ЖИЗНЬ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА
правитьДЖОНА ФОРСТЕРА.
правитьЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьГЛАВА I.
Дѣтство.
1812—1822.
править
Чарльзъ Диккенсъ, популярнѣйшій изъ романистовъ нынѣшняго вѣка и одинъ изъ величайшихъ юмористовъ какихъ Англія когда-либо произвела, родился въ Ландлортѣ, въ Портси, въ пятницу 7го февраля 1812 года.
Отецъ его, писарь морскаго вѣдомства, прикомандированъ былъ въ это время къ Портсмутскимъ докамъ. Онъ познакомился съ Елизаветой Барроу, сдѣлавшейся въ послѣдствіи его женой, чрезъ старшаго брата ея Томаса Барроу, также состоявшаго на службѣ при Соммерсеть-Гоусѣ, и прижилъ съ нею вооемь человѣкъ дѣтей, изъ которыхъ двое умерли въ младенчествѣ. За старшею дочерью, Фанни (родившеюся въ 1810), слѣдовалъ Чарльзъ, записанный въ метрическую книгу въ Портси подъ именемъ Чарльза Джона Гуффгама; самъ же онъ, въ тѣхъ весьма рѣдкихъ случаяхъ когда подписывался этою фамиліей, писалъ Гуффамъ; затѣмъ другой сынъ, по имени Альфредъ, умершій ребенкомъ; потомъ Летиція (род. въ 1816); еще дочь Гарріета, умершая въ дѣтствѣ; сынъ Альфредъ Лимертъ (род. 1822) и наконецъ Августъ (род. 1827). Изъ всѣхъ ихъ теперь остается въ живыхъ одна только вторая дочь.
Вальтеръ Скоттъ разказываеть въ отрывкѣ своей автобіографіи, по поводу странныхъ лѣкарствъ употреблявшихся противъ его хромоты, что онъ помнить себя трехъ лѣтъ, лежащимъ на полу въ гостиной дѣдовой фермы, завернутымъ въ баранью шкуру только-что снятую съ животнаго и еще теплую. Память Давида Копперфильда простирается далѣе: ему, какъ говоритъ онъ, въ туманѣ дѣтства виднѣется мать и ея служанка, не выше его ростомъ, потому что нагнулись или стоятъ за колѣняхъ на полу, а самъ онъ ходитъ нетвердыми шагами отъ одной къ другой. Онъ допускаетъ что это можетъ-быть воображеніе, хотя думаетъ что многія очень молодыя дѣти обладаютъ наблюдательностью, удивительною по своей точности и вѣрности, и что воспоминанія весьма многихъ изъ насъ заходятъ гораздо далѣе чѣмъ мы предполагаемъ. То что прибавляетъ онъ далѣе во всякомъ случаѣ уже не плодъ воображенія. «Если изъ чего-нибудь отмѣченнаго мною въ этомъ разказѣ окажется что я былъ ребенокъ наблюдательный, и что въ зрѣломъ возрастѣ я сохранилъ живое воспоминаніе о своемъ дѣтствѣ, то я самъ несомнѣнно сознаю въ себѣ обѣ эти черты.» Слова эти, отнесенныя къ Давиду Копперфильду, вполнѣ примѣнимы къ Чарльзу Диккенсу.
Онъ часто говорилъ мнѣ что помнитъ садикъ предъ домомъ въ Портси, откуда онъ былъ увезенъ двухъ лѣтъ и гдѣ, подъ надзоромъ няньки, слѣдившей за нимъ изъ кухни въ низкое окно, почти въ уровень съ усыпанною мусоромъ дорожкой, онъ бродилъ со старшею сестрой, держа въ рукахъ что-нибудь съѣстное. Однажды его повели изъ этого садика глядѣть на ученіе солдатъ, и я очень хорошо помню какъ, пріѣхавъ со мною въ Портсмутъ въ то время какъ писалъ Никльби, онъ указалъ мнѣ въ точности расположеніе военнаго парада видѣннаго имъ на этомъ мѣстѣ въ раннее дѣтство, четверть вѣка тому назадъ.
Когда обязанности службы призвали отца его изъ Портсмута въ Лондонъ, семейство поселилось на квартирѣ въ Норфолькъ-Стритѣ, близь Мидльсексъ-Госпиталя, и ребенку памятно было что при отъѣздѣ ихъ изъ Портси выпалъ снѣгъ. Вскорѣ мѣсто жительства ихъ опять перемѣнилось. Старшаго Диккенса прикомандировали къ Чатамскимъ докамъ. Домъ гдѣ жили они въ Чатамѣ, окруженный небольшимъ садикомъ, находился на Сентъ-Меризъ-Плесъ, иначе на Брукѣ, рядомъ съ молельней баптистовъ, называвшеюся Провиденсъ-Чапель. При этой молельнѣ священнослужителемъ состоялъ нѣкто Г. Джейльсъ, о которомъ мы скоро будемъ имѣть случай говорить. Чарльзъ въ это время былъ на пятомъ году; тутъ жилъ онъ до девяти лѣтъ.
Тутъ получилъ онъ самыя прочныя изъ раннихъ своихъ впечатлѣній, и обстановка среди которой онъ умеръ воскрешала въ немъ эти впечатлѣнія, полученныя въ самомъ началѣ жизни.
Домъ называемый Гадсгиль-Пдесъ стоить на возвышеніи у большой дороги изъ Рочестера въ Гревсендъ. Часто проѣзжали мы вмѣстѣ мимо этого дома, за много лѣтъ до того какъ сдѣлался онъ домомъ Диккенса, и всякій разъ припоминалось разказанное мнѣ Диккенсомъ, когда я впервые увидѣлъ съ нимъ домъ этотъ, о важномъ мѣстѣ какое занималъ онъ въ воспоминаніяхъ его дѣтства. Идя когда-то съ отцомъ изъ Чатама, Чарльзъ сталъ любоваться этимъ домомъ, и отецъ обѣщалъ ему что онъ современемъ самъ будетъ жить въ немъ или въ другомъ такомъ же, если только станетъ прилежно работать. Долго это было цѣлью желаній мальчика. Разказъ интересный, подтверждаемый началомъ одной изъ статей Диккенса о путешествіяхъ. На дорогѣ въ Кентрбери вдругъ предъ нимъ возникаетъ видѣніе его собственнаго дѣтства.
"Такъ гладка была старая большая дорога, такъ свѣжи лошади, и такъ скоро ѣхалъ я, что былъ уже на полъ-пути между Гревсендомъ и Рочестеромъ. Расширяющаяся рѣка несла къ морю суда подъ бѣлыми парусами или чернымъ дымомъ. Вдругъ я замѣтилъ у дороги страннаго маленькаго мальчика.
" — Эй! сказалъ я странному маленькому мальчику, гдѣ вы живете?
" — Въ Чатамѣ, сказалъ онъ.
" — Что вы тамъ дѣлаете? говорю я.
" — Хожу въ школу, говоритъ онъ.
"Я тотчасъ же посадилъ его къ себѣ, и мы поѣхали дальше. Вдругъ странный маленькій мальчикъ говоритъ: Вотъ мы подъѣзжаемъ къ Гадсгиллю, гдѣ Фальстафъ вышелъ грабить путешественниковъ и убѣжалъ.
" — Вы знаете что-нибудь о Фальстафѣ? сказалъ я.
" — Все знаю о немъ, сказалъ странный маленькій мальчикъ — Я большой (мнѣ девять лѣтъ) я читаю всякія книги. Остановимтесь-ка пожалуста наверху горы, поглядѣть на тотъ домъ.
" — Онъ вамъ нравится? сказалъ я.
" — Еще бы! сказалъ странный маленькій мальчикъ. — Когда я былъ на половину меньше чѣмъ теперь, меня въ награду приводили поглядѣть на него; а теперь я самъ прихожу глядѣть. И съ тѣхъ поръ какъ помню себя, отецъ мой, видя какъ люблю я этотъ домъ, постоянно говаривалъ мнѣ: Если будешь очень прилеженъ и трудолюбивъ, то можетъ-быть современемъ будешь жить въ этомъ домѣ. Впрочемъ это невозможно, добавилъ странный маленькій мальчикъ, тихо вздохнувъ и во всѣ глаза уставившись на домъ.
«Слова страннаго маленькаго мальчика нѣсколько изумили меня, ибо домъ-то этотъ мой, и я имѣю основаніе думать что мальчикъ говорилъ правду.»
Странный маленькій мальчикъ былъ въ сущности никто иной какъ самъ Диккенсъ ребенкомъ. Онъ былъ мальчикъ маленькій и болѣзненный, подверженный жестокимъ припадкамъ спазмовъ, дѣлавшимъ его неспособнымъ къ сильному движенію. Онъ никогда не игралъ хорошо въ крикетъ, въ шарры и другія дѣтскія игры требующія проворства и силы. Но онъ любилъ глядѣть, читая книжку, какъ играютъ другіе мальчики, большею частью офицерскія дѣти, и всегда полагалъ что ранняя болѣзненность принесла ему неоцѣненную пользу, такъ какъ слабость здоровья пробудила въ немъ большую охоту къ чтенію. Изъ дальнѣйшаго разказа моего окажется что онъ немногимъ обязанъ былъ родителямъ своимъ, и въ дѣтствѣ былъ дѣйствительно, какъ заявляетъ въ первомъ письмѣ своемъ къ Вашингтону Ирлингу, тщедушный и запущенный мальчикъ; однако онъ нерѣдко говаривалъ что первая любознательность и склонность къ чтенію внушена была ему матерью, которая научила его началамъ англійскаго языка, а немного спустя и латинскаго. Она долгое время учила его аккуратно каждый день, и учила, какъ былъ онъ убѣжденъ, отлично. Однажды я предложилъ ему по этому поводу вопросъ, на который онъ отвѣчалъ почти буквально словами вложенными имъ пять лѣтъ спустя въ уста Давида Копперфильда: «Я смутно помню какъ она учила меня азбукѣ, и глядя на толстыя черныя буквы прописей, загадочная новизна ихъ очертаній и добродушная ясность О и S живо представляется мнѣ теперь, какъ представлялась тогда.»
Затѣмъ слѣдовала приготовительная школа; школа для мальчиковъ и дѣвочекъ, которую онъ посѣщалъ вмѣстѣ съ сестрой Фанни, и которая находилась въ мѣстности называемой Румъ-Ленъ. Посѣтивъ Чатамъ въ зрѣломъ возрастѣ, онъ сталъ отыскивать эту мѣстность. Оказалось что старыя строенія были разрушены «сто лѣтъ тому назадъ», и проведена новая улица, но во мракѣ лѣтъ рисовалось все таки ясное воспоминаніе, что школа помѣщалась надъ лавкой красильщика, что къ ней вели ступени, объ которыя онъ часто стукался колѣнями, и что стараясь счистить грязь со стоптаннаго башмачка, онъ не разъ ушибалъ себѣ ногу.[1] Другія подобныя же воспоминанія дѣтства встрѣчаются мѣстами въ его мелкихъ произведеніяхъ. Читатели вѣроятно помнятъ черты собственнаго прошедшаго вложенныя Диккенсомъ въ фантастическое описаніе елки, и едва ли забыли также что говоритъ онъ, въ глубоко продуманномъ отрывкѣ о разказахъ нянекъ, о сомнительныхъ мѣстностяхъ и лицахъ съ которыми знакомятся дѣти до шести-лѣтняго возраста и къ которымъ, будучи предоставлены на попеченіе слугъ, противъ воли каждую ночь принуждены возвращаться. Не изобразилъ ли онъ также съ любовью какъ дѣти преувеличиваютъ все что видятъ? Какъ большая Рочестерская улица представлялась ему столь же широкою, какъ Реджентъ-Отритъ, а потомъ оказалась не лучше переулка; какъ часы на башнѣ, казавшіеся лучшими въ мірѣ, явились въ послѣдствіи одними изъ самыхъ плохихъ и разбитыхъ, какіе когда-либо видалъ человѣкъ; какъ наконецъ въ ратушѣ, которую считалъ нѣкогда великолѣпнымъ зданіемъ служившимъ Духу Лампы моделью для Алладинова дворца, онъ съ грустью увидѣлъ потомъ жалкую кучу кирпичей, похожую на потерявшую смыслъ часовню. Но не съ такою уже грустью глядѣлъ онъ на все это послѣ нѣкотораго размышенія. «Какое право имѣлъ я сердиться что городъ измѣнился въ моихъ глазахъ, когда самъ я вернулся въ него другимъ человѣкомъ? Здѣсь происходили мои первыя чтенія, слагались мои первыя мечты; я унесъ ихъ отсюда съ невинною вѣрой, чистыми и свѣтлыми, и принесъ ихъ назадъ искаженными и потрясенными, много умнѣе и много хуже прежняго.»
Здѣсь могу я кстати прямо заявить, на что намекалъ уже въ началѣ, что точно такъ же какъ Фильдингъ изобразилъ себя и своихъ близкихъ въ Капитанѣ Бутѣ и Амеліи, и всегда утверждалъ что описывалъ въ своихъ книгахъ лишь видѣнное въ жизни, такъ и Диккенсъ могъ бы сказать то же самое о Давидѣ Копперфильдѣ. Со времени смерти его много было сдѣлано догадокъ объ отношеніи автобіографіи Давида къ его собственной; объясняли личнымъ опытомъ частое появленіе въ его сочиненіяхъ сценъ изъ тюремной жизни, описанныхъ съ такою удивительною, живою вѣрностью, съ такимъ глубокимъ чувствомъ; усматривали первый толчокъ данный его собственному таланту въ томъ что Давидъ разказываетъ въ школѣ Стирфорта о сказкахъ и повѣстяхъ прочтенныхъ имъ въ дѣтствѣ. Всѣ догадки эти не только справедливы, но весьма скоро окажется что тождество было гораздо полнѣе и глубже, чѣмъ предполагали, и простиралось на событія не менѣе поразительныя съ дѣйствительности, чѣмъ являются они въ вымыслѣ.
Изъ этого источника можемъ мы почерпнуть свѣдѣнія о тѣхъ «чтеніяхъ» и «мечтахъ» которыя онъ увезъ съ собою изъ Чатама. Это одно изъ буквально истинныхъ мѣстъ въ Давидѣ Копперфильдѣ, и здѣсь слѣдуетъ привести его.
«Отецъ мой оставилъ небольшую библіотеку въ комнаткѣ наверху, къ которой я имѣлъ доступъ, потому что она была рядомъ съ моею, и куда никто изъ домашнихъ кромѣ меня не заглядывалъ. Изъ этой благословенной комнатки вышли Родрикъ Рандомъ, Перегринъ Пикль, Гомфри Клинкеръ, Томъ Джонсъ, Викарій Векфильдскгй, Донъ-Кихотъ, Жиль Бласъ и Робинзонъ Крузое, славная ватага, мнѣ на утѣху и радость. Они питали мое воображеніе, мою надежду на что-то лучшее настоящаго времени и мѣста, — они да еще Тысяча и одна ночь и Сказки Духовъ, — и не причиняли мнѣ вреда; ибо если было что-либо вредное въ нѣкоторыхъ изъ нихъ, оно не существовало для меня, оставалось неизвѣстнымъ мнѣ. Меня удивляетъ теперь гдѣ находилъ я время, среди возни и работы надъ болѣе тяжелыми предметами, прочесть всѣ эти книги, какъ я прочелъ ихъ. Мнѣ странно теперь какъ могъ я найти утѣху среди мелкихъ заботъ моихъ (онѣ были для меня крупныя заботы), ставя себя на мѣсто моихъ любимыхъ лицъ…. Я былъ Томомъ Джонсомъ (дѣтскимъ, невиннымъ Томомъ Джонсомъ) цѣлую недѣлю. Я, полагаю поистинѣ, искренно игралъ роль Родрика Рандома въ теченіи цѣлаго мѣсяца. Я съ жаднымъ восторгомъ читалъ нѣкоторые томы путешествій и странствій, не знаю уже какіе именно, находившіеся на тѣхъ полкахъ, и помню что нѣсколько дней кряду ходилъ по дому вооруженный среднимъ кускомъ изъ сапожной колодки, живое воплощеніе капитана королевскаго флота такого-то, окруженнаго дикарями и рѣшившагося дорого продать жизнь свою…. Когда думаю объ этомъ, предо мной постоянно возникаетъ картина лѣтняго вечера; мальчики играютъ на погостѣ, а я сижу на кровати и читаю изо всѣхъ силъ. Каждая рига въ околодкѣ, каждый камень церкви, каждый футъ погоста имѣлъ для меня свое особое значеніе, въ связи съ содержаніемъ моихъ книгъ, изображая какую-нибудь мѣстность прославленную ими. Я видѣлъ Тома Пейпса взлѣзающаго на нашу колокольню; я глядѣлъ какъ Страпъ со своимъ ручнымъ чемоданчикомъ отдыхалъ опершись на нашу калитку, и я знаю что Коммодоръ Трунніонъ учредилъ клубъ свой съ мистеромъ Пиклемъ въ общей комнатѣ нашего сельскаго трактира».
Эти личныя воспоминанія были записаны какъ факты, отъ слова до слова, за нѣсколько лѣтъ предъ тѣмъ какъ нашли мѣсто въ Давидѣ Копперфильдѣ. Единственное измѣненіе заключалось въ томъ что опущено было названіе дешеваго изданія повѣстей, выходившаго тогда, и давшаго средства отцу Диккенса накопить столько литературныхъ сокровищъ въ своей маленькой библіотекѣ.
Обнаружилось обычное послѣдствіе. Ребенокъ самъ принялся писать и прославился въ своемъ дѣтскомъ кругу длинною трагедіей подъ заглавіемъ Миснаръ, Султанъ Индійскій, взятою изъ Сказокъ Духовъ. И не однимъ этимъ онъ отличился. Онъ такъ хорошо разказывалъ экспромптомъ, такъ ловко пѣлъ небольшія комическія пѣсни что его и дома и въ гостяхъ поднимали на стулья и на столы, чтобъ эффектнѣе обнаружить его таланты. Разказавъ мнѣ это въ первый разъ на одномъ изъ вечеровъ въ день рожденія его старшаго сына, онъ прибавилъ что при воспоминаніи объ этомъ, ему всегда слышится его рѣзкій дѣтскій голосъ, и онъ всегда краснѣетъ при мысли какъ надоѣдалъ онъ должно-быть добродушнымъ взрослымъ людямъ которыхъ заставляли ему удивляться.
Главный товарищъ и помощникъ его въ этихъ продѣлкахъ былъ родственникъ его по матери, Джемсъ Ламертъ, юноша гораздо старше его, не лишенный способностей, который вмѣстѣ съ овдовѣвшею мачихой своею, сестрой гжи Диккенсъ, жилъ у нихъ и въ Портси и въ Чатамѣ, когда Чарльзъ былъ ребенкомъ, покуда вдова не вышла вторично замужъ за военнаго доктора. Первый мужъ ея, флотскій офицеръ, утонулъ давно уже въ Ріожанейро, и Джемсъ, младшій изъ двухъ ея пасынковъ, отправленный какъ подобаетъ въ Сандгоресъ на воспитаніе, продолжалъ отъ времени до времени посѣщать Чатамъ. Онъ имѣлъ склонность къ домашнимъ спектаклямъ, и такъ какъ второй мужъ его мачихи квартировалъ въ Чатамскомъ военномъ госпиталѣ, большомъ, запущенномъ строеніи, въ то время почти необитаемомъ, то мѣста для устройства своихъ любимыхъ увеселеній у него было довольно. Самъ военный докторъ принималъ въ нихъ участіе, и портретъ его находимъ въ Пиквикѣ.
Диккенсъ часто говаривалъ при мнѣ что Ламертъ первый повелъ его въ театръ, въ весьма нѣжномъ возрастѣ. Едва ли однако былъ онъ тогда моложе чѣмъ Чарльзъ Ламбъ, впервые видѣвшій Артаксеркса шести лѣтъ, и ужь конечно не моложе Вальтеръ Скотта, которому было четыре года, когда онъ видѣлъ Шекспировскую драму Какъ угодно на Батской сценѣ, и возмущенный поединкомъ Орланда съ Оливеромъ, вскричалъ: «Развѣ они не братья?» Какъ бы то ни было, онъ не настолько былъ малъ чтобы не помнить какъ сердце его билось отъ ужаса, когда злой король Ричардъ, въ борьбѣ на жизнь и смерть съ добродѣтельнымъ Ричмондомъ, отступая назадъ, стукнулся спиной объ ложу въ которой онъ сидѣлъ. Дальнѣйшія посѣщенія святилища музъ открыли ему, какъ самъ онъ говорилъ, много дивныхъ секретовъ, «въ числѣ которыхъ было то смущающее обстоятельство что вѣдьмы въ Макбетѣ поразительно похожи на Теновъ и другихъ настоящихъ обитателей Шотландіи, и что добрый король Дунканъ не вкушаетъ покоя въ могилѣ, а постоянно выходитъ изъ нея, называя себя кѣмъ-то другимъ».
Въ послѣдніе два года пребыванія своего въ Чатамѣ Чарльзъ посѣщалъ школу открытую въ Кловеръ-Ленѣ уже упомянутымъ молодымъ проповѣдникомъ баптистовъ, г. Вильямомъ Джейльсомъ. Очень живо представляется мнѣ онъ въ это время маленькимъ, слабымъ, задумчивымъ, впечатлительнымъ мальчикомъ, съ необыкновеннымъ для такого ребенка знаніемъ и воображеніемъ, и съ опасною живостію ума, которую наставникъ могъ направить и на добро и на зло, на счастье и на несчастье. Повидимому вліяніе г. Джейльса было благотворно. Чарльзъ въ послѣдствіи вспоминалъ не безъ благодарности что этотъ первый учитель его запущеннаго дѣтства призналъ его мальчикомъ способнымъ; и когда, во время выхода Пиквика, старый наставникъ прислалъ серебряную табатерку съ хвалебною надписью: «неподражаемому Боцу», это напомнило ему похвалы гораздо болѣе драгоцѣнныя, какъ на первомъ годовомъ экзаменѣ въ Кловерленскомъ училищѣ его заставили, если только юношеское самолюбіе не затмило его память, дважды повторить произнесенный наизусть отрывокъ изъ собранія юмористовъ о докторѣ Болюсѣ. Вслѣдствіе этого подарка отъ стараго учителя онъ сталъ одно время нюхать, впрочемъ очень умѣренно, такъ-называемый ирландскій табакъ, — единственная дурная привычка внушенная ему г. Джейльсомъ, но оставленная послѣ немногихъ годовъ.
Тутъ на лужайкѣ, гдѣ дѣти играли, около Кловерлена, по его воспоминаніямъ, онъ во время сѣнокоса былъ освобожденъ изъ темницъ Серингапатама (огромной копны) соотечественниками своими побѣдоносными Англичанами (мальчикъ изъ сосѣдняго дома съ двумя двоюродными братьями), и былъ восторженно признанъ своею невѣстой (миссъ Гринъ), пріѣхавшею нарочно изъ Англіи (второй домъ на площадкѣ), чтобы выкупить его и выйти за него замужъ. Здѣсь также, какъ самъ онъ разказываетъ, въ первый разъ услышалъ онъ по секрету отъ мальчика котораго отецъ имѣлъ большія связи, состоя на службѣ правительства, о существованіи страшныхъ злодѣевъ называемыхъ «радикалами», ученіе которыхъ состояло въ томъ что принцъ регентъ носитъ корсетъ, что никто не имѣетъ права ни на какое содержаніе, что войско и флотъ слѣдуетъ сократить; ужасы при мысли о которыхъ онъ дрожалъ въ постели, возсылая молитвы чтобы радикалы были скорѣе схвачены и повѣшены. Не малымъ огорченіемъ было для него, когда въ послѣдствіи посѣтилъ онъ Чатамъ, что лужайка гдѣ играли школьники была поглощена станціей желѣзной дороги. Исчезла она съ двумя своими прекрасными кустами шиповника, и гдѣ прежде цвѣли пестрые луговые цвѣты, теперь осталась лишь жесткая, каменистая дорога.
Ему было немного за девять лѣтъ, когда отецъ его былъ отозванъ изъ Чатама въ Соммерсетъ-Гоусъ, и ему пришлось оставить добраго учителя и мѣсто дорогое ему по воспоминаніямъ, не изгладившимся во всю жизнь. Здѣсь познакомился онъ не только съ тѣми книгами которыя поименно перечисляетъ Давидъ Копперфильдъ: Родрикомъ Рандомомъ, Перегриномъ Пиклемъ, Гомфреемъ Клинкеромъ, Томомъ Джонсомъ, Викаріемъ Векфильдскимъ, Донъ Кихотомъ, Жиль Бласомъ, Робинзономъ Крузое, Тысячью и одной ночью и Сказками Духовъ, а также съ изданіями Speсtator, Tattler, Idler, Citizen of the World и Собраніемъ фарсовъ гжи Инчбальдъ. Эти послѣднія также находились въ маленькой библіотекѣ къ которой онъ имѣлъ доступъ, и онъ ихъ по два, по три раза перечитывалъ въ Чатамѣ. Они были для него толпой друзей, когда, у него не было ни одного друга, и уѣзжая, онъ, по собственнымъ словамъ его, какъ будто разставался и съ ними, оставлялъ все что озаряло и согрѣвало его болѣзненную жизнь. Здѣсь родилось его воображеніе, самъ имъ не зналъ какъ дороги ему были разнообразныя, быстро смѣняющіяся картины здѣшней жизни, пока нависшая туча не грозила скрыть ихъ навсегда. Блестящіе полки, вѣчно приходящіе и уходящіе, безпрерывные парады и ученія, мнимыя осады и обороны, спектакли устраиваемые родственникомъ въ госпиталѣ, яхта на которой ѣздилъ онъ съ отцомъ въ Ширнессъ, суда плывущія по Медве въ открывающееся впереди далекое море — всего этого онъ долженъ былъ лишиться. Не придется ему болѣе глядѣть какъ играютъ мальчики, подражая видѣннымъ разводамъ. Его повезутъ въ Лондонъ, въ дилижансѣ Коммодоръ, и Кентскіе лѣса и поля, Паркъ и домъ Кофамъ, Рочестерскій соборъ и замокъ, вся чудная романтическая обстановка, включая сюда и краснощекую дѣвочку въ которую онъ былъ страстно влюбленъ, все исчезнетъ какъ сонъ. «Вечеромъ наканунѣ нашего отъѣзда», говорилъ онъ мнѣ, «мой добрый учитель пробрался къ намъ въ домъ среди укладываемыхъ ящиковъ и далъ мнѣ Гольдсмитову Пчелу на память. Я долго хранилъ ее ради его и ради ея самое». Еще дольше помнилъ онъ путешествіе въ дилижансѣ. «Не могу я забыть, говоритъ онъ въ одномъ изъ напечатанныхъ своихъ сочиненій, несмотря на многіе протекшіе съ тѣхъ поръ годы, запахъ сырой соломы, въ которую меня уложили, и повезли словно оплаченную посылку дичи. Внутри дилижанса не было ни одного пассажира кромѣ меня; я поѣдалъ свои сандвичи въ уединеніи и уныніи; всю дорогу шелъ сильный дождь, и жизнь казалась мнѣ грязнѣе чѣмъ я предполагалъ.»
Первыя впечатлѣнія полученныя имъ въ Лондонѣ относились къ денежнымъ затрудненіямъ отца. Тутъ впервые услышалъ онъ слово «актъ», обозначавшее въ дѣйствительности тотъ именно кризисъ въ дѣлахъ отца который въ романѣ отнесенъ къ дѣламъ мистера Микобера. Въ послѣдствіи онъ узналъ что подъ этимъ словомъ разумѣлось не что иное какъ соглашеніе съ кредиторами, но въ то раннее время о которомъ идетъ рѣчь, онъ представлялъ себѣ документъ гораздо болѣе страшнаго, адскаго свойства. Послѣдствія обнаружились скоро въ вынужденномъ сокращеніи расходовъ. Семейству пришлось поселиться въ Вегамъ-Стритѣ, въ Камденъ-Тоунѣ.
Вегамъ-Стритъ была тогда чуть ли не самая бѣдная часть лондонскихъ предмѣстій, и домъ гдѣ поселилось семейство былъ плохое тѣсное строеніе; съ жалкимъ садикомъ, выходившимъ на грязный дворъ. Тутъ не было мѣста для новыхъ знакомствъ; не было по сосѣдству мальчиковъ съ которыми Чарльзъ могъ бы надѣяться сколько-нибудь сойтись. Прачка жила рядомъ, а напротивъ полицейскій чиновникъ. Много разъ говорилъ онъ мнѣ объ этомъ, и какъ ему казалось что онъ вдругъ впалъ въ какое-то одиночество, въ какое-то отчужденіе отъ людей даже близкихъ, совершенно ему необъяснимое. «Думая въ Бегамъ-стритской конурѣ обо всемъ что оставилъ я въ Чатамѣ, говорилъ онъ однажды съ большою горечью, чего бы я не далъ, еслибы только было что дать, чтобы меня послали въ какую-нибудь школу, научили бы хоть гдѣ-нибудь чему-нибудь.» Онъ поступилъ уже, самъ того не зная, въ иную школу. Вынужденное самовоспитаніе научало его, пока безсознательно, тому именно что для ожидавшей его будущности нужно ему было знать.
Что онъ вынесъ изъ жизни въ Бегамъ-Стритѣ первое впечатлѣніе той бьющейся бѣдности, нигдѣ не обнаруживающейся ярче чѣмъ въ плохихъ улицахъ предмѣстій, которое придавало его раннимъ произведеніямъ свѣжесть оригинальнаго юмора и искренность чувства, значительно содѣйствовавшія ихъ быстрому успѣху, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. «Я понималъ все это тогда, часто говаривалъ онъ мнѣ, точно такъ же какъ понимаю теперь». Но онъ не сознавалъ еще что онъ все это понимаетъ, и какъ все это дѣйствуетъ на его жизнь. Кажется страннымъ утверждать о ребенкѣ лѣтъ девяти-десяти что онъ обладалъ такою же тонкою наблюдательностью, такимъ же инстинктивнымъ пониманіемъ характеровъ и слабостей окружавшихъ его взрослыхъ людей, какія въ послѣдствіи стяжали ему славу между современниками. Но зная его, я безусловно вѣрю его настойчиво повторяемому увѣренію что никогда не находилъ онъ повода измѣнять въ чемъ-либо внутренее мнѣніе свое составленное въ дѣтствѣ людяхъ съ которыми ему потомъ приходилось имѣть дѣло въ зрѣломъ возрастѣ. Какъ, будучи тѣмъ чѣмъ онъ былъ, попалъ онъ въ бѣдственное положеніе, которое предстоитъ теперь описать, объ этомъ мы часто съ нимъ разсуждали, и разъ онъ очертилъ мнѣ характеръ отца своего. Очеркъ этотъ, который я могу привести въ подлинныхъ словахъ его, послужить лучшимъ предисловіемъ къ тому что по необходимости долженъ я сообщить. «Я знаю отца моего за добрѣйшаго и великодушнѣйшаго человѣка на свѣтѣ. Все что помню я о поведеніи его относительно жены, дѣтей, друзей въ болѣзни и несчастій, выше всякой похвалы. Подлѣ меня, больнаго ребенка, провелъ онъ неотлучно много безсонныхъ ночей и утомительныхъ дней. Онъ никогда не бралъ на себя дѣла или порученія котораго не выполнилъ бы усердно, добросовѣстно, аккуратно и честно. Дѣятельность его всегда была неутомима. Онъ по-своему гордился мною; комическое пѣніе мое очень ему нравилось. Но по мягкости характера, по скудости средствъ, онъ повидимому совершенно оставилъ въ это время мысль какъ бы то ни было воспитать меня. Ему, кажется, и въ голову не приходило чтобъ я въ этомъ отношеніи имѣлъ право что-либо отъ него требовать. Такъ мало-по-малу я опустился до того что по утрамъ чистилъ его сапоги, вмѣстѣ со своими собственными, исправлялъ разныя мелкія работы въ скудномъ хозяйствѣ, присматривалъ за братьями и сестрами (насъ всѣхъ было шестеро), и ходилъ по скромнымъ порученіямъ, возникавшимъ изъ нашего скромнаго образа жизни.»
Старшій родственникъ, уже упомянутый мною, Джемсъ Ламертъ, окончивъ курсъ въ Сандгорстѣ и ожидая офицерскаго мѣста, жилъ теперь съ семействомъ Диккенса въ Бегамъ-Стритѣ, и не оставилъ своей старой склонности къ драматическимъ увеселеніямъ. Сжалившись надъ одинокимъ мальчикомъ, онъ сдѣлалъ и раскрасилъ для него маленькій театръ. Это была единственная поэтическая прикраса его тогдашней жизни, но это не могло замѣнитъ ему того что всего болѣе недоставало ему, — товарищества сверстниковъ, съ которыми могъ бы онъ дѣлить выгоды школы и состязаться за награды. Сестра его Фанни въ это время была избрана въ ученицы королевской музыкальной академіи, и онъ разказывалъ мнѣ какъ горько ему было, при общей невнимательности къ нему, видѣть что она отправляется начинать свое воспитаніе, и что всѣ домашніе со слезами желаютъ ей успѣха.
Однако время шло, и съ нимъ вмѣстѣ шло впередъ безсознательно воспитаніе Диккенса, подъ руководствомъ строжайшаго и могущественнѣйшаго наставника. При всей нищетѣ и безпомощности своей онъ съумѣлъ перенести въ Лондонъ всю поэзію, какою прежде украшалъ Чатамъ. Въ Бегамъ-Стритѣ были тогда богадѣльни, которыя мы нашли въ прежнемъ видѣ посѣтивъ съ нимъ Бегамъ-Стритъ лѣтъ 27 тому назадъ: ходить на это мѣсто и глядѣть черезъ кучи земли, пустыри и поля (уже не существовавшія во время нашего посѣщенія) на мерцающій сквозь дымъ куполъ Св. Павла было для него долго мечтательнымъ наслажденіемъ. Если водили его прогуливаться по городу, особенно въ окрестностяхъ Ковентъ-Гардена или Странда, онъ приходилъ въ невыразимый восторгъ. Сильнѣе же всего дѣйствовалъ на него Сенъ-Джейльсъ. Если кто-нибудь водилъ его туда, онъ былъ вполнѣ счастливъ. «О Боже! восклицалъ онъ нерѣдко, какія дикія видѣнія порока, бѣдности и нищеты возникали тутъ предо мною!» Вспомнимъ что по болѣзненности, не оставлявшей его, онъ былъ все еще маленькій мальчикъ даже для своихъ лѣтъ.
Мы приближаемся теперь къ тому времени его дѣтства которое, когда наступили для него дни славы и благополучія, тяжкимъ гнетомъ лежало на его памяти, до тѣхъ поръ пока онъ не смягчилъ горечи этого воспоминанія, подѣлившись имъ съ другомъ. Случай о которомъ я сейчасъ упомяну далъ ему поводъ впервые заговорить объ этомъ. Но прежде остается еще описать нѣсколько мѣсяцевъ, о которыхъ могу сообщить лишь нѣкоторыя отрывочныя свѣдѣнія, почерпнутыя изъ разговоровъ или писемъ вызванныхъ признаніемъ Диккенса, и уже давшихъ отчасти матеріалъ для моего изложенія. Такое употребленіе этихъ писемъ, считаю нужнымъ заявить, имѣлось въ виду когда они писались, ибо хотя задолго до его смерти я не считалъ вѣроятнымъ что переживу его и буду писать его біографію, онъ не переставалъ съ того ранняго времени до послѣднихъ дней своихъ желать этого и доставлять мнѣ всѣ нужныя свѣдѣнія.[2] Исполненіе этой задачи онъ самъ облегчилъ, приподнявъ отчасти завѣсу въ Давидѣ Копперфильдѣ.
Изъ Бегамъ-Стрита посѣщалъ онъ преимущественно двухъ родственниковъ: старшаго брата матери и своего крестнаго отца. Этотъ послѣдній, торговавшій снастями и мореходными принадлежностями, жилъ въ Леймгаусѣ зажиточно и открыто и любилъ своего крестника. Для Диккенса поѣздка въ Леймгаусъ была праздникомъ, и ночныя картины Лондона на возвратномъ пути всегда радовали и изумляли его. Тутъ искусство въ комическомъ пѣніи возбудило такое удивленіе что одинъ изъ гостей крестнаго отца провозгласилъ маленькаго Диккенса «чудомъ». Къ холостому дядѣ, товарищу отца по службѣ, не такъ далеко было ѣздить. Г. Томасъ Барроу, старшій братъ матери Диккенса, сломалъ себѣ тогда ногу и лежалъ больной въ Джерардъ-Стритѣ, въ верхнемъ этажѣ дома принадлежавшаго недавно скончавщемуся почтенному книгопродавцу Мансону, отцу члена знаменитой фирмы Кристи и Мансонъ, вдова котораго продолжала въ то время торговлю. Добрымъ людямъ понравилась наружность мальчика, какъ проходилъ онъ мимо ихъ квартиры наверхъ; они стали давать ему книги, въ числѣ которыхъ были между прочимъ: Шотландскіе вожди миссъ Портеръ, Гольбейновская Пляска смерти и Шуточные разказы Джорджа Кольмана. Эти послѣдніе произвели на Диккенса сильное впечатлѣніе. Онъ такъ пораженъ былъ описаніемъ Ковентъ-Гардена въ одномъ изъ нихъ, озаглавленномъ Старшій братъ, что пошелъ украдкой на этотъ рынокъ, съ цѣлью сравнить дѣйствительность съ описаніемъ. «Помню, говорилъ онъ, разказывая мнѣ это, что я вдыхалъ въ себя залахъ попорченной капусты, какъ живую струю юмористической поэзіи». И не такъ далекъ былъ онъ отъ истины въ отношеніи къ юмористической поэзіи того времени. Ему самому суждено было вдохнуть въ нее болѣе свѣжій, благоуханный духъ. Много лѣтъ слѣдовало еще ждать; но онъ уже тогда проходилъ необходимую школу.
Дядю его брилъ очень оригинальный старый цирюльникъ изъ Линъ-Стрита, безпрерывно разсуждавшій о событіяхъ послѣдней войны, тщательно указывая всѣ ошибки Наполеона, и перестраивая всю жизнь его по-своему. Мальчикъ написалъ характеристику этого стараго цирюльника, но не рѣшился никому показать. Въ то же время, взявъ за образецъ описаніе экономки каноника въ Жиль Бласѣ, онъ очертилъ прислуживавшую имъ въ Бегамъ-Стритѣ глухую старуху, которая умѣла дѣлать очень вкусные пирожки съ грецкими орѣхами. Этого произведенія онъ также не осмѣлился показать, хотя самъ считалъ его весьма остроумнымъ.
Между тѣмъ дѣла въ Бегамъ-Стритѣ шли плохо. Горячка помѣшала нѣкоторое время мальчику ходить къ дядѣ, все еще не оправившемуся отъ перелома, а когда онъ выздоровѣлъ, таинственный «актъ» опять появился на сцену. Средства отца были такъ скудны, всѣ уловки до такой степени истощены, что пришлось попытаться не выручитъ ли какъ-нибудь мать. «Пришло время мнѣ взяться за дѣло — говорила она; надо что-нибудь сдѣлать.» Крестный отецъ въ Леймгаусѣ, какъ полагали, имѣлъ знакомыхъ въ Индіи. Англичане всегда присылаютъ дѣтей изъ Индіи домой на воспитаніе. Надо открыть школу. Этимъ путемъ можно нажить денегъ. «Тогда, думалъ болѣзненный мальчикъ, можетъ-быть и я попаду въ школу.» Скоро найденъ былъ домъ, № 4 въ сѣверной части Гоуеръ-Стрита. Большая мѣдная доска на двери указывала «заведеніе гжи Диккенсъ». О результатѣ этой попытки я могу сообщить собственными словами юнаго еще тогда участника въ комедіи, такъ искренно надѣявшагося на успѣхъ. «Я разносилъ, говоритъ онъ, по разнымъ домамъ множество объявленій, выставлявшихъ на видъ всѣ достоинства заведенія. Но никто не поступалъ въ нашу школу, и сколько мнѣ помнится, не собирался поступить, да и никакихъ приготовленій не было сдѣлано для пріема учениковъ. Знаю только что трудно было намъ ладить съ мясникомъ и съ хлѣбникомъ, что не всегда ѣли мы вволю, и что наконецъ отецъ мой былъ арестованъ.» Промежутокъ времени между арестомъ и тюрьмой проведенъ былъ жалкимъ мальчикомъ въ бѣготнѣ съ порученіями и письмами отца, которыя онъ передавалъ со слезами на опухшихъ глазахъ. Прощаясь съ нимъ предъ окончательнымъ отправленіемъ въ долговую тюрьму, Маршальси, отецъ въ послѣднихъ словахъ своихъ выразилъ безнадежную увѣренность что солнце для него навсегда закатилось. «Я искренно думалъ, говорилъ мнѣ Диккенсъ, что умру съ горя отъ этихъ словъ.» Въ отмѣстку за эту пустую тревогу онъ въ послѣдствіи заставилъ весь свѣтъ смѣяться имъ въ Давидѣ Копперфильдѣ.
Кто читалъ исторію мистера Микобера и помнитъ первый приходъ Давида въ Маршальси, какъ увидавъ, тюремщика, онъ подумалъ о тюремщикѣ въ Родрикѣ Рандомъ, тому любопытно будетъ прочесть слѣдующій разказъ, записанный какъ личное воспоминаніе о дѣйствительныхъ событіяхъ, года за три до возникновенія первой мысли о Давидѣ Копперфильдѣ.
"Отецъ ждалъ меня въ сторожкѣ, мы пошли на верхъ въ его комнату (въ предпослѣднемъ этажѣ) и много плакали. Онъ сказалъ мнѣ, помню, чтобъ я извлекъ себѣ пользу изъ его примѣра и понялъ бы непреложную истину: если человѣкъ получающій въ годъ двадцать фунтовъ тратитъ девятнадцать фунтовъ, девятнадцать шиллинговъ и шесть пенсовъ, то онъ будетъ счастливъ; но истративъ одинъ лишній противъ дохода шиллингъ, онъ погрузитъ себя въ бѣдствіе. Я какъ теперь вижу каминъ у котораго мы сидѣли, съ двумя кирпичами за ржавою рѣшоткой, чтобъ не слишкомъ много сгорѣло углю. Въ одной комнатѣ съ отцомъ жилъ еще какой-то должникъ; онъ пришелъ, и такъ какъ обѣдъ былъ общій, то меня послали къ капитану Портеру, въ верхнемъ этажѣ, передать поклонъ отъ мистера Диккенса, сообщить что я его сынъ, и попросить вилку и ножикъ.
"Капитанъ Портеръ далъ вилку и ножикъ и поручилъ кланяться отцу. У него въ комнатѣ была очень неопрятная дама и двѣ блѣдныя дѣвушки, его дочери, со взъерошенными волосами. Мнѣ пришло въ голову что непріятно было бы занять гребень у капитана Портера. Самъ капитанъ одѣть былъ до крайности скудно. Еслибъ умѣлъ рисовать, я нарисовалъ бы его старую, старую, темную шинель, подъ которой не было другаго платья. У него были большія бакенбарды. Въ углу свернута была его постель; нѣсколько тарелокъ, блюдъ и горшковъ стояло на полкѣ. Я сообразилъ (Богъ знаетъ изъ чего) что обѣ дѣвушки со взъерошенными волосами незаконныя дочери капитана, и что неопрятная дама не жена его. Я простоялъ на порогѣ въ робости и удивленіи, полагаю, не болѣе двухъ минутъ, однако сходя внизъ, я зналъ все это такъ же вѣрно, какъ то что несу въ рукѣ ножикъ съ вилкой.
Какъ обѣдъ сошелъ въ сущности довольно пріятно, немножко по-цыгански, какъ отнесъ онъ вилку и ножикъ капитану и потомъ пошелъ домой успокоить мать отчетомъ о своемъ посѣщеніи тюрьмы, все это Давидъ Копперфильдъ также обстоятельно разказалъ. Дома наступали мучительныя хлопоты, казавшіяся безконечными, хотя въ сущности продолжались, вѣроятно, лишь нѣсколько недѣль. Все почти мало-помалу было продано или заложено, и главнымъ дѣятелемъ въ этихъ печальныхъ сдѣлкахъ былъ маленькій Чарльзъ. Книги привезенныя изъ Чатама: Перегринъ Пикль, Родрикъ Рандомъ, Томъ Джонсъ, Гомфри Клинкеръ, пошли первыя. Онѣ отнесены были изъ маленькаго шкапчика, который отецъ называлъ библіотекой, къ книгопродавцу въ Гампстедъ-Родѣ, тому самому котораго описываетъ Давидъ Копперфильдъ, помѣщая его въ Сити-Родъ. Разказъ о продажѣ, какъ дѣйствительно производилась она, сообщенный мнѣ задолго до рожденія Давида былъ воспроизведенъ слово въ слово въ его вымышленного повѣствованія.
«Хозяинъ этой книжной лавочки, жившій въ домикѣ позади ея, имѣлъ обыкновеніе напиваться пьянъ каждый вечеръ, за что жена сильно бранила его каждое утро. Не разъ, когда приходилъ я къ нему рано, онъ принималъ меня сидя на смятой кровати, съ разрѣзомъ на лбу или подшибеннымъ глазомъ, уликами вчерашняго кутежа (онъ, кажется, сварливъ былъ пьяный). Дрожащею рукой старался онъ найти требующіеся шиллинги въ одномъ изъ кармановъ платья, лежащаго на полу, и жена, съ младенцемъ на рукахъ, въ стоптанныхъ башмакахъ, не переставала бранитъ его. Иногда оказывалось что онъ потерялъ деньги, тогда онъ говорилъ мнѣ чтобъ я зашелъ другой разъ; но у его жены деньги всегда находились (должно-бытъ она отбирала ихъ у него пока онъ былъ пьянъ), и она кончала со мной на лѣстницѣ, пока сходили мы вмѣстѣ.»
И лавка закладчика, такъ хорошо извѣстная Давиду, не менѣе знакома была и Чарльзу. Онъ даже обратилъ на себя вниманіе закладчика и его конторщика, стоявшаго за прилавкомъ. Готовя росписку, они добили слушать какъ мальчикъ спрягаетъ латинскій глаголъ, склоняетъ musa и dominus или переводить латинскія фразы. Такъ шло одно за другимъ, пока наконецъ, даже въ домѣ въ Гоуеръ-Стритѣ № 4, не осталось ничего кромѣ нѣсколькихъ стульевъ, кухоннаго стола да кроватей. Семейство стояло какъ бы таборомъ въ двухъ залахъ опустѣвшаго дома, проводя тутъ дни и ночи.
И все это лишь вступленіе къ тому что предстоитъ описанъ.
ГЛАВА II.
Тяжкія испытанія мальчика.
1822—1824.
править
Обстоятельства которыя долженъ я изложить теперь, вѣроятно, никогда не сдѣлались бы мнѣ извѣстны, также какъ и всѣ событія его дѣтства и первой молодости, еслибы не вопросъ случайно предложенный мною Диккенсу въ мартѣ ила въ апрѣлѣ 1847 года.
Я спросилъ его не припомнитъ ли онъ — случалось ли ему когда-нибудь видать нашего пріятеля старшаго Г. Долка, знакомаго и сверстника отцу его, служившаго въ той же канцеляріи при Соммерсеть-Гоусѣ въ которой служилъ и г. Джонъ Диккенсъ. «Да, отвѣчалъ онъ, помню; я видалъ его въ одномъ домѣ въ Джерардъ-Стритѣ, гдѣ жилъ дядя Барроу во время болѣзни, и г. Дилкъ бывалъ у него. А больше никогда.» На это я сказалъ что стало-быть перепутали имена, ибо мнѣ говорили не о случайныхъ встрѣчахъ, а о какомъ-то магазинѣ въ Страндѣ, гдѣ онъ мальчикомъ занималъ какую-то должность, гдѣ Дилкъ, пришедшій однажды съ его отцомъ, замѣтилъ его и далъ ему полъ-кроны, за что получилъ отъ него глубокій поклонъ. Диккенсъ промолчалъ нѣсколько минутъ. Я почувствовалъ что затронулъ больное мѣсто въ его воспоминаніяхъ, и съ Дилкомъ никогда уже объ этомъ не заговаривалъ. Не въ этотъ разъ, а лишь нѣсколько недѣль спустя, Диккенсъ въ разговорѣ намекнулъ мнѣ что я припомнилъ ему такое время котораго онъ не можетъ забыть, пока не лишится сознаніе, и мысль о которомъ до сихъ поръ еще нерѣдко преслѣдуетъ и мучитъ его.
Вскорѣ затѣмъ я узналъ во всѣхъ подробностяхъ обстоятельства такъ тяжко на него подѣйствовавшія. Сказанное и написанное имъ мнѣ въ то время раскрыло исторію его отрочества. Мысль о Давидѣ Копперфильдѣ, высказавшемъ его тайну цѣлому свѣту, еще не приходила ему тогда. Но все то что съ перваго разу такъ потрясло меня, было въ послѣдствіи сообщено читателямъ, лишь съ такими измѣненіями и прибавленіями которыя скрыли бы на время его собственную личность за героемъ повѣсти. Ибо бѣдный мальчикъ, впечатлительный и даровитый, обращенный десяти лѣтъ въ «крѣпостнаго рабочаго» на службѣ у «Мордстона и Гранби», и сознающій всю ненормальность, всю унизительность для него такого положенія, въ дѣйствительности никто иной какъ самъ Диккенсъ. Онъ испыталъ страданіе быть «товарищемъ Мика Балкера и Мили Картофелины»; онъ самъ проливалъ слезы, мѣшавшіяся съ водой въ которой полоскали они наши бутылки. Все это было записано какъ факты, когда онъ еще не думалъ воспользоваться своими воспоминаніями для другой цѣли, и лишь нѣсколько мѣсяцевъ спустя, когда мысль о Давидѣ Копперфильдѣ, сама внушенная ему письменнымъ изложеніемъ горестей дѣтства, начала уже слагаться въ его умѣ, оставилъ онъ намѣреніе описать свою жизнь. Все испытанное имъ въ магазинѣ такъ хорошо укладывалось въ избранную тему что онъ не могъ устоять отъ искушенія тотчасъ же приступить къ дѣлу. Рукопись въ которой изложены были эти испытанія, составлявшая только первую часть того что намѣревался онъ написать, вошла въ составъ одиннадцатой и предыдущихъ главъ его повѣсти. Но присланное мнѣ уже прежде, а также корректурные листы повѣсти, съ помѣтками сдѣланными тогда имъ самимъ, даютъ мнѣ средства отдѣлить дѣйствительность отъ вымысла и дополнитъ исторію дѣтства автора мѣстами опущенными въ книгѣ, которыя, объясняя развитіе его характера, рисуютъ въ то же время предъ нами картину трагическаго страданія такими же тонкими и живыми чертами какимъ удивляемся мы въ изданныхъ его произведеніяхъ.
Отвѣтственность за сцены которыя предстоитъ описать падаетъ косвеннымъ образомъ за молодаго родственника Диккенса по матери, Джемса Ламерта, не разъ уже упомянутаго выше, который устраивалъ представленія въ Чатамѣ и, окончивъ курсъ въ Сандгорстѣ, жилъ съ семействомъ Диккенса въ Бегамъ-Стритѣ, въ ожиданіи поступленія на службу въ армію. Ожиданіе это исполнилось лишь долго спустя, когда въ уваженіе отцовскихъ заслугъ онъ получилъ мѣсто офицера, которое впрочемъ уступилъ младшему брату, но онъ уже до отъѣзда Диккенсовъ изъ Камденъ-Тоуна пересталъ жить съ ними. Мужъ сестры его, двоюродный братъ, носившій также имя Джорджъ Ламертъ, человѣкъ съ нѣкоторымъ состояніемъ, пустился недавно въ странную коммерческую спекуляцію и взялъ Джемса къ себѣ въ домъ какъ помощника. Передаю отрывокъ Диккенсовой автобіографіи:
"Предпріятіе это заключалось въ соперничествѣ съ Варреновою ваксой, продававшеюся на Страндѣ № 30, и въ то время весьма знаменитою. Нѣкто Джонатанъ Варренъ (извѣстный-то назывался Робертъ), жившій въ Гонгерфордъ-Стерсѣ или Маркетѣ (не помню какъ звалось тогда это мѣсто), на Страндѣ, № 30, заявилъ что онъ первоначальный изобрѣтатель и собственникъ состава этой ваксы, и что знаменитый родственникъ вытѣснилъ и обидѣлъ его. Онъ вызвался продать за извѣстную годовую ренту свой секретъ, свою фирму и помѣщеніе № 30 Гонгерфордъ-Стерсъ, Страндъ (нумеръ и слово Страндъ печатались очень крупко, а промежуточное названіе очень мелко), и разгласилъ чрезъ своихъ агентовъ что при небольшомъ капиталѣ дѣло это можетъ бытъ весьма выгодно. Обладателемъ требующагося капитала оказался Джорджъ Ламертъ, двоюродный братъ и своякъ Джемса. Онъ купилъ предлагаемое право и званіе, и вступилъ въ означенное дѣло и означенное помѣщеніе. Въ дурной для меня часъ, какъ часто думалось мнѣ. Главный распорядитель, Джемсъ Ламертъ, родственникъ жившій съ нами въ Бегамъ-Стритѣ, видя какъ провожу я время и зная наши обстоятельства, предложилъ мнѣ поступить въ магазинъ ваксы, гдѣ буду дѣлать что могу, съ платой по шести или семи шиллинговъ въ недѣлю. Не помню шесть ли, или семь. Думаю, по сомнѣніямъ моимъ на этотъ счетъ, что сначала полагалось шесть, а потомъ семь. Какъ бы то ни было, отецъ и мать приняли предложеніе съ радостью, и въ одинъ понедѣльникъ утромъ я отправился въ магазинъ начинать свою дѣловую жизнь.
"Мнѣ теперь кажется удивительнымъ что меня такъ бросили въ такіе года. Мнѣ кажется удивительнымъ что, даже послѣ того какъ я сдѣлался въ Лондонѣ жалкимъ чернорабочимъ, никто не сжалился надо мною, мальчикомъ очень способнымъ, живымъ, усерднымъ, нѣжнымъ, впечатлительнымъ и физически и морально; никто не замѣтилъ что можно бы найти средства, а можно было несомнѣнно, помѣстить меня въ какую-нибудь школу. Друзьямъ, полагаю, надоѣло возиться съ нами. Отецъ и мать мои были совершенно довольны. Едва ли болѣе доставило бы имъ удовольствія, еслибъ я двадцати лѣтъ, окончивъ съ отличіемъ курсъ классической школы, поступалъ въ Кембриджскій университетъ.
"Магазинъ нашъ помѣщался въ крайнемъ домѣ у Стараго Гонгенфордъ-Стерса на Страндѣ. Домъ былъ ветхій, выходившій, конечно, на рѣку и весь переполненный крысами. Я какъ будто вижу комнаты съ высокими панелями, сгнившій полъ и крыльцо, старыхъ сѣрыхъ крысъ, которыя кишатъ въ погребахъ, непрестанно оглашая сѣни своимъ пискомъ, всю грязь и запущенность этого жилья. Изъ конторы, помѣщавшейся въ первомъ этажѣ, видна была рѣка и барки съ углемъ. Около нея находился родъ чуланчика, въ которомъ я долженъ былъ сидѣть и работать. Работа моя состояла въ томъ чтобы закрывать банки съ ваксой сначала кускомъ масленой бумаги, потомъ кускомъ синей бумаги, завязывать ихъ бичевкой, потомъ обрѣзать аккуратно бумагу, такъ чтобъ онѣ выходили изъ рукъ моихъ столь же опрятными какъ аптекарскія банки съ мазью. Когда извѣстное количество банокъ доведено было до такого совершенства, я долженъ былъ наклеить на каждую печатный ярлыкъ и затѣмъ приниматься за другія. Еще двое или трое мальчиковъ держались внизу за тою же работой и на такомъ же жалованьѣ. — Одинъ изъ нихъ, въ первый понедѣльникъ, пришелъ наверхъ въ изодранномъ фартукѣ и бумажномъ колпакѣ, чтобы показать мнѣ какъ завязывать бичевку. Его звали Бобъ Фаганъ, и я позволилъ себѣ, долгое время спустя, употребить его имя въ Оливерѣ Твистѣ.
"Родственникъ нашъ любезно взялся учить меня чему-нибудь въ обѣденное время, помнится, отъ двѣнадцати до часу каждый день. Но дѣло, столь несовмѣстимое съ конторскими занятіями, скоро было оставлено, не по его и не по моей винѣ; и по той же самой причинѣ мой рабочій столикъ, мои ряды банокъ, бумаги, бичевки, ножницы, клей, ярлыки исчезли изъ чуланчика подлѣ конторы и присоединились къ другимъ столикамъ, банкамъ, бумагамъ, бичевкамъ и ножницамъ внизу. Мы съ Бобомъ Фаганомъ и еще съ однимъ мальчикомъ по имени Павелъ Гринъ, но окрещеннымъ, какъ полагали почему-то, Поллемъ (предположеніе перенесенное мною въ послѣдствіи на мистера Свидльпейпа въ Мартинѣ Чезлвитѣ работали обыкновенно рядомъ. Бобъ Фаганъ былъ сирота и жилъ со своякомъ своимъ, водовозомъ. Отецъ Полля Грина носилъ высокое званіе пожарнаго и состоялъ при Друриленскомъ театрѣ, гдѣ одна родственница Полля, кажется маленькая сестра его, представляла чертенятъ въ пантомимахъ.
"Нельзя выразить словами страданій души моей, когда я опустился до такихъ товарищей, когда я сравнивалъ ихъ съ товарищами болѣе счастливыхъ временъ моего дѣтства, и чувствовалъ какъ надежда сдѣлаться ученымъ, выдающимся человѣкомъ, сокрушалась въ груди моей. Нельзя описать гнетущее воспоминаніе о безнадежномъ чувствѣ одиночества, о стыдѣ внушаемомъ мнѣ моимъ положеніемъ, о мученіяхъ причиняемыхъ молодому сердцу мыслію что все узнанное, передуманное, все чему я радовался, чѣмъ возбуждалъ свое воображеніе и соревнованіе, все должно погибнуть, оставить меня безвозвратно. Все существо мое до такой степени проникнуто было горемъ отъ подобныхъ соображеній что даже теперь, знаменитый, ласкаемый, счастливый, я нерѣдко забываю во снѣ что у меня есть милая жена и дѣти, что я совершеннолѣтній мущина, и переношусь съ тяжкимъ уныніемъ къ тому времени моей жизни.
«Моя мать и сестры, кромѣ Фанни, находившейся въ королевской музыкальной академіи, все еще стояли таборомъ, съ молодою служанкой изъ Чатамскаго рабочаго дома, въ двухъ залахъ опустѣвшей Гоуеръ-стритской квартиры. Далеко было ходить туда и назадъ въ обѣденный часъ, и я или приносилъ обѣдъ съ собою, или покупалъ его въ какой-нибудь сосѣдней лавкѣ. Въ послѣднемъ случаѣ онъ состоялъ обыкновенно изъ мозговой колбасы и куска хлѣба; иногда я бралъ въ поварнѣ тарелку говядины на четыре пенса, иногда сыру съ хлѣбомъ и стаканъ пива изъ грязнаго стараго трактира насупротивъ магазина, подъ названіемъ, помнится, Лебедь, или Лебедь и что-то такое, что я забылъ. Однажды, помню, сунувъ подмышку принесенный утромъ изъ дому хлѣбъ, завернутый въ бумагу какъ книга, я вошелъ въ лучшую столовую рестораціи Джонсона на Чарльзъ-Кортѣ въ Друри-Ленѣ и величественно заказалъ тарелку говядины à la mode. Что подумалъ слуга о странномъ появленіи такого маленькаго мальчика одного, не знаю. Я словно теперь его вижу какъ онъ глазѣлъ на меня пока я обѣдалъ и привелъ другаго слугу поглядѣть. Я далъ ему полпенни и жалѣю и теперь что онъ взялъ его.»
Здѣсь прерывается отрывокъ собственнаго повѣствованія, но я помню очень хорошо какъ Диккенсъ разказывалъ что самое лучшее для него время былъ вечеръ субботы. Великое дѣло было возвращаться домой съ шестью шиллингами въ карманѣ и заглядывать въ окна лавокъ, соображая что на нихъ можно купить. Гунтово жареное зерно, какъ отечественное произведеніе, замѣняющее кофе, было тогда въ большомъ ходу; мальчикъ покупалъ его и поджаривалъ себѣ въ воскресенье. Издавался тогда періодически дешевый сборникъ разныхъ статей, подъ названіемъ Портфелей его мальчикъ любилъ приносить съ собою домой. Между тѣмъ кредиторы отца не пошли на предлагаемую новую сдѣлку; всякая надежда на соглашеніе исчезла, и кончилось тѣмъ что таборъ въ Гоуеръ-Стритѣ снялся, и мать съ остальнымъ семействомъ перешла на житье въ Маршальси. Здѣсь я могу опять возвратиться къ собственному разказу Диккенса.
"Домовый ключъ былъ отосланъ назадъ хозяину, который очень радъ былъ получить его, и я, маленькій Каинъ, только никогда никому не вредившій, былъ переданъ въ качествѣ жильца на руки бѣдной старушкѣ, давно знакомой нашему семейству, жившей въ Литль-Колледжъ-Стритѣ, Камденъ-Тоунѣ, и принимавшей дѣтей на хлѣбы. Принявъ меня, она, сама того не подозрѣвая, съ нѣкоторыми измѣненіями и прикрасами, послужила оригиналомъ для гжи Пипчинъ въ Домби.
"У нея жили тогда брать съ сестрой, чьи-то незаконныя дѣти, за которыхъ очень неаккуратно платили, да маленькій сынъ какой-то вдовы. Мы съ обоими мальчиками спали въ одной комнатѣ. Завтракъ мой, состоявшій изъ куска хлѣба и молока за пенни, я самъ себѣ доставалъ; другой кусокъ хлѣба и четверть фунта сыру я хранилъ въ особомъ шкафу на особой полкѣ, чтобы поужинать вечеромъ, когда возвращался домой. Трата чувствительная, конечно, изъ шести или семи шиллинговъ. Всѣ дни проводилъ я въ магазинѣ и долженъ былъ жить на эти деньги цѣлую недѣлю. За квартиру мою платилъ, кажется, отецъ. Во всякомъ случаѣ самъ я за нее не платилъ. Но кромѣ этого, да еще, помнится, платья, я положительно ни откуда не получалъ никакой помощи съ понедѣльника по субботу. Ни совѣта, ни наставленія, ни утѣшенія, ни поддержки ни отъ кого за свѣтѣ, видитъ Богъ.
"Воскресенья мы съ Фанни проводили въ тюрьмѣ. Я заходилъ за ней въ академію, за Тентерденъ-Стритѣ въ Ганноверъ-Скверѣ, въ девять часовъ утра, а вечеромъ провожалъ ее туда обратно.
"Я былъ еще такой ребенокъ, такъ не подготовленъ къ самостоятельной жизни — да и могло ли быть иначе? — что не могъ устоятъ противъ черствыхъ пирожковъ, выставленныхъ за полцѣны на подносахъ у двери кондитера въ Тотгенгамъ Кортъ Родѣ, и тратилъ на нихъ нерѣдко деньги которыя слѣдовало приберечь за обѣдъ. Тогда я оставался безъ обѣда, или бралъ булку, или ломоть пуддинга. Пуддингъ продавался въ двухъ лавкахъ, которыя я посѣщалъ поперемѣнно, смотря по состоянію моихъ финансовъ. Одна помѣщалась во дворѣ подлѣ самой церкви Св. Мартина (позади ея), которая теперь уже не существуетъ. Въ этой лавкѣ приготовлялся пуддингъ особенный, съ коринкой, но дорогой; на два пенса давалось не больше чѣмъ обыкновеннаго пуддинга на одинъ. Для обыкновеннаго же была хорошая лавка въ Страндѣ, гдѣ-то недалеко отъ теперешней Лоутерской Арки. Тутъ былъ крутой, тяжелый пуддингъ съ крупнымъ изюмомъ, цѣльныя ягоды котораго торчали далеко одна отъ другой. Онъ подавался горячій ежедневно около полудня, и много-много дней обѣдалъ я имъ.
"Намъ полагалось, кажется, полчаса на чай. Когда были деньги, я хаживалъ въ кофейню и бралъ полпорціи кофе и ломоть хлѣба съ масломъ. Когда денегъ не было, я прохаживался по Ковентгарденскому рынку и глядѣлъ на ананасы. Кофейни преимущественно посѣщаемыя мною находились: одна въ Меденъ-Ленѣ, другая во дворѣ, теперь уже не существующемъ, около самаго Гонгерфордскаго рынка, и одна въ Сенъ-Мартинсъ-Ленѣ; объ ней я помню только что она стояла подлѣ церкви и въ двери ея было овальное окно съ надписью «кофейная», обращенною на улицу. Если теперь сижу я въ кофейной, совсѣмъ уже другаго рода, гдѣ есть такая надпись на стеклѣ, и прочту эту надпись навыворотъ, какъ часто читывалъ бывало въ тяжеломъ раздумьѣ, дрожь пробѣгаетъ по моимъ жиламъ.
"Я знаю что не преувеличиваю безсознательно скудость моихъ тогдашнихъ средствъ и трудности моей тогдашней жизни. Я знаю что если кто-нибудь давалъ мнѣ шиллингъ, я тратилъ этотъ шиллингъ на обѣдъ или чай. Я знаю что я работалъ съ утра до ночи съ грубыми мущинами и мальчиками, какъ грязный, запущенный ребенокъ. Я знаю что старался тщетно протянуть деньги свои на недѣлю, клалъ ихъ въ ящикъ въ конторѣ, завернувъ въ шесть пакетиковъ и написавъ на каждомъ соотвѣтствующій день недѣли. Я знаю что еслибы не милость Господня, я легко могъ сдѣлаться, при отсутствіи всякаго надзора и попеченія, разбойникомъ и бродягой.
"Однако я имѣлъ извѣстное положеніе въ магазинѣ. Родственникъ мой въ конторѣ старался, насколько возможно при всѣхъ хлопотахъ и такомъ необыкновенномъ дѣлѣ, обращаться со мной не такъ какъ съ другими, и сверхъ того самъ я никогда никому не говорилъ какъ попалъ я сюда, и не обнаруживалъ ни малѣйшаго сожалѣнія или неудовольствія. Что я страдалъ втайнѣ, и страдалъ мучительно, никто не зналъ кромѣ меня самого. До какой степени страдалъ я, этого, какъ уже сказано, я рѣшительно не въ силахъ передать. Ничье воображеніе не можетъ превзойти дѣйствительность. Но я молчалъ и дѣлалъ свое дѣло. Я понялъ съ самаго начала что если не буду дѣлать дѣло свое такъ же исправно какъ другіе, то не избѣгну оскорбленій и пренебреженія. Я скоро сдѣлался по крайней мѣрѣ такъ же ловокъ и проворенъ какъ и другіе мальчики. При всей короткости съ ними, я держалъ себя однако своимъ поведеніемъ и пріемами на извѣстномъ разстояніи отъ нихъ. И мальчики и взрослые мужчины всегда называли меня «молодымъ джентльменомъ». Старшій работникъ, по имени Томасъ, бывшій прежде солдатомъ, да еще извощикъ Гарри, носившій красную куртку, называли меня иногда въ разговорѣ «Чарльзомъ», но это случалось, помнится, лишь въ минуты особой интимности, большею частью тогда, когда я забавлялъ ихъ разказами изъ прежнихъ моихъ чтеній, быстро изглаживавшихся уже изъ моей памяти. Поллъ Гринъ однажды возмутился противъ оказываемаго мнѣ почета, но Бобъ Фаганъ тотчасъ же урезонилъ его.
«Избавленіе отъ такого существованія я считалъ безнадежнымъ и пересталъ объ немъ думать, хотя я твердо увѣренъ что никогда ни на одну минуту не мирился съ этою жизнью и постоянно чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ. Но удаленіе отъ родителей, отъ братьевъ и сестеръ, унылая пустота которую находилъ я возвращаясь домой, эти обстоятельства, глубоко меня огорчавшія, казались мнѣ поправимыми. Въ одинъ воскресный вечеръ я такъ горячо, со слезами, говорилъ объ этомъ съ отцомъ что природная доброта его не устояла. Ему пришло въ голову что дѣло не совсѣмъ ладно. По всей вѣроятности это прежде не приходило ему въ голову, онъ вовсе не думалъ объ этомъ. Въ домѣ судебнаго агента по дѣламъ о несостоятельности, жившаго въ Лантъ-Стритѣ, была найдена для меня задняя комнатка, гдѣ много лѣтъ спустя помѣстился Бобъ Сойеръ. Постель съ бѣльемъ была доставлена мнѣ и постлана на полу. Изъ маленькаго окошечка открывался прекрасный видъ на лѣсной дворъ, и когда я вступилъ въ свое новое жилище, оно показалось мнѣ раемъ.»
Здѣсь опять пробѣлъ, который однако не трудно пополнить изъ писемъ и собственныхъ моихъ воспоминаній. Особая прелесть этого новаго райскаго жилища для Диккенса заключалась въ томъ что оно его опять, хотя и печальнымъ образомъ, сближало съ семействомъ. Съ этого времени онъ завтракалъ «дома», то-есть въ долговой тюрьмѣ, куда отправлялся утромъ какъ только отпирались ворота, а иногда еще и раньше. Тамъ не было недостатка въ матеріальныхъ удобствахъ. На это отцовскихъ доходовъ, которые онъ продолжалъ получать, хватало съ избыткомъ; и во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ только простора, говаривалъ мнѣ Диккенсъ, семейство жило въ тюрьмѣ удобнѣе нежели прежде на свободѣ. Имъ прислуживала все та же дѣвушка-сиротка изъ Чатамскаго рабочаго дома, что и въ Бегамъ-Стритѣ. Ея-то живой, нѣсколько плутоватый и въ то же время добрый характеръ подалъ ему первую мысль о Маркизѣ въ его Старой лавкѣ рѣдкостей. Она также жила по сосѣдству, чтобъ являться во-время на свою службу, и встрѣчаясь съ нею иногда около Лондонскаго моста, Чарльзъ для препровожденія времени, пока не отопрутъ воротъ тюрьмы, разказывалъ ей удивительныя сказки о верфяхъ и башнѣ. «Оправданіемъ мнѣ можетъ служить что я самъ, должно-быть, вѣрилъ этимъ сказкамъ», говаривалъ онъ мнѣ. Кромѣ завтрака онъ еще ужиналъ въ тюрьмѣ и возвращался домой обыкновенно въ девять часовъ вечера. Ворота всегда запирались въ десять.
Не слѣдуетъ опускать того что говорилъ онъ мнѣ о хозяинѣ своей маленькой квартиры. Онъ былъ толстый, добродушный, хромой старикъ; у него была тихая старуха жена и очень простодушный взрослый сынъ, тоже хромой. Они лаоково обходились съ мальчикомъ. Разъ ночью съ нимъ сдѣлался припадокъ прежнихъ его спазмовъ, и всѣ трое просидѣли у его постели до утра. Никого изъ нихъ не было уже на свѣтѣ, когда онъ мнѣ это разказывалъ. Но въ другомъ видѣ они живутъ и теперь, какъ семейство Гарландъ въ Старой лавкѣ рѣдкостей.
Подобный же припадокъ сдѣлался съ нимъ однажды въ магазинѣ. Я могу описать этотъ случай собственными его словами.
«Бобъ Фагинъ былъ очень добръ ко мнѣ во время одного припадка моей старой болѣзни. На этотъ разъ я чувствовалъ такую нестерпимую боль что меня положили на солому въ прежнемъ моемъ чуланчикѣ, подлѣ конторы, и я катался по полу полъ-дня. Бобъ все время наполнялъ порожнія бутылки горячею водой и прикладывалъ ихъ поперемѣнно къ моему боку. Подъ вечеръ я совершенно оправился, во Бобъ не хотѣлъ отпустить меня одного домой и пошелъ меня провожать. Мнѣ обидно было бы еслибъ онъ узналъ про тюрьму, поэтому послѣ нѣсколькихъ попытокъ отдѣлаться отъ него, на которыя Бобъ по добротѣ своей оставался непреклоннымъ, я простился съ нимъ на крыльцѣ дома около Соутваркскаго моста на Серрейской сторонѣ, увѣривъ его что я тутъ живу. Для большей убѣдительности, на случай если онъ оглянется, я, помню, постучался въ дверь и спросилъ молодую женщину которая отперла мнѣ, не это ли домъ г. Роберта Фагина?»
Субботніе вечера продолжали попрежнему быть ему драгоцѣнны. «Обыкновенная дорога моя домой шла черезъ мостъ Блакфрейаръ и мимо того поворота гдѣ съ одной стороны стоитъ часовня Роуландъ-Гилская, а съ другой изображеніе золотой собаки, которая лижетъ золотой горшокъ, надъ дверью лавочки. Тутъ много старыхъ, темныхъ, дрянныхъ лавочекъ; нѣкоторыя изъ нихъ и теперь остались неизмѣнными. Нѣсколько недѣль тому назадъ я заглянулъ въ одну, гдѣ я бывало въ субботу вечеромъ покупалъ обшивку для сапогъ, и замѣтилъ уголъ гдѣ я однажды сѣлъ да скамейку примѣрить пару готовыхъ полусапожекъ. Не разъ соблазняла меня тутъ въ субботній вечеръ выставка въ одной угловой лавкѣ, и я входилъ вмѣстѣ съ очень пестрою толпой, посмотрѣть на „Толстую свинью, Дикаго Индѣйца и Маленькую Дамочку“. Тутъ были тогда, полагаю, существуютъ и теперь, двѣ-три шляпныя фабрики, и къ числу ощущеній при встрѣчѣ съ которыми гдѣ бы то ни было и въ какихъ бы то ни было обстоятельствахъ я тотчасъ же припоминаю то время, принадлежитъ между прочимъ заламъ шляпнаго производства.»
Старанія отца избѣгнуть суда оказались тщетными; пришлось принимать всѣ мѣры чтобы воспользоваться закономъ о несостоятельности; и тутъ маленькому Чарльзу выпала за долю своя роль. Законъ ставилъ между прочимъ условіемъ чтобы носильное платье и мелкія принадлежности не превышали цѣнностью двадцати фунтовъ. «Потребовалось, какъ формальность, чтобъ офиціальный оцѣнщикъ осмотрѣлъ платье которое я носилъ. Мнѣ дали полупраздникъ, чтобъ явиться къ нему въ назначенное имъ время на квартиру, гдѣ-то за Обелискомъ. Помню какъ онъ вышелъ ко мнѣ съ полнымъ ртомъ и сильнымъ запахомъ пива и сказалъ добродушно „Хорошо! Не безпокойтесь!“ Конечно самый крутой кредиторъ не пожелалъ бы, еслибъ и имѣлъ право, воспользоваться моею плохою бѣлою шляпой, курточкой и полосатыми панталонами. Но у меня въ карманѣ были толстые серебряные часы, данные мнѣ бабушкой до поступленія моего въ магазинъ, и я опасался, идя къ оцѣнщику, какъ бы это драгоцѣнное имущество не превысило сумму двадцати фунтовъ. Поэтому слова его очень меня обрадовали, и выходя я признательно поклонился ему.»
Болѣе всего Диккенсу недоставало все-таки товарищества сверстниковъ. У него не было знакомыхъ мальчиковъ. Помнилось ему что иногда онъ игрывалъ на угольныхъ баркахъ съ Бобомъ Фагиномъ и Поллемъ Гриномъ въ обѣденный часъ, но эти случаи были рѣдки. Чаще всего онъ одинъ бродилъ въ улицахъ позади Адельфи, или по аркамъ этого зданія. Одною изъ любимыхъ его мѣстностей былъ маленькій трактиръ у рѣки, съ подземнымъ ходомъ, называвшимся Лисьей Норой, который мы однажды тщетно отыскивали вмѣстѣ. Представлялось ему, какъ упомянулъ онъ въ Давидѣ Копперфильдѣ, что въ одинъ прекрасный вечеръ онъ сидѣлъ на лавкѣ предъ этимъ трактиромъ, ѣлъ что-то и смотрѣлъ на танцующихъ угольщиковъ: «Любопытно бы знать что думали они обо мнѣ?» спрашиваетъ себя Давидъ. Тотъ же самый вопросъ предложилъ уже прежде Диккенсъ въ отрывкѣ своей автобіографіи.
Еще одинъ бывшій съ нимъ характеристическій случай отнесъ онъ также къ Давиду, но я имѣю возможность передать его здѣсь безъ прикрасъ вымысла. "Я такой былъ маленькій мальчикъ, съ плохою своей бѣлою шляпой, курточкой и полосатыми панталонами, что часто когда входилъ я въ общую комнату незнакомаго трактира, запить съѣденную на улицѣ колбасу стаканомъ пива, мнѣ затруднялись дать его. Помню, разъ вечеромъ (я куда-то ходилъ по порученію отца и возвращался домой черезъ Вестминстерскій мостъ) вошелъ я въ трактиръ въ Парламентъ-Стритѣ, и теперь стоящій, хотя въ измѣненномъ видѣ, на томъ же мѣстѣ, на углу короткой улицы, ведущей въ Каннонъ-Рау, и сказалъ хозяину, стоявшему за стойкой: — что стоить у васъ, стаканъ самаго лучшаго пива, самаго лучшаго?
«День былъ почему-то для меня праздничный, не помню почему именно, можетъ-быть мое, или чье-нибудь рожденіе. — Два пенса, отвѣчалъ хозяинъ. — Такъ нацѣдите-ка мнѣ стаканъ, говорю я, да чтобъ была пѣна, какъ слѣдуетъ. — Хозяинъ поглядѣлъ на меня изъ-за стойки съ ногъ до головы, со странною улыбкой на лицѣ, и вмѣсто того чтобы цѣдить пиво, заглянулъ за ширмы и сказалъ что-то женѣ; она вышла съ работой въ рукахъ и тоже принялась меня осматривать. Вся группа какъ будто стоитъ предо мною здѣсь въ моемъ кабинетѣ за Девонширской террасѣ. Хозяинъ безъ сюртука, прислонившійся къ окну, жена его, выглядывающая изъ-за дверки, и я, въ смущеніи глядящій на нихъ черезъ стойку. Они много меня разспрашивали: какъ меня зовутъ, какихъ я лѣтъ, гдѣ живу, чѣмъ занимаюсь, и на всѣ эти вопросы, чтобы никого не выдать, я придумывалъ подходящіе отвѣты. Они подали мнѣ пива, хотя, полагаю, не самаго крѣпкаго въ домѣ, и хозяйка, отворивъ дверку, наклонилась ко мнѣ и поцѣловала меня не то съ удивленіемъ, не то съ состраданіемъ, но во всякомъ случаѣ съ истинною женскою добротой.»
Позднѣйшій и не менѣе характеристическій случай этого времени также нашелъ себѣ мѣсто, года четыре послѣ того какъ былъ записанъ, въ знаменитомъ теперь романѣ. Онъ предшествовалъ лишь немногимъ освобожденію изъ долговой тюрьмы старшаго Диккенса, которому незадолго до этого досталось отъ родственника довольно значительное наслѣдство (насколько сотенъ фунтовъ, какъ я слышалъ), уплоченное въ судъ во время его заключенія. Описываемая сцена произошла по поводу составленнаго имъ предъ выходомъ изъ тюрьмы прошенія не объ отмѣнѣ ареста за долги, какъ разсказываетъ Давидъ Копперфильдъ, а о менѣе важной и болѣе доступной милости, о выдачѣ заключеннымъ пособія, чтобы выпить за здоровье короля въ наступающій день рожденія его величества.
«Я упоминаю этотъ случай потому что онъ доказываетъ какъ рано занимали меня наблюденія надъ людьми. Приходя вечеромъ въ Маршальси, я всегда слушалъ съ интересомъ разказы моей матери о прежней жизни заключенныхъ должниковъ. Когда я узналъ о предстоящей церемоніи, мнѣ такъ захотѣлось поглядѣть какъ они будутъ входить одинъ за другимъ (хотя я зналъ въ лицо большую часть изъ нихъ, и они меня), что я нарочно отпросился и помѣстился въ уголку около прошенія. Оно лежало, помню, у окна на большой гладильной доскѣ, служившей ночью кроватью въ другой части комнаты. За соблюденіемъ внутреннихъ правилъ чистоты и порядка и содержаніемъ общей комнаты въ буфетѣ, гдѣ горячая вода, нѣкоторыя кухонныя принадлежности и хорошій огонь были припасены для всякаго кто платилъ весьма ничтожный взносъ, наблюдалъ очень исправно управляющій комитетъ изъ должниковъ, предсѣдателемъ котораго былъ въ то время мой отецъ. Рядомъ съ отцомъ, предъ прошеніемъ выстроилось столько членовъ этого комитета сколько могло помѣститься въ небольшой комнатѣ, не переполнивъ ея. Старый мой знакомый капитанъ Портеръ (умывшійся ради торжественнаго случая) сталъ подлѣ самаго прошенія, чтобы прочесть его вслухъ тѣмъ кто не былъ знакомь съ его содержаніемъ. Затѣмъ двери распахнулись настежь, и должники начали входить по очереди длинною вереницей. Пока одинъ входилъ, подписывалъ и выходилъ изъ комнаты, другіе ждали на площадкѣ за дверью. Каждаго капитанъ Портеръ спрашивалъ: не желаете ли выслушать прошеніе? И если въ отвѣть обнаруживалось малѣйшее слабодушное любопытство, капитанъ Портеръ громкимъ, звучнымъ голосомъ читалъ бумагу отъ слова до слова. Помню съ какой выразительностью произносилъ онъ такія слова какъ „ваше величество…. ваше всемилостивѣйшее величество…. несчастные подданные вашего величества…. всѣмъ извѣстная щедрость вашего величества…“ какъ будто слова эти особенно пріятны были ему на вкусъ: а бѣдный отецъ мой слушалъ съ авторскимъ тщеславіемъ, разсматривая безъ гнѣва копья на тюремной стѣнѣ. Все смѣшное и все трагическое этой сцены я, думаю искренно, понялъ въ своемъ углу, не подавая, можетъ-быть, вида, точно такъ же какъ понялъ бы теперь. Я сочинилъ свой характеръ и свою исторію для каждаго кто подписывался подъ бумагой. Теперь я сдѣлалъ бы это, положимъ, съ большею вѣроятностію, но не съ большею искренностью и теплотой. Всѣ ихъ особенности въ одеждѣ, въ наружности, въ походкѣ, въ пріемахъ неизгладимо впечатлѣлись въ моей памяти. Мнѣ это зрѣлище доставило больше удовольствія чѣмъ самая лучшая піеса когда-либо исполненная на театрѣ, и много, много разъ думалъ я о немъ надъ своими банками съ ваксой. Когда заглянулъ я умственнымъ окомъ въ тюрьму, гдѣ заключенъ былъ мистеръ Пиквикъ, едва ли недоставало тамъ человѣкъ шести изъ обитателей Маршальси являвшихся поочередно на голосъ капитана Портера.»
Выйдя изъ долговой тюрьмы, все семейство отправилось жить со старушкой въ Литль-Котеджъ-Стритѣ, гжей Роландъ, стяжавшею неожиданно безсмертіе подъ именемъ гжи Пипчинъ. Потомъ они поселились въ маленькомъ домикѣ въ Сомерсъ-Тоунѣ. Но еще до этого Чарльзъ съ нѣкоторыми изъ членовъ своего семейства присутствовалъ въ Тентерденъ-Стритѣ при выдачѣ сестрѣ его Фанни одной изъ наградъ королевской музыкальной академіи. «Мнѣ мучительно было подумать что всѣ подобныя почести и отличія недоступны для меня. Слезы потекли изъ глазъ моихъ. Сердце у меня надрывалось. Я молился въ этотъ день, ложась въ постель, чтобы дано мнѣ было выйти изъ униженія въ которомъ я находился. Никогда еще я такъ не страдалъ. Тутъ не было зависти.» Этого не къ чему было прибавлять: онъ всегда радовался талантамъ сестры, гордился каждымъ ея успѣхомъ, и обнаруживалъ эти чувства съ пылкою откровенностью, ему вовсе несвойственною, а въ день ея похоронъ, который провели мы вмѣстѣ, онъ весьма трогательно высказалъ мнѣ признательныя воспоминанія о ней изъ времени своего дѣтства. Еще нѣсколько чертъ не менѣе интересныхъ чѣмъ предшествовавшія, и мы покончимъ съ исторіей этого времени. Черты эти записаны самимъ Диккенсомъ точь въ точь такъ, какъ передаются здѣсь.
"Не знаю навѣрное прежде ли, или послѣ разказаннаго, магазинъ ваксы былъ переведенъ за Шандосъ-Стрить въ Ковенть Гарденъ. Все равно. Рядомъ съ лавкой на углу Бедфордъ-Стрита, есть два старые дома и двѣ смежныя другъ съ другомъ давки. Онѣ тогда были соединены въ одну для продажи ваксы; прежде тутъ продавалось масло. Насупротивъ стоялъ, и теперь стоить, трактиръ, гдѣ я пилъ пиво на новомъ мѣстѣ. Камни этой улицы, должно бытъ, потерты моими дѣтскими ногами, какъ ходилъ я туда и назадъ въ обѣденное время. Заведеніе наше теперь расширилось; у насъ прибавилось мальчика два. Мы съ Бобомъ Фагиномъ достигли большой ловкости въ завязываніи банокъ. Не помню сколько мы могли изготовить ихъ въ пять минуть. Мы работали у втораго окна отъ Бедфордъ-Стрита, потому что тамъ было свѣтлѣе, и работали такъ исправно что прохожіе, бывало, останавливались поглядѣть. Иногда набиралась у окна цѣлая кучка. Однажды, когда мы были очень заняты, вошелъ мой отецъ, я увидѣлъ его и удивился какъ достаетъ у него духу глядѣть на это.
"Теперь я обыкновенно обѣдалъ въ магазинѣ. Иногда я приносилъ обѣдъ съ собою изъ дому, и слѣдовательно дѣла мои шли лучше. Помню какъ хаживалъ я чрезъ Россель-Скверъ съ чѣмъ-нибудь холоднымъ въ маленькой мискѣ подъ мышкой. Странствія мои по улицамъ продолжались; я былъ попрежнему одинокъ и независимъ, но мнѣ не такъ уже было трудно поддерживать свое существованіе. Однако и не заикались о томъ чтобы взять меня изъ магазина; какъ будто я окончательно пристроенъ.
"Наконецъ отецъ мой и родственникъ, часто упомянутый, какъ-то поссорились. Поссорились письменно, ибо я отнесъ родственнику письмо отъ отца, причинившее разрывъ, и не на шутку. Причиной ссоры былъ я. Можетъ-быть дѣло шло отчасти о работѣ моей у окна. Знаю только что вскорѣ послѣ передачи мною письма, родственникъ мой объявилъ мнѣ что его сильно оскорбляютъ изъ-за меня, и что послѣ этого ему невозможно уже держать меня. Я сильно плакалъ, частію отъ неожиданности, частію оттого что онъ очень бранилъ отца, хотя со мною былъ ласковъ. Томасъ, бывшій солдатъ, утѣшалъ меня и говорилъ что это навѣрное къ лучшему. Чувствуя странное облегченіе, скорѣе похожее на какой-то гнетъ, я отправился домой.
«Мать моя взялась уладить дѣло, и уладила на другой день. Она принесла мнѣ приглашеніе вернуться въ магазинъ на слѣдующее утро, а также весьма хвалебный аттестатъ, котораго я несомнѣнно вполнѣ заслуживалъ. Отецъ мой сказалъ что я въ магазинъ уже не вернусь, а буду ходить въ школу. Я лишу безъ гнѣва и злопамятства, ибо знаю какъ все это вмѣстѣ сдѣлало меня тѣмъ что я теперь, но я никогда не забывалъ, не забуду, не могу забыть что мать моя горячо настаивала чтобы меня отправили обратно въ магазинъ. Съ той поры до настоящей минуты ни слова, объ этомъ времени моего дѣтства, съ которымъ теперь я, слава Богу, покончилъ, не говорилъ я никому на свѣтѣ. Не знаю долго ли оно продолжалось: годъ ли, или гораздо болѣе, или меньше. Съ той поры до настоящей минуты отецъ и мать хранили объ этомъ ненарушимое молчаніе. Я ни разу не слыхалъ отъ нихъ ни малѣйшаго намека, даже самаго отдаленнаго, на это время. Никогда ни въ какомъ порывѣ откровенности, ни предъ кѣмъ, даже предъ женой, не поднималъ я до сихъ поръ завѣсы, которую тогда, слава Богу, опустилъ. Пока старый Гонгерфордскій рынокъ не былъ уничтоженъ, пока старое Гонгерфордское крыльцо не было разрушено и самый характеръ почвы не измѣнился, я не имѣлъ духу посѣтить мѣсто гдѣ началось мое рабство. Я ни разу не видалъ его. Я боялся подойти къ нему. Долгіе годы приближаясь къ магазину Роберта Варрена на Страндѣ, я переходилъ на другую сторону улицы, чтобы не слыхать запаха смолы, которою замазываютъ банки съ ваксой, напоминавшаго мнѣ чѣмъ былъ я когда-то. Долго непріятно мнѣ было идти вверхъ по Шандосъ-Стрить. Проходя по старому пути моему домой, я не могъ удержаться отъ слезъ, когда старшій ребенокъ мой уже говорилъ. Съ тѣхъ поръ въ ночныя прогулки мои я часто хаживалъ туда, и вотъ понемногу дошелъ до того что написалъ все это: кажется лишь десятую часть того что могъ бы и хотѣлъ написать!» Сущность позднѣйшихъ разговоровъ объясняющихъ нѣкоторыя мѣста сообщеннаго разказа, и записанныхъ въ то время, можетъ быть добавлена вкратцѣ. Онъ былъ, по всей вѣроятности, лѣтъ десяти не болѣе, когда вышелъ изъ магазина, и все еще очень малъ ростомъ, гораздо меньше, хотя двумя годами старше, нежели первый сынъ его въ то время какъ онъ сообщилъ мнѣ эти обстоятельства. Мать его часто бывала въ магазинѣ ваксы, отецъ всего только раза два. Соперничество преемниковъ Джонатана Варрена съ Робертомъ Варреномъ было доведено до удивительныхъ крайностей въ области объявленій. Фирма ихъ, какъ сообщилъ онъ мнѣ, очень гордилась своею эмблемой: кошкой царапающею сапогъ. Онъ помнилъ также состоявшихъ у нихъ на постоянной службѣ поэтовъ, изъ которыхъ одинъ послужилъ ему оригиналомъ для пѣвца восковыхъ издѣлій гжи Джарли. Все предпріятіе кончилось, однако, какъ обыкновенно кончаются подобныя дѣла. Оно надоѣло младшему родственнику, а нѣкто г. Вудъ, сдѣлавшійся товарищемъ Джорджа, купивъ Джемсовъ пай, продалъ наконецъ все заведеденіе Роберту Варрену. Ему оно принадлежало и тогда, когда мы съ Диккенсомъ говорили объ этомъ, и приносило значительные барыши.
ГЛАВА III.
Школьные дни и вступленіе на поприще жизни.
1824—1830.
править
Какіе слѣды эти странныя испытанія дѣтства оставили на Диккенсѣ въ послѣдствіи, разказъ мой долженъ показать, но были вліянія дѣйствовавшія на него и на пути къ зрѣлому возрасту.
Изъ униженія, глубоко его огорчавшаго, онъ вынесъ прежде всего, хотя, вѣррятно, отчасти безсознательно, естественный страхъ невзгодъ, можетъ-быть еще ожидающихъ его впереди, усиленный прошлыми страданіями; изъ этого мало-по-малу выработалась сама собою твердая рѣшимость даже уступая силѣ обстоятельствъ не быть тѣмъ чѣмъ обстоятельства эти хотятъ его сдѣлать. Всѣ послѣдствія испытанныхъ имъ страданій и униженій не могли быть понятны ему, но современемъ они обнаружились ясно; въ разговорахъ со мною послѣ открытія тайны, онъ объяснялъ многія явленія своей позднѣйшей жизни испытаніями ранней молодости. Много пользы вынесъ онъ изъ нихъ, хотя и не безъ примѣси. Твердая непреклонная воля, неутомимая, непреодолимая энергія, давшая ему силу выйти изъ ничтожества не свернувъ съ пути долга, а добившись возможнаго въ данной сферѣ совершенства и успѣха, эти прекрасныя черты имѣли также и дурную сторону. Онъ сознавалъ это, но не вполнѣ. Что часто дѣлало его въ обществѣ тревожнымъ, смущеннымъ, раздражительнымъ, онъ очень хорошо зналъ; но не зналъ какой опасности подвергается, пересиливая себя. Чрезмѣрная самонадѣянность, убѣжденіе что все возможно для человѣка съ твердою волей, побуждали его нерѣдко слишкомъ много брать на себя. Въ немъ проявлялось иногда даже что-то жесткое и задорное; рѣшенія его принимали характеръ какой-то свирѣпости; чего онъ разъ захотѣлъ, то представлялось ему уже неизмѣннымъ, непреложнымъ, какъ бы шатки ни были основанія на которыхъ мнѣніе его сложилось. Но такъ рѣдко проявлялись черты эти, такъ мало вредили они характеру столь же откровенному и благородному, сколько пылкому и порывистому, что лишь въ очень немногихъ случаяхъ, во все продолженіе дружбы, не прерывавшейся ни на одинъ день слишкомъ тридцать три года, произвели онѣ на меня непріятное впечатлѣніе. Однако эти черты существовали, и когда вдругъ, рядомъ съ женственною почти впечатлительностью и глубокою потребностью сочувствія, я видѣлъ въ немъ суровую, даже холодную самоувѣренность, гордо отстраняющуюся отъ общенія съ другими, мнѣ казалось что вся обычная доброта и кротость его подавлена на время горькимъ сознаніемъ неблагосклонности къ нему судьбы въ ранней молодости. Не разъ видѣлъ я подтвержденіе этому. «Прошу васъ, писалъ онъ мнѣ въ іюнѣ 1862 года, подумать минуту, припомнить то что вы знаете о моемъ дѣтствѣ, и спросить себя, не естественно ли что черты характера сложившіяся тогда и изгладившіяся при болѣе счастливыхъ обстоятельствахъ снова стали проявляться во мнѣ въ послѣднее пятилѣтіе. Незабываемыя страданія тѣхъ далекихъ дней породили раздражительную впечатлительность въ плохо одѣтомъ, плохо питаемомъ мальчикѣ, которая пробудилась снова среди страданій послѣдняго времени.»
Была, однако, во всемъ этомъ одна безусловно хорошая сторона, на которую нужно указать прежде чѣмъ продолжать мой разказъ. Изложеніе бѣдствій его дѣтства уже достаточно показало что онъ никогда не терялъ подъ ихъ гнетомъ драгоцѣнный даръ живой бодрости духа и способность видѣть смѣшную сторону вещей. Изъ всего испытаннаго онъ вынесъ несомнѣнную и прочную пользу. Я уже указывалъ что при самомъ началѣ невзгодъ и трудностей дало направленіе его таланту; надо замѣтить также что вслѣдствіе невзгодъ этихъ онъ самъ сдѣлался однимъ изъ тѣхъ несчастныхъ бѣдняковъ, страданія, добродѣтели и пороки которыхъ послужили матеріаломъ для его блестящей славы. Дѣло бѣдняковъ, за которыхъ говорилъ онъ съ такимъ жаромъ, вызывая смѣхъ и слезы у цѣлаго свѣта, не было для него постороннее, чужое дѣло, которое онъ взялся защищать, а свое собственное. Не маловажно и то обстоятельство что все это извѣдалъ онъ ребенкомъ, а не взрослымъ уже человѣкомъ, что онъ пожалъ лишь плоды несчастій, не запачкавшись въ землѣ, гдѣ коренилось ихъ сѣмя.
Дальнѣйшій шагъ его въ жизни можно передать его собственными словами. "Была школа въ Гампстедъ-Родѣ, которую содержалъ нѣкто г. Джонсъ изъ Вельса. Отецъ дослалъ меня къ нему спросить программу школы. Мальчики обѣдали. Г. Джонсъ рѣзалъ имъ жаркое, въ полотняныхъ нарукавникахъ, когда я явился съ даннымъ мнѣ порученіемъ. Онъ вышелъ ко мнѣ, вручилъ мнѣ программу, и выразилъ надежду что я поступлю въ число его учениковъ. Я и поступилъ. Вскорѣ затѣмъ въ одно утро, въ семь часовъ, я отправился, какъ приходящій ученикъ, въ школу г. Джонса, которая находилась на Морнингтонъ-Плесѣ, и классная комната которой была въ послѣдствіи отрѣзана Бирмингемскою желѣзною дорогой. Но въ то время этой классной комнатѣ не грозили ни компаніи, ни инженеры, и надъ дверью красовалась доска съ надписью: «Веллингтонская домашняя академія».
Въ этой школѣ оставался онъ около двухъ лѣтъ и вышелъ изъ нея на пятнадцатомъ году. Въ мелкихъ сочиненіяхъ своихъ, также какъ и въ Давидѣ Копперфильдѣ, онъ нерѣдко намекаетъ на нее, а одна статья, перепечатанная изъ журнала его Household Words, содержитъ въ себѣ полное ея описаніе. Отчетъ какой даетъ онъ здѣсь о себѣ, — будто благодаря оставшемуся въ памяти раннему материнскому ученію, онъ оказался достаточно подготовленнымъ, чтобы засѣсть за Виргилія, будто получалъ многочисленныя награды и достигъ наконецъ высокаго положенія перваго ученика, — одинъ изъ двухъ знакомыхъ мнѣ школьныхъ товарищей его опровергаетъ; но оба согласны что общій характеръ школы воспроизведенъ удивительно вѣрно, и въ особенности тѣ черты ея которыми она отличалась гораздо болѣе, нежели знаніями своихъ воспитанниковъ.
Въ перепечатанной статьѣ Диккенсъ говоритъ что въ ней замѣчательны были бѣлыя мыши; что мальчики держали снѣгирей, коноплянокъ и даже канареекъ въ конторкахъ, ящикахъ шляпныхъ футлярахъ и другихъ странныхъ для птицъ помѣщеніяхъ, но что любимою охотой были бѣлыя мыши, и мальчики обучали ихъ гораздо лучше, нежели учитель обучалъ мальчиковъ. Онъ припоминаетъ въ особенности одну бѣлую мышь. которая жила въ оберткѣ латинскаго словаря, взбѣгала на лѣстницы, возила римскія колесницы, выкидывала артикулъ ружьемъ, вертѣла колеса, даже съ отличіемъ появилась на сценѣ какъ собака Монтаржиса, и совершила бы конечно еще болѣе славные подвиги, еслибы, своротивъ неосторожно съ дороги на тріумфальномъ шествіи въ Капитолій, не упала въ глубокую чернильницу, гдѣ утонула, окрасившись въ черный цвѣтъ. Однако онъ упоминаетъ также что школа эта славилась до нѣкоторой степени въ околоткѣ, хотя неизвѣстно за что, и прибавляетъ что, по мнѣнію мальчиковъ, главный учитель не зналъ ничего, а одинъ изъ надзирателей зналъ все. «Мы и теперь склонны считать первое изъ этихъ предположеній основательнымъ. Прошлымъ лѣтомъ мы посѣтили мѣсто гдѣ стояла школа, и нашли что желѣзная дорога снесла ее до основанія. Большая линія поглотила рекреаціонную площадку, уничтожила классную комнату и отняла уголъ дома, который, урѣзанный такимъ образомъ, обращается зеленымъ штукатурнымъ профилемъ своимъ къ дорогѣ, словно громадный утюгъ безъ ручки.»
Человѣкъ знавшій его въ то время, Г. Оуенъ П. Томасъ, пишетъ мнѣ (въ февралѣ 1871 года) слѣдующее: «Я имѣлъ честь быть школьнымъ товарищемъ г. Диккенса около двухъ лѣтъ (1824—1826). Оба мы были приходящими учениками въ „классической и коммерческой академіи“ г. Джонса, какъ гласила надпись на фасадѣ дома, находившагося на углу Грандъ-Стрита и Гампстедъ-Рода. Домъ стоитъ и теперь попрежнему, но школа и обширная рекреаціонная площадка изчезли при проведеніи Лондонской Сѣверо-Западной желѣзной дороги, идущей въ косвенномъ направленіи отъ Юстонъ-Сквера подъ Гампстедъ-Родомъ. Мы всѣ играли вмѣстѣ внѣ школы, также какъ вмѣстѣ учились въ ней. (Г. Томасъ перечисляетъ тутъ имена Генри Дансона, нынѣ практикующаго доктора въ Лондонѣ; Даніеля Тобина, которому, какъ я помню, прежній школьный товарищъ часто помогалъ въ послѣдствіи, и Ричарда Бре.) Вы найдете яркую картину школы, начерченную самимъ г. Диккенсомъ въ нумерѣ журнала его Household Words, отъ 11го октября 1851. Статья озаглавлена „Наша школа“. Имена, конечно, вымышленныя, но, кромѣ нѣкоторыхъ легкихъ прикрасъ, лица и событія описаны вѣрно, и всякій кто посѣщалъ эту школу въ то время легко узнаетъ ихъ. Учитель латинскаго языка былъ г. Маввиль или Мандевилъ, хорошо извѣстный въ теченіи многихъ лѣтъ въ библіотекѣ Британскаго Музея. Академія наша, вытѣсненная желѣзною дорогой, была переведена въ другой домъ по сосѣдству; но г. Джонсъ и по крайней мѣрѣ двое изъ его помощниковъ давно уже скончались.»
Одинъ изъ нихъ былъ надзиратель, считавшійся всезнающимъ. Онъ училъ каллиграфіи, математикѣ, англійскому языку, латинскому въ одномъ отдѣленіи младшихъ классовъ, сполня счеты, чинилъ перья и всегда навѣдывался за квартирахъ родителей о здоровьѣ больныхъ мальчиковъ, потому что отажчался хорошими манерами. Его корреспондентъ мой узналъ въ очеркѣ Диккенса, также какъ и маленькаго толстаго танцмейстера, учившаго дѣтей матросскимъ пляскамъ; латинскаго учителя, набивавшаго уши лукомъ отъ глухоты; суроваго дядьку, ходившаго за мальчиками въ скарлатинѣ, и наконецъ самого директора, вѣчно линевавшаго тетради запачканною линейкой изъ чернаго дерева, бившаго виноватыхъ по ладонямъ тѣмъ же адскимъ инструментомъ, или жестоко наказывавшаго ихъ тростью, придерживая панталоны большою рукой своею.
«Я помню г. Диккенса въ школѣ, продолжаетъ г. Томасъ, здоровымъ на видъ мальчикомъ, не высокаго роста, но хорошо сложеннымъ, необыкновенно живымъ, склоннымъ къ шалостямъ, но всегда почти невиннымъ, чего нельзя сказать о большинствѣ мальчиковъ въ этомъ возрастѣ. Ничего не могу я припомнить что бы тогда предвѣщало въ немъ будущую литературную знаменитость. Можетъ-быть онъ былъ еще слишкомъ молодъ. Онъ носилъ голову прямѣе и выше чѣмъ большая часть мальчиковъ, и вообще въ немъ замѣчалась какая-то особенная бодрость. Будничное платье его, состоявшее изъ куртки и панталонъ, я очень хорошо помню, оно было, какъ говорятъ, перечнаго цвѣта, а вмѣсто манишки со сборками, бывшей тогда въ общемъ употребленіи, онъ носилъ отложные воротнички, что придавало ему менѣе модожавый видъ. Онъ выдумалъ особый языкъ, состоявшій въ прибавленіи нѣсколькихъ однозвучныхъ буквъ къ каждому слову, и намъ было лестно, ходя по улицамъ и разговаривая на своемъ языкѣ, казаться иностранцами. Другая забава наша состояла въ томъ чтобы выдумывать экспромптомъ повѣсти. Помню очень хорошо какъ разказывалъ я такія повѣсти, гуляя съ Диккенсомъ и Дансономъ или Тобиномъ.»
Въ присланной мнѣ при этомъ письмѣ собственноручной запискѣ Диккенса, гдѣ дѣло идетъ о какой-то непонятной уже школьной шуткѣ и возвращеніи одного учебника, писанной на четырнадцатомъ году, забавно видѣть въ подписи имени начало росчерка сдѣлавшагося въ послѣдствіи знаменитымъ.
«Много лѣтъ спустя, продолжаетъ г. Томасъ, по этой сохраненной мною запискѣ я узналъ въ знаменитомъ писателѣ мальчика съ которымъ былъ друженъ въ школѣ. Когда г. Диккенсъ пріѣхалъ въ Ридингъ, въ декабрѣ 1854 года, чтобы дать одно изъ первыхъ своихъ публичныхъ чтеній въ пользу литературнаго института, котораго сдѣлался предсѣдателемъ послѣ смерти судьи Толфорда, я воспользовался случаемъ показать ему эту записку, что очень позабавило его. Мы тутъ же разговорились о школьныхъ товарищахъ и между прочимъ о Даніелѣ Тобинѣ, который, какъ я помнилъ, былъ всѣхъ дружнѣе съ нимъ. Онъ мнѣ сказалъ что Тобинъ находится или находился прежде при немъ въ качествѣ секретаря и помощника; но въ дальнѣйшихъ отношеніяхъ между Тобинымъ и его покровителемъ есть какая-то тайна, которой я никогда не могъ уяснить себѣ, ибо вскорѣ потомъ я услышалъ что они разстались окончательно, и вѣроятно былъ какой-нибудь серіозный поводъ разорвать знакомство, начавшееся еще въ дѣтствѣ и продолжавшееся такъ долго, къ великой пользѣ Тобина. Жилъ онъ въ наше школьное время въ одномъ изъ старыхъ теперь и мрачныхъ каменныхъ домовъ на Джорджъ-Стритѣ въ Юстонъ-Родѣ, черезъ нѣсколько дверей отъ трактира подъ вывѣской померанцеваго дерева. Другой очень близкій намъ школьный товарищъ, докторъ Дансонъ, полагаетъ что по выходѣ изъ школы г. Диккенсъ и Тобинъ вступили вмѣстѣ въ контору адвоката, помѣщавшуюся въ Линкольнсъ-Иннъ-Фильдсъ или гдѣ-нибудь по близости.»
Вина Тобина заключалась лишь въ томъ что онъ истощилъ наконецъ даже терпѣніе и доброту Диккенса. Просьбы его о пособіи повторялись такъ безпрерывно что прервать съ нимъ сношенія было единственнымъ средствомъ избавиться отъ нестерпимой навязчивости. Читателю будетъ, конечно, пріятно если къ письму г. Томаса я прибавлю другое, не менѣе интересное, которымъ почтилъ меня докторъ Генри Дансонъ. Тутъ кромѣ веселости и бойкости упоминается также о нѣкоторой склонности къ проказамъ, которой другой школьный товарищъ не замѣтилъ въ Диккенсѣ. Но проказы эти самаго невиннаго свойства и могутъ скорѣе быть приписаны неудержимой живости.
"Помнится мнѣ что я былъ школьнымъ товарищемъ Диккенса около двухъ лѣтъ. Онъ вышелъ раньше меня, полагаю, лѣтъ 15ти. Школа г. Джонса, такъ-называемая Веллингтонская академія, находилась въ Гампстедъ-Родѣ, на сѣверо-восточномъ углу Гранди-Стрита. Домъ гдѣ помѣщалась она снесенъ былъ въ послѣдствіи для Лондонской Сѣверо-Западной желѣзной дороги. Школа эта считалась въ то время отличною, одною изъ лучшихъ въ той части Лондона; но велась она позорно, и мальчики дѣлали весьма мало успѣховъ. Содержарель, г. Джонсъ, былъ родомъ Валліецъ, человѣкъ крайне невѣжественный и настоящій тиранъ, главнымъ занятіемъ котораго было сѣчь мальчиковъ. Диккенсъ очень живо описалъ это заведеніе въ статьѣ озаглавленной «Наша школа», но описаніе это сказочно во многихъ отношеніяхъ и въ особенности въ воздаваемыхъ имъ себѣ похвалахъ. Я не помню чтобы Диккенсъ въ чемъ-либо отличался и получалъ награды. Я полагаю что онъ не выучился тамъ ни греческому, ни латинскому языку, и вы припомните что во всѣхъ его сочиненіяхъ нѣтъ ни одного намека на классическія литературы. Онъ былъ красивый, курчавый мальчикъ, полный живости и бодрости, и вѣроятно всѣ проказы въ школѣ шли отъ него или по крайней мѣрѣ были ему извѣстны. Не думаю чтобъ онъ когда-нибудь подвергался розгамъ г. Джонса. Онъ также какъ и я былъ приходящій ученикъ, а съ приходящими остерегались, чтобы слухи не дошли до родителей. Портретъ его, сдѣланный нѣсколько лѣтъ спустя г. Лауренсомъ, живо напоминаетъ мнѣ наружность его въ то время. Онъ жилъ съ знакомыми въ маленькомъ домикѣ въ переулкѣ къ сѣверу отъ Сеймуръ-Стрита за Капеллой г. Джодкина. Повѣрьте, онъ всѣмъ былъ обязанъ лишь себѣ самому, и его удивительное знаніе англійскаго языка было пріобрѣтено, конечно, долгимъ и терпѣливымъ изученіемъ по выходѣ изъ школы.
"Я не помню мальчика имя котораго вы приводите. Главными его товарищами были, кажется, Тобинъ, Г. Томасъ, Бре и я. Первый помогалъ ему во всѣхъ продѣлкахъ, и знакомство ихъ продолжалось, повидимому, много лѣтъ послѣ. Въ то время изданія Пенни-Магазинъ и Субботній Сборникъ выходили еженедѣльно и жадно читались нами. Мы держали пчелъ, бѣлыхъ мышей и другихъ животныхъ тайкомъ въ нашихъ ящикахъ. Механическія искусства процвѣтали у насъ: мы изготовляли кареты, насосы и лодки, которыя приводились въ движеніе бѣлыми мышами.
"Въ то время, помнится, Диккенсъ принялся писать маленькіе разказы, и у насъ устроилось что-то въ родѣ клуба для ихъ распространенія. Онъ очень бѣгло владѣлъ особымъ, выдуманнымъ нами, языкомъ, совершенно непонятнымъ для постороннихъ. Мы отличались также въ драматическихъ представленіяхъ. Мы строили маленькіе театры и очень роскошно ставили на нихъ піесы: Мельникъ и слуги его; Черри и Ясная Звѣзда. Помнится, г. Виверли, теперешній декораторъ, помогалъ намъ въ этомъ. Диккенсъ всегда былъ коноводомъ этихъ представленій, которыя давались иногда очень торжественно, предъ публикой, состоявшею изъ мальчиковъ и надзирателей. Братъ мой, съ помощью Диккенса, весьма блистательно поставилъ Мельника. Биверли построилъ намъ мельницу такъ искусно что она разваливалась при содѣйствіи бураковъ. Въ одно представленіе, фейерверкъ въ заключительной сценѣ, оканчивающейся разрушеніемъ мельницы, былъ такъ эффектенъ что вмѣшалась полиція и стала сильно стучаться въ дверь. Можетъ-быть отсюда началась любовь Диккенса къ театру.
«Я помню очень хорошо, какъ однажды, подъ предводительствомъ Диккенса, мы притворились нищими въ Друммондъ-Стритѣ и просили милостыню у прохожихъ, преимущественно у старухъ. Одна изъ нихъ отвѣтила намъ что у ней нѣтъ денегъ для маленькихъ бродягъ. Когда старуха приходила въ смущеніе отъ нашей навязчивости, Диккенсъ разражался хохотомъ и бросался бѣжать. Я встрѣтился съ нимъ въ воскресенье утромъ вскорѣ послѣ выхода его изъ школы, и мы очень набожно отправились къ утренней службѣ въ Сеймурстритскую капеллу. Я долженъ сказать съ сожалѣніемъ что Диккенсъ вовсе не слушалъ богослуженія, смѣшилъ меня замѣчаніями что обѣдъ его готовъ, картофель перестоится, и вообще велъ себя такъ что насъ весьма могли бы вывести изъ капеллы. Нѣсколько времени спустя я имѣлъ извѣстіе о немъ отъ Тобина, котораго встрѣтилъ въ Линкольнсъ-Иннъ-Фильдѣ съ дымящеюся миской горячаго въ рукахъ. Изъ словъ его я заключилъ что Диккенсъ съ нимъ въ одной конторѣ или гдѣ-нибудь неподалеку. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ прежде чѣмъ я узналъ, прочитавъ „Нашу школу“, что блестящій и знаменитый теперь Диккенсъ не кто иной какъ мой школьный товарищъ. Я не хотѣлъ ему навязываться, и лишь года три-четыре тому назадъ, когда онъ предсѣдательствовалъ на обѣдѣ университетской коллегіи въ помѣщеніи Виллиса и произнесъ весьма блестящую и эффектную рѣчь, я послалъ ему поздравительную записку, напоминая о нашемъ старомъ товариществѣ. Онъ отвѣтилъ мнѣ очень любезною запиской, которою я весьма дорожу. Посылаю вамъ копіи той и другой»[3].
Отъ самого Диккенса я не много слышалъ объ описываемой школѣ, но знаю что кромѣ журнальной статьи онъ ее имѣлъ въ виду и при очеркѣ Салемъ-Гауса въ Давидѣ Копперфильдѣ. Въ томъ обстоятельствѣ что одинъ изъ надзирателей этой школы поступилъ учителемъ къ мальчику пріятеля нашего Макреди, Диккенсъ видѣлъ подтвержденіе любимой теоріи своей о тѣснотѣ свѣта, гдѣ предметы и люди которымъ повидимому почти невозможно встрѣтиться безпрерывно сталкиваются другъ съ другомъ. Тобинъ состоялъ уже при немъ, когда онъ посѣщалъ Докторсъ-Коммонсъ; но оба мои корреспондента ошибаются, предполагая что онъ служилъ съ нимъ вмѣстѣ въ конторѣ ходатая по дѣламъ. Мнѣ казалось болѣе вѣроятнымъ что съ нимъ былъ тамъ другой знакомый дѣтства, сдѣлавшійся въ послѣдствіи адвокатомъ, не упоминаемый въ числѣ школьниковъ ни г. Томасомъ, ни г. Дансономъ, но часто виданный мною въ позднѣйшіе годы у Диккенса, который всегда обнаруживалъ къ нему большое уваженіе, естественное слѣдствіе столь давней пріязни. Но и мое предположеніе оказалось несправедливымъ. Дѣло въ томъ что Диккенсъ, выйдя изъ Веллингтонской академіи, былъ короткое время ученикомъ въ школѣ одного г. Даусона въ Генріеттсъ-Стритѣ. Тамъ-то г. Миттовъ, о которомъ я говорилъ, былъ его товарищемъ. Потомъ они поступили вмѣстѣ писцами въ контору г. Моллоя, на Нью-Скверѣ въ Линкольнсъ-Иннѣ. Когда же вскорѣ Диккенсъ лишился этого мѣста, отецъ его склонилъ одного адвоката въ Грезъ-Иннѣ, г. Эдуарда Блекмора, принять его на подобную же должность. Единственными свѣдѣніями какія имѣемъ о немъ въ этомъ званіи писца, мы обязаны упомянутому г. Блекмору, который кратко и, безъ сомнѣнія, вѣрно описалъ дѣятельность его на поприщѣ юридическомъ. Нельзя сказать чтобы дѣятельность эта была значительна, но трудно было бы можетъ-быть найти болѣе знаменитаго человѣка носившаго такое званіе.
«Я хорошо знокомъ былъ съ его родителями, пишетъ г. Эдуардъ Блекморъ, и такъ какъ у меня была тогда контора въ Грезъ-Иннѣ, то они спросили меня не могу ли я найти ему занятія. Онъ былъ живой юноша, съ умнымъ лицомъ, и я взялъ его къ себѣ въ качествѣ писца. Онъ поступилъ ко мнѣ въ маѣ 1827 и вышелъ въ ноябрѣ 1828. У меня и теперь есть веденная имъ счетная книга мелкихъ конторскихъ расходовъ, въ которой записывалось и его скромное жалованье, сначала по 13 шиллинговъ и шести пенсовъ, а потомъ по пятнадцати шиллинговъ въ недѣлю. Въ конторѣ происходили разныя сцены, которыя онъ должно-быть зорко подмѣчалъ, ибо я узналъ ихъ въ его Пиквикѣ и Никльби, и если я не очень ошибаюсь, то оригиналами для нѣкоторыхъ его характеровъ послужили люди мнѣ хорошо знакомые. Вкусъ его къ театру находилъ большое сочувствіе въ товарищѣ его, писцѣ Поттерѣ, съ тѣхъ поръ скончавшемся, съ которымъ онъ былъ особенно близокъ. Они пользовались всякимъ случаемъ, чтобы ходить безъ моего вѣдома въ одинъ изъ второстепенныхъ театровъ, гдѣ, какъ узналъ я въ послѣдствіи, не рѣдко даже брали на себя роли. Послѣ того какъ вышелъ онъ отъ меня, я встрѣчалъ его повременамъ въ канцлеровомъ судѣ; онъ записывалъ дѣла какъ корреспондентъ газеты. Затѣмъ я потерялъ его изъ виду, пока не появился его Пиквикъ.»
Это письмо указываетъ какое положеніе занималъ Диккенсъ у г. Блекмора, и стоитъ только обратиться къ тому мѣсту гдѣ перечисляются различныя степени должностей въ адвокатской конторѣ, чтобы понятъ это положеніе яснѣе. Диккенсъ стоялъ гораздо ниже письмоводителя внесшаго залогъ и готовящагося въ адвокаты; далеко ему было и до бухгалтера, тратящаго почти все жалованье — тридцать шиллинговъ въ недѣлю — на свои удовольствія; не могъ онъ даже стать на ряду съ конторщикомъ среднихъ лѣтъ, всегда нуждающимся и скудно одѣтымъ. Онъ былъ просто одинъ изъ состоящихъ при конторѣ юношей, которые впервые надѣли сюртукъ, чувствуютъ подобающее презрѣніе къ мальчикамъ посѣщающимъ школу, заходятъ толпой вечеромъ за пути домой ѣсть колбасы и пить портеръ, и думаютъ что надо наслаждаться жизнью". Вотъ чего пока достигъ онъ — и только. Онъ былъ состоящій при конторѣ юноша.
Но и тутъ продолжался процессъ воспитанія наперекоръ всему что, повидимому, должно было его задерживать. Для жизни Диккенсъ вынесъ гораздо болѣе отъ г. Моллоя и г. Блекмора нежели изъ Веллингтонской домашней академіи или школы г. Даусона. Однако стараться отождествить безъ его собственныхъ указаній черты встрѣчаемыя въ его книгахъ съ тѣмъ что извѣдалъ онъ въ той или другой изъ этихъ конторъ, было бы предпріятіе безплодное и безнадежное. Во всѣхъ произведеніяхъ своихъ, отъ самыхъ раннихъ до самыхъ позднихъ, онъ усердно разрабатывалъ поле открывающееся наблюдателю жизни и нравовъ въ адвокатской конторѣ; но теперь дѣло идетъ не о многочисленныхъ видахъ родоваго понятія «конторщикъ» очерченныхъ имъ для забавы читателей, а о томъ какъ воспользовался онъ случаями и выгодами представляемыми новымъ его положеніемъ. Лучшимъ комментаріемъ на всѣ эти годы могутъ служить слова оказанныя его отцомъ пріятелю принимавшему въ немъ участіе, которыя онъ при мнѣ нѣсколько разъ шутливо, но добродушно повторялъ: «Скажите пожалуста, мистеръ Диккенсъ, гдѣ воспитывался вашъ сынъ? — Вотъ видите ли, государь мой… га! га!… онъ, можно сказать, самъ себя воспиталъ.» Гиббонъ говорить что всѣ люди возвышающіеся надъ обыкновеннымъ уровнемъ получаютъ двоякое воспитаніе: первое отъ учителей, а второе, и болѣе важное, отъ себя самихъ. Диккенсу досталось на долю только послѣднее; но этого съ него было довольно.
Пришлось употребить еще почти полтора года на приготовленіе къ занятію которое онъ въ это время рѣшился окончательно избрать, какъ могущее дать, при его способностяхъ, удовлетворительный доходъ, и за которое отецъ уже принялся съ нѣкоторыхъ поръ для поправленія средствъ семейства. Чарльзъ продолжалъ жить съ отцомъ въ Гампстедѣ въ школьное время, потомъ въ домѣ близь Сеймуръ-Стрита, упоминаемомъ докторомъ Дайсономъ, и наконецъ, когда Диккенсъ старшій вступилъ въ галлерею парламентскихъ стенографовъ, въ Бевтинкъ-Стритѣ на Манчестеръ Скверѣ. Вѣроятно подъ вліяніемъ даннаго ему примѣра, онъ вознамѣрился подготовиться основательно къ дѣлу за которое недавно взялся отецъ его, — къ должности стенографа парламентскихъ преній для газетъ. Онъ принялся энергически за изученіе стенографіи, и чтобы пріобрѣсти свѣдѣнія необходимыя образованному юношѣ, а также и для удовлетворенія болѣе серіозной любознательности, сдѣлался прилежнымъ посѣтителемъ читальни Британскаго Музея. Онъ часто говаривалъ что это время провелъ онъ съ наибольшею для себя пользой, и, судя по результатамъ, это должно быть справедливо. Никто знавшій его въ послѣдствіи и говорившій съ нимъ о книгахъ и разныхъ отрасляхъ знанія не могъ бы подумать что воспитаніе которое самъ онъ далъ себѣ было такое отрывочное, непослѣдовательное, какъ я описалъ. Секретъ заключался въ томъ что онъ становился тотчасъ же въ уровень со всякимъ дѣломъ за которое принимался и всегда соблюдалъ тѣ правила какими руководствовался герой его повѣсти. «Все, за что ни брался я въ жизни, я старался всѣми силами дѣлать хорошо. Всякому начинаемому дѣлу я посвящалъ себя вполнѣ, всецѣло. Золотымъ моимъ правиломъ было не дѣлать спустя рукава ничего такого къ чему можно приложить всѣ свои способности и никогда не выказывать пренебреженія къ моему труду.»
О трудностяхъ встрѣчавшихся ему при изученіи стенографіи, и о соображеніяхъ побудившихъ его заняться ею онъ также упоминаетъ въ Копперфильдѣ. Онъ слышитъ что многіе люди отличившіеся на разныхъ поприщахъ начали съ составленія отчетовъ о парламентскихъ преніяхъ, и предостереженіе пріятеля, что пріобрѣтеніе одного механическаго навыка необходимаго для успѣха въ этомъ дѣлѣ потребуетъ можетъ-быть нѣсколькихъ лѣтъ, не испугало его. «Полное усвоеніе всѣхъ пріемовъ стенографическаго письма, говорили ему, равняется приблизительно по трудности основательному изученію шести языковъ.» Не смущаясь онъ приступилъ къ трудной задачѣ, самъ служа себѣ учителемъ и въ этомъ, какъ въ болѣе важныхъ предметахъ; купилъ за полъ-гинеи книгу г. Гурни и прилежно принялся надъ нею работать. «Измѣненія производимыя точками, значащими въ одномъ положеніи одно, а въ другомъ совсѣмъ другое; чудесное значеніе кружковъ; изумительныя послѣдствія значковъ похожихъ съ виду на лапки мухъ; страшная сила кривой линіи проведенной не на мѣстѣ, все это тревожило меня не только за яву, но и во снѣ. Пробившись слѣпо чрезъ эти трудности и овладѣвъ азбукой, я увидѣлъ предъ собою рядъ новыхъ ужасовъ, такъ-называемые произвольные знаки, самые мучительные знаки какіе мнѣ извѣстны, не допускавшіе возраженій и разсужденій: что-то похожее на кусокъ паутины означаетъ „ожиданія“; чернильная вертикальная полоса, напоминающая ракету, значить „невыгодно“, а почему, не спрашивай. Когда я забилъ себѣ въ память эти ужасы, оказалось что все остальное изъ нея изгладилось; начавъ опять сначала, я забылъ дальнѣйшее; пока затверживалъ одну часть системы, другая отъ меня ускользала, словомъ, было отъ чего впасть въ отчаяніе.»
Что предохранило героя романа отъ отчаянія — извѣстно читателю; автору самому было суждено испытать нѣчто подобное. Надо однако сказать предварительно что когда подчинилъ онъ себѣ сложное и неподатливое орудіе стенографіи, доступъ къ желаемой цѣли еще не открылся ему. «Никогда не бывало такого стенографа, какъ Диккенсъ», часто говаривалъ мнѣ г. Бирдъ, первый человѣкъ съ которымъ онъ сблизился на новомъ поприщѣ, и съ которымъ до конца жизни поддерживалъ самыя дружественныя отношенія. Но не оказалось еще мѣста для него въ парламентской галлереѣ. Ему пришлось прослужить почти два года стенографомъ пра одной изъ конторъ въ Докторсъ-Коммовсъ, занимаясь въ разныхъ судахъ, прежде чѣмъ сдѣлался онъ участникомъ въ парламентскихъ трудахъ и побѣдахъ. Утѣшеніемъ ему служило почти то же что поддерживало его героя въ подобныхъ же испытаніяхъ. У него также была своя Дора, стоявшая также повидимому на недоступной высотѣ; и онъ стремился къ недостижимой цѣли, и стремился безплодно: онъ своего не добился, а она къ счастію не умерла; но и въ дѣйствительности, какъ въ романѣ, недосягаемый предметъ поклоненія давалъ силы своему поклоннику, вносилъ въ жизнь его радость, счастіе и свѣтлыя мечты. Я говаривалъ ему смѣясь что вѣрю только въ вымышленную Дору, но внезапное появленіе настоящей, лѣтъ черезъ шесть послѣ того какъ Копперфильдъ былъ написанъ, убѣдило меня что эти главы его книги тѣснѣе связаны съ дѣйствительностью чѣмъ я предполагалъ. Все-таки я затруднялся допустить это, и не хотѣлъ вѣрить что давнишнее чувство оставило въ немъ какіе-либо слѣды. Отвѣтъ его (1855) бросаетъ нѣкоторый свѣтъ за это время его молодости, и поэтому я рѣшаюсь сообщить здѣсь что онъ писалъ мнѣ.
«Я не совсѣмъ понимаю что вы разумѣете, говоря что я преувеличиваю силу чувства, испытаннаго двадцать пять лѣтъ тому назадъ. Если вы разумѣете мое чувство, то принявъ въ соображеніе неудержимую страстность моей природы, а также и то что это началось когда я былъ въ годахъ Чарли (сына его), что я не имѣлъ другаго помышленія въ теченіи четырехъ лѣтъ въ такое время, когда четыре года равняются шестнадцати, что твердая рѣшимость преодолѣть всѣ встрѣчающіяся препятствія ввела меня въ міръ журнальной литературы и возвысила надъ тысячами людей, принявъ въ соображеніе все это, вы должны сознаться что ошибаетесь, ибо такого чувства нельзя преувеличить. Я самъ въ послѣдствіи удивлялся себѣ. Я такъ страдалъ, такъ работалъ, сочинялъ такіе безумные романы, что теперь, видя причину всего этого, я самъ не понимаю себя. Не думая ни минуты что лучше было бы намъ не разлучаться, я не знаю однако ничего что сильнѣе бы на меня подѣйствовало. Нельзя вообразить себѣ какъ страдалъ я отъ одного воспоминанія, когда писалъ Копперфильда. Точно такъ же какъ не могу я равнодушно открыть эту книгу, я не могу (даже въ сорокъ четыре года) видѣть это лицо, слышатъ этотъ голосъ, не переносясь горестно на развалины всѣхъ юношескихъ надеждъ.»
Однако въ трезвомъ свѣтѣ сорока-четырехлѣтняго возраста отжившій романъ блѣднѣлъ болѣе и болѣе. Вскорѣ послѣ приведеннаго письма онъ преспокойно сдѣлалъ съ женой визитъ своей юношеской Дорѣ, хладнокровно осмотрѣлъ въ передней чучелу ея любимой собачки Джипъ, а въ концѣ слѣдующаго мѣсяца принялся за романъ въ которомъ выводилась Флора, противуполагаемая прежней Дорѣ, и списанная съ того же оригинала. Въ этомъ вымыслѣ былъ веселый, но добродушный юморъ, и если второй очеркъ обнаружилъ многія смѣшныя стороны юности, то на первый онъ до конца жизни всегда смотрѣлъ съ глубокимъ чувствомъ.[4]
ГЛАВА IV.
Галлерея стенографовъ и газетная литература.
1831—1835.
править
Диккенсу было девятнадцать лѣтъ, когда онъ наконецъ вступилъ въ галлерею. Отецъ его, съ которымъ онъ продолжалъ жить въ Бентинкъ-Стритѣ, уже занималъ въ ней мѣсто, какъ сотрудникъ Morning Chronicle, и находился теперь въ болѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ, вслѣдствіе прибавки къ служебной пенсіи дохода, добытаго новымъ, почтеннымъ трудомъ. Самъ же Чарльзъ присоединился къ этой газетѣ нѣсколько позже. Сначала онъ работалъ для True Sun, журнала къ редакціи котораго принадлежало нѣсколько короткихъ моихъ пріятелей, вслѣдствіе чего и я сдѣлался его сотрудникомъ, а въ послѣдствіи, вмѣстѣ со всѣми заинтересованными въ этомъ изданіи, участникомъ въ постигшихъ его затрудненіяхъ. Самое грозное изъ этихъ затрудненій состояло въ томъ что въ одинъ прекрасный день всѣ стенографы отказались работать. Помню очень хорошо какъ въ то страшное время замѣтилъ я на лѣстницѣ великолѣпнаго дома, гдѣ мы жили, молодаго человѣка моихъ лѣтъ, выраженіе лица котораго вездѣ привлекло бы вниманіе, и котораго имя я тогда услышалъ въ первый разъ. Имени этому уже тогда придавало особый интересъ то обстоятельство, что «молодой Диккенсъ» явился какъ адвокатъ стакнувшихся стенографовъ и повелъ ихъ дѣло съ успѣхомъ. Потомъ, въ продолженіи двухъ парламентскихъ сессій, онъ работалъ для газеты Mirror of Parliament, которую основалъ и велъ дядя его по матери; наконецъ, на двадцать третьемъ году, онъ сдѣлался сотрудникомъ Morning Chronicle.
Шагъ гораздо болѣе важный (хотя въ то время онъ не сознавалъ всей его важности) сдѣлалъ онъ не задолго до этого. Въ январьскомъ выпускѣ 1834 года журнала издававшагося тогда подъ названіемъ Old Monthly Magazine появилось въ печати первое его произведеніе. Онъ самъ описалъ съ какимъ страхомъ и трепетомъ въ вечернія сумерки опустилъ онъ эту рукопись (озаглавленную не «Мистеръ Минусъ съ братцемъ», какъ полагалъ онъ въ послѣдствіи, а «Сосѣдка мистрисъ Джозефъ Портеръ», какъ показываетъ справка съ журналомъ) въ темный почтовый ящикъ, у темной конторы, на темномъ дворѣ во Флитъ-Стритѣ, и пересказалъ съ какимъ волненіемъ увидѣлъ онъ ее во всей славѣ печати. «Я вошелъ тогда на полчаса въ Всстминстеръ-Голъ, потому что глаза мои, отуманенные радостью и гордостью, не выносили улицы и нельзя ихъ было на ней показывать.» Онъ купилъ книжку журнала въ лавкѣ на Страндѣ; ровно два года спустя онъ узналъ торговца продавшаго ему эту книжку и ни прежде ни послѣ ему не встрѣчавшагося въ младшемъ членѣ издательской фирмы который явился къ нему на квартиру въ Форнивальсъ-Иннѣ, куда переѣхалъ онъ вскорѣ по вступленіи въ галлерею, съ предложеніемъ давшимъ начало Пиквику.
Этими двумя годами ограничивается вся его стенографская дѣятельность и всѣ связанныя съ нею обязательства, но что занятіе это имѣло великое значеніе для выработки его способностей и характера, въ этомъ не можетъ-быть сомнѣнія. «Образовательной силѣ трудной журнальной работы я всегда приписываю мои первые успѣхи», говорилъ онъ нью-йоркскимъ издателямъ, прощаясь съ ними. Ему открылись новыя области, исполненныя разнообразныхъ явленій, которыя онъ усвоилъ своею живою и точною наблюдательностью. На его глазахъ отжили вѣкъ свой старые дилижансы и старые постоялые дворы; но не скоро отживутъ они свой вѣкъ для читателя исполненныхъ жизни страницъ его. «Ни одинъ сотрудникъ газеты — писалъ онъ мнѣ въ 1845 году — не испыталъ въ такое короткое время столько разъѣздовъ на почтовыхъ и въ дилижансахъ, какъ я. Да и хорошо было служить издателямъ Morning Chronicle. Большое ли, малое ли, все бывало равно. Я ставилъ на счетъ полдюжины паденій на трехъ дюжинахъ миль. Я ставилъ на счетъ шинель закапанную восковою свѣчей, пока писалъ я въ глухую полночь, летя въ каретѣ парой. Я ставилъ на счетъ всевозможныя поврежденія по пятидесяти разъ въ поѣздку — естественное слѣдствіе быстроты ѣзды нашей. Я ставилъ на счетъ ломку шляпъ, ломку багажа, ломку экипажей, ломку сбруи, все кромѣ ломки головы — единственное за что они не охотно заплатили бы.»
Онъ говорилъ въ томъ же смыслѣ двадцать лѣтъ спустя, предсѣдательствуя на годичномъ обѣдѣ газетнаго фонда, когда онъ изложилъ въ рѣчи своей всю сущность своей дѣятельности въ области журналистики. «Я говорю здѣсь не какъ адвокатъ за довѣрителя почти вовсе мнѣ незнакомаго; я стою за братьевъ моихъ. Я вступилъ въ галлерею нижней палаты, какъ парламентскій стенографъ, мальчикомъ, и оставилъ ее — едва вѣрится неумолимой истинѣ — почти тридцать лѣтъ тому назадъ. Я работалъ для газетъ при такихъ обстоятельствахъ о которыхъ многіе изъ присутствующихъ здѣсь собратій моихъ не имѣютъ понятія. Я часто переписывалъ для наборщиковъ со стенографическихъ записокъ моихъ важныя рѣчи, требовавшія строжайшей точности, гдѣ ошибка сильно повредила бы молодому человѣку; переписывалъ на ладони, при свѣтѣ тусклаго фонаря, несясь ночью по глухой мѣстности въ почтовой каретѣ, съ необыкновенною тогда скоростью пятнадцати миль въ часъ. Послѣдній разъ какъ былъ я въ Экзетерѣ, я зашелъ во дворъ замка, чтобъ указать пріятелю мѣсто гдѣ я нѣкогда записалъ рѣчь лорда Джона Росселя къ избирателямъ на Девонскихъ выборахъ, посреди горячей драки всѣхъ бродягъ графства и подъ такимъ проливнымъ дождемъ, что два добродушные товарища, свободные въ эту минуту, держали носовой платокъ надъ моею записною книжкой словно балдахинъ въ какой-нибудь торжественной процессіи. Я до боли писалъ на колѣняхъ своихъ въ старой галлереѣ стараго зданія нижней палаты, я ноги отстоялъ въ тѣсномъ чуланѣ стараго зданія верхней палаты, куда насъ загоняли какъ барановъ, и гдѣ мы, давя другъ друга, ждали пока не перетрясутъ весь вѣковой хламъ канцелярій. Возвращаясь съ оживленныхъ политическихъ сходокъ въ провинціи въ ожидающую лондонскую редакцію, я вываливался чуть ли не изо всѣхъ извѣстныхъ въ нашей странѣ экипажей. Полночь заставала меня на грязныхъ проселкахъ, миляхъ въ пятидесяти отъ Лондона, со сломанными колесами, измученными лошадями и пьяными почтальйонами, и однако я поспѣвалъ во-время въ редакцію, и никогда не забуду я какъ покойный мистеръ Блекъ встрѣчалъ меня радушными привѣтствіями, изливавшимися на прямомъ шотландскомъ нарѣчіи изъ самого прямаго сердца, какое когда-либо зналъ я. Объ этихъ мелочахъ я упоминаю въ доказательство что мнѣ памятна привлекательность моего стараго занятія. Никогда не изгладится во мнѣ сознаніе удовольствія какое доставляли мнѣ необходимыя для этого дѣла проворство и искусство. Умѣнье и навыкъ пріобрѣтенный мною тогда я сохранилъ до сихъ поръ, такъ что, полагаю, могъ бы завтра же взяться за прежнюю работу. И теперь, сидя въ этой залѣ, или гдѣ бы то ни было, и слушая скучную рѣчь (явленіе иногда встрѣчающееся) я нерѣдко забавляюсь тѣмъ что въ умѣ по-старому слѣжу за ораторомъ, и подчасъ, повѣрите ли, замѣчаю что рука моя движется по скатерти, какъ будто записывая все что говорится.» Это я самъ часто замѣчалъ за нимъ. У него просто была такая привычка.
Г. Джемсъ Грантъ, писатель, бывшій самъ въ галлереѣ съ Диккенсомъ, заявляетъ что между осьмьюдесятью или девяноста находившимися тамъ стенографами онъ занималъ первое мѣсто не только по точности, но также и по удивительной быстротѣ съ какою записывалъ; что держалъ онъ себя очень сдержанно и оказывая надлежащую учтивость всѣмъ, съ кѣмъ ни приходилъ въ сношенія по своимъ обязанностямъ, сблизился съ однимъ только г. Томасомъ Бирдомъ, работавшимъ тогда для Morning Herald. Я уже упоминалъ о дружескихъ отношеніяхъ сохранившихся между ними до конца жизни Диккенса, и въ подтвержденіе словъ г. Гранта могу еще заявить что единственный товарищъ по журналистикѣ, называемый имъ всегда съ особеннымъ уваженіемъ, былъ покойный г. Винсентъ Доулингъ, долго издававшій Bell’s Life, съ которымъ личное знакомство Диккенса не продолжалось, но о характерѣ и способностяхъ котораго онъ имѣлъ весьма высокое мнѣніе. Все что можно бы прибавить къ сообщеннымъ уже извѣстіямъ объ этомъ времени, читатель самъ легко дополнитъ. Сохранилось письмо писанное Диккенсомъ въ одну изъ его спѣшныхъ поѣздокъ. Считаю не лишнимъ привести его здѣсь, не потому чтобъ оно содержало что-либо новое, а потому что описываетъ съ пріятною живостью сказанное уже выше.
Онъ пишетъ во «вторникъ утромъ», въ маѣ 1835, изъ гостиницы въ Бристолѣ, куда отправился во главѣ нѣсколькихъ корреспондентовъ по случаю упомянутыхъ выше Девонширскихъ выборовъ, вмѣстѣ съ г. Бирдомъ, присоединившимся на этотъ разъ отъ редакціи Morning Herald къ экспедиціи отправляемой редакціей Morning Chronicle. Онъ надѣется прислать «заключеніе Росселева обѣда» съ дилижансомъ Куперовой компаніи, отправляющимся изъ Бристоля на слѣдующее утро въ половинѣ седьмаго; а съ первымъ Беллевымъ дилижансомъ въ четвергъ утромъ обѣщаетъ доставить отчетъ объ обѣдѣ въ Батѣ, написавъ на конвертѣ «очень нужное» и назначивъ подателю особое награжденіе. Бирдъ ѣдетъ въ Батъ на слѣдующее утро. Самъ Диккенсъ намѣревается вернуться съ почтой изъ Марльборо. Онъ не сомнѣвается что если рѣчь лорда Джона не будетъ чрезвычайно длинна, ее можно будетъ «сдѣлать» на пути въ Марльборо. «Во всякомъ случаѣ стоить попытаться, Принимая въ соображеніе громадное удобство что оттуда можно будетъ достать верховыхъ лошадей. Нечего говорить, продолжаетъ онъ, что работа будетъ горячая и только двоимъ намъ подъ силу, такъ какъ придется просидѣть двѣ ночи напролетъ чтобы поспѣть во-время.» Онъ прибавляетъ что выспавшись немного, они тотчасъ же со всею поспѣшностію вернутся въ Лондонъ, но если ихъ всюду будутъ доставлять исправно, то придется останавливаться въ разныхъ мѣстахъ, расплачиваться и благодарить. Затѣмъ они вмѣстѣ съ Бирдомъ свидѣтельствуютъ искреннее почтеніе своему издателю.
Можно присовокупить еще одинъ анекдотъ изъ этого же времени, разказанный, какъ утверждаютъ, имъ самимъ, но съ такими однако неточностями, какихъ нельзя бы отъ него ожидать. Говорятъ будто покойный лордъ Дерби, тогда еще г. Станли, по какому-то важному случаю произнесъ рѣчь, которую всѣ газетчики сочли нужнымъ значительно сократить; будто существенный смыслъ этой рѣчи былъ однако такъ вѣрно переданъ въ Morning Chronicle что г. Станли, которому понадобилось имѣть эту рѣчь въ болѣе полномъ видѣ, пригласилъ стенографа помянутой газеты къ себѣ въ Карльтонъ-Гаусъ-Террасъ чтобы составить ее всю какъ была она сказана; будто Диккенсъ явился и сдѣлалъ требуемую работу, и будто, наконецъ, обѣдая недавно у г. Гладстона, онъ нашелъ столовую почему-то себѣ знакомою и припомнилъ потомъ по справкамъ что тутъ онъ составлялъ рѣчь г. Станли. Дѣло это находилось въ связи съ кратковременнымъ существованіемъ газеты Mirror of Parliament. Не по требованію г. Станли, а для этого изданія, основаннаго дядей Диккенса и обѣщавшаго давать буквально точные отчеты о парламентскихъ преніяхъ, была составлена, какъ разказано выше, знаменитая рѣчь противъ О’Коннеля. Молодой стенографъ отправился въ Карльтонъ-Террасъ потому что иначе какъ тамъ нельзя было сдѣлать работу для дяди Барроу, и если въ послѣдствіи великій писатель очутился въ той же комнатѣ въ гостяхъ у перваго министра, то развѣ мѣсяца за два до своей смерти, когда онъ впервые былъ у г. Гладстона и завтракалъ съ нимъ.
Этимъ случаемъ можно заключить разказъ о его дѣятельности въ парламентской галлереѣ. Прибавлю только что онъ не вынесъ изъ нея высокаго мнѣнія о нижней палатѣ и ея герояхъ, и потомъ въ теченіи всей жизни не упускалъ случая выразить презрѣніе свое къ Пиквиковскому умствованію, часто заступающему въ нашемъ законодательствѣ мѣсто здраваго смысла.
Другое занятіе между тѣмъ не упускалось изъ виду. Чтобы прослѣдить его, намъ нужно нѣсколько вернуться назадъ. Со времени появленія перваго очерка въ Monthly Magazine, девять другихъ подобныхъ очерковъ оживили страницы того же изданія; два изъ нихъ, появившійся въ августѣ 1834 года, и потомъ послѣдній въ февралѣ 1835, впервые подписаны были псевдонимомъ Бозъ. Это было прозвище любимаго ребенка младшаго брата Диккенса, Августа, котораго онъ въ честь викарія Векфильдскаго называлъ Мозесъ, при шутливомъ картавомъ произношеніи изъ имени Мозесъ вышло Бозесъ, а потомъ въ сокращеніи Бозъ. «Бозъ было слово привычное мнѣ задолго до начала моего авторства, и я воспользовался имъ какъ псевдонимомъ». Очерки Боза были сочинены когда еще и названіе это не было имъ пріискано, и никто не думалъ обращать на нихъ особаго вниманія; затѣмъ нужно было найти средство извлечь изъ нихъ какую-нибудь пользу. Собственникомъ и издателемъ Магазина былъ въ то время нѣкто г. Голландъ, вернувшійся изъ Южной Америки, гдѣ участвовалъ въ походахъ Боливара, въ чинѣ капитана. Онъ надѣялся сдѣлать это изданіе органомъ своего пламеннаго либерализма. Но эта надежда, а вмѣстѣ и здоровье, измѣнили ему, и онъ былъ вынужденъ отказаться отъ помѣщенія очерковъ какъ скоро за нихъ потребовалось вознагражденіе. И онъ и Магазинъ его, кажется, немногими недѣлями пережили вечеръ проведенный мною съ нимъ въ Доути-Стритѣ въ 1837 году, когда онъ весьма трогательно говорилъ о всѣхъ неудачахъ своихъ въ жизни и о помощи оказанной ему Диккенсомъ.
Такъ какъ изъ Магазина ничего не получалось, то, весьма естественно, очерки перестали появляться въ немъ; еще прежде выхода упомянутой февральской книжки нашелся имъ другой сбыть. Задумано было вечернее изданіе при Morning Chronicle. Соотечественнику г. Блека, Джорджу Богарту, занимавшемуся приготовленіями къ нему, Диккенсъ, изъ квартиры своей въ Форнивальсъ-Иннѣ, вечеромъ во вторникъ 20го января 1835 года, сообщилъ разныя свои предположенія, мысли и планы. Такъ началось знакомство его съ просвѣщеннымъ и добрымъ человѣкомъ, съ семействомъ котораго онъ вскорѣ подружился до такой степени что дружба эта имѣла вліяніе на весь дальнѣйшій ходъ его жизни. Г. Богартъ просилъ его, ради личной пріязни, написать оригинальный очеркъ для перваго выпуска предпринимаемаго изданія. Заявляя въ отвѣтѣ какъ охотно готовъ онъ исполнить эту просьбу, Диккенсъ выражаетъ мысли возникшія у него въ головѣ. Въ надеждѣ что г. Богартъ не посѣтуетъ на чрезмѣрную навязчивость съ его стороны, онъ просить предложить кому слѣдуетъ вопросъ, не сочтутъ ли возможнымъ, въ случаѣ еслибъ онъ началъ въ вечернемъ изданіи рядъ статей подъ какимъ-нибудь заманчивымъ заглавіемъ, увеличить нѣсколько, конечно немного, получаемый имъ гонорарій? Словомъ, онъ желалъ спросить издателей, вопервыхъ, сочтутъ ли они легкіе разказы въ родѣ его очерковъ полезными для новаго журнала, и если такъ, то найдутъ ли они справедливымъ дать ему за нихъ какое-либо вознагражденіе сверхъ его сотрудническаго жалованья? Требованіе его найдено было справедливымъ, онъ началъ очерки, и жалованье его было возвышено съ пяти на семь гиней въ недѣлю.
Очерки продолжались съ неизмѣнною живостью и свѣжестью круглый годъ, и сколько ни говорили объ нихъ и въ журнальномъ мірѣ и внѣ его, ничто такъ не радовало автора какъ искренняя похвала самого издателя. Г. Блекъ принадлежитъ къ числу людей сошедшихъ непризнанными съ поприща благотворной дѣятельности, но въ кругу знавшихъ его никто не пользовался большею любовью, большимъ уваженіемъ, какъ за добродушную веселость, такъ и за теплое благородное сочувствіе всему хорошему въ другихъ. Диккенсъ помнилъ до конца что этотъ добрый, веселый старикъ первый бодро вывелъ его на литературное поприще. «Джонъ Блекъ далъ мнѣ первый толчокъ», нерѣдко говаривалъ онъ. «Добрый Блекъ! Онъ былъ первый искренній цѣнитель мой», писалъ онъ мнѣ въ годъ своей смерти.
ГЛАВА V.
Первая книга и происхожденіе Пикквика.
1836.
править
Начало 1836 года застало его за собираніемъ въ двѣ части первой серіи очерковъ Боза, проданныхъ имъ за условную плату, кажется, полутораста фунтовъ, молодому издателю по имени Макронъ, съ которымъ онъ познакомился нѣсколько недѣль до этого черезъ г. Эньсворта.[5]
Въ это же время, какъ узнаемъ мы изъ приведеннаго уже письма, г. Гранта, новый издатель журнала Monthly Magazine, обратился къ нему съ вопросомъ желаетъ ли онъ продолжать попрежнему свое сотрудничество, и узналъ въ отвѣтъ двѣ вещи: вопервыхъ, что Диккенсъ женится, а вовторыхъ, что, взявшись писать разказъ въ ежемѣсячныхъ выпускахъ, онъ имѣетъ весьма мало свободнаго времени. И то и другое извѣстіе скоро подтвердилось. Въ Times, отъ 26го марта 1836 года, было объявлено что 31 то того же мѣсяца выйдетъ первый выпускъ Посмертныхъ записокъ Пиквикскаго клуба, издаваемыхъ Бозомъ, цѣна 1 шиллингъ; а нѣсколько дней спустя тотъ же журналъ извѣщалъ что 2го апрѣля г. Чарльзъ Диккенсъ обвѣнчался съ Катериной, старшею дочерью г. Джорджа Гогарта, котораго мы уже видѣли товарищемъ его по занятіямъ въ Morning Chronicle. Медовый мѣсяцъ проведенъ былъ въ той мѣстности къ которой во всѣ важныя минуты своей жизни онъ возвращался съ неизмѣнною, странною любовью. Оставивъ пока молодую чету въ тихомъ селеніи Чокѣ, между Гревсендомъ и Рочестеромъ, я разкажу въ точности происхожденіе незабвеннаго мистера Пиквика.
Юная издательская фирма начала между прочими, не столько важными, сколько ловкими, предпріятіями библіотеку повѣстей и романовъ. Въ числѣ писателей которыхъ они желали завербовать находился авторъ очерковъ помѣщаемыхъ въ Магазинѣ. Они добыли отъ него въ истекшій годъ одинъ разказъ, чрезъ посредство своего редактора, г. Чарльза Вейтгеда, очень умнаго и очень несчастнаго человѣка. «Я не зналъ», пишетъ старшій членъ фирмы Диккенсу, тринадцать лѣтъ спустя, въ письмѣ приведенномъ въ предисловіи къ Пиквику въ одномъ изъ позднѣйшихъ изданій,[6] «что вы пишете для Хроники и какъ васъ зовутъ; но Вейтгедъ, старый сотрудникъ Магазина, помнилъ васъ и уговорилъ написать разказъ Тогги въ Рамсгетѣ.»
Затѣмъ является на сцену новое лицо.
«Въ ноябрѣ 1835», продолжаетъ г. Чапманъ, «мы напечатали книжку подъ заглавіемъ Squib Annual, съ иллюстраціями Сеймура. Зайдя въ мастерскую художника поглядѣть на нихъ, я услышалъ отъ него что онъ желалъ бы издать рядъ юмористическихъ рисунковъ болѣе тщательныхъ и тонкихъ чѣмъ изданные имъ прежде. Я отвѣчалъ что это можно сдѣлать, если приложить къ рисункамъ текстъ и издавать ихъ мѣсячными выпусками. Онъ согласился со мной, и мы написали письмо автору разказа Три блюда съ десертомъ, но не получивъ отвѣта, оставили на время эту мысль. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, Сеймуръ попросилъ рѣшительнаго отвѣта, такъ какъ ему представлялось другое дѣло, которое заняло бы все его время. Тутъ мы рѣшились обратиться къ вамъ. Находясь уже въ сношеніяхъ съ вами по нашей библіотекѣ повѣстей, мы естественно предложили вамъ сочинить Пиквика, но сколько мнѣ помнится, мы даже не сообщили нашего намѣренія г. Сеймуру, и я знаю навѣрное что отъ начала до конца никто кромѣ васъ самихъ не принималъ никакого участія въ этомъ сочиненіи. Объявленіе наше вышло въ концѣ февраля, а все дѣло было уже улажено прежде.»
Членъ фирмы явившійся съ предложеніемъ въ Форнивальсъ-Иннъ былъ не авторъ этого письма, а г. Голль, за два года до этого продавшій Диккенсу, не зная его въ лицо, журналъ въ которомъ напечатано было первое его произведеніе. Диккенсъ самъ описалъ это свиданіе.
«Мысль предложенная мнѣ состояла въ томъ что ежемѣсячные выпуски должны служить текстомъ для рисунковъ исполненныхъ г. Сеймуромъ. Самому ли замѣчательному художнику-юмористу или моему посѣтителю представлялось что лучшею рамкой для нихъ былъ бы клубъ охотниковъ, члены котораго, стрѣляя, ловя рыбу и т. п., попадаютъ по своей неловкости во всевозможныя затрудненія. Я возразилъ, по размышленіи, что хотя родился и отчасти выросъ въ деревнѣ, я не знатокъ въ подобныхъ приключеніяхъ, исключая развѣ разъѣздовъ; что мысль эта не новая, даже нѣсколько избитая; что гораздо лучше было бы рисункамъ служить естественнымъ дополненіемъ къ тексту; что я желалъ бы побольше свободы относительно лицъ и мѣстъ, и что какъ бы ни былъ тѣсенъ планъ который я начерчу себѣ въ началѣ, я подъ конецъ, по всей вѣроятности, все-таки выполню и видоизмѣню его по-своему. Такъ какъ со взглядами моими согласились, я сталъ думать о мистерѣ Пиквикѣ и написалъ первый выпускъ. По корректурнымъ листамъ г. Сеймуръ сдѣлалъ рисунокъ клуба и необыкновенно удачный портретъ его основателя. Я связалъ Пиквика съ клубомъ вслѣдствіе первоначальной мысли и вставилъ мистера Винкля нарочно для г. Сеймура.»
Г. Голля уже не было на свѣтѣ, когда впервые появилось это заявленіе, въ предисловіи къ дешевому изданію 1847 года, но г. Чапманъ очень ясно помнилъ отчетъ своего товарища объ упомянутомъ свиданіи и вполнѣ подтвердилъ слова Диккенса, въ письмѣ своемъ отъ 1849 года,[7] съ однимъ только ограниченіемъ. Приписывая г. Сеймуру созданіе портрета Пиквика, извѣстнаго всему міру и не мало содѣйствовавшаго въ началѣ его успѣху, Диккенсъ слишкомъ много отвелъ на долю художника. Читатель едва ли удивится сильнѣе нежели удивился я, дойдя до послѣдней строчки письма г. Чапмана. «Такъ какъ письму этому суждено имѣть значеніе историческое, то я считаю себя въ правѣ требовать и себѣ того немногаго что принадлежитъ мнѣ въ этомъ произведеніи; а принадлежитъ мнѣ наружность Пиквика. Сеймуръ нарисовалъ сначала высокаго худаго человѣка. Теперешній безсмертный портретъ сдѣланъ по моему описанію одного пріятеля моего въ Ричмондѣ, толстаго стараго щеголя, который, несмотря на протесты дамъ, упорно носилъ узкіе панталоны коричневаго цвѣта и черные гетры. Звали его Джонъ Фостеръ.»[8]
Диккенсъ любилъ останавливаться на совпаденіяхъ, сближеніяхъ и странныхъ случаяхъ жизни; тутъ особенно живо разыгрывалось его воображеніе. Свѣтъ, говаривалъ онъ, гораздо меньше чѣмъ мы предполагаемъ; мы всѣ тѣсно связаны другъ съ другомъ судьбой, сами того не зная; завтрашній день необыкновенно похожъ на вчерашній. Вотъ два единственныя важныя событія его жизни, совершившіяся до моего знакомства съ нимъ: бракъ его и появленіе Пиквика, и оказывается что я какъ-то таинственно связанъ и съ тѣмъ и съ другимъ. Онъ вѣнчался въ день моего рожденія, и оригиналъ съ котораго списанъ портретъ Пиквика носилъ мое имя.
Первый выпускъ еще не явился, когда вышли Очерки Боза, изображающіе обыденную жизнь и обыденныхъ людей, въ двухъ частяхъ въ двѣнадцатую долю, съ прекрасными гравюрами Круйкшанка и съ предисловіемъ, въ которомъ авторъ говорилъ какъ страшно было бы ему выйти одному предъ публику и какъ онъ радъ помощи артиста, часто содѣйствовавшаго успѣху подобныхъ изданій, но по заслуженной извѣстности своей, никогда не испытывавшаго неудачи. Весьма скоро оказалось что автору страшиться было нечего. Объ Очеркахъ говорили гораздо болѣе нежели о трехъ-четырехъ первыхъ выпускахъ Пиквика. Помню я съ какою теплою похвалой впервые назвалъ мнѣ эту книгу мой близкій другъ Албани Фонбланкъ, тонкій и вѣрный цѣнитель какъ книгъ, такъ и людей. Съ избыткомъ заслуживала она всѣхъ доставшихся ей на долю похвалъ, гораздо болѣе, прибавлю, нежели признавалъ самъ Диккенсъ. Онъ рѣшительно не цѣнилъ ея по достоинству. Въ позднѣйшихъ произведеніяхъ своихъ онъ придалъ настолько болѣе художественную, совершенную форму всему содержавшемуся въ этой книгѣ, что раннія попытки не могли имѣть особеннаго значенія въ собственныхъ глазахъ его. Но здѣсь несомнѣнно уже видны первые яркіе проблески его таланта. Мистеръ Бомбль является въ приходскихъ очеркахъ, а мистеръ Даукингъ въ тюремныхъ сценахъ. Тутъ бездна смѣху и шутки, всегда умѣстной; тутъ тонкіе оттѣнки характеровъ обрисованы со всѣмъ, столъ знаменитымъ въ послѣдствіи, искусствомъ; тутъ полное изящество и художественность изложенія. Наблюдательность, обнаруживающаяся во всемъ, изумительна. Дѣйствительность очерчена какъ она есть, и что бы ни изображала картина, вседневную ли пошлость, притязательную ли бѣдность, или прямую нищету, въ ней никогда не замѣтно ни натянутой изысканности, ни грубой рѣзкости. Книга эта вполнѣ искреннее, правдивое, честное произведеніе. Въ мужественномъ, трезвомъ слогѣ проглядываетъ нѣжность, никогда не доходящая до приторности, юморъ всегда легкій и непринужденный, творческая теплота чувства, заключающая въ себѣ зародышъ той драматической картинности которая свойственна была въ послѣдствіи его созрѣвшему таланту. Конечно тутъ есть и неровности и кое-что лишнее; но книга эта имѣла бы значеніе еслибы за нею и ничего не послѣдовало, какъ необыкновенно вѣрное изображеніе жизни низшихъ слоевъ средняго сословія, мало обращавшей на себя вниманіе писателей и остававшейся долго неразработанною почвой. Особенное достоинство, на которое слѣдуетъ указать, заключается также въ живыхъ оригинальныхъ описаніяхъ древняго города, столь хорошо знакомаго автору. Мы видимъ будничный Лондонъ съ лучшей и худшей стороны, съ его увлеченіями, страданіями и грѣхами: картина не только вѣрная, но исполненная тонкаго смысла, направляющая сочувствіе читателя именно туда, куда слѣдуетъ, пробуждающая уваженіе, состраданіе, благосклонность къ тѣмъ именно кто болѣе всего въ нихъ нуждается. Въ промежутокъ времени между первымъ и вторымъ выпускомъ Пиквика, художникъ г. Сеймуръ умеръ отъ своей руки, и выпускъ явился не съ четырьмя, а лишь съ тремя иллюстраціями. Диккенсъ видѣлъ этого несчастнаго человѣка только разъ, за двое сутокъ до его смерти: онъ приходилъ въ Форнивальсъ-Иннъ съ гравюрой для предстоящаго выпуска, и унесъ ее обратно съ собою, чтобы сдѣлать по указаніямъ Диккенса небольшія измѣненія, надъ которыми и работалъ до поздняго часа въ ту ночь когда наложилъ на себя руку. Замѣтка приложенная къ выпуску увѣдомила публику объ этомъ событіи. Сначала встрѣтилось затрудненіе кѣмъ замѣнитъ скончавшагося художника. Для одного выпуска обратились къ г. Боссу. Но затѣмъ сдѣланъ былъ окончательный выборъ, до такой степени оправдавшійся современемъ что имя г. Габлота Брауна достойно связывается со многими изъ великихъ произведеній Диккенса. Случай разказанный при мнѣ г. Теккереемъ, на одномъ изъ обѣдовъ королевской академіи, относится къ этому времени. «Помню я, когда г. Диккенсъ былъ еще очень молодой человѣкъ и началъ радовать свѣтъ прелестными юмористическими произведеніями, являвшимися ежемѣсячно, въ свѣтло-зеленыхъ оберткахъ, ему понадобился художникъ, чтобы дѣлать иллюстраціи къ его сочиненіямъ. Я тогда ходилъ къ нему на квартиру въ Форнивальсъ-Иннѣ съ двумя-тремя рисунками, которые, къ удивленію, не показались ему удовлетворительными.» Диккенсъ самъ описалъ другое происшедшее тогда измѣненіе въ изданіи. «Мы начали выпускомъ въ двадцать четыре страницы, съ четырьмя иллюстраціями. Внезапная и печальная кончина г. Сеймура быстро рѣшила вопросъ уже поднятый прежде. Выпуски стали издаваться въ тридцать двѣ страницы съ двумя только иллюстраціями. Такъ и осталось до конца.»
Сессіей 1836 окончилась дѣятельность Диккенса въ галлереѣ, и нѣкоторые плоды увеличившагося досуга обнаружились въ томъ же году. Чрезъ сестру, занимавшуюся музыкой, онъ познакомился со многими знатоками и профессорами этого искусства. Онъ принялъ живое участіе въ предпріятіи г. Брегама на театрѣ Сенъ-Джемсъ, и написалъ по этому поводу шуточную комедію для г. Барлея, основанную на одномъ изъ его собственныхъ очерковъ, а также слова къ оперѣ, сочиненной его другомъ г. Булла. И Странный джентльменъ, представленный въ сентябрѣ, и Деревенскія кокетки, игранныя въ декабрѣ 1836 года, имѣли хорошій успѣхъ. Послѣднее произведеніе памятно мнѣ тѣмъ что послужило поводомъ къ первымъ личнымъ сношеніямъ, моимъ съ Диккенсомъ.
ГЛАВА VI.
Пиквиковы бумаги.
1837.
править
Первое письмо отъ него получилъ я въ концѣ 1836 года, изъ Форнивальсъ-Инна. Онъ прислалъ мнѣ текстъ оперы Деревенскія кокетки, напечатанный г. Бентлеемъ. За этимъ послѣдовали, два мѣсяца спустя, его собранные Очерки, и первая и вторая серія, которыя онъ просилъ меня принять «какъ слабое доказательство уваженія и признательности автора и желанія его поддерживать знакомство, такъ пріятно ему встрѣтившееся…. Словомъ, заключилъ онъ, если вы примете эту книжку не ради ея самой, а ради меня, то очень меня обяжете.» Я встрѣтилъ его предъ этимъ въ домѣ нашего общаго друга, г. Эньсворта, и живо помню произведенное имъ на меня впечатлѣніе.
Вовсе не такое было у него тогда лицо какое теперешнее поколѣніе привыкло видѣть на фотографіяхъ. Прежде всего васъ поражала его модожавость, а затѣмъ выраженіе прямоты и откровенности, свидѣтельствовавшее о внутреннихъ качествахъ. Черты его были очень хороши. У него былъ прекрасный лобъ, твердо очерченный носъ, съ широкими, открытыми ноздрями, глаза сіяющіе умомъ, исполненные веселости, ротъ нѣсколько выдающійся, запечатленный чувствительностію. Голову красивой, правильной формы держалъ онъ очень бодро; волосы, рѣдкіе и съ сильною просѣдью въ позднѣйшее время, были тогда густы и темнорусаго цвѣта; почти незамѣтно еще было признаковъ бороды, которую носилъ онъ въ два послѣднія десятилѣтія; но въ лицѣ было что-то такое чего время не могло измѣнить и что осталось неизгладимымъ до конца. Эта живость, тонкость, сила, эта подвижность каждой отдѣльной черты, говорили какъ будто не о читателѣ и сочинителѣ книгъ, а о человѣкѣ дѣйствія, объ участникѣ въ тревогахъ свѣта. Все лицо свѣтилось избыткомъ жизни. Оно словно вылито изъ стали, говорила, года четыре спустя послѣ того времени о которомъиидетъ рѣчь, оригинальная и тонкая наблюдательница, покойная гжа Карлейль. «Странно встрѣтить такое лицо въ гостиной», писалъ мнѣ Лей Гонтъ, на другой день послѣ вечера въ который я ихъ познакомилъ друтъ съ другомъ. «Въ немъ столько жизни и души что хватило бы на пятьдесятъ человѣкъ.» Въ подобныхъ замѣчаніяхъ выражается, не только энергическая, поражающая подвижность о которой я говорилъ, но также и скрытая подъ ней твердая, непоколебимая стойкость.
И онъ нѣсколько разъ приглашалъ меня къ себѣ, и я его, прежде чѣмъ стали мы бывать другъ у друга. Сынъ родился у него его января 1837 года, а въ слѣдующемъ мѣсяцѣ онъ съ женой переѣхалъ въ Чокъ, на ту же квартиру на которой жили они послѣ свадьбы. Въ началѣ марта я получилъ отъ него письмо объясняющее что онъ не сдержалъ обѣщанія быть у меня по милости цѣлой толпы коммиссіонеровъ и маклеровъ, чуть не заставившихъ его опоздать отъѣздомъ въ Чокъ и «совершенно сбившихъ его съ толку». Это было послѣднее письмо его изъ Форнивальсъ-Инна. Въ томъ же мѣсяцѣ онъ переѣхалъ въ Доути-Стритъ, № 48. Въ первомъ письмѣ его ко мнѣ оттуда, писанномъ въ концѣ мѣсяца, находятся слѣдующія слова: «Мы заѣзжали къ вамъ въ надеждѣ зазвать васъ къ себѣ обѣдать, и очень жалѣли что не застали дома. Я не отвѣчалъ на вашу записку, собираясь побывать у васъ. Но я былъ такъ занятъ пріятными хлопотами переѣзда что не успѣлъ, и принужденъ увѣдомить васъ письменно что давно уже далъ слово издателямъ Пиквика быть на обѣдѣ въ честь этого героя. Обѣдъ дается завтра, вслѣдствіе чего я не могу принять вашего любезнаго приглашенія, что, признаюсь откровенно, было бы мнѣ гораздо пріятнѣе.» Это субботнее празднованіе двѣнадцатаго выпуска, годовщины рожденія Пиквика, предшествовало лишь немногими недѣлями личному горю которое сильно потрясло Диккенса. Младшая сестра его жены, Мери, жившая съ ними, и по милой кротости характера еще болѣе чѣмъ по красотѣ своей сдѣлавшаяся для него идеаловъ, умерла такъ скоропостижно что онъ на время былъ совершенно сраженъ страшною неожиданностью удара.[9] Горе и страданіе его было глубоко, и отзывалось въ немъ, какъ увидимъ, долгіе годы спустя. Изданіе Пиквика прервалось на два мѣсяца: онъ былъ не въ силахъ писать. Онъ переѣхалъ для перемѣны мѣстности въ Гампстедъ. Тутъ въ концѣ мая я навѣстилъ его и впервые былъ у него въ домѣ. Болѣе обыкновеннаго доступный въ эту минуту всякому нѣжному впечатлѣнію, онъ открылъ мнѣ свое сердце. Уѣзжая отъ него, я былъ уже его другомъ и пользовался его довѣріемъ, какъ будто зналъ его много лѣтъ. Нѣсколько недѣль спустя, онъ написалъ мнѣ изъ Доути-Стрита слова буквально исполнившіяся на дѣлѣ, какъ могу я засвидѣтельствовать и съ гордостью, и съ грустью въ то же время. «Мнѣ отрадно припоминать какъ каждая недѣля скрѣпляла нашу взаимную привязанность. Едва ли что-нибудь, кромѣ смерти, можетъ разорвать связь теперь уже столь прочную.» Связь эта не разрывалась и не ослабѣвала пока смерть не пришла.
Были обстоятельства которыя привели насъ тотчасъ же въ частыя и близкія сношенія. Послѣдствія быстраго успѣха его произведеній стали извѣстны другимъ ранѣе чѣмъ ему самому: онъ теперь начиналъ мало-по-малу сознавать какія происходятъ изъ этого для него невыгоды. Онъ бы засмѣялся еслибы при началѣ его изумительной литературной дѣятельности и славы, когда талантъ его признавался всѣми, когда онъ былъ молодъ, счастливъ, восхваляемъ повсюду, кто-нибудь сравнилъ его съ бѣдствующими литераторами прежняго времени, осужденными продать себя въ рабство, изъ котораго потомъ всю жизнь тщетно старались освободиться. Не такова была его участь; однако и ему пришлось испытать нѣчто подобное. Онъ безсознательно закабалилъ себя, и принужденъ былъ купить свободу дорогою цѣной послѣ не малыхъ страданій.
Только послѣ четвертаго или пятаго выпуска Пиквика (тутъ появился Самъ Веллеръ) значеніе его было понято книгопродавцами, а предъ выходомъ шестаго, 22го августа 1836 года, Диккенсъ подписалъ условіе съ г. Бентлеемъ, которымъ онъ обязывался взять на себя издательство ежемѣсячнаго сборника съ января слѣдующаго года и помѣщать въ этомъ сборникѣ повѣсть распредѣленную по выпускамъ. Вскорѣ затѣмъ онъ условился съ тѣмъ же издателемъ написать еще двѣ повѣсти; одну изъ нихъ къ опредѣленному близкому сроку. Выговоренное вознагражденіе рѣшительно не соотвѣтствовало правамъ сколько-нибудь извѣстнаго автора. Въ силу этихъ Бентлеевскихъ условій, онъ писалъ теперь мѣсяцъ за мѣсяцемъ первую половину Оливера Твиста, а въ силу договора съ Чапманомъ и Голлемъ, вторую половину Пиквика, не загоняя ни того ни другаго даже на недѣлю впередъ противъ типографіи. Тутъ дошло до его свѣдѣнія одно обстоятельство о которомъ онъ писалъ мнѣ слѣдующее:
«Я слышалъ полчаса тому назадъ изъ источника не допускающаго сомнѣнія (а именно отъ переплетчика Пиквика) что Макронъ намѣревается печатать новое изданіе моихъ Очерковъ, ежемѣсячными выпусками такого же приблизительно объема и точь-въ-точь такого же формата какъ Пиквикъ. Нечего говорить вамъ что это серіозно повредило бы мнѣ, и что мнѣ очень непріятно возбуждать предположеніе будто я желаю подорвать успѣхъ Пиквика, поднося публикѣ старую книгу въ новой оберткѣ, съ цѣлью положить деньги себѣ въ карманъ. Нечего также говорить что появленіе разомъ трехъ изданій съ моею подписью весьма невыгодно для моей репутаціи. Такъ какъ вы знакомы съ обстоятельствами продажи этихъ произведеній, и я вполнѣ увѣренъ въ вашей дружеской помощи, то я просилъ бы васъ повидаться съ Макрономъ и выразить ему самыми сильными словами взглядъ мой на это дѣло. Я желалъ бы чтобы вы напомнили ему сколько заплатилъ онъ за эти книги, сколько выручилъ онъ за нихъ, какъ дѣятельно онѣ распродавались, и какой значительный барышъ, безъ сомнѣнія, принесли ему. Я желалъ бы также напомнить ему что никакого намѣренія издавать ихъ въ такомъ видѣ не было выражено мнѣ ни имъ самимъ, ни кѣмъ-либо отъ его имени, когда онъ покупалъ у меня право собственности. Въ заключеніе спросите его пожалуста, обращаясь къ его чувству чести и добросовѣстности, сочтетъ ли онъ позволительнымъ послѣ подобнаго заявленія оставаться при своемъ намѣреніи.» Что далѣе заключалось въ письмѣ, не къ чему приводить, довольно сказать что оно побудило меня сдѣлать все что только могу.
Я нашелъ г. Макрона недоступнымъ никакимъ доводамъ и убѣжденіямъ. Что онъ купилъ книгу за ничтожную сумму, когда и ничтожная сумма имѣла значеніе для автора, незадолго до свадьбы его, и что потомъ онъ получилъ весьма значительный барышъ, — это нисколько не колебало его положенія что онъ въ правѣ извлекать сколько возможно болѣе пользы изъ своей собственности, какъ бы собственность эта ни досталась ему. Оставалось лишь перемѣнить тактику, и признавъ что злополучному автору выгоднѣе выкупить свое произведеніе, нежели допустить подобное изданіе, освѣдомиться какую сумму имѣется въ виду получить. Но на это предъявлены были такія требованія что я отказался содѣйствовать ихъ удовлетворенію. Такъ я и сказалъ Диккенсу, совѣтуя ему повременить. Но при работѣ которою онъ былъ заваленъ, ожиданіе мучило его, и письмо полученное мною отъ него на слѣдующій день не удивило меня. Надо замѣтить что всякая неизвѣстность была для него невыносима. Промежутокъ между окончаніемъ дѣла и его началомъ казался нестерпимымъ Диккенсу, и онъ готовъ былъ принести какія угодно жертвы чтобы сократить его и покончить. Этою слабостью его характера часто пользовались въ ущербъ ему.
"Я сейчасъ посылалъ узнать дома ли вы (въ два часа) — писалъ онъ мнѣ: — Чапманъ и Голль были у меня, и такъ какъ дѣло это не терпящее, то мнѣ хотѣлось воспользоваться еще разъ вашимъ дружескимъ совѣтомъ и содѣйствіемъ. Макронъ и Г…. (arcades ambo) являлись къ нимъ сегодня утромъ и наотрѣзъ отказались взять меньше двухъ тысячъ фунтовъ. Г… повторилъ разчетъ который дѣлалъ вамъ вчера и спросилъ Голля можетъ ли онъ сказать, зная дѣло, что цифра предполагаемыхъ барышей преувеличена. Голль, за сужденіе котораго въ такихъ дѣлахъ можно положиться, не могъ отрицать что разчетъ правиленъ. На томъ и остановилось. Тутъ пришло въ голову моимъ Пиквикцамъ что если ужь неизбѣжно выходить Очеркамъ ежемѣсячными выпусками, то не лучше ли имъ выходить для нашей общей пользы, чѣмъ для выгоды одного Макрона; нельзя ли, имѣя въ рукахъ всю механику Пиквика въ полномъ ходу, добиться для нихъ болѣе обширнаго сбыта нежели добился бы Макронъ, и нѣтъ ли возможности, даже уплативъ дорогую цѣну двухъ тысячъ фунтовъ, получить, кромѣ права собственности, еще порядочный барышъ. Соображая все это, они пришли прямо ко мнѣ (выпросивъ нѣсколько часовъ сроку) и предложили купить намъ вмѣстѣ за 2.000 фунтовъ право собственности Очерковъ и выдавать ихъ ежемѣсячными выпусками. Нечего и говорить что никакая другая форма изданія не окупила бы расходовъ. Желаютъ чтобъ я заявилъ что къ этой формѣ мы были вынуждены, дабы не лишиться права собственности. Я разсмотрѣлъ вопросъ со всѣхъ сторонъ. Я посылалъ за вами, но васъ не было дома. Я подумалъ о…. (о чемъ онъ подумалъ повторять не къ чему, такъ какъ теперь уже все прошло) и согласился. Хорошо ли я сдѣлалъ? Полагаю, вы скажете «да!»
Я не могъ сказать: «нѣтъ», хотя радъ былъ что не участвовалъ въ такой разорительной сдѣлкѣ. Но большая сумма полученная такимъ образомъ не пошла въ прокъ Макрону. Онъ умеръ года черезъ два, и Диккенсъ хлопоталъ объ его вдовѣ и дѣтяхъ такъ же усердно, какъ еслибы не видалъ отъ него ничего кромѣ щедрости и любезности.
Новая повѣсть начинала привлекать къ себѣ столько же вниманія сколько Пиквикъ, и пріятно было видѣть до какой степени живыми представлялись ему всѣ ея дѣйствующія лица. Вообще я замѣтилъ въ немъ, при самомъ началѣ его поприща равнодушіе къ похваламъ его произведеніямъ съ одной литературной точки зрѣнія. Ему хотѣлось чтобы въ нихъ видѣли отрывки дѣйствительности, чтобы цѣнили въ нихъ истину, за которую онъ готовъ отвѣчать, а не порожденія фантазіи. Пиквикъ составляетъ только кажущееся исключеніе. Первыя произведенія автора всегда имѣютъ свои особенности, сверхъ того эта книга отличается отъ другихъ сочиненій Диккенса своимъ происхожденіемъ. Она написана была единственно съ цѣлью забавить читателя. Хотѣли только связать шутливыми очерками пера юмористическіе очерки карандаша, и въ началѣ авторъ самъ не зналъ еще конца, точно также какъ и читатель. Но талантъ и слуга и господинъ вмѣстѣ: посреди шутки и смѣха вдругъ появилось что-то серіозное. Диккенсъ оправдывался въ этомъ. Онъ говорилъ что если при первомъ знакомствѣ насъ прежде всего поражаютъ странности, то дружась съ человѣкомъ мы узнаемъ болѣе существенныя его свойства. Онъ могъ бы сказать другими словами, что перемѣна эта сдѣлалась необходимою для его собственнаго удовлетворенія. Сознавъ что можетъ онъ сдѣлать, онъ созналъ также что отъ него потребуется, и это сознаніе никогда уже не покидало его въ послѣдствіи. Оно руководило имъ во всѣхъ дальнѣйшихъ трудахъ, начиная съ того времени какъ дописывалъ онъ Пиквика и принимался за Оливера. Да и не могло быть иначе при серіозности его ума, который требовалъ живой правды отъ созданій фантазіи. Таковъ былъ смыслъ письма которое прислалъ онъ мнѣ, вмѣстѣ съ напечатанными главами Оливера, на другой день послѣ моего посѣщенія. Я высказать публично изложенный выше взглядъ по поводу начатой имъ повѣсти, и теплая признательность тотчасъ же имъ обнаруженная доказала мнѣ какъ вѣрно я его понялъ. «Какъ благодарить васъ? писалъ онъ мнѣ. — Могу сказать только что сознаніе внутренней правды моего бѣднаго Оливера, съ самаго начала пробудившееся въ васъ, было мнѣ лучшею, драгоцѣннѣйшею похвалой. Все лестное что приходилось мнѣ слышать на половину меня такъ не радовало, какъ такое пониманіе моего намѣренія, моей цѣли. Вы меня поняли потому что искреннее взаимное чувство сблизило насъ, и надѣюсь, не дастъ намъ разойтись пока смерть насъ не разлучитъ. Ваши отзывы для меня источникъ великой отрады, но также и великой гордости; поэтому будьте бережны на нихъ.»
Съ этого времени все что писалъ онъ сообщалось мнѣ прежде выхода въ свѣтъ, или въ рукописи, или въ корректурныхъ листахъ. Относительно послѣднихъ я вскорѣ началъ оказывать ему ту помощь о которой заявилъ онъ публично, двадцать лѣтъ спустя, посвящая мнѣ собраніе своихъ сочиненій. Одно изъ его писемъ напоминаетъ мнѣ когда началась эта правка, продолжавшаяся почти до самаго конца его жизни. Она облегчала ему работу, которою онъ былъ и безъ того заваленъ, и всегда доставляла мнѣ удовольствіе. «Мнѣ нужно исправить столько листовъ Сборника, прежде чѣмъ приступлю къ Оливеру, пишетъ онъ, что едва ли удастся выйти изъ дому сегодня утромъ. Поэтому посылаю вамъ прочтенныя вами гранки Пиквика съ Фредомъ, который несетъ ихъ въ типографію. Вы увидите что я измѣнилъ очень немногое, и кажется къ лучшему.» Рѣчь идетъ о четырнадцатомъ выпускѣ Пиквиковыхъ бумагъ. Фредъ былъ его младшій братъ, жившій съ нимъ въ это время.
Въ слѣдующемъ знаменитомъ пятнадцатомъ выпускѣ, герой попадаетъ въ тюрьму. Одно изъ писемъ ко мнѣ показываетъ съ какимъ удовольствіемъ писалъ Диккенсъ это мѣсто. Я посылалъ къ нему спросить гдѣ намъ встрѣтиться для предположенной въ этотъ день поѣздки верхомъ. «Здѣсь, отвѣчалъ онъ. — Я въ туфляхъ и въ курткѣ и не могу выйти. Дѣло, слава Богу, „кипитъ“, и кажется слѣдующій выпускъ перещеголяетъ всѣ прежніе. Жду васъ въ часъ, мы дойдемъ пѣшкомъ до конюшни. Если есть у васъ кто-нибудь знакомый при церкви Св. Павла, то нельзя ли попросить чтобы не такъ шибко звонили въ колоколъ. Я едва слышу и понимаю свои мысли, какъ приходятъ онѣ мнѣ въ голову.»
Бодрая увѣренность въ достоинствѣ написаннаго вполнѣ оправдалась. Никогда еще онъ такъ удачно не сливалъ юмористическаго элемента съ трагическимъ, какъ въ этомъ описаніи внутренности долговой тюрьмы въ эпоху когда онъ самъ горькимъ опытомъ ознакомился съ ней. Стоитъ припомнить эту часть произведенія, нетолько принадлежащаго къ числу первыхъ опытовъ, но и наименѣе серіозно задуманнаго, и мы поймемъ что такъ рано доставило автору славу, что заключало въ себѣ залогъ ожидавшей его будущности. Каждая черта полна значенія, вѣрность цѣлаго поразительна. Тревожность царствующая въ тюрьмѣ, неопредѣленная и непрестанная, безпричинная и мучительная, изображена съ точностью Де-Фо; а въ очертаніяхъ характеровъ тонкій и оригинальный юморъ соединяется съ глубокимъ знаніемъ основныхъ начатъ, общихъ какъ законы природы. Рѣшивъ помѣстить Сама Веллера въ тюрьму вмѣстѣ съ Пиквикомъ, Диккенсъ думалъ быть-можетъ о своемъ любимомъ Смоллеттѣ и о томъ какъ Гачве и Пейлсъ отказались оставить Перегрина Пикля, заключеннаго въ тюрьму, но самъ Фильдингъ могъ бы позавидовать его способу изложенія. Всѣ части картины одинаково удачны. Комедія постепенно переходитъ въ трагедію. Грязные бродяги, порожденіе долговой тюрьмы, противопоставляются добродушнымъ простакамъ, ея жертвамъ; мистеръ Мивинсъ и мистеръ Смангль рядомъ съ разнощикомъ, разореннымъ отъ наслѣдства, который спитъ подъ столомъ, вспоминая свой лотокъ; первая ночь мистера Пиквика въ комнатѣ надзирателя, Самъ Веллеръ угощающій Стиггинса въ уютномъ уголку, Джингль въ упадкѣ, смерть заключеннаго, — во всѣхъ этихъ сценахъ высказывается первостепенный талантъ, глубокая наблюдательность, тонкая игривость, сквозь которую нѣтъ-нѣтъ звучитъ искреннее теплое чувство, неподдѣльный богатый юморъ и непринужденное мастерство изложенія. Мы ставимъ эту картину рядомъ съ произведеніями величайшихъ нашихъ романистовъ, и она не теряетъ отъ сравненія.
Здѣсь мѣсто говорить о тогдашнемъ успѣхѣ этой книги и объ извѣстности доставшейся Диккенсу, какъ автору ея. Успѣхъ былъ безпримѣрный по своей быстротѣ и по отсутствію всякихъ искусственныхъ причинъ. Рядъ очерковъ, не имѣющихъ притязанія на значеніе послѣдовательно задуманной повѣсти, предлагался въ формѣ столь же скромной, какъ и самая цѣль ихъ: изобразить нѣсколько смѣшныхъ чудаковъ при содѣйствіи художника-юмориста. И вотъ, послѣ четырехъ-пяти нумеровъ, безъ газетныхъ объявленій и рекламъ, безъ угожденія дурнымъ вкусамъ и наклонностямъ публики, очерки эти вошли въ славу, возраставшую съ каждымъ выпускомъ; всѣ заговорили о нихъ, торговцы называли свои товары заимствованными изъ нихъ именами, и требованіе на нихъ, разомъ превзойдя сбытъ знаменитѣйшихъ книгъ нашего столѣтія, достигло почти баснословной цифры. Перваго выпуска переплетчикъ заготовилъ четыреста экземпляровъ, а пятнадцатаго ему было заказано сорокъ тысячъ. Повѣсть привлекла одинаково всѣ сословія, и высшія и низшія. Прелесть веселости, неистощимаго юмора, блестящаго остроумія, тонкой наблюдательности, неподражаемая легкость и разнообразіе разказа очаровывали всѣхъ. Судьи и уличные мальчишки, люди серіозные и легкомысленные, молодые и старые, вступающіе въ жизнь и выходящіе изъ нея, всѣ равно поддались обаянію. «Архидіаконъ, писалъ мнѣ г. Картейль — собственными досточтимыми устами пересказалъ мнѣ на дняхъ странный, возмутительный случай какъ почтенный священникъ напутствовалъ больнаго, и когда онъ, исполнивъ свою обязанность, удовлетворительно по своему разумѣнію, вышелъ изъ комнаты, больной воскликнулъ: ну, какъ бы то ни было, а Пиквикъ, слава Богу, появится черезъ десять дней! Это ужасно.»
Прибавлю еще что тутъ было не одно удовольствіе посмѣяться вволю, не одно даже болѣе тонкое наслажденіе, доставляемое всякимъ проявленіемъ истиннаго юмора. Другая струна была затронута. Рядомъ съ привлекательною живостію красокъ чувствовалось нѣчто другое, оставляющее болѣе глубокій слѣдъ. Непритворная игривость, теплота изложенія, избытокъ веселости — все это свойства пріятныя, но лишь временно, поверхностно дѣйствующіе на насъ, а Пиквикъ, обративъ на себя наше вниманіе, приковалъ его болѣе прочно. Всѣ мы вдругъ поняли что посреди шуточныхъ выходокъ и смѣшныхъ приключеній видимъ предъ собою дѣйствительныя, живыя лица. Тутъ не одинъ только веселый разказъ о нихъ, тутъ они сами налицо. Не вышло и полдюжины выпусковъ, какъ самый дюжинный читатель понялъ что къ кругу его близкихъ знакомыхъ прибавилось нѣсколько человѣкъ изъ среднихъ и низшихъ слоевъ общества; а читатель просвѣщенный вскорѣ затѣмъ пришелъ къ убѣжденію что въ Англіи явился новый и оригинальный талантъ такого же закала какъ Смоллеттъ и Фильдингъ. Я не думаю, по причинамъ которыя изложу ниже, чтобы Пиквикъ могъ сравниться съ позднѣйшими произведеніями Диккенса, но эта книга открыла новый путь, и кромѣ удивительной свѣжести она отличается еще двумя чертами, которыя, вѣроятно, не перестанутъ привлекать къ ней общее вниманіе. Главное лицо въ ней, конечно, Самъ Веллеръ, одно изъ удачнѣйшихъ созданій творческой фантазіи. Никто не встрѣчалъ его въ дѣйствительности, и всѣ узнаютъ его; онъ вполнѣ естествененъ, и вполнѣ оригиналенъ. Кто когда-либо находилъ его скучнымъ? Кто знакомъ съ нимъ до такой степени что не находитъ въ немъ постоянно новыя черты? Кто, изумляясь его неистощимой изворотливости, тѣшась его неумолкаемымъ смѣхомъ, не видитъ въ немъ лица настолько же дѣйствительнаго какъ любой предметъ на лондонскихъ улицахъ? Если когда-нибудь такой характеръ перестанетъ намъ нравиться, если такая шутливость, такая находчивость, такое невозмутимое самообладаніе, а вмѣстѣ съ тѣмъ и такая преданность, такая бодрая отвага перестанутъ встрѣчаться въ слояхъ общества къ которымъ онъ принадлежитъ, или по крайней мѣрѣ мы будемъ считать ихъ не существующими, то хуже будетъ для насъ, а не для его творца. Точно также если мы потеряемъ вѣру въ возможность такого сочетанія чудачества и благодушія, хитрости и простоты, здраваго смысла и безразсудства, всѣхъ тѣхъ смѣшныхъ, но не возбуждающихъ презрѣнія свойствъ которыя составляютъ забавно своеобразный типъ Пиквика, то погрѣшимъ не въ одной только литературной оцѣнкѣ. Но этого нечего опасаться. Пиквикъ и Самъ Веллеръ это Донъ-Кихотъ и Санхо-Панса Лондонцевъ, они не будутъ забыты пока стоитъ древній городъ.
Диккенсъ очень любилъ въ то время ѣздить верхомъ, и никакое развлеченіе не доставляло ему такого удовольствія и такой пользы въ промежуткахъ напряженной работы. Я чаще сопровождалъ его, чѣмъ дозволяли мнѣ въ сущности занятія, ибо при значительныхъ разстояніяхъ цѣлый день пропадалъ у меня. Но если неожиданно являлась записка въ такое время, когда, какъ я зналъ, къ нему приставали типографщики, сообщавшая маѣ что онъ работалъ прилежно и нуждается въ отдыхѣ, а потому предлагаетъ отправиться сегодня въ одиннадцать часовъ верхомъ, проѣхать миль пятнадцать въ одинъ конецъ, да столько же обратно, позавтракать на дорогѣ и въ заключеніе пообѣдать въ 6 часовъ у него въ Доути-Стритѣ, я не могъ устоять противъ соблазна. Привычка искать отдыха отъ умственнаго труда въ физическомъ утомленіи осталась у него до конца. Онъ въ позднѣйшіе годы часто ходилъ пѣшкомъ столько же миль сколько прежде проѣзжалъ верхомъ, и это всегда казалось мнѣ слишкомъ большимъ для него напряженіемъ. Но въ описываемое время, несмотря на страсть свою къ ходьбѣ, онъ все-таки соблюдалъ извѣстную умѣренность и даже довольствовался семью-осьмью милями, на которыя хватало моихъ силъ. «Какое прекрасное утро для прогулки за городомъ!» писывалъ онъ мнѣ безъ всякихъ дальнѣйшихъ объясненій. Или: «Возможно ли что вамъ нельзя, не слѣдуетъ, не должно, не угодно соблазниться этимъ восхитительнымъ днемъ!» Или: «Я отправляюсь ровно — слышите, ровно въ половинѣ втораго. Приходите, приходите, приходите прогуляться по зеленымъ лужайкамъ. ПРИХОДИТЕ! Я буду ждать васъ.» Или: «Не расположены ли вы закутаться и бодро пройтись со мною по Гампстедъ-Гиту? Я знаю тамъ одинъ хорошій домъ, гдѣ можно достать горячую котлету на обѣдъ и стаканъ добраго вина.» Это повело къ первому знакомству съ домомъ Джека-Стро, гдѣ потомъ устраивалось столько пріятныхъ, памятныхъ встрѣчъ. Но всего чаще и всего охотнѣе ѣздили мы верхомъ. «Мнѣ кажется, писалъ онъ, что отлично было бы проѣхать въ Ричмондъ и Твиккенгамъ черезъ паркъ, Нейтсбриджъ и Барнскоммонъ.» Или: «Знаете ли что я былъ бы не противъ ранняго завтрака въ какомъ-нибудь сельскомъ трактирѣ?» Или: «Не знаю сидитъ ли у меня еще голова на плечахъ, или свалилась, такъ отуманилась она отъ работы; я ѣду старою дорогой и былъ бы истинно радъ, еслибы вы встрѣтили, или нагнали меня.» Или: «Куда, скажите, куда? Въ Гампстедъ, Гринвичъ, Виндзоръ? КУДА???? Пока день еще свѣтелъ и не померкъ! Кто же можетъ сидѣть дома и что-нибудь дѣлать въ такой день?» Иногда являлись краткіе вопросы: «Не проѣхать ли рысью три часа?» Или столь же краткія увѣдомленія: «Спросить въ трактирѣ въ Твиккенгамѣ.» Прибавимъ кстати что когда я съ нимъ познакомился, у него была для жены маленькая карета и пара маленькихъ пони, которые имѣли привычку днемъ внезапно сворачивать въ переулки, а ночью останавливаться въ канавахъ, вслѣдствіе чего и были на слѣдующій годъ замѣнены болѣе удобною упряжкой.
Къ описанію его привычекъ и настроенія во время работы, когда началась наша дружба, слѣдуетъ присовокупить въ дополненіе сказаннаго уже по поводу Очерковъ, непріятное сознаніе что трудъ его, обогащая другихъ, недостаточно вознаграждается, сознаніе составлявшее характеристическую черту его въ эти годы. Лѣтомъ 1837, отвѣчая на нѣкоторые вопросы и присылая свое условіе съ Бентлеемъ, по которому писалъ для Сборника Оливера, онъ говоритъ далѣе: «Очень странно (я забылъ объ этомъ обстоятельствѣ въ воскресенье) что мнѣ не была доставлена копія съ условія относительно второй повѣсти, котораго я никогда и не видалъ съ тѣхъ поръ какъ подписалъ его, въ одно уже давнее утро, у него на дому. Не потребовать ли мнѣ копію? Я справился съ нѣкоторыми замѣтками сдѣланными въ то время и опасаюсь что вторая повѣсть отдана ему на тѣхъ же условіяхъ какъ и первая. Это плохая перспектива; но надо постараться поправить дѣло. Вы скажете что такой способъ вести дѣла удивляетъ васъ. И меня тоже, ибо во всемъ что касается работы, я сама аккуратность. Дѣло-то въ томъ (хотя вамъ, милый другъ, этого нечего объяснять) что еслибъ я дозволилъ подобнымъ соображеніямъ смущать себя, то никогда не сдѣлалъ бы столько какъ теперь. Боюсь, однако, что желая избѣжать хлопотъ въ настоящемъ, я заготовилъ себѣ много непріятностей въ будущемъ.» Вторая повѣсть, которую онъ обѣщалъ окончить къ очень близкому сроку, и для которой выбралъ уже и сюжетъ и названіе, была напечатана четыре года спустя, подъ заглавіемъ: Барнаби Руджъ, а о третьей онъ зналъ пока только то что ее придется начинать или въ Сборникѣ или отдѣльнымъ изданіемъ въ опредѣленное время.
На основаніи его письма, прежде всего зашла рѣчь объ отсрочкѣ второй повѣсти, Барнаби, затѣмъ поднятъ былъ вопросъ о томъ что обстоятельства весьма измѣнились съ тѣхъ поръ какъ условія были опрометчиво подписаны имъ, что необыкновенный успѣхъ его произведеній ставитъ дѣло въ совершенно новое положеніе и что было бы выгодно какъ для г. Бентлея, такъ и для него самого придти къ болѣе справедливому соглашенію. Послѣдовали нѣкоторыя недоразумѣнія, и окончились въ сентябрѣ 1837 года сдѣлкой, по которой право на третью повѣсть было уступлено, а Барнаби опредѣлено кончить къ ноябрю 1838 года. Это значило что новую повѣсть придется писать въ одно время съ Оливеромъ, еще не зная что можетъ послѣдовать за окончаніемъ Пиквика. Мнѣ казалось что не слѣдовало столько брать на себя, однако на этомъ тогда остановились.
Онъ тѣмъ временемъ ѣздилъ лѣтомъ съ женой за границу отдохнуть десятокъ дней, въ сопровожденіи молодаго художника г. Габлота Броуна, котораго превосходныя иллюстраціи къ Пиквику съ избыткомъ замѣнили утрату г. Сеймура. Я получилъ отъ него письмо изъ Кале, отъ 2го іюля.
«Мы наняли почтовую карету чтобы посѣтить Гентъ, Брюссель, Антверпенъ и сотню другихъ мѣстъ, имена которыхъ не помню, и еслибы помнилъ, не могъ бы написать. Сегодня мы ѣздили въ коляскѣ въ публичные сады, посмотрѣть какъ народъ танцуетъ. Тамъ плясали превесело, особенно женщины, очень миловидныя въ своихъ короткихъ юпкахъ и легкихъ чепцахъ. Господинъ въ синемъ сюртукѣ сопровождалъ насъ изъ гостиницы и исправлялъ должность чичероне. Онъ даже танцовалъ съ очень благообразною дамой (чтобы любезно показать намъ какъ слѣдуетъ танцовать) и очень граціозно вальсировалъ. Вернувшись назадъ, мы позвонили чтобы намъ подали туфли, и оказалось что этотъ господинъ чиститъ сапоги въ гостиницѣ.»
Остатокъ лѣтней вакаціи онъ провелъ на берегу моря въ Бродстерсѣ, гдѣ потомъ живалъ лѣтомъ многіе годы. Это мѣстечко стало знаменито по его описанію. Нѣсколько строкъ изъ писемъ его ко мнѣ покажутъ его тамошнее житье и первыя впечатлѣнія.
3го сентября онъ увѣдомляетъ что едва только оправляется отъ болѣзни. «Мнѣ гораздо лучше; надѣюсь начать осьмнадцатый нумеръ Пиквика завтра. Вы поймете какъ не хорошо мнѣ было, когда я скажу вамъ что въ продолженіи цѣлыхъ мучительныхъ сутокъ я принужденъ былъ воздерживаться отъ портера и вообще всякаго крѣпкаго напитка. Я однако выдержалъ, увѣряю васъ. Я открылъ что у хозяина гостиницы Альбіонъ отличная голландская водка (но что вамъ до этого; вы не можете мнѣ сочувствовать), и еще что торговецъ живущій противъ окна моей спальни католикъ, и каждое утро молится полтора часа за своею конторкой. Я ходилъ по взморью, во время отлива, отсюда до Рамсгета, и сидѣлъ на взморьѣ во время прилива, пока не продрогъ отъ холода. Я видѣлъ дамъ и мущинъ гуляющихъ въ желтыхъ туфляхъ и окунающихся въ море въ полныхъ костюмахъ такого же цвѣта. Я видѣлъ толстыхъ господъ которые глядѣли на пустое пространство въ сильные телескопы, и когда, наконецъ, являлась полоса дыма, воображали себѣ за нею пароходъ и весьма довольные шли домой. Я открылъ что у нашего сосѣда жена и еще нѣкоторая особа живутъ вмѣстѣ подъ одною кровлей; жена глухая, а нѣкоторая особа предается пьянству. Если вамъ удастся дочесть это письмо до конца, то вы увидите что я и тутъ, какъ повсюду, подписываюсь (во извиненіе, до нѣкоторой степени, многословія и безсвязности) и пр. и пр.»
Въ слѣдующемъ письмѣ его (отъ 7го, изъ Бродстерса, Гей-Стритъ № 12) есть указаніе на кражу изъ Пиквика — случай который повторялся не рѣдко — отличавшуюся предисловіемъ съ нападками на обокраденнаго автора. «Помнится что этотъ „членъ общества драматическихъ писателей“ началъ когда-то искъ противъ Чапмана, арендовавшаго театръ въ Сити, и доказывать что взялся по условію написать семь мелодрамъ за пять фунтовъ, для чего и была нанята ему комната въ полпивной подлѣ театра. Отвѣтчикъ заявилъ что истецъ, будучи постоянно пьянъ, не выполнилъ контракта. Если Пиквикъ доставилъ этому несчастному возможность положить нѣсколько шиллинговъ въ свои дырявые карманы и спасъ его отъ рабочаго дома или долговой тюрьмы, пусть онъ себѣ на здоровье бросаетъ въ меня своею грязью. Я очень радъ что далъ ему случай нажиться. Да онъ еще къ тому же, какъ кажется, пострадалъ отъ условій.»
Затрудненія причиняемыя условіями самому Диккенсу были улажены, какъ уже сказано выше, въ концѣ сентября, а въ концѣ октября, окончивъ Пиквика и снова принявшись за Оливера, котораго прервалъ во время несогласій, онъ посѣтилъ впервые Брейтонъ. Письмо его, отъ пятницы 3го ноября, начинается выраженіемъ сожалѣнія что мнѣ не удалось поѣхать съ ними туда. «День прекрасный и мы имъ пользовались, но до сихъ поръ вѣтеръ былъ такъ силенъ и погода такъ ненастна, что Кетъ едва могла выглянуть изъ дому. Въ середу была настоящая буря, ломавшая окна, срывавшая ставни, сбивавшая съ ногъ людей, гасившая огни въ комнатахъ и причинявшая всеобщее смятеніе. Воздухъ въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ былъ омраченъ тучей черныхъ шляпъ (втораго разбора), снесенныхъ, какъ полагаютъ, съ головъ неосторожныхъ прохожихъ въ отдаленныхъ частяхъ города, и тщательно подобранныхъ потомъ рыбаками. Объявлено было представленіе Отелло, въ пользу гжи Сефтонъ, съ участіемъ Чарльза Кина, „весьма любезно отложившаго на одинъ день отъѣздъ свой въ Лондонъ.“ Я не слыхалъ еще добрался ли онъ въ этотъ день до театра, но кромѣ его ужь навѣрное никто туда не попалъ. Сегодня даютъ Медовый мѣсяцъ, и я намѣренъ оказать сочувствіе драмѣ. У насъ здѣсь прекрасная гостиная, со стрѣльчатымъ окномъ на море, но я не видалъ еще брата Б…. который намѣревался показать мнѣ здѣшнія достопримѣчательности, и поэтому мои знанія мѣстности ограничиваются павильйономъ, пристанью и моремъ. Послѣдняго съ меня довольно, и если не подъѣдетъ какой-нибудь товарищъ (подъѣдетъ ли онъ, какъ вы думаете?), то вѣроятно ни съ чѣмъ болѣе не познакомлюсь. Я радъ что вамъ нравится нынѣшній выпускъ Оливера, особенно радъ я что вамъ нравится именно первая глава. Я предполагаю надѣлать чудесъ съ Нанси. Если только мнѣ удастся выполнить сложившееся у меня въ головѣ представленіе о ней, а также о женскомъ характерѣ ей противопоставленномъ, то кажется нечего мнѣ будетъ опасаться г. *** и всѣхъ статей его.[10] Мнѣ стоило большаго труда не трогать Фагина и всѣхъ остальныхъ по вечерамъ; но пріѣхавъ сюда для отдыха, я. устоялъ противъ искушенія и старательно наложилъ на себя обязанность праздности. Читали ли вы (конечно читали) Исторію Чорта Де-Фо? Что это за прелесть! Я купилъ ее за два шиллинга вчера утромъ, и съ тѣхъ поръ не могу оторваться. Какое тупоуміе съ нашей стороны не предвидѣть отвѣта М….! Кланяйтесь ему отъ меня. Я сейчасъ видѣлся съ Г. Надо быть на репетиціи оперы. Это будетъ лучше всякой комедіи. Кстати о комедіяхъ, у меня все предъ глазами Безъ Исхода, какъ только загляну въ эту улицу. Я взялъ мѣста на вторникъ. Мы будетъ дома въ шесть часовъ. Надѣюсь по крайней мѣрѣ въ этотъ вечеръ увидѣть васъ. Боюсь что вамъ покажется очень дорого заплатить восемь пенсовъ за это письмо, но если теплыя увѣренія въ дружбѣ и привязанности и нетерпѣливое ожиданіе свиданія съ вами имѣютъ для васъ какую-нибудь цѣну, то примите ихъ въ разчетъ, вмѣстѣ съ тысячью добрыхъ пожеланій и искреннимъ заявленіемъ, что я и пр. и пр. ЧАРЛЬЗЪ ДИККЕНСЪ. Нѣтъ мѣста для росчерка. Докончу его при слѣдующемъ письмѣ.»
Росчеркъ сопровождавшій его подпись знакомъ каждому.
Намекъ на комедію выражаетъ пришедшую ему въ это время мысль содѣйствовать произведеніемъ этого рода благороднымъ усиліямъ Макреди воротить Ковентъ-Гарденской сценѣ чистоту вкуса и художественное значеніе. Это неосуществившееся намѣреніе связывается страннымъ теперь образомъ съ заглавіемъ единственнаго разказа его который самъ онъ помогъ переложить въ драму, игранную г. Фехтеромъ на театрѣ Адельфи за три года до его смерти.
ГЛАВА VII.
Отъ Пиквика до Никкльби.
1837 и 1838.
править
Никакого отношенія къ сценѣ не имѣли однако занятія за которыми я засталъ его по возвращеніи изъ Брейтона. Вслѣдствіе болѣе удовлетворительныхъ отношеній къ г. Бентлею, онъ взялся издать для него жизнь знаменитаго клоуна Гримальди. Рукопись была составлена, по автобіографическимъ замѣткамъ однимъ Эгертономъ Виксомъ; она заключала въ себѣ эпизоды разказанные такъ плохо и до такой степени заслуживавшіе лучшаго изложенія, что надежда оживить скучное жизнеописаніе безъ большаго труда привлекла Диккенса. Кромѣ предисловія онъ не написалъ самъ ни строки этой біографіи; сдѣланныя имъ измѣненія и дополненія были написаны подъ его диктовку отцомъ его, котораго я нашелъ въ великомъ удовольствіи отъ исполняемой имъ должности секретаря. Диккенсъ былъ вообще не высокаго мнѣнія объ этомъ произведеніи, отзывался о немъ какъ о «пустякахъ» и выразилъ взглядъ свой на эту книгу по ея окончаніи огромнымъ количествомъ восклицательныхъ знаковъ (не менѣе тридцати) при увѣдомленіи о ея распродажѣ въ первую недѣлю послѣ выхода. «Семнадцать тысячъ экземпляровъ Гримальди уже проданы и спросъ возрастаетъ съ каждымъ днемъ!!!!!.»
Не обошлось однако безъ замѣчаній. Оказалось множество погрѣшностей. Главнымъ образомъ ставилось Диккенсу въ вину что онъ взялся за такой трудъ, тогда, какъ самъ не могъ видѣть Гримальди. На это онъ хотѣлъ отвѣчать и приготовилъ письмо въ Сборникъ «отъ издателя къ сотруднику», которое сочли за лучшее не печатать, но начало котораго можетъ показаться забавнымъ.
«Слышалъ я что по городу ходитъ неизвѣстный господинъ и увѣдомляетъ всѣхъ дамъ и мущинъ сумрачнаго характера будто по сличенію годовъ и разныхъ обстоятельствъ, открытыхъ его глубокомысліемъ, оказывается что я никогда не видалъ Гримальди, жизнь котораго издалъ, и слѣдовательно книга эта по необходимости должна быть никуда не годна. Позвольте сказать вамъ, милостивый государь! Хотя я и былъ привезенъ изъ дальнихъ мѣстъ въ темную эпоху 1819 и 1820 глядѣть на блескъ рождественскихъ пантомимъ и игривость Джо, въ честь котораго, какъ говорятъ, весьма усердно хлопалъ въ ладони; хотя я даже видѣлъ его на сценѣ въ отдаленныя времена 1823 года, однако такъ какъ я, уже принужденный безжалостнымъ родителемъ надѣть первую пару сапогъ, не удостоился еще фрака, то готовъ согласиться, чтобъ избавить васъ отъ дальнѣйшихъ хлопотъ, что я не достигъ совершеннолѣтія, когда Гримальди сошелъ со сцены, и что воспоминанія мои о его игрѣ, къ несчастію моему, весьма смутны. Признаніе это заявляю я публично, безъ всякаго ограниченія, всѣмъ кому о томъ вѣдать надлежитъ. Но выводъ любезнаго господина будто вслѣдствіе этого книга моя о Гримальди непремѣнно должна быть дурна, я позволю себѣ оспаривать. Чтобъ издать біографію человѣка по его собственнымъ запискамъ, нѣтъ, по моему мнѣнію, необходимости въ личномъ знакомствѣ. По всей вѣроятности, лордъ Бребрукъ не былъ лично знакомъ съ г. Пеписомъ, мемуары котораго издалъ черезъ два столѣтія послѣ его смерти.»
Но громаденъ и безъ возраженія признаваемъ всѣми былъ между тѣмъ успѣхъ Пиквика, который мы отпраздновали обѣдомъ подъ предсѣдательствомъ самого Диккенса, съ вице-президентомъ Тольфордомъ, при всеобщемъ веселомъ настроеніи. 11го декабря я получилъ отъ автора экземпляръ повѣсти въ роскошнѣйшемъ изъ Гейдеевыхъ переплетовъ, при запискѣ, которую стоитъ привести ради ея заключенія. Слова о которыхъ тутъ упоминается написаны были Лей Гонтомъ по поводу надгробнаго памятника въ Кенсаль-Гринѣ. «Чапманъ и Голль сейчасъ прислали мнѣ вмѣстѣ съ копіей нашего договора три роскошно переплетенные экземпляра Пиквика, одинъ изъ которыхъ при семъ приложенъ. Первый препровождаю вамъ, второй я подарилъ нашему доброму другу Эньсворту, а третій Кетъ удержала себѣ. Примите эту книжку съ искреннимъ и полнымъ выраженіемъ теплой дружбы и уваженія, какъ изъявленіе той привязанности — если нужно изъявлять то что само собою разумѣется — на которой основаны были уже съ давнихъ поръ наши ежедневныя сношенія…. Прекрасныя слова такъ любезно и внимательно присланныя вами доставили мнѣ единственное похожее на удовольствіе чувство въ связи съ утратой моей дорогой молодой подруги, къ которой любовь моя никогда не охладѣетъ и подлѣ которой, если Богъ оставитъ мнѣ силу выразить послѣднія желанія, кости мои будутъ покоиться, гдѣ бы и когда бы я ни умеръ. Скажите Лей Гонту при случаѣ какъ глубоко тронутъ я его словами и какъ искренно признателенъ ему. Не бойтесь употребить самыя сильныя выраженія.»
Упоминаемый договоръ заключенъ былъ въ предыдущемъ мѣсяцѣ съ цѣлію возвратить Диккенсу право собственности на треть выручки съ произведенія, которое до сихъ поръ обогащало всѣхъ кромѣ его самого. Первоначальное условіе г. Эдвардъ Чапманъ передаетъ мнѣ слѣдующимъ образомъ: «Относительно Пиквика было одно только устное соглашеніе. Каждый выпускъ долженъ былъ состоять изъ полутора листа, за которые мы обязывались платить 15 гиней; мы заплатили за два первые выпуска впередъ, такъ какъ ему нужны были деньги чтобы жениться. Въ послѣдствіи предполагалась большая плата, соразмѣрно продажѣ; кажется Пиквикъ стоилъ намъ всего три тысячи фунтовъ.» Плата соразмѣрная продажѣ составила бы вчетверо больше этой суммы; у меня нѣтъ записокъ о дѣйствительной выдачѣ денегъ, но мнѣ кажется что цифра преувеличена г. Чапманомъ. Сколько мнѣ помнится, сверхъ суммы первоначально назначенной за каждый выпускъ (не принимая въ разчетъ увеличеніе объема до 32 страницъ), Диккенсу выдавались ассигновки по мѣрѣ громаднаго возрастанія продажи, что и довело полученную имъ сумму до двухъ тысячъ пятисотъ фунтовъ. Но я настаивалъ на необходимости для него добиться доли въ правѣ собственности, и доля была наконецъ уступлена упомянутымъ договоромъ, хотя съ оговоркой что договоръ этотъ вступитъ въ силу лишь черезъ пять лѣтъ, и только въ виду дальнѣйшаго взятаго на себя Диккенсомъ обязательства (19го ноября 1837) написать новое произведеніе подъ заглавіемъ какое выберетъ самъ, въ томъ же родѣ и такого же объема какъ Посмертныя записки Пиквикова клуба. Первый выпускъ требовалось сдать 15го слѣдующаго марта, а затѣмъ дальнѣйшіе въ то же число девятнадцать мѣсяцевъ сряду; господа же Чапманъ и Голль обязывались выплачивать ему въ означенные сроки каждый разъ по полутораста фунтовъ за пользованіе правомъ собственности въ теченіе пяти лѣтъ, по истеченіи которыхъ оно должно было возвратиться Диккенсу. Эта новая книга, озаглавленная, какъ извѣстно всему свѣту, Жизнь и приключенія Николаса Никлѣби была начата и окончена, по условію съ апрѣля 1838 по октябрь 1839 года.
Пока велись всѣ эти переговоры, Оливеръ Твистъ продолжался непрерывно. Первые выпуски его выходили мѣсяцъ за мѣсяцемъ единовременно съ концомъ Пиквика, точно такъ же какъ заключеніе его совпало, какъ увидимъ въ послѣдствіи, съ началомъ Николаса Никлѣби. Ожиданія самыхъ горячихъ сторонниковъ молодаго романиста вполнѣ оправдались. Новый разказъ, простой, но хорошо построенный, не уступалъ занимательностію старому; характеры были столь же живы, но тщательнѣе очерчены; содержаніе самое обыденное — приключеніе нищаго мальчика — изложеніе высоко художественное. По мѣрѣ того какъ выпускъ являлся за выпускомъ, читатели все болѣе и болѣе сознавали то же самое что поразило ихъ уже среди необузданной шутливости Пиквика, что цѣлью тутъ не одна забава. Это второе произведеніе еще яснѣе перваго обнаружило нѣкоторыя изъ главныхъ причинъ возрастающей извѣстности автора. Его достоинства цѣнились и чувствовались почти въ одинаковой степени всѣми разрядами разнообразныхъ читателей. Тысячи увлекались имъ потому что онъ изображалъ сцены и лица хорошо имъ знакомыя, тысячи не могли отъ него оторваться потому что онъ знакомилъ ихъ съ такими сторонами и явленіями жизни о которыхъ они прежде не имѣли понятія, но вѣрность которыхъ подтверждалась ихъ собственными привычками и воззрѣніями. Только генію открывается такимъ образомъ внутреннее родство, взаимная духовная близость высшихъ и низшихъ слоевъ общества; только первостепенный писатель можетъ выдержать такое мѣрило. Общность наклонностей связываетъ насъ столько же, сколько и узы человѣчества; стоять выше чужаго мнѣнія, или ниже его — приводитъ почти къ одному и тому же. И высоко, и низко поставленные одинаково смутились бы, еслибъ уразумѣли весь смыслъ подобнаго сближенія; но для той оцѣнки о которой идетъ рѣчь не требуется такого разумѣнія. Пусть Фагинъ остается пока въ своей практической школѣ нравственности лишь съ Роджеромъ, Бетсомъ и другими многообѣщающими учениками своими.
При такой работѣ не удивительно что съ приближеніемъ времени назначеннаго для начала Никлѣби мысль о взятомъ на себя обязательствѣ къ ноябрю преслѣдовала Диккенса «какъ тяжкій кошмаръ». Онъ чувствовалъ что не можетъ кончить въ ноябрѣ обѣщанную повѣсть Барнаби Руджъ и что это неисполнимое обязательство заставитъ его нарушить другія, которыя иначе онъ могъ бы исполнить. Въ сущности онъ предпринялъ невозможное. Изданіе Сборника и ежемѣсячно помѣщаемыя въ немъ выпуски Оливера занимали рѣшительно все время остававшееся ему отъ другихъ необходимыхъ занятій. «Едва настрою я себя, пишетъ онъ, и мужественно примусь за Оливера, какъ поднимаются волны ежемѣсячной работы и уносятъ меня въ море рукописей.» Не оставалось другаго средства какъ снова обратиться къ г. Бентлею. «Я на этихъ дняхъ, писалъ онъ ему 11го февраля 1838, много думалъ о Барнаби Руджъ. Гримальди отнялъ такъ много изъ краткаго промежутка времени между окончаніемъ Пиквика и началомъ новой повѣсти, что мнѣ, какъ я вижу, невозможно будетъ представить къ сроку обѣщанное произведеніе съ честью для себя и съ пользой для васъ. Прошу васъ принять въ соображеніе слѣдующее. Не согласнѣе ли было бы съ вашими выгодами, такъ же какъ и съ моими силами, начать Барнаби въ Сборникѣ тотчасъ же по окончаніи Оливера, и потомъ издать его въ трехъ томахъ? Взвѣсьте слѣдующія обстоятельства. Чтобы поддержать Сборникъ нужно непремѣнно печатать въ немъ какой-нибудь мой разказъ, когда кончится Оливеръ. Еслибъ я засѣлъ за Барнаби Руджъ и писалъ бы его понемногу въ свободныя минуты (при моихъ занятіяхъ весьма не скоро удалось бы кончить его такимъ образомъ), то мнѣ было бы рѣшительно невозможно писать ежемѣсячно для Сборника. Вести три повѣсти единовременно и давать ежемѣсячно по большому куску каждой — самъ Вальтеръ-Скоттъ былъ бы не въ силахъ. Помѣщая же Барнаби въ Сборникѣ, мы пополнили бы пробѣлъ который останется послѣ Оливера, и новый разказъ явился бы при самыхъ выгодныхъ условіяхъ. Обдумайте все это на свободѣ. Я искренно желаю сдѣлать что могу для васъ, такъ же какъ и Для себя самого; а въ этомъ случаѣ денежная выгода была бы вся на вашей сторонѣ.»
Это письмо, требовавшее также запоздалаго отчета о продажѣ Сборника, повело однако къ несогласіямъ, которыя были улажены только послѣ шестимѣсячныхъ пререканій. Я принималъ участіе въ состоявшемся тогда соглашеніи, по которому Барнаби, какъ желалъ Диккенсъ, долженъ былъ начаться въ Сборникѣ когда кончится Оливеръ.
О ходѣ Оливера и о пріемахъ Диккенса въ то время стоить можетъ-быть сообщить нѣсколько указаній изъ его писемъ 1838 года. «Я думалъ объ Оливерѣ вчера до обѣда», писалъ онъ 9го марта,[11] и только-что принялся за него со всѣмъ жаромъ, какъ меня отозвали сидѣть съ Кетъ. Я однако написалъ восемь страницъ и надѣюсь дойти сегодня утромъ до пятнадцати." За три дня до этого у него родилась дочка, которая стала моею крестницей. Извѣщеніе свое онъ оканчивалъ словами: «Ничего не могу дѣлать. Когда хотите ѣхать верхомъ? Чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше. Надо протрястись;» и мы по этому случаю проѣхали пятнадцать миль по большой сѣверной дорогѣ, отобѣдали въ Красномъ Львѣ, въ Барнетѣ, на пуги домой, и въ ознаменованіе достопамятнаго дня возвратили лошадей въ конецъ запаленными. Недѣлю спустя, въ понедѣльникъ 13го, онъ сообщаетъ что «терпѣливо сидитъ дома и ждетъ Оливера который еще не приходитъ», то-есть что воображеніе его залѣнилось, и потомъ упоминаетъ о какихъ-то непріятныхъ извѣстіяхъ присланныхъ мною, какихъ именно, не помню. «Я еще не видалъ бумаги. Вы бросаете меня въ жаръ. Утѣшительно одно, что все странное и ужасное всплываетъ на поверхность, а все хорошее и пріятное сливается съ каждымъ часомъ нашего существованія такъ что мы почти и не замѣчаемъ.» Въ концѣ мѣсяца гжа Диккенсъ чувствовала себя настолько хорошо что могла ѣхать съ нимъ въ Ричмондъ, ибо теперь наступило время пускать въ ходъ Никлѣби, а такъ какъ Диккенса не было въ городѣ, когда явился первый выпускъ Пиквика, то онъ поставилъ себѣ за правило всегда уѣзжать, когда печаталось начало новой его повѣсти. День выхода апрѣльской книжки Сборника приходился въ субботу; наканунѣ вечеромъ я получилъ отъ него короткій вызовъ: «Встрѣтьте меня въ гостиницѣ „Шекспиръ“ въ субботу вечеромъ въ 8 часовъ, закажите себѣ лошадь къ двѣнадцати и поѣзжайте назадъ со мною.» Такъ и было сдѣлано. Полночь била на колокольнѣ Св. Павла, когда мы выѣхали; ночь была ненастная, но мы везли съ собою новости облегчавшія дорогу, ибо продажа Никлѣби достигла въ этотъ день изумительной цифры — безъ малаго пятидесяти тысячъ. Я оставилъ его на третій день необыкновенно бодро работающимъ надъ Оливеромъ Твистомъ, отпраздновавъ съ друзьями моими годовщину касающуюся всѣхъ насъ (вторую ихъ свадьбы и двадцать шестую моего рожденія) и которую мы съ тѣхъ поръ въ продолженіе двадцати лѣтъ всегда праздновали на томъ же мѣстѣ, исключая когда ихъ не было въ Англіи. Слѣдовать въ такихъ дружескихъ сходкахъ привычкѣ и заведенному порядку составляло черту характера Диккенса.
ГЛАВА VIII.
Оливеръ Твистъ.
1838.
править
Все время не занятое Никльби было посвящено теперь Оливеру. По мѣрѣ того какъ повѣсть эта развивалась и приближалась къ концу, она болѣе и болѣе овладѣвала умомъ Диккенса. Никогда не видалъ я чтобъ онъ работалъ такъ часто послѣ обѣда и такъ поздно ночью — чего онъ въ послѣдствіи терпѣть не могъ — какъ въ тѣ мѣсяцы когда дописывалъ онъ это произведеніе, которое надѣялся кончить къ октябрю, хотя въ Сборникѣ окончаніе должно было появиться не ранѣе марта. «Я работалъ не дурно вчера вечеромъ-- пишетъ онъ въ маѣ — даже очень хорошо; но хотя я написалъ одинадцать полосъ до половины перваго, остается еще написать четыре, чтобъ окончить главу, а такъ какъ я безразсудно отложилъ ихъ до нынѣшняго утра, то приходится снова разводить пары». Мѣсяцъ спустя онъ пишетъ: «Я дошелъ вчера вечеромъ до шестнадцатой полосы, и постараюсь дойти до тридцатой прежде чѣмъ лягу спать.»[12] Затѣмъ во «вторникъ вечеромъ» онъ пишетъ: «Все пристально за работой. Нанси уже не существуетъ. Я показалъ что сдѣлалъ Китти вчера вечеромъ; она пришла въ ужасное. состояніе; изъ этого, а также и изъ собственнаго чувства, я вывожу благопріятное заключеніе; увидимъ что вы скажете, когда я отправлю Сейкса къ чорту». «Нѣтъ, нѣтъ — писалъ онъ въ слѣдующемъ мѣсяцѣ — не ѣдемте верхомъ до завтра. Надо мнѣ сначала расправиться съ жидомъ. Онъ такой пройдоха, что я не знаю какъ съ нимъ быть.» Не малая трудность для сочинителя, когда сочиненныя имъ лица становятся такъ же дѣйствительны, какъ самъ онъ. Но и это было осилено; затѣмъ осталась только спокойная заключительная глава, повѣствующая о судьбѣ героевъ романа. Онъ пригласилъ меня присутствовать при ея составленіи, въ отвѣтъ на мою просьбу чтобъ онъ заѣхалъ ко мнѣ въ этотъ день. «Вы заѣзжайте ко мнѣ, потолкуемъ, а потомъ закусимъ. Барыня моя ѣдетъ на обѣдъ, и я долженъ былъ съ ней ѣхать, но сильно простуженъ. Такъ пріѣзжайте же; посидите здѣсь, почитайте, поработайте, займитесь чѣмъ вамъ угодно, пока я пишу послѣднюю главу Оливера, что произойдетъ послѣ бараньей котлеты.» Какъ хорошо помню я тотъ вечеръ и разговоръ нашъ о судьбѣ Чарди Бетса, котораго (такъ же какъ и Доджера) Толфордъ отстаивалъ не менѣе усердно, чѣмъ, на судѣ, самаго уважаемаго изъ своихъ довѣрителей. Изданіе было обѣщано въ октябрѣ, но иллюстраціи третьей части нѣсколько задержали его. Эта часть, какъ уже сказано, была написана раньше чѣмъ требовалось для Сборника, и рисунки, которые пришлось изготовить разомъ, были сдѣланы немного наскоро. Рукопись, опередившая ежемѣсячные выпуски Сборника, составила третій томъ отдѣльнаго изданія, и для него Кру1кшанкъ былъ вынужденъ составить иллюстраціи прежде назначеннаго срока, во избѣжаніе задержки. Тремя послѣдними были: Сейксъ съ собакой, Фагинъ въ тюрьмѣ, Роза Мали и Оливеръ. Диккенсъ не видалъ этихъ рисунковъ пока книжка не была готова къ выходу. Тутъ онъ остался до такой степени недоволенъ однимъ изъ нихъ, что пришлось его измѣнить. «Я неожиданно вернулся въ городъ вчера подъ вечеръ — писалъ онъ художнику въ концѣ октября — взглянуть на послѣднія страницы Оливера Твиста, прежде чѣмъ передадутъ его книгопродавцамъ, и тутъ впервые увидалъ большую часть иллюстрацій для послѣдней книжки. Относительно одной изъ нихъ, Розы Мэли съ Оливеромъ, не входя въ обсужденіе поспѣшности, или другихъ причинъ, я увѣренъ что между нами не можетъ-быть различія мнѣній. Не согласитесь ли вы передѣлать этотъ рисунокъ заново, и притомъ сейчасъ же, чтобы вышло какъ можно меньше экземпляровъ перваго? Я убѣжденъ что, зная меня, вы не обидитесь подобнымъ предложеніемъ, и поэтому не колеблясь обращаюсь къ вамъ съ нимъ.» Это письмо, напечатанное съ собственноручной Диккенсовской копіи, къ счастію ввѣренной мнѣ на храненіе, неопровержимо доказываетъ всю неосновательность одного разказа, пущеннаго первоначально въ Америкѣ съ такою обстоятельностью и кажущеюся добросовѣстностью, которыя сдѣлали бы честь любому клеветнику[13]. Всю ли честь эту слѣдуетъ приписать первоначальному разкащику анекдота, или нѣкоторая часть ея принадлежитъ источнику на который онъ ссылается, къ сожалѣнію не совсѣмъ ясно. Еслибы басня эта ходила только на той сторонѣ Атлантическаго океана, тогда нечего было бы сомнѣваться, но она разнеслась и на нашей сторонѣ. Уважаемый артистъ котораго она чернитъ, ссылаясь на него какъ на своего изобрѣтателя, по невѣдѣнію или по нежеланію оправдываться, оставилъ клевету не обличенною. Возможность привести подлинное письмо Диккенса избавляетъ меня отъ необходимости назвать басню эту тѣмъ неучтивымъ односложныхъ словомъ которое одно приличествуетъ ей. Оконченный Оливеръ Твистъ нашелъ кругъ поклонниковъ, не столъ обширный какъ прежнія произведенія, но состоящій изъ такихъ людей похвала и заступничество которыхъ были важны для славы Диккенса. Книга эта удержалась въ первомъ ряду его произведеній. Она заслуживаетъ такого мѣста. Неоспоримыя преувеличенія въ Пиквикѣ вытекаютъ изъ своеобразія самой темы. Ихъ легко отдѣлать отъ неподдѣльнаго остроумія и юмора какими изобилуетъ это произведеніе, отъ его неподражаемой свѣжести. Но здѣсь не нужно и такихъ оговорокъ. Щепетильный читатель можетъ пожалуй найти много «низкаго» въ сюжетѣ Оливера, но силы и вѣрности очертаній нельзя отрицать. Искусство списывать съ природы какъ является она во вседневной дѣйствительности никѣмъ еще не было доведено до такого совершенства, никѣмъ не было примѣнено такъ удачно. Такъ художественно воспроизвелъ онъ настоящую обыденную жизнь, положенную здѣсь въ основаніе, что книга значительно содѣйствовавшая искорененію изображаемыхъ въ ней общественныхъ недостатковъ вѣроятно всего долѣе сохранитъ память о нихъ. До сихъ поръ, впрочемъ, онъ не писалъ ничего къ чему бы въ большей или меньшей степени не относилась эта похвала. Въ то время о которомъ я говорю, долговыя тюрьмы, описанныя въ Пиквикѣ, безпорядки въ приходскихъ дѣлахъ, обличаемые въ Оливерѣ, Іоркшейрскія школы, изображенныя въ Никльби, существовали въ дѣйствительности; теперь же это всего этого остались лишь созданныя имъ картины. Съ болѣе благородной цѣлью онъ превзошелъ волшебника арабской сказки и увѣковѣчилъ въ живыхъ осязательныхъ образахъ злоупотребленія и пороки своего отечества. Доля истины, черты исторіи его времени навсегда останутся въ его твореніяхъ; всегда будутъ вспоминать что легкими орудіями шутки и смѣха, грусти и нѣжности онъ внесъ очищеніе и преобразованіе въ Авгіевы стойла.
Не то чтобъ этотъ наименѣе дидактическій изъ всѣхъ писателей когда-либо навязывался съ подобными цѣлями. Поучаетъ самый фактъ, а не извлекаемыя изъ него нравоученія. Оливеръ Твистъ — исторія ребенка рожденнаго въ рабочемъ домѣ и воспитаннаго приходскими надзирателями; нѣтъ въ повѣсти ни одной черты не соотвѣтствующей содержанію. Трагикомическія картины изъ низшихъ сферъ жизни просто и естественно слѣдуютъ одна за другою, отъ умирающей матери и голодныхъ нищихъ первой части, черезъ всѣ ступени опрометчиваго или сознательнаго порока, до страшной развязки въ концѣ, и вездѣ мы видимъ, однако, проблески свѣта, проявленія человѣческаго чувства даже въ самыхъ огрубѣлыхъ, развращенныхъ натурахъ. Главная цѣль повѣсти показать маленькаго героя затертаго въ грязной толпѣ, но предохраняемаго отъ пагубныхъ вліяній природнымъ нравственнымъ чувствомъ, если можно такъ выразиться, не покидающимъ его среди самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ. Нѣтъ въ поэзіи болѣе вѣрной, тонкой черты — и такими чертами выполнено все это произведеніе — какъ дѣтское горе Оливера, когда его увозятъ изъ рабочаго дома, гдѣ не испыталъ онъ ничего, кромѣ страданій и униженій, гдѣ не встрѣтилъ ни одного ласковаго взгляда или слова, но гдѣ все-таки оставались маленькіе товарищи его въ нищетѣ.
О всѣмъ извѣстныхъ лицахъ выводимыхъ въ этой книгѣ я не имѣю намѣренія говорить. Довольно назвать двухъ-трехъ изъ нихъ. Бомбль и жена его, Чарли Бетсъ и ловкій пройдоха; трусливый мальчикъ Ной Клеполь, который своимъ восклицаніемъ «очень ужь, сударь, мучительно» выражаетъ въ четырехъ словахъ жизнь цѣлой школы; такъ-называемый веселый старый жидъ, ловкій, коварный Фагинъ; Билль Сейксъ, наконецъ, смѣлый, дюжій разбойникъ, съ бѣлою шляпой своею и мохнатою собакой — кто познаетъ ихъ всѣхъ даже до послѣднихъ подробностей одежды, наружности, походки, до неуловимыхъ почти мелочей, выражающихъ существенныя черты характера? Я пропустилъ бѣдную, несчастную Нанси. Въ ней, однако, надо сказать, сила и слабость, добро и зло, близко соприкасающіяся, изображены съ такою теплотой и истиной, что личности вполнѣ добродѣтельныя блѣднѣютъ подлѣ нея. Но хотя Роза и ея поклонникъ, самыя слабыя лица повѣсти, кажутся довольно пошлыми, рядомъ съ Биллемъ и его возлюбленной, книга эта тѣмъ особенно и хороша что нигдѣ въ ней порокъ не является привлекательнымъ. Онъ настолько же ненавистенъ, насколько жалокъ. Не только тогда, когда наступаетъ обличеніе, когда тайные притоны преступленія открываются, когда мы присутствуемъ при мукахъ раскаянія, не одни поражающія сцены, но и менѣе эффектныя мѣста, писанныя, повидимому, безъ всякой задней мысли, производятъ то же впечатлѣніе. Разыгрывается ли комедія, или трагедія порока, страхъ и воздаяніе всюду идутъ за нимъ по пятамъ. Мы видимъ ихъ такъ же ясно когда Фагинъ въ своемъ притонѣ варитъ кофе на сковородѣ и ежеминутно прислушивается къ малѣйшему шороху, постоянно тревожимый опасеніями, несмотря на силу привычки, какъ и потомъ, когда онъ сидитъ въ тюрьмѣ, словно пойманная крыса.
Не лишнее прибавить нѣсколько словъ о нападкахъ направленныхъ на содержаніе этой книги, на которыя Диккенсъ отвѣчалъ въ одномъ изъ позднѣйшихъ изданій. Онъ заявилъ что старался принести пользу обществу и, конечно, не причинилъ вреда, изобразивъ во всей ихъ уродливости и грязной нищетѣ шайку преступниковъ, тревожно крадущихся въ бѣдственной жизни къ мучительной и позорной смерти. Предосудительно бываетъ не содержаніе, а изложеніе, какъ можно видѣть изъ весьма распространенныхъ новѣйшихъ сочиненій, гдѣ предметы неоспоримо высокіе унижены недостойною чувственностью. Если цѣль писателя показать низость преступленія, а не притязанія его на геройство или мнимыя права на сочувствіе, то цѣль эта высокая. Мы встрѣчаемъ рядъ мошенниковъ и воровъ въ Жиль-Бласѣ, мы жмемъ руку разбойникамъ въ Оперѣ Нищихъ, мы подтасовываемъ карты съ La Ruse и вытаскиваемъ платки изъ кармана съ Джонатаномъ въ Фильдинговомъ Великій мистеръ Вейльдъ, мы слѣдимъ за жестокостью и развратомъ отъ первыхъ началъ ихъ до страшнаго конца въ Гогартовыхъ рисункахъ, однако наша нравственность отъ этого не колеблется. Какъ духъ Француза сказывался въ чистой веселости, такъ сила Англичанина заключалась въ глубокомысліи, и сатирѣ. Низкое выставлялось чтобы обличить лживыя притязанія высокаго. Хотя у названныхъ писателей иные пріемы, и иное направленіе, чѣмъ у Диккенса въ этой повѣсти, хотя они не столько стремятся подмѣтить хорошее въ дурномъ, сколько заклеймить печатью зла то что большею частью считается хорошимъ, въ сущности они приходятъ къ однимъ и тѣмъ же результатамъ. Зная хорошо до чего можетъ унизиться человѣкъ, какъ онъ, такъ и они пользуются своимъ знаніемъ чтобы показать что дѣйствительно возвышаетъ его; чѣмъ грубѣе употребляемый матеріалъ, тѣмъ удивительнѣе красота и благородство созданнаго изъ него художественнаго произведенія. Шарлатанъ моралистъ всегда будетъ называть такія сочиненія безнравственными; обманщики всегда будутъ жаловаться на разоблаченіе обмана, но всѣ остальные люди будутъ находить въ нихъ драгоцѣнное указаніе насколько человѣкъ бываетъ въ дѣйствительности не таковъ, какимъ долженъ онъ быть. Нельзя достаточно проникнуться этимъ сознаніемъ. Нельзя повторять слишкомъ часто, что щели гордость основанная на внѣшнихъ обстоятельствахъ суетна и лжива, то внутренняя честность и добродѣтель неизмѣнно привлекательна и сильна. Это вычитаетъ изъ страницъ Оливера Твиста всякій кто безъ предвзятой мысли заглянетъ въ нихъ.
Пока Оливеръ шелъ путемъ быстраго и громкаго успѣха, повѣсть Барнаби Руджъ, которую слѣдовало тотчасъ же послѣ его окончанія писать для Сборника на подобныхъ же условіяхъ, начинала бросать тѣнь на все окружавшее Диккенса. Много у насъ было толковъ объ ней и мнѣ съ трудомъ удалось уговорить его не отказаться наотрѣзъ отъ выполненія условія. Какъ тяжело было дѣйствительно его положеніе, какъ естественны были всѣ попытки избавиться отъ обязательствъ принятыхъ въ невѣдѣніи проистекающихъ изъ нихъ убытковъ, покажетъ всего лучше его собственное откровенное признаніе.
21го января 1839 года, прилагая письмо которое намѣревался отправить къ г. Бентлею на слѣдующее утро, онъ писалъ мнѣ: «Изъ того что я говорилъ вамъ, вы вѣроятно уже предугадали мое намѣреніе. Я знаю, вы не станете уговаривать меня не посылать этого письма. Послать его надо. Не пустое воображеніе что я теперь не могу писать эту повѣсть. Громадные барыши доставленные и теперь доставляемые Оливеромъ издателю, ничтожная, Жалкая сумма полученная мною за него (меньше чѣмъ платится ежедневно за повѣсть расходящуюся много-много въ полутора тысячахъ экземпляровъ); сознаніе что на мнѣ лежитъ еще другая такая же поденная работа; убѣжденіе что книги мои обогащаютъ всѣхъ имѣющихъ съ ними дѣло, кромѣ меня одного, а я, со всею пріобрѣтенною извѣстностію, перебиваюсь изо дня въ день, истощая силы свои въ лучшую пору славы и жизни, чтобы наполнять чужіе карманы, между тѣмъ какъ близкіе мнѣ едва пользуются необходимымъ для приличнаго существованія, все это разстраиваетъ меня и приводитъ въ уныніе. Я не могу, не могу и не хочу, при такихъ обстоятельствахъ которыя давятъ меня желѣзнымъ гнетомъ, приниматься за новую повѣсть, не давъ себѣ времени вздохнуть, не дождавшись пока лѣто и нѣсколько веселыхъ дней въ деревнѣ возстановятъ во мнѣ болѣе спокойное, бодрое настроеніе духа. На шесть мѣсяцевъ Барнаби Руджъ откладывается. Еслибы не вы, я отложилъ бы его на всегда, ибо заявляю во всеуслышаніе что предъ Богомъ и людьми считаю себя, нравственно освобожденнымъ отъ заключенныхъ условій, послѣ всего что сдѣлалъ я для тѣхъ которые меня ими связали. Эта опутывающая меня сѣть такъ безпокоитъ, раздражаетъ, бѣситъ меня, что мнѣ постоянно хочется разорвать ее во что бы то ни стало. Я однако не уступилъ этому желанію. Я заявляю только что требую отсрочки, весьма обыкновенной въ литературныхъ дѣлахъ, и на помянутое время — на шесть мѣсяцевъ со дня окончанія Оливера въ Сборникѣ — я умываю руки отъ всякой новой работы и стараюсь только окончить какъ можно лучше ту которою я еще заваленъ.»[14]
Описывать что слѣдовало за этимъ не нужно. Достаточно передать результаты. По напечатаніи въ Сборникѣ, въ первыхъ мѣсяцахъ 1839 года, послѣдней части Оливера Твиста, авторъ его, окончательно освобожденный отъ всякихъ обязательствъ относительно этого изданія, передалъ дружескимъ письмомъ «отъ отца къ сыну» званіе издателя г. Эньсворту. Условіе, еще остававшееся въ силѣ, написать Барнаби Руджа, было, по предложенію самого г. Бентлея, въ началѣ іюня слѣдующаго 1840 года, также уничтожено, съ тѣмъ чтобы Диккенсъ заплатилъ за право собственности на Оливера Твиста и за все что осталось еще отъ изданія двѣ тысячи двѣсти пятьдесятъ фунтовъ. Дальнѣйшія послѣдствія этой сдѣлки будутъ указаны ниже; здѣсь пока достаточно привести нѣсколько словъ изъ дружескаго отеческаго письма. Оно изображаетъ сына достигшимъ подъ отцовскимъ надзоромъ и попеченіемъ возраста двухъ лѣтъ и двухъ мѣсяцевъ; даетъ совѣты о поддержаніи его здоровья; указываетъ на необходимость для него легкой и вкусной пищи, и послѣ нѣкоторыхъ разсужденій объ удивительныхъ перемѣнахъ на свѣтѣ, дошедшихъ до того что кондукторы дилижансовъ перестали уже смыслить толкъ въ лошадяхъ, заключается словами: «Я не извлекаю пользы и выгоды изъ разлуки съ тобою, не требуется также никакой передачи имущества, ибо въ этомъ отношеніи ты былъ всегда Бентлеевымъ Сборникомъ, а не моимъ.»
ГЛАВА IX.
Николасъ Никльби.
1838 и 1839.
править
Помню хорошо какъ къ жаднымъ ожиданіямъ возбужденнымъ объявленіемъ о предстоящихъ ежемѣсячныхъ выпускахъ второй повѣсти Диккенса, примѣшивалось сомнѣніе достанетъ ли у молодаго автора силы идти прежнимъ путемъ подъ бременемъ тяготѣющей на немъ извѣстности. Первый выпускъ разсѣялъ всѣ опасенія, какъ лучи солнца разсѣиваютъ туманъ. Сколько отняло у свѣта веселости добровольное изгнаніе стараго Пиквика въ Долвичъ, столько же возвратило ея бодрое появленіе на сцену молодаго Николаса Никльби. Все составлявшее прелесть первой книги встрѣчалось здѣсь точно такъ же, при большей внимательности къ требованіямъ разказа, большей сложности и истинѣ характеровъ.
Какъ все это лилось потокомъ съ каждымъ новымъ выпускомъ, едвали нужно говорить. Напоминать объ этомъ теперь значило бы толковать о томъ что съ тѣхъ поръ сроднилось до такой степени съ мыслями и рѣчами нашими что вошло почти въ нашу обыденную жизнь. Хорошо было сказано о Диккенсѣ, вскорѣ послѣ его смерти, при оцѣнкѣ великаго умственнаго наслажденія доставленнаго современникамъ его произведеніями, что языкъ его сдѣлался языкомъ всѣхъ сословій его соотечественниковъ, а созданныя имъ лица получили для насъ значеніе знакомыхъ людей. «Едва вѣрится, — продолжаетъ не слишкомъ впрочемъ снисходительный критикъ, — что никогда не существовали на свѣтѣ мистеръ Пиквикъ, мистрисъ Никльби и мистрисъ Гампъ. Они для насъ не только типы англійской жизни, но дѣйствительно живыя лица. Они обнаружили и объяснили въ то же время существованіе подобныхъ имъ людей. Они не снимки, а подлинники. И однако они настолько идеальны что читатель не считаетъ ихъ взятыми изъ дѣйствительности. Они живутъ своею собственною жизнью.» Авторъ могъ бы прибавить что это черты свойственныя всѣмъ великимъ произведеніямъ истинныхъ художниковъ.
Нельзя конечно было выразить лучше то что новая книга открывала тысячамъ своихъ читателей: не только удивительное разнообразіе характеровъ, но и черты придававшія живость и истину этимъ характерамъ, не только обиліе таланта въ писателѣ, но и самую тайну его искусства. Никому не было менѣе надобности толковать о своихъ дѣйствующихъ лицахъ, ибо нигдѣ лица сами не высказывались такъ полно, не давали такъ скоро почувствовать свою истину. Они говорили такъ хорошо, что всѣ принялись повторять ихъ слова, какъ указалъ сейчасъ приведенный писатель, а такъ какъ слова служатъ лишь проявленіемъ характеровъ, то и характеры вошли въ дѣйствительную жизнь. Это высшая степень искусства, достигнутая въ болѣе тѣсныхъ размѣрахъ произведеніями миссъ Аустенъ, и поразительно проявляющаяся при совершенно иныхъ условіяхъ въ твореніяхъ Диккенса. Прочитавъ первый разговоръ мистрисъ Никльби съ миссъ Негъ, я сказалъ ему что онъ должно-быть недавно читалъ Эмму миссъ Бетсъ, но оказалось что онъ еще не былъ знакомъ съ этою замѣчательною писательницей.
Кто, помнящій какъ выходили выпуски Никльби, могъ позабыть наслажденіе доставляемое обществу каждымъ новымъ выпускомъ? Ко всему составлявшему привлекательность Пиквика, къ неистощимой веселости, къ блестящему юмору, къ незлобной добродушной сатирѣ, присоединялась здѣсь большая обдуманность, болѣе тщательная выработка характеровъ. Всѣ тотчасъ же сблизились съ семействомъ Никльби, какъ съ родными, всѣ освоились со школой Дотбойсъ, страшною и смѣшною вмѣстѣ, какъ картинка Богарта. Манталини, Кенвигсы, Кромлесы, всѣ представляли свой уголокъ дѣйствительности, запечатлѣнный всегда истиной и жизнью, необыкновенною наблюдательностью, оригинальною игривостью и неисчерпаемымъ юморомъ. Братья Чирибль явились представителями всѣхъ благотворительныхъ заведеній. Смейкъ впервые показалъ со страшною наглядностью, исполнившею свѣтъ состраданіемъ, что претерпѣваютъ дѣти отъ жестокости, невѣжества и небрежности. Ньюманъ Ногсъ вывелъ на сцену любимый типъ Диккенса, такъ часто и всегда съ новымъ видоизмѣненіемъ, съ новою привлекательностью воспроизводимый имъ, типъ природнаго джентльмена въ изношенной шляпѣ, говорящаго грубымъ языкомъ; скромнаго философа въ потертомъ, но приличномъ платьѣ; типъ смиреннаго добродушія и самоотверженія, непривлекательный на видъ развѣ для глаза столь же тонкаго какъ чувства скрывающіяся подъ невзрачною наружностью. «Мои знакомыя — писалъ Сидней Смитъ Диккенсу, выражая желаніе нѣсколькихъ дамъ встрѣтиться съ нимъ на одномъ обѣдѣ, — нисколько не опасаются попасть въ одинъ изъ вашихъ выпусковъ; напротивъ, онѣ сочли бы это за честь. Леди Шарлотту, напримѣръ, вы можете если угодно выдать замужъ за Ньюмана Ногса.» Леди Шарлотта была для Сиднея Смита не болѣе дѣйствительное лицо чѣмъ Ньюманъ Ногсъ, и весь свѣтъ, привлекаемый книгами Диккенса, могъ извлечь изъ нихъ то же что этотъ даровитый человѣкъ. Въ послѣднее время говорили что человѣчество не является въ нихъ въ своихъ высшихъ, благороднѣйшихъ типахъ; на этомъ замѣчаніи нелишнее будетъ остановиться въ послѣдствіи, но несомнѣнно то что книга эти прелестью своею развивали благородныя человѣческія чувства въ тысячахъ и десяткахъ тысячъ читателей, изъ которыхъ каждый едвали не улучшилъ чѣмъ-нибудь жизнь свою подъ ихъ вліяніемъ. Отъ начала до конца онѣ были близки пониманію и чувству всѣхъ сословій; массы людей неспособныхъ опредѣлить что значитъ воображеніе мѣсяцъ за мѣсяцемъ обогащали умъ свой драгоцѣнными созданіями воображенія. Еще одно лицо въ Никльби, очерченное съ нѣжнымъ юморомъ, нельзя пропустить даже припоминая вкратцѣ первыя впечатлѣнія — это добродушная маленькая миссъ Лакриви, пишущая миніатюры и живущая одна, преисполненная нѣжности, которой ей не на кого обратить, но всегда веселая, благодаря трудолюбію и доброму нраву. Разочаровавшись въ характерѣ женщины къ которой ходила, она облегчаетъ душу, отзываясь о ней очень рѣзко наединѣ сама съ собою, и обнаруживаетъ тѣмъ пользу извлеченную ею изъ долгаго одиночества; самыми ѣдкими нападками на людей оскорбившихъ ее она только тѣшитъ себя, никому не причиняя вреда. Это одна изъ тѣхъ чертъ, въ послѣдствіи столь многочисленныхъ въ произведеніяхъ Диккенса, которыя внушаютъ читателю, кромѣ удивленія, любовь къ автору, и предвѣщаютъ чувство съ какимъ будетъ глядѣть на него потомство, какъ на достойнаго собрата Гольдсмитовъ и Фильдинговъ. Было еще одно мѣсто, не далеко отъ упомянутаго, прочитавъ которое Лей Гонтъ воскликнулъ что не помнитъ ничего подобнаго въ Смоллеттѣ: это письмо миссъ Сквирсъ къ Ральфу Никльби, увѣдомляющее его по-своему о наказаніи которому Николасъ подвергъ учителя. «Папа поручаетъ мнѣ написать вамъ, такъ какъ доктора считаютъ сомнительнымъ будетъ ли онъ когда-нибудь владѣть ногами, что мѣшаетъ ему держать перо. Мы въ состояніи духа неописанномъ, а папа весь покрытъ ушибами, синими и зелеными, и два класса залиты его кровью…. Мы съ братомъ сдѣлались жертвой его лютости, и съ тѣхъ самыхъ поръ очень страдаемъ, что приводитъ насъ къ мучительному убѣжденію что у насъ внутреннія поврежденія, такъ какъ внѣшнихъ знаковъ насилія незамѣтно. Я громко кричу все время пока пишу вамъ, точно такъ же и братъ мой, что развлекаетъ меня и, надѣюсь, извинитъ ошибки….»
Вотъ вкратцѣ нѣкоторыя изъ свойствъ содѣйствовавшихъ быстрому и изумительному успѣху этихъ книгъ. Я съ намѣреніемъ умалчиваю при теперешнихъ моихъ замѣчаніяхъ, болѣе біографическихъ нежели критическихъ, о тѣхъ основаніяхъ на которыхъ считаю эти первыя произведенія Диккенса слабѣе нѣкоторыхъ изъ позднѣйшихъ. Но и въ нихъ замѣтно было послѣдовательное развитіе юмора, наблюдательности, отдѣлки; между тѣмъ какъ свѣжесть и живость слога оставалась неизмѣнною. Есть въ изложеніи кое-гдѣ преувеличенія, но они происходятъ отъ избытка веселости или отъ чрезмѣрной искренности; шутливый ли, или серіозный, языкъ всегда вполнѣ понятенъ и большею частью вполнѣ естественъ; онъ подлаживается подъ каждое настроеніе, онъ такъ же разнообразенъ и силенъ, какъ чувства которыя долженъ выражать. Общій тонъ прекрасный. Насъ никогда не отталкиваетъ самолюбіе или высокомѣріе, никогда не раздражаетъ неумѣстная насмѣшливость. Когда творится добро, мы видимъ всю красоту его, а когда зло, мы не подвергаемся опасности смѣшать его съ добромъ. Никто не умѣетъ рисовать нагляднѣе однимъ мѣткимъ эпитетомъ, характеризовать вѣрнѣе однимъ счастливымъ намекомъ. Все что знаетъ и чувствуетъ Диккенсъ всегда при немъ, не покидаетъ его, что бы онъ ни дѣлалъ. Что Ревекка говоритъ Иваноэ о пріемахъ чернаго рыцаря въ битвѣ можетъ до нѣкоторой степени быть отнесено къ Диккенсову способу писанія: «Тутъ не одна только сила; тутъ какъ будто вся душа воина въ каждомъ наносимомъ имъ ударѣ». Такой пріемъ, если человѣкъ перомъ наноситъ удары, вдыхаетъ новую жизнь въ самые старые факты и придаетъ самымъ обыкновеннымъ мыслямъ значеніе какого не имѣли онѣ прежде. Казалось, немногимъ развѣ возможно было обогатить наше знаніе Лондона, пока не появились его книги, но каждая изъ нихъ въ этомъ отношеніи превосходила предыдущую и вызывала новое удивленіе. Въ Никльби древній городъ является съ разныхъ сторонъ, но добро ли представляется намъ въ яркомъ и тепломъ свѣтѣ, или предъ нами проходятъ мрачныя картины, мы и тутъ и тамъ узнаемъ дѣйствительный, настоящій Лондонъ. Его внутренняя, сокрытая жизнь такъ же наглядно рисуется предъ нами какъ всѣмъ извѣстная внешняя обстановка въ которой она разыгрывается, и мы приходимъ къ сознанію что почти вовсе не знали тѣхъ мѣстъ которыя считали себѣ наиболѣе знакомыми.
Можно почерпнуть изъ его писемъ нѣкоторыя указанія на постепенное развитіе романа Никльби, надъ которымъ онъ работалъ съ февраля 1838 года до октября 1839. Подписавъ условіе на него, онъ вскорѣ, на Святкахъ 1837 года, отправился въ Йоркшейръ съ г. Габлотомъ Броуномъ посмотрѣть на дешевыя школы этого графства, на которыя обращено было вниманіе общества судебнымъ дѣломъ, возникшимъ въ предыдущемъ году. Школы эти были извѣстны совершаемыми въ нихъ жестокостями; Диккенсъ слышалъ о нихъ еще въ дѣтствѣ и твердо рѣшился уничтожить ихъ, если возможно[15]. Я скоро узналъ о результатѣ его путешествія. Сущность письма его, возвращеннаго ему для этой цѣли, передана въ предисловіи къ Никльби въ собраніи его сочиненій. Онъ вернулся укрѣпившись въ своемъ намѣреніи, и въ февралѣ принялся за первую главу. Въ день своего рожденія онъ писалъ мнѣ: «Я началъ. Я написалъ четыре полосы вчера вечеромъ, слѣдовательно начало сдѣлано. И что еще важнѣе, я чувствую себя въ силахъ продолжать. Значитъ книга въ надлежащемъ ходу….» «Первая глава Николаса кончена, писалъ онъ два дня спустя. Она взяла не мало времени, ro кажется вышла удовлетворительна.» Затѣмъ черезъ двѣнадцать дней: «Я написалъ вчера двадцать полосъ Николаса, оставилъ только четыре на сегодняшнее утро (всталъ въ 8 часовъ) и заказалъ лошадь къ часу.» Я пришелъ къ нему, какъ онъ желалъ, и въ этотъ день мы прочли за обѣдомъ первый выпускъ Николаса Никльби.
Въ слѣдующемъ выпускѣ встрѣтилось затрудненіе свойственное такой формѣ изданія, но къ удивленію рѣдко лишь ему представлявшееся. «Я былъ не въ состояніи написать ни строки до трехъ часовъ, говоритъ онъ, мнѣ остается до конца еще пять полосъ, и я не знаю чѣмъ ихъ наполнить, ибо дошелъ до той точки на которой хотѣлъ остановиться.» Онъ легко справился съ этимъ недочетомъ, не случавшимся съ нимъ почти никогда ни прежде, ни послѣ, ибо въ Пиквикѣ, какъ онъ говорилъ мнѣ, его затруднялъ не недостатокъ, а избытокъ матеріала, не подгонять, а одерживать себя приходилось. Sufflaminandus erat, какъ Бенъ-Джонсонъ выражается о Шекспирѣ. А въ позднѣйшихъ произведеніяхъ онъ до такой степени точно умѣлъ соразмѣряться съ мѣстомъ которымъ располагалъ, что разъ только, помнится мнѣ, ошибся. Третій выпускъ вывелъ на сцену школу. «Я не буду доволенъ пока вы не увидите и не прочтете третьяго нумера», такъ выразилъ онъ мнѣ свой взглядъ на первый очеркъ Дотбойсъ-Голля.
Не малымъ доказательствомъ его удивительнаго дарованія казалось мнѣ тогда что онъ писалъ не иначе какъ подъ непрестаннымъ понужденіемъ со стороны типографіи. Въ послѣдствіи у него всегда было заготовлено напередъ два-три выпуска, но въ то время никогда ни одного. Чѣмъ неотступнѣе приставали къ нему, тѣмъ успѣшнѣе онъ работалъ, и никогда не измѣняла ему удивительная веселость и бодрость духа. 20го ноября 1838 года онъ писалъ мнѣ слѣдующее: «Я только-что началъ вторую главу. Не могу выйти сегодня; надо продолжать; думаю теперь что выпускъ выйдетъ въ этомъ мѣсяцѣ (до сихъ поръ я сомнѣвался), такъ хочется по возможности подвинуть дѣло.» Это писано было во вторникъ, а въ пятницу на той же недѣлѣ, объясняя мнѣ почему онъ не исполнилъ чего-то что обѣщалъ наканунѣ, онъ говоритъ: «Я писалъ не разгибая спины пока не пришло время одѣваться, и еще не составилъ послѣдней главы, которая должна быть окончена сегодня вечеромъ.»
Но это еще не все. Въ промежутокъ времени между вторникомъ и пятницей книга его подверглась непристойному посягательству со стороны театральнаго писаки, по имени Стирлингъ, который завладѣлъ ею безъ спроса, когда еще только одна треть ея была написана, урѣзалъ, приладилъ разговоры подъ тонъ двухъ-трехъ шуточныхъ актеровъ, придумалъ отъ себя завязку и окончаніе, и поставилъ піесу на театрѣ Адельфи, гдѣ обиженный авторъ видѣлъ ее, какъ ни заваленъ былъ работой къ неоконченному выпуску. Въ позднѣйшіе годы онъ не вынесъ бы этого, но тогда онъ даже къ такимъ оскорбленіямъ своего искусства относился легко. Мѣсяцъ спустя, присутствуя со мной на представленіи своего Оливера Твиста въ театрѣ Соррей, онъ улегся въ углу ложи и не вставалъ пока не опустился занавѣсъ въ заключительной сценѣ, но тутъ онъ высидѣлъ всего Никльби и замѣтилъ даже извѣстныя достоинства въ игрѣ нѣкоторымъ актеровъ. У г. Уэтса проглядывалъ юморъ въ шутовствѣ; странныя, угловатыя выходки Т. Смита не лишены были чувства, такъ что предъ зрителемъ возникали хоть тѣни Манталини и Ньюмана Ногса; отъ Ральфа Никльби, правда, ничего не осталось кромѣ парика, куртки и пары сапогъ, но былъ одинъ актеръ, по имени Вилькинсонъ, который совладалъ съ шутливостью, если не со свирѣпою грубостью Сквирса, и даже самъ Диккенсъ въ письмѣ, удивившемъ меня извѣстіемъ о посѣщеніи имъ театра, рѣшился похвалить «под боръ и одежду мальчиковъ, прекрасно переданные пріемы Фанни Сквирсъ въ разговорѣ, драматическое изображеніе карточной игры въ гостиной Сквирса, тщательную выдержку всѣхъ, и превосходныя декораціи составленныя по рисункамъ г. Броуна…. Первое появленіе мистрисъ Кили у камина было отлично, какъ и все относящееся къ Смейку, исключая нѣкоторыхъ отборныхъ чувствъ и глупостей о птичкахъ въ полѣ, вложенныхъ въ уста мальчика передѣлывателемъ, г. Стирлингомъ.» При всей снисходительности своей онъ не вынесъ полевыхъ птичекъ, и въ справедливое наказаніе вывелъ и обличилъ автора ихъ на прощальномъ ужинѣ мистера Кромля.
Повѣсть была уже въ полномъ ходу, когда я получилъ слѣдующее письмо, ибо я привожу только тѣ которыя заключаютъ въ себѣ характеристическія указанія. «Сегодня я долженъ остаться одинъ во славѣ моей, писалъ онъ, и попытать что могу сдѣлать. Я много работалъ вчера, да и всякій день съ понедѣльника, надо однако опять разводить тры. Еслибъ это продолжилось долго, пожалуй лопнулъ бы котелъ. Я думаю, любовная сцена мистрисъ Никльби выйдетъ единственная въ своемъ родѣ.» Значитъ пары поднимались уже до опасной высоты, когда являлось такое счастливое вдохновеніе. За нѣсколько нумеровъ до этого, когда упомянутая эксцентрическая дама повѣряла свои тайны миссъ Негъ, Сидней Смитъ призналъ себя побѣжденнымъ Диккенсовскимъ юморомъ, противъ котораго долго старался устоять. "Никльби очень хорошъ, писалъ онъ сэръ Джорджу Филлипсу послѣ шестаго выпуска:
Я стоялъ противъ Диккенса сколько могъ, но онъ побѣдилъ меня.[16]
Заключеніе повѣсти было написано въ Бродстерсѣ. (Онъ нанялъ квартиру «черезъ два дома отъ гостиницы Альбіонъ, гдѣ провели мы такой веселый вечеръ два года тому назадъ».) Онъ писалъ мнѣ оттуда 9го сентября 1839 года. «Я работаю прилежно, но эти развязки развязываются медленно, и я буду очень доволенъ, если кончу совершенно къ двадцатому. Чапманъ и Боллъ пріѣзжали вчера съ рисунками Броуна и обѣдали здѣсь. Они сообщали разные планы относительно праздника въ честь Никльби, которые разсмѣшатъ васъ, поэтому сообщу ихъ не иначе какъ при свиданіи. Дулъ страшный вѣтеръ три послѣдніе дня; вчера вечеромъ (жаль что вы не видали) море разыгралось страшно. Я пробрался на взморье, забился подъ бокъ высокой лодки и цѣлый часъ почти смотрѣлъ на волны. Вернулся я конечно промокшій насквозь.» Въ среду 18го онъ опятъ писалъ мнѣ: "Я кончу не раньше пятницы и пошлю Биксу послѣднія двадцать страницъ рукописи съ вечернимъ дилижансомъ. Работы было довольно, какъ можете вы себѣ представить, и я приложилъ стараніе. Открытіе сдѣлано, Ральфъ умеръ, любовныя дѣла всѣ устроились, Тимъ Линкинватеръ объяснился, и мнѣ остается только порѣшить, съ Дотбойсомъ и съ книгой. Мнѣ очень хочется чтобы вы видѣли это заключеніе, прежде чѣмъ я его вылущу изъ рукъ, и я сознаю что мнѣ надо ѣхать самому въ городъ въ субботу, чтобы не задержать выпускъ. Поэтому я писалъ Биксу чтобъ онъ прислалъ корректуру на вашу квартиру, какъ только будетъ готова; если вы не воспротивитесь, мы пообѣдаемъ у васъ, въ какомъ угодно часу послѣ пяти, и посвятимъ вечеръ тщательному чтенію. Я не писалъ къ Макреди, потому что мнѣ еще не прислали заглавнаго листа съ посвященіемъ. Оно состоитъ лишь изъ слѣдующихъ словъ: В. К Макреди Эскв. страницы эти посвящаетъ, какъ слабый знакъ уваженія и сочувствія, другъ его авторъ.
«А пока не дадите ли вы ему знать что я назначилъ обѣдъ въ честь Никльби на субботу 4го октября? Мѣсто: Альбіонъ въ Ольдерсгетъ-Стритѣ; время: половина седьмаго, аккуратно…. Не могу выразить вамъ какъ пріятно мнѣ будетъ съ вами увидѣться. Я ожидаю субботы и предстоящихъ вслѣдъ за ней вечеровъ съ радостнымъ нетерпѣніемъ. Мнѣ пришла хорошая мысль для Барнаби, но объ этомъ современемъ.»
Тѣнь ненаписанной повѣсти снова, мы видимъ, возникаетъ предъ нимъ, но не омрачая уже, какъ прежде, все окружающее. Такова была веселость его въ то время что ему не большаго стоило усилія, какъ всегда бывало въ послѣдствіи, разстаться съ существами составлявшими часть его самого въ теченіи двадцати мѣсяцевъ. Успѣхъ ихъ не допускалъ другаго чувства кромѣ радости и заслуженной гордости, и вотъ, чтобы привѣтствовать ихъ на вступленіи въ безсмертную семью англійскаго романа, и весело открыть предъ авторомъ «иныя пастбища и новыя поля», мы устроили торжественный обѣдъ. Но къ чему говорить теперь о томъ что одному изъ немногихъ еще оставшихся въ живыхъ съ тѣхъ поръ напоминаетъ лишь о кончинѣ всѣхъ почти такъ весело собравшихся тогда? Тутъ былъ Тольфордъ, добрый и краснорѣчивый, близкій пріятель нашъ, которому въ благодарность за трудъ его по вопросу объ авторскомъ правѣ въ нижней палатѣ, Диккенсъ посвятилъ Пиквика, тутъ былъ Маклизъ, старый и дорогой другъ, написавшій портретъ Диккенса, который висѣлъ въ комнатѣ;[17] тутъ былъ сэръ Давидъ Вильки, который произнесъ рѣчь не уступавшую достоинствомъ его картинамъ, обильную красками и тонкими указаніями на художественное воспроизведеніе дѣйствительности въ твореніяхъ Диккенса, ежемѣсячный выходъ которыхъ можетъ сравниться лишь съ выходомъ Ричардсоновыхъ романовъ отдѣльными частями, ибо въ обоихъ случаяхъ поди толковали о вымышленныхъ дѣйствующихъ лицахъ какъ о своихъ сосѣдяхъ и пріятеляхъ, и авторъ Никльби получилъ столько же писемъ съ просьбой не убивать бѣднаго Смейка, сколько писано было молодыми дамами автору Клариссы, чтобъ онъ спасъ душу Ловласа. — Этихъ всѣхъ уже нѣтъ. Изъ оставшихся въ живыхъ только трое приходятъ мнѣ на умъ: Макреди, выразившій въ прекрасной рѣчи признательность свою за честь оказанную ему посвященіемъ, г. Эдуардъ Чапманъ, и г. Томасъ Бирдъ.
ГЛАВА X.
Время Никльби и слѣдующее за нимъ.
1838—1839.
править
Имя стараго товарища Диккенса по галлереѣ переноситъ меня отъ окончанія Никльби къ тому времени когда онъ только-что начинался.
«Этотъ снѣгъ унесетъ съ собою холодъ», писалъ мнѣ Диккенсъ въ приведенномъ уже выше письмѣ, отъ дня его рожденія 1838 года, « а тогда въ Твиккенгамъ». Тутъ нанята была дача на лѣто; Г. Бирдъ часто являлся туда; съ нимъ, съ Тольфордомъ, съ Теккереемъ и Джеральдомъ провели мы не мало пріятныхъ дней. Маклизъ также не рѣдко присоединялся къ намъ. Ничто не привлекало такъ Диккенса какъ величественное наслажденіе праздностію, безпечное вкушеніе лѣни, такъ весело осмѣиваемое нами въ Маклизѣ, подъ спокойнымъ равнодушіемъ котораго, особенно забавнымъ при раздражающихъ обстоятельствахъ, скрывалась, какъ мы знали, художническая работа ума столь же горячая, энергія столь же непреклонная и наблюдательность столь же почти проницательная какъ и самого Диккенса. Трудно представить себѣ болѣе пріятнаго собесѣдника, и товарища чѣмъ Маклизъ въ то время. Онъ замѣчалъ едва ли менѣе Диккенса, хотя повидимому не обращалъ ни на что вниманія, при этомъ отсутствіе всякой заносчивости, забавныя ухватки, которыя придавали тонкости его видъ ирландскаго добродушія, вкусъ и способность къ литературѣ не часто встрѣчаемыя въ человѣкѣ съ любовію посвятившемъ себя одному спеціальному искусству — все это вмѣстѣ придавало ему необыкновенную прелесть. Блестящее дарованіе и красота наружности, коихъ онъ, повидимому, вовсе не зналъ за собою, довершали обаяніе. Эдвинъ Ландсиръ всеобщій любимецъ, и привлекатель, у;4Й Станфильдъ явились нѣсколькими мѣсяцами позже, ког Диккенсъ жилъ уже на Девонширской террассѣ; но былъ одинъ живописецъ, Джорджъ Каттермаль, обладавшій такимъ избыткомъ воображенія и юмора, котораго хватило бы на цѣлую дюжину обыкновенныхъ художниковъ, и нуждавшійся лишь въ нѣкоторой устойчивости чтобы быть отличнымъ товарищемъ. Пріятель очень любимый нами былъ также романистъ г. Эньсвортъ, съ которымъ у насъ сохранились непрерывно въ теченіи трехъ лѣтъ отношенія завязавшіяся тутъ, съ которымъ мы посѣщали два года кряду въ его родномъ Манчестерѣ любителей искусствъ и литературы, давшихъ Диккенсу мысль о братьяхъ Чирибль, и который наконецъ своимъ сочувствіемъ, своимъ образованіемъ и щедрымъ гостепріимствомъ много содѣйствовалъ удовольствіямъ позднѣйшихъ лѣтъ. Фредрикъ Диккенсъ также, получившій вскорѣ, по ходатайству Диккенса, мѣсто въ казначействѣ, чрезъ г. Станли изъ Ольдерли, знакомаго намъ тогда и послѣ, хотя жилъ опять съ отцомъ, но проводилъ большую часть своего времени въ домѣ брата. Еще другой близкій человѣкъ былъ старый товарищъ Диккенса по школѣ Даусона въ Генріеттъ-Стритѣ, г. Миттонъ, который познакомилъ съ нимъ семейство своего пріятеля г. Смитсона, окоторомъ упоминается въ предисловіи къ Никльби какъ о господинѣ имѣющемъ связи въ Йоркшейрѣ. Эти лица, отецъ и матъ Диккенса, два младшіе брата его, родственники жены и двѣ замужнія сестры, гжа Борнетъ и гжа Аустинъ, съ мужьями, тѣсно связаны въ моемъ воспоминаніи съ квартирой въ Даути-Стрпѣѣ и дачами въ Твиккенгамѣ и Пегерсгамѣ въ 1838 и 1839 году.
Въ первый изъ этихъ годовъ увеселенія наши отличались по необходимости болѣе тихимъ характеромъ[18] нежели потомъ въ Нетерсгамѣ, гдѣ обширные сады дозволяли всякаго рода гимнастическія упражненія. Отъ болѣе трудныхъ изъ нихъ я обыкновенно отказывался, но Диккенсъ могъ за себя постоять даже на ряду съ такими гимнастами какъ Маклизъ и г. Бирдъ. Прыганье, игра въ мячъ, метанье въ цѣль смѣнялись одно другимъ; въ выдержкѣ и неутомимости Диккенсъ безъ сомнѣнія превосходилъ всѣхъ. Даже въ воланъ и другія подобныя легкія игры играли мы съ увлеченіемъ, а на извѣстныхъ въ то время Петерсгамскихъ бѣгахъ, которые Диккенсъ посѣщалъ ежедневно во все продолженіе ихъ, онъ утомлялъ себя чуть ли не болѣе чѣмъ бѣгущія лошади.
Остальныя свѣдѣнія объ этомъ времени, находящіяся въ его письмахъ и не лишенныя теперь интереса, можно сообщить въ нѣсколькихъ словахъ. Чтобъ оказать содѣйствіе распорядителю Ковентъ-Гарденскаго театра, онъ написалъ шуточную комедію, относительно которой актеры не могли согласиться между собой, и которую онъ потомъ обратилъ въ разказъ подъ названіемъ Ламповщикъ. Онъ записался въ число студентовъ собирающихся въ гостиницѣ при Мидль-Темплѣ. хотя сталъ обѣдать тамъ лишь много лѣтъ спустя. Мы обошли вмѣстѣ всѣ лондонскія тюрьмы. Осматривая Ньюгетъ, въ сопровожденіи Макреди и г. Габлота Броуна,[19] мы вдругъ испуганы были восклицаніемъ: «Боже мой! Это Вайнрайтъ!» Въ оборванцѣ со всклокоченными волосами и грязными усами, быстро оглянувшемся, когда мы вошли, и казавшемся по наглому, свирѣпому и въ то же время низкому выраженію лица совершенно способнымъ на возмутительныя убійства, въ которыхъ обвинялся, Макреди съ ужасомъ узналъ человѣка нѣкогда хорошо ему знакомаго, у котораго онъ не разъ обѣдывалъ. Въ промежутокъ времени между окончаніемъ Оливера и выходомъ его въ свѣтъ, Диккенсъ съѣздилъ въ сѣверный Валлисъ. Я захватилъ его въ Ливерпулѣ и потомъ вернулся съ нимъ.[20] Вскорѣ по пріѣздѣ онъ встрѣтился съ Локгартомъ, обѣдалъ съ нимъ у Круйкшанка, это повело къ помѣщенію въ Quarterly Review замѣтки объ Оливерѣ, написанной г. Фордомъ по внушенію Локгарта, но безъ его живости и силы. Прежніе не совсѣмъ благосклонные отзывы брались теперь назадъ. Диккенсъ уже прежде выразилъ публично сочувствіе свое нѣкоторымъ мѣстамъ въ Локгартовой прекрасной «жизни Вальтеръ Скотта» навлекшимъ на автора гнѣвъ Баллантиновъ. Онъ помѣстилъ свою замѣтку въ журналѣ Examiner, гдѣ разобралъ также одну книжку Томаса Гуда. «Книжка плохая, говорилъ онъ потомъ, но я этого не сказалъ, потому что Гудъ слишкомъ…. да и къ тому же боленъ.» Въ томъ же году онъ ѣздилъ въ Девоншейръ пріискать мѣсто жительства для отца, давно уже оставившаго свои журнальныя занятія въ Лондонѣ, и нашелъ домикъ въ Альфингтонѣ близь Экзетера, куда помѣстилъ старшаго Диккенса съ женой и младшимъ сыномъ. Въ этомъ же году Макреди оставилъ завѣдованіе Ковентъ-Гарденскимъ театромъ, и на обѣдѣ данномъ удаляющемуся распорядителю подъ предсѣдательствомъ герцога Кембриджскаго, Диккенсъ говорилъ съ тѣмъ удивительнымъ тактомъ которымъ отличались всегда въ высшей степени его послѣобѣденныя рѣчи. Не слѣдуетъ также пройти молчаніемъ тщательно теперь посѣщаемаго Шекспировскаго Общества, членами котораго были; Тольфордъ, Проктеръ, Макреди, Теккерей, Генри Дависонъ, Бланшардъ, Чарльзъ Нейтъ, Джонъ Беллъ, Дугласъ Джеррольдъ, Маклизъ, Станфильдъ, Джорджъ Каттермоль, Томъ Ландсиръ, Франкъ Стокъ и другіе старые пріятели, и гдѣ, весело споря другъ съ другомъ, и Диккенсъ и всѣ мы много бывало ораторствовали послѣ обѣда. Послѣдніе мѣсяцы описываемаго 1839 года имѣли для Диккенса особенное значеніе. Въ концѣ октября родилась у него вторая дочь, названная по имени нашего общаго друга Макреди, котораго онъ пригласилъ быть крестнымъ отцомъ, а предъ новымъ годомъ онъ переѣхалъ изъ Доути Стрита на Девонширскую террассу, въ прекрасный домъ съ, обширнымъ садомъ, отдѣленнымъ отъ Нью-Рода высокою кирпичною стѣной, противъ Йоркскихъ воротъ въ Реджентсъ-Паркъ. Эти различныя обстоятельства, а также попытки приняться за повѣсть Барнаби по окончаніи Никльби служатъ темой писемъ его отъ октября до декабря.
«Слава Богу, все идетъ отлично. Я работалъ надъ Барнаби цѣлый день, и сверхъ того видѣлъ прекрасный (и доступный) домъ на Кентской террассѣ, гдѣ жилъ когда-то Макреди, только больше его квартиры.» Затѣмъ, когда домъ этотъ ускользнулъ; «Барнаби столько ужь пострадалъ отъ исканія квартиры, что сегодня не надо лѣниться.» Другой разъ о Мидль Темплѣ: «Я записался. Это, полагаю, надлежащее отдѣленіе. Барнаби движется, не во весь опоръ, но настолько сколько можно ожидать при такихъ тревожныхъ обстоятельствахъ.» Или въ другомъ письмѣ: «Все благополучно. Барнаби достигъ десятой страницы. Я вдругъ облѣнился и перешелъ къ Кристабели, а потомъ къ Валленштейну.» Наконецъ выборъ былъ сдѣланъ: «Домъ много обѣщающій (и много стоющій), въ почтенной мѣстности, чрезвычайно роскошный, имѣется въ виду. Миттовъ ведетъ переговоры. Я пребываю въ восторженномъ ожиданіи. Китти спрашиваетъ не пришлете ли вы ей какихъ-нибудь книгъ. Препроводите-ка сюда пожалуста всякій литературный хламъ, какой окажется подъ руками.» Присоединю двѣ-три выписки изъ писемъ ко мнѣ писанныхъ въ Экзетерѣ, пока онъ устраивалъ тамъ новое жилище отца и матери. Письма эти очень веселы, въ нихъ пріятно обнаруживается та живость съ какою все однажды видѣнное отпечатлѣвалось въ его умѣ и памяти.
"Я нанялъ для нихъ маленькій домикъ сегодня утромъ (5го марта 1839, изъ гостинницы Нью-Лондонъ), и если онъ имъ не понравится, я буду очень огорченъ. Ровно въ милѣ отъ города, на Плеймутской дорогѣ, стоятъ двѣ бѣленькія хижины; въ одной помѣстятся они, въ другой живетъ хозяйка. Я забылъ сколько именно комнатъ, но есть прекрасная гостиная и еще двѣ комнаты въ нижнемъ этажѣ, потомъ очень хорошенькая комнатка на верху надъ гостиной и отличный садъ. Штукатурка и обои новы и свѣжи, все чрезвычайно чисто, и окрестности чуть ли не самыя красивыя въ этомъ красивѣйшемъ изъ англійскихъ графствъ. Хозяйка, девонширская вдова, съ которою я имѣлъ честь завтракать сегодня, заслуживаетъ особаго вниманія. Это полная деревенская женщина необыкновенно свѣжая, но некрѣпкаго здоровья. Ей подъ шестьдесятъ лѣтъ, и она только-что оправляется отъ «нервнаго разстройства». Я думалъ что нервы существуютъ только въ городѣ, а оказывается что и деревенскій воздухъ не защита отъ нихъ. Если мать моя какъ-нибудь занеможетъ, я увѣренъ что подобная сосѣдка — воплощенная добропорядочность и веселость — будетъ ей большою помощію. Ея домашнее устройство — необыкновенная картина, но я не стану ее описывать пока не увижусь съ вами, тогда мы, полагаю, посмѣемся вдоволь. Она пользуется большимъ уваженіемъ у банкира и у священника, который прежде жилъ въ моемъ домикѣ, и представляетъ прекрасный образецъ извѣстнаго рода жизни, если только способенъ я подмѣчать и схватывать въ чемъ-нибудь характеристическія черты.
"Братъ этой почтенной дамы съ женой живетъ по сосѣдству и завѣдуетъ ея дѣлами, ибо нервы не позволяютъ ей самой заниматься ими, хотя при всей слабости своей она тонка какъ бритва. Братъ этотъ прокашлялъ всю ночь до того что, по завѣренію очевидцевъ, волосы его «можно было выжать», и переговориваться со мною явилась его жена. Еслибы вы видѣли меня сидящимъ въ кухнѣ съ двумя старухами, стараясь растолковать имъ что я не имѣю дурныхъ намѣреній и скрытыхъ замысловъ, а пріѣхалъ просто нанять квартиру и лишь случайно, идя по дорогѣ, замѣтилъ ихъ домикъ — вы бы никогда не забыли этого зрѣлища. Какъ служанка бѣгала къ больному и отъ больнаго, какъ больной подписалъ условіе написанное мною и тотчасъ же спрятанное потомъ старушкой въ ветхую чайницу, какъ долго не рѣшался онъ подписать вторично то же условіе (копію) чтобъ у каждаго изъ насъ было по экземпляру, все это черты самаго неподдѣльнаго комизма, какой случалось мнѣ въ жизни встрѣчать. Какъ затѣмъ, по окончаніи дѣла, мы разговорились, какъ пилъ я тосты съ пивомъ и заявилъ на допросѣ что я человѣкъ женатый и счастливый отецъ двухъ милыхъ малютокъ, какъ старушки дивились этому, какъ одна изъ нихъ, бывшая когда-то въ Лондонѣ, освѣдомлялась гдѣ я живу, и получивъ отвѣтъ, припомнила что Доути-Стритъ и Воспитательный Домъ находятся на Старой Кентской дорогѣ, чего я и не оспаривалъ — да мало ли еще чему мы будемъ смѣяться при встрѣчѣ, какъ смѣюсь я теперь при воспоминаніи. О посѣщеніи мною обойщика, рекомендованнаго хозяйкой, объ отсутствіи обойщиковой жены и робости супруга, не рѣшавшагося принять за себя какое-либо обязательство безъ нея; о томъ какъ сидѣлъ я за высокою конторкой въ темной лавкѣ, перечисляя требуемые предметы и выставляя цѣны по мѣрѣ того какъ обойщикъ предъявлялъ мнѣ товаръ, о добронравственномъ любезничаньѣ моемъ съ обойщиковою дочерью, съ цѣлію внушить къ себѣ расположеніе и уменьшить счетъ, обо всемъ этомъ я также не скажу пока ни слова, по указанной выше причинѣ. Домикъ этотъ я серіозно считаю счастливою находкой. Я ничего не слыхалъ о немъ и пошелъ прямо къ нему, послѣ завтрака, словно по какому-то странному влеченію. Я увѣренъ что имъ"здѣсь будетъ хорошо. Еслибъ я былъ старше и дѣло мое въ жизни кончено, я право могъ бы съ Божьею милостію многіе и многіе годы…
"Театръ здѣсь открытъ, и Чарльзъ Кинъ играетъ сегодня въ. послѣдній разъ. Еслибы давалась «настоящая» драма, я бы по шелъ, но я боялся чтобы серъ-Джейльсъ Оверричъ не разстроилъ меня, и остался дома: помѣщеніе мое прекрасно; главный слуга необыкновенный! Ноульсъ (не Шериданъ Ноульсъ, а Ноульсъ изъ Чатамъ-Гилль-Рода[21] оселъ предъ нимъ. Это кажется смѣло, но истина страннѣе вымысла. Кстати еще одно смѣшное обстоятельство. Обойщикъ являлся сюда съ нѣкоторыми дополнительными разчетами послѣ того какъ я уже началъ это письмо. Меня, кажется, приняли здѣсь за то необыкновенное существо какое я и есмь на самомъ дѣлѣ. Со мною были удивительно почтительны, и ожидали, конечно, что ко мнѣ будетъ ѣздить сосѣдняя знать и дворянство. Первый и единственный посѣтитель мой явился сегодня: краснолицый человѣкъ въ поношенномъ черномъ платьѣ, покрытомъ пухомъ, со страннымъ и необычайно грязнымъ лицомъ, съ толстою палкой, похожій вообще по наружности на любезнаго пристава еще бодраго въ старости. Съ тѣхъ поръ я уже не видалъ прежде служившаго мнѣ человѣка и полагаю что не оправлюсь уже отъ этого удара. О посѣтителѣ доложили мнѣ какъ о «какомъ-то человѣкѣ». Я ожидаю каждую минуту что мнѣ пришлютъ счетъ….
«Слуга смѣется за дверью съ другимъ слугой, волъ послѣднее извѣстіе о моемъ положеніи.»
ГЛАВА XI.
Новое литературное предпріятіе.
1839.
править
Теперь настало время преступить серіозно къ повѣсти которая бы послѣдовала за Пиквикомъ и Никльби. Онъ уже и обдумалъ ее. Успѣхъ Никльби до такой степени превзошелъ надежды внушенныя Пиквикомъ что безъ осязательнаго признанія этого факта издатели Диккенса едва ли могли надѣяться удержать его за собою. Объ этомъ мы часто съ нимъ говорили и обѣ стороны ясно сознавали это. Но помимо вопроса слѣдуетъ ли снова вступать въ сношенія съ тѣми же издателями, Диккенсъ считалъ опаснымъ приниматься опять за работу по-старому: ему представлялось что появленіе все тѣхъ же двадцати выпусковъ можетъ надоѣсть публикѣ. Былъ еще другой болѣе серіозный и весьма существенный для него поводъ къ перемѣнѣ: онъ надѣялся что придумавъ новую форму изданія, будетъ имѣть возможность избавиться отъ утомительнаго напряженія причиняемаго сочиненіемъ длинной повѣсти, сократить и разнообразить свой трудъ и удержать подъ конецъ за собою всѣ выгоды непрерывнаго изданія, не сочиняя самъ каждой его строчки. Эти соображенія обсуждались съ большимъ жаромъ; уже нѣсколько мѣсяцевъ мысль эта развивалась у него въ головѣ.
Въ іюлѣ въ 1839 года онъ писалъ мнѣ изъ Петерсгама слѣдующее: «Я обдумывалъ это дѣло, обдумывалъ въ ущербъ Никльби, до того что пришелъ наконецъ въ тревожное, возбужденное состояніе. Мнѣ представилось что еслибы Чапманъ и Голлъ сообщили вамъ какъ намѣреваются они поступить по окончаніи Никльби, не увѣдомляя меня, это намъ очень бы помогло. Вы знаете что я хорошо къ нимъ расположенъ и что если они поступятъ щедро, даже болѣе щедро чѣмъ можетъ-быть предполагали, они найдутъ въ этомъ выгоду и найдутъ меня сговорчивымъ. Вы знаете также что мнѣ предлагали люди состоятельные издать что бы я ни далъ, принявъ на себя весь рискъ и назначивъ только извѣстный процентъ съ барыша въ свою пользу. Но мнѣ не хочется оставить моихъ прежнихъ издателей, и я уже говорилъ вамъ что если они обнаружатъ щедрость, то ни въ какомъ случаѣ не оставлю ихъ, хотя оно было бы несомнѣнно до нѣкоторой степени выгодно для меня. Вы знаете все это, и я увѣренъ что еслибы вы изложили имъ всѣ прелести нашего новаго проекта, напомнили бы имъ что съ изданіемъ Барнаби кончаются всѣ мои обязательства, изъявили бы что теперь время упрочить наши отношенія, выступивъ прямо со щедрыми предложеніями, я совершенно увѣренъ что еслибы вы сдѣлали это, какъ вы одни можете сдѣлать, послѣдствія были бы весьма важныя и благія для меня и моего семейства, и другъ вашъ въ значительной степени былъ бы вознагражденъ за весьма утомительный трудъ, приносившій до сихъ поръ весьма мало пользы. Увижусь съ вами, Богъ дастъ, во вторникъ вечеромъ, и если они явятся къ вамъ въ среду, то останусь въ городѣ до вечера среды.»
Издатели явились, и результаты свиданія были такъ благопріятны что я попросилъ Диккенса изложить на бумагѣ все то что говорилось въ разныя времена о новомъ проектѣ. Это подало поводъ къ весьма интересному письму, которое я сейчасъ приведу, писанному въ тотъ же мѣсяцъ изъ Петерсгама. Я не помнилъ, пока не перечелъ недавно этого письма, что тогда уже была у него мысль о поѣздкѣ въ Америку.
"Я желалъ бы начать тридцать перваго марта 1840 новое изданіе состоящее исключительно изъ оригинальныхъ произведеній, выпуски котораго, по три пенса каждый, выходили бы еженедѣльно и могли бы потомъ составлять книги издаваемыя въ извѣстные опредѣленные сроки. Понятіе объ общемъ характерѣ изданія могутъ дать Spectator, Tattler и Гольдсмитова Bee, только оно и по содержанію и по изложенію было бы гораздо популярнѣе ихъ. Я предложилъ бы начать, какъ Spectator, какимъ-нибудь занимательнымъ вымысломъ относительно происхожденія изданія; вывести какой-нибудь клубъ или кружокъ лицъ, похожденія и приключенія которыхъ служили бы такъ сказать связующею нитью для всего сочиненія; постоянно вводить новыя лица, призвать опять на сцену мистера Пиквика и Сама Веллера, изъ которыхъ послѣдній могъ бы давать отъ времени до времени весьма эффектный матеріалъ; писать забавныя статейки о слабостяхъ времени, по мѣрѣ того какъ онѣ проявляются, пользоваться всякимъ встрѣчающимся случаемъ и разнообразить форму изложенія, придавая ему видъ очерковъ, статей, разказовъ, писемъ отъ воображаемыхъ корреспондентовъ и т. п.
"Въ дополненіе къ этимъ краткимъ указаніямъ могу прибавить что подъ извѣстными заголовками я постарался бы установить постоянныя рубрики, которыя придавали бы характеръ всему изданію, служа въ то же время источникомъ интереса и смѣха. Тутъ очень хорошо можно бы помѣстить статьи о палатахъ, о которыхъ я давно уже думалъ и говорилъ, и рядъ маленькихъ повѣстей, недавно пришедшихъ мнѣ въ голову, описывающихъ Лондонъ какъ былъ онъ много лѣтъ тому назадъ, какъ есть онъ теперь и какъ будетъ много лѣтъ спустя. Можно датъ этимъ повѣстямъ какое-нибудь общее заглавіе, напримѣръ: бесѣды Гога съ Магогомъ, и раздѣлить ихъ на части, какъ сказки Тысячи и одной ночи, будто Гогъ и Магогъ разказываютъ ихъ другъ другу въ Гильдголлѣ по ночамъ, умолкая на разсвѣтѣ. Развитіе этой мысли открыло бы почти неисчерпаемый источникъ шутокъ, насмѣшекъ и интереса.
"Я началъ бы также и продолжалъ бы отъ времени до времени рядъ сатирическихъ очерковъ, переведенныхъ будто бы изъ лѣтописей какихъ-нибудь дикарей, описывающихъ отправленіе правосудія въ какой-нибудь никогда не существовавшей странѣ, и передающихъ дѣянія тамошнихъ мудрецовъ. Цѣлью этихъ очерковъ (которые составляли бы нѣчто среднее между путешествіями Гулливера и Гражданиномъ міра) было бы слѣдить постоянно за городскими и деревенскими должностными лицами и никогда не оставлять ихъ въ покоѣ.
"Сколько въ каждомъ выпускѣ слѣдовало бы писать мнѣ самому, это можно бы опредѣлить по соглашенію. Разумѣется я принялъ бы на себя относительно этого извѣстныя обязательства. Никто кромѣ меня не сталъ бы развивать указанныхъ выше мыслей, но мнѣ нужна, конечно, помощь, и другаго рода статьи должны помѣщаться въ изданіи. Но я поставилъ бы условіе чтобы сотрудники выбирались мною самимъ, и чтобы содержаніе каждаго выпуска точно такъ же зависѣло бы отъ меня и не подлежало бы постороннему вмѣшательству, какъ выпуски Пиквика или Никльби. Чтобы придать свѣжесть, новизну и занимательность изданію, я готовъ въ назначенное напередъ время (напримѣръ лѣтомъ, когда достаточное количество матеріала будетъ заготовлено, или раньше, если окажется нужнымъ) ѣхать въ Ирландію или въ Америку и оттуда присылать статьи съ описаніемъ мѣстъ и лицъ какія увижу, съ народными преданіями, сказками и повѣрьями, на подобіе Альгамбры Вашингтона Ирвинга. Я бы желалъ чтобы право на вторичное отдѣльное изданіе этихъ статей, а также бесѣдъ Гога съ Магогомъ, да и всего что я напишу, было выговорено въ условіи относительно предлагаемаго предпріятія. Вотъ очень краткій и неполный очеркъ задуманнаго мною плана. Я готовъ вступить въ переговоры объ этомъ дѣлѣ, дать дальнѣйшія объясненія, принять въ соображеніе замѣчанія какія могутъ быть сдѣланы, обсудить всѣ подробности тотчасъ же. Не говорю ничего о новизнѣ такого изданія и о надеждахъ на успѣхъ; конечно я разчитываю на успѣхъ, превышающій можетъ-быть всѣ предположенія, иначе я не сталъ бы браться за такое большое дѣло.
"Условія на которыхъ я согласился бы приступить къ этому предпріятію слѣдующія: чтобъ я участвовалъ въ правѣ собственности на изданіе и въ барышахъ; чтобы за все что обяжусь я писать для каждаго выпуска мнѣ выдавалась извѣстная сумма денегъ; чтобы помощникамъ моимъ уплачивалось издателями тотчасъ же по выходѣ выпуска сколько кому слѣдуетъ по предъявленной отъ меня запискѣ. Таксу за сотрудничество можно опредѣлить по разчету и соглашенію. Или, если предпочитаютъ издатели, пусть выдается мнѣ извѣстная сумма за каждый выпускъ, и я самъ уже тогда распоряжаюсь по усмотрѣнію тѣмичастями которыя будутъ писаться не мною. Разумѣется всѣ эти платежи и другія издержки по изданію никоимъ образомъ не должны падать на меня и вычитаться изъ слѣдующей мнѣ части чистаго барыша. Не къ чему прибавлять что если я предприму путешествіе, надо будетъ сдѣлать оговорку относительно путевыхъ расходовъ.
«Я желалъ бы чтобы наши друзья-издатели приняли всѣ это въ соображеніе и сообщили мнѣ свои мнѣнія и условія, зрѣло обдумавъ вопросъ.»
Результатъ размышленій ихъ былъ вообще удовлетворительный. Рѣшено было выдать Диккенсу полторы тысячи фунтовъ по окончаніи Никльби, приступить къ новому изданію и для иллюстрацій въ него присоединить къ Броуну Каттермоля. Первоначальный планъ немного былъ измѣненъ, хотя всѣ мы чувствовали что по крайней мѣрѣ первые выпуски Диккенсу придется написать одному, и что какой бы ни былъ интересъ и успѣхъ предполагаемыхъ отрывочныхъ статей, повѣсть съ его именемъ, выходящая если не въ опредѣленные сроки, то безъ слишкомъ большихъ перерывовъ, окажется необходимою. Однако изданіе начато было безъ такой повѣсти; дальнѣйшій ходъ его былъ обусловленъ обстоятельствами независѣвшими ни отъ какой предусмотрительности. Договоръ относительно простаго сборника отдѣльныхъ статей и очерковъ, безъ всякаго указанія на цѣльную, непрерывную повѣсть, былъ заключенъ и подписанъ въ концѣ марта. Условія этого договора ставили Диккенса въ единственное законное и приличное ему во всѣхъ подобныхъ дѣлахъ положеніе; какъ бы дѣло ни пошло, онъ долженъ былъ остаться въ барышѣ, а въ случаѣ успѣха на его долю приходился наибольшій барышъ. Весь рискъ принимали на себя издатели, и въ счетъ падающихъ на нихъ расходовъ по изданію, Диккенсу назначалось за каждый еженедѣльный выпускъ пятьдесятъ фунтовъ. Какъ бы ни пошло дѣло, успѣшно или не успѣшно, эти деньги онъ во всякомъ случаѣ долженъ былъ получать. Потомъ надлежало свести счеты по каждому выпуску отдѣльно, и половина барыша шла ему, а половина издателямъ. Каждый выпускъ разсматривался самъ по себѣ, и еслибы на нѣкоторыхъ въ нихъ понесенъ былъ убытокъ, то убытокъ этотъ не долженъ былъ ставиться въ общій счетъ. Изданіе должно было продолжаться обязательно двѣнадцать мѣсяцевъ; по истеченіи этого срока издателямъ предоставлялось право прекратить его, но если они пожелаютъ продолжать, Диккенсъ обязанъ былъ не отказываться отъ этого предпріятія ранѣе пяти лѣтъ, подъ конецъ право собственности дѣлилось поровну между нимъ и издателями. За шесть недѣль до подписанія этого условія, когда еще пріискивалось заглавіе, я получилъ отъ него слѣдующее письмо; «Я буду обѣдать съ вами. Я намѣревался провести вечеръ въ серіозномъ размышленіи (какъ вчера), но кажется лучше выйти изъ дому, а то одна работа безъ развлеченія наводитъ вялость и скуку. У меня тоже есть списокъ заглавій, но я почти уже окончательно остановился на одномъ. Мнѣ представляется что старикъ въ ветхомъ домѣ начнетъ книгу отчетомъ о себѣ самомъ и, въ числѣ другихъ особенностей, обнаружитъ свою привязанность къ стариннымъ, стѣннымъ часамъ: какъ сидя съ ними наединѣ въ долгіе вечера, онъ привыкъ къ ихъ голосу и сталъ считать его голосомъ друга; какъ бой часовъ этихъ по ночамъ словно говорилъ ему что они все бдительно стоятъ на стражѣ у дверей его комнаты, какъ самая наружность ихъ словно смягчалась, и привѣтливое выраженіе проглядывало въ пыльныхъ чертахъ, когда онъ смотрѣлъ, на нихъ сидя у камина. Затѣмъ я разкажу какъ онъ держалъ разныя рукописи въ глубокомъ темномъ шкафчикѣ подъ часами, гдѣ висятъ гири, какъ къ чтенію этихъ рукописей примѣшивалась у него мысль о часахъ, и какъ наконецъ когда составился клубъ, то по аккуратности своей и по привязанности старика къ часамъ, онъ взялъ отъ нихъ названіе. Поэтому я и назову книгу или Часы стараго Гомфри, или Часы мастера Гомфри. Въ началѣ будетъ рисунокъ изображающій старика Гомфри съ часами и объясненіе какъ и почему. Всѣ бумаги самого Гомфри будутъ помѣчены „изъ-подъ часовъ моихъ“, а относительно того какъ ввести другія, у меня есть уже свои мысли. Я думалъ объ этомъ вчера весь день и весь вечеръ, до тѣхъ поръ пока легъ въ-постель. Я увѣренъ что это начало выйдетъ у меня хорошо; оно будетъ написано съ теплотой.»
Нѣсколько дней спустя онъ писалъ: «Часы мастера Гомфри кажется мнѣ лучше нежели Часы стараго Гомфри, развѣ только чтобы слово мастеръ не ввело мыслящихъ людей въ недоразумѣніе.» Потомъ черезъ два дня: «Я вчера думалъ весь день и сегодня принялся за мастера Гомфри.» Затѣмъ спустя недѣлю: «Я окончилъ первый выпускъ; но по недостатку мѣста могъ довести только до двухъ великановъ, которые теперь на сценѣ.»
- ↑ «Хозяйка заведенія не оставила слѣдовъ въ нашей памяти; но вѣчно ежившаяся на неизмѣнной цыновкѣ въ безконечно длинномъ и узкомъ корридорѣ моська, питавшая къ намъ личную вражду, уцѣлѣла въ ней наперекоръ времени. Лай этой ненавистной моськи, коварные подходцы ея къ нашимъ беззащитнымъ ногамъ, черная, влажная морда и жестоко оскаленные бѣлые зубы, все это живо до сихъ поръ. Изъ необъяснимой иначе связи въ умѣ нашемъ этой моськи со словомъ fiddle (балалайка) мы заключаемъ что она была французскаго происхожденія и называлась Fidèle. Она принадлежала какой-то женщинѣ жившей въ задней комнатѣ и проводившей жизнь, какъ намъ казалось, въ хрипѣніи и въ ношеніи темной бобровой шапки.» Reprinted Pieces, 287. (Въ ссылкахъ на сочиненія Диккенса имѣется въ виду Диккенсовское изданіе.)
- ↑ Читатель позволитъ мнѣ привести мѣсто изъ письма Диккенса ко мнѣ отъ 22го апрѣля 1848. «Когда прахъ моей личности выйдетъ изъ-подъ власти моей любви къ порядку, я не желаю для моей славы лучшаго біографа и критика.» «Вы знаете меня лучше, писалъ онъ, возвращаясь къ тому же, его іюля 1862 года, чѣмъ кто-либо знаетъ или будетъ знать меня». Въ дневникѣ моемъ въ промежуткѣ между этими годами отмѣчено нѣсколькими словами время когда я впервые увидѣлъ въ связной формѣ автобіографическій отрывокъ, который составитъ сущность второй главы настоящаго сочиненія, а также собственный взглядъ Диккенса на этотъ отрывокъ. "20го января 1849. Описаніе можетъ вовсе не произвесть на другихъ того впечатлѣнія какое дѣйствительность произвела на него. Весьма вѣроятно никогда не выйдетъ въ свѣтъ. Нѣтъ желанія. Оставлено Дж. Ф. или другимъ. Первый выпускъ Давида Копперфильда появился пять мѣсяцевъ спустя. Я узналъ, даже прежде чѣмъ онъ вставилъ упомянутый автобіографическій отрывокъ въ 11 выпускъ этой повѣсти, что онъ оставилъ намѣреніе окончить его отъ своего имени. Но право предоставленное мнѣ распоряжаться имъ по усмотрѣнію не было у меня отнято. Дальнѣйшія слова отмѣченныя въ дневникѣ моемъ относятся къ рукописи отрывка: «Нѣтъ помарокъ, какъ въ вымыслѣ; писано сразу какъ обыкновенное письмо.»
- ↑ Читатель, вѣроятно, не сочтетъ лишнимъ, если я сообщу ихъ здѣсь обѣ. Докторъ Дансонъ писалъ: Апрѣль, 1864. Милостивый государь, на недавнемъ обѣдѣ университетской коллегіи, произнося рѣчь свою, вы конечно не думали что между вашими слушателями есть одинъ часто ходившій съ вами «по полю въ сорокъ шаговъ», о которомъ вы такъ кстати и такъ остроумно упомянули. Уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ, читая случайно статью написанную вами въ журналѣ Household Words, я былъ пораженъ мыслію что авторъ описываетъ сцены и лица нѣкогда мнѣ знакомыя, и что онъ долженъ быть не кто иной, какъ Чарльзъ Диккенсъ, ученикъ «нашей школы», школы Джонса. Я тогда не хотѣлъ вамъ навязываться, ибо не могъ надѣяться чтобы вы сохранили какое-нибудь воспоминаніе обо мнѣ; это было для васъ почти невозможно, хотя я весьма живо помню многія шутки и шалости школьныхъ дней. Я присутствовалъ на обѣдѣ во вторникъ (интересуясь, какъ старый ученикъ, госпитальною школой), и сидѣлъ подлѣ васъ. Мнѣ хотѣлось вечеромъ вамъ представиться, но я опасался чтобы подобное объясненіе въ публичномъ мѣстѣ не привлекло общаго вжиманія и не было вамъ непріятно. Человѣку который достигъ такого положенія и такой извѣстности какъ вы, конечно, часто приходится слышать напоминанія о прежнемъ знакомствѣ. Прошу васъ вѣрить что я не имѣю цѣли привлечь на себя ваше вниманіе; но встрѣтившись съ вами недавно, я не могъ преодолѣть желанія сказать вамъ что никто изъ бывшихъ на этомъ обѣдѣ такъ не цѣнитъ вашу славу, которой вы такъ честно добились, и не желаетъ вамъ искреннѣе пользоваться ею въ добромъ здоровьѣ и счастіи, какъ старый вашъ школьный товарищъ Генри Дансонъ." Диккенсъ отвѣчалъ: «Гадсъ-Гилъ-Плесъ, четвергъ 5го мая, 1864. Милостивый государь, я давно уже выразилъ бы вамъ удовольствіе доставленное мнѣ вашимъ письмомъ, еслибы занятія оставили мнѣ время для переписки. Я очень хорошо помню васъ какъ стараго школьнаго товарища; помню даже, отчасти, вашу наружность и одежду когда вы были мальчикомъ. У васъ, кажется, былъ братъ, несчастно утонувшій въ Серпентинѣ. Еслибы вы назвали мнѣ себя за обѣдомъ, я былъ бы очень радъ, хотя въ такомъ случаѣ лишился бы вашего скромнаго и достойнаго письма. Искренно вашъ Чарльзъ Диккенсъ.»
- ↑ Заимствую поэтическіе намеки на ту же личность изъ двухъ другихъ его сочиненій. Во время посѣщенія городскихъ церквей, когда онъ работалъ надъ Домби и предстояло выбрать церковь для брака Флоренціи, онъ пишетъ: «Сонливый напѣвъ скоро усыпляетъ трехъ старухъ; холостой торговецъ сидитъ и глядитъ въ окно; женатый торговецъ сидитъ и глядитъ за чепецъ жены; а влюбленные сидятъ и глядятъ другъ за друга, съ такимъ невыразимымъ блаженствомъ, что я припоминаю какъ восьмнадцати лѣтъ вошелъ я съ моею Анжеликой въ городскую церковь по причинѣ дождя (вслѣдствіе того знаменательнаго обстоятельства что церковь эта находилась въ Гоггинъ-Ленѣ) и сказалъ моей Анжеликѣ: „Анжелика, пусть радостное событіе совершится непремѣнно у здѣшняго алтаря!“ и Анжелика моя согласилась чтобы непремѣнно у здѣшняго, что впрочемъ не исполнилось, ибо радостное событіе не совершилось нигдѣ. О, Анжелика, куда дѣвалась ты въ нынѣшнее воскресенье, въ которое я не могу идти слушать проповѣдь, и, еще болѣе трудный вопросъ, куда дѣвался тотъ мальчикъ, какимъ былъ я, когда сидѣлъ подлѣ тебя!» Другое мѣсто изъ его статьи о дняхъ рожденія: "Я созвалъ гостей по этому случаю. Была и она. Не къ чему называть ее по имени. Она была старше меня и владѣла всѣми помышленіями моими въ теченіе четырехъ лѣтъ. Я велъ въ воображеніи многотомные разговоры съ ея матерью о нашемъ бракѣ, я написалъ этой скромной дамѣ больше писемъ нежели оставилъ Горасъ Вальполь, прося руки ея дочери. Я никогда не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія отправить хоть одно изъ этихъ писемъ, но писать ихъ и рвать черезъ нѣсколько дней было высокимъ наслажденіемъ.
- ↑ Въ это время посѣтилъ его на квартирѣ въ Форнивальсъ-Иннѣ вмѣстѣ съ Макрономъ извѣстный г. Виллисъ, который называетъ его «молодымъ параграфистомъ при Morning Chronicle» и слѣдующимъ образомъ описываетъ его квартиру и его самого: «Въ самой людной части Гольборна, двери за двѣ отъ гостиницы Голоднаго Быка, мы остановились у входа въ большое строеніе, гдѣ отдавались квартиры для занимающихся правовѣдѣніемъ и адвокатурой. Мы поднялись по высокой лѣстницѣ въ верхній этажъ и вошли въ холодную съ виду комнату, безъ ковра, все убранство которой состояло изъ простаго стола, двухъ-трехъ стульевъ и нѣсколькихъ книгъ. Тутъ былъ Диккенсъ и какой-то маленькій мальчикъ. Я прежде всего пораженъ былъ однимъ (и сдѣлалъ въ тотъ же вечеръ замѣтку о необыкновенномъ подобострастіи съ какимъ относятся Англичане къ людямъ у которыхъ состоятъ на жалованьѣ): смущеніемъ въ какое привело бѣднаго автора посѣщеніе издателя — великая честь для него. Помню, я говорилъ себѣ, садясь на шаткій стулъ: еслибы ты, любезный другъ, былъ въ Америкѣ, съ твоимъ красивымъ лицомъ и бойкимъ перомъ, ты не нуждался бы въ снисхожденіи книгопродавца. Диккенсъ одѣтъ былъ почти такъ какъ описанный имъ Дикъ Свивлеръ, только безъ франтовства. Волосы его были коротко обстрижены, платье скудно, хотя моднаго покроя. Смѣнивъ заношенный домашній сертукъ на потертый синій, онъ стоялъ у двери застегнутый по гордо, безъ слѣдовъ бѣлья, прямое олицетвореніе человѣка перебивающагося со дня на день.» Помню я, какъ при жизни моего друга мы отъ души смѣялись этому описанію, въ которомъ нѣтъ почти ни слова правды. Я теперь привожу его какъ примѣръ тѣхъ нелѣпостей которыя обильно распространялись и послѣ смерти Диккенса и его соотечественниками и соотечественниками г. Виллиса.
- ↑ Оно не приводится вполнѣ, хотя есть ссылки на него. Письмо это было вручено мнѣ чтобы воспользоваться имъ въ случаѣ нужды, когда Диккенсъ отправился въ Америку въ 1867 году. Оно помѣчено 7го іюля 1849 года и было отвѣтомъ Чапмана на вопросъ предложенный ему Диккенсомъ: не вполнѣ ли вѣренъ отчетъ о происхожденіи Пиквика, данный имъ въ предисловіи къ дешевому изданію 1847 года? «Дѣло разсказано такъ вѣрно, — отзывается Чапманъ въ самомъ началѣ — что мнѣ ничего почти за остается пояснить.» Можно добавить что Диккенсъ назвалъ своего героя по имени извѣстнаго владѣльца дилижансовъ въ Батѣ.
- ↑ Къ нему обратились тогда вслѣдствіе безразсудныхъ заявленій родственниковъ г. Сеймура, на которыя Диккенсъ возражалъ слѣдующимъ образомъ: «Весьма не охотно касаюсь я нѣкоторыхъ неопредѣленныхъ, неуловимыхъ слуховъ, пущенныхъ отъ имени г. Сеймура, будто онъ принималъ участіе въ сочиненіи этой книги, не вѣрно переданное мною. Со сдержанностью на какую меня обязываетъ равно и уваженіе къ памяти собрата по искусству, и чувство собственнаго достоинства, я ограничусь только указаніемъ на слѣдующіе факты. Г. Сеймуръ не сочинилъ и не предложилъ ни одного событія, ни одной фразы, ни одного слова находящагося въ этой книгѣ. Г. Сеймуръ скончался когда только двадцать четыре страницы этой книги были напечатаны, и конечно не больше сорока восьми страницъ было написано. Я никогда не видалъ ничего написаннаго г. Сеймуромъ; его самого видѣлъ я только одинъ разъ, и то за два дня до его смерти, когда онъ ужь конечно не въ состояніи былъ сочинять что бы то ни было. И тутъ я видѣлся съ нимъ въ присутствіи двухъ лицъ, которыя оба живы теперь, вполнѣ знакомы со всѣми обстоятельствами дѣла и письменно свидѣтельствуютъ объ истинѣ моихъ словъ. Наконецъ, г. Эдуардъ Чапманъ, оставшійся въ живыхъ представитель старой фирмы Чапманъ и Голль, изложилъ письменно, для сохраненія истины, всѣ свѣдѣнія свои о происхожденіи этой книги, о совершенной безосновательности упомянутыхъ слуховъ и даже объ очевидной ихъ несообразности.» Письменныя свидѣтельства о которыхъ Диккенсъ упоминаетъ находятся у меня; онъ передалъ ихъ мнѣ, вмѣстѣ съ письмомъ Чапмана, въ 1847 году.
- ↑ Правильно ли написалъ г. Чапманъ это имя, или онъ ошибкой пропустилъ букву р, не знаю. Но опытъ убѣждаетъ меня что послѣднее вѣроятно. Всю жизнь я добивался чтобъ имя мое писали правильно, и далеко не вполнѣ успѣлъ въ этомъ.
- ↑ Ея эпитафія, написанная имъ, еще сохранилась на надгробномъ памятникѣ на кладбищѣ въ Кенсаль-Гринѣ. «Молодая, прекрасная, добрая, Богъ причислилъ ее къ лику своихъ ангеловъ въ раннемъ возрастѣ 17ти лѣтъ.»
- ↑ Это намекъ на предполагаемаго автора одной статьи въ Quarterly Review (октябрь 1837 года), въ которой послѣ многихъ похвалъ говорится въ заключеніи: „Есть признаки что оригинальный юморъ, столь привлекательный до сихъ поръ, начинаетъ истощаться…. Дѣло въ томъ что г. Диккенсъ пишетъ слишкомъ много и слишкомъ скоро. Если онъ будетъ такъ продолжать, то и безъ дара пророчества можно предвидѣть его участь: онъ поднялся какъ ракета и упадетъ какъ хвостъ ея.“
- ↑ Есть еще болѣе ранній намекъ въ январскомъ письмѣ, который приведу ради того что тутъ упоминается о небольшомъ разказѣ написанномъ имъ въ то время, но не включенномъ въ собраніе его сочиненій. «У меня дѣло такъ же не ладится какъ и у васъ. Я не додѣлалъ Молодыхъ господъ, не написалъ предисловія къ Гримальди, не обдумалъ Оливера Твиста, даже не пріискалъ надлежащей завязки.» Молодые господа была книжка очерковъ, сочиненная имъ, безъ подписи, для Чапмана и Голля, въ дополненіе къ другой подобной книжкѣ, не имъ написанной, подъ заглавіемъ Молодыя дамы. Потомъ онъ прибавилъ еще вторую часть, озаглавленную Молодыя парочки, тоже безъ подписи.
- ↑ Вотъ еще указаніе отъ того же мѣсяца: «Цѣлый день я работалъ надъ Оливеромъ и надѣюсь окончить главу къ ночи. Желалъ бы я чтобы вы мнѣ сообщили что говорилъ объ немъ Сэръ Франсисъ Барлетъ на какомъ-то Бирмингамскомъ митингѣ. Б. сейчасъ прислалъ мнѣ Курьера, гдѣ упоминается о его рѣчи; но самой рѣчи я не видалъ.»
- ↑ Разказъ этотъ напечатанъ крупнымъ шрифтомъ, безъ всякой оговорки или опроверженія, точь въ точь какъ приведенъ здѣсь, въ біографіи Диккенса изданной г. Тоттеномъ. «Г. Шельдонъ (sic) Макъ-Кензи въ американскомъ Кругломъ Столѣ разсказываетъ слѣдующій анекдотъ объ Оливерѣ Твистѣ: Въ Лондонѣ я былъ очень близко знакомъ съ братьями Круйкшанкъ, Робертомъ и Джорджемъ, въ особенности съ послѣднимъ. Зайдя къ нему однажды (онъ жилъ тогда на Мидльтонъ-Террасѣ въ Пентонвиллѣ), я былъ принужденъ подождать пока онъ окончитъ гравюру за которой пришелъ уже мальчикъ изъ типографіи. Чтобы чѣмъ-нибудь заняться, я охотно послѣдовалъ его предложенію, просмотрѣть портфель, наполненный гравюрами, оттисками и рисунками, лежавшій на диванѣ. Между ними, небрежно завернутая въ сѣрую бумагу, оказалась связка двадцати пяти или тридцати рисунковъ, очень тщательно отдѣланныхъ, представлявшихъ извѣстные портреты Фагина, Билля Сейкса съ собакой, Нанси, Чарльза Бетса, хорошо знакомые читателямъ Оливера Твиста. Не узнать ихъ не было возможности. Я такъ и сказалъ Круйкшанку, когда онъ обернулся ко мнѣ, окончивъ свою работу. Онъ мнѣ отвѣтилъ что ему давно уже пришла мысль изобразить жизнь лондонскаго вора въ рядѣ гравюръ, которыя сами достаточно ясно говорили бы за себя, не нуждаясь ни въ одной строчкѣ текста. — Диккенсъ, продолжалъ онъ — однажды завернулъ сюда, точно такъ же какъ вы теперь, дожидаясь пока я буду свободенъ, развернулъ этотъ самый портфель и отрылъ эту связку рисунковъ. Добравшись до изображенія Фагина въ каморкѣ, онъ разсматривалъ его полчаса и сказалъ мнѣ что чувствуетъ поползновеніе измѣнить всю завязку своей повѣсти: не въ деревню помѣстить приключенія Оливера Твиста, а привести его въ притонъ воровъ въ Лондонѣ, показать ихъ жизнь, и сохранить Оливера чистымъ и безгрѣшнымъ. Я разрѣшилъ ему пользоваться для своего разказа тѣми изъ рисунковъ какіе найдетъ онъ подходящими. Вотъ какимъ образомъ были созданы Фагинъ, Сейксъ и Нанси. Мои рисунки подали мысль объ нихъ, а не я воспроизвелъ уже очерченныя въ повѣсти лица.» По напечатаніи уже этого примѣчанія, я видѣлъ жизнь Диккенса изданную въ Америкѣ (Филадельфія, братья Петерсонъ) Докторомъ Шельтономъ Макензи, въ которой къ сожалѣнію слово въ слово повторенъ приведенный разсказъ, съ тою только разницей, что посѣщеніе Круйкшанка отнесено къ 1847 году и говорится еще что кромѣ упомянутыхъ портретовъ было много другихъ, не помѣщенныхъ въ повѣсть.
- ↑ По полученіи этого письма, я напомнилъ ему что еще въ то время высказывался противъ условія которое онъ поручалъ мнѣ теперь замѣнить новымъ соглашеніемъ. Не могу сообщить его отвѣта, ибо считаю неумѣстнымъ повторять слова исполненныя теплаго чувства въ какихъ отзывается онъ обо мнѣ. Приведу только первыя строки, въ предупрежденіе возможныхъ въ будущемъ ложныхъ толкованій. «Если вамъ думается что хотя что-либо въ письмѣ моемъ можетъ быть понято какъ выраженіе неудовольствія, то Бога ради отстраните отъ себя эту мысль. Сомнѣніе или неудовольствіе для меня невозможны, тамъ гдѣ вы были посредникомъ…. Я могъ бы сказать больше, но вы бы нашли въ словахъ моихъ безразсудство и преувеличеніе. Такое чувство какое питаю я къ вамъ лучше хранить въ груди своей, нежели стараться выразить слабыми, недостаточными словами.»
- ↑ «Не могу припомнить какъ услышалъ я объ Йоркшейрскихъ школахъ когда сиживалъ еще хворымъ ребенкомъ по разнымъ угламъ около Рочестерскаго замка, мечтая о Партриджѣ, Странѣ, Томѣ Пейпсѣ и Санхо Пансѣ, но знаю что первое понятіе о нихъ тогда уже заронилось въ мою голову.»
- ↑ Муръ въ своемъ дневникѣ (апрѣль 1837) описываетъ какъ Сидней ораторствовалъ противъ Диккенса за однимъ обѣдомъ, «очевидно не безпристрастно относясь къ нему».
- ↑ Этотъ портретъ былъ подаренъ Диккенсу издателями, для которыхъ онъ былъ написанъ, чтобы служить оригиналомъ для гравюры прилагаемой къ Никльби, но гравюра эта была выполнена такъ плохо и въ такихъ малыхъ размѣрахъ что не даетъ никакого понятія объ оригиналѣ. "По сходству — говоритъ г. Теккерей, а онъ былъ знатокъ дѣла — портретъ этотъ удивителенъ. Зеркало не передало бы вѣрнѣе всѣ черты. Тутъ предъ нами весь живой Диккенсъ.
- ↑ Въ Твиккенгамѣ мы устроили для дѣтей клубъ воздушныхъ шаровъ, котораго, какъ видно, я былъ избранъ предсѣдателемъ, съ условіемъ доставить всѣ нужные воздушные шары, чего я не выполнилъ и тѣмъ навлекъ на себя прилагаемое порицаніе. «Гаммонъ Лоджъ, суббота, вечеромъ, іюня 23го 1838. Милостивый государь, мнѣ поручено увѣдомитъ васъ что на многолюдномъ собрані Воздухоплавательнаго Общества для поощренія науки и истребленія крѣпкихъ напитковъ, въ присутствіи г. Томаса Бирда, г. и гжи Чарльзъ Диккенсъ и другихъ почтенныхъ лицъ, было рѣшено выразить вамъ неодобреніе за явное нерадѣніе къ серіознѣйшимъ интересамъ Общ-ва. Остаюсь, милостивый государь, вашъ покорный слуга Чарльзъ Дкенсъ, почетный секретарь. Джону Форстеру, эсквайру.»
- ↑ А не Проктера, какъ по ошибкѣ было сказано со словъ самого Диккенса въ интересной статьѣ о Вайнрайтѣ, напечатанной въ его еженедѣльномъ изданіи.
- ↑ Приведу нѣсколько словъ изъ письма его, помѣченнаго: Лангодленъ, пятница Зго ноября утромъ, 1838. «Я писалъ вамъ вчера вечеромъ, но по разсѣянности письмо уѣхало Богъ знаетъ куда въ моемъ чемоданѣ. Теперь время позволяетъ только сказать слѣдующее: поѣзжайте прямо въ Ливерпуль съ первымъ Бирмингамскимъ поѣздомъ въ понедѣльникъ утромъ; тамъ вы найдете меня въ гостиницѣ Адельфи. Надѣюсь что вы повидаетесь съ Киттни привезете мнѣ послѣднія извѣстія о ней и о дѣтяхъ. Поцѣлуйте ихъ отъ меня.»
- ↑ Буфетчикъ г. Джильберта Винтера, одного изъ добрыхъ манчетерскихъ пріятелей, гостепріимствомъ котораго мы пользовались съ г. Эньсвортомъ и котораго оригинальные старомодные пріемы живо вспоминаются мнѣ какъ пишу я нѣкогда хорошо извѣстное и всѣми уважаемое имя его.