Жизнь ушла (Безродная)/РБ 1912 (ДО)

Опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ЖИЗНЬ УШЛА.

(Разсказъ).

I.

— Мамуся, уже шесть часовъ, — насмѣшливо улыбаясь, закричалъ Жоржикъ.

— А въ половинѣ восьмого намъ уже ѣхать надо, — подхватилъ Маркъ.

— А ты давала честное слово, что мы сегодня кончимъ обѣдъ въ пять, — продолжалъ Жоржикъ.

— Чтобы «малолѣтніе вундеркинды», — вторилъ ему Маркъ, — могли отдохнуть передъ концертомъ. А между тѣмъ Олимпъ еще и стола не собирается накрывать.

На эти насмѣшливыя задиранья никто не отвѣчалъ, такъ какъ мамуся, къ которой обращались малолѣтніе вундеркинды, лежала отъ волненія въ спальнѣ съ перевязанной головой.

Вундеркиндамъ въ сущности было рѣшительно все равно, когда будетъ обѣдъ. Они равнодушно относились и къ концерту, давно уже объявленному въ афишахъ и назначенному на сегодня. Имъ просто весело, что сегодня, какъ и всегда, все запаздываетъ, что когда пріѣдетъ карета забирать ихъ въ концертъ, поднимется обычная суета. Съ утра все будто бы начинало налаживаться аккуратно. Всѣ встали раньше обыкновеннаго, озабоченные, дѣятельные, сознающіе важность событія. Но, какъ бываетъ часто, въ моменты высокаго нервнаго напряженія вторгается грубая сила въ лицѣ «гастролирующей Маримонды». Прислуги такъ часто мѣнялись въ этомъ домѣ, что имена ихъ не запоминались, а для нихъ существовало общее нарицательное прозвище Маримонда. Кухарка какъ разъ сегодня выбрала моментъ, чтобы свести счеты съ дѣвченкой, а Олимпіада, кормилица Жоржа, прибавила ложку своего меда. Въ результатѣ завтракъ окончился въ третьемъ часу. Только чадъ жаренаго луку, доносящійся изъ кухни, намекаетъ на возможность обѣда. Жоржикъ доволенъ: отчимъ, Георгій Константиновичъ, не выноситъ кухонныхъ запаховъ, слѣдовательно, элементы взрывовъ наростаютъ съ неумолимой постепенностью. Взрывы для него — это самое любопытное въ жизни. Маркъ, напротивъ, привыкъ философически относиться къ непрерывнымъ треволненіямъ домашности. Оба развлекаются сообразно своимъ наклонностямъ. Большеглазый Жоржикъ весь погруженъ въ Пинкертона, что не мѣшаетъ ему непрерывно реагировать на окружающую дѣйствительность. Маркъ увлеченъ химіей. Вполнѣ равнодушный по виду къ предстоящей роли вундеркинда, онъ суетится возлѣ цѣлой системы стеклянныхъ трубокъ, изъ которыхъ одна, шипя, выбрасываетъ грязножелтое пламя. Наконецъ, появляется Олимпіада съ грудой тарелокъ на подносѣ.

— Фу, гадость, брось, всю столовую запакостилъ, — говоритъ она Марку сердито и демонстративно чихаетъ.

— На Олимпѣ тучи сгустились, — констатируетъ Жоржикъ, не отрываясь отъ Пинкертона, — будетъ буря.

— Мы поспоримъ, — подпѣваетъ Маркъ и вдругъ кричитъ: — а, чортъ!

Онъ прыгаетъ на одной ногѣ и дуетъ на пальцы. Конечно, Жоржикъ также вскакиваетъ и также скачетъ вокругъ брата со всей необузданной пылкостью своего темперамента.

— А, что, обжегся? Но вѣдь ты говорилъ, что это не жжется?

Пользуясь случаемъ истратить накопленную энергію, онъ бѣжитъ въ спальню.

— Мамуся, — кричитъ онъ, — старшій вундеркиндъ обжегъ ебѣ пальчики.

Мамуся, Людмила Игнатьевна Скадовская, трагически принимаетъ извѣстіе, хочетъ приподняться, хватаясь за голову, пытается встать, но безсильно падаетъ на кушетку. Наконецъ, встаетъ по-настоящему, «подобно Антею, черпающему силы отъ прикосновенья къ перинѣ», иронизируетъ непочтительный сынъ.

— Маркъ, Марчикъ, вѣдь я же тебя просила… Я умоляла тебя, помнишь, ты далъ честное слово… Маркъ, ты понимаешь, вся будущность… Боже, что съ пальцемъ? Покажи, гдѣ рана?

На лицѣ у Марка, по обыкновенію, пессимистическая улыбка: волненіе матери не прогоняетъ ея. Напротивъ, она становится еще выразительнѣе. Онъ все дуетъ на обожженный палецъ и смотритъ на трубку съ колеблющимся мутножелтымъ огонькомъ.

Людмила Игнатьевна кидается къ мальчику, хватаетъ палецъ дрожащими руками, разсматриваетъ его и въ изнеможеніи падаетъ на стулъ.

— Сегодня ты играть не можешь, — мрачно говоритъ она.

Но Маркъ не реагируетъ на трагическое.

— Пустяки, — говоригъ онъ равнодушно, — маленькій ожогъ на большомъ пальцѣ. А ты, Жоржикъ, доносчикъ.

Жоржикъ опять за Пинкертономъ и только радостно улыбается въ отвѣтъ.

— Правда? — спрашиваетъ Людмила Игнатьевна спокойнѣе.

Она такъ же быстро возстановляетъ душевное равновѣсіе, какъ и теряетъ его.

— Что это за ужасный запахъ? Маркъ, я запрещаю тебѣ.

— Что ты понимаешь? Этотъ газъ имѣетъ нуль запаха.

— Хо-хо!.. Тутъ нечѣмъ дышать, — радостно восклицаетъ Жоржикъ.

Дверь изъ коридора полуоткрывается, и высовывается рыжеватое, веснущатое лицо студента. Это — кузенъ Фоня, Афанасій Ивановичъ, кончающій въ этомъ году математическій факультетъ.

— Какъ, еще не накрыли? — разочарованно вздыхаетъ онъ. — Такъ ѣсть хочется.

На лицѣ Людмилы Игнатьевны снова выраженіе ужаса.

— Седьмой часъ, седьмой часъ! Скоро пришлютъ карету, а дѣти…

Громы переносятся изъ столовой на кухню. Оттуда слышны протесты, оправданья, голоса повышаются и, наконецъ, достигнувъ предѣловъ, положенныхъ природой, внезапно затихаютъ. Появляется Олимпіада, предшествуемая своей трехлѣтней дочкой Фимочкой. Серебро дрожитъ въ рукахъ Олимпіады. На лицѣ, покрытомъ красными пятнами, ясные слѣды выдержанной бури. Фимочка, гордая помощница матери, тащитъ разливательную ложку. Среди нависшаго мрака ея личико беззаботно.

— Олимпъ въ молніяхъ, — съ восторгомъ констатируетъ Жоржъ, — будетъ и громъ.

— Маркъ, убери эти глупости, — говоритъ Олимпіада, замахиваясь скатертью на колбочки, реторты, пузырьки, разбросанные по обѣденному столу.

Маленькая Фимочка рѣшаетъ, что наступило время сказать и ей свое слово.

— Убери свои глупости, — повторяетъ она, глядя строго на Марка. И вдругъ поднимаетъ неистовый крикъ. Жоржикъ, подкравшись, схватилъ ее на руки и закружился съ нею.

Лицо Олимпіады темнѣетъ. Она, стиснувъ руки, бросаетъ скатерть, швыряетъ ложки, ножи, стулья, вообще производить шумъ, соотвѣтствующій предсказанному грому.

Вся эта суматоха развлекаетъ еще одного свидѣтеля. Въ столовую вошелъ Андрей Александровичъ Двоекуровъ, дѣдушка, отецъ перваго мужа Людмилы Игнатьевны. Дѣдушка живетъ рядомъ, по той же лѣстницѣ, на одной площадкѣ. У него своя маленькая квартира, своя кухня, но онъ любитъ приходить сюда, чтобы развлекаться, и теперь весело смѣется. Но Людмила Игнатьевна, вернувшись изъ кухни, находитъ новый предметъ для ужаса.

— Руки, Боже мой, руки! — кричитъ она. — Ты утомишь руки, Жоржикъ! Я запрещаю! Брось дѣвочку!

Жоржикъ исполняетъ приказаніе буквально. Онъ бросаетъ Фимочку на полъ, правда, очень осторожно, только для эффекта. Эффектъ полный. Фима кричитъ, Людмила Игнатьевна стоитъ на колѣняхъ возлѣ ребенка, цѣлуетъ его, прижимаетъ къ себѣ.

— Ты злой, злой, — говоритъ она Жоржику.

Но Жоржъ не только скандалистъ, но и казуистъ — побѣдоносно замѣчаетъ:

— Ты сказала «брось». Дѣти обязаны повиноваться родителямъ.

Фимочка уже утѣшена. Она подходитъ къ Жоржику и также повторяетъ: «злой, злой». Потомъ, лукаво улыбаясь, смотритъ на него и говоритъ:

— Ну, брось меня еще!

Теперь всѣ хохочутъ. Дѣдушка даже присѣлъ, обезсилѣвъ отъ смѣха. Но вдругъ лицо его становится серьезнымъ, даже сердитымъ.

— Маркъ, ты стащилъ у меня этотъ камушекъ?

— Да, мнѣ это необходимо для опыта.

Дѣдушка любитель минералогіи. Въ его стеклянномъ шкафу собрана большая коллекція камней. Но Маркъ любитель химіи. Эта страсть побѣждаетъ въ немъ нравственные принципы, и онъ прибѣгаетъ иногда къ непозволительнымъ средствамъ, чтобы добыть то, что считаетъ необходимымъ.

— Зачѣмъ тебѣ селенистый свинецъ?

— Я хотѣлъ добыть селенитъ для безпроволочнаго телефона.

— Дуракъ, развѣ можно безъ лабораторіи.

— Я хотѣлъ съ товарищами.

— Какъ?.. Да ты отломилъ базо-пинакоидъ! Такой рѣдкій экземпляръ!

— Я — маленькій кусочекъ.

— Кусочекъ! Одинъ кусочекъ, да другой кусочекъ! Твой отецъ никогда такъ не дѣлалъ.

Дѣдушка волнуется, нервно перебираетъ дрожащими пальцами по борту своей венгерки.

Людмила Игнатьевна съ мольбой смотритъ на старика.

— Господа, пожалуйста! Дѣдушка, ради Бога! Вѣдь сегодня концертъ!

— И при томъ у Марка переходный возрастъ, — подхватываетъ Жоржъ.

Дѣдушка не уступаетъ. Еще сильнѣе дрожатъ его пальцы.

— Это невозможно… портить такую коллекцію!

— Маркъ, дай дѣдушкѣ честное слово…

— Какое тамъ честное слово! Выпороть его хорошенько надо, вотъ что.

— Дѣдушка, — умоляетъ Людмила Игнатьевна, — вѣдь концертъ сегодня…

Повидимому, дѣдушка смягчается. Пальцы его перестаютъ бѣгать по борту венгерки. Онъ засовываетъ руки въ карманы.

— За то сегодня онъ поиграетъ тебѣ, — вкрадчиво говоритъ Людмила Игнатьевна. — Ты будешь слушать чудный концертъ Шумана.

— Я не пойду сегодня.

Людмила Инатьевна, конечно, потрясена.

— Почему?

— Я уже видѣлъ этотъ концертъ во снѣ. Это значитъ, что я слишкомъ нервенъ. Надо избѣгать того, что волнуетъ.

Дѣдушкѣ восемьдесятъ лѣтъ. Онъ здоровъ, хорошо видитъ и слышитъ, но всегда тщательно соблюдаетъ правила физической и психической гигіены.

Людмилѣ Игнатьевнѣ очень обидно, но она знаетъ, что дѣдушку не переспоришь. Когда замѣшана въ дѣло его гигіена, онъ твердъ, какъ скала.

Кстати, въ передней звонокъ, дѣти прислушиваются: если отчимъ, надо подтянуться. Нѣтъ, это только Рита, старшая сестра, которую они еще сегодня не видѣли.

— Какъ ты причесана? — кричитъ Жоржикъ въ темноту передней, и, оборачиваясь къ дѣдушкѣ, продолжаетъ:

— Вчера у нея были колбасики вокругъ ушей и она ходила такъ.

Онъ прошелся, вытянувъ шею впередъ, съ неподвижной, слегка поникшей головой.

Братья цѣнили въ своей сестрѣ «дѣвицу съ перцемъ», плѣняясь причудливыми полетами ея фантазіи въ костюмахъ и прическѣ, которую она умѣла такъ разнообрааить, что лицо ея казалось всегда новымъ.

Рита вошла, привычная къ общему вниманію, такъ «просто», какъ на сценѣ вошла бы дѣвушка, вернувшаяся домой обѣдать. Ее нельзя было назвать красивой, но что-то дерзко спокойное, вызывающе равнодушное было въ ея высокой, стремящейся впередъ фигурѣ. Оригинальный разрѣзъ глазъ, длинныхъ, суженыхъ, сѣрыхъ съ яркими огненными крапинками привлекалъ тревожное вниманіе.

— Сегодня она опять иначе, — кричитъ Жоржикъ.

Мягкіе разсыпающіеся волосы Риты, свернутые на затылкѣ, обрамляли лобъ двумя волнистыми прядями. И ходила она сегодня иначе. Слегка покачиваясь, съ откинутой назадъ головой. Конечно, было бы красиво при этомъ держать бѣлую лилію въ правой рукѣ… Но такихъ тайныхъ желаній Рита выражать не рѣшалась. Ей 19 лѣтъ, но она хотѣла бы казаться еще моложе.

Игнорируя шумныя привѣтствія братьевъ, она кивнула кузену, поцѣловала дѣдушку, все съ той же искусственной граціей, которая казалась бы вполнѣ естественной на сценѣ. Вся эта грація, однако, быстро исчезла, когда она взглянула на полунакрытый столъ. Она самымъ прозаическимъ образомъ пожала плечами.

— Какъ, вы не обѣдали? Да о чемъ же вы думаете, господа? Скоро придутъ за вундеркиндами, а они сидятъ съ немытыми носами.

Людмила Игнатьевна отвѣчаетъ молчаливымъ жестомъ, исполненнымъ трагизма. Въ предчувствіи дальнѣйшаго, Олимпіада поспѣшно ретируется.

— Столъ не накрытъ, — говоритъ Жоржикъ. Въ его глазахъ вспыхиваютъ огоньки удовольствія. — Но на крышѣ сидитъ кошка и облизываетъ свою лапку…

— Это изъ Марго, дѣдушка.

— Что это значитъ? — спросилъ старикъ, угадывая развлеченіе.

— А то, что кошка утащила курицу.

Эффектъ полный. Дѣдушка сытъ и, беззаботно смѣется, Людмила Игнатьевна прикладываетъ пальцы къ вискамъ.

— Что же будетъ ѣсть Георгъ?

Потомъ, неожиданно, со спокойствіемъ отчаянія, прибавляетъ:

— Въ концѣ концовъ мнѣ все равно, я умываю руки.

— Олимпъ, подай полотенце, — кричитъ Жоржъ.

— Убирайся со своимъ остроуміемъ! Что я могу сдѣлать? Съ утра у меня мигрень, а эта женщина (жестъ въ сторону ушедшей), какъ только узнала, что сегодня концертъ, — кончено. На кухнѣ все вверхъ дномъ. Она врагъ дома, настоящій врагъ… Я безсильна… (голосъ возвышается). Пусть она уходить, сейчасъ, сію минуту, съ ней ни одна прислуга жить не хочетъ.

— Все-таки надо, чтобы дѣти пообѣдали. — Голосъ дочери звучитъ строго, выраженіе лица покровительственное. — Олимпіада, зачѣмъ вы такъ опаздываете?

— А я чѣмъ виновата? Бѣгала за другой курицей, а потомъ Маркъ не позволялъ накрывать. Да васъ и барина до сихъ поръ дома не было, — доносится откуда-то голосъ Олимпіады.

— Но мы здѣсь, а обѣда нѣтъ.

— Отецъ вернулся съ тобой? — спросила Людмила Игнатьевна.

— Да, мы пришли вмѣстѣ съ Георгіемъ Константиновичемъ.

Какъ всегда, она подчеркиваетъ, что не желаетъ называть отчима отцомъ. Вмѣстѣ съ нею будируютъ и мальчики. Людмила Игнатьевна огорчена, что дѣти чуждаются ея второго мужа. Но они страшно упорны. Рѣзвые мальчики при отчимѣ становятся угловатыми и съ нѣкоторымъ усиліемъ принуждаютъ себя разговаривать съ нимъ, съ нимъ, человѣкомъ такимъ вѣжливымъ и безконечно мягкимъ. А Рита? Въ ея голосѣ чуткій слухъ матери подмѣтилъ новую нотку, которую она приписывала еще болѣе обострившейся враждебности. Конечно, Рита больше всѣхъ пострадала отъ этого брака, такъ какъ, по своему малодушію, Людмила Игнатьевна отослала дочь на нѣсколько лѣтъ къ теткѣ въ Москву. Но неужели нужно такъ долго помнить обиду? Людмила Игнатьевна кидаетъ въ дочь робкій взглядъ, но у той лицо спокойно. Однако, мать все-таки чувствуетъ что-то такое, въ чемъ не можетъ дать себѣ ясный отчетъ. Иногда что-то кольнетъ внутри, что-то больно ударитъ по сердцу, и останется тамъ ощущеніе смутной тоски, вотъ какъ сейчасъ.

Она подошла къ Ритѣ, взяла ея голову, заглянула въ продолговатые сѣрые глаза съ яркими крапинками и поцѣловала красныя губы.

— Вотъ нѣжности! — воскликнулъ Жоржикъ, стыдливо отворачиваясь.

Рита возвратила поцѣлуй, но въ лицѣ ея вдругъ мелькнуло выраженіе усталости, самой настоящей нервной усталости, которую такъ странно было видѣть въ этомъ юномъ существѣ. Усиліемъ воли она освободилась отъ нея.

— Что же обѣдъ?

— Обѣдъ подается, — величественно провозглашаетъ Олимпіада, входя съ суповой миской.

Аккуратно къ этому моменту появляется изъ своего кабинета хозяинъ дома. Слегка согнутый, съ бѣлыми тонкими руками, съ узкимъ срѣзанымъ подбородкомъ, Георгій Константиновичъ весь — вѣжливость и вниманіе. Его таинственные глаза смотрятъ ласково и капризно, какъ у балованныхъ дѣтей. Движенія его мягки; онъ точно извиняется постоянно за несовершенства не только свои, но и всего человѣчества, какъ и подобаетъ поэту. Хотя онъ служилъ въ археографической коммиссіи, но писалъ стихи и печаталъ ихъ подъ псевдонимомъ. Онъ предупредительно здоровается съ дѣдушкой и спрашиваетъ, какъ его здоровье. Но старикъ недоволенъ; пожимая бѣлую барски-выхоленную руку, онъ теряетъ часть своей жизнерадостности. Что за манера спрашивать вѣчно о здоровьи! Какъ будто не видитъ, что человѣкъ здоровъ. На лицѣ Людмилы Игнатьевны появляется отпечатокъ виновности. Она вспоминаетъ о похищенной курицѣ, она не увѣрена въ обѣдѣ. Дѣти также начинаютъ сознавать свои несовершенства. И никто не умѣетъ объяснить себѣ, отчего такъ стѣсняетъ всѣхъ этотъ человѣкъ, исполненный предупредительности и благожелательности.

II.

— Дѣти, за столъ!

При мужѣ Людмила Игнатьевна старается говорить съ дѣтьми строго. Но у дѣтей свои обычаи, отъ которыхъ они не отступаютъ. Они являются къ столу съ книгами. Стаканы служатъ подставками для книгъ, столовыми ножами разрѣзываются страницы, и вмѣстѣ съ супомъ Маркъ и Жоржикъ усердно поглощаютъ свою духовную пищу. Столовая во время обѣда превращается въ кабинетъ для чтенія.

Георгій Константиновичъ, элегантно одѣтый, старается не замѣчать дѣтей. Онъ занятъ обѣдомъ и, какъ всякое дѣло, которое онъ дѣлаетъ, онъ дѣлаетъ и это хорошо. Его шелковистые усы Kaiser Wilhelm мѣрно поднимаются въ тактъ движенію челюстей. Онъ показываетъ наглядно, какъ надо ѣсть, какъ держать себя за столомъ, и очень рѣдко дѣлаетъ замѣчанія.

— Дѣти опять съ книгами, — стараясь быть строгой, говоритъ Людмила Игнатьевна. — Маркъ, еще вчера ты далъ мнѣ честное слово… Я рѣшительно запрещаю…

— И это вредно, — прибавляетъ дѣдушка. — Кровь приливаетъ къ головѣ, а между тѣмъ, во время ѣды, она должна приливать къ желудку.

Это не убѣждаетъ любителей чтенія.

— Дѣти, — раздражается дѣдушка, — это непослушаніе. Вашъ отецъ никогда такъ не дѣлалъ.

Но результаты тѣ же. Тогда Людмила Игнатьевна принимаетъ рѣшительныя мѣры: выхватываетъ книгу и швыряетъ ее въ уголъ.

— Это — неуваженіе къ печатному слову, — говоритъ Маркъ, улыбаясь. — И ты забыла, мамуся, что нельзя разстраивать вундеркинда передъ концертомъ.

— Ради Бога, хоть сегодня, въ такой день…

— Какой же сегодня день? — наивно спрашиваетъ Жоржикъ, — такой же, какъ всегда. Послѣ пятницы суббота, да еще солнце заходитъ немножко позже вчерашняго.

— Да еще, — замѣчаетъ Рита, — за эти 24 часа ты поглупѣлъ соотвѣтственно.

— Жоржъ, передай мнѣ NaCl.

— Это еще что? — спросила Людмила Игнатьевна.

Маркъ сдѣлалъ чуть замѣтное, презрительное движеніе губами.

— Это — химическая формула соли.

— Ужасна эта химія. Вѣдь ты обжегъ палецъ.

Въ душѣ Людмила Игнатьевна восхищалась своими дѣтьми и только какъ «мать» не рѣшалась хвалить ихъ.

— Счастливый Маркъ, — вздыхаетъ Жоржикъ, — у него переходный возрастъ, такъ его никто не трогаетъ.

Людмила Игнатьевна краснѣетъ. Дѣйствительно, изъ-за этого комически звучащаго переходнаго возраста, Марку все спускается.

— Хорошо, если бы во время концерта, — неожиданно для себя подумалъ вслухъ Маркъ, и глаза его мечтательно померкли, — вдругъ свалилась люстра.

Всѣ засмѣялись, и Георгій Константиновичъ снисходительно спросилъ:

— Откуда у тебя такія анти-соціальныя фантазіи?

Маркъ сконфузился и, разсердившись отъ этого конфуза, рѣшилъ держать себя независимо.

— Хорошо было бы! Случился бы скандалъ, и о насъ бы заговорили во всѣхъ газетахъ.

— Ты жаждешь славы! Не лучше ли завоевать ее иначе?

Маркъ знаетъ, что ему придется парировать удары, и все больше закоренѣваетъ въ упорствѣ.

— Иначе нельзя. Мало ли есть на свѣтѣ вундеркиндовъ? Да мы и не изъ первыхъ. И хорошъ вундеркиндъ въ 14 лѣтъ! Нашли, чѣмъ удивить. Вотъ люстра, — это другое дѣло.

— А пока что, ѣшь мясо.

Маркъ отказывается отъ мяса. Онъ хочетъ третьяго — битыхъ сливокъ съ каштанами. Длинная пауза между блюдами утомляетъ. Появляется раздраженіе у ожидающихъ къ тѣмъ, которые еще только сбиваютъ сливки тамъ, на кухнѣ. Чтобы разрядить электричество, Георгій Константиновичъ заводитъ разговоръ со студентомъ объ университетскихъ дѣлахъ. Но Афанасій Ивановичъ реагируетъ плохо. Университетъ его мало интересуетъ. Георгій Константиновичъ пробуетъ заговорить объ окультизмѣ, которымъ увлекается студентъ. Но тутъ дѣло выходитъ уже совсѣмъ плохо. Афанасій Ивановичъ заминается и почти не отвѣчаетъ. Появляется, наконецъ, Олимпіада, неизмѣнно сопровождаемая Фимой. Всей своей фигурой Олимпіада свидѣтельствуетъ, что только изъ великодушія она не швыряетъ на столъ блюдо съ каштанами.

— Знаешь, почему ты такая злая? — говоритъ Жоржикъ, — потому что твое имя состоитъ изъ «Олимпъ» и «ада». А всѣ боги на Олимпѣ стали чертенятами.

Олимпъ никогда не сердится на своего молочнаго сына. Она удаляется даже съ проблесками улыбки на лицѣ. Фимочка остается и внимательно слѣдитъ глазами за каждой тарелкой сливокъ съ каштанами.

— Дѣвочка также хочетъ сладенькаго. — Людмила Игнатьевна, улыбаясь, беретъ ребенка на колѣни и кормитъ его своей ложкой.

Скоро восемь часовъ. Рита считаетъ необходимымъ вмѣшаться.

— Вундеркинды, живо, одѣвайтесь!

Оба ни съ мѣста.

— Маркъ, Жоржикъ!

— Вѣдь мы во второмъ отдѣленіи.

Но съ сестрой плохія шутки. Она хватаетъ за плечи одного, потомъ другого и выталкиваетъ изъ-за стола. Маркъ покоряется, онъ уже начинаетъ проникаться важностью приближающагося момента. Но Жоржикъ наполняетъ залъ криками протеста. Сначала онъ не хочетъ мыться, и говоритъ объ этомъ все время, пока моется; потомъ отказывается надѣвать свой обычный костюмъ. Вмѣсто длинныхъ чулокъ въ требуетъ носки и штиблеты, а главное, непремѣнно настоящія брюки вмѣсто короткихъ дѣтскихъ панталончиковъ.

— Мнѣ это обѣщали еще на первый концертъ. Разъ меня уже надули. Теперь я не хочу.

— Брюкъ нѣтъ, — кричитъ Рита, — ты понимаешь, — нѣтъ! Это идіотство требовать того, чего нѣтъ.

— Она мнѣ давала честное слово.

Людмила Игнатьевна находитъ своевременнымъ появиться съ неоконченной прической въ стилѣ индѣйскаго вождя. Поднятые на макушкѣ волосы перехвачены шнурочкомъ и спускаются на плечи жиденькой бѣлокурой гривой. Ловко оперируя горячими щипцами, она упрашиваетъ Жоржика:

— Ну, Жоржикъ, мой дорогой, мой милый мальчикъ, въ послѣдній разъ… Я не виновата, понимаешь, портной…

— Ай, какъ стыдно, — вмѣшивается дѣдушка.

— Да, да, — перебиваетъ его Жоржикъ, — ты скажешь, что мой отецъ никогда такъ не дѣлалъ. Но если бы отцу обѣщали штаны, то и онъ не сталъ бы терпѣть. За экзамены, вообще, мнѣ обѣщали телефонъ, за гармонію въ консерваторіи-акваріумъ, потомъ Цепелина… И мало ли еще что мнѣ обѣщали.

Пока онъ вспоминаетъ свои обиды, Олимпіада быстро одѣваетъ своего любимца.

— Ты глупъ, — со спокойнымъ величіемъ замѣчаетъ Маркъ, уже облеченный въ курточку и черные чулки, — какіе же мы будемъ вундеркинды, если насъ одѣнутъ, какъ взрослыхъ.

Людмила Игнатьевна спѣшитъ уйти, — у нея свои заботы: ей надо загладить на лицѣ слѣды, оставленные неумолимымъ временемъ. Въ ней всегда живетъ наивная увѣренность, что самый проницательный взоръ не замѣтитъ этихъ исправленій.

Рита также уходитъ къ себѣ. Хаотическій безпорядокъ въ ея комнатѣ не смущаетъ хозяйку. Перевернувъ все вверхъ дномъ, она находить то, что ей нужно, и черезъ нѣсколько минутъ готова. Раздается давно ожидаемый звонокъ.

Руки Марка немного дрожатъ, матовое лицо оживлено румянцемъ. Жоржикъ не обнаруживаетъ признаковъ волненія.

— Рита, — кричитъ онъ изъ передней, — это Дуванчикъ пріѣхалъ.

— Здорово, братъ, — говоритъ студентъ-технологъ Дувановъ, русскій, здоровенный богатырь купеческаго типа, — конечно, у васъ не готовы?

— Я готовъ, — отвѣчаетъ Георгій Константиновичъ, появляясь изъ дверей кабинета, какъ всегда, элегантный. — А вотъ артистовъ, кажется, еще причесать надо.

Онъ показываетъ на лохматую Голову Жоржика.

— Иди, иди, я подожду, — говоритъ Дувановъ, присаживаясь.

Дувановъ влюбленъ въ Риту, влюбленъ весело, со всей радостью юности. Онъ по товарищески жметъ ей руку, иногда вздохнетъ, послѣ вздоха улыбнется и всегда прямо смотритъ ей въ глаза. Георгій Константиновичъ вѣжливъ съ гостемъ до высочайшей степени своей вѣжливости. Дувановъ чувствуетъ къ нему за это вражду, раздражается, хотѣлъ бы сказать что-нибудь ядовито-остроумное и въ то же время находитъ, что это глупо; рука невольно тянется къ вихрамъ отъ смущенія. Почему присутствіе «этого» раздражаетъ? Окончательно разсердившись, онъ отходитъ къ окну, но боится, что и это покажется страннымъ. Онъ садится въ кресло, беретъ газету и закрывается ею.

— Это, кажется, третьеводняшній номеръ, — замѣчаетъ Георгій Константиновичъ.

Дувановъ окончательно подавленъ. Къ счастью, входитъ Исторовъ.

— А, Афанасій Ивановичъ, мое почтеніе!

Исторовъ не любитъ своего имени. Когда-то, въ дни юности соотвѣтствіе между его внѣшностью и именемъ даже причиняло ему страданія, вызывало насмѣшки товарищей гимназистовъ. Впрочемъ, и теперь невзыскательные насчетъ остроумія студенты упражнялись въ томъ же родѣ.

— Какъ идетъ оккультное дѣло? — спросилъ Дувановъ, обрадовавшійся возможности бросить старую газету.

Исторову непріятно было говорить съ непосвященными объ оккультизмѣ.

— Ничего, хорошо.

— Вертишь столы?

— Столы? — удивленно спрашиваетъ Афанасій Ивановичъ, — развѣ мы занимаемся спиритизмомъ?

— Они смотрятъ на кончики своихъ носовъ, — вмѣшивается Жоржикъ, — и дышатъ одной ноздрею. Правда?

— Правда, — серьезно отвѣчаетъ Исторовъ.

Жоржикъ отъ удивленія открываетъ ротъ.

Входитъ Рита, окутанная въ газъ и блестки. Она окидываетъ всѣхъ властнымъ взглядомъ длинныхъ сѣрыхъ глазъ, въ которыхъ чувствуется холодъ преждевременно созрѣвшей усталой души.

— Дуванчикъ, здравствуйте!

Дувановъ срывается съ мѣста, предупредительно беретъ узенькую руку, такую вялую, теплую, и горячо, хоть осторожно, сжимаетъ ее въ своей огромной красной рукѣ. Онъ всматривается въ блѣдное лицо. Что-то новое есть въ немъ. Что-то важное и чужое. Порывъ ревности холодитъ его душу. Онъ давно уже пересталъ смотрѣть на Риту, какъ на чужую. Въ своихъ мечтахъ онъ представлялъ себѣ ее своей женой. Но въ эту минуту въ немъ поднялась какая-то тревога…

И Афанасій Ивановичъ любуется кузиной, но взглядъ его наблюдающій, холодный. Онъ также видитъ перемѣну

Изъ глубины кожанаго кресла, сидя въ удобной позѣ, чуть-чуть насмѣшливо смотритъ на всѣхъ Георгій Константиновичъ.

— Можно ѣхать? — спрашиваетъ Дувановъ.

— Кажется, можно, — отвѣчаетъ Рита. — Я употребила энергичныя мѣры.

— Конечно, во всемъ виноватъ Олимпъ!

Дувановъ любитъ все въ этомъ домѣ, кромѣ, впрочемъ, хозяина. Эти избалованные, прежде времени развитые мальчишки кажутся ему уже братьями; наглость Олимпа поражаетъ его, какъ и всѣхъ; онъ даже готовъ обожать Фимочку, чтобы только понравиться мамусѣ, которую считаетъ лучшей женщиной въ мірѣ.

Появляется Маркъ — настоящій эстрадный геній. Все на немъ шикарно. Большой откладной воротничекъ снѣжной бѣлизны и синій бантъ, повязанный съ искусственной небрежностью, сильно уменьшаютъ его возрастъ. Со вторымъ вундеркиндомъ дѣло обстоитъ не такъ благополучно: костюмъ Жоржика измятъ, концы банта торчатъ, а воротничокъ, несмотря на усиленныя старанія Олимпа, безпрестанно съѣзжаетъ на сторону. Щуря огромные глаза, кусая красныя губы, онъ прячется за брата, такъ какъ стыдится дѣтской куртки и своихъ длинныхъ ногъ въ черныхъ чулкахъ.

Въ передней, во время суеты, Маркъ дѣлаетъ видъ, что вспомнилъ о чемъ то важномъ и неожиданно обращается къ дѣду:

— Дѣдушка, я забылъ: дай денегъ.

Дѣдъ машинально вынимаетъ кошелекъ.

— Сколько тебѣ?

— Да сколько-нибудь, на извозчика.

— Ты — жуликъ, вѣдь у насъ карета, — шепчетъ ему Жоржикъ.

Но Маркъ уже получилъ. Улыбаясь, онъ прячетъ деньги въ карманъ.

— Ничего, это будетъ мнѣ на бертолетовую соль.

— Вотъ какой! — говоритъ Жоржъ.

Какъ истинный безсеребренникъ, онъ восхищается ловкостью брата совершенно безкорыстно.

Уже всѣ одѣты. Въ переднюю доносится крикъ Людмилы Игнатьевны.

— Господа, а я… подождите меня.

Мягко улыбаясь, Дувановъ глядитъ на Риту. Мамуся, большая мотовка, истратилась къ концу мѣсяца и теперь находится въ періодѣ яростной экономіи. Конечно, онъ повезетъ ее.

— Рита, ты идешь со мной, — говоритъ Георгій Константиновичъ, который все время держался въ сторонѣ.

Онъ, какъ всегда, изящно небреженъ и немногословенъ Его сѣрые, капризно-женскіе глаза прикованы къ лицу Риты. Рита молчитъ, окидывая всѣхъ властными глазами. На лицѣ ея опять появляется новое выраженіе. Дувановъ чувствуетъ его и съ нетерпѣніемъ ждетъ отвѣта. Чувство антипатіи къ Георгію Константиновичу вырастаетъ до огромныхъ размѣровъ.

— Рита, вѣдь ты хотѣла… — настаиваетъ Скадовскій.

— Я такъ легко одѣта, — говоритъ дѣвушка…

Въ тонѣ ея что-то вызывающе-капризное.

— У меня купэ, я нарочно взялъ.

Голосъ Георгія Константиновича, всегда ровный, теперь выражалъ нѣкоторое волненіе.

Рита стояла высокая, гибкая, съ красными губами и необыкновенными длинными глазами.

Чутко прислушивающійся Исторовъ улыбнулся. Дувановъ заторопилъ дѣтей, даже забывая о Людмилѣ Игнатьевнѣ.

— Ну, господа, ѣхать, такъ ѣхать, — сказалъ онъ сердито, — вѣдь намъ еще за Райской надо. Сначала отвеземъ дѣтей и Риту Николаевну…

— Нѣтъ, Рита ѣдетъ со мной, — говоритъ Георгій Константиновичъ.

Въ голосѣ его звучитъ металлическая нотка.

Молчаніе. Исторовъ смотритъ на кузину враждебно. Онъ не довѣряетъ ей, хотя она никогда не требовала его довѣрія; подозрѣваетъ въ чемъ-то, хотя не имѣетъ для этого никакихъ основаній. Онъ чувствуетъ себя почему-то оскорбленнымъ. На лицѣ дѣвушки неопредѣленная усмѣшка. Она говоритъ совсѣмъ просто:

— Дайте мнѣ пальто, Дуванчикъ, и ѣдемъ.

У Дуванова ноздри раздулись отъ торжества. Онъ поспѣшно одѣваетъ дѣвушку, закрывая ее отъ Георгія Константиновича, точно боится, что послѣдній отниметъ ее.

Уже въ дверяхъ Рита кричитъ:

— Мы уѣхали, Муся. Тебя повезетъ Георгій Константиновичъ.

Молодежь шумно сбѣгаетъ съ лѣстницы. Дѣдъ впускается за ними.

Въ квартирѣ становится тихо. Георгій Константиновичъ идетъ, грызя ногти. Онъ это позволяетъ себѣ только наединѣ. Онъ ждетъ, а у Людмилы Игнатьевны, какъ на зло, дѣло не спорится сегодня.

Онъ шагаетъ по кабинету раздраженный. Изъ спальни несутся оправданія Людмилы Игнатьевны, которыхъ онъ совсѣмъ не слышитъ да и не хочетъ слышать. А Людмила Игнатьевна дрожащей, но осторожной рукой, проводитъ тонкую полоску бровей надъ безпокойно блестящими глазами.

III.

Всю дорогу Георгій Константиновичъ молчитъ въ своемъ двухмѣстномъ купэ, довольно опрятномъ для наемнаго экипажа. Онъ никогда не споритъ, не пикируется. Онъ только молчитъ, когда недоволенъ. Но Людмила Игнатьевна, предпочитавшая бурю и натискъ мертвому штилю, чувствовала себя глубоко несчастной. Она никакъ не могла понять, зачѣмъ сердиться изъ-за такой пустяшной неаккуратности. Вѣдь благотворительные концерты всегда начинаются поздно. Но, увы! широкая лѣстница концертнаго зала была пуста, сверху доносились звуки рояля, а съ площадки смотрѣлъ на нихъ Дувановъ съ бантикомъ распорядителя на груди.

— Вотъ парикмахерская морда, — бормоталъ онъ, искоса поглядывая на Георгія Константиновича, спокойно поднимавшагося по мраморнымъ ступенямъ, въ то время, какъ худенькая мамуся, съ виноватымъ лицомъ, на которомъ выдѣлялись наивно подрисованныя брови, путалась въ шлейфѣ темносиняго платья.

— Вотъ, бѣдненькая, обожаетъ такого идола, — подумалъ онъ и, любезно улыбаясь, подалъ руку Людмилѣ Игнатьевнѣ.

Исполнительская была полна. Высокій басъ съ кадыкомъ, выступавшій теперь только на благотворительныхъ концертахъ, дѣлилъ свое вниманіе между коньякомъ и роялемъ. Онъ то выпивалъ рюмочку, то подходилъ къ инструменту и, ударяя мизинцемъ по клавишамъ, тянулъ свою ноту. Молоденькая артистка постукивала пальцами по колѣнямъ. Отъ нея распространялся запахъ валеріановыхъ капель. Въ углу сидѣла трепещущая скрипачка съ холодными пальцами, отказывающимися держать смычокъ.

— Нѣтъ, мама, я не выйду, — шептала она сидѣвшей рядомъ матери. — Мнѣ сдѣлается дурно… я заплачу… я не могу…

— Перемогись, дитя, вѣдь это необходимо…

Людмила Игнатьевна растерянно искала глазами дѣтей. Но ихъ заслоняла сильно декольтированная толстая пѣвица. Она горячо бросилась привѣтствовать счастливу" мать. Вѣдь она уже имѣла удовольствіе слышать этихъ, очаровательныхъ малютокъ.

Маркъ горѣлъ отъ стыда, а Жоржикъ весь раздулся отъ сдерживаемаго смѣха. Хороши малютки!

Пѣвица, уже при встрѣчѣ душившая дѣтей своими объятіями, теперь снова набросилась на нихъ. Маркъ отдѣлался счастливо, а Жоржикъ жаловался потомъ, что она отдавила ему носъ пуговицей.

Въ уголкѣ, вдали отъ всѣхъ, сидѣла худая дама въ шелковомъ платьѣ со стеклярусомъ, принадлежавшимъ ея богатой сестрѣ; она боялась, какъ бы не замѣтили, что лифъ широкъ, а юбка коротка. Возлѣ нея стоялъ восьмилѣтній сынъ, Илья Бухштейнъ, выдающійся віолончелистъ. Онъ усердно истреблялъ всѣ угощенія, которыми его кормили студенты со значками. Мать сердито шептала ему:

— Не ѣшь такъ много… Руки замажешь и тебѣ скоро захочется спать.

Илья слушалъ и ѣлъ.

Людмила Игнатьевна привѣтливо поклонилась матери, которая заботливо прятала свои исколотыя иголкой руки.

— И вашъ играетъ сегодня? — спросила она, ласково погладивъ жесткія кудри мальчика. — Дѣти, вы уже поздоровались?

Да, дѣти уже поздоровались, но теперь не до разговоровъ: скоро ихъ выпустятъ. Маркъ загадываетъ, будутъ ли оваціи. Въ апплодисментахъ; онъ не сомнѣвается. Вообще, онъ не любитъ играть въ одномъ концертѣ съ Бухштейномъ. Когда участвуетъ этотъ геній, всѣ оваціи достаются ему. Жоржикъ же совсѣмъ недоволенъ своимъ талантомъ, вслѣдствіе котораго ему приходится публично показывать на эстрадѣ свои длинныя журавлиныя ноги, да еще въ этихъ противныхъ чулкахъ. Если бы это зависѣло отъ него, онъ никогда не игралъ бы передъ публикой. Приходилось утѣшаться тортомъ, которымъ распорядители кормили маленькихъ артистовъ. Раздался звонокъ, студентъ увелъ арфистку. Скрипачка вскочила, сжала руки и рѣшительно сказала:

— Мама, пойдемъ, я не могу!..

Мать съ убитымъ лицомъ, не говоря ни слова, уложила скрипку въ футляръ, накинула боа на голыя плечи дочери, и обѣ, молча поклонившись, ушли изъ исполнительской.

— Робость самый опасный врагъ артистовъ, — сказала пѣвица.

Арфистка вернулась. Дѣти поняли, что пришло ихъ время. Покорно положили они недоѣденныя груши на свои тарелки. Распорядитель взялъ Марка за правую руку, Жоржика за лѣвую и повелъ ихъ въ залъ. Людмила Игнатьевна слѣдовала за ними. Въ залу она не вошла, но осталась передъ закрытой дверью; приложивъ руки къ сильно бьющемуся сердцу, стала слушать. Она услышала апплодисменты, которыми привѣтствовали ея мальчиковъ, перекрестилась и вернулась въ исполнительскую.

— Даже сюда слышно было, какъ принимали вашихъ дѣточекъ, — сказала худая дама съ глубокимъ вздохомъ, — ты слышалъ, Илья?

Конечно, Илья слышалъ, но онъ мало интересовался даже собственными апплодисментами. Наполнивъ желудокъ сладостями, онъ теперь сидѣлъ неподвижно, прислонившись къ своей віолончели. Болѣзненный и слабый, онъ привыкъ рано ложиться спать. Съ трудомъ удерживался отъ зѣвоты.

Скорѣй бы эти русскія дѣти кончили играть. Тогда онъ исполнитъ свои номера и будетъ сладко спать, на мягкихъ подушкахъ кареты, прислонившись къ матери.

Но русскія дѣти играли долго. Имъ хлопали много, заставляли повторять. Маркъ, констатировавшій овацію, непринужденно кланялся, отступая спиной, какъ настоящій эстрадный вундеркиндъ. За то Жоржикъ возбуждалъ въ залѣ общую веселость. И, дѣйствительно, онъ имѣлъ смѣшной видъ, этотъ широкоротый длинноногій птенецъ, нелѣпо вытягивавшій шею и наступавшій брату на пятки. Даже во время игры, чудесно выполняя какой-нибудь трудный хроматическій пассажъ, онъ вдругъ неожиданно высовывалъ кончикъ языка. Публика принимала его такъ горячо, что гладкій лобъ изящнаго Марка даже слегка омрачился.

Людмила Игнатьевна вся свѣтилась радостью, когда дѣти, наконецъ, вернулись къ ней и смущенно стали по обѣимъ сторонамъ ея кресла. Желая выразить кому-нибудь свои добрыя чувства, она сказала худой дамѣ:

— Теперь вашъ Илья… Онъ — геніальный мальчикъ.

Маленькій Бухштейнъ былъ, дѣйствительно, необыкновеннымъ артистомъ. Онъ былъ одаренъ способностью безсознательнаго творчества. Его младенчески простая душа умѣла будить души взрослыхъ, открывала невѣдомыя красоты чистѣйшей поэзіи. Ничего не зная самъ, онъ училъ тѣхъ, кто зналъ много. Даже въ исполнительской пріотворили дверь и замерли, прислушаваясь къ тягучимъ звукамъ веліончели. Нельзя было повѣрить, что эти звуки творитъ восьмилѣтній чародѣй, который еще самъ не можетъ поднять своего инструмента.

— Закройте дверь, сквозитъ, — сердито сказалъ басъ.

Дверь закрыли, но шумъ возгласовъ и апплодисментовъ проникъ и черезъ дверь. Марку это было непріятно, и онъ не совсѣмъ искренно поздравлялъ Илью, когда тотъ возвратился неуклюжій и раскраснѣвшійся. Вслѣдъ за нимъ появились поклонники, не успѣвшіе докончить своихъ похвалъ. Пришли Рита, Дувановъ и Георгій Константиновичъ. Даже послѣдній нашелъ возможнымъ похвалить мальчика. Людмила Игнатьевна искренно радовалась успѣху Ильи. Она гладила его жесткіе волосы и предсказывала великую будущность. Когда же мать его, робкая душа которой упивалась этими похвалами, пробормотала что то о маленькихъ піанистахъ, мамуся только рукой махнула.

— Милая, такихъ, какъ мы, много, а вашъ — единственный.

Худая дама радостно улыбалась, улыбались Исторовъ и Дувановъ, впитывая доброту мамуси.

Любовь Дуванова къ Ритѣ возрастала отъ общенія въ ея матерью.

— Что за благодатная душа ваша мамуся, — сказалъ онъ, любуясь свѣтящимся благожелательностью лицомъ Людмилы Игнатьевны, — какое тепло вокругъ нея!

— Мамуся… моя муся чудесная, — отвѣтила Рита.

Но голосъ ея странно дрогнулъ. Она опустила глаза, въ которыхъ блеснуло что-то неуловимое. Теплая волна вдругъ пробилась сквозь броню фальши, которую она привыкла надѣвать при людяхъ.

Дувановъ замѣтилъ это съ чуткостью влюбленнаго. Его глаза блеснули, онъ близко наклонился къ дѣвушкѣ и прошепталъ неожиданно для самого себя:

— Вѣдь она будетъ и моя мамуся — да?

Но Рита сразу стала опять чужой, далекой. Тепло исчезло такъ же внезапно, какъ и появилось. Глаза стали опять безучастно усталые.

— Вы, Костенька, ребенокъ, — покровительственно оказала она.

Дувановъ обидѣлся и захохоталъ, хотя ему вовсе не хотѣлось смѣяться.

— Старушка, — сказалъ онъ, — а сколько вамъ лѣтъ?

— Развѣ лѣтами измѣряется возрастъ души. — Она устало вздохнула. — Мнѣ 19, вамъ 24, но я завидую вашей юности.

Выходило немножко жеманно, немножко фальшиво, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ тонѣ звучала какая-то скрытая гдѣ то глубоко правда.

Сторожа таскали по залу ряды гремящихъ стульевъ, стаскивая ихъ на эстраду, гдѣ уже собрался оркестръ.

Распорядители приглашали танцующихъ. Къ Дуванову подошли двѣ его пріятельницы курсистки, Зоя Гохцелеръ и Анина Вьюшина.

— Гдѣ же третья? — спросила Рита, здороваясь съ дѣвушками.

— Галька не ходитъ на балы… Она въ монастырь собирается, — сказала толстая Зоя.

— Неужели? Я думала, она это оставитъ, — равнодушно бросила Рита и отошла, взявъ подъ руку Скадовскаго.

— Отчего ты не поѣхала со мной, какъ мы условились? — спросилъ онъ, еще отравленный обидой.

Рита отвѣтила ему прозрачнымъ взглядомъ длинныхъ глазъ, въ которыхъ свѣтилось торжество.

— Мнѣ такъ хотѣлось.

И, тотчасъ же принимая видъ благовоспитанной институтки, воскликнула:

— Посмотри, какъ это мило…

Маленькій уголокъ гостиной былъ превращенъ въ юрту, засыпанную снѣгомъ. Юный лапландецъ въ звѣриной шкурѣ, протягивалъ имъ чашку съ какимъ то угощеніемъ.

Тутъ же, рядомъ, окруженная плетеной оградой весело выглядывала украинская хатка съ вишневымъ цвѣтущимъ деревомъ. Украинская молодежь уже отплясывала тамъ гопака.

— Что говорилъ тебѣ Дувановъ? — спросилъ Георгій Константиновичъ, нисколько не интересуясь декораціями.

Ея глаза лукаво засіяли.

— Ага, ты угадалъ, ты почувствовалъ… какъ это интересно…

— Шутъ гороховый! Его надо прогнать.

— Почему? Чувство имѣетъ свои права.

— Повидимому, тебѣ сдѣлали декларацію.

— Сдѣлали.

— Дуракъ.

— Мнѣ нравится, что ты со мной не употребляешь парламентскихъ выраженій. Такъ ближе къ природѣ.

— Ты не должна съ нимъ больше видѣться.

— А кто мнѣ запретитъ?

Они приближались къ уголку Кавказа, съ низенькими тахтами въ коврахъ. Настоящій горецъ, съ тонкой таліей, перетянутый серебрянымъ поясомъ, предложилъ имъ шербетъ и наргиле.

— Сядемъ, — сказала Рита, выбираясь изъ толпы. — Я буду угощаться, а ты мнѣ отвѣть на вопросъ.

Георгій Константиновичъ могъ ѣсть только дома. Но онъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ, какъ его дама уничтожала розовую душистую массу.

— Кто тебѣ запретитъ? — повторилъ онъ, — да твоя собственная требовательность. Недавно я прочиталъ у одного француза. Я дамъ тебѣ эту книгу. Онъ дѣлитъ людей на я и не я. Всѣ не я — варвары. Если они не способны откликаться на мои переживанія, если они мѣщански посредственны… ихъ пляски безъ граціи… нѣтъ ничего хуже мѣщанскаго интеллигента. Это или вырожденцы, или недоросли революціи, или шпіоны… Эти самые умные. Общеніе съ такими оскорбительно для избранныхъ. Ты — избранная. Твоя душа нарядна, и мнѣ жаль, если она посѣрѣетъ въ обществѣ варваровъ.

— Зато варвары просты… скоро клюютъ, — вдругъ сказала Рита. — Одинъ какой нибудь взглядъ, показывающій мою честную душу, и онъ уже насторожился. Второй взглядъ долгій, глубокій, чистый — и онъ уже готовъ… Не надо расходовать ни лебединой шеи, ни стройной лилейной руки, ни непокорнаго локона…

— Я съ тобой говорю серьезно.

Она улыбнулась, подняла голову, встала и пошла впередъ, выбираясь изъ зала, гдѣ строились пары для контрданса. Когда Георгій Константиновичъ догналъ ее, она замѣтила, что на его лицѣ появилась маска обычной вѣжливости. Къ нимъ подходила, пробираясь между стульями, Людмила Игнатьевна съ вундеркиндами. Кроткія черты ея сіяли, выражая застѣнчивую гордость. За нею шелъ Дувановъ.

— Вы останетесь, а я уйду съ дѣтьми: они устали.

— Хорошо, я провожу тебя съ готовностью, — сказалъ Скадовскій.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставайся, ты еще потанцуешь.

Ей было пріятно считать его молодымъ, и онъ, дѣйствительно, былъ двумя годами моложе ея.

— Меня проводитъ Константинъ Петровичъ.

— О, съ удовольствіемъ, — сказалъ Дувановъ безъ всякаго удовольствія. Но свой гнѣвъ онъ перенесъ на выхоленые усы Георгія Константиновича. «Навѣрное, этотъ господинъ модернъ спитъ въ наусникахъ».

— Бѣдный Дуванчикъ, — смѣясь, сказала ему Рита. — Я за то потомъ съ вами потанцую.

— Ты не будешь съ нимъ танцовать, — сказалъ Георгій Константиновичъ, снимая маску предупредительной готовности.

— Вы слишкомъ требовательны, милостивый государь.

— Надо всегда требовать, тогда даютъ. А если давать, то начинаютъ требовать.

— Я сама изъ требующихъ.

— Развѣ я не даю тебѣ?

— Что? — Она жадно вглядывалась въ его лицо своими длинными восточными глазами одалиски. Большія красныя губы слишкомъ ярко, почти некрасиво, выдѣлялись на блѣдномъ, узкомъ лицѣ.

— Ты сейчасъ Соломея, — сказалъ онъ вмѣсто отвѣта. — Что-то южное, жуткое есть въ тебѣ… А тогда, на вечерѣ, ты была Дездемона, бѣлая, кроткая лилія… Кѣмъ обернешься ты завтра? Тебя воспѣлъ бы Соломонъ въ Пѣснѣ Пѣсенъ…

— Будь Соломономъ.

Онъ задумался, прижимая къ себѣ ея тонкую руку.

— Уста твои — лепестки ядовитаго цвѣтка, глаза — острѣе алмаза въ перламутрѣ, и сердце мое разбивается, какъ стекло, подъ ихъ рѣжущимъ блескомъ.

Онъ чувствовалъ легкую дрожь, и она передалась Ритѣ.

— Лепестки ядовитые, — задумчиво прошептала она. — Дездемона умерла не своей смертью… А Соломея? Хорошо, если ее дѣйствительно убилъ Иродъ… А если она состарилась и умерла, какъ всѣ… Это некрасиво.

— Ты не будешь танцовать съ нимъ? — настаивалъ Скадовскій, близко наклоняясь къ ней.

— Сдѣлай такъ, чтобы я не захотѣла. Я не могу отказаться отъ того, чего хочу… Клевещи на него, выдумай что нибудь про него, пусть онъ мнѣ станетъ скучнымъ, противнымъ…

— И ты сейчасъ же предашь своего друга?

— Конечно.

— А у него курносый носъ.

— Курносый носъ? Недурное выраженіе для литератора.

— У него вихры, какъ старая швабра.

— Нѣтъ, это не то.

— А онъ на содержаніи. Его содержитъ «партія».

— Такъ что же?

— Онъ живетъ въ квартирѣ, за которую платитъ Анина.

— Такъ это же… онъ — бѣдный.

— А можетъ быть онъ шпіонъ?

— Ну, вы теряетесь въ вашей злобѣ и говорите глупости.

— У него грязныя руки. Онъ никогда не моется… У него какая-то подозрительная болѣзнь…

— Правда? Ты это знаешь?

Но Скадовскій почувствовалъ, что зашелъ слишкомъ далеко, что солгалъ безъ обдуманнаго намѣренія, и ему стало неловко, когда онъ увидѣлъ подходящаго Дуванова.

Дувановъ шелъ въ компаніи. Толстая, некрасивая Зоя Гохцелеръ подпрыгивала, уцѣпившись за его руку, а рядомъ съ Исторовымъ шла легкая, стройная, изящно-фарфоровая Анина.

— А я все-таки съ нимъ буду танцовать, — упрямо сказала Рита.

Но Георгій Константиновичъ не противорѣчилъ. Весь ласка, весь вниманіе, онъ радушно привѣтствовалъ молодежь и просилъ остаться съ нимъ, пока его стрекоза будетъ прыгать. Ему захотѣлось быть добрымъ, обаятельно добрымъ. Но Зоя, угловатая, несмотря на свою полноту, вовсе не желала занимать этого буржуя. Не выпуская руки Исторова, она проговорила недовольнымъ тономъ:

— Нѣтъ, намъ надо, — и увлекла за собою своего кавалера.

Анина, мягкая, деликатная, чуткая душа которой вся свѣтилась на ея задумчивомъ лицѣ, сѣла возлѣ Скадовскаго, хотя также не чувствовала къ нему особенной симпатіи.

Георгій Константиновичъ относился съ необыкновеннымъ участіемъ къ молодежи. Онъ такъ сочувствовалъ бѣдной Галькѣ, душа которой устала бороться и ищетъ отдыха въ монастырѣ.

Неужели нельзя спасти бѣдняжку? Многострадальная русская молодежь дошла до такого отчаянія, что даже монастырь представляется ей отдыхомъ.

Анина отвѣчала лишь столько, сколько нужно, чтобы не обидѣть собесѣдника. Деликатная до щепетильности, она все-таки не могла говорить съ этимъ чужимъ ей человѣкомъ о томъ, что волновало глубоко интимныя стороны души.

— Жалко молодежь, ей страшно тяжело живется. Для нея нѣтъ путей. Раньше у нея были свѣточи идеаловъ…

Его взоры и движенія были такъ мягки, какъ будто онъ извинялся не только за свои недостатки, но и за грѣхи всей русской молодежи. Апинѣ вспомнилось, какъ недавно Дувановъ, пародируя манеру Скадовскаго, говорилъ: «не мѣшаетъ ли вамъ моя тѣнь? Мнѣ кажется, она слишкомъ неосторожно легла возлѣ вашего стула. Не безпокоитъ ли васъ колебаніе воздуха, производимое моимъ дыханіемъ». Она сдержала улыбку и отвѣтила серьезно:

— Слишкомъ много голодающихъ среди молодежи. Вотъ Зоя, напримѣръ… Она дочь захолустнаго аптекаря, который посылаетъ ей 8 рублей въ мѣсяцъ. Она обѣдаетъ за 7 конеекъ. Получаетъ чашку бульона и стаканъ молока и очень довольна, потому что можетъ ѣсть хлѣба сколько угодно.

— Вотъ бѣдная!

— Но и это, кажется, безполезно. Она не внесла платы за ученіе и будетъ уволена.

— Вотъ никогда не подумалъ бы этого о Зоѣ. Она всегда такая румяная, веселая. Конечно, невозможно допустить, чтобы ее уволили.

Онъ вынулъ бумажникъ, поспѣшно досталъ деньги и передалъ Анинѣ.

— Я очень вамъ благодаренъ, что вы мнѣ сказали. А вонъ и моя стрекоза кажется оттанцовала.

Рита шла съ Дувановымъ, рядомъ съ нимъ шелъ студентъ, котораго Дувановъ называлъ товарищъ Андрей. Ихъ серьезныя, взволнованныя лица противорѣчили настроенію зала.

— О чемъ вы? — спросила Анина.

— Да, вотъ, — отвѣчала равнодушно Рита, — товарищъ Андрей не можетъ простить Галькѣ: какъ смѣетъ современная дѣвица идти въ монастырь.

— Довольно объ этомъ, — сказалъ Дувановъ Андреи. — Она завтра у меня будетъ. Приходите и говорите съ нею.

— И я приду, — живо сказала Рита. — Это любопытно. — Любопытно? — язвительно передразнилъ Андрей и отошелъ.

— Рита, пойдемъ, уже поздно.

— Пожалуй, идемъ.

Распрощались. Дувановъ отвѣсилъ офиціальный поклонъ, но сохранилъ непреклонность во взорѣ.

Анина разжала руку, въ которой лежала двадцатипяти рублевая бумажка.

— Это для Зои. Зоя, пойди сюда.

— Хорошо, что онъ хотя оплатилъ сейчасъ. Мнѣ было обидно, что ты съ нимъ сидѣла, — сказалъ Дувановъ.

— Ты, кажется, съ него содрала что-то, — спросила Зоя, подходя.

— Это для тебя.

— Буржуй искупаетъ свои грѣхи, — сказалъ Дувановъ.

— Онъ далъ потому, что ты красивая, — заявила Зоя. — Мнѣ все равно. Я всегда беру, если можно содрать съ буржуя…

— Онъ все-таки намъ помогъ, — мягко сказала Анина.

Они разошлись, и теперь, какъ бывало уже не разъ, не понимая другъ друга.

IV.

Дувановъ жилъ въ «палаццо» Анины, которое часто служило пріютомъ для ея многочисленныхъ товарищей. Палаццо помѣщалось на окраинѣ, въ большомъ старомъ домѣ и состояло изъ двухъ комнатъ съ кухней. Эта маленькая квартирка имѣла удобство полной изолированности, съ отдѣльной лѣстницей безъ швейцара и безъ постояннаго наблюденія дворниковъ. Здѣсь можно было и спрятать, что нужно, и спрятаться, кому нужно, и устроить маленькое собраніе. Квартирка эта представляла нѣчто вродѣ общественнаго достоянія.

Ею пользовались всѣ, кому было нужно и не нужно. Никто не подозрѣвалъ, что милая Аня, встрѣчавшая всѣхъ привѣтливой улыбкой, тяготилась этой вѣчной сутолокой, невозможностью остаться одной, когда этого порой такъ хотѣлось. Иногда она мечтала хотя объ одной ночи, проведенной въ уединеніи. Ее удручали вѣчный безпорядокъ въ комнатѣ, измятая постель, затоптанные полы. Давно уже мечтала она о комнатѣ, въ которой она могла бы быть полной хозяйкой, о которой никто бы не зналъ, гдѣ не могъ бы ее найти ни одинъ «товарищъ». Но она раздавала всѣ свои деньги и не рѣшалась тратить ихъ на такую роскошь, какъ уединеніе. Раньше, когда кипѣла жизнь, эта сутолока захватывала и ее, она ее просто не замѣчала; теперь же, когда оставалась только сутолока, утратившая почти всякій смыслъ, это становилось мучительнымъ. Сейчасъ Анина жила съ подругой. У Дуванова гостилъ товарищъ Гриша, женихъ Галины, пріѣхавшій съ нею проститься; здѣсь же скрывался нелегальный Андрей, съ которымъ раньше работали вмѣстѣ. Счастливо проскочившій Дувановъ могъ жить на свободѣ; Андрей бѣжалъ изъ ссылки и опять собирался работать. Пріятели, близко знавшіе другъ друга, теперь, послѣ двухъ лѣтъ разлуки оба замѣтили какую-то выросшую между ними отчужденность, перемѣну, которую Андрей готовъ былъ назвать измѣной своимъ убѣжденіямъ. Нѣсколько дней, проведенные вмѣстѣ, были мучительны для Дуванова. Изъ двухъ равныхъ людей, двухъ товарищей неожиданно вышли теперь подсудимый и обвинитель. Хуже было, что Дувановъ самъ сознавалъ себя подсудимымъ, сердился, но не могъ освободиться отъ страннаго сознанія какой то виновности. По всякому поводу у нихъ возникали споры, мучительные для обоихъ, еще болѣе запутывавшіе отношенія. Андрей возмущался «измѣной» Гальки, но по странной причудѣ обратилъ свой гнѣвъ на Константина, который въ дѣлѣ Гальки чувствовалъ себя совершенно не виноватымъ.

— Нѣтъ, извини, ты виноватъ, — упорно твердилъ Андрей. — Ты молчалъ, ты оставался равнодушнымъ…

Онъ никакъ не могъ повѣрить, чтобы эта удивительная дѣвушка, чтобы такой хорошій партійный работникъ вдругъ рѣшилась бросить все ради какого-то призрака, какой-то нелѣпой утопіи.

— Какъ ты могъ молчать? Развѣ это не то же самое, какъ видѣть утопающаго и спокойно стоять на берегу…

— Нѣтъ, это совсѣмъ не то, — возражалъ Дувановъ. — Вѣдь у нея шла своя внутренняя работа… Понимаешь, въ глубинѣ души совершился переломъ.

— Ну такъ что же? Тѣмъ болѣе ты долженъ былъ помочь ей. Но дѣло въ томъ, что ты самъ ослабъ, самъ изломался, утратилъ способность вліять. Вѣдь ты былъ сильный…

— Какая тутъ сила! — Дувановъ махнулъ рукой. — Самому бы какъ-нибудь прожить.

— Настька, да что съ тобой? Тебя подмѣнили. Неужели всѣ у васъ тутъ такіе? Чѣмъ вы живете? Вѣдь такъ недавно… Вспомни… Неужели ты забылъ все прошлое?

— Прошлое дурака, котораго обманулъ мерзавецъ. Какъ можешь ты, послѣ всего, что мы пережили, говорить о прошломъ безъ насмѣшки или проклятія?

— Это почему? — спокойно отвѣтилъ Андрей. — Во мнѣ ничего не измѣнилось. Были ошибки… Ихъ нужно помнить и не повторять. Можно говорить о средствахъ, но цѣли тѣ же. Развѣ то, что мы ненавидѣли, стало лучше? А то, что мы любили, стало менѣе дорогимъ?

— Ну, знаешь, тебя надо показывать, какъ рѣдкое ископаемое.

— Это — увертка, а не отвѣтъ.

Константинъ молчалъ. Онъ предчувствовалъ неизбѣжность разрыва, но боялся его.

— Скажи просто, что ты измѣнился, — неумолимо продолжалъ Андрей, — что ты сталъ глубже, шире, многостороннѣе, что передъ тобою раскрылись новые горизонты… Вообще наговори много красивыхъ словъ, которые принято говоритъ въ такихъ случаяхъ.

— Знаешь, что больно, а все бьешь по больному мѣсту. Что же дѣлать? Я не знаю, какъ это случилось, но у меня отъ прошлаго осталось только чувство страшной угнетенности и мучительнаго стыда. Будто я, Константинъ Дувановъ, сдѣлалъ какую то подлость и мнѣ плюнули въ лицо И только этотъ стыдъ заполняетъ всю душу. Больше ничего, ничего! Ушло изъ души все сильное и ненависть, и любовь..

Андрей иронически улыбался.

— Когда взяли Степана, когда его судили и приговорили, — продолжалъ Дувановъ, который уже не могъ остановиться, — я страдалъ, я мучился, я физически изнемогалъ, харкалъ кровью, бредилъ, но не было силъ ненавидѣть…

— Ну, такъ ты ни къ чорту не годишься. Если бы такъ было со мной, я бы застрѣлился.

— У тебя нѣтъ личныхъ переживаній…

— А, вотъ что…

— Да, мнѣ хочется за что-нибудь зацѣпиться… Въ первое время я былъ въ отчаяніи… Подумай, вѣдь это ужасъ… Передъ словомъ «партія» — я благоговѣлъ… И вдругъ оказалось, что я — жалкая пѣшка въ рукахъ самого черта. Меня преслѣдовала мысль, что мы всѣ на него работаемъ, а онъ про себя издѣвается надъ нами. Да, тогда я готовъ былъ застрѣлиться…

— А пока что, ты благополучно двигалъ науку…

— Нѣтъ, перестань, зачѣмъ это… Это дѣлалось машинально… Потомъ пришло другое… Загорѣлся свѣтлый лучъ…

— Явилась нѣкая дѣва…

— Да, явилась.

— Лавро-вишневыя капли.

— Пусть такъ… Мнѣ стало легче. Подумай: въ безпросвѣтной тьмѣ — вдругъ огонекъ…

— Райское видѣніе.

Лицо Андрея стало злымъ.

— Вы — мягкотѣлые, — сказалъ онъ гнѣвно. — Ничего у какъ нѣтъ своего. У васъ всегда была пустота въ душѣ. Чѣмъ ее наполнить, — вамъ все равно. Хотя бы пустяками, — лишь бы тамъ что-нибудь болталось.

Въ душѣ Дуванова также поднималась ненависть, но онъ сдерживался.

— Ты просто напускаешь на себя храбрость. Сидитъ и въ тебѣ червячокъ…

Андрей только махнулъ рукой.

— Ты думаешь, великая доблесть безсмысленно долбить въ одну точку. Повторять сказку про бѣлаго бычка. Я не могу этого… Кричите сколько вамъ угодно, я не повѣрю. Крикъ теперь никому не импонируетъ. Можетъ быть, надо остановиться, свернуть въ другую сторону… Смѣйся, пожалуй, но я не могу себѣ представить души, которая, переживъ прошлое, осталась бы неизмѣнной. Развѣ все, что совершилось, не прошло по тебѣ страшной тяжестью?

— Ты говорилъ о какомъ то стыдѣ, я его не испытываю, потому что иду впередъ. А ты отсталъ и прячешься.

— Я ушелъ не изъ страха, — Дувановъ вскочилъ и шагалъ по комнатѣ, стараясь подавить все сильнѣе поднимавшуюся злобу. — Я усталъ стремиться къ далекому неизвѣстному, усталъ жить безъ своего сегодня… Я пересталъ вѣрить вашимъ святынямъ…

— Ну, а я иду, чтобы другихъ заставить вѣрить.

Они остановились другъ противъ друга, эти два близкіе человѣка, когда то братски дѣлившіе удары жизни, а теперь охваченные взаимной ненавистью.

— Самъ-то ты вѣришь? — спросилъ Дувановъ.

Андрей опустилъ глаза и отвернулся.

— Это все равно, — сказалъ онъ. — Зачѣмъ копаться въ какихъ-то глубинахъ? Пока врагъ не сраженъ, нужно вести борьбу.

Онъ опять посмотрѣлъ на Дуванова, и въ его глазахъ теперь свѣтилась сила.

Дувановъ, который на мгновенье почувствовалъ себя побѣдителемъ и уже готовъ былъ торжествовать, увидѣлъ, что ошибся. Но онъ все-таки сказалъ то, что ему хотѣлось, подъ первымъ впечатлѣніемъ мгновенной слабости товарища.

— Ага, ты самъ не вѣришь!.. Мнѣ только этого и надо. Ты, конечно, не такъ глупъ, чтобы вѣрить… ну, а идешь такъ, по инерціи. Это — твоя профессія. Ты упрямо доигрываешь свою роль при пустомъ залѣ. Ты играешь безъ пафоса, безъ любви… Безъ той любви, которая вдохновляла насъ…

— Любви нѣтъ, но ненависть осталась. Я не понимаю жизни, если въ ней нѣтъ борьбы. Безъ борьбы она слякоть…

Андрей говорилъ съ такой убѣжденностью и силой, что Дувановъ вдругъ позавидовалъ товарищу. Почувствовалъ себя ничтожнымъ и слабымъ. Онъ безсильно опустился на стулъ, низко склонилъ лицо и заплакалъ.

— Я жалкій рабъ, я — нищій, — говорилъ онъ, не скрывая слезъ. — Я завидую тебѣ. Ты — богачъ.

— Да брось ты, перестань, — говорилъ растерянно Андрей, разводя руками. — Ну, что за аргументъ слезы! Вижу, что ты тоскуешь по старому, что ты только и живъ этой тоской.

Дувановъ успокоился, но не поднималъ головы, стыдясь своей слабости.

— Это съ тобой пройдетъ, пройдетъ, — утѣшалъ Андрей. — Ты еще къ намъ вернешься.

Нѣтъ, Дувановъ чувствовалъ, что это не пройдетъ. Любовь, которая казалась ему раньше спасеніемъ, теперь будетъ мѣшать ему.

Андреи, привыкшій властвовать, остро чувствовалъ свое безсиліе. Ушелъ Константинъ, уходила Галька. Всегда настойчиво отстаивавшій позиціи, онъ рѣшилъ дѣйствовать черезъ Гришу, бывшаго жениха Гальки. Онъ старался убѣдить его повліять на свою невѣсту. Но тотъ рѣшительно отказался.

— Я сторона заинтересованная, — заявилъ онъ, — Во мнѣ будетъ говорить только эгоизмъ. Какъ мнѣ знать — можетъ быть, она меня послушаетъ, а потомъ будетъ несчастна.

— Надо сохранить человѣка для дѣла и больше ни а чемъ не думать, — негодующе возражалъ Андрей.

— У меня другая точка зрѣнія, — мягко улыбаясь, говорилъ Гриша. — Я не могу насиловать чужую волю.

Андрей презиралъ такую точку зрѣнія и такія разсужденія. Не того ожидалъ онъ, возвращаясь сюда, рискуя каждую минуту жизнью во время побѣга. Онъ много читалъ и слышалъ про ужасы реакціи, но издали не могъ представить размѣровъ опустошенія, которое она несла съ собой.

— Ну, что же, — думалъ онъ, — посмотримъ на другихъ.

Ареопагъ собрался рано и оказался очень скромнымъ по количеству. Галька предупредила, что ей придется сегодня же уѣхать, и потому къ 7-ми часамъ всѣ были уже въ сборѣ. За чайнымъ столомъ суетилась Зоя, всегда готовая исполнять роль Марѳы. Анина, болѣе склонная по своей природѣ быть Маріей, все-таки помогала ей рѣзать булку для бутербродовъ. Рита, какъ всегда, причудливо причесанная, но скромно одѣтая, явилась въ сопровожденіи Исторова и сейчасъ же расположились на турецкомъ диванѣ, какъ бы желая показать, что пришли только смотрѣть и слушать, а не принимать участіе въ бесѣдѣ.

Исторовъ уткнулся въ какую-то книжку. Дувановъ, нервный, подозрѣвавшій въ каждомъ словѣ Андрея насмѣшку, избѣгалъ встрѣчаться съ нимъ взглядомъ и весь ушелъ въ гостепріимство. Къ Ритѣ онъ обращался съ нѣсколько утрированной любезностью, опасаясь, какъ бы Андрей не узналъ въ ней предметъ его мечтаній. Но Андрей изъ всѣхъ присутствующихъ видѣлъ только Гальку. Худенькая, нервная, съ вьющимися волосами, небрежно поднятыми надъ широкимъ лбомъ, она быстро ходила по комнатѣ, кутаясь въ теплый платокъ. На ея блѣдныхъ щекахъ рѣзко выдѣлялись розовыя пятна, темные глаза смотрѣли упрямо изъ-подъ наивныхъ, высоко очерченныхъ, бровей.

Андрей, несмотря на свое нетерпѣніе, привыкъ къ правильнымъ спорамъ въ разныхъ собраніяхъ, гдѣ его часто избирали предсѣдателемъ. Ему и теперь хотѣлось установить какой-нибудь порядокъ бесѣды. Его раздражала Зоя эта допотопная нигилистка, безпрестанно вставлявшая свои стереотипныя фразы.

— Какъ это глупо, ни съ того ни съ сего бросить учиться, — воскликнула она сердито, разрѣзая колбасу. — Съ четвертаго курса идти въ монастырь. Я этого не понимаю. Бросить науку и предаться невѣжеству.

— Послушайте, Зоя, — перебилъ ее Гриша, — дайте же Галькѣ сказать. Какъ вы не понимаете: человѣкъ пережилъ страшный кризисъ.

Галька куталась въ платокъ и съ недоумѣніемъ пожимала плечами.

— Господа, право, такъ трудно объяснить, — говорила она. — Мнѣ самой не ясно. Это случилось такъ внезапно. Я вдругъ почувствовала, что не могу… ну, понимаете, не могу… Что-то давно накоплялось во мнѣ… Я старалась разобраться въ этомъ. Мнѣ хотѣлось разсказать вамъ, какъ это случилось со мной… Во мнѣ что-то сломалось… Я не могу жить, мнѣ надо куда нибудь уйти.

— Что тутъ разбираться, — упрекнула Зоя. — Ты нужна партіи, — вотъ и все.

— Ага, — воскликнула Галька, точно обрадовавшись. — Ты говоришь то, что и я думала. Мнѣ тоже казалось, что я дѣлаю что-то большое, а въ результатѣ.. — Она покачала головой.

— Послушай, Галька, — спокойно сказалъ Андрей, — развѣ ты могла учесть результаты нашей работы? Для этого еще не пришло время. Увѣряю тебя, что они огромны…

— Да, да, конечно, — торопливо согласилась Галька, — этого учесть нельзя.

Она, видимо, сказала это, чтобы не вступать въ лишніе споры.

— Въ такомъ случаѣ надо оставить этотъ аргументъ, — сказалъ Андрей.

— Надо оставить всѣ аргументы, — замѣтилъ Гриша, подавляя вздохъ, — кромѣ одного, который неопровержимъ — ея воля.

— Но мнѣ хотѣлось бы объяснить… Это — не капризъ, не случайное настроеніе… Все, что вокругъ меня, не то, что мнѣ нужно. Я не знаю, что я тамъ найду… Здѣсь я не могу жить… Мнѣ нужна какая-то особенная тишина, особый покой…

Она говорила мягко, съ какой то странной застѣнчивостью, смущенная тѣмъ, что не умѣла опредѣленнѣе выразить свои мысли.

— Что за вздоръ, я опять ничего не понимаю, — сказала все такъ же ворчливо Зоя: — затвориться въ четырехъ стѣнахъ, среди бездѣльниковъ, тунеядцевъ, лицемѣровъ. Кругомъ идетъ широкая жизнь…

— Широкая жизнь? Вы находите вашу жизнь широкой? — сказала Галька, остановивъ долгій взглядъ на Зоѣ.

— Да, я не пойду въ монастырь.

— Четыре года тому назадъ я ѣхала учиться… Какъ много я ждала отъ новой жизни… Она рисовалась мнѣ такими яркими красками… Манила невѣдомыми далями… И какъ потомъ все стиралось, блѣднѣло… Я не знала, за что ухватиться. Политическая работа показалась спасеніемъ, партія — единственнымъ прибѣжищемъ… Я поступила въ солдаты и дѣлала то, что велятъ. Казалось, что завтра все перемѣнится, что начнется какая-то новая, свѣтлая жизнь… И когда пришло это завтра… что-же я буду говорить дальше? — вы сами знаете. Начался сплошной ужасъ… Я не? могу…

Она замолчала. Дувановъ, слушая отзвуки своихъ мыслей, не только не сочувствовалъ имъ теперь, а готовъ былъ возражать и спорить. Только присутствіе Андрея стѣсняло его. Андрей такъ же не зналъ, что сказать дѣвушкѣ, тронутый ея искренностью. Ему мѣшали также возраженія Зои, такія элементарныя и шаблонныя по своей формѣ Онъ принималъ ихъ содержаніе, но форма его раздражала. Онъ, можетъ быть, сказалъ бы тоже самое, но иначе. Нельзя было такъ говорить съ этой измученной, израненной душой, которая уходила отъ жизни.

— Развѣ нѣтъ культурной работы? — робко замѣтилъ Гриша.

Зоя фыркнула.

— Возьми лучше свой чай, — иначе чортъ знаетъ до чего договоришься.

— Не мѣшай, Зоя, — нетерпѣливо сказалъ Гриша, принимая изъ ея рукъ стаканъ чая. — Почему ты такъ торопишься, Галька? Развѣ нельзя окончить раньше курсы?

— Я не могу. Вѣроятно, я больна. Я чувствую себя такъ глубоко несчастной. Все мнѣ причиняетъ тамъ невыразимыя страданія… Я вижу факты, иногда мелочи… Вижу отношеніе къ нимъ, и не могу…

Она нервно провела рукой по волосамъ, и голосъ ея, зазвенѣвъ, оборвался.

— Ты на что намекаешь? — сказала Зоя. — Говори прямо, нечего скрывать.

— Я и не скрываю. Это обыденные факты, мелочи, но отъ нихъ мнѣ больно. Въ послѣдній разъ, когда я тамъ была, помнишь, Анина, ты продавала книги…

Анина густо покраснѣла.

— Тебѣ пришлось уйти на нѣсколько минутъ и, когда ты дернулась, нѣсколько книгъ утащили…

— Сама говоришь, что это — мелочь, — сказала Зоя.

— Да, да, конечно, но мнѣ это было такъ непонятно странно… И много было еще другихъ мелочей… я не буду ихъ повторять.

Нѣсколько секундъ всѣ молчали.

Дувановъ вдругъ почувствовалъ въ себѣ силы возразить Андрею.

— Ну вотъ, видишь… Тебя давно не было, и ты ничего не знаешь. Помнишь Долженкова? Онъ въ становые пристава поступилъ. Лѣтомъ встрѣтились. Онъ радъ, жметъ руку. Я ему говорю: а въ кутузку не посадишь? «А ты веди себя хврошо, говоритъ, пропаганды не заводи».

— У насъ на курсѣ, — сказалъ Гриша, — порнографію потихоньку продавали.

— Ну такъ что же? — рѣзко сказала Зоя, — можетъ быть, тѣ голоду кто и продавалъ.

— Никогда мы не были такими несчастными, — тихо сказала Галька. — Раньше мы ждали чего-то, во что-то вѣрили… Были люди, которыхъ мы признавали своими учителями… Было сознаніе долга… Было высокое чувство человѣческаго достоинства… Теперь мы отвергли все… Искали кого-то, своего я. А оно такое маленькое, такое жалкое, безъ прошлаго и безъ будущаго… Мы думали, что это индивидуальность… Что можно творить жизнь изъ ничего… Изъ своего настроенія… И въ результатѣ оказалось, что мы просто упали въ пустоту. У меня нѣтъ ни вѣры въ эту жизнь, ни любви къ ней…

— Это правда, что сейчасъ очень тяжело, — сказала Анина, — но тѣмъ болѣе надо быть сильными, чтобы перенести эту тяжесть.

— Мнѣ хочется сейчасъ дѣлать самое маленькое, но чтобы это было кому нибудь нужно.

— Да что же ты будешь дѣлать въ монастырѣ? — спросила Зоя, гремя посудой, на которой вымещала свое негодованіе.

— Буду учить ихъ пѣть. У нихъ есть рояль.

— Ты тамъ говорить разучишься, а будешь все пѣть. Галька улыбнулась.

— Тамъ есть совсѣмъ интеллигентныя монахини.

— Ахъ, ахъ, — раздались вдругъ стоны Риты, — какая скука! Какъ все это надоѣло до одурѣнія…

Всѣ оглянулись на нее, но молчали. Только Зоя сказала:

— Обидѣлась, что не на нее смотрятъ.

— Нѣтъ, право, я не оттого, — мирно возразила Рита. — Такъ надоѣло все это, эта канитель… Эти разговоры о томъ, какъ жить. Дайте пожить такъ, просто.

Галька взглянула на часы и суетливо стала собираться.

— Мнѣ пора, господа.

Она надѣла круглую, низенькую шапочку, уже почти монастырскую, и неловко стояла посреди комнаты.

— Ты уже совсѣмъ? — спросилъ Гриша.

— Да, черезъ два дня совсѣмъ. Теперь я должна ѣхать въ монастырскую больницу, къ сестрѣ Марѳѣ.

— На послушаніе? — насмѣшливо спросила Зоя.

— Да, — просто отвѣтила Галька.

— Мы всѣ придемъ тебя провожать, — сказалъ Гриша.

— Вотъ хорошо. Такъ я еще не прощаюсь.

Когда за ней закрылась дверь, Дувановъ сказалъ, потихоньку вздохнувъ:

— Нѣтъ, братцы", кончено, ушла совсѣмъ.

— Господа, кто еще хочетъ чаю? — спросила Зоя.

Желающихъ не оказалось.

— Счастливая Галька, — сказала Рита. — Она все-таки чего-то захотѣла.

— А ты ничего не хочешь? — спросила Зоя.

— Не знаю. Кажется, ничего, — задумчиво отвѣтила Рита. — А ты, Анина, знаешь? Ахъ, я забыла, у тебя есть свое: сѣйте разумное, доброе, вѣчное. — Она зѣвнула, — охъ, спасибо сердечное… А вѣдь все это ложь.

Анина остановила на ней свои глубокіе, ясные глаза и спросила:

— Ты уже успѣла узнать, что это ложь?

— Другіе узнали. Работали, мечтали, страдали, боролись. Ну и, конечно, много читали, а въ результатѣ тѣ получили то же, что я — тоску.

— И я съ тобой согласенъ, — заговорилъ, наконецъ, Истеровъ, все время сидѣвшій въ качествѣ молчаливаго свидѣтеля. — Зачѣмъ читать? Вотъ Галька много читала, а теперь убѣжала отъ книгъ.

— Это потому, что она не читала Блавацкой, — усмѣхнулся Дувановъ, — а то бы она узнала про философскій камень и четвертое измѣреніе.

— Лучше ужъ читать Блавацкую, чѣмъ бездарныя брошюрки, — отвѣтилъ Афанасій Ивановичъ.

— Да, конечно, оккультныя науки отрываютъ отъ праха и возносятъ къ надзвѣзднымъ мірамъ.

— Да, только онѣ не всякому по плечу.

— Эй, что вы сцѣпились? — прервала ихъ Зоя.

Сама она всегда готова была сцѣпиться, но не любила, когда это дѣлали другіе.

Дувановъ пожалъ плечами.

— Самъ не пойму, отчего закипаетъ какая-то злоба и все хочется ругаться. Противно… Вѣдь живутъ же люди просто потому, что любятъ жизнь.

— Ау тебя храбрости не хватаетъ, — замѣтилъ Андрей, — Ты трусъ. Чуть какой-нибудь жизненный фактъ — ты сейчасъ испугаешься.

Дувановъ улыбнулся, не возражая.

— Испугаюсь ли я, — задумчиво сказала Рита, слѣдя за цѣпью своихъ мыслей. Казалось, что она говорила для себя, какъ бы не замѣчая присутствовавшихъ. — Въ жизни есть только одно цѣнное — любовь. И даже не любовь, а страсть.

Зоя, вся охваченная негодованіемъ, готова была выступить съ возраженіемъ, но Исторовъ перебилъ ее.

— Да, — сказалъ онъ спокойно, — въ особенности, если къ страсти прибавить элементъ запретнаго и развращеннаго…

Рита взглянула на него равнодушно и сказала:

— Конечно, это еще лучше.

— Фу, что за мерзость, — воскликнула Зоя. — Да вы издѣваетесь надъ нами?

— Перестань, Зоя, — нетерпѣливо возразилъ Дувановъ. — Всякій понимаетъ любовь по своему. Я понимаю любовь, какъ поклоненіе. Поклоненіе тому божественному, что есть въ женщинѣ. И тому, что я ношу въ себѣ. Въ женщинѣ я люблю себя, свою истинную сущность. Вы знаете такую легенду: когда создавали человѣка, мужчина захватилъ себѣ всю душу. Но совѣсть мучитъ его. И онъ ищетъ ту, которой онъ долженъ отдать похищенную половину.

— Ну, пошелъ, поѣхалъ, распустилъ павлиній хвостъ.

— И правъ, что распустилъ. Потому что захватилъ двѣ души вмѣсто одной, — сказала Рита. — И, вѣроятно, это моя Вѣдь я свою, кажется, потеряла…

Послѣ маленькой паузы она докончила, вставая:

— Впрочемъ, если сказать правду, то я и не нуждаюсь въ душѣ. А вотъ спать, пожалуй, пора. Прощай, Анина.

Рита крѣпко обняла подругу, точно предчувствуя, что видитъ ее въ послѣдній разъ.

Утромъ Анину арестовали.

IV.

На улицѣ кузены нѣкоторое время молчали. Рита шла шибко, спрятавъ руки въ большую муфту, и старалась угадать, сознательно ли ея спутникъ упомянулъ о страсти. Точно угадывая ея мысли, Исторовъ сказалъ:

— Я вѣдь сказалъ то, что и слѣдовало сказать, ни больше, ни меньше.

Рита удивилась, даже кончики пальцевъ у нея похолодѣли и покрылись потомъ. Но она не хотѣла выдать себя и насмѣшливо улыбнулась.

— Ты — магъ и чародѣй. Тебѣ бы завести кабинетъ хироманта.

— Это еще рано, — серьезно отвѣчалъ Исторовъ. — Я не вполнѣ готовъ. Твоя насмѣшка доказываетъ только твою неопытность. То, что тебя поразило, слишкомъ примитивно. Мнѣ тутъ нечѣмъ гордиться…

— Скромность украшаетъ мужа…

— Это такъ просто, — догматически продолжалъ Исторовъ. — Ты должна была думать о томъ, что тебя больше всего поразило.

— Вовсе не поразило.

— Ну, хорошо, пусть заинтересовало. Вѣдь ты думала объ этомъ.

— И еще о томъ, какое право ты имѣешь вмѣшиваться въ мои дѣла.

Онъ усмѣхнулся.

— Что за мѣщанская пошлость упоминать о какомъ-то правѣ? Вѣдь ты презираешь мѣщанство? Скажи, что такое право? Гдѣ норма, гдѣ предѣлъ правъ человѣка надъ человѣкомъ? Право тамъ, гдѣ сила. Почему мы съ тобой имѣемъ право уговаривать Гальку, врываться въ очень интимные моменты ея жизни, а я не имѣю права говорить съ тобой объ отчимѣ? Почему разговоръ о монастырѣ не оскорбляетъ, а намекъ на романъ между падчерицей и отчимомъ показался обиднымъ?

— Я сказала бы тебѣ, что ты нахалъ, но это также покажется тебѣ буржуазнымъ.

— Нѣтъ, я не нахалъ. Я сильный и потому не нахалъ. Я хочу имѣть вліяніе на твою судьбу. Если это мнѣ удастся то это и будетъ мое право. А гдѣ есть такое право, тамъ нѣтъ нахальства.

— Вотъ какъ! Вліяніе на мою судьбу! Могу я знать, — хорошее или дурное?

Онъ молчалъ съ серьезнымъ лицомъ, какъ бы обдумывая отвѣтъ.

— Еще не знаю… Это вѣдь зависитъ и отъ тебя. Если твоя индивидуальность достаточно сильна, то я не смогу повернуть тебя сразу, безъ борьбы, и мнѣ придется развернуть полнѣе свои силы…

— Да ты все это серьезно? — воскликнула Рита, заинтересованная убѣжденностью его тона.

— Какъ нельзя болѣе серьезно. Ты вошла въ мою жизнь, и я не хочу, чтобы какой-то нелѣпый случай оторвалъ тебя… Вѣдь не даромъ такая цѣпь случайностей предшествовала нашей встрѣчѣ. Смерть твоего отца, замужество матери" твой отъѣздъ въ Москву къ намъ… Только наивные простецы не видятъ за обыденными явленіями скрытой ихъ сущности, которая ведетъ къ сознательной цѣли.

— Ты, кажется, считаешь себя центромъ мірозданія. Какая разница со мной! Я смотрю на себя, какъ на ничтожнѣйшую пылинку.

— Ну, вотъ я тебя и дополняю.

— Ты влюбленъ въ меня?

— Не въ этомъ дѣло. Я даже вполнѣ предвижу, что ты можешь выйти замужъ, и все такое… Но меня здѣсь оскорбляетъ низость…

Она рѣзко перебила его.

— Неправда, низости нѣтъ. Этого никогда не будетъ…

— Ты — слѣпая. Я вижу дальше тебя. И когда-нибудь ты сама не побоишься признаться…

— Я и теперь ничего не боюсь. Мнѣ просто нравится стоять на той грани, за которой мѣщанство переходитъ въ ужасъ.

— Ты видишь въ этомъ дерзаніе.

— Дерзаніе? Нѣтъ, это было бы слишкомъ шикарно. Просто дерзость.

— И это дѣлаетъ тебя счастливой?

— Ну, что касается счастья, то это надо оставить… Развѣ есть счастье? Я довольствуюсь развлеченьемъ. Это меня развлекаетъ. Подумай, какъ это занятно. Я вижу все насквозь, любуюсь его безсовѣстностью и его райскимъ ликомъ, а онъ воображаетъ, что я ангелъ простоты и невинности… Это игра, которая пока наполняетъ пустоту жизни.

— Пока? А что же потомъ?

— Ну, объ этомъ пусть позаботится судьба, а пока мнѣ нравится проявлять себя… Раньше онъ представлялъ себѣ м"ни кроткимъ агнцомъ, смиренно идущимъ на закланіе. Но скоро онъ убѣдится, что это была лишь овечья шкура… Знаешь, это вродѣ пляски въ семи покрывалахъ; постепенно сбрасываешь одно за другимъ…

— И много ихъ еще осталось?

— До седьмого далеко.

— А ты не боишься въ этой игрѣ съ чортомъ проиграть свою душу?

— Я вѣдь сказала, что у меня нѣтъ души, по крайней мѣрѣ, я ее не замѣчаю.

— Берегись, теперь ты еще можешь остановиться, а потомъ, если бы даже ты захотѣла, будетъ поздно.

— Однако, — смѣясь сказала Рита, — намѣчая пути будущаго, ты заблудился въ обыкновенныхъ земныхъ улицахъ. Куда это мы зашли?

Рита остановилась на панели, вглядываясь въ темноту незнакомой мѣстности.

Онъ повернулъ обратно, но продолжалъ, охваченный своими мыслями:

— Правда, человѣкъ самъ выбираетъ свой путь, но разъ онъ выбранъ, свернуть уже нельзя. Судьба толкаетъ все дальше и дальше… Ты спрашивала меня, какое вліяніе я буду имѣть на твою судьбу. Мнѣ кажется сейчасъ, что злое… Если ты не остановишься, не послушаешь меня, я… да, я не смогу тебѣ помочь тогда, когда ты будешь въ этомъ нуждаться…

— Знаешь, вѣдь это становится интереснымъ. Можетъ быть, ты, Афанасій Ивановичъ, злодѣй?

Онъ отвѣчалъ все тѣмъ же серьезнымъ тономъ:

— Возможно… Во мнѣ сидитъ Цезарь Борджіа… Только Цезарь вѣка аэроплановъ, вооруженный гораздо лучше, чѣмъ тотъ наивный человѣкъ. Бываютъ моменты, когда я чувствую, что онъ во мнѣ, когда я чувствую его душу… И вѣдь онъ долженъ проявиться…

Они подходили къ дому.

— Мнѣ кажется, что у тебя въ душѣ ведутъ жестокую борьбу Цезарь съ Хлестаковымъ, — сказала Рита, нажимая звонокъ.

V.

На слѣдующій день Риту разбудилъ шумъ. Не было еще восьми часовъ, а мамуся уже встала. Изъ столовой раздавались боевые звуки: «Олимпіада, подай серебро, Олимпіада, принеси скатерти. Гдѣ серебрянная солонка? Я здѣсь не вижу дессертнаго понса».

Очевидно, въ домѣ Скадовскихъ наступилъ періодъ классовой борьбы. Это давно носилось въ воздухѣ и, какъ всегда, началось съ безконечно малаго, съ какой-нибудь щетки или тряпки. Щетокъ и тряпокъ въ домѣ, самыхъ разнообразныхъ формъ и назначеній, имѣлось множество. Каждая щетка имѣла свое мѣсто, что и внушалось каждой вновь нанимаемой прислугѣ. Въ нормальное время Людмила Игнатьевна соглашалась, что отъ людей нельзя требовать совершенства, и смотрѣла сквозь пальцы на упущенія. Но періодически наступали дни, когда вопросъ о щеткахъ и тряпкахъ становился боевымъ. Замѣчанія о неправильномъ мѣстонахожденіи щетки переходили въ крики, крики въ угрозы, а затѣмъ уже отношенія обострялись на столько, что приходилъ кризисъ и требовалась перемѣна министерства.

Рита, закутавшись въ одѣяло, положивъ подушечку на ухо, свернулась калачикомъ, пытаясь заснуть подъ звонъ серебра, подъ стукъ захлопываемыхъ шкафовъ; но это ей не удавалось. Она встала, покоряясь неизбѣжности, и вышла пить кофе. Ее встрѣтила Олимпіада съ распухшими глазами.. Маркъ, торопливо собиравшій свои реторты, едва кивнулъ ей головой: это было наиболѣе подходящее время для самыхъ рискованныхъ химическихъ опытовъ. Мамуся, не успѣвшая снять стальныхъ папильотокъ, какъ погремушки обвѣшивавшихъ ея голову, имѣла вдохновенный видъ полководца, готоваго дать рѣшительное сраженіе. За ней бѣгала Фима, какъ всегда независимая, оживленная, не знающая бренности земного существованія. Выглянула изъ двери заспанная физіономія Жоржика, глаза котораго еще слипались, но ротъ уже растянулся широкой улыбкой.

— День Маримондъ, — произнесъ онъ и, радостный, скрылся.

Георгій Константиновичъ уже сидѣлъ за утреннимъ кофе, элегантно одѣтый по самому хорошему тону.

— Да, день Маримондъ, — вздыхаетъ онъ.

— Уходили бы уже въ свою коммиссію, — ворчитъ Олимпіада.

Кузенъ Фоня спѣшилъ исчезнуть въ университетъ. Маркъ безпрепятственно завладѣваетъ всѣми комнатами для своей химіи, а Жоржикъ спѣшитъ выпить кофе, чтобы поскорѣй констатировать все совершающееся съ точностью и безпристрастіемъ лѣтописца. Швейцару посланъ строжайшій приказъ никого не принимать. Даже дѣдушка, любознательность котораго неисчерпаема, явившись къ завтраку, обнаруживаетъ намѣреніе удалиться. Всегда гостепріимная Людмила Игнатьевна теперь его не удерживаетъ. Даже совсѣмъ напротивъ.

— Возьмите къ себѣ дѣтей, ради Бога, — кричитъ она, — отъ этой химіи дышать нельзя, а Жоржикъ страшно надоѣдаетъ.

Дѣдушка не согласенъ. Маркъ неравнодушенъ къ его минераламъ и непремѣнно стащитъ что нибудь…

— Пожалуйста, — настаиваетъ Людмила Игнатьевна, — Ты имъ покажешь свою превосходную коллекцію. Дѣтямъ это такъ полезно.

Лесть дѣйствуетъ. Лицо дѣдушки свѣтлѣетъ. Онъ говоритъ дружелюбно:

— Ну, сорванцы, идемъ.

Дѣти уходятъ довольные. Маркъ надѣется что-нибудь пріобрѣсти, а Жоржику вездѣ хорошо. Дѣдушка также счастливъ. Онъ водитъ дѣтей по узенькому половичку возлѣ шкафовъ, гдѣ хранятся его сокровища. Чего тутъ тольк" нѣтъ! Какія замысловатыя названія приклеены къ самымъ простымъ камнямъ. Псиломеланъ, эвклазъ — едва видный глазу, но большая драгоцѣнность. Пиромозитъ, хеостолитъ, двуосные кристаллы золота, алмазъ въ кремнистомъ туфѣ, похожемъ на громадную женщину, съ маленькими сверкающими камушками на спинѣ. Что то такое, чего Жоржикъ не дослышалъ, вродѣ пестрой побѣжалости. Всѣ засмѣялись. Дѣдушка принялся даже сочинять какіе-то минералогическіе стихи.

Всѣ смѣялись. Дѣдушка вдругъ сдѣлалъ серьезное лицо и сказалъ:

— Понимаете ли вы, что минералы — это все. Ими все начинается, ими все кончается. Все, что живетъ на землѣ, питается минералами.

— Нѣтъ, я никогда не ѣмъ камней, — сказалъ Жоржикъ, иронически улыбаясь.

Маркъ сталъ ему объяснять.

— Вотъ и дуракъ… Вѣдь изъ минеральныхъ растворовъ растенія извлекаютъ свою пищу, а растеніями питаются животныя.

— Ну, конечно, — обрадовался дѣдушка, — безъ вывѣтриванія минераловъ не было бы жизни на землѣ.

Дѣдушка окончательно размякъ, и Маркъ тотчасъ же воспользовался этимъ.

— Дѣдъ, позволь мнѣ для опыта кусочекъ турмалина, — вкрадчиво сказалъ онъ.

Дѣдушка насторожился, но послѣ легкаго колебанія сказалъ:

— Пожалуй, я тебѣ дамъ.

Они занялись приготовленіями. Жоржику стало скучно. Онъ гораздо болѣе интересовался тѣмъ, что происходило у нихъ въ домѣ.

— Я пускаю въ ходъ четвертое намѣреніе, — т. е. исчезаю, — воскликнулъ онъ, убѣгая.

Дома, дѣйствительно, было интереснѣе. Бытъ сверкалъ многогранно, гораздо ярче алмаза въ кремнистомъ туфѣ. Людмила Игнатьевна въ томъ же капотѣ и съ тѣми же папильотками сидитъ въ людской «на пріемѣ». Съ чернаго хода то и дѣло раздаются звонки. Это все являются Маримонды съ пригласительными открытками въ рукахъ. Открытки разсылаются съ такимъ разсчетомъ, чтобы кандидатки не собирались всѣ вмѣстѣ, а главное, чтобы онѣ были ограждены отъ враждебныхъ вліяній Олимпіады. Но такъ какъ судьба часто разрушаетъ всѣ человѣческіе разсчеты, то въ кухнѣ настоящій митингъ, на которомъ роковымъ образомъ предсѣдательствуетъ Олимпіада съ Фимой. За то въ людскую каждая входила отдѣльно. Мамуся встрѣчала всѣхъ радушно, освѣдомлялась о возрастѣ, о прежней службѣ, о семейномъ положеніи. Она была живое воплощеніе миролюбія и кротости, въ противоположность мрачной Олимпіадѣ, злобствовавшей и фыркавшей въ кухнѣ. Всѣ Маримонды, съ своей стороны, заявляли себя, какъ истинные ангелы смиренія. Наконецъ, когда «самая лучшая» была выбрана, паспортъ запирается въ шифоньерку, мамуся, съ довольнымъ лицомъ, освобождаетъ косичку изъ стальныхъ тисковъ и надѣваетъ платье. Она искренно вѣритъ въ наступленіе новой эры. Наконецъ, въ домѣ установятся порядокъ, спокойствіе, тишина. Но, какъ только Олимпіада уложитъ свои сундуки, сердце мамуси сожмется, она почувствуетъ себя неудовлетворенной… Потихоньку зазываетъ къ себѣ Фимочку, пичкаетъ ее лакомствами, прижимаетъ къ своей груди, цѣлуетъ. Жоржикъ, отъ зоркихъ глазъ котораго не ускользаетъ ничто, къ концу дня опредѣляетъ положеніе дѣла.

— Теперь Олимпъ произнесетъ свое слово, и новая Маримонда вылетитъ въ трубу.

Людмила Игнатьевна возмущается. Нѣтъ, этого никогда не будетъ. Дѣло покончено разъ навсегда. Но въ тайникахъ души вырастаетъ желаніе, чтобы предсказаніе Жоржика исполнилось. Она такъ привыкла къ Фимочкѣ. Да и эта новая Маримонда… Вчера она была сладкая, какъ медъ, а уже сегодня проявляетъ свой характеръ. Какъ, ежедневно какой-то метелочкой обтряхивать шторы? Какимъ-то валикомъ тереть ковры? Ежедневно переворачивать всѣ матрацы? Восемь матрацовъ! Мебель въ гостиной чистить мягкой щеткой, а въ столовой — твердой щеткой. И всѣ эти щетки, валики и метелки надо ставить каждое на свое мѣсто? Мало-по-малу лицо Маримонды мрачнѣетъ; начинается хлопанье дверями; дрова, съ грохотомъ и шумомъ, швыряются на паркетъ… А въ это время Олимпіада — сама кротость. Она такъ заботливо и ловко исправляетъ недочеты новой Маримонды. И вотъ, въ рѣшительный моментъ передъ разлукой, сердца враждующихъ смягчаются. Весь вопросъ только въ томъ, кто сдѣлаетъ первый шагъ. Маленькая Фимочка свободно и беззаботно бѣгаетъ по комнатамъ и въ кухнѣ. Маримонда инстинктивно угадываетъ непрочность своего положенія; дѣлаетъ все безтолково, а главное, ворчитъ и покрикиваетъ на Фимочку. Это вдругъ объединяетъ враждующія стороны. Олимпіада смиренно приноситъ барынѣ жалобу. Барыня вступается за крошку, и Маримонда вылетаетъ въ трубу. Старый порядокъ торжествуетъ. Въ квартирѣ все блеститъ. Мебель, ковры, портьеры идеально вычищены, щетки и тряпки покоятся въ установленномъ мѣстѣ, обѣдъ поданъ вовремя, съ любимыми блюдами Георгія Константиновича.

VI.

Наступила полоса успокоенія. Людмила Игнатьевна была счастлива. Вышелъ альманахъ со стихотвореніемъ Георгія Константиновича. Она носилась съ книгой и выучила стихи наизусть. Они казались ей перломъ художественнаго творчества. Она читала ихъ Фонѣ и Ритѣ. Фоня скептически улыбался, а Рита сказала:

— Мамуся, мой невинный агнецъ, что ты понимаешь въ этомъ?

Стихотвореніе называлось «Красота грѣха». Мамуся обидѣлась.

— Знаешь, это уже слишкомъ. Я понимаю красоту грѣха, такъ сказать, въ художественномъ смыслѣ, а не какъ-нибудь тамъ…

Она запуталась и покраснѣла.

Давно уже Георгій Константиновичъ не былъ такъ плодовитъ, какъ въ послѣднее время… Но его настроеніе и темы стиховъ рѣзко измѣнились. Еще такъ недавно онъ былъ пессимистомъ. Онъ громилъ міръ и его презрѣнные соблазны. А теперь воспѣвалъ красоту Діонисовскую. Къ сожалѣнію, редакторы журналовъ въ оцѣнкѣ его произведеній не сходились во взглядахъ съ Людмилой Игнатьевной, и многіе восторженные гимны Афродитѣ оставались погребенными въ письменномъ столѣ автора. Тѣмъ съ большимъ торжествомъ держала Людмила Игнатьевна тоненькую книжку альманаха.

— Какіе дивные стихи! — воскликнула она, входя въ кабинетъ мужа. — Какъ это ты хорошо схватилъ этотъ оргіазмъ и какое прекрасное заглавіе: «Красота грѣха»… Это такъ сильно.

Георгій Константиновичъ улыбался и гладилъ барскою рукой своего друга, пышнаго сибирскаго кота Витязя, который всегда сидѣлъ у него въ широкомъ кожаномъ креслѣ. Больше всего на свѣтѣ онъ дорожилъ преклоненіемъ. Людмилу Игнатьевну онъ любилъ за то, что она умѣла преклоняться и дѣлала это отъ души, съ нѣжной искренностью. Отравленный никогда не покидающимъ его ядомъ зависти, онъ отдыхалъ въ фиміамѣ преклоненія.

Увидѣвъ на столѣ толстую тетрадь непринятаго стихотворенія, она сказала съ негодованіемъ:

— Не понимаю, почему возвратили эти стихи! «Каинъ — ты братъ мой». Какъ это вѣрно. Конечно, нужно больше жалѣть Каина. Авель умеръ — и конецъ, а Каину пришлось всю жизнь страдать.

Это стихотвореніе имѣло даже нѣсколько біографическій характеръ. У Скадовскаго былъ братъ, юноша поразительной красоты. Всѣ смотрѣли на него съ изумленіемъ и восторгомъ. Достаточно было появиться ему въ обществѣ, чтобы всѣ взоры устремлялись къ нему, и самые умныя реплики старшаго брата, и самые прекрасные его стихи не могли привлечь ничьего вниманія, когда можно было заглянуть въ темно-синіе, глубокіе, загадочные глаза брата. Георгій Константиновичъ возненавидѣлъ его и почти радовался, когда тотъ умеръ, совсѣмъ молодымъ.

Людмила Игнатьевна еще долго говорила о несправедливости редактора. Георгій Константиновичъ слушалъ, продолжая ласкать Витязя.

— А ты знаешь, что Рита также пишетъ стихи? — таинственно сказала она.

Изъ благосклоннаго лицо Георгія Константиновича стало скучающимъ.

— Какъ жаль, что она ничего не дѣлаетъ. Вѣдь ты имѣешь вліяніе на Риту. Сдѣлай такъ, чтобы она занялась чѣмъ-нибудь. Дѣвушка то болтается по цѣлымъ днямъ безъ дѣла, то пропадаетъ куда-то…

— Голубушка моя, естественно, чтобы это сдѣлала ты.

— Нѣтъ, меня она не слушаетъ. Я пыталась, но не знаю, что дѣлать. Она говоритъ, что ей все надоѣло. И она все бросаетъ. Начала играть, и ее хвалили — бросила; ходила къ художнику и начала прекрасно рисовать — бросила. Про курсы совсѣмъ забыла. А что она читаетъ? Посмотри ея книги. Одна радикальная порнографія.

— Этому ее въ Москвѣ научили.

— Да, я виновата. Я постоянно упрекаю себя. Но что мнѣ было дѣлать? Когда я сказала, что выхожу замужъ, съ ней начались истерики… Конечно, если бы я была настоящая мать… — Людмила Игнатьевна положила голову на плечо мужа.

— Развѣ я могла отказаться отъ тебя? И я ее послала туда не надолго. Я ѣздила за ней, но она тогда отказалась вернуться. Я утратила все мое вліяніе на нее. Она относится ко мнѣ, какъ къ ребенку. Но я чувствую, какъ что-то угнетаетъ ее. Можетъ быть, она съ тобой будетъ откровеннѣе. Можетъ быть, она влюблена? Голубчикъ, поговори съ ней. Я пошлю ее къ тебѣ. Хорошо?

— Ну, зачѣмъ же такъ стремительно? — сказалъ Георгій Константиновичъ, мягко улыбаясь. — Я также хотѣлъ поговорить съ тобой… Нѣтъ, ничего, пустяки, — прибавилъ онъ, замѣтивъ тревогу на лицѣ жены. — Я только хотѣлъ спросить… что, Фоня будетъ жить у насъ всю зиму?

Людмила Игнатьевна взволновалась.

— А что? Это тебѣ непріятно?

— О, нѣтъ, онъ очень милый. Я противъ него ничего не имѣю… Но, помнить, еще лѣтомъ докторъ говорилъ, что мнѣ нуженъ физическій трудъ…

— Да, да, — съ полной готовностью согласилась она, стараясь это припомнить.

— Я предназначалъ тогда эту маленькую комнату для мастерской.

— Конечно, это надо устроить. Непремѣнно надо… Только знаешь, ужасно неловко… Рита три года жила у сестры…

— Нѣтъ, что ты, я просто найму маленькую комнату гдѣ-нибудь недалеко.

Она стала возражать, но Георгій Константиновичъ поцѣловалъ ее и рѣшительно сказалъ:

— Нѣтъ, я не допущу, чтобы выселяли Фоню. Это такой пустякъ.

— Но тебѣ это будетъ неудобно? — боязливо спросила она.

— Да вовсе нѣтъ.

Онъ погладилъ ея волосы, и повеселѣвшая Людмила Игнатьевна направилась къ двери.

— Такъ я пришлю Риту?

Онъ только пожалъ плечами.

Черезъ минуту на ея мѣстѣ появилась падчерица съ выраженіемъ вопроса въ насмѣшливо блестѣвшихъ глазахъ.

— Мамуся желаетъ, чтобы ты повліялъ на мою нравственность. Вѣроятно, для этого она читала мнѣ сегодня твою «Красоту грѣха…» Можетъ быть, ты хочешь прочесть мнѣ еще что-нибудь въ этомъ родѣ?

— Да, — меланхолически отвѣтилъ Георгій Константиновичъ. — Это — стрѣла сарказма, брошенная въ людей.

— Стрѣла не изъ смертоносныхъ — замѣтила Рита, потянувъ за ухо кота, сидѣвшаго на диванѣ, какъ величественное изваяніе.

— Какъ я ошибся въ тебѣ, — сказалъ Георгій Константиновичъ. — Я думалъ, что ты наивная, прямая, честная…

— Ну, и что же?.. Какая же я?

— Не знаю. Природа дала тебѣ дерзновенность и безсознательную жажду зла…

— Жажду зла? Нѣтъ… Жаждать зла — это сильное чуветво. Отъ него душа горитъ, искрится, играетъ. А моя душа — поле безплодное. На ней ничего не растетъ. О, если-бы я могла хоть зломъ зажечь ее…

— Ты бы ни передъ чѣмъ не остановилась?

— Ну, это фразы. Что значитъ ни передъ чѣмъ? Такія драматическія положенія въ жизни встрѣчаются рѣдко.

— А сейчасъ тебѣ чего хочется?

— Сейчасъ? Сейчасъ мнѣ хочется потянуть кота за хвостъ…

Она такъ энергично исполнила свое желаніе, что котъ замяукалъ и бросился къ Георгію Константиновичу за утѣшеніемъ. Георгій Константиновичъ приласкалъ кота и спросилъ съ дѣланнымъ спокойствіемъ:

— А кромѣ этого тебѣ еще чего бы хотѣлось?

— Не знаю… Я какъ то никогда не знаю, чего мнѣ хочется. Другіе знаютъ, а я нѣтъ…

— Какъ это странно! А мнѣ показалось, что душа твоя засверкала всѣми своими лучезарными гранями, что, когда пришло таинственное, чудное чувство…

— Ахъ нѣтъ! Я, къ сожалѣнію, никогда не испытывала ничего таинственнаго… Для меня всегда все было ясно.

— Всегда? Все? Даже то, что происходитъ теперь въ твоей душѣ?

— Да, — отвѣтила она смѣло, останавливая на немъ взглядъ.

— Тогда скажи… Вѣдь каждая сознанная правда дѣлаетъ душу смѣлой?

Она молчала, сдерживая улыбку. Какъ онъ наивенъ! Наивнѣе, чѣмъ она предполагала. Неужели онъ принимаетъ ее за дѣвчонку? Или это педагогическій пріемъ?

Ей вдругъ захотѣлось разыграть наивность. Любопытно, что изъ этого выйдетъ.

— Что ты хочешь сказать? — спросила она, какъ бы недоумѣвая.,

— Неужели ты ни разу не заглянула въ себя? Ты боишься? Ты не увѣрена въ себѣ?

Она смущенно потянулась, играя свою роль.

— Ты чувствуешь себя преступной? Скажи! Слово, произнесенное громко, разсѣиваетъ страхъ.

— Да, — чуть слышно прошептала она.

— Но развѣ здѣсь есть преступленье? Здѣсь только красота и радость жизни. Кому повредитъ то, что душа твоя расцвѣла, слившись съ моею душою?.. Кто здѣсь потерпѣвшій? Развѣ мы что нибудь отнимаемъ? Вотъ это дѣйствительно преступленіе, коверкать свою душу ради какихъ-то обветшалыхъ цѣнностей… Каждый вправѣ быть тѣмъ, что онъ есть… Брать то, что онъ хочетъ… Только шагая черезъ предразсудки, люди поднимаются…

— Бѣдная мамуся…

— Почему бѣдная? Развѣ потому, что не понимаетъ всего, какъ слѣдуетъ. Что ты отнимаешь у нея? Никто не можетъ быть ничьей собственностью. Ты только взяла частицу моей души и стала богаче.

— А ты? — прошептала Рита, все ниже опуская голову.

— Я? — мягкимъ жестомъ онъ сбросилъ Витязя на полъ и направился къ Ритѣ, протягивая къ ней руки.

Рита вдругъ вскочила и высоко подняла смѣющееся лицо; въ ея длинныхъ глазахъ сверкали злорадныя искры.

— Великолѣпно! — сказала она. — Но какъ называла бы презрѣнная толпа то, что мы сейчасъ дѣлаемъ?

Онъ растерялся отъ вопроса и отъ неожиданной перемѣны ея лица. Усиліемъ воли онъ подавилъ мучительный моментъ униженія и, овладѣвъ собой, сказалъ:

— Важно не то, что дѣлаютъ, а какъ дѣлаютъ.

— Нѣтъ, всѣ просто сказали-бы: онъ соблазняетъ дочь своей жены. Имѣй-же мужество сознаться. «Вѣдь каждая сознанная правда»… и т. д.

— Ты смѣешься?

— Ага, ты трусъ! Ты требовалъ отъ меня смѣлости, а самъ? Ну что же, сознайся, перешагни. Скажи съ Діонисовской храбростью: да, я соблазняю дочь моей жены, но я такъ хочу. Я презираю то, что принято въ этой пошлой жизни. Я уношусь въ сказочную страну, въ царство красоты и свободы. Я охваченъ Діонисовскимъ ликованіемъ. Я вдохновляюсь священной оргіей…

Онъ смотрѣлъ на нее испуганными глазами, не понимая, что кроется въ ея словахъ, иронія или убѣжденность.

Она смотрѣла на него сіяющими глазами.

— Ну что, развѣ ты не мѣщанинъ добродѣтели?

Они смотрѣли другъ на друга. Глаза его загорѣлись огнемъ ея глазъ, и все лицо его преобразилось. Рита быстро подбѣжала къ нему, обняла его шею и поцѣловала въ губы Раньше, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, она уже стояла у двери.

— До свиданья, — прошептала она. А потомъ прибавила, уже уходя: — всѣ, всѣ умремъ.

Съ этими непонятными словами, произнесенными съ особенной выразительностью, она убѣжала.

Когда она шла въ свою комнату, она чувствовала себя необыкновенно сильной, точно выросшей.

Съ какимъ то лихорадочнымъ любопытствомъ она мысленно повторяла вопросъ: «что будетъ дальше, что будетъ дальше?»

VII.

Сдержанность отчима удивляла Риту. Ей такъ хотѣлось повѣрить, что существуютъ какія-то особенныя демоническія силы. Хотѣлось, чтобъ онѣ были въ немъ. Она ждала порыва увлеченья, страсти, а вмѣсто того въ его холодной сдержанности она угадывала какой-то разсчетъ. Въ ней поднималось чувство обиды, иногда возроставшей до ненависти. Встрѣчались они рѣдко. За столомъ, когда собирались всѣ, Рита бывала съ нимъ дерзка, что чрезвычайно огорчало Людмилу Игнатьевну. Бѣдная мамуся, не зная, что дѣлать, обращалась за содѣйствіемъ даже къ племяннику.

— Скажи ей, Фоня… Такъ невыносимо, когда въ семьѣ раздоръ.

Исторовъ отвѣчалъ шуткой:

— Милые бранятся — только тѣшатся.

Но Ритѣ онъ потомъ сказалъ:

— Твоя мать въ унизительно фальшивомъ положеніи. Какъ тебѣ не стыдно?

Рита въ передней надѣвала огромную шляпу передъ зеркаломъ и философически замѣтила:

— Жизнь создаетъ еще и не такія положенія.

Она направилась къ выходу.

— Погоди, я пойду съ тобой. Въ концѣ концовъ намъ надо поговорить.

— Не вижу въ этомъ надобности. Но, если это необходимо для твоего спокойствія…

Исторовъ надѣлъ пальто и вышелъ вслѣдъ за ней.

— Пойдемъ въ садъ, — сказалъ онъ.

Она пожала плечами.

— Въ четырнадцать лѣтъ, когда я приходила къ вамъ, я уже чувствовала себя свободной отъ опеки. Ты хочешь теперь взять на себя роль опекуна?

— Какъ я помню моментъ, когда ты появилась у насъ тоненькая, длинная — пресмѣшная! Моя первая любовь…

— Да, я остановилась посреди зала… Полъ блестѣлъ, и я смотрѣла на отраженье моихъ туфель… И ко мнѣ подошелъ гимназистъ, рыжій, съ веснушками… Когда мнѣ хотѣлось тебя дразнить, я называла тебя Афанасій Ивановичъ, и ты сердился.

— А я съ тѣхъ поръ считаю тебя родной, не потому, что ты моя кузина, а по духу. Твоя душа мнѣ родственна. И теперь я оскорбленъ.

— Да, я вѣдь и забыла, что и ты себя считаешь избранникомъ… А онъ также бывалъ оскорбленъ, когда за мной ухаживалъ Дувановъ.

— Рита, скажи! Ты дѣйствительно влюблена въ него?

Рита засмѣялась. На мгновенье она сама задумалась надъ этимъ вопросомъ. Если быть влюбленой — значитъ постоянно думать о немъ, засыпать и просыпаться съ мыслью о немъ, ждать встрѣчъ, дрожать отъ прикосновенья, — то она влюблена. Но, съ другой стороны, развѣ можно думать дурно о возлюбленномъ, не довѣрять ему, насмѣхаться, иногда даже презирать?..

— Право, не знаю, — искренно отвѣтила она. — Но развѣ дѣло въ такой наивной постановкѣ вопроса?

— Рита, но тогда это — развратъ, — воскликнулъ Исторовъ.

— А это что такое? Я не знаю… — съ такой же откровенностью отвѣтила дѣвушка.

Они вошли въ маленькій скверъ, наполненный дѣтьми, и сѣли на скамью.

— Возможно ли, что я потеряю тебя? — продолжалъ онъ печально. — Помнишь, въ Москвѣ, передъ отъѣздомъ… Мы были на Воробьевыхъ горахъ. Помнишь, какъ ты, споткнувшись, съѣхала внизъ… Мы сидѣли рядомъ на травѣ… Я говорилъ о смерти. Ты слушала задумчивая, серьезная… Мнѣ показалось, что ты чувствуешь тоже, что и я — презрѣніе къ земному… Я повѣрилъ, что ты будешь всегда такая, чуждая пошлости, съ вдохновенной душой.

— А со мной тогда было вотъ что: я наткнулась, уходя изъ дома, на сценку: моя тетушка, твоя мать обнимала… не твоего папашу. Я въ испугѣ бросилась бѣжать, но тетка догнала меня, вся смѣющаяся, веселая, и прочла цѣлую лекцію о томъ, что всякій можетъ дѣлать то, что ему хочется.

— Да, я это зналъ, но и отецъ зналъ. Вся жизнь у нихъ игла не въ серьезъ. Все считалось пустяками, каждое чувство подвергалось насмѣшкѣ.

— Я помню, что ты говорилъ мнѣ о смерти… Кажется, я впервые почувствовала тогда ничтожество и безсмыслицу жизни. И-мнѣ пришло въ голову, что, пожалуй, тетка права. Разъ смерть неизбѣжна и никто не знаетъ своего часа, то надо дѣлать только то, что хочется…

Послѣ маленькой паузы, она прибавила:

— Но суть въ томъ, чтобы хотѣлось.

— Нѣтъ, — возразилъ Исторовъ, — мать была не права… Я думалъ сначала такъ же, какъ она. Я велъ безпутный образъ жизни. Но однажды на тѣхъ же Воробьевыхъ горахъ, когда я былъ тамъ одинъ и думалъ о тебѣ, я встрѣтилъ пьяную компанію. Она расположилась на травѣ. Шарманщикъ имъ игралъ изъ Травіаты, кругомъ валялись бутылки, безобразный красный толстякъ плясалъ, грубыя ругательства произносились въ видѣ милой шутки, у всѣхъ были дикія лица съ безсмысленными взглядами. Но всѣ казались безконечно счастливы и довольны. Я вдругъ усомнился въ дѣйствительности видимаго… Мнѣ представилось, что все, что мы видимъ, это не жизнь, а только грязная оболочка… Вродѣ какъ коконъ, который бросаетъ бабочка, вылетая изъ него. Я сталъ понимать, что все насъ окружающее, что вся видимая дѣйствительность не есть единственное состояніе человѣка, что у него есть нѣчто потустороннее. Что, выполняя свою временную задачу на землѣ, онъ готовится къ переходу…

— Значитъ, ты вѣришь въ Бога? — воскликнула она съ изумленіемъ.

— Погоди, это не такъ просто. Я возмутился тѣмъ, что мы осуждены на вѣчное незнаніе. Кто то крѣпко заперъ тайну жизни и забросилъ ключи. Я хочу найти ключи. Хочу выть царемъ міра, а не букашкой…

— Царь, выводящій свою родословную отъ обезьяны!.. Ты забылъ, что мертвецы владѣютъ нами; не оскорбляетъ ли это твоего царскаго достоинства?

— Да, мнѣ не дано узнать въ этой жизни, кто я. Можетъ быть, я только тѣнь. Даже только тѣнь тѣни. Но все-таки я звено безконечной цѣпи отъ начала бытія до безпредѣльностей будущаго. Знаешь, у Ренана: «Le grand peut être». Неужели дивное зданіе жизни можетъ рушиться оттого, что сгніетъ непрочная оболочка — мое тѣло? Я вѣрю во вселенную. Я считаю себя въ ней цѣлымъ и частицей… Я вѣрю, что буду жить въ вѣчности пространства и въ вѣчности времени. И я всегда видѣлъ себя вмѣстѣ съ тобой.

— Да, да… для этого надо сильно, сильно желать, а я ничего не хочу.

— Я заставлю тебя хотѣть. Правда, я еще не владѣю тѣми силами, которыя для этого необходимы. Но я буду сильнымъ. Знаешь, есть такіе люди, которые однимъ взглядомъ внушаютъ другимъ свою волю… И тогда я далъ твоей душѣ новыя силы… Заставлю ее развернуться…

— И для этого ты учишься дышать одной ноздрей? — Она улыбнулась печально.

— Не смѣйся. Есть многое важное, что вначалѣ кажется смѣшнымъ… Я добьюсь своего и заставлю тебя повиноваться.

— Не будетъ ли тогда ужъ слишкомъ поздно?

Онъ схватилъ ея руку.

— Не такъ пылко… Дѣти и мамки смотрятъ на насъ.

— Рита, знаешь, у меня есть еще средство, скорое и вѣрное.

— Вотъ какъ! Ну?

— Я все разскажу твоей матери. Понимаешь, ты сдѣлаешься несчастной и тогда… Тогда ты можешь переродиться. Радость для прекраснаго тѣла, горе для прекрасной души. Я хочу, чтобы твоя душа осталась прекрасной.

Странная улыбка появилась на лицѣ Риты.

— Мамуся лучшее существо, которое я знаю… И мнѣ самой иногда приходило въ голову… Я думала, что было бы. если бы я сказала ей… Мной иногда овладѣваетъ тоска… Страшная, жуткая тоска… Такой мучительный огонь тоски, что, кажется, только ея слезы освѣжили бы меня… Кажется, что если я сдѣлаю ей больно — мнѣ станетъ легче. Все необыкновенное привлекательно… Дерзать — это еще то, что интересно.

— Но ты дерзишь, а не дерзаешь. Ты шутишь, смѣешься… Но придетъ день расплаты — и тогда я уже тебѣ не смогу помочь. Тебѣ придется искупить — понимаешь? Надо, чтобы душа твоя предстала чистой.

— Эхъ, Афанасій Ивановичъ! Тебѣ ли быть Цезаремъ Борджіа! Ты маленькій Гамлетикъ, растекаешься въ словахъ. Помнишь, какъ у Гамлета: «Иди въ монастырь»… Ну, а я пойду домой, — прибавила она и насмѣшливо улыбнулась при видѣ растеряннаго лица Исторова.

VIII.

Георгій Константиновичъ нанялъ отдѣльную комнату для своихъ столярныхъ упражненій, предписанныхъ докторомъ. Справили новоселье.

Въ комнатѣ стоялъ станокъ и столярные инструменты. Людмила Игнатьевна принесла пирогъ и сварила шоколадъ. Пилъ дѣдушка съ вундеркиндами. Но это маленькое событіе скоро отошло на второй планъ ввиду второго концерта дѣтей, назначеннаго въ январѣ. Людмила Игнатьевна была всецѣло охвачена заботами о подготовкѣ мальчиковъ. Она почти не замѣчала частаго отсутствія Георгія Константиновича, объясняя его работами въ мастерской. Она такъ и говорила всѣмъ:

— Да, ему необходимъ физическій трудъ, а у насъ нѣтъ комнаты.

Между тѣмъ въ мастерской, какъ-то само собой, безъ всякаго предварительнаго соглашенія, устраивались свиданія съ Ритой. Она не умѣла разобраться въ томъ, что звало ее туда. Иногда тревожныя мысли волновали ее, но тогда она говорила себѣ: «Э, не все ли равно, какъ жить». А какъ живутъ другіе, тѣ, кого она знала близко? И у нихъ вѣдь также нѣтъ ничего. Зоя живетъ впроголодь, ненавидя буржуевъ. Дувановъ грызетъ себя покаяніемъ, Андрей уже опять сидитъ. Галька уходитъ въ монастырь, Анна — чистая душа, свѣтящаяся оптимизмомъ, кажется, счастлива только тѣмъ, что заперта въ тюрьму. Афанасій Ивановичъ уходитъ за предѣлы бытія… Есть въ этой проклятой жизни какой-то изъянъ, который не могъ быть исправленъ слабыми усиліями людей. Такъ не все ли равно, какъ прожить свой назначенный срокъ? Лишь бы тоска хоть мгновеньями освобождала изъ своихъ тисковъ. Не откроются ли новыя возможности? Сладость грѣха, муки раскаянья? Не помогутъ ли ей они преодолѣть этотъ леденящій ужасъ тоски, что тянетъ ее живую на дно могилы?..

Она ходила въ мастерскую и смѣялась надъ нимъ, смѣялась надъ собой, выворачивала до дна свою душу, съ цинической искренностью грубо оцѣнивала ихъ поведеніе. Георгій Константиновичъ, который думалъ когда-то руководить этой душой, теперь, какъ загипнотизированный, подчинялся ей, совершенно не разбираясь въ быстрой измѣнчивости ея настроенія. Она упрекала его, что въ «грѣхѣ» не оказалось ничего чарующаго, что не случилось никакого урагана чувствъ. Она смѣялась надъ нимъ и говорила, что изъ-за этого не стоитъ мѣнять хорошей квартиры на скверную меблированную комнату. Было только одно, что доставляло ей нѣкоторое удовлетвореніе — это тайна. Тайна захватила ее, волновала. Она пугала иногда Георгія Константиновича, угрожая раскрыть тайну. Но и это продолжалось недолго. Опять пришла усталость, и къ душѣ присосалась тоска. Раньше было больше силъ бороться съ нею. Она могла смѣяться, шутить въ то время, когда душа леденѣла отъ ужаса, и никто не подозрѣвалъ этого. Теперь силъ стало меньше. Она бродила равнодушная, съ холодными глазами, въ которыхъ исчезъ блескъ жизни, съ безсильными руками; нѣкоторыхъ точно распадались суставы. Зоркій глазъ Жоржика скоро замѣтилъ перемѣну.

— Тебя заколдовали и вынули душу, — сказалъ онъ.

— А ты какъ знаешь, что у меня была душа? Можетъ быть, я родилась безъ души.

— Какъ морская царевна?

— Какъ морская царевна.

Людмила Игнатьевна глубоко страдала и во всемъ винила себя. Это ея эгоизмъ привелъ къ тому, что она утратила довѣріе дочери. Она рѣшила, что Рита влюблена. Ей казалось страннымъ и то, что Дувановъ пересталъ къ нимъ ходить.

— Постарайся при матери быть веселѣе, — совѣтовалъ Георгій Константиновичъ Ритѣ. — Она очень страдаетъ.

— Какой ты добрый. Это похвально: кто наноситъ раны, тотъ долженъ стараться и уврачевать ихъ.

Обращеніе Риты съ Георгіемъ Константиновичемъ пугало его. Въ немъ закрадывались подозрѣнія относительно ея нормальности. Онъ не этого ждалъ. Развѣ можно было назвать счастьемъ такую безпокойную, больную любовь? Рита съ необыкновенной чуткостью угадала перемѣну настроенія отчима. Однажды, прочтя въ его лицѣ тревожныя сомнѣнья, она сказала ему, ни о чемъ не спрашивая:

— Что? Эта ноша не по тебѣ? Ты слишкомъ превознесъ себя въ своихъ собственныхъ глазахъ… Я такъ и думала. У тебя душа мѣщанская — а ты хотѣлъ изъ нея выскочить. Нѣтъ, братъ, это трудно. Ты самый средній мѣщанинъ, и эта исторія тебѣ не по плечу.

— Зачѣмъ тебѣ нужно меня язвить?

— О, нѣтъ, совсѣмъ не нужно. Я только не могу не видѣть. Теоретически ты разсуждалъ, что то, что мы дѣлаемъ, не преступленье. Что, напротивъ, это — порывъ, красота, сила… А въ душѣ у тебя живетъ самый маленькій, презрѣнный страхъ. Самая маленькая, презрѣнная забота о своемъ спокойствіи… Если это — доблесть, то зачѣмъ ее прятать? Нельзя держать свѣтильникъ подъ спудомъ, говорится въ свщенной книгѣ…

— Ты смѣешься надо всѣмъ.

— А ты предъ всѣмъ благоговѣешь. но если ты христіанинъ, то ты долженъ покаяться…

Она увлеклась этой неожиданно возникшей идеей.

— Вѣдь это хорошо. Въ правдѣ есть что-то освѣжающее, какъ гроза — зажигаетъ пожары и освѣжаетъ атмосферу. Давай руку, пойдемъ къ мамусѣ и скажемъ ей все.

Георгій Константиновичъ, конечно, понималъ все это, какъ шутку. По въ то же время онъ боялся, что вдругъ это окажется серьезнымъ. Эта взбалмошная дѣвушка казалась ему способной на все.

— Я только одного боюсь, — сказала Рита, послѣ маленькой паузы: — а вдругъ и это мнѣ покажется скучнымъ.

— Ты скучаешь, потому что живешь въ праздности.

— Какъ въ праздности? Я очень занята.

— Чѣмъ.

— Любовью…

— Ты и надъ этимъ издѣваешься.

— Не издѣваюсь, а сомнѣваюсь: настоящее ли это? Такъ ли любятъ? Въ романахъ любовь описывали когда-то такими радужными красками. Скажи — ты счастливъ? Ты безумно счастливъ? Ты готовъ за меня умереть? Готовъ пойти въ огонь и воду? Ты можешь ради меня совершить преступленіе? Почему ты мнѣ не клянешься въ вѣчной любви?.. Ну, и все такое прочее, что полагается…

Она заглянула ему въ лицо, и онъ не могъ понять, что свѣтится въ ея глазахъ — дѣтскій испугъ или отчаяніе трагически одинокой души.

Онъ обнялъ ее, говорилъ ласковыя слова, но она сидѣла, холодная, неподвижная, чутко прислушиваясь къ его голосу… И, можетъ быть, отъ этой ея неподвижности его слова и ласки становились фальшивыми. И тогда оба чувствовали себя глубоко несчастными.

IX.

Декабрь — мѣсяцъ треволненій въ семействѣ Скадовскихъ.

Покойный мужъ Людмилы Игнатьевны оставилъ ей порядочныя средства, но она никогда не умѣла справиться съ тѣмъ, что получала. Къ концу года оказывалась обыкновенно вся въ долгахъ. Лично на себя она тратила мало.

Одно-два платья, да большое количество шерстяныхъ кофточекъ, которыя она мѣняла каждый день и потому всегда казалась порядочной. Но вундеркинды стоили дорого. Еще дороже обходилась ей тщеславная увѣренность въ своей хозяйственной опытности. Строго проводилась система оптовыхъ заготовокъ. Результатомъ этого было, что часть закупленнаго портилась и выбрасывалась, остальное расходовалось самымъ непроизводительнымъ образомъ. Закупки эти облегчались тѣмъ, что не надо было платить денегъ — все давали въ долгъ. Но въ серединѣ декабря кредиторы вдругъ начинали проявлять неумолимую суровость. Въ кухнѣ появлялись парни въ грязныхъ полотняныхъ фартукахъ, пахнувшіе свѣжей кровью или сельдереемъ. Всѣ они повторяли одно и то же:

— Хозяинъ приказалъ, чтобы безпремѣнно получить…

Этихъ молодыхъ людей не трудно было спровадить. Но когда появлялись толстые субъекты въ сапогахъ бутылками, съ окладистыми бородами, съ красными, короткими, точно обрубленными пальцами, дѣло принимало серьезный оборотъ. Сначала говорили: «барыни нѣтъ дома». По субъекты отвѣчали: «ничего-съ, мы подождемъ», и крѣпко усаживались въ кухнѣ. Затѣмъ объявлялось, что барынѣ некогда, что у ней гости, что она больна.

— Мы подождемъ, — отвѣчали личности и, терпѣливо посапывая, сидѣли.

Жоржикъ, отъ котораго не укрывалось ни одно событіе въ домѣ, использовалъ и это въ своихъ интересахъ.

— Мамуся, хочешь они сейчасъ будутъ думать, что мы милліонеры? — Эй, Олимпъ, — вотъ тебѣ десять тысячъ… Ступай въ мелочную, размѣняй на пять, на три и на двѣ.

— Шш… — доносится изъ спальной, но Жоржикъ не унимается.

— Пааслушай, — кричитъ онъ громко. — Купи автомобиль и десять штукъ ананасовъ.

— Боже мой, что мнѣ дѣлать съ этимъ мальчишкой? — говоритъ Людмила Игнатьевна. — Хоть бы ты, Фоня, унялъ Noго.

— Эй, Маркъ, — давай разложимъ Жоржа на составныя части, высушимъ и распылимъ въ пространствѣ, — проектируетъ Исторовъ, зажимая ротъ младшему вундеркинду.

Жоржикъ вырывается.

— Вотъ погодите, наступитъ и у меня переходный возрастъ. Тогда мнѣ все можно будетъ дѣлать.

Людмила Игнатьевна, появляясь въ кухнѣ, сразу переходитъ въ наступленіе.

— Что это за мода, приходить передъ праздниками? Будто вы не знаете, что въ это время всѣмъ нужны деньги.

— Вотъ и намъ, сударыня, нужны.

— Зачѣмъ вамъ деньги? Вы торгуете, у васъ деньги каждый день…

Послѣ цѣлаго ряда аргументовъ столь же мало убѣдительныхъ, кредиторы все-таки нѣсколько успокаивались, довольные, что къ нимъ вышла сама барыня. Но сколько было еще предпраздничныхъ заботъ! Усердіе вундеркиндовъ поддерживалось заманчивыми обѣщаніями рождественскихъ подарковъ. Жоржикъ задолго до праздниковъ напоминалъ объ этомъ. Маркъ же, познавшій тщету обѣщаній, больше возлагалъ надежды на дѣда и удваивалъ къ нему свое вниманіе. Людмила Игнатвевна искренно желала выполнить обѣщанія, но что же дѣлать, когда къ концу года не хватало денегъ. Приходилось пускаться на хитрости и слѣдовать примѣру Марка. Да и дѣдушка поджидалъ обычнаго похода на его карманъ.

За послѣобѣденнымъ кофе, когда вся семья въ сборѣ, Людмила Игцитьевна подаетъ чашку дѣдушкѣ и тихонько вздыхаетъ.

— Не знаю, право, что и дѣлать.

Маленькая пауза.

— Маркъ, ты опять читаешь. Вѣдь только третьяго дня я взяла съ тебя честное слово…

— Ты брала, но я не давалъ, — возразилъ Маркъ, не отрываясь отъ книги.

— Какъ тебѣ не стыдно, — говоритъ дѣдушка и озабоченно качаетъ головой. — Твой отецъ…

— Нашъ отецъ никогда такъ не дѣлалъ, — слышишь Жоржикъ. Но ты забылъ, дѣдушка, что у Марка переходный возрастъ.

Невольно всѣ улыбаются. Людмила Игнатьевна опятъ ведетъ свою линію.

— Не понимаю, какъ это случилось. Почему къ концу года накопилось столько долговъ. Это такъ странно? Ужъ я такая экономная, а передъ праздниками…

Всѣ громко смѣются. Смѣется дѣдушка, потирая руки. Смѣется Рита, останавливая ласковый взглядъ на матери. Снисходитъ до улыбки Георгій Константиновичъ. Даже Фоня не можетъ удержаться и улыбается, закрывшись салфеткой. Про Жоржика и говорить нечего: свой широкій ротъ онъ раскрылъ до ушей. Только Маркъ ничего не слышитъ, занятый чтеніемъ.

— Господа, что же тутъ смѣшного? — обиженно спрашиваетъ мамуся. — Жоржъ, это что за манера, — восклицаетъ она, какъ будто Жоржъ въ первый разъ въ жизни позволилъ себѣ такую непочтительность. — Ступай играть.

— Но, мамуся, — ты сейчасъ начнешь говорить о рождественскихъ подаркахъ.

— Ступай безъ разговоровъ.

Жоржикъ нехотя повинуется и уходитъ. Вмѣстѣ съ нимъ уходитъ и гнѣвъ Людмилы Игнатьевны. Изъ гостиной доносятся лихія октавы младшаго вундеркинда.

— Я не понимаю, чему вы смѣетесь, — продолжала Людмила Игнатьевна. — Неужели кто-нибудь можетъ сказать, что я плохая хозяйка?

Никто не рѣшается это сказать, ибо мамуся слишкомъ мила въ своемъ наивномъ заблужденіи.

— И почему именно на Рождество, когда нужно столько денегъ… Ужъ лучше бы Рождество бывало въ январѣ. Я, дѣйствительно обѣщала Жоржику…

Октавы прервались. Младшій вундеркиндъ, услышавъ свое имя, появился въ столовой.

— Да, муся, ты мнѣ обѣщала: штиблеты, брюки, аэропланъ и коллекцію марокъ.

Маркъ неожиданно поднялъ голову и продолжалъ тономъ Жоржика.

— Особнякъ на Крестовскомъ, автомобиль, зеленаго попугая, шимпанзе, кинематографъ…

— Довольно, довольно, — воскликнулъ дѣдушка, при общемъ хохотѣ.

Людмила Игнатьевна не отрицала своихъ обѣщаній. Отправивъ Жоржика обратно къ роялю, она сказала:

— Да, все это я обѣщала…

— И шимпанзе съ автомобилемъ? — меланхолически замѣтилъ Маркъ, не поднимая головы отъ книги.

— Но гдѣ же мнѣ достать денегъ?

Она остановила свои кроткіе глаза на дѣдушкѣ, и тотъ сразу призналъ себя побѣжденнымъ.

— Ты скажи, сколько? — спросилъ онъ, вынимая бумажникъ.

Людмила Игнатьевна покраснѣла, растерянно улыбнулась.

— Ахъ, папа, мнѣ ужасно совѣстно… Дай сколько хочешь.

— И я согласенъ внести праздничную контрибуцію, — заявилъ Георгій Константиновичъ.

— Какіе вы всѣ милые… Какъ я рада. Значитъ, на Рождество будетъ весело.

Она взглянула на дочь, какъ бы ожидая отъ нея подтвержденія. Рита ласково улыбнулась. Съ нѣкотораго времени она казалась веселѣе и какъ-то спокойнѣе — не было бурныхъ вспышекъ и ироническихъ замѣчаній. Она больше молчала и только иногда бросала фразы, непонятныя для тѣхъ, кто не могъ заглянуть въ глубину ея души.

Георгій Константиновичъ также отдыхалъ, измученный частой смѣной настроеній, которыя больше всего отзывались на немъ.

Людмила Игнатьевна, получивъ деньги, окунулась въ свою стихію — ушла за покупками. Они остались одни.

— Я такъ радъ, что ты какъ будто приходишь въ равновѣсіе, — сказалъ онъ. — А то, право, наша жизнь похожа на какой-то бредъ.

— Правда, я измѣнилась… угадай, почему?

— Онъ сталъ угадывать.

— Ну, просто поздоровѣла. А можетъ быть, придумала для себя какое-нибудь занятіе?

— Да, вродѣ того. Только я не сама придумала себѣ занятіе.

— Это — загадка?

Онъ взглянулъ на нее и испугался.

Ея глаза, обведенные темными кругами, смотрѣли на него съ какимъ-то новымъ выраженіемъ, котораго онъ не умѣлъ понять.

— Что ты хочешь сказать? — спросилъ онъ нетерпѣливо.

Она остановила на немъ неподвижный взглядъ и медленно произнесла:

— Развѣ я не сказала ясно? Да, у меня есть занятіе. Но придумалъ мнѣ его… угадай, кто.

— Рита, — воскликнулъ онъ.

— Конечно, природа, — продолжала она, не сводя съ него глазъ. — Что? Испугался. Значитъ, угадалъ.

Нѣсколько секундъ длилось молчаніе. Георгію Константиновичу оно казалось безконечнымъ. Онъ глубоко сѣлъ въ кресло, рѣзко отстранилъ любимца кота и растерянно провелъ рукой по волосамъ.

— Ты увѣрена, что это такъ?

— Почему же нѣтъ? Я въ этомъ не вижу ничего страшнаго… Мнѣ это нравится… И я такъ рада, что мнѣ это нравится.. Стало спокойно на душѣ.

— Отъ матери надо скрыть, — рѣзко сказалъ Георгій Константиновичъ.

— Пожалуй, надо было раньше подумать о матери… Но вѣдь воля свободна…

— Оставь шутки. Всѣ свободны за себя, но не за другихъ.

— Ага, ты теперь фехтуешь альтруизмомъ, какъ раньше фехтовалъ эгоизмомъ… Мнѣ кажется, ты просто хочешь умыть руки.

— Я боюсь за тебя.

— Какъ? Ты боишься мнѣнія мѣщанъ?

— Перестань, Рита. Можетъ быть, ты ошибаешься?..

— Нѣтъ, я не ошибаюсь, — безпечно отвѣчала она.

Онъ удивлялся ея спокойствію и сомнѣвался въ его искренности. А между тѣмъ Рита, дѣйствительно, радовалась неожиданному равновѣсію своей тревожной души. Она радовалась, что могла ухватиться за что-нибудь, что привязывало ее къ жизни. Ей казалось, что материнство исцѣлитъ ее, изгонитъ злого духа, подтачивающаго ея волю и жизнь. Она искала, чѣмъ спасти себя. Это было для нея самое главное. А все остальное — обыденное, житейское, — казалось ей ничтожнымъ. Совсѣмъ иначе отнесся къ этому Георгій Константиновичъ. Для него именно это обыденно-житейское казалось чѣмъ-то большимъ и страшнымъ. Онъ не умѣлъ бороться и первый разъ въ жизни очутился въ центрѣ событій, съ сознаніемъ отвѣтственности за свою вину. Чутко настроенная Рита тотчасъ же угадала, что происходитъ въ душѣ Скадовскаго. Что-то теплое, что на мгновеніе согрѣло ее, вдругъ заледенѣло. А ей такъ хотѣлось прильнуть къ нему, разсказать про себя. Поговорить ласково, безъ обычной ироніи, обсудить вдвоемъ, что дѣлать. Но, почувствовавъ себя обманутой, она снова замкнулась, одинокая, гордая.

Георгій Константиновичъ совершенно забылъ о ней; онъ думалъ только о себѣ.

— Я думаю только о тебѣ, — сказалъ онъ. — Надо найти выходъ. Надо сдѣлать такъ, чтобы ты возможно меньше пострадала.

— «Возможно меньше»… вотъ это стиль. Что за суконныя слова ты говоришь…

— Но, дорогая, что же намъ дѣлать?

— Изъ романовъ я знаю, что счастливые мужья въ подобныхъ случаяхъ заключаютъ въ объятья своихъ счастливыхъ женъ, а испуганные любовники рѣшаютъ вмѣстѣ умереть…

— Какъ ты можешь шутить?..

— Я вовсе не шучу. Если бы ты бѣгалъ по комнатѣ, рвалъ на себѣ волосы, наполнялъ воздухъ проклятіями, — я бы это все поняла, но когда ты стоишь съ такимъ лицомъ, какъ жалкій трусъ…

— Это неправда!

Онъ старался вложить въ это восклицаніе самый энергичный протестъ, но голосъ его звучалъ фальшиво.

— Нѣтъ, это правда. Если бы я ошибалась, ты бросился бы ко мнѣ, ты согрѣлъ бы меня нѣжной лаской, ты любилъ бы меня…

Она говорила это и чувствовала, какъ раздвигается между ними пропасть. Какимъ чужимъ онъ казался ей въ эти минуты!..

— А все-таки я немного отдохнула, — сказала она свою мысль, не обращаясь къ нему.

— Но потому что я люблю тебя, я и стараюсь придумать исходъ… Конечно, есть средства… Я ихъ тебѣ не совѣтую…

Онъ сдѣлалъ паузу, какъ бы зондируя почву. Рита презрительно улыбнулась.

— Есть еще выходъ… Мнѣ очень трудно думать объ этомъ… Но это бы насъ всѣхъ спасло…

Рита остановила на немъ холодные глаза. Она уже поняла, что онъ хотѣлъ сказать, но желала, чтобы онъ досказалъ.

— Ты понимаешь… Нынѣшняя молодежь очень широко смотритъ на это… Я думаю, что… — онъ остановился.

— Если такъ легко придумать гнусность, почему же такъ трудно ее сказать? Ну, хорошо, я помогу тебѣ: ты хочешь, чтобы я обманула Дуванова…

— Вотъ видишь, зачѣмъ ты такъ дурно думаешь обо мнѣ? Зачѣмъ обманывать? Можно сказать… Конечно, безъ особенныхъ подробностей… Онъ такъ тебя любитъ… Погоди, Рита, куда же ты?

Она уже стояла у двери.

— На языкѣ мѣщанъ то, что ты сказалъ, называется подлостью, а то, что мы сдѣлали — развратомъ.

Она вышла, осторожно отворивъ дверь, и такъ же осторожно, неслышными шагами, вошла въ свою комнату. Неподвижная, прямая, опустилась въ кресло.

— Да, въ такомъ освѣщеніи, — продолжала она свою мысль, — это все отвратительно.

Изъ гостиной долетали звуки рояля. Эти хроматическія октавы Жоржика навсегда соединились въ представленіи Риты съ ужасными мгновеніями ея жизни.

Вдругъ за дверью послышалось пѣніе кузена.

— Какъ два цвѣтка мы расцвѣтали… Плачь, Маргарита… Можно войти?

— Не знаю, нужно ли. Иди, если хочешь.

Онъ вошелъ, остановился и продолжалъ пѣть:

— Плачь, дорогая… но я съ тобою плакать не хочу…

— А ты подслушалъ?

— Нѣтъ, было слышно и такъ. Этотъ субъектъ, конечно, остороженъ и говорилъ тихо, но ты, нужно сказать правду, мало стѣснялась. Нужна вся дѣтская наивность твоей матери, чтобы не догадаться, въ чемъ дѣло.

— Зато ты очень стараешься догадаться.

— Нѣтъ, я думаю совсѣмъ о другомъ…

Онъ сѣлъ возлѣ Риты и взялъ ея руку.

— Риточка, мнѣ кажется, что пришло время забыть субъекта… Кажется, довольно… Все выпито до дна и т. д. Но все это неважно. Важно то, что твоя душа спасена. Она осталась такой же трагически неудовлетворенной, такой же единственной и потому мнѣ дорогой…

— Я польщена.

— Итакъ, для того, чтобы устранить всякія скучныя обстоятельства на твоемъ пути, я предлагаю тебѣ, о Маргарита, свою руку… только руку, безъ сердца.

Теплой волной прошли эти слова по душѣ Риты.

— А какъ же Цезарь Борджіа? — спросила она съ доброй улыбкой. — Развѣ онъ допускаетъ такія отступленія отъ программы злодѣйствъ?

— Мнѣ Цезарь именно и представляется злодѣемъ, вѣчно алчущимъ добродѣтели.

— Итакъ, ты констатируешь свою добродѣтель?

Мимолетное теплое чувство опять исчезло.

— Благодарю, — продолжала она, — но не хочу на всю жизнь быть подавленной твоимъ превосходствомъ… Ты знаешь, я сама ставлю себя выше всѣхъ.

— Для меня было бы большой радостью помочь тебѣ…

— Еще разъ благодарю. Но такъ прятаться гадко. Значитъ, и ты считаешь меня виноватой. Если я сдѣлаю такъ, какъ ты предлагаешь, то и я признаю, что должна что-то скрывать.

— Да ты и виновата… Не въ томъ, въ чемъ будутъ тебя обвинять вульгарные моралисты… Ты виновата въ томъ, что рисковала потерять свою душу.

— Такъ что же исправитъ твоя доброта?

— Защититъ отъ мѣщанской пошлости.

— Я не боюсь ея.

Ритѣ хотѣлось теплѣе поблагодарить кузена. На мгновенье ее потянуло разсказать ему, что она пережила въ послѣдніе дни, какъ обрадовалась сначала возможности материнства, какъ посѣтила ее надежда исцѣленья и какъ опять пришло старое чудовище тоски и холода и пожрало и эту радость, и эту надежду. Но ей не удалось преодолѣть обычной застѣнчивости и, какъ всегда, она ограничилась фразой, которая осталась непонятой.

— Неправда ли, — печально стараться объяснить то, чего объяснить нельзя?

Онъ взялъ ее за обѣ руки.

— Рита, — сказалъ онъ, крѣпко сжимая руки, будто стараясь разбудить ее отъ сна, — будь же сильнѣе… Я понимаю, все кругомъ можетъ опротивѣть. Но вѣдь у тебя есть твоя душа. Встряхнись. Я не зову тебя къ той жизни, которой живутъ всѣ и отъ которой ты отвернулась… Есть другая жизнь. Жизнь, отрѣшенная отъ этого міра призраковъ, нелѣпыхъ, пошлыхъ, которыхъ всѣ принимаютъ за дѣйствительность… Надо искать настоящую жизнь. Надо проникать въ тайны великаго творчества… Сдѣлай усиліе, захоти… И сковывающія тебя цѣпи упадутъ…

Руки ея были холодны, и, когда онъ оставилъ ихъ, онѣ лежали у нея на колѣняхъ неподвижно, какъ неживыя. Поднявъ на него свои длинные, усталые глаза, въ которыхъ не было прежняго удивительнаго блеска, она безпомощно сказала.

— Не могу хотѣть… Право, повѣрь, бываютъ мгновенья, когда я чувствую себя какъ бы умершей.

— Какъ могъ убить твою волю къ жизни этотъ ничтожный человѣкъ, этотъ фигляръ, позирующій на героя!.. Что же будетъ съ тобою, Рита?

— Не знаю? — Голосъ ея звучалъ полной искренностью. — Единственное, что мнѣ доставляетъ удовольствіе, это сонъ. Хорошо спать.

— А если во снѣ видѣнья посѣтятъ?.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо.

X.

— Какъ могъ убить твою волю къ жизни этотъ ничтожный человѣкъ?.. — Рита вспоминала это презрительное восклицаніе.

Но развѣ это сдѣлалъ онъ? Развѣ и раньше тоска не давила ея душу? Развѣ не чувствовала она такой же пустоты, не зная, за что уцѣпиться? Но мысль, что этотъ человѣкъ нанесъ ей послѣдній ударъ, все сильнѣе овладѣвала ею. Послѣ того страшнаго разговора подъ звуки хроматическихъ этюдовъ Жоржика, она тогда же почувствовала невозможность жить. Можетъ быть, сочувствіе Исторова, его оскорбительное замѣчаніе подняли въ ней протестъ. Вдругъ выросла рѣшимость бороться. Нѣтъ, никто не согнетъ ее. Она свободно и гордо приметъ всѣ послѣдствія своихъ поступковъ. Вѣдь она дѣлала то, что хотѣла!

Это самовнушеніе на нѣкоторое время поддерживало ее. Она оживилась, помогала матери, ухаживала за дѣдомъ, который вслѣдствіе простуды не выходилъ изъ дому. Она съ любопытствомъ разсматривала этого восьмидесятилѣтняго старика, съ его крѣпкой привязанностью къ жизни, съ неослабѣвающей жаждой впечатлѣній. Какъ педантически аккуратно выполнялъ онъ всѣ правила гигіены, всѣ предписанія врача, какъ точно распредѣлялъ время сна, отдыха, прогулокъ, пріема пищи, съ какой тщательностью охранялъ свою діету!

— Ты счастливый, — сказала она, искренно завидуя старцу, — если бы мнѣ хоть маленькую долю твоей привязанности къ жизни.

— А ты еще глупа, гордишься молодостью и не цѣнишь жизни. Станешь старше, поумнѣешь, — ворчливо отвѣчалъ Дѣдъ.

Когда справлялись о его здоровьѣ, онъ сердился.

— Причемъ тутъ здоровье? Никакихъ болѣзней нѣтъ… Есть невѣдомые враги, съ которыми надо бороться. Если я силенъ, то и одолѣю.

И онъ, дѣйствительно, не разъ побѣждалъ своего врага.

— Вотъ, что дѣлаетъ сила воли, — хвалился онъ, снова появляясь на своемъ обычномъ мѣстѣ. — А вотъ ты, — сказалъ онъ, пораженный блѣдностью Риты, — сосудъ скудельный…

Она улыбнулась и подумала: «ну, что же, зато я этотъ сосудъ могу разбить когда угодно».

Она не знала, откуда щда эта обезсиливающая зараза тоски… Ея воспріимчивая душа впитывала въ себя эти носившіеся въ воздухѣ микробы. Но въ то-же время инстинктъ самосохраненія еще жилъ въ ней. Она охотно пошла бы туда, гдѣ нашлось бы средство спасенія. Неужели на всемъ свѣтѣ нѣтъ никого, кто бы могъ ей помочь? Можетъ быть, въ первый разъ въ жизни она почувствовала страстную потребность раздѣлить съ кѣмъ нибудь свое горе. Если бы она могла поговорить съ Аниной… Но та была въ тюрьмѣ. Исторовъ посѣщалъ ее въ качествѣ жениха и передавалъ, что она тамъ чувствуетъ себя превосходно. Онъ нашелъ даже способъ устроить переписку, и Рита написала ей длинное письмо, но разорвала его, потому что сомнѣвалась, что оно дойдетъ но адресу. Послала только коротенькую записочку: «Мой нѣжный цвѣтокъ, моя звонкая лютня, — мнѣ недостаетъ тебя. Посмотрѣла бы въ твои глаза, такъ стало бы мнѣ легче. Наша жизнь — сплошь одна мертвецкая».

У Риты оставался еще Дувановъ. Милый Дуванчикъ! Она была такъ холодна съ нимъ, что онъ совсѣмъ куда-то пропалъ. Можетъ быть, онъ любитъ ее той широкой, всепрощающей любовью, о которой разсказывается въ старыхъ книгахъ… Онъ такой добрый, совсѣмъ не модернистъ. Ей захотѣлось узнать, какъ онъ отнесется къ событіямъ. Она написала Дуванову, сохраняя въ письмѣ свой обычный шутливый тонъ: «Свиданья обыкновенно принято назначать въ мѣстахъ таинственныхъ. И хотя мнѣ рѣшительно не отъ кого скрываться, но и мнѣ хочется видѣть васъ въ необычной обстановкѣ. Время и мѣсто: завтра, въ 12 часовъ, въ Эрмитажѣ».

— Милый, добрый Дуванчикъ, какъ онъ обрадуется этому листку. Онъ бережно спрячетъ его и будетъ хранить, какъ реликвію… Да, такъ было раньше. А какъ будетъ дальше — не знаю.

Дувановъ явился въ назначенье время, радостный, взволнованный, сразу отыскавъ Риту, которая сидѣла въ перистилѣ за балюстрадой, подъ мраморной лѣстницей.

— Я такъ обрадовался и испугался, — говорилъ онъ, — думалъ, не шутка ли. — Онъ крѣпко пожалъ ея холодную руку и стоялъ, разсматривая измѣнившееся лицо дѣвушки.

— Въ чемъ дѣло, родненькая?

Она улыбалась, но глаза ея, потерявшіе блескъ, обведенные синевой, смотрѣли угрюмо.

— А вы думаете, что есть дѣло? Да вы сядьте, не вертитесь. Тутъ хорошо. Нѣтъ никогда ни одной физіономіи. А эти, — она указала на мраморныя статуи между колоннами, — если что и услышатъ, ничему не будутъ удивляться.

— Значитъ, я могу удивиться?

— Это будетъ зависѣть отъ вашей впечатлительности.

Но не такъ легко было говорить на свою тему. Это совсѣмъ не то, что обсуждать различные вопросы на вечеринкахъ.

По мѣрѣ того, какъ Дувановъ присматривался къ лицу дѣвушки, онъ терялъ свое настроеніе.

— Послушайте, что съ вами? — спросилъ онъ озабоченно. — Васъ кто-нибудь обидѣлъ?

— Кто меня можетъ обидѣть? Ахъ нѣтъ, Дуванчикъ, простите. Да, обидѣлъ.

— Кто? — зачѣмъ-то вскакивая, спросилъ Дувановъ, почувствовавъ сильный приливъ ярости.

Рита улыбнулась.

— Сидите, — сказала она и потянула его за руку на прежнее мѣсто. — Обидчикъ вамъ не подъ силу: меня обидѣлъ Богъ.

— Родненькая, скажите мнѣ все… Скажите открыто, какъ брату, какъ старому другу… Я вижу, что вамъ трудно. А если не хочется говорить, то не разсказывайте. Скажите просто, что надо сдѣлать. И я сдѣлаю то, что вамъ нужно.

Рита, какъ всегда, дѣлая выводъ изъ своихъ невысказанныхъ размышленій, сказала:

— Да, вы достойны любви.

И совсѣмъ неожиданно прибавила:

— Послушайте, если воля человѣка не свободна, то какой смыслъ имѣютъ слова — вина, прощеніе, раскаяніе. Тогда это все пустой звукъ.

Она взглянула на него долгимъ, глубокимъ взглядомъ, въ которомъ онъ прочелъ тяжелую скорбь. Въ немъ зашевелилось предчувствіе какой-то опасности. Она поблѣднѣла и опустила глаза.

— Мнѣ кажется, — тихо отвѣтилъ Дувановъ, — что люди этими словами пытаются объяснить свои ощущенія. Какія бы ни были слова, но сущность всегда одна и та же: счастье и муки человѣческаго сердца.

— Счастье и муки… Значитъ, слова, это какъ бы соусъ, подъ которымъ всегда подается одно и то же блюдо. Тогда не стоитъ и говорить… А какъ вы думаете, можетъ ли чувствовать себя правымъ тотъ, кто причиняетъ страданія, или правъ тотъ, кто ненавидитъ за то, что долженъ страдать?

— Страсти стихійны, а все стихійное перескакиваетъ черезъ этику. Да и вообще этику выдумали слабые въ свою защиту.

Тонкой змѣйкой пробѣжала по губамъ Риты обычная усмѣшка. Она сказала:

— Итакъ, Дуванчикъ, вы, вооруженный такой философіей, должны величественно не замѣчать ничтожное существо женскаго пола, сидящее рядомъ съ вами.

— Вы знаете, что я могу только любить васъ.

Нѣсколько секундъ оба молчали.

— Оставимъ эти отвлеченности, скажите просто, что съ вами?

Она молчала и мучительно стыдилась своего молчанія. Значитъ, она поступила дурно, если не можетъ говорить свободно. Съ громаднымъ усиліемъ воли она попробовала принять спокойный полушутливый тонъ.

— Я разскажу вамъ сказку. Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ жила царевна… И пріѣхалъ ко двору индѣйскій принцъ, и царевна его…

Она не могла выдержать этого тона. Заговорила печально и тихо:

— Нѣтъ, она его даже и не любила… Это было что-то странное, больное… Какой-то нелѣпый протестъ… Казалось что это интересно, что это страшно, какъ будто ходишь по краю пропасти… Что для этого нужна особенная смѣлость. Ну, а вышло, что все это безцвѣтно, ничтожно, мѣщански вульгарно…

Она встала, и взглянувъ на Дуванова, прибавила болѣзненно дрогнувшимъ голосомъ:

— Словомъ сказкѣ конецъ, и вообще все кончено… А вы… если вамъ больно… то утѣшайтесь философіей.

— Но и вамъ больно, — просто сказалъ онъ.

— Мнѣ? Да, мнѣ больно, но совсѣмъ иначе… мы съ вами стоимъ на разныхъ плоскостяхъ, какъ говорятъ полемисты Вамъ больно, потому что вы живой, и чувствуете какъ живой, а мнѣ больно потому, что во мнѣ нѣтъ ничего живого.

Она взглянула на него скорбными, молящими глазами и взяла его руку.

— Сядьте, сядьте, — сказалъ онъ.

Она машинально повиновалась.

— Что мнѣ дѣлать? Мнѣ нечѣмъ жить… Меня покинулъ духъ жизни. Тѣло мое живое, сильное — а души нѣтъ. Есть какая-то страшная, зіяющая пустота. Ахъ нѣтъ, совсѣмъ не потому, о чемъ вы думаете. Я сильна. Я вынесла бы все, если бы захотѣла… Но я не могу захотѣть..

Дувановъ слушалъ ее, но не сразу понялъ, въ чемъ дѣло. А когда понялъ, то его охватилъ бѣшеный гнѣвъ. Она мгновенно почувствовала это, угадала по его лицу, и сердце ея, раскрывшееся, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни, тотчасъ же опять замкнулось. Какое-то ледяное спокойствіе вдругъ овладѣло ею.

— «Ты для себя лишь хочешь воли», — продекламировала она, качая головой.

— Да нѣтъ… не то, совсѣмъ не то, — бормоталъ Дувановъ, подавленный яростью, для которой не находилъ выхода.

— Бѣдный Дуванчикъ, и вы — какъ всѣ!

— А, чортъ! — воскликнулъ онъ стуча кулакомъ по колѣну. — Ну да, какъ всѣ… Я кричу какъ всѣ, когда меня лупятъ по головѣ дубиной.

— Примите болѣе живописную позу, вонъ дама васъ лорнируетъ.

Но онъ не могъ сидѣть и зашагалъ по мраморнымъ плитамъ.

— Да что же онъ… этотъ… не свободенъ? — бормоталъ онъ въ бѣшенствѣ. — Что, онъ не можетъ жениться…

Глаза Риты сдѣлались холодны, какъ двѣ блестящія льдинки.

— Почему вы не спросите, хочу ли я, чтобы онъ на мнѣ женился?

И съ какимъ-то злорадствомъ въ голосѣ, она прибавила:

— Впрочемъ, и онъ не можетъ жениться. Это мужъ моей матери.

Дувановъ безсознательно схватился за статую Флоры, Рита улыбнулась и съ обычной ироніей сказала:

— Даже боги древности вамъ здѣсь не помогутъ.

— Моя дорогая, милая, — бормоталъ онъ потрясенный, — такая славная, такая умница… О, я ему раздроблю голову!..

Онъ былъ такъ искрененъ въ своемъ гнѣвѣ, что Рита снова почувствовала себя неодинокой.

— А я вамъ очень благодарна, — сказала она тихо, и въ голосѣ ея дрогнули гдѣ-то далеко скрытыя слезы.

— Причемъ здѣсь благодарность, — бѣсился Дувановъ. — Какая подлость! Обманывать такого человѣка! Эту чисгую, дѣтски-наивную душу… Нѣтъ, это невозможно.

— Какой же здѣсь обманъ?.. Вѣдь чувство свободно… Что я не сказала ей? Но развѣ это нужно?

— Моя родная, бѣдное дитя, вы готовы вызвать на бой самую вѣчность. При чемъ здѣсь вы? Развѣ вы можете быть виноваты?

— Вины здѣсь нѣтъ, но есть отвѣтственность. И всю отвѣтственность я принимаю на себя. Я здѣсь была болѣе активна, чѣмъ онъ. Онъ трусъ и лицемѣръ… Пожалуй даже и не лицемѣръ, а только трусъ…

— Но вы… — Дувановъ задыхался отъ ревности и гнѣва, — что вы нашли въ этой выхоленной куклѣ, въ этомъ модернистскомъ Молчалинѣ? Нѣтъ я прибью его палкой!

— Этимъ докажете свое доброе отношеніе къ мамусѣ…

— Такъ что же мнѣ дѣлать? Куда мнѣ дѣвать свое бѣшенство?.. Чѣмъ онъ заинтересовалъ васъ?

— Чѣмъ? — Она хотѣла добросовѣстно отвѣтить на этотъ вопросъ.

— Мнѣ кажется иногда, что я о немъ совсѣмъ не думала… Я была занята только собою… Искала сильныхъ ощущеній… Въ этомъ. было что-то жгучее… Какая-то манящая опасность… Это было то, о чемъ всѣ сказали бы — нельзя, а я говорила: хочу. Всѣ, даже онъ, находили, что это страшно… А я не боялась… Это поднимало во мнѣ какія-то силы и освобождало отъ жуткой пустоты… Ну, вотъ кажется и все… Впрочемъ, зачѣмъ скрывать? Онъ мнѣ все-таки правился… Иногда онъ хорошо говорилъ… Я о немъ думала много, много…

— А онъ?

— Кажется, онъ меня любилъ, а теперь… Испугался и придумываетъ, какъ бы ему съ честью выйти изъ этой исторіи.

— Негодяй, гнуснецъ!..

— И онъ придумалъ… чтобы вы женились на мнѣ.

Дуванову стало холодно и жутко.

Вотъ то святое, чистое, предъ чѣмъ онъ благоговѣлъ, что сіяло для него какимъ то дивнымъ свѣтомъ, растоптано въ грязи. Онъ вдругъ вспомнилъ свой разговоръ съ Андреемъ, свое отступничество, свои мечты о личномъ счастьѣ… Въ немъ поднялась странная злоба противъ самого себя.

— Вотъ такъ мнѣ и надо, — сказалъ онъ, — все это я заслужилъ.

— Вы заслужили такое оскорбленіе? — сказала она насмѣшливо, — но это вы напрасно: я не собираюсь васъ оскорблять. Я ему сказала, что никогда не выйду за васъ.

— Ахъ нѣтъ, я совсѣмъ не объ этомъ думалъ. Вы не такъ меня поняли…

Но онъ говорилъ устало, точно новая волна нахлынула и унесла его настроеніе.

— Я поняла, что вы почувствовали свое превосходство. Вы хотѣли покровительствовать мнѣ. Вы такъ посмотрѣли на меня, какъ будто бы я уже ваша собственность и при томъ собственность съ изъяномъ…

— Рита…

— Ахъ, вы всѣ торгуетесь!.. Сначала хотите что-то сорвать, потомъ находите товаръ неподходящимъ… А вѣдь я все та же… И все также одна, и никто не можетъ мнѣ помочь…

— Я отдалъ бы жизнь за васъ…

— Да, я знаю… Вы отдали бы жизнь, но забыть вы не можете.

Онъ молча опустилъ голову.

Она вдругъ вскочила и быстро сбѣжала по мраморной лѣстницѣ, одѣлась и уже была на извозчикѣ, когда онъ появился на панели въ разстегнутомъ пальто, отыскивая ее съ растеряннымъ видомъ. Она уѣхала, а онъ шелъ за ней, какъ будто хотѣлъ догнать извозчика.

— Да, чортъ возьми, — думалъ онъ. — Этого забыть нельзя.

И вдругъ онъ совершенно пересталъ думать о Ритѣ. Всѣ его мысли были охвачены воспоминаніями о томъ, что они говорили съ Андреемъ.

XI.

Дни для Риты проходили какъ во снѣ. Но зато ночью у нея начиналась своя жизнь. Дѣйствительность казалась ей кошмаромъ, а въ своихъ ночныхъ видѣніяхъ и грезахъ она находила отдыхъ. Она во снѣ переживала то, что когда-то, въ дѣтствѣ, мелькало передъ ея широко открытыми, но не понимающими глазами. Въ первые годы, когда только начинало пробуждаться ея сознаніе, она радостно тянулась къ жизни, которая казалась ей переполненной никогда не исчерпаемымъ содержаніемъ, играла красками и звуками, манила къ себѣ… По ночамъ приходили къ ней эти воспоминанія дѣтства… Реальность перемѣшивалась съ грезами. Передъ ея закрытыми глазами проходили картины веселаго дѣтства, или вдругъ открывалось небо, и звучала божественная музыка, и спускались оттуда кроткіе Ангелы въ бѣломъ. Но чаще всего ей снились библейскіе сюжеты въ томъ наивномъ видѣ, въ какомъ они представлены въ учебникѣ. Ложась въ постель, она мечтала о сновидѣньяхъ. И если они не приходили, то, просыпаясь, она чувствовала себя обманутой. Днемъ она чувствовала тупое равнодушіе ко всему окружающему, и только воспоминаніе о ночныхъ видѣніяхъ на минутку согрѣвало ее.

Однажды на разсвѣтѣ ей приснился Христосъ. Онъ стоялъ передъ ней, какимъ она видѣла его гдѣ-то на картинѣ, съ протянутыми руками, съ полуопущенной головой, съ длинными волосами, падающими по обѣимъ сторонамъ высокаго лба. Онъ сказалъ ей.

— Я тотъ, кого ты не знаешь. За что ты распинаешь меня?

Она проснулась и громко сказала:

— За что я распинаю тебя, Господи?

И все время пока она мылась и одѣвалась, въ головѣ ея звучалъ вопросъ.

— За что, за что?..

И онъ опять стоялъ передъ ней съ протянутыми руками.

Въ это утро Рита вышла къ домашнимъ спокойная, съ яснымъ лицомъ, точно это видѣніе прогнало злого духа, подтачивающаго ея жизнь. Она почувствовала себя вознесенной надъ обыденностью и находила въ этомъ удовлетвореніе. Значитъ, она не такая, какъ всѣ, если могла побороть въ себѣ силу суетности, могла возвыситься духомъ… Теперь она знаетъ свой путь. Она идетъ къ безсмертію. Только тотъ, кто вѣритъ въ безсмертіе, имѣетъ право уйти…

Она теперь обыкновенно ложилась рано, ожидая сладкихъ чарѣночи, которыя давали ей возможность радоваться дню жизни. Но фея сновъ не прилетала больше съ волшебнымъ калейдоскопомъ. Напрасны были ея ожиданья: среди ночи она просыпалась, чего-то ждала, что-то припоминала…

— Да, Христосъ…

Она приподнималась, всматриваясь въ темноту и беззвучно шептала:

— Красота искупленья… Вотъ, что еще осталось прекраснымъ… Искупленье должно быть прекраснымъ.

Ослабѣвшая послѣ безсонной ночи, она все-таки вставала бодрая, съ искреннимъ желаніемъ доставить каждому удовольствіе.

Цѣлые дни она проводила дома, и Людмила Игнатьевна радовалась перемѣнѣ, происшедшей съ дочерью.

— Вотъ видишь, поумнѣла, — радовался вмѣстѣ съ ней дѣдушка, также суетившійся по случаю праздничныхъ приготовленій.

Георгій Константиновичъ усердно работалъ у себя въ кабинетѣ, стараясь какъ можно рѣже встрѣчаться съ Ритой. Видя ее спокойной, онъ рѣшилъ, что самая лучшая тактика — предоставить ей самой найти выходъ, который болѣе всего соотвѣтствуетъ ея характеру.

Съ давно небывалой веселостью и одушевленіемъ Рита принимала участіе въ предпраздничной суматохѣ. Но, какъ всегда, въ квартирѣ Скадовскихъ рядомъ съ праздничнымъ весельемъ, шла трагедія въ кухнѣ: исчезло масло, заготовленное для экономіи въ большомъ количествѣ. Пропалъ окорокъ. А главное — не могли отыскать шампанское, которое было куплено за нѣсколько мѣсяцевъ до Новаго года.

Привыкшіе къ такимъ фактамъ домашніе не особенно волновались этимъ происшествіемъ, но Людмила Игнатьевна принимала все съ обычной пылкостью, упрекая всѣхъ въ равнодушіи.

— Это все Олимпіада, — говорила она. — Это она уговорила меня взять кухарку… Я по лицу ея видѣла, что она воровка.

— А ты разсчитай ее, — совѣтовалъ дѣдъ.

— А кто будетъ готовить? Развѣ на праздники найдешь порядочную?

Кухарка не была разсчитана. Но такъ какъ Олимпъ гремѣлъ, жалуясь на непосильную работу, то скоро въ комнатахъ появилась новая личность, дѣвчонка съ косичкой загнутою вверхъ, ввидѣ хвостика. Конечно, сначала это было сокровище, отличавшееся послушаніемъ и кротостью. Но очень скоро въ кухнѣ начались междуусобія, и оттуда на весь домъ раздался возгласъ:

— Я сама кондукторова дочка… Я за вашей дѣвчонкой убирать не стану!

— Я думаю, — меланхолически замѣтила Людмила Игнатьевна, вздыхая, — что она во всякомъ случаѣ не уйдетъ до елки.

— Такихъ дѣвчонокъ нѣтъ, — рѣшительно заявилъ Жоржикъ, — которыя бы уходили передъ елкой.

Красавицу-елку уже принесли, но брюки и штиблеты Жоржика лежали запертые въ шкапу. Съ утра дверь въ залу была закрыта, чтобы утвердить въ дѣтяхъ вѣру въ сказочнаго цѣда.

— Это мы «дѣти»! — кричалъ Жоржикъ.

— Не забывай, что есть Фимочка, — строго сказала Людмила Игнатьевна.

Пришелъ кузенъ Фоня и принесъ Ритѣ письмо отъ Анины. Письмо было написано на маленькомъ лоскуткѣ полотна и все было проникнуто какою то восторженной радостью жизни. Анина писала: «Развѣ можно ненавидѣть жизнь? Я благодарна ей за каждый цвѣтокъ, за каждую травку, за плескъ волны, за алмазную росинку на листьяхъ, за каждую звѣзду, которая смотритъ съ неба, Всѣ мгновенья жизни кажутся мнѣ тогда прекрасными…»

Они читали письмо вмѣстѣ.

— И ты знаешь, когда она написала это письмо? Послѣ того, какъ рядомъ съ ней посадили шпіона, который перестукивался съ ней и старался вывѣдать, что ему было нужно.,

— Можно ли сдѣлаться такой, какъ она? — задумчиво спросила Рита.

Но пришла Людмила Игнатьевна и погнала ихъ убирать елку.

— Я такой неловкій, у меня все изъ рукъ валится, — сказалъ Исторовъ.

Но Рита увела его съ собою. Она забралась на складную лѣстницу и подвязывала блестящія бомбы.

— Мужайся, это не такъ страшно, — поощряла она кузена. — Подавай все, что тамъ есть.

Исторовъ съ комической осторожностью перебиралъ бездѣлушки.

— Ты боишься смерти? — спросила она, принимая отъ него ангела съ блестящей звѣздой.

— Раньше боялся, а теперь нѣтъ. Вѣдь это совсѣмъ просто: отворить дверь и перейти въ другое помѣщеніе вотъ и все.

— Значитъ, ты вѣришь въ безсмертіе?

— Странный вопросъ… Все равно, еслибы я спросилъ: вѣришь ли ты, что я сейчасъ подаю тебѣ эту райскую птичку и ты ее повѣсишь на елку…

— И ты знаешь, куда мы пойдемъ послѣ смерти?

— Послѣ смерти? Но смерти нѣтъ. Есть только перемѣна оболочки. Конечно, такая перемѣна кажется странной тому, кто понимаетъ только одну физическую жизнь. Неужели ты думаешь, что есть только одна жизнь матеріи и больше ничего? Но вѣдь то, чего мы не видимъ, безконечно важнѣе матеріальнаго міра. Есть еще міръ астральный.

— Ты его понимаешь?

— Да. Это можетъ понять каждый. Представь, то, что было человѣкомъ, уже не существуетъ… Душа покинула свою матеріальную оболочку — тѣло и перешла въ астральный планъ… Представь ея положеніе, если она не подготовлена.

Исторовъ уронилъ какого-то велосипедиста на шоколадныхъ колесахъ, но ни онъ, ни Рита не замѣтили этого. Рита стояла на лѣстницѣ и слушала, держась за пахучую смолистую вѣтку.

— Душа растеряется… Вѣдь вся она еще проникнута человѣческими интересами… Ей жаль родныхъ, которые ее оплакиваютъ. Она хотѣла бы подойти, утѣшить ихъ… Но уста ея замкнуты, руки неподвижны… Она освободилась, можетъ созерцать свою оболочку, но она не привыкла къ чувству свободы… Ей жутко въ новой обстановкѣ…

За дверью послышались шаги, потомъ сердитый голосъ дѣдушки.

— Жоржъ, не смѣй входить.

Рита очнулась.

— Ты говоришь такъ, — сказала она, — точно самъ побывалъ за таинственной дверью.

— Да, я знаю. Тѣ, которые ушли раньше, разсказывали.

— Тебѣ?

— Нѣтъ, тѣмъ, которые умѣютъ слушать.

— А что же дальше дѣлается съ душой, ты знаешь?

— Астральный міръ, который является дальнѣйшимъ нашимъ существованіемъ — это также только переходное состояніе. Оно не удовлетворяетъ нашего духа. Онъ стремится къ божественному, къ Абсолюту… Сдѣлайся Богомъ и тогда ты достигнешь всего, всего, чего захочешь… Тогда передъ тобой откроется вѣчность…

— Когда ты говоришь «вѣчность», мнѣ дѣлается жутко… Я представляю себѣ землю… Какая она маленькая среди міровъ, когда несется въ пространствѣ. И мы на ней какія маленькія пылинки.

— Меня это не поражаетъ… Я это постигаю и потому я не пылинка… Ясамъ частица вѣчности… И вѣчность тоже, что и мгновенье… Вѣчность — это уже отрицаніе времени.

— Для меня это слишкомъ замысловато.

— Почему? Мгновенье вѣчно, и, умирая, оно родитъ другое. И атомъ вѣченъ по той же причинѣ. Распространи это понятіе на вселенную, раздѣли вѣчность на мгновенья…

Шумъ за дверью увеличивался. Дѣдушка энергично защищалъ позицію, которую Жоржикъ старался взять приступомъ. Но дѣдушка отбросилъ противника. Онъ вошелъ въ залъ и умилился картиной.

— Вотъ это хорошо..? Такъ мило на васъ смотрѣть. Я люблю молодежь… Она чистая… Да, молодежь должна быть чистая, свирѣпо чистая — иначе это будетъ плодъ съ испорченной сердцевиной.

Вошла Людмила Игнатьевна. Она притащила новые свертки съ сюрпризами и занялась распредѣленіемъ ихъ по пакетикамъ съ надписями.

— Посмотри, — сказалъ ей дѣдушка, — какъ это мило, какъ они этимъ увлекаются… А Жоржика я заперъ на ключъ.

Фимочкѣ было запрещено заглядывать въ дверь зала, но, конечно, она все время пыталась проникнуть туда. Освободившійся Жоржикъ явился неожиданнымъ помощникомъ старшихъ. Хваталъ дѣвочку и оттаскивалъ ее отъ двери, конечно, только для того, чтобы наслаждаться ея неистовыми криками. Когда крики переходили за предѣлы терпимаго, вбѣгала Олимпіада, гнѣвная, съ засученными рукавами и, схвативъ дѣвочку подъ мышку, такъ же стремительно удалялась.

Маркъ презиралъ всѣ эти ребяческія развлеченія. По мнѣнію Жоржика, его переходный возрастъ достигъ своей предѣльной точки. Самъ же онъ полагалъ, что его посѣтило вдохновеніе. Онъ топтался около клавишей рояля, бралъ аккорды, писалъ ноты, уединялся. Остановившись передъ зеркаломъ, онъ дѣлалъ демоническое лицо, охваченный горделивыми мечтами о будущей славѣ.

— Мнѣ предназначено быть великимъ, — думалъ онъ, поднимаясь на цыпочки и простирая въ пространство обѣ руки. Но когда въ корридорѣ раздавались шаги, мечты убѣгали, онъ садился на стулъ къ роялю съ обыкновеннымъ, равнодушнымъ лицомъ.

Съ елкой дѣло шло не особенно успѣшно. Фоня оказался совершенно бездарнымъ, поломалъ много блестящихъ бездѣлушекъ, позапутывалъ золотыя нити. Да и само дерево не стояло прямо. Пришлось обратиться за помощью къ младшему поколѣнію.

— Дѣти, идите сюда, — позвала Людмила Игнатьевна.

Маркъ, по обыкновенію, даже не отвѣтилъ. Вмѣсто него пошелъ дѣдъ, а затѣмъ появился и Жоржикъ, который медленно шелъ по залу съ закрытыми глазами.

— Перестань, что это за глупости!

— Я боюсь потерять вѣру въ елочнаго дѣда, — отвѣтилъ, смѣясь, мальчуганъ.

Дѣдушка далъ ему пинка и помогъ поставить елку какъ слѣдуетъ.

— Ухъ вы, женщины, — сказалъ онъ самодовольно. — Безъ насъ, мужчинъ, не обойдетесь.

— Много отъ васъ помощи, — обиженно сказала Людмила Игнатьевна, — Всѣ такіе эгоисты…

Какъ всегда во время предпраздничныхъ хлопотъ, мамуся устаетъ и становится раздражительной, придирается ко всѣмъ, не исключая Фони и Риты.

Но Рита теперь принимаетъ все съ величайшимъ терпѣніемъ и предупредительностью. Въ ней проснулась нѣжность далекаго дѣтства, явилась потребность ласки. Ей вспомнилось, какъ любила она сидѣть, притаившись подъ локоткомъ у мамуси. Кроткая жалость вливалась волнами въ ея сердце. О, если бы мамуся знала, она бы не ворчала, она обняла бы ее, прижала ея голову къ своей груди. Нетерпѣливыя замѣчанія матери трогали ее до слезъ. И Людмила Игнатьевна наконецъ замѣтила эту подозрительную кротость.

— Что съ тобой? — тревожно спросила она. — Отчего ты такая тихая, добрая? Здорова ли ты?

— Хорошо вы обо мнѣ думаете! Значитъ, я могу быть хорошей только въ ненормальномъ состояніи?

Она смѣялась и шутила, и въ то-же время представляла себѣ гдѣ-то недалеко отсюда небольшую, хорошенькую, чистую комнатку, бѣлую кровать и дѣвушку въ бѣломъ на этой бѣлой кровати. Прекрасно было неподвижное лицо дѣвушки. Кругомъ стояли люди, жалѣли ее, эту безвременно погибшую молодость, и въ душѣ ихъ расцвѣтали добрыя чувства…

Пришли первые гости — тетя Катя съ двумя маленькими дѣвочками, украшенными пышными бантами въ свѣтленькихъ платьяхъ. Онѣ важно расхаживали по столовой, дѣлая видъ, что ихъ совершенно не интересуетъ то, что дѣлается за запертой дверью. Жоржикъ и Маркъ появились и стояли неподвижно въ дальнемъ углу комнаты, подталкивая другъ друга локтями.

— Дѣти, да идите же одѣваться, — бросаетъ мимоходомъ Людмила Игнатьевна, — Что вы стоите, какъ дикари.

Маркъ молча ушелъ къ себѣ, а Жоржикъ засмѣялся. Онъ вовсе не дикарь, онъ только желалъ бы поскорѣе надѣть длинные брюки и настоящіе, мужскіе штиблеты. Но, конечно, не для этихъ дѣвчонокъ станетъ онъ одѣваться. Онъ признаетъ достойными вниманія дѣвочекъ лѣтъ восьми, а не такихъ крошечныхъ младенцевъ. Онъ такъ это и объяснилъ тетушкѣ.

— Я смотрю на женщину, — прибавилъ онъ съ необыкновенно серьезнымъ видомъ, — только съ точки зрѣнія женитьбы.

Тетушка, стараясь также сохранить серьезный видъ, продолжала разспрашивать.

— Мнѣ не годятся ни слишкомъ маленькія, ни взрослыя. Дѣвочки же лѣтъ семи-восьми мнѣ подходятъ.

— Но почему? — допытывается тетушка, съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха.

— Большая — уже старая, съ очень маленькой мнѣ скучно, а дѣвочка восьми лѣтъ можетъ быть моей невѣстой.

— Ты очень основательный господинъ, если такъ рано задумываешься объ этомъ.

— Каждый разумный человѣкъ долженъ быть основательнымъ.

Дѣвочки, ходившія обнявшись, презрительно надували губки и насмѣшливо перешептывались.

Гости прибывали. Пришелъ виртуозъ Илья со своей застѣнчивой матерью. Явилась пара великовозрастныхъ гимназистовъ, товарищей Марка, и, наконецъ, «бѣдныя дѣти» изъ подвальнаго этажа.

Они стояли, смущенныя, въ передней, не рѣшаясь двинуться дальше. Только когда открылась дверь залы, и въ глубинѣ ея засіяла блестящая елка, они бросились впередъ гурьбой, освободившись отъ смущенія.

Вымытыя, гладко причесанныя, въ чистыхъ платьяхъ, они все-таки принесли съ собою специфическій запахъ бѣдности. Георгій Константиновичъ морщился не скрывая. Но въ этомъ пунктѣ Людмила Игнатьевна отстаивала свои права. Несмотря на явную оппозицію мужа, «бѣдныя дѣти» ежегодно приглашались на Рождество и на Пасху.

Гости «бѣдные» стояли по одну сторону елки, а «богатые» — по другую, равнодушно переглядываясь между собою.

— Вотъ если бы была Анина, — тихо сказала Рита кузену, — она бы сейчасъ смѣшала ихъ въ одну кучу. — Попробуемъ мы, — прибавила она и потащила его къ дѣтямъ.

Маркъ увелъ гимназистовъ въ свою комнату, гдѣ у нихъ завязался серьезный разговоръ.

— Васильева исключили, — сообщилъ высокій, угреватый гимназистъ, говорившій басомъ. Онъ хотѣлъ стрѣлять въ инспектора. Его, пожалуй, будутъ судить.

— А ему все равно, — заявилъ другой, — онъ членъ клуба самоубійцъ.

— Это какой же клубъ? — спросилъ Маркъ.

— Ихъ можетъ быть только шесть членовъ. Всѣ они рѣшили умереть. Всѣ они каждую минуту готовы къ смерти. Они, собственно, уже покончили счеты съ жизнью.

Маркъ старался показать, что онъ къ этому совершенно равнодушенъ, но все-таки не могъ удержаться отъ вопроса.

— Какъ же они умираютъ?

— Вотъ для этого у нихъ и существуетъ клубъ. Они собираются и обсуждаютъ вопросы о томъ, какая смерть лучше. Когда кто-нибудь окончательно выберетъ для себя родъ смерти, то убивается. Тогда ихъ остается пять, но по уставу клуба всегда должно быть шесть членовъ, и тогда вступаетъ одинъ изъ кандидатовъ. А кандидатовъ у нихъ всегда много.

— А женщины есть между ними?

— Женщины? — презрительно повторилъ гимназистъ. — Онѣ трусихи. Развѣ онѣ способны на такое дѣло.

— Нѣтъ, это мнѣ не нравится, — сказалъ Маркъ. — Вотъ если передъ смертью сдѣлать что-нибудь великое, грандіозное, прогремѣть на весь міръ, и затѣмъ умереть. Тогда пожалуй…

— Самоубійство — грѣхъ передъ Богомъ, — сказалъ другой гимназистъ, который былъ фанатически религіозенъ.

— Ну, ужъ ты поѣхалъ съ своимъ Богомъ, — сказалъ другой гимназистъ.

Къ нимъ шумно ворвался Жоржикъ.

— Господа, идите танцовать… Мама зоветъ танцовать… Дѣвчонки скучаютъ…

— Вотъ еще, — сказалъ одинъ.

— Ну, это вздоръ, — замѣтилъ другой. Однако, всѣ пошли въ залъ.

XII.

Свѣчи догорѣли, подарки были розданы, празднество окончилось. Всѣ разошлись, и въ полутемномъ залѣ Рита осталась одна. Она назначила себѣ срокъ «до елки».

Это все-таки была какая-то маленькая цѣль — доставить удовольствіе матери, не лишать ее обычнаго ежегоднаго развлеченія. Теперь все сдѣлано, и она свободна, свободна отъ всего, — отъ желаній, отъ цѣлей, а главное отъ той величайшей драгоцѣнности въ человѣческой душѣ, которая опредѣляется однимъ маленькимъ словомъ «хочу». И жить больше нечѣмъ. Такъ бываетъ нечѣмъ жить рыбѣ, которую вытащатъ изъ воды. Но вѣдь и она все-таки дѣлаетъ судорожныя движенія въ борьбѣ со смертью. А у Риты нѣтъ ни малѣйшаго желанія даже пошевелить пальцемъ. И безъ того приходится дѣлать страшно много ненужныхъ движеній. Каждый день просыпаться, — а это вовсе не такъ легко — открывать глаза. Нужно вставать, одѣваться, выходить къ людямъ, отвѣчать на вопросы, а иногда даже выступать въ активной роли, которая въ дальнѣйшемъ все будетъ усложняться. Ея молодое тѣло безсильно удержать состарившуюся душу… Скучная книга жизни прочитана. Пришла послѣдняя страница — неужели опять повторять все сначала?

Она не видѣла, что кузенъ Фоня давно наблюдаетъ за ней и невольно вздрогнула, когда онъ позвалъ ее по имени.

— Рита, куда ты смотришь незрячими глазами? Что ты задумала?

— Я задумала лечь спать, — сказала она, вставая.

— Ты не хочешь говорить со мной?

— Я ни съ кѣмъ не хочу говорить.

— Рита, но вѣдь я понимаю…

— Что ты понимаешь?

— То, что происходитъ въ тебѣ.

Онъ взялъ ея руку и говорилъ взволнованнымъ шепотомъ:

— Ты стоишь на грани… Тебя зовутъ… Сквозь шумъ жизни ты услыхала голоса и хочешь идти… Но не нужно сейчасъ… Еще не пришли пора… Ты многое еще увидишь, многое узнаешь… Сдѣлай усиліе, захоти, и жизнь для тебя станетъ интересной…

— Но я не могу хотѣть — понимаешь? — Она улыбнулась и пошла къ двери; онъ слѣдовалъ за ней.

— Но я хочу говорить съ тобой не такъ, какъ другіе.

— А я хочу спать. Спокойной ночи.

Она вошла въ свою комнату и уже оттуда, держась за ручку двери, сказала улыбаясь:

— Уродство грѣха моего будетъ снято, и откроется красота моихъ страданій.

Дверь закрылась.

Исторовъ стоялъ, охваченный какой-то нѣжной грустью. Онъ вѣрилъ, что смерти нѣтъ, но былъ не настолько силенъ, чтобы оставаться спокойнымъ передъ приближающимся фактомъ.

Георгій Константиновичъ, выглянувшій изъ кабинета, спросилъ, удивленный видомъ Исторова:

— О чемъ задумались?

Исторовъ бросилъ на него непріязненный взглядъ. Проникнутый стремленьемъ постигнуть высшія тайны жизни, онъ старался освободиться отъ всякихъ чувствъ къ одушевленнымъ и неодушевленнымъ предметамъ. Но враждебность къ Скадовскому пустила слишкомъ длинные корни въ его душѣ.

— Я задумался о несчастной душѣ, которая стремится превратить уродство въ красоту, — сказалъ онъ, уходя.

— Нѣсколько нескладно, но, какъ всегда, загадочно, — бросилъ ему вслѣдъ Георгій Константиновичъ.

XIII.

Слова Исторова заставили его задуматься. Рита, избѣгавшая его, повидимому откровеннѣе съ кузеномъ. Это можетъ значительно осложнить и безъ того тяжелое положеніе. Нужно было непремѣнно поговорить съ Ритой при первой возможности.

Удобный случай скоро представился. Людмила Игнатьевна уѣхала съ вундеркиндами на репетицію концерта, который долженъ былъ состояться вскорѣ послѣ крещенія. Рита была дома. Но онъ долго стоялъ передъ ея дверью, раньше чѣмъ постучаться. Въ комнатѣ дѣвушки былъ какой-то необыкновенный безпорядокъ. Платья, вынутыя изъ гардероба, валялись на столѣ и на стульяхъ. На столѣ были раскинуты книги, какія-то разорванныя бумажки валялись на полу, давно начатая копія съ фотографіи Бельведерскаго Аполлона лежала на стулѣ, покрытая пылью. Рита стояла у двери съ картонкой въ рукахъ.

— Видишь, я ухожу, — сказала она.

— Я хотѣлъ бы поговорить съ тобой.

— Поговорить?.. — отвѣтила она равнодушно и вышла въ переднюю.

— Ты хочешь, чтобъ я говорилъ здѣсь?

— Ау тебя секреты?

Она надѣла огромную шляпу съ вуалью и, стоя передъ зеркаломъ, заботливо поправила волосы.

— Ты не хочешь?.. Ты слишкомъ торопишься?

— Не особенно.

— Ты куда идешь?

— Въ мастерскую.

Слегка покраснѣвъ, она прибавила:

— Мнѣ нужно тамъ кое-что взять.

Онъ удивился, что она такъ спокойно назвала мѣсто ихъ свиданій. Они вышли вмѣстѣ.

Давно уже Георгій Константиновичъ не былъ въ мастерской. Рита даже избѣгала ходить мимо этого дома. Георгій Константиновичъ, проходя знакомымъ путемъ, волновался отъ нахлынувшихъ воспоминаній. Въ странномъ лицѣ Риты было что-то загадочное, манящее, жуткое, и сердце его неожиданно забилось.

— Что же ты молчишь, вѣдь мы скоро дойдемъ, — спросила она.

— Я пойду съ тобой, — отвѣтилъ онъ нѣжнымъ шепотомъ.

— Какъ хочешь, — равнодушно сказала дѣвушка.

Она поднялась по знакомой лѣстницѣ съ потертымъ ковромъ, съ искусственными запыленными пальмами, криво стоявшими на поворотахъ.

У двери Рита остановилась и сказала:

— Ты все-таки хочешь со мной говорить? Можетъ быть, лучше не надо.

— Нѣтъ, нѣтъ, надо…

Онъ сжалъ ея руку и позвонилъ.

Въ непровѣтренной комнатѣ было душно. Слышался запахъ нежилого мѣста. Столярный станокъ былъ покрытъ пылью. Только засохшія розы въ высокой вазѣ еще сохранили какой-то нѣжный ароматъ.

Рита сѣла въ кресло, прямая, неподвижная, со сжатыми губами, съ немигающимъ взглядомъ длинныхъ, сѣрыхъ глазъ, въ которыхъ потухъ яркій огонь жизни.

— Ну что же, говори, что ты хотѣлъ.

— Рита, дорогая моя, я вижу, что ты страдаешь… Вѣдь ты совсѣмъ одна… Почему ты не хочешь подѣлиться…

— Нѣтъ, это ты оставь. Что ты хотѣлъ мнѣ сказать?

— Но ты не хочешь говорить со мной. Неужели ты не вѣришь, что я хочу помочь тебѣ?.. Вѣдь я одинъ виноватъ въ томъ, что ты страдаешь…

Она слабо махнула рукой.

— Знаешь, брось это. Вѣдь это — «мѣщанство», а ты говорилъ, что презираешь мѣщанъ. Ихъ этика не для меня. Развѣ суть въ томъ, что сдѣлано? Можно все сдѣлать, понимаешь, все… Но суть въ томъ, какъ сдѣлано… Когда я разсказала Дуванчику…

— Ты разсказала?.. — воскликнулъ онъ, не скрывая испуга.

— Но ты совѣтовалъ мнѣ выйти за него замужъ.

Легкая улыбка освѣтила ея блѣдное лицо.

— Или ты хотѣлъ, чтобы я обманула его?

— Нѣтъ, это ужасно. — Способенъ ли онъ сохранить тайну?

— Какими пустяками ты озабоченъ, бѣдняга!.. Скандалъ, позоръ, тайна… Какъ счастливы тѣ, для которыхъ эти вещи представляютъ какую-то цѣнность. Это крѣпкіе канаты, которыми люди привязываются къ жизни… Но есть одно, что интересно: это — презирать…

— Рита!..

— Что?..

— Я не позволилъ бы никому другому…

— О да, конечно!.. Но отъ женщины, такъ сказать, побѣжденной, можно выслушивать самыя горькія истины.

— Это ужасно! Ты страшно несправедлива.

Онъ заходилъ по комнатѣ, придумывая слова, какія могли бы на нее подѣйствовать, могли бы преодолѣть ея ледяное равнодушіе. Но такихъ словъ у него не было. Онъ остановился возлѣ окна и смотрѣлъ въ грязную глубину узкаго двора, окруженнаго высокими стѣнами. Она какъ будто забыла о немъ, открыла картонку, вынула легкое бѣлое платье и бережно разложила его на диванѣ. Онъ оглянулся и съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее.

— Зачѣмъ это тебѣ?

— У меня будетъ свой праздникъ.

Она вынимала цвѣты, ненюфары съ длинными стеблями и, убравъ ими платье, смотрѣла на нихъ. Вдругъ она сказала, не оглядываясь.

— А ты самъ себя уважаешь?

Онъ опять смотрѣлъ въ окно.

— Мнѣ кажется, что нѣтъ… Это былъ нѣкоторый опытъ, нѣкоторое испытаніе… Проба души, знаешь, какъ бываетъ проба золота… Бываетъ золото низкопробное…

Она вынула легкую газовую вуаль, которая колыхалась въ ея рукѣ, какъ туманъ надъ рѣкой.

— Хочешь я скажу, какъ ты можешь вернуть себѣ самоуваженіе?..

Онъ упрямо молчалъ.

— Я тебѣ открою этотъ секретъ.

Она положила вуаль, выпрямилась и взглянула на него вдругъ засверкавшими по прежнему глазами.

— Смерть все разрѣшаетъ…

Георгій Константиновичъ совсѣмъ не ожидалъ такого секрета. Безпокойные огоньки загорѣлись въ его глазахъ. Онъ вдругъ почувствовалъ къ ней полное отчужденіе. Отъ этого онъ сразу овладѣлъ собою.

— Во-первыхъ, съ чего ты взяла, что я утратилъ самоуваженіе, а затѣмъ… то, что ты предлагаешь, и есть трусость. Жить труднѣе, чѣмъ умереть.

— Ахъ, это изъ прописп.

Но черезъ мгновенье она прибавила спокойно, почти дружелюбно:

— Впрочемъ, ты правъ. Бываетъ трудно жить. Бываетъ, что нечѣмъ жить… Тогда изжитая душа имѣетъ свои права, такъ же, какъ и изжитое тѣло.

Онъ не вникалъ въ смыслъ ея словъ, но обрадовался, что она говоритъ такъ спокойно.

— Ты, конечно, оставишь этотъ вздоръ, — сказалъ онъ. — Ты достаточно сильна для этого. Человѣческая воля все побѣждаетъ.

Она молчала, повидимому, не слушая его словъ.

— Намъ пора… Насъ будутъ ждать.

— Хорошо, я потомъ, — сказала она, не поднимая глазъ.

Онъ вышелъ. Тогда она встала, вынула изъ муфты маленькій пузырекъ съ темной жидкостью. Глаза ея разгорѣлись. На нѣжныхъ щекахъ выступили розовыя пятна. Она подняла глаза къ окну, гдѣ виднѣлся клочокъ синяго неба. Точно отвѣчая кому-то на вопросъ, она прошептала беззвучно: «сегодня».

Она крѣпко сжимала въ рукахъ пузырекъ, но вдругъ пальцы разжались, она положила его на столъ, опустилась въ кресло и закрыла глаза. Ей захотѣлось домой. Еще разъ увидѣть всѣхъ, проститься съ ними… Вѣдь они всѣ дороти ей… Эти смѣшные, но оригинальные вундеркинды, этотъ старый дѣдъ, съ его поразительной привязанностью къ жизни… Еще разъ увидѣть всѣхъ, услышать смѣхъ Жоржика, прижаться къ мамусѣ… Конечно, это слабость, этого уже не нужно, но она пойдетъ.

Рита спрятала пузырекъ и позвонила.

— Ахъ, какое платье, — воскликнула горничная. — Это вы на балъ поѣдете, или, можетъ, у васъ свадьба?

Рита улыбнулась, но ничего не сказала и быстро вышла.

XIV.

Въ домѣ опять готовились къ торжеству. Репетиція прошла великолѣпно. Дѣдушка накупилъ сладостей, Людмила Игнатьевна сварила шоколадъ и подарила Фимочкѣ платьице, въ которомъ дѣвочка расхаживала по всѣмъ комнатамъ, требуя общаго вниманія. Вундеркинды, взволнованные успѣхомъ и похвалами профессоровъ, приписывали каждый себѣ небывалые недостатки игры, не изъ скромности, а чтобы дразнить мамусю.

— Я два раза сбился съ такта, — кричалъ Жоржикъ. — Въ залѣ даже смѣялись.

— Неправда, — горячо возражала Людмила Игнатьевна, — всѣ восхищались тобой.

— Всѣ восхищались Маркомъ.

— Ничего подобнаго, — возражалъ Маркъ. — Развѣ я могъ играть хорошо, когда у меня мизинецъ сожженъ.

— Какъ, ты игралъ съ больнымъ пальцемъ?..

Людмила Игнатьевна готова была упасть въ обморокъ.

— Вы слышите, онъ такъ чудно игралъ съ больнымъ пальцемъ, а я и не знала…

— Слава Богу, что не знала, — замѣтилъ дѣдушка, — Подняла бы шумъ.

Фимочка подходитъ къ каждому, смотритъ довѣрчивыми глазами и повторяетъ одну и ту же фразу:

— У меня новое платье.

Все это кажется Ритѣ очаровательнымъ. Даже стукъ тарелокъ, швыряемыхъ непримиримой Олимпіадой, не раздражаетъ ее. Ее безпокоилъ только взглядъ кузена, который смотрѣлъ на нее страшно понимающими глазами.

Она вошла въ свою комнату, посмотрѣла на царившій въ ней безпорядокъ и улыбнулась, вспомнивъ, какъ мамуся упрекала ее за это. Вотъ книга, которую она когда-то читала, вотъ большой портретъ отца. Она долго смотрѣла на него… Можетъ быть, все было бы иначе, если бы онъ былъ живъ.

Она остановилась передъ письменнымъ столомъ. Нужно ли писать?.. Можно ли написать что-нибудь такое, что-бы ослабило силу перваго впечатлѣнія? Есть ли такія слова, которыя могли бы смягчить жестокость удара?..

Изъ гостинной доносился шумъ, ссорились вундеркинды, начинавшіе разучивать новую пьесу. Маркъ давалъ наставленія Жоржику, а тотъ, въ качествѣ признаннаго виртуоза проявлялъ самостоятельность. Послышался умоляющій голосъ мамуси, за которымъ послѣдовали, наконецъ, стройные такты концерта.

Въ передней зашаркали мягкіе сапоги дѣцушки. Онъ уходилъ на свою половину, такъ какъ музыка вечеромъ возбуждала его, и онъ боялся безсонницы.

— Спокойной ночи, дѣдусь, — крикнула ему Рита.

Онъ заглянулъ къ ней.

— А ты бы вышла проститься, — сказалъ онъ съ ласковой ворчливостью.

— Сейчасъ.

Она подбѣжала и крѣпко обняла его за шею.

— Ну, ну, тише… Это затрудняетъ кровообращеніе. Куда собралась?

— Далеко, далеко, а куда, не знаю.

— Вотъ, такъ… Вотъ нынѣшняя молодежь. Сама не знаешь, что будешь дѣлать.

— Твой папа поступалъ иначе, — поспѣшила она произнести излюбленную фразу дѣда.

— Ну, конечно, иначе, — убѣжденно замѣтилъ старикъ. — Тебѣ денегъ не нужно ли?

— Нѣтъ, милый, спасибо.

— Ну, иди, Христосъ съ тобой.

Онъ перекрестилъ ее и ушелъ, шаркая мягкими подошвами.

Съ особеннымъ чувствомъ приняла она слова дѣда.

— Да, да, онъ со мною… Какъ хорошо, что дѣдусь сказалъ это…

Она заглядывала въ ящики своего письменнаго стола. Тамъ лежали записныя книжки, тетрадки стиховъ, альбомы, дневники. Все это воскрешало воспоминанія дѣтства. Но почувствовавъ на глазахъ слезы, она рѣзко задвинула ящикъ и громко сказала, вставая:

— Зачѣмъ? Не надо.

— Ты съ кѣмъ говоришь? — спросила Людмила Игнатьевна, входя.

— Ко мнѣ заходилъ дѣдъ.

У мамуси былъ чрезвычайно озабоченный видъ.

— Право не знаю, что дѣлать, — сказала она присаживаясь. — Я пришла посовѣтоваться съ тобой.

— Что случилось, моя мусичка?

Рита гладила ея волосы и прощалась глазами, повторяя мысленно одно слово: «прощай, прощай, прощай».

— Пропали запонки Георгія Константиновича. Знаешь, его любимыя, съ свиными головами… Ему будетъ непріятно…

— Но, можетъ быть, онѣ гдѣ-нибудь лежатъ, мусичка.

— Нѣтъ, я осмотрѣла все. Ихъ навѣрное взяла эта новая дѣвчонка. Какъ ты думаешь, если я съ ней поговорю ласково, попрошу ее, — она возвратитъ?

— Конечно, возвратитъ.

— Я ей за это что-нибудь подарю.

Лицо ея просвѣтлѣло, но тотчасъ же на немъ легла тѣнь новой заботы. Вундеркинды, которымъ надо было готовиться къ концерту, вдругъ закатили матчишъ въ четыре руки. Мамуся бросилась къ нимъ, а Рита, воспользовавшись моментомъ, вышла въ переднюю и стала одѣваться.

Людмила Игнатьевна скоро возстановила порядокъ, оставивъ за роялемъ одного Марка. Выгнанный изъ залы Жоржикъ вбѣжалъ въ переднюю.

— Ты опять уходишь? Она опять уходитъ, — кричалъ онъ

— Куда ты? — спросила мамуся.

— Я?.. Къ Зоѣ… Можетъ быть, останусь ночевать.

Маркъ, которому не хотѣлось заниматься, наигрывалъ свои фантазіи. Это выходило красиво. Людмила Игнатьевна съ Ритой слушали его игру.

— Правда, хорошо? Это свое, — сказала Людмила Игнатьевна.

Ея глаза свѣтились радостью. Она обняла Риту и поцѣловала.

— Ну вотъ, нѣжности, — неодобрительно замѣтилъ Жоржикъ, оттопыривъ губы и стыдливо отворачиваясь.

— Сейчасъ и ты получишь, — сказала Рита, направляясь къ мальчику.

Тотъ бросился бѣжать, крича:

— Никогда, никогда…

Рита погналась за нимъ. Хотя онъ загораживался стульями, она все-таки поймала и поцѣловала его.

— Фу, — крикнулъ онъ, и вытеръ щеку рукой. — Тогда цѣлуй и Марка.

Старшій вундеркиндъ принимаетъ поцѣлуй равнодушно. Глаза его смотрятъ куда-то далеко, а пальцы съ безсознательной лаской прикасаются къ клавишамъ.

Рита ушла.

XV.

Въ мастерской она долго и тщательно занималась своимъ туалетомъ. Хозяйка комнатъ и горничная входили къ ней подъ разными предлогами для того, чтобы поглядѣть на бѣлое платье. Въ концѣ концовъ, хозяйка комнатъ даже обидѣлась, что ничего не могла узнать, и ушла, сердито хлопнувъ дверью. Но все-таки нѣсколько разъ посылала горничную справляться, ушла ли барышня, и, получая каждый разъ отрицательный отвѣтъ, не могла долѣе переносить нетерпѣливаго любопытства, и постучала въ дверь. Отвѣта не было, и дверь была закрыта. Это смутило ее. Она бросилась въ сосѣднюю комнату, дверь которой выходила въ мастерскую и, отодвинувъ комодъ, вошла. Возлѣ кровати, на маленькомъ столикѣ, горѣла свѣча. На кровати, покрытой бѣлымъ одѣяломъ, на бѣлыхъ подушкахъ, вся въ бѣломъ, лежала Рита. Глаза ея были закрыты, и хозяйка подумала, что дѣвушка спитъ. Но смертельная блѣдность лица испугала ее. Она схватила холодную руку, лежавшую вдоль тѣла, и стала трясти ее. Рита улыбнулась, какъ во снѣ, и прошептала чуть слышно: — мамуся!..

Это былъ послѣдній проблескъ грезъ, посѣтившихъ ее въ предсмертныя минуты. Она раскрыла глаза, узнала квартирную хозяйку и прошептала хриплымъ слабымъ шепотомъ:

— Не трогайте меня, не трогайте…

Потомъ мучительныя боли исказили лицо. Она стонала и въ безпамятствѣ металась по кровати. Начались приступы рвоты. Хозяйка испугалась за новый матрацъ, за коверъ на полу, за свои подушки. Со свойственной ея профессіи проницательностью она давно уже превратила мастерскую въ комфортабельный будуаръ. Вмѣстѣ съ горничной она перетащила Риту въ сосѣднюю комнату, со старой, ободранной, грязною мебелью. Она насильно заставила дѣвушку выпить какую-то домашнюю настойку, послѣ которой рвота усилилась. Лицо Риты стало блѣдно-синимъ. Она лежала въ обморокѣ, когда пришелъ Исторовъ.

Принявъ его за врача, хозяйка сказала:

— Не понимаю, что съ ней. Она собиралась на балъ и вдругъ заболѣла. Ее надо отправить въ больницу… Докторъ, рада Бога, вызовите скорую помощь. Я не могу оставить ее здѣсь.

Исторовъ, казалось, не слышалъ ни одного слова изъ того, что говорила ему хозяйка. Онъ держалъ ледяную руку дѣвушки и смотрѣлъ на ея лицо съ выраженіемъ какого-то жаднаго, безумнаго любопытства.

— Гдѣ ты?.. — прошепталъ онъ.

Въ своемъ восторженномъ состояніи, онъ вѣрилъ въ эту минуту, что она все слышитъ, все понимаетъ. И, будто отвѣчая на его вопросъ, Рита пошевелилась, конвульсивнымъ движеніемъ, подняла голову и обвела глазами комнату.

— Тамъ… Цвѣты… — чуть слышно прошептала она.

Губы ея еще долго шевелились, но словъ больше не было.

Исторовъ опустился на колѣни, не выпуская руки, вытянулъ голову, напряженно прислушиваясь. Рука уже была мертвая.

Рита умерла тихо, безъ стоновъ, будто заснула.

Когда пріѣхалъ врачъ, онъ могъ только констатировать смерть.

— Зачѣмъ вы пріѣхали? — спросилъ Исторовъ. — Не нужно… Здѣсь никого нѣтъ. Она въ другомъ мѣстѣ, — прибавилъ онъ и быстро вышелъ.

Блестѣвшіе въ экзальтаціи глаза юноши, его странныя слова поразили врача. Онъ сказалъ:

— Что? Это — сумасшедшій?

— Не знаю…

— Вамъ надо послать за полиціей, — посовѣтовалъ врачъ.

— Какая непріятность, — проворчала хозяйка.

Юлія Безродная.

"Русское Богатство", №№ 1—2, 1912