Да, я ненавижу военныхъ.
Не могу удержаться, чтобъ этого не написать; мнѣ это какъ-то облегчаетъ душу. Цѣлое утро мы разъѣзжали по этому несносному лагерю, покрывшему нашу милую, уединенную поляну, взадъ и впередъ, во всѣхъ направленіяхъ, съ южной стороны на сѣверную, по указаніямъ полупьяныхъ солдатъ, вынося любопытные взгляды разфранченныхъ офицеровъ, задыхаясь отъ дыма, трясясь по дорогамъ, заваленнымъ грудами золы, или же совсѣмъ обходясь безъ дороги, и вездѣ, вездѣ встрѣчая лѣнивыя, праздныя группы ярко-красныхъ мундировъ — какъ глаза отъ нихъ не разболѣлись! Какъ отрадно, наконецъ, вернуться домой, запереться въ свою комнатку — самую уютную и уединенную во всемъ Рокмонтѣ, — и излить свою досаду самыми черными чернилами, и самымъ размашистымъ почеркомъ! Что за бѣда? Никто вѣдь не прочтетъ этихъ строкъ, а этимъ, какъ сказано, я облегчаю себѣ душу.
Я терпѣть не могу военныхъ, и никогда терпѣть не могла, съ самаго дѣтства. Вдругъ война на Востокѣ поразила всѣхъ какъ громовой ударъ. Что это было за время, года два тому назадъ! Какъ пошлы казались всѣ старые мои романы, передъ современнымъ романомъ, который ежедневно записывался въ газетахъ; какъ исчезало все прошлое передъ грознымъ настоящимъ, со всѣмъ его неизмѣримымъ горемъ, со всѣмъ ужасомъ его такъ-называемой славы! Кто тогда читалъ историческія книги, или повѣсти, или стихотворенія? Кто могъ читать что-либо кромѣ страшныхъ листовъ газеты Times?
А теперь все прошло; опять воцарился миръ; и сегодня, 20-го сентября, 1856 года, я начинаю писать свои журналъ въ новой книжкѣ (да какой еще: съ отличнымъ замкомъ и ключомъ, купленной на деньги, назначенныя для лѣтней шляпки, безъ которой я обошлась). И зачѣмъ я буду портить этотъ день, — какъ два года тому назадъ, — оплакивая погибшихъ героевъ?
Несмотря на эти слезы, совѣсть вовсе не упрекаетъ меня за чувство досады, внушившее мнѣ предыдущія строки, когда я вспомню о ненавистномъ лагерѣ, устроенномъ подлѣ насъ, для воспитанія военныхъ умовъ и укрѣпленія военныхъ тѣлъ, откуда красные мундиры цѣлыми роями распространяются по нашимъ милымъ окрестностямъ, точно стрекозы надъ хмѣлемъ; народъ безвредный, конечно, но докучный до-нельзя; то и дѣло налетаетъ вамъ прямо въ лицо, или заберется къ вамъ въ комнату черезъ отворенное окно и пойдетъ ползать по вашему столу. Несносныя красныя насѣкомыя! Еслибъ убійство не считалось грѣхомъ, мнѣ бы часто хотѣлось раздавить ногой полдюжину изъ нихъ, съ ихъ эполетами, саблями, усами.
Можетъ-быть, это упорство, любовь къ противорѣчію. И не мудрено. Вѣдь я съ утра до вечера только и слышу разговоры про военныхъ. На обѣдахъ или вечерахъ, я ни съ кѣмъ не могу заговорить — и, кажется, не много я говорю съ кѣмъ бы то ни было, чтобъ она (я нарочно употребляю женское мѣстоименіе) не свернула рѣчи на лагерь!
Надоѣлъ мнѣ этотъ лагерь. Хорошо было бъ, еслибъ онъ также прискучилъ и моимъ сестрамъ. Лизабели, конечно, извинительно: она такая молоденькая, хорошенькая! Но Пенелопѣ слѣдуетъ быть благоразумнѣе.
Папа рѣшался поѣхать сегодня на балъ, къ Грантонамъ. Я, право, не вижу въ томъ особенной надобности, и, на сколько могла, убѣждала сестеръ остаться дома. Но что же дѣлать? Никто не обращалъ на меня вниманія; такъ уже заведено, съ тѣхъ поръ какъ я себя помню. Итакъ бѣдному папа придется оставить свое мягкое, покойное кресло, придется трястись по плохой зимней дорогѣ и, наконецъ, торжественно возсѣдать въ углу гостиной, не смѣя даже зайдти въ комнату, гдѣ играютъ въ карты, потому что онъ представитель духовенства. А между тѣмъ, онъ обязанъ улыбаться самою любовною, спокойною улыбкой, какъ будтобъ ему было очень весело. Ахъ! отчего люди не могутъ говорить то, что они думаютъ, и дѣлать то, что хотятъ? Отчего они должны связывать себя несносными цѣпями этикета даже до семидесятилѣтняго возраста? Отчего папа не можетъ сказать: «дѣти, мнѣ гораздо пріятнѣе остаться дома, поѣзжайте однѣ и веселитесь сколько душѣ угодно.» Или еще лучше: «Двѣ изъ васъ могутъ поѣхать, а Дора останется со мной.»
Нѣтъ, онъ этого никогда не скажетъ. Ни одна изъ насъ ему не нужна, я же и подавно. Я и не старшая, и не младшая, ни миссъ Джонстонъ, ни миссъ Лизабель — просто миссъ Дора. Теодора — даръ Божій, на сколько я знаю греческій языкъ. Даръ, но кому? для чего? Правду съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню ребенкомъ, одинокимъ, не красивымъ ребенкомъ, напрасно мечтавшимъ о ласкахъ матери, съ тѣхъ поръ даже, какъ я стала взрослою дѣвицей, я никогда не могла рѣшить этотъ вопросъ.
Что жь! Видно не все на свѣтѣ можно перемѣнить. Папа будетъ жить по своему, а дочки по своему. Онѣ думаютъ, что главная цѣль жизни общество; и онъ думаетъ то же — по крайней мѣрѣ для молодыхъ дѣвушекъ, когда есть кому ввести ихъ, представить и сопровождать всюду. Итакъ три миссъ Джонстонъ (бѣдныя, робкія голубки!) не имѣютъ другаго chaperon, или покровителя; онъ приноситъ себя въ жертву на алтарѣ отеческаго долга или приличій, и выѣзжаетъ съ ними.
Тутъ сестры позвали меня внизъ, чтобы полюбоваться ими. Да, онѣ точно были хороши: Лизабель, величественная, медленная, бѣлая, — кажется, ничто на свѣтѣ не въ состояніи нарушить невозмутимаго спокойствія ея сонныхъ, голубыхъ глазъ и мягкаго, кроткаго рта — точно большая, тихая, великолѣпная браминская корова. Наша Лизабель имѣетъ большой успѣхъ, и не мудрено. Этотъ бѣлый барежъ сведетъ съ ума полъ-лагеря. Она собиралась было надѣть розовое платье, но я ей замѣтила, что розовый цвѣтъ очень нейдетъ къ пунцовому; и похохотавъ вдоволь, миссъ Лиза послѣдовала моему совѣту. Ей хочется явиться сегодня въ наилучшемъ видѣ.
И Пенелопа также; но я бы желала, чтобы Пенелопа не носила такихъ воздушныхъ платьевъ и такого множества поддѣлъныхъ цвѣтовъ, тогда какъ ея волосы стали такъ рѣдки и щеки такъ впалы.
Славные у нея были волосы лѣтъ десять тому назадъ. Я помню, въ какое негодованіе я пришла, подсмотрѣвъ, какъ, въ бесѣдкѣ, Франсисъ Чартерисъ отрѣзалъ у нея локонъ волосъ; мы тогда еще не знали, что они помолвлены.
Мнѣ кажется, она ожидала его сегодня вечеромъ. Мистриссъ Грантонъ навѣрное пригласила его вмѣстѣ съ нами; но, конечно, онъ не пріѣхалъ. Сколько я помню, ему ни разу не случилось пріѣхать тогда, когда онъ обѣщалъ.
Пора бы и мнѣ пойдти одѣваться; но на эту церемонію мнѣ достаточно десяти минутъ, больше и не стоитъ на это тратить времени. Эти двѣ дѣвушки — какую милую онѣ составляютъ противоположность! Одна — маленькая, смуглая, живая, чтобы не сказать, колкая; другая — высокая, тихая и бѣлокурая. Отецъ можетъ ими гордиться; вѣроятно онъ и гордится ими въ душѣ.
Да, красота — дѣло хорошее! А послѣ красоты, ничего нѣтъ лучше, можетъ-быть, какъ положительное безобразіе; но безобразіе оригинальное, интересное, привлекательное, какое я встрѣчала у иныхъ женщинъ; я даже читала гдѣ-то, что женщины безобразныя часто внушали самую сильную любовь.
Но быть совершенно обыкновеннымъ существомъ, обыкновеннаго роста, обыкновеннаго склада, съ лицомъ… вотъ, кстати, я взгляну въ зеркало, висящее передо мной… съ лицомъ, увы! вполнѣ обыкновеннымъ, — дѣло грустное. Что жь дѣлать! Я такова, какою создалъ меня Богъ; не надобно черезчуръ уничижать себя, хоть изъ благоговѣнія къ Творцу.
Право, я слышу внизу голосъ капитана Трегерна. Неужели этотъ молодой человѣкъ намѣревается поѣхать на балъ въ нашемъ экипажѣ? Онъ какъ будто бы уже причисляетъ себя къ нашему семейству. Вотъ, папа насъ зоветъ. Что онъ намъ скажетъ?
Папа почти ничего не сказалъ; Лизабель также молчала, медленно сходя съ лѣстницы, съ серебряною лампой въ рукахъ; но за то ея лицо!…
Пословица говоритъ, что «каждый милъ кому-нибудь». Вопросъ: если одна моя знакомая доживетъ до лѣтъ Маѳусала, будетъ ли она когда-нибудь мила кому бы то ни было?
Что за вздоръ! Нѣтъ, ты былъ правъ, «веселый мельникъ на рѣчкѣ Дж.»
Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ,
Мнѣ дѣла нѣтъ,
Ни до кого,
Другимъ нѣтъ дѣла до меня.
Теперь же пора запирать бюро, и одѣваться къ балу.
Въ самомъ дѣлѣ, балъ былъ не дуренъ. Я нахожу это даже теперь, на слѣдующее утро, сидя спокойно въ своей комнатѣ, между тѣмъ какъ листья клена шумятъ у моего окна, и яркіе солнечные лучи озаряютъ далекія равнины.
Балъ не дурной, даже для меня, хоть я обыкновенно съ великолѣпнымъ презрѣніемъ смотрю на подобнаго рода удовольствія…
Конечно по мелочной причинѣ, что я люблю танцовать, я почти никогда не бываю приглашена, что мнѣ ровно двадцать пять лѣтъ, а на меня вообще обращаютъ такъ же мало вниманія, какъ будто бы мнѣ было лѣтъ сорокъ пять. Разумѣется, я безпрестанно утверждаю, что мнѣ до этого никакого нѣтъ дѣла (опять мелочность). Вѣдь въ душѣ, въ глубинѣ души я очень объ этомъ сокрушаюсь. Сколько разъ я прислоняла голову сюда, — моя добрая, старая конторка, ты не выдашь меня! — и плакала, да, просто плакала о томъ, что я и не красива, и не привлекательна, и не молода.
Моралисты говорятъ, что отъ всякой женщины зависитъ быть, въ нѣкоторой мѣрѣ, и тѣмъ, и другимъ, и третьимъ; что, если ея не любятъ, если ею не восхищаются, хотя немногіе, то это значитъ, что она не заслуживаетъ ни любви, ни восхищенія. Должно-быть это относится между прочимъ и ко мнѣ. Должно-быть я очень непріятное созданіе. Пенелопа часто это говоритъ съ обычною своею рѣзкостью, а Лизабель — флегматическимъ своимъ тономъ. Лиза употребила бы тотъ же самый эпитетъ, говоря о комарѣ, сѣвшемъ къ ней на руку, или о кинжалѣ, готовомъ вонзиться въ ея сердце. «Милѣйшая женщина, милѣйшій характеръ!» Я же никогда не была, и никогда не буду милою женщиной.
Возвратимся къ балу. И въ самомъ дѣлѣ, я бы не прочь возвратиться на этотъ балъ, вновь пережить его; а это рѣдко когда можно сказать про какіе-либо часы жизни, особливо послѣ того какъ намъ стукнетъ двадцать пять лѣтъ. Очень было весело. Большія комнаты, прекрасно освѣщенныя, наполненныя нарядною толпой. Обыкновенно, наши деревенскія сборища выходятъ далеко не такъ блестящи, но Грантоны со всѣми знакомы и всѣхъ приглашаютъ. Никто бы не могъ устроить такого бала, кромѣ доброй мистриссъ Грантонъ съ ея Колиномъ, у котораго конечно умъ не далекій, но за то самое доброе сердце и самый полный кошелекъ во всемъ околоткѣ.
Я увѣрена, что мистриссъ Грантонъ съ пріятнымъ чувствомъ гордости смотрѣла на свою красивую анфиладу, испещренную, точно движущаяся клумба, всѣми цвѣтами радуги, отѣненными достодолжнымъ прибавленіемъ неминуемыхъ черныхъ фраковъ. Но вотъ стали показываться у дверей обожаемые красные мундиры, и мало-по-малу, распространяясь по всей залѣ, придали картинѣ еще болѣе яркій колоритъ.
Эти красныя пятна были очень эффектны издали. Нѣкоторыя изъ нихъ были очень мододенькіе люди, совсѣмъ почти мальчики; волосы ихъ, обстриженные по формѣ, какъ-то особенно гладко были зачесаны, и казалось, они не совсѣмъ еще привыкли къ своему воинственному наряду.
— Разумѣется, это изъ милиціи, замѣтила подлѣ меня дама, повидимому большой знатокъ этого дѣла. — Наши офицеры никогда безъ особой надобности не надѣваютъ мундировъ.
Но эти мальчики, казалось, очень ими гордились. Они съ какою-то храброю и воинственною осанкой расхаживали по комнатамъ, пока ихъ не настигала судьба, увлекая ихъ къ какой-нибудь прелестной дамѣ, которую они наконецъ рѣшались пригласить, и передъ которою тотчасъ же терялись и робѣли, — дѣлались совершенными болванами, могла бы я сказать. Но не были ль они будущими надежными защитниками отчизны? и въ эту самую минуту, не отдыхали ли ихъ грозные мечи на самомъ удобномъ для отдыха мѣстѣ, на зеленомъ сукнѣ билліарда мистриссъ Грантонъ?
На все это смотрѣла я изъ своего угла съ какимъ-то полусоннымъ удовольствіемъ, задавая себѣ вопросъ: очень ли скучно просидѣть такъ цѣлый вечеръ и смотрѣть какъ другіе веселятся?
Мистриссъ Грантонъ подбѣжала ко мнѣ.
— Милая моя, вы не танцуете?
— Кажется, нѣтъ, отвѣчала я смѣясь, и стараясь поймать ее и усадить подлѣ себя. Напрасное стараніе! Мистриссъ Грантонъ ни за что не усядется, пока ей кажется, что она можетъ сдѣлать что-нибудь пріятное кому бы то ни было. Она уже собралась облетѣть всю залу, какъ добрая суетливая пчела, чтобъ отыскать несчастнаго кавалера, которому могла бы навязать меня. Но любовь къ танцамъ не такъ во мнѣ сильна, чтобы довести меня до подобнаго униженія.
Чтобы спастись отъ угрожавшей бѣды, я побѣжала за ней и умѣла затронуть слабую струнку доброй старушки. Къ счастію, она попалась на удочку, и вскорѣ у насъ завязалось горячее разсужденіе о раздачѣ теплыхъ одѣялъ и мяса бѣднымъ семействамъ, о томъ, слѣдуетъ ли также раздавать пиво, — великій вопросъ, поселившій раздоръ во всемъ нашемъ приходѣ. Я должна признаться, къ своему стыду, что мнѣ очень мало извѣстны дѣла приходскія, несмотря на то что я дочь ректора. И, хотя сперва я немного раскаивалась въ своей хитрости, замѣтивъ, что, вслѣдствіе глухоты мистриссъ Грантонъ, нашъ разговоръ долженъ былъ раздаваться на всю залу, однако мало-по-малу я такъ заинтересовалась ея разказами, что мы такимъ образомъ проговорили около получаса, пока кто-то изъ гостей не отозвалъ старую леди.
— Очень жаль мнѣ васъ оставить, миссъ Дора; но я васъ оставлію въ хорошемъ обществѣ, сказала она, улыбаясь и кивая кому-то сидѣвшему за моимъ диваномъ, предполагая вѣроятно, что я съ нимъ знакома. Но я съ нимъ знакома не была, и вовсе не желала этой чести. Я не люблю новыхъ знакомствъ на балѣ, они никогда почти не ведутъ къ занимательному или путному разговору. Итакъ, когда мистриссъ Грантонъ удалилась, я даже не обернула головы.
Я смотрѣла ей вслѣдъ, подавляя полу-вздохъ, и спрашивая себя, будетъ ли у меня въ шестьдесятъ лѣтъ хоть половина дѣятельности, веселости и добродушія этой милой старушки.
Никто не прерывалъ моихъ размышленій. Папенькина сѣдая голова виднѣлась мнѣ вдали, на противоположномъ концѣ залы; сестры же давно исчезли въ вихрѣ нарядной толпы. Отъ времени до времени, передо мной мелькало воздушное розовое платье Пенелопы, ея блѣдное лицо, ея вѣчная улыбка, и бѣлые зубы, составляющіе странную противоположность съ напряженнымъ, тревожнымъ взглядомъ ея черныхъ глазъ; мнѣ всегда бываетъ грустно видѣть на балѣ мою старшую сестру. Изрѣдка также миссъ Лизабель медленно плыла по залѣ, совершенно затмевая собой тоненькаго, молоденькаго капитана Трегерна, который, казалось, очень радъ былъ исчезать въ ея лучахъ. Казалось также, онъ придерживался моего мнѣнія, что бѣлое съ пунцовымъ — самое лучшее сочетаніе цвѣтовъ; онъ ни съ кѣмъ не хотѣлъ танцовать кромѣ нашей Лизабели.
Я замѣтила, что многіе изъ гостей смотрѣли на нихъ и улыбались. Какая-то дама, невдалекѣ отъ меня, прошептала что-то про «дочь бѣднаго ректора» и про «сэръ-Уилльяма Трегерна».
Я почувствовала, что кровь бросилась мнѣ въ лицо. О, еслибы мы были гдѣ-нибудь въ раю, или въ монастырѣ, или вообще въ такомъ мѣстѣ, гдѣ бы не было рѣчи о свадьбахъ, о выгодныхъ партіяхъ и тому подобномъ!
Я рѣшилась поймать Лизу и сказать ей два слова лишь только кончится вальсъ. Она вальсируетъ хорошо, даже чрезвычайно граціозно для своего большаго роста, но я бы желала, я бы желала… Мое желаніе было прервано на половинѣ, какимъ-то столкновеніемъ между танцующими; я невольно вскочила, чтобы побѣжать на помощь. Но въ слѣдующую же минуту, Трегернъ и сестра опять пришли въ равновѣсіе и продолжали плавно кружиться по залѣ. Я, разумѣется, тотчасъ же сѣла на прежнее мѣсто.
Но лицо мое должно-быть измѣнило мнѣ, потому что за мной кто-то сказалъ, какъ бы въ отвѣтъ на мою мысль:
— Успокойтесь; право, молодая дама никакъ не могла ушибиться.
Я изумилась; хотя голосъ былъ вѣжливый, даже добродушный до крайности, но не принято заговаривать безъ предварительнаго представленія. Я, конечно, отвѣчала по возможности учтиво, но должно-быть въ моемъ тонѣ слышалось какое-то недоумѣніе, потому что незнакомецъ сказалъ:
— Извините, я думалъ, что споткнулась ваша сестра, и что вы о ней безпокоитесь.
Съ этими словами онъ поклонился я отступилъ назадъ.
Мнѣ стало неловко; я не знала, слѣдуетъ ли мнѣ отвѣчать ему или нѣтъ; кто это рѣшился такъ безъ обиняковъ заговорить со мной? И могла ли я, не роняя своего достоинства, продолжать такъ неожиданно завязавшійся разговоръ?
Наконецъ простой, здравый смыслъ порѣшилъ дѣло.
"Дора Джонстонъ, сказала я себѣ, — бросьте эти дурачества; неужели вы себя считаете до такой степени выше своихъ ближнихъ, что не рѣшаетесь дать учтивый отвѣтъ на учтивое замѣчаніе, очевидно сдѣланное съ самымъ добрымъ намѣреніемъ? И все это по той же причинѣ, какую привелъ тотъ господинъ, котораго умоляли спасти жизнь утопавшаго человѣка: «Очень бы радъ, да я не былъ ему представленъ.»
Такъ вотъ оно ваше презрѣніе ко всему условному, ваша хваленая привычка думать и разсуждать самостоятельно, ваша благородная независимость отъ всѣхъ общественныхъ глупостей! Стыдитесь, стыдитесь!
Чтобы не наказать себя за свое малодушіе, я рѣшилась обернуться я взглянуть на этого господина.
Наказаніе это оказалось очень легкое. У него было пріятныя черты, темные волосы и темный цвѣтъ лица: онъ былъ не высокъ ростомъ, худъ, но крѣпко сложенъ, я во всей его наружности было что-то чинное и сдержанное. Взглядъ его былъ задумчивъ, но въ немъ искрился какой-то добродушный юморъ, отъ котораго, казалось, не скрылось мое глупое замѣшательство и смѣшная нерѣшимость. Въ первую минуту мнѣ это было непріятно, но потомъ я улыбнулась, оба мы улыбнулись, и между нами завязался разговоръ.
Разумѣется, этого бы не случилось, еслибъ онъ былъ молодой человѣкъ. На видъ ему было лѣтъ около сорока.
Тутъ къ намъ подошла мистриссъ Грантонъ съ своимъ всегдашнимъ довольнымъ видомъ, появляющимся на ея лицѣ, когда она воображаетъ, что другіе люди взаимно довольны собою; она сказала съ обычнымъ своимъ добродушіемъ, настраивающимъ ы другихъ людей къ добродушію:
— Вы, какъ я вижу, съ своимъ кавалеромъ, миссъ Дора. И отлично. Я вамъ сейчасъ составлю кадриль, докторъ.
Докторъ! Я была рада услышать это званіе. Онъ могъ бы быть чѣмъ-нибудь хуже; борода его навела меня даже на мысль, что онъ одинъ изъ лагерныхъ офицеровъ.
— Наша добрая хозяйка слишкомъ быстро выводятъ заключенія, сказалъ онъ съ улыбкой. — Мнѣ приходится самому представать себя. Имя мое Эрквартъ.
— Докторъ Эрквартъ?
— Да.
Здѣсь начала составляться кадриль, а я принялась застегивать перчатки безъ всякаго ропота на судьбу.
— Я боюсь, что присваиваю себѣ не принадлежащее мнѣ право, сказалъ онъ; — я во всю жизнь свою ни разу не танцовалъ. Вы же, я вижу, танцуете. Я боюсь лишить васъ другаго кавалера.
И неизвѣстный мой другъ, такъ ясно, повидимому, понимавшій мои намѣренія и желанія, снова отошелъ отъ меня.
Разумѣется, я, какъ водится, не была приглашена на эту кадриль. Когда докторъ снова появился подлѣ меня, я искренно обрадовалась ему. Не подавая вида, что замѣчаетъ мое унизительное одиночество, онъ сѣлъ подлѣ меня, на одно изъ освободившихся мѣстъ, и продолжалъ начатый нами разговоръ, какъ будто онъ никогда не прерывался.
Часто въ большомъ обществѣ два человѣка, не очень занятые имъ, нападаютъ на предметы разговора, вовсе не касающіеся настоящей минуты, и, сами того не замѣчая, сближаются скорѣе чѣмъ могло бы это случиться при другой обстановкѣ. Мнѣ теперь странно вспомнить о томъ множествѣ разнородныхъ предметовъ, о которыхъ мистеръ Эрквартъ и я толковали вчера вечеромъ. Онъ успѣлъ много мнѣ сообщить любопытнаго. Я убѣждена, что онъ много путешествовалъ и наблюдалъ; что же касается меня, я теперь удивляюсь, вспоминая, какъ свободно я говорила съ нимъ, выражала свое мнѣніе о вещахъ, о которыхъ мнѣ рѣдко случается говорить, частію отъ застѣнчивости, частію оттого, что дома никому нѣтъ дѣла до этихъ вещей. Между прочимъ разговоръ коснулся современнаго вопроса, — войны.
Я сказала, что война, по моему убѣжденію, есть дѣло совершенно не христіянское, что я не могу понять, какъ человѣкъ религіозный, христіанинъ, рѣшается поступить въ военную службу.
Услышавъ эти мои слова, докторъ Эрквартъ уперся локтемъ на ручку дивана и пристально взглянулъ мнѣ въ лицо.
— Хотите ли вы этимъ сказать, что христіанину ни при какихъ обстоятельствахъ не слѣдуетъ защищать свое отечество, свою жизнь, свою свободу? Или, что онъ въ мирное время можетъ щеголять своимъ мундиромъ, но при первомъ сраженіи долженъ бросить свое ружье, вспомнитъ слова Писанія и удалиться съ поля брани?
Слова эти, болѣе свободныя чѣмъ я привыкла слышать, были сказаны безъ всякаго цинизма. Они смутили меня. Я почувствовала, что позволила себѣ выразить очень рѣшительно мнѣніе о предметѣ, о которомъ не имѣю ни малѣйшаго понятія. Но тѣмъ не менѣе я не хотѣла сдаться.
— Докторъ Эрквартъ, позвольте мнѣ напомнить вамъ, что я сказала: «не понимаю, какъ можетъ онъ поступить въ военную службу.» Что же христіянину, уже разъ поступившему на службу, подобаетъ дѣлать, я не берусь рѣшить. Но я нахожу, что избирать военную службу, когда всѣ другія дороги открыты, получать жалованье за пролитую кровь — безсмысленно, чудовищно. Какъ тамъ ни прикрашивай, ни расписывай военную славу, она, въ виду простой заповѣди: «Не убей», кажется мнѣ не многимъ лучше живописной формы убійства.
Я выражалась рѣзко, слишкомъ быть-можетъ рѣзко для дѣвушки, мнѣнія которой были скорѣе основаны на чувствѣ чѣмъ на твердомъ убѣжденіи. Если такъ, совершенное молчаніе доктора Эркварта было должнымъ мнѣ порицаніемъ.
Онъ въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ даже не глядѣлъ на меня, но поникъ головой, такъ, что я могла видѣть очертанія его лба, носа и густой бороды. Усы вообще и противны и неприличны, бакенбарды не многимъ лучше, но настоящая восточная борода очень красива и придаетъ достоинство лицу.
Наконецъ докторъ Эрквартъ заговорилъ снова:
— Итакъ вы «ненавидите военныхъ;» я слышалъ, какъ ви это сказали мистриссъ Грантонъ. «Ненавижу» — слово рѣзкое для христіянки.
Собственное мое оружіе было обращено противъ меня.
— Да, я ненавижу военныхъ: мои убѣжденія, чувства, наблюденія утверждаютъ меня въ справедливости моего отвращенія отъ нихъ. Въ мирное время, они праздны, ничего дѣльнаго не дѣлаютъ, повѣсничаютъ, даромъ ѣдятъ хлѣбъ, и годны только для бальной залы. Въ военное время — вы знаете, что они въ военное время.
— Будто бы знаю! сказалъ онъ съ легкою усмѣшкой.
Досада начинала разбирать меня.
— И еслибъ у меня была хоть искра воинственности, она бы потухла, я увѣрена, въ продолженіи послѣдняго года. Всѣ эти куклы, не скажу люди, въ красныхъ мундирахъ, всегда возбуждаютъ во мнѣ сильнѣйшее презрѣ….
Я остановилась на полусловѣ. Въ эту минуту медленно прошла меня сестра моя Лизабель, опираясь за руку капитана Трегерна, и съ таимъ выраженіемъ на лицѣ, какого я никогда не ждала на немъ прежде. Мнѣ вдругъ представилось, что могло случиться, что бытъ-можетъ уже случилось. Неужели я осуждала своего… странная мысль! — своего зятя, когда съ такимъ жаромъ выражала свои предубѣжденія? Гордость, если не лучшее чувство, заставила меня теперь замолчать въ нѣкоторомъ замѣшательствѣ.
Докторъ Эрквартъ проговорилъ самымъ спокойнымъ тономъ:
— Я долженъ вамъ сказать, и мнѣ бы слѣдовало предупредить васъ, что я самъ принадлежу къ арміи.
Должно-быть я очень глупо на него посмотрѣла; по крайней мірѣ я чувствовала себя совершенною дурой. «Вотъ что значитъ, подумала я, говорить все, что вспадетъ на умъ, особенно съ незнакомымъ!»
О, когда это я выучусь держать на привязи свой языкъ или же болтать милый вздоръ, какъ другія дѣвушки? Что это мнѣ вздумалось серіозно говорить съ этимъ господиномъ? Я его не знала, мнѣ дѣла никакого не было до него; мнѣ бы и не слѣдовало слушать его и ему отвѣчать, пока, по выраженію моихъ сестеръ, мнѣ бы не представили его какъ слѣдуетъ; пока я не узнала бы, гдѣ онъ живетъ, и кто его родители, и чѣмъ онъ занимается, и сколько у него годоваго дохода.
Одвако, не смотря на все это, незнакомецъ пробудилъ во мнѣ невольное участіе. Я чувствовала, что мнѣ слѣдуетъ сказать что-нибудь; мнѣ хотѣлось, по мѣрѣ возможности, поправить свою ошибку.
— Но вѣдь вы — докторъ Эрквартъ; у военнаго медика свое отдѣльное поприще; его назначеніе спасать жизнь людей, а не посягать на нее. Вѣдь, конечно, вамъ не приходилось никогда убить человѣка?
Какъ только я выговорила этотъ вопросъ, я поняла, до какой степени онъ былъ неумѣстенъ. Совершенно растерявшись, я отвернулась въ другую сторону. Къ великой моей радости, въ эту же минуту ко мнѣ подошла Лизабель съ капитаномъ Трегерномъ. Она замѣтила, съ сіяющею улыбкой, что балъ великолѣпный; потомъ спросила, съ кѣмъ это я танцовала.
— Ни съ кѣмъ.
— Да какъ же, я видѣла сама, что ты разговариваешь съ какимъ-то незнакомымъ господиномъ. Кто это былъ такой? Довольно странная фигура…
— Тише; это былъ докторъ Эрквартъ.
— Нашъ Эрквартъ? воскликнулъ молодой Трегернъ. — Какъ же онъ мнѣ говорилъ, что не пріѣдетъ, или, во всякомъ случаѣ, останется не болѣе десяти минутъ? Онъ, знаете, слишкомъ серіозенъ для такихъ удовольствій; впрочемъ славный малый; отличный малый, можно сказать. Да гдѣ же онъ?!
Но отличный малый рѣшительно исчезъ.
Остальной вечеръ прошелъ для меня чрезвычайно весело, то есть довольно пріятно. Впрочемъ, не вполнѣ, какъ вспоминаю теперь, хотя я натанцовалась вдоволь, благодаря заботливости капитана Трегерна, который то и дѣло подводилъ кавалеровъ къ намъ съ Пенелопой (NB только не къ Лизабели); но всякій разъ, какъ мнѣ случалось завидѣть вдали темную бороду доктора Эркварта, меня упрекала совѣсть за мою глупость и безтактность. Боже мой, отчего такъ трудно высказать откровенное мнѣніе, чтобы притомъ не обидѣть кого-нибудь
Но точно ли онъ обидѣлся? Онъ долженъ былъ видѣть, что я говорила безъ дурнаго намѣренія; да кажется, онъ не изъ тѣхъ щепетильныхъ людей, которые ото всего вздрагиваютъ, какъ будто наступаютъ на хвостъ воображаемой змѣи. Однако онъ больше со мной не заговаривалъ въ продолженіи цѣлаго вечера, о чемъ я въ душѣ сожалѣла, отчасти потому, что мнѣ хотѣла чѣмъ-нибудь загладить свою вину, отчасти потому, что онъ мнѣ казался занимательнѣе всѣхъ остальныхъ присутствующихъ.
Меня все больше и больше удивляетъ: что могутъ найдти сестры въ молодыхъ людяхъ, съ которыми онѣ танцуютъ или болтаютъ? Мнѣ они кажутся нелѣпыми, самонадѣянными, совершенно нестерпимыми. А между тѣмъ иные изъ нихъ могутъ имѣть и хорошія стороны. Могутъ?
Нѣтъ, во всякомъ человѣческомъ существѣ должно быть что-нибудь хорошее. Увы! Правду говорилъ вчера докторъ Эрквартъ, что только молодость, неопытность, неразвитость, скоры на рѣзкіе приговоры.
Я должна прибавить, что когда, изнемогая отъ усталости, мы ожидали у подъѣзда свою коляску, докторъ Эрквартъ вдругъ появился подлѣ насъ. Папа держалъ подъ руку Пенелопу; Лизабель перешептывалась съ капитаномъ Трегерномъ. Да, кажется, этому молодому человѣку быть моимъ зятемъ. Я стояла у дверей и въ раздумьи смотрѣла на хмурую, темную ночь, какъ вдругъ кто-то за мной проговорилъ:
— Сдѣлайте милость, не стойте на сквозномъ вѣтру. Вы, молодыя дамы, не умѣете беречь своего здоровья. Позвольте.
И съ какою-то особенною важностью, мой новый другъ-медикъ сталъ теплѣе закутывать меня въ мою шаль.
— Пледъ — хорошая вещь. Ничто на свѣтѣ такъ не защищаетъ отъ холода, какъ хорошій пледъ, сказалъ онъ съ улыбкой, по которой, даже оставивъ въ сторонѣ его странное имя и чуть-чуть выдающійся акцентъ, я не могла не догадаться, въ какой части королевства родился докторъ Эрквартъ. Я чуть было, съ обычною моею неосторожностію, не предложила ему прямаго вопроса объ этомъ, но спохватилась вовремя, подумавъ, что уже довольно и безъ того наговорила глупостей въ одинъ вечеръ.
Въ эту самую минуту раздался крикъ: «Экипажъ мистера Джонсона!» (Увы, никогда намъ не удастся упрочить въ своемъ плебейскомъ имени аристократическое т!) Я поспѣшила на крыльцо; но докторъ не послѣдовалъ за мной, не подалъ мнѣ руки; онъ стоялъ на порогѣ, медвѣдь-медвѣдемъ, и даже не двинулся.
Вотъ и все.
Госпитальный журналъ, сентября 21-го. Уилльямъ Картеръ, рядовой, двадцати четырехъ лѣтъ, принятый недѣлю тому назадъ. Гастрическая горячка, тифозные признаки, легкій бредъ — больной опасный. Просилъ меня написать къ его матери, не сказалъ куда. Замѣчаніе. Узнать въ его дивизіи, не извѣстно ли что-нибудь о его роднѣ.
Капралъ Томасъ Гардманъ, пятидесяти лѣтъ. Delirium tremens, оправляется. Я его зналъ въ Крыму; онъ былъ тогда человѣкъ совершенно трезваго поведенія и желѣзнаго здоровья. «Сгубили меня траншеи, говоритъ онъ, — а потомъ зима, проведенная въ совершенномъ бездѣйствіи.» Зам. Послать за нимъ, какъ только онъ выпишется изъ госпиталя, и придумать, что для него могло быть сдѣлано; не забыть также зайдти завтра, изъ госпиталя, къ этой славной женщинѣ, его женѣ.
Максъ Эрквартъ. М. Э. Максъ Эрквартъ, Д. М. — Д. М.
…который, какъ лѣнивый школьникъ, отъ нечего-дѣлать, исписываетъ листъ этотъ своимъ именемъ.
Отъ нечего-дѣлать! Никогда въ продолженіи этихъ послѣднихъ двадцати лѣтъ не былъ я такъ празденъ.
Что за мерзкій уголъ этотъ лагерь! Онъ во сто разъ хуже нашего крымскаго. Въ особенности сегодня. Дождь льетъ какъ въ ведра, вѣтеръ воетъ, на улицѣ грязь непроходимая, и мнѣ нечего дѣлать, не о чемъ думать, нечего даже терпѣть, или нѣтъ мнѣ есть что терпѣть: флейта Трегерна сведетъ меня съ ума.
Нечего сказать, мало же въ самомъ дѣлѣ у меня должно-быть занятій, когда я такимъ образомъ изъ журнала болѣзней перехожу въ личный дневникъ самаго непріятнаго паціента, съ какимъ когда-либо мнѣ случалось имѣть дѣло, самаго неблагодарнаго, неудобнаго, безнадежнаго. Врачъ, исцѣлись самъ! Но какъ?
Я вырву этотъ листъ, или, нѣтъ, я сохраню его, какъ замѣчательный психологическій фактъ, и примусь за свою статью р ранахъ, наносимыхъ огнестрѣльнымъ оружіемъ…
….къ которой, оказывается, два дня спустя, я прибавилъ ровно десять строкъ.
Вотъ, вѣроятно, при какого рода обстоятельствахъ люди прнимаются писать свои дневники. Съ свойственною человѣку опрометчивостію, я всегда горько порицалъ такое препровожденье времени, но сегодня я начинаю понемногу понимать то состояніе ума, при которомъ это странное явленіе становится возможнымъ
Дневникъ врача, — такъ что ли мнѣ его назвать? Кто-то, кажется, написалъ книгу подъ этимъ заглавіемъ. Она мнѣ попалась въ руки, помнится, на кораблѣ; это романъ, но мнѣ рѣдко приходится читать произведенія такъ-называемой легкой литературы. Мнѣ никогда не хватаетъ на это времени. Къ тому же всѣ вымыслы становятся пошлы и блѣднѣютъ въ сравненіи съ дѣйствительностію жизни, съ мрачными слѣдствіями преступленія, съ ужасными картинами бѣдности и горя, которыя мнѣ, как врачу, приходится видѣть на каждомъ шагу. Говорите мнѣ послѣ этого о романахъ!
Были ли у меня когда-либо наклонности болѣе романическіе. Были нѣкогда, быть-можетъ, или могли быть.
Никакое ремесло, въ самомъ дѣлѣ, не пришлось бы мнѣ такъ какъ мое. Оно снабжаетъ меня безпрерывнымъ дѣломъ, я живу имъ. Ежедневно благодарю я Небо за то, что оно дало мнѣ силы и рѣшимость взяться за него, съ тою цѣлію, чтобы, согласно со слышанными мною вчера словами, спасать жизнь, вмѣсто того, чтобъ убивать ее.
Бѣдная дѣвочка, она сказала это безъ всякой цѣли; она не имѣла понятія о томъ, что сама говорила.
Это ли меня такъ разстроило на весь нынѣшній день?
Быть-можетъ, съ моей стороны, было бы разсудительнѣе никогда не бывать въ обществѣ. Я гораздо больше чувствую себя на своемъ мѣстѣ въ госпиталѣ чѣмъ въ бальной залѣ. Тамъ всегда есть дѣло, здѣсь видишь одно только удовольствіе, а нужно умѣть имъ наслаждаться.
И я убѣдился, что есть люди, которые могутъ наслаждаться этанъ удовольствіемъ. Я увѣренъ напримѣръ, что дѣвушкѣ этой было очень весело. Нѣсколько разъ въ продолженіи вечера я ловилъ на ея лицѣ такое беззаботное, такое счастливое выраженіе. Мнѣ рѣдко приходится видѣть счастливыхъ людей.
Неужели же мы по природѣ нашей обречены на вѣчныя страданія? Неужели страдать и существовать значитъ одно и то же? Можетъ ли это быть закономъ Провидѣнія? Или Оно допускаетъ такія послѣдствія только въ нѣкоторыхъ исключительныхъ случаяхъ, невозвратныхъ, безвыходныхъ, подобно…
Что я пишу? что осмѣливаюсь я писать?
Врачъ, самъ исцѣлись! И конечно, это одна изъ первыхъ обязанностей врача. Болѣзнь, вогнанная внутрь — всякій неопытный студентъ знаетъ какъ надобно опасаться такой болѣзни. Мнѣ иногда кажется, что я шелъ по совершенно-ошибочной дорогѣ, по крайней мѣрѣ съ тѣхъ поръ, какъ возвратился въ Англію.
Только настоящее въ рукахъ человѣка: прошедшее для него потеряно невозвратно, вполнѣ. Онъ можетъ страдать вслѣдствіе своего прошедшаго, можетъ извлекать изъ него много мудрости житейской, можетъ до нѣкоторой степени исправить свои ошибки. Но есть случаи, когда вдумываться въ свое прошедшее значитъ сходить съ ума.
Я на вѣку своемъ изучалъ не мало разныхъ случаевъ сумашествія, происходящаго какъ отъ нравственныхъ, такъ и отъ физическихъ причинъ. Нравственнымъ сумашествіемъ, если мнѣ позволено будетъ дать ему это имя, я называю тотъ родъ болѣзни, который развивается въ сравнительно-здоровыхъ умахъ вслѣдствіе поглощенія ихъ одною мыслію; тотъ родъ болѣзни, который мы находимъ въ женщинахъ, впавшихъ въ меланхолію отъ несчастной любви, или въ мущинахъ — отъ необузданнаго честолюбія, ненависти, или эгоизма, и который, если не остановить его вовремя, неминуемо переходитъ въ нѣкотораго рода сумашествіе. Всѣ мономаніи этого рода, которыя я отличаю отъ сумашествія, происходящаго отъ болѣзней мозга, я изучалъ тщательно и не безъ успѣха. Метода моя была очень проста; сама природа указывала мнѣ ее. Я крѣпко держался закона замѣненія, старался уничтожать эти idées, замѣняя ихъ другими, подъ вліяніемъ которыхъ, укоренившаяся мысль, хотя на время, исчезаетъ съ перваго плана.
Почему же не могу я еще разъ испробовать эту методу? Почему не сдѣлать для себя того, что столько разъ дѣлалъ для другихъ?
Мысли, нѣсколько подобныя этимъ, побудили меня отправиться вчера на балъ; мнѣ было немножко любопытно видѣть безыменную красавицу Трегерна, о которой онъ не перестаетъ бредить съ своимъ мальчишескимъ увлеченіемъ. Да, но несмотря на все его безразсудство и ребячество, онъ добрый и честный мальчикъ, и мнѣ было бы грустно, еслибы съ нимъ приключилось что-нибудь непріятное.
Эта высокая и стройная дѣвица была, вѣроятно, предметъ его нѣжной страсти; а другая, маленькая и не такъ красивая, но, по мнѣ, болѣе пріятная, была, безъ сомнѣнія, ея сестра. И разумѣется имя ея тоже Джонстонъ.
И имя это могло до такой степени поразить человѣка, что онъ, какъ вкопаный, остановился въ дверяхъ передней, съ замирающимъ сердцемъ, дрожащими членами! — что онъ теперь, написавъ его на бумагѣ, долженъ остановиться и призвать на помощь весь свой разсудокъ, всю силу духа… А между тѣмъ душа моя исполнена такого страха, такой непростительной трусости, словно противъ меня, въ углу этой комнаты, стоитъ…
Здѣсь я остановился; вскорѣ за тѣмъ меня потребовали въ госпиталь, гдѣ я и пробылъ до этой минуты. Уилльямъ Картеръ умеръ. Мать ужь не нужна ему. Какъ мало значитъ жизнь или смерть, если подумаешь! Какъ быстръ этотъ переходъ!
Пишу это я на томъ самомъ листѣ, который я заложилъ куда-то, когда меня позвали въ госпиталь, и потомъ долго искалъ, съ намѣреніемъ тотчасъ-же его сжечь. Но я убѣдился, что въ написанномъ мною нѣтъ ничего такого, чего бы мнѣ слѣдовало бояться, ничего такого, что могло бы быть понятно для кого бы то ни было, развѣ только то, что я подчеркнулъ это имя.
Неужели же я никогда не отдѣлаюсь отъ этого безразсудства, отъ этой мономаніи? Когда каждый можетъ встрѣтить десятки людей, носящихъ это имя, — когда и имя-то это не совсѣмъ то самое!..
Вотъ въ какомъ я положеніи. Описываю я его въ надеждѣ, что это усиліе надъ самимъ собою, это признаніе въ своемъ безуміи будетъ для меня полезно, что средство это подѣйствуетъ на меня, какъ дѣйствовало оно на многихъ паціентовъ.
Я тотчасъ же отошелъ отъ дверей этой передней. Я не подумалъ сдѣлать, да и не могъ бы сдѣлать, простой вопросъ, который тотчасъ же успокоилъ бы меня. Я отправился бродить по полямъ, я прошелъ нѣсколько миль, самъ того не замѣчая, и все слѣдилъ за луной. Она взошла, показалось мнѣ, точно такъ же, какъ всходила девятнадцать лѣтъ тому назадъ, — девятнадцать лѣтъ и десять мѣсяцевъ безъ двухъ дней, — и въ счетѣ этомъ никогда не могу ошибиться. Она, какъ грозный призракъ, поднялась надъ волнистою поляной, и своимъ краснымъ зловѣщимъ свѣтомъ, какъ въ ту ночь, освѣтила поле безпощаднымъ взглядомъ, отъ котораго ничего не скроешь, ничего не утаишь.
Что я пишу? На меня, кажется, опять хотятъ напасть старинные призраки. Этого допустить нельзя. Нужно мнѣ себя превозмочь.
Стучатся въ дверь: да, это сержантъ роты бѣднаго Картера. Пора, пора мнѣ за работу; я ею только и живу.
Сентября 30. Больныхъ въ госпиталѣ не прибавилось. Воздухъ здѣшній, кажется, лучшее лѣкарство. Практики у меня теперь очень мало.
Фактъ этотъ меня очень радуетъ, или, скорѣе, причина его, которую, сказали бы циники, человѣкъ моего званія легко сумѣлъ бы устранить, еслибъ онъ былъ городскимъ, а не полковымъ врачомъ. Тѣмъ не менѣе праздность для меня невыносима. Я посѣтилъ немногіе, находящіеся по близости, поселки, но главная ихъ болѣзнь такого рода, что вышеупомянутому полковому врачу, не имѣющему почти ничего, кромѣ своего жалованья, трудно дать имъ облегченіе; бѣдность самая опасная болѣзнь.
Сегодня я долго прохаживался по длиннымъ прямымъ улицамъ лагеря, взадъ и впередъ отъ госпиталя до моста; старался съ участіемъ вглядываться въ прохожихъ, въ солдатъ, играющихъ въ мячь, въ ученіе новобранцевъ. Въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ я наблюдалъ, какъ, по истеченіи каждаго, часовой всходилъ на маленькій укрѣпленный пригорокъ и оглашалъ весь лагерь знакомымъ гуломъ большаго севастопольскаго колокола. И затѣмъ я вернулся къ себѣ, заперъ свою дверь, взялся за книги, и занимался до тѣхъ поръ, пока у меня не разболѣлась голова.
Съ вечернею почтой я получилъ два письма, разумѣется, дѣловыя. Я рѣдко получаю письма другаго рода. Кто же бы могъ мнѣ писать? Кому же бы могъ я писать?
Мнѣ иногда случалось жалѣть объ этомъ, случалось желать, чтобъ у меня былъ другъ, съ которымъ бы я могъ переписываться о чемъ-нибудь другомъ, кромѣ дѣлъ. Но, cui bono? Ни съ какимъ другомъ не могъ бы я быть откровененъ, въ моихъ письмахъ не было бы ничего искреннаго и вѣрнаго, ничего вполнѣ принадлежащаго мнѣ, кромѣ угрюмой подписи Максъ Эрквартъ.
Еслибы судьба моя была иная, еслибъ было человѣческое существо которому бы я могъ излить всю свою душу, повѣрить тайну моей жизни… но нѣтъ, это уже теперь совершенно невозможно.
Довольно объ этомъ.
Довольно до поры до времени. Конецъ уже не такъ далекъ, этотъ конецъ, который разомъ разрѣшитъ всѣ затрудненія моей жизни. Мнѣ около сорока лѣтъ, а жизнь доктора бываетъ обыкновенно короче жизни другихъ людей. Я скоро буду старикъ. Да, конецъ не такъ далекъ. Какъ и какимъ образомъ я покончу это дѣло, я еще не вполнѣ рѣшилъ. Но все будетъ сдѣлано до моей смерти или послѣ.
«Максъ Эрквартъ, Д. М.»
Я безсознательно подписалъ свое имя, въ сопровожденіи этихъ двухъ дѣловыхъ буквъ, и мнѣ пришло въ голову, какъ странно было бы подписывать его какъ-нибудь иначе, какъ странно было бы, еслибы кто-нибудь съ участіемъ взглянулъ на мою подпись, забывъ о томъ, что я служащее лицо, Докторъ Медицины. Но не менѣе странно то, что все это мнѣ пришло въ голову, и что я не постыдился написать весь этотъ вздоръ. Всему причиной праздность, — та же праздность, что заставляетъ Трегерна, который, помню я, цѣлые сутки не сходилъ съ траншей, былъ бодръ и дѣятеленъ, — заставляетъ лежать, курить, зѣвать и играть на флейтѣ. Звуки ея и теперь раздаются. Вотъ они умолкли. Я слышалъ, какъ почтальйонъ постучался въ его дверь. Молокососъ получилъ письмо.
Что, еслибъ я, Максъ Эрквартъ, доведенный до этой крайности благодѣтельнымъ правительствомъ, двинувшимъ нашъ полкъ и этотъ уголокъ, высокій и сухой, но такой же разобщенный и печальный, какъ вершина Арарата, гдѣ остановился ковчегъ Ноя, еслибъ вздумалъ, для препровожденія времени и отъ хандры, переписываться съ воображаемымъ лицомъ? Почему бы нѣтъ?,
Итакъ начну сразу по принятой формѣ.
«Дорогой» —
Какъ странно, подумаю, было бы мнѣ написать это слово передъ какимъ-нибудь именемъ. Осиротѣвъ съ дѣтства, давно потерявъ единственнаго брата, въ кочевой моей жизни почти забывъ родину и совершенно забытый ею, — я не думалъ объ этомъ прежде; но, въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, нѣтъ такого существа, которое я имѣлъ бы право назвать по имени, данному ему или ей при крещеніи, которому могло бы придти въ голову назвать меня также по имени: «Максъ!» Какъ давно я не слыхалъ звука этого имени!
Не сердись на меня, мой дорогой воображаемый корреспондентъ, мой безыменный другъ, а посердись лучше на моего друга, капитана Августа Трегерна: онъ, кажется, вообразлъ себѣ, что если при Балаклавѣ мнѣ случилось спасти его жизнь, то она, и вмѣстѣ съ ней, всѣ его сумасбродства должны на вѣки вѣковъ остаться на моей отвѣтственности. Онъ ежеминутно является ко мнѣ, наполняя мою опрятную комнатку запахомъ табака и грога, и надоѣдаетъ мнѣ своими сентиментальными бреднями. Богу одному извѣстно, зачѣмъ я долженъ выслушивать ихъ. Вѣроятно затѣмъ, что онъ время свое могъ бы проводить хуже чѣмъ толкуя со мной о своей страсти, и также затѣмъ, что онъ добръ и честенъ, а я всегда предпочиталъ глупенькихъ негодяямъ. Но полно мнѣ однако великодушничать: этотъ юноша и любовь его мнѣ подчасъ страшно надоѣдаютъ и были бы совершенно невыносимы вездѣ, кромѣ этого скучнаго лагеря. Я терплю его общество, слушаю его разглагольствія больше потому, что люблю изучить характеры, люблю заглядывать въ души людей.
А забавно изучить не только этого влюбленнаго юношу, но и его богиню: я въ одинъ вчерашній вечеръ успѣлъ совершенно прочесть ее. Трегернъ и не подозрѣваетъ этого, онъ не представилъ меня ей, даже не называетъ при мнѣ ея имени, и не знаетъ, что оно мнѣ извѣстно. О чемъ онъ заботится и хлопочетъ? Неужели онъ боится, чтобы сердце его Ментора не погибло при встрѣчѣ съ его божествомъ? Мой воображаемый корреспондентъ знаетъ, какъ напрасны эти опасенія.
Даже еслибъ я и принадлежалъ къ числу людей, желающихъ нравиться, никогда бы выборъ мой не палъ на эту красавицу, никогда бы она не привлекла моего вниманія. Я мало знаю женщинъ, однако на столько понимаю ихъ, чтобы видѣть какъ подъ этою красивою оболочкой кроется сердце, не способное на глубокое чувство, умъ, лишенный всякой оригинальности. Но у нея видъ очень добродушный и добронравный; въ этомъ она похожа на Трегерна.
Легокъ же онъ на поминѣ. Въ корридорѣ. слышу, уже раздается его вѣчное "Donna е mobile, " — какъ я ненавижу эту арію! Онъ вѣрно относилъ на почту отвѣтъ на одну изъ этихъ отвратительно-раздушенныхъ записокъ, которыя онъ вѣчно норовитъ выронить изъ кармана въ моемъ присутствіи: уронитъ, да и поглядываетъ на меня, чтобы видѣть, замѣчаю ли я его трофеи; но я ему не доставляю этого удовольствія. Что за щенокъ онъ до сихъ поръ! И ласковъ онъ какъ щенокъ, даже ко мнѣ, хотя я часто ворчу на него. Молодъ онъ, зеленъ, но отъ этого порока всѣ исправляются, и я могу теперь только желать, чтобъ онъ пока не попалъ въ слишкомъ-дурное общество.
Я по опыту знаю, что значитъ для молодаго, вѣтренаго, неопытнаго мальчика не имѣть друга.
Мнѣ смѣшно даже подумать, чѣмъ я наполняю этотъ госпитальный журналъ. Хорошъ журналъ болѣзней, нечего сказать! Лучше бы ужъ откровенно вырвать немногія страницы, относящіяся до нихъ, чтобъ исключительно заняться новыми представляющимися мнѣ обращиками нравственнаго разстройства. Напримѣръ:
№ 1. — О немъ я лучше умолчу.
№ 2. — Августъ Трегернъ, 22 лѣтъ; перемежающаяся лихорадка, переходящая иногда въ желтую, какъ, напримѣръ, сегодня. Пульсъ быстрый, языкъ невоздержный, въ особенности же когда онъ говоритъ о мистерѣ Колинѣ Грантонѣ. Цвѣтъ лица блѣдный, почти мертвенный. Случай весьма опасный.
Больной врывается въ мою комнату, словно локомотивъ: съ неистовымъ свистомъ, въ облакѣ дыма. Я молча указываю ему на его сигару.
— Извините, докторъ. Я все забываю. Что вы однако за деспотъ!
— Не спорю. Но вы должны бы привыкнуть, что я никому не позволяю курить у себя. Я не допускалъ этого даже въ Крыму.
Юноша съ громкимъ вздохомъ опустился въ кресла.
— Клянусь честью, докторъ, я желалъ бы быть такимъ человѣкомъ, какъ вы.
— Въ самомъ дѣлѣ?
— Вы всегда такъ спокойны; васъ ничто, кажется, не можетъ встревожить. Вы никогда не чувствуете неопредѣленнаго влеченія взяться за сигару или что-нибудь другое, чтобъ успокоить свои нервы, привести себя въ лучшее расположеніе духа. Вы никогда не дѣлаете глупостей; у васъ нѣтъ матери, вѣчно читающей вамъ наставленія, нѣтъ вѣчно ворчащаго старика.
— Не довольно ли объ этомъ?
— Не дѣлайте такого строгаго лица. Онъ славный, впрочемъ, старикашка. Вы это знаете, и вотъ отчего я и позволяю себѣ при васъ не стѣсняться въ словахъ. Прочтите-ка это.
Онъ бросилъ мнѣ одно изъ скучныхъ и длинныхъ посланій сэръ-Уильяма; старый джентльменъ, я увѣренъ, очень гордится ими и воображаетъ, что въ своемъ родѣ они не уступятъ письмамъ лорда Честерфильда къ сыну. Я усмѣхнулся бы, еслибъ я былъ одинъ.
— Вы видите, какого онъ мнѣнія о васъ. Клянусь честью, еслибъ я не былъ ангелъ кротости, всегда готовый слушаться добраго совѣта, я бы давно прекратилъ знакомство съ вами. «Слушайтесь всегда совѣтовъ доктора Эркварта.» — «Я бы желалъ, чтобы вы брали примѣръ съ доктора Эркѣарта.» — «Ваша вѣтреность очень безпокоила бы меня, еслибы вы не были въ одномъ полку съ докторомъ Эрквартомъ.» — "Мнѣ рѣдко случалось встрѣчать такого достойнаго человѣка, какъ докторъ Эрквартъ, " и т. д. Что вы объ этомъ скажете?
Я ничего не сказалъ; такого рода слова заставляютъ меня жестоко страдать. Мнѣ было очень тяжело, и я промолчалъ нѣсколько минутъ.
— Трегернъ, сказалъ я наконецъ, — я не знаю или пожалуй знаю, до какой степени я заслуживаю хорошее мнѣніе вашего отца; но я не причастенъ одной, общей многимъ юношамъ слабости: тщательно скрывать свои хорошія качества и хвастаться дурными.
Юноша покраснѣлъ.
— Вы, разумѣется, говорите обо мнѣ.
— Вамъ лучше знать. А теперь, не хотите ли вы напиться со мною чаю?
— Очень буду радъ. Меня томитъ такая же жажда, какъ тогда, когда вы меня нашли на берегу Черной Рѣчки. Право, докторъ, гораздо бы мнѣ меньше было хлопотъ, еслибы вы меня не нашли тогда. Развѣ бы только старикъ мой огорчился, что имя его погибнетъ, а состояніе пойдетъ богъ вѣсть кому, то-есть двоюродному моему братцу, который очень былъ бы радъ узнать, что я готовъ…
— Что такое готовъ? Къ чему готовъ?
— Не стыдно ли вамъ, докторъ, придираться къ словамъ такого злополучнаго человѣка, какъ я? И, сверхъ того, вы еще лишаете меня сигары. Видно, вы никогда не были влюблены, и никогда не знали, что значитъ имѣть привычку курить.
— Почемъ вы знаете?
— Потому что вы бы никогда не отказались ни отъ того и ни отъ другаго. Это невозможно, это свыше силъ человѣческихъ.
— Будто бы? Когда-то, въ продолженіи двухъ лѣтъ, я выкуривалъ по шести сигаръ въ день.
— Что вы! И вы никогда объ этомъ не говорили мнѣ? Какіе же вы скрытные! Быть-можетъ современемъ откроется и другой фактъ. Кто знаетъ? Мистриссъ Эрквартъ и полдюжина птенцовъ проживаютъ быть-можетъ въ какомъ-нибудь захолустьѣ, — въ Корнвалисѣ, напримѣръ, или Джерсеѣ, или посереди салисберійскихъ полей… Ахъ, извините, докторъ!
Не ужасно ли, что столько лѣтъ борьбы съ самимъ собой, столько усилій, еще не достаточно укрѣпили мои нервы, чтобъ извѣстныя слова, имена, воспоминанія, не заставляли меня вздрагивать, не поражали меня какъ острый ножъ! Безъ сомнѣнія, умъ Трегерна сохранитъ теперь впечатлѣніе, если онъ только способенъ что-нибудь сохранить, что я гдѣ-то скрываю жену и семейство. Смѣшная мысль, еслибъ она не находилась въ связи съ другими подозрѣніями, — но нѣтъ, она скорѣе можетъ отвлечь отъ нихъ.
Конечно, мнѣ невозможно было объяснить ему мое смущеніе. Я могъ только стараться обратить все дѣло въ шутку, и свернуть разговоръ на куреніе.
— Да, въ продолженіи двухъ лѣтъ слишкомъ, я выкуривалъ по шести сигаръ въ день.
— А потомъ совсѣмъ перестали курить? Удивительно!
— Не черезчуръ, когда у человѣка есть твердая воля да нѣкоторыя сильныя побудительныя причины.
— Какія же эти причины? Скажите мнѣ ихъ пожалуста. Не то, чтобъ я собирался ими воспользоваться… я неисправимъ.
— Конечно. Вопервыхъ, я былъ бѣднымъ студентомъ меднцйны, а шесть сигаръ въ день обходились мнѣ по четырнадцати шиллинговъ въ недѣлю, тридцать одинъ фунтъ восемь шиллинговъ въ годъ. Сумма порядочная, для чисто-искусственной потребности; на эти деньги можно было бы прокормить и одѣвать ребенка.
— Вы какую-то слабость питаете къ ребятамъ, Эрквартъ. Помните вы эту маленькую русскую дѣвочку, которую мы нашли въ подвалѣ, по занятіи Севастополя? Я думаю, что вы бы привезли ее съ собой въ Англію, и стали бы воспитывать на мѣсто дочери, еслибъ она такъ скоро не умерла.
Можетъ-быть. Но, какъ сказалъ Трегернъ, она умерла.
— Вовторыхъ, такую значительную сумму, какъ тридцать одинъ фунтъ восемь шиллинговъ въ годъ, мнѣ совѣстно было тратить на такое эгоистическое удовольствіе, на привычку докучную для всѣхъ, кромѣ самого курящаго, тягостную и для него въ тѣ минуты, когда ему курить нельзя, потому что она непремѣнно перейдетъ изъ прихоти въ непреодолимую потребность, совершенно порабощающую человѣка. А по моему тотъ, кто дѣлается рабомъ какой-либо привычки, не болѣе какъ получеловѣкъ.
— Браво, докторъ! Все это слѣдовало бы напечатать въ газетѣ Ланцетъ.
— Вовсе нѣтъ, потому что все это относится не къ медицинской точкѣ зрѣнія, а къ обще-практической сторонѣ вопроса; именно къ тому, что создавать себѣ такую пустую роскошь, непріятную для всѣхъ окружающихъ, и такъ мало отрадную для насъ самихъ, съ вашего позволенія, величайшая глупость, какую только можетъ сдѣлать молодой человѣкъ. Эту-то глупость я и не намѣренъ поощрять. Вотъ и конецъ моей проповѣди, а кстати чай готовъ, если вы не предпочитаете сигары на открытомъ воздухѣ.
Онъ предпочелъ остаться, и мы усѣлись вмѣстѣ, «четыре ноги у одного камина», какъ говоритъ пословица.
— Увы! пословица говоритъ о четырехъ ногахъ да не въ мужскихъ ботфортахъ, грустно промолвилъ Трегернъ. — Надоѣла мнѣ жизнь! хоть сейчасъ ложись въ могилу.
Я замѣтилъ, что его тщательно завитые усики, его раздушенные волосы и тонкій, аристократическій профиль были бы очень эффектны — въ гробу.
— Э! что вы за безчувственный человѣкъ!
Я самъ готовъ былъ раскаяться въ своихъ словахъ, смертью никогда не слѣдуетъ шутить. Но меня сердило, что этотъ молодой человѣкъ, полный жизни и силы, имѣющій все, чѣмъ только красится жизнь, — и здоровье, и богатство, и родныхъ, и друзей, — меня сердило, что онъ тутъ можетъ сидѣть пригорюнясь, и жаловаться такимъ пошло-сентиментальнымъ тономъ.
— Да въ чемъ же дѣло? Зачѣмъ это вы хотите лишить міръ вашего драгоцѣннаго присутствія? Развѣ та молодая дама выразила то же самое желаніе?
— Она? — Чортъ съ ней! Не хочу больше о ней думать, проговорилъ онъ угрюмо. И наконецъ, помолчавъ съ минуту, излилъ свое смертельное горе, свое безвшодное отчаяніе, въ слѣдующихъ словахъ:
— Я сегодня встрѣтилъ ее, верхомь, съ Грантономъ, Колиномъ Грантономъ, на собственной его гнѣдой лошади; они цѣлый вечеръ разъѣзжали по сѣверному лагерю.
— Ужасное зрѣлище! А вы — вы молча имъ смотрѣли вслѣдъ съ тоской невыразимою?
— Докторъ!
Я остановился; въ голосѣ его слышалось болѣе истиннаго чувства чѣмъ я сперва предполагалъ въ Трегернѣ. Да и врядъ ли позволительно смѣяться, даже надъ ребяческою, мимолетною страстью.
— Извините, я не зналъ, что дѣло зашло такъ далеко. Впрочемъ, вамъ, кажется, не изъ чего еще ложиться въ гробъ?
— Да что это ей вздумалось разъѣзжать съ этимъ деревенскимъ медвѣдемъ? Какъ онъ смѣлъ предложить ей свою лошадь? ворчалъ Трегернъ, подкрѣпляя свою рѣчь разными прибавленіями, которыя считаю излишнимъ помѣщать здѣсь. Наконецъ мнѣ надоѣло разыгрывать роль Фра-Лоренцо съ такимъ неинтереснымъ Ромео; я ему посовѣтовалъ, если ему не нравится поведеніе молодой дѣвушки, откровенно на этотъ счетъ объясниться съ нею, или съ ея отцомъ; или же, такъ какъ женщины хуже понимаютъ другъ друга, поручить это дѣло леди Августѣ Трегернъ.
— Матушкѣ! Она никогда и не слыхала о ней. Помилуйте, Эрквартъ, выговорите такъ опредѣлительно, какъ будто бы я ужь рѣшился жениться!
Извините, отвѣчалъ я, принимая довольно серіозный тонъ, — мнѣ не могло придти въ голову, чтобы молодой человѣкъ позволялъ себѣ такъ свободно разсуждать съ своими знакомыми о молодой дѣвушкѣ, такъ явно высказывать свое влеченіе къ ней, вмѣшиваться въ ея отношенія къ другимъ лицамъ, не имѣя намѣренія на ней жениться. Лучше намъ перемѣнить разговоръ.
Трегернъ покраснѣлъ до ушей, но принялъ къ свѣдѣнію мой намекъ, и болѣе не докучалъ мнѣ своими сентиментальными жалобами.
Послѣ этого, у насъ, завязался интересный разговоръ по поводу нѣкоторыхъ случаевъ болѣзни, замѣченныхъ мною по сосѣдству и не принадлежавшихъ къ разряду моей офиціальной полковой практики. Еслибы, по какимъ-либо причинамъ, мнѣ пришлось оставить армію, я вѣроятно избралъ бы себѣ спеціальностію гигіеническія улучшенія, изученіе здоровья, болѣе чѣмъ болѣзни, способовъ предупрежденія зла, болѣе чѣмъ лѣченія. Мнѣ часто кажется, что мы, медики, начинаемъ дѣло не съ того конца, что дѣятельность, посвященная нами на облегченіе неизлѣчимыхъ недуговъ, была бы полезнѣе употреблена на разысканіе и приложеніе средствъ для сохраненія здоровья.
Итакъ, я старался объяснять Трегерну (который современемъ будетъ человѣкомъ богатымъ и вліятельнымъ), что по крайней мѣрѣ половина смертности въ нашей крымской арміи могла быть приписываема не случайностямъ войны, а послѣдствіямъ пьянства и всякаго рода неумѣренности, невѣдѣнію самыхъ простыхъ гигіеническихъ законовъ, что, впрочемъ, достаточно доказали отчеты нашей врачебной коммиссіи.
— Точно также мнѣ грустно, говорилъ я ему, — изучать въ моихъ прогулкахъ положеніе такъ-называемыхъ благородныхъ земледѣльческихъ классовъ, и видѣть столько случаевъ болѣзни и смерти, отъ причинъ, которыя такъ легко было бы устранить.
Вотъ, напримѣръ, нѣсколько случаевъ, взятыхъ наудачу изъ моей записной книжкв.
Амосъ Фелль, лѣтъ около сорока, десять дней боленъ горячкой; жена и пять человѣкъ дѣтей; занимаетъ одну комнату въ домикѣ, гдѣ живутъ два другія семейства; говоритъ, что радъ бы перейдти въ болѣе-здоровое жилище, да не можетъ; землевладѣлецъ не строить новыхъ коттеджей. Хотѣлъ бы себѣ выстроить хоть торфяной шалашикъ, но не знаетъ, будетъ ли и это ему разрѣшено.
Семейство Пекъ; также горячка, живутъ на грязномъ концѣ дерёвни, въ большой нечистотѣ; въ нѣсколькихъ шагахъ протекаетъ рѣчка, воды которой хватило бы на очищеніе цѣлаго города.
Вдова Деннъ; ревматизмъ отъ полевой работы; живетъ въ сырой комнаткѣ, почти подъ землей; женщина скромная и почтенная, получаетъ полъ-кроны въ недѣлю отъ прихода, но въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ не будетъ въ состояніи ничего заработать. Что станется съ ея дѣтьми?
Трегернъ разрѣшилъ этотъ вопросъ и нѣсколько другихъ; бѣдный малый! въ настоящую минуту у него кошелекъ такъ же открытъ, какъ его сердце; впрочемъ, въ числѣ другихъ роскошей, ему не худо испробовать роскошь благодѣянія. Ему это полезно; не сегодня, такъ завтра, онъ будетъ сэръ-Августомъ. Любопытно знать, разчитываетъ ли на это его богиня?
Какъ! неужели ко всѣмъ моимъ недостаткамъ присоединяется цинизмъ? да еще относительно женщины? и женщины, о которой я не знаю рѣшительно ничего. Я видѣлъ ее всего нѣсколько минутъ на балѣ.
Она, показалось мнѣ, принадлежитъ къ общему разряду провинціяльныхъ красавицъ, которыя сводятъ съ ума полковыхъ офицеровъ; впрочемъ, можетъ-быть въ ней есть кой-что и хорошее. Въ ея сестрѣ, этой дѣвушкѣ съ темными, большими глазами, навѣрное много хорошаго. Да не мнѣ объ этомъ судить, я никогда не имѣлъ случая изучать женщинъ.
Мы не возвращались къ этому предмету, пока, очевидно соскучившись по сигаркѣ, мой другъ Ромео не началъ безпокойно вертѣться на стулѣ, и наконецъ всталъ.
— Послушайте, докторъ, вы не станете говорить моему старику? Онъ бы страшно взбѣсился.
— О чемъ же?
— Да вотъ, на счетъ миссъ… вы знаете. Можетъ-быть, я очень глупо поступалъ, но когда молодая дѣвушка такъ съ вами любезна… да какая еще красавица! вѣдь вы ее видѣли, кажется, на томъ балѣ? Согласитесь, что она прелесть какъ хороша.
Я согласился.
— А какъ подумаешь, что она достанется этому Грантону! Такому неучу, медвѣдю! Чортъ бы его побралъ!
— Онъ честный человѣкъ, и будетъ ей добрымъ мужемъ; другимъ же честнымъ людямъ, которые не намѣрены предложить ей свою руку, гораздо бы лучше избѣгать встрѣчи съ нею.
Трегернъ опять покраснѣлъ, но старался принять шутливый тонъ.
— Право, докторъ, вы все проповѣдуете супружество. Да на что мнѣ связывать себя, въ мои года? Но будьте увѣрены, что я не сдѣлаю ничего такого, что было бы недостойно джентльмена. Итакъ прощайте, старый другъ.
И онъ удалился, съ лѣнивою, самоувѣренною осанкой, которую иногда, совершенно напрасно, величаютъ аристократическою.
А между тѣмъ, мнѣ не разъ случалось видѣть, и какъ эти изнѣженные франты, эти новѣйшіе раздушенные Алкивіады, дрались какъ Алкивіадъ, и умирали, какъ не умѣлъ умирать ни одинъ Грекъ, умирали, какъ истинные Британцы.
Недостойно джентльмена! Что это за слово для большей части людей, особенно въ военной службѣ! Я помню, что одинъ офицеръ, въ полномъ смыслѣ слова благородный человѣкъ, въ спорѣ о дуэляхъ, слѣдующимъ образомъ опредѣлилъ мнѣ выраженіе джентльменъ: тотъ, кто никогда не сдѣлаетъ ничего такого, чего бъ ему пришлось стыдиться, или отъ чего могла бы пострадать его честь.
Онъ говорилъ о свѣтской чести, потому что считалъ ее запятнанною, еслибы человѣкъ отказался отъ дуэли. Но нѣтъ ли болѣе высокаго мѣрила добродѣтели, болѣе возвышеннаго понятія о чести? А если есть, гдѣ его найдти?
Насилу-то онъ кончился, этотъ скучный обѣдъ. Я заперлась въ своей комнатѣ, раздѣлась, распустила волосы, и, скрестивъ руки на груди, долго смотрѣла на огонь.
Въ нашемъ огнѣ есть что-то совершенно особенное. Мы жжемъ болѣе еловыя дрова, и вотъ отчего этотъ пріятный особенный, запахъ. Какъ люблю я ель и сосну, вездѣ и во всякое время года! Съ какимъ наслажденіемъ, и какъ часто бродила я по нашимъ сосновымъ лѣсамъ, между высокими, прямыми, неизмѣнными деревьями, темными и почтенными лѣтомъ, зелеными и свѣжими зимой! Сколько разъ прислушивалась я къ вѣтру, колеблющему ихъ верхушки, собирая еловыя и сосновыя шишки, эти драгоцѣннѣйшія мои сокровища, свалившіяся на зеленый мохъ! Съ какимъ восторгомъ я собирала ихъ въ свой передникъ, и складывала въ кучу въ углу классной, и потомъ понемножку жгла въ каминѣ! Какъ ярко бывало онѣ горѣли!
Я и теперь была бы не прочь пойдти собирать еловыя шишки. Это во сто разъ было бы для меня пріятнѣе и занимательнѣе этихъ парадныхъ обѣдовъ.
Отчего задали мы этотъ обѣдъ, который намъ стоилъ такъ много заботъ, хлопотъ и денегъ, и былъ такъ невыносимо скученъ, на мой взглядъ по крайней мѣрѣ? Отчего считаемъ мы своею обязанностію всегда задавать обѣды, когда Франсисъ здѣсь? Какъ будто онъ не можетъ прожить недѣлю въ Рокмонтѣ въ одномъ нашемъ обществѣ? Этого не было прежде. Я помню время, когда онъ не желалъ никого видѣть у насъ, никуда не стремился отъ насъ. Все время, свободное отъ занятій (и папа, кажется, былъ учителемъ не черезчуръ строгимъ), онъ проводилъ съ Пенелопой. Какъ много намъ, маленькимъ, приходилось страдать отъ нихъ обоихъ! Всегда, бывало, найдутъ предлогъ, чтобы выслать насъ изъ комнаты, во время прогулокъ забудутся, забудутъ о насъ и потеряютъ насъ, и наконецъ, о жестокость! — заставятъ себя ждать по цѣлымъ часамъ къ обѣду. Имъ случалось ссориться, и тогда уже къ нимъ лучше и не подходи. Однимъ словомъ, любовь Пенелопы къ Франсису была намъ не въ радость; мы съ Лизабелью утѣшались только ожиданіями свадьбы; она мечтала о нарядахъ, а я о томъ, какъ хорошо будетъ, когда все кончится, и я изъ миссъ Доры превращусь въ миссъ Джонстонъ, и буду полною хозяйкой дома.
Бѣдная Пенелопа! Она и до сей поры миссъ Джонстонъ, и по крайней мѣрѣ я не предвижу пока перемѣны въ ея судьбѣ. Я не удивлюсь, если въ нашемъ семействѣ, какъ во многихъ другихъ, младшая дочь первая выйдетъ замужъ.
Мнѣ сегодня было болѣе обыкновеннаго досадно на Лизабель. Про нее непремѣнно станутъ говорить всякій вздоръ; мнѣ дѣла нѣтъ до сплетенъ, но вести себя, какъ она, не годится. Дѣвушка не можетъ быть до такой степени одинаково расположена къ двумъ молодымъ людямъ, чтобы въ ея обращеніи съ ними нельзя было замѣтить ни малѣйшей разницы; или ужь обращеніе ея должно быть совершенно равнодушно. Но про Лизабель этого сказать нельзя. Я каждый день наблюдаю за ней и говорю себѣ: — Да, ей рѣшительно нравится этотъ молодой человѣкъ. И счастливцемъ оказывается всегда тотъ молодой человѣкъ, который у ней подъ рукой, капитанъ Трегернъ или Грантонъ, «мой Колинъ», какъ называетъ его мать. Съ пятнадцатаго своего года наша Лиза вѣчно окружена поклонниками, но сколько мнѣ извѣстно, никто серіозно не былъ влюбленъ въ нее; еслибы было что-нибудь подобное, Лизабель непремѣнно бы сообщила объ этомъ мнѣ и всѣмъ своимъ подругамъ: что другое, а въ скрытности ее упрекнуть нельзя.
Я начинаю, кажется, злословить, и о комъ же? о родной сестрѣ, добронравной, безхитростной дѣвушкѣ, которая всѣмъ пріятна, и которую всѣ любятъ гораздо больше.
Сидя здѣсь у этого огня, я иногда задумываюсь о себѣ и строго разбираю себя.
Теодора Джонстонъ, двадцати пяти лѣтъ; наружность посредственная; способности посредственныя; нравъ посредственный; во всѣхъ отношеніяхъ олицетвореніе посредственности. Вотъ до какого заключенія о себѣ я дошла мало-по малу; но я не всегда была такого мнѣнія о себѣ.
Теодора Джонстонъ пятнадцати лѣтъ. Это было совершенно другое существо. Я и теперь могу себѣ представить его, съ длинными кудрями и короткими платьями, подъ надзоромъ Пенелопы сберегаемыми до послѣдней возможности; я вижу дикую, счастливую, мечтательную дѣвочку, бѣгающую по полямъ, или съ книгой скрывающуюся въ саду, исписывающую всякій клочокъ бумаги глупыми стихами. Какъ все ей казалось тогда легко, возможно! какъ довольна она была собой и всѣмъ, что ее окружало!
И что изъ нея вышло? Вышеупомянутая двадцати пятилѣтняя Теодора Джонстонъ.
Умѣть углубляться въ себя, разбирать каждое свое чувство, называютъ добродѣтелью, обязанностью каждаго человѣка. Я съ этимъ не согласна. По моему, это трудъ совершенно безполезный, лишній, къ добру не ведущій. Онъ развиваетъ эгоизмъ, вмѣсто того чтобъ излѣчивать отъ него. Онъ ведетъ къ самоуничиженію, къ лицемѣрію.
Если мнѣ не о чемъ, или не о комъ думать, кромѣ самой себя, такъ я лучше совершенно откажусь отъ всякихъ размышленій, буду жить только поверхностною изъ двухъ моихъ жизней, которыя мнѣ удалось наконецъ такъ тѣсно связать между собой, что не видно границы между ними; точно новые бурнусы сестеръ: каждый, глядя на нихъ, скажетъ, что они скромнаго сѣраго цвѣта, и очень не многіе разсмотрятъ, что изнанка сукна красная.
Это мнѣ напоминаетъ о яркости и блескѣ мундира, въ которомъ капитанъ Трегернъ явился на нашъ скромный обѣдъ. Онъ объявилъ, что приглашенъ на какой-то вечеръ, и долженъ уѣхать тотчасъ же послѣ обѣда, а все-таки остался. Жалѣли ли объ его отсутствіи на этомъ вечерѣ, хотѣла бы я знать. У насъ же, кажется, присутствіе его было не совсѣмъ пріятно для двухъ людей, для Колина Грантона и Франсиса Чартериса.
Какъ странно, что до сегодняшняго вечера капитанъ Трегернъ не зналъ, что его двоюродный братъ помолвленъ съ нашею Пенелопой, не зналъ даже, что онъ съ нами знакомъ! Странно даже, что онъ не узналъ объ этомъ отъ постороннихъ! Правда, это такая старинная исторія, что давно перестали о ней говорить, а намъ не могло придти въ голову торжественно объявить объ этомъ обстоятельствѣ капитану Трегерну: о немъ самомъ мы только и знали, что онъ одинъ изъ знатныхъ родственниковъ Франсиса. Но какъ же самъ Франсисъ даже не намекнулъ этимъ знатнымъ родственникамъ о своемъ сватовствѣ?
Еслибъ я была на мѣстѣ Пенелопы!.. Но я не должна судить другихъ. Мнѣ говорятъ, что я никогда не была влюблена.
Встрѣча этихъ двухъ господъ вышла преуморительная, точно сцена изъ комедіи. Франсисъ сидѣлъ на диванѣ подлѣ Пенелопы, разговаривая съ мистриссъ Грантонъ, ея пріятельницей, и миссъ Эмери, и отъ времени до времени какъ-то лѣниво любезничая съ своею невѣстой. Вдругъ, передъ самымъ обѣдомъ, вбѣгаетъ капитанъ Трегернъ. Онъ прямо подходитъ къ папенькѣ, и раскланивается съ нимъ особенно привѣтливо и любезно; потомъ кланяется Лизабели особенно холодно и равнодушно (мнѣ показалось однако, что, при видѣ ея, онъ покраснѣлъ до ушей); потомъ спѣшитъ поздороваться съ миссъ Джонстонъ, и тутъ сталкивается носъ съ носомъ съ мистеромъ Франсисомъ Чартерисомъ.
— Чартерисъ! что за… ч… что за неожиданное удовольствіе!
Франсисъ пожалъ ему руку съ извѣстною намъ обворожительною любезностію.
— Миссъ Джонстонъ! — Въ изумленіи своемъ капитанъ Трегернъ совсѣмъ было о ней позабылъ. — Прошу васъ извинить меня. Я и не подозрѣвалъ, что вы знакомы съ моимъ двоюроднымъ братомъ.
И повидимому, это открытіе не черезчуръ обрадовало молодаго человѣка.
Пенелопа быстро взглянула на Франсиса, потомъ сказала, какъ это она умѣла сказать такъ небрежно и спокойно:
— Да, мы уже много лѣтъ знакомы съ мистеромъ Чартерисомъ. Франсисъ, усадите вашего двоюроднаго брата на дивамъ.
При имени Франсиса, капитанъ Трегернъ оглянулся въ недоумѣніи, и усѣвшись между Франсмсонъ и Пенелопой, проговорилъ что-то разсѣяннымъ тономъ. Наконецъ, въ ту самую минуту, какъ онъ готовился подать руку Пенелопѣ, чтобы повести ее къ обѣду, его какъ будто озарила лучезарная мысль. Онъ засмѣялся, уступилъ мѣсто двоюродному брату, и предложилъ мнѣ свой пунцовый локоть. Проходя по залѣ, онъ сказалъ мнѣ въ полголоса:
— Я, кажется, чуть было не сдѣлалъ глупости. Но кто же могъ это угадать?
— Вы хотите сказать?..
— Да вотъ, на счетъ этихъ двухъ особъ. Я зналъ, что ваша сестрица съ кѣмъ-то помолвлена… но Чартерисъ! Кому бы пришло въ голову, что Чартерисъ намѣренъ жениться! Такая уморительная мысль!
Я отвѣчала, что къ этой мысли успѣла привыкнуть, потому что Франсисъ обрученъ съ сестрой уже около десяти лѣтъ.
— Десять лѣтъ! Быть не можетъ!..
Потомъ должно-быть въ его тяжеловѣсномъ умѣ промелькнула мысль, какъ неучтиво его изумленіе; онъ пробормоталъ какія-то неловкія поздравленія, и занявшись обѣдомъ, прекратилъ разговоръ.
Вѣроятно, ему было уже не до того: противъ насъ сидѣла Лизабель рядомъ съ Колиномъ Грантономъ; и не диво, что любовь и ревность совершенно помрачали умъ моего кавалера. Право, Лизабель и ея несчастные поклонники постоянно напоминаютъ мнѣ стихи Томсона, описывающіе бѣшеную борьбу двухъ молодыхъ быковъ въ то время, какъ прелестная корова, предметъ ихъ страсти, стоитъ подлѣ и раздуваетъ ихъ гнѣвъ.
Мнѣ совѣстно, что я это написала; мнѣ совѣстно, что я могла подумать такъ о родной сестрѣ, а вѣдь это такъ. Сколько разъ мнѣ случалось видѣть подобныя сцены! Я убѣждена, что это дурно и грѣшно; такіе священные предметы, какъ женская любовь и женская красота, созданы не для того, чтобы людей натравливать другъ на друга, какъ дикихъ звѣрей.
Я увѣрена также, что отъ женщины зависитъ не допустить этого. Мущины могутъ ревновать, тосковать и досадовать; но они не станутъ положительно ненавидѣть другъ друга изъ-за женщины, если эта женщина сама въ нѣкоторой мѣрѣ не виновата. Пока она свободна и никому не выказываетъ предпочтенія, изъ-за нея нельзя ссориться, потому что всѣ имѣютъ одинаковая права и надежды; если же она въ душѣ уже избрала кого-нибудь, то хотя она можетъ и скрывать это чувство, но уже ни въ какомъ случаѣ не должна оказывать предпочтеніе кому-нибудь другому. Таково, по крайней мѣрѣ, мое личное мнѣніе.
Впрочемъ, я, можетъ, слишкомъ серіозно смотрю на это дѣло, тѣмъ болѣе что никакого не имѣю права и него вмѣшиваться. Я давно рѣшилась не давать никакихъ совѣтовъ; Лизабель сама можетъ все разсудить; можетъ «сама себѣ выбрать ворота», какъ говоритъ шотландская пословица. Кстати, капитанъ Трегернъ спрашивалъ, не шотландскіе ли мы уроженцы, и не принадлежитъ ли мы къ знаменитому клану Джонстоновъ?
Было время, когда, несмотря на прибавочное т, мы всѣ досадовали на свое плебейское имя и горячо желали промѣнять его на болѣе-аристократическое прозвище. Какъ мы гордились тогда Франсисомъ Чартерисомъ! Какъ лестно намъ казалось адресовать письма «Франсису Чартерису, эсквайру», или говорить о будущемъ зятѣ, «состоящемъ на государственной службѣ.» Мы были твердо убѣждены, что эта государственная служба поведетъ его далеко, что онъ рано или поздно будетъ первымъ министромъ и перомъ.
Вышло не такъ. Франсисъ все еще говорить, что онъ не довольно обезпеченъ для того, чтобы жениться. Я вчера спрашивала Пенелопу, какое было состояніе у папа, когда онъ женился на первой своей женѣ — не на нашей покойной маменькѣ? Вѣроятно, у него было гораздо меньше чѣмъ Франсисъ имѣетъ теперь. Но сестра отвѣчала, что я этихъ дѣлъ не понимаю, что тутъ совсѣмъ другаго рода обстоятельства. Вѣроятно, она права.
Она очень любитъ Франсиса. Прошлую недѣлю, приготовляя все къ его пріѣзду, она сдѣлалась совсѣмъ другимъ человѣкомъ; расцвѣла вдругъ и помолодѣла; правда, это не продлилось; съ тѣхъ поръ какъ онъ здѣсь, она опять часто бываетъ сердита и ворчлива, съ нами конечно, но никакъ не съ нимъ, но все же видно, что его присутствіе большая для нея отрада. Они не такъ уже нѣжничаютъ другъ съ другомъ, какъ въ былые годы; оно и было бы смѣшно въ ихъ лѣта — обоимъ за тридцать лѣтъ. Но, однако, мнѣ бы не совсѣмъ было пріятно, еслибы мой женихъ, въ какія бы то ни было лѣта, проводилъ полвечера за чтеніемъ романа, а другую половину въ пріятномъ сообществѣ своей сигары. Разумѣется, я бы не желала, чтобъ онъ постоянно со мною сидѣлъ и за мною «ухаживалъ». Для меня это было бы совершенно нестерпимо. Къ чему же служитъ любовь, если люди не могутъ довольствоваться просто присутствіемъ любимаго существа, или даже, въ его отсутствіи, мыслью о немъ, не мѣшая другъ другу заниматься своимъ дѣломъ, и исполнять его какъ можно лучше? Право! я была бы самою удобною въ мірѣ невѣстой или возлюбленною; мы могли бы по цѣлымъ вечерамъ сидѣть, спокойные и счастливые, — онъ на одномъ концѣ комнаты, я на другомъ, — только бы мнѣ знать, что ему хорошо, только бы мнѣ встрѣчать изрѣдка его взглядъ, его улыбку, и быть увѣренною, что этотъ взглядъ, эта улыбка принадлежатъ мнѣ, и никому другому.
Что за вздоръ я пишу? И ни слова о нашемъ званомъ обѣдѣ. Неужели онъ на меня такъ мало произвелъ впечатлѣнія?
Все шло обычнымъ порядкомъ. Папа сидѣлъ на одномъ концѣ стола, съ важностью, приличною его сану, и съ чуть-замѣтнымъ выраженіемъ скуки на лицѣ. Пенелопа на другомъ концѣ, въ качествѣ хозяйки. Франсисъ, какъ всегда, красивый и изящно одѣтый, разыгрывалъ роль, друга дома. Что у него за великолѣпно-вышитая манишка! Что за воздушный галстухъ! И сколько труда, должно-быть, стоило ему такъ граціозно завязать этотъ галстухъ! Лизабель — но о Лизабели я уже говорила, и о себѣ также. Что же касается до остальныхъ гостей, они держали себя точно такъ же, какъ обыкновенно держатъ себя гости въ званыхъ обѣдахъ въ нашемъ краю: «ипо discs» могла бы я сказать, припоминая прежнія свои познанія въ латинскомъ языкѣ, за которыя Франсисъ когда-то прозвалъ меня юною педанткой.
Случилось ли въ продолженіе всего вечера что-нибудь, что стоило припомнить? Да, благодаря припадку ревности, мнѣ удалось кой-что путное извлечь изъ капитана Трегерна. Онъ казался такъ скученъ, такъ растерянъ, что мнѣ стало жаль его, и я захотѣла какъ-нибудь развлечь его; ухватясь за первую вспавшую на умъ тему для разговора, я спросила его, давно ли онъ не видалъ своего пріятеля, доктора Эркварта?
— Кого? извините…
Его глаза невольно обращались въ ту сторону, гдѣ Лизабель, облокотясь на столъ своею бѣлою рукой, потупивъ глаза, играла вѣткой винограда, и кокетничала съ «моимъ Колиномъ».
— Доктора Эркварта, котораго я встрѣтила у Грантоновъ прошлую недѣлю. Вы, кажется, говорила, что дружны съ нимъ.
— Конечно, конечно, у меня никогда не было лучшаго друга (отрадно было видѣть, какъ молодой человѣкъ оживился вдругъ), я обязанъ ему жизнію. Безъ него я теперь лежалъ бы съ крестомъ надъ головой, внутри этой печальной ограды, на вершинѣ Каткартовой горы.
— Вы говорвге о крымскомъ кладбищѣ — какого рода это мѣсто?
— Да вотъ именно, какъ я вамъ говорилъ, — просто верхушка горы, обведенная каменною оградой, а тамъ разные камни, памятники, кресты. Всѣ наши офицеры тамъ похоронены.
— А солдаты?
— Гдѣ попало; не все ли равно?
Да, точно все равно, подумала я, только не съ точки зрѣнія Трегерна. Впрочемъ съ такимъ человѣкомъ, какъ онъ, невозможно было заводить спора объ отвлеченныхъ предметахъ. Я бы не удержалась, можетъ-быть, еслибы на его мѣстѣ былъ докторъ Эрквартъ.
— Докторъ Эрквартъ все время былъ тамъ, въ Крыму?
— Да, онъ сдѣлалъ всю кампанію, отъ Варны до Севастополя; сперва волонтеромъ, а потомъ его приписали къ нашему полку. Счастіе для меня! Какіе три мѣсяца я выдержалъ послѣ Инкермана! Никогда не забуду, какъ въ первый разъ я выползъ на чистый воздухъ и усѣлся на скамью передъ госпиталемъ, на балаклавскихъ высотахъ, надъ самымъ Чернымъ моремъ.
Никогда еще онъ не говорилъ съ такимъ жаромъ. Во мнѣ пробудилась симпатія къ капитану Трегерну.
— Былъ онъ когда-нибудь раненъ, — докторъ Эрквартъ, хочу я сказать?
— Разъ или два, и то очень легко. Онъ нѣжиться не охотникъ, и тотчасъ же выздоравливалъ. Знаете, онъ человѣкъ такой умѣренный и благоразумный во всемъ, у него характеръ такой спокойный, онъ такую власть имѣетъ надъ собою, что ужъ этимъ самымъ онъ огражденъ отъ многихъ болѣзней и опасностей. Онъ говоритъ, что тамъ въ Крыму почти столько же померло отъ пьянства, обжорства, отъ безмѣрнаго куренья, какъ отъ русскихъ пуль.
— Вашъ другъ долженъ быть замѣчательный человѣкъ.
— Онъ, просто сказать, козыр! Извините за выраженіе… его бы не слѣдовало употреблять въ присутствіи дамъ.
— Если оно позволительно вообще, то позволительно и въ дамскомъ обществѣ.
Молодой человѣкъ посмотрѣлъ на меня съ недоумѣніемъ.
— Ну, хорошо, миссъ Дора; такъ онъ настоящій козырь, если вамъ понятно это слово. Впрочемъ, онъ притомъ человѣкъ довольно странный, довольно тугой; съ нимъ не такъ-то легко вести дѣло; онъ васъ какъ будто бы держитъ на привязи, точно родной отецъ. Чартерисъ! Слыхали ль вы когда-нибудь, какъ мой старикъ отзывается о докторѣ Эрквартѣ?
Можетъ-быть сэръ-Уилльяму и случалось при немъ называть это лицо, но, къ сожалѣнію, мистеръ Чартерисъ не могъ этого припомнить. Впрочемъ, кажется, онъ слышалъ это имя въ клубѣ; но трудно запомнить всѣ слышанныя имена, или даже людей, съ которыми встрѣчаешься.
— Вы бы этого человѣка не такъ-то скоро забыли, увѣряю васъ. Онъ стоитъ цѣлой дюжины такихъ… ахъ, извините!
Если извиненіе это относилось ко взгляду, брошенному имъ на двоюроднаго брата, мнѣ не трудно было ему простить. Меня всегда сердитъ, когда Франсисъ принимаетъ такой небрежный тонъ. Въ иныхъ отношеніяхъ для меня сноснѣе откровенная глупость капитана Трегерна, у него ничего нѣтъ въ головѣ, такъ ничего отъ него и не ожидаешь, — повторяю, она для меня сноснѣе презрительной небрежности Франсиса Чартериса, который, мы знаемъ, считаетъ излишнимъ выказывать передъ нами сокровища своего ума. Желала бы я знать, лучше ли онъ себя держитъ передъ графиней такою-то, или леди такою-то, о которыхъ онъ все толковалъ съ миссъ Эмери?
Я невольно сравнивала его красивое, гладкое лицо съ исхудалымъ лицомъ Пенелопы, и думала о томъ, какъ быстро въ сравненіи съ нимъ старѣется она, хотя они совершенно однихъ лѣтъ — но въ эту минуту дамы встали изъ-за стола.
Капитанъ Трегернъ и Колинъ бросились отворять намъ дверь, Франсисъ не взялъ на себя этого труда, — и Лизабель, проходя мимо, одинаково любезно улыбнулась обоимъ своимъ поклонникамъ. Колинъ сказалъ ей какой-то глупый комплиментъ; другой же, молча, взглянулъ ей прямо въ лицо. Еслибы кто-нибудь посмѣлъ на меня такъ взглянуть, я бы пожелала уничтожить его на мѣстѣ.
Въ гостиной я пріютилась подлѣ мистриссъ Грантонъ, съ которою мнѣ всегда пріятно разговаривать. Опять зашла рѣчь о раздаваніи пива приходскимъ бѣднымъ, и она мнѣ сказала, что въ этомъ дѣлѣ нашла энергическаго союзника: «человѣка, который еще сильнѣе меня съ вашимъ батюшкой возстаетъ противъ пива. Я говорила сегодня мистеру Джонстону, какъ хорошо бы ему съ нимъ познакомиться.»
Вопросъ шелъ о томъ, раздавать ли пиво нашимъ бѣднымъ за святочнымъ обѣдомъ. Папа, который постоянно возстаетъ противъ горячительныхъ напитковъ, и самъ ихъ никогда не употребляетъ, ежегодно выдерживаетъ за это самые ожесточенные нападки. Я спросила: кто же этотъ драгоцѣнный союзникъ?
— Ужъ, конечно, не изъ сосѣдей нашихъ. Онъ служитъ при лагерѣ; вы, кажется, встрѣтили его у меня на балѣ: докторъ Эрквартъ.
Я не могла удержать улыбки и не замѣтить мистриссъ Грантонъ, какъ странно, что мнѣ такъ часто приходится слышать про доктора Эркварта.
— Да такой человѣкъ вездѣ будетъ замѣченъ, даже въ нашемъ тихомъ краю; конечно, не въ обществѣ, — онъ почти никуда не ѣздитъ, и Колинъ насилу могъ затащить его къ намъ; — но онъ дѣлаетъ много такого, о чемъ мы, люди обыкновенные, только разговоры ведемъ.
Я спросила, какія же это такія дѣла; вѣроятно, по части медицины?
— Да, но у него эта медицинская часть принимаетъ такіе размѣры! Вообразите себѣ, онъ пришелъ къ Колину попросить его, въ качествѣ землевладѣльца, заняться осушкою и разчисткою Боурнской деревни. Онъ написалъ лорду ***, увѣряя его, что двадцать новыхъ коттеджей, выстроенныхъ на его землѣ, принесутъ болѣе нравственной подьзы чѣмъ всевозможные пріюты для бѣдныхъ. Онъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые не боятся высказывать свое мнѣніе, и умѣютъ заставить другихъ выслушивать его.
Я спросила, знаетъ ли она что-нибудь про личныя обстоятельства доктора Эркварта? Есть ли у него семейство? Женатъ ли онъ?
— О, нѣтъ, не женатъ. Впрочемъ, я никогда его объ этомъ не спрашивала, да онъ бы вѣрно самъ мнѣ объ этомъ проговорился. Во всякомъ случаѣ, Колинъ долженъ знать это. Не прикажете ли о васъ замолвить словечко, миссъ Дора?
— Нѣтъ, благодарю васъ, отвѣчала я смѣясь: — вы знаете, что я не люблю военныхъ.
Единственный недостатокъ доброй мистриссъ Грантонъ — ея страсть къ такого рода шуткамъ. Еслибы не это, я бы охотно поподробнѣе разспросила ее о докторѣ Эрквартѣ. Увижу ли я его еще когда-нибудь? Врядъ ли; обыкновенно полки не долго стоятъ въ лагеряхъ.
Я подошла къ камину, у котораго сидѣли сестры съ миссъ Эмери. Послѣдняя говорила много и скоро; Пенелопа выслушивала ее съ выраженіемъ лица, немного насмѣшливымъ; она говоритъ, что ей скучно съ дамами, особенно съ дамами среднихъ лѣтъ. Лизабель, какъ всегда, улыбалась своею неизмѣнно-добродушною улыбкой.
— Мнѣ очень пріятно было видѣть, говорила миссъ Эмери, — какъ радушно встрѣтились мистеръ Чартерисъ и капитанъ Трегернъ; я слышала, что между ними было что-то такое, была какая-то холодность. Очень понятно: сэръ-Уилльямъ, конечно, могъ бы что-нибудь сдѣлать для своего племянника, — вѣдь послѣ капитана мистеръ Чартерисъ ближайшій ему наслѣдникъ. У сэръ-Уилльяма великолѣпное помѣстье; были ли вы когда-нибудь въ Трегернъ-Кортѣ, миссъ Джонстонъ?
Пенелопа отрывисто отвѣчала «нѣтъ», а Лизабель прибавила добродушнымъ тономъ, что мы очень рѣдко выѣзжаемъ, — что папа любитъ круглый годъ проводить въ Рокмонтѣ.
Я сказала, отъ любви ли къ противорѣчію, или изъ опасенія сплетенъ болтливой миссъ Эмери, что мы даже не знаемъ, гдѣ находится Трегернъ-Кортъ, а съ капитаномъ Трегерномъ познакомились случайно, у мистриссъ Грантонъ.
Лиза ущипнула меня; Пенелопа сердито нахмурила брови. Хорошо ли я сдѣлала, что такимъ образомъ раздосадовала обѣихъ моихъ сестеръ? Увы! я чувствую, что мой характеръ съ каждымъ днемъ становится непріятнѣе. Чѣмъ же это кончится?
Должно-быть, Лизабель избрала себѣ девизомъ на этотъ вечеръ: «кто первый пріѣдетъ, тому первому мѣсто.» Лишь только появился капитанъ Трегернъ, онъ исключительно овладѣлъ ея вниманіемъ; его ярко-пунцовый мундиръ совершенно затмилъ скромный черный фракъ его соперника. Пришлось мнѣ разыгрывать роль Милосердія и проливать елей моего пріятнаго разговора на раны, нанесенныя блестящими глазами моей сестрицы; въ награду я получила полнѣйшія свѣдѣнія на счетъ торфяной почвы, сажанія рѣпы и наилучшей методы откармливать овецъ.
О, Колинъ мой милый, о, Колинъ мой другъ,
Привыкшій безъ страху ходить по горамъ!
О, гдѣ твое стадо, что быстро такъ скачетъ,
Земли не касаясь, летитъ по полямъ?
Мнѣ помнится, что послѣдній этотъ фактъ нѣсколько смущалъ мой дѣтскій умъ. А какъ же конецъ?
Гдѣ вѣтки березы сплелись надъ ручьемъ,
Туда мы подъ вечеръ съ тобою придемъ.
Не хочу я смѣяться надъ этою незатѣйливою пѣсенкой съ ея милымъ шотландскимъ напѣвомъ — сколько разъ я мурлыкала ее про себя, въ моихъ длинныхъ прогулкахъ! Вѣдь въ дѣтствѣ я сама была безнадежно влюблена въ друга Колина. Любовь эта выражалась только тѣмъ, что я всячески ухаживала за его матерью, и изрѣдка рѣшалась подносить ему самому отборныя ягоды или орѣхи. Наконецъ, оскорбленная гордость взяла свое, и я исцѣлилась отъ несчастной страсти. Но до сихъ поръ я съ нѣкоторою нѣжностью смотрю на розовое, круглое лицо друга Колина, хотя и знаю, какъ мало толку въ его головѣ, и какъ мало онъ подходитъ къ моему теперешнему идеалу мущины.
Неужели онъ женится на нашей Лизѣ? Вообще рѣдко случается, чтобы люди женились на подругахъ своего дѣтства, отъ любви ли къ новизнѣ, или отъ того, что часто самые близкіе намъ по положенію люди всего дальше бываютъ отъ насъ во своимъ симпатіямъ, интересамъ, требованіямъ.
Но, однако, пора мнѣ кончить и запереть бюро.
Къ счастію, я успѣла все прибрать! Что, еслибы Лизабель застала меня за писаньемъ, въ такой поздній часъ ночи, — какъ бы она стала меня дразнить, даже при теперешнихъ обстоятельствахъ, которыя, скажу мимоходомъ, не слишкомъ-то сильно на нее подѣйствовали.
Она постучалась ко мнѣ въ дверь, досадуя на то, что она была заперта. Я впустила ее, и она сѣла у камина, точно картинка, въ голубомъ пенюарѣ, съ распущенными золотистыми волосами, съ глазами, невѣроятно блестящими для втораго часа ночи. Я молча показала ей свои часы.
— Что за вздоръ! Я не дамъ тебѣ такъ рано лечь въ постель. Мнѣ нужно съ тобою потолковать, Дора; тебѣ должно быть лестно, что я прежде всѣхъ пришла къ тебѣ. — Ну, отгадай, что случилось сегодня вечеромъ?
Ничего дурнаго, конечно, подумала я, глядя на ея сіяющее, смѣющееся лицо.
— Ты никакъ не отгадаешь, потому что ты никакъ не думаешь, чтобъ это могло случиться когда-нибудь. Дѣло въ томъ, что Трегернъ сегодня сдѣлалъ мнѣ предложеніе.
При этой вѣсти я остолбенѣла, потомъ стала сомнѣваться въ достовѣрности ея.
— Онъ просто говорилъ тебѣ вздоръ, какъ всегда; онъ не имѣетъ никакихъ серіозныхъ намѣреній. Зачѣмъ ты не положишь конца этимъ дурачествамъ?
Лизабель не обидѣлась, — она никогда не обижается, — она только засмѣялась.
— Я говорю тебѣ, Дора, что это сущая правда. Вѣрь не вѣрь, онъ посватался за меня.
— Когда же? Гдѣ? Какимъ образомъ?
— Въ оранжереѣ, у большаго померанцеваго дерева, за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ какъ онъ ушелъ.
Видя, что она мнѣ отвѣчаетъ такъ опредѣлительно и аккуратно, я попросила ее повторить мнѣ собственныя его слова, если она ничего противъ этого не имѣетъ.
— О, ничего, конечно! У насъ шелъ разговоръ о померанцевой вѣточкѣ, которую мнѣ далъ Колинъ, а Трегернъ уговаривалъ меня бросить ее. Но я отвѣчала: «нѣтъ, я люблю этотъ запахъ. Въ день моей свадьбы я непремѣнно надѣну гирлянду изъ живыхъ померанцевыхъ цвѣтовъ.» Тутъ онъ вдругъ разгорячился и сталъ клясться, что съ ума сойдетъ, если я выйду замужъ за кого-нибудь другаго. Потомъ онъ схватилъ мою руку — и… какъ обыкновенно водится… (Тутъ она немного покраснѣла.) Кончилось тѣмъ, что я ему сказала, что ему лучше всего поговорить съ папенькой, а онъ отвѣчалъ, что поговоритъ съ нимъ завтра. Вотъ и все.
— Все?
— А что же? подхватила Лизабель, глядя на меня вопросительно.
Конечно странно было принять такимъ образомъ извѣстіе о помолвкѣ сестры, но я не въ силахъ была выговорить слова. Меня что-то душило, какое-то жгучее негодованіе подступало мнѣ къ горлу, давило меня тоской.
Что же это такое, наконецъ? Праздное кокетничанье, вспышка страсти въ молодомъ мальчикѣ, холодный разчетъ со стороны дѣвушки… «Какъ обыкновенно водится…» и «Поговорите съ папенькой!» — Вотъ и все! Неужели это любовь?
— И ты ни слова не говоришь мнѣ, Дора? Лучше бы я разказала Пенелопѣ, да она устала и заперлась у себя въ комнатѣ. Къ тому же, ей это можетъ быть не совсѣмъ пріятно. А вѣдь, право, грустно. Такое важное событіе въ моей жизни, а никто даже и не поздравитъ, не приметъ участія.
Я спросила, чѣмъ же эта вѣсть можетъ быть непріятна Пенелопѣ?
— Развѣ ты не понимаешь? Большая разница для Франсиса, будетъ ли Трегернъ жить холостякомъ и кочевать по бѣлому свѣту, или если онъ женится и оснуется дома. Что ты на меня смотришь такъ убійственно? — я никого не подозрѣваю, никакихъ не дѣлаю предположеній, — я беру дѣло съ самой простой, практической стороны. Да и что за бѣда? Если не на мнѣ Трегернъ женится, такъ вѣдь женится же онъ когда-нибудь; Франсису и Пенелопѣ легче отъ этого не будетъ.
— Ты очень благоразумна и предусмотрительна: мнѣ бы это и въ голову не пришло.
— Очень вѣроятно. Дай ка мнѣ щетку.
И она принялась методически расчесывать свои длинные волосы и заплетать ихъ въ безчисленныя косички, отъ которыхъ они у нея такъ изящно волнуются. Проходя мимо зеркала, она остановилась, окинула себя взглядомъ и проговорила вздохнувъ:
— Бѣдный малый! Онъ такъ любитъ меня.
— А ты?
— Я… я конечно люблю его, очень люблю. Иначе пошла ли бы я за него замужъ?
— Разумѣется!
— Папенькѣ одно можетъ не понравиться: то, что Трегернъ моложе меня, — конечно, очень немногимъ моложе. Какъ папенька удивится, когда завтра получитъ письмо!
— Сэръ-Уилльямъ уже знаетъ?
— Нѣтъ еще, но Трегернъ говоритъ, что можетъ уладить все очень скоро. Онъ уговоритъ мать, а она отца. Да что же они могутъ имѣть противъ меня?
Она опять взглянула въ зеркало. Разумѣется, противъ такой невѣстки трудно было имѣть что-нибудь, даже въ Трегернъ-Кортѣ.
— Надѣюсь, что Пенелопа не станетъ сердиться, продолжала она. — Для нея это можетъ-быть еще лучше. Я вѣрно буду имѣть вліяніе на родныхъ мужа, и уговорю старика какъ-нибудь получше устроить Франсиса, или выхлопотать папенькѣ болѣе выгодный приходъ, если только онъ согласится оставить Рокмонтъ. А тебѣ я найду хорошаго мужа, не такъ ли, Дора?
— Благодарю тебя, не нужно. Мнѣ и слово это опротивѣло. Лучше бы намъ прожить всѣмъ вмѣстѣ, не разлучаясь…
И, отъ усталости ли, отъ волненія ли, или отъ того, что мнѣ вдругъ стало невыразимо тяжело видѣть мою сестру, подругу моего дѣтства, мою хорошенькую Лизу, поступающую такимъ образомъ, говорящую такія рѣчи, — я вдругъ залилась слезами.
Она была удивлена, и нѣсколько разстрогана, потому что сама немножко прослезилась, и мы крѣпко обнялись и поцѣловались, что не часто съ нами бываетъ. Но вдругъ я вспомнила про Трегерна, про померанцевое дерево, про «какъ водится», и поцѣлуи Лизы стали жечь меня.
— О Лиза, не дѣлай этого, не дѣлай этого, ради Христа.
— Не дѣлать — чего? Ты не хочешь, чтобъ я вышла замужъ?
— Не такимъ образомъ.
— А какимъ же образомъ?
Я не умѣла ей отвѣчать, я не знала, какъ выразить свою мысль.
— Ужь не въ родѣ ли Франсиса и Пенелопы? Влюбиться другъ въ друга малыми дѣтьми, не зная еще, чего именно хочешь, а потомъ чувствовать себя связанными навѣки и тянуть эти безсмысленныя, тяжелыя отношенія, пока она сдѣлается совершенною старухой, а онъ… Нѣтъ, покорно благодарю, наглядѣлась я на эти пламенныя страсти и неопредѣленныя отсрочки. Я давно ужь положила себѣ, что если уже выходить замужъ, такъ устроить это сразу, и дѣло, съ концомъ.
Въ ея словахъ была нѣкоторая доля правды, но еще больше неправды. Я не могла опровергать ее, спорить съ нею, но я чувствовала, что не такъ она смотритъ на вещи. Любовь не всегда оказывается обманомъ.
Мы еще поговорили немного, и наконецъ она встала, сказавъ, что ей пора спать.
— Такъ неужели ты не пожелаешь мнѣ счастія? Это не хорошо съ твоей стороны.
Я отвѣчала ей напрямикъ, что иначе смотрю на вещи, но что такъ какъ выборъ ея сдѣланъ, та я надѣюсь, что она не ошиблась.
— Я въ этомъ увѣрена. А теперь, ложись спать, и не плачь больше, — право, не о чемъ плакать. Я куплю тебѣ къ свадьбѣ очаровательное платье, и тебѣ такъ весело будетъ ѣздить ко мнѣ въ гости, въ Трегернъ-Кортъ. Прощай, Дора, покойной ночи!
Странно, очень странно! Даже сегодня утромъ, записывая все это въ свой дневникъ, я не могу привыкнуть къ этой мысли; она мнѣ кажется все страннѣй и страннѣй!
Я запишу всѣ происшествія нынѣшняго дня, хотя бы для того, чтобы сколько-нибудь отдѣлаться отъ ихъ неотвязнаго впечатлѣнія.
Происшествія пустыя, маловажныя для всякаго, но меня потрясли они такъ, что я долго, долго сидѣлъ, закрывъ лицо руками, вздрагивая каждый часъ, при звукѣ колокола, взятаго нами въ Севастополѣ, вздрагивая и трясясь какъ больной, нервный ребенокъ.
Странное дѣло! Тамъ, въ Крыму, среди опасностей, трудовъ, лишеній всякаго рода, я былъ спокоенъ, даже счастливъ. Жизнь какъ будто взяла свое, какъ будто изгладила изъ памяти тотъ день, — что я говорю? — тотъ единый часъ, то мгновеніе… Неужели это мгновеніе можетъ, перевѣсить цѣлую жизнь? или, какъ говорятъ иные, цѣлую вѣчность? Да что же время, что же вѣчность? И что значитъ человѣкъ, съ тою частицей добра или зла, которую ему пришлось совершить или претерпѣть, передъ лицомъ Бога?
Все это пустыя разсужденія, довольно я потратилъ на нихъ времени, пока каждый доводъ не сдѣлался мнѣ мучительно знакомымъ. Лучше ихъ оставить и обратиться къ обыкновеннымъ предметамъ. Дорогой невидимый корреспондентъ, разказать тебѣ весь нынѣшній день?
Начался онъ мирно. Я всегда отдыхаю по воскресеньямъ, если только могу. Я думаю, что еслибы даже Небо не освятило одного изъ семи дней недѣли, — все-таки былъ бы нуженъ день отдохновенія, и этотъ день по тому самому былъ бы днемъ благословеннымъ. Неясное чувство, старинная привычка и позднее убѣжденіе, все заставляетъ меня праздновать шабашь, конечно, не совсѣмъ по строгому обычаю моихъ предковъ, но какъ мирный, счастливый, священный день отдыха между двумя недѣли, день, въ который мы наслаждаемся миромъ, назначеннымъ въ удѣлъ сынамъ БожіимъІ Да, сынамъ Божіимъ; для нихъ только и существуетъ миръ, даже на землѣ.
Трегернъ, вскорѣ послѣ завтрака, проходя мимо моей палатки, постучался ко мнѣ въ окно, довольно не кстати, потому что я только что принялся за хорошую книгу; я рѣдко когда позволяю себѣ какое-нибудь чтеніе, кромѣ ученаго.
Онъ спросилъ, не хочу ли я съ нимъ отправиться въ церковь. Я почти постоянно посѣщаю нашу походную капеллу; несмотря на то, что добрый нашъ полковой капелланъ преплохой проповѣдникъ, я хожу туда, какъ на всякое другое христіяяское богослуженіе, потому что вижу въ этомъ самый простой и прямой способъ выразить свое благоговѣніе передъ Творцомъ.
Поэтому, я не улыбнулся необычайному припадку набожности въ Трегернѣ, а просто изъявилъ согласіе, что, кажется, было нѣсколько досадно ему.
— Вы видите, я дѣлаюсь, человѣкомъ солиднымъ, начинаю въ церковь ходить. Я удивляюсь, что вы, Эрквартъ, такой набожный и серіозный человѣкъ, не уговаривали меня и прежде бывать въ церкви.
— Если вы идете противъ воли, потому только, что такъ прилично солидному человѣку, то лучше остаться дома.
— Очень вамъ благодаренъ; а если я на это имѣю особыя причины?
Онъ скрываться не умѣетъ, все у него такъ и просится наружу; оттого-то нельзя и сердиться на его недостатки.
— Такъ разкажите же мнѣ попросту, въ чемъ дѣло; не въ первый разъ намъ съ вами говорить откровенно.
— Ну, такъ я вамъ признаюсь, гмъ! (Брянча своею саблей и опуская глаза съ какою-то необычайною застѣнчивостію). Дѣло въ томъ, что она этого пожелала.
— Кто?
— Вы знаете, та дѣвушка. Да я вамъ ужъ все разкажу, — тѣмъ болѣе что я васъ хотѣлъ попросить переговорить съ ея отцомъ, и моего старика предупредить. Я послушался вашего совѣта и все дѣло покончилъ разомъ.
— Какъ! вы обвѣнчались съ нею?
Онъ говорилъ такимъ страннымъ тономъ, что, пожалуй, возможно было и это.
— Нѣтъ еще, не совсѣмъ, но почти что такъ. Я сдѣлать ей предложеніе, и она согласилась. Да, докторъ, съ прошлой пятницы я женихъ ея.
Въ его голосѣ и манерахъ проглядывало искреннее чувство и вмѣстѣ какой-то комическій страхъ собственнаго своего положенія.
Я не совсѣмъ ожидалъ подобной развязки; но могло бы случиться что-нибудь и хуже. Богатый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати, окруженъ разными опасностями, которая гораздо хуже ранней женитьбы. Итакъ, я поздравилъ его обычнымъ порядкомъ и спросилъ, знаетъ ли объ этомъ его отецъ.
— Нѣтъ еще. Я хочу попросить васъ быть посредникомъ между нами. Впрочемъ, онъ навѣрное согласится, — ея отецъ препочтенный человѣкъ, — здѣшній ректоръ; а она — такая красавица! Она дѣлаетъ честь моему вкусу. Къ тому же она меня любитъ — немножко!
И онъ съ гордою радостію покручивалъ себѣ усы.
Я не видѣлъ причины въ томъ сомнѣваться. Онъ былъ красивъ собою, могъ нравиться женщинамъ; невѣста же его, судя по лицу, казалось мнѣ, ума не далекаго, но милаго и добродушнаго нрава. Другая сестра, съ которою я говорилъ, гораздо замѣчательнѣе. Видно было, что онѣ принадлежатъ къ весьма-почтенному семейству, и сэръ-Уилльямъ, постоянно желавшій видѣть сына женатымъ, ничего не могъ имѣть противъ его выбора. Однако, слѣдовало увѣдомить его тотчасъ же; слѣдовало бы даже напередъ посовѣтоваться съ нимъ. Я сказалъ это Трегерну.
— Что жь дѣлать! я не виноватъ: оно случилось такъ неожиданно. Право, когда я пріѣхалъ къ нимъ, я такъ же мало помышлялъ о женитьбѣ, какъ вашъ сѣрый котъ, докторъ! Видно, отъ судьбы своей не уйдешь. Но теперь все кончено, и я радъ отъ души. Такъ вы напишете отцу и скажете ему объ этомъ?
— Напишите сами, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше: такія дѣла не терпятъ отлагательства.
Я подвинулъ къ нему чернильницу съ перомъ и листъ бумаги, а самъ взялся за книгу; но я не могъ вполнѣ заняться чтеніемъ; я невольно поглядывалъ на Трегерна; его смущенное, растерянное лицо и смѣшило меня, и наводило на меня раздумье.
Признаться, мнѣ чрезвычайно было грустно, что Трегернъ посватался, не предупредивъ отца. Самъ я своихъ родителей не помню; они скончались, когда я былъ еще ребенкомъ; но врядъ ли человѣкъ можетъ дожить до моихъ лѣтъ, не сознавъ до какой степени священны права отца, хорошаго отца?
Конечно, все это дѣло нисколько меня не касалось. Трегернъ только въ шутку могъ сказать, что послушался моего совѣта, приложивъ къ дѣлу совершенно отвлеченное замѣчаніе, сдѣланное мною, чтобъ пресѣчь его пустую болтовню. Я отказался принять какое-либо участіе въ его сватовствѣ, хотя уступилъ его настойчивой просьбѣ отправиться съ нимъ въ деревенскую церковь, и быть представленнымъ отцу его невѣсты, тамошнему священнику.
— Онъ человѣкъ довольно таки крутой, — тонокъ какъ игла и твердъ какъ камень; право, меня вчера морозъ пробиралъ, какъ пришлось говорить съ нимъ наединѣ.
— Но вѣдь онъ согласился?
— Да, теперь все уладилось, то-есть будетъ улажено, какъ только я получу отвѣтъ отъ моего старика.
До сихъ поръ, по странности, свойственной большей части влюбленныхъ, онъ ни разу не упомянулъ фамиліи и имени своей красавицы. Я его и не разспрашивалъ, потому что зналъ это имя, и потому также, что звукъ этого имени всегда мучительно дѣйствуетъ на меня.
Въ церковь мы пришли довольно поздно; было чудное сентябрьское утро; солнечные лучи ярко озаряли и церковь и окружающія равнины. Мнѣ въ первый разъ случилось быть въ этой деревнѣ, и я не могъ не полюбоваться красивымъ мѣстоположеніемъ и старинною живописною колокольней. Въ церкви было довольно много народу, но все народъ бѣдный, кромѣ одного семейства, повидимому семейства священника. Самъ онъ только что взошелъ на каѳедру.
— Вотъ ея отецъ, шепнулъ мнѣ Трегернъ.
Я ничего не отвѣчалъ и не былъ въ силахъ тотчасъ на него взглянуть. Несмотря на всѣ доводы разсудка, на меня находятъ минуты непреодолимой слабости, при встрѣчѣ съ человѣкомъ, носящимъ имя сколько-нибудь похожее на то имя.
Наконецъ я поднялъ голову и взглянулъ на него.
Лицо правильное, спокойное, строгое; красивыя черты, узкій лобъ, орлиный носъ, типъ совершенно противоположный тому, который такъ глубоко впечатлѣлся въ мою память, что меня какъ громомъ поражаетъ малѣйшее, случайное сходство съ нимъ.
Я могъ теперь спокойно сѣсть и вслушиваться въ молитвы, читанныя священникомъ; читалъ онъ ясно, отчетливо, съ толкомъ, голосомъ спокойнымъ и мелодичнымъ, вполнѣ соотвѣтствовавшимъ его лицу. И прихожане почтительно прислушивались какъ прислушиваются люди къ очень-умнымъ разсужденіямъ о предметахъ, мало имъ доступныхъ. За исключеніемъ не яснаго бормотанья въ рядахъ воскресной школы и громкаго «А-а-минь!» клерика, раздавался только голосъ пастора.
Я сидѣлъ въ раздумья, спрашивая себя, неужели необходимо это полумашинальное повтореніе словъ, лишенныхъ смысла для большей части слушателей, когда случайно, приподнявъ голову, я встрѣтилъ взглядъ, устремленный на меня.
То была одна изъ дочерей пастора, младшая вѣроятно, если судить по тому, что она занимала самое неудобное мѣсто на скамьѣ. Кажется, та самая, съ которою я разговаривалъ у мистриссъ Грантонъ; я, впрочемъ, не былъ въ этомъ увѣренъ; шляпки такъ измѣняютъ лицо у дамъ.
Этотъ взглядъ, спокойно испытующій, съ чуть-замѣтнымъ оттѣнкомъ жалости, поразилъ меня. Много мнѣ случалось встрѣчать тревожныхъ, пытливыхъ взглядовъ, но всегда они искали на моемъ лицѣ своего собственнаго приговора или приговора близкихъ имъ существъ; до меня, до моей судьбы имъ не было никакого дѣла. Этотъ же взглядъ искалъ меня.
Мнѣ всегда тягостно, когда меня разсматриваютъ, даже съ участіемъ. Невольно повернулся я такъ, что одна изъ колоннъ пришлась между мною и этими глазами. Когда мы встали для общаго пѣнія, ея глаза были опущены на молитвенникъ, она больше не поднимала ихъ ни на меня, ни на кого другаго.
Такъ какъ она сидѣла между мной и каѳедрой, я не могъ не видѣть ея въ продолженіи всей проповѣди, которая была умна, занимательна, изящно обработана, въ чисто-классическомъ стилѣ, какъ и слѣдовало ожидать по наружности произносившаго ее.
Дочь на него не похожа. Когда она молчитъ, черты ея довольно обыкновенны; онѣ ни на минуту не напоминали мнѣ молодаго, оживленнаго лица, полнаго энергіи, которымъ я любовался въ тотъ вечеръ у мистриссъ Грантонъ. На нѣкоторыхъ лицахъ такъ живо отражается минутное впечатлѣніе, что каждый разъ они измѣняются совершенно. Другія, спокойно красивыя, не мѣняются почти никогда, и эти-то лица, мнѣ кажется, должны скоро прискучить. Вообще, въ лицахъ неправильныхъ бываетъ больше жизни и выраженія. Венера Медицейская, по моему, была бы довольно скучная сожительница, и я не слишкомъ бы надѣялся, чтобы мальчикъ съ профилемъ Бельведерскаго Аполлона вышелъ дѣльнымъ ученымъ.
Трегернъ, повидимому, придерживается другаго мнѣнія. Онъ не сводилъ восхищеннаго взгляда съ этой статной, бѣлой, правильной красавицы, которая повернулась такъ, что ея чистый греческій профиль ярко обрисовывался на красной драпировкѣ каѳедры.
Кажется, она сознавала сама, какъ хороша она въ этомъ положеніи. Она непремѣнно понравится сэръ-Уилльяму, онъ большой поклонникъ красоты; а манеры ея такъ изящны, что даже леди Августа Трегернъ должна остаться ею довольна.
Я думалъ про себя, что нашъ капитанъ счастливо напалъ; во всякомъ случаѣ, можно было навѣрное предсказать, что онъ женится чисто случайнымъ образомъ: онъ не такой человѣкъ, чтобы сумѣть выбрать и рѣшиться, или чтобы настойчиво добиваться чьей-нибудь любви.
Когда кончилось богослуженіе, Трегернъ спросилъ, меня какъ она мнѣ показалась. Я отвѣчалъ ему почти то же, что написалъ здѣсь, и онъ остался весьма доволенъ.
— Теперь я васъ познакомлю съ ними; отецъ остается въ церкви, а я провожу ихъ до дому. А, вотъ она насъ увидала!
Онъ весь вспыхнулъ отъ удовольствія; видно, онъ въ самомъ дѣлѣ ее любитъ.
— Ну пойдемте же, докторъ, прошу васъ, сдѣлайте это для меня.
Онъ видѣлъ, что я не совсѣмъ рѣшался.
Вороченъ, поздно было раздумывать, Трегернъ взялъ меня подъ руку и сталъ рекомендовать. Онъ говорилъ такъ скоро и неясно, что я не могъ вполнѣ разслышать ихъ имени, но мнѣ послышалось, какъ въ первый разъ: Джонсонъ.
Красавица встрѣтила Трегерна самою сіяющею улыбкой. Онъ пошелъ съ ней рядомъ, съ гордою и рѣшительною осанкой; старшая сестра присоединилась къ нимъ, къ видимому неудовольствію обоихъ. Я ея прежде не замѣчалъ; она маленькая особа съ рѣзкими манерами и черными какъ смоль глазами; красивая, но уже значительно поблекшая.
Другая сестра осталась со мною. Мы рядомъ прошли по погосту и вышли на дорогу. Въ то время какъ я отворялъ ей калитку, она взглянула на меня и сказала съ улыбкой:
— Вы меня, вѣрно, не узнали, докторъ Эрквартъ?
Я отвѣчалъ, что напротивъ тотчасъ же узналъ молодую леди, ненавидящую военныхъ.
Она покраснѣла до ушей, взглянула на Трегерна, и проговорила съ нѣкоторымъ достоинствомъ:
— Къ чему припоминать всѣ глупости, которыя мнѣ случалось говорить, особливо въ этотъ вечеръ?
— Я не считалъ это глупостями; мнѣ казалось, что у насъ шелъ разговоръ очень интересный, гораздо дѣльнѣе обыкновенныхъ бальныхъ разговоровъ.
— Вы рѣдко бываете на балахъ?
— Очень рѣдко.
— Вы скучаете на нихъ?
— Не всегда.
— Вы находите, что не слѣдуетъ на нихъ бывать?
Я не могъ не улыбнуться ея разспросамъ, въ которыхъ слышалось простосердечіе и безыскусственность ребенка.
— Право, я никогда до сихъ поръ не разбиралъ этого вопроса; для меня это просто дѣло личнаго вкуса. Я поѣхалъ къ мистриссъ Грантонъ, потому что она, по добротѣ своей, этого пожелала, а я радъ исполнять малѣйшее ея желаніе. Я очень ее люблю и многимъ ей обязанъ.
— Она отличнѣйшая женщина, отвѣчала она съ жаромъ. — А у Колина добрѣйшая въ мірѣ душа.
Я согласился, хотя меня нѣсколько смѣшила ея юношеская восторженность; впрочемъ, тонъ этотъ былъ здѣсь какъ-то умѣстенъ.
— Вы знаете Колина Грантона? Не встрѣчали ли вы его на дняхъ — вчера, то-есть? Капитанъ Трегернъ не видалъ его вчера?
Безпокойство, съ которомъ она сдѣлала этотъ вопросъ, привело мнѣ на умъ, что Трегернъ когда-то ревновалъ свою невѣсту къ Колину Грантону. Можетъ-быть, эта добренькая душа опасалась, что въ нашемъ лагерѣ произойдетъ поединокъ между двумя соперниками. Но я успокоилъ ее, сказавъ, что, сколько мнѣ извѣстно, мистеръ Грантонъ отправился въ Лондонъ, въ субботу утромъ, и возвратится не ранѣе вторника. Наши взгляды встрѣтились, и мы увидѣли, что понимаемъ другъ-друга; но, разумѣется, ни однимъ словомъ на это не намекнули.
Я замѣтилъ вообще, что Грантонъ предобрый малый, конечно, не черезчуръ чувствительной комплексіи, не способный что-либо слишкомъ принимать къ сердцу, но одаренный практическимъ умомъ и здравымъ смысломъ; изъ него могъ бы выйдти отличный деревенскій сквайръ, лучшій хозяинъ во всемъ графствѣ, еслибы только онъ могъ понять всю важность своего положенія.
— Въ какомъ же отношеніи?
— Отвѣтственность, возложенную на него его большимъ состояніемъ; обязанность употребить его въ пользу.
— Но какъ? Что же онъ можетъ сдѣлать?
— Очень многое, если только захочетъ.
— Да не можете ли вы ему посовѣтовать?
И въ ея глазахъ блеснуло прежнее одушевленіе.
— Я? я не такъ близокъ съ нимъ.
— Но вы такое имѣете вліяніе на всѣхъ окружающихъ; мнѣ мистриссъ Грантонъ говорила… Я Грантоновъ знаю съ самаго моего дѣтства…
Судя по ея робкимъ манерамъ, по румянцу, который безпрестанно вспыхивалъ на ея щекахъ, можно было предположить, что время дѣтства не такъ еще далеко, пока она не сказала что-то про младшую мою сестру, и мнѣ стало ясно, что я ошибся въ ея лѣтахъ.
Мнѣ легче было разговаривать съ одинокою молоденькою дѣвушкой въ углу бальной залы чѣмъ среди бѣлаго дня со взрослою дѣвицей, сопровождаемою двумя нарядными сестрами, поразившими мои непривычные глаза своею фашонабельною осанкой. Про нее нельзя было сказать того же; казалось, она въ семействѣ играла послѣднюю роль, на нее не обращали вниманія, даже пренебрегали ею. Въ манерахъ ея ничего не было вѣтренаго или кокетливаго; напротивъ, несмотря на свою живость и оригинальность, она держала себя донельзя скромно и серіозно.
Слѣдуя своей привычкѣ, я наблюдалъ за нею въ промежуткахъ разговора а промежутки эти повторялись часто. Я думаю, что я ей показался чрезвычайно скучнымъ и угрюмымъ, особенно въ сравненіи съ Трегерномъ, который, идя впереди насъ, болталъ и смѣялся съ обычною беззаботностію.
А между тѣмъ, мнѣ весело было идти, не торопясь, по мягкой, песчанистой почвѣ, усыпанной сухими листьями; въ здѣшнихъ окрестностяхъ вездѣ такой грунтъ: можно идти цѣлыми милями по лѣсамъ и полямъ, увязая по щиколку въ топкомъ, сухомъ пескѣ, и не замарать даже башмаковъ. Весело было видѣть лучи солнца, игравшіе на вершинахъ деревьевъ или падавшіе на дорогу широкими свѣтлыми полосами, гдѣ только оказывался промежутокъ между густыми рядами великолѣпныхъ елей, — подобныхъ елей я не видалъ даже на моей родинѣ. Притомъ, почти совершенное отсутствіе другаго лѣса, возвышенное мѣсто, песчанистый грунтъ, придаютъ здѣшнему воздуху что-то свѣжее и живительное, благотворно-дѣйствующее и на душу, и на тѣло.
Я бы радъ былъ пройдти такимъ образомъ нѣсколько миль, не говоря ни слова, но невозможно было позволить себѣ такое упорное молчаніе, и потому, за неимѣніемъ болѣе-занимательнаго и оригинальнаго предмета для разговора, я рѣшился замѣтить, что «здѣшнія окрестности должны быть очень милы весной.»
Моя собесѣдница отвѣчала съ внезапною, почти дѣтскою горячностію:
— Милы? Да, онѣ очаровательны! Вы никогда не были здѣсь весною?
Я отвѣчалъ, что полкъ нашъ вернулся въ самомъ концѣ мая, и что нынѣшнюю весну я встрѣтилъ въ Крыму.
— Ахъ, я слышала, что тамъ весна великолѣпная и цвѣты гораздо лучше нашихъ!
Видя, что она охотница до цвѣтовъ, я сталъ разказывать ей про чудные крымскіе подснѣжники, про нарциссы, про дикіе гіацинты, испещрявшіе окрестности Балаклавы и берега Черной Рѣчи, между тѣмъ какъ на скалахъ, въ каждой скважинѣ, пуками росъ нѣжный, желтый жасминъ, падая внизъ длинными гирляндами.
— Что за прелесть! Знаю я эти дикіе гіацинты. Сколько разъ мнѣ за нихъ доставалось, когда, весной, я выбѣгала въ поле, унося изъ кухни ножикъ и корзинку, чтобъ выкапывать ихъ и пересаживать въ нашъ садикъ! Много я переломала кухонныхъ ножей надъ этимъ напраснымъ трудомъ. Знаете ли, какъ трудно добраться до луковицы дикаго гіацинта?
— А что?
— Да, сколько разъ мнѣ случалось выбрать красивый, крупный гіацинтъ, и терпѣливо обкапывать его, вершковъ на десять глубины, воображая, что наконецъ я добралась до корня, но вдругъ одно неосторожное движеніе, и все пропало! Часто я сидѣла съ отрѣзаннымъ стеблемъ въ рукѣ, вы знаете, съ этимъ длиннымъ, бѣлымъ, тонкимъ стебелькомъ, который кончается двумя нѣжными, зелеными листьями и крошечною почкой, — долго сидѣла и плакала, не только съ досады на неудачу, но также отъ злости, что уничтожила это бѣдное растеніе и никакъ не могу опять оживить его.
Она смотрѣла мнѣ прямо въ лицо своими невинными глазами. Но должно-быть у нея крайне-впечатлительная натура и удивительная память даже на самыя бездѣльныя обстоятельства, потому что, лишь только она выговорила послѣднія слова, она вдругъ вся покраснѣла, какъ будто бы боясь, что оскорбила меня. Я рѣшился прямо отвѣчать на ея мысль.
— Я съ вами согласенъ, что грѣшно безъ нужды убивать, даже цвѣтокъ. Но напрасно вы боитесь высказать это при мнѣ, я не могъ принять на свой счетъ то, что вы говорили о военныхъ людяхъ на балѣ у мистриссъ Грантонъ. Мое ремесло состоитъ не въ томъ, чтобъ убивать людей, напротивъ. Впрочемъ, я могъ бы найдти доводы и въ пользу собственно военной службы.
— Вы полагаете, что есть нѣчто выше и дороже жизни, для чего можно жертвовать даже жизнію другихъ? Мнѣ также это приходило на умъ въ послѣднее время. Вы заставили меня задуматься серіозно, и я вамъ благодарна за это.
Я не нашелся ей ничего отвѣчать, и она продолжала:
— Если я и говорила въ тотъ вечеръ вещи безразсудныя и несправедливыя, то это, можетъ-быть, оттого, что мнѣ сихъ поръ приходилось видѣть довольно плохіе обращики военной службы, — за исключеніемъ, конечно, капитана Трегерна, поспѣшно добавила она.
Онъ услышалъ свое имя.
— Надѣюсь, что вы обо мнѣ ничего дурнаго не говорите! воскликнулъ онъ. — Во всякомъ случаѣ, я полагаюсь на доктора Эркварта. Онъ меня такъ часто бранитъ въ лицо, что, вѣрно не станетъ нападать на меня за глаза.
— Такъ вотъ какова дружба доктора Эркварта! жесткая съ оболочки, а мягкая внутри. А какъ же вы опредѣлите любовь? Есть ли это только одна сладость безъ примѣси горечи? проговорила красавица, оглядываясь на меня.
— Или, можетъ-быть, напротивъ? вмѣшалась старшая сестра.
Слова ихъ показались мнѣ слишкомъ пошлыми, и не вызывающими отвѣта. Вторая сестра молчала, что въ этомъ случаѣ было гораздо болѣе кстати.
Мы продолжали медленно идти впередъ, и уже оставили за собою лѣсъ, когда, повидимому, незначащее обстоятельство вдругъ какъ будто вырвало меня изъ мирной окружающей среды, какъ будто отбросило меня назадъ, въ тѣ мрачные годы, когда у меня не было ни будущаго, ни настоящаго, когда я съ трудомъ влачилъ жизнь, преслѣдуемый на каждомъ шагу страшнымъ, неумолимымъ прошедшимъ.
Моя спутница несла въ рукахъ молитвенникъ, или, кажется, Библію, простую, немного потертую книгу, безъ бархата и позолоты, которыми такъ любятъ, щеголять наши дамы. Проходя черезъ какія-то ворота, она уронила ее; я нагнулся, чтобы поднять книгу, и тутъ на первомъ листкѣ увидѣлъ имя: Теодора Джонстонъ.
Джонстонъ точно то же имя, которое я тогда прочелъ на платкѣ!
Не помню почти, какъ я довелъ ихъ до дому, какъ распростился съ ними, какъ вернулся въ лагерь. Теперь уже стемнѣло, все тихо вокругъ меня; весь лагерь спитъ, только издали раздаются шаги часовыхъ.
Мнѣ же заснуть невозможно; послѣ этого открытія, я долженъ стараться разузнать все до конца. Я провелъ весь вечеръ, напрасно поджидая Трегерна, чтобы, по возможности, разспросить его.
Конечно, я до сихъ поръ не узналъ почти ничего. Джонстонъ такая обыкновенная фамилія. Джонстоновъ много въ Англіи — въ Шотландіи ихъ цѣлый кланъ.
Но что, если мои предчувствія, мои догадки, окажутся справедливыми? Что, если уже такъ близокъ неизбѣжный конецъ?
Тутъ я, должно-быть, впалъ въ какую-то полудремоту. Меня вдругъ пробудило чье-то лицо, заглянувшее ко мнѣ въ окно, и, на минуту, я остолбенѣлъ, захолодѣлъ отъ дѣтскаго неразумнаго страха. Но я почти тотчасъ же оправился, припряталъ тетрадь и отперъ дверь.
— Никакъ, докторъ, вы приняли меня за мертвеца?
— Вы могли бы и быть мертвецомъ. Вспомните, что случилось прошлую недѣлю съ этими молодцами, возвращавшимися въ телѣжкѣ, послѣ веселаго обѣда.
— Какъ не помнить!
Мысль объ этомъ грустномъ происшествіи, встревожившемъ весь нашъ лагерь, какъ будто бы протрезвила его. — Да, это не то что погибнуть въ дѣлѣ!.. Головой попасть подъ колеса телѣги — покорно благодарю! Докторъ, неужели вы думали, что со мной что-нибудь случилось? Я вамъ, право, очень благодаренъ; я не думалъ, чтобы вы могли безпокоиться о такомъ сорванцѣ, какъ я.
Нельзя мнѣ было оставить его въ заблужденіи, что мой испугъ произошелъ отъ безпокойства по немъ; я сказалъ, что усталъ отъ работы, и что у меня какъ-то нервы разстроены.
Услышавъ о моихъ нервахъ, онъ опять расхохотался.
— Значитъ, Дора была права — вы знаете, та, съ которою вы шли изъ церкви, предобренькая дѣвушка, не правда ли? Я ей говорилъ, что вы тверды, какъ камень, что васъ ничѣмъ не проймешь, а она не вѣрила; говоритъ, что никогда не встрѣчала лица, такъ болѣзненно впечатлительнаго, какъ ваше.
— Очень благодаренъ ей за вниманіе; я самъ, впрочемъ, этого не замѣчалъ.
— И я также. Но женщины такъ проницательны и дальновидны! Ахъ, докторъ! вы не знаете, что это за люди!
— Вы теперь изъ Рокмонта? Пріятно провели день?
— Пріятно? — Восхитительно! Ну, признайтесь, вѣдь она чудная дѣвушка? Что за ротъ, что за глаза, что за руки! Дивное созданіе! Не правда ли? Говорите откровенно, я ревновать не стану.
Я сказалъ, совершенно искренно, что она замѣчательно-красивая женщина.
— Красивая? Обворожительная, божественная! Но величава какъ царица, не позволяетъ никакого вздора; представьте, я еще не могъ добиться ни одного поцѣлуя. Она говоритъ, что мы еще не помолвлены, пока не будетъ полученъ отвѣтъ отъ моего старика; а отвѣтъ не можетъ придти прежде вторника. Докторъ, это просто убійственно. Если все не уладится въ продолженіи недѣли, и если черезъ мѣсяцъ она не будетъ моею женой, я сойду съ ума. У меня и то голова идетъ кругомъ.
— Ну такъ постарайтесь же успокоиться. Сядьте и отдохните хоть минуту.
Я видѣлъ, что онъ разгоряченъ не одною любовью. Онъ вѣрно развлекался въ общей залѣ виномъ и сигарами. Вообще нельзя было упрекнуть его въ неумѣренности, и теперь даже онъ былъ далеко не пьянъ, а развѣ, какъ говорится, навеселѣ. Но все же хорошо было, что его богиня не могла видѣть его съ его невѣрною походкой, пылающимъ лицомъ, необычайно-громкимъ хохотомъ и несвязною болтовней. Мнѣ часто становилось жаль женщинъ, матерей, женъ и сестеръ! Что еслибъ онѣ могли видѣть близкихъ имъ людей, какъ мы мущины иногда видимъ другъ друга?
Трегернъ превозносилъ до небесъ все семейство ректора — отца и трехъ дочерей.
Я спросилъ, жива ли мать.
— Нѣтъ, умерла давнымъ-давно, когда моя Лизабель была еще крошечнымъ ребенкомъ. Лизабель! Что за милое имя! особливо Лизабель Трегернъ; лучше даже чѣмъ Лизабель Джонстонъ.
Я ухватился за этотъ случай, чтобъ разспросить его, по возможности, тѣмъ болѣе что въ теперешнемъ его настроеніи, мои разспросы не могли удивить или поразить его.
— Джонстонъ — шотландская фамилія. Не изъ Шотландіи ли они?
— Не знаю, право, никогда не спрашивалъ. Впрочемъ разузнаю, если вамъ угодно, докторъ. Вы Шотландцы всегда держитесь другъ за друга, ха, ха, ха! Но скажите откровенно, видали ли вы когда-нибудь трехъ такихъ милыхъ дѣвушекъ? Что бы вамъ самимъ посвататься за одну изъ нихъ?
— Мнѣ? Покорно васъ благодарю, я не имѣю намѣренія жениться; но, кажется, точно это премилая семья. Другихъ сестеръ нѣтъ?
— Нѣтъ! и этихъ довольно, за глаза!
— Ни братьевъ?
— Ни даже тѣни брата.
— Можетъ-быть, проговорилъ я почти нехотя, какъ будто бы меня толкала какая-то лукавая сила, — точно осталась только тѣнь брата, можетъ-быть его ужь нѣтъ въ живыхъ?
— На сколько я знаю, у нея никогда и не было брата. Да тѣмъ лучше, она вся будетъ принадлежать мнѣ. Ухъ! когда это я дождусь вторника!
— Всего лучше вамъ лечь заснуть, часовъ на десять; ничто такъ не можетъ укоротить времени.
— Я такъ и сдѣлаю. Покойной ночи, покойнаго сна, какъ учатъ говорить маленькихъ дѣтокъ, укладывая ихъ спать. Право, я ужь вижу себя отцомъ семейства, опорой страны. Вы сами ко мнѣ станете питать почтеніе, докторъ.
Онъ ушелъ и опять вернулся минуты черезъ двѣ.
— Право, докторъ, подумайте хорошенько, сказалъ онъ, кивая и подмигивая мнѣ. — Примитесь-ка за миссъ Дору, за вторую сестру. Чартерисъ женится на одной, я на другой, вы на третьей — вотъ веселая будетъ семейка! Совѣтую вамъ рѣшиться.
— Перестаньте болтать вздоръ и ступайте спать.
И я теперь могу лечь, все нѣсколько легче стало у меня на душѣ.
Да, Лиза точно выходитъ замужъ.
Въ продолженіи цѣлыхъ семи дней, дѣло оставалось нерѣшеннымъ, наконецъ что-то такое ускорило желанную развязку. Что именно, я не знаю, но имѣю сильное подозрѣніе, что тутъ участвовалъ докторъ Эрквартъ. Впрочемъ, я перестала и думать объ этомъ; что пользы себя тревожить, когда не имѣешь ни малѣйшаго вѣса, ни малѣйшаго вліянія въ семействѣ, когда не имѣешь даже права громко высказывать свое мнѣніе.
Я ограничусь тѣмъ, что вкратцѣ разкажу здѣсь всѣ происшествія этой недѣли, которая хотя повидимому прошла такъ же тихо и однообразно, какъ всегда, однако произвела такой важный переворотъ въ нашемъ семействѣ. Сколько, подумаешь, воды утекло съ прошлаго воскресенья!
Это воскресенье, послѣ той суетливой субботы, въ которую я не знала куда спрятаться отъ обоихъ жениховъ (уѣзжающаго и новоприбывшаго), чувствуя, что я имъ и сестрамъ могу только мѣшать, — это воскресеніе было для меня какимъ-то неудачнымъ днемъ. Одна только и была пріятная минута: возвращеніе изъ церкви. Пенелопа взялась присматривать за нашими влюбленными, а мнѣ пришлось говорить съ докторомъ Эрквартомъ. Я рѣшилась подавить свою досаду на то, что она къ намъ присоединилась, а главное на то, что капитанъ себя держитъ такъ, какъ будто бы все уже рѣшено и покончено; мнѣ вообще не хотѣлось, чтобы докторъ могъ замѣтить, что мнѣ не совсѣмъ пріятна эта свадьба. Такимъ образомъ, я мужественно рѣшилась «запрятать въ карманъ» всѣ дурныя чувства, не дававшія мнѣ покоя въ продолженіе цѣлаго дня, и вскорѣ потомъ замѣтила, что они совершенно исчезли, провалились сквозь землю, какъ часто бываетъ съ моими карандашами и наперстками.
Мнѣ было весело. Я люблю разговаривать съ докторомъ Эрквартомъ; въ немъ есть что-то честное и прямое. Говоря съ нимъ, невольно чувствуешь, что есть на свѣтѣ нѣчто истинно-хорошее; надобно только умѣть его отыскивать, а не забавляться окружающею мишурой, ложнымъ геройствомъ, ложною добродѣтелью, ложнымъ благочестіемъ. Право, свѣтъ, въ которомъ мы живемъ, мнѣ часто напоминаетъ это мѣсто въ адѣ (описанномъ у Данта или Виргилія, — не помню), гдѣ все, и деревья, и звѣри, и люди, оказываются безплотными, обманчивыми тѣнями. Но въ это утро я была въ иномъ, лучшемъ настроеніи.
Докторъ Эрквартъ распростился съ нами у воротъ, — не захотѣлъ войдти, хотя Пенелопа приглашала его. Онъ отказался даже довольно рѣзко, но его какъ-то нельзя упрекать въ дерзости и неучтивости. Не вѣрю я также словамъ Трегерна, будто бы онъ ненавидитъ женское общество. Отчего же въ такомъ случаѣ онъ не избѣгалъ моего? Я ему не навязывалась, и онъ, кажется, не очень страдалъ, разговаривая со мною.
Почти все воскресенье мы провели въ саду. Лизабель и Трегернъ гуляли вмѣстѣ, какъ бывало Пенелопа съ Франсисомъ.
Пенелопа нѣсколько времени сидѣла со мной на террасѣ, передъ окнами гостиной; потомъ она ушла въ домъ, наказавъ мнѣ остаться на своемъ мѣстѣ и присматривать за нашими влюбленными, чтобъ они не черезчуръ стали сентиментальничать. Я видѣла потомъ, въ открытое окно, что она сѣла писать, вѣроятно одно изъ тѣхъ длинныхъ писемъ, которыя Франсисъ получаетъ каждый понедѣльникъ. Что она можетъ найдти ему сказать?
Предостереженіе противъ сентиментальности было совершенно излишнее. Лизабель не причастна этому грѣху. Ея романъ будетъ самаго положительнаго, прозаическаго свойства. Каждый разъ, какъ они проходили мимо меня, она болтала или смѣялась. Я не уловила на ея лицѣ ни одного серіознаго взгляда съ того вечера или лучше сказать того утра, когда мои внезапныя слезы заставили и ее расплакаться. Послѣ этого, она не проронила слезинки, даже когда все разказала папенькѣ и Пенелопѣ.
Пенелопа перенесла эту вѣсть очень хорошо, а ей можетъ-быть и было что переносить. Не грустно ли было бы ей видѣть младшую сестру замужемъ прежде себя, и замужемъ именно за тѣмъ молодымъ человѣкомъ, не будь котораго Франсисъ давно былъ бы въ состояніи жениться. Онъ въ субботу разказалъ намъ всю эту исторію, — какъ мальчикомъ онъ считался наслѣдникомъ дяди, и какъ сэръ-Уилльлмъ неожиданно женился уже довольно преклонныхъ лѣтъ. Послѣ этого, между ними была какая-то холодность, до самой смерти мистриссъ Чартерисъ; тогда дядя выхлопоталъ Франсису это мѣсто, отъ котораго мы столько ожидали, но которое до сихъ поръ, по словамъ Франсиса, едва-едва даетъ ему средства жить. Конечно, въ эту минуту, Франсису должно быть довольно тяжело. Передъ отъѣздомъ, онъ имѣлъ съ папенькой длинный разговоръ, когорый, какъ всегда, кончился ровно ничѣмъ.
Послѣ того какъ онъ уѣхалъ, Пенелопа не выходила изъ своей комнаты до самаго чая, и явилась въ самомъ дурномъ расположеніи духа. Если его посѣщенія имѣютъ на нее такое дѣйствіе, такъ ужь лучше бы онъ совсѣмъ не пріѣзжалъ.
Въ воскресенье, ея расположеніе духа не улучшилось, особливо, когда, неожиданно вбѣжавъ въ ея комнату съ какимъ-то порученіемъ отъ Лизабели, я застала ее за письменнымъ столонъ. Но она не писала, а сидѣла, понуривъ голову и закрывъ лицо руками. Я нѣсколько изумилась, заставъ ее въ такомъ положеніи — мы такъ давно привыкли къ ея участи, а Пенелопа обыкновенно такъ ворчлива и рѣзка, что намъ какъ-то въ голову не приходитъ, что она можетъ страдать въ душѣ. Я имѣла глупость извиниться, что помѣшала ей, и нагнуться, чтобъ ее поцѣловать; но это такъ разсердило ее, что мы почти поссорились. Я выбѣжала изъ ея комнаты, надѣла шляпку и отправилась въ церковь, къ вечерней службѣ, для того только, — прости меня Господи! — чтобы куда-нибудь уйдти изъ дому.
Вѣдь есть же семейства, гдѣ сестры точно, привязаны другъ къ другу, не одною только давнишнею привычкой, да еще какою-то гордостью, заставляющею насъ заступаться другъ за друга передъ чужими, но гдѣ ихъ соединяетъ истинная любовь, истинная симпатія? — гдѣ точно чувствуется, что кровь не вода, что есть отношенія ближе и тѣснѣе всякой дружбы, всякой пріязни, всякихъ человѣческихъ узъ, кромѣ одного супружества?
Такъ я размышляла, возвращаясь изъ церкви и грустно плетясь за папенькой по темнымъ тропинкамъ; папенька шелъ впереди своею обычною твердою поступью, изрѣдка только обращаясь ко мнѣ:
— Не отставай, не отставай отъ меня. Какъ это вздумалось тебѣ придти сегодня въ церковь?
Слезы готовы были брызнуть у меня изъ глазъ.
Дома, сестры поджидали насъ къ чаю. Капитанъ Трегернъ уже ушелъ.
Въ понедѣльникъ онъ не приходилъ. Я спросила Лизу, ожидала ли она его?
— Къ чему? Я вовсе не желаю, чтобъ онъ вѣчно былъ пришитъ къ моей юпкѣ.
— Да ему очень естественно желать видѣть тебя.
— Такъ пусть желаетъ. Милая моя простушка, ему это здорово. Чѣмъ меньше я у него буду передъ глазами, тѣмъ болѣе будетъ онъ дорожить мною.
Я замѣтила ей, что съ такими понятіями трудно рѣшиться вступать въ супружество, но она только разсмѣялась мнѣ въ лицо, и сказала, что тутъ совсѣмъ другое дѣло.
Однако, когда прошелъ и вторникъ, и все не было никакой вѣсти о ея поклонникѣ, Лизабель стала немного тревожиться. Она не казалась грустна, — съ ней этого никогда не бывало отъ самаго дѣтства; она только была немножко въ духѣ, то-есть, въ такомъ расположеніи, отъ котораго больше страдаютъ другіе чѣмъ мы сами. Дѣтей въ такія минуты наказываютъ и называютъ не умными; молодыхъ и хорошенькихъ женщинъ балуютъ и ласкаютъ; людей пожилыхъ жалѣютъ, сваливая все на нервы.
Въ середу поутру, когда почта пришла и не привезла никакихъ писемъ, Лизабель объявила, что ей наскучило сидѣть взаперти и что она поѣдетъ кататься.
— Ужь не въ лагерь ли? спросила Пенелопа.
Лиза смѣясь отвѣчала, что поѣдетъ куда ей вздумается.
— Ну, кто изъ васъ поѣдетъ со мною?
Пенелопа отказалась наотрѣзъ. Я сказала, что съ удовольствіемъ поѣду съ нею куда бы то ни было, только не въ лагерь.
— Полно, Дора, что за глупости! Впрочемъ, какъ тебѣ угодно. Я могу заѣхать къ Грантонамъ за миссъ Эмери.
— И за Колиномъ также; онъ очень будетъ радъ провожать тебя, замѣтила Пенелопа.
Но насмѣшка ея пропала даромъ. Лиза опять разсмѣялась, оправила свой воротничокъ передъ зеркаломъ, и вышла изъ комнаты, веселая и довольная, какъ всегда.
Прежде чѣмъ сѣсть въ кабріолетъ, въ синемъ своемъ казакинѣ, новой шляпкѣ съ перомъ, и хорошенькихъ перчаткахъ съ отворотами (выигранныхъ на пари у капитана Трегерна), она еще заглянула ко мнѣ въ комнату, гдѣ я сидѣла за своею нѣмецкою книгой, стараясь забыть всѣ семейныя дрязги.
— Такъ ты рѣшительно не ѣдешь со мною?
Я отрицательно покачала головой, и спросила, когда она думаетъ вернуться домой.
— Вѣроятно къ завтраку, а можетъ-быть я останусь обѣдать въ Кедрахъ, какъ случится. Прощай.
— Лизабель! воскликнула я, схвативъ ее за плечи. — Подожди! Что это ты хочешь дѣлать?
— Да я же тебѣ говорила. Тише, не мни моего пера! Я хочу поѣхать въ Кедры, къ мистриссъ Грантонъ.
— А оттуда въ лагерь?
— Это зависитъ отъ обстоятельствъ.
— Что, если ты встрѣтишь его?
— Капитана Трегерна? Я учтиво поклонюсь ему, и поѣду дальше.
— А если онъ пріѣдетъ сюда, въ твое отсутствіе?
— Кланяйся ему отъ меня, и скажи, что я очень сожалѣю, что лишена удовольствія видѣть его.
— Лизабель, я начинаю думать, что у тебя вовсе нѣтъ сердца.
— Есть, ровно сколько нужно.
Она замѣтила мое волненіе, и добродушно потрепала меня по плечу:
— Ну полно, полно, не тревожься. Да что же, наконецъ, я дѣлаю дурнаго? Я только хочу показать этому молодцу, который не слишкомъ-то хорошо со мною поступаетъ, что я не намѣрена умирать съ горя по немъ.
— Но я думала, что ты любишь его!
— Я его и люблю, но не такимъ сентиментальнымъ манеромъ, какъ желала бы ты. Я женщина практическая. Я ему сказала, точно также какъ папа, что если онъ ко мнѣ пріѣдетъ съ согласія своего отца, я готова дать ему слово, или хоть тотчасъ же обвѣнчается съ нимъ. Не то, Богъ съ нимъ! Вотъ и все. Не тревожься, дитя мое, я сумѣю позаботиться о себѣ.
Правда, но я подумала, глядя на нее, что, еслибъ я была мущина, я бы не позволила себѣ съ ума сходить по женщинѣ; впрочемъ, врядъ ли это и бываетъ съ мущинами.
Только что уѣхала сестра, мнѣ пришлось убѣдиться на дѣлѣ, что точно это иногда бываетъ. Меня позвали внизъ къ капитану Трегерну; никогда я не видывала человѣка до такой степени разстроеннаго.
Мнѣ трудно припомнить въ точности всѣ подробности нашего свиданія, его рѣчи были такъ несвязны, а мнѣ такъ было тяжело, такъ неловко. Я поняла только, что онъ получилъ отъ отца письмо; что отецъ не соглашается на его бракъ, или, по крайней мѣрѣ, настаиваетъ на томъ, чтобъ онъ былъ отложенъ на нѣкоторое время, что также совѣтовалъ и его другъ, докторъ Эрквартъ. Я премного благодарна этому господину за его любезное вмѣшательство въ наши семейныя дѣла.
Бѣдный малый казался до такой степени растерянъ и взволнованъ, что мнѣ поневолѣ становилось жаль его. Не заставъ Лизабели, онъ захотѣлъ видѣть меня, чтобъ узнать куда она отправилась.
Я сказала, что она уѣхала въ Кедры, къ мистриссъ Грантонъ
Онъ поблѣднѣлъ какъ полотно.
— По дѣломъ мнѣ, по дѣломъ, за мою проклятую глупость и нерѣшительность! Ни съ кѣмъ больше не стану совѣтоваться. Что она подумала о моемъ долгомъ отсутствіи? Она должна презирать меня, ненавидѣть.
Я отвѣчала, что сестра ничего подобнаго не сообщала мнѣ.
— Да я не хочу, чтобъ она видѣлась съ Грантононъ, съ этимъ пустѣйшимъ господиномъ, съ этимъ… Не могу ли я догнать ее, прежде чѣмъ она доѣдетъ до Кедровъ?
Я указала ему на кратчайшую дорогу черезъ поле, и минуту спустя онъ уже ускакалъ, прежде чѣмъ Пенелопа вышла въ гостиную.
Пенелопа сказала, что я поступила очень нехорошо, пославъ его вслѣдъ за Лизабелью, и допустивъ, чтобъ они разъѣзжали вмѣстѣ на глазахъ у всѣхъ, что это верхъ неприличія, что во мнѣ нѣтъ ни тѣни семейной гордости, или благоразумія, или женскаго достоинства, что я вовсе не женщина, а какой-то сентиментальный педантъ.
Я отвѣчала, что очень рада не походить на тѣхъ женщинъ, которыхъ я имѣла случай близко изучить.
Слова горькія, жестокія, и горько я въ нихъ потомъ раскаивалась. Пенелопа всегда говоритъ рѣзко, и сама этого не замѣчаетъ; но когда я себѣ позволяю отвѣчать ей въ томъ-же тонѣ, я дѣлаю это сознательно, и потому гораздо болѣе виновата чѣмъ она. Я знаю, что такія горькія слова, сказанныя въ-сердцахъ, часто имѣютъ долгія, тяжелыя послѣдствія, чувствительныя еще тогда, когда самыя слова забыты давнымъ-давно, а все я не могу привыкнуть держатъ на привязи свой языкъ. Если мнѣ это и удается когда-нибудь, такъ это самое усиліе еще болѣе пораждаетъ во мнѣ горечи противъ Пенелопы.
На этотъ же разъ, я, не въ сердитомъ, а искренно сокрушенномъ расположеніи духа, предприняла свою обычную, одинокую прогулку, между тѣмъ какъ Пенелопа отправилась посѣщать бѣдныхъ; она несравненно больше заботится о нашемъ приходѣ чѣмъ Лиза или я.
Грустно смотрѣли мои любимыя поляны; верескъ поблекъ и почернѣлъ на холодномъ осеннемъ вѣтру; уже близко зима. Все вокругъ облеклось въ какое-то мертвенное однообразіе, всегда наводящее на меня тоску; меня томила какая-то усталость, безнадежность, мнѣ хотѣлось какой-нибудь перемѣны въ моей грустной, безцвѣтной жизни; я жалѣла, что я не мальчикъ, не мущина, чтобы сдѣлать что-нибудь, быть чѣмъ-нибудь.
Я задумалась такъ, что не услыхала шаговъ за собою. Но когда шедшій поравнялся со мною, я невольно подняла глаза и узнала доктора Эркварта. Онъ повидимому также узналъ меня; и машинально поклонилась ему; онъ отвѣчалъ на поклонъ, и продолжалъ идти впередъ.
Эта встрѣча прервала нить моихъ мыслей; онѣ обратились къ сестрѣ, къ капитану Трегерну и къ самому доктору Эркварту, который — я это припомнила теперь — въ нѣкоторомъ отношеніи былъ виноватъ передъ нами.
Какое право имѣлъ онъ вмѣшиваться въ дѣла моей сестры, давать мудрыя наставленія своему довѣрчивому молодому другу, имѣвшему глупость совѣтоваться съ нимъ? Я бы ни за что въ мірѣ не согласилась выйдти замужъ за человѣка, который сталъ бы спрашивать у своихъ друзей или родныхъ, гожусь ли я ему въ жены? Пусть онъ самъ изберетъ меня, полюбитъ, самъ добивается моей любви, или оставитъ меня въ покоѣ!
Конечно, тутъ больше всѣхъ виноватъ самъ Трегернъ, а не его другъ, котораго я не могла подозрѣвать ни въ злобѣ, ни въ разчетѣ — стоило для этого взглянуть на его лицо. Да, точно, я была не справедлива къ нему.
Онъ какъ будто угадалъ мои мысли, и захотѣлъ дать мнѣ случай покаяться передъ нимъ, потому что въ эту самую минуту онъ показался на скатѣ дороги, возвращаясь ко мнѣ. Не вернуться ли мнѣ назадъ? Нѣтъ, это было бы слишкомъ замѣтно, мы опять обмѣняемся поклономъ, вотъ и все.
Я ошиблась; онъ остановился, пожелалъ мнѣ «добраго утра», сдѣлалъ какое-то замѣчаніе о погодѣ, а потомъ на прямикъ объявилъ, что позволилъ себѣ вернуться ко мнѣ, потому что ему нужно со мною поговорить.
Я подумала: что скажетъ наша Пенелопа? Такая прогулка вдвоемъ покажется ей еще неприличнѣе встрѣчи Лизабели съ капитаномъ Трегерномъ, несмотря на почтенные года и еще болѣе почтенную осанку моего собесѣдника. Но всѣ недоумѣнія и затрудненія исчезли, лишь только я взглянула на доктора Эркварта. Несмотря на всѣ свои усилія, онъ казался до того взволнованъ что чувство жалости заглушило мое собственное смущеніе.
— Не знаю, могу ли я предложить вамъ вопросъ, довольно простой, но очень важный для меня. Капитанъ Трегернъ у васъ?
— Нѣтъ.
— Но онъ былъ у васъ сегодня?
— Да.
— Я вижу, что мои вопросы кажутся вамъ чрезвычайно дерзкими.
— Не дерзкими, но довольно странными отъ совершенно посторонняго лица. Я, право, затрудняюсь отвѣчать на вопросы касательно моихъ родныхъ и знакомыхъ.
— О, да! Прошу васъ извинить меня. Добраго утра!
— Прощайте.
Но онъ все не уходилъ.
— Вы сами такъ откровенны, что не можете не допустить откровенности въ другихъ. Могу ли я, въ оправданіе себѣ, объяснять вамъ причины, которыя побудили меня обезпокоить васъ?
Я согласилась.
— Вы знаете вѣроятно, что мнѣ извѣстны и давно уже извѣстны, отношенія моего друга Трегерна къ вашему семейству.
— Намъ лучше оставить этотъ предметъ, докторъ Эрквартъ.
— Я хочу только объяснить вамъ, почему я такъ освѣдомлялся о капитанѣ Трегернѣ. Онъ оставилъ меня сегодня въ страшномъ волненіи, а въ его лѣта и при его горячемъ темпераментѣ, мало ли куда можетъ броситься молодой человѣкъ?
— Покуда, онъ бросился только догонять сестру, по дорогѣ въ Кедры.
— Вы насмѣшливы.
— Очень вамъ благодарна.
Докторъ Эрквартъ посмотрѣлъ на меня съ какою-то добродушною улыбкой, какъ будто на ребенка, котораго капризы и огорчали, и смѣшили бы его.
— Еслибы, въ уваженіе моихъ лѣтъ и моего званія, вы согласились на нѣсколько минутъ серіознаго разговора со мной, я, въ свою очередь, былъ бы весьма вамъ благодаренъ.
— Я готова васъ слушать.
— Даже если я буду говорить о вашей сестрѣ и капитанѣ Трегернѣ?
Тутъ меня взяла досада.
— Докторъ Эрквартъ, я рѣшительно не вижу, какое вы имѣете право вмѣшиваться въ отношенія моей сестры къ капитану Трегерну. Онъ могъ избрать васъ своимъ повѣреннымъ, но я не намѣрена послѣдовать его примѣру. Вообще, я очень низкаго мнѣнія о человѣкѣ, который позволяетъ какому-либо третьему лицу стать судьею или посредникомъ между имъ и любимою женщиной.
Докторъ Эрквартъ опять пристально посмотрѣлъ на меня съ своею странною, полугрустною улыбкой.
Потомъ онъ отвѣчалъ:
— По крайней мѣрѣ, позвольте мнѣ увѣрить васъ въ томъ одномъ, что не я буду этимъ посредникомъ.
Онъ говорилъ такимъ кроткимъ тономъ, что я не въ силахъ была сердиться на него. Я повернулась назадъ, онъ пошелъ за мною, но я рѣшилась ни слова больше не говорить ему. Однако, онъ началъ опять:
— Сказавъ такъ много, не могу ли я прибавить еще одно слово? Все это дѣло начинаетъ сильно безпокоить меня; я боюсь за Трегерна. Онъ единственный сынъ, отецъ уже старикъ, на него возлагается много надеждъ. Онъ такъ молодъ, до сихъ поръ онъ ни на что не смотрѣлъ такъ серіозно. Но теперь онъ серіозно привязался къ вашей сестрѣ, единственная его мечта жениться на ней.
— Вы думаете? Мы, конечно, очень за это благодарны ему…
— Зачѣмъ, дорогая леди, когда рѣчь идетъ о предметѣ такомъ важномъ, и такъ близкомъ для васъ, зачѣмъ же отвѣчать мнѣ такимъ тономъ?
Услышать такой упрекъ отъ совершенно-посторонняго человѣка! Я онѣмѣла отъ изумленія. Онъ продолжалъ.
— Вамъ извѣстно, что пока сэръ-Уилльямъ не захотѣлъ изъявить согласія на женитьбу сына?
— Я это знаю.
— И, вѣроятно, вы пришли въ негодованіе? Однако, этотъ вопросъ имѣетъ двѣ стороны. Довольно тяжело для старика, если сынъ вдругъ, не посовѣтовавшись съ нимъ, объявляетъ ему о своемъ намѣреніи жениться и хочетъ привезти ему, черезъ какихъ-нибудь шесть недѣль, невѣстку, совершенно незнакомую, какъ бы мила она ны оказалась въ послѣдствіи. Довольно понятно также, что отецъ проситъ сына повременить, пораздумать хорошенько.
— Очень понятно.
— Я скажу больше: если онъ пожелаетъ разузнать кой-что о молодой дѣвушкѣ, которая должна вступить въ его семью, пожелаетъ ознакомиться съ ея семействомъ, съ ея обстановкой, чтобы знать, кому онъ ввѣряетъ честь, спокойствіе и счастіе сына, неужели вы почтете его несправедливымъ тираномъ?
— Конечно нѣтъ. Мы сами, прибавила я съ нѣкоторою гордостію (увы! въ моихъ словахъ было больше гордости чѣмъ истины), — мы сами точно также поступили бы на его мѣстѣ.
— Я хорошо знаю сэръ-Уилльяма, и онъ довѣряетъ мнѣ. Вы можетъ-быть поймете, какую тяжелую отвѣтственность возлагаетъ на меня это довѣріе и… и гибкій характеръ его сына. Я знаю также, какъ страшно дѣйствуетъ въ молодости такого рода неудача. Еслибъ этотъ молодой человѣкъ какъ-нибудь сбился съ пути, я бы… вы не знаете, какъ ужасно было бы это для меня!
Видя его волненіе, нервныя движенія его рукъ, я не могла не сочувствовать ему отчасти. Да, онъ, должно-быть, добрый человѣкъ.
— Можете ли вы мнѣ сказать только одно: ваша сестра истинно къ нему привязана?
Сколько разъ я сама предлагала себѣ этотъ вопросъ! Какъ же мнѣ было на него отвѣчать? Я прибѣгла къ уверткѣ:
— Касательно этого вамъ лучше всего обратиться къ самому мистеру Трегерну.
И я ускорила шагъ, желая дать ему почувствовать, что этотъ странный разговоръ шелъ уже слишкомъ долго.
— Я не стану долго задерживать васъ, поспѣшно проговорилъ мой собесѣдникъ. — Конечно, довольно странно говорить вамъ объ этомъ, но я чувствую, что могу быть съ вами откровененъ.. Я получилъ сегодня письмо отъ сэръ-Уилльяма. Отъ моего отвѣта на его разспросы преимущественно будетъ зависѣть его рѣшеніе.
— Что же ему угодно знать? Честные ли мы люди? Есть ли у насъ состояніе? Достаточно ли прилично мы воспитаны, чтобы родство съ нами не бросило тѣни на его фамилію?
— Вы почти въ правѣ сердиться; но я ничего подобнаго не говорилъ. Его разпросы относились только къ личнымъ достоинствамъ молодой дѣвицы, и къ степени ея привязанности къ его сыну.
— Бѣдная моя Лиза! Требуютъ отъ нея аттестата, какъ отъ служанки! Соглашаются изъ милости, изъ чистаго снисхожденія, принять ее въ эту высокородную семью!
— Вы совершенно ошибаетесь, серіозно проговорилъ докторъ Эрквартъ. — Вы такъ разгнѣваны, что не хотите даже слушать меня. Сэръ-Уилльямъ богатъ, и можетъ не думать о деньгахъ. Онъ конечно могъ бы пожелать нѣкотораго равенства въ положеніи, но сынъ его уже успокоилъ на этотъ счетъ. Онъ знаетъ, что вашъ отецъ священникъ, и что вы происходите отъ старинной англійской фамиліи.
— Ни чуть не бывало! Мы ни отъ кого не происходимъ. Мой. дѣдушка былъ фермеръ и прозывался онъ Джонсонъ, просто на просто Джонсонъ, самое мѣщанское, плебейское имя! Мы собственно не имѣемъ никакого права носить фамилію Джонстонъ..
Это роковое признаніе не произвело ожидаемаго мною дѣйствія. Правда, докторъ Эрквартъ вздрогнулъ слегка и молча прошелъ нѣсколько шаговъ, но когда онъ опять обернулся ко мнѣ, его лицо сіяло удовольствіемъ.
— Сэръ-Уилльямъ, повѣрьте, способенъ цѣнить прямоту и честность во всякомъ семействѣ, каково бы ни было его прозвище. Извините, если я васъ такъ долго обезпокоилъ непріятнымъ для васъ разговоромъ. Позволите вы мнѣ пожать вашу руку?
И мы разстались, пожавъ другъ другу руку, какъ старые друзья.
Когда я пришла домой, Лизабель уже вернулась. По какой-та случайности, она не застала Грантоновъ, а капитанъ Трегернъ не встрѣтилъ ея; не знаю, которому изъ этихъ двухъ обстоятельствъ я обрадовалась больше.
Я почла за лучшее пересказать ей прямо и откровенно весь мой разговоръ съ докторомъ Эрквартомъ, не упомянувъ однакожъ о письмѣ, полученномъ имъ отъ сэръ-Уилльяма, потому что онъ повѣрилъ мнѣ это за тайну.
Лизабель приняла все чрезвычайно легко, смѣялась надъ отчаяніемъ мистера Трегерна, назвала его бѣднымъ малымъ, и выразивъ твердую увѣренность, что современенъ все уладятся, ушла къ себѣ наверхъ, переодѣться къ обѣду.
Въ четвергъ она получила отъ него письмо, и дала мнѣ его прочесть. Письмо очень страстное и полное всякого вздора. Я право удивляюсь, какъ мущина можетъ писать такіе пустяки, а женщина дорожить имя, а тѣмъ болѣе показывать ихъ другимъ.
Трегернъ дѣльнаго ничего не писалъ, только умолялъ сестру позволить ему съ ней повидаться. Лизабель, въ крошечной запискѣ (которую я также имѣла удовольствіе прочесть), отказала ему наотрѣзъ.
Въ пятницу вечеромъ, только что зажгли лампу и мы всѣ собрались вокругъ чайнаго стола, вдругъ докладываютъ намъ, что какой-то господинъ желаетъ переговорить съ мистеромъ Джонстономъ, и подаютъ карточку. На карточкѣ написано: Максъ Эрквартъ, докторъ медицины. Какъ странно, что его зовутъ Максомъ!
Папа, только что собравшійся вздремнуть послѣ обѣда, велѣлъ просить нежданнаго посѣтителя. Я съ трудомъ могла объяснить ему, что это тотъ самый господинъ, о которомъ говорила ему мистриссъ Грантонъ; Пенелопа, не безъ нѣкоторой злости, прибавила: «самый близкій пріятель капитана Трегерна».
Этому я приписываю холодный видъ, съ которымъ папа встрѣтилъ мистера Эркварта: папа хоть и ничего не говоритъ, а вѣрно видитъ и понимаетъ все, что происходитъ вокругъ него.
— Я, кажется, имѣю удовольствіе говорить съ докторомъ Эрквартомъ, пріятелемъ мистриссъ Грантонъ и капитана Трегерна?
— Именно.
— Не угодно ли вамъ сѣсть?
Онъ взялъ стулъ и сѣлъ противъ папеньки; они оба внимательно оглядывали другъ друга. Я замѣтила какое-то тревожное выраженіе на губахъ доктора Эркварта. Какъ удобна должна быть борода для людей нервныхъ!
Обмѣнялись какими-то незначащими словами; потомъ докторъ попросилъ позволенія переговорить съ папенькой наединѣ; онъ имѣлъ къ нему порученіе — короче сказать, письмо отъ сэръ-Уилльяма Трегерна, изъ Трегернъ-Корта.
Папенька холодно отвѣчалъ, что не имѣетъ удовольствія знать этого джентльмена.
— Сэръ-Уилльямъ однако надѣется имѣть честь съ вами познакомиться.
Лизабель ущипнула меня подъ столомъ; Пенелопа неподвижно смотрѣла на чайникъ. Папа всталъ, и съ торжественною осанкой пошелъ къ себѣ въ кабинетъ, докторъ Эрквартъ за нимъ.
Оказалось, что все улажено, оо выраженію Лизы; и папенька, и родные Трегерна изъявили полное согласіе.
Капитанъ Трегернъ на другой же день пріѣхалъ въ Рокмонтъ, въ полномъ восторгѣ и блаженствѣ. Избытокъ своего счастія онъ захотѣлъ взлить тѣмъ, что расцѣловалъ меня и Пенелопу и попросилъ насъ звать его просто Августомъ. Я, признаться, охотно бы обошлась и безъ того, и безъ другаго.
Доктора Эркварта мы не видали съ тѣхъ поръ — вчера его не было въ церкви. Папенька хочетъ на дняхъ пригласить его къ обѣду. Онъ ему очень понравился.
Дѣла по госпиталю, да другія, менѣе важныя заботы, прервали на время мои бесѣды съ безыменнымъ, безплотнымъ другомъ. Да и что за бѣда? Кому на свѣтѣ какое дѣло до Макса Эркварта? Кому онъ нуженъ, кромѣ двухъ-трехъ больныхъ въ госпиталѣ?
И то сказать, врядъ ли кто-нибудь нуженъ мнѣ. Не знаю самъ, грустно ли мнѣ или пріятно отсутствіе молодаго товарища, который, бывало, такъ часто забѣгалъ въ мою палатку, но который теперь, конечно, старается проводить всѣ свободные часы въ Рокмонтѣ, готовый покланяться даже стѣнамъ, вмѣщающимъ его сокровище.
Что до меня касается, я предпочитаю оправу самому сокровищу. Въ Рокмонтѣ, должно быть, пріятно живется; я это замѣтилъ съ перваго же вечера, когда, по настоятельной просьбѣ сэръ-Уилльяма, взялъ на себя роль отца этого пылкаго мальчика, и сдѣлалъ офиціальный визитъ отцу его возлюбленной, мистеру Джонстону.
Или Джонсону, лучше сказать, какъ я узналъ отъ его молодой дочки, когда, встрѣтивъ ее въ полѣ, я вздумалъ развѣдать у нея кой-что, чѣмъ бы мнѣ руководиться въ затруднительномъ моемъ положеніи. Бѣдное дитя! Она не подозрѣваетъ, какой камень свалился у меня съ души, когда я услышалъ, что ея фамилія Джонсонъ, не болѣе какъ Джонсонъ!
Все припоминается мнѣ первое впечатлѣніе, произведенное на меня Рокмонтомъ, въ тотъ дождливый вечеръ, когда, утомленный путемъ, и болѣе чѣмъ когда-либо пораженный мрачною пустотой Трегернъ-Корта, жалкимъ положеніемъ хозяина, боньнаго, безпокойнаго старика, такъ мало наслаждающагося всѣмъ окружающимъ великолѣпіемъ, я вдругъ вступилъ въ этотъ милый, уютный уголокъ. Огонь въ каминѣ, чайный столъ, дочери, одѣтыя изящно, и столь же далекія отъ разряженныхъ щеголихъ, сколько и отъ жалкихъ госпитальныхъ неряхъ — два вида, въ которыхъ я чаще всего встрѣчалъ прекрасный полъ. Да, человѣку который много скитался по бѣлому свѣту, отрадно взглянуть на настоящую англійскую женщину у ея домашняго очага.
Картина эта запечатлѣлась въ моемъ умѣ, отчетливо какъ фотографія; она точно могла назваться свѣтописною картиной. Теплая, ярко освѣщенная комната, обои какого-то нѣжнаго, мягкаго оттѣнка, пестрый коверъ, и занавѣси янтарнаго цвѣта, — я ихъ замѣтилъ, потому что одна изъ дочерей спускала гардину, чтобы защитить отъ сквознаго вѣтра кресла отца. Старикъ — ему должно быть около семидесяти лѣтъ — стоялъ у камина и встрѣтилъ меня довольно холодно, чего и слѣдовало ожидать по обстоятельствамъ.
Изъ нихъ, будущая мистриссъ Трегернъ, безъ сомнѣнія, самая красивая, однако, для меня пріятнѣе лицо моей первой знакомой, миссъ Теодоры — милое имя. И она, и сестры издали поклонились мнѣ; видно у нихъ не въ обычаѣ подавать руку постороннимъ; мнѣ бы слѣдовало объ этомъ подумать дня два тому назадъ.
Мистеръ Джонстонъ повелъ меня въ свой кабинетъ, старинную комнату, съ старомодными украшеніями на каминѣ и двумя сидѣньями по обѣимъ сторонамъ очага; много разбросанныхъ книгъ и бумагъ, и большая библіотека, разставленная на полкахъ по стѣнамъ.
Все это мнѣ бросилось въ глаза — благодаря моей скитальческой жизни, я не такъ привыкъ, какъ другіе, ко всей обстановкѣ англійской домашней жизни. Отрадно было смотрѣть на этого старика, мирно довершающаго свое поприще, поддерживаемаго тремя дочерьми. Да, много утѣшительнаго въ старости — въ такой старости!
Мистеръ Джонстонъ — я привыкаю безъ смущенія писать это имя — не любитъ тратить много словъ. Его характеръ, мнѣ кажется, того разряда, какой обыкновенно встрѣчается въ соединеніи съ такими нѣжными, правильными чертами; онъ какъ будто отворачивается, отступаетъ отъ всего тягостнаго и мучительнаго, старается устранить непріятное впечатлѣніе, забить его, если возможно, во что бы то ни стало отдѣлаться отъ него. Такъ, когда я ему вручилъ въ высшей степени радушное и благородное письмо сэръ-Уилльяма Трегерна, и объяснилъ его полное, безусловое согласіе на бракъ сына, онъ принялъ эту вѣсть довольно равнодушно.
Онъ сказалъ, что никогда не стѣснялъ выбора дочерей и предоставляетъ имъ полную свободу; онъ очень радъ видѣть ихъ пристроенными. — У нихъ не будетъ покровителя, когда меня не станетъ, добавилъ онъ и замолчалъ.
Я отвѣчалъ, что это желаніе самое естественное въ отцѣ, и выразилъ надежду, что капитанъ Трегернъ окажется добрымъ братомъ для его дочерей, и добрымъ сыномъ для него.
— Конечно, конечно, отвѣчалъ онъ торопливо, и потомъ сталъ меня разспрашивать о положеніи Трегерна, о его наклонностяхъ, о его нравственныхъ качествахъ. Я могъ отвѣчать ему со всею добросовѣстностью. Хоть я и называю иногда Трегерна сорвиголовой, однако не много найдется богатыхъ молодыхъ людей, которые могли бы похвалиться такою нравственно-безупречною жизнію; я такъ я сказалъ мистеру Джонстону, и онъ повидимому очень этимъ остался доволенъ. Онъ сказалъ, что «весьма радъ будетъ увидѣть завтра мистера Трегерна», и этимъ окончился нашъ разговоръ.
Я распростился, отказавшись отъ его приглашенія опять зайдти въ гостиную. Мнѣ казалось, что присутствіе посторонняго человѣка должно быть тягостно и докучно въ такую важную минуту семейной жизни. А то, мнѣ весело было бы еще разъ взглянуть на эту милую картину домашней жизни, которая все мелькала передо мною, пока я плелся домой подъ проливнымъ дождемъ.
Трегернъ ожидалъ меня въ моей палаткѣ. Онъ бросился ко мнѣ навстрѣчу, и тревожно воскликнулъ:
— Куда это вы запропастились докторъ? Никто не зналъ, что съ вами сталось въ эти послѣдніе два дня. А я хотѣлъ попросить васъ, написать къ моему старику…
— Я видѣлъ «вашего старика», если ужь непремѣнно вы хотите называть такъ лучшаго въ мірѣ отца…
— Видѣли его!
— Да, я ея отца также. Можете быть спокойны; все дѣло устроилось какъ нельзя лучше. Не забудьте пригласить меня на свадьбу.
Не стану описывать какъ Трегернъ принялъ это извѣстіе. Съ тѣхъ поръ я мало видѣлъ его; ему теперь не до меня. Я уже сталъ понемногу забывать весь этотъ маленькій эпизодъ, когда на дняхъ получилъ приглашеніе обѣдать въ Рокмонтѣ.
Я не охотникъ до такого рода приглашеній; мнѣ тягостны всѣ новыя знакомства; я слишкомъ привыкъ къ одиночеству; у меня въ характерѣ слишкомъ много развилось странностей, и я не легко могу сближаться съ людьми. Но это приглашеніе было болѣе дружеское чѣмъ церемонное; къ тому же это было приглашеніе отъ старика; невѣрный почеркъ, нечеткая подпись, невольно подѣйствовали на меня; къ тому же я имѣлъ причины предполагать, что такого рода приглашенія будутъ не часто повторяться, и обѣщался пріѣхать.
Я долженъ признаться тебѣ, мои невѣдомый другъ, что дорогой на меня напала какая-то смѣшная, ребяческая робость, при одной мысли, что мнѣ придется обѣдать съ дюжиной незнакомыхъ людей, слушать ихъ веселыя рѣчи, видѣть ихъ одушевленіе, удвоенное вкуснымъ обѣдомъ и хорошимъ виномъ.
Впрочемъ, мои опасенія оказались совершенно напраснымъ. Когда я вошелъ въ гостиную, тамъ сидѣли только три знакомыя мнѣ дамы. Старшая приняла меня чрезвычайно вѣжливо; младшая проговорила, какъ бы извиняясь:
— Вы видите, мы совершенно однѣ; мы слышали, что вы не любите большаго общества, и потому никого не пригласили.
— У насъ рѣдко бываютъ званые обѣды, всего разъ или два въ годъ.
Послѣднее замѣчаніе было сдѣлано второю дочерью. Хотѣлъ бы я знать, для своего ли удовольствія, или для моего, одна изъ этихъ барышень взяла на себя трудъ ввести меня въ заблужденіе, а другая вывести изъ него? А какъ мало мнѣ дѣла и до того и до другаго! Право, однѣ женщины могутъ придавать такую цѣну бездѣлкамъ.
Меня поразила вполнѣ женская атмосфера, царствовавшая въ этой небольшой, но удобной гостиной, убранной не дорогою утварью какъ въ Трегернъ-Кортѣ, а разными милыми украшеніями, очевидно, домашней работы, въ особенности же множествомъ цвѣтовъ. Обоняніе у меня чрезвычайно тонко; иные запахи постоянно пробуждаютъ во мнѣ воспоминанія о какомъ-нибудь мѣстѣ, о какой-нибудь минутѣ въ жизни, воспоминанія иногда пріятныя, но часто невыносимо тягостныя. Такъ, вѣроятно, воспоминаніе объ этой хорошенькой комнаткѣ, навѣки будетъ связано для меня съ запахомъ померанцеваго цвѣта. Этотъ запахъ выходилъ изъ маленькой, смежной съ гостиною оранжерейки, гдѣ стояло чудное померанцевое дерево, — самый великолѣпный экземпляръ, какой мнѣ случалось встрѣтитъ и Англіи. Я всталъ, чтобъ осмотрѣть его поближе. За мною послѣдовала вторая дочь, миссъ Теодора.
Описывая подробно Рокмонтъ, я не долженъ оставлять безъ вниманія эту молоденькую дѣвочку, или молодую леди: она представляется мнѣ то тѣмъ, то другимъ; никогда я не встрѣчалъ болѣе измѣнчивой наружности. Иногда, какъ при первой моей встрѣчѣ съ нею, она кажется настоящимъ ребенкомъ и въ рѣчахъ и манерахъ; иногда въ ней видишь серіозное достоинство совершенно зрѣлой женщины; но на этотъ разъ она не казалась ни ребенкомъ, ни женщиной — въ ней было что-то кроткое, дѣвическое, она мнѣ явилась типомъ англійской дѣвушки.
Ея платье, изъ какой-то мягкой темной матеріи, падающее тяжелыми складками, не шумѣвшее и не стоявшее коробомъ, ея волосы просто и гладко зачесанные, безъ всякихъ бантовъ или украшеній, составляли такую противоположность съ нарядомъ ея сестеръ, что я не могъ не замѣтить этого. Я вообще люблю такую простоту въ уборѣ. Черты ея, за исключеніемъ умныхъ, задумчивыхъ глазъ, ничего не представляли особеннаго, кромѣ нѣкоторой угловатости подбородка и сжатости губъ, показывающихъ, что у ней въ характерѣ должно быть болѣе силы чѣмъ мягкости; но выраженіе это совершенно измѣнялось, когда ей случалось улыбнуться.
Я знаю, что многимъ кажутся смѣшными такія мелочныя наблюденія; но, можетъ-быть, изъ всѣхъ слабостей, страстишка къ изученію характеровъ всего извинительнѣе въ медикѣ.
Миссъ Теодора стояла между тѣмъ у померанцеваго дерева, и слѣдила глазами за червякомъ, медленно ползшимъ по листку. Я посовѣтовалъ ей дозволить Трегерну курить въ оранжереѣ, если она желаетъ избавить цвѣты свои отъ насѣкомыхъ.
— Это не мои цвѣты; я ими вовсе не занимаюсь.
— А я полагалъ, что вы любите цвѣты.
— Да, но только дикія, растущія на волѣ; комнатныхъ растеній я не терплю. Наша Пенелопа занимается ими; она въ совершенствѣ знаетъ все, что ихъ касается.
«Наша Пенелопа». Какъ пріятно звучатъ эти семейныя названія!
На мою долю выпала честь вести эту барышню къ столу; она очень разговорчива и оживлена, и въ ней ничего нѣтъ гомерическаго. Трегернъ, разумѣется, былъ занятъ исключительно своею невѣстой; мистеръ Джонстонъ — очень молчаливый хозяинъ, и мнѣ оставалось только поддерживать разговоръ съ своею сосѣдкой; я позволилъ себѣ замѣтить ей, что мнѣ въ первый разъ случается встрѣтить даму, носящую это древнее греческое имя.
— Пенелопа! воскликнулъ Трегернъ. — Разкажите-ка намъ, Дора, исторію древней Пенелопы. Эта молодая особа, докторъ, знаетъ рѣшительно все; это синій чулокъ; я прежде не на шутку боялся ея, честное слово!
Капитанъ Трегернъ, кажется, уже совсѣмъ безъ церемоній обращается съ своими будущими свояченицами. По выраженію лица той, къ которой онъ обращался въ эту минуту, я заключилъ, что она не совсѣмъ этимъ довольна. У этой «молодой особы», кажется, есть порядочная доля упрямства и своенравія. Трегернъ хорошо сдѣлалъ, что сердце свое отдалъ не ей.
Злосчастный юноша! онъ не можетъ не сказать чего-нибудь лишняго.
— Помните, продолжалъ онъ, какъ вы показывали мнѣ и брату Чартерису рисунки къ Одиссеѣ?.. на той недѣли вечеромъ. Я еще такъ смѣялся, я сказалъ Чартерису, что покойницу Пенелопу расхваливаютъ не по заслугамъ, и что Одиссей былъ совершенно правъ, ускакавъ опять отъ нея, когда послѣ десятилѣтней разлуки нашелъ ее скучною, брюзгливою старухой и ханжой… Что вы, Лизабель? не сказалъ ли я чего-нибудь лишняго?
Казалось, что такъ: всѣ какъ-то принужденно молчали.
Миссъ Джонстонъ сперва покраснѣла, потомъ поблѣднѣла, но тотчасъ же со смѣхомъ обратилась ко мнѣ.
— Мистеръ Чартерисъ много изучалъ классиковъ. Онъ въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ былъ ученикомъ у папа. Знакомы вы съ нимъ?
Я отвѣчалъ ей, что не знаю его, но слышалъ о немъ. Я теперь только припомнилъ, что сэръ-Уилльямъ Трегернъ говорилъ о томъ, какъ его удивило извѣстіе, сообщенное ему сыномъ, что его племянникъ, этотъ извѣстный вѣтреникъ, уже давно женихомъ одной изъ дочерей мистера Джонстона. Это должна быть, конечно, миссъ Джонстонъ, Пенелопа. Я бы не сталъ продолжать этого разговора, но миссъ Лизабель принялась допрашивать меня.
— Такъ вы слыхали о Франсисѣ? Это не удивительно. Онъ очень милъ и любезенъ, не правда ли? Онъ много выѣзжаетъ въ Лондонѣ и всѣхъ, говорятъ, обвораживаетъ собою. Разкажите намъ все, что вы слышали о немъ.
Трегернъ многозначительно взглянулъ на меня.
— О! вы отъ доктора никогда ничего не добьетесь. Онъ всѣхъ знаетъ, всѣ ему все говорятъ, но онъ никогда не проговоривается. Онъ настоящій гробъ, саркофагъ молчанія, какъ назвалъ его одинъ изъ нашихъ товарищей.
Миссъ Лизабель съ ужасомъ подняла руки и назвала меня страшнымъ человѣкомъ. Миссъ Джонстонъ довольно ѣдко замѣтила, что она любитъ откровенныхъ людей, что въ саркофагахъ часто, кромѣ пыли, ничего не оказывается. Всѣ расхохотались, кромѣ второй сестры; она замѣтила съ нѣкоторымъ жаромъ, что, по ея мнѣнію, умѣть хранить тайну — большое достоинство, очень рѣдкое и драгоцѣнное.
— Дорѣ, разумѣется, естественно такъ думать. Докторъ, такой скрытной мышки, какъ моя сестрица, не производилъ до сихъ поръ свѣтъ. Она скорѣе умретъ чѣмъ проговорится о себѣ или о комъ другомъ.
«Мышка» оправдала слова сестры тѣмъ, что во время всего обѣда почти не растворяла рта; но въ ея молчаніи не было ничего разсѣяннаго или упорнаго. Когда за тѣмъ обвинили ее въ томъ, что она имѣетъ страсть къ тайнамъ и вѣчно носится съ ними, она подняла глаза и сказала рѣшительно:
— Ты ошибаешься, Лизабель.
— То-есть, ты хочешь сказать, что я говорю неправду. Знаешь ли ты, Августъ, что сестры называютъ меня ужасною лгуньей, прибавила она съ улыбкой, какъ будто въ этомъ заключалось что-нибудь забавное.
— Я сказала, что вы ошибаетесь, и ничего другаго не хотѣла сказать.
— Объясните же намъ, Дора, что именно хотѣли вы сказать, сказала ей старшая сестра. И бѣдная мышка, осажденная такимъ образомъ, окинула столъ своимъ яснымъ взглядомъ.
— Лизабель напрасно говоритъ, что я люблю тайны. Люди близкіе ничего не должны бы скрывать другъ отъ друга; нѣтъ ничего опаснѣе тайны; лучше вовсе не имѣть ея; но если она есть, если слѣдуетъ ее хранить, то хранить ее должно до могилы.
Она взглянула, — нечаянно, вѣроятно, — но взглянула не меня. Какъ странно, что эта дѣвушка такъ часто, совершенно безсознательно, терзаетъ мое сердце. Слова ея часто заставляютъ меня вздрагивать отъ боли; но тѣмъ не менѣе я нахожу въ нихъ, нахожу въ самомъ этомъ страданіи, какую-то странную отраду; оно избавляетъ меня отъ этого тягостнаго чувства совершеннаго одиночества, отъ сознанія, что я выдаю себя не за такого человѣка, каковъ я на самомъ дѣлѣ. Придетъ ли, наконецъ, то время, когда я буду имѣть право, не краснѣя, смотрѣть въ глаза ближнимъ?
Возвращаюсь къ своему разказу. Когда дамы, а за ними и Трегернъ, удалились изъ столовой, между мною и мистеромъ Джонстономъ завязался интересный разговоръ о мистриссъ Грантонъ и ея дѣятельности въ приходѣ. Я узналъ тутъ, что онъ проникнутъ чувствомъ весьма рѣдкимъ въ деревенскихъ джентельменахъ его лѣтъ и поколѣнія, а именно, — глубокимъ отвращеніемъ отъ крѣпкихъ напитковъ. Онъ стоитъ горой за всѣ общества трезвости, и, напавъ на эту тему, онъ говорилъ долго и съ такимъ жаромъ и увлеченіемъ, что я даже удивился, привыкнувъ видѣть его всегда равнодушнымъ и спокойнымъ. Предметъ этотъ, казалось, возбуждалъ въ немъ нѣчто болѣе сильное чѣмъ простое отвращеніе человѣка образованнаго отъ того, что противно его понятіямъ о порядочности. Не будь нѣкоторыхъ другихъ обстоятельствъ, несовмѣстныхъ съ этимъ заключеніемъ, я почти бы могъ подумать, что этотъ ужасъ, эта ненависть къ этому пороку, происходятъ отъ слишкомъ-близкаго знакомства съ нимъ, что онъ говоритъ о пьянствѣ съ озлобленіемъ человѣка, который самъ былъ нѣкогда пьяницей.
И пока мы, сидя за столомъ, разсуждали и разговаривали, и молча прислушивались къ гулу осенняго вѣтра, мнѣ пришло въ голову, что бъ увидѣли мы оба, еслибы каждый изъ насъ могъ теперь сдернуть пелену, покрывающую прошедшее другаго.
Мистеръ Джонстонъ сказалъ наконецъ, какъ бы въ заключеніе разговора:
— Вы поймете теперь, докторъ Эрквартъ, отчего я васъ такъ подробно разспрашивалъ о мистерѣ Трегернѣ. Вамъ могло это тогда показаться страннымъ, но все это объясняется для васъ тѣмъ, что я вамъ сказалъ о моей ненависти къ пьянству. Меня очень обрадовало и успокоило ваше увѣреніе, что въ этомъ отношеніи мнѣ за моего будущаго зятя опасаться нечего.
— Разумѣется нѣтъ, отвѣчалъ я: — несмотря на всѣ искушенія нашего общаго полковаго стола, ему очень рѣдко случается выпить лишнюю рюмку вина.
— Рѣдко! Я изъ вашихъ словъ заключилъ было, что онъ никогда не пьетъ?
— Я сказалъ, что онъ не только не пьяница, но даже не имѣетъ привычки пить.
— Привыкнуть не трудно! съ раздраженіемъ воскликнулъ старикъ. — Пьетъ онъ каждый день вино?
— Да, кажется. Рѣдкій офицеръ совсѣмъ не пьетъ вина.
Мистеръ Джонстонъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.
— Отвѣчайте мнѣ прямо, докторъ Эрквартъ. Можете ли вы мнѣ положительно сказать, что вамъ никогда не случалось видѣть капитана Трегерна съ головой отуманенною отъ вина?
Отвѣчать прямо на этотъ вопросъ мнѣ было невозможно. Я старался поправить свою неосторожность, распространяясь о твердости, съ которою Трегернъ противостоялъ многимъ искушеніямъ, представлявшимся въ его жизни.
— Вы меня не обманете, сударь, сказалъ старикъ: — я хочу знать правду.
Я хотѣлъ было посовѣтовать ему обратиться за этимъ къ самому Трегерну; но вспомнивъ о раздражительности старика и вспыльчивости молодаго человѣка, я разсудилъ, что безопаснѣе будетъ мнѣ самому выдержать бурю. Я сказалъ мистеру Джонстону о единственныхъ двухъ случаяхъ, когда мнѣ случилось видѣть Трегерна не въ своемъ видѣ. Одинъ разъ послѣ сутокъ, проведенныхъ въ траншеяхъ, гдѣ бранди былъ единственнымъ средствомъ согрѣться; а другой разъ, когда оправданіемъ ему должна была служатъ сама миссъ Лизабель.
— Лизабель? Не произносите ея имени, сударь. Мнѣ во сто разъ пріятнѣе было бы видѣть ее мертвою чѣмъ женой пьяницы.
— Но позвольте вамъ замѣтить, что это названіе никогда нельзя было и нельзя будетъ приложить къ капитану Трегерну.
Мистеръ Джонстонъ сомнительно покачалъ головой. Я начиналъ все болѣе и болѣе убѣждаться въ справедливости своего предположенія насчетъ его прошлой жизни, и распространяться объ этомъ предметѣ казалось мнѣ по этому крайне неловкимъ. Но мнѣ было ясно то, что дѣло принимаетъ очень дурной оборотъ.
— Мистеръ Джонстонъ, сказалъ я, — неужели вы изъ-за этого случайнаго проступка…
Я остановился, увидавъ въ дверяхъ одну изъ его дочерей, миссъ Теодору.
— Папенька, чай готовъ.
— Хорошо: затвори за собою дверь. Что жь вы хотѣли сказать, милостивый государь?
— Неужели, повторилъ я, — вы, изъ-за этого случайнаго проступка, произнесете полный приговоръ надъ этимъ молодымъ человѣкомъ.
— Онъ самъ произнесъ надъ собою приговоръ. Онъ сдѣлалъ первый шагъ, и неминуемо погибнетъ. Остановиться на этой дорогѣ нельзя, сэръ, и онъ ударилъ кулакомъ по столу. — Еслибъ у меня былъ сынъ ребенокъ, и онъ любилъ вино, какъ любятъ его дѣти изъ шалости, изъ подражанія старшимъ, я бы самъ наполнилъ стаканъ его ядомъ, чтобъ онъ умеръ, вмѣсто того чтобы жить на горе себѣ и друзьямъ своимъ, сдѣлавшись пьяницей.
Я замѣтилъ ему, что Трегернъ не ребенокъ; что онъ противостоялъ многимъ искушеніямъ; что человѣка нельзя назвать пьяницей изъ-за того только, что онъ одинъ разъ въ жизни выпилъ лишнее. Я представлялъ ему всевозможные доводы, говорилъ все, что только могъ придумать въ оправданіе Трегерна, но напрасно.
Становилось поздно, и меня пугала мысль, что кто-нибудь прерветъ разговоръ нашъ прежде чѣмъ я успѣю столковаться съ мистеромъ Джонстономъ.
Я чувствовалъ, что медлить нельзя, что нужно употребить въ дѣло всю силу моей воли, и во что бы то ни стало поставить на своемъ.
Я сказалъ мистеру Джонстону очень почтительно, хотя рѣшительно, всю важность этого дѣла, и какъ мучитъ меня мысль что, хотя нечаянно, но я самъ подалъ поводъ къ такому обороту дѣла, и что я долженъ просить его отложить окончательное рѣшеніе до слѣдующаго дня.
— И позвольте мнѣ вамъ напомнить, прибавилъ я, — что какъ отецъ и лицо духовное, вы обязаны быть крайне-осмотрительны въ своемъ рѣшеніи. Одно слово ваше можетъ разстроить счастіе всей жизни вашей дочери.
Отъ меня не укрылось, что онъ вздрогнулъ, и это мнѣ придало еще болѣе смѣлости.
— Позвольте мнѣ также, какъ другу капитана Трегерна, напомнить вамъ, что и его будущность зависитъ отъ вашего рѣшенія. Оно можетъ жестоко подѣйствовать на него. Что если онъ съ отчаянія пойдетъ по другой дорогѣ, и вамъ придется отвѣчать передъ сэръ-Уилльямомъ за погибель его единственнаго сына?
Впечатлѣніе, произведенное моими словами, было совершенно неожиданно для меня.
— Его единственнаго сына — да проститъ мнѣ Богъ! Такъ онъ у него единственный сынъ?
Мистеръ Джонстонъ отвернулся отъ меня; руки его тряслись, все лицо его измѣнилось. Въ немъ выражалось страданіе и раскаяніе, словно онъ самъ въ молодости своей былъ единственнымъ и бытъ-можетъ блуднымъ сыномъ у старика-отца.
Мы замолчали оба. Наконецъ онъ выразилъ желаніе остаться одинъ, и я всталъ.
— Докторъ, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, — я бы желалъ, чтобы разговоръ этотъ остался между нами. Что же касается до предмета его, то мы на этотъ разъ сдѣлаемъ лучше, если предадимъ его забвенію.
Я поблагодарилъ его и просилъ извинить меня, если я слишкомъ погорячился въ спорѣ.
— Я уже, кажется, сказалъ, что не слѣдуетъ больше упоминать объ этомъ.
Онъ опустился въ изнеможеніи въ кресло, но я чувствовалъ, что побѣда осталась за мною.
Поздно вечеромъ, когда миссъ Лизабель и Трегернъ въ счастливомъ невѣдѣніи той опасности, которой подвергалось ихъ счастіе, дѣлали видъ будто играютъ въ шашки, а миссъ Пенелопа читала газеты отцу, я пробрался въ оранжерею, остановился передъ какими-то орхидеями, и задумался о томъ, какъ странно, что я, человѣкъ совершенно чужой этому семейству, былъ замѣшанъ обстоятельствами въ его самыя щекотливыя домашнія дѣла.
— Докторъ Эрквартъ!
Я вздрогнулъ, хотя слова эти были произнесены шепотомъ; передо мною стояла миссъ Теодора; я извинился въ своей разсѣянности, и сталъ восхищаться красотой орхидей.
— Да, онѣ очень хороши. Но я хотѣла спросить у васъ, о чемъ это вы разговаривали съ отцомъ?
— Онъ просилъ меня не разказывать.
— Но я слышала часть вашего разговора — слышала совершенно нечаянно, и отгадываю остальное. Скажите мнѣ только одно, разстроилась или нѣтъ свадьба Лизабель?
— Нѣтъ, надѣюсь. Оказалось одно маленькое затрудненіе, но мистеръ Джонстонъ объявилъ, что забудетъ о немъ.
— Бѣдный папенька, сказала она, будто про себя, — бѣдный папенька!
Я выразилъ ей свое сожалѣніе о томъ, что случилось.
— Вы вовсе не виноваты, сказала она, — я очень могу себѣ представить, какъ все это случилось. Но все уладится, повѣрьте; не говорите объ этомъ капитану Трегерну.
Она задумалась, и потомъ продолжала:
— Я начинаю убѣждаться, что вы были правы въ своемъ сужденіи о мистерѣ Трегернѣ. Мнѣ многое теперь нравится въ немъ, а сперва, признаюсь, онъ вовсе не приходился мнѣ по вкусу.
Я сказалъ ей, что знаю это.
— Почему? Развѣ я выказывала это? Развѣ я выказываю то, что чувствую?
— До нѣкоторой степени, сказалъ я улыбаясь. — Но онъ въ самомъ дѣлѣ нравится вамъ теперь?
— Да.
Она остановилась, подумала и еще рѣшительнѣе повторила: — да.
— Нравится мнѣ въ немъ, продолжала она, — его добродушіе, его откровенность. Къ тому же онъ приходится подъ стать Лизабели, а люди такъ различны, что смѣшно было бы выбирать мужа для сестры на свой образецъ. Вышли бы такія двѣ личности, которыя, вѣроятно, не имѣли бы ничего общаго.
— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ я: — какое же, напримѣръ, было бы между ними различіе?
Меня очень забавляла ея откровенность.
— А хоть вотъ это: Лиза любитъ разговаривать, а я люблю молчать, или слушать, какъ другіе разговариваютъ, и то до поры до времени. Послушайте!
Мы съ минуту прислушивались къ веселому смѣху и безпрерывной болтовнѣ Трегерна.
— Сестрѣ моей это нравится, ей весело; меня же, я увѣрена, такой потокъ словъ свелъ бы въ недѣлю съ ума.
Я въ этомъ вполнѣ сочувствовалъ ей.
— Но, продолжала она, какъ бы внезапно опомнившись, — не воображайте, сдѣлайте милость, что а осуждаю капитана Трегерна. Повторяю вамъ, я цѣню его хорошія качества, и лучшаго зятя не желаю себѣ. Но только онъ не такого рода человѣкъ, съ которымъ можно было бы согласиться провести недѣлю на Эддистонскомъ маякѣ.
Я замѣтилъ ей, что если она по этой мѣркѣ мѣритъ всѣхъ своихъ друзей, такъ врядъ ли кто выдержитъ ея испытаніе.
Она засмѣялась.
— Вѣроятно, нѣтъ. Если подумаешь хорошенько, то приходишь къ убѣжденію, что нѣтъ почти такого общества, которое можно было бы предпочесть своему собственному.
— Но и оно подчасъ бываетъ не слишкомъ пріятно.
— Да, но изъ двухъ золъ оно меньшее. Мнѣ кажется, что нѣтъ на свѣтѣ такого существа, съ которымъ я могла бы согласиться провести безъ перерыва мѣсяцъ, недѣлю, или даже два дня. Нѣтъ. Рѣшительно нѣтъ.
Я все болѣе и болѣе убѣждаюсь, что она ведетъ жизнь одинокую, хотя и живетъ въ своей семьѣ.
— Поэтому я, какъ старшая, считаю своимъ долгомъ читать длинныя проповѣди Лизѣ о томъ, какая страшная вещь бракъ, даже если смотрѣть на него только какъ на простое сожительтельство двухъ людей. Не говоря ужь о любви, уваженіи, покорности и всякой подобной тому всячинѣ, меня беретъ ужасъ при одной мысли о той страшной обузѣ, которую берешь на себя: быть навѣки связанною съ человѣкомъ, быть обязанною видѣть, слышать его до послѣдняго дня своей жизни… Нѣтъ, это ужасно!
— Да, если вы оставляете въ сторонѣ любовь, уваженіе и всякую тому подобную всячину.
Она взглянула на меня съ недоумѣніемъ.
— Я, кажется, говорю вздоръ. Вы уже должны были замѣтить, что это со мною случается.
— Вовсе нѣтъ, сказалъ я; — мнѣ весело слушать васъ.
Дѣйствіемъ этого замѣчанія было то, что она совершенно замолкла.
Но и молча она успокоительно дѣйствуетъ на меня: мнѣ отрадно было слѣдить за ея неторопливыми движеніями, когда она вошла въ гостиную и принялась за работу. Я люблю видѣть женщину, за шитьемъ; это придаетъ ей видъ какой-то мирной домовитости, которая намъ, мущинамъ, недоступна. Мистеръ Джонстонъ долженъ находить большое утѣшеніе въ свомхъ дочеряхъ, особенно же въ этой. Онъ можетъ не жалѣть о томъ, что у него нѣтъ сыновей. Какъ освѣжительно должно дѣйствовать такое молодое, живое, доброе существо, на утомленное жизнію сердце! Да, какова ни была прежняя жизнь мистера Джонстона, онъ теперь счастливый человѣкъ.
Что касается Трегерна, я имѣлъ удовольствіе видѣть, что пророчество миссъ Теодоры сбылось, и гнѣвъ старика совершенно разсѣялся. Онъ въ этотъ вечеръ даже какъ-то особенно ласково обращался съ беззаботно-веселымъ, дышащимъ счастіемъ юношей.
Я имѣлъ случай еще полнѣе убѣдиться въ этомъ, когда Трегернъ прощался съ своею невѣстой, а я ждалъ его въ передней; мимо меня прошла миссъ Теодора и остановилась, чтобы помѣняться со мною словомъ.
— Скажете вы вашему другу о томъ, что произошло сегодня вечеромъ между вами и отцомъ?
Я отвѣчалъ ей, что еще не знаю; что, впрочемъ, быть-можетъ это было бы полезно Трегерну, послужило бы ему предостереженіемъ.
— Такъ вы думаете, что онъ нуждается въ предостереженіи?
— Нѣтъ, не то… Я убѣжденъ, что изъ Трегерна выдетъ хорошій человѣкъ, особенно если онъ найдетъ опору и совѣтъ въ хорошей женѣ; надѣюсь, что вы, равно какъ и отецъ вашъ, не будете ставить ему въ упрекъ его прошедшее. Старики забываютъ, а дѣвушкамъ трудно понять, какимъ искушеніямъ подвергается въ военной службѣ молодой человѣкъ, особенно богатый.
— Да, сказала она со вздохомъ, — ваша правда. Папа должно-быть почувствовалъ это. Онъ желалъ, чтобы разговоръ этотъ остался тайной между вами?
— Я такъ понялъ его.
— Въ такомъ случаѣ не говорите ничего мистеру Трегерну. И не боитесь, что я буду слишкомъ строго судить его. Грустно было бы за всѣхъ насъ, грѣшныхъ, еслибы каждый проступокъ нашей молодости почитался непростительнымъ.
Да благословитъ ее Богъ за ея доброе сердце, за ласковую руку, которую она протянула мнѣ, я до которой я, во второй разъ, осмѣлился прикоснуться.
Мнѣ не хочется спать, и полный свѣтлый мѣсяцъ прямо глядитъ въ мое окошко. Милый мой мѣсяцъ, старый ты мой другъ, какъ давно я не бесѣдовала съ тобой надосугѣ и наединѣ! Что за чудеса ты мнѣ бывало разказывалъ, какія тайны я тебѣ повѣряла у этого самаго окна, опираясь на него локтемъ, какъ теперь! То было во дни моего дѣтства, въ тѣ дни, когда я питала нѣжную страсть къ Колину, къ Колину-милому. Какъ смѣшно мнѣ это кажется теперь, и какъ всѣ осмѣяли бы меня, еслибъ узнали тогда объ этомъ! И однако, какъ невинна, чистосердечна и преданна была эта дѣтская любовь! Сомнѣваюсь, чтобъ я была теперь способна на такое чувство.
Нынѣшній день я провела пріятно. Голова моя немного болитъ, я утомлена, — спрашивается, чѣмъ? Удовольствіемъ? Неужели же чувство это для меня такъ ново и рѣдко? Нѣтъ. Меня утомила моя обязанность занимать гостей; Пенелопа поглощена хлопотами о хозяйствѣ, и быть-можетъ также не совсѣмъ веселыми мыслями, навѣянными ей предстоящею свадьбой; а Лизабель «влюблена», какъ тебѣ конечно извѣстно, милый мой мѣсяцъ.
Проявляется, впрочемъ, это чувство въ ней только тѣнь, что когда Августъ здѣсь, она позволяетъ себѣ лѣниться, между тѣмъ какъ въ его отсутствіи она хлопочетъ и трудится безъ устали. Я никогда не воображала, чтобы со свадьбой могло быть сопряжено столько заботъ и хлопотъ, бѣготни и суетни. Лиза увѣряетъ, что я видѣла только сентиментальную сторону брака, и смѣется, когда я удивляюсь тому, что она цѣлые дни можетъ проводить въ совѣщаніяхъ и соображеніяхъ о приданомъ, и о томъ, какимъ образомъ размѣстимъ и угостимъ мы сорокъ восемь человѣкъ близкихъ друзей, которыхъ необходимо пригласить на завтракъ.
По счастію, друзья эти только со стороны невѣсты. Сэръ-Уилльямъ и леди Августа не могутъ быть на свадьбѣ, а Августъ не имѣетъ не малѣйшаго желанія пригласить кого бы то ни было. Онъ говоритъ, что ему нужна только его Лиза. Для полнаго же благополучія его Лизы, необходимы, къ несчастію, еще нѣсколько вещей: вѣнокъ, вуаль, завтракъ и шесть подружекъ въ бѣломъ тарлатанѣ. Костюмъ нѣсколько прохладный для осени, но Лиза увѣряетъ, что онъ необходимъ, что не каждый же день выходить замужъ, и что она объ этомъ событіи мечтала со два своего рожденія.
Да, я утомлена, но опять повторяю, что пріятно провела этотъ день. Это было одно изъ этихъ тихихъ нашихъ рокмонтскихъ воскресеній, о которыхъ докторъ Эрквартъ говоритъ, что они особенно ему по сердцу; — предпослѣднее воскресенье, проведенное нашею Лизой дома. Обѣдалъ у насъ, разумѣется, нашъ женихъ, а также и докторъ Эрквартъ. Папа поручилъ мнѣ пригласить его, когда мы выходили изъ церкви. Несмотря на дальнее разстояніе, онъ часто посѣщаетъ нашу церковь, и это, кажется, очень пріятно моему отцу.
Я исполнила порученіе отца и пригласила его, но нашла, что приглашеніе это было принято холоднѣе чѣмъ я ожидала и чѣмъ, по моему мнѣнію, слѣдовало принять любезность старика. Я ужь было отвернулась отъ него, выразивъ свое предположеніе, что онъ, вѣроятно, имѣетъ какіе-нибудь другіе и болѣе пріятные планы для нынѣшняго дня, какъ онъ быстро проговорилъ:
— Нѣтъ, увѣряю васъ. Это было бы невозможно.
— Слѣдовательно вы будете у насъ? Не пріѣзжайте, прошу васъ, если это васъ сколько-нибудь стѣсняетъ.
Мнѣ было досадно видѣть на его лицѣ нѣкоторое смущеніе и колебаніе, послѣ того какъ я съ такимъ удовольствіемъ передала ему приглашеніе отца, и была такъ любезна, что прошла половину церковнаго погоста, чтобы поговорить съ нимъ; конечно, я не сдѣлала бы этого для какого-нибудь общаго любимца семейства, для человѣка, нравящагося всѣмъ.
Я замѣчу здѣсь, что изъ всего нашего семейства, папа и я одни согласны въ своемъ мнѣніи о докторѣ Эрквартѣ; и это быть-можетъ одна изъ причинъ моего расположенія къ нему. Лизабель смѣется надъ нимъ. Пенелопа почти невѣжлива съ нимъ; но этому, вѣроятно, причиной то, что Франсисъ, познакомившись съ нимъ на прошлой недѣлѣ, нашелъ его очень антипатичнымъ.
До моего слуха долеталъ смѣхъ сестеръ.
— Не стѣсняйтесь, прошу васъ, докторъ Эрквартъ, пріѣзжайте или не пріѣзжайте, но я ждать не могу.
Онъ взглянулъ на меня съ улыбкой, — я часто чувствую, что забавляю его, какъ могъ бы забавлять его ребенокъ или котенокъ — я сказалъ, что онъ съ большимъ удовольствіемъ будетъ у насъ.
Мнѣ было совѣстно, что я позволила себѣ выказать досаду человѣку, который до такой степени былъ старше меня и лѣтами и умомъ, и заслужилъ полное право имѣть свои маленькія странности; но тѣмъ не менѣе мнѣ было досадно на него. Онъ иногда очень сердитъ меня. Не понимаю отчего, я не воображала, чтобы кто-нибудь могъ такъ раздражать меня. Происходитъ ли это отъ его собственнаго неровнаго обращенія, иногда веселаго и дружескаго, иногда тревожнаго и холоднаго, или отъ какого-то не совсѣмъ пріятнаго чувства зависимости, словно я обязана отдавать ему отчетъ въ своихъ поступкахъ, чего я не испытываю даже въ отношеніи къ отцу. Но я не намѣрена поддаваться этому чувству, не намѣрена вѣрить доктору Эркаарту во всемъ на-слово, какъ Августъ Трегернъ. Услыхавъ однажды, что я о чемъ-то спорю съ докторомъ Эрквартомъ, онъ сказалъ мнѣ, смѣясь:
— О, докторъ сумѣетъ всякаго заставать плясать по его дудкѣ. Совѣтую вамъ сдаться безъ дальнѣйшей борьбы; результатъ будетъ одинъ и тотъ же. Я никогда не спорю съ нимъ.
Но я этого не могу и не хочу.
Странно, — хотя я выказываюсь ему съ самой дурной стороны, часто вспыхиваю противъ него, и не скрываю своей глупой досады, — докторъ Эрквартъ не находитъ, чтобы мой характеръ былъ сварливъ и непріятенъ; онъ мнѣ самъ сказалъ это. Послѣ какой-то не совсѣмъ любезной выходки моей, онъ объявилъ мнѣ, что я не могу обидѣть или огорчить его; что, напротивъ, я дѣйствую на него благотворно.
Непонятно и странно! Эти слова очень бы обрадовали меня, еслибъ я только могла имъ вѣрить! И иногда я имъ вѣрю. Я знаю, что какъ бы ни былъ онъ задумчивъ, я могу заставить его улыбнуться; знаю, что во мнѣ есть нѣчто такое, что занимаетъ и забавляетъ его, — не совсѣмъ лестнымъ для меня образомъ, какъ я уже сказала, — но тѣмъ не менѣе я его развлекаю, развеселяю, вызываю такое оживленіе на его лицо, что онъ мнѣ кажется иногда другимъ человѣкомъ чѣмъ тотъ, котораго я видѣла впервые на балѣ у мистрисъ Грантонъ, и мнѣ пріятно думать, что по какой-то странной симпатіи я ему пришлась по сердцу, какъ прихожусь не многимъ, увы! очень немногимъ.
Я всегда чувствую, когда человѣкъ дурно расположенъ ко мнѣ: чувствую это живо, болѣзненно; я сознаю также всегда съ какою-то грустною покорностью, когда люди просто равнодушны ко мнѣ. Вѣроятно, и въ томъ и въ другомъ случаѣ, они имѣютъ основательныя причины къ тому; я никого не обвиняю: ни ихъ, ни себя; я только привожу фактъ. Но съ такими людьми я чувствую себя стѣсненною, я не въ состояніи сказать ни одного задушевнаго слова. За то, какъ согрѣвается мое сердце, какъ легко становится на душѣ отъ малѣйшаго ласковаго слова или взгляда!
Я не очень смиренна духомъ, и сознаюсь въ этомъ. Я чувствую въ себѣ силы на чувство, которое я до сихъ поръ не имѣла случая отдать за то, чего, оно, по моему мнѣнію, стоитъ. Я могла бы сама быть богата и другихъ обогатить…
Я сама не знаю что пишу; мнѣ почти совѣстно моихъ мыслей. Полно объ этомъ, — я лучше докончу описаніе этого дня.
Возвращаясь съ нами изъ церкви, докторъ Эрквартъ сказалъ мнѣ, что Августъ пригласилъ его быть шаферомъ на его свадьбѣ.
Я отвѣчала, что знаю это, и желала бы, чтобъ онъ согласился.
— Почему?
Хотя этотъ внезапный вопросъ удивить меня, я отвѣчала ему, разумѣется, правду, что если шаферомъ будетъ не онъ, то будетъ одинъ изъ лагерныхъ офицеровъ, а я ненавижу…
— Военныхъ?
Я ему сказала, что не великодушно безпрестанно напоминать мнѣ это злосчастное выраженіе, что грѣхъ дразнить меня имъ безпрестанно.
— Развѣ я дразню васъ? У меня и въ мысляхъ этого не было.
Очень вѣроятно… Дѣйствительно, глупо допускать, чтобы такія бездѣлицы могли дразнить меня. Но докторъ Эрквартъ не можетъ ожидать, чтобъ я была такъ разсудительна, какъ онъ. Онъ гораздо старше меня.
— Скажите же мнѣ, продолжалъ онъ этимъ ласковымъ тономъ, такъ всегда благотворно дѣйствующимъ на меня, — скажите же мнѣ, что вы ненавидите?
— Я ненавижу обязанность занимать чужихъ мнѣ людей и быть любезною съ ними.
— Значитъ, вы на меня смотрите не какъ на чужаго?
— Нѣтъ; какъ на друга.
Я могла это сказать, хотя знакомство наше еще очень недавнее, я успѣла узнать его, сблизиться съ нимъ. Онъ не отвергъ даннаго ему мною имени, и оно кажеѣся было пріятно ему, хотя онъ сказалъ только: — Благодарю васъ, вы очень добры ко мнѣ.
Я возобновила прерванный разговоръ и просила его согласиться на желанія Августа, Лизы и всего нашего семейства.
Онъ подумалъ съ минуту, и потомъ рѣшительно сказалъ:
— Хорошо; я буду шаферомъ.
Я поблагодарила его съ жаромъ, быть-можетъ, съ излишнимъ жаромъ; но что же за бѣда? Онъ такъ проницателенъ, скроменъ и уменъ, что не захочетъ вывести изъ этого какія-нибудь ошибочныя заключенія. Когда я съ нимъ, мнѣ всегда кажется, что мнѣ нечего заботиться о томъ, что я говорю или дѣлаю, если только то и другое искренне. Онъ не перетолкуетъ ничего въ дурную сторону. А еслибъ и перетолковалъ, какое мнѣ дѣло?
Нѣтъ, мнѣ есть до этого дѣло. Я люблю его, я очень люблю его. Мнѣ пріятно было бы знать, что онъ смотритъ на меня, какъ на друга. До нѣкоторой степени онъ и обращается со мной, какъ съ другомъ; сегодня, напримѣръ, онъ много и подробно говорилъ со мной о себѣ. Случилось это нечаянно. Я ненавижу людей, которые при первомъ же знакомствѣ награждаютъ васъ своею полною автобіографіей. Они доказываютъ этимъ или свою глупость, или свою самонадѣянность.
Опять позволяю я себѣ эти рѣзкія сужденія, за которыя меня часто такъ краснорѣчиво, хотя молча, упрекаетъ докторъ Эрквартъ. Онъ болѣе меня толкался въ свѣтѣ, лучше знаетъ людей чѣмъ вѣроятно мнѣ когда-либо придется узнать ихъ, и однакожъ нѣтъ человѣка снисходительнѣе его. Возвращаюсь къ своему разказу.
Къ тому времени, какъ мы дошли до Рокмонта, небо покрылось тучами, и вскорѣ за тѣмъ полилъ дождь. Пенелопу отправилась на верхъ, чтобы писать свое всегдашнее воскресное письмо, а Августъ и Лизабель довольно ясно дали намъ понять, что присутствіе наше въ гостиной совершенно лишнее. Вслѣдствіе этого, докторъ Эрквартъ и я, по необходимости, должны были заниматься другъ другомъ.
Я повела его въ оранжерею, гдѣ онъ прочелъ мнѣ цѣлую лекцію объ орхидеяхъ и тропической растительности вообще. Я люблю его разговоръ, простой и дѣльный; какая-то почти дѣтская свѣжесть сохранилась въ немъ, и онъ вполнѣ обладаетъ совершенно дѣтскою способностью находить удовольствіе въ бездѣлицахъ. Онъ цѣлые полчаса возился съ большою застывшею пчелой, стараясь оживитъ ее, и съ нѣжною заботливостью отдалъ потомъ на мои попеченія свою «маленькую паціентку.» (Она и теперь, бѣдняжка, сидитъ и дремлетъ на одномъ изъ моихъ горшковъ съ цвѣтами; при первомъ лучѣ солнца я выпущу ее на воздухъ.)
— Я боюсь, однако, сказала я доктору Эркварту, — что съ нею вскорѣ опятъ приключится бѣда, и что ужь ей не найдти себѣ такого добраго друга. Она забудется на первомъ цвѣткѣ, упьется его сладостью, и тогда уже раскаяніе ея будетъ поздно, не будетъ для ней спасенія.
— Надѣюсь, что нѣтъ, серіозно и грустно сказалъ докторъ Эрквартъ.
Я сказала ему что жалѣю, позволивъ себѣ въ шутку заговорить о любимой его мысли, — о раскаяніи и спасеніи грѣшниковъ, — которую онъ всегда проповѣдывалъ и словомъ, и дѣломъ.
— Положимъ; но согласитесь, что безъ этого убѣжденія нельзя было бы жить на свѣтѣ.
Я отвѣчала ему что еще мало жила на свѣтѣ, и не берусь рѣшить этотъ вопросъ.
— Да я и забылъ, что вы еще очень молоды.
Однажды, съ обычною своею прямотой, онъ спросилъ у меня сколько мнѣ лѣтъ; я отвѣтила ему, и очень желала сдѣлать ему тотъ же вопросъ, но не рѣшилась. На меня иногда нападаетъ въ его присутствіи странная робость.
Пристроивъ пчелу, мы усѣлись, и молча стали прислушиваться къ дождю, стучавшему по стеклянной крышѣ оранжереи. На дворѣ было мрачно, и близкая разлука съ Лизабелью навѣяла на меня грустныя мысли; но докторъ Эрквартъ, съ своею всегдашнею, полною сердечнаго участія, проницательностью разсѣялъ изъ, заговоривъ со мной о Трегернъ-Кортѣ и новыхъ родственникахъ Лнэабели. — Къ счастію, у нея не будетъ ни дѣверей, ни золовокъ, сказала я.
— Къ счасгію! Вы шутите?
Мнѣ было жаль, что я не могла отвѣчать утвердительно; но нечего было теперь дѣлать: я сказала ему, что по моему мнѣнію братья и сестры, родные ли, сводные ли, бываютъ часто далеко не въ радость.
— Я рѣшительно не согласенъ въ этомъ съ вами. По моему, быть единственнымъ въ семьѣ большое несчастіе, кромѣ, конечно, очень немногихъ исключительныхъ случаевъ. Немного найдется людей, такъ счастливо одаренныхъ природой, или воспитанныхъ при такихъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, что положеніе это не могло бы на нихъ подѣйствовать вредно. Дѣтство и юношество, проведенныя въ одиночествѣ, развиваютъ въ человѣкѣ эгоизмъ, ложную чувствительность, расположеніе къ хандрѣ. Когда я вспомню, что Трегернъ единственный сынъ — я удивляюсь, что онъ вышелъ такимъ славнымъ малымъ.
— Вы говорите объ этомъ такъ, какъ будто бы вы сами испытали что значитъ быть единственнымъ сыномъ у родителей.
— Нѣтъ; я былъ сирота, но у меня былъ братъ.
Докторъ Эрквартъ въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ мы познакомились, упомянулъ о своемъ семействѣ, о своей прошлой жизни. Любопытство мое было сильно возбуждено. Я рѣшилась спросить, былъ ли этотъ братъ старше или моложе его?
— Старше.
— А какъ звали его?
— Далласъ.
— Далласъ Эрквартъ, — какое славное имя!
— Имя обыкновенное въ нашемъ семействѣ. Одинъ изъ предковъ моихъ, называвшійся этимъ именемъ, братъ нѣкоего сэръ-Джона Эркварта, во время религіозныхъ волненій, отступился отъ своей вѣры. Онъ былъ влюбленъ въ сестру пресвитеріанскаго пастора. Она умерла съ горя, и, приведенный въ отчаяніе ея упреками, Далласъ бросился въ пропасть, гдѣ его побѣлѣвшія кости были найдены много лѣтъ спустя. Не романическій ли это случай?
Я сказала, что романическіе и грустные случаи не рѣдки на бѣломъ свѣтѣ; что такіе случаи были даже въ нашемъ степенномъ семействѣ. Но онъ не сталъ разспрашивать меня дальше; да я бы ничего больше ему и не сказала; мы только въ крайней необходямости говоримъ объ этомъ предметѣ. Даже Грантоны, съ которыми мы такъ близки съ самыхъ тѣхъ поръ, какъ переѣхали, въ Рокмонтъ, ничего не знаютъ объ этомъ. Пенелопа рѣшила, что и Августу не должно говорить объ этомъ: ни ему и никому другому нѣтъ дѣла до этого, и ради отца и всего нашего семейства, нужно стараться предать совершенному забвенію это грустное событіе.
Невольно вздохнувъ, я сказала доктору Эркварту, что имѣть брата, хорошаго брата, — большое, должно-быть, счастіе.
— Да. Братъ мой былъ отличный человѣкъ. Онъ былъ священникомъ, то-есть онъ былъ бы священникомъ, еслибы не умеръ.
— Онъ умеръ въ Шотландіи?
— Нѣтъ, въ По, въ Пиренеяхъ?
— Были вы при немъ?
— Нѣтъ.
Воспоминаніе это, казалось, было такъ тяжело для него, что я старалась свести разговоръ на другое, и между прочимъ сдѣлала ему вопросъ, давно занимавшій меня, почему ему было дано при крещеніи такое странное имя.
— Чѣмъ же оно странно? Признаюсь, я никогда не зналъ и не думалъ о томъ, въ чью честь было дано мнѣ это имя.
— Не въ честь ли Макса Пиколомини? замѣтила я съ улыбкой.
— Позвольте… кто это?.. Кромѣ медицинскихъ книгъ, я читалъ очень мало. Я долженъ, къ стыду своему, признаться, что чуть ли не въ первый разъ слышу о Максѣ Пиколомини.
Это наивное признаніе разсмѣшило меня, я я предложила ему, въ шутку, пройдти съ нимъ цѣлый курсъ изящной словесности, и начать съ самой лучшей изъ нѣмецкихъ драмъ, съ Валленштейна Шиллера.
— Только не по-нѣмецки, сдѣлайте милость. Я двухъ словъ не знаю на этомъ языкѣ.
— Каково, докторъ Эрквартъ! На повѣрку выходитъ, что я гораздо ученѣе васъ!
Мысль эта показалась мнѣ до того смѣшною по своей несообразности, что я невольно высказала ее; къ удивленію моему, онъ принялъ ее вовсе не въ шутку.
— Вы совершенно правы. Я знаю, что я неотесанный, необразованный человѣкъ. Жизнь полковаго врача не способствуетъ развитію изящныхъ сторонъ человѣка, а въ молодости я, какъ многіе другіе безумцы, не пользовался представлявшимися мнѣ возможностями образоваться и развиться.
— Въ школѣ?
— И въ школѣ, и въ университетѣ.
— Въ какомъ воспитывались вы университетѣ?
— Въ университетѣ Св. Андрея.
Такъ какъ дѣло пошло на вопросы, то я рѣшилась спросить его о предметѣ, давно занимавшемъ меня, именно, отчего онъ избралъ поприще доктора, всегда казавшееся мнѣ такъ тягостнымъ и труднымъ.
Онъ такъ долго не отвѣчалъ мнѣ, что во мнѣ родилось сомнѣніе о томъ, кстати ли я сдѣлала вопросъ, и я извинилась передъ нимъ.
— Я отвѣчу вамъ, если вы желаете. Я избралъ это поприще, изъ желанія спасать жизнь, вмѣсто того чтобъ убивать ее, выражаясь вашими словами; притомъ, для меня очень важно имѣть всегда свою жизнь въ своихъ рукахъ. Я долженъ до нѣкоторой степени дорожить ею. Она не принадлежитъ мнѣ.
Она принадлежитъ Небу хотѣлъ онъ вѣроятно сказать; такъ по крайней мѣрѣ заключила я по торжественному его тону. Но, въ этомъ смыслѣ, жизнь всякаго человѣка принадлежитъ не ему; я начинаю понимать, что моя прежняя мечта о какой-то безоблачной беззаботной жизни, вдвоемъ съ любимымъ человѣкомъ, вдали отъ всѣхъ тревогъ и горестей жизни, не имѣетъ смысла и грѣшна. Я рада, что она не осуществилась. Докторъ Эрквартъ смотритъ на жизнь, не какъ на забаву, но какъ на трудную и тяжелую обязанность. Цѣль жизни наидти полезную дѣятельность. Но любовь, допускается ли она при такомъ строгомъ взглядѣ на жизнь? По моему, да; но докторъ Эрквартъ, кажется, другаго мнѣнія.
И теперь, припоминая все, что я слышала и знаю о немъ; его готовность жертвовать собой, его великодушіе, чистоту его правилъ, все, что дѣлаетъ его истинно-хорошимъ человѣкомъ и возбудило даже въ вѣтренномъ сердцѣ Августа Трегерна чувство, доходящее до обожанія, способное даже противостоять всѣмъ насмѣшкамъ Лизабели, я передамъ здѣсь обстоятельство, до того смутившее, поразившее меня, что я и теперь спрашиваю себя, въ самомъ ли дѣлѣ все это было такъ, не пригрезилось ли мнѣ все это?
Всѣ мы, Пенелопа, Лизабель, Августъ, докторъ Эрквартъ и я, собрались вокругъ огня, ожидая возвращенія отца послѣ второй службы. Дождь почти пересталъ, и падающія капли все рѣже и тише звучали по стеклянной крышѣ оранжереи. Въ комнатѣ было уютно и тепло; разговаривали мы очень мирно и спокойно, какъ будто мы всѣ составляли одну семью; да оно и было такъ, за исключеніемъ только одного человѣка. Будущій членъ нашего семейства былъ совершенно какъ дома, сидѣлъ подлѣ Лизы, и подъ прикрытіемъ ея передника держалъ ея руку, при видѣ чего, я замѣтила, докторъ Эрквартъ улыбнулся. Что нашелъ онъ въ этомъ смѣшнаго? Ласка эта была совершенно естественна.
Пенелопа была спокойнѣе обыкновеннаго: вслѣдствіе, быть-можетъ, длиннаго написаннаго ею письма и надежды увидѣться въ скоромъ времени съ Франсисомъ: онъ, разумѣется, пріѣдетъ на свадьбу. Жаль мнѣ ихъ бѣдныхъ! Какъ хорошо было бы сыграть теперь двѣ свадьбы вмѣсто одной! Не понимаю, какъ я могла прежде смѣяться надъ любовью Пенелопы и Франсиса.
Я же сама, сидя на своемъ низенькомъ креслѣ у самаго огня, чувствовала себя совершенно счастливою. Собственная наша семейная жизнь кажется мнѣ съ нѣкоторыхъ поръ гораздо пріятнѣе: не потому ли, что мнѣ довелось узнать, что такое жизнь одинокая, въ полномъ смыслѣ этого слова?
Мущины заговорили о томъ, какъ мало походитъ этотъ спокойный вечеръ на вечера въ ноябрѣ мѣсяца прошедшаго года, когда, послѣ взятія Севастополя, войско старалось, по возможности, хорошо и весело устроиться на зиму. Потомъ докторъ Эрквартъ перешелъ къ предпрошлой зимѣ, и, слушая его разказы о геройскихъ поступкахъ нашихъ соотечественниковъ, ихъ терпѣливой покорности, ихъ великодушіи, самозабвеніи, я краснѣла при мысли о томъ, какъ могла я сказать, что ненавижу военныхъ. Такія антипатіи противъ цѣлаго сословія безсмыслены и грѣшны, и я воспользуюсь первымъ случаемъ, чтобы поблагодарить доктора Эркварта за этотъ урокъ.
Говоря о смертности въ войскѣ, докторъ Эрквартъ разудивилъ насъ всѣхъ, объяснивъ намъ, какъ незначительна та убыль, которая бываетъ слѣдствіемъ сраженій и ранъ, полученныхъ въ бою. Оказывается, что смертность во время похода, со всѣми его ужасными случайностями, не такъ сильна, какъ въ баракахъ на родинѣ. Докторъ Эрквартъ давно подозрѣвалъ это, и не давно въ этомъ убѣдился вслѣдствіе внимательнаго разсмотрѣнія статистическихъ данныхъ. Онъ намѣренъ сдѣлать фактъ этотъ гласнымъ; властямъ, конечно, не понравятся такого рода вмѣшательства; но онъ не такой человѣкъ, чтобъ изъ-за личныхъ соображеній отказаться отъ дѣла хорошаго и полезнаго. И я сочувствую ему. Будь я мущина, я бы сдѣлала то же самое.
Но я еще не разказала объ этомъ странномъ случаѣ. Вотъ, сколько я помню, что дало поводъ къ нему.
Докторъ Эрквартъ сказалъ, что пьянство — одна изъ главныхъ причинъ смертности въ войскѣ. Тѣсное помѣщеніе въ баракахъ, дурной воздухъ, неудобная жизнь, побуждаютъ солдатъ искать отдыха и развлеченія въ пьянствѣ; они не могутъ обойдтись безъ крѣпкихъ напитковъ, потребность пить вошла въ ихъ натуру.
— Добрался наконецъ докторъ до своего, воскликнулъ Августъ. — Онъ объ этомъ предметѣ наговориться не можетъ. Продолжайте, докторъ!
Я часто удивляюсь, какъ терпѣливо докторъ Эрквартъ сноситъ глупыя выходки своего друга.
— Но вы сами знаете, Трегернъ, что я говорю правду, сказалъ онъ, и снова обратился ко мнѣ. — Въ Крыму наше войско больше всего пострадало отъ пьянства. Отъ него погибло больше людей чѣмъ отъ русскихъ пуль. За общимъ столомъ офицеровъ, въ палаткахъ солдатъ, вездѣ происходило одно и тоже.
— А также и въ госпиталѣ, замѣтилъ капитанъ Трегернъ, невольно прислушиваясь къ словамъ доктора Эркварта. — Помните, вы мнѣ говорили, что тамъ такъ и мерли люди единственно отъ пьянства.
— Да, и, несмотря на всѣ мои усилія, я не могъ изгнать этого яда изъ госпиталя. Сколько разъ заставалъ я пьяныхъ сторожей, бушевавшихъ съ пьяными больными: мнѣ даже не разъ случалось изъ-подъ подушки мертвеца вытаскивать бутылку бранди.
— Да, помню, сказалъ Августъ, и немного задумался:
Лизабель, которая не любитъ, чтобы что-нибудь отвлекало его вниманіе отъ нея, произнесла насмѣшливо.
— Все это прекрасно, докторъ, но что бы вы тамъ ни проповѣдывали, вамъ не удастся завербовать меня или Августа въ члены общества трезвости.
— Я вовсе не имѣю такого намѣренія, съ улыбкой отвѣчалъ докторъ, — да и не вижу надобности въ этомъ, хотя убѣжденъ что для людей, не имѣющихъ надъ собой власти, гораздо вѣрнѣе и полезнѣе совершенно отказаться отъ вина.
— А вы сами отказались отъ него?
— Я уже давно не пью вина.
— Не потонули, что вы боитесь за себя? Какъ хотите, а я начинаю думать, что было время, когда и вы жили какъ другіе.
— Лизабель! шепнула я; я видѣла, что ея нескромное замѣчаніе непріятно доктору Эркварту, но остановить ее не было возможности.
— Признайтесь же докторъ, хоть смѣха ради. Папеньки нѣтъ въ комнатѣ, и никто изъ насъ не проболтается: были ли вы, чтобъ употребить ваше же, не совсѣмъ изящное выраженіе, были ли вы когда-нибудь пьяны?
— Одинъ разъ.
Я пишу это и мнѣ почти не вѣрится, что онъ могъ это сказать; и однако онъ сказалъ это внятно и спокойно, какъ бы исповѣдуясь въ своемъ проступкѣ.
Докторъ Эрквартъ пьяный! Что за ужасная мысль! При какихъ обстоятельствахъ могло это случиться? Но за одно готова я поручаться, хоть головой своею, что случилось это только въ тотъ единственный разъ.
И мнѣ тутъ пришло въ голову, какъ ужасно должна-быть видѣть пьянымъ дорогаго сердцу человѣка; видѣть его униженіе, его глубокое паденіе. Я знаю, что есть несчастныя женщины, которыя-обязаны переносить это, заботливо скрывать такую слабость мущины, слѣдить за намъ и охранять его. Но мнѣ кажется, что я сошла бы съ ума, еслибы мнѣ пришлось видѣть своего мужа, даже не пьянымъ, но съ разсудкомъ сколько-нибудь отуманеннымъ отъ вина. Я бы не выдержала такого удара.
Но что задумываться объ этомъ? Пора мнѣ докончить свои разказъ.
Неожиданное признаніе доктора Эркварта, удивившее, казалось, и Августа, всѣхъ насъ смутило; мы поспѣшили бросить этотъ разговоръ, и завели рѣчь о свадьбѣ — богатая тема для разговора. Я узнала тутъ, что докторъ Эрквартъ сперва наотрѣзъ отказался быть шаферомъ Августа, но потомъ, по моей просьбѣ, измѣнилъ свое рѣшеніе. Я была рада и не скрыла отъ него своей радости. Я бы не желала, чтобы докторъ Эрквартъ думалъ, что его признаніе, вызванное сестрой, повредило ему въ нашемъ мнѣніи. Лизабель непростительно вѣтрена. Но впрочемъ, ей, въ самомъ дѣлѣ было совѣстно передъ нимъ, и она была съ нимъ внимательнѣе обыкновеннаго и долго совѣщалась о важномъ событіи, предстоявшемъ въ будущій понедѣльникъ. Мнѣ даже досадно стало видѣть, съ какимъ примѣрнымъ терпѣніемъ онъ осматривалъ померанцевое дерево, и выражалъ свое мнѣніе о томъ, распустится ли къ тому времени на немъ цвѣтъ; въ противномъ случаѣ, объявилъ онъ, его обязанность снабдить ее цвѣтами; онъ также героически принялъ остальную часть своихъ обязанностей — провозглашать тосты и распоряжаться спичами: всего будетъ много на нашей свадьбѣ. Каково-то будетъ бѣдному папенькѣ все это вынести.
Мысль объ этомъ такъ пугала меня, что я при первомъ удобномъ случаѣ выразила свои опасенія доктору Эркварту, и просила его устроить дѣла такъ, чтобы рѣчи были какъ можно короче.
— Ручаюсь вамъ за свою. А вы ее-то и боялись? сказалъ онъ съ улыбкой.
Августъ приказалъ подать лошадей, и мы всѣ вышли на крыльцо провожать его, что было не совсѣмъ разсудительно, и чего бы кажется доктору Эркварту не слѣдовало допускать. Я обрадовалась его улыбкѣ; она доказывала мнѣ, что впечатлѣніе непріятнаго разговора успѣло изгладиться.
— Нѣтъ, я жду отъ васъ великолѣпной, неслыханной рѣчи. Но, кромѣ шутокъ, рѣчи эти всегда тягостны, и я боюсь, что они утомятъ отца.
— Понимаю. Мы примемъ свои мѣры; хорошо, что вы подумали объ этомъ, миссъ Теодора. Да, отцу вашему будетъ очень чувствительна эта первая разлука съ одною изъ дочерей.
Я сказала ему, что думала не объ этомъ, хотя и это правда. Въ первый разъ въ жизни меня поразила мысль, какъ грустно, что одинъ близкій намъ человѣкъ до такой степени потерянъ для насъ, что мы никогда даже не думаемъ, не говоримъ о немъ.
Докторъ Эрквартъ спросилъ, у меня, о чемъ я задумалась? Сперва я сказала ему, что не могу отвѣчать ему на это, но потомъ, было ли то дѣйствіе тихой, ясной ночи, послѣдовавшей за такимъ счастливымъ днемъ, или что другое, — я почувствовала непреодолимое желаніе высказать ему все, что было у меня на душѣ.
— Я думала, о близкомъ мнѣ человѣкѣ, который совершенно забытъ всѣми нами. Тише, я не желаю, чтобы кто-нибудь слышалъ мои слова.
— Кто же это? Но извините меня… не отвѣчайте, если это вамъ непріятно.
По голосу его я поняла, я почувствовала, что ему пришло въ голову… Какая дикая, странная мысль! Тутъ ужь я рѣшилась все сказать ему.
— Я думала объ одномъ членѣ нашего семейства, самомъ дорогомъ для нашего отца.
— О сестрѣ?
— Нѣтъ, о братѣ.
Лошади были поданы, и я не успѣла сказать ничего больше, и не совсѣмъ увѣрена, хорошо ли я сдѣлала, сказавъ то, что сказала. Но на него можно положиться, онъ не проговорится; онъ пойметъ, что о тягостномъ предметѣ лучше не распространяться. Нѣтъ, я не раскаиваюсь въ своей откровенности.
Когда мы остались однѣ, сестры принялись дразнить меня. Мнѣ сперва было очень досадно, но теперь я успокоилась. Что за бѣда! Какъ я уже сказала Лизабели, друга найдти не такъ легко какъ обожателя, а найдешь, то надобно дорожить имъ, и не поддаваться ложному стыду.
Ты согласенъ со мной, не такъ ли, ясный мѣсяцъ? Почему бы мнѣ не любить его, какъ люблю я все хорошее и благородное, что встрѣчается мнѣ въ жизни?
Мѣсяцъ, милый мѣсяцъ, такъ тихо спускающійся за сосны, жизнь хороша, и становится все лучше чѣмъ больше живешь. Теперь прощай, ты исчезаешь за деревьями, а меня клонитъ ко сну.
Уже около двухъ недѣль я ничего не писалъ въ этой тетради.
Въ запрошлое воскресенье я сдѣлалъ открытіе, или точнѣе два открытія, отъ которыхъ я долго не могъ придти въ себя.
Мнѣ слѣдуетъ избѣгать встрѣчъ съ этимъ семействомъ. Не потому, чтобъ я имѣлъ доказательства, что это именно то семейство: самое имя его, и то, что я узналъ о его происхожденія, свидѣтельствуютъ о противномъ. А если?..
Одна мысль объ этомъ, мелькнувшая мнѣ въ тотъ вечеръ, чуть не свела меня съ ума; она заставила меня провести двѣнадцать такихъ часовъ, какихъ не окупили бы двѣнадцать лѣтъ полнаго счастія. Да, я убѣдился теперь, что счастіе возможно для человѣка. Но только не для меня.
Эта сторона дѣла, однако, такъ исключительно касается меня лично, что мнѣ лучше умолчать о ней. Я хватился вовремя, я надѣюсь буду въ состояніи побѣдить себя.
Я сдержалъ свое обѣщаніе и былъ на свадьбѣ. Она сказала, что докторъ Эрквартъ всегда вѣренъ своему слову. Да. Онъ, до сихъ поръ ни на минуту не забывалъ обѣта, даннаго имъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Неужели же теперь потеряетъ онъ изъ виду этотъ обѣтъ? Нѣтъ; этого не будетъ, этого не должно быть.
Я присутствовалъ только при самомъ обрядѣ въ церкви. Меня избавили отъ завтрака, спичей и т. д. Трегернъ зналъ, что я нездоровъ. Она также замѣтила, что у меня утомленный видъ и въ ея глазахъ свѣтилась та нѣжная жалость, къ которой способны только женщины.
Въ своемъ бѣломъ нарядѣ, она въ этотъ день совершенно походила на какое-то неземное, нѣжное существо, чистое и непорочное.
Пока я, какъ свидѣтель, записывалъ свое имя въ церковной книгѣ, мнѣ пришла въ голову мысль:
Семейство это должно-быть давно поселилось въ Рокмонтѣ. Отецъ мистера Джонстона, старикъ фермеръ, называвшій себя попросту Джонсономъ, вѣроятно похороненъ здѣсь. А также, надобно думать, и братъ этотъ, если онъ умеръ, чего впрочемъ, я еще не знаю. Намекъ на него былъ очень темень, а я не имѣлъ права на дальнѣйшіе разспросы.
Я разчиталъ, что этому брату, даже еслибъ онъ былъ старшій въ семействѣ, не могло бы теперь быть больше тридцати лѣтъ, съ чѣмъ-нибудь. А тому человѣку было бы по крайней мѣрѣ пятьдесятъ.
Но чтобъ успокоить свое взволнованное воображеніе, мнѣ пришло въ голову пересмотрѣть церковныя книги, что мнѣ въ тотъ день легко было сдѣлать, не возбуждая подозрѣній. Съ помощію пономаря и выжившаго изъ ума сторожа, я принялся за дѣло, но рѣшительно ничего не узналъ. Имя Джонстоновъ ни разу не встрѣтилось мнѣ.
Основаній для моего мучительнаго страха нѣтъ, поэтому, ни малѣйшихъ. Зачѣмъ же я буду предаваться ему?
Нужно мнѣ также бороться съ тѣмъ другимъ чувствомъ, такъ внезапно овладѣвшимъ мною… Я тутъ одинъ страдаю, и поэтому надѣюсь справиться съ собой.
Трегерна нѣтъ — я могу ужь теперь не ѣздить въ Рокмонтъ.
Какъ пусто стало у насъ въ домѣ послѣ свадьбы, какъ чувствуется, что нѣтъ съ нами нашей бѣдной Лизы!
Не знаю почему я называю ее «бѣдною Лизой». Веселѣе я счастливѣе ея, кажется, быть невозможно. По письмамъ ея изъ Парижа видно, что она совершенно довольна своею судьбой. Она сдѣлала пропасть знакомствъ, много выѣзжаетъ. На балѣ англійскаго посольства, ее прозвали la belle, и она представлялась предмету моей давнишней антипатіи, который, впрочемъ, оказывается теперь довольно порядочнымъ человѣкомъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Всякій человѣкъ, даже Лудовикъ-Наполеонъ, способенъ исправиться. Лизабель, разумѣется, находитъ его очаровательнѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ, за исключеніемъ, конечно, Августа.
Странно, что она можетъ находить удовольствіе въ такой разсѣянной и свѣтской жизни. Вѣдь она всего три недѣли замужемъ. Не много же она, должно-быть, видитъ мужа. Не такъ бы я желала провести свой медовый мѣсяцъ. Но о вкусахъ спорить нельзя.
Я не говорила еще ничего о самомъ днѣ свадьбы. Походилъ онъ вѣроятно на всѣ свадебные дни: прошелъ какъ быстрый, да къ тому же не совсѣмъ пріятный сонъ. Всѣ мы были подъ какимъ-то тяжелымъ впечатлѣніемъ.
Одною изъ причинъ тому было то, что Франсисъ не пріѣхалъ: въ самую послѣднюю минуту онъ написалъ, что не можетъ быть; по моему мнѣнію, это было не хорошо; и предлогъ-то онъ выбралъ не совсѣмъ удачный. Но быть-можетъ ему тяжело было провести у насъ именно этотъ день, а Франсисъ изъ тѣхъ людей, которые какъ огня боятся всего что тяжело. Но онъ могъ бы подумать, что день этотъ и для Пенелопы не будетъ очень пріятенъ, и что отъ отсутствія его день этотъ не будетъ для нея отраднѣе; она ни слова не сказала, и никто изъ насъ, кромѣ Августа, который со смѣхомъ замѣтилъ, что онъ узнаетъ въ этомъ братца Чартериса, не осмѣлился наговорить съ ней о немъ.
Итакъ Франсисъ не пріѣхалъ, и всѣ гости разъѣхалась раньше чѣмъ мы ожидали. Вечеръ мы провели совершенно одна, и я тогда только поняла, какъ чувствительна для меня потеря Лизы, и тогда только вполнѣ оцѣнила ее. Какъ скучно въ домѣ безъ ея веселаго смѣха, ея прекраснаго, всегда улыбающагося лица; даже ея безпечности, вѣтрености, всего мнѣ теперь жаль.
Мнѣ было не выразимо тяжело убирать ея вещи, книги, ноты. Я теперь чувствую, какъ часто я была виновата передъ ней; отчего эти мысли, это сознаніе приходятъ намъ всегда слишкомъ поздно?
Мистриссъ Грантонъ и Колинъ провели у насъ сегодняшній вечеръ. Мы были очень рады имъ: по вечерамъ, иногда, у насъ бываетъ очень скучно. Сидимъ мы всѣ трое вмѣстѣ, но никто изъ насъ не интересуется какъ слѣдуетъ занятіями и мыслями другаго; каждый изъ насъ живетъ отдѣльною жизнію; мы соединяемся, мы дѣйствуемъ заодно, правду сказать, только тогда, когда надобно занимать гостей. Папа два раза приглашалъ къ обѣду доктора Эркварта; но оба раза получалъ отъ него отказы, что кажется нѣсколько обидѣло его; онъ говоритъ, что не станетъ больше приглашать его, пока онъ самъ не пріѣдетъ къ намъ. И я согласна съ отцомъ.
Сегодня вечеромъ, пока мистриссъ Грантонъ толковала съ отцомъ и Пенелопой, я долго разговаривала съ Колиномъ. Онъ перенесъ гораздо лучше чѣмъ я ожидала бракъ Лизабели, вѣроятно потому, что онъ теперь занялся дѣломъ. Онъ долго толковалъ мнѣ о новыхъ коттеджахъ, которые онъ строитъ, по совѣту доктора Эркварта, съ огородомъ при каждомъ. Колинъ говоритъ, что дѣла у него по этому случаю пропасть, что онъ занятъ съ утра до вечера, но что никогда въ жизни не было ему такъ весело. Онъ сказалъ мнѣ, что часто видится съ докторомъ Эрквартомъ, и очень радъ, что можетъ пользоваться его совѣтами для этихъ построекъ.
Если такъ, то значитъ докторъ Эрквартъ не такъ же занятъ, чтобы, не могъ, удѣлить часъ-другой для своихъ знакомыхъ. Но мнѣ стыдно подозрѣвать, чтобы докторъ Эрквартъ могъ хоть изъ вѣжливости сказать неправду.
Колинъ измѣнился къ лучшему. Онъ начинаетъ думать, что можетъ имѣть какое-нибудь другое дѣло въ жизни, кромѣ охоты и билліарда. Онъ сообщилъ мнѣ всѣ свои планы объ этихъ коттеджахъ: какъ онъ намѣренъ поощрять промышленность, опрятность и всякія другія добродѣтели въ жителяхъ новыхъ своихъ коттеджей. Бѣдный Колинъ не далекъ, но онъ можетъ быть очень полезнымъ человѣкомъ въ графствѣ, и сердце у него добрѣйшее. Кстати, онъ съ обычнымъ своимъ простодушіемъ сообщилъ мнѣ, что кто-то сказалъ ему, что именно такимъ образомъ выразилась о немъ одна изъ рокмонтскихъ барышень. Я вспыхнула при этомъ, что должно-быть не мало удивило Колина.
Мнѣ въ этотъ вечеръ не было скучно. Но какое сравненіе съ тѣми вечерами, которые мы проводили мѣсяцъ тому назадъ, когда Лизабелъ еще была съ нами.
Женщинамъ, какъ и мущинамъ, необходимо имѣть какое-нибудь постоянное занятіе. Мнѣ становится страшно, когда я подумаю, какую я веду праздную и пустую жизнь. Впрочемъ, это участь всѣхъ молодыхъ дѣвушекъ, кромѣ быть-можетъ старшей въ семействѣ, особенно если она въ родѣ нашей Пенелопы. Отчего бы мнѣ не помогать ей? Мкстриссъ Грантонъ убѣждена, что я очень полезна ей, а я, къ стыду своему, должна сознаться, что рѣшительно ни на что не способна. Хозяйство все на рукахъ у Пенелопы; въ школѣ я совершенно теряюсь, меня смущаютъ взгляды ученицъ, мысли мои путаются, и я рада была бы провалиться сквозь землю. То же самое чувствую я, когда приходится навѣщать нашихъ прихожанъ. Мнѣ совѣстно пользоваться моимъ положеніемъ пасторской дочери, чтобы навязывать мое присутствіе и мои совѣты бѣднымъ людямъ, которые можетъ-быть очень легко обошлись бы и безъ того, и безъ другаго.
Но быть-можетъ все это только мои отговорки, чтобъ избавится отъ непріятнаго дѣла. Умѣютъ же другіе люди вселять къ себѣ довѣріе, привязывать къ себѣ людей, какъ напримѣръ докторъ Эрквартъ. Мистриссъ Грантонъ говорила намъ о томъ, сколько дѣлаетъ онъ добра въ селеніи подъ лагеремъ, гдѣ свирѣпствуетъ теперь лихорадка.
Мнѣ двадцать пять лѣтъ, а я до сихъ поръ ровно ничего не сдѣлала, вѣроятно и впредь ничего не сдѣлаю. Я никому не нужна, ни на что не годна.
Я въ эту минуту слышу, какъ Пенелопа суетится въ своей комнатѣ, и за что-то журитъ служанку; у нея всегда въ услуженіи молодая неопытная служанка изъ ея деревенской школы, которую она пріучаетъ къ дѣлу и наставляетъ въ продолженіи года, и потомъ упрекаетъ въ неблагодарности за то, что она при первомъ удобномъ случаѣ оставляетъ ее. Однако, она этимъ дѣлаетъ добро; дѣвушки эти часто послѣ приходятъ къ ней и благодарятъ ее за то, что она умѣла пріучить ихъ къ дѣлу; очень рѣдки такіе случаи, какъ было съ хорошенькою и вѣтреною Лидіей Кертрайтъ, которая отправилась въ Лондонъ и уже не возвращалась оттуда.
Да, сестра моя Пенелопа — дѣльная женщина; она съ шестнадцати лѣтъ завѣдываетъ домомъ, все содержитъ въ порядкѣ, и, не смотря на всѣ ея маленькія слабости, ея взыскательность, ея нѣсколько жесткій нравъ, стоитъ десяти такихъ особъ какъ миссъ Теодора.
Мнѣ иногда кажется, что докторъ Эрквартъ также этого мнѣнія. Я замѣтила, что онъ нѣсколько разъ пристально вглядывался въ нее, когда рѣчь шла о Франсисѣ. Они во многомъ бы сошлись, еслибъ имѣли случай сблизиться. Она не очень хорошо расположена къ нему, да это ничего не значитъ. Онъ судитъ людей по ихъ достоинству, а не потому, какъ они обращаются съ нимъ. Быть-можетъ, еслибъ они познакомились, Пенелопа оказалась бы для него лучшимъ другомъ чѣмъ я.
Очень, въ самомъ дѣлѣ, должно быть скучно въ Рокмонтѣ, если мнѣ кромѣ такого вздора нечего писать. Если дѣло пойдетъ такимъ образомъ, я думаю совершенно бросить свой дневникъ. Съ будущей недѣли я думаю серіозно приняться за разныя занятія; буду много читать, буду заниматься латинскимъ языкомъ, нѣмецкою литературой; мнѣ, хочется попробовать перевести что-нибудь изъ Валленштейна. Какъ странно, что есть люди, не слыхавшіе даже имени Макса Пиколомини! Онъ всегда былъ любимымъ моимъ героемъ — храбрый, довѣрчивый, любящій, но способный пожертвовать даже любовью своему долгу. Потомъ я собираюсь писать часто и подробно сестрѣ Лизѣ. Это будетъ для меня утѣшеніемъ.
Въ комнатѣ Пенелопы наконецъ все утихло. Мнѣ очень любопытно было бы знать, о чемъ она думаетъ, когда остается одна, сложивъ съ себя всѣ хлопоты и заботы? О Франсисѣ? Вѣроятно. Когда кончается день съ его заботами и трудами и все вокругъ утихаетъ, сердце невольно ищетъ успокоенія въ думахъ о томъ, кто къ нему ближе, всѣхъ на свѣтѣ, въ комъ заключается вся его жизнь и сила.
Полно мнѣ сентиментальничать. Пора мнѣ въ постель.
Вѣтеръ воетъ, я сижу одинъ въ палаткѣ, и отъ нечего-дѣлать опять принимаюсь за свой давно-оставленный дневникъ.
Я рѣдко прибѣгаю къ этому развлеченію; затѣянное мною дѣло о баракахъ поглащаетъ все мое время.
Главнокомандующій обѣщался наконецъ назначить слѣдственную коммиссію, если представленные доводы окажутся достаточно сильными. Поэтому я все это время лично собиралъ свѣдѣнія во всѣхъ баракахъ, пользуясь для этого короткими отпусками изъ лагеря. Больше всего мнѣ было дѣла въ столицѣ, и я провелъ тамъ всю прошлую недѣлю.
Не стану распространяться здѣсь обо всемъ томъ, что въ послѣднее время исключительно занимало всѣ мои мысли; скажу только, что чѣмъ больше живешь на свѣтѣ, тѣмъ больше видишь, какъ мало можетъ сдѣлать отдѣльное лицо, чтобы подвинуть какое-нибудь полезное дѣло. Вездѣ меня выслушивали любезно, соглашались со мной, но по большей части этимъ и ограничивалось дѣло. Никому не было охоты приняться за дѣло, пошевелить пальцемъ. Но я не унываю, я не буду покоенъ, пока не добьюсь чего-нибудь для улучшенія быта нашихъ бѣдныхъ солдатъ.
Я вынесъ, впрочемъ, нѣсколько пріятныхъ впечатлѣній изъ Лондона. Я уже давно не былъ тамъ; мнѣ встрѣтились многія давно знакомыя лица; меня удивило и ободрило ласковое радушіе, съ которымъ они привѣтствовали меня.
Между прочимъ, я совершенно нечаянно встрѣтилъ на улицѣ стараго полковника, подъ начальствомъ котораго совершилъ первое мое путешествіе, тому назадъ двѣнадцать лѣтъ. Онъ остановилъ меня, назвавъ меня по имени, съ участіемъ сталъ разспрашивать о моихъ дѣлахъ, и объявилъ, что ни за что не выпуститъ меня, что я долженъ непремѣнно обѣдать съ нимъ въ клубѣ.
— Я васъ познакомлю съ моимъ сыномъ Томомъ. Помните вы этого сорванца, который бывало такъ забавлялъ насъ на кораблѣ. Онъ, быть-можетъ, будетъ вамъ чѣмъ-нибудь полезенъ. Мы напросимся къ нему въ гости, и отобѣдаемъ въ его клубѣ. Не отговаривайтесь, прошу васъ; онъ будетъ очень радъ. Онъ очень гордится своимъ клубомъ; я долженъ признаться, что злодѣй этотъ мнѣ дорого стоитъ. Но что дѣлать: онъ славный мальчикъ, и не уронитъ себя нигдѣ.
И долго еще нѣжный отецъ распространялся о достоинствахъ своего сынка. Я все утро былъ на ногахъ, и былъ радъ, когда наконецъ мы добрались до клуба.
Клубная жизнь была мнѣ совершенно неизвѣстна, и я не подозрѣвалъ, что она приняла такіе обширные размѣры. Меня удивила роскошь и блескъ всего того, что меня о нажало. Томъ еще не являлся, но отецъ его съ гордостью повелъ меня по всѣмъ его владѣніямъ.
— Да; вотъ такимъ образомъ мы и живемъ, съ нимъ: онъ въ своемъ клубѣ, а я въ своемъ. Мы нанимаемъ себѣ, поблизости, по удобной спальнѣ, вотъ и все. Жизнь препріятная, могу васъ увѣрить, пока человѣкъ здоровъ. Я иногда уговариваю Тома жениться, но онъ говоритъ, что жизнь женатаго человѣка наскучитъ ему черезъ два дня, и что къ тому же она ему не по состоянію. А вотъ и онъ!
Томъ, высокій, стройный франтъ, привѣтствовалъ меня очень любезно, сказалъ, что очень хорошо помнитъ меня, но, къ несчастію, отъ моего черезчуръ тонкаго слуха не скрылось, что онъ вполголоса спросилъ у отца, гдѣ это онъ откопалъ эту старую рожу?
Обѣдъ былъ отличный, и послѣ обѣда полковникъ съ жаромъ принялся излагать мое дѣло сыну. Мистеръ Томъ выслушалъ отца съ видомъ жертвы, и поспѣшилъ объявить, что ничего въ этомъ дѣлѣ не смыслитъ; что оно совершенно не по его части, что онъ очень былъ бы радъ быть полезнымъ доктору Эркварту, но рѣшительно не знаетъ какъ и чѣмъ.
Докторъ Эрквартъ старался объяснить молодому человѣку, что онъ никакихъ услугъ отъ него не ждетъ. Томъ слушалъ его съ этою разсѣянною вѣжливостью, которая насъ стариковъ иногда обижаетъ, и наконецъ воскликнулъ:
— Вотъ что, папенька! Обратитесь къ Чартерису; онъ знаетъ все и всѣхъ; онъ-то именно вамъ и нуженъ. А вотъ и онъ самъ.
И онъ указалъ на джентльмена, читавшаго газеты и запивавшаго ихъ виномъ, за нѣсколько столовъ отъ насъ.
Въ этотъ самый день, утромъ, я уже одинъ разъ встрѣтилъ мистера Чартериса; онъ прошелъ мимо меня, не поклонившись мнѣ; я бы и теперь не возобновилъ знакомства съ нимъ, еслибы полковникъ Тортонъ не ухватился за его имя.
— Томъ правъ. Чартериса-то намъ именно и нужно. Онъ человѣкъ съ большими связями и съ вѣсомъ, хотя онъ и называетъ себя бѣднякомъ.
— Пятьсотъ фунтовъ въ годъ! проговорилъ Томъ. Желалъ бы я имѣть столько. Но онъ человѣкъ порядочный и хорошій товарищъ.
По его приглашенію, мистеръ Чартерисъ подошелъ къ намъ. Онъ, казалось, былъ удивленъ, увидѣвъ меня, но мы оба прошли черезъ церемонію представленія, не подавъ вида, что уже знаемъ другъ друга. И во все время разговора, довольно продолжительнаго, никто изъ насъ не упомянулъ о маленькой гостиной, гдѣ мы ѣстрѣтились за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ.
Я тогда не умѣлъ составить себѣ о немъ понятіе, но теперь я убѣдился, что его не напрасно такъ хвалили полковникъ и его сынъ. Онъ человѣкъ умный, пріятный, изящно образованный, — именно такой человѣкъ, который долженъ нравиться женщинамъ и производить на нихъ впечатлѣніе.
Хотя я отъ него также мало добился толку, какъ и отъ моего молодаго друга, Тома, но долженъ признаться, что онъ много способствовалъ къ оживленію вечера. Наконецъ, по его предложенію, мы всѣ вмѣстѣ отправились въ театръ.
Въ этотъ вечеръ давали Короля Ричарда, Шекспира; полковникъ и его сынъ нашли представленіе скучнымъ, но мнѣ оно доставило два часа полнаго самозабвенія и удовольствія, — рѣдкія и тѣмъ болѣе пріятныя для меня чувства.
Критическія замѣчанія Чартерновъ заставили меня обратить вниманіе на прелестныхъ женщинъ, сидѣвшихъ вокругъ насъ въ ложахъ. Ихъ было много, но на всѣхъ этихъ красивыхъ лицахъ я замѣтилъ какое-то самодовольное, самоувѣренное выраженіе; ни чьи глаза не смотрѣли такъ ясно, невинно и умно, какъ тѣ глаза…
Лучше мнѣ не кончать этой фразы, а постараться думать о другомъ.
Итакъ, вечеръ этотъ, проведенный въ театрѣ, оставилъ мнѣ пріятное впечатлѣніе. Меня почти не удивляло, что мистеръ Чартерисъ, при этой блестящей, шумной, суетливой обстановкѣ, не заговаривалъ о друзьяхъ, въ чьемъ домѣ я встрѣтилъ его впервые; онъ, казалось, даже боялся коснуться этого предмета. Только одинъ разъ, когда, при выходѣ изъ театра, намъ случилось идти рядомъ, онъ спросилъ у меня тревожнымъ шепотомъ, давно ли я былъ въ Рокмонтѣ? Онъ слышалъ, что я присутствовалъ при свадьбѣ.
Я упомянулъ о томъ, что всѣ очень жалѣли объ его отсутствіи.
— Да, да. Скоро вы опять будете тамъ?
Отрицательный отвѣтъ мой, казалось, успокоилъ его.
— О, въ такомъ случаѣ, я не буду давать вамъ никакихъ порученій! Я думалъ, что вы очень близки съ этимъ домомъ. Очень, очень милое семейство.
Вниманіе его было отвлечено какими-то великосвѣтскими дамами, узнавшими его; онъ поспѣшилъ за ними, чтобы подсадить ихъ въ карету съ свойственною ему изящною вѣжливостью, и потомъ исчезъ въ толпѣ.
Я видѣлъ его еще два раза: одинъ разъ какъ катилъ онъ по парку въ блестящемъ экипажѣ съ двумя дамами, а въ другой разъ, онъ шелъ пѣшкомъ, въ сумерки, по Кенсингтонской улицѣ. Этотъ послѣдній разъ онъ вздрогнулъ, увидѣвъ меня, слегка поклонился мнѣ, и пошелъ еще быстрѣе. Чего боится онъ? Я не имѣю ни малѣйшаго желанія или намѣренія навязывать ему свое знакомство. Чѣмъ больше я слышу о немъ, тѣмъ больше удивляютъ и, признаться, безпокоятъ меня его отношенія къ семейству Джонстоновъ…
Тутъ за мной прислали изъ одного сосѣдняго селенія; случай былъ безнадежный, и я ничего не могъ сдѣлать для бѣдняка. Это былъ одинъ изъ грантонскихъ хлѣбопашцевъ. Я могъ только остаться при немъ до послѣдней его минуты, и выждать, чтобы вдова его не много успокоилась.
По ея настоятельной просьбѣ, я написалъ въ близкій оттуда Рокмонтъ, къ миссъ Джонстонъ, чтобъ она извѣстила бѣдную женщину о томъ, не слышно ли чего-нибудь о ея дочери, Лидіи, находившейся нѣкогда въ услуженіи у Джонстоновъ, а потомъ пропавшей безъ вѣсти въ Лондонѣ.
Къ удивленію моему, вмѣсто отвѣта явилась сама миссъ Джонстонъ, и разговоръ, послѣдовавшій за тѣмъ между нами, былъ не совсѣмъ пріятенъ. Я увѣренъ, что она добрая дѣвушка; но ей не достаетъ мягкости и снисходительности.
На дворѣ между тѣмъ уже стемнѣло, и я счелъ своимъ долгомъ проводить ее до дому. Она сообщила мнѣ, что всѣ домашніе здоровы, но этимъ впрочемъ и ограничился намъ разговоръ. Я подозрѣваю, что она не очень счастлива: не даромъ же она такъ ожесточена и недовѣрчива къ людямъ.
Я разстался съ ней у воротъ, обросшихъ плющомъ. Сквозь рѣшетку я видѣлъ, какъ свѣтъ изъ дверей передней на минуту озарилъ сырую траву сада.
А теперь мнѣ пора въ постель; нужно постараться заснутъ, отдохнутъ, забыться. Еслибы только я какъ-нибудь могъ покончить затѣянное дѣло, я бы тотчасъ же поѣхалъ въ чужіе края. Мнѣ все равно куда. Носится слухи, что насъ въ скоромъ времени отправляютъ на Востокъ или въ Китай; я и отъ этого былъ бы не прочь. Куда-нибудь, только подальше отъ Англіи, отъ воспоминаній.
Въ будущій разъ, когда я буду у вдовы Кертрайтъ, я устроюсь такъ, чтобы выйдти отъ нея когда уже совершенно стемнѣетъ. Я знаю одну щель въ стѣнѣ, откуда отлично видны окна гостиной, гдѣ ставни не закрываются до самой ночи.
Передъ тѣмъ, какъ двинется нашъ полкъ, мнѣ нужно будетъ побывать у нихъ хоть одинъ разъ; было бы невѣжливо не проститься съ ними, послѣ того какъ они приняли меня такъ радушно. Чтобы застать ихъ, выберу какой-нибудь дождливый день, когда, вѣроятно, вторая дочь будетъ сидѣть за своими книгами, на верху въ своей комнаткѣ, куда она часто прячется отъ гостей, какъ она сама разказывала мнѣ. Быть-можетъ, она не выйдетъ ко мнѣ, и мнѣ не придется проститься съ ней, въ послѣдній разъ пожать ей руку. Да, мнѣ необходимо уѣхать отсюда; но, во всякомъ случаѣ, я не стану продолжать этого дневника: онъ, кажется, еще пуще разстраиваетъ меня.
Я только что окончила длинное письмо къ Лизабели. Странно было адресовать его къ мистриссъ Трегернъ, въ Трегернъ-Кортѣ.
Я еще не могу привыкнуть къ мысли, что наша Лиза теперь тамъ полною хозяйкой. Леди Трегернъ, тихая и добрая старушка, совершенно поглощена заботами о сэръ-Уилльямѣ, здоровье котораго очень слабо, и молодые хозяева имѣютъ, кажется, въ домѣ гораздо больше значенія чѣмъ старые. Домъ ихъ — совершенный дворецъ, и Лизабель смотритъ тамъ вѣроятно совершенною королевой. Какъ хорошо сумѣетъ она поддержать свое положеніе въ обществѣ, и сколько оно доставитъ ей наслажденій! Обстоятельства ея отличныя. Романъ ея обошелся безъ всякихъ притѣсненій со стороны надменныхъ родителей, недовольныхъ выборомъ сына. Напротивъ, старики Трегерны, кажется, уже успѣли полюбить ее, и очень гордятся ею, чему я вовсе не удивляюсь. Мнѣ кажется, я никогда не видала такой красавицы, какъ сестра Лизабель, когда, на пути въ Трегернъ-Кортъ, она заѣхала домой.
Домой? Я забыла, что это теперь уже не ея домъ. Какъ странно, должно-быть, было ей чувствовать это, если впрочемъ она подумала объ этомъ. Вѣроятно нѣтъ; въ ней никогда не было расположенія къ сентиментальности. И хотя, въ отношеніи къ намъ, она вовсе не измѣнилась, мнѣ однако было забавно видѣть, какъ со всѣми другими она держится совершенно замужнею дамой, — даже съ мистриссъ Грантонъ, которая нечаянно пріѣзда къ намъ въ этотъ день и была очень рада видѣть ее, и, кажется, великодушно простила ея вину передъ «моимъ Колиномъ.» Впрочемъ, нужно сказать, что это ужъ не первая неудача, случившаяся съ доброю нашею сосѣдкой: съ тѣхъ поръ, какъ ему ея минуло двадцать одинъ годъ, она постоянно сватаетъ ему невѣстъ, и все еще на нашла ему жены.
Колинъ также обнаружилъ необыкновенное хладнокровіе, и съ видомъ большаго удовольствія принялъ приглашеніе Августа сопутствовать матери своей, Пенелопѣ и мнѣ, при первой нашей поѣздкѣ въ Трегернъ-Кортъ. Рѣшительно, если сердца женщинъ впечатлительны какъ воскъ, сердца мущинъ упруги какъ гуттаперча. Ихъ ни чѣмъ не проймешь!
Не знаю, доказательство ли то жестокости съ моей стороны, но, признаюсь, Колинъ и вообще весь полъ его выиграли бы и моемъ мнѣніи, еслибъ я видѣла его грустнымъ хоть въ продолженіи одного мѣсяца.
Лизабель была очень мила съ нимъ, да я вообще со всѣми. Она ясна и радостна, какъ майское утро, и не можетъ наговориться о своемъ Августѣ. Она, кажется, будетъ принадлежать къ числу тѣхъ многихъ женъ, которыя очень привязываются и мужьямъ послѣ свадьбы. По моему слабому разумѣнію, не худо и до этого священнаго обряда испытывать нѣчто подобное.
Она сказала мнѣ, какъ рада она тому, что свадьба ея не была отложена (и я въ этомъ вполнѣ ей сочувствую), а также и тому что мужъ ея вышелъ въ отставку: предвидится, что полкъ его будетъ отправленъ куда-то далеко. Я еще не слыхала объ этомъ. Меня это поразило.
Лизабель весь день была очень ласкова со мною и, уѣзжая выразила надежду, что я не очень скучаю безъ нея, и что скоро сама найду себѣ хорошаго мужа; она прибавила, что я представить себѣ не могу, какое это утѣшеніе.
— Чувствовать, что есть человѣкъ, который любитъ васъ больше всего на свѣтѣ, заботится о васъ, весь принадлежитъ вамъ, не броситъ васъ и тогда, когда вы состарѣетесь и подурнѣете. Да, я счастлива, что вышла за моего Августа. Но, Дора, я надѣюсь я тебя видѣть вскорѣ пристроенною. Ты будешь отличной женой. Полно же, дурочка, о чемъ тутъ плакать?
Мнѣ самой было совѣстно, но я никакъ не могла удержаться отъ слезъ: меня должно-быть черезчуръ взволновало свиданіе съ сестрой.
Они пробыли у насъ всего четыре часа. Августъ собрался было поѣхать въ лагерь, повидаться съ своимъ другомъ докторомъ Эрквартомъ, о которомъ со дня свадьбы не имѣлъ никакихъ извѣстій, но Лизабель отговорила его. Дружба мущинъ между собой, какъ кажется, дѣло не важное.
Пенелопа ручалась, что докторъ Эрквартъ живъ и здоровъ; что она за нѣсколько дней передъ этимъ встрѣтила его въ коттеджѣ Кертрайта. Отчего она не сказала мнѣ ничего объ этомъ? Она ужасно предубѣждена противъ него, и съ какимъ-то торжествомъ говоритъ о его «крайней невѣжливости въ отношеніи къ нашему дому.»
Мнѣ всегда казалось смѣшно защищать такихъ людей, которые своими поступками, всею жизнью своею, сами говорятъ за себя. Поэтому, я большею частію молчу, когда у насъ нападаютъ на доктора Экварта. Мое заступничество, мои оправданія, были бы, кажется мнѣ, унизительны для его достоинства.
Сегодня, между разными бумагами и письмами, которыя отецъ далъ мнѣ, чтобы бросить ихъ въ огонь, я нашла слѣдующую записку; я сохранила ее, потому что меня поразилъ почеркъ, а у меня есть разныя примѣты насчетъ почерковъ.
"Спѣшныя дѣла и разныя непредвидѣнныя обстоятельства не даютъ мнѣ ни малѣйшаго досуга. Позвольте мнѣ еще разъ поблагодарить васъ за вашъ радушный пріемъ, и, повѣрьте, что онъ вѣкъ будетъ памятенъ мнѣ.
Неужели онъ намѣренъ совершенно прекратить знакомство съ нами? Онъ, должно-быть, тяготится имъ; при его дѣятельной, занятой жизни, наше семейство должно ему казаться очень пустымъ. Но я боюсь, что эта записка оскорбила папеньку.
Сегодня подъ вечеръ, хотя то было воскресенье, я не могла высидѣть въ домѣ или въ саду, и отправилась бродить по нашимъ полянамъ, и бродила, пока не утомилась совершенно. Тогда я усѣлась на мягкій вересковый коверъ, обняла руками колѣни, и старалась разрѣшить этотъ трудный вопросъ, что станется со мною? Что мнѣ предпринять, чѣмъ наполнить мою жизнь? Она разстилается передо мной, пустая, однообразная и мрачная, какъ эта безконечная поляна, съ ея чуть-примѣтными буграми, сырыми низинами. Странно, эта дикая мѣстность когда-то производила на меня совершенно иное впечатлѣніе. Мнѣ помнится, что я когда-то восхищалась ея обширностію, богатствомъ ея цвѣтовъ, находила, что дышится легко въ нашихъ открытыхъ поляхъ. Сегодня же все показалось мнѣ безцвѣтнымъ и мрачнымъ. Меня даже пугало однообразіе окружавшаго. Я опустила голову на мою вересковую подушку, и долго плакала.
Слезы облегчили меня. Когда я утерла глаза, боль, давившая мнѣ виски, утихла. Еслибы теперь чья-нибудь свѣжая рука прикоснулась къ моей головѣ, и ласковый голосъ сказалъ бы: «Успокойся, бѣдное дитя!» — я быть-можетъ и ободрялась бы. Но некому было приласкать меня: Лиза одна иногда нѣжила меня.
Я рѣшилась отправиться домой и написать длинное письмо къ Лизѣ.
Но въ ту самую минуту, какъ я собралась подняться съ своего мягкаго бархатнаго ковра, загороженнаго отъ дороги кустарникомъ, я услыхала шаги. Не желая показываться при такой цыганской обстановкѣ, я опять присѣла.
Шагъ людей такъ различенъ, что не трудно бываетъ узнавать ихъ по немъ; особенно же когда онъ такъ твердъ, рѣшителенъ и ровенъ какъ тотъ, который теперь приближался ко мнѣ. Я еще ниже нагнула голову и стала прислушиваться; я слышала какъ онъ остановился, и кто-то заговорилъ съ старухой, шедшей, въ селеніе на встрѣчу ему. Словъ я не молча различать, но голоса не узнать было невозможно.
Странное чувство испытываешь, когда прислушиваешься къ шагу, или голосу человѣка, а онъ не знаетъ, что вы находитесь такъ близко отъ него; наблюдая за нимъ, словно становишься къ нему ближе.
Онъ, то-есть докторъ Эрквартъ, нѣсколько минутъ разговаривалъ съ старухой. Я узнала ее по голосу: то была мистриссъ Кертрайтъ; сперва она, казалось, на что-то жаловалась, но потомъ ободрилась, и до меня явственно долетѣли ея послѣднія, сказанныя отъ души слова. «Благодарю васъ, докторъ; да благословитъ васъ Богъ, сэръ.» И когда онъ удалился, она еще долго смотрѣла ему вслѣдъ.
Когда я, спустя нѣсколько времени нагнала ее, она разказала мнѣ о своемъ горѣ, и о томъ, какъ добръ былъ къ ней докторъ Эрквартъ. Она передала мнѣ также всю исторію своей бѣдной дочери, или по крайней мѣрѣ все то, что о ней было извѣстно. Мястриссъ Кертрайтъ убѣждена, что она въ Лондонѣ, и докторъ Эрквартъ обѣщался отыскать ее, если это только возможно. Я имѣю очень неясное понятіе объ этихъ ужасныхъ случаяхъ; Пенелопа всегда считала излишнимъ говорить намъ о нихъ; но я вижу, что мать несчастной Лидіи была очень утѣшена тѣмъ, что ей сказалъ докторъ Эрквартъ.
— Миссъ Дора, сказала мнѣ старуха, заливаясь слезами, — докторъ былъ для меня отцомъ роднымъ, и не я одна могу сказать это про него. Да, многимъ бѣднякамъ придется горевать, когда онъ уѣдетъ отсюда.
Я рада, что, видѣла его, что слышала все это: меня это успокоило.
Пусть онъ не думаетъ обо мнѣ, пусть я ничего для него не значу! Я должна быть довольна и тѣмъ, что наконецъ узнала человѣка, который стоитъ уваженія, довѣрія, и можетъ служить образцомъ всего, хорошаго.
Я опять плакала, и такъ запачкала этотъ листъ, что слѣдовало бы его вырвать. Но впрочемъ пусть онъ останется; его никто не увидитъ; онъ никому не мѣшаетъ.
"Да благословитъ его Богъ, " сказала старуха. И мнѣ хотѣлось бы повторить ея слова: я ему очень благодарна; онъ былъ очень добръ ко мнѣ.
Папа съ Пенелопой сегодня обѣдаютъ въ гостяхъ; я сама не была дома вчера, и вернувшись сегодня утромъ, уже не застала ихъ; поэтому я поджидаю ихъ теперь, и покамѣстъ берусь за свой Дневникъ.
Послѣдній разъ я писала его въ воскресенье, а теперь только что вторникъ; но мнѣ почему-то кажется, что съ тѣхъ поръ много утекло времени, хотя, собственно, никакихъ не было происшествій въ моей жизни, кромѣ двухъ тихихъ дней, проведенныхъ въ Кедрахъ, и одного веселаго, шумнаго вечера — по крайней мѣрѣ, другіе называютъ его веселымъ.
И объ этомъ вечерѣ, концертѣ любителей въ лагерѣ, долго толковали по сосѣдству. Мы конечно также получили приглашенія въ которыхъ значилось, что такіе-то и такіе-то полки (не припомню какіе именно, кромѣ одного) свидѣтельствуютъ свое почтеніе его преподобію Уилльяму Генри Джонстону и его дочерямъ, и покорнѣйше просятъ ихъ пожаловать на концертъ. Но папа покачалъ головой, а Пенелопа сказала, что ей некогда, такъ что я ужь готовились остаться дома.
За то мнѣ былъ довольно пріятный сюрпризъ: пріѣхала мистриссъ Грантонъ и объявила, что непремѣнно повезетъ меня съ собой, что мнѣ нужно немного разсѣяться, а то я совсѣмъ затоскуюсь по Лизабели. Папа согласился, и я поѣхала съ ней.
Весело намъ было катить по дорогѣ въ Кедры, болтать и смѣяться съ Колиномъ, который сидѣлъ на козлахъ, и отъ времени до времени отряхался, какъ бѣлый медвѣдь, отъ снѣга, падавшаго на него крупными хлопьями. Любо было смотрѣть на его доброе, радушное лицо.
Я всегда рада бывать въ Кедрахъ; самое мѣсто, свѣтлый привѣтливый домъ, обсаженный такимы чудными деревьями, все это дорого мнѣ съ дѣтства; но всего больше люблю я смотрѣть на мистриссъ Грантонъ, на ея старенькую, подвижную фигурку, перебѣгающую изъ комнаты въ комнату, на ея постоянную дѣятельность и веселость, на ея неизмѣнное добродушіе, неизмѣнную готовность услужить кому-нибудь, кому-нибудь сдѣлать удовольствіе. Да, Кедры не были бы Кедрами безъ моей милой старушки!
Врядъ ли она знаетъ, какъ горячо я любила ее, будучи еще ребенкомъ. Да и кто, поживши съ мистриссъ Грантонъ, можетъ не любить ея! Сама она ни про кого не скажетъ никогда худаго слова. Всѣ ея знакомыя — милѣйшія созданія, добрѣйшіе люди, умнѣйшіе люди.
Я думаю, что еслибъ ей представили самого дьявола, она бы только назвала его бѣднымъ малымъ, и замѣтила бы, что, должно-быть, у него характеръ испортился отъ непріятной обстановки, и стала бы придумывать средства, какъ бы поправить цвѣтъ его лица, и какъ-нибудь скрыть рога и хвостъ.
За обѣдомъ, я сѣла на свое любимое мѣсто, съ котораго такъ хорошо виденъ, сквозь большое среднее окно, великолѣпный кедръ рядомъ съ свѣтлою, пожелтѣвшею березой. Сколько разъ я смотрѣла на нихъ изъ этого окна! Какъ будто бы вернулись дни моего дѣтства. Мнѣ было весело, въ моей душѣ проснулось какое-то неясное ожиданіе чего-то радостнаго. Я такъ и сказала мистриссъ Грантонъ, къ великому ея удовольствію.
— Дай Богъ вамъ всякой радости, душа моя. Надѣюсь также, что мы почаще васъ будемъ видѣть здѣсь, вѣдь вы не были у насъ съ самаго дня бала. Какія съ тѣхъ поръ перемѣны!
Я сама объ этомъ думала.
Послѣ обѣда мы остались вдвоемъ съ мистриссъ Грантонъ; она только и говорила о своемъ Колинѣ, слабость довольно извинительная въ матери. Она рано овдовѣла, и онъ у нея единственный сынъ.
Между разговоромъ она спросила, давно ли мы не видѣли доктора Эрварта; я отвѣчала, что очень давно.
— Ахъ, это совсѣмъ въ его родѣ, такой онъ чудакъ! Иногда исчезаетъ на цѣлыя недѣли, а потомъ вдругъ явится совсѣмъ неожиданно, какъ у насъ вчера. Кстати, онъ освѣдомлялся о васъ, о вашемъ здоровьи. Колинъ ему говорилъ, что вы больны.
Я съ изумленіемъ сказала, что и не думала быть больной.
— Да вы казались нездоровой. Въ тотъ день, когда мистриссъ Трегернъ заѣзжала въ Рокмонгь, вы были блѣдны, какъ смерть. Ну, не сердмтесь же, это только потому, что мой Колинъ такъ заботится о васъ; онъ такъ любитъ васъ, вѣдь вы росли вмѣстѣ.
Я улыбнулась и сказала, что очень благодарна ему за дружеское участіе.
Итакъ, дѣла не до такой степени занимаютъ доктора Эркварта, чтобъ онъ не успѣвалъ бывать у иныхъ знакомыхъ. И онъ освѣдомлялся объ мнѣ, — отчего же онъ не пришелъ освѣдомиться въ Рокмонтъ? Какія бы ни была занятія, хорошо ли безъ причины бросать людей, у которыхъ онъ былъ радушно принятъ? Я не могла не подумать, что докторъ Эрквартъ отчасти виноватъ передъ нами, но, конечно, ни за что не захотѣла бы въ этомъ сознаться ни передъ кѣмъ изъ нашихъ.
Мистриссъ Грантонъ продолжала говорить о докторѣ, о томъ, какъ многимъ ему обязанъ Колинъ, и какъ грустно ему будетъ, когда полкъ оставитъ лагерь.
— Какое счастіе, что вашъ зять вовремя успѣлъ выйдти въ отставку! Теперь ему врядъ ли удалось бы выйдти; ходятъ слухи, что полкамъ велѣно опять готовиться къ походу. Колинъ говоритъ, что у насъ опять будетъ война, но я надѣюсь, что нѣтъ.
Въ эту самую минуту Колинъ пришелъ за мной, чтобы повести меня въ оранжерею, и тамъ выбрать камелію мнѣ въ волоса.
Опять будетъ война! Когда мистриссъ Грантонъ ушла одѣваться, я долго сидѣла задумавшись у камина. О чемъ я думала, не знаю сама: разные образы мелькали въ моемъ умѣ, сцены, о которыхъ я слышала или читала, сцены въ госпиталѣ, на сраженіи, или послѣ сраженія на полѣ. Особенно одна, которую мнѣ часто описывалъ Августъ Трегернъ, когда онъ проснулся въ полѣ, при свѣтѣ луны, почти окоченѣвъ отъ холода, почти раздавленный тяжестію убитой лошади, и увидѣлъ стоявшаго надъ нимъ доктора Эркварта.
Но вотъ Колинъ уже сталъ посвистывать въ корридорѣ, мистрисъ Грантонъ пришла спросить: «Вы готовы, душа моя?» и я поневолѣ должна была собраться съ духомъ.
Я встала, надѣла то самое серебристо-сѣрое платье, въ которомъ я была на балѣ; я старалась приколоть красную камелію въ волоса, но она вся осыпалась у меня въ рукахъ, и пришлось сойдти внизъ бозъ нея. Я не очень была огорчена этимъ, но Колинъ непремѣнно захотѣлъ отправиться съ фонаремъ въ оранжерею, чтобъ отыскать мнѣ другой цвѣтокъ, а мать его много трудилась, чтобы хорошенько приколоть его, и принарядить меня къ лицу.
Они были такъ добры, и мнѣ было бы непростительно грустить.
Итакъ, мы поѣхали; вдыхая свѣжій вечерній воздухъ и любуясь издали длинными рядами плошекъ, придающихъ ночью такой живописный видъ всему лагерю, я вскорѣ замѣтила, что, стараясь казаться веселою, я въ самомъ дѣлѣ развеселилась.
Мы долго блуждали по лагерю въ полумракѣ, встрѣтили часоваго, который окликнулъ насъ, и такъ какъ мы не знали пароля, то онъ уже поднялъ было ружье и преспокойно готовился выстрѣлить въ насъ, когда нашъ кучеръ вскрикнулъ, а Колинъ выскочилъ изъ кареты; ему часто приходилось выскакивать к топтать снѣгъ своими тоненькими сапогами, къ великому безпокойству матери, пока наконецъ мы не достигли цѣли нашего путешествія, концертной залы. Всякому на ихъ мѣстѣ было бы все это досадно, но милая моя старушка и добрый ея сынъ все переносили смѣясь.
Отдавъ свои билеты величественному сержанту, мы вошли въ залу. Какой блескъ отъ красныхъ мундировъ, сколько хорошенькихъ головокъ шевелились между ними, какой шумъ, суматоха, жужжанье! Съ темноты, въ первую минуту я была точно ослѣплена. Голова у меня закружилась, я ничего не могла разсмотрѣть; потомъ, когда мы усѣлись, я оглянулась вокругъ.
Я увидѣла многихъ сосѣдей и знакомыхъ, съ которыми обмѣнялась поклонами, вотъ и все. Я оглядѣла каждый уголокъ залы — больше ничего.
Публика казалась въ чрезвычайно-веселомъ расположеніи духа, особенно тѣ лица, подлѣ которыхъ виднѣлись красные мундиры.
Вообще, милая, веселенькая картина. Я сидѣла и любовалась ею, но не разъ передо мною мелькали какія-то мрачныя видѣнія; я видѣла всѣхъ этихъ молодыхъ офицеровъ на далекомъ полѣ битвы, окровавленными, изувѣченными, или хуже того, освирѣпѣвшими, превращенными въ какихъ-то дикихъ звѣрей, какими слѣдуетъ быть солдату въ минуту битвы. Быть убитымъ или убійцею, что ужаснѣе? Думать о любимомъ человѣкѣ, о братѣ или мужѣ, падающемъ безъ силъ, безъ дыханія, или, при встрѣчѣ, жать его руку, покрытую кровью, кровью другаго мужа или брата!
Опасно было предаваться такимъ думамъ. Къ счастію, я опомнилась вовремя.
Первый пѣвецъ былъ тоненькій молодой человѣкъ, который, глядя на рампу съ видомъ угрюмой рѣшимости и вѣроятно ощущая болѣе внутренней робости чѣмъ бывало при встрѣчѣ съ русскимъ полкомъ, увѣдомилъ насъ, довольно невѣрнымъ теноромъ, что «не можетъ больше онъ любить…» Раздался громъ рукоплесканій, и онъ исчезъ. За этимъ послѣдовалъ хоръ, выполненный самымъ независимымъ образомъ: каждый изъ участвовавшихъ начиналъ, когда ему вздумается, и вовсе не стѣснялся прочими. Потомъ, первый сопрано, пѣвица по ремеслу, сообщила намъ въ самыхъ рѣзкихъ и пискливыхъ звукахъ, что «любить ей хочется и плакать». Затѣмъ какой-то дуэтъ; затѣмъ первый теноръ угостилъ насъ италіянскою аріей.
Бѣдный молодой человѣкъ! Самый дюжинный оперный пѣвецъ спѣлъ бы лучше его; но критика здѣсь не умѣстна, онъ сдѣлалъ что могъ; и когда, послѣ громогласной рулады, онъ изо всѣхъ силъ вытянулъ послѣднюю ноту, не жалѣя ни груди, ни голоса, то со всѣхъ сторонъ раздались рукоплесканія, на которыя онъ отвѣчалъ неловкимъ киваньемъ головы и веселою улыбкой, милою своимъ простодушіемъ.
Прошла уже половина вечера; мистриссъ Грантонъ подумали, что я уже утомилась, а Колинъ обвернулъ мнѣ ноги своимъ мѣховымъ пальто, потому что было очень холодно. Они боялись, что мнѣ не весело, я потому я сдѣлала надъ собою усиліе и сосредоточила все свое вниманіе на весельчакѣ-офицерѣ, которой выступилъ впередъ, прижимая къ сердцу свою скрипку; онъ игралъ съ такимъ искреннимъ удовольствіемъ и такимъ полнымъ забвеніемъ окружающей публики, что исполнилъ свою піесу удачнѣе всѣхъ другихъ любителей; — потомъ на робкомъ молодомъ офицерѣ, съ великолѣпнымъ басомъ, постоянно путавшемъ тактъ и сбивавшемъ съ толку своихъ товарищей; — и на торжественномъ офицерѣ, подступившемъ къ фортепіано точно къ непріятельской крѣпости и отбарабанившемъ сонату съ видомъ человѣка, исполняющаго свой долгъ передъ отчизной. Покончивши, онъ собирался сойдти съ подмостокъ, какъ кто-то изъ товарищей закричалъ ему:
— Энсделль, васъ зовутъ!
— Кто такой?
— Эрквартъ!
По крайней мѣрѣ, мнѣ ясно послышалось это имя.
Послѣ этого, пѣли и играли еще разныя другія вещи; наконецъ, полный хоръ и полковой оркестръ затянули гимнъ: God save the Queen, принятый, какъ слѣдуетъ, съ восторгомъ.
Опять война! Если такъ, то гдѣ будутъ черезъ годъ всѣ эти веселые молодцы, перешептывающіеся съ хорошенькими дѣвушками и расхаживающіе по залѣ подъ руку съ радостно-гордыми маменьками и сестрами! Я никогда не думала объ этомъ, никогда этого не понимала до сихъ поръ, — я, которая, бывало, смѣялась надъ военными людьми, презирала ихъ! Сердце мое готово было разорваться, я насилу держалась на ногахъ.
Мы не тотчасъ же могли добраться до дверы сквозь густой рядъ эполетъ и саблей, обладатели которыхъ — не могу утаить не слишкомъ-то вѣжливо сторонились передъ нами. Наконецъ кто-то закричалъ за нами;
— Да посторонитесь же! Какъ же пройдти этимъ дамамъ?
И чья-то рука протянулась, чтобъ поддержать мистриссъ Грантонъ.
— Докторъ, это вы? Какая тутъ давка! Прошу васъ, проводите миссъ Дору.
Тогда, и только тогда, онъ узналъ меня.
Что-нибудь случилось съ нимъ, — я въ томъ увѣрилась, какъ только взглянула на его лицо. Оно такъ поразило меня, что я даже не собралась поздороваться съ нимъ, протянуть ему руку. Я послѣ раскаивалась въ томъ.
Онъ почти ни слова не сказалъ, и вскорѣ потомъ насъ разлучила толпа.
Очень трудно было добиться кареты. Колинъ бѣгалъ и суетился, но никакъ не могъ найдти нашего экипажа. Мы долго стояли у подъѣзда; мистриссъ Грантонъ съ кѣмъ-то разговаривала, а у меня сердце сжималось отъ чувства холода и одиночества.
— Съ какихъ поръ у васъ этотъ кашель?
Я тотчасъ же узнала его голосъ и обернулась; мы пожали другъ другу руку.
— Напрасно вы сюда пріѣхали въ такую погоду: что это вамъ вздумалось?
Почему-то рѣзкость его нисколько меня не оскорбляла, хотя она была довольно странною чертой въ докторѣ Эрквартѣ, который обыкновенно выражается очень мягко.
Я отвѣчала, что кашель мой пустяки; я не могла, конечно, признаться ему, что кашляю почти столько же отъ волненія, какъ и отъ холода, но въ эту минуту возобновился припадокъ сильнѣе прежняго, такъ что я вся дрожала и тряслась.
— Вамъ не слѣдовало пріѣзжать, повторилъ онъ. — Бѣдное дитя, неужели некому о васъ позаботиться? Нѣтъ, не говорите, сдѣлайте милость. Прошу слушаться меня, какъ доктора.
Онъ снялъ съ себя пледъ и бережно завернулъ меня въ него; я сперва противилась, но онъ принудилъ меня согласиться, и вдобавокъ приказалъ мнѣ молчать.
— Обо мнѣ не заботьтесь! Я привыкъ ко всякой погодѣ, я не такое нѣжное существо, какъ вы.
Я сказала, смѣясь, что я гораздо сильнѣе чѣмъ кажусь, но, такъ какъ онъ ужь началъ наше знакомство заботой о моемъ здоровьи, то нечего дѣлать, я должна покориться этимъ заботамъ и теперь, а сегодня, въ добавокъ гораздо холоднѣе чѣмъ было въ тотъ вечеръ, въ Кедрахъ.
Тутъ Колинъ пришелъ сказать намъ, что лучше идти на встрѣчу къ нашей каретѣ чѣмъ дожидаться ея здѣсь. Онъ поздоровался съ докторомъ Эрквартомъ и подалъ одну руку матери — добрый Колинъ, онъ никогда не забываетъ старушку-мать, — а мнѣ предложилъ другую.
— Поручите мнѣ миссъ Теодору, сказалъ докторъ Эрквартъ довольно рѣшительно. — Не угодно ли вамъ идти?
Надѣюсь, что я не обидѣла добраго Колина, но я не могла не принять руки доктора Эркварта, — такъ давно мы съ нимъ не видались!
Я молчала по приказанію, и, признаться, не находила что сказать. Докторъ Эрквартъ только разъ со мной заговорилъ:
— Какіе на васъ башмаки?
— На толстой подошвѣ.
— Это хорошо. Здоровье надо беречь.
Зачѣмъ не высказать прямо истину, когда одно слово часто можетъ спасти отъ столькихъ недоразумѣній, сомнѣній и мукъ? Зачѣмъ мнѣ первой не выговорить этого слова, когда я не чувствую за собою ни малѣйшей вины, когда нѣтъ въ моей душѣ ни единаго чувства, котораго я должна бы стыдиться передъ людьми или передъ Богомъ?
Я рѣшилась высказать все.
— Докторъ Эрквартъ, отчего вы не были у насъ съ самой свадьбы? Папенька очень этимъ огорченъ.
Должно-быть, откровенность моя удивила его. Я чувствовала, что онъ вздрогнулъ. Потомъ онъ отвѣчалъ особеннымъ, взволнованнымъ тономъ, хорошо извѣстнымъ мнѣ:
— Мнѣ очень жаль; я ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ бы огорчить вашего отца.
— Такъ вы будете у насъ, какъ-нибудь на дняхъ?
— Благодарю васъ, но обѣщать не могу.
У меня вдругъ мелькнула новая мысль:
— Папенька имѣетъ свои странности, иногда непонятныя для людей, несовершенно съ нимъ знакомыхъ. Не оскорбилъ ли онъ васъ чѣмъ-нибудь?
— Нѣтъ, нѣтъ, увѣряю васъ.
Послѣ минутной нерѣшимости, я спросила опять, чтобы добиться наконецъ истины.
— Можетъ-быть я васъ оскорбила?
— Вы? Что за мысль!
Въ ту же самую минуту мое предположеніе показалось мнѣ самой безсмысленнымъ, слѣпо-самонадѣяннымъ. Я готова была разсмѣяться сама надъ собою. Я, кажется я разсмѣялась. О, какъ отрадно, когда вдругъ разсѣется недоразумѣніе, разлучавшее насъ съ другомъ, когда вдругъ почему-то почувствуешь, что оно исчезло, что оно можетъ-быть только и существовало въ нашемъ воображеніи! Какая радость, смѣшанная со стыдомъ, убѣдиться, что вся вина была на нашей сторонѣ!
Я спросила у доктора Эркварта, что онъ дѣлалъ все это время? Я слышала, что онъ очень былъ занятъ: не своею ли запиской о казармахъ?
— Отчасти, отвѣчалъ онъ, я выразилъ нѣкоторое удивленіе, что я помнила объ этомъ предметѣ, котораго онъ коснулся какъ-то вскользь.
Многое еще хотѣлось мнѣ спросить у него, многое узнать объ немъ; я видѣла на его лицѣ слѣды страданія, заботы, тяжелаго горя. Наконецъ, я рѣшилась предложить ему самый простой, избитый вопросъ:
— Вы были здоровы съ тѣхъ поръ, какъ я видѣла васъ въ послѣдній разъ?
— Да… нѣтъ, не совсѣмъ. Зачѣмъ вы это спрашиваете?
— У васъ не совсѣмъ здоровый видъ.
— Нѣтъ, благодарю васъ, я ничѣмъ не боленъ, но у меня было много дѣла и заботъ разнаго рода.
Больше онъ ничего не сказалъ, и я была не въ правѣ допрашивать его. Не въ правѣ! Да какое еще нужно право, кромѣ искренняго, дружескаго участія, кромѣ сознанія, что наша жалость къ человѣку непремѣнно связана съ возможностію сколько-нибудь облегчить его горе, еслибы только онъ дозволялъ это.
Между тѣмъ, Колинъ съ матерью все отыскивали карету, которая опять куда-то исчезла. На насъ вдругъ подулъ такой сильный, рѣзкій вѣтеръ, что я едва могла духъ перевесть. Докторъ Эрквартъ обернулся и плотнѣе закуталъ меня въ пледъ.
— Что намъ дѣлать? Вы простудитесь до полусмерти. О, еслибъ я могъ защитить васъ какъ-нибудь!..
Тутъ я собралась съ духомъ, всего оставалось нѣсколько минутъ. Можетъ-быть, въ моей головѣ промелькнула мысль объ угрожающей войнѣ; я припомнила всю его жизнь, занятую, конечно, но одинокую, бродячую, бездомную, я вспомнила, что онъ когда-то говорилъ, что мы единственное семейство, съ которымъ ему удалось сблизиться въ продолженіи двадцати лѣтъ. Нѣтъ, я увѣрена, что я не сдѣлала ничего дурнаго, сказавъ ему:
— Докторъ Эрквартъ, я бы очень желала, чтобы вы пріѣхали къ намъ въ Рокмонтъ. Васъ бы развлекло это, вы бы сдѣлали этимъ большое удовольствіе папенькѣ… и всѣмъ намъ. У насъ такъ грустно, съ тѣхъ поръ какъ уѣхала наша Лизабель. Прошу васъ, пріѣзжайте.
Я ждала отвѣта, но отвѣта не было. Ни даже вѣжливаго извиненія. Впрочемъ, вѣжливость была бы обиднѣе всего.
Тутъ насъ позвали, и все было кончено.
Колинъ подошелъ ко мнѣ, но докторъ Эрквартъ самъ подсадилъ меня въ карету, и когда Колинъ хотѣлъ отдать ему пледъ, сказалъ нѣсколько раздражительно:
— Нѣтъ, нѣтъ, пусть она закутается потеплѣе.
Больше ничего не было сказано между нами; только, помнится мнѣ, какъ подошли къ намъ Грантоны, онъ проговорилъ: «Прощайте», и торопливо прибавилъ: «Да хранитъ васъ Богъ!»
Слова иныхъ людей, вообще малорѣчивыхъ, какъ-то странно запечатлѣваются въ умѣ. Зачѣмъ онъ сказалъ: Да хранитъ васъ Богъ? Зачѣмъ онъ назвалъ меня: бѣдное дитя?
На другое утро я отослала ему пледъ черезъ Колина, поручивъ поблагодарить его и сказать ему, что пледъ отлично меня согрѣлъ. Увижу ли я еще доктора Эркварта?
Но вѣдь собственно дѣло не въ томъ, чтобы видѣть человѣка, чтобы быть съ нимъ вмѣстѣ, — не черезъ это становится онъ намъ другомъ. Главное дѣло, вѣрить въ него, на него полагаться, быть убѣжденнымъ, что онъ добръ и благороденъ до самой глубины души, а поэтому будетъ добръ ко всѣмъ, не исключая и насъ, заслуживаемъ ли мы это или нѣтъ. Тутъ рѣчь идетъ не о нашихъ заслугахъ, а объ его личномъ достоинствѣ; онъ измѣнилъ бы себѣ, еслибы поступилъ неискренно или несправедливо въ отношеніи къ намъ. У меня полдюжины друзей, живущихъ за нѣсколько миль, которые, однако, дальше отъ меня чѣмъ Эрквартъ, живи онъ хоть между антиподами.
Онъ никогда попусту не употребляетъ словъ. Онъ бы не сказалъ: «Да хранитъ васъ Богъ!» еслибъ особенно не пожелалъ, чтобы Господъ охранялъ меня, бѣдное, вѣтреное, безразсудное дитя.
Да, я не болѣе какъ дитя, но еслибъ онъ зналъ, сколько добра и пользы могла бы мнѣ принесть его дружба, какъ бы поддержала она меня, помогла бы мнѣ сдѣлаться хорошею, достойною женщиной…
Еще два слова о пріятномъ утрѣ, проведенномъ въ Кедрахъ, а тамъ я запру бюро и велю затопить каминъ въ папенькиномъ кабинетѣ.
Да вотъ они пріѣхали! Что за громкій звонокъ! Бѣгу къ нимъ навстрѣчу, а дневникъ буду продолжать завтра утромъ.
Я окончилъ послѣднюю страницу словами: Я не буду продолжать этого дневника! Бывало, я гордился тѣмъ, что никогда не измѣнялъ своимъ рѣшеніямъ. Гордился! могу ли я чѣмъ-нибудь гордиться?
Да и что толковать о рѣшеніяхъ! Развѣ мы всемогущи, всевѣдущи, что можемъ противопоставлять свои глупые приговоры всѣмъ перемѣнамъ въ обстоятельствахъ, въ чувствахъ, и исполнять ихъ вопреки всему?
Я намѣренъ теперь записать здѣсь (по причинамъ, о которыхъ я можетъ-быть упомяну въ послѣдствіи, а можетъ-быть и нѣтъ) нѣкоторыя происшествія, которыя случились почти не по моей волѣ, если можно сказать, что обстоятельства иногда такъ увлекаютъ и запутываютъ человѣка, что для него не остается выбора. Куда можетъ повести меня это сцѣпленіе обстоятельствъ, это мнѣ такъ же мало извѣстно теперь, какъ въ самый день моего рожденія. Не хочу дѣлать никакихъ предположеній, ничего не хочу рѣшать напередъ; буду только стараться каждый день исполнять то, что отъ меня требуется, а остальное предоставлять — Провидѣнію.
Съ этой минуты я перестаю обращаться къ воображаемому собесѣднику; я очень хорошо знаю, къ кому и для кого я пишу, хотя, по всему вѣроятію, эти строки никогда не попадутся ей на глаза.
Въ Крыму одинъ офицеръ, чувствуя приближеніе смерти, далъ мнѣ пакетъ писемъ, съ порученіемъ сжечь ихъ. Онъ писалъ ихъ годъ за годомъ, къ какому-то далекому другу, къ которому онъ иногда писалъ и другія письма, непохожія на эти; онъ не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія отослать ихъ при своей жизни, хотя, я думаю, онъ иногда мечталъ о томъ, какъ было бы хорошо отдать ихъ собственноручно и съ улыбкой перечитывать ихъ вдвоемъ. Онъ ошибся. Обстоятельства сдѣлали невозможнымъ, чтобъ эти письма когда-нибудь дошли до назначенія. Онъ попросилъ меня бросить ихъ въ огонь. Когда они вспыхнули, вдругъ обрисовалось на золѣ, ясно и отчетливо, ея имя. Но ни огонь, ни я мы не разболтаемъ тайны; я взялъ щипцы и уничтожилъ ея послѣдній слѣдъ. Бѣдный малый! Онъ остался живъ, и я встрѣчаю его тогда, но мы никогда не упоминаемъ о сожженныхъ письмахъ.
Эти письма я тоже когда-нибудь сожгу; покуда на нихъ не будетъ ни имени, ни надписи, я, если возможно, я буду избѣгать всякаго слишкомъ яснаго намека на ту особу, къ которой они пишутся. Для всѣхъ, кромѣ нея, они будутъ имѣть видъ простого разказа. Итакъ, я начинаю.
Я сидѣлъ, около одиннадцати часовъ вечера, у огня въ своей палаткѣ. Цѣлый день я былъ занятъ, и въ прошлую ночь мало имѣлъ отдыху.
Наканунѣ я вовсе не намѣревался отправиться на полковой концертъ; но я нѣкоторымъ образомъ былъ къ тому принужденъ. Пришли дурныя вѣсти для бѣднаго молодаго Энсделля, и полковникъ поручилъ мнѣ объявить ихъ ему со всею осторожностію. Потомъ, мнѣ пришлось дождаться добраго нашего полковника, чтобы съ нимъ переговорить. Итакъ, я чисто случайнымъ образомъ встрѣтилъ этихъ знакомыхъ, съ которыми остался потомъ около получаса.
Могу даже объяснитъ причину, побудившую меня остаться съ ними такъ долго. Мнѣ вдругъ стало страшно, страшно за молодую жизнь; припомнилась мнѣ хорошенькая Лаура Энсделль, которую недавно еще встрѣтилъ я верхомъ, въ Сѣверномъ лагерѣ, веселую и цвѣтущую, а теперь она умерла. Какъ ни часто случается мнѣ видѣть различныя формы смерти, но никогда еще не овладѣвала мною такая боязнь, такая смертельная тоска. Я не зналъ какъ совладѣть съ нею.
На другой день я не былъ у Грантона; онъ отослалъ мнѣ мой пледъ и велѣлъ мнѣ сказать, что она — та дама, которой я давалъ его — совершенно здорова. Больше ничего: да могъ ли я и ожидать чего-нибудь больше?
Итакъ, я сидѣлъ вечеромъ у своего огня, я въ головѣ моей, то мелькалъ образъ Лауры Энсделль, недавно еще такой свѣжей, розовой, а теперь уже лежавшей въ гробу; то другое лицо, такое же молодое, хотя, по мнѣнію многихъ, не такое красивое, завернутое въ красный капишонъ; блѣдное отъ холода, но съ такимъ яснымъ, тихимъ взглядомъ, съ такою нѣжною улыбкой на устахъ! Я сидѣлъ въ раздумьи, когда вдругъ къ моей палаткѣ прискакалъ верховой. Я подумалъ сперва, что за мной прислалъ Энсделль, но я ошибся; то былъ конюхъ изъ Рокмонта, который привезъ мнѣ записку.
Записка отъ нея! Мнѣ бы слѣдовало сжечь ее, но покуда я не въ силахъ; къ тому же я знаю, гдѣ ее хранить. Вотъ ея содержаніе:
«Отца моего безъ памяти привезли домой. Докторъ Блекъ уѣхалъ, а въ сосѣдствѣ нѣтъ другаго медика, на котораго мы могли бы положиться. Рѣшаюсь обратиться къ вамъ, въ надеждѣ, что вы меня извините, и пріѣдете къ намъ какъ можно скорѣе.
Письмо и теперь лежитъ передо мною. Хорошо, что я сохранилъ его; врядъ ли мнѣ случится еще, когда-нибудь получить отъ нея строчку.
Я узналъ отъ Джака, что его господинъ и одна изъ молодыхъ дамъ обѣдали въ гостяхъ, что мистеръ Джонстонъ захотѣлъ самъ править лошадьми на возвратномъ пути, вѣроятно, не надѣясь на Джака — бѣдный малый, онъ теперь успѣлъ протрезвиться. Проѣзжая черезъ лѣсъ, колесо завязло въ глубокой рытвинѣ, и фаэтонъ опрокинулся.
Я спросилъ, ушибся ли еще кто-нибудь, кромѣ мистера Джонстона?
— Миссъ Джонстонъ ушиблась немного.
— Которая миссъ Джонстонъ?
— Миссъ Пенелопа, сэръ.
— А больше никто?
— Никто, сэръ.
Джакъ еще разказалъ мнѣ, что мистеръ Джонстонъ должно-быть упалъ на камень, что его подняли безъ чувствъ, и что, съ тѣхъ поръ, онъ не промолвилъ ни слова.
Разузнавъ хорошенько обо всемъ, я ушелъ къ себѣ въ спальню, чтобы собраться съ мыслями.
Разумѣется, не могло быть вопроса о томъ, ѣхать ли мнѣ или не ѣхать; но какъ странно играла мною судьба! Какъ бы то ни было, она въ минуту опасности и горя позвала меня, возложила на меня надежду — думать нечего! Во всякомъ случаѣ, отправляясь въ Рокмонтъ, я рискую одинъ — я пишу это, чтобъ ясно выразить, что мною не руководила никакая второстепенная причина, никакая личная мечта или надежда.
Зналъ я также, что медлить было невозможно, я заперъ записку въ потаенный ящикъ моего стола, отдалъ приказанія по госпиталю, забралъ всѣ инструменты, которые могли мнѣ понадобиться, и, сѣвъ на лошадь Джака, поскакалъ въ Рокмонтъ.
Я слѣзъ съ лошади у калитки сада; она была отперта, такъ что я могъ прямо пройдти къ двери большой передней, освѣщенной фонаремъ; трость старика стояла въ углу, шляпки молодыхъ дѣвушекъ висѣли на оленьихъ рогахъ, придѣланныхъ къ стѣнѣ.
Я двигался какъ во снѣ; мнѣ все казалось, что вотъ меня разбудитъ рѣзкій утренній вѣтеръ, что я проснусь, какъ бывало на открытой галлереѣ госпиталя въ Скутари, возьму свою лампу и обойду всѣ кровати.
Но минуты были дороги, я позвонилъ, и почти тотчасъ же какая-то фигура сбѣжала съ лѣстницы и отперла дверь. Я могъ бы принять ее за безплотную тѣнь, еслибы не прикосновение ея маленькой, холодной ручки.
— Ахъ, наконецъ мы васъ дождались! Я знала, что вы пріѣдете.
— Разумѣется.
Можетъ-быть, я, показался ей холоднымъ, формальнымъ — она ждала друга, а встрѣтила только доктора. Можетъ-быть (и это всего вѣроятнѣе), я для нея и былъ только докторъ и больше ничего.
— Гдѣ вашъ отецъ?
— Наверху; мы тотчасъ же перенесли его въ его комнату; не угодно ли вамъ войдти къ нему?
Я пошелъ за нею вслѣдъ; мнѣ только и оставалось идти вслѣдъ за этою стройною легкою фигуркой, съ ея тихимъ голосомъ, спокойными пріемами, гораздо болѣе спокойными, чѣмъ могъ я ожидать отъ женщины въ подобныхъ обстоятельствахъ. Да что? Развѣ я видалъ женщинъ? Развѣ я знаю что-нибудь о женщинахъ, кромѣ того, что я отъ женщины родился? Странное дѣло, но я никогда столько не думалъ о матери, какъ въ продолженіи послѣднихъ мѣсяцевъ, и, подчасъ, перебирая въ рукахъ единственныя воспоминанія, оставшіяся мнѣ отъ, матери — локонъ волосъ, да двѣ-три ленточки — и припоминая все то, что Далласъ разказывалъ о ней, я воображалъ, что мать моя, въ молодости была похожа на эту дѣвушку.
Она первая вошла въ комнату отца
— Вы можете войдти; вы его не испугаете; онъ, кажется, никого не узнаетъ.
Я сѣлъ у кровати больнаго. Онъ лежалъ такъ, какъ его принесли съ дороги, покрытый какимъ-то одѣяломъ, тяжело дыша, но совершенно безъ памяти.
— Можете вы мнѣ посвѣтить? Не дрожитъ у васъ рука?
И я взялъ ее на минуту, чтобы въ этомъ удостовѣриться. Но эта слабость слишкомъ дорого мнѣ стояла — другой разъ я этого опыта не повторю.
Когда я кончилъ свой осмотръ и поднялъ голову, миссъ Теодора все еще стояла подлѣ меня, Въ ея глазахъ я прочелъ одинъ только вопросъ — къ счастію я могъ отвѣчать на него.
— Да, надежды больше чѣмъ я ожидалъ.
При этой тѣни надежды, не болѣе тѣни — мертвенное спокойствіе, въ которое она облеклась, нѣсколько нарушилось. Она вся затряслась. Я взялъ свѣчку изъ ея рукъ, и подалъ ей стулъ.
— Не обращайте на меня вниманіе; это ровно ничего, сказала она, раза два-три тяжело перевела дыханіе, потомъ оправилась и встала: — Скажите, что мнѣ теперь дѣлать?
Я отвѣчалъ, что самъ сдѣлаю все, что будетъ нужно, и только попросилъ ее принести мнѣ нѣкоторыя вещи.
— Да не могу ли я вамъ помочь? Другаго нѣтъ никого. Пенелопа ушибла себѣ ногу, и не можетъ встать, а служанки слишкомъ молоды. Не остаться ли мнѣ? Если нужна операція, я не испугаюсь.
Я, забывшись, вынулъ изъ кармана сумку съ инструментами, которые оказались, впрочемъ, ненужными. Я ей сказалъ это, прибавивъ, что лучше мнѣ остаться наединѣ съ больнымъ.
— Какъ вамъ угодно. Да вы осторожно будете обращаться съ нимъ? Вы будете беречь моего бѣднаго папа?
Еще бы! Я бы охотно согласился лечь на мѣсто этого больнаго, умирающаго старика, еслибы думалъ, что на мнѣ остановится такой взглядъ, какимъ на него смотрѣла его дочь.
Бережно уложивъ больнаго въ постель, я сѣлъ подлѣ него, держа его руку, и считая медленныя біенія его пульса — одинъ изъ признаковъ, подающихъ мнѣ слабую надежду на выздоровленіе. Когда рука упала ко мнѣ на колѣни, безъ силъ, почти какъ мертвая рука, мнѣ невольно припомнилась другая, первая безжизненная рука, выпавшая изъ моей руки. Къ счастію, вскорѣ разсѣялась эта мечта — положеніе больнаго слишкомъ поглощало всѣ мои мысли и способности.
Едва я успѣлъ обдумать хорошенько дѣло, и рѣшить въ своемъ умѣ какія придется употребить средства, когда тихо постучались ко мнѣ въ дверь. Я отозвался, и она вошла, едва слышнымъ шагомъ; она успѣла снять свое шелковое платье, и надѣть что-то такое мягкое, не шумящее.
Она не разспрашивала меня, а только стала подлѣ отца, и молча глядѣла на него. Въ эту минуту, онъ раскрылъ глаза, безсознательно повелъ ими по потолку, и потомъ опять закрылъ ихъ съ легкимъ стономъ — съ нимъ это бывало уже нѣсколько разъ.
Она взглянула на меня съ испугомъ.
Я объяснилъ ей, что стонъ этотъ самъ по себѣ не есть опасный признакъ; отецъ ея можетъ пролежать въ такомъ положеньи много часовъ, даже нѣсколько дней.
— И неужели вы не можете ему помочь?
Дорого бы я далъ за эту возможность.
Отозвавъ ее на самый отдаленный конецъ комнаты, я объяснилъ ей, сколько могъ, методу лѣченія, которой считалъ нужнымъ держаться; сказалъ ей, что, по моему мнѣнію, больному всего полезнѣе спокойствіе и отдыхъ, а что все остальное слѣдуетъ предоставить дѣйствію самой природы.
— Поэтому, добавилъ я, — какъ бы мало я ни дѣлалъ, будете ли вы вѣрить, что я дѣйствую по лучшему своему разумѣнію? Можете ли вы на меня положиться?
Она подняла на меня тревожный взглядъ, потомъ сказала: „да“. Нѣсколько минутъ спустя она спросила, какъ долго могу я у нихъ пробыть? Не нужно ли мнѣ тотчасъ же вернуться въ лагерь?
Я отвѣчалъ ей, что нѣтъ, что я могу остаться до утра.
— Какъ я рада! Я велю приготовить вамъ комнату.
— Благодарю васъ; я лучше останусь съ больнымъ.
— Вы очень добры.
Я — „очень добръ!“ я для нея поддержка!
Кажется, она послѣ этого попросила меня навѣстить Пенелопу; помню только, что она стояла подлѣ меня у двери и почти коснулась моей руки, помогая мнѣ отворять ее.
— Вотъ вторая комната налѣво. Пойдти мнѣ съ вами? Нѣтъ! я лучше останусь здѣсь, пока вы воротитесь.
Когда она заперла за мною дверь, я нѣсколько минутъ простоялъ въ темномъ корридорѣ. Иногда бываетъ очень трудно, совладать съ собою.
Миссъ Джонстонъ довольно серіозно ушибла себѣ могу, хотя не хотѣла въ этомъ признаться. Лежа на своей постели, разряженная въ яркое платье, съ цвѣтами въ волосахъ, но съ лицомъ блѣднымъ какъ смерть и искаженнымъ болью, она казалась совершенною старухой. Ей непріятно было мое появленіе; я знаю, что она меня не долюблмваегъ. Однако, на этотъ разъ, безпокойство объ отцѣ, и собственныя страданія заставили ее принять меня лучше обыкновеннаго. Разспросивъ меня о больномъ, она терпѣливо выслушала мои медицинскія предписанія на счетъ ея самой, и готова была имъ подчиниться, пока я не сказаль, что ей необходимо пролежать по крайней мѣрѣ недѣлю. Тутъ она воскликнула:
— Да это невозможно! Мнѣ непремѣнно нужно встать. Безъ меня некому заняться домомъ.
— А ваша сестра?
— Лизабель замужемъ. О, вы говорите о Дорѣ? Ну, что Дора можетъ сдѣлать!
Эти слова не удивили меня, они только подтвердили давнишнія мои замѣчанія на счетъ этого семейства. Притомъ, въ нихъ могла быть нѣкоторая доля истины; я смотрю на нее безъ ослѣпленія, и лучше чѣмъ кто-либо вижу ея недостатки.
Я не нашелъ нужнымъ противорѣчить миссъ Джонстонъ и спорить съ нею; я только повторилъ, что ей необходимо покориться моимъ предписаніямъ, прибавивъ, что въ противномъ случаѣ она можетъ остаться калѣкой на всю жизнь.
— Калѣкой на всю жизнь!
Она вздрогнула, и глаза ея невольно обратились на столикъ, на которомъ лежалъ письменный приборъ. Кажется, что въ промежуткахъ боли она силилась написать къ кому-то, вѣроятно хотѣла кого-нибудь призвать на помощь.
— Вы останетесь хромою на всю жизнъ, повторилъ я, — если не побережетесь какъ слѣдуетъ.
— Но вы не думаете, что это неизбѣжно?
— Нѣтъ, я надѣюсь, что при надлежащей осторожности вы скоро будете здоровы.
— Хорошо. Не заботьтесь же больше обо мнѣ. Прошу васъ, подите опять къ отцу.
Она отвернулась отъ меня и закрыла глаза. У дверей, я встрѣтилъ горничную, и, отдавъ ей всѣ нужныя приказанія, вышелъ изъ комнаты. Странная особа — эта старшая сестра. Какіе различные характеры встрѣчаются въ одномъ и томъ же семействѣ!
Въ другомъ моемъ больномъ я не нашелъ перемѣны. Дочь молча подошла ко мнѣ, мы только обмѣнялись взглядомъ; она какъ-будто чувствовала, что тутъ не время разговаривать. Нѣсколько минуть она тихо простояла у кровати. Наконецъ она спросила:
— Перемѣны нѣтъ?
— Никакой.
— Лиза… не нужно ли мнь увѣдомить ее? Я никогда еще не отправляла телеграфической депеши; не скажете ли вы маѣ, какъ это дѣлается?
Такая спокойная исполнительность, такое присутствіе духа, такая внимательность ко всему — нѣтъ, старшая сестра ошиблась на ея счетъ; скоро ей придется въ томъ убѣдиться.
Я сказалъ, что депеша не нужна до слѣдующаго утра, и что тогда, возвращаясь въ лагерь, я отправлю ее самъ.
— Благодарю васъ.
Ны возраженій, ни извиненій, — только это тихое „Благодарю васъ“, за которое можно бы отдать жизнь — нѣтѣ, не жизнь, она не мнѣ принадлежитъ, а всѣ немногія ея радости.
Пока я думалъ о томъ, какія бы средства употребить въ эту ночь, за дверью послышался стукъ, и шумъ шаговъ. Миссъ Джонстонъ прислала служанку, чтобы просидѣть ночь надъ больнымъ. Она прошла, звеня подсвѣчникомъ, зацѣпившись за ручку двери, и ступая такъ тяжело, какъ цѣлый полкъ солдатъ. Больной застоналъ и ухватился рукой за голову.
Я сказалъ, довольно рѣзко, что мистеру Джонстону нужно совершенное спокойствіе. Громкій разговоръ, неожиданный стукъ, даже тяжелые шаги по комнатѣ — и я не отвѣчаю за послѣдствія. Если желаютъ, чтобы больной выздоровѣлъ, то ужъ его комнатѣ долженъ быть одинъ докторъ, да сидѣлка.
— Я понимаю. Пойдемте, Сусанна.
Переговоривъ съ ней въ сосѣдней комнатѣ, миссъ Теодора вернулась одна, заперла дверь, и опять подошла ко мнѣ.
— Такъ хорошо?
— Да.
Она прошла на другую сторону кровати и тамъ усѣлась за гардиной. Такъ мы сидѣли молча, часъ за часомъ. Я не могъ видѣть ее, а видѣлъ только лицо больнаго на подушкѣ, освѣщенное слабымъ лучомъ — ровно на столько, чтобъ уловить всякую малѣйшую на немъ перемѣну. Я ждалъ и ждалъ, но перемѣны не было. Все то же неподвижное выраженіе спокойствія, не принадлежащее ни жизни, ни смерти.
Нѣсколько разъ въ продолженіи этой ночи я думалъ, что все покончится смертью. Что же тогда?
Гдѣ же было мое хваленое искусство, моя вѣра въ собственныя силы? Тутъ, въ присутствіи существа, надѣющагося на меня довѣряющаго мнѣ какъ единственной человѣческой опорѣ, я чувствовалъ себя безсильнымъ и безполезнымъ, какъ ребенокъ. Я могъ только взывать къ Тебѣ, великій Смиритель человѣческой гордости!
Свѣча погасла. Я этого не замѣтилъ тотчасъ же, потому что въ эту минуту сидѣлъ съ опущенными глазами, но я услышалъ какъ она прошла по комнатѣ, чтобы достать огня. Я чуть-чуть приподнялъ занавѣсь окна; слабый бѣлый лучъ упалъ на каминъ, у котораго она стояла — огня въ немъ не было; я не рѣшился велѣть затопить каминъ, во избѣжаніе шума.
Она приподняла голову и вздрогнула.
— Это зоря?
— Да. Вамъ холодно?
— Немного.
— На зорѣ всегда бываетъ холодно. Подите и надѣньте что-нибудь.
Она не обратила вниманія на мои слова, но подошла ко мнѣ, поставивъ свѣчку на прежнее мѣсто.
— Каковъ онъ теперь?
— Ему не хуже.
Я услышалъ вздохъ, покорный, но безнадежный. Я воспользовался этою минутой, чтобы всмотрѣться въ нее повнимательнѣе, чтобы угадать, надолго ли у нея хватятъ силъ физическихъ и нравственныхъ, не черезчуръ ли она истощена безпокойствомъ и безсонною, утомительною ночью? Вглядываясь въ ея лицо, я замѣтилъ у ней на лбу нѣсколько капелекъ крови, сочившейся изъ-подъ волосъ.
— Что это у васъ?
— О, ничего, ровно ничего! Я немножко ушиблась, когда мы вынимала папеньку изъ коляска. Я думала, что кровь ужъ перестала течь.
— Дайте мнѣ взглянуть. Я вамъ больно не сдѣлаю.
— Да я не боюсь.
Я подрѣзалъ волосы и налѣпилъ пластырь на ранку. Операція самая пустая, продолжавшаяся не долѣе минуты, а между тѣмъ она вся дрожала. Я видѣлъ, что силы измѣняютъ ей, а мало ли что еще придется ей переносить!,
— Подите и прилягте отдохнуть часа на два.
Она отрицательно покачала головой.
— Вы должны это сдѣлать.
Вѣрно я говорилъ черезчуръ рѣзкимъ тономъ, потому что она взглянула на меня съ изумленіемъ.
— Да, вы обязаны отдохнуть; не то у васъ не хватитъ силъ на другія сутки, когда вы будете нужны вашему отцу. Вы ему не нужны теперь.
— А вы?
— Гораздо будетъ полезнѣе если я останусь одинъ.
Это была сущая правда.
Итакъ она ушла; но минутъ десять спустя, я опять услышалъ за дверью ея легкіе шаги.
— Я только вотъ хотѣла принести вамъ это (нѣсколько сухарей и стаканъ молока). Я знаю, что вы никогда не пьете вина.
Вина! О Боже мой, нѣтъ! О, было бы хорошо, если бы много лѣтъ тому назадъ, первая проглоченная мною капля вина, сожгла мои губы, оказалась мнѣ отравой — какъ желалъ бы этотъ умирающій старикъ своему сыну, еслибъ у него былъ сынъ. Да, мой бѣдный отецъ, моя бѣдная мать, такъ мало жившіе на свѣтѣ, могли бы пожелать этого для меня!
Я силился проглотить пищу, принесенную мнѣ — ее бы огорчило, еслибъ эта пища осталась не тронутою; потомъ я продолжалъ сидѣть надъ больнымъ, прислушиваться къ его дыханію. Отъ долгаго напряженія, надежда все больше и больше изчезала изъ моей души — мнѣ казался уже близокъ конецъ. Можетъ-бытъ и лучше будетъ для всѣхъ, если смерть застигнетъ его въ этомъ полузабытьи, безъ борьбы и страданія.
Въ этомъ случаѣ, я рѣшался, либо, если мое присутствіе могло быть чѣмъ-нибудь полезно семейству, дождаться пріѣзда Трегерновъ, либо уѣхать тотчасъ же… Тутъ я долженъ быть руководятся обстоятельствами, или видимымъ желаніемъ» дочерей. Послѣ же не могло быть затрудненья; чѣмъ меньше придется мнѣ видѣть человѣка, которыя напоминалъ бы имъ такія печальныя минуты, тѣмъ лучше — тѣмъ лучше для всѣхъ.
Внизу пробили часы. Я хорошенько не счелъ ударовъ, но чувствовалъ, что ужь должно быть утро.
Я подошелъ къ окну, чтобъ освѣжать себѣ глаза мягкимъ, утреннимъ свѣтомъ, и раскрылъ ставню: уже совсѣмъ разсвѣло.
Тугъ у меня мелькнула въ головѣ послѣдняя надежда, послѣдняя возможность. Я погасилъ свѣчу и отдернулъ всѣ занавѣси, такъ что свѣтъ широкою полосой упалъ на постель больнаго. Потомъ я опять сѣлъ у его изголовья, держа его руку въ своихъ рукахъ и пристально глядя ему въ лицо.
Его глаза раскрылись уже не прежнимъ, безсознательнымъ образомъ: въ нихъ было выраженіе, которое я почти не надѣялся увидѣть. Они инстинктивно, обратились къ свѣту, потомъ взглянувъ на меня, слабымъ, мутнымъ, но совершенно сознательнымъ взглядомъ, старикъ слегка улыбнулся.
За одну такую минуту стоило бы умереть или, лучше сказать, стоило прожить всѣ эти двадцать лѣтъ.
Все остальное придется мнѣ разказать въ другой разъ.
Цѣлыхъ три недѣли, я не былъ въ состояніи продолжать этотъ дневникъ. Всѣ мои дни были наполнены дѣломъ, всѣ ночи я проводилъ въ Рокмонтѣ.
Дѣлалъ я это, — тому свидѣтель Богъ, — безъ всякаго опредѣленнаго намѣренія: я хотѣлъ бывать у нихъ только въ качествѣ обыкновеннаго доктора, чтобы спасти, если возможно жизнь достойнаго человѣка, драгоцѣнную и для всѣхъ окружающихъ. Потомъ, какой бы ни былъ конецъ, я хотѣлъ разспроститься какъ всякій другой медикъ, принявъ отъ нихъ благодарность или плату. Да, я рѣшился даже принять плату, еслибы мнѣ предложили ее, чтобы доказать и имъ и самому себѣ, что я для нихъ не болѣе какъ нанятой врачъ. Но, къ счастію, судьба избавила меня отъ этого послѣдняго испытанія.
Мнѣ кажется, что между проповѣдями, написанными Далласомъ на пробу, когда онъ готовился къ священнымъ обязанностямъ, которыя, увы, не суждено ему было исполнить, онъ прочелъ мнѣ одну, на текстъ: Да будетъ воля Твоя, гдѣ въ прекрасныхъ, возвышенныхъ словахъ, онъ доказывалъ, какъ должны мы быть довольны, что обстоятельства рѣдко устраиваются сообразно съ нашими недальновидными предположеніями; сколько разъ человѣку приходится благословлять Провидѣніе за то, что не исполнились его собственныя мелкія желанія, что ничего нe случилось такъ, какъ онъ ожидалъ.
Знаете ли вы, вы, къ кому я пишу, что для меня значитъ говорить съ вами о Далласѣ? Знаете ли вы, что съ тѣхъ поръ, какъ онъ умеръ, я только разъ осмѣлился произнесть его имя?
Я думаю, что вы полюбили бы моего брата Далласа. Онъ вовсе не былъ потокъ на меня; всѣ говорили, что онъ въ мать, а я въ отца. У него были тонкія, нѣжныя черты и мягкіе, волнистые, темные волосы. Онъ былъ меньше меня ростомъ, хотя гораздо старше. Въ послѣднюю вакацію, проведенную нами въ университетѣ, я помню, что я шутя схватилъ его на руки и пронесъ по всему двору, смѣясь, что онъ тонокъ и легокъ какъ дѣвушка. Весело намъ было вмѣстѣ, и мы придумывали разныя шутки и шалости. Странно подумать, что мнѣ теперь подъ сорокъ лѣтъ, и что уже лѣтъ двадцать какъ онъ умеръ.
Вы сами, не подозрѣвая того, привели мнѣ на умъ всѣхъ моихъ милыхъ покойниковъ, отца, мать, брата Далласа, о которомъ я не смѣлъ и думать до сихъ поръ. Но возвращусь къ своему разказу.
Болѣзнь мистера Джонстона оказалась еще труднѣе во второмъ своемъ періодѣ чѣмъ сначала. Я объяснилъ это его дочери, второй дочери, потому что въ ней одной нашелъ помощницу. Миссъ Пенелопа нервна и раздражительна донельзя, а мистриссъ Трегернъ, на которую я надѣялся сперва, оказалась не подмогой, а помѣхой. Невозможно было растолковать ей, когда миновалась первая опасность, что нельзя безпрестанно вбѣгать въ комнату больнаго, съ ея болтливымъ голосомъ и шумными шелковыми платьями. При томъ же она очень разобидѣлась, что мистеру Чартерису, пріѣхавшему на одинъ день изъ Лондона, позволили на нѣсколько минутъ войдти къ старику, Тогда какъ ея Августа, съ его шумными манерами, громкою болтовней, не пускали.
— Я вижу, что вы съ Дорой заодно, сказала она намъ однажды, полушутя, полусердясь. — Признайтесь, докторъ; признайтесь, сударыня, что вы и мнѣ были бы готовы запретить входъ къ отцу.
И точно; я готовъ былъ бы, ъ это сдѣлать. У мистриссъ Трегернъ предобрая душа и отличный характеръ, но, въ продолженіи цѣлыхъ двухъ дней, она рѣшительно выводила меня изъ терпѣнія.
На третій день я рѣшился переговоритъ съ миссъ Теодорой, когда она утромъ пришла ко мнѣ за наставленіями на время моего отсутствія. Предписанія мои бы ли очень просты: спокойствіе, молчаніе, а главное, не пускать въ комнату больнаго никого, кромѣ старой мистриссъ Кертрайтъ, за которою я послалъ.
— Ахъ, да, я этому рада! Но вотъ, послушайте!
Стукъ дверей, шаги на лѣстницѣ: мистриссъ Трегернъ кричитъ мужу, чтобъ онъ не смѣлъ курить въ передней.
— Вотъ такъ-то цѣлый день, когда васъ нѣтъ. Что мнѣ дѣлать? Ради Бога, помогите мнѣ!
Въ ея голосѣ слышалась дѣтская довѣрчивая просьба вообще она все это время обращалась ко мнѣ не какъ взрослая женщина, а какъ робкое, послушное дитя.
Я позвалъ Трегерна и его жену, и объявилъ имъ, что тутъ дѣло идетъ о жизни и смерти, такъ что некогда думать, о пустыхъ церемоніяхъ; что въ этомъ до.мѣ, гдѣ нѣтъ законнаго главы, и всѣ болѣе или менѣе молоды и неопытны, я, какъ докторъ, имѣю право на нѣкоторый авторитетъ, и что этому авторитету должны они покориться, если не желаютъ, чтобъ я отказался отъ лѣченія. Ясно было, что они этого не желали; они обѣщали мнѣ безусловное повиновеніе, и я повторилъ своя предписанія, прибавивъ, что во время моего отсутствія одно только лицо, назначенное мною, должно имѣть входъ къ больному.
— Очень хорошо, докторъ, сказала мистриссъ Трегернъ, — и вы назначите…
— Миссъ Теодору.
— Теодору Что вы!. Она никогда ни за кѣмъ не ухаживала; она рѣшительно ничего не. умѣетъ.
— Она умѣетъ все, что мнѣ нужно, и вашъ батюшка также желаетъ имѣть ее при себѣ. Итакъ, миссъ Теодора, не угодно ли вамъ пойдти къ нему?
Она стояла молча и недвижно въ продолженіе всего разговора, но тутъ она вся вспыхнула и слезы выступили у ней на глазахъ. Она поспѣшно вышла изъ комнаты.
Но, уходя, я встрѣтилъ ее у дверей; она меня поджидала:
— Благодарю васъ, благодарю васъ тысячу разъ! Вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что я сумѣю ухаживать за милымъ, бѣднымъ папа?
— Конечно, отвѣчалъ я, — лучше чѣмъ ваши сестры — лучше всѣхъ, можетъ-быть, кого мнѣ случалось встрѣчать,
Весело было видѣть ея радостное изумленіе.
Вы это точно думаете? Никто до сихъ поръ не былъ обо мнѣ такого хорошаго мнѣнія, но я постараюсь, заслужить его.
У большей части людей есть кто-нибудь, кто для нихъ все всѣхъ на свѣтѣ, къ кому невольно обращаются ихъ мысли въ минуту горя, кого бы они желали имѣть при себѣ во время болѣзни, чью руку они бы хотѣли сжимать умирая, кажется, легко было бы умереть, въ извѣстной мнѣ комнатѣ, тихой и тѣнистой, съ зеленымъ узорчатымъ ковромъ и гирляндами фуксіи на обояхъ. Въ этой комнатѣ, почти неслышно, движется маленькая стройная фигура, дѣятельная и кроткая, — въ темномъ, мягкомъ, не шумящемъ платьѣ, съ простымъ воротничкомъ, прикрѣпленнымъ спереди цвѣтною лентой; нѣжная шейка и крошечная головка, съ большими темными глазами, похожими на глаза серны, которые такъ прямо, и просто, и спокойно, смотрятъ вамъ въ лицо…
День за днемъ проходилъ тѣмъ же чередомъ. Подѣ вечеръ я отправляюсь въ Рокмонтъ, и тамъ, послѣ чая, ложусь спать въ докторской комнатѣ. Въ полночь меня будить Трегернъ; я встаю и возвращаюсь въ тихую комнату, гдѣ маленькая фигурка, мнѣ навстрѣчу, встаетъ изъ за постели больнаго, и шепчетъ съ улыбкой: ни сколько не устала, благодарю васъ. Еще два-три слова, и я зажигаю свою свѣчу, прощаюсь съ нею, и сажусь на ея мѣсто, въ то же самое кресло, прислоняю голову къ той же самой подушкѣ, гдѣ лежала ея голова. Такъ я просиживаю до утра.
И это повторялось каждый день.
До самыхъ этихъ поръ, ночь была самымъ труднымъ временемъ для моего больнаго. Онъ лежалъ не смыкая глазъ и глухо стоналъ, или слѣдилъ взоромъ за невѣрными тѣнями на занавѣсяхъ кровати. Иногда, когда я подносилъ ему лѣкарство или питье, онъ вдругъ вперялъ въ меня дикій взглядъ, какъ будто бы не узнавалъ меня или принималъ за другаго. Или онъ лепеталъ неясные вопросы о томъ, что сталось съ Дорой, просилъ меня беречь ее, заботиться о томъ, чтобъ она хорошенько выспалась — бѣдная Дора!
Дора — Теодора — Божій даръ. Хорошо носить имя съ опредѣленнымъ значеніемъ, хотя люди не всегда походятъ на свои имена. Ея отецъ, кажется, убѣдился, что она достойна своего названія.
— Она добрая дѣвушка, докторъ, сказалъ онъ недавно вечеромъ, когда въ первый разъ я позволилъ ему встать съ постели и сѣсть въ кресло, а дочь услалъ внизъ напиться чаю. — Она добрая, хорошая дѣвушка. Можетъ-быть, я мало заботился о своихъ дочеряхъ.
Я отвѣчалъ общими словами, что дочери большое утѣшеніе — часто большее утѣшеніе чѣмъ сыновья.
— Ваша правда, сэръ, сказалъ онъ вдругъ, послѣ нѣсколькихъ кинутъ молчанія: — вы кажется не были женаты?
— Нѣтъ.
— Если вы женитесь, никогда не желайте сына; не возлагайте на него надеждъ, не мечтайте о томъ, что онъ поддержитъ ваше имя, будетъ опорой вашей старости. У меня былъ мальчикъ, сэръ; онъ былъ для меня дороже всѣхъ моихъ дочерей.
Мнѣ навернулся на языкъ отчаянный вопросъ; я не былъ въ силахъ удержать его, хотя встревоженное лицо старика показывало мнѣ, что я не могу себѣ позволить болѣе одного, мимоходнаго вопроса.
— Вашъ сынъ еще живъ?
— Нѣтъ, онъ умеръ въ молодыхъ лѣтахъ.
Такъ вотъ и вся тайна, простая и несложная тайна. Онъ былъ мальчикъ, умеръ въ молодыхъ лѣтахъ, вѣроятно лѣтъ восьмнадцати или девятнадцати, — возрастъ, когда молодежь всего чаще сбивается съ пути. Вѣрно такъ и было. Сообразивъ всѣ обстоятельства, нужно было полагать, что этотъ мальчикъ такъ или иначе, прежде своей смерти, или своею смертью, причинилъ отцу иного горя и стыда.
И мнѣ не трудно было понять, какъ все это случилось; воображеніе мое невольно рисовало передо мною всю ату печальную исторію. Человѣкъ съ характеромъ мистера Джонстона, женившійся поздно — ему было уже около семидесяти лѣтъ, а младшей дочери какихъ-нибудь лѣтъ двадцать, — вѣрно плохо годился въ отцы пылкому, своевольному юношѣ — мать умерла давно. Легко себѣ представить, какія распри должны были возникать между имъ и отцомъ, уже не молодымъ, съ рѣзко-опредѣленными привычками, съ характеромъ щепетильнымъ и требовательнымъ; добродушнымъ безъ нѣжности, съ твердыми, но немного узкими правилами, способнымъ скорѣе подмѣчать недостатки чѣмъ горячо сочувствовать хорошимъ сторонамъ сына; человѣкомъ достойнымъ всякаго уваженія и почтенія, котораго можно даже очень любить, если самъ себя чувствуешь безупречнымъ, но отъ котораго въ противномъ случаѣ захочешь бѣжать на самый конецъ свѣта.
Такъ, вѣроятно, и поступилъ этотъ бѣдный, погибшій юноша; онъ вѣрно умеръ гдѣ-нибудь на чужой сторонѣ, а то бы его похоронили здѣсь подлѣ отцовской церкви, о немъ бы сохранились какіе-нибудь слѣды въ семействѣ, въ деревнѣ, по сосѣдству. Никто о немъ не вспоминалъ, какъ будто бы онъ и не существовалъ никогда. Даже сестры о немъ не говорили, такъ мнѣ сказала она, вторая сестра. Очевидно, такое молчаніе и на меня налагало обязанность не затрогивать этого вопроса; еслибы не это, я бы радъ былъ еще больше разузнать о несчастномъ мальчикѣ; я хорошо знаю, какъ легко молодому человѣку сгубить себя навѣки.
Такъ размышлялъ я, сидя у огня, противъ мистера Джонстона, заснувшаго въ своихъ креслахъ.
Послѣ чая, миссъ Теодора пришла освѣдомиться о нашемъ больномъ. Старикъ въ эту минуту повернулся, раскрылъ глаза, и первыми словами его были позвать Дору.
Эта болѣзнь имѣла и хорошее дѣйствіе, она тѣснѣе сблизила отца съ дочерью.
Она сама это чувствуетъ, и въ ней произошла перемѣна — даже на мои глаза. Она блѣдна по прежнему, но въ ея манерахъ, въ ея взглядѣ, есть какая-то мягкость, какое-то ясное спокойствіе; не осталось слѣда прежней тревоги, прежней болѣзненной раздражительности, которю, конечно, она всячески старалась скрывать. Можетъ быть другіе и не замѣчали ея.
Въ этотъ первый вечеръ, нарушившій однообразіе долгихъ дней болѣзни, мы рѣшили съ нею никого еще изъ остальныхъ членовъ семейства не допускать до мистера Джонстона, тѣмъ болѣе что, казалось, никто особенно этого и не добивался.
— Ну скажи-ка, миссъ Дора, чѣмъ ты намѣрена занять насъ съ докторомъ? шутя спросилъ старикъ.
— Я намѣрена угощать васъ своимъ блестящимъ разговоромъ, но, чтобъ онъ не черезчуръ сильно подѣйствовалъ на насъ, я могу вамъ также прочесть что-нибудь — что-нибудь вовсе не интересное ни для кого изъ васъ, такъ что вамъ можно будетъ спокойно заснуть подъ мое чтеніе. Напримѣръ, стихотворенія.
— Ужь не твои ли собственныя?
Она покраснѣла до ушей.
— Полноте, папа; я надѣялась, что вы забыли. Вѣдь вы сами говорили, что это вздоръ.
— Очень вѣроятно; но я намѣренъ со временемъ перечесть ихъ. Не безпокойся, мы съ докторомъ не выдадимъ тебя.
Такъ она пишетъ стихи; я всегда зналъ, что она необыкновенно умна, кромѣ того что такъ хорошо образована. До сихъ поръ, я имѣлъ какое-то предубѣжденіе противъ даровитыхъ женщинъ, новѣйшихъ Кориннъ. Но она, эта робкая дѣвушка, съ ея простодушною веселостію, съ ея кроткими манерами…
— Если миссъ Теодора такъ добра, что хочетъ почитать намъ вслухъ, сказалъ я, — то она можетъ-быть вспомнитъ свое обѣщаніе познакомить меня съ нѣмецкою литературой. Вы мнѣ говорили о какой-то книгѣ, гдѣ герой носитъ мое имя — Максъ — Максъ, не помню какъ далѣе…
— Максъ Пикколомини! Такъ вы этого не забыли? У васъ, должно-быть, превосходная память, даже на бездѣлицы.
Я сказалъ что, если, по ея мнѣнію бѣдный докторъ, привыкшій больше заниматься бреннымъ тѣломъ нежели человѣческою душой, въ состояніи оцѣнить ея любимую книгу, то я бы очень радъ былъ узнать что-нибудь о Максѣ Пикколмини.
— Съ удовольствіемъ; только…
— Вы думаете, что я не пойму?
— Я никогда не думала ничего подобнаго, воскликнула она съ прежнею своею горячностію, и тотчасъ же вышла изъ комнаты.
Она вернулась съ хорошенькою книжечкой въ рукахъ, сѣла у камина и принялась читать; сперва она переводила строку за строкой; потомъ, сказавъ, что лучше взять письменной переводъ, она принесла тетрадку, исписанную собственнымъ ея почеркомъ.
Вѣроятно, всѣмъ извѣстна (за исключеніемъ такихъ невѣждъ, какъ я) исторія Макса Пикколомини, — она говорила, что это истинное происшествіе, — какъ юный воинъ, Максъ Пикколомини, влюбился въ дочь Полководца Валленштейна, который, ставъ во главѣ возмущенія, предложилъ молодому человѣку руку дочери, съ тѣмъ чтобъ онъ присоединился къ нему. Есть сцена, гдѣ отецъ искушаетъ его, приводитъ дочь, чтобъ она уговорила его измѣнить присягѣ и возстать противъ императора; но молодой человѣкъ остается непоколебимъ, а молодая дѣвушка, когда онъ обращается къ ней, сама велитъ ему остаться вѣрнымъ долгу и чести, и отказаться отъ ея любви. Такое положеніе могло бы встрѣтиться и въ наши дни; но не знаю, способны ли современныя женщины и мущины на такого рода любовь.
Максъ — странно мнѣ было слышать это имя, и сперва она сама отъ него смутилась, полу-шутливо извиняясь передо мною, а потомъ, забывши все, кромѣ своей книги, произносила его съ такою нѣжностію, — Максъ — умеръ. Не помню ужь какъ, знаю только, что онъ умеръ, не женившись на любимой имъ дѣвушкѣ, и та минута, когда онъ прижалъ ее къ сердцу и поцѣловалъ въ присутствіи отца и всѣхъ прочихъ, была послѣднимъ ихъ свиданіемъ.
Она читала иногда торопливо и почти невнятно, а иногда, увлекаясь, входила въ роль дѣйствующихъ лицъ, и какъ бы говорила ихъ голосомъ. Кажется, она вовсе позабыла, что ее кто-нибудь слушалъ. Можетъ-быть, она думала, судя по моему молчанію и неподвижности, что я ничего не чувствую и не понимаю, что я, Максъ Эрквартъ, совершенно позабылъ, что значитъ молодость и любовь.
Когда она кончила, мистеръ Джонстонъ протянулъ руку за тетрадкой, чтобы перечесть нѣкоторыя мѣста; она углубилась въ нѣмецкую книжку. Лицомъ она отвернулась отъ меня, но я могъ видѣть очеркъ ея головы, и темную, гладкую косу; я думаю, что еслибы распустить эту косу, она упала бы ей до колѣнъ. У той германской дѣвушки, Теклы, вѣрно были такіе же волосы; этому юношѣ, этому Максу, можетъ-быть иногда позволялось касаться ихъ, благоговѣйно цѣловать ихъ.
Тутъ меня прервали. Несчастный случай въ госпиталѣ: Джемсъ Maкъ-Дермотъ — горячка — зарѣзался въ припадкѣ бреда. Должно-быть большая была небрежность со стороны сидѣлки или ординатора; впрочемъ, не одни они тутъ виноваты. Я и себя упрекаю за частыя отлучки, за невольную разсѣянность, хотя я всѣми силами старался исполнять какъ слѣдуетъ свои обязанности. Въ то время, какъ я шелъ домой, передъ моими глазами постоянно мелькалъ образъ несчастнаго самоубійцы.
Можетъ-быть, у меня болѣзненная совѣсть, болѣзненная склонность къ самообвиненію, но что, еслибы нашелся человѣкъ который зналъ бы меня также хорошо, какъ я знаю себя, кто бы могъ постоянно читать къ моей душѣ, могъ бы мнѣ сказать: бѣдный! успокойся, забудь себя, думай о другомъ — думай обо мнѣ!..
Зачѣмъ разказывать здѣсь этотъ случай, одно изъ безчисленныхъ мучительныхъ событій, неразрывно связанныхъ съ дѣятельностію медика? Затѣмъ только, что, начавъ этотъ разказъ, и не могу не повѣрять тебѣ всего, что ни случится со мною, какъ человѣкъ, возвращающійся домой послѣ дневныхъ трудовъ, повѣряетъ все своей…. стараюсь твердо написать это слово…. женѣ…. ближайшему въ мірѣ существу; — плоти отъ плоти и кости отъ костей; — своей опорѣ, отрадѣ, утѣшенію, въ которомъ врачъ нуждается больше можетъ-быть чѣмъ всякій другой, потому что больше чѣмъ кому-либо приходится ему видѣть темныя стороны жизни
Конечно, на нашемъ трудномъ поприщѣ, иногда выдаются и свѣтлыя минуты, — къ нимъ я причисляю послѣдній вечеръ, проведенный мною въ Рокмонтѣ. Когда я уложилъ мистера Джонстона, онѣ уговорили меня отужинать съ ними, присоединиться къ ихъ веселому семейному кружку, отдыхавшему послѣ перенесенныхъ тревогъ. Къ семейству отношу я, конечно, и мистера Чартериса; я одинъ былъ тутъ посторонній.
Правда, со мной не обращались, какъ съ постороннимъ; вы это знаете. Подчасъ, когда наше маленькое общество естественно распадалось на три группы — на три пары, мнѣ казалось, что все вокругъ меня какъ будто сговаривалось опутать меня самою безумною мечтой; какъ будто я всегда сиживалъ здѣсь, за этимъ братскимъ, семейнымъ столомъ; какъ будто бы я вышелъ изъ моего одиночества, вышелъ навсегда. А сверхъ того, воспоминаніе объ этой нѣмецкой драмѣ, объ этой романтической любви… По поводу ея, за ужиномъ завязался разговоръ, который до сихъ поръ кажется мнѣ самымъ страннымъ эпизодомъ этого страннаго вечера.
Начался онъ съ того, что мистриссъ Трегернъ спросила у сестры, чѣмъ занималась мы наверху? Насъ совсѣмъ не было слышно.
— Мы читали; папа пожелалъ этого.
На дальнѣйшіе разспросы, миссъ Теодора сказала что именно мы читали.
Мистриссъ Трегернъ расхохоталась.
Странное дѣло! Эти любезныя, благовоспитанныя дамы, часто дразнятъ и мучаютъ ее, вторую сестру, доводятъ ее до того, что она вся вспыхнетъ отъ негодованія, вся измѣнится въ лицѣ и манерахъ. Такъ случилось и теперь.
— Я ничего рѣшительно не вижу смѣшнаго въ томъ, что я папенькѣ читала вслухъ какую бы то ни было книгу.
Я признался, что самъ попросилъ ее прочитать Валленштейна.
— И она, конечно, была очень рада сдѣлать вамъ это удовольствіе?
— Да, рада, отвѣчала она рѣшительно и смѣло: — мнѣ кажется, что еслибы вы или я, или Пенелопа, могли чѣмъ нибудь доставить удовольствіе доктору Эркварту, то мы должны были бы этому радоваться, и благодарить за это Бога всю нашу жизнь.
Мистриссъ Трегернъ не нашлась чѣмъ отвѣчать на это. Послѣдовало неловкое молчаніе; впервые прервалъ его мистеръ Чартерисъ, свернувъ рѣчь на литературныя достоинства драмы Шиллера, — я хорошенько не вслушался въ его умныя рѣчи; потомъ дамы стали разбирать драму съ ея нравственной стороны.
Мистриссъ Трегернъ громко нападала на нее. Она терпѣть не могла грустныхъ исторій; она любила книги съ пріятнымъ концомъ, гдѣ бы всѣ дѣйствующія лица, наконецъ, переженились и зажили припѣваючи.
Сестра ея замѣтила, что въ этой драмѣ конецъ не можетъ назваться непріятнымъ, хотя, герои и героиня умираютъ.
— Странныя у Доры понятія о пріятности, сказалъ мистеръ Чартерисъ.
— Да, подхватила мистриссъ Трегернъ: — вѣдь еслибъ они не умерли, то они должны были бы разстаться навсегда. Душа моя, какъ же вы думаете осчастливить избранника своего сердца? Ужь не тѣмъ ли, что проститесь съ нимъ на вѣки, пошлете его на вѣрную смерть, а потомъ сами умрете на его могилѣ?
Всѣ засмѣялись. Трегернъ поблагодарилъ Бога, что его Лиза не раздѣляетъ мнѣній сестры.
— Да, милый мой Августъ, вы точно этому можете радоваться! Представьте себѣ, еслибъ я къ вамъ пришла и сказала, какъ та нѣмецкая героиня: «милый другъ, мы очень любимъ другъ друга, но судьба не позволяетъ намъ соединиться. Да и что за бѣда! поцѣлуйте же меня, и прощайте!» — что бы вы сдѣлали, Августъ?
— Я бы повѣсился! — рѣшительно отвѣчалъ Трегернъ.
— Еслибы не одумались вовремя, ища себѣ веревки, сухо проговорилъ мистеръ Чартерисъ (по нѣкоторымъ причинамъ, я въ послѣднее время внимательно наблюдалъ за нимъ). — Теорія любви, которую проповѣдуетъ Дора, очень мила, но ужь черезчуръ воздушна. Повѣрьте, бѣдная человѣческая природа требуетъ болѣе солидной пищи чѣмъ эти эѳирныя мечты.
Въ то время, какъ онъ говорилъ, миссъ Джонстонъ кинула на него быстрый, пытливый взглядъ, но онъ не замѣтилъ этого. Вскорѣ потомъ она сказала:
— Франсисъ совершенно правъ; всѣ эти романическія мечтанія ничего не значатъ; такіе характеры не встрѣчаются въ жизни. Текла и Максъ, напримѣръ, лица совершенно невозможныя.
— Да, сказалъ мистеръ Чартерисъ, — точно такъ же какъ Ромео и Юлія. По словамъ Шекспира; «бурныя страсти имѣютъ бурный конецъ.» Еслибъ Юлія не умерла, она вѣрно кончила бы тѣмъ, что, безъ всякаго насилія, совершенно добровольно вышла бы замужъ за молодаго графа; а еслибъ ей удалось бѣжать въ Мантую, она со временемъ испросила бы прощеніе у родителей, обзавелась бы хозяйствомъ, и стала бы принимать гостей, въ качествѣ мистриссъ Монтекки; повѣрьте, что въ какіе-нибудь два года Юлія и Ромео успѣли бы надоѣсть другъ другу, перессориться, разъѣхаться, и очень вѣроятно даже, что она стала бы искать утѣшенія у Париса, милаго, скромнаго, любезнаго молодаго человѣка. Вы какъ объ этомъ думаете, докторъ Эрквартъ? — то-есть, если вообще вы читаете Шекспира.
Очевидно, онъ думалъ, что я не читалъ его. Я отвѣчалъ, что, по моему, Шекспиръ только и хотѣлъ изобразить юношескую, почти дѣтскую любовь. Нѣтъ надобности разсуждать о томъ, могла ли бъ она продлиться, могла ли бъ она перейдти изъ страсти въ привязанность; самъ поэтъ не задавалъ себѣ этого допроса. Довольно того, что она является нѣмъ самою истинною и лучшею картиной юношеской любви, то-есть идеаломъ любви въ юношествѣ, хотя любовь, въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, часто бываетъ и глубже, и возвышеннѣе, и полнѣе.
Тутъ мистриссъ Трегернъ, помирая со смѣху, обвинила сестру въ томъ, что она и доктора Эркварта заразила поэтическимъ настроеніемъ.
Не очень весело быть дуракомъ, хотя бы даже дурачила васъ хорошенькая молодая женщина. Я испытывалъ это непріятное чувство, сознавая себя въ душѣ неуклюжимъ, необразованнымъ, невѣждой, не годящимся въ общество живыхъ, остроумныхъ молодыхъ людей, когда, съ другаго конца стола, послышался голосъ миссъ Теодоры:
— Лизабель, вы говорите о томъ, чего вовсе не понимаете. Вы никогда не были и никогда не будете въ состояніи понять моего Макса и Теклу, равно какъ и Франсисъ, хотя онъ очень восхищался ими нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда училъ Пенелопу нѣмецкому языку.
— Дора, благовоспитанной дѣвушкѣ неприлично такъ горячиться.
— Мнѣ все равно, отвѣчала она, обращая на старшую сестру сверкающій взглядъ. — А я вамъ скажу, что неприлично женщинѣ спокойно выслушивать такія сужденія, не возмущаться противъ нихъ! Впрочемъ, вы обѣ можете говорить и думать все, что вамъ угодно; я останусь при своемъ убѣжденіи.
— А не угодно ли вамъ будетъ сообщить его намъ? воскликнулъ мистеръ Чартерисъ.
Она замялась, щеки ея пылали; но наконецъ она заговорила твердымъ голосомъ:
— Я думаю, вопреки вамъ всѣмъ, что любовь существуетъ не въ однѣхъ книгахъ, что и въ дѣйствительной жизни встрѣчается чувство искреннее, самоотверженное, непоколебимое, подобное любви Теклы и Макса; я думаю, что такая любовь — настоящая любовь — научаетъ людей думать прежде о долгѣ, а потомъ о самихъ себѣ; и что слѣдовательно, могутъ, если потребуетъ долгъ, покориться долгой разлукѣ, даже разстаться навѣки.
— Прекрасно; но я бы не дала двухъ фартинговъ за человѣка, который не былъ бы готовъ за меня на все, и на хорошее, и на дурное.
— А я, Лизабель, не могла бы ни уважать, ни любить человѣка, способнаго жертвовать своею совѣстію изъ-за меня.
Изъ моего угла — я немного удалился отъ молодаго кружка — я могъ видѣть ея лицо, озаренное какимъ-то новымъ для меня выраженіемъ: оно въ эту минуту напомнило мнѣ лицо Далласа.
Другіе продолжали болтать и смѣяться; потомъ я опять услышалъ ея голосъ:
— Да, Лизабель, ты совершенно права; когда люди серіозно любятъ другъ друга, я не придаю такой огромной важности тому, будутъ ли они соединены, или нѣтъ. Въ одномъ смыслѣ они уже соединены, и ничто не можетъ стать между ними, пока они другъ друга любятъ.
Это опять разсмѣшило Трегерновъ, и вызвало со стороны мистера Чартериса два-три замѣчанія, на которыя она рѣшительно отказалась отвѣчать.
— Нѣтъ, вы меня вывели изъ терпѣнія, и противъ воли заставили высказаться; но теперь я ужь не буду больше спорить.
Голосъ ея дрожалъ, ея маленькія ручки судорожно мяли скатерть; но она сидѣла молча, не поднимая даже глазъ. Мало-по-малу румянецъ ея исчезъ, лицо покрылось смертною блѣдностью; но никто не обращалъ на нее вниманія; они слишкомъ были заняты сами собою. Я издали смотрѣлъ на нее, и старался угадать о чемъ она теперь думаетъ.
У дверей показалась служанка позвать миссъ Дору къ отцу: ему хотѣлось поговорить съ ней передъ сномъ.
— Скажите, что я иду.
Она встала поспѣшно, но обернулась, не дойдя до двери.
— Можетъ-быть, я ужь васъ не застану. Прощайте, докторъ Эрквартъ.
Каждый вечеръ мы прощались съ нею пожимая другъ другу руку, въ продолженіи трехъ недѣль. Я знаю, что мнѣ не въ чемъ упрекнуть себя: я ни одного лишняго мгновенія не смѣлъ удержать въ своей рукѣ ея тоненькихъ пальчиковъ, и боялся слишкомъ нѣжно сжимать ихъ. Но въ этотъ вечеръ?
Я не сказалъ ни слова, не взглянулъ даже на нее, но до сихъ поръ чувствую прикосновеніе ея холодной ручки; до сихъ поръ, она какъ будто бы лежитъ въ моей рукѣ, потрясая все мое существо, душу, сердце, разсудокъ.
Теперь я сижу въ своей холодной, темной палаткѣ. Огня нѣтъ, да и кто подумаетъ развести у меня огонь безъ особаго моего приказанія? Вокругъ меня безпорядокъ страшный; въ послѣднее время, мнѣ некогда было распорядиться, чтобъ у меня прибрали комнату. Я совершенно одинъ; даже сѣрый котъ, бывшій мой товарищъ, наскучивъ вѣроятно частыми моими отлучками, перебрался къ сосѣду.
Я уѣхалъ изъ Рокмонта часа два тому назадъ, оставивъ въ гостиной веселый, оживленный кружокъ. Миссъ Джонстонъ сидѣла на своемъ диванѣ, подлѣ нея мистеръ Чартерисъ, насупротивъ Трегернъ, обвившій рукою станъ своей жены.
А на верху, я вижу, что происходитъ на верху. Вижу темную спальню, едва освѣщенную маленькою фарфоровою лампой, постель съ откинутою съ одной стороны занавѣсью, такъ что старикъ можетъ видѣть наклоненную головку, читающую ему вечерніе псалмы.
Или она теперь уже встала, сказавъ: «прощайте папа», и ушла въ верхнюю часть дома, совершенно незнакомую мнѣ. Но я могу вообразить ее себѣ, какъ она медленно поднимается на лѣстницу со свѣчой въ рукахъ. О еслибъ я могъ припасть къ этимъ ступенькамъ и цѣловать слѣды ея шаговъ! Дорого бы далъ я за это!
Я готовъ желать себѣ смерти, чтобы только она прочла это письмо, узнала, поняла наконецъ все, что я чувствую!
Но это непростительная слабость. Полно тратить время на пустыя жалобы, полно возмущаться противъ неизбѣжнаго приговора судьбы!
Но неужели онъ неизбѣженъ?
Сегодня же вечеромъ, въ продолженіи двухъ часовъ, я задавалъ себѣ этотъ вопросъ, разбиралъ его въ своемъ умѣ, и все доходилъ до того же заключенія. Не сомнѣваюсь, что и вы, для кого я пишу эти строки, согласитесь со мною.
Человѣкъ, который ищетъ и добивается любви женщины, тѣмъ самымъ обязывается повѣрить ей, если она когда-нибудь полюбитъ его, всю прежнюю свою жизнь, не утаивая ничего, ни хорошаго, ни дурнаго.
Она имѣетъ право на такую безусловную довѣренность, и человѣкъ, утаившій что-нибудь отъ любимой женщины, будетъ подлымъ трусомъ, въ моихъ глазахъ, а если онъ усомнится въ избранницѣ своего сердца, то горе и ему, и ей! Такое недовѣріе всегда казалось мнѣ чернѣйшимъ вѣроломствомъ противъ чести и любви.
Могу ли я разказать женѣ, или любимой женщинѣ, всю повѣсть моей жизни? Этимъ самымъ не закрою ли я навсегда путь къ ея сердцу? А еслибъ уже было поздно, и еслибъ она уже любила меня, не сдѣлаю ли ее несчастною навѣки? Я думаю — да.
Ужь по этому одному, приговоръ неизбѣженъ.
Есть еще другая причина. Не берусь рѣшить, занимаетъ ли она въ моемъ умѣ первое, или второе мѣсто. Въ правѣ ли человѣкъ нарушить данный обѣтъ?
Я далъ обѣтъ, и нарушилъ бы его, еслибы женился. Какой человѣкъ захотѣлъ бы дать свое имя любимой женщинѣ, съ возможностью передать его дѣтямъ, зная, что ихъ всѣхъ вмѣстѣ заклеймитъ неминуемый конецъ, котораго я поклялся не избѣгать.
Это слово «неизбѣжно» всегда успокоиваетъ меня. Въ неизбѣжномъ я вижу волю Бога. Еслибъ Онъ иначе опредѣлилъ, Онъ бы нашелъ пути для моего спасенія; можетъ-быть послалъ бы мнѣ женщину, которая полюбила бы меня такъ, какъ были любимы иные люди… но не такіе люди какъ я… А я могу, кажется, не опасаться этого, но и не могу нисколько надѣяться.
Спи, дитя мое! Ты вѣрно ужь заснула теперь. Почивай спокойно, счастливое, невинное дитя!
«Дневникъ я буду продолжать завтра утромъ». Какъ будто прошла цѣлая жизнь съ тѣхъ поръ какъ я написала эту строку!
Слишкомъ мѣсяцъ тому назадъ, я сидѣла здѣсь, поджидая папеньку и Пенелопу, стараясь быть веселою, а между тѣмъ чувствуя, что душу мою гнететъ тоска.
Врядъ ли опять нападетъ на меня теперь такая неопредѣленная грусть, врядъ ли я опять стану сокрушаться надъ воображаемыми страданіями. Теперь я испробовала, что значитъ настоящее горе.
Мы чуть было не лишились дорогаго нашего отца; по всѣмъ человѣческимъ вѣроятіямъ, мы бы потеряли его, еслибы не докторъ Эрквартъ. Самъ докторъ Блакъ говорилъ вчера, что только его искусству и неутомимымъ попеченіямъ папенька обязанъ жизнью.
Я не въ силахъ описать здѣсь всѣ подробности болѣзни милаго папа, хотя каждый день этой болѣзни страшно запечатлѣлся въ моей памяти. Я не забуду ея во всю свою жизнь, но ужь и теперь боюсь ее припоминать. Однако, въ то время мнѣ казалось, что я ничего не боюсь и все могу вынести. Мною овладѣло такое же чувство, какъ, помнится мнѣ, лѣтъ двѣнадцать тому назадъ, въ одинъ ясный солнечный день, когда, на какомъ-то пикникѣ, мы съ Колиномъ Грантономъ обошли вокругъ верхушки скалы, по узкой окраинѣ, поросшей низенькою, скользкою травой: поскользнись мы не много, и мы бы слетѣли съ вышины девяноста футовъ.
Теперь я не могу безъ содроганія вспомнить этой ребяческой шалости, и когда на дняхъ я разказала ее доктору Эркварту въ примѣръ того, какъ спокойно можно перейдти иногда черезъ страшную опасность, онъ самъ вздрогнулъ, и поблѣднѣлъ какъ полотно. Я никогда не видывала, чтобы крѣпкій, энергическій человѣкъ такъ внезапно мѣнялся въ лицѣ, какъ иногда мѣняется онъ.
Но точно ли онъ крѣпокъ? Эти безсонныя ночи должны были подѣйствовать на его здоровье, а здоровье вдвойнѣ драгоцѣнно для медика. Мы должны уговорить его, чтобъ онъ болѣе заботился о себѣ, и позволилъ намъ, жителямъ Рокмонта, беречь его. Впрочемъ онъ почти не доставляетъ намъ случая въ тому; съ тѣхъ поръ, какъ ему не нужно больше просиживать ночей надъ папенькой, онъ пріѣзжаетъ только разъ въ день, минутъ на десять, пока наконецъ сегодня папенька не послалъ за нимъ Августа, который привезъ его къ намъ обѣдать.
Мнѣ пріятно написать здѣсь, что въ послѣднее время я очень привязалась къ своему зятю. Его неизмѣнная доброта, его радушная веселость, его искренняя, хотя не много шумливая любовь къ женѣ, отражающаяся и за всѣхъ близкихъ ей, дѣлаютъ, что невозможно не любить его. Я душевно радуюсь, что онъ вышелъ въ отставку, и что, въ случаѣ войны, его не пошлютъ въ дѣйствующую армію — хотя онъ говоритъ, что въ этомъ случаѣ, честь обязываетъ его отправиться волонтеромъ. Но Лизабель смѣется — она знаетъ, какую имѣетъ власть надъ нимъ.
Я все надѣюсь, что слухъ этотъ окажется ложнымъ. Война, даже съ самой отвлеченной точки зрѣнія, достаточно ужасна; что же если ея случайностямъ, ея бѣдствіямъ, должны подвергнуться близкіе вамъ люди? Иныя горести кажутся мнѣ выше силъ человѣческихъ; какъ могли выносить свое горе, вовремя войны, матери, сестры и жены?…
Тутъ у меня закружилась голова, я была принуждена бросить писанье и лечь отдохнуть. Въ послѣднее время, я чувствовала какое то изнеможеніе — не душевное конечно; напротивъ, я счастлива, спокойна, я ежеминутно благодарю Всевышняго, сохранившаго жизнь нашего безцѣннаго отца.
Но физически я какъ-то ослабѣла, устала; мнѣ бы хотѣлось отдохнуть, пріютиться къ кому-нибудь — еслибы было къ кому; съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, никто обо мнѣ не заботился.
Въ то время какъ я писала эту послѣднюю строку, ко мнѣ вошла старая мистриссъ Кертрайтъ, и принесла мнѣ арро-руту, свареннаго на винѣ, упрашивая меня «быть умницей» и лечь въ постель. Она сказала, что докторъ наказалъ ей беречь меня, но что она и сама, бы объ этомъ подумала. Она славная старушка, — желала бъ я, чтобы намъ удалось что-нибудь разузнать про ея несчастную дочь.
О чемъ же я хотѣла писать? Да! о нынѣшнемъ днѣ… Я не буду наполнять длинный пробѣлъ въ моемъ дневникѣ — я не въ силахъ описывать прошлаго мѣсяца.
Я не пошла въ церковь сегодня утромъ; мнѣ трудно было бы идти такъ далеко, да и кому-нибудь надобно же было остаться съ папенькой. Сестры ушли, а съ ними докторъ Эрквартъ, что немножко досадно было папенькѣ; онъ надѣялся въ это утро съ нимъ посидѣть и потолковать вдоволь.
Я не помню, чтобы папенька такъ привязывался къ кому-нибудь и находилъ бы такое удовольствіе въ чьемъ-либо обществѣ. На дняхъ, разсердившись на Августа за какую-то бездѣлицу, онъ сказать, что жалѣетъ, что не самъ выбиралъ себѣ зятя, и что гораздо было бы лучше, еслибы Лизабель вышла замужъ за доктора Эркварта.
Наша Лизабель и докторъ Эрквартъ! Я не могла не разсмѣяться. День и ночь, — огонь и вода, — вотъ съ чѣмъ можно было бы сравнить такой союзъ.
Пенелопа, хотя она сперва и очень нападала на него (но тутъ уже виноватъ Франсисъ), гораздо больше ему приходится. Они теперь гораздо лучше ладятъ между собою; вообще, онъ въ отличныхъ отношеніяхъ со всѣмъ Рокмонтомъ. Мы всѣ чувствуемъ, что услуга, которую онъ намъ оказалъ, такого рода, что мы ничѣмъ, никогда не можемъ ему отплатить за нее.
Страшное горе, недавно угрожавшее намъ, имѣло и хорошія послѣдствія: оно соединило насъ, сблизило, какъ можетъ сблизить одно горе, или, какъ я думала прежде, ничто не можетъ сблизить членовъ такого страннаго семейства, какъ наше. Но мы перемѣнились къ лучшему. Мы уже не запираемся въ свои берлоги, какъ угрюмые медвѣди, сходящіеся только для ѣды; мы собираемся въ гостиной, мы сидимъ и разговариваемъ въ кабинетѣ вокругъ папенькиныхъ креселъ. Такъ мы сошлись сегодня утромъ, прежде чѣмъ папенька вышелъ изъ комнаты, и разсуждали о проповѣди. Странно сказать! съ тѣхъ поръ какъ я себя помню, у насъ въ первый разъ завязался подобный разговоръ, несмотря на то, что мы дочери ректора.
Сегодня проповѣдь была говорена молодымъ человѣкомъ, котораго папенька долженъ былъ пригласить въ качествѣ курата. Пенелопа говорила, что на него надежда плохая, если онъ будетъ выбирать такіе необыкновенные тексты и сочинять такія странныя проповѣди, какъ сегодня утромъ. Я спросила, о чемъ была проповѣдь, мнѣ отвѣчали: «о градахъ убѣжища».
Боюсь, что я очень плохо изучила Ветхій Завѣтъ, то-есть историческую его часть, потому что Пенелопа пришла въ сильное негодованіе, когда я спросила, что собственно были эти грады убѣжища. Она сказала, что каждый ребенокъ въ ея школѣ лучше меня знаетъ Ветхій Завѣтъ. Я чуть было не отвѣтила ей, что за то ея ученики ужь черезчуръ безцеремонно обращаются съ Ветхимъ Завѣтомъ; на дняхъ, я видѣла, какъ человѣкъ шесть изъ нихъ разыгрывали въ лицахъ исторію Елисея, представляли дѣтей-насмѣшниковъ и лѣсныхъ медвѣдей, къ великому смущенію нашего стараго лысаго органиста, при оглушающемъ хохотѣ дѣтей, особливо двухъ мальчиковъ, исполнявшихъ роль медвѣдей. Но грѣшно было бы дразнить нашу добрую Пенелопу; по крайней мѣрѣ, я ужь себѣ этого не позволяю.
Итакъ, я не возразила ни слова; но послѣ того какъ проповѣдь обсудили со всѣхъ сторонъ, назвали ее «черезчуръ странною», неслыханною, обвинивъ курата въ томъ, что онъ смѣшиваетъ политику съ религіей и толкуетъ въ церкви о слишкомъ обыденныхъ предметахъ (кажется, онъ коснулся вопроса о смертной казни, наполняющей теперешнія газеты) — мнѣ удалось залучить доктора Эркварта, чтобы спросить у него, о чемъ собственно была проповѣдь. Я часто говорю съ нимъ о дѣлахъ, о которыхъ ни за что бы не завела рѣчь съ сестрами, ни даже съ папенькой; о какомъ бы предметѣ ни шелъ разговоръ, докторъ Эрквартъ всегда готовъ все выслушать, все объяснить, на все отвѣчать, иногда немного подсмѣиваясь надъ моими глупостями, иногда говоря со мною серіозно и просто.
На этотъ разъ, однако, онъ принялъ меня не такъ хорошо; онъ спросилъ отрывисто: зачѣмъ мнѣ это знать?
— Проповѣдь? Да изъ простаго любопытства. Или, лучше сказать, прибавила я, — затѣмъ что я не совсѣмъ полагаюсь на приговоръ Пенелопы. Она иногда бываетъ черезчуръ рѣзка въ своихъ сужденіяхъ.
— Вы думаете?
— Не можете ли вы отыскать, мнѣ, — и я вынула изъ кармана свою маленькую Библію, — не можете ли вы отыскать мнѣ текстъ, гдѣ говорится о градахъ убѣжища? Или, можетъ-быть, вамъ это непріятно?
— Какъ… мнѣ? Почему вы это полагаете?
Я откровенно отвѣчала, что мнѣ такъ показалось по его виду.
— Не обращайте вниманія на мой видъ; я знаю, что онъ не привѣтенъ и не дружелюбенъ.
Потомъ онъ просилъ меня извинить его, прибавивъ, что онъ чувствуетъ, что со мною обращается еще рѣзче чѣмъ съ другими.
Да еслибъ и такъ, мнѣ это не тягостно. Я знаю, что онъ часто бываетъ грустенъ и раздражителенъ; и еслибъ онъ могъ облегчить себѣ душу, разбранивъ меня хорошенько, я бы съ радостію этому покорилась. На этотъ разъ я бы конечно не возобновила богословскаго вопроса, еслибъ онъ самъ къ нему не возвратился. Мы стояли у окна, никто не могъ насъ слышать. Вообще, онъ рѣдко съ кѣмъ, кромѣ меня, говоритъ серіозно, и то тогда только, когда намъ случится быть наединѣ.
— Думаете ли вы, точно такъ же какъ онѣ, какъ ваши сестры, что законъ Моисеевъ до сихъ поръ для насъ законъ: око за око, зубъ за зубъ, жизнь за жизнь?
Я сказала, что хорошенько не понимаю, къ чему онъ клонитъ рѣчь.
— Вся проповѣдь состояла въ вопросѣ, долженъ ли убійца платить своею жизнію? Мсисеевъ законъ такъ повелѣвалъ. Даже случайный убійца не былъ въ безопіссосіи внѣ предѣла трехъ градовъ убѣжища. Крсвомстигель, настигнувъ сто, могъ лишить его жизни.
Я спросила, какое по его мнѣнію, должно имѣть значеніе названіе кровомстителя! Божеская ли то кара, или человѣческая?
— Не знаю. Почему мнѣ знать? Зачѣмъ вы меня спрашиваете?
Я могла бы ему отвѣчать, что спрашиваю его затѣмъ, что люблю съ нимъ говорить, люблю его слушать, что мнѣніе его для меня дорого, что часто оно выводило меня изъ затруднительнаго недоумѣнія. Я и намекнула ему на нѣчто въ этомъ родѣ, но онъ, казалось, не слушалъ меня.
— Скажите мнѣ, началъ онъ послѣ минутнаго молчанія, — такъ ли вы думаете, какъ сегодняшній проповѣдникъ, то-есть, что, за исключеніемъ немногихъ случаевъ, мы, христіане, не имѣемъ права требовать жизнь за жизнь? Я часто размышлялъ объ этомъ вопросѣ — я имѣю объ этотъ предметѣ свое мнѣніе, и знаю мнѣніе большинства; но мнѣ хотѣлось бы знать, какъ объ этомъ думаетъ женщина, женщина-христіянка. Скажите мнѣ, вѣрите ли вы, что и въ нашемъ христіянскомъ мірѣ, такъ въ землѣ Израильской, требуется месть за пролитую кровь? — что въ этой жизни — чтобы ни было въ будущей — убійство, даже случайное, какъ и всѣ другія преступленія, можетъ быть только искуплено, но не прощено? Подумайте серіозно, не торопитесь отвѣчать, это вопросъ важный.
— Я знаю, это — роковой вопросъ нашего времени.
Докторъ Эрквартъ молча наклонилъ голову. Онъ почти былъ не въ силахъ говорить; никогда еще я не видала на его лицѣ слѣдовъ такого страшнаго волненія; оно придало мнѣ силу побѣдить обычную мою робость, обычную боязнь возвысить свой голосъ или высказать свое мнѣніе на счетъ предметовъ, о которыхъ всякій имѣетъ право думать, но очень немногіе имѣютъ право говорить.
— Я думаю, что законъ Моисеевъ замѣненъ болѣе возвышеннымъ, божественнымъ ученіемъ, требующимъ только покаянія и покорности. Мнѣ кажется, на сколько я могу судить и понимать написанное здѣсь (я все еще держала въ рукахъ Библію), что во всемъ Новомъ Завѣтѣ ясно высказывается одно ученіе: что всякій грѣхъ, если человѣкъ въ немъ искренно раскается, и искренно отречется отъ него, будетъ прощенъ Богомъ и, слѣдовательно, долженъ быть прощенъ людьми.
— Да благословитъ васъ Богъ!
Онъ два раза повторилъ эти слова, потомъ вдругъ отвернулся, отъ меня и ушелъ; это съ нимъ часто бываетъ, когда онъ поглощенъ какою-нибудь мыслію.
Этимъ кончился нашъ разговоръ, но онъ оставилъ во мнѣ пріятное впечатлѣніе. Правда, предметъ его былъ довольно странный; моимъ сестрамъ можетъ-быть показалась бы неприличною свобода, съ которою я выражала свои мнѣнія. Но, Боже мой! что за счастіе имѣть друга, съ которымъ не страшишься говорить ни о какомъ предметѣ, которому можешь, просто и безъ усилія, повѣрять самыя задушевныя и также самыя пустыя свои мысли, не взвѣшивая тщательно словъ!
Передъ самымъ чаемъ, пока папенька отдыхалъ, докторъ Эрквартъ предложилъ намъ пойдти погулять. Пенелопа отказалась, — она считаетъ грѣхомъ прогуливаться по воскресеньями, но Августъ и Лиза были очень рады подышать свѣжимъ воздухомъ. И я также, потому что, съ тѣхъ поръ какъ папенька заболѣлъ, я никуда не выходила далѣе сада.
Я стараюсь припомнить всѣ мельчавшія событія нынѣшняго дня, потому что онъ былъ для меня днемъ особенно счастливымъ; и чтобы жизненные перевороты и треволненія какъ-нибудь не изгладили ихъ изъ моей памяти, я хочу записать ихъ здѣсь.
Мы вышли вчетверомъ: Лизабель, Августъ, докторъ Эрквартъ и я. Мы прошли черезъ селеніе и вышли на поляну, прямо къ болоту, которое Августъ хотѣлъ осмотрѣть, имѣя въ виду охотиться здѣсь въ будущую, или лучше сказать, въ нынѣшнюю зиму, потому что Рождество уже близко, хотя погода стоитъ еще такая теплая.
Лиза съ мужемъ скоро насъ опередили; я не въ силахъ была поспѣть за ними, голова у меня кружилась отъ свежаго воздуха. Я кое-какъ перебралась черезъ селеніе, стараясь поддерживать разговоръ, потому что докторъ Эрквартъ почти ничего не говорилъ, наконецъ мы вышли на широкую открытую поляну, облитую лучами солнца, и мнѣ подулъ въ лицо свѣжій вечерній вѣтеръ. Тутъ что-то стало душить меня, мнѣ вдругъ захотѣлось заплакать, зарыдать, все у меня завертѣлось передъ глазами…
— Вы устали? Что съ вами? Возьмите мою руку! Сядьте, присядьте сюда на камень, дитя мое!
Я слышала всѣ эти слова, одно за другимъ, но не могла отвѣчать. Я почувствовала, что кто-то развязалъ ленты моей шляпки; свѣжій воздухъ пахнулъ мнѣ въ лицо, мнѣ стало легче, и я пришла въ себя.
— Не бойтесь, еще минута, и вы совсѣмъ оправитесь. Я удивляюсь только, какъ у васъ до сихъ поръ доставало силъ.
И точно, я скоро совсѣмъ оправилась; но я готова была заплакать — отъ досады ли, или отъ чего другаго — не знаю сама.
— Вы никому не скажете? умоляла я его.
— Нѣтъ, никому, отвѣчалъ онъ, улыбаясь: — если вы считаете такимъ ужаснымъ преступленіемъ то, что вамъ сдѣлалось дурно. Можете вы теперь идти? Только я вамъ не позволю идти одной.
Меня не удивляетъ то, что Августъ говорить о сильномъ, почти безграничномъ вліяніи, которое докторъ Эрквартъ имѣетъ на своихъ паціентовъ; онъ настоящій врачъ, не только тѣла, но и души.
Я встала, и вошла подъ руку съ нимъ. Съ минуту я какъ будто опасалась насмѣшекъ Лизабели, вслѣдствіе глупаго этикета, заведеннаго въ нашемъ околоткѣ, въ силу котораго если дама и мужчина пройдутся рука объ руку, всѣ рѣшатъ, что они немедленно должны обвѣнчаться. Потомъ я забыла всѣ эти пустяки, и думала только о томъ, какъ пріятно въ минуту слабости имѣть на кого опереться, и чувствовать, что онъ охотно служитъ вамъ опорой.
Я знаю — я этого не говорила до сихъ поръ, но могу сказать теперь, — докторъ Эрквартъ любитъ меня больше чѣмъ кого-либо въ нашемъ семействѣ; больше, можетъ-быть, чѣмъ кого-либо изъ своихъ друзей, которыхъ у него не много. Вообще, у него мало личныхъ привязанностей; помнится мнѣ, онъ говорилъ однажды, что «хотя онъ любитъ многихъ, но почти ни въ комъ не нуждается.» Ему былъ бы нуженъ Далласъ, еслибы Далласъ остался въ живыхъ. Онъ сказалъ мнѣ, разъ, что я минутами напоминаю ему Далласа. По такимъ-то мелкимъ намекамъ, я заключаю, что онъ любитъ меня, на столько по крайней мѣрѣ, чтобы мнѣ постоянно было съ нимъ хорошо, и легко, и свободно.
Мы стали у окраины большаго болота, между тѣмъ какъ Лиза съ мужемъ обошли вокругъ, повидимому сильно занятые вопросомъ объ охотѣ.
— Ваша сестра и Трегернъ созданы другъ для друга; было время, когда я немного сомнѣвался въ этомъ.
— И я также; это должно предостеречь насъ отъ слишкомъ поспѣшныхъ сужденій, особенно на этомъ мѣстѣ.
Докторъ Эрквартъ улыбнулся. Онъ видно вспомнилъ, что здѣсь, на этой самой полянѣ, мы съ нимъ когда-то серіозно поссорились, и я говорила съ нимъ такъ рѣзко, какъ мнѣ не случалось говорить ни съ кѣмъ другимъ, кромѣ близкихъ родныхъ. Надѣюсь, что онъ мнѣ проститъ; впрочемъ, онъ и самъ былъ тутъ нѣсколько виноватъ.
— Да, особенно на этомъ мѣстѣ, повторилъ онъ, и я совершенно убѣдилась, что онъ припомнилъ все.
Въ эту самую минуту, съ другаго конца болота, раздался громкій, дружный взрывъ хохота Лизабели и ея мужа.
— Они, кажется, очень счастливы вмѣстѣ.
Я сказала, что увѣрена въ томъ, и что нельзя не благодарить Бога за то, что чѣмъ долѣе живешь на бѣломъ свѣтѣ, тѣмъ болѣе находишь въ жизни хорошаго.
— Вы такъ думаете?
— А вы этого не думаете?
— Нѣтъ, я то же самое думаю, но не совсѣмъ въ вашемъ смыслѣ; вспомните, миссъ Теодора, что люди совершенно иначе смотрятъ на жизнь въ двадцать пять лѣтъ, въ….
— Въ сорокъ? Я это знаю.
— Что мнѣ сорокъ лѣтъ? Немного меньше, впрочемъ; но вамъ, конечно, кажется это чуть ли не старостью.
Я отвѣчала, что женщина въ такіе годы уже не молода, но что для мущины, это самый лучшій возрастъ, что онъ еще имѣетъ передъ собой много лѣтъ, и для того чтобы трудиться, и для того чтобы наслаждаться жизнію.
— Да, потому что въ одномъ трудѣ и можно найдти наслажденіе, единственное наслажденіе, способное удовлетворить душу. Я теперь именно страдаю отъ того, что у меня мало дѣла. Мнѣ часто хочется бросить пустую лагерную жизнь и искать себѣ другой дѣятельности.
— Но гдѣ же, и какъ?
Лишь только я выговорила этотъ вопросъ, мнѣ стало совѣстно за свою навязчивость. Я люблю слушать его, когда онъ говоритъ мнѣ о своихъ дѣлахъ, но рѣдко осмѣливаюсь разспрашивать его сама, чувствуя, что не имѣю на это никакого права.
Какъ бы то ни было, онъ не оскорбился моимъ вопросомъ и отвѣчалъ мнѣ откровенно и подробно, какъ будто бы я была ему товарищемъ и другомъ, а не бѣдною, глупою дѣвушкой, у которой ровно на столько достаетъ разсудка, чтобы понимать его и сочувствовать ему.
Онъ говорилъ, что обязанности полковаго врача собственно очень ничтожны въ мирное время, но при иныхъ обстоятельствахъ (какъ напримѣръ, по случаю нездоровья казармъ и другихъ частныхъ причинъ смертности) обязанности эти дѣлаются невыносимо тягостными и безнадежными. Онъ разказалъ мнѣ, какія усилія употреблялъ онъ, чтобы помочь этому злу, но какъ планы его не удаются, благодаря небрежности нынѣшняго правительства, и какъ наконецъ онъ потерялъ всякую надежду достигнуть своей цѣли. Онъ показалъ мнѣ даже офиціальное письмо, полученное имъ наканунѣ, въ которомъ наотрѣзъ отказываютъ ему въ средствахъ ввести предлагаемыя имъ реформы. Вообще онъ полагалъ, что будетъ гораздо свободнѣе — и слѣдовательно гораздо полезнѣе, — если совсѣмъ броситъ армію и займется частною практикой.
— Такъ вы будете вольнопрактикующимъ врачомъ, какъ докторъ Блакъ?
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ улыбаясь, — не совсѣмъ какъ докторъ Блакъ; мое положеніе во всякомъ случаѣ было бы гораздо скромнѣе. Вы знаете, я ровно ничего не имѣю кромѣ жалованья.
Я призналась, что никогда объ этомъ не думала, и онъ отвѣчалъ, улыбнувшись опять: — Да, я въ томъ увѣренъ.
Потомъ онъ сталъ объяснять мнѣ, что, по его мнѣнію, нравственное и физическое зло такъ тѣсно связаны между собой, что невозможно бороться съ однимъ, не стараясь излѣчить и другое. Онъ полагалъ, что полезнѣе всѣхъ вновь-строящихся тюремъ, исправительныхъ домовъ, пріютовъ и тому подобнаго, несравненно полезнѣе будутъ гигіеническіе преобразованіе въ нашихъ большихъ городахъ; что гораздо будетъ лучше, если мы научимъ бѣдныхъ, чтобъ они у себя дома сами заботились о себѣ, о своемъ душевномъ и тѣлесномъ благосостояніи, вмѣсто того чтобы намъ заботиться о нихъ въ пріютахъ, тюрьмахъ или госпиталяхъ.
Въ отвѣтъ на мои разспросы, онъ много разказалъ мнѣ о существованіи рабочаго класса въ большихъ городахъ; многое, отъ чего сжалось у меня сердце и стало совѣстно, что я могу тутъ сидѣть, лѣниво мечтая, спокойно любуясь своими полями.
Да, нужно дѣлать что-нибудь, какъ-нибудь дѣйствовать противъ зла. Я радовалась, я гордилась тѣмъ, что онъ имѣлъ эту мысль. Вѣдь лучше же работать на своей родинѣ чѣмъ слѣдовать въ чужія страны за празднымъ полкомъ или вмѣстѣ съ дѣйствующимъ полкомъ участвовать въ жестокихъ случайностяхъ войны. Я ему это сказала.
— А! вы все еще «ненавидите военныхъ!»
Я не отвѣчала, — я только взглянула на него. Я чувствовала, что глаза у меня переполнились слезами, что губы у меня задрожали — какъ могъ онъ смѣяться надо мной въ такую минуту!
— Простите, серіозно проговорилъ докторъ Эрквартъ, — простите мнѣ неумѣстную шутку.
Разговоръ возвратился къ его планамъ и намѣреніямъ; я спросила, какъ онъ думаетъ начать предполагаемое дѣло?
— Самымъ простымъ образомъ. Медикъ больше чѣмъ кто-нибудь другой имѣетъ вліяніе на бѣдный народъ; отъ него зависитъ употребить это вліяніе въ пользу. Для начала, такъ какъ я между прочимъ долженъ своими трудами снискивать себѣ пропитаніе, мнѣ всего лучше было бы найдти мѣсто при какомъ-нибудь пріютѣ, рабочемъ домѣ, или даже при тюрьмѣ. Потомъ я могъ бы расширить кругъ своей дѣятельности, насколько бы у меня доставало времени и денегъ.
— Ахъ, еслибы теперь можно было васъ обогатить!
— Самое лучшее богатство — собственный трудъ. Нѣтъ у меня ни серебра, ни золота, но гдѣ бъ я ни былъ, я могу отдать себя, свои труды, свою жизнь.
Я отвѣчала, что это — великій даръ, многіе бы сказали — великая жертва.
— Для меня менѣе чѣмъ для кого другаго. Вы знаете, у меня нѣтъ семейства, нѣтъ родныхъ, и, по всему вѣроятію, я никогда не женюсь.
Я сама такъ думала, не постоянно, но по временамъ; что-то такое въ его манерахъ, въ его рѣчахъ, навело меня на эту мысль съ самыхъ первыхъ поръ нашего знакомства.
Я не отвѣчала ни слова, — что же котла бъ я ему сказать? Нѣсколько времени мы шли молча; потомъ, заглянувъ ему въ лицо, въ его доброе, благородное лицо, на которомъ такъ ясно отпечатлѣлась вся его жизнь, я забыла прежнюю свою робость и сказала доктору Эркварту, что мнѣ хотѣлось бы еще болѣе узнать о его планахъ и предположеніяхъ; что я люблю его слушать, и что я желала бы не только слушать, но и помогать ему.
Онъ поблагодарилъ меня:
— Вы мнѣ и помогаете, выслушивая меня. Ваше участіе — самая лучшая для меня помощь; я и впередъ надѣюсь на нее. Но дѣло, задуманное мною — исключительно дѣло мужское; еслибы могла въ немъ участвовать женщина, то я конечно обратился бы къ вамъ.
— Такъ вы думаете, что я ни въ чемъ не могу вамъ помочь?
— Нѣтъ.
Такъ кончилась наша прогулка. Я говорю «кончилась», потому что хотя мы много шутили и смѣялись вмѣстѣ съ Августомъ и Лизабелью (которые толкали другъ друга въ болото и вообще вели себя точно дѣти, вырвавшіяся изъ школы) и хотя потомъ, когда они побѣжали домой, мы съ докторомъ Эрквартомъ слѣдовали за ними не торопясь, — мы уже не возобновляли своего разговора. Мы почти вовсе не говорили, но, идя такъ рука объ руку, мы не чувствовали, то-есть, я не чувствовала себя одинокою или грустною.
Въ жизни дѣло идетъ не объ одномъ только счастіи; точно также много на свѣтѣ кое чего другаго, кромѣ женитьбы и замужства. Если обстоятельства довели его до такого рѣшенія, онъ совершенно правъ, онъ не долженъ отъ него отклоняться. Характеръ человѣка, посвящающаго свою жизнь какому-нибудь дѣлу или обязанности, всегда былъ моимъ идеаломъ, какъ мой Максъ — Максъ и Текла. Но они были помолвлены, обручены, они имѣли право сказать: я люблю тебя, и взорами и устами, хоть одинъ разъ, хоть одинъ мигъ. Легче ли имъ послѣ этого было разстаться? — не берусь рѣшать, не знаю, и никогда не буду знать. Лучше мнѣ и не думать ни о чемъ подобномъ.
Когда мы вернулись домой, я оставила его у дверей и пошла прямо къ себѣ въ комнату.
Въ гостиной я застала Колина Грантона; онъ замѣтилъ мое отсутствіе въ церкви, и пришелъ освѣдомиться о моемъ здоровы. Очень любезно съ его стороны, хотя онъ мнѣ признался въ томъ съ какимъ-то смущеніемъ, какъ будто стыдясь своего вниманія.
Вечеръ прошелъ весело и мирно; всѣмъ, казалось, было хорошо: даже бѣдный Колинъ былъ развязнѣе обыкновеннаго; видно было, что онъ чувствовалъ себя у насъ какъ дома. Только передъ самымъ концомъ онъ совершенно невольно раздражилъ папеньку, такъ что я внутренно порадовалась, что нашъ утренній разговоръ съ докторомъ Эрквартомъ происходилъ наединѣ, а не въ присутствіи всего семейства.
Колинъ говорилъ о проповѣди, и о томъ, въ какое негодованіе пришла его мать, услыша доводы противъ смертной казни.
— Какъ! воскликнулъ папа: — противъ смертной казни? Неужели мой куритъ осмѣлился возставать противъ Божьяго закона и противъ основныхъ законовъ государства? Дѣти! какъ вы мнѣ этого не сказали? Дора, напомни мнѣ завтра же, что я долженъ переговорить съ этимъ молодымъ человѣкомъ.
Я испугалась за бѣднаго курата, я знала, что папенька не допускаетъ въ своихъ помощникахъ никакихъ «новыхъ идей»; они должны думать и проповѣдывать то же самое, что и онъ, или же оставить приходъ. Я рѣшилась заступиться за бѣднаго молодаго человѣка, — у него здѣсь въ селеніи живутъ мать и сестра, кототорыхъ онъ содержитъ своими трудами; и, сколько я могла, я также стала заступаться за его проповѣдь. Колинъ, съ обычнымъ добродушіемъ, подтверждалъ всѣ мои слова, всѣ мои энергическіе доводы, которые впрочемъ мало шли къ дѣлу.
— Дора! воскликнулъ папа въ крайнемъ изумленіи: — что ты хочешь сказать?
— Миссъ Дора совершенно права въ этомъ случаѣ, какъ и всегда, рѣшительнымъ тономъ возразилъ Колинъ: — мнѣ кажется, что никого не должно казнить смертью, а еще менѣе такого бѣднаго малаго, какъ — (онъ назвалъ имя, но я не припомню; объ этомъ дѣлѣ говорилось во всѣхъ газетахъ), который убилъ человѣка въ припадкѣ ревности, или гнѣва, или спьяна, не помню хорошенько. Эрквартъ, Трегернъ, неужели вы не поддержите моего мнѣнія?
— Какого? спросилъ Августъ, смѣясь.
— А того, что многіе люди иногда чувствовали невольное побужденіе къ убійству?
— Я знаю это по опыту, ха, ха, ха! А иные бѣдняки, умирающіе на висѣлицѣ, ничуть не хуже, даже лучше можетъ-быть множества негодяевъ, которые преспокойно доживаютъ свой вѣкъ. Это сущая правда, мистеръ Джонстонъ, и не я одинъ говорю это.
— Милостивый государь, сказалъ папенька, поблѣднѣвъ отъ гнѣва, — вы можете говорить все что вамъ угодно, но только не въ моемъ присутствіи. Я никому не позволю такъ издѣваться надъ моимъ саномъ, такъ хулить Творца, такъ противорѣчить Его закону, написанному здѣсь (и онъ положилъ руку на нашу большую семейную Библію). Законъ Господень — кровь за кровь, и закона этого никто не можетъ уничтожить. И хотя ваша сентиментальная филантропія можетъ сочувствовать казненнымъ преступникамъ, превозносить дуэлистовъ, видѣть героевъ въ подлыхъ убійцахъ, я скажу вамъ, что не потерплю въ своемъ домѣ людей, проповѣдующихъ такія мнѣнія, точно также какъ я, ни подъ какимъ предлогомъ, не захочу сжать руку, запятнанную человѣческою кровью.
Мы всѣ перепугались, увидѣвъ папеньку въ такомъ раздраженіи. Колинъ готовъ былъ извиниться, отказаться отъ своихъ словъ, но дѣла уже нельзя было поправить. Къ счастью, оно обошлось безъ серіозныхъ послѣдствій. Папенька теперь спокойно спитъ; однако, его сильно разстроилъ этотъ злополучный споръ.
Докторъ Эрквартъ, по общей нашей просьбѣ, остался у насъ до полуночи, но не входилъ въ папенькину комнату. Онъ сказалъ, что подождетъ пока папенька самъ пришлетъ за нимъ. Впрочемъ, видно было, что и онъ сильно встревожился. Когда мы всѣ убѣдились, что опасность миновалась, и папенька спокойно заснулъ, онъ сталъ съ нами прощаться; я никогда еще не видывала его до такой степени блѣднымъ и разстроеннымъ.
Я хотѣла уговорить его съѣсть или выпить чего-нибудь; или по крайней мѣрѣ позволить, чтобъ ему осѣдлали одного изъ нашихъ пони, но онъ отказался.
Мы стояли въ передней, вдвоемъ; другіе всѣ отправились по своимъ спальнямъ. Прощаясь со мной, онъ взялъ обѣ мои руки, и долго глядѣлъ мнѣ въ лицо.
— Не бойтесь, не унывайте; я не думаю, чтобы вашему отцу стало серіозно хуже.
— Надѣюсь, что нѣтъ; бѣдный папа! Это было бы ужасно.
— Да. Нужно стараться, чтобъ онъ ничѣмъ не огорчался въ свою жизнь.
— Да.
Докторъ Эрквартъ ничего болѣе не сказалъ, но я хорошо поняла его мысль: онъ хотѣлъ мнѣ дать почувствовать, что впредь, при такихъ разговорахъ, какъ сегодняшній, гдѣ мы съ нимъ соглашаемся во мнѣніяхъ, но расходимся съ папенькой, мы должны хранить почтительное молчаніе. Я въ душѣ благодарила его за это, и также за то, что онъ не спорилъ съ папенькой, не возражалъ на его несправедливыя рѣчи.
— Когда мы опять увидимъ васъ здѣсь, докторъ Эрквартъ?
— Когда-нибудь… Да, когда-нибудь.
— Смотрите же, не слишкомъ откладывайте свое посѣщеніе. Прощайте.
— Прощайте.
И тутъ случилось что-то до того странное, до того неожиданное, что до сихъ поръ оно мнѣ кажется сномъ, до сихъ поръ у меня бьется сердце и дрожитъ рука; насилу я могу рѣшиться написать это здѣсь.
Я думала, что онъ ушелъ; я стояла у порога, готовясь запереть дверь, какъ вдругъ докторъ Эрквартъ вернулся по дорожкѣ сада. Онъ, точно; хотя голосъ его и манеры до того измѣнились, что до сихъ поръ я не могу еще увѣриться вполнѣ, что меня не обманула мечта.
— Бога ради, изъ жалости, Теодора, не совсѣмъ забывайте мемя.
И тогда… тогда…
Онъ говорилъ когда-то, что всякая женщина должна быть священна въ глазахъ мущины; что если онъ ей не родной, то не имѣетъ права даже сжать ея руку иначе какъ для самаго простаго привѣтствія. Развѣ только… онъ ее любитъ.
Такъ почему же?..
Нѣтъ, я не могу, я не должна это написать; если это не пустое воображеніе, оно должно остаться тайной, священною тайной между нами двумя; я никому не могу повѣрить это, кромѣ Бога.
Закрою дневникъ, и пойду помолиться. Сердце мое переполнилось.
— гдѣ я, цѣлый мѣсяцъ спустя, снова принимаюсь за свой дневникъ
Папенька и я живемъ здѣсь уже цѣлую недѣлю. Въ самую послѣднюю минуту Пенелопа отказалась ѣхать съ нами, подъ тѣмъ предлогомъ, что нельзя же оставить весь домъ ни при комъ. Я вызывалась остаться, но она не хотѣла этого допустить.
Имѣніе сэръ-Уилльяма великолѣпно, и папенька въ восхищеніи отъ него. Свадьба сестры, а потомъ его болѣзнь, заставили его до нѣкоторой степени измѣнить образъ жизни, отстать отъ своей нелюдимости, и онъ словно помолодѣлъ. Передъ нашимъ отъѣздомъ, докторъ Блакъ объявилъ, что онъ совершенно поправился, и въ правѣ надѣяться на здоровую, бодрую старость. Дай-то Богъ! Онъ какъ-то оживился, кругъ его привязанностей расширился, и я надѣюсь, онъ теперь больше чѣмъ когда-либо будетъ наслаждаться жизнью.
Докторъ Блакъ пожелалъ, изъ какихъ-то докторскихъ церемоній, чтобъ отецъ передъ поѣздкой еще разъ посовѣтовался съ докторомъ Эрквартомъ; но когда мы послали за нимъ въ лагерь, оказалось, что онъ взялъ отпускъ и уѣхалъ уже тому назадъ нѣсколько дней. Папенькѣ, казалось, это не совсѣмъ было пріятно. Это въ самомъ дѣлѣ было странно; но я предполагаю, что этотъ внезапный отъѣздъ его находится въ связи съ тѣми планами, о которыхъ онъ говорилъ мнѣ; я не считаю себя въ правѣ разглашать о нихъ.
Я провела цѣлую недѣлю въ этой суетливой праздности, овладѣвающей домосѣдомъ на новомъ мѣстѣ: суета эта и праздность, впрочемъ, не были тягостны; приготовленія къ святкамъ, изученіе всѣхъ угловъ и закоулковъ этого великолѣпнаго дома занимали все мое время; но теперь я нѣсколько оглядѣлась, и мысли мои начинаютъ приходить въ порядокъ.
Лизабель — необыкновенно заботливая и любезная хозяйка дома. Меня помѣстила она въ уединенную восьмиугольную комнату, самый восточный пунктъ этого громаднаго строенія, гдѣ повременамъ я чувствую себя растерянною и сбитою съ толку какъ птицы въ хрустальномъ дворцѣ, — какъ тѣ птицы, которыя попавъ въ волшебный дворецъ 1851-го года, летали вокругъ верхушекъ этихъ высокихъ, неподвижныхъ деревьевъ, и обманутыя зелеными безмолвными листьями, вообразили, что имъ удастся свить себѣ здѣсь настоящія гнѣзда. Бѣдняжки! Горько должно-быть утратить надежду на тихое гнѣздо, когда уже разъ размечтаешься о немъ.
Этотъ большой, парадный домъ не имѣетъ никакого права на названіе «гнѣзда», или «уютнаго, семейнаго жилища». Ничего подобнаго и въ голову не приходитъ, глядя на него. Но Лиза этого, кажется, не замѣчаетъ. Величавая и увѣренная въ себѣ, красавица наша двигается по этимъ богато-убраннымъ комнатамъ, словно она родилась въ этой самой средѣ, при этой обстановкѣ. Она также обнаруживаетъ много деликатности и умѣнія держать себя; почтительно и нѣжно обращается она съ скучною, унылою леди Трегернъ, и больнымъ, брюзгливымъ сэръ-Уилльямомъ. Они очень гордятся ею, да я и не удивляюсь этому. Потомки ихъ не пострадаютъ отъ того, что въ жилахъ ихъ будетъ играть часть нашей плебейской крови.
Но я благодарю Бога за то, что мнѣ не суждено быть на мѣстѣ Лизабели. На меня все это великолѣпіе дѣйствуетъ тяжело; оно стѣсняетъ меня, наводитъ на меня тоску. Я чувствую, что еслибы мнѣ суждено было жить вѣчно въ этомъ дворцѣ, меня взяло бы отвращеніе отъ всего этого дорогого хлама, я бы истосковалась посреди этого чопорнаго, холоднаго блеска. Во сто разъ для меня милѣе моя маленькая комната въ Рокмонтѣ, съ окномъ, заслоненнымъ зелеными вѣтвями; я могу видѣть ихъ, когда лежу въ моей постели, этой постели, у которой я бросилась на колѣни, наканунѣ отъѣзда, моля Бога о томъ, чтобъ онъ дозволилъ мнѣ возвратиться домой такою же счастливою, какъ я уѣзжала оттуда.
Въ первый разъ, съ тѣхъ поръ какъ я здѣсь, я позволила себѣ сегодня немного поплакать. Безпричинная веселость предвѣщаетъ, говорятъ, горе. Если такъ, то съ другой стороны ни на чемъ не основанная тоска должна быть хорошимъ знакомъ. Но довольно впрочемъ объ этомъ.
Я начала описывать Трегернъ-Кортъ. Еслибы кто-нибудь изъ васъ видѣлъ его до свадьбы, то злые языки могли бы сказать, что миссъ Лизабель прельстилась его великолѣпіемъ. Сады, безконечныя аллеи, паркъ, спускающійся къ самому берегу широкаго, быстраго, живописнаго Ди, все это поразительно хорошо даже теперь; что же должно быть лѣтомъ?
Августъ очень гордится своими громадными каменными конюшнями, онъ уже успѣлъ сдѣлать изъ Лизы отличную наѣздницу; впрочемъ ихъ долгія прогулки верхомъ должны были прекратиться недавно. Они, кажется, вполнѣ наслаждаются жизнію: оба они молоды, беззаботны, веселы; все имъ улыбается, ничто не омрачаетъ ихъ счастія.
Здѣсь я остановилась, чтобы написать къ Пенелопѣ. Я бы желала, чтобы Пенелопа была съ нами. Грустно ей будетъ встрѣтить праздникъ безъ насъ, и слѣдовательно безъ Франсиса; хотя, писалъ онъ намъ, ему во всякомъ случаѣ было бы невозможно пріѣхать въ Рокмонтъ. Онъ ссылается на какія-то спѣшныя, важныя дѣла. Причина эта конечно достаточная, и женщина никогда не должна отвлекать мущину отъ дѣла; но тѣмъ не менѣе я желала бы, чтобы Пенелопа могла повидаться съ Франсисомъ въ день Рождества. Праздникъ этотъ такой торжественный, что всякій желалъ бы встрѣтить его съ самимъ близкимъ сердцу человѣкомъ; а она такъ любитъ Франсиса, такъ давно любитъ его.
Докторъ Эрквартъ сказалъ мнѣ однажды, — это былъ единственный разъ, когда онъ коснулся этого щекотливаго предмета, — что очень было бы хорошо, еслибы сестра моя уже давно вышла за мистера Чартериса, что ничего лучшаго нельзя было бы пожелать имъ, если она любитъ его, улыбнулась; возможно ли было сомнѣваться въ этомъ?
Вообще на многое смотрю теперь иначе; и безграничная любовь Пенелопы, возбуждавшая нѣкогда во мнѣ одно удивленіе, наполняетъ теперь мое сердце уваженіемъ и сочувствіемъ къ моей старшей сестрѣ; я краснѣю при мысли, что я такъ мало понимала, такъ часто осуждала. Но это послужитъ мнѣ урокомъ
Чтобъ избавиться отъ тоскливаго чувства, которое закрадывается въ мою душу, вслѣдствіе, вѣроятно этого новаго, немножко слишкомъ суетливаго для меня, образа жизни, я намѣрена прилежно писать свой дневникъ, и отмѣчать всѣ подробности моей жизни въ Трегернъ-Кортѣ. Начну съ нынѣшняго дня:
Воскресенье. Мнѣ всегда случается приниматься за свой дневникъ по воскресеньямъ; въ Рокмонтѣ мы всегда въ этотъ день расходимся рано, впрочемъ то же самое и здѣсь. Утромъ мы были въ церкви, обѣдали, какъ обыкновенно, въ семь часовъ, а до обѣда я долго гуляла, сперва съ папенькой, а потомъ одна.
Надѣюсь, что это была истинно воскресная прогулка, что въ сердцѣ моемъ не было неблагодарности и ропота.
Такъ кончается воскресенье; увидимъ, чѣмъ ознаменуется понедѣльникъ.
Понедѣльникъ. Вопервыхъ пріѣздомъ гостей. Я собралась въ церковь и вышла на крыльцо, когда къ нему подкатила коляска, и черезъ минуту я увидѣла веселыя, улыбающіяся лица Колина Грантона и его матери. Я такъ была удивлена, поражена, что не могла ни слова промолвить; но я надѣюсь, что они въ глазахъ момхъ прочли, какъ рада я была видѣть ихъ.
Я взяла подъ руку нашу добрую сосѣдку и торжественно ввела ее въ домъ, предоставляя Колину слѣдовать за нами. Потомъ я побѣжала отыскивать папеньку и Лизу; и наконецъ сильно смутила застѣнчивую леди Августу, представивъ ей моего стараго друга. Невыразимо отрадно увидѣть въ чужомъ мѣстѣ давно-знакомое, ласковое лицо.
Послѣ завтрака, мущины отправились осматривать конюшни, а мистриссъ Трегернъ, какъ всегда радушная и гостепріимная, повела гостью черезъ длинные корридоры въ ея комнату; и мнѣ было пріятно видѣть, что милую мою старушку помѣстили въ лучшую спальню. Лиза, показалось мнѣ, рада была похвастаться своимъ великолѣпнымъ домомъ. Чтожь! это очень естественно. Жена имѣетъ право гордиться всѣмъ хорошимъ, чѣмъ окружаетъ ее любовь мужа; но можно, конечно, представить себѣ что-нибудь еще лучше бархата и золота. И когда Лиза говоритъ мнѣ: — Душа моя, на свѣтѣ нѣтъ женщины счастливѣе меня, неужели ты не завидуешь мнѣ? — сердце мое никогда не затрудняется въ отвѣтѣ.
И однако она счастлива. Отъ спокойной увѣренности, яснаго довольства, разлитыхъ на ея лицѣ, она еще милѣе. Она съ каждымъ днемъ все больше и больше привязывается къ мужу. Мило было видѣть, какъ она вспыхнула и вскочила съ своего кресла у камина, въ комнатѣ мистриссъ Грантонъ, когда за дверью послышался голосъ Августа:
— Лиза! Лиза! Мистриссъ Трегернъ! Гдѣ мистриссъ Трегернъ?
— Бѣгите къ мужу, душа моя. Я вижу, что онъ минуты не можетъ провести безъ васъ. Какъ она похорошѣла, и какъ она кажется счастлива, прибавила добрая мистриссъ Грантонъ, забывшая повидимому объ обидѣ, нанесенной «моему Колину».
Кстати, я не думаю, чтобы Колинъ когда-нибудь посватался за Лизабель; но въ домѣ у насъ всѣ были убѣждены, что онъ имѣлъ такое намѣреніе. Еслибы дѣло доходило до рѣшительнаго объясненія между ними, мать его вѣроятно не привезла бы его сюда, не подвергла бы его мученію быть свидѣтелемъ счастія мистриссъ Трегернъ. Но молодой человѣкъ обнаруживаетъ необыкновенное и удивительное для меня хладнокровіе. И, повторяю, Колинъ не выигрываетъ отъ этого въ моемъ мнѣніи.
Я долго оставалась въ комнатѣ мистриссъ Грантонъ, помогая ей раскладывать ея вещи и приводить ихъ въ порядокъ, что было необходимо: моя дорогая старушка не отличается аккуратностію, и какъ пятнадцатилѣтняя дѣвочка разбрасываетъ и затериваетъ своя вещи. Потомъ, я долго разговаривала съ нею, слушала ея разказы, что для меня всегда истинное удовольствіе.
Послѣ этой короткой разлуки, я какъ-то еще живѣе почувствовала, какъ она мнѣ дорога. Мнѣ все въ ней мило: каждая черта ея добраго, сморщеннаго лица, каждое ея движеніе, каждая складка ея всегдашняго, часто очень изношеннаго, чернаго шелковаго платья; Она вовсе не занимается своимъ туалетомъ. Она не принадлежалъ къ числу величественныхъ, живописныхъ старухъ; она просто маленькая, живая, веселая старушка. Въ молодости своей она быть можетъ была хорошенькая дѣвушка; ротъ ея такъ выразителенъ, взглядъ такъ ласковъ и добръ, что на мои глаза она и теперь хороша.
— Много вы видите здѣсь общества? спросила она меня, пока я старалась уговорить ее не свертывать комкомъ сѣдую косицу, и хоть сколько-нибудь прямѣе надѣть свой чепецъ. — Весело ли вамъ здѣсь, душа моя? Сдѣлали вы какое-нибудь пріятное знакомство?
— Я пока предпочитаю знакомство съ собой, отвѣчала я, и сказала правду, хотя она не поняла настоящаго значенія моихъ словъ.
Съ нѣкоторыхъ поръ я стала больше дорожить собой, стала стараться о томъ, чтобы производить на всѣхъ пріятное впечатлѣніе. Я не могу допустить, чтобы теперь говорили обо мнѣ: «Что за непріятная дѣвушка эта Теодора Джонстонъ! Неужели она можетъ нравиться кому-нибудь?» Подозрѣваетъ ли мистриссъ Грантонъ, что есть человѣкъ, которому — почему бы не выговорить этого слова? — я нравлюсь?
Глядѣла она на меня очень пытливо, и разспрашивала она меня очень подробно, когда я принялась разказывать ей о вашемъ житьѣ-бытьѣ въ Трегернъ-Кортѣ и о нашихъ новыхъ знакомствахъ, которыхъ не мало. Но въ замѣнъ она не сообщила мнѣ никакихъ новостей, и говорила мнѣ только о томъ, какъ Колинъ соскучился въ Кедрахъ и торопилъ ее ѣхать сюда, — обстоятельство, не показавшееся мнѣ особенно интереснымъ. Этотъ молодой человѣкъ всегда былъ непосѣда; но я надѣялась, что занятія, которымъ онъ предался въ послѣднее время, сдѣлали его болѣе способнымъ къ тихой семейной жизни. Неужели онъ пересталъ интересоваться этими занятіями? Или не лишился ли онъ друга, который подстрекалъ и поддерживалъ его!
Мы такъ заболтались, что Лизабель, уже одѣтая къ обѣду и озаренная блескомъ фамильныхъ трегернскихъ брилліантовъ, принуждена была разлучить насъ и прогнать меня въ мою комнату одѣваться. Въ дверяхъ я услыхала какъ она сказала мистриссъ Грантонъ, что Августъ поручилъ ей спросить, не имѣетъ ли она какихъ извѣстій о докторѣ Эрквартѣ?
— Да, конечно. Колинъ видѣлъ его нѣсколько дней тому назадъ. Онъ совершенно здоровъ и очень занятъ.
— А гдѣ онъ теперь? Будетъ ли онъ здѣсь на этой недѣли? Августъ ждетъ его съ нетерпѣніемъ.
— Не могу вамъ сказать. Онъ ничего не говорилъ объ этомъ.
Лизабель прекратила свои разспросы, и обратила вниманіе своей гостьи на свое бархатное платье и великолѣпные кружевные рукава, подаренные ей леди Августою Трегернъ, — предметъ, по ея мнѣнію, во сто разъ болѣе интересный.
Совершенно здоровъ, и очень занятъ, — хотя не такъ занятъ, чтобы не имѣть времени видаться съ Колиномъ Грантономъ. Я рада этимъ извѣстіямъ. Мнѣ иногда приходило въ голову, что онъ боленъ.
За обѣдомъ было множество гостей. Два длинные ряда лицъ, и ни до одного изъ этихъ лицъ не было мнѣ дѣла, кромѣ мистриссъ Грантовъ и Колина. Я желала сѣсть съ нею рядомъ, а онъ пытался помѣститься подлѣ меня, но ни то, ни другое не удалось, и обоихъ насъ судьба помѣстила посреди незнакомыхъ намъ людей, что не совсѣмъ было пріятно. Мнѣ не такъ было весело въ этотъ вечеръ, какъ я надѣялась; но я старалась вести себя хорошо, исполнять обязанности сестры хозяйки и быть любезною и внимательною, чтобы никому не довелось краснѣть за бѣдную Теодору.
И для меня было нѣкоторымъ утѣшеніемъ, когда я потомъ нечаянно услыхала какъ мистриссъ Грантонъ сказала Лизабели, что миссъ Теодора удивительно измѣнилась къ лучшему.
Измѣнилась къ лучшему! Да, мнѣ самой это кажется. Я надѣюсь съ каждымъ днемъ становиться лучше и лучше, чтобы сдѣлаться хоть нѣсколько достойнѣе его.
Вторникъ. Рѣшительно никакихъ событій. Ни писемъ, ни новостей. Колинъ доставилъ матери своей и мнѣ удовольствіе прокатиться до галлійскихъ горъ, которыя захотѣлось мнѣ видѣть; потомъ, послѣ завтрака, онъ предложилъ мнѣ отправиться съ нимъ къ рѣкѣ поѣздить на лодкѣ; погода была такъ хороша, что можно было съ удовольствіемъ принять это предложеніе. Онъ вспоминалъ о томъ, какъ я радовалась, когда онъ бывало возилъ насъ съ Лизабелью по нашимъ прудкамъ, — не скажу сколько лѣтъ тому назадъ.
Я нахожу, что Колинъ также «измѣнился къ лучшему». Онъ такъ внимателенъ и милъ со мной.
Середа. Событіе случилось сегодня, совершенно неожиданное происшествіе. Надѣюсь, что описаніе его оживитъ мой нѣсколько унылый дневникъ.
Я стояла у чугунныхъ воротъ передъ аллеей, и сквозь рѣшетку засмотрѣлась на эти два длинные ряда голыхъ теперь деревьевъ, думая Богъ вѣсть о чемъ, когда кто-то дотронулся до моей руки.
То былъ никто иной какъ Франсисъ; но онъ ужасно поразилъ меня своимъ неожиданнымъ появленіемъ; я почувствовала, что покраснѣла, какъ могла бы покраснѣть на моемъ мѣстѣ Пенелопа, то-есть, какъ она краснѣла въ былые дни. Вторая моя мысль была о ней, и я испугалась.
— Что случилось, Франсисъ? Здорова ли Пенелопа?
— Чего вы испугались, душа моя? Я не имѣю никакихъ извѣстій изъ Рокмонта, и воображалъ, что вы всѣ дома, пока не увидѣлъ здѣсь мечтающей барышни и не догадался тотчасъ же, что это должна быть Дора. Скажите мнѣ, когда вы пріѣхали?
— Скажите лучше, когда вы пріѣхали? Я полагала, что вамъ невозможно уѣхать изъ Лондона.
— Мнѣ необходимо было повидаться съ сэръ-Вилльямомъ. Къ тому же, если Пенелопа здѣсь….
— Вы знаете такъ же хорошо, какъ и я, Франсисъ, что Пенелопы здѣсь нѣтъ.
Я всегда бываю откровенна съ Фраасисомъ Чартерисомъ. Мы не очень любимъ другъ друга, и знаемъ это оба. Его мягкая бархатная вѣжливость часто производитъ на меня впечатлѣніе чего-то фальшиваго, а мои «неизящные пріемы», какъ онъ выражается, непріятно поражаютъ его. Мы рѣдко понимаемъ другъ друга, и разговоры наши не отличаются гармоніей: каждый говоритъ свое, я договориться мы никогда ни до чего не можемъ.
Теперешнему нашему разговору грозилъ такой же грустный конецъ, и во избѣжаніе этого, я упомянула о томъ, что теперь время завтрака.
— Благодарю васъ, я не голоденъ; я позавтракалъ въ Бэрмингемѣ.
Но Франсису не пришло въ голову, что я быть-можетъ и не завтракала.
Мы направились къ рѣкѣ по аллеѣ португальскихъ лавровъ. Онъ остановился передъ ними, и долго ими восхищался.
— Они выросли на моихъ глазахъ. Вы знаете, Дора, что это помѣстье должно было достаться мнѣ.
— Оно причинило бы вамъ много хлопотъ, а вы до хлопотъ не охотникъ. Вы, какъ гость, гораздо больше можете наслаждаться имъ.
Франсисъ ничего мнѣ на это не отвѣчалъ, и ему, казалось, было непріятно, когда я спросила его о причинѣ его пріѣзда, и о томъ, извѣстилъ ли онъ Пенелопу объ этомъ.
— Разумѣется, я писалъ къ ней сегодня. Неужели человѣкъ не можетъ пріѣхать повидаться съ старымъ и больнымъ дядей, не подвергаась разспросамъ и подозрѣніямъ?
— Я ни въ чемъ не подозрѣвала васъ, Франсисъ, до самой этой минуты, потому что въ эту минуту я вижу, что вы какъ-будто боитесь, чтобъ я чего-нибудь не отгадала. Въ чемъ дѣло? Скажите мнѣ правду?
Я не на шутку начинала безпокоиться. Онъ былъ очень разстроенъ и взволнованъ, и его нервное лицо выражало столько тревоги, что я почти была убѣждена, что какое-нибудь несчастіе постигло или его, или Пенелопу. Если одного, то конечно и обоихъ.
— Отвѣчайте мнѣ, Франсисъ. Простите мою невѣжливость. Вѣдь я привыкла смотрѣть на васъ, какъ на брата.
— И вслѣдствіе того отбросили въ отношеніи ко мнѣ всякую деликатность. Но, право, мнѣ нечего сказать вамъ, кромѣ того, что миссъ Дора стала еще рѣшительнѣе и рѣзче, благодаря вѣроятно вліянію вашего друга, доктора Эркварта. Позвольте мнѣ спросить, онъ здѣсь ли теперь?
— Нѣтъ.
— А ждутъ его?
— Гораздо было бы вамъ естественнѣе спросить объ этомъ у капитана Трегерна.
— Развѣ вамъ не извѣстно, что мущины никогда ничего не знаютъ другъ о другѣ? Молодыя дѣвушки всегда принимаютъ больше участія въ дѣлахъ молодыхъ, а даже иногда и пожилыхъ людей.
Если Франсисъ надѣялся разсердить или смутить меня, то онъ ошибся. Съ мѣсяцъ тому назадъ быть-можетъ это удалось бы ему, но не теперь. Впрочемъ, вѣроятно, — и я въ послѣдствіи въ этомъ убѣдилась — онъ думалъ о своихъ дѣлахъ и вовсе не заботился обо мнѣ.
— Шутки въ сторону, Дора, мнѣ необходимо узнать, гдѣ теперь находится докторъ Эрквартъ, и чѣмъ онъ занятъ. Разузнайте мнѣ объ этомъ, будьте умница.
И онъ съ ласковою свободой старшаго брата обнялъ одною рукой мой станъ. Онъ дѣлывалъ это и прежде, и я никогда не обращала на это вниманія; но сегодня мнѣ почему-то показалось это непріятнымъ, и я освободилась отъ его руки.
— Я не понимаю, Франсисъ, почему бы вамъ не разузнать объ этомъ. Это вовсе не мое дѣло.
— Такъ вы въ самомъ дѣлѣ ничего не слыхали о докторѣ Эрквартѣ? Онъ не былъ въ Рокмонтѣ?
— Нѣтъ.
— И не писалъ туда?
— Сколько мнѣ извѣстно, нѣтъ. Но зачѣмъ вамъ объ этомъ знать? Не поссорились ли вы съ нимъ?
Я знала, что они не очень любятъ другъ друга, и мысль эта, — совершенно смѣшная, такъ что я сама расхохоталась надъ ней минуту спустя, — заставала меня однако задрожать и поблѣднѣть.
— Поссорились! Милое дитя мое, или миссъ Дора, долженъ бы я сказать, неужели вы думаете, что я способенъ до того забыться, чтобы ссориться съ кѣмъ бы то ни было? Мало же вы меня знаете. А вотъ и Ди! Какъ люблю я эту рѣку и этотъ видъ!
И онъ распространился о красотѣ вида съ этимъ тонкимъ пониманіемъ изящнаго, которое отличаетъ его, и съ своимъ обычнымъ въ такихъ случаяхъ краснорѣчіемъ. Въ тѣ минуты, когда онъ оживляется и говоритъ съ жаромъ, я готова согласиться, что Франсисъ пріятный собесѣдникъ, и что можно съ нимъ отлично провести часъ времени, — другое дѣло всю жизнь! Когда я бываю съ нимъ, я часто вспоминаю объ отвѣтѣ Беатрисы, когда донъ-Педро спрашиваетъ у нея, хочетъ ли она его имѣть супругомъ? — Нѣтъ, — или вы должны согласиться, чтобъ у меня былъ еще другой мужъ, будничный. Ваша милость слишкомъ дорого стоите, и потому хороши только для праздниковъ.
Любовь, вседневная, способная противостоять всѣмъ разочарованіямъ будничной жизни, большая рѣдкость, большая драгоцѣнность.
— Я не помню такой погоды наканунѣ Рождества. Взгляните, Дора, на небо; оно чисто какъ въ іюнѣ. Какъ отчетливо и ясно эти вѣтви отражаются въ водѣ! Очаровательное мѣсто! Какая бы разница для меня, еслибы сэръ-Вилльямъ не вздумалъ жениться, и я былъ бы наслѣдникомъ Трегернъ-Корта.
— Главное бы не измѣнилось, отвѣчала я ему. — Пенелопа не стала бы отъ этого сколько нибудь больше любить васъ; женились бы вы только раньше, что было бы, конечно, лучше и для нея, и для васъ.,
— Богу извѣстно, что это такъ, проговорилъ онъ голосомъ, въ которомъ слышалось такое жгучее раскаяніе, что мнѣ стало жаль его. И затѣмъ онъ вдругъ прибавилъ: — Какъ вы думаете, сестрѣ вашей надоѣло ждать? Желала ли бы она, чтобъ я отдалъ ей ея слово?
— Вовсе нѣтъ. Я, право, не желала огорчить васъ. Пенелопа ничего подобнаго не желаетъ.
— Еслибъ она это пожелала, сказалъ онъ, и лицо его стало еще мрачнѣе, — я бы нашелъ это очень естественнымъ.
— А по моему это вовсе бы не было естественно, воскликнула я съ нѣкоторымъ негодованіемъ. — Неужели вы думаете, что мы, женщины, такъ спѣшимъ выйдти замужъ, что любовь святая и мирная, какъ любовь Пенелопы или вообще невѣсты къ жениху, не можетъ дѣлать насъ счастливыми даже въ продолженія многихъ лѣтъ? Если вы сомнѣваетесь въ этомъ, такъ вы должны бы устыдиться своего сомнѣнія. Вы неспособны понять женщинъ, а особенно такую женщину, какъ сестра моя Пенелопа.
— Да, я не стою ея любви, сказать онъ вздыхая. — Бѣдная Пенелопа!
И затѣмъ онъ опять свелъ рѣчь на окружающую природу, чему я была очень рада; другіе разговоры у насъ какъ-то не клеются, и мы восхищались погодой и видами, до самаго возвращенія домой, гдѣ я была довольно рада разстаться съ нимъ.
Послѣ завтрака я было расположилась въ своей комнатѣ, но скоро почувствовала, что не годится задумываться и мечтать, и поэтому отправилась къ мистриссъ Грантонъ, и долго слушала ея добродѣтельные разказы о людяхъ, съ которыми она встрѣчалась въ своей жизни; люди эти замѣчательны тѣмъ, что всѣ были добрѣйшіе и отличнѣйшіе въ своемъ родѣ. Но больше всего распростанялась она, конечно, о «моемъ Колинѣ». По ея словамъ, онъ былъ прелестнѣйшимъ малюткой, милѣйшимъ школьникомъ, благороднѣйшимъ юношей, и теперь, разумѣется, нѣтъ лучше его человѣка на свѣтѣ. Любовь этой доброй старой матери очень трогательна. Впрочемъ, мнѣ самой милъ Колинъ. Вѣдь онъ былъ предметомъ моей первой любви.
Тсъ! Не должно и въ шутку употреблять всуе это священное слово.
Я долго сидѣла у мистриссъ-Грантонъ, то слушая ее, то не слушая; часто отвѣчала «да» и «нѣтъ», «и конечно», не зная рѣшительно о чемъ шла рѣчь. Мысли мои уносились далеко, баюкаемыя вѣтромъ, начавшимъ ревѣть и гудѣть подъ самое Рождество.
Да, ночь передъ Рождествомъ наступала и городскіе жители спѣшили въ деревню; къ намъ также начали съѣзжаться гости; ежеминутно раздавались звонки; въ корридорахъ былъ шумъ и бѣготня. Я же въ то время сидѣла у яркаго огня мистриссъ Грантонъ, и на душѣ у меня было хорошо и ясно. Единственная тѣнь въ моемъ сердцѣ была мысль о бѣдной Пенелопѣ, одиноко сидѣвшей теперь въ Рокмонтѣ, никого не ожидавшей.
Когда раздался первый звонокъ, я, по длиннымъ, полуосвѣщеннымъ корридорамъ и лѣстницамъ, поспѣшила въ свою комнату. Я предвидѣла, что за обѣдомъ будетъ пропасть гостей и потому рѣшилась надѣть свее новое черное бархатное платье, подарокъ Августа, "непозволительное, старушеское, " какъ выразилась о немъ Лизабель. Но тѣмъ не менѣе оно было очень красиво и шло ко мнѣ; я даже остановилась передъ зеркаломъ, и съ минуту даже полюбовалась собою. Мнѣ было пріятно быть одѣтой къ лицу.
Въ слѣдующую минуту мнѣ стало совѣстно своего тщеславія; но мнѣ стало нѣсколько понятнѣе, почему Лизабель находить такое удовольствіе въ блескѣ, окружающемъ ее. Въ эту минуту она вошла ко мнѣ, разставшись только въ моихъ дверяхъ съ своимъ мужемъ, я ей высказала это.
— Не до того мнѣ теперь, душа моя. Я разсержена и раздосадована до нельзя. Столько мнѣ было непріятностей сегодня вечеромъ! Ужъ эти мнѣ простуды, болѣзни, трауры!
— О, Лиза!,
— Какъ же мнѣ этого не сказать? Кто нуженъ былъ, то не пріѣхалъ; а кто не нуженъ, — явился Богъ вѣсть откуда. Напримѣръ: докторъ Эрквартъ, любимецъ моего отца и сэръ-Вилльяма, такъ хорошо умѣющій съ ними ладить, не является. А Франсисъ, всегда приводящій ихъ въ непріятное настроеніе духа, здѣсь. Но тебѣ, кажется, и дѣла до этого нѣтъ, несносная Дора. Ты думаешь о чемъ-то другомъ.
Я отвѣчала, что ни о чемъ другомъ не думаю и очень сочувствую ей.
— Августу необходимо было видѣть его, но я забываю, что ты еще не знаешь въ чемъ дѣло; скоро, скоро все узнаешь. Но согласись, что со стороны доктора Эркварта непростительно не подать о себѣ вѣсти, если ужь онъ никакъ не можетъ пріѣхать.
Я замѣтила, что ему быть-можегъ помѣшалъ какой-нибудь непредвидѣнный случай.
— Несчастье съ поѣздомъ! Да, точно, я объ этомъ и не подумала.
Да и я также. Богу извѣстно, что нѣтъ!
— Впрочемъ, еслибъ и случилось какое-нибудь несчастье съ поѣздомъ, мы бы ужь знали объ этомъ, беззаботно сказала Лиза, натягивая перчатки, чтобъ идти внизъ. — Итакъ, Дорочка, мы должны помириться съ непростительнымъ поступкомъ твоего друга. Готова ли ты?
— Сейчасъ буду готова.
Я затворила дверь за сестрой и минуты двѣ простояла въ раздумьи.
Мой, мой другъ! Лиза, сама того не зная, сказала совершенную правду. Когда сестры почему-нибудь недовольны имъ, онѣ называютъ его моимъ другомъ.
Отчего онъ не пріѣхалъ? Онъ обѣщался Августу пріѣхать по причинѣ, неизвѣстной мнѣ. Но была и другая причина, неизвѣстная имъ: онъ далъ это обѣщаніе мнѣ. Онъ сказалъ однажды, что это Рождество, первое Рождество, проведенное имъ послѣ долгихъ лѣтъ въ Англіи, встрѣтитъ онъ съ нами, со мною.
Докторъ Эрквартъ всегда держитъ данное слово. Съ нимъ должно-быть что-нибудь случилось; или его задержали занятія, дѣла, обязанности. Но развѣ онъ не имѣетъ обязанностей и въ отношеніи ко мнѣ? Развѣ я сама не имѣю на него нѣкоторое право? Не даромъ даже ничего не подозрѣвающая Лиза назвала его моимъ другомъ.
Да, мой, мой! И я вдругъ поняла все значеніе этого слова, всю отвѣтственность, возложенную имъ на меня, и успокоилась.
Я сошла внизъ. Обѣдъ мнѣ показался невыносимо длиненъ и тягостенъ. Колинъ сидѣлъ рядомъ со мной и говорилъ мнѣ о томъ, какъ идетъ ко мнѣ новое платье, какъ онъ любитъ видѣть меня нарядною, и что онъ надѣется, что не въ послѣдній разъ встрѣчаетъ съ нами этотъ праздникъ; мнѣ было досадно на него и хотѣлось нѣсколько разъ сказать ему, чтобъ онъ замолчалъ и оставилъ меня въ покоѣ.
Во время десерта дворецкій подалъ сэръ-Вилльяму большой запечатанный конвертъ. То была телеграфическая депеша, я узнала ее съ перваго взгляда; мы много получали ихъ во время болѣзни отца. На душѣ у меня вдругъ стало легко. Я знала, отъ кого эта депеша, и радостно забилось мое сердце.
Сэръ-Вилльямъ прочелъ депешу, передалъ ее Августу, и потомъ поднялся съ своего мѣста.
— Друзья мои, доливайте свои стаканы. Я сейчасъ получилъ очень пріятное для меня извѣстіе. Милостивые государи и государыни, позвольте мнѣ предложить вамъ тостъ за здоровье моего племянника Франсиса Чартериса, назначеннаго губернаторомъ на одинъ изъ вестъ-индскихъ острововъ.
Во время послѣдовавшихъ затѣмъ поздравленій и суетни, Лиза передала мнѣ телеграмму, и я увидѣла что она была подписана Максомъ Эрквартомъ.
Какъ только могли мы сказать другъ другу слово наединѣ, сестра поспѣшила все объяснить мнѣ.
— Какъ я рада! Наконецъ все кончено. Мнѣ никогда въ жизни не приходилось хранить тайны, и Августъ очень боялся, чтобъ я не проболталась: что бы тогда сказалъ докторъ Эрквартъ? Онъ все это придумалъ; онъ долженъ былъ самъ привезти это доброе извѣстіе. Вотъ напрасно я нападала на него: онъ такъ трудился для Франсиса; но я ни какъ не ожидала, что Франсисъ такъ хлоднокровно приметъ извѣстіе о предстоящемъ ему счастіи, очаровательный вестъ-индскій островъ, квартира, огромное жалованье, и онъ не выразилъ ни благодарности, ни радости. Я просто сердита на него.
И она долго еще разсуждала такимъ образомъ; но я не могла отвѣчать ей. Сердце мое было полно, мысли мои путались, до того что, наконецъ, положивъ голову на ея плечо, я залилась слезами, что навлекло за меня сильное подозрѣніе, что я всегда плачу, когда есть какая-нибудь надежда за свадьбу въ нашемъ семействѣ.
Свадьба! Въ эту минуту я совершенно забыла, что бываютъ свадьбы на свѣтѣ. Я не думала объ этомъ. Всѣ мысли мои была заняты этимъ полезнымъ, дѣятельнымъ существованіемъ, этимъ человѣкомъ вѣчно хлопочущимъ о другихъ, забывающимъ о себя, не ожидающимъ даже благодарности. Какъ ничтожна показалась мнѣ теперь моя собственная пустая жизнь, съ ея мелкими заботами и огорченіями.
— Чтожь рада ты этому, Дора?
Да, я была рада, отъ души была рада.
Папенька скоро присодинился къ намъ, и мы долго ходили съ нимъ взадъ и впередъ по комнатѣ, разсуждая объ этой новости; увидавъ Франсиса, сидѣвшаго одиноко въ углубленіи окна, мы подошли къ нему, и папенька еще разъ поздравилъ его. Онъ поблагодарилъ его, и пробормоталъ что въ другое, болѣе удобное, время ему нужно будетъ объясниться съ нимъ.
— И результатомъ этого объясненія будетъ то, что мнѣ придется разстаться еще съ одною дочерью, не такъ ли Франсисъ? съ улыбкой сказалъ папенька.
— Сэръ, я не думалъ… я… пробормоталъ онъ съ видимымъ испугомъ. — Я полагалъ… я думаю, вы видѣли, что я еще не принялъ этого назначенія, я что я еще не знаю, приму ли его.
Слова эти очень удивили моего отца, а меня они больше чѣмъ удивили, меня привели въ негодованіе, когда я вспомнила, что говорилъ онъ мнѣ утромъ. Но разговоръ оборвался на этомъ: въ эту самую минуту Августъ позвалъ насъ всѣхъ въ большую кухню, чтобы посмотрѣть на святочный маскерадъ и справлять, по обычаю, святки. Всѣ большіе и малые совершенно вошли въ свою роль, и, казалось, веселились отъ души. Колинъ въ особенности такъ оживился, что непремѣнно хотѣлъ подвести меня подъ буксовое дерево; но когда я шутя, а потомъ серіозно, стала отказываться, онъ тотчасъ же отсталъ отъ меня, сказавъ, что ни за что въ свѣтѣ не захотѣлъ бы сдѣлать мнѣ что-нибудь непріятное. Тѣмъ не менѣе, онъ и нѣкоторые другіе поцѣловали въ этотъ вечеръ Лизу. Какъ могла она дозволить это? Мнѣ бываетъ непріятно даже прикосновеніе чужое къ моей рукѣ.
Праздникъ кончился рано, я все въ домѣ теперь стихло. Я сейчасъ открыла одну ставню и посмотрѣла въ окно. Вѣтеръ утихъ, идетъ снѣгъ. Я люблю снѣгъ въ Рождество…
Уже близокъ разсвѣтъ. Кому же мнѣ въ душѣ своей пожелать счастья, кого же мнѣ мысленно поздравить? Разумѣется, мое семейство: папеньку, Лизу, Пенелопу. Бѣдная моя Пенелопа! Дай-то Богъ, чтобы черезъ годъ въ этомъ дѣлѣ она была совершенно счастлива и довольна. А кромѣ ихъ развѣ нѣтъ у меня никого? Не было въ прошлое Рождество. Но теперь. я стала богаче. Мнѣ часто кажется, что богаче меня нѣтъ никого на свѣтѣ.
Доброй ночи, милые моему сердцу. Желаю вамъ весело и благополучно провести Рождество, радостно встрѣтить новый годъ!
Шумное веселье жильцовъ надъ моею комнатой не даетъ мнѣ сегодня вечеромъ ничѣмъ заняться. Шумъ этотъ должно быть подняли Шотландцы или Ирландцы; ихъ въ этомъ городѣ множество. Но впрочемъ я напрасно ропщу на нихъ: кромѣ меня, врядъ ли найдется человѣкъ, который бы вздумалъ работать въ этотъ праздничный вечеръ; онъ и для меня былъ когда-то праздничнымъ…
Ливерпуль произвелъ на меня тяжелое впечатлѣніе. Нигдѣ, кажется пьянство не приняло такихъ размѣровъ; нигдѣ по крайней мѣрѣ не предаются ему такъ открыто, съ такимъ безстыдствомъ. Не говоря уже о томъ, что попадается на улицѣ, невозможно проѣхаться по желѣзной дорогѣ, чтобы въ первомъ классѣ не встрѣтить по крайней мѣрѣ одного слишкомъ веселаго «джентльмена», а во второмъ, — двухъ-трехъ пьяныхъ человѣкъ, шумящихъ, кричащихъ, или уже совершенно потерявшихъ сознаніе и поддерживаемыхъ женами. И по мнѣ всего грустнѣе то, что женамъ это кажется дѣломъ самымъ простымъ, что никто на это не обращаетъ вниманія. Онѣ привыкли видѣть въ этомъ положеніи своихъ братьевъ, жениховъ, мужей, и не только не огорчаются ихъ глубокимъ униженіемъ, но даже очень весело смѣются надъ нимъ.
Въ этомъ случаѣ, какъ и всегда, когда дѣло идетъ объ искорененія какого-нибудь зла, первый шагъ должна сдѣлать женщина. Пособіе женщины необходимо, чтобъ остановить развитіе мужскихъ пороковъ: пьянство въ низшихъ классахъ, я еще гнуснѣйшее проявленіе порока въ высшихъ. Желалъ бы я имѣть возможность сказать каждой дочери ремесленника: — Если женихъ вашъ пьяница, откажитесь отъ него! А каждой барышнѣ, помышляющей о замужествѣ: — Берегитесь! Лучше вамъ умереть чѣмъ имѣть дѣтей отъ безнравственнаго отца.
Я выразился рѣзко. Не вырвать ли мнѣ эту страницу? Вѣдь со временемъ на нее могутъ взглянуть невинные, скромные глаза. Да, но къ тому времени, по естественному ходу вещей, глаза эти необходимо пріобрѣтутъ хоть частицу моей грустной опытности и горькаго знанія жизни. Да хранитъ ихъ Богъ отъ слишкомъ-близкаго знакомства съ нею! Мысль, что горе и страданія могутъ омрачить ихъ — для меня невыносима. Если, напримѣръ, вы бы вышли за одного изъ такихъ людей, какихъ много на свѣтѣ, и онъ сталъ бы дурно обращаться съ вами, я не знаю, что бы со мной сталось.
Нѣсколько словъ вашихъ побудили меня совершенно измѣнить всѣ мои планы на будущее. Я рѣшился рано или поздно представить вамъ на обсужденіе всѣ обстоятельства моей жизни, и потомъ просить васъ, какъ безпристрастнаго друга, рѣшить, долженъ ли я продолжать жить для одной цѣли, съ одною мыслью, или имѣю ли я право, надѣясь на милосердіе Божіе, забыть о своемъ тяжеломъ прошедшемъ, освободиться отъ его гнета, и, какъ другіе люди, мечтать о любви и счастіи.
Отъ вашего рѣшенія будетъ зависѣть, осмѣлюсь ли я вамъ сдѣлать этотъ другой вопросъ, о которомъ уже одна мысль дѣлаетъ меня другимъ человѣкомъ.
Отецъ вашъ сказалъ опредѣлительно, но я не повторю его словъ. Они доказали мнѣ, что я не могу домогаться того, что одно въ состояніи дать мнѣ счастье, не могу, не навлекая на себя проклятія ея отца. Страшно вызвать это проклятіе и поселить раздоръ между отцомъ и дочерью! Я не посмѣю этого сдѣлать. Пока онъ живъ, я долженъ крѣпиться.
Итакъ, прощайте на время, мое невинное дитя! Я убѣдился, что нѣтъ ребенка невиннѣе и счастливѣе васъ.
Но вы не всегда будете ребенкомъ. Если вы не выйдете замужъ, — и зная васъ, зная вашъ взглядъ на вещи, я нахожу это довольно вѣроятнымъ, — то придетъ время, когда вы будете женщина уже немолодая, уже испытавшая заботы и горе жизни, не многими оцѣненная по достоинству; вы будете тогда одинокою сиротой. У меня бы не достало духа пророчить вамъ такую грустную будущность, еслибъ я не зналъ, что насколько человѣческая рука можетъ ограждать васъ отъ горя, вы будете ограждены, — еслибъ я не могъ поручиться, что пока я живъ, у васъ всегда будетъ подъ рукой вѣрный, преданный другъ.
Я совершенно, отказался отъ своего намѣренія ѣхать изъ Англіи. Хотя, быть-можетъ, мнѣ и рѣдко прядется видѣть васъ, но я не въ силахъ совершенно удалиться отъ васъ. Я долженъ остаться здѣсь, чтобы хоть издали слѣдить за вами, знать все, что случится съ вами или вашимъ семействомъ.
Я знаю, что ваше доброе, нѣжное сердце хорошо расположено ко мнѣ; вы чувствуете ко мнѣ симпатію, дружбу; но, мнѣ кажется, вы еще не знаете что такое любовь. Я убѣдился въ этомъ въ тотъ вечеръ, когда увлеченный сумашедшимъ порывомъ я на минуту забылся, и въ вашемъ спокойномъ взглядѣ прочелъ одно удивленіе. Вы не поняли, не хотѣли понять меня.
Но что бы вы ни чувствовали ко мнѣ, мое чувство къ вамъ останется неизмѣннымъ; ни время, ни обстоятельства не будутъ въ состояніи поколебать его.
Я сообщу вамъ теперь всѣ свои планы.
Я хлопочу о полученіи мѣста врача при тюрьмѣ, находящейся здѣсь по близости. Надѣюсь, что мнѣ это удастся, дѣла у меня тамъ будетъ довольно; я надѣюсь быть полезнымъ, и къ тому же я буду жить только въ пятидесяти миляхъ отъ Трегернъ-Корта, гдѣ, надѣюсь, я иногда буду встрѣчать васъ. Мысль о васъ, свѣтлая, хотя отдаленная надежда, поддерживаютъ меня, придаютъ новыя силы, наполняютъ мое сердце отвагой и бодростью.
Сказать вамъ о моихъ средствахъ, и видахъ на жизнь? Я о нихъ думалъ въ нынѣшній вечеръ, въ послѣдній вечеръ года.
Собственное мое маленькое состояніе, по прежнему, я не думаю трогать; пусть накопляются проценты на случай болѣзни, дряхлой старости, или…. отгадываете чего?
Жалованья я буду получать триста фунтовъ. Половины этого будетъ достаточно для человѣка съ такими скромными привычками, какъ я. Человѣку одинокому больше не нужно. Еслибъ у меня были жена и дѣти, тогда дѣло иное.
Жена, дѣти! Неужели я никогда не испытаю, что значитъ имѣть жену, дѣтей? Неужели я никогда, со слезами благодарности, не услышу перваго крика ребенка? Въ этомъ счастіи, Богъ не отказываетъ самому бѣдному ремесленнику; неужели я не дождусь, чтобы милыя уста ея произнесли: «Максъ, я люблю тебя!»
Но полно роптать. Я не долженъ проводить въ безплодныхъ жалобахъ послѣднія минуты этого года: онъ далъ мнѣ много счастья, онъ наполнилъ мое сердце вами.
Не знаю, видѣли ли вы мое письмо къ Трегерну: я въ немъ не извиняюсь, что не пріѣхалъ въ Рождество, потому что я намѣренъ завтра быть въ Трегернъ-Кортѣ; мнѣ непремѣнно хочется пожелать вамъ счастья на новый годъ; я намѣренъ каждый годъ видѣть васъ въ этотъ день: частыя свиданія съ вами были бы для меня слишкомъ опасны, но я всегда такимъ образомъ буду праздновать новый годъ и день моего перваго знакомства съ вами.
Часы пробили двѣнадцать, и со всѣхъ колоколенъ теперь раздается звонъ. Есть ли это собственно-англійскій обычай? Мнѣ нужно будетъ спросить васъ объ этомъ завтра или точнѣе сегодня: новый годъ уже наступилмъ.
Мой свѣтлый лучъ, мой даръ Божій, милое мое дитя, желаю тебѣ счастье на новый годъ!
1-го января утромъ. Вотъ и кончились шумные веселые святки, вотъ и еще одинъ годъ прошелъ. Милый прошедшій годъ!
Ты далъ мнѣ друга, далъ любовь.
Лишитъ меня ихъ новый годъ.
Ахъ, нѣтъ, нѣтъ!
Странныя дѣла дѣлаются на свѣтѣ. Если человѣкъ любитъ другаго, и если нѣтъ причинъ скрывать этого, почему, казалось бы, не обнаружить этого хоть немножко? Когда разлучаютъ одно отъ другаго только сорокъ миль, почему бы тому не сѣсть въ вагонъ и не пріѣхать хоть на минуту? Почему бы ему въ письмѣ своемъ не упомянуть хоть разъ о другомъ? Что бъ ему стоило это сдѣлать? На это не можетъ не случится времени. Еслибъ я была мущина, я бы сумѣла найдти время, я бы сумѣла….
Дурочка, что бы ты сумѣла, когда не умѣешь исполнить самую простую обязанность, — ждать и вѣрить.
Но я вѣрю въ него. Ничто не въ состоянія поколебать мою вѣру.
Я пустословлю такъ, вѣроятно, отъ того, что меня нѣсколько утомила эта недѣля. Я опишу здѣсь всѣ свои треволненія и печали: и не стоило бы такъ называть ихъ, еслибы все это не сложилось въ тѣ дни, которые всѣ надѣялись провести особенно весело и счастливо.
Вопервыхъ, дѣло Франсиса, которое, повидимому, всѣхъ бы должно было утѣшить, превратилось въ непріятную заботу и тягостно подѣйствовало на насъ, вѣроятно потому, что самъ Франсисъ ни разу не выразилъ своего удовольствія, и былъ сумраченъ и озабоченъ. Вмѣсто того, чтобъ переговорить съ отцомъ или со мной о своихъ планахъ, онъ всячески избѣгалъ насъ. Онъ уклонялся отъ объясненій и большую часть дня проводилъ за билліардомъ.
Я ненавижу билліярдную игру. Я никогда не могла понять удовольствіе по цѣлымъ часамъ стоять вокругъ зеленаго стола и катать по немъ шары; я сказала это Франсису. Онъ расхохотался, и отвѣчалъ, что я въ этомъ ничего не смыслю; но Колинъ, стоявшій тутъ же, покраснѣлъ до ушей, и немедленно бросилъ игру. Кто бы могъ подумать, чтобы такъ легко было смутить его?
Я начинаю понимать, почему одинъ общій другъ вашъ принимаетъ такое участіе въ этихъ двухъ молодыхъ людяхъ, Августѣ Трегернѣ и Колинѣ Грантонѣ. Они не отличаются умомъ особенно блестящимъ, но оба они обладаютъ двумя рѣдкими и неоцѣненными качествами: прямодушіемъ и способностью иногда забыть о себѣ для другихъ. Я знаю человѣка, который всегда способенъ на это; его зовутъ….
Зовутъ его не Франсисомъ Чартерисомъ, а теперь я говорю о немъ. Вышеупомянутая маленькая стычка произошла между нами въ субботу на святкахъ, послѣ того какъ я долго искала его, чтобы передать ему письмо отъ Пенелопы. (Между письмами, полученными въ это утро, я увидала еще одно, адресованное за имя сэръ-Уилльяма, которое заставило меня заключить, что новыхъ гостей намъ нечего ожидать сегодня, и слѣдовательно до понедѣльника. Впрочемъ, въ письмѣ этомъ, доставшемся въ послѣдствіи мнѣ, не упоминалось ни о чемъ подобномъ; но я помню данное мнѣ обѣщаніе.)
Франсисъ положилъ письмо сестры въ карманъ, снова принялся за игру и до того углубился въ нее, что, когда подошедшій сзади Августъ положилъ ему руку на плечо, онъ вздрогнулъ отъ вспуга.
— Извините, Чартерисъ, но старикъ мой спрашиваетъ, написали ли вы письмо?
Я знала отъ Лизы въ чемъ дѣло: рѣчь шла о письмѣ, въ которомъ Франсисъ долженъ былъ сказать, что принимаетъ предложенное ему мѣсто; слѣдовало написать его тотчасъ же по полученіи депеши.
На лицѣ Франсиса выразилась досада. — Я еще успѣю. Скажите сэръ-Уилльяму, что я ему очень благодаренъ за его заботливость обо мнѣ, и что я подумаю объ этомъ.
— Рѣдкое хладнокровіе, пробормоталъ Августъ. — Дѣло это ваше, а не мое, Чартерисъ; но, какъ хотите, отвѣтъ вашъ долженъ быть отправленъ сегодня; отецъ мой узналъ отъ….
Онъ спохватился здѣсь, но я угадала о комъ шла рѣчь.
— Что онъ узналъ и отъ кого? Впрочемъ, я догадываюсь, кто такъ заботится о моихъ дѣлахъ и доноситъ о нихъ дядюшкѣ.
— Полно, Чартерисъ, не придирайтесь къ словамъ. Вы сами знаете, что если вы не станете черезчуръ перечить моему отцу, то всегда найдете въ немъ друга. Не упрямьтесь и покончите это дѣло. Не то — вы старика моего знаете съ давнихъ поръ, — онъ…. распѣтушится не на шутку.
— Хотя я сэръ-Уилльяма знаю съ давнихъ поръ; но я не виноватъ въ томъ, что онъ имѣетъ привычку "пѣтушиться, " гордо отвѣтилъ Франсисъ. — Мистеръ Грантонъ, не угодно ли вамъ будетъ сыграть еще одну игру?
— Клянусь душой, онъ хоть кого можетъ вывести изъ терпѣнія! Еслибы вы, Чартерисъ, любили Пенелопу, какъ я люблю свою жену
— Извините, возразилъ Франсисъ. — Я, кажется, никогда не упоминалъ при васъ имени миссъ Джонстонъ.
Нужно, конечно, признаться, что Августъ очень неловко принимается за дѣло съ своимъ двоюроднымъ братцемъ; онъ раздражаетъ и сердитъ его, а съ Франсисомъ напротивъ нужно обращаться очень осторожно, если хочешь отъ него добиться толку. Я потомъ застала его въ библіотекѣ читающимъ письмо Пенелопы, и выраженіе лица его было такъ тревожно и грустно, что я бы испугалась, еслибы записка сестры ко мнѣ не была такъ весела. Этого бы не было, еслибъ они поссорились, и я не могла придумать, что до такой степени могло разстроить его. Онъ такъ задумался, что даже, казалось, не замѣчалъ моего присутствія, до тѣхъ поръ пока я наконецъ не рѣшилась заговорить съ нимъ.
— Извѣстно ли вамъ, Франсисъ, что письма должны быть отправлены въ очень-скоромъ времени?
Онъ вздрогнулъ и отвѣчалъ съ сдержанною досадой: — Et tu, Brute! И вы также преслѣдуете меня? Бѣгу съ поля брани.
И онъ бы выбѣжалъ изъ комнаты, еслибъ въ эту минуту дядя его не вкатился на своихъ креслахъ въ двери.
— Я васъ-то и искалъ, воскликнулъ рѣзкій, раздраженный голосъ, который, какъ Франсисъ говоритъ, всегда дѣйствуетъ на его нервы, какъ сильный электрическій ударъ. — Написали вы письмо?
— Дорогой сэръ-Уилльямъ….
— Написали вы письмо?
— Нѣтъ, сэръ, но…
— Теперь не время говорить «но.» Съ вами только однимъ образомъ можно справиться. Вотъ вамъ перо и бумага: я не выйду отсюда, пока не будетъ написано письмо.
Я думала, что Франсисъ придетъ въ негодованіе; я бы не удивилась этому; сэръ-Уилльямъ, несмотря на свое благородное происхожденіе, не всегда держитъ себя джентльменомъ. Но племянникъ его, по старой вѣроятно привычкѣ, повиновался ему теперь безпрекословно.
Затѣмъ послѣдовали тягостные полчаса; слышался только шелестъ листовъ газеты въ рукахъ сэръ-Уилльяма, и сухой кашель леди Августы. Она была болѣе обыкновеннаго смущена и шепнула мнѣ, что она опасается, какъ бы съ сэръ-Уилльямомъ не было новаго припадка подагры, и надѣется, что его племянникъ не будетъ раздражать его. Я наконецъ не выдержала, встала, и черезъ плечо Франсиса заглянула въ бумагу, лежавшую передъ нимъ; онъ еще не принимался за письмо.
Мнѣ стало страшно досадно на него; ему ни до чего не было дѣла; онъ вѣтрено жертвовалъ своею карьерой, своимъ счастьемъ, и не однимъ своимъ счастьемъ. Онъ дѣлалъ это какъ будто на зло всѣмъ намъ. Наконецъ, съ горя и поддерживаемая мыслью о сестрѣ, рѣшилась я сдѣлать еще одну послѣднюю попытку.
— Франсисъ, сказала я шепотомъ, указывая ему на часы.
Онъ взглянулъ на нихъ и съ видомъ большаго удовольствія положилъ перо.
— Я опоздалъ; письмо не можетъ пойдти сегодня. Я напишу его завтра.
— Августъ уже сказывалъ вамъ, что завтра будетъ поздно. Мѣсто это уже будетъ отдано кому-нибудь другому, и тогда…..
— И что тогда, рѣшительнѣйшая и строжайшая изъ барышень?
Излишняя деликатность была бы тутъ не у мѣста.
— И тогда вамъ придется выждать еще десятокъ лѣтъ, прежде чѣмъ жениться на Пенелопѣ.
— И Пенелопа очень будетъ благодарна вамъ за это пророчество, и за то, что вы взяли на себя судить меня въ этомъ дѣлѣ. Ваше ли это дѣло?
— Извините, отвѣтила я. — Я не имѣю права судить васъ. Но вы забываете, что тутъ дѣло идетъ не объ одномъ вашемъ счастьѣ, и что Пенелопа — мнѣ сестра.
Къ удивленію моему, онъ не обидѣлся. Быть-можетъ, для него было бы полезно, еслибы Пенелопа, вмѣсто того чтобы безусловно поклоняться ему, иногда высказывала ему истину.
Франсисъ вздохнулъ и принялся чертить что-то перомъ по бумагѣ.
— Если вы ужь такъ хорошо знаете все, что происходитъ въ душѣ вашей сестры, скажите мнѣ, будетъ ли она очень огорчена если я не приму этого назначенія?
— Не примете! Вы шутите, Франсисъ?
— И не думаю. Мѣсто это вовсе не такъ хорошо, какъ оно кажется. Для моего здоровья очень вреденъ знойный климатъ; мнѣ придется разстаться со всѣми знакомыми, отказаться отъ многихъ привычекъ.
— Точно такъ же, какъ и Пенелопѣ.
— Да, но….
— Но для женщинъ это ни по чемъ, онѣ привыкли къ этому… Имъ ничего не значитъ разстаться съ семействомъ, друзьями, родиной, всѣмъ пожертвовать для одного человѣка. Иначе и быть не можетъ, и онѣ должны быть очень благодарны ему уже за то, что онъ не отвергаетъ ихъ любви.
Онъ взглянулъ на меня и попросилъ меня не горячиться, а то кто-нибудь услышитъ мои слова.
Я ему сказала, что въ этомъ отношеніи онъ можетъ быть покоенъ; что ради, его, ради всѣхъ насъ, и въ особенности Пенелопы, я бы не желала, чтобы кто-нибудь меня услышалъ; и тутъ мнѣ припомнилось веселое письмо Пенелопы, и слезы навернулись мнѣ ца глаза.
— Не плачьте, Дора, я не могу видѣть женскихъ слезъ. Мнѣ очень жаль, что я васъ огорчилъ. Боже мой! возможно ли быть злополучнѣе меня? Всему виной обстоятельства. Я родился подъ несчастною звѣздой. Не спорьте со мной. Что за охота вамъ мучить меня? Развѣ вы не видите, въ какомъ я чертовски-непріятномъ положеніи?
Должно быть сильно было его раздраженіе, если такое слово могло вырваться изъ его изящныхъ устъ. Лицо его было такъ разстроено и блѣдно, что мнѣ даже стало жаль его; я сказала ему, какъ могла спокойнѣе, что теперь отъ него ничего другаго не требовалось, какъ только-то, чтобъ онъ на что-нибудь рѣшился, и отказался бы, если у него есть на это достаточная причины; что Пенелопа всѣмъ будетъ довольна, все проститъ, если только оцъ будетъ откровененъ съ ней.
— Я это знаю. Бѣдная Пенелопа!
Онъ опустилъ годову, и вздохъ, похожій на стонъ, вырвался изъ его груди.
Я все болѣе и болѣе убѣждалась, что онъ что-то скрываетъ, чего-то не договариваетъ. Разспросы мои и мое безпокойство заставили его сдѣлать усиліе надъ собой,
— Пустяки, Дора. Что мнѣ скрывать? Я по всей вѣроятности еще буду губернаторомъ, а Пенелопа губернаторшей, если только она этого захочетъ. Полно объ этомъ; сэръ Уилльямъ зоветъ меня. Да, сэръ, сейчасъ будетъ готово. Вотъ видите, Дора, вы можете поклясться, что письмо начато. И онъ наскоро написалъ число и «Трегернъ-Кортъ»….
Но я почти убѣждена, что и тутъ бы онъ не кончилъ письма, еслибы не побудило его къ этому одно, повидимому очень маловажное, обстоятельство; такіе впечатлительные и нерѣшительные люди, какъ Франсисъ, всегда бываютъ игрушкой случая.
Сэръ-Уилльямъ разбиралъ свои письма и позвалъ меня, чтобы взглянуть на адресъ одного изъ нихъ.
— Неужели оно написано къ моему племяннику? Почеркъ его корреспондента отвратителенъ, и орѳографія его очень плоха. «Мистръ Ф. Чатерсъ». Каждый ремесленникъ написалъ бы лучше. Но должно-быть оно написано не къ нему, а къ кому-нибудь изъ моихъ людей.
Оказалось однако, что нѣтъ. Франсисъ объявилъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ, что это пишетъ ему вѣроятно его портной, а потомъ, замѣтивъ пытливый взглядъ дяди, покраснѣлъ до ушей. Трудно себѣ представить отношенія непріятнѣе тѣхъ, которыя существуютъ между сэръ-Вилльямомъ и его племянникомъ. Мнѣ было досадно за Френсиса, и я взяла неблаговидное посланіе, чтобы передать ему.
— Не безпокойтесь, миссъ Дора: миссъ Франсисъ успѣетъ еще посмотрѣть счетъ своего портнаго. Я ему не дамъ этого письма, прежде чѣмъ онъ не докончитъ своего.
Несмотря на то, что распоряженіе было черезчуръ безпеременно, Франсисъ не противорѣчилъ. Меня вызвали изъ библіотеки, но полчаса спустя, я узнала, что письмо было написано, — письмо, заключавшее въ себѣ согласіе.
Я заключила изъ этого, что колебался онъ только на словахъ; или, что лучшія чувства его одержали верхъ, и онъ понялъ, что всѣ разсѣянія и удовольствія лондонской жизни не стоятъ доброй, любящей жены и мирной семейной жизни.
Мысль, что новая свадьба готовится въ Рокмонтѣ, привела въ восторгъ добрую мистриссъ Грантонъ.
— Меня одно только безпокоитъ, сказала она, — что будетъ дѣлать вашъ бѣдный папенька, когда всѣ дочери его уѣдутъ отъ него?
Я замѣтила ей, что Франсисъ имѣетъ намѣреніе жениться только на одной изъ насъ, а что другая, по всей вѣроятности, еще долго будетъ украшать своимъ присутствіемъ родительскій домъ.
— Я вовсе не нахожу этого вѣроятнымъ, душа моя, но очень мило, что вы такъ говорите. Мы подумаемъ, и устроимъ что-нибудь для вашего добраго папеньки, когда придетъ время.
Что хотѣла она этимъ сказать? Но я становлюсь слишкомъ подозрительна, и у нея вѣроятно ничего не было на умѣ, кромѣ общаго всѣмъ старушкамъ желанія «пристраивать» молодежь.
Воскресенье показалось мнѣ безконечно длиннымъ. Я была не въ духѣ; разныя глупыя сомнѣнія закрадывались въ мою душу. Я много думала также о Пенелопѣ, дожидавшейся насъ въ Рокмонтѣ. Августъ хотѣлъ съѣздить за ней и привести ее сюда, но Франсисъ отговорилъ его отъ этого. Онъ сказалъ, что долженъ тотчасъ же возвратиться въ Лондонъ, и однако онъ до сихъ поръ еще здѣсь. Мущины иначе созданы чѣмъ мы. Они не понимаютъ, какое значеніе иногда имѣютъ для насъ вниманіе, ласковое слово, письмо, хотя бы самое коротенькое. Еслибъ они знали, какъ забывчивость ихъ въ дѣлахъ такого рода уязвляетъ женское сердце, самые вѣтреные изъ нихъ, я увѣрена, стали бы осторожнѣе.
Я раздражена, разстроена. Я чувствую, что я сегодня высказала свою досаду доброму Колину, когда онъ предложилъ мнѣ прогуляться, съ нимъ, и потомъ долго ни на шагъ не отставалъ отъ меня въ домѣ. Колинъ любитъ меня, Колинъ добръ ко мнѣ, Колинъ радъ былъ бы пройдти двадцать миль, чтобы провести одинъ часъ въ обществѣ подруги своего дѣтства — онъ самъ мнѣ сказалъ это, — и однако я позволяю себѣ быть рѣзкою съ нимъ, огорчать его.
Я чувствую свою слабость. Еслибы теперь одинъ извѣстный мнѣ, ласковый взглядъ упалъ на меня, твердая, дружеская рука сжала бы мою, все бы прояснилось въ моей душѣ. Я была бы бодра и весела, не чувствовала бы этой тоски, этого унынія, не удерживала бы съ трудомъ слезъ.
Скажу теперь, что раздраженіе мое дошло до такого предѣла, что оно даже нѣсколько разсѣялось, какъ тучи послѣ грозы. Франсисъ привелъ меня въ такое негодованіе, что я бы совершенно прекратила знакомство съ нимъ, въ жизнь свою не сказала бы ему больше ни слова, еслибъ онъ не былъ женихомъ моей сестры.
Я сидѣла въ углу билліардной, очень уединенномъ мѣстечкѣ, когда игроки были заняты. Я держала книгу, но почти не читала; мнѣ мѣшала безпрерывная стукотня шаровъ. Въ комнатѣ находилось только Франсисъ, Августъ и Колинъ, который подошелъ ко мнѣ, и спросилъ, позволю ли я ему сыиграть одну игру. Позволю ли я? Какъ смѣшно! Я отвѣтила ему, что я вовсе не прочь, чтобъ онъ сыгралъ ихъ хоть сто.
Они вскорѣ совершенно погрузились въ игру, и отрывочный разговоръ ихъ не обращалъ на себя моего вниманія, пока нѣсколько словъ, произнесенныхъ однимъ изъ нихъ, не поразили меня, не знаю сама почему.
— Кстати, Чартерисъ, знаете ли вы Тома Тортона? Искуснѣе его игрока на билліярдѣ я не встрѣчалъ. Видѣть его съ кіемъ въ рукахъ, когда онъ не черезчуръ пьянъ, всегда было для меня истиннымъ удовольствіемъ. Онъ въ тѣ дни былъ порядочный повѣса. Вы не знаете, что сталось съ нимъ?|
— Не знаю. Обратитесь съ этимъ вопросомъ къ доктору Эркварту; я Тома Тортона въ послѣдній разъ видѣлъ въ его обществѣ.
Августъ широко раскрылъ глаза.
— Неужели? Докторъ Эрквартъ въ обществѣ Тома Тортона! Я самъ до женитьбы былъ не изъ смирненькихъ; но Томъ Тортонъ!
— Они, казалось, были на самой короткой ногѣ, обѣдали вмѣстѣ, потомъ отправились въ театръ и кончили вечеръ право не помню гдѣ. Вашъ другъ докторъ былъ въ ударѣ въ этотъ вечеръ.
— Эрквартъ и Томъ Тортонъ! еще нѣсколько разъ повторилъ Августъ, словно онъ не могъ придти въ себя отъ удивленія. Я заключила изъ этого, что этотъ мистеръ Тортонъ, имя котораго я слышу въ первый разъ, принадлежитъ къ числу не очень почтенныхъ товарищей моего зятя, изъ тѣхъ временъ когда онъ еще былъ холостымъ. Когда, нѣсколько минутъ спустя, его вызвали изъ комнаты, Колинъ продолжалъ этотъ разговоръ. Онъ также, казалось, зналъ этого извѣстнаго человѣка.
— Странно, что докторъ Эрквартъ связался съ этимъ Тортономъ. Впрочемъ, докторъ можетъ принести ему пользу своими совѣтами. Онъ нуждается въ нихъ.
— Вы говорите, разумѣется, о Томѣ; я знаю, что, по вашему, этотъ докторъ образецъ всѣхъ христіанскихъ добродѣтелей, привилегированный защитникъ и заступникъ всѣхъ грѣшниковъ и разбойниковъ.
— Какъ вы сказали? спросилъ Колинъ, и въ его добрыхъ, простодушныхъ глазахъ выразилось недоумѣніе.
— Я позволяю себѣ сомнѣваться въ томъ, чтобъ этотъ скучный шотландскій докторъ былъ лучше своихъ ближнихъ. (Припишите мнѣ двадцать, Грантонъ.) Я слышалъ отъ кого-то, что онъ скрываетъ жену и шесть человѣкъ дѣтей въ какомъ-то соборномъ городѣ, Салисбэри ли, въ Кентербэри ли, не знаю.
— Что? воскликнулъ Колинъ, выпучивъ глаза отъ удивленія.
Я смѣюсь теперь, когда вспомню, до чего этотъ невѣроятный, нелѣпый разказъ поразилъ тогда меня и Колина.
— Я не вѣрю этому, твердо произнесъ Колинъ. — Извините, Чартерисъ, но тутъ должно быть какое-нибудь недоразумѣніе; я не могу этому вѣрить.
— Какъ хотите; меня, признаюсь, это мало интересуетъ. Вамъ начинать эту игру.
— Я не могу, не могу этому вѣрить, настойчиво повторилъ добрый Колинь. — Докторъ Эрквартъ не способенъ на такое дѣло. Онъ не такой человѣкъ. На какой бы женщинѣ онъ ни женился, онъ не станетъ стыдиться ея, отрекаться отъ нея. Шесть человѣкъ дѣтей, говорите вы, а онъ такъ любитъ дѣтей.
Франсисъ засмѣялся.
— Дѣти иногда неудобны, даже для человѣка съ такими чадолюбивыми наклонностями, какими отличается вашъ другъ. Быть-можетъ также, — а мы знаемъ, что такія дѣла случаются каждый день, — быть-можетъ, въ разказѣ моемъ есть маленькая неточность, то-есть, что дѣло обошлось безъ свадебнаго обряда.
— Чартерисъ, вы забываете, что миссъ Дора здѣсь.
Я не ребенокъ; исторія Лидіи Кертрайтъ въ послѣднее время открыла мнѣ глаза на многое, и смыслъ словъ Франсиса сталъ мнѣ еще яснѣе при видѣ замѣшательства Колина.
Быть-можетъ мнѣ, какъ молодой дѣвушкѣ, слѣдовало теперь покраснѣть, притвориться, что я ничего не слыхала, и выйдти изъ комнаты. Но я не была способна на такое лицемѣріе, на такую трусость. Неужели я должна была допустить, чтобы въ моемъ присутствіи чернили моего друга, клеветали на него? Неужели я не имѣла права поднять голосъ въ его защиту? И почему? — потому только, что я женщина. Допустить это значило бы черезчуръ унизить женское достоинство.
— Мистеръ Грантонъ, сказала я, стараясь придать твердость своему голосу: — предостереженіе ваше не поспѣло вовремя. Если вы, господа, хотѣли говорить о чемъ-нибудь, чего мнѣ не слѣдовало слышать, вамъ бы надобно было выйдти въ другую комнату. Я все слышала.
— Я очень жалѣю объ этомъ, сказалъ Колинъ.
Франсисъ замѣтилъ небрежно, что не худо бы бросить этотъ разговоръ. Какъ! Обвинить человѣка въ гнусномъ поступкѣ и преспокойно бросить разговоръ? Будь на моемъ мѣстѣ кто-нибудь другой, вѣдь онъ могъ бы повѣрить этому разказу? Я теперь только почувствовала, до какой степени дорого мнѣ его доброе имя, его честь, и съ пылающимъ лицомъ встала съ своего мѣста.
— Франсисъ, сказала я, дрожа отъ негодованія, — позвольте мнѣ сказать вамъ, что вы не имѣете права, наговоривъ такъ много, потомъ бросать разговоръ, какъ ни въ чемъ не бывало. Вы совершенно ошибаетесь. Докторъ Эрквартъ никогда не былъ женатъ; онъ самъ сказалъ это моему отцу. Кто сказалъ вамъ, что у него есть жена и шесть человѣкъ дѣтей?
— Милая Дора, я не ручаюсь за истину этого показанія, я повторилъ только то, что самъ слышалъ.
— Отъ кого? Вспомните имя, если можете. Кто разказалъ вамъ это, тотъ можетъ, вѣроятно, подтвердить вамъ свои слова.
— Я, право, даже забылъ въ чемъ именно дѣло.
— Вы сказали, что гдѣ-то, подлѣ Салисбэри, живутъ его жена и дѣти. Или, — и я прямо взглянула въ глаза Франсису, — не жена его, а женщина, которой бы слѣдовало носить это имя.
Ему, казалось, стало совѣстно; онъ, съ нетерпѣніемъ и нѣкоторымъ смущеніемъ, отвернулся отъ меня.
— Признаюсь, Дора, меня очень удивляютъ ваши разспросы. Молодой дѣвушкѣ не слѣдуетъ знать о такихъ дѣлахъ. Какое вамъ дѣло до всего этого?
Я не смутилась и смѣло отвѣчала: — А такое же, какъ и Колину и всякому порядочному человѣку. Вы очернили человѣка въ его отсутствіе, лишили его добраго имени, и во моему, поступокъ вашъ ничѣмъ не лучше убійства.
— Это правда! воскликнулъ Колинъ. — Дора, миссъ Дора! Клянусь вамъ, если Чартерисъ скажетъ только имя этого подлеца, я отыщу его, гдѣ бы онъ ни скрывался. Постарайтесь припомнить его имя, Чартерисъ.
— Сколько мнѣ помнится, сказалъ, не много подумавъ, Франсисъ: — имя его Августъ Трегернъ.
Колинъ раскрылъ ротъ отъ удивленія, но я сказала только:
— Хорошо, я сейчасъ спрошу его объ этомъ
Въ эту самую минуту отецъ мой и Августъ прошли мимо окна. Я хотѣла было остановить ихъ, но вовремя вспомнила, что рѣчь идетъ о Салисбэри, и что имя это можетъ очень непріятно подѣйствовать на моего отца. Поэтому я дала имъ пройдти, и уже послѣ подозвала Августа, и безъ всякихъ приготовленій предложила ему этотъ нѣсколько странный вопросъ.
Онъ тотчасъ же объявилъ, что никогда, ничего подобнаго этому не говорилъ; дѣло могло бы дойдти до серіозной ссоры между имъ и Франсисомъ, еслибы вдругъ Августъ не расхохотался.
— Знаю, знаю теперь, въ чемъ дѣло! воскликнулъ онъ. — Уморительная исторія! Не знаю по какому поводу, мнѣ однажды какъ-то пришлось сказать Эркварту, что я, по мрачному виду его, заключаю, что у него гдѣ-нибудь на Салисбэрійскомъ полѣ живутъ жена и шесть человѣкъ дѣтей. Вѣроятно, я пересказалъ эту шутку еще кому-нибудь изъ товарищей, а тотъ другому, я такимъ образомъ этотъ вздоръ распространился.
— И тутъ все?
— Готовъ вамъ поклясться, что все.
Мистеръ Чартерисъ объявилъ, что ему очень пріятно слышать это. Всѣ они не могли довольно нахохотаться надъ этимъ недоразумѣніемъ. Я оставила ихъ въ этомъ веселомъ настроеніи духа.
Но когда я осталась одна, силы измѣнили мнѣ. Какъ золъ свѣтъ, какъ злы люди, живущіе въ немъ! Гдѣ мнѣ найдти поддержку, утѣшеніе, опору? Я закрыла лицо руками и долго плакала. Еслибъ онъ зналъ, какъ горьки были мои слезы.
4-го января ночью.
Мнѣ хочется спать, а маѣ нужно докончить свой отчетъ обо всемъ томъ, что случилось со мной въ этотъ первый день новаго года.
Когда я писала послѣднія строки, Лиза постучалась въ дверь.
— Дора! докторъ Эрквартъ въ библіотекѣ; поторопись, если желаешь видѣть его. Онъ не можетъ пробыть у насъ больше получаса.
Только полчаса! Я встала, оправила свой воротничокъ, пригладила волосы, и сошла внизъ.
Я была спокойнѣе чѣмъ я ожидала; даже сердце мое не слишкомъ забилось, когда въ корридорѣ встрѣтила я его и Колина Грантона: они о чемъ-то очень живо разговаривали.
Мы помѣнялись двумя-тремя словами, и они прошли дальше. Колинъ показался мнѣ смущеннымъ, и какъ будто спѣшилъ отвести отъ меня доктора Эркварта, съ тѣмъ чтобы продолжать свой разговоръ съ нимъ. Надѣюсь, что онъ не упомянулъ о происшествіи нынѣшняго утра; да, впрочемъ, мнѣ нечего бояться; онъ не блестящаго ума, но доброе сердце многому научаетъ его.
Докторъ Эрквартъ аккуратно высидѣлъ назначенное имъ время. За завтракомъ разговоръ былъ общій, но онъ успѣлъ сдѣлать нѣсколько вопросовъ о здоровьѣ отца, замѣтилъ, что здѣсь гораздо холоднѣе чѣмъ въ Рокмонтѣ, посовѣтовалъ мнѣ беречься. Я ему сказала, что мы скоро возвращаемся въ Рокмонтъ, и на это онъ отвѣчалъ только: «Въ самомъ дѣлѣ?»
Этимъ и ограничился разговоръ между нами. Только при прощаніи онъ еще разъ обратился ко мнѣ и пожелалъ мнѣ счастья на новый годъ. «Я, быть-можетъ, теперь не скоро увижу васъ; итакъ прощайте, прощайте.»
Этимъ и кончилось это свиданіе, котораго я такъ давно ожидала. Святки прошли, и завтрашній день, 2-го января 1857 года, ничѣмъ не будетъ отличаться отъ 2-го января всѣхъ предыдущихъ годовъ. Если я ожидала чего-нибудь другаго, то я совершенно ошиблась.
Но, по одной причинѣ, я отъ души была рада видѣть доктора Эркварта. Онъ, появленіемъ своимъ, какъ бы разсѣялъ окончательно впечатлѣніе, произведенное словами Франсиса. Послѣ отъѣзда его, всѣ, отецъ мой, Колинъ, Августъ, съ уваженіемъ, почти съ восторгомъ, говорили о немъ.
Да, я рада, что онъ былъ, хотя я и ошиблась въ своихъ ожиданіяхъ.
Продолжаю эти письма, потому что до сихъ поръ не вижу еще никакой причины прекратить ихъ. Лишь только появится эта причина, я тотчасъ же перестану писать, и собственноручно сожгу все уже написанное, какъ я сжегъ бумаги моего больнаго друга въ Крыму. Въ этомъ отношеніи вы можете быть спокойны.
Вы узнаете завтра утромъ то, что я намѣренъ былъ сообщить вамъ въ самый новый годъ, еслибы представился къ тому случай, а именно: мое назначеніе врачомъ при тюрьмѣ; я собираюсь вступитъ въ свою новую должность въ самомъ непродолжительномъ времени.
Другою частію задуманнаго мною дѣла, частною практикой по сосѣдству, я также займусь, лишь только представится возможность.
Итакъ, вотъ конецъ моимъ «странствіямъ», какъ вы выразились когда-то. Я имѣю опредѣленную должность, и, кажется, основался здѣсь надолго: довольно дѣла вижу я передъ собой.
Извѣстіе это дойдетъ до васъ завтра черезъ Трегерна. Онъ, вѣроятно, получить мое письмо за завтракомъ и, прочитавъ, передастъ женѣ, которая конечно станетъ надъ нимъ шутить и смѣяться, и вѣрно сообщитъ его вамъ. Вы, безъ сомнѣнія, поймете то, что покажется имъ совершенно необъяснимымъ: — почему я захотѣлъ промѣнять должность полковаго доктора на теперешнее мое мѣсто. Впрочемъ, мнѣ дѣла нѣтъ до того, что подумаютъ всѣ моя друзья и знакомые, я все обдумалъ самъ, и меня поддерживаютъ ваши добрыя слова, сказанныя въ тотъ тихій осенній вечеръ, когда солнце такъ великолѣпно садилось за туманнымъ полемъ.
Вамъ теперь извѣстно, конечно (хотя вы этого не знали еще недѣлю тому назадъ), что къ вамъ сватается женихъ. Онъ самъ мнѣ говорилъ о своихъ намѣреніяхъ относительно васъ, надѣялся найдти во мнѣ сочувствіе, просилъ у меня совѣта… Что же могъ я отвѣчать ему?
Я готовъ пересказать вамъ мои слова, чтобы вы ни минуты не могли подозрѣвать меня въ неискренности или лукавствѣ. Я сказалъ, «что я увѣренъ, что вы будете лучшею въ мірѣ женой для человѣка, котораго полюбите, и надѣюсь, что вы не иначе выйдете замужъ какъ полюбивъ кого-нибудь. Но онъ ли этотъ человѣкъ, пусть онъ это самъ рѣшитъ, или угадаетъ.» Онъ откровенно сознался, что не имѣетъ положительныхъ надеждъ, но что будетъ стараться заслужить, и т. д. Это значитъ, что между тѣмъ какъ я хлопоталъ объ этомъ мѣстѣ, онъ ежедневно, ежечасно могъ наслаждаться вашимъ безцѣннымъ присутствіемъ, имѣя въ свою пользу все, и молодость, и богатство, и желаніе родныхъ; онъ говоритъ, что его мать давнымъ-давно избрала васъ; — и, что важнѣе, онъ вамъ предлагаетъ доброе, честное сердце, которое, — онъ клянется, — за исключеніемъ двухъ-трехъ минутныхъ увлеченій, принадлежитъ вамъ съ самаго дѣтства.
Признаюсь, я не полагалъ, чтобъ онъ имѣлъ право надѣяться; ничто въ вашемъ обращеніи, вашихъ рѣчахъ не дало мнѣ повода думать, чтобъ онъ вамъ нравился, чтобы вы его любили. Впрочемъ, время докажетъ это. Если вы точно изберете его, моя безграничная вѣра въ васъ заставить меня подумать, что вами руководило искреннее и глубокое чувство.
До сихъ поръ я старался писать спокойно какъ человѣкъ, который ни въ какомъ случаѣ не имѣетъ права даже изумиться, потому что онъ не имѣетъ и не можетъ имѣть никакихъ личныхъ притязаній.
Трегернъ, конечно, будетъ отвѣчать мнѣ; я найду его письмо, когда возвращусь въ лагерь дня черезъ два. Очень можетъ быть, что оно принесетъ мнѣ опредѣленныя вѣсти.
Я не въ силахъ больше писать. Опять стали преслѣдовать меня прежніе призраки-мучители: не оттого ли, что мой добрый ангелъ исчезаетъ, покидаетъ меня? Мнѣ остается только припоминать ваши слова, за которыя, во всякомъ случаѣ, я буду благословлять васъ до конца жизни.
Я вѣрю, что «всякое преступленіе, всякій грѣхъ, если человѣкъ искренно въ немъ раскается и отречется отъ него, будетъ прощенъ Богомъ и долженъ быть прощенъ людьми.»
Надѣюсь никогда не забыть этой истины: я часто буду имѣть случай прилагать ее къ дѣлу, исправляя обязанности тюремнаго врача. Да, по всей вѣроятности, я проживу и умру бѣднымъ врачомъ.
А вы?
Поймите, я не вѣрю, чтобы вы любили этого молодаго человѣка. Если вы точно любите его, дай Богъ вамъ счастья! Но если вы выйдете за него замужъ не по любви, мнѣ было бы легче видѣть васъ въ гробу…. О! въ такомъ случаѣ, дитя мое, дитя мое! съ вашимъ кроткимъ взглядомъ, похожимъ на взглядъ моей матери и моего Далласа, мнѣ бы въ тысячу разъ было легче видѣть васъ въ гробу!
Пенелопа принесла мнѣ весь письменный приборъ, чтобы сократить мнѣ время въ моемъ одиночествѣ; она ѣдетъ въ Лондонъ на цѣлый день съ мистриссъ Грантонъ, чтобы начать закупки для своего приданаго. Она очень жалѣла, что я не могу ѣхать съ ней. Вообще, она очень ко мнѣ добра и ласкова, добрѣе чѣмъ когда-либо, хотя послѣднее время я ей надѣлала столько хлопотъ.
У меня сдѣлалась сильнѣйшая лихорадка; вѣроятно, я схватила ее въ своихъ длинныхъ прогулкахъ по полямъ, къ которымъ я еще больше пристрастилась послѣ нашего возвращенія изъ Трегернъ-Корта… Я тогда надѣялась, что эти прогулки принесутъ мнѣ пользу, но еще большую пользу принесла мнѣ сама бользнь, такъ что я не совершенно ошиблась.
Мнѣ кажется, я бы теперь могла быть совершенно счастлива, еслибы всѣмъ вокругъ меня было хорошо; особливо, еслибы Пенелопа не до такой степени обо мнѣ безпокоилась; я даже мѣшаю ей вполнѣ радоваться своему счастью. Свадьба назначена въ апрѣлѣ, а въ маѣ они уже отправляются въ путь; я должна стараться выздоровѣть задолго передъ этимъ. Франсисъ очень мало бываетъ здѣсь; онъ заваленъ служебными дѣлами; но Пенелопа только смѣется, и говоритъ, что гораздо лучше ему не пріѣзжать сюда въ это суетливое время. Она такъ счастлива, что можетъ шутить. Мистрисъ Грантонъ, вмѣсто меня, помогаетъ ей во всѣхъ хлопотахъ и приготовленіяхъ, и сама очень этому рада.
Бѣдная мистриссъ Грантонъ! Мнѣ жалко было видѣть, въ какое недоумѣніе привела ее внезапная прихоть сына отправиться въ Средиземное море! Она только удивилась, но не разсердилась ничуть: возможно ли ей сердиться на «моего Колина?» На меня она смотритъ съ какою-то жалостью, смѣшанною съ любопытствомъ, больше чѣмъ когда-либо ласкаетъ меня, показываетъ мнѣ всѣ письма сына (слава Богу! письма веселыя и бодрыя) и, вообще, обращается со мной какъ будто бы я изнываю съ тоски по ея Колинѣ и сѣтую, что Колинъ еще не догадался какъ устроить сразу и свое, и мое благополучіе; но непремѣнно догадается современемъ. Мнѣ остается только радоваться, что она довольна и не подозрѣваетъ ничего.
Бѣдный Колинъ! Я только тѣмъ могу отблагодарить его, что еще больше стану любить его старушку-мать!
Я должна упомянуть здѣсь объ одномъ обстоятельствѣ, случившемся съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ писала свой дневникъ. Мнѣ тяжело въ этомъ сознаться, я упрекаю себя за то, что я всего не предвидѣла, не сумѣла предупредить. Дѣло въ томъ, что наканунѣ нашего отъѣзда изъ Трегернъ-Корта, Колинъ Грантонъ предложилъ мнѣ свою руку.
Когда я говорю, что я этого не предвидѣла, я, конечно, не хочу сказать, что ничего не ожидала до самой минуты объясненія; но, могу сказать по совѣсти, до послѣдней недѣли нашего пребыванія тамъ мнѣ и въ голову не приходила такая возможность. Послѣ новаго года, веселая, шумная жизнь, поздніе вечера черезчуръ утомили меня, или, можетъ-быть, уже готовилась теперешняя моя лихорадка. Я чувствовала себя не больною, но разстроенною, и мистриссъ Грантонъ замѣтила это. Она ухаживала за мной точно родная, просила меня смотрѣть на нее какъ на мать, что я, въ невинности душевной, и обѣщала; потомъ, она долго и задумчиво смотрѣла мнѣ въ глаза, говорила, что «вѣрно я стану беречь ее, бѣдную старушку», и что она «не могла бы пожелать себѣ лучшей дочери».
Все еще я нисколько не догадывалась. Мнѣ даже не открыла глазъ нѣжная заботливость Колина, его постоянное ухаживаніе за мною, которое, признаться, подчасъ мнѣ и надоѣдало, а потомъ опять трогало меня до глубины души. Наконецъ я все поняла.
Не стану пересказывать, какія именно бездѣлицы прежде всего навели меня на эту мысль, хотя онѣ такъ мучительно запечатлѣлись въ моей памяти. Ужасно для женщины убѣждаться, что человѣкъ, къ которому она питаетъ искреннюю дружбу, и больше ничего, чувствуетъ къ ней любовь. Не стану также описывать двухъ тяжелыхъ дней, въ продолженіи которыхъ я перешла отъ догадокъ къ увѣренности. Разкажу только какъ все это кончилось.
Мы съ Колиномъ стояли въ корридорѣ. Его мать только что оставила насъ, чтобы пойдти переговорить съ папенькой на счетъ завтрашняго отъѣзда, а насъ попросила подождать ее. Колинъ предложилъ дожидаться ея въ библіотекѣ, но я предпочла корридоръ, потому что въ немъ безпрестанно ходятъ. Я думала, что если я никогда не буду давать ему случая высказаться, онъ наконецъ самъ пойметъ то, что мнѣ такъ было бы тягоство сказать ему прямо. Итакъ, мы стояли рядомъ и смотрѣли въ окно. До сихъ поръ у меня передъ глазами этотъ видъ; широкій гладкій кругъ, усыпанный снѣгомъ, съ солнечными часами посереди; далѣе, большія ворота, ведущія въ аллею, и сама аллея — двѣ черныя полосы, раздѣленныя одною бѣлою, теряющіяся и изчезающіе въ туманѣ январьскаго вечера.
— Вотъ и кончается день, послѣдній нашъ день въ Трегернъ-Кортѣ!
Я сказала это, не подумавъ. Лишь только я выговорила эти слова, я бы дорого дала, чтобъ ихъ воротить, — Колинъ отвѣчалъ что-то — не помню хорошенько что, — но тонъ его и манеры не оставляли мнѣ сомнѣнія. Я поняла тотчасъ же, что мнѣ предстояло; потомъ я думала, что лучше можетъ-быть пройдти черезъ это и все разомъ покончить.
Итакъ я стояла молча, и смотрѣла въ окно, судорожно сжавъ руки, потому что Колинъ захотѣлъ взять одну изъ нихъ. Онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, да и я была почти такъ же взволнована, какъ онъ. Онъ едва успѣлъ вымолвить нѣсколько словъ, какъ, я попросила его перестать изъ жалости ко мнѣ. Но когда онъ вдругъ поблѣднѣлъ и принужденъ былъ прислониться къ стѣнѣ, я сама почувствовала, какъ у меня подкашивались ноги.
На мгновеніе, у меня мелькнула мысль — едва я смѣю въ ней сознаться, — я подумала, какъ безнадежно грустна моя жизнь, какъ бы могло быть хорошо, еслибы все иначе устроилось, еслибъ я могла осчастливить это доброе, честное сердце, безъ оглядки отдавшееся мнѣ, осчастливить и его и его добрую мать, и всѣхъ близкихъ намъ? Не должна ли я по крайней мѣрѣ попытаться?… Но нѣтъ, это невозможно. Я понимаю, что женщина можетъ отказаться отъ своей любви, или пожертвовать для нея жизнію, или даже заглушить ее; но какъ можетъ она безъ любви выйдти за мужъ, изъ досады ли, или изъ-за денегъ, изъ нужды, изъ жалости или слабости, это для меня совершенно непостижимо. Изъ чувства долга или благодарности можно умереть за человѣка, можно даже для него жить и трудиться, но ужь никакъ нельзя сдѣлаться его женой.
Потому, когда Колинъ, нѣсколько оправившись, опять протянулъ руку къ моей рукѣ, я отступила назадъ и опять собралась съ духомъ и вооружалась твердостью.
Я прямо взглянула ему въ лицо и высказала всю правду.
— Колинъ, я не имѣю къ вамъ того чувства, котораго вы желаете; я никогда не могу полюбить васъ; забудемъ же это, и вернемся къ прежнимъ нашимъ дружескимъ отношеніямъ.
— Дора!
— Да, я говорю искренно и серіозно, вы должны вѣрить мнѣ.
Долго мы молчали; онъ только повторилъ раза два:
— Я зналъ это, я зналъ, что не стою вашей любви.
Почти ужъ стемнѣло, и никто не проходилъ по корридору, пока мы не услышали шаговъ его матери и ея громкаго веселаго восклицанія. — «Да гдѣ же мой Колинъ?» — Добрая душа! она вѣрно хотѣла предупредить насъ о своемъ приближеніи. Невольно, почти машинально, спрятались мы въ библіотеку; она заглянула въ дверь, но не видала насъ или не хотѣла видѣть, и опять вернулась въ корридоръ. Какъ горько было мнѣ на душѣ!
Когда она удалилась, я также хотѣла уйдти, но Колинъ удержалъ меня за платье.
— Еще одно слово, одно послѣднее слово. Вы никогда, ни малѣйшаго чувства не имѣли ко мнѣ?
— Я васъ очень любила, Колинъ, отвѣчала я печально, но также мало стыдясь своего признанія, какъ еслибъ оно было предсмертною исповѣдью, — когда мнѣ было около одиннадцати лѣтъ.
— А съ тѣхъ поръ нѣтъ?
— Нѣтъ, вамъ можетъ доказать это самая откровенность моя. Съ тѣхъ поръ никогда не могла и никогда не могу любить васъ такимъ образомъ, какъ вы бы желали.
— Довольно, понимаю, отвѣчалъ онъ съ какимъ-то грустнымъ достоинствомъ, совершенно новымъ для меня въ Колинѣ Грантонѣ. — Я только тогда могъ годиться вамъ, когда мы были дѣтьми. Ужъ не вернется наше дѣтство.
— Нѣтъ, ахъ! нѣтъ, никогда!
И вдругъ припомнились мнѣ старые годы, веселыя игры въ Кедрахъ, ягоды, которыя мы собирали вмѣстѣ по полямъ, мое горе, когда онъ уѣзжалъ въ школу, и радость при его возвращеніи — дѣтская, невинная, безмятежная любовь. И онъ меня любилъ съ самыхъ тѣхъ поръ, меня, а не Лизабель; онъ только ухаживалъ за нею одно время, чтобъ испытать мои чувства. Я закрыла лицо руками и зарыдала.
Потомъ мнѣ пришлось призвать на помощь всю силу духа: страшно, тяжело видѣть слезы мущины.
Я стояла подлѣ Колина, пока мы оба не успокоились; я надѣялась, что теперь все уже кончено. Но вдругъ онъ произнесъ тотъ самый вопросъ, котораго я всего больше опасалась.
— Дора, почему вы не можете любить меня? Неужели… отвѣчайте мнѣ, или не отвѣчайте, какъ вамъ угодно… Неужели вы любите другаго?
Скажу по совѣсти, еслибъ я могла отвѣчать на этотъ вопросъ не выдавая никого, кромѣ себя, еслибъ я могла доказать, что тутъ виновата только бѣдная, беаразсудная дѣвушка, опомнившаяся слишкомъ поздно, я бы сказала всю правду. Но при настоящихъ обстоятельствахъ такая откровенность была невозможна.
Итакъ, я сказала только (и сама вздрогнула) замѣтивъ, какъ легко я повторяю слова другаго, слова; скрытый смыслъ которыхъ только теперь мнѣ сталъ понятенъ), я сказала, что, «по всему вѣроятію, я никогда не выйду замужъ».
Колинъ ужъ больше не разспрашивалъ меня!
Опять я сдѣлала движеніе, чтобъ уйдти, но онъ прошепталъ:
— Подождите… что мнѣ сказать матушкѣ?
— А развѣ она знаетъ?
— Нѣтъ, она только догадывается, бѣдная; сколько разъ хотѣлъ я все высказать ей откровенно, но у меня не хватало силъ. Теперь, когда вы скажете вашему отцу, сестрѣ и…
— Я никому на свѣтѣ не скажу, Колинъ, и вы ничего ей не говорите. Возвратитесь домой, будьте веселы и бодры при ней. Горько бы ей было видѣть, что ея сынъ несчастенъ. Докажите ей, что нѣтъ на свѣтѣ женщины, которая была бы вамъ дороже вашей старой матери.
— Правда! воскликнулъ онъ, тяжело вздохнувъ: — я не стану ее огорчать. Я буду молчать и терпѣть, повѣрьте, Дора.
— Вѣрю, сказала я и протянула ему руку; онъ крѣпко пожалъ ее, но не такъ какъ влюбленный, а какъ давнишній, вѣрный другъ, Колинъ мой другъ.
Мы потомъ уговорились, что если мать станетъ его разспрашивать обо мнѣ, онъ просто скажетъ, что передумалъ, и что во всякомъ случаѣ нашъ разговоръ останется навсегда между нами.
— Развѣ только, началъ было Колинъ, но пріостановился.
Я не стала спрашивать; мнѣ только хотѣлось поскорѣе уйдти. Послѣ другаго, долгаго, печальнаго рукопожатія, мы съ Колиномъ разстались.
И разстались надолго, хоть я этого не знала тогда. Когда мы собрались къ обѣду, онъ не подходилъ ко мнѣ, и послѣ поѣхалъ не по одной дорогѣ съ нами, домой, а куда-то въ другую сторону. Недѣлю или двѣ спустя, онъ пріѣзжалъ въ Рокмонтъ сказать намъ, что купилъ яхту, и отправляется на Средиземное море. Я въ то время вышла для прогулки и не видала его. Онъ уѣхалъ на другой же день, поручивъ матери передать поклонъ «подругѣ его дѣтства, Дорѣ.»
Бѣдный Колинъ! Да хранитъ и благословитъ его Господь! Мнѣ было грустно огорчить его. Въ послѣдствіи, когда онъ возвратится къ своей старушкѣ-матери и привезетъ ей милую невѣстку, я сама буду смѣяться надъ огорченіемъ, перенесеннымъ мною въ Трегернъ-Кортѣ, и надъ нѣжнымъ участіемъ и сожалѣніемъ, съ которымъ на меня смотрѣла мистриссъ Грантонъ, — потому что «мой Колинъ» уѣхалъ, не женившись на своей подругѣ, Дорѣ. На Дорѣ! Я рада, что онъ меня никогда не называлъ полнымъ моимъ именемъ. Только одинъ человѣкъ на свѣтѣ зоветъ меня Теодорой.
Слышу стукъ колесъ.
Мнѣ сегодня не позволяютъ сойдти внизъ.
Почти цѣлый день я лежала на диванѣ и смотрѣла въ огонь, совершенно одна, потому что Франсисъ пріѣхалъ изъ Лондона вмѣстѣ съ мистриссъ Грантонъ и Пенелопой.
Они вышли погулять въ поле. Я изъ окна смотрѣла имъ въ слѣдъ, какъ они шли рука объ руку, пока черныя фигурки не исчезли за склономъ горы.
Должно-быть они очень счастливы, — Пенелопа и Франсисъ.
Желала бъ я знать, когда же наконецъ я выздоровѣю. Помнится, докторъ Эрквартъ говорилъ, что такого рода лихорадки, иногда продолжаются цѣлые мѣсяцы.
Вчера, проѣзжая по лагерю, сестра Пенелопа увидѣла доктора Эркварта; папа тотчасъ велѣлъ остановить экипажъ, чтобъ его дождаться. Такимъ образомъ, ему не возможно было пройдти мимо ихъ, ограничась поклономъ (Франсису казалось, что таково было его намѣреніе), онъ поневолѣ долженъ былъ остановиться и поговорить. Разговора съ нимъ мнѣ не передавали; знаю только, что онъ подалъ поводъ къ маленькому спору между папенькой и Пенелопой. Она громко выразила свое удивленіе, что папенька такъ хлопочетъ поддерживать знакомство съ страннымъ человѣкомъ, «неотесаннымъ», по ея мнѣнію.
Папа отвѣчалъ съ большимъ жаромъ чѣмъ я, признаться, ожидала:
— Надѣюсь, Пенелопа, что вы позволите вашему отцу руководиться собственными соображеніями, даже въ томъ случаѣ, если полагаете, что онъ можетъ дорожить обществомъ «неотесаннаго человѣка.» Впрочемъ, еслибы даже было сколько-нибудь истины въ вашемъ, совершенно нелѣпомъ, отзывѣ, я бы все-таки долженъ былъ помнить, какъ много я обязанъ доктору Эркварту; за такого рода услуги отплатить нельзя, но и забыть ихъ невозможно.
Этимъ кончился разговоръ, Пенелопа вышла изъ комнаты, а папенька сѣлъ въ кресла подлѣ меня. Я старалась было заговорить съ нимъ, но вскорѣ мы оба замолчали. Разъ или два я замѣтила, что папенька, переставая читать газету, пристально смотрѣлъ на меня; но онъ ничего не говорилъ.
Мы съ папенькой теперь рѣже бываемъ вмѣстѣ, хотя не исчезли еще отрадныя отношенія, установившіяся между нами во время его болѣзни. Желала бы я знать, вспоминаетъ ли онъ теперь тѣ долгіе, долгіе часы, однообразные дни и ночи, когда онъ лежалъ безъ движенія на своей постели, а мы вдвоемъ за нимъ ухаживали?
Я думала объ этомъ, какъ вдругъ папа сдѣлалъ мнѣ вопросъ, такъ странно соотвѣтствовавшій моимъ мыслямъ, что я сперва не нашлась отвѣчать ничего другаго, кромѣ односложнаго: «нѣтъ.»
— Душа моя, ты никогда не получала писемъ отъ доктора Эркварта?
Какъ могъ онъ вообразить что-нибудь подобное? Не мистриссъ ли Грантонъ, не Пенелопа ли, которая иногда такъ проницательна, намекнули папенькѣ, заставили его предположить?… При одной этой, мысли я похолодѣла отъ ужаса. Меня онѣ могли упрекать въ чемъ угодно; но малѣйшее обвиненіе, взведенное на другаго, вывело бы меня изъ терпѣнія. Итакъ я собралась съ духомъ и проговорила:
— Вы знаете, папа, доктору Эркварту не о чемъ мнѣ писать. Еслибъ онъ и захотѣлъ что-нибудь сообщить мнѣ, то онъ могъ бы сдѣлать это въ письмѣ къ вамъ.
— Разумѣется. Я спросилъ только потому, что онъ такъ близокъ со всѣмъ нашимъ семействомъ, а съ тобою, кажется, больше сошелся чѣмъ съ твоими сестрами. Но еслибъ онъ написалъ къ тебѣ, ты бы мнѣ, конечно, сказала?
— Конечно, папа.
Больше я ничего не прибавила.
Папа продолжалъ, разглаживая газету, и глядя въ огонь:
— Какъ я ни уважаю доктора Эркварта, но долженъ сознаться, что не совсѣмъ былъ доволенъ имъ въ послѣднее время. Онъ не достаточно цѣнитъ то вниманіе… вниманіе, которымъ, хоть изъ уваженія къ старости, слѣдовало бы сколько-нибудь дорожить молодому человѣку. Вчера, когда я приглашалъ его сюда, онъ опять отказался, и отказался немного… немного рѣзко.
Видя, что онъ ждетъ отвѣта, я тихо промолвила: «Да, папа.»
— Мнѣ очень жаль, потому что я искренно его уважаю и много нахожу удовольствія въ его обществѣ (папа пріостановился)…. Когда человѣкъ желаетъ сохранить хорошія отношенія съ знакомымъ домомъ, то онъ объ этомъ сколько-нибудь старается. Если же не видно старанія съ его стороны, то очень естественно заключить, что онъ и не желаетъ поддерживать этихъ отношеній. (Опять молчаніе.) Каждый разъ, какъ докторъ Эрквартъ пріѣдетъ сюда, я очень радъ буду видѣть его, очень радъ; но я уже не могу больше приглашать его въ Рокмонтъ.
— Да, папа.
Вотъ и все. Онъ взялъ со стола Times и принялся читать. Я лежала не шевелясь, не говоря ни слова. Такъ пролежала я весь вечеръ, до самой ночи.
Это личико — это милое, блѣдное личико, какъ оно измѣнилось!
Разкажу здѣсь, какимъ образомъ случилось мнѣ васъ увидѣть — хотя, собственно, тутъ нельзя говорить о случаѣ. Я рѣшился васъ увидѣть, хоть бы мнѣ нужно было для этого прождать цѣлый день и всю ночь, подобно вору, за стѣнами вашего сада. Еслибъ я могъ васъ увидѣть, не показываясь вамъ, тѣмъ лучше (такъ и случилось), но такъ ли, иначе ли, я ни за что бы не ушелъ не видавъ васъ. Когда рѣчь идетъ о васъ, одно небо можетъ измѣнить мои рѣшенія.
Вы и не подозрѣвали, что я такъ близко отъ васъ. Вы, кажется, не думали ни о комъ и ни о чемъ въ особенности; вы просто подошли къ окну и простояли у него съ минуту, глядя на далекія поля тихимъ, разсѣяннымъ, унылымъ взглядомъ человѣка, который только что перенесъ тяжелую утрату или отказался отъ чего-то дорогаго для его сердца. Помню, такимъ взглядомъ смотрѣлъ на меня Далласъ, когда пришелъ объявить мнѣ, спокойнымъ тономъ, что, вмѣсто того чтобы сказать первую свою проповѣдь, онъ долженъ немедленно отправиться на югъ, если не хочетъ бросить послѣднюю надежду не выздоровленіе. Дитя мое! неужели и вы хотите покинуть меня, какъ покинулъ меня Далласъ?
Вѣрно, вы серіозно были больны. Но въ такомъ случаѣ, я бы какъ-нибудь узналъ объ этомъ; мнѣ бы сказалъ объ этомъ вашъ отецъ, когда мы встрѣтились съ нимъ. Притомъ, однимъ физическимъ нездоровьемъ нельзя объяснить выраженіе вашего лица; я видѣлъ на немъ слѣды душевнаго страданія Чѣмъ же вы измучились? Неужели жалостью къ этому молодому человѣку, который (я узналъ это на дняхъ) уѣхалъ куда-то далеко? Не трудно угадать почему онъ уѣхалъ; я могъ бы предвидѣть такую развязку, зная васъ и его. Бѣдный малый! Но онъ богатъ, онъ хорошій, честный человѣкъ — ваши родные вѣрно желали этого брака. Можетъ-быть, они васъ преслѣдовали совѣтами, увѣщаніями? Вамъ пришлось вынести глухую, семейную борьбу? Не отъ этого ли вы похудѣли, поблекли? Да, это на васъ похоже; я знаю, вы ни за что бы не уступили, но за то истосковались бы, извелись бы, не говоря ни слова. Я васъ знаю хорошо — никто васъ такъ не понимаетъ. Какъ же я не позаботился о васъ? Мнѣ бы это было легко, въ качествѣ домашняго друга, доктора, сорока-лѣтняго старика. Я бы подвергъ этимъ лишь одного себя опасности. Да, я больше ничего, какъ презрѣнный трусъ. Дитя мое милое, тихое, простодушное дитя, они замучили васъ — а я остался въ сторонѣ и не подумалъ за васъ вступиться.
Осенью вы часто кашляли, и въ вашихъ глазахъ я замѣчалъ этотъ особенный блескъ и прозрачность, эти расширенные зрачки и синеватую тѣнь на нижней вѣкѣ, которые многіе считаютъ признаками чахоточнаго расположенія. Я иначе на это смотрю; въ васъ, какъ и во многихъ другихъ, они мнѣ обличаютъ только такъ-называемый нервный темпераментъ, чувствительный, до нельзя склонный къ разнымъ легкимъ разстройствамъ, но въ сущности здоровый и сильный. Я не замѣчаю въ васъ никакихъ признаковъ болѣзни, несмотря на ваше нѣжное сложеніе, я не вижу никакихъ причинъ, почему бы вамъ не дожить до глубокой старости. Но надобно съ вами обращаться какъ слѣдуетъ; надо бы васъ беречь, охранять, окружать васъ нѣжными попеченіями, устроить вамъ жизнь спокойную, мирную, счастливую, гдѣ бы любовь брала верхъ надъ всѣми случайностями и заботами жизни.
Я долженъ разу знать, чѣмъ вы были больны, и кто васъ лѣчилъ. Вѣроятно докторъ Блакъ. Я знаю, что вы его не любите, даже боитесь его. А между тѣмъ, они конечно ему поручили васъ, васъ, мое бѣдное, милое дитя, мой нѣжный цвѣточекъ. Я готовъ сойдти съ ума.
Простите меня! Простите мнѣ слово мое; хотя въ нѣкоторомъ смыслѣ вы теперь моя. Никто васъ такъ не понимаетъ, такъ не любитъ, какъ я. О, еслибъ я могъ васъ спасти!
Понимаете ли вы, что вы такое для меня, если одинъ взглядъ на ваше блѣдное личико почти лишаетъ меня разсудка?
Поздно; пора мнѣ заняться дѣломъ. Завтра я все обь васъ разузнаю.
Хочу разказать тутъ же, какимъ образомъ удалось мнѣ имѣть объ васъ извѣстія, потому что, будьте въ томъ увѣрены, я постоянно страшился всякой возможности выдать мою тайну друзьямъ или постороннимъ, боялся подать поводъ къ малѣйшей сплетнѣ, въ которой бы мое имя было соединено съ вашимъ.
Поэтому, вмѣсто того чтобы пойдти къ мистриссъ Грантонъ я отправился ко вдовѣ Кертрайтъ; я имѣлъ сообщить ей кой-какія извѣстія объ ея дочери. И тутъ, во избѣжаніе пустыхъ или злонамѣренныхъ сплетенъ и пересудовъ, я вамъ въ двухъ словахъ изложу все мое участіе въ этомъ дѣлѣ о Лидіи Кертрайтъ — то, что ваша сестра когда-то назвала «дерзкимъ вмѣшательствомъ» съ моей стороны.
Вдова Кертрайтъ, въ своемъ горѣ, попросила меня разузнать что-нибудь объ ея дочери, которая исчезла изъ дома, куда, по рекомендаціи миссъ Джонстонъ, она поступила служанкой; съ тѣхъ поръ о ней не было ни слуху, ни духу, несмотря на всѣ розыски мистера Чартериса и другихъ. Впрочемъ полагали, что она жива, потому что раза два она присылала денегъ старушкѣ-матери, и не очень еще давно ее видѣлъ въ театрѣ, въ отдѣльной ложѣ, молодой человѣкъ, по имени Тортонъ, который узналъ ее потому, что часто обѣдалъ въ томъ домѣ, гдѣ она прежде нанималась служанкой. Это-то я и хотѣлъ сообщить ея матери. Я бы не упоминалъ здѣсь объ этомъ обстоятельствѣ, еслибы не былъ увѣренъ, что задолго передъ тѣмъ, какъ вы прочтете эти письма (если когда-нибудь они вамъ попадутся на глаза), вамъ придется удостовѣриться, что бываютъ на свѣтѣ такіе грустные, ужасные случаи, и что самая чистая, самая непорочная женщина не имѣетъ права не знать ихъ.
Притомъ, какъ знать? можетъ-быть вамъ когда-нибудь представится возможность сдѣлать то, за что я съ такою радостью взялся бы самъ, о чемъ я когда-то умолялъ вашу сестру, употребить всѣ старанія, чтобы спасти отъ окончательной гибели эту молодую дѣвушку, которая, судя, по всѣмъ разказамъ, была милое, ласковое и простодушное созданіе.
Когда бѣдная мать немного успокоилась, она мнѣ разказала про васъ. Цѣлыхъ три недѣли у васъ лихорадка, или что-то въ этомъ родѣ, а ваши долго не замѣчали, что вы больны.
Да, я знаю, вы никогда не жалуетесь, а они врядъ ли догадаются, что вы страдаете, пока вы не упадете безъ силъ. А я — я, который васъ знаю, которому ясно всякое измѣненіе на вашемъ личикѣ — я побоялся придти къ вамъ на помощь!
Я тотчасъ же отправился въ Рокмонтъ, но садовникъ объявилъ мнѣ, что вашъ отецъ и сестра куда-то уѣхали, а миссъ Дора больна и не выходитъ изъ комнаты. Тогда я наконецъ рѣшился обратиться къ мистриссъ Грантонъ.
Она мнѣ очень обрадовалась — стала повѣрять мнѣ свое горе, по случаю отъѣзда сына (я вижу, что вы не выдали его тайны), и свое безпокойство объ васъ.
Я посовѣтовалъ ей употребить всѣ старанія, чтобы перевезти васъ къ себѣ, убѣжденіемъ ли, или хитростью; завезти васъ въ Кедры какъ будто для прогулки, а потомъ васъ не пустить.
Она тотчасъ же поняла меня я согласилась со мной. Кажется, она сумѣетъ настоять на своемъ, тѣмъ болѣе что имѣетъ достаточное вліяніе на вашего отца — А если бѣдняжка заупрямится сама? Въ послѣднее время характеръ у ней какъ-то измѣнился, — могу ли я сказать, что вы ей совѣтуете у меня погостить? Она очень довѣряетъ вашему мнѣнію, могу ли я назвать васъ, докторъ Эрквартъ?
Я подумалъ съ минуту, и потомъ отвѣчалъ утвердительно.
Кажется, мистриссъ Грантонъ не имѣетъ ни малѣйшаго подозрѣнія. Она безпрестанно меня благодарила за мою «доброту и участіе». Она также попросила меня на дняхъ же пріѣхать къ ней, въ качествѣ ея друга, чтобы меня не остановили никакія церемонныя соображенія относительно доктора Блака. Мнѣ теперь не до церемоніи, ни до какихъ соображеній. Что бы ни случилось, я долженъ убѣдиться, что вы внѣ опасности, что ничего не было упущено для вашего выздоровленія.
Если же нѣтъ — если мой привычный взглядъ удостовѣрится, что нѣтъ уже надежды, что не долго вамъ оставаться со мной — тогда я не стану скрывать своей любви. Вы будете моею хоть на одинъ день, хоть на единый часъ; я васъ прижму къ своей груди. Мой добрый ангелъ, мой другъ, моя нареченная жена, — ты должна умереть у меня на рукахъ. Я хочу, чтобы ты меня полюбила, я хочу, чтобы ты прожила еще для меня. Я хочу…
Да будетъ воля Господня!
Я опять дома. Я сижу у своего камина, въ новомъ креслѣ. Какъ обо мнѣ заботятся теперь! Какъ мнѣ хорошо!
Съ тѣхъ поръ какъ въ послѣдній разъ я писала свой дневникъ, здѣсь, въ этой же комнатѣ, со мной случилось столько страннаго, неожиданнаго! Я и до сихъ поръ не могу вполнѣ опомниться, а между тѣмъ почти забываю, что было время, когда все мнѣ казалось иначе, когда я сама была не то, что я теперь. Сердце у меня переполнилось; какъ мнѣ писать обо всемъ этомъ, когда и теперь я готова поникнуть головой въ молчаливомъ изумленіи, при одной мысли, что мнѣ, недостойной, выпало въ удѣлъ такое счастіе?
Врядъ ли я долго стану вести этотъ дневникъ, но пока совсѣмъ не заключу его, я буду писать его по прежнему подробно. Можетъ-быть, мнѣ будетъ весело перечитывать его, когда я состарѣюсь, когда мы состаримся.
Разъ утромъ (не помню уже въ какой именно день), мистриссъ Грантонъ удивила меня и всѣхъ нашихъ, рѣшительно объявивъ, что единственное для меня спасеніе — перемѣна воздуха, и что я немедленно должна съ нею ѣхать въ Кедры. У подъѣзда уже стояла покойная карета, набитая подушками, коврами, мѣховыми одѣялами; папенька самъ предложилъ свести меня съ лѣстницы; Пенелопа успѣла уложить всѣ мои вещи, однимъ словомъ мнѣ не дали времени возражать, и я поневолѣ должна была согласиться. Всѣ говорили, что это самое вѣрное средство для выздоровленія.
Мнѣ же, по разнымъ причинамъ, необходимо было поправиться поскорѣй.
Вопервыхъ, послѣ свадьбы Пенелопы, я останусь единственною дочерью въ домѣ; мнѣ придется завѣдывать всѣмъ хозяйствомъ и одной заботиться о папенькѣ.
Вовторыхъ, Лизабель писала, что прежде осени я буду ей нужна, чтобы раздѣлить съ нею новую заботу, новую радость; мы всѣ объ этомъ думали и мечтали, хотя никогда не говорили между собой. Пенелопа даже видѣла, какъ папенька, задумавшись, бережно стиралъ пыль съ старой деревянной лошадки, и какъ внимательно посматривалъ онъ на садовника Томаса, нянчившаго своего внучка. Бѣдный, милый папа!
Была у меня третья причина. Я иногда опасалась, по нѣкоторымъ намекамъ, вырвавшимся у Пенелопы, что они съ папенькой переговорили насчетъ меня и моего слабаго здоровья, и вообразили себѣ вещи совершенно несправедливыя. Да, несправедливыя, я могу это повторить и теперь. Я просто была больна лихорадкой вотъ и все; я непремѣнно бы оправилась современемъ. Если я и не была совершенно счастлива, то и это современемъ должно было пройдти. Не для чего мнѣ было умирать съ горя; я ни передъ кѣмъ не чувствовала себя виноватою, и никто не оылъ виноватъ нередо мной. Итакъ, мнѣ было необходимо (или по крайней мѣрѣ мнѣ казалось такъ, въ длинныя безсонныя ночи), мнѣ было необходимо собраться съ силами и поправиться какъ можно скорѣй.
Поэтому я не отказалась поѣхать погостить въ Кедры, хотя во многихъ отношеніяхъ мнѣ это было довольно тягостно.
Какъ бы то ни было, къ обѣду я уже была тамъ. Я лежала въ какомъ-то полузабытьи, похожемъ на успокоеніе, въ маленькой гостиной, передъ окнами которой разстилался давно знакомый видъ: лужайка, солнечные часы, вѣчно зеленые кустарники, а за ними длинное, тѣсное ущелье между двумя рядами горъ, увѣнчанныхъ ельникомъ, рѣзко отдѣляющимся на вечернемъ небѣ.
Мистриссъ Грантонъ суетилась, хлопотала и ухаживала за мною какъ родная мать.
Первый день моего пребыванія въ Кедрахъ я не видала никого, кромѣ доброй моей старушки, которая отъ меня не отходила, потчивала меня разными домашними снадобьями, торжественно обѣщая, что если я понемногу стану поправляться, она не позволитъ доктору Блаку переступить ея порогъ.
— Но все же, душа моя, я была бы гораздо покойнѣе, еслибы вы согласились посовѣтоваться съ однимъ моимъ пріятелемъ медикомъ.
Болѣзнь какъ-то изощряетъ наши чувства; ничто намъ не кажется удивительнымъ или неожиданнымъ. Я сразу угадала съ кѣмъ она желаетъ, чтобъ я посовѣтовалась, кто въ эту самую минуту отворяетъ дверь гостиной.
Докторъ Эрквартъ вошелъ и сѣлъ подлѣ моего дивана. Не припомню уже, о чемъ онъ говорилъ съ мистриссъ Грантонъ; мнѣ было достаточно того, что я слышала звукъ его голоса, что онъ сидѣлъ тутъ, рядомъ со мной.
Наконецъ мистриссъ Грантонъ зачѣмъ-то вызвали изъ комнаты, онъ вдругъ обернулся ко мнѣ и отрывисто спросилъ, съ которыхъ поръ я больна?
Я отвѣчала въ двухъ словахъ; потомъ, въ отвѣтъ на его дальнѣйшіе разспросы, сказала, что я, кажется, простудилась, что у меня была лихорадка, но что теперь я уже чувствую себя лучше, что я почти совсѣмъ здорова.
— Въ самомъ дѣлѣ? Дайте мнѣ вашу руку.
Онъ щупалъ мой пульсъ и, вынувъ часы, считалъ его біенія; конечно, въ эту минуту, то не былъ пульсъ выздоравливающей.
— Я вижу въ саду мистриссъ Грантонъ. Мнѣ нужно поговорить съ нею о васъ.
Онъ поспѣшно вышелъ, и вскорѣ потомъ я видѣла, какъ они расхаживали вмѣстѣ по террассѣ. Докторъ Эрквартъ зашелъ только, чтобы со мной проститься.
Но послѣ этого мы его видѣли каждый день въ продолженіи недѣли.
Онъ приходилъ въ разные часы, иногда послѣ обѣда, но не пропускалъ ни одного дня.
Несмотря однако на то, въ первую недѣлю я поправлялась не такъ скоро, какъ ожидала мистриссъ Грантонъ, или папенька съ Пенелопой, которые пріѣхали навѣстить меня и очень благодарили доктора Эркварта за его доброту и внимательность. Можетъ-быть именно эта-то доброта и была для меня самымъ тяжелымъ испытаніемъ. Какъ бы то ни было, дни проходили, а мнѣ не становилось лучше.
Разъ, въ субботу вечеромъ, мистриссъ Грантонъ поѣхала навѣстить какихъ-то сосѣдей, о которыхъ говорилъ ей докторъ Эрквартъ. Звали ихъ Энсделлями; они были не изъ здѣшнихъ жителей, а принадлежали къ лагерю, и одна изъ дочерей умирала отъ чахотки.
Въ этотъ день мнѣ какъ-то особенно тяжело было на душѣ: я лежала и думала о томъ, сколько лишней жалости обыкновенно тратятъ на людей, умирающихъ въ молодыхъ лѣтахъ; какъ напрасны жалобы на то, что столькимъ еще они могли бы наслаждаться, столько бы еще могли сдѣлать добра, тогда какъ, очень часто, они никакого добра не сдѣлали бы, и немного имъ радости на бѣломъ свѣтѣ. Возьмемъ, напримѣръ, мистриссъ Грантонъ и меня; еслибы смерть висѣла надъ нами обѣими, я знаю, кого бы ей слѣдовало выбрать; конечно ту, которая меньше привязана къ жизни, менѣе нужна окружающимъ; которая, по своей ли винѣ, или по приговору судьбы, прожила до двадцати пяти лѣтъ, не найдя случая принести кому-либо пользу…
Много осаждало меня тяжелыхъ и грѣшныхъ мыслей; я прижалась къ самому уголку дивана и разсѣянно смотрѣла въ огонь. Вокругъ царствовала такая страшно-невозмутимая тишина, что я невольно вскрикнула, когда за мною скрипнула дверь.
— Не бойтесь, это я.
Онъ подошелъ и пожалъ мнѣ руку; я хотѣла извиниться, объяснить чѣмъ-нибудь мой глупый испугъ. Докторъ Эрквартъ сказалъ, что онъ долженъ извиняться: онъ постучался въ дверь, но не услышавъ отвѣта, рѣшился войдти, потому что безпокоился о моемъ здоровье. Потомъ онъ ставъ говорить о другомъ, и я скоро оправилась, и слушала его съ полузакрытыми глазами, пока, взглянувъ на него случайно, я не замѣтила, что онъ пристально смотрѣлъ на меня.
— Вамъ сегодня хуже?
— Сегодня у меня лихорадочный день.
— Когда же наконецъ я увижу васъ здоровою!
— Благодарю васъ.
И я опять невольно закрыла, глаза. Онъ всталъ и раза два прошелся по комнатѣ.
— Миссъ Теодора, мнѣ нужно поговорить съ вами серіозно о вашемъ здоровьи. Мнѣ бы очень хотѣлось, чтобы вамъ стало лучше, гораздо лучше теперешняго, прежде чѣмъ я уѣду отсюда.
— Вы очень добры.
Мнѣ утомительно было отвѣчать даже ему.
— Позвольте, вы должны меня выслушать….
Тонъ его нѣсколько расшевелилъ меня.
— Вы должны меня выслушать. Я не хочу этого говорятъ другимъ, но вамъ я скажу прямо, что если вы не станете себя беречь — вы умрете.
Я взглянула на него. Никто, кромѣ доктора Эркварта, не рѣшился бы сказать мнѣ это, — я видѣла, что онъ говоритъ правду.
— Знаете ли, что грѣшно умирать такимъ образомъ, грѣшно добровольно покидать міръ Божій, тогда какъ вамъ предстоитъ еще столько пережить, столько принести пользы?
— Я никому не нужна.
— Никто изъ насъ не можетъ этого сказать. И вы не должны такъ говорить, я этого не позволю.
Рѣзкій тонъ его не оскорблялъ меня — въ немъ слышалась истина; но взглянувъ ему въ лицо, я невольно спросила, не сердится ля онъ на меня?
— Нѣтъ не сержусь, но я глубоко огорченъ, больше чѣмъ вы можете вообразить.
Тѣмъ ли, что я умираю, или тѣмъ, что желаю смерти, я не могла этого рѣшить, — но я видѣла, что онъ взволнованъ, растроганъ, и это придало мнѣ духу.
— Да, я знаю, что я во многомъ виновата. Еслибы кто-нибудь взялся хорошенько побранить меня, еслибы только я могла сказать кому-нибудь….
— Почему же вы не можете сказать мнѣ?
И я высказала ему все: всѣ грѣшныя мысли, которыя тяготѣли надо мной, мучили меня цѣлый день; повѣрила ему всѣ мои сомнѣнія, всѣ мои страданія; и когда я кончила, почти испугавшись своей откровенности, докторъ Эрквартъ долго говорилъ со мной, утѣшалъ, успокоивалъ меня, стараясь придать мнѣ бодрости и терпѣнія, стараясь уяснить мой взглядъ на собственную жизнь, доказывая, что отъ меня зависитъ сдѣлать ее и полнѣе, и стройнѣе.
Отрадны были мнѣ его слова, отрадно было его присутствіе, — мнѣ казалось, что близь меня стоялъ мой ангелъ-хранитель.
Потомъ разговоръ у насъ перешелъ на собственныя его дѣла; онъ сказалъ мнѣ, что все наконецъ устроилъ, что вскорѣ ему придется оставить лагерь и вступить въ новую должность, онъ назвалъ мнѣ даже день, назначенный для его отъѣзда.
Тутъ послѣдовало нѣсколько минутъ молчанія. Когда я о нихъ вспомню теперь, я удивляюсь, какъ я могла такъ спокойно пережить ихъ, такъ терпѣливо вынести боль, подступавшую мнѣ къ сердцу.
Докторъ Эрквартъ всталъ, сказавъ, что ему пора уйдти, что онъ не можетъ долѣе дожидаться мистриссъ Грантонъ.
— Итакъ дней черезъ десять, прибавилъ онъ, — мнѣ придется проститься съ вами — вѣроятно надолго.
— Да.
— Я не могу къ вамъ писать. Для меня бы это было большое утѣшеніе, но я знаю, что намъ невозможно, намъ не слѣдуетъ переписываться.
— Нѣтъ.
Я стояла, прислонясь къ камину. Докторъ Эрквартъ на минуту взялъ мою руку.
— Какая худенькая ручка!… Такъ вы будете помнить, если намъ и не случится возобновить этотъ разговоръ, — вы будете помнить все, что я вамъ сказалъ? Вы не будете пренебрегать своимъ здоровьемъ? Вы не станете такъ безнадежно смотрѣть на свою жизнь, а постараетесь быть веселою и бодрою, какъ слѣдуетъ дѣвушкѣ, которая такъ дорога не только своему семейству, но и — многимъ другимъ? Вы мнѣ это обѣщаете?
— Да.
— Такъ прощайте же.
— Прощайте.
Не знаю, не помню, онъ ли взялъ мои руки, или я сама ихъ къ нему протянула; но я почувствовала, что онъ крѣпко прижалъ ихъ къ своей груди, почувствовала, что онъ смотритъ на меня, какъ будто бы не имѣя силъ со мною разстаться, или какъ будто, бы прежде чѣмъ проститься со мною, онъ еще долженъ былъ что-то сказать мнѣ. Но лишь только я взглянула ему въ лицо, мы все поняли въ одно мгновеніе, намъ ничего уже не нужно было объяснять. Онъ только сказалъ четыре слова: «Ты будешь моею женой?» Я отвѣчала: «Да».
И тогда онъ поцѣловалъ меня.
Когда-то я любила читать и слышать о влюбленныхъ, объ ихъ рѣчахъ, объ ихъ взглядахъ, о томъ, какъ счастливы они вмистѣ; теперь мнѣ кажется, что обо всемъ этомъ не слѣдуетъ писать, не слѣдуетъ говорить.
Когда Максъ ушелъ, я сидѣла не шевелясь на прежнемъ мѣстѣ, почти цѣлый часъ, пока не воротилась мистриссъ Грантонъ, и не стала разказывать мнѣ о своей поѣздкѣ и о Люси Энсделль, которая умерла въ этотъ самый день. Бѣдная дѣвушка, бѣдная дѣвушка!
Тутъ между листками моего дневника, я храню первое письмо, полученное мною отъ Макса.
Оно пришло рано поутру, на другой день послѣ того вечера, который всегда будетъ казаться намъ обоимъ какъ бы началомъ новой жизни.
Когда принесли письмо, я еще спала крѣпкимъ сномъ — я не просидѣла всей ночи не смыкая глазъ, что собственно было бы въ нѣкоторомъ родѣ обязанностью дѣвушки въ моемъ положеніи — я просто легла съ чувствомъ неизъяснимаго успокоенія, надежды на Провидѣніе, такъ дивно устроившее все для моего счастья, надежды на его любовь, которую теперь никто не можетъ у меня отнять — и я заснула такъ же мирно и тихо, какъ усталый ребенокъ, зная что всю жизнь свою я буду находить защиту и опору въ немъ — въ моемъ Максѣ — моемъ мужѣ. Съ самой той минуты какъ онъ спросилъ у меня, хочу ли быть его женой, я въ мысляхъ своихъ называла его не иначе какъ мужемъ.
Дорогой Максъ! Вотъ его письмо; оно пришло не по почтѣ, вѣрно онъ занесъ его самъ, а мнѣ его вручила горничная, думая вѣроятно, что это какое-нибудь медицинское предписаніе. Я, признаться, очень горжусь тѣмъ, что сумѣла такъ хладнокровно проговорить: «Хорошо, отвѣта не нужно», и положивъ письмо подлѣ себя на столъ, притворилась, будто бы опять собираюсь заснуть.
Я и теперь смѣюсь — да почему же мнѣ не смѣяться? Максъ говоритъ, что ничто на свѣтѣ такъ не отрадно, для него, какъ видѣть мою веселость.
Какъ странно было открыть его письмо и увидѣть свое имя. написанное его рукой!
"Вчера я такъ скоро ушелъ отъ васъ, мы такъ мало успѣли другъ другу сказать, что я вамъ еще не сообщать многаго, что вы должны бы узнать прежде всего — прежде даже чѣмъ вы отвѣчали на тотъ мой вопросъ. Простите меня. Позвольте мнѣ сказать себѣ въ оправданіе, что когда я къ вамъ явился вчера, мнѣ только хотѣлось взглянуть на васъ, порадоваться вами; я не имѣлъ никакихъ другихъ надеждъ или намѣреній. Но страхъ потерять васъ, а потомъ одинъ взглядъ вашихъ милыхъ глазъ совершенно лишили меня власти надъ собой. Вы это знаете! Теодора, — даръ Божій! Да благословитъ васъ Господь за то, что въ эту минуту вы мнѣ позволили прочесть въ вашемъ сердцѣ!
"Цѣль этого письма — сообщить вамъ объ одномъ обстоятельствѣ, о которомъ вы должны узнать прежде чѣмъ мы увидимся съ вами.
"Вы, можетъ-быть, помните, какъ я вамъ сказалъ однажды, что, по всѣмъ вѣроятіямъ, я никогда не женюсь. Таково точно было мое намѣреніе, и вотъ по какой причинѣ. Когда я былъ еще мальчикомъ, передъ самымъ тѣмъ какъ умеръ Далласъ со мной случилось происшествіе до того, ужасное, и само по себѣ и по своимъ послѣдствіямъ, что оно измѣнило весь мой характеръ, помрачило всю мою жизнь, превратило меня изъ живаго, безпечнаго, веселаго мальчика, въ несчастнаго, растерзаннаго человѣка, которому сама жизнь долго была нестерпимымъ бременемъ. И хотя, благодаря Всевышнему, я мало-по-малу вышелъ изъ этого безнадежнаго положенія, такъ что жизнь моя не совершенно пропала даромъ; но я уже никогда не могъ оправиться вполнѣ; никогда не зналъ счастья и радости, пока не встрѣтилъ васъ. Вы явились мнѣ какъ неожиданная, нечаянная благодать. Сперва вы привлекли меня къ себѣ, потомъ развеселили, ободрили, наконецъ вы озарили лучомъ надежды мое мрачное отчаяніе.
"Та же самая причина (я не могу еще вполнѣ изложить ее вамъ прежде чѣмъ вернусь изъ предполагаемой поѣздки), та же самая причина, исказившая всю мою жизнь, не дозволяла мнѣ добиваться вашей любви. Мнѣ постоянно казалось, что человѣкъ въ моемъ положеніи не имѣетъ права думать о бракѣ. Нѣсколько словъ, сказанныхъ вами недавно, поколебали мое мнѣніе въ этомъ отношеніи. Я рѣшился когда-нибудь повѣрить вамъ всю мою жизнь, просто какъ другу; спросить васъ, имѣю ли я право при такихъ обстоятельствахъ искать руки какой бы то ни было женщины — отъ вашего отвѣта зависѣли дальнѣйшія мой рѣшенія.
"Я еще не сказалъ вамъ того, что хотѣлъ сказать тогда. Я теперь не такъ уже страшусь этого открытія. Все какъ будто бы измѣнилось вокругъ меня, я самъ какъ будто сталъ другимъ человѣкомъ. Я чувствую, что еслибы вы меня не любили, я бы погибъ совершенно, — но вы меня спасете. Я буду такъ счастливъ, что мнѣ удастся и васъ осчастливить. Вы не знаете, сколько любви можетъ накопиться въ душѣ человѣка моего характера и моихъ лѣтъ!
"Такъ какъ, до моего возвращенія, я не могу поговорить съ вашимъ отцомъ, то слѣдующее мое посѣщеніе должно быть просто посѣщеніемъ друга. Если, прочитавъ это письмо, вы пожелаете, чтобы все, что произошло между нами вчера, было забыто, я замѣчу это съ перваго же взгляда, и не скажу ни слова.
"Я вѣроятно буду у васъ въ понедѣльникъ, а больше ни разу до моего возвращенія. Мнѣ слишкомъ тягостно встрѣчаться съ вами, пока еще длится эта неизвѣстность. Притомъ, уваженіе къ вашему отцу требуетъ этого отсутствія, этого молчанія, пока я не буду въ состояніи объяснить все.
"Можете ли вы простить меня? Можете ли вы довѣрять мнѣ? Я думаю, что да.
"Надѣюсь, что вы послѣдовали моимъ предписаніямъ, отдыхали весь вечеръ и легли рано. Надѣюсь, что въ понедѣльникъ я увижу васъ съ легкимъ румянцемъ на щекахъ. Блѣдныя, худенькія щечки! Какъ грустно мнѣ на нихъ смотрѣть! Вы должны поправиться поскорѣй.
"Помните, что бы ни случилось, будете ли вы моею, или нѣтъ, вы единственная женщина, которую я могу любить, единственная, которую я могу назвать женою.
Много разъ я перечитывала это письмо.
Потомъ, я встала, одѣлась, также заботливо какъ бы въ день своей свадьбы. Онъ любитъ меня, онъ ни на комъ кромѣ меня не могъ бы жениться; точно этотъ день соединилъ насъ навѣки.
Когда я сошла внизъ, мистрисъ Грантонъ не могла нарадоваться, что я уже на ногахъ.
— Вотъ это прекрасно, непремѣнно нужно сказать доктору Эркварту. Кстати, онъ, кажется, заходилъ сюда рано поутру и оставилъ записку?
— Да, онъ будетъ здѣсь въ понедѣльникъ.
Она, кажется, удивилась, что я не показываю ей записки, но не сказала ничего. Дня два тому назадъ, я бы сама смутилась, покраснѣла, но теперь все измѣнилось. Я была его невѣста, его нареченная жена: насъ нельзя было обвинить въ лицемѣріи или въ обманѣ, за то что мы отъ всѣхь скрываемъ свою тайну. Мы принадлежали другъ другу, а остальному міру до насъ не было дѣла.
Тѣмъ не менѣе сердце мое переполнилось нѣжностью къ доброй мистриссъ Грантонъ, точно такъ же какъ къ моему отцу, къ сестрамъ, ко всѣмъ близкимъ мнѣ. Когда мистрисъ Грантонъ ушла въ церковь, я взяла Библію и сѣла въ гостиной, совершенно одна, если можно сказать, что я когда-нибудь бываю одна, съ тѣхъ поръ какъ знаю, что меня любить Максъ.
Потомъ, видя, что погода такъ хороша, я рѣшилась послѣдовать давнишнимъ предписаніямъ, которыя до сихъ поръ я не была еще въ силахъ исполнять; я одѣлась, и вышла погулять. Я прошла шаговъ сто, до самой верхушки пригорка, и тамъ усѣлась на давно знакомой мнѣ скамейкѣ. Сколько разъ, и въ какія различныя минуты жизни я сидѣла на ней!
День былъ чудный, воздухъ мягкій какъ весной; все было тихо вокругъ. Невольно, въ моемъ раздумья, пришла мнѣ на умъ моя мать, умершая давно, такъ давно, что я и не помню ея. Но никогда еще я такъ не жалѣла о томъ, что ея уже нѣтъ. Мнѣ кажется, что ей одной, одной только матери я могла бы сказать: «Максъ меня любитъ, я буду женою Макса.»
А Гарри, мой братъ, бѣдный Гарри, котораго жизнь была такъ жалка, а смерть такъ ужасна; можетъ-быть и онъ былъ бы лучшимъ человѣкомъ, еслибы зналъ моего Макса. Но я забываю какъ старъ онъ былъ бы теперь; когда онъ умеръ, Максъ вѣрно былъ еще мальчикомъ.
Я вынула письмо Макса, и опять перечла его, на свѣжимъ воздухѣ, при лучахъ солнца.
Что за блаженство въ сознаніи, что мы можемъ другъ друга осчастливить, осчастливить вполнѣ! Какъ это сознаніе должно возвышать, улучшать насъ!
Что касалось до этихъ обстоятельствъ, которыя такъ мучили его, и которыя онъ намѣревался сообщить папенькѣ и мнѣ, признаюсь, они меня мало тревожили. Вѣроятно, нѣтъ семейства, въ которомъ бы не нашлась какая-нибудь грустная тайна; вѣдь и мы должны разказать ему о бѣдномъ Гарри. Но все это вещи чисто случайныя, внѣшнія. Его опасеніе, что я измѣнюсь къ нему, прочитавъ его письмо, заставило меня разсмѣяться. Максъ, сказала я громко, обращаясь къ сосѣднему кусту, Максъ, что за вздоръ ты говоришь Развѣ можетъ что-нибудь разлучить насъ?
Сходя съ пригорка, я всѣ радостныя мысли запрятала въ самую сокровенную глубину своего сердца, и возвратилась къ обыденной и жизни.
Мы съ мистриссъ Грантонъ провели очень тихій день, тѣмъ болѣе что прогулка утомила меня, и я принуждена была почти цѣлый вечеръ пролежать на диванѣ. Я успокоивала ее, говоря, что сама въ этомъ виновата, и что, навѣрное, завтра же будетъ мнѣ лучше.
Но нѣсколько разъ осаждала меня мысль: что, если мнѣ не будетъ лучше, ни завтра, ни послѣзавтра, никогда? Что, если мнѣ точно суждено умереть, оставить его одного на бѣломъ свѣтѣ? И тутъ я, почувствовала, какъ драгоцѣнна стала мнѣ жизнь, и я испытала, отчасти, что значитъ горечь смерти.
Но это скоро прошло. Я вижу теперь, что любовь наша свята: я могу безъ ужаса и безъ отчаянія думать о своей или о его кончинѣ, зная, что даже смерть не можетъ вполнѣ разлучить меня съ Максомъ.
Насталъ понедѣльникъ. Я въ самомъ дѣлѣ чувствовала себя лучше, и цѣлое утро расхаживала по комнатамъ съ мистриссъ Грантонъ. Она спросила, въ какой именно часъ хотѣлъ быть докторъ Эрквартъ, и еще разные другіе дѣлала мнѣ вопросы о немъ. Я отвѣчала безъ смущенія и безъ замѣшательства; мнѣ казалось, будто бы мы давно принадлежимъ другъ другу. Но когда, наконецъ, раздался его звонокъ, я почувствовала, что вся кровь прихлынула мнѣ къ сердцу, а оттуда бросилась мнѣ въ лицо, и мистрисъ Грантонъ это замѣтила.
Что же мрѣ было дѣлать? Пускать пыль въ эти добрые проницательные глаза, или притворяться и лицемѣрить, какъ будто бы я стыжусь и его, и себя? На это я не была способна. Я просто сидѣла молча, позволяя ей думать, что ей угодно.
Что бы она ни подумала, добрая старушка не сказала ничего. Она вздохнула. Ахъ! этотъ вздохъ кольнулъ меня въ сердце, а между тѣмъ я ни въ чемъ не виновата, ни передъ ней, ни передъ Колиномъ; потомъ, подъ какимъ-то предлогомъ, она вышла изъ комнаты, и мы съ Максомъ встрѣтились наединѣ.
Пожавъ другъ другу руку, мы молча сѣли. Потомъ я спросила его, что онъ дѣлалъ наканунѣ, и онъ мнѣ отвѣчалъ, что провелъ цѣлый день съ бѣдными Энсделлями.
— Они этого пожелали, и я не могъ отказать имъ.
— Конечно, я очень рада, что вы были у нихъ.
Докторъ Эрквартъ (я буду продолжать называть его такъ за глаза; никому, кромѣ меня, нѣтъ дѣла до его христіанскаго имени), докторъ Эрквартъ посмотрѣлъ на меня съ улыбкой, потомъ онъ оталъ разказывать мнѣ объ этомъ бѣдномъ семействѣ, о томъ, въ какомъ горѣ онъ оставилъ несчастную мать, потерявшую двухъ дочерей въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ; онъ спросилъ, помню ли я полковой концертъ и молодаго Энсделля, который въ немъ участвовалъ.
Я вспомнила, что какого-то молодаго человѣка вызвали къ доктору Эркварту.
— Да, я долженъ былъ передать ему грустную вѣсть: старшая его сестра умерла внезапно. Больше ничего какъ простуда и лихорадка, какую и вамъ не мудрено было схватить въ этотъ вечеръ. Вы не можете вообразить, какъ вы тогда разсердили меня своею неосторожностью.
— Въ самомъ дѣлѣ? Я замѣтила, что васъ что-то тревожитъ, я не могла угадать, что именно, но видѣла это на вашемъ лицѣ,
— Такъ вы и тогда уже умѣли читать на моемъ лицѣ, моя дорогая леди?
Зачѣмъ мнѣ было отпираться, зачѣмъ мнѣ было скрывать, когда я видѣла, что онъ такъ этимъ счастливъ? Радость озаряла теперь его лицо, стирая всѣ рѣзкія черты, сглаживая всѣ морщины. Онъ помолодѣлъ на десять лѣтъ. Ахъ, я рада, что во мнѣ сохранилось много ребяческаго! Современемъ, я заставлю Макса совсѣмъ помолодѣть.
Тутъ у входа раздался звонокъ, и хотя постороннихъ посѣтителей никогда не допускаютъ до этой маленькой, отдѣльной комнаты, Максъ всталъ съ какимъ-то безпокойствомъ, и сказалъ, что ему пора идти.
— Зачѣмъ?
Онъ на минуту остановился въ нерѣшимости, потомъ торопливо проговорилъ:
— Я вамъ скажу правду: мнѣ теперь легче, когда я не вижу васъ.
Я не отвѣчала.
— Я думаю отправиться сегодня же ночью въ ту поѣздку, о которой я вамъ говорилъ.
Видно было, что мысль о ней для него тягостна.
— Такъ поѣзжайте же, и кончайте все. Вы скоро ко мнѣ воротитесь.
— Дай Богъ, дай Богъ!
Онъ былъ сильно взволнованъ.
Единственная женщина, которую бы онъ желалъ назвать женою! Да, я чувствовала, что я ему жена. Что такое давнишняя помолвка Пенелопы, что такое свадьба Лизабели? Я одна была настоящею женой. Это такъ, еслибы даже мнѣ и Максу не суждено было никогда соединиться ближе; еслибы даже я должна была остаться Теодорой Джонстонъ до конца своей жизни.
И потому, я собралась съ духомъ, и, не видя другаго способа утѣшить или поддержать его, тихо положила мою руку въ его; онъ тотчасъ же крѣпко сжалъ ее. Вотъ и все, но этого было довольно. Такъ мы сидѣли другъ подлѣ друга, какъ вдругъ дверь отворилась, и вошелъ папа.
Написавъ это, я разсмѣялась, припомнивъ папенькино лицо, когда онъ увидѣлъ насъ, сидящихъ рядомъ, рука въ руку.
Но тогда намъ было не до смѣха; папа сперва остолбенѣлъ отъ изумленія, потомъ проговорилъ строгимъ тономъ.
— Докторъ Эрквартъ, я долженъ заключить, я могу заключить только одно. Но вы могли бы переговорить со мной, прежде чѣмъ обратились къ моей дочери.
Максъ не тотчасъ же отвѣчалъ; когда онъ заговорилъ, звукъ его голоса заставилъ меня вздрогнуть.
— Сэръ, я точно виноватъ, но я поправлю свою вину, вы узнаете все… Но сперва, какъ единственное мое оправданіе…. И тутъ въ страстныхъ словахъ онъ высказалъ папенькѣ что я была для него, чѣмъ мы были другъ для друга.
Бѣдный папа! Онъ вѣрно вспомнилъ молодые свои годы.
Говорятъ, онъ сильно любилъ свою первую жену, мать Гарри. Когда я бросилась къ нему на шею, не однѣ мои слезы катились по моему лицу. Онъ протянулъ руку Максу.
— Докторъ, я вамъ прощаю. Нѣтъ на свѣтѣ человѣка, кому бы съ такою радостью поручилъ я эту дѣвочку, какъ вамъ.
И тутъ Максъ огорчилъ меня, почти оскорбилъ, какъ люди не совсѣмъ сжившіеся вмѣстѣ, должно-быть часто оскорбляютъ другъ друга. Не сказавъ ни слова, не взявъ даже протянутой ему руки, онъ вышелъ изъ комнаты.
Онъ былъ не правъ, даже въ томъ случаѣ, если онъ не могу сладить съ своимъ волненіемъ; да зачѣмъ же такъ стыдиться его? Онъ могъ бы серіозно оскорбить этимъ папеньку. Я старалась, по возможности, поправить дѣло, объяснивъ, что онъ хотѣлъ просить у папеньки моей руки не прежде какъ черезъ недѣлю, когда ему можно будетъ вполнѣ объяснить намъ свои обстоятельства.
— Душа моя, прервалъ меня папа, — поди ему сказать, что о нихъ онъ можетъ со мной переговорить, когда ему угодно. Если такой человѣкъ, какъ докторъ Эрквартъ, проситъ у меня руки дочери, то онъ можетъ быть увѣренъ, что я не подумаю освѣдомляться объ его обстоятельствахъ.
Растроганная до глубины души папенькиною добротой, я пошла отыскивать Макса. Я нашла его одного въ библіотекѣ; онъ недвижно стоялъ у окна. Я подошла и тронула его за руку, шутливо выговаривая ему, что онъ заставляетъ меня такъ за нимъ бѣгать. Онъ обернулся.
— Ахъ, Максъ, что съ тобою? Максъ — вотъ все, что я могла выговорить.
— Дитя мое! — Онъ старался успокоить меня ласковыми словами, но я не стану здѣсь пересказывать ихъ. — А теперь, прощай. Я долженъ тотчасъ же съ тобою проститься.
Я старалась объяснить ему, что это вовсе не нужно, что папенька ни о чемъ не хочетъ разспрашивать его, а только проситъ его остаться до вечера; что я, наконецъ, ни за что не отпущу его въ такомъ положеніи. Но все было напрасно.
— Я не могу остаться. Я лицемѣрить не могу. Не удерживай меня, дитя мое, не удерживай меня.
И онъ вѣрно бы ушелъ, потому что ужасно упрямъ, и вовсе не понимаетъ своего и моего блага, еслибы, къ счастью, со мной въ эту минуту не сдѣлалось дурно, вѣроятно отъ душевнаго потрясенія. Я почувствовала, что ноги у меня подкашивались, хотѣла удержаться за руку Макса, и упала безъ чувствъ. Когда я очнулась, я лежала на диванѣ, и возлѣ меня были папенька и мистриссъ Грантонъ.
И Максъ также, хотя я не тотчасъ замѣтила его; не знаю какъ это случилось, онъ ли самъ настоялъ на своихъ правахъ, или другіе молча признали ихъ, только голова моя покоилась на груди моего нареченнаго мужа.
Такимъ образомъ онъ остался. Никто не разспрашивалъ его, и онъ самъ ничего не объяснялъ. Онъ только сидѣлъ подлѣ меня все остальное время дня, ухаживалъ за мной, смотрѣлъ на меня, взглядомъ полнымъ любви, этой любви, которой достанетъ на всю мою жизнь. Я это знаю.
И потому, подъ вечеръ, я первая сказала ему: — Теперь, Максъ, пора тебѣ идти.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да, но уже совсѣмъ стемнѣло; тебѣ темно будетъ возвращаться. Пора тебѣ идти.
Онъ всталъ, какъ-то машинально пожалъ руку папеньки и мистриссъ Грантонъ. Онъ хотѣлъ также пожать и мою руку, но я высвободила свои руки и обвила ихъ вокругъ его шеи. Мнѣ дѣла не было до того, что могли обо мнѣ подумать или сказать; онъ былъ мой, мы принадлежали другъ другу; пусть знаютъ это всѣ. И я хотѣла, чтобъ онъ видѣлъ и чувствовалъ, какъ я его люблю и какъ буду любить до конца.
Потомъ онъ ушелъ.
Съ тѣхъ поръ прошло больше недѣли, и я не получала отъ него писемъ; впрочемъ онъ и говорилъ, что врядъ ли будетъ писать. Онъ пріѣдетъ самъ; и я каждую минуту могу услышать его звонокъ.
Они, папенька и Пенелопа, находятъ, что я уже черезчуръ хладнокровна. Пенелопа почти не вѣрить, чтобъ я его любила! Но они не знаютъ, о, Максъ! они не знаютъ; это знаешь, или будешь знать когда-нибудь.
Надѣюсь, что тебѣ никогда не придется прочесть это письмо, которое пишу теперь на всякій случай; надѣюсь, что мы сожжемъ его вмѣстѣ, и что мнѣ можно будетъ разказать тебѣ его содержаніе при случаѣ, сообщивъ тебѣ сперва мало-по-малу одинъ главный фактъ.
Я намѣренъ сообщить его тебѣ изустно, съ глазу на глазъ. Такимъ образомъ, онъ будетъ казаться мнѣ менѣе ужаснымъ, и мнѣ можно будетъ слѣдить за выраженіемъ твоего лица. Оно будетъ мнѣ руководствомъ въ моихъ дальнѣйшихъ поступкахъ; оно научитъ меня, какъ открыть все это твоему отцу. Я надѣюсь, иногда, что онъ не будетъ непреклоненъ, что его мнѣнія могутъ поколебаться. Пусть онъ мнѣ назначитъ какое-нибудь испытаніе; какъ бы долго и мучительно оно ни было — мнѣ все равно; только бы я могъ видѣть тебя.
Но сперва я долженъ собрать полнѣйшія свѣдѣнія объ иныхъ обстоятельствахъ, которыя я до сихъ поръ не имѣлъ духу изслѣдовать. Завтра я примусь за это дѣло, завтрашній день рѣшитъ мою судьбу. Приближеніе этой минуты почти лишаетъ меня всякой нравственной силы — прибавь къ этому видъ этого мѣста — я нечаянно остановился въ той же гостиницѣ, — въ Бѣломъ Оленѣ, въ Салисбэри.
Не знаю, проститъ ли мнѣ твой отецъ, согласится ли онъ принять меня въ свое семейство. Боясь его приговора, я пишу это письмо, чтобы во всякомъ случаѣ моя Теодора узнала всю мою жизнь.
Моя Теодора! Когда-нибудь, читая эти страницы (которыя я запечатаю сегодня, надписавъ твое имя (для доставленія послѣ моей смерти), ты поймешь, до какой степени я любилъ тебя. Выразить свою любовь, я не могу даже тебѣ; ее могла бы узнать ты только въ послѣдствіи.
Начну съ того, что напомню тебѣ, какъ давно мнѣ извѣстно, что твое имя собственно не Джонстонъ. Ты сама мнѣ сказала, чло буква т прибавлена недавно; что вы не аристократическаго, а плебейскаго происхожденія. Ты поймешь потомъ, какъ меня обрадовало это признаніе; но сперва мнѣ нужно вкратцѣ разказать тебѣ о самомъ началѣ моей жівни.
Ты уже знаешь, что отецъ мой и мать умерли оба, когда мы съ Далласомъ были еще дѣтьми. Близкихъ родственниковъ у насъ не было, пришлось намъ самимъ заботиться о себѣ, или лучше сказать, онъ заботился обо мнѣ; съ двѣнаднати-лѣтняго возраста, онъ почти замѣнялъ мнѣ отца. Если только возможно въ человѣкѣ совершенство, то оно осуществлялось въ моемъ братѣ Далласѣ. Всякій, кто его зналъ, былъ того же мнѣнія. Я увѣренъ, что и до сихъ поръ о немъ сохранилась память, въ старинныхъ стѣнахъ коллегіи Св. Маріи, гдѣ онъ провелъ восемь лѣтъ, готовясь къ своему священному призванію. Я увѣренъ, что каждый изъ юношей, которые знали его въ университетѣ, — хотя бъ они теперь были сѣдыми стариками, важными профессорами или чопорными пасторами, съ семействами, — каждый бы сказалъ тебѣ то же самое, что я теперь говорю о Далласѣ Эрквартѣ.
Самыя лучшія минуты своей жизни я провелъ въ университетѣ. Это счастливое время продолжалось до тѣхъ поръ, пока братъ Далласъ не заболѣлъ и не былъ принужденъ немедленно отправиться въ чужіе краи. Я долженъ былъ вскорѣ послѣдовать за нимъ, хотя черезъ это пропускалъ одинъ семестръ; но братъ не хотѣлъ со мной разставаться можетъ-быть онъ уже предвидѣлъ свой ковецъ, о которомъ я, вѣтреный мальчикъ, и не думалъ; я такъ давно привыкъ видѣть его нѣжное здоровье; можетъ-быть, онъ зналъ, чему подвергается девятвадцати-лѣтній мальчикъ, предоставленный самому себѣ.
Итакъ я былъ «предоставленъ себѣ», по нашему шотландскому выраженію, которое вѣроятно беретъ свое начало въ мрачномъ пресбитеріянскомъ воззрѣніи на человѣческую природу, лишенную поддержки свыше.
Не помню уже какъ это случилось, но я жилъ въ Лондонѣ, безъ малѣйшаго присмотра, соря деньгами какъ пескомъ, и, что еще хуже, тратя свое время, свою совѣсть, свою невинность. Одинъ Богъ, вѣдаетъ, какъ низко я тогда упалъ. Послѣдующія происшествія и этотъ періодъ моей жизни отчасти изгладились у меня изъ памяти. Все это время, я ни разу не писалъ къ Далласу.
Письмо отъ него, умоляющее меня пріѣхать къ нему поскорѣй, заставило меня опомниться и отшатнуться отъ бездны, готовой меня поглотить.
Я тотчасъ же выѣхалъ изъ Лондона, въ тоскѣ и тревогѣ; правда, я велъ себя не хуже большей части молодыхъ людей, окружавшихъ меня даже лучше многихъ; но я зналъ Далласа, — зналъ его чистую, безупречную жизнь, и мнѣ страшно становилось взглянуть ему въ лицо. Я былъ очень несчастенъ; а мальчикъ, не привыкшій къ горю, уже по этому самому подверженъ разнаго рода искушеніямъ. Онъ радъ всякому случаю заглушить свое чувство.
Кратчайшій путь въ По былъ черезъ Соутемптонъ и Гавръ. Но, въ утреннихъ сумеркахъ, я ошибся дилижансомъ; вещи моя отправились куда слѣдуетъ, а я, проѣхавъ нѣсколько часовъ, вдругъ узналъ, что нахожусь на дорогѣ, не въ Соутемптонъ, а въ Салисбэри. Мнѣ сообщилъ это, при громкихъ взрывахъ хохота, кондукторъ дилижанса, или, лучше сказать, джентльменъ, правившій лошадьми.
Онъ не преминулъ меня увѣдомить, что онъ точно джентльменъ, и взялъ на себя роль кондуктора только для штуки, какъ это часто дѣлали въ то время многіе знатные франты. Онъ говорилъ такъ развязно и хвастливо, что я бы принялъ его за лорда — по крайней мѣрѣ за баронета — еслибъ онъ случайно не сказалъ мнѣ своего имени; но онъ тотчасъ же объяснилъ мнѣ, что оно вовсе не такъ скромно, какъ кажется, и распространился о древности и знатности своего «рода».
Разговоръ его, шумливый и грубый, былъ однако довольно забавенъ, и онъ принималъ со мной самый покровительственный тонъ.
Мнѣ не хотѣлось бы сказать ничего лишняго объ этомъ человѣкѣ — его уже нѣтъ на свѣтѣ. Какъ я уже сказалъ, я ровно ничего о немъ не зналъ кромѣ его имени, — я сообщу вамъ его послѣ; но я догадывался, что жизнь онъ велъ не самую примѣрную. На видъ ему казалось лѣтъ за тридцать.
Когда дилижансъ остановился передъ этою самою гостиницей, гдѣ я пишу теперь, передъ Бѣлымъ Оленемъ въ Салисбэри — онъ уговорилъ меня выйдти погрѣться, потому что ночь была очень холодная.
Кончилось тѣмъ, что дилижансъ уѣхалъ безъ насъ, и онъ при мнѣ держалъ пари, что отправится въ кабріолетѣ, черезъ Салисбэрійскую равнину, а къ утру встрѣтитъ дилижансъ на большой дорогѣ. Хозяинъ гостиницы смѣялся и отговаривалъ его отъ безумной шалости, но онъ стоялъ на своемъ.
Могу припомнить каждое его слово, каждую черту его лица, его небрежныя, дерзкія манеры, въ которыхъ проглядывала однако какая-то беззаботность и откровенность, довольно привлекательная въ своемъ родѣ.
Онъ былъ не высокъ ростомъ, очень смуглъ и худъ, со впалыми глазами. Его лицо — нѣтъ, лучше не вызывать этого воспоминанія.
Онъ и два-три его товарища (отъявленные кутилы, какъ я вскорѣ узналъ) уговорили меня выпить съ ними вмѣстѣ. Денегъ у него не было — я долженъ былъ заплатить за попойку. Мнѣ было очень лестно угощать такого блестящаго, образованнаго джентльмена.
Но разъ въ продолженіи вечера, когда я глядѣлъ на него и слушалъ его рѣчи, мнѣ вдругъ пришло на умъ, что бы подумалъ Далласъ о моемъ новомъ знакомцѣ, что бы онъ сказалъ, какъ бы на меня взглянулъ, еслибъ увидѣлъ меня въ подобномъ обществѣ. И, послѣ ужина, я хотѣлъ уйдти; но этотъ человѣкъ удержалъ меня за плечи, издѣваясь надо мной и заставляя другихъ надо мной смѣяться и называть меня мокрою курицей. Всѣ добрыя мысли мои разсѣялись. Съ этой минуты, въ меня будто вселился дьяволъ.
Я напился до пьяна — первый разъ въ моей жизни: правда, я бывалъ на-веселѣ, но всегда останавливался на этой границѣ. Теперь же границъ не было; кровь моя кипѣла; у меня оставалось ровно на столько сознанія, чтобы всячески заглушать упреки совѣсти.
Не стану описывать подробностей этой попойки — онѣ не ясно сохранились въ моей памяти. Помню только, что подъ конецъ эти люди принуждали меня сказать имъ мое имя; до сихъ поръ я не называлъ себя, отчасти по свойственной мнѣ дикости, отчасти по смутному сознанію, что нахожусь не въ очень-почтенной компаніи. Я сказалъ имъ только, что отправляюсь во Францію, къ больному брату — больше ничего они не могли огъ меня добиться. Ихъ насмѣшки вывели меня изъ терпѣнія, довели меня до бѣшенства. Не знаю, до какой степени я заслужилъ это, но кончилось тѣмъ, что они вытолкали меня на улицу, меня, пьянаго, упорнаго, взбѣшеннаго мальчишку.
Шатаясь прошелъ я по темнымъ безмолвнымъ улицамъ, и заснулъ на дорогѣ, за воротами города.
Разбудилъ меня ударъ хлыстика по моимъ плечамъ — возлѣ меня стоялъ какой-то человѣкъ. Я бросился къ нему, и схватилъ его за горло, — это былъ тотъ самый джентльменъ, который меня напоилъ, а потомъ издѣвался надо мной; во мнѣ кипѣла дикая ненависть къ нему. А между тѣмъ, въ моей душѣ смутно мелькалъ образъ Далласа, больнаго, одинокаго, и мысль, что въ эту пору я бы ужъ долженъ былъ проѣхать половину пути къ нему.
Не знаю ужь какимъ способомъ ему — этому человѣку — удалось меня успокоить, — кажется, тѣмъ, что онъ обѣщалъ меня повезти куда мнѣ было нужно. У него была лошадь и кабріолетъ; онъ предложилъ мнѣ сѣсть въ него, сказавъ, что довезетъ меня до морскаго берега, откуда можно будетъ на кораблѣ отправиться во Францію. По крайней мѣрѣ, я смутно припоминаю, что онъ говорилъ мнѣ нѣчто въ этомъ родѣ. Онъ помогъ мнѣ усѣсться рядомъ съ нимъ, и я опять заснулъ тяжелымъ сномъ.
Проснувшись, я увидѣлъ вокругъ себя широкую пустынную равнину.
Онъ остановилъ лошадь, велѣлъ мнѣ спрыгнуть съ кабріолета; я машинально повиновался. Съ другой стороны экипажа стояло что-то высокое и темное; — сперва я принялъ это за гостиницу, но вскорѣ увидѣлъ, что это огромный камень, или нѣсколько огромныхъ камней, расположенныхъ полукругомъ.
— Что это такое?
— Это Стонгенджъ. Отличное мѣсто для ночлега. Прощайте, молодой человѣкъ. Вы такъ надоѣли мнѣ, что я намѣренъ оставить васъ здѣсь до будущаго утра.
Онъ сказалъ это съ громкимъ хохотомъ. Сперва я подумалъ, что онъ шутилъ, и засмѣялся вмѣстѣ съ нимъ. Потомъ я сталъ его уговаривать; потомъ мнѣ стало страшно, и когда я попытался опять влѣзть въ кабріолетъ, онъ меня оттолкнулъ. Что мнѣ было дѣлать тутъ, одному, вдали отъ всякаго человѣческаго жилища? Какъ мнѣ добраться до Далласа, мысль о которомъ ни на минуту не оставляла моего помраченнаго ума.
Я умолялъ его, какъ о жизни, чтобъ онъ сдержалъ свое слово и подвезъ меня на пути къ брату.
— Чортъ побери вашего брата!
И онъ хлестнулъ по лошади.
Тутъ я совершенно потерялъ голову. Я кинулся на него; бѣшенство усугубляло мою силу; я схватилъ его сзади, стащилъ съ кабріолета и бросилъ на землю со всего размаха. Голова его ударилась объ одинъ изъ большихъ камней; онъ остался безъ движенія
Теперь вы знаете все: я убилъ его. Должно-быть онъ умеръ сразу, въ одно мгновеніе; онъ даже не шевельнулся, даже не застоналъ. Но все же я убилъ его.
Безъ намѣренія, Господь въ томъ порукой. Я такъ мало предвидѣлъ его смерть, что схватилъ его за руку, приказывая ему встать, и требуя у него удовлетворенія за обиду… О, Боже мой, Боже мой!
Теодора, пожалѣй меня: пойми, что значитъ въ продолженіи двадцати лѣтъ носить въ душѣ такую тайну, имѣть на совѣсти человѣческую кровь!
Но я долженъ продолжать свой разказъ; уже поздно.
Я не въ силахъ распространяться о первыхъ минутахъ, когда мнѣ стало ясно что я сдѣлалъ.
Я успѣлъ совершенно протрезвиться. Я употребилъ всѣ средства, чтобы привести его въ чувство, а потомъ, чтобъ удостовѣриться, точно ли онъ умеръ; я уже тогда занимался медициной и не долго могъ оставаться въ заблужденіи. Я сидѣлъ, держа на колѣняхъ его голову, ясно сознавая, что я убилъ его, что кровь его навѣки останется на моихъ рукахъ. Такъ я держалъ его, пока онъ совершенно не остылъ.
Въ это самое время показался мѣсяцъ, и первый лучъ его упалъ за блѣдное, неподвижное лицо, съ полуоткрытыми глазами и ртомъ.
Мнѣ стало страшно; я держалъ на рукахъ не человѣка, а трупъ; и я былъ убійца.
Этимъ кончаются всѣ мои воспоминанія объ этой ночи; — послѣ этого я лишился сознанія. Должно-быть уже тогда овладѣло мною сумашествіе, продолжавшееся потомъ почти цѣлый годъ. Вѣроятно также, во мнѣ была вся хитрость сумашествія. потому что мнѣ удалось добраться до берега и переѣхать во Францію; но какимъ образомъ, рѣшительно не припомню.
Какъ тебѣ уже извѣстно, я не засталъ Далласа въ живыхъ. Добрый священникъ, у котораго онъ жилъ, ухаживалъ и за мной изъ любви къ Далласу, во время долгихъ, мрачныхъ припадковъ безумія, смѣняемыхъ полусознательною хандрой; онъ приписывалъ эти припадки испугу и отчаянію при неожиданномъ извѣстіи о смерти брата.
Продолжать ли мнѣ еще? Да, потому, что я теперь дошелъ до новаго проступка, по мнѣнію многихъ, столь же тяжкаго, какъ и первый. Я скрывалъ свое преступленіе въ продолженіи двадцати лѣтъ. Не буду оправдываться. Разкажу только какъ это случилось.
Вспомни, что первые мѣсяцы послѣ этой страшной ночи я былъ не въ своемъ разсудкѣ; я былъ хотя, правда, сумашедшій тихій и безвредный. Мое безуміе проявлялось преимущественно въ упорномъ молчаніи, боязни людей, такъ что я не выдалъ своей тайны; впрочемъ я сомнѣваюсь, чтобы въ это время я помнилъ что-либо изъ случившагося. Первый проблескъ памяти былъ пробужденъ англійскою газетой, которую добрый курятъ принесъ мнѣ, чтобы какъ-нибудь развлечь меня. Въ ней я прочелъ исторію человѣка, повѣшеннаго за убійство. Я прочелъ эту исторію строка за строкой, процессъ, судъ, приговоръ, послѣдніе дни преступника, мальчика не старше меня, и наконецъ самый послѣдній день, когда его повѣсили.
Постепенно, мало-по-малу, но съ мучительною ясностію ожили въ моемъ умѣ всѣ происшествія той ужасной ночи. Наконецъ я понялъ, что и я убилъ человѣка, что еслибы кто-нибудь видѣлъ мой поступокъ, еслибы когда-нибудь я признался въ немъ, меня бы также подвергли суду и наконецъ повѣсили бы какъ убійцу.
Первыя недѣли послѣ того какъ ко мнѣ вполнѣ возвратилось сознаніе, были таковы, что я улыбаюсь, слушая проповѣдниковъ, гремящихъ о буквальномъ смыслѣ вѣчнаго огня геенны огненной. Достаточно мукъ нравственнаго ада.
Иногда мнѣ казалось, что самъ сатана вселился въ мою душу, возмущая ее безбожнымъ ропотомъ. Неужели я, мальчишка, еще не начинавшій жить, долженъ поплатиться всею будущностью за вспышку гнѣва, жертвою котораго палъ человѣкъ, повидимому испорченный и развращенный, противъ котораго я даже не питалъ личной злобы? Неужели я долженъ жизнью искупить его жизнь, и самъ выдать себя на позорную смерть?
Трудно мнѣ пересказать теперь, какими разсужденіями я убѣдилъ самъ себя, что я въ правѣ скрыть свою тайну. Я былъ еще такъ молодъ — долгое забытье, въ которомъ я находился, обновило мои тѣлесныя силы, оживило во мнѣ жажду чести, страхъ стыда. Но иногда съ ними боролась совѣсть, боролась такъ жестоко, что не разъ мнѣ приходило на умъ покончить все — самоубійствомъ.
У меня недоставало религіозной вѣры, а Далласъ умеръ; я даже пересталъ думать о немъ.
Разъ, въ одну изъ тѣхъ тяжелыхъ минутъ, когда сильнѣе обыкновеннаго осаждала меня мысль разомъ положить конецъ своей мукѣ, разъ, приводя въ порядокъ бумаги моего брата, я нашелъ его Библію. Подъ своимъ именемъ, на первой страницѣ, онъ написалъ мое; число показывало самый день его смерти; я посмотрѣлъ на этотъ дорогой, давно знакомый почеркъ, и залился слезами.
Когда я нѣсколько успокоился, я принялся читать Библію; мнѣ казалось, что это сколько-нибудь сближало меня съ Далласомъ. Глава, которую я раскрылъ наудачу, такъ поразила меня, что сперва мнѣ казалось, будто душа моего брата сошла изъ своей вѣчной обители, чтобы увѣщевать меня. То было XVIII глава Езекіиля; вотъ между прочимъ нѣсколько стиховъ, которые я здѣсь прочелъ:
"И егда обратится беззаконникъ отъ беззаконія своего, еже сотворилъ, и сотворитъ судъ и правду, той душу свою снабдѣлъ есть.
"И видѣ, и обратися отъ всѣхъ беззаконій своихъ, яже сотвори, жизнію поживетъ и не умретъ….
«Понеже не хощу смерти грѣшника умирающаго, глаголетъ Адонаи Господь, но еже обратитися ему отъ пути своего, и жити души его, глаголетъ Адонаи Господь: обратитеся убо и живи будете.»
Я обратился и сталъ жить. Я рѣшился отдать жизнь, всю свою жизнь, за жизнь несчастнаго, мною убитаго, рѣшился посвятить ее исключительно благу другихъ, спасенію людей отъ смерти, и подъ конецъ, когда мнѣ удастся заслужить доброе имя, доказать, что человѣкъ можетъ, послѣ всякаго преступленія, очистить себя покаяніемъ. Я хотѣлъ вполнѣ искупить грѣхъ моей юности, и наконецъ открыто сознаться въ немъ передъ цѣлимъ свѣтомъ. Не знаю, не берусь утверждать на сколько я былъ правъ въ своемъ рѣшеніи — я просто разказываю что я имѣлъ въ виду, постоянно, и неотступно, пока не увидѣлъ тебя.
Само собой разумѣется, что, обрекая себя на такую жизнь, я не могъ и мечтать о дружбѣ, о любви, о бракѣ, ни о какихъ человѣческихъ узахъ. Жизнь для меня могла быть только искупленіемъ, а не радостью.
Остальное ты знаешь, какъ окончивъ въ Дублинѣ курсъ медицинскихъ наукъ (я нарочно выбралъ этотъ городъ, гдѣ никто меня не зналъ), я объѣздилъ полъ-свѣта въ качествѣ полковаго хирурга. Въ первый разъ я возвратился въ Англію за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ, какъ мнѣ случилось увидѣть твое милое, безцѣнное личико на балѣ въ Кедрахъ. То же самое личико, на которомъ дня два тому назадъ я прочелъ этотъ взглядъ любви, потрясшій меня до глубины сердца. Въ одно мгновеніе онъ изгладилъ изъ моей души всѣ прежнія рѣшенія, всю борьбу, всѣ муки, пережитыя въ продолженіи двадцати лѣтъ, онъ возвратилъ мнѣ право любить, искать любви, жениться. Будешь ли ты когда-нибудь моею женой?
У меня не достало силъ окончить это письмо въ прошлую ночь. Теперь я прибавлю къ нему нѣсколько строкъ, прежде чѣмъ отправлюсь въ городъ окончательно разузнать все: кѣмъ было найдено его тѣло, гдѣ онъ похороненъ; съ этою цѣлію я уже ходилъ на кладбище подлѣ собора; но тамъ все покрыто зеленою, гладкою травой, сіяющею на утреннемъ солнцѣ, какъ коверъ, усѣянный брилліантами.
Я вспомнилъ о тебѣ — въ эту минуту ты встаешь, моя ранняя птичка. Ты можетъ-быть теперь стоишь на террассѣ и смотришь на верхушки горъ, или на твои любимые кедры, смотришь своимъ яснымъ весеннимъ взглядомъ.
Молись за меня, моя безцѣнная Теодора, моя жена.
Я наконецъ нашелъ его могилу.
Въ память Генриха Джонстона, единственнаго сына его преподобія Уилльяма Генриха Джонстона изъ Рокмонта въ Шоррейширѣ. Лишился жизни по несчастному случаю въ окрестностяхъ Салисбэри и похороненъ здѣсь.
Родился мая 19-го, 1806. Умеръ ноября 19-го, 1836.
Давно, очень давно, не заглядывала и въ этотъ дневникъ. Не знаю, въ силахъ ли я снова приняться за него? Мнѣ кажется, что да.
Я долго сидѣла у открытаго окна, какъ сиживала я въ былыя времена, съ тою только разницей, что теперь, оставаясь одна, я прижимаю къ губамъ кольцо на моемъ пальцѣ, и не свожу глазъ съ него. Какъ утѣшаетъ меня это кольцо! Это подарокъ моего Макса.
Много грустнаго и неожиданнаго случилось въ нашемъ домѣ, и не предвидится теперь, чтобъ я когда-нибудь стала женою Макса. По той же причинѣ, и свадьба Пенелопы отложена на время; я упросила ее ничего не говорить Франсису, если онъ самъ не будетъ допрашивать ее, или будетъ слишкомъ не доволенъ этою отсрочкой. Ни того, ни другаго не было. Мы не сочли также нужнымъ извѣщать обо всемъ Лизабель. Папа, Пенелопа и я, мы строго хранимъ нашу общую тайну.
Всѣ мы успѣли нѣсколько оправиться, и все въ Рокмонтѣ пришло въ свой обычный порядокъ. Я часто спрашиваю себя, подозрѣваютъ ли что-нибудь, догадываются ли о чемъ-нибудь знакомые, друзья, люди близкіе намъ, какъ напримѣръ мистриссъ Грантонъ? Не думаю. На дняхъ она сказала, что у меня бодрое и веселое выраженіе лица. Если эта правда, то я рада.
О чемъ мнѣ горевать, пока я увѣрена, что онъ меня любитъ, пока я знаю, что онъ не способенъ ни на что дурное, недостойное его? «Онъ», разумѣется, не кто иной какъ Максъ, мой другъ, кой мужъ!
Погода у насъ стоитъ великолѣпная; черезъ двѣ недѣли будетъ свадьба Пенелопы и къ тому времени всѣ наши розы будутъ въ цвѣту. Я рада этому; пусть этотъ счастливый день будетъ какъ можно болѣе походить на праздникъ.
Мысли мои пришли наконецъ нѣсколько въ порядокъ; я успокоилась, и мнѣ кажется, что я теперь въ состояніи подробно описать все случившееся. Я считаю это въ нѣкоторомъ отношеніи своею обязанностью, и хотя мнѣ тяжело приниматься за это дѣло, я чувствую, что не должна уклоняться отъ него.
Я перечла предыдущую страницу моего дневника, и горько мнѣ было вспоминать о чувствѣ, съ которымъ я, много дней тому назадъ, положила свое перо, съ минуты на минуту ожидая Макса.
Ждала я его десять дней; мнѣ не было грустно, хотя послѣдніе два дня я начинала уже безпокоиться за него; но, что ни толковала мнѣ Пенелопа, никакія сомнѣнія не закрадывались въ мою душу: я была увѣрена въ его любви.
На десятый день, послѣдній срокъ, назначенный имъ для своего возвращенія, я, разумѣется, была увѣрена, что онъ пріѣдетъ. Я знала, что онъ сдѣлаетъ все возможное, все, что зависитъ отъ человѣка, чтобы сдержать свое слово и избавить меня отъ лишней минуты мучительной тревоги.
Я не знала, гдѣ былъ Максъ, по какимъ дѣламъ онъ уѣхалъ. Онъ ничего не сказалъ мнѣ объ этомъ, и я не разспрашивала его. Онъ сказалъ, что пока не можетъ всего объяснить мнѣ, и я совершенно удовольствовалась этимъ, я не тревожилась, не безпокоилась. Я знала, что онъ меня любитъ; о чемъ же мнѣ было еще безпокоиться?
Въ сумерки, просидѣвши цѣлый день дома, я вышла на воздухъ. Пенелопа вызвала меня погулять съ ней, да я и сама теперь не упускаю случая подышать чистымъ воздухомъ для укрѣпленія здоровья. Мы шли молча, каждая погруженная въ свою думу, когда у поворота дороги, ведущей не въ лагерь, а къ болоту, сестра моя вдругъ вскрикнула: — Если я не ошибаюсь, это докторъ Эрквартъ!
Еслибъ онъ не услыхалъ своего имени, то прошелъ бы, кажется, мимо, не замѣтивъ насъ. Я никогда не забуду выраженія его лица въ ту минуту, когда онъ взглянулъ на насъ.
Оно заставило меня вздрогнуть.
— Боже мой, Максъ, сказала я, — ты былъ боленъ?
— Не знаю. Да…. кажется,.
— Когда ты воротился?
— Не помню…. да, дня четыре тому назадъ.
— Ты шелъ въ Рокмонтъ?
— Въ Рокмонтъ? О! нѣтъ.
Онъ вздрогнулъ и выпустилъ мою руку.
— Докторъ Эрквартъ, кажется, вообще сегодня въ нерѣшительномъ расположеніи духа, строго замѣтила стоявшая поодаль Пенелопа. — Не лучше ли намъ будетъ оставить его? Пойдемъ, Дора.
И она почти насильно отвела меня отъ него. Она была очень разсержена, и начала мнѣ говорить, какъ неизвинительно поведеніе доктора Эркварта, какъ онъ оскорбилъ меня и все мое семейство; что мы вообще объ его прошедшемъ и обо всѣхъ его обстоятельствахъ ничего не знаемъ, и что онъ можетъ оказаться человѣкомъ очень непочтеннымъ; что Франсисъ всегда говорилъ это. Но мнѣ было не до Франсиса, мнѣ некогда было отвѣчать на горькія слова сестры. Къ великому негодованію ея, я вырвала свою руку изъ ея руки и бѣгомъ возвратилась къ моему Максу. Онъ все скажетъ, все объяснитъ мнѣ; я вѣрила въ его любовь, и крѣпко сжала его руку, эту руку, принадлежащую мнѣ по праву.
— Ты ли это, Теодора?
— Да, это я, и я сказала ему, что онъ долженъ идти къ намъ, и разказать мнѣ все, что случилось.
— Не могу.
— Я не пойду домой, не поговоривъ съ тобой; я хочу говорить съ тобой.
Онъ остановился, взялъ меня за обѣ руки и заставилъ себя улыбнуться. — Ты все тотъ же рѣшительный, милый человѣкъ, но ты не знаешь чего требуешь. Оставь меня, иди домой.
Я была увѣрена, что какое-нибудь великое, ужасное бѣдствіе готово обрушиться на насъ. На моемъ языкѣ вертѣлся вопросъ: Ты попрежнему любишь меня? Но я взглянула ему въ глаза и нашла его излишнимъ.
— Пока я жива, я не оставлю тебя, сказала я коротко и рѣшительно.
Затѣмъ я воротилась къ Пенелопѣ и сказала ей, что я приду домой съ докторомъ Эрквартомъ, что мнѣ нужно переговорить съ нимъ. Она старалась удержать меня, сердилась, убѣждала, но все понапрасну. Я ей не слушала, я уже стояла подлѣ моего Макса.
Онъ схватилъ мою руку и крѣпко сжалъ ее; онъ не сказалъ мнѣ теперь: оставь меня.
— Ну теперь, Максъ, разкажи мнѣ все.
Молчаніе.
— Пока я всего не узнаю, мы не можемъ быть счастливы. Говори же скорѣе! Что бы ни было, я ко всему приготовлена.
Молчаніе.
— Это что-нибудь очень ужасное.
— Да.
— Можетъ стать преградой между нами?
— Да.
Я задрожала, и голосъ мой дрожалъ, когда я воскликнула:
— Максъ, скажи мнѣ все!
Должно быть эти слова хорошо выражали то, что происходило въ моей душѣ, потому что онъ съ тревогой взглянулъ на меня и видимо забылъ все въ своемъ безпокойствѣ обо мнѣ.
— Постой, Теодора, отвѣчай сперва на мои вопросы. Какъ ты себя чувствуешь? Совершенно ли ты поправилась?
— Совершенно. Ну, теперь скажи мнѣ, въ чемъ дѣло.
Онъ нѣсколько разъ пытался заговорить, но голосъ измѣнялъ ему.
— Я… я написалъ къ тебѣ письмо, произнесъ онъ наконецъ.
— Я не получала его.
— Я и не имѣлъ въ виду, чтобы ты получила его прежде моей смерти. Но я раздумалъ. Я отдамъ тебѣ его теперь. Я уже четвертый день брожу вокругъ вашего дома въ надеждѣ встрѣтить тебя. Мнѣ необходимо было взглянуть на тебя. О дитя мое, милое дитя мое!
Онъ отдалъ мнѣ письмо, и попросилъ меня прочесть его только тогда, когда я на ночь останусь одна въ своей комнатѣ.
— Оно причинитъ тебѣ страданія, жестокія страданія. Прости меня, а теперь растанемся.
Мы стояли у воротъ Рокмонта. Я такъ была убѣждена, что онъ зайдетъ къ намъ и отобѣдаетъ съ нами, такъ мало ожидала, что мнѣ тутъ же придется проститься съ нимъ, что я очень огорчилась. Я сказала ему это, и въ отвѣтъ онъ снова повторилъ, что я сама не знаю чего требую отъ него.
Уже почти совершенно стемнѣло; воздухъ былъ сыръ, и докторъ Эрквартъ заботливо окуталъ меня въ плащъ и просилъ меня поскорѣе идти домой; но потомъ онъ самъ остановилъ меня, долго вглядывался въ меня и наконецъ сказалъ: — Милая, ты любишь меня?
Онъ въ послѣдствіи говорилъ мнѣ, что въ эту минуту онъ все забылъ, глядя на меня; мы оба поняли тогда, что любовь наша можетъ дать намъ силу даже разстаться.
Первый человѣкъ, который встрѣтился мнѣ дома, былъ отецъ. Онъ былъ очень веселъ и въ духѣ, первымъ словомъ его было спросить, куда я дѣвала доктора Эркварта.
Не знаю, какъ я провела этотъ вечеръ, не помню говорили ли о Максѣ, осуждали ли его. Я могла только думать о письмѣ и о томъ, какъ бы мнѣ въ точности исполнить всѣ желанія Макса относительно этого письма.
Я, разумѣется, никому ни слова не сказала объ немъ, и не заглядывала въ него до тѣхъ поръ, пока не ушла въ свою комнату. Съ улыбкой выслушала я выговоръ Пенелопы за то, что я развела у себя такой большой огонь и запаслась свѣчами, какъ будто была намѣрена просидѣть всю ночь. Я спокойно и хладнокровно приняла всѣ эти предосторожности. Я не знала, что мнѣ предстояло, и должно было позаботиться о своемъ здоровьѣ. Я принадлежала не себѣ, а Максу.
Бѣдная Пенелопа въ этотъ вечеръ была очень не въ духѣ. Она ни разу не ворчала на меня съ тѣхъ поръ.
То, что мы узнали, въ одномъ отношеніи всего сильнѣе, за исключеніемъ конечно отца, подѣйствовало на Пенелопу; изъ насъ всѣхъ она одна ясно помнитъ нашего брата Гарри.
Имя это наконецъ написано, и я должна теперь выговорить то ужасное слово, которое какъ громомъ поразило меня въ письмѣ Макса.
Мой Максъ убилъ Гарри. Не съ умысломъ, но въ минуту бѣшенства, когда онъ не помнилъ что дѣлалъ; онъ былъ тогда очень молодъ, его обидѣли, оскорбили и вывели изъ себя; но какъ бы то ни было, онъ убилъ Гарри. Мы смерть брата считали случайною, но виновникомъ ея былъ Максъ.
Я пишу это теперь спокойно, но я не могу передать, что я почувствовала тогда. Я начала читать письмо Макса, все ожидая чего-то страннаго, ужаснаго, и я скоро догадалась, что этотъ недобрый человѣкъ въ Салисбэри долженъ быть бѣдный Гарри; но я не подозрѣвала истины, пока не прочла этихъ ужасныхъ словъ: я убилъ его.
Въ первыя минуты я ничего не чувствовала, ничего не понимая, этотъ неожиданный ударъ совершенно оглушилъ меня. Странно, какъ скоро привыкаешь къ мысли о большомъ несчастіи. Когда я пришла въ себя, мнѣ казалось, что я всю жизнь свою знала, что Максъ убилъ Гарри.
О Гарри! несчастный братъ мой, прости меня, если я почувствовала тогда не то, что должна была почувствовать; если я, твоя сестра больше чѣмъ о тебѣ думала о моемъ бѣдномъ, бѣдномъ Максѣ, такъ давно изнывающемъ подъ этимъ тяжелымъ бременемъ!
Чѣмъ больше я думала, тѣмъ яснѣе и отчетливѣе представлялся мнѣ весь ужасъ того, что я узнала, и того, что предстояло намъ въ будущемъ.
Я обо многомъ не имѣла понятія до нынѣшней весны, когда Пенелопа, полная мысли о близкой разлукѣ съ нами, много говорила со мною о быломъ времени, о нашемъ дѣтствѣ и въ особенности о Гарри.
Онъ былъ избалованный ребенокъ. Онъ ни въ чемъ не знавалъ отказа съ самыхъ тѣхъ поръ, когда, на высокомъ своемъ стульчикѣ сидѣлъ онъ за столомъ рядомъ съ отцомъ, пилъ шампанское изъ его стакана, и потѣшалъ всѣхъ присутствующихъ своею дѣтскою болтовней. Онъ ни въ чемъ не встрѣчалъ противорѣчія до тѣхъ поръ, пока въ девятнадцать лѣтъ не влюбился въ простую деревенскую дѣвушку и не захотѣлъ жениться на ней; онъ увезъ ее, сколько мнѣ извѣстно (отецъ мой увезъ также мать Гарри), и поставилъ бы на своемъ, еслибы папенька не принялъ рѣшительныхъ мѣръ, чтобъ помѣшать этому браку. Дѣвушка умерла съ горя, умерла въ нищетѣ. Это погубило Гарри; онъ послѣ этого совершенно сбился съ пути.
Пенелопа помнитъ, какъ бывало къ намъ, дѣтямъ, во время нашихъ прогулокъ подойдетъ оборванный, истасканный человѣкъ, и перецѣлуетъ насъ и нашихъ нянекъ, говоря, что онъ нашъ братъ Гарри; а также какъ онъ стерегъ отца у дверей церкви, и шелъ за нимъ къ намъ въ домъ, гдѣ отецъ запирался съ нимъ въ кабинетъ и долго увѣщевалъ и бранилъ его; Гарри выходилъ оттуда съ своею всегдашнею наглою улыбкой и кивалъ головой маменькѣ, которая всегда блѣднѣла, когда его видѣла.
Сестра моя помнитъ также, какъ за папенькой послали, и онъ уѣзжалъ дня на два, и какъ по его возвращеніи насъ всѣхъ одѣли въ трауръ, и сказали намъ, что нашъ братъ Гарри умеръ, и что мы никогда не должны упоминать о немъ. И однажды, когда, повторяя свой урокъ географіи, она хотѣла пойдти къ отцу, съ какимъ-то вопросомъ о Салисбэри, маменька остановила ее, сказавъ ей, что она никогда не должна произносить имя это при отцѣ, что бѣднаго Гарри постигло несчастіе въ этомъ городѣ, что онъ умеръ и похороненъ такъ.
Маменька умерла въ томъ же году, и скоро затѣмъ мы переѣхали въ Рокмонтъ. Мы никогда не говорили о Гарри, никто изъ нашихъ здѣшнихъ сосѣдей не узналъ, что у насъ былъ братъ.
Всю эту длинную ночь я старалась думать объ этомъ сынѣ моего отца, моемъ братѣ; заставляла себя жалѣть о немъ, въ надлежащемъ настроеніи духа думать о его смерти. Но какъ я ни боролась съ собой, мысли мои возвращались къ Максу, и мнѣ кажется, что даже еслибъ онъ не былъ моимъ Максомъ, я не могла бы не пожалѣть о человѣкѣ, который въ минуту изступленнаго бѣшенства совершилъ преступленіе и всею жизнію своею не можетъ искупить его.
Я не старалась оправдывать его, я не скрывала отъ себя истины. Я сознавала, что мой Максъ совершилъ преступленіе; но тѣмъ не менѣе я говорила себѣ, и сто разъ повторяла себѣ, что онъ мой Максъ и всегда будетъ моимъ. Слово это, кажется одно спасло меня; не будь, его, я не знаю, что сталось бы со мною въ эту ночь.
Не къ чему описывать все то, что я перечувствовала въ продолженіи этой ночи. Даже Максъ никогда не узнаетъ этого. Такіе часы не повторяются два раза въ жизни, и если я не сошла съ ума, если силы не совершенно измѣнили мнѣ, то конечно я этимъ обязана не себѣ. Что значитъ сила человѣческая въ такія минуты? Я была уничтожена, убита, но я обратилась къ Тому, Кому доступны молитвы каждаго, Кто и грѣшниковъ не отвергаетъ, и Онъ далъ, мнѣ силы молиться, плакать, смирить мое сердце, разсѣялъ тьму души моей.
Когда начало разсвѣтать, я загасила свѣчу и подошла къ окну, и долго смотрѣла въ слабо-освѣщенную, мглистую даль, точно какъ въ то утро, когда мы оба, Максъ и я, сидѣли у изголовья отца. Какъ любилъ его мой отецъ, мой бѣдный отецъ!,
Становилось совершенно свѣтло; птицы запѣли, сперва по одиночкѣ, а скоро веселымъ, стройнымъ хоромъ. Могло ли какое-нибудь горе сравниться съ моимъ, думала я? Да, я могла себѣ представить горе болѣе тяжкое, болѣе безвыходное, еслибы въ это ясное весеннее утро я чувствовала, что онъ пересталъ меня любить, пересталъ быть достойнымъ моей любви, еслибъ я знала, что я навѣки утратила его, и намъ не соединиться ни въ этой жизни, ни въ другой.
Я подумала, что должно лечь и постараться заснуть, хоть бы на полчаса. Я раздѣлась и легла въ постель, крѣпко сжимая въ рукѣ, письмо Макса.
Сонъ не долго заставилъ себя ждать, но принесъ мнѣ съ собою такіе страшные угрозы, что я скоро проснулась съ громкимъ крикомъ. Открывъ глаза, я у кровати своей увидала Пенелопу, съ чашкой кофе для меня.
Я еще ночью рѣшилась все разказать отцу; я чувствовала, что и была обязана это сдѣлать, и была убѣждена, что и Максъ точно также смотритъ на это дѣло, что онъ не захотѣлъ бы ни на минуту обманывать отца; но я еще не думала о томъ, что мнѣ сказать остальнымъ домашнимъ, до какой степени мнѣ быть откровенною съ ними, пока не увидѣла передъ собой полувстревоженное, полунедовольное лицо Пенелопы.
— Объясни еще же мнѣ наконецъ въ чемъ дѣло, Дора. Ты здѣсь глядишь на меня испуганными глазами, а докторъ твой съ самаго разсвѣта, какъ тѣнь, бродитъ вокругъ дома. Мнѣ очень хочется послать за нимъ и спросить, что все это значитъ.
— Не дѣлай этого! воскликнула я, и весь ужасъ нашего положенія съ новою ясностію представился мнѣ; мучительная тоска овладѣла мною; Пенелопа старалась успокоить меня съ этою материнскою заботливостію, которую она сохранила въ отношеніи ко мнѣ со времени моей болѣзни, и съ нѣжностію, развившеюся въ ней съ тѣхъ поръ какъ она счастлива и довольна Франсисомъ. Измученное мое сердце рвалось къ ней, оно нуждалось въ словѣ сочувствія, и, я сама не знаю какъ это случилось, я тутъ же, на мѣстѣ, все разказала Пенелопѣ.
Какъ теперь вижу ее! При первыхъ словахъ моихъ она поблѣднѣла, сѣла на кровать и отвернула голову. Она ни единымъ словомъ не выразила своего негодованія противъ Макса. Она слушала, погруженная въ себя, и ни слова не произнесла, до тѣхъ поръ пока я тоскливо не проговорила: — А теперь мнѣ нужно видѣть Макса. Мнѣ нужно поскорѣе одѣться и сойдти внизъ, чтобъ отыскать его.
И тогда мы взглянули другъ на друга, и сестра моя, счастливая моя сестра, обняла меня рыдая; во взглядѣ ея выражалось столько жалости, столько участія!
— Бѣдная моя Дора! Бѣдное дитя мое!
Я никогда не забуду ея голоса, ея взгляда.
Что послѣдовало затѣмъ? Пенелопа, помнится мнѣ, возвратилась въ мою комнату въ то время, какъ я одѣвалась и сказала мнѣ обычнымъ своимъ голосомъ, что папенька желаетъ ѣхать съ ней въ Кедры.
— Поѣхать мнѣ съ нимъ, Дора?
— Да.
— Тебѣ, быть-можетъ, удастся увидѣть его въ наше отсутствіе.
— Надѣюсь,
Она пошла къ дверямъ, но потомъ возвратилась и поцѣловала меня. Она полагала вѣроятно, что это свиданіе между Максомъ и мною будетъ послѣднее, что я намѣрена навѣки проститься съ нимъ.
Не успѣли они уѣхать, какъ мнѣ пришли сказать, что докторъ Эрквартъ дожидается меня внизу.
Я знала, что мнѣ слѣдуетъ дѣлать, я не могла колебаться; да, Максъ былъ убійца моего брата, и еслибъ я это узнала прежде, я бы не полюбила его; это было бы кажется мнѣ невозможно. Но теперь было поздно; я не могла пожертвовать имъ; жертва эта была бы чудовищна, неестественна. Я вся принадлежала ему; мы не могли существовать другъ безъ друга. Неужели двѣ жизни должны быть принесены въ жертву этому брату, убитому нечаянно двадцать лѣтъ тому назадъ?
Пусть свѣтъ и люди судятъ меня, какъ хотятъ; совѣсть моя спокойна.
Я спокойно и твердо сошла внизъ; мысли мои были ясны, и я въ душѣ творила молитву.
Максъ стоялъ у камина; онъ обратился ко мнѣ. Глава мои на минуту задернулись какимъ-то туманомъ, но я сдѣлала усиліе надъ собой, побѣдила себя и коснулась его руки. Она дрожала.
— Максъ, сядь сюда.
Онъ сѣлъ. Я стала на колѣни подлѣ него, крѣпко сжала его руки, а онъ все сидѣлъ словно каменный. Наконецъ онъ проговорилъ:
— Я хотѣлъ взглянуть на тебя, чтобы видѣть какъ ты перенесла этотъ ударъ, чтобъ убѣдиться, что я не убилъ еще тебя. О, какъ все это ужасно!
— Да, ужасно, отвѣчала я, — но Богъ насъ не оставитъ; съ его помощью мы какъ-нибудь снесемъ это тяжелое бремя.
— Мы?
— Да, мы.
— Неужели ты это хочешь сказать?
— Да, я все обдумала; повторяю, Богъ насъ не оставитъ.
Глаза его тоскливо и вопросительно впились въ мои.
— Скажи мнѣ правду, Теодора: тебя побуждаетъ къ этому одна жалость?
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ!
И горе, постигшее насъ, въ половину стало менѣе горько, когда мы оба поняли, что и оно не можетъ разлучить васъ, что и оно, какъ все остальное, общее для насъ. Онъ обнялъ меня, и еще разъ я положила свою голову на его грудь, и мнѣ стало легче на душѣ.
Максъ сказалъ мнѣ, что былъ очень боленъ въ продолженіи нѣсколькихъ дней; онъ совершенно ослабѣлъ душой и тѣломъ. Что касается меня, я чувствовала, что моя молодая безпечность, моя дѣтская слабость, съ этого дня исчезли навсегда.
Когда женщина любитъ сильно, къ ея любви, какъ бы ни была она полна уваженія, всегда, кажется мнѣ, примѣшивается чувство какой-то материнской заботливости, и даже въ этотъ страшный день мнѣ казалось, что я гораздо старше Макса и обязана печься о немъ. Я принесла стаканъ воды, заставила его напиться, усадила его въ покойныя кресла, и просила его ни слова не говорить, пока онъ не отдохнетъ, не успокоится. И когда голова его опустилась на мое плечо, я вспомнила о его матери, такъ давно покинувшей его, и мнѣ представилось, что она порадуется тому, что ея бѣдный несчастный сынъ нашелъ женщину, которая всю жизнь свою посвятитъ ему, будетъ любить его съ нѣжностью матери-жены, и чтобы ни случилось, будетъ вѣрна ему до послѣдняго часа.
Мы съ Максомъ не говорили о томъ, придется ли намъ когда-нибудь быть мужемъ и женой; мы предоставляли это высшей волѣ. Мы чувствовали только, что всегда будемъ любить другъ друга, и что Богъ не можетъ допустить, чтобы люди насъ разлучили.
Полные этого убѣжденія, мы старались приготовиться къ тому, что насъ ожидало. Я разказала ему все, что знала о бѣдномъ Гарри; затѣмъ всѣ мысли наши обратились на то, какимъ образомъ открыть истину отцу.
Тутъ я обнаружила непростительную слабость. — И когда отецъ твой все узнаетъ, онъ рѣшитъ, чѣмъ дѣло это должно кончиться, сказалъ Максъ.
— Что ты хочешь сказать? воскликнула я.
— Если онъ потребуетъ удовлетворенія, онъ долженъ получить его, хотя бы путемъ закона.
И тогда, впервые поразила меня мысль, что Максъ въ безопасности только до тѣхъ поръ, пока онъ скрываетъ свою тайну, и что если онъ признается, то его доброе имя, его свобода, самая жизнь его, будутъ въ рукахъ отца. И тутъ я вспомнила, что я сама все разказала Пенелопѣ. Мучительный ужасъ овладѣлъ иною. Я прильнула къ тому, кто былъ мнѣ дороже всего на свѣтѣ, и стала умолять его бѣжать со мной, хоть на край свѣта, укрыться отъ отца, и отъ людскаго правосудія.
Я была внѣ себя; мысли мои путались, и я сама не понимала что говорю, пока грустный голосъ Макса не привелъ меня въ себя.
— Тебя ли я слышу? Я не узнаю моей Теодоры.
И вдругъ, по какому-то странному, непонятному сцѣпленію мыслей, мнѣ въ эту минуту припомнилась эта сцена, въ любимой моей драмѣ, гдѣ дѣло идетъ о выборѣ между жизнію и честію, и дѣвушка говоритъ своему возлюбленному: — Нѣтъ, умри! Не чаяла я, что придется мнѣ когда-нибудь сказать моему Максу почти эти самыя слова.
Я произнесла ихъ, стоя на колѣняхъ подлѣ него, и умоляя его простить мнѣ, если страхъ за его безопасность и за наше счастіе внушили мнѣ такую мысль.
— Счастіе невозможно при такихъ условіяхъ, дитя мое, сказалъ онъ съ грустною, нѣжною улыбкой. — Ты не знаешь, какъ тяжело скрывать въ душѣ своей подобную тайну. Давно не дышалъ я такъ свободно, какъ теперь. Рѣши же теперь, въ которомъ часу явиться мнѣ сегодня вечеромъ къ твоему отцу?
Онъ былъ блѣденъ, но говорилъ спокойно и старался ободрить меня.
— Не бойся за меня, дитя мое. Я ничего не боюсь. Для меня ничего не можетъ быть хуже того, что уже испытано мною. Я тогда поступилъ какъ трусъ, но въ то время я былъ очень молодъ и не зналъ что дѣлалъ. Я теперь вижу, что тотчасъ же долженъ былъ сознаться во всемъ и принять должное наказаніе. Смерть была бы краше той жизни, которую я велъ съ тѣхъ поръ.
— Максъ, Максъ!
Онъ зажалъ мнѣ ротъ поцѣлуемъ. — Безъ правды нѣтъ спокойствія. Когда отецъ твой все узнаетъ, мнѣ во сто разъ будетъ легче. Я покорюсь его рѣшенію, какое бы оно ни было. Теодора, — и тутъ голосъ его задрожалъ, — объясни когда-нибудь твоему бѣдному отцу, что еслибъ я женился на тебѣ, онъ нашелъ бы во мнѣ нѣжнаго сына.
То были почти послѣднія слова, произнесенныя Максомъ въ этотъ послѣдній часъ, проведенный нами съ глазу на глазъ. Онъ долго, молча, держалъ меня въ своихъ объятіяхъ; я закрыла глаза и какъ сквозь сонъ слышала запахъ цвѣтовъ, и пѣніе канареекъ Пенелопы.
Я почувствовала какъ онъ бережно посадилъ меня въ кресла, еще разъ поцѣловалъ меня въ лобъ; когда я открыла глаза, я была одна.
И осталась я одна съ тѣхъ поръ, и долго еще вѣроятно продлится мое одиночество.
Я не въ силахъ писать сегодня долѣе.
Письмо это вѣроятно послѣднее изъ тѣхъ многихъ писемъ, которыя современемъ будутъ въ твоихъ рукахъ. Когда и какъ, это намъ неизвѣстно. Но я не жалуюсь: все къ лучшему.
Ты выразила желаніе, чтобы все то, что произошло между мною и твоимъ семействомъ въ день моей разлуки съ тобою было описано подробно и точно, въ видѣ объясненія моего послѣдующаго образа дѣйствій; и я согласенъ съ тобою. Мнѣ нужно дорожить своимъ добрымъ именемъ; я не хочу, чтобы кто-нибудь могъ поставить тебѣ въ упрекъ, что тебя любитъ Максъ Эрквартъ.
Чтобы разказъ мой былъ какъ можно точнѣе, и безпристрастнѣе, я дамъ ему форму не письма, а простаго отчета.
9-го февраля 1857 года, я отправился въ Рокмонтъ, чтобы повидаться съ Теодорой Джонстонъ, въ первый разъ послѣ того, какъ ей стало извѣстно, что отуманенный виномъ, въ порывѣ бѣшенства, я много лѣтъ тому назадъ лишилъ жизни ея брата отъ другой матери, Генриха Джонстона, Я хотѣлъ только еще разъ взглянуть на ея милое лицо, и спросить у нея какимъ образомъ лучше довести истину до свѣдѣнія ея отца, прежде чѣмъ я сдѣлаю второй необходимый шагъ, отдамся въ руки правосудія, или другимъ какимъ образомъ удовлетворю требованіямъ мистера Джонстона. Жизнь моя принадлежала ему, и онъ могъ располагать ею какъ хотѣлъ.
Съ этими намѣреніями шелъ я къ Теодорѣ. Мнѣ хорошо было извѣстно ея сердце. Я былъ увѣренъ, что она пожалѣетъ обо мнѣ, будетъ судить меня справедливо, не отвернется отъ меня съ отвращеніемъ, хотя я и пролилъ родную ей кровь. Но я нашелъ больше этого, больше чѣмъ я заслуживалъ и смѣлъ ожидать. Я нашелъ женщину, готовую всѣмъ пожертвовать для меня и твердо рѣшившуюся ни въ какомъ случаѣ не отказываться отъ меня и отъ своей любви.
Какъ она объяснила мнѣ это, я не буду передавать здѣсь; это касается только насъ однихъ. Скажу только, что когда я разстался съ моимъ яснымъ, кроткимъ ангеломъ, я чувствовалъ себя другимъ человѣкомъ. Безнадежность моя, мрачное уныніе мое исчезли, я опять вѣрилъ въ милосердіе Божіе; я шелъ, бодро поднявъ голову, и какое-то давно-невѣданное мною спокойствіе наполняло мою душу. Я почти весь день провелъ на воздухѣ, бродилъ по зеленѣющимъ полямъ, и не могъ надивиться тому, что на душѣ у меня такъ легко, что я могу даже наслаждаться красотою окружающей меня природы, несмотря на то, что все ближе и ближе подходила минута, когда я долженъ былъ отправиться въ Рокмонтъ и признаться несчастному отцу, что я убійца его единственнаго сына. Но я чувствовалъ, что ничто уже теперь не въ состояніи лишить меня того внутренняго мира, того душевнаго обновленія, которое вынесъ я изъ свиданія съ Теодорой. Меня не пугала мысль о томъ, что предстояло мнѣ; смерть даже не казалась мнѣ страшна.
Приступаю теперь къ описанію моего свиданія съ мистеромъ Джонстономъ.
Теодора желала все сама объяснить отцу; ей было жаль меня; но я не хотѣлъ допустить этого, и она должна была уступить мнѣ. Дѣло, впрочемъ, устроилось не такъ какъ мы ожидали. Старикъ узналъ обо всемъ отъ своей дочери Пенелопы; какъ только я вошелъ въ его кабинетъ, я тотчасъ же увидѣлъ, что ему все извѣстно.
Тяжело мнѣ было взглянуть въ глаза этому старику, и я тутъ увидѣлъ, какъ свѣжа еще рана моего сердца, какъ далеко мнѣ еще до исцѣлѣнія.
Но минуту спустя, я вздохнулъ свободнѣе. У меня бремя свалилось съ плечъ, когда я увидѣлъ, что старикъ живъ и здоровъ, хотя истина ему извѣстна; что лицо его не слишкомъ разстроено, что онъ пьетъ чай, и подлѣ него на столѣ лежитъ раскрытая Библія. Въ голосѣ его также ничего не было неестественнаго, когда онъ приказалъ служанкѣ подать доктору Эркварту стулъ, и если кто-нибудь пожелаетъ его видѣть, сказать, что онъ занятъ. Итакъ, дверь кабинета затворилась, и мы остались одни, съ главу на глазъ.
Немного спустя, онъ поднялъ на меня глаза. Не желаю никому встрѣтить такой взглядъ.
— Мистеръ Джонстонъ…. сказалъ я наконецъ, но онъ зажалъ себѣ уши.
— Молчите, я знаю, зачѣмъ вы пришли. Дочь моя Пенелопа все сказала мнѣ сегодня утромъ. И съ тѣхъ поръ я все разыскиваю, что наша церковь говоритъ о человѣкѣ, пролившемъ кровь, что велитъ отцу сказать объ убійцѣ своего сына. Гарри, Гарри! единственный мой сынъ! И вы убійца его!
Я не повторю того, что онъ говорилъ затѣмъ. Если онъ до нѣкоторой степени былъ несправедливъ и жестокъ, я не имѣю права роптать. Но я надѣюсь, что проклятія, которыми онъ своими словами и словами священной книги осыпалъ меня, не обрушатся на мою голову. Молитвы его дочери спасутъ меня, и мысль о ней дала мнѣ силу все перенести.
Когда онъ остановился и приказалъ мнѣ говорить, я отвѣчалъ ему лишь въ нѣсколькихъ словахъ, что именно я затѣмъ и явился къ нему, чтобы совершенно отдать въ его руки свою жизнь за жизнь его сына, и что я готовъ на все.
— Я имѣю право предать васъ суду, и вы знаете, какія будутъ послѣдствія этого. Я могу привести васъ къ виселицѣ, васъ, всѣми уважаемаго доктора Эркварта.
Глази его горѣли, онъ весь дрожалъ. Я просилъ его успокоиться, поберечь свое здоровье, хоть ради дѣтей своихъ.
— Да, да, мнѣ нужны силы; я не хочу умереть прежде чѣмъ не получу полнаго возмездія за жизнь моего сына, моего бѣднаго Гарри, предательски убитаго, убитаго!
Онъ долго повторялъ это слово; наконецъ я рѣшился сказать:
— Если вамъ извѣстна вся истина, вы должны знать, что я не имѣлъ намѣренія убить вашего сына, что минута бѣшенства погубила его и меня.
— Вы хотите вывернуться? Но это вамъ не удастся. Я распоряжусь, чтобы васъ арестовали сейчасъ же, тутъ же въ моемъ домѣ.
— Воля ваша.
И я сѣлъ.
Итакъ конецъ пришелъ. Жизнь со всѣми ея надеждами и волненіями была кончена для меня. Въ одно мгновеніе мнѣ представилось все, что меня ожидало: процессъ, приговоръ, позорная извѣстность, безжалостныя сужденія людей.
— Теодора!
Не знаю, произнесъ ли я это имя громко, мысленно ли я только воззвалъ къ ней, но она услышала мой призывъ; я почувствовалъ, что она въ комнатѣ, хотя она не подошла ко мнѣ и стояла подлѣ сестры.
Я сидѣлъ и глядѣлъ на отца и дочерей, и думалъ о блѣдномъ лицѣ, которое въ ту роковую ночь лежало на моихъ колѣняхъ. Да, наказаніе было полное.
— Дѣти, слышалъ я, какъ произнесъ мистеръ Джонстонъ, — я послалъ за вами, чтобы вы были свидѣтелями того, что я намѣренъ предпринять. Движимъ я не какимъ нибудь чувствомъ личнаго мщенія, неприличнаго моему сану, но сознаніемъ, что Богъ и люди требуютъ мзду за кровь. Вотъ убійца Гарри. Хотя бы онъ былъ лучшимъ моимъ другомъ, я долженъ получить возмездіе.
— Какимъ образомъ, батюшка? произнесла не она, а сестра ея.
Я долженъ отдать справедливость Пенелопѣ Джонстонъ. Хотя она открыла мою тайну своему отцу, она сдѣлала это не изъ недоброжелательства ко мнѣ. Я узналъ въ послѣдствіи, что она была поставлена въ необходимость или признаться въ истинѣ, или солгать. А отличительная черта ея характера правдивость, или скорѣе, ненависть къ неправдѣ. Чувство это въ ней такъ сильно, что она не различаетъ порока отъ человѣка, подверженнаго ему, и обманутая кѣмъ-нибудь, никогда не можетъ простить этого, какъ могъ я убѣдиться, когда мнѣ случилось слышать ея отзывъ о Лидіи Кертрайтъ.
Итакъ, хотя ей пришлось выдать тайну мою отцу, я увѣренъ, что разказъ ея былъ совершенно точный, добросовѣстный и безпристрастный. И въ голосѣ ея теперь также не слышалось никакой непріязни ко мяв.
Вопросъ ея, казалось, нѣсколько удивилъ ея отца.
— Какимъ образомъ спрашиваешь ты? Я долженъ предать его суду. Другимъ путемъ я не могу получить удовлетворенія.
— А какія будутъ послѣдствія этого? Что станется съ нимъ, я желаю знать?
— Не знаю.
— А я отчасти знаю: я думала объ этомъ вопросѣ, и изучала его цѣлый день, отвѣчала миссъ Джонстонъ все тѣмъ же холоднымъ, безстрастнымъ голосомъ. — Я узнала изъ книги Толера «О доказательствахъ», что человѣкъ можетъ быть осужденъ единственно на основаніи своего собственнаго признанія. Но такъ какъ въ этомъ случаѣ нѣтъ ни малѣйшихъ другихъ доказательствъ, и все это случилось такъ давно, то преступленіе его врядъ ли почтутъ уголовнымъ. Въ соображеніе, вѣроятно, также будетъ принята молодость его въ то время, доброе имя, которое онъ успѣлъ себѣ составить: онъ будетъ приговоренъ къ тюрьмѣ или ссылкѣ за море, гдѣ онъ скоро добьется свободы, и начнетъ новую жизнь. Вотъ, кажется мнѣ, самый здравый взглядъ на это дѣло.
На лицѣ мистера Джонстона выразилось удивленіе, но онъ ничего не сказалъ.
— А про насъ продолжала его дочь, — можно будетъ сказать, что мы схватили въ собственномъ нашемъ домѣ и предали суду человѣка, который самъ отдался намъ, и хотя скрывалъ свое преступленіе, но никогда не отпирался отъ него, не обманывалъ насъ; какъ только онъ узналъ истину, онъ явился къ намъ съ тѣмъ, чтобы прямо объявить намъ ее, не страшась послѣдствій своего призванія.
— Ты, кажется, защищаешь его?
— Нѣтъ, отвѣчала она, — я была бы рада, еслибъ онъ умеръ прежде чѣмъ переступилъ порогъ этого дома: я помню Гарри. Но я сознаю также то, что по прошествіи столькихъ лѣтъ намъ нельзя думать объ одномъ Гарри.
— Я ничего не помню кромѣ этихъ словъ Писанія, воскликнулъ старикъ, и рука его тяжело опустилась на книгу, лежавшую передъ нимъ: «Тотъ кто прольетъ кровь человѣка, увидитъ кровь свою, пролитую человѣческою же рукой». Что скажешь ты за себя, убійца?
Я видѣлъ, что милая моего сердца вздрогнула, когда отецъ ея произнесъ это слово; но взглядъ ея былъ все также нѣженъ и ясенъ, въ немъ и тѣни не было сомнѣнія. Онъ придалъ мнѣ бодрости и силы.
— Мистеръ Джонстонъ, отвѣчалъ я, — написано также; «Тотъ убійца, кто ненавидитъ брата своего», и въ этомъ смыслѣ я точно убійца: я ненавидѣлъ его тогда; но повторяю, я не имѣлъ намѣренія убить его, и минуту спустя радъ былъ бы отдать за него жизнь. Еслибы теперь смерть моя могла возвратить вамъ его, съ какою бы радостію я умеръ!
Но слова мои еще больше раздражили его; опять полились изъ его устъ жестокія слова, въ которыхъ іудейское ученіе о мщеніи и возмездіи сливалось съ христіанскою вѣрой въ наказанія и мученія ада. Тяжело мнѣ было слышать его, хотя я не могъ ему вполнѣ вѣрить: во взглядѣ моего кроткаго ангела я читалъ краснорѣчивѣйшее опроверженіе всего того, что онъ говорилъ.
Наконецъ онъ замолчалъ, взялъ перо, и принялся что-то быстро писать. Миссъ Джонстонъ встала я подошла къ нему.
— Папенька, если вы принимаете мѣры, для того чтобы докторъ Эрквартъ былъ захваченъ, я совѣтую вамъ прежде хорошенько подумать о томъ, что вы дѣлаете. Отступить нельзя будетъ потомъ. Если вы предадите его суду, вы должны приготовиться къ тому; истина станетъ всѣмъ извѣстна. Онъ долженъ будетъ открыть ее; или, если меня или Дору, у которой находится его полное письменное признаніе, потребуютъ въ свидѣтели, намъ придется все разказать.
— Придется разказать что?
— А то какъ Гарри поступилъ съ докторомъ Эрквартомъ, какъ онъ воспользовался его молодостью и неопытностію, чтобы напоить его пьянымъ, а потомъ довелъ его до крайности. Все станетъ извѣстно: какой человѣкъ былъ Гарри, какъ низко онъ упалъ, какъ жалокъ былъ его конецъ. Ужасно говорить такія вещи о родномъ братѣ, но вы знаете, батюшка, что все это правда, и поэтому нужно будетъ во всемъ этомъ признаться.
Я слушалъ ее съ изумленіемъ; мнѣ было извѣстно, что она вовсе не хорошо расположена ко мнѣ.
Отецъ ея также былъ удивленъ, и доводы ея видимо смутили его.
— Что заставляетъ тебя говорить это, Пенелопа? произнесъ онъ съ волненіемъ: — чего ты добиваешься?
— А того, чтобы вы не допустили этой постыдной огласки, хотя я бы лично меньше пострадала отъ нея чѣмъ другіе: мы съ Франсисомъ скоро будемъ далеко отсюда. Но подумайте о себѣ, о вашемъ семействѣ, о самомъ Гарри; для чего же мы эти двадцать лѣтъ такъ тщательно скрывали его недостойное поведеніе?
Слова эти произвели глубокое впечатлѣніе на старика. Онъ задумался; видимо было, что въ душѣ его происходила тяжелая борьба. Въ комнатѣ стихло, никто не смѣлъ прервать молчаніе.
Наконецъ онъ заговорилъ.
— Ступайте, произнесъ онъ, указывая на дверь, — ступайте, убійца; я не имѣю средствъ наказать васъ. Но прежде вы должны дать мнѣ обѣщаніе, дать клятву, что тайну, которую вы хранили до сихъ поръ, вы теперь будете хранить вѣчно.
— Сэръ…. началъ я; но онъ гнѣвно остановилъ меня.
— Я ничего не хочу слышать. Вы сами сказали, что я имѣю права на васъ. Мнѣ честь моего семейства дороже моего желанія видѣть васъ наказаннымъ. Обѣщайтесь же.
Я обѣщался, и такимъ образомъ я опять долженъ былъ отказаться отъ своего намѣренія, и продолжать хранить въ душѣ моей ненавистную тайну.
— Теперь ступайте. Надѣюсь, что я никогда больше не увижу васъ.
Я повиновался. Что другое оставалось мнѣ еще дѣлать, какъ не слѣпо повиноваться? На меня напало какое-то равнодушное безчувствіе, и я бы вышелъ изъ комнаты безъ другаго слова, еслибы слабый крикъ, послышавшійся мнѣ словно сквозь сонъ, не пробудилъ меня изъ этого оцѣпенѣнія.
Отецъ ея также услыхалъ его.
— Дора, я было и забылъ: ты питала какое-то чувство къ этому человѣку; простись же съ нимъ теперь навсегда, и пусть онъ уйдетъ.
И тогда она, моя милая, промолвила своимъ яснымъ, кроткимъ голосомъ.
— Нѣтъ, папа, пока я жива, я никогда не прощусь съ нимъ навсегда.
Отецъ и сестра ея сперва такъ были поражены, что они не прерывали ее и дали ей договорить свое.
— Я принадлежала Максу прежде чѣмъ все это случилось. Еслибы мы узнали истину черезъ годъ, когда бы я уже была его женой, я бы не оставила его; не могу же я его оставить и теперь. Я смотрю на него какъ на мужа, и ничто не можетъ и не должно разлучить насъ. Ни кто на свѣтѣ не заставитъ меня отказаться отъ Макса Эркварта.
Она была блѣдна и крѣпко сжимала руки, но говорила спокойно и твердо. И нужна же ей была твердость. Я не въ силахъ пересказать, что она вынесла въ послѣдовавшіе за тѣмъ минуты. Но она видѣла и знала, что я страдалъ не меньше, если не больше ея, что каждое горькое слово, сказанное ей, болѣзненно отзывалось въ моемъ сердцѣ, что я радъ былъ бы отдать жизнь, чтобъ избавить ее отъ упрековъ негодованія отца и сестры. Она ни слова не отвѣчала имъ, до тѣхъ поръ пока отецъ не приказалъ ей отречься отъ меня совершенно и навѣки.
— Не могу, папа, я не имѣю права это сдѣлать. Я принадлежу ему; онъ мой мужъ.
Наконецъ миссъ Джонстонъ сказала, и голосъ ея былъ менѣе рѣзокъ чѣмъ я ожидалъ:
— Не лучше ли вамъ будетъ уйдти теперь, докторъ Эрквартъ.
Милая моя взглянула на меня, а потомъ на бѣднаго своего отца, и сказала то же.
— Да, Максъ, иди.
И тогда они хотѣли, чтобъ она дала обѣщаніе не видаться со мною, никогда, не писать ко мнѣ, но она не согласилась.
— Папа, я не выйду за него замужъ, пока вы сами того не позволите, но я не могу прервать сношеній съ нимъ. Мнѣ нельзя не писать къ нему. У него никого нѣтъ кромѣ меня. О, папа! вспомните о себѣ и моей матери. — И она, рыдая, припала въ его колѣнямъ.
Вспомнилъ онъ, вѣроятно, о матери Гарри, потому что восклицаніе это еще болѣе ожесточило его.
Тогда Теодора встала и протянула мнѣ свою ручку. — Она не измѣнитъ тебѣ. Чтобы ни случилось, я останусь тебѣ вѣрна. Прощай же теперь. Прощай, мой Максъ.
Еще разъ я крѣпко сжалъ ея руку, заглянулъ въ ея нѣжные, грустные глаза, и мы разстались. Я не видалъ ея съ тѣхъ поръ.
Отчетъ этотъ я запечатаю и положу съ остальными письмами моими, которыя должны быть переданы тебѣ, если я умру, а твое имя все еще будетъ Теодора Джонстонъ.
Я также сдѣлалъ завѣщаніе, по которому все свое маленькое имущество оставляю тебѣ. Я имѣю право на это; ты сама сказала, что я тебѣ мужъ, что у меня никого нѣтъ кромѣ тебя.
Нѣтъ никого кромѣ тебя, и тебя отнимаютъ у меня. Не жестоко ли это? Боже мой, неужели я никогда не соединюсь съ ней? Тяжело мнѣ покориться этому, но да будетъ воля Твоя.
Ты такъ аккуратно получаешь свое «воскресное посланіе» (какъ ты его называешь), что тебѣ и почти также извѣстно, какъ намъ самимъ, все что дѣлается въ Рокмонтѣ. Если я пишу тебѣ такіе пустяки, и можетъ-быть нѣсколько разъ повторяю одно и тоже, то потому, что кромѣ пустяковъ мнѣ рѣшительно нечего сообщать тебѣ; къ тому же я знаю, что мои письма, какъ бы глупи и пусты они ни были, доставляютъ тебѣ удовольствіе, что ты готовъ принять участіе во всемъ, что только меня касается.
Вопервыхъ, согласно твоимъ приказаніямъ, я совершенно здорова, хотя мой почеркъ можетъ-быть покажется тебѣ «не такъ красивъ, какъ въ прежніе дни.» Не воображай, чтобъ у меня дрожала рука, чтобъ у меня были разстроены нервы; ничуть не бывало. Я бодра и сильна; правда, можетъ-быть случается, что я кое-что слишкомъ, близко принимаю къ сердцу, и это проглядываетъ въ моихъ письмахъ. Чтожь дѣлать! Я слабая женщина и теперь у меня нѣтъ никакой поддержки, то-есть, видимой поддержки, потому что въ душѣ мысль о тебѣ постоянно служитъ мнѣ опорой. Впрочемъ, я здорова и довольна. Будь въ этомъ увѣренъ, Максъ.
Тебѣ будетъ пріятно узнать, что папенькина холодность ко мнѣ исчезаетъ съ каждымъ днемъ. Бѣдный папенька! Прошлое воскресенье онъ даже взялъ меня съ собою въ церковь, и дорогой все со мной разговаривалъ о разныхъ общихъ предметахъ почти попрежнему. Пенелопа добра и ласкова со мною.
Ты спрашиваешь, упоминаетъ ли она когда-нибудь о тебѣ? Нѣтъ, никогда.
Время какъ-то медленно тянется въ Рокмонтѣ, несмотря на приготовленія къ свадьбѣ. Со всѣхъ сторонъ Пенелопѣ присылаютъ свадебные подарки. Мистриссъ Грантонъ на дняхъ привезла великолѣпный браслетъ отъ имени своего Колина.
Я рада, что ты получилъ такое длинное, дружеское письмо отъ Колина Грантона, рада также, что когда мать сообщила ему нашу тайну, онъ былъ такъ великодушенъ, что открылъ тебѣ другую, которой я обѣщала никогда не выдавать. Ты видишь, что догадки твои были справедливы, но мы ужъ никогда больше не станемъ упоминать объ этомъ; я только попрошу тебя при случаѣ оказывать Колину Грантону особую дружбу и участіе; онъ былъ очень добръ ко мнѣ.
Жизнь въ Рокмонтѣ, какъ я уже говорила, довольно скучна. Встаю поутру, провожу цѣлые день, ложусь спать вечеромъ, спрашивая себя, чѣмъ я могла наполнить всѣ эти часы? Мнѣ не всегда удается хорошенько заснуть, хотя я очень устаю. Отчасти меня тревожитъ мысль о томъ, что Пенелопа такъ скоро должна уѣхать отъ насъ за далекія моря; и что тамъ некому будетъ любить и беречь ее, кромѣ одного Франсиса.
Пойми, я жалѣю о сестрѣ не потому, что она оставляетъ семейство и родину, чтобы слѣдовать за мужемъ, это самое естественное назначеніе для женщины; а потому что я знаю характеръ Франсиса, постоянно занятаго самимъ собою и неспособнаго заботиться ни о комъ другомъ. Можетъ-бытъ онъ перемѣнится, когда будетъ женатъ.
Онъ провелъ здѣсь цѣлую недѣлю, и я имѣла случай ближе научить его чѣмъ въ прежнія его мимоходныя посѣщенія. Онъ бывалъ очень милъ и любезенъ, когда хотѣлъ; но сколько разъ въ день приходилось мнѣ повторять въ душѣ: мои безцѣнный Максъ!
Изъ этого слѣдуетъ только то, что я, Теодора Джонстонъ, по мудрому опредѣленію Провидѣнія, не имѣю ни малѣйшаго желанія присвоить себѣ мужа моей сестры, ни той, ни другой сестры.
Кстати, мы на дняхъ получили письмо отъ Августа, въ которомъ онъ между прочимъ говоритъ, что былъ у тебя. Я рада, душевно рада, что онъ не измѣняется въ своей дружбѣ и уваженіи къ тебѣ, и что они это видятъ. Бывай хотя изрѣдка у Трегерновъ; сдѣлай это для меня, нѣтъ никакихъ причинъ, почему бы тебѣ съ ними не видаться. Папа это знаетъ; онъ знаетъ также, что я къ тебѣ пишу, но никогда ничего не говоритъ. Намъ приходится ждать и надѣяться, или, лучше сказать, вѣритъ въ милосердіе Божіе.
О чемъ же я хотѣла писать тебѣ? Да — о Франсисѣ!
Итакъ, Франсисъ провелъ цѣлую недѣлю въ Рокмонтѣ, по просьбѣ папеньки, которому нужно было переговорить съ нимъ кой о какихъ дѣлахъ; къ тому же онъ желалъ немного пожить съ будущимъ зятемъ, котораго ему такъ мало приходилось видѣть въ послѣдніе годы.
Дѣла они покончили скоро — объ нихъ нечего было долго распространяться: папа никому изъ насъ не даетъ приданаго при своей жизни; и, конечно, намъ не могло придти въ голову спросить, что намъ достанется послѣ. Однако Франсисъ предложилъ этотъ вопросъ, что нѣсколько оскорбило Пенелопу — но она это объясняетъ тѣмъ, что онъ бѣденъ. Бѣдность слово относительное; мнѣ бы казалось, что вѣрныхъ пятьсотъ фунтовъ въ годъ богатство, да еще для одинокаго человѣка. Но онъ говоритъ, что молодому человѣку, живущему въ свѣтѣ, необходимы извѣстныя издержки, особенно когда онъ племянникъ сэръ-Уилльяма Трегерна, изъ Трегернъ-Корта. Все дѣло обстоятельствъ! Бѣдный Франсисъ; я знаю, что вездѣ и всегда онъ будетъ оправдывать себя обстоятельствами. О, Максъ, я бы все на свѣтѣ отдала, чтобы Пенелопа такъ могла довѣрять своему мужу, какъ я довѣряю тебѣ, такъ могла полагаться на него, какъ я полагаюсь на тебя!
Мнѣ рѣшительно нечего разказывать тебѣ о первыхъ дняхъ пребыванія Франсиса въ Рокмонтѣ. Они съ Пенелопой гуляли вмѣстѣ, дѣлали визиты, или сидѣли и разговаривали въ гостиной, — впрочемъ не усылая меня какъ въ прежнія времена.
Въ среду, Франсисъ поѣхалъ въ Лондонъ на цѣлый день, и привезъ оттуда многоважный предметъ — обручальное кольцо. Онъ примѣрялъ его Пенелопѣ за ужиномъ, вмѣстѣ съ брилліантовымъ перстнемъ, который, по его словамъ, отлично пойдетъ будущей губернаторшѣ.
— Зачѣмъ вы не скажете моей жене? сказала я полу-шутя, полу-сердясь, по поводу этого новомоднаго обычая избѣгать самаго лучшаго, самаго священнаго названія въ мірѣ.
— Ну да, женѣ, прошепталъ Франсисъ, надѣвая кольцо на палецъ сестры, и цѣлуя ея руку.
Слезы навернулись на глазахъ у Пенелопы; въ своемъ радостномъ волненіи, она смотрѣла молоденькою дѣвушкой; но Франсисъ, никогда ничѣмъ недовольный, пробормоталъ нѣсколько горькихъ словъ сожалѣнія о прошломъ, о томъ, что они не были давнымъ-давно мужъ съ женою. Однако онъ отчасти самъ въ этомъ виноватъ.
На слѣдующій день онъ уѣхалъ, съ тѣмъ чтобы не возвращаться до самой свадьбы. Между тѣмъ у него довольно будетъ дѣла; онъ долженъ проститься со всѣми друзьями и знакомыми, уплатить всѣ свои счеты, покончить, однимъ словомъ, съ холостою жизнію. Какъ онъ долженъ быть радъ!
Онъ кажется и радъ, что все устроено окончательно, что нечего больше раздумывать. Франсису всегда ужасно трудно на что-либо рѣшиться; — впредь, вѣроятно, Пенелопа будетъ избавлять его отъ этой заботы. Онъ прощался съ ней очень нѣжно, называя ее своимъ добрымъ, вѣрнымъ другомъ и клянясь (что впрочемъ мнѣ казалось совершенно излишнимъ при теперешнихъ обстоятельствахъ), что онъ ей не измѣнитъ до самой смерти.
Въ этотъ вечеръ, когда всѣ разошлись, Пенелопа долго сидѣла у моей постели и разговаривала со мной, большею частію о прошлыхъ годахъ, когда она только-что познакомилась съ Франсисомъ, о томъ, какой онъ былъ красавецъ, какъ уменъ; наконецъ она совсѣмъ почти забыла, сколько съ тѣхъ поръ воды утекло. Чтожъ! она одинъ лѣтъ съ нимъ и, право, Франсисъ измѣнился не менѣе.
Но тутъ, мой безцѣнный Максъ, я должна тебѣ признаться въ одной вещи, которая меня очень мучитъ и тревожитъ, но которую теперь поправить трудно.
Я писала тебѣ, что никто здѣсь не произноситъ твоего имени; но въ эту ночь, Пенелопа заговорила о тебѣ.
Сбираясь уже уйдти, она вдругъ воскликнула:
— Дора, я не сдержала своего слова, — Франсисъ знаетъ о докторѣ Эрквартѣ.
— Какъ вскричала я.
— Не пугайся, я ему не все сказала. Онъ знаетъ только, что онъ хотѣлъ на тебѣ жениться, но что папенька, узнавъ о какомъ-то дурномъ поступкѣ, совершенномъ имъ въ молодости, запретилъ тебѣ и думать о немъ.
Я спросила, увѣрена ли она, что ни въ чемъ больше не проговорилась? Франсисъ болѣе не разспрашивалъ ея?
— Онъ хотѣлъ было меня разспросить, но я наотрѣзъ отказалась ему отвѣчать. Онъ очень разсердился; кажется вздумалъ меня ревновать (и она улыбнулась), пока я ему не объяснила, что это не моя тайна; что мои собственныя тайны я всегда ему повѣряю, точно также какъ онъ мнѣ повѣряетъ свои. На это онъ отвѣчалъ: «Конечно конечно», и этимъ кончился разговоръ. Ты сердишься? Ты сомнѣваешься въ Франсисѣ?
Нѣтъ; но тѣмъ не менѣе я встревожена, и не могу не пересказать всего моему Максу; отчасти потому, что я привыкла дѣлить съ нимъ всѣ свои безпокойства, а также для того, чтобъ онъ могъ остеречься отъ всякой возможной бѣды. Впрочемъ, бѣды покуда не предвидится никакой. Зачѣмъ намъ заранѣе мучить себя?
Августъ пишетъ, что ты очень похудѣлъ и должно-быть работаешь черезъ силу. Максъ; мой Максъ, побереги себя! Не могу ли я чѣмъ-нибудь помочь тебѣ, избавить тебя отъ какого-нибудь труда? Пришли мнѣ свои рукописи; я съ такою бы радостью стала ихъ переписывать, приводить ихъ въ порядокъ!
Да хранитъ и благословитъ тебя Господь!
P. S. Я оставлю здѣсь бѣлую страницу чтобы наполнить ее когда мы съ Пенелопой воротимся домой. Мы завтра рано ѣдемъ въ городъ, чтобы разузнать про горничную, которую она хочетъ взять съ собою; но мы вернемся задолго до отхода почты. Впрочемъ, я на всякій случай написала это письмо сегодня.
Ты сегодня не получалъ отъ меня письма, къ великому моему горю. Въ первый разъ и, надѣюсь, въ послѣдній тебѣ случается ждать понапрасну извѣстій отъ меня. Ахъ, теперь я понимаю, что должна была перечувствовать Пенелопа, ожидая, день за днемъ, письма отъ Франсиса! Я понимаю, почему каждое утро, до прибытія почты, она была весела какъ птичка, а потомъ становилась угрюма и раздражительна, и лицо ея принимало то рѣзкое, жесткое выраженіе, которое даже тогда придавало ей видъ старухи.
Бѣдная Пенелопа! Я стараюсь припомнить все это, каждый разъ какъ она меня чѣмъ-нибудь разсердитъ. По ея винѣ я вчера не могла отправить своего письма.
Ты знаешь, что я всегда сама отдаю ихъ на почту въ городѣ, потому что изъ нашей деревенской почтовой конторы сейчасъ бы разошлись сплетни насчетъ тебя и меня. Къ тому же мнѣ весело пройдтись по тихимъ, уединеннымъ полямъ, гдѣ такъ часто мы гуляли вмѣстѣ, держать въ рукъ письмо, и думать, что завтра же оно дойдетъ до моего Макса. Для этого я обыкновенно выбираю время, когда папенька отдыхаетъ передъ обѣдомъ, и одна изъ насъ читаетъ ему вслухъ; до сихъ поръ, Пенелопа, не говоря ни слова, брала на себя эту обязанность по субботамъ, такъ что я могла располагать двумя-тремя часами. Я въ душѣ ей была глубоко благодарна за это вниманіе. Но вчера она вдругъ заупрямилась, заперлась въ своей комнатѣ лишь только мы вернулись изъ города, такъ что папенька позвалъ, меня, и задержалъ меня до самаго обѣда.
Такимъ образомъ, я не могла отправить письма; конечно, ты скажешь, что это бездѣлица, и что мнѣ глупо было такъ этимъ огорчаться, — тѣмъ болѣе что теперь я имѣю возможность украсить свое письмо подробнымъ разказомъ о нашей вчерашней поѣздкѣ.
Поѣздка была не совсѣмъ удачная; вышло какое-то недоразумѣніе насчетъ горничной, которое, должно-быть, сильно раздосадовало Пенелопу; она уже и безъ того утомилась и захлопоталась, но эта новая непріятность окончательно разстроила ее, хотя она ни за что не хотѣла въ этомъ сознаться, и на всѣ мои разспросы отвѣчала рѣзкимъ тономъ: «Оставь меня въ покоѣ.» Тебѣ извѣстны повадки Пенелопы; можетъ-быть ты подчасъ встрѣчаешь ихъ и во мнѣ. Малый Максъ, я боюсь, что при всѣхъ нашихъ несомнѣнныхъ добродѣтеляхъ, у насъ таки довольно непріятные характеры.
Впрочемъ, выѣзжая изъ, дому мы обѣ были въ пріятномъ расположеніи духа. Есть минуты, когда я бываю весела, несмотря ни на что, моя любовь къ тебѣ, моя вѣра въ тебя беретъ верхъ надъ всѣми заботами и огорченіями.
Итакъ, мы съ Пенелопой отправились въ городъ за покупками; много, предстояло намъ разнаго дѣла; не стану исчислять тебѣ какого именно, потому что это не по твоей части, а назову только главный предметъ нашей поѣздки, вѣнчальное, платье, изъ бѣлой moire antique, съ кружевными оборками, шириною въ поларшина. Для тебя все это должно быть совершенно непонятно; но повѣрь мнѣ на слово, платье будетъ самое приличное для будущей супруги губернатора.
Швея, у которой мы заказывали его (очень важная швея, работающая и на то аристократическое семейство, куда Пенелопа по совѣту Франсиса, помѣстила бѣдную Лидію Кертрайтъ), рекомендовала намъ именно эту горничную, Сару Энфильдъ, которая прежде была у нея закройщицей. Мы уже видѣли ее разъ, и она намъ показалась тихою и скромною дѣвушкой, очень болѣзненною съ виду; она говорила, что ея здоровье пострадало отъ швейной работы, и что она вѣрно бы умерла, еслибы одна ей пріятельница не взяла ея къ себѣ. Она и теперь живетъ у нея.
Вообще, Сара Энфильдъ такъ понравилась сестрѣ, что она совсѣмъ было рѣшилась нанять ее, но хотѣла, чтобы ее сперва видѣлъ Франсисъ. Мы отправили записку на его квартиру, но намъ отослали ее назадъ, сказавъ, что его не было дома цѣлыхъ три недѣли, и что вообще онъ дома почти не живетъ. Пенелопа была нѣсколько раздосадована; но наконецъ рѣшилась и безъ его совѣта покончить дѣло.
Мы отправились по адресу, данному намъ Сарою Энфильдъ, куда-то въ окрестностяхъ Кензингтона; Пенелопа хотѣла тутъ же уговориться съ нею. Проѣхавъ Голландъ-Паркъ, мы стали отыскивать домъ, обозначенный на адресѣ, но никакъ не могли найдти его, и были принуждены обратиться въ почтовую контору. Почтмейстерша, довольно суровая съ виду, объявила, что знаетъ это мѣсто, то-есть имя особы, живущей тамъ, «какой-то мистрисъ Чатеръ или Чатерсъ» (мы рѣшили, что это должно-быть благодѣтельница бѣдной Сары Энфильдъ), и указала вамъ дорогу къ ней.
Мы подъѣхали къ маленькому домику, окруженному хорошенькимъ садикомъ; сквозь рѣшетку, я увидѣла молодую женщину, гулявшую по саду съ ребенкомъ на рукахъ. На ней была соломенная шляпка, обшитая широкимъ кружевомъ, почти совершенно скрывавшимъ ея лицо; во она была высока и стройна, и очень нарядно одѣта. Впрочемъ она не смотрѣла настоящею леди; и крикливый голосъ, которымъ она позвала горничную въ отвѣтъ на нашъ звонокъ, также не обнаруживалъ очень изящнаго воспитанія.
Пенелопа взглянула на нее и потомъ вдругъ обратилась ко мнѣ.
— Странно, проговорила она и пріостановилась; сама вышла изъ экипажа, а мнѣ велѣла въ немъ остаться, пока не позоветъ меня.
Но она вернулась почти тотчасъ же. Я видѣла, что молодая женщина поспѣшно вбѣжала въ домъ, оставивъ въ палисадникѣ ребенка, который громко звалъ свою «мамашу». Пенелопа вышла съ пылающими щеками.
— Что такое? Мы ошиблись адресомъ? спросила я ее.
— Нѣтъ…. да… все равно, отвѣчала она сквозь зубы и велѣла ѣхать назадъ.
Я опять спросила, что же такое случилось? Но она отвѣчала; «Ничего, не твое дѣло.» Она долго сидѣла въ раздумьи, опустивъ вуаль; но вдругъ вздрогнула, почти вскочила, какъ будто бы что-нибудь кольнуло ее въ сердце. Я было испугалась, но она опять сказала, что это ровно ничего, и довольно сердито попросила меня оставить ее въ покоѣ. Я такъ и сдѣлала.
На станціи желѣзной дороги мы встрѣтили нѣкоторыхъ знакомыхъ; она была принуждена вступить съ ними въ разговоръ, и мало-по-малу совсѣмъ оправилась и сдѣлалась прежнею Пенелопою, то-есть Пенелопой въ одинъ изъ припадковъ ея хандры, когда, по ея словамъ, всего лучше не приставать къ ней и не допрашивать ея.
Я видѣла, что она сегодня поутру отправила письмо къ Франсису; надѣюсь, что она облегчила себѣ душу, разказавъ ему о той непріятности, которая такъ взволновала ее и которую она не хотѣла мнѣ сообщить; должно-быть какой-нибудь обманъ со стороны этой Сары Энфильдъ, Пенелопа никогда не прощаетъ ни малѣйшей неискренности.
Вчера она была такъ утомлена или такъ раздосадована, что не выходила изъ своей комнаты; мы съ папенькой провели вечеръ вдвоемъ. Но сегодня она вмѣстѣ съ нами отправилась въ церковь, блѣдная и угрюмая, въ томъ расположеніи духа, которое мы, бывало, въ дѣтствѣ характеризовали, говоря, что у нея «за плечами черненькая собачка.»
Я замѣтила также, что она какъ-то разсѣянна, и не такимъ твердымъ голосомъ, какъ обыкновенно, читала отвѣты въ своемъ молитвенникѣ. Можетъ-быть она думала о томъ, что проводитъ здѣсь послѣднее воскресенье, въ послѣдній разъ слушаетъ папенькину проповѣдь.
Тебѣ не наскучило ли, что я такъ много пишу о сестрѣ Пенелопѣ?
Ты самъ просить меня говоритъ тебѣ обо всемъ, что меня окружаетъ, а въ настоящую минуту я преимущественно занята ею. Она была очень добра ко мнѣ, а мой Максъ долженъ любить всѣхъ, кого я люблю, всѣхъ, кто меня любитъ.
Завтра утромъ я получу письмо отъ тебя. Прощай!
Пишу тебѣ сегодня нѣсколько строкъ, не въ зачетъ, въ отвѣтъ на твое письмо, которое меня очень обрадовало; я уже сталъ бояться, не случилось ли съ тобою чего-нибудь,
Не придерживайся слишкомъ строго твоихъ воскресныхъ посланій; пиши мнѣ когда можешь, въ какой случится день. Описывая мнѣ все, что ни случится съ тобою или съ твоими. Понии, что ты моя, и что я долженъ все знать, что до тебя касается.
Я не могу подробно отвѣчать на твое послѣднее письмо, пока не получу слѣдующаго; когда-нибудь объясню тебѣ почему именно.
Сообщи мнѣ, если ты припомнишь, адресъ той особы, у которой живетъ Сара Энфьльдъ; я имѣю особыя подозрѣнія на ея счетъ. Но если ты адресъ забыла, не безпокой твоей сестры; я разузнаю какимъ-нибудь другимъ путемъ. Никогда не извиняйся передо мною, никогда не затрудняйся писать мнѣ обо всемъ, что касается твоихъ родныхъ. Все твое близко мнѣ.
Не тревожься о сестрѣ твоей Пенелопѣ; она добрая дѣвушка и все что бы съ нею ни случилось послужитъ къ ея благу. Люби ее, будь съ ней терпѣлива. Твоя нѣжность къ ней и ко всѣмъ другимъ ничего у меня не отнимаетъ, напротивъ.
Поскорѣе извѣсти меня о томъ, что дѣлается въ Рокмонтѣ. О, еслибъ я могъ перенестись къ тебѣ, душа моя! душа моя!
Мнѣ почти нечего сказать о себѣ; ты все узнала изъ моего вчерашняго письма.
Пишу къ тебѣ среди ночи; днемъ мнѣ рѣшительно было некогда; до самыхъ этихъ поръ я не имѣла ни одной свободной минуты. Сегодня, въ первый разъ, Пенелопа заснула; а я этимъ воспользуюсь, чтобъ отвести душу съ тобою.
Милый, дорогой Максъ! Еслибъ я могла хоть на одно мгновеніе взглянуть на тебя, поговорить съ тобою!
"Максъ, въ послѣднее время на меня часто находило уныніе, тоска; мнѣ страшно становилось и за тебя, и за себя; пугала меня наша долгая разлука, пугала меня мысль о смерти, которая каждый день можетъ тебя отнять у меня или меня у тебя, прежде чѣмъ мы соединимся; я невольно роптала на судьбу. Но теперь я чувствую, что разлука, что даже смерть ничего не значитъ въ сравненіи съ горемъ, поразившимъ мою сестру Пенелопу.
Ты вѣрно уже знаешь объ этомъ; дурныя вѣсти быстро распространяются. Скажи мнѣ, что именно ты услышалъ; мы стараемся, по возможности, оградить сестру отъ глупыхъ сплетенъ. Всѣмъ знакомымъ я просто написала, что по обстоятельствамъ свадьба Пенелопы разстроилась. Мистеръ Чартерисъ самъ можетъ все объяснить въ Трегернъ-Кортѣ. Мы не хотимъ ему вредить во мнѣніи дяди.
Сейчасъ на цыпочкахъ подходила я къ дверямъ, взглянуть за Пенелопу; она все еще спятъ, даже не пошевельнулась. Какъ она постарѣла въ эти три дня! — точно пятидесятилѣтняя женщина. Да и не мудрено; вынесетъ ли она этотъ ударъ? А я-то имѣла духъ шутить надъ ея разстройствомъ. Да проститъ меня Господь!
Но мнѣ нужно подробно пересказать все, что случилось съ тѣхъ поръ какъ я отправила къ тебѣ мое послѣднее письмо.
Вечеромъ, въ воскресенье, пришелъ къ намъ куратъ, и папа послалъ меня за Пенелопой. Она сошла внизъ, сѣла на обычное свое мѣсто, и разговаривала какъ всегда. Я ничего не замѣнила, кромѣ того, что она двигалась и ходила какъ-то машинально и разсѣянно. Папенька даже сказалъ: «Пенелопа, ты, кажется, совсѣмъ заснула.» Она ничего не отвѣчала.
Прошла ночь, и половина слѣдующаго дня; а все еще я не обратила на нее должнаго вниманія и не постаралась узнать, что съ нею? Я никогда себѣ этого не прощу.
Въ понедѣльникъ, передъ обѣдомъ, я сидѣла одна въ гостиной, торопясь окончить вышивку свадебнаго платка для Пенелопы; я думала о своемъ письмѣ, которое ты наконецъ долженъ былъ получить; думала также, что грѣшно со стороны моей счастливой сестрицы дуться цѣлыхъ два дня, вслѣдствіе какой-нибудь бездѣльной непріятности, по поводу горничной. Наконецъ, я рѣшилась было, во что бы то ни стало, разспросить и разбранить ее хорошенько, какъ дверь отворилась и вошелъ Франсисъ Чартерисъ.
Обрадованная его появленіемъ, я вскочила и радушно пожала ему руку. Потомъ только я вспомнила, что это какъ будто удивило его.
— Значитъ, все хорошо? сказалъ онъ. — Я боялся, по письму Пенелопы, что она на меня досадуетъ. Впрочемъ, это не новость.
— Да, она кажется чѣмъ-то раздосадована, отвѣчала я, и съ глупою своею откровенностію чуть было не разказала ему о нашей поѣздкѣ и о Сарѣ Эйфельдъ; но какое-то смутное чувство остановило меня вовремя.
— Вамъ лучше самимъ объясниться съ Пенелопой, сказала я смѣясь. — Я сейчасъ позову ее.
— Благодарю васъ.
Онъ бросился въ большія бархатныя кресла, — любимое его мѣсто въ продолженіи десяти лѣтъ. Его красивый профиль, обращенный къ окну, пальцы, разсѣянно стучавшія по ручкѣ кресла, привычка, сохранившаяся у него съ самой юности, — вотъ послѣднее впечатлѣніе, оставленное мнѣ Франсисомъ, нашимъ Франсисомъ Чартерисомъ.
Дверь Пенелопы была заперта. Мнѣ раза три пришлось повторить: «Франсисъ здѣсь», «Франсисъ тебя ожидаетъ» «Франсисъ хочетъ съ тобою поговорить», прежде чѣмъ она отозвалась; наконецъ она вышла, и не взглянувъ на меня, стала медленно спускаться по лѣстницѣ, держась за стѣну.
Я подумала, что должно-быть ее разсердилъ чѣмъ-нибудь Франсисъ, и рѣшилась оставить ихъ вдвоемъ, чтобы дать имъ между собою объясниться и помириться, какъ сами они знаютъ; надѣясь, между тѣмъ, что это будетъ послѣдняя ихъ ссора. Увы! такъ и случилось.
Полчаса спустя, за мною прислалъ папенька. Я сошла къ нему въ кабинетъ и тамъ застала Франсиса Чартериса. Онъ стоялъ на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ когда-то стоялъ ты, — ты видишь я не боюсь этого воспоминанія. Нѣтъ, мой Максъ, наше горе ничего не значитъ, — ничего, ничего!
Пенелопа также стояла тутъ, подлѣ папеньки, который сказалъ встревоженнымъ, смущеннымъ тономъ:
— Дора, что это значитъ? Сестра твоя пришла мнѣ сказать, что не хочетъ выходить за Франсиса. Франсисъ вбѣгаетъ вслѣдъ за нею, и говоритъ такія вещи, которыхъ я рѣшительно въ толкъ не возьму. Дѣти, зачѣмъ это вы меня такъ мучаете? Не можете ли вы оставить въ покоѣ бѣднаго старика?
Пенелопа отвѣчала. — Папенька, мы васъ не станемъ больше тревожить, но только подтвердите то, что я сказала, и велите этому…. этому джентльмену уйдти отсюда.
Франсисъ засмѣялся:
— Вы сами меня призовете назадъ, когда опомнитесь, Пенелопа. Вы не захотите и себя и меня отдать въ посмѣшище цѣлому свѣту изъ-за такой бездѣлицы.
Сестра не отвѣчала ему. На ея лицѣ изображалось не столько гнѣвъ, сколько презрѣніе, глубокое, безграничное презрѣніе! Она взглянула ему въ лицо, и потомъ обратилась къ отцу.
— Папенька, объясните ему, у меня не достаетъ силъ, объясните ему, что я желаю все это кончить; я надѣюсь, что мы съ нимъ никогда больше не увидимся.
— Да почему? спросилъ папенька, совершенно растерянный.
— Она знаетъ почему.
И я и папенька вмѣстѣ обернулись къ Франсису; на минуту ему измѣнили небрежныя его манеры; онъ покраснѣлъ и смѣшался.
— Пусть она скажетъ, если хочетъ, я отъ нея не требую молчанія. Я далъ ей всѣ возможныя объясненія, и если она ихъ не принимаетъ, я ничего больше не могу сказать. Сдѣланнаго не воротишь. Я у нея просилъ прощенія, готовъ былъ все на свѣтѣ обѣщать; большаго нельзя и требовать отъ человѣка.
Онъ сказалъ это съ нѣкоторою досадой, но съ очевиднымъ желаніемъ помириться съ Пенелопой; она же почти не слушала его.
— Папенька, повторила она, тѣмъ же безстрастнымъ голосомъ, — умоляю васъ прекратить эту сцену; у меня силъ нѣтъ долѣе выносить ее. Прошу васъ, скажите ему, что я сожгла всѣ его письма, попросите его возвратить мнѣ мои. Всѣ его подарки я сложила и связала вмѣстѣ, кромѣ этого; потрудитесь передать ему это.
Она сняла съ руки кольцо, съ маленькимъ, простымъ камушкомъ, которое Франсисъ подарилъ ей въ то время, какъ онъ еще былъ молодъ и бѣденъ. Франсисъ схватилъ колечко, съ минуту подержалъ его въ рукахъ, а потомъ порывисто бросилъ въ огонь.
— Будьте свидѣтелемъ, мистеръ Джонстонъ, и вы также Дора, что сама Пенелопа, хочетъ разрыва, а не я. Я, какъ честный человѣкъ, хотѣлъ сдержать свое слово, хотѣлъ жениться на ней.
— Въ самомъ дѣлѣ! воскликнула Пенелопа съ язвительнымъ негодованіемъ: — Господь меня избавилъ отъ этого послѣдняго униженія!
— Я бы на ней женился, продолжалъ Франсисъ, — и былъ бы хорошимъ мужемъ. Причина, по которой она мнѣ отказываетъ, черезчуръ нелѣпа. Ни одна женщина съ здравымъ смысломъ сколько-нибудь знающая свѣтъ, не стала бы привязываться къ такой бездѣлицѣ; и ни одинъ мущина, развѣ только вашъ любимецъ, докторъ Эрквартъ, который впрочемъ, сколько я знаю, самъ не далеко отъ меня ушелъ.
Папа вздрогнулъ, и торопливо проговорилъ:
— Не отвлекайтесь отъ настоящаго вопроса, Франсисъ. Въ чемъ обвиняетъ васъ Пенелопа? Скажите мнѣ въ чемъ дѣло, чтобы я могъ разсудить васъ.
Фраиснсъ на минуту остановился въ нерѣшимости, потомъ промолвилъ, указывая на насъ съ Пенелопой:
— Ушлите ихъ и я вамъ все объясню.
Тутъ мнѣ сразу стало ясно, что все это значитъ. Какъ собственно я догадалась, какъ въ моемъ умѣ вдругъ промелькнули разныя пустыя обстоятельства, прежде оставленныя безъ вниманія, въ томъ числѣ послѣдняя наша поѣздка, и судорожное движеніе Пенелопы, когда наканунѣ въ церкви ей поклонилась старая мистриссъ Кертраитъ, я не могу теперь объяснить тебѣ; но дѣло въ томъ, что въ одно мгновеніе я все поняла.
О Максъ! первую минуту мнѣ казалось, что земля пошатнулась у меня подъ ногами, что никому нельзя вѣрить, ни на кого полагаться, пока я не вспомнила о тебѣ мой дорогой, безцѣнный Максъ. Несчастная, несчастная Пенелопа!
Я невольно схватила ея руку, но она вырвала ее у меня. Тогда я опять обратилась къ Франсису и стала вслушиваться въ его торопливыя, несвязныя рѣчи:
— Она все можетъ разказать вамъ, если ей угодно. Я поступилъ точно также, какъ поступили бы сотни людей въ моемъ положеніи, при моихъ несчастныхъ обстоятельствахъ. Чтожь мнѣ было дѣлать? Бѣдность не позволяла мнѣ жениться. Но прежде женитьбы я хотѣлъ все поправить, все устроить….
Пенелопа руками закрыла себѣ уши; ея лицо такъ страшно помертвѣло, что папенька самъ сказалъ:
— Франсисъ, вы видите объясненія совершенно напрасны; лучше отложить ихъ до другаго времени.
— Пусть будетъ такъ, отвѣчалъ онъ довольно надменно. — Если, когда-нибудь она одумается, я всегда буду готовъ сдержать свое слово, какъ слѣдуетъ честному человѣку. Прощайте, Пенелопа; не подадите ли вы мнѣ руку на прощаніе?
Онъ подошелъ къ ней, стараясь принять развязный видъ, но онъ не выдержалъ этой роли. Взглянувъ за Пенелопу, безъ силъ, безъ движенія, упавшую на кресла, Франсисъ самъ задрожалъ.
— Простите меня, если я огорчилъ васъ. Всему виною обстоятельства. Можетъ-быть, еслибы вы были менѣе строги, менѣе требовательны ко мнѣ, еслибы вы больше старались понять меня…. Но вы не властны въ своемъ нравѣ, какъ а не властенъ въ своемъ. Прощайте, Пенелопа.
Она сидѣла не шевелясь; даже тогда, когда онъ, въ порывѣ невольной нѣжности, схватилъ и поцѣловалъ ея руку. Но лишь только онъ ушелъ, совсѣмъ ушелъ, дверь затворилась за нимъ, и подъ окномъ раздался топотъ его лошади, Пенелопа вдругъ вскочила, закричавъ «Франсисъ, Франсисъ!» До сихъ поръ въ моихъ ушахъ раздается этотъ крикъ.
Но не того Франсиса она призывала къ себѣ, я въ томъ была увѣрена, я это видѣла въ ея глазахъ. Она звала прежняго Франсиса, того Франсиса, котораго она такъ долго любила, который теперь для нея погибъ также невозвратно, какъ будто бы онъ лежалъ въ гробу.
Да, лучше было бы для нея, еслибы Франсисъ умеръ! Я невольно подумала это нынче ночью, сидя у ея изголовья, вмѣстѣ съ папенькой — съ папенькой, который сегодня меня поцѣловалъ въ первый разъ послѣ того вечера.
Когда Пенелопа успокоилась, и я уговорила папеньку лечь спать, онъ послалъ за мной, чтобъ я ему вслухъ почитала псалмы, какъ тогда, во время его болѣзни, помнишь? Когда я кончила, онъ меня спросилъ, не догадываюсь ли я, чѣмъ Франсисъ такъ оскорбилъ Пенелопу?
Какъ не было мнѣ трудно и тяжело, я ему сказала все, все, что я подозрѣвала, и въ чемъ я въ душѣ была увѣрена. Могла ли я иначе отвѣчать? Могла ли я утаить правду? По этому самому, я и пишу тебѣ теперь безо всякаго ложнаго стыда объ этомъ событіи.
Папенька нѣсколько минутъ лежалъ въ глубокомъ раздумья. Наконецъ онъ сказалъ:
— Душа моя, ты уже не ребенокъ, и я могу съ тобою говорить откровенно. Я уже старикъ, а твоей матери нѣтъ на свѣтѣ; жаль мнѣ, очень жаль что она теперь не съ нами, она бы намъ помогла: она была отличная женщина, Дора. Но теперь скажи мнѣ, подумай сперва, хорошо ли дѣлаетъ твоя сестра, что отказываетъ Франсису?
Я отвѣчала, что по моему Пенелопа совершенно права.
— Однако, ты кажется того мнѣнія, что кающійся грѣшникъ выше праведника, и что нѣтъ такого проступка, послѣ котораго нельзя было бы исправиться и обратиться?
— Да батюшка; но Франсисъ и не думалъ обращаться.
И потому я убѣждена, что сестра моя поступаетъ хорошо, даже если не брать во вниманіе того, что открытіе такого долгаго обмана должно было разомъ уничтожить ея любовь. Она можетъ сожалѣть о немъ, но не можетъ не презирать его. Представь себѣ, Максъ, презирать своего мужа!
Притомъ, онъ виноватъ не передъ нею одной. Подчасъ, даже когда я сижу у изголовья сестры, мнѣ невольно представляется это хорошенькое, молоденькое созданіе; она была такъ молода, такъ невинна, когда жила у насъ въ Рокмонтѣ! она мнѣ представляется съ ребенкомъ въ рукахъ, и сердце у меня готово разорваться отъ стыда и негодованія, смѣшаннаго съ глубокою, невыразимою жалостью.
Максъ, скажи мнѣ, что ты объ этомъ думаешь; знаю, что ты и умнѣе, и лучше меня, но мнѣ кажется, что Пенелопѣ не слѣдуетъ выходить замужъ за Франсиса, даже еслибъ она этого и желала.
Тутъ я принуждена была на время бросить письмо; я услышала глухой крикъ въ комнатѣ Пенелопы. Я вбѣжала къ ней: она сидѣла на постели, дрожа всѣмъ тѣломъ, и дикимъ взглядомъ посмотрѣла на меня.
— Принеси свѣчку, я видѣла страшный сонъ. Но это не правда. Гдѣ Франсисъ?
Я не отвѣчала, и она медленно опустилась, на подушки; видно было, что она припомнила все.
— Я не должна была ложиться. Зачѣмъ ты дала мнѣ заснуть? Или, зачѣмъ я не могу заснуть навсегда, навсегда, навсегда! (Она нѣсколько разъ повторила это слово.) Дора! — и она обратила на меня такой грустный, жалкій взглядъ: — мнѣ бы хотѣлось умереть! Неужели я еще долго проживу?
Я залилась слезами.
Но, можетъ-быть, эти слезы лучше подѣйствовали на Пенелопу чѣмъ самыя умныя рѣчи. Она понемногу успокоилась, и нѣсколько разъ повторила:
— Я не знала, что ты меня такъ любишь Дора.
И тогда мнѣ пришло въ голову, что точно также какъ утопающіе хватаются за соломинку, можетъ-быть Пенелопу могла бы поддержать и утѣшить мысль, что потерявъ Франсиса, она не лишилась всякой цѣли въ жизни, что она еще нужна другимъ, которые ея любятъ отъ души, которымъ она можетъ принести много пользы. И, слѣдуя первому своему побужденію, я стала говорить сестрѣ, какъ дорога она для меня, какъ мало-по-малу я научилась понимать ее и цѣнить ея доброту, и какъ я упрекаю себя за то, что не оцѣнила ея прежде. Наконецъ, я заставила ее обѣщать, изъ любви ко мнѣ, изъ любви къ старику-отцу, которому не долго остается жить, что она не будетъ предаваться отчаянію, и постарается оправиться и помириться съ жизнію.
— Да, отвѣчала она, закрывъ глаза, тихимъ, кроткимъ голосомъ, совершенно свободнымъ отъ ея прежней раздражительности; — но надѣюсь, что не долго продлится мое мученіе; надѣюсь, что я скоро умру. Я чувствую, что мнѣ трудно пережитъ это.
Я не стала ей возражать, но внутренно припомнила твои слова; что натура Пенелопы такъ хороша, что горе послужитъ ей ко благу. Хорошіе люди не умираютъ съ отчаянія; они находитъ въ себѣ силу перенести испытанія, посылаемыя свыше.
Тебѣ можетъ показаться страннымъ, что Франсисъ такъ долго, цѣлыми годами, могъ обманывать насъ; но мы ведемъ такую уединенную жизнь, и во многихъ отношеніяхъ мы такой прямодушный народъ! Не знаю, догадывается ли Пенелопа, что намъ съ папенькой извѣстна ея тайна. Она не разу не уминала о Френсисѣ, съ той минуты какъ позвала его, въ просонкахъ.
Я должна тебѣ сказать еще одно, милый Максъ; ты знаешь, что я тебѣ все говорю.
Въ ту самую минуту какъ я собиралась уйдти отъ сестры, она замѣтила, что я совсѣмъ одѣта, и съ упрекомъ спросила, отчего я до сихъ поръ не ложилась спать?
Я отвѣчала, что вовсе не устала, и преспокойно занималась въ сосѣдней комнатѣ.
— Ты читала?
— Нѣтъ.
— Что же ты дѣлала? (съ какимъ-то внезапнымъ подозрѣніемъ.)
— Я писала къ Максу.
— Къ какому Максу? Ахъ! я забыла его имя.
Она отвернулась отъ меня я нѣсколько минутъ лежала лицомъ къ стѣнѣ, потомъ сказала:
— Ты ему довѣряешь во всемъ?
— Да, во всемъ.
— Напрасно! Когда-нибудь ты въ этомъ раскаешься, помяни мое слово. Можетъ-быть, найдутся на свѣтѣ хорошія женщины, и то не болѣе двухъ-трехъ, но изъ мущинъ нѣтъ ни одного порядочнаго и честнаго.
Я готова была отвѣчать, но подумала, что дѣло говоритъ громче словъ. Я не стала за тебя вступаться. Притомъ, мудрено ли что она такъ думаетъ въ эту минуту?
Она начала опять: — Дора, скажи доктору Эркварту, что онъ невиненъ, сравнительно; скажи ему это отъ меня. Онъ только убилъ Гарри, но кто обманываетъ насъ, тотъ губитъ нашу душу. Да, повторила она, и я видѣла, по выраженію ея. лица, что въ эту минуту она думала не о себѣ: — они убиваютъ и тѣло, и душу.
Я ничего не отвѣчала, но только прикрыла ее потеплѣе, и нѣжно поцѣловавъ, простилась съ нею.
А теперь, я должна проститься и съ тобою Максъ; я страшно устала, хотя душою отдохнула надъ этимъ письмомъ. Мнѣ такъ живо припомнились многія твои добрыя слова, слова, брошенныя тобою нечаянно, при разныхъ случаяхъ, въ то время, когда мы были еще простыми знакомыми. Ты, можетъ-быть, думаешь, что я забыла ихъ? Нѣтъ, я помню каждое изъ нихъ.
Да, конечно, это страшный ударъ; рука Провидѣнія тяжко на насъ опустилась. Но я надѣюсь, что мы сумѣемъ все перенести. Мы всегда находимъ силу вынести горе, являющееся открыто, бехъ мучительной неизвѣстности, горе, которому покоряются вмѣстѣ всѣ члены семейства.
За меня лично ты не бойся; меня поддерживаетъ мысль о тебѣ. Знай, что ничто въ мірѣ не можетъ меня сломить, пока мы меня любишь.
Максъ, поцѣлуй меня мысленно, какъ цѣлуются друзья, растающіеся передъ долгимъ, долгимъ путешествіемъ, которому они не предвидятъ конца, но котораго между тѣмъ не страшатся. Мнѣ не страшно. Прощай, мой Максъ.
Ты будешь все-таки аккуратно получать мои письма; я не удивляюсь, что ты съ своей стороны не аккуратно отвѣчаешь мнѣ на нихъ. До меня по временамъ доходятъ и другимъ путемъ вѣсти о тебѣ и о сестрѣ твоей. Мистриссъ Грантонъ сказывала мнѣ, что ты ужь крѣпко держишься на ногахъ; но еслибы мнѣ удалось теперь тебя видѣть, я увѣренъ, что встрѣтилъ бы то же самое блѣдное личико, которое въ прошломъ году, бывало, украдкой выглядывало на меня изъ-за кровати отца.
Если я прошу тебя писать ко мнѣ, то совсѣмъ не потому, повѣрь мнѣ, чтобъ я сомнѣвался въ тебѣ или ревновалъ тебя къ твоимъ домашнимъ занятіямъ, но просто потому, что я въ нетерпѣніи видѣть строки, написанныя твоею рукой, хочу отъ тебя самой доказательствъ того, что проходитъ уже у тебя слабость здоровья — единственная слабость, которой я боюсь въ тебѣ.
Теперь отвѣчу на одно мѣсто въ твоемъ послѣднемъ письмѣ, которое я пока оставлялъ въ сторонѣ, потому что такъ много было о чемъ поговорить, — на то мѣсто, гдѣ ты говоришь о друзьяхъ, которые разстаются между собою. Въ первую минуту я понялъ его въ томъ смыслѣ, что ты, подъ вліяніемъ душевнаго разстройства и не имѣя никакой надежды на будущее, пожелала, чтобъ я опять упалъ на свое прежнее мѣсто и былъ тебѣ только другомъ. Позволь мнѣ сказать тебѣ два слова объ этомъ.
Дитя мое, когда мущина полюбитъ женщину, прежде чѣмъ станетъ добиваться взаимности и союза съ нею, онъ, если только любитъ ее искренно, не эгоистически, будетъ подвергать строгому разбору свои отношенія къ ней. Дѣйствительно, какъ я писалъ когда-то, если мущина истинно любитъ женщину, то онъ ни въ какомъ случаѣ не женится на ней пока не убѣдится, что онъ лучше всѣхъ, за кого только могла бы она выйдти замужъ. Но коль скоро онъ любимъ, и знаетъ это, и увѣренъ, что, какъ бы онъ ни былъ ничтоженъ и каковы бы ни были ея недостатки — говорилъ ли я тебѣ когда-нибудь, моя малютка, что ты безгрѣшный ангелъ? — коль скоро они ужъ вынули свой жребій и избрали другъ-друга, какъ говоритъ ваша церковь, на лучшую и на горшую участь — тогда положеніе дѣла совершенію измѣняется. Онъ имѣетъ уже права свои, незыблемыя и твердыя права, какихъ не можетъ имѣть на нее никакое другое человѣческое существо — она сама вручила ему права эти — и если въ немъ сколько-нибудь есть благородства и мужества, то онъ никогда не откажется отъ нихъ, но крѣпко сохранитъ ихъ навѣки.
Милая моя Теодора, я не имѣю не малѣйшаго намѣренія снова обратиться въ твоего друга. Я твой любовникъ, я твой нареченный женихъ. Я готовъ ждать цѣлые годы, пока ты выполнишь всѣ твои семейныя обязанности, и никакая земная власть не можетъ разлучить насъ навсегда. Я крѣпко держусь за права мои. Всѣмъ, чемъ только можетъ быть для тебя любовникъ и будущій супругъ, всѣмъ этимъ долженъ быть и я. И когда я увижусь съ тобою, — потому что я намѣренъ по временамъ видаться съ тобою, — ты и не думай, что я поцѣлую тебя дружескимъ поцѣлуемъ — если только случиться это — но…. Впрочемъ, я сказалъ довольно, и распространяться не буду.
Милая моя, я пишу это письмо отчасти для того, чтобы посовѣтываться съ тобою о томъ, чемъ занята моя мысль. Со всякою другой я бы еще колебался; но я знаю твои мысли почти такъ же хорошо, какъ и свои собственныя; я могу, и надѣюсь даже, что долженъ говорить съ тобой откровенно и свободно, какъ мужъ говоритъ съ своею женой.
О сестрѣ твоей Пенелопѣ, и объ ея горѣ я уже много писалъ тебѣ. Я почти не сомнѣваюсь въ ея окончательномъ выздоровленіи, какъ умомъ, такъ и тѣломъ: въ ней кроются силы все перенести — у нея натура возвышенная и истинно религіозный духъ. Когда пройдетъ первое потрясеніе, одна извѣстная мнѣ малютка станетъ для нея ангеломъ-хранителемъ, какимъ была она и еще кое для кого. Не бойся, поэтому, то-есть "бойся Бога и не имѣй иного страха: " ты привезешь сестру твою домой въ полномъ здоровье.
Но не у одной Пенелопы, ты знаешь, разбито существованіе.
Я не затронулъ бы теперь этой стороны предмета, еслибы не видѣлъ обязанности, которая, вслѣдствіе разныхъ извѣстій, дошедшихъ до меня, не терпитъ отлагательства, тѣмъ болѣе что здѣшнія занятая такъ связываютъ мнѣ руки. Мы съ тобой не живемъ еще, ты знаешь, для самихъ себя; но мы не совсѣмъ живемъ, для другаго. Ты должна помочь мнѣ, Теодора.
Въ послѣднемъ письмѣ своемъ я извѣщалъ тебя, какимъ образомъ исторія Лидіи Кертрайтъ дошла до моего свѣдѣнія я какъ, у гроба отца ея, заклинала меня ея старая мать найдти ее если можно возвратить ее семейству. Я не имѣлъ никакого понятія о томъ, кто былъ джентльменъ этотъ; но послѣ я сталъ подозрѣвать, что то былъ, вѣроятно, одинъ изъ друзей мистера Чартериса. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, я сдѣлалъ ему нѣсколько вопросовъ — прямыхъ, это правда, потому что я ненавижу дипломатію, да я и не имѣлъ притомъ никакого подозрѣнія на него самого. Онъ оскорбительно и тоже очень прямо отвѣчалъ мнѣ, что онъ ровно ничего не знаетъ объ этой исторіи.
Когда же все обнаружилось, я не зналъ, какъ мнѣ быть, чтобъ исполнить обѣщаніе, данное несчастнѣй матери. Я навелъ справки; оказалось, что кензингтонскій коттеджъ былъ проданъ, и жители его съѣхали. Я досталь тогда, черезъ мою старую пріятельницу мистриссъ Энсдель, адресъ Сары Энфильдъ и послалъ его мистриссъ Кертрайтъ, безъ всякаго совѣта, безъ всякаго другаго объясненья, кромѣ только того, что это былъ адресъ особы, которая знала Лидію. Лидія нѣсколько разъ писала къ своей матери, присылала ей денегъ, извѣщала ее, что она здорова и счастлива, — но и только.
Я узналъ сегодня утромъ, что старушка, какъ только получила мое письмо, оставила свой коттеджъ, поручила ключъ сосѣдямъ и скрылась. Но она можетъ вернуться — и не одна; я очень крѣпко надѣюсь даже, что не одна. Поэтому а я пишу къ тебѣ, частью чтобы приготовить тебя къ этому случаю, чтобы ты могла предотвратятъ отъ сестры напрасную тревогу, частью и по другой причинѣ.
Ты этого не знаешь, — и какое трудное дѣло растолковывать это моему невинному другу! — но отецъ твой правъ совершенно. Исторія Лидіи совсѣмъ ее рѣдкость, и въ свѣтѣ глядятъ на нее иначе чѣмъ мы. Очень мало такихъ, особенно въ томъ классѣ, къ которому принадлежитъ мистеръ Чартерисъ, которые бы исповѣдывали или исполняли ученіе Христа, что и наши тѣла должны служить храмомъ Духу Святому, что жизнь мущины должна быть столь же чиста; какъ и жизнь женщины; иначе ни одна женщина, какъ бы велико ни было въ ея сердцѣ состраданіе, не можетъ или не должна ни уважать его, ни сочетаться съ нимъ бракомъ. Таково, по моему, ученіе Христа о любви и бракѣ, ученіе, которое одно только дѣлаетъ любовь священною, а бракъ — честнымъ для обѣихъ сторонъ. Я неизмѣнно старался во всѣхъ случаяхъ жизни держаться этихъ правилъ и не колеблюсь писать о нихъ моей будущей женѣ съ которою я считаю за счастье, за блаженство сойдтись на томъ, что я прежде понималъ какъ дѣло искупленія, а теперь приношу какъ дань моихъ смиреннѣйшихъ благодареній.
Но довольно обо мнѣ.
Если, законъ этотъ о безусловной чистотѣ, равно, необходимой для мущины и для женщины, не можетъ быть очень строго соблюдаемъ, то есть и другая сторона вопроса, близкая къ тому, о чемъ мы не разъ съ тобою, бесѣдовали. Раскрой XVII главу Евангелія отъ, Дуки, или VIII отъ Іоанна, написанныя, я увѣренъ, не для того только, чтобы ихъ читали, но и для того, чтобъ по нимъ поступали всѣ христіане, которые хотятъ имѣть въ себѣ духа самого Христа, и ты поймешь меня, ты поймешь, что святое слово «иди, и отселѣ не согрѣшай!» прилагается и къ настоящему случаю.
Ты гораздо больше меня знаешь Лидію Картрайтъ; но отъ одной, первой ошибки еще очень далеко до совершенной порчи всего характера, и ея вниманіе къ матери, доброта къ Сарѣ Энфильдъ доказываютъ, что въ этой дѣвушкѣ много еще осталось хорошаго. Она молода; она пала только разъ и еще не падала ниже. Но она можетъ пастъ, потому что, сколько я знаю о теперешнихъ обстоятельствахъ мистера Чартериса, она вѣрно брошена уже вмѣстѣ съ ея ребенкомъ, безъ всякихъ средствъ къ жизни, въ совершенной нищетѣ. Мнѣ не разъ случалось встрѣчаться съ подобными случаями; но моя милая Теодора вѣрно никогда еще не видѣла ничего подобнаго. Не страшно ли ей? Не колеблется ли она протянуть свою правую руку несчастной, которая никогда ужь не можетъ сдѣлаться невинною дѣвушкой, и которую чрезмѣрная строгость Рокмонта можетъ заставить поскользнуться и окончательно пойдти по ложной дорогѣ?
Если ты колеблешься, скажи мнѣ: въ этомъ не будетъ ничего неестественнаго или удивительнаго. Если же не колеблешься, прекрасно, я больше ничего и не желаю. Я такъ поставленъ, что могу дѣйствовать только черезъ тебя. Если Кертрайты покажутся опять въ селеніи, убѣди своего отца не вполнѣ обрушивать на нихъ, гнѣвъ свой и не гнать ихъ къ сосѣдямъ. Они должны оставить селеніе, это необходимо для твоей сестры: но старушка такъ бѣдна! Не прогоняйте ихъ въ такомъ положеніи, чтобъ имъ оставался выборъ лишь между преступленіемъ и голодною смертью. Притомъ, у нея ребенокъ, а кто же можетъ бросить своего ребенка?.. Но я останавливаюсь… Не правда ли, странное любовное письмо? Я смѣло, однако, пишу его: моя милая пойметъ меня.
Ты хотѣла бы слышать что-нибудь обо мнѣ: но я могу сказать сказать очень немногое. Жизнь тюремнаго медика напоминаетъ жизнь лошади на мельницѣ и во многомъ такъ же безнадежна; она пригодна скорѣе старику или слѣпому. Мнѣ приходится закрывать глаза на такое множество несчастій, которымъ я не могу помочь, и такъ часто случается терпѣливо выдерживать борьбу, похожую на то, какъ еслибы стараться собственною головой, вмѣсто тарана, колотить въ египетскія пирамиды, что повременамъ мужество мое падаетъ.
Наша тюрьма, ты знаешь, можетъ быть названа образцовою въ своемъ родѣ, по улучшенной системѣ уединенія, поддержанія здоровья и нравственности заключенныхъ; она, безъ сомнѣнія, превосходна въ сравненіи съ предшествующею системой. Заключенныхъ очень много, и какъ только ихъ выпускаютъ, они употребляютъ всевозможныя усилія, чтобъ опять попасть въ тюрьму: такъ много здѣсь удобствъ въ сравненіи съ ихъ обыкновенною жизнью. Они мнѣ часто кажутся стадомъ дикихъ животныхъ, содержимыхъ и размѣщаемыхъ такъ, чтобы сохранить имъ здоровье и лишить ихъ возможности вредить ближнему; тѣло ихъ здорово, но душа… едва ли есть у нихъ она! Они различаются просто по нумерамъ, 1, 2, 3 и т. д, и нѣтъ въ нихъ ни человѣческой личности, ни сознанія. Даже лица ихъ получили одинъ и тотъ же типъ: всѣ они толсты, опрятны, но тупы и безсмысленны. Во время ихъ прогулокъ по маленькимъ, кругленькимъ дворикамъ, обнесеннымъ кирпичною стѣной, я часто наблюдаю за ними, и очень рѣдко удается мнѣ поймать проблескъ смысла и какого-нибудь человѣческаго выраженія. Какъ бы ни были хороши по большей части результаты этой одиночной, пенитенціарной системы, я имѣю, однако, нѣсколько сомнѣній относительно нѣкоторыхъ ея сторонъ; но эти сомнѣнія уже высказаны въ той рукописи, которую ты у меня просила, милая моя малютка, и я не стану теперь повторять ихъ.
Для разнообразія; изъ комнаты больной сестры, твоей перенесись мысленно въ мою, которая, благодаря Бога, нисколько не напоминаетъ больницы. Здѣсь превеселое мѣстечко: морской вѣтеръ, свободно гуляетъ повсюду и колеблетъ розы въ директорскомъ саду; право, трудно подумать, что за стѣнами такое печальное жилище. А оно такъ печально, что подчасъ готовъ увѣровать въ того реформатора, который брался изъ развращенной страны сдѣлать совершенную утопію — лишь бы были перевѣшаны всѣ мущины старше четырнадцати лѣтъ.
Ты улыбаешься, моя милая, при видѣ этого комплимента вашему полу въ ущербъ нашему? Но здѣсь есть такія несчастныя, въ которыхъ я не могу допустить даже ничтожной доли женственности. Подумай хорошевько о томъ, чего я просилъ у тебя для Лидіи Кертрайтъ; испорченность рѣдко приходитъ вдругъ, а всегда постепенно, и на каждой ступени еще остается надежда исправленія; по крайней мѣрѣ опытъ убѣждаетъ меня въ этомъ.
Не думай, однако, чтобы мои занятія сдѣлали меня безчувственнымъ: кромѣ общихъ правилъ и установленій, здѣсь много остается мѣста и для личнаго вліянія, особенно въ больницѣ. Когда человѣкъ боленъ, сердце его невольно смягчается, очеловѣчивается. По этой простой причинѣ, мое званіе имѣетъ большое преимущество передъ всѣми другими; притомъ очень много значитъ имѣть всегда наготовѣ медицинскую помощь, какую бѣдному человѣку подчасъ трудно достать во городѣ. Сегодня, глядя изъ свѣтлой, чистой кельи, гдѣ заключенный можетъ, если захочетъ выучиться читать, — глядя сквозь окно на свѣтлую полосу голубаго неба, столь чистаго, какъ только можетъ быть чисто небо, я невольно припомнилъ два стиха, которые когда-то твердила ты мнѣ изъ своей дорогой головки, такъ полной поэзіи:
«God’s in His heaven;
All’s right with the world.»
Вчера былъ у меня праздникъ. Я поѣхалъ по желѣзной дорогѣ въ Трегернъ-Кортъ узнать что-нибудь о Рокмонтѣ. Ты вѣдь желала, чтобъ я навѣщалъ иногда твоего зятя и твою сестру.
Они показались мнѣ очень счастливыми — такъ счастливыми, что не нуждались въ посѣтителяхъ; но меня приняли они очень радушно, и я услышалъ вѣсти о тебѣ. Они проводили меня до воротъ парка, и тамъ я оставилъ ихъ; они стояли вдвоемъ, болтали и смѣялись — вѣрная картина молодости, богатства, красоты; обстановка этой картины очень шла къ ней: великолѣпныя прадѣдовскія деревья съ повисшими до земли вѣтвями, зеленые скаты со стадами оленей и вдали длинныя тѣни отъ великолѣпнаго дворца, который они называютъ просто домомъ.
Ты видишь, что я выхватилъ какъ будто листъ изъ твоей собственной книги, ударившись въ поэзію и описаніе: но это минутное исключеніе изъ моей обыденной жизни произвело на меня глубокое впечатлѣніе.
Тебѣ нечего бояться за твою младшую сестру: она совершенно здорова и въ прекрасномъ расположеніи духа. Послѣднія грустныя событія, кажется, мало на нее подѣйствовали. «Я очень рада, что все это прошло; я никогда особенно не любила Франсиса, говоритъ она. Пенелопѣ не мѣшало бы пріѣхать въ Трегернъ-Кортъ, чтобы разсѣяться, и нѣтъ сомнѣнія, что она скоро составила бы себѣ здѣсь партію получше Чартериса.» А мужъ ея сказалъ: «Мы оба были очень поражены и огорчены. (Дѣйствительно сэръ-Уилльямъ совсѣмъ отказался отъ своего племянника.) Такой неблагородный поступокъ безчеститъ всю фамилію.» Тутъ Трегернъ распространился о собственномъ своемъ счастіи: какъ отецъ его и леди Августа обожаютъ его жену, видятъ въ ней всю надежду и всю гордость фамиліи. И, дѣйствительно, эта юная чета вполнѣ наслаждается всѣми радостями жизни.
Господь съ тобой, моя милая! Благословляю тебя, но не прощаюсь съ тобой. Пиши скорѣе. Ты узнаешь, что строки твои для меня, недостойнаго, «слаще сотовъ медовыхъ.»
Считаю нужнымъ прибавить, хотя ты это знаешь и безъ меня, что мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты нечего не предпринимала относительно мистрисъ Кертрайтъ безъ вѣдома и согласія твоего отца.
Еще одно свѣтлое, ослѣпительно свѣтлое лѣтнее утро, когда я берусь за перо, чтобы писать къ моему милому Максу. Я не запомню такого продолжительнаго, такого прелестнаго лѣта — внѣ дома. Внутри же все идетъ по прежнему, тебѣ извѣстному пути.
Мои болота совсѣмъ поросли пурпуромъ, Максъ; я никогда не думала, чтобы верескъ былъ такъ богатъ и плодороденъ; я бы хотѣла, чтобы ты его видѣлъ! По временамъ ты такъ мнѣ нуженъ! Еслибы ты теперь отказался отъ меня, или готовъ былъ это сдѣлать, по безнадежности, гордости, или по какой другой причинѣ, что сталось бы тогда со мною! Держи меня, Максъ! Не отказывайся отъ меня!
Ты и не откажешься отъ меня. Я вижу, что ты хранишь меня въ своемъ сердцѣ постоянно, что ты постоянно думаешь только о томъ, какъ бы помочь мнѣ и моимъ домашнимъ, я бы давно благодарила тебя, еслибы не было такъ естественно чувствовать, что зависишь вполнѣ отъ тебя, и такъ сладко все принимать отъ тебя, не произнося слово «благодарю», которое заставило бы тебя только улыбнуться.
Я позабавила тебя однажды, я помню, выходкой негодованія противъ всякихъ обязательствъ между такими людьми, какъ мы. Я доказывала, что все, что мы даемъ или получаемъ, должно быть свободно, какъ воздухъ, и что мы должны столь же охотно стать мужемъ и женой, какъ еслибъ я была наслѣдницей ежегоднаго дохода въ десять тысячъ фунтовъ, а ты герцогомъ Нортомберлендскимъ. Нѣтъ, Максъ, не это могло бы наполнить сердце мое благодарностью къ тебѣ, а доброта твоя, вниманіе, нѣжная любовь и заботливость. Я не хочу, къ невыгодѣ твоего пола, утверждать, что ни одинъ мущина не любилъ такъ, какъ ты любишь, но въ самомъ дѣлѣ, рѣдко кто любитъ этою особенною любовью, которая одна только можетъ удовлетворить такую безпокойную и раздражительную душу, какъ моя; за то я и нахожу въ тебѣ полное упованіе и полный покой.
Если однако не за себя, то за сестру свою Пенелопу я все-таки очень благодарна тебѣ, Максъ.
Слѣдуя довольно долго твоимъ предписаніямъ, я стала замѣчать легкую перемѣну въ состояніи Пенелопы. Она ужь не лежитъ въ постели, чтобы коротать день, и но такъ уже трудно убѣдить ее выйдти прогуляться. Дальше саду, однако, она не хочетъ идти; но и тутъ я умѣю заставить ее каждый день немного поползать вверхъ и внизъ по неровностямъ сада. Она стала наконецъ узнавать свои цвѣты и особенно замѣтила бѣлую махровую розу, которою она гордилась и которая еще не цвѣла до нынѣшняго лѣта. Вчера раскрылся первый ея бутончикъ. Пенелопа остановилась и начала разсматривать цвѣтокъ.
— Кто-нибудь за ней вѣрно ухаживалъ: кто же?
Я сказала, что смотрѣла сама за розой вмѣстѣ съ садовникомъ.
— Благодарю тебя, сказала Пенелопа и позвала Джона. Она указала ему на цвѣтокъ и спросила, что нужно сдѣлать, чтобы сберечь растеніе и заставить его цвѣсти на будущій годъ. Она, какъ видишь, можетъ уже заглядывать и въ будущее.
Ты говорилъ, что гдѣ жизнь, тамъ и надежда; мнѣ кажется, что и наоборотъ — гдѣ замѣтенъ хотя одинъ лучь надежды, тамъ жива и душа. Возвращать жизнь душѣ — вотъ твое призваніе. Кажется, что ты самъ прошелъ черезъ глубину отчаянія: такъ лично понимаешь ты ощущенія утопающихъ и такъ хорошо знаешь, чѣмъ помочь имъ. Въ послѣднее время ты сдѣлалъ въ этомъ отношеніи болѣе нежели можешь самъ себѣ представить. Разказать? Тебѣ это, надѣюсь, не будетъ непріятно.
До сихъ поръ, Максъ, никто не видѣлъ ни одной строчки изъ твоихъ писемъ. Я бы не потерпѣла этого. Я, какъ старый скряга, ревниво берегу ихъ; мнѣ всегда было непріятно видѣть, какъ ихъ трогаютъ чужіе пальцы, прежде чѣмъ дойдутъ они до моихъ рукъ. И однакожъ на этой недѣлѣ я прочла вслухъ Пенелопѣ двѣ страницы твоего письма. Вотъ какъ это случилось:
Я сидѣла у ея кушетки и думала, что она спитъ. Мнѣ очень было тяжело все утро; многое меня мучило, и я взяла твое письмо, чтобъ отдохнуть за нимъ. Въ немъ говорится о множествѣ страданій, въ сравненіи съ которыми мои собственныя кажутся ничтожными; ты живешь среди нихъ и въ то же время такъ терпѣливъ и нѣженъ къ моему горю! Я невольно сказала самой себѣ: «Какъ онъ добръ!» и двѣ крупныя слезы скатились у меня по щекамъ и брызнули на бумагу, прежде чѣмъ я успѣла замѣтить это. Очень глупо, безъ сомнѣнія; но я не могла удержаться. Утирая слезы, я увидѣла, что Пенелопа глядитъ на меня во всѣ глаза.
— Нѣтъ ли въ письмѣ доктора Эркварта чего-нибудь оскорбительнаго? сказала она съ горечью и медлительнымъ тономъ.
Я горячо протестовала противъ такого предположенія.
— Не боленъ ли онъ?
— О, нѣтъ, слава Богу!
— Отчего же ты плачешь?
Отчего, въ самомъ дѣлѣ? Мнѣ оставалось сказать только правду, что то не были слезы горести, но что ты такъ добръ и что я такъ горжусь тобою. Я не догадалась, что слова эти должны были какъ стрѣла вонзиться въ сердце сестры моей. И ничуть не было, поэтому, удивительно, что она безпощадно и съ нѣкоторою торжественностію проговорила слѣдующія слова:
— Дора Джонстонъ, ты пожнешь что посѣешь, и я не буду имѣть къ тебѣ состраданія. Создай себѣ кумира, и Богъ низвергнетъ его. "Да не будутъ тебѣ бози иніи развѣ Мене! Вспомни, кто сказалъ это и трепещи!
Я трепетала бы, Максъ, еслибы не помнила. Я сказала сестрѣ, какъ только могла ласковѣй, что я не создаю себѣ кумировъ, что я знаю всѣ твои недостатки, а ты знаешь мои, и что, несмотря на это, мы любимъ другъ друга; но что не мы сотворили другъ друга, насъ сотворилъ Богъ; что если Ему будетъ угодно, чтобы мы разстались, мы разстанемся и…
Тутъ слезы помѣшали мнѣ продолжать. Пенелопа съ грустью посмотрѣла на меня.
— Я помню, дитя мое, ты разъ ужъ проповѣдывала это; но… — Она сильно вздрогнула на этомъ словѣ. — Не можешь ли ты чѣмъ-нибудь развлечь меня! продолжала она. Прочти мнѣ немного изъ… изъ этой безсмыслицы. Нѣтъ въ мірѣ ничего забавнѣе любовныхъ писемъ. Только не вѣрь имъ, Дора. — И она крѣпко схватила меня за руку. — Всѣ они лгутъ.
Я отвѣчала, что не могу судить объ этомъ, такъ какъ никогда во всю свою жизнь не получала любовныхъ писемъ и твердо увѣрена, что не получу ихъ.
— Не получала любовныхъ писемъ? О чемъ же онъ тебѣ здѣсь пишетъ?
Я объяснила ей это въ общихъ чертахъ. Мнѣ не хотѣлось бы видѣть ея полунасмѣшливую, полунедовѣрчивую улыбку. Это было непродолжительно. Она скоро отвернулась и закрыла глаза; но я очень хорошо чувствовала, что она продолжала и слушать меня, и обдумывать мои слова.
— Докторъ Эрквартъ ведетъ не очень покойную и не очень веселую жизнь, замѣтила она. — Но онъ и не заслуживаетъ ея. Ни какой мущина не заслуживаетъ.
— Женщина точно такъ же, сказала я какъ только могла нѣжнѣе.
Пенелопа просила мнѣ поудержать мой язычокъ, такъ какъ проповѣдь дѣло отца, а не мое дѣло, разумѣется, проповѣдь съ толкомъ и пользой.
Я спросила, почему же она думаетъ, что тутъ нѣтъ ни толку, ни пользы?
— Я ничего и ни о чемъ не думаю. Я стараюсь заглушить всякую мысль. Поговоримъ лучше о какихъ-нибудь пустякахъ, дитя мое. Но вотъ, лучше всего: прочти мнѣ что-нибудь изъ писемъ доктора Эркварта: Вѣдь это не любовныя письма!
Мнѣ это было трудно, Максъ, право, трудно. Но я потомъ подумала, что разказъ о людяхъ еще болѣе несчастныхъ чѣмъ она, еще болѣе дурныхъ чѣмъ Франсисъ, принесетъ быть-можетъ пользу моей бѣдной Пенелопѣ.
Итакъ у меня достало мужества взять твое письмо и прочесть изъ него (кое-что, разумѣется, пропуская тамъ и сямъ) описаніе твоихъ ежедневныхъ занятій и той среды, въ которой ты живешь: все это чрезвычайно интересуетъ меня и дѣлаетъ меня болѣе счастливою чѣмъ всякое любовное письмо, писанное ко мнѣ или обо мнѣ. Пенелопа также заинтересовалась всѣмъ, что касалось какъ самой тюрьмы, такъ и госпиталя при ней. Твое описаніе затронуло практическую, благодѣтельную, энергическую часть существа Пенелопы, которая до настоящей минуты всегда была правою рукой отца въ нашемъ приходѣ. Я видѣла, какъ заблистали ея большіе черные глаза; но вдругъ одно несчастное имя, нечаянно произнесенное мною, испортило все дѣло.
Я увѣрена, Максъ, что она слыхала о Томѣ Тортонѣ. Франсисъ зналъ его. Когда я остановилась и стала извиняться, она велѣла мнѣ продолжать, и я должна была такимъ образомъ окончить эту несчастную исторію. Она тогда спросила у меня:
— Тортонъ умеръ?
— Нѣтъ, отвѣчала я и обратилась къ припискѣ, гдѣ ты выражаешь свою надежду и надежду стараго раззореннаго отца, что Томъ Тортонъ можетъ теперь жить, чтобы загладить свои поступки.
Пенелопа пробормотала на это:
— Никогда онъ ихъ не загладитъ; умретъ скорѣе.
Я замѣтила, что докторъ Эрквартъ не такъ думаетъ.
Она нетерпѣливо покачала головой, сказала, что чувствуетъ себя утомленною и не хочетъ ничего болѣе слышать; затѣмъ она впала въ свое обычное мрачное молчаніе, которое продолжается иногда по цѣлымъ часамъ.
Среди равныхъ жестокихъ вещей, о которыхъ приходится ей думать, думаетъ ли она о томъ, о чемъ мнѣ приходится не рѣдко вспоминать, а именно, что сталось съ Франсисомъ?
Иногда, не зная; что мнѣ съ нею дѣлать, я пробовала воображать себя на ея мѣстѣ и придумывать, какія бы могли быть теперь мои чувствованія къ Франсису. Самымъ жгучимъ и преобладающимъ чувствомъ было бы, кажется, постоянное чувство боли при видѣ паденія человѣка, который былъ когда-то дорогъ, вмѣстѣ съ постояннымъ страхомъ, что онъ все ниже и ниже станетъ погружаться въ глубину преступленія и позора. Думать о немъ, какъ о дурномъ человѣкѣ, какъ о преступникѣ предъ небомъ, было бы въ десять разъ тяжеле чѣмъ самой стать жертвою какого-либо преступленія или жестокости.
Поэтому, умерла ли въ ней, или нѣтъ любовь къ Франсису Чартерису, я не могу освободиться отъ мысли, что по временамъ она все готова была бы отдать за извѣстіе объ немъ. Я бы желала, чтобы ты узналъ, что онъ покинулъ Англію, и чтобъ я могла дать почувствовать Пенелопѣ, что онъ спасенъ — что онъ готовъ начать новую и лучшую жизнь въ новомъ мірѣ.
Новую и лучшую жизнь. Эта фраза… Пенелопа назвала бы ее нашимъ лицемѣріемъ, но то, во что мы крѣпко вѣруемъ, не можетъ быть лицемѣріемъ… эта фраза приводитъ меня къ тому, что я хотѣла сообщить тебѣ за эту недѣлю. По многимъ причинамъ, я рада, что это не случилось раньше: мнѣ осталось время для размышленія.
Если ты помнишь, Максъ, на просьбу твою о Лидіи Кертрайтъ я просто отвѣчала, что я сочту себя обязанною исполнить твое желаніе, чувствуя при этомъ, что уже начались мои къ тебѣ обязанности… даже и въ дѣлѣ послушанія. Я готова была, какъ видишь, повиноваться; но еще болѣе рада была бы дѣйствовать отъ всего сердца я въ мирѣ съ совѣстью. Не зная еще тогда, что сказать тебѣ, я указала на обязанность; вотъ и все.
Жизнь моя была такъ тиха, такъ закрыта для внѣшняго міра, что много въ немъ и теперь есть предметовъ, о которыхъ я не имѣю понятія; исторія съ Лидіей относится къ ихъ числу. Послѣ перваго потрясенія, произведеннаго поступкомъ Франсиса, я старалась забыть о немъ и была сначала очень поражена, когда ты опять поднялъ вопросъ объ этомъ; потомъ я старались все внимательно обдумать, чтобы придти къ вѣрному заключенію и поступить такъ, какъ должна поступать не просто Теодора Джонетонъ, но — не постыжусь сказать — Теодора, жена Макса Эркварта.
Мало-по-малу все стало для меня ясно. Я не колеблюсь, мой милый Максъ, и мнѣ не страшно. Я ожидала только удобнаго случая, и этотъ случай наконецъ пришелъ. Въ прошлое воскресеніе я подслушала какой-то шепотъ въ моемъ классѣ, который, какъ ты знаешь, былъ прежде классомъ Пенелопы; отъ меня, очевидно, хотѣли что-то скрыть. Когда я прямо объ этомъ спросила, мнѣ отвѣчали.
— Мистриссъ Кертрайтъ и Лидія вернулись домой, миссъ.
Я почувствовала себя какъ въ огнѣ… я и теперь въ огнѣ, когда пишу тебѣ объ этомъ. Но стыдъ въ сторону — разкажу тебѣ все.
Дѣло въ томъ, что онѣ принесли съ собой ребенка. Мнѣ выболтала это одна изъ старшихъ дѣвушекъ со смѣхомъ, но безъ малѣйшей краски стыда.
О, Максъ! сперва отвращеніе овладѣло мной; но оно скоро смѣнилось глубокимъ состраданіемъ. Лидія была въ числѣ этихъ самыхъ дѣвушекъ нашего прихода. Еслибы тѣ были лучше воспитаны, еслибъ я старалась воспитывать ихъ, вмѣсто всѣхъ этихъ занятій и мечтаній послѣднихъ годовъ, когда я думала и заботилась только о себѣ и нисколько о себѣ подобныхъ… о, Максъ, еслибы жизнь моя была болѣе похожа на твою!..
Такъ и будетъ отнынѣ. Возвращаясь домой черезъ селеніе, въ то время какъ солнечный лучъ освѣщалъ коттеджи, о внутренности которыхъ я столько же знала, какъ и объ обитателяхъ Новой Зеландіи, — падалъ на группы оборванныхъ дѣвочекъ, которыя росли у самой нашей двери и никто не зналъ и не хотѣлъ знать, какъ онѣ росли, — я дала себѣ обѣтъ дѣйствовать всѣми силами, пока есть еще время. Ты будешь помогать мнѣ, и я увѣрена, не станешь меньше любить меня ни за какое мое чувство, ни за какой мой поступокъ.
Я отправилась было въ тотъ же день прямо къ мистриссъ Кертрайтъ; но вспомнила твое желаніе не предпринимать ничего безъ вѣдома и согласія отца.
Я воспользовалась минутой, когда мы остались вдвоемъ съ папа. Пенелопа легла ужь въ постель. Онъ замѣтилъ, что ей повидимому лучше, что она могла бы ужь выходить и даже начать свои обычные обходы по селенію.
— Нужно завтра спросить ее объ этомъ, сказалъ онъ.
— Не дѣлайте этого, папа, воскликнула я: — о! прошу васъ, не дѣлайте!
И я должна была объяснить ему причину такой просьбы. Мнѣ пришлось многое разказать ему прежде чѣмъ онъ понялъ, въ чемъ дѣло: онъ кое-что успѣлъ забыть во всей этой исторіи.
— Умрутъ съ голоду, говоришь ты? мистриссъ Кертрайтъ, Лидія и ребенокъ? Какой ребенокъ?
— Ребенокъ Франсиса.
Тогда онъ, наконецъ, понялъ и… еслибъ я была еще тою же дѣвушкой что нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, я провалилась бы сквозь землю отъ стыда, который, по его словамъ, долженъ былъ бы овладѣть мною при одномъ намекѣ на подобныя исторіи. Но мнѣ нечего было останавливаться и защищать себя; дѣло шло не обо мнѣ, а о Лидіи. Я спросила у отца, помнитъ ли онъ Лидію?
Она поселилась у насъ, когда ей было только четырнадцать лѣтъ; но она казалась старше своихъ лѣтъ, потому что была очень хороша собою и высока ростомъ. Она была веселое, доброе, привѣтливое, хотя нѣсколько и взбалмошное созданіе: ей вскружили голову поклонники ея красоты, не только въ ея кругу, но и между нашими посѣтителями. Я помню, какъ однажды, къ великой досадѣ Пенелопы, Франсисъ сказалъ, что Лидія такъ изящна по натурѣ, что она легко могла-бы стать настоящею леди, еслибы только выискался человѣкъ, который бы воспиталъ ее и женился на ней. Поступилъ ли бы онъ самъ такимъ образомъ, разорвавъ свой обѣтъ относительно Пенелопы? Я думаю, что сама сестра простила бы ему, еслибъ онъ честно полюбилъ Лидію и женился на ней.
Все это я старалась припомнить отцу; но онъ сурово велѣлъ мнѣ молчать.
— Я не могу молчать, сказала я: — потому что еслибы мы болѣе заботились о дѣвушкѣ, ничего бы этого не случилось. Какъ только вспомню о ней, какъ она была весела, какъ распѣвала за утреннею работой, бѣдная невинная дѣвочка… о! папа, папа!..
— Дора, сказалъ онъ, пристально глядя на меня: — что за перемѣна произошла съ тобою въ это время?
— Не знаю, отвѣчала я; — развѣ то, что со всякимъ бываетъ, кто испыталъ горе: во мнѣ развилась потребность удалять, по возможности, другихъ отъ горя.
— Объяснись; я не понимаю.
Когда я исполнила это, какъ могла, онъ рѣзко остановилъ меня:
— Постой! Ты хорошо сдѣлала, что посовѣтовалась со мною. Если твоя собственная деликатность не удерживаетъ тебя, то я долженъ сдѣлать это. Дочь моя, дочь священника, не можетъ и не должна имѣть никакихъ сношеній съ этими падшими женщинами.
При этихъ словахъ сердце у меня упало въ груди.
— Ну, а вы, папа? Вѣдь онѣ ужь здѣсь; вы, какъ ректоръ, должны что-нибудь сдѣлать. Что же вы думаете сдѣлать?
Онъ подумалъ съ минуту.
— Я долженъ запретить имъ входъ въ церковь и отлучить отъ святаго причастія; лишить ихъ права на церковную благотворительность; принять всѣ законные мѣры, чтобъ удалить ихъ отсюда. Это послѣднее я долженъ сдѣлать въ интересѣ всего прихода… Пускай перенесутъ они въ другое мѣсто свою испорченность.
— Но онѣ, можетъ-быть, еще и не совсѣмъ испорчены. А ребенокъ, невинвый, несчастный ребенокъ?..
— Замолчи, Дора. Писано: Да не возобновится сѣмя злыхъ отнынѣ и до вѣка! Невинный долженъ пострадать вмѣстѣ съ преступнымъ.
— О! папа! вскрикнула я, не помня себя: — Христосъ не такъ сказалъ. Онъ сказалъ: Иди, и впередъ не согрѣшай!
Была ли я несправедлива? Если такъ, то я была и наказана за это: трудно было перенести то, что послѣдовало за моими словами.
Максъ, если я когда-нибудь буду твоею, буду принадлежать тебѣ вполнѣ, не думаю, чтобы ты рѣшился поразить меня такими горькими, жесткими словами… словами, которыя, для людей, живущихъ подъ одною кровлей, ничего не стоятъ и произносятся безъ особаго значенія, но они рѣжутъ какъ ножи. Рана потомъ и затянется, но кровь сочится изъ нея — о, какъ сочится! Брани меня, Максъ, сколько хочешь, но только съ любовью, безъ сарказма… Иногда, при этомъ, люди беззаботно садятся къ мирному очагу и прощальнымъ поцѣлуемъ, какъ это сдѣлалъ отецъ, сопровождаютъ слова, которыя оставляютъ глубокій слѣдъ на долгіе годы.
На другой день я сбиралась писать къ тебѣ, чтобы посовѣтоваться съ тобой о какомъ-нибудь другомъ планѣ помочь Кертрайтамъ, такъ какъ ни ты, ни я не захотимъ настаивать за исполненіи какой-либо одной обязанности въ ущербъ другой — вдругъ отецъ позвалъ меня пойдти гулять съ нимъ.
Я не была поражена, когда отецъ, переставъ опираться на мою руку и вдыхая въ себѣ тихій, теплый вѣтеръ, носившійся надъ верескомъ, вдругъ сказалъ мнѣ:
— Дора, что съ тобою было, когда ты вчера вечеромъ говорила со мною? И почему, если у тебя составилось уже твердое намѣреніе, ты такъ легко отъ него отказалась?
— Папа, вы запретили мнѣ.
— Значитъ, хотя ты и не соглашаешься съ отцомъ, ты все-таки считаешь справедливымъ повиноваться ему?
— Да… исключая…
— Ну, говори, дитя!
— Исключая тѣ обязанности, которыя я признала бы не менѣе священными чѣмъ мой долгъ относительно отца.
Онъ ничего не возразилъ мнѣ на это.
Продолжая нашу прогулки, мы поравнялись съ коттеджемъ мистрисъ Кертрайтъ. Въ немъ царствовала глубокая тишина: двери были не заперты, ставни полуоткрыты и изъ трубы не было видно дыма. Отецъ обошелъ его кругомъ, осмотрѣлъ его и наконецъ сказалъ:
— Что ты разумѣла, когда говорила, что онѣ умрутъ съ голоду?
Я сказала на это всю правду. Я не робѣла, потому что высказывала нашъ общій съ тобой образъ мыслей и знала, что онъ справедливъ. Я преимущественно говорила за ребенка: всего легче было думать объ этомъ маленькомъ созданіи, которое, помню, такъ весело смѣялось и распѣвало въ Кенсингтонскомъ саду. И какъ ужасно было бы для этого безпомощнаго ребенка умереть отъ нужды, или жить для того, чтобы кончить развратомъ.
— Подумайте, папа, вскричала я, — еслибъ это несчастное созданьице было нашею плотью и кровью… еслибы вы были отцомъ Франсиса, а этотъ ребенокъ вашимъ внучкомъ!..
Къ сожалѣнію, я совсѣмъ забыла одну часть исторіи Гарри, а именно, ея начало…. Ты когда-нибудь узнаешь это, все это теперь уже прошло…. Но отецъ помнилъ. Онъ зашатался и опустился на древесный пень, сказавъ, что пора домой.
Случайно или съ намѣреніемъ, онъ пошелъ по улицѣ, которая вела къ коттеджу мистриссъ Кертрайтъ. У воротъ, сквозь рѣшетку, выглядывало розовое личико оборваннаго мальчика. Завидѣвъ папа, онъ издалъ радостное восклицаніе, выскочилъ изъ воротъ, схватился за платье отца и закричалъ: «Папа!» Папа вздрогнулъ…. Я даже подумала, что онъ упадетъ: такъ онъ задрожалъ, мой бѣдный старый папа.
Когда я относила ребенка съ дороги, я вздрогнула въ свою очередь. Какъ-то странно увидѣть знакомое лицо въ лицѣ ребенка…. въ настоящемъ случаѣ это было ужасно. Моею первою мыслью было никогда не пускать Пенелопу по этой дорогѣ. Я уносила ребенка — и хорошо знала куда — но отецъ позвалъ меня:
— Постой. Не одна…. не безъ отца.
Мы сдѣлали вмѣстѣ нѣсколько шаговъ и очутились у самаго входа въ коттеджъ мистриссъ Кертрайтъ. Старушка схватила ребенка, и я разслышала ея торопливый шепотъ:
— Бѣги…. Лидди…. бѣги скорѣй….
Но Лидія, если только худая женщина, забившаяся въ уголъ, была она, не трогалась съ мѣста.
Папа подошелъ къ ней самъ.
— Не вы ли Лидія Кертрайтъ и не вашъ ли это ребенокъ?
— Оставьте моего ребенка. Какое вамъ до меня дѣло?
Она притянула ребенка къ себѣ и крѣпко прижала его къ себѣ, какъ дѣлаютъ матери. И когда мальчикъ, очевидно смущенный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прельщенный высокимъ ростомъ моего отца и его одеждой, хотѣлъ опять къ нему вернуться, Лидія не пустила его:
— Папа! сказала она съ горькою ироніей: — Нѣтъ, нѣтъ! онъ тебѣ не папа. Между ними нѣтъ друзей твоихъ. Я бы хотѣла, чтобъ они ушли отсюда, малютка мой Франки.
— Вы не хотите насъ видѣть. Тугъ ничего нѣтъ удивительнаго. Вамъ стыдно глядѣть намъ пряно въ глаза, мнѣ и моей дочери?
Но отецъ могъ говорить сколько ему угодно: она его не слушала. Ребенокъ сѣлъ ей на колѣни и сталъ играть съ ея изодраннымъ стеганымъ одѣяломъ, которымъ увертывалась она вмѣсто шали, — и Лидія не на что больше не обращала вниманія. Она лежала, молчаливая, блѣдная, съ закрытыми глазами. Мы могли убѣдиться, что она предпочитала голодную смерть своему несчастію.
— Не будьте къ ней строги, сэръ, заговорила старушка. — Будьте снисходительны, миссъ Дора. Она не такая леди, какъ вы, а онъ былъ такой ласковый да льстивый! Онъ больше виноватъ.
Отецъ мой сказалъ на это строгимъ голосомъ:
— Онъ бросилъ ее, или она покинула его: — я говорю о мистерѣ Франсисѣ Чартерисѣ?
— Матушка! вскричала вдругъ Лидія: — Что это значитъ? Зачѣмъ они пришли? Знаютъ они что-нибудь о немъ?
Она, значитъ, не знала.
— Будь спокойна дочка, сказала мать ласковымъ тономъ, который, однако, не принесъ пользы.
— Миссъ Дора, обратилась ко мнѣ Лидія, говоря тѣмъ самымъ дѣтски-жалобнымъ тономъ, какимъ бывало просила она у меня и у сестры Лизабели посредничества въ тѣ минуты, когда ею бывала недовольна Пенелопа: — миссъ Дора, скажите мнѣ. Я не хочу его видѣть — я хочу только слышать о немъ. Я ничего о немъ не знаю съ тѣхъ поръ, какъ онъ прислалъ мнѣ изъ тюрьмы письмо, и писалъ, чтобъ я забрала свои пожитки, взяла ребенка и ушла домой…. Я ничего не знаю, что потомъ случилось съ нимъ…. можетъ быть, онъ умеръ даже…. А онъ, миссъ, онъ отецъ этого мальчика…. Миссъ…. ради Бога….
И она хотѣла стать передо мною на колѣни; но пошатнулась и упала на полъ.
Кто бы могъ вчера подумать, Максъ, что голова Лидіи Кертрайтъ, будетъ сегодня покоиться у меня на колѣняхъ, что я буду всячески стараться возвратить ее къ ея нерадостной жизни, что отецъ будетъ стоять тутъ же, будетъ видѣть все это и не найдетъ для меня ни одного слова порицанія?
— Это отъ голоду! закричала мать. — Видите ли, что она къ нему не привыкла; она всегда жила какъ леди.
Тутъ папа ушелъ изъ коттеджа; оказалось, что онъ пошелъ купить хлѣба въ булочной и взять бутылку вина въ своемъ буфетѣ. Вернувшись, онъ сѣлъ на стулъ, разрѣзалъ хлѣбъ, откупорилъ бутылку и изъ собственныхъ рукъ началъ кормить всѣхъ троихъ. Добрый папа!
Когда несчастная дѣвушка нѣсколько пришла въ себя, первымъ ея словомъ было Франсисъ, и отецъ мой уже нисколько не смутился и продолжалъ свое дѣло.
— Магушка, попроси ихъ сказать мнѣ о немъ. Я не желаю ему зла, право не желаю, ни ему, ни имъ. Или онъ женился? Или (тутъ она вздрогнула) онъ умеръ? Мнѣ иногда точно казалось, что онъ умеръ, иначе онъ не бросилъ бы меня съ ребенкомъ.
Я отвѣчала ей, что, сколько намъ извѣстно, мистеръ Чартерисъ живъ, но что мы рѣшительно не знаемъ, что съ нимъ случилось, потому что совсѣмъ не видимъ его теперь.
Глядя на меня пристально, Лидія какъ будто вдругъ припомнила старое время, какъ бы сознала, чѣмъ она могла быть и чѣмъ она стала. Какъ-то смутно почувствовала она свою вину передъ всѣми нами. Какъ продолжительно и какъ глубоко было это чувство — не берусь судить; но видно было, что она была растрогана. Она потупила голову, и невольно отодвинулась отъ меня.
— Благодарю васъ, миссъ Дора; мнѣ не хочется васъ безпокоить.
Я отвѣчала, что тутъ нѣтъ никакого безпокойства и что ей лучше всего не шевелиться, покуда она не много не окрѣпнетъ.
— Мнѣ ли…. она не договорила.
Я ей сказала, что, конечно, она виновата во многомъ, но что если она искренно раскаивается въ своей винѣ, я готова отъ души объ ней соболѣзновать, и мы употребимъ всѣ старанія, чтобы дать ей средства честнымъ образомъ зарабатывать себѣ хлѣбъ.
— Вы хотите мнѣ помочь? И ребенку также?
Я взглянула на отца: онъ отвѣчалъ твердымъ и строгимъ тономъ.
— Мы это сдѣлаемъ именно для ребенка.
Лидія зарыдала; она не старалась оправдываться, не высказывала раскаянія; она лежала и плакала, какъ дитя. Да и точно, она и теперь почти ребенокъ; ей кажется не болѣе девятнадцати лѣтъ. Такъ мы сидѣли, не говоря, не слова; папенька оперся на трость и не поднималъ даже глазъ; но вдругъ Лидія обратилась ко мнѣ съ какимъ-то испугомъ.
— Что бы сказала миссъ Джонстонъ, еслибъ она узнала?….
И точно трудно мнѣ было вообразить, что бы могла сказать сестра Пенелопа.
И тутъ, Максъ — ты съ трудомъ мнѣ повѣришь, и еслибъ прочелъ въ книгѣ, то нашелъ бы это совершенно неправдоподобнымъ — тутъ случилось нѣчто такое, что до сихъ поръ кажется мнѣ какимъ-то сномъ.
У отворенной двери коттеджа показалась дама — сна посмотрѣла на всѣхъ насъ, въ томъ числѣ и на ребенка, который на минуту пересталъ жевать свой хлѣбъ, и поднялъ на нее свои большіе глаза — глаза Франсиса; а эта дама была моя сестра Пенелопа.
Она вошла въ комнату и вышла опять, прежде чѣмъ мы успѣли опомниться, прежде чѣмъ собрались заговорить съ нею; а когда я встала и побѣжала за нею вслѣдъ, она уже исчезла куда-то, и я не могла ее найдти.
Почему ей вздумалось выйдти гулять, просидѣвши дома столько недѣль — узнала ли она, что здѣсь живутъ Кертрайты, пришла ли сюда, чтобы дать волю своему гнѣву, или для того только, чтобы еще разъ взглянуть на сына Франсиса — никому изъ насъ неизвѣстно, да признаться, мы не рѣшаемся и спрашивать.
Когда мы вернулись домой, она лежала на обычномъ мѣстѣ на диванѣ, какъ будто бы ей не хотѣлось, чтобы мы замѣтили, что она выходила изъ дому. Однако, по желанію папеньки, я съ нею объяснилась откровенно, сказала ей причину нашего посѣщенія, говорила о крайней нуждѣ, въ которой мы застали этихъ двухъ женщинъ, и о томъ, что мы немедленно постараемся удалить ихъ изъ деревни.
Она ни слова не отвѣчала и все остальное время дня и весь вечеръ, лежала неподвижно, повременамъ только нервически вздрагивая, пока я не позвала ея къ молитвѣ, которая на этотъ разъ была короче обыкновеннаго, такъ какъ пара чувствовалъ себя очень утомленнымъ. Онъ прочелъ только Отче нашъ, причемъ среди голосовъ, повторявшихъ за нимъ слова молитва, я къ удивленію своему узнала голосъ Пепелопы. Онъ былъ такъ крѣпокъ и вмѣстѣ нѣженъ, какъ никогда не случалось мнѣ прежде слышать. А потомъ, когда удалилась прислуга, она подошла къ отцу и поцѣловала его: перемѣна въ ней была поразительна.
— Отецъ, когда пойдемъ мы опять по приходу?
— Милая моя дочь!
— Я уже совсѣмъ готова возобновить эти обходы. Я была больна и обо многомъ совсѣмъ не могла думать; но теперь мнѣ лучше. Папа, я постараюсь быть доброю дочерью. У меня теперь вы одни остались.
Она говорила спокойно и нѣжно, прижимаясь къ его сѣдымъ волосамъ. Онъ поцѣловалъ и благословилъ ее. Она поцѣловала потомъ и меня, проходя мимо, и пошла спать безъ дальнѣйшихъ объясненій.
Но съ тѣхъ поръ — вотъ уже три дня — Пепелона заняла свое прежнее мѣсто въ домашнемъ хозяйствѣ; вступила въ отправленіе всѣхъ своихъ прежнихъ обязанностей; возвратилась даже къ прежнимъ своимъ удовольствіямъ. Сегодня утромъ я видѣла ее въ оранжереѣ. Когда она позвала меня, прежнимъ своимъ громкимъ и повелительнымъ голосомъ, посмотрѣть на воздушное растеніе, которое только что начало цвѣсти, я ничего не могла разглядѣть сквозь слезы.
Тѣмъ не менѣе очевидна перемѣна… не въ ея серіозномъ, старообразномъ лицѣ, не въ ея манерахъ, которыя утратили только свою рѣзкость, но повременамъ такъ изящны, что прислуга, которой она отдаетъ приказанія, заглядывается на нее, — а въ чудномъ спокойствіи, которое овладѣло всѣмъ ея существомъ: Пенелопа держитъ себя какъ женщина, которая прошла чрезъ роковой кризисъ, успокоилась духомъ и какъ бы уже неспособная къ сильнымъ ощущеніямъ, готовится терпѣливо, тихо и безъ особыхъ перемѣнъ въ будущемъ, идти до конца своей жизни. Такія женщины дѣлаются монахинями, или сестрами милосердія, или протестантскими мірскими сестрами, которыхъ встрѣтишь въ каждомъ селеніи, почти въ каждой семьѣ. Она, по всей очевидности, намѣрена стать такою сестрой и мы должны окружить ее почтеніемъ и заботиться о ея спокойствіи. Максъ, я могу теперь думать, какъ видишь, о будущемъ Пенелопы съ надеждою и безъ тоски.
Еще одно слово, и я кончу свое длинное письмо.
Вчера папа и я, гуляя по берегу, встрѣтили мистрисъ Кертрайтъ и узнали много подробностей о Лидіи. По твоему указанію, мать нашла ее совсѣмъ больною крайность довела ее до этого. Изъ Кенсингтонскаго коттеджа все, что можно было, взято на уплату долговъ Франсиса. Ей осталась только бывшая на ней одежда. Впрочемъ, ты все это уже знаешь черезъ мистриссъ Энсдель.
Мистриссъ Кертрайтъ увѣрена, что мистриссъ Энсдель была прислана къ нимъ тобою и что деньги, которыя онѣ получали въ это ужасное для нихъ время, шли тоже отъ тебя. Это разказывала она отцу, пока мы стоя говорили съ ней.
— Это такъ похоже на нашего доктора, сэръ; онъ всякаго радъ обласкать и утѣшить. Развѣ вы забыли, какъ онъ ухаживалъ за вами, когда вы были больны? По его лицу было видно, что онъ радъ былъ бы жизнь за васъ отдать. Добрѣе его быть невозможно.
Папа ничего не отвѣчалъ.
Когда старуха ушла, онъ спросилъ у меня, имѣю ли я какія-нибудь намѣренія относительно Лидіи Кертрайтъ?
У меня былъ одинъ планъ, о которомъ мнѣ нужно будетъ переговорить съ ней, когда здоровье ея немного поправится; мнѣ пришло въ голову, что благодаря своему хорошему воспитанію, она могла бы получить мѣсто школьной учительницы въ образцовой тюрьмѣ; но я не рѣшалась сообщить этотъ планъ моему отцу, и сказала ему, что мнѣ нужно будетъ объ этомъ подумать.
— Ты стала съ нѣкоторыхъ поръ необыкновенно разсудительна и предусмотрительна, Дора. Я часто не узнаю тебя. Скажи мнѣ, сдѣлай милость, что измѣнило тебя до такой степени, кто научилъ тебя поступать такимъ образомъ?
Я отвѣчала ему на этотъ вопросъ, назвавъ имя моего милаго Макса, въ первый разъ въ присутствіи отца послѣ того роковаго дня. Папа не сказалъ ни слова.
Но послѣ короткаго молчанія, онъ обратился ко мнѣ и быстро проговорилъ: — Дора, я увѣренъ, ты уйдешь отъ меня, чтобы стать женою доктора Эркварта.
Что могла я сказать? Отречься отъ моего Макса, моего мужа, моей любви, или сказать отцу неправду? И то и другое было невозможно.
Мы молча пошли далѣе; когда мы дошли до нашего кладбища, мы сѣли въ тѣни; отецъ мой усталъ и ему необходимъ былъ отдыхъ когда онъ поднялся и оперся на мою руку, чтобъ идти домой; лицо его было задумчиво, но на немъ не было видно слѣдовъ неудовольствія.
— Не знаю отчего, душа моя, но многое на глазахъ моихъ измѣнилось; оттого ли, что я состарѣлся, но я многаго теперь не понимаю. Возникли какія-то странныя ученія, и люди поступаютъ не совсѣмъ такъ, какъ поступали въ мое время. Не знаю, къ лучшему ли все это. Я вчера видѣлъ во снѣ твою мать; ты становишься очень похожа на нее, дитя мое. И потомъ онъ прибавилъ внезапно: — Дождись моей смерти, ты тогда будешь свободна, Теодора.
Сердце мое разрывалось… Ты не сердишься на меня, Максъ, за то, что я разказываю тебѣ все это? Кому же мнѣ изливать свою душу, какъ не тебѣ?
Однако я безъ унынія, и даже съ нѣкоторою надеждою, думаю о томъ, что произошло между отцомъ и мною. Онъ знаетъ тебя, знаетъ также, что ни я, ни ты никогда ни въ чемъ не обманывали его. Онъ любилъ тебя когда-то; мнѣ кажется иногда, что онъ чувствуетъ твое отсутствіе въ разныхъ мелочахъ, въ которыхъ ты привыкъ оказывать ему вниманіе болѣе сыновнее чѣмъ просто дружеское.
Не думай же, Максъ, что я грущу, или что у меня есть причина для грусти. Они такъ добры ко мнѣ, какъ никогда. Мой домашній очагъ самый счастливый въ мірѣ, за исключеніемъ одного только, который, Богъ вѣсть, будетъ ли еще нашимъ. Въ такіе вечера, какъ нынѣшній, когда послѣ дождливаго дня, тучи расѣялись именно въ то самое время, какъ должно было садиться солнцу; и оно медленно опустилось за горизонтъ въ янтарномъ вѣнцѣ, осыпавъ пурпурными лучами величественныя купы деревъ, сверкнувъ по вереску и рѣзко обозначивъ блѣдныя очертанія холмовъ, — въ такіе вечера, Максъ, когда я порываюсь къ тебѣ и не нахожу тебя и пріучаюсь сидѣть одна, какъ теперь, я привыкла думать о томъ свиданіи, которое не знаетъ разлуки, о томъ покоѣ, который рано или поздно достается въ удѣлъ всѣмъ, о вѣчномъ жилищѣ. Мы его достигнемъ… когда-нибудь.
воскресенье вечеромъ.
Милая Теодора,Я только что получилъ отвѣтъ на мою телеграмму: приходится ждать сюда сестру, а не тебя. Я встрѣчу ее самъ на вечернемъ поѣздѣ. Трегернъ же на это совсѣмъ неспособенъ: онъ едва ли рѣшится пойдти дальше корридора, который ведетъ изъ комнаты его жены.
Ты вѣрно уже слышала, что наслѣдникъ, котораго такъ заботливо ожидали, жилъ лишь нѣсколько часовъ. Изъ писемъ леди Августы, которыя я самъ отнесъ на почту, вы должны были узнать, что жизнь сестры твоей теперь внѣ опасности, хотя это и было сначала сомнительно. Она окружена заботами: оба медика очень хорошо мнѣ извѣстны, а леди Августа — истинная мать по нѣжности и вниманію.
Ты удивишься, какъ я попалъ сюда. Это вышло случайно: я принялъ субботу за праздникъ, что иногда позволительно, а мать Трегерна задержала меня подъ тѣмъ предлогомъ, что я одинъ имѣю вліяніе на ея сына. Несчастный! Онъ былъ совсѣмъ какъ помѣшанный. Онъ до сихъ поръ не зналъ никакихъ тревогъ и не умѣетъ переносить ихъ. Онъ дрожалъ отъ ужаса, очутившись лицомъ лицу съ небеснымъ посланникомъ, который полагаетъ предѣлъ всѣмъ земнымъ радостямъ; онъ пораженъ былъ страхомъ потерять свое блаженство, которое, какъ бы оно ни было велико, все-таки отъ міра сего. Милая моя, — которую я думалъ увидѣть сегодня вечеромъ, но не увижу, — долго ли еще не увижу? — душа моя, событія въ жизни слагаются правильнѣе нежели мы предполагаемъ.
Тебя огорчитъ смерть новорожденнаго. Трегернъ весь поглощенъ мыслію о женѣ, но сэръ-Уилльямъ очень разстроенъ. Надѣясь имѣть внучка, онъ уже готовилъ потѣшные огни, колокольный звонъ и разныя увеселенія во всемъ своемъ помѣстьѣ. Глядя на кусочекъ праха, лежащій въ большой дѣтской, приготовленной для наслѣдника Трегернъ-Корта, старикъ вздыхалъ, какъ о тяжкомъ несчастіи.
Но ты будешь утѣшена, узнавъ, что твоя сестра внѣ опасности. Будь покойна на ея счетъ: мнѣ тѣмъ пріятнѣе сказать это, что въ Рокмонтѣ время тянется теперь долго и мучительно. По многимъ причинамъ было бы лучше, еслибы не миссъ Джонстонъ, а ты сама пріѣхала ухаживать за сестрой во время ея выздоровленія; но, такъ или иначе, все идетъ благополучно. Завтра я покину великолѣпныя палаты, и вернусь къ моей одинокой жизни, въ которой не доходятъ до меня никакіе личные интересы, кромѣ писемъ моей Теодоры.
Въ моемъ воскресномъ письмѣ я имѣлъ намѣреніе поговорить съ тобой о двухъ предметахъ. Говорить ли? Одинъ изъ нихъ — именно та причина, по которой я находилъ, что лучше бы ты пріѣхала сюда, чѣмъ твоя старшая сестра… Не воображай, однако, что я желалъ твоего пріѣзда единственно только для другихъ. Видѣть тебя, хоть бы одинъ часъ, только часъ… Вода въ пустынѣ…. мысль о зеленомъ полѣ для того, кто провелъ много мѣсяцевъ въ морѣ… вотъ именно такое дѣйствіе произвелъ бы на меня твоего милаго личика. Но этого не будетъ, и я даже не смѣю роптать!
О чемъ я хотѣлъ еще писать? Ахъ, да! я хотѣлъ просить тебя передать отъ меня мистриссъ Кертрайтъ, что дочь ея здорова и ведетъ себя хорошо. Послѣ двухмѣсячнаго испытанія, директоръ тюрьмы, которому только я и сообщилъ ея исторію (не называя никого по именамъ), призналъ ее совершенно способною занять эту должность, и она будетъ въ ней офиціально утверждена. Это чрезвычайно пріятно мнѣ, такъ какъ она избрана по моей рекомендаціи, подкрѣпленной письмомъ мистриссъ Энсдель. Спроси также у старушки, аккуратно ли она получаетъ деньги, которыя дочь посылаетъ ей черезъ меня. Только въ это время я и видаю Лидію одну. Впрочемъ, я часто встрѣчаю ее за дѣломъ, когда она, переходя изъ кельи въ келью, занимается съ заключенными женщинами. Пріятно видѣть ея кроткій и серіозный взоръ, ея скромную одежду, ея невыразимое смиреніе и нѣжное обращеніе со всѣми. Она напомнила мнѣ извѣстныя слова, которыя, только въ обратномъ смыслѣ, не одна бѣдная Лидія можетъ чувствовать: кому болѣе прощено, тотъ сильнѣе возлюбитъ.
Когда, въ разговоръ съ директоромъ, я намекнулъ на это, хотя и не относительно Лидіи, онъ отвѣчалъ мнѣ холодно:
— Я слышалъ, что докторъ Эрквартъ имѣетъ свой особый взглядъ на преступленія и наказанія, что онъ отличается необыкновенною снисходительностію.
Я вздохнулъ и подумалъ, что докторъ Эрквартъ имѣетъ больше всѣхъ основаніе быть снисходительнымъ, но директоръ посмотрѣлъ на меня не совсѣмъ привѣтливо. Каждый, кто идетъ наперекоръ народнымъ предразсудкамъ, какъ я напримѣръ, не можетъ не имѣть враговъ. Мнѣ все-таки грустно было, что я не понравился честному человѣку, который, расходясь со мной во многихъ убѣжденіяхъ, обладаетъ однако великимъ качествомъ — справедливостію.
Ты видишь, я заговорился о самомъ себѣ, такъ какъ будто бы ты сидѣла возлѣ меня, рука въ руку со мною и опираясь головой на мое плечо. (Ты говоришь, что отыскала на прошлой недѣлѣ два сѣдые волоска въ своихъ локонахъ? Нужды нѣтъ, мой другъ: для меня ты всегда будешь молода.)
Я пишу къ тебѣ совершенно такъ, какъ современемъ, надѣюсь, буду говорить съ тобой. Я никогда не принадлежалъ къ числу людей, которые считаютъ нужнымъ хранить въ тайнѣ отъ меня свои заботы. Если она истинная жена, то она прочтетъ у него на лицѣ его заботы, или ихъ послѣдствія; лучше же самому высказать все и разомъ освободиться отъ тяжкаго бремени. Я узналъ многое съ тѣхъ поръ, какъ нашелъ мою Теодору. Между прочимъ, когда мущина женится или любитъ съ надеждою на женитьбу, какъ бы онъ ни былъ прежде скрытенъ, все его существо раскрывается, онъ становится другимъ человѣкомъ, болѣе или менѣе для всѣхъ вообще, но въ особенности для той, которую онъ избралъ. На сколько измѣнился я самъ, ты можешь убѣдиться въ этомъ, моя малютка, если сравнишь теперешнія мои длинныя посланія съ короткими дѣловыми записками, которыя прежде означались подписью Макса Эркварта.
Я отчасти дорожу своимъ именемъ. Это было честное имя. Отецъ мой и Далласъ гордились имъ. Нравится ли оно тебѣ? Будетъ ли оно тебѣ правиться тогда?.. когда… О, позволь мнѣ вѣрить въ Провидѣніе и сказать: когда ты будешь носить его?
Я очень радъ, что мистеръ Джонстонъ читалъ мои статьи, о которыхъ упоминается въ Times. Я думаю, что онѣ сдѣлали свое дѣло, и что имя мое пріобрѣло добрую извѣстность, особенно въ нашемъ городѣ. Провинціальная репутація имѣетъ свои выгоды; она вѣрнѣе и полнѣе. Въ Лондонѣ человѣкъ можетъ скрываться; самые близкіе къ нему люди едва могутъ вполнѣ узнать его. Въ провинціи не то. Тамъ, если есть у человѣка недостатки, въ его прошедшемъ, въ его въ характерѣ или поведеніи, повѣрь, что они всегда выйдутъ наружу; для скандала всегда найдется удобный случай. Такъ общественное мнѣніе, въ такой мѣстности, какъ наша напримѣръ, всегда строже и ограничено чѣмъ въ большой столицѣ. Я очень радъ, что заслужилъ доброе имя здѣсь, въ этомъ честномъ, трудолюбивомъ, промышленномъ округѣ, куда забросила меня судьба. Бывши всю жизнь мою валуномъ перекатнымъ, я радъ бы сѣсть на одно мѣсто и набрать лозу, — моху, чтобы устроятъ теплое и мягкое гнѣздышко…. моя милая знаетъ для кого.
Написавъ эти слова о невозможности скрыть что-либо въ такомъ городѣ, какъ нашъ, я припоминаю то, о чемъ я колебался прежде, а теперь рѣшился сказать тебѣ. Отсутствіе твоей сестры облегчитъ тебя немного. Тебѣ не нужно будетъ прибѣгать ко всѣмъ этимъ предосторожностямъ, которыя такъ тягостны въ семействѣ. Во всякомъ случаѣ отъ миссъ Джонстонъ нужно будетъ, я полагаю, скрыть, что мистеръ Франсисъ Чартерисъ, какъ я слышалъ недавно, и въ чемъ я почти увѣренъ, живетъ теперь въ Ливерпулѣ.
Очень ясно теперь, почему я не могъ ничего разузнать о немъ въ Лондонѣ. Онъ только-что былъ выпущенъ изъ тюрьмы. Онъ былъ, по всему вѣроятію, арестованъ за старые долги и за тѣ, которые онъ надѣлалъ послѣ своего напраснаго пріѣзда къ сэръ-Уилльяму. Я могъ бы легко разузнать о немъ все, но считалъ не деликатнымъ дѣлать справки о должникѣ, который, какъ сказывалъ мнѣ одинъ изъ сторожей, говорилъ, что знаетъ меня. Должники — не преступники закона; ихъ арестъ есть дѣло частное. Я никогда не посѣщаю ихъ самъ, и вижу только тѣхъ, которые поступаютъ въ больницу.
Поэтому моя встрѣча съ мистеромъ Чартерисомъ была совершенною случайностью, да и то я не увѣренъ, узналъ ли онъ меня: я нарочно вошелъ въ сторожку. Другіе два освобожденные должника тотчасъ же вышли за дверь и покинули тюрьму; но онъ медлилъ, посылалъ за экипажемъ, разспрашивалъ, можно ли найдти приличное и удобное помѣщеніе въ этомъ ужасномъ Ливерпулѣ: онъ ненавидитъ торговые города.
Какъ женщина, ты спросишь, пожалуй, о его наружности? Онъ смотрѣлъ человѣкомъ изнуреннымъ, оборваннымъ, бѣднымъ джентльменовъ, какихъ мы здѣсь часто видимъ. Я подслушалъ, какъ тюремщикъ насмѣшливо говорилъ извощику, чтобъ онъ отвезъ Чартериса въ отличную квартиру. Словомъ, вокругъ него чувствовалась та зловѣщая атмосфера, которую мы въ Шотландіи называемъ downdraught — выраженіе, полный смыслъ котораго тебѣ не понятенъ и, я увѣренъ, никогда не будетъ понятенъ.
По числу, выставленному на письмѣ, ты увидишь, что много прошло дней съ тѣхъ поръ, какъ написана его первая половина. Я продержалъ его до тѣхъ поръ, пока миновалъ послѣдній кризисъ въ положеніи твоей сестры; я полагаль, что было бы жестоко обременять твое сердце новою заботой. Тѣмъ временемъ ты имѣла ежедневный бюллетень изъ Трегернъ-Корта, каждый день по строчкѣ отъ меня.
Какъ ты себя чувствуешь, дитя мое? Ты забыла написать мнѣ объ этомъ. Появились ли у тебя за щекахъ розы? Посмотри въ зеркало и скажи мнѣ, а то я пріѣду самъ; я долженъ знать это. Помни, что твоя жизнь составляетъ теперь часть моей собственной.
Мистриссъ Трегернъ, какъ ты знаешь, поправляется уже. Я видѣлъ ее въ первый разъ въ понедѣльникъ. Она очень измѣнилась и пройдетъ еще много времени, когда она станетъ походить на знакомую мнѣ Лизабель Джонстонъ, полную здоровья и физическихъ силъ. Но не очень огорчайся: побывать на порогѣ смерти и возвратиться — иногда хорошо; это придаетъ нѣкоторую святость остальной нашей жизни. Оставляя ее, когда она лежала на софѣ, держа за руку своего мужа, который глядѣлъ на нее такими глазами, какъ будто она была дѣйствительно возвращена ему могилой, я подумалъ, что не безполезно было для такихъ людей почувствовать близость вѣчной разлуки. Это могло научить ихъ, какъ сказано въ стихахъ которые ты мнѣ не разъ повторяла (видишь, я хоть и не одаренъ наклонностями къ поэзіи, но твердо помню всѣ эти кусочки поэзіи, слышанные отъ тебя):
Не слишкомъ крѣпкою рукою
Земныя радости держи, —
такъ какъ ничто временное не прочно, если не осѣняется вѣрою въ вѣчное.
Моя безцѣнная, лучшее изъ всѣхъ земныхъ существъ! и на время разстаться съ тобою, все равно, что разорвать себя пополамъ; а совсѣмъ потерять тебя въ здѣшнемъ мірѣ и остаться одному въ немъ было бы самымъ острымъ жаломъ смерти. Но, знаешь ли, я думалъ недавно, что лучше бы ужъ намъ было разстаться, чѣмъ Трегерну и Лизабели.
Во всѣхъ моихъ письмахъ я едва упоминалъ о Пенелопѣ. (Ты видишь, я привыкаю звать твоихъ сестеръ, какъ будто бы ужъ онѣ были и мои сестры. Она, впрочемъ, обходилась со мною почти какъ съ незнакомымъ до прошлаго понедѣльника.)
Я оставилъ счастливую чету въ библіотекѣ. Трегернъ оторвался на минуту отъ дивана, гдѣ лежала его жена — добрый малый! — чтобы проводить меня до двери. Тамъ крѣпко пожалъ онъ мнѣ руку и со вздохомъ, напоминавшимъ школьника, сказалъ мнѣ, что онъ никогда въ жизни не былъ такъ счастливъ, какъ теперь. Твоя старшая сестра, которая сидѣла у окна и своею фигурой немножко напоминала мнѣ тебя, моя малютка, простилась со мною, такъ какъ она за дняхъ должна была уѣхать въ Рокмонтъ.
Я оставилъ ихъ и пошелъ одинъ гулять по Парку, гдѣ каштановыя деревья — ты помнишь ихъ? — начали сохнуть и падать. Какъ скоро летитъ время и какъ мало въ немъ прочнаго! Грѣхъ роптать, я знаю; но, моя милая, я ужасно грѣшу иногда. Я почти забылъ одного моего маленькаго паціента въ коттеджѣ, у воротъ дома. Бѣдный малютка медленнымъ, но вѣрнымъ шагомъ пробирается въ тотъ міръ, гдѣ онъ навѣки останется младенцемъ. Посидѣвши съ нимъ полчаса, я вышелъ изъ воротъ спокойнѣе духомъ.
Какая-то дама, казалось, ждала кого-то за воротами. Узнавъ ее, я хотѣлъ просто поклониться и пройдти мимо, но миссъ Джонстонъ позвала меня. Судя по ея лицу, я подумалъ: не имѣетъ ли она дурныхъ вѣстей о тебѣ?
У сестры твоей доброе сердце. Успокоивъ меня, она продолжала:
— Докторъ Эрквартъ, я считаю васъ за человѣка, на котораго можно положиться. Дора вѣритъ вамъ вполнѣ. Она однажды сказала, что вы справедливы даже къ своимъ врагамъ.
Я отвѣчалъ, что мы должны имѣть къ своимъ врагамъ нѣчто повыше простой справедливости.
— Не въ этомъ дѣло, отвѣчала она съ жаромъ. — Я говорила только о справедливости. Я не хотѣла бъ быть несправедливою къ самымъ жалкимъ тварямъ, даже къ гадамъ, ползающимъ подъ ногами…. Вы мнѣ не нравились, докторъ Эрквартъ; я не знаю даже, перемѣнилось ли мое чувство къ вамъ теперь; но я уважаю васъ. Поэтому я могу просить васъ объ одной услугѣ, — это тайна, обѣщаетесь ли вы хранить ее?
— Отъ всѣхъ, кромѣ Теодоры.
— Вы правы. Не скрывайте отъ нея ничего. Ради ея и ради васъ самихъ, для спокойствія всей вашей жизни, никогда, ни въ какихъ мелочахъ, не вводите въ обманъ это бѣдное дитя!
Голосъ ея оживился, черные глаза ея блеснули, но вслѣдъ затѣмъ она впала опять въ свое обычное состояніе. Я видѣлъ въ ней именно ту самую женщину, въ которую она, по твоимъ словамъ, должна обратиться, — сестру Пенелопу, тетушку Пенелопу. Близкіе къ ней люди должны всѣми силами охранять ее отъ всякой тревоги.
Помолчавъ немного, я попросилъ ее сказать мнѣ: чѣмъ я могу быть для ней полезенъ?
— Прочтите это письмо и скажите, какъ вы думаете, правда ли все это?
Оно было адресовано къ сэръ-Уилльяму Трегерну; въ немъ заключалось послѣднее смиренное воззваніе отъ убитаго человѣка; подпись была «Франсисъ Чартерисъ».
Я всячески старался скрыть смущеніе, котораго съ своей стороны миссъ Джонстонъ сумѣла вовсе не обнаружить, и возвратилъ ей письмо, спросивъ:, отвѣчалъ ли на него сэръ Уилльямъ?
— Нѣтъ, и не будетъ отвѣчать; онъ не вѣрить приведеннымъ здѣсь фактамъ.
— А вы вѣрите?
— Не знаю. Авторъ письма не всегда правдивъ въ своихъ показаніяхъ.
Женщины во многихъ случаяхъ гораздо крѣпче и тверже мущинъ. Я сомнѣваюсь, чтобъ иной мущина могъ говорить такъ спокойно въ подобную минуту. Пока я объяснялъ ей положеніе Чартерна тономъ человѣка; который говоритъ съ постороннимъ о постороннемъ, она не произнесла ни одного слова. Только когда мы проходили мимо упавшаго дерева, она вдругъ опустилась на него и осталась неподвижною.
— Что же онъ думаетъ дѣлать? спросила она наконецъ.
Я отвѣчалъ, что долговой судъ могъ только освободить его отъ бремени долговъ и избавить отъ возможности попасть снова въ тюрьму; но что уже на государственную должность едва ли онъ можетъ надѣяться, а въ Ливерпулѣ, съ своимъ образованіемъ, онъ легко могъ бы начать новое поприще въ какой-нибудь конторѣ или въ торговомъ домѣ если, только позволятъ ему здоровье.
— Онъ никогда не могъ похвалиться здоровьемъ… А каково оно теперь?
— Хорошо.
Сестра твоя отвернулась. Мы оба сидѣли нѣкоторое время такъ тихо, что широкоглазая бѣлка смѣло подбѣжала къ намъ, поглядѣла на насъ, утащила каштанъ въ двухъ шагахъ отъ насъ и унесла его къ своимъ дѣткамъ въ густую листву сикамора..
Я просилъ миссъ Джонстонъ показать мнѣ еще разъ адресъ и обѣщалъ зайдти къ мистеру Чартерису по пути домой, подъ предлогомъ дружескаго или докторскаго визита.
— Благодарю васъ, докторъ Эрквартъ.
Я всталъ, чтобъ идти, такъ какъ времеви оставалось немного.
— Постойте, одно только слово. Вы скажете во время этого визита, что узнали адресъ въ Трегернъ-Кортѣ. Вы не назовете никакого другаго имени?
— Разумѣется, нѣтъ.
— Но послѣ… вы мнѣ напишете?
— Напишу.
Мы пожали другъ другу руку, и я оставилъ ее тамъ же, за засохшемъ деревѣ. Я пошелъ своею дорогой, размышляя объ этомъ странномъ стеченіи обстоятельствъ.
Теодора, какъ ты думаешь, когда любовь женщины подсѣкаютъ у самаго корня, какъ эти каштановыя деревья, можетъ ли она умереть совершенно, такъ чтобъ ужъ ничто ее не оживило?
Но эта привычка пофилософствовать, занятая у тебя, здѣсь теперь неумѣстна. Едва достанетъ времени на передачу однихъ фактовъ.
Поѣздъ перенесъ меня на противоположный берегъ рѣки, менѣе чѣмъ въ полумили отъ жилища мистера Чартериса. Помѣщеніе казалось дѣйствительно приличнымъ: высокій новый домъ, подобный многимъ другимъ, полувыстроеннымъ, полуобитаемымъ, которые придаютъ Беркенгеду такой угрюмый видъ. Но это мѣсто все улучшается и станетъ очень бойкимъ и веселымъ къ тому времени, какъ я займу здѣсь домикъ. Тебѣ понравится высокое мѣсто и видъ на море.
Я спросилъ мистера Чартериса, и взобрался по полуосвѣщенной лѣстницѣ въ совершенно темную пріемную.
— Что тамъ за чортъ?
Онъ скрывался, и я изъ предосторожности послалъ ему напередъ свое имя, боясь, что меня не примутъ.
Когда зажгли газъ, я былъ пораженъ его блѣдною, небритою, худою фигурой, которая прямо обнаруживала въ немъ нездоровье и слабость, такъ что я даже сожалѣлъ, что пришелъ къ нему въ такое время. Узнавши меня, онъ пробормоталъ нѣсколько извиненій.
— Я спалъ… я всегда сплю послѣ обѣда. Потомъ, собравшись съ силами, онъ продолжалъ съ нѣкоторымъ высокомѣріемъ: — Чему обязанъ я удовольствіемъ видѣть доктора Эркварта? Вы тоже перелетная птица, какъ и я, или постоянный житель Ливерпуля?
— Я… тюремный медикъ.
— Право, я не зналъ этого. И хорошее получаете содержаніе?.. А въ какой тюрьмѣ вы служите?
Я опять назвалъ ее и прекратилъ это объясненіе. Если онъ хотѣлъ надѣть маску, не мое дѣло было срывать ее. Да и не заслуживаетъ ли жалости эта маленькая гордость разорившагося человѣка?
Во всякомъ случаѣ положеніе мое было пренепріятное. Ты знаешь, какъ высокомѣренъ умѣетъ быть мистеръ Чартерисъ; ты знаешь и мою несчастную особенность — назови ее шотландскою застѣнчивостью, осторожностью, или какъ хочешь (ты меня излѣчишь отъ нея, если сумѣешь, моя милая Англичаночка). По моей винѣ, или нѣтъ, только я невольно почувствовалъ, что мое посѣщеніе вышло очень неудачно. Мы очень любезно потолковали о разныхъ предметахъ (хотя и въ разладъ немного), о политикѣ, о климатѣ и торговлѣ Ливерпуля и т. п., а о самомъ мистерѣ Чартерисѣ и его настоящемъ положеніи я узналъ не больше, какъ еслибы встрѣтился съ нимъ на обѣдѣ въ Лондонѣ или за ужиномъ съ несчастнымъ Томомъ Тортономъ, который, какъ ты знаешь, умеръ. Чартерисъ, какъ видно, не зналъ этого, и его невольное восклицаніе при этой вѣсти было единственнымъ натуральнымъ движеніемъ его во все мое посѣщеніе, которое я, послѣ нѣсколькихъ полусловъ, поспѣшилъ прекратить подъ предлогомъ отправленія нужнаго письма.
Съ своей стороны, я не считалъ этого свиданія послѣднимъ съ Чартерисомъ. Жалкая фигура инвалида въ пустой холодной комнатѣ, безъ малѣйшаго слѣда пищи, и сильный запахъ опіума преслѣдовали меня всю дорогу. Я строилъ планъ за планомъ относительно этого бѣднаго Франсиса.
Ты не можешь себѣ представить, какъ хороша ночью наша скучная рѣка, съ своими освѣщенными берегами и множествомъ огней, перерѣзывающихъ ее во всѣхъ направленіяхъ. Сегодня же, сверхъ всего этого, торжественно плыла въ зенитѣ, среди безчисленныхъ бѣлыхъ облаковъ, большая свѣтлая луна, обращая Ливерпуль въ волшебный городъ, а Мерси въ очаровательную рѣку, пересѣкаемую широкою серебряною полосой, которая всегда возбуждаетъ въ душѣ какое-то безоотчетное чувство надежды. Когда мы съ Далласомъ были еще мальчиками, мы знали одну пѣсенку объ этомъ.
Когда лодка тронулась, я усѣлся въ сторонкѣ, чтобы вполнѣ насладиться этими семью минутами переѣзда. Я думалъ, какъ бы хорошо было видѣть здѣсь одно милое личико въ лунномъ свѣтѣ, который оно такъ любитъ, и согрѣвать маленькую ручку въ своихъ рукахъ!
Теперь, Теодора, я разкажу тебѣ кое-что, и ты должна рѣшить сама, говорить ли объ этомъ Пенелопѣ.
На полу-переѣздъ я былъ пораженъ странными манерами одного пассажира, который вскочилъ на пароходъ въ ту самую минуту, какъ уже онъ отчаливалъ, и теперь стоялъ неподвижно какъ статуя, устремивъ глаза на пѣнистыя волны, бившія изъ-подъ колесъ парохода. Онъ былъ такъ погруженъ въ это созерцаніе, что не замѣтилъ меня, а я его узналъ тотчасъ же, и ужасное подозрѣніе родилось въ моей головѣ. Мнѣ часто случалось видѣть примѣры болѣзни, которую называютъ ипохондріей, диспепсіей и многими другими именами, — болѣзни, которая свойственна современному состоянію высокой цивилизаціи, когда духъ и тѣло находятся въ постоянной враждѣ между собою. Этой болѣзни нѣкоторые придаютъ очень поэтическій характеръ; но мы, врачи, знаемъ, что это просто физическое и душевное разстройство и что многіе мизантропы, тяготящіеся собою и цѣлымъ свѣтомъ, просто страдаютъ разстройствомъ желудка и нервъ. Но это, безъ сомнѣнія, нисколько не уменьшаетъ страданій и опасности такого положенія. Человѣкъ, подверженный этой болѣзни, мало чѣмъ лучше мономана.
Еслибъ я не видѣлъ его прежде, то одно выраженіе его лица, съ какимъ онъ смотрѣлъ на рѣку, убѣдило бы меня въ необходимости строго наблюдать за мистеромъ Чартерисомъ.
Когда движеніе пассажировъ къ выходу очистило вашу сторону палубы, онъ вдругъ взбѣжалъ на площадку надъ колесами и остановился.
Я былъ уже однажды свидѣтелемъ самоубійства. Это случилось съ однимъ изъ нашихъ солдатъ по возвращеніи изъ Крыма. Онъ очень сильно пилъ и былъ даже подъ присмотромъ изъ опасеніи припадковъ delirium tremens; но когда намъ казалось, что онъ совсѣмъ поправился, однажды, въ самый полдень, на виду у всѣхъ, онъ неожиданно кивулся за бортъ, и я запомнилъ выраженіе его лица въ то время: у Франсиса было совершенно такое же. Во всякомъ случаѣ, думаю, лучше не разказывать Пенелопѣ всего.
Не безъ упорной борьбы удалось мнѣ отвести его отъ опасности. Онъ стоялъ почти бездыханный.
— Вы вѣрно не хотѣли утопиться, мистеръ Чартерисъ?
— Хотѣлъ, и утоплюсь.
— Попробуйте — я позову полицію, чтобы помѣшать вамъ разыграть изъ себя такого осла.
Тутъ было не до выбора выраженій и, притомъ, въ подобнаго рода болѣзняхъ служитъ насмѣшка самымъ лучшимъ средствомъ противъ упорныхъ натуръ. Онъ ничего не отвѣчалъ, только поглядѣлъ на меня въ нѣмомъ изумленіи. Я взялъ его за руки и вывелъ на подмостки выхода.
— Извините меня за рѣзкость выраженій; но въ самомъ дѣлѣ человѣкъ долженъ стать осломъ, чтобы задумать такое дѣло. Какъ хорошо быть выловленнымъ подобно дохлой крысѣ, изъ грязной рѣки, на потѣху уличной толпы! какъ хорошо на другой день быть позваннымъ въ судъ и сдѣлаться предметомъ перваго параграфа въ Ливерпульскомъ Меркуріи, подъ заглавіемъ: покушеніе одного джентльмена на самоубійство, А еслибъ вамъ и удалось утонуть, въ чемъ я сомнѣваюсь, что тогда случилось бы? Вашъ трупъ прибило бы къ берегу вмѣстѣ съ шелухою кокосовыхъ орѣховъ, или съ ватерлооской капустою или его притащили бы въ городъ, какъ сдѣлали это недавно на моихъ глазахъ съ однимъ изъ несчастныхъ безумцевъ, каждый годъ дающихъ городу подобное развлеченіе. Его поймали за восемь миль вверхъ по рѣкѣ и привели внизъ, привязавъ канатомъ къ лодкѣ…
— Ахъ!
Я почувствовалъ, какъ Чартерисъ задрожалъ.
Не стану повторять всего, что я говорилъ ему. Всѣ эти грубыя картины были сильными доводами противъ такого человѣка, какъ Франсисъ. Какая польза говорить ему о Богѣ, о жизни, о безмертіи? — онъ самъ говорилъ мнѣ, что не вѣритъ ни во что. Hо онъ вѣрилъ въ смерть — съ эпикурейской точки зрѣнія — чтобъ покоиться въ холодномъ склепѣ и мврво гнить. Я думалъ и думаю, что не мѣшало бы прибѣгнуть къ закону, чтобы не допустить его до повторенія его попытки: оначала нужно спасти человѣка, а потомъ читать ему проповѣди.
Мы ходили съ нимъ по улицамъ Ливерпуля почти молча, пока не подошли къ лавкѣ химиста, гдѣ онъ хотѣлъ себѣ купить опіумъ. Не мѣшайте мнѣ, сказалъ онъ жалобно; — одинъ только опіумъ и поддерживаетъ мою жизнь.
Тогда я его еще поводилъ немного, такъ что у него наконецъ подкосились ноги; онъ совсѣмъ расшатался и потерялъ всякую способность къ самостоятельной дѣятельности. Я подозвалъ экипажъ и выразилъ желаніе видѣть его въ безопасности дома.
— Дома! Нѣтъ, нѣтъ, я не могу домой. Несчастный собралъ всѣ свои силы, чтобы выразиться точнѣе. — Видите ли, джентльменъ въ моемъ непріятномъ положеніи… однимъ словомъ, еслибы вы мнѣ могли указать мѣсто… покойное, уединенное мѣсто, гдѣ… гдѣ бы я могъ скрыться?
Я догадывался объ этомъ желаніи. Но еслибъ я потерялъ его изъ виду, хоть на однѣ сутки, онъ бы погибъ навсегда. Онъ находился въ томъ критическомъ положеніи, когда слѣдующій шагъ ведетъ или въ тюрьму, или въ сумашедшій домъ.
Мнѣ не трудно было убѣдить его, что кредиторы всего менѣе преслѣдуютъ должника — въ тюрьмѣ: я привелъ его къ себѣ, прежде нежели онъ вышелъ изъ своего изумленія, и тутъ на моей постели онъ очень скоро погрузился въ глубокій сонъ.
Даже и теперь я не могу отдать себѣ отчета въ томъ вліяніи, которое я пріобрѣлъ и сохранилъ надъ нимъ. Объяснить это можно развѣ, только тѣмъ, что человѣкъ, обладающій всѣми своими чувствами, невольно имѣетъ власть надъ человѣкомъ, почти совсѣмъ потерявшимъ ихъ, а для больнаго нѣтъ выше авторитета какъ его врачъ.
Теперь о его настоящемъ положеніи. На другое утро я переселилъ его за городъ, гдѣ будетъ присматривать за нимъ одна знакомая мнѣ старушка. Мѣсто бѣдное, но жители честные. Онъ можетъ здѣсь оставаться безопасно, пока не возстановится сколько-нибудь его здоровье. Издержки на него… Моя благоразумная малютка, безъ сомнѣнія спроситъ меня о моихъ обстоятельствахъ!.. Да, милая, издержки за слѣдующій мѣсяцъ я легко могу оплатить собственными средствами. Настоящее обезпечено; будущее — въ волѣ Божіей.
Я писалъ, по обѣщанію, къ сестрѣ твоей Пепелопѣ о томъ, гдѣ мистеръ Чартерисъ, каково его здоровье и положеніе дѣлъ. Мой совѣтъ ему, совѣтъ, котораго онъ не принимаетъ, но и не отвергаетъ, отправиться, какъ только позволитъ здоровье, въ Лондонъ, явиться въ долговой судъ и начать жизнь сызнова. Тяжелая жизнь предстоитъ ему, даже при самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ, и много лѣтъ надо будетъ употребить ему, чтобъ освободиться отъ долговъ.
Сегодня утромъ получилъ я отвѣтъ отъ миссъ Джонстонъ, который просто состоялъ въ банковомъ билетѣ на 20 ф. ст., — подарокъ сэръ-Уильяма, быть-можетъ. Я говорилъ ей, что не худо было бы поближе познакомить его съ ужаснымъ положеніемъ племянника…. Или это деньги отъ нея самой? Я думалъ, что, сверхъ вашего третнаго жалованья, у васъ не бываетъ много наличныхъ денегъ. Если я долженъ имѣть какія-нибудь свѣдѣнія, прежде чѣмъ употреблю деньги въ пользу мистера Чартериса, ты мнѣ напишешь объ этомъ, не правда ли?
Я былъ у него сегодня послѣ обѣда. Комната, въ которой лежитъ онъ, не богата, но чиста и покойна. Онъ не хочетъ выходить изъ нея; я едва могъ уговорить его открыть окно, чтобы насладиться осеннимъ солнечнымъ сіяніемъ, звономъ церковныхъ колоколовъ и пѣніемъ реполова. При видѣ Франсиса Чартериса, съ лицомъ, уткнутымъ въ подушки, сердце мое болѣзненно сжалось сомнѣніемъ о томъ, что ждетъ его.
Не думай однако, что онъ умретъ; онъ только проболѣетъ цѣлые мѣсяцы и цѣлые годы, хотя бы физически онъ и сталъ опять такимъ какъ прежде. Будетъ ли какая-нибудь перемѣна въ его нравственномъ мірѣ, рѣшительно нельзя придвидѣть. Лучше всего было бы для него, еслибы заботилась о немъ добрая, любящая женщина: но гдѣ взять такую?
Нечего и говорить, что я принялъ всѣ мѣры, чтобъ онъ не видѣлъ Лидіи и даже не слышалъ о ней, ни она о немъ. Онъ ни разу не позвалъ ни ея, ни кого другаго; прошедшее, и будущее для него не существуютъ, и онъ живетъ исключительно въ своемъ жалкомъ настоящемъ, безпомощномъ и безнадежномъ. Ни въ какомъ случаѣ я не желалъ бы, чтобы Лидія Кертрайтъ увидѣла его теперь. Если я вѣрно сужу о ней, она именно способна на то, къ чему вы, женщины, такъ склонны: простить все, все принести въ жертву и возвратиться къ старымъ привязанностямъ. Ахъ, Теодора, что же я самъ такое, чтобы такъ легко отзываться о женской любви и женскомъ прощеніи!
Я радъ, что мистеръ Джонстонъ позволяетъ тебѣ видѣть мистриссъ Кертрайтъ и ребенка, и что объ немъ, объ этомъ мальчикѣ, такъ хорошо заботится его бабушка. Если онъ, вмѣстѣ съ чертами отца своего, наслѣдовалъ и его темпераментъ, нервную, сенситивную организацію нынѣшнихъ джентльменовъ, столь противоположную здоровой жизненности рабочихъ классовъ, то жизнь будетъ для него тяжелою дорогой.
Сердце его матери, сколько я могъ замѣтить, сильно болитъ о немъ повременамъ. Вчера я видѣлъ, какъ она стояла, пережидая проходившихъ мимо женщинъ съ дѣтьми на рукахъ, которыя направлялись къ мѣсту своей ежедневной прогулки. Въ другое время я подсмотрѣлъ, какъ она вышла въ одно изъ отдѣленій и, поднявъ шапочку ребенка, разсматривала ее, какъ бы завидуя обитательницѣ этого темнаго угла въ томъ, что она можетъ имѣть всегда при себѣ своего ребенка. Бѣдная Лидія! Положимъ, она дѣвушка съ слабою волей и легко увлеклась въ заблужденіе; но я увѣренъ, что въ это заблужденіе увлекла ее только сила истинной привязанности.
Мнѣ было бы очень пріятно имѣть возможность передать Лидіи подробный разказъ о ея маленькомъ Франки. Не думаю, чтобъ его отецъ могъ когда-нибудь вспомнить о немъ и о его несчастной матери. Онъ всегда любилъ ихъ, говорила она тебѣ. — Да, любилъ, сколько можетъ любить узкій эгоистъ. Но какъ можетъ понять такой человѣкъ священное чувство отца?
Милая моя, я долженъ здѣсь остановиться; теперь полночь, и мнѣ нужно отдохнуть: для меня настаютъ теперь самые тяжелые дни; но мой трудъ будетъ мнѣ пріятенъ, потому что черезъ него я заглядываю въ грядущее.
Я получилъ короткое благодарственное письмо отъ твоего отца въ отвѣтъ на мою телеграмму о Трегернѣ. Извѣсти его объ этомъ какъ найдешь лучше.
А теперь прощай; прощай, мое единственное сокровище.
P. S. Вотъ тебѣ постскриптумъ, въ подражаніе женскимъ письмамъ, но только не о пустякахъ. Распечатываю мое письмо изъ боязни, чтобъ ты какимъ-нибудь другимъ путемъ не узнала о фактѣ, который я сейчасъ тебѣ сообщу. Въ немъ нѣтъ ничего особенно важнаго, но ты знаешь, что и маленькія непріятности, подобно снѣжному кому, очень часто разрастаются въ цѣлую гору.
Нашъ духовникъ только-что показалъ мнѣ въ сегодняшней газетѣ неблагосклонную и несправедливую статью обо мнѣ. Я не удивился: я часто встрѣчалъ неблагосклонные отзывы обо мнѣ я о моихъ поступкахъ, но рѣдко огорчался ими. Я знаю, что человѣкъ въ моемъ положеніи, съ опредѣленною впереди цѣлію, съ твердыми убѣжденіями и безъ малѣйшаго желанія для достиженія своей цѣли, помощи вліятельныхъ лицъ, — такой человѣкъ долженъ имѣть враговъ.
Не бойся, впрочемъ, у меня ихъ немного; и будь увѣрена, что я не подавалъ имъ повода къ враждѣ. Правда, я не соглашался со многими, а многіе люди не выносятъ противорѣчій; но я никому не дѣлалъ зла. Совѣсть у меня чиста. Они могутъ распространять, обо мнѣ, какіе хотятъ, нелѣпые слухи и намеки — я пересилю ихъ.
Я какъ будто взялъ сегодня холодную, но крѣпителькую ванну. Осязательная досада этого случая развяжетъ меня только съ излишнею чувствительностью, которая овладѣла было мною въ послѣднее время. Будь покойна, моя Теодора.
Посылаю тебѣ эту статью, прочти и сожги ее.
Вернулась ли Пенелопа домой? Нѣтъ надобности говорить, что только ты да она знаете о переданныхъ мною здѣсь обстоятельствахъ Франсиса Чартериса.
Прошелъ четвертый понедѣльникъ, а все я не получала письма отъ тебя! О, Максъ, Максъ! Ты не боленъ, я это знаю; Августъ видѣлъ тебя въ субботу. Зачѣмъ ты такъ поспѣшно ушелъ отъ него? Онъ самъ это замѣтилъ.
Что до меня, еслибъ я черезъ него не узнала, что ты живъ и здоровъ, я была бы теперь въ страшной тревогѣ. Три недѣли — двадцать одинъ день — не легкое дѣло пережить это съ такимъ камнемъ на сердцѣ. Можно не признавать этой тяжести на сердцѣ, можно стараться уничтожить ее всѣми доводами разсудка, или лучше сказать доводами людей; но она тутъ, она чувствуется ежеминутно. Сегодня, утромъ, когда маленькій почтарь, посвистывая, прошелъ мимо нашихъ воротъ, я такъ и обомлѣла отъ страха.
Пойми меня — отъ страха извѣстнаго рода. Я знаю, что ты не измѣнишь мнѣ, знаю, что ты не забудешь меня; это совершенная невозможность! Но, Максъ, — ты вѣдь мой; все, что случается съ тобою, издаетъ и на меня; что тебя огорчитъ, то огорчитъ и меня. Чувствуешь ли ты это! Еслибы такъ, то ты во всякомъ случаѣ написалъ бы ко мнѣ.
Прости меня! Я не хотѣла упрекать тебя; никогда не должно упрекать въ дѣлѣ, котораго мы еще не знаемъ. Къ тому же вся эта неизвѣстность можетъ завтра же прекратиться. Максъ не способенъ меня мучить, Максъ меня любитъ.
Въ эту самую минуту, въ моихъ ушахъ раздаются твои ласковыя слова, такъ явственно, какъ будто ты говорилъ ихъ теперь, находясь возлѣ меня. А межлу тѣмъ, вотъ ужъ цѣлый годъ прошелъ, какъ я не слышу твоего голоса, не вижу твоего лица.
Августъ говоритъ, что въ послѣднее время, ты совсѣмъ посѣдѣлъ. (Ничего, Максъ! Я люблю сѣдые волосы!) Онъ намекаетъ на какія-то «непріятныя дѣла», заботящія тебя. Вѣрно какой-нибудь сворный пунктъ, въ которомъ тебѣ, по чему-нибудь, труднѣе обыкновеннаго, настоять на своемъ. Или новые «враги», мѣшающіе тебѣ въ твоихъ предпріятіяхъ. Ты мнѣ и прежде говорилъ, что этого слѣдуетъ ожидать…. Но отчего же ты мнѣ не пишешь обо всемъ откровенно? Вѣдь я уже не ребенокъ, и вѣдь я буду твоею женою, Максъ.
Вотъ, я уже облегчила собѣ душу, побранивъ тебя за недовѣріе. Но теперь ни слова больше объ этомъ; я еще многое имѣю разказать тебѣ; я все говорю тебѣ, Максъ.
Ты знаешь, какъ тихо прошла эта зима въ Рокмонтѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ возвратилась Пенелопа, мы съ нею точно начали новую жизнь; мы начали жить, какъ маленькія дѣти, занятыя только настоящимъ, не позволяя себѣ мечтать о будущемъ или оглядываться на прошедшее. Разъ только, по твоему порученію, я сказала сестрѣ, что Франсисъ отдѣлался отъ долговато суда, и что ты надѣешься доставить ему мѣсто прикащика-корреспондента. Бѣдный Франсисъ! всѣ его блестящія познанія въ испанскомъ и нѣмецкомъ языкахъ пойдутъ теперь только на то, чтобы вести коммерческую корреспонденцію къ какой-нибудь пыльной конторѣ въ Ливерпулѣ! Вынесетъ ли онъ такую жизнь? Кромѣ этого разговора, мы съ Пенелопой только одинъ разъ упоминали о немъ.
И вотъ по какому поводу, — я въ то время не успѣла разказать тебѣ этого: когда, передъ Рождествомъ, намъ подали наши счеты, оказалось, что у сестры не достаетъ денегъ, чтобы заплатить по нимъ. Я скоро замѣтила это, точно также какъ, по твоему письму, я догадалась, на что она употребила первую половину своего годичнаго жалованья. Я была въ большомъ затрудненіи: хотя она со мною теперь очень откровенна, однако объ этомъ не разъ мнѣ проговаривалась. А между тѣмъ она должна бы знать, что все это мнѣ извѣстно, что ты навѣрное писалъ мнѣ объ этомъ.
Наконецъ, въ одно утро, она позвала меня къ себѣ въ комнату.
Она стояла передъ коммодомъ, который, до сихъ поръ, она постоянно запирала на ключъ. Верхній ящикъ былъ выдвинутъ, и она вынула оттуда жемчужное ожерелье.
— Помнишь ты это?
— Ахъ, да! но Пенелопа смотрѣла на жемчугъ, спокойно и твердо; конечно, и я не обнаружила волненія.
— Не знаешь ли ты, что можетъ это стоить, или сколько за это заплатилъ сэръ-Уилльямъ?
Мнѣ не трудно было отвѣтить ей; Лизабель сама сказала мнѣ цѣну ожерелья въ то время, когда мы всѣ ломали себѣ голову, какой бы подарокъ придумать для будущей губернаторши.
— Кать ты думаешь? Трегерны не обидятся, еслибъ я продала это?
— Какъ продала?
— У меня нѣтъ денегъ, а нужно же расплатиться по всѣмъ счетамъ, кажется; нѣтъ ничего дурнаго продавать свою собственность, хотя иногда оно бываетъ очень тяжело.
Я не нашлась ничего отвѣтить ей; мнѣ было тяжело въ эту минуту.
Пенелопа напомнила мнѣ, что мистриссъ Грантонъ когда-то очень восхищалась этимъ жемчугомъ, и говорила, что когда Колинъ женится, то она бы желала подарить своей невѣсткѣ точно такое же ожерелье.
— Еслибъ она купила его теперь… можетъ-быть тебѣ будетъ непріятно предложить ей….
— Нѣтъ, ничего.
— Благодарю тебя, Дора.
Она подала мнѣ футляръ съ ожерельемъ; я было собиралась уйдти, но она опять позвала меня.
— Погоди, Дора, мнѣ еще нужно сказать тебѣ два слова. Вотъ, посмотри.
Она начала отпирать и выдвигать ящикъ за ящикомъ. Тутъ лежало все ея приданое, даже свадебное платье, и покрывала; все было бережно уложено, завернуто въ серебристую бумагу и пересыпано лавендой: видно было, что она все убирала на досугѣ, съ обычною, ей одной свойственною аккуратностью, за которую, помнится, когда ей было всего какихъ-нибудь семнадцать лѣтъ, мы въ семействѣ прозвали ее старою дѣвой.
Даже теперь, она нѣсколько разъ останавливалась, чтобы получше свернуть или сложить что-нибудь, — глядя на всѣ эти вещи бы какою-то нѣжностью, какъ будто на вещи умершаго; потомъ она заперла всѣ ящики, и положила ключъ къ себѣ въ бюро.
— Мнѣ бы не хотѣлось ничего этого трогать, пока я жива; но если я умру — что вовсе не вѣроятно, я имѣю предчувствіе, что мнѣ еще долго, долго жить — однако если я умру прежде тебя, ты будешь знать, гдѣ найдти всѣ мои вещи, и если понадобятся деньги для…. — Она остановила, и потомъ въ первый разъ услышала я, что она произнесла это имя твердо и отчетливо какъ всякое другое имя: — Франсиса Чартериса или кого-нибудь изъ близкихъ ему, продай ихъ. Ты обѣщаешь мнѣ это?
Я обѣщалась.
Милая мистриссъ Грантонъ не стала меня разспрашивать, и тотчасъ же взяла ожерелье и отдала мнѣ деньги, которыя я отнесла сестрѣ. Она взяла ихъ, не сказавъ ни слова.
Послѣ этого, все пошло обычнымъ чередомъ; только каждый разъ, какъ я получала отъ тебя письмо, Пенелопа смотрѣла на меня безпокойно-вопросительно, какъ бы надѣясь узнать что-нибудь о Франсисѣ. Зачѣмъ ты ничего о немъ не пишешь?
Пенелопа очень поправилась въ послѣднее время, и опять принялась за свои безчисленныя занятія, даже стала дѣятельнѣе чѣмъ прежде. Мистриссъ Грантонъ, у которой мы съ нею недавно провела утро, шепнула мнѣ съ радостью, что Пенелопа «совсѣмъ прежняя».
— Да, да, отвѣчала я поспѣшно, потому что въ эту самую минуту Пенелопа входила въ комнату.
Однако глядя за нее, я чувствовала, что передо мной сидитъ не прежняя Пенелопа, что другая обновленная душа отражается на ея кроткомъ, исхудаломъ лицѣ, и придаетъ всѣмъ ея движеніямъ такую мягкость и спокойствіе, заставляетъ ее выслушивать съ такимъ ласковымъ участіемъ безконечные разказы про «моего сына Колина», и про «мою дочь Эмилію», которыхъ мистриссъ Грантонъ поджидаетъ черезъ мѣсяцъ или полтора. По дорогѣ домой, мы большею частью молчали; но я невольно всматривалась въ сестру, и меня поражало какое-то особенное, невозмутимое спокойствіе, изображавшееся за ея лицѣ.
Но я должна разказать, что съ нами случилось въ этотъ самый вечеръ на возвратномъ нашемъ пути. Когда ты узнаешь это, ты вѣрно полюбишь мою сестру не менѣе чѣмъ я ее люблю.
Задумавшись о Пенелопѣ, я почти… прости меня Максъ… я почти забыла о своемъ письмѣ къ тебѣ, которое я намѣревалась отдать на почту въ городѣ, возвращаясь изъ Кедровъ. Пенелопа сама напомнила мнѣ объ этомъ, когда мы уже доѣхали до сосѣдней деревеньки.
— Да не огорчайся, душа моя; время еще не ушло, или прямо въ городъ, я же объѣду кругомъ по другой дорогѣ, и встрѣчу тебя на полянѣ, около самаго болота.
Второпяхъ, я совсѣмъ позабыла о томъ, извѣстномъ, тебѣ коттеджѣ; до сихъ поръ она ни разу не была въ той сторонѣ, и не знаетъ кто тамъ живетъ. Уже въ городѣ, я вспомнила, что ей придется проѣхать мимо самыхъ дверей мистриссъ Кертрайтъ!
Однако, было ужь поздно измѣнить наши распоряженія, я я рѣшилась не тревожиться заранѣе. Я прибавила шагу, чтобы поскорѣй нагнать Пенелопу; издали, на поворотѣ дороги, я видѣла ея кабріолетъ, медленно подвигавшійся къ самому коттеджу. Впрочемъ Пенелопа спокойно правила лошадью и, на сколько я могла разсмотрѣть, не оглядывалась по сторонами; еще минута, и она бы проѣхала, не замѣчая никого, но вдругъ черезъ дорогу, передъ самою лошадью, пробѣжалъ маленькій ребенокъ.
Не помню уже, какъ я добѣжала до этого мѣста; не знаю также, какимъ чудомъ могъ спастись ребенокъ; но когда я пришла, Пенелопа уже держала его на рукахъ. Онъ нисколько не ушибся, даже не очень испугался.
Я поспѣшно схватила малютку. Пенелопа еще не успѣла хорошенько разглядѣть его, да къ тому же дѣти такъ измѣняютса въ какіе-нибудь шесть мѣсяцевъ!
— Слава Богу, бѣды не случилось никакой. Ну, бѣги домой, дружочекъ.
— Погоди! нужно подумать объ его матери, сказала Пенелопа: — чей это ребенокъ? Гдѣ онъ живетъ?
Прежде чѣмъ я могла отвѣчать, изъ коттеджа выбѣжала старушка бабушка, и закричала ему:
— Франки! Франки!
Все было кончено, невозможно было ничего утаить.
Я усадила сестру на окраину дороги, и она сидѣла тутъ, прислонясь головой къ моему плечу, пока мало-по-малу не изчезла мертвенная блѣдность, покрывавшая ея лицо, и изъ ея глазъ не выкатились двѣ крупныя слезы; но она не сказала ни слова.
Я стала говорить ей о томъ, какое счастіе, что ребенокъ остался цѣлъ и невредимъ; онъ опять убѣжалъ отъ своей бабушки и стоялъ передъ нами, держа палецъ во рту и разглядывая насъ съ явнымъ любопытствомъ.
— Ступай домой! закричала я ему раза два; но онъ не двигался съ мѣста, и сестра удержала меня за руку, когда я хотѣла встать, чтобъ увести его.
Я часто замѣчала, что и прежде, при всей своей рѣзкости и раздражительности, Пенелопа очень любила дѣтей, и умѣла съ ними обращаться. Всегда удавалось ей привлечь ихъ къ себѣ, развеселить плакавшаго ребенка, укротить шалуна, утереть грязное личико, и вызвать на немъ такую же широкую, довольную улыбку, какъ та, съ которою въ эту минуту смотрѣлъ на нее Франки.
Онъ подошелъ ближе и положилъ свои грязныя ручонки на шелковое платье Пенелопы.
— А нашъ пони? прошептала она: — Дора, присмотри за нимъ.
Когда я отошла въ сторону, и она могла думать, что ея никто не видитъ, она привлекла къ себѣ ребенка, и начала ласкать и цѣловать его… О. Максъ! я почти не въ силахъ писать. Никому, кромѣ тебя, не могла бы я разсказывать это!
Когда наконецъ Пенелопа вернулась ко мнѣ и стала садиться въ кабріолетъ, я забѣжала въ коттеджъ, чтобы разказать ммстриссъ Кертрайтъ, что съ нами случилось, и увѣрить ее, что ребенокъ нисколько не ушибся; но тутъ, у огня, я увидѣла человѣка, котораго всего меньше ожидала встрѣтить въ эту минуту.
Зналъ ты, что онъ тутъ въ нашемъ сосѣдствѣ? Какая могла быть причина его пріѣзда? Или, можетъ-быть, онъ просто послѣдовалъ минутной прихоти. Это впрочемъ довольно похоже на Франсиса Чартериса.
Во всякомъ другомъ мѣстѣ, я бы вѣроятно его не узнала — не потому что его одежда была плоха: даже въ лохмотьяхъ Франсисъ смотрѣлъ бы джентльменомъ; но его лицо такъ измѣнилось! Я прочла на немъ выраженіе такой безнадежности, такого глубокаго равнодушія ко всему. Казалось, его совершенно сломило горе.
Увидѣвъ меня, онъ невольно поставилъ на полъ ребенка, которыя прильнулъ къ его колѣнямъ, закричавъ: «Папа, папа!» Франсисъ покраснѣлъ до ушей, а потомъ засмѣялся.
— Вы видите, сказалъ онъ: — этотъ мальчишка признаетъ меня, онъ меня не забылъ, какъ большая часть моихъ друзей. Такъ ты, молодецъ, должно-быть, не намѣренъ отъ меня отстать? Нy нечего дѣлать придется мнѣ съ тобой поняньчиться.
Франки тотчасъ же вскарабкался къ нему на колѣни, схватилъ его за шею и сталъ душить поцѣлуями, заливаясь громкимъ, торжествующимъ хохотомъ. Отецъ нагнулся, и поцѣловалъ его въ головку.
Тогда, почему-то, мнѣ стало легче заговорить съ Франсисомъ Чартерисомъ. Я спросила о его здоровьи, о томъ, давно ли онъ оставилъ Ливерпуль и намѣренъ ли туда воротиться.
— Я только хотѣлъ отдохнуть денекъ; я работаю какъ ломовая лошадь. Да, надобно будетъ тянуть лямку до конца жизни: не такъ ли, Франкъ?
— Ха! ха! ха! опять засмѣялся ребенокъ и крѣпче прижался къ отцу.,
— Онъ, кажется, очень къ вамъ привязанъ, сказала я.
— Да, онъ всегда меня любилъ, и Франсисъ вздохнулъ. Мнѣ стало жаль его.
Я сказала, что слышала объ его недавней болѣзни, и рада, что вижу его на ногахъ. Давно ли онъ оправился?
— Давно ли? Право, не помню. Я теперь все почти забываю… исключая конечно, прибавилъ онъ съ горечью, — мой стулъ въ конторѣ, и тусклое окно, затянутое паутиной, да тѣ тридцать шиллинговъ, которые я получаю въ недѣлю. Это весь мой доходъ, Дора — извините, миссъ Дора; я забываю, что я уже не джентльменъ, а простой прикащикъ, получающій тридцать шиллинговъ въ недѣлю.
Я отвѣчала, что не вижу, почему это можетъ отнимать у него право называться джентльменомъ, и точно въ эту минуту на истощенномъ убитомъ лицѣ бѣднаго Франсиса Чартериса промелькнула что-то, обличающее благороднаго и честнаго человѣка.
Невольно вырвалось у меня, что я рада была бы еще остаться съ нимъ поговорить, но что сестра поджидаетъ меня на дорогѣ.
— Какъ, она здѣсь? — и онъ какъ-то пугливо прижался къ углу. Вы знаете я былъ такъ боленъ….
— Не безпокойтесь, мы уѣдемъ минуты черезъ двѣ. По всему вѣроятію, вы никогда съ ней не встрѣтитесь.
— Никогда!
Я не ожидала, чтобъ это слово произвело на него такое дѣйствіе.
— Вы были правы, Дора; я никогда не стоилъ Пенелопы, никогда не заслуживалъ ея любви, — а все-таки мнѣ бы очень хотѣлось сказать ей одно… Погодите! отдерните эту гардину… Она не можетъ меня видѣть?
— Нѣтъ.
Франсисъ пристально смотрѣлъ на нее; я была рада, я почти гордилась тѣмъ, что онъ видитъ такое спокойное, кроткое выраженіе на этомъ лицѣ, которое онъ когда-то зналъ молодымъ и красивымъ, и которое такъ измѣнилось теперь.
Онъ самъ замѣтилъ и даже сказалъ мнѣ это; потомъ вдругъ прибавилъ, слѣдуя какому-то внезапному влеченію:
— Мнѣ нужно поговорить съ Пенелопой.
И прежде чѣмъ я успѣла удержать его, онъ уже стоялъ подлѣ кабріолета.
Впрочемъ, я напрасно опасалась раздирательной сцены, они встрѣтились……… О, Максъ! какъ могутъ встрѣчаться такимъ образомъ люди, которые любили другъ друга цѣлыхъ десять лѣтъ!
Можетъ-быть недавнее волненіе привело Пенелопу въ такое настроеніе духа, въ которомъ ничто не кажется страннымъ и неожиданнымъ; при видѣ Франсиса, она только вздрогнула слегка, а потомъ, съ минуту, прямо и твердо смотрѣла ему въ глаза.
— Мнѣ грустно видѣть, что вы были больны.
Должно-быть, эти немногія слова показали ему, такъ же ясно какъ мнѣ, въ какомъ отношеніи они стоитъ другъ къ другу: что они встрѣчаются, уже не какъ Франсисъ и Пенелопа, а просто какъ миссъ Джонстонъ и мистеръ Чартерисъ.
— Я былъ боленъ, проговорилъ онъ наконецъ, — почти при смерти; я бы навѣрное умеръ, еслибы не докторъ Эрквартъ, и… и другая особа, имя которой я узналъ случайно. Мнѣ хочется выразить ей мою признательность за ея благодѣяніе.
Онъ покраснѣлъ, произнося это послѣднее слово. Сестра хотѣла что-то сказать, но онъ перервалъ ее.
— Не отпирайтесь, я знаю все.
— Я никогда не отпираюсь въ истинѣ, серіозно промолвила Пенелопа, — я сдѣлала то, что считала своимъ долгомъ, что бы я сдѣлала для всякаго другаго человѣка, котораго бы знала столько лѣтъ, да и то потому только, что вашь дядя отказалъ вамъ въ своей помощи.
— Мнѣ тысячу разъ легче быть обязану вамъ, тысячу разъ легче! воскликнулъ онъ — Но я не стану докучать вамъ своею благородностью: я только пришелъ сказать вамъ, что если буду живъ, я выплачу вамъ свой долгъ. Если же умру…..
Пенелопа пристально взглянула на него.
— Вы не умрете.
— Почему? Зачѣмъ мнѣ жить, мнѣ, несчастному, раззоренному опозоренному человѣку? Для меня все кончено на свѣтѣ; мнѣ поскорѣе бы покончить съ жизнью.
— Вамъ лучше думать о томъ, чтобы провести жизнь съ пользой.
— Поздно, поздно.
— Нѣтъ, еще не поздно.
Голосъ Пенелопы дрожалъ; въ немъ слышалось волненіе, поразившее даже меня; не мудрено, что оно обмануло Франсиса. Мнѣ стало страшно; я видѣла, что онъ смотритъ на нее такимъ же взглядомъ, какъ въ былыя времена. Онъ подошелъ ближе къ Пенелопѣ и сталъ ей что-то говорить тихимъ голосомъ; я разслыхала только послѣднія слова:
— Можете ли вы мнѣ повѣрить?
Мнѣ хотѣлось отойдти въ сторону, но сестра схватила меня за руку и удержала подлѣ себя; потомъ она спокойнымъ голосомъ отвѣчала ему:
— Я хорошенько не понимаю васъ.
— Можете ли вы все забыть; все простить? Согласитесь ли вы быть моею женой?
— Франсисъ! воскликнула я въ негодованіи, но Пенелопа сдѣлала мнѣ знакъ замолчать.
— Не слушайте Доры, она всегда ненавидѣла меня. Вы слушайте меня. Пенелопа, вы изъ меня можете сдѣлать все, что хотите; вы бы меня спасли, еслибы только могли снизойдти до такого жалкаго, измученнаго, разбитаго созданія, какъ я.
— Бѣдный Франсисъ! — И она положила ему руку за плечо.
Онъ схватилъ эту руку и крѣпко сжалъ, ее Тогда Пенелопа какъ будто бы опомнилась, какъ будто бы проснулась отъ тяжелаго сна.
— Нѣтъ, Франсисъ, проговорила она торопливо, — оставьте мою руку.
— Отчего?
— Оттого, что я васъ больше не люблю.
Она это сказала такимъ тономъ, что у него не могло оставаться сомнѣнія; самый самолюбивый въ мірѣ человѣкъ долженъ былъ понять, что ею руководятъ не досада и не мщеніе, а только простая, печальная истина.
Можетъ-быть сознаніе, что онъ потерялъ всякую власть надъ ея сердцемъ, оживило вдругъ любовь Франсиса; можетъ-быть, эти мѣста, гдѣ такъ часто они гуляли вдвоемъ, пробудили въ немъ воспоминанія молодости, но только видно было, что онъ жестоко страдалъ.
— Такъ вы меня ненавидите? сказалъ онъ наконецъ.
— Нѣтъ напротивъ, я всегда буду желать вамъ добра. Я бы все на свѣтѣ сдѣлала для васъ.
— Только не согласились бы выйдти за меня замужъ?
— Именно.
— Да, конечно; вы можетъ-быть правы. Я бѣдный прикащикь, больной, безъ состоянія, безъ надеждъ….
Онъ не могъ продолжать, встрѣтивъ серіозный взглядъ сестры.
— Франсисъ, вы знаете сами, что говорите неправду. Я вамъ сказала настоящую, единственную причину моего отказа; я не могу, я не должна выйдти за человѣка, котораго перестала любить.
Франсисъ не отвѣчалъ; видно было, что онъ въ эту минуту понялъ все то, что потерялъ по собственной винѣ. Наконецъ онъ заговорилъ такимъ грустнымъ, смиреннымъ тономъ, что я почти не узнала Франсиса Чартериса.
— Да, я заслужилъ это. Не мудрено, что вы не можете мнѣ простить.
Пенелопа улыбнулась…. такою грустною улыбкой.
— Вы попрежнему поспѣшны въ своихъ заключеніяхъ. Но вы ошибаетесь, я вамъ простила давно. Можетъ-быть, я сама виновата въ томъ, что не могла имѣть на васъ больше вліянія. Но что объ этомъ говорить! Видно такъ рѣшило Провидѣвіе.
Она вздохнула, и нѣсколько минутъ стояла молча, задумчиво глядя въ даль; потомъ ея взглядъ обратился на Франсиса, съ какою-то тревожною нѣжностью, но такою нѣжностью, которая, я это видѣла ясно, навѣки исключаетъ любовь.
— Не знаю почему, Франсисъ, но вы теперь мнѣ кажетесь другимъ человѣкомъ. Не знаю, какимъ образомъ исчезла моя любовь, но она исчезла невозвратно, какъ будто бы никогда ея и не было. Иногда я боялась, что она проснется вдругъ, если мнѣ случится съ вами встрѣтиться; но я вижу, что я ошибалась.
— Итакъ, я теперь для васъ такъ же далекъ, какъ первый встрѣчный незнакомецъ?
— Нѣтъ, я этого не говорила. Я не могу быть равннодушна къ тому, что васъ касается. Если вы поступите дурно, Франсисъ, меня будетъ это мучить до самаго дня смерти. Я не забочусь о томъ, будете ли вы богаты и счастливы; но мнѣ нужно васъ уважать, гордиться вами, какъ въ то время, когда мы были молоды.
— А между тѣмъ вы не хотите быть моею женою?
— Нѣтъ, потому что я не могу любить васъ, точно такъ какъ не могу любить мужа другой женщины. Франсисъ, прибавила она почти шопотомъ, — вы знаете, что на свѣтѣ есть только одна женщина, на которой, по совѣсти, вамъ бы слѣдовало жениться.
Онъ невольно отступилъ назадъ, и, во второй разъ, кровь бросилась ему въ лицо.
— И вы, вы, Пенелопа Джонстонъ говорите, мнѣ это?
— Да.
Я видѣла, что слова сестры поразили его прямо въ сердце. Онъ нѣсколько времени стоялъ съ опущенными глазами, въ глубокомъ раздумья.
— Бѣдняжка! пробормоталъ онъ. — Она такъ меня любитъ, такъ мнѣ вѣрна! Она бы мнѣ не измѣнила до конца жизни.
— Я сама это думаю, сказала Пенелопа.
Тутъ раздался жалобный крикъ: «папа, папа!» и маленькій Франки, выбѣжавъ изъ коттеджа, бросился на шею къ Франсису.
— Дора, не уносите ребенка, оставьте его съ отцомъ.
Изъ ея тона я поняла, да и Франсисъ понялъ также, что она не можетъ иначе на него смотрѣть, какъ на отца Франки.
Онъ покорился ея рѣшенію. Франсисъ всегда былъ радъ, чтобы кто-нибудь все рѣшалъ за него. Притомъ онъ, повидимому, искренно любитъ своего мальчика; трогательно было видѣть, съ какою нѣжностью нянчился онъ съ нимъ, позволялъ ему мучить себя и теребить.
— Ты меня любишь, Франки, сказалъ онъ, вдругъ прижавъ его къ себѣ. — Ты меня не стыдишься, бѣдняжка! Да и я, клянусь Богомъ, не буду стыдиться тебя!
— Да, я надѣюсь, что Господь поможетъ вамъ быть хорошимъ отцомъ, тихо проговорила Пенелопа.
И тогда она сказала ему нѣсколько простыхъ, но глубоко почувствованныхъ словъ о томъ, какая отвѣтственность для отца имѣть такого сына, и какимъ утѣшеніемъ онъ можетъ быть для него со временемъ, если только онъ сумѣетъ хорошо воспитать его.
Франсисъ слушалъ ее съ какимъ то благоговѣйнымъ вниманіемъ и трогательнымъ смиреніемъ. Я молча наблюдала за ними обоими, тронутая до глубины души, и мнѣ невольно припоминалось, какъ въ былыя времена они по этой же дорогѣ хаживали рука объ руку, а мы съ Лизабелью бѣгали вокругъ, и дивились, какъ это они не могли наговориться между собою, и ни о комъ я ни о чемъ не думали какъ только другъ о другѣ.
Я вздохнула, но сердце мое не было грустно, Максъ. Мнѣ отрадно было смотрѣть на тихое и мирное выраженіе лица сестры; я поняла, что никакое счастіе не можетъ сравниться съ тѣмъ душевнымъ спокойствіемъ, которое выработано страданіемъ и борьбой, и основано на прощеніи и забвеніи обидъ.
Послѣ этого, когда Франки опустилъ утомленною головку на грудь отца и вдругъ заснулъ, отецъ его и Пенелопа довольно долго еще разговаривали; она разспрашивала его о его планахъ и намѣреніяхъ относительно будущаго; онъ отвѣчалъ ей прямо и откровенно, безъ малѣйшей тѣни неудовольствія или самолюбивой гордости; и когда взглядъ его падалъ на хорошенькое сонное личико сына, новое неизвѣстное мнѣ выраженіе озаряло лицо Франсиса Чартериса. Я примѣтила въ немъ даже нѣкоторую бодрость, когда въ отвѣтъ на какое-то замѣчаніе сестры онъ сказалъ:
— Итакъ вы тоже думаете какъ докторъ Эрквартъ, что жизнь моя можетъ быть годна на что-нибудь, и что изъ меня еще можетъ выйдти не совсѣмъ дурной человѣкъ?
— Тотъ человѣкъ, который чувствуетъ что значитъ быть отцомъ ребенка, не можетъ быть совсѣмъ дурнымъ человѣкомъ.
Франсисъ ничего не отвѣчалъ, но еще крѣпче прижалъ къ груди своего маленькаго сынка. Мнѣ кажется, что это маленькое существо будетъ его ангеломъ-хранителемъ, и сердце мое наполнилось благодарностью къ Тому, Кто творитъ такія чудеса.
Франсисъ съ четверть мили, или даже болѣе, шелъ рядомъ съ нашимъ кабріолетомъ.
— А теперь мнѣ нужно вернуться. Этому молодцу уже давно бы слѣдовало лежать въ своей постелькѣ. Еслибы мать его. Франсисъ остановился. — Извините меня, Пенелопа, прибавилъ онъ отрывисто, — еслибы вы когда-нибудь желали мщенія, то вы должны бы быть удовлетворены. Вы не можете себѣ представить чувства человѣка уже немолодаго, котораго сердце жаждетъ спокойнаго семейнаго счастья, но который знаетъ, что онъ утратилъ право съ гордостью произнести имя своей жены, что онъ не можетъ дать свое законное имя своему первенцу.
Это былъ единственный его намекъ на то, чему слѣдовало быть и въ чемъ, по моему мнѣнію, былъ единственно-возможный конецъ этому дѣлу.
И теперь, милый Максъ, у меня до тебя есть просьба. Если Франсисъ желаетъ жениться на Лидіи Кертрейтъ, и она согласна на это, передай имъ обоимъ отъ насъ всѣхъ, что если она прямо изъ тюрьмы пріѣдетъ въ Рокмонтъ, мы примемъ ее хорошо, и устроимъ все, что нужно для ея свадьбы; что о старомъ никогда не будетъ помина между нами, и мы не будемъ ставить его ей, бѣдняжкѣ, въ упрекъ.
Затѣмъ онъ разстался съ нами. Не знаю, встрѣтится ли онъ когда-нибудь еще на этомъ свѣтѣ съ Пенелопою. Мнѣ кажется, что онъ самъ имѣлъ предчувствіе противнаго, потому что при прощаніи онъ грустно и нерѣшительно спросилъ у Пенелопы, позволитъ ли она ему пожать ея руку?
Она протянула ему руку, и взглядъ ея еще разъ остановился на немъ, а потомъ на головкѣ, лежавшей на его плечѣ.
— Не поцѣлуете ли вы моего сына, Пенелопа?
Сестра моя нагнулась и прикоснулась губами къ щекѣ Франка.
— Да благословитъ его Богъ! Да благословитъ васъ всѣхъ Богъ!
То были послѣднія его слова; онъ направился къ коттеджу съ своимъ ребенкомъ на рукахъ, а мы поѣхали домой.
А, теперь, милый Максъ, я должна сказать тебѣ два слова о себѣ. Я давно не получала отъ тебя писемъ; мнѣ грустно и страшно, хотя я не сомнѣваюсь въ твоей любви, вѣрю въ нее и живу ею. Успокой меня, пиши мнѣ подробнѣе обо всемъ что тебя касается.
P. S. Необыкновенное происшествіе, дорогой мой Максъ! Я еще не совсѣмъ могу придти въ себя отъ того, что случилось вчера вечеромъ.
Мы говорили о Лидіи Кертрейтъ и о томъ что намъ нужно будетъ для нея сдѣлать. Отецъ мой вдругъ обратился ко мнѣ и сказалъ мнѣ, что онъ узналъ отъ Пенелопы о томъ, какъ докторъ Эрквартъ хлопоталъ о Франсисѣ. Потомъ онъ спросилъ у меня, давно ли я видѣла тебя?
Я отвѣчала ему, что я не видала тебя съ тѣхъ поръ, какъ мы простились въ его кабинетѣ, скоро годъ тому назадъ.
— А когда ты думаешь повидаться съ нимъ?
— Не знаю. И вся тоска разлуки, все горе мое, и всѣ грустныя предчувствія прихлынули къ моей душѣ, и я сквозь слезы проговорила: — О, папа! какъ же мнѣ это знать?
Отецъ мой пристально взглянулъ на меня.
— Ты добрая и честная дѣвушка. Онъ тоже честный человѣкъ. Скажи ему, что если онъ хочетъ — онъ можетъ на одинъ день пріѣхать въ Рокмонтъ. Меня онъ не увидитъ, но ты можешь принять его.
Максъ, пріѣзжай!
Я хотѣлъ писать къ тебѣ, но не могъ. Есть минуты, въ которыя человѣкъ не можетъ высказываться. Прости меня, моя радость, моя возлюбленная.
Я много страдалъ, но теперь все прошло, и я могу сказать тебѣ все, потому что я спокоенъ. Твоя правда; мы любимъ другъ друга, и намъ нечего бояться.
Прежде чѣмъ говорить о себѣ, позволь мнѣ отвѣчать на твое письмо — но только не на послѣднее его слово: «пріѣзжай!» На это должна отвѣчать ты сама, мое другое я, моя истинная совѣсть… Сущность того, что ты пишешь мнѣ, я ужъ узналъ. Франсисъ Чартерисъ пришелъ ко мнѣ въ воскресенье на той недѣлѣ, и посватался за Лидію. Черезъ два дня они обвѣнчались — я выдавалъ невѣсту. Послѣ того, я провелъ одинъ вечеръ у нихъ, на его бѣдной квартирѣ, которая сдѣлалась веселою и уютною благодаря присутствію женщины.
Когда я оставилъ ихъ, Чартерисъ сидѣлъ у огня съ своимъ мальчикомъ на колѣняхъ; онъ, кажется, страстно любитъ этого маленькаго буяна, который, какъ ты говоришь, живой портретъ его. Но не разъ я уловилъ его заботливый, благодарный взглядъ, слѣдившій за Лидіею.
— Самая благоразумная, практическая изъ женщинъ, сказалъ онъ, въ то время какъ она вышла на минуту, — и какъ она знаетъ всѣ мои привычки, какъ она терпѣливо подчиняется имъ!
Что жь касается до нея, то она хлопотала по хозяйству, молчаливая и смиренная, и ея лицо озарялось, когда ея мужъ заговаривалъ съ нею. Бѣдная Лидія! Никто изъ знающихъ ея исторію не увидитъ ея болѣе. Чартерисъ повидимому желаетъ, и по очень естественнымъ причинамъ, начать жизнь сызнова; но мы можемъ надѣяться относительно ея — какъ и относительно другаго бѣднаго грѣшника — что ея грѣхи будутъ ей прощены, потому что она мною возлюбила.
Возвращаясь отъ нихъ домой, я нашелъ твое письмо. Оно развѣяло то чувство, которое часто налетало на меня въ послѣднее время, — чувство, что только для меня не существуетъ надежда…
Я однажды сказалъ тебѣ, чтобы ты не стыдилась показывать мнѣ твою любовь. Не стыдись: такая любовь — слава для женщины и спасеніе для любимаго человѣка.
Позволь мнѣ теперь разказать о себѣ, начиная съ начала.
Я говорилъ тебѣ однажды, что у меня тутъ много враговъ, но что я скоро сживусь съ ними; я сначала думалъ, и надѣялся, что успѣю въ этомъ, и до сихъ поръ увѣренъ, что успѣлъ бы при обыкновенныхъ условіяхъ. Я всегда вѣрилъ, что истина сильнѣе лжи и что честному слѣдуетъ только держаться спокойно, давая бурѣ пройдти, и выжидать времени. Эта вѣра не поколеблена во мнѣ я теперь.
Уже съ нѣкотораго времени я замѣчалъ, что собирается туча; носились неблагопріятные слухи; въ обществѣ и на публичныхъ собраніяхъ то тотъ, то другой изъ моихъ знакомыхъ обходился со мною холодно. Къ тому же, — и это болѣе всего смущало меня, потому что сдѣлалось постоянною помѣхою моей дѣятельности, — мое вліяніе, мой авторитетъ въ тюрьмѣ утратили свою прежнюю силу. Мнѣ, правда, не наносили прямыхъ оскорбленій, и все шло довольно ровно, пока мнѣ не случалось осуждать чего-нибудь, а тутъ, какъ ты знаешь, и перышко показываетъ, откуда дуетъ вѣтеръ.
Это было испытаніе, новое для меня, потому что и въ самыя дурныя времена, въ лагеряхъ и въ госпиталяхъ, мои товарищи всегда любили меня. Это было тяжелое испытаніе!
Новыя насмѣшливыя статейки о моей дѣятельности по реформаторіямъ — я послалъ тебѣ послѣднюю и самую невинную изъ нихъ, чтобы она не дошла до тебя инымъ путемъ — стали появляться въ журналахъ. Двѣ статьи — ихъ заглавіе: «Врачъ, исцѣлися самъ» и «Свой своему по неволѣ братъ», могутъ дать тебѣ понятіе объ ихъ содержаніи — прямо затрогивали мою честь. Многія лица, въ особенности нашъ священникъ, уговаривали меня защищать свое доброе имя законнымъ путемъ, но я отказался.
Однажды, разсуждая о своемъ предложеніи, священникъ потребовалъ отъ меня объясненія моего отказа, и я далъ ему это объясненіе; я повторю его и тебѣ, потому что съ тѣхъ поръ я имѣлъ много случаевъ припоминать его слово въ слово.
Я сказалъ, что я всегда имѣлъ инстинктивное отвращеніе отъ судебныхъ преслѣдованій; что мало проку въ человѣкѣ, который не можетъ защитить себя другимъ орудіемъ.
Старикъ-священникъ съ ужасомъ выразилъ надежду, что я не бреттёръ, на что я отвѣчалъ только улыбкою. Мнѣ никогда и въ голову не приходило защищаться отъ такихъ смѣшныхъ подозрѣній. Я не зналъ до такой степени, что когда есть предубѣжденіе противъ человѣка, то самое незначительное его слово пріобрѣтаетъ вѣсъ, даже взглядъ подаетъ поводъ къ сужденію. Таковъ порядокъ вещей.
— Но, говорилъ священникъ, — когда человѣкъ невиненъ, почему ему не заявлять этого? Къ чему молча переносить клевету? Это неблагоразумно, даже неосторожно. Вы здѣсь почти чужой, и мы, провинціалы, любимъ знать все о каждомъ. Еслибъ я посмѣлъ дать вамъ совѣтъ — я онъ извинился въ томъ, что онъ называлъ дружескою нескромностію — почему бы вамъ не быть немного менѣе скромнымъ, не много болѣе откровеннымъ относительно вашей прошлой жизни, которая конечно богата замѣчательными событіями, и не дать одному изъ вашихъ друзей возможности безъ шума, деликатно, распространять истину на столько же, за сколько распространилась клевета? Еслибы вы хотѣли положиться на меня….
— Я не могъ бы выбрать лучшаго защитника, отвѣчалъ я; — но это невозможно.
— Отчего же невозможно? Человѣку, какъ вы, нечего бояться, нечего скрывать.
Я сказалъ опять: — Это невозможно.
Онъ не настаивалъ больше, но я скоро съ прискорбіемъ почувствовалъ, что въ умѣ этого добраго человѣка зародилось какое то подозрѣніе, и хотя онъ обходится со иною попрежнему при всѣхъ дѣловыхъ сношеніяхъ, но наши частныя отношенія подернулись облакомъ, которое уже не разсѣивалось.
Около того же времени произошелъ другой случай. Ты знаешь, что у меня здѣсь есть маленькій другъ, дочь директора, милая крошка, которую я встрѣчаю иногда въ саду, гдѣ мы вмѣстѣ поливаемъ цвѣты, и ведемъ длинные разговоры о птицахъ, о разныхъ чудесахъ далекихъ странъ. Я даже дѣлалъ раза два подарки моей маленькой любимицѣ. Ты ревнуешь? Ея глазки похожи на твои.
И вотъ, однажды, я подозвалъ къ себѣ Люси, и она подошла ко мнѣ медленно, съ робкимъ, печальнымъ видомъ; и я вывѣдалъ не безъ труда, что ея нянька просила ее не играть съ докторомъ Эрквартомъ. потому что онъ «не добрый».
Я съ улыбкою спросилъ, что же такое сдѣлалъ докторъ Эрквартъ?
Дитя смѣшалось.
— Няня не знаетъ, но говоритъ, что это что-то очень дурное, хуже всего того, что сдѣлали всѣ злые люди, которыхъ здѣсь запираютъ. Но вѣдь это не правда? скажи, вѣдь не правда?
Трудно было мнѣ выпустить изъ рукъ ея милую головку, но я и увидѣлъ, что къ намъ подходитъ ея няня. Она женщина не дурная, но первая сплетница въ околоткѣ. Ея болтовня за мой счетъ мало смущала меня; я былъ увѣренъ, что это лишь слѣдствіе журнальныхъ нападокъ, къ которымъ я уже привыкъ, тѣмъ не менѣе я счелъ нужнымъ сказать ей, что я съ удивленіемъ узналъ то, что она сказала миссъ Люси.
— Младенцы говорятъ правду, рѣзко сказала она.
— Тѣмъ болѣе вы должны заботиться о томъ, чтобы младенцы не слышали ничего, кромѣ правды. — И я настоялъ на томъ, чтобы она повторила всѣ нелѣпыя сказки, которыя она распространяла обо мнѣ.
Когда не безъ труда, я добился этого, оказалось не то, чего я ожидалъ: кто-то въ тюрьмѣ сказалъ кому-то, будто докторъ Эрквартъ когда-то былъ человѣкомъ до того потеряннымъ, что угрызенія совѣсти до сихъ поръ заставляютъ его безпрестанно искать общества преступниковъ, посѣщать остроги, тюрьмы, исправительныя заведенія, и сочувствовать всякому виду порока. Еще говорили, будто по поводу человѣка, повѣшеннаго въ Керкделѣ, я сказалъ — и я дѣйствительно могъ сказать это — что я сочувствую даже убійцамъ.
Ты можешь себѣ представить, съ какимъ чувствомъ я выслушалъ все это.
Я на минуту былъ пораженъ; но меня привелъ въ себя голосъ моего маленькаго друга:
— Какъ тебѣ не стыдно, няня! Докторъ Эрквартъ не злой человѣкъ. Многіе любятъ его.
И я вспомнилъ тебя.
— Дитя мое, сказалъ я шепотомъ, — мы всѣ грѣшны, но всѣ мы можемъ быть прощены; я надѣюсь, что Богъ простилъ и меня, и я ушелъ, не прибавивъ ни слова.
Но съ тѣхъ поръ я счелъ, за лучшее обходить садъ директора.
Два дня спустя, я имѣлъ непріятное столкновеніе съ отцомъ Люси.
Я, кажется, уже говорилъ тебѣ о немъ: это человѣкъ замѣчательный; онъ еще молодъ и красивъ собою; его лицо, его манеры, все въ немъ твердо какъ желѣзо, но упруго и гладко, какъ сталь. Онъ словно рожденъ для того, чтобъ управлять преступниками. Грубость, низость, несправедливость не мыслимы въ немъ; но точно также и милосердіе.
Это-то и было поводомъ разногласія между нами. Мы встрѣтились съ нимъ у главнаго входа въ тюрьму, и онъ указалъ мнѣ на объявленіе, прибитое къ доскѣ: въ немъ значилось, что сегодня «высѣкутъ мальчика».
Это можетъ показаться смѣшнымъ, но эти слова разстроили меня. Я зналъ этого мальчика, зналъ и его проступокъ; зналъ, что такое наказаніе будетъ первымъ шагомъ къ превращенію горячаго мальчика, присланнаго сюда за уличную драку, въ закоснѣлаго преступника. Я сильно заступился за него.
Директоръ выслушалъ меня — учтивый, но непреклонный.
Я продолжалъ говорить съ непривычнымъ жаромъ; ты знаешь мое отвращеніе отъ этихъ экзекуцій; ты знаешь также мое мнѣніе о наказаніяхъ, не имѣющихъ прямою цѣлію исправленія.
Директоръ выслушалъ все, что я высказалъ ему; потомъ, съ обычною учтивостью, объявилъ, что оні, къ сожалѣнію, не можетъ ни исполнить моей просьбы, ни избавить меня отъ исполненія моего долга.
— Впрочемъ, прибавилъ онъ, — существуетъ третій исходъ, который я осмѣлюсь предложить доктору Эркварту, въ уваженіе его совершенно особыхъ взглядовъ и его общеизвѣстнаго сочувствія къ преступникамъ. Какъ вы думаете, не лучше ли вамъ выйдти въ отставку?
Эти слова были ничто для меня; но когда онъ остановилъ на мнѣ свой пронзительный взглядъ, который, какъ онъ самъ утверждаетъ, безъ помощи судьи и присяжнаго угадываетъ виновность или невинность человѣка, я почувствовалъ, что и для него мое доброе имя уже не существуетъ. Теперь приходилось мнѣ бороться уже не съ глухими сплетнями. Начиналась настоящая буря.
Я отступилъ бы какъ трусъ, еслибъ эта буря относилась ко мнѣ одному. Но тутъ я взглянулъ директору прямо въ лицо.
— Имѣете вы какой-нибудь особый поводъ къ этому предложенію? спросилъ я.
— Я высказалъ вамъ мои поводы.
— Если, такъ, то позвольте мнѣ объявить вамъ, что какіе-бы ни были мои взгляды и мнѣнія, я не имѣю ни намѣренія, ни желанія выходить въ отставку, пока я могу быть здѣсь полезнымъ.
Онъ поклонился, и мы разошлись.
Мальчика высѣкли.
Становилось необходимымъ заняться своимъ положеніемъ, узнать по возможности все, что говорилось противъ меня, и найдти зачинщика сплетенъ. Этого зачинщика я наконецъ случайно открылъ.
Моя милая, добрая, горячая Дора, прости ему, какъ я давно ему простилъ. Это былъ Франсисъ Чартерисъ.
Я до сихъ поръ убѣжденъ, что онъ сдѣлалъ это не столько по злобѣ, какъ по болтливости и по той безпорядочности и неумѣренности въ выраженіяхъ, которою онъ всегда отличался, и что онъ, сидя безъ дѣла въ долговой тюрьмѣ, повторилъ, быть-можетъ съ нѣкоторыми украшеніями, то, что Пенелопа однажды сказала ему обо мнѣ, а именно, что я однажды чуть не женился, но что отецъ моей невѣсты узналъ о преступленіи, которое я совершилъ въ молодости — какого рода преступленіе, онъ не могъ сказать — но что это было нѣчто совершенно не простительное, и что по этому свадьба разстроилась. На этомъ были основаны всѣ нареканія, которымъ я подвергся.
Узнавши это отъ одного изъ тюремныхъ служителей, въ то время, какъ мы сидѣли съ нимъ надъ его больнымъ ребенкомъ — я вышелъ, и долго ходилъ по набережной — какъ долго я не сумѣю сказать. Я чувствовалъ, что погибаю.
Но я не хочу огорчать тебя. Довольно. Къ тому же, всѣ моя страданія кончены.
Я пришелъ домой и принялся за обычныя занятія. Дѣлать мнѣ было нечего: приходилось ждать, чтобы разразилась буря, и я по многимъ причинамъ желалъ сохранить возможно долѣе свое положеніе въ тюрьмѣ.
Но время было трудное: вставать и не знать что будетъ къ вечеру, и въ промежуткахъ между дѣломъ бороться съ такою тоскою, какой я уже давно не испытывалъ. А тутъ приходили твои милыя письма — спокойныя, нѣжныя, веселыя, — слишкомъ веселыя, какъ казалось мнѣ въ это время.
Пришло твое послѣднее письмо. Къ счастію, это было въ то самое утро, когда случился давно ожиданный кризисъ. Оно было у меня въ карманѣ, въ то время какъ я стоялъ передъ ними…. Но лучше разказать тебѣ все сначала.
Ты знаешь, что всѣ жалобы на служащихъ при тюрьмѣ, и всѣ вопросы по ея управленію разсматриваются мирными судьями. Поэтому я, послѣ намека директора, ждалъ приглашенія въ судъ. Меня наконецъ пригласили подъ ничтожнымъ предлогомъ, — по поводу нѣкоторыхъ незначительныхъ послабленій въ дисциплинѣ, предписанныхъ мною и не состоявшихся. Но до тѣхъ поръ мои распоряженія ни разу не подвергались контролю, и я зналъ, что это значило. Самая офиціальная форма, въ которой требовали отъ меня объясненія, доказывала, что мнѣ угрожаетъ что-то.
Я нашелъ въ присутствіи, кромѣ директора и священника, необычайно много мирныхъ судей. Дѣло, подавшее поводъ къ приглашенію, скоро было улажено, потому что я не преступалъ буквы закона, и я попросилъ позволенія удалиться; но одинъ изъ судей пригласилъ меня остаться. Мое счастіе, что твое письмо было у меня въ карманѣ. Къ тому же, въ приближеніи всякаго кризиса есть нѣчто возбуждающее и укрѣпляющее нервы. Итакъ, когда директоръ, обращаясь ко мнѣ съ обычною своею учтивостью, сказалъ, что присутствіе проситъ меня удѣлить ему нѣсколько минутъ я стоялъ, твердый и приготовленный ко всему.
Директоръ, какъ всѣ люди съ спокойнымъ характеромъ и желѣзною волей, имѣетъ очень сильное вліяніе на всѣхъ, кто приходитъ съ нимъ въ соприкосновеніе. Онъ-то и открылъ и повелъ со мною то, что онъ учтиво называлъ «небольшимъ разговоромъ».
— Эти затрудненія, сказалъ онъ, намекнувъ на только-что кончившееся объясненіе насчетъ послабленій, происходящихъ отъ моего «сочувствія къ преступникамъ»: — эти непріятности, докторъ Эрквартъ, могутъ, я опасаюсь, повторяться безпрестанно. Думали ли вы о намекѣ, который я сдѣлалъ вамъ недавно?
Я отвѣчалъ, что не привыкъ обращать вниманія на намеки, что предпочитаю прямыя объясненія.
— Такая прямота дѣлаетъ вамъ честь, хотя она и не всегда удобна и приложима. Я былъ бы очень радъ, еслибы вы избавили меня отъ непріятной обязанности повторить вамъ публично мой частный намекъ.
— Вы хотите сказать, что мнѣ слѣдуетъ просить объ отставкѣ?
— Извините если я скажу вамъ — и присутствіе держится того же мнѣнія, что такой шагъ съ вашей стороны желателенъ по многимъ причинамъ.
Я помолчалъ, потомъ спросилъ, какія это причины?
— Докторъ Эрквартъ конечно самъ знаетъ ихъ.
Человѣкъ не обязанъ кидаться безъ оглядки въ пропасть. Я рѣшился пасть не иначе, какъ съ бою. Я сказалъ, обращаясь къ судьямъ:
— Господа, я не вижу, чтобы въ моемъ поведеніи было что-либо, дѣлающее меня недостойнымъ служить медикомъ при этой тюрьмѣ. Легкія разногласія, возникшія между мною и директоромъ, дѣло личнаго мнѣнія, имѣющее мало важности, пока ни одинъ изъ васъ не преступаетъ границъ своей власти, и оба подчиняются правиламъ заведенія. Если вы имѣете какія-нибудь причины быть недовольными мною, высказывайте эти причины, дѣлайте мнѣ выговоръ или откажите мнѣ — это ваше право; но никто изъ васъ не имѣетъ права требовать чтобъ я самъ подалъ въ отставку безъ достаточныхъ основаній.
Директоръ, несмотря на всю свою замкнутость и чопорность, казался огорченнымъ. Жесткость его обращенія на минуту смѣнилась прежнимъ, дружественнымъ тономъ, и онъ сказалъ:
— Докторъ, отчего не хотите вы меня понять? Для вашего же блага желаю я, чтобы вы подали въ отставку, прежде чѣмъ это дѣло будетъ поведено далѣе.
Послѣ минутнаго колебанія, я попросилъ его выразиться яснѣе. Одинъ изъ присутствовавшихъ воскликнулъ, смѣясь:
— Но, докторъ, вы предметъ городскихъ толковъ. А другой замѣтилъ, что какому-нибудь Брауну лучше бы не вмѣшиваться въ чужія дѣла, что существуютъ законы противъ печатныхъ оскорбленій.
Я отвѣчалъ, что если джентльмены желаютъ ссылаться на насмѣшки, появившіяся на мой счетъ въ печати, они могутъ дѣлать это безъ опасенія, и что я не имѣю никакого желанія поднять это дѣло судебнымъ порядкомъ. Это на минуту заставило ихъ умолкнуть, и тогда первый изъ говорившихъ сказалъ:
— Конечно, докторъ, вы не знаете, какую дурную славу успѣли вы пріобрѣсти въ нашей сторонѣ, не то вы болѣе старались бы о своемъ оправданіи. Имѣете ли вы понятіе о томъ, что говорятъ о васъ въ судѣ?
— Мы отвлекаемся отъ предмета, прервалъ директоръ, все время смотрѣвшій на меня своимъ пронзительнымъ взглядомъ. — Дѣло въ томъ, что всякій, имѣющій власть надъ преступниками, долженъ пользоваться незапятнанною репутаціею. Ни въ стѣнахъ заведенія, ни внѣ его, никто не долженъ имѣть права сказать о немъ, что…. что….
— Договаривайте, сэръ.
— Что въ его прежней жизни есть обстоятельства, которыя не выдержатъ свѣта, и что онъ не случайно связанъ съ преступниками, исправленіемъ которыхъ занимается.
— Слушайте, слушайте, сказалъ одинъ изъ членовъ, который постоянно мѣшалъ моимъ занятіямъ по части исправленія.
— Все это, продолжалъ директоръ, — конечно не факты, но только слухи. Но эти слухи разрослись до того, что ихъ основательность должна быть доказана или опровергнута. И потому я желалъ бы, чтобы прежде чѣмъ сдѣлается необходимымъ формальное слѣдствіе, докторъ Эрквартъ согласился на то объясненіе, въ которомъ онъ отказалъ мистеру Торли.
И они оба тревожно смотрѣли на меня — эти два человѣка, которыхъ я зналъ за людей почтенныхъ и честныхъ, которые когда-то были моими друзьями или по крайней мѣрѣ добрыми товарищами: директоръ и священникъ.
Я простоялъ безмолвно, минуту ли, десять ли, не помню, и чувствовалъ, что я могъ бы отдать жизнь и всѣ ея радости, безъ малѣйшаго сожалѣнія, за право прямо взглянуть въ глаза этимъ людямъ, и сказать имъ: все это ложь, я невиненъ.
Тутъ, къ моему спасенію, мнѣ пришла въ голову мысль — словно шепнулъ ее мнѣ на ухо голосъ, не то твой, не то Далласа: «Если Богъ простилъ тебя, то зачѣмъ страшиться людей?» И я сказалъ, смиренно, но, надѣюсь, безъ увиженной робости, что я желаю, прежде чѣмъ рѣшиться на какой-либо поступокъ узнать всѣ обвиненія, которыя взводятъ на меня, и ту мѣру, въ которой имъ вѣрятъ присутствующіе.
Обвиненіе состояло въ слѣдующемъ: будто я, въ своей молодости — здѣсь или въ другой странѣ — совершилъ преступленіе, подлежащее уголовному наказанію; что я какъ-то увернулся отъ этого наказанія, но былъ принужденъ, для того, чтобъ избѣгнуть суда, вести ту бродячую жизнь, которую я, по собственному признанію, велъ до сихъ поръ. Въ настоящее время, всѣ были до того расположены противъ меня, какъ въ тюрьмѣ, такъ и внѣ ея стѣнъ, что директоръ не брался, даже своимъ авторитетомъ, поддерживать меня долѣе, если я немедленно не объявлю, что всѣ эта обвиненія ложь.
— И теперь, прибавилъ онъ, повидимому ободренный моимъ спокойнымъ видомъ, — мнѣ остается только попросить васъ о томъ, чтобы вы прямо, въ присутствія насъ всѣхъ, сказали, что все это неправда.
Я спросилъ, въ чемъ же я долженъ оправдываться?
— Оно конечно смѣшно сказать, но объявите просто, что вы не воръ, не убійца, не мошенникъ; что вамъ не случалось убивать человѣка ни въ неправильной дуэли, ни изъ-за куста, ни инымъ преднамѣреннымъ способомъ.
— Развѣ меня подозрѣваютъ во всѣхъ этихъ преступленіяхъ?
— Такова общая молва, съ улыбкою сказалъ директоръ.
Въ минутномъ порывѣ негодованія, я сказалъ, что все это неправда, я далъ имъ честное слово; но чувствуя, что священникъ дружелюбно беретъ меня за руку, а вдругъ вспомнилъ, гдѣ я, и кто я, и что я осмѣлился утверждать, хотя косвенно.
Кто-то сказалъ. — Дайте ему подышать свѣжимъ воздухомъ: ему, бѣдняжкѣ, дурно, — и немудрено. Когда я вполнѣ пришелъ въ себя, я увидѣлъ, что всѣ сидятъ и ждутъ чего-то, и что директоръ держитъ въ рукѣ перо.
— Мы тотчасъ окончимъ, это непріятное дѣло, докторъ, сказалъ онъ весело, — Отвѣчайте только на два-три вопроса, которые, ради формы, а изложу письменно, а потомъ, если вы сдѣлаете мнѣ честь отобѣдать со мною, мы переговоримъ о томъ, какъ всего удобнѣе придать всему этому дѣду гласность, не роняя вашего достоинства. Итакъ, вы объявляете, что вы никогда не сидѣли въ тюрьмѣ? что вы никогда не были подъ судомъ? что вы никогда не сдѣлали ничего, чтобы подвергало васъ преслѣдованію уголовнаго закона?
Онъ все это проговорилъ бѣгло и небрежно, и ждалъ моего отвѣта. Видя, что я молчу, онъ взглянулъ на меня своимъ строгимъ, пронзительнымъ взглядомъ.
— Быть можетъ, я объяснилъ недостаточно ясно? И онъ повторилъ своя слова. — Что же мнѣ написать, докторъ Эрквартъ?
Еслибъ я въ эту минуту могъ признаться наединѣ и выйдти изъ комнаты прямо въ тюрьму, это было бы для меня величайшимъ счастіемъ. Но я долженъ былъ помнить о твоемъ отцѣ.
Директоръ положилъ на столъ перо:
— Все это болѣе чѣмъ странно, проговорилъ онъ.
— Докторъ, воскликнулъ одинъ изъ членовъ комитета, — что же вы молчите? Вѣдь это безуміе такимъ образомъ жертвовать своею репутаціей!
Увы! я былъ въ полномъ разсудкѣ. Я видѣлъ ясно все то, чего лишался въ эту минуту, — честнаго имени, возможности зарабатывать себѣ скромное пропитаніе, надежды на семейную жизнь, за тихое семейное счастье. И я могъ все это спасти и сдержать слово, данное твоему отцу, еслибъ я рѣшился только одинъ разъ солгать?
Захотѣла бы ты, чтобъ я покривилъ душою? Нѣтъ, моя Теодора, и ты бы сама сказала, что лучше умереть.
На одну минуту, меня точно обдало предсмертнымъ холодомъ; но потомъ я оправился, и смѣло взглянулъ на своихъ обвинителей, потому что теперь на каждомъ лицѣ я читалъ обвиненіе. Я сказалъ имъ, что хотя я не виновенъ ни въ одномъ изъ страшныхъ преступленій, взведенныхъ на меня, но въ моей жизни много было особеннаго, необычайнаго, а обстоятельства не оставляютъ мнѣ никакого выбора кромѣ совершеннаго молчанія; если, несмотря за это, они могутъ сохранить довѣріе ко мнѣ, я съ радостію готовъ остаться при своей должности тюремнаго врача, и постараюсь вынести бурю, собирающуюся на меня. Если же это невозможно….
— Невозможно, рѣшительно подтвердилъ директоръ.
— Въ такомъ случаѣ, мнѣ остается только попросить объ отставкѣ.
Отставка моя была принята тотчасъ же.
Я вышелъ изъ комитета обезчещенный навѣки, съ неизгладимымъ пятномъ на моемъ имени. Да, честное имя Эрквартовъ, имя моего отца, имя Далласа, которое мнѣ бы слѣдовало передать неприкосновеннымъ своей женѣ и дѣтямъ, погибло навѣки.
Я побрелъ въ свою комнату, бросился на постель и долго лежалъ безъ движенія, какъ въ гробу.
Не бойся, дорогая моя Теодора, отъ одного искушенія я былъ спасенъ, вѣроятно, тѣмъ письмомъ, которое я получилъ отъ тебя въ то утро. Самый несчастный, безнадежный и грѣшный изъ людей не рѣшится посягнуть на свою жизнь, пока узнаетъ, что онъ любимъ добрымъ женскимъ существомъ.
Когда стемнѣло, я сдѣлалъ усиліе надъ собой, всталъ, зажегъ лампу, и занялся приготовленіями къ отъѣзду: я понималъ, что долженъ немедленно уѣхать — куда, я самъ еще ее зналъ.
Я не колебался въ томъ, что мнѣ слѣдовало предпринять; я эта твердая рѣшимость способствовала къ тому, чтобъ успокоить меня. Я скоро былъ въ состояніи сѣсть къ столу и начать письмо къ тебѣ; но написавъ строку, я положилъ перо, я задумался о тебѣ и о томъ, какъ бы мнѣ сообщить тебѣ всѣ грустныя и тяжелыя происшествія этихъ дней. Я такъ былъ погруженъ въ свои мысли, что вздрогнулъ, когда услыхалъ чей-то стукъ въ мою дверь. Не ожидая никого, кромѣ слуги, я сказалъ: «Войдите», и не поднялъ даже глазъ; слухъ о моемъ позорѣ уже конечно успѣлъ распространяться по всей тюрьмѣ.
— Докторъ Эрквартъ, вы заняты?
Это былъ капелланъ.
Теодора, если въ моихъ письмахъ случилось мнѣ сказать что-нибудь противъ этого человѣка, если я жаловался на его узкія понятія, его педантство — забудь это. Знай, что я его уважаю отъ глубины души, дай ему мѣсто въ своемъ сердцѣ за то, что онъ въ тяжелую минуту моей жизни протянулъ мнѣ руку помощи.
Старикъ былъ видимо смущенъ, и когда я поблагодарилъ его за то, что онъ навѣстилъ меня, онъ отвѣчалъ тѣми самыми словами, которыя не разъ произносилъ онъ при мнѣ въ кельяхъ заключенниковъ.
— Я почелъ своимъ долгомъ навѣстить васъ, сэръ.
— Какія бы причины ни побуждали васъ къ этому, мистеръ Торли, я отъ души благодаренъ вамъ.
Я просилъ его сѣсть, но онъ отказался, и мы нѣсколько минутъ молча простояли другъ противъ друга. Замѣтивъ мои приготовленія, онъ сказалъ съ нѣкоторымъ волненіемъ: — Я вамъ мѣшаю? Вы готовитесь къ отъѣзду? Вы боитесь руки правосудія?
— Нѣтъ.
Отвѣтъ мой, казалось, успокоилъ его; онъ пытливо взглянулъ на меня, и вдругъ воскликнулъ голосомъ, въ которомъ слышалось искреннее огорченіе.
— Ахъ, докторъ, докторъ, какъ все это ужасно! Я не ожидалъ этого!
Горько мнѣ было слышать эти слова, Теодора.
Когда онъ увидѣлъ, что я ни слова не отвѣчаю въ свою защиту, онъ строго принялся увѣщевать меня, повторилъ мнѣ всѣ тѣ доводы, которые онъ такъ часто приводилъ при мнѣ, и — увы! — всегда такъ безуспѣшно; и потомъ видя, что я спокойно и грустно слушаю его, онъ остановился, поглядѣлъ на меня, и прибавилъ: — Но можетъ быть все это недоразумѣніе? Мнѣ трудно повѣрить, чтобы вы были виновны. Ради Бога будьте откровенны со мною, и объясните мнѣ въ чемъ дѣло.
— Это невозможно.
Мы оба замолчали; наконецъ старикъ вздрогнулъ и сказалъ:
— Я не стану больше уговаривать васъ. Совѣсть ваша должна васъ научить тому, что вы должны дѣлать. Вы говорите, что вы не подлежите суду закона.
— Я говорю, что я не боюсь его.
— Въ такомъ случаѣ вина ваша, если она и существуетъ, была скорѣе вина нравственная, чѣмъ преступленіе передъ закономъ.
И опять мнѣ пришлось выдержать этотъ пытливый взглядъ, ужасный именно по участію, которымъ онъ былъ проникнутъ.
— Клянусь душой, докторъ Эрквартъ, я думаю, что вы совершенно невинны.
— Сэръ! воскликнулъ я, и остановился; я былъ такъ взволнованъ, что не могъ выразить все, что чувствовалъ.
Тутъ мистеръ Торли сталъ разспрашивать меня о томъ, что я намѣренъ предпринять, — Понимаете ли вы, сказалъ онъ мнѣ, какъ трудно вамъ будетъ послѣ того, что случилось сегодня, найдти мѣсто и опредѣлиться, гдѣ бы то ни было на службу?
Я отвѣчалъ ему, что очень хорошо понимаю, что въ этомъ отношеніи все для меня погибло.
— И ты, можете такъ спокойно говорить объ этомъ?
— Да.
Мистеръ Торли прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ — Послушайте, сказалъ онъ, — какова бы ни была ваша прежняя жизнь, я убѣжденъ въ томъ, что вы теперь, честный и достойный человѣкъ. Ничто не въ состояніи разубѣдить меня въ этомъ.
Я протянулъ ему мою руку; онъ крѣпко пожалъ ее.
— И вотъ что я вамъ скажу, продолжалъ онъ; — вамъ нужно начать жизнь сызнова, въ другой странѣ. Вы не старше чѣмъ былъ мой зять, когда онъ женился и уѣхалъ въ Канаду. Онъ то же медикъ, и мнѣ сейчасъ пришла въ голову мысль.
Эта мысль была достойна этого добраго и честнаго человѣка. Онъ объяснялъ мнѣ, что зять его, врачъ, составившій себѣ большую, извѣстность, нуждается въ помощникѣ; онъ вызывался рекомендовать меня своему зятю и убѣждалъ немедленно уѣхать изъ Англіи.
Я былъ тронутъ до глубины души; съ минуту даже колебался, но я слишкомъ глубоко былъ убѣжденъ, что не такимъ путемъ могу я достичь спокойствія и мира душевнаго. Прощаясь съ капелланомъ, я старался объяснитъ ему, до какой степени утѣшило и ободрило меня это великодушное предложеніе; я боюсь одного, что отказъ мой произвелъ на него невыгодное для меня впечатлѣніе. Но я не тужу объ этомъ; онъ скоро все узнаетъ.
Душа, моя, и рѣшился предать себя въ руки правосудія; иначе мнѣ не обрѣсти спокойствія. Я увѣренъ, что ты согласишься со мною, если вникнешь въ мое положеніе; я убѣжденъ, что ты порадуешься за меня, если я наконецъ сброшу съ себя это тяжелое бремя лжи и притворства. Ты сама должна помочь мнѣ освободиться отъ него; я пищу къ твоему отцу, и надѣюсь на твою поддержку; ты должна уговоритъ его развязать мнѣ руки, отдать мнѣ слово, которое я никогда не долженъ былъ давать ему. Скажи ему, что ему нечего бояться за доброе имя своего семейства и того, кого уже нѣтъ на свѣтѣ. Я назову только имя Гарри Джонстона, ничего, не стану говорить о немъ, и признаніе мое будетъ касаться только меня одного.
Прости меня, если я мучу тебя, если я поступаю съ тобою безжалостно. Мнѣ нельзя поступить иначе. Если черезъ два дня я не получу никакого извѣстія дня изъ Рокмонта, я заключу, что отецъ твой не противится моему желанію, и я тотчасъ же отправлюсь въ Сэлисбэри.
А теперь прощай, мое милое, доброе дитя. Дорого бы я далъ, чтобы хоть минуту взглянуть на твое кроткое личико. Береги себя и не унывай; ты не знаешь, что еще ожидаетъ насъ впереди. Будемъ надѣяться на милосердіе Божіе. Прощай, что бы ни случилось, помни, какъ горячо я любилъ Тебя!
Теперь, должно-быть, ты знаешь все. Благодаря Богу, все кончено; все кончено, мой дорогой, безцѣнный другъ!
Когда, сегодня вечеромъ, меня привели въ тюрьму, я нашелъ тамъ всѣ твои письма; но я имѣлъ о тебѣ извѣстіе еще вчера, черезъ Колина Грантона. Когда ты увидишь его, скажи ему. что я всю свою жизнь останусь ему благодаренъ за заботы о тебѣ и за то, что онъ бросилъ свою молоденькую жену (которую, кажется, любитъ всею душою) для того только, чтобы со мной повидаться. Впрочемъ, не одинъ онъ показывалъ мнѣ дружбу въ эту трудную минуту моей жизни. Сэръ-Уилльямъ и многіе другіе предлагали мнѣ свое поручительство, но я предпочелъ провести въ тюрьмѣ короткій промежутокъ между моимъ арестомъ и днемъ суда. Мнѣ нужно было уединеніе и спокойствіе, чтобы все обдумать, взвѣсить напередъ. По этому самому, и можетъ-быть не рѣшился бы повидаться съ тобою, душа моя, даже еслибы ты тотчасъ же ко мнѣ пріѣхала, ты поняла это сама съ своею обычною заботливостью. Но время дорого, свѣчка моя уже догараетъ, и я долженъ передать тебѣ всѣ подробности процесса.
Признаюсь, когда меня посадили на скамью обвиняемыхъ, когда я, встрѣтилъ всѣ эти любопытные взгляды, со всѣхъ сторонъ устремленные на меня, все завертѣлось у меня передъ глазами, мнѣ сдѣлалось дурно; должно быть, я въ послѣднее время очень истощился силами. Все вокругъ меня являлось мнѣ какимъ-то тяжелымъ сножъ, но въ моихъ ушахъ раздался твой милый голосъ, я слышалъ твои слова: "Мой дорогой Максъ! мой дорогой Максъ!
Я сдѣлалъ усиліе надъ собой и принудилъ себя обратить свое вниманіе на судью, на присяжныхъ, на свидѣтелей; — одинъ изъ послѣднихъ сидѣлъ, опустивъ на руку свою сѣдую голову, — я тотчасъ же догадался кто, это такой.
Знала ты, что твой отецъ будетъ позванъ въ судъ? Если ты знала, то какъ ты должна была измучиться, бѣдная! Но не думай, чтобы видъ его усилилъ мои страданія. Въ эту минуту я не боялся ни его, ни кого-либо другаго. Мнѣ легче было переносить это множество испытующихъ взглядовъ чѣмъ бывало встрѣчать ласковый, дружескій взоръ твоего отца или даже твой.
Прочли обвиненіе, — въ причиненіи смерти, именно какъ я предполагалъ. Первое мое ясное воспоминаніе — вопросъ судьи — признаю ли я себя виновнымъ или нѣтъ?
Я конечно отвѣчалъ, что признаю себя виновнымъ. Судья предложилъ мнѣ нѣсколько вопросовъ, потомъ вступилъ въ длинное разсужденіе съ короннымъ адвокатомъ объ этомъ по его выраженію «достопримѣчательномъ случаѣ». Кажется, рѣчь шла о томъ, чтобъ удостовѣриться, въ полномъ ли я разсудкѣ, и узнать, нѣтъ ли другихъ показаній, подтверждающихъ мое признаніе. Но такихъ показаній не было; всѣ замѣшанныя лица давно умерли, за исключеніемъ твоего отца.
Онъ сидѣлъ въ прежнемъ положеніи, не обращаясь ко мнѣ и отъ меня не отворачиваясь; на лицѣ его не видно было ни жалости, ни мести — одно только строгое спокойствіе, какъ будто его долгія горести наконецъ нашли торжественное удовлетвореніе: какъ будто бы онъ радъ, что наконецъ близка развязка — даже такая.
Когда внесли въ книгу мое признаніе, уже не нужно было процесса; оставалось только произнести приговоръ. Меня спросили, хочу ли я, черезъ адвоката или инымъ путемъ, привести что-нибудь себѣ въ защиту. Тогда я всталъ и сказалъ всю правду.
Не жалѣй обо мнѣ, Теодора; истина никогда не бываетъ въ самомъ дѣлѣ ужасна. Ее дѣлаетъ ужасною страхъ людской — но этотъ страхъ я уже побѣдилъ; муки стыда — но онѣ также для меня прошли. Теперь я чувствовалъ одно облегченіе при мысли, что наконецъ свалится у меня съ души тяжелое бремя, давившее меня столько лѣтъ!
Судья былъ растроганъ, какъ мнѣ сказали послѣ; онъ объявилъ, что ему нужно время, чтобъ обдумать приговоръ. Онъ спросилъ, можетъ ли обвиненный привести свидѣтелей въ пользу своего образа жизни?
Явились многіе, въ томъ числѣ добрый нашъ капелланъ, который ѣхалъ цѣлую ночь, «чтобъ пожать мнѣ руку».
Былъ тутъ и полковникъ Тортонъ, и Колинъ Грантонъ, который со мною не разставался съ самаго утра. Но всѣ они невольно разступились, когда твой отецъ вышелъ впередъ и попросилъ позволенія сказать нѣсколько словъ — подъ присягой.
Судья согласился, и онъ заговорилъ твердымъ, явственнымъ голосомъ.
— Мое имя Уилльямъ Генрихъ Джонстонъ, ректоръ въ Рокмонтѣ, въ Шоррей-ширѣ. Генрихъ Джонстонъ, который умеръ въ ночь 19 ноября 1836 года, былъ мой единственный сынъ. Я знаю обвиненнаго. Когда я познакомился съ нимъ, онъ не подозрѣвалъ чей я отецъ; а я приписывалъ смерть сына одной несчастной случайности.
— Такъ вы узнали объ этомъ грустномъ происшествіи только изъ теперешняго признанія обвиненнаго?
Вашъ отецъ на минуту замялся:
— Нѣтъ, милордъ, онъ самъ разказалъ мнѣ все, годъ тому назадъ, при такихъ обстоятельствахъ, которыя всякаго другаго побудили бы утаить это на вѣки.
Судья спросилъ, почему же онъ тотчасъ не сдѣлалъ гласнымъ это признаніе.
— Потому что я самъ боялся огласки; мнѣ не хотѣлось опозорить свое имя. Я отъ него потребовалъ обѣщанія никогда не выдавать этой тайны; онъ не сдержалъ своего слова, но я за это не осуждаю его; я не имѣлъ права требовать отъ него постояннаго лицемѣрія.
Онъ пріостановился, и судья спросилъ, все ли онъ досказалъ?
— Нѣтъ, мнѣ еще нужно прибавить два слова. Обвиненный въ своемъ оправданіи, вѣроятно для того чтобы пощадить мое отцовское чувство, упустилъ три факта, значительно уменьшающіе его вину. Когда онъ совершилъ это преступленіе, ему было девятнадцать лѣтъ, а сыну моему уже за тридцать; онъ былъ пьянъ и мой сынъ, привыкшій къ распутной жизни, напоилъ его, а потомъ издѣвался надъ нимъ, осыпалъ его насмѣшками, невыносимыми для мальчика его лѣтъ. Онъ самъ говорилъ мнѣ это, и зная его нравъ и нравъ моего сына, я нисколько не сомнѣваюсь въ истинѣ его словъ.
Судья взглянулъ на него съ нѣкоторымъ изумленіемъ:
— Вы, кажется, сэръ, хорошо расположены къ обвиненному?
— Я только отдаю ему должную справедливость. Я хочу судить его безпристрастно, не смотря на то, что онъ пролилъ кровь моего единственнаго сына.
Настало молчаніе; потомъ судья, выразивъ свое сочувствіе и уваженіе къ образу дѣйствій твоего отца, спросилъ его, можетъ ли онъ подъ присягою объявить, что убѣжденъ въ истинѣ показаній обвиненнаго?
— Да, я могу въ этомъ присягнуть. Я на столько знаю обвиненнаго, что не могу сомнѣваться въ его честности и искренности; я знаю, что, каковы бы ни были проступки его юности, его послѣдующая жизнь не подлежитъ упреку; я знаю также, что онъ скорѣе согласился бы взойдти на эшафотъ чѣмъ покривить душою.
— Хорошо, намъ больше ничего не нужно знать.
Но прежде чѣмъ сѣсть на свое мѣсто, твой отецъ обратился ко мнѣ, и въ первый разъ въ этотъ день мы встрѣтились лицомъ къ лицу.
— Докторъ Эрквартъ, сказалъ онъ такъ громко, что всѣ окружающіе могли слышать его: — не знаю, каковъ будетъ вашъ приговоръ, не знаю также, придется ли еще намъ встрѣтиться въ этой жизни. И потому, я теперь всенародно объявляю, что я, отецъ Генриха Джонстона, твердо убѣжденъ, что преступленіе ваше было совершено въ минутномъ пылу молодости, и что во всякомъ случаѣ вы его вполнѣ искупили послѣдующею жизнью. Да проститъ вамъ Господь, какъ я вамъ прошло!
Послѣ этого я не видалъ больше твоего отца; онъ вышелъ изъ присутствія тотчасъ же по произнесеніи приговора. Меня присудили на три мѣсяца тюремнаго заключенія; судья сказалъ передъ тѣмъ длинную рѣчь; но я не слышалъ ничего; въ моихъ ушахъ все раздавалась слова твоего отца; я думалъ только о тебѣ, моя Теодора!
Мой другъ, не сокрушайся обо мнѣ; знай, что я давно не испытывалъ такого чувства успокоенія, какъ въ эту минуту. Скажи своему отцу….
Нѣтъ, не говори ему ничего. Онъ вѣрно знаетъ все или же онъ все узнаетъ, когда мы вмѣстѣ съ нимъ предстанемъ передъ Вѣчнымъ нашимъ Судіей.
Пиши мнѣ почаще, но не пріѣзжай ко мнѣ. До сихъ поръ твое имя не было замѣшано ни въ чемъ; пусть будетъ такъ и впредь, даже еслибы мы для этого должны были принести какую-нибудь жертву.
Три мѣсяца скоро пройдутъ, и тогда…… Но я не смѣю заглядывать впередъ.
Душа моя, прощай.
ГЛАВА XXXVII.
Максъ говоритъ, что мнѣ слѣдуетъ теперь кончить мой дневникъ, связать его вмѣстѣ съ моими и его письмами и выбросить все за бортъ въ это синее, синее море. Но мнѣ кажется, что онъ самъ не рѣшился бы на это. Мнѣ, покрайней мѣрѣ, было бы жаль разстаться съ этою повѣстію нашей любви, я желала бы сохранить ее для нашихъ внуковъ.
……Максъ приходилъ сейчасъ въ каюту посмотрѣть, что и дѣлаю, я возвратилась съ нимъ на палубу, и упросила его посидѣть такъ еще немного. Онъ все еще нуждается въ моихъ попеченіяхъ, но я уже замѣчаю, что морской вѣтеръ начинаетъ наводить на его милое лицо прежній здоровый загаръ, и я вчера объявила ему шутя, что мнѣ скоро не придется уже восхищаться его интересною блѣдностью.
Въ продолженіи трехъ мѣсяцевъ, проведенныхъ Максомъ въ тюрьмѣ, я ни разу не видала его. Съ того дня, какъ мы простилась въ присутствіи отца, мы не встрѣчались до того времени, когда…. Но я разкажу лучше все по порядку.
Въ продолженіи этихъ трехъ мѣсяцевъ Максъ былъ постоянно боленъ; онъ писалъ мнѣ, что болѣзнь его не опасна, и въ этомъ случаѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, и вѣрила его слову. Но тѣмъ не менѣе, то было тяжелое для меня время, и я теперь почти удивляюсь, какъ я могла пережить его.
Наканунѣ дня своего освобожденія Максъ написалъ мнѣ длинное и серіозное письмо. До тѣхъ поръ въ письмахъ своихъ мы не говорили о дѣлахъ; я только думала о томъ, какъ бы развеселить и утѣшить его, а всякія соображенія о будущемъ были отложены до болѣе удобнаго времени. Даже собственныя мои мысли и чувствованія вполнѣ уяснились мнѣ только тогда, когда я получила письмо Макса.
Письмо это было очень грустно. Трехмѣсячное заточеніе, одиночество, убійственное однообразіе тюремной жизни совершенно истощали силы моего бѣднаго Макса. Онъ упалъ духомъ, уныніе овладѣло имъ. Не будь этого, онъ никогда бы мнѣ не написалъ такого письма; онъ надумалъ въ немъ прощаться со мною! Сперва я была поражена и испугана, но потомъ я положила письмо и улыбнулась, вѣроятно не очень веселою улыбкой, но все же я улыбнулась. Мысль, что кто или что-нибудь въ состояніи разлучить меня съ Максомъ, показалась мнѣ до того смѣшна и несообразна, что я даже не могла остановиться на ней. Я была убѣждена только въ одномъ, что мы любимъ другъ друга, и что, слѣдовательно, рано или поздно, мы должны соединиться.
Въ тотъ же вечеръ отвѣчала я Максу. Я писала ему спокойно, доказывала ему, что, чувствуя другъ къ другу то, что мы чувствовали, думать о разлукѣ было бы грѣшно; что любовь наша связывала насъ на вѣки, и что мы не имѣли права отказываться другъ отъ друга; я бранила его за его сомнѣнія и кончала тѣмъ, что совѣтовала ему переселиться въ Канаду, и сдѣлать это немедленно; но просила его не забывать, что въ такомъ случаѣ онъ долженъ помириться съ однимъ маленькимъ неудобствомъ, а именно, съ тѣмъ, что ему придется взять и меня съ собою.
Когда слова эти были написаны, дѣло было сдѣлано, я сама немного была поражена. Сущность моего письма была та, что я прошу его жениться на мнѣ; я не могла этого скрыть отъ себя. Но я тотчасъ же заставила замолчать въ себѣ голосъ этого неумѣстнаго стыда, этого глупаго сомнѣвія; я утерла слезы, навернувшіяся мнѣ на глаза, и упрекнула себя за свое малодушіе.
Я не приведу здѣсь отвѣта Макса. Онъ былъ написанъ для меня одной.
Мнѣ нужно было подумать, какъ приступить къ дѣлу и какимъ образомъ все устроить. Вмѣстѣ съ письмомъ Макса, я получила другое отъ доброй мистриссъ Энсдель, у которой онъ остановился въ Лондонѣ. Всѣ ея дѣти, двѣ дочери и сынъ умерли отъ чахотки, и она осталась теперь совершенно одна. Она очень полюбила моего бѣднаго Макса, она ухаживала за нимъ, и по ея письму видѣла, что здоровье его внушаетъ ей серіозныя опасенія.
Но въ одномъ отношеніи болѣзнь Макса облегчила для меня предстоявшее мнѣ дѣло. Я была ему необходима, онъ нуждался во мнѣ немедленно, какъ никто другой во мнѣ не нуждался. Къ тому же онъ былъ такъ слабъ, что не имѣлъ собственной воли, во всемъ полагался на меня, онъ не былъ въ состояніи соображать и противиться чему бы то ни было. Ты — моя совѣсть, писалъ онъ мнѣ; дѣлай что хочешь; я знаю, что ты поступить не можешь иначе какъ только хорошо.
Максъ не хотѣлъ, чтобъ я пріѣхала повидаться съ нимъ у мистриссъ Энсдель, прежде чѣмъ отецъ мой узнаетъ обо всѣхъ вашихъ планахъ. Но папа былъ весь поглощенъ своими занятіями, спокойно переживалъ онъ день за днемъ и, казалось, совершенно забылъ обо всемъ, что касалось доктора Эркварта и меня. Цѣлые два дня я искала случая поговорить съ нимъ, случай этотъ не являлся. Пенелопа первая узнала о моей тайнѣ.
Сколько разъ мнѣ подъ новымъ небомъ, на чужой сторонѣ, придется вспоминать объ этомъ тихомъ лѣтнемъ вечерѣ на родинѣ, этомъ жимолостномъ кустѣ, подъ которымъ мы съ Пенелопой сидѣли за нашими работами; она говорила о Лизабели, о ея новой надеждѣ и о томъ, кому изъ насъ будетъ удобнѣе поѣхать къ ней, чтобъ ухаживать за нею въ трудное для нея время.
— А можетъ-быть намъ и обѣимъ можно будетъ оставить папеньку недѣли на двѣ. Онъ теперь, слава Богу, здоровъ и веселъ и можетъ обойдтись безъ насъ. Я не удивлюсь, если онъ, какъ дѣдушка нашъ, котораго ты, Дора, не помнишь, доживетъ до девяноста перваго года.
— Дай-то Богъ, дай-то Богъ!
И я, рыдая, обняла сестру, и тугъ же все разказала ей.
— О, Пенелопа! воскликнула я, сердце мое было полно и мнѣ невозможно было долѣе молчать: — Пенелопа, согласна ли ты со мной? Могу ли я поступитъ иначе? Я не нужна папенькѣ, я никому не нужна.
— Оставитъ человѣкъ отца и матерь свою, и прилѣпится къ женѣ своей, задумчиво промолвила Пенелопа.
— А равно и жена должна прилѣпиться къ своему мужу. Я должна испросить согласіе отца на то, чтобы мнѣ съ Максомъ ѣхать въ Канаду.
По взгляду Пенелопы я увидѣла, какъ поразили ее мои слова, и какъ несправедлива я была, когда сказала, что я никому не нужна дома.
Послѣдніе лучи заходящаго солнца озаряли своимъ багровымъ свѣтомъ старыя стѣны дома, террассу, сѣдые волосы ходившаго по ней отца. И, глядя на него, мнѣ стало невыразимо грустно при мысли, что, по всей вѣроятности, если я теперь уѣду отъ него, то никогда уже не увижу его. Тяжело мнѣ было думать объ этомъ, и я увѣрена, что Максъ нашелъ бы это очень естественнымъ и удивился бы, еслибъ я равнодушно могла разстаться съ родными чтобы слѣдовать за нимъ.
— Пора домой, дѣти, закричалъ намъ отецъ, — солнце сѣло, и становится сыро.
Пенелопа нѣжно положила свою руку на мою голову.
— Успокойся, Дора. Ступай теперь въ свою комнату. Я пойду къ папенькѣ и переговорю съ нимъ.
И я убѣждена, что она взялась за дѣло какъ нельзя лучше; но тѣмъ не менѣе она не имѣла успѣха и, возвратившись ко мнѣ, сказала мнѣ, что я должна попробовать сама уговорить отца.
И тутъ я убѣдилась какъ сильна моя любовь къ Максу; она дала мнѣ силы противиться отцу, огорчить его, чтобы настоять на томъ, что я почитала своею священною обязанностью.
— Итакъ ты непремѣнно хочешь оставить родительскій домъ? были первыя слова отца.
— Папа!… папа!
— Не спорь со мною. Я думалъ, что ты эту дурь уже давно выкинула изъ головы. Забудь все это; будь разсудительна.
Я должно-быть очень поблѣднѣла, потому что онъ схватилъ меня за руку и усадилъ подлѣ себя. Но не время мнѣ было теперь слабѣть. Я сказала ему, что жду его согласія на бракъ съ докторомъ Эрквартомъ; умоляла его не разлучать насъ долѣе, смиренно и кротко объяснила ему мои желанія, но отецъ мой былъ неумолимъ, и на всѣ мой доводы отвѣчалъ только: — Это невозможно.
— Почему?
Въ отвѣтъ онъ произнесъ въ одно слово: — Гарри.
— А другихъ причинъ у васъ нѣтъ?
— Нѣтъ.
Тогда я рѣшилась высказать отцу то, что было у меня на душѣ.
— Папа, вы объявили во всеуслышанье, что простили ему смерть Гарри.
— Но я никогда не говорилъ, что забуду ее.
— Тамъ вотъ оно что! произнесла я съ горечью: — человѣкъ только на словахъ умѣетъ прощать, а въ душѣ своей не перестаетъ таить злобу. Что было бы съ нами, еслибы таково же было и Божіе милосердіе?
Я говорила долго и съ жаромъ; отецъ слушалъ меня сперва съ недовольнымъ видомъ, но потомъ онъ задумался.
— Ты совершенно упускаешь изъ виду одну сторону вопроса, сказалъ онъ наконецъ. Что скажетъ свѣтъ, если я, священникъ, дамъ свое согласіе на бракъ дочери съ убійцей моего сына? Это невозможно.
— Такъ разлучаютъ насъ не законы природы, правды, и совѣсти, а боязнь того, что скажетъ свѣтъ? Батюшка, вы не имѣете права изъ-за этого противиться моему желанію.
Едва я произнесла эти слова, какъ уже раскаялась въ немъ. Лицо отца приняло свое прежнее строгое выраженіе.
— Я знаю, что я не имѣю законнаго права мѣшать вамъ выйдти замужъ. Вы совершеннолѣтняя: вы можете дѣлать, что хотите. Прощайте, уже поздно, и я усталъ.
— Прощайте, папа, проговорила я чуть слышно. — Я подожду, мнѣ остается еще нѣсколько дней.
Онъ быстро повернулъ голову въ мою сторону. — Что ты намѣрена предпринять? Говори правду.
Я ничего не утаила отъ него; и сказала ему, что докторъ Эрквартъ ѣдетъ черезъ мѣсяцъ въ Канаду, и что мы думали, если получимъ его согласіе, обвѣнчаться черезъ три недѣли, и сѣсть на корабль, недѣлю спустя.
— А если я не дамъ своего согласія?
— Я должна быть женой Макса, проговорила я съ усиліемъ. — Богъ весь соединилъ и только Богъ одинъ можетъ разлучить насъ.
Я не помню, какъ послѣ этого я воротилась въ свою комнату. Когда я совершенно пришла въ себя, я лежала въ постели, и сестра Пенелопа сидѣла подлѣ меня.
У меня не достаетъ словъ, чтобы пересказать, какъ добра была ко мнѣ сестра Пенелопа въ теченіе послѣднихъ трехъ недѣль. Она взяла на себя всѣ приготовленія къ нашей свадьбѣ, ободряла меня, успокоивала меня, когда на меня нападала тоска, а я плакала, и рыдала при мысли, что я поставлена въ необходимость дѣйствовать наперекоръ волѣ отца, и не простившись съ нимъ, уѣхать изъ родительскаго дома. Хотя я знала, что поступить иначе не могу, но на меня часто, особенно по ночамъ, нападали мучительныя сомнѣнія; я не знаю, чтобы сталось со мною, если бы не Пенелопа.
Наконецъ насталъ послѣдній день, послѣдній передъ днемъ моей свадьбы. На другое утро я должна была ѣхать къ Лондонъ, гдѣ на станціи желѣзной дороги хотѣла меня встрѣтить мистриссъ Энсдель. Въ ея домѣ я должна была пробыть до той минуты, когда настанетъ время отправиться въ церковь. Грустно мнѣ было при мысли, что много изъ близкихъ моихъ не будетъ присутствовать на моей свадьбѣ; Пенелопѣ не возможно было; сопутствовать мнѣ; мы обѣ боялись возбудить гнѣвъ отца просьбой объ этомъ.
Когда, ввечеру того дня, я, по обыкновенію, пошла прощаться съ отцомъ, я съ трудомъ держалась на ногахъ. Онъ пытливо взглянулъ на меня.
— Доброй ночи, душа моя. Я намѣренъ завтра ѣхать въ Кедры, не поѣдешь ли ты со мной.
— Я…. я…. Пенелопа быть-можетъ поѣдетъ съ вами. И я бросилась на шею отца, и сквозь слезы проговорила: — Поцѣлуйте меня; хоть на прощаньи, папа, благословите меня.
Онъ съ трудомъ перевелъ дыханіе. —Я такъ и думалъ. Когда же это будетъ?
— Завтра.
— Гдѣ?
Я ему сказала и это.
Нѣсколько минутъ отецъ держалъ меня въ своихъ объятіяхъ, и нѣжно гладилъ меня, но головѣ. Наконецъ онъ отстранилъ меня отъ себя.
— Пора кончить все это, Дора; я не въ силахъ переносить этого. Прощай, да благословитъ тебя Богъ.
И когда дверь кабинета затворилась за мною, я думаю, что ужа въ послѣдній разъ видѣла моего добраго отца
Въ шесть часовъ утра мы съ Пенелопой уже были на станціи желѣзной дороги. Никто не видалъ насъ, никто не провожалъ насъ. Машинистъ остановивъ насъ и заговорилъ съ Пенелопой о бывшей своей женѣ, и отнялъ у насъ эти послѣднія минуты, которыя оставались намъ провести вмѣстѣ.
Сестра не хотѣла со мной прощаться; она говорила, что непремѣнно увидитъ меня еще гдѣ либо въ Лондонѣ, либо въ Ливерпулѣ, прежде чѣмъ, мы сядемъ на корабль. Она удивительно владѣла собой, и послѣдній ея поцѣлуй былъ почти радостный, или по крайней мѣрѣ она хотѣла, чтобъ онъ казался такимъ. Я до сихъ поръ вижу ее, блѣдную и спокойную, безъ слезъ на глазахъ, стоящую до послѣдней минуты у дверецъ вагона.
— Поклонись отъ меня доктору Эркварту, говорила она, силясь улыбнуться; — скажи ему, что я увѣрена, что онъ будетъ о тебѣ заботиться какъ слѣдуетъ. И помни, душа моя, прибавила она хлопотливо, — что я написала на твоихъ чемоданахъ «Миссъ Джонстонъ». Не забудь, потомъ перемѣнить это имя. Прощай…. Но нѣтъ, пустяки, мы съ тобою еще не прощаемся.
Увы! мы простились — и на сколько лѣтъ!
Въ темной, мрачной лондонской церкви, въ пасмурный день, я опять свидѣлась съ моимъ Максомъ.
Мистриссъ Энсдель говорила, что его взволновало только свиданіе со мною, что онъ почти совсѣмъ здоровъ.
И потому, когда послѣ первыхъ минутъ, онъ спросилъ меня не совсѣмъ рѣшительно, не нахожу ли я, что онъ очень измѣнился? — я смѣло отвѣчала: — Нисколько! Я скоро привыкну къ твоимъ сѣдымъ волосамъ. А впрочемъ я никогда и не помнила тебя очень молодымъ и красивымъ. Онъ улыбнулся, и я опять узнала своего прежняго Макса! Все вокругъ меня приняло радостный видъ.
Какъ дрожала у него рука въ то время, какъ онъ мнѣ примѣрялъ кольцо! Да, я хорошо сдѣлала, что рѣшилась стать его женою; у него нѣтъ никого, кромѣ меня.
Мы молча сидѣли рядомъ, пока не вошелъ священникъ. Началось богослуженіе. Въ послѣдній разъ я слышала это самое богослуженіе въ нашей красивой церкви, разукрашенной цвѣтами, въ день свадьбы Лизабели; какая она была веселая, радостная окруженная всѣми близкими, сестрами, отцомъ! Мнѣ вдругъ стала грустно; я услышала чьи-то шаги, медленно раздававшіеся по церкви, и на меня напалъ неясный страхъ, что можетъ случиться что-нибудь, что разлучитъ меня съ Максомъ.
Но не случилось ничего. Я слышала, какъ онъ повторялъ торжественное обѣщаніе «любить, уважать и охранять» меня во всю мою жизнь, и я почувствовала, что для него я съ радостію могу покинуть всѣхъ: и отца, и сестеръ, и родину. Но когда дошло до вопроса. «Кто выдаетъ эту женщину за этого человѣка?» отвѣта не было конечно, и меня точно ножомъ кольнуло въ сердце. Священникъ, думая вѣроятно, что тутъ какое-нибудь недоразумѣніе, повторилъ: — Кто выдаетъ эту женщину за этого человѣка?
За нами чей-то голосъ громко произнесъ:
— Я!
То былъ голосъ моего милаго, дорогого отца.
Не сбылись наши предположенія; мы уже не видали Рокмонта, ни Пенелопы, ни отца. Рѣшено, было что такъ лучше, тѣмъ болѣе, что черезъ нѣсколько лѣтъ мы намѣрены съ ними свидѣться опять, и, можетъ-быть, совсѣмъ переселиться въ нашу Англію.
Мы съ Максомъ стояли на палубѣ парохода, — который долженъ былъ, черезъ полчаса, понести насъ далеко, далеко, къ новой неизвѣстной странѣ.
— Теперь все кончено, сказалъ онъ съ полугрустною улыбкой.
— Ничто не случилось такъ, какъ я предполагалъ, или надѣялся, или….
— Или боялся?
— Нѣтъ, нѣтъ, милая, безцѣнная жена! Все устроилось къ лучшему, все пойдетъ хорошо. Я найду себѣ новое дѣло въ новой странѣ…
— И я также?
Максъ улыбнулся.
— Да, и ты также, дитя мое! Мы будемъ трудиться вмѣстѣ….
Полчаса скоро промелькнуло…. раздался пушечный выстрѣлъ, и Европа величаво выплыла изъ гавани въ открытое море…
Навѣрное многія сердца раздирались при звукѣ этого выстрѣла. Но я, стоя подлѣ любимаго мужа, прижимаясь къ его груди, глядя ему въ лицо, чувствовала, что съ нимъ вездѣ для меня будетъ родина.