Жизнь лорда Байрона, Мура (Маколей)/ДО

Жизнь лорда Байрона, Мура
авторъ Томас Бабингтон Маколей, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1831. — Источникъ: az.lib.ru • (Іюль, 1831).
«Letters and Journal of Lord Byron; with Notices of his Life». By Thomas Moore, Esq. 2 vols. 4-to. London, 1830. «Письма и дневники лорда Байрона, съ замeтками о его жизни». Сочиненіе Томаса Мура. 2 т. 4-to. Лондонъ, 1830.
Изданіе Книгопродавца--Типографа М. О. Вольфа. 1865.

Т. Б. Маколей

Жизнь лорда Байрона,
Мура.

(Іюль, 1831). «Letters and Journal of Lord Byron; with Notices of his Life». By Thomas Moore, Esq. 2 vols. 4-to. London, 1830. «Письма и дневники лорда Байрона, съ замѣтками о его жизни». Сочиненіе Томаса Мура. 2 т. 4-to. Лондонъ, 1830.

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.

Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина

С.-Петербургъ. Изданіе Книгопродавца--Типографа М. О. Вольфа. 1865

Мы прочли эту книгу съ величайшимъ удовольствіемъ. Даже разсматриваемая только относительно изложенія, она уже имѣетъ право стать въ ряду лучшихъ образцовъ англійской прозы, произведенныхъ нашимъ вѣкомъ. Правда, что она не содержитъ ни одного мѣста равнаго двумъ или тремъ отрывкамъ, какіе мы могли бы выбрать изъ жизни Шеридана,^[1] но въ цѣлости она несравненно выше послѣдняго сочиненія. Слогъ пріятенъ, чистъ и энергиченъ и, когда возвышается до краснорѣчія, возвышается безъ усилія, безъ напыщенности. Самое содержаніе не уступаетъ формѣ. Трудно найти книгу, которая бы обнаруживала въ авторѣ больше доброты, честности и скромности. Она очевидно была написана не съ цѣлью показать, какъ хорошо можетъ писать ея авторъ, — что и безъ того видно въ ней на каждомъ шагу, — а съ цѣлью оправдать, насколько позволяетъ истина, память знаменитаго человѣка, который самъ себя оправдать уже не можетъ. М-ръ Муръ никогда не становится между лордомъ Байрономъ и публикою. При самомъ сильномъ соблазнѣ поговорить о своей личности, онъ упомянулъ о себѣ не болѣе какъ въ той мѣрѣ, въ какой самый предметъ настоятельно того требовалъ.

Значительная, даже большая часть этихъ томовъ наполнена извлеченіями изъ писемъ и дневниковъ лорда Байрона, и трудно достаточно похвалить умѣнье, которое проявилось въ выборѣ и размѣщеніи этихъ матеріаловъ. Не скажемъ, чтобы мы не замѣтили мѣстами въ этихъ двухъ большихъ in-quarto анекдота, который слѣдовало бы выпустить; письма, которое бы слѣдовало исключить; имени, которое бы слѣдовало скрыть подъ звѣздочками, или звѣздочекъ, не достигающихъ своего назначенія скрыть имя. Но невозможно не согласиться, послѣ общаго обзора, что задача выполнена съ большимъ смысломъ и большою гуманностью. Разсматривая жизнь, которую велъ лордъ Байронъ, принимая въ соображеніе его живость, его раздражительность и его сообщительность, мы не можемъ не подивиться, съ какою ловкостью м-ръ Муръ съумѣлъ выставить такъ много чертъ характера и убѣжденій своего друга, не сказавъ почти ничего оскорбительнаго для чувствъ лицъ, остающихся въ живыхъ.

Извлеченія изъ дневниковъ и переписки лорда Байрона въ высшей степени цѣнны, не только по содержащимся въ нихъ свѣдѣніямъ о замѣчательномъ человѣкѣ, ихъ авторѣ, но и по рѣдкому своему достоинству въ значеніи чисто-литературнаго произведенія. Письма, по крайней мѣрѣ тѣ изъ нихъ, которыя писаны изъ Италіи, принадлежатъ къ числу лучшихъ писемъ на нашемъ языкѣ. Они менѣе изысканны, чѣмъ письма Попа и Вальполя; они богаче содержаніемъ, чѣмъ письма Коупера. Зная, что многія изъ писемъ Байрона не были писаны единственно для лицъ, которымъ адресованы, во составляли общія посланія, предназначавшіяся для прочтенія въ большомъ кругу, мы ожидали найти въ нихъ умъ и оживленіе, но въ то же время и недостатокъ непринужденности. Мы внимательно искали въ нихъ примѣровъ натянутости въ выраженіяхъ и неловкости въ переходахъ, во были пріятно обмануты и должны сознаться, что если слогъ писемъ лорда Байрона былъ искусственный, то онъ представлялъ собою рѣдкій и удивительный образецъ того высшаго искусства, котораго нельзя отличить отъ природы.

О глубинѣ горестнаго интереса, возбуждаемаго этой книгой, никакой краткій разборъ ея не можетъ дать вѣрнаго понятія. Такую грустную и мрачную повѣсть едвали можно найти въ какомъ-либо произведенія вымысла, и мы мало склонны позавидовать моралисту, который можетъ прочесть эту повѣсть и не смягчиться.

Хорошенькая сказочка, которою герцогиня Орлеанская объясняетъ характеръ своего сына, регента, могла бы, съ небольшимъ измѣненіемъ, быть перенесена на лорда Байрона. Всѣ феи, кромѣ одной, были призваны къ его колыбели. Всѣ кумушки оказались щедрыми на дары. Одна пожаловала знатность, другая геній, третья красоту. Злая же фея, которая не была приглашена, явилась послѣдняя и, не имѣя силы уничтожить то, что сдѣлали ея сестры для своего любимца, примѣшала проклятіе къ каждому изъ благословеній. Въ общественномъ положеніи лорда Байрона, въ складѣ его ума, въ его характерѣ, въ самой его наружности, было какое-то странное сочетаніе противоположныхъ крайностей. Онъ былъ рожденъ для всего, чего люди жаждутъ и чему удивляются. Но къ каждому изъ тѣхъ блестящихъ преимуществъ, которыми онъ обладалъ болѣе другихъ людей, примѣшивалась нѣкоторая доля несчастья и униженія. Онъ происходилъ изъ рода, безспорно древняго и знатнаго, но униженнаго и разореннаго рядомъ преступленій и безразсудныхъ дѣйствій, которыя пріобрѣли ему постыдную извѣстность. Родственникъ, которому онъ наслѣдовалъ, умеръ въ бѣдности и, еслибы не милосердіе судей, кончилъ бы жизнь на висѣлицѣ. Молодой перъ обладалъ обширными умственными способностями; но все-таки въ душѣ его была нездоровая сторона. Онъ имѣлъ отъ природы великодушное и нѣжное сердце; но былъ своенравенъ и раздражителенъ. Его голову любили копировать скульпторы, а уродство его ноги возбуждало насмѣшки уличныхъ нищихъ. Отмѣченный въ то же время и силою и слабостью разсудка, способный привязаться, но неуживчивый, бѣдный лордъ и красивый калѣка, — онъ болѣе чѣмъ кто-либо нуждался въ самомъ тщательномъ и разумномъ воспитаніи. Но какъ ни причудливо поступила съ нимъ природа, — мать, на которой лежала обязанность образовать его характеръ, оказалась еще причудливѣе. Она переходила отъ припадковъ бѣшенства къ припадкамъ нѣжности. Она то душила его своими ласками, то издѣвалась надъ его уродствомъ. Онъ вступилъ въ свѣтъ, и свѣтъ началъ обращаться съ нимъ такъ же, какъ обращалась мать: иногда ласково, иногда жестоко — никогда справедливо. Къ нему были снисходительны безъ разбора и безъ разбора наказывали его. Онъ былъ подлинно баловень, нетолько баловень своихъ родителей, но и баловень природы, баловень счастья, баловень славы, баловень общества. Его первыя стихотворенія встрѣчены были презрѣніемъ, котораго, при всей своей слабости, они не совсѣмъ заслуживали; поэма же, изданная имъ по возвращеніи изъ путешествія,^[2] была, напротивъ того, превознесена далеко свыше достоинствъ. Двадцати четырехъ лѣтъ отъ роду онъ очутился на самой вершинѣ литературной славы, имѣя подъ ногами Скотта, Вордсворта, Соути и толпу другихъ замѣчательныхъ писателей. Едвали есть въ исторіи примѣръ столь внезапнаго достиженія такой одуряющей высоты.

Все, что можетъ возбудить, и все, что можетъ удовлетворять самыя сильныя склонности человѣческой природы: внимательный взглядъ сотни гостинныхъ, клики цѣлой націи, рукоплесканія людей, которымъ самимъ рукоплескали, любовь самыхъ любезныхъ женщинъ, — весь этотъ міръ и вся его слава были вдругъ принесены въ даръ молодому человѣку, котораго природа надѣлила сильными страстями, а воспитаніе не научило управлять ими. Онъ жилъ, какъ живутъ многіе люди, не имѣющіе однако на своей сторонѣ тѣхъ же оправданій. Но его соотечественники и соотечественницы хотѣла его любить и удивляться ему. Они рѣшились видѣть въ его выходкахъ только мгновенный блескъ и вспышки того самаго огненнаго духа, которымъ пылала его поэзія. Онъ нападалъ на религію — между тѣмъ въ религіозныхъ кружкахъ имя его упоминалось съ любовью и во многихъ религіозныхъ изданіяхъ сочиненія его критиковались съ особенною снисходительностью. Онъ писалъ пасквили на принца-регента, но все-таки не потерялъ чрезъ то расположенія торіевъ. Все, казалось, должно было быть прощено молодости, знатности и генію.

Потомъ наступила реакція. Общество, такъ же причудливое въ негодованіи, какъ было причудливо въ расположеніи, разразилось гнѣвомъ противъ своего упрямаго и избалованнаго любимца. Его боготворили съ неразумнымъ обожаніемъ. Его преслѣдовали съ неразумною яростью. Много было писано о тѣхъ несчастныхъ домашняхъ обстоятельствахъ, которыя рѣшили судьбу всей его жизни. Но публикѣ было положительно извѣстно, и до сихъ поръ извѣстно только одно: что онъ поссорился съ своей женой и она отказалась жить съ нимъ. Было довольно намековъ, пожиманій плечами, покачиванья головой и такихъ рѣчей, какъ напримѣръ: "ладно, ладно, мы знаемъ, " или "мы бы могли, еслибъ хотѣли, " или "когда бы мы хотѣли говорить, " или "есть такіе, которые могли бы, еслибы хотѣли, " — но мы не слыхали, чтобы свѣтъ имѣлъ предъ собою хотя одинъ фактъ, подкрѣпленный достовѣрнымъ или осязательнымъ доводомъ, хотя одинъ фактъ, изъ котораго видно было бы, что лордъ Байронъ заслуживаетъ порицанія въ большей мѣрѣ, чѣмъ всякій другой мужъ, не живущій въ ладахъ съ своею женою. Дѣльцы, съ которыми совѣтовалась леди Байронъ, были конечно того мнѣнія, что ей не слѣдуетъ жить съ мужемъ. Но должно припомнить, что мнѣніе это они составили себѣ не выслушавъ обѣихъ сторонъ. Мы не говоримъ, мы не думаемъ даже и намекать, чтобы леди Байронъ заслуживала въ какомъ-либо отношеніи порицанія. Мы думаемъ, что лица, обвиняющіе ее на основаніи уликъ, извѣстныхъ до сихъ поръ публикѣ, такъ же опрометчивы, какъ тѣ, которые обвиняютъ ея мужа. Мы не произнесемъ никакого приговора, мы не можемъ даже составить себѣ какое.нибудь мнѣніе по дѣлу, о которомъ свѣдѣнія наши такъ неполны. Не дурно было бы, еслибы и въ самое то время, когда послѣдовалъ разрывъ между супругами, всѣ знавшіе это дѣло такъ же мало, какъ мы теперь его знаемъ, явили ту снисходительность, которой, при подобныхъ обстоятельствахъ, требуетъ уже самая обыкновенная справедливость.

Мы не знаемъ болѣе смѣшнаго зрѣлища, какъ то, которое представляетъ британская публика, въ одномъ изъ своихъ періодическихъ припадковъ нравственности. Вообще похищенія, разводы и семейные раздоры проходятъ безъ особеннаго вниманія. Мы прочтемъ о скандалѣ, поговоримъ о немъ день — и потомъ забудемъ. Но разъ въ 6—7 лѣтъ добродѣтель наша становится безпощадна. Мы не можемъ терпѣть нарушенія законовъ религіи и приличія. Мы непремѣнно должны ополчиться противъ порока. Мы должны внушать развратникамъ, что англійскій народъ знаетъ всю важность семейныхъ узъ. Вслѣдствіе этого, какой-нибудь несчастный человѣкъ, ни въ какомъ отношеніи не болѣе порочный, чѣмъ сотни другихъ, на проступки которыхъ всѣ смотрѣли съ снисхожденіемъ, избирается искупительною жертвою. Есть у него дѣти — отнять ихъ. Состоитъ онъ въ должности — прогнать его. Высшія сословія оскорбляютъ его, низшія преслѣдуютъ его свистками. Онъ оказывается, въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ-то въ родѣ того мальчика для сѣченія,^[3] котораго страданія за другихъ предполагались достаточнымъ наказаніемъ для шалившихъ его товарищей. Мы самодовольно помышляемъ о нашей строгости и гордо сравниваемъ высокое мѣрило нравственности, установленное въ Англіи, съ парижскою распущенностью. Наконецъ наша злоба насыщена. Наша жертва уничтожена, убита душой. И ваша добродѣтель спокойно идетъ спать еще на семь лѣтъ.

Ясно, что пороки, разрушающіе семейное счастье, должны быть по возможности искореняемы. Ясно также, что они не могутъ подлежать преслѣдованію уголовныхъ законовъ. Поэтому справедливо и желательно, чтобы противъ такихъ пороковъ было направлено общественное мнѣніе. Но оно должно направляться противъ нихъ однообразно, твердо и умѣренно, а не мгновенными урывками и припадками. Должны быть одна мѣра и одинъ вѣсъ. Наказаніе десятаго во всякомъ случаѣ предосудительно. Къ нему прибѣгаютъ судьи слишкомъ нерадивые и торопливые чтобы изслѣдовать факты и вѣрно отличить всѣ оттѣнки виновности. Обыкновеніе это неразумно уже и для военнаго суда. Для суда же общественнаго мнѣнія оно является несравненно болѣе неразумнымъ. Что извѣстная доля позора сопровождаетъ извѣстнаго рода дурныя дѣла — это хорошо. Но не хорошо, если виновники будутъ только подвергаться случайностямъ какой-то лоттереи безчестья, ежели девяносто девять изъ ста будутъ ускользать, а сотый, быть можетъ наименѣе виновный, поплатится за всѣхъ. Мы помнимъ, какъ однажды въ Линкольнсъ-Иннѣ собралась толпа, чтобы поругаться надъ джентльменомъ, который въ то время подвергался одному изъ самыхъ стѣснительныхъ судебныхъ преслѣдованій, какія допускаются англійскими законами. Надъ нимъ поругались за то, что онъ былъ невѣрнымъ супругомъ, какъ будто бы нѣкоторые изъ самыхъ популярныхъ людей нынѣшняго вѣка, какъ напримѣръ лордъ Нельсонъ, не были тоже невѣрными супругами. Мы припоминаемъ примѣръ еще сильнѣе. Повѣритъ ли потомство, что въ тотъ самый вѣкъ, когда люди, извѣстные своими любовными похожденіями и даже уличенные въ нихъ судебнымъ порядкомъ, занимали нѣкоторыя изъ самыхъ высшихъ должностей въ гражданской и военной службѣ, предсѣдательствовали въ собраніяхъ религіозныхъ и благотворительныхъ обществъ, считались сокровищемъ всякаго общества и были любимцами массы, — что въ подобномъ вѣкѣ толпа моралистовъ отправилась въ театръ съ цѣлью освистать одного несчастнаго актера за то, что онъ смутилъ супружеское счастье какого-ю ольдермана? Какими обстоятельствами, на сторонѣ обидчика или обиженнаго, оправдывалось подобное усердіе театральной публики, мы никогда не могли понять. Никогда никто не думалъ, чтобы положеніе актера особенно благопріятствовало развитію въ немъ строгихъ добродѣтелей, или же, чтобы ольдерманъ пользовался особымъ охранительнымъ правомъ противъ обидъ, подобныхъ той, которая въ разсказанномъ случаѣ возбудила гнѣвъ публики. Но такова справедливость рода человѣческаго.

Въ разсказанныхъ нами случаяхъ наказаніе было чрезмѣрно; но преступленіе было по крайней мѣрѣ извѣстно и доказано. Дѣло же лорда Байрона было хуже. Къ нему подлинно примѣнили Джедвудское правосудіе.^[4] Сперва совершилась казнь, потомъ произведено было изслѣдованіе, а обвиненіе послѣдовало позже всего, или лучше сказать, вовсе не послѣдовало. Публика, не зная рѣшительно ничего о томъ, что происходило въ семействѣ лорда Байрона, страшно озлобилась противъ него и принялась выдумывать разныя исторіи, чтобы оправдать свое ожесточеніе. Одновременно ходило десять или двадцать различныхъ разсказовъ о томъ, какъ лордъ Байронъ разъѣхался съ женою, разсказовъ не согласныхъ ни одинъ съ другимъ, ни сами съ собою, ни съ здравымъ смысломъ. Какія могли быть доказательства въ пользу того или другаго изъ этихъ разсказовъ, объ этомъ добродѣтельные люди, повторявшіе ихъ, ничего не знали и знать не хотѣли. Потому что, въ сущности, всѣ эти исторіи были не причинами, а послѣдствіями всеобщаго негодованія. Онѣ походили на тѣ отвратительныя клеветы, которыя Льюисъ Гольдсмитъ и другіе, подобные ему, низкіе сочинителя пасквилей, обыкновенно старались распространять о Бонапартѣ; о томъ напримѣръ, какъ, находясь въ военной школѣ, онъ отравилъ дѣвочку мышьякомъ, какъ онъ нанялъ гренадера, чтобы застрѣлить Дезе при Маренго, какъ онъ повторилъ въ С.-Клу всѣ мерзости, происходившія нѣкогда въ Капреѣ. Было время, когда подобнымъ анекдотамъ отчасти вѣрили лица, которые, ненавидя французскаго императора, сами не зная за что, рады были вѣрить всему, что могло оправдать ихъ ненависть. Лордъ Байронъ испыталъ ту же участь. Соотечественники его были на него сердиты. Его сочиненія и самая личность потеряли прелесть новизны. Онъ оказался виновнымъ въ такомъ проступкѣ, который наказуется строже всякаго другаго: онъ былъ чрезмѣрно восхваленъ, возбуждалъ слишкомъ горячее сочувствіе, и публика, съ обычною своею справедливостью, наказала его за свое собственное безразсудство. Любовь толпы не мало уподобляется любви сладострастной волшебницы въ арабскихъ сказкахъ, которая, по прошествіи сорока дней нѣжности, не пользовалась однимъ удаленіемъ своихъ любовниковъ, а присуждала ихъ искупать подъ безобразными формами и въ жестокихъ страданіяхъ ихъ вину, состоявшую въ томъ только, что они ей, въ свое время, слишкомъ нравились.

Поношеніе, какому подвергался Байронъ, могло бы поколебать даже болѣе стойкую натуру. Газеты были наполнены пасквилями. Театры трещали отъ ругательствъ. Его исключили изъ тѣхъ кружковъ, гдѣ онъ былъ прежде предметомъ всеобщаго вниманія. Всѣ пресмыкающіяся твари, которыхъ пища — паденіе благороднѣйшихъ натуръ, спѣшили на свой пиръ; и онѣ были правы, онѣ были вѣрны своей породѣ. Не каждый же день случается хищной зависти самолюбивыхъ глупцовъ наслаждаться терзаніями такого духа и униженіемъ такого имени.

Несчастный навсегда оставилъ свою родину. Вой поруганій гнался за нимъ чрезъ, море, по Рейну, чрезъ Альпы; онъ постепенно ослабѣвалъ; онъ замолкъ; тѣ, которые поднимали его, стали спрашивать другъ у друга, въ чемъ, наконецъ, состоитъ дѣло, о которомъ они такъ шумятъ, и захотѣли пригласить къ себѣ обратно преступника, котораго только что прогнали. Стихотворенія его сдѣлались популярны болѣе, чѣмъ когда-либо, и его жалобы были читаны со слезами тысячами и десятками тысячъ людей, никогда не видавшихъ его въ лицо.

Онъ поселился на берегахъ Адріатики, въ самомъ живописномъ и интересномъ изъ всѣхъ городовъ, подъ самымъ яснымъ небомъ, у самаго свѣтлаго моря. Злословіе не было порокомъ избранныхъ имъ сосѣдей. То было племя, испорченное дурнымъ правительствомъ и дурною религіей, племя, издавна славившееся умѣньемъ пользоваться всѣми утонченностями чувственныхъ наслажденій и извѣстное снисходительностью ко всякимъ прихотямъ чувственности. Со стороны общественнаго мнѣнія своего отечества по усыновленію, Байрону бояться было нечего. Съ, общественнымъ же мнѣніемъ родной страны онъ былъ въ открытой войнѣ. Поэтому онъ погрязъ въ самое необузданное и отчаянное распутство, которое не облагороживалось никакимъ возвышеннымъ или нѣжнымъ чувствомъ. Изъ своего венеціанского гарема издавалъ онъ томъ за томомъ, полные краснорѣчія, остроумія, паѳоса, цинизма и горькаго презрѣнія. Здоровье его разстроивалось отъ невоздержанія. Волосы посѣдѣли. Пища перестала питать его. Его снѣдала изнурительная лихорадка. Казалось и тѣло и духъ его готовы были погибнуть вмѣстѣ.

Отъ этого жалкаго паденія спасла его отчасти связь, — ^[5] правда преступная, — но по крайней мѣрѣ такая, которая по понятіямъ о нравственности, существовавшимъ въ странѣ, гдѣ онъ жилъ, могла быть названа добродѣтельною. Но воображеніе, испорченное развратомъ, нравъ, ожесточенный несчастіемъ, организмъ, пріученный къ пагубному возбужденію посредствомъ вина, — все это мѣшало Байрону наслаждаться тѣмъ счастьемъ, которое сулило ему самое чистое и самое спокойное изъ многихъ его сердечныхъ отношеній. Употребленіе по ночамъ горячихъ напитковъ и рейнскаго вина стало разрушительно дѣйствовать на его прекрасныя умственныя способности. Стихъ его потерялъ въ значительной мѣрѣ энергію и сжатость, которыми онъ прежде отличался. Но онъ не хотѣлъ отказаться, безъ борьбы, отъ владычества надъ людьми своего поколѣнія. Ему предстала новая честолюбивая мечта — сдѣлаться главою литературной партіи, великимъ двигателемъ умственнаго переворота, руководить общественнымъ мнѣніемъ Англіи изъ своего итальянскаго убѣжища, подобно тому какъ Вольтеръ нѣкогда дѣйствовалъ на французское общество изъ своей Фернейской виллы. Въ этой надеждѣ, какъ кажется, основалъ онъ «The Liberal».^[6] Но какъ вы сильно было его вліяніе на воображеніе современниковъ, онъ все-таки заблуждался на счетъ своей силы, если надѣялся руководить ихъ мнѣніями; а еще болѣе заблуждался онъ на счетъ своего собственнаго характера, полагая, что будетъ въ состояніи долго дѣйствовать за-одно съ другими литераторами. Предпріятіе рушилось и рушилось постыднымъ образомъ. Озлобленный на самого себя, озлобленный на своихъ сотрудниковъ, онъ оставилъ это дѣло и обратился къ другому предпріятію, послѣднему и самому благородному въ его жизни. Нація, нѣкогда первая въ мірѣ, превосходившая всѣ другія націи образованіемъ и военною славою, колыбель философіи, краснорѣчія и изящныхъ искусствъ, склонялась въ теченіе цѣлыхъ столѣтій подъ самымъ жестокимъ ярмомъ. Всѣ пороки, порождаемые угнетеніемъ низость въ тѣхъ, кто покоряется, звѣрство въ тѣхъ, кто борется, исказили характеръ этого злополучнаго племени. Мужество, доставившее нѣкогда великую побѣду цивилизаціи человѣчества, спасшее Европу и покорившее Азію, удержалось только между пиратами и разбойниками. Изобрѣтательность, нѣкогда такъ ярко проявлявшаяся во всѣхъ отрасляхъ естественныхъ и нравственныхъ знаній, переродилась въ боязливую и низкую хитрость. И вдругъ этотъ униженный народъ возсталъ на своихъ притѣснителей. Неподдержанный сосѣдними государями, или преданный ими, отъ нашелъ въ самомъ себѣ нѣкоторую долю того, что хорошо могло замѣнить всякую внѣшнюю помощь — нѣкоторую долю энергіи своихъ отцовъ.

Катъ литераторъ, лордъ Байронъ конечно не могъ быть равнодушенъ къ исходу этой борьбы. Его политическія убѣжденія, хотя столь же непрочныя, какъ и всѣ вообще убѣжденія его, сильно склонялись однако на сторону свободы. Онъ помоталъ итальянскимъ инсургентамъ своими деньгами, а еслибы борьба ихъ противъ австрійскаго правительства продолжалась, вѣроятно помогъ бы имъ я своимъ мечомъ. Но съ Греціей онъ былъ связанъ особаго рода узами. Онъ жилъ въ ней во время своей молодости. Многія изъ его самыхъ блестящихъ и самыхъ популярныхъ стихотвореній были плодомъ вдохновенія, навѣяннаго ея жизнью и ея исторіею. Страдая отъ бездѣйствія, униженный въ собственныхъ глазахъ своими пороками и литературными неудачами, томными жаждою неиспытанныхъ увлеченій и почетнаго отличія, онъ перенесъ свое истощенное тѣло и свою уязвленную душу въ греческій лагерь.

Его образъ дѣйствія въ этомъ новомъ положеніи обнаружилъ въ немъ такую твердость и такой здравый смыслъ, которые даютъ намъ право думать, что онъ могъ бы, еслибы жизнь его продлилась, отличиться какъ воинъ и какъ политикъ. Но наслажденіе и горе подѣйствовали на его слабый организмъ какъ семьдесятъ лѣтъ жизни. Рука смерти уже была занесена надъ нимъ; онъ зналъ это — и единственное выраженное имъ желаніе было умереть съ мечомъ въ рукѣ.

Но судьба отказала ему и въ этомъ. Душевное безпокойство, труды, разный неосторожности, пагубныя возбудительныя средства, которыя вскорѣ стали для него необходимостью, — все это заставило его слечь въ постель, въ чужой странѣ, среди чужихъ лицъ, не имѣя возлѣ себя ни одного милаго ему существа. Тамъ, тридцати шести лѣтъ отъ роду, окончилъ свое блестящее и жалкое поприще знаменитѣйшій изъ англичанъ XIX столѣтія.

Мы даже теперь, разсказывая эти событія, не можемъ не почувствовать отчасти того, что почувствовала наша нація, когда впервые узнала, что могила сокрыла столько скорбя и столько славы; что чувствовали зрители, видѣвшіе, какъ печальная колесница, съ своимъ длиннымъ поѣздомъ, медленно поворотила къ сѣверу, оставивъ позади то кладбище. которое было освящено прахомъ столькихъ великихъ поэтовъ, но котораго ворота были заперты для бренныхъ останковъ Байрона. Мы хорошо помнимъ, что въ этотъ день и суровые моралисты не могли не плакать надъ участью человѣка столь молодаго, столь славнаго, столь несчастнаго, человѣка, надѣленнаго такими рѣдкими дарованіями и испытаннаго такими сильными искушеніями. Здѣсь не нужны никакія разсужденія. Нравоученіе заключается въ самомъ повѣствованіи. Нашъ вѣкъ былъ подлинно богатъ уроками для сильныхъ и утѣхами для слабыхъ. На памяти нашей умерли два такихъ человѣка, которые въ тѣ годы, когда многіе люди едва оканчиваютъ воспитаніе, уже достигли, каждый въ своей области, верха славы. Одинъ изъ нихъ умеръ въ Лонгвудѣ, другой въ Миссолонги.

Всегда бываетъ трудно отдѣлить литературный характеръ человѣка, живущаго въ наше время, отъ его личнаго характера. Въ характерѣ же лорда Байрона особенно трудно сдѣлать подобное разграниченіе. Ибо почти безъ преувеличенія можно сказать, что лордъ Байронъ ничего не писалъ, что бы не имѣло прямаго или косвеннаго отношенія къ нему самому. Интересъ, возбуждаемый событіями его жизни, смѣшивается въ нашемъ умѣ, а по всей вѣроятности и въ умѣ почти всѣхъ его читателей, съ тѣмъ интересомъ, который относится прямо къ его твореніямъ. Должно пройти цѣлое поколѣніе, прежде чѣмъ будетъ возможно составить вѣрное сужденіе о сочиненіяхъ лорда Байрона, разсматриваемыхъ только какъ сочиненія. Въ настоящее время это не просто сочиненія, а какъ-бы останки самого поэта. Мы попытаемся однако, хотя съ непритворною неувѣренностью, представить нѣсколько бѣглыхъ замѣчаній о его поэтическихъ произведеніяхъ.

Ему суждено было жить во время великаго литературнаго переворота. Поэтическая династія, свергнувшая съ престола преемниковъ Шекспира и Спенсера, была въ свою очередь свергнута племенемъ, выдававшимъ себя за наслѣдниковъ старшей линіи, которая долго была устраняема отъ власти узурпаторами. Истинныя свойства этого переворота, какъ намъ кажется, не были поняты значительнымъ большинствомъ участвовавшихъ въ немъ.

Въ чемъ же заключается различіе поэзіи нашего времени отъ поэзіи послѣдняго столѣтія? Девяносто-девять человѣкъ изъ ста отвѣтили бы на это, что поэзія послѣдняго столѣтія была правильна, но холодна и машинальна, поэзія же нашего времени, хотя дикая и неправильная, представляла болѣе яркіе образы и возбуждала страсти гораздо сильнѣе, чѣмъ поэзія Парнелля, Aддисона и Попа. Точно также мы постоянно слышимъ сужденіе, что поэты вѣка Елисаветы отличались гораздо большимъ геніемъ, но гораздо меньшею правильностью, чѣмъ поэты времени Анны. Повидимому, принято за достовѣрное, что правильность и творческая способность почему-то несовмѣстимы одна съ другой и одна другой противоположны. Мы скорѣе всего думаемъ, что такое понятіе происходитъ чисто отъ злоупотребленія словъ и что оно породило много ложныхъ представленій, сбивающихъ съ толку научную критику.

Что разумѣютъ подъ правильностью въ стихотворномъ искусствѣ? Если подъ нею понимается соблюденіе правилъ, основанныхъ на истинѣ и на началахъ человѣческой природы, то правильность есть только другое имя для совершенства. Если же подъ правильностью разумѣется согласіе съ законами чисто произвольными, то она составляетъ только другое названіе для тупоумія и нелѣпости.

О писателѣ, который представляетъ въ ложномъ свѣтѣ видимые предметы и нарушаетъ естественность характеровъ, который заставляетъ горы ночью «качать своими сонными головами» или умирающаго человѣка прощаться со свѣтомъ, подобно Максимину, пышными тирадами, — о такомъ писателѣ можно сказать, что онъ пишетъ неправильно въ полномъ и точномъ значеніи этого слова. Онъ нарушаетъ первый великій законъ своего искусства. Подражаніе у него вовсе не похоже на предметъ, которому онъ подражаетъ. Четыре поэта совершенно свободны отъ упрека въ этого рода неправильности: Гомеръ, Дантъ, Шекспиръ и Мильтонъ. Вотъ почему они въ одномъ смыслѣ, и притомъ въ наилучшемъ, самые правильные изъ поэтовъ.

Когда говорятъ, что Виргилій былъ, хотя менѣе геніяльный, но болѣе правильный писатель, чѣмъ Гомеръ, какое значеніе придается слову правильность? Не хотятъ ли оказать, что въ «Энеидѣ» повѣствованіе развито съ большимъ искусствомъ, "чѣмъ въ «Одиссеѣ»? Что римлянинъ описываетъ внѣшній міръ и душевныя движенія вѣрнѣе, чѣмъ грекъ? Что характеры Ахата и Мнесѳея очерчены съ большею отчетливостью и выдержаны съ большею послѣдовательностью, чѣмъ характеры Ахиллеса, Нестора или Улисса? На самомъ дѣлѣ неоспоримо, что на каждое нарушеніе основныхъ законовъ поэзіи, какое найдется у Гомера, легко можно насчитать двадцать такихъ же у Виргилія.

«Troilus and Cressida» считается обыкновенно едвали не самымъ неправильнымъ изъ драматическихъ произведеній Шекспира; между тѣмъ кажется, что драма эта безконечно правильнѣе, въ здравомъ смыслѣ этого слова, чѣмъ все, что называютъ самыми правильными произведеніями самыхъ правильныхъ драматическихъ писателей. Сравните ее, напримѣръ, съ «Iphigéнie» Расина. Мы увѣрены, что у Шекспира греки гораздо больше похожи на дѣйствительныхъ грековъ, осаждавшихъ Трою, чѣмъ у Расина, — и это потому, что Шекспировскіе греки — живые люди, Расиновскіе же — только имена, только слова, напечатанныя прописными буквами во главѣ строфъ декламаціи. Правда, что Расинъ содрогнулся бы при одной мысли вложить цитату изъ Аристотеля въ уста воина, осаждающаго Трою. Но что пользы въ томъ, что онъ избѣгаетъ какого-нибудь анахронизма въ частностяхъ; когда вся его піеса — чистѣйшій анахронизмъ, чувства и рѣчи Версальскаго двора въ станѣ Авлиды?

Въ томъ смыслѣ, въ какомъ мы теперь употребляемъ слово правильность, намъ кажется, что сэръ Вальтеръ Скоттъ, м-ръ Вордсвортъ, м-ръ Кольриджъ пишутъ гораздо правильнѣе, чѣмъ писатели, обыкновенно выставляемые образцами правильности, какъ напр. Попъ и Аддисонъ. Одно описаніе лунной ночи въ «Иліадѣ» Попа содержитъ въ себѣ больше неточностей, чѣмъ цѣлое «Excursion».^[7] Нѣтъ ни одной сцены въ «Катонѣ»,^[8] гдѣ бы всѣ условія поэтическаго правдоподобія-естественность характеровъ, рѣчей, положеній — не были нарушены гораздо грубѣе, чѣмъ въ любой части «The Lay of the Last Minstrel».^[9] Вѣроятно никто не найдетъ, чтобы римляне Аддисона были такъ же похожи на дѣйствительныхъ римлянъ, какъ разбойники Скотта похожи на настоящихъ разбойниковъ. Ватъ Тивлнивъ и Вилліамъ Делоренъ конечно не такіе почтенные люди какъ Катонъ; но достоинство изображаемыхъ личностей такъ же мало имѣетъ общаго съ правильностью въ поэзіи, какъ и съ правильностью въ живописи. Мы предпочитаемъ цыгаеку Рейнольдса королевской головѣ, изображенной на трактирной вывѣскѣ, и шотлаедскаго порубежеика Скотта — сенатору Аддисона.

Въ какомъ же смыслѣ употребляютъ слово правильность люди, соглашающіеся съ авторомъ сочиненія «The Pursuits of Literature», что Попъ былъ самый правильный изъ англійскихъ поэтовъ и что непосредственно за Попомъ слѣдовалъ покойный м-ръ Джиффордъ? Что же это за правильность и чего она стоитъ, если ее не признаютъ въ «Макбетѣ», «Лирѣ» и «Отелло», а признаютъ въ переводахъ Гуля и во всѣхъ поэмахъ, писанныхъ на Ситоновскія преміи? Мы во можемъ открыть ни одного вѣчнаго закона, основаннаго на разумѣ и природѣ вещей, котораго бы Шекспиръ не соблюдалъ гораздо тщательнѣе, чѣмъ Попъ. Но если подъ правильностью разумѣется соблюденіе тѣхъ близорукихъ законовъ, которые, снисходительно смотря на mala in se, умножаютъ, безъ малѣйшей тѣни основанія, mala prohibita; если подъ правильностью разумѣется строгое соблюденіе извѣстнаго рода церемоніяльныхъ обычаевъ, которые не болѣе необходимы для поэзіи, какъ этикетъ для хорошаго правительства, или какъ фарисеевскія омовенія для благочестія, — то въ такомъ случаѣ, конечно, Попъ можетъ быть правильнѣе Шекспира; а если еще нѣсколько измѣнить кодексъ, то Коллей Сибберъ окажется правильнѣе Попа. Но можно сомнѣваться въ томъ, составляетъ ли достоинство подобная правильность или даже не составляетъ ли она рѣшительнаго недостатка.

Любопытно было бы составитъ сводъ всѣхъ неразумныхъ законовъ, созданныхъ плохими критиками, для управленія поэтами. На первомъ мѣстѣ, по своей извѣстности и нелѣпости, стоятъ драматическія единства мѣста и времени. Ни одно человѣческое существо еще не было въ силахъ найти, въ защиту этихъ единствъ, что-нибудь такое, чему, хоть изъ вѣжливости, можно было бы дать названіе аргумента, исключая развѣ того, что они выведены изъ общаго обыкновенія, существовавшаго у грековъ. Не нужно даже и особенно глубокаго изученія, чтобы замѣтить, что греческія драмы, часто превосходныя, какъ сочиненія, стоятъ однако, какъ представленія человѣческихъ характеровъ и человѣческой жизни, гораздо ниже англійскихъ драматическихъ произведеній временъ Елисаветы. Всякій ученикъ знаетъ, что драматическій отдѣлъ аѳинскихъ трагедій былъ сперва подчиненъ лирическому. Поэтому было бы чуть-чуть не чудомъ, еслибы законы аѳинской сцены найдены были годными для такой сцены, на которой нѣтъ хора. Всѣ великія образцовыя произведенія драматическаго искусства были сочинены въ прямое нарушеніе единствъ, я никогда не могли бы быть сочинены безъ этого нарушенія. Ясно, напримѣръ, что такой характеръ, какъ Гамлетъ, нельзя было бы развить въ тѣхъ предѣлахъ, какими ограничивался Альфіери. Тѣмъ не менѣе благоговѣніе литераторовъ предъ этими единствами было такъ сильно въ теченіе послѣдняго столѣтія, что Джонсонъ, который, къ его великой чести, находился на противной сторонѣ, «ужаснулся, какъ онъ самъ говоритъ, своей дерзости и боялся стать лицомъ къ лицу съ тѣми авторитетами, какіе могли быть приведены противъ него.»

Есть безконечное множество другихъ законовъ въ этомъ же родѣ. «Шекспиру, говоритъ Раймеръ, не слѣдовало дѣлать Отелло чернымъ, ибо герой трагедіи долженъ всегда быть бѣлый.» «Мильтону, говоритъ другой критикъ, не слѣдовало избирать своимъ героемъ Адама; ибо герой эпической поэмы всегда долженъ оставаться побѣдителемъ.» "Мильтонъ, говоритъ еще одинъ критикъ, не долженъ былъ вводить столько сравненій въ свою первую книгу; ибо первая книга эпической поэмы всегда должна имѣть наименѣе украшеній. Вѣдь въ первой книгѣ «Иліады» вовсе нѣтъ сравненій." "Мильтонъ, говоритъ еще другой, не долженъ былъ помѣщать въ эпическую поэму такихъ стиховъ, какъ слѣдующій:

«While thus I called, and strayed I knew notwhither.» (*)

(*) «Когда я такъ воскликнула я блуждала сама не зная гдѣ.»

А почему не слѣдовало? У критика тотчасъ готовъ я резонъ, дамскій резонъ. «Должно сознаться, говорятъ онъ, что такіе стихи не непріятны для слуха, но употребленіе лишняго слога можетъ быть допущено только въ драмѣ, вводить же его въ эпическую поэзію не слѣдуетъ.» Что касается до лишняго слога въ героическомъ стихотвореніи серьёзнаго содержанія, то онъ съ самаго времени Попа, былъ изгнанъ, по общему соглашенію всѣхъ правильныхъ школъ. Никакой журналъ не допустилъ бы на страницы свои такихъ неправильныхъ стиховъ, какъ слѣдующее двустишіе Драйтона:

«As when we lived untouch’d with these disgraces,

When as our kingdom wаs our dear embraces.» (*)

(*) «Когда мы жили не удручаемые этими несчастіями и когда наши дорогія объятія были какъ-бы нашимъ царствомъ.»

Другой законъ для героическаго стихотворенія, считавшійся пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ основнымъ закономъ, гласилъ, чтобы непремѣнно была остановка, по крайней мѣрѣ запятая, въ концѣ каждаго двустишія. Наблюдали также, чтобы никогда не было точки иначе, какъ въ концѣ строки. Мы помнимъ, что слышали, какъ самый правильный судья въ дѣлѣ поэзіи бранилъ м-ра Роджерса за неправильность слѣдующихъ весьма нѣжныхъ и граціозныхъ стиховъ.

«Such grief was ours, — it seems but yesterday, —

When m thy prime, wishing so much to stay,

'T was thine, Maria, thine without а sigh

At midnight in а sister’s arms to die.

Oh thou wert lovely; lovely was thy frame

And pure thy spirit as from heaven it came:

And when recalled to join the blest above

Though diedst а victim to exceeding love,

Nursingthe young to health. In happier hours,

When idle Fancy wove luxuriant flowers,

Once in the mirth thou badst me write on thee;

And now I write what thou shaltnever see.» (*)

(*) «Такова была наша печаль, — кажется будто это случилось только вчера, — когда во цвѣтѣ лѣтъ, съ такою жаждою жизни, тебѣ пришлось, Марія, безъ малѣйшаго вздоха, въ полночь, умереть въ объятіяхъ сестры. О, ты была мила: милъ былъ твой образъ и душа твоя была чиста какъ-бы сошедшая съ неба, когда, призванная снова присоединиться къ блаженнымъ на небесахъ, ты умерла жертвою чрезмѣрной любви, ухаживая за юною больною. Въ счастливѣйшіе часы, когда праздная фантазія сплетала роскошные цвѣты, разъ въ веселую минуту, ты приказала мнѣ написать о тебѣ — и вотъ я пишу то, чего ты никогда не увидишь.»

Сэръ Роджбръ Ньюдигетъ,^[10] мы полагаемъ, вполнѣ заслуживаетъ быть помѣщеннымъ въ ряду великихъ критиковъ этой школы. Онъ создалъ законъ, чтобы ни одно изъ стихотвореній, писанныхъ на премію, установленную имъ въ Оксфордѣ, не превышало 50 строчекъ. Этотъ законъ, намъ кажется, по крайней мѣрѣ настолько же разуменъ въ своемъ основаніи, какъ и всякій изъ упомянутыхъ нами законовъ; онъ собственно даже основательнѣе, ибо, мы увѣрены, весь свѣтъ вполнѣ раздѣляетъ то мнѣніе, что чѣмъ короче стихотвореніе, писанное на премію, тѣмъ лучше.

Мы не видимъ, почему бы намъ не создать еще нѣсколько законовъ въ этомъ же родѣ; почему бы намъ не опредѣлить, чтобы число явленій въ каждомъ актѣ было три или какое-нибудь произведеніе трехъ; чтобы число строчекъ въ каждомъ явленіи составляло полный квадратъ; чтобы dramatis personae никогда не было ни больше, ни меньше шестнадцати и чтобы въ героическихъ стихотвореніяхъ каждая тридцать шестая строчка имѣла двѣнадцать слоговъ. Еслибы мы установили такіе каноны и стали называть Попа, Гольдсмита и Аддисона неправильными писателями за то, что они не примѣнялись къ нашимъ капризамъ, то мы поступили бы совершенно такъ, какъ поступаютъ тѣ критики, которые находятъ неправильности въ величественныхъ картинахъ и разнообразной гармоніи Кольриджа и Шеллби.

Правильность, которую такъ высоко цѣнили въ послѣднемъ столѣтіи, уподобляется правильности изображеній эдемскаго сада, встрѣчающихся въ старыхъ библіяхъ. Тамъ мы находимъ правильный четыреугольникъ, заключенный между рѣками Фисономъ, Гіономъ, Тигромъ и Евфратомъ, съ находящимися на каждомъ, по самой срединѣ, приличными мостами; прямоугольныя гряды цвѣтовъ; длинный каналъ, чисто обложенный кирпичемъ и обнесенный желѣзною рѣшеткою; древо познанія, остриженное подобно одной изъ липъ позади Тюльерійскаго дворца, стоящее въ срединѣ главной аллеи, съ обвитымъ вокругъ него зміемъ, съ мущиною по правой и женщиною по лѣвой сторонѣ, и съ звѣрями, собравшимися около нихъ въ правильный кружокъ. Въ .извѣстномъ смыслѣ изображеніе довольно правильно, т. е. въ немъ квадраты правильны, круги правильны, мущина и женщина составляютъ самую правильную линію съ деревомъ и змій образуетъ самую правильную спираль.

Но еслибъ былъ такой талантливый живописецъ, который бы могъ перенести на полотно славный рай, видѣнный внутреннимъ глазомъ того, чье внѣшнее зрѣніе ослабѣло отъ постояннаго бдѣнія и трудовъ на пользу свободы и правды;^[11] еслибъ былъ живописецъ, который могъ бы представить извилины сафироваго ручья, озеро съ его бахрамою изъ миртовъ, луга, покрытые цвѣтами, гротты, убранные виноградными листьями, рощи, сіяющія гесперійскими плодами и перьями пышныхъ птицъ, густую тѣнь той брачной бесѣдки, которая осыпала розами спящихъ любовниковъ, — еслибъ былъ такой живописецъ, что бы мы подумали о знатокѣ, который сказалъ бы намъ, что живопись эта, хотя и изящнѣе нелѣпой картинки въ старой библіи, но не такъ правильна? Мы конечно отвѣтили бы, что картина эта и изящнѣе и правильнѣе, и что она изящнѣе потому, что правильнѣе. Она не была бы составлена изъ правильно протянутыхъ линій, но была бы правильною картиною, достойнымъ изображеніемъ юго, что должна изображать.

Но не въ однихъ только изящныхъ искусствахъ имѣетъ эта ложная правильность цѣну для людей съ ограниченнымъ умомъ, людей, не могущихъ отличать средства отъ цѣлей или случайное отъ существеннаго. Г. Журденъ увлекался правильностью въ Фехтованіи. «Вамъ не-зачѣмъ было колоть меня тогда. Никогда не должно выпадать въ quart, пока вы не выпали въ tierce.» Г. Томасъ любилъ правильность въ врачебной практикѣ. «Я стою за Артеміуса. Ясно, что онъ убилъ своего паціента. Но все-таки онъ дѣйствовалъ совершенно по правиламъ. Кто умеръ, тотъ умеръ, и кончено дѣло. Но если начать нарушать правила, то нельзя и предвидѣть, къ какимъ это можетъ повести послѣдствіямъ.» Мы слышали объ одномъ старомъ нѣмецкомъ офицерѣ, большомъ поклонникѣ правильности въ военныхъ дѣйствіяхъ. Онъ обыкновенно бранилъ Бонапарта за то, что онъ будто-бы портилъ науку войны, доведенную до полнаго совершенства маршаломъ Дауномъ. «Въ молодости моей, мы все лѣто двигались туда и назадъ, не выигрывая и не теряя ни одной квадратной мили, и затѣмъ отправлялись на зимнія квартиры. Теперь вдругъ является невѣжа, задорный юноша, который перелетаетъ отъ Булоны къ Ульму, отъ Ульма въ центръ Мораніи и даетъ сраженія въ декабрѣ. Вся система его тактики — чудовищно неправильна.» Свѣтъ же, не взирая на подобныхъ критиковъ, все-таки остается при томъ мнѣніи, что цѣль фехтованія — колоть, цѣль медицины — излечивать, цѣль войны — побѣждать, и что тѣ средства наиболѣе правильны, которыя лучше всего ведутъ къ цѣли.

А развѣ поэзія не имѣетъ никакой цѣля, не имѣетъ никакихъ вѣчныхъ, неизмѣнныхъ началъ? Развѣ поэзія, какъ геральдика, подчиняется правиламъ произвольнымъ? Знатоки геральдики говорятъ намъ, что извѣстные щиты и извѣстныя изображенія въ гербахъ соотвѣтствуютъ извѣстнымъ условіямъ и что краска на краскѣ или металлъ на металлѣ составляютъ неправильный гербъ. Еслибы все-это было наоборотъ, еслибы всѣ гербы въ Европѣ получили новую форму, еслибъ было опредѣлено, чтобы золото помѣщалось не иначе, какъ на серебрѣ, а серебро не иначе, какъ на золотѣ, чтобы незаконное рожденіе обозначалось ромбомъ, а вдовство поясомъ, — то новая наука имѣла бы точно такое же достоинство, какъ и старая, потому что, какъ новая, такъ и старая, одинаково бы ни къ чему не служили. Нелѣпыя церемоніи Porlcullis и Rouge Dragon,^[12] не имѣющія другаго значенія, кромѣ того, какое придаетъ имъ прихоть, легко могутъ подчиняться всякому закону, устанавливаемому для нихъ тою же прихотью. Но не такъ бываетъ съ тѣмъ великимъ подражательнымъ искусствомъ, могущество котораго одинаково выразилось какъ въ самые грубые, такъ и въ самые просвѣщенные вѣка. Съ тѣхъ поръ, какъ явились его первыя образцовыя произведенія, все, что только подвержено измѣненію въ этомъ мірѣ, измѣнилось: цивилизація водворилась, утратилась и снова водворилась. Религіи, языки, формы правленія, обычаи частной жизни, образъ мыслей — все испытало рядъ переворотовъ. Все измѣнялось, кромѣ великаго образа природы и сердца человѣка, кромѣ чудесъ того искусства, обязанность котораго — отражать въ себѣ сердце человѣка и образъ природы. Двѣ древнія поэмы, предметъ удивленія девяноста поколѣній, и до сихъ поръ сохраняютъ всю свою свѣжесть. Онѣ все-еще внушаютъ уваженіе уму, обогащенному литературами многихъ народовъ и вѣковъ. Онѣ все еще составляютъ, даже въ плохомъ переводѣ, наслажденіе школьниковъ. Переживъ десятки тысячъ капризныхъ модъ и бывъ свидѣтелями, какъ одинъ за другимъ приходили въ ветхость кодексы критики, — поэмы эти еще живутъ и въ наше время; безсмертныя безсмертіемъ истины, онѣ являются тѣмъ же при чтеніи въ кабинетѣ англійскаго ученаго, чѣмъ были, когда ихъ впервые распѣвали на пирахъ іонійскихъ царей.

Поэзія, какъ было уже сказано слишкомъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, есть подражаніе. Это — искусство, во многихъ отношеніяхъ сходное съ живописью, ваяніемъ и сценическимъ искусствомъ. Правда, что подражаніе живописца, ваятеля и актера, въ извѣстныхъ предѣлахъ, совершеннѣе подражаній поэта. Механизмъ, служащій поэту, состоитъ изъ однихъ только словъ; а слова, употребляемыя даже такимъ художникомъ, какъ Гомеръ или Дантъ, не могутъ представлять уму вашему такихъ же живыхъ и вѣрныхъ образовъ видимыхъ предметовъ, какіе мы почерпаемъ изъ созерцанія произведеній кисти или рѣзца. Но съ другой стороны, кругъ дѣйствія поэзіи несравненно обширнѣе круга* дѣйствія всякаго другаго подражательнаго искусства, или даже всѣхъ другихъ подражательныхъ искусствъ взятыхъ вмѣстѣ. Ваятель можетъ воспроизводить одну лишь форму; живописецъ — форму и цвѣтъ; актеръ, — пока поэтъ не снабдитъ его словами, — лишь форму, цвѣтъ и движеніе. Внѣшній міръ у поэзіи общій съ другими искусствами. Сердце же человѣка есть область доступная поэзіи, и одной только поэзіи. Живописецъ, ваятель и актеръ могутъ выразить не больше, какъ ту малую долю человѣческихъ страстей и характера, которая прорывается наружу въ тѣлодвиженіи и выраженіи лица, всегда несовершенныхъ, часто же — обманчивыхъ признакахъ внутреннихъ движеній. Болѣе глубокія и болѣе сложныя отправленія человѣческой природы могутъ быть выражены только одними словами. Такъ предметами воспроизведенія для поэзіи служатъ весь внѣшній и весь внутренній міръ, образъ природы, превратности судьбы, человѣкъ, какимъ онъ бываетъ самъ по себѣ и какимъ онъ является въ обществѣ, всѣ вещи, дѣйствительно существующія, и всѣ тѣ, которыхъ образъ мы можемъ составить себѣ въ умѣ изъ сочетанія свойствъ вещей, дѣйствительно существующихъ. Область этого царственнаго искусства такъ же безпредѣльна, какъ и само воображеніе.

Искусство существенно подражательное не должно подчиняться такимъ законамъ, соблюденіе которыхъ можетъ сдѣлать самыя подражанія менѣе совершенными, чѣмъ они были бы безъ этого; я тѣхъ, кто повинуется такимъ законамъ, должно назвать скорѣе неправильными, чѣмъ правильными художниками. Чтобы лучше судить о законахъ, которыми управлялась англійская поэзія въ теченіе послѣдняго столѣтія, слѣдуетъ взглянуть на плоды, принесенные ими.

Въ 1780 году Джонсонъ окончилъ свои жизнеописанія поэтовъ. Онъ говоритъ намъ въ этомъ сочиненіи, что со времени Драйдена, англійская поэзія ни разу не обнаруживала стремленія впасть въ свою первобытную дикость; что языкъ ея сдѣлался чище, стихъ звучнѣе, чувства возвышеннѣе. Но можно, пожалуй, усомниться въ томъ, имѣла ли нація причину слишкомъ радоваться тѣмъ утонченностямъ и улучшеніямъ, которыя доставили ей «Дугласа» вмѣсто «Отелло» и «Triumphs of Temper» вмѣсто «The Fairy Queen».^[13]

Самою большею правильностью, въ томъ значенія, которое обыкновенно придается этому слову, отличалась дикція и версификація англійской поэзіи въ тридцатилѣтній періодъ, предшествовавшій появленію въ свѣтъ «Жизнеописаній» Джонсона. Но въ отношеніи къ самой поэзіи, время это составляетъ самый плачевный періодъ въ исторіи нашей литературы. И въ самомъ дѣдѣ, оно едвали завѣщало намъ какое-нибудь стихотвореніе, о которомъ стоило бы вспомнить. Двѣсти или триста строкъ Грея, дважды столько Гольдсмита, нѣсколько стансовъ Битти и Коллинса, нѣсколько строфъ Мазона и нѣсколько порядочныхъ прологовъ и сатиръ — вотъ образцовыя произведенія этого періода отмѣннаго совершенства. Всѣ эти стихотворенія можно было бы напечатать въ одномъ томѣ, и томъ этотъ вы въ какомъ случаѣ не блисталъ бы особенными достоинствами. Въ немъ не было бы вы одного стихотворенія перваго разряда, да мало нашлось бы и такихъ, которыя стояли бы особенно высоко даже во второмъ. «Возвращенный Рай» или «Комусъ» перевѣсилъ бы все.

Когда наконецъ поэзія пришла въ такой упадокъ, что считали великимъ поэтомъ м-ра Гайли, тогда оказалось, что избытокъ зла чуть не повелъ къ излеченію отъ него. Людямъ надоѣло стѣсняться мѣриломъ, авторитетъ котораго не основывался ни на природѣ, ни на здравомъ смыслѣ. Мелкая критика пріучила людей суевѣрно дорожить поддѣльною правильностью дюжинныхъ поэтовъ. Критика болѣе глубокая заставила ихъ снова обратиться къ истинной правильности первыхъ великихъ мастеровъ. Предвѣчные законы поэзіи снова возымѣли свою силу, а временныя моды, подрывавшія эти законы, отошли за парикомъ Ловласа и фижмами Кларисы.

Сѣмена той богатой жатвы, которую вамъ досталось сбирать, были впервые посѣяны въ холодное и тяжкое время. Между тѣмъ какъ поэзія съ каждымъ годомъ становилась слабѣе и машинальнѣе, какъ монотонная версификація, введенная въ употребленіе Попомъ и не искупаемая уже больше его блестящимъ остроуміемъ и сжатостью выраженія, терзала слухъ публики, — великія произведенія старыхъ поэтовъ возбуждали съ каждымъ днемъ больше и больше удивленію, котораго они заслуживали. Драмы Шекспира были лучше играны, лучше издаваемы и лучше изучаемы, чѣмъ когда-либо. Наши прекрасныя старинныя баллады снова читались съ удовольствіемъ и вошло въ моду подражать имъ. Многія изъ этихъ подражаній были совершенно ничтожны, но они доказывали, что люди по крайней мѣрѣ начали удивляться достоинствамъ, которыхъ сами не могли достигнуть. Видимо готовился литературный переворотъ. Въ умахъ людей было какое-то броженіе, какое-то смутное желаніе новизны, расположеніе встрѣчать съ восторгомъ все, что съ перваго взгляда имѣетъ видъ оригинальности. Вѣкъ преобразованій всегда изобилуетъ обманщиками. То же возбужденное состояніе общественнаго духа, которое произвело великое отпаденіе отъ римскаго престола, породило и всѣ крайности анабаптистовъ. То же волненіе въ общественномъ духѣ Европы, которое уничтожило злоупотребленія стараго французскаго правительства, породило и якобинцевъ, и теофилантроповъ. Mакферсонъ и Делла-Круска относились къ истиннымъ реформаторамъ англійской поэзія точно такъ же, какъ Кинппердолингъ къ Лютеру или Клоцъ къ Тюрго. Успѣхъ поддѣлокъ Чаттертона или еще болѣе жалкихъ поддѣлокъ Айрлана доказывалъ, что люди начали любить старую поэзію, если не умно, то по крайней мѣрѣ сильно. Публика никогда еще не была такъ склонна вѣрить разсказамъ, не имѣющимъ основанія, и удивляться книгамъ, не имѣющимъ достоинствъ. Все, что только могло нарушить скучное однообразіе правильной школы, принималось съ радостью.

Предвѣстникомъ возрожденія вашей литературы былъ Коуперъ. Его литературное поприще началось и окончилось почти въ одно время съ Альфіери. Сравненіе Альфіери съ Коуперомъ можетъ, съ перваго взгляда, показаться такъ же страннымъ, какъ сравненіе Георга II съ Энохомъ, сдѣланное въ 1745 г. однимъ пресвитеріанскимъ священникомъ, преданнымъ королю. Казалось бы, что кроткій, скромный, меланхолическій кальвнинстъ, забитый школьными толчками, не имѣвшій достаточно храбрости даже чтобы снискивать себѣ пропитаніе чтеніемъ заглавій биллей въ верхней палатѣ^[14] и любившій общество слѣпой старухи и евангелическаго священника, — казалось бы, что такой человѣкъ не можетъ имѣть ничего общаго съ надменнымъ, пылкимъ и сладострастнымъ аристократомъ, жокеемъ-любителемъ, развратникомъ, который дрался съ лордомъ Лигоньеромъ въ Гайдъ-паркѣ и похитилъ у претендента жену.^[15] Несмотря на то, что частная жизнь этихъ замѣчательныхъ людей не представляетъ почти нижнихъ точекъ сближенія, ихъ литературная жизнь имѣетъ весьма много общаго. Оба они застали поэзію въ состояніи крайняго упадка: она была слаба, искусственна и почти безжизненна. Оба они обладали всѣми способностями, необходимыми для того, чтобы поднять ее. Ихъ нельзя назвать въ строгомъ смыслѣ великими поэтами; они не были одарены въ особенно-значительной мѣрѣ творческою силою, «всевидѣніемъ и силою боговъ», но обладали большою силою мысли, большою теплотою чувства н — тѣмъ, что въ ихъ положеніи было важнѣе всего, — мужественностью вкуса, доходившею почти до грубости. Они не вдавались въ механическую версификацію и въ условныя фразы. Они писали о предметахъ, мысль о которыхъ воспламеняла ихъ сердца; и такимъ образомъ то, что они писали, если и не имѣло другихъ прелестей, имѣло по крайней мѣрѣ ту неподражаемую прелесть, которую придаетъ искренность и сильная страсть даже самымъ грубымъ и простымъ сочиненіямъ. Каждый изъ нихъ искалъ вдохновенія въ возвышенномъ и трогательномъ предметѣ, богатомъ еще неизбитыми образами. Музою Альфібри была свобода, музою Коупера — религія. Ту же истину видимъ мы и въ ихъ мелкихъ стихотвореніяхъ. Они не принадлежали къ такимъ поэтамъ, которые въ мелодическихъ общихъ мѣстахъ ублажали строгость или оплакивали отсутствіе несуществующей милой. Вмѣсто того, чтобы бредить воображаемыми Хлоями и Сильвіями, Коуперъ писалъ о вязальныхъ спицахъ м-съ Онуинъ. Единственные любовные стихи Альфібри обращались къ одной женщинѣ, которую онъ истинно и страстно любилъ. «Всѣ любовные стихи, которые слѣдуютъ, говоритъ онъ, написаны для нея и вполнѣ ей принадлежатъ, только ей одной; потому что другой женщины вѣрно я никогда не стану воспѣвать.»

Эти великіе люди не чужды были аффектаціи. Но аффектація ихъ была прямо противоположна той, которая вообще преобладала въ то время. Каждый изъ нихъ высказывалъ въ сильныхъ и ѣдкихъ выраженіяхъ свое презрѣніе къ изнѣженнымъ риѳмоплетамъ, бывшимъ тогда въ модѣ, какъ въ Англіи, такъ и въ Италіи. Коуперъ жалуется на то, что «манера составляетъ все во всемъ, что бы ни писалось, замѣну генія, вкуса и остроумія.» Онъ хвалилъ Попа, но сожалѣлъ, что Попъ «сдѣлалъ изъ поэзіи механическое искусство и что каждый риѳмоплетъ знаетъ наизусть его напѣвъ.» Альфіери говоритъ съ такимъ же презрѣніемъ о трагедіяхъ своихъ предшественниковъ. «Mi cadevano dalle mani per la languidezza, trivialità e prolissitá dei modi e del verso, senza parlare poi delia snervatezza dei pensieri. Or perché mai questa nostra divina lingua, si maschia anco, ed energica, e feroce, in bocca di Dante, dovra ella farsi cosl sbiadata ed eunuca nel dialogo tragico?»^[16]

Въ глазахъ людей, которымъ такъ надоѣла вялая манера ихъ современниковъ, грубость была самымъ простительнымъ недостаткомъ или даже положительнымъ достоинствомъ. Въ порывѣ ненависти къ кокетливымъ украшеніямъ или къ тому, что Коуперъ называетъ «сливочною гладкостью» (creamy smoothness), они вдались въ противоположную крайность. Ихъ слогъ былъ слишкомъ суровъ, ихъ стихъ слишкомъ шероховатъ. Тѣмъ не менѣе трудно слишкомъ высоко оцѣнить ту услугу, которую они оказали литературѣ. Внутреннее достоинство ихъ стихотвореній значительно. Поданный же ими примѣръ возстанія противъ нелѣпой системы — неоцѣнимъ. Роль ихъ скорѣе подходила къ роли Моисея, чѣмъ въ роли Іисуса Навина. Они разверзли домъ неволи, но не вошли въ Обѣтованную землю.

Переворотъ въ англійской литературѣ окончательно совершился въ теченіе двадцати лѣтъ, послѣдовавшихъ за смертью Коупера. Никто изъ писателей этого періода, ни даже сэръ Вальтеръ Скоттъ, не содѣйствовали въ такой мѣрѣ совершенію его, какъ лордъ Байронъ. Но лордъ Байронъ участвовалъ въ этомъ дѣлѣ невольно, постоянно какъ-бы стыдясь и упрекая самого себя. Всѣ его вкусы и наклонности побуждали его принять сторону той школы поэзіи, которая отживала, противъ той, которая начинала свое существованіе. Даже о Попѣ говорилъ онъ съ слишкомъ преувеличеннымъ восторгомъ. Онъ не смѣлъ прямо сказать, что маленькій человѣчекъ изъ Туиккенгана болѣе великій поэтъ, чѣмъ Шекспиръ или Мильтонъ; но онъ довольно ясно давалъ замѣтить, что онъ такъ думаетъ. Едвали не больше всѣхъ другихъ современниковъ пользовался его уваженіемъ м-ръ Джиффордъ, который, какъ поэтъ, былъ то же, что Попъ, только не имѣлъ его остроумія и его фантазіи, и котораго сатиры уступаютъ въ силѣ и ѣдкости даже весьма несовершеннымъ юношескимъ трудамъ самого лорда Байрона. Онъ хвалилъ по временамъ м-ра Вордсворта и м-ра Кольриджа, но нехотя и нечистосердечно. Когда же онъ порицалъ ихъ, то дѣлалъ это отъ всей души. О самомъ выработанномъ изъ стихотвореній Вордсворда онъ не нашелъ ничего болѣе сказать, какъ то, что оно «грубо, грязно и отвратительно.» Питеръ Бэлль возбуждалъ въ немъ такое ожесточеніе, что онъ вызывалъ тѣни Попа и Драйдена и спрашивалъ ихъ, возможно ли, чтобы такая дрянь избѣгла презрѣнія. Онъ былъ убѣжденъ въ душѣ, что его «Pilgrimage of Harold» ниже его подражанія Гораціевой «Ars poetica», которое было слабымъ отголоскомъ Попа и Джонсона. Онъ неоднократно задумывалъ издать въ свѣтъ это безцвѣтное произведеніе и былъ остановленъ только увѣщаніями друзей. Онъ ясно выразилъ свое мнѣніе въ пользу единства — этого самаго нелѣпаго изъ всѣхъ законовъ, какими былъ когда-либо порабощаемъ геній. Въ одномъ изъ своихъ сочиненій, кажется въ письмѣ къ м-ру Боульсу, онъ сравниваетъ поэзію XVIII столѣтія съ Парѳенономъ, а XIX — съ турецкою мечетью, и хвалятся тѣмъ, что онъ, хотя и помогалъ своимъ современникамъ строить ихъ вычурное варварское зданіе, но никогда не участвовалъ въ уничтоженіи остатковъ болѣе чистой и изящной архитектуры. Въ другомъ письмѣ онъ сравниваетъ перемѣну, происшедшую недавно въ англійской литературѣ, съ упадкомъ латинской литературы послѣ вѣка Августа. Во времена Попа, говоритъ онъ своему другу, у васъ все напоминало Горація. Теперь же все отзывается Клавдіаномъ.

Къ великимъ древнимъ представителямъ искусства лордъ Байронъ не питалъ особенно восторженнаго уваженія. Въ письмѣ своемъ къ м-ру Боульсу онъ употребляетъ выраженія, изъ которыхъ ясно видно, что онъ предпочиталъ «Иліаду» въ переводѣ Попа оригиналу. М-ръ Муръ сознается, что его другъ не былъ особенно жаркимъ поклонникомъ Шекспира. Изъ всѣхъ первостепенныхъ поэтовъ лордъ Байронъ, повидимому, наиболѣе восхищался Дантомъ и Мильтономъ. Тѣмъ не менѣе, въ четвертой пѣсни «Childe Harold» онъ ставитъ по крайней мѣрѣ наравнѣ съ ними Тассо, писателя, не только стоящаго ниже ихъ, но и принадлежащаго къ совершенно другаго рода умамъ. Мы полагаемъ, м-ръ Гонтъ былъ правъ, говоря, что лордъ Байронъ находилъ мало или вовсе не находилъ достоинствъ въ Спеисерѣ.

Но Байронъ, критикъ, и Байронъ, поэтъ, были два совершенно различныхъ человѣка. Правда, что вліяніе теоріи этого благороднаго писателя часто проглядываетъ въ его практикѣ, но его склонности заставляли его примѣняться къ литературному вкусу того времени, въ которое онъ жилъ, а по своему таланту онъ съумѣлъ бы примѣниться ко вкусу любаго вѣка. Хотя онъ много говорилъ о своемъ презрѣніи къ человѣчеству, хотя онъ хвасталъ, что, среди непостоянства счастья и славы, онъ совершенно довольствовался самимъ собою, но въ его литературномъ поприщѣ нисколько не замѣтно было той сосредоточенной и необходительной гордости, которую онъ приписывалъ себѣ. Мы не можемъ себѣ представить, чтобы Байронъ могъ, подобно Мильтону или Вордсворту, не обращая вниманія на критику своихъ современниковъ и отвѣчая насмѣшками на ихъ насмѣшки, трудиться надъ поэмою въ полной увѣренности, что она не пріобрѣтетъ популярности, но также и въ полной увѣренности, что она будетъ безсмертна. Онъ сказалъ устами одного изъ своихъ героевъ, говоря о политическомъ величіи, что "тотъ долженъ служить, кто жаждетъ властвовать, " и приводитъ это какъ причину, по которой онъ не вступаетъ на политическое поприще. Онъ не принималъ въ соображеніе того, что вліяніе, которымъ онъ пользовался въ литературѣ, было куплено цѣною рабства, принесеніемъ въ жертву вкусу публики его собственнаго вкуса.

Онъ былъ созданіемъ своего вѣка и, въ какое бы ни жилъ время, всегда былъ бы созданіемъ вѣка. Въ царствованіе Карла I Байронъ былъ бы изысканнѣе Донна. При Карлѣ II онъ поспорилъ бы тирадами, въ своихъ стихотворныхъ пьесахъ, съ какимъ-нибудь Бэнесомъ или Бильбоа. При Георгѣ I онъ возбудилъ бы зависть самого Попа монотонною гладкостью стиха и отдѣлкою выраженій.

Какъ бы то ни было, но онъ былъ человѣкъ послѣднихъ тринадцати лѣтъ XVIII и первыхъ двадцати-трехъ XIX столѣтія. Онъ принадлежалъ на половину къ старой и на половину къ новой школѣ поэзіи. Его личный вкусъ манилъ его къ первой, а жажда похвалы — къ послѣдней; способности его одинаково годились для обѣихъ. Его слава была общимъ полемъ, на которомъ ревнители обѣихъ сторонъ, напримѣръ Джиффордъ и Шеллей, могли бы сойтись. Онъ не былъ представителемъ ни той, ни другой литературной партіи, а былъ представителемъ обѣихъ вмѣстѣ, ихъ борьбы и той побѣды, которою она окончилась. Его поэзія наполняетъ и измѣряетъ собою весь обширный промежутокъ, чрезъ который прошла наша литература со времени Джонсона. Она прикасается однимъ концемъ къ «Essay on Man», другимъ къ «Excursion».

Есть нѣсколько подобныхъ примѣровъ въ исторіи литературѣ. Такъ Вольтеръ былъ связующимъ звеномъ между Франціей Людовика XIV и Франціею Людовика XVI, между Расиномъ и Буало, съ одной стороны, и Кондорсе и Бомарше съ другой. Онъ, подобно лорду Байрону, стоялъ во главѣ умственнаго переворота, все время опасаясь его, ропща на него, насмѣхаясь надъ нимъ, но соглашаясь скорѣе идти впереди своего вѣка, въ какомъ бы то вы было направленіи, чѣмъ отстать отъ него и быть позабытымъ. Драйденъ былъ связующимъ звеномъ между литературою временъ Іакова I и литературою времемъ Анны. Ормуздъ и Ариманъ дрались за него. Ариманъ увлекъ его. Но сердце его оставалось при Ормуздѣ. Точно такъ же лордъ Байронъ былъ посредникомъ между двумя поколѣніями, между двумя враждебными поэтическими сектами. Постоянно насмѣхаясь надъ м-мъ Вордсвортомъ, онъ былъ все-таки, хотя, быть можетъ, безсознательно, толкователемъ Вордсворта для толпы. Въ лирическихъ балладахъ и въ «Excursion» м-ръ Вордсвортъ являлся какъ-бы верховнымъ жрецомъ религіи, идоломъ которой была природа. Ни въ какихъ поэтическихъ произведеніяхъ еще не было видно болѣе тонкаго пониманія красотъ внѣшняго міра, ни болѣе страстной любви и уваженія къ этимъ красотамъ. Тѣмъ не менѣе произведенія Вордсворта не имѣли популярности и, по всей вѣроятности, никогда не будутъ популярны въ-томъ смыслѣ, въ какомъ популярны стихотворенія сэра Вальтера Скотта. Чувство, которымъ они проникнуты, слишкомъ глубоко для общей симпатіи. Слогъ же ихъ часто слишкомъ таинственъ для общаго пониманія. Они пріобрѣли нѣсколькихъ послѣдователей, посвященныхъ въ ихъ таинства, и много насмѣшливыхъ порицателей. Лордъ Байронъ основалъ такъ-сказать экзотерическую школу озерныхъ поэтовъ, и всѣ, кто только читалъ стихи въ Англіи, даже въ Европѣ, спѣшили помѣститься у ногъ его. То, что м-ръ Вордсвортъ говорилъ какъ затворникъ, лордъ Байронъ сказалъ какъ свѣтскій человѣкъ, съ менѣе глубокимъ чувствомъ, но съ большею ясностью, энергіей и краткостью. Подтвержденіе этихъ замѣчаній читателя наши могутъ найти въ послѣднихъ двухъ пѣсняхъ «Childe Harold» и въ «Manfred».

Лордъ Байронъ, также какъ м-ръ Вордсвортъ, не имѣлъ въ дарованія своемъ ничего драматическаго. Онъ имѣлъ совершенно обратныя свойства, онъ представлялъ прямую противоположность великаго драматическаго писателя. Всѣ лица его: Гарольдъ, смотрящій на небосклонъ, за который скрываются вмѣстѣ его отечество и солнце; Гяуръ, стоящій отдѣльно въ темнотѣ боковаго придѣла церкви и бросающій дикій взглядъ на распятіе и кадило; Конрадъ, опирающійся на свой мечъ у сторожевой башни; Лара, съ улыбкою смотрящій на танцующихъ; Альпъ, постоянно наблюдающій роковое облако, когда оно находитъ на луну; Манфредъ, блуждающій среди пропастей Берна; Аццо на судейскомъ мѣстѣ; Уго передъ судомъ; Ламбро, хмурившійся, видя свою дочь сидящею съ Донъ-Жуаномъ; Каинъ, приносящій жертву, неугодную Богу, — всѣ въ сущности тождественны. Все различіе заключается только въ лѣтахъ, положеніяхъ и наружности. Если когда лордъ Байронъ и пытался выставять другаго рода людей, то они всегда выходили у него или безцвѣтны или неестественны. Селимъ — ничто. Боннивартъ — ничто. Донъ-Жуанъ, въ первыхъ и лучшихъ пѣсняхъ, — слабая копія пажа въ «Женитьбѣ Фигаро». Джонсонъ, человѣкъ, котораго Жуанъ встрѣчаетъ на невольничьемъ рынкѣ, замѣчательно не удался. Совсѣмъ иначе изобразилъ бы сэръ Вальтеръ Скоттъ коренастаго безстрашнаго англичанина въ такомъ положеніи. Портретъ казался бы отдѣляющимся отъ полотна.

Сарданапалъ изображенъ болѣе грубо, чѣмъ какой-либо изъ припоминаемыхъ нами драматическихъ характеровъ. Его геройство и изнѣженность, его презрѣніе къ смерти и боязнь тяжести шлема, его царственная рѣшимость явиться въ самыхъ переднихъ рядахъ и заботливость, съ которою онъ требуетъ зеркало, чтобы прихорошиться, — всѣ эти противоположности выведены съ истинно-ювеналовскою силою. Дѣйствительно, планъ этого характера какъ бы заимствованъ изъ того, что Ювеналъ говоритъ объ Отонѣ:

…….."Speculum civilis sarcina belli.

Nimirum summi ducis est occidere Galbam,

Et curare cutem summi constantia civis,

Bedriaci in campo spolium affectare Palati.

Et pressum in faciem digitis extendere panem." (*)

(*) … «Зеркало — багажъ вовремя гражданской войны! Да, подлинно, убійство Гальбы — дѣло великаго полководца, а твердость верховнаго гражданина въ заботѣ о своей кожѣ (о своей внѣшности), да еще въ томъ, что онъ домогался Палаціума (императорской власти), какъ добычи, на поляхъ Бедріака и мазалъ свое лицо растертымъ хлѣбомъ.»

Такія строки превосходны въ сатирѣ. Но не дѣло драматическаго писателя обрисовывать характеры посредствомъ такихъ рѣзкихъ противоположеній. Не такъ, напримѣръ Шекспиръ заставляетъ своего принца Галя возвышаться изъ истчипскихъ развратниковъ въ герои Шрусбёри и потомъ опять спускаться до истчипскихъ развратниковъ. Не такъ изобразилъ Шекспиръ сочетаніе изнѣженности съ мужествомъ въ Антоніо. Драматическій писатель дѣлаетъ грубѣйшую ошибку, подражая тѣмъ рѣзкимъ описаніямъ характеровъ, въ которыя такъ часто вдаются сатирики и историки. Послѣдніе создаютъ свои поразительные характеры, отбрасывая все, что естественно. Ихъ цѣль вообще приписать каждому человѣку какъ можно больше противорѣчащихъ свойствъ; а достигнуть такой цѣли не трудно. Съ помощью ловкаго выбора и ловкаго преувеличенія можно выставить умъ и наклонности любаго человѣка состоящими изъ однѣхъ только яркихъ противоположностей. Драматическій писатель сдѣлаетъ промахъ, если попытается создать лицо, соотвѣтствующее одному изъ такихъ описаній, потому что онъ перевернетъ недоконченный аналитическій процессъ. У него выйдетъ не человѣкъ, а олицетворенная эпиграмма. Самые замѣчательные писатели дѣлали такіе промахи. Бэмъ Джонсонъ представилъ намъ Гермогена, взятаго цѣликомъ изъ живыхъ строкъ Горація; во та непослѣдовательность, которая такъ забавна въ сатирѣ, оказывается неестественною и пріѣдается намъ въ драматическомъ произведеніи. Сэръ Вальтеръ Скоттъ дѣлаетъ еще болѣе грубый промахъ этого же рода въ романѣ «Peveril». Восхищаясь, какъ долженъ восхищаться всякій читатель со смысломъ, острыми и сильными стихами, въ которыхъ Драйденъ осмѣялъ герцога Боккингама,^[17] сэръ Вальтеръ попытался создать по нимъ другаго герцога Боккингама, настоящаго, живаго Цимри, и сдѣлалъ не человѣка, а самое страшное изъ чудовищъ. Такую же ошибку сдѣлалъ бы всякій писатель, который вздумалъ бы, напримѣръ, ввести въ драму или романъ такого Вартона, какъ Вартонъ Попа, или лорда Гэрви, соотвѣтствующаго Спорусу.

Но возвратимся къ лорду Байрону; его женщины, какъ и мужчины, всѣ одной породы. Гайде — это Юлія, только полудикая и еще дѣвочка, а Юлія — это Гайде образованная и уже женщина. Леила — это замужняя Зюлейка, а Зюлейка — это Леила, дѣвушка. Гюльнару и Медору авторъ, повидимому, имѣлъ въ виду противопоставить одну другой. А между тѣмъ разница вышла только въ положеніяхъ. Ничтожная перемѣна обстоятельствъ могла бы, какъ кажется, посадить Гюльнару за лютню Медоры и вооружить Медору кинжаломъ Гюльнары.

Едвали было бы преувеличеніемъ сказать, что лордъ Байронъ могъ представить только одного мужчину и одну женщину: мужчину гордаго, циничнаго, суроваго, съ дерзостью на челѣ и съ страданіемъ на сердцѣ, презирающаго родъ человѣческій, неумолимаго въ мести, но способнаго къ глубокой и сильной привязанности; женщину — сущую нѣжность и кротость, любящую ласкать и чтобы ее ласкали, но способную, подъ вліяніемъ страсти, превратиться въ тигрицу.

Даже эти два характера, свои единственные два характера, онъ не могъ обрисовать драматически. Онъ изобразилъ ихъ не какъ Шекспиръ, а какъ Кларендонъ. Онъ анализировалъ ихъ; онъ заставилъ ихъ анализировать самихъ себя, но не заставлялъ ихъ высказываться. Намъ говорятъ, напримѣръ, во многихъ весьма сильныхъ и оживленныхъ стихахъ, что рѣчь Лары была полна горькихъ сарказмовъ, что онъ мало разсказывалъ о своихъ странствованіяхъ, что, когда его слишкомъ много разспрашивали о нихъ, отвѣты его становились рѣзки и чело его омрачалось. Но намъ не приводятъ ни одной саркастической рѣчи Лары, ни одного рѣзкаго отвѣта. Не такъ изображали намъ человѣческую природу великіе художники, писавшіе съ нея. Гомеръ нигдѣ не говорилъ намъ, что Несторъ любилъ разсказывать длинныя исторіи о своей молодости. Шекспиръ нигдѣ не говоритъ намъ, что въ умѣ Яго все прелестное и все милое всегда соединялось съ какой-нибудь грязною и оскверняющею мыслью.

Замѣчательно, что у лорда Байрона діалогъ всегда готовъ утратить характеръ діалога и перейти въ монологъ. Сцены между Манфредомъ и охотникомъ за сернами, между Манфредомъ и альпійскою волшебницею, между Манфредомъ и аббатомъ представляютъ примѣры такихъ переходовъ. Послѣ нѣсколькихъ рѣчей, безъ особеннаго значенія, Манфредъ говоритъ уже все съ самимъ собою. Остальные собесѣдники являются не больше какъ внямательными слушателями. У нихъ вырываются иногда случайно вопросъ или восклицаніе, что только наводитъ Манфреда на новый неистощимый предметъ его личныхъ чувствованій. Если разобрать прекрасныя мѣста въ драмахъ лорда Байрона, напримѣръ описаніе Рима въ «Манфредѣ», описаніе венеціанскаго пира въ «Марино-Фальеро», заключительное проклятіе, которое старый дожъ произноситъ противъ Венеціи, — то окажется, что въ рѣчахъ этихъ нѣтъ ничего драматическаго, что впечатлѣніе, производимое ими, нисколько не связано съ характеромъ или положеніемъ говорящаго, а что онѣ были бы такъ же хороши, или даже лучше, еслибы ихъ издать какъ отрывки бѣлыхъ стиховъ лорда Байрона. Едвали есть хоть одна рѣчь у Шекспира, о которой можно было бы сказать то же самое. Никакой человѣкъ со смысломъ, читавшій драматическія произведенія Шекспира, не можетъ терпѣть, когда изъ нихъ выбираютъ такъ-называемыя изящныя мѣста, которымъ обыкновенно придаютъ заглавіе «красоты» или «изящныя извлеченія»; онъ не можетъ также слышать, когда какое-нибудь отдѣльное мѣсто, напримѣръ «быть или не быть», приводится какъ образецъ произведеній великаго поэта. «Быть или не быть» конечно имѣетъ достоинство и какъ стихъ. Оно было бы хорошо и въ устахъ хора. Но достоинство его какъ стиха — ничто въ сравненіи съ тѣмъ достоинствомъ, которое оно получаетъ вложенное въ уста Гамлета. Можно сказать безъ преувеличенія, что драматическія произведенія Шекспира, если отнять отъ нихъ всѣ мѣста, называемыя обыкновенно изящными мѣстами, потеряютъ меньше, чѣмъ теряютъ самыя эти мѣста въ чтеніи отдѣльно отъ драмы. Это едвали не величайшая похвала, какую можно сказать драматическому писателю.

Съ другой стороны, сомнительно, найдется ли во всѣхъ драматическихъ произведеніяхъ лорда Байрона хоть одно замѣчательное мѣсто, заимствующее какую-нибудь часть своего интереса и эффекта отъ связи съ характерами или дѣйствіемъ. Сколько мы можемъ припомнить, онъ написалъ только одну сцену драматическую даже и по формѣ: сцену между Люциферомъ и Каиномъ. Ихъ бесѣда оживлена и каждый изъ собесѣдниковъ принимаетъ въ ней должное участіе. Но сцена эта, если разобрать ее, окажется подтверждающею наши замѣчанія. Это діалогъ только по формѣ; въ сущности же это монологъ. И дѣйствительно, это борьба, происходящая внутри одного безпокойнаго и скептическаго духа. Вопросы и отвѣты, возраженія и объясненія — все принадлежитъ одному характеру.

Писатель, обнаруживавшій такъ мало драматическаго таланта въ сочиненіяхъ чисто драматическихъ, конечно не могъ написать и разсказа съ драматическимъ эффектомъ. И въ самомъ дѣлѣ, ничто не можетъ быть грубѣе и небрежнѣе построенія его повѣствовательныхъ поэмъ. Онъ, повидимому, согласился съ героемъ «Rehearsal»,^[18] что завязка годится только какъ поводъ къ краснословію. Двѣ самыя длинныя поэмы лорда Байрона «Childe Harold» и «Don Juan» лишены всякаго плана. Каждая изъ нихъ могла бы- быть растянута до какого угодно размѣра или прервана на какомъ угодно мѣстѣ. Изъ того вида, въ какомъ является Гяуръ, можно ясно видѣть, какимъ образомъ строились всѣ поэмы лорда Байрона. Всѣ онѣ, какъ Гяуръ, представляютъ собою собраніе отрывковъ; и хотя въ нихъ нѣтъ пробѣловъ, обозначенныхъ точками, все-таки легко можно узнать, по неловкости связей, гдѣ начинаются и гдѣ оканчиваются тѣ части, ради которыхъ было написано все сочиненіе. Байронъ особенно отличался въ описаніяхъ и думахъ. «Описаніе, какъ онъ сказалъ въ „Донъ Жуанѣ“, было его forte.» Въ самомъ дѣлѣ, манера его оригинальна, почти неподражаема: она быстра, живописна и исполнена силы; выборъ удаченъ; чертъ не много, но онѣ смѣлы. Несмотря на уваженіе, которое мы питаемъ къ генію м-ра Вордсворта, мы не можемъ не замѣтить, что излишняя подробность часто ослабляетъ силу его описаній. Онъ пріучилъ себя смотрѣть на природу глазами любовника, останавливаться надъ каждою чертою и отмѣчать каждое измѣненіе въ наружномъ видѣ. Какъ тѣ красоты, которыя поражаютъ и самаго невнимательнаго наблюдателя, такъ и тѣ, которыя открываются только при усиленномъ вниманіи, одинаково сродны ему и одинаково выдаются впередъ въ его поэмахъ. Поговорка стараго Гезіода, что половина часто бываетъ больше цѣлаго, прекрасно примѣняется къ описанію. Поэтамъ не мѣшало бы слѣдовать политикѣ голландцевъ, проявившейся въ томъ случаѣ, когда они вырубили большую часть драгоцѣнныхъ деревъ на Пряныхъ островахъ, чтобы поднять цѣнность тѣхъ, которыя уцѣлѣли. Никто изъ поэтовъ не постигъ этой политики лучше лорда Байрона. Каковы бы ни были его недостатки, но въ растянутости никто не могъ его обвинять до тѣхъ поръ, пока онъ сохранялъ бодрость духа.

Какъ ни велико внутреннее достоинство его описаній, но главный интересъ ихъ зависитъ отъ того чувства, которымъ они всегда бываютъ проникнуты. Лордъ Байронъ представлялъ въ самомъ себѣ начало, средину и конецъ всей своей поэзіи, былъ героемъ каждаго разсказа, главнымъ предметомъ въ каждомъ ландшафтѣ. Гарольдъ, Лара, Манфредъ и множество другихъ характеровъ принимались всѣми просто за неудавшіяся incognitos Байрона; и есть всѣ причины для предположенія, что онъ и самъ имѣлъ въ виду такое именно пониманіе ихъ. Чудеса внѣшняго міра, Таго, несущій на водахъ своихъ могущественные флоты Англіи; башни Цинтры, возвышающіяся надъ косматымъ лѣсомъ изъ и пробковыхъ деревьевъ; блестящій мраморъ Пентеликона, берега Рейна, ледники Кларанса, прелестное озеро Леманъ, пещера Эгеріи съ ея птицами и ящерицами; безпорядочныя развалины Рима, поросшія плющемъ и желтой фіалкой; звѣзды, море, горы — все это составляло только дополненіе, только задній фонъ одной мрачной и меланхолической фигуры.

Никогда еще никакой писатель не владѣлъ въ такой полной мѣрѣ всѣмъ краснорѣчіемъ въ выраженіи насмѣшки, мизантропіи и отчаянія. Эта Мерра^[19] никогда не высыхала. Никакое искусство не могло подсластить, никакія изліянія не могли истощить этихъ вѣчныхъ потоковъ горечи. Еще никогда не бывало такого разнообразія въ монотонности, какое встрѣчается у Байрона. Отъ безумнаго смѣха до раздирающаго плача, не было ни одного оттѣнка въ выраженіи человѣческой скорби, которымъ бы онъ не владѣлъ. Годъ за годомъ, мѣсяцъ за мѣсяцемъ онъ непрестанно твердилъ, что быть несчастными — удѣлъ всѣхъ; а быть особенно несчастными — удѣлъ особенныхъ натуръ; что всѣ волнующія насъ желанія одинаково ведутъ къ бѣдствію: неудовлетворяемыя — къ бѣдствію разочарованія, удовлетворяемыя — къ бѣдствію пресыщенія. Его герои — это люди, пришедшіе различными путями къ тому же концу, къ отчаянію; люди, которымъ наскучила жизнь, которые находятся во враждѣ съ обществомъ, которыхъ, въ скорби, поддерживаетъ одна только непреклонная гордость, подобная гордости Прометея на скалѣ или Сатаны въ огнѣ, которые могутъ превозмогать свои страданія силою воли и которые до послѣдней минуты идутъ наперекоръ всѣмъ силамъ земли и неба. Онъ всегда изображалъ себя человѣкомъ такого же рода, какого были его любимые герои, человѣкомъ, котораго сердце завяло, который утратилъ безвозвратно способность наслаждаться счастьемъ, но который имѣетъ непобѣдимый духъ, не устрашающійся и самаго худшаго зла, какое можетъ постигнуть его теперь или въ будущемъ.

Въ какой мѣрѣ это болѣзненное чувство происходило отъ природнаго нездоровья духа, въ какой отъ дѣйствительнаго несчастія, въ какой отъ возбужденій разгульной жизни, насколько оно было воображаемо, насколько притворно, — этого какъ мы, такъ, по всей вѣроятности, и самые близкіе друзья лорда Байрона, рѣшить не въ состояніи. Сомнительно, существовало ли когда и можетъ ли существовать когда-либо лицо, соотвѣтствующее тому изображенію, въ которомъ онъ представилъ намъ самого себя; но что онъ не былъ такимъ лицомъ, это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Смѣшно подумать, чтобы человѣкъ, котораго духъ былъ дѣйствительно проникнутъ презрѣніемъ къ своимъ собратіямъ, издавалъ по три-четыре книги каждый годъ, съ цѣлью высказать имъ это? или чтобы человѣкъ, который могъ, по справедливости, сказать, что онъ не ищетъ сочувствія и не нуждается въ нимъ, допустилъ всю Европу къ слушанію его прощанія съ женою и благословеній, обращенныхъ къ ребенку. Во второй пѣсни «Childe Harold» онъ говоритъ намъ, что онъ не чувствителенъ къ славѣ и злословію:

«I’ll may such contest now the spirit move,

Which beeds nor keen reproof nor partial praise.» (*)

(*) «Слабо можетъ подѣйствовать эта борьба на духъ, который не заботится ни о ѣдкомъ упрекѣ, ни о пристрастной похвалѣ.»

Но мы знаемъ самымъ положительнымъ образомъ, что за день или за два до выхода въ свѣтъ этихъ строкъ, въ немъ возбудили сильнѣйшую, можно сказать дѣтскую, гордость похвалы, вызванныя его первою рѣчью въ палатѣ лордовъ.

Мы однако далеко не думаемъ, чтобы грусть его была совершенно притворна. Онъ былъ отъ природы человѣкъ чрезвычайно чувствительный; получилъ дурное воспитаніе; чувства его рано подверглись жестокимъ испытаніямъ; онъ не имѣлъ удачи въ своей юношеской любви; былъ сильно огорченъ неуспѣхомъ своимъ первыхъ литературныхъ попытокъ и стѣсненъ денежными обстоятельствами; онъ былъ несчастливъ въ своихъ семейныхъ отношеніяхъ; публика была къ нему жестоко несправедлива; его здоровье и душевное спокойствіе пострадали отъ привычекъ разгульной жизни; онъ былъ во всѣхъ отношеніяхъ несчастный человѣкъ. Онъ вскорѣ замѣтилъ, что, выставляя свое несчастье предъ толпою, онъ производилъ громадное впечатлѣніе. Свѣтъ всячески поощрялъ его въ этомъ стремленіи поговорить о своихъ душевныхъ страданіяхъ. Участіе, возбужденное его первыми признаніями, увлекло его до того, что онъ сталъ высказывать многое, чего не чувствовалъ, и притворство это, быть можетъ, имѣло вліяніе и на самыя чувства его. Сказать, насколько тотъ характеръ, какой приписывалъ себѣ Байронъ, былъ естественъ я насколько театраленъ, вѣроятно, и самъ онъ затруднился бы.

Нѣтъ никакого сомнѣнія, что замѣчательный человѣкъ этотъ обязанъ былъ своимъ значительнымъ вліяніемъ на современниковъ по крайней мѣрѣ настолько же мрачнымъ повѣствованіямъ о самомъ себѣ, насколько и истинной силѣ своей поэзіи. Мы никогда не могли довольно ясно понять, почему толки о самомъ себѣ, на которые всѣ такъ дурно смотрятъ въ разговорѣ, нравятся всѣмъ въ письмѣ; или почему люди, выказывающіе въ сочиненіяхъ своихъ качества и чувства, которыхъ не имѣютъ, внушаютъ гораздо большее уваженіе современникамъ, чѣмъ потомству. Всѣ знаютъ, какое участіе возбудила любовь Петрарки въ его современникахъ и съ какимъ нѣжнымъ состраданіемъ смотрѣла половина Европы на Руссо. Читателямъ же нашего времени кажется, что любовь Петрарки была не изъ тѣхъ, которыя разбиваютъ сердца; что страданія Руссо скорѣй заслуживали насмѣшки, чѣмъ жалости, и что они частью были поддѣльны, частью проистекали изъ его же злостности и тщеславія.

Мы не станемъ строить догадокъ на счетъ того, что могутъ подумать наши внуки о характерѣ лорда Байрона, проявляющемся въ его стихотвореніяхъ. Достовѣрно, что участіе, которое онъ возбуждалъ въ теченіе своей жизни, не имѣетъ ничего подобнаго въ исторіи литературы. Чувство, съ которымъ смотрели на него молодые читатели его стихотвореній, можетъ быть понятно только для испытавшихъ его. Для людей незнакомыхъ съ дѣйствительнымъ несчастьемъ «ничто не бываетъ такъ сладко, какъ нѣжная меланхолія.» Томный образъ печали всегда былъ для молодыхъ джентльменовъ пріятнымъ возбужденіемъ. Пожилые же джентльмены и джентльмены средняго возраста имѣютъ такъ иного дѣйствительныхъ причинъ грусти, что они рѣдко расположены «быть мрачными, какъ ночь, изъ одного только каприза.» По правдѣ, они имѣютъ къ атому почти какъ же мало способности, какъ и склонности. Мы знаемъ весьма немногихъ людей, ведущихъ дѣятельную жизнь, которые были бы способны слишкомъ наслаждаться такъ-называемымъ «экстазомъ печали» даже въ томъ случаѣ, еслибы они имѣли особыя скамейки для сидѣнія въ меланхоліи и садились на нихъ со всею предумышленностью Стифена.^[20]

Въ обширномъ классѣ молодыхъ людей, почти исключительно читающихъ произведенія фантазіи, популярность лорда Байрона была неограниченна. Они покупали его портреты, сохраняли малѣйшую вещь, напоминавшую о немъ, учили наизусть его стихи и всячески старались писать какъ онъ и походить на него. Многіе изъ нихъ упражнялись предъ зеркаломъ въ надеждѣ усвоить себѣ изгибъ верхней губы или нахмуренное чело, замѣчаемые на нѣкоторыхъ изъ его портретовъ. Иные перестали носить галстухи въ подражаніе своему великому образцу. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ пресса Минервы не выпускала ни одного романа, въ которомъ не было бы таинственнаго, несчастнаго пера подобнаго Ларѣ. Количество полныхъ надеждъ университетскихъ студентовъ и студентовъ медицины, сдѣлавшихся существами съ мрачнымъ воображеніемъ, на которыхъ перестала падать росою свѣжесть сердца, которыхъ страсти сгорѣли дотла и которые лишены были отрады плакать, — превосходило всякое исчисленіе. Но это еще не было самымъ худшимъ зломъ. Въ умахъ многихъ изъ такихъ энтузіастовъ родилась вредная и нелѣпая связь между понятіями умственной силы и нравственной испорченности. Они извлекли изъ стихотвореній лорда Байрона особую систему правилъ нравственности, представлявшую смѣсь мизантропіи съ сладострастіемъ, систему, въ которой двумя главными заповѣдями было — ненавидѣть ближняго и любить его жену.

Эта аффектація уже прошла; еще нѣсколько лѣтъ и уничтожатся послѣдніе остатки той магической силы, которая соединялась нѣкогда съ именемъ Байрона. Для насъ онъ все — еще остается человѣкомъ молодымъ, знатнымъ и несчастнымъ. Для нашихъ же дѣтей онъ будетъ только писателемъ и ихъ безпристрастное сужденіе укажетъ ему мѣсто между писателями, не стѣсняясь ни его знатностью, ни его частною исторіею. Мы почти не сомнѣваемся, что стихотворенія его подвергнутся строгому разбору, что многое, возбуждавшее удивленіе его современниковъ, будетъ отвергнуто, какъ ничего не стоющее. Но мы не сомнѣваемся также и въ томъ, что и за такою тщательною оцѣнкою въ нихъ все-таки останется многое, что можетъ погибнуть только вмѣстѣ съ англійскимъ языкомъ.

---

1. Написанной тоже Томасомъ Муромъ.
2. «Childe Harold».
3. Whipping-boy назывались мальчики, которые находились иногда при дѣтяхъ королей изъ дома Стюартовъ и которыхъ наказывали, когда нужно было постращать молодаго принца, попавшагося въ шалости.
4. У англійскаго народа выраженіе Jedwood justice имѣетъ значеніе, сходное съ нашимъ Шемякинымъ судомъ.
5. Съ графинею Гвичіоли.
6. Журналъ, издававшійся въ 1822 г. ори содѣйствія Гунта и Шеллея, и весьма скоро прекратившійся.
7. Произведеніе Вордсворта.
8. Трагедіи Аддисона.
9. Произведеніе Вальтера Скотта.
10. Sir Roger Newdigate — извѣстный въ Англіи покровитель литературныхъ занятій (ум. 1780).
11. Рѣчь идетъ о Мильтонѣ.
12. Должностныя имена герольдовъ.
13. «Douglas» — трагедія Номе; «Triumphs of Temper» — произведеніе Hayley.
14. Когда Коуперу, въ молодости его, предложили быть секретаремъ въ верхней палатѣ, то онъ сошелъ съ ума отъ одной мысли о томъ, какъ онъ явится въ засѣданіе палаты.
15. Графиня Альбани, бывшая въ тайномъ бракѣ съ Карломъ Эдуардомъ, оставила его въ 1778 году и сошлась съ Альфіери.
16. «Онѣ выпадали у меня изъ рукъ, вслѣдствіе вялости, пошлости и растянутости выраженій и стиха, не говоря уже о крайней слабости мыслей. Отчего же нашъ божественный языкъ, столь мужественный, энергическій и порывистый въ устахъ Данта, долженъ дѣлаться столь блѣднымъ и немощнымъ въ трагическомъ діалогѣ?»
17. Въ поэмѣ «Absalom and Achitophel», въ которой подъ библейскими именами скрыты имена современниковъ и герцогъ Боккингамъ выставленъ подъ именемъ Цимри.
18. Драматическая пародія на разныхъ писателей, сочиненная, какъ полагаютъ, герцогомъ Боккингамомъ.
19. Библейскій источникъ горькой воды.
20. Въ комедіи Бэнъ Джонсона «Every man in his humour» молодой фатъ, Master Stephen, говоритъ въ одномъ мѣстѣ, что онъ не прочь бы погрустить, еслибъ у него была для этого особая скамейка.