Жизнь, как она есть (Брант)/ДО

Жизнь, как она есть
авторъ Леопольд Васильевич Брант

Опубл.: 1843. Источникъ: az.lib.ru • Том I.

Жизнь, какъ она есть.

Повѣсть въ 3-хъ, частяхъ. Томъ I. Часть I. Часть II. (Гл. I—XVI). Поставщикъ Высочайшаго Двора T-во Скоропеч. А. А. Левенсонъ. Москва, Петровка, № 22.

1898.

ОТЪ АВТОРА.

Безъ всякихъ литературныхъ знакомствъ и связей, совершенно неизвѣстный читающей публикѣ и сразу выступая передъ ней съ сочиненіемъ столь значительнаго объема, авторъ находитъ себя вынужденнымъ обратиться къ ней съ нѣсколькими словами въ разъясненіе того, что заставило его потребовать ея такого усиленнаго къ нему вниманія.

Обширное сочиненіе это, плодъ долгой, 18-лѣтней работы, имѣетъ задачей рѣшеніе все тѣхъ же «проклятыхъ» вопросовъ жизни, ея смысла, цѣли и назначенія, вопросовъ, болѣе уже полувѣка занимающихъ нашу литературу и которыми въ послѣднее время столько и съ такою славой занимался гр. Толстой. Смѣлость автора и послѣ даже гр. Толстого выступить передъ публикой съ отвѣтомъ на тѣ же самые вопросы покажется, безъ сомнѣнія, еще большей отъ того, что окончательный отвѣтъ этотъ, послѣднюю правду земной нашей жизни, авторъ указываетъ трмъ же, въ чемъ указываетъ ее и гр. Толстой — въ трудѣ, въ жизни труда для всѣхъ и каждаго.

Повидимому, словъ этихъ болѣе уже достаточно, чтобы сразу же совершенно безполезной и ненужной послѣ сочиненій гр. Толстого выставить въ глазахъ каждаго предлагаемую повѣсть: то же подумалъ и авторъ, когда, среди работы своей, ознакомился онъ съ величайшими изъ сочиненій гр. Толстого — Исповѣдь и Въ чемъ моя вѣра. Тѣ выводы, къ которымъ пришелъ авторъ предлагаемой повѣсти и которые именно и хотѣлъ въ ней изложить — въ его глазахъ они являлись ему до того простыми и ясными, до того неизбѣжными, что просто невозможнымъ казалось ему не придти къ нимъ, разъ уже ступивъ на эту дорогу, и въ жизни труда для всѣхъ и каждаго не указать тѣхъ основъ не личной только, но міровой жизни любви, труда и свободы, къ которымъ съ начала своей исторіи безсознательно стремится человѣчество, той жизни, которая — не касаясь вопроса о нравственномъ ея достоинствѣ — есть жизнь самая разумная и содержательная, самая свободная и радостная, самая счастливая, веселая и полная блеска и всяческихъ наслажденій, какою видѣлъ ее авторъ предлагаемой повѣсти. Когда онъ прочелъ оба вышеупомянутыхъ сочиненія гр. Толстого, ему стало грустно за много лѣтъ даромъ пропавшей своей работы, но невольно порадовался онъ за дорогіе ему взгляды, которые, думалъ онъ, высказанные гр. Толстымъ, войдутъ въ жизнь съ большей властью и силой, чѣмъ подъ его безвѣстнымъ именемъ. Но послѣдствія не оправдали этихъ ожиданій: отвлеченный иными вопросами, гр. Толстой не досказалъ всего того, что авторъ предлагаемой повѣсти считалъ нужнымъ и важнымъ сказать — и вотъ почему беретъ на себя авторъ смѣлость и послѣ даже гр. Толстого все-таки издать свою повѣсть.

Она не есть ни повтореніе гр. Толстого, ни подражаніе ему, ибо задумана она задолго еще до изданія послѣднихъ его сочиненій — въ 1878 г. Молодость автора много мѣшала успѣшности его работы въ то время — основные взгляды и тогда уже были ему ясны, но послѣдовательно изложить ихъ, сдѣлать ихъ убѣдительными и ясными и опровергнуть всѣ возможныя противъ нихъ возраженія — съ этимъ трудно сладить въ годы первой молодости. Тѣмъ не менѣе вся предлагаемая эта повѣсть была уже написана вчернѣ, а 1-я ея часть даже отдѣлана и списана начисто, когда, весной 1885 года, будучи въ Парижѣ, случайно изъ одной статьи Figaro узналъ авторъ о новыхъ сочиненіяхъ гр. Толстого — и пріобрѣлъ ихъ. Такимъ образомъ, задуманная и написанная до знакомства съ этими сочиненіями, эта повѣсть — еще повторяетъ авторъ — во всякомъ случаѣ не можетъ быть ни подражаніемъ имъ, ни ихъ повтореніемъ.

Призывая людей къ жизни труда, въ этой жизни авторъ указываетъ имъ жизнь, наиболѣе изо всѣхъ широкую и свободную, наиболѣе счастливую и содержательную и наиболѣе радостную, съ полнымъ просторомъ для духа и личности, наиболѣе наконецъ плодотворную какъ для личнаго довольства и счастья каждаго отдѣльнаго человѣка, такъ и для счастья всеобщаго и для всей умственной жизни всѣхъ, объединенныхъ жизнью труда, счастливыхъ и свободныхъ людей. Авторъ не зоветъ людей ни на какое самоотреченіе или подвигъ: личное счастье и личная, полная счастья и радостей жизнь прежде всего — таковъ единственный лозунгъ героя этой повѣсти съ начала сознательной его жизни, одинаково, и въ «пору юности мятежной», и въ зрѣлые годы, въ минуту послѣдняго страшнаго рѣшенія. Указываемая авторомъ жизнь не требуетъ ни исключительныхъ нравственныхъ силъ, ни тяжелаго самопожертвованія: жизнь, которая удовлетворила-бы и наиболѣе изъ насъ требовательнаго и былабы въ то-же время по силамъ и слабѣйшему даже изъ насъ, которая, по мѣрѣ силъ его, дала-бы каждому познать отраду творчества — вотъ задача, которую авторъ задумалъ рѣшить въ своей повѣсти. Нравственной стороны жизни, того, что хорошо или дурно, онъ совершенно не касается въ этой книгѣ, глубоко убѣжденный, что сами собою тотчасъ-же и легко рѣшатся всѣ эти вопросы, разъ только полна счастья, хороша и радостна станетъ жизнь каждаго безъ исключенія человѣка, ибо «такъ создалъ Господь въ Благости Своей, что добро пріятно человѣку и даетъ ему радостьи счастье», а жизнь хорошая и полная не станетъ уже сама толкать людей на зло и дурное, И такая жизнь не мечта, она осуществима, и не для отдѣльныхъ только наиболѣе сильныхъ изъ людей, она осуществима, какъ міровая жизнь всего человѣчества, какъ плодъ иной цивилизаціи, имѣющей смѣнить ту, настоящую, которую мы знаемъ и любимъ и которой теперь живемъ. Вотъ главное изъ того, что хотѣлъ авторъ сказать въ своей повѣсти, что, кажется ему, и сказалъ, но, понятно, не ему судить, дѣйствительно-ли совладать онъ съ этой задачей.

Обширностью этой задачи отчасти объясняются и размѣры его книги, тѣмъ болѣе, что, первоначально задуманная въ видѣ не отвлеченнаго разсужденія, а повѣсти — ходъ этихъ разсужденій безпрестанно прерываютъ и затягиваютъ въ ней иллюстрирующія ихъ событія и встрѣчи повседневной жизни героя. Тутъ разсказана вся жизнь этого героя — веселымъ 17-лѣтнимъ юношей появляется онъ въ первыхъ главахъ повѣсти, а послѣдняя страница на вершинѣ его счастья оставляетъ зрѣлаго, сорокалѣтняго почти мужа. Двадцать лѣтъ умѣстились въ этой книгѣ: въ сочельникъ 1865 года разыгрывается первая сцена повѣсти, и лѣтомъ 1886 года происходятъ заключительныя ея событія. Все это неизбѣжно требуетъ и размѣровъ, превышающихъ обыкновенные размѣры повѣсти или романа. Но тѣмъ не менѣе авторъ и самъ существеннѣйшимъ недостаткомъ своей повѣсти считаетъ эту излишнюю ея растянутость, недостаткомъ, избѣжать котораго онъ не съумѣлъ, несмотря и на всѣ свои старанія и усиленную многолѣтнюю работу. Прося въ этой растянутости извиненія у читателей, онъ все-таки беретъ на себя смѣлость сказать, что онъ добросовѣстно сдѣлалъ все, что могъ сдѣлать въ предѣлахъ отпущенныхъ ему силъ.

Отчасти, можетъ быть, и размѣры эти повліяли на то, что предлагаемая повѣсть эта впервые появляется не въ журналѣ, а такимъ уже забытымъ въ Россіи способомъ — отдѣльнымъ изданіемъ. Но съ другой стороны, при всѣхъ неудобствахъ такого опубликованія новой повѣсти неизвѣстнымъ авторомъ, лишь при отдѣльномъ ея изданіи могъ авторъ пользоваться необходимой ему при обширности его темы полной свободой изложенія и независимостью отъ всякихъ партійныхъ взглядовъ, редакторскихъ усмотрѣній и журнальныхъ программъ.

Многія, чисто личныя причины побуждаютъ автора не подписывать своего имени подъ этой книгой. Къ тому-же никакая подпись ничего вѣдь не измѣнитъ ни въ какихъ свойствахъ сочиненія, а неизвѣстная публикѣ фамилія все равно скажетъ ей не болѣе, чѣмъ и простое слово —

Авторъ.

Лохмотьевъ Алексѣй чудесно говоритъ,

Что радикальныя потребны тутъ лѣкарства:
Желудокъ больше не варитъ...

А. Грибоѣдовъ.

Часть I.

Спящій въ гробѣ мирно спи.

Жизнью пользуйся живущій!...

Жуковскій.

I.

Хорошо среди горъ Швейцарскихъ, высокихъ, величавыхъ, недоступныхъ. Вѣчнымъ снѣгомъ покрыты ихъ вершины, ели и веселые, усѣянные цвѣтами луга украшаютъ ихъ скаты, чудныя, съ голубой, прозрачной и чистой водой озера омываютъ ихъ подошвы — и вездѣ, куда ни пойдете, всюду передъ вами эти горы, всегда одинаково прекрасныя и грозныя. Невозможно вдоволь налюбоваться роскошными видами, которые одинъ за другимъ открываются передъ вами съ удивительнымъ разнообразіемъ. Мягкій, бархатный скатъ горы превращается въ гордо вздымающіяся, гигантскія сѣрыя скалы, разубранныя гирляндами плюща и мрачной зеленью елей. Вдругъ вырывается изъ-подъ вѣковой ихъ тѣни шумный потокъ, и, падая съ вершины крутой скалы, мелкой серебряной пылью долетаетъ онъ до земли, орошая густо-населенную мирную долину, воздѣланную словно красивый садъ. Долину смѣняетъ озеро, сладко-дремлющее среди обступившихъ его горъ; города и деревни тѣснятся на его зеленыхъ берегахъ, въ его тихихъ волнахъ отражается живописный замокъ — суровый свидѣтель былыхъ вѣковъ и былой жизни — и невольно, глядя вокругъ, на горы, на снѣговыя вершины, виднѣющіяся гдѣ-то вдали, на окружающую дикую природу, невольно завидуете вы жителямъ этихъ угрюмыхъ на видъ, старыхъ и тѣсныхъ каменныхъ домиковъ съ ихъ обросшими мохомъ черепичными крышами.

А вотъ другія горы. Невысоки онѣ, не уходятъ подъ облака, не украшаютъ ихъ ни снѣговыя вершины, ни темныя ели, ни веселыя пажити. Однообразныя и спаленныя солнцемъ, тяжелой, безжизненной массой выдѣляются онѣ на ярко-синемъ небѣ и глядятся въ голубыя съ тысячью отливовъ волны Средиземнаго моря. Не красивъ и не веселъ видъ этихъ скалъ, но за то у подошвы ихъ, на берегу моря, разстилаются сады, тѣ сады, гдѣ впервые встрѣчаетъ пришедшій съ сѣвера путникъ и стройную пальму, и душистый лимонъ. И многое прощаетъ умиленный путникъ сѣрымъ и голымъ скаламъ за первыхъ этихъ вѣстниковъ вѣчнаго тепла, да еще за синее безоблачное небо…

А вотъ Сорренто, уже одно имя котораго такъ волнуетъ наши сѣверныя сердца. На верху отвѣсной скалы, надъ моремъ, среди темной зелени апельсиновъ, у подножья живописныхъ, украшенныхъ пиннами скалистыхъ горъ пріютился этотъ городокъ. Съ одной его стороны красиво и рѣзко отчеканиваются на морской синевѣ причудливыя очертанія прелестнаго Капри, съ другой виднѣется изъ-за прибрежныхъ горъ пустынная громада дымящагося Везувія, а прямо впереди, по ту сторону тихаго, словно ласкающаго зеленые свои берега, голубаго залива стоитъ Неаполь, такой грязный и скверный вблизи, и такой волшебно-прекрасный издали — и потоками нестерпимаго свѣта щедро обливаетъ южное солнце всю эту полную блеска и красокъ картину…

И еще волшебнѣе, еще прекраснѣе Сицилія, эта страна, превосходящая по чудной красотѣ своихъ видовъ все, что можно себѣ представить. По неудобной каменистой тропинкѣ идете вы вверхъ; вы ничего не видите: выступъ скалы скрываетъ отъ васъ лучшую часть картины, да вамъ и не до нея, вамъ въ пору лишь идти, на припекѣ, по камнямъ, въ кручу… Но вотъ вы на верху, вы въ крошечной, тихой Таорминѣ, среди тысячелѣтнихъ развалинъ былого театра. И тутъ вдругъ видите вы картину: внизу, подъ ногами, сверкаетъ и тихо волнуется безпредѣльное синее море, а берегъ, прелестный, извилистый, сплошь покрытый зеленью апельсиновъ, украшенный громоздящимися одна надъ другою высокими горами — онъ открытъ передъ вами на многіе десятки верстъ и вдали заканчивается гигантской пирамидой Этны, медленно, медленно поднимающейся къ верху и тамъ увѣнчанной бѣлой снѣговой своею шапкой. Свѣжимъ, тѣнистымъ и веселымъ кажется зеленый этотъ берегъ со ступеней стараго театра, такими же выглядываютъ и сопровождающія его лѣсистыя горы, непрерывной цѣпью идущія до самой Этны. И какъ нарочно, для контраста съ этой зеленью и свѣжестью, лишь отдѣленныя неширокимъ проливомъ, тутъ же рядомъ дерзко врѣзываются въ море пустынныя фіолетовыя скалы Калабріи, да и сама Таормина грѣется у подножья совершенно обнаженной скалы, съ рѣдкой лишь зеленью по разсѣлинамъ и съ живописными развалинами на самомъ верху.

Едва ли, впрочемъ, не лучше всѣхъ громкихъ этихъ чудесъ величавые, но тихіе и мирные виды Южной Германіи. Горы не громоздятся здѣсь одна надъ другой, не сливаются съ облаками снѣговыми верхушками, не поражаютъ видомъ дикихъ, неприступныхъ скалъ, но, тѣмъ не менѣе, полны красоты и особой какой-то прелести эти горы, покрытыя роскошной зеленью лѣсовъ. То, изуродованныя виноградниками, проходятъ онѣ мимо селъ и городовъ, то радуютъ глазъ безъискусственной прелестью нетронутой природы; то сходятся, тѣснясь на красивыхъ берегахъ рѣки, то разступаются, давая мѣсто веселой долинѣ и на каждомъ шагу, при каждомъ поворотѣ, постоянно все создавая новые и новые, широкіе и свѣтлые, и всегда одинаково трогающіе душу виды. То здѣсь, то тамъ, гдѣ-нибудь на уступѣ лѣсистаго холма, надъ рѣкой или надъ обрывомъ, украшая пріютившія ихъ горы, возвышаются развалины грозныхъ нѣкогда замковъ, развалины, еще болѣе живописныя въ своемъ теперешнемъ запустѣніи. Сколько воспоминаній навѣваютъ обвитыя плющемъ, поросшія мохомъ, полуобвалившіяся эти стѣны! Какой просторъ, какую дивную картину увидите вы изъ окна случайно уцѣлѣвшей какой-нибудь башни! Внизу, у подножья холма, на которомъ стоитъ она, безпорядочной кучкой тѣснятся надъ рѣкой городскія черепичныя крыши и острыя башни церквей. Крутыя, скалистыя, зеленыя горы возвышаются по ту сторону рѣки, и тамъ, среди лѣса, сливаясь со скалой, имъ служащею основой, виднѣются вдали развалины другого замка, нѣкогда соперничавшаго, можетъ-быть, съ первымъ и раздѣлявшаго съ нимъ господство надъ обширной этой долиной, которая разстилается внизу, съ обѣихъ сторонъ окаймленная горами. Щедрою рукой разбросаны по ней города и селенья, и весело выглядываютъ они красными своими крышами изъ окружающей ихъ зелени плодовыхъ деревьевъ. Словно узоръ на огромномъ коврѣ, то и дѣло смѣняясь, всю покрываютъ ее поля, сады и виноградники; серебристой лентой извивается среди нихъ рѣчка, теряясь гдѣ-то вдали, и горы, все такія-же невысокія, зеленыя, веселыя горы, въ которыхъ нѣтъ ни подавляющаго величія грандіозныхъ Альпъ, ни монотонной пустынности Итальянскихъ горъ, на самомъ горизонтѣ кончаютъ картину.

Но совсѣмъ иное дѣло наши родные виды, такіе необъятно-просторные, такіе открытые, ласкающіе, веселые, отнюдь не требующіе для своего описанія той восторженной рѣчи, безъ которой бѣдны и блѣдны покажутся Швейцарскія скалы и Итальянскіе пески. Нѣтъ у насъ на Руси тѣхъ картинныхъ диковинъ, которыя въ такомъ щедромъ изобиліи разсыпаны по другимъ странамъ. Ни худосочныхъ пальмъ, ни античныхъ развалинъ, ни снѣговыхъ вершинъ, ни бездонныхъ пропастей — ничего этого нѣтъ у насъ, но сколько за то манящей прелести, сколько задушевности въ нашихъ пашняхъ, свободно раскинувшихся на десятки верстъ, въ просторныхъ нашихъ селахъ, соломенныя крыши которыхъ такъ весело выглядываютъ изъ-за липъ и березъ, въ высокихъ главахъ нашихъ церквей, въ нашихъ обширныхъ лугахъ, въ безчисленныхъ лѣсахъ и рощахъ средней Россіи. Порой оврагъ съ рѣчкой посрединѣ и съ прихотливо-разбросаннымъ по зеленымъ его скатамъ селомъ является для разнообразія среди безконечныхъ равнинъ, порой блеснетъ величавая рѣка, спокойная, широкая и свѣтлая… На холмистомъ ея берегу, весь утонувшій въ зелени, стоитъ живописный городъ, и красиво надъ нимъ возвышаются главы и кресты его многочисленныхъ храмовъ. А вотъ барская усадьба, веселенькая, съ зеленой крышей, окруженная тѣнистымъ садомъ и необъятными полями. И все вокругъ такъ и манитъ васъ гулять, пользоваться и наслаждаться этимъ окружающимъ просторомъ: и свѣжая, душистая рощица, и покрытый ровнымъ дерномъ, пологій и чистый скатъ оврага, и широкая, обсаженная березами столбовая дорога, и пестрый лугъ, наконецъ, и самое село наше, родное, милое село, съ широкой зеленой улицей, такъ не похожей на узкія, скверно-мощеныя, съ грязью и кучами навоза, тѣсныя и темныя Corso Vittorio-Emmanuelle и piazza Cavour прославленныхъ итальянскихъ деревень, гдѣ грязные многоэтажные дома положительно лишаютъ жителей всякой возможности наслаждаться и высшею даже тамошней роскошью — вѣчно-синимъ (до перваго дождя) небомъ. Нѣтъ, не таковы наши села, не заслоняютъ они неба, полный просторъ даютъ они своимъ обитателямъ, на волѣ, на солнцѣ, на зеленой травѣ играютъ наши ребятишки. Да и за селомъ есть куда имъ пойти, нигдѣ не стѣсненъ Божій просторъ угрюмой каменной стѣной виноградника, нигдѣ скверная мостовая не мѣшаетъ рости травѣ и полевымъ цвѣтамъ. Правда, нѣтъ у насъ подъ глазами чудовищной какой-нибудь горы, уходящей за облака или вѣчно грозящей похоронить васъ подъ пепломъ и лавой, но даль, которая разстилается передъ вами, свѣжая, зеленая, необъятная и ничѣмъ нестѣсненная, лѣса, поля, рѣки, луга — развѣ все это ничего ужъ не стоитъ?

Вотъ, напримѣръ, село Веденяпино. Красиво раскинулось оно по отлогимъ скатамъ оврага, на днѣ котораго прихотливо извиваясь, тихо протекаетъ неширокая Уйжа. На самомъ высокомъ мѣстѣ праваго ея берега, окруженный роскошнымъ, чуть не къ самой водѣ по полугорью сбѣгающимъ старымъ садомъ, стоитъ двухъ-этажный деревянный домъ. Сбоку отъ него, за садомъ и коноплянниками, расположилось село, разбросанныя избы котораго тоже спускаются къ рѣкѣ, подходятъ къ берегу, снова начинаются на противоположномъ берегу и снова идутъ здѣсь въ гору. Тутъ, нѣсколько въ сторонѣ отъ села, на обширной зеленой площади, прямо надъ рѣкой, возвышается окруженная березами стройная бѣлая церковь, и особенно какъ-то весело выглядываютъ здѣсь эти березы, на крутомъ обрывѣ берега, среди пустой, покрытой ровнымъ дерномъ площади, гдѣ, кромѣ нихъ, свободно на широкомъ ея просторѣ, раскидывая огромныя свои сучья и достойно соперничая съ цѣлымъ десяткомъ березъ, одиноко стоитъ невдалекѣ отъ нихъ могучій старецъ, живописный вязъ-гигантъ.

Однимъ своимъ концомъ площадь эта сливается съ сельскимъ выгономъ, который начинается тутъ же, за усадьбами причта и послѣдними избами села. Просторный и чистый, изрѣзанный оврагами и украшенный нѣсколькими десятками изрѣдка еще уцѣлѣвшихъ по немъ старыхъ дубовъ, онъ далеко идетъ по гористому берегу Уйжи, другой стороной гранича съ крестьянскими полями, и тамъ, вдали, среди этихъ полей, еле виднѣются за нимъ крыши другой деревни, возлѣ которой начинается небольшая роща, привѣтливо зеленѣющая надъ самой Уйжей.

По ту сторону Уйжи, противъ усадьбы, сейчасъ же за небольшой луговиной, поднимается вверхъ крутой, покрытый мелкимъ дерномъ, скатъ. Въ одномъ мѣстѣ — прямо передъ домомъ — разсѣкаетъ его густо-заросшій кустами и деревьями неглубокій оврагъ, и много украшаетъ и оживляетъ картину тѣнистая эта рощица, одинокая среди безконечныхъ окрестныхъ полей. Тутъ же на верху, сейчасъ у края горы, и начинаются эти поля, и доколѣ глазъ охватитъ — все тянутся они, волнистыя и пестрыя, пропадая изъ виду въ необъятной дали. Красиво густой зеленью веселыхъ своихъ березъ выдѣляется среди нихъ безконечная аллея большой дороги, тоже теряющаяся въ той же дали, гдѣ синѣется на горизонтѣ лѣсъ, подъ которымъ пріютилось большое село съ церковью и нѣсколькими уродами-вѣтрянками на первомъ планѣ. А въ сторонѣ, извиваясь, блеститъ Уйжа, выходитъ изъ стѣснившихъ ее холмовъ, на которыхъ стоитъ Веденяпино, свободно разливается по лугамъ и вдругъ, круто поворачивая, скрывается за холмами, снова подошедшими въ этомъ мѣстѣ къ рѣкѣ. Огромное село съ красивой церковью и каменнымъ барскимъ домомъ стоитъ у этого поворота, полускрытое большой рощей — и словно для контраста съ веселымъ видомъ этого села, немного въ сторонѣ отъ него, среди полей, ничѣмъ не прикрашенная, безъ клочка зелени, на волю вѣтрамъ и зною, расположилась бѣдная, глухая, забытая деревушка, и опять за ней тѣ-же безпредѣльныя, уходящія въ даль поля. Въ этой дали находится еще одно, еле уже видное село, а за нимъ, уже совсѣмъ въ туманѣ, сверкаетъ широкая рѣка и виднѣются блестящіе кресты городскихъ церквей.

Въ центрѣ этой картины, на высокомъ берегу Уйжи, стоитъ Веденяпинская барская усадьба. На полномъ виду красуется надъ рѣкой большой двухъ-этажный деревянный домъ, сѣрый, съ зеленой крышей, очень обыкновенный, похожій на тысячи помѣщичьихъ домовъ, разсѣянныхъ по святой Руси, и только размѣры его да окружающія многочисленныя, хозяйственно-построенныя службы указываютъ, что владѣлецъ усадьбы — человѣкъ со средствами и человѣкъ, любящій пожить просторно, покойно и удобно, въ свое удовольствіе. Среди огромнаго двора разбитъ круглый цвѣтникъ, сплошь усаженный резедой, левкоями и другими такими-же душистыми цвѣтами, ароматъ которыхъ наполняетъ широкій балконъ, до верха прикрытый обвитой ипомеей рѣшеткой и доставляющій обитателямъ дома прохладный и душистый пріютъ въ жаркій полдень. Усыпанная пескомъ дорога огибаетъ цвѣтникъ и подходитъ къ крыльцу. Съ одной стороны дворъ окружаютъ людскія, погреба и кладовыя, съ другой — конюшни, псарный и птичный дворы, и размѣры всѣхъ этихъ зданій указываютъ, что хозяйство идетъ здѣсь большое и идетъ хорошо. Въ людскихъ, на дворѣ, въ службахъ — цѣлый день всюду кишитъ народъ, словно только-что упраздненное крѣпостное право продолжаетъ еще процвѣтать въ Веденяпинѣ: но теперь это вольно-наемные уже служащіе, а не прежняя дворовая челядь. Погреба и кладовыя полны всевозможныхъ хозяйственныхъ запасовъ, изобиліе и разнообразіе которыхъ поразили-бы всякаго, незнакомаго съ прежнимъ бытомъ русскихъ помѣщиковъ — и всего-то тутъ вдоволь, все припасено пудами и ведрами, другой мѣры здѣсь не знаютъ. На скотномъ дворѣ вниманіе обращено главнымъ образомъ на число головъ, и вовсе нѣтъ никакихъ рѣдкостныхъ заморскихъ породъ; скотъ держится прямо для навоза, но онъ хорошо накормленъ и здоровъ: сейчасъ виденъ зоркій хозяйскій глазъ, слѣдящій за всѣми мелочами. Такимъ-же богатствомъ отличается и птичный дворъ, видимо составляющій не послѣднюю здѣсь отрасль хозяйства. Просторныя конюшни полны лошадей, и лошади все хорошія, крѣпкія. Тутъ нѣтъ многотысячныхъ, изнѣженныхъ и безполезныхъ скакуновъ, но знатокъ сейчасъ-же оцѣнилъ-бы кровныхъ Веденяпинскихъ рысаковъ, нѣкоторыхъ съ весьма даже громкой родословной. И любимая роскошь нашихъ отцовъ — охота — не въ забросѣ въ Веденяпинѣ: значительно сокращенная послѣ освобожденья, она все-таки показываетъ, что хозяинъ — любитель и знатокъ своего дѣла. Веденяпинскія собаки славятся по всей окрестности и славятся недаромъ.

Такое-же впечатлѣніе домовитости и обилія производитъ и самый домъ. Тутъ нѣтъ никакой роскоши, ничего бросающагося въ глаза, но достаточно взглянуть на внушительные его размѣры, чтобы оцѣнить его главное достоинство — просторъ: и точно, его обитатели могутъ не жаться и не стѣсняться въ пріемѣ гостей. За то старые обои, сильно потертый штофъ въ гостинной, простые дубовые хорошей домашней работы стулья въ залѣ, зеркала въ старомодныхъ рамахъ краснаго дерева съ бронзой — все это показываетъ, что внутренняя его обстановка многіе уже годы стоитъ все та-же и въ томъ-же видѣ достанется дѣтямъ, что здѣсь не ухлопывали на нее никакого капитала, заботясь объ одномъ только, что-бы всего было много и вдоволь, что-бы въ комнатахъ было какъ можно теплѣе, что-бы жилось, наконецъ, удобно, просторно, тепло, сытно, привольно… Единственная роскошь въ домѣ, это два огромныхъ кіота съ образами — старые и строгіе, потемнѣвшіе отъ времени лики въ золотыхъ и серебряныхъ, украшенныхъ каменьями ризахъ, все благословеніе благочестивыхъ предковъ.

Дверь изъ гостинной ведетъ на другой балконъ, выходящій въ садъ и на рѣку — и вотъ съ него-то открывается описанная выше картина. Въ цвѣтникѣ передъ нимъ растетъ такое-же множество георгинъ, левкоевъ, резеды, петуньи и прочихъ душистыхъ и яркихъ цвѣтовъ, какъ и въ другомъ цвѣтникѣ, на дворѣ. Тутъ нѣтъ никакихъ хитрыхъ и неудобо-запоминаемыхъ названій, никакихъ дорогихъ затѣй и диковинъ, но пестроты, запаха, блеска — всего этого вдоволь, и цвѣты насажены огромными клумбами. Старые, высокіе кусты розъ и жасмина группами раскиданы кое-гдѣ по трапѣ. Тѣнистыя аллеи изъ акацій и сиреней сбѣгаютъ внизъ, къ рѣкѣ, мѣшаясь съ аллеями изъ липъ, кленовъ и елей. Липы и ели, нетронутой сохранившія всю изысканную прелесть ученой подстрижки прошлаго вѣка — еще лишь ярче оттѣняютъ онѣ красоту природы и широко раскинувшихся вѣтвей остальныхъ свободныхъ деревьевъ. Тѣнью и густыми, столѣтними аллеями занятъ передъ домомъ весь пологій скатъ къ Уйжѣ — и такимъ образомъ деревья не мѣшаютъ виду изъ дома и съ балкона.

Рядомъ съ этимъ садомъ, сейчасъ-же за густой липовой аллеей, начинается плодовый садъ и занимаетъ нѣсколько десятинъ. Яблони, груши и сливы растутъ здѣсь тысячами корней, а всякой ягоды, клубники, вишенъ, малины, смородины, крыжовника — всего этого некуда уже дѣвать, цѣлое село не въ состояніи истребить этого изобилія и половина ягодъ обыкновенно опадаетъ и сгниваетъ на землѣ. Самый низъ сада, у рѣки, занимаютъ огороды, съ излишкомъ снабжающіе овощами все хозяйство. Въ огромныхъ, удобно въ самой горѣ расположенныхъ оранжереяхъ и грунтовыхъ сараяхъ многолѣтнія деревья четвертями даютъ персики и сливы, французскія груши и шпанскія вишни. Ананасницы и парники не уступаютъ оранжереямъ. Цвѣточное отдѣленіе оранжерей не велико и никакихъ рѣдкихъ и новомодныхъ растеній тамъ нѣтъ, но штамбовыя розы, камеліи, ацалеи, рододендроны — они представлены здѣсь въ экземплярахъ, которые скрасили-бы любую выставку по росту и силѣ. Нѣсколько хорошихъ старыхъ пальмъ, нѣсколько старыхъ огромныхъ лимонныхъ и лавровыхъ деревьевъ, нѣсколько великолѣпныхъ кронистыхъ фикусовъ, кактусы, олеандры, фуксіи, гортензіи, геліотропы — вотъ и все содержимое этой оранжереи, какъ видно, не подновлявшейся уже много лѣтъ и богатой однимъ только наслѣдственнымъ добромъ, издавна заведеннымъ. Возлѣ оранжерей, къ которымъ прямо изъ цвѣтника спускается красивая каменная лѣстница, расположены грядки съ артишоками, спаржей, цвѣтной капустой и всякой другой нѣжной овощью, требующей тщательнаго ухода садовника. Печать обилія и силы лежитъ и на садѣ.

Сейчасъ-же за садомъ находится гумно, гдѣ просторные сараи и риги, множество скирдовъ съ прошлогоднимъ еще хлѣбомъ, амбары, вмѣщающіе тысячи четвертей — все показываетъ, что есть чѣмъ поддержать благодать и на дворѣ, и въ домѣ, и въ саду, и что не однѣми только индѣйками да дынями изобилуетъ Веденяпино.

Прочное богатство, богатство не на показъ, не скороспѣлое или случайное, но основательное, свободное, ясное, наслѣдственное и долговѣчное — вотъ что видится въ каждой даже мелочи веденяпинской обстановки.

Видно сейчасъ, что до послѣдней этой мелочи все создавалось здѣсь самимъ хозяиномъ, при личномъ его трудѣ и участіи, и создавалось съ любовью, съ умѣньемъ, что ко всему здѣсь относится онъ какъ къ своему, къ родному, что нерушимая родовая связь соединяетъ его со всѣмъ его окружающимъ и потому все составляетъ здѣсь его законное, по праву ему принадлежащее достояніе. И жизнь его идетъ покойно, привольно, обильно, и живетъ онъ въ свое удовольствіе, и точно — хорошо живетъ.

Пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ — и уже прикрашенной идилліей, дѣломъ давно минувшихъ дней покажется только-что нарисованная здѣсь картина. Да, черезъ нѣсколько лѣтъ, по пока все это еще есть, все это знакомо еще всѣмъ знающимъ русскую деревенскую жизнь.

II.

Владѣлецъ села Веденяпина — отставной артиллеріи поручикъ Семенъ Степановичъ Алгасовъ, старикъ лѣтъ 65. Невысокаго роста, плотный, живой, свѣжій, съ блестящими и зоркими карими глазами, съ сѣдыми волосами и сѣдыми-же подстриженными бакенбардами, онъ производитъ впечатлѣніе крѣпости и силы, олицетворенной энергіи и несокрушимаго здоровья. Въ немъ тотчасъ-же виденъ баринъ, домовитый и вліятельный помѣщикъ прежнихъ временъ, привыкшій къ власти и къ почету, полный сознанія наслѣдственнаго достоинства, грозный властелинъ для своихъ крѣпостныхъ, радушный хозяинъ для сосѣдей и снисходительный покровитель для мелкой сошки, для всякихъ мелкопомѣстныхъ, исправниковъ и прочаго второстепеннаго люда.

Когда-то, уже очень давно, еще при жизни отца, служилъ онъ въ военной службѣ и даже участвовалъ въ турецкомъ походѣ Дибича, но все это было такъ уже давно и такъ сгладила покойная деревенская жизнь всѣ слѣды этой службы, что одинъ только чинъ напоминалъ еще Семену Степановичу дѣла его юности и шумную лагерную жизнь. Смерть отца прекратила его подвиги. Онъ вернулся въ Веденяпино и уже не разставался съ роднымъ гнѣздомъ. Привольная помѣщичья жизнь пришлась какъ разъ по немъ: любилъ онъ и покой, и просторъ, и почетъ, и гостей, и охоты, и хорошо покушать, а гдѣ, какъ не въ Веденяиинѣ, могъ онъ найти все это? Хозяинъ изъ него вышелъ прекрасный, и для себя, и для крестьянъ, дѣльный и знающій. Съ крестьянами онъ былъ строгъ, потачки никому не давалъ, но онъ умѣлъ остановиться и не переступить порога, отдѣляющаго строгость отъ жестокости. Изъ тщеславья столько-же, сколько и изъ сознанья собственной пользы старался онъ, что-бы крестьянамъ его жилось хорошо, и дѣйствительно, крестьяне, сильно боявшіеся строгаго барина, у котораго всякая вина была виновата — они жили безбѣдно и въ своемъ баринѣ всегда находили стойкую защиту это всѣхъ постороннихъ притѣсненій: всѣмъ было извѣстно, что Семенъ Степановичъ своего мужика въ обиду ужъ не дастъ, да и самъ не обидитъ, если подъ сердитую руку не подвернешься или не провинишься въ чемъ-нибудь. И мужикъ уважалъ барина, сознавая, что баринъ умѣетъ быть бариномъ и даже хорошимъ бариномъ. Строгость и зуботычины не были дивомъ въ то время, и мужики Алгасова, видя свое благосостояніе, видя, что баринъ это самое благосостояніе не только не разрушаетъ, но всячески даже поддерживаетъ и созидаетъ, естественно выводили они заключеніе, что баринъ достался имъ хорошій, и если не любили этого барина, то охотно ему подчинялись и искренно его уважали. Съ своей стороны и Алгасовъ лично зналъ всѣхъ своихъ крестьянъ, зналъ нужды и семейныя отношенія каждаго изъ нихъ и управлялъ ими самъ, избавляя ихъ отъ всякихъ излишнихъ посредниковъ между мужикомъ и бариномъ, въ видѣ нѣмецкихъ управляющихъ и русскихъ прикащиковъ. Все это давало положенію его въ Веденяпинѣ видъ особенной какой-то осѣдлой и прочной крѣпости и необходимости, и когда ранней весной 61-го года самъ старый баринъ вышелъ на площадь, лично поздравилъ съ свободой бывшихъ своихъ крестьянъ, сказалъ имъ краткую наставительную рѣчь и поднесъ по чаркѣ водки «на прощанье», какъ онъ сказалъ, не одинъ мужикъ задумался тутъ, какъ то справится онъ съ свободой послѣ строгой барской опеки, и не одному изъ нихъ жаль показалось стараго прощавшагося съ ними барина.

Лично Семенъ Степановичъ не желалъ освобожденья и былъ противъ него. Онъ былъ выбранъ членомъ Комитета, и тутъ, подъ вліяніемъ горячихъ рѣчей сторонниковъ свободы — впервые запала ему тутъ въ голову мрачная для него мысль, выражавшаяся однимъ словомъ: время пришло… Тяжело было старику разставаться съ властью, и если-бы все дѣло зависѣло отъ него одного — никого и ничего не слушая, наперекоръ времени и всему, прямо и безъ раздумья оставилъ-бы онъ все по-старому. Но разъ сознавъ неизбѣжность освобожденья, сознавъ, что сохранить старый порядокъ уже нельзя и нечего думать отстоять его, со вздохомъ и со слезами примкнулъ онъ къ сторонникамъ реформы и, освоившись съ мыслью, что съ крѣпостнымъ правомъ надо проститься, что это уже неизбѣжно и ничего уже не подѣлаешь — прямодушно и честно отдался онъ новому дѣлу и, близко знакомый съ жизнью и нуждами крестьянъ, съ юности привыкшій создавать и любить ихъ благосостояніе, сталъ хлопотать о возможно уже лучшемъ обезпеченіи крестьянской будущности: онъ побѣдилъ свою любовь къ власти, а не изъ жадности и не по разсчету былъ онъ сторонникомъ крѣпостнаго права. Такимъ образомъ, заранѣе пріучивъ себя къ мысли о неизбѣжности конца, безъ злобы и досады встрѣтилъ онъ великій день освобожденья и совершенно искренно поздравилъ своихъ крестьянъ съ свободой. Эта-то искренность и тронула мужиковъ. Безмолвно тутъ-же на площади, простили они все старое зло помѣщику, вспоминая только постоянныя его заботы объ ихъ благосостояніи, его дѣльныя распоряженія и справедливый судъ. И еще болѣе окрѣпла тутъ на долголѣтнемъ знакомствѣ основанная связь мужика съ бариномъ. Изъ грознаго властелина баринъ превратился для мужика въ сосѣда, совѣтника и естественнаго защитника. Не легко было-бы Семену Степановичу совсѣмъ отрѣшиться отъ мужиковъ, не легко было-бы ему примириться съ мыслью, что вдругъ совершенно чуждыми стали ему эти столько лѣтъ такіе близкіе къ нему люди — и съ радостью ухватилcя онъ за новую свою роль въ крестьянской жизни, онъ гордился любовью и довѣріемъ своихъ бывшихъ крѣпостныхъ и тѣмъ вліяніемъ, которымъ онъ пользовался у нихъ, и всячески старался упрочить эти, такъ быстро образовавшіяся добрыя отношенія. Выбранный мировымъ посредникомъ, этотъ крѣпостникъ въ душѣ, до самой смерти своей со вздохомъ вспоминавшій доброе старое время, много и хорошо послужилъ онъ дѣлу реформы и съумѣлъ поддержать въ своемъ участкѣ порядокъ и согласіе даже въ первое и самое критическое время.

Пріѣхавъ послѣ смерти отца въ свое имѣнье, такъ-же скоро и легко освоился Семенъ Степановичъ и съ другой своей ролью, съ ролью хлѣбосола-хозяина для всего уѣзда. Получивъ отъ отца все нужное для этой роли — барскую усадьбу, хорошую дворню, охоту, конскій заводъ — съ самаго начала зажилъ онъ открыто, привольно и весело. Прошло нѣсколько лѣтъ. Онъ уже сталъ вліятельнымъ лицомъ въ уѣздѣ. Для постоянныхъ пріемовъ ему нужна была хозяйка въ домѣ — и, не особенно долго раздумывая, онъ женился, но женился основательно, такъ-что всю жизнь не имѣлъ уже потомъ повода каяться въ своемъ выборѣ. Это была дочь богатаго помѣщика сосѣдняго уѣзда, Ольга Александровна Хвостова, высокая, полная, видная дѣвушка, правда, безъ особеннаго даже и по тому времени образованія, вѣкъ свой прожившая въ деревнѣ, но съ порядочнымъ за то приданымъ, опытная хозяйка и достойная представительница деревенскаго дома Алгасовыхъ. Еще охотнѣе стали послѣ этого собираться гости въ просторныхъ веденяпинскихъ хоромахъ. Общество, съѣзжавшееся на званые и незваные обѣды Алгасовыхъ, состояло, понятно, изъ уѣздныхъ помѣщиковъ. Это было общество, хорошо знакомое и между собою, и съ хозяевами дома. Всѣ они были связаны общностью сельско-хозяйственныхъ и владѣльческихъ своихъ интересовъ, и наслѣдственное знакомство ихъ между собою шло еще съ дѣдовскихъ временъ. Но главное, что ихъ соединяло — это была одна общая для всѣхъ, всѣмъ одинаково знакомая и одинаково всѣмъ дорогая жизнь, вѣковая, прочная связь каждаго изъ нихъ съ деревней, являвшейся въ ихъ глазахъ роднымъ, любимымъ гнѣздомъ, а не однимъ лишь изъ видовъ болѣе или менѣе выгоднаго помѣщенія капитала. И къ тому-же у всѣхъ у нихъ были одни и тѣ-же деревенскія развлеченія, всѣхъ ихъ одинаково трогали и волновали всѣ явленія уѣздной жизни, всякія частныя и общественныя дѣла и происшествія. Общественныя дѣла доставляли даже, въ видѣ дворянскихъ выборовъ, нарочитое и любимое развлеченіе для дворянства. Всѣ дворяне съ давнихъ, тоже съ дѣдовскихъ еще поръ, были раздѣлены на враждебныя партіи. Незамѣтно перемѣнялись и переливались эти партіи, мѣняясь какъ въ составѣ, такъ и въ своихъ вождяхъ, но продолжали все-таки существовать. Періодически, черезъ каждые три года, ко времени выборовъ, вспыхивала ожесточенная война между враждебными магнатами, къ которымъ примыкали господа средней руки, служащіе и вся мелкая помѣщичья сошка. Тутъ велись всевозможныя интриги, измышлялись невообразимыя хитрости, пускались въ ходъ всѣ средства уѣздной политики. Существеннаго для уѣзда значенія избирательная эта борьба не имѣла, ибо въ сущности дѣла въ уѣздѣ нисколько не мѣнялись отъ того, какая партія успѣвала провести своего кандидата въ предводители. Но тѣмъ не менѣе почетъ предводительскаго званія такъ сильно привлекалъ къ себѣ магнатовъ, остальные-же, не смѣвшіе мечтать объ этомъ почетѣ, такъ пламенно стояли за своихъ родныхъ, знакомыхъ, амфитріоновъ и покровителей, что избирательная борьба всегда охватывала весь уѣздъ, а разныя практическія соображенія еще болѣе разжигали страсти враждующихъ. Бурно, шумно и весело проходили выборы, надеждами и волненіями своими оживляя тихую уѣздную жизнь — и снова все стихало, и улегалась вражда, и снова мирно ѣздили другъ къ другу недавніе смертельные враги, и затишье наступало до новыхъ выборовъ. Такъ, развлекаясь, враждуя и властвуя, жило благородное уѣздное дворянство.

Никогда не прерывавшій связей съ роднымъ уѣздомъ, Семенъ Степановичъ, пріѣхавъ на жительство въ Веденяпино, нашелъ для себя готовую уже почву и сразу-же занялъ и подобающее древности своего рода и своему состоянію мѣсто въ уѣздѣ. Дворянскія распри увлекали его, онѣ сообщали политическій какой-то оттѣнокъ его значенію среди уѣзднаго населенія, и всей душей отдался онъ этимъ распрямъ, примкнувъ къ одной изъ уѣздныхъ партій. Мало-по-малу и самъ сдѣлался онъ главой своей собственной партіи и сталъ даже мечтать о почетномъ званіи предводителя. Но тутъ возсталъ на него другой магнатъ, такой-же, какъ и Алгасовъ, богатый и вліятельный баринъ, и много трехлѣтій всѣ усилія свои напрягалъ Николай Ивановичъ Струнинъ, что-бы побороть властолюбиваго Алгасова. Трудно передать всѣ интриги и хлопоты до и во время выборовъ, всѣ взаимныя обличенія, всѣ избирательныя хитрости, все пущенное въ ходъ съ одной стороны, что-бы добиться своего, съ другой-же — что-бы сохранить уѣздное равновѣсіе и не дать черезъ-чуръ зазнаться и безъ того уже важному сосѣду. И такъ вся жизнь этихъ господъ прошла во взаимной борьбѣ, хотя въ промежуточное время казалось, что нѣтъ въ мірѣ знакомыхъ, короче и лучше Алгасова и Струнина. И Струнинъ, хотя самъ въ предводители не попалъ, но и Алгасова не пустилъ, итакъ и не суждено было сбыться этой завѣтной мечтѣ Семена Степановича. Всей душой, всѣмъ сердцемъ втянулся Семенъ Степановичъ въ уѣздную жизнь и въ политическія волненія своихъ дворянъ-сосѣдей, и положеніе его въ этой средѣ, все вліяніе его было не вліяніемъ выскочки и пришлаго человѣка, вліяніе такъ-же легко уничтожающееся, какъ оно появилось; нѣтъ, онъ занималъ свое мѣсто по наслѣдству и занималъ его крѣпко, и несокрушимо-прочной казалась эта наслѣдственная связь: ни уѣзда нельзя было представить безъ Алгасова, ни Алгасова безъ его уѣзда.

Такъ, мирно и тихо, среди праздниковъ, надеждъ, интригъ и хозяйственныхъ заботъ, проходили годы за годами, незамѣтно, однообразно и весело: очень ужъ много было элементовъ, красившихъ это однообразіе и не допускавшихъ его перейти въ скуку, и власть, со всѣми радостями настоящей неограниченной и полной власти, стояла во главѣ всѣхъ этихъ элементовъ. Да и кромѣ власти, забавы и радости ждали помѣщика вездѣ, на каждомъ шагу, не давая ему углубиться въ разсматриванье разныхъ отравляющихъ жизнь мелочей. Радости эти были неисчислимы. То появлялись онѣ въ видѣ породистаго, на славу выведеннаго и выѣзженнаго жеребца, на котораго съ завистью любовался весь уѣздъ, то въ видѣ необыкновеннаго урожая, то въ видѣ веселой, удачной охоты или многолюднаго званаго обѣда. Наконецъ волновали и радовали удачныя интриги, разные неожиданные подкопы подъ планы соперника, подкопы, заставлявшіе этого послѣдняго задумчиво почесывать голову, и возникавшія изъ этихъ подкоповъ несомнѣнныя надежды, увы! не переживавшія никогда выборовъ. И все это среди обилія и приволья, при незнакомствѣ съ нуждой или недостаткомъ денегъ, среди самой почетной обстановки…

Ольга Александровна жила одной съ мужемъ жизнью, интересуясь и волнуясь всѣми его радостями, интересами и волненіями. Были у нея, правда, и огорченія: по мѣрѣ того, какъ стала съ годами исчезать ея красота — а очень уже скоро послѣ сватьбы превратилась Ольга Александровна въ полную, почтенную, но мало интересную деревенскую grande dame — все чаще и чаще стали происходить по мѣрѣ этого измѣны и невѣрности со стороны сильно-увлекавшагося веденяпинскими красавицами Семена Степановича. Ольга Александровна выходила обыкновенно изъ себя, плакала и рыдала, строго бранила и наказывала свою соперницу и вассалку и устраивала еще болѣе строгій надзоръ за мужемъ съ помощью старыхъ и заслуженныхъ приданыхъ своихъ горничныхъ. Но всѣ эти огорченія не на долго волновали ее, хотя привыкнуть къ нимъ она никогда не могла…

Кромѣ этихъ случайныхъ размолвокъ, они жили съ мужемъ хорошо. Ольга Александровна была хорошая хозяйка, она любила, что-бы въ домѣ всегда всего было много, чтобы постоянно были у нея огромные хозяйственные запасы, но любила такъ-же, что-бы запасы эти не залеживались, но постоянно и правильно уничтожались и возобновлялись. И въ домѣ Алгасовыхъ никогда не переводились гости и всевозможные приживальщики. Ольга Александровна любила общество, разговоры, сплетни, новости — и рѣдкій день проводила она одна: пріемы и выѣзды чередовались въ Веденяпинѣ, и вся жизнь хлѣбосольныхъ хозяевъ проходила такимъ образомъ въ хлопотахъ, въ обществѣ, среди людей и удовольствій, и ни минуты свободной не оставалось имъ отъ хозяйства и гостинной.

Въ полевое хозяйство Ольга Александровна не мѣшалась и съ мужиками имѣла мало сношеній, но не брезгала ими, не сторонилась отъ нихъ и хорошо знала ихъ бытъ и всѣ ихъ обычаи. Она усердно лечила ввѣренныхъ ей Богомъ подданныхъ ревенемъ, спускомъ, арникой, мятой, липовымъ цвѣтомъ и прочими подобными снадобьями, а въ 50-хъ годахъ даже и гомеопатіей, вошедшей въ то время въ моду. Она всегда готова была помочь нуждающимся какими-нибудь старыми лохмотьями, ненужными съѣстными припасами, а иногда и небольшими деньгами; кромѣ провинившихся передъ ней красавицъ, никто не могъ на нее пожаловаться — и такимъ образомъ она считалась доброй барыней, и этимъ кончались всѣ немногія ея отношенія къ своимъ крѣпостнымъ.

Союзъ Семена Степановича и Ольги Александровны былъ не безплоденъ: у нихъ было десять человѣкъ дѣтей, изъ которыхъ въ живыхъ осталось лишь трое, сынъ да двѣ дочери.

Это были веселыя, славныя дѣти, здоровыя, толстыя, откормленныя. Надъ ними мало мудрили, и они росли на полной свободѣ. Семенъ Степановичъ не считалъ своимъ дѣломъ возню съ ребятишками, да ему, вѣчно занятому хозяйствомъ въ трехъ имѣніяхъ и гостями, и некогда было ему обращать на нихъ вниманье; вся-же педагогическая система Ольги Александровны сводилась къ одному кормленію — и дѣти росли, играли, шалили, ссорились, мирились, объѣдались, словомъ, по-дѣтски жили весело. Стали они подростать, и родители озаботились пріисканіемъ для нихъ нѣмки. Попалась молодая, веселая дѣвушка, и она не стѣсняла дѣтскаго веселья, даже часы ученья съ милой дѣвушкой не очень ихъ тяготили. Но вышли неудовольствія между Ольгой Александровной и Семеномъ Степановичемъ, и молоденькой нѣмкѣ было отказано. Поплакали дѣти, прощаясь съ своей пріятельницей, но еще горше заплакали они, когда пріѣхавшая новая Каролина Карловна, кривая дѣва лѣтъ сорока съ чѣмъ-то и необыкновенно высокой нравственности, стала поступать съ ними по всей строгости законовъ. Вмѣсто веселаго бѣганья на волѣ, вмѣсто прежнихъ легкихъ уроковъ гдѣ-нибудь въ саду, пошли безпрестанныя стѣсненія и ненужныя строгости. Ходить гулять нельзя было, ибо однихъ Каролина Карловна дѣтей не пускала, а сама она страдала ревматизмами и, боясь поэтому простуды, и лѣтомъ даже не покидала почти комнаты. Прежняя гувернантка сама все разсказывала и объясняла, всячески стараясь сдѣлать уроки какъ можно болѣе занимательными для дѣтей, да и сама была такая добрая, веселая, теперь-же Каролина Карловна уроки задавала по книжкѣ, безъ всякихъ объясненій, и требовала точнаго знанія слово въ слово — вольностей она никакихъ не допускала. Уроки длились цѣлые часы, дѣти все время должны были сидѣть смирно, Каролина Карловна постоянно кричала, бранилась и наказывала. Ни малѣйшей шалости, ни бѣганья, ни шума не позволяла она и строго слѣдила за выполненіемъ своей педагогической системы, вслѣдствіе чего рѣдкій день проходилъ безъ наказанія кого-либо изъ дѣтей. Цѣлыхъ два года мучила русскихъ дѣтей эта нѣмецкая дѣва изъ Риги, и мучила бы еще долѣе, если-бы совершенное сравненіе собственныхъ ея познаній съ познаніями ея питомцевъ не сдѣлало наконецъ безполезнымъ ея присутствія въ домѣ Алгасовыхъ. До послѣдней возможности продержала ее Ольга Александровна, которой очень нравилась Каролина Карловна: не только не пыталась Каролина Карловна смущать Семена Степановича, но дѣятельно помогала Ольгѣ Александровнѣ слѣдить за мужемъ, и сама, собственными своими мѣрами, раскрыла цѣлыхъ двѣ его интриги, которыя безъ нея такъ и остались-бы, можетъ быть, неоткрытыми. Каждый разъ сама приводила она виновныхъ къ Ольгѣ Александровнѣ, величественно возсѣдая, помогала своей госпожѣ бранить и безъ того уже пристыженныхъ и уничтоженныхъ красавицъ и искренно удивлялась ангельской добротѣ Ольги Александровны, не ссылавшей diese unanständige Schweine in Sibirien. Но дѣлать было нечего: несмотря и на всѣ ея услуги, все-таки рѣшилась наконецъ Ольга Александровна разстаться съ полюбившейся ей нѣмкой и, щедро одаривъ ее старыми платьями, ненужными больше вещами, домашнимъ полотномъ и кружевами, наливками, вареньемъ и т. п. дрянью, отпустила она Каролину Карловну.

Для восьмилѣтняго Саши, что-бы исподволь готовить его во 2-й классъ гимназіи, былъ нанятъ семинаристъ. Для Нади и Сони, которымъ предполагалось дать домашнее воспитаніе, выписали изъ Москвы дорогую француженку съ музыкой и со всякими языками. Наконецъ-то вздохнули дѣти: и Василій Григорьевичъ Смирновъ, и Мина Францевна Краусъ были люди хорошіе и неглупые и не стѣсняли дѣтей. Снова пошли у нихъ игры и шалости, ученьемъ ихъ не тяготили и свободнаго времени было у нихъ вдоволь.

Кромѣ своихъ дѣтей Алгасовы еще воспитывали одного крестьянскаго мальчика, круглаго сироту. Злые языки говорили, что Сережа Костыгинъ не совсѣмъ будто-бы чужой Семену Степановичу, но принимая во вниманіе, что болѣзненной матери Сережи въ годъ его рожденія было уже за тридцать и что красотой не отличалась она даже и съ молоду — этимъ слухомъ мало кто вѣрилъ, и сама ревнивая Ольга Александровна любила Сережу, какъ собственнаго своего сына, почти не дѣлая между ними разницы. На самомъ-же дѣлѣ Сережа былъ сыномъ бывшаго вѣрнаго старосты Алгасовыхъ, Игната, преданность, умъ и заслуги котораго возбуждали даже зависть въ сосѣдяхъ. Долго управляя степнымъ имѣньемъ Семена Степановича, онъ съумѣлъ сдѣлать такъ, что имъ были довольны и помѣщикъ, и крестьяне. Онъ жизнью пожертвовалъ своимъ господамъ: замѣтилъ онъ, что кто-то сталъ таскать барскую пшеницу изъ амбара; воръ сдѣлалъ отверстіе въ полу и ночью приходилъ за высыпавшимся въ теченіе дня хлѣбомъ. Не смотря на глубокую осень, Игнатъ самъ пошелъ караулить вора и онъ достигъ своего: воръ ему попался, но съ этой ночи, холодной и дождливой, Игнатъ сталъ хирѣть и чахнуть, и совсѣмъ зачахъ къ веснѣ. Имущества послѣ него не осталось почти никакого, и четырехлѣтній сирота Сережа, единственный сынъ Игната, страстно имъ любимый, изъ сына старосты вдругъ очутился одинокимъ и нищимъ дворовымъ мальчишкой. Но господа не захотѣли оставить безъ награды вѣрнаго слуги: они приказали привезти Сережу въ Веденяпино и взяли его въ домъ. Семенъ Степановичъ предполагалъ было приготовить изъ Сережи грамотнаго прикащика, но вышло иное. Двое старшихъ сыновей Алгасовыхъ почти одновременно умерли незадолго передъ этимъ отъ скарлатины. Саша, оставшійся такимъ образомъ одинъ, искренно привязался къ Сережѣ, своему ровеснику и товарищу въ играхъ и въ ученьи. Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна, всю любовь свою сосредоточившіе на Сашѣ, этомъ единственномъ оставшемся въ живыхъ изъ ихъ сыновей, и въ свою очередь, какъ и всѣ остальные, тоже полюбившіе тихаго Сережу — ради сына, еще лучше стали они относиться къ Сережѣ. Мало-по-малу, все болѣе и болѣе къ нему привыкая и по мѣрѣ того, какъ росла любовь мальчиковъ, всѣ въ домѣ стали смотрѣть на обоихъ мальчиковъ, какъ на братьевъ, и рѣчи уже не было, что Сережа крѣпостной, а не братъ Саши: мальчики вмѣстѣ учились, жили въ одной комнатѣ, одѣвались одинаково и любили другъ друга истинно-братской любовью. Вмѣстѣ-же отвезъ ихъ Семенъ Степановичъ въ Москву, въ гимназію.

III.

Не смотря на всѣ напасти, дѣтство Алгасовыхъ и Сережи Костыгина прошло весело и хорошо и они вполнѣ имъ насладились. Между собою они были болѣе чѣмъ дружны, обстановка, окружавшая ихъ, помогала и веселью, и здоровью, очень и очень часто другія дѣти пріѣзжали въ Веденяппно и съ ними дѣлили ихъ игры. Почти каждое лѣто мѣсяца на два или на три пріѣзжалъ въ Веденяпино изящный мальчикъ, красивый и нарядный, а изрѣдка еще дѣвочка, нѣжное хрупкое дитя Петербурга, дѣти богатаго и важнаго петербургскаго чиновника Бачурина. Самая тѣсная дружба связала молодыхъ Алгасовыхъ и Бачуриныхъ, и настоящимъ праздникомъ всегда были свиданія одинаково для тѣхъ и другихъ.

Платонъ Александровичъ Бачуринъ былъ двоюроднымъ братомъ Семена Степановича. Сынъ значительнаго въ свое время генерала, онъ воспитывался въ Петербургѣ, гдѣ большею частью жилъ и его отецъ. Съ дѣтства окружали его впечатлѣнія всевозможнаго служебнаго почета и вліянія и всѣ радости этого вліянія, и въ то-же время съ пеленокъ привыкъ онъ къ комфортабельной и веселой жизни богатыхъ людей въ столицѣ и научился цѣнить эту жизнь. И съ юныхъ лѣтъ его мечтой была служба и карьера. Жизни онъ не понималъ иначе, какъ въ свѣтѣ, гдѣ сосредоточены были всѣ его помыслы и желанія, всѣ интересы, всѣ цѣли и стремленія.

Какъ Алгасовъ всѣмъ существомъ своимъ былъ привязалъ къ деревнѣ и любилъ ее, такъ и Бачуринъ любилъ Петербургъ, и представить даже невозможно было его иначе, какъ въ его роскошной петербургской квартирѣ, въ департаментѣ и при дворѣ. Только эту жизнь понималъ и любилъ онъ и въ другой не съумѣлъ-бы, пожалуй, и найтись.

Отецъ оставилъ ему хорошее состояніе, дававшее ему возможность не затеряться въ Петербургѣ и не быть тамъ въ числѣ послѣднихъ, а его умъ и способности, его родство — еще болѣе помогало это его карьерѣ, отличая его отъ остальныхъ департаменскихъ чиновниковъ. Всей душой преданный службѣ, Платонъ Александровичъ умѣлъ пользоваться привиллегированнымъ своимъ положеніемъ и, уважаемый въ обществѣ, въ служебномъ мірѣ онъ былъ извѣстенъ какъ честный и способный чиновникъ, хорошій подчинённый и снисходительный начальникъ.

Жилъ онъ хорошо и даже роскошно. До послѣдней, правда, возможности приходилось ему напрягать свои финансовые рессурсы, но онъ велъ свои дѣла хорошо, зорко, съ помощью Алгасова, слѣдилъ за управляющимъ своего имѣнія и, хотя съ натяжкой, но доходовъ ему кое-какъ хватало. Веселый, блестящій свѣтскій молодой человѣкъ, онъ скоро нашелъ себѣ невѣсту, дочь важнаго чиновника съ большимъ родствомъ, барона Нобеля. Это была красивая дѣвушка, немного гордая, но умная, образованная, честолюбивая. Аделаида Филипповна была именно такой женой, какая нужна была Бачурину. Еще болѣе блеска придала его гостинной величавая ея фигура, ея родство усилило его положеніе въ свѣтѣ и на службѣ, черезъ нее онъ попалъ и ко двору. Особенно большаго приданаго она ему не принесла, но такъ умѣла она распоряжаться въ домѣ, что еще роскошнѣе зажили они вдвоемъ — открыто и весело.

Вполнѣ былъ доволенъ своей жизнью Платонъ Александровичъ и весь погрузился онъ въ окружавшіе его свѣтскіе и служебные интересы и въ блескъ своего придворнаго мундира. Онъ былъ счастливъ и доволенъ жизнью, по стоило взглянуть на него лѣтомъ, въ деревнѣ, какъ весь перерождался онъ, пріѣзжая туда, какъ хорошо и легко себя чувствовалъ онъ тамъ, всей душой тамъ наслаждаясь свободой и ширью деревенской жизни: природный баринъ сказывался тутъ въ немъ. Не средняго ранга чиновникомъ, а бариномъ, и даже значительнымъ бариномъ сознавалъ онъ себя въ родовой своей, еще Михаиломъ Ѳеодоровичемъ за Псковское въ 1015 году противъ шведовъ сидѣніе пожалованной вотчинѣ, и нельзя сказать, чтобы не ощущалось имъ недостатка въ этомъ сознаніи въ Петербургѣ, гдѣ напротивъ, совершенно затеряннымъ видѣлъ себя Платонъ Александровичи въ безчисленномъ множествѣ іерархически равныхъ и высшихъ. Но не смотря и на это, не смотря и на то, что, уѣзжая, съ сожалѣніемъ всегда разставался онъ съ деревней, ни разу и въ голову даже не пришло ему оставить Петербургъ и поселиться въ деревнѣ…

У Бачуриныхъ было двое дѣтей, сынъ и дочь.

Костя, мальчикъ веселый и бойкій, болѣе походилъ на своего простаго отца, чѣмъ на величавую и недоступно-гордую мать. Но не дало столичное воспитаніе развиться живой его веселости, скоро сковало оно Костю въ несокрушимые тиски изысканной благовоспитанности и съ дѣтства сталъ уже онъ превращаться въ свѣтскаго человѣка, живущаго на показъ, для людей, тщательно ото всѣхъ скрывающаго всѣ движенія своей души, свои мысли и склонности, вѣчно являющагося другимъ не тѣмъ, что онъ есть, но тѣмъ, чѣмъ по разнымъ утонченнымъ соображеніямъ должно ему быть или казаться. Обстановка, воспитаніе, люди, сама даже атмосфера — съ ранняго возраста развило это въ Костѣ инстинкты службы, блеска и приличія и совсѣмъ заслонило природную бойкость живого и веселаго ребенка-шалуна. Еще находился онъ подъ надзоромъ няньки, а ужъ сферой ребяческой его жизни была скорѣе гостинная, чѣмъ дѣтская.

Сестра его Ирина была годомъ моложе его. Нѣжная, слабая, хорошенькая дѣвочка, она наслѣдовала всѣ свойства матери, слегка лишь умѣренныя простотой и барской распущенностью отца. Ирина съ дѣтства была умнымъ, не по лѣтамъ развитымъ ребенкомъ и съ раннихъ поръ очень много обѣщала въ будущемъ.

Костя каждое лѣто сопровождалъ отца въ деревню и всегда почти все время проводилъ тамъ не въ имѣньи отца, а у своего двоюроднаго дяди, въ Веденяпинѣ. И какъ рукой снимало съ него тутъ весь тотъ свѣтскій лоскъ, которымъ щеголялъ онъ въ столицѣ, и въ самыхъ бѣшеныхъ играхъ, въ шалостяхъ, дракахъ и всякихъ сельскихъ забавахъ безсознательно спѣшилъ онъ вознаградить себя за чопорное свое дѣтство. И онъ любилъ каждогодные эти пріѣзды въ Веденяпино къ своимъ друзьямъ, Сашѣ и Сережѣ. Всѣ трое они были однихъ почти лѣтъ и всѣ одинаково любили бѣгать, шалить и веселиться на деревенскомъ просторѣ. Быстро и весело пролетало для нихъ лѣто, и съ грустью каждый разъ разставался Костя съ своими друзьями, покидая Веденяпино.

Въ дѣтствѣ Ирина рѣдко бывала въ Веденяпинѣ, да и не особенно любила она эти поѣздки. Деревенскія игры слишкомъ ее утомляли, и она рѣдко принимала въ нихъ участье, да и вообще не подходила деревенская простая обстановка къ дѣвочкѣ, почти постоянно говорившей по-французски, всегда завитой и тщательно причесанной, всегда нарядно одѣтой и неизмѣнно въ огромномъ кринолинѣ. Но далекія прогулки, просторный садъ, лѣсъ, купанье, цвѣты, пѣнье птицъ — это она любила, ради этого просилась иногда, съ отцемъ въ деревню и немногіе дни свои тамъ большею частью проводила одна, въ саду и въ тѣни.

Дѣвочки Алгасовы, Надя и Соня, инстинктивно какъ-то преклонялись передъ Ириной и робко всегда за ней ухаживали, простодушно признавая все ея превосходство надъ ними. Ирина держалась отъ нихъ въ сторонѣ. Тоже инстинктивно понимала она, что онѣ ей не пара, что совсѣмъ иного рода будутъ онѣ дѣвушки, и никогда не могли между ними установиться тѣ искреннія дружескія отношенія, которыя связывали Костю съ Сашей и Сережей.

Дѣйствительно, трудно было бы угнаться Надѣ и Сонѣ за своей изящной кузиной. Это были здоровыя, румяныя, веселыя дѣвочки, выросшія на деревенской свободѣ, не знавшія никакихъ хитростей ни въ обращеніи, ни въ туалетѣ. Самые лучшіе и самые модные ихъ наряды блѣднѣли передъ будничнымъ платьемъ Ирины, французскій языкъ, хотя онѣ и говорили на немъ, всегда оставался для нихъ чужимъ, ихъ манеры отличались провинціальной простотой, не умѣли онѣ не смѣяться, когда было весело, молчать когда хотѣлось говорить, сидѣть, когда хотѣлось бѣгать. И лицомъ, и характеромъ обѣ походили онѣ на мать, и не трудно было ей имѣть на нихъ вліяніе и воспитывать ихъ по своему образу и подобію. Обѣ дѣвочки, дѣйствительно, обѣщали превратиться со временемъ въ такихъ же, какъ и Ольга Александровна, дородныхъ деревенскихъ барынь, хозяекъ, охотницъ поѣсть, поболтать, посплетничать, поиграть въ карты, все въ болѣе только изящномъ и облагороженномъ видѣ: вѣдь Ольга Александровна совсѣмъ почти не получила никакого образованія, даже и писала съ ошибками, и по-французски говорила съ трудомъ, а Мина Францевна, гувернантка Нади и Сони, стоила въ годъ 900 рублей. Впрочемъ, младшая, Соня, была нѣсколько серьезнѣе и настойчивѣе, и, пожалуй — умнѣе сестры: она и въ дѣтствѣ даже всегда вліяла на нее и брала надъ ней верхъ.

Но самымъ живымъ и веселымъ въ дѣтскомъ веденяпинскомъ обществѣ всегда былъ Саша. Плотный, румяный, здоровый мальчикъ, съ блестящими карими глазами и большимъ круглымъ лицемъ — онъ сильно напоминалъ отца и живостью, и крѣпостью, и физическимъ строеніемъ своего изъ стали вылитаго тѣла. Но другими свойствами души въ немъ замѣнилась отцовская непреклонная воля, отцовская энергія и все то, что дало Семену Степановичу славу образцоваго помѣщика. Какъ-будто знала природа, что не будетъ уже Саша имѣть надобности въ томъ, въ чемъ нуждался его отецъ. Въ его характерѣ было много мягкости и мечтательной страсти, и вся энергія, которая пришлась ему на долю, уходила у него на однѣ только шалости и веселыя игры, которыя онъ страстно любилъ, которыхъ постоянно искалъ и умѣлъ добиваться даже подъ грознымъ гнетомъ Каролины Карловны. Это былъ умный и очень способный мальчикъ, но на одно главнымъ образомъ направлены были всѣ его способности — на все, отзывавшееся веселостью. Онъ учился хорошо, но и это съ одной только цѣлью, что-бы ничто уже не мѣшало ему всецѣло посвящать забавамъ все свободное свое время. Какъ можно скорѣе всегда старался онъ усвоить и запомнить каждый урокъ, что-бы потомъ, не имѣя за спиной ни скучной мысли о недоконченномъ дѣлѣ, ни скучнаго приставанья старшихъ, вполнѣ и на свободѣ отдаться бѣганью, играмъ и всяческимъ шалостямъ. Его способности и громадная память помогали ему въ этомъ.

Онъ не любилъ быть одинъ въ часы забавъ и досуга. Кромѣ закадычнаго его друга Сережи и кромѣ сестеръ, у него подъ командой всегда стояла цѣлая толпа ребятишекъ, безъ памяти его любившихъ — да и трудно было-бы не любить его, столько пріятныхъ минутъ всегда умѣлъ доставлять товарищамъ своихъ игръ этотъ смѣлый, живой и веселый мальчикъ, такъ увлекательны и свободны были всѣ затѣваемыя имъ игры.

Это-то свойство Саши и увлекало Костю, всей душой заставляя его наслаждаться веселымъ веденяпинскимъ лѣтомъ. Послѣ блѣдныхъ дѣтскихъ игръ въ Петербургѣ, онъ вдругъ становился товарищемъ Саши и облюбованной имъ толпы такихъ-же, какъ и онъ, удальцевъ. Не было шалости, передъ которой остановились-бы они, не было часа у нихъ, не посвященнаго самому искреннему и шумному дѣтскому веселью — и понятно, какъ должно было увлекать Костю подобное житье. Саша и Костя оба полюбили они другъ друга за тѣ веселые дни, которые вмѣстѣ проводили они въ Веденяпинѣ.

Сережа былъ мальчикъ болѣе спокойный и сосредоточенный. Шумныя игры и шалости, затѣваемыя Сашей, не увлекали его: охотно и часто принималъ онъ въ нихъ участье, но весь не отдавался имъ. Столько-же, сколько и ихъ, а пожалуй и больше ихъ, любилъ онъ уединеніе, книги, разговоры. Но несмотря на эту разницу въ характерахъ, а можетъ быть, и вслѣдствіе даже этой разницы, и Саша, и Костя — одинаково любили они Сережу, и часто, оставивъ игры, по-долгу разговаривали втроемъ, дѣлясь впечатлѣніями и дѣтскими мыслями, сообщая Костѣ деревенскія свои обстоятельства и выслушивая его разсказы о петербургскомъ его житьѣ. Вотъ эти-то бесѣды и сближали мальчиковъ, какъ веселье и игры сближали Сашу и Костю. Эти дѣтски-дружескія бесѣды гораздо болѣе по душѣ были Сережѣ.

Надя и Соня мало знали игрушекъ и куколъ, предпочитая имъ общество горничныхъ и дворовыхъ дѣвченокъ или игры съ мальчиками, съ которыми онѣ жили въ ладу. Жили онѣ свободно и весело, слегка учились, по-немногу, толкаясь около матери и кое въ чемъ ей помогая, знакомились съ хозяйствомъ — и безмятежно такъ проходило счастливое ихъ дѣтство.

Нерѣдко и другія дѣти пріѣзжали къ молодымъ Алгасовымъ — и еще веселѣе становилось тогда въ Веденяпинѣ. Тутъ и Сережа оживлялся въ толпѣ дѣтей, и Ирина даже, если бывала въ Веденяпинѣ, въ такихъ случаяхъ удостаивала дѣтскія игры своимъ присутствіемъ. Про Сашу и говорить нечего: онъ хозяйничалъ между мальчиками и забавлялъ ихъ, ухаживалъ за дѣвочками, устраивалъ игры и танцы и всей душой весь отдавался онъ веселью и своимъ гостямъ.

Любилъ онъ эти пріѣзды и по тому оживленію, которое вызывали они, и еще потому, что страстно любилъ общество, и главное-общество дѣвочекъ и танцы и игры съ ихъ участіемъ. Съ дѣтства любилъ онъ людей и общество и главное — общество, оживленное присутствіемъ женщинъ.

IV.

Такъ-то радостно и весело началась жизнь этихъ дѣтей. Прошли годы безгорестнаго дѣтства и настало отрочество — пора всякихъ учебныхъ заведеній и первыхъ разлукъ съ роднымъ гнѣздомъ. Костя поступилъ въ Училище Правовѣдѣнія. Сашу и Сережу Семенъ Степановичъ отдалъ въ одну изъ Московскихъ гимназій, и помѣстилъ у дальняго своего родственника, Андрея Ильича Звонкова.

Жизнь Кости почти не измѣнилась съ поступленіемъ въ Училище. Онъ остался въ томъ-же кругу знатныхъ дѣтей, къ которымъ принадлежалъ и дома, тѣ-же лица, тѣ-же привычки, та-же обстановка наконецъ, такъ-что почти и не пришлось ему замѣтить разницы между школой и домомъ. Не то было съ Сашей и Сережей.

Семенъ Степановичъ не поддался искушенію видѣть своего сына лицеистомъ или правовѣдомъ. И петербургскій климатъ пугалъ его, и Москва была ближе къ Веденяпину, и главное — инстинктивно какъ-то боялся онъ вліянія на Сашу петербургской семьи Бачуриныхъ. Онъ любилъ свою деревню, свое хозяйство, своихъ лошадей, свои оранжереи, свой домъ — все то, что наполняло его жизнь, чему всю жизнь отдавалъ онъ любовь и силы, и естественно хотѣлось ему имѣть наслѣдника, который продолжалъ-бы его дѣло и въ свою очередь любилъ-бы это дѣло. Отдать Сашу Бачуринымъ — это значило отказаться отъ этой мечты, значило заранѣе обречь на погибель все, на созданіе чего ушла цѣлая жизнь… Къ тому же Алгасовъ зналъ Звонковыхъ, и зналъ, что можетъ вполнѣ на нихъ положиться.

Это были простые и добрые люди. Жили они скромно, ибо кромѣ жалованія Андрея Ильича, служившаго въ Сенатѣ, у нихъ не было никакихъ другихъ источниковъ дохода. Семенъ Степановичъ предложилъ имъ щедрую плату за мальчиковъ, такъ-что и задумываться нечего было имъ надъ его предложеніемъ. Къ тому времени, когда Саша и

Сережа были поручены ихъ родительскому надзору, Звонковы успѣли уже поставить на ноги всѣхъ своихъ собственныхъ дѣтей. Сыновья были на службѣ въ разныхъ городахъ Россіи, дочь жила съ мужемъ въ Кіевѣ, такъ-что старики оставались совершенно одни. Ихъ было трое: Андрей Ильичъ съ женой, Людмилой Николаевной, и еще старая дѣва, Ольга Ильинична, сестра Андрея Ильича. Съ радостью взялись они смотрѣть за мальчиками и честно исполняли свою обязанность. Саша и Сережа имѣли у нихъ свѣтлую, покойную и теплую комнату, всегда чистое бѣлье, вкусный и сытный столъ, достоинству котораго много помогала разная присылавшаяся изъ Веденяпина провизія, хорошій чай, до котораго Андрей Ильичъ былъ большой охотникъ. Хорошо жилось у нихъ мальчикамъ и искренно полюбили они добродушныхъ своихъ стариковъ, но, не смотря и на это, страшно все-таки тосковали они сначала. Очень ужъ дико и скучно было имъ однимъ, въ Москвѣ, въ гимназіи, среди незнакомой и чуждой обстановки, въ толпѣ незнакомыхъ дѣтей — да еще прямо изъ Веденяпина, сейчасъ-же послѣ деревенскаго простора, свободы и веселья. Первый годъ московской ихъ жизни былъ самымъ тяжелымъ ихъ годомъ, и одна лишь горячая взаимная любовь ихъ и помогла имъ кое-какъ пережить это тоскливое время. Но какимъ за то праздникомъ показались имъ каникулы!

Когда снова вернулись они осенью въ гимназію, жизнь въ Москвѣ пошла для нихъ много ровнѣе. Семенъ Степановичъ никогда по-долгу въ Москвѣ не живалъ и почти не имѣлъ тамъ знакомыхъ, а Звонковы жили уединенно и тихо. Сообразно съ этимъ сложилась и жизнь мальчиковъ. Большею частью сидѣли они дома, занимаясь или читая, лишь изрѣдка видаясь кое-съ кѣмъ изъ товарищей или бывая въ театрѣ.

Но они уже не жаловались на эту однообразную жизнь. Они были вмѣстѣ — и этого съ нихъ было довольно. Въ запуски другъ передъ другомъ учились они, и вмѣстѣ имъ легко было учиться. Въ свободное время они много читали, много спорили и говорили о прочитанномъ и о всевозможныхъ впечатлѣніяхъ своей отроческой жизни, все веселѣе и интереснѣе, по мѣрѣ того, какъ сживались они съ Mocrboû и товарищами, становилось имъ въ гимназіи, все болѣе и болѣе съ лѣтами пристращались они оба къ театру — и такъ незамѣтно проходили ихъ дни, не скучные и не безполезные дни.

За то лѣтомъ, въ шумномъ Веденяпинѣ, вполнѣ вознаграждали они тамъ себя за тихую московскую жизнь. Гости никогда не переводились въ Веденяпинѣ, а иногда, въ имянинные или другіе торжественные дни, даже и огромный Веденяпинскій домъ стѣснялся размѣстить наѣхавшихъ гостей. Оживленные эти праздники смѣнялись охотами и прогулками, и такъ цѣлое лѣто. Саша и всегда любилъ такую жизнь, и еще лучше и веселѣе казалась она ему послѣ тихой московской зимы.

Изъ веселаго и смѣлаго шалуна, съ лѣтами онъ превратился въ юношу, кипѣвшаго жизнью и страстной любовью къ жизни. Еще болѣе полюбилъ онъ веселье и общество, живѣе и сознательнѣе относясь къ веселью и къ людямъ. Ни единаго случая не упускалъ онъ лишній разъ повеселиться, и онъ умѣлъ веселиться, съ юношеской страстью всей душей отдаваясь каждой веселой минутѣ, всѣмъ существомъ своимъ чувствуя ее и наслаждаясь ею, и въ другихъ умѣя вдохнуть свою жажду веселья. Онъ жилъ лишь ради удовольствій и веселья, ради лишь этого учился, и сдѣлать изъ своей жизни одинъ безпрерывный праздникъ — такова, по его мнѣнію, должна быть цѣль жизни. Такъ говорилъ и думалъ шестнадцатилѣтній мальчикъ, и онъ былъ послѣдователенъ. Гдѣ былъ онъ — тамъ было весело, тамъ шумно праздновала свою молодость толпа его сверстницъ и сверстниковъ.

Болѣе всего любилъ онъ многолюдные шумные съѣзды гостей, но и безъ нихъ не скучно въ большой семьѣ, гдѣ всегда много народа и во всякомъ уже случаѣ нельзя пожаловаться на уединеніе и недостатокъ разнообразія. Любилъ онъ и охоту, особенно ружейную, ей тоже посвящая не мало лѣтняго времени, да и вся веденяпинская жизнь, вмѣстѣ взятая, это такое стройное цѣлое, всѣ части котораго такъ гармонируютъ между собою, что и она въ свою очередь увлекала Сашу, незамѣтно втягивая его въ свои интересы. И безъ гостей полной жизнью со всѣми ея радостями и волненіями жилъ онъ и на охотѣ, и въ лѣсу, и въ полѣ, и на гумнѣ, и въ конюшняхъ — среди статныхъ породистыхъ жеребцовъ — и въ оранжереяхъ, и въ саду, и въ комнатахъ огромнаго дома, среди всего этого знакомаго и наслѣдственнаго обилія.

И Саша любилъ эту жизнь и наслаждался его, увлекаясь ея радостями, волнуясь и любуясь ея разнообразіемъ и красотой, и жизнь дѣйствительно была для него и обѣщала быть однимъ непрерывнымъ праздникомъ.

Онъ становился старше и серьезнѣе, но все глубже лишь подъ живымъ впечатлѣніемъ беззаботнаго юношества убѣждался онъ, что идеалъ жизни — это вѣчный праздникъ, и что къ этому и должно только стремиться.

Но увы! уже сочтены были дни той жизни, которой такъ увлекался Саша. Онъ былъ слишкомъ молодъ и не могъ въ нее вдуматься. Пріѣхавъ въ Веденяпино, скорѣе всегда спѣшилъ онъ вознаградить себя за московскіе ученическіе мѣсяцы, и жажда жизни и веселья, насильственно сдержанная зимой, лѣтомъ бурно прорывалась и помогала ему беззаботно наслаждаться всѣми благами Веденяпина. Но и Москва не была въ то же время и не становилась чужда его душѣ: не менѣе, чѣмъ и радости Веденяпина, любилъ онъ и кружокъ товарищей, и журналы, и театры, и тѣ широкіе общественные интересы, которыми живетъ и волнуется столичное общество, и блескъ столичной жизни, не забывая ихъ въ деревнѣ и ради нихъ безъ огорченія покидая просторъ и свободу Веденяпина. На свои пріѣзды въ Веденяпино онъ сталъ смотрѣть, какъ на шумный преходящій праздникъ, а веденяпинская жизнь не терпитъ подобнаго къ себѣ отношенія. Она требуетъ всей души человѣка, и тогда только она возможна, всей-же души Саша не могъ уже ей отдать. Будущій студентъ, весь поглощенный совершенно иными интересами, не могъ онъ относиться къ хозяйству съ той страстностью, которая и одна все скрасила-бы Семену Степановичу. Въ домѣ и на селѣ онъ уже не чувствовалъ себя будущимъ владыкой и не было уже у него никакой внутренней связи ни съ крестьянами, ни съ новыми, безпрестанно мѣнявшимися слугами, которыхъ порядочно понабралось въ добавокъ къ остаткамъ полу-распущенной дворни. Въ этомъ отношеніи Веденяпино было вполнѣ ему чуждо, и даже на дорогихъ жеребцовъ и на богатыя оранжереи безсознательно смотрѣлъ онъ, какъ на что-то не обезпеченное и не совсѣмъ свое…. И вотъ изъ родоваго гнѣзда, гдѣ суждено родиться, жить и умереть, мало-по-малу Веденяпино стало въ глазахъ Саши превращаться въ дачу и доходное имущество, въ удобную квартиру, гдѣ все постороннее — и люди, и стѣны — въ жилище, съ которымъ связанъ не цѣлой имѣющейся прожиться жизнью, а однимъ лишь-крѣпостнымъ актомъ. Утратилась власть, а вмѣстѣ съ нею утратилась и значительная доля того интереса, который Семена Степановича и въ 16 лѣтъ привязывалъ къ его родовому гнѣзду и къ будущимъ его подданнымъ. Саша жилъ въ Веденяпинѣ, совершенно чуждый остальному веденяпинскому населенію; даже и съ своими деревенскими сверстниками и знакомыми онъ дѣлилъ болѣе и много болѣе веселье, чѣмъ ихъ уѣздные интересы. Онъ былъ слишкомъ молодъ, что-бы понять это и постараться исчезнувшую власть замѣнить другими связями, что-бы любовью и долей собственнаго труда и участья связать себя съ такими проявленіями веденяпинской жизни, какъ, напр., сады и конюшни; онъ жилъ и наслаждался готовой жизнью, по жизнь эта была для него чужая, онъ не участвовалъ въ ея созданіи и не она владѣла его любовью — и вотъ стала уходить изъ-подъ ногъ его та твердая почва, на которой стоялъ его отецъ, на которой, при иныхъ условіяхъ, и ему суждено было-бы стоять всю жизнь.

Въ былое время богатый помѣщикъ считалъ непремѣнной своей обязанностью превратить свой домъ въ полную чашу, имѣть все, что нужно для этого — конюшни, псарни, оранжереи, поваровъ, часто музыку, и все это было, хотя и не все, можетъ быть, занимало хозяина. И нѣтъ спора, былъ хозяинъ садоводомъ или музыкантомъ въ душѣ или нѣтъ, но его оранжереи и музыка одинаково услаждали его, какъ выраженія его власти и значенія. Его собственные музыканты играли, его собственные садовники ростили цвѣты и плоды — этого было довольно. А теперь все это является знакомъ не власти, а лишнихъ денегъ — и вотъ потерянъ всякій интересъ ко всему, къ чему прямо не лежитъ сердце хозяина. Все это постороннее, покупное. Помѣщикъ гордился своимъ поваромъ, своимъ кучеромъ, и это естественно и понятно, но глупо-же гордиться наемнымъ…

Въ такомъ положеніи былъ и Саша. Та полная чаша, которую такъ любилъ и надъ которой всю жизнь хлопоталъ Семенъ Степановичъ — она была чѣмъ-то постороннимъ для Саши; онъ пользовался ею, какъ доступнымъ ему удобствомъ, но внутренней связи съ полной этой чашей не было у него, а безъ нея, безъ этой полной чаши, безъ любви къ ней, не какъ къ удобству только, а какъ къ родному дѣтищу, безъ тѣсной связи съ селомъ, какова-бы ни была эта связь, безъ крайней общности интересовъ съ интересами послѣдняго изъ сосѣдей — что останется безо всего отъ привольной и широкой веденяпинской жизни?

Вотъ чего не могъ понять Саша, и не старался онъ возстановить своей нарушенной образованіемъ и освобожденіемъ крестьянъ связи съ роднымъ гнѣздомъ, ни замѣнить ея другой какой-нибудь связью. Но до того-ли было ему, что-бы думать о будущемъ? Ему было весело пока, да и впереди не видѣлось ни дурнаго, ни горя.

Сережа, серьезный и спокойный, далекій отъ всякой страсти и всякаго увлеченія, онъ и всегда былъ положительнѣе Саши. Мальчикъ умный и способный, вполнѣ оправдывалъ онъ довѣріе своихъ воспитателей. Учился онъ хорошо; онъ рано понялъ, что на себя одного долженъ онъ возложить всѣ надежды на будущее, и потому ученье являлось ему не барской роскошью, какъ могъ на него смотрѣть и смотрѣлъ Саша, который, имѣя блестящія способности, учился кое-какъ и слегка, быстро усваивая все услышанное и прочитанное и далѣе уже не заботясь объ особенной основательности своихъ познаній. Сережѣ и ученье давалось не такъ легко, какъ его другу, да и кромѣ того, онъ смотрѣлъ на ученье, какъ на будущій кусокъ хлѣба, и учился основательно, занимался много и серьезно, готовя себя къ самостоятельной жизни безъ милостей Алгасовыхъ. И послѣ усиленныхъ этихъ занятій, съ той-же радостью всегда спѣшилъ онъ въ Веденяпино, съ наслажденіемъ отдыхая тамъ отъ уроковъ, но удовольствія и забавы, такъ увлекавшія Сашу, не онѣ бы ли главнымъ для Сережи. Нельзя сказать, что-бы совсѣмъ отстранялся онъ отъ нихъ, но никогда не былъ онъ героемъ этихъ забавъ, легче и спокойнѣе относился къ нимъ и не въ нихъ видѣлъ онъ цѣль своихъ лѣтнихъ дней. Чаще, чѣмъ Сашу, можно было видѣть его лѣтомъ за книгой: пользуясь свободнымъ временемъ, онъ спѣшилъ тутъ прочесть все то, чего не успѣвалъ читать зимой, и попрежнему всякимъ катаньямъ, забавамъ и удовольствіямъ предпочиталъ онъ интересный разговоръ.

Впрочемъ это не мѣшало юношамъ жить въ самой тѣсной дружбѣ. Взаимно понимали и уважали они поведенье и склонности одинъ другаго. Сережа благоговѣлъ передъ блестящимъ умомъ и страстной веселостью Саши. Саша уважалъ честныя стремленія, побуждавшія его друга къ такой серьезной и усидчивой работѣ, онъ цѣнилъ эту работу и пользовался ею. Саша любилъ своего мягкаго добраго друга и, съ дѣтства выросшіе, какъ родные братья, они не имѣли ничего другъ отъ друга тайнаго, ничего другъ для друга завѣтнаго, что ни дѣлали они — все это было сообща, и всей душой всегда участвовалъ каждый въ радостяхъ, дѣлахъ и надеждахъ своего друга.

Бачурины продолжали каждое лѣто бывать въ Веденяпинѣ. Аделаиды Филипповны не прельщали, правда, эти поѣздки и она ихъ избѣгала, или оставаясь на дачѣ, или уѣзжая за-границу, но самъ Платонъ Александровичъ и дѣти — они любили Веденяпино.

Главной цѣлью ежегодныхъ этихъ пріѣздовъ Платона Александровича въ деревню было хозяйство: все его состояніе заключалось въ его огромномъ, съ лѣсами и винокуреннымъ заводомъ имѣньи — село Блазны — и поневолѣ удѣлялъ онъ этому имѣнью часть своего времени. Самъ врядъ-ли-бы справился онъ съ запутаннымъ своимъ хозяйствомъ, еще болѣе усложнившимся послѣ освобожденья, и особенно въ то не установившееся и хлопотливое время, но онъ имѣлъ опытнаго руководителя въ лицѣ двоюроднаго своего брата и давнишняго друга Семена Степановича, съ которымъ всегда совѣтовался во всемъ рѣшительно — и понятно, что часто видались они въ деревнѣ, тѣмъ болѣе, что Блазны были всего въ 20 верстахъ отъ Веденяпина. Костя-же съ Ириной (съ годами все чаще и чаще сопровождавшей отца въ деревню), они и вовсе поселялись въ Веденяпинѣ, справедливо предпочитая веселую тамошнюю жизнь уединенной и опустѣлой усадьбѣ отца.

Какъ и отецъ ихъ, и они всей душой любили Петербургъ, и главное — свѣтскій Петербургъ, среди котораго они выростали. Съ юныхъ уже лѣтъ втянулись они въ ту жизнь, которая ихъ тамъ ожидала, любя ея красоту и инстинктивно уже сознавая ея интересы, готовясь къ ней и мечтая о ней. Но какъ и отецъ, они тоже любили отдохнуть немного отъ утомительной ея искусственности, пожить болѣе простой и свободной жизнью въ обществѣ простыхъ и веселыхъ деревенскихъ своихъ друзей — и всегда съ удовольствіемъ сопровождали они отца.

Костя особенно любилъ Веденяпино. Веселый мальчикъ превратился въ стройнаго, изящнаго, ловкаго и смазливаго правовѣда, но какъ и въ дѣтствѣ, все такъ-же любилъ онъ свободное веденяпинское веселье и по-прежнему увлекался беззавѣтной веселостью Саши.

Для Саши и Сережи Костя всегда оставался недосягаемымъ идеаломъ изящества и свѣтскаго лоска. Но зависти не знали ихъ простыя сердца, и, немного робѣя передъ Костей, всей душой любили его оба юноши и искренно были ему благодарны за его дружбу. Онъ былъ для нихъ пришельцемъ изъ другаго какого-то міра, предметомъ изученья и подражанья.

Но не къ одной только изящной внѣшности Кости приглядывались его деревенскіе друзья: какъ представители совершенно иного направленія зарождающихся убѣжденій и иной среды, въ жаркихъ спорахъ мѣнялись они съ нимъ своими юными взглядами. Всѣ трое мальчиковъ были равны по лѣтамъ, уму и развитію, и горячія эти бесѣды увлекали ихъ иногда сильнѣе самыхъ веселыхъ забавъ.

Гордая свѣтская барышня, Ирина другое любила въ Веденяпинѣ. Она не отказывалась отъ участья въ забавахъ сверстниковъ и сверстницъ, но, право, трудно было опредѣлить, дѣлала-ли она это изъ одной только деликатной учтивости, или-же ради собственнаго удовольствія. Для нея, давно уже привыкшей ко всевозможнымъ, самымъ роскошнымъ дѣтскимъ баламъ и праздникамъ — слишкомъ просты были для нея деревенскія забавы, и даже вполнѣ имъ отдаваясь и веселясь, повидимому, отъ души, въ душѣ она все-таки презирала здѣсь все и смѣялась надо всѣмъ. Но Ирина любила природу, любила отдохнуть среди лѣсовъ и полей отъ уроковъ и петербургскихъ удовольствій, почитать, подумать на свободѣ, углубиться въ себя, и только здѣсь, лѣтомъ, читая, споря съ мальчиками, гуляя и думая, только здѣсь нравственно росла Ирина и подъ бездушной маской свѣтской дѣвушки таила на свободѣ въ деревнѣ пробуждавшуюся, глубокую, рвавшуюся къ счастью и жизни душу…

По-прежнему была она холодна съ Надей и Соней. Бѣдныя, простыя, деревенскія дѣвочки, хорошенькія свѣженькія, веселыя — еще болѣе робѣли онѣ теперь передъ своей блестящей кузиной и невольно ея сторонились. Но за то съ мальчиками Ирина сошлась и подружилась, съ ними она часто бывала и жаркое участье всегда принимала въ ихъ разговорахъ и спорахъ, молодыхъ и горячихъ. Изъ-за этого общества трехъ друзей еще болѣе полюбила она Веденяпино, нравившееся ей чудными своими видами, обиліемъ прогулокъ и роскошью лѣтней природы.

Такъ росла эта молодежь, и незамѣтно изъ отроковъ превратились они въ начинающихъ уже слагаться юношей, какими и застаетъ ихъ начало этого повѣствованія.

V.

Быть-можетъ, зима однообразна, но она величава и хороша. Есть-ли что лучше яснаго, морознаго зимняго дня? Блестящей, бѣлой пеленой покрыта земля, куда ни взглянешь, всюду бѣлый этотъ, усѣянный самоцвѣтными камнями, коверъ, сверкающій и чистый — онъ разстилается вокругъ на десятки верстъ, а надъ нимъ ярко-синее безоблачное небо. Деревья, вмѣсто листьевъ, одѣты инеемъ; они живутъ, эти деревья, они смѣнили только нарядъ свой, а который красивѣе — это еще вопросъ… И вопросъ тоже, что лучше, что блестящѣе, яркіе-ли цвѣты тропическихъ странъ, или-же эти миріады сверкающихъ цвѣтковъ, которыми украшаетъ солнце наши снѣжныя равнины? А это грозное безмолвіе, эта пустынность, потрясающая душу, этотъ ничѣмъ не скрытый, необъятный, безконечный просторъ, этотъ воздухъ, прозрачный, свѣжій, живительный… Нѣтъ, нельзя не любить зимы!

А ночь, лунная ночь зимой, несравненная, таинственная и блестящая, а другая ночь, которая въ могучей, но не мрачной темнотѣ своей раскидываетъ надъ чуть-бѣлѣющейся землей такой чудный звѣздный шатеръ, а разсвѣтъ яснаго зимняго дня, когда надъ розовымъ снѣгомъ показывается, на просвѣтлѣвшемъ горизонтѣ, солнце, ярко играя на обледенѣвшихъ за ночь вѣткахъ деревьевъ… Видѣли вы эти деревья утромъ, при восходѣ солнца, одѣтыми во всѣ цвѣта радуги? Никакія пальмы не сравнятся съ ихъ волшебной красотой.

А что за наслажденье ѣхать въ зимнюю ночь, закутавшись въ теплую шубу, и дремать подъ монотонный звонъ колокольчика и подъ скрипъ полозьевъ по снѣгу — дремать и мечтать…

Да и сѣрый, мрачный зимній день, когда сѣрое, сплошь закутанное тучами небо сурово виситъ надъ посѣрѣвшей, лишенной блеска землей, когда все вокругъ сливается въ однообразный, унылый и тусклый колоритъ — этотъ день производитъ впечатлѣніе гораздо болѣе полное въ сравненіи даже съ октябрьскими безконечными дождями. Тамъ одна, ничѣмъ не смущаемая скорбная, непроглядно-мрачная дума природы. Тутъ безотрадная грязь, возбуждающая тоскливое какое-то отчаяніе, какую-то безсильную злобу, и словно дразнящая васъ и послѣдней травкой на лугу, и ярко-зелеными всходами хлѣбовъ, и немногими желтыми уже листьями на обнаженныхъ деревьяхъ и побурѣвшимъ жнивьемъ, этимъ жалкимъ остаткомъ лѣта…

А мятель, вьюга! Предъ ней все преклоняется, какъ передъ силой непобѣдимой и могучей. Проливной дождь вызоветъ у васъ лишь досаду: это капризъ безсильнаго старика. Вьюга — это мощное слово владыки.

Жара… Она лишаетъ васъ послѣднихъ силъ, она разслабляетъ и васъ самихъ, и вашу волю, ни думать, ни гулять, ни работать — ничего не хочется, она не даетъ вамъ наслаждаться даже той роскошью, которую сама-же вызываетъ къ жизни. Не таковъ морозъ. Онъ или жизнь, или смерть. Онъ оживитъ васъ могучимъ своимъ дыханіемъ, или умертвитъ. Онъ утроитъ ваши силы, еще болѣе украситъ любимую вами дѣвушку, въ красотѣ еще болѣе совершенной и чистой вамъ покажетъ онъ землю, которую онъ-же прибралъ и украсилъ.

Порожденье Зноя — блудящій огонекъ гаремныхъ наслажденій. Свѣтлое, грѣющее, ровное пламя домашняго очага — его пріютилъ въ своемъ царствѣ Морозъ.

А радость, когда первый выпавшій снѣгъ прикроетъ наконецъ дѣвственной своей бѣлизной безобразную осень!

И сколько тепла, сколько тихой прелести въ самомъ концѣ зимы, разливающейся въ тысячахъ сверкающихъ живительныхъ ручьевъ и умирающей, самою смертью своей вызывая къ жизни наряднаго ребенка — Весну…

Утромъ, въ сочельникъ 1865 года, вся семья Алгасовыхъ была въ сборѣ за большимъ чайнымъ столомъ. Только что пріѣхавшіе въ эту ночь Саша и Сережа были предметомъ всеобщаго вниманія. Всѣ спѣшили наглядѣться на нихъ, наговориться съ ними, подѣлиться свѣжими новостями, вопросы и отвѣты сыпались со всѣхъ сторонъ, всѣ были оживлены и радостно, весело настроены.

Сашѣ и Сережѣ, обоимъ только-что минуло имъ въ эту зиму по 17 лѣтъ. Уже исчезала отроческая неловкость ихъ движеній, уже начиналъ грубѣть цвѣтъ ихъ лица, а у Саши начали уже обозначаться первые признаки усовъ. Это былъ стройный, высокій юноша. Волнистые каштановые волосы его оставляли открытымъ его прекрасный высокій лобъ, все красивое и юношески-счастливое лицо его освѣщалось умными и живыми карими глазами, напоминавшими глаза отца. А Сережа, бѣлокурый, румяный, съ легкими слѣдами оспы на кругломъ лицѣ — сейчасъ-же былъ виденъ въ немъ деревенскій русскій парень и, казалось, по ошибкѣ лишь не острижены въ кружокъ его русые волосы и не одѣтъ онъ въ поддевку и красную рубашку. Умные сѣрые глаза его добродушно и весело глядѣли на Божій міръ. Не было въ нихъ того безпокойнаго огня, который и теперь ужъ горѣлъ въ глазахъ Саши, но гораздо болѣе отрадныхъ и тихихъ минутъ сулило ихъ спокойствіе юному ихъ обладателю. Всѣ движенія его были свободны и просты, голосъ мягкій и ровный.

Надя и Соня въ общемъ походили одна на другую, обѣ здоровыя, румяныя, хорошенькія дѣвушки. У обѣихъ густыя темно-каштановыя косы и большіе каріе глаза, но глаза и волосы Нади нѣсколько свѣтлѣе, и сама она выше и стройнѣе сестры. Это веселенькая дѣвушка, болѣе милая, чѣмъ красивая, невольно привлекавшая къ себѣ неотразимой прелестью своихъ 16 лѣтъ и безпечнаго своего веселья. Соня, худощавая, не сложившаяся еще дѣвочка, казалась молчаливѣе и застѣнчивѣе сестры, что, впрочемъ, понятно въ ея годы: ей всего еще 14 лѣтъ. Въ чертахъ ея не было той миловидности, которая такъ привлекала въ ея сестрѣ, ея глаза и сейчасъ даже серьезнѣе простодушныхъ и дѣтски-веселыхъ глазъ Нади. Въ Сонѣ видѣлось много отцовскаго, отцовской силы и воли, и въ будущемъ строгія линіи ея лица обѣщали красоту гораздо болѣе совершенную, чѣмъ здоровая и румяная миловидность Нади.

Надя напоминала свою мать, какою та была въ молодости. Когда-то и Ольга Александровна была такой-же стройной и хорошенькой дѣвушкой, но теперь и слѣдовъ уже не оставалось отъ этой былой ея красоты. Высокая, безобразно-толстая, она сидѣла противъ сыновей, съ чепцомъ на головѣ, въ просторномъ шелковомъ платьѣ, состоявшемъ изъ юбки и длинной кофты: за модой Ольга Александровна не гналась, да и не пошло-бы никакое модное платье къ ея расплывшейся колоссальной фигурѣ.

Мина Францевна, небольшого роста, худая, необыкновенно-подвижная брюнетка лѣтъ 40, разливала чай. Безсмѣнная гувернантка Нади и Сони, много уже лѣтъ прожила она въ этомъ домѣ, такъ-что стала почти членомъ семьи Алгасовыхъ. Строго говоря, кромѣ воспитанья дѣвочекъ и уроковъ имъ да разговоровъ по-французски со всѣми дѣтьми вообще, никакихъ другихъ обязанностей на ней не лежало, но мало-по-малу къ ней на руки перешли всѣ мелочи домашняго хозяйства и во многихъ случаяхъ замѣняла она хозяйку. Но до того уже свыклась она и съ домомъ, и съ хозяйствомъ, и со всей жизнью Веденяпина, что и сама не считала себя чужой этому дому и не смотрѣла, какъ на трудъ, на эти излишне возложенныя на нее заботы и хлопоты.

Съ другаго конца стола сидѣлъ постившійся и потому не пившій чая, Семенъ Степановичъ, а возлѣ него сѣдой, съ совершенно уже бѣлыми, хотя и густыми еще волосами старикъ въ военномъ сюртукѣ — его однополчанинъ и давнишній пріятель, другъ его дѣтства, Ѳедоръ Ивановичъ Баршевъ, небогатый сосѣдъ Алгасовыхъ, по цѣлымъ иногда недѣлямъ гостившій въ Веденяпинѣ.

— Кто-же будетъ у насъ на елкѣ? по-французски спрашивалъ Сережа у Мины Францевны, между тѣмъ какъ Саша разсказывалъ про Звонковыхъ.

— Мало, отвѣтила Мина Францевна. Будутъ Воронцовы, Кругловы, Алексѣй Гавриловичъ съ сыномъ да еще Вѣра Григорьевна съ дочерью — вотъ и всѣ, больше и не знаю, да, кажется, никого и не звали. Настоящіе гости пріѣдутъ подъ новый годъ.

— Очень нужно было Воронцовыхъ звать, вмѣшался въ разговоръ Саша. Скука-то съ ней какая…

— За что вы такъ не любите Елены, Саша? возразила, обращаясь къ нему, Мина Францевна. Серьезная, умная дѣвушка…

— Ну, такъ что-же, что умная, это все-таки не даетъ ей права какимъ-то высшимъ существомъ себя вообразить… На что ужъ Ирина — и та, я думаю, проще себя держитъ.. Да, мама, что Бачурины, какъ они? уже по-русски обратился онъ къ матери.

— Да право, не знаю, мой другъ, ничего у нихъ, кажется, новаго нѣтъ… Платонъ Александровичъ недавно писалъ отцу, ничего, всѣ они здоровы, Костя учится очень хорошо, Ирина готовится къ своему первому балу…

— Вотъ какъ! Совсѣмъ ужъ барышней стала Ирина, на балы ужъ выѣзжаетъ! /Воскликнулъ Саша. Интересно-бы повидать ее, какъ она теперь…

— Погоди, вотъ дѣломъ, можетъ-быть, и увидишь!

— А развѣ она тоже пріѣдетъ въ Блазны?

— Кажется, пріѣдетъ, Платонъ Александровичъ, что-то писалъ объ этомъ…

— Давно ужъ я не видалъ ея, замѣтилъ Саша.

— Саша, ты не забылъ пороха привезть? перебилъ его говорившій съ Баршевымъ Семенъ Степановичъ.

— Нѣтъ, папа, я все привезъ, что ты писалъ. А какое я ружье себѣ купилъ — чудо! Надо-бы обновить его поскорѣе!…

— Да я ужъ распорядился, вотъ на-дняхъ какъ-нибудь и поѣдемъ.

— А вы ужъ много охотились? спросилъ его Сережа.

— Волковъ пять я убилъ, отвѣтилъ Семенъ Степановичъ.

— Одного какого большаго! воскликнула Соня.

Саша допилъ свой стаканъ и всталъ изъ-за стола.

— Мама, сказалъ онъ, вѣдь Соню не пустимъ убирать елку?

— Ну да, чѣмъ-бы попросить за меня… Жалобно глядя на него, начала Соня.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! А то для кого-же мы убирать будемъ? Не для гостей-же! Нѣтъ, Соня, и не смѣй!

— Ты то ужъ много науберешь, вставая, замѣтила Ольга Александровна. Только мѣшать будешь.

— Ну, мама, ну когда-же я мѣшалъ? Ужъ мы съ Сережей выбирали, выбирали, и все для Сони, кончилъ онъ, цѣлуя сестру.

Чай кончился. Баршевъ, Саша и Сережа пошли смотрѣть новое, привезенное Сашей ружье. Семена Степановича вызвали къ старостѣ. Ольга Александровна пошла заказывать обѣдъ, который по старинному обычаю долженъ былъ подаваться не раньше, какъ послѣ первой звѣзды.

Часа черезъ два въ затворенной гостинной всѣ, кромѣ Сони, суетились вокругъ елки. Елка въ сочельникъ была заведена у Алгасовыхъ съ давнихъ уже поръ и постоянно, изъ года въ годъ, устраивалась именно въ этотъ день. За неимѣніемъ собственныхъ дѣтей (меньшей, Сонѣ, было слишкомъ уже 14 лѣтъ) на елку приглашались дѣти ближайшихъ сосѣдей.

Часамъ къ тремъ начали съѣзжаться гости. Первыми пришли дѣти Веденяпинскаго священника, въ ожиданіи елки и остальныхъ гостей, сидѣли съ Соней въ дѣтской. Затѣмъ пріѣхали Кругловы, двѣ дѣвочки и мальчикъ съ матерью и старшей сестрой, хорошенькой, но до крайности застѣнчивой и молчаливой дѣвушкой. Пріѣхали и Воронцовы, мать съ дочерью, явился и докторъ Алгебраистовъ, Алексѣй Гавриловичъ, съ младшимъ своимъ сыномъ, мальчикомъ лѣтъ 12. Въ гостинной стало люднѣе. Всѣ старшіе, и свои, и гости, разговаривая, принимали участье въ украшеніи елки.

— Вонъ еще кто-то ѣдетъ, сказалъ Сережа, глядя въ окно, на далеко видную зимой дорогу.

— Это Полянская, должно быть, замѣтилъ Баршевъ, тоже подходя къ окну. Такъ и есть, это она!

— А кстати, и елка почти у насъ готова, говорила Мина Францевна, развѣшивая гирлянды изъ разноцвѣтныхъ бусъ.

— Ну да, такъ вамъ Вѣра Григорьевна и оставитъ ее въ покоѣ, съ улыбкой обратился къ ней Баршевъ, свертывая себѣ огромную папиросу. Она всю за-ново переуберетъ ее у васъ, развѣ вы ея не знаете?

— Ну нѣтъ, это ужъ извините, вмѣшался въ разговоръ стоявшій на высокой складной лѣстницѣ и что-то вѣшавшій на верху Саша. Это съизнова опять всю возню поднимать — слуга покорный!

— Вы идите-ка гостью встрѣчать, а тамъ посмотримъ, что вы при ней заговорите!

— Да, Саша, поди, встрѣть ее, да зайди къ отцу, что онъ тамъ забился съ Алексѣемъ Гавриловичемъ въ кабинетѣ? сказала Ольга Александровна.

Саша вышелъ. Подсматривавшія въ щелку дѣти въ разсыпную бросились въ корридоръ.

— Развѣ можно смотрѣть? крикнулъ имъ въ догонку Саша. Кто будетъ смотрѣть, того и на елку не пустятъ…

— Это вы каждый годъ говорите, а всегда пускаете, отвѣтила ему бойкая поповна, скрываясь за дверью.

Быстро вбѣжалъ Саша въ переднюю — и разомъ остановился тамъ на порогѣ, пораженный красотой стоявшей передъ нимъ женщины, которая, наклонившись, съ помощью пріѣхавшей съ ней горничной, раскутывала свою дочь, освобождая ее отъ цѣлаго вороха всякихъ платковъ, сапоговъ и прочаго теплаго одѣянія. Не тотчасъ обернулась она къ Сашѣ, и на свободѣ глядѣлъ онъ на нее, съ юношескимъ восторгомъ жадно ею любуясь.

Давно уже не видалъ онъ ея и почти ея не помнилъ: Полянскіе, Вѣра Григорьевна и Илья Ильичъ, около трехъ лѣтъ провели за-границей и лишь осенью вернулись въ Россію, къ выборамъ, на которыхъ и выбрали Илью Ильича въ предводители.

Но чѣмъ менѣе помнилъ ее Саша, тѣмъ съ большей силой охватила его тутъ обаятельная красота высокой и стройной этой женщины, съ чуднымъ румянцемъ на смуглыхъ щекахъ, съ большими черными глазами, съ густыми темно-каштановыми, почти чернаго цвѣта волосами, красиво обрамлявшими прелестное продолговатое ея личико, выразительное, живое и оригинальное: въ ея крупныхъ чертахъ, въ смугловатомъ ея лицѣ, въ слегка неправильномъ разрѣзѣ ея глазъ, во всемъ этомъ чуялось что-то не русское, едва замѣтная какая-то примѣсь другой какой-то крови, всего вѣрнѣе — татарской, и особую оригинальную прелесть придавало это ей, до нельзя въ ней чаруя…

Молоденькой дѣвушкой вышла она за человѣка болѣе чѣмъ вдвое старше ея, за человѣка, во всемъ составлявшаго полнѣйшую съ нею противоположность. Вся порывъ я увлеченье, она была сама жизнь, само веселье, сама страсть, — онъ съ утра до ночи погруженный въ дѣла и разсчеты, давнымъ уже давно забылъ, что такое смѣхъ и веселье. Она любила общество, людей, музыку, танцы, — онъ не любилъ людей и ненавидѣлъ гостей, кромѣ тѣхъ, которые составляли ему партію въ преферансъ или пикетъ. Она любила говорить, спорить, смѣяться, — онъ все свободное, остававшееся отъ дѣлъ и хозяйства время отдавалъ охотѣ и картамъ. Живя въ одномъ домѣ, они видѣлись почти только за обѣдомъ и чаемъ.

Охотники до чужихъ дѣлъ говорили, что не особенно счастлива Вѣра Григорьевна съ мужемъ. Но кому что до этого? Глядя на нее въ обществѣ, можно было поручиться, что это самая счастливая женщина въ мірѣ — такъ оживлена и весела всегда казалась она, и такъ милы были подвижныя черты ея красиваго лица, такъ хороша была ея улыбка, столько ума, столько мысли, столько страстной силы свѣтилось въ ея черныхъ глазахъ, что невозможно было не увлечься ею и не поддаться неотразимому обаянію лихорадочнаго ея веселья…

Она была въ украшенномъ широкими бѣлыми блондами, синемъ шелковомъ съ черной отдѣлкой, очень пышномъ по тогдашней модѣ со шлейфомъ платьѣ, и съ легкимъ того-же цвѣта чепчикомъ на головѣ. Наконецъ сняла она съ дочери послѣдній платокъ, отдала его горничной и обернулась къ подошедшему Сашѣ.

— Здраствуйте, сказала она; протягивая ему руку, другою-же поправляя волосы прелестной, какъ куколка, разодѣтой бѣлокурой Маруси. Какъ, однако, вы перемѣнились, возмужали, продолжала она, съ улыбкой его разглядывая. Васъ теперь и Сашей нельзя ужъ звать, какъ въ старину.

— Напротивъ, это какъ вамъ будетъ угодно, смущенно отвѣтилъ ей Саша, не переставая искоса глядѣть на нее.

— Ну что толку, что я-то звать буду, погодите, и другія, поинтереснѣе меня, назовутъ васъ Сашей! Однако вотъ что: у васъ тепло?

— Развѣ вы не знаете папы? Меньше 16° онъ не позволяетъ держать.

— Ну и отлично, а то видите, какъ разодѣта моя Маруся: чисто по-іюльски… А что, хороша у меня дѣвочка?

— Она и прежде была хорошенькимъ ребенкомъ, а теперь еще лучше стала, отвѣтилъ онъ, наклоняясь и цѣлуя Марусю.

— Да, лѣтомъ она купалась въ морѣ, это ей много помогло. А! Гостинная затворена! Ну хорошо, я отведу только Марусю на верхъ…

И она повернула въ корридоръ; Саша пошелъ чрезъ столовую въ кабинетъ отца, но полный нетерпѣнія снова скорѣе увидѣть Вѣру Григорьевну, сказавъ отцу о ея пріѣздѣ, тотчасъ-же поспѣшилъ обратно въ гостинную.

— Гдѣ же Вѣра Григорьевна? встрѣтила его Ольга Александровна, лишь только показался онъ въ дверяхъ гостинной.

— Вотъ она, отвѣтила, входя съ другой стороны, сама Вѣра Григорьевна.

Саша стоялъ въ сторонѣ, и пока Вѣра Григорьевна здоровалась со всѣми бывшими въ гостинной, на свободѣ и не стѣсняясь любовался онъ ею, все болѣе и болѣе съ каждой минутой поддаваясь обаянію чарующей ея красоты. Ея милая улыбка, ея большіе, горѣвшіе жизнью глаза — сильно затронули они юное его, страстно жаждавшее любви и веселья сердце…

Вошелъ Семенъ Степановичъ и, по обычаю старыхъ годовъ, поцѣловалъ хорошенькую ручку Вѣры Григорьевны. Съ завистью глядѣлъ Саша на отца, и какъ хотѣлось ему хоть разъ когда-нибудь такъ поздороваться съ нею, цѣлуя ея руку, какъ дѣлалось это въ прежніе годы, и съ грустью думалъ онъ, что никогда-то не будетъ этого, никогда не хватитъ у него смѣлости на это…

— О вашемъ здоровьѣ нечего и спрашивать, говорилъ между тѣмъ Семенъ Степановичъ. Цвѣтете…

— Какъ эта камелія? перебила его Вѣра Григорьевна, указывая на огромный кустъ, весь покрытый большими бѣлыми цвѣтами.

— Если не еще роскошнѣе…

— Нѣтъ ужъ, куда намъ, грѣшнымъ, съ такими прелестями равняться! Лучше скажите, какъ эта резеда, продолжала она, съ наслажденьемъ нюхая кустъ резеды.

— Резеда душистѣй, Вѣра Григорьевна! съ волненіемъ, тихо и робко сказалъ ей подошедшій Саша.

— Благодарю васъ, отвѣтила ему Вѣра Григорьевна, быстро взглядывая на него красивыми своими глазами. Этотъ взглядъ окончательно рѣшилъ судьбу Саши.

— Какъ здоровье Ильи Ильича? продолжалъ между тѣмъ Семенъ Степановичъ.

— Благодарю васъ, мужъ здоровъ. Вы знаете, онъ остается въ Москвѣ до февраля…

— Вотъ какъ! А на выборахъ онъ мнѣ говорилъ, что къ новому году непремѣнно вернется?

— Ну, передумалъ. Должно-быть, проигрался и отъиграться хочетъ. Однако, Семенъ Степановичъ, вы долго морить меня будете? Смотрите, и елка готова, и звѣзда ужъ взошла — дорогой нарочно сама смотрѣла…

— Сейчасъ велю подавать…

— Мина Францевна, голубушка, что вы сдѣлали? Смотрите, здѣсь зеленый шаръ и желтыя бусы, здѣсь свѣчкой совсѣмъ закрыли вы этотъ хорошенькій флакончикъ, всѣ блестящія вещи сбились у васъ въ одну сторону, а свѣчи въ другую. Нѣтъ, этого нельзя такъ оставить…

Баршевъ разсмѣялся.

— Что, не говорилъ я?

— Что вы говорили?

— Да говорилъ, что они тутъ старались, убирали елку, а вы пріѣдете и сейчасъ-же имъ все раззорите!

— Зачѣмъ, я не стану раззорять, я только немножко поправлю, говорила Вѣра Григорьевна, быстро, одно за другимъ, снимая всѣ блестящія украшенія елки.

— Вѣра Григорьевна, вѣдь она совсѣмъ ужъ готова была, жалобно вмѣшался Саша.

— Не безпокойтесь, васъ не попрошу помогать, не волнуйтесь, и безъ васъ все устроимъ. Сергѣй Игнатьевичъ, Надя, Лиза, идите ко мнѣ…

— Нѣтъ отчего-же, и я буду помогать…

— Нѣтъ ужъ, теперь не надо, отвѣтила она смущенному Сашѣ.

— Что? съ улыбкой обратился къ нему Баршевъ. А что вы говорили давеча?

— Да я и тогда ничего не говорилъ, и сейчасъ тоже…

— Ужъ слушали бы насъ, стариковъ!

Вскорѣ ихъ позвали обѣдать. Послѣ обѣда стали зажигать елку. Саша сходилъ въ оранжерею и къ великому своему удовольствію нашелъ тамъ нѣсколько полу-распустившихся розъ. Онъ перемѣшалъ ихъ съ ландышами и резедой и среди всеобщей суматохи незамѣтно повѣсилъ на елку.

Съ шумомъ, лишь отворили имъ только двери, тотчасъ же ворвалась въ гостинную веселая дѣтская толпа. Блестящая, нарядная, вся въ огняхъ, елка стояла среди комнаты во всей недолговѣчной красотѣ своей. Не переставая, бѣгали дѣти кругомъ, любуясь разнообразными ея украшеніями и украдкой поглядывая на разложенные подъ нею подарки. На ходу, въ нѣсколькихъ словахъ дѣлились они впечатлѣніями и снова спѣшили любоваться новыми и новыми открывавшимися имъ подробностями на мгновеніе вызваннаго изъ мрака чуднаго явленій.

Весело было дѣтямъ и безъ конца счастливы были они, радуясь елкѣ и ожидаемымъ подаркамъ, весело было и старшимъ глядѣть на беззаботную дѣтскую радость. Хорошія минуты дала елка одинаково и тѣмъ, и другимъ.

Но догорать и тухнуть стали свѣчи: елка умирала. Началась раздача подарковъ.

— Ну, пора… подумалъ Саша, сомнѣваясь, хватитъ-ли у него смѣлости отдать цвѣты свои той, которой онъ ихъ предназначилъ.

И съ замирающимъ отъ страха сердцемъ взглянулъ онъ на то мѣсто, гдѣ онъ повѣсилъ цвѣты.

Вѣра Григорьевна сидѣла, съ Марусей на колѣняхъ, любуясь наивной радостью дѣвочки, получившей бомбоньерку, игрушку и куклу и не знавшей, чѣмъ ей прежде насладиться. Саша снялъ съ елки первую попавшуюся блестящую бездѣлушку и подалъ ее Марусѣ.

— Еще? Маруся, смотри, дядя еще игрушку даетъ, говорила Вѣра Григорьевна, наклоняясь къ дѣвочкѣ.

Искоса поглядывая на прежде полученные подарки, протянула улыбающаяся Маруся руку и взяла у него игрушку.

— А вы ничего не получили съ елки? нерѣшительно и тихо обратился Саша къ Вѣрѣ Григорьевнѣ.

— Да развѣ я маленькая?

— Позволите, я вамъ выберу что-нибудь?

— Ну, посмотримъ, что вы для меня тамъ найдете!…

Саша снялъ свои цвѣты и, весь красный отъ смущенья и робости, не глядя на нее, подалъ ихъ Вѣрѣ Григорьевнѣ. Съ изумленіемъ взглянула она на него, мило улыбнулась ему и взяла его цвѣты.

— Merci… Вдвойнѣ рада я этимъ чуднымъ цвѣтамъ, говорила она, ласково глядя на него и нюхая душистыя розы.

Саша молча стоялъ передъ нею, по-прежнему смущенный, самъ дивясь своей смѣлости и всей душой наслаждаясь сознаніемъ этой смѣлости.

— Поздравляю васъ, Семенъ Степановичъ, обратилась между тѣмъ Вѣра Григорьевна къ вошедшему въ гостинную Алгасову, вашъ сынъ обѣщаетъ пойти по вашимъ стопамъ. Посмотрите, что онъ мнѣ съ елки подарилъ!

— А что, улыбаясь, спросилъ Семенъ Степановичъ.

— Такъ, пустяки. Небольшой комплиментъ, скрытый въ цвѣтахъ. А вы и этого не догадались мнѣ поднести!

— Что-же, ничего, съ довольной улыбкой продолжалъ Семенъ Степановичъ, въ свое время и я ухаживалъ за барынями, теперь пора и сыну мѣсто уступить…

— Ну для старушки отъ старичка-то пріятнѣе цвѣты получить, вѣрнѣе, знаете…

— Такъ-то оно такъ, да мой Александръ старости вашей, должно быть, не разглядѣлъ!…

— Должно быть. Вы понимаете эти цвѣты? Видите, розы, ландыши и резеда — и ни одной камеліи. Резеда не случайно сюда попала, а присутствіе ландышей еще болѣе лестно… Только во всякомъ уже случаѣ я не бутонъ, вотъ въ чемъ бѣда, Александръ Семеновичъ, обратилась она къ Сашѣ. Неужто не нашли вы мнѣ розы по моимъ лѣтамъ?

— Да что-же — бутонъ, я такъ, просто, букетъ хотѣлъ составить… краснѣя и путаясь, пробовалъ оправдаться смущенный Саша.

— А, стало быть, я ошиблась… А я-то такъ самоувѣренно объясняю Семену Степановичу значенье вашихъ цвѣтовъ!… Пожалуйста, извините!…

Саша и совсѣмъ растерялся и еще болѣе покраснѣлъ, не зная, какъ ему быть, куда дѣваться и что ей на это сказать.

— Что, Саша, попался? Тоже цвѣты-то барынямъ умѣючи надо дарить, сразу этой науки не постигнешь, говорилъ ему Семенъ Степановичъ.

Въ то время, какъ этотъ разговоръ происходилъ въ одномъ концѣ гостинной, на другомъ сидѣли Сережа, Надя и Елена Воронцова.

Надѣ выпало въ этотъ вечеръ на долю занимать молчаливую Лизу Круглову и скучную Елену, которой обыкновенно всѣ избѣгали. Сережа подошелъ на помощь къ Надѣ.

Ничего особеннаго не было, повидимому, въ томъ, что онъ подошелъ къ ней и сѣлъ возлѣ нея, но такъ хорошо и пріятно почему-то стало тутъ Надѣ, пріятно и то, что онъ помогаетъ ей занимать скучную гостью, и то главнымъ образомъ, что онъ подошелъ именно къ ней, а не къ хорошенькой Лизѣ и не къ веселой Полянской. Почему-то Надя чувствовала, что и подошелъ-то онъ къ ней именно затѣмъ, чтобы сдѣлать ей пріятное.

Между тѣмъ пришелъ священникъ и тотчасъ же послѣ чая началась всенощная. Всѣ вышли въ залу. Нечего скрывать — Саша болѣе глядѣлъ на хорошенькую свою сосѣдку, чѣмъ молился…

На другой день предстояло рано вставать, и потому всѣ разошлись вскорѣ-же послѣ всенощной.

— А все-таки благодарю васъ за цвѣты, сказала Вѣра Григорьевна Сашѣ, который помогалъ ей собирать полученные Марусей подарки. Скажите, вѣдь я угадала ихъ значенье? Да?

— Вѣра Григорьевна, вдругъ сорвались у Саши наивныя слова, въ оранжереѣ не было распустившихся розъ…

— Хорошо, я поставлю ихъ въ воду, и къ завтраму онѣ распустятся. Вы не думайте, прибавила она, ласково глядя на него, мнѣ, право, пріятно было получить отъ васъ эти цвѣты. Прощайте!

И нечего описывать, какимъ безпредѣльнымъ счастьемъ наполнили слова эти сердце влюбленнаго юноши, какъ отрадно было ему чувствовать на себѣ ея ласкающій взглядъ…

— Спасибо, Сережа, тихо говорила Надя, прощаясь съ Сережей. Ей хотѣлось какъ-нибудь дать ему понять, что онъ сдѣлалъ ей пріятное — и Сережа понялъ ее.

VI.

Долго не могъ Саша заснуть въ эту ночь, долго, упоенный счастьемъ, сидѣлъ онъ, облокотившись на свой письменный столъ, и одно только видѣлъ онъ передъ собой — милое личико Вѣры Григорьевны да большіе черные глаза ея, на одномъ сосредоточены были всѣ его думы — на послѣднихъ задорныхъ ея словахъ. Это были даже не думы — это былъ полный благоговѣйнаго восторга безмолвный гимнъ красотѣ и обаятельной прелести женщины, въ данную минуту воплощавшихся для него въ чертахъ красавицы, въ которую онъ влюбился такъ искренно и такъ скоро, влюбялся, какъ влюбляются въ его только лѣта, безъ всякихъ надеждъ и ожиданій, когда всѣ желанія состоятъ въ одномъ лишь присутствіи любимой красавицы, когда каждое, самое незначительное ея слово, каждый взглядъ составляютъ уже верхъ блаженства, когда, какъ счастья, ждешь возможности пожать, здороваясь или прощаясь, милую ручку, о томъ-же что-бы поцѣловать эту ручку — объ этомъ и думать не смѣешь…

Не первый уже разъ охватывали его сердце волненія любви. Мальчикъ въ высшей степени живой и веселый, страстно любившій людей и общество, нуждавшійся въ наслажденіи жизнью и обществомъ, какъ рыба нуждается въ водѣ, естественно, со дней самаго нѣжнаго дѣтства инстинктивно постигъ онъ, что составляетъ женщина для общества и какъ мертво оно безъ живительнаго ея присутствія. Всегда любилъ онъ участіе въ играхъ дѣвочекъ, и особенно дѣвочекъ веселыхъ и красивыхъ. Но всякая игра, всякая шалость — еще вдвое радости даютъ онѣ, когда дѣлаются съ сознательнымъ желаніемъ понравиться и отличиться въ глазахъ одной какой-нибудь, избранной, и особенно, когда избранная эта сама участвуетъ въ играхъ и тоже забавляется ими. И у Саши эти избранныя стали являться чуть не съ десятилѣтняго возраста.

Любовь въ эти годы, влеченіе къ обществу хорошенькой дѣвочки — есть-ли это слѣдствіе дурнаго воспитанія, дурнаго чтенія, нечистаго воображенія? Не думаю. А хоть-бы и такъ — пускай самой любовью очистится это воображеніе, пускай укажетъ она мальчику, какъ хорошо высокое, чистое и прекрасное.

Да и послѣ, въ лѣта отрочества и первой юности, не мѣшайте юношѣ влюбляться и не смѣйтесь надъ его любовью. Не мѣшайте, ибо ни въ чемъ не повредитъ ему любовь, не смѣйтесь, ибо насмѣшкой оттолкнете вы только молодую и робкую его откровенность.

А повредить ни въ чемъ и не можетъ ему любовь. Не оторветъ она юноши отъ урока, ибо ради любви, ради желанья отличиться передъ своей избранной самъ будетъ онъ избѣгать всего, могущаго его опорочить. Пусть его успѣетъ и учиться, и ухаживать, и веселиться, пусть все возметъ онъ отъ юности, все, что можетъ взять, пусть юность будетъ для него не учебнымъ только періодомъ, но и частью жизни, ея началомъ и разцвѣтомъ — вѣдь наша жизнь и безъ того такъ коротка…

Да притомъ, не тепличныя растенія всего болѣе проявляютъ красоты и мощи, что-же до ученія — одни лишь быстрые въ немъ успѣхи и имѣютъ дѣйствительную цѣну, а такіе успѣхи всегда и на все оставятъ достаточно времени. Усидчивымъ занятіямъ придетъ еще свой чередъ и гроша мѣднаго не стоитъ успѣхъ, пріобрѣтаемый въ отрочествѣ одной только усидчивостью. Не заваливайте юноши ученьемъ, иначе ученіе опротивѣетъ ему. Дайте ему свободу, дайте жить и наслаждаться юностью, иначе слишкомъ будетъ онъ мечтать объ этомъ наслажденіи и рваться къ нему, а пожалуй, чего Боже сохрани, пожалуй погонится онъ и за призракомъ наслажденья: вотъ этого всего болѣе надо бояться.

Любовь отрока чиста, а чистое не можетъ породить грязи. Кто знаетъ, чѣмъ обязанъ каждый изъ насъ первой и глупой своей отроческой любви? Омутъ жизни заставилъ насъ забыть ее, но въ свое время она давала намъ счастье и много счастья, и такого безгорестнаго счастья, какого не видѣли и не знали уже мы болѣе въ жизни. А не она-ли первая указала намъ путь стремленья къ добру и къ высокому, не она-ли заставила насъ если не любить, то цѣнить добро, какъ хвалимое, и такимъ путемъ узнать его и познать его отраду?

Первымъ увлеченіемъ Саши была Ирина Бачурина. Ему шелъ 11-й годъ, когда хорошенькая, нѣжная, нарядная дѣвочка снова послѣ двухъ-лѣтняго отсутствія появилась въ Веденяпинѣ. Во всемъ такъ рѣзко отличалась она отъ остальныхъ знакомыхъ ему дѣвочекъ — это главнымъ образомъ и поразило тогда его юное воображеніе. Цѣлое лѣто не могъ онъ наглядѣться на красоту нарядной Ирины, и какъ счастливъ бывалъ онъ въ это лѣто, когда соглашалась Ирина принять участье въ затѣваемыхъ имъ играхъ и особенно, если веселили ее эти игры, или когда приходилось ему танцовать съ нею…

Но Ирина говорила однимъ только его глазамъ. И тѣни не было въ ней того огня и оживленья, которые наполняли его самого. Она уѣхала — и онъ ее скоро забылъ тогда.

Толчокъ однако былъ уже данъ: Саша понялъ, что такое любовь, т. е. онъ понялъ, сколько радости даетъ красота и присутствіе любимой дѣвочки. Но по непослѣдовательности чисто-дѣтской, преемница Ирины, скоро ее замѣнившая, была совершенной противоположностью всѣмъ тѣмъ качествамъ Ирины, за которыя и полюбилъ Саша эту послѣднюю. Второй любовью Саши была дворовая дѣвчонка Дунька, дочь кучера Кузьмы.

Насколько Ирина была изящна и нарядна, настолько-же отличалась Дунька крайней простотой своихъ манеръ и своего большею частью грязнаго платья. Правда, она тоже была хороша, но красотой до того загорѣлой и грубой, что и рѣчи не могло быть о сравненіи широкаго румянаго ея лица съ нѣжнымъ «ангельскимъ» личикомъ Ирины. Но рѣдкій за то изъ ровесниковъ Дуньки могъ ее побороть или перегнать, рѣдкій отваживался на тѣ шалости и выходки, на которыя она соглашалась безъ всякаго раздумья. Ея веселье не знало удержа, ни предѣловъ, какъ и ея удальство. Однимъ словомъ, это была самая подходящая для Саши подруга.

И Саша былъ съ ней неразлученъ. Долго, и пріѣхавъ въ Москву, все еще вспоминалъ онъ свободный хохотъ, и быстрые, черные глазки бѣгавшей съ нимъ Дуньки, пока наконецъ, впрочемъ, на слѣдующую уже зиму, не увлекся веселой говоруньей-дѣвочкой, съ которой нѣсколько разъ встрѣчался и танцовалъ на дѣтскихъ балахъ въ Собраніи.

Потомъ ему понравилась та самая Елена Воронцова, которой такъ не долюбливалъ онъ впослѣдствіи. Трудно опредѣлить, чѣмъ понравилась она ему. Она была года на три старше его, не особенно красива, впрочемъ, съ пріятными карими глазами. Должно-быть, и привлекало его къ ней именно то, что она была старше его и въ домѣ своей матери разъигрывала большую. Впрочемъ, онъ скоро смѣнилъ ее на другую, некрасивую рыжую дѣвочку лѣтъ 14, въ которой болѣе всего любовался вѣчнымъ ея весельемъ и серебистымъ смѣхомъ, и преждевременная смерть этой дѣвочки была первымъ горемъ въ его жизни.

Такъ прошло его отрочество. Подходили годы, когда сердце юноши загорается любовью самой идеальной и чистой-и Саша скоро узналъ эту любовь. Ему было 15 лѣтъ, когда случайно, въ церкви, онъ встрѣтилъ дѣвочку, на годъ или на два моложе его. Это было на Страстной, въ среду, передъ исповѣдью. Хорошенькая дѣвочка эта съ правильнымъ немного блѣднымъ продолговатымъ личикомъ, красивыми черными глазами и длинными черными локонами стояла невдалекѣ отъ него съ нянькой и старшей сестрой, и тоже, какъ и онъ, ждала своей очереди исповѣдоваться. На ней было простенькое коричневое платьице. Красота ея сразу поразила Сашу и онъ полюбилъ ее съ перваго-же взгляда, полюбилъ той мечтательной и робкой любовью, какою любятъ въ эти годы. Долго пришлось ему пробыть въ этотъ вечеръ въ церкви, дожидаясь очереди, и все время не переставалъ онъ глядѣть на милую дѣвочку, съ благоговѣйнымъ восторгомъ любуясь ея красотой.

Полный восторженныхъ думъ о ней, съ сердцемъ, горѣвшимъ любовью, съ волненіемъ и трепетомъ нетерпѣливо ждалъ онъ слѣдующаго дня и обѣдни. И дѣйствительно, еще разъ увидѣлъ онъ ее, на этотъ разъ въ нарядномъ бѣломъ платьѣ и еще болѣе хорошенькую.

Ни одной службы не пропускалъ онъ потомъ — но дѣвочка уже не показывалась въ церкви. Трудно передать, съ какой тревогой и съ томительнымъ какимъ волненіемъ ждалъ онъ заутрени на Свѣтлое Воскресеніе! Но увы! Надежды его не сбылись. У заутрени была только старшая сестра, очень, правда, похожая на меньшую, но это все-таки было уже не то. Съ грустью разглядывалъ онъ милыя черты, которыя любилъ и которыми такъ любовался въ другой, наслаждаясь мечтами и любовью.

За обѣдней не было и старшей сестры.

Всю Святую безъ устали бѣгалъ онъ по сосѣднимъ улицамъ, по гуляньямъ и катаньямъ, въ надеждѣ гдѣ-нибудь встрѣтить хорошенькую дѣвочку и еще полюбоваться на нее. Но- всѣ его старанія пропали задаромъ. Такъ никогда и не видалъ онъ болѣе этой дѣвочки.

Она осталась для него видѣньемъ милымъ, дорогимъ видѣньемъ, навсегда отъ него улетѣвшимъ. Но все такъ-же продолжалъ онъ любить это видѣнье. Съ удивительной ясностью врѣзались ея черты въ его память, и часто въ воображеніи наслаждался онъ той красотой, которой не суждено уже было увидѣть ему на яву.

Всѣ мечты его и всѣ мысли сосредоточены были возлѣ этой дѣвочки. Онъ мечталъ, какъ онъ найдетъ ее со временемъ, какъ она полюбитъ его, какъ будетъ онъ счастливъ. Онъ мечталъ, что будетъ достоинъ такой красавицы, и мечталъ, какъ сдѣлается достойнымъ ея. И если, въ тогдашнихъ мечтахъ его, его будущность являлась ему окруженной ореоломъ извѣстности, славы, заслугъ, добродѣтели, учености, подвига — то она была причиной этого, ради нея желалъ онъ этого, ибо это являлось ему единственнымъ путемъ привлечь ея вниманіе и стать ей извѣстнымъ, и всѣми силами старался онъ быть лучше для нея и ради нея. Ее самое онъ надѣлялъ въ своемъ воображеніи всевозможными достоинствами и добродѣтелями, въ ней воплощались для него возвышенныя и чистыя героини Шиллера.

Долго не переставалъ онъ любить свою мечту, и лишь Вѣра Григорьевна съ небесъ вернула его къ жизни и къ живымъ красавицамъ, заставивъ его сердце забиться живой любовью.

Сережа тоже не ложился. Онъ тоже сидѣлъ у стола, передъ нимъ лежала бумага, и стихи быстро покрывали ее, стихи, полные темноты и огня. Мысли толпой тѣснились въ его головѣ и такъ толпой и выливались на бумагу, и ему-то самому вполнѣ понятныя въ самую только минуту своего появленья. Тутъ было все, и клятвы любви чистой и неизмѣнной, любви, которая желала только одного — только ея счастья, и восхищеніе ея красотой, и отвлеченныя разсужденія о счастьи, которое полагалось въ гармоніи Истины, Добра и Любви, и рѣшенія навсегда скрыть отъ нея свою любовь, и сантиментальныя разсужденія о собственной судьбѣ, и еще многое другое.

Болѣе живой и впечатлительный Саша не чувствовалъ влеченія къ стихамъ и сочинительству. Временами, въ самый, напр., разгаръ мечтаній о незнакомой дѣвочкѣ, тутъ вдругъ являлось у него желаніе писать стихи и даже цѣлыя трагедіи въ родѣ Шиллеровыхъ, что-бы въ стихахъ восхвалять совершенства ея красоты, а въ трагедіяхъ — добродѣтель ея и высокое благородство. И онъ писалъ стихи и монологи будущихъ трагедій, затѣваемыхъ большею частью по оставленнымъ Шиллеромъ и Лермонтовымъ планамъ, стихи и монологи слабые, но и не сознавая даже, что они слабы, не чувствовалъ къ нимъ любви и не обращалъ на нихъ вниманія. Вся живость его воображенія уходила на то, что всего ближе было его душѣ — на живое веселье, и не оставляла мѣста поэзіи.

Напротивъ, Сережа, болѣе равнодушный къ блеску и радостямъ жизни, онъ болѣе былъ поэтъ, чѣмъ Саша: его волновали эти риѳмы и звуки и онъ любилъ свои стихи. Онъ мечталъ даже о славѣ поэта, особенно въ первые отроческіе годы, когда только-что началъ онъ писать стихи, и вдвоемъ съ Сашей мечтали они тогда, какъ станетъ Сережа знаменитымъ поэтомъ, въ родѣ Лермонтова или Пушкипа, ихъ тогдашнихъ идеаловъ и любимцевъ. Съ лѣтами, правда, мечты эти стали слабѣть и слабѣть, но страсть къ стихамъ осталась: Сережа любилъ высказывать въ стихахъ всѣ самыя задушевныя свои, наиболѣе волновавшія его мысли. Показывать своихъ стихотвореній онъ не любилъ, да врядъ-ли и самъ по-часту перечитывалъ онъ ихъ. Саша зналъ своего друга и никогда не говорилъ съ нимъ о его стихахъ, хотя навѣрное зналъ, что плодомъ каждаго ихъ молодаго и до бѣшенства горячаго спора неизмѣнно всегда являлось длиннѣйшее стихотвореніе. Такъ и теперь, Сережа писалъ о самой завѣтной своей тайнѣ, о тайнѣ, о которой ничего не знали даже и друзья его, Саша и Костя, о своей любви къ Надѣ.

Онъ не влюблялся, подобно Сашѣ, его покойное сердце не нуждалось въ тѣхъ взрывахъ ребяческаго чувства, какіе на каждомъ шагу сами собою вырывались у Саши. Иногда, на минутку, понравится ему та или другая дѣвочка, но на другой или на третій день онъ уже снова совершенно къ ней равнодушенъ. Но юность и въ немъ сказалась томительной потребностью любви, и потребность эта нашла себѣ исходъ: вернувшись лѣтомъ въ Веденяпино и увидѣвъ Надю, сильно измѣнившуюся за зиму, выросшую, похорошѣвшую, въ длинномъ платьѣ, съ начинающей обрисовываться молодой грудью — онъ сразу полюбилъ Надю первой, юной своей любовью.

Съ Надей онъ росъ, онъ привыкъ смотрѣть на нее, какъ на сестру, любить ее, какъ сестру — и еще болѣе тишины придали эти старыя отношенія его и безъ того уже тихой любви. Любовь къ сестрѣ совершенно слилась въ его сердцѣ съ любовью къ дѣвушкѣ, ровной, преданной любовью, безъ волненій и страсти.

Никому не говорилъ онъ о своей любви. Онъ не чувствовалъ того побужденія, которое заставляло Сашу и направо, и налѣво, всѣмъ по секрету, разсказывать о своихъ увлеченіяхъ. Лишь о любви къ незнакомой дѣвочкѣ Саша говорилъ изрѣдка и мало, да и то съ однимъ только Сережей.

Никогда и не думалъ Сережа признаваться Надѣ въ любви. Сегодня, видя, какъ скучаетъ она съ Воронцовой, онъ подошелъ къ ней, чтобы раздѣлить съ ней ея скуку. Надя инстинктивно поняла, что ради нея одной подошелъ онъ къ ней и проскучалъ вмѣстѣ съ нею весь вечеръ, не обращая вниманія на царившее вокругъ веселье. Она поняла, что онъ хотѣлъ ей сдѣлать этимъ пріятное, и не могла она удержаться, чтобы не выразить ему, что это и дѣйствительно ей пріятно.

Безконечнымъ блаженствомъ наполнила ея благодарность сердце юноши. Новымъ, но такимъ-же тихимъ свѣтомъ засвѣтилась его любовь, и еще сильнѣе полюбилъ онъ Надю, подругу своего дѣтства, дорогую, красивую, добрую сестру свою…

Надя скоро заснула.

— Какой онъ добрый, какъ любитъ меня, думала она, засыпая. И я люблю его, люблю, какъ и Сашу, и всегда такъ буду любить, никогда не разлюблю своихъ братьевъ…

VII.

Съ ранняго утра начались на слѣдующій день суетливыя праздничныя хлопоты. Домъ, заранѣе уже весь вымытый и вычищенный, окончательно принялъ теперь веселый праздничный видъ. Въ залѣ все было приготовлено для молебна; немного въ сторонѣ стоялъ накрытый столъ, гдѣ разставлялись приборы для угощенія причта. Другой столъ накрывался въ столовой для семьи и гостей.

Заблаговѣстили къ обѣднѣ, и одинъ за другимъ стали сходиться въ залу собиравшіеся въ церковь. Нѣкоторые уѣхали впередъ, другіе пошли пѣшкомъ или поджидали опоздавшихъ, въ томъ числѣ и Саша, съ волненіемъ ждавшій выхода Вѣры Григорьевны.

Она вошла. Двѣ распустившіяся за ночь ярко-пунцовыя розы красовались въ ея волосахъ, остальные-же цвѣты были приколоты къ ея лифу — и весь покраснѣлъ Саша отъ радости, смущенья и счастья, увидѣвъ свои цвѣты… Съ безпредѣльной любовью глядѣлъ онъ на Вѣру Григорьевну, восторженно любуясь ею,

Вѣра Григорьевна сказала, что пойдетъ пѣшкомъ. Саша и Баршевъ бросились подавать ей шубку, Сережа сталъ одѣвать Надю, Алгебраистовъ — Лизу, и, весело разговаривая, всѣ вмѣстѣ пошли они въ церковь.

Едва успѣли вернуться отъ обѣдни, какъ пришелъ священникъ и начался молебенъ. Зала наполнилась цѣлой толпой народа, ибо, не считая уже дворни, вслѣдъ за священникомъ сюда явились всѣ, имѣвшіе хоть какое-нибудь самое хоть отдаленное отношеніе къ причту, и кромѣ того крестьяне, несшіе образа.

Одинъ изъ этихъ образовъ особенно зналъ и любилъ Саша — старый, весь уже почернѣвшій образъ Рождества Христова. Не отличался онъ красотой, ни искусствомъ исполненія, но первымъ всегда отъискивалъ его Саша среди другихъ образовъ и все время молебна смотрѣлъ только на него. Онъ любилъ его еще съ дѣтства, когда еще усерднѣе, бывало, приносилъ онъ передъ нимъ свои дѣтскія молитвы. Болѣе самихъ напѣвовъ молебна напоминалъ ему этотъ образъ о великомъ праздникѣ и всегда приводилъ его въ особое, еще болѣе веселое и праздничное настроеніе.

Молебенъ кончился, и вмѣстѣ съ разоблачившимся священникомъ всѣ отправились въ столовую, съ удовольствіемъ предвкушая дымящійся пирогъ и горячій чай, еще привлекательнѣе казавшіеся послѣ двухъ-часовой обѣдни.

Веселый шумъ самовара, запахъ пирога, ростбифа и телячьихъ котлетъ, звонъ тарелокъ, ножей и вилокъ, большое проголодавшееся общество, отрывочный живой разговоръ среди ѣды, то и дѣло являющіеся деревенскіе поздравители, что-то особое праздничное въ самомъ даже воздухѣ — какъ мило и дорого это, и особенно людямъ, лишеннымъ семьи и своего дома… Вспомнишь это, вспомнишь дѣтство, веселый праздникъ, елку, святки, какъ радовало это, какъ ожидалось, сколько счастья давало… Вспомнишь — и поневолѣ жаль станетъ, что прошли, исчезли эти дни, безвозвратно прошли, и съ собой унесли отрадное свое тепло и то счастье безъ думъ и сомнѣній, котораго послѣ напрасно уже ищемъ мы въ исканіяхъ почестей и власти, въ опасномъ миражѣ любви, въ отупляющихъ денежныхъ спекуляціяхъ…

Долго продолжался веселый завтракъ, все затягиваемый пріѣздомъ гостей и безпрестаннымъ явленіемъ новыхъ и новыхъ поздравителей. Наконецъ встали изъ-за стола. Былъ ясный морозный день. Вѣра Григорьевна стала просить Семена Степановича, что-бы онъ прокатилъ ее на знаменитой вороной своей тройкѣ, свободно дѣлавшей по 20 верстъ въ часъ и не стѣснявшейся упряжкой верстъ въ 70 и болѣе: подобранная Семенъ Степановичемъ изъ лошадей собственнаго его завода, тройка эта была его слабостью и гордостью — и съ довольной улыбкой выслушалъ онъ просьбу Вѣры Григорьевны. Скоро-же нѣсколько отборныхъ, запряженныхъ въ просторныя ковровыя сани, троекъ остановилось у крыльца, но желавшихъ прокатиться было столько, что съ трудомъ лишь размѣстились всѣ въ биткомъ набитыхъ саняхъ. Саша велѣлъ заложить себѣ любимаго своего темно-сѣраго жеребца — одну изъ лучшихъ отцовскихъ лошадей. Страшно хотѣлось ему пригласить въ свои санки Вѣру Григорьевну и самому прокатить ее, но смѣлости не хватило у него сказать ей это…

Съ громомъ и шумомъ, съ бубенцами и колоколами двинулись тройки со двора и, подгоняемыя лихими криками кучеровъ, среди хохота, говора и оживленныхъ возгласовъ катавшихся, среди затѣянныхъ Вѣрой Григорьевной веселыхъ пѣсенъ, обгоняя одна другую, бѣшено помчались по гладкой дорогѣ и тотчасъ-же скрылись въ взметаемыхъ пристяжными облакахъ блестящей снѣжной пыли.

Саша стоя правилъ своими санями. Ни на минуту не упускалъ онъ изъ вида Вѣры Григорьевны, свѣжей, румяной, чудно-хорошенькой на морозѣ, до-нельзя оживленной и веселой. Безпрестанно на нее оглядываясь, думая о ней только одной, что-бы привлечь ея вниманіе и переманить ее въ свои санки, нѣсколько разъ обгонялъ онъ катавшихся, далеко назади оставляя великолѣпную отцовскую тройку — и, какъ вѣтеръ, мчался его красивый жеребецъ. Быстрая ѣзда эта, свѣжій морозный воздухъ, всеобщее оживленіе и главное — присутствіе видимо любовавшейся его ѣздой любимой красавицы, еще болѣе одушевило это Сашу и полонъ жизни, безъ конца веселъ и счастливъ былъ влюбленный юноша…

Прозябшіе и всѣ въ снѣгу вернулись катавшіеся домой, въ теплыя комнаты. Саша, нарочно ихъ обогнавшій, встрѣтилъ ихъ на крыльцѣ и бросился высаживать Вѣру Григорьевну.

— А вы славно ѣздите, сказала она ему, входя въ переднюю.

— Что вы не поѣхали со мной? — смущенно и тихо началъ онъ, помогая ей раздѣваться.

— А вы что не пригласили?

— И вы поѣхали-бы? съ дѣтски-наивнымъ горемъ и невольной страшной на себя досадой громко спросилъ онъ, взглядывая на Вѣру Григорьевну.

— Отчего-же не поѣхала-бы?…

— А я для васъ и велѣлъ заложить эту лошадь… печально продолжалъ онъ, и досадуя на себя, и несказанно вмѣстѣ радуясь ея отвѣту.

— Хорошъ! Для меня велѣлъ заложить, и мнѣ ни слова объ этомъ! Да кто-же васъ зналъ, какъ вы ѣздите и что это за лошадь?

Саша молча лишь взглянулъ на нее и пошелъ за ней въ гостинную.

— Вотъ это я люблю — грѣться послѣ мороза, говорила тутъ Вѣра Григорьевна, подходя къ зеркалу, что-бы поправить прическу. Александръ Семеновичъ, взгляните на ваши розы, продолжала она, подавая ему измятые, пожелтѣвшіе и съежившіеся отъ мороза цвѣты.

— Бѣдныя! — невольно воскликнулъ онъ, глядя на розы.

— Да, вотъ вамъ урокъ — видите цѣну красоты?

— Тѣмъ болѣе надо было любоваться ими, когда онѣ были еще свѣжи и хороши, отвѣтилъ онъ, восторженно любуясь Вѣрой Григорьевной.

— А главное — надо пользоваться молодостью, и пользуйтесь ею, Саша, неожиданно произнесла Вѣра Григорьевна, взявъ его за руку, пользуйтесь ею, не упускайте ея, послѣ уже не вернете ея…

И она быстро вышла изъ комнаты.

Саша остался на мѣстѣ, безъ конца счастливый и своею любовью, и этими неожиданными теплыми ея словами. Онъ проводилъ ее взглядомъ, подошелъ къ окну и сталъ глядѣть на блестящую снѣжную даль; счастливая улыбка его выдавала состояніе его души.

Вошла Ольга Александровна, за нею стали собираться и остальные катавшіеся, и со всѣхъ сторонъ посыпались оживленные разсказы о разныхъ подробностяхъ и случаяхъ веселаго катанья. Между тѣмъ вернулась Вѣра Григорьевна, и Ольга Александровна стала просить ее спѣть что-нибудь. Всѣ тотчасъ-же присоединились къ этой просьбѣ. Саша не зналъ, что Вѣра Григорьевна поетъ. Не то, чтобы любилъ онъ пѣніе, но все, что ни дѣлала она или умѣла дѣлать — одинаково было это дорого ему, и страстно захотѣлось ему услышать Вѣру Григорьевну. Онъ не смѣлъ ея просить, но съ такой мольбой взглянулъ онъ на нее, что Вѣра Григорьевна, замѣтившая этотъ взглядъ, не могла не улыбнуться. Она согласилась, и всѣ гурьбой пошли за ней въ залу. Саша ловко проскользнулъ среди другихъ и поспѣшилъ занять наиболѣе удобное у рояля мѣсто, чтобы не только слышать Вѣру Григорьевну, но и видѣть ее какъ можно лучше.

Она сѣла и стала перебирать лежавшія на этажеркѣ ноты, пока не выбрала наконецъ одной тетради. Разложивъ ее на пюпитрѣ и взявъ нѣсколько аккордовъ, она запѣла невысокимъ, но необычайно пріятнымъ и мягкимъ своимъ контральто «Il segretto per esser felici», эту бурную пѣсенку, гдѣ безпечное веселье молодости такъ красиво мѣшается съ мрачными нотами смерти.

Жадно слушалъ Саша Вѣру Григорьевну, любуясь ею, наслаждаясь и голосомъ ея, и мелодичнымъ напѣвомъ веселой застольной пѣсни — и никогда еще не казалось ему пѣніе такъ плѣнительно хорошо… А Вѣра Григорьевна кончила и, не слушая раздававшихся вокругъ громкихъ одобреній, молча сидѣла, задумчиво склонивъ хорошенькую свою головку.

— Вы не видали Лукреціи? вдругъ обратилась она къ стоявшему возлѣ Сашѣ. Посмотрите, если придется! Что за чудная это опера! Въ прошломъ году я видѣла ее въ La Scala въ Миланѣ. Эту пѣсню поетъ молодой мальчикъ, красивый до невозможности, веселый, счастливый, влюбленный — и черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ уже мертвъ. Начинается опера такъ-же красиво и грустно: толпа молодыхъ венеціанцевъ любуется лунной ночью роднымъ своимъ городомъ и прощается съ нимъ, готовясь уѣхать. Въ грустныхъ нотахъ ихъ пѣсни слышится уже тяжелое какое-то предчувствіе — предчувствіе смерти. Они прощаются съ Венеціей, думая о предстоящихъ празднествахъ при веселомъ дворѣ Феррары, но самый голосъ ихъ выдаетъ ихъ будущую судьбу. И дѣйствительно, они уже не вернулись въ Венецію.

И она попробовала спѣть Bella Venezia, amabile, но видя, что это не выходитъ у нея, закрыла ноты и положила ихъ на мѣсто. Снова стали просить ее еще что-нибудь спѣть, и она спѣла имъ нѣсколько русскихъ пѣсенъ, вызвавшихъ всеобщій и шумный восторгъ всѣхъ ея слушателей. Еще и еще готовы были они слушать ее, но много пѣть Вѣра Григорьевна не могла: грудь ея была не изъ крѣпкихъ.

Она встала. Поднялся оживленный разговоръ о пѣніи и объ исполненныхъ ею пѣсняхъ, но мало-по-малу всѣ разошлись изъ залы и тамъ остались только Вѣра Григорьевна да Саша. Она стояла у окна, задумчиво глядя на бѣлыя деревья сада.

— Въ прошломъ году я была въ это время въ Палермо, тихо вдругъ заговорила она, продолжая глядѣть въ окно. Если когда-нибудь попадете вы въ Италію, Александръ Семеновичъ, поѣзжайте туда, на югъ, въ Сицилію, въ милое мое Палермо. Что это за страна, что за виды, что за красота вокругъ! Вотъ гдѣ научаешься цѣнить жизнь, такъ тамъ хорошо. Въ Сициліанскихъ видахъ есть что-то особое, что-то манящее, чарующее… Сидишь, сидишь, смотришь на нихъ, смотришь — и не наглядишься на эту красоту, нѣтъ силъ оторваться отъ этихъ чудныхъ скалъ, отъ зеленыхъ этихъ горъ, отъ этихъ долинъ, сплошь покрытыхъ апельсинными садами, да и все, все полно тамъ такой чудной, такой обаятельной прелести, даже и самыя улицы и зданія… Всей душой вашей такъ и завладѣваютъ эти виды, невольно любишь ихъ — такъ они мягки и милы, именно милы — вся красота ихъ исчезаетъ въ этой миловидности. Къ Везувію я скоро-же до того присмотрѣлась, что и не обращала уже на него вниманія, а на monte Pellegrino я смотрѣла цѣлыхъ два мѣсяца, каждый день, и такъ и уѣхала, не налюбовавшись ею. Точно такъ-же и Неаполь — онъ волшебно-хорошъ, но я легко съ нимъ разсталась, а Палермо съ перваго-же дня словно роднымъ для меня сдѣлался, я чуть не плакала, уѣзжая оттуда, и такъ опять туда хочется… Однимъ словомъ, вотъ вамъ маршрутъ для Италіи: озера, Лаго-Маджіоре и Комо — это уже обязательно — Венеція, Флоренція, Римъ, Неаполь и затѣмъ Сицилія, вся Сицилія, и да избавитъ васъ судьба отъ остальной Италіи.

— Да, я часто мечтаю о путешествіи. Мнѣ кажется, это будетъ первое, на что я употреблю свою свободу…

Вѣра Григорьевна молча ходила по комнатѣ. Саша тоже замолчалъ.

— Свободу!… Нѣтъ, невыразимой какой-то грусти исполненнымъ голосомъ вдругъ начала она, останавливаясь передъ Сашей, нѣтъ, не торопитесь, не забывайте того, что я вамъ давеча сказала. Придетъ время, когда счастье, какъ неуловимый призракъ, ускользнетъ изъ вашихъ рукъ, когда радость перестанетъ веселить васъ, когда васъ покинутъ и надежда, и смѣхъ, и веселье, а на мѣсто ихъ придутъ отчаяніе, тоска, пустота, абсолютная, мертвая пустота, когда сомнѣнія и вопросы будутъ сторожить каждый вашъ шагъ, каждый случайно выпавшій вамъ отрадный часокъ — вотъ когда познаете вы всю прелесть дорожной суеты и утомленія, всю поэзію дебаркадеровъ, вагоновъ, отелей, толпы празднаго народа вокругъ, постоянно-смѣняющихся впечатлѣній, видовъ, знакомыхъ… Когда ужъ не въ терпежъ станетъ жить — тогда поѣзжайте путешествовать, только не забудьте Палермо и вспомните тамъ меня, съ улыбкой прибавила она, словно затѣмъ, что-бы скрасить общее грустное впечатлѣніе своихъ словъ.

Саша молча глядѣлъ на нее.

— Я не знаю… тихо началъ онъ. Такія слова я слышу отъ васъ первой… Но если это такъ — къ чему-же тогда жить? Мнѣ кажется, лучшая поэзія тутъ уже не вагонъ, а гробъ…

— Да, научите насъ умирать безъ сожалѣнія! Жизнь скучна, пуста, а все любишь ее и силъ не хватаетъ разстаться съ ней и не любить ея.

— Отчего-же она скучна и пуста? И какъ-же любить ее, если она скучна и пуста?

— Да, въ этомъ и весь вопросъ — отчего она скучна и пуста? И все-таки любишь ее, и нѣтъ силъ не любить, и что-же мѣшаетъ намъ, любя ее, наслаждаться ею? Повторяю, — въ этомъ-то и состоитъ вопросъ… Но всѣ мы подходимъ къ нему и останавливаемся передъ нимъ, — и васъ ждетъ то-же самое.

— Не знаю, что будетъ, не знаю, какова жизнь, но по-моему или жить, и жить уже счастливо, или-же умереть — одно изъ двухъ. Лично я — я буду прилагать всѣ старанія, что-бы жить счастливо…

— Стараніе-то мы всѣ прилагаемъ, да такъ оно стараніемъ и остается… Я вамъ сказала — научите насъ умирать, нѣтъ, научите жить и наслаждаться жизнью, — вотъ когда облагодѣтельствуете вы людей! Ну, да что это за дурацкое у меня сегодня настроеніе! Завела какой-то похоронный разговоръ, а сама вѣдь смерть не люблю всей этой философіи. Да и вамъ, должно быть, скучно?

— Скучно? Нѣтъ…

— Ахъ, не умѣете вы ничего! Вы должны отвѣтить: наединѣ съ такимъ прекраснымъ созданіемъ, сударыня, развѣ можетъ быть скучно?

— Ну вотъ, вы смѣетесь надо мной, и вчера было тоже… Нѣтъ, я правду говорю, я самъ часто думаю объ этомъ…

— Знаете, вотъ вамъ искренній мой совѣтъ — не думайте объ этомъ. Не стоитъ, вѣрьте мнѣ. А теперь вотъ что. Да, такъ вамъ весело, т. е. пріятно со мной?

— Вѣра Григорьевна, ну вотъ опять, а потомъ вы смѣяться будете. Ну что я вамъ отвѣчу, что мнѣ сказать на это?

— Нѣтъ, это я такъ только, простите. Хотите наряжаться на святкахъ?

— Какъ это, во что наряжаться?

— Ну во что, во что хотите, мужикомъ, рыцаремъ, бабой — все сойдетъ. Хотите, я васъ бабой одѣну?

— Нѣтъ, ужъ бабой не надо…

— Александръ Семеновичъ, милый, ну пожалуйста, я вамъ поньку достану, а запонъ, повойникъ — все это сама сошью, ну пожалуйста, нарядитесь бабой, ну для меня! Покажитесь-ка! О-го! Бороды еще нѣтъ, усовъ и не видать почти — да вы будете прехорошенькой бабенкой! Такъ вы мнѣ въ первой моей просьбѣ и откажете? говорила она, съ милой улыбкой весело на него глядя.

— Если это вамъ будетъ пріятно… тихо отвѣтилъ онъ, счастливый ея вниманіемъ и безъ конца довольный своимъ счастьемъ.

— Очень пріятно. А мнѣ какъ нарядиться?

— Да развѣ сами вы не придумаете? наивно спросилъ онъ.

— Ужъ разумѣется, я не совѣта прошу у васъ, я хочу знать, какъ вы хотѣли-бы, что-бы я одѣлась, вѣдь для васъ-же буду я наряжаться!

Саша покраснѣлъ и улыбнулся отъ избытка счастья. Послѣднихъ этихъ словъ онъ уже никакъ не ожидалъ.

— Я право не знаю… началъ онъ, стараясь придумать какой-нибудь нарядъ покрасивѣе.

— Ну хорошо, я за васъ подумаю и постараюсь быть хорошенькой…

Тутъ вошла Надя и позвала ихъ обѣдать.

— Семенъ Степановичъ, когда можете вы ко мнѣ пріѣхать? обратилась къ нему среди обѣда Вѣра Григорьевна.

— Вы развѣ уѣзжаете? Оставайтесь до новаго года! Что вамъ дома одной дѣлать?

— Нѣтъ, нельзя, я такъ и ѣхала на два только дня, да потомъ мнѣ еще къ Струнинымъ надо, она у меня была недавно.

— Ну, держать васъ не смѣю. Да когда же къ вамъ? Вѣдь если вы гостей звали, такъ у васъ и день, вѣроятно, ужъ назначенъ?

— Что-же это, вы думаете, я кутить безъ мужа стану, званые обѣды дѣлать? Нѣтъ, соберемся мы за-просто, но за то наряжаться будемъ, готовьте наряды…

— Да, вы вонъ какія затѣи затѣваете! сказалъ Семенъ Степановичъ. Ну да вѣдь это мы, старики, лишніе, пожалуй, будемъ?

— Вы на насъ посмотрите, да вы не бойтесь, скучать не заставлю, для васъ я пульку устрою.

— Да что вы его слушаете, вмѣшалась Ольга Александровна, такъ и усадите его играть, когда вы наряжаться будете?

Семенъ Степановичъ засмѣялся.

— Такъ пріѣдете? Когда?

— Что-же, эти вотъ дни молодцовъ охотой надо потѣшить — ну къ вамъ 28-го или 29-го, что-бы 30-го дома ужъ быть.

— А меня-то вы обѣщали на охоту свозить? Забыли?

— Какъ можно забыть! Оставайтесь на завтра!

— Нѣтъ, мнѣ завтра нельзя.

— Ну, значитъ, послѣ ужъ новаго года.

— Хорошо. Такъ ко мнѣ 28-го пріѣзжайте. Можно?

— Двадцать восьмаго будемъ у васъ.

— Знаете, Александръ Семеновичъ нарядится бабой, онъ ужъ обѣщалъ мнѣ!

— Бабой! Саша — бабой! воскликнула Надя и покатилась со смѣху.

— Саша, это что-же такое? съ улыбкой обратился къ нему Сережа.

— Вы ужъ молчите только, перебила его Вѣра Григорьевна, а то и васъ бабой одѣну!

— Бабой, Сережа, это отлично будетъ, дѣтски-весело улыбаясь, заговорила Надя, а я кучеромъ одѣнусь, и мы русскую пропляшемъ. Непремѣнно бабой!

— Видите, какъ удачно маскарадъ пошелъ, начала Вѣра Григорьевна. Молодые люди бабами, или, для разнообразія, одного нарядимъ бабой, а другаго дѣвушкой. Надя — кучеромъ, Соню мы одѣнемъ татаркой, а вы Лиза? обратилась она къ Кругловой.

— Я кормилицей наряжусь, отвѣтила Лиза.

— А я, мама? заявила свое присутствіе Маруся.

— Охъ, ты, моя милая, тебя я итальяночкой одѣну, ты у меня прелесть какая хорошенькая будешь!

— Вы то сами, вы какъ одѣнетесь? спросилъ ее Сережа.

— Это мой секретъ. Одно скажу — не мужикомъ.

— Жаль!

— Очень! Я была-бы восхитительна въ зипунѣ. Да, Семенъ Степановичъ, совсѣмъ забыла вамъ сказать: вы знаете, Оскольскій умеръ!

— Какъ, умеръ нашъ генералъ? Когда?

— Да недавно, должно быть, мнѣ мужъ въ послѣднемъ письмѣ писалъ…

— Этого и слѣдовало ожидать, вмѣшался въ разговоръ Алгебраистовъ, очень ужъ онъ плохъ былъ… Положимъ, и лѣта его…

— Ну, царство ему небесное! произнесъ Семенъ Степановичъ, крестясь. Чудакъ былъ покойникъ, а сосѣдъ хорошій!

— Кто-же будетъ теперь жить въ Панковѣ? спросила Ольга Александровна.

— Да, въ самомъ дѣлѣ, кому достанется Панково?

— Изъ внуковъ кому-нибудь. Да у него, кромѣ Панкова, еще въ Курской губерніи, тамъ тоже хорошее имѣнье, душъ, кажется, 600, если не больше, потомъ у него и деньги должны быть — старикъ всю жизнь вѣдь копилъ…

— Такъ у него были родственники?

— Да позвольте, какъ они ему приходятся… Далеко что-то… Какъ они ему, Ѳедоръ Ивановичъ?

— По теткѣ его, отозвался Баршевъ, по Недобровой…

— Да, да, по теткѣ, вспомнилъ Семенъ Степановичъ. Варвара-то Матвѣвна, что за графомъ Яавлонскимъ была, и Бахтина, Прасковья Матвѣвна, двоюродными сестрами ему доводились… Варвары Матвѣвны сынъ еще былъ тогда замѣшанъ по дѣлу декабристовъ, въ Сибири и умеръ… Одинъ и былъ у нея… Отъ него двѣ дочери остались, старуха и воспитала ихъ… Здѣсь, въ Панковѣ, и жили онѣ… Потомъ старшая, Ольга Николаевна, вышла въ Москвѣ за генерала Вёдрова и вскорѣ-же тамъ родами и умерла. Сынъ ея, Павелъ Ивановичъ, и сейчасъ въ Москвѣ живетъ — къ нему-то и поѣхалъ покойникъ, да вотъ и не пришлось вернуться! Меньшая, Анна Николаевна, въ свое время красавица была… Да вотъ, Ѳедора Ивановича, спросите… лукаво улыбаясь и подмигивая на Баршева, продолжалъ Семенъ Степановичъ.

Баршевъ молча усмѣхнулся, глядя куда-то въ сторону… быть можетъ, въ далекое, безвозвратное прошлое…

— А что? быстро спросила Вѣра Григорьевна, весело взглядывая на Ѳедора Ивановича.

— Какъ-же влюбленъ былъ… съ той-же улыбкой продолжалъ Семенъ Степановичъ. Изъ-за нея и на Кавказъ тогда уѣхалъ, и холостякомъ вотъ остался… И то сказать — на диво хороша была! Ей-то, впрочемъ, старикъ и ничего, пожалуй, не оставилъ: не любилъ онъ ея. Ну, да она и сама богата: она была за извѣстнымъ коннозаводчикомъ Остелецкимъ.

— И только двое и есть наслѣдниковъ?

— Нѣтъ, какъ-же, а по Прасковьѣ-то Матвѣвнѣ — Бахтины? Да тамъ какіе-то малолѣтніе, я и не знаю ихъ.

— Семенъ Степановичъ, вы меня поражаете! Какъ, на Рождество — и ужъ свѣжіе огурцы?

Семенъ Степановичъ самодовольно улыбнулся.

— Да, въ нынѣшнемъ году Макарычъ мой отличился, съ гордостью началъ онъ. Пріѣзжайте-ка къ новому году, я васъ земляникой угощу!

— Я у васъ сманю вашего Макарыча, право! Что это, завидно даже глядѣть на ваши сады и оранжереи!… Помилуйте, къ новому году — и земляника!

— Нѣтъ, не сманите, съ той-же довольной улыбкой продолжалъ Семенъ Степановичъ. Отъ своихъ деревьевъ Макарычъ никуда ужъ не уйдетъ… Съ нимъ я покоенъ, кончилъ онъ, наливая Вѣрѣ Григорьевнѣ вина.

Обѣдъ кончился, и всѣ перешли въ гостинную. Прежній оживленный разговоръ продолжался и здѣсь. Саша не принималъ въ немъ участья. Весь подъ впечатлѣніемъ только-что слышанныхъ отъ Вѣры Григорьевны скорбныхъ рѣчей, усѣлся онъ въ темный уголъ, въ сторонѣ это всѣхъ, и на свободѣ жадно любовался оттуда Вѣрой Григорьевной.

Между тѣмъ подали варенья, свѣжихъ яблокъ и грушъ.

— Какого вамъ прикажете — клубники, персиковъ или ананасовъ? обратилась Ольга Александровна къ Вѣрѣ Григорьевнѣ. Попробуйте ананасовъ, они особенно удались въ этомъ году…

— Позвольте, отвѣтила Вѣра Григорьевна, выбирая себѣ грушу помягче. Гдѣ-же мой кавалеръ? продолжала она, оглядываясь.

— Позвольте сначала узнать, кого удостаиваете вы этого титула? спросилъ ее Баршевъ.

— Не васъ, вы для меня слишкомъ стары.

— Неужели такъ ужъ старъ, что и въ кавалеры не гожусь?

— Охъ, да ужъ будетъ съ меня старика мужа! Или, можетъ быть, вамъ очень хочется быть моимъ кавалеромъ?

— Ужъ приказывайте, услужу, какъ должно!

— Такъ спросите у Татьяны серебряный ножикъ, она забыла ихъ подать.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, отвѣтилъ Баршевъ, вставая.

— Но вопросъ все-таки остается открытымъ, Вѣра Григорьевна, обратился къ ней Сережа.

— Какой вопросъ?.. Да, кто мой кавалеръ? Да вамъ-то что? Вотъ я здѣсь второй уже день, и вы минуты не побыли со мной, слѣдовательно, я и права не имѣю васъ такъ называть.

— Но если-бы не это обстоятельство, повѣрьте — чисто случайное…

— Т. е., если-бы вы были повнимательнѣе ко мнѣ, пожалуй, вы были-бы моимъ кавалеромъ, только, я постаралась-бы какъ-нибудь оживить васъ, а то что мнѣ съ такимъ медвѣженкомъ дѣлать?

— Значитъ, мнѣ остается только сожалѣть, что случайность…

— Остается и сожалѣть, и еще постараться, что-бы она впередъ не случалась.

Тутъ вернулся Баршевъ и подалъ ей ножикъ.

— Un merci énorme, громко воскликнула она, беря у него ножикъ, соразмѣрный вашимъ лѣтамъ!

— Лѣта — лѣтами, а все-таки изъ молодежи-то никто меня не перещеголялъ!

— Да что-же мнѣ съ этимъ медвѣдемъ подѣлать? горячо произнесла Вѣра Григорьевна, указывая на Сережу. Сергѣй Игнатьевичъ сейчасъ, кажется, только и разглядѣлъ, что за мной стоитъ еще поухаживать!

— Ну, Вѣра Григорьевна… смущенно началъ было Сережа и замолчалъ.

— Старые-то глаза, Вѣра Григорьевна, иногда лучше молодыхъ видятъ! замѣтилъ Баршевъ, садясь и принимаясь свертывать себѣ неимовѣрную свою папиросу: онъ такъ много курилъ и такія папиросы, что и табакъ носилъ не въ портъ-сигарѣ, а въ особой какой-то кожаной огромной коробкѣ.

— А все-таки они старые! Да и не всѣ молодые слѣпы…

Саша сидѣлъ въ углу, за обвитымъ плющемъ трельяжемъ, и слышалъ весь этотъ разговоръ. Смѣшанное чувство вызвалъ онъ въ немъ. И пріятно было ему, что Вѣра Григорьевна вспомнила о немъ и назвала его своимъ кавалеромъ, и больно, что она приглашала Сережу ухаживать за ней, и первая ревность — ревность къ Сережѣ — закралась въ его сердце, и мучительно досадно стало ему на себя, что не былъ онъ возлѣ нея въ ту минуту, когда она звала его… Но развѣ ожидалъ онъ, что она позоветъ его? Вѣдь и сѣлъ-то онъ въ уголъ единственно лишь затѣмъ, что-бы на свободѣ вдоволь налюбоваться ею оттуда…

— Вы ужъ совсѣмъ сконфузили меня, Вѣра Григорьевна, говорилъ ей Сережа.

— Ничего, это, послужитъ вамъ урокомъ на будущее.

Тутъ она замѣтила Сашу.

— Вы здѣсь?

— Здѣсь, краснѣя, тихо отвѣтилъ онъ.

— Что вы тутъ дѣлаете?

— Сижу…

— Ну что это, что мнѣ съ ними дѣлать? Ольга Александровна, да вѣдь это силъ никакихъ не хватитъ! Отъ одного слова насилу добьешься, другой предпочитаетъ сидѣть въ углу… Нѣтъ, я просто отказываюсь отъ нихъ.

— Погодите, побудутъ съ вами — шелковыми станутъ, отвѣтила Ольга Александровна.

— Гдѣ ужъ тамъ шелковыми, хоть-бы ситцевыми какими-нибудь..

— А теперь-то какіе же мы? весело смѣясь, спросилъ Сережа.

— Какіе? Посконные, вотъ какіе!

— Что, молодые люди, дождались? засмѣялся Баршевъ, свертывая себѣ новую папиросу.

— Ну вотъ что, начала Вѣра Григорьевна, чѣмъ въ углу сидѣть — давайте лучше бѣгать, играть, танцовать, вѣдь сегодня-же праздникъ!…

Всѣ съ восторгомъ отозвались на ея приглашеніе, и скоро хохотомъ, говоромъ и шумомъ наполнились огромныя комнаты. Неожиданно затѣявшіяся игры вышли оживленными и веселыми: общество было небольшое, цѣлый вмѣстѣ проведенный веселый день еще болѣе сплотилъ это общество, и одинаково искренно и свободно, отъ всей души, безъ всякихъ стѣсненій отдались всѣ начавшимся играмъ, шуткамъ, бѣганью и танцамъ. Всѣмъ было весело. Еще болѣе красоты и шума; придавали играмъ участье въ нихъ дѣтей и ихъ рѣзвая веселость, а завязавшіяся личныя между играющими отношенія вносили жизнь и интересъ въ простыя, безпрестанно мѣнявшіяся эти игры — колечко, кошку и мышку, сосѣди и разныя другія — еще сильнѣе завлекая играющихъ.

Саша, напр., гонялся за одной только Вѣрой Григорьевной, кромѣ нея, никого не замѣчая и не видя. Сережа болѣе его отдавался играмъ. Красота Вѣры Григорьевны нравилась ему, но не волновала его, а чувство его къ Надѣ было слишкомъ покойно, чтобы прорываться наружу. Сережа и Надя были вмѣстѣ — и этого съ обоихъ было довольно. Свѣтло и хорошо было имъ, когда игры приводили ихъ въ непосредственное столкновеніе, съ застѣнчивой улыбкой глядѣли они другъ на друга, другъ другомъ любуясь, счастливые и влюбленные, и тихо бились тутъ ихъ молодыя сердца — но сами не искали они лишнихъ встрѣчъ и столкновеній. Какъ и Сережа, Надя тоже вся отдавалась веселью и играмъ. И для нея, кромѣ присутствія ея милаго, былъ интересъ и въ самыхъ играхъ, и затѣмъ еще большій интересъ въ видимомъ вниманіи брата къ Вѣрѣ Григорьевнѣ. Съ любопытствомъ подростающихъ дѣвочекъ слѣдили Надя и Соня за Вѣрой Григорьевной и Сашей, всячески стараясь дать имъ случай побѣгать другъ за другомъ — и страшно радовало это дѣвочекъ…. Съ такимъ-же наивнымъ интересомъ слѣдила за увлеченіемъ Саши и хорошенькая Лиза, одинаково наслаждавшаяся и своими наблюденіями, и веселыми играми, и волновавшимъ ее присутствіемъ обоихъ молодыхъ людей. Молоденькая и застѣнчивая, она краснѣла и смущенно всякій разъ улыбалась, какъ приходилось ей съ ними сталкиваться, особенно съ Сашей — но тѣмъ дороже было ей удовольствіе игръ и этихъ столкновеній. Оживленная этимъ удовольствіемъ, еще милѣе стала она, съ бархатными сѣрыми своими глазками и длинной русой косой, съ свѣжимъ 17-лѣтнимъ румянцемъ на полненькихъ щечкахъ, и не мудрено, что все болѣе и болѣе заглядывался на нее Алексѣй Гавриловичъ Алгебраистовъ, высокаго роста тучный мущина лѣтъ 40 слишкомъ, вдовецъ съ четырьмя дѣтьми, изъ которыхъ старшій былъ уже студентъ. Докторъ съ будущностью вполнѣ уже обезпеченной, съ положеніемъ въ уѣздѣ незыблемо-прочнымъ и къ тому-же — статскій совѣтникъ, онъ считалъ, что можетъ позволить себѣ роскошь новаго семейнаго счастья — и съ нѣкоторыхъ поръ настойчиво принялся ухаживать за хорошенькой, но небогатой Лизой.

Такъ и теперь, весь день былъ онъ возлѣ нея, говорилъ съ ней, услуживалъ ей и въ играхъ гонялся за нею только одною, но скорѣе смущало и стѣсняло это дѣвушку, мѣшая ей веселиться, чѣмъ радовало ее…

Такъ своимъ былъ занятъ каждый изъ взрослыхъ участниковъ игръ, по-своему наслаждаясь ими. А Вѣра Григорьевна вся была поглощена своей Марусей, съ дѣтскимъ увлеченіемъ отдававшейся играмъ. Но и Саши не забывала Вѣра Григорьевна, шутливымъ кокетствомъ отзываясь на его ухаживанье. Ей нравился этотъ красивый юноша, ей была симпатична его молодость и страстная его жажда жизни, въ немъ видѣлось ей что-то выдающееся, что-то родственное ей самой, сила духа, стоющая вниманія, и если не привѣтомъ и лаской, то веселой улыбкой отвѣчала она на его юную любовь.

Въ живой болтовнѣ прошелъ чай, къ которому насилу дозвалась ихъ Ольга Александровна. Послѣ чая снова принялись было за тѣ-же игры, но было уже поздно и дѣтямъ пора было спать, и съ ихъ уходомъ игры смѣнились танцами. По числу дамъ не хватало одного кавалера, и Вѣра Григорьевна рѣшила позвать Баршева.

— Да, позовите-ка его, весело замѣтилъ ей Саша, слышите, въ какомъ они азартѣ?

Изъ гостинной, дѣйствительно, неслись звуки отчаяннаго спора. Тамъ играли въ ералашь. Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна только-что сдѣлали своимъ противникамъ маленькій шлемъ, и Анна Михайловна Круглова изо всѣхъ силъ старалась доказать, что если-бы Баршевъ пошелъ не съ девятки, а съ десятки, то она не положила-бы дамы и у нихъ была-бы вторая взятка. Баршевъ еще громче возражалъ, что во всякомъ случаѣ не слѣдовало ей класть этой дамы. Семенъ Степановичъ старался ихъ помирить, доказывая, что если-бы и т. д.

— Ну что вы спорите, о чемъ, что случилось? быстро спросила вошедшая тутъ въ гостинную Вѣра Григорьевна.

— Да помилуйте, Ѳедоръ Ивановичъ совсѣмъ играть не умѣетъ, обратилась къ ней Круглова, ни у кого не находя сочувствія своимъ жалобамъ на Баршева.

— За то онъ умѣетъ танцовать, возразила ей Вѣра Григорьевна, и я у васъ отниму его. Кстати-же онъ и игрокъ плохой…

— Нѣтъ, позвольте, началъ Баршевъ, дѣло не въ томъ, съ чего я пошелъ…

— Послушайте, да какъ-же могла я пропустить девятку, вѣдь я-же не знала, гдѣ валетъ и десятка… Ходятъ со старшей…

— Ну, Ѳедоръ Ивановичъ, нечего спорить, обратилась къ нему Вѣра Григорьевна. Вы кругомъ виноваты, ходить надо было съ десятки, и идите поэтому танцовать.

— Вѣдь такъ нельзя-же играть… продолжала Круглова.

— Дайте мнѣ договорить, Анна Михайловна…

— Ѳедоръ Ивановичъ, будетъ! закричала Вѣра Григорьевна. Играть вы не умѣете, это ужъ рѣшено, такъ идите-же танцовать.

— Танцовать-то я, значитъ, не старъ?

— Разумѣется, когда нѣтъ никого другаго! Вѣдь трехъ кавалеровъ намъ мало…

— А играть за меня вы сядете?

— Важное дѣло — ваша игра, и особенно, когда вы играть не умѣете! Послѣ доиграете.

— Дайте намъ только робберъ кончить, вмѣшался въ ихъ споръ Семенъ Степановичъ, тогда мы вамъ, пожалуй, отпустимъ его…

— Ну хорошо, скорѣе только…

И она вернулась въ залу. Мину Францевну попросили съиграть пока вальсъ, и быстро закружились по залѣ веселыя пары. Съ приходомъ Баршева устроилась кадриль. Пары сразу сошлись и весь вечеръ почти уже потомъ не мѣнялись. Саша танцовалъ съ Вѣрой Григорьевной, Сережа съ Надей, Алексѣй Гавриловичъ съ Лизой; Соня осталась на долго Баршева. Танцы вышли нехитрые, но всѣмъ было весело — а это главное, и такъ кончился вечеръ и первый день праздника.

— А какая хорошенькая Вѣра Григорьевна, началъ Сережа, поднимаясь съ Сашей по лѣстницѣ къ себѣ на верхъ.

— Сережа, послушай, остановилъ его Саша, вѣдь… вѣдь ты-же не любишь ея?…

— Я? Вѣру Григорьевну? удивленно глядя на него и смутно о чемъ-то догадываясь, проговорилъ Сережа.

— Нѣтъ? радостно воскликнулъ Саша. Такъ оставь-же ее, Сережа… Тебѣ вѣдь это все равно, а мнѣ… мнѣ больно, когда она шутитъ съ другими… съ тобой… безсвязно и невнятно бормоталъ Саша, смущенный и счастливый, глядя въ сторону и продолжая стоять на площадкѣ лѣстницы.

— Я не знаю, Саша, но я совсѣмъ не думалъ… такъ-же безсвязно и не находя какъ-бы удачнѣе выразить свою мысль, отвѣтилъ Сережа, и одинаково смущенные, не зная, какъ имъ быть и какъ покончить съ этимъ положеніемъ, неподвижно стояли они другъ противъ друга.

Но у нихъ была съ дѣтства сама собой образовавшаяся привычка никогда не мѣшать другъ другу и не напрашиваться на откровенность — и, постоявъ немного, Сережа тихо повернулся и сталъ подниматься по лѣстницѣ, все быстрѣе и быстрѣе перескакивая по ея ступенямъ. И онъ угадалъ: Саша точно желалъ остаться одинъ — еще не успѣлъ онъ насладиться сознаніемъ любви и не пришелъ еще часъ, когда по собственному побужденію самъ придетъ и безъ утайки все раскажетъ онъ своему другу.

VIII.

На слѣдующій день, тотчасъ-же послѣ ранняго, нарочно для нея поданнаго завтрака, Вѣра Григорьевна уѣхала. Саша не отходилъ отъ нея все утро. Онъ проводилъ ее въ оранжереи, на которыя она пожелала взглянуть передъ отъѣздомъ, пока она толковала тамъ съ садовникомъ, о чемъ-то его спрашивая, Саша снова нарвалъ ей цвѣтовъ. Съ той-же робостью, весь красный отъ смущенія и не смѣя глядѣть на нее, подалъ онъ ей эти цвѣты — и сколько безконечно-полнаго счастья снова дала ему милая ея улыбка, съ которой поблагодарила она его за робкое его подношеніе!…

Лошади ея были между тѣмъ уже готовы и она уѣхала. Саша проводилъ ее до возка, усадилъ ее туда и, пока не скрылся возокъ за ближайшими избами села, все стоялъ онъ на крыльцѣ, глядя вслѣдъ Вѣрѣ Григорьевнѣ. Радостный и счастливый вернулся онъ въ комнаты. А тутъ ждала его цѣлая родная жизнь, съ которой за праздничной суетой не успѣлъ еще онъ хорошенько повидаться. Весь поглощенный свѣтлой своею любовью, юной и робкой и въ то-же время не осмѣянной и не отвергнутой, полный радостнаго сознанія этой любви и красоты любимой женщины, тѣмъ съ большимъ восторгомъ отзывался онъ на всѣ впечатлѣнія и радости Веденяпина. Все занимаетъ, все зоветъ къ себѣ, все хочется видѣть, слышать, знать, ознакомиться со всѣми мельчайшими перемѣнами, видѣть ростъ, утраты и совершенствованіе, вездѣ побывать, со всѣми поговорить и все осмотрѣть. А тутъ еще гости пріѣхали, а тутъ приготовленія къ большой завтрашней охотѣ на волковъ, а тутъ свиданіе съ веселымъ товарищемъ дѣтства, юнымъ, только-что произведеннымъ въ офицеры, Шабаевымъ, дѣтски-счастливымъ своими эполетами и нарочно, что-бы блеснуть ими, пріѣхавшимъ на праздники въ отпускъ. Подъ чарами любви, въ чаду множества впечатлѣній — такъ прошелъ для Саши этотъ день, слѣдующій-же весь былъ занятъ великолѣпной охотой, въ которой приняли участіе и Баршевъ, и Шабаевъ, и Алексѣй Гавриловичъ съ старшимъ своимъ сыномъ-студентомъ. Но и среди даже шумныхъ волненій охоты не покидалъ Саши милый образъ Вѣры Григорьевны, наполняя его новой отвагой и силой. Саша горѣлъ желаньемъ отличиться — и счастье улыбнулось ему: однимъ выстрѣломъ убилъ онъ на повалъ огромнаго волка. Баршевъ убилъ лисицу. Другаго волка упустили Сережа и Шабаевъ. Семенъ Степановичъ тоже промахнулся. Саша сталъ такимъ образомъ героемъ дня, и этотъ шумъ, эти волненія, удача, слава — еще усилило все это восторженное его счастье. Переполненный имъ, лишь только уѣхали вечеромъ гости и они остались съ Сережей одни, самъ пришелъ онъ къ нему и заговорилъ о Вѣрѣ Григорьевнѣ. Необходимо стало ему подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своимъ счастьемъ, поговорить о ней — и онъ говорилъ, съ страстнымъ наслажденіемъ жадно прислушиваясь къ похваламъ Сережи красотѣ, уму и оживленью Вѣры Григорьевны, стараясь передать другу всю полноту своего счастья и главное-красоту и чарующую прелесть счастья, юношескую свою жажду этого счастья. Влюбленный и счастливый самъ, увлеченный юными своими мечтами, онъ не понималъ, какъ можно не быть влюбленнымъ и счастливымъ и не стремиться къ счастью и къ одному только счастью…

Съ спокойной улыбкой слушалъ его Сережа, ни въ запросахъ влюбленнаго своего сердца, ни въ доводахъ пробуждающейся мысли не находя отклика бѣшеной этой жаждѣ, страсти и счастія.

— Нѣтъ, Саша, тихо началъ онъ, не такъ это. Тебя дѣйствительно ожидаетъ жизнь — вся наслажденіе и радость, вотъ почему и мечтаешь ты съ такой страстью о счастьи. Но не эта жизнь суждена людямъ. Жизнь разумная и честная — это жизнь труда, а мнѣ кромѣ того и выбора нѣтъ кончилъ онъ, вставая.

Съ невольной тоской, словно орленокъ, которому рѣжутъ крылья, взглянулъ на него Саша, вспоминая многіе уже ихъ разговоры на ту-же тему.

— Трудъ! воскликнулъ онъ, тоже вставая. Да, трудъ, но что-же изъ этого? Не знаю, если-бы не только трудъ, и о и сама каторга предстояла мнѣ — все такъ-же полюбилъ-бы я сейчасъ, все такъ-же былъ-бы счастливъ и такъ-же любилъ-бы счастье. Иного отношенія къ жизни я не понимаю.

— Да, разумѣется, трудъ тутъ ни при чемъ, это я не ловко выразился. Но трудъ и то безграничное наслажденіе счастьемъ и жизнью, о которомъ ты мечтаешь, — они несовмѣстимы. Жизнь не въ наслажденіи, а въ разумномъ трудѣ.

— Но вѣдь и онъ-же требуетъ наконецъ отдыха, съ той-же тоскливой нотой въ голосѣ снова возразилъ ему Саша, не понимавшій сдѣлокъ съ совѣстью и съ юношеской наивностью не видѣвшій жизни внѣ полнаго согласія между словомъ и дѣломъ.

— Да, но не въ бурныхъ наслажденіяхъ надо искать отдыха, а въ сознаніи честно-выполненной жизненной задачи да въ тихомъ семейномъ счастьи — и тамъ только и можно найти отдыхъ и счастье, и тихую, свѣтлую любовь…

И задумчиво прошелся онъ по комнатѣ, весь погруженный въ свои такія-же тихія и свѣтлыя мечты о Надѣ. Ея красота, милая, но не блестящая, ясное ея веселье и дѣтская доброта — все вспомнилось ему тутъ, безконечной отрадой наполнивъ его сердце. И далекій отъ восторженной страсти Саши, менѣе-ли счастливъ былъ онъ своей любовью? И мудрено-ли, что непонятенъ былъ ему шумный восторгъ его друга?

— Семья! все съ той-же тоской началъ Саша, садясь и облакачиваясь на столъ. Хорошо, но сейчасъ нельзя-же намъ жениться — въ 17 лѣтъ у насъ не женятся. Семья, трудъ — все это будетъ, но молодость, что-же, такъ всю и отдать ее однимъ лишь приготовленіямъ къ будущему труду?

— Нѣтъ…

— Чѣмъ-же будетъ она у тебя отличаться? Что-же украситъ ее?

— Почему-же непремѣнно хочешь ты заставить меня любить? Кружокъ друзей, занятія, стремленіе впередъ, къ знанію и свѣту — вотъ мой идеалъ молодости. Но блескъ увлеченій меня не манитъ… И если-бы полюбилъ я дѣвушку, тихо продолжалъ онъ, снова вспоминая Надю, я видѣлъ-бы въ ней Ангела Хранителя, она была-бы для меня идеаломъ добра, не веселья и страсти — тепла и тихой отрады искалъ-бы я въ ея присутствіи…

И онъ замолчалъ, весь охваченный счастьемъ юной любви.

— Да, кружокъ друзей, занятія, стремленіе впередъ, быстро вскакивая, заговорилъ Саша, но такъ-же и веселье, наслажденіе, красота, восторгъ, увлеченіе — вотъ жизнь…

— Это уже не жизнь, это непрерывный какой-то праздникъ. Твой идеалъ жизни невозможенъ и нехорошъ, ибо слишкомъ уже немногимъ доступенъ онъ, и поэтому…

— Ну да, все это я слышалъ, торопливо перебилъ его Саша. Ты говоришь мой идеалъ не всѣмъ доступенъ. Хорошо, но отъ меня-ли зависитъ сдѣлать его доступнымъ?

— Нѣтъ, но…

— Ну и прекрасно, и никогда тѣ, которымъ онъ не доступенъ, не помѣшаютъ мнѣ пользоваться моей жизнью…

— Это эгоизмъ!

— Пускай, но я хочу счастья, хочу наслажденья и радостей, и получу и то, и другое…

— Получишь, потому-что будешь имѣть большое состояніе. А если-бы его не было у тебя?

— Исходъ и тогда нашелся-бы, но и тогда все то-же всегда говорилъ-бы я и все также хороша казалась бы мнѣ жизнь. Ну а теперь… теперь…

— Что же теперь?

— Я счастливъ, Сережа!.. Если-бы ты зналъ, какъ я счастливъ… кончилъ онъ, кидаясь на диванъ.

— Что-же, ты надѣешься на взаимность?

— Взаимность! Объ этомъ я еще не думалъ. Да нѣтъ, гдѣ ужъ, какая тамъ взаимность, я и представить себѣ не могу взаимности…

— Такъ чѣмъ-же ты счастливъ?

— Я счастливъ ея весельемъ, ея красотой, ея вниманіемъ, я счастливъ своей любовью наконецъ…

«А я развѣ не счастливъ, мнѣ развѣ хуже?» подумалъ Сережа, глядя на взволнованнаго юношу.

— И знаешь, Сережа, съ улыбкой продолжалъ Саша, вставая, ужъ такъ и быть, скажу тебѣ: завтра мы къ ней поѣдемъ и наряжаться будемъ, и она обѣщала мнѣ такъ нарядиться, чтобы быть еще болѣе хорошенькой, и это для меня…

И полный восторга и счастья, быстро выбѣжалъ онъ изъ комнаты.

— Счастливецъ! прошепталъ ему вслѣдъ Сережа, все-таки невольно ему завидуя.

Онъ сѣлъ и сталъ было читать. Но ему не читалось. Онъ облокотился на руку и задумался, глядя въ окно, на яркія зимнія звѣзды.

И одна за другой потянулись въ его воображеніи мечты и картины. Вотъ Надя передъ нимъ, милая, веселая, счастливая. Она тутъ: онъ не любуется ею такъ же безотвязно и жадно, какъ Саша любуется Вѣрой Григорьевной, но въ сердцѣ своемъ чувствуетъ онъ это присутствіе дорогой и любимой сестры своей, она составляетъ средоточіе всѣхъ его мыслей, въ ней воплощается его стремленіе быть нравственно совершеннѣе и лучше, вокругъ нея идетъ молодая его жизнь, жизнь приготовленія къ настоящей жизни. Ему хорошо, весело возлѣ Нади… Онъ видитъ передъ собой, онъ ощущаетъ это веселье, чѣмъ-то теплымъ и свѣтлымъ пронеслось оно передъ нимъ — пронеслось и исчезло… И вотъ что-то другое, мощное, заступаетъ это умчавшееся веселье, мощное и веселое, но веселое инымъ уже весельемъ: то было веселье молоденькой дѣвушки, это же веселье окруженнаго сыновьями сѣдого отца, веселье святое и спокойное. То глянула ему въ глаза его будущая честная трудовая жизнь, а Надя, все такая-же милая и добрая, она стоитъ, смотритъ на эту жизнь его и какъ бы благословляетъ ее милой своей улыбкой, она глядитъ на него, усталаго, утомленнаго работой, глядитъ, и грѣетъ, и нѣжитъ его, обѣщая ему отдыхъ, отраду, спокойствіе…

А давно уже голова его лежала на столѣ, давно уже закрыты были глаза его, и онъ проспалъ такимъ образомъ до утра.

IX.

Чѣмъ ближе подъѣзжали сани къ Полянамъ, тѣмъ безпокойнѣе билось сердце Саши: что-то найдетъ онъ тамъ, что дастъ ему этотъ такъ жданный день?

Вотъ и Поляны. Сани, гдѣ сидѣли Саша и Сережа, вслѣдъ за возкомъ, повернули въ аллею и выѣхали на обширный дворъ, съ одного конца котораго стоялъ большой двухъ-этажный домъ, съ другого-же, противъ дома, были флигеля и остальныя надворныя постройки, одного характера съ домомъ, вполнѣ подходившія къ нему окраской и красивымъ внѣшнимъ своимъ видомъ.

Полянскій домъ не могъ похвалиться живописными окрестностями: стоялъ онъ среди долины ровныя, и если бы данъ былъ просторъ виду изъ его оконъ — одни лишь безконечныя, утомительно-ровныя поля увидали-бы его обитатели. Но бѣдѣ помогло искусство. Съ одной стороны разстилался передъ домомъ этотъ обширный, лѣтомъ покрытый чистымъ дерномъ дворъ, а съ другой былъ садъ, красивый, просторный и тѣнистый, съ множествомъ клумбъ, съ зелеными лужайками и блестящими прудами.

Но цвѣтущій и пестрый лѣтомъ, совершенно иную картину представляетъ онъ зимой. Не любитъ, впрочемъ, морозъ надоѣдать людямъ дѣломъ рукъ своихъ: чуднымъ узоромъ разрисовываетъ онъ ихъ окна, въ фантастичномъ этомъ рисункѣ далеко оставляя за собой самую даже смѣлую, самую пылкую фантазію араба, вспоенную роскошной природой юга. И жителю даже тропиковъ не снились никогда эти волшебно-прекрасные цвѣты и деревья, какіе нарисуетъ вамъ на окнѣ морозъ, чтобы скрыть отъ васъ унылую пустынность своихъ пейзажей…

Внутри Полянскій домъ не отличался роскошью; комнаты были огромныя, высокія, но неуютныя и мрачныя, убранныя нѣсколько по-старинному, съ росписанными потолками, съ крытой штофомъ неудобной и тяжелой старинной мебелью, съ потемнѣвшими картинами на стѣнахъ и массивной бронзой прошлаго вѣка на столахъ и тумбахъ. За то длинная амфилада высокихъ парадныхъ комнатъ производила величественный эффектъ, и веселый, свѣтлый, съ мягкой покойной мебелью, весь уставленный цвѣтами кабинетъ Вѣры Григорьевны, находившійся въ концѣ этой анфилады — еще веселѣе и уютнѣе казался онъ послѣ мрачныхъ этихъ покоевъ.

Вовсе уже не подходилъ угрюмый и чопорный этотъ домъ къ оживленной и веселой Вѣрѣ Григорьевнѣ, и она не любила его и рѣдко выходила изъ свѣтлаго своего кабинета. Своихъ хорошихъ знакомыхъ всегда принимала она въ томъ-же кабинетѣ, ну, а когда много собиралось ихъ, сами собою оживали тогда неуютныя комнаты, и веселая красота хозяйки, шумъ, говоръ и смѣхъ гостей — не давало уже это обращать вниманія на жесткую старинную мебель и великолѣпную амфиладу огромныхъ комнатъ. Когда-же съ параднымъ визитомъ пріѣзжалъ церемонный и важный какой-нибудь гость или-же въ званые дни при Ильѣ Ильичѣ — тогда, казалось, еще удваивалъ Полянскій домъ свою величавость, и въ самой хозяйкѣ, высокой, красивой, въ тяжеломъ бархатномъ платьѣ, въ фамильныхъ брилліантахъ, важной, недоступной, холодной, трудно было-бы тутъ узнать въ ней ту Вѣру Григорьевну, которая такъ отъ души веселилась тогда въ Веденяпинѣ…

Алгасовы пріѣхали всей семьей. Вѣра Григорьевна еще кое-кого пригласила, чтобы было повеселѣе, такъ что маскарадъ затѣвался не на шутку.

Она встрѣтила пріѣхавшихъ въ гостинной, съ работой въ рукахъ: поспѣшно дошивала она запонъ изъ кумача, который она обѣщала Сашѣ.

— Ну здравствуйте, говорила она, здороваясь съ Семеномъ Степановичемъ. Что вы такъ поздно? Я васъ къ завтраку ждала!

— Да вѣдь, матушка, Вѣра Григорьевна, отвѣтилъ онъ, цѣлуя ея руку, не близко вѣдь, 25 верстъ, а дорога, сами знаете, какая… Проселки… Какъ-же тутъ къ завтраку поспѣть?

— А вы-то ужъ хороши, господа, обратилась она къ Сашѣ и Сережѣ, пожимая имъ руки, не могли пораньше встать и раньше изъ дому выѣхать! Отъ васъ-то ужъ не ожидала я этого… Сони! Ну садитесь. Ольга Александровна, барышни, пойдемте ко мнѣ въ уборную… Сейчасъ подадутъ вамъ кофе, господа, а завтрака не дамъ: обѣдать скоро, говорила она, уходя вслѣдъ за Ольгой Александровной.

— Какъ прикажете, спорить не будемъ, отвѣтилъ ей вслѣдъ Семенъ Степановичъ. Что досталось? продолжалъ онъ, обращаясь къ Сашѣ. Ну, братъ, если хочешь ухаживать, тутъ ужъ угождать надо! Ротозѣйничать нельзя…

— Что ты, папа, я и не думаю ухаживать… краснѣя, заговорилъ Саша, отходя къ окну.

— Разсказывай, такъ тебѣ сейчасъ и повѣрили!

— Сочиняетъ, это вы угадали, Семенъ Степановичъ, смѣясь, началъ Сережа; самому-то какъ ужъ, я думаю, досадно теперь, что не догадался пораньше пріѣхать!

— Да вѣдь и ты тоже хорошъ: что бы самому-то догадаться?

— Это его, а не мое дѣло!..

— Такъ тебѣ и все равно — Вѣрой-ли Григорьевной любоваться или дома цѣлое утро газеты читать?

— Почти все равно… тоже слегка краснѣя, тихо отвѣтилъ Сережа.

— Не хвалю! Что онъ-то въ нее влюбился — это понятно, а вотъ не влюбиться въ нее въ твои лѣта — это уже не порядокъ!

— Да, что толка влюбляться?

— Ну, не знаю, въ твои годы мы такъ не разсуждали…

— А вы, какъ и онъ, много влюблялись въ молодости?

— Да, вамъ ужъ такъ не жить, какъ мы въ ваши годы жили! Когда это, 18-ти лѣтъ я въ полкъ-то поступилъ, тогда мы въ Малороссіи, потомъ въ Кишиневѣ стояли — весело было!

Принесли кофе. Только-что принялись они за него, какъ послышался голосъ Вѣры Григорьевны изъ ея кабинета:

— Господа, пожалуйте сюда! Да Александръ Семеновичъ, захватите тамъ вашъ запонъ, я дошью его!

Всѣ тотчасъ-же послѣдовали ея приглашенію.

— Что-же нравится вамъ вашъ нарядъ? спросила Вѣра Григорьевна Сашу, когда онъ подавалъ ей куски изрѣзаннаго кумача.

— Разумѣется, разъ вы его шьете, тихо отвѣтилъ Саша, невольно краснѣя при этихъ словахъ.

— Молодецъ! Благодарю и хвалю! Положительно, Ольга Александровна, вашъ сынъ дѣлаетъ успѣхи, обратилась она къ Ольгѣ Александровнѣ.

Саша еще болѣе покраснѣлъ.

— А вамъ, Сергѣй Игнатьевичъ, снова начала Вѣра Григорьевна, тоже готовъ и запонъ, и все остальное, вамъ Надя сшила, слѣдовательно и васъ нарядимъ.

— Мама, мама, Кривцовы пріѣхали! вбѣгая закричала Маруся.

— Поди, милая, встрѣть ихъ да проводи сюда. Вотъ хорошенькая барышня, Александръ Семеновичъ! обратилась она къ Сашѣ. Извольте за ней ухаживать, я для васъ и пригласила ее…

— Ну, хотите вы, чтобы онъ сталъ теперь за кѣмъ-нибудь ухаживать! съ довольнымъ смѣхомъ воскликнулъ Семенъ Степановичъ.

— А что? Развѣ я такъ уже сильно ему понравилась? спросила Вѣра Григорьевна, съ улыбкой взглядывая на Сашу.

— Ну, что это опять вы, Вѣра Григорьевна, тоскливо воскликнулъ онъ, вставая и уходя изъ комнаты.

Вѣра Григорьевна тоже встала, что-бы идти на встрѣчу Кривцовымъ.

— Ну простите, больше не буду, говорила она, проходя мимо Саши и останавливаясь передъ нимъ. Прощаете, да?

— Мнѣ не въ чѣмъ прощать, но зачѣмъ вы? съ той-же тоской тихо отвѣтилъ онъ ей, съ безпредѣльной любовью на нее глядя.

— Не буду больше, сказала, что не буду, повторила Вѣра Григорьевна, но тутъ показались Кривцовы, и она поспѣшила къ нимъ на встрѣчу. Софья Васильевна Кривцова, высокая, полная старуха въ лиловомъ двуличневомъ шелковомъ платьѣ, въ шали и въ чепцѣ, громко поздоровалась съ нею и объявила, что Петръ Ивановичъ не пріѣхалъ, ибо не совсѣмъ хорошо себя чувствуетъ и проситъ извинить его и т. д. Вѣра Григорьевна съ соболѣзнованіемъ отнеслась къ извѣстью о нездоровьѣ Петра Ивановича, и обратилась къ стоявшей возлѣ матери полной красивой дѣвушкѣ лѣтъ 25-ти.

— Здраствуйте, Дуня, говорила она, цѣлуя дѣвушку. Ну, сегодня извольте быть веселой, я хочу, что-бы у меня было какъ можно веселѣе…

— Я и пріѣхала веселиться, бойко отвѣтила Дуня.

Саша тоже раскланялся съ Кривцовыми.

— Вы когда пріѣхали? начала Дуня, протягивая ему руку.

— Недавно, передъ праздникомъ, отвѣтилъ онъ.

— Изъ Москвы ѣхать на праздники въ деревню? Вотъ этого я не понимаю… говорила Дуня, весело глядя на него и съ видимымъ удовольствіемъ имъ любуясь.

Младшая сестра ея, Таня, куда-то убѣжала съ Марусей. Вася Кривцовъ, неловкій длинный кадетъ лѣтъ 15-ти, давно уже переходилъ въ гостинной отъ одной картины къ другой, не зная, куда дѣвать себя, и все боясь сдѣлать что-нибудь такое, чего не дѣлаютъ большіе. А Дуня продолжала говорить съ Сашей, изо всѣхъ силъ кокетничая съ нимъ и всячески вызывая его на комплименты или иные, еще болѣе игривые разговоры. Всѣ его мысли были въ кабинетѣ, куда вмѣстѣ съ Софьей Васильевной снова удалилась Вѣра Григорьевна, и понятно, что разсѣянно отвѣчалъ онъ красивой и бойкой своей собесѣдницѣ, но Дуня охотно принимала эту разсѣянность за смущеніе рождающейся любви и торжествовала уже новую побѣду… Наконецъ удалось ему какъ-то отвязаться отъ нея, и тотчасъ-же бросился онъ въ кабинетъ къ Вѣрѣ Григорьевнѣ.

Гости продолжали между тѣмъ пріѣзжать. Пріѣхалъ Струнинъ, важный баринъ по своему состоянію и положенію въ уѣздѣ, но въ сущности добродушный и милый старикъ. Онъ привезъ съ собою свою племянницу, Лизу, хорошенькую дѣвочку лѣтъ 15-ти. Пріѣхалъ богатый помѣщикъ Ранской съ сыномъ, простоватымъ 25-ти-лѣтнимъ малымъ, потомъ веселый студентъ Алгебраистовъ, Шабаевъ, Кругловы, мать съ дочерью, и еще кое-кто — однимъ словомъ, всѣ ближайшіе сосѣди Вѣры Григорьевны, кого только успѣла она позвать въ такое короткое время.

Всѣ перешли въ гостинную, гдѣ въ ожиданіи обѣда шелъ оживленный разговоръ объ уѣздныхъ новостяхъ, о цѣнахъ на хлѣбъ, объ ожидавшемся въ ихъ губерніи введеніи Земскаго Положенія и гласнаго суда — но изъ молодежи въ гостинной были только Саша да Лиза Круглова. Саша былъ тутъ, ибо тутъ была Вѣра Григорьевна, а Лиза, по всегдашней своей застѣнчивости, молча сидѣла возлѣ матери, съ завистью слушая смѣхъ и голоса, доносившіеся изъ сосѣднихъ комнатъ, гдѣ собралась молодежь и гдѣ Шабаевъ и молодой Ранской наперерывъ ухаживали за Дуней Кривцовой. Дуня весело кокетничала съ ними обоими, любуясь юнымъ офицеромъ, который съ видимымъ наслажденіемъ рисовался передъ красивой барышней эполетами и новенькимъ мундиромъ, и не пренебрегая въ то-же время другимъ своимъ поклонникомъ, долговязымъ и нескладнымъ Ранскимъ, въ противоположность щеголеватому офицеру одѣтымъ въ какой-то необычайнаго покроя сюртукъ, работы лучшаго, впрочемъ, уѣзднаго портнаго. Дѣло въ томъ, что красивый и ловкій Шабаевъ былъ голъ, какъ соколъ, Ранской-же богатъ и влюбленъ, и Дуня имѣла на него самые положительные виды. Но печальное это обстоятельство нисколько, повидимому, не смущало жадно глядѣвшаго на Дуню Шабаева, и смѣло подалъ онъ ей руку, что-бы вести ее къ столу, когда позвали обѣдать. Ранской одиноко поплелся за ними.

Послѣ обѣда въ огромномъ кабинетѣ Ильи Ильича поставили ломберный столъ. Вѣра Григорьевна взяла колоду картъ и первому подала ее Струнину.

— Что-же это, насъ-то, значитъ, старичковъ, въ сторону, что-бы мы не мѣшали? сказалъ онъ, ласково глядя на нее добрыми своими глазами.

— Нѣтъ, что-бы вы не скучали, глядя на наши дурачества.

— А посмотрѣть на васъ можно будетъ?

— Я сама даже приду къ вамъ показаться!

— Эхъ, десять лѣтъ-бы съ плечъ долой…

— А что? съ улыбкой спросила она.

— Да что? Такое ужъ стариковское наше дѣло — давайте карту! Ну такъ и есть, пиковка — проиграю!..

— Вотъ вамъ руку на счастье, я счастливая…

— Теперь я увѣренъ въ выигрышѣ, съ добродушной улыбкой говорилъ Струнинъ, вставая и цѣлуя хорошенькую ручку Вѣры Григорьевны.

Струнинъ, Семенъ Степановичъ, старикъ Ранской и Софья Васильевна Кривцова усѣлись по двѣ копѣйки въ преферансъ.

— Ну, господа, теперь давайте наряжаться и танцовать, объявила Вѣра Григорьевна молодежи.

Наряды были нехитрые. Кто одѣлся мужикомъ, кто бабой, кто разъискалъ въ кладовой одѣяніе дѣдушки или бабушки и приладилъ къ своему росту — вотъ и все, но дѣло вѣдь не въ богатствѣ нарядовъ, и съ нетерпѣніемъ ждали этого маскарада всѣ его участники, каждый своего ожидая отъ него — кто невиннаго веселья, кто маскарадной свободы, кто волненій любви…

Стали собираться ряженые. Неловко было сначала нѣкоторымъ, особенно Сашѣ и Сережѣ въ ихъ запонахъ, и конфузно, и неловко въ неудобныхъ одѣяніяхъ, но черезъ часъ все обошлось, всѣ приглядѣлись другъ къ другу, всякій конфузъ прошелъ и осталось одно только веселье.

Саша былъ недуренъ въ яркомъ нарядѣ молодой крестьянской дѣвушки. Вѣра Григорьевна прислала даже косу, которую и подвязали ему подъ платкомъ. Запонъ шелъ къ нему, и Саша выглядывалъ весьма даже хорошенькой дѣвочкой… Болѣе грубыя черты Сережи не такъ шли къ его наряду, но стройная Надя была чудо какъ мила, веселая, румяная, въ красной рубашкѣ и бархатной поддевкѣ, съ красивой кучерской шапочкой на головѣ.

Всю амфиладу комнатъ ярко освѣтили, и было гдѣ разгуляться и болѣе даже многочисленному обществу.

Когда Саша сошелъ внизъ, Вѣра Григорьевна была уже въ гостинной. Саша и не узналъ ея: передъ нимъ стояла хорошенькая, совсѣмъ молоденькая бѣлокурая дѣвушка-хохлушка и съ ласковой улыбкой весело глядѣла на него черными своими глазами.

Дѣвическій нарядъ этотъ, красивый и пестрый, и длинная коса — еще болѣе молодили они и безъ того уже молодую и хорошенькую Вѣру Григорьевну. До нельзя тоненькой и стройной выглядывала она въ немъ, особенно послѣ безобразнаго кринолина, а бѣлокурый надѣтый ею парикъ необыкновенно шелъ къ смуглому лицу ея и чернымъ глазамъ.

— Покажитесь-ка! встрѣтила она Сашу. Ну прелесть, какъ идетъ къ вамъ запонъ, я и не ожидала даже!

Саша покраснѣлъ и улыбнулся.

— Ну идетъ-ли, нѣтъ-ли — а мнѣ ужасно какъ неловко, отвѣтилъ онъ, съ безграничнымъ восторгомъ его любуясь, не спуская глазъ съ хорошенькаго ея личика. И онъ глядѣлъ на нее, и еще глядѣлъ, влюбленный въ нее, весь забывшись въ чарахъ юной любви и перваго счастья…

Скоро гостинная наполнилась ряжеными. Всѣ входили, осматривали другъ друга, другъ другомъ любовались или смѣялись другъ надъ другомъ, мужчины восхищались Вѣрой Григорьевной, а Дуня Кривцова, ожидавшая большаго эффекта отъ своего наряда (она была одѣта, въ бѣломъ тарлатановомъ фантастическаго какого-то фасона открытомъ платьѣ, усѣянномъ блестящимъ стеклярусомъ и убранномъ зеленью, съ стеклярусомъ-же и зеленью въ полураспущенныхъ волосахъ) — она поспѣшила даже разразиться улыбками и восторженными восклицаніями, такъ не по сердцу пришлась ей остроумная выдумка Вѣры Григорьевны.

— Хорошъ костюмъ — лѣтомъ всѣ мы носимъ такія шитыя рубашки! насмѣшливо обратилась она къ подошедшему Шабаеву, одѣтому въ мундиръ временъ императора Павла, съ густо-посыпанными пудрой волосами.

— За то вашъ костюмъ безподобенъ и идетъ къ вамъ удивительно! отвѣтилъ ей Шабаевъ, любуясь красивыми ея плечами и полу-открытой грудью.

— Ну какіе ужъ у насъ, въ глуши, въ провинціи, костюмы, съ улыбкой отговаривалась довольная Дуня, весело оглядывая всю его статную фигуру.

Шабаевъ отвѣтилъ ей новыми похвалами ея костюму и новымъ игривымъ комплиментомъ, много удовольствія доставившимъ хорошенькой Дунѣ. Она не уклонилась отъ затѣяннаго ея кавалеромъ веселаго разговора и, послѣ нѣсколькихъ-же бойкихъ такихъ фразъ, оба повернули они и пошли впередъ, случайно направляясь къ боковымъ, совершенно уже лишнимъ и слабо поэтому освѣщеннымъ комнатамъ — боскетной, билліардной и библіотекѣ. И очень можетъ быть, что разговоръ ихъ сталъ бы тамъ еще веселѣе, если-бы не какъ тѣнь, безотвязно слѣдовавшій за Дуней Ранской, одѣтый крестьяскимъ парнемъ, въ лаптяхъ и рубахѣ, и еще болѣе нескладный въ свободномъ этомъ нарядѣ. Дунѣ и Шабаеву только и оставалось, что вернуться въ гостинную, гдѣ вокругъ Вѣры Григорьевны царило самое беззаботное молодое веселье, шумное и живое, одинаково всѣхъ увлекавшее своими чарами — и влюбленнаго Сашу, и застѣнчивую Лизу, весело вмѣстѣ съ другими смѣявшуюся и втайнѣ робко любовавшуюся Сашей.

Вѣра Григорьевна позвала ихъ танцовать и всѣ тотчасъ-же пошли за ней въ залу.

— Съ чего начинать, господа? обратилась къ нимъ Вѣра Григорьевна.

— Вамъ рѣшать, такъ какъ единогласно провозглашаемъ мы васъ царицей вечера, отвѣтилъ ей студентъ Алгебраистовъ, одѣтый необычайнымъ какимъ-то туркомъ, въ чалмѣ и съ огромнымъ кинжаломъ на боку.

— Въ такомъ случаѣ объявляю васъ царемъ или вѣрнѣе — султаномъ, и предоставляю вамъ рѣшеніе.

— Нѣтъ, вы серьезно объявляете меня царемъ?

— Ну, что-же будетъ?

— Тогда по праву царя я сразу ангажирую васъ на весь вечеръ!

— О-го! Нѣтъ, это лучше уже я останусь царицей безъ царя…

— Вѣра Григорьевна, а то меня сдѣлайте царемъ, вмѣшался Саша.

— Т. е. царицей, хотите вы сказать, улыбаясь, поправила его Вѣра Григорьевна. Хорошо, но вѣдь васъ слушаться не будутъ!… продолжала она.

— Будутъ!

— Я первая не послушаюсь, говорила она, съ лукавой улыбкой весело глядя на него.

— А мнѣ только и надо, что-бы вы послушались, наивно возразилъ ей Саша.

— Вотъ вамъ за это, сказала Вѣра Григорьевна, слегка ударяя его по головѣ бывшимъ у нея вѣеромъ и быстро отбѣгая.

Платокъ и коса свалились съ его головы. Всѣ расхохотались.

— Что? Досталось? говорила Вѣра Григорьевна, подходя къ нему. Ну давайте ужъ, я уберу васъ, продолжала она, нагибаясь поднять платокъ.

Алгебраистовъ, Ранской и одѣтый черкесомъ Вася Кривцовъ бросились поднимать его. Вася поспѣлъ раньше всѣхъ и подалъ ей поднятый платокъ.

— Вотъ ловкій кавалеръ, похвалила его Вѣра Григорьевна. За это я съ тобой кадриль протанцую. А вы что стоите, какъ пень? напустилась она на Сашу.

— Да если-бы я зналъ…

— Что? Не стоите вы, что-бы я васъ убирала, вотъ что, доканчивала она, отдавая ему платокъ. Идите къ нянѣ…

— Нѣтъ, Вѣра Григорьевна, вы ужъ обѣщали…

— Ну идите, такъ ужъ и быть! И она принялась убирать его. Она стояла такъ близко отъ него, что онъ видѣлъ полуобрисованную рубашкой красивую ея грудь, что запахъ молодаго ея тѣла обдавалъ и раздражалъ его… Въ первый еще разъ наслаждался онъ такой близостью любимой женщины, и безъ раздумья всю жизнь свою отдалъ-бы онъ тутъ, лишь-бы хоть немного продолжилось это наслажденье, лишь-бы близость эта сопровождалась тѣмъ веселымъ ея взглядомъ, который всегда давалъ ему столько отрады и счастья…

— Вотъ вамъ, теперь извольте благодарить меня!

— И словъ не найду благодарить, тихо сказалъ не съ разу очнувшійся Саша.

— Господа, стаканъ воды мнѣ, да скорѣе!

Всѣ бросились исполнять ея приказаніе. Первымъ воду принесъ Алгебраистовъ.

— Васѣ была въ награду кадриль, говорилъ онъ, подавая ей воду. Надѣюсь, и мнѣ то-же будетъ какая-нибудь награда?

— Какая-же?

— Огромная — поцѣловать вашу ручку, и меньше не возьму!…

— А если не дамъ, что-же, воду назадъ спросите? засмѣялась Вѣра Григорьевна, показывая ему пустой стаканъ. Ну, да не стану ужъ обижать васъ, цѣлуйте, продолжала она, протягивая ему руку. Я вѣдь царица сегодня! Господа, танцовать, будемъ мы, или нѣтъ?

— Безъ козырей десять! послышался изъ кабинета радостный возгласъ кого-то изъ играющихъ.

— У кого это? закричала Вѣра Григорьевна и бросилась къ игрокамъ.

— Что-же, Надя, будемъ русскую плясать? говорилъ Сережа, подходя къ ней.

— Непремѣнно! Ахъ, какой ты смѣшной, Сережа!

— А ты напротивъ, ты прехорошенькая, прелесть какая хорошенькая, отвѣтилъ ей Сережа, тихо любуясь ею.

— Да? А мнѣ все кажется, что и я такая-же смѣшная, какъ ты…

— Вотъ нашла съ кѣмъ себя сравнивать!

Между тѣмъ француженка, бонна Маруси, заиграла вальсъ. При первыхъ-же его звукахъ Вѣра Григорьевна вернулась въ залу. Саша бросился ей на встрѣчу. Вѣра Григорьевна положила руку ему на плечо и быстро закружились они, а за ними и остальныя пары.

— Сдержала я слово, хороша я? шептала Вѣра Григорьевна, лаская Сашу черными своими глазами.

Пьянѣя отъ счастья, упивался Саша чуднымъ этимъ взглядомъ, и, въ невольномъ порывѣ молодой любви, еще крѣпче прижалъ онъ къ себѣ Вѣру Григорьевну, съ восторгомъ обнимая гибкій ея станъ.

— Ужъ не знаю, какъ и сказать, до чего вы хороши, тихо отвѣтилъ онъ ей.

— Это я для васъ, помните это?

— Вѣра Григорьевна! громко воскликнулъ онъ отъ избытка счастья.

Вальсъ продолжался, за нимъ послѣдовали и другіе танцы. Было далеко уже за полночь, но всѣмъ было такъ весело, что никто не ощущалъ усталости и громкій общій разговоръ и смѣхъ не прекращались ни на минуту. Толпа дворовыхъ и горничныхъ, собравшаяся у дверей, оживленно переговариваясь, съ любопытствомъ глядѣла на танцующихъ господъ.

— Я насмотрѣться на васъ не могу, Вѣра Григорьевна, робко началъ Саша во время кадрили. Это въ первый еще разъ осмѣливался онъ такъ прямо начать подобный разговоръ.

— Да? спросила она. Ну пользуйтесь, этимъ, любуйтесь, другая не будетъ съ вами такъ весела и проста. Хорошо вѣдь вамъ со мной?

— Я счастливъ, Вѣра Григорьевна!

— Такъ пользуйтесь этимъ счастьемъ, берите его! Какъ мало еще вамъ надо, прибавила она съ печальной какой-то нотой въ голосѣ.

— Да, только видѣть васъ, говорить съ вами, началъ было Саша и остановился. Но вотъ, Вѣра Григорьевна, робко снова заговорилъ онъ, помолчавъ немного, я все хотѣлъ просить у васъ, позвольте мнѣ вашу ручку поцѣловать, все тише и тише, почти шепотомъ кончилъ онъ, страшно покраснѣвъ, сконфуженный и растерянный и съ тревожно бьющимся сердцемъ.

— О-го! воскликнула Вѣра Григорьевна. Какъ у царицы? продолжала она, весело взглядывая на него.

— Нѣтъ, не какъ у царицы, а… тихо началъ онъ и снова остановился.

— А какъ у кого-же? спросила Вѣра Григорьевна.

Онъ молчалъ.

— Ну что-же, договаривайте, улыбаясь, продолжала она.

— Вѣра Григорьевна, вы смѣетесь надо мной… съ прежней тоской прошепталъ онъ, растерянно глядя куда-то внизъ.

— Нѣтъ, Александръ Семеновичъ, помолчавъ, тихо отвѣтила ему Вѣра Григорьевна, я вамъ сказала, любуйтесь мною, наслаждайтесь моимъ обществомъ и моей красотой, если она вамъ нравится, а если-бы одного только смѣха стоили вы — я и вниманья не обратила-бы на васъ. Шутка не насмѣшка, а насмѣшки вы отъ меня не услышите…

Танцы, въ которыхъ, кончивъ игру, приняли участье и старики, смѣнились разговорами, пѣніемъ, играми. Вѣра Григорьевна спѣла нѣсколько романсовъ. Алгебраистовъ обладавшій недурнымъ теноромъ, тоже спѣлъ кое-что. Сережа съ Надей проплясали русскую. Шабаевъ и Дуня, среди всеобщей веселой суматохи нашедшіе таки случай урваться въ пустую боскетную, красиво исполнили лезгинку, Ранской развернулся и молодецки отхваталъ трепака — и всѣмъ жаль даже стало, когда въ 4 часа ночи, кончился вечеръ и пришлось наконецъ идти спать.

Саша послѣднимъ подошелъ къ хозяйкѣ прощаться. Кромѣ ихъ двухъ, никого болѣе не было въ гостинной.

— Вѣра Григорьевна, вы обѣщали… робко заговорилъ онъ.

— Обѣщала?… Кажется, ничего не обѣщала!

— Вашу ручку, еще болѣе робко, шепотомъ докончилъ онъ.

— Т. е., это вы просили… Весело вамъ было сегодня?

— Мнѣ хорошо было, Вѣра Григорьевна, говорилъ онъ, восторженно любуясь ею.

Вѣра Григорьевна улыбнулась. Глаза ея живо блеснули.

— Хорошо, сказала она. Ну вотъ что, не хочу вамъ портить этого вечера, но только вы должны мнѣ обѣщать, что больше этого не будетъ. Слышите?

Саша молчалъ. Она подала ему руку.

— Такъ помните условіе, говорила она, больше этого не будетъ.

Саша схватилъ ея ручку и покрылъ ее поцѣлуями, а Вѣра Григорьевна полу-обняла его другой рукой, наклонилась къ нему и поцѣловала его.

— Ну будетъ, Саша, прощайте, говорила она, отнимая у него руку. Идите!

И она быстро вышла изъ комнаты.

Саша не ожидалъ ея поцѣлуя. Невольно протянулъ онъ къ ней руки: ея уже не было въ комнатѣ, а все еще стоялъ онъ на томъ-же мѣстѣ и все не могъ очнуться отъ радости и счастья. «Милая, милая»… тихо шепталъ онъ, глядя на дверь, за которой скрылась Вѣра Григорьевна.

X.

Плохо спалъ Саша эту ночь, все подъ впечатлѣніемъ неожиданной этой ласки. Дорога была ему эта ласка, первая ласка въ его жизни, несказанно дорога, но дорога, какъ нѣчто цѣлое и уже законченное, дорога, какъ воспоминаніе, а не какъ надежда. Надежды, мысли о взаимности, о возможности невѣдомаго этого счастья — и раньше не было у него этой мысли, не было ея и теперь, не вызвалъ ея въ немъ неожиданный этотъ поцѣлуй. Но Вѣра Григорьевна не смѣется надъ его любовью, не пренебрегаетъ имъ, мальчикомъ, гимназистомъ, позволяетъ ему любить ее — и этого уже довольно было для его счастья, и для какого счастья!…

Молча, любовался онъ ею утромъ, за чаемъ, сидя противъ нея и не сводя съ нея глазъ. Занятая почетными своими гостями, съ молодежью она не сказала въ это утро почти ни слова — но и не нужно было ему говорить съ ней, да послѣ всего бывшаго и не смогъ-бы онъ, пожалуй, въ эти первые часы по-прежнему съ ней говорить и смѣяться…

Послѣ завтрака Алгасовы уѣхали. Дорогой Саша былъ молчаливъ и разсѣянъ, всего болѣе избѣгая всякихъ разговоровъ о вчерашнемъ днѣ: и такъ никогда и не узналъ ничего Сережа о главномъ событіи этого дня — о поцѣлуѣ.

А праздничная жизнь шла въ Веденяпинѣ съ обычной своей суетой и оживленіемъ. Въ домѣ все готовилось къ большому званому обѣду на новый годъ, но и безъ этого обѣда не было тамъ недостатка въ гостяхъ. Въ послѣдній день стараго года снова устроилась многолюдная охота. Семенъ Степановичъ послалъ Сашу сказать объ этомъ Вѣрѣ Григорьевнѣ, и она обѣщала пріѣхать утромъ въ самый день охоты. Все это утро не отходилъ Саша отъ окна, но Вѣра Григорьевна сдержала слово и явилась въ назначенное время. Большимъ обществомъ выѣхали всѣ изъ дому. Въ сторонѣ, на высокомъ пригоркѣ, гдѣ на утоптанномъ снѣгу разостланы были ковры и разставлены кресла, устроилъ Семенъ Степановичъ дамъ, такъ что съ безопаснаго своего мѣста свободно могли онѣ видѣть всю охоту.

Охота вышла блестящая. Убили нѣсколько волковъ и лисицъ, еще больше ихъ упустили, но и убитыхъ было довольно.

Саша всецѣло былъ подъ вліяніемъ одной мысли, что Вѣра Григорьевна видитъ его. Поминутно оглядывался онъ въ ту сторону, гдѣ она находилась, и съ какой радостью отдалъ-бы онъ въ эту минуту хоть всѣ будущія свои охоты лишь-бы сегодня убить что-нибудь и отличиться на ея глазахъ…

И счастье снова улыбнулось ему: старый, матерый волкъ и прехорошенькая пушистая лисичка достались на его долю. Онъ такъ и сіялъ восторгомъ и счастьемъ.

Наступили сумерки. Охота кончилась и всѣ охотники сошлись къ тому мѣсту, гдѣ находились дамы.

— Вотъ благодарю васъ, Семенъ Степановичъ, встрѣтила его Вѣра Григорьевна. Что это за красивая была охота сегодня!

— Понравилось вамъ?

— Еще-бы! И какъ хорошо отсюда видно!

— Да, мѣсто высокое, открытое…

— Сколько волковъ убили?

— Шесть. Да что, насъ вотъ молодой охотникъ всѣхъ пристыдилъ, говорилъ Семенъ Степановичъ, съ гордостью кладя руку на плечо подошедшаго Саши. Такого убилъ волка, что просто одинъ восторгъ, а не волкъ!

— Да, я видѣла подвиги вашего сына и любовалась имъ, говорила Вѣра Григорьевна, съ веселой улыбкой ласково глядя на Сашу.

Такая хорошенькая была она тутъ, веселая, разрумяненная морозомъ… Саша не спускалъ съ нея глазъ, и сколько счастья дали ему эти слова ея, какъ благодарилъ онъ судьбу за стараго волка…

Стали собираться домой. Къ великой радости Саши, Вѣра Григорьевна сѣла къ нему, въ его санки.

— Вы не опрокинете, меня? спросила она, улыбаясь. Смотрите!…

— Не бойтесь! А ужъ прокачу-же я васъ!…

— Да, пожалуйста, и какъ можно скорѣе, я это люблю…

Саша всталъ, оглянулся на нее, крикнулъ на лошадь — и, всѣхъ обгоняя, стрѣлой помчались они по гладкой дорогѣ.

— Я все слѣдила за вами, говорила ему Вѣра Григорьевна, и съ удовольствіемъ слѣдила… Вы ловкій охотникъ, вами положительно залюбоваться можно, когда вы на охотѣ…

Саша улыбнулся.

— И какъ-же я радъ, что мнѣ удалось сегодня… тихо сказалъ онъ, оглядываясь на нее.

— Почему? весело спросила его Вѣра Григорьевна.

Саша ничего ей не отвѣтилъ, смущенно глядя впередъ, на дорогу.

— Почему-же? снова переспросила она.

— Что-же вы спрашиваете? тихо говорилъ онъ, по-прежнему не глядя на нее. Понятно, что не хотѣлъ-бы я при васъ вернуться съ охоты съ пустыми руками…

— Видите, какъ судьба вамъ помогаетъ? А скажите, очень вы боялись неудачи?

Саша обернулся къ ней.

— Знаете, я былъ увѣренъ, что убью сегодня волка, оживленно проговорилъ онъ.

— И все потому, что я была тутъ?

— Да…

— Плохой-же вы охотникъ, если думали обо мнѣ, а не объ охотѣ… Настоящій охотникъ все долженъ забыть на охотѣ, даже любимую женщину…

— Ну, развѣ можно это? тихо возразилъ ей Саша, снова оглядываясь на нее.

Никогда еще не проводилъ онъ такъ весело святокъ — и отъ души, весь отдавшись ему, наслаждался онъ этимъ весельемъ и юнымъ своимъ счастьемъ. Возвращеніе въ Москву должно было прекратить эти счастливые дни, но и оно не было страшно, ибо за нимъ видѣлось лѣто, еще болѣе привольное и веселое, лѣто, когда онъ вернется домой уже не мальчикомъ, не гимназистомъ, и сколько безсознательныхъ смутныхъ какихъ-то надеждъ красило въ его мечтахъ грядущіе лѣтніе эти дни!

Студенчество, чѣмъ ближе и осязательнѣе оно становилось, тѣмъ болѣе самыхъ радужныхъ грезъ возбуждало оно въ воображеніи обоихъ друзей, сильнѣе и сильнѣе заставляя биться ихъ молодыя сердца. Все чаще и чаще говорили они о будущемъ, о томъ, что скрывается за гимназическимъ порогомъ, о той свѣтлой дали, которая давно уже тускло мерцала передъ ними и вотъ становится все ближе и ярче. Опредѣленнаго ничего еще не было въ ихъ разговорахъ, это были скорѣе страстныя мечты о томъ, какъ выйдетъ на просторъ ихъ молодая, уже окрѣпшая мысль и какъ полетитъ она вдаль, въ поискахъ за истиной. Разговоры эти, все болѣе и болѣе скрѣплявшіе дѣтскую ихъ дружбу, отличались порывами и шатаніями и всей туманностью только еще зарождающихся убѣжденій.

— Саша, не забывай, я иду къ тому, что мнѣ предстоитъ, а предстоитъ мнѣ трудъ, говорилъ незадолго до отъѣзда Сережа, расхаживая безъ сюртука по комнатѣ своего друга — онъ собирался уже спать, да заговорился и такъ и остался полураздѣтымъ. У насъ разныя дороги въ жизни, а потому и разные взгляды.

— Тутъ одно только и можетъ быть понятіе, отвѣтилъ Саша, сидя у письменнаго своего стола. Трудъ! Это все прекрасно, но ты будешь трудиться, что-бы жить и чѣмъ-же наполнишь ты эту жизнь, ради которой будешь трудиться?

— Послушай, что будетъ — почемъ мы знаемъ? Будетъ-ли трудъ оставлять мнѣ время для жизни, наконецъ, не всегдаже мнѣ будетъ 17 лѣтъ, у меня будетъ семья — вотъ и жизнь!

— Я не просто говорю. Я говорю о томъ, что заставляетъ цѣнить жизнь и наслаждаться ею…

— А семья не заставляетъ?

— Нѣтъ, не то. Но вотъ возьми моего отца: развѣ мы мѣшаемъ ему жить?

— Это другое дѣло, онъ богатъ…

— Но богатство не избавляетъ его отъ труда. Если-бы онъ не трудился, не хозяйничалъ, развѣ могли-бы мы жить, какъ мы живемъ?

— Это свободный барскій трудъ, Саша, а не обязательный трудъ работника. Но скажи, почему непремѣнно хочешь ты навязать мнѣ свое понятіе о жизни?

— Я не навязываю, но другаго представленія я не могу понять. Жить — значитъ пользоваться жизнью, иначе не стоитъ и жить!…

— Но всѣ не могутъ-же пользоваться жизнью…

— Знаю, но это пользованіе, стремленіе къ нему — оно должно быть нашимъ идеаломъ. Если-бы я созналъ, что идеалъ этотъ окончательно недостижимъ для меня и навѣки останется недостижимымъ, что и думать мнѣ о немъ нечего — право, тогда, кажется, и силъ не хватило бы у меня жить…

— А ты не подумалъ о томъ, какъ эгоистичны эти твои взгляды на жизнь?

— Нѣтъ, Сережа. Вотъ если-бы во что-бы то ни стало и какъ-бы то ни было непремѣнно хотѣлъ я насладиться жизнью, даже и цѣной несчастья другаго человѣка, лишь бы самому быть счастливымъ — ну тогда я точно былъ-бы эгоистъ. Но я хочу пользоваться своимъ, своей жизнью, тѣмъ, что мнѣ дано и что пропадетъ даромъ, если я не воспользуюсь имъ — неужели это преступно?

— Это желаніе и выведетъ тебя на ту дорогу, гдѣ все будешь ты приносить въ жертву своему счастью — и чужое счастье, и чужую личность!…

— Но вѣдь то, чему я поклоняюсь — это счастье и наслажденіе жизнью. Такъ неужели-же возможно лишать другаго того, что самъ любишь такъ страстно? Вѣдь человѣкъ, который любитъ жизнь, не какъ существованіе только, но какъ благо — онъ не въ силахъ убить другаго…

— Въ силахъ, напр., при самозащитѣ…

— Ну да, это неудачный примѣръ мнѣ попался, но все равно, ты пойми мою мысль. Кто любитъ свое счастье, тотъ необходимо будетъ любить и счастье другихъ.

— Ну а сознанье, что у другихъ нѣтъ счастья, это не помѣшаетъ тебѣ пользоваться жизнью?

— Да вѣдь я не въ силахъ, не могу его дать имъ?!

— Не могу — это не оправданье для того, что-бы окончательно сложить руки.

— Нѣтъ, оправданье, Сережа. Есть люди, которые могутъ пожертвовать собою идеѣ и жить для нея, но что-же мнѣ дѣлать, когда я не изъ этихъ людей? Вѣдь не могутъ-же всѣ быть героями!

— Да, но эти герои — мы имъ удивляемся, слѣдовательно, изо всѣхъ силъ должны мы стараться имъ подражать!

— Это двѣ разныя вещи. Мы удивляемся въ нихъ силѣ духа, но мы не виноваты, что въ насъ самихъ нѣтъ этой силы…

— Но согласись, что безпечно отдаться наслажденьямъ, не думая о другихъ, о человѣчествѣ, о своихъ согражданахъ — это вѣдь не хорошо!

— Но почему-же непремѣнно не думать о нихъ?

— Потому-что и то, и другое — и думать, и наслаждаться — невозможно. Нельзя служить двумъ богамъ.

— Не знаю, но мы видимъ, что жизнь миритъ это. Возьми опять моего отца: онъ счастливъ, онъ живетъ и наслаждается жизнью, а развѣ жизнь его эгоистична и дурна?

— Нѣтъ, потому-что онъ не исповѣдуетъ этого культа наслажденія во что-бы то ни стало. Онъ наслаждается жизнью — это вѣрно, но не наслажденіе это цѣль его жизни, оно случай для него. Онъ признаетъ обязанность, долгъ, въ отношеніи, напр., къ семьѣ.

— Да, ну тѣ обязанности, которыя не будутъ мѣшать мнѣ жить, какъ не мѣшаютъ отцу его обязанности, ихъ я съ удовольствіемъ признаю!

— Не забудь, что, разъ признавъ ихъ, надо вѣдь умѣть при случаѣ и пожертвовать имъ и наслажденіями, и счастьемъ…

— При случаѣ, ты вотъ самъ это сказалъ, такъ вѣдь при случаѣ не только счастьемъ, но и самой, пожалуй, жизнью надо будетъ пожертвовать…

— А подобные случаи могутъ и часто выпадать!

— Ну и что-же? Ну и выйдетъ жизнь, неудачная въ силу обстоятельствъ, не смотря на всѣ мои усилія и желанья. Развѣ я говорю: счастье во что-бы то ни стало? Я говорю, что если счастье, наслажденье возможны — ими надо пользоваться, мало того — ихъ надо искать и стремиться къ нимъ, но не добиваться во что-бы то ни стало. Иначе говоря, чужое счастье ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ приносить въ жертву своему, но и своего упускать тоже не слѣдуетъ.

— Ты все вертишься кругомъ да около. Свое счастье — это такъ, но именно то обстоятельство, что счастье-то имѣютъ далеко не всѣ…

— Но все-таки хоть кто-нибудь да имѣетъ-же его! Почему-же не присоединиться мнѣ къ ихъ числу, почему непремѣнно долженъ я увеличить собой число несчастныхъ? Ну они не могутъ быть счастливы, имъ не дано этого — жалѣю ихъ, но я могу, мнѣ дано: почему-же не воспользуюсь я этимъ благомъ, этой милостью ко мнѣ Бога?

— Потому-что твое образованіе и всѣ полученныя тобою при рожденіи преимущества — они-то и налагаютъ на тебя извѣстныя обязанности относительно общества и главнымъ образомъ — относительно этихъ лишенныхъ счастья…

— Да, я согласенъ съ тобою, если-бы ихъ счастье зависѣло отъ меня и во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, гдѣ оно будетъ отъ меня зависѣть. Но тамъ, гдѣ я ничего уже не могу подѣлать — тамъ ихъ безрадостная жизнь не смутитъ моей жизни, ибо и я тоже жить хочу, повторяю — я не герой, я простой, обыкновенный человѣкъ.

— И ты не признаешь, что первѣе всего ты долженъ трудиться для человѣчества, жертвовать собою и своимъ счастьемъ обществу и благу общему, приносить пользу своимъ согражданамъ?

— Признаю. Если отказавшись отъ личнаго счастья на рубль, другимъ я принесу счастья на два рубля — тамъ я долженъ пожертвовать собой и своимъ счастьемъ. Но тамъ, гдѣ такая-же моя жертва другимъ дастъ счастье хотя-бы тоже на рубль — тамъ уже я имѣю право предпочесть себя… Вѣдь и я человѣкъ, и я хочу счастья…

— Хитро это что-то. Кто-же у тебя расцѣнивать будетъ?

— На то есть у меня совѣсть.

— Все это далеко отъ правды и добра, Саша…

— Помни, я человѣкъ, я не герой. Но въ чемъ-же твой идеалъ?

— У меня нѣтъ идеала. На что онъ мнѣ? Я знаю, что ожидаетъ меня и готовлюсь къ этому, мнѣ идеалы не нужны. Идеалы нужны вамъ, ибо вы сами выбираете себѣ жизнь…

— Что-жъ, мой идеалъ преступенъ и дуренъ?

— Онъ привлекателенъ, Саша, это правда, но онъ эгоистиченъ, а въ эгоизмѣ, добра не много…

— Я вѣрю, что нѣтъ ничего нечестнаго въ томъ, что я говорю. Вотъ я смотрю на жизнь, какъ она представляется мнѣ, я вижу ее и не вижу ничего въ ней дурнаго. Можетъ быть, я не умѣю вполнѣ передать тебѣ все, что я думаю…

— Да скажи, въ чемъ видишь ты наслажденіе жизнью?

— Какъ, въ чемъ?

— Ну да, въ чинахъ, въ богатствѣ, въ кутежахъ, наконецъ — въ чемъ?

— Я не знаю, въ томъ, что даетъ счастье, что краситъ жизнь, что дѣлаетъ ее жизнью, что даетъ ей смыслъ и цѣну…

— Ну, а что именно?

— Ну веселье, любовь…

— Еще?

— Мало-ли что еще — общество, дружба, дѣятельность, поэзія, искусство… да много…

— Прекрасно. Теперь подумай, о чемъ мы споримъ? Я говорю о семьѣ — слѣдовательно и о женѣ, и о любви. Если я буду любить женщину — мнѣ съ ней весело, мнѣ весело съ тобой, съ Костей, слѣдовательно у меня будетъ и веселье; вы трое — жена, ты и Костя, да еще, можетъ быть, нѣсколько товарищей — вотъ у меня и общество. У меня будутъ часы досуга, а слѣдовательно и поэзіей я буду наслаждаться… Видишь, моя жизнь не будетъ такъ уже далека отъ твоего идеала счастья, какъ ты думаешь. Разница та между нами, что всего себя хочешь ты отдать веселью и счастью, а я, если-бы и хотѣлъ, такъ не могъ-бы…

— Я и говорю, что ты будешь трудиться, но ради наслажденья-же?

— Ради самой жизни…

— Жизнь для жизни, значитъ?

— Не знаю ужъ… Да, это, пожалуй, всего вѣрнѣй!

Наканунѣ отъѣзда Саша поѣхалъ проститься съ Вѣрой Григорьевной. Сережа не поѣхалъ съ нимъ, да не очень и звалъ его Саша.

Вѣра Григорьевна была дома и одна. Видимо обрадовалась она его пріѣзду — Саша это чувствовалъ — и такъ хорошо стало на душѣ у него… А онъ-то какъ боялся ѣхать, какъ волновался дорогой, что она приметъ его пріѣздъ за назойливое приставаніе…

Вѣра Григорьевна дѣйствительно была ему рада. Ей было грустно, что-то тяжелое давило ей душу, и она была рада видомъ его счастья и симпатичной этой юности разсѣять свою грусть. И разговоръ съ Сашей дѣйствительно развлекъ ее. Подстрекаемая живыми его разспросами, она говорила ему объ Италіи, гдѣ она провела болѣе года, и которую такъ страстно любила. Разговоръ пошелъ далѣе и коснулся самаго Саши.

— Это мы въ послѣдній уже разъ видимся? спросила его Вѣра Григорьевна.

— Да теперь уже до лѣта!

— Надѣюсь, вы къ намъ вернетесь настоящимъ ужъ кавалеромъ.

— Т. е. какъ это?

— Разумѣется какъ: студентомъ! Тогда съ полнымъ уже правомъ будете вы ухаживать за мной, или тамъ за другой, не то, что теперь…

Саша покраснѣлъ.

— Да, иначе ужъ не вернусь, какъ студентомъ, отвѣтилъ онъ.

— А если нѣтъ?

— Что вы, нѣтъ, теперь, въ 7-мъ классѣ, исходъ экзаменовъ уже ясенъ…

— Смотрите! Я вотъ замѣтила, что вы способны увлекаться, ну а увлеченія — дадутъ они вамъ учиться?

Саша улыбнулся и махнулъ рукой.

— Времени хватитъ на все, отвѣтилъ онъ, этого я не боюсь!

— Вотъ и кончается ваша юность, начала Вѣра Григорьевна, теперь вы будете готовиться уже къ жизни, къ настоящей жизни. Скажите: думаете вы когда-нибудь объ этой будущей жизни?

— До нея далеко еще…

— Далеко-то — далеко, но все-таки всего вѣдь четыре только года. Неужто-же такъ никогда и не задумывались вы о томъ, что ожидаетъ васъ за университетскимъ порогомъ?

Саша молчалъ.

— Не знаю ужъ, что и сказать вамъ, началъ онъ, подумавъ. Вѣдь это будущее, и неизвѣстное будущее…

— Но все-таки готовитесь-же вы къ чему-нибудь, чего-нибудь да ждете-же отъ этого будущаго?

— Я жду отъ него жизни, отвѣтилъ Саша.

Вѣра Григорьевна взглянула на него.

— Вотъ хорошій отвѣтъ, сказала она, съ участьемъ и лаской глядя на Сашу. Да, вы правы, жизни, одной только жизни и надо искать — и не сходите съ этой дороги. Въ чемъ-же состоитъ вашъ идеалъ жизни?

— Мой идеалъ — это счастье…

— Да, счастье, задумчиво проговорила Вѣра Григорьевна. Къ счастью двѣ дороги, помните это. Счастье можно видѣть въ матеріальныхъ благахъ жизни и, идя по этой дорогѣ — вы получите счастье, вы будете вполнѣ счастливы, вашъ идеалъ осуществится, это правда, но для этого заранѣе, вотъ съ сегодняшняго-же дня, искореняйте въ своей душѣ все высокое и доброе, что въ ней есть, все до конца — по-тщательнѣе изучите только всѣ томы Свода Законовъ, это необходимо на этой дорогѣ. Если-же захотите вы иного счастья — знайте, что ничего не получите вы въ этой жизни. Къ этому счастью всю жизнь будете вы стремиться, и всю жизнь будетъ оно мелькать передъ вами гдѣ-то вдали, въ туманѣ, да хорошо еще, если мелькать-то будетъ… На этой дорогѣ всю жизнь безплодно будете вы порываться къ тому завѣтному кубку, въ которомъ кипитъ и играетъ золотое вино наслажденья, и хорошо еще если, хоть одинъ глотокъ достанется вамъ изъ этого кубка! И даже покоя душевнаго не найдете вы на этой дорогѣ. Вы будете сознавать, что вамъ не въ чемъ упрекнуть себя, что никогда не сдѣлали вы ничего нечестнаго, ничего дурнаго, что ничье несчастье не лежитъ на душѣ вашей, что ни къ одному встрѣтившемуся вамъ горю не остались вы равнодушны — и все-таки что-то назойливое, безпокойное, безпощадное будетъ томить, терзать васъ, будетъ отравлять вамъ каждое веселое мгновеніе, каждый поцѣлуй, каждый бокалъ шампанскаго. Если по этой дорогѣ пойдете вы — не видать вамъ счастья. Но чего болѣе всего бойтесь — это думъ. Если удастся вамъ встрѣтить счастье, т. е. если примите вы за счастье какой-нибудь призракъ, не вдумывайтесь въ него, не разбирайте его, спѣшите отдаться ему, отдаться вполнѣ, всецѣло, всей душой, и главное, самое главное — это безъ думъ. Всѣ эти призраки не выдерживаютъ и полу-часовой думы, повѣрьте мнѣ…

Она замолчала. Молчалъ и онъ.

— Помните, Саша, начала она, беря его за руку, я была вашей первой юношеской любовью, я дала вамъ первое счастье, такъ помните, вотъ вамъ завѣтъ мой, храните его и слѣдуйте ему: уважайте чужую свободу и чужую честь, никогда, слышите — никогда не говорите и не думайте дурно о человѣкѣ, если сами, лично, не знаете вы его за дурнаго, но при этомъ помните, одинъ только Сводъ даетъ вамъ мѣрку для сужденія о другомъ человѣкѣ: въ остальномъ-же пусть каждый живетъ, какъ хочетъ, пусть дѣлаетъ, что хочетъ, — въ остальномъ онъ во всемъ свободенъ, его судьей можетъ быть только Богъ! Вы можете не уважать его за его жизнь, но вы не вправѣ осуждать его, ибо сами не знаете вы, какъ поступили-бы вы во всѣхъ его обстоятельствахъ. Уважайте слабости людей, помните, что каждый человѣкъ прежде всего человѣкъ. Уважайте, нѣтъ — любите счастье другихъ и то, что есть въ другихъ добраго, но свое понятіе о добрѣ ставьте мѣриломъ только для себя: знайте, что другой иначе можетъ смотрѣть на жизнь и на добро, и все-таки быть хорошимъ, достойнымъ уваженія человѣкомъ: единственная нравственность, для всѣхъ обязательная, это нравственность Свода. Не будьте щедры ни на дружбу, ни на уваженіе, ни на презрѣніе. Будьте строги только къ себѣ, но къ людямъ будьте снисходительны и терпимы. Кто знаетъ, что ждетъ васъ въ жизни, но если когда-нибудь судьба поставитъ васъ высоко надъ людьми, дастъ вамъ власть и вліяніе, тогда помните, что въ вашихъ рукахъ будетъ иной разъ вся жизнь человѣка, можетъ-быть, совершенно вамъ даже и неизвѣстнаго, его счастье и несчастье, даже его честь. Пусть ваша совѣсть будетъ вамъ судьей на каждомъ шагу, каждую минуту вашей жизни. Ошибокъ вы не избѣгнете, но невольныя ошибки отпустятся вамъ, лишь не было-бы ошибокъ вольныхъ…

— Все, что вы говорите, помолчавъ началъ Саша, это обязанности относительно другихъ? Такъ неужто имъ однимъ и отдаться всецѣло, неужто все, вся жизнь для другихъ? Гдѣ-же то счастье, къ которому сами-же велите вы стремиться?

— Все для другихъ, да, иначе и быть не можетъ, но только на это надо смотрѣть не съ той стороны, съ которой всѣ смотрятъ. Это не есть цѣль жизни, еще менѣе это сама жизнь: это необходимая рамка жизни, рамка, которая сама собою и безъ всякихъ съ вашей стороны усилій представится вамъ, если только не все доброе изгнано изъ души вашей, если останетесь вы хорошимъ живымъ человѣкомъ. Отъ жизни, отъ людей вы никуда не уйдете, вы должны съ ними жить, а слѣдовательно должны такъ или иначе вліять на нихъ и относится къ нимъ. А тутъ одно изъ двухъ: или все для другихъ, или все для себя. Честное и человѣчное отношеніе къ людямъ и къ каждому послѣднему, самому ничтожному человѣку — это фонъ, на которомъ раскинется картина вашей личной жизни и личнаго вашего счастья. Вотъ эту картину составить — охъ! какъ мудрено!…

— Значитъ, вся задача жизни исчерпывается однимъ: быть честнымъ человѣкомъ?

— Да, пожалуй, это одно, что нужно: тутъ сама уже совѣсть укажетъ вамъ, какъ нужно поступать въ томъ или другомъ случаѣ, умѣйте лишь слушаться ея голоса и понимать его. Но надо понимать это слово: быть честнымъ человѣкомъ, т. е. надо видѣть добро не въ одномъ только буквальномъ «не убій» и «не укради», но въ полномъ устраненіи всякой мысли о самомъ даже законномъ посягновеніи на чужое счастье и чужую радость. Помните Некрасовскаго нравственнаго человѣка? Узкая мораль не есть еще добро — добро есть соединеніе полнѣйшей снисходительности и полнѣйшаго отсутствія зла, всякаго даже помысла о немъ.

— Свобода для другихъ, т. е. свобода всякой жизни, оправданіе всякаго поведенія?

— Да, всякаго, которое только не заслуживаетъ названія явно-безчестнаго, всякаго, которое не направлено къ явному вреду для другихъ и не предусмотрѣно поэтому закономъ. Въ жизни и въ выборѣ жизни свободны вы сами, не стѣсняйте-же и свободы другихъ. А вы свободны въ вашей жизни, ибо она дана вамъ и принадлежитъ только вамъ одному. Если-же настанетъ минута, когда ваша совѣсть укажетъ вамъ, что свобода ваша кончилась, что передъ вами является долгъ — тогда съумѣйте отказаться отъ свободы и подчиниться долгу и этимъ покажите, что вы достойны свободы. Вотъ и все. Въ остальномъ у васъ единственная задача — быть честнымъ человѣкомъ.

— Но если такой минуты не представится?

— Ну что-же? Это ваше счастье… Такова, значитъ, милость къ вамъ Бога… Но развѣ солдатъ перестаетъ быть солдатомъ отъ того, что полку его не пришлось участвовать ни въ одномъ сраженіи?

— Вы говорите то, что и самъ я думалъ, только смутно, неясно, и чего никогда не умѣлъ выразить. То, что вы говорите — это единственный путь къ свободѣ и жизни, и къ счастью, какъ къ цѣли. Но вотъ что: вы достигли этой цѣли?

— Нѣтъ, но вѣдь я сказала, что и вамъ не видать счастья

— Т. е. какъ это?

— Очень просто. Я вамъ говорила, ищите счастье въ наживѣ, въ карьерѣ, въ винѣ, въ картахъ, въ чемъ хотите — и вы вдоволь найдете его. Но разъ вы опредѣляете счастье, какъ счастливую жизнь, полную красоты, содержанія, разнообразія и наслажденій — вы не найдете его совсѣмъ. Вмѣсто наслажденій вы найдете однѣ забавы и онѣ вамъ наскучатъ. Разнообразіе въ нашей цивилизованной жизни до того ограничено, что истощится весьма скоро. Счастья бурнаго не существуетъ: этимъ именемъ зовутъ люди болѣе сильныя забавы, а не что иное. Счастье тихое вы назовете прозябаніемъ, а не жизнью. Частыя неудачи вызовутъ у васъ озлобленіе, утомленіе, апатію. Частыя удачи потеряютъ въ вашихъ глазахъ всякую цѣну, познакомятъ васъ съ разочарованіемъ и хандрой. Вы будете искать жизнь — найдете или пустоту, или прозябаніе. Изъ нашего разговора я замѣтила, что съ этихъ уже поръ умѣете вы думать: вамъ не быть счастливымъ.

— Но вѣдь это страшно, что вы говорите!

— Да, страшно, но все равно, вы не повѣрите мнѣ, да и не можете повѣрить: всякій человѣкъ вступаетъ въ жизнь съ такимъ громаднымъ запасомъ силъ и энергіи, съ такой страстной жаждой жизни, что никогда и не повѣритъ онъ словамъ разочарованія. Вы мальчикъ, вы и жить-то начнете черезъ четыре только года, васъ манитъ каждый поцѣлуй, каждый мигъ веселья, а я — я усталая, измученная, для всего уже мертвая женщина. Если и кажусь я когда веселой — на душѣ то все-таки не весело… Вы не повѣрите мнѣ, да и не затѣмъ сказала я вамъ это, чтобъ вы повѣрили, и не хочу я этого. Нѣтъ, я сказала въ надеждѣ, что, авось, другой, который такъ-же горячо мечтаетъ о счастьѣ и жизни, какъ и я мечтала когда-то, авось, въ пользу послужитъ ему мой опытъ, авось, найдетъ онъ это счастье и дорогу къ нему, зная кое-что изъ того, что можетъ случиться. Я потеряла всякую надежду на счастье, я не знаю, ни гдѣ оно, ни въ чемъ оно, я такъ-же страстно желала и искала жизни, какъ и вы ея желаете — и ничего не нашла, ничего, кромѣ пустоты и безцѣльнаго прозябанія. Но все-таки я вѣрю, что существуютъ и счастье, и жизнь, что не для однихъ-же торгашей и банкировъ существуютъ они, вѣдь это было-бы слишкомъ уже несправедливо… Я не съумѣла найдти. Найдите вы… Хоть намекъ найдите…

— Не знаю, найду-ли, горячо заговорилъ Саша, но что буду искать, что нѣтъ и не будетъ у меня другаго желанія, другой цѣли, что никогда не сойду я съ этой дороги — это я обѣщаю вамъ, а вамъ я не сталъ бы зря обѣщать…

Прощаясь, онъ поцѣловалъ ей руку.

— Условіе ужъ забыли? говорила Вѣра Григорьевна, не отнимая однако-же руки. А я-то битый часъ честности васъ учила!

— Но вѣдь за этотъ урокъ… тихо началъ-было Саша, и не докончилъ, смѣшавшись, и не сразу потомъ продолжалъ, съ юной любовью восторженно на нее глядя: вотъ вы говорите: нѣтъ счастья. А сейчасъ я развѣ не счастливъ?

— Да, на полъ-года, на годъ, возразила она.

— О, нѣтъ, Вѣра Григорьевна, это невозможно…

Она ничего ему не сказала на это.

XI.

Для москвича, для человѣка, связаннаго съ Москвой дѣтствомъ и молодостью — для него Москва все. Мало городовъ, подобно ей способныхъ возбуждать такую-же пламенную, такую фанатическую любовь къ себѣ. Это не суетная любовь парижанина, вспоенная тысячелѣтней, всѣми народами воспѣваемой всеобщей хвалой Парижу, въ горделивомъ заблужденіи считающему себя столицей цѣлаго міра. Любовь москвича — любовь чистая и безкорыстная, вызывающая однѣ ироническія лишь улыбки у всякаго, свободнаго отъ этой любви. Но какъ не любить Москвы? Вся ширь русской жизни, какъ въ зеркалѣ, отразилась въ ней, въ этой большой деревнѣ, какъ называютъ ее въ насмѣшку. Большая деревня! Да можно-ли придумать большую похвалу городу? Да, большая деревня. Но въ этой деревнѣ дѣйствовали Новиковъ и Карамзинъ, въ ней жили, мыслили и страдали въ 20-хъ, 30-хъ и 40-хъ годахъ, она создала нашъ театръ, она слушала и любила Грановскаго и Гоголя, въ ней зародилось славянофильство, но въ ней-же выросли Бѣлинскій и Герценъ. Видѣть въ Москвѣ однѣ только не особенно прямыя и не въ безукоризненномъ порядкѣ содержимыя улицы, это все равно, что ничего не замѣтить въ Римѣ, кромѣ улицъ, тоже узкихъ, кривыхъ и грязныхъ. Укорять-ли Москву за недостатокъ шести- и семи-этажныхъ домовъ? Они величественно-хороши — да, но не особенное вѣдь удовольствіе жить на этихъ этажахъ… Да, Москва не Парижъ. Она вся передъ вами, какая есть. Не прикрываетъ она лицемѣрно блестящими бульварами убогихъ переулковъ, тутъ-же, въ двухъ шагахъ отъ Лувра, отъ бульваровъ, отъ послѣдняго слова современной роскоши выказывающихъ всю вѣковую свою неприглядность. Нѣтъ въ Москвѣ парижской шумной уличной жизни, но жизнь семейная, домашняя; жизнь широкая, удобная и привольная — вотъ что застиляетъ москвича любитъ свою Москву. Москва русскій городъ — и въ этомъ ея сила. Петербургъ, Берлинъ, Вѣна, Туринъ, Брюссель — все это тотъ-же Парижъ въ болѣе или менѣе плохомъ лишь изданіи. Но Москва одна, какъ одна Венеція, одинъ Римъ, одинъ Парижъ наконецъ. И неужели не стоятъ любви и вниманія этотъ Кремль, высоко въ царственномъ величіи стоящій надъ Москвой, Городъ съ кипучей и своеобразной его жизнью, красавицы Поварская, Никитская и Дмитровка, тихо дремлющее Замоскворѣчье — вся эта русская жизнь, тутъ являющаяся въ своемъ настоящемъ и прошломъ?

Но все равно, никакія насмѣшки не поколеблятъ любви москвича къ Москвѣ. Петербуржецъ вездѣ найдетъ себѣ жизнь и отечество, пожалуй, и въ Москвѣ даже найдетъ онъ возможность устроиться по-парижски. Москвичъ-же въ Москвѣ только и можетъ жить, тамъ только и найдетъ онъ жизнь по себѣ, только тамъ онъ и дома. Какъ-же не любить ему Москвы?

Въ одно воскресное утро Саша лежалъ въ своей комнатѣ на диванѣ. Раскрытая книга была рядомъ на стулѣ: онъ оставилъ ее, глубоко о чемъ-то задумавшись.

Ясное, уже начинавшее грѣть солнце обливало лучами своими Кремль, играя на чистомъ снѣгѣ его скатовъ, на позолоченныхъ его куполахъ и на безчисленныхъ дворцовыхъ окнахъ. Таковъ былъ видъ изъ той веселой и свѣтлой комнаты, которую Звонковы отдали Сашѣ и Сережѣ.

Двѣ кровати, два письменныхъ стола и возлѣ каждаго изъ нихъ по этажеркѣ для книгъ, диванъ съ большимъ круглымъ столомъ передъ нимъ, нѣсколько креселъ и стульевъ, комодъ, шкапъ и зеркало — вотъ и все убранство этой комнаты, и единственнымъ ея украшеніемъ, единственной роскошью былъ старинный въ дорогомъ окладѣ образъ Нерукотвореннаго Спаса, благословеніе Ольги Александровны при отъѣздѣ въ Москву дѣтей.

Саша оставилъ книгу и задумался, глядя на ясный зимній день — и мало-по-малу унеслись его думы туда, въ Веденяпино, въ близкое уже будущее, свѣтлое и радостное, все озаренное красотой Вѣры Григорьевны, и далѣе, въ туманную высь дѣйствительной жизни со всѣми ея вопросами, сомнѣніями и надеждами.

Да и было ему о чемъ задуматься въ тѣ годы броженія и ломки, въ которые суждено было развиваться и складываться юной его мысли. То было время, когда человѣческіе идеалы 40-хъ годовъ, идеалы свободы и красоты, смѣнились строгимъ призывомъ къ интеллигентному труду и общественной дѣятельности, суровымъ напоминаніемъ объ обязанностяхъ и гражданскомъ долгѣ, и главное — проповѣдью безпощаднаго закрѣпощенія личности обществу. Тогда думали о матеріальныхъ только благахъ людей, мечтали о ихъ благополучіи и удобствахъ, болѣли о ихъ неудобствахъ и физическихъ боляхъ, къ практическимъ этимъ задачамъ призывались и ученые, и поэты, и даже художники, чуть-ли даже и не музыканты, всѣ помыслы людей были на землѣ, о душѣ-же, о личности всѣ забыли — да и что тамъ за душа и личность, полагаются онѣ развѣ у крѣпостныхъ? Высокихъ стремленій и помысловъ тогда не знали, порывовъ къ прекрасному уже не было, хорошія разсужденія смѣнили чувство и юноша увлекалъ тогда дѣвушку не силой страсти и не чарующей силой красоты и молодости, а блескомъ почерпнутыхъ изъ журналовъ передовыхъ своихъ взглядовъ, да проповѣдью школъ и мастерскихъ. Что вышло изо всего этого? Ничего, если не считать множества обезцвѣченныхъ и загубленныхъ жизней. Но на несчастье того поколѣнія, все это излагалось съ умомъ и талантомъ и со всей горячностью искренняго убѣжденія. Идеалы были, правда — суровые и некрасивые, но трезвые, исполнимые и возможные. Не возвышали они человѣка, не проясняли его духа, не дѣлали его нравственно чище и лучше, но дѣлали практически-полезнѣе и главное — безъ исключенія каждому были по плечу и доступны, ибо ничего не требовали они отъ человѣка, кромѣ физической его выносливости и силы. Да и понять ихъ было легко — такъ были они просты и ясны, ибо все заключалось въ нихъ единственно лишь въ сопоставленіи матеріальныхъ противоположностей, и возразить на нихъ нечего было, ибо основывались они на положительныхъ данныхъ. Слово «счастье» забылось, его смѣнили слова «благосостояніе» и «благополучіе», какъ «нужда» смѣнила «несчастье», а «свободу» — обязательность общественной дѣятельности при наличности представительныхъ собраній, и естественно, что все спуталось въ понятіяхъ людей и что поддались они «положительнымъ» и «трезвымъ» этимъ идеаламъ. И выроставшій именно въ это время, подъ «трезвымъ» этимъ вліяніемъ тогдашней литературы, Саша попалъ въ положеніе фальшивое и неловкое. Заодно съ своими сверстниками увлекался онъ идеалами 60-хъ годовъ или, вѣрнѣе, талантливымъ ихъ изложеніемъ, но не умѣлъ еще онъ понимать, что это не одно и то-же. Сердце его билось, слушая горячую, убѣжденную рѣчь писателей того времени, но онъ жить хотѣлъ, его душа звала его къ жизни, къ свободѣ, къ пользованію жизнью, къ наслажденію ея красотой, къ участью въ жизненномъ пирѣ, ко всѣмъ благамъ жизни. Согласить свои идеалы, упорно жившіе въ его сердцѣ, съ тѣми идеалами, которымъ покорился увлеченный его умъ — этого онъ не умѣлъ. Онъ не выработалъ еще себѣ никакого цѣльнаго міросозерцанія, которое помогло-бы ему остаться на дорогѣ его влеченій, и, не знающій той жизни, которая такъ влекла его роскошью своихъ наслажденій, онъ пытался пока примирить какъ-нибудь свой идеалъ жизни съ суровой проповѣдью писателей той эпохи. Съ тоской спрашивалъ онъ себя, что-же дурнаго въ его идеалѣ, почему не надо ему слѣдовать, почему, во что-бы то ни стало, непремѣнно надо ломать молодую страстную душу и зачѣмъ насильно отрывать ее отъ тѣхъ наслажденій, которыя сулили ей поэзія, красота, искусство, природа, общество, дружба и наконецъ — любовь, какъ горячее, безумное мечтаніе о чемъ-то и знакомомъ, и неизвѣстномъ вмѣстѣ. Взоръ его обращался къ прошлому и встрѣчалъ тамъ людей, болѣе или менѣе осуществившихъ въ своей жизни его идеалъ и не считавшихся ни на что негодными, презрѣнными и вредными тунеядцами. — «Почему-же тогда это было возможно, а теперь нѣтъ?» спрашивалъ онъ себя. И постоянно сбиваясь, уступая то одно, то другое изъ своего идеала, все пытаясь какъ-нибудь примирить его съ идеаломъ литературы, себѣ спасалъ онъ свое будущее такимъ, какимъ оно рисовалось ему въ его мечтахъ. Часто приходилось ему краснѣть за это будущее, но не въ силахъ былъ онъ измѣнить ему, и онъ считалъ нечестнымъ думать одно, а говорить другое. Его мучило то, что онъ не можетъ ни защитить своего идеала, ни опровергнуть идеала литературы. Идеалъ литературы поражалъ его трезвой своей осмысленностью, своей правдивостью и гражданской честностью. Его собственный идеалъ манилъ его своимъ просторомъ и роскошью. Предаться на сторону литературы онъ былъ не въ силахъ. Онъ охотно сознался-бы, что идеалъ литературы — единый честный и достойный слѣдованія, но что лично онъ, Александръ Алгасовъ, не въ силахъ ему слѣдовать по нравственному своему ничтожеству. Онъ охотно согласился-бы съ этимъ, если-бы могъ себя въ этомъ убѣдить. Но внутренній голосъ настойчиво твердилъ ему, что въ правѣ онъ желать своей личной жизни и желать ея такъ, какъ она рисуется ему, такою, какой онъ любитъ ее. Во имя чего-же лишали его этого права, во имя чего требовали отъ него самопожертвованія и такъ сказать самозакрѣпощенія? Во имя блага общаго? Но онъ не открещивается отъ этого общаго блага, онъ готовъ принести себя въ жертву ему всюду, гдѣ принесеніе это будетъ нужно. Зачѣмъ-же требуютъ его во что-бы то ни стало, торжественно провозглашая его цѣлью, вѣнцомъ и единымъ содержаніемъ земной нашей жизни?

И чѣмъ болѣе мучилъ его этотъ разладъ между внутреннимъ чувствомъ и внѣшнимъ ученіемъ, тѣмъ съ большей горячностью ухватился онъ за слова Вѣры Григорьевны о полной свободѣ каждаго въ его жизни — слова, которыя, какъ ему казалось, представляли почву примиренія для двухъ противоположныхъ ученій. Часто припоминалъ онъ эти слова и вдумывался въ нихъ, стараясь найти въ нихъ основаніе своимъ теоріямъ жизни. Основаніе это находилось, но желанное примиреніе не являлось, ибо идеалъ литературы все такъ-же оставался неуязвимымъ во всей суровой силѣ своей, и въ томъ-же ученіи Вѣры Григорьевны такія-же, казалось, основанія находилъ и для себя.

Но какъ-бы то ни было, а все болѣе и болѣе сливалось съ его душой ученіе Вѣры Григорьевны и все болѣе привлекало его. Освѣщенный этимъ ученьемъ, его собственный идеалъ получалъ болѣе силы и красоты. Это все-таки былъ шагъ впередъ. Саша желалъ большаго, онъ желалъ совершенно сравнять свой идеалъ съ идеаломъ литературы, показать, что оба они равно высоки и достойны уваженія. Это не давалась ему…

Еще упорнѣе сталъ онъ въ прошломъ искать подкрѣпленія своей теоріи. Все, что могъ, призывалъ онъ для ея украшенія. Болѣе всего останавливали его образъ молодаго Веневитинова и главное — свѣтлая личность Станкевича, воспользовавшагося всѣми благами жизни, даже и богатствомъ, вполнѣ насладившагося ею, по крайней мѣрѣ извѣдавшаго все, что онъ любилъ на землѣ, всѣ дорогія ему радости жизни. Все, что украшало этого человѣка — его горячее стремленіе къ истинѣ и къ самосовершенствованію, его любовь ко всему прекрасному, его нѣжное отношеніе къ людямъ и къ дружбѣ, его общительность и симпатичная веселость и наконецъ — благотворное его вліяніе на людей, все это привлекало и Сашу и было нераздѣльно съ его идеаломъ жизни. Почему-же какой-бы то ни было другой должна уступать эта жизнь въ нравственномъ совершенствѣ?

Саша не терпѣлъ и не зналъ сдѣлокъ. Онъ желалъ въ будущемъ чего-либо одного — онъ не признавалъ, да и не зналъ еще возможности прикрываться легкой поддѣлкой подъ идеалъ литературы, въ тайнѣ-же слѣдовать своему идеалу. Онъ желалъ наслажденья жизнью, но наслажденья полнаго, открытаго и съ вѣрой въ его красоту и законность — наслажденье-же изъ-за угла, съ оглядкой и страхомъ, не только не привлекало его, но даже отталкивало и пугало.

Все это было предметомъ горячихъ его споровъ съ Сережей и товарищами, и крайне мучительно всегда отзывались на немъ эти споры. Съ тоской утѣшалъ онъ себя, что пока еще въ правѣ онъ искать веселья и радостей, ибо жизнь далеко еще впереди для него, но плохое было это утѣшеніе, ибо трудно привыкшему уже къ работѣ мысли человѣку утѣшаться чѣмъ-то преходящимъ и временнымъ и не имѣющимъ будущности…

Вотъ о чемъ думалъ Саша, лежа на диванѣ, и то и дѣло мѣшались эти думы съ воспоминаніями о Вѣрѣ Григорьевнѣ, ибо на каждомъ шагу, при каждомъ сомнѣніи постоянно все обращался онъ къ ея словамъ, въ нихъ ища указаній и поддержки. Вообще, послѣ послѣдней этой бесѣды съ нею, не только уже красивую молодую женщину видѣлъ онъ въ ней, веселую и хорошенькую, но видѣлъ учителя, сказавшаго первое слово въ защиту его идеала, перваго человѣка, сочувственно отнесшагося къ этому идеалу, и еще дороже стала ему Вѣра Григорьевна. Съ отрадой вспоминая всѣ подробности ихъ недавняго знакомства, всѣ ея шутки и слова и всѣ веселыя минуты, которыя она дала ему, много и часто мечталъ онъ, какъ снова увидитъ ее лѣтомъ и снова будетъ глядѣть на нее и говорить съ ней… Объ одномъ лишь никогда не думалъ онъ — о ея поцѣлуѣ: сердце подсказало ему, что не любовью вызванъ этотъ поцѣлуй и не принадлежитъ слѣдовательно мечтамъ и воспоминаніямъ. Но сколько за то счастья давало ему воспоминаніе о томъ, какъ она обѣщала нарядиться для него и для него быть хорошенькой, и какъ дѣйствительно была она тогда хороша, съ черными глазами и русой косой, въ красивой легкой рубашкѣ…

Шумъ шаговъ вывелъ его изъ задумчивости: вошли Сережа и общій ихъ по гимназіи товарищъ, Бѣляевъ.

— А, Бѣляевъ, вотъ молодецъ, что зашелъ! воскликнулъ Саша, быстро вскакивая съ дивана.

— Я на Тверской поймалъ его и притащилъ сюда, сказалъ Сережа.

— Здравствуй, Алгасовъ! началъ Бѣляевъ. Что это ты валяешься? Такая погода, такъ и манитъ на улицу, гулять…

— Да что, не люблю я безъ цѣли по улицамъ шляться, а идти некуда было, отвѣтилъ Саша. А, калачи, и даже горячіе! радостно продолжалъ онъ, дотрогиваясь до положеннаго Сережей свертка.

— Нарочно даже извощика взялъ, что-бы горячими ихъ привезть, отозвался изъ глубины комнаты Сережа, чего-то искавшій у себя въ комодѣ.

— Отлично! съ довольной улыбкой снова заговорилъ Саша. Значитъ вмѣсто завтрака, славно чайку напьемся, кончилъ онъ и, позвавъ Василія, съиздавна приставленнаго къ нимъ веденяпинскаго двороваго парня, велѣлъ ему поставить поскорѣе самоваръ и принести сливокъ, масла, ветчины и сыра.

— Алгасовъ, знаешь, я иду съ вами сегодня въ театръ, обратился къ нему Бѣляевъ, когда онъ кончилъ свои распоряженія и отпустилъ Василія.

— Ты? А Куневичъ?

— Сегодня гости у Вельяшевыхъ, ну такъ, самъ посуди, пойдетъ ли онъ? съ улыбкой продолжалъ Бѣляевъ. Вчера еще отдалъ онъ мнѣ билетъ.

— Странно, какъ-же это онъ мнѣ не сказалъ, что у нихъ будутъ сегодня гости?

— Кажется, онъ и самъ, придя лишь изъ гимназіи, узналъ объ этомъ.

— Ну, да я радъ, а то соблазнился-бы, пожалуй, и опять прозѣвалъ-бы «Бѣдность не порокъ».

— А я такъ не радъ, перебилъ его Сережа. Тамъ весело будетъ и притомъ Орлова пѣть будетъ.

— Такъ что-же? Отдай кому-нибудь билетъ, вотъ и все… Басанинъ съ радостью возьметъ, я знаю…

— Что ужъ тутъ, не люблю я мѣнять своихъ плановъ, садясь, проговорилъ Сережа.

Василій принесъ между тѣмъ самоваръ, и, продолжая разговаривать, съ юношескимъ аппетитомъ принялись они всѣ трое за чай и вкусные свѣжіе калачи.

— Что мнѣ удивительно, началъ Бѣляевъ, что нашелъ Куневичъ въ Любочкѣ Вельяшевой? Совсѣмъ она не хороша…

— Ну, братъ, вы съ Сережой объ этихъ вещахъ ужъ не судите, много вы тутъ понимаете? серьезно возразилъ ему Саша. Она не красавица, это правда, но мила, умна и весела, всегда оживлена и весела — а это главное.

— Помнишь, какъ онъ замечтался о ней въ классѣ, все на Гораціѣ вензель ея выписывалъ, да и получилъ у Горбатова единицу?

— Ну Горбатовъ ужъ придирается къ нему, замѣтилъ Сережа. Куневичъ самъ переводитъ хорошо, что ему за чужими переводами слѣдить? Вѣдь это Горбатовъ только и можетъ придумать! Вотъ я и ни о комъ никогда не мечтаю, а тоже не слѣжу и не слушаю…

— А Куневича Горбатовъ съ прошлаго еще года не любитъ, когда — помнишь, Куневичъ заспорилъ съ нимъ, сказалъ Саша.

— Ты ему переводъ написалъ?

— А ну его, надоѣлъ онъ мнѣ съ своими переводами… Когда-нибудь на его-же урокахъ напишу, а то еще время для него терять!

— Да, въ прошломъ году и я-бы такъ разсуждалъ, а теперь ужъ нельзя. Развѣ не знаешь, какъ, онъ на выпускныхъ экзаменахъ свирѣпствуетъ?

— Пускай, не испугаетъ…

— Тебѣ хорошо, какъ у тебя за весь годъ ни одной даже тройки нѣтъ, а я такъ боюсь…

— Троекъ и у тебя, положимъ, нѣтъ, да вѣдь на экзаменахъ ты уже извѣстный трусъ, вмѣшался Сережа.

— Ничего, Бѣляевъ, не бойся! Еще какъ закутимъ съ тобой въ будущемъ году въ университетѣ! Вотъ набросимся тогда на театръ!

— Тоже, времени-то, пожалуй, еще тогда меньше будетъ… Вотъ Бодягинъ въ прошломъ году тоже мечталъ и о театрахъ, и мало-ли еще о чемъ, а теперь — нѣтъ! Видѣлъ я его на-дняхъ: говоритъ — трудно!

— Онъ математикъ, резонно замѣтилъ на это Саша. Имъ, да еще вамъ, филологамъ, ну такъ, а мы, юристы, мы народъ вольный, намъ не надъ чѣмъ карпѣть…

— За то что мы прочтемъ, что узнаемъ, въ какое море красоты мы окунемся! восторженно заговорилъ Бѣляевъ.

— Море? Какое море? съ недоумѣніемъ спросилъ Сережа, останавливаясь даже намазывать бывшій у него въ рукахъ кусокъ калача.

— Море классиковъ и ихъ рѣчи, всегда такой спокойной, изящной, красивой, всегда исполненной такой величавой простоты… Напр., обратилъ ты вчера вниманіе, у Саллюстія, въ главѣ…

— Пощади, Бѣляевъ! воскликнулъ Сережа. Неужели у Горбатова не надоѣли еще тебѣ эти Саллюстіи? Я думалъ, ты ради исторіи идешь на филологическій, докончилъ онъ, снова принимаясь намазывать себѣ калачъ.

— Исторія — да, исторія будетъ главнымъ моимъ предметомъ, содержаніемъ моей жизни, горячо заговорилъ Бѣляевъ. Но ради самой-же исторіи мало одной исторіи. Исторію мало знать, надо умѣть излагать ее. Возьми лучшихъ нашихъ историковъ и сравни ихъ ну хоть съ Ливіемъ или Цезаремъ. Сравни, напр., эту кашу-размазню Кудрявцева… Вотъ Guizot «Civilisation en Europe», продолжалъ онъ, беря лежавшую на стулѣ, оставленную Сашей книгу. Но даже и у него — гдѣ у него эта сжатость, эта сила, эта яркая красота, съ какой пишетъ свою исторію Цезарь? Цезаря ты прочелъ — и никогда уже ничего не забудешь, ни одной подробности, ни одной черты, ни одного слова… Но ни одного вѣдь лишняго слова и нѣтъ у него… Въ его разсказѣ люди живутъ, на твоихъ глазахъ они дѣйствуютъ, думаютъ, говорятъ — это не имена, это люди — ты видишь ихъ… И возьми нашего Петра, если-бы съ той-же сжатостью, съ той-же красотой и силой написать его исторію… Вотъ чего хочу я достигнуть…

И воодушевленный своими мечтами Бѣляевъ всталъ и заходилъ по комнатѣ.

— Исторія Петра уже написана, задумчиво возразилъ ему Саша. Что-же, передѣлывать ты ее будешь?

— А хоть-бы и такъ, восторженно продолжалъ Бѣляевъ, хоть-бы и такъ, что-бы еще ярче, еще болѣе великимъ и прекраснымъ выставить людямъ этого колосса…

— Врядъ-ли это нужно, тихо отвѣтилъ Саша. Петра мы уже знаемъ… И писать для одной лишь красоты слога…

— Красота всегда останется красотой… живо перебилъ его Бѣляевъ.

— Остается-то она — остается, да цѣна на нее упала, вотъ что! Не въ ней теперь суть… Да къ тому-же, если уже дѣло идетъ о красотѣ слога, право, мнѣ кажется, полезнѣе будетъ тебѣ проштудировать, ну хоть «Героя нашего времени», ибо въ концѣ концовъ писать свою исторію Петра ты все-таки будешь по-русски вѣдь, а не по-латыни…

— Но послушай, Алгасовъ, если-бы я только и говорилъ, что объ одной красотѣ формы и слога… Эта красота и въ изученіи ея, изъ ея проявленіи — она будетъ моей радостью, моимъ наслажденіемъ и отдыхомъ. Мое дѣло, которому я отдалъ себя и которымъ послужу моимъ ближнимъ — это узнать прошлое моей родины и сказать о немъ правду, сказать ее красиво, что-бы привлекательнѣе сдѣлать ознакомленіе съ нею и этимъ увеличить пользу, которую я принесу своими трудами. Ради этого буду я изучать совершеннѣйшіе оставленные намъ прошлымъ образчики красоты — и мой отдыхъ, мое наслажденіе, они послужатъ такимъ образомъ на пользу мнѣ и моимъ согражданамъ.

— Ну не знаю, Бѣляевъ, снова съ разстановкой началъ Саша, но если только будетъ у меня когда-нибудь дѣло, то такое дѣло, которое само дастъ мнѣ и радость, и наслажденіе, и отдыхъ, которое всего меня возьметъ себѣ… Иного-же дѣла я и самъ не возьму.

— Ты! Ты ужъ извѣстный эпикуреецъ…

— Нѣтъ, Бѣляевъ, Алгасовъ, пожалуй, и правъ, замѣтилъ Сережа.

— Прекрасно! Какое-же у тебя-то будетъ всепоглощающее такое дѣло?

— Т. е. подробностей я не знаю, что именно привлечетъ меня, какую спеціальность я выберу. Но вообще, моя будущность мнѣ нравится. Фабрика, шумная фабричная жизнь, постоянная производительная работа, кипучая дѣятельность — согласись, все это имѣетъ свою красоту!

— Хороша красота! Вонь и грязь….

— Да, не эстетическая, не красота глупѣйшихъ Овидіевыхъ метаморфозъ, но красота настоящаго живаго и полезнаго дѣла — вотъ какая красота.

— И при такомъ взглядѣ, началъ Саша, его дѣло само дастъ ему наслажденіе, и отдыхъ, оно станетъ не ремесломъ для него, а дѣломъ широкимъ и полезнымъ.

— Ну-ка, повѣдай намъ свое дѣло!

— Развѣ я говорю, что я къ какому-нибудь дѣлу или къ чему-нибудь готовлюсь?

— И что-же, это лучше по-твоему?

— Да, лучше, чѣмъ любить одно, а служить другому. И наконецъ, это значитъ оскорблять любимое, признавая его достойнымъ одной только платонической любви, а не служенія?

— Развѣ любовь къ поэзіи, къ красотѣ, развѣ это дѣло, требующее служенія?

— Если-бы рѣчь шла о красотѣ Гоголя и Лермонтова, я сказалъ-бы — нѣтъ; но та красота, о которой ты говоришь, мы должны изучать ее, что-бы оцѣнить и понять. Эта красота есть наука для насъ и требуетъ слѣдовательно служенія.

— Но если для меня эта красота — родная красота?

— Для тебя — да. Но вѣдь дѣятельностію мы зовемъ то, что мы дѣлаемъ для другихъ, а не для увеличиванія суммы собственнаго удовольствія.

— Нѣтъ, я все-таки остаюсь при своемъ, у меня будетъ дѣло, будетъ и наслажденіе, отдыхъ отъ дѣла, и отдыхъ наиболѣе для этого дѣла производительный и полезный… И одному только удивляюсь я, Алгасовъ. Ну Костыгинъ — это техникъ, матеріалистъ, отпѣтый человѣкъ, о немъ говорить нечего. Но какъ ты-то, думающій только о жизни, о наслажденіи, о красотѣ, какъ остаешься ты равнодушенъ къ идеальной этой красотѣ, которую находимъ мы у древнихъ?

— Потому-что я не знаю этой красоты, горячо заговарилъ Саша, вставая, потому-что твой Горбатовъ опротивѣлъ мнѣ съ ней до тошноты, потому-что адъютантомъ къ ней приставленъ скучнѣйшій и ни на что не нужный синтаксисъ, потому-что мнѣ не даютъ взглянуть на нее свободно, какъ на красоту, и сейчасъ я вижу въ ней уже не красоту, а всего-лишь разнообразные случаи приложенія синтаксиса съ его исключеніями да трудно-переводимые періоды, которые Герцогъ понимаетъ такъ, Ашантри — иначе, Дёберенсъ толкуетъ на третій ладъ, а я и вовсе никакъ не пойму, ибо, во-первыхъ, не то вдумываться въ нихъ и стараться ихъ понять, не то зубрить списокъ глаголовъ на si — tum и искать ихъ въ путаныхъ этихъ фразахъ… Во-вторыхъ-же, съ меня строже требуютъ правильнаго объясненія какого-нибудь gerundivus или ablativus absolutus, чѣмъ осмысленнаго перевода фразы — а я вовсе не желаю получать плохіе баллы. И наконецъ — страшно, Бѣляевъ, прямо страшно… Взгляни, напр., на Горбатова: это прекраснѣйшій человѣкъ, котораго нельзя не любить, хотя-бы за его искренность и любовь къ своему дѣлу — но развѣ это живой человѣкъ? А Студницкій, а Юнге? А что въ N-й гимназіи разсказываютъ про Эльпидифорова? Вотъ вѣдь куда ведетъ эта красота, т. е. не она, по-моему, а именно этотъ состоящій при ней ужасный мертвецъ-синтаксисъ… А всѣ эти комментаторы, эти Дёберенсы и Ашантри, эти ученѣйшія толкованія на цѣлыхъ страницахъ ничтожной и не стоющей вниманія какой-нибудь фразы — меня прямо въ дрожь бросаетъ при одномъ взглядѣ на эти комментаріи… Кто это завѣщалъ шкуру съ себя содрать да на ней Цезаря отпечатать? Кажется, Герцогъ. Помнишь, съ какимъ благоговѣйнымъ восторгомъ разсказывалъ намъ это Горбатовъ? Или дойти до состоянія того нѣмца, который написалъ 4 тома in folio De parlicula «а»? А еще кто-то всю жизнь сидѣлъ и считалъ и высчиталъ наконецъ, сколько разъ какое слово и какой оборотъ употребляются у какого писателя… И какъ сопоставишь все это съ единицей за ошибку въ употребленіи творительнаго падежа или за неправильный какой-нибудь супинъ, съ единицей, которая отзывается иной разъ на всей жизни человѣка… Какъ вспомню я дѣтскіе годы, второй и третій, и даже четвертый классы. Всякіе уроки бывали, всякіе предметы и всякіе учителя, но съ начала, Бѣляевъ, не зналъ и не помню я уроковъ, болѣе холодныхъ, унылыхъ и тоскливыхъ, какъ уроки латинскаго языка. Съ тоской, бывало, ждешь ихъ — и это не изъ страха, нѣтъ, точно также ждешь ихъ и зная даже урокъ. А когда, бывало, кончится этотъ урокъ — ну точно изъ холоднаго и сырого погреба прямо на солнце выйдешь!… Какъ любилъ я тѣ дни, когда латинскій урокъ былъ первымъ: сразу ужъ по крайней мѣрѣ свалишь съ себя эту обузу — ну и легко, такимъ свободнымъ весь день себя чувствуешь! Все это впечатлѣнія ранняго дѣтства, сейчасъ давно уже ничего этого нѣтъ, но и сейчасъ, какъ вспомнишь это — такъ холодно станетъ, холодно и сыро — именно таково всегда было мое ощущеніе при одномъ этомъ словѣ: латинскій урокъ. И ты хочешь, чтобы я любилъ эту красоту? Не могу, Бѣляевъ. И ты думаешь, я не чувствую, не понимаю ея? Нѣтъ, и очень даже понимаю, съ Горбатовымъ нельзя не почувствовать и не понять ея, да… да сердце не лежитъ ужъ къ ней…

Страстно проговорилъ все это Саша и замолчалъ, продолжая ходить по комнатѣ. Бѣляевъ тоже не сразу ему отвѣтилъ.

— Сердце не лежитъ, тихо началъ онъ наконецъ. Тебѣ бы все, чтобы сердце лежало…

— Какъ-же иначе? удивленно воскликнулъ Саша.

— Вѣками признана польза и необходимость изученія классиковъ, это признаютъ всѣ народы всего міра — мнѣ кажется, въ виду уже этого нельзя тутъ говорить о своемъ только сердцѣ и о своей любви…

— Пускай признаютъ, вяло отвѣтилъ Саша, я и не иду противъ этого признанія, видишь — учусь, и такъ учусь, что Горбатовъ мной доволенъ. Всѣ глаголы на si — tum знаю… Чего-же тебѣ еще?

— Всегда и во всемъ только думать о себѣ, о своемъ удовольствіи и о своемъ влеченіи — вотъ я что говорю, задумчиво продолжалъ Бѣляевъ. Такъ нельзя, Алгасовъ. Человѣкъ живетъ не для себя лишь одного, у него должна быть общественная цѣль впереди…

— Пусть хоть сердце по крайней мѣрѣ укажетъ эту цѣль, почти шопотомъ проговорилъ Саша.

— Указать ее долженъ разсудокъ, вставая, отвѣтилъ Бѣляевъ. Вотъ что, Костыгинъ, ты задачи Муромцеву сдѣлалъ? обратился онъ къ Сережѣ.

— Нѣтъ еще. А что?

— Да я-бы ихъ взялъ у тебя…

— Возьми мои, я ужъ сдѣлалъ, сказалъ Саша.

— Да ты, чай, навралъ что-нибудь?

— Что мнѣ врать-то? Это что Сережѣ Муромцевъ пятерки ставитъ, такъ ты ему одному и вѣришь? Не безпокойся, не хуже его знаемъ!

— Ну давай, да мнѣ и домой пора…

— Оставайся обѣдать, пригласилъ его Сережа. Что тебѣ дома дѣлать?

— Нѣтъ, ждать меня будутъ, да мнѣ еще позаняться нужно. Въ театрѣ увидимся.

Онъ взялъ задачи, простился и ушелъ. Саша снова улегся на диванъ и сталъ-было читать, но тотчасъ-же опять отбросилъ книгу.

— А чортъ возьми, воскликнулъ онъ, вскакивая съ дивана, досадно, что я прозѣвалъ сегодня вечеръ у Вельяшевыхъ!

— Что это, Вѣру-то Григорьевну ты на Любочку промѣнялъ? съ насмѣшливой улыбкой спросилъ его разбиравшій на столѣ бумаги и книги Сережа.

— Никого я не мѣнялъ… недовольнымъ голосомъ отозвался Саша.

— Чего-же тебѣ досадно?

— Сережа, да на бѣлокурую эту дѣвушку просто не наглядишься! Это она сначала только не очень красивой кажется, а вглядись въ нее, эти глаза, это оживленье, этотъ чудный смѣхъ…

— Смотрите, не подеритесь съ Куневичемъ!

— Ну вотъ, опять вздоръ говоришь!

— Ты всѣ задачи рѣшилъ, Саша?

— Всѣ, а что?

— И 543-ю?

— Да, это она съ виду только ужасной кажется. Всѣ уравненія можно сразу преобразовать, и она рѣшается очень легко.

— Ты куда логариѳмы дѣвалъ?

— Не знаю, посмотри тамъ на окнѣ…

Сережа сталъ дѣлать задачи. Саша вернулся на диванъ и погрузился въ чтеніе. Такъ прошло время до обѣда, послѣ котораго оба они переодѣлись и, наскоро напившись чая, пѣшкомъ отправились въ театръ.

Театръ! Кто не обязанъ ему лучшими минутами своей молодости, своей жизни! Но знаете-ли вы, что такое театръ? Если не помните по крайней мѣрѣ 60-хъ годовъ, то не знаете. Что за время это было тогда! Были молоды Ѳедотова и Никулина, Васильева была жива, въ цвѣтѣ силъ была Акимова, съ нами еще были незабвенные Садовскій, Шумскій, Самаринъ и Живокини, единственный, незамѣнимый… Быть можетъ, явится второй Тальма, второй Гаррикъ, повтораго Живокини уже не будетъ, и это не громкія только слова, кто помнитъ этого артиста — всякій согласится съ этимъ. Кто не хохоталъ надъ Живокини-Юпитеромъ, переодѣтымъ мухой (Орфей въ аду), кто забудетъ Живокини-Загорѣцкаго, Живокини-Кочкарева, Живокини-Груміо (Укрощеніе строптивой), Живокини, оживлявшаго каждый самый пустой водевиль, наконецъ Живокини-боярина въ «Снѣгурочкѣ», въ пьесѣ, шедшей въ его послѣдній бенефисъ! И при его жизни мы не цѣнили Живокини, мы осмѣливались равнодушно пропускать спектакли съ лучшими его ролями, мы осмѣливались обвинять его въ буффонствѣ, въ шаржѣ, его — олицетворенную простоту, олицетворенный смѣхъ и комизмъ! И тогда лишь узнали мы истинную его цѣну, когда смерть похитила его у насъ, только тутъ догадались мы, кого мы лишились. Миръ тебѣ, незабвенный артистъ! Ты давалъ намъ чистѣйшія радости, чистѣйшее веселье, ты давалъ намъ отраду забвенія, хоть на минуту помогалъ ты намъ оторваться отъ тоскливой и скучной суеты нашей будничной жизни, и ты, ты одинъ давалъ намъ минуты искренняго, задушевнаго, чистаго смѣха! За все, за все спасибо тебѣ!

И это было не случайное только собраніе въ одномъ мѣстѣ большаго числа геніальныхъ артистовъ. Вильде, Петровъ, Никифоровъ, Ѳедотовъ и другіе подобные считались тогда во второмъ ряду — и вмѣстѣ они образовывали труппу, старую, выросшую на той-же сценѣ, годами съигравшуюся и сжившуюся, богатую традиціями и опытомъ, многочисленную, разнообразную труппу, которой всякая пьеса одинаково была по силамъ — и трагедія Шекспира, и французскій водевиль. И дѣйствительно, помимо генія исполнителей, тогдашній театръ блестѣлъ своимъ репертуаромъ. Шекспиръ, Мольеръ, Шиллеръ, Грибоѣдовъ, Гоголь, Островскій — не тотъ пережившій себя старикъ, который потомъ, въ концѣ 70-хъ и въ 80-хъ годахъ, въ это жалкое время идолопоклонства и безсилія, съ такимъ трескомъ разъигрывалъ роль извѣстнаго, попавшаго въ дворяне Ѳомы, но Островскій, великій авторъ «Грѣхъ да бѣда» и «Бѣдность не порокъ» — вотъ чьи пьесы давались тогда, и давались не въ силу разсудочныхъ соображеній и не для громкой только фразы, а потому, что могли идти — и дѣйствительно шли — блестящимъ образомъ, просто и живо, съ рѣдкимъ совершенствомъ и замѣчательнымъ ensemble’емъ. Подъ сѣнью этихъ славныхъ именъ проходили авторы болѣе мелкіе, гдѣ въ живомъ и страстномъ исполненіи геніевъ видѣли мы самихъ себя, свои слабости и обыденную нашу жизнь съ ея мелочами и волненіями — и ни одна пьеса не казалась тогда скучной, ни одна самая плохая не проходила безполезно и даромъ, не давъ намъ нѣсколькихъ часовъ дѣйствительно-художественнаго наслажденія.

Какъ рвалась тогда молодежь въ театръ! Кто скажетъ, сколько добра далъ онъ ей, сколько развилъ въ ней чувства красоты и правды! Тогда не шумѣлъ и не хлопалъ раекъ каждой пошлой выходкѣ, каждому неумѣстному фарсу или грубой площадной остротѣ — руководимый молодежью, студентами того времени, въ пониманіи прекраснаго раекъ не отставалъ тогда отъ перваго ряда креселъ, единаго, не поощряющаго нынѣ пошлостей на сценѣ, единаго, оставшагося еще строгаго судьи, скупаго на похвалы и чуткаго къ правдѣ. Что за праздникъ бывалъ для насъ тогда, если появлялись на афишѣ: «Грѣхъ да бѣда», «Бѣдность не порокъ», «Воспитанница», «Гроза», «Ревизоръ», «Женитьба», «Горе отъ ума», «Тартюфъ», «Продѣлки Скапена», «Сватьба Кречинскаго», «Ребенокъ» — да развѣ перечтешь? Десятки разъ видѣли мы любимыхъ своихъ актеровъ въ ихъ лучшихъ роляхъ, бенефисы этихъ актеровъ привлекали насъ именно этими ролями, а не новизной пьесъ и не рангомъ автора, и, жадная до каждаго случая лишній разъ видѣть Садовскаго въ роли Любима Торцова, Краснова или Осипа, Шумскаго въ роли Хлестакова или Кречинскаго, публика наполняла бенефисные спектакли, не боясь переплатить лишнее и за старыя иной разъ пьесы — впрочемъ, и цѣны тогдашнихъ бенефисовъ, и самого даже Садовскаго, были таковы, что разсмѣшили-бы только теперь и второстепеннаго даже какого-нибудь актера… Ни десятковъ лавровыхъ вѣнковъ, ни сумасшедшихъ этихъ подарковъ, ставшихъ обязательной уже теперь принадлежностью каждаго самаго даже ничтожнаго бенефиса, ни безобразнаго хлопанья безъ разбора всѣмъ и каждому отъ начала и до конца пьесы, ни безконечныхъ надоѣдливыхъ вызововъ, противъ которыхъ вынуждены даже были принять наконецъ полицейскія мѣры — ничего этого не знали тогда: апплодисменты, вызовъ, лавровый вѣнокъ — тогда это были рѣдкія, дѣйствительно уже заслуженныя и потому крайне почетныя и дорогія для артиста награды. И какъ цѣнились тогда эти награды, съ какимъ уваженіемъ относились къ нимъ артисты!… Да, никто изъ нихъ не позволилъ-бы себѣ тогда нахально раскланиваться на вызовы другого актера, выходя въ его хвостѣ, какъ постоянно дѣлается это теперь. И чѣмъ ниже падаетъ труппа, тѣмъ шумнѣе и многочисленнѣе становятся съ каждымъ годомъ оваціи… веселаго райка.

Тогда держался еще наивный и милый обычай прежнихъ годовъ: передъ бенефисомъ одна за другой обязательно всегда давались три пьесы, въ которыхъ были лучшія роли бенефиціанта — какъ-бы съ тѣмъ, чтобы напомнить о немъ публикѣ и привлечь на него ея вниманіе, и вдвойнѣ праздникомъ такимъ образомъ тогда были для насъ бенефисы.

Да, хорошее это было время тогда, и если вообще нельзя не любить театра, то тогда это было окончательно уже невозможно.

Помню я одну зиму: вниманьемъ публики овладѣли двѣ пьесы и шли, чередуясь, почти всю зиму. И не даромъ… А тамъ еще немного — и начинается паденье стараго театра: первымъ поразившимъ его ударомъ была смерть П. М. Садовскаго въ 1872 году. Затѣмъ одинъ за другимъ стали сходить въ могилу великіе артисты 60-хъ годовъ, пошли новомодныя какія-то пьесы, съ каждымъ годомъ все ничтожнѣе, неинтереснѣе, притязательнѣе и мельче, воцарились въ театрахъ новые какіе-то порядки, въ труппу толпами стали пробираться прекрасные какіе-то незнакомцы изъ провинціи — и все ниже и ниже сталъ опускаться Малый Московскій театръ. Теперь и узнать уже его нельзя. Теперь частные театры съ разношерстными и сбродными своими труппами, они уже соперничаютъ съ нимъ, и даже съ успѣхомъ…

Саша любилъ театръ до страсти. Все забывъ, весь отдавшись дѣйствію, неподвижно устремившись на сцену, слѣдилъ онъ всегда за ходомъ пьесы и за игрой актеровъ, и не смотря на свою молодость, онъ былъ тонкимъ цѣнителемъ этой игры. Хорошая игра производила на него впечатлѣніе сильное и глубокое, долгое время остававшееся нетронутымъ и свѣжимъ, а иной разъ ложившееся на душу неизгладимыми чертами. Въ своемъ другѣ Сережѣ онъ всегда находилъ сочувствіе своему восторгу и, вернувшись изъ театра, уже въ постели, цѣлые часы еще говорили они, вспоминая и обсуждая только-что видѣнное, горячо иногда споря изъ-за незначительнаго даже какого-нибудь, но не одинаково ими понятаго мѣста. И долгіе эти разговоры превращали однажды увидѣнное въ прочное уже ихъ достояніе.

Когда не съ кѣмъ раздѣлить впечатлѣнія, которое произвела на васъ книга или пьеса — книга или пьеса эта легко скользнутъ по душѣ вашей; вы задумаетесь надъ нѣкоторыми мѣстами, даже надъ цѣлымъ, но ничьи уже возраженія не заставятъ васъ дольше остановиться на прочитанномъ и глубже вдуматься въ него. Совсѣмъ иное, если вы передаете ваше впечатлѣніе другому, но когда есть вамъ съ кѣмъ обсудить прочитанное и поспорить о немъ — какой ясный, глубокій слѣдъ оставитъ оно тогда на душѣ вашей, какъ сознательно отдѣлите вы хорошее отъ дурнаго, вѣрное отъ невѣрнаго, какъ поймете и усвоите цѣлое, какими дорогими станутъ для васъ не просто лишь поправившіяся, но понятныя и полюбившіяся мысли писателя.

У Саши и Сережи и у ихъ друзей — Куневича и Бѣляева, ни одна пьеса, ни одна книга не обходилась безъ всестороннихъ обсужденій и горячихъ споровъ. Въ этихъ спорахъ крѣпла ихъ молодая мысль, и не въ латинскихъ классахъ, а тутъ, обсуждая нелѣпые даже какіе-нибудь простонародные разсказы Григоровича, романы Загоскина или пустыя пьесы Дьяченко — тутъ зрѣли они.

XII.

Такъ шла московская жизнь обоихъ друзей. Утромъ они отправлялись въ гимназію, гдѣ уроки мѣшались съ веселымъ смѣхомъ и оживленной болтовней съ молодыми товарищами. Потомъ отдыхъ, чтеніе, обѣдъ, а тамъ приготовленіе уроковъ — и такъ каждый день. Сережа готовился основательно; Саша учился бойко, но безъ всякаго блеска. Онъ не былъ изъ первыхъ и не искалъ даже этой чести. Сережа всегда шелъ впереди его. Но Саша и выѣзжалъ за то исключительно только на блестящихъ своихъ способностяхъ: никто не хотѣлъ вѣрить, какъ мало времени посвящаетъ онъ на приготовленіе уроковъ. Онъ не былъ лѣнивъ, но прилежаніе не привлекало его. Онъ и не стараіся о пріобрѣтеніи незыблемымъ познаній на вѣки-вѣковъ, но общій духъ ученья, какъ совокупности основныхъ обо всемъ понятій — вполнѣ воспринялъ онъ его, и то развитіе, которымъ отражается это ученіе на душѣ человѣка — оно было у него широко и многосторонне. Почти навѣрно можно сказать, что скоро-же по окончаніи курса не въ состояніи уже будетъ онъ передать всѣхъ событій войнъ Алой и Бѣлой розы или припомнить, въ какой именно компаніи отличился Монтекукули, что не рѣшитъ уже онъ мудреной задачи съ логариѳмами и не перечислитъ всѣхъ притоковъ Миссиссипи, ни даже Рейна и т. д. въ томъ-же родѣ, но ни въ какой уже книгѣ не заплутается онъ и ни въ какомъ случаѣ не пойдетъ къ сосѣду за справкой и мнѣніемъ.

Саша и Сережа взаимно много облегчали другъ другу ученіе. Быстрота соображенія и блестящія способности соединялись тутъ съ умомъ положительнымъ и холоднымъ и съ рѣдкимъ прилежаніемъ, и плодомъ этого являлось то, что Сашѣ ученье давалось еще легче, а Сережа еще основательнѣе усваивалъ всѣ предметы.

Но гораздо болѣе своего друга посвящалъ Саша времени чтенію, чтенію самому разнообразному, куда входили словесность, исторія, путешествія, естественныя науки — и трудно передать, какое множество книгъ прочелъ онъ, будучи еще въ гимназіи. Съ помощью разговоровъ и споровъ чтеніе это переработывалось у него въ развитіе еще болѣе широкое и полное, чѣмъ то, которое дала-бы ему одна только школа.

Съ товарищами онъ жилъ хорошо и дружно. Онъ любилъ ихъ; всего дружнѣе былъ онъ съ Бѣляевымъ и веселымъ ровесникомъ своимъ Куневичемъ, да развѣ еще съ юнымъ и, какъ дѣвочка, хорошенькимъ Вельяшевымъ, 17-ти лѣтняя сестра котораго чарующимъ своимъ весельемъ такъ увлекала товарищей брата. Но и съ остальными товарищами одинаково хорошъ былъ Саша, хотя и рѣже видался съ ними внѣ гимназіи. Онъ любилъ ихъ шумную молодую толпу, ихъ безпечное веселье, свѣтлыя надежды и живые разговоры, и часы, проведенные имъ въ гимназіи, были лучшими часами московскихъ его дней. Въ свою очередь и товарищи любили его, любили за живой его умъ, постоянное веселье и всегдашнюю готовность помочь, за всѣ его свойства хорошаго товарища. Общей жизнью жили они, безпечной и дѣятельной, шумной и веселой, полной радостныхъ надеждъ и свѣтлыхъ ожиданій, въ виду розоваго будущаго — и незамѣтно быстро мелькали счастливые ихъ дни, одинаково украшенные прелестью опредѣленной работы и отрадой безпечнаго отдыха.

Да, славное это время, лучшее время жизни! Кто не вспоминалъ тебя потомъ, въ самомъ водоворотѣ жизненнаго омута, измученный тоской, пустотой, безцвѣтностью, пошлостью, грязью, борьбой, разочарованіями — всѣми тѣми розами, которыми въ такомъ щедромъ изобиліи усыпанъ нашъ жизненный путь! Кто не обращался къ тебѣ мыслью и сердцемъ, время чистыхъ надеждъ и горячихъ стремленій?

А въ юности съ какимъ страстнымъ нетерпѣніемъ ждемъ мы жизни и вступленія въ жизнь, какъ мечтаемъ о ней, въ какихъ радужныхъ краскахъ намъ рисуется она… Да и не это-ли ожиданіе составляетъ лучшее юности?

Многое и разное просятъ юноши у жизни, и всѣмъ даетъ она успокоительный отвѣтъ. Она Сашѣ обѣщаетъ годы, исполненные страсти и бурь, Сережѣ — тихіе трудовые дни въ кругу друзей и семейства. Просящему денегъ показываетъ она впереди грандіозныя аферы, герою сулитъ лагерную жизнь, шумъ сраженій и громкую военную славу, кутилу манитъ чарами радостныхъ оргій. Она зоветъ юношу любить людей, говоря ему о нихъ одно только хорошее, она одушевляетъ его на борьбу со зломъ, подавая ему надежду въ несомнѣнной побѣдѣ, она-же заставляетъ его любить добро и коварно нашептываетъ ему, что добро царствуетъ въ мірѣ. А какъ волнуетъ она его сладкими грёзами любви, въ такой свѣтлой красотѣ, въ небесной такой прелести являя ему ея восторги? Что за дѣло, что не сбудутся эти мечтанья, что, какъ день — прекрасная и такая чуткая ко всему прекрасному и свѣтлому дѣвушка превратится въ растрепанную, мелочную, сварливую жену, что герой продремлетъ свою жизнь подъ сѣнью Губернскаго Правленія, что кутилу ждетъ нищета и усталость, а неминуемое разочарованіе — всѣхъ, каковы-бы ни были юношескія мечты ихъ? Что за дѣло до этого? Но въ свое время мечты и надежды эти даютъ жизнь и красятъ ее.

Въ такомъ именно радостномъ и свѣтломъ настроеніи были Саша и его товарищи, и чѣмъ ближе подходила весна, тѣмъ болѣе оживлялись они. Ближе и ближе становилось студенчество, ихъ завѣтная мечта во все время долгаго гимназическаго пути.

Весна помогала этому одушевленію. Теплая и свѣжая, какъ нельзя болѣе подходила она къ настроенію юношей. Особенно вечеромъ, когда стихалъ городской шумъ, пріятная свѣжесть смѣняла дневную пыль и городъ засыпалъ въ прозрачныхъ сумеркахъ, мало-по-малу переходящихъ въ прозрачную-же ночь — особенно въ такіе вечера хочется жить и чувствовать, что живешь. Въ такіе вечера нельзя сидѣть дома, поневолѣ бросались занятія и друзья толпой шли гулять или въ заманчиво зеленѣвшій противъ ихъ оконъ Александровскій садъ, или-же въ тихій, величаво возвышавшійся въ полу-сумракѣ Кремль, а по праздникамъ и еще дальше, совсѣмъ куда-нибудь за городъ. На свѣжемъ весеннемъ воздухѣ, среди оживающей природы, еще болѣе одушевлялись тутъ юноши, еще оживленнѣе и веселѣе становились ихъ мечты и разговоры, и еще болѣе красили имъ прогулки эти разговоры.

Но дни идутъ за днями, прошла Святая, вотъ и май, и послѣдній актъ академическаго года — экзамены. Такъ надоѣвшіе за зиму классы закрыты. Занятія пошли лихорадочнѣй, но свободнѣе. Смутная тревога постоянно смѣняется торжествомъ и радостью. Радуютъ и удачные отвѣты, и удавшіяся ловкія продѣлки, что-бы скрыть отъ экзаменаторовъ кое-какія прорѣхи въ знаніи. Горе провалившихся товарищей принимается почти равнодушно, ибо слишкомъ уже занятъ въ эти дни каждый собственной рѣшающейся участью. Столько лѣтъ манившее къ себѣ будущее вдругъ стало завтрашнимъ днемъ. Мгновенныя радости по этому поводу тонутъ въ лихорадочныхъ занятіяхъ, но какъ пріятно за то урвать у этихъ занятій нѣсколько часовъ, часы эти радуютъ, какъ отдыхъ и какъ молодечество вмѣстѣ.

Серьезные и озабоченные, сходятся юноши на экзаменъ. Ни слова посторонняго, одинъ только разговоръ у всѣхъ, одна дума — о томъ предметѣ, изъ котораго предстоитъ отвѣчать. Тревожно провѣряетъ каждый свои познанія, поневолѣ задумываясь о тѣхъ параграфахъ, которые не совсѣмъ твердо извѣстны. Лихорадочно раскрываются книжки на подобныхъ страницахъ, но до ученія-ли тутъ, когда кругомъ возбужденные товарищи, когда хочется поговорить и съ тѣмъ, и съ этимъ, узнать и ихъ надежды и шансы…

Но вотъ входятъ экзаменаторы. Все смолкаетъ. Невольный страхъ овладѣваетъ самыми храбрыми, самыми даже подготовленными. Молча слѣдитъ каждый за отвѣтами товарищей, молча ждетъ своей очереди. Но все кончилось благополучно, еще одинъ удачный экзаменъ приблизилъ къ желанной цѣли — и весь остатокъ этого дня отдается радости и отдыху, прогулкамъ и разговорамъ, юноши празднуютъ свое торжество и удачу. Но на слѣдующій день новыя лихорадочныя занятія смѣняютъ праздникъ и новыя тревоги занимаютъ мѣсто недавней радости.

Кто не помнитъ этого, горячимъ молодымъ сердцемъ кто не переживалъ этихъ страховъ и радостей, кто не боялся экзаменовъ? Развѣ-что аккуратные, прилежные какіе-нибудь мальчики, всегда аккуратно готовящіе все, что задано учителемъ, аккуратно все переписывающіе изъ общей черновой тетради по подлежащимъ чистовымъ, аккуратно держащіе въ памяти все, прежде выученное, терпѣніемъ, прилежаніемъ и аккуратностью добивающіеся первыхъ мѣстъ въ гимназіи и золотыхъ ея медалей и ни капли мысли, ни на грошъ души и страсти не вносящіе въ свое ученіе — только эти не боятся экзаменовъ. Но такіе и въ жизни всегда останутся не болѣе, какъ аккуратными, прилежными мальчиками — за людей считать ихъ нечего… даже и для статистики.

Кончены экзамены. Конца нѣтъ счастью, гордости, восторгу и торжеству! Прощай, школа, прощай, отрочество! Спасибо тебѣ за все, за все, что ты дало хорошаго, за всѣ твои мечты и надежды, за безпечные твои дни и за всѣ данныя тобою радости! Жизнь наступила. Что-то дастъ она? Но что-бы ни ждало тамъ, въ будущемъ, а тутъ, на порогѣ этого будущаго, она хороша, обольстительно, чудно хороша и свѣтла, эта жизнь, и невольно радуешься ей, съ невольной страстью рвешься ей на встрѣчу…

XIII.

Саша и Сережа были въ полномъ еще чаду недавняго своего торжества и не успѣли еще они опомниться отъ своей радости и освоиться съ ней, когда они подъѣзжали уже къ Сараямъ. Тревожно бились ихъ сердца при мысли, что вотъ еще нѣсколько часовъ — и они будутъ дома и съ родными подѣлятся своей радостью. Живо воображали они, какъ отразится эта радость на родныхъ лицахъ, какъ будутъ эти родные радоваться ихъ радостью, гордиться ихъ успѣхомъ, торжествовать ихъ торжество. Улыбки и поцѣлуи, съ которыми ихъ встрѣтятъ, заранѣе уже наполняли ихъ весельемъ и счастьемъ.

А пароходъ величественно плылъ по рѣкѣ, вдоль гористыхъ, покрытыхъ дремучимъ лѣсомъ береговъ. Саша и Сережа стояли на палубѣ. Пароходъ подходилъ къ тому мѣсту, гдѣ рѣка, подъ самымъ почти городомъ, дѣлаетъ крутой поворотъ вокругъ высокой горы, скрывающей городъ. Издали еще виднѣется эта гора, маня своей близостью; долго подходилъ къ ней пароходъ, долго огибалъ ее — и сразу, при поворотѣ, картина измѣнилась: лѣсистые холмы уступили мѣсто необозримому лугу, и тамъ гдѣ-то, вдали, въ концѣ этого луга, показались на полу-горьѣ кресты городскихъ церквей и большіе дома, выглядывавшіе изъ-за зелени окружавшимъ ихъ садовъ. Сады эти покрывали весь изрытый оврагами скатъ горы, а подъ ними, почти у самой рѣки и снова среди множества яблонь, грушъ и сливъ, безпорядочной кучкой тѣснились бѣдныя и сѣрыя мѣщанскія хижины.

Напряженно глядя впередъ, стояли юноши, не спуская глазъ съ приближающагося города, и живописный, прихотливо и на просторѣ раскинувшійся по волнистой покатости холма, съ каждой минутой все яснѣе выступалъ онъ передъ ними.

— Вотъ и наши лошади, взволнованнымъ голосомъ проговорилъ Сережа, вглядываясь въ толпу, ожидавшую у пристани прибытія парохода. Это Максимъ за нами выѣхалъ…

— Да, теперь ужъ скоро, Сережа… съ тѣмъ-же волненіемъ и невольнымъ какимъ-то трепетомъ отвѣтилъ ему Саша.

Ихъ приготовленныя вещи давнымъ уже давно лежали возлѣ нихъ — съ утра еще позаботились они, что-бы ничто не помѣшало имъ сойти съ парохода тотчасъ-же, какъ только онъ причалитъ.

Но вотъ наконецъ и городъ Сараи. Медленно подошелъ пароходъ къ пристани. Двѣ толпы стояли здѣсь другъ противъ друга: на пароходѣ пассажиры сбились въ одну кучку, на пристани всѣ эти встрѣчающіе, провожающіе, уѣзжающіе, гуляющіе, продающіе, работающіе и т. д. тоже стѣснились какъ можно ближе къ водѣ. За пристанью разстилался плоскій песчаный берегъ, который нѣсколько далѣе почти сразу переходилъ въ крутой глиняный обрывъ. На верху этого обрыва стоялъ большой каменный домъ съ балкономъ и зеленой крышей. Сбоку былъ виденъ глубокій оврагъ, сейчасъ-же за которымъ, скрывая собой городъ, спускались по отлогой покатости тѣнистыя садовыя аллеи. Кое-гдѣ виднѣлись изъ-за деревьевъ части домовъ и кресты церквей. Надо всѣмъ возвышались купола стариннаго собора.

Не безъ труда протолкались юноши къ ожидавшему ихъ тарантасу, и еще болѣе разжигала ихъ нетерпѣніе вынужденная эта медленность. Радостно вздохнули они, усѣвшись наконецъ въ тарантасъ, но и тутъ еще не кончилось испытаніе: дорога на верхъ шла по дну вышеупомянутаго оврага и принадлежала именно къ тѣмъ, которыми съ такимъ щедрымъ избыткомъ надѣлена наша Русь и которыя полезны единственно въ томъ лишь, что съ успѣхомъ могутъ служить для испытанія терпѣнья и рессоръ. Владѣльцы патентованныхъ заграничныхъ рессоръ не рѣшались осмѣлиться на путешествіе по этой дорогѣ, и терпѣніе человѣка, имѣющаго впереди одну только скуку на постояломъ дворѣ — и оно не выдерживало этого душу надрывающаго переѣзда. На глазахъ Саши выступили даже слезы досады.

Но вотъ всѣ напасти миновали, самый городъ остался позади и быстро катится тарантасъ по гладкой большой дорогѣ, въ тѣни старыхъ раскидистыхъ березъ. Далеко, на самомъ горизонтѣ, стала показываться зеленая крыша Веденяпинскаго дома. Нетерпѣніе и радость путниковъ росли по мѣрѣ этого приближенія. Радостная улыбка не покидала ихъ.

Еще издали увидѣли они шедшее по дорогѣ общество. Сердце не обмануло ихъ: сразу узнали они своихъ родныхъ и оба въ одно время закричали кучеру, чтобы онъ ѣхалъ какъ можно скорѣе. Тройка помчалась во весь карьеръ. Надя и Соня бѣжали на встрѣчу тройкѣ.

Радостныя восклицанія, поцѣлуи, объятія, поздравленія, вопросы, улыбки посыпались тутъ-же, на дорогѣ, въ тѣни березъ и подъ открытымъ небомъ. Со слезами обнялъ Семенъ Степановичъ обоихъ юношей, благодаря ихъ за ихъ успѣхи и за этотъ доставленный ему счастливый день. Ольга Александровна тоже поцѣловала и перекрестила ихъ.

— Вотъ привелъ Господь и студентами васъ увидѣть, съ счастливой улыбкой говорилъ Семенъ Степановичъ, не переставая съ гордостью глядѣть на нихъ. А давно-ли, кажется, въ гимназію я васъ отвозилъ? Ну слава Богу! продолжалъ онъ, крестясь. Не пропали мои хлопоты, за все вы мнѣ заплатили! Теперь вы ужъ на ногахъ, теперь я могу и умереть спокойно. Вамъ я уже больше не нуженъ, а сестры при васъ останутся…

— Ну вотъ, папа, такой день счастливый, а ты вотъ о чемъ заговорилъ…

— Да нѣтъ, я такъ только, а заговорюсь я, потому-что радъ ужъ очень. Знаешь, Саша, грустно умирать, оставляя дѣтей-подростковъ, изъ которыхъ неизвѣстно еще, что выйдетъ, которымъ нужна еще поддержка, которыхъ можетъ погубить каждый послѣдній пустякъ, а теперь я вамъ уже не нуженъ…

— Нуженъ еще, нуженъ, папа, говорилъ Саша, цѣлуя его.

— Нѣтъ, да и самъ ужъ не стану я мѣшаться въ ваши дѣла. Сами придете за совѣтомъ — хорошо, а нѣтъ — какъ хотите, теперь ваша ужъ воля. Теперь пора ужъ самимъ вамъ понимать, что добро и что зло. Живите безъ няньки, ошибайтесь, платитесь за ошибки — но безъ этого ужъ нельзя, только этимъ путемъ и станете вы людьми…

Семенъ Степановичъ замолчалъ. Нѣсколько минутъ молчали и всѣ.

— А что Бачурины, папа? первый прервалъ это молчаніе Саша.

— Они пріѣдутъ, и всѣ пріѣдутъ, даже и Аделаида Филипповна…

— Какъ, и она тоже?

— Пріѣдетъ, и еще съ ними баронъ Нобель, двоюродный ея братъ, сынъ генерала Нобеля.

— Кто онъ такой?

— Молодой офицеръ, года на четыре, на пять по-старше васъ. Видывалъ я его въ Петербургѣ… Ничего… Вотъ увидишь. Они скоро должны пріѣхать, ихъ ждутъ на той недѣлѣ.

— Вотъ какъ, значитъ мы весело проведемъ лѣто!.. Я радъ Бачуринымъ…

— Саша, на-дняхъ у насъ Вѣра Григорьевна была, вдругъ вмѣшалась въ разговоръ Соня, съ дѣтскимъ нетерпѣніемъ все порывавшаяся скорѣе сказать это брату. Она спрашивала о тебѣ, торопливо продолжала Соня. Она скоро опять хотѣла пріѣхать…

— Да? тихо произнесъ онъ въ отвѣтъ сестрѣ.

Давно уже хотѣлось ему спросить про Вѣру Григорьевну, но юношеская застѣнчивость все удерживала его отъ этого вопроса, и онъ былъ очень радъ, что Соня сама заговорила о ней. Всю дорогу не покидала его мысль о Вѣрѣ Григорьевнѣ. Въ Москвѣ, и особенно въ горячее послѣднее время, множество иныхъ впечатлѣній овладѣло страстной его мечтой и нѣсколько заслонило отъ него образъ Вѣры Григорьевны, но чѣмъ ближе становился конецъ московской его жизни, тѣмъ ярче воскресалъ этотъ образъ въ его сердцѣ и тѣмъ томительнѣе становилось нетерпѣливое его желаніе поскорѣе увидѣть ее или хоть услышать о ней. Съ тѣмъ-же мечтательнымъ восторгомъ продолжалъ онъ любить ее, съ той-же страстью вспоминая о ея красотѣ, съ тѣмъ-же волненіемъ ожидая веселаго ея кокетства и такъ же искренно преклоняясь передъ ней, какъ передъ учителемъ и человѣкомъ — въ этомъ отношеніи ничего не измѣнила въ его чувствѣ разлука и нисколько его не ослабила. И весь такъ и ожилъ онъ, услышавъ о ней, тревожно и радостно забилось его сердце, яркая краска мгновенно залила его лицо — и, чтобы скрыть свое смущеніе, тотчасъ-же съ усиленнымъ интересомъ сталъ онъ разспрашивать о хозяйствѣ, объ охотѣ, о лошадяхъ, о садѣ, обо всѣхъ съ дѣтства ему знакомыхъ домашнихъ мелочахъ. Семенъ Степановичъ, Ольга Александровна и Соня еле успѣвали отвѣчать на его вопросы, наперерывъ спѣша поскорѣе разсказать ему все, о чемъ онъ забылъ или не успѣлъ еще спросить.

Сережа шелъ рядомъ съ Надей. Вдвоемъ они говорили о томъ-же, объ исходѣ экзаменовъ, о предстоящемъ лѣтѣ, о домашнихъ новостяхъ. Надя очень обрадовалась ему. Съ улыбкой разсматривала она начинающаго мужать юношу, довѣрчиво говоря ему все, что было у нея на сердцѣ. Быть можетъ, и дѣйствительно полюбила-бы она его, еслибы она не привыкла видѣть въ немъ не просто товарища дѣтства, а брата, такого-же брата, какъ и Саша. Въ этой братской привязанности замерла возникающая любовь 16-лѣтней дѣвочки, какъ замерло въ той-же привязанности и первое увлеченіе Сережи. Спокойно шелъ онъ теперь возлѣ Нади, откровенно, какъ другу и сестрѣ, высказывая ей всѣ свои мысли и надежды. Отъ недавняго его увлеченія осталась тихая и особенно какая-то теплая привязанность, еще свѣтлѣе дѣлавшая братскую его любовь.

Такъ разговаривая, дошли они до дома.

Возвращеніе въ родное гнѣздо — это не просто возвращеніе домой. Родное гнѣздо — это не жилище только, это домъ, гдѣ каждая послѣдняя мелочь, и та знакома и дорога вамъ съ колыбели и должна услаждать вашу жизнь до могилы. Тутъ не знаешь, куда прежде идти, что осмотрѣть, съ кѣмъ повидаться, про что спросить. Все это знакомо уже, каждая малѣйшая во всемъ перемѣна извѣстна уже по письмамъ, но тѣмъ не менѣе со всѣмъ спѣшишь поздороваться послѣ разлуки, все посѣтить, все увидѣть своими глазами. Комнаты, люди, лошади, собаки, алеи, цвѣтники, село, церковный погостъ, любимыя окрестности и многое другое — сразу и съ одинаковой силой влечетъ все это и одинаково радуетъ, и такъ проходятъ всѣ первые дни возвращенія — лихорадочно, радостно и весело. Тутъ уже не до чтенія и не до занятій, въ эти первые дни — любимыя сестры, отдыхъ послѣ утомительныхъ экзаменовъ, роскошное лѣто, деревенскій просторъ, охота, купанье, верховая ѣзда и вся отрада возвращенія — вотъ жизнь, всецѣло захватывающая тутъ человѣка, и особенно юношу. А къ тому-же еще болѣе красоты и оживленія вносили въ эту жизнь никогда почти не переводившіяся въ Веденяпинѣ гости и, свободные отъ утомительныхъ подъ-часъ обязанностей хозяевъ, всей душой были рады юноши этому оживленію, волновавшему ихъ и ни въ чемъ въ тоже время ихъ не стѣснявшему.

Такъ прошло нѣсколько дней; возвращаясь однажды съ прогулки, Саша увидѣлъ на дворѣ коляску Полянскихъ. На терассѣ слышались голоса и сквозь плохо обвитую ипомеей рѣшетку виднѣлось сидѣвшее тамъ общество.

Саша остановился. Тревожно и радостно забилось его сердце, краска покрыла красивое его лицо и невольно замедлилъ онъ шаги, не спуская глазъ съ терассы. Ему стало страшно. Сейчасъ онъ увидитъ ее… Какъ встрѣтитъ она его, будетъ-ли по-прежнему съ нимъ ласкова, что-то будетъ?…

Завтракъ былъ только-что поданъ и всѣ сидѣли за столомъ. Рядомъ съ Семенъ Степановичемъ сидѣлъ Илья Ильичъ Полянскій, высокій, полный, красивый старикъ, представительный и важный. Онъ накладывалъ себѣ на тарелку кусокъ стерляди и громкимъ голосомъ авторитетно говорилъ объ ожидавшемся тогда введеніи у нихъ земскихъ учрежденій. Съ лѣвой его стороны сидѣлъ Петръ Александровичъ Чемезовъ, красивый молодой человѣкъ лѣтъ 30, дальній сосѣдъ Алгасовыхъ, и слушалъ Илью Ильича, намазывая масло на ломоть чернаго хлѣба. На другомъ концѣ стола, на диванѣ, сидѣли Ольга Александровна и Вѣра Григорьевна. Надя и Соня кормили Марусю, наблюдая, чтобы не попалась ей кость отъ рыбы. Сережа стоялъ противъ Вѣры Григорьевны.

— Не думаю, что-бы своевременно было теперь введеніе земскихъ учрежденій, говорилъ Илья Ильичъ. Слишкомъ еще мало времени отдѣляетъ насъ отъ 61-го года. Земство — учрежденіе общесословное. Ну, какую самостоятельность, какой голосъ будутъ имѣть мужики рядомъ съ бывшими своими помѣщиками? Тутъ или злоба, или подобострастное молчаніе — свободному голосу, свободному убѣжденію тутъ нѣтъ мѣста. Все это еще болѣе запутаетъ отношенія, и безъ того уже запутанныя. Задача земства — хозяйство уѣзда. А изъ кого будетъ состоять это земство? Изъ помѣщиковъ, которые и въ своихъ-то имѣніяхъ плохіе хозяева, изъ безгласныхъ мужиковъ, да еще изъ кулаковъ и міроѣдовъ, этого россійскаго нашего tiers-etat! Хорошо пойдетъ хозяйство! Выборное начало не новость у насъ, но и мы, дворяне, не сладили съ этимъ началомъ: можно положительно сказать, что неудачные и небрежные наши выборы всего болѣе дискредитировали старыя учрежденія. И вдругъ на подмогу намъ даютъ безграмотныхъ, забитыхъ мужиковъ: хороши будутъ выборы!

— Да, что-то будетъ! задумчиво произнесъ Семенъ Степановичемъ.

— Нельзя требовать совершенства отъ реформы въ самомъ началѣ ея, заговорилъ Чемезовъ. На нашу долю выпало несчастье — пережить первое неудобное время. Это наша историческая задача, нашъ крестъ, который мы должны нести въ искупленье прошлаго, и мы обязаны стараться, что-бы переходное это время прошло какъ можно скорѣе, въ этомъ нашъ-же собственный разсчетъ. Вы называете мужика безгласнымъ. Это совершенно вѣрно, но иначе и быть не можетъ. Въ безмолвіи не вырабатывается гласность. Постарайтесь образовать мужика, расширить его кругозоръ, ободрить его, дать ему сознаніе его правъ — и его безгласность пройдетъ, онъ заговоритъ. Въ томъ-то и состоитъ великая задача земства нашего времени — изъ безгласнаго сдѣлать мужика гласнымъ…

— Отъ этого намъ не легче, Петръ Александровичъ, возразилъ Полянскій.

— Намъ не легче — будетъ легче нашимъ дѣтямъ. Кто-нибудь да долженъ-же вынести на своихъ плечахъ эту тяжесть, миновать ея нельзя. Теперь мужикъ равноправный съ нами гражданинъ и, повторяю — въ нашемъ-же интересѣ что-бы онъ выучился пользоваться своими правами!

— Мой девизъ — постепенность, сказалъ Полянскій. И безъ того ужъ не мало-было всякихъ ломокъ. Все сразу нельзя. Скачки тормозятъ дѣло, а не облегчаютъ его.

— Да, усложняютъ, затрудняютъ, но только на время, и на короткое время. За то скачки ускоряютъ. Чѣмъ больше будетъ подобныхъ скачковъ, тѣмъ труднѣе будетъ намъ и нашему времени, но тѣмъ скорѣе созрѣютъ плоды великой реформы 19 февраля…

— Вы будете 10-го у Струниныхъ? говорила въ то-же время Вѣра Григорьевна Ольгѣ Александровнѣ.

— Не знаю, можно-ли будетъ: мы ждемъ Бачуриныхъ — какъ они пріѣдутъ…

— Я слышала, Аделаида Филипповна то-же сюда ѣдетъ?

— Да.

— Что-же это значитъ?

— Ужъ, право, не знаю, я и сама удивляюсь. Она не совсѣмъ здорова, доктора совѣтовали ей отдохнуть, провести лѣто по-покойнѣе, но въ такихъ случаяхъ она всегда уѣзжала за-границу…

— Гдѣ-же она будетъ жить? У васъ?

— Нѣтъ, у себя, въ Блазнахъ. Тамъ вѣдь отличный домъ, немного запущенный, ну да большихъ пріемовъ у нихъ вѣдь не будетъ!…

— Я очень удивилась, когда узнала, что она ѣдетъ въ деревню!

— Да, надоѣло, должно быть, за-границу ѣздить, да и не молода ужъ она, вѣдь она на пять только лѣтъ моложе меня… Платонъ Александровичъ получаетъ мѣсто директора департамента…

— Да? Это уже рѣшено?

— Да, онъ скоро ждетъ назначенія.

— Илья Ильичъ, слышишь, Платонъ Александровичъ назначается директоромъ департамента! обратилась Вѣра Григорьевна къ мужу.

— Что-же, душевно радъ! отозвался Илья Ильичъ. То-то я въ Москвѣ еще отъ князя Василія Ѳедоровича слышалъ объ этомъ…

— Да онъ давно ужъ получилъ-бы это мѣсто, если-бы не ссорился съ барономъ Николаемъ Мартыновичемъ, замѣтилъ Семенъ Степановичъ.

— А какъ теперь его отношенія съ барономъ?

— Да не то, что-бы очень…. Аделаида Филипповна помирила ихъ. Ну для племянницы баронъ опять съ нимъ сошелся, вотъ онъ и мѣсто получаетъ. Но это чисто благодаря уже Аделаидѣ Филипповнѣ! Самого баронъ терпѣть его не можетъ.

— А какъ измѣнило-бы это карьеру Платона Александровича, если-бы онъ былъ въ лучшихъ отношеніяхъ съ барономъ!

— Да, вѣдь одно время только поддержка графа Нордена и спасла Платона…

— Скажите, въ какомъ они родствѣ съ графомъ?

— Да не въ близкомъ: Аделаида Филипповна приходится двоюродной, если не ошибаюсь, внучкой графинѣ…

— Но въ чемъ, скажите, не ладятъ они съ барономъ?

— Кто ихъ знаетъ? Давно ужъ это. Сначала-то пріятелями даже были, а потомъ и разошлись. Я всегда говорилъ Платону, что-бы онъ держался по-дальше отъ барона. Баронъ человѣкъ крутой, самовластный, надменный… Развѣ ему другъ нуженъ? Ему нуженъ подчиненный, лакей… Что-то онъ сказалъ Платону, Платонъ, разумѣется, не стерпѣлъ — ну и пошло… Одно время баронъ даже племянницы не принималъ, такъ сердился!

— Сергѣй Игнатьевичъ, отрѣжьте мнѣ тоненькій ломтикъ сыра, но какъ можно только тоньше, обратилась Вѣра Григорьевна къ Сережѣ.

Сережа исполнилъ ея просьбу.

— Тоньше не могъ ужъ, сказалъ онъ, подавая ей отрѣзанный сыръ.

— Merci. Да гдѣ-же Александръ Семеновичъ?

— Съ утра еще куда-то ушелъ! отвѣтилъ Сережа, выходя на лѣстницу. Да вотъ онъ идетъ, продолжалъ онъ, замѣтивъ медленно подвигавшагося по двору Сашу. Саша, иди-же скорѣе, куда ты пропалъ? закричалъ онъ.

Саша ускорилъ шаги.

Какъ только взошелъ онъ на террасу, первымъ бросилось ему въ глаза хорошенькое личико весело взглянувшей на него Вѣры Григорьевны. Къ страшной его досадѣ Илья Ильичъ и Чемезовъ сидѣли къ нему ближе Вѣры Григорьвны и онъ долженъ былъ сначала поздороваться съ ними и выслушать ихъ поздравленія и пожеланія. Какъ можно скорѣе отдѣлался онъ отъ нихъ и поспѣшилъ къ Вѣрѣ Григорьевнѣ.

— Здраствуйте, встрѣтила она его. Отъ всей души васъ поздравляю…

И она крѣпко пожала ему руку.

— Благодарю васъ, тихо проговорилъ онъ, изъ подлобья робко ею любуясь, и съ новой силой, со всей страстью его лѣтъ и перваго чувства, лишь только взглянулъ онъ на нее, тотчасъ-же вспыхнула въ его сердцѣ прежняя восторженная къ ней любовь, сразу всецѣло завладѣвъ всѣмъ существомъ его… Безконечно счастливый, молча стоялъ онъ передъ Вѣрой Григорьевной, не сводя съ нея глазъ.

— Гдѣ вы пропадали? продолжала она, съ улыбкой любуясь его смущеніемъ.

— Я въ рощѣ былъ, такъ-же тихо отвѣтилъ онъ, невольно опуская подъ ея взглядомъ глаза.

Завтракъ кончился. Мужчины закурили сигары и пошли на другой конецъ террасы. Жара между тѣмъ все увеличивалась, и Ольга Александровна предложила перейти въ гостинную.

— Долго пробудете вы въ городѣ? вставая, спросила она Вѣру Григорьевну.

— Два дня, не больше, отвѣтила Вѣра Григорьевна.

— Вы развѣ уѣзжаете? тревожно взглядывая на нее, вдругъ воскликнулъ Саша.

— Да-съ, Александръ Семеновичъ, сейчасъ-же послѣ обѣда. А вы, милостивый государь, что-же это, и не подумали навѣстить меня?

— Нѣтъ, я собирался, но я такъ еще недавно пріѣхалъ…

— Скажите, пожалуйста, недавно пріѣхалъ! Да что вы, старикъ, что-ли, вамъ отдыхать нужно?

— Не отдыхать, но какъ-же это, такъ сразу и къ вамъ?…

— Такъ сразу и ко мнѣ! Что-же? Вѣдь вы теперь мой кавалеръ на всѣ лѣто, помните наше условіе?

— Какое условіе? вмѣшалась Ольга Александровна.

— Если Александръ Семеновичъ вернется студентомъ, я позволяю ему ухаживать за мной, съ веселой улыбкой отвѣтила ей Вѣра Григорьевна.

— А! то-то онъ и старался!

— Вотъ уже совсѣмъ-то не старался! краснѣя, воскликнулъ Саша.

— Какъ, не старались заслужить право ухаживать за мной?

— Не старался, потому-что вы назначили такое условіе, что и стараться было нечего…

— Ну какъ-бы то ни было, а теперь вамъ это права дано и извольте имъ пользоваться, т. е. бывать у меня почаще!…

— Буду бывать, непремѣнно буду… тихо говорилъ онъ, юношески-счастливый этимъ ласковымъ приглашеніемъ.

Послѣ обѣда Полянскіе уѣхали.

Такъ хороши были его воспоминанія, столько свѣтлаго счастья помнилось ему въ прошломъ, что невольно боялся Саша первой встрѣчи съ Вѣрой Григорьевной. Но вотъ онъ увидѣлъ ее — и такъ же радостно волновала его чудная красота ея, такъ-же хорошъ и полонъ той-же для него отрады былъ веселый ея взглядъ, и мгновенно въ чарахъ новаго счастья забылось все прошлое, какъ ни хорошо оно было — все забылось и померкло передъ обаятельной прелестью настоящаго…

Онъ стоялъ на балконѣ; вдали, на дорогѣ, еще видна была коляска Полянскихъ. Саша проводилъ ее взглядомъ, потомъ оглянулся вокругъ, на цвѣтущій садъ, на всю обширную, видную съ балкона картину — и никогда еще не казалось ему Веденяпино такимъ прекраснымъ, какъ въ эту минуту…

Онъ облокотился на перила и, полный юнаго счастья, весь охваченный красотой любимой женщины, долго съ восторгомъ глядѣлъ на этотъ съ дѣтства ему знакомый видъ, внезапно вдругъ явившійся ему въ новой, еще невѣдомой красотѣ.

Саша не замедлилъ поѣхать въ Поляны. Вѣра Григорьевна очень ему обрадовалась и встрѣтила его привѣтливо и ласково. Какъ и зимой, въ памятный день маскарада, на ней была такая-же шитая рубашка, еще болѣе ее молодившая, и невольно покраснѣлъ Саша, увидѣвъ ее такъ одѣтою: живо со всѣми его подробностями воскресъ въ его памяти тотъ прошедшій вечеръ, ея обѣщаніе нарядиться для него, и наконецъ ея поцѣлуй, все свое тогдашнее счастье, все вспомнилъ онъ — и еще радостнѣе стало на душѣ у него…

Вѣра Григорьевна была одна и въ живыхъ разговорахъ прошелъ у нихъ день, и снова среди оживленной болтовни, среди смѣха, шутокъ и пѣнья, то и дѣло заходила у нихъ рѣчь о волнующихъ вопросахъ жизни и правды. Всѣ свои думы и сомнѣнія, всѣ мечты и надежды откровенно и безъ страха высказывалъ ей Саша, и въ свою очередь со всѣмъ жаромъ молодости старалась она передать ему страстную свою жажду добра, жизни и счастья. Любя ее, любуясь ею, слушалъ ее Саша, жадно ловя каждое ея слово, счастливый ея сочувствіемъ и вниманіемъ и тихой ея лаской — и все горячѣе билось при взглядѣ на нее его сердце, все дороже и милѣе ему становилась она… Влюбленный и счастливый, возвращался онъ вечеромъ домой — и какъ упоительно-прекрасенъ показался ему свѣтлый и теплый этотъ вечеръ, какъ чудно волновалась по дорогѣ рожь, какъ весело глядѣли изъ нея васильки, какъ живописна была раскиданная по берегу пруда деревня, какая хорошенькая дѣвушка черпала въ немъ воду, какъ ласково и счастливо взглянула она на Сашу, какъ хороша и свѣжа была зеленая роща и какъ пѣлъ тамъ соловей… Никогда еще, казалось, не слыхалъ Саша такого соловья, никогда еще не видалъ такой обаятельной прелести въ душистой рощѣ, никогда еще не казалась ему природа такъ хороша…

— Какъ хорошо, невольно прошепталъ онъ, съ восторгомъ и безграничной любовью глядя на все вокругъ, Господи, какъ хорошо все, что Ты создалъ, какъ хороша жизнь!..

А въ Веденяпинѣ своимъ чередомъ шла веселая лѣтняя жизнь. Еще шире и свободнѣе она лѣтомъ, чѣмъ была зимой. Уже не ограничиваютъ ея стѣны дома, она всюду, въ саду, на дворѣ, въ полѣ, въ рощѣ, въ лугахъ — всюду люди, всюду кипитъ работа, полнота жизни всюду бьетъ черезъ край. Съ каждымъ днемъ все полнѣе во всѣ свои права вступаетъ лѣто. Пестрѣе и пестрѣе становятся цвѣтники въ саду, роскошнѣе и гуще — листва деревьевъ, всюду вокругъ все ростетъ, укрѣпляется и зрѣетъ, волнуя людей надеждой и радостью. А тамъ начинаютъ поспѣвать плоды, сначала оранжерейные, потомъ лѣсные, потомъ садовые — это роскошное угощеніе, предлагаемое человѣку природой — и озаренная лучами любви, еще радостнѣе казалась Сашѣ привольная эта жизнь. Но и среди даже всѣхъ ея радостей ни на минуту не покидали его мечты о любимой женщинѣ, и какъ ни ждалъ онъ своего друга Костю, какъ ни радовался свиданію съ нимъ — но еще болѣе обрадовался онъ, что замедлившійся пріѣздъ Бачуриныхъ не помѣшалъ Алгасовымъ быть на обѣдѣ у Струниныхъ по случаю дня рожденія хозяйки дома: Саша зналъ, что тамъ будетъ Вѣра Григорьевна, и, проснувшись отъ нетерпѣнія чуть не на зарѣ, цѣлое утро все томился, нылъ и приставалъ ко всѣмъ, что-бы скорѣе ѣхать, что давно пора ужъ, что до Струниныхъ 23 вѣдь версты-скоро-ли тутъ доѣдешь, да еще лугами, а тамъ перевозъ, а тамъ пески пойдутъ…

Большой домъ Струниныхъ былъ полонъ гостей; въ залѣ, гдѣ накрытъ былъ завтракъ, закусывали, въ диванной и кабинетѣ игроки пристраивались уже къ карточнымъ столамъ, изъ сада неслись звонкіе голоса и веселый хохотъ собравшейся тамъ молодежи. Хозяинъ съ добродушной улыбкой похаживалъ изъ комнаты въ комнату, хозяйка, то и дѣло отрываемая всевозможными распоряженіями, среди всѣхъ своихъ хлопотъ находила еще время занимать гостей и угощать пріѣхавшихъ горячей кулебякой, однимъ уже видомъ своимъ способной возбудить аппетитъ у самаго даже сытаго человѣка.

Лишь только вошелъ Саша въ комнаты и поздоровался съ хозяевами, тотчасъ-же, настойчиво отказавшись отъ кулебяки и завтрака, бросился онъ отьискивать Вѣру Григорьевну. Она была въ гостинной. Въ свѣтломъ лѣтнемъ платьѣ, хорошенькая, свѣжая, веселая, сидѣла она на кушеткѣ и оживленно разговаривала съ красивымъ и виднымъ офицеромъ, котораго Саша никогда еще до сихъ поръ не видалъ.

Ласково встрѣтила она Сашу и, подвинувшись на кушеткѣ, дала было ему мѣсто возлѣ себя, но тутъ подошелъ къ ней Струнинъ съ картами въ рукахъ.

— Николай Ивановичъ, избавьте! закричала на него Вѣра Григорьевна. Вѣдь это безбожно, въ такой день засаживать за карты!

— По маленькой, въ преферансъ! упрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Ни даже въ дурачки!

— Со мной!

— Ни даже съ мужемъ! Что это, вы совсѣмъ не даете мнѣ съ молодыми людьми пококетничать!

— Именно, чтобы спасти ихъ, и хочу я за карты васъ усадить!

— Нѣтъ ужъ, пожалуйста! Пусть гибнутъ!

— Ну, нечего дѣлать. А вы, Павелъ Ивановичъ? обратился онъ къ офицеру.

— Если можно, Николай Ивановичъ, и меня увольте!

— Вы не играете? спросилъ Николай Ивановичъ у Саши.

— Хотя-бы и игралъ — такъ я не пущу его, возразила Вѣра Григорьевна. Пожалуйста, не трогайте моихъ кавалеровъ!

— Ну пойду еще кого-нибудь поищу… добродушно проговорилъ Николай Ивановичъ, отходя отъ нихъ.

— Вотъ интересно, въ карты играть, начала Вѣра Григорьевна, когда Струнинъ отошелъ. Знаете, господа, пойдемте лучше въ садъ, а то и въ самомъ еще дѣлѣ засадятъ! Александръ Семеновичъ, подите въ комнату Анны Ивановны, знаете — угольная, и принесите оттуда мой зонтикъ. Найдете?

— Найду, отвѣтилъ Саша, поспѣшно удаляясь.

— Quelle est cette demoiselle qui vient de passer avec m-elle Strounine? обратился между тѣмъ офицеръ къ Вѣрѣ Григорьевнѣ.

— C’est m-elte Algassof, la soeur de ce jeune homme. N’est ce pas qu’elle est jolie?

— Oh, charmante!

— Voulez-vous faire за connaissance?

— Mais avec plaisir!

— Je crois qu’elle est aussi au jardin… оглядываясь, проговорила Вѣра Григорьевна.

Тутъ вернувшійся Саша подалъ ей зонтикъ.

— Благодарю васъ, сказала она ему. Ну, идемте, продолжала она, вставая. И кстати, позвольте васъ познакомить, господа: Павелъ Ивановичъ Вёдровъ, Александръ Семеновичъ Алгасовъ.

Саша и Вёдровъ пожали другъ другу руку.

— Вашъ новый сосѣдъ, началъ-было Вёдровъ.

— Идемте-же, нетерпѣливо перебила его Вѣра Григорьевна. Что тамъ за объясненія? Панковскій помѣщикъ, наслѣдникъ бѣднаго нашего Оскольскаго — вотъ и все въ двухъ словахъ, кончила она, уже выходя на балконъ.

Въ саду собралась молодежь. Нѣсколько барышень, взявшись подъ ручку, взадъ и впередъ ходили по длинной аллеѣ, тихо разговаривая о какихъ-то дѣвическихъ своихъ дѣлахъ. Три барышни качались на качеляхъ: съ ними былъ и Сережа. Надя и Лиза Струнина возвращались откуда-то изъ глубины сада. Недалеко отъ дома, въ тѣни большой липы, сидѣла Дуня Кривцова, блиставшая красотой и развязностью, и всѣ наличные, не игравшіе въ карты кавалеры собрались возлѣ нея. Тутъ-же былъ и глазъ не спускавшій съ нея Райской, теперь ея женихъ — недавно онъ сдѣлалъ ей предложеніе и, разумѣется, тотчасъ же получилъ согласіе. Но не смотря и на это и на отсутствіе Шабаева, бывшаго въ полку, нисколько не улучшилось съ помолвкой положеніе Ранскаго, и напротивъ, еще даже менѣе вниманія обращала теперь Дуня на влюбленнаго своего жениха, напропалую кокетничая со всѣми рѣшительно, кромѣ него. Но бѣдный Ранской привыкъ уже къ этому…

А въ сторонѣ отъ веселаго этого общества одна стояла у лѣстницы съ балкона хорошенькая Лиза, теперь уже m-me Алгебраистова: ихъ обвѣнчали на Красной Горкѣ. Вся вспыхнула бѣдная Лиза, увидѣвъ Сашу, и тихо вздохнула…

Вѣра Григорьевна сѣла на скамейку возлѣ Дуни. Барышни перестали качаться, и Сережа, оставивъ ихъ, подошелъ къ Вѣрѣ Григорьевнѣ и поздоровался съ нею.

— Здравствуйте, отвѣтила она, подавая ему руку. Гдѣ вы пропадали?

— Да меня Лизавета Васильевна прямо сюда увела…

— А гдѣ Надя?

— Онѣ съ Лизаветой Васильевной ушли смотрѣть ручного козленка Коко, улыбаясь, проговорилъ Сережа. Вамъ позвать ее?

— Да вотъ она идетъ. Надя, что-же это ты прошла мимо меня и не поздоровалась?

— Простите, Вѣра Григорьевна. Вы сидѣли съ какимъ-то незнакомымъ офицеромъ, и важнымъ такимъ — я ужъ и не подошла къ вамъ, тихо оправдывалась Надя.

— Важный? засмѣялась Вѣра Григорьевна. Хочешь, я его представлю тебѣ?

— Охъ нѣтъ, Вѣра Григорьевна, что вы, не надо, пожалуйста, не надо! испуганнымъ голосомъ торопливо заговорила Надя.

— Павелъ Ивановичъ, позвала Вѣра Григорьевна говорившаго съ Лизой Вёдрова, позвольте васъ представить этой барышнѣ: m-r Вёдровъ, Надя, кончила она, обращаясь уже къ Надѣ и пытливо въ то-же время взглядывая на Вёдрова.

Вся покраснѣла Надя отъ смущенья, неловко отвѣчая на поклонъ Вёдрова, и еще милѣе стала она тутъ — растерянная и безпомощная. Хорошенькое, смущенное ея личико, дѣтски-испуганный взглядъ прелестныхъ карихъ глазокъ, сама она, такая молоденькая, тоненькая, стройная — все было въ ней такъ увлекательно и мило…

И съ видимымъ восторгомъ любовался ею Вёдровъ. Сережа стоялъ въ сторонѣ, добродушно и весело глядя на эту пару, то и дѣло переводя глаза съ Нади на Вёдрова и обратно.

Пара дѣйствительно была недурная. Высокій, ловкій офицеръ, съ выразительнымъ красивымъ лицомъ, съ умными черными глазами, въ полномъ расцвѣтѣ возмужавшихъ силъ, и юная, хорошенькая, робкая дѣвочка — взаимно во всемъ дополняли они другъ друга.

Но не одинъ только Сережа глядѣлъ на нихъ: весело разговаривая съ окружавшими, ни на минуту въ то-же время не упускала ихъ изъ виду и Вѣра Григорьевна. Вёдровъ оживленно заговорилъ съ Надей, легко овладѣвая ея вниманіемъ и ловко, не смотря на ея смущеніе, управляя разговоромъ — и такъ просто глядѣлъ онъ, такъ ласковъ былъ звучный его голосъ, что и сама не могла-бы сказать Надя, какъ это случилось, что всего полчаса какихъ-нибудь спустя они уже были съ Вёдровымъ одни и, продолжая разговаривать, взадъ и впередъ ходили по дорожкамъ цвѣтника… Вѣра Григорьевна не переставала слѣдить за ними, хотя казалось, все веселѣе и веселѣе становилось ей — столько смѣха и оживленья вызывала она въ окружающихъ, такъ весело было всѣмъ вокругъ нея… Она предложила даже пойти гулять въ заманчиво зеленѣвшую вдали, на пригоркѣ, рощу и, разумѣется, съ восторгомъ приняли всѣ ея предложеніе — особенно Саша: счастливый ея присутствіемъ и весельемъ, онъ не отходилъ отъ нея, не спускалъ съ нея глазъ, не могъ на нее наглядѣться… Надя и Вёдровъ тоже присоединились къ гуляющимъ, и такъ обаятельно-хороша была веселая Вѣра Григорьевна, что и Вёдровъ не могъ не заглядѣться на нее и не поддаться ея чарующему веселью — но въ такой-же совершенно степени привлекала его и юная Надя, что Вѣра Григорьевна хорошо замѣтила. Лихорадочно блестѣвшіе ея глаза ясно показали-бы спокойному наблюдателю, если-бы нашелся возлѣ нея таковой, что не совсѣмъ-то безразлично относится она къ этому обстоятельству. Но изъ окружавшей ее молодежи никто и не подумалъ объ этомъ и не обратилъ на это вниманія — такъ поглощены были всѣ ея красотой и оживленіемъ, и такъ весело было въ рощѣ, что и объ обѣдѣ забыли они, и если бы не посланный за ними лакей — до самаго, пожалуй, вечера остались-бы они тамъ.

Въ домѣ ихъ давно уже дожидались, и уже садились за столъ, когда они пришли наконецъ. Это нѣсколько нарушило порядокъ распредѣленія гостей — и когда Вёдровъ и Надя вошли въ столовую, оказалось, что за накрытымъ тамъ, предназначеннымъ для молодежи столомъ всѣ мѣста уже заняты, и даже съ избыткомъ. Надя остановилась въ недоумѣніи, не зная, какъ ей теперь быть.

— Въ залѣ другой столъ, пойдемте туда, предложилъ ей Вёдровъ.

— Тамъ большіе обѣдаютъ, жалобнымъ голосомъ тихо отвѣтила ему Надя.

— Такъ что-же? улыбаясь, продолжалъ Вёдровъ. Покажемъ, что мы очень храбрые и никого не боимся, и сядемъ съ большими, шутливо докончилъ онъ, наклоняясь къ дѣвушкѣ.

Надя не могла не улыбнуться на его слова и пошла за нимъ въ залу, втайнѣ страшно довольная и даже счастливая вниманіемъ красиваго офицера.

Обѣдъ кончился поздно, и было совсѣмъ уже темно, когда убрали наконецъ столы изъ залы и тамъ устроились танцы. Саша тотчасъ-же бросился отыскивать Вѣру Григорьевну, что-бы сказать ей объ этомъ и пригласить ее поскорѣе на кадриль. Онъ нашелъ ее въ гостинной съ Вёдровымъ. Но она устала, какъ она говорила, и ей не хотѣлось танцовать, и съ трудомъ лишь удалось Сашѣ и Вёдрову уговорить ее идти танцовать. Вёдровъ попросилъ у нея слѣдующую кадриль, но лишь вышли они въ залу — сейчасъ-же направился онъ къ Надѣ, которая такъ и вспыхнула вся отъ смущенія и радости при его приближеніи…

Вѣра Григорьевна и дѣйствительно, должно быть, устала — такъ молчалива и задумчива была она, танцуя съ Сашей, и такъ разсѣянно отвѣчала на всѣ его вопросы. Кончивъ слѣдующую кадриль, которую она танцовала съ Вёдровымъ, на отрѣзъ отказала она всѣмъ остальнымъ приглашавшимъ ее кавалерамъ и вышла изъ залы. Саша проводилъ ее печальнымъ взглядомъ: съ ея уходомъ танцы теряли для него всякую прелесть.

А Вѣра Григорьевна пошла въ гостинную и почти тотчасъ-же вышла оттуда въ садъ. Тамъ было пусто и тихо, и, съ наслажденіемъ вдыхая свѣжій ночной воздухъ, спустилась она съ балкона и пошла впередъ, по темнымъ аллеямъ. Въ одномъ мѣстѣ почти къ самой садовой оградѣ подходилъ конецъ длиннаго сельскаго пруда. Незамѣтно приблизилась къ нему Вѣра Григорьевна и сѣла тутъ на скамейку. Задумчиво глядѣла она на спокойную поверхность пруда, ровно и мягко сіявшаго въ полу-мракѣ лѣтней ночи, отражая въ себѣ усѣянное звѣздами небо. Изъ недалекаго цвѣтника пахло резедой и левкоями. Все было тихо кругомъ, и звуки рояля и голоса людей, врываясь изъ дома въ торжественную эту тишину, являлись среди нея чѣмъ-то чуждымъ ей, ненужнымъ и даже непріятнымъ. Вдали, въ темнотѣ, тамъ и сямъ раздавались гдѣ-то обычные эти отрывочные звуки, которые, чудно сливаясь съ нею, такъ часто слышатся среди русской деревенской ночи: блеяла въ полѣ забытая овца, издалека доносился звонъ колокольчика, гдѣ-то усердно лаяла дворняжка. Позади сіялъ изъ-за деревьевъ сверху до низа освѣщенный домъ; подъ растворенными его окнами, шумно дѣлясь впечатлѣніями, радостные и веселые, толпились ребятишки и бабы, со всего села сбѣжавшіеся послушать музыку и поглядѣть на танцующихъ. Впереди разстилалась необъятная, тонувшая во мракѣ даль. Съ одной стороны все говорило о суетѣ міра, съ другой — объ успокоеніи, о всеобъемлющемъ мирѣ природы.

Вѣра Григорьевна продолжала неподвижно сидѣть на скамейкѣ, задумчиво устремившись куда-то вдаль. Воспоминанія, думы, смутные какіе-то порывы къ свѣту и счастью, томительная какая-то жалость — толпой нахлынуло все это на нее среди чудной этой ночи, всѣ роскошныя былыя надежды, все не сбывшееся, измѣнившее ей… Она была еще молода, а какъ тяготилась она жизнью, той жизнью, о которой такъ еще недавно съ такимъ восторгомъ мечтала она… Что вызвало въ ней это разочарованіе? И сама не знала она. Постепенно, одна за другой, стали блекнуть юношескія надежды, то обмануло, другое оказалось невозможнымъ, третье — несбыточнымъ, четвертое — не по силамъ, пятое — неважнымъ, оставшееся не соотвѣтствовало той жаждѣ дѣла и жизни, которую вызвали въ ней ея молодыя силы. И жизнь, безотрадная и однообразная, какъ пустыня, и, какъ пустыня, безконечная, разстилается передъ нею. Оазы есть и въ пустынѣ, какъ есть они и въ ея жизни, и все-таки пустыня остается все той-же тоскливой и глупой пустыней…

И еще этотъ Вёдровъ… Что ей въ сущности за дѣло до него? Менѣе недѣли, какъ она узнала его, когда, пріѣхавъ въ свое Панково, онъ явился къ ея мужу, какъ къ предводителю и сосѣду. Съ тѣхъ поръ онъ сталъ бывать у нихъ каждый почти день. Предлогъ для этихъ посѣщеній былъ самый уважительный — дѣла по опекѣ, но Вѣра Григорьевна чувствовала, что не дѣла привлекаютъ его въ Поляны, да не особенно и скрывалъ онъ это отъ нея… Для нея-же познакомился онъ и съ Струниными. Она ему нравилась — это было видно, да пожалуй, и онъ ей тоже. Онъ красивъ, уменъ, образованъ. Ко всему относится онъ сознательно, ни къ чему не приступаетъ, не уяснивъ себѣ дѣла, его цѣли, смысла и послѣдствій. Онъ привыкъ размышлять, онъ знаетъ людей и общество, у него есть ясный идеалъ жизни и есть вѣра въ жизнь и въ этотъ идеалъ. Все это вмѣстѣ придаетъ много интереса его разговору. И дѣйствительно, съ первыхъ-же словъ разговоръ сразу завязался у нихъ занимательный и живой, безъ тѣхъ избитыхъ фразъ, которыми необходимо всегда сопровождается всякое первое знакомство. Да и потомъ напрасно старалась она уловить въ его словахъ хоть одну пустую фразу, хоть одно общее, заученное мѣсто. Нѣтъ, разговоръ простой и свободный, полный юмора, оригинальныхъ мыслей и мѣткихъ замѣчаній. Ей было весело съ Вёдровымъ, невольно выдѣляла она его изъ толпы — и тѣмъ болѣе льстило ей его вниманіе, а Вѣра Григорьевна любила говорить и веселиться, любила, что-бы за ней ухаживали, любила и сама увлекать и кокетничать…

И когда молоденькая, наивная деревенская дѣвочка Надя, можетъ быть, и противъ даже своей воли такъ сразу овладѣла имъ и раздѣлила съ ней его вниманье, Вѣру Григорьевну словно грубо и больно кольнуло что-то въ сердце. Отчего это? Не влюблена-же она въ него… Вѣра Григорьевна даже улыбнулась при этой мысли: влюблена, она, и это послѣ всего, что было тогда, восемь лѣтъ тому назадъ?.. Нѣтъ… Тому уже не быть и не вернуться. А между тѣмъ ей было обидно, досадно, непріятно, больно. Не то, что-бы претендовала она на званіе непобѣдимой красавицы, но тутъ такая эта легкая побѣда Нади затронула почему-то ея самолюбіе. Ей захотѣлось вернуть къ себѣ Вёдрова, вернуть во что-бы то ни стало. Надю она любитъ, но Вёдрова отниметъ у нея. Впрочемъ, на что онъ ей, Надѣ?

И такъ грустно ей стало тутъ, такъ больно сжалось ея сердце, такой пустой и тоскливой показалась ей жизнь. Да и что это за жизнь, если можетъ обращать на себя вниманье и даже волновать такой пустякъ, какъ то, что Вёдровъ, нѣсколько дней находившій удовольствіе въ ея бесѣдѣ, потомъ вдругъ заглядѣлся на хорошенькую 16-тилѣтнюю дѣвочку? Нѣтъ, среди настоящей жизни такихъ пустяшныхъ непріятностей не должно-бы существовать. А онѣ существуютъ, какъ паутиной, опутана ими вся жизнь и даже представить нельзя безъ нихъ жизни, и не только своей — своя ужъ куда-бы ни шла — жизнь Маруси, ее-то съумѣетъ-ли она оградить отъ подобныхъ мелочей и сдѣлать недоступной для нихъ?…

Долго сидѣла она такъ, машинально глядя вдаль. Одна за другой пробѣгали въ ея головѣ эти думы, а доносившіеся отголоски шумнаго праздничнаго веселья — лишь увеличивали они ея грусть. Все безотраднѣе и мрачнѣе становились ея мысли.

Долго ждалъ Саша, не вернется-ли Вѣра Григорьевна. Но она не возвращалась, и онъ пошелъ ее искать. Ея не было ни въ гостинной, ни въ слѣдующихъ комнатахъ, верь на балконѣ была открыта, и свѣжій душистый воздухъ вызвалъ его въ садъ. Ему захотѣлось немного освѣжиться.

Онъ вышелъ на балконъ и сѣлъ на перила. «Гдѣ она?» думалъ онъ. И онъ хотѣлъ уже вернуться въ комнаты, что-бы снова ее тамъ искать, какъ вдругъ увидѣлъ вдали, у ограды, еле замѣтную изъ-за деревьевъ сидящую женскую фигуру. Въ тревожномъ предчувствіи, не Вѣра-ли это Григорьевна, пошелъ онъ въ садъ.

Подошелъ онъ тихо, такъ что Вѣра Григорьевна его не слыхала. Долго стоялъ, онъ, не шевелясь, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, страстно любуясь любимой красавицей. Задумчиво устремленные вдаль, глаза ея были несказанно-прекрасны

— Кто здѣсь? испуганно вдругъ воскликнула Вѣра Григорьевна, очнувшись и оборачиваясь.

— Это я, Вѣра Григорьевна, отвѣтилъ Саша.

— Какъ вы меня испугали! Не стыдно вамъ подсматривать?

— Я не подсматривалъ, Вѣра Григорьевна, робко началъ онъ, испуганный суровыми ея словами. Васъ не было въ домѣ, я пошелъ искать васъ и сейчасъ только подошелъ…

— На что я вамъ? съ досадой спросила она.

На этотъ вопросъ Саша ничего не посмѣлъ ей отвѣтить. На что она ему? Онъ и самъ сейчасъ только подумалъ объ этомъ. Онъ пошелъ искать ее, какъ, не раздумывая, изъ душной комнаты идетъ человѣкъ на свѣжій воздухъ. Но какъ посмѣть сказать ей, что она для него свѣтъ и жизнь, что безъ нея нѣтъ для него веселья и праздника?

— Простите, Вѣра Григорьевна, упавшимъ голосомъ началъ онъ, я уйду, если я помѣшалъ…

— Ну идите, садитесь, сказала она, подвигаясь на скамейкѣ. Вы нашли меня — и прекрасно, и давайте говорить. Смотрите, какъ ночь хороша, такихъ ночей не много, и надо спѣшить ими пользоваться. На югѣ — тамъ круглый почти годъ такія ночи, тамъ вѣчная весна. Положимъ, это для краснаго только словца такъ говорится, но все равно — у нихъ лучше, чѣмъ у насъ. И знаете, я жалѣю ихъ. Такая ночь — какъ тихо, тепло, хорошо, не правда-ли? — такая ночь создана, что-бы наслаждались ею люди и цѣнили ее, а у нихъ она обыденное, ежедневное явленіе. Это уменьшаетъ силу очарованія, даетъ меньше наслажденія. Мы больше ихъ способны цѣнить лѣтнюю, душистую и теплую ночь. Но за то, что за ночи у нихъ!… Скажите, зачѣмъ вы искали меня?

— Васъ не было въ залѣ…

— И вамъ стало скучно безъ меня, да? Что дѣлать, привыкайте къ скукѣ. Ахъ, Александръ Семеновичъ, еслибы знали вы, какъ тяжело въ иныя минуты жить! Знаете, съ радостью ухватилась-бы я хоть за горе, если-бы хоть горе было въ моей жизни. И его нѣтъ! Ничего нѣтъ… Цѣли, дѣла, счастья — ничего… Долгъ! Какой долгъ? Къ мужу? Но вѣдь и его жизнь такъ-же пуста, какъ и моя, онъ еще счастливъ въ сравненіи со мной, его занимаетъ должность, карты, хозяйство, у меня-же нѣтъ ничего своего, ничего общаго съ мужемъ, дай нечему быть… Я въ его дѣла не мѣшаюсь, и онъ этому радъ. А гдѣ такое дѣло, въ которомъ я могла-бы помогать мужу, при которомъ я дѣлила-бы его жизнь всю и безъ остатка? И я еще помирилась-бы съ своимъ несчастьемъ, если-бы это мое только личное было несчастье, но моя участь немножко похуже, немножко получше участи всѣхъ, моя жизнь — это типъ, другой нѣтъ, другое ничто невозможно… Или долгъ къ Марусѣ? помолчавъ, продолжала она. А потомъ у нея будетъ долгъ къ своей Марусѣ и т. д., и такъ безъ конца, и только, и будто ничего больше и нѣтъ? Да вѣдь силъ нѣтъ повѣрить въ это… И во что вѣрить?

— Однако, надо-же во что-нибудь вѣрить… не сразу, тихо заговорилъ Саша.

— Во что? Во что вы вѣрите?

— Я вѣрю въ жизнь!

— Да, это вѣра молодости. Плохо тому, кто начинаетъ безъ нея! Но какъ вѣрить въ жизнь, когда уже знаешь, какъ мало можетъ она дать и какъ мало стоитъ вѣры?

— Вы очень несчастны! сорвалось у Саши. Его голосъ дрожалъ.

— Вамъ жаль меня? сказала Вѣра Григорьевна, взглядывая на него, сказала такъ ласково, что сердце его забилось отъ избытка любви и счастья. Нѣтъ, Саша, нѣтъ, я не могу сказать, что я несчастна, я сама не знаю, что со мной, отчего эта тоска, это отчаяніе, и это хуже всего… Благодарю васъ, прибавила она, помолчавъ, благодарю за ваше участье… Вы искали меня, Саша, знаете, я рада, что вамъ пріятно со мной…

И она взяла его руку.

— Я васъ искалъ, потому-что очень ужъ хорошо мнѣ съ вами, тихо и робко началъ онъ, счастливый прикосновеніемъ ея руки. Съ вами такъ легко говорить, отъ васъ силъ нѣтъ скрыть что-нибудь, при васъ духомъ чувствуешь себя выше, и хочется быть лучше и болѣе достойнымъ васъ, и въ вашихъ словахъ находишь силу для этого, однимъ словомъ — съ вами и весело, и хорошо…

— Да, Саша, я это и цѣнила всегда въ васъ, я видѣла, что вамъ нравится во мнѣ не одно только красивое лице, да веселыя мои шутки, вотъ почему и пріятно мнѣ ваше ухаживанье. И вы всегда найдете во мнѣ искреннее къ вамъ расположеніе и дружбу, я тоже люблю вѣдь милаго моего Сашу…

— Вѣра Григорьевна! воскликнулъ счастливый Саша.

— Но вотъ подаютъ нашихъ лошадей, продолжала она, вставая. Прощайте, Саша, пріѣзжайте ко мнѣ.

И она быстро ушла, крѣпко пожавъ ему руку.

Онъ остался одинъ, и долго стоялъ онъ тутъ, облокотившись на рѣшетку сада. Онъ былъ счастливъ, какъ въ его только лѣта и можно быть счастливымъ. Ласковыя слова Вѣры Григорьевны, ея дружественное къ нему отношеніе, ея вниманіе — тихой радостью наполнило все это его сердце. Онъ глядѣлъ на коляску, увозившую дорогое ему существо, и пока не скрылась она совершенно изъ виду — все слѣдилъ онъ за нею, погруженный въ чудныя молодыя грёзы, все еще полный только-что пережитаго блаженства.

— Прощай, милая! шепталъ онъ, глядя на уѣзжавшій экипажъ.

Въ домѣ все еще танцовали и веселились. Немногіе уѣхавшіе гости не разстроили общаго оживленья и когда Саша вернулся въ залу — тамъ шумно царило самое беззаботное молодое веселье. Тотчасъ-же присоединился онъ къ веселящимся, со всѣмъ жаромъ молодости и счастья отдавшись танцамъ, играмъ, разговорамъ и хохоту.

Надя не боялась уже «важнаго» Вёдрова. Безъ всякаго уже смущенья говорила она съ нимъ и бойко командовала имъ въ играхъ, ребячески-довольная его послушаніемъ и своей властью надъ нимъ.

— А неглупый малый этотъ Вёдровъ, обратился Илья Ильичъ къ женѣ, когда коляска тихо покатилась по мягкой проселочной дорогѣ, среди высокой волнующейся ржи.

— Да, и очень даже…

— Слыхалъ я о немъ въ Москвѣ. Съ большой будущностью человѣкъ. Панково по раздѣлу ему досталось. Надо будетъ поторговать у него Лопатинскую пустошь, не продастъ-ли. Мнѣ-то она кстати…

— На что ему продавать ее?

— Да отчего-же и не продать? Что онъ, хозяйничать, что-ли, здѣсь будетъ? Ему деньги нужнѣй, да и не къ рукамъ ему Лопатино. Ты замѣтила, какъ онъ за Надеждой Семеновной пріудариваетъ? А вѣдь не дурна вышла дѣвочка, выровнялась…

Вѣра Григорьевна ничего ему не сказала на это. Молча глядѣла она вдаль, въ душистую, прозрачную ночь. Илья Ильичъ заговорилъ о томъ, какъ непріятно играть въ ералашъ съ плохими партнерами, затѣмъ перешелъ на подававшееся за обѣдомъ соте — необыкновенно удавшееся по его словамъ, потомъ откинулся въ уголъ коляски и сладко заснулъ.

XIV.

Въ Блазнахъ страшная суета. Къ вечеру ждутъ господъ, за которыми уже высланы экипажи на пристань, и спѣшно приводится теперь въ порядокъ заброшенная усадьба. Натираются дѣдовскіе паркеты, провѣтривается полинялая, съ облѣзлой позолотой и краской мебель временъ Екатерины и Александра I, все моется, чистится, выколачивается.

Усадьба Бачуриныхъ во многомъ уступаетъ Веденяпинской. Село Блазны расположилось среди безконечныхъ и ровныхъ полей. Передъ старымъ двухъ-этажнымъ деревяннымъ домомъ разстилается обширный дворъ съ надворными постройками по бокамъ. Самое село какъ-то скрывается за этими постройками, и видны изъ дома только церковь да ютящіяся возлѣ преглупаго какого-то овражка постройки причта. Вдали, за полями, красуется большое село съ каменной церковью и тѣнистой барской усадьбой да въ сторонѣ еле еще виднѣются крыши другой деревни — и затѣмъ ничего уже болѣе не видать, кромѣ однихъ только полей.

Все это съ одной стороны дома. Съ другой-же окна его выходятъ прямо въ садъ, тѣнистыя и геометрически-правильныя аллеи котораго начинаются тутъ-же, чуть не у самыхъ этихъ оконъ, совершенно затемняя цѣлую и лучшую половину дома. Садъ и состоитъ изъ однихъ этихъ аллей: огромный прямоугольникъ правильно изрѣзанъ ими во всѣхъ направленіяхъ.

Усадьба эта построена въ концѣ еще прошлаго вѣка. Екатерининскій гвардіи премьеръ-майоръ Никита Бачуринъ долженъ былъ выйти въ отставку при воцареніи Павла: не ужился премьеръ-майоръ при новыхъ порядкахъ; велѣно было ему въ 24 часа выѣхать изъ столицы и жить въ своихъ деревняхъ. Премьеръ-майоръ переѣхалъ въ Блазны и тутъ-то на досугѣ занялся постройкой дома и разбивкой геометрическихъ этихъ аллей, прямыхъ и стриженыхъ, во вкусѣ того времени. Тутъ онъ и умеръ, до самой смерти свято сохраняя воспоминаніе о блескѣ и быломъ величіи Екатерининскаго царствованія. Онъ не могъ безъ слезъ говорить о томъ времени, о тогдашнихъ побѣдахъ, о тогдашнихъ вельможахъ, о роскоши тогдашняго двора. Съ умиленіемъ разсказывалъ онъ, какъ однажды, когда онъ пріѣхалъ съ донесеніемъ о какомъ-то удачномъ сраженіи въ главную квартиру къ главнокомандующему князю Потемкину, свѣтлѣйшій самъ, своими руками, отрѣзалъ ему ломоть арбуза, только-что привезеннаго курьеромъ изъ-подъ Камышина. Но въ то-же время воспоминанія о собственноручномъ этомъ ломтѣ арбуза нисколько не мѣшали ему съ такимъ-же умиленіемъ разсказывать о томъ, какъ по какому-то случаю пришлось ему быть у князя Платона Зубова и даже выпить у него чашку кофе. Сама-же Императрица была для него предметомъ поклоненія: онъ чуть не молился на ея портретъ, который, почернѣвшій и покоробленный, и до сихъ поръ еще украшаетъ залу построеннаго премьеръ-майоромъ дома.

Изъ трехъ сыновей премьеръ-майора въ живыхъ остался одинъ только старшій, Александръ Никитичъ: младшіе были убиты, одинъ подъ Аустерлицемъ, другой подъ Лейпцигомъ. За то Александръ Никитичъ вернулся изъ Парижа полковникомъ, весь увѣшанный крестами. Отецъ не могъ на него нарадоваться: онъ мечталъ уже видѣть сына важнымъ генераломъ, женатымъ на княжнѣ, богачомъ, вельможей — какъ вдругъ сынъ уничтожилъ по крайней мѣрѣ часть этихъ надеждъ, женившись на не очень богатой уѣздной дворяночкѣ, Василисѣ Алгасовой, теткѣ Семена Степановича. Премьеръ-майоръ умеръ съ горя, хотя напрасно: Александръ Никитичъ женитьбой не повредилъ своей карьерѣ и былъ впослѣдствіи довольно вліятельнымъ генераломъ.

Со смертью премьеръ-майора опустѣла его усадьба: и сынъ, и внукъ его постоянно жили въ Петербургѣ, изрѣдка лишь, по дѣламъ, навѣщая Блазны. Не до окружающей уже ихъ обстановки было имъ во время этихъ пріѣздовъ, и они оставляли въ покоѣ тѣ остатки роскошныхъ когда-то вещей и мебели премьеръ-майора, которые угодно было пощадить людямъ и времени. Лишь свой кабинетъ Платонъ Александровичъ обставилъ нѣсколько поудобнѣе, ибо, бывая въ Блазнахъ, онъ и жилъ въ одной только этой комнатѣ.

Теперь, по случаю пріѣзда Аделаиды Филипповны, вмѣстѣ съ провизіей прислали изъ Петербурга и кое-какую мебель, ковры, лампы, необходимую посуду — но всего этого слишкомъ было мало для огромнаго дома. Какъ ни хлопоталъ пріѣхавшій наканунѣ дворецкій и какъ ни старался онъ привести все въ домѣ въ нѣкоторый порядокъ — ничего не выходило у него. Ужъ онъ радъ былъ, что хоть спальня и кабинетъ Аделаиды Филипповны и комната Ирины Платоновны приняли нѣсколько цивилизованный видъ, на остальные же огромные мрачные покои такъ и махнулъ рукой, оставивъ ихъ въ первобытномъ Екатерининскомъ ихъ видѣ. Даже изъ собственнаго кабинета Платона Александровича вынесли всю почти мебель, кромѣ самой уже необходимой, и переставили ее въ комнату молодого барона.

Это въ первый еще разъ пріѣзжала Аделаида Филипповна въ Блазны. Она уже старѣла, былая, такая строгая и правильная ея красота если и не исчезла совершенно, то сильно уже полиняла: Аделаида Филипповна сознавала это, и поняла она, что пора уже ей разстаться съ ролью свѣтской красавицы и передать это мѣсто 17-лѣтней своей дочери. Не совсѣмъ легко и пріятно было это ей на первыхъ порахъ, ей, привыкшей къ поклоненію и постояннымъ успѣхамъ. Свѣтская жизнь какъ-то вдругъ утратила всякую для нея прелесть: переходное время — тяжелое время! Приходилось жить уже для Ирины, и надо отдать Аделаидѣ Филипповнѣ справедливость — она съумѣла вовремя сознать и то, что ея роль уже кончена, и то, что вступающей въ свѣтъ дочери отнынѣ должна быть посвящена вся ея жизнь.

Ни за-границу, какъ прежде, никуда уже не тянуло ея. Сначала она думала провести лѣто съ Ириной на дачѣ, но когда Ирина сказала, что поѣдетъ въ Блазны, гдѣ она не была уже два года, Аделаида Филипповна неожиданно вдругъ рѣшила, что и она тоже поѣдетъ въ деревню.

Рѣшеніе это привело въ ужасъ Платона Александровича. Живо представилъ онъ себѣ изящную, величавую Аделаиду Филипповну въ пустомъ и заброшенномъ деревенскомъ своемъ домѣ, обитательницей усадьбы покойнаго премьеръ-майора — и это показалось ему окончательно невозможнымъ. Въ самыхъ мрачныхъ краскахъ сталъ онъ рисовать передъ ней всѣ неудобства деревенской жизни: раззоренный домъ, плохой столъ, скуку, уединеніе, пьяныхъ мужиковъ — но Аделаида Филипповна осталась непреклонной. Она сказала, что теперь, когда на рукахъ у нея дочь-невѣста, теперь не можетъ уже она позволять себѣ лишнихъ тратъ, что дѣвушку въ лѣтахъ Ирины нельзя и неприлично оставлять на попеченіи одной лишь гувернантки и что наконецъ ей хочется отдохнуть это всей этой свѣтской суеты, жертвой которой она была всю жизнь, и хоть немного пожить въ уединеніи, среди идиллической и простой деревенской обстановки.

— Но, chère Adèle, ты… ты не вынесешь этой жизни! убѣждалъ ее Платонъ Александровичъ.

— Ничего, maman, вмѣшалась Ирина, papa все преувеличиваетъ. Тамъ у насъ большой домъ и прекрасный старый садъ — и мы съ вами отлично проведемъ тамъ лѣто.

— Ну вотъ видишь, мой другъ, что же ты пугаешь меня? Нѣтъ, я поѣду. Мнѣ давно уже хотѣлось посмотрѣть деревню, мужичковъ, leurs chaumières, les forêts, les prairies, les champs — tout cela doit être charmant!

Платону Александровичу оставалось лишь покориться. Послали въ деревню дворецкаго, повара и необходимую прислугу, послали цѣлый транспортъ со всевозможной провизіей, винами и закусками — объ остальномъ же нечего заботиться: du lait, des oeufs — c’est délicieux à la campagne, говорила Аделаида Филипповна, вообще имѣвшая довольно смутное представленіе о русской деревнѣ, на доходы съ которой такъ хорошо и привольно прожила она всю свою жизнь.

— Sans doute, il у а du lait et des oeufs à la campagne, задумчиво проговорилъ ей въ отвѣтъ Платонъ Александровичъ.

Незадолго до отъѣзда состоялось его примиреніе съ дядей Аделаиды Филипповны, барономъ Николаемъ Мартыновичемъ Нобель — Аделаида Филипповна настояла на этомъ, правда, не безъ труда… Платонъ Александровичъ долженъ былъ поѣхать къ барону. Баронъ принялъ его надменно и сухо и отъ него-же потребовалъ извиненія за прошлое, хотя виноватъ въ ихъ размолвкѣ былъ самъ баронъ.

Платонъ Александровичъ въ краснорѣчивыхъ, но нѣсколько уклончивыхъ и путаныхъ фразахъ отвѣчалъ ему, что онъ всегда уважалъ его, какъ дядю и какъ замѣчательнаго государственнаго дѣятеля, и что онъ рѣшительно не понимаетъ, какъ вышли всѣ эти недоразумѣнія.

Послѣ этого баронъ великодушно обѣщалъ все забыть и попрежнему въ немъ видѣть мужа любимой племянницы.

— Да, я такъ любилъ покойнаго Филиппа! патетически воскликнулъ баронъ. Все, все сдѣлаю я для его памяти, и вотъ, ради брата, я все забуду, Платонъ Александровичъ. Надѣюсь, вы оцѣните мою родственную привязанность и впередъ уже не будете мнѣ дѣлать непріятностей…

Платонъ Александровичъ пережилъ тутъ не совсѣмъ пріятныя минуты, сидя передъ барономъ и созерцая три звѣзды на его мундирѣ. Онъ былъ униженъ въ собственныхъ глазахъ, онъ сидѣлъ весь красный отъ сознанія этого униженія и въ тоже время долженъ былъ говорить льстивыя фразы о высокихъ государственныхъ дарованіяхъ барона, о которомъ — къ слову сказать — въ душѣ былъ совершенно противоположнаго мнѣнія. Но для Платона Александровича выбора не было: ему приходилось или смириться и получить давно-желанное значительное мѣсто, или-же выходить въ отставку.

Но всему и всякому испытанію бываетъ конецъ. Мѣсто ему обѣщано, карьера его упрочена, вновь запросто будетъ онъ принятъ у барона Николая Мартыновича. Тѣ горькія минуты, которыми Платонъ Александровичъ купилъ все это благополучіе — о нихъ онъ постарался какъ можно скорѣе забыть.

Около этого времени меньшой сынъ барона попался-было въ какой-то исторіи съ какими-то векселями. Подробностей этой исторіи никто не зналъ, ибо отецъ употребилъ все свое вліяніе и всю власть, что-бы въ самомъ началѣ исторіи истребить ее съ корнемъ. Это удалось ему. Клочки и обрывки исторіи, проникшіе было въ общество, какъ не имѣющіе почвы, пріютились въ области чистой сплетни: никто имъ не вѣрилъ. Но тѣмъ не менѣе, что-бы окончательно уже дать заглохнуть всякимъ толкамъ, молодому корнету слѣдовало, по мнѣнію барона, на время уѣхать изъ Петербурга. И вотъ, баронъ воспользовался отъѣздомъ Бачуриныхъ въ деревню и наградилъ ихъ на лѣто своимъ сыномъ. Не очень-то понравилось это Платону Александровичу: онъ уже видѣлъ нарушенной всю прелесть простой и свободной своей деревенской жизни. Съ присутствіемъ въ деревнѣ жены онъ еще мирился, онъ привыкъ уже къ ней, но перспектива цѣлое лѣто занимать и развлекать привыкшаго къ кутежамъ и столичному веселью избалованнаго гвардейца — нисколько не улыбалось это ему. Но дѣлать было нечего: примиреніе съ барономъ только-что состоялось, и Платонъ Александровичъ не могъ со всѣми знаками самой искренней радости не пригласить къ себѣ его сына, когда баронъ намекнулъ, что для здоровья Теодора весьма былъ-бы полезенъ чистый деревенскій воздухъ…

— Mais vous vous у ennuierez, Théodore, говорила Аделаида Филипповна, очень довольная, что въ деревнѣ все-таки будетъ съ нею человѣкъ ея круга.

— Oh, non, cousine, c’est si curieux de voir la campagne, les paysans, ces jolies petites paysannes, tous ces prodiges de la nature… J’aime tant la nature! Et puis, je serai avec vous, cousine! Nous ferons des promenades, nous lirons Rousseau en écoutant les rossignols et en cueillant des muguets… восторженно проговорилъ ей въ отвѣтъ Ѳедоръ Николаевичъ.

Разумѣется, предпочелъ-бы онъ не читать Руссо и не рвать ландышей, оставшись въ Петербургѣ, но такова была воля отца, и не до споровъ уже съ нимъ было Ѳедору Николаевичу: такую бурю только-что выдержалъ онъ, когда дошла до отца эта исторія съ векселями, что молодой баронъ уже радъ былъ, что все обошлось такъ благополучно и ограничилось для него одной только ссылкой на лѣто въ деревню. Къ тому-же финансы его и безъ того уже были въ самомъ жалкомъ положеніи, а тутъ еще отецъ лишилъ его получаемаго отъ него содержанія — и въ виду всего этого легко примирился легкомысленный корнетъ съ деревней. Въ его фантазіи уже рисовались всевозможныя деревенскія похожденія и удовольствія, но болѣе всего улыбалось ему, что онъ проведетъ лѣто съ красавицей Ириной, которая страшно ему нравилась и за которой онъ давно уже ухаживалъ. До сихъ поръ, правда, Ирина не обращала на него никакого вниманія, но въ деревнѣ, очевидно, она не будетъ такъ разборчива.

А Ирина была красива. Ея черты были правильны, цвѣтъ лица здоровый и свѣжій и необыкновенно въ то-же время нѣжный, прелестный ея ротикъ украшался маленькими молочно-бѣлыми зубками и ко всему этому — роскошные пепельные волосы. Все въ ней было необыкновенно изящно, брови, носъ, красивый лобъ, маленькія ушки — все это словно выточено, ея ростъ, ея стройная грудь, прелестная ручка, маленькая ножка, пріятный голосъ — какъ нарочно, подобрано все одно къ другому, и все вмѣстѣ вызывало невольный восторгъ. Строгимъ изяществомъ, самой утонченной граціей дышала вся ея стройная фигурка, а всегда свѣжій, рѣдкимъ вкусомъ отличавшійся ея туалетъ еще болѣе цѣны придавалъ онъ дивной ея красотѣ.

Материнская величавая осанка смягчалась въ ней ея молодостью, хотя въ Иринѣ ея 17-й годъ не билъ такъ рѣзко въ глаза, какъ въ наивной Надѣ. Ирина была молодая свѣтская красавица-дѣвушка, молодая — безъ опредѣленнаго возраста.

Но лучшее, что было въ Иринѣ — это ея глаза, синіе, безъ блеска, но полные жизни и ума. Глаза эти оживляли всю строгую красоту ея и ни одной въ то-же время ея мысли нельзя было прочесть въ этихъ глазахъ. Они бывали веселы, скучны, внимательны, равнодушны, они выражали презрѣніе, пренебреженіе, благосклонность — все, что требовалось, смотря по соображеніямъ и обстоятельствамъ, но никогда никто не видалъ ихъ задумчивыми, грустными, нѣжными, довѣрчивыми, никогда никакіе искренніе порывы души не отражались въ нихъ, а между тѣмъ это были не безжизненные глаза статуи, это были живые, красивые и молодые глаза… Именно эта ихъ таинственность и привлекала въ нихъ, они были хороши и нельзя было не восторгаться ими, но чѣмъ лучше они были, тѣмъ съ большимъ волненіемъ и страстью хотѣлось всю уже красоту ихъ извѣдать, вполнѣ насладиться ими, повелѣвать и приказывать имъ…

Ирина была скрытна или, вѣрнѣе, она умѣла владѣть собой. Личнаго ея характера никто не зналъ. Въ ней видѣли дѣвушку умную, сдержанную, воспитанную, всегда спокойную, всегда холодную, всегда готовую къ услугамъ свѣта — и только. И воспитаніе, и врожденныя, унаслѣдованныя отъ матери свойства, соединившись вмѣстѣ, общими усиліями создали это совершенство свѣтской дѣвушки.

Она любила музыку. Въ театрѣ вся отдавалась она ей и все на свѣтѣ забывала, наслаждаясь звуками. Но вотъ среди аріи входитъ въ ложу кто-нибудь изъ знакомыхъ. Съ улыбкой отвѣчаетъ Ирина на его поклонъ, на его слова, и, какъ ни въ чемъ не бывало, снова возвращается затѣмъ въ міръ чудныхъ звуковъ.

Ирина любила читать. Времени у нея было немного и книги она читала съ разборомъ, книги, особенно ей рекомендованныя ея учителями, братомъ или немногими изъ ея знакомыхъ, которымъ она въ этомъ довѣряла. Но разъ начавъ книгу, она читала ее съ жадностью, пока вполнѣ не усваивала ея содержанія. Если-же свѣтскія ея обязанности требовали, что-бы она вышла въ гостинную или поѣхала съ визитомъ и т. д. — тотчасъ-же оставляла она книгу, безразлично, на самомъ-ли интересномъ или на самомъ скучномъ мѣстѣ, въ серединѣ или въ концѣ главы, и затѣмъ, освободившись отъ этихъ обязанностей, снова съ прежнимъ интересомъ и съ тѣмъ-же вниманіемъ принималась за прерванное чтеніе.

Такова была Ирина. Изъ молодыхъ людей, съ которыми она встрѣчалась на балахъ и въ гостинныхъ, никто еще не успѣлъ завладѣть ея вниманіемъ. Ко всѣмъ одинаково была она къ нимъ равнодушна, никого не отличая и не выдѣляя изъ толпы, но тѣмъ свободнѣе и веселѣе было ей съ ними — а она любила общество и съ удовольствіемъ всегда выѣзжала. Но и свѣтомъ она наслаждалась про себя, никого не посвящая въ тайну этого наслажденія. Подругъ у нея не было, т. е. онѣ были, но она держала ихъ на почтительномъ отъ себя разстояніи, не дѣлая ихъ повѣренными внутренняго своего міра. Съ матерью она тоже не была откровенна. Она видѣла въ матери образцовую свѣтскую женщину и подчинялась въ этомъ ея вліянію, строго слѣдуя всѣмъ ея указаніямъ и совѣтамъ во всемъ, что касалось свѣтской жизни. Но кромѣ этой свѣтской жизни, ничего уже не было у нихъ общаго. Та своя, личная жизнь, которой желала и умѣла Ирина посвящать свои свободные часы, жажда свободы, дружбы, простора въ этой личной жизни — все, въ чемъ Ирина являлась дочерью Платона Александровича, это-же отличало ее отъ матери. Аделаида Филипповна не вѣдала ничего подобнаго, и дочь инстинктивно поняла, что не быть ей другомъ своей матери.

Но если эти порывы къ жизни болѣе глубокой и теплой помѣшали Иринѣ сойтись съ матерью, то, съ другой стороны, наружная ея холодность и свѣтскость и унаслѣдованный отъ матери надменный видъ и тонъ — совсѣмъ запугало все это бѣднаго Платона Александровича и заставило въ отношеніи дочери держаться тѣхъ-же наружныхъ знаковъ оффиціальной любви и высокаго почтенія, какихъ держался онъ и въ отношеніи жены. Платонъ Александровичъ любилъ свою Ирину, но не смѣлъ выказывать этой любви, онъ какъ-то боялся явиться передъ ней отцомъ и въ ея присутствіи всегда надѣвалъ ту безстрастно-спокойную свѣтскую маску, которая съ лѣтами стала ему почти привычной. Ирина платила ему тѣмъ же. Отецъ и дочь не поняли другъ друга и, въ душѣ любя все-таки другъ друга. наружно до того стали другъ другу чужими, что и не думали уже объ установленіи иныхъ, душевныхъ и теплыхъ между собою отношеній.

Такъ жила Ирина, со всей искренностью своихъ лѣтъ увлекаясь свѣтскими удовольствіями и страстно въ то же время жаждая болѣе интересной и полной личной жизни, строго выполняя всѣ малѣйшія требованія свѣтскаго этикета и свободная у себя въ комнатѣ, среди своихъ друзей, или вѣрнѣе — съ своимъ другомъ, ибо дружна была она съ однимъ лишь братомъ Костей.

Братъ и сестра любили другъ друга, но, кромѣ любви, ихъ соединяла еще самая нѣжная дружба. Съ дѣтства привыкли они во всемъ быть откровенными, все дѣлать сообща, обо всемъ говорить, во всемъ совѣтоваться — и тѣмъ сильнѣе привязались они другъ къ другу, что росли они въ сущности совершенно одни, родители, занятые своимъ, рѣдко и мало ихъ видали и почти не вмѣшивались въ ихъ дѣтскую жизнь. И дѣйствительно, если у брата было горе или радость, горе или радость эта тотчасъ же раздѣлялись и сестрой. Что волновало сестру, то по этому уже самому ее было чуждымъ и для брата. Книга, интересовавшая одного, тотчасъ же прочитывалась и другой и затѣмъ обсуждалась уже вмѣстѣ, иногда подавая поводъ къ горячимъ и длиннымъ спорамъ. Всѣ явленія окружающей жизни тоже всегда служили имъ предметомъ всестороннихъ обсужденій и въ то же время никакое событіе внутренней жизни каждаго изъ нихъ не оставалось неизвѣстнымъ другому. Вмѣстѣ росли они умственно, всѣ ихъ юныя убѣжденія, думы и сомнѣнія — все это было плодомъ постоянныхъ ихъ бесѣдъ и споровъ.

Никого болѣе не находила Ирина по душѣ себѣ. Съ однимъ лишь Костей была она откровенна и только онъ одинъ зналъ ее всю и безошибочно. Помнила еще она деревенскихъ своихъ друзей, ихъ смѣлые разговоры и шалости и дружную, свободную ихъ жизнь, нараспашку, среди беззавѣтнаго и искренняго веселья. Это были далекія, дѣтскія и отроческія воспоминанія, но не заглушали ихъ никакія обольщенія свѣта, гдѣ сразу, благодаря своей красотѣ, заняла Ирина завидное мѣсто. Напротивъ, чѣмъ старше становилась Ирина, тѣмъ въ болѣе привлекательномъ образѣ являлись ей эти воспоминанія, тѣмъ веселѣе и свободнѣе казалась ей веденяпинская дружная жизнь. Какъ и отцу, необходимо временами требовалось ей отдохнуть отъ свѣтской чопорности, пожить среди людей болѣе простыхъ и болѣе, въ сущности, близкихъ ея душѣ. Жить съ ними постоянно она не согласилась-бы: какъ и отца, манила ее столица, отца приманками службы и почестей, ее — приманками свѣта, его блеска, удовольствій и роскоши. Но одно дѣло зажить ихъ жизнью, другое — набраться среди этой жизни новыхъ силъ и впечатлѣній, освѣжиться душой среди-иной обстановки, и благодаря главнымъ образомъ Иринѣ, рѣшили Бачурины всей семьей провести лѣто въ Блазнахъ.

Костя очень радовался, что обычная лѣтняя поѣздка въ Блазны не разлучитъ его съ сестрой, радовался и тому еще, что вокругъ него соберутся въ деревнѣ всѣ самые близкіе ему люди — Ирина и веденяпинскіе его друзья. Заранѣе уже предсказывалъ онъ Иринѣ, что общество ихъ доставитъ ей много удовольствія.

— Ты увидишь, какіе они славные, веселые, умные, твердилъ онъ, укрѣпляя въ Иринѣ желаніе ѣхать въ Блазны.

Это былъ высокій худощавый юноша, стройный, ловкій и вышколенный: и на него наложила уже жизнь свой отпечатокъ. Выразительное лицо его было не изъ самыхъ красивыхъ, но добродушный взглядъ живыхъ и умныхъ большихъ его темно-синихъ глазъ дѣлалъ это лицо въ высшей степени пріятнымъ. Правовѣдскій мундиръ, какъ нельзя болѣе, шелъ къ его изящной фигурѣ и ко всѣмъ его ловкимъ, увѣреннымъ, мягкимъ движеніямъ. Его простая прическа, ловко-сшитый мундиръ, великолѣпно вымытое, всегда свѣжее бѣлье, бѣлыя перчатки, тонкіе духи — все было въ немъ изящно безъ щегольства, все выказывало природный вкусъ безъ всякой претензіи на него и носило на себѣ отпечатокъ жизни, съ рожденія проведенной среди того круга общества, гдѣ изящная внѣшность является вещью обыденной.

Родные, знакомые, товарищи дѣтскихъ игръ, товарищи по Училищу — вотъ что наложило на Костю этотъ свѣтскій лоскъ. Костя и не противился этому вліянію; онъ зналъ уже свою будущность — будущность свѣтскаго молодого человѣка и чиновника — и съ улыбкой шелъ на встрѣчу этой будущности, въ которой не видѣлъ ничего для себя нежелательнаго. Любилъ онъ и свѣтскую жизнь, насколько, разумѣется, она была ему доступна по его лѣтамъ и знакома по разсказамъ, любилъ и товарищей, по большей части такихъ-же богатыхъ и знатныхъ юношей, гордыхъ богатствомъ и знатностью, готовившихся къ той-же веселой и бурной молодости и почетной старости. Костя любилъ ихъ, какъ порожденіе знакомой и дорогой ему жизни; для него, который росъ среди нихъ и среди нихъ готовился жить, который и самъ не былъ чуждъ ни ихъ достоинствъ, ни пороковъ — для него было понятно все, что есть въ нихъ хорошаго и дурного, и онъ умѣлъ находить одно и извинять другое. Онъ любилъ ихъ всѣхъ вмѣстѣ, но болѣе или менѣе близокъ былъ съ очень лишь немногими.

Но, недостаточно одаренный, чтобы стать выше толпы и всегда и во всемъ быть и оставаться самимъ только собой, тѣмъ не менѣе во многомъ уклонялся онъ отъ средняго типа своихъ товарищей и сверстниковъ. Онъ не былъ ни очень богатъ, ни очень знатенъ, и онъ былъ слишкомъ правдивъ, чтобы находить удовольствіе въ разъигрываньи пустой роли. Онъ остался такимъ-же добродушнымъ и простымъ юношей, какимъ онъ былъ и въ дѣтствѣ. Какъ и отецъ, на котораго онъ очень походилъ, онъ былъ и оставался бариномъ и, сквозь съ дѣтства имъ усвоенную маску свѣтскости и чиновничества, часто проглядывало въ немъ это барство, особый какой-то отпечатокъ клавшее на него среди его товарищей, вполнѣ уже съ ногъ до головы олицетворявшихъ свѣтъ и департаментъ. Неуловимыми чертами проглядывало оно въ его независимости, въ его манерахъ, свободныхъ, не смотря на всю свою свѣтскость, въ отцовской громкой и самоувѣренной рѣчи, въ раскатистомъ его смѣхѣ и въ искреннемъ, шумномъ весельи въ минуты забавъ.

Характеръ былъ у него въ высшей степени общительный: онъ любилъ людей и общество, любилъ веселиться, танцовать, ухаживать и не упускалъ къ тому случаевъ. Свѣтскій этикетъ былъ знакомъ ему съ дѣтства и не стѣснялъ его. Въ самой чопорной гостинной онъ чувствовалъ себя такъ-же свободно, какъ и въ Веденяпинѣ, и потому всегда и вездѣ было ему одинаково весело. Въ городѣ наслаждался онъ свѣтской жизнью, въ деревнѣ — деревенской свободой. Среди первой онъ выросъ и съ дѣтства къ ней привыкъ, вторую онъ любилъ.

Свѣтъ и товарищи наложили на него внѣшній лоскъ, заставили его полюбить все то, что было въ нихъ блестящаго, веселаго и красиваго, но не испортили добраго и прямого его сердца. Три вліянія охраняли его — отецъ, Ирина и его веденяпинскіе друзья.

Костя во многомъ, и душой, и наружностью, походилъ на отца, и чрезвычайно радовало это Платона Александровича. Со всей любовью отца старался онъ оградить сына отъ излишняго свѣтскаго и чиновническаго вліянія и сохранить въ его душѣ то простое и доброе, что незаглушеннымъ, хотя и загрязненнымъ нѣсколько — и съ горечью сознавалъ это Платонъ Александровичъ — въ себѣ самомъ пронесъ онъ черезо всѣ пороги и ущелья жизни. Костя относился къ отцу съ уваженіемъ и любовью. Онъ цѣнилъ слова отца, и много помогли они ему въ инстинктивной борьбѣ его души съ холоднымъ и мертвящимъ вліяніемъ свѣта.

Ирина и его веденяпинскіе друзья дѣйствовали на него еще иначе, они поддерживали въ немъ любовь къ умственной жизни и стремленіе къ развитію. Серьезная Ирина особенно замѣтно вліяла въ этомъ на брата. А Саша и Сережа, у которыхъ свобода, веселье и страстная жажда свѣта и правды были основой жизни — естественно, возбуждали они въ Костѣ соревнованіе и желаніе сохранить ихъ уваженіе и дружбу, для чего недостаточно было одного лишь участья въ веселыхъ ихъ забавахъ.

Вечеръ уже наступилъ, и отъ перваго до послѣдняго всѣ собрались въ Блазнахъ на дворѣ въ ожиданіи господъ. Дворецкій то и дѣло выбѣгалъ на крыльце и смотрѣлъ вдаль, на извивавшуюся по полямъ дорогу. Остальные тоже не сводили глазъ съ этой дороги, нѣкоторые отъ нетерпѣнія залѣзли даже на колокольню. Наконецъ раздалось оттуда оживленное: «ѣдутъ!» Суета ожиданія и приготовленія удвоилась и среди этой суеты на дворъ въѣхалъ цѣлый поѣздъ — старинная тяжелая карета шестерней и за ней два тарантаса. Въ каретѣ сидѣли Аделаида Филипповна, Ирина и ея гувернантка, миссъ Арсонъ, въ первомъ тарантасѣ ѣхали мужчины, въ слѣдующемъ горничныя и камердинеръ Платона Александровича.

Со всѣхъ ногъ бросился дворецкій высаживать дамъ. Аделаида Филипповна, съ любопытствомъ все разглядывавшая дорогой и вкривь и вкось объяснявшая англичанкѣ всѣ встрѣчавшіяся явленія русской жизни — со страхомъ взглянула она, подъѣзжая, на свой деревенскій домъ. Сѣрая наружность его нѣсколько испугала ее, и въ эту минуту, медленно всходя съ помощью дворецкаго по расшатавшимся ступенькамъ крыльца, почти уже раскаивалась тутъ Аделаида Филипповна, что рѣшилась поѣхать въ деревню…

Лишь только остановился тарантасъ, Платонъ Александровичъ поскорѣе поспѣшилъ выйти изъ него и тотчасъ-же съ безпокойствомъ подбѣжалъ къ женѣ.

— Ну что, мой другъ, покойно-ли было тебѣ? заботливо спросилъ онъ.

— Ничего, но что это у васъ за дороги!… Я все о васъ думала: каково это, должно-быть, выносить эти толчки въ тарантасѣ!

— Ну что, это ничего! Я радъ, что тебѣ покойно было. Она хоть и старая, эта карета, а препокойная. Ну пойдемъ, я покажу тебѣ комнаты. Тамъ все старовато, ну полиняло, ну да лѣто проведемъ какъ-нибудь.

— Ничего, я люблю такіе старые, заброшенные дома, снисходительно отвѣтила Аделаида Филипповна, съ боязливымъ любопытствомъ оглядывая огромные покои, которыми она проходила. C’est romantique… Et il y a des choses remarquables, продолжала она, подходя къ одному изъ столовъ въ гостинной. Regardez moi èa, mais c’est un chef d’oeuvre! C’est du Louis XVI tout pur… говорила она, съ видомъ знатока со всѣхъ сторонъ осматривая украшенный бронзой старинный столъ.

— Oui, èa doit être du Louis XVI, отвѣтилъ довольный ея похвалой Платонъ Александровичъ, отворяя дверь на балконъ. Вотъ нашъ садъ, продолжалъ онъ. Посмотри, днемъ тутъ чудесно, прохладно…

Аделаида Филипповна вышла на балконъ и взглянула на темныя аллеи столѣтняго сада, еще болѣе мрачно выглядывавшія вечеромъ.

— Садъ очень хорошъ, отвѣтила она, подходя къ росшему возлѣ балкона гигантскому тополю. Здѣсь мы чай будемъ пить, вели сюда самоваръ подать, продолжала Аделаида Филипповна, возвращаясь въ гостинную.

— Хорошо, мой другъ, готовно отозвался Платонъ Александровичъ. Пойдемъ, я проведу тебя въ твои комнаты…

А Костя съ Ириной, какъ только вышли они изъ экипажа, сейчасъ-же отправились въ садъ, припоминая прежніе годы и старыя свои прогулки. Ирина особенно любила запущенный этотъ садъ и, весело болтая, спѣшили они обойти всѣ его дорожки и аллеи. Англичанку и барона проводили въ назначенныя имъ комнаты. Баронъ съ перваго-же шага въ этомъ домѣ тотчасъ-же почувствовалъ смертельную скуку.

Черезъ часъ всѣ собрались на балконъ, къ чаю. Ирина и Костя оживленно разсказывали обо всемъ, что они видѣли въ саду и насколько все измѣнилось тамъ за послѣднее время. Наперерывъ припоминали они всѣ мѣста въ окрестностяхъ, которыя они рекомендовали для знакомства матери и барону. Но Аделаида Филипповна и баронъ — оба сидѣли молчаливые и не въ духѣ: такъ далеко имъ и чуждо все было тутъ для нихъ, невольно какъ-то ихъ пугая…

— Ну что, Théodore, нравится тебѣ здѣсь? обратилась Аделаида Филипповна къ барону.

— Ничего, cousine, здѣсь хорошо…

— А la guerre, comme à la guerre, Théodore, съ улыбкой продолжала Аделаида Филипповна. Я думаю, здѣсь будетъ немного скучно!

— На счетъ этого мы постараемся, что-бы было весело, любезно отвѣтилъ ей баронъ, съ жаднымъ удовольствіемъ поглядывая на Ирину.

— Да, началъ Платонъ Александровичъ, надо будетъ послать сказать Алгасовымъ…

— Я съѣзжу завтра, папа, вызвался Костя.

— Вотъ и отлично, обрадовался Платонъ Александровичъ, съѣзди, скажи Семену Степановичу, что всѣ эти дни я не могу у нихъ быть, тутъ все устроить надо… Что-бы извинилъ ужъ… Поѣзжай, ты это хорошо придумалъ! Все-таки веселѣе будетъ…

Платонъ Александровичъ давно уже предвидѣлъ, что не легко будетъ ему справиться съ увеселеніями жены и барона въ деревнѣ и что скука ихъ окажется на его отвѣтственности.

Вечеръ кончился вяло. Тотчасъ-же послѣ ужина всѣ разошлись по своимъ комнатамъ, и только Ирина и Костя долго еще оставались на балконѣ.

XV.

Рано утромъ выѣхалъ Костя на слѣдующій день, но какъ ни рано онъ выѣхалъ — Саши и Сережи онъ не засталъ уже дома: они ушли куда-то на охоту, какъ сказалъ ему Семенъ Степановичъ, въ парусинномъ лѣтнемъ пальто и соломенной шляпѣ, съ палкой въ рукахъ, встрѣтившій его на балконѣ. Костя сталъ-было просить у него ружье, чтобы идти ихъ отъискивать, но Семенъ Степановичъ, не знавшій, куда именно пошли они, посовѣтовалъ ему подождать ихъ возвращенья, а пока отдохнуть и позавтракать.

— Къ завтраку и они, вѣроятно, придутъ, говорилъ онъ. Погоди, еще успѣешь находиться…

— Съ кѣмъ это ты, Семенъ Степановичъ? спросила Ольга Александровна, выходя на балконъ.

— Вотъ посмотри, какой молодецъ, отвѣтилъ ей Семенъ Степановичъ, съ удовольствіемъ любуясь изящной фигурой Кости — и, только-что въ отвѣтъ на его разспросы разсказавшій ему, какъ здоровье Аделаиды Филипповны и Платона Александровича и какъ они доѣхали, еще разъ долженъ былъ Костя повторить все это теткѣ.

— Не хочешь-ли къ сестрамъ, Костя? сказала ему наконецъ Ольга Александровна. Онѣ въ саду, клубнику рвутъ. А я сейчасъ велю завтракъ подавать…

Костя не сталъ ждать повторенія и тотчасъ-же отправился въ садъ. Ольга Александровна позвала лакея и распорядилась на счетъ завтрака.

— Завтра поѣдемъ! обратился къ ней Семенъ Степановичъ, когда она кончила свои распоряженія и лакей ушелъ.

— Нельзя-ли тебѣ одному?

— Нѣтъ, немного подумавъ, сквозь зубы проговорилъ Семенъ Степановичъ, лучше ужъ вмѣстѣ, все равно ужъ…

И Семенъ Степановичъ смотрѣлъ на предстоящій визитъ, какъ на тяжелую какую-то повинность, Ольга-же Александровна, которая почти и не знала важной своей родственницы и невольно всегда робѣла передъ нею — съ отчаяніемъ думала она о завтрашнемъ днѣ. Вся жизнь ея прошла среди гостей, десятками привыкла она видѣть ихъ у себя и она умѣла ихъ принимать, т. е. по-просту умѣла угощать великолѣпными обѣдами, удивительными наливками и вареніями и т. д. Но всѣ эти гости были люди такіе-же простые, какъ и она сама. Другое дѣло — Аделаида Филипповна. О чемъ съ ней говорить, какъ ее принять, чѣмъ угощать? съ тоской думала Ольга Александровна, перебирая въ то-же время въ умѣ всѣ свои платья и не зная даже, какъ ей одѣться, что-бы не ударить въ грязь лицемъ передъ петербургской аристократкой.

Во всю свою жизнь Ольга Александровна была нѣсколько разъ въ Москвѣ и два раза, да и то не на долго, въ Петербургѣ: этимъ и ограничивались всѣ ея выѣзды изъ Beденяпина. Да и то въ Петербургѣ она была давно уже, лѣтъ 15 тому назадъ, когда и сама еще она была молода. Въ памяти ея остался образъ красивой, надменной женщины, которая была съ него въ высшей степени любезна и холодна. И эту-то вотъ женщину должна она теперь принимать у себя, въ Веденяпинѣ?…

Да и не только Ольга Александровна, и смѣлый, никогда и нигдѣ не терявшійся Семенъ Степановичъ, и онъ даже не совсѣмъ ловко себя чувствовалъ при мысли, что Аделаида Филипповна будетъ присутствовать на деревенскихъ званыхъ его обѣдахъ…

А въ саду шла между тѣмъ оживленная болтовня. Обѣ дѣвушки страшно обрадовались Костѣ и засыпали его вопросами и поцѣлуями. Передъ нимъ поставили корзину съ самыми крупными ягодами.

— Это мы для варенья отбирали, сказала Соня, да тутъ ея много… Ѣшь больше…

— И Ирина пріѣхала? начала Надя.

— Пріѣхала.

— Вотъ, я думаю, красавица!

— Да, она хороша, какъ и ты…

— Ну, что сказалъ! отвѣтила Надя, улыбаясь. Она всегда была такая хорошенькая!

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Надя, ты страхъ похорошѣла!

— Я что за хороша! Ты вотъ посмотри, у насъ одна барыня есть, Полянская, — помнишь ее? Вотъ та такъ красавица, не хуже, я думаю, Ирины будетъ!

— Почему это Ирина служитъ у тебя мѣриломъ красоты? со смѣхомъ спросилъ Костя.

— Да такъ, она всегда такая нарядная, красивая, что, мнѣ кажется, нельзя и быть лучше ея!

— А ты чѣмъ-же хуже?

— Ну, что я, отговаривалась Надя, улыбаясь отъ удовольствія. Толстая да красная… Вѣра Григорьевна — та, правда, не хуже, пожалуй, Ирины будетъ. Знаешь, Костя, Саша просто ужасъ, какъ влюбленъ въ нее!

— Саша? А Сережа?

— Ну, Сережа — онъ такой серьезный, все читаетъ…

— Ему, значитъ, не до этихъ пустяковъ? А ты, Надя, ты ни въ кого не влюблена?

Надя вся покраснѣла.

— Что за вздоръ ты говоришь! отвѣтила она съ притворнымъ неудовольствіемъ.

— Вретъ, Костя, вретъ! закричала Соня.

— А, Надя? Это что? ужъ секреты завелись?

— Никакихъ нѣтъ секретовъ! еще болѣе краснѣя, тихо начала Надя. Вѣдь Соня такъ зря болтаетъ…

— А вотъ и не зря, обиженно заговорила Соня. А тотъ офицеръ, Вёдровъ, забыла?

— Ну что это, право, съ досадливой и счастливой въ то-же время улыбкой отозвалась Надя. Всего одинъ только разъ и видѣла я его, и всѣ пристаютъ съ нимъ ко мнѣ! А я даже и не думаю о немъ.

— Вотъ какъ, Надя, даже и въ офицера!.. дразнилъ ее Костя. Ну, а онъ какъ, ухаживаетъ за тобой? продолжалъ онъ разспрашивать.

— Ему что за нужда? Не видалъ онъ такихъ, какъ я? Вѣдь онъ столичный, московскій…

Костя разсмѣялся.

— Да вѣдь и я-же столичный, началъ онъ, и даже петербургскій, а нашелъ-же тебя хорошенькой!

— Ну ты — другое дѣло, ты братъ, ты ко мнѣ привыкъ…

Тутъ ихъ позвали завтракать.

Саша и Сережа пришли къ концу уже завтрака. Радостно встрѣтились друзья и тотчасъ-же послѣ завтрака отправились въ садъ, и дальше — въ поле, въ лѣсъ, въ пылу разговора не замѣчая пройденнаго разстоянія. Цѣлый годъ не видались они и съ юношеской страстью спѣшили теперь скорѣе все высказать другъ другу, всѣ обновленные свои понятія и взгляды и всѣ событія послѣдняго времени. Всѣ трое на порогѣ жизни, горячо говорили они объ этой жизни и обо всѣхъ своихъ желаніяхъ, мечтахъ и надеждахъ.

— Такъ ты рѣшилъ въ Техническое? спрашивалъ Костя Сережу и, перебивая другъ друга, заговорили они, отстаивая каждый свое будущее, одинъ — кипучую, полезную дѣятельность крупнаго техника-промышленника, другой — широкое вліяніе администратора и судьи на жизнь цѣлаго края, на участь множества людей, съ жаромъ разбирая, гдѣ, на какомъ пути больше правды, свѣта, шири и свободы, что достойнѣе служенія и ближе къ идеалу. Саша слушалъ ихъ молча, да и нечего было ему сказать въ этомъ ихъ разговорѣ — такъ неопредѣленны и туманны были собственныя блестящія его мечты о будущемъ и жизни. Всѣ эти мечты выражались однимъ словомъ — счастье, жизнь, полная свѣта, счастья и радостей, но когда Костя спросилъ его, въ чемъ видитъ онъ это счастье? Саша могъ одно только отвѣтить, что этого сказать нельзя, что сама жизнь должна указать и дать его человѣку, но что иной цѣли и иныхъ желаній, кромѣ желаній счастья, не можетъ онъ ни понять, ни признать. И снова пришлось ему услышать, что такъ жить нельзя, что каждый обязанъ работать и приносить пользу обществу, что въ жизни главнымъ должно быть дѣло…

— Да, горячо отвѣтилъ Саша, но пусть всего уже меня возьметъ это дѣло, со всей моей любовью и со всѣми желаніями и порывами къ жизни и счастью, а пока этого нѣтъ — до тѣхъ поръ я свободенъ. Я съумѣю послѣдовать примѣру Винкельрида, если буду въ положеніи Винкельрида. Но на мѣстѣ Гесслера пиры и охоты въ своемъ замкѣ всегда предпочелъ-бы я вознѣ съ швейцарскими горцами… Развѣ, впрочемъ, предположить, что его тѣшили высокіе его чины…

— Что-же, и чины даютъ то-же радости… замѣтилъ Костя.

— Нечего сказать, хороши радости! возразилъ Саша. Напр., радости, когда твой отецъ ѣздилъ мириться съ барономъ…

— Ну, что говорить! Pas de roses sans épines! Однако, отецъ не подалъ въ отставку, а поѣхалъ, а кажется, чегобы ему еще? И чины, и ордена — все есть…

— Все такъ, но что ужъ тутъ за радости, когда столбовому дворянину, такому барину, какъ твой отецъ, приходится ѣздить на поклонъ къ Мартынычу какому-то, да еще къ нѣмцу. Кстати, что это за баронъ съ вами пріѣхалъ?

Костя махнулъ рукой.

— Такъ, пустозвонъ одинъ, пренебрежительно отозвался онъ. Кто его тамъ знаетъ, прокутился онъ что-ли, вотъ въ наказанье и послали его къ намъ. И ему наказанье, и намъ. Онъ у насъ за Ириной ухаживаетъ, а та терпѣть его не можетъ, просто не выноситъ его…

— А что она, какова?

— Красавица!

— Чай, гордая? спросилъ Сережа. Она и прежде не изъ простыхъ была…

— Нѣтъ, Сережа, это съ виду только! Съ виду, это правда, она, какъ будто, и гордая, а въ душѣ она предобрая, милая такая, вотъ увидишь!

— Ну въ душѣ-ли, съ виду-ли, а только не простой она помнится, продолжалъ Сережа. Вотъ Надя, какъ услыхала, что ее завтра въ Блазны возьмутъ, такъ ее даже лихорадка отъ страха забила…

— Да нѣтъ-же! Вотъ погодите, и вы увидите, что за славная моя Ирина! А ужъ красавица какая!

— Красавица-то она и тогда была, замѣтилъ Сережа.

— Ахъ, да, Саша, съ улыбкой вдругъ началъ Костя и заговорилъ про Вѣру Григорьевну, спрашивая о ней и передавая все, что онъ слышалъ отъ Нади и Сони. Такъ весь и вспыхнулъ Саша при первыхъ его словахъ, но скоро-же съ увлеченіемъ и страстью заговорилъ о ней, о ея умѣ и чудной ея красотѣ, юношески-счастливый этимъ разговоромъ…

Съ утра уже начались на слѣдующій день сборы. Надя сильно волновалась и дѣйствительно со страхомъ ждала предстоящаго свиданія съ кузиной. Ольга Александровна надѣла самое свое парадное шеколаднаго цвѣта шелковое платье, свободно облегавшее ея массивную фигуру. Въ ушахъ ея блестѣли старомодныя серьги изъ крупныхъ брилліантовъ и такая-же брошь сверкала на ея груди. Семенъ Степановичъ, хотя и старался не показывать, но тоже не совсѣмъ былъ спокоенъ и имѣлъ необыкновенно торжественный какой-то видъ, вовсе не шедшій къ блестящимъ его глазамъ и живымъ движеніямъ. Но наши друзья не стали ихъ дожидаться, и когда тяжелая старинная карета увозила расфранченныхъ Алгасовыхъ, Саша, Костя и Сережа, съ ружьями на плечахъ, были далеко уже отъ Веденяпина.

Впрочемъ, они не долго ходили. Не привыкшій къ такимъ походамъ Костя скоро усталъ, и они вернулись домой. А тамъ была только-что пріѣхавшая Вѣра Григорьевна. Она была съ Миной Францевной и Соней въ саду — и со всѣхъ ногъ тотчасъ-же бросился туда Саша.. Сережа и даже уставшій Костя послѣдовали за нимъ.

Весело встрѣтила ихъ Вѣра Григорьевна и, оживленный ея красотой, тотчасъ-же завязался у нихъ веселый разговоръ. Наперерывъ другъ передъ другомъ ухаживали за ней юноши, услуживая ей, поднося ей цвѣты, угощая ее клубникой и персиками — и милой улыбкой отвѣчала она на всѣ ихъ ухаживанья. Счастливый Саша не спускалъ съ нея глазъ, но едва-ли и не съ большимъ даже восторгомъ глядѣлъ на нее восхищенный Костя и, болѣе ловкій, чѣмъ деревенскіе друзья его, то и дѣло опережалъ онъ ихъ во всѣхъ услугахъ Вѣрѣ Григорьевнѣ, страшно довольный своей ловкостью и съ юношеской граціей красиво рисуясь этой ловкостью передъ хорошенькой барыней. Но и оставаясь даже назади, невольно краснѣя при каждой своей неловкости, не менѣе все-таки счастливъ былъ влюбленный Саша — не смущало его счастья это превосходство друга.

Среди оживленной этой болтовни въ бесѣдку, гдѣ они сидѣли, вдругъ прибѣжалъ Василій, молодой, прислуживавшій Сашѣ и Сережѣ лакей. Старый Дементій уѣхалъ съ господами въ Блазны.

— Тамъ пріѣхали господинъ Вёдровъ, обратился Василій къ Сашѣ, и приказали вамъ доложить…

— Кому? переспросилъ Саша.

— Да они сказали: скажи, дескать, барину, что господинъ Вёдровъ пріѣхали… повторилъ Василій.

Сразу измѣнилось при этомъ извѣстіи лицо Вѣры Григорьевны и что-то недоброе и тягостное сверкнуло въ померкшемъ ея взглядѣ и слабой улыбкѣ, но тотчасъ-же овладѣла она собой и скрыла свое волненіе.

— Ступайте-же, что вы стоите? сказала она Сашѣ. Вѣдь отъ Панкова сюда 30 слишкомъ верстъ, и къ тому-же онъ въ первый разъ… Да ведите его къ намъ, крикнула она въ догонку быстро удалявшемуся Сашѣ.

Саша удвоилъ шаги и почти вбѣжалъ въ гостинную, гдѣ, съ фуражкой въ рукахъ, одинъ прохаживался Вёдровъ. Привѣтливо поздоровался онъ съ Сашей и, перекинувшись съ нимъ нѣсколькими фразами, сталъ-было прощаться, прося передать его поклонъ Семену Степановичу, Ольгѣ Александровнѣ и Надеждѣ Семеновнѣ и искреннее его сожалѣніе, что онъ не засталъ ихъ дома. Но Саша рѣшительно удержалъ его обѣдать, указывая на разстояніе до Панкова и говоря, что ему, Сашѣ, достанется отъ отца, если онъ отпуститъ гостя безъ обѣда.

— Право, останьтесь, уговаривалъ онъ. Вѣра Григорьевна тоже у насъ и тоже осталась обѣдать. Она въ саду, и велѣла васъ туда позвать. Сейчасъ я велю отложить вашихъ лошадей, и пойдемте въ садъ…

Извѣстіе о Вѣрѣ Григорьевнѣ было видимо пріятно Вёдрову; съ улыбкой поблагодарилъ онъ Сашу, соглашаясь остаться, и черезъ минуту оба шли уже они по саду.

И еще, казалось, болѣе оживило Вѣру Григорьевну прибавленіе къ ея свитѣ новаго поклонника — такъ весела стала она съ приходомъ Вёдрова, такъ обаятельно-хороши стали загорѣвшіеся черные ея глазки, и съ тѣмъ-же восторгомъ, какъ и трое юношей, съ тѣмъ-же увлеченіемъ ухаживалъ за ней Вёдровъ, страстно любуясь его, все и всѣхъ забывъ, всецѣло отдавшись чарующей нѣгѣ ея красоты и веселья…

Вскорѣ-же послѣ обѣда Вѣра Григорьевна и Вёдровъ уѣхали въ одно почти время. Прощаясь, Вѣра Григорьевна пригласила ихъ всѣхъ къ себѣ, въ Поляны, и съ одинаковой радостью приняли они всѣ четверо ея приглашеніе.

— Ну что, какъ, понравилась она тебѣ? съ полной восторга, счастливой улыбкой обратился къ своему другу Саша, лишь только отъѣхала коляска Вѣры Григорьевны.

— Что ужъ, и спрашивать нечего… такъ-же восторженно отвѣтилъ Костя.

Саша и не сталъ продолжать разговора. Ему было хорошо, онъ былъ счастливъ. Онъ оставилъ своихъ друзей, вышелъ на балконъ и весь забылся тутъ въ чудныхъ молодыхъ своихъ грёзахъ, радостно глядя на ясный лѣтній закатъ.

XVI.

Страхъ Ольги Александровны оказался напраснымъ: Аделаида Филипповна приняла ее радушно и просто. Сначала было, правда, нѣсколько натянуто, но это скоро прошло. Платонъ Александровичъ, быстро утомившійся, скоро-же сбросилъ съ себя всякую церемонность. Онъ умѣлъ быть живымъ и занимательнымъ въ обществѣ, и достаточно было первыхъ-же простыхъ и веселыхъ его фразъ, что-бы сразу прогнать воцарившуюся-было въ гостинной натянутость. Всѣ почувствовали себя свободнѣе и заговорили живѣй, даже и Аделаида Филипповна: женщина умная и главное — съ большимъ тактомъ, тотчасъ-же поняла она по Ольгѣ Александровнѣ, что за людей она встрѣтитъ въ деревнѣ и какъ держать себя съ ними, — и ласково на слѣдующій день прощаясь съ Ольгой Александровной, она обѣщала ей скоро-скоро навѣстить ее и была съ ней такъ мила, что Ольга Александровна уѣхала въ восторгѣ отъ своей кузины.

— Какая она милая! вырвалось у нея, когда они ѣхали домой.

— Да, отвѣтилъ Семенъ Степановичъ, здѣсь она совсѣмъ не та, что въ Петербургѣ…

Дѣйствительно, легко и скоро освоилась Аделаида Филипповна съ деревней и деревенской жизнью и, видя это, не только примирился Платонъ Александровичъ съ присутствіемъ въ деревнѣ жены, но пожалѣлъ даже, что и въ прежніе годы не ѣздила она съ нимъ въ деревню…

Это былъ высокій, красивый старикъ. Черты лица его — крупныя русскія черты, но жизнь въ свѣтѣ сгладила всю ихъ рѣзкость и придала имъ отпечатокъ сановитаго спокойствія, свойственнаго людямъ, всю жизнь вращающимся въ высшихъ сферахъ и занимающимъ тамъ свое, наслѣдственное мѣсто. Великолѣпные, слегка волнистые сѣдые волосы его и длинные сѣдые баккенбарды очень красили его, придавая ему еще болѣе сановитости. Къ тому-же одѣвался онъ одинаково всегда хорошо и старательно, хотя и безъ всякаго излишняго щегольства.

Представительная его наружность и свободныя, мягкія манеры — особенно служило это ему въ провинціи, въ соединеніи съ его состояніемъ, службой и родствомъ доставляя ему удвоенное почтеніе деревенскихъ его сосѣдей. Веселый, воспитанный, красивый, всегда и всюду положительно первенствовалъ онъ, появляясь среди нихъ, но при врожденномъ его добродушіи и общительности и при его простотѣ, наивно проглядывавшей сквозь сановитое его величіе — никого при этомъ не тяготило здѣсь его первенство, и, немного преклоняясь передъ облеченнымъ въ камергерскій мундиръ Платономъ Александровичемъ, тѣмъ не менѣе всѣ въ уѣздѣ одинаково его любили и искали его общества.

Въ тотъ-же день, какъ уѣхали Алгасовы, вернулся изъ Веденяпина Костя. Саша пріѣхалъ съ нимъ. Ирина ждала его, нетерпѣливо желая скорѣе его увидѣть. Съ Надей онѣ не сошлись, какъ ни старалась Ирина — Надя не переставала ея дичиться и робѣть передъ нею, и даже непріятно было Иринѣ это отчужденіе Нади… Ирина боялась то-же самое встрѣтить и въ ея братьяхъ — и тѣмъ радостнѣе поразили ее свободный умъ и юношеское оживленіе Саши. Въ живыхъ разговорахъ весело прошло у нихъ время и они разстались очень довольные другъ другомъ, но увлеченный Вѣрой Григорьевной, и вниманія не обратилъ Саша на ослѣпительную красоту Ирины..

Саша не долго пробылъ въ Блазнахъ: на слѣдующій-же день уѣхали они съ Костей въ Поляны, куда должны были такъ-же пріѣхать Сережа и Вёдровъ. Отъ Вѣры Григорьевны Костя поѣхалъ домой, а Саша и Сережа вмѣстѣ вернулись въ Веденяпино.

— Ты не замѣтилъ, Саша, какъ нравится Вѣра Григорьевна Павлу Ивановичу? обратился къ нему дорогой Сережа.

— Да развѣ можетъ она кому-нибудь не нравиться? съ восторгомъ отозвался счастливый Саша.

— Да, но, кажется, и онъ ей тоже, необдуманно докончилъ Сережа.

— Ты почемъ знаешь? живо оборачиваясь, тревожно воскликнулъ Саша.

— Ни почемъ, а кажется, что…

— Это вздоръ… быстро прервалъ его Саша. Что-же, она весела съ нимъ, смѣется, шутитъ, да она и со всѣми весела…

— Можетъ-быть, это мнѣ такъ только показалось… поспѣшилъ сказать замѣтившій его волненіе Сережа.

— Разумѣется, показалось. Она со всѣми всегда весела.

И онъ замолчалъ и ни слова уже не сказалъ во всю остальную дорогу. Что-то тяжелое сдавило ему грудь. Не то, что-бы онъ ревновалъ — нѣтъ, ревновать онъ не смѣлъ — но такъ грустно стало ему при мысли, что ей понравился другой, такъ томительно-больно, такъ страшно и такъ тревожно жаль недавняго своего счастья…

Семенъ Степановичъ поспѣшилъ отдать Вёдрову визитъ, и сейчасъ-же за тѣмъ Вёдровъ снова пріѣхалъ въ Веденяпино. Такъ и вспыхнула Надя, когда онъ вошелъ, и вся просіяла отъ радости…

Аделаида Филипповна сдержала слово и скоро-же пріѣхала въ Веденяпино, и Семенъ Степановичъ захотѣлъ показать ей деревню во всей ея красѣ. Послѣ великолѣпнаго обѣда, за которымъ подана была съ дальней ватаги посланнымъ нарочнымъ живою привезенная аршинная стерлядь и цѣлая гора бекасовъ — онъ устроилъ катанье по рѣкѣ. Все общество размѣстилось на нѣсколькихъ лодкахъ и искусные гребцы быстро доставили его въ красивую рощу, всю наполненную въ то время запахомъ цвѣтущей липы. Тамъ уже дожидались ихъ мороженое, фрукты и шампанское. Столъ былъ накрытъ на высокомъ берегу рѣки, среди прелестной поляны, съ которой открывался обширный видъ на луга и поля и на раскиданныя по нимъ рощи, деревни и села.

Передъ самымъ ихъ отъѣздомъ, когда всѣ садились уже въ лодки, неожиданно вдругъ пріѣхала Вѣра Григорьевна, хорошенькая и веселая — и совсѣмъ смутило Сашу ея появленіе: и безъ того уже словно не хватало ему чего-то эти дни, а тутъ, лишь увидѣлъ онъ ее, съ тоскливой болью тотчасъ-же вспомнилъ онъ вызванныя словами Сережи тяжелыя свои ощущенія. Любуясь ею, съ грустью думалъ онъ о недавнемъ ея вниманіи, о веселыхъ ея шуткахъ и всѣхъ своихъ разговорахъ съ нею. Такъ томительно хотѣлось-бы ему вновь увидать ласкающую эту отраду теплаго ея вниманія, всю боль его излѣчила-бы одна какая-нибудь ея шутка, одинъ даже взглядъ, но и подойти нельзя было ему къ ней — Вѣра Григорьевна была съ Ольгой Александровной и Аделаидой Филипповной, и кромѣ того съ нею любезничалъ все чиновный народъ: Платонъ Александровичъ, давнишній и неизмѣнный ея поклонникъ, и баронъ, во всемъ блескѣ гвардейскаго кавалерійскаго своего мундира. Сашѣ и Костѣ оставалось такимъ образомъ издали только глядѣть на нее. Болѣе ловкій, и среди даже этой обстановки все-таки находилъ Костя случаи быть возлѣ нея и услуживать ей, но Саша, вдобавокъ еще мучимый своей тоской — во весь вечеръ ни слова не съумѣлъ онъ сказать съ ней, завидуя Костѣ и злобно завидуя ни на шагъ не отходившему отъ нея барону.

А Сережа былъ съ Ириной. Они разговорились въ рощѣ и все время провели тамъ вдвоемъ, въ сторонѣ отъ прочихъ, увлеченные завязавшимся у нихъ интереснымъ разговоромъ. Это былъ первый еще ихъ разговоръ послѣ долгой разлуки, за которую оба они изъ подростковъ превратились въ юношей — и оба остались довольны другъ другомъ. Иринѣ понравился простой и трезвый, далекій отъ увлеченій умъ Сережи, а Сережа съ удовольствіемъ увидѣлъ въ ней подъ наружной ея холодностью живой интересъ ко всему и жажду искреннихъ дружескихъ отношеній.

Такъ проводилось время въ рощѣ. Послѣ роскошнаго угощенія всѣ разошлись гулять по расчищеннымъ ея дорожкамъ, любуясь новыми и новыми, на каждомъ шагу открывавшимися картинами и видами. Уже солнце закатилось, когда снова сошлось все общество на той-же полянѣ, гдѣ уже кипѣлъ самоваръ и ярко горѣли смоляныя бочки, фантастическимъ какимъ-то свѣтомъ освѣщая поляну, дивно окрашивая зелень травы и деревьевъ и красиво отражаясь въ тускло блестѣвшей внизу рѣкѣ. Сгущенный мракъ остальной, неосвѣщенной рощи грозно съ трехъ сторонъ охватывалъ поляну, еще увеличивая красоту и фантастичность обстановки, а съ четвертой разстилалась впереди еле-видная, тонувшая въ полу-мракѣ лѣтней ночи необъятная даль. Въ довершеніе всего, лишь только стемнѣло, въ кустахъ противоположнаго берега сожженъ былъ великолѣпный фейерверкъ.

Назадъ ѣхали ночью, свѣжей, душистой, теплой и свѣтлой ночью, по тихой, словно уснувшей рѣкѣ, мягко освѣщенной взошедшей луной — и отъ души поблагодарили всѣ Семена Степановича за роскошную и красивую эту прогулку, особенно Аделаида Филипповна, ничего подобнаго и не ожидавшая въ деревнѣ.

Съ этихъ поръ Алгасовы и Бачурины стали часто видаться и среди гостей, одинаково весело и шумно было и въ Веденяпинѣ, и въ Блазнахъ. Постоянно вмѣстѣ, весело жила молодежь, дружно дѣля всѣ деревенскія лѣтнія удовольствія. Не совсѣмъ, правда, радостно было на душѣ у Саши: занятая однимъ только Ведровымъ, ревнуя его къ Надѣ, и вниманія не обращала Вѣра Григорьевна на влюбленныхъ юношей, словно и не было ихъ возлѣ нея. Менѣе знавшій ее, Костя равнодушнѣе относился къ этому и не такъ принималъ это къ сердцу, но Саша, уже извѣдавшій прелесть ея вниманія и дружбы — страшно тосковалъ онъ по свѣтлымъ прошлымъ этимъ днямъ. Мучительно больно было ему ничѣмъ не заслуженное и даже непонятное это отчужденіе любимой женщины: развѣ онъ мѣшалъ ей, развѣ онъ чего хотѣлъ? За что-же она… И вдобавокъ, не только не досадовалось ему на Вёдрова, но Вёдровъ страшно ему нравился, непреодолимая какая-то юношеская симпатія влекла его къ этому человѣку и не могъ онъ не любить его, да и Вёдровъ видимо относился къ нему съ такой-же искренней любовью…

Но чѣмъ далѣе становилась отъ него Вѣра Григорьевна, тѣмъ сильнѣе любилъ ее Саша, любилъ мечтательной юношеской любовью. Съ восторженнымъ волненіемъ любуясь ею, когда онъ ее видѣлъ, страстно мечталъ онъ о ней, оставаясь одинъ — и, лишенный теперь всего, только ее видѣлъ онъ въ своихъ мечтахъ, любимую свою красавицу, свѣтъ и радость молодыхъ его дней, говоря ей о любви, восторгаясь чудной ея красотой, съ томительной нѣгой мечтая о счастьи ласковаго ея взгляда и милой улыбки. Жизнь, полная счастья и радостей, съ отроческихъ лѣтъ была она смутнымъ его идеаломъ, и вся веселая его юность, согрѣтая вниманіемъ хорошенькой женщины — чѣмъ лучше она была, тѣмъ болѣе укрѣпляла его въ вѣрѣ въ этотъ идеалъ, вдобавокъ еще освященный въ его глазахъ горячимъ сочувствіемъ любимой красавицы. Все яснѣе и дороже становился для него этотъ идеалъ, въ ней-же, въ этой красавицѣ, воплощаясь и въ ея чертахъ являясь умственному его взору, и все, что видѣлось ему въ жизни хорошаго и свѣтлаго, все, о чемъ страстно такъ мечталось — добро, истина, счастье, любовь, красота, вся жизнь наконецъ, все нераздѣльно сливалось для него съ милой этой женщиной, и тѣмъ томительнѣе любилъ онъ ее, тѣмъ пламеннѣе мечталъ о ней и тѣмъ больвѣе было ему ея отчужденіе.

Но не смотря и на всѣ эти невзгоды и волненія, молодость его все-таки брала свое, и весело жилось ему, не менѣе въ сущности весело, чѣмъ и остальнымъ его друзьямъ, жизнь которыхъ не смущалась никакими уже невзгодами. А лѣто быстро подвигалось впередъ, и наступилъ Петровъ день — престольный праздникъ въ Веденяпинѣ, всегда праздновавшійся тамъ съ большимъ торжествомъ: полъ-уѣзда съѣзжалось въ этотъ день на обѣдъ къ Семену Степановичу, еще наканунѣ начинался пріѣздъ и даже на слѣдующій послѣ праздника день не окончательно еще разъѣзжались гости. А въ этомъ году блескъ праздника еще увеличивался присутствіемъ всѣхъ Бачуриныхъ — и еще болѣе гостей ожидалось на этотъ разъ въ Веденяпино.

Саша любилъ веселый этотъ праздникъ съ многолюднымъ его съѣздомъ и шумнымъ оживленіемъ и всегда ждалъ его съ радостью, но теперь иныя волненія все заслоняли отъ него, и не до праздника и не до гостей была ему на этотъ разъ. Впрочемъ, къ ихъ присутствію въ Веденяпинѣ онъ былъ совершенно равнодушенъ, онъ зналъ, что сколько-бы ни было ихъ — никто не войдетъ изъ нихъ въ молодыя его тревоги и радости и не помѣшаетъ этимъ радостямъ. Всѣ почтенные эти помѣщики скоро усядутся за карты или-же со всѣми помыслами своими погрузятся въ безконечные толки о выборахъ, объ урожаѣ, о цѣнахъ, о томъ — слѣдуетъ или не слѣдуетъ кормить матокъ овсомъ кто лучшій производитель — жеребецъ-ли Алгасова Золотой, или же Струнинскій Несравненный, о блестящемъ будущемъ сына Золотаго и Благой, въ кого вышелъ Чемезовскій Непобѣдимый, въ отца-ли, Буяна, завода Алгасова (отъ Стрѣльца и Гапки), или-же въ мать, Красоту, кобылу англійской крови, и другіе подобные разговоры, обыкновенно вызывающіе у нихъ жаркіе споры въ теченіи многихъ часовъ. А молодежь — тамъ у каждаго своя жизнь и свои радости, тамъ и совсѣмъ уже не до другихъ. До сихъ поръ Саша всегда былъ душой молодой ихъ толпы, всецѣло отдаваясь веселью и веселя всѣхъ вокругъ себя, но теперь и не до нихъ было ему: Вѣра Григорьевна была въ гостинной, и Саша не выходилъ уже изъ этой комнаты, хотя во все утро ни слова почти не сказала съ нимъ Вѣра Григорьевна. А, какъ нарочно, чудно хорошенькая была она въ этотъ день, красиво и къ лицу одѣтая, румяная и оживленная… Но чѣмъ лучше она была, тѣмъ болѣе поклонниковъ окружало ее. Съ этимъ Саша мирился, какъ съ неизбѣжнымъ уже зломъ, издали молча ею любуясь, но когда вошелъ въ гостинную пріѣхавшій Вёдровъ и когда Саша увидѣлъ, съ какой радостью встрѣтила его Вѣра Григорьевна и какъ сверкнули тутъ глаза ея — такъ больно стало на душѣ у него, что не выдержалъ онъ, вышелъ на балконъ и ушелъ куда-то въ глубь сада. Даже Костя, тоже бывшій въ это время въ гостинной, съ невольнымъ вниманіемъ и завистью посмотрѣлъ на Вёдрова, а съ другой стороны, простодушная Надя — и она не могла скрыть своего неудовольствія, когда, проходя съ одной барышней по гостинной, она увидѣла Вёдрова, совсѣмъ и не замѣтившаго ея въ пылу разговора съ Вѣрой Григорьевной. Легкая краска покрыла свѣжія щечки Нади, и глаза ея сверкнули ярче, и на минуту спутался ея разговоръ…

Но Надя напрасно огорчалась: образъ милой дѣвушки жилъ въ душѣ Вёдрова, и упорно не поддавался другому, блестящему впечатлѣнію — не даромъ такъ волновалась и ревновала Вѣра Григорьевна…

Платонъ Александровичъ кончилъ играть. Онъ расплатился, всталъ изъ-за стола и подошелъ къ Вѣрѣ Григорьевнѣ.

— Всего объиграли! шутливо началъ онъ, обращаясь къ ней.

— Что, проигрался? сказалъ ему подошедшій Семенъ Степановичъ. Да, братъ, съ Баршевымъ играть — не шутки шутить!

— А Ѳедоръ Ивановичъ хорошо играетъ? спросилъ Вёдровъ.

— Профессоръ! отвѣтилъ Семенъ Степановичъ. Вы не знакомы? продолжалъ онъ, глядя на Вёдрова и Бачурина. Двоюродный братъ мой, Платонъ Бачуринъ, Павелъ Ивановичъ Вёдровъ, представилъ онъ ихъ другъ другу.

Бачуринъ и Вёдровъ раскланялись; обмѣнявшись съ нимъ нѣсколькими незначительными фразами, Платонъ Александровичъ спросилъ его между прочимъ:

— Скажите, пожалуйста, гдѣ въ настоящее время тетушка ваша, Анна Николаевна?

— Она за границей сейчасъ, но скоро должна вернуться, отвѣтилъ Вёдровъ.

— Я съ большимъ всегда удовольствіемъ вспоминаю о нашей встрѣчѣ съ нею въ Баденѣ, продолжалъ Платонъ Александровичъ. Вѣдь мы старинные знакомые… Еще дѣтьми игрывали мы — и съ покойной вашей матушкой тоже — когда еще онѣ жили съ графиней въ Панковѣ…

И спросивъ еще о ея здоровьѣ и о дѣтяхъ ея, онъ перешелъ затѣмъ къ нѣкоторымъ общимъ ихъ съ Вёдровымъ московскимъ знакомымъ. Вѣра Григорьевна, слушавшая ихъ сначала, вышла потомъ изъ гостинной, но когда она вскорѣ вернулась — Вёдровъ былъ уже съ Надей и стоялъ съ ней на балконѣ, и тотчасъ-же все простила ему и забыла обрадованная Надя, лишь только онъ къ ней подошелъ… Мелькомъ взглянула на нихъ Вѣра Григорьевна и направилась къ нимъ — и черезъ нѣсколько минутъ Вёдровъ шелъ уже съ ней по саду, а наивная Надя, веселая и довольная, одна возвращалась въ домъ.

XVII.

Вёдровъ зажился въ Панковѣ. Сначала онъ думалъ-было, покончивъ тамъ поскорѣе съ дѣлами, остальную часть двухъ-мѣсячнаго своего отпуска провести за-границей, но жизнь въ Сарайскомъ уѣздѣ такъ пришлась ему по душѣ, что его перестало тянуть за-границу. Быть можетъ, полюбилось ему радушіе, съ которымъ приняло его Сарайское общество, а, можетъ, были тому и другія причины — дѣло темное.

Павлу Ивановичу 35 лѣтъ. Онъ происходилъ изъ хорошей и богатой семьи, образованіе получилъ въ Пажескомъ корпусѣ и въ Академіи. Службу свою онъ началъ въ гвардіи, и онъ служилъ усердно, серьезно относясь ко всѣмъ требованіямъ службы. Но зачѣмъ онъ служитъ, чему онъ служитъ — надъ этимъ онъ никогда не задумывался. И отецъ, и дѣдъ, и прадѣдъ его, всѣ они служили и всѣ начинали съ гвардіи — и на зарѣ своей жизни не зналъ онъ никакихъ вопросовъ, ни сомнѣній или колебаній. Съ дѣтства въ плоть и кровь его въѣлась родовая дворянская эта привычка къ службѣ, но глядя въ то-же время — безсознательно, правда — на службу, какъ на пріятное занятіе и блестящее украшеніе жизни, видя въ ней скорѣе дворянскую забаву, чѣмъ суровое, всепоглощающее дѣло, домогаясь не власти, а только почестей, онъ любилъ не самую службу, не всякую данную, а исключительно ту лишь, блестящую и легкую, соединенную съ возможностью жить въ столицѣ и въ свѣтѣ, которую представляетъ богатымъ и знатнымъ людямъ гвардія и вообще — всякая приближенность къ высшимъ военнымъ сферамъ, и если-бы въ обыкновенное время пришлось ему нести службу гдѣ-нибудь въ глуши, да еще сопряженную съ безпокойствомъ и неудобствами — всего вѣрнѣе, что онъ пожертвовалъ-бы скорѣе службой, чѣмъ удобствомъ и радостями свѣтской жизни. Но вполнѣ такимъ образомъ свободный, не связанный ни любовью, ни убѣжденіями, ни призваніемъ, не зная ни борьбы, ни вражды, тѣмъ спокойнѣе относился онъ къ службѣ и къ людямъ, тѣмъ ровнѣе жилось ему и тѣмъ болѣе успѣвалъ онъ, одинаково — и на службѣ, и въ свѣтѣ.

Какъ и радости службы, такъ-же любилъ онъ и свѣтъ, но самый свѣтъ, т. е. извѣстную жизнь, извѣстный слой общества, блестящія-же свѣтскія удовольствія — за ними онъ не гнался. Напротивъ, онъ любилъ жизнь тихую, домашнюю, семейную, онъ много читалъ и занимался, и кружокъ хорошихъ знакомыхъ, интересный разговоръ съ пріятными ему людьми, непринужденная бесѣда за чайнымъ столомъ — онъ предпочиталъ ихъ шуму и блеску и всѣмъ обольщеніямъ свѣта. При такомъ складѣ его характера, жизнь богатаго московскаго дворянства, еще сохранившая въ ту пору кое-что изъ былаго патріархальнаго барскаго быта, она была ему болѣе по душѣ, чѣмъ петербургскій свѣтъ, и Павелъ Ивановичъ очень обрадовался представившемуся случаю съ выгодой даже для своей карьеры промѣнять Петербургъ на Москву. Тотчасъ-же переѣхалъ онъ въ Москву и навсегда уже тамъ основался. Впрочемъ, и по рожденію, и по семейнымъ связямъ онъ былъ москвичъ.

Отъ дѣда его, генерала Оскольскаго, ему достался въ Москвѣ, на Молчановкѣ, отличный домъ съ садомъ, флигелями и службами. Зажить въ этомъ домѣ хлѣбосольнымъ московскимъ бариномъ, принимать у себя избранное по рожденію и заслугамъ общество и пользоваться уваженіемъ въ своемъ кругѣ общества, занимать въ немъ законное свое мѣсто и идти въ то-же время впередъ по службѣ — вотъ идеалъ его жизни, и его имя и состояніе дѣлали этотъ идеалъ вполнѣ ему доступнымъ.

Павелъ Ивановичъ еще не былъ женатъ, но не потому, что-бы привлекали его удовольствія холостой жизни: романическія приключенія не улыбались ему и давно уже подумывалъ онъ о женитьбѣ, давно приглядывался къ дѣвушкамъ, но ни одна еще не подошла пока къ его идеалу жены. Онъ былъ человѣкъ отчасти ветхозавѣтный. И вообще-то не всѣмъ порываніямъ современнаго общества сочувствовалъ онъ, но въ частности къ женскому вопросу онъ относился съ особенной враждой. Его пугало и смущало восторженное отношеніе передоваго меньшинства къ этому вопросу, тогда еще только зарождавшемуся, а такъ-же и недостатокъ единодушія и твердыхъ убѣжденій во взглядахъ на него большинства. И потому, дорожа семейнымъ своимъ счастьемъ, еще осторожнѣе былъ онъ въ выборѣ невѣсты. Иныя казались ему слишкомъ легкомысленными и пустыми, иныя слишкомъ современными, а иныя и годились-бы, да не нравились ему, и снова не ладилось дѣло.

А жену ему нужно было такую, которая соединялась-бы съ нимъ ужъ на вѣкъ, до могилы, но при которой онъ оставался-бы полнымъ властелиномъ въ домѣ и главой семьи, которая уважала-бы всѣ его желанія и привычки и ни въ чемъ не стѣсняла-бы его жизнь. Бойкаго ума, бойкаго развитія — этого ему не требовалось. Жена его должна быть умна, но умъ ея не долженъ увлекаться никакимъ суемудріемъ. Ея назначеніе — быть хозяйкой въ домѣ и въ гостинной, быть ему вѣрной женой и другомъ, быть матерью и воспитательницей ихъ дѣтей, и она должна передать имъ уваженіе и любовь ко всему, что уважалъ и любилъ онъ самъ. Прочная, всѣми уважаемая семья, тихая, честная жизнь безъ увлеченій и ошибокъ — вотъ въ какой обстановкѣ должны рости ихъ дѣти, и Павелъ Ивановичъ упорно искалъ дѣвушку, которая осуществила-бы этотъ его идеалъ семейнаго счастья.

Въ Надѣ, какъ ему казалось, онъ нашелъ себѣ жену. Она нравилась ему искренней своей веселостью и свѣжей, деревенской красотой. Его плѣняла въ ней ея молодость, ея наивная застѣнчивость и свободная простота ея обращенія. Ея несокрушимое здоровье улыбалось ему. Семейная обстановка, среди которой она выросла, была ему какъ нельзя болѣе по душѣ, подходило къ его вкусамъ и полученное ею нехитрое домашнее воспитаніе, а главное — никакія новыя вѣянія не коснулись ея…

Это были теоретическія соображенія, возникшія въ его головѣ вскорѣ-же послѣ втораго его визита въ Веденяпино. Но и помимо нихъ, такъ понравилась ему Надя, когда онъ увидѣлъ ее у Струниныхъ, что съ тѣхъ уже поръ не переставалъ онъ мечтать о милой этой дѣвушкѣ.

Но въ свою очередь и Вѣра Григорьевна тоже имъ нѣсколько завладѣла. Ея красота и увлекательный разговоръ, ея умъ и кокетство произвели на него сильное впечатлѣніе и если не заполонили его окончательно, то въ значительной степени мѣшали вполнѣ отдаться Надѣ. Въ отсутствіи Вѣры Григорьевны онъ думалъ больше о Надѣ. Но когда онъ видѣлъ Вѣру Григорьевну, любезную, веселую, умную, живую — все забывалъ онъ тутъ, забывалъ и Надю, и всѣ мечты свои о тихомъ семейномъ счастьи, и тѣмъ сильнѣе привлекала его Вѣра Григорьевна, что, увлеченная препятствіями, до гнѣва раздраженная сравнительнымъ ничтожествомъ соперницы, слишкомъ уже искренно сама отдавалась она своему кокетству. Болѣзненно-страстно хотѣлось ей поставить на своемъ и безраздѣльно завладѣть его вниманіемъ, заставивъ его забыть Надю. Зачѣмъ это ей — сама не знала и не думала она, но съ каждой неудачей, съ каждымъ пораженіемъ все болѣе и болѣе увлекалась она затѣянной ею опасной игрой, и такъ хороша бывала Вѣра Григорьевна въ иныя минуты, взволнованная и страстно возбужденная, столько огня сверкало въ ея взглядѣ и столько горячей силы слышалось въ звукахъ ея голоса, что невольно и Вёдрову сообщалось ея волненіе… И все-таки, чѣмъ ближе знакомился онъ съ Надей, тѣмъ милѣе становилась ему Надя. Послѣ Петрова дня онъ сталъ часто бывать въ Веденяпинѣ. Все ему нравилось тамъ и манило его туда: и привольная, патріархальная тамошняя жизнь, и милая дѣвушка, и ея веселые братья, и вся ихъ дружная семья — и эта окружавшая ее обстановка, много помогала она Надѣ затмить блестящую свою соперницу и удержать за собой Вёдрова.

Однажды онъ былъ въ Полянахъ. Ильи Ильича не было дома. Былъ уже вечеръ, и они сидѣли съ Вѣрой Григорьевной на балконѣ, куда она велѣла подать самоваръ. Впереди, полный зелени и красокъ, всею тяжелой массой своей раскидывался передъ ними освѣщенный заходящимъ солнцемъ роскошный, старый садъ. На первомъ его планѣ, прямо передъ балкономъ, по обширной и чистой, изрѣзанной дорожками луговинѣ въ красивомъ безпорядкѣ изрѣдка разбросаны были группы кустовъ, отдѣльные кусты и деревья и яркія цвѣточныя клумбы, и тамъ, за ними, кончая собою картину, огнемъ заката сверкала изъ-за разступившихся липъ и ветелъ спокойная поверхность окруженнаго ими блестящаго пруда.

— Хорошо здѣсь у васъ! воскликнулъ Вёдровъ, медленно выпуская струю душистаго дыма — онъ курилъ сигару — и восторженно любуясь красивымъ цвѣтникомъ.

— Да, отвѣтила Вѣра Григорьевна, съ любовью взглядывая на свой садъ, не мало обязанный ея трудамъ и изящному вкусу, и она стала разсказывать, что она сдѣлала въ этомъ саду и что еще думаетъ сдѣлать. Вёдровъ внимательно ее слушалъ, одобряя всѣ ея планы. Разговоръ перешелъ на сравненіе разныхъ садовъ и окрестныхъ усадебъ. Вѣра Григорьевна спросила своего собесѣдника, думаетъ-ли онъ исправлять и отдѣлывать свой огромный, но страшно запущенный Панковскій домъ. Вёдровъ отвѣтилъ, что наврядъ-ли.

— А мнѣ казалось, что деревенская жизнь вамъ нравится, продолжала Вѣра Григорьевна.

— Не скажу — нѣтъ, отвѣтилъ Вёдровъ, но у меня прекрасная старинная дача подъ Москвой, сейчасъ-же за Сокольниками. Для меня это много удобнѣе, особенно пока я служу. И къ тому-же у меня хорошая усадьба въ моемъ Тульскомъ имѣніи.

Вѣра Григорьевна заговорила о свободѣ и просторѣ деревни. Вёдровъ соглашался, но замѣтилъ, что для жизни онъ все-таки предпочитаетъ Москву — и у нихъ завязался горячій споръ о Москвѣ и московской жизни. Вѣра Григорьевна ожесточенно нападала на Москву за ея отсталость, за узость ея жизни и за отсутствіе въ этой жизни всякихъ живыхъ интересовъ и общественныхъ стремленій.

— Это жизнь застоя, говорила она, жизнь эгоистическая, для себя, гдѣ тѣлу отдается предпочтеніе передъ духомъ. Въ Москвѣ вы можете отлично пообѣдать, и лучшаго, т. е. болѣе сытнаго и жирнаго обѣда, вы нигдѣ, пожалуй, не получите., но вы не найдете тамъ ни серьезнаго разговора, ни здоровыхъ умственныхъ интересовъ, ни развитой общественной жизни. И все это кладетъ свой отпечатокъ на весь городъ: обиліе домашняго простора и удобства, именно удобства, а не комфорта, и полнѣйшая отсталость во всемъ, разъ вы переступили за порогъ вашего дома. Сплетни, кулебяки, чай съ филипповскимъ калачемъ — вотъ вамъ и вся московская жизнь. Надъ ней до сихъ поръ еще витаетъ духъ временъ Очаковскихъ и покоренья Крыма, Грибоѣдовская сатира не отжила еще свой вѣкъ. И возьмите напр., порожденіе московской мысли — славянофильство. Что это, какъ не уродство, какъ не проявленіе жалкой ограниченности, вызванной тѣснотой надо всѣмъ царящей домашней жизни?

Но Вёдровъ не соглашался, упорно отстаивая свою Москву. Онъ признавалъ, что и въ московской жизни есть недостатки, но гдѣ-же найдете вы совершенство? спрашивалъ онъ. Комфортъ не русское понятіе, говорилъ Вёдровъ, намъ дорого именно удобство, а не комфортъ, и разъ хорошо и удобно дома, что за дѣло, что не такъ образцово устроены улицы и клубы? Тамъ вѣдь не жить…

— И что ни говорите, а жизнь хорошая, продолжалъ онъ, и особенно для такого неохотника до всякихъ общественныхъ собраній, какъ я… Вѣдь я только дома, въ семейномъ домѣ — только тамъ я и человѣкъ. Я не умѣю жить и веселиться среди незнакомой толпы, улица съ ея толкотней, газетами и кафе не для меня.

— Да, но толкотня и оживленіе и всѣ радости улицы доступны всѣмъ, а удобство барской квартиры удѣлъ весьма и весьма немногихъ, начала Вѣра Григорьевна и съ жаромъ заговорила, что улица — это жизнь со всею ея страстью, со всѣми тревогами и бурями, но Вёдровъ замѣтилъ, что не понимаетъ этой страсти и этихъ бурь и главное — не понимаетъ надобности ихъ для человѣка. Это зло — да, быть-можетъ, и неизбѣжное, но всякій другой на нихъ взглядъ непонятенъ ему, говорилъ онъ.

Разговоръ продолжался, хотя и принялъ иное уже нѣсколько направленіе. Вѣра Григорьевна въ свою очередь отказывалась понять эту идеализацію тишины и покоя въ своемъ обособленномъ отъ другихъ углѣ. Это спячка, стоячее какое-то болото, а не жизнь съ ея просторомъ и роскошью, говорила она, и, возражая ей, мало-по-малу высказалъ ей Вёдровъ весь свой идеалъ жизни — той благополучной и тихой жизни, которая рисовалась ему въ мечтахъ и принадлежала въ дѣйствительности. Вѣра Григорьевна твердила о буряхъ, о страсти, о движеніи впередъ и впередъ въ невѣдомое лучшее, объ отрадѣ широкой дѣятельности, о жаждѣ счастья среди людей и съ людьми, о жизни на полномъ просторѣ и на всей Божьей волѣ — но Вёдровъ не понималъ подобныхъ порывовъ.

— Что за жизнь во время бури? удивлялся онъ. Человѣкъ живетъ и пользуется жизнью въ тихой и вѣрной пристани, на твердой сушѣ, а не тогда, когда волны кидаютъ корабль во всѣ стороны, вверхъ и внизъ, когда и стоять даже нельзя, не то что жить и наслаждаться жизнью. Страсть? Но вѣдь это и есть буря. Человѣкъ ничего тутъ не сознаетъ, ничего не помнитъ, не владѣетъ собой — и это вы называете жизнью? Но въ такомъ случаѣ и гашишъ — онъ тоже жизнь, и еще даже болѣе страстная и полная. Просторъ и своя воля ведутъ къ анархіи и разнузданности, и, къ сожалѣнію, слишкомъ даже быстрыми шагами, не оглядываясь и не желая оглядываться, идетъ къ этому современное общество… даже и въ Москвѣ. Нѣкоторая узда необходима. Никакія установленныя формы жизни и общественныхъ отношеній никогда не помѣшаютъ правильному и ровному теченію спокойной и честной жизни, а только эта жизнь и достойна уваженія, только она и составляетъ основу, ядро и оплотъ гражданскаго общества. Стремиться-же непремѣнно впередъ, искать какого-то лучшаго — къ чему, когда и безъ того все хорошо и своимъ чередомъ само собою идетъ впередъ и къ лучшему, идетъ постепенно и вѣрно, и главное — безъ всякихъ жертвъ и усилій? Вѣдь что мы ни дѣлай, какъ ни старайся — а Золотаго вѣка намъ не вернуть, къ чему-же безплодные порывы и усилія? А счастье — пустое слово. Его нѣтъ, это придуманное понятіе. Человѣкъ покоенъ, доволенъ жизнью — вотъ и все, вотъ и счастье. И какая-же жизнь способнѣе дать довольство, и болѣе вѣрное, непреходящее довольство — тихая и благополучная, или тревожная и бурная? Кораблю необходимо плыть и по дорогѣ онъ можетъ встрѣтить бури — это такъ, но какой-же корабль пойдетъ искать бури?

— А если она встрѣтится и захватитъ васъ?

— Что-же тогда и говорить? Ну захватитъ. Это со всякимъ можетъ случиться, но видѣть въ ней идеалъ, искать ея, тосковать по ней…

— Скажите, Павелъ Ивановичъ, начала Вѣра Григорьевна, при такомъ вашемъ стремленіи къ покою и тихой пристани, отчего вы не женитесь? Изъ васъ вышелъ-бы идеальный мужъ…

Вёдровъ не сразу ей отвѣтилъ.

— Давно-бы женился, Вѣра Григорьевна, помолчавъ, тихо заговорилъ онъ, да вѣдь знаете, еще старый другъ нашъ Подколесинъ говаривалъ: жениться, это не то что — эй, Степанъ, подай сапоги! Взялъ, надѣлъ да и пошелъ…

— Ну, вамъ это легче, чѣмъ кому другому… Неужто ни одна еще дѣвушка не понравилась вамъ до сихъ поръ?

— Многія нравились, да развѣ этого довольно?

— Чего-же вамъ еще-то?

— Да и многаго, особенно мнѣ, вѣдь я очень высоко ставлю семейную жизнь. Мнѣ нужно жену, которая была-бы однихъ со мною взглядовъ на жизнь и на семью… Сознаюсь вамъ, я человѣкъ немного отсталой въ этомъ отношеніи. Мнѣ нужна жена-хозяйка, которая видѣла-бы во мнѣ главу семьи и подчинялась-бы мнѣ, которая помогала-бы мнѣ въ воспитаніи дѣтей, которая дѣлила-бы со мной мою жизнь и никуда уже не рвалась-бы изъ предѣловъ дома, семьи и свѣта…

— А-а! Вотъ она сказывается, Москва-то!

— Нѣтъ, это не Москва, а простое нежеланіе вести трактирную жизнь и не имѣть удобнаго дома и прочной семьи. Моя любовь и уваженіе всецѣло будутъ принадлежать той женщинѣ, которую я назову своей женой, но я всегда останусь для нея мужемъ и главой семьи и дома. Я хочу видѣть въ своемъ домѣ порядокъ подъ надзоромъ хорошей хозяйки, а не трактиръ, кое-какъ убираемый наемной прислугой. Мои дѣти должны получить твердое, христіанское воспитаніе въ нѣдрахъ прочной семьи, уважаемой и любимой, они должны имѣть въ этой семьѣ нравственную опору и защиту это всѣхъ искушеній и соблазновъ жизни. Видите, у меня требованія отъ жены старозавѣтныя, временъ Очаковскихъ и покоренья Крыма, какъ вы говорите, ну а я лучше ужъ весь вѣкъ проведу холостымъ, чѣмъ уступлю хоть что-нибудь изъ этихъ требованій.

— И вы не признаете для себя возможнымъ увлечься?

— Нѣтъ, т. е., мнѣ кажется, я найду въ себѣ силу бороться съ увлеченіемъ.

— Значитъ, вы не признаете красоты, которая была-бы сильнѣе васъ?

— Я люблю красоту, и даже знаете, я не думаю, что женюсь на дурной… по всей жизнью я не пожертвую красотѣ.

— А propos, какъ вамъ нравится Ирина?

— Вотъ хоть Ирина Платоновна, прекрасная дѣвушка, умная, отлично-воспитанная и красавица собой — но она совсѣмъ не по мнѣ: моя жизнь простая, патріархальная, тихая, а она дѣвушка свѣтская, придворная, мы не ужились-бы съ ней. Даже и красота ея слишкомъ уже изящна для меня…

— Короче, вамъ нужно такую жену, которая вамъ и варенье-бы варила, и соленье солила, сушенье сушила, пастилу-бы стлала, наливки наливала — такъ?

— Не въ такой крайней степени, но что-бы все это дѣлалось подъ ея присмотромъ, что-бы она знала толкъ во всемъ этомъ, что-бы не пренебрегала домашнимъ хозяйствомъ, не считала его унизительнымъ для себя и не рвалась-бы къ разнымъ возвышеннымъ занятіямъ, не пренебрегала-бы свѣтскими своими обязанностями, не смотрѣла-бы свысока на предразсудки и требованія того круга общества, среди котораго намъ суждено съ ней жить, серьезно относилась-бы къ обязанностямъ матери, любила-бы домъ и семью, какъ я люблю ихъ — вотъ чего хочу я отъ жены.

— Дайте вашъ стаканъ, сказала Вѣра Григорьевна. Итакъ, продолжала она, наливая ему чая, вашъ идеалъ: хорошенькая дѣвушка, не глупая, хозяйка, свѣтская дама, любящая мать, покорная жена?…

— Да, пожалуй… Вамъ онъ не нравится, онъ кажется вамъ мѣщанскимъ и пошлымъ?

— Нѣтъ, отчего-же? задумчиво проговорила Вѣра Григорьевна. Это именно тихая пристань, и… и отличная пристань. И знаете, съ улыбкой продолжала она, мнѣ кажется, это портретъ одной нашей сосѣдки?..

И пристально взглянула она на Вёдрова. Онъ молчалъ, машинально размѣшивая стоявшій передъ нимъ стаканъ горячаго чая.

— И въ самомъ дѣлѣ, снова начала Вѣра Григорьевна, если такъ — отчего-бы вамъ не жениться на Надѣ Алгасовой?

И она продолжала глядѣть на него, тревожно ожидая его отвѣта.

— Вѣра Григорьевна, не сразу началъ онъ, вы мнѣ позволите быть съ вами откровеннымъ, какъ съ другомъ?

— Я буду очень этому рада…

— Я самъ думалъ о томъ-же. Надежда Семеновна мнѣ нравится и очень нравится, и къ тому-же, мнѣ кажется, мы будемъ съ ней счастливы

Вѣра Григорьевна сразу поняла тутъ все. Такъ вотъ откуда проистекаютъ ея неудачи… Въ самомъ дѣлѣ, не бурѣ выманить въ море жаждущій пристани корабль, да еще находящійся въ виду уже этой пристани… Да не въ томъ дѣло, пока не вошелъ еще онъ въ пристань — вполнѣ до тѣхъ поръ во власти онъ моря съ его бурями, но… Къ чему? И потомъ — отбить у Нади поклонника, въ этомъ нѣтъ и ничего, пожалуй, дурнаго, ибо наивная, простенькая Надя и не замѣтила-бы даже утраты. Но отбивать у нея жениха — это другое дѣло… и тѣмъ болѣе, что они дѣйствительно будутъ счастливы.

Быстро пронеслись въ мозгу Вѣры Григорьевны эти мысли, и инымъ уже взглядомъ взглянула она на Вёдрова.

— Да, вы будете съ нею счастливы, твердо сказала она, это хорошая и добрая дѣвушка и вы получите въ ней именно такую жену, какая вамъ нужна, она дастъ вамъ всю отраду тихой и вѣрной пристани. И къ томуже, она не шутя къ вамъ привязывается…

Вёдровъ молча слушалъ Вѣру Григорьевну, глядя не то на нее, не то на деревья сада.

— Что-же, Павелъ Ивановичъ, продолжала она, помолчавъ, быть мнѣ свахой?

— Благодарю васъ, Вѣра Григорьевна, отвѣтилъ онъ, отъ души благодарю за ваше участье. Но… время еще терпитъ. До своего отъѣзда я ничего не хочу рѣшать.

— Подумайте, иначе и нельзя, шагъ вѣдь важный. Но одно скажу, вы не ошибетесь въ Надѣ, и вы будете съ нею счастливы. Вы созданы другъ для друга, и я почти не сомнѣваюсь въ вашемъ рѣшеніи.

— Во всякомъ случаѣ, пока вы сохраните это въ тайнѣ?

— Само собою разумѣется! Но Надя! какъ она обрадуется! А что это за милая, что за славная дѣвочка!

— Да, именно, милая, славная дѣвочка…

Въ этотъ день Вёдровъ рано уѣхалъ домой, и Вѣра Григорьевна не удерживала его. И съ этихъ поръ она пропала для Вёдрова. Повидимому, все та-же оставалась она, съ тѣмъ-же удовольствіемъ видалась съ нимъ и такъ-же часто и подолгу съ нимъ говорила, относилась къ нему по-прежнему просто и дружески и никакой словно перемѣны и не произошло въ ихъ отношеніяхъ, но будь Вёдровъ дѣйствительно влюбленъ въ нее — кровь-бы его застыла отъ ея обращенія…

Но Вёдровъ не былъ влюбленъ, и невольное, не сознанное даже увлеченіе его стало быстро проходить. Естественно, Надя стала занимать то мѣсто, которое, Вѣра Григорьевна такъ отчаянно доселѣ защищала.

Снова стала Вѣра Григорьевна доступной обоимъ юношамъ, и нечего говорить, какъ обрадовались они этому, тѣмъ болѣе, что не только не избѣгала она ихъ теперь, но искала даже ихъ общества: ей надо было забыть тяжелый свой сонъ, хотѣлось развлечься, веселиться, играть, шутить, смѣяться — а съ кѣмъ, какъ не съ веселыми этими мальчиками, было ей дѣлить минуты забавъ и веселья?

И то и дѣло звала она гостей къ себѣ, придумывала катанія, праздники, танцы, и, среди вѣчно окружавшаго ее шумнаго этого оживленія, изящный и красивый Костя, развязный и ловкій, болѣе своего друга умѣлъ вертѣться возлѣ нея и ухаживать за ней, выказывать ей вниманіе и даже веселить ее. Менѣе развязный и смущаемый къ тому-же самой своей любовью, не имѣя духа выставить эту любовь на показъ, не всегда даже осмѣливаясь при постороннихъ говорить съ Вѣрой Григорьевной, а тѣмъ болѣе — услуживать ей, Саша не съумѣлъ сразу найтись и примѣниться къ внезапно охватившей ее лихорадочной этой веселости и, постоянно оставаясь такимъ образомъ въ тѣни, невольно давалъ онъ Костѣ возможность опережать его и привлекать вниманіе Вѣры Григорьевны. Чтобы и гдѣ-бы ни понадобилось ей — всегда находила она возлѣ себя веселаго и на все готоваго Костю, и мало-помалу онъ сталъ почти безотлучнымъ ея кавалеромъ. Вѣра Григорьевна привыкла къ нему и къ его услугамъ, звала его своимъ паяцемъ, стала замѣчать его отсутствіе и чаще приглашать къ себѣ, шутить и кокетничать съ нимъ. Съ ея стороны это была невинная и не особенно даже интересная для нея игра. Она любила въ Сашѣ задатки могучаго духа и страстную его жажду жизни и счастья, со всей силой горячаго убѣжденія старалась она поддержать его на этомъ пути — но затѣмъ въ обоихъ одинаково видѣла она въ нихъ совершенно не подходящихъ къ ней по лѣтамъ мальчиковъ, никакой по этому цѣны не придавая шутливому своему кокетству съ Костей. Она и не замѣчала даже этого кокетства, но совершенно иначе относились къ нему и ея вниманію сами юноши. Счастливый Костя радостно наслаждался своимъ успѣхомъ, довольный и гордый имъ, красуясь имъ, какъ блестящимъ вѣнцомъ, а Саша, забытый и оставленный ею, мучительно страдалъ онъ, видя это, вдвойнѣ страдалъ, испытывая всѣ муки обиды, зависти и ревности. Съ покорной грустью глядѣлъ онъ когда-то на предполагавшуюся имъ любовь ея къ Вёдрову, но то былъ Вёдровъ — къ Костѣ-же онъ могъ ревновать, и вдобавокъ, никогда, какъ съ Костей, такъ задорно она съ нимъ не шутила, никогда не была такъ весела, никогда не испытывалъ онъ волнующей нѣги ея кокетства, а между тѣмъ всю душу отдалъ-бы онъ за одну ея улыбку, за одинъ какой-нибудь взглядъ изъ тѣхъ, которые на его-же глазахъ такъ щедро расточались Костѣ. Мучительно тяжело было ему, но все такъ-же любилъ онъ ее, все такъ-же любовался ею, и какъ счастливъ бывалъ онъ, если на мгновеніе снова внимательной становилась къ нему Вѣра Григорьевна, какъ наслаждался онъ этими мгновеніями…

Но не умѣя и, главное — не смѣя бороться и отстаивать свое счастье, тѣмъ не менѣе не могъ онъ вполнѣ затаить волновавшей его ревности, и она сказалась на его отношеніяхъ къ Костѣ. Въ свою очередь и Костя, все сильнѣе, по мѣрѣ своихъ успѣховъ, увлекаясь Вѣрой Григорьевной, онъ тоже ревновалъ ее къ Сашѣ, ревновалъ за прошлое, котораго втайнѣ боялся — и все холоднѣе съ каждымъ днемъ и холоднѣе становились другъ къ другу Саша и Костя. Смолкли былыя горячія ихъ бесѣды, рѣже сходились они, а когда сходились — повидимому, ихъ интересовали только охоты да относительныя достоинства Гордеца и Вельможи, Свирѣпаго и Прелестной или быстрота бѣга и сила борзыхъ Нахала и Понча и т. д. Даже Сережа обратилъ вниманіе на эту перемѣну въ ихъ отношеніяхъ, впрочемъ и Саша не выдержалъ и самъ скоро высказалъ ему все — свою ревность и свою тоску: слишкомъ уже тяжело было ему и надо было подѣлиться съ кѣмъ-нибудь этимъ давишимъ его горемъ. Сережа утѣшалъ его, какъ умѣлъ, а самъ, свободный отъ всякаго увлеченія, спокойно пользовался онъ всѣмъ хорошимъ, что выпало ему на долю въ это лѣто. И юношески-страстныя бесѣды съ друзьями и съ Ириной, и безпрестанные съѣзды съ ихъ многолюдствомъ и шумнымъ оживленіемъ, и милая Надя, и красота Вѣры Григорьевны, и охоты, и великолѣпная погода, прогулки, книги, свобода, молодость — все давало ему веселье и радость, да и остальной всей молодежи, даже и Иринѣ, всей душой наслаждавшейся роскошнымъ и знойнымъ лѣтомъ, на просторѣ, среди природы, въ обществѣ веселыхъ и умныхъ окружавшихъ ее юношей.

XVIII.

Вёдровъ часто бывалъ въ Веденяпинѣ, все присматриваясь къ Надѣ, и въ одинъ прекрасный день окончательно рѣшилъ наконецъ сдѣлать ей предложеніе.

Рано встала Надя въ этотъ день, выкупалась, одѣлась просто, по-утреннему, и, свѣженькая, хорошенькая, веселая, пошла въ садъ: каждый день копалась она тамъ, всегда находя тамъ что-нибудь сдѣлать, подсадить, подвязать, выполоть, полить, подровнять. Она любила цвѣты, и весело было смотрѣть, какъ проворно и ловко работаетъ она граблями и лопатой. Цвѣтники въ саду были подъ исключительнымъ ея присмотромъ.

Наскоро напилась она чая, позавтракала — и снова въ садъ: тамъ еще нужно кое-что додѣлать. Уже высоко поднялось солнце и порядочно пригрѣвало землю, а Надя все работала. Наконецъ бросила: слишкомъ ужъ жарко стало, да и Мина Францевна не даетъ покоя, все посылаетъ одѣваться, что-бы какой нечаянный гость не засталъ ея въ такомъ домашнемъ и перепачканномъ за работой платьѣ. Надя нарвала цвѣтовъ, сдѣлала себѣ букетъ и, напѣвая въ полъ-голоса веселую какую-то пѣсенку, побѣжала съ нимъ въ свою комнату. Тутъ зашелъ къ ней Сережа, съ нимъ полъ-часа проболтала, пока не прогнала его наконецъ и не стала одѣваться; но ей нужно еще кое-что приготовить, она стала рыться въ комодѣ, шить и т. д., такъ что было далеко уже за полдень, когда она кончила одѣваться и въ свѣтломъ батистовомъ платьѣ, безъ всякихъ украшеній, съ гладко зачесанными назадъ, перехваченными лентой волосами, сѣла къ окну и стала читать болѣе мѣсяца тому назадъ начатый ею Куперовскій Le dernier des Mohicans. Но не успѣла она прочесть и двухъ страницъ, какъ вошла ея старая няня Ѳоминишна.

— Барышня, пожалуйте въ гостинную, Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна васъ просятъ, начала Ѳоминишна, останавливаясь у двери.

— Зачѣмъ? изумилась Надя, не привыкшая къ параднымъ такимъ приглашеніямъ.

— Велѣли позвать. Тамъ гость пріѣхалъ, Панковскій полковникъ, вотъ Ольга Александровна и приказали мнѣ: скажи-де…

— Да что-же не сказали мнѣ, что онъ пріѣхалъ? воскликнула Надя, быстро вставая.

— Да они и пріѣхали всего недавно. Мина Францевна въ саду…

Но Надя не слушала ея: поспѣшно осмотрѣвшись съ зеркало, быстро сбѣжала она съ лѣстницы и ворвалась въ гостинную — и сразу-же остановилась тутъ, пораженная торжественнымъ зрѣлищемъ: Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна сидѣли рядомъ на диванѣ, съ серьезной и важной осанкой, а передъ ними, на креслѣ, въ полной парадной формѣ, при саблѣ и съ каской въ рукахъ сидѣлъ Вёдровъ.

Проворно подскочилъ онъ къ Надѣ, поцѣловалъ ея ручку, чего, въ смущеніи, Надя даже и не замѣтила, и подвелъ ее къ креслу. Тутъ началъ рѣчь Семенъ Степановичъ.

— Надя, началъ онъ, Павелъ Ивановичъ сдѣлалъ намъ честь, проситъ у насъ твоей руки. Мы съ твоей матерью отвѣчали, что весьма рады и благодарны ему за честь, но что принуждать тебя мы не станемъ и что ты сама отвѣтишь ему. Говори-же, согласна ты быть женой Павла Ивановича, или нѣтъ?…

Ни жива, ни мертва, слушала Надя отца, а когда онъ кончилъ и всѣ обратились на нее, ожидая ея отвѣта — окончательно покинуло ее тутъ всякое присутствіе духа и молча, въ трепетѣ, осматривалась она, словно ища защиты и убѣжища.

— Ну что-же, Надя? снова обратилась къ ней Ольга Александровна, ласково гладя ее по волосамъ.

Тутъ лишь вполнѣ поняла Надя, что ей сказали. Вся покраснѣла она отъ смущенья и радости и слезы показались у нея на глазахъ. Она сидѣла, не зная, куда дѣвать свои глаза и руки.

— Да, чуть слышно прошептала она, потупившись.

Вёдровъ бросился къ ней, взялъ ея ручку и горячо нѣсколько разъ поцѣловалъ хорошенькую эту ручку; все еще не глядя на него, милой улыбкой отвѣтила на этотъ разъ Надя на его поцѣлуй. Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна встали и подошли къ нимъ.

— Господь да благословитъ васъ, какъ я васъ благословляю, началъ Семенъ Степановичъ. Живите счастливо и любите другъ друга, какъ мы съ Олей другъ друга любили, кончилъ онъ, цѣлуя жену и видимо взволнованный.

Вёдровъ обнялъ свою невѣсту и поцѣловалъ ее.

— Мы будемъ съ вами счастливы, Надежда Семеновна, говорилъ онъ, я люблю васъ и сдѣлаю васъ счастливой…

— Да, такъ-же тихо отвѣтила Надя, все еще не осмѣливаясь глядѣть на своего жениха.

Живо разнеслась по дому радостная вѣсть, и всѣ, и родные, и прислуга, спѣшили въ гостинную, гдѣ робкая, сконфуженная, но улыбающаяся Надя сидѣла рядомъ съ женихомъ. Старые слуги, выросшіе и всю жизнь прожившіе въ этомъ домѣ, знавшіе и любившіе Надю съ колыбели, со слезами на глазахъ и тихо крестясь, столпились у дверей, не спуская глазъ съ жениха и невѣсты.

— Ну что-же вы, идите, поздравьте, старые, радостно обратился къ нимъ увидѣвшій ихъ Семенъ Степановичъ, и цѣлая толпа наводнила гостинную. Совсѣмъ растерянная, должна была Надя выдержать потокъ ихъ благословеній, пожеланій и поцѣлуевъ.

— Дай Богъ и до вашей свадьбы дожить, Софья Семеновна, говорили они, и васъ, Александръ Семеновичъ, поженить, и дѣтокъ вашихъ увидѣть!…

Вёдровъ далъ имъ крупную ассигнацію для раздѣла между дворней.

Всѣ родные окружали жениха и невѣсту. Соня сидѣла возлѣ Нади и съ наивной, смѣшанной съ любопытствомъ дѣтской радостью, блестящими глазками глядѣла на сестру. Мина Францевна радовалась на свою воспитанницу не менѣе самихъ родителей. Саша былъ въ восторгѣ. Крѣпко поцѣловалъ онъ и Надю, и Вёдрова. Онъ успѣлъ уже полюбить Вёдрова и онъ зналъ, что Вёдровъ нравится Надѣ и что Надя будетъ рада и счастлива: Сашу воодушевляла двойная радость.

Съ неменьшей радостью отнесся къ этой помолвкѣ и Сережа. Его прошлая любовь не мѣшала ему. Напротивъ, она оставила по себѣ привязанность самую чистую и теплую — и искренно, крѣпко поцѣловалъ онъ Надю, счастливый ея счастьемъ, поцѣловалъ, какъ братъ, какъ Саша, отъ души желая ей долгаго и хорошаго счастья. Тронутая Надя отвѣтила ему такимъ-же поцѣлуемъ.

Всѣмъ было весело, всѣ были счастливы, и въ общей радости даже и объ обѣдѣ забыли они. Старый Дементій нѣсколько уже разъ подходилъ къ дверямъ гостинной и все не рѣшался войти и нарушить эти счастливыя минуты. Но съ другой стороны, простывающій супъ напоминалъ ему объ обѣденномъ часѣ — и то и дѣло ходилъ Дементій взадъ и впередъ, отъ столовой къ гостинной, тихо покашливая у ея дверей. Наконецъ Семенъ Степановичъ замѣтилъ его.

— Что, Дементій, ужъ не обѣдать-ли зовешь? обратился онъ къ нему.

— Ужъ подано! смущенно проговорилъ Дементій.

— Ну, господа, пойдемте, а то съ одной вѣдь любви сыты не будемъ, особенно мы, кончилъ Семенъ Степановичъ, весело смѣясь.

Общій хохотъ отвѣтилъ ему. Всѣ тотчасъ-же поднялись и толпой отправились въ столовую. Саша отворилъ дверь балкона и, счастливымъ взглядомъ окинувъ пестрые цвѣтники сада, его старыя деревья и всю обширную, открывавшуюся съ балкона картину — съ улыбкой, игравшей на красивомъ его лицѣ, тоже пошелъ за остальными, на ходу поймавъ и еще разъ поцѣловавъ смѣющуюся Надю.

Послѣ обѣда Вёдровъ и Надя вышли на балконъ; имъ никто не мѣшалъ; тихо разговаривая, пошли они вдоль сбѣгающихъ съ горы цвѣтниковъ и скрылись въ аллеяхъ. Вскорѣ Надя вернулась одна, вся въ слезахъ, но улыбающаяся и счастливая, съ большимъ бархатнымъ футляромъ въ рукахъ. Это былъ первый подарокъ ея жениха — старинные, фамильные камни Вёдровыхъ.

Со слезами радости и счастья слушала она восторженныя похвалы всѣхъ любовавшихся полученнымъ ею подаркомъ. Слезы на милыхъ ея глазкахъ блестѣли, какъ брилліанты ея убора. Тотъ-же общій восторгъ встрѣтилъ и Вёдрова. Полнымъ тихой ласки взглядомъ поблагодарила его невѣста — и этотъ взглядъ былъ для него дороже всего. Онъ подошелъ къ ней, взялъ обѣ ея ручки и поцѣловалъ ихъ — и еще милѣе стала тутъ улыбающаяся Надя.

И пошли новые праздники: надо-же было, какъ слѣдуетъ, отпраздновать помолвку и повеселить жениха и невѣсту, тѣмъ болѣе, что и времени оставалось уже немного. Гости почти безвыѣздно жили въ Веденяпинѣ, а Семенъ Степановичъ то и дѣло придумывалъ новые и новые вечера, пикники и катанья.

Надя была счастлива и весела, всѣхъ счастливѣй и всѣхъ веселѣе и въ домѣ, и среди окружавшаго ее веселаго общества. Счастливая присутствіемъ и постояннымъ вниманіемъ жениха, она не могла наглядѣться на него и ея любовь къ нему росла съ каждымъ днемъ. Всѣ любовались ею и юнымъ ея счастьемъ, и дѣйствительно — ненаглядно-мила была тутъ Надя, озаренная двойнымъ ореоломъ первой любви и 16 лѣтъ. Волна счастья подхватила ее и на мгновеніе вознесла на высоту идеала эту дѣвушку, одну изъ тѣхъ безцвѣтныхъ и безличныхъ, которыя живутъ, покорно плывя по теченью жизни, но которымъ и въ голову даже никогда не приходитъ самимъ пойти на встрѣчу счастья, что-бъ или погибнуть въ борьбѣ за него, или-же насладиться имъ, но что-бъ жить въ обоихъ случаяхъ.

Эти дѣвушки живутъ, и вся жизнь ихъ состоитъ въ одномъ счетѣ исчезающихъ въ безднѣ времени сутокъ. Онѣ веселятся, когда веселятся другіе, не оживляя этого веселья, но пассивно лишь подчиняясь ему, какъ подчиняются и скорби, когда скорбятъ ихъ ближніе. Ихъ небольшія привязанности никогда не доходятъ до всепоглощающей любви. Страсть имъ не знакома. У нихъ есть лишь привычки, но нѣтъ потребностей. Пассивно принимаютъ онѣ всякую печать, какую захочется наложить на нихъ каждому встрѣчному, но сами совершенно неспособны онѣ не только на кого-либо, но даже и на что-либо наложить свою печать.

Любить онѣ не смѣютъ. Ихъ любятъ, выбираютъ, и разъ знакомый превратился въ жениха — тутъ уже начинается ихъ любовь, о которой наканунѣ онѣ даже и не мечтали. Хорошо полюбить такую дѣвушку: эта любовь не останется безъ отвѣта. Но за то пропадетъ все, что краситъ любовь: страхъ, неизвѣстность, первое признаніе, первый тайный поцѣлуй — этого ничего здѣсь нѣтъ. Женихъ полюбитъ, сдѣлаетъ предложеніе, получитъ согласіе родителей невѣсты и ея самой и поцѣлуетъ открыто, при всѣхъ, подходя подъ благословеніе. Съ этой минуты зарождается и начинаетъ рости любовь дѣвушки и ростетъ до дня сватьбы. Тутъ ея ростъ останавливается.

Какъ проходитъ ихъ жизнь? Что ждетъ ихъ? Безмятежное благополучіе, если въ мужья попался порядочный человѣкъ. Слезы — если мужъ негодяй. Въ первомъ случаѣ тихое, мирное прозябаніе за спиной супруга, надъ колыбелью дѣтей, во второмъ — слезы, вѣчныя слезы, слезы до гроба, но подъ слезами тотъ-же миръ и покой, ибо не дѣлается ни шага, что-бы прекратить эти слезы.

Впрочемъ, идиллія иногда превращается въ трагедію, или, вѣрнѣе — въ мелодраму. Надя полюбить не можетъ, но могутъ ее полюбить, и тогда… Сопротивляться, дѣятельно бороться Надя не способна. Если этотъ полюбившій человѣкъ скромный — дѣло еще обойдется, иначе-же начинается мелодрама. У Нади не хватаетъ характера ни отказаться отъ чаръ любви, ни измѣнить мужу, а ужъ тѣмъ болѣе открыто разорвать съ нимъ всякую связь. Безсильно и въ слезахъ мечется она изъ стороны въ сторону, портя жизнь и себѣ, и возлюбленному, и мужу, и дѣтямъ, и всѣмъ окружающимъ. Каждый поцѣлуй вызываетъ страхъ и упреки совѣсти, каждое неудавшееся свиданіе — потоки слезъ.

Но вообще, это рѣдко случается. Надя слишкомъ безлична, что-бы вызвать любовь, и слишкомъ блѣдна, что-бы возбудить страстныя желанія. По большей части всю жизнь остаются такія женщины вѣрными, покорными женами, образцовыми хозяйками и хорошими матерями — т. е. онѣ любятъ своихъ дѣтей до самозабвенія, откармливаютъ ихъ на славу, берегутъ ихъ здоровье до уродства и, насколько позволяетъ доброта, наказываютъ ихъ за школьныя единицы. Послѣднее, впрочемъ, въ первомъ только классѣ — начиная со второго, дѣти ужъ выходятъ изъ-подъ власти такой матери.

Безцвѣтно идетъ ихъ жизнь, безцвѣтно проходитъ и старость. Вспоминать имъ нечего, любить — но кого-же? Старика-мужа? Да, пока онъ живъ и если нуждается въ заботливомъ уходѣ. Дѣтей? Но этихъ ни бранить за единицы, ни кутать, ни спать укладывать уже нельзя — какъ-же ихъ любить?

И умираютъ онѣ, не оставивъ въ жизни ни слѣда, ни теплой привязанности, ни ожесточенной вражды. Ни добра, ни зла — ничего никто не видалъ отъ нихъ. Ихъ не за что помнить, ибо воспоминаніе о нихъ ни для кого не оживитъ былаго, и страшной ироніей звучитъ на ихъ похоронахъ возглашаемая имъ вѣчная память.

А Надѣ было чему радоваться: она шла за человѣка твердаго, съ стойкими убѣжденіями и съ волей. Подъ руководствомъ такого мужа спокойно проживетъ она свою жизнь, какъ прожила ее мать ея. Очень можетъ быть, что и уваженіе даже общества заслужитъ она за вѣрность мужу, за любовь къ дѣтямъ, за порядокъ въ домѣ и радушное гостепріимство, но уваженіе это не переживетъ ея похоронъ и не спасетъ ея отъ всеобщаго и быстраго забвенія

Но къ чему думать о будущемъ, когда на глазахъ у васъ смѣется, веселится и любитъ прелестный и милый 16-лѣтній ребенокъ? Не вдохновитъ, правда, любовь эта поэта и не останется въ памяти людей, какъ любовь Ромео и Джульетты, сами даже влюбленные скоро-же забудутъ объ этихъ дняхъ, но это когда-то еще будетъ, а къ чему заглядывать впередъ, когда настоящее хорошо и красиво? Пользоваться минутой настоящаго и не думать о завтрашнемъ днѣ — вотъ истинная мудрость.

И среди всеобщаго этого веселья только Сашѣ выпадали тяжелыя минуты, особенно когда онъ видѣлъ Вѣру Григорьевну и Костю, обоихъ вмѣстѣ, радостныхъ и красивыхъ — и все тоскливѣе становилось на душѣ у него, съ каждымъ днемъ все сильнѣе грызли его зависть и ревность. Съ нетерпѣніемъ сталъ онъ ждать конца лѣта и отъѣзда изъ деревни: «по крайней мѣрѣ и его тогда не будетъ», съ тоской думалъ онъ про Костю, цѣлыми ночами мечтая о Вѣрѣ Григорьевнѣ.

Однажды выпалъ какъ-то среди безконечныхъ праздниковъ нѣсколько болѣе спокойный денекъ. Гостей было немного — Вёдровъ, Бачурины, но это уже свои, а кромѣ нихъ — Вѣра Григорьевна да Баршевъ, и только. Всѣ были въ гостинной. Вѣра Григорьевна и Костя играли въ шахматы. Саша искоса наблюдалъ за ними, слегка участвуя въ разговорѣ барона и Баршева о разныхъ удобствахъ и неудобствахъ деревенской жизни. Вѣра Григорьевна долго думала, наконецъ сдѣлала ходъ, откинулась на спинку кресла и весело обвела Костю смѣющимся и вызывающимъ своимъ взглядомъ. Костя тоже смотрѣлъ на нее, глаза ихъ встрѣтились, и на влюбленный взглядъ его она отвѣтила шутливой улыбкой.

— Вы спасайте коня! проговорила наконецъ Вѣра Григорьевна, не переставая глядѣть на него.

Саша видѣлъ все это, и такъ тяжело стало ему, что онъ не выдержалъ и вышелъ на балконъ. Долго стоялъ онъ тутъ, машинально глядя впередъ, потомъ спустился внизъ, въ чащу деревьевъ, и легъ тамъ на траву, весь погруженный въ одну безконечную и все ту-же думу — о своей любви и о любимой, забывшей его красавицѣ.

Былъ вечеръ великолѣпнаго лѣтняго дня. Во всемъ своемъ блескѣ заходило солнце, послѣдними лучами ярко озаряя сверкающее синее небо и роскошно-разъубранную землю, золотя верхушки деревьевъ, въ огонь превращая воды извилистой Уйжи, огнемъ-же сверкая вдали, гдѣ еле виднѣлась на горизонтѣ широкая лента рѣки, и весело играя тамъ на далекихъ крестахъ городскихъ церквей — и такъ хорошъ былъ закатъ, что всѣ вошли въ бесѣдку любоваться его красотой. Уходя, Вѣра Григорьевна оглянулась: ей что-то понадобилось сказать Сашѣ и ее очень удивило, что его не было съ ними.

Изъ бесѣдки былъ виденъ весь остальной спускавшійся по скату садъ. Случайно взглянула туда Вѣра Григорьевна и замѣтила тамъ лежавшаго подъ деревьями Сашу.

И она уже обратила вниманіе на происшедшую въ немъ за послѣднее время перемѣну. Онъ сталъ молчаливъ, задумчивъ, сталъ отдаляться отъ общества, а сейчасъ столько безпомощности и горя чувствовалось въ безсильно опущенной его головѣ и блуждающемъ взглядѣ, что Вѣрѣ Григорьевнѣ стало страшно его жаль. Какъ старому другу захотѣлось ей узнать, что съ нимъ, и успокоить его, если можно — и когда, налюбовавшись закатомъ, всѣ вернулись въ домъ, незамѣтно вышла она оттуда и быстро сбѣжала по дорожкамъ сада.

Кого уже угодно ждалъ Саша, но только не ея. Когда позади его послышались шаги, онъ и головы даже не поднялъ, полагая, что это или Сережа, или-же кто-нибудь изъ прислуги, и, кажется, если-бы тутъ-же возлѣ него вдругъ разразились всѣ соединенные громы и молніи — и они не поразили-бы его, какъ поразили звуки ея голоса, когда, остановившись, она тихо сказала:

— Я не помѣшаю вамъ?

Быстро вскочилъ онъ на ноги. Она стояла передъ нимъ, хорошенькая и веселая, съ милой улыбкой ласково на него глядя.

— Вѣра Григорьевна! воскликнулъ онъ, болѣе чѣмъ счастливый въ эту минуту, и это все, что онъ могъ тутъ сказать, неподвижно стоя передъ нею и продолжая глядѣть на нее.

— Что съ вами? начала она, садясь на бывшую тамъ скамейку. Вы такой грустный послѣднее время… Скажите, что съ вами?

Слова эти сопровождались взглядомъ, полнымъ ласки и теплаго участья, и изъ переполненной счастьемъ груди Саши невольно вырвалось:

— Я люблю васъ!…

И съ этимъ возгласомъ и самъ онъ сталъ инымъ. Новыя совершенно чувства вдругъ охватили его, все открылось ему, гимназистъ разомъ исчезъ въ немъ, въ одно мгновеніе подъ ласковымъ этимъ взглядомъ измѣнился и выросъ онъ тутъ, и полюбилъ онъ ее, какъ не любилъ еще доселѣ, и счастливъ онъ былъ, передъ нею, глядя на нее, всей душой познавая отраду и все тепло участья любимой женщины, впервые познавая эту отраду — счастливъ, какъ потомъ никогда уже въ жизни.

— Ну и что-же, о чемъ-же грустить? продолжала она, съ еще большей лаской и еще теплѣе на него глядя.

Все открылось ему, и мгновенно сердцемъ понялъ онъ тутъ, что такое тепло и ласка и какъ выше они кокетства и всякихъ шутокъ — и вся прошлая дѣтская ревность его разомъ вспомнилась ему, и такъ стыдно стало ему этой ревности… Вся кровь его бросилась ему въ лицо, онъ опустилъ глаза и, обратившись къ дереву, въ смущеніи ожесточенно принялся рвать и теребить его листья, тихо, чуть не шепотомъ, повторяя:

— Этого больше не будетъ… Оставьте это… Простите…

— Саша, вы ревновали меня! догадываясь, воскликнула Вѣра Григорьевна, съ изумленіемъ взглядывая на него, и еще болѣе покраснѣлъ онъ, услышавъ это, еще ниже опустилъ глаза, еще ожесточеннѣе сталъ теребить несчастное дерево.

— Вѣра Григорьевна, не сразу и такъ-же тихо началъ онъ, это глупо, я это знаю и вижу… Теперь вижу… Но тогда… Я думалъ, вы совсѣмъ меня забыли… Простите…

— Такъ вотъ что… тихо и о чемъ-то словно раздумывая начала Вѣра Григорьевна. Нѣтъ, Александръ Семеновичъ, я не забывала и не забуду васъ, продолжала она, не глядя на него. И…

И она остановилась, и не сразу потомъ продолжала:

— И мнѣ отчасти даже непріятно ваше недовѣріе… Я думала, вы больше вѣрите въ мою дружбу и въ мое искреннее къ вамъ участье…

И она опять замолчала. Саша тоже молчалъ, не переставая обрывать вѣтки и листья у бѣднаго дерева.

— Александръ Семеновичъ, снова начала Вѣра Григорьевна, съ тихой грустью медленно выговаривая слова, если изъ-за меня вамъ было тяжело эти дни — простите меня… Повѣрьте, я не хотѣла этого… Вы любите меня, дорогой мой, но придетъ пора, и мое мѣсто займетъ другая, но мнѣ хотѣлось-бы, что-бы вы сохранили обо мнѣ хорошее и свѣтлое воспоминаніе. Простите-же меня и забудьте это… И меня оставьте… Останемся друзьями. Другая, моложе меня — моложе душой и сердцемъ, скоро дастъ вамъ то, чего я дать не могу — любовь и ласку. Я слишкомъ старше васъ, и не только лѣтами, но и опытомъ, жизнью… Оставьте-же меня… Я люблю васъ — да, но другой любовью… Саша, то еще придетъ, любить васъ будутъ, но какъ я — такъ ужъ не отнесется къ вамъ больше женщина, помните это…

— И мнѣ дорого это, вдругъ началъ Саша, оставляя дерево и съ волненіемъ взглядывая на нее, повѣрьте, я знаю цѣну вашего участья и вашей дружбы, я горжусь ею и всѣ силы употреблю я, что-бы стать достойнымъ васъ и вашей дружбы…

— Милый Саша, вотъ какимъ люблю я васъ! воскликнула Вѣра Григорьевна, протягивая ему обѣ свои руки, и тотчасъ-же схватилъ онъ ихъ и сталъ ихъ цѣловать, всю любовь свою изливая въ горячихъ этихъ поцѣлуяхъ. Вѣра Григорьевна не отнимала у него своихъ рукъ. Не переставая ихъ цѣловать, весь въ слезахъ, упалъ онъ на колѣни передъ ней, въ порывѣ молодой любви склоняясь къ ея ногамъ. Взявъ у него одну руку, она положила ее на опущенную его голову, съ тихой лаской разглаживая его роскошныя кудри, и болѣе, чѣмъ дружба, чувствовалась тутъ, въ нѣжномъ этомъ прикосновеніи дрожащей и теплой ея руки, и если-бы онъ видѣлъ тутъ глаза ея — и въ нихъ не дружбу только прочелъ-бы онъ…

Это была одна минута. Вѣра Григорьевна овладѣла собою и встала, тихо освобождая свою руку изъ горячихъ его пожатій.

— И такъ, миръ заключенъ, вы простили мнѣ и мы снова друзья? съ улыбкой спрашивала она, ужъ стоя и весело на него глядя.

— Да, тихо говорилъ еще не очнувшійся отъ счастья Саша.

— Будьте-же по-прежнему веселымъ, шутливо продолжала она. Перестаньте сердиться! И прощайте, Саша, прощайте, милый, чуть слышнымъ шепотомъ кончила Вѣра Григорьевна, тепло пожимая ему руку.

И она быстро удалилась, легко и проворно взбираясь прямо по кручѣ.

Саша остался на мѣстѣ, глядя ей вслѣдъ, полный любви, восторга и счастья. Впрочемъ, и Вѣра Григорьевна не сразу пошла въ домъ. Дойдя до бесѣдки, откуда недавно любовались они закатомъ, она остановилась тамъ, волнуемая множествомъ воспоминаній и всѣми только что пережитыми ощущеніями, и долго простояла она тутъ, прислонившись къ столбу бесѣдки, задумчиво глядя на темное небо и машинально слѣдя за изрѣдка падавшими звѣздами.

А Саша сѣлъ было на оставленную ею скамейку, но потомъ всталъ, спустился внизъ, къ рѣкѣ, вышелъ тамъ изъ калитки и пошелъ впередъ, весь охваченный мечтами счастья и въ мечтахъ этихъ не замѣчая ни пройденнаго разстоянія, ни взятаго имъ направленія. Онъ перешелъ рѣку и пошелъ по противоположному ея берегу, и лишь очутившись въ рощѣ, на краю пересѣкавшаго ее крутаго оврага — тутъ лишь опомнился онъ и сѣлъ на траву. Цѣлую ночь просидѣлъ онъ тамъ и проходилъ по рощѣ, и разсвѣтъ засталъ его на той полянѣ, гдѣ, когда бывали въ этой рощѣ, накрывался обыкновенно столъ и подавался чай. Невольно остановился тутъ Саша, восторженно глядя на чудную картину разсвѣта, на то, какъ постепенно и медленно освѣщалась и выплывала изъ тумана необъятная даль — а все тѣ-же мечты и то-же счастье волновали его, счастье любви и мечты о любимой женщинѣ и о только-что пережитой минутѣ перваго счастья. Всю ночь волновали его радостныя эти мечты, всю ночь твердилъ онъ слова любви и ласки, вновь и вновь переживая блаженство первой ласки и теплаго участья женщины — и въ мечтахъ этихъ, въ чистомъ ихъ пламени, нерегорѣла тутъ дѣтская его любовь, и на второй планъ отошло въ ней тревожное чувство къ красавицѣ-женщинѣ, на первый-же выступила глубокая и преданная любовь къ сильному духомъ человѣку. И не безслѣдно прошли для него эти волненія: школьникомъ вышелъ онъ наканунѣ изъ дому — и возвращался теперь готовымъ къ жизни юношей, познавшимъ добро, полнымъ любви къ добру и горячей жажды добра и смутнаго какого-то, не личнаго только своего счастья.

Неизмѣримо глубже любилъ онъ теперь Вѣру Григорьевну и неизмѣримо болѣе счастья находилъ въ ея присутствіи, но то была иная уже любовь — и разомъ миновали тутъ всѣ его тревоги и муки. Спокойно и радостно, веселый и счастливый дожилъ онъ остатокъ лѣта, ничѣмъ ужъ не смущаемый возлѣ Вѣры Григорьевны, не ухаживая болѣе за ней, но и не боясь уже открыто искать ея общества, да и Вѣра Григорьевна относилась къ нему съ самымъ теплымъ вниманіемъ, по-прежнему не кокетничая съ нимъ, но всѣмъ обращеніемъ своимъ постоянно выказывая ему, какъ цѣнитъ она его любовь. Все та-же осталась она съ Костей, но весело глядѣлъ теперь Саша на ея кокетливыя съ нимъ шутки, не завидуя ему и лишь любуясь игривой ея граціей и обаятельной прелестью ея веселья. И съ Костей возобновились у нихъ прежнія дружескія отношенія — Саша первый заговорилъ съ нимъ по-старому и наивный Костя тотчасъ-же съ восторгомъ отозвался на дружескій его привѣтъ, не раздумывая много о причинѣ этой перемѣны въ Сашѣ: Саша не ревнуетъ уже его и не мѣшаетъ ему ухаживать за Вѣрой Григорьевной, видимо охладѣвъ къ ней — и съ Кости было довольно. Но Сережа не пропустилъ ничего, и съ недоумѣніемъ глядѣлъ онъ на Сашу и Вѣру Григорьевну. Спрашивать онъ не сталъ, а самъ ничего не сказалъ ему Саша, и все бывшее въ саду для всѣхъ осталось тайной. Сережа, впрочемъ, узналъ эту тайну — одинъ только онъ: Саша во всемъ признался ему въ минуту глубокаго душевнаго горя — это было уже впослѣдствіи, когда Вѣры Григорьевны не было уже съ ними.

А теперь и времени даже не было признаваться — лѣто приближалось къ концу и пора уже было готовиться къ возвращенію въ городъ. Первымъ съ концомъ своего отпуска уѣхалъ Вёдровъ: Надя простилась съ нимъ со слезами. Затѣмъ стали собираться Бачурины, да и Алгасовымъ надо было въ Москву, что-бы заказать тамъ приданое и приготовить все нужное къ сватьбѣ, назначенной въ Веденяпинѣ въ половинѣ сентября, и обѣ семьи уговорились ѣхать вмѣстѣ. Въ Веденяпинѣ оставались только Мина Францевна и Соня.

Большимъ обществомъ собрались они всѣ на пароходѣ. Костя уѣзжалъ разстроенный и грустный — такъ тяжело было ему разставаться съ Вѣрой Григорьевной, и хотя все уже прошло, вся его зависть и ревность, и все-таки не могъ Саша воздержаться отъ злораднаго какого-то чувства при видѣ этого горя друга… Но не одинъ Костя, и Ирина, и даже Аделаида Филипповна, и онѣ съ удовольствіемъ вспоминали о двухъ этихъ мѣсяцахъ, обѣщая и будущее лѣто снова провести въ Блазнахъ, и лишь изскучавшійся баронъ, только онъ искренно радовался отъѣзду и съ нетерпѣніемъ ждалъ его. Не понравилась ему деревенская жизнь, да и не повезло ему въ деревнѣ, не сбылась тамъ ни одна изъ его надеждъ. Постоянно въ обществѣ юныхъ своихъ друзей, въ деревнѣ Ирина обращала на него еще менѣе вниманія, чѣмъ даже въ Петербургѣ. Баронъ сталъ было ухаживать за Надей, которая очень нравилась ему и къ тому-же не смѣла его обрывать, какъ на каждомъ шагу обрывала Ирина, но наивная Надя съ недоумѣніемъ лишь слушала великолѣпныя его любезности, нисколько ими не трогаясь. На преклонныхъ лѣтахъ Ильи Ильича баронъ основывалъ самыя несомнѣнныя и блестящія надежды, но, къ великому его изумленію, и Вѣру Григорьевну отбили у него, и кто-же? Костя… Баронъ не зналъ даже, что тутъ и думать. Нѣсколько болѣе успѣха имѣлъ онъ у Дуни, но и здѣсь опять неудача: онъ попалъ къ Дунѣ въ самое неудобное для себя время. Дуня съ увлеченіемъ любовалась блестящимъ офицеромъ и настойчиво звала его снова непремѣнно пріѣхать, но тутъ, передъ сватьбой и первое время послѣ этой сватьбы, тутъ не совсѣмъ ей было удобно съ нимъ кокетличать. Правда, въ утѣшеніе баронъ свелъ нѣсколько весьма и весьма удачныхъ сельскихъ интрижекъ и въ началѣ онѣ привлекали даже его новизной, но потомъ наскучили однообразіемъ и простотой — и съ понятнымъ нетерпѣніемъ ждалъ онъ возвращенія къ привычной жизни и къ привычнымъ городскимъ удовольствіемъ.

Такъ кончилось это лѣто, веселое, шумное, тревожное и счастливое. Въ ночь передъ отъѣздомъ долго не ложился Саша, сидя въ бесѣдкѣ и припоминая два умчавшіеся эти мѣсяца, все свое счастье, все, что онъ пережилъ и все, что они дали ему. Ими кончалась его юность: въ Москвѣ ждала его новая, незнакомая жизнь, и Саша чувствовалъ, что онъ готовъ къ этой новой жизни, что онъ уѣзжаетъ въ Москву не тѣмъ уже, какимъ пріѣхалъ. По-юношески, по-своему, но онъ узналъ, жизнь и какъ она можетъ быть хороша, и еще болѣе полюбилъ онъ ее, полный восторга передъ дивной ея красотой.

XIX.

Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна не долго пробыли въ Москвѣ. Закупивъ и заказавъ тамъ все нужное, они дождались только поступленія обоихъ юношей въ университетъ, устроили ихъ въ Москвѣ и тотчасъ-же вернулись затѣмъ въ Веденяпино.

Саша поступилъ на юридическій факультетъ, Сережа времено на естественный: онъ собственно готовился быть техникомъ и въ университетъ поступилъ въ ожиданіи лишь предстоявшаго въ скоромъ времени преобразованія Ремесленнаго училища въ высшее Техническое, куда онъ и рѣшилъ тогда перейти.

Оба они снова поселились вмѣстѣ и отлично устроились на небольшой, но очень удобной квартирѣ въ одномъ изъ флигелей стариннаго Вёдровскаго дома. У каждаго изъ нихъ было по двѣ отдѣльныхъ комнаты и одна, большая, служила имъ общей столовой и гостинной. Въ просторной передней помѣщался прислуживавшій имъ Василій. Ходъ въ квартиру былъ отдѣльный, съ Молчановки. Обѣдать имъ готовили на кухнѣ Вёдрова.

Такъ разстались они съ Звонковыми и съ той веселой и свѣтлой комнатой съ видомъ на Кремль, гдѣ протекло ихъ тихое отрочество. Имъ было жаль ея, и не разъ, особенно первое время, вспоминали они объ этой комнатѣ на своей новой, прекрасно и съ нѣкоторой даже роскошью обставленной Семенъ Степановичемъ квартирѣ. Но Звонковъ дослуживалъ лишь до пенсіи, что-бы выйти затѣмъ въ отставку и уѣхать къ дочери въ Кіевъ — и по неволѣ пришлось-бы имъ такимъ образомъ разстаться съ Звонковыми и съ этой комнатой.

Итакъ, вотъ исполнилась наконецъ давнишняя мечта ихъ: изъ школьниковъ они превратились въ студентовъ. Съ любопытствомъ и робостью переступили они порогъ университета и въ первый разъ оглянулись въ толпѣ новыхъ своихъ товарищей. Тутъ встрѣтили ихъ незнакомыя молодыя лица, такъ-же пристально къ нимъ приглядывавшіяся. Новые студенты держались по возможности по гимназіямъ, что-бы, опираясь на знакомыхъ, пережить первую неловкую минуту ознакомленія. Товарищи, холодные между собою въ гимназіи, тутъ встрѣчались какъ друзья, какъ родные. Въ сношеніяхъ съ незнакомыми царствовала неловкая какая-то натянутость, которую всѣми силами старались юноши замаскировать напускной развязностью. Со страхомъ, ясно выглядывавшимъ изъ-подъ напускной небрежности, вошли они въ аудиторію, внутренно наслаждаясь этимъ повышеніемъ въ чинѣ. Но лишь началъ профессоръ свою лекцію — невольное благоговѣніе охватило юныхъ слушателей и, торопливо записывая, изо всѣхъ силъ старались они не проронить и не пропустить ни одного его слова, что плохо удавалось имъ, ибо слишкомъ уже многое развлекало ихъ и мѣшало сосредоточиться. Въ аудиторіяхъ тихо, тихо и въ промежуткахъ между лекціями, кое-гдѣ только въ полъ-голоса разговариваютъ старые гимназическіе товарищи да перекидываются незначительными фразами незнакомые между собою студенты; развѣ нарушитъ тишину какой-нибудь черезъ-чуръ развязный гимназистъ, но общее молчаніе встрѣчаетъ его выходку и заставляетъ какъ-можно скорѣе стушеваться въ толпѣ.

Такъ идутъ первые дни. Но чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе знакомятся между собою студенты и мало-по-малу сливаются въ одну сплоченную, оживленную и веселую толпу. Студенты сближаются между собою, тасуются на новые кружки, гимназическіе товарищи, неразлучные въ первые дни, совсѣмъ иной разъ теряютъ другъ друга изъ вида, ограничиваясь лишь поклонами при встрѣчахъ. Громкіе разговоры, смѣхъ, крики смѣняютъ недавнюю тишину, отъ былой неловкости не осталось и слѣда. Лекціи, прилежно въ началѣ посѣщаемыя, выслушиваются хотя со вниманіемъ, но безъ прежняго уже благоговѣнія, недавніе гимназисты начинаютъ привыкать къ своему новому положенію. Въ университетъ спѣшатъ не по приказанію и не изъ страха, а идутъ съ радостью и съ полнымъ сознаніемъ, съ нетерпѣніемъ ожидая и новыхъ лекцій, и свиданія съ товарищами. Товарищи торопятся узнать другъ друга, съ чуткостью молодости скоро выбираетъ себѣ подходящихъ среди незнакомой толпы, и порой знакомство, завязавшееся въ эти первые дни, потомъ обращается въ дружбу, кончающуюся только съ разлукой и на всю жизнь оставляющую чистое и свѣтлое воспоминаніе. Первые дни прошли, студенческая семья сложилась и зажила полной общей жизнью.

Со всей силой страстнаго своего сердца кинулся Саша въ открывшуюся передъ нимъ новую эту жизнь и, по мѣрѣ того, какъ знакомился онъ съ товарищами и сближался съ ними — все болѣе и болѣе захватывали его радости этой жизни. Жизнь среди толпы развитой и умственно-живущей молодежи была какъ разъ по немъ. Его увлекало это разнообразіе людей и ихъ взглядовъ, ихъ молодой задоръ, живой интересъ ко всему и горячее, безкорыстное стремленіе къ истинѣ — и одинаково наслаждался онъ и общей жизнью всей молодой толпы, и личными качествами нѣкоторыхъ отдѣльныхъ ея членовъ, и лекціями профессоровъ, новый и широкій горизонтъ открывавшими пробуждающейся юной его мысли.

Это была молодая, свободная и беззаботная жизнь, дававшая бездну радостей и ни одной горькой минуты. Не наслаждаться ею было невозможно для Саши. Онъ былъ созданъ для общества и дружбы, и то и другое вызывало въ немъ наружу всѣ качества его души — его доброе сердце, возвышенный умъ, простоту въ обхожденіи и здоровую, оживляющую веселость. Не со всѣми, разумѣется, товарищами былъ онъ одинаково друженъ, но онъ былъ изъ тѣхъ немногихъ, которые составляютъ душу своего курса, и съ первыхъ-же дней его появленія среди товарищей тотчасъ-же стало сказываться это его свойство, тѣмъ болѣе, что явился онъ въ университетъ съ прочно уже усвоенными идеалами жизни и съ горячей вѣрой въ эти идеалы. Провѣрить ихъ доводами науки, вполнѣ ихъ себѣ уяснить во всей стройности гармоничнаго ученія и выставить затѣмъ на показъ въ красотѣ и блескѣ истины — такова была его цѣль съ первыхъ-же дней университетской его жизни. Это была нить, по которой сразу-же пошли его занятія, и общій ихъ характеръ сталъ складываться тутъ-же, въ первые-же эти дни. Съ первой прослушанной имъ лекціи съ живѣйшимъ интересомъ сталъ слѣдить за ними Саша, но не потому, что-бы увлекли его основы юридическихъ тонкостей: онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ умовъ, которые не имѣютъ избранной спеціальности, но одинаково интересуются всѣмъ, что такъ или иначе возбуждаетъ ихъ вниманіе. Потомъ, нѣсколько осмотрѣвшись и освоившись, онъ оставилъ въ этихъ лекціяхъ многое, неважное для него, и напротивъ, онѣ вызывали въ его умѣ такіе вопросы, которые совершенно излишними показались-бы всякому другому юристу. Но Саша зналъ, что ему нужно отъ университета — и это было не солидное юридическое образованіе — и съ рѣдкой чуткостью умѣлъ онъ находить это нужное въ отдѣльныхъ и разбросанныхъ мысляхъ профессоровъ, съ которыми иногда и не былъ даже согласенъ. И эта-же опредѣленность направленія его мысли, не смотря и на эту опредѣленность — всесторонней и широкой, еще болѣе силы придавала она живой его бесѣдѣ, одинаково привлекавшей къ нему всѣхъ его товарищей. Всѣ они сразу-же столпились вокругъ него, вмѣстѣ съ нимъ ища отвѣтовъ на великіе вопросы жизни и правды, и если онъ много получалъ отъ университета, то можно сказать, что и самъ онъ много давалъ своимъ товарищамъ.

Такова была та страстная и шумная жизнь, въ которую со всей горячностью молодости сразу-же весь окунулся Саша — и тутъ-же, въ самомъ ея началѣ, на время прервала ее поѣздка въ Веденяпино на сватьбу Нади. Послѣ всего имъ пережитаго, послѣ разлуки, съ новой радостью увидѣлся онъ тамъ съ любимой красавицей. Вѣра Григорьевна была къ нему внимательна и ласкова. Они видались почти каждый день, и она надѣвала для него любимыя его платья, для него желая быть красивѣе, она пѣла ему его любимыя пѣсни, всячески стараясь, что-бы какъ можно лучше и радостнѣе показались ему немногіе эти проведенные возлѣ нея дни: ей была дорога его юная любовь и далеко небезразлично относилась она къ восторженному его вниманію.

Но о любви уже не было между ними рѣчи: тутъ нечего уже было имъ сказать другъ другу, да и некогда — времени было немного, а столько новыхъ впечатлѣній далъ Сашѣ университетъ, столько вопросовъ возбудилъ онъ въ его умѣ, что и безъ того не успѣли они обо всемъ переговорить и половины не сказалъ ей Саша того, что готовился и хотѣлъ сказать. Вѣра Григорьевна слушала его, горячо отзываясь на всѣ его волненія, вмѣстѣ съ нимъ мучительно переживая его сомнѣнія и со всей страстью вѣры постоянно твердя ему, что нѣтъ ничего важнѣе и выше счастья и жизни, что къ нимъ лишь надо стремиться и въ нихъ и возможно лишь найти примиреніе и правду.

— Счастье? возражалъ ей Саша. Да, оно прекраснѣе и выше всего, но въ немъ-ли примиреніе, когда столько лжи, столько зла, столько горя всюду видимъ мы въ жизни?

— Не вѣрьте, не вѣрьте этому, горячо повторяла она, ошибки людей, не принимайте ихъ за ошибки жизни. Люди, поколѣнія проходятъ съ своими ошибками и страстями, а жизнь остается, она была, есть и будетъ. Кромѣ счастья, другой цѣли не можетъ въ ней быть… Идите впередъ, къ этой цѣли, насколько хватитъ вашихъ силъ, если ошибаются всѣ — это не обязываетъ непремѣнно ошибаться и васъ… И потомъ… Примиреніе не есть успокоеніе, напротивъ… Именно достигнувъ цѣли, и захотите вы быть съ людьми, учить ихъ и указать имъ истину…

Великолѣпно и весело отпраздновали сватьбу Вёдрова и Нади, и въ тотъ же день, прямо изъ Веденяпина, отправились молодые за-границу — въ Италію. Со слезами разставалась Надя съ родными людьми и съ роднымъ домомъ, гдѣ такъ безмятежно и тихо провела она 17 счастливыхъ лѣтъ, и даже поцѣлуи молодого мужа плохо утѣшали ее…

Болѣе трехъ мѣсяцевъ пробыли Вёдровы за-границей. Они были, въ Венеціи, во Флоренціи, въ Римѣ и Неаполѣ, провели нѣсколько недѣль въ Ниццѣ, потомъ поѣхали въ Парижъ и къ Рождеству вернулись оттуда въ Москву: Надя стала скучать за-границей и къ тому-же она почувствовала себя беременной.

Съ радостью возвращалась она въ Москву: какъ смутный сонъ, мелькнуло передъ ней великолѣпное ея путешествіе, и мало даже, что помнила она изъ того, что она видѣла… Но и Москва была ей чужая. Ей хотѣлось въ Веденяпино, и она очень просилась туда на Рождество, но мужъ не рѣшился въ ея положеніи такъ далеко везти ее зимой на лошадяхъ. Въ утѣшеніе ей Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна обѣщали пріѣхать къ ней съ Соней на праздники въ Москву.

Они пробыли у нея около мѣсяца, и ихъ присутствіе много помогло ей сжиться нѣсколько съ новымъ своимъ домомъ. Не до увеселеній и выѣздовъ было ей тутъ — она сдѣлала лишь визиты роднымъ и самымъ важнымъ и близкимъ знакомымъ мужа, и упорно, ссылаясь на свое положеніе, отказывалась отъ дальнѣйшихъ приглашеній и всякихъ утомительныхъ выѣздовъ. Вёдровъ не противорѣчилъ ей. Счастливый и влюбленный, заботливо ухаживалъ онъ за ней и оберегалъ ее, весело любуясь ею, какъ приспособляла она къ своимъ вкусамъ роскошно имъ отдѣланную огромную ихъ квартиру — они занимали цѣлый домъ — и какъ мило свивала тамъ уютное себѣ гнѣздышко.

Пріѣздъ Вёдровыхъ нѣсколько измѣнилъ жизнь обоихъ юношей, всецѣло доселѣ отданную университету и товарищамъ, да еще театру. Теперь въ Москвѣ была ихъ сестра и къ тому-же, какъ ни тихо жили Вёдровы, но столько было у Павла Ивановича родныхъ и знакомыхъ въ Москвѣ, что все-таки каждый почти день бывали у нихъ гости, и за обѣдомъ, и вечеромъ. Приходилось и Надѣ бывать у родныхъ мужа, особенно у тетки его Остелецкой, богатой и знатной старухи, жившей открыто и весело и очень любившей своего племянника — и такъ открылись Сашѣ двери въ свѣтское общество, и къ веселой студенческой его жизни примѣшались первыя волненія и первыя радости свѣта. Слишкомъ еще юный, съ робостью заглядывалъ онъ въ очарованную эту область, но тамъ встрѣтили его шумъ и блескъ и веселье, множество людей, молодыя красавицы — и тревожно забилось его сердце смутнымъ ожиданіемъ новыхъ какихъ-то невѣдомыхъ еще восторговъ и радостей…

XX.

А зима своимъ чередомъ быстро подвигалась впередъ. Ужъ и Семенъ Степановичъ уѣхалъ съ Ольгой Александровной и начался уже февраль, когда, вернувшись однажды изъ университета, Саша неожиданно нашелъ у себя записку отъ Вѣры Григорьевны. Она звала его обѣдать. У Нади, писала Вѣра Григорьевна, она не успѣла еще побывать, ибо наканунѣ только пріѣхала и все это утро провела въ разъѣздахъ и хлопотахъ, страшно ее утомившихъ — вотъ почему и зоветъ она его къ себѣ, провести у нея вечеръ.

Невольное волненіе охватило его, когда онъ прочелъ торопливо ею набросанныя эти строки. — «Она въ Москвѣ, зимой, одна? Зачѣмъ?» думалъ онъ, поспѣшно переодѣваясь, не зная, радоваться-ли ему, или-же бояться неожиданнаго этого появленія ея въ Москвѣ. И все-таки, радостный и счастливый, съ веселой улыбкой думалъ онъ, что о немъ первомъ вспомнила она въ Москвѣ и его перваго пожелала увидѣть: всякій малѣйшій знакъ ея вниманія былъ дорогъ ему, всѣмъ молодымъ своимъ сердцемъ любилъ онъ ее — никакія впечатлѣнія и встрѣчи и никакія видѣнныя имъ свѣтскія красавицы не заслонили еще ея и не уменьшили силы его любви.

Переодѣвшись, тотчасъ-же отправился онъ въ Лоскутную гостинницу, гдѣ остановилась Вѣра Григорьевна.

Она была дома и встрѣтила его съ обычной милой своей улыбкой, полу-лежа на диванѣ: но она такъ устала, что ей не подъ силу сидѣть, говорила она, и, извинившись, она продолжала лежать и при немъ. Оказалось, что она ѣдетъ за-границу.

— За-границу? воскликнулъ Саша, съ тревогой вглядываясь въ измѣнившееся, похудѣвшее и блѣдное ея лице.

— Да. Плохо мое дѣло, Александръ Семеновичъ!

— Что такое?…

— Чахотка, мой другъ. Три доктора сказали, а сегодня я была у Иноземцева. Умирать надо.

— Нѣтъ, вы шутите?! съ той-же тревогой снова воскликнулъ онъ, вставая даже съ мѣста.

— Нѣтъ, не шучу. Т. е. опасности нѣтъ, умирать еще я не собираюсь, до этого далеко, а нездорова я, это я и сама чувствую. Да еще простудилась я недавно. Вы не знаете, какъ я была больна? Очень больна… Вотъ и гонятъ меня изъ Россіи…

— Куда-же вы ѣдете?

— Сейчасъ въ Неаполь, тамъ у меня родные и много хорошихъ знакомыхъ. Тамъ проведу весну. А на будущую зиму, если мнѣ лучше будетъ — поѣду куда-нибудь въ Испанію, въ Египетъ, въ Грецію, гдѣ я не была еще… Вѣдь мнѣ велѣно по крайней мѣрѣ три года прожить на югѣ…

— Такъ долго? печальнымъ голосомъ тихо проговорилъ Саша, любуясь чудными ея глазами и милымъ, такъ дорогимъ ему личикомъ, все такъ-же красивымъ, не смотря и на блѣдность.

— А вамъ жаль меня? спросила она, ласково на него взглядывая. Что дѣлать, Саша… А мнѣ развѣ хочется уѣзжать? Пріѣзжайте вы ко мнѣ… Вотъ лѣтомъ Илья Ильичъ привезетъ ко мнѣ Марусю — пріѣзжайте съ нимъ, лѣтомъ вѣдь вы свободны?…

— Непремѣнно! весь просіявъ, восторженно воскликнулъ Саша. И каждый годъ, каждое лѣто, говорилъ онъ, съ безграничной любовью на нее глядя.

— О, каждый годъ!… съ улыбкой отозвалась Вѣра Григорьевна. Гораздо раньше меня забудете. Да, кстати, продолжала она, поднимаясь, сегодня я была въ Екатерининскомъ Институтѣ, тамъ кузина моя учится, Женя Елецкая, вотъ я вамъ скажу, прелесть-дѣвчонка! Хороша, умна, весела, оживлена, а вѣдь ей всего тринадцатый годъ! И какъ хороша, какъ будетъ хороша!… Т. е. будетъ она кружитъ головы… Хотите, поѣдемте какъ-нибудь въ Институтъ, я ее вызову.

— Ну вотъ, на что мнѣ она?

— Ну какъ хотите, но если я буду жива, я васъ непремѣнно познакомлю, и ужъ влюбитесь-же вы въ нее!…

— Такъ ужъ непремѣнно и влюблюсь!

— Такъ непремѣнно и влюбитесь, и меня забудете. Въ нее нельзя будетъ не влюбиться. И ужъ кокетка-же будетъ… И сейчасъ даже задатки есть. И какъ оживлена, какъ мила! Я невольно о васъ подумала, когда увидала ее сегодня… Право, поѣдемте, отвезите ей хорошенькую бомбоньерку…

— Ну, Вѣра Григорьевна, съ улыбкой заговорилъ Саша, ну зачѣмъ я поѣду, что я тамъ буду дѣлать?…

— Какъ хотите, весело продолжала Вѣра Григорьевна, но это не потерянныя были-бы деньги — бомбоньерка, онѣ принесли бы вамъ хорошіе проценты…

И, приказавъ подавать обѣдать, она стала его разспрашивать про Надю, про Вёдрова и про него самого, отъ души радуясь удачно сложившейся его жизни!

— Для васъ большое счастье, что Надя вышла за Павла Ивановича, говорила она, снова послѣ обѣда ложась на диванъ. Многое гораздо легче дастся вамъ теперь въ жизни. Свѣтская жизнь, постоянное вращаніе среди множества людей — всего болѣе образовываетъ это человѣка. Это лучшая школа жизни, а вы именно и готовите изъ себя человѣка вообще, вы хотите жить и пользоваться жизнью, самой жизнью во всемъ ея объемѣ — вамъ именно и нужна такая молодость, какъ ваша. И пользуйтесь ею… Но не слишкомъ ею увлекайтесь, изъ-за мелочныхъ и временныхъ ея удовольствій не забывайте главнаго. Помните, Саша, одушевляясь и поднимаясь даже на диванѣ, заговорила Вѣра Григорьевна, вы выбрали жизнь, привлекательную и легкую только съ виду. Вы хотите жить, насладиться жизнью и всѣми ея радостями, вполнѣ извѣдать все, что въ силахъ она дать. Свобода, наслажденіе, жизнь — вотъ ваши идеалы. Я не говорю уже о томъ, печально продолжала она, что и этимъ, единственнымъ повидимому, путемъ не знаю, какъ дойдете вы до главной вашей цѣли — счастья, такъ мало людей, которые достигли-бы. его во всемъ величіи и во всей чистотѣ этого понятія. Это другой вопросъ… Но вамъ будетъ не легко и по инымъ еще основаніямъ. Я не стану и того говорить, что, живя такъ, какъ вы собираетесь жить, и слишкомъ даже легко увлечься чувственными радостями и погрязнуть въ нихъ — это уже дѣло силы вашего духа, и, если недостаточно она велика — грустно, но грустно только за васъ, ибо все равно, лишь титанъ духа, только онъ и способенъ дойти до идеальнаго счастья, обнимающаго собою всю жизнь, красоту, добро и истину. Но тутъ мы сами ничего уже не можемъ, да и не важно это, ибо, разъ не въ силахъ человѣкъ достигнуть истины — желательно для него, что-бы возможно дальше прошелъ онъ по этому пути, для людей-же совершенно безразлично, ближе или дальше остановится онъ. А разъ вы ищите не удачи на опредѣленномъ какомъ-нибудь поприщѣ и не житейскаго благополучія — это на столько легко достижимыя цѣли, что и говорить о нихъ не стоитъ — разъ вы ищете именно жизни и счастья, помните, Саша, не дастъ вамъ истиннаго счастья никакая радость, которая не будетъ въ то-же время доступна и вашимъ ближнимъ — въ этомъ и состоитъ разница между благополучіемъ и счастьемъ. Вы говорите — въ жизни зло, несчастья, страданія, ложь — не смущайтесь этимъ: среди всѣхъ страданій, среди всего зла — и вы одинъ можете быть счастливы, душой счастливы, если ваше счастье будетъ таково, что отъ личной только свободной воли каждаго будетъ взять вашу жизнь и ваше счастье. Вотъ идеалъ счастья и вотъ къ чему должно вамъ стремиться, и скажите, вы понимаете меня, васъ не пугаетъ это?

Саша молча глядѣлъ на нее.

— Понимаю, задумчиво проговорилъ онъ наконецъ, но что-же дѣлать, это настолько уже выше обыкновенныхъ нашихъ задачъ, что, мнѣ кажется, выше даже и страха…

И когда онъ сказалъ это, такъ чудно хорошъ сталъ полный глубокой мысли, устремленный на него взглядъ большихъ ея черныхъ глазъ, столько чистой любви засвѣтилось въ этомъ взглядѣ, такъ хороши были глаза ея, еще больше и красивѣе казавшіеся теперь при ея худобѣ и блѣдности…

— Другъ мой, медленно начала она, если-бы знали вы, какъ немногіе понимаютъ это!… И въ этомъ ваше несчастье. Васъ тоже не поймутъ. Все, что я говорила вамъ до сихъ поръ, это касается лишь васъ и вашей, души. Съ этимъ вы сладите, и не въ этомъ еще главная ваша трудность. Вы не одинъ и не должны быть одинъ. Вамъ надо жить среди людей, ибо все равно — немыслимо счастье въ пустынѣ, и тутъ начинается самое для васъ ужасное. Люди не любятъ ломать головы надъ тѣмъ, что не само имъ дается. Ваши идеалы — свобода, наслажденіе, жизнь, вѣдь это идеалы и милѣйшаго нашего барона Ѳедора Николаевича, и кто-же станетъ разбирать, что подъ тѣми-же словами вы и онъ понимаете вещи не только разныя, но и прямо даже противоположныя? И не только смѣшаютъ васъ съ нимъ, но будутъ намѣренно даже стараться это сдѣлать, что-бы избавиться отъ кошмара непонятныхъ вашихъ рѣчей, будутъ даже стараться поставить васъ ниже его — въ этомъ будетъ гордость и радость всѣхъ, не понимающихъ васъ. И вотъ особенно поэтому должны вы слѣдить за собой, что-бы ни одно пятно не легло на васъ: помните — вамъ никогда и ничего не простятъ.

— Неужели дѣйствительно столько надо разговоровъ и переговоровъ, что-бы получить право жить и пользоваться жизнью? тревожно воскликнулъ Саша.

— Да, право, первое и прирожденное право каждаго, отвѣтила Вѣра Григорьевна, а у насъ его надо выторговывать, добиваться… Видите-ли, Саша, помолчавъ, продолжала она, свобода, наслажденіе, жизнь — это всеобщіе идеалы всего человѣчества, всѣхъ людей, иныхъ нѣтъ и не можетъ быть. Вы готовитесь преслѣдовать ихъ во всей ихъ чистотѣ, но другіе и признать даже не смѣютъ ихъ, отчасти не понимая, что есть истинное счастье, а можетъ-быть и изъ смутнаго страха передъ величіемъ этого слова, взятаго въ идеальной его чистотѣ. И вотъ, боясь этого, желая чего-нибудь болѣе опредѣленнаго и болѣе поэтому легкаго, люди воспользовались тѣмъ, что баронъ и ему подобные тоже говорятъ тѣ-же самыя слова и, въ сущности для облегченія великой жизненной своей задачи, но подъ предлогомъ облагородить все тѣ-же естественныя свои стремленія къ наслажденію и жизни, поспѣшили понаряднѣе разъубрать ихъ всевозможными украшеніями, настойчиво твердя о прогрессѣ, цивилизаціи, гуманности, культурѣ, наукѣ, о благѣ людей, о человѣчествѣ, о гражданскомъ долгѣ, о служеніи обществу, о пользѣ отечества, даже о собственной пользѣ и т. д. до удивительнаго разнообразія, внѣ этихъ отуманившихъ ихъ мишурнымъ своимъ блескомъ украшеній не понимая — да это еще неважно, а главное, не признавая даже жизни, возводя ихъ въ обязательную для каждаго повинность.

— Украшенія? Вы зовете это украшеніями? удивленно воскликнулъ Саша. Но вѣдь это-же нашъ долгъ — работать во имя человѣчества, прогресса, гуманности?…

— А это не долгъ, горячо заговорила Вѣра Григорьевна — указать людямъ высшее земное ихъ благо — счастье и жизнь? Долгъ…. продолжала она съ горькой какой-то усмѣшкой. Послушайте, оставьте громкія фразы, оставьте ихъ заблуждающимся и слабымъ. Не прибѣгайте къ нимъ никогда. Онѣ удобны — да, порой и очень даже удобны, всякую жизнь можно ими прикрыть, украсить и даже возвеличить, но знайте, что громкія фразы — это цѣпи, которыя добровольно самъ на себя накладываетъ человѣкъ. Слѣдовать имъ, значитъ принести себя имъ въ жертву, только прикрываться ими — это влечетъ неминуемыя сдѣлки съ совѣстью, вѣчныя оглядки, вѣчный страхъ быть изобличеннымъ, и въ обоихъ случаяхъ одинаково уже невозможны жизнь и счастье. Нѣтъ, живите открыто, каковы-бы ни были ваши влеченія, говорите о нихъ скорѣе ниже, чѣмъ выше — это не возведетъ васъ, правда, на пьедесталъ, но обезпечитъ вамъ свободу. Саша, вы хотите жить, насладиться жизнью и счастьемъ. Скажите, дастъ вамъ радость жизнь, презрѣнная въ вашихъ-же собственныхъ глазахъ? А если такъ — что толковать о долгѣ, что думать о немъ? Самъ явится онъ передъ вами и позоветъ васъ, когда будетъ въ васъ нужда, одинаково позоветъ и на великій подвигъ, и на обыкновенную послугу, и ваша-же собственная совѣсть, именно самое это желаніе ваше жить и насладиться жизнью — они-то и не дадутъ вамъ уклониться отъ велѣній долга, хотя-бы онъ требовалъ отъ васъ вашего счастья и самой даже вашей жизни. Къ чему-же громкія о немъ фразы на каждомъ шагу и при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ? Надо жить — жить свободно и счастливо, вотъ ваша задача. Думать постоянно о долгѣ, это все равно, что думать о смерти. И она придетъ и позоветъ васъ въ свое время, но пока не пришла еще она — до тѣхъ поръ надо жить, и жить счастливо, ибо всякая иная жизнь есть аномалія, грѣхъ и нелѣпость.

— Нѣтъ, продолжала она, помолчавъ, я потому назвала украшеніями вѣчные эти толки о жизни ради прогресса, человѣчества, пользы, долга и пр., что въ сущности и величайшій, и слабѣйшій изъ насъ, одинаково оба хотятъ они жизни и одинаково жаждутъ счастья, въ разномъ лишь понимая его — почему-же не признать этого открыто? Но въ томъ-то и дѣло, слишкомъ широко кажется людямъ это понятіе — счастье, духъ захватываетъ у нихъ передъ необъятной этой ширью, и вотъ невольно хотятъ они себѣ задачъ болѣе опредѣленныхъ и точныхъ. И имъ, кажется, что они правы, ибо дѣйствительно, благополучіе болѣе или менѣе достигается на короткихъ этихъ проселкахъ, но счастья, полнаго внутренняго удовлетворенія и примиренія, никто однимъ только этимъ путемъ не достигалъ и не достигъ нетъ. Но люди боятся и думать объ этомъ, они боятся, когда имъ говорятъ, что выбранный ими проселокъ не столбовая дорога, ихъ пугаетъ трудность и дальность этой дороги, и съ ненавистью, съ злобой накидываются они на каждаго, кто смѣетъ сомнѣваться въ ихъ проселкахъ и не идти по нимъ. Но вы, Саша, не давайте вы себя опутывать этой паутиной. Что-бы ни было, что ни суждено вамъ — идите впередъ открыто и прямо, идите къ счастью, громко признавая его своимъ идеаломъ и единственной цѣлью, ничѣмъ не прикрываясь и не дѣлая никакихъ уступокъ. Готовьтесь къ пораженію, знайте, всего вѣрнѣе оно суждено вамъ, а не побѣда. Но не смущайтесь этимъ, попробуйте, попытайтесь… Саша, и пораженіе почетно въ такомъ бою, съ открытымъ лицемъ и съ поднятымъ забраломъ, лицемъ къ лицу съ врагомъ и съ грудью, подставленной всѣмъ ударамъ… Но какъ прекрасна за то побѣда, если она суждена вамъ!… Идите-же за ней и не сдавайтесь легко, стойте твердо до конца, каковъ-бы ни былъ онъ. Помните, что въ личномъ вашемъ счастьи не ваша только личная будетъ побѣда. Если-бы увидала я васъ побѣдившимъ! Я побѣждена, моя жизнь пропала, ничего нѣтъ у меня ни въ настоящемъ, ни въ прошломъ, ни даже въ мечтахъ и желаніяхъ, но все забыла-бы я, все, что я вынесла и выстрадала, еслибы увидала я васъ у цѣли… васъ, или хоть и кого другаго, тихо кончила она и закашлялась.

— Вотъ видите, продолжала она, съ трудомъ оправившись наконецъ отъ этого приступа кашля и грустно улыбаясь, даже и поговорить не могу, сейчасъ кашель начинается…

— Но скажите, вы серьезно больны? тревожно спросилъ ее Саша.

— Что говорить объ этомъ, отвѣтила она, снова ложась, поживемъ — увидимъ. Разскажите мнѣ лучше о себѣ. Разскажите о театрѣ, объ университетѣ, о вашихъ товарищахъ…

И онъ сталъ ей разсказывать. Она слушала его, изрѣдка прерывая его кое-какими замѣчаніями. Потомъ она велѣла подавать самоваръ и послѣ чая, часовъ около девяти, простилась съ нимъ, говоря, что она устала и ей хочется лечь.

— До завтра, говорила она, прощаясь. Завтра я буду у Нади, тамъ и увидимся…

Грустный ушелъ онъ отъ нея. Назойливая дума о тяжелой ея болѣзни, радость свиданія, любовь и всѣ вызванныя только-что слышанными имъ словами разнообразныя мысли — все это мѣшалось въ его головѣ, какъ туманомъ, все застилая передъ нимъ и не давая ему ни на чемъ сосредоточиться. Тихо подвигаясь впередъ, пѣшкомъ такъ дошелъ онъ до дома, но и тутъ не сразу опомнился онъ и поздно лишь вечеромъ собрался наконецъ къ Вёдровымъ сказать имъ, что Вѣра Григорьевна въ Москвѣ и будетъ завтра у нихъ.

— Надо завтра утромъ къ ней поѣхать, обратился, услышавъ это, Павелъ Ивановичъ къ женѣ. Да ты пригласи ее къ намъ переѣхать, что это она въ трактирѣ остановилась, будто у насъ и мѣста нѣтъ?…

И на слѣдующій день, часовъ въ 12, Вёдровы вмѣстѣ отправились въ Лоскутную гостинницу, Вѣра Григорьевна уже встала и собиралась уходить, когда ей доложили о нихъ. Она тотчасъ-же велѣла ихъ просить.

— Здравствуйте, Надя, встрѣтила она свою гостью, цѣлуя ее. А я къ вамъ собиралась. Ну садитесь. Здравствуйте, Павелъ Ивановичъ!

— Вѣра Григорьевна, я думала, вы меня больше любите, невольно смущаясь непривычной самостоятельностью рѣчи, заговорила Надя. Что это вы въ гостинницѣ остановились, а не у меня?

— Каково, Надя совсѣмъ ужъ хозяйкой дома стала! Браво, Надя! весело улыбаясь и любуясь ею, отвѣтила Вѣра Григорьевна.

Надя вся покраснѣла.

— Нѣтъ, право, Вѣра Григорьевна, прежней робкой дѣвочкой снова начала она, ужъ во всякомъ случаѣ у насъ вамъ было-бы удобнѣе, а вы знаете, какъ мы вамъ былибы рады…

Искренно и тепло поблагодарила ее Вѣра Григорьевна за это приглашеніе, впредь обѣщая всегда имъ пользоваться, на этотъ-же разъ прося ужъ извинить ее, ибо долго пробыть она въ Москвѣ не разсчитывала, а вещи ея были между тѣмъ уже разложены, но ободренная теплотой ея тона, такъ настойчиво и мило повторила Надя приглашеніе, говоря, что она пришлетъ свою горничную, которая вмѣстѣ съ горничной Вѣры Григорьевны все соберетъ, уложитъ и перевезетъ безъ всякихъ хлопотъ со стороны самой Вѣры Григорьевны, что Вѣра Григорьевна не стала уже отказываться.

— Но Надя, просто прелесть, какъ она распоряжается, говорила она, ласково глядя на Надю. Совсѣмъ, совсѣмъ большая, самостоятельная дама!…

— Вы все смѣетесь, Вѣра Григорьевна, съ смущенной улыбкой тихо замѣтила Надя, опуская глаза.

— Счастье вамъ, Павелъ Ивановичъ, обратилась къ нему Вѣра Григорьевна: вмѣстѣ получили въ наслѣдство послѣ дѣда и великолѣпное имѣнье, и такую хорошенькую, милую жену!

— Я теперь только узналъ, что такое счастье, восторженно отвѣтилъ ей Вёдровъ.

— Я вамъ предсказывала это, сказала Вѣра Григорьевна, вмѣстѣ съ Надей, спускаясь по лѣстницѣ.

Они вышли на подъѣздъ. Ливрейный лакей отворилъ имъ дверцу кареты.

— А вы-то какъ-же, Павелъ Ивановичъ? спросила Вѣра Григорьевна, замѣтивъ, что карета двумѣстная.

— Садитесь! Онъ можетъ на извощикѣ или пѣшкомъ, какъ ему угодно, сказала Надя, изподлобья лукаво взглядывая на мужа, и покраснѣла. Вёдровъ отвѣтилъ ей счастливой улыбкой.

Около недѣли пробыла еще Вѣра Григорьевна въ Москвѣ, и все это время безотлучно находился возлѣ нея Саша, спѣша наглядѣться на нее и наговориться съ ней. А все тоскливѣе и тоскливѣе становилось на душѣ у нея, тяжелыя какія-то предчувствія давили ее и самыя мрачныя мысли не покидали ея ни на минуту. Она все говорила о разлукѣ, о концѣ, о смерти, но все-таки и въ послѣдніе эти дни съ той-же горячностью твердила она Сашѣ о счастьи, о жизни, свободной и полной, убѣждая его вѣрить въ нихъ, любить ихъ, стремиться къ нимъ и иной цѣной не мириться съ жизнью.

Насталъ наконецъ день отъѣзда. Въ самомъ подавленномъ состояніи, со слезами прощалась Вѣра Григорьевна съ Надей и съ Вёдровымъ. Саша проводилъ ее на Николаевскій вокзалъ, взялъ ей билеты, сдалъ ея вещи и усадилъ ее въ вагонъ.

— Вы меня будете помнить, если я тамъ умру? вдругъ обратилась къ нему все молчавшая дотолѣ Вѣра Григорьевна, когда они были уже въ вагонѣ.

Онъ вздрогнулъ даже отъ неожиданности.

— Къ чему говорите вы это на прощанье? сказалъ онъ. И безъ того ужъ тяжело…

— Да, тяжело уѣзжать, оставляя все, что дорого на свѣтѣ, и какъ подумаешь, что никого ужъ, можетъ-быть, не увидишь!.. Увижу-ли я Марусю (тутъ слезы показались у нея на глазахъ), мужа, васъ, Поляны… А я-то надѣялась тамъ устроиться и тихо-тихо прожить до старости, до могилы… Тоже гнѣздо себѣ сказала… Если я умру — съѣздите въ Поляны, я любила это мѣсто, тамъ много осталось моихъ начинаній, особенно въ саду…

И она замолчала, задумчиво глядя куда-то въ окно, у котораго она стояла.

— Какъ это глупо, оборачиваясь и съ глазами, полными слезъ, снова начала она, ну не все-ли равно, что будетъ послѣ смерти? А вотъ не хочется, что-бы меня совсѣмъ забыли… Точно вторая какая-то смерть это забвеніе… Маруся такъ еще молода… Такъ помните-же меня, Саша, вѣдь все-таки вамъ хорошо было со мной, да вѣдь?

— Вѣра Григорьевна, что это, точно вы въ самомъ дѣлѣ умирать собираетесь! взволнованнымъ голосомъ возразилъ ей Саша.

— Что-же, все вѣдь можетъ случиться… Ахъ, да, совсѣмъ было и забыла… Я снималась вчера… Вотъ вамъ билетъ отъ Эйхенвальда, вы получите у него два моихъ портрета. Одинъ отошлите Ильѣ Ильичу, а другой оставьте себѣ.

Саша молча взялъ у нея билетъ: говорить онъ боялся, что-бы не заплакать и самому.

— И еще одна просьба, помолчавъ, тихо продолжала Вѣра Григорьевна. Если Маруся останется одна, безъ отца — вѣдь Илья Ильичъ старъ — въ память обо мнѣ не оставляйте ея, будьте ея другомъ, охраняйте ее. Обѣщаете?

— Да, съ трудомъ удерживая слезы, такъ-же тихо отвѣтилъ онъ.

— Охъ, тяжело уѣзжать! снова заговорила она. И здоровая-то я всегда уѣзжала съ тяжелымъ какимъ-то чувствомъ, а теперь такъ впереди все и видится смерть, вдали отъ родины, среди чужихъ…

Тутъ раздался второй звонокъ.

— Ну прощайте, оборачиваясь прямо къ Сашѣ и глядя ему въ глаза, твердо сказала она. Отъ всей души желаю вамъ жизни, хорошей, полной счастья и красоты, всего, чего я не нашла на землѣ…

И слезы ручьемъ полились у нея изъ глазъ. Саша тоже не могъ говорить отъ слезъ и волненія. Молча взялъ онъ ея ручку и долго горячо цѣловалъ эту милую ручку. Вѣра Григорьевна не спускала съ него полныхъ любви и безконечной грусти прекрасныхъ своихъ глазъ.

— Ну идите, упавшимъ какимъ-то голосомъ сказала она наконецъ, продолжая глядѣть на него. Прощайте, будьте счастливы! Вы любили меня, Саша, спасибо вамъ! Я любить васъ не могла, что-же дѣлать, Саша… И пусть такъ и останусь я въ вашей памяти другомъ, хорошимъ, вѣрнымъ другомъ. Прощайте, идите, а то сейчасъ уѣдемъ…

И она толкнула его къ двери. Дѣйствительно, уже звонили въ третій разъ и поѣздъ трогался уже, когда Саша выходилъ изъ вагона. Вѣра Григорьевна стояла у окна, вся въ слезахъ, еле сдерживая давившія ее рыданія — и послѣдній разъ въ прокатившемся мимо вагонѣ такъ мелькнула передъ нимъ хорошенькая ея головка.

XXI.

Весь остатокъ зимы мрачнымъ своимъ цвѣтомъ окрасило для Саши грустное это прощаніе. Долго все видѣлся ему отуманенный слезами печальный взглядъ Вѣры Григорьевны, долго слышались послѣднія прощальныя ея слова, въ которыхъ тоска, любовь, прощаніе — все сливалось въ чарующемъ смѣшеніи, да и все, что она говорила ему, эти слова, указывавшія ему жизнь и открывавшія передъ нимъ необъятный горизонтъ безграничной свободы — они еще звучали въ его ушахъ, волнуя его и безраздѣльно владѣя его душой. Еще не могъ и не успѣлъ онъ вполнѣ ихъ понять и усвоить и, постигая ихъ духомъ, не умѣлъ еще сознательно объяснить ими жизнь и приложить ихъ къ жизни, но тѣмъ упорнѣе работала надъ ними возбужденная его мысль, вновь и вновь обращая его думы къ уѣхавшей красавицѣ, и, весь охваченный такимъ образомъ могучей личностью Вѣры Григорьевны, онъ жилъ эти дни только ею и воспоминаніями о ней. Полный этихъ воспоминаній, всецѣло имъ отдавшись и всѣмъ юнымъ своимъ сердцемъ страстно отзываясь на только-что пережитыя впечатлѣнія, онъ обрадовался даже, что наступившій постъ положилъ конецъ собраніямъ, вечерамъ и инымъ увеселеніямъ зимы. Слишкомъ уже не до нихъ было ему эти дни, и даже у Вёдровыхъ рѣдко показывался онъ, особенно когда бывали у нихъ гости, а когда съ началомъ поста начались и усиленныя занятія въ виду приближавшихся экзаменовъ — все оставилъ тутъ Саша, всѣ начинавшіяся свѣтскія свои отношенія, и вновь, какъ и въ началѣ академическаго этого года, зажилъ исключительно студенческой жизнью, среди товарищей, лекцій, чтенія и лихорадочныхъ занятій. Эта жизнь была тутъ болѣе по немъ, въ томъ душевномъ его настроеніи, она не мѣшала ему помнить Вѣру Григорьевну и думать о послѣднихъ ея словахъ, напротивъ — въ книгахъ, въ лекціяхъ, въ бесѣдахъ съ товарищами, во всемъ искалъ онъ отвѣтовъ на вызванные ими, волновавшіе его вопросы. Снова всего увлекла его молодая и страстная эта жизнь, полная живыхъ интересовъ и радостей; она разсѣяла даже и сгладила нѣсколько грустныя его воспоминанія — и особенно тревожными волненіями экзаменовъ — и по мѣрѣ постепеннаго ихъ хода съ прежнимъ нетерпѣніемъ сталъ онъ ждать конца ихъ и отъѣзда въ Веденяпино, горячо мечтая о радостяхъ привольной тамошней жизни. И такъ хотѣлось ему поскорѣе домой, что онъ не сталъ даже дожидаться Сережи, которому еще нужно было пробыть нѣсколько дней въ Москвѣ, и одинъ уѣхалъ въ Веденяпино.

А тамъ жилось теперь много уже тише. Съ отъѣздомъ Нади, любимой дочери Алгасовыхъ, большой домъ какъ-бы опустѣлъ: одной Сони и не слыхать даже въ немъ. Къ тому-же и Семенъ Степановичъ сталъ прихварывать; не то, что-бы онъ боленъ былъ, а такъ начали сказываться его годы и видимо исчезали его энергія и живость. Дѣятельная мысль его приняла вдругъ апатичное и мрачное какое-то направленіе. И прежде иногда бывали съ нимъ приступы тяжелой хандры, когда противно и чуждо становилось ему все, надъ чѣмъ съ такой любовью трудился онъ въ свѣтлые свои дни. Но прежде это бывало лишь изрѣдка и не надолго, и не такъ давило его. Правда, все продолжительнѣе и тяжелѣе становились съ лѣтами эти приступы, но Семенъ Степановичъ всегда находилъ въ себѣ силу подавить ихъ и переломить свою хандру и нисколько не отзывалась она доселѣ на внѣшней жизни Вединяпина. А тутъ, съ отъѣздомъ Нади, онъ вдругъ захандрилъ, и захандилъ на всю осень, всецѣло отдавшись этой хандрѣ, махнувъ рукой на хозяйство и на всѣ остальныя свои дѣла. Весной этотъ приступъ хандры повторился и продолжался около мѣсяца. Да и помимо этого, по цѣлымъ иногда днямъ просиживалъ Семенъ Степановичъ у себя въ кабинетѣ, не покидая халата, чего прежде никогда съ нимъ не случалось. Все больше и больше власти переходило къ прикащику, ибо самъ помѣщикъ не каждый уже день выходилъ изъ дому и не съ прежней страстью относился къ дѣлу, особенно къ второстепеннымъ его подробностямъ, и равнодушно, ни слова не говоря, теперь глядѣлъ онъ иной разъ на такой безпорядокъ, который полъ-года тому назадъ и въ чужомъ даже хозяйствѣ не оставилъ-бы его спокойнымъ. Да и не только Семенъ Степановичъ, и Ольга Александровна — она тоже стала уставать отъ обязанностей хозяйки и подчасъ даже рада бывала теперь, когда проходило нѣсколько времени безъ гостей. Казалось, пріемы и хлопоты, выпавшіе на ея долю во время сватьбы Нади — совсѣмъ истощили они запасъ ея силъ, а тоска разлуки съ любимой дочерью окончательно доконала ее. Ольга Александровна тоже перестала входить во всѣ домашнія мелочи, во многомъ полагаясь на слугъ, и благодаря этимъ выросшимъ въ домѣ и въ немъ-же располагавшимъ умереть слугамъ, старость хозяевъ нисколько, повидимому, не вліяла на порядокъ и на дѣла. Въ амбарахъ, конюшняхъ, на скотномъ дворѣ, въ погребахъ, въ оранжереяхъ — вездѣ болѣе или менѣе все было въ порядкѣ и вездѣ всего вдоволь. Столѣтіе тому назадъ заведенная машина не могла-же остановиться сразу, но то, что жило прежде волей и словомъ хозяевъ, теперь двигалось впередъ уже по силѣ только инерціи.

Настроеніе хозяевъ отразилось и на всей жизни Веденяпина. Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна были все тѣ-же радушные, гостепріимные, любезные старики, все тѣ-же удовольствія, матеріальныя и нравственныя, ожидали гостя въ Веденяпинѣ, но инстинктивно какъ-то поняло общество, что во всемъ ея объемѣ прежняя жизнь уже не подъ силу хозяевамъ, и безъ всякаго уговора, безъ намѣренія даже, сдѣлалось такъ, что рѣже стали пріѣзжать къ Алгасовымъ гости и не такъ долго у нихъ оставаться. Случилось это какъ-то само собою. Домъ, гдѣ всѣ привыкли постоянно встрѣчать вѣчный праздникъ, шумъ, говоръ и радость и широкое обиліе — онъ притихъ, и подавляющимъ образомъ подѣйствовала эта тишина на непривычнаго къ ней гостя. Семенъ Степановичъ не всегда уже могъ поддерживать оживленный разговоръ, громкая, отрывистая рѣчь его стала тише, да и не занимало уже его многое изъ того, что недавно еще всю кровь такъ, бывало, и взбудоражитъ въ немъ… Слабость и головныя боли все чаще и чаще заставляли его прибѣгать къ помощи преферанса, иногда гости заставали его въ халатѣ, иногда, извинившись, онъ оставлялъ даже ихъ, уходя къ себѣ въ комнату; онъ почти уже пересталъ охотиться и рѣже звалъ къ себѣ на обѣды и праздники, самъ онъ выѣзжалъ и отдавалъ визиты еще рѣже — и вотъ затихать и замирать стало понемногу Веденяпино.

Но и въ этомъ опять таки отношеніи не могло оно запустѣть совсѣмъ и сразу. Сорокъ лѣтъ знали и уважали въ Сарайскомъ уѣздѣ Семена Степановича. Сорокъ лѣтъ привыкли въ немъ видѣть образцоваго помѣщика, радушнаго хозяина и одного изъ почетнѣйшихъ и дѣятельнѣйшихъ членовъ общества. Веденяпино еще жило, хотя старческой, но полной жизнью; но если-бы и совсѣмъ даже умирало оно — и тогда визиты, хотя и скучные, въ Веденяпино каждый считалъ-бы своей обязанностью и долгомъ. До этого не дошло еще, и опытному лишь глазу самихъ хозяевъ — только имъ пока было замѣтно иное уже отношеніе общества къ ихъ дому… Но они избѣгали объ этомъ даже и думать.

Умиралъ колоссъ, незыблемо стоявшій цѣлое столѣтіе; онъ стоялъ неколебимо-твердо, ибо вѣка служили почвой для его корней. Но и умирая, онъ былъ все-таки прекрасенъ, да и самая смерть его была спокойна и величава.

Исторія оставила намъ описанія сказочной жизни Екатеринискихъ вельможъ Разумовскіе, Орловы, Потемкинъ, Шереметевъ, Юсуповъ — кто не знаетъ окружавшей ихъ роскоши? Но ихъ жизнь — это была жизнь чудовищная, подавляющая, ослѣпляющая, но не живительная. Они жили для себя, и хорошо жили. Равныхъ имъ не было. Были немногіе, которыхъ они удостаивали подачей руки, была толпа, обязанная наполнять ихъ роскошныя палаты, и дѣйствительно, съ трепетомъ, но наполнявшая ихъ. А при такомъ распредѣленіи общества и не могли они жить иначе, какъ для себя. Общество ничего не получало отъ нихъ, кромѣ образчика сказочной роскоши и необычайной спѣси, и всѣ многолюдныя ихъ пиршества — яснѣе лишь доказывали они простымъ смертнымъ полнѣйшее ихъ ничтожество передъ вельможными хозяевами.

Въ концѣ концовъ совершенно безполезны были они по своей жизни, какъ безполезна какая-нибудь Хеопсова пирамида, которой нельзя ни любоваться, ни пользоваться, ни восторгаться, а можно только удивляться. Теперь ихъ жизнь невозможна. Пожалѣетъ-ли кто объ этомъ? Наврядъ-ли. Ихъ жизнь мы знаемъ по множеству оставленныхъ намъ описаній, и этого съ насъ довольно. Ея повторенья никто не пожелаетъ… да и сами они тоже.

Но жизнь Веденяпинская иного рода. Никого не давитъ и не поражаетъ она, но все обиліе богатой деревни, вся ширь русской жизни воплотилась въ ней, не принимая въ то-же время уродливо-колоссальныхъ размѣровъ. Она исторически идетъ съ давнихъ временъ, когда Русь была еще чисто-русскою: о ней говоритъ Мономахъ въ своемъ завѣщаніи, ею-же веселился святой Владиміръ, отдыхая послѣ ратныхъ подвиговъ.

Безъ излишествъ, эта жизнь полна и широка, какъ широки со всѣхъ сторонъ окружающія ее русскія поля. Въ ней одинаково нѣтъ мѣста ни для чего исключительнаго; она ровна, какъ ровны тѣ-же поля, которыя породили и вскормили ее — но, умирая, хозяинъ ея все-таки можетъ сказать: я жилъ… ибо дѣйствовалъ и любилъ.

О такой жизни жалѣютъ, ибо конецъ ея оставляетъ пробѣлъ въ жизни окружающаго общества. Ей никто не станетъ удивляться, ея описанія не займутъ насъ, какъ описанія жизни Екатерининскихъ вельможъ, но всякій, знавшій ее, всегда помянетъ ее добрымъ словомъ и тихой грустью. И если ту первую уподобить Хеопсовой пирамидѣ, то эта вторая будетъ похожа на какое-нибудь, безъ этого великолѣпія колоссальности, но все-таки огромное и великолѣпное сооруженіе, хоть, напр., на роскошный Московскій театръ, въ которомъ громадность его совершенно исчезаетъ въ громадности приносимой имъ людямъ отрады. На развалины пирамиды всѣ и всегда пойдутъ смотрѣть, но никто не пожалѣетъ о ней, находя, что вся чудовищная красота ея вполнѣ выступаетъ и въ развалинѣ. На кирпичныя стѣны обвалившагося театра смотрѣть никто не пойдетъ, но пожалѣютъ о немъ многіе…

Жизнь вельможъ прошлаго вѣка — эта жизнь исключительная и безпримѣрная. Въ Веденяпинской жизни нѣтъ ничего подобнаго: ее можно встрѣтить всюду и вездѣ, на всемъ протяженіи коренной Россіи и въ каждомъ времени нашей исторіи, исключительности тоже въ ней нѣтъ, ибо знакома она всѣмъ сословіямъ. Здѣсь разсказана жизнь Алгасова-барина, но и въ купечествѣ, и въ крестьянствѣ есть свои Алгасовы, воплощающіе въ себѣ ту ширь жизни, которая доступна понятію ихъ сословія, и служащіе не властелинами, но стражами идеала жизни своихъ сосословниковъ.

И тутъ новое сравненіе, разъ ужъ брать ихъ изъ дѣлъ рукъ человѣческихъ. Если жизнь Алгасова-барина подобна роскошному театру, сооруженію, безъ котораго, какъ ни какъ, но все-таки обходилась и можетъ обходиться жизнь, то жизнь Алгасова-крестьянина — это зеленая, веселая, хотя и съ недостатками, столбовая наша дорога, еще болѣе колоссальная безпримѣрностью протяженія, но свободно, безъ мукъ и усилій, созданная, необходимая, вѣчная и неразрушимая…

XXII.

Эта-то воцаряющаяся тишина встрѣтила Сашу въ Веденяпинѣ, но и вниманія даже не обратилъ онъ на происходящую въ родной его жизни перемѣну. Для него, уже заглянувшаго въ московскій свѣтъ, ничего заманчиваго не представляло уже для него уѣздное общество, да еще теперь, когда Вѣры Григорьевны тамъ не было. Черезъ нѣсколько дней долженъ былъ пріѣхать Сережа, вскорѣ ждали Костю; впереди, въ туманѣ какомъ-то, смутно носились въ воображеніи Саши заграничная поѣздка, свиданіе съ Вѣрой Григорьевной и всемірная Парижская выставка — и какое ему дѣло, что меньше окрестныхъ помѣщиковъ бываетъ въ Веденяпинѣ и не такъ долго остаются тамъ гости? Саша не всегда выходилъ и къ тѣмъ даже гостямъ, которые продолжали еще пріѣзжать въ Веденяпино.

А къ тому-же, тамъ ждала его горестная вѣсть: лишь только пріѣхалъ онъ, одинъ изъ первыхъ-же его вопросовъ былъ вопросъ о Вѣрѣ Григорьевнѣ, и оказалось, что Илья Ильичъ, получивъ тревожныя какія-то извѣстія — это было въ половинѣ еще мая — поспѣшно собрался и въ тотъ-же день уѣхалъ съ Марусей за-границу. И не успѣлъ еще взволнованный Саша освоиться съ этой новостью, какъ прискакавшій верховой доставилъ Семену Степановичу траурное письмо: письмоводитель Полянскаго приглашалъ отъ его имени всѣхъ знавшихъ Вѣру Григорьевну на заупокойную по ней обѣдню, имѣющую быть въ селѣ Полянахъ, 12 іюня, въ день ея похоронъ.

Тяжело поразила Сашу эта смерть: до сихъ поръ все не вѣрилось ему въ ея возможность и, не смотря ни на что, какъ-то и не ожидалъ онъ этого и не думалъ о томъ, что Вѣры Григорьевны и въ самомъ дѣлѣ можетъ вдругъ не стать; напротивъ, онъ все мечталъ о поѣздкѣ за-границу, къ Вѣрѣ Григорьевнѣ, и готовился даже къ этой поѣздкѣ, даже выхлопоталъ уже себѣ необходимое ему въ то время для полученія паспорта, медицинское свидѣтельство. И вотъ не нужно ему никуда ѣхать, нѣтъ уже ея и никогда уже не увидитъ онъ ея… Въ первые эти дни никакъ даже не могъ онъ понять и усвоить, что это правда, что точно не увидитъ онъ болѣе Вѣры Григорьевны и нѣтъ уже ея на землѣ…

Много народа съѣхалось въ Поляны почтить память Вѣры Григорьевны: всѣ ее помнили и любили и всѣ искренно жалѣли о ней. И въ это самое время ее хоронили вдали отъ нихъ, на бѣдномъ итальянскомъ кладбищѣ, на берегахъ Лаго-Маджіоре, въ виду раскиданныхъ по голубой его поверхности, подобныхъ раю по красотѣ своей чудныхъ острововъ, подъ величавой сѣнью снѣговаго Симплона. Унылый взглядъ мужа и тихія слезы дочери провожали Вѣру Григорьевну въ могилу.

И тутъ лишь, въ Полянахъ, слыша возглашаемую ей вѣчную память, слыша смиренныя за нее молитвы объ успокоеніи ея со святыми — тутъ лишь вполнѣ понялъ Саша все, что случилось, понялъ, что дѣйствительно нѣтъ уже Вѣры Григорьевны и навѣки лишился онъ ея, и, не будучи въ силахъ скрыть своего волненія, вышелъ онъ изъ церкви. Весь этотъ день пробылъ онъ въ Полянахъ, одинъ, все и всѣхъ забывъ, ходя по саду и по опустѣвшимъ послѣ обѣда комнатамъ, и столько глубокой скорби было въ блуждающемъ его взглядѣ, что никто не рѣшался подойти къ взволнованному юношѣ и напомнить о нарушеніи имъ порядка.

Онъ и не замѣтилъ даже, что всѣ разъѣхались и что одинъ остался онъ въ Полянахъ: тутъ, гдѣ все напоминало ему ее, гдѣ она жила, гдѣ какъ-бы оставила часть самой себя — живѣе чувствовалъ онъ здѣсь всю тяжесть понесенной имъ утраты. Сюда посылала она его въ предсмертной тоскѣ, что-бы вспомнилъ онъ здѣсь о ней, этому саду велѣла передать послѣднее свое прости… А давно-ли, кажется, видѣлъ онъ ее здѣсь, работающею въ этомъ саду — и со слезами цѣловалъ онъ кусты, которые она, можетъ-быть, посадила, цвѣты, которыми она любовалась и украшалась… Здѣсь говорила она съ нимъ, это ему показывала, тамъ хотѣла сдѣлать такія-то и такія-то перемѣны… Вотъ въ этой комнатѣ, на этомъ мѣстѣ поцѣловала она его въ тотъ памятный вечеръ веселаго маскарада, когда для него обѣщала она нарядиться и быть хорошенькой — и словно видя ее передъ собой, упалъ онъ на колѣни, съ тоской протягивая къ ней руки…

Наконецъ рѣшилась заговорить съ нимъ старуха-нянька Вѣры Григорьевны, и сама не менѣе его опечаленная смертью своей питомицы. Со слезами принялась она утѣшать его, говоря, что-бы онъ успокоился, что такова, значитъ, воля Божія и предлагая ему хоть чая стаканъ выпить. Слова ея привели его нѣсколько въ себя. Онъ опомнился и увидѣлъ, что уже вечеръ и что онъ одинъ въ Полянахъ. Но долго еще говорилъ онъ съ нянькой о Вѣрѣ Григорьевнѣ, о ея дѣтствѣ и молодости, и была совсѣмъ уже ночь, когда уѣхалъ онъ изъ Полянъ.

Полный горя и глубокой душевной скорби, только о Вѣрѣ Григорьевнѣ могъ онъ говорить и думать эти дни, о томъ недавнемъ свѣтломъ прошломъ, когда и она была тутъ, въ этихъ-же комнатахъ и аллеяхъ, веселая и красивая — и тутъ-то все разсказалъ онъ Сережѣ, какъ чудно-хороша была она, какъ хороша душой, какъ счастливъ былъ онъ возлѣ нея, чему учила она его, какъ была съ нимъ ласкова, какъ прощалась съ нимъ и какъ чисто и тепло его любила… Съ Костей, который пріѣхалъ около этого времени, съ нимъ Саша избѣгалъ говорить о Вѣрѣ Григорьевнѣ, даже и грусть свою старался онъ скрывать при немъ, но наединѣ, передъ ея портретомъ, или съ Сережей — полную волю давалъ онъ тутъ своему горю и даже слезамъ… До гостей-ли и званыхъ веденяпинскихъ обѣдовъ было ему эти дни?

Костю тоже взволновало извѣстье о смерти Вѣры Григорьевны. Какъ ни сгладила веселая петербургская зима произведенное на него Вѣрой Григорьевной впечатлѣніе и тѣмъ болѣе, что онъ зналъ уже, что Вѣры Григорьевны не будетъ лѣтомъ въ Полянахъ — но и онъ не сразу пришелъ въ себя, узнавъ, что ея и никогда тамъ не будетъ…

Онъ пріѣхалъ одинъ съ отцемъ: Аделаида Филипповна и Ирина измѣнили свое намѣреніе и на все лѣто уѣхали за-границу — въ Меранъ, Швейцарію, Остенде и въ Парижъ на выставку.

Костя тоже замѣтно возмужалъ за эту зиму, хотя жизнь его и не испытала того рѣзкаго скачка, который совершенно измѣнилъ жизнь обоихъ московскихъ его друзей, изъ гимназистовъ вдругъ ставшихъ студентами. Онъ продолжалъ рости среди тѣхъ-же товарищей, въ томъ-же училищѣ. Его мысль созрѣла, но вѣдь и онъ становился старше: это было созрѣваніе ровное и спокойное. По внѣшности онъ являлся настоящимъ уже свѣтскимъ молодымъ человѣкомъ, воспитаннымъ, ловкимъ, изящнымъ и утонченно-любезнымъ, но въ душѣ оставался все тѣмъ-же простымъ и веселымъ малымъ. Въ немъ не было ничего рѣзкаго, ничего безпокойнаго. По-прежнему покорялся онъ привычной обстановкѣ и привычной жизни, не зная и не стремясь узнать иной жизни. Онъ зналъ, что ждетъ его въ будущемъ и готовился къ предстоящей ему жизненной роли. Ея выполненію отдавалъ онъ свой умъ и свои силы и съ юныхъ уже лѣтъ успокоился на свой счетъ. Къ великому онъ не готовился, но твердо зналъ, что достигнетъ большаго и напередъ уже рѣшилъ всю энергію и всѣ силы употребить для достиженія возможно-большихъ почестей, должностей и отличій. Подходила-ли эта предстоявшая ему жизнь къ его наклонностямъ и характеру, или-же другая какая могла-бы ему дать болѣе счастья — объ этомъ онъ никогда не думалъ. Въ его характерѣ не было элемента страсти и предпріимчивости и, обладая хорошимъ, нисколько не порывался онъ къ лучшему. Съ годами онъ выростетъ, разовьется, его способности станутъ замѣтнѣе, но не перемѣнится уже онъ и, ставши мужемъ, не свернетъ уже съ юношеской дороги. И хорошо пройдетъ его жизнь, покойно и хорошо, а его обстановка, привычки и стремленія дадутъ ему вдоволь заботъ, интересовъ, труда, волненій, надеждъ и наслажденій. Мало, правда, будетъ красоты и разнообразія въ этихъ интересахъ и наслажденіяхъ, но что за бѣда? Не самое-ли лучшее въ жизни, не высшее-ли это благо — твердые, ясные принципы, опредѣленная цѣль и сознанная любимая забава, возведенная въ громкое званіе долга?

Съ искренней радостью встрѣтились юноши, даже Саша и Костя: отъ былой ихъ розни осталось лишь то, что оба одинаково избѣгали они говорить о Вѣрѣ Григорьевнѣ — все-же остальное по-прежнему служило предметомъ оживленныхъ ихъ бесѣдъ и горячихъ споровъ. Постоянно вмѣстѣ — цѣлые дни гуляли и охотились они, широко пользуясь всѣми удовольствіями деревни и лѣта, и такъ хорошо было Сашѣ съ его друзьями, что по-прежнему и не замѣчалъ даже онъ постепенно воцарявшагося въ Веденяпинѣ затишья. А даже такіе дни, какъ Петровъ день или 11-е іюля, съ поконъ вѣка сопровождавшіеся въ Веденяпинѣ оживленными съѣздами и шумными празднествами — и они прошли въ этомъ году тихо и вяло. Гостей съѣхалось, правда, много, но прежняго оживленія уже не было въ этомъ съѣздѣ.

Не понималъ Саша, что онъ присутствуетъ при послѣднихъ минутахъ умирающаго, впрочемъ, онъ не понималъ и того, что окружающая его жизнь есть органическое цѣлое, которое можетъ родиться, жить и умереть. Онъ любилъ Веденяпино и ту обстановку, среди которой прошло его дѣтство, но счастье свое понималъ внѣ Веденяпина. Отношеніе отца къ Веденяпину ему было чуждо: Семенъ Степановичъ всю душу свою клалъ въ это Веденяпино и въ его созданіе, а Саша только любилъ его, какъ готовую и вполнѣ уже законченную красоту. Для Семена Степановича хорошій урожай, напр., былъ не только удовольствіемъ и выгодой, во и вопросомъ чести, гордостью, счастьемъ. Саша понималъ этотъ хорошій урожай какъ хорошій доходъ — и только. Такъ-же и все остальное. Что для Саши было удовольствіемъ, удобствомъ, роскошью, то для Семена Степановича являлось частью его самого. Для Семена Степановича не было жизни внѣ Веденяпина, и Веденяпино съ благодарностью отплатило ему за эту любовь. А Саша и не мечталъ даже о жизни въ Веденяпинѣ. Что съ нимъ будетъ, гдѣ онъ будетъ жить — этого онъ не зналъ, но будущіе дни его скорѣе уже рисовались ему гдѣ-нибудь на Остъ-Индскомъ даже архипелагѣ, чѣмъ въ Веденяпинѣ. Выроставшій во время тихое, не умѣвшее интересоваться жизнью цѣлаго міра, Семенъ Степановичъ зналъ одинъ свой уѣздъ, жилъ общей съ нимъ жизнью, всей душой волновался его судьбами, былъ доволенъ его интересами и обществомъ. Саша не могъ уже удовлетвориться этимъ. Еслибы и забросила его судьба въ Веденяпино и принудила тамъ жить — и тогда не довольствовался-бы онъ одними только мѣстными интересами, невольно рвался-бы вдаль, волновался-бы вопросами, ничего общаго не имѣющими ни съ Веденяпинымъ, ни съ Сарайскимъ уѣздомъ. Веденяпинская жизнь умирала не столько отъ собственной старости или внѣшняго удара, сколько убиваемая духомъ времени.

И вотъ равнодушно глядѣлъ Саша на ея смерть. Бразды правленія, выпускаемыя изъ рукъ старѣющимся хозяиномъ, не подбирались его наслѣдникомъ, и духъ тлѣнія носился уже надъ обширной усадьбой, еще цвѣтущей, но обреченной уже на смерть.

Къ имянинамъ Ольги Александровны пріѣхали и Вёдровы: Надя упросила-таки мужа свозить ее въ Веденяпино. Но долго тамъ оставаться она не могла: ея беременность приближалась къ концу, и Надя спѣшила домой, въ Москву. Она звала съ собой и Ольгу Александровну, прося ее пробыть въ Москвѣ все время родовъ. Кромѣ того, она просила отпустить къ ней на зиму Соню. Соня, которой пошелъ уже 17-й годъ, горячо поддерживала въ этомъ сестру: московское веселье улыбалось ей гораздо болѣе, чѣмъ веденяпинская затихающая жизнь. Родители не стали спорить. Рѣшено было, что въ августѣ Ольга Александровна пріѣдетъ въ Москву и привезетъ съ собой Соню, которая останется тамъ и будетъ выѣзжать подъ покровительствомъ сестры. Соня была въ восторгѣ.

Снова кончилось лѣто и снова большимъ обществомъ собрались на пароходѣ Алгасовы и Бачурины: на этотъ разъ въ Веденяпинѣ оставался одинъ только Семенъ Степановичъ.

Въ концѣ августа Надя родила сына. Роды были счастливые. Здороваго мальчика крестили бабушка и дядя, и назвали его Семеномъ въ честь дѣда.

Саша съ удовольствіемъ возвращался въ Москву и съ радостью увидѣлся съ товарищами, съ прежней горячностью снова отдавшись безпечной и дружной студенческой жизни. И безъ того уже улеглась нѣсколько за лѣто тяжелая его грусть, а тутъ и окончательно успокоили его разомъ со всѣхъ сторонъ охватившіе его живые интересы университета и товарищества, и когда, осенью, оправившаяся отъ родовъ и вполнѣ уже теперь освоившаяся съ свѣтской жизнью Надя стала много выѣзжать и принимать — всѣмъ сердцемъ отозвался Саша на эту перемѣну въ жизни Вёдровыхъ. Жить и пользоваться жизнью — это былъ завѣтъ самой Вѣры Григорьевны, и, какъ святыню, храня память о ней, къ ней обращаясь душой при всякомъ сомнѣніи и при всякомъ тревожномъ вопросѣ, со всей страстью молодости и не смущаясь уже понесенной утратой, сталъ онъ жить, ухаживая за дѣвушками, бывая въ обществѣ, веселясь и танцуя. Соня не отставала отъ него въ этомъ. Въ то время, какъ Надя была вылитая мать, Соня наслѣдовала отцовскую живость и страстность характера. Она была хороша, умна, весела; застѣнчивой робости сестры она не знала — и ничто не мѣшало ей выѣзжать и веселиться.

XXIII.

И чѣмъ далѣе шла осень, тѣмъ веселѣе жилось имъ; а осень приближалась уже къ концу: были послѣднія числа октября.

Мрачно все въ это время и въ городѣ, но каково-же въ деревнѣ? Городъ вѣчно и всегда одинъ и тотъ-же, грязнѣе становится развѣ осенью мостовая — вотъ и все. Казарменнаго вида грязно-желтый и весь покрытый вывѣсками, стоящій передъ вашими окнами домъ, и лѣтомъ, и зимой, и осенью — все тотъ-же онъ, одинаково скучный и пошлый. Но въ деревнѣ — тамъ лѣтомъ все было инымъ. Вотъ это раскидистое дерево было украшено могучей листвой: теперь кое-гдѣ лишь уцѣлѣли отъ нея убогія какія-то выцвѣтшія лохмотья, и печально глядитъ обнаженное дерево на валяющіеся внизу жалкіе обрывки роскошнаго своего наряда. Вотъ этотъ лугъ недавно еще былъ покрытъ изумрудной травой, а теперь разстилается онъ, не то бурый, не то грязный, тусклый и скучный. Гдѣ пѣли прежде птицы — тамъ воетъ теперь вѣтеръ. Красивый цвѣтникъ обратился въ мерзость запустѣнія… А такъ еще недавно все вокругъ было полно такой чудной прелести, такой обаятельной красоты, что сравненія невольно приходятъ на умъ и невольно переносишься мыслью отъ печальнаго настоящаго къ блестящему и такъ недалекому прошлому.

Такимъ-то полинялымъ и унылымъ выглядываетъ теперь Веденяпино. А вдобавокъ и жизнь тамъ не та уже теперь… Пусто въ огромномъ домѣ. Семенъ Степановичъ да Ольга Александровна одни занимаютъ его и долго порой не могутъ найти другъ друга въ безчисленныхъ его комнатахъ. Подавляющая тишина царствуетъ въ нихъ — и безпрепятственно по всему дому разносится звонъ убираемой посуды или сдержанный смѣхъ горничной, которымъ отвѣчаетъ она на шутки ловеласа-лакея. А дни стоятъ короткіе, пасмурные, холодные, сырые… Солнца и не видать совсѣмъ, словно и нѣтъ его на небѣ, и это не одну иногда недѣлю. Надоѣдливый дождь по цѣлымъ днямъ, не переставая, барабанитъ по крышамъ и окнамъ, нагоняя на душу неизъяснимую тоску. Ставни стучатъ отъ вѣтра. На дворѣ воютъ собаки, почуявъ волка. Въ такое время жутко и среди людей, а не то что въ пустыхъ комнатахъ полу-брошеннаго дома.

И дѣлать нечего въ такіе дни, и выйти даже некуда. Куда тутъ пойдешь, въ эту слякоть и грязь? На гумно? Больше некуда, тамъ лишь и теплится жизнь въ эти дни. А тамъ, въ темномъ сараѣ, измученные люди въ запыленныхъ, отсырѣвшихъ зипунахъ тяжелыми цѣпами молотятъ мокрые снопы — и каждый день все то-же и то-же. И тамъ все та-же удручающая тоскливость. Но вотъ и сумерки, и на гумнѣ все затихло. Подается обѣдъ, зажигаются свѣчи и начинается безконечный однобразный, томительно-скучный вечеръ въ свѣтлой и теплой комнатѣ, окруженной мракомъ, вѣтромъ, холодомъ и сыростью.

И въ такіе дни какъ радуешься въ деревнѣ гостю, который дерзнулъ провести нѣсколько часовъ на вѣтру и подъ дождемъ, что-бы навѣстить васъ!..

Баршевъ совсѣмъ поселился въ Веденяпинѣ. Онъ былъ человѣкъ одинокій и, пріѣхавъ однажды къ Алгасовымъ, остался у нихъ на всю осень: все-таки хоть немного веселѣе будетъ, думали всѣ.

Длинные осенніе вечера проводятъ они вмѣстѣ, большею частью въ уютной и теплой диванной. Послѣ чая, всегда почти устроивается тутъ у нихъ дешевенькій семейный преферансъ — и, сѣвъ за столъ, всецѣло уже погружаются они въ игру. Среди подавляющей тишины то и дѣло раздается: бубны, черви, семь въ пикахъ, держу, вистую, безъ одной въ трефахъ — пятьдесятъ и т. п. карточный счетъ. Изрѣдка задастъ лишь кто-нибудь посторонній вопросъ, получитъ отвѣтъ и снова все стихаетъ, кромѣ однообразнаго счета призовъ и названія мастей, да развѣ еще возгласовъ удовольствія или досады игроковъ. Такъ проходитъ весь вечеръ… и каждый почти вечеръ.

А Семенъ Степановичъ въ общемъ чувствовалъ себя гораздо лучше. Рѣже сталъ онъ прихварывать, горячѣе относился ко всѣмъ впечатлѣніямъ жизни, все занимало его тутъ, все интересовало, цѣлые дни проводилъ онъ на дворѣ, лично руководя всѣми производившимися въ усадьбѣ работами — прежняя живость словно возвращалась къ нему во всемъ ея объемѣ. Онъ чувствовалъ даже въ себѣ избытокъ силъ и жизни, и когда пріѣхалъ въ Веденяпино Чемезовъ. Семенъ Степановичъ обрадовался ему необычайно. Тотчасъ-же рѣшили отправиться на слѣдующій день на охоту — и страстно вдругъ захотѣлось Семену Степановичу выѣхать поскорѣе съ собаками и еще разъ насладиться любимой забавой: давно уже не охотился онъ и съ болѣзненнымъ какимъ-то нетерпѣніемъ ждалъ онъ завтрашней этой охоты, горячо толкуя о ней. Сдѣланы были всѣ нужныя къ ней распоряженія, а пока пошли у нихъ безконечные охотничьи разговори про былыя охоты въ былые годы; вздохнули Семенъ Степановичъ и Баршевъ о тѣхъ временахъ, когда цѣлые мѣсяцы проводились въ далекихъ отъѣзжихъ поляхъ, вспоминали объ охотахъ на медвѣдей и лосей, а Баршевъ, служившій на Кавказѣ, разсказывалъ про охоты на кабановъ и барсовъ. Пріятно вспомнить охотнику свои подвиги, безвозвратно-минувшіе, но такъ живо сохранившіеся въ памяти лучшіе свои дни!

А тутъ вдругъ захотѣла побаловать ихъ погода: стихъ вѣтеръ, морозъ сталъ крѣпчать, пошелъ къ вечеру снѣгъ, и когда разошлись наконецъ тучи — взошедшая луна красиво освѣтила чистую, бѣлую и ровную, покрывавшую землю пелену. Довольные, даже счастливые, нарочно пораньше отправились охотники спать, что-бы чѣмъ-свѣтъ выѣхать на слѣдующій день въ поле.

Но когда они проснулись утромъ — ихъ ожидало грустное разочарованіе. Дождь лилъ, какъ изъ ведра, небо сплошь было закутано тучами, холодный вѣтеръ тоскливо завывалъ, а вчерашній, такъ радовавшій ихъ снѣжокъ превратился въ самую безотрадную слякоть. Объ охотѣ нечего было и думать.

Досадно было охотникамъ, но всѣхъ досаднѣе, и всѣхъ непріятнѣе было Семену Степановичу. Такъ ждалъ и желалъ онъ этой охоты, такъ мечталъ о ней, такъ къ ней готовился — и вотъ приходится безъ дѣла сидѣть вмѣсто нея въ мрачныхъ, тускло-освѣщенныхъ сумрачнымъ днемъ комнатахъ. Скучный, какъ-то весь опустившійся, черезъ силу разговаривалъ онъ съ гостями, медленно и тихо произнося слова. Говорили все о томъ-же, объ охотѣ.

— А какъ-бы устроить охоту на медвѣдя? сказалъ Чемезовъ.

— Оно можно, отвѣтилъ Семенъ Степановичъ. Надо дать знать лѣсничему, онъ велитъ обложить медвѣдя. Только въ этой охотѣ, сравнительно съ удовольствіемъ, слишкомъ уже много трудовъ и хлопотъ. Заляжетъ онъ среди лѣса, или къ нему нѣсколько верстъ по поясъ въ снѣгу, иззябнешь весь, устанешь, да еще того и гляди онъ тебѣ шею свернетъ…

— Дорогу то можно велѣть утоптать, замѣтилъ Баршевъ.

— Да и во всякомъ случаѣ охота любопытная, добавилъ Чемезовъ.

— Ну, я вамъ скажу, медленно и съ разстановкой заговорилъ Семенъ Степановичъ, въ охотѣ на медвѣдя нѣтъ, по-моему, ничего любопытнаго. Вотъ помнишь, Ѳедоръ Ивановичъ, нашу охоту въ 34-мъ году?

— Это въ графскомъ лѣсу? отозвался Баршевъ.

— Да, отвѣтилъ Семенъ Степановичъ. Тогда еще живъ былъ покойный графъ Петръ Васильевичъ, такъ-же медленно и словно съ усиліемъ продолжалъ онъ. Рьяный былъ охотникъ. Собрались…

Голосъ его оборвался. Семенъ Степановичъ захрипѣлъ. Всѣ обратились къ нему, а онъ сидѣлъ съ багровымъ лицемъ, съ безпомощно-опущенными руками, съ безсмысленнымъ и словно недоумѣвающимъ взглядомъ, съ открытымъ и перекошеннымъ ртомъ. Поблѣднѣвшая Ольга Александровна бросилась къ нему: онъ опрокинулся навзничь, на кресло, и залепеталъ что-то, еле слышные, безсвязные какіе-то звуки издавая плохо-двигавшимся языкомъ.

Съ нимъ былъ ударъ.

Тотчасъ-же отнесли его на постель, раздѣли, уложили. Въ домѣ поднялась страшная суматоха: въ одинъ мигъ весь домъ облетѣла вѣсть, что старый баринъ умираетъ. Бросились за священникомъ. Баршевъ послалъ нарочныхъ ко всѣмъ докторамъ, какіе были въ уѣздѣ. А больной недвижно лежалъ пока въ темной спальной, тихо стоная. Одна, поставленная за ширмами, свѣчка да лампада у образовъ еле освѣщали комнату. Ольга Александровна то и дѣло мѣняла ему холодные компрессы на головѣ, а слезы такъ и текли у нея изъ глазъ… По временамъ больной начиналъ что-то лепетать, силясь къ ней повернуться; она поспѣшно наклонялась къ нему, стараясь разобрать его лепетъ, и наугадъ уже или поправляла подушку, или поила его, съ грустью думая, то-ли это, что онъ проситъ…

Поздно ночью пріѣхалъ докторъ. Его ждали: никто въ домѣ не ложился. Доктора сейчасъ-же провели къ больному. Онъ осмотрѣлъ его, пощупалъ пульсъ, велѣлъ еще поставить піявокъ и чаще мѣнять компрессы и пошелъ прописывать рецептъ.

— Причащали его? мимоходомъ обратился онъ къ Баршеву.

— Нѣтъ еще…

— А надо-бы! Врядъ-ли доживетъ до утра… Полное пораженіе правой стороны… Да и сердце опять… А впрочемъ, я вотъ рецептъ напишу.

Баршевъ не зналъ, что ему дѣлать. Позвать священника — значитъ, сказать Ольгѣ Александровнѣ про скорую смерть ея мужа, а не позвать нельзя…

Онъ взялъ у доктора рецептъ, послалъ новаго нарочнаго въ городъ и вмѣстѣ велѣлъ ему немедленно-же эстафетой отправить оттуда телеграмму Сашѣ. Затѣмъ онъ вернулся къ Ольгѣ Александровнѣ.

— Ну что? Есть надежда? Что онъ сказалъ? тотчасъ-же торопливо заговорила она.

Баршевъ молча посмотрѣлъ на больнаго.

— Онъ спитъ, упавшимъ голосомъ тихо сказала Ольга Александровна.

— Что-же, Ольга Александровна, Божья воля, надо покориться… началъ Баршевъ. Сейчасъ я послалъ за лѣкарствомъ… вотъ къ утру привезутъ.

Но она уже не слушала его, подошла къ мужу и, вся въ слезахъ, склонилась надъ нимъ. Баршевъ послалъ за священникомъ. Докторъ снова пошелъ къ больному.

Зловѣщая тишина воцарилась въ домѣ, а между тѣмъ никто въ немъ не ложился, почти всѣ комнаты были освѣщены и снаружи могло показаться, что тамъ весело пируютъ…

Къ утру больной проснулся. Священника, который давно уже пришелъ, тотчасъ-же позвали въ спальную. Больной увидалъ его. Что подумалъ онъ въ эту минуту, что выражалъ его безсвязный лепетъ? Что онъ сознавалъ все происходившее, видно было по сосредоточенному выраженію мутныхъ его глазъ да по тѣмъ усиліямъ, которыя онъ дѣлалъ, что-бы проглотить частицы Тѣла и Крови Христовой.

Однако докторъ ошибся. Семенъ Степановичъ прожилъ или, вѣрнѣе, прострадалъ еще три дня. Его соборовали — но ничто уже не помогло, и тихо скончался онъ на рукахъ жены и друга, все время ни на минуту не оставлявшихъ его.

А въ Москвѣ, у Вёдровыхъ, было много гостей. Было весело, шелъ оживленный общій разговоръ. Саша стоялъ возлѣ хорошенькой и страшно ему правившейся дѣвушки, со смѣхомъ что-то ей разсказывая, когда вдругъ подали ему телеграмму. Какъ бомба, упала она среди веселаго общества. Поблѣднѣвшій Саша быстро сорвалъ конвертъ, пробѣжалъ ее и еще болѣе измѣнился. Вёдровъ и Надя видѣли это и бросились къ нему. Гости встали, что-бы уйти. Въ ту-же ночь Вёдровъ, Надя, Соня, Саша и Сережа — всѣ они были уже въ дорогѣ.

Семена Степановича они уже не застали: онъ умеръ наканунѣ ихъ пріѣзда. Ольги Александровны и свиданіе даже съ дѣтьми не разсѣяло — такъ велико было ея горе по томъ, съ кѣмъ она прожила почти 30 лѣтъ. Да и дѣтей болѣзненно поразила неожиданная эта смерть: съ искренними слезами прощались они съ отцемъ.

И домъ этотъ, въ стѣнахъ своихъ видавшій столько шумныхъ празднествъ, онъ сталъ теперь домомъ скорби и плача. Во всѣхъ комнатахъ встрѣчаются люди въ слезахъ и въ мрачной, обшитой плерёзами траурной одеждѣ. Зеркала, картины, люстры завѣшаны; мебель стоитъ въ чехлахъ; передо всѣми образами горятъ лампады, въ залѣ, гдѣ на столѣ лежитъ тѣло, слышится монотонное чтеніе псалтыря; запахъ ладана доходитъ до самыхъ даже отдаленныхъ комнатъ; всѣ говорятъ въ полъ-голоса, словно боясь нарушить торжественную эту, приличествующую присутствію покойника тишину.

Весь уѣздъ съѣхался на похороны. Всѣ знали Семена Степановича, и даже враги его при извѣстіи о его смерти забыли всѣ свои неудовольствія противъ него и тоже пріѣхали отдать ему послѣдній долгъ; гробъ его окружала многочисленная, единодушная въ своемъ уваженіи къ покойному толпа. Крестьяне со слезами прощались съ тѣмъ, кто былъ когда-то полновластнымъ ихъ господиномъ, и съ которымъ, худо-ли, хорошо-ли — а болѣе полу-вѣка прожили они одной жизнью. Такъ чистосердечно попросили они у Саши позволенія донести гробъ покойнаго барина до послѣдняго его жилища, что Саша не могъ имъ въ этомъ отказать.

Похороны были великолѣпныя. Не смотря на дождь и на грязь — длинная процессія вслѣдъ за гробомъ потянулась въ церковь, и еще болѣе торжественной скорби придавала печальному обряду унылая осенняя погода. Все было мрачно вокругъ, и одна только золотая, покрывавшая гробъ парча — она лишь богатымъ своимъ блескомъ красивымъ пятномъ ярко выдѣлялась на тускломъ и мрачномъ этомъ фонѣ.

Среди села отслужили панихиду по желанію крестьянъ. Шесть священниковъ съ городскимъ протоіереемъ во главѣ служили обѣдню — и вотъ скрыла земля недавняго своего обладателя.

Роскошный обѣдъ былъ предложенъ гостямъ: еще недавно такими-же обѣдами ихъ угощалъ и покойный… И всѣ пожалѣли о немъ, казалось, всѣ поняли тутъ, что они въ немъ потеряли, добрымъ словомъ помянули его даже враги его.

Въ людскихъ, въ избахъ, въ сараяхъ — гдѣ можно лишь найти защиту отъ дождя, всюду разставлены были столы для крестьянъ, которыхъ не одна сотня сошлась помянуть усопшаго барина. И они пожалѣли тутъ о немъ, припоминая все добро, которое они отъ него видѣли, безмолвно прощая ему все, что требовало забвенія и прощенія…

Кончился день; ближніе гости разъѣхались, дальніе остались ночевать, какъ бывало, оставались они и при покойномъ… Веденяпино Семена Степановича жило еще полной жизнью и съ честью проводило его въ могилу.

Теперь Саша единоличный и полноправный обладатель Веденяпина: часть сестеръ была имъ выдана деньгами, по 60,000, для чего Семеномъ еще Степановичемъ было продано Саратовское имѣніе; Веденяпино, слишкомъ 3,000 десятинъ, сполна переходило къ Сашѣ. Опека живо утвердила Ольгу Александровну его попечительницей — и онъ принялъ въ свои руки бразды правленія.

Но ему надо было ѣхать. Онъ оставилъ всѣхъ отцовскихъ служащихъ и нанялъ управляющаго по указанію Баршева: это былъ человѣкъ, тоже извѣстный Семену Степановичу, и котораго еще Семенъ Степановичъ, чувствуя придвигающуюся старость, собирался взять себѣ въ помощники. Въ этомъ и состояли всѣ распоряженія Саши.

Передъ отъѣздомъ дѣти долго уговаривали Ольгу Александровну ѣхать съ ними въ Москву и прожить тамъ до весны, обѣщая лѣто провести съ нею въ Веденянннѣ. Но она отказалась. Такъ привыкла она къ Веденяпину, что невозможнымъ казалось ей разстаться съ старымъ своимъ домомъ. Она объявила дѣтямъ, что останется въ деревнѣ и будетъ ждать ихъ къ себѣ на Рождество и на лѣто. Никакія убѣжденія не могли ее заставить измѣнить это рѣшеніе, и дѣти должны были уѣхать одни.

XXIV.

Послѣднія минуты Веденяпина были отсрочены.

Наслѣдство не измѣнило жизни Саши. Небольшая квартира, университетъ, занятія, кружекъ друзей-студентовъ — такъ пришлась ему по душѣ эта жизнь, что и вниманья не обратилъ онъ на свои 12,000 дохода. Къ тому-же и при отцѣ не стѣснялся онъ въ деньгахъ: кромѣ стола и квартиры, Саша и Сережа получали отъ Семена Степановича по 100 руб. въ мѣсяцъ — деньги весьма и весьма въ то время порядочныя, и съ излишкомъ хватало ихъ Сашѣ на всѣ его потребности.

Саша понималъ, что его отношенія къ Сережѣ становились теперь нѣсколько щекотливыми. Сережа получалъ деньги отъ Семена Степановича, отъ человѣка его воспитавшаго и любившаго его, какъ сына. Теперь приходилось или отказаться отъ нихъ, или-же брать ихъ отъ Саши, который былъ не болѣе, какъ его товарищемъ и другомъ. И въ то-же время въ высшей степени непріятно и обидно было-бы Сашѣ, если-бы смерть Семена Степановича повліяла къ худшему на положеніе Сережи. Саша ничего не могъ придумать, кромѣ того, что онъ приказалъ своему управляющему высылать Сережѣ его содержаніе непосредственно изъ Веденяпинской конторы: такимъ образомъ не прямо по крайней мѣрѣ изъ его рукъ доставались эти деньги Сережѣ.

Случайно Саша былъ въ комнатѣ Сережи, когда почтальонъ принесъ первое объявленіе на эти деньги. Такъ весь и вспыхнулъ Саша. Сережа не зналъ, что ему дѣлать.

Саша подошелъ къ нему, обнялъ его и крѣпко поцѣловалъ.

— Это ты велѣлъ, Саша? обратился къ нему Сережа.

— Велѣлъ мой отецъ, а я не измѣнялъ его распоряженій…

Сережа положилъ объявленіе на столъ и замолчалъ.

— Да, сколько я вамъ уже стоилъ, прошепталъ онъ наконецъ.

— Это правда, началъ Саша, но съ другой стороны своей любовью ты давно уже намъ все заплатилъ. Эхъ, Сережа, ну подумай, какими деньгами можно купить брата? А ты вѣдь дѣйствительно былъ моимъ братомъ, да еще такимъ, что родного не всегда такъ станешь любить. У меня нѣтъ родного брата, и, право, подумать даже страшно, какъ одиноко и скверно жилось-бы мнѣ безъ тебя! Посмотри, какъ любитъ тебя Надя… Да и неужели 13 лѣтъ, которыя ты прожилъ въ, нашей семьѣ, не сдѣлали тебя ея членомъ?

— Это, Саша, я все знаю, но вѣдь и вы не менѣе меня любили и гораздо болѣе для меня сдѣлали вашей любовью… Тутъ деньги ни при чемъ. Два года тому назадъ я не отказался-бы отъ вашихъ денегъ, а теперь я самъ могу содержать себя.

— Ты знаешь, мой отецъ никогда не отнималъ того, что онъ разъ давалъ. Если онъ не оставилъ завѣщанія, то это потому, что онъ вѣрилъ намъ и зналъ, что завѣщаніе не нужно. Но если-бы оно было написано, разумѣется, онъ оставилъ-бы тебѣ эти деньги, если только не больше… Не все-ли равно, ты вѣдь взялъ-бы ихъ тогда?

— Но, Саша, теперь я у тебя вѣдь долженъ брать?…

— Кончай ученье, поступай на службу, и тогда я слова не скажу тебѣ. Но пока… Я не стану говорить, что ты обидишь меня отказомъ, нѣтъ, я буду любить тебя попрежнему, но мнѣ больно и грустно это будетъ… И наконецъ, если ужъ считаться и если ты будешь жить уроками, не въ состояніи-же будешь ты платить мнѣ половину за эту квартиру и за нашъ столъ, а неужели ты уѣдешь отъ меня? Подумай, каково мнѣ это будетъ!… Ну хочешь, ты будешь получать ихъ отъ мамы?

Сережа молчалъ.

— И наконецъ — уроки… продолжалъ Саша. Вѣдь отказаться отъ этихъ денегъ, это лишь прихоть твоя и мелочная щекотливость, и изъ-за прихоти ты будешь отбивать хлѣбъ у другаго, который дѣйствительно нуждается въ урокахъ?… И неужели на то такъ полюбили мы всѣ тебя, что-бы ты отказывался отъ подарка нашего покойнаго отца? Сережа, будь выше денежныхъ разсчетовъ съ людьми, которые 13 лѣтъ привыкли видѣть въ тебѣ брата!

— Да, это правда, вы слишкомъ любите меня, что-бы съ вами считаться…

— И никогда, Сережа, ни въ какомъ случаѣ не будетъ у насъ болѣе разговора объ этихъ деньгахъ. Считай ихъ своими, какъ завѣщанныя тебѣ моимъ отцемъ. Я ни при чемъ въ назначеніи тебѣ этой суммы… потому уже ни при чемъ, что, если-бы отъ меня это зависѣло — я далъ-бы тебѣ гораздо больше.

— Ужъ если брать, такъ брать, какъ даръ Семена Степановича… Да, перестать быть вашимъ братомъ — это и для меня невозможно…

И еще разъ обнялись и поцѣловались они.

Въ домѣ Вёдровыхъ глубокій трауръ. Все затихло у нихъ, пріемы, вечера и обѣды прекратились — и вторично такъ оборвалась начинавшаяся свѣтская жизнь Саши, но слишкомъ еще юный, еще не успѣвшій втянуться въ ея интересы и удовольствія, онъ не жалѣлъ и не думалъ о ней, снова всецѣло отдавшись университету и товарищамъ. Ничѣмъ уже не развлекаемый, серьезно сталъ онъ заниматься, основательно изучая всѣ интересовавшіе его отдѣлы знанія и не ограничиваясь тутъ предѣлами лишь избраннаго факультета. Чѣмъ далѣе шли его занятія, тѣмъ болѣе увлекали они его, новые и новые вопросы возбуждая въ безпокойномъ его умѣ — и еще другихъ профессоровъ шелъ онъ слушать, еще другія книги читалъ, говорилъ, слушалъ, спорилъ, юношески-страстно на все отзываясь, всѣмъ молодымъ своимъ сердцемъ живя горячей этой жизнью, все забывая въ ея волненіяхъ — и смерть отца, и оставленный свѣтъ, и оставленныхъ красавицъ.

Онъ любилъ своего отца. На жизненномъ, правда, пути онъ сталъ уже съ нимъ расходиться, но свободный, ни въ чемъ имъ не стѣсняемый, онъ любилъ и уважалъ его, вдвойнѣ любилъ — и за прошлое, и за эту сознательно и своевременно предоставленную ему свободу. Онъ видѣлъ въ отцѣ ярко-выраженную личность, человѣка съ характеромъ и волей. Провожая отца въ могилу, всей душей своей чувствовалъ онъ, что онъ потерялъ въ немъ не только отца, но и близкаго сильнаго человѣка — и тяжела была эта двойная утрата… Но — таковъ ужъ законъ природы — не смерть родителей всего сильнѣе огорчаетъ дѣтей, хотя никого не любятъ дѣти теплѣе родителей…

Еще болѣе запустѣлъ Веденяпинскій домъ: Ольга Александровна живетъ въ немъ совершенно одна. Не забываютъ ея старые знакомые, навѣщаютъ въ ея уединеніи, но еще лишь тяжелѣе дѣлали ей рѣдкіе эти визиты ея настоящее, напоминая недавнее и шумное прошлое. Она, привыкшая постоянно жить среди людей, радовавшаяся, какъ отдыху, каждому свободному отъ гостей дню и тотчасъ-же начинавшая скучать, если затягивался этотъ отдыхъ — теперь не знала она, куда ей дѣваться отъ скуки и тоскливой пустоты. Тщетно думала она, оставшись въ Веденяпинѣ, дожить свой вѣкъ среди привычной обстановки: Ольга Александровна съ грустью увидѣла, что былаго ужъ не воротить, что обстановка эта заключается не въ однѣхъ только стѣнахъ Веденяпинскаго дома да обильныхъ запасахъ всякаго добра. И отъ того, что не измѣнилась вокругъ нея неподвижная эта обстановка, еще тоскливѣе стало ей отъ этого: слишкомъ уже на каждомъ шагу напоминало ей все вокругъ былыя радости и былую жизнь. Не оставалось ей утѣшенія и въ томъ, что затишье это временное, что оно пройдетъ съ пріѣздомъ дѣтей. Дѣти, уже выросшія, далеко уже опередившія её самоё — они не составляли всего въ ея жизни. Она ихъ любила — и только, но инстинктивно сознавала она, что не можетъ уже быть для нихъ многимъ. И чѣмъ болѣе свыкалась она съ мыслью, что навѣки уже безвозвратно ушло былое Веденяпина, тѣмъ тоскливѣе и безотраднѣе становилась ея жизнь. Наконецъ она не выдержала и написала Сашѣ, чтобы онъ ѣхалъ за нею. Саша тотчасъ-же отправился въ Веденяпино.

Въ передней встрѣтила его Ольга Александровна, но до того похудѣвшая и постарѣвшая, что Саша такъ и остолбенѣлъ. И это въ какихъ-нибудь полтора мѣсяца!…

— Мама, да что съ тобой? вскрикнулъ онъ, бросаясь къ ней.

— Умираю, мой другъ. Не жилица я съ вами, уныло отвѣтила ему Ольга Александровна.

Полагая, что все это слѣдствіе одиночества и тоски, Саша какъ можно болѣе торопилъ съ отъѣздомъ. А Ольгѣ Александровнѣ все жаль было разстаться съ Веденяпинымъ.

— Мама, ты увидишь, какъ тебѣ хорошо будетъ въ Москвѣ, говорилъ онъ, убѣждая ее скорѣе ѣхать. Мы всѣ будемъ возлѣ тебя, будемъ ухаживать за тобой! А на лѣто сюда пріѣдемъ и какъ еще заживемъ-то славно!

Въ день отъѣзда Ольга Александровна плакала навзрыдъ. Она велѣла собраться всѣмъ дворовымъ, всѣмъ знакомымъ своимъ мужикамъ и бабамъ и со всѣми простилась.

— Ужъ не вернуться мнѣ больше сюда, твердила она безпрестанно.

И предчувствіе не обмануло ея: въ Веденяпино она вернулась уже мертвою.

Въ Москвѣ она еще болѣе загрустила. Все тутъ было незнакомо ей, все чужое, не то, къ чему она привыкла. Другія комнаты, другая жизнь, другое общество. Не было уже того простора, который окружалъ ее въ Веденяпинѣ. Уже не виднѣлись изъ ея оконъ необозримые поля и лѣса, ихъ замѣнили съ одной стороны тѣсный городской дворъ, съ другой неказистый деревянный домъ. Не было той дворни, къ которой она привыкла и въ которой каждаго знала съ его дѣтства и молодости. Не было ея птичнаго двора, ея кладовой и подваловъ съ многолѣтними ихъ запасами. Не зайдетъ уже къ ней о. Николай, вотъ уже 30 лѣтъ каждое обыкновенно воскресеніе приходившій напиться послѣ обѣдни чая и побесѣдовать о сельскихъ новостяхъ. Не заѣдетъ деревенскій сосѣдъ, не увидитъ она Баршева — а ко всему этому она привыкла, и не въ минуты горя отвыкать отъ вкоренившихся привычекъ.

И она быстро таяла. Какъ ни старались дѣти развлекать ее — ничто не помогало. Она была съ ними ласкова, но ея интересы и интересы дѣтей были до того различны, что всѣ ихъ старанія не приводили ни къ чему.

Ближе всѣхъ и душой, и характеромъ, и жизнью была къ ней Надя и къ тому-же съ нею все-таки были у Ольги Александровны общіе интересы въ дѣтской да въ хозяйствѣ, хотя городское хозяйство Нади — это было не то уже хозяйство, которое знала и любила Ольга Александровна. И цѣлые дни проводили онѣ вмѣстѣ, бесѣдуя обо всемъ этомъ, о хозяйствѣ, о дѣтской, о супружескомъ счастьи Нади, но, подавленная своимъ горемъ, безучастно лишь слушала Ольга Александровна разсказы дочери объ этомъ счастьи, сама же не была имъ счастлива.

— Такъ очень, говоришь ты, любитъ тебя мужъ? спрашивала она.

— Очень, мамаша! отвѣчала Надя.

— И ты счастлива?

— Да какъ-же еще и быть счастливѣе? Мужъ любитъ, все у насъ есть и всего много, вотъ сынъ тоже, да и другой скоро будетъ мамаша… тихо кончила она.

— И другой?…

— Да, мамаша'… шепотомъ призналась Надя.

— Вотъ какъ. Ну, а не измѣняетъ тебѣ мужъ?

— Что ты, мамаша, да никогда, да этого и быть не можетъ!.. съ ужасомъ воскликнула Надя.

— А можетъ, онъ такъ это дѣлаетъ, что ты и не знаешь?

— Нѣтъ, да развѣ это можно? Нѣтъ, онъ такъ меня любитъ, что и не глядитъ даже на другихъ женщинъ!

— Значитъ, не то, что мой покойникъ, царство ему небесное! вздохнувъ, сказала Ольга Александровна. Былъ грѣшенъ передо мной, голубчикъ мой! Ну да Господь проститъ ему, а я давно уже все ему простила…

И глядя на хозяйство и на жизнь Нади, она вспоминала свое хозяйство и свою жизнь, и еще больше тосковала. Не улыбалась ей и близкая поѣздка въ Веденяпино. Это было не то уже Веденяпино, которое она помнила и любила!

Наконецъ, все это разрѣшилось нервной горячкой. Передъ смертью Ольга Александровна взяла съ Саши обѣщанье похоронить ее въ Веденяпинѣ. Она умерла въ половинѣ апрѣля, окруженная всей своей семьей, и полу-года не проживъ послѣ смерти мужа.

XXV.

Снова весенней зеленью одѣлась природа, снова все хорошо и весело вокругъ Веденяпина. Одиноко стоитъ среди ликующей этой жизни опустѣлая усадьба. Безъ дѣла слоняются по ней скучающіе дворовые. Никто уже не любуется на красиваго жеребца, котораго лѣниво водитъ по двору старикъ кучеръ. Въ одномъ мѣстѣ упала подгнившая садовая ограда и свинья спокойно роется въ клумбахъ, никѣмъ не тревожимая, хотя садовникъ Макарычъ стоитъ неподалеку, надъ парниковыми рамами, и, съ трубкой въ зубахъ, флегматически на нихъ поглядываетъ. Въ другой части сада бабы, нанятыя сгребать прошлогодній листъ, вмѣсто работы занимаются частной какой-то своей ссорой.

Возлѣ нихъ, на лугу, сидитъ горничная, грызетъ подсолнухи и съ интересомъ слушаетъ ихъ перебранку. Одно окно въ домѣ, разбитое птицами, такъ и остается разбитымъ. Никто не обращаетъ вниманія на собаку, гоняющуюся за курицей. Калитка въ садъ отворена. По всему сейчасъ-же видно, что все здѣсь брошено, что никто не живетъ здѣсь, что нѣтъ здѣсь хозяина… запустѣніе мало-по-малу воцарялось въ этомъ мѣстѣ.

Волю Ольги Александровны исполнили. Тѣло ея перевезли въ Веденяпино и снова весь уѣздъ собрали въ опустѣлый домъ ея пышныя похороны. На минуту какъ-будто воскресло былое. Дворъ, заставленный экипажами, комнаты, полныя гостей, стукъ ножей въ кухнѣ, бѣготня прислуги, великолѣпный обѣдъ — все напоминало прежнія времена. Веденяпино умирало спокойно и въ полномъ сознаніи.

Разъѣхались гости, и хозяева тоже собирались уѣхать. Саша торопился къ экзаменамъ, остальнымъ-же и подавно нечего было дѣлать въ пустомъ домѣ. Наканунѣ отъѣзда Саша долго ходилъ по саду и по окрестностямъ, любуясь весной и всей душой наслаждаясь смолистымъ запахомъ распускающейся березы. Когда онъ вернулся домой и вошелъ въ переднею — въ первый разъ поразилъ его еле пока еще слышный запахъ сырости, свойственный нежилымъ домамъ. Саша брезгливо поморщился.

На другой день онъ уѣхалъ, подтвердивъ управляющему свой приказъ — все въ усадьбѣ сохранять въ прежнемъ видѣ. Когда управляющій сказалъ ему, что дворовые совершенно даромъ получаютъ жалованье и содержаніе, Саша отвѣтилъ, что большей частью это старики, которыхъ нельзя-же прогнать.

— Къ тому-же, надо имѣть прислугу на случай пріѣзда кого изъ насъ. Отпусти только новыхъ, которые поступили послѣ освобожденья. Съ насъ и остальныхъ пока довольно.

— А вы располагаете на лѣто прибыть въ Веденяпино?

— Я и самъ еще не знаю, гдѣ я проведу лѣто. Вѣроятно…

Проводили старики дворовые молодаго барина и остались на покоѣ доживать свой вѣкъ, вспоминая былыя времена, былыхъ господъ, былую шумную и властную жизнь.

КОНЕЦЪ 1-Я ЧАСТИ.

Жизнь, какъ она есть.

Лохмотьевъ Алексѣй чудесно говоритъ,

Что радикальныя потребны тутъ лѣкарства:
Желудокъ больше не варитъ...

Грибоѣдовъ.

Часть II.

Когда-же юности мятежной

Пришла Евгенію пора,
Пора надеждъ и грусти нѣжной...

А. Пушкинъ.

I.

А грустно стало Александру Семеновичу въ минуту отъѣзда, болѣзненно какъ-то сжалось его сердце, когда тронулись лошади и позади остались и старый домъ его, и окружавшій этотъ домъ зеленѣющій садъ. Молча съ ними прощался ихъ молодой хозяинъ, любуясь ими, провожая глазами исчезающую вдали родную усадьбу, съ невольной тоской вспоминая минувшіе годы, когда такъ мирно и счастливо тутъ жила большая, дружная семья и такъ весело, такъ тихо проходили среди нея безмятежное его дѣтство и свѣтлая юность. Всѣ безпечныя тогдашнія радости, юношескія веселыя забавы, привольная жизнь среди братьевъ и сестеръ, вокругъ отца и матери, первая любовь, шумные праздники и тихіе деревенскіе дни — все промелькнуло передъ нимъ — и сколько забытыхъ милыхъ подробностей, сколько отрадныхъ картинъ и теплыхъ минутъ возстало тутъ въ его памяти… И вотъ распалась эта семья, и помина уже нѣтъ о ней, и не собраться уже въ одинъ тѣсный кружокъ ея остаткамъ, и на мгновеніе даже никогда не вернется уже былое… Вотъ всѣ они тутъ, всѣ дѣти, и свѣжія могилы почти рядомъ — а родное гнѣздо для всѣхъ уже стало чужимъ. Да, чужимъ, и для всѣхъ… Даже и онъ покидаетъ его, онъ, владѣлецъ этихъ лѣсовъ и полей, окружающихъ дорогу…

Порвана послѣдняя связь его съ прошлымъ: изъ члена большой семьи онъ сталъ бездомнымъ богатымъ юношей. Выраженіе: бездомный тутъ вполнѣ точное. Домъ въ смыслѣ квартиры у него само собою разумѣется есть — на то вѣдь и имѣетъ онъ слишкомъ 12000 дохода — но домъ, какъ средоточіе жизни, какъ гнѣздо — этого уже нѣтъ у него. Что ждетъ его въ жизни? Гдѣ и когда совьетъ онъ себѣ новое гнѣздо, да и совьетъ-ли еще? Можетъ быть, и въ Веденяпинѣ? Дай Богъ, что-бы въ Веденяпинѣ, дай Богъ, что-бы воскресло и повторилось прошлое…

Вотъ какія мысли охватили уѣзжающаго юношу, и въ раздумьи опустилъ онъ голову, со страхомъ и грустью, почти безъ надежды думая о дорогихъ и завѣтныхъ своихъ идеалахъ веселья и счастья, жизни, полной радостей и наслажденій. Гдѣ, въ чемъ, какъ найдетъ онъ осуществленье этихъ идеаловъ? Минувшее — то дало ему много хорошаго…

А вдали Веденяпино все еще стояло на виду. Ярко сверкали на безоблачномъ небѣ золотые церковные кресты, на горѣ, изъ-за нѣжной весенней зелени садовыхъ растеній угрюмо выглядывалъ большой сѣрый домъ, въ сторонѣ виднѣлась за полями тѣнистая роща — мѣсто недавнихъ веселыхъ прогулокъ и празднествъ. Грустный взоръ Алгасова не могъ оторваться отъ исчезающей этой картины, и все новое прости каждую минуту посылалъ юноша родному гнѣзду своему и своимъ прошлымъ днямъ.

И всю дорогу былъ онъ подъ вліяніемъ этихъ грустныхъ думъ: мучительно жаль было прошлаго, съ тоской и болью чувствовалось, что навсегда и безвозвратно кончилось оно, а что начнется — неизвѣстно. И если-бы не ожидавшія его въ Москвѣ лихорадочныя занятія во время наступившихъ экзаменовъ — не скоро оправился-бы онъ..

Остальныя какъ-то менѣе ощущали эту грусть прощанія съ прошлымъ. Для Надежды Семеновны началась уже новая жизнь, новая семья захватила ее всю и заставила и забыть и не жалѣть о прошломъ. Соня тоже готовилась къ другой какой-то жизни и ждала ее, и ей не жаль было прошлаго: за послѣднюю зиму, которую она провела въ Москвѣ, и особенно со времени смерти отца, она уже успѣла оторваться отъ этого прошлаго и сжиться съ мыслью о разлукѣ съ Веденяпинымъ и съ былой веденяпинской жизнью. Сергѣй Игнатьевичъ… но и Сергѣй Игнатьевичъ давно уже глядѣлъ вонъ изъ Веденяпина, и для него окончательный разрывъ съ прошлымъ не былъ тяжелымъ и нежданнымъ ударомъ. Жаль, но что-же дѣлать, рано или поздно, такъ или иначе, а все равно — должна-же когда-нибудь начаться для него иная самостоятельная жизнь…

Такъ отъ одного толчка распалась семья, большая, дружная, счастливая семья… Въ разныя стороны разлетѣлись птенцы ея, и лишь одинъ изъ нихъ, все-таки болѣе или менѣе связанный съ роднымъ гнѣздомъ-лишь онъ отъ души пожалѣлъ, что кончилась эта счастливая и мирная жизнь…

Тяжело было Алгасову, и долго не зналъ онъ, куда дѣвать себя, что дѣлать съ собою, какъ устроить свою жизнь. Сначала еще поддерживали его экзамены, всецѣло его поглощая и наполняя все его время, но когда кончились они — вотъ тутъ-то и призадумался онъ…

Пустота какая-то охватила его. Равнодушно слушалъ онъ поздравленія родныхъ и знакомыхъ съ переходомъ на третій курсъ, и грустную улыбку вызывали у него эти поздравленія… При иныхъ обстоятельствахъ, какъ спѣшилъ-бы онъ въ Веденяпино, какъ тамъ обрадовалъ-бы всѣхъ, сколько тепла, сколько счастья и веселья нашелъ-бы онъ тамъ въ награду за доставленную радость! А теперь? Вотъ и свободные дни, дни отдыха, а что съ ними дѣлать, какъ и куда дѣвать ихъ? Первое лѣто приходилось ему проводить самостоятельно, и не умѣлъ еще онъ справиться съ своей неустановившейся жизнью.

А тутъ и Костыгинъ покинулъ его: онъ рѣшилъ провести это лѣто въ практическихъ занятіяхъ на одной подмосковной шелковой фабрикѣ, директоръ которой предложилъ ему руководить имъ въ этихъ занятіяхъ. Любезное предложеніе этого человѣка, извѣстнаго спеціалиста, горячо и честно относившагося къ дѣлу, было слишкомъ соблазнительно, и нельзя было пренебречь такимъ счастливымъ случаемъ.

Неожиданный этотъ отъѣздъ Костыгина былъ для Алгасова новымъ ударомъ.

— Эхъ, Сережа, ну что-же я стану дѣлать безъ тебя? грустно говорилъ онъ, помогая своему другу укладываться.

— Да какъ-же быть, Саша, возразилъ ему Костыгинъ, вѣдь ты самъ понимаешь, какъ полезно для меня поработать на этой фабрикѣ! Да кромѣ того, впереди-то вотъ еще какія надежды: Почаевъ (хозяинъ фабрики) хочетъ, кажется подготовить кого-нибудь изъ нашихъ техниковъ, что-бы послать потомъ въ Италію для изученія тамъ шелковаго производства. Если Старковскій (директоръ фабрики) будетъ мною доволенъ — очень можетъ быть, что Почаевъ пошлетъ именно меня… Ты подумай, вѣдь это цѣлая карьера!…

— Да, если такъ… Это правда, этимъ шутить нельзя…

Это была ихъ первая разлука. Обоимъ одинаково было грустно при прощаніи, но Костыгину предстояли по крайней мѣрѣ дѣло и работа, а Алгасовъ оставался одинъ, онъ, не привыкшій проводить въ одиночествѣ дни отдыха и досуга.

— По крайней мѣрѣ хоть по-позже, хоть къ августу, нельзя-ли тебѣ пріѣхать въ Веденяпино? говорилъ онъ Костыгину въ день его отъѣзда, когда всѣ они сидѣли у Вёдровыхъ за чаемъ.

— Ужъ не знаю… Разумѣется, мнѣ очень-бы хотѣлось побывать въ Веденяпинѣ, но дѣло въ томъ, что къ концу лѣта Старковскій ждетъ изъ-за границы новую и очень интересную машину… Все зависитъ отъ того, когда ее привезутъ… Мнѣ хочется быть при ея установкѣ.

— А ты, Саша, все еще не раздумалъ въ деревню ѣхать? обратилась къ нему сестра.

— Да куда-же больше?

— Полно, Саша, брось это, началъ Павелъ Ивановичъ. Ну что ты станешь тамъ дѣлать, одинъ въ цѣломъ домѣ? Ѣдемъ съ нами на дачу, по крайней мѣрѣ всѣ вмѣстѣ будемъ, да и Сережа кое-когда заглянетъ…

— Нѣтъ, возразилъ Алгасовъ, какъ-то и подумать даже страшно, что лѣто пройдетъ и я не увижу Веденяпина…

— Ну, а по-моему такъ напротивъ, страшно подумать провести тамъ одному цѣлое лѣто!

Алгасовъ все крѣпился, пока не пришло наконецъ письмо отъ Константина Платоновича, который писалъ, что отецъ его долженъ остаться въ Петербургѣ и что они не поѣдутъ на лѣто въ Блазны. Много говорилъ онъ о веселой жизни въ Петербургѣ, о предстоящихъ удовольствіяхъ на дачѣ и звалъ Алгасова къ себѣ.

— Ну вотъ видишь, сказалъ Вёдровъ, даже и Бачуриныхъ не будетъ въ деревнѣ, что-же ты станешь тамъ дѣлать? Оставайся, право, съ нами, съѣздишь на недѣлькуд-ругую въ Петербургъ, побываешь, пожалуй, и въ Веденяпинѣ — и отлично пройдетъ лѣто!

Алгасовъ сдался. Съ грустью далъ онъ согласіе, и не утѣшила его радость домашнихъ. Мысль о томъ, что новое, незнакомое лѣто пройдетъ вдали отъ Веденяпина, среди непривычной и чуждой обстановки — эта мысль щемила ему сердце. Но вѣдь и въ Веденяпинѣ теперь уже не то, и тамъ найдетъ онъ мало знакомаго, а это одиночество въ огромномъ пустомъ домѣ — и въ самомъ дѣлѣ пугало оно его и удерживало отъ поѣздки домой.

Вскорѣ послѣ этого Вёдровы переѣхали на дачу, а съ ними и Алгасовъ. Скучные дни потянулись для него, какъ и всегда это бываетъ при началѣ каждой новой, еще не установившейся жизни. Душа невольно рвется къ тому, что безвозвратно уже кануло въ вѣчность; память о недавнемъ прошломъ отравляетъ всякое новое, непохожее на прежнія, удовольствіе и силъ даже нѣтъ желать этихъ удовольствій и наслаждаться ими… Развлеченій у Алгасова было, пожалуй, и не мало, но какъ-то вяло пользовался онъ ими. Иногда цѣлые дни проводилъ онъ на диванѣ въ комнатѣ Надежды Семеновны, изрѣдка лишь словомъ-другимъ перекидываясь съ окружающими. Его любимая забава — это та, и та не привлекала его, и на ту зачастую никакъ не могъ онъ собраться. Читать — то-же какъ-то не читалось. Поѣздки въ Веденяпино и къ Бачуринымъ въ Петербургъ цѣлое лѣто все откладывались со дня на день, и кончилось тѣмъ, что онъ не попалъ никуда.

А какъ ужъ обрадовался онъ, когда августъ перевалилъ наконецъ за половину и кончилось это скучное лѣто! Алгасовъ поспѣшилъ въ Москву, къ съѣзжавшимся товарищамъ, и снова пошла ихъ прежняя, дружная жизнь, полная горячихъ споровъ и живыхъ занятій. Всегда любилъ ее Алгасовъ, всегда дѣйствовала она на него оживляющимъ образомъ — и понятно, еще живѣе и привлекательнѣе ему показалась она теперь, послѣ этого томительно-тоскливаго лѣта. Всей душой отдался онъ ей и по-немногу стала забываться его грусть по скончавшемся веденяпинскомъ прошломъ — да и гдѣ тутъ думать о прошломъ, когда на всѣхъ парахъ несется молодая жизнь, когда жить хочется и живется весело, хорошо, безъ заботъ, полной грудью дышется?…

Среди лекцій, занятій и товарищей не видѣлось, какъ идетъ время. Незамѣтно и скоро пролетѣла осень и смѣнилась зимой.

Однажды, это было въ началѣ уже декабря, вернувшись изъ университета, Алгасовъ не засталъ Костыгина дома. Подождавъ его немного, что-бы не обѣдать одному, онъ пошелъ къ Вёдровымъ, и съ удовольствіемъ увидѣлъ у ихъ подъѣзда карету и санки.

Надежда Семеновна спала: она еще не оправилась отъ недавнихъ и трудныхъ родовъ и еще не вставала съ постели. Алгасовъ пошелъ въ кабинетъ зятя, гдѣ сидѣли и гости.

Ихъ было двое, одинъ старый толстый генералъ, другой молодой и красивый гвардеецъ. Это былъ князь Апалевъ, въ прошломъ еще году, еще до смерти Семена Степановича, немного ухаживавшій за Соней. Алгасовъ давно уже не видалъ его и очень ему обрадовался, и пока Вёдровъ и генералъ продолжали свой безконечный разговоръ о какомъ-то смотрѣ и о производствахъ, послѣдовавшихъ за этимъ смотромъ — особенно удивлялись они назначенію одного Семеновскаго, неожиданно вдругъ получившаго мѣсто, на которое всѣ прочили совершенно другое лице — подъ шумокъ чиновной этой бесѣды Алгасовъ и князь разговорились и вспомнили прошлое и веселую прошлогоднюю осень. Князь спросилъ про здоровье Сони и изъ живыхъ его разспросовъ сейчасъ-же стало видно, какъ хотѣлось-бы ему повидать молодую дѣвушку.

Бываетъ такъ, что люди, дотолѣ почти незнакомые, но пріятные другъ другу, вдругъ сходятся въ удачную минуту и въ какіе-нибудь полъ-часа сближаются болѣе, чѣмъ въ цѣлые мѣсяцы. Такъ было и теперь, съ Алгасовымъ и княземъ.

— А скоро возобновятся у васъ пріемы? спрашивалъ его князь.

— Это зависитъ отъ здоровья сестры. Трауръ еще не кончился, но если сестра будетъ здорова, послѣ новаго года она будетъ принимать.

— А то такъ уже долго живете вы взаперти…

— Что дѣлать, князь, вѣдь вы знаете, сколько горя испытали мы за послѣднее время…

— Я собственно говорю про Софью Семеновну: она такая живая, веселая дѣвушка, и для нея ваша затворническая жизнь должна быть особенно тяжела!

— Да и всѣ мы порядкомъ скучаемъ, даже и Надя… А знаете, что, началъ онъ, съ улыбкой взглядывая на князя, пока они тутъ бранятъ своего Семеновскаго, хотите, я вызову Соню?…

Князь такъ и просіялъ.

— Ахъ, пожалуйста, если это возможно! Я такъ давно не видалъ Софьи Семеновны…

Алгасовъ пригласилъ его въ гостинную, и вмѣстѣ вышли они изъ кабинета.

Узнавъ, что Надежда Семеновна проснулась, Алгасовъ пошелъ къ сестрѣ.

Блѣдная, слабая лежала она на постели. Соня стояла передъ ней, держа крошечную спеленатую дѣвочку.

— Здравствуй, Надя, началъ Алгасовъ, цѣлуя сестру. Что, какъ ты себя чувствуешь?

— Ничего, докторъ говоритъ, что поправляюсь… Что, это ты не былъ вчера?

— Некогда было. Какая она у тебя красная, Надя, замѣтилъ онъ, глядя на дѣвочку и протягивая къ ней руки.

— Тише ты, крикнула Соня, когда онъ захотѣлъ взять у нея дѣвочку. Еще уронишь!

— Ну вотъ, зачѣмъ мнѣ ронять? Ужъ ты-то умѣешь дѣтей няньчить!

— Да ужъ получше твоего!

— А я тебѣ, Соня, сюрпризъ приготовилъ: тебя тамъ дожидаются!

— Кто?

— Угадай! Да нѣтъ, не угадаешь, пойдемъ лучше въ гостинную…

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ скажи, кто это?

— Къ чему говорить? Придешь и увидишь.

Глаза Сони заблестѣли.

— Послушай, Саша, скажи, пожалуйста скажи! начала она, передавая дѣвочку подошедшей нянькѣ.

— Нашелъ человѣчка, пожелавшаго тебя видѣть, ну и обѣщалъ ему позвать тебя, безъ моей вѣдь помощи теперь и не доберешься до тебя..

— Да кто это, Саша? тихо спросила Надежда Семеновна.

— Нѣтъ, Надя, и не спрашивай, пусть это будетъ сюрпризъ для нея…

— Надя, и безъ него знаю, съ оживившимся личикомъ наклонилась къ ней Соня, Князь Дмитрій Алексѣевичъ, вотъ кто это!

— Соня! воскликнулъ Алгасовъ. Это что такое? И что это ты вдругъ такъ покраснѣла?

Но Сони уже не было въ комнатѣ.

— Сейчасъ приду, Саша, говорила она, уходя.

Алгасовъ еще разъ поцѣловалъ Надежду Семеновну и то-же вышелъ изъ комнаты.

Князь одинъ прохаживался по гостинной. Онъ живо обернулся, когда отворилась дверь, и вопросительно взглянулъ на вошедшаго Алгасова.

— Извините, князь, я васъ ждать заставилъ, началъ Алгасовъ. Сестра сейчасъ придетъ.

Князь улыбнулся ему въ отвѣтъ и сѣлъ на кресло противъ двери. Алгасовъ сѣлъ на другое кресло.

Соня не замедлила придти. Князь, тотчасъ-же вскочилъ ей на встрѣчу, глаза ихъ встрѣтились — и оба одинаково пристально глядѣли они другъ на друга.

Князь былъ красивъ собой, высокій и статный, съ большими черными глазами, и легкая просѣдь въ его черныхъ волосахъ — особенно какъ-то шла она къ молодому и блѣдному его лицу. А передъ нимъ стояла дѣвушка, во всѣхъ отношеніяхъ его достойная, высокая, какъ и онъ, немного полная, но стройная, красивая, свѣжая, съ живыми и блестящими карими глазами и совсѣмъ темными каштановаго цвѣта роскошными волосами, заплетенными въ толстую и длинную косу. Одѣтая въ черное траурное платье — еще красивѣе и стройнѣе показалась она князю въ простомъ этомъ нарядѣ, и онъ глядѣлъ на нее съ нескрываемымъ восторгомъ.

— Здравствуйте, князь!

— Какъ я радъ васъ видѣть, Софья Семеновна! такъ одновременно привѣтствовали они другъ друга.

Почти не замѣчая присутствія Алгасова, сѣли они рядомъ и оживленно заговорили, не думая много о предметѣ разговора и лишь наслаждаясь красотой и обществомъ одинъ другаго. Соня съ удовольствіемъ любовалась красивымъ своимъ собесѣдникомъ, въ свою очередь и князь не спускалъ почти глазъ съ молодой дѣвушки, сильно измѣнившейся и похорошѣвшей за то время, какъ онъ не видалъ ея. Онъ помнилъ ее молоденькой, веселой, но застѣнчивой деревенской дѣвочкой, поминутно краснѣвшей и смущавшейся, но, тѣмъ не менѣе, никогда не бѣжавшей отъ людей и веселья — и вотъ передъ нимъ дѣвушка, вполнѣ сложившаяся, оживленная, радостная, въ полномъ разсвѣтѣ юной красоты, уже не робкая провинціалка, но увѣренная въ себѣ, граціозная, кокетливая и въ высшей въ то же время степени простая свѣтская барышня, державшая себя съ рѣдкимъ достоинствомъ и тактомъ и не боявшаяся выказать своей радости по поводу этого неожиданнаго свиданія.

Въ глазахъ князя ясно можно было прочесть, съ какимъ восторгомъ любуется онъ молодой дѣвушкой и сколько счастья даютъ ему красивые, такъ ласково глядѣвшіе на него веселые ея глазки. Алгасовъ не переставалъ наблюдать за сестрой и княземъ. Онъ не вмѣшивался въ ихъ разговоръ, онъ давалъ имъ наговориться вволю, онъ наслаждался ихъ счастьемъ, отъ души любуясь и ими, и этимъ ихъ счастьемъ. Вспомнилось только ему, какъ и самъ когда-то любовался онъ красотой и глазками Вѣры Григорьевны, вспомнилъ, какъ счастливъ былъ онъ тогда, какъ хорошо и весело бывало ему въ прошломъ году, когда такъ часто приходилось ему видать молодыхъ красавицъ, вспомнилъ, сколько и какого чистаго наслажденія находилъ онъ въ ихъ красотѣ, какъ отъ ихъ присутствія и сама жизнь казалась особенно радостной и свѣтлой — и такъ страстно, томительно-страстно вдругъ захотѣлось ему жить, снова насладиться всѣми радостями и всѣмъ блескомъ жизни…

Давно уже не видалъ онъ ни многолюдныхъ собраній, ни шумнаго, бальнаго оживленія, ни веселаго общества молодыхъ красавицъ: Надеждѣ Семеновнѣ и помимо уже траура не до пріемовъ было въ эту осень, Остелецкая была за-границей, а самъ онъ былъ слишкомъ еще молодъ, чтобы искать знакомствъ и пускаться въ свѣтъ, да и не думалось пока объ этомъ: увлеченный занятіями и обществомъ товарищей, до сихъ поръ и не замѣчалъ даже онъ этого пробѣла въ своей жизни, и тѣмъ живѣе теперь напомнилъ ему о немъ видъ чужаго счастья…

Прощаніе князя вывело его изъ какого-то полусна. Алгасовъ не сразу даже понялъ, что говоритъ ему князь, а потомъ и совсѣмъ какъ-то смѣшался, что его застали врасплохъ.

— Что съ тобой, Саша? съ удивленіемъ спросила его Соня, когда князь вышелъ изъ комнаты.

— Я голоденъ, Соня, ты накормишь меня? отвѣтилъ онъ, чтобы только сказать что-нибудь.

— Развѣ ты не обѣдалъ?

— Нѣтъ еще, я съ вами пообѣдаю… Ну что, Соня, прибавилъ онъ съ улыбкой, ты рада?

Дѣвушка вся покраснѣла, застѣнчиво улыбнулась, крѣпко поцѣловала брата и быстро вышла изъ комнаты.

Алгасовъ остался одинъ и снова было задумался, разсѣянно глядя въ окно, но тутъ позвали его обѣдать и онъ пошелъ въ столовую.

— А ты, Саша, въ свахи записался, влюбленнымъ сталъ покровительствовать? шутя замѣтилъ ему Вёдровъ, когда они садились за столъ.

— А что?

— Да какъ-же, князя-то куда увелъ отъ насъ?

— Ну что вы, Павелъ Ивановичъ, ну какіе мы влюбленные? заступилась за себя покраснѣвшая Соня.

— Да вѣдь есть грѣшокъ, сударыня, съ прошлаго еще года есть?

— Онъ такъ разспрашивалъ про Соню, съ улыбкой вмѣшался Алгасовъ, а вы тамъ вели такой скучный разговоръ о дивизіонныхъ и бригадныхъ командирахъ, что онъ, бѣдный, чуть не заснулъ подъ него. Мнѣ просто жаль его стало, я и увелъ его…

— Ничего, Соня, князь не послѣдній женихъ, снова началъ Вёдровъ. Оно хоть и рано о женихахъ тебѣ думать…

— Вы опять, Павелъ Ивановичъ, ну что это, и какой онъ мнѣ женихъ, скажите пожалуйста?

— Да вѣдь нравится тебѣ, скажи-ка по совѣсти?

Соня покраснѣла и ничего ему не отвѣтила, низко наклонившись надъ своей тарелкой.

Послѣ обѣда Алгасовъ вернулся домой и легъ на диванъ. Все еще подъ впечатлѣніемъ только-что видѣнной имъ сцены счастливой любви, весь отдался онъ охватившимъ его смутнымъ какимъ-то мечтамъ и желаніямъ. Хороша была его жизнь, свободная, молодая и шумная — но, чѣмъ лучше она была, тѣмъ болѣе хотѣлось живому и веселому юношѣ, чтобы все уже было въ ней, все, что краситъ жизнь, что заставляетъ любить ее и радоваться ей. И никогда еще такъ не влекла его красота женщинъ и ихъ улыбки, никогда еще не мечталось ему такъ о любви, никогда еще не чувствовалось съ такой силой отсутствіе женскаго общества и тоска по немъ…

Пришелъ Сергѣй Игнатьевичъ и съ нимъ одинъ изъ товарищей Алгасова, студентъ Вульфъ.

— Гдѣ ты пропадалъ? встрѣтилъ Алгасовъ Костыгина. Здравствуйте, Вульфъ!

— Такъ, кое-гдѣ, уклончиво отвѣтилъ Сергѣй Игнатьевичъ.

— Что ты обѣдать не приходилъ? продолжалъ Алгасовъ, снова ложась на диванъ. Я ждалъ тебя.

— Некогда было, да главное — ѣхать сюда не хотѣлось. Я въ Эрмитажѣ пообѣдалъ. Что это съ тобой, какой ты кислый? кончилъ онъ, садясь.

— Да что, Сережа, ты не повѣришь, какая тоска…

— Тоска? Вы говорите про тоску? съ удивленіемъ обратился къ нему Вульфъ.

— Ахъ, Вульфъ, все это каждый день одно и то же, право, не то, что надоѣло — нѣтъ, надоѣсть это не можетъ, а какъ-то однообразно уже очень, освѣжиться, иначе пожить — вотъ что мнѣ нужно…

— Я не понимаю васъ, Алгасовъ, продолжалъ Вульфъ. Вамъ такъ много всего дано, и въ матеріальномъ, и въ нравственномъ отношеніи… Въ вашей жизни столько свободы, столько широкихъ интересовъ и огромныхъ надеждъ — и вамъ всего этого мало? Но многіе ли имѣютъ то, чѣмъ вы уже пренебрегаете?

— Пусть и немногіе, но что же изъ этого? Не преступленіе же вѣдь это, желать болѣе разнообразнаго и лучшаго, особенно насколько это лучшее доступно и возможно.

— Да чего же, въ самомъ дѣлѣ, тебѣ еще надо? спросилъ его Костыгинъ.

— Жизнь, чѣмъ она разнообразнѣе, тѣмъ она лучше и полнѣе. Мнѣ надо этого разнообразія, веселья, шума, общества, удовольствій… Тяжело, Сережа, грустно и тяжело быть лишеннымъ того, что всего дороже, что даетъ самыя чистыя радости, самое свѣтлое счастье. Жаль каждаго потеряннаго дня: вѣдь ихъ такъ, въ сущности, немного…

— Да, вотъ что… началъ Вульфъ. Но не слишкомъ ли уже страстно мечтаете вы объ удовольствіяхъ?

— Да, пожалуй, и слишкомъ. Но что же изъ этого?

— Какъ, что? Потому что не это главное, не въ этомъ суть нашей жизни. Вѣдь не желаете же вы однимъ лишь удовольствіямъ отдать всю жизнь свою?

— Да, т. е. не совсѣмъ такъ, не удовольствіямъ, а счастью, и счастью я не только готовъ отдать, но я ужъ и отдалъ ему свою жизнь.

— Ахъ, Алгасовъ, Алгасовъ, не того я ожидалъ отъ васъ! Эти слова недостойны васъ и вашего свѣтлаго ума, скажу вамъ это прямо.

— И все-таки, еще повторяю, твердо заговорилъ Алгасовъ, вскакивая съ дивана, жизнь полная, разнообразная, захватывающая, среди людей, среди общества, среди красавицъ, жизнь, гдѣ наслажденіе слѣдуетъ за наслажденіемъ, радость за радостью, гдѣ блаженствомъ искупается встрѣчающееся горе — вотъ идеалъ жизни.

— И счастья?

— И счастья.

— Я иначе понимаю счастье. Счастье — это полное довольство жизнью или, вѣрнѣе, цѣлью жизни, ея содержаніемъ, наполняющимъ ее дѣломъ, ея плодотворностью и, главное, тѣмъ, что я назвалъ бы идеей жизни каждаго отдѣльнаго человѣка.

— Т. е. другими словами, да то же самое: это полное довольство имѣетъ конечнымъ своимъ слѣдствіемъ полноту наслажденія, испытываемаго человѣкомъ. Не все ли равно, съ той ли, съ другой ли стороны подойти къ предмету?

— Ну, нѣтъ. Какова бы ни была она, но достиженіе всякой цѣли неизбѣжно всегда сопряжено съ трудомъ, съ борьбой, съ непріятностями и лишеніями; что же во всемъ этомъ общаго съ наслажденіемъ?

— И ядъ, казалось бы, не имѣетъ ничего общаго съ жизнью, но, тѣмъ не менѣе, въ иныхъ случаяхъ онъ оживляетъ. Послушайте, есть ли что пріятное, ну, хоть въ постѣ, напримѣръ? Ничего, кажется? А лишите-ка искренно вѣрующаго человѣка возможности и права поститься — и вы причините ему боль и страданіе. Лишите меня ну хоть бала, о которомъ я такъ мечтаю сейчасъ — и я то же буду недоволенъ и буду страдать. Ощущеніе въ обоихъ случаяхъ въ сущности то же…

— Примѣры не подходящіе…

— Почему? Одинъ высокъ, а другой низокъ, не такъ-ли? Лишь высокая цѣль жизни, самопожертвованіе, подвигъ, работа — лишь это заслуживаетъ въ вашихъ глазахъ уваженія, а жизнь для жизни, для счастья — это жизнь пустая, недостойная человѣка? Эхъ, вы, господа! Толкуете вы о свободѣ, и такую вамъ подавай, и эдакую, а первая-то, главная свобода, свобода личной жизни — это позоръ по вашему! Человѣкъ — рабъ общества, онъ долженъ жить для другихъ, думать лишь о другихъ, о ихъ пользѣ и благѣ, желать своей жизни и своего личнаго счастья онъ не имѣетъ права. Но разъ нѣтъ у меня счастья, разъ заказаны мнѣ пути къ нему — на что же, скажите, на что мнѣ тогда все остальное, всѣ ваши жертвы и заботы о моемъ, какъ члена общества, какомъ-то благѣ, на что мнѣ самая жизнь? И какое же, наконецъ, благо дадите вы мнѣ взамѣнъ свободы и счастья?

— Подумайте, Алгасовъ, живо перебилъ его Вульфъ, ваша проповѣдь личнаго счастья — вѣдь это проповѣдь открытаго эгоизма, вѣдь она можетъ служить оправданіемъ всего, всякой жизни, даже преступленія…

— На то есть законъ и полиція, во-первыхъ, спокойно возразилъ Алгасовъ, а потомъ — возьмите любаго перваго попавшагося человѣка, и скажите, можетъ ли ему доставить удовольствіе и истинное счастье то, что связано съ горемъ, несчастьемъ и страданіемъ другаго? Можетъ?

— Нѣтъ…

— Ну и нечего толковать объ оправданіи преступленій, а затѣмъ всякая иная, не воспрещенная закономъ, жизнь одинаково имѣетъ она право на существованіе… и на уваженіе.

— Даже и на уваженіе?… съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ произнесъ Вульфъ, вопросительно взглядывая на Алгасова.

— Да, и на уваженіе, отчетливо повторилъ Алгасовъ, глядя прямо на своего собесѣдпика, и она имъ пользуется вездѣ и у всѣхъ, кромѣ насъ, русскихъ. Вездѣ понимается и уважается простая и свободная личная жизнь. Вотъ, напримѣръ, недавно читалъ я романъ. Герой — вы понимаете, герой не Зола или Флобера, а герой старомоднаго французскаго романа, т. е. существо, все сотканное изъ свѣта и совершенствъ — и кто же этотъ герой? Это управляющій молодой, красивой и знатной барыни, задачей и цѣлью жизни поставившій себѣ какъ можно лучше управлять дѣлами этой барыни и, главное — не дать ей раззориться, къ чему красавица имѣла сильную склонность. Что онъ платонически любитъ ее — это само собою разумѣется, иначе не было бы и романа. Но хотя онъ и бѣденъ, и ниже ея по происхожденію — это все-таки не простой ремесленникъ-управляющій, а человѣкъ общества, съ положеніемъ и съ высшимъ образованіемъ, общественной даже карьерой пожертвовавшій скромной, но лично ему пріятной этой должности управляющаго. И какъ ни скромна такая жизнь — во Франціи какъ видите, она не помѣшала ему стать героемъ положительнаго романа. Романъ не важный — положимъ, но скажите, возможно ли даже представить себѣ, чтобы въ умѣ русскаго, и уже тѣмъ болѣе — второстепеннаго русскаго автора могъ родиться образъ героя съ подобной же ничтожной въ общественномъ смыслѣ жизненной задачей? Да если бы и нашелся необычайный такой авторъ, съумѣвшій понять простую жизнь съ простыми, чисто личными задачами, какая, скажите, шальная редакція согласилась бы напечатать его романъ? Хотя тотъ романъ, о которомъ я вамъ сейчасъ говорилъ, я именно и прочелъ его въ переводѣ въ одномъ изъ самыхъ передовыхъ нашихъ журналовъ. А у насъ даже и Тургеневъ, когда понадобился ему положительный герой, такъ онъ долженъ былъ, по удачному выраженію Писарева — «изобрѣсти» Инсарова, даже и Берсенева, и Шубина было ему мало для этой роли. Но воля ваша, Вульфъ, я еще понимаю одного Инсарова, но все общество изъ Инсаровыхъ — да это къ дикарямъ на Сандвичевы, пожалуй, острова сбѣжишь…

— Грустно это слышать отъ васъ… И особенно отъ васъ, Алгасовъ, тихо проговорилъ Вульфъ, со вздохомъ опуская глаза.

— Оставьте его, Вульфъ, вмѣшался Костыгинъ, это его конекъ еще съ дѣтства, вы его не переспорите.

— Переспорить легко, Костыгинъ, отвѣтилъ Вульфъ. Вотъ первое и самое неопровержимое возраженіе противъ его теорій. Ну тотъ вашъ герой хоть управляющимъ хорошенькой барыни былъ, продолжалъ онъ, обращаясь уже къ Алгасову, а вы, Алгасовъ? И вы надѣетесь всю жизнь прожить забавами и удовольствіями?

— Да, надѣюсь, помолчавъ, тихо отвѣтилъ Алгасовъ.

— И они не наскучатъ вамъ?

— Жизнь разнообразна и хороша. И она-то наскучитъ?

— Случается…

— Къ несчастью — да, случается. Но ваши проповѣди о жизни осмысленной и полезной, отданной дѣятельности и пользѣ — онѣ вѣдь существуютъ. Отчего же, смѣю спросить, не спасаютъ онѣ людей отъ разочарованія, отъ этой указанной вами скуки и тоски?

— Потому что нужна извѣстная сила духа и воли на то, чтобы принять эту жизнь и отдаться ей.

— Лучше скажите, что насильственное ея принятіе никуда не годится, и не виноватъ же человѣкъ, что онъ родится съ призваніемъ къ тому, а не къ этому, къ той, а не къ этой жизни. А я вотъ что скажу вамъ: вы понимаете жизнь дѣятельную и полезную, всецѣло отданную служенію обществу и ближнимъ — хорошо, но поймите же и простую жизнь простыхъ людей и перестаньте угнетать ихъ возвышенными вашими ученіями — вѣдь не у всякаго хватитъ смѣлости такъ открыто высказываться противъ нихъ, какъ высказываюсь я. Не забывайте этого. Вы знаете меня, Вульфъ, и даже уважаете. Вы считаете меня честнымъ человѣкомъ — и вы не ошибаетесь. Вы знаете, что никогда не отступлю я передъ тѣмъ, что совѣсть велитъ мнѣ признать за долгъ — и вы опять не ошибаетесь: я съумѣю и воспользоваться своей свободой, какъ я ее понимаю, и отказаться отъ нея, когда приведетъ къ этому жизнь и станетъ эта нужно. И при всемъ этомъ, когда я сказалъ, что радости жизни привлекаютъ меня, что я люблю ихъ, что всей душой одного только хочу я — вполнѣ насладиться своей жизнью, что я считаю потеряннымъ всякій день, потерянный для радости, когда я сказалъ это — вы мнѣ отвѣтили: «отъ васъ я не ожидалъ этого». Скажите, пріятны такія слова? Легко ихъ слышать? И повѣрьте, чтобы только не услышать ихъ, согласятся съ вами многіе — наружно, понятно… Какое же сравненіе: съ одной стороны высокое стремленіе къ дѣятельности, къ «честной» работѣ, къ пользѣ общей, съ другой же — удовольствія, танцы, веселая болтовня съ дѣвушками, ухаживанье за ними, а подчасъ и еще, пожалуй, что пониже? А на дѣлѣ… Да скажите, кто же, кромѣ исключительныхъ, идеальныхъ людей, кто въ силахъ легко отказаться отъ своей жизни, отъ наслажденья, отъ счастья?

— Послушайте, вы берете крайности: или то, или другое? Развѣ я это говорилъ? Развѣ общественная дѣятельность такъ уже совершенно и исключаетъ личную жизнь?

— Нѣтъ, давно уже извѣстно, что нельзя служить двумъ богамъ. Притомъ, въ теоріи — не спорю, въ теоретическомъ построеніи и можно, пожалуй, соединить и то и другое, но въ жизни, какъ сами вы знаете, далеко не всегда является возможнымъ подобное соединеніе. Разъ возможно оно — это уже особое счастье, о которомъ и говорить нечего. Но, съ другой стороны, и при всѣхъ даже самыхъ благопріятныхъ условіяхъ, когда все даже дано человѣку — одинаково, радости и общественной, и личной жизни — и при этомъ все-таки всегда долженъ онъ знать, что на первомъ для него планѣ и что на второмъ, чему принадлежитъ любовь его, за что бороться и чѣмъ пожертвовать въ случаѣ столкновенія. И для меня на первомъ планѣ жизнь со всѣми ея радостями, вся жизнь — ей принадлежитъ любовь моя и нѣтъ у меня другой любви, другихъ желаній и заботъ, кромѣ заботъ о полученіи возможно большей суммы наслажденія… Ваше самопожертвованіе и нѣжное попеченіе о благѣ и пользѣ ближнихъ — вся эта дребедень мнѣ не по вкусу, ибо первѣе всего не вижу я такого поля дѣятельности, которое стоило бы предпочесть жизни и счастью.

Онъ остановился.

— Ну, а если, медленно продолжалъ онъ, жизнь позоветъ меня и укажетъ мнѣ дѣло, которое овладѣетъ всей душой моей, тогда и безъ вашихъ проповѣдей, все съ тѣмъ же знаменемъ — «счастье и наслажденіе прежде всего», отдамся я этому дѣлу и уже буду служить ему, какъ песъ цѣпной, какъ рабъ алжирскій, ибо счастье и наслажденіе тогда будутъ для меня заключаться единственно лишь въ служеніи этому дѣлу.

— Алгасовъ, и это не высокая цѣль, не высокое дѣло — польза и благо народа, милліоновъ вашихъ согражданъ?

— Высокая, если бы она стояла тутъ, передо мной, какъ прямая цѣль. Но въ жизни какъ прикажете послужить ей, и послужить, какъ вы того требуете, всецѣло ей отдавшись, предпочитая ее себѣ и своему счастью! Мировымъ ли судьей или акцизнымъ надзирателемъ? Агентомъ III отдѣленія? Вводить ли православный народъ во владѣніе благопріобрѣтеннымъ и родовымъ въ санѣ судебнаго пристава, или же протестовать векселя, обернувшись нотаріусомъ? Или, можетъ быть, начать содѣйствовать процвѣтанію отечества, а слѣдовательно — и пользѣ и благу согражданъ, играя на биржѣ? Вѣдь все это должности штатныя, созданныя жизнью, слѣдовательно, всѣ онѣ нужны именно для пользы, блага и пр. Или же такъ не сдѣлать ли, какъ это сплошь и рядомъ у насъ дѣлается: годика три послужить прокуроромъ, а тамъ, въ одинъ прекрасный день, за лишнихъ въ годъ 500 рублей преобразиться въ адвоката? Или же служить благу и прочее, изготовляя и подписывая патенты на ордена и чины въ Департаментѣ Герольдіи?

— Алгасовъ, пощадите! Такимъ словоизверженіемъ хоть кого можно уничтожить! Не говорите: человѣкъ, желающій приносить пользу — всегда найдетъ онъ достойное поле для своей дѣятельности…

— «Желающій приносить пользу», говорите вы, т. е. не человѣкъ, котораго сама жизнь такъ или иначе привела къ такому-то занятію или дѣлу, но человѣкъ, ради принесенія пользы сначала рѣшившій болѣе или менѣе пожертвовать свободой и стѣснить себя въ личной своей жизни и потомъ уже выбравшій себѣ наиболѣе по его мнѣнію полезное какое-нибудь дѣло. Но опять повторю — переберите всѣ эти дѣла, созданныя нашей жизнью и вызванныя ея потребностями, т. е., проще говоря — всѣ роды и виды всякихъ службъ, и разсмотрите, какъ ничтожна приносимая въ каждой изъ нихъ крупица пользы — и этой-то жалкой крупицѣ долженъ я пожертвовать собой, своей жизнью, свободой и счастьемъ? Да неужто же соразмѣримыя это величины? Повторяю, ни слова не говоря, отдамся я дѣлу, которое завладѣетъ всей душой моей, но если не такъ — я уже не разстанусь съ своей свободой. Я дешево не продамъ ея, ну, а если продамъ — такъ и думать ужъ не буду о ней.

— Вездѣ, гдѣ нуженъ честный человѣкъ, вездѣ принесете вы столько пользы, что она будетъ стоить приносимой вами жертвы…

— А честный человѣкъ нуженъ вездѣ. И для протеста векселей или ввода во владѣніе не мошенникъ нуженъ, хотя трудно выдумать комедію смѣшнѣе и нелѣпѣе. Нѣтъ, лучше ужъ за барышнями ухаживать — тутъ хоть удовольствія вдоволь по крайней мѣрѣ получишь. А ужъ отъ этой грошовой вашей пользы, да и то еще весьма сомнительнаго качества — увольте меня. Дайте людямъ жить, дайте имъ свободу и главное — свободу нравственную, свободу отъ высокихъ вашихъ поученій, предоставьте ихъ суду ихъ собственной совѣсти — и люди будутъ счастливы и безъ вашихъ жертвъ и непрошенныхъ нѣжныхъ попеченій…

— Да, хорошо вамъ такъ разсуждать съ двѣнадцатью тысячами дохода…

— Вульфъ, еслибы счастье я видѣлъ въ деньгахъ или въ томъ, чего нигдѣ и никакъ, ни при какихъ условіяхъ нельзя иначе получить, какъ за деньги — тогда я стоилъ бы вашего упрека. Я не многаго хочу, я хочу жизни свободной, и главное — свободной отъ жертвъ и постороннихъ обязанностей, жизни разнообразной, веселой, среди людей — и согласитесь, вѣдь все это доступно каждому даже мужику!… Для меня такая жизнь возможна лишь среди общества, къ которому я принадлежу по рожденію, и не виноватъ я, что она стоитъ большихъ денегъ: не я создавалъ ее, и не мнѣ, слѣдовательно, отвѣчать за ея недостатки. Дѣйствительно, я родился съ этимъ доходомъ, и хочу, и буду имъ пользоваться, и имѣю на это право, законное право, ибо для меня по рожденію, замѣтьте это, невозможна жизнь безъ денегъ. Не будь у меня денегъ наслѣдственныхъ — и я сталъ бы добиваться ихъ службой, торговлей, спекуляціями, но все единственно для того, чтобы съ ихъ помощью получить доступъ въ то общество, гдѣ только и могу я встрѣтить людей, близкихъ мнѣ по интересамъ, привычкамъ, образованію и цѣлямъ — только для этого. И безъ моихъ теперешнихъ доходовъ не пропалъ бы я, и главное — никогда не измѣнилъ бы своихъ взглядовъ на жизнь, повѣрьте, не состояніе мое вызвало ихъ… Вашъ упрекъ слишкомъ…

— Пошлъ, пожалуй, это я вижу и самъ, докончилъ за него Вульфъ. Намъ съ вами не столковаться, Алгасовъ, да и поздно ужъ. Прощайте, но помните, что одними только удовольствіями не проживете, и какъ прискучатъ они — тогда вспомните Александра Вульфа! Прощайте, Костыгинъ. Кстати, Алгасовъ, вы придете завтра на лекціи?

— Не знаю, можетъ-быть… А что?

— А то мы зашли бы къ вамъ съ Морозовымъ, кое о чемъ потолковать надо…

— Что же, заходите… Или утромъ, или къ обѣду, я буду дома…

Вульфъ ушелъ. Оставшись съ Костыгинымъ, Алгасовъ разсказалъ ему про князя и Соню.

— И когда я смотрѣлъ на нихъ, Сережа, продолжалъ онъ, ты не повѣришь, какъ самому вдругъ захотѣлось мнѣ повеселиться, полюбоваться на дѣвушекъ, пожить такъ, какъ жили мы до смерти папы… Помнишь, какъ весело было тогда? Помнишь Марусю Янову? Что за милая была дѣвушка! Что за глаза! Ты знаешь, она уже замужемъ…

— Вотъ-что, перебилъ его Костыгинъ, какой это Алалевъ? Я что-то не помню…

— Артиллеристъ, гвардеецъ, у Остелецкой мы познакомились… Высокій такой… Еще у матери его такой чудный домъ на Пречистенкѣ…

— Высокій, съ просѣдью?

— Ну вотъ!

— А, теперь припоминаю!

— Вотъ какъ давно мы никого не видали, что и перезабыли даже всѣхъ! Скоро ли, скоро ли опять заживемъ мы попрежнему?…

— А трауръ?

— Ну — трауръ!… Мама проститъ…

И съ этихъ поръ только и жилъ онъ лишь мечтами о близкомъ будущемъ и объ ожидаемыхъ удовольствіяхъ. Онъ считалъ часы и минуты, и чѣмъ ближе подходили эти дни, тѣмъ нетерпѣливѣе становился онъ. Нетерпѣніе это отзывалось и на текущей его жизни: занятія, лекціи, книги, товарищи — ничто уже не занимало и не захватывало его, ко всему охладѣлъ онъ въ лихорадочномъ ожиданіи веселыхъ святокъ. Правда, охлажденіе это было лишь временное, но оно было, и лишь мечты о предстоящемъ весельи — онѣ только и волновали Алгасова въ эти дни.

II.

Всему бываетъ конецъ: кончилась и. затворническая жизнь Вёдровыхъ. Кончилась она немного даже ранѣе, чѣмъ думали. Къ Рождеству Павелъ Ивановичъ былъ произведенъ въ полковники и вмѣстѣ получилъ видное повышеніе по службѣ. Его отлично приняли въ Петербургѣ, довольный и гордый, полный блестящихъ надеждъ, вернулся онъ оттуда, — и еще веселѣе и радостнѣе почувствовали себя всѣ въ домѣ, еще болѣе захотѣлось имъ жить и веселиться — и сами собою возобновились у Вёдровыхъ пріемы, вечера и обѣды.

Надежда Семеновна не совсѣмъ еще оправилась, но это не удержало ея.

— Что мнѣ сдѣлается? отвѣтила она доктору, указывавшему ей на тяжелую, вынесенную ею болѣзнь и совѣтовавшему еще недѣльку-другую поберечь себя. Вѣдь я деревенская…

— Но къ чему же такъ спѣшить?

— Рождество, святки теперь, всѣ хотятъ веселиться, что же я буду ихъ задерживать?

Алгасовъ и Соня болѣе всѣхъ томились уединеніемъ, съ нетерпѣніемъ дожидаясь праздниковъ и близкихъ увеселеній. И какъ же обрадовались они, когда насталъ наконецъ первый, такъ жданный ими вечеръ!

Шумно и весело прошелъ онъ, и всѣмъ существомъ своимъ наслаждался Алгасовъ этимъ весельемъ, съ волненіемъ присматриваясь къ собравшимся красавицамъ, съ восторгомъ и смутной тревогой любуясь молодыми, хорошенькими ихъ личиками. Къ тому же и на него гораздо болѣе, чѣмъ прошлую зиму, обращали теперь вниманія женщины: съ одной стороны, сильно возмужалъ онъ за послѣдній годъ и уже не выглядывалъ прежнимъ мальчикомъ-первокурсникомъ, а съ другой, и самостоятельное его положеніе — невольно отразилось оно на отношеніи къ нему общества, и не только женщинъ, но и всего общества. И безъ того уже весело было Алгасову, а это безмолвное признаніе его полноправнымъ членомъ общества, видимое вниманіе къ нему женщинъ — все это и льстило ему, и радовало, и волновало его. Весь вечеръ былъ онъ какъ въ чаду, радостный, счастливый и довольный.

Но чуть ли и не болѣе даже его и ждала, и наслаждалась праздникомъ Соня. Молодая, нарядная, веселая, она была необычайно мила въ этотъ вечеръ. Князь не отходилъ отъ нея, не могъ на нее наглядѣться — и еще болѣе оживленной и хорошенькой дѣлало это ее, и счастливая дѣвушка полюбила его первой своей любовью, всѣмъ сердцемъ всецѣло отдаваясь блаженству охватившей ее юной страсти…

Даже и Надеждѣ Семеновнѣ было весело, хотя и не могла еще она танцовать, и одинъ лишь изо всей Вёдровской молодежи Сергѣй Игнатьевичъ спокойно и безъ увлеченія относился къ веселому празднику, котораго одинъ только онъ и не ждалъ во всемъ домѣ. Онъ любилъ веселье, но веселье простое, безъ всякихъ стѣсненій, среди простыхъ, какъ и онъ, людей — великосвѣтское же общество, собиравшееся у Вёдровыхъ, оно стѣсняло какъ-то юношу, готовившаго себя къ другой совершенно жизни. Не то, чтобы неловко себя чувствовалъ онъ въ какой-нибудь гостинной — нѣтъ, онъ привыкъ уже къ свѣтскому этикету, все тутъ было знакомо ему, и съ этой стороны стѣсняться было нечего — но слишкомъ уже чуждо было это великолѣпіе и его жизни, и всѣмъ его вкусамъ. Все мѣшало ему тутъ, все было чужое — и строгій этотъ этикетъ, и французскій языкъ, котораго онъ не любилъ, и фракъ, и лайковыя перчатки, въ которыхъ широкая плебейская рука его чувствовала себя, какъ въ тискахъ. Вообще, онъ избѣгалъ даже по-возможности всякихъ многолюдныхъ свѣтскихъ собраній и рѣдко появлялся на вечерахъ и балахъ, но на этотъ разъ не захотѣлъ отказаться отъ участья на первомъ вечерѣ любимой сестры — онъ зналъ, что это было бы ей непріятно.

Молча стоялъ онъ у окна, равнодушно глядя по сторонамъ.

— Что это, неужели тебѣ скучно? спросилъ его подошедшій Алгасовъ, и тотчасъ же, не дожидаясь отвѣта, оживленно заговорилъ: послушай, видѣлъ ты баронессу W?

— Какую?

— Вонъ, высокая, въ синемъ платьѣ, возлѣ Сони стоитъ… Не правда ли, какъ хороша?

— Да, въ самомъ дѣлѣ — хорошенькая…

— Лучше всѣхъ сегодня! восторженно проговорилъ Алгасовъ, отходя отъ него.

Но быстро летятъ веселые часы. Вотъ и ужинъ, вотъ и два часа, и начинаютъ уже разъѣзжаться. Три часа — еще уѣхали нѣкоторые. Четыре часа — налице нѣтъ уже и половины гостей, и быстро убываетъ ихъ число. Еще немного — и никого уже почти нѣтъ въ ярко-освѣщенныхъ комнатахъ, и одинъ лишь безпорядокъ напоминаетъ еще о кончившемся весельѣ и толпѣ только-что уѣхавшихъ гостей.

Было около уже 5 часовъ, когда Алгасовъ и Костыгинъ вернулись наконецъ домой.

— Вотъ все и кончилось! грустно прошепталъ Алгасовъ, садясь къ столу.

— А тебѣ чего же надо, чтобы онъ вѣчно продолжался, этотъ вечеръ? возразилъ Костыгинъ.

— Да не вѣчно…

— Ты все толкуешь о воспоминаніяхъ. Чего же тебѣ лучше: сиди и вспоминай!

— Воспоминанія не для такихъ мелочей. Впрочемъ, и самъ я не знаю, почему такъ жаль мнѣ этого вечера, но только очень жаль: я такъ ждалъ его…

— Теперь жди другихъ…

— Это само собою. Но дѣло не въ томъ. Послѣ суеты, послѣ веселья, особенно когда весь отдаешься этому веселью — всегда послѣ этого такъ на душѣ грустно и пусто… Даже страшно какъ-то: все проходитъ, и жди новаго, чтобы и то, новое, тоже прошло, и т. д., жди и провожай, и въ этомъ вся жизнь? Я не знаю, понимаешь-ли ты меня?…

— Понимаю. Найди себѣ въ жизни что-нибудь прочное, непреходящее, по крайней мѣрѣ долго… Вотъ посмотри на Павла Ивановича: ждетъ онъ чего, волнуется, желаетъ? Служитъ, любитъ Надю, любитъ дѣтей — чего ему ждать, что провожать, о чемъ грустить? Ты хочешь наслажденій: наслажденіе неустойчиво, оно все состоитъ изъ мгновеній — ну и жди, и провожай эти мгновенія, самъ себя осудилъ на это…

— Ты правъ. Но, Сережа, подумай, жить и ничего не ждать отъ жизни, жить ныньче, какъ вчера — Сережа, да вѣдь это ужасно!…

— Вздоръ ты говоришь: какъ это ничего не ждать отъ жизни?

— Разъ вполнѣ уже установилась жизнь и ясно опредѣлилась, ну хоть жизнь Павла Ивановича, напр., чего отъ нея ждать? Генеральскаго чина да третьяго ребенка? Такъ вѣдь это значитъ ждать неминуемаго, т. е. все равно, что и ничего не ждать.

— А ты ждешь слѣдующаго бала. Это развѣ не неминуемое?

— Нѣтъ, потому что я жду не самого бала, а веселья и наслажденья. Веселье же это — во-первыхъ, его можетъ совсѣмъ и не быть, а во-вторыхъ, оно можетъ явиться и такъ, и иначе…

— Чего же, наконецъ, тебѣ надо? Ждать и провожать — скучно, не ждать и не провожать — тоже скучно…

— Чего мнѣ надо, Сережа — я и самъ не знаю, тихо началъ Алгасовъ, взявъ свѣчку, чтобы идти въ свою комнату. А я вотъ что скажу тебѣ: помнишь, у Писарева, кажется, гдѣ-то сказано, что человѣкъ до тѣхъ только поръ и сохраняетъ интересъ, иначе — до тѣхъ только поръ онъ и живой человѣкъ, пока онъ не устроился, недоволенъ жизнью, ищетъ ее, борется за нее и за свое счастье, другими словами — пока онъ страдаетъ. Человѣкъ установившійся, нашедшій себѣ жизнь и примирившійся съ жизнью и съ окружающей средой — такой человѣкъ теряетъ всякій для насъ интересъ, какъ-бы вычеркивается изъ списка живыхъ и мирно, безцвѣтно прозябаетъ въ своемъ углѣ въ ожиданіи смертнаго часа. Это великія слова, Сережа: на нихъ и возразить нечего. А вдумайся въ нихъ — вѣдь похолодѣешь отъ ужаса! Прощай.

И онъ ушелъ, не дожидаясь отвѣта.

Впрочемъ, ничего и не отвѣтилъ бы ему Сергѣй Игнатьевичъ. Задумчивымъ взглядомъ проводилъ онъ друга.

Вновь шумъ и веселье воцарились у Вёдровыхъ, началась и для Алгасова веселая свѣтская жизнь. Онъ сдѣлалъ нѣсколько визитовъ, и все чаще и чаще сталъ онъ появляться на балахъ и въ гостинныхъ. Со всѣмъ жаромъ юности кинулся онъ въ эту шумную жизнь, но онъ не забывалъ и занятій: на все хватало у него времени и ничего не упускалъ онъ. Со страстью отдаваясь свѣтскимъ удовольствіямъ, онъ съ такой же страстью и занимался, новыя силы почерпая въ самомъ этомъ разнообразіи своей жизни.

Въ свѣтѣ онъ рѣшительно преуспѣвалъ. Его красота и оживленіе привлекали къ нему женщинъ, и онѣ-то главнымъ образомъ и создавали его успѣхъ — но и мущины въ немъ цѣнили его умъ, его искреннюю веселость и любовь къ свѣту, его рѣдкій тактъ и совершенное, не смотря на молодость, пониманіе внутренней жизни свѣтскаго общества, т. е. тѣхъ внутреннихъ и внѣшнихъ интересовъ, которыми въ данную минуту оно живетъ и волнуется. Въ Алгасовѣ видимо вырабатывался настоящій свѣтскій человѣкъ, самостоятельный, смѣлый, живой и свободный — и старики, вспоминая свое время, ставили его въ образецъ сыновьямъ и внукамъ.

На одномъ обѣдѣ онъ встрѣтилъ однажды давнишняго своего знакомаго, Александра Аѳанасьевича Вельяшева. Алгасовъ поклонился ему и хотѣлъ-было пройти, но Вельяшевъ любезно заговорилъ съ нимъ самъ, ласково пеняя ему, что онъ совсѣмъ забылъ ихъ домъ.

— Ну хоть впередъ не забывайте насъ, говорилъ онъ въ отвѣтъ на неловкія извиненія Алгасова. Вы были другомъ моего покойнаго сына, и я всегда буду радъ васъ видѣть у себя.

И онъ крѣпко пожалъ ему руку.

Сильно польстило самолюбію Алгасова вниманіе Вельяшева: далеко не послѣднимъ въ Москвѣ человѣкомъ былъ Вельяшевъ.

Онъ не былъ богатъ, но въ свѣтѣ его уважали какъ за его родство, такъ и за умъ и отчасти за то, что держалъ онъ себя самостоятельно и съ достоинствомъ. Онъ служилъ лѣтъ десять тому назадъ и занималъ довольно значительное мѣсто, но не поладилъ съ одной особой и вышелъ въ отставку съ крупнымъ статскимъ и придворнымъ чиномъ. — Съ тѣхъ поръ и поселился онъ въ Москвѣ, живя — не то, чтобы открыто, но просто и весело, ни въ комъ не заискивая и не роняя достоинства фамиліи Вельяшевыхъ, имѣвшей виднаго представителя въ высшихъ сферахъ власти.

Алгасовъ былъ на первомъ еще курсѣ, когда Любочка Вельяшева, идолъ тогдашней молодежи, вышла замужъ и съ мужемъ уѣхала изъ Москвы. Вскорѣ затѣмъ простудился, катаясь на конькахъ, и умеръ ея братъ, товарищъ и пріятель Алгасова — и Алгасовъ пересталъ бывать у Вельяшевыхъ: собирались у нихъ важные, чиновные старики, а двѣ меньшія ихъ дочери, тогда совсѣмъ еще дѣвочки, не покидали еще классной.

Такъ лестно было Алгасову вниманіе Вельяшева, что, вернувшись домой, тотчасъ же обо всемъ разсказалъ онъ Всдрову.

— Да, началъ Павелъ Ивановичъ, недавно въ клубѣ онъ у меня спрашивалъ про тебя. Кто-то очень ему хвалилъ тебя. Поѣзжай, это пріятный домъ, у нихъ бываетъ довольно весело… Старшая ихъ дѣвочка премиленькая собой, а главное — тиха и добра до безконечности!.. Ну, меньшая, та побойчѣе.

На другой же день поѣхалъ Алгасовъ къ Вельяшевымъ. Его приняли въ высшей степени радушно и, какъ стараго знакомаго, оставили обѣдать.

Обѣ дочери Вельяшевыхъ, одна 16, другая 16 лѣтъ, были простыя, милыя, веселыя дѣвушки. Обѣ далеко не напоминали онѣ старшей сестры, обѣ не были красавицами, но могли нравиться, особенно старшая изъ нихъ — кроткое, симпатичное созданіе, увы! вскорѣ послѣ разсказанныхъ здѣсь событій похищенное смертью…

Обѣдъ прошелъ скоро и весело, и всѣ разстались, очень довольные другъ другомъ.

— Не забывайте же насъ, говорила Алгасову Анна Васильевна Вельяшева, радушно съ нимъ прощаясь. Заходите попрежнему, запросто, когда вздумается, мы всегда дома и всегда будемъ вамъ рады!

Алгасовъ воспользовался ея приглашеніемъ, сталъ бывать у нихъ, еще ближе сошелся со всей семьей и скоро сдѣлался у нихъ своимъ, домашнимъ человѣкомъ и у нихъ же встрѣтилъ онъ дѣвушку, завладѣвшую его сердцемъ.

Однажды вечеромъ онъ зашелъ къ Вельяшевымъ. Ни Александра Аѳанасьевича, ни Анны Васильевны не было дома, но Алгасова тѣмъ не менѣе приняли и попросили въ гостинную.

Большую и высокую эту комнату слабо освѣщала стоявшая на столѣ лампа съ абажуромъ. Передъ нею, бокомъ къ дверямъ, сидѣла дѣвушка въ розовомъ платьѣ и прилежно, повидимому, списывала какія-то ноты.

Алгасовъ остановился: фигура сидѣвшей показалась ему какъ будто незнакомой, но при слабомъ свѣтѣ лампы онъ не могъ ея хорошенько разсмотрѣть и не зналъ, кто это и какъ ему быть. Онъ и совсѣмъ бы растерялся, если бы не послышалось вдругъ изъ-за затворенной двери:

— Александръ Семеновичъ, это наша кузина, Нина Измайлова…

Алгасовъ поклонился Нинѣ. Нина встала, положила, не глядя на него, перо, потомъ застѣнчиво и неловко протянула ему руку и, покоряясь своей участи, приготовилась занимать незнакомаго ей гостя.

Во всѣхъ торопливыхъ и неловкихъ ея движеніяхъ проглядывало крайнее смущеніе; щеки ея покрылись яркимъ румянцемъ, и сама она стояла, не смѣя глядѣть на неожиданнаго своего собесѣдника. И не мудрено: Нина была провинціалка, весною лишь кончившая курсъ въ одномъ изъ провинціальныхъ институтовъ. Въ Москву она пріѣхала всего наканунѣ, и Алгасовъ былъ первый человѣкъ, съ которымъ приходилось ей тутъ знакомиться. Ея кузины, никого не ждавшія въ этотъ вечеръ, убѣжали что-то оправлять въ своихъ туалетахъ, а переконфузившуюся, растерявшуюся дѣвушку, туалетъ которой оказался на ея горе въ порядкѣ, насильно оставили занимать молодого человѣка.

Это была стройная, худенькая дѣвушка; густые темнокаштановые волосы красиво обрамляли хорошенькое ея личико, если не поражавшее красотой, то манившее къ себѣ молодостью и чарующей миловидностью. Яркій, покрывавшій ея щеки румянецъ еще болѣе красилъ ее.

Алгасовъ окинулъ глазами всю ея красивую фигуру. Милая дѣвушка сразу же понравилась ему. Онъ замѣтилъ ея смущеніе — и еще болѣе залюбовался ею, такъ что и самъ не сразу нашелся, о чемъ заговорить. Съ полминуты молча такъ стояли они другъ противъ друга.

— Вы поты списывали? началъ наконецъ Алгасовъ, замѣтивъ лежавшія на столѣ ноты.

— Да…

— Что это вамъ за охота?

— Такъ, мнѣ тутъ немного, торопливо заговорила Нина, одну только арію…

— Вы не знаете, гдѣ Александръ Аѳанасьевичъ?

— Дядя въ клубъ уѣхалъ, а тетя у Озеровыхъ. Она скоро вернется. Варя и Катя сейчасъ придутъ, добавила она.

Алгасовъ спросилъ ее, давно ли она въ Москвѣ. Такъ разговаривая, взадъ и впередъ ходили они по гостинной — и съ каждымъ мгновеніемъ все болѣе и болѣе нравилась ему Нина…

Вошла француженка-гувернантка Вельяшевыхъ, за нею появились и сами дѣвушки, и тотчасъ же поднялась у нихъ оживленная болтовня, хохотъ, шумъ, стали бѣгать, играть, пѣть, вздумали даже танцовать — и такъ прошелъ весь вечеръ.

Ничто такъ не сближаетъ, какъ подобное живое и ничѣмъ нестѣсняемое веселье. Черезъ часъ ни въ чемъ уже не отставала Нина отъ своихъ свѣтскихъ кузинъ; она перестала дичиться, недавнее смущеніе ея исчезло безъ слѣда, и вся отдалась она веселью, словно давно уже знала Алгасова и давно вполнѣ уже съ нимъ освоилась. Она оживилась, глаза ея заблестѣли, она говорила, смѣялась, бѣгала, дурачилась, отъ души участвуя во всѣхъ затѣвавшихся играхъ и шуткахъ.

Еще лучше и милѣе стала тутъ Нина. Она любила веселье, и сама украшалась имъ, и его украшала собой — такъ искренно и всецѣло ему отдавалась она.

Алгасовъ не могъ на нее наглядѣться. Самъ живой, болѣе всего любившій беззавѣтное такое веселье, всей душой той же любовью наслаждался онъ въ молодой и хорошенькой дѣвушкѣ — и еще болѣе ему понравилась она тутъ, какъ товарищъ въ веселыя минуты.

Было уже поздно; усталая, раскраснѣвшаяся отъ движенія, стояла Нина у окна, прислонившись къ косяку. Алгасовъ былъ возлѣ и смотрѣлъ на нее.

— Никакъ вотъ не могу привыкнуть быть большой, взглянувъ на него, вдругъ заговорила Нина. Такъ все и хочется бѣгать и шалить… А пора: вѣдь мнѣ ужъ 18-й годъ!

— Къ чему, къ чему привыкать, Антонина Аполлоновна? горячо отвѣтилъ ей Алгасовъ. — Весело вамъ — ну и веселитесь, какъ и сколько хочется, не разсуждая и не думая — большая вы или нѣтъ…

А самъ онъ думалъ въ это время:

— Еслибы ты знала, Нина, какъ ты хороша, какъ ты мила, когда тебѣ весело…

Весь погруженный въ чудныя молодыя грезы, шелъ онъ домой, съ восторгомъ вспоминая красоту молодой дѣвушки, ея оживленье, каждое малѣйшее ея запавшее ему въ память движеніе, ея смѣхъ и улыбки и всѣ слова, которыя она ему говорила. Ея не было съ нимъ, но онъ продолжалъ ею любоваться, со страстью мечтая о ней, о ея красотѣ и блестящихъ карихъ ея глазкахъ.

Съ этихъ поръ чуть не каждый день сталъ онъ бывать у Вельяшевыхъ; все болѣе и болѣе нравилась ему Нина — и онъ полюбилъ ее, полюбилъ, какъ двадцатилѣтній только юноша можетъ полюбить понравившуюся дѣвушку, полюбилъ ради самой любви, ради того только, чтобы любить, всѣмъ сердцемъ привязаться къ дѣвушкѣ, всѣ мысли сосредоточить на ней, въ ея присутствіи находить все свое счастье, безъ конца любоваться ею, съ тоской мечтать о каждомъ ея взглядѣ и ждать его…

Онъ нашелъ наконецъ то, чего не хватало ему для полнаго наслажденія жизнью и для полной красоты ея — его мечты, его радости, его счастье нашли себѣ средоточіе и пристанище. Онъ любилъ, ни о чемъ не думая и не разсуждая, что ждетъ ихъ и что выйдетъ изъ этой любви. Онъ зналъ одно, что Нина милѣе для него и дороже всѣхъ на свѣтѣ, что лучше всѣхъ она, что ни одна дѣвушка не можетъ съ ней сравниться, что весело съ ней и что беззавѣтное веселье это, столь дорогое для него, дорого и для нея. И нигдѣ не было ему такъ хорошо и весело, какъ возлѣ Нины, я своимъ присутствіемъ веселая Нина удваивала для него цѣну самого веселья. Только о ней одной и думалъ онъ, видѣть ее — это было единственнымъ его желаніемъ въ эти дни, а робкія мечты о малѣйшемъ какомъ-нибудь знакѣ ея вниманія — единственной отрадой.

Много и часто, съ восторгомъ и горячностью, говорилъ онъ Костыгину о Нинѣ, и о ней самой, и о ея красотѣ, и о своей любви къ ней, но только одному Костыгину. Болѣе ни съ кѣмъ не хотѣлось ему дѣлиться юнымъ своимъ счастьемъ и даже избѣгалъ онъ разговоровъ о Нинѣ, но сами собою обличали его частыя посѣщенія Вельяшевыхъ и не могъ онъ скрыть своей любви отъ домашнихъ, снисходительно, впрочемъ, смотрѣвшихъ на его увлеченіе: ради брата, Надежда Семеновна познакомилась даже съ Вельяшевыми и они стали бывать на ея вечерахъ.

Алгасовъ безотлучно всегда былъ возлѣ Нины. Прежде онъ любилъ Вѣру Григорьевну, но то было иное чувство. Увлеченный сначала ея красотой и кокетствомъ, онъ полюбилъ ее потомъ за возвышенный умъ, за ея свѣтлую душу и теплое участье къ нему самому. Онъ полюбилъ въ ней учителя и друга, съ живымъ сочувствіемъ отнесшагося ко всѣмъ самымъ завѣтнымъ его мечтамъ и желаніямъ — и будь на ея мѣстѣ мущина, или будь она стара, все такъ же привязался бы онъ къ ней, привязался бы чувствомъ юношескаго, искренняго и чистаго поклоненія. Но она была молода и хороша — и онъ полюбилъ ее такъ же искренно и чисто, исполненной такого же поклоненія, любовью, которая могла бы ему дать много тихаго счастья, и ни одного мгновенья жгучаго наслажденья. Вѣра Григорьевна была его учителемъ, Нина, его ровесница — товарищемъ. Нина была для него ровней — и безумно полюбилъ онъ ее, впервые всецѣло отдаваясь любви, впервые узнавъ любовь и наслажденье: безконечное наслажденіе находилъ онъ въ каждомъ ея словѣ, въ каждомъ взглядѣ Нины, и меньше даже — въ одномъ ея присутствіи, а этого наслажденія тогда не далъ ему и самый поцѣлуй Вѣры Григорьевны. Еслибы Нина поцѣловала его! О такомъ избыткѣ счастья не смѣлъ, да и не умѣлъ онъ даже и мечтать.

Говорилъ ли онъ ей о своей любви? Нѣтъ, онъ не умѣлъ еще говорить о любви, да еслибы и захотѣлъ, и придумалъ, какъ это сдѣлать, такъ не посмѣлъ бы. Но и не нужно было ему говорить о ней, одинаково и не умѣлъ онъ скрывать ея, и слишкомъ даже ясно во всемъ высказывалось юное его чувство во всѣхъ его поступкахъ, во всѣхъ словахъ, въ полныхъ обожанія взглядахъ и безотвязномъ присутствіи.

Нельзя сказать, чтобы нравилось Нинѣ это ухаживанье влюбленнаго юноши: не любятъ дѣвушки такихъ юныхъ поклонниковъ, не любятъ и за ихъ-молодость, и за ихъ любовь и слишкомъ робкую, и слишкомъ въ то же время, надоѣдливую. Сначала охотно говорила и танцовала съ нимъ Нина, охотнѣе даже чѣмъ съ другими, ибо весело было ей съ нимъ и его лишь одного и не дичилась въ Москвѣ молодая провинціалка, но не долго продолжалось это. Въ обществѣ ее замѣтили. Неопытный Алгасовъ чистосердечно сначала радовался этому, видя, какъ это радуетъ Нину, но скоро же пришлось ему перестать радоваться: чѣмъ болѣе поклонниковъ окружало Нину, тѣмъ менѣе времени удѣляла она Алгасову и тѣмъ болѣе терялся юный студентъ въ окружавшей ее толпѣ офицеровъ и свѣтскихъ франтовъ. Каждый изъ нихъ интересовалъ ее гораздо болѣе, чѣмъ Алгасовъ — это и для него даже было слишкомъ уже замѣтно…

Но еще болѣе потерялъ онъ въ глазахъ Нины, когда явился ея избранный и одинъ привлекъ на себя ея вниманіе. Какъ нарочно, именно у Вёдровыхъ встрѣтила она этого избраннаго. Предметомъ обожанія Нины сталъ модный въ то время въ Москвѣ жрецъ правосудія. Алгасовъ самъ досталъ для нея билетъ на одно интересное дѣло въ судѣ, по которому обвинялъ даровитый молодой прокуроръ. Его красота и блестящая рѣчь одинаково поразили Нину, и когда потомъ она встрѣтила его у Вёдровыхъ — не трудно ужъ было ему завладѣть ея сердцемъ, и Нина полюбила его полной восторженнаго обожанія, полу-дѣтской любовью — первой любовью молоденькой институтки.

Встрѣчаясь съ Ниной, съ удовольствіемъ всегда болталъ и танцовалъ съ ней молодой прокуроръ, ничѣмъ, впрочемъ, ее выказывая ей особаго предпочтенія. Но объ этомъ и не думала еще Нина, такъ высоко не заносились и самыя даже сокровенныя мечты ея: до того великимъ и недоступнымъ казался молоденькой дѣвочкѣ блестящій ораторъ, что и себѣ даже самой не рѣшилась бы она сознаться, что посмѣла его полюбить, и лишь издали еле осмѣливалась бѣдная Нина втайнѣ поклоняться ему…

Одинъ только Алгасовъ зналъ ея тайну; несмотря на всю свою неопытность, не могъ онъ проглядѣть невольныхъ, незамѣтныхъ, проявленій ея робкаго чувства, столь похожаго на его собственную къ ней любовь и потому особенно доступнаго внутреннему его пониманію. Къ тому же слишкомъ уже пристально слѣдилъ онъ за Ниной, чтобы проглядѣть ея любовь, слѣдилъ не изъ ревности: его любовь, еще не знавшая надежды, не могла очевидно знать и ревности. Онъ слѣдилъ за Ниной, потому что все счастье его заключалось въ томъ, чтобы видѣть ее, любоваться ею, быть возлѣ нея — и потому, когда онъ былъ съ нею, онъ уже не спускалъ съ нея глазъ, почти и не отходилъ даже отъ нея.

Но любить ея не пересталъ онъ и послѣ этого открытія — впрочемъ, онъ и не могъ бы перестать ее любить. Она любитъ другаго, но вѣдь все то же блаженство и счастье находилъ онъ въ ея красотѣ и весельи, а развѣ мечталъ онъ когда о ея любви, развѣ его открытіе лишало его какихъ надеждъ? Все съ той же жадностью ловилъ онъ каждый ея взглядъ, каждое слово, каждую улыбку — и онъ былъ счастливъ однимъ уже ея присутствіемъ и этой возможностью любоваться ею. Соперникъ, и тотъ не могъ смутить этого счастья. — «Нина любитъ его, но развѣ я не могу быть ея другомъ?» наивно мечталъ неопытный юноша. Развѣ не дастъ ему счастья эта дружба? Но все-таки тоскливо сжималось порой его сердце, особенно когда онъ улавливалъ ея полные обожанія взгляды, обращенные на молодаго прокурора, — «Еслибы хоть разъ она такъ взглянула на меня…» съ тоской думалъ Алгасовъ, любуясь Ниной.

Такъ прошелъ остатокъ зимы и начало весны. Въ сущности, несмотря ни на что, хорошо жилось Алгасову за это время, хорошо, ибо въ Нинѣ было средоточіе его жизни, къ ней обращались его мечты и было ему чего дожидаться и желать..

Но съ отъѣздомъ Нины кончалось и все его счастье. Онъ зналъ, что она должна уѣхать, но никогда какъ-то не думалъ объ этомъ,.и тѣмъ тяжелѣе было ему услышать, что назначенъ уже и срокъ отъѣзда, и весьма даже близкій… Грустный вернулся Алгасовъ домой въ этотъ день.

— Что съ тобой? встрѣтилъ его Костыгинъ. Вѣдь ты отъ Вельяшевыхъ?

— Отъ нихъ.

— Ну и что же?

— Ничего… Нина уѣзжаетъ въ среду…

— Такъ ты объ этомъ и сокрушаешься? съ улыбкой спросилъ Сергѣй Игнатьевичъ, ничего серьезнаго не видѣвшій въ любви Алгасова къ Нинѣ и потому легко смотрѣвшій на эту любовь.

— А что же, прикажешь радоваться?

— Не радоваться, но… Должна же она когда-нибудь уѣхать. И послушай, Саша, чего же ждешь ты отъ этой любви? Вѣдь не жениться же на ней ты собираешься? Да она и не пойдетъ за тебя, успокойся.

— Ждать… Чего же это, ни шага не дѣлать безъ разсчета, безъ думы о будущемъ, ради этого будущаго отказываться отъ настоящаго, какъ бы ни было оно хорошотакъ, что-ли, по твоему?

— Нѣтъ, не такъ. Нелѣпо на каждомъ шагу смущаться думой о будущемъ, но я не понимаю, какъ можно видѣть счастье въ томъ, что очевидно не имѣетъ никакого будущаго? Вѣдь въ чемъ нѣтъ будущаго, въ томъ нѣтъ и жизни.

— Я люблю Нину, и какъ можно сказать, что у этой любви нѣтъ будущаго? Развѣ въ будущемъ году я не увижу Нины?

— Увидишь, и снова пойдетъ у васъ та же канитель…

— Не знаю, канитель это или нѣтъ, для меня только не канитель. Я люблю Нину, можетъ, и глупо, можетъ, и по-дѣтски, какъ ты говоришь, но эта любовь мнѣ дорога… Моя любовь не нравится и Нинѣ, я это вижу, но знаешь, Сережа, еслибы она полюбила меня, это было бы слишкомъ, слишкомъ уже много счастья, столько счастья, что и вообразить, и представить даже себѣ не могу я его… Скоро она уѣдетъ, а мнѣ было такъ съ ней хорошо…

Задумчиво посмотрѣлъ на него Сергѣй Игнатьевичъ, словно стараясь понять и усвоить себѣ это счастье, о близкой утратѣ котораго такъ горевалъ его другъ. Потомъ снова принялся онъ за прерванное чтеніе, сказавъ только:

— Тамъ письмо тебѣ есть.

И дѣйствительно, не могло быть понятнымъ Сергѣю Игнатьевичу счастье Алгасова. Не мечталъ онъ о любви, не тосковалъ по ней и не рвался къ наслажденіямъ, а если и мелькалъ порой въ его воображеніи какой-то смутный обликъ невѣдомаго какого-то счастья, то счастья прочнаго, незыблемаго, конецъ котораго въ гробу или въ привычкѣ. Не привлекали Сергѣя Игнатьевича ни веселые праздники, ни красавицы, которыми онъ съ удовольствіемъ любовался, по за которыми не умѣлъ ухаживать, ни даже тѣ горячіе споры объ отвлеченныхъ разныхъ истинахъ, которымъ съ такимъ юношескимъ жаромъ весь отдавался Алгвсовъ, все забывая въ пылу подобнаго спора. И къ нимъ спокойно и холодно, безъ увлеченія, относился Сергѣй Игнатьевичъ, съ большимъ интересомъ разсуждая объ устройствѣ какой-нибудь машины, чѣмъ о призваніи человѣка на землѣ, о цѣли и смыслѣ земной нашей жизни и о всѣхъ подобныхъ "упражненіяхъ въ элоквенціи, " какъ онъ выражался. Къ тому же, гораздо болѣе, чѣмъ для Алгасова, извѣстнаго и яснаго было для него во всѣхъ этихъ вопросахъ, и его ничѣмъ не смущаемая трудовая юность спокойно проходила среди занятій и товарищей, вдали отъ всѣхъ увлеченій и соблазновъ, большую и шумную такую роль игравшихъ въ жизни Алгасова. И такіе же спокойные, далекіе отъ тревогъ и сомнѣній годы сулила Сергѣю Игнатьевичу и будущая трудовая его жизнь, полезная, ясная, полная кипучей дѣятельности и, вѣроятно, тихаго, ровнаго счастья…

Не таковъ Алгасовъ. Не желалъ и не ждалъ онъ спокойной жизни, напротивъ, съ юношеской горячностью жаждалъ онъ бурныхъ дней, полныхъ тревогъ, наслажденій или страданій. Страстный, живой, онъ созданъ для борьбы, для борьбы упорной, энергичной, страстной — но цѣлью своей имѣющей одно лишь наслажденіе, жизнь полную свѣта и красоты. Вся его энергія, а въ ней нѣтъ у него недостатка, весь его умъ, вся любовь — все направлено лишь на то, чтобы взять отъ жизни возможно болѣе радостей, и безъ оглядки весь отдается онъ тому, что въ данную минуту увлекаетъ его, суля, ему бездну наслажденій и радостей. Никакой трудъ, ни борьба не испугаютъ его, ни передъ чѣмъ не дрогнетъ онъ, если нужно будетъ постоять за то, что ему дѣйствительно дорого. А что ему дорого? Сейчасъ — сама жизнь, полная красоты и разнообразія. Что будетъ дорого потомъ — неизвѣстно. Радости жизни привлекутъ его — и дни его пройдутъ шумно, весело, живо, полные страсти и бурныхъ тревогъ, хотя люди и назовутъ его безполезнымъ тунеядцемъ. Да, мало принесетъ онъ въ этомъ случаѣ пользы… другимъ, но самъ онъ хорошо поживетъ, онъ извѣдаетъ всѣ земныя радости, всѣ наслажденія и всю прелесть жизни — и кто знаетъ, на чьей сторонѣ правда? Но если привлечетъ его дѣло, одухотворенное высокой идеей любви и добра — всей душой ему отдастся онъ тогда, и ни каторга, ни эшафотъ не заставятъ его быть отступникомъ, и не будетъ у этого дѣла слуги — нѣтъ, не слуги, а раба, болѣе преданнаго и вѣрнаго. Но какъ бы то ни было, полезные они или нѣтъ — люди, подобные Алгасову, во всякомъ уже случаѣ имѣютъ одну сторону, дающую несомнѣнное имъ право на наше къ нимъ уваженіе, это полная и совершенная искренность, ни въ чемъ не дозволяющая имъ покривить душой, ни въ важномъ, ни въ пустякѣ. Для нихъ и невозможно это, ибо, то или другое — но полное счастье нужно имъ, полное наслажденіе жизнью, безъ изъяна и порока, жизнь съ спокойной совѣстью и съ гордо поднятой головой.

Но точно ли былъ Сергѣй Игнатьевичъ такъ далекъ отъ любви? Тоски, увлеченій, волненій — этого онъ дѣйствительно не зналъ, но была дѣвушка, безъ его вѣдома завладѣвшая его сердцемъ. Она была умна, молода, мила, не красавица, правда, но и весьма даже недурна собой. Сергѣй Игнатьевичъ былъ хорошъ съ ея братомъ, тоже техникомъ, и потому часто съ ней видался. Люди они были небогатые, жили скромно, но не скучно: ихъ была большая семья, и замѣчательно дружны были всѣ они между собою. Мягкій и ясный характеръ дѣвушки, ея всегда одинаково-ровное, веселое и бодрое настроеніе духа, ея любовь къ роднымъ, ея неустанная, не громкая, но полезная домашняя дѣятельность и развитой умъ — все невольно влекло къ ней Сергѣя Игнатьевича. Незамѣтно, но все болѣе съ каждымъ днемъ привыкалъ онъ къ милой дѣвушкѣ, и какъ и когда перешла эта привычка въ любовь, да и перешла ли, или еще готовится только перейти — этого онъ не зналъ, да и не думалъ объ этомъ, ибо ничто не наталкивало его на эти думы, ни ровное и ласковое отношеніе къ нему дѣвушки, ни почти ежедневныя, всегда спокойныя ихъ встрѣчи, ни грозящія какія-либо препятствія впереди — ничего.

Прошла весна, новой зеленью одѣлись деревья, запестрѣли цвѣтами луга, птичьими пѣснями наполнились рощи, нарядныя, веселыя бабочки летаютъ… Понятно, не въ Москвѣ все это, гдѣ, вмѣсто этого весна сказывается лишь пылью, вонью да болѣзнями.

Съ наступленіемъ весны Нина уѣхала въ деревню.

III.

Грустно было Алгасову, когда онъ пришелъ къ Вельяшевымъ провести у нихъ послѣдній свой вечеръ съ Ниной. Не веселѣе было и Нинѣ: и она разставалась, уѣзжая, съ первой мечтой о любви и счастьи, съ первой розовой своей грёзой, съ человѣкомъ, которому впервые и тайно отдала свое юное сердце. И Алгасову, и Нинѣ, одно и то же, одинаковыя радости, волненія и печали дала любовь; съ одинаковымъ восторгомъ оба откликнулись они на первый этотъ зовъ любви и молодости, и, какъ дѣти, оба грустили теперь, когда кончился этотъ сонъ, дававшій имъ столько свѣтлаго счастья…

И долго не забывалъ Алгасовъ Нины, долго съ тоской и болью сжималось его сердце при каждомъ воспоминаніи о ней, а несмотря и на это — сколько отрады давали ему эти воспоминанія!

Съ отъѣздомъ Нины Измайловой вся жизнь его какъ бы лишилась своего средоточія. Дни проходили — и ничто уже не красило ихъ, ничто не заставляло съ волненіемъ ждать такого-то дня и часа или нечаянной какой-нибудь встрѣчи. Неинтересны и пусты были эти дни, обыденные и однообразные. Онъ занимался, читалъ, но и занятія не увлекали его, и пока не сгладилось нѣсколько воспоминаніе о милой Нинѣ, до тѣхъ поръ ни наступившіе экзамены, ни семейная радость — помолвка сестры Сони — ничто не могло его разсѣять и замѣнить улетѣвшаго счастья.

Князь Дмитрій Алексѣевичъ не на шутку увлеченъ былъ Соней, Соня платила ему тѣмъ же, и лишь кончился у Вёдровыхъ траурный годъ, какъ только отслужена была панихида въ день смерти Ольги Александровны, вскорѣ же затѣмъ князь сдѣлалъ Сонѣ предложеніе. Сватьбу отложили до лѣта, а пока весело зажили всѣ вокругъ жениха и невѣсты, весело, насколько возможно это было въ пустѣющей Москвѣ.

Лѣто быстрыми шагами приближалось на смѣну весны, напоминая о деревнѣ, о деревенскомъ просторѣ, о лѣсахъ, объ охотѣ. Вёдровы собирались на дачу, и Алгасовъ ѣхалъ съ ними. Онъ и заикнулся было о Веденяпинѣ, но всѣ набросились на него, уговаривая остаться на дачѣ — и на этотъ разъ легко согласился онъ: уже сталъ онъ забывать Веденяпино, и вмѣсто всего тепла и всѣхъ радостей родного гнѣзда, размѣненныхъ на кучу мелочныхъ картинъ и отдѣльныхъ воспоминаній, вмѣсто всего этого, въ головѣ его ярко рисовалась теперь одна только унылая, невольно пугавшая его картина огромнаго опустѣлаго дома.

И Алгасовъ не раскаялея, что остался на дачѣ. Дачная жизнь уже была ему знакома и не смущала уже его новизной, а вдобавокъ еще украшала ее предстоящая сватьба и веселая жизнь въ ожиданіи этой сватьбы. Каждый день были у Вёдровыхъ гости, то и дѣло смѣнялись у нихъ обѣды и вечера, пикники и катанья. Сергѣй Игнатьевичъ, снова поселившійся на той же фабрикѣ, часто пріѣзжалъ къ нимъ и оставался у нихъ по нѣскольку дней. Алгасовъ, Костыгинъ и князь, всѣ трое — страстные охотники, цѣлые иногда дни проводили на охотѣ, и среди всѣхъ этихъ удовольствій, среди неизбѣжно всегда сопровождающей всякое предсвадебное время хлопотливой суеты незамѣтно и быстро промелькнуло лѣто и насталъ торжественно-отпразднованный день сватьбы Сони. Въ тотъ же вечеръ князь и молодая княгиня на всю осень уѣхали за границу — и разомъ все затихло у Вёдровыхъ съ ихъ отъѣздомъ.

Но столько было шума и суматохи передъ сватьбой, и особенно въ самое послѣднее время, столько дѣлъ и развлеченій, что какъ чему-то желанному, какъ отдыху, обрадовались всѣ этому затишью. А кстати, и отдыхъ былъ недолгій: сватьба была въ послѣднихъ числахъ іюля, и скоро, съ концомъ лѣта, предстояло разстаться и съ дачей, и съ отдыхомъ.

Начался четвертый, послѣдній годъ студенческой жизни Алгасова. Съ искреннею радостью встрѣтились товарищи — и вновь шумной толпой стали они собираться, большею частью у него же, Алгасова, и пошли ихъ прежнія занятія и оживленныя бесѣды. За ужиномъ, за бутылкой шампанскаго, среди веселыхъ шутокъ и живой болтовни, шелъ у нихъ дѣятельный и быстрый обмѣнъ мыслей, новостей и знаній. Каждый передавалъ прочитанное и узнанное, споры обобщали взгляды, и выработанное каждымъ становилось достояніемъ всѣхъ. Ни въ одной области званія, ни въ литературѣ, ни въ искусствѣ не было значительнаго явленія, которое не попалось бы кому изъ нихъ и не было бы тотчасъ же сообщено всѣмъ и всѣми обсужено.

Но чѣмъ далѣе шло время, тѣмъ болѣе все мѣнялось вокругъ Алгасова. Съ каждымъ днемъ возрастало число появлявшихся у него представителей свѣтской молодежи, его новыхъ друзей, пріятелей и знакомыхъ. Вино и закуски почти не сходили у него со стола, появились у него шахматы, карты.

Но болѣе разнообразное общество вызывало и болѣе зато разнообразные разговоры — это была хорошая сторона происшедшей перемѣны. А общество дѣйствительно собиралось у Алгасова самое разнообразное, къ нему шли люди, повидимому, не имѣвшіе ничего между собою общаго. Бѣднякъ-студентъ въ грязной рубашкѣ, въ невозможнаго покроя истрепанномъ пиджакѣ и съ невозможной тоже фамиліей встрѣчался у него съ титулованнымъ, по послѣдней модѣ одѣтымъ франтомъ — и обоимъ одинаково было свободно и весело, ибо не менѣе изящно одѣтый хозяинъ, родъ котораго шелъ отъ одного изъ новгородскихъ бояръ Александра Невскаго и могъ, слѣдовательно, потягаться древностью не съ однимъ и титулованнымъ даже родомъ, этотъ хозяинъ обоихъ встрѣчалъ съ одинаковымъ радушіемъ. И всѣ шли къ нему съ удовольствіемъ, и порой, когда и не было даже его дома, и то собирались у него гости.

Такъ шла домашняя жизнь Алгасова, и не менѣе шумно жилось ему внѣ дома, въ университетѣ, въ гостинныхъ, въ театрахъ, на балахъ и вечерахъ. Вёдровы жили открыто и весело; зимой вернулись въ Москву Апалевы; молодая красавица-княгиня любила веселиться — и весело зажили они, празднуя свою молодость и свое еще юное счастье. Все веселилось вокругъ Алгасова, и онъ ни отъ кого не отставалъ.

Въ концѣ осени огорчило его немного извѣстье, что Измайловы, бывшіе за-границей, остаются тамъ на зиму и не пріѣдутъ въ Москву: онъ все еще помнилъ Нину и все еще ждалъ ее… Но за время ихъ разлуки настолько уже сгладилось произведенное на него Ниной впечатлѣніе, что печальная эта новость не могла уже повліять на общій строй веселой его жизни. Была и другая ужъ дѣвушка, замѣнившая Нину; не занимала она, правда, въ его сердцѣ такого обширнаго мѣста, какое заняла-было веселая, милая Нина, но все же и она давала ему красивыя минуты восторга и волненій. Ни онъ къ этой дѣвушкѣ, ни она къ нему не чувствовала любви, но оба нравились другъ другу, онъ за ней ухаживалъ, ей это было пріятно — и обоимъ было весело.

Много времени отнимала у Алгасова эта разсѣянная жизнь, но занятіямъ его не мѣшала она, ибо легко работается въ юности — а главное, и не хлопоталъ онъ о пріобрѣтеніи систематическихъ и прочныхъ какихъ-либо по извѣстной спеціальности познаній. Попрежнему онъ занимался по вдохновенію, лишь тѣмъ, что его увлекало — и въ занятіяхъ искалъ онъ одного только наслажденія. Часто видали его на лекціяхъ другихъ факультетовъ; естественныя науки, исторія, археологія были изъ любимыхъ его занятій, заинтересованный объясненіями Костыгина, подъ его руководствомъ онъ познакомился и съ нѣкоторыми даже отдѣлами технологіи — и въ связи съ постоянно окружавшимъ его обществомъ студентовъ всѣхъ факультетовъ и техниковъ все это сдѣлало то, что онъ усвоилъ многое, касающееся медицины, математики, технологіи и т. д., и по многимъ отдѣламъ этихъ наукъ могъ бы, пожалуй, сдать экзаменъ не хуже, чѣмъ и по какому-нибудь Международному праву или по исторіи акцизныхъ сборовъ. Составленная имъ библіотека по литературѣ, исторіи, археологіи, искусствамъ и естественнымъ наукамъ очень цѣнилась студентами: Алгасовъ пріобрѣталъ все замѣчательное, вновь выходившее на русскомъ и французскомъ языкахъ, и не жалѣлъ на это денегъ. Вскорѣ же новая книга становилась предметомъ горячихъ его споровъ съ товарищами или съ Костыгинымъ и, основательно такимъ образомъ разобранная, навсегда уже становилась она прочнымъ достояніемъ Алгасова.

Такого рода занятіямъ и не могла помѣшать его разсѣянная жизнь, ибо это были не занятія въ строгомъ смыслѣ этого слова, а нѣчто до-нельзя увлекательное и живое, могущее поспорить со всякими развлеченіями и даже пересилить ихъ. И дѣйствительно, не смотря на всю отрывочность своихъ занятій, Алгасовъ считался въ числѣ лучшихъ и наиболѣе даровитыхъ студентовъ. Многіе профессора говорили ему о болѣе серьезной работѣ, впереди суля профессорскую каѳедру и ученую славу, но Алгасовъ не обольщался блестящими этими надеждами.

— Ну ихъ, говорилъ онъ, ну какой изъ меня выйдетъ профессоръ? Всего себя я не отдамъ ихъ наукѣ, а это необходимое вѣдь условіе…

Не привлекала его эта наука, какъ спеціальность, ибо не видѣлъ онъ истины въ ней и не могла она, слѣдовательно, увлечь его. Просто же сказать себѣ: буду изучать Римское право или Политическую экономію, и затѣмъ засѣсть за зубреніе избраннаго отдѣла науки — этого тоже не могъ онъ, его живая натура не вынесла бы и нѣсколькихъ дней такой узкой жизни. Вѣря въ жизнь, какъ въ синонимъ стремленія къ счастью и наслажденію, онъ и въ на^къ искалъ лишь того, что всего болѣе могло приблизить его къ этому идеалу, т. е. къ возможно-всестороннему развитію, и въ образованіи онъ видѣлъ единственную цѣль — найти ясное и неопровержимое доказательство главной своей идеи. Ни одна наука въ частности не сулила ему этого доказательства, но всѣ онѣ вмѣстѣ, весь ходъ развитія всего человѣчества, выразившійся въ наукѣ и въ геніальныхъ созданіяхъ поэзіи и искусства — лишь тутъ могъ надѣяться Алгасовъ найти отвѣтъ на свои вопросы, и разъ находилъ онъ гдѣ-нибудь нѣчто въ подтвержденіе или въ опроверженіе своихъ взглядовъ, онъ не оставлялъ уже предмета, пока не усваивалъ его вполнѣ. Все же остальное, въ чемъ не видѣлъ онъ прямого къ этимъ вопросамъ отношенія — это онъ оставлялъ въ сторонѣ, какъ ни на что ему не нужное. Заинтересуетъ его что изъ этого — хорошо, а нѣтъ — и не надо.

И много тутъ помогали ему разговоры съ его разнообразными знакомыми, которые, такъсказать, представляли для него конспекты изо всѣхъ знаній, развитій и жизней. Пользоваться этими конспектами Алгасовъ умѣлъ: чутко прислушивался онъ ко всему, что раздавалось вокругъ него, и онъ слишкомъ любилъ свою идею, чтобы пропустить что-либо, что такъ или иначе ея касалось. И можно сказать, что никакія самыя усидчивыя занятія не могли бы ему замѣнить его разсѣянной, но не праздной жизни.

Идеалъ его извѣстенъ. Алгасовъ искренно вѣрилъ въ этотъ идеалъ и слѣдовалъ ему не потому, чтобы находилъ его удобнымъ или пріятнымъ, а потому, что вѣрилъ въ его истинность. Пока еще не слыхалъ и не находилъ онъ убѣдительныхъ доводовъ въ опроверженіе своихъ взглядовъ, и онъ стоялъ за нихъ, смѣло идя противъ господствующаго воззрѣнія большинства. Право на счастье и свободу, право на свою личную жизнь имѣетъ каждый, и онъ получилъ это право вмѣстѣ съ жизнью. Пожертвовать счастьемъ, свободой и личной жизнью — отчего не пожертвовать, но только не пустяки это какіе-нибудь, такъ, наобумъ, ими жертвовать нельзя, и если ужъ жертвовать, такъ во имя чего-нибудь, чему вѣришь всей душой, чему не только силы, но и любовь свою можешь отдать. А гдѣ она, эта правда, на столько очевидная, что стоитъ жертвы свободой, жизнью и счастьемъ? Право на счастье и свободу — это право несомнѣнное. Во имя чего же отрекаться отъ него? Во имя блага общаго, во имя всѣхъ обездоленныхъ и несчастныхъ? Цѣль высокая. Но гдѣ, на какомъ поприщѣ, при какомъ дѣлѣ ея достигнетъ человѣкъ, достигнетъ на столько, что жертва его будетъ вознаграждена? Или же должно вознаградить его самое сознаніе принесенной жертвы, каковы бы ни были достигнутые ею результаты? Но разъ есть въ человѣкѣ призваніе и внутренняя потребность въ отреченіи и самопожертвованіи, говорилъ Алгасовъ — все равно, хочетъ онъ или не хочетъ, а не искать уже ему личныхъ своихъ радостей и не утѣшаться только ими однѣми. Если же потребности этой нѣтъ — ея не привьешь къ себѣ, и требовать ея отъ каждаго нельзя, ибо не виноватъ человѣкъ, что родился онъ такимъ, а не инымъ. Не лишай другого тѣхъ счастливыхъ минутъ, которыя выпали ему на долго, и пользуйся тѣми, которыя выпали тебѣ, если можешь, если привела тебя къ этому жизнь — помогай и другому достигнуть счастья, люби счастье свое, но люби и счастье ближняго — вотъ жизнь, которая будетъ подѣльнѣе пустой фразы и у самого себя же вынужденной жертвы.

Такъ говорилъ Алгасовъ и такъ дѣлалъ, и онъ вѣрилъ въ свое ученье, но вѣрилъ какъ-то умомъ, а не сердцемъ. Ничего иного не могъ признать его умъ, но сердце ему указывало на жизнь, полную зла, несчастій, страданій и горя. Хватитъ ли силъ безпечно отдаться радостямъ и счастью, видя вокругъ это море зла? Но, съ другой стороны, что толка въ безполезной жертвѣ? А чѣмъ болѣе зла, тѣмъ вѣдь и жертва безполезнѣе. И еще, самопожертвованіе, самоотреченіе — мыслимо ли оно, какъ всеобщій идеалъ всего человѣчества, всѣхъ людей? Какъ быть? Эти вопросы не давали Алгасову покоя: тутъ было какое-то противорѣчіе, котораго онъ не могъ согласить, какая-то въ чемъ-то ошибка, которой онъ не могъ найти, и страстно искалъ онъ исхода изъ тяжелыхъ, гнетущихъ сомнѣній.

Да, хотя безпечно, шумно и весело текли, повидимому, его дни и такими же обѣщали быть и въ будущемъ — да ни къ чему иному и не готовился онъ — но внутренняя жизнь его была далеко не такъ покойна. Взаимно, и шумная эта жизнь вліяла на его.жизнь внутреннюю, и сомнѣнія жизни внутренней отражались на внѣшней. Чѣмъ лучше и разнообразнѣе была его жизнь, тѣмъ болѣе манилъ пылкаго юношу его собственный идеалъ и тѣмъ съ большей страстностью принимался онъ за его провѣрку — и каждое сомнѣніе, какъ только нарождалось оно, мучительно овладѣвало его душой. Человѣкъ вполнѣ искренній, ни въ чемъ не терпѣвшій ни малѣйшей лжи, не допускавшій никакой оглядки и никакой сдѣлки, онъ желалъ полной, и внутренней, и внѣшней гармоніи своихъ взглядовъ съ жизнью, и не только съ своей, но и со всей жизнью всего человѣчества. А этой гармоніи не было, почему — именно этого-то и не зналъ онъ, не могъ понять и не могъ себѣ уяснить. Искренно и глубоко вѣрилъ онъ въ правоту своихъ взглядовъ; они казались ему до-нельзя простыми, естественными и справедливыми, до-нельзя согласными съ счастьемъ всеобщимъ, всѣхъ людей — и въ то же время такъ мало гармонировали они съ внѣшнимъ міромъ, до такой степени эгоистичными являлись при сравненіи со взглядами противными, что поневолѣ иногда думалось ему: да что же это, неужели же во мнѣ говоритъ одно только желаніе хорошо и въ свое удовольствіе пожить?..

И разъ вставали въ его душѣ эти вопросы — не до веселья уже было ему, пока долгой и упорной внутренней работой не побѣждалъ онъ явившихся сомнѣній и во всей его чистотѣ не возстановлялъ своего идеала: возводя наслажденіе жизнью въ своего рода культъ, въ рѣшеніе вопроса о жизни — чтобы наслаждаться ея радостями, Алгасовъ долженъ былъ вѣрить, что рѣшеніе это истинное, и что иного и быть не можетъ.

А вопросъ о жизни, о томъ, какъ и куда ее направить, чтобы она была разумна и хороша — этотъ вопросъ уже становился ребромъ: кончалось то счастливое время, когда законны и даже необходимы безпечные, веселые дни, когда нѣтъ еще въ виду страшнаго вопроса — что дѣлать, какъ жить, чему отдать себя, то, чему я служу, дѣйствительно ли это дѣло, стоитъ ли оно того, чтобы служить ему, и множество другихъ, одинаково мучительныхъ и все отравляющихъ вопросовъ. Еще нѣсколько мѣсяцевъ — и Алгасову и его товарищамъ придется вступить въ дѣйствительную жизнь. Хорошо тѣмъ, кто не жаждетъ правды; но горе жаждущимъ ея: немногимъ изъ нихъ придется найти ее, да и эти нашедшіе, довольные своей жизнью, вѣрующіе въ истину и пользу своего дѣла, эти счастливцы, вѣдь если вдумаются они поглубже, они. ясно увидятъ, что горе и страданія милліоновъ необходимо нужны для основы ихъ счастья, ибо, не стань этого горя и страданій, не стало бы и надобности въ ихъ дѣлѣ, а слѣдовательно и счастья ихъ, заключающагося въ сознаніи этой надобности. Хорошо еще, что немногіе лишь способны глубоко вдумываться въ суть всякаго дѣла…

Къ числу этихъ жаждущихъ правды принадлежалъ и Алгасовъ. Жизнь, какой она желалась ему, она ясно рисовалась въ его умѣ: это была жизнь свободная и простая, полная счастья, веселья и наслажденій — и неопытному юношѣ казалось, что возможно это, что красной нитью должно пройти счастье черезо всѣ дни человѣка… И вся эта жизнь открыта передъ нимъ, Алгасовымъ, и въ полной красотѣ своей дана ему судьбой, Самимъ Богомъ дана и суждена ему. Что можетъ быть естественнѣе желанья счастья, что можетъ быть справедливѣе? Въ это Алгасовъ вѣрилъ, и онъ не скрывалъ своихъ желаній, онъ открыто признавалъ ихъ, признавая свое право на счастье и жизнь — но никто съ сочувствіемъ не относился къ его словамъ и въ одинъ голосъ всѣ говорили ему объ иной, болѣе достойной жизни. Невольно смущало его и колебало его вѣру это единодушіе. Еще онъ умѣлъ бороться съ тѣми, которые говорили о служеніи обществу, какъ о гражданской обязанности каждаго. Онъ отвѣчалъ имъ:

— Жизнь правдивая, честная и независимая, украшенная страстной любовью ко всѣмъ созданіямъ человѣческаго генія, полная стремленія къ познанію истины, неужели своей доли пользы не принесетъ обществу такая жизнь, ни на кого и ни на что не окажетъ благотворнаго вліянія? Неужели не будутъ полезны ни мои знанія, ни мое правдивое слово? Вѣдь я буду жить съ людьми и среди людей. Хорошо быть честнымъ судьей, но вѣдь не дурно тоже такъ повліять на человѣка, что онъ и не попадетъ къ судьѣ… Къ тому же, развѣ я отказываюсь отъ службы обществу? И я готовъ служить ему, и я готовъ помогать всѣмъ нуждающимся во мнѣ и въ моей помощи, если только служба и помощь эта не будутъ мѣшать моей личной жизни, или если встрѣчу я такое дѣло, которое стоитъ жертвы, служа которому я буду служить дѣйствительному счастью моихъ ближнихъ, а не охранять лишь ихъ удобства. Ну, а тутъ полное и несомнѣнное уже право имѣю я ихъ удобствамъ предпочесть свои личныя удобства и свое личное счастье.

И какъ ни шатки были его доводы въ пользу своего права свободно избрать себѣ жизнь по своему влеченію, все-таки онъ умѣлъ ихъ приводить и опирался на нихъ. Но когда ему говорили другое, когда ему говорили, что его ученіе о прирожденномъ правѣ каждаго на счастье не болѣе, какъ фраза и мечта, что отъ счастья, даже отъ хорошей, даже просто отъ сносной жизни такъ неизмѣримо далеко большинство человѣчества — и гдѣ же тутъ думать о личной только своей жизни, дай чѣмъ же, наконецъ, заслужилъ онъ, Александръ Алгасовъ, лучшую сравнительно съ ними участь, что онъ считаетъ себя въ правѣ забыть о нихъ — тутъ Алгасовъ терялся. Дѣйствительно, онъ могъ одно только сказать, что счастье, недоступное для нихъ, его судьба дала ему въ удѣлъ, и не виноватъ же онъ въ такомъ распредѣленіи даровъ судьбы, и какія ни прилагалъ бы онъ усилія, какія жертвы ни приносилъ бы онъ — не въ его силахъ хотя бы на іоту измѣнить это распредѣленіе. Но тутъ ему указывали, что при всякихъ даже его «жертвахъ» — и все-таки неизмѣримо лучше жизни безчисленныхъ милліоновъ останется его жизнь, но съ грустью отвѣчалъ онъ на это, что полная лишь жизнь и полное счастье, они только и имѣютъ цѣну, и не виноватъ онъ, что это такъ. Искренно вѣрилъ онъ въ это — и тѣмъ не менѣе тѣ же вопросы невольно возставали въ его головѣ: справедливо ли это въ самомъ дѣлѣ, если въ полной его мѣрѣ и ничѣмъ не смущаясь воспользуется онъ этимъ даннымъ ему судьбой доступомъ къ счастью? Но съ другой стороны, что толка въ его жертвѣ? Много ли принесетъ она пользы, и къ чему поведетъ это безцѣльное отреченіе отъ Божьяго дара? Вѣдь сколько ни притворяйся, отрекаясь отъ того, чѣмъ въ глубинѣ души дорожишь болѣе всего на свѣтѣ — чуждому дѣлу уже не отдать своей любви и въ дѣлѣ этомъ не быть уже ничѣмъ инымъ, какъ равнодушнымъ ремесленникомъ…

И много подобныхъ вопросовъ волновало Алгасова. Одного только человѣка встрѣтилъ онъ въ жизни, который съ полнымъ сочувствіемъ отнесся къ его тогда еще дѣтскимъ мечтамъ: это была Вѣра Григорьевна. Теперь же, когда идеалы его стали крѣпнуть, когда всего болѣе нуждался онъ въ ободреніи и разъясненіи собственныхъ запутанныхъ мыслей, теперь со стороны однихъ встрѣчалъ онъ полное равнодушіе, со стороны другихъ — ожесточенное сопротивленіе, къ тому же по самому характеру своему выражавшееся, громкими словами и звучными фразами, невольно вліявшими и на него же самого. А въ то же время, видя свое вліяніе на многихъ, видя, съ какой любовью и уваженіемъ относятся къ нему товарищи и знакомые, видя это — смутно сознавалъ онъ, что за что-нибудь да выдается же онъ изъ толпы, а во всякомъ уже случаѣ не за дрянность души или убѣжденій, слѣдовательно, есть же въ немъ что-нибудь, есть же правда въ его словахъ, которая невольно влечетъ къ нему другихъ…

О Вѣрѣ Григорьевнѣ онъ продолжалъ вспоминать съ любовью и благоговѣйнымъ уваженіемъ къ ея памяти. Живо помнилъ онъ всѣ ея слова, въ которыхъ она учила его жить, искать счастья своего и любить счастье другихъ. Къ этимъ словамъ онъ обращался на каждомъ шагу, ища въ нихъ отвѣта на всѣ свои сомнѣнія и вопросы, и ободреніе Вѣры Григорьевны — оно-то главнымъ образомъ и поддерживало его на томъ пути, по которому онъ готовился слѣдовать. Но въ смутномъ обликѣ ему являлась она сама: онъ зналъ ея красоту, ея страстную рѣчь, но не зналъ ея самой. И она когда-то горячо стремилась къ счастью, но не достигла его. Почему? Почему сказала она, что и ему не вѣдать счастья, почему сама не узнала она счастья, она, съ ея свѣтлымъ умомъ и высокой душой? На эти грустные вопросы онъ не имѣлъ отвѣта.

Чѣмъ съ большей искренностью вѣрилъ онъ въ свои идеалы, тѣмъ съ большимъ жаромъ отстаивалъ ихъ, и по, тому всего чаще всѣ его бесѣды съ товарищами, по какому бы поводу ни заходили онѣ, но всегда кончались однимъ — все тѣмъ же вопросомъ о жизни, о ея задачахъ и цѣляхъ.

Въ наукѣ, въ исторіи, въ литературѣ — всюду искалъ онъ отвѣта на мучившіе его вопросы. Если не жизнь, свободно посвященная наслажденіямъ и личному счастью, то иная жизнь, но разумная, полная, согласная съ истиной, не знающая сомнѣній и не боящаяся думъ — и ни той, ни другой нигдѣ и ни въ чемъ не находилъ и не видѣлъ онъ.

Что видѣлъ онъ въ прошломъ? Онъ видѣлъ народы, бывшіе колыбелью человѣческой мысли, и въ утѣхахъ безграничной власти и безграничной роскоши, въ мрачныхъ наукахъ о тайнахъ неба и земли, въ полномъ мистическаго ужаса непроницаемомъ мракѣ суевѣрной религіи, которой всѣ отдавали себя въ безотчетное распоряженіе, въ суровомъ аскетизмѣ и въ стремленіи заживо познать блаженство и всю сладость абсолютнаго покоя — въ этомъ искавшихъ спасенія отъ жизни, отъ внутренной какой-то разладицы, мѣшавшей счастью отдѣльныхъ единицъ и правильному теченію жизни цѣлаго народа. И вотъ всѣ, кто могъ только располагать собой, кто не носилъ цѣпей рабства, всѣ или утопали въ чудовищной роскоши, или же отрекались отъ жизни, предаваясь созерцанію и добровольнымъ лишеніямъ — но вѣдь это все бѣгство отъ жизни, а не рѣшеніе великаго вопроса, неопровержимое, простое и одинаково всѣмъ доступное…

Затѣмъ видѣлъ онъ великій народъ Греческій, веселый, общительный, образованный и развитой, съ тонкимъ чувствомъ пониманія прекраснаго и до того любившій жизнь, что по его понятіямъ умершіе младенцы вѣчно оплакиваютъ въ Елисейскихъ поляхъ свою преждевременную кончину. Этотъ народъ намъ оставилъ много славы и великихъ дѣяній, много примѣровъ доблести и любви къ отечеству, много высокихъ мыслей, чудныхъ поэмъ и памятниковъ искусства, но вопроса о жизни, о счастьи онъ не рѣшилъ, ибо на этотъ счетъ онъ далъ намъ лишь бозотрадное ученіе о рокѣ, тяготѣющемъ надъ каждымъ изъ насъ, миѳъ о страданіяхъ Прометея, да еще легенду о двухъ юношахъ, которымъ мать молила у боговъ самое совершенное счастье "а землѣ: боги услышали молитву матери и послали юношамъ — тихую смерть.

Но и это не все. Умирая, какъ опытъ цѣлой прекрасной жизни, какъ послѣдній выводъ геніальнаго ума, великій народъ на вопросъ о жизни отвѣтилъ: или вся жизнь, всецѣло посвященная однѣмъ лишь наслажденіямъ и высокимъ радостямъ, или же полное отъ нихъ отреченіе и даже презрѣніе къ нимъ. Или все, или ничего. Отвѣтъ и тогда уже не новый и не утѣшительный. Что выбрать изъ двухъ, въ чемъ истина, да и всѣмъ ли по силамъ и то, и другое?

Древній міръ выбралъ первое и это первое положилъ въ основу всей цивилизаціи своей и своей жизни, но кончилъ онъ не побѣдой, а пораженіемъ, не удовлетворивъ людей и не давъ имъ счастья… Алгасовъ долженъ былъ признать это, но еще далѣе отъ истины казалось ему суровое ученіе стоиковъ и ихъ эгоистическія страданія, и невольно пугала его строгая нравственность Сократа и создаваемая ею слишкомъ уже, какъ ему казалось, безцвѣтная и тихая, и все-таки исключительная въ то же время жизнь.

Еще видѣлъ онъ могучій Римъ, вся доблесть и всѣ силы котораго ушли на покореніе міра, народъ великій и счастливый, пока весь онъ былъ занятъ этой задачей, поглощавшей жизнь и цѣлаго народа, и каждаго отдѣльнаго лица — и тотчасъ же потерявшій все свое хорошее, лишь только не стало ея, т. е. нечего уже было покорять, и свободной, ему самому принадлежащей стала жизнь римскаго гражданина, потерявшій это хорошее такъ быстро, что, очевидно, одна лишь болѣзненная какая-то жажда подвиговъ и славы и поддерживала его жизненныя силы. Этотъ народъ намъ оставилъ величавые образы Муція Сцеволы, Горація Коклеса, Марка Курція, Цинцината и другихъ — но это все герои, люди славы и рабы долга, а не люди, жившіе просто, хорошо и счастливо, свободной, полной жизнью, довольные ею и не зная ни вопросовъ, ни сомнѣній. И тотъ же народъ Римскій тутъ же рядомъ далъ намъ разсказы о Суллѣ, ради разврата даже отказавшемся отъ славы и власти, объ императорѣ, какъ на комедію смотрѣвшемъ на дѣятельную и славную свою жизнь, о другомъ императорѣ, въ 80 лѣтъ принявшемъ яда, ибо, какъ говорилъ онъ, умирая — «я былъ всѣмъ, и все оказалось суетой», и наконецъ, о послѣднемъ изъ нихъ, который имперіи предпочелъ огородъ. Грустные разсказы, и еще тѣмъ болѣе грустные, если сопоставить ихъ съ той гармоничной, законченной и цѣльной по внѣшности жизнью, которая ихъ породила… Если и она даже не въ силахъ была дать людямъ счастья, чего же намъ-то ждать, въ нашъ вѣкъ исканій и сомнѣній?…

И оба эти великіе народа древности, лишь только ослабѣла въ нихъ жажда славы и доблестная любовь къ смерти во славу отчизны, хотя бы и на горе другимъ народамъ — оба вырождаются они въ развратныя, утопающія въ роскоши общества, дошедшія до презрѣнія даже къ жизни отъ пресыщенія ею. Въ ихъ исторіи и въ ихъ жизни много доблести, славы, генія, роскоши, много даже красоты — все, до чего возвысились они, и ни капли счастья, ни капли истины.

И на этомъ блестящемъ и вмѣстѣ мрачномъ фонѣ рѣзко выдѣляется жизнь первыхъ христіанъ, жизнь тихая и простая, всѣхъ и все обнимающая и всѣмъ доступная, и въ то же время ясная и счастливая, полная душевнаго довольства, ибо эта жизнь дѣйствительно не знала ни сомнѣній, ни упрековъ совѣсти. А въ чемъ заключалась она? спрашивалъ Алгасовъ. Гдѣ въ ней пожертвованіе личной жизнью другимъ и благу общему? Ихъ жизнь была хороша и полна любви — да, но ихъ дѣла любви и добра — они не шли въ разрѣзъ съ ихъ жизнью, не ломали ея и не мѣшали ей. Гоненія же на нихъ и ихъ мученія тутъ не доказательство, ибо не органической какой принадлежностью самаго послѣдованія словамъ Христа были эти гоненія, а лишь истекали изъ ненормальнаго состоянія общества того времени, и, какъ проявленія неодолимой внѣшней силы, стояли уже внѣ жизни и всѣхъ ея задачъ и вопросовъ.

Но и эта жизнь, какъ ни была она хороша, сколько ни давала она счастья живущимъ ею и почти единственная, вполнѣ удовлетворявшая людей на всемъ протяженіи всемірной исторіи — и она не одержала побѣды… Она мелькнула въ мірѣ и безслѣдно исчезла въ общемъ броженіи, когда дряхлый Римъ издыхалъ подъ ударами новообращенныхъ варваровъ и, добивая его, они занимали его мѣсто, на его развалинахъ строя свою новую жизнь — жизнь и цивилизацію Среднихъ вѣковъ, вполнѣ свободную отъ всякаго долга и міровыхъ задачъ, и въ свою очередь и Средніе вѣка явили Алгасову всевозможные примѣры доблести и силы, храбрости и величія, роскоши и аскетизма и даже возвышенной красоты, но на вопросъ о жизни и счастьи тоже не дали ему никакого отвѣта, да повидимому и не поднимали даже этого вопроса. Время болѣе варварское, чѣмъ вѣка предъидущіе, Средніе вѣка не оставили намъ примѣровъ того мрачнаго, всю душу разрывающаго разочарованія и отчаянія, представителями котораго являются императоры Августъ и Септимій Северъ, но, какъ и римляне временъ Имперіи, и средневѣковые люди бѣгутъ отъ жизни, бѣгутъ, куда только могутъ, и въ феодальные замки, и на рыцарскіе турниры, и въ суровые монастыри, и подъ таинственные своды готическихъ соборовъ, хотятъ забыться, одни — среди подвиговъ аскетизма, другіе — среди утѣхъ самаго необузданнаго, грубаго распутства, въ Крестовыхъ походахъ, въ борьбѣ Имперіи съ папствомъ искусственно изобрѣтаютъ себѣ міровыя задачи, католицизму отдаютъ свою свободу — это лучшее наслѣдье древнихъ германцевъ — ищутъ спасенія въ суевѣрномъ ханжествѣ, во всевозможныхъ сектахъ, въ схоластикѣ, въ тайнахъ алхиміи, въ войнахъ, и ни въ чемъ никто не находитъ себѣ мира и счастья, никто, кромѣ немногихъ изувѣровъ, имѣвшихъ неоцѣненное, рѣдкое счастье — всей душой увѣровать въ какой нибудь догматъ.

Еще показало Алгасову прошлое цивилизацію Арабовъ, остановившуюся, какъ на идеалѣ, на жизни полной чувственныхъ наслажденій, открытыхъ и дозволенныхъ Богомъ и совѣстью, и такъ и замершую на этомъ идеалѣ. Но какъ ни красива была эта жизнь, и она не одержала въ мірѣ побѣды, что и понятно, ибо какое же это рѣшеніе вопроса о жизни и счастьи, когда въ корнѣ отвергается совершеннѣйшій видъ земного счастья — взаимная любовь, и когда все сводится къ нѣгѣ, къ лѣни и покою, т. е. къ отреченію отъ жизни?

Родятся иные люди, съ иными взглядами и требованіями отъ жизни, наступаютъ «новые вѣка» и ведутъ упорную борьбу за человѣка, отстаивая его свободу — свободу совѣсти и свободу политическую — но примѣра счастливой, гармоничной и простой человѣческой жизни и они тоже не дали Алгасову, напротивъ, въ лицѣ лучшихъ своихъ представителей они какъ бы отвергаютъ и самую даже мысль возможности подобной жизни. Разочарованія снова встрѣчаются на каждомъ шагу, на каждомъ шагу, и наверху, и внизу, новые и новые видимъ мы примѣры неудовлетворенности жизнью. Карлъ У съ престола переходитъ въ монастырь, Елисавета въ печальномъ уединеніи кончаетъ славную свою жизнь, кромѣ мукъ и нестерпимыхъ душевныхъ страданій ничего не знаетъ и современникъ ихъ — нашъ Іоаннъ Грозный. А дальше — изъ стороны въ сторону безпомощно мечется бѣдная Христина, Людовикъ строитъ Версаль, чтобы въ немъ запереться и забыть о грёзахъ счастья среди величавой его роскоши, Наполеону требуются для этого ненужныя, безсмысленныя войны — но и ихъ даже не хватало, чтобы разогнать хандру Потемкина. Бэконъ ищетъ забвенья въ деньгахъ и почестяхъ, Ньютонъ забавляется мистическими бреднями, Руссо умираетъ одинъ, вдали отъ жизни и людей, Контъ, думая о жизни, предается умствованіямъ; болѣе чѣмъ страннымъ… Въ это же время пишется Фаустъ, самое безотрадное созданіе человѣческаго генія, безотрадное и въ конечномъ даже, свѣтломъ своемъ выводѣ, ибо что можетъ дать этотъ выводъ простому человѣку, что, кромѣ подавляющаго сознанія полнѣйшаго своего безсилія и прямой даже невозможности хотя когда-либо достигнуть спокойствія и счастья? Тутъ страдаютъ, чисто страдаютъ такія личности, какъ, напр., Байронъ, хотя, со стороны глядя, и согрѣшишь, и скажешь, пожалуй: съ жира бѣсится…

А люди все бѣгутъ отъ жизни, не зная, куда бы повѣрнѣе только спрятаться отъ нея, бѣгутъ и въ распутство, и въ ханжество, и въ мистицизмъ, и въ масонскія ложи, выдумываютъ непроходимыя дебри метафизики, ищутъ правды у Каліостро и Сведенборга, бросаются въ безумныя воз-. мущенія и войны, идутъ на биржи, стараются ни о чемъ не думать, одновременно изобрѣтаютъ и спиритизмъ, и матеріализмъ, доходятъ до того, что серьезно начинаютъ смотрѣть на естествознаніе, какъ на панацею это всѣхъ золъ, доходятъ наконецъ до громогласнаго провозглашенія принципа «борьбы за существованіе», вездѣ и во всемъ ищутъ жизни, счастья, правды, и не находятъ ничего, и въ лучшемъ еще случаѣ, измученные разочарованіями, находятъ наконецъ пристанище въ ростительномъ прозябаніи въ ожиданіи смертнаго часа…

И въ то же время, съ тѣхъ поръ какъ стали себя помнить люди, со всѣхъ сторонъ и на всѣ лады твердили имъ истину, что счастье найти легко, что оно почти въ ихъ власти, ибо заключается оно въ дѣлахъ добра, въ добродѣтели и въ доблести. Алгасовъ не могъ просмотрѣть этихъ указаній: добродѣтели и доблести училъ еще Сократъ, тѣми же чудными на словахъ, но рѣшительно для обыкновеннаго человѣка недостижимыми на дѣлѣ задачами обусловливалъ счастье Платонъ. Это недостижимое, невозможное Платонъ возвелъ даже въ долгъ каждаго изъ насъ — и вотъ логически истекаетъ изъ его ученій нестерпимо-скучная, нечеловѣческая, невыносимая жизнь воображаемыхъ гражданъ его «Республики». Ошибка понятная, ибо Платонъ, а за нимъ и всѣ остальные, учившіе добродѣтели и доблести и въ нихъ, и только въ нихъ, полагавшіе счастье — они разбирали только, что нужно для счастья, а не его достигнуть, и никто изъ нихъ не сказалъ самаго главнаго, не сказалъ, что дастъ слабому силы, нужныя, чтобы отречься отъ житейской суеты, забыть требованія своей природы и жизни и изъ человѣка внезапно превратиться въ героя, исполненнаго добродѣтели и доблести… Ученіе это, не понимавшее и не признававшее страстей и слабостей человѣческихъ, оно вполнѣ соотвѣтствовало духу древней философіи, бывшей для немногихъ только избранныхъ, и совсѣмъ уже не годится оно намъ, въ наше время стремленія къ всеобщему равенству, не допускающему избранныхъ. Не болѣе состоятельно и ученіе тѣхъ, которые въ дѣлахъ добра и въ подвигахъ любви указываютъ людямъ другой, тоже легкій будто бы доступъ къ счастью — но развѣ одни только дѣлающіе добро нуждаются въ счастьи? А тѣ, которымъ его дѣлаютъ — неужели это своего рода «жертвы общественнаго темперамента», осужденныя вѣчно служить утѣхамъ всевозможныхъ Фаустовъ и другихъ благодѣтелей по профессіи? спрашивалъ Алгасовъ, и прибавлялъ:

— Къ сожалѣнію, еще не достаточно для счастья одного только членскаго взноса въ Дамскій Благотворительный Кружокъ…

Итакъ, всемірная культура всего человѣчества почти но оставила намъ ни одного памятника полной и гармоничной человѣческой жизни, простой, свободной, счастливой, не вѣдающей вопросовъ и лишенной сомнѣній, не создала даже идеала подобной жизни. Казалось бы, выводъ этотъ вполнѣ долженъ былъ убѣдить Алгасова въ неосуществимости всѣхъ его надеждъ, и дѣйствительно, невеселыя думы навѣвалъ онъ на него… Но бодрая, живая молодость брала свое, и жизнь, прекрасная, веселая, разстилавшаяся передъ нимъ — она разгоняла эти думы и помогала ему съ вѣрой смотрѣть на будущее. Сейчасъ ему хорошо, настоящее, хорошее, веселое, завидное настоящее — оно въ его власти, а тамъ жизнь укажетъ ему другое счастье и, можетъ-быть — и дѣло… И нечему смутить настоящаго беззаботнаго его веселья: какъ ни безотраденъ выводъ изъ прошлаго, но несомнѣнно одно — что это прошлое не оставило намъ въ наслѣдье ни единаго дѣла, которому безъ колебаній и сомнѣній можно бы тотчасъ же отдать всего себя, всю душу и любовь свою и свою жизнь. Жизни простой, но полной разумнаго, всепоглощающаго дѣла Алгасовъ не видѣлъ нигдѣ, а жизнь, посвященная наслажденіямъ и личному счастью — какъ ни какъ, худо ли, хорошо ли, а многіе вѣка удовлетворяла она людей и служила идеаломъ и прибѣжищемъ доброй половинѣ изъ нихъ… Не распутныя оргіи, не модная роскошь, не блестящія званія привлекали Алгасова. Его манила жизнь среди людей, среди общества, среди друзей и красавицъ, жизнь, озаренная лучами любви, полная веселья и наслажденій, умственныхъ интересовъ и освѣжающихъ впечатлѣній прекраснаго, исканія правды и служенія ей, исканія счастья и борьбы за него, борьбы и за счастье ближнихъ. Такъ рисовалась Алгасову жизнь, и нѣчто подобное видѣлъ онъ въ прошломъ и въ жизни Гёте, и въ жизни Вольтера, и въ жизни веселаго Рафаэля, и въ возвышенной жизни мрачнаго Микель-Анджело, и въ бурной жизни Бенвенуто Челлини, и во многихъ другихъ, а всего разительнѣе — въ скромной по внѣшности, по такой завидной и свѣтлой жизни Станкевича. — "Не въ нихъ ли осуществился идеалъ хорошей жизни? "думалъ Алгасовъ. Его собственная жизнь начиналась, на что-нибудь да приходилось ему рѣшаться, и поневолѣ искалъ онъ ободряющихъ примѣровъ.

Но всѣ эти размышленія не поколебали все-таки вѣры его въ свой идеалъ. Послѣ каждаго невольнаго сомнѣнія все больше лишь убѣждался Алгасовъ въ истинности этого идеала — и съ чистой совѣстью рѣшилъ онъ идти, куда манитъ жизнь, жить свободно, какъ хочется, ни въ чемъ себя не насилуя. Онъ вѣрилъ въ себя, вѣрилъ, что если сама рѣшитъ со временемъ жизнь великій вопросъ и въ другомъ укажетъ ему правду, то всегда найдетъ онъ въ себѣ силы это всего отказаться ради этой правды и всецѣло ей отдаться.

Онъ выбралъ жизнь, но отъ полнаго успокоенія былъ онъ все-таки далекъ. Устойчивъ ли этотъ выборъ, не придется ли мѣнять его? Этого Алгасовъ не зналъ. Не испугался бы онъ перемѣны и не убѣжалъ бы отъ нея, но яснаго, опредѣленнаго будущаго не было у него, и не зналъ онъ даже завтрашняго своего дня. — "Это потому, что я еще молодъ, « съ тоской думалъ онъ, „это пройдетъ, будетъ и моя жизнь полна и ясна…“ Но вѣдь это всего туманныя лишь мечты да неясныя какія-то надежды…

А рядомъ былъ примѣръ такой именно полной и ясной будущности, безъ сомнѣній и вопросовъ. Ни смутныхъ надеждъ, ни желаній, ни фантазій, ни безумныхъ порывовъ — ничего этого не было у Костыгина. Онъ зналъ свое будущее и готовился къ нему, серьезно занимаясь и изучая избранную спеціальность, покойно, безъ порывовъ и сомнѣній, дожидаясь, когда кончатся годы приготовленія и наступитъ дѣйствительная жизнь. А пока, согрѣтые тихой любовью, дни его шли безмятежно и не менѣе въ то же время весело, чѣмъ и блестящіе дни Алгасова.

Со всѣми вопросами и сомнѣніями всегда прибѣгалъАлгасовъ къ своему другу и Сергѣй Игнатьевичъ горячо принималъ къ сердцу все, что тревожило Алгасова, хотя лично для себя и въ своей жизни и не признавалъ и не понималъ онъ подобныхъ тревогъ. Завидно становилось Алгасову, глядя на спокойствіе Костыгина: въ самомъ дѣлѣ, та счастливая и гармоничная жизнь, къ которой такъ страстно и безплодно стремился онъ, Алгасовъ — эта жизнь сама дается Костыгину, безъ всякихъ усилій съ его стороны, безъ думъ и мучительныхъ сомнѣній. Отчего это? А развѣ не состоитъ жизнь Костыгина изъ тѣхъ же элементовъ, какъ и идеалъ его, Алгасова, изъ послѣдованія своимъ склонностямъ, изъ борьбы за свое личное счастье? Неужели оттого вся и разница, что онъ, Алгасовъ, иначе, т. е. шире понимаетъ счастье, хочетъ счастья болѣе блестящаго какого-то и шумнаго?

Но и свѣтлая сторона таилась для него въ этомъ вопросѣ: если такъ ясны и возможны идеалы Костыгина, то почему же невозможны и неисполнимы идеалы его, Алгасова? Эта кажущаяся туманность его будущаго, не есть-ли это только слѣдствіе болѣе разнообразной и широкой его жизни, не такъ легко поддающейся обобщенію въ одну ясную картину?

Таковы были взгляды, убѣжденія и надежды Алгасова, съ которыми вступалъ онъ въ жизнь, отъ нея ожидая окончательнаго отвѣта на всѣ свои вопросы. Онъ вступалъ въ жизнь съ ясно-опредѣленнымъ идеаломъ и съ страстной жаждой правды, хотя бы она и шла въ разрѣзъ съ его завѣтнымъ идеаломъ.

Быстро пролетѣла зима. Настала весна, послѣдняя, прощальная съ юностью, съ безпечной студенческой жизнью весна.

Въ концѣ мая, вечеромъ, въ комнатѣ Алгасова сидѣли: самъ хозяинъ, Костыгинъ и еще два студента — Вульфъ и ихъ общій съ Алгасовымъ товарищъ Боровцевъ. Они сидѣли у открытаго окна, выходившаго въ небольшой, но тѣнистый садикъ Вёдровыхъ. Вечеръ былъ ясный и теплый, и широкой волной врывался въ комнату свѣжій, душистый весенній воздухъ.

Передъ каждымъ изъ собесѣдниковъ стояло по стакану шампанскаго. Въ этотъ день студенты сдали самый свой трудный экзаменъ, и беззаботная радость оживляла ихъ сходку, одну изъ послѣднихъ: всего нѣсколько дней оставалось имъ теперь до разлуки…

Разговоръ шелъ о предметѣ, наиболѣе занимавшемъ ихъ въ данную минуту — объ экзаменахъ и о скоромъ этомъ концѣ студенческой ихъ жизни.

— Да, какъ сонъ, промелькнуло все это! задумчиво говорилъ Алгасовъ. А давно ли, кажется, такъ же разставались мы и съ гимназіей и готовились вступить въ Университетъ? Что за радость была тогда! А вотъ и студенчество кончилось!

— Жаль тебѣ его, что-ли? возразилъ Боровцевъ, толстый, бородатый студентъ, извѣстный всему курсу лѣнтяй.

— По душѣ говоря — жаль…

— Такъ что же? Переходи хоть на филологическій, какъ нотъ Анютинъ, да и начинай опять съ начала!

— Это что, я-то не испугаюсь этого, а ты вотъ что скажешь, если тебѣ предложить это?

— Нѣтъ, братъ, меня не надуешь. Довольно, поучился — и будетъ. А то отъ излишней учености помраченія мозговъ какъ бы не вышло.

— На этотъ счетъ онъ крѣпокъ, замѣтилъ Вульфъ, кивая на Боровцева. Теперь онъ и спитъ, и видитъ, какъ бы успокоиться поскорѣе на лаврахъ…

— Да, какъ же, успокоишься тутъ! Нѣтъ, братъ, не до спокойствія намъ, грѣшнымъ, которымъ не догадались родители наслѣдственнаго припасти: еще похуже, пожалуй, университетской придется лямку тянуть, говорилъ Воровцевъ, наливая себѣ шампанскаго.

— Что дѣлать, нельзя же иначе, сказалъ Алгасовъ. Никакой идеалъ не дается безъ борьбы. Сначала поработай, послужи, но за то, какъ дождешься ты своего, какъ сдѣлаютъ тебя членомъ Суда…

— Эхъ, братъ, не скоро вѣдь это!

— Смотрите, точно котъ, которому за ухомъ пощекотали, такъ ему это членство пріятно…

— Т. е., другого ничего и не желалъ-бы! Главное — спокойствіе и обезпеченность.

— И если попадешь въ члены Суда — никакими ужъ силами небесными тебя оттуда не выкуришь, да?

— Что я, дуракъ, что-ли?

— И дѣло, Боровцевъ! Господа, за здоровье будущаго члена Суда!

— Когда-то еще это будетъ! вздохнулъ Боровцевъ.

— Да, въ отвѣтъ ему вздохнулъ Алгасовъ. Еще надо вѣдь экзаменъ у X. сдать, а шутка ли это?

— X!.. возразилъ Боровцевъ. И охота въ такой пріятный вечеръ, за шампанскимъ, и эдакую непріятность вспоминать?!..

— Что дѣло, то дѣло! Боровцевъ, быть тебѣ членомъ Суда! поднимая стаканъ, пророчески возгласилъ Алгасовъ.

— Спасибо, другъ! До гроба твоей дружбы не забуду. И тебѣ желалъ бы пріятное что-нибудь напророчить, да тебѣ и рожна, такъ и того не надо! Счастливецъ!

— Вѣрно! И хоть сейчасъ предложи мнѣ члена Суда — не пойду!

— Еще бы пойти! На твоемъ мѣстѣ и я не пошелъ бы. Ну вотъ что, вставая, началъ Боровцевъ. Бери стаканъ, давай чокнемся. Пью, Алгасовъ, за твой успѣхъ у вчерашней блондинки.

И довольный произведеннымъ эффектомъ, Боровцевъ залпомъ выпилъ шампанское и улегся на диванъ.

Невольно весь покраснѣлъ и смѣшался при этихъ словахъ Алгасовъ. Вульфъ и Костыгинъ взглянули на него.

— Это что еще за блондинка? спросилъ Костыгинъ.

— Вретъ онъ все… началъ было Алгасовъ.

— Ну, братъ, нѣтъ, врешь-то ты, а не я, флегматически возразилъ Боровцевъ, потягиваясь на диванѣ. Я старый воробей, на мякинѣ меня не проведешь! Вчера, на бульварѣ, я только прошелъ мимо васъ и сейчасъ же смекнулъ въ чемъ дѣло…

— За ваше счастье, Алгасовъ, обратился къ нему Вульфъ, выпивая свой стаканъ.

Ну, оставьте это… тихо произнесъ смущенный Алгасовъ.

— Я не хочу мѣшаться въ ваши личныя дѣла, продолжалъ Вульфъ. Но нельзя же тутъ не пожелать вамъ того, чего сами такъ страстно желаете вы себѣ — счастья…

— Да, счастье! задумчиво прошепталъ Алгасовъ. Какъ хорошо это слово! А здѣсь и дѣйствительно вѣдь счастье…

— Итакъ, ваша жизнь, т. е. выполненіе вашего жизненнаго идеала началось…

— Нѣтъ, Вульфъ, я не могу жаловаться. Вся моя жизнь была хороша и соотвѣтствовала моему идеалу, можетубыть потому-то и держусь я такъ за него…

— Алгасовъ, тому назадъ нѣсколько минутъ вы сказали, что вамъ жаль кончающагося студенчества.

— Что-же, это правда!

— Отчего?

— Оттого, Вульфъ, что студенчество это наполняло всю мою жизнь, давало ей содержаніе, смыслъ и интересъ. Я хочу жить счастливо, и все, всю душу свою отдамъ, чтобы найти это счастье и жизнь, всю озаренную его лучами, а за время студенчества мнѣ жилось очень хорошо…

— И вы понимаете — почему?

— Совершенно ясно. Потому что моя жизнь имѣла до сихъ поръ опредѣленную цѣль и была полна.

— Значитъ, вы признаете, что въ жизни нужна опредѣленная какая-нибудь цѣль, какое-нибудь наполняющее ее содержаніе?

— Что это, въ свою вѣру хотите вы меня обратить?

— Да, Алгасовъ. Я глубоко васъ уважаю, я цѣню ваши силы, и мнѣ жаль будетъ, если вы растратите ихъ зря, по пустякамъ, идя по ложной дорогѣ. Слишкомъ уже ясно для меня, что не проживешь одними только удовольствіями, да погоней за личнымъ своимъ счастьемъ…

— Видите ли, Вульфъ, что хорошо въ студенчествѣ — это легкость достиженія цѣли и полноты жизни, ибо эта цѣль и эта полнота заключаются въ самомъ уже студенчествѣ, т. е. въ занятіяхъ, въ приготовленіи къ жизни настоящей. Тутъ все такъ опредѣленно и ясно, такъ далеко отъ самой даже возможности какихъ-либо колебаній или сомнѣній. Цѣль Боровцева получить мѣсто члена Суда — тоже ясная, и потому — легкая цѣль. Подобной легкой цѣли у меня нѣтъ, по крайней мѣрѣ сейчасъ, но это еще не значитъ, что у меня нѣтъ и никакой цѣли…

— Сами же вы убѣдились, что цѣль, къ которой вы стремитесь, недостижима…

— Позвольте, когда же я убѣждался въ этомъ?

— Что же, была она когда-нибудь и кѣмъ-нибудь достигнута?

— Во-первыхъ, во всякой простой и цѣльной жизни болѣе или менѣе достигается счастье. Тутъ другой вопросъ — возможна ли въ наше время такая жизнь, слишкомъ уже мы запутались и перепутались… А во-вторыхъ, если никѣмъ и не была еще до сихъ поръ достигнута намѣченная мною цѣль, развѣ это доказательство, что такъ и суждено ужъ ей навѣки оставаться недостижимой?

— Другими словами, вы надѣетесь, что вамъ удастся то, что никому еще не удавалось?

— Дѣйствительно, люди не нашли еще идеала счастья и счастливой жизни. Найду ли я его — не знаю. Можетъ, и нѣтъ, но развѣ и это не великая, не благая цѣль — хоть немного уяснить этотъ идеалъ въ сознаніи человѣчества?

— Ну, лично вамъ отъ этого не особенно еще будетъ тепло…

— Т. е. мнѣ не дадутъ за это Станислава 3-й степени — да, но вотъ и все…

— Но скажите же наконецъ, чего вы хотите отъ жизни? Искать идеала счастья, это цѣль отвлеченная и смутная, а жизнь, она вѣдь начнется завтра ..

— Пока я хочу одного: свободы. Я буду жить, какъ мнѣ хочется, знакомясь съ жизнью, пользуясь ею, приглядываясь къ ней и выбирая изъ получаемыхъ отъ нея впечатлѣній все, что мнѣ пріятно или нужно. Если я найду въ этой жизни хоть малѣйшій намекъ на идеалъ счастья, на идеалъ простой, но полной и счастливой жизни — всѣ силы употреблю я, чтобы достигнуть этого идеала и узнать эту свѣтлую жизнь. Если же жизнь приведетъ меня къ дѣлу, которое овладѣетъ всей душей моей, еще въ десятый разъ повторяю, — я буду рабомъ этого дѣла, и себя самого, и все свое отдамъ я ему. И то же въ десятый разъ повторяю, пока нѣтъ этого дѣла и свободна моя любовь — до тѣхъ поръ свободенъ я самъ и могу жить, какъ хочу, какъ нахожу для себя лучшимъ и болѣе удобнымъ. Та дѣятельность и то служеніе обществу, про которое вы говорите и которое признаете обязательнымъ, вѣдь это служеніе не счастью, не благу людей, а лишь комфорту нѣкоторой ихъ доли, — и я считаю, что полное право имѣю я свой комфортъ предпочесть комфорту прочихъ, ибо комфортъ — это не есть еще счастье, и не насущная это потребность. Другое дѣло, если то же служеніе обществу не будетъ мѣшать моей личной жизни — тогда, разумѣется, и слова не скажу я и не сочту даже нужнымъ уклоняться отъ этого служенія…

— Можно ли такъ равнодушно относиться къ тому, что вы называете „комфортомъ“ людей?

— Что сказали бы вы, еслибы вмѣсто моего такого покойнаго Веденяпина, откуда такъ аккуратно высылаются мнѣ мои доходы, еслибы вмѣсто него отецъ оставилъ мнѣ имѣнье, разстроенное, запутанное, въ долгахъ, съ дѣлами и процессами? Что тогда, потребовали бы вы отъ меня — службы и дѣятельности?

— Тогда другой былъ бы и разговоръ…

— Скажите, чѣмъ же заботы о дѣлахъ и матеріальныхъ своихъ выгодахъ, чѣмъ выше онѣ желанья вполнѣ, на свободѣ и безъ помѣхи, насладиться лучшимъ изъ даровъ Божіихъ — жизнью?

— И вы ничѣмъ не считаете себя обязаннымъ обществу, ну, хотя бы за полученное вами образованіе или за эти самые доходы, которые вы такъ аккуратно и безъ хлопотъ получаете?

— Это уже другой вопросъ, вопросъ о томъ, насколько нравственно и справедливо пользоваться собственностью. Спорить объ этомъ я отказываюсь, ибо пока знаю одно только, что собственность составляла и составляетъ все основаніе нашего общества, нашей цивилизаціи и всего строя нашей жизни.

— Согласитесь, однако, что извѣстныя преимущества налагаютъ же на человѣка извѣстныя обязаннности.

— Съ этимъ не соглашусь никогда, ибо это противорѣчитъ основной моей теоріи — абсолютной свободѣ каждаго въ его личной жизни, и нѣтъ на землѣ преимущества, которое равнялось бы лишенію или даже ограниченію этого блага.

— Итакъ, вы серьезно собираетесь только жить, т. е. благодушествовать, и ничего не дѣлать?

— Въ настоящую минуту — да, что будетъ дальше — не знаю.

— Пустая же будетъ ваша жизнь… Пустая, и далекая отъ вашего же идеала — счастья.

— Да, если ничего не найду я въ жизни что наполнило бы дни мои красотой и счастьемъ. Но пока даже и не вѣрю я, что это возможно — такъ хороша и разнообразна кажется мнѣ жизнь…

— Мнѣ кажется, серьезныя занятія наукой ни въ чемъ не помѣшали бы вашей личной жизни, а между тѣмъ…

— А, вотъ вы къ чему ведете… Что же, на другой факультетъ поступить?

— Нѣтъ, факультетъ — это что! Нѣтъ, я говорю о настоящей наукѣ. Изо всѣхъ насъ вы подаете наиболѣе надеждъ. Продолжайте заниматься, защищайте диссертацію, займите каѳедру… Еслибы только были у меня ваши силы!..

— Вонъ какіе вы шикарные планы строите! Нѣтъ, Вульфъ, на что я окончательно уже неспособенъ — это на обманъ. Наука, особенно наша съ вами спеціальность, не интересуетъ меня; правды, которая завлекла бы меня, я въ ней не вижу. Ради чего же пойду я въ ученые?

— А возможность учить, а польза, которую принесете вы, указывая молодежи путь къ развитію и правдѣ, слава, наконецъ, неужели все это ничего уже не стоитъ и не привлекаетъ васъ?

— Я не вижу абсолютной правды въ той наукѣ, которая мнѣ доступна, да и вообще, ни въ какомъ отдѣлѣ науки не вижу я этой правды — вотъ почему и хочу я искать ея въ жизни. Я не трусъ, и прятаться отъ жизни за стѣнами науки мнѣ не къ чему. Что бы ни ждало меня въ жизни — торжество или полное крушеніе всѣхъ моихъ идеаловъ и надеждъ — все равно: я хочу и буду жить. А что до пользы, такъ безъ искренней, горячей вѣры въ правду той науки, которую передаешь другимъ, безъ этой вѣры пользы я принесу не болѣе, чѣмъ и всякій другой профессоръ, и, слѣдовательно, именно я, каковы бы ни были мои силы — неособенно я нуженъ на каѳедрѣ. И славы не достигнешь при такихъ условіяхъ, а если краснорѣчивымъ изложеніемъ чужихъ мыслей и получилъ бы я нѣкоторую извѣстность, такъ для истиннаго вѣдь счастья этого слишкомъ еще мало… Свою свободу я цѣню дороже, и много дороже…

— Да, любопытны будутъ плоды вашей жизни… задумчиво проговорилъ Вульфъ. Но, повѣрьте, въ жизни нужно чему-нибудь отдаться и что-нибудь дѣлать, отъ этого сознанія и вы не уйдете…

— По-моему, дѣлать что-нибудь — это все равно, что и ничего не дѣлать. Если я дойду до способности дѣлать что-нибудь и утѣшаться этимъ — я буду очень радъ, ибо и я понимаю, что дѣлать что-нибудь легче, чѣмъ ничего не дѣлать. Но это должно быть и оскорбительно, и очень грустно — быть вынужденнымъ дѣлать, т. е. бросаться на все безъ различья, не имѣя одного, ясно-опредѣленнаго, дорогого любимаго дѣла…

— Вы придираетесь къ словамъ… началъ было Вульфъ, но тутъ прервалъ его раздавшійся храпъ. Всѣ обернулись. Боровцевъ преспокойно спалъ, растянувшись на диванѣ.

— Вотъ благую часть избралъ! со смѣхомъ воскликнулъ Костыгинъ.

Вульфъ подошелъ къ дивану.

— Боровцевъ! крикнулъ онъ, толкая его.

Боровцевъ продолжалъ храпѣть.

— Боровцевъ! громко повторилъ Вульфъ.

— А?… Что?… пробормоталъ во снѣ Боровцевъ.

— Вставай скорѣе, пора на экзаменъ къ X!…

— Что такое?

— Къ X. на экзаменъ пора, вставай, кричалъ Вульфъ надъ самымъ ухомъ спавшаго Боровцева.

— Какъ, что, на экзаменъ? съ испугомъ воскликнулъ Боровцевъ, вскакивая и протирая глаза.

— Да, на экзаменъ къ X. Ты хорошо приготовился? Я, братъ, боюсь…

— Я то? продолжалъ Боровцевъ, все еще не очнувшись отъ сна. Тьфу, чортъ! Вѣдь напугалъ-то какъ! Я вѣдь подумалъ — и въ самомъ дѣлѣ на экзаменъ надо идти…

Всѣ разсмѣялись.

— Право. Чортъ васъ знаетъ, о чемъ вы тутъ заговорили, цѣлая философія вышла — счастье какое-то, идеалы… И охота вѣдь толковать объ этомъ?!.. Вотъ сѣчь-то васъ некому! Слушалъ я, слушалъ, вижу чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ, и заснулъ подъ вашу премудрость. И отлично, Алгасовъ, сдѣлалъ: по крайней мѣрѣ вчерашнюю твою блондинку во снѣ видѣлъ. А вѣдь хороша она, право! Хороша и мила… И вѣдь эдакая ты свинья, прости, пожалуйста, прячешь ее и никому не показываешь! Ну, братъ, за это еще давай шампанскаго! Со сна-то смерть пить хочется…

— Василій, дай еще бутылку, крикнулъ Алгасовъ.

— Выпьемъ, да и по домамъ пора, сказалъ Вульфъ. Свѣтаетъ: скоро уже 3 часа.

Заспанный Василій принесъ шампанскаго.

— Ну, Алгасовъ, началъ Вульфъ, чокаясь съ нимъ, отъ души желаю вамъ всего хорошаго! Замѣтьте все-таки, я сочувствую не вашимъ идеямъ, которыхъ я просто не понимаю, а вамъ самимъ, ибо я вѣрю въ васъ и въ вашу искренность.

Костыгинъ тоже протянулъ своему другу стаканъ. Алгасовъ ничего не отвѣтилъ Вульфу, но молча пожалъ имъ обоимъ руки.

— А я, братъ, я выпью за твою блондинку, воскликнулъ Боровцевъ. Къ чорту эту премудрость! И на кой она, когда блондинка такъ чудно мила? Да гдѣ тебѣ понять это… безнадежно махнувъ рукой, докончилъ Боровцевъ.

Задумчиво посмотрѣлъ на него Алгасовъ, но ничего ему не сказалъ на это.

Вульфъ сталъ между тѣмъ прощаться. Боровцевъ налилъ себѣ еще стаканъ, залпомъ выпилъ его и тоже ушелъ. Алгасовъ и Костыгинъ остались одни.

— А у тебя, Саша, секреты завелись? съ улыбкой обратился къ нему Костыгинъ,

— Завелись, Сережа, самъ видишь, смущенно отвѣтилъ весь покраснѣвшій Алгасовъ, отворачиваясь и глядя въ окно на чудное весеннее утро.

— Это не та ли ужъ блондинка, которую ты въ концертѣ тогда видѣлъ?

— Она. Прощай, Сережа, все разскажу, да ужъ сегодня поздно…

И онъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

— Какъ она хороша, какъ мила, Сережа, сказалъ онъ изъ другой уже комнаты, и какъ любитъ меня…

Прошло двѣ недѣли, экзамены кончились. Снова собрались къ Алгасову товарищи, но теперь ихъ было много уже больше — тутъ сошлись всѣ, особенно дружно жившіе на послѣднемъ курсѣ. Василій еле успѣвалъ подавать шампанское. Юноши были веселы и ни малѣйшее облачко не смущало ихъ праздника, послѣдняго праздника, наканунѣ разлуки. Сколько свѣтлыхъ надеждъ, сколько безкорыстныхъ плановъ, сколько хорошихъ словъ и пожеланій было высказано тутъ на прощанье…

Алгасовъ кончилъ изъ первыхъ кандидатовъ, хотя и безъ всякихъ отличій и медалей?..

IV.

Вёдровы были уже на дачѣ, Апалевы въ деревнѣ, въ имѣньи князя, и Алгасовъ и Костыгинъ одни оставались въ Москвѣ.

Мечты Костыгина сбывались: дыборъ фирмы почти уже остановился на немъ, и поѣздка его за границу была уже дѣломъ почти рѣшеннымъ — ждали только возвращенія въ Москву главы фирмы, Василія Герасимовича Почаева, бывшаго въ Лондонѣ. Такимъ образомъ, со дня на день ожидая отъѣзда, Сергѣй Игнатьевичъ жилъ въ Москвѣ, дѣля время между дѣлами, родными и любимой дѣвушкой.

Алгасовъ тоже оставался въ Москвѣ, и помина уже не было въ этомъ году о Веденяпинѣ. Отчасти и отвыкъ уже онъ за послѣдніе годы отъ Веденяпина и даже отъ желанія туда съѣздить, а во-вторыхъ — удерживала его въ Москвѣ та блондинка, о которой говорилъ Боровцевъ.

Впрочемъ, она не была тутъ единственной причиной. Совершилось то. чего такъ боялся Семенъ Степановичъ: порвалась связь между Александромъ Семеновичемъ и его родиной; въ тѣ два года, которые Алгасовъ безвыѣздно провелъ въ Москвѣ, окончательно за это время заглохли въ немъ дѣтскія воспоминанія, и безвозвратно принадлежалъ уже онъ теперь воспитавшему его городу. Для своего юнаго хозяина Веденяпино стало не, а имѣніемъ. Дѣла не звали его туда, и, невольно пугаясь пустоты огромнаго стараго дома, поддаваясь очарованіямъ веселой столичной жизни, съ года на годъ откладывалъ онъ поѣздку на родину. Но если иногда и подумывалъ еще онъ о поѣздкѣ въ Веденяпино, то и мысли даже не являлось ему совсѣмъ тамъ поселиться, и все дальше и дальше съ каждымъ днемъ становился онъ это всей былой Веденяпинской жизни.

Когда Павелъ Ивановичъ спросилъ его, гдѣ онъ проведетъ лѣто, Алгасовъ отвѣтилъ:

— Съ вами…

— И дѣло, братъ, въ Веденяпино тебѣ незачѣмъ ѣхать. Хозяйство и безъ тебя идетъ прекрасно, а тебѣ пора ужъ и служить начинать…

— Нѣтъ… Жить, само собой разумѣется, я буду въ Москвѣ, -но не ради службы… Я жить хочу, а вовсе не служить.

— Развѣ нельзя и жить, и служить? съ удивленіемъ спросилъ полковникъ, дѣйствительно съумѣвшій изловить обоихъ этихъ зайцевъ.

— По моему, нельзя. Служить — такъ уже служить, а я хочу быть свободнымъ, хочу самъ располагать своей жизнью и временемъ… Меня интересуютъ люди и ихъ жизнь, я люблю эту жизнь и хочу безъ помѣхи изучать все, что мнѣ нужно знать…

— Что ты, что ты, Саша, помилуй, изучай тамъ что хочешь, да вѣдь нельзя же баклуши бить!..

— Эхъ, Павелъ Ивановичъ, ну не то же ли развѣ это битье баклушъ — кое какъ, спустя рукава, исполнять обязанности, которыя и не нужны, и не по душѣ, и ради чего же буду я стѣснять свою свободу? Вѣдь, согласись, при моемъ взглядѣ на вещи и надежды даже не можетъ быть на карьеру.

— Да въ чемъ-же придется тебѣ стѣснять свою свободу?

— Мало ли въ чемъ… Ну хоть сейчасъ, напр. По службѣ меня могутъ услать куда-нибудь, а я, хоть ты въ генералы произведи меня-и то я изъ Москвы не поѣду…

— Помилуй, портить всю жизнь изъ-за вздорныхъ подобныхъ фантазій… Вѣдь все это, свобода и пр., все это хорошо, пока тебѣ 22 года, пока ты еще мальчикъ, а ты подумай, что ты впереди себѣ готовишь?

— Ничего, готовлю жизнь по своему вкусу, и только. Заниматься буду тѣмъ, что меня интересуетъ, дѣлать то, что мнѣ доставляетъ удовольствіе — развѣ это такая уже печальная будущность?

— До сихъ поръ, когда ты и прежде это говорилъ, я все думалъ, что ты шутишь. Но послушай, неужели ты говоришь это серьезно?

— Какъ нельзя болѣе.

Павелъ Ивановичъ помолчалъ немного.

— Да!.. началъ онъ наконецъ. Спорить съ тобой я не стану, да и не стоитъ: черезъ годъ или два ты самъ это поймешь и заговоришь другое. Но нельзя же изъ-за дѣтскихъ бредней портить будущей карьеры. По крайней мѣрѣ ты хоть зачислиться долженъ на службу, чтобы хоть для чина не не пропало это время…

— Къ чему это?

— Нѣтъ ужъ, Саша, въ этомъ я не уступлю тебѣ: если все такъ же будешь ты разсуждать и потомъ — тогда воля твоя, дѣлай что хочешь. Но пока еще я обязанъ тебѣ совѣтовать и руководить тобой, хотя ты и совершеннолѣтній. Подумай, ты можешь, вѣдь, измѣнить свои взгляды, и что ты станешь тогда дѣлать? Тогда уже не вернешь вѣдь упущеннаго времени…

И Павелъ Ивановичъ настоялъ на своемъ: Алгасовъ сталъ гдѣ-то числиться.

Впрочемъ, объ этомъ онъ мало думалъ: это не мѣшало ему и не стѣсняло его свободы, и со всей страстью молодости отдался онъ жизни, въ ту минуту олицетворявшейся для него въ веселыхъ и милыхъ сѣрыхъ глазкахъ, которыхъ, какъ онъ говорилъ Вёдрову, онъ не промѣнялъ бы ни на какіе самые блестящіе чины.

Если, любя Нину, онъ не смѣлъ еще мечтать о самомъ даже скромномъ поцѣлуѣ, то теперь было иное, теперь онъ и смѣлъ, и мечталъ о гораздо большемъ, чѣмъ поцѣлуй. Любовью къ Нинѣ заплатилъ онъ послѣднюю дань своей юности; всѣ юношескія мечты его о любви олицетворились въ Нинѣ, и съ ней же миновала для него пора подобныхъ увлеченій. Теперь онъ любилъ иной любовью, менѣе восторженной, но болѣе страстной.

Это было въ началѣ еще января. Въ Благородномъ Собраніи давался концертъ, на которомъ былъ и Алгасовъ.

Начиналось послѣднее отдѣленіе концерта. Разсѣянно глядя по сторонамъ, стоялъ Алгасовъ у входа въ главную залу. Вдругъ тихій смѣхъ привлекъ его вниманіе. Алгасовъ оглянулся и увидѣлъ двухъ молодыхъ женщинъ: онѣ только-что подошли и стали въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, и обѣ гораздо болѣе, казалось, были заняты своимъ разговоромъ, чѣмъ музыкой.

Одна была высокая недурная брюнетка; другая ниже ростомъ, худощавая, но стройная блондинка, съ волнистыми пепельнаго цвѣта волосами, съ лицемъ безконечно пріятнымъ и милымъ — до того оживленно и выразительно было хорошенькое это личико, столько веселья, безпечности, жизни, ума свѣтилось въ красивыхъ темно-сѣрыхъ ея глазкахъ. Одѣта она была довольно просто, въ сѣрое безо всякихъ модныхъ въ то время отдѣлокъ шелковое платье, но такъ граціозна и красива была вся небольшая ея фигурка, что и невозможно было не замѣтить ея и не залюбоваться на нее. Алгасовъ не слыхалъ, что говорила незнакомка, но такъ отъ души смѣялась она и такъ шелъ къ ней веселый этотъ смѣхъ, такъ гармонировалъ онъ съ красивой ея улыбкой, съ живымъ взглядомъ молодыхъ ея глазъ, съ милымъ, немного блѣднымъ личикомъ и свободной, полной юношеской граціи позой, и все вмѣстѣ это производило такое свѣтлое, чарующее впечатлѣніе, что Алгасовъ забылъ про концертъ, про всѣхъ окружающихъ, и жадно, не спуская глазъ, любовался онъ и самой незнакомкой, и искреннимъ ея смѣхомъ, и заражающимъ этимъ весельемъ.

Нѣсколько минутъ простояли возлѣ него обѣ женщины и такъ же быстро потомъ ушли, какъ и подошли незадолго передъ этимъ; въ обѣихъ столько было въ нихъ жизни, что имъ словно не стоялось на мѣстѣ…

Алгасовъ проводилъ ихъ глазами; въ ушахъ его все еще раздавался веселый смѣхъ живой незнакомки, и долго продолжалъ Алгасовъ прислушиваться къ этому смѣху, даже и тогда, когда сама давно уже исчезла она въ толпѣ. Онъ пошелъ ее разъискивать и скоро нашелъ: она сидѣла на диванѣ въ одной изъ боковыхъ залъ Собранія, но черезъ минуту такъ же быстро и живо вскочила и снова замѣшалась среди другихъ: эта живость всѣхъ ея движеній была въ ней до-нельзя мила и казалась какъ бы дополненіемъ ко всей ея изящной фигуркѣ. Снова сталъ ее искать Алгасовъ. Онъ видѣлъ, какъ сходила она съ лѣстницы, но когда онъ вышелъ за нею въ сѣни, она стояла уже закутанная въ шубку и прощалась съ какимъ-то провожавшимъ ее господиномъ.

— Et bien, n’oubliez pas votre promesse! Je vous attends, съ привѣтливой улыбкой сказала она ему въ отвѣтъ на его поклонъ, и вышла изъ Собранія. Еще разъ мелькнула ея головка изъ освѣщеннаго фонаремъ окна кареты — и она исчезла изъ глазъ Алгасова.

Алгасовъ пошелъ домой, все время не переставая любоваться милымъ образомъ хорошенькой незнакомки. Какъ завидовалъ онъ этому господину, котораго она приглашала…

— Ну, мнѣ могла бы она и не напоминать обѣщанія, еслибы это ко мнѣ относилось, подумалъ онъ.

Вернувшись домой, прямо отправился онъ къ Костыгину. Сергѣй Игнатьевичъ былъ уже въ постели.

— Ну тебя, возразилъ онъ, выслушавъ Алгасова. Я думалъ, ужъ и не вѣсть что случилось. Да развѣ переслушаешь обо всѣхъ, которыя тебѣ нравятся?

— Ужъ будто всѣ сподрядъ мнѣ такъ и нравятся?

— Всѣ — не всѣ, а почти всѣ. Ну сейчасъ, напр.: разсказываетъ съ такимъ восторгомъ, словно черезчуръ ужъ влюбленный какой-нибудь женихъ о своей невѣстѣ повѣствуетъ. А все изъ-за чего? Что она вкусно смѣется?

— Вкусно?…

— Да, какъ, помнишь, Настасья Карповна въ „ гнѣздѣ“ вкусно молилась.

— Съ тобой не сговоришь, но еслибы ты ее видѣлъ, что это за прелесть, какая вся она милая…

— Что ты и влюбился: одинъ мигъ — и готово, и навѣки вѣковъ?

— Не влюбился, это ты врешь, но такъ она мила, что просто сердце радуется, глядя на нее… Маленькая такая, живая, веселая, хорошенькая…

Нѣсколько дней все такъ же живо помнилъ онъ милую незнакомку и бредилъ ею, но нигдѣ не приходилось ей болѣе встрѣчать ея и мало-по-малу перешла она въ область полузабытыхъ воспоминаній.

На Масляницѣ въ томъ-же Собраніи давался маскарадъ, послѣдній блестящій маскарадъ сезона, въ то время очень любимый въ Москвѣ и усердно посѣщавшійся избраннымъ обществомъ.

Красивую картину представляли въ этотъ вечеръ яркоосвѣщенныя полныя народа залы Собранія. Пестрая толпа масокъ и въ домино, и въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ тѣснилась со всѣхъ сторонъ. Кокетливо выглядывали изъ-подъ масокъ блестящіе женскіе глазки, тихо разговаривая, ходили таинственныя пары, звуки музыки мѣшались съ оживленной маскарадной болтовней, всюду говоръ, смѣхъ и веселье.

Съ удовольствіемъ любуясь на красивое это веселье, проходилъ Алгасовъ по заламъ, на каждомъ шагу встрѣчая пріятелей и знакомыхъ, весело разговаривая съ безпрестанно подходившими къ нему масками. Такъ прошло часа два. Алгасова, сидѣвшаго съ маской, позвали ужинать. Маска его тоже согласилась на это, но лишь всталъ онъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, идя за собравшимся ужинать обществомъ, какъ съ сосѣдняго кресла живо поднялась невысокая маска, вся закутанная въ черное домино, и вѣеромъ дотронулась до плеча Алгасова. Онъ обернулся.

— А, ты, веселый, обратилась къ нему маска. Пойдемъ со мной. Хочешь?

Алгасовъ подалъ ей руку, и они стали ходить. Съ первыхъ же словъ завязался у нихъ веселый, живой разговоръ, откровенный, свободный, украшенный игривымъ ея кокетствомъ, полный остроумныхъ шутокъ и занимательныхъ разсказовъ, и такъ завлекла Алгасова незнакомая маска, что, забывъ ужинъ, онъ пробылъ съ нею все остальное время, и послѣдними оставили они маскарадъ. Какъ ни старался Алгасовъ разглядѣть свою собесѣдницу, но такъ хорошо была она закутана, что только и видѣлъ онъ, что хорошенькіе и живые темно-сѣрые ея глазки, да еще маленькую, обтянутую черной перчаткой ручку.

— Неужели не увидимся мы больше? съ невольной тоской спросилъ онъ милую маску, прощаясь съ нею.

— А будущую зиму? Сколько тогда будетъ маскарадовъ, весело отвѣтила она.

— Будущую зиму… задумчиво повторилъ за ней Алгасовъ, не переставая глядѣть на нее. Это было въ сѣняхъ уже Собранія.

При немъ она не хотѣла снять маски, и онъ долженъ былъ выйти первымъ.

Утромъ, за чаемъ, съ восторгомъ сталъ онъ описывать Костыгину веселую маску.

— Какая она умная, веселая, и что это за прелесть — ея глаза! И такая досада… Въ этомъ году маскарадовъ больше не будетъ-когда теперь увидишь ее? Ну, что бы намъ раньше встрѣтиться?…

Кончилась зима и наступила весна, а съ ней и Святая. Проходя въ концѣ этой недѣли по Кузнецкому Мосту, Алгасовъ вдругъ встрѣтилъ ту самую невысокую блондинку, которая зимой такъ завладѣла его вниманіемъ въ концертѣ въ Собраніи: она выходила со двора магазина Русскихъ издѣлій и со сверткомъ въ рукахъ тихо пошла по направленію къ Петровкѣ.

Тотчасъ же узналъ ее и вспомнилъ Алгасовъ и невольно остановился онъ, глядя на нее, любуясь ею, радостно пораженный неожиданностью нечаянной этой встрѣчи. Незнакомка взглянула въ его сторону и глаза ихъ встрѣтились, но незнакомка тотчасъ-же отвела свои. Алгасовъ издали послѣдовалъ за нею.

Она уже приближалась къ Петровкѣ, когда къ ней подошелъ одинъ молодой человѣкъ. Это былъ студентъ-медикъ Павловъ, котораго Алгасовъ зналъ, встрѣчаясь съ нимъ въ университетѣ и у другихъ студентовъ.

Павловъ поздоровался съ нею и, разговаривая, пошелъ съ ней рядомъ, но вскорѣ она остановилась, наняла извощика, простилась съ Павловымъ и уѣхала. Павловъ повернулъ въ Газетный переулокъ. Толкая попадавшихся прохожихъ, нетерпѣливо бросился за нимъ Алгасовъ.

— Здравствуйте, Алгасовъ! встрѣтилъ его Павловъ.

— Скажите, пожалуйста, не отвѣчая на привѣтствіе, торопливо заговорилъ Алгасовъ, кто эта дама, съ которой вы сейчасъ говорили? Вотъ, которая только-что уѣхала?

— А, да! Не правдали — премиленькая? Это Боброва, Вѣра Юрьевна, жена нотаріуса Боброва, можетъ-быть, слыхали?

— Нѣтъ. Послушайте, Павловъ, вы съ ней знакомы? Не можете ли вы меня ей представить?

— А что же, съ удовольствіемъ! И вы не раскаетесь, что познакомились съ ней, у нея бываетъ превесело… Да кстати, она звала меня завтра вечеромъ, не хотите ли?

— Пожайлуста, Павловъ…

Какъ въ чаду, полный радостнаго волненія и смутныхъ какихъ-то грёзъ, ничего не замѣчая и не видя, шелъ Алгасовъ по улицамъ. Еще дороже и милѣе сдѣлалась ему Вѣра Юрьевна съ той минуты, какъ она стала для него живымъ человѣкомъ, какъ онъ получилъ надежду узнать ее, и все время безотвязно преслѣдовалъ его милый ея образъ. Съ волненіемъ, со страхомъ и надеждой вмѣстѣ, ждалъ онъ этого знакомства.

На этотъ разъ ничего не сказалъ онъ Костыгину ни о томъ, что видѣлъ Боброву, ни о томъ, что собирается съ ней знакомиться, и до самой послѣдней минуты, пока не выдалъ наконецъ Боровцевъ завѣтной его тайны, ни Костыгинъ и никто другой ничего не зналъ о его счастьи.

Съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ онъ слѣдующаго дня, какъ дожидался вечера! Особенно тщательно одѣлся онъ на этотъ разъ, и не было и шести еще даже часовъ, когда онъ отправился уже къ Павлову.

Какъ будто нѣсколько смѣшалась Вѣра Юрьевна и слегка даже покраснѣла, когда она вдругъ увидала входящаго вслѣдъ за Павловымъ Алгасова. Павловъ ей представилъ его.

— Я очень рада… проговорила она, протягивая Алгасову руку, и когда она взгляну ли на него, когда онъ услыхалъ ея голосъ, когда онъ замѣтилъ ея смущенье — вдругъ узналъ онъ въ ней ту маску, которая такъ завлекла его два мѣсяца тому назадъ.

— И поразило, и смутило его это открытіе. Еще дороже стала ему тутъ Вѣра Юрьевна, и въ эту минуту онъ почти уже любилъ ее. Онъ глядѣлъ на нее, и чѣмъ ярче блестѣли ея глазки, чѣмъ милѣе была ея улыбка, тѣмъ болѣе манили его и эти глазки, и эта улыбка, и много, много счастья сулили они ему… Что это будетъ за счастье — онъ не зналъ еще, да и не думалъ объ этомъ, какъ не думалъ пока и о ея любви. Теперь онъ можетъ видѣть Вѣру Юрьевну, любоваться ею, говорить съ нею, и пока довольно было этого для его счастья.

У Вѣры Юрьевны они застали гостей, большею частью веселую молодежь, мужчинъ и женщинъ. Пили чай. Болѣе или менѣе увлеченные хорошенькой своей хозяйкой, наперерывъ ухаживали за Вѣрой Юрьевной всѣ бывшіе у нея кавалеры, и она не мѣшала имъ ухаживать, весело сама съ ними кокетничая, До сихъ поръ Алгасовъ видѣлъ ее только издали, и въ иномъ совершенно свѣтѣ ему явилась она въ этотъ вечеръ, съ увлекательнымъ своимъ весельемъ, съ своимъ живымъ разговоромъ и милымъ, сдержаннымъ, полнымъ чарующей граціи, кокетствомъ. Любуясь ею, счастливый ея присутствіемъ, сидѣлъ онъ противъ нея, не переставая глядѣть на нее, слушать ее и слѣдить за нею, за каждымъ ея движеніемъ и каждымъ словомъ. Неотразимо влекла его къ себѣ Вѣра Юрьевна обаяніемъ женщины и женственности — и онъ ушелъ отъ нея, окончательно, безъ ума въ нее влюбленный.

Была ясная и тихая весенняя ночь. Весь охваченный чудными мечтами, до самой зари проходилъ Алгасовъ по Пречистенскому бульвару. Милая Вѣра Юрьевна была царицей его мыслей, къ ней стремились онѣ, въ ней воплощались всѣ его мечты о счастьи. Впрочемъ, нечего уже было ему мечтать о счастьи: онъ былъ счастливъ, вполнѣ счастливъ — и всѣмъ существомъ своимъ чувствовалъ онъ это счастье. Горячее молодое сердце его переполнено было потребностью любить и быть любимымъ, и со всей силой юношеской страсти отдался онъ явившейся любви, пока еще счастливый одной только своей любовью.

Оставшись одна, Вѣра Юрьевна съ улыбкой подумала о своемъ новомъ знакомомъ. Она помнила свою встрѣчу съ нимъ въ маскарадѣ и тотъ веселый вечеръ, и была очень рада этому неожиданному знакомству.

— Узналъ ли онъ меня? думала она. Она замѣтила удивленный и растерянный его взглядъ, когда ихъ знакомили — и почувствовала, что онъ тоже узналъ ее. Это и смущало ее немного, и вмѣстѣ пріятно было ей, что не забылъ онъ мимолетной ихъ встрѣчи.

V.

Въ одномъ изъ глухихъ уѣздовъ средней Россіи прошли дѣтство и юность Вѣры Юрьевны Бобровой, урожденной Неволиной. Легкомысленный, безпечный, веселый, слегка порядочный, слегка развратный — таковъ былъ отецъ ея, отставной гусаръ Юрій Петровичъ Неволинъ, мирно и на свободѣ проводившій дни свои въ родовомъ своемъ помѣстья, селѣ Невылазная-Грязь, Неволино тожъ, гдѣ числилось за нимъ 432 души, состояніе весьма по тому времени изрядное. Поистинѣ, завидно жилось Юрію Петровичу: мужики у него были богатые, оброкъ они платили хорошій, и барская запашка — небольшая, десятинъ по 100 въ полѣ — она была заведена скорѣе для забавы, чѣмъ для прибыли, и такъ же добавляла барское существованіе, какъ и оранжереи или цвѣтники. Главные доходы Юрія Петровича получались помимо этой запашки, слѣдовательно хозяйство не волновало и не обременяло его — развѣ-что проѣдется когда отъ скуки по полямъ, воображая, что дѣлаетъ дѣло…

Охоты, женщины, карты, попойки, лошади, пріемы, обѣды, разъѣзды по гостямъ, поѣздки въ городъ, на ярмарки и выборы — вотъ что съ избыткомъ наполняло его время, и таково было ободряющее дѣйствіе широкой, полной однѣхъ только радостей безпечной этой жизни, что вѣчно поддерживалось въ Юріѣ Петровичѣ ровное и веселое настроеніе духа. Отъ природы былъ онъ веселаго нрава, а что могло бы омрачить это веселье? Развѣ проигрышъ, или охота неудачная, или задержка въ полученіи оброковъ — да это все не важно: за проигрышами слѣдовали и выигрыши, а оброки какъ-никакъ, но въ концѣ концовъ все-таки сполна поступали они въ бумажникъ Юрія Петровича.

Онъ былъ женатъ и женатъ по любви. И точно, онъ любилъ свою жену, любилъ безумно, какъ немногіе, но чисто по своему. Онъ не могъ на нее наглядѣться, онъ ее цѣловалъ безъ конца, онъ ее баловалъ, какъ милаго ребенка, онъ ни въ чемъ ей никогда не отказывалъ, ея счастье было ему дорого — и не на словахъ только, что могъ, все дѣлалъ онъ для ея счастья, онъ уважалъ ея свободу и покой, когда она заболѣла, онъ разстроилъ свое состояніе на ея заграничную жизнь, и когда, чрезъ много лѣтъ послѣ ея смерти, ему сказали, что въ Екатерининскомъ Институтѣ въ Москвѣ есть пепиньерка, очень похожая на его покойную жену — немедленно же поскакалъ онъ въ Москву, чтобы взглянуть на женщину напоминавшую дорогую его Лизу… И когда этой Лизѣ случалось порой неосторожно увлечься — несмотря на всѣ душевныя свои муки, никогда не находилъ онъ въ себѣ силы портить счастливыхъ ея дней и пользоваться тогда еще безграничной властью мужа… Одна тяжелая лишь грусть выдавала то, что испытывалъ онъ въ это время, и какъ же счастливъ бывалъ онъ, когда вновь возвращалась къ нему его Лиза, какъ отъ души всегда прощалъ онъ ее! И не только дома охранялъ онъ покой своей жены — слова никому не позволялъ онъ сказать про нее, онъ, какъ левъ, охранялъ ея доброе имя, и дѣйствительно, несмотря на всѣ ея увлеченія, серьезныя и несерьезныя, несмотря и на то, что, и помимо ихъ, позволяла она себѣ шутки и вольности, изъ которыхъ любая стоила бы другой женщинѣ потери всей ея уѣздной репутаціи — имя Лизаветы Николаевны Неволиной никогда не упоминалось ни въ одной сплетнѣ.

Такъ относился Юрій Петровичъ къ женѣ и въ то же время и понятія, казалось, не имѣлъ онъ о супружеской вѣрности. Дома у него было что-то въ родѣ маленькаго гарема изъ крѣпостныхъ горничныхъ. Его отъѣзжія поля сопровождались ежедневными оргіями. Въ городѣ, уѣздномъ или губернскомъ, онъ все забывалъ въ объятіяхъ городскихъ красавицъ. Бывая въ Москвѣ или Петербургѣ, онъ всегда заживался тамъ долѣе положеннаго, не имѣя силъ оторваться отъ красавицъ столичныхъ. Впослѣдствіи, будучи мировымъ посредникомъ, при каждомъ волостномъ правленіи имѣлъ онъ подругъ — и все это уживалось въ немъ съ страстной и теплой любовью къ женѣ… Онъ говаривалъ даже, что жена для него — это въ родѣ пирожнаго, что послѣ другихъ только женщинъ можетъ онъ вполнѣ оцѣнить счастье быть любимымъ Лизой, точно такъ же какъ и вся тонкая прелесть пирожнаго вполнѣ познается послѣ другихъ лишь блюдъ, болѣе грубыхъ.

И Лизавета Николаевна была съ нимъ счастлива. Мужъ ни въ чемъ не стѣснялъ ея. Она любила веселье — и въ ихъ домѣ былъ вѣчный праздникъ. Она любила наряды — и онъ наряжалъ ее, насколько хватало у него средствъ. Первоначальное страстное увлеченіе Юріемъ Петровичемъ съ годами обратилось въ ней въ тихую и ровную привязанность, помогавшую ей съ искренней лаской отвѣчать на поцѣлуи мужа, и не огорчаться въ то же время его измѣнами — и весело жила Лизавета Николаевна, на каждомъ шагу срывая вѣчно расцвѣтавшія для нея розы, безпечно наслаждаясь ихъ красотой и запахомъ и не подозрѣвая даже о существованіи шиповъ…

Дамскаго общества она не любила и изо всѣхъ уѣздныхъ дамъ была знакома съ очень лишь немногими, такими же веселыми, какъ и она сама, но за то мущины всѣ бывали у нея и всѣ были отъ нея безъ ума. Весело летѣло время въ ея домѣ, среди множества людей, среди вѣчнаго оживленья и вѣчнаго смѣха, за бокалами шампанскаго, а иногда и при синеватомъ огонькѣ жжёнки… Веселье безхитростное и простое, но Лизавета Николаевна удовлетворялась имъ, какъ и мужъ ея въ свою очередь удовлетворялся выпавшими на его долю забавами и радостями.

Лизавета Николаевна не была красавицей, но до-нельзя милая, оживленная, подвижная, веселая, съ блестящими глазками и съ безпечной улыбкой на хорошенькихъ губкахъ, всегда хорошо и къ лицу одѣтая, она производила на всѣхъ опьяняющее впечатлѣніе. Свободная, не боящаяся веселой шутки, ни слегка двусмысленнаго разговора, любившая и, кстати — умѣвшая задорно и мило пококетничать и поиграть съ своими поклонниками — а кто не былъ ея поклонникомъ, не исключая даже и ея мужа? — легко и весело смотрѣвшая на жизнь, она, по мѣткому опредѣленію одного влюбленнаго въ нее юноши, походила на свой любимый напитокъ — шампанское.

У Неволиныхъ было трое дѣтей, но въ живыхъ осталась одна только дочь — Вѣра. И отецъ, и мать, оба они любили ее, но еще болѣе любили они себя и свою жизнь предпочитали дочери. Пока Вѣра была еще мала — все шло кое-какъ. Правда, ея воспитаніемъ никто не занимался, но пока въ этомъ не было еще особенной бѣды. Вѣра сидѣла въ дѣтской, играла, гуляла, бѣгала въ дѣвичью и кладовую, сначала съ нянькой изъ русскихъ, потомъ съ нянькой изъ швейцарокъ (молоденькой и хорошенькой. Лизавета Николаевна не была ревнива.) Съ семи лѣтъ ее стали учить, по-русски — священникъ, по-французски — швейцарка, да мать иногда въ свободные часы показывала ей гаммы. Впрочемъ, мать и дочь рѣдко видались: свободныхъ часовъ было у Лизаветы Николаевны немного, въ дѣтскую къ Вѣрѣ она почти не ходила, а выходить въ гостинную, хотя и не запрещалось дѣвочкѣ, но не любили этого. Иногда и прибѣжитъ она, вырвавшись у няньки; отецъ и мать начинаютъ ее цѣловать и играть съ ней, ласкаютъ ее и гости, иной разъ и шампанскаго нальютъ ей въ рюмку, но дѣвочка скоро надоѣдаетъ Лизаветѣ Николаевнѣ, и она велитъ ей уйти. Приказаній этихъ, положимъ, Вѣра не слушалась, но Лнаавета Николаевна звала няньку и Вѣру уводили, давъ ей въ утѣшенье какихъ-нибудь лакомствъ или еще полъ-рюмки шампанскаго, но съ условіемъ, что все это она получитъ уже въ дѣтской.

Такъ шло первоначальное воспитаніе Вѣры, и ни отецъ, ни мать не видѣли ничего въ этомъ дурнаго. Помилуйте, и ихъ воспитывали точно также, а ничего, они вышли людьми, пожалуй, и получше, а никакъ уже не хуже другихъ.

Но когда Вѣра стала подростать — нельзя уже было относиться къ ней такъ же безразлично. Положимъ, ученье — это дѣло пустое. Для этого наняли M-elle Puchard, собственно для усовершенствованія Вѣры во французскомъ языкѣ, въ музыкѣ и въ танцахъ. Остальныя науки продолжалъ преподавать священникъ, по мнѣнію Лизаветы Николаевны обладавшій достаточной для этого ученостью. „Вѣдь не въ гувернантки же ей готовиться“, разсуждала Лизавета Николаевна, „а такъ, глупости какія-нибудь, этому и онъ ее научитъ“. Итакъ, съ этой стороны все было улажено, и даже довольно счастливо, ибо священникъ попался трезвый, а M-elle Puchard оказалась дѣйствительно сильной и во французскомъ языкѣ, и въ музыкѣ, и въ танцахъ, и занималась съ дѣвочкой хорошо; если же и носила она шелковыя, подаренныя Юріемъ Петровичемъ платья — такъ не все ли равно, кому ни покупаетъ онъ ихъ, той ли, другой ли?

Съ этой стороны Лизавета Николаевна была покойна, но присутствіе въ домѣ подростагощей дѣвушки — вотъ что смущало ее. Лизавета Николаевна жила весело. Если ничего дурного и не было въ этомъ весельи, то все-таки нельзя же тринадцати, четырнадцати-лѣтней дѣвушкѣ позволить сидѣть въ обществѣ мущинъ, слушать двусмысленные разговоры, пить шампанское или жжёнку. По понятіямъ Лизаветы Николаевны, въ томъ-то и состояло воспитаніе, чтобы дѣвушка была удалена это всѣхъ такихъ соблазновъ. Ни отказаться отъ этой жизни, ни позволить дочери участвовать въ ней — ничего этого не хотѣлось Лизаветѣ Николаевнѣ, и изъ затрудненія она вывернулась очень просто: Вѣрѣ съ ея гувернанткой отвели три комнаты на верху и разъ навсегда запретили сходить внизъ, особенно по вечерамъ. Утромъ и даже иногда къ обѣду, если ожидалось, что обѣдъ пройдетъ тихо и чинно, позволяли приходить Вѣрѣ, но и то не иначе, какъ по особому на каждый разъ дозволенію матери. M-elle Puchard отвезли въ Москву, не потому чтобы Лизавета Николаевна вздумала ревновать — нѣтъ, ей даже нравилась веселая, разбитная француженка — но потому, что молоденькая M-elle Puchard очень не любила сидѣть съ Вѣрой на верху, когда внизу веселились гости, громкій хохотъ которыхъ, несмотря и на запертыя двери, доносился иногда и до комнатъ Вѣры. M-elle Puchard смѣнила M-me de la Renauld, важная 50-лѣтняя старуха, съ необычайно чопорными манерами, безъукоризненно говорившая по-англійски, уже воспитавшая на своемъ вѣку дочерей du général N., de la comtesse X. и т. д. Такъ устроилась Лизавета Николаевна.

А Вѣра была дѣвочка живая, веселая: вся, и лицемъ, и характеромъ была она въ мать, и не очень-то по вкусу пришлось ей это заключенье наединѣ съ скучной M-me de la Renauld. Сидѣть одной было не весело. Хочется поговорить, посмѣяться, побѣгать, а не съ кѣмъ. M-me de la Renauld уже не до бѣганья, а заговоришь съ ней — и пойдутъ безконечные разсказы про богатство и роскошь général N, про красоту des jeunes comtesses X. и про балы, которые давались у нихъ, и все это такъ медленно, обстоятельно, съ такими подробностями и преимущественно о томъ, какъ ее, M-me de la Renauld, любили въ семействѣ général N, какъ плакали, разставаясь съ него, les comtesses X. Слушаетъ, слушаетъ все это рѣзвая дѣвочка, иное въ десятый даже разъ, и задумается, прислушиваясь къ доносящемуся снизу хохоту или звукамъ музыки… И поневолѣ въ яркихъ и радужныхъ такихъ краскахъ рисуются въ ея воображеніи и общество, и хохотъ, и веселье. „Счастливые, какъ имъ весело, какъ хорошо“, думаетъ дѣвочка. „Когда же и я буду также веселиться? Ѳеша говоритъ, когда большая буду, скоро ли это?“ Бѣдная дѣвочка, такъ любила она веселье и такъ жаждала его, и такъ мало его видала… Развѣ урвется когда изъ-подъ надзора M-me da la Renaurd, да сбѣгаетъ въ дѣвичью, да отведетъ душу съ горничными, вотъ и все веселье, какое она знала…

Какими праздниками бывали для нея тѣ дни, когда мать позволяла ей сойти съ верха! Какъ она радовалась каждый разъ этому позволенью! Но и тутъ не легче: сойдетъ она, а тамъ, въ гостинной или за обѣдомъ, сидятъ важные господа и медленно, вяло разговариваютъ о хозяйствѣ, объ охотѣ, о лошадяхъ, объ освобожденіи крестьянъ, о предстоящихъ реформахъ, объ Итальянскомъ вопросѣ, о Восточномъ вопросѣ, все о матерьяхъ важныхъ — и слѣда нѣтъ того веселья и хохота, которые такъ манили Вѣру…

Такъ дожила она до 16 лѣтъ. Годы уединенія и скуки не убили въ ней любви къ веселью и жизни, напротивъ, чѣмъ ближе былъ часъ освобожденья, тѣмъ болѣе рвалась она и мечтала объ этомъ весельи… А между тѣмъ воспитанье ея уже близилось къ концу. Она легко болтала и читала по-французски и порядочно говорила по-англійски; изъ разныхъ Journaux pour la jeunesse и назидательныхъ разсказовъ въ родѣ Robinson Suisse или Contes du Chanoine Chmidt составилась у нея цѣлая библіотека. Она хорошо танцовала и умѣла бойко разъиграть любую нетрудную пьеску. Она прошла краткую русскую грамматику, знала ариѳметику, знала что во Франціи не одинъ только Парижъ, но есть и Ліонъ, и Бордо, и еще какіе-то города, что Александръ Македонскій былъ великій и могучій царь, покорившій весь міръ, что въ Россіи лучшіе писатели — Ломоносовъ и Державинъ, и въ доказательство могла даже прочесть три первыя строфы изъ оды „Богъ“; еще знала она, что Карамзинъ обезсмертилъ свое имя безсмертной Исторіей Государства Россійскаго, что Пушкинъ написалъ Бориса Годунова, а Гоголь Мертвыя души. Къ 16 годамъ она уже знала все это.

По понятіямъ Лизаветы Николаевны, воспитаніе Вѣры было окончено и Вѣра стала взрослой дѣвушкой, невѣстой. Кромѣ того, по понятіямъ Лизаветы Николаевны, Вѣра была очень даже хорошо воспитана, ибо знала все, что нужно знать, не прочла ни одного романа и постоянно имѣла передъ глазами хорошій примѣръ и чопорныя манеры почтенной M-me Renauld. Чего же еще надо?

Какъ ни непріятно было это Лизаветѣ Николаевнѣ, но пришлось наконецъ выпустить Вѣру изъ заключенія. M-me Renauld была отпущена — и Вѣра вступила въ свѣтъ.

Хотѣла уже пожертвовать собой Лизавета Николаевна и постѣсняться для дочери, да не смогла или не съумѣла: трудно остановить жизнь, цѣлые годы привыкшую идти въ одномъ направленіи. Вѣра зажила весело, общество, ухаживанья, разговоры, хохотъ, музыка, танцы, катанья, охоты — все узнала она, и въ нѣсколько мѣсяцевъ и слѣда не осталось отъ образцоваго ея воспитанія: Вѣра болтала всякій вздоръ, хохотала и веселилась не хуже матери. Всѣ заглядывались на оживленную и милую дѣвушку и всѣ были въ восторгѣ отъ нея. Бокалъ шампанскаго дѣлалъ ее еще оживленнѣе и веселѣе, Вѣра любила шампанское и скоро же узнала она всѣ прелести того веселья, которое когда-то, издали, такъ ее плѣняло… Посѣтители Неволиныхъ, все поклонники ея матери, выдержанные въ школѣ безшабашнаго веселья Лизаветы Николаевны, они скоро настолько уже освоились съ присутствіемъ среди нихъ молоденькой дѣвушки, что то же шампанское, та же жжёнка, тѣ же двусмысленныя шутки, на мгновеніе было изгнанныя, снова мало-по-малу воцарились въ гостинной Лизаветы Николаеи, мы. Къ счастью Вѣры, Лизавета Николаевна не любила ни сальностей, ни слишкомъ уже прозрачныхъ двусмысленностей (въ такихъ случаяхъ и сама она терялась не хуже любой дѣвушки), и потому подобныя крайности не были приняты въ ея кружкѣ, но и то приходилось иногда Вѣрѣ краснѣть, и если она многаго еще не понимала въ раздававшихся вокругъ нея разговорахъ, то это была никакъ уже не вина гостей Лизаветы Николаевны, а скорѣе Неволинскихъ горничныхъ.

Восхищались Вѣрой всѣ безъ исключенія, но если кавалеры постарше оставались вѣрными Лизаветѣ Николаевнѣ, то всѣ молодые перешли на сторону хорошенькой Вѣры и взапуски стали за ней ухаживать. Вѣрѣ это нравилось, и чѣмъ болѣе народа ухаживало за ней, тѣмъ ей было веселѣе…

Не обошлось и безъ романа. Одинъ юноша сказалъ ей первое слово любви. Онъ былъ недуренъ собой, Вѣра въ первый еще разъ слышала признаніе. Она покраснѣла, молчала. Онъ взялъ ее за руку, она не отняла руки. Онъ поцѣловалъ ее — Вѣра еще болѣе покраснѣла, и только случай спасъ отъ гибели дѣвушку, въ сущности полудикую: у юноши не хватило храбрости довести свой романъ до конца, а жениться не входило въ его разсчеты, какъ ни нравилась ему Вѣра — и онъ благоразумно остановился на полъ-пути, а вскорѣ и совсѣмъ отретировался.

Мать видѣла, что все это какъ-то неладно, что не въ такой бы обстановкѣ жить молодой дѣвушкѣ, но измѣнить своей жизни у Лизаветы Николаевны не хватило характера. Она было и измѣнила ее, т. е. внѣшность жизни, но сущность ея осталась та же и тѣ же гости наполняли ея гостинную, силившуюся принять на себя чопорный видъ. Но увы! Пятна шампанскаго на штофной мебели, столъ, весь испорченный проливавшейся жжёнкой — все тутъ напоминало такое длинное и веселое прошлое, что гостинная никакъ не могла выдержать своей роли. Шагъ за шагомъ, уступка за уступкой, сначала въ шутку, сначала въ пустякахъ — и черезъ какіе-нибудь полъ-года вновь на всѣхъ парахъ понеслась та же старая, веселая жизнь… Лизавета Николаевна и не замѣтила, какъ рюмка ликера вызвала на сцену бокалъ шампанскаго, бокалъ привелъ жжёнку, за жжёнкой пришла первая безцеремонная шутка, пока еще робкая, сказалось первое двусмысленное слово, тоже еще робкое и самой даже Лизаветѣ Николаевнѣ не совсѣмъ еще понятное. Но это было лишь начало, Вѣрѣ понравилось это начало — и пошло, и пошло, и ужъ ничего не смогла подѣлатъ Лизавета Николаевна, не смогла ужъ она вновь все повернуть на чопорную ногу…

Попрежнему все веселилось вокругъ Лизаветы Николаевны, но сама не могла уже она попрежнему веселиться этимъ весельемъ: и сознаніе, что не слѣдовало бы допускать этого веселья, мѣшало ей, мѣшали и свѣтскіе успѣхи дочери. Лизавета Николаевна была еще молода и хороша, несмотря на свои 35 лѣтъ», издавна уже привыкла она безраздѣльно владѣть вниманіемъ общества, и не хотѣлось еще ей отходить на второй планъ, хотя бы и ради дочери.

И вотъ, слегка побуждаемая этой ревностью, снова желая зажить безпечной и свободной, прежней своей жизнью, а болѣе потому, что совершенно неспособной чувствовала она себя руководить взрослой дочерью, чтобы не случилось еще грѣха какого (Лизавета Николаевна догадывалась о романѣ), стала она подумывать, за кого-бы ей выдать Вѣру.

Тутъ подвернулся нѣкто Бобровъ, Алексѣй Никитичъ. Кто такой этотъ Бобровъ — никто хорошенько не зналъ. Собой это былъ высокій, красивый брюнетъ, пріѣхалъ онъ изъ Москвы, родомъ былъ дворянинъ, чиномъ коллежскій совѣтникъ, лѣтъ ему слегка за 40. Пріѣхалъ онъ осматривать громадное, съ лѣсами и сахарнымъ заводомъ имѣніе разорившагося графа N, но покупалъ онъ это имѣніе не для себя, а для одной компаніи, которой онъ былъ участникомъ и представителемъ которой являлся. Повидимому, у него были средства, ибо онъ охотно покупалъ у нуждавшихся помѣщиковъ ихъ выкупныя свидѣтельства. Вотъ и всѣ свѣдѣнія, какія о немъ имѣлись.

Продажа имѣнія затянулась, и Бобровъ зажился въ уѣздѣ. Человѣкъ ловкій, неглупый, практичный, онъ сумѣлъ понравиться уѣздному дворянству. Много разсказывалъ онъ про свои дѣла въ Москвѣ, про свои связи въ финансовомъ мірѣ, про свое участіе въ разныхъ акціонерныхъ обществахъ и предпріятіяхъ — тогда все это только-что начиналось, все это было еще ново, и съ жаднымъ вниманіемъ слушали всѣ Алексѣя Никитича. Но не въ однѣхъ только денежныхъ операціяхъ зналъ онъ толкъ, а также и въ лошадяхъ, и въ собакахъ, и даже въ разныхъ хозяйственныхъ системахъ и машинахъ, и въ карты онъ игралъ превосходно. И въ короткое время всѣ его полюбили за его личная качества, и съ особеннымъ уваженіемъ, какъ къ представителю нарождающейся, грозной и невѣдомой имъ денежной силы, стали къ нему относиться разоренные реформой помѣщики. Всюду былъ онъ желаннымъ гостемъ, между прочимъ и у Неволиныхъ, у которыхъ онъ часто бывалъ.

Вотъ этому-то Боброву понравилась Вѣра, и онъ сдѣлалъ ей предложеніе. Родители съ радостью согласились, Вѣра, огорченная измѣной своего перваго обожателя, который только-что передъ этимъ ее покинулъ — она тоже согласилась, прельщенная нарисованной передъ ней картиной веселой московской жизни. Ей сказали, что деревенское веселье — это лишь блѣдная копія съ веселья столичнаго, мудрено ли, что согласилась дѣвушка, такъ жаждавшая веселья и такъ его любившая, обманутая въ первомъ своемъ чувствѣ и плохо понимавшая, что это собственно за штука такая — замужество?..

Вѣра вся была въ мать, такая же милая, живая и увлекательная. Единственная дочь и наслѣдница Юрія Петровича, кромѣ этого она имѣла еще 30,000 собственныхъ денегъ, оставленныхъ ей ея теткой. Все это давало ей право разсчитывать на партію, гораздо болѣе блестящую, чѣмъ коллежскій совѣтникъ Бобровъ, но сама Вѣра этого не знала, а родители торопились ея сватьбой.

Весело отпразновали эту сватьбу, и навсегда уѣхала Вѣра Юрьевна изъ роднаго села Невылазпая-Грязь. А безъ нея попрежнему беззаботно и весело понеслась тамъ жизнь. Вновь стала Лизавета Николаевна пользоваться всѣми правами и преимуществами самой очаровательной женщины въ уѣздѣ, но недолго: появились у нея признаки чахотки, встревоженный мужъ повезъ ея за-границу. Два слишкомъ года прожила она въ Ниццѣ, въ По, въ Парижѣ и въ Италіи, весь выкупъ, остатокъ отъ уплаты долга Опекунскому Совѣту, переслалъ ей туда Юрій Петровичъ, заложилъ даже для нея свое имѣніе, сильно измѣнившееся въ цѣнности послѣ того, какъ вышли на волю богатые мужики, платившіе большой оброкъ. Здоровье Лизаветы Николаевны поправилось и она вернулась въ Россію, въ свою Невылазную-Грязь. Еще съ годъ прожила она тамъ, болѣзнь ея вернулась, и Лизавета Николаевна умерла, но и умерла такъ же легко и счастливо, какъ легка и счастлива была вся ея жизнь: юна умерла весной, все такая же молодая, веселая, красивая, чуть не съ бокаломъ своего любимаго шампанскаго въ рукахъ: еще наканунѣ ея смерти были у нея гости, и весело, за жжёнкой, прошелъ послѣдній вечеръ ея жизни, чудный апрѣльскій вечеръ… Сама Лизавета Николаевна была слишкомъ уже слаба и не могла она пить, но что за дѣло — вокругъ нея пили и веселились ея поклонники, оставшіеся ей вѣрными до послѣдняго ея часа, и той же милой улыбкой, тѣмъ же веселымъ — насколько дозволялъ кашель — смѣхомъ отвѣчала она на ихъ разговоры и шутки. На другой день ея не стало: умерла она тихо и скоро, безъ страданій.

Мужъ Вѣры Юрьевны принадлежалъ къ разновидности, теперь уже весьма распространенной, но тогда еще только нарождавшейся: это былъ дѣлецъ, герой биржи и спекуляціи, честно наживавшій себѣ состояніе, работая съ утра до ночи, трудясь, какъ бѣлка въ колесѣ, и быстро богатѣлъ Алексѣй Никитичъ, несмотря и на всю нелѣпость и кажущуюся полнѣйшую безсмысленность всѣхъ неустанныхъ юго трудовъ и хлопотъ. Съ вида это былъ совершеннѣйшій comme-il-faut, исполненный достоинства, всегда прилично одѣтый, съ приличной рѣчью на устахъ о чемъ-нибудь въ родѣ необходимости быстрѣйшаго развитія въ Россіи общественной иниціативы. Человѣкъ безъ всякаго въ сущности опредѣленнаго положенія, онъ всюду былъ принятъ, былъ членомъ трехъ главныхъ клубовъ, былъ даже извѣстнымъ лицомъ въ дѣловой средѣ столицы…

Въ старое крѣпостное время не было подобныхъ господъ, и тогда, разумѣется, существовали разные аферисты и спекулянты, но это были откупщики, поставщики въ казну, ростовщики и другіе въ этомъ родѣ. То были люди уже извѣстные, на которыхъ уже сложился опредѣленный, годами установившійся взглядъ, на каждаго сообразно съ его спеціальностью. Но кто такой, напр., Алексѣй Никитичъ Бобровъ?

Происходилъ онъ изъ небогатыхъ дворянъ, споконъ вѣка промышлявшихъ государственной службой. Самъ Алексѣй Никитичъ сначала тоже служилъ. По службѣ завязались у него знакомства среди дѣльцовъ новаго типа, и онъ увидѣлъ, что дѣла и выгоднѣе, и почетнѣе службы. Взятки брать — время ужъ не то, какъ-то не могъ ужъ Алексѣй Никитичъ дѣлать это, не конфузясь, да и много ли возьмешь, да и что за охота быть взяточникомъ? А на его же глазахъ нарождающаяся спекуляція быстро обогащала его знакомыхъ: то и дѣло слышалъ онъ, что тотъ на такомъ-то дѣлѣ получилъ столько-то тысячъ, тому-то такой-то оборотъ принесъ ужасающіе проценты. Но кромѣ ихъ выгодности, Алексѣя Никитича увлекала и самая обстановка биржевыхъ и всякихъ иныхъ спекуляцій; нравилось ему слѣдить за ходомъ дѣла, управлять перепутанными его нитями, хитрить, обдумывать, напрягать свой умъ, выпутываться изъ неожиданныхъ разныхъ осложненій и т. д. — вообще, ему хотѣлось такъ работать, чтобы тысячи и десятки тысячъ получать за свой трудъ, и все это совершенно открыто и честно, пользуясь полнѣйшимъ уваженіемъ общества, услаждая себя мыслью, что дѣятельностью своей содѣйствуешь процвѣтанію и благосостоянію отечества, что не изведеніемъ казенныхъ чернилъ и бумаги и не взятками живешь, а дѣлаешь настоящее, живое, полезное дѣло…

И онъ сталъ заниматься дѣлами. Началъ онъ съ небольшаго: за крошечное свое тульское имѣньице онъ выручилъ всего шесть тысячъ. Но что за бѣда, люди и съ меньшаго начинали, разсуждалъ онъ. Онъ сталъ работать, не пренебрегая ничѣмъ: покупалъ бумаги, закладывалъ ихъ, учитывалъ векселя, самъ занималъ, добился кредита въ нѣсколькихъ банкахъ, устраивалъ продажи, займы, залоги, бралъ на себя хлопоты по всевозможнымъ присутствіямъ — однимъ словомъ, пользовался всякимъ случаемъ заработать себѣ малую толику и въ то же время дѣятельно распространялъ свои знакомства въ мірѣ банкировъ и всякихъ иныхъ дѣльцовъ. Человѣку дѣльному и ловкому, не трудно было ему пріобрѣсти уваженіе своихъ новыхъ знакомыхъ и даже нѣкоторое довѣріе въ ихъ средѣ: спеціалисты и тузы биржи сулили ему хорошую будущность.

Фортуна благоволила къ Алексѣю Никитичу. Несмотря на ничтожныя свои средства, онъ ловко съумѣлъ примазаться къ нѣсколькимъ солиднымъ предпріятіямъ, и это окончательно упрочило его положеніе въ московскомъ финансовомъ мірѣ. Всѣ его операціи удавались ему, дѣла его расширялись, и, повидимому, капиталъ его возрасталъ съ каждымъ днемъ, хотя и самъ Алексѣй Никитичъ не могъ бы навѣрное сказать, точно ли теперь у него больше, чѣмъ было при началѣ — столько самъ былъ онъ долженъ и столько ему были должны, столько было у него на рукахъ разныхъ дѣлъ и предпріятій, столько всякихъ бумагъ, цѣнныхъ и ничего не стоящихъ, заложенныхъ и незаложенныхъ, закупленныхъ и запроданныхъ на всевозможные сроки. Поминутно то повышались, то понижались онѣ въ цѣнѣ — это былъ настоящій денежный хаосъ вокругъ него, и съ радостнымъ чувствомъ творца созидалъ онъ изъ этого хаоса основаніе будущаго своего милліона. Страстное влеченіе было у Алексѣя Никитича къ полной тревогъ и волненій, кипучей этой жизни — и положительно выдающимся дарованіемъ обладалъ онъ ко всякаго рода дѣламъ и денежнымъ спекуляціямъ.

Но вѣнцомъ всѣхъ его предпріятій въ ту начальную эпоху его карьеры было образованіе товарищества для покупки громаднаго имѣнія графа N. Имѣніе было страшно запущено и запутано. Сахарный заводъ стоялъ. Уставная грамота не могла быть введена, такъ какъ не было еще совершено полюбовнаго межеванія. Тетки и сестры графа требовали своихъ частей. Приходилось освобождать имѣніе отъ массы запрещеній, изъ которыхъ старѣйшее относилось къ 20-мъ еще годамъ, надо было покончить съ нѣсколькими процессами, разсѣянными по всевозможнымъ инстанціямъ, начиная съ уѣзднаго суда и кончая Государственнымъ Совѣтомъ. Въ довершеніе всего, имѣніе находилось въ опекунскомъ управленіи за казенный долгъ — и, повидимому, не было возможности разобраться въ этой путаницѣ. Графъ не зналъ, что ему дѣлать съ этимъ имѣніемъ. Оно стоило много болѣе милліона, а графъ, со всѣхъ сторонъ тѣснимый кредиторами, буквально не зналъ иногда, будетъ ли ему завтра на что пообѣдать.

Въ виду всѣхъ этихъ затрудненій, а также и громадной стоимости имѣнія, почти не было надежды найти на него покупателя. Тогда-то и выступилъ на сцену Алексѣй Никитичъ. Опытный въ гражданскихъ дѣлахъ, онъ бралъ на себя покончить со всѣми затрудненіями. Въ нѣсколько мѣсяцевъ съумѣлъ онъ образовать товарищество для покупки и эксплоатаціи имѣнія. Энергично взялся онъ за дѣло — и довелъ его до конца. Имѣніе было куплено, заводъ увеличенъ и пущенъ въ ходъ, и паи товарищества стали приносить великолѣпные дивиденды. Тотчасъ же съ громаднымъ барышемъ перепродалъ Алексѣй Никитичъ всѣ свои паи и разстался съ товариществомъ, снова всецѣло погрузившись въ столь имъ любимыя биржевыя спекуляціи.

Послѣ женитьбы положеніе его окончательно упрочилось: теперь и капиталъ у него изрядный, и женился онъ не на комъ-нибудь — такую жену и самой даже супругѣ графа N можно представить… А тутъ ввели новыя судебныя учрежденія, а съ ними и нотаріатъ. Съ помощью своихъ знакомствъ и связей ничего не стоило Алексѣю Никитичу заполучить на свою долю контору — и шибко въ гору пошли его дѣла. Юрій Петровичъ и Лизавета Николаевна не могли нахвалиться мужемъ, котораго они выбрали своей дочери.

— Помилуйте, разсказывалъ Юрій Петровичъ, я всегда говорилъ, что это дѣльный малый. Я вѣдь зналъ, что дѣла его должны такъ пойти. И до сватьбы какъ онъ орудовалъ, ну а съ Вѣрочкинымъ приданымъ, да еще бы ему не развернуться? Вѣдь это въ нашихъ только рукахъ 30.000 ничего не значатъ, а дайте-ка ихъ настоящему человѣку! На однѣхъ Рязанскихъ что онъ хватилъ — такъ это страсть. Голова!

Собственно Юрій Петровичъ никогда ничего не говорилъ и не зналъ, да ужъ вышло все такъ удачно, и самому стало ему казаться, что онъ и говорилъ, и зналъ.

Вѣрѣ Юрьевнѣ положительно везло: какъ ни зря устроили ея судьбу, но попалась она человѣку порядочному и не злому. Положимъ, она его не любила, положимъ, онъ былъ вдвое старше ея, но это все еще ничего, вѣдь могло бы и похуже что случиться…

Черствый былъ человѣкъ Алексѣй Никитичъ, биржевикъ съ ногъ до головы, только деньги да аферы были и у него на умѣ, о нихъ только и думалъ онъ — но и его расшевелила милая Вѣрочка, и онъ почувствовалъ къ ней такую же почти любовь, какъ и къ своимъ спекуляціямъ. Но это недолго продолжалось. Года три былъ онъ съ ней ласковъ и нѣженъ, такъ-что изъ-за ея глазокъ пропускалъ даже иногда неособенно важныя биржевыя собранія. Но потомъ все болѣе и болѣе стали его занимать его расширявшіяся съ каждымъ годомъ операціи, его занятія усложнились съ полученіемъ конторы, къ тому-же и къ Вѣрочкѣ привыкъ онъ, да и годы стали уже подбираться къ 50-ти, онъ постарѣлъ, посѣдѣлъ, потолстѣлъ, обрюзгъ, полысѣлъ — и съ каждымъ годомъ все равнодушнѣе и холоднѣе становился онъ къ своей Вѣрочкѣ. Иногда по цѣлымъ днямъ не видалъ онъ ея: утромъ, когда она еще спитъ, онъ встанетъ, напьется чая и уѣдетъ въ контору. Оттуда отправится на биржу, тамъ у него дѣло гдѣ-нибудь въ банкѣ или въ судѣ, потомъ опять надо въ контору — тамъ дѣла есть, потомъ кое-съ-кѣмъ повидаться надо, глядишь — дома обѣдать и некогда. Алексѣй Никитичъ на скорую руку поѣстъ чего-нибудь въ трактирѣ и снова за дѣла. А тамъ и вечеръ, и въ клубъ пора. Ну изъ клуба раньше 3-го часа вернуться невозможно. А въ это время Вѣрочка ужъ спитъ.

И съ годами все болѣе и болѣе захватывала его эта дѣятельная жизнь. Чѣмъ болѣе богатѣлъ онъ, чѣмъ болѣе значенія получалъ на биржѣ — тѣмъ съ большей страстью относился Алексѣй Никитичъ къ своимъ операціямъ. Какъ истинный артистъ, онъ предпринималъ спекуляціи самыя сложныя и запутанныя, и съ наслажденіемъ слѣдилъ онъ за ихъ ходомъ. Не рискъ былъ его главной страстью, на самое дѣло, тонкіе разсчеты, на которыхъ оно основывалось, сопряженныя съ нимъ волненія — вотъ первое удовольствіе Алексѣя Никитича. Радовали его и барыши, которые сотнями и тысячами текли къ нему въ карманъ и по конторѣ, и по его дѣламъ — и не изъ жадности, которой въ немъ въ сущности не было, такъ радовался имъ Алексѣй Никитичъ: нѣтъ, въ нихъ онъ видѣлъ приращеніе того почета я вліянія, которымъ онъ пользовался на биржѣ, онъ видѣлъ возможность еще расширить свои дѣла, еще болѣе разбогатѣть и стать наконецъ царемъ и повелителемъ биржи… Это была завѣтная грёза Алексѣя Никитича, и никогда ни одинъ влюбленный юноша не мечталъ съ такимъ трепетомъ о первомъ поцѣлуѣ, съ какимъ мечталъ Алексѣй Никитичъ о грядущей блаженной минутѣ денежнаго своего всемогущества…

Весь направленный въ одну сторону, онъ скоро потерялъ все человѣческое и превратился въ машину, въ какого-то манекена, приспособленнаго къ одному опредѣленному дѣлу. Внѣ биржи, дѣлъ и конторы у него не было никакихъ уже интересовъ, и ничего, кромѣ нихъ, и не любилъ онъ въ цѣломъ мірѣ.

Развѣ только клубъ. Дѣлецъ любилъ и забавы дѣльныя. Вечеромъ, когда кончался дѣловой день, онъ ѣхалъ въ клубъ. Игру велъ онъ крупную, кончавшуюся сотнями и тысячами, такъ что и тутъ веселая забава превращалась въ серьезный денежный интересъ. Игра по вечерамъ, служа какъ-бы продолженіемъ дневныхъ его операцій, стала для него потребностью. Игралъ Алексѣй Никитичъ хорошо безъ ошибокъ, ровно, съ разсчетомъ, не волнуясь и не рискуя — и онъ считался изъ лучшихъ и самыхъ пріятныхъ игроковъ. Не любя риска въ дѣлахъ, онъ не любилъ его и въ картахъ, и всѣмъ играмъ предпочиталъ спокойный преферансъ — старинный, со старымъ счетомъ, еще безъ курицы и иныхъ позднѣйшихъ украшеній.

При такой жизни Алексѣй Никитичъ не нуждался въ семьѣ, но и не тяготился ею. Воспитаніе дѣтей онъ всецѣло предоставилъ женѣ. Ей самой онъ выдавалъ денегъ, сколько ей было нужно, не спрашивая на что, и этимъ считая поконченными всѣ свои обязанности въ отношеніи къ ней и къ дѣтямъ. Но ненужная сама по себѣ, семья была ему нужна, какъ оправдательный документъ всей дѣловой его жизни. Оно положимъ, биржевыя операціи — дѣло очень серьезное, живое и занимательное, и безпрестанно притекающія деньги — это и пріятно, и дѣльно, но еслибы не было у него семьи, для которой нужно зарабатывать, вся усиленная его дѣятельность носила бы на себѣ отпечатокъ какой-то безцѣльности и забавы. Ну, собственно, на что ему много денегъ? Жизнь ведетъ онъ простую, никакихъ дорогихъ потребностей и привычекъ у него нѣтъ, и самому ни на что не нужны ему сотни тысячъ. А теперь другое: у него семья, у него дѣти, у него есть для кого трудиться, всѣ его спекуляціи — это уже не забава, не искусство для искусства, это въ высшей степени серьезное, важное и нужное дѣло…

— Я ужъ буду работать, я — что, а они, пусть ужъ поживутъ они, пусть добромъ помянутъ отца, съ довольной улыбкой думалъ онъ про дѣтей, пересчитывая пачки.

Вѣра Юрьевна была вся въ мать, такая же милая и такая же веселая. Какъ и мать, она любила веселиться, какъ и мать, она легко увлекалась и не могла, и не пыталась она дѣятельно бороться съ своимъ сердцемъ. Она любила нравиться, любила и умѣла кокетничать, особенно съ людьми ей симпатичными. Но веселая, бойкая, шаловливая до извѣстной поры — полюбивъ, она становилась робка и застѣнчива, какъ неопытная молоденькая дѣвушка. Она не смѣла глядѣть на любимаго человѣка, гдѣ ужъ тамъ кокетничать съ нимъ — сама не своя становилась она въ его присутствіи, она вся мѣшалась и краснѣла, когда приходилось къ нему обращаться, она совсѣмъ терялась, оставаясь съ нимъ наединѣ, его признанія она ждала со страхомъ, она не знала, куда дѣваться отъ стыда послѣ перваго его поцѣлуя… Характеръ первой своей юной любви сохранила она во всѣхъ своихъ увлеченіяхъ. Это было донельзя въ ней обаятельно и мило и еще во много разъ усугубляло счастье того, кому она отдавала свою любовь.

Этотъ стыдъ, этотъ страхъ — и самой они были ей милы, хотя и тяжелы, и мучительны, но чѣмъ дороже покупала она свое счастье, тѣмъ болѣе цѣнила его и наслаждалась имъ. И эта же застѣнчивость предохранила ее отъ излишне-распущенной жизни. Отдаться человѣку, просто только понравившемуся, безъ искренняго, хотя бы и легкаго къ нему чувства, самой насильно вызвать въ немъ желаніе — это было невозможно для Вѣры Юрьевны, никакихъ силъ не хватило-бы у нея на это. Другое дѣло, когда сама, безъ ея вѣдома и воли придетъ и охватитъ ее любовь, тутъ уже ничего не подѣлаешь: и стыдно, и страшно, и тяжело, и сознаешь, что не слѣдовало бы — да какъ же быть, когда за него хоть на плаху готова она идти?.. Еще если бы не любилъ онъ ея, ну тогда иное дѣло: любила бы она его молча, про себя тая свою любовь. А то вѣдь онъ любитъ, онъ говоритъ объ этомъ, онъ цѣлуетъ, ласкаетъ… И у Вѣры Юрьевны сравнительно было еще мало увлеченій: при томъ, какъ пошла ея жизнь, если бы у нея было ихъ и вдвое болѣе, и то нельзя бы ее строго осуждать…

Будь она замужемъ за человѣкомъ, который съумѣлъ бы заслужить ея любовь, Вѣра Юрьевна была-бы ему вѣрной, преданной женой: сердце у нея было привязчивое и доброе. А вмѣсто того ее выдали за человѣка, котораго она не только не любила, но даже и не знала. Тотъ, кому впервые отдала она свое дѣвственное сердце, кого успѣла уже полюбить, полюбить робко, преданно и страстно — онъ постыдно бѣжалъ отъ нея… Что ей было дѣлать? Ждать другой любви? Не думаютъ о другой любви въ 18 лѣтъ. Отецъ и мать просятъ ее согласиться, ей обѣщаютъ впереди много веселья, ну, она и согласилась…

На повѣрку оказалось, что все веселье это заключается въ театрахъ, да развѣ еще въ домѣ графа N., а графу было уже не до веселья, ему врядъ прожить съ грѣхомъ пополамъ на остававшіяся у него крохи. У другихъ знакомыхъ мужа — важныхъ биржевыхъ тузовъ — еще скучнѣе. Дома тоже не весело: или сиди одна, или слушай безконечные толки о концессіяхъ и акціяхъ, да о разныхъ тонкостяхъ гражданскихъ законовъ. Полу-страстныя ласки мужа не могли удовлетворить молодой женщины, еще полной воспоминаній о недавней первой своей любви. Вотъ что нашла Вѣра Юрьевна въ Москвѣ вмѣсто обѣщаннаго веселья.

Первый годъ показался ей ужаснымъ. Она страшно тосковала и просто въ отчаяніе приходила отъ однообразныхъ и тусклыхъ своихъ дней. Далѣе пошло сноснѣе, хотя весело все-таки не было. Она кое-съ-кѣмъ познакомилась и сошлась, у нихъ стали бывать сыновья биржевыхъ тузовъ — народъ все-таки немного болѣе веселый. Родилась у нея дочь, потомъ сынъ. Вѣра Юрьевна и совсѣмъ смирилась съ своей долей, втайнѣ лишь вздыхая по веселой жизни въ Невылазной-Грязи. «Не вернуться ужъ этому!» грустно думала она.

Тутъ охладѣлъ къ ней мужъ. По цѣлымъ днямъ сталъ онъ пропадать изъ дома, а вечера проводилъ въ клубѣ. Вѣра Юрьевна осталась одна. Сначала еще лишнюю тоскливую ноту прибавило это къ ея жизни: привыкши всюду ѣздить съ мужемъ, она съ годъ провела, никуда почти не выѣзжая. Наконецъ, терпѣнье ея лопнуло: она поѣхала въ театръ. Мужъ ничего не сказалъ, даже похвалилъ ее:

— Это хорошо, Вѣра, что ты стала ѣздить одна. Ты молода, тебѣ нужны развлеченья, а мнѣ — сама видишь, развѣ есть мнѣ время разъѣзжать съ тобой?

Вѣра Юрьевна ничего не возразила ему и все шире и шире стала она пользоваться предоставленной ей мужемъ свободой. Вскорѣ появилось у нея множество знакомыхъ, особенно молодежи, у нея стали устраиваться оживленные вечера, украшенные весельемъ и милымъ кокетствомъ хорошенькой хозяйки, и такъ беззаботно-весело бывало у нея всегда, что молодые люди, разъ къ ней попавшіе, не пропускали уже потомъ ея вечеровъ. Ужины съ шампанскимъ, катанія на тройкахъ, маскарады — все живо пошло одно за другимъ, и скоро уже московская жизнь Вѣры Юрьевны представляла лишь снимокъ съ жизни Лизаветы Николаевны въ Невылазной-Грязи. Почувствовавъ себя на свободѣ, Вѣра Юрьевна направила свою жизнь, какъ ей мечталось и хотѣлось — и весело зажила она, забывъ недавнее прошлое.

Но помимо внѣшняго веселья, молодое сердце и себѣ проситъ жизни, и Вѣра Юрьевна скоро отдала его. Много счастья и радостей дала ей эта любовь, но она прошла, и никакія уже самыя пламенныя мольбы человѣка, еще недавно ей столь дорогого, не смягчили Вѣры Юрьевны и не заставили хотя бы изъ жалости возвратить ему свою любовь.

Прошла зима; свободная, не зная цѣпей любви, весело провела ее Вѣра Юрьевна, но на слѣдующую снова влюбилась. Но тутъ роли перемѣнились. Прошелъ годъ. Вѣра Юрьевна родила дочь, но другъ ея, не смотря и на это, охладѣлъ къ ней и бросилъ ее. Она продолжала его любить, но чего уже ни дѣлала она, какъ ни старалась вновь ему понравиться, какъ ни плакала, какъ ни молила его, какъ нищая — милостыню, вымаливая себѣ ласки, ничто не помогло. Долго тосковала и грустила Вѣра Юрьевна, но мало-по-малу снова зажила по прежнему весело.

Какъ обвинять ее за это? Брошенной мужемъ, въ чемъ было ей искать опоры себѣ и защиты противъ собственнаго сердца? Въ жизни? Но въ жизни не было у нея ничего, кромѣ развлеченій и веселья. Въ дѣтяхъ? Она ихъ любила, но слишкомъ много свободнаго времени оставалось у нея, и не умѣла она придумать себѣ заботъ и весь день свой посвятить своимъ дѣтямъ. Дѣти были сыты, веселы, здоровы, всегда вымыты, всегда чисто одѣты. Больше Вѣра Юрьевна и не знала уже, что еще для нихъ сдѣлать. Во всякомъ случаѣ она занималась ими гораздо больше, чѣмъ занимались ею самою въ ея дѣтствѣ.

Итакъ, рѣшительно ничего не было у нея, кромѣ развлеченій и веселья, да и не любила она ничего, кромѣ этого. Не занимали ея ни рысаки, ни кареты, не увлекалась она модами и не мечтала о нарядахъ, хотя и растрепанной не ходила никогда: ея простыя платья были всегда ей къ лицу, и этого съ нея было довольно — какъ будто знала она, что милѣе уже не сдѣлаетъ ея никакое самое роскошное платье, что и не взглянетъ даже на него никто, увлеченный ею самою… Подаритъ ей мужъ какую брошь или серьги, она обрадуется подарку и сейчасъ же пойдетъ примѣрять его. А не подаритъ — и не думаетъ она ни о чемъ подобномъ и равнодушно ходитъ мимо блестящихъ магазиновъ Кузнецкаго Моста. Она никогда не обращала вниманія, роскошная ли мебель стоитъ въ ея гостинной, лишь бы весело было въ этой гостинной. Ей было рѣшительно все равно, какія блюда подаются у нея за столомъ, лишь бы провизія была свѣжая, да дѣти здоровы и сыты. Даже и великосвѣтскія гостившія, и о нихъ не грезила она: она хотѣла одного — жить весело, больше ничего ей не было нужно.

Мужъ не мѣшалъ ей жить. Онъ совершенно уже охладѣлъ къ ней и весь по уши погрязъ въ свои биржевыя комбинаціи. До того мало обращалъ Алексѣй Никитичъ вниманія на жену, что первое ея увлеченіе такъ и осталось ему неизвѣстнымъ. О второмъ онъ узналъ какъ-то — и низко опустилась его лысая голова… Но у него хватило духа не вмѣшиваться въ жизнь женщины, которой онъ самъ давно уже не любилъ.

— Что же, не кукла же она въ самомъ дѣлѣ… съ грустью думалъ онъ, проводя по лысинѣ и тяжело вздыхая.

И ни слова не сказалъ онъ женѣ, не сказалъ даже и тогда, когда замѣтилъ ея беременность. А сама, просто не знала она тутъ, что ей дѣлать и куда дѣваться отъ стыда. Сколько могла, скрывала она свою беременность. Наконецъ, это стало уже невозможнымъ — и вся въ слегахъ, трепещущая, блѣдная, призналась она мужу. Молча посмотрѣлъ на нее Алексѣй Никитичъ, печально глядя на юную красоту ея, и въ первый, можетъ-быть, разъ въ жизни слезы показались у него на глазахъ.

— Прости меня… глухо прошепталъ онъ, цѣлуя рыдающую жену, и быстро вышелъ изъ комнаты.

Такъ-то и явилась на свѣтъ маленькая Катя, Катерина Алексѣевна Боброва. Впрочемъ, она скоро умерла.

Дни за днями проходили у Вѣры Юрьевны шумно и весело, и въ то же время страшно какъ-то однообразно, блѣдно, безсодержательно и пусто. Такъ же всю жизнь прожила и мать ея, и Лизавета Николаевна до конца была счастлива этой жизнью. И Вѣра Юрьевна была ею довольна, но что-то неладное какъ будто чувствовалось ей тутъ, что-то не то, чего-то не хватало, почему-то иногда находили на нее глупыя какія-то минуты не то недовольства, не то раздумья, минуты, въ которыя не веселило уже ея никакое веселье. Что это такое, почему, откуда — она не знала и всячески старалась прогонять эти минуты, безпечно спѣша отдаться каждой мгновенной радости.

Полноты и цѣльности не хватало въ мѣщанскомъ существованіи Вѣры Юрьевны, той полноты и той шири, которая съ такимъ щедрымъ избыткомъ была разлита въ барской жизни ея матери. Тамъ, въ Невылазной-Грязи, Неволино тожъ — среди широкой, наслѣдственной обстановки властной жизнью жили тамъ люди, по праву рожденія безспорно занимавшіе въ обществѣ первое мѣсто. Вѣковыя преданія прошлаго освящали ихъ веселую, безпечную жизнь, иной и не знали эти люди, и единогласно за ними тамъ признано было исключительное право на нее. Но то. было время, были и люди — въ Москвѣ же, на квартирѣ нотаріуса Боброва подобной гармоніи и вовсе быть не могло.

VI.

Такъ и тянуло Алгасова къ Вѣрѣ Юрьевнѣ, и насколько возможно часто бывалъ онъ у нея. Она переѣхала на дачу въ Петровскій паркъ, но и тамъ по-прежнему часто навѣщалъ ее Алгасовъ. Съ возрастающей радостью его встрѣчала она, а онъ — онъ весь находился подъ обаяніемъ ея красоты и своей юной любви. Страстно любилъ онъ Вѣру Юрьевну, всѣмъ сердцемъ наслаждаясь своей любовью и счастьемъ любить ее и не думая о будущемъ. Сколько отрады, сколько счастья давало ему веселое ея кокетство, а Вѣра Юрьевна много съ нимъ кокетничала, особенно первое время… Самъ еще не осмѣливался онъ ухаживать за нею, бывая съ ней наединѣ, но горячее участье принималъ онъ въ томъ всеобщемъ поклоненіи, которое окружало ее. Это было еще ново для него, со страхомъ рѣшался онъ на какой-нибудь пустякъ, на услугу или робко намекавшее на его любовь какое-нибудь слово, которое и понимала-то Вѣра Юрьевна потому только, что сама все съ большимъ съ каждымъ днемъ сочувствіемъ относилась она къ вниманію Алгасова — но вмѣстѣ съ этимъ какъ безконечно-счастливъ бывалъ онъ, хоть запутаннымъ намекомъ осмѣлившись наконецъ сказать ей о своей любви… Милая, застѣнчивая улыбка Вѣры Юрьевны, иной разъ легкій румянецъ ея щекъ давали ему знать, что она поняла его, и еще болѣе — что она не сердится на него за его смѣлость. Это лишь разжигало его любовь, и все вмѣстѣ, ея кокетство, ея снисхожденье къ его ухаживанью, ея взгляды, которые онъ ловилъ иногда — все это впервые заронило въ его душу смутную какую-та мысль о возможности быть любимымъ. Онъ не смѣлъ еще надѣяться на это, но онъ уже мечталъ объ этомъ, онъ сталъ рядомъ съ мыслью, о которой прежде не умѣлъ и думать, и много невѣдомыхъ новыхъ какихъ-то грёзъ и волненій прибавило это къ его счастью…

Да, мечталъ онъ объ этой взаимности и наслаждался ею въ мечтахъ, но какъ все это будетъ, какъ посмѣетъ онъ сказать ей о своей любви, что это такое — ея любовь, какъ будетъ она любить его да и будетъ-ли — этого и представить себѣ не могъ Алгасовъ, и отчасти даже со страхомъ ждалъ онъ будущаго, томимый страстной жаждой любви и взаимности.

Алгасовъ нравился Вѣрѣ Юрьевнѣ и она любовалась и забавлялась имъ, кокетничая съ нимъ и съ удовольствіемъ выслушивая неумѣлые и робкіе его комплименты. Потомъ она стала сдержаннѣе, почти не глядѣла на него и не говорила съ нимъ, но встрѣчала его съ той же радостью, той же милой улыбкой отвѣчала на его шутки, какъ будто еще даже болѣе теплоты почувствовалось ему въ ея обращеніи, а потому и не смутила его эта происшедшая въ ней перемѣна: всецѣло поглощенный собственной любовью, онъ и мечтать почти еще не смѣлъ о взаимности, не то что дѣйствительно вѣрить въ возможность подобнаго счастья. Но оба они были молоды, и ихъ страсть росла не по днямъ, а по часамъ. Вѣра Юрьевна еще плохо сознавала эту страсть, только еще зарождавшуюся въ ея сердцѣ, и, какъ первый призиккъ начинавшейся любви, явилась въ ней невольная эта сдержанность. Много чудныхъ мгновеній, даже счастья, давало ей вниманіе Алгасова, но отвѣчать ему тѣмъ же у нея не хватало теперь ни умѣнья, ни смѣлости, милѣе только, мягче, радостнѣе какъ-то становилась она въ его присутствіи…

Для обоихъ это было хорошее время, можетъ-быть, лучшее даже ихъ время… Они уже любили, еще не смѣя сознаться въ своей любви, и весело, чудной весенней порой, среди гостей и веселья, любя и любуясь другъ другомъ, шли они навстрѣчу ожидавшему ихъ счастью, безконечно въ то же время довольные своимъ настоящимъ, довольные — ибо пока еще любовь каждаго изъ нихъ въ самой уже себѣ находила и удовлетвореніе, и счастье.

Однажды, въ воскресенье, Алгасовъ засталъ у Вѣры Юрьевны ея мужа. Алексѣй Никитичъ встрѣтилъ его очень любезно, сейчасъ же разговорился съ нимъ, и разговоръ скоро принялъ у нихъ дѣловой оборотъ. Между прочимъ, Алексѣй Никитичъ подалъ Алгасову дѣльный совѣтъ — продать одинъ сортъ акцій, въ будущемъ не обѣщавшихъ ничего хорошаго. Долго толковалъ Алексѣй Никитичъ объ этой дорогѣ, высказывая свой взглядъ на ея будущее, взглядъ, шедшій въ разрѣзъ со взглядомъ большинства.

Алгасовъ, который купилъ эти акціи по совѣту Вёдрова, финансиста весьма не надежнаго, охотно согласился ихъ продать.

— Но вѣдь и у васъ же есть эти акціи, возразилъ онъ однако же.

— Да, есть, да я знаю, какъ съ ними обращаться, а вамъ, какъ я вижу, рекомендовали ихъ, какъ бумагу доходную, а не спекулятивную. Въ спекулятивномъ отношеніи нѣтъ въ настоящее время лучше бумаги, вотъ почему и накупилъ я ихъ, и еще куплю… Съ годъ, пожалуй, онѣ еще продержатся, но во всякомъ случаѣ къ новому году у меня уже не останется ни одной: дальше за нихъ нельзя ручаться. Въ публикѣ, я знаю, онѣ пользуются довѣріемъ, и со временемъ, лѣтъ такъ черезъ десять, не спорю, дорога окрѣпнетъ, станетъ на ноги и будетъ давать хорошій дивидендъ, но все-таки не соразмѣрный во всякомъ случаѣ теперешней сумасшедшей цѣнѣ на эти акціи. Цѣна эта далеко не нормальная.

Въ этомъ духѣ продолжался нѣкоторое время разговоръ. Потомъ Алексѣй Никитичъ усѣлся за карты, а Алгасовъ пошелъ въ гостинную, гдѣ вокругъ Вѣры Юрьевны собрались остальные гости, и тамъ возлѣ хорошенькой и милой хозяйки провелъ онъ весь вечеръ.

Это въ первый еще разъ видѣлъ онъ Алексѣя Никитича; невольно наблюдалъ онъ за нимъ и за Вѣрой Юрьевной и, несмотря и на всю свою молодость, скоро же замѣтилъ онъ ихъ равнодушіе и взаимное отчужденіе — и такъ жаль стало ему Вѣры Юрьевны… И раньше уже по разнымъ прорывавшимся у нея полу-словамъ и дошедшимъ до него слухамъ догадывался онъ, что между мужемъ и женой нѣтъ особенной любви, теперь же личныя наблюденія подтвердили ему его догадки и съ искреннимъ участьемъ глядѣлъ онъ на Вѣру Юрьевну — такой одинокой и чужой въ своемъ же собственномъ домѣ выглядывала она въ присутствіи мужа. Брошенная, нелюбимая мужемъ, лишенная самаго дорогаго для женщины счастья — еще дороже тутъ стала она Алгасову, и какъ томительно хотѣлось ему тутъ выказать ей свою любовь и участье и, какъ преданному другу, хотя чѣмъ-нибудь облегчить ей грустную ея долю… Его собственная любовь отступила на второй планъ передъ этимъ чувствомъ, и не о себѣ уже думалъ онъ тутъ.

Алексѣй Никитичъ кончилъ играть и, не дожидаясь ужина, уѣхалъ съ однимъ изъ своихъ партнеровъ въ Москву. Съ его отъѣздомъ Вѣра Юрьевна словно попробовала оживиться и встрепенуться, но это не удалось ей, и ужинъ прошелъ далеко не такъ весело, какъ проходилъ обыкновенно.

Прощаясь, она сказала Алгасову:

— Завтра вы пріѣдете?

— Если позволите…

— Пріѣзжайте, пожалуйста!

Такой лаской дышали эти слова и такой милой улыбкой сопровождались они, что вся любовь его мгновенно проснулась въ сердцѣ Алгасова, и снова для себя, ни о чемъ уже не думая, безумно любилъ онъ эту стоявшую передъ нимъ хорошенькую женщину…

Онъ обѣщалъ ей пріѣхать, совершенно забывъ о предстоявшемъ черезъ два дня трудномъ экзаменѣ. Только подъѣжая уже къ дому, вспомнилъ онъ объ этомъ.

— Вотъ горе-то! съ досадой подумалъ онъ. Вѣдь пожалуй и нельзя будетъ завтра къ ней поѣхать…

Быстро взбѣжалъ онъ по лѣстницѣ и, даже не раздѣваясь, прямо направился къ своему письменному столу, гдѣ лежала цѣлая груда еще нетронутыхъ литографированныхъ лекцій. Алгасовъ только посмотрѣлъ на эту груду — и покачалъ головой. Справился онъ о количествѣ листовъ, но и тутъ ничего утѣшительнаго, а предметъ принадлежалъ къ числу нелюбимыхъ имъ, и потому зналъ онъ его довольно поверхностно.

— Ну, что дѣлать, подумалъ онъ, ѣхать нельзя.

И тутъ же, несмотря на позднее время, принялся онъ за лекціи. Впрочемъ, усердіе это ни къ чему не повело: поминутно развлекаемый воспоминаніями о Вѣрѣ Юрьевнѣ, съ трудомъ овладѣвалъ онъ предметомъ и къ утру третьяго дня, когда надо было идти на экзаменъ, Алгасовъ чувствовалъ себя подготовленнымъ нѣсколько плохо.

Экзаменъ сошелъ благополучно. Опасность миновала, прошло и возбужденіе, вызванное ею, и крайнимъ утомленіемъ сказались въ Алгасовѣ три почти безсонныя ночи; хотѣлъ было онъ отдохнутъ немного, сидя за легкимъ романомъ, но но устоялъ передъ искушеніемъ, легъ — и проснулся поздно уже вечеромъ, разбуженный пришедшими товарищами.

Такимъ образомъ три дня не былъ онъ у Вѣры Юрьевки. А она ждала его… Алгасовъ хотя и обѣщалъ пріѣхать на другой день, но сдержать этого, въ минуту забывчивости даннаго обѣщанія не моръ и, не видя ничего особеннаго въ ея приглашеніи, и не подумалъ извѣстить ея, что потому-то и потому-то не можетъ у лея быть. Обыкновенно Вѣра Юрьевна приглашала его каждый разъ, когда онъ уходилъ.

Ничего особеннаго и не было въ ея почти машинально сказавшемся приглашеніи: она всегда была рада Алгасову, но въ то же время она чувствовала, что онъ постоянный ее гость и все равно къ ней придетъ, пригласить она его или нѣтъ.

Но всѣ дѣло случая. Вѣра Юрьевна уже начинала любить. Оставшись одна, долго сидѣла она въ эту ночь на балконѣ и объ Алгасовѣ была ея неотвязная мечта. Теплая и свѣтлая весенняя ночь была дивно хороша; сирень, вся покрытая цвѣтами, наполняла воздухъ тонкимъ своимъ запахомъ; таинственная туманная даль невольно куда-то влекла за собой, волнуя воображеніе; откуда-то совсѣмъ издалека доносились звуки рояля и мелодичный женскій голосъ, напѣвавшій арію Зибеля о цвѣтахъ, а тишина майской ночи, отчетливо передавая красивые эти звуки, еще сообщала имъ въ то же время отпечатокъ и собственной своей мягкой красоты. Чудное это свойство подобныхъ ночей! No какіе ни передавались бы ими звуки, хотя бы и самые даже обыденные, но что-то мягкое, милое свѣтлое всегда чувствуется въ нихъ, все то же, однимъ словомъ, что заставляетъ насъ такъ любить и передавшую ихъ, прозрачную и душистую ночь весны. Зимой такимъ же свойствомъ обладаютъ морозныя ясныя рождественскія ночи, невольна напоминая намъ этимъ иныя ночи мая…

Много чудныхъ грёзъ навѣвала эта ночь на Вѣру Юрьевну — много грёзъ о любви, о нѣгѣ, о счастьи, о ласкахъ, и невольно обращались мечты молодой женщины, на того, кто съ каждымъ днемъ становился ей все дороже и дороже. Какъ живой, стоялъ онъ передъ нею; она видѣла, закутавшись въ теплый платокъ и полузакрывши глазки, и, чѣмъ болѣе мысленно всматривалась она въ Алгаеова, тѣмъ выше и чище казалась ей его красота. Какъ будто нарочно все соединилось въ немъ, чтобы сдѣлать его какъ можно болѣе привлекательнымъ. И ростъ, и сложеніе были въ немъ соразмѣрны. Густые, волнистые волосы украшали его лицо, красивое, но рѣзво выдававшееся полнѣйшимъ отсутствіемъ тѣхъ мелкихъ и приторныхъ чертъ, которыя иного красиваго юношу дѣлаютъ почти похожимъ на дѣвушку: Въ чертахъ мужа вылилась красота Алгасова, и глаза его, горѣвшіе безпокойнымъ и страстнымъ огнемъ молодости, они освѣщали и оживляли эту красоту. Умъ и твердую волю обличалъ его взглядъ, въ немъ читалась мощная сила великой души, и красота Алгасова влекла къ нему, какъ къ человѣку, а не какъ только къ красавцу: не любоваться имъ съ празднымъ лишь чувствомъ скучающей любительницы красоты — его хотѣлось любить, душу хотѣлось отдать ему, хотѣлось вполнѣ извѣдать всю силу его страсти… И никакихъ усилій не дѣлалъ онъ, чтобы ярче выставить на показъ Богомъ данную красоту: ни удивительнаго пробора, ни съ непостижимой хитростью расчесанной бороды, ни повергающей въ изумленье повязки галстука — никакихъ этихъ тонкостей не зналъ Алгасовъ. Не щеголялъ онъ изысканностью модныхъ жилетовъ, ни франтовскимъ покроемъ платья, но такъ всегда сидѣло оно на немъ, столько непринужденной юношеской граціи было въ красивыхъ его движеніяхъ, такъ свободно и просто держалъ онъ себя — что нигдѣ и никогда не оставался онъ незамѣченнымъ: человѣкъ общества во всемъ былъ виденъ въ немъ сразу. А для знавшихъ его эти внѣшнія его качества еще скрашивались выдающимся его умомъ, его всегдашнимъ оживленіемъ и остроумнымъ разговоромъ, и всеобщая любовь, которой онъ пользовался, служила лучшимъ доказательствомъ привлекательной его души.

То, что плѣняло въ немъ даже постороннихъ, естественно, еще лучшимъ, еще болѣе плѣнительнымъ казалось это женщинѣ, уже любившей его, хотя и себѣ даже самой еще не сознавшейся въ своей любви, не сознавшейся, ибо полное довольство настоящимъ не натолкнуло ея пока на это сознаніе. Но тутъ, въ эту чудную майскую ночь — чѣмъ болѣе думала она тутъ объ Алгасовѣ, тѣмъ лучше и красивѣе казался онъ ей и тѣмъ болѣе наслажденья находила она въ мечтахъ о немъ. Одна за другою стали вставать въ ея памяти всѣ подробности ея знакомства съ нимъ, начиная съ того маскарада, и какъ дороги и милы были ей теперь всѣ знаки его вниманія къ ней…. Но чѣмъ дороже ей были они, тѣмъ болѣе она жаждала ихъ и тѣмъ незначительнѣе казалось ей ихъ число. Съ ревнивой подозрительностью стала она разбирать всѣ мелочи его поведенія за послѣднее время и почему-то все очевиднѣе становилось ей, что не очень-то ухаживаетъ онъ за нею, что много случаевъ пропустилъ онъ выказать ей свою любовь, если только хоть что-нибудь чувствуетъ онъ къ ней… Безпрестанно стали возникать въ ея умѣ сомнѣнія рождающейся робкой любви: еслибы я ему нравилась, то тогда-то онъ поступилъ бы не такъ, сказалъ бы не то и т. д., сомнѣнія, къ которымъ каждый пустякъ подавалъ удобный поводъ и которыя множились въ ея воображеніи съ ужасающей быстротой. Положимъ, многіе такіе случаи были извѣстны и самому Алгасову и если не воспользовался онъ ими, то не потому, чтобы не хотѣлъ, а потому, что смѣлости не хватило на это у неопытнаго и потому робкаго юноши, но Вѣра Юрьевна этого не знала и робости его не могла подозрѣвать, ибо вообще его поведеніе далеко не носило на себѣ слѣдовъ робости. Это было слѣдствіемъ его привычки къ обществу и умѣнія держать себя, не выказывая слишкомъ своихъ внутреннихъ чувствъ, но Вѣрѣ Юрьевнѣ было не до подобныхъ разсужденій. Она судила по внѣшности, которую видѣла, и мечты ея, принявшія мрачное и нѣсколько одностороннее направленіе, онѣ скрывали отъ нея обратную радостную сторону медали.

Если бы она была красавицей, привыкшей всѣхъ и каждаго плѣнять неотразимой своей красотой — навѣрное, она разгнѣвалась бы на Алгасова за это его мнимое невниманіе къ ея особѣ. Но Вѣра Юрьевна не была привыкшей властвовать блестящей красавицей. Это была нѣжная, кроткая, милая женщина, и она влекла къ себѣ гораздо болѣе своими нравственными качествами, неуловимой прелестью всего существа своего, чѣмъ внѣшней своей красотой; эти нравственныя ея качества давали цѣну и самой красотѣ ея, безъ нихъ бы совершенно незамѣтной, подобно тому, какъ одинъ только запахъ привлекаетъ наше вниманіе на скромную красоту геліотропа… Вѣру Юрьевну любили, она нравилась рѣшительно всѣмъ, но никто не восторгался ею. Въ силѣ своей красоты она не была убѣждена, и чѣмъ красивѣе казался ей Алгасовъ, тѣмъ яснѣе становилось ей, почему не ухаживаетъ онъ за нею, и вмѣстѣ такъ страстно захотѣлось ей понравиться ему, показаться ему какъ можно красивѣй… «Вѣдь могу же я нравиться!» думала она, обращаясь къ первому и самому завѣтному своему воспоминанію, къ той первой своей любви, еще тамъ, въ деревнѣ. «Вѣдь онъ любилъ же меня, вѣдь я же нравилась ему, а развѣ я подурнѣла съ тѣхъ поръ?» продолжала она думать. Не было у нея роскошныхъ нарядовъ, но всѣ ея платья были ей къ лицу, она умѣла къ лицу причесаться и вообще любила и умѣла нѣсколько прикрасить свои неправильныя, но милыя черты. И вотъ въ мечтахъ своихъ она видитъ себя хорошенькой и нарядной, видитъ, какъ нравится она Алгасову, какъ онъ любуется ею и ухаживаетъ за ней…

Все болѣе и болѣе свѣта разливала заря и показалось, наконецъ, солнце, все озаряя и золотя на своемъ пути, сверкая въ капляхъ росы, играя на яркихъ весеннихъ цвѣтахъ. Вѣра Юрьевна не спускала глазъ съ восхода, любуясь имъ, но думая о другомъ, и мрачное прошедшее, нарисованное ей услужливой мечтой, скоро и легко смѣнилось будущимъ, радостнымъ и свѣтлымъ, какъ этотъ восходъ. Вѣра Юрьевна улыбнулась, встала, бросила еще одинъ послѣдній взглядъ на солнце и на всю пробуждающуюся подъ его лучами природу и пошла спать, мечтая о завтрашнемъ днѣ и съ нетерпѣніемъ его дожидаясь.

Проснулась она свѣжая и веселая. Она и дѣйствительно не подурнѣла и не измѣнилась со времени своей первой любви: какъ и покойной Лизаветѣ Николаевнѣ, вѣчную молодость и души, и тѣла дала ей въ удѣлъ природа. Маленькая, худенькая, стройная, на видъ она выглядывала молоденькой дѣвушкой, и милое, оживленное личико ея не изобличало этого обмана.

А въ это утро, когда ей было такъ весело и хорошо, словно еще похорошѣла она. Безконечно-милой дѣлали ее горѣвшіе радостью ея глазки, и даже сама, взглянувъ на себя въ зеркало, улыбнулась она отъ удовольствія.

— Пусть онъ увидитъ меня сегодня! съ довольной улыбкой подумала она.

Она стала одѣваться. Желанье понравиться Алгасову вдохновляло ее и, не раздумывая надъ этимъ, она такъ причесалась, такъ одѣлась и такъ подобрала разныя мелкія украшенія, что все это шло необычайно къ ея милому личику. Долго не переставала она смотрѣться въ зеркало, довольная собой, и все отъискивая, что бы еще измѣнить и поправить.

Даже ея горничная Настя залюбовалась ею. Настя любила свою барыню: она была ей ровесница, вмѣстѣ съ ней выросла и вмѣстѣ промѣняла на Москву родную Невылазную-Грязь. И теперь, помогая Вѣрѣ Юрьевнѣ одѣваться, она не выдержала и сказала:

— И какая вы у меня милая, Вѣра Юрьевна, ну, такъ и глазъ не отвела бы!

Вѣра Юрьевна съ радостью схватилась за эти слова Насти.

— Да, Настя, спросила она, оборачиваясь, хороша я, могу я нравиться?

— Комуже и нравиться, какъ не вамъ, Вѣра Юрьевна? Глядишь на васъ, а душа такъ и льнетъ къ вамъ…

Вѣра Юрьевна улыбнулась и еще разъ посмотрѣлась въ зеркало. Простодушная похвала Насти понравилась ей, она еще болѣе развеселилась и стала еще милѣе.

Все утро прошло у нея хорошо и радостно. Она пошла къ дѣтямъ, стала играть и возиться съ ними, напоила ихъ чаемъ, расцѣловала ихъ, почитала со старшей, потокъ обоихъ повела гулять и, когда они вернулись, было уже три часа. Вѣра Юрьевна пошла въ уборную, еще посмотрѣлась въ зеркало, слегка поправила прическу и вышла на балконъ Ей почему-то казалось, что Алгасовъ пріѣдетъ къ обѣду.

Вмѣсто четырехъ часовъ, обѣдъ подали въ пять, и все-таки Алгасова не дождалась Вѣра Юрьевна, но она еще не унывала пока и сѣла за столъ веселая. Но вотъ и шесть, и семь, и девять часовъ, а его все нѣтъ. Вѣра Юрьевна сидѣла на балконѣ. Вся утренняя веселость ея прошла, и сидѣла она грустная, все еще, несмотря и на позднее время, глядя впередъ, на дорогу, и тихо шептали ея губки:

— А вѣдь обѣщалъ…

Грустно было ей и печальный вечеръ провела она: она уже слишкомъ ждала и слишкомъ была увѣрена, что увидитъ Алгасова… Но чѣмъ болѣе она ждала его, чѣмъ тяжелѣе были ей обманутыя надежды ея, тѣмъ дороже становился ей самъ Алгасовъ и тѣмъ яснѣе начинала она сознавать свою любовь къ нему.

Печальная пошла она спать въ этотъ вечеръ. Но на слѣдующее утро первой мыслью ея было, что Алгасовъ придетъ, и снова, радостная и веселая, стала она одѣваться для него, и снова не увидала его.

На третій день она и ждать перестала. Она все-таки одѣлась для него, но уже не ждала его, уже не смѣла она ждать и надѣяться. Мрачной и безнадежной ночью показалась ей туманная заря ея любви. Ей хотѣлось счастья, такъ страстно его хотѣлось и, чѣмъ менѣе вѣрила она въ это счастье, тѣмъ съ большимъ нетерпѣніемъ рвалась къ нему и поневолѣ такъ волновала ее маленькая непріятность, являвшаяся ей черной какой-то тучей и тяжелымъ предвѣстьемъ.

Какъ извѣстно, и на третій день не увидала она Алгасова. Грустная весь день просидѣла она на балконѣ, до самой ночи все глядя вдаль, на дорогу, и когда прошла уже всякая надежда увидѣть Алгасова, она тихо и съ тоской прошептала:

— Милый, что же это?…

И дорогъ сталъ онъ ей послѣ этого нечаянно сказавшагося ласковаго слова…

Три дня не былъ у нея Алгасовъ. Будь онъ опытнымъ ловеласомъ — и тогда не могъ бы онъ лучше поступить. А самъ, какъ тосковалъ онъ, что нельзя ему видѣть Вѣры Юрьевны, какъ онъ мечталъ о ней, сидя за своими лекціями… Только страшное физическое утомленіе заставило его заснуть послѣ экзамена, и какъ онъ досадовалъ на себя, проснувшисъ вечеромъ!..

Такъ же печально встрѣтила Вѣра Юрьевна и четвертый день. Напротивъ, Алгасовъ, отъ радостнаго нетерпѣнія, что наконецъ-то увидитъ онъ ее, онъ всталъ въ этотъ день раньше обыкновеннаго и цѣлое утро не зналъ потомъ, что ему дѣлать и куда дѣваться: ѣхать было еще рано, а заниматься ничѣмъ не хотѣлось. Сталъ было онъ мѣшать Костыгину, который сидѣлъ въ своей комнатѣ, обложенный тетрадями и книгами и весь погруженный въ ихъ изученіе, но Костыгинъ прогналъ его, говоря:

— Хорошо вамъ, юристамъ, баклуши во время экзаменовъ бить, а намъ учиться надо…

Алгасовъ снова остался одинъ. Услыхалъ онъ, что Вёдровъ пріѣхалъ съ дачи и пошелъ было къ нему, но и Вёдровъ былъ занятъ, и ему не до разговоровъ было. Онъ спросилъ только:

— Ну что, какъ экзамены?

— Ничего, идутъ себѣ по-маленьку…

— А, ну и хорошо, а теперь не мѣшай, видишь, сколько дѣла!…

И онъ указалъ на лежавшія передъ нимъ бумаги.

Алгасовъ пошелъ гулять, но не особенно пріятно гулять по пыльнымъ московскимъ улицамъ. Онъ зашелъ въ кондитерскую, къ скромно въ то время доживавшему когда-то славные дни свои Недотти, спросилъ себѣ кофе, потомъ мороженаго, и сталъ читать газеты, но и это наскучило, а нѣтъ еще и 11 часовъ. Къ товарищамъ заходилъ — тѣ всѣ занимаются. Къ счастью, наткнулся онъ на Румянцевскій музей и тамъ уже удалось ему убить около часа. Долѣе онъ не вытерпѣлъ, не дождался вечера и поѣхалъ къ Вѣрѣ Юрьевнѣ.

Она еще издали увидала его. Сразу прошло ея отчаяніе, и любовь, и вмѣстѣ горькое чувство сознанія, что онъ не думаетъ о ней и пренебрегаетъ ею, что ничего ему не значитъ ея печаль — наполнили тутъ ея сердце. Вѣра Юрьевна только-что сознала свою любовь, и первое что ей дала она — это было долгое, тоскливое, полное сомнѣній ожиданіе. Воспоминаніе о только-что пережитыхъ трехъ мучительныхъ этихъ дняхъ отравляло ей всю радость свиданія, и она ждала Алгасова, не смѣя ни радоваться, ни надѣяться. Она стояла въ гостинной, сердце ея тревожно билось, она тяжело дышала и съ трудомъ сдерживаемыя слезы такъ и готовы были политься рѣкой.

Алгасовъ никакъ не ожидалъ, что трехдневное его отсутствіе произведетъ такое сильное впечатлѣніе на Вѣру Юрьевну. Онъ вошелъ, радостный и счастливый, ожидая встрѣтить ее съ милой, знакомой улыбкой на хорошенькихъ губкахъ, и вдругъ, вмѣсто этого, услышалъ:

— Что же это, что же, вѣдь я ждала, вы обѣщали, развѣ можно… такъ долго…

И не сдержалась Вѣра Юрьевна: слезы показались у нея на глазахъ.

Алгасовъ остановился въ изумленіи, со шляпой въ рукахъ: ни къ чему подобному и не готовился онъ, и все его знаніе свѣта и умѣнье держать себя спасовало въ данномъ случаѣ. Съ искреннимъ участьемъ глядѣлъ онъ на плачущую Вѣру Юрьевну, не зная, что ему дѣлать и что сказать. Если возможно только это — еще дороже ему стала она въ эту минуту, но онъ былъ далекъ даже отъ подозрѣнія объ истинной причинѣ ея упрековъ и слезъ.

— Вѣра Юрьевна, что съ вами?… воскликнулъ онъ, дѣлая невольное движеніе въ ея сторону.

Вѣра Юрьевна собрала всѣ свои силы и перестала плакать. Она вытерла слезы и заглянула на Алгасова. Его ласковый тонъ подѣйствовалъ на нее и далъ ей первую смутную минуту отрады.

— Я ждала, три дня я ждала васъ! съ упрекомъ повторила она, не спуская съ него своихъ грустныхъ глазъ.

Она любовалась имъ, всей душой наслаждаясь его присутствіемъ и красотой, и одно только сознавала она тутъ — что любитъ она его, что дорогъ онъ ей, безъ конца дорогъ, и чиста въ эту минуту была любовь ея, и мысли даже о взаимности не было тутъ у Вѣры Юрьевны…

— Вѣра Юрьевна, еслибы я зналъ, что вы меня ждете! съ искреннимъ отчаяніемъ воскликнулъ Алгасовъ. Но развѣ я могъ это знать? А мнѣ нельзя было, я совсѣмъ и забылъ вамъ сказать тогда, что у меня экзаменъ… Неужели вы думаете, что но своей охотѣ не былъ я у васъ такъ долго?

Радостью и счастьемъ наполнили слова эти сердце Вѣры Юрьевны. И въ голову не приходила ей возможность чего-либо подобнаго. Дѣло объяснилось, и всѣ ея сомнѣнія лишались такимъ образомъ почвы. Вѣра Юрьевна и не держалась ихъ и не дорожила ими — и чудная улыбка вдругъ озарила ея дотолѣ грустное личико.

— Такъ вотъ почему… начала она. А я думала… и не докончила она, покраснѣла вся, опустила глаза, смѣшалась и замолчала.

Глядя на нее, на эту улыбку ея, слѣдя за просвѣтлѣвшимъ ея взглядомъ — смутно что то началъ тутъ сознавать Алгасовъ, и вся любовь его, всѣ его мечты, страстное желаніе ея любви и ласки, все проснулось въ немъ подъ вліяніемъ этого взгляда; но Алгасовъ молчалъ, какъ и она, и не смѣлъ, и боялся онъ вѣрить тому, что почудилось ему въ ея глазахъ.

Такъ стояли они, оба томимые однимъ желаніемъ и оба не смѣли сказать слова, бывшаго на устахъ у обоихъ. Для Алгасова это было бы первое слово любви, и невольно робѣлъ онъ, и силъ не хватало у него сказать ей то, что такъ и рвалось наружу; а Вѣра Юрьевна — подъ вліяніемъ всѣхъ послѣднихъ событій и такъ уже зашла она слишкомъ далеко. Она стыдилась и сказаннаго, гдѣ ужъ ей было еще что говорить?

Еще одинъ взглядъ, одно самое ничтожное слово — и Алгасовъ сказалъ-бы… Но Вѣра Юрьевна и не глядѣла даже на него, и взглянуть боялась она, вся встревоженная и смущенная.

Никто не прерывалъ молчанія. Алгасовъ хотѣлъ было заговорить о чемъ-нибудь — и не находилъ о чемъ. Искоса глядѣлъ онъ на Вѣру Юрьевну и съ каждой минутой все росло въ немъ страстное желаніе ея любви. Чѣмъ труднѣе было ему рѣшиться на признаніе, тѣмъ сильнѣе хотѣлось его сдѣлать… Любовь ея все еще рисовалась ему несбыточной, невозможной, безумной мечтой, но уже одно признаніе, и то сулило ему столько невѣдомыхъ волненій…

Словно робкія дѣти, сошлись они тутъ и не знали, какъ имъ устроиться съ своей любовью, и оба почти боялись своего счастья.

— Вѣра Юрьевна, вы сердитесь на меня? рѣшился наконецъ спросить Алгасовъ.

— Нѣтъ, не глядя на него, тихо отвѣтила Вѣра Юрьевна, — я думала, вы не хотите ко мнѣ ѣхать, а вамъ нельзя было… Это другое дѣло… Вы бы хоть написали…

— Да развѣ могъ я подумать, что вы будете ждать меня! воскликнулъ Алгасовъ. А теперь, Вѣра Юрьевна, что же, вы какъ будто сердиты…

Вѣра Юрьевна молчала.

— Развѣ самъ не хотѣлъ я быть у васъ, видите, я даже вечера не могъ дождаться, тихо продолжалъ Алгасовъ.

Вѣра Юрьевна ничего ему не отвѣтила и попрежнему неподвижно стояла она, не глядя на него и не зная, что ей дѣлать. «Милый, милый, милый!» шептала она, но такъ тихо, что и сама не слыхала этого слова.

Ея молчаніе отнимало у Алгасова послѣднюю смѣлость. Съ страстной любовью глядѣлъ онъ на Вѣру Юрьевну, но слова любви не выговаривались…

— Вѣра Юрьевна!… снова началъ онъ, и остановился.

Вѣра Юрьевна подняла на него глаза. Ихъ взгляды встрѣтились. Въ порывѣ безумной страсти, не зная, что съ нимъ, не помня, что онъ дѣлаетъ, со словами: «я люблю васъ!» — бросился къ ней Алгасовъ, схватилъ маленькія ручки ея и сталъ осыпать ихъ поцѣлуями. Она не отнимала у него своихъ рукъ, и чудно хороши были глаза ея, съ любовью взглянувшіе на него… Опьяненный ласкающимъ этимъ взглядомъ, онъ притянулъ ее къ себѣ, обнялъ ее и робко поцѣловалъ. Она не сопротивлялась и тихо склонилась къ нему на плечо хорошенькая ея головка и, безъ конца счастливый, все еще не смѣя вѣрить своему счастью — такъ неожиданно и такъ полно оно было, страстно прижалъ къ себѣ Алгасовъ Вѣру Юрьевну, цѣлуя ее, шепча ей слова любви и страсти…

Дрожащая и взволнованная, ласковая и покорная, оставалась Вѣра Юрьевна въ его объятіяхъ, и сколько тепла было въ этой тихой ея ласкѣ… Любимая имъ, все забыла она тутъ, всѣ свои тревоги, и знала и чувствовала одно только, что это онъ, милый, любимый, онъ обнимаетъ и ласкаетъ ее, любитъ ее, и съ каждымъ его поцѣлуемъ, съ каждымъ словомъ любви все милѣе и радостнѣе становилась полная счастья, застѣнчивая улыбка ея…

Настя пришла звать ихъ обѣдать; поспѣшно отскочили они другъ отъ друга, но, взглянувъ на нихъ, Настя тотчасъ же обо всемъ догадалась.

Впрочемъ, это было совершенно для нихъ безопасно. Настя искренно любила свою госпожу и сочувственно относилась ко всѣмъ ея увлеченіямъ, которыхъ была свидѣтельницей и повѣренной. Она не любила Алексѣя Никитича, считала его неровней своей барышнѣ и недостойнымъ ея руки, и потому, по ея понятіямъ, молоденькая, веселая и милая Вѣра Юрьевна была въ правѣ измѣнять нелюбимому и нелюбившему ея старому мужу.

— На что ужъ покойница-барыня, ужъ ея ли не любилъ Юрій Петровичъ… думала Настя. Охъ-охъ-охъ, любовь, любовь! А что отъ нея радости? философски кончала она свои думы.

И когда, послѣ обѣда, кто-то пріѣхалъ къ Вѣрѣ Юрьевнѣ, догадливая Настя не пустила пріѣхавшихъ, сказавъ, что Вѣры Юрьевны нѣтъ дома. Такъ спасла она для влюбленныхъ ихъ первый день.

Было уже поздно, когда Алгасовъ собрался наконецъ домой. Прощаясь, когда онъ совсѣмъ уже уходилъ отъ нея, Вѣра Юрьевна, не спускавшая съ него глазъ и все еще наполовину державшая его маленькими своими ручками — она тихо привлекла его къ себѣ и робко поцѣловала: это былъ ея первый поцѣлуй.

Съ этихъ поръ каждый день видались они — и весело, счастливо проходили ихъ дни. Они уже не прятались отъ людей, и какъ же весело было имъ теперь среди другихъ, какъ весело было любоваться другъ другомъ, какъ радостно, тая свою любовь, знать ее и наслаждаться ею и, среди общества, другъ только для друга говорить, другъ другомъ только жить и веселиться… Счастливые сами, такъ искренно хотѣли они со всѣми подѣлиться своимъ счастьемъ, что то полное жизни, молодое веселье, которое они разливали вокругъ себя, и дѣйствительно давало оно другимъ минуты болѣе, чѣмъ просто веселыя.

Если Алгасову нельзя было къ ней пріѣхать, Вѣра Юрьевна сама ѣхала въ Москву чтобы хоть минутку побыть съ нимъ и взглянуть на него. Когда она уѣзжала, Алгасовъ всегда провожалъ ее до конца Пречистенскаго бульвара — она жила на Пречистенкѣ — и тутъ-то однажды встрѣтилъ ихъ Боровцевъ.

VII.

Вотъ почему такъ дорожилъ Алгасовъ своимъ присутствіемъ въ Москвѣ.

Все безъ утайки, всю исторію своей любви разсказалъ онъ теперь Костыгину, и шагъ за шагомъ сталъ Сергѣй Игнатьевичъ повѣреннымъ его счастья. Алгасовъ познакомилъ даже его съ своей Вѣрочкой, и очень понравилась Сергѣю Игнатьевичу милая Вѣра Юрьевна, но Алгасову не завидовалъ онъ: онъ самъ былъ счастливъ, онъ самъ любилъ — тише, но за то глубже и прочнѣе.

Въ свою очередь, и Алгасовъ ничего не зналъ о любви своего друга. Небогатое, уединенно жившее семейство этой дѣвушки не представляло ничего привлекательнаго для блестящаго Алгасова, и потому Сергѣй Игнатьевичъ и не знакомилъ его съ этимъ семействомъ, а такъ незамѣтно для самого Сергѣя Игнатьевича простое знакомство его съ дѣвушкой перешло въ тихую дружбу, дружба превратилась въ любовь, обоюдную и безмятежную, что и сказать даже нечего было ему въ отвѣтъ на горячія рѣчи Алгасова о Нинѣ Измайловой и о другихъ красавицахъ.

— Поѣдемъ къ Вѣрочкѣ, сказалъ однажды Алгасовъ, входя въ комнату Костыгина.

Сергѣй Игнатьевичъ согласился^ было еще рано, и пѣшкомъ пошли они по бульвару, разговаривая о предстоявшемъ отъѣздѣ Костыгина.

— Да, скоро уже придется мнѣ уѣхать отъ васъ, съ разстановкой проговорилъ Сергѣй Игнатьевичъ.

И при воспоминаніи о близкой этой разлукѣ съ родиной невольно вдругъ вспоминалась ему та, которую онъ любилъ и съ которой долженъ теперь разставаться. Что-то найдетъ онъ по возвращеніи, какъ-то вынесетъ она разлуку? И такъ грустно стало ему, такъ сжалось его сердце при мысли, что скоро уже не увидитъ онъ милой своей Лизы, такъ захотѣлось повидать ее…

Нѣсколько минутъ молча шли они рядомъ. И Алгасову грустно стало при мысли о разлукѣ съ другомъ, съ которымъ онъ выросъ, и невольно задумался онъ — какъ-то пойдетъ его жизнь безъ этого друга?..

Наконецъ Костыгинъ прервалъ молчаніе.

— Нѣтъ, Саша, я не поѣду съ тобой, сказалъ онъ рѣшительно.

— Что это? Почему?

— Въ другое мѣсто мнѣ нужно, я и забылъ объ этомъ, нетвердо началъ смутившійся Костыгинъ, глядя куда-то въ сторону.

— Ну вотъ вздоръ! Нельзя развѣ завтра туда пойти?

— Нельзя, Саша, нужно сегодня. Дѣло есть. Прощай!

И, оставивъ Алгасова, поспѣшно отошелъ онъ отъ него, перешелъ площадь и пропалъ изъ вида за деревьями Страстнаго бульвара.

Страшно досадуя на этотъ внезапный его отказъ, поѣхалъ Алгасовъ къ Вѣрѣ Юрьевнѣ — но она была одна и встрѣтила его такая молоденькая и ласковая, и такъ хороши были ея поцѣлуи, съ такой теплой любовью глядѣли на него блестящіе ея глазки, такъ наконецъ весело было съ ней, что не только забылъ онъ свою досаду, но и порадовался даже отсутствію Костыгина.

А Сергѣй Игнатьевичъ прошелъ весь бульваръ, повернулъ въ переулокъ за Екатерининской больницей и зашелъ въ ворота двухъ-этажнаго деревяннаго дома. Въ глубинѣ двора стоялъ небольшой флигелекъ, у крыльца котораго Сергѣй Игнатьевичъ и позвонилъ.

Скоро за дверью послышались легкіе шаги и грудной женскій голосъ, напѣвавшій красивую какую-то пѣсенку. Сергѣй Игнатьевичъ узналъ и шаги, и голосъ, и съ нетерпѣніемъ ухватился за ручку двери, забывъ, что дверь эта не была еще отперта.

Ее отворила высокая, русая дѣвушка. Радостно улыбнулась она и слегка покраснѣла, увидавъ стоявшаго за дверью гостя.

— Ахъ, это вы, Сергѣй Игнатьевичъ! воскликнула она, отступая назадъ.

— А вы не ждали меня?

— Нѣтъ, я думала, что вы, можетъ-быть, придете, тихо отвѣтила дѣвушка, покраснѣвъ еще больше.

— Такъ здравствуйте, Лизавета Ивановна, что же мы стоимъ?

— Здравствуйте, идите, развѣ я стою? съ улыбкой сказала Лиза и повела его въ комнаты.

Лиза Стеклова не была красавицей, но столько души свѣтилось въ темно-сѣрыхъ бархатныхъ ея глазкахъ, такъ хороша была въ ней ея нетронутая жизнью молодость, что трудно было бы не залюбоваться на веселую 17-лѣтнюю эту дѣвушку. Здоровый румянецъ покрывалъ ея щеки, бѣлые и ровные маленькіе зубки красили милую улыбку ея, въ двѣ длинныя и толстыя косы заплетены были роскошные ея волосы; ея дешевое ситцевое платье красиво облегало высокую грудь и тонкую ея талію, и единственными украшеніями незатѣйливаго этого наряда были ея молодость, высокій ея ростъ и стройная фигура.

Это была добрая дѣвушка, веселая, умная, развитая дружная со всей семьей своей. Работы она не боялась — и все хозяйство лежало на ней и съ любовью исполняла она все, что исполнять считала своимъ долгомъ и призваніемъ въ жизни. На жизнь она смотрѣла просто и о будущемъ много не думала, отчасти потому, что ясно и свѣтло было это будущее и не оставляло мѣста ни сомнѣніямъ, ни думамъ, отчасти же вся погруженная въ настоящее, въ настоящія свои дѣла и обязанности. Всячески старалась она облегчить больной матери заботы о маленькихъ дѣтяхъ, а старшему брату — дать полную возможность учиться, избавивъ его это всѣхъ мелочныхъ домашнихъ дрязгъ, и, благодаря ей, въ семьѣ всѣ были сыты, одѣты, здоровы, веселы, и такъ свѣтло, такъ уютно всегда было въ прибранныхъ ею комнатахъ… Любя свою мать, своихъ братьевъ и сестеръ и съ любовью заботясь о нихъ, работая, учась и читая, готовилась она къ скромному, но великому дѣлу — быть подругой своего мужа и матерью своихъ дѣтей.

Такъ проходила ея молодость, тихо и скромно, въ кругу любившей ее семьи. Немногіе свободные свои часы посвящала она ученью подъ руководствомъ брата и чтенію тоже по его указанію и выбору. Посѣщенія его товарищей и ихъ горячіе молодые разговоры, изрѣдка поѣздка въ театръ, въ купоны съ братомъ или съ матерью въ 3-рублевую ложу, лѣтомъ — двѣ, три прогулки куда-нибудь въ Нескучный садъ или Сокольники — вотъ и всѣ удовольствія, какія знала Лиза, и этого съ нея было довольно.

Семья бѣднаго чиновника, Стекловы жили небольшой пенсіей да процентами съ ничтожнаго капитала, оставшагося послѣ титулярнаго совѣтника и кавалера Ивана Стеклова. Кое-какая работа матери и дочери да уроки старшаго брата дополняли ихъ скромный бюджетъ, и жили Стекловы очень бѣдно. Гости и знакомства были имъ не по средствамъ, но товарищи Ивана Стеклова — это другое дѣло, это народъ невзыскательный: интересный споръ, да присутствіе милой дѣвушки — и съ нихъ довольно, развѣ еще чаемъ напоишь ихъ, да это ужъ не дорого, эту роскошь можно ужъ позволить себѣ…

Товарищи-техники любили Ивана Стеклова, но всѣхъ дружнѣй былъ съ нимъ Костыгинъ. Онъ часто бывалъ у Стекловыхъ, главнымъ образомъ привлекаемый туда Лизой. Много удовольствія всегда находилъ онъ въ ея присутствіи и хлопотливой дѣятельности, въ умномъ ея разговорѣ и миломъ личикѣ, и не могъ онъ не полюбить на его же глазахъ подроставшей этой дѣвушки — столько счастья ему обѣщала она, такъ подходила къ его идеалу жены и къ той тихой жизни, о которой онъ мечталъ для себя. На свободѣ, безъ препятствій, медленно зрѣла его любовь, но тѣмъ крѣпче и надежнѣе становилась она, впереди суля ему одно только свѣтлое и тихое, одинаково далекое и отъ тяжелыхъ страданій, и отъ бурныхъ наслажденій…

Это не была блестящая и суетная любовь Алгасова, думающая объ однихъ лишь наслажденіяхъ, недолговѣчная, какъ наслажденіе, хотя какъ наслажденіе же прекрасная.

Любовь Костыгина была на вѣкъ, ибо основой ея было счастье и семья, а не одно только наслажденіе.

Алгасовъ можетъ полюбить и не быть любимымъ: не каждая любимая имъ непремѣнно плѣнится бурной его страстью и раздѣлитъ его жажду наслажденья. Любовь Костыгина не знаетъ отказа: она влечетъ къ себѣ такъ же тайно и такъ же вѣрно, какъ магнитъ. Его любовь не высказывается въ пылкихъ рѣчахъ или полныхъ бѣшеной страсти взглядахъ, но она чувствуется, всѣмъ существомъ чувствуется — и не можетъ остаться безъ отвѣта.

Какъ и онъ къ ней, такъ-же медленно и прочно привязывалась и Лиза къ Сергѣю Игнатьевичу. Это была ея первая любовь: никакихъ другихъ увлеченій она не знала, ни въ кого никогда не была влюблена. Какъ понравился ей Костыгинъ, какъ подружились они — ничего этого и не замѣтила она, такъ постепенно съ ней вмѣстѣ росло въ ней это чувство. Ни о любви его, ни о жизни съ нимъ и не думала Лиза. Она привыкла къ нему, сроднилась съ нимъ, къ нему первому шла съ какимъ-нибудь горемъ своимъ или маленькой радостью, изрѣдка выпадавшей ей на долю, она любила, когда онъ приходилъ — вотъ и все. Костыгинъ говорилъ съ ней обо всемъ, что его занимало, о людяхъ, которыхъ онъ любилъ, о своемъ будущемъ — и Лиза слушала, его со вниманіемъ и участьемъ, отъ всего сердца дѣля его интересы, привязанности и надежды. И много лѣтъ такъ прожили они, счастливые своей дружбой, ничего болѣе не желая и не порываясь ни къ чему иному, но когда отъѣздъ Костыгина сталъ уже дѣломъ и рѣшеннымъ, и скорымъ, тутъ лишь догадалась дѣвушка, что она любитъ Костыгина, и грустно такъ стало ей… Любитъ ли онъ ее, суждено ли ей быть его женой — объ этомъ и не думала еще Лиза, она только любила и больше ничего.

Не только по склонностямъ и характерамъ, но и но наружности трудно было бы съискать болѣе подходящую пару. Оба русскіе (отецъ Лизы былъ изъ духовныхъ, мать — небогатая купчиха), они были представителями чистѣйшаго великорусскаго типа. Сергѣй Игнатьевичъ, складный высокаго роста парень, нельзя сказать, чтобы очень красивый, здоровый и румяный, съ добродушными и умными сѣрыми глазами, съ вздернутымъ маленькимъ носикомъ, съ небольшими слѣдами оспы на лицѣ, онъ привлекалъ къ себѣ не красотой, а честной и чистой своей душой и тихимъ, искреннимъ весельемъ; Лиза, красивая этой русской миловидностью, не бьющей въ глаза, но говорящей сердцу, скромная и безъ удержу въ то же время веселая въ часы веселья — вмѣстѣ какъ-бы дополняли они другъ друга и лучше и милѣе становились одинъ возлѣ другой…

Лиза повела Костыгина въ единственную свободную ихъ комнату — въ комнату брата Ивана. Въ остальныхъ трехъ размѣщались прочіе члены семьи.

— Вотъ садитесь, начала Лиза, а я васъ чаемъ напою. Вы еще не пили? Ваня ушелъ, да онъ скоро придетъ, а мама спитъ: она опять нездорова…

Лиза вышла и скоро вернулась съ подносомъ и чашками; она уставила на столѣ все нужное для чая, потомъ принесла самоваръ и поставила на него трубу.

— Такъ лучше, заговорила она, садясь. Пусть онъ здѣсь закипаетъ, по крайней мѣрѣ я съ вами посижу, не буду бѣгать… Дѣти-то всѣ на дворѣ и въ саду хозяйскомъ, ну и пусть ихъ, съ чаемъ я и одна управлюсь.

— Дайте, я вамъ помогу, сказалъ Костыгинъ, подходя къ самовару.

— Да помогать нечего, вотъ онъ закипитъ, тогда, пожалуй, на столъ его поставьте…

— Ну что же, и отлично!..

Костыгинъ сѣлъ на диванъ и замолчалъ, любуясь милой дѣвушкой.

— Какъ это вздумали вы придти? снова заговорила Лиза. Я и ждала, да не надѣялась. А я рада, вѣдь теперь вы скоро уѣдете…

— Да, Лизавета Ивановна, теперь ужъ скоро!..

— А когда?

— Еще неизвѣстно. Почаевъ еще не вернулся, но его ждутъ со дня на день. Впрочемъ, недѣли съ двѣ я еще, вѣроятно, пробуду…

— И надолго вы ѣдете?

— Года на два. А что?

— Такъ, я только спросила, грустно отвѣтила Лиза, съ трудомъ подавивъ невольный вздохъ.

— Что дѣлать, надо! Не скоро вѣдь найдешь такое мѣсто, какое предлагаетъ Лочаевъ.

— Да развѣ я что говорю? Не ѣхать нельзя, я это знаю… А вотъ и самоваръ готовъ, съ принужденной улыбкой заговорила она, что£ы разогнать свои невеселыя мысли. Теперь поставьте его на столъ.

Сергѣй Игнатьевичъ исполнилъ ея просьбу. Лиза стала заваривать чай, и невольно залюбовался на нее Сергѣй Игнатьевичъ, на всѣ красивыя, привычныя, ловкія ея движенія…

— Да, скучно, тяжело будетъ безъ нея! грустно думалъ онъ, любуясь Лизой. Но любитъ-ли она меня? Да нѣтъ, этого и быть не можетъ, чтобы она не любила, она, такая милая, добрая…

Лиза обернулась, взглянула на него и съ тихой улыбкой снова принялась за свои хлопоты. Костыгинъ всталъ и подошелъ къ ней.

— Что вы? еще не готово, встрѣтила его дѣвушка.

— Нѣтъ, я такъ подошелъ. Скучно мнѣ будетъ безъ васъ, Лизавета Ивановна!

— Что же дѣлать, а мнѣ развѣ весело будетъ? возразила она. Потомъ она подумала и, словно тутъ лишь понявъ его слова, покраснѣла, потупилась и сказала съ застѣнчивой улыбкой:

— Чего же безъ меня-то будетъ вамъ скучно?

— Да вѣдь и вы сейчасъ сказали, что пожалѣете обо мнѣ?

Лиза покраснѣла еще болѣе и, продолжая улыбаться, еще ниже наклонилась надъ стаканомъ, который она наливала.

— Вотъ вамъ чай, начала она. Я вамъ два куска положила, какъ вы любите. Подождите, сейчасъ я лимона отрѣжу…

Съ улыбкой смотрѣлъ на нее Костыгинъ и слушалъ ея простыя, но такой теплой лаской проникнутыя слова. Такъ мила была съ нимъ дѣвушка, что если и были еще у него хоть какія-нибудь сомнѣнія въ ея любви — всѣ исчезли они съ этой минуты.

— Лизавета Ивановна, тихо началъ онъ, не глядя на Лизу и мѣшая свой чай, я уѣзжаю и надолго уѣзжаю, такъ надо. Но передъ отъѣздомъ я хотѣлъ-бы вамъ сказать… Видите ли, еще тише снова заговорилъ онъ, не легко мнѣ уѣзжать, но все же легче мнѣ будетъ, если вы примите мое предложеніе…

Онъ замолчалъ. Лиза сидѣла, слушая его, и не поняла она сразу, о чемъ онъ говоритъ, радостно только забилось молодое и полное любви сердечко ея, предчувствуя что-то хорошее…

— Я хотѣлъ-бы, уѣзжая, оставить васъ не просто знакомой дѣвушкой и другомъ, этого мнѣ мало, продолжалъ Костыгинъ. Мнѣ хотѣлось бы знать, что дома я оставилъ невѣсту…

Тутъ лишь поняла Лиза, о чемъ онъ говоритъ — и вдругъ столько свѣта и счастья открылось передъ ней, что, вмѣсто словъ, она зарыдала отъ избытка счастья. «Онъ, дорогой, любимый, онъ хочетъ, чтобы я любила его»… вотъ все, что поняла она въ словахъ Костыгина, и ей казалось, что не въ силахъ даже она вынести этого счастья. Костыгинъ бросился къ ней, взялъ ея руку, поцѣловалъ ее и прошепталъ, наклонившись къ Лизѣ:

— Лиза, вы любите меня, да?

Лиза улыбнулась и подняла на него заплаканные, но веселые и счастливые свои глаза.

— Да, Лиза? повторилъ вопросъ счастливый Костыгинъ.

— Люблю, охъ, люблю, Сергѣй Игнатьевичъ, отвѣтила дѣвушка, и когда Костыгинъ обнялъ ее, вся такъ и рванулась она къ нему, и замерла въ его объятіяхъ.

— И будешь ждать меня два года, и не соскучишься? говорилъ онъ, любуясь ея милой улыбкой.

— Люблю, милый, дорогой мой, давно, всегда любила, и буду ждать, и скучать не буду…

— И не забудешь?…

— Милый, могу ли я забыть?

Еще крѣпче обнялъ ее Костыгинъ, и крѣпко поцѣловалъ онъ ярко-пунцовыя хорошенькія ея губки.

— Вотъ, Лиза, теперь легко мнѣ уѣзжать, говорилъ онъ, держа ее въ объятіяхъ. Теперь я знаю, что Лиза моя, что она любитъ меня, что для нея буду я работать и учиться, чтобы какъ слѣдуетъ можно мнѣ было потомъ баловать такую добрую, славную, милую женку…

При послѣднемъ этомъ словѣ Лиза опять покраснѣла и счастливая улыбка освѣтила ея личико.

— И я давно ужъ любилъ тебя, Лиза, продолжалъ Костыгинъ, съ любовью на нее глядя, и за меня не бойся: я тоже не забуду тебя и не могу забыть, я слишкомъ тебя люблю… Ахъ, Лиза, радостно воскликнулъ онъ, улыбаясь отъ счастья, какъ заживемъ-то мы, какъ хорошо, счастливо! Вотъ какую милую женку досталъ я себѣ!

— Ну перестаньте, глупый!.. тихо говорила Лиза, краснѣя и пряча свое лицо.

— Что же, развѣ не хочешь этого? спросилъ Костыгинъ, заглядывая ей въ глаза.

— Ну такъ если и хочу, да что же говорить объ этомъ?..

— Лиза, какъ я счастливъ, какъ хорошо мнѣ!..

И долго такъ болтали они, любуясь другъ другомъ и наслаждаясь своимъ счастьемъ, долго не выпускалъ ея Костыгинъ изъ объятій и много цѣлованъ, а Лиза не мѣшала ему цѣловаться.

Такъ засталъ ихъ Иванъ Ивановичъ Стекловъ и въ изумленіи остановился онъ на порогѣ, молча глядя на нихъ. Смѣшалась. и покраснѣла Лиза, когда вошелъ ея братъ, и даже застыдилась было, но такъ и осталась въ объятіяхъ своего жениха: такъ свята и законна была ихъ любовь, что нечего было имъ прятать своего счастья, и особенно самой первой его минуты, да еще отъ любимаго брата…

— Это что вы затѣяли? съ добродушной улыбкой сказалъ наконецъ Иванъ Ивановичъ, красивый молодой человѣкъ лѣтъ 20, поглядывая то на сестру, то на пріятеля.

— Что дѣлать, Иванъ, отнялъ я у тебя сестренку, не умѣлъ ты сберечь ея… отвѣтилъ Костыгинъ.

— Такъ вотъ какими вы тутъ дѣлами занимаетесь! Хороши! Хоть-бы меня-то постыдились!

— Ну, что тебя стыдиться, ты смотри, да учись…

— Да, ты, какъ я вижу, прошелъ науку хорошую! Какъ же, а Италія?

— Италія не уйдетъ. Сперва съѣзжу въ Италію, а тамъ и простись съ Лизой…

— Вотъ вы какъ! повторилъ Иванъ Ивановичъ. Ну что же, совѣтъ вамъ да любовь, отъ души васъ поздравляю, продолжалъ онъ, цѣлуясь съ сестрой и съ будущимъ зятемъ. А я радъ, очень радъ, вы будете счастливы и я обоихъ васъ очень люблю, восторженно кончилъ онъ, еще разъ горячо пожимая руку Костыгина.

И съ безконечнымъ счастьемъ взглянула тутъ на жениха своего влюбленная Лиза.

— А только хороша жена у тебя будетъ, Сергѣй! снова началъ Иванъ Ивановичъ, заглядывая въ самоваръ. Самоваръ у нея заглохъ…

Съ веселымъ смѣхомъ вырвалась Лиза изъ объятій Сергѣя Игнатьевича и подбѣжала къ столу.

— Ха-ха-ха! Какіе мы глупые… (Сережей она еще не рѣшалась называть его.) Мы и забыли про чай! А еще вмѣстѣ самоваръ ставили… Смотрите, вы хоть немного выпили, а себѣ я и налить не успѣла!

— Ничего! Теперь мы втроемъ его поставимъ, сказалъ Иванъ Ивановичъ и, взявъ ведро, пошелъ за водой.

Лиза и Сергѣй Игнатьевичъ остались одни и снова обнялъ онъ ее, и снова сталъ цѣловать.

— Чортъ возьми, ни на минуту однихъ нельзя оставить! началъ, появляясь съ ведромъ воды, Иванъ Ивановичъ. Я, наконецъ, старшій братъ, чортъ возьми! Вы меня въ грошъ не ставите, этого нельзя, наконецъ!

— Э, теперь все можно, отвѣтилъ ему Костыгинъ. Теперь, братъ, ты ужъ прозѣвалъ ее. Теперь начальство у нея — я!

— Не рано ли, другъ?

— Спроси у нея…

Снова принялись они ставить самоваръ, и Лиза напоила ихъ обоихъ чаемъ. Изъ сада прибѣжали дѣти — Лиза и ихъ напоила. Проснулась мать, Лиза бросилась къ ней и, обнимая ее, говорила:

— Мама, мама, онъ любитъ меня, онъ невѣстой меня назвалъ, мама, какъ я счастлива!…

— Что такое, кто, кто? начала встревоженная старуха.

— Да онъ, мама, онъ, Сергѣй Игнатьевичъ, Сережа…

Позвали Костыгина, и передъ старой Олимпіадой Васильевной еще разъ повторилъ онъ обѣщаніе любить Лизу и не забыть ея въ Италіи.

— Я вѣрю вамъ, Сергѣй Игнатьевичъ, говорила старуха, я знаю, вы не способны обмануть бѣдную дѣвушку: любите ее, Сергѣй Игнатьевичъ, она стоитъ, чтобы ее любили, вѣдь я сокровище отдаю вамъ… А теперь стай/ге, дѣти мои, я благословлю васъ.

Сергѣй Игнатьевичъ и Лиза рядомъ опустились передъ ея постелью на колѣни.

— Да благословитъ васъ Господь, какъ и я благословляю, проговорила Олимпіада Васильевна, крестя ихъ обѣими руками.

Женихъ и невѣста встали и поцѣловались.

— Любите другъ друга и будьте счастливы, со слезами на глазахъ прибавила Олимпіада Васильевна, любуясь на нихъ.

Они вернулись въ кабинетъ, и еще нѣсколько веселыхъ и счастливыхъ часовъ провели они вмѣстѣ. Уже поздно, передъ самымъ разсвѣтомъ, ушелъ Костыгинъ. Тихая звѣздная ночь была свѣтла и хороша, еще лучше было смѣнившее ее свѣжее лѣтнее утро — и долго еще проходилъ Костыгинъ по бульвару, весь погруженный въ мечты свои, безъ конца наслаждаясь тихимъ своимъ счастьемъ…

VIII.

Съ этихъ поръ каждый день сталъ Костыгинъ бывать у Стекловыхъ, все свободное время свое проводя возлѣ невѣсты. А Алгасовъ дивился только, куда это по цѣлымъ днямъ пропадаетъ его другъ, дотолѣ примѣрный домосѣдъ…

Время отъѣзда Сергѣя Игнатьевича приближалось: онъ получилъ наконецъ извѣстье, что По чаевъ вернулся изъ-за границы и ждетъ его къ себѣ, и въ назначенный день отправился къ своему будущему хозяину.

Его извощикъ остановился у огромнаго дома на одной изъ лучшихъ московскихъ улицъ. Не безъ трепета отворилъ Сергѣй Игнатьевичъ дубовую дверь роскошнаго подъѣзда: онъ шелъ продавать свою свободу и какъ-то жутко тутъ стало ему въ эту минуту…

Его тотчасъ же пригласили наверхъ. Озираясь по сторонамъ, поднимался онъ по мраморной, богато убранной гобеленами, статуями и пальмами лѣстницѣ. Она вела въ увѣшанную картинами русской школы галлерею, широкой аркой соединенную съ великолѣпной залой, въ глубинѣ которой, прямо противъ арки, на половину выступая изъ порфировой своей ниши, стояла превосходной работы статуя, изображавшая неаполитанскаго юношу-рыбака: его правильная и миловидная и вмѣстѣ — мужественная красота" безпечная удаль умнаго его взгляда, его страстный порывъ куда-то впередъ и смѣлая, полная силы и юношеской граціи поза — и все это при неподвижности изображенной минуты дѣйствія — все изобличало тутъ рѣзецъ талантливаго скульптора. Далѣе слѣдовала съ баснословной роскошью обставленная и тоже украшенная картинами гостинная и среди нея возвышалась другая статуя,, еще, пожалуй, красивѣе и лучше — столько нѣги, страсти, жизни было въ очаровательной и стройной этой дѣвушкѣ, такъ хороша была беззаботная молодая ея улыбка.

Костыгинъ шелъ за лакеемъ, едва успѣвая разглядывать всю эту роскошь, непривычную даже и для него, знакомаго со многими богатыми домами.

Затѣмъ они повернули въ библіотеку, всю уставленную полными роскошно-переплетенныхъ книгъ рѣзными чернаго дерева шкафами. Лакей указалъ Костыгину такую же тяжелую дверь, и Костыгинъ вошелъ въ монументальный, съ позолотой, съ лѣпными карнизами и росписными потолками кабинетъ, своей обстановкой изобличавшій не одни только милліоны хозяина, но и вкусъ его, и любовь къ изящному. Просторную, высокую и свѣтлую комнату эту украшали колонны и статуи, античные бюсты и вазы, картины геніальныхъ итальянскихъ мастеровъ, гобелены и севрскій фарфоръ, изящная бронза прошлыхъ временъ и богатое собраніе всевозможныхъ художественныхъ рѣдкостей. Въ углу, передъ большимъ кіотомъ, теплилась золотая лампада.

На противоположномъ концѣ комнаты, у необъятнаго, но совершенно заваленнаго грудами всевозможныхъ бумагъ, счетами, телеграммами, письмами, толстыми конторскими книгами, образцами матерій, коконовъ, шелка и т. д. письменнаго стола сидѣлъ человѣкъ лѣтъ 35, невысокій, худощавый, съ болѣзненнымъ и некрасивымъ лицомъ. Это и былъ Василій Герасимовичъ Почаевъ, послѣ смерти брата единственный представитель фирмы «Герасима Почаева сыновья».

Костыгинъ вошелъ и остановился. Почаевъ продолжалъ писать, но черезъ минуту обернулся и окинулъ Костыгина умнымъ своимъ, по какъ-то слишкомъ уже серьезнымъ взглядомъ, отъ котораго не ускользнула, казалось, ни одна подробность въ наружности Костыгина, ни юное лицо его, ни дорогая черная пара. Костыгинъ поклонился.

— Воспитанникъ Техническаго Училища Сергѣй Костыгинъ, представился онъ.

— Очень радъ познакомиться, началъ Почаевъ, протягивая ему руку, но не вставая съ мѣста. Прошу садиться. Къ сожалѣнію, дѣла и безпрестанные мои разъѣзды не дали мнѣ раньше васъ узнать. Я имѣю о васъ наилучшія рекомендаціи, какъ отъ Делла-Воса ¹), такъ и отъ Старковскаго и отъ управляющаго моей главной конторой. Мнѣ рекомендовали васъ, какъ молодого человѣка, свѣдущаго и занимающагося серьезно и съ любовью.

Костыгинъ еще разъ поклонился.

Почаевъ замолчалъ. Костыгинъ тоже сидѣлъ молча.

— Мнѣ говорили, что вы воспитывались въ одной дворянской семьѣ? спросилъ наконецъ Почаевъ.

Сергѣй Игнатьевичъ разсказалъ свою исторію. Почаевъ внимательно слушалъ его, откинувшись на спинку кресла.

— Да, вамъ выпало рѣдкое счастье, сказалъ Почаевъ, когда Костыгинъ кончилъ. Исторія ваша не совсѣмъ обыкновенная и, какъ нельзя болѣе, согласуется съ хорошими отзывами о васъ Делла-Воса и Старковскаго.

Костыгинъ снова поклонился.

— Теперь о дѣлѣ, началъ Почаевъ. Вы знаете, чего я хочу отъ васъ?

— Вы желаете послать меня въ Италію для изученія тамъ шелковаго производства…

Почаевъ помолчалъ немного.

— Да, медленно произнесъ онъ, по это еще не все… Вы знаете, что я владѣю огромными шелковыми фабриками и веду обширную торговлю шелкомъ. Фабрики эти заведены еще моимъ дѣдомъ и до сихъ поръ существуютъ въ томъ же почти видѣ… Я хотѣлъ бы радикально преобразовать ихъ и довести производство на нихъ до возможно-высокой степени совершенства, но мнѣ самому невозможно этимъ заняться: мои дѣла такъ обширны и сложны, что и безъ того уже отнимаютъ у меня почти все мое время, а моя первая обязанность — передать моимъ наслѣдникамъ дѣла фирмы въ томъ же порядкѣ, въ какомъ я принялъ ихъ. Обращаться къ иностраннымъ техникамъ я не хочу и не хочу также ничего предпринимать наобумъ, руководствуясь лишь теоріей да извѣстными мнѣ заграничными примѣрами: вѣдь не все, хорошее въ теоріи, хорошо и на практикѣ, а наши экономическія и соціальныя условіи неизбѣжно потребуютъ измѣненій въ заграничныхъ порядкахъ. Поэтому вотъ на что я рѣшился. Я выбираю техника, на котораго я могъ бы положиться, который сталъ бы моимъ помощникомъ въ исполненіи моихъ намѣреній. Я посылаю его за-границу для изученія тамъ шелковаго производства, и затѣмъ онъ построитъ мнѣ фабрику согласно съ новѣйшими данными науки и заграничной практики. Эту фабрику я предназначаю для опытовъ, и только то, что окажется вполнѣ удачнымъ и примѣнимымъ въ Россіи, буду я вводить на остальныхъ своихъ фабрикахъ, чтобы такимъ образомъ постепенно преобразовать ихъ въ образцовыя русскія фабрики, а не сдѣлать лишь безсмысленнымъ сколкомъ съ фабрикъ иностранныхъ. Понимаете вы мою мысль?

— Какъ нельзя лучше, и отъ души ей сочувствую.

— Очень радъ. По рекомендаціи Делла-Воса и Старковскаго я выбралъ васъ моимъ помощникомъ въ этомъ дѣлѣ.

— Всѣми силами буду стараться оправдать эту рекомендацію…

— Теперь вотъ чего я хочу отъ васъ. Вы поѣдете въ Миланъ, къ моему другу Людовико Пери, на его великолѣпную фабрику, одну изъ самыхъ большихъ и благоустроенныхъ въ цѣлой Европѣ. Тамъ вы останетесь для изученія и самого дѣла, и всѣхъ техническихъ его усовершенствованій столько, сколько признаетъ нужнымъ Людовико, который берегъ васъ подъ свое покровительство, и ваши занятія у него вы начнете съ низа, въ качествѣ рабочаго, постепенно такимъ образомъ на дѣлѣ знакомясь со всѣми отдѣлами и отраслями производства. Вы согласны на это?

— Я не боюсь работы.

— Радъ вашему отвѣту. Хорошо. Такъ какъ вы нѣсколько уже знакомы съ этимъ дѣломъ, то я полагаю, что двухъ лѣтъ вамъ будетъ довольно?

— Вполнѣ.

— Впрочемъ, это увидится. Можете остаться и долѣе, если нужно, мнѣ дорого не время, а полнота вашихъ знаній. Живя у Людовико, въ центрѣ шелковой промышленности Ломбардіи, вы всесторонне изучите это дѣло: условія, въ которыя оно поставлено, его доходность, мѣры къ ея увеличенію, вліяніе промышленности на благосостояніе края, отношенія рабочихъ и хозяевъ, исторію производства и его возможное будущее, рынки, условія сбыта и даже содержаніе и разведеніе шелковичныхъ червей — однимъ словомъ этотъ вопросъ вамъ долженъ быть извѣстенъ со всѣхъ сторонъ въ самомъ обширномъ смыслѣ. Скажу вамъ, что кромѣ техническихъ усовершенствованій, въ мои планы входитъ такъ же созданіе фабрики, образцовой въ экономическомъ и соціальномъ отношеніяхъ, т. е. постановка дѣла на самую правильную коммерческую ногу, при самыхъ разумныхъ и честныхъ и для обѣихъ сторонъ одинаково выгодныхъ отношеніяхъ между мною, какъ хозяиномъ, и рабочими. Поэтому вы должны обратить особенное вниманіе на эту сторону дѣла. Если вамъ понадобятся какія-либо свѣдѣнія объ экономическихъ условіяхъ Россіи для сравненія ихъ съ условіями заграничными — можете обращаться въ мою контору, которая будетъ вамъ доставлять всѣ требуемыя вами свѣдѣнія, самыя точныя и вѣрныя. Въ крайнихъ случаяхъ можете обращаться даже прямо ко мнѣ. О ходѣ вашихъ занятій вы мнѣ будете писать подробные ежемѣсячные отчеты. Это не затруднитъ васъ?

— Помилуйте! Я сталъ бы это дѣлать и безъ вашего приказанія…

— Прекрасно. По окончаніи ученія вы посѣтите Венецію, Геную, Туринъ, и Ліонъ для ознакомленія съ положеніемъ дѣла и въ этихъ центрахъ промышленности. Рекомендаціи вамъ дастъ Людовико. Если вы сочтете нужнымъ еще куда нибудь поѣхать — можете. Во всѣхъ мѣстахъ, которыя вы посѣтите, вы будете обращать вниманіе на тѣ же вопросы, на которые я уже указалъ вамъ, вообще вашей цѣлью будетъ полнѣйшее и всестороннѣйшее ознакомленіе съ дѣломъ. Вы хорошо поняли, чего я требую отъ васъ?

— Вполнѣ.

— И васъ не пугаетъ эта задача? Скажите по совѣсти, считаете вы себя въ силахъ ее выполнить?

— Я не былъ бы достоинъ рекомендаціи Виктора Карловича, еслибы всего себя и всѣхъ силъ своихъ не посвятилъ я дѣлу, которое вы мнѣ предлагаете. Какой юноша не пожелалъ бы служить такому широкому и честному дѣлу? Я ожидалъ гораздо болѣе скромнаго порученія, я думалъ, что вы пошлете меня единственно лишь для усовершенствованія моего техническаго образованія, и вмѣсто этого вы предлагаете мнѣ дѣло съ такой широкой и плодотворной задачей, такое интересное и живое. Теперь болѣе чѣмъ когда-либо благодаренъ я Виктору Карловичу, доставившему мнѣ возможность такихъ серьезныхъ занятій.

— Вы видите, какое дорогое мнѣ дѣло я поручаю вамъ…

— И я цѣню ваше довѣріе. Если хоть сколько-нибудь вѣрите вы, что я серьозно и съ любовью занимался въ училищѣ — вы сами поймете, какъ должно меня занять ваше порученіе и какъ долженъ я приняться за дѣло.

— Вы мнѣ нравитесь, молодой человѣкъ, сказалъ Почаевъ, протягивая ему руку. Ну-съ, такъ это вопросъ рѣшенный: вы ѣдете въ Италію. Остается только условиться о вознагражденіи…

Почаевъ предложилъ Костыгину 3.000 франковъ въ годъ пока онъ будетъ за-границей, а по возвращеніи въ Россію 3.000 рублей, по съ условіемъ прослужить у него не менѣе 12 лѣтъ. Костыгинъ безусловно на все согласился.

— Черезъ три года, если я буду вами доволенъ, я увеличу ваше жалованье, добавилъ Почаевъ.

Костыгинъ всталъ.

— Итакъ, дѣло рѣшено, началъ Почаевъ, тоже вставая. Вы поступаете ко мнѣ. Не мнѣ одному — цѣлой Россіи сослужите вы службу, постаравшись надъ моимъ порученіемъ…

— Василій Герасимовичъ, всѣ силы свои отдамъ я этой работѣ. Я не смѣю требовать, чтобы вы вѣрили моимъ словамъ, но дѣломъ вскорѣ же надѣюсь я доказать, какъ искренно я говорю!

— Вотъ это самое лучшее — подождать и посмотрѣть, сказалъ Почаевъ. Поѣзжайте, молодой человѣкъ, а въ моей благодарности не сомнѣвайтесь: я съумѣю наградить васъ…

— Во всякомъ случаѣ, не это будетъ главной цѣлью моихъ трудовъ, отвѣтилъ Костыгинъ, откланиваясь.

— Ну, прощайте, а то, знаете — не хотите ли остаться пообѣдать? Вамъ вѣдь некуда спѣшить?

— Я весь къ вашимъ услугамъ.

— И отлично. Обѣдъ будетъ за-просто, я вѣдь одинъ въ Москвѣ, жена ужъ на дачѣ… Вы меня извините, мнѣ нужно письмо докончить. А пока посидите тутъ рядомъ, тамъ журналы, газеты, книги — все къ вашимъ услугамъ.

Костыгинъ вышелъ изъ кабинета, но онъ не сталъ читать. Онъ прошелъ прямо въ галлерею и сталъ ходить по ней, весь подъ впечатлѣніемъ только-что слышанныхъ словъ. Его мысль работала. Далеко заносились энергическія и честныя юношескія мечты его, онъ уже видѣлъ себя на открывавшемся передъ нимъ обширномъ поприщѣ, видѣлъ себя дѣятелемъ на поприщѣ прогресса, правды и добра, дѣятелемъ честнымъ и безкорыстнымъ, полезнымъ не только для фирмы Почаева сыновей, по и для всей родины своей. И чѣмъ искреннѣе и горячѣе было его желаніе поработать для осуществленія мысли Почаева, тѣмъ болѣе мечталъ онъ о предстоящей поѣздкѣ, тѣмъ болѣе широкихъ и смѣлыхъ плановъ создавала его фантазія, и такъ хорошо, такъ радостно было ему…

Среди этихъ-то мечтаній и засталъ его Почаевъ.

— А, съ улыбкой началъ онъ, вы осматриваете мою галлерею? Вы любите живопись?

— Люблю, но по правдѣ говоря — я плохой въ ней знатокъ…

— Ну, это еще не бѣда, вотъ поѣдете въ Италію, тамъ научитесь. Впрочемъ, и самъ я не особенно много понимаю въ живописи, хотя горячо люблю ее. Тутъ много картинъ; но не всѣ онѣ куплены потому, что нравятся мнѣ: я хочу составить галлерею русской школы и для этой цѣли покупаю все выдающееся, что мнѣ удается купить. Но, признаюсь, многихъ картинъ я совсѣмъ не понимаю. Напр., не хотите ли взглянуть хоть на эту…

И онъ подвелъ Костыгина къ огромной картинѣ, изображавшей расправу съ конокрадами.

Написана она была превосходно. Начиная съ обстановки — ранняго лѣтняго утра, заросшаго кустами оврага, за которымъ разстилались безконечныя русскія наши поля съ извивавшейся по нимъ пыльной проселочной дорогой — все до малѣйшихъ подробностей было тутъ вѣрно дѣйствительности. Злобное выраженіе лицъ мужиковъ, поймавшихъ двухъ конокрадовъ, одинъ изъ этихъ двухъ, остервенѣлый старикъ, еще пытающійся бороться, несмотря на рану, изъ которой потокомъ льется кровь, высокій молодой мужикъ на первомъ планѣ, съ яростью замахнувшійся окровавленнымъ топоромъ на лежащее съ выпущенными внутренностями и съ раскроенной головой тѣло другаго конокрада, какъ видно только-что разставшагося съ жизнью съ дикимъ какимъ-то ругательствомъ, навсегда застывшимъ въ помертвѣломъ его взорѣ, немного въ сторонѣ — оборванный чахлый мужиченко, весь въ крови, раны, лужи крови, забрызганные кровью зипуны, топоры и дубины въ крови, цвѣты подъ кустами, капли крови на бѣлыхъ цвѣтахъ черемухи, двѣ отчаянно-бьющіяся, привязанныя къ дереву клячи, испуганная улетающая птичка — ничего здѣсь не было забыто, все было передано съ видимой любовью и съ замѣчательнымъ искусствомъ.

— Посмотрите, началъ Почаевъ, посмотрите, какъ все хорошо и вѣрно, сколько здѣсь движенія и жизни, какъ до послѣднихъ мелочей все обдумано и выполнено, все здѣсь, вѣдь ничего не забыто, всякая мелочь такъ тщательно отдѣлана, а къ чему написана эта картина, какая цѣль руководила художникомъ, что хотѣлъ онъ сказать — кому это извѣстно? Картина эта, надо вамъ сказать, произвела громадное впечатлѣніе, на нее обратили вниманіе и печать, и публика, и знатоки, и дѣйствительно, по работѣ она этого стоитъ, но я долго колебался, купить ее, или нѣтъ?

— Да, непріятная картина…

— Объ этомъ что говорить, пусть ее будетъ непріятная, но она безсмысленная, безцѣльная, вотъ что. А эта еще интереснѣе, продолжалъ, Почаевъ, переходя дальше. Эта ужъ изъ рѣдкостей — рѣдкость…

И онъ остановился передъ большой, висѣвшей на верху въ углѣ картиной, изображавшей нападеніе разбойниковъ на обозъ; недурно и бойко написанная, она тоже изобиловала и трупами, и кровью ²).

— Эта еще замѣчательнѣе, продолжалъ Почаевъ. Дѣло въ томъ, что это произведеніе ученика здѣшней школы живописи и ваянія. Жаль мнѣ юноши: уже въ школѣ дошелъ онъ до Геркулесовыхъ столповъ безобразія, и что же будетъ онъ писать на свободѣ?.. Для курьеза и купилъ я ее. Впрочемъ, для всѣхъ подобныхъ монстровъ и раритетовъ я хочу построить особую кунсткамеру: слишкомъ уже скверно имѣть ихъ всегда передъ глазами!

И отвернувшись отъ картины, быстро перешелъ онъ на другой конецъ галлереи.

— А вотъ еще картина, вновь началъ онъ, и тоже — превосходная, но скажите, къ чему она? Говоритъ ли она что собою, или же такъ только, мѣсто занимаетъ? Картина ли это, или же просто назидательно-размалеванный холстъ?

Картина представляла прощаніе семьи съ уѣзжавшимъ рекрутомъ ³). Замѣчательная по исполненію, съ полной точностью передавала она не только горе матери и некрасивой жены рекрута и остальныхъ написанныхъ здѣсь лицъ, но и всѣ подробности крестьянской бѣдноты и обстановки: покосившійся уголъ избы, гнилая солома на крышахъ, убогая телѣга, невозможная кляча, грязь повсюду — все тутъ было на лицо, все, что полагается по штату.

— Не правда ли, хороша? продолжалъ Почаевъ. А сколько писали о ней… У меня цѣлый томъ составился изъ статей объ этой картинѣ. А что въ ней, для чего она написана, что прибавляетъ она къ нашему сознанію, что потеряли бы мы, не имѣя ея? Неужели и безъ нея не знаемъ мы, и даже гораздо живѣе, каково горе семьи противъ воли разсдающейся, и быть можетъ навѣки, съ однимъ изъ своихъ? Къ чему эта картина?

— Я не знаю, я не знатокъ, но по моему, помимо содержанія, она исполнена съ замѣчательнымъ искусствомъ, а въ этомъ и весь отвѣтъ на вашъ вопросъ.

— Да, техническое совершенство… Но его еще больше вотъ въ этой картинѣ, продолжалъ Почаевъ, идя назадъ. Смотрите!

На картинѣ были изображены двѣ жирныя, откормленныя свиньи въ грязной лужѣ. Глубокое удовольствіе, испытываемое этими животными, счастливыя ихъ морды, каждый волосокъ на нихъ, галка на спинѣ одной изъ нихъ, жидкая грязь, немного въ сторонѣ — плетень и подъ нимъ крапива, все было такъ хорошо и живо написано и такъ напоминало подобныя деревенскія сцены, что невольно улыбался каждый при взглядѣ на картину.

— Экія хавроньи! улыбаясь, произнесъ Почаевъ. Вѣдь завидно даже смотрѣть, такъ хорошо имъ въ этой лужѣ! Ну что, каково написано?

— Пожалуй, еще лучше, тоже улыбаясь отвѣтилъ Костыгинъ.

— Я, батенька, за эту картину 500 рублей заплатилъ, и не пожалѣлъ, потому что по работѣ она дѣйствительно стоитъ этихъ денегъ. Что же, стоитъ эта картина тѣхъ двухъ? Если, какъ вы совершенно вѣрно замѣтили, та картина имѣетъ единственное свое оправданіе въ техническомъ совершенствѣ исполненія, и только въ немъ, ибо сама по себѣ она рѣшительно ни на что не нужна, даже и какъ назиданіе — то вѣдь Свиньи-то и еще, пожалуй, болѣе имѣютъ значенія, чѣмъ Рекрутъ! Фу, мерзость, продолжалъ Почаевъ глядя на Свиней, т. е. не повѣрите, какъ жаль мнѣ труда, потраченнаго на эту картину! Смотрѣть не могу на нее равнодушно!..

— Свои любимыя картины, продолжалъ онъ помолчавъ, я и не посмѣлъ даже сюда повѣсить, да и нельзя — большей частью, это копіи. Пойдемте, я вамъ покажу ихъ. Хотите?

— Съ удовольствіемъ!

И, мимоходомъ взглянувъ еще на картины, развѣшанныя въ гостинной, современной французской школы, вернулись они въ кабинетъ. Тутъ были собраны картины старыхъ итальянцевъ, между прочимъ — наивное по работѣ, но такой теплой вѣрой проникнутое Св. Семейство школы Перуджино, затѣмъ чудная, несравненная, безмятежной красоты и святаго спокойствія исполненная Богоматерь со святыми фра Беато Анжелико, Мадонна Андреа дель-Сарто, замѣчательная по работѣ и силѣ красокъ вдохновенная Св. Цецилія Гарофало, приписываемая Корреджіо Св. Сусанна — милая, юная, стыдливая и прекрасная, нѣсколько манерная, но идеальной прелести и рѣдкой теплоты колорита, небольшая Мадонна Карло-Дольче, портретъ молодой венеціанки Тиціана, мужской портретъ Веласкеца, мечтательная, словно несущаяся къ небу молитва, Мадонна Мурильо и нѣкоторыя другія, а кромѣ того — превосходныя копіи съ лучшихъ итальянскихъ и испанскихъ мастеровъ, копіи, сдѣланныя съ рѣдкимъ искусствомъ и съ искренней любовью, вполнѣ передававшія неотразимую прелесть и все величавое спокойствіе подлинниковъ. Потомъ они перешли къ полу-круглой нишѣ, гдѣ, надъ мягкими диванами, красовались три женскія головки — безконечно-милая, задумчивая брюнетка работы Греза, юная, хорошенькая, счастливая дѣвушка Харламова и роскошная, полная жизни, силы и страсти красавица Маккарта! Показавъ Костыгину эти картины, Почаевъ подвелъ его къ одной, отдѣльно-повѣшенной, очень старой и прекрасно написанной картинѣ, изображавшей апостола Павла. Онъ былъ представленъ углубленнымъ въ чтеніе. Старческая голова его поражала дивной своей красотой, необычайной силой духа и спокойствіемъ глубокой вѣры. Могучій умъ, свѣтившійся въ прекрасныхъ, опущенныхъ на книгу его глазахъ, высокое открытое чело его и величавая красота — все невольно заставляло вѣрить, что таковъ именно и былъ этотъ пламенный проповѣдникъ Слова Божія.

— Неправда ли, когда смотришь на нее, такъ и захватываетъ васъ эта картина и подчиняетъ себѣ? началъ Почаевъ. Какъ дивно воплощена въ этомъ старцѣ могучая личность Павла!…

— Да, инымъ и быть онъ не могъ, восторженно воскликнулъ Костыгинъ.

— Вотъ это картина, это я понимаю, продолжалъ Почаевъ, она не даромъ существуетъ и дѣлаетъ все, что дано сдѣлать картинѣ: мощью этого величаваго лика, воплощеніемъ въ немъ силы духа и добра она непосредственно вліяетъ на васъ и зоветъ васъ къ добру, и только къ хорошему… Передъ нею, да и передъ ними тоже, продолжалъ онъ, указывая на остальныя картины, не сдѣлаешь дурного, по крайней мѣрѣ не сдѣлаешь его легко и не думая о немъ. Онѣ облегчатъ вамъ тяжелыя минуты и украсятъ свѣтлыя, онѣ возвысятъ вашу душу, привлекательнѣе, свѣтлѣе, дороже сдѣлаютъ вамъ жизнь, еще болѣе заставятъ васъ любить и цѣнить ее.

Онъ замолчалъ и долго молча глядѣлъ на Апостола Павла.

— Знаете, вдругъ началъ онъ, эта картина досталась мнѣ случайно. Она была въ забросѣ… Чья она — я не знаю. Да и не все-ли равно?

— Да, она сама говоритъ за себя!

— Вотъ мои сокровища, продолжалъ Почаевъ. Ихъ я я повѣсилъ особо, да иначе и нельзя, ибо одно что-нибудь, или эти картины, или тѣ.

— Эти картины у васъ очень хороши! Чтобы ихъ понимать, и знатокомъ не надо быть…

— Вѣрно, они сами вамъ покажутъ всю красоту свою, и нельзя не полюбить ихъ… Однако же, заговорился я съ вами, а вѣдь пора обѣдать.

И, бросивъ еще одинъ взглядъ на любимыя свои картины, повелъ онъ Костыгина въ роскошную, выложенную дубомъ и украшенную художественной изъ дуба рѣзьбой столовую, гдѣ дожидался уже ихъ щегольски-одѣтый господинъ: это былъ одинъ изъ безчисленныхъ управляющихъ Почаева, тоже приглашенный имъ къ обѣду. Почаевъ познакомилъ ихъ съ Костыгинымъ и представилъ Костыгина, какъ своего новаго служащаго.

За обѣдомъ — изысканнымъ и тонкимъ, подъ стать великолѣпной столовой, да и всему остальному въ этомъ домѣ — Почаевъ продолжалъ говорить о картинахъ; потомъ онъ перешелъ къ предстоящей поѣздкѣ Сергѣя Игнатьевича и сталъ развивать дальнѣйшія подробности своего плана, съ главными основами котораго онъ уже познакомилъ Костыгина.

Обѣдъ кончился и, продолжая разговаривать, всѣ трое перешли они въ.сосѣднюю комнату, полу-темную и прохладную, съ покойными восточными диванами по всѣмъ убраннымъ персидскими коврами и дорогимъ стариннымъ оружіемъ стѣнамъ.

Сюда принесли имъ кофе, ликёры и сигары. Наконецъ, управляющій сталъ откланиваться и Костыгинъ послѣдовалъ его примѣру. Прощаясь, Почаевъ сказалъ Сергѣю Игнатьевичу:

— Такъ недѣли черезъ двѣ и поѣзжайте. А до вашего отъѣзда мы еще увидимся и еще поговоримъ….

Самое отрадное впечатлѣніе произвели на Костыгина любезный пріемъ Почаева и широкіе его планы. Выходилъ онъ отъ Почаева, уже продавъ свою свободу, но теперь и не думалось ему объ этомъ…

Алгасовъ ждалъ его обѣдать.

— Гдѣ ты пропадалъ? встрѣтилъ онъ его. Неужто все у Почаева?

— У него…

— Что такъ долго?

— Я обѣдалъ у него.

— А я-то жду тебя обѣдать! Василій, подавай скорѣй! Ну, что, какъ, нанялся, разскажи!

— Да, мы уже покончили.

— За сколько?

— За границей я буду получать 3.000 франковъ, а когда вернусь — 3.000 рублей. Да это что…

— Что же, это чудесно! Ай да Почаевъ! И скоро ты ѣдешь?

— Черезъ двѣ недѣли. Да ты послушай, зачѣмъ онъ подсылаетъ меня…

И съ восторгомъ сталъ онъ передавать Алгасову содержаніе своей бесѣды съ Почаевымъ, всѣ неожиданныя надежды свои на широкую будущую дѣятельность. Алгасовъ внимательно его слушалъ.

— Что же, это онъ хорошо задумалъ, началъ онъ, когда Костыгинъ кончилъ, все-таки это интересно…. Ну, какъ я радъ за тебя! Теперь ты заживешь! Да что онъ, богатъ, что-ли, очень?

— Еще бы! Ты послушай, какъ онъ живетъ….

Долго разсказывалъ Костыгинъ про все, что онъ видѣлъ въ жилищѣ Почаева. Алгасовъ слушалъ его и по временамъ выражалъ даже удивленіе, но вообще совершенно равнодушнымъ оставили его разсказы Костыгина. Воспитанный въ строго-дворянскихъ понятіяхъ, онъ свысока глядѣлъ на остальныя сословія, и въ его глазахъ роскошь Почаева мало чѣмъ отличалась отъ проказъ какого-нибудь Кита Китыча или другаго героя комедій Островскаго. И самому, правда, не часто приходилось ему видѣть что-либо подобное Почаевскимъ палатамъ, но на роскошную обстановку онъ привыкъ смотрѣть, какъ на изящную лишь рамку, созданную для вящщаго украшенія веселой и красивой жизни знатнаго общества. Только это общество и любилъ онъ, и окружавшая это общество роскошь была для него внѣшней лишь, хотя и обычной принадлежностью другой, болѣе привлекательной роскоши — самаго великосвѣтскаго общества, такой же принадлежностью, какъ и рама для картины или декораціи для трагедіи. Но Алгасовъ искренно думалъ и вѣрилъ, что этого аристократическаго общества никогда не увидитъ въ своихъ стѣнахъ Почаевскій дворецъ, а, слѣдовательно, и смысла никакого не имѣетъ вся баснословная роскошь богатаго купца. Лишь чувство изящнаго возмутилось въ Алгасовѣ, когда онъ представилъ себѣ конторскія книги, счета и пр. въ богатомъ и такъ обставленномъ кабинетѣ Почаева.

— Ишь вѣдь куда натащилъ всякой дряни! замѣтилъ онъ. Не нашелъ другого мѣста!

— Странный ты человѣкъ! Вѣдь это же его кабинетъ!

— Слѣдовательно, и кабинетъ такой не нуженъ, если въ немъ надъ счетами, да гросбухами сидѣть. Да что онъ, очень богатъ?

— Богатъ! У него, я слышалъ, дохода тысячъ пятьсотъ будетъ…

— Фу! Ай да Почаевъ! И одинъ съ женой?

— Онъ недавно женился. Нѣтъ, одинъ ребенокъ ужъ есть. Обо всемъ меня разспрашивалъ, и о васъ также…

— О насъ? Мы-то что ему понадобились?

— Вѣдь я воспитывался у васъ. Ну, почему вы меня стали воспитывать и пр.

— Ему-то что до этого?

— Хотѣлъ все узнать…

— Ну, что же ты?

— Что же я? Начальство спрашиваетъ — отвѣчать надо. Все ему разсказалъ, какъ вы всѣ любили меня…

— Да, Сережа, скучно будетъ безъ тебя! Я все еще не могу себѣ представить, какъ я безъ тебя останусь…

— А мнѣ-то развѣ легче, Саша? Вѣдь всю жизнь вмѣстѣ прожили….

Костыгинъ вздохнулъ и замолчалъ.

— А какія у него картины, Саша, вновь началъ онъ, и разсказалъ все, что онъ видѣлъ въ галлереѣ Почаева и всѣ разсужденія Почаева о живописи.

Разсужденія эти повергли Алгасова въ немалое изумленіе. Ничего уже подобнаго не ожидалъ онъ, отъ главы фирмы «Герасима Почаева сыновья».

— Вотъ поди-жъ ты — l’esthétique, où va-t-elle же nicherl воскликнулъ онъ. Вотъ ужъ одолжилъ!

— Что же тутъ страннаго?

— Страннаго ничего, а такъ, ухо какъ-то не привыкло соединять подобныя разсужденія да картинныя галлереи съ понятіемъ о прилавкѣ, аршинѣ и купцѣ. Не тому насъ учили… Помнишь на прошлой выставкѣ Коверъ Самолетъ ⁴), надъ которымъ мы такъ смѣялись, его тоже купецъ какой-то для своей галлереи купилъ, да и не купилъ даже, а заказалъ…

— Ну, Почаевъ не таковъ…

— Еще-бы! Въ Италіи былъ, да Коверъ Самолетъ сталъ бы заказывать!

Среди приготовленій къ дорогѣ быстро прошли двѣ недѣли, остававшіяся Костыгину до отъѣзда. Каждый день бывалъ онъ у своей невѣсты, но не радостны были эти свиданія: за послѣднее время такъ привязалась къ нему Лиза, что не могъ уже не вызывать у нея слезъ его скорый отъѣздъ, да и самъ Костыгинъ тоже чувствовалъ, что трудно и больно будетъ ему оторваться отъ милой дѣвушки. Прежде, до объясненія, оба какъ-то спокойнѣе относились они къ неминуемой разлукѣ: давно уже любили они другъ друга, но послѣднее короткое время сблизило ихъ гораздо болѣе, чѣмъ все ихъ предыдущее знакомство.

Но несмотря и на это, хорошо было имъ вмѣстѣ, и оба одинаково наслаждались ойи грустнымъ счастьемъ послѣднихъ дней. Жадно спѣшили они наговориться и нацѣловаться, и незамѣтно летѣли для нихъ цѣлые часы.

Разумѣется, и Стекловымъ разсказалъ Костыгинъ о своемъ посѣщеніи Почаева. Съ радостнымъ волненіемъ слушала Лиза своего жениха, любуясь имъ и.гордясь оказаннымъ ему довѣріемъ, и еще болѣе загордилась она, увидя, въ какой восторгъ привели ея брата мысли и планы Почаева. Иванъ Ивановичъ, дѣйствительно, съ интересомъ и вниманіемъ слушалъ разсказы Костыгина, и пошли у нихъ безконечные молодые толки и мечты…

Когда Костыгинъ сказалъ, что по возвращеніи въ Россіюему обѣщано жалованье въ 3.000 рублей, Лиза даже удивилась такой громадной цифрѣ:

— Ой, какъ много, Сережа! воскликнула она. Вотъ заживемъ-то мы!

— Да, Лизочка, за все ужъ вознаградимъ себя, за все наше терпѣніе!…

— Ничего, Сережа: сейчасъ грустно какъ-то, ну, да вѣдь это два, три какихъ нибудь года, только и всего, а вѣдь у насъ цѣлая жизнь впереди, намъ и подождать можно…

— Вотъ молодецъ Лиза, что такъ разсуждаешь! радостно произнесъ Костыгинъ, цѣлуя свою невѣсту. А то. что въ самомъ дѣлѣ горевать? Мы свое возьмемъ, мы еще будемъ счастливы!…

— А все-таки грустно, Сережа, сказала Лиза, помолчавъ, и невольныя слезы навернулись у нея на глазахъ.

Передъ его отъѣздомъ ихъ обручили: это было сдѣлано по обоюдному ихъ желанію. Въ этотъ вечеръ долго оставался Сергѣй Игнатьевичъ у Стекловыхъ, и Лиза все не отпускала его…

IX.

Домой Костыгинъ вернулся около полночи. Алгасовъ ждалъ его. Онъ сидѣлъ на подоконникѣ и задумчиво глядѣлъ на усѣянное звѣздами ясное небо. Лѣтняя ночь была тепла и свѣтла, и особенно какъ-то успокоительно дѣйствовала на душу тишина заснувшей столицы…

— Гдѣ ты пропадаешь, Сережа? встрѣтилъ онъ Костыгина. Послѣ завтра ты ѣдешь, хотѣлось бы съ тобой побыть, а ты бѣгаешь по цѣлымъ днямъ…

Костыгинъ молча сѣлъ возлѣ него.

— Вотъ ты увидишь Италію, Сережа… Ты ниши мнѣ!.. Эхъ, поѣхалъ бы я съ тббой, если бы ты въ прошломъ году ѣхалъ! Сережа, любишь ты вотъ такъ сидѣть впотьмахъ у открытаго окна и любоваться ночью? А я люблю! Тихо, тепло, эта прозрачная темнота, пустая улица, городъ спитъ… Сейчасъ сидѣлъ я здѣсь — и вся наша жизнь въ этой квартирѣ припомнилась мнѣ. Вѣдь хорошо намъ жилось эти годы! Что тутъ толковъ, что разговоровъ было, сколько безкорыстнаго стремленія къ добру и къ истинѣ, какъ славно проводили мы тутъ цѣлыя иногда ночи! Все прошло, Сережа! А зачѣмъ? Зачѣмъ вѣчно Не могутъ продолжаться такіе дни?

— Почему же не продолжаться имъ? возразилъ Костыгинъ. Ты вѣдь остаешься здѣсь, нашъ кружокъ тоже почти весь въ Москвѣ будетъ… Ну нѣкоторые уѣдутъ, за то найдутся другіе.

— Нѣтъ, вздохнувъ, произнесъ Алгасовъ, уже не вернется, что было… Тутъ не въ разговорахъ, не въ кружкѣ дѣло, тутъ жизнь была, молодая, страстная, безпечная жизнь. Теперь жизнь пойдетъ иная. Какъ ни какъ, а надо жить. Прежніе наши бесѣды и споры — теперь они будутъ безъ почвы. Среди разговоровъ да споровъ хорошо готовиться къ жизни, выяснять себѣ свои идеалы, свои надежды и стремленія, а разъ наступила жизнь — тутъ надо уже дѣйствовать, а не спорить. Не знаю, ночь ли нагнала на меня глупое такое настроеніе, но только все прошлое такъ ясно припоминается мнѣ и словно дразнитъ меня, что безвозратно прошли такіе безпечные, славные дни…

— Саша, я не узнаю тебя! Ты поставилъ себѣ такую свѣтлую цѣль въ жизни…

— Да, моя цѣль — это счастье, съ жаромъ перебилъ его Алгасовъ, и вотъ, на порогѣ жизни, еще разъ клянусь искать его, искать счастья, полнаго и безграничнаго, жизни, полной счастья и красоты, такой жизни, чтобы каждому ея мгновенію можно было сказать: «Остановись, ты прекрасно!» — и клянусь только этой цѣной помириться съ жизнью. Но гдѣ оно, это счастье, кто, что дастъ мнѣ его? Гдѣ искать его, куда идти за нимъ? Ну скажи, если знаешь!

— Послушай, ты уже рѣшилъ, чему отдать себя, ты хочешь жизни свободной, разнообразной, веселой. Ты въ исключительномъ положеніи: что манитъ тебя, что улыбается тебѣ — все это доступно тебѣ. Неужели же разочаровался ты въ этой жизни, даже и не узнавъ еще ея, какъ слѣдуетъ?

— Нѣтъ, мой другъ, ты глубоко ошибаешься. Не веселой и разнообразной этой жизни отдалъ я себя, я отдалъ себя высшей цѣли, о которой я и говорилъ уже тебѣ. Я глубоко вѣрю, что только это одно достойно исканій и борьбы, что только это и составляетъ предметъ всѣхъ желаній всего человѣчества, съ тѣхъ поръ, какъ оно помнитъ себя. Что дастъ мнѣ счастье, которое наполнило бы всю мою жизнь — я не знаю, не знаю даже, что можетъ его дать; мнѣ ясно одно только, что внѣ жизни нѣтъ его, что счастье для живого человѣка должно быть въ жизни — вотъ и хочу я жить, и такъ какъ судьба предоставила мнѣ полную свободу въ выборѣ жизни, я и выбралъ самую блестящую, самую привлекательную, по крайней мѣрѣ съ внѣшней стороны. Покажи мнѣ иную жизнь, привлекательную по своей внутренней сути — и опять повторяю, я на эшафотъ пойду за нее, если это понадобится. Но въ томъ-то и горе мое, что я не знаю, не вижу такой жизни, а изъ тѣхъ, которыя я знаю, выбранная мною самая привлекательная даже и по внутренней своей красотѣ: тутъ столько впечатлѣній, тутъ полный, широкій просторъ для самыхъ разнообразныхъ занятій, тутъ все видишь, все доступно, все одинаково занимаетъ, все можно знать, тутъ ни на чемъ не надо сосредоточиваться… А ты понимаешь ли весь ужасъ — сосредоточиться на дѣлѣ, совершенно чужомъ для тебя?

— Ну и что же, такъ отдайся тому, что ты самъ же добровольно и сознательно выбралъ…

— Кромѣ, какъ отдаться, и дѣлать больше нечего. Да понимаешь ли, Сережа, внутренняго-то равновѣсія нѣтъ въ моемъ будущемъ, неизвѣстность, пустота, темнота какая-то, и хорошо, очень все хорошо, что ожидаетъ меня, а все какъ будто недостаетъ чего-то…

— Самъ же ты говоришь, что свою жизнь ты выбралъ не какъ цѣль, а лишь какъ средство для достиженія другой, высшей цѣли. Вотъ эта-то цѣль, если ты вѣришь въ нее, она и должна наполнить эту пустоту…

— Охъ, что бы со мной было, если-бъ я не вѣрилъ въ эту высшую цѣль, и не вѣрилъ такъ, какъ я вѣрю… Но, Сережа, пустота все-таки остается пустотой. Исканіе счастья и полнаго довольства жизнью — это не практическая какая-нибудь цѣль, достиженіе которой можетъ занять мои силы и устранить эту пустоту, а цѣль нравственная, отвлеченная, философская, такъ сказать, и цѣль эта ищется, достигается, не затрогивая тѣхъ силъ человѣка, которыя необходимо требуютъ себѣ исхода. Исхода этого нѣтъ — нѣтъ и равновѣсія, нѣтъ того спокойствія, которому я такъ завидую въ тебѣ… Ну подумай, какое дѣло, какая борьба мыслимы, когда я не знаю даже, что дѣлать, съ чѣмъ и за что бороться, въ чемъ и гдѣ искать осуществленья моей цѣли? Я хочу такъ направить свою жизнь, чтобы сама необходимо натолкнула она меня на рѣшенье этой задачи, или хотя сказала бы неопровержимо и ясно, что задача эта неразрѣшима. Но мнѣ самому — мнѣ остается только ждать, когда угодно будетъ жизни отвѣтить на мой вопросъ, я тутъ совершенно пассивное лицо, и даже не придумаешь ничего, чтобы заставить жизнь скорѣе дать отвѣтъ.

— Но послушай, какъ же ты жить можешь, если ты дѣйствительно такъ думаешь?

— Что же прикажешь дѣлать? И ты думаешь, въ первый разъ приходятъ мнѣ подобныя мысли? Нѣтъ… Положимъ, не всегда, не каждую минуту лѣзутъ онѣ. Сегодня я ждалъ тебя, сѣлъ тутъ у окна, ну и пошла эта философія… Днемъ, въ вихрѣ жизни, суета этой жизни, ея удовольствія и меленькія дѣлишки — они не даютъ опомниться.

— Саша, въ жизни тебѣ недостаетъ одного — дѣла. Ты говоришь, моя жизнь ясна и покойна, но это именно дѣло мое дѣлаетъ ее такою…

— Такою дѣлаетъ ее не дѣло твое, а то, что у тебя выбора нѣтъ и нечего думать о томъ, что лучше и что хуже. Дѣло… Всѣ вы говорите про дѣло, да и гдѣ оно, покажи мнѣ его? Покажи мнѣ дѣло со смысломъ, полное содержанія и красоты, а дѣло безцѣльное, безполезное, ненужное не займетъ вѣдь меня, да и никого другого. А дѣлъ этихъ въ общемъ вы можете указать мнѣ всего только два: хозяйство да служба. Скажи, какая нужда мнѣ хозяйничать? Чтобы вмѣсто 12.000 получать пятнадцать? Да когда мнѣ и двѣнадцати хватаетъ, на что же мнѣ больше? Копить, чтоли?… А служба… Сережа, не изъ лѣни вѣдь не иду я на службу, ты знаешь меня и ты можешь засвидѣтельствовать, что я говорю правду, то, что я дѣйствительно думаю. Ну что же мнѣ дѣлать, если въ службѣ не вижу я дѣла, не вижу ничего такого, чему стоило бы пожертвовать собой и своей свободой?

— Да ты вѣдь и въ свободѣ мало видишь толка?

— Мало еще не значитъ — ничего. Если у тебя всего имущества одна овца, все-таки тебѣ не разсчетъ промѣнять ее на собраніе романовъ Михайлова. И потомъ, свободы я и не цѣню, да и не могу цѣнить дешево: какимъ образомъ безъ нея дойду я до своей цѣли? Только свободная жизнь, она лишь и можетъ подвинуть меня въ рѣшеніи моей задачи.

— Ну такъ и пользуйся этой свободой!

— Чудакъ ты человѣкъ! Ну вотъ тебѣ примѣръ. Положимъ, тебѣ говорятъ такую рѣчь: милый, молъ, другъ, Сергѣй Игнатьевичъ, вотъ вамъ народъ оборванный, голодный, больной, безграмотный, порабощенный, ну и пр. Если вы согласитесь просидѣть остатокъ драгоцѣнной жизни вашей въ безвѣстномъ одиночномъ заключеніи, то народъ этотъ будетъ сытъ, одѣтъ, здоровъ, образованъ, свободенъ. Ты какъ поступилъ бы?

— Ну, можетъ-быть, и сѣлъ бы…

— Можетъ-быть, и я бы сѣлъ. Но былъ ли бы ты счастливъ въ своей тюрьмѣ однимъ сознаніемъ, что твое темное тамъ сидѣніе доставляетъ великую услугу человѣчеству? Былъ ли бы ты лично доволенъ своей жизнью, сидя тамъ?

— Но вѣдь это примѣръ…

— Хорошій примѣръ, Сережа, который доказываетъ, что пассивная дѣятельность, хотя бы ею достигалась и высочайшая цѣль, все-таки остается пассивной дѣятельностью.

— Я не знаю, ты какъ-то поверхностно смотришь на службу. Найди такое дѣло, съ которымъ связано благо людей, гдѣ ты могъ бы послужить…

— Да гдѣ, гдѣ, гдѣ это дѣло? Ну опять повторю старый вопросъ, если искать его въ службѣ, идти ли мнѣ въ гвардейскіе корнеты, въ акцизные чиновники, въ становые пристава, ну куда? А помимо службы, гдѣ еще прикажешь искать его? У Нечаева? Такъ вѣдь для этого другіе совершенно взгляды надо имѣть…

— Въ такомъ случаѣ, что же тебѣ остается? Саша, нельзя такъ смотрѣть на вещи, вѣдь это не жизнь выйдетъ, а каторга…

— Пока есть чѣмъ забыться, не каторга еще, Сережа. Вотъ если бы и забыться нечѣмъ было, если бы ничто не давало и минутныхъ даже радостей… А вѣдь сознаюсь откровенно — жизнь привлекаетъ и манитъ меня, сильно манитъ… Если бы не эта проклятая пустота какая-то, въ чемъ-то, которая порой такъ мрачно глядитъ на меня…

— Отчего же эта пустота въ томъ, что нравится и манитъ?

— Почемъ я знаю? Мнѣ кажется, оттого это, что цѣльто моя туманная какая-то, неопредѣленная, неясная, а самъ — совершенно пассивнымъ, безвольнымъ лицомъ являюсь я въ ея достиженіи.

— Опредѣли яснѣе, чего именно ты хочешь, что тебѣ нужно, въ чемъ заключается для тебя счастье, ну и добивайся его…

— Да, объ этомъ я уже не мало думалъ. Сережа, вѣдь кажется, мнѣ доступно все, что люди называютъ счастьемъ? Но я не знаю, съумѣго ли я объяснить тебѣ… Не личнаго своего счастья хочу я, не того исключительнаго счастья, которое дается случаемъ, нѣтъ. Человѣкъ любитъ — и счастливъ. Но это счастье случайное, не зависящее отъ меня:

я могъ не встрѣтить той, которую полюбилъ, могъ не добиться ея любви — вотъ и счастья нѣтъ… Тутъ все случайность: случайная встрѣча, случайное отсутствіе другого, болѣе меня достойнаго любви. И такъ же и во всемъ, что люди называютъ счастьемъ. Нѣтъ, я хочу счастья, основаннаго на полной гармоніи всего въ моей жизни, счастья, доступнаго мнѣ не потому, что я красивъ, богатъ или уменъ, а потому, что я человѣкъ, и разъ я родился — я имѣю право на счастье, на жизнь полную и гармоничную, безъ думъ и сомнѣній, безъ глупыхъ этихъ, тоскливыхъ, тяжелыхъ минутъ непонятнаго какого-то недовольства, которыя я испытываю, на ясную, настоящую жизнь. Понимаешь, не своего только личнаго счастья ищу я, а счастья, равно доступнаго каждому изъ насъ, безъ исключенія каждому, такъ что, если ужъ этого, того, котораго я ищу-то, счастья, не будетъ у меня, то при жизни простой и лишенной сомнѣній я буду ясно видѣть, что именно мѣшаетъ мнѣ быть счастливымъ и буду или бороться съ этимъ препятствіемъ, если это возможно, а если нѣтъ — я пойму это и смирюсь передъ волей судьбы. А наше случайное личное счастье — что! Я не знаю, я по крайней мѣрѣ — я не могу утѣшаться тѣмъ, въ прочности чего я не увѣренъ и что для меня не имѣетъ, слѣдовательно, будущаго. Положимъ даже, для себя лично я достигну и самаго полнаго, самаго прочнаго, самаго совершеннаго счастья, но разъ это счастье основано на случайности — я уже не могу на немъ помириться и жить имъ: вѣдь я — что, я нуль, не говоря уже относительно всѣхъ моихъ ближнихъ, но относительно и себя даже самого. Развѣ могу я быть счастливъ счастьемъ, которое не обезпечено и сыну моему и котораго передать и доставить ему я не въ силахъ? Не знаю, понялъ ли ты меня…

— Понялъ, Саша. Но послушай, ты не сошелъ съ ума?

— Не знаю, Сережа. Да мнѣ-то не легче отъ этого.

— Да знаешь ли ты, что все человѣчество не нашло еще рѣшенія твоей задачи, и ты не боишься ея?

— Развѣ это поможетъ — бояться?

— И ты не отказываешься отъ нея?

— Этого я сдѣлать не могу. Отказаться — для меня значитъ умереть. А я жить хочу…

— И ты въ самомъ дѣлѣ надѣешься достигнуть своей цѣли?

— Сережа, съ улыбкой началъ Алгасовъ, что дороже и желательнѣе для человѣка счастья? Не на этой ли жаждѣ счастья основана вся наша жизнь со всѣми ея мечтами и стремленіями? И неужели не достаточной уже будетъ это мнѣ наградой, если хоть на вершокъ удастся мнѣ приблизить людей къ сознанію идеала счастья, идеала полной, счастливой, удовлетворяющей насъ жизни?

— Я не знаю, ты задался какой-то совершенно-невозможной, фантастичной цѣлью… Искать своего личнаго счастья — это я понимаю, мало ли въ чемъ ни находили его люди. Но серьезно заняться отъисканіемъ какого-то идеала всеобщаго счастья…

— Но вѣдь должно же оно быть, это счастье, воскликнулъ Алгасовъ, одно, общее для всѣхъ, всѣмъ равно доступное, иначе что же это, къ чему же вся жизнь тогда? Если допустить, что мыслимо одно только теперь намъ извѣстное, случайное, исключительное счастье, не управляемое никакими законами — что же это, неужели же разъ и навсегда признать невозможнымъ царство счастья на землѣ, т. е. такой идеалъ жизни, при которомъ мое счастье зависѣло бы единственно отъ меня лишь одного, но сама жизнь, ея условія — все это давало бы мнѣ готовую уже почву для счастья?.. На что же далъ намъ тогда жизнь Господь Всеблагой?.. Можетъ, это и дѣтскія, неосуществимыя мечты, какъ ты говоришь, но вѣдь и мое личное счастье — оно во всякомъ случаѣ на той же дорожкѣ, гдѣ и счастье общее…

— Ну, Саша, я уже не знаю, что и сказать тебѣ на это…

— Да, счастливъ ты, что не завладѣла тобой эта мысль. Живи, наслаждайся жизнью, тебѣ везетъ, Сережа! Ну вотъ, напр., не случайность ли это — твоя встрѣча съ Почаевымъ? Чистая случайность, а сколько дастъ она тебѣ отрады! И я понимаю, что можно этому радоваться, и я за тебя радуюсь. Ну, а поверни-ка все, иначе взгляни на то же самое. Хорошее вѣдь дѣло поручаетъ тебѣ Почаевъ, а стоитъ ли оно въ сущности, чтобы всей душой ему отдаться, любить его и въ немъ только видѣть жизнь? Тебѣ неизбѣжно служить Почаеву, потому что тебѣ нужны его три тысячи, а если ужъ служить, такъ, разумѣется, лучше имѣть и нѣсколько возвышенную, общественную цѣль, а не одно только голое выжиманіе для хозяина возможно-большаго барыша. А возьми-ка это дѣло само по себѣ, какъ дѣло — что выйдетъ? Исполненіе фантазій скучающаго милліонера, которому захотѣлось вдобавокъ къ галлереѣ русской школы имѣть еще научно и соціально образцовую фабрику, кое-какъ штопать прорѣхи фальшиваго экономическаго положенія, научно прибавлять грошъ за работу, дающую хозяину рублевые барыши, и за этотъ грошъ еще прочнѣе закрѣплять фабричный порядокъ, придавая ему силъ для окончательнаго поглощенія вольнаго труда — вотъ обратная сторона медали.

— Ну ты, братъ, это напрасно, Почаевъ затѣваетъ дѣло серьезное, а вовсе не отъ скуки. Оно обѣщаетъ очень много…

— И обѣщаетъ оно, и серьезное — все это я знаю, но, какъ уже извѣстно, нѣтъ худа безъ добра, а слѣдовательно, нѣтъ и добра безъ худа. Очень можетъ быть, добра въ этомъ дѣлѣ и больше, чѣмъ худа, разбирать не мое дѣло, я никогда не былъ силенъ въ Политической экономіи. А что и худо есть въ твоемъ дѣлѣ, это я знаю. Про скуку же я сказалъ — такъ это вѣрно. Если-бъ не отъ скуки все затѣялъ онъ, не сталъ бы тебѣ поручать, а самъ бы этимъ занялся. А то шутникъ, право: поѣзжай за него изучать! Вѣдь это тоже случайное счастье, что онъ на тебя напалъ, а другой такихъ бы тамъ ему чудесъ наизучилъ!..

— Ты, кто тебя знаетъ, мрачный какой-то сегодня. Ну и скучай, ничего не дѣлая, если никакое дѣло недостойно тебя!

— Вотъ и хорошо въ прошломъ, всѣ эти занятія, разговоры, споры, думы, какъ наполняло и красило это наши дни, сколько отрадныхъ и свѣтлыхъ минутъ намъ давало… А все потому, что мы дѣлали то, что должны были дѣлать, шли къ опредѣленной и ясной цѣли, къ развитію и знанію. А теперь? Развитія мы достигли, знанія для домашняго обихода имѣемъ вдоволь, надо жить, дѣйствовать, а не разговаривать. А вѣдь утѣха-то въ жизни одна будетъ — все тѣ же занятія, тѣ же думы и тѣ же разговоры! И странно, Сережа, попрежнему люблю я все это, а вѣдь не улыбается мнѣ это, какъ улыбалось въ эти четыре года! Какъ будто совѣстно все только говорить и читать, а что дѣлать? И дѣло-то у меня вѣдь одно только — занятія да разговоры, для меня необходимое дѣло, ибо долженъ же я развивать свой идеалъ счастья, познавать его, приближаться къ нему, изучая отдѣльныя его проявленія въ жизни людей и во всей исторіи человѣческаго развитія…

— Вотъ и дѣло нашелъ себѣ. А развѣ это малое дѣло?

— Да развѣ мало у меня плановъ на счетъ этихъ занятій? А все-таки дѣло пассивное: сиди, и читай, и думай… Вѣдь изъ этихъ занятій я ничего уже не извлеку; ты самъ назвалъ сумасшедшей мою надежду найти счастье, какъ я его понимаю, да и я плохо надѣюсь на это. Если же я ничего не найду — всѣ мои занятія пропадутъ задаромъ, ибо что я скажу, чему научу другихъ безплодными изъисканіями? И соберешь-то ихъ въ одно въ томъ только случаѣ, если къ концу придешь, иначе и не соберешь, и не свяжешь ихъ.

— Только и не знаю ужъ, какъ сталъ бы ты иначе подвигаться къ рѣшенію твоей задачи?..

— Труда я не пожалѣю. Знаешь, Сережа, какъ я жалѣю иногда, что не имѣю творческаго дара! Вотъ что скрасило бы мою жизнь!

— А ты пробовалъ писать?

— Пробовалъ, т. е. не писать — до этого не доходило — а такъ, порывался иногда обдумать извѣстную мысль, приготовить ее къ изложенію… Да ничего не выходило. Оно и понятно, и быть иначе не можетъ. Кромѣ своей мысли, о чемъ я могу писать? О ней же я ничего не умѣю сказать. Для творчества нужно увлечься, полюбить то, что хочешь сказать, а во мнѣ и мѣста уже не осталось для увлеченія. А кстати, Сережа, ты вѣдь писалъ когда-то?

Сергѣй Игнатьевичъ махнулъ рукой…

— Э, что про то вспоминать? сказалъ онъ. Мало ли чего не было въ дѣтствѣ?..

— Ты никогда почти ничего мнѣ не показывалъ. Что же, бросилъ?

— Не бросилъ, оно само меня бросило. То юность сказывалась. Прошла она, засѣлъ за технику — и какъ рукой сняло…

— А вѣдь хорошо было, не правда ли?

— Пожалуй, и хорошо… Да вѣдь я только писалъ!

— И не жаль тебѣ?

— Н… нѣтъ, что же, ничего вѣдь не выходило у меня, и не могло бы выйти. Ну что новаго могу я сказать? Тогда-то всякій пустякъ въ стихи выливался, а теперь и недосугъ заниматься этимъ.

— Эхъ, молодость, молодость! Хорошее время!

— Ты что же, старикъ ужъ?

— Вотъ еще дѣло, не слушая, началъ Алгасовъ — наука. Помнишь, какъ всѣ меня уговаривали не бросать занятій, каѳедру сулили… Теперь ты можешь понять, почему отказался я отъ этихъ блестящихъ надеждъ. Не въ силахъ я служить наукѣ, отъ которой не жду отвѣта на свой вопросъ. Ну, а какая изъ нихъ, какой отдѣлъ ея дастъ мнѣ этотъ отвѣтъ? Если-бъ была такая — и не думая, отдался бы я ей! А къ тому же то, чего нѣтъ въ одной, то, вѣроятно, есть во всѣхъ, въ общей ихъ совокупности, вотъ почему и бросился я на все, вотъ почему и сейчасъ такъ неравны мои познанія: въ чемъ очевидно не найду я отвѣта, въ томъ и не иду далѣе общихъ понятій. Но что обѣщаетъ мнѣ хоть намекъ на отвѣтъ, хоть какое-нибудь на него указаніе — того я уже не въ силахъ оставить. А при подобномъ условіи какой же вышелъ бы изъ меня ученый?

Алгасовъ помолчалъ немного.

— А вѣдь они и славу обѣщали мнѣ, снова заговорилъ онъ. Кто говоритъ, это очень пріятно — слава, это и счастье, пожалуй, дастъ, а главное — легко достижимое счастье… Дѣйствительно, до сихъ поръ я работалъ легко, я вѣрю въ свои силы и вѣрю, что если бы пошелъ я по указанной ими дорогѣ — я достигъ бы хотя нѣкоторой извѣстности. Но безъ вѣры въ избранную частность науки и безъ любви именно къ этой частности это было бы слишкомъ уже дешевое счастье, и все-таки въ то же время исключительное, случайное… Такого счастья не надо мнѣ, я никогда не удовлетворился бы имъ.

— Да, теперь я понимаю! А то, признаюсь, и я никакъ все не могъ себѣ объяснить, почему въ самомъ дѣлѣ такъ упорно отказываешься ты отъ приготовленія къ каѳедрѣ?

— И я радъ, Сережа, что мнѣ удалось наконецъ высказаться. Знаешь, подобный разговоръ — нельзя вѣдь затѣять его по желанію. Сегодня сами собой какъ-то выливались всѣ самые завѣтныя мои мысли. Ужъ очень мнѣ грустно, тяжело, Сережа!

— Помилуй, Саша! Тебѣ грустно и тяжело?

Алгасовъ улыбнулся.

— Ты про Вѣрочку говоришь? началъ онъ. Какъ я люблю ее, Сережа! Больше всего люблю, и не снилось мнѣ даже столько счастья…

— Да, Вѣра Юрьевна дѣйствительно можетъ осчастливить!

— Э, Сережа, да ты и понять, и представить себѣ не можешь, какъ хороша любовь и сколько свѣтлаго счастья даетъ она, не любивъ, нельзя этого знать!

— Ну, братъ, постой, на это нельзя такъ отвѣтить, улыбаясь, произнесъ Костыгинъ. Подожди-ка немного!

И онъ вышелъ изъ комнаты. Алгасовъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ и снова обратился къ окну. А ночь уже смѣнилась утромъ, свѣтлымъ, яснымъ и свѣжимъ. Поблѣднѣвшія звѣзды почти всѣ уже исчезли, и лишь кое-гдѣ какая, еле-видная, догорала еще на небѣ. Яркое зарево разсвѣта говорило, что солнце показалось уже изъ-за горизонта, хотя и не было еще видно за домами. Столица все еще спала, было еще даже тише и изъ рѣдкихъ лишь трубъ начиналъ подниматься сѣрый, дивно окрашенный лучами восходящаго солнца дымокъ.

Заглядѣвшись на тихое это утро, снова задумался Алгасовъ, задумался о себѣ, о своей Вѣрочкѣ, о жизни кончавшейся, о жизни начинавшейся, и тихія, сладкія мечты смѣнялись тяжелыми и грустными думами, а то уходили въ глубь одной необъятной идеи. Онъ сидѣлъ, весь погруженный въ свои мысли, не обращая вниманія на долгое отсутствіе друга, ни на возню въ передней и таинственные какіе-то переговоры тамъ Сергѣя Игнатьевича съ Василіемъ. Наконецъ Сергѣй Игнатьевичъ вернулся съ бутылкой шампанскаго и двумя стаканами.

Алгасовъ съ удивленіемъ взглянулъ на него.

— Это къ чему же ночью-то? спросилъ онъ.

— Оно, положимъ, ужъ утро, отвѣтилъ Костыгинъ, указывая на окно.

— И посмотри, что за утро, Сережа! восторженно отозвался Алгасовъ. Но шампанское къ чему же?

Нмѣсто отвѣта Сергѣй Игнатьевичъ снялъ перчатку и протянулъ Алгасову руку, на которой ярко сверкало новое обручальное кольцо. Алгасовъ посмотрѣлъ на руку, потомъ опять на Костыгина, все не понимая, въ чемъ дѣло.

— Смотри! сказалъ Сергѣй Игнатьевичъ, снимая кольцо и подавая его Алгасову.

Алгасовъ даже вскочилъ отъ удивленія.

— Сережа! воскликнулъ онъ. Ты женатъ?!…

— Пока еще нѣтъ, мой другъ, улыбаясь, отвѣтилъ Костыгинъ. Только еще обрученъ.

— Обрученъ?… Ты… Да какъ же это?… Сережа, и мнѣ до сихъ поръ ни слова?

— Ну, выпьемъ-ка за будущее, прервалъ его Костыгинъ. А о томъ, что было, толковать уже нечего.

— Э, что, Сережа, ты и такъ хорошо знаешь, какъ радъ я за тебя и какъ горячо желаю тебѣ счастья… обнимая его, говорилъ Алгасовъ.

И чокнувшись, залпомъ выпили они стаканы.

— Но когда же и какъ это случилось? съ удивленіемъ снова заговорилъ Алгасовъ. Когда, съ кѣмъ, кто она?

— Очень просто случилось, спокойно отвѣтилъ Костыгинъ. А не говорилъ я тебѣ, потому-что и говорить было нечего. Я зналъ эту дѣвушку давно, съ начала еще курса, пожалуй, она и нравилась мнѣ, но въ послѣднее только вотъ это время замѣтилъ я, что люблю ее…

— Нѣтъ, Сережа, я не могъ бы такъ спокойно… Ты говоришь, она тебѣ нравилась, и мнѣ никогда ни слова о ней? А я-то…

— Ну и ты тоже… Сказалъ ты мнѣ про Вѣру Юрьевну, когда ты съ ней познакомился?

— Да ужъ очень я счастливъ былъ тогда и хоть нѣсколько деньковъ хотѣлось мнѣ поберечь свое счастье про себя… Скрыть, я ничего бы не скрылъ отъ тебя, да развѣ и не знаешь ты моей жизни чуть ли не лучше меня самого?

— Видишь, и я сказалъ тебѣ: сегодня только насъ обручили, и ты все уже знаешь!

— Сегодня обручили?!.. удивленно взглядывая на него, съ разстановкой произнесъ Алгасовъ. И ты такъ спокоенъ, ты могъ такъ долго разсуждать со мной о разныхъ разностяхъ?

Костыгинъ только улыбнулся ему въ отвѣтъ.

— Нѣтъ, я не могъ бы такъ… продолжалъ Алгасовъ. Но кто же она, повторилъ онъ вопросъ, какъ ты съ ней познакомился, скажи же, наконецъ!

— Она Стеклова, сестра того техника, который у меня бывалъ иногда…

— А, помню, дикій такой?..

— Это онъ тебя почему-то все сторонится… Но онъ славный малый, умный и развитой… Съ его семьей я познакомился года три тому назадъ…

— А хороша она?

— Да, милая, симпатичная такая, добрая…

И долго разсказывалъ онъ про Лизу, описывая характеръ дѣвушки, все, что такъ было ему дорого въ ней, что только тихаго счастья сулило ему въ будущемъ и такой прочной дѣлало ихъ взаимную любовь.

— Да… не сразу произнесъ Алгасовъ, выслушавъ его. А право, Сережа, одушевленно вдругъ заговорилъ онъ, счастливый ты человѣкъ! Такъ все это ясно, такъ свѣтло въ твоемъ будущемъ, одно только счастье и свѣтится тамъ.

— Я люблю, спокойно и просто замѣтилъ на это Костыгинъ.

Задумчиво посмотрѣлъ на него Алгасовъ.

— Люблю… медленно повторилъ онъ за нимъ. Странно какъ-то и слышать отъ тебя это слово: люблю!

— Потому что я не говорю его по поводу каждой дѣвочки, съ которой пришлось протанцовать кадриль!..

— И эта твоя первая любовь, Сережа?

Весь вдругъ покраснѣлъ при этомъ вопросѣ Сергѣй Игнатьевичъ.

— Нѣтъ, смущенно отвѣтилъ онъ, помолчавъ немного.

— Сережа! воскликнулъ Алгасовъ. Еще тайна?

— Тайна — не тайна, мой другъ, а такъ, вспомнилось нѣсколько дней изъ моей юности… Тогда я тоже любилъ, недолго, но любилъ, вотъ это и была моя первая мальчишеская любовь. Тебѣ я и тогда ничего не сказалъ, ну что хочешь, Саша, не могъ говорить объ этомъ! И знаешь кого?

— Ну?

— Надю.

— Надю?… Надю! Да когда же это?

— Еще мы въ гимназіи тогда были, за годъ до ея сватьбы…

— Вотъ какъ! Примемъ это къ свѣдѣнію! Это я Надѣ скажу.

— Ну вотъ объ этомъ я и не просилъ ужъ тебя…

— Непремѣнно скажу, да еще при Павлѣ Ивановичѣ… Я хочу посмотрѣть, какъ она сконфузится. И что же, тебѣ ничего было, когда она выходила замужъ?

— Какъ тебѣ сказать?.. Во-первыхъ, то была любовь, еще не думавшая о взаимности, а главное, къ лѣту какъ-то и любовь моя стала проходить…

— Значитъ, Сережа, и твоя жизнь не безъ увлеченій?

— Разница та, что у тебя и перечесть ихъ невозможно, ты и самъ, я думаю, наполовину перезабылъ ихъ…

— Это ничего, Сережа, а про тебя я не думалъ! Да, удивилъ ты меня женитьбой своей!.. Вотъ, Сережа, и раздѣлились наши жизни, помолчавъ, продолжалъ Алгасовъ. Долго и дружно жили мы вмѣстѣ, какъ-то врозь теперь проживемъ?

— Опять еще вмѣстѣ поживемъ, развѣ что квартиры будутъ разныя, да это не бѣда! Дружба наша все той же останется.

Послѣдній стаканъ выпили они за свое будущее и свою дружбу. Было совсѣмъ уже свѣтло. Яркое утреннее солнце величественно поднималось, освѣщая просыпающійся городъ. Утро было хорошее, свѣжее.

Поздно или, вѣрнѣе, рано разошлись друзья, но оба одинаково плохо проспали они остатокъ ночного времени.

На другой день, послѣ обѣда, Сергѣй Игнатьевичъ поѣхалъ проститься съ Вёдровыми.

Вёдровы любили Костыгина и теперь тепло и радушно съ нимъ прощались, вмѣстѣ съ нимъ радуясь удачной его карьерѣ. Узнавъ, что Сергѣй Игнатьевичъ пріѣхалъ проститься, Павелъ Ивановичъ, собиравшійся въ Москву, остался дома, чтобы провести съ нимъ этотъ послѣдній вечеръ. Надежда Семеновна даже заплакала, услыхавъ объ отъѣздѣ брата Сережи. Не забыла Сергѣя Игнатьевича и княгиня, написавшая сестрѣ:

«Мнѣ очень жаль, что я не могу проводить Сережи. Передай ему мое поздравленіе съ окончаніемъ курса и съ мѣстомъ и мои пожеланія счастливаго пути и всего лучшаго въ жизни. Поцѣлуй его за меня, и пусть не забываетъ онъ своей сестры Сони».

Письмо это Надежда Семеновна прочла Сергѣю Игнатьевичу.

— Еще Соня не знаетъ, съ чѣмъ меня поздравить, началъ онъ. Ты знаешь, Надя, я женюсь!

— Ты? Когда же, да вѣдь ты ѣдешь?

— Ну когда вернусь!

И онъ разсказалъ про свое сватовство.

И Павелъ Ивановичъ, и Надежда Семеновна — оба отъ души порадовались они его счастью и одинаково искренно поздравили его съ этимъ счастьемъ, разспрашивая про Лизу и строя съ нимъ самые свѣтлые планы насчетъ его будущаго.

— А знаешь, Надя, началъ Алгасовъ, я тебѣ выдамъ его тайну. Знаешь, въ кого онъ былъ когда-то влюбленъ?

— Въ кого, Сережа? спросила Надежда Семеновна.

— Въ тебя, Надя, за него отвѣтилъ Алгасовъ.

— Въ меня?!

— Ну что, Надя, это я сказалъ ему какъ-то, вотъ онъ и болтаетъ, началъ Сергѣй Игнатьевичъ. Мало ли чего не было въ дѣтствѣ!

— А вѣдь правда, Сережа, и я была тогда влюблена въ тебя, помню я, сказала Надежда Семеновна, и что-то юное вдругъ оживило ея все еще молодое и красивое, но словно застывшее отъ невозмутимаго жизненнаго покоя лицо.

— И ты, Надя! ласково глядя на нее, произнесъ Костыгинъ

— Сережа, невѣсты не забывай! смѣясь и грозя пальцемъ замѣтилъ ему Павелъ Ивановичъ.

— Что тутъ смѣшного? съ неудовольствіемъ обратилась къ нему жена.

— Помилуй, Надя, до смѣха ли мнѣ? Ты признаешься, что другого любила! Мнѣ въ пору плакать, а не смѣяться!

— Дѣти мы съ тобой были тогда, Сережа, не слушая, продолжала Надежда Семеновна.

Сергѣй Игнатьевичъ ничего ей не сказалъ на это.

— Бѣдные! Только и всего у нихъ воспоминаній! шутливо замѣтилъ Алгасовъ.

— Не всѣ же такіе, какъ ты, съ досадой отвѣтила ему Надежда Семеновна. Ей не понравилась шутка брата.

— Да, Надя, сказалъ Алгасовъ, у меня ихъ побольше! Карьеры не сдѣлаю, это Павелъ Ивановичъ угадалъ, а воспоминаній наберу ужъ вдоволь, будетъ, по крайней мѣрѣ, что вспомнить при смерти!

— Хорошаго очень мало! строго замѣтила сестра

— Что дѣлать! Какой есть, такимъ и люби…

Было еще не поздно, но Сергѣй Игнатьевичъ сталъ прощаться: онъ хотѣлъ еще заѣхать къ невѣстѣ и Вёдровы не стали его удерживать. На прощанье всѣ горячо расцѣловались. Надежда Семеновна снова заплакала.

На слѣдующій день Костыгинъ уѣхалъ. Алгасовъ провожалъ его на вокзалъ. Обоимъ было грустно, обоимъ не легка была эта разлука, и всю дорогу ни слова почти не сказали они. Да и о чемъ? Обо всемъ уже было переговорено. Алгасовъ думалъ о предстоящей одинокой своей жизни, Костыгинъ — о своей невѣстѣ, о той неизвѣстности, которая ждала его на чужбинѣ, а также и о манящей этой прелести, неразрывно-связанной со словами: Италія, Венеція, Миланъ…

Иванъ Ивановичъ и Лиза уже дожидались ихъ на подъѣздѣ вокзала. Лиза не плакала, но грустное ея личико ясно выдавало ея горе. Съ тихой улыбкой встрѣтила она жениха.

Алгасова она не знала до сихъ поръ, но много слышала о немъ отъ Костыгина, о горячей, истинно-братской любви, ихъ соединявшей, о возвышенномъ его умѣ и благородномъ сердцѣ; особенно въ послѣднее время, уже будучи ея женихомъ, много говорилъ ей Костыгинъ объ Алгасовѣ, и Лиза невольно полюбила Алгасова, полюбила въ немъ брата и друга своего жениха. Поэтому присутствіе Алгасова на вокзалѣ не было ей непріятно, а когда Сергѣй Игнатьевичъ подошелъ и поцѣловалъ ее — она и стѣсняться даже не стала Алгасова и такъ же искренно и просто ласкалась при немъ къ жениху, прощаясь съ нимъ, какъ если бы они были и совершенно одни.

— Лиза, вотъ мой лучшій другъ Алгасовъ, познакомилъ ихъ Костыгинъ.

Лиза съ милой улыбкой протянула Алгасову руку.

— Всю жизнь прожили мы съ вашимъ женихомъ, Лизавета Ивановна, говорилъ Алгасовъ, цѣлуя ея ручку, и любили другъ друга, какъ братья. Позвольте же мнѣ и въ васъ видѣть сестру!

— Да, я надѣюсь, что не только не разъединю я васъ съ Сережей, но и сама раздѣлю съ нимъ вашу любовь, отвѣтила ему Лиза.

Тяжело было прощанье, и не выдержала Лиза, тяжело зарыдала она, когда тронулся поѣздъ…

— Прощай, прощай, милый, пиши!.. кричала она, рыдая и махая платкомъ, и, пока совершенно не скрылся наконецъ изъ вида поѣздъ, все продолжала она глядѣть ему вслѣдъ.

X.

Не желая разставаться съ уѣзжавшимъ Костыгинымъ и дѣятельно помогая ему во всѣхъ его хлопотахъ и приготовленіяхъ къ отъѣзду, почти недѣлю не былъ Алгасовъ у Вѣры Юрьевны. Но она знала ихъ дружбу и, добрая и деликатная, не хотѣла ихъ разлучать и не сѣтовала на Костыгина, что онъ лишаетъ ее общества любимаго человѣка. Ея любовь была молода и полна вѣры, и въ этой любви не было ничего эгоистичнаго, ничего враждебнаго счастью или радостямъ другихъ. Вѣра Юрьевна любила и, любя, такъ привязывалась она къ любимому человѣку, что вся его жизнь становилась ея жизнью, и ни противъ одного его желанія не шла она. Она требовала его любви и была уже счастлива, если была въ ней увѣрена. Взамѣнъ же она отдавала всю красоту свою, свое увлекательное веселье, ласковые взгляды до безконечности милыхъ своихъ глазокъ, доброе сердце свое, преданную любовь и страстную жажду его поцѣлуевъ и ласкъ.

Теперь Алгасовъ остался одинъ, и они стали неразлучны. Чтобы удобнѣе было ему видаться съ Вѣрой Юрьевной, Алгасовъ не переѣхалъ въ этомъ году на дачу, но остался въ Москвѣ, ограничиваясь болѣе или менѣе лишь длинными посѣщеніями Вёдровыхъ. За то у Вѣры Юрьевны онъ бывалъ насколько возможно часто, она тоже навѣщала его на его одинокой квартирѣ — и весело, счастливо жилось имъ обоимъ. Еще охотнѣе собирались теперь къ Вѣрѣ Юрьевнѣ ея знакомые, кромѣ ея красоты привлекаемые также и сильной личностью Алгасова, живымъ его весельемъ и выдающимся умомъ. Подъ вліяніемъ его полной страсти и жизни юности, сама даже Вѣра Юрьевна еще стала оживленнѣе, моложе, милѣе — и съ еще большимъ увлеченіемъ ухаживали за ней ея поклонники. Она не отказывалась отъ этихъ ухаживаній, напротивъ, даже поощряла ихъ милымъ своимъ кокетствомъ. Алгасовъ не мѣшалъ ей. Увѣренный въ любви своей Вѣрочки, гордясь ея успѣхомъ и подзадоренный имъ, и самъ принималъ онъ участье въ всеобщемъ этомъ ухаживаньи, одинаково съ ними стараясь заслужить ея вниманіе и улыбку, отъ всей души любуясь ея весельемъ, не ревнуя, а все-таки минутами завидуя другимъ — такъ хороши и милы были самыя даже невинныя ласки Вѣры Юрьевны. Весело было и имъ самимъ, и вокругъ нихъ, и много дивныхъ лѣтнихъ ночей провели они такъ, съ гостями, на воздухѣ, среди живыхъ разговоровъ и беззаботнаго молодого веселья…

Но еще лучшими казались Алгасову и Вѣрѣ Юрьевнѣ тѣ часы, которые они проводили вдвоемъ, въ прогулкахъ и безконечныхъ разговорахъ. Не только окрестности Петровскаго парка, но и всѣ окрестности Москвы исходили и изъѣздили они въ это лѣто. Оба они одинаково любили природу, а ихъ любовь и бесѣды еще болѣе красили имъ подмосковные, просторные и мирные русскіе виды.

Обыкновенно рано утромъ, на разсвѣтѣ, выѣзжалъ Алгасовъ изъ дому, большею частью верхомъ. Въ паркѣ онъ встрѣчалъ дожидавшуюся его Вѣру Юрьевну, и они ѣхали, пока не попадался имъ живописный какой-нибудь видъ, красивая рѣчка или тѣнистая роща; тутъ они оставляли лошадей и шли гулять, а не то — садились подъ деревомъ или на берегу рѣки и цѣлые иногда часы просиживали такъ, забывшись въ разговорѣ.

Вѣра Юрьевна любила, когда Алгасовъ говорилъ ей о себѣ. Она слушала его съ любовью и вниманіемъ, горячо сочувствуя всѣмъ его стремленіямъ къ жизни, свободной и полной счастья и наслажденій…

— Да, Саша, говорила она, молодость одна у насъ, и надо пользоваться его, ты это хорошо задумалъ…

— Свобода — главное въ жизни, отвѣтилъ ей Алгасовъ, и право, духа даже не хватило бы у меня разстаться съ нею…

— Да и къ чему? Про службу всѣ толкуютъ, да что, Саша, къ чему непремѣнно и во что-бы то ни стало служить? Что это за новое крѣпостное право такое?

— И гдѣ же указъ о вольности дворянства? улыбаясь, продолжалъ Алгасовъ.

Вѣра Юрьевна тоже улыбнулась.

— Но я не знаю, снова начала она, отчего не поступишь ты въ гвардію? Твоя жизнь была бы также свободна, и въ то же время еще блестящѣе и веселѣе…

— Во-первыхъ, Вѣрочка, свобода была бы уже не полная. Сейчасъ, напр., не могъ бы я съ тобой оставаться . А что до веселья — такъ и безъ гвардіи живу я не скучно. Что хожу не въ мундирѣ, а во фракѣ…

— А какой бы ты красавецъ былъ въ мундирѣ, Саша! восторженно произнесла она.

— Что же, развѣ ты меня больше бы любила тогда? спросилъ онъ, съ улыбкой наклоняясь къ ней.

— Гдѣ ужъ больше! Ужъ люблю всей душой, больше и не могу, отвѣтила она, горячо его цѣлуя. Только, Саша, продолжала она, я не знаю, а все какъ-то не то, хоть не всегда, атакъ скучно, тоскливо, тяжело бываетъ минутами…

— Вѣрочка, мнѣ кажется, безъ этого уже нельзя… Наша жизнь весела, разнообразна, хороша — и все-таки, повидимому, неизбѣжны въ ней тоскливые и скучные такіе дни…

— Почему же неизбѣжны?

— Не знаю, Вѣрочка. Полноты ли нѣтъ въ нашей жизни, мало ли въ ней разнообразія…

— И такъ и должно быть? Иначе уже нельзя?

— Вѣроятно, этой полноты возможно достигнуть, ибо въ отдѣльныхъ случаяхъ достигаютъ же ея отдѣльныя личности…

— Моя мать жила весело, Саша, и была счастлива своей жизнью. Въ ея вотъ жизни не было такихъ минутъ, какія бываютъ иногда у меня. Она жила лучше, полнѣе моего…

— Обстановка другая, Вѣрочка! Ты какъ-то менѣе связана съ жизнью, у тебя почвы нѣтъ подъ ногами…

— Какъ это?

— Напр., что связываетъ тебя съ твоими знакомыми? Я давно уже это замѣтилъ. Ты хороша, молода, ты имъ нравишься, имъ весело съ тобой, но этого слишкомъ еще мало, Вѣрочка! Твоя мать гораздо болѣе была связана съ своей жизнью, съ домомъ, съ прошлымъ, съ окружавшимъ ее обществомъ, вотъ почему и жизнь ея была полнѣе твоей.

— Но какъ же этого достигнуть?

— Не знаю, Вѣрочка! Ты живешь жизнью, у которой нѣтъ ни прошлаго, ни будущаго, а главное, слишкомъ уже мало у тебя общаго съ жизнью всѣхъ окружающихъ тебя людей…

— Ну, а у тебя?

— У меня больше связей съ жизнью: интересы сословные, землевладѣльческіе, общественные — вотъ что связываетъ меня съ моими знакомыми, т. е. съ извѣстнымъ, опредѣленнымъ слоемъ общества, къ которому я принадлежу. У тебя этого нѣтъ. У тебя весело, у тебя много гостей, по все это случайные знакомые, а не кружокъ, не опредѣленное, связанное общими интересами общество, къ которому ты принадлежала бы и съ которымъ тоже была бы связана тѣми же интересами…

— Да, не о такой жизни мечтала я, выходя замужъ! Зачѣмъ, зачѣмъ уѣхала я изъ Невылазной-Грязи? Какъ хорошо тамъ жилось! Впрочемъ, теперь и тамъ ужъ не то: мама умерла, дѣла папы очень разстроены… Да, ты это хорошо сказалъ, я здѣсь одна, совершенно одна, ты мнѣ самой растолковалъ мою жизнь…

— Вотъ еще заскучаешь ты, если будешь думать объ этомъ…

— Съ тобой-то, милый? Да развѣ это возможно?. Да и вообще, я веселая, я не поддамся скукѣ, я жизнь люблю, какъ и ты ее любишь. Да и что же любить, какъ не жизнь.

— А меня?

— Тебя, да вѣдь это другое… Не любила бы жизни, и тебя не любила бы.

Искренняя прежде всего, Вѣра Юрьевна никогда не затрогивала не интересовавшихъ ея вопросовъ, но ея простой разговоръ былъ всегда занимателенъ, ибо онъ носилъ на себѣ слѣды ея живого ума, многихъ столкновеній съ людьми и рѣдкой наблюдательности: неспособная къ философіи, не любившая слишкомъ глубоко забираться въ суть вещей, Вѣра Юрьевна тѣмъ не менѣе не давала явленіямъ жизни безслѣдно проходить мимо нея.

До страстныхъ споровъ объ отвлеченныхъ вопросахъ у нихъ не доходило, но невольно увлекалъ Вѣру Юрьевну возвышенный умъ Алгасова и всегда съ восторгомъ его слушала она. Ей нравились оригинальные его взгляды, но ни въ чемъ не могла она представить ему значительныхъ возраженій, а потому и не пытался онъ во всей ихъ полнотѣ передать ей всѣ свои думы и сомнѣнія, всѣ самыя завѣтныя свои мысли. Онъ не сомнѣвался, разумѣется, въ ея сочувствіи, но у самого еще не было у него опредѣленныхъ и ясныхъ, приведенныхъ въ систему убѣжденій, а бродившіе въ головѣ его смутные обрывки мыслей, плохо понятные и ему даже самому — они, естественно, высказывались не иначе, какъ въ пылу горячаго спора.

Дѣйствительно, ничего не могла бы ему сказать Вѣра Юрьевна въ отвѣтъ на юношески-страстныя его мечты о счастьи. Сама она не знала счастья и не думала о немъ, довольствуясь меньшимъ. Ни воспитаніе, ни жизнь не научили ея мудреному этому слову. Даже и любовь не давала ей полнаго счастья, ибо, сознавая себя навѣки уже связанной, никому не смѣла Вѣра Юрьевна всецѣло отдать всю душу свою, а потому и всѣ увлеченія ея служили ей не болѣе, какъ дополненіемъ зишь веселья разсѣянной ея жизни. Кромѣ этого веселья ничего уже не было у нея лично, и тѣмъ съ большей страстью полюбила она веселье, въ немъ же ища защиты отъ невольно, хотя и смутно, чувствовавшейся ей пустоты ея жизни.

Искренно вся отдавалась она веселью, веселясь сама и веселя другихъ, и съ каждымъ днемъ все болѣе увлекался въ ней Алгасовъ этой стороной ея характера. Это и любилъ онъ въ ней, и не нужно было ему непремѣнно спорить и говорить съ ней о туманныхъ философскихъ проблемахъ, и не хотѣлось даже ничего посторонняго замѣшивать въ эту первую свою страсть: она была такъ хороша и безъ всякихъ прикрасъ…

Такъ сошлись они, онъ — живой, дѣятельный, сильный, врагъ покоя въ жизни, смѣло взявшій на себя задачу невозможную и всего себя отдавшій этой задачѣ, въ смутной надеждѣ хоть шагъ одинъ сдѣлать къ ея разрѣшенію; она — слабая, тихая, неспособная къ борьбѣ… Но тѣмъ сильнѣе любилъ онъ ее, любилъ со всѣмъ жаромъ юности, со всей страстью перваго чувства. Какъ цѣловалъ онъ ее, какъ любовался ею, наряжая ее, убирая цвѣтами ея милую головку, то расплетая, то заплетая роскошныя ея косы! Глазъ не спускалъ онъ съ нея, когда, въ нарядной амазонкѣ, молодая, стройная, веселая, она ѣхала рядомъ съ нимъ, ловко и красиво сидя на сѣдлѣ. Сколько блаженства испытывалъ онъ, когда, робкая и смущенная, но безъ конца счастливая, съ застѣнчивой улыбкой на хорошенькихъ губкахъ, покоилась она въ его объятіяхъ! Какой небесной музыкой звучали для него слова любви, когда она шептала ихъ, со страстью глядя на него:

— Милый, милый, какъ я люблю тебя, какъ ты хорошъ, какъ хорошо мнѣ съ тобой…

И вполнѣ давая ему извѣдать все счастье быть любимымъ любовью самой страстной, самой искренней и покорной и вмѣстѣ самой юной, чисто-дѣвической безхитростной любовью, въ то же время такъ поставила себя Вѣра Юрьевна, что Алгасовъ былъ совершенно свободенъ, чувствуя себя безотчетнымъ хозяиномъ своей жизни и своего времени. Онъ зналъ, что можетъ дѣлать, что хочетъ, ѣхать къ Вѣрочкѣ или оставаться дома, жить у Вёдровыхъ или уѣзжать куда на охоту, могъ предупреждать объ этомъ Вѣру Юрьевну или нѣтъ — какъ ему вздумается, и ни упрека, ни замѣчанія не услышитъ онъ никогда по возвращеніи, но все такая же веселая, съ той же милой и полной любви застѣнчивой своей улыбкой поспѣшитъ къ нему на встрѣчу его Вѣрочка. И чѣмъ свободнѣе себя чувствовалъ онъ, тѣмъ болѣе хотѣлось ему быть подлѣ Вѣры Юрьевны и тѣмъ болѣе времени отдавалъ онъ ей. Даже и на охоту почти не ѣздилъ онъ, даже и у Вёдровыхъ рѣдко бывалъ, несмотря и на то, что Вёдровы жили открыто и весело, обѣды, вечера и пикники то и дѣло смѣнялись у нихъ и постоянно былъ полонъ гостей просторный тѣнистый садъ, окружавшій ихъ дачу.

За то много читалъ и занимался Алгасовъ въ это лѣто; Вѣра Юрьевна не мѣшала ему заниматься и не отрывала отъ занятій и чтенія, спокойно дожидаясь, когда самому захочется ему къ ней пріѣхать. Она всегда разспрашивала его обо всемъ, что онъ дѣлалъ дома и что читалъ, и разспрашивала не зря, но дѣйствительно интересуясь его занятіями. Если то, что онъ читалъ, занимало ее, она сама прочитывала эту книгу и много съ нимъ потомъ говорила о ней. Если же нѣтъ, послѣ нѣсколькихъ вопросовъ, она замѣчала:

— Фу, какія ты премудрости читаешь! Нѣтъ, это ужъ одинъ читай.

Она тоже любила читать, хотя кругъ ея чтенія ограничивался лишь словесностью да легкими историческими сочиненіями, но и тутъ помогало ей врожденное ея чувство изящнаго: ничего заказнаго, фальшиваго, сочиненнаго не любила она и почти не читала безчисленныхъ романовъ, въ такомъ изобиліи наполнявшихъ тогдашніе журналы. У нея было нѣсколько избранныхъ авторовъ, и она жила съ ними, какъ съ друзьями, зная ихъ, любя ихъ, къ нимъ прибѣгая въ минуты и радости, и грусти. Ея любимымъ стихотвореніемъ, которое она часто повторяла, былъ Огородникъ Некрасова: любовь къ этимъ стихамъ унаслѣдовала она отъ матери, тоже ихъ очень любившей. Но всего болѣе любила Вѣра Юрьевна Лермонтова, этого юношу-поэта, въ молодости особенно намъ понятнаго и близкаго… Алгасовъ тоже любилъ его и часто вдвоемъ перечитывали они его стихи или другихъ любимыхъ своихъ авторовъ, и много хорошихъ часовъ давало имъ это избранное чтеніе.

Такъ промчалось для нихъ веселое и счастливое это лѣто, промчалось незамѣтно и быстро, и непріятно поразилъ ихъ внезапно вдругъ подкравшійся сентябрь. Обоимъ жаль было имъ лѣта: все еще не досыта имъ насладились они и никого изъ нихъ — ни ея, ни его, не начала еще тяготить эта жизнь, посвященная одной только любви.

До послѣдней возможности оставалась Вѣра Юрьевна на дачѣ. Она осталась бы тамъ и долѣе, но дѣти ея стали кашлять, и она поспѣшила вернуться въ городъ.

Осень перевалила уже за половину; смѣняя одно другое, начались обычныя зимнія увеселенія и, свободный теперь и отъ такихъ даже легкихъ обязанностей, какъ посѣщеніе лекцій, самой разсѣянной свѣтской жизнью зажилъ Алгасовъ. Съ внѣшней, впрочемъ, стороны его жизнь почти не измѣнилась. Онъ остался на той же квартирѣ, попрежнему служившей мѣстомъ сборища всей знакомой ему молодежи. Съ окончаніемъ курса не порвались его связи съ университетомъ: онъ зналъ много студентовъ другихъ факультетовъ и курсовъ и попрежнему видное мѣсто занимали студенты въ числѣ его гостей. Тѣ же разговоры, какъ и въ прошломъ году, и тѣ же горячіе споры оглашали его комнаты, тѣ же занятія наполняли его время но теперь надъ занятіями, надъ спорами, надо всѣмъ уже преобладалъ для него свѣтъ — и со всѣмъ жаромъ юности отдался ему Алгасовъ, страстно увлекаясь его блескомъ и красотой, волнующими его удовольствіями и пышными интересами.

Уже привыкшій къ свѣту, въ самыхъ чопорныхъ гостинныхъ себя чувствовалъ онъ также свободно, какъ и въ собственной квартирѣ. Но вдобавокъ къ многочисленнымъ своимъ знакомствамъ, Алгасовъ имѣлъ еще три дома своихъ родныхъ, всѣ три принадлежавшіе къ московской знати, и тутъ, у Остелецкой или на роскошныхъ балахъ княгини Апалевой, матери князя Дмитрія Алексѣевича, тутъ одинаково уже наслаждался онъ свободой хозяина и весельемъ гостя.

Домъ Вёдровыхъ былъ болѣе простой. Знакомство у Павла Ивановича было не менѣе обширно, но у нихъ не давалось такихъ парадныхъ обѣдовъ и блестящихъ баловъ, какъ у Апалевыхъ; за то запросто каждый почти день собирались у нихъ гости, и днемъ, и къ обѣду, и вечеромъ, я жили Вёдровы открыто, хлѣбосольно и весело.

По службѣ Павелъ Ивановичъ шелъ все впередъ и впередъ. Онъ занималъ уже видное мѣсто въ военныхъ кругахъ столицы а вскорѣ ожидалъ производства въ генералы и дальнѣйшихъ повышеній. Въ Москвѣ его знали, уважали и любили; онъ былъ здѣсь у себя дома и на своемъ мѣстѣ, и безмятежно, въ почетѣ и довольствѣ, проходила его жизнь.

У Надежды Семеновны было уже трое дѣтей. Она все еще была хороша, хотя на видъ и казалась много старше своихъ лѣтъ; она стала полнѣть, черты ея огрубѣли и ничего юношескаго не оставалось уже въ ней. Это была гостепріимная и любезная молодая барыня, въ обществѣ всѣми любимая, хорошая хозяйка и заботливая мать. Съ мужемъ они жили согласно и дружно, и Павелъ Ивановичъ нашелъ въ ней жену совершенно по своему идеалу.

Софья Семеновна во многомъ отличалась отъ сестры. На нее сильно повліяла старая княгиня, женщина надменная и гордая, и, незамѣтно для себя, понемногу переняла Софья Семеновна манеры, осанку и медленную, плавную рѣчь свекрови. Надежда Семеновна осталась такой же безхитростной барыней-помѣщицей, какой была ея мать; напротивъ, Софья Семеновна неузнаваемо измѣнилась и ни въ чемъ уже не напоминала Веденяпинской уроженки.

Апалевы жили открыто, но это не была хлѣбосольная и простая жизнь Вёдровыхъ, которые, какъ Фамусовъ, были всякому рады: напротивъ, попасть къ Апалевымъ было и весьма даже нелегко. Они давали большіе и скучные обѣды, давали веселые вечера и роскошные, церемонные балы, принимали визиты и сами ихъ дѣлали, во всемъ этомъ мало походя на Вёдровыхъ.

Князь Дмитрій Алексѣевичъ уже не былъ военнымъ: онъ вышелъ въ отставку, это было вскорѣ же послѣ сватьбы, и поселился въ Москвѣ, въ великолѣпномъ домѣ своей матери. Къ простымъ его потребностямъ не совсѣмъ, правда, подходилъ этотъ строгій, заведенный его матерью этикетъ; но князь привыкъ уже къ нему, мирился съ нимъ, какъ съ неизбѣжнымъ зломъ, и умѣлъ ему подчиняться, не слиткомъ стѣсняя имъ себя и личной своей жизни.

Смолоду была у него страсть къ цвѣтамъ и къ ботаникѣ, и онъ зналъ ботанику основательно. Его покойный, свѣтлый кабинетъ былъ весь уставленъ рѣдкими растеніями, и князь проводилъ въ этомъ кабинетѣ цѣлые дни, самъ ухаживая за своими цвѣтами или полулежа на кушеткѣ и читая всевозможные журналы и книги по ботаникѣ я цвѣтоводству. Въ его библіотекѣ было много замѣчательныхъ и рѣдкихъ изданій по этимъ предметамъ, много гербаріевъ и разныхъ коллекцій, и князь справедливо гордился своей библіотекой, стоившей ему не мало хлопотъ и расходовъ. Впрочемъ, и вообще любилъ онъ всякія дорогія роскошноизданныя книги, и онъ ихъ усердно собиралъ, не жалѣя на это денегъ, какъ и хорошія гравюры, въ которыхъ считался не изъ послѣднихъ знатоковъ.

Такъ создалъ онъ себѣ свой собственный міръ я жилъ въ немъ, счастливый его радостями, вполнѣ къ тому же довольный выпавшей ему на долю привольной барской жизнью.

Жену свою онъ любилъ и съ каждымъ днемъ привязывался къ ней все сильнѣе и сильнѣе; никого не зналъ онъ лучше и милѣе своей красавицы-Сони, и онъ былъ съ нею счастливъ. Правда, всѣ, начиная съ Вёдрова и Алгасова, подсмѣивались надъ нимъ говоря, что онъ до невозможности подъ башмакомъ у своей жены, но самъ князь не замѣчалъ этого и не вѣрилъ этому. Онъ видѣлъ, какъ охраняетъ жена его покой, какъ вмѣстѣ съ нимъ ухаживаетъ она за его любимыми цвѣтами, съ какимъ стараніемъ для него ихъ срисовываетъ, съ какимъ интересомъ разсматриваетъ его коллекціи и книги, съ какимъ удовольствіемъ играетъ съ нимъ въ шахматы (шахматы и преферансъ были его любимыми развлеченіями), и онъ не обращалъ уже вниманія на тѣ уступки, которыя, въ свою очередь, и самъ онъ дѣлалъ женѣ.

Искренно любя мужа, не трудно было молоденькой Софьѣ Семеновнѣ полюбить все то, что онъ любилъ, и она, дѣйствительно, всячески старалась устроить ему жизнь, насколько возможно согласную съ его желаніями, но въ то же время не забывала она ни себя, ни обязательныхъ для князя Апалева общественныхъ отношеній. Дѣйствительно; подчиняясь ея вліянію и вкусамъ, князь во многомъ жилъ не такъ, какъ бы хотѣлось ему, и во многихъ случаяхъ смотрѣлъ онъ на вещи глазами жены, но это не мѣшало ему быть счастливымъ.

Алгасовъ былъ одинаково хорошъ со всѣми своими родными, которые всѣ его любили, но вообще его жизнь шла отдѣльно отъ ихъ жизни, болѣе свободная и молодая. Ни покорный установившейся жизни, служака и баринъ въ одно и то же время, Вёдровъ, ни добродушный и лѣнивый князь, на все готовый, лишь бы не лишали его покоя и привычной обстановки, оба не годились они въ товарищи энергичному и живому Алгасову. Его жизнь, съ вида праздная, тѣмъ не менѣе была полнѣе и содержательнѣе жизни хотя бы и Вёдрова, ибо не случайнымъ служебнымъ занятіямъ была она отдана, а всему, что занимало, увлекало или волновало юношу.

Въ свѣтѣ Алгасовъ жилъ и любилъ его, живя въ немъ, знакомился онъ съ жизнью и съ людьми. И на него самого, и отчасти на его міровоззрѣніе необходимо должна была класть свой отпечатокъ эта жизнь, но только отчасти, ибо не весь отдавался ей Алгасовъ и не въ ней только искалъ онъ истины. Всей душой наслаждался онъ радостями той веселой и блестящей жизни, которую предлагалъ ему свѣтъ; этихъ радостей пока съ него было довольно, а потому не искалъ онъ другихъ, но онъ не спѣшилъ принимать веселыхъ дней своихъ за послѣднее и окончательное рѣшеніе вопроса о жизни. И въ жизни, и въ разговорахъ, и въ книгахъ, и въ собственныхъ своихъ думахъ — во всемъ искалъ онъ того, что можно бы принять за правду окончательную, за рѣшеніе той гигантской задачи, которую онъ задалъ себѣ, и въ этомъ исканіи былъ лучшій смыслъ веселой его жизни и ея лучшія минуты.

Отвѣта на свой вопросъ онъ не вымучивалъ изъ себя, но терпѣливо ждалъ, чтобы сама жизнь дала ему этотъ отвѣтъ, отвѣтъ истинный и ясный, и, полный благоговѣнія къ нему — цѣли всей жизни своей, продолжалъ онъ готовиться къ достойному его воспріятію, вдумываясь въ жизнь и во всѣ ея явленія, стараясь понять ее и охватить возможно всестороннѣе и шире, увидѣть въ ней не рядъ разрозненныхъ отдѣльныхъ происшествій, но одно великое цѣлое, страстно стремясь проникнуть въ тайну этого цѣлаго, познать его гармонію и найти несокрушимую его основу. Къ этому были направлены всѣ его мысли, его чтеніе и всѣ упорныя его занятія, въ одно и то же время и послѣдовательныя, и безъ всякой видимой системы, послѣдовательныя, ибо въ концѣ концовъ всѣ они все-таки сводились къ одному. Эти думы и занятія помогали его жизни, такой же разнообразной, а жизнь въ свою очередь помогала занятіямъ, безпрестанно наталкивая его на тѣ или другіе вопросы.

Такимъ образомъ не стала пустой и праздной его жизнь, какъ онъ боялся того, прощаясь съ университетомъ. Осмысленная и одухотворенная идеей, во многомъ напоминала она ему студенческіе его годы, да въ сущности, безпечная, свободная, полная живыхъ занятій и разнообразнаго чтенія, мало чѣмъ отличалась отъ нихъ. Она была такъ же хороша, и еще вдобавокъ украшала ее любовь.

Не цѣлые уже дни проводилъ онъ теперь съ Вѣрой Юрьевной, иныя волненія и радости толпой ворвались въ его жизнь, но еще лишь дороже стали ему отъ этого ихъ болѣе короткія и рѣдкія свиданія. Какъ разъ во-время кончилась ихъ лѣтняя идиллія: еще одинаково нравилась она имъ обоимъ, обоимъ было жаль ее и ни одного пятна не легло на это первое время ихъ счастья, по по той уже страсти, съ которой сразу же набросился Алгасовъ на всѣ удовольствія свѣта и столицы — по ней было видно, что долго не продолжилась бы эта идиллія. Она смѣнилась для него блестящей свѣтской жизнью и, зная ту полную свободу, которую всегда предоставляла ему Вѣра Юрьевна, чувствуя эту свободу и пользуясь ею — только о Вѣрочкѣ своей думалъ онъ, къ ней постоянно стремился, къ ней спѣшилъ подѣлиться впечатлѣніемъ, повѣрить свои радости и желанія, сказать, что было на душѣ у него, повидать и поцѣловать ее. Въ театрахъ, на выставкахъ, всюду любилъ онъ бывать съ нею вмѣстѣ и своимъ присутствіемъ все украшала для него эта милая женщина, чаруя его красотой и весельемъ, увлекая прелестью умныхъ своихъ замѣчаній.

А сама, если только возможно было это — теперь она любила его еще сильнѣе. Онъ привлекалъ ее не одной только своей красотой, она любила въ немъ его теплую, отзывчивую душу" его всегдашнее оживленіе, его умъ, передъ которымъ она преклонялась, вполнѣ сознавая себя ниже этого ума. Она была счастлива любовью Алгасова и сама все готова была сдѣлать для его счастья. Въ его любовь она вѣрила слѣпо, да и нельзя было иначе — слишкомъ ужъ искренно выражалась эта любовь, и спокойно наслаждалась Вѣра Юрьевна своимъ счастьемъ.

Хорошо было имъ вмѣстѣ! Попрежнему жадно любовался ею Алгасовъ — онъ все еще не успѣлъ на нее наглядѣться. Вѣрѣ Юрьевнѣ это было пріятно, всѣми силами старалась она еще болѣе ему понравиться, и сколько тепла, сколько ласки было всегда въ веселомъ ея взглядѣ! Незамѣтно пролетало для нихъ время, когда они бывали вмѣстѣ, и съ сожалѣніемъ всегда разставались они, дорожа каждой лишней минутой и каждымъ поцѣлуемъ, одинаково мечтая о слѣдующемъ свиданіи…

Иногда, по вечерамъ, Алгасовъ встрѣчалъ у нея ея мужа. Уже не вмѣшиваясь въ личную жизнь жены и рѣдко бывая къ тому же дома, Алексѣй Никитичъ не замѣчалъ ея отношеній къ Алгасову, тѣмъ болѣе, что и безъ Алгасова не мало поклонниковъ окружало Вѣру Юрьевну, а Алгасовъ и Вѣра Юрьевна строго всегда соблюдали всѣ необходимыя внѣшнія приличія. Напротивъ, Алгасовъ даже нравился Алексѣю Никитичу, какъ умный и интересный человѣкъ. Дѣлецъ, si богатства, и почета, всего добившійся въ жизни умомъ, Алексѣй Никитичъ цѣнилъ умъ, какъ высшее качество человѣка, и, умъ по преимуществу практическій, съ интересомъ изучалъ и наблюдалъ онъ въ Алгасовѣ умъ отвлеченный.

— Умный малый, говорилъ онъ женѣ объ Алгасовѣ. Вотъ бы такого къ дѣламъ приставить! Т. е., это вѣрный милліонъ въ какія-нибудь десять лѣтъ…

— Врядъ ли пойдетъ онъ на это, возразила Вѣра Юрьевна.

— Оно такъ, это я вижу. Что же, всякому свое, да вѣдь такъ не проживешь, какъ онъ хочетъ!

— Развѣ ему плохо живется?

— Какъ тебѣ сказать, Вѣра — я не понимаю его жизни. Жить такъ, ждать чего-то особеннаго, какого-то дѣла, которое замѣнило бы свободу и стоило ея, говорить, что силъ нѣтъ взяться за дѣло, которое не по душѣ… Что говорить, все это очень пріятно, да послушай, дѣйствительно ли такъ хорошо онъ обезпеченъ, чтобы не нуждаться въ работѣ? Ну доходъ у него порядочный, согласенъ, но порядочный для одного, съ семьей не проживешь на какія-нибудь двѣнадцать тысячъ! Это хорошо было для его отца съ матерью, которые жили, какъ медвѣди, въ своемъ захолустья, откармливая гостей пирогами да индѣйками. Городская жизнь имѣетъ иныя требованія, она не позволяетъ довольствоваться такими ничтожными средствами…

— Онъ ищетъ жизни не роскошной, а счастливой.

— Ну, матушка, что ужъ за счастье, когда тамъ не хватаетъ, здѣсь недостаетъ, въ третьемъ надо себѣ отказать… Тутъ ужъ счастье плохое.

И на ту же тему бывали у нихъ жаркіе споры съ Алгасовымъ. Старикъ не могъ понять, что можно видѣть счастье въ чемъ-нибудь, кромѣ богатства и денегъ; ожесточенно доказывалъ онъ, что Алгасовъ такъ смотритъ на вещи потому, что онъ слишкомъ еще молодъ и не знаетъ жизни, что съ такими понятіями нельзя жить.

— Да позвольте, къ чему же служитъ безконечная эта погоня за деньгами? горячился Алгасовъ.

— Какъ — къ чему? Деньги — это все.

— Дадутъ они мнѣ счастья?

— Дадутъ, смѣло утверждалъ Алексѣй Никитичъ.

— Плохое же это счастье, добываемое деньгами!

— Плохое ли, нѣтъ ли, но другаго нѣтъ и не существуетъ.

— Хорошо, но позвольте, Алексѣй Никитичъ, сдѣлать одинъ вопросъ. Какъ вы полагаете, въ чемъ состоитъ идеалъ общественнаго устройства? Не въ томъ ли, чтобы всѣ были счастливы и довольны своей судьбой?

— Ну что же?

— Но возможно ли это, возможно ли даже подумать объ осуществленьи этого идеала, если счастье дѣйствительно такъ неразрывно связано съ богатствомъ, какъ вы его связываете?

— Жизнь — это борьба. Въ ней выигрываютъ наиболѣе сильные — это неизбѣжный законъ. Идеалъ общественнаго устройства не въ томъ, чтобы всѣ непремѣнно оказались побѣдителями въ жизненной борьбѣ, а въ томъ, чтобы никому не заграждалась возможность быть побѣдителемъ, разъ онъ имѣетъ нужныя для этого силы.

— Это, можетъ, и было бы справедливо, если-бъ въ жизни каждый начиналъ сначала, т. е. безъ ничего; но дѣло въ томъ, что я, напр., я явился на борьбу съ оружіемъ противъ безоружнаго, мудрено ли, что я останусь побѣдителемъ? Въ борьбѣ настоящей неизвѣстно еще, побѣдилъ ли бы я… А то, вотъ видите, я уже въ колыбели оказался увѣнчаннымъ лаврами, какая же тутъ борьба?..

— Борьба иная, борьба за лучшее, за мѣсто въ самыхъ переднихъ рядахъ, т. е. болѣе крупная и съ болѣе сильными, которая требуетъ еще высшихъ силъ и еще большаго ихъ напряженія — вотъ какая борьба.

— Хорошо, но и въ этой даже борьбѣ всѣ участвующіе въ ней все-таки выступили въ бой съ неравными дубинами… И какъ ни какъ — но это теорія застоя и регресса, ибо идеальный общественный порядокъ тутъ уже ни при чемъ. Правильность вашей борьбы, во-первыхъ, гораздо уже "болѣе обезпечивалась бы даже анархіей, ибо при ней и я, побѣдитель но праву рожденія — я все-таки оказался бы вынужденнымъ бороться для защиты привиллегированнаго своего положенія. Вообще же, не къ свободѣ и равенству должны вы стремиться, а къ порядкамъ Востока, гдѣ для побѣдителей приготовлено, правда — немного, но за то настоящихъ уже вѣнцовъ, дѣйствительно достойныхъ труда и борьбы, и даже — любви… Вотъ каковы должны быть ваши идеалы и стремленія, ибо иначе, для борьбы изъ-за ничтожныхъ крохъ, падающихъ съ трапезы столбовыхъ званыхъ, для нея всякій порядокъ одинаково хорошъ и одинаково идеаленъ. Въ этомъ смыслѣ и до революціи, и въ среднихъ, пожалуй, вѣкахъ, все было то же самое — тѣ же званые и та же борьба остальныхъ и изъ-за тѣхъ же крохъ.

— Ну нѣтъ, теперь далеко не то…

— Пожалуй, я согласенъ, борьба облегчена, но это уже частности, мелочи. Вотъ если бы прежде совсѣмъ была она запрещена — тогда другое дѣло, тогда съ вашей точки зрѣнія на жизнь дѣйствительно была бы возможна коренная настоящая реформа.

— Что же вы хотите сказать?

— Хочу то сказать, что цѣль всей цивилизаціи есть идеалъ общественнаго устройства, т. е. всеобщаго довольства и счастья. А такъ какъ всеобщее богатство немыслимо, то и нельзя, слѣдовательно, связывать счастье съ богатствомъ и богатство еще не обусловливаетъ счастья.

— Я этого не понимаю!

— Вы слишкомъ смѣшиваете себя со всѣми. Занимаясь аферами, вы дѣлаете то, что вы любите, что удовлетворяетъ и занимаетъ васъ, а вамъ кажется, что внѣ денегъ, которыя вы добываете, нѣтъ и счастья. Но тутъ совсѣмъ иное. Вы ихъ добываете не потому, что безъ нихъ невозможно счастье, а потому, что самый процессъ добыванія — аферы, дѣла доставляютъ вамъ удовлетвореніе и счастье. Но то же счастье доставляетъ охотнику цѣлый день, проведенный въ болотѣ, любителю лошадей — безконечныя скачки и т. д.

— Если бы не деньги давали счастье, развѣ стали бы такъ ожесточенно ихъ добиваться? Развѣ стали бы желать ихъ все больше и больше? Но истинѣ, вы первый человѣкъ, довольный своими средствами, котораго я встрѣчаю.

Алгасовъ пожалъ плечами.

— Деньги даютъ не счастье, сказалъ онъ, этого онѣ дать не могутъ, но онѣ даютъ средства къ развлеченіямъ, къ забвенію того, что нѣтъ счастья, а на столько ихъ есть у меня: даже люди бѣднѣе меня — и тѣ все-таки пользуются въ жизни правами и честью богатства…

— Это не объясненіе; тогда всѣ достаточные не стремились бы къ милліону, а милліонеры — къ своему идеалу, барону Ротшильду!

— Право, мнѣ кажется, въ громадномъ большинствѣ случаевъ, если не абсолютно только всегда, это дѣлается потому, что самый процессъ наживы нравится людямъ и привлекаетъ ихъ.

— Но разъ нажива есть влеченіе всего человѣчества, какъ вы сами говорите, это уже что-нибудь да значитъ!

— Т. е. про все человѣчество нельзя этого сказать… Тутъ сплошь да рядомъ встрѣчаемъ мы занятія, ничего общаго съ наживой не имѣющія…

— Но въ чемъ же по вашему счастье?

— Трудный вопросъ, Алексѣй Никитичъ! Я не знаю, поймете ли вы мое объясненіе: счастье въ истинѣ. А что истина — на это ни я, и никто вамъ не отвѣтитъ.

Алексѣй Никитичъ задумался.

— Положимъ, вдругъ началъ онъ. Но вотъ фактъ, котораго вы не опровергнете: я чувствую себя счастливымъ, а мою жизнь и главный ея интересъ вы знаете. Что-же, и это истина?

— Мое объясненіе одно для всѣхъ. Если вы счастливы, значитъ, ваша жизнь состоитъ въ послѣдованіи истинѣ.

— Это трудно согласить съ вашимъ же замѣчаніемъ, что другіе живутъ иной жизнью, ничего съ моей общаго не имѣющею. Что же, они заблуждаются? Или истина не одна по вашему?

— Я много думалъ объ этомъ, и вотъ какъ я объясняю это. Истина одна, общая для всего человѣчества, въ ней, какъ въ морѣ, должна слиться жизнь всѣхъ, всего міра. Этой истины мы не знаемъ, мы пока только ищемъ ее. Но кромѣ этой одной, общей для всѣхъ и жизнь всѣхъ обнимающей истины, существуетъ для каждаго отдѣльнаго человѣка истина его собственная, которая истина для него и ложь для меня, ибо неисповѣдимыми для насъ путями для міровыхъ, невѣдомыхъ намъ цѣлей одинъ призванъ къ одному, а другой — къ другому. Кто нашелъ эту свою истину — и счастье тому…

— Такъ съ… Ну а вы счастливы, Александръ Семеновичъ?

Алгасовъ долго молчалъ.

— Да, я доволенъ своей жизнью, отвѣтилъ онъ наконецъ, и снова задумался.

XI.

Такъ весело и счастливо прошла для Алгасова и Вѣры Юрьевны первая половина зимы. Наступили святки и весело провелъ ихъ Алгасовъ, весело же кончился для него старый годъ и начался новый костюмированнымъ вечеромъ, устроеннымъ Вѣрой Юрьевной.

Когда Алгасовъ, одѣтый въ роскошный костюмъ временъ послѣднихъ Валуа, пріѣхалъ и вошелъ въ залу, тамъ уже танцовали и было много наряженныхъ гостей, и не сразу нашелъ онъ свою Вѣрочку въ этой движущейся, пестрой толпѣ. И Алгасовъ, и Вѣра Юрьевна — оба скрывали они другъ отъ друга свои наряды, и потому-то и хотѣлось ему поскорѣе увидѣть ее и узнать какъ одѣта она и хороша ли въ этомъ нарядѣ… Въ свою очередь и Вѣра Юрьевна ждала его и такъ и впилась въ него глазами, когда онъ входилъ. За себя она не боялась: одѣтая молодымъ лезгинцемъ, милая, стройная, съ шаловливою удалью во всѣхъ своихъ движеніяхъ, съ веселой улыбкой на хорошенькихъ губкахъ — она была хороша… Ея завитые спереди волосы были тщательно подобраны подъ небольшую, немного на бокъ надѣтую шапочку и милое личико ея дѣйствительно напоминало живаго и на-диво красиваго мальчика.

Какъ она залюбовалась Алгасовымъ, такъ и онъ, лишь замѣтилъ онъ ее — онъ уже не могъ отъ нея оторваться. Все забывъ, молча стояли они другъ противъ друга, другъ другомъ любуясь: онъ казался ей такъ строенъ и хорошъ, а ее — никогда еще не видалъ онъ ея такой восхитительно милой… Такъ прошло нѣсколько секундъ. Вѣра Юрьевна первая опомнилась и, вся покраснѣвъ и смѣшавшись, протянула ему руку, растерянно пеняя ему, что онъ такъ запоздалъ. Вальсъ между тѣмъ продолжался. Алгасовъ поспѣшилъ пригласить Вѣру Юрьевну и, въ вихрѣ вальса несясь въ его объятіяхъ, она тихо шептала ему, изъ подлобья ласково глядя на него:

— Какъ ты хорошъ, милый, какъ ты хорошъ!…

— А ты, Вѣрочка, ты…

— Да, я нравлюсь тебѣ?

— Ты такъ мила, Вѣрочка… Кажется, полъ-жизни отдалъ бы я, чтобы только поцѣловать тебя сейчасъ… тихо говорилъ онъ, подводя Вѣру Юрьевну къ стулу и кланяясь ей.

Вся покраснѣла при этихъ его словахъ Вѣра Юрьевна.

— Погоди, милый, нельзя, быстро шепнула она, садясь, безъ конца счастливая, съ счастливой улыбкой и блестящими потупленными глазками — и такъ горѣли эти глазки, такъ весела и хороша была Вѣра Юрьевна, столько счастья слышалось въ безпечномъ ея смѣхѣ, что, казалось, само Счастье олицетворилось въ ней и сошло въ ея образѣ на землю. Алгасовъ глядѣлъ на нее и не могъ наглядѣться, восхищенный ея красотой и весельемъ, упоенный юной своей любовью.

А Алексѣй Никитичъ спокойно игралъ въ сосѣдней комнатѣ въ свой неизмѣнный преферансъ. Онъ былъ очень доволенъ оживленнымъ и блестящимъ этимъ, устроеннымъ женой его вечеромъ и не жалѣлъ потраченныхъ на него денегъ: не мало вышло ихъ, но за то все было дорого, все хорошо и перваго сорта, а главное — изъ дамъ его круга врядъ ли какая съумѣла бы такъ изящно и съ такимъ же вкусомъ все устроить. И вполнѣ довольный, даже гордый своимъ домомъ, величественно игралъ Алексѣй Никитичъ съ почетнѣйшими изъ гостей — вліятельнымъ нѣмцемъ-банкиромъ, жидомъ-концессіонеромъ и богачемъ-армяниномъ. За другими столами тоже играли не менѣе солидные партнерѣ. Тихо и чинно было все въ этой комнатѣ, а въ залѣ шумно слѣдовали танцы за танцами, и среди этого веселья, среди оживленныхъ разговоровъ, среди ухаживанья, шутокъ и смѣха незамѣтно мелькнули послѣдніе часы стараго года и весело, съ бокалами шампанскаго, смѣясь и поздравляя другъ друга, встрѣтили Вѣра Юрьевна и ея гости новый 1871 годъ.

Мазурку Алгасовъ танцовалъ съ Вѣрой Юрьевной. Они сидѣли у окна, и долго глядѣла Вѣра Юрьевна на усѣянное звѣздами темное небо.

— А знаешь, о чемъ я думала сейчасъ? вдругъ обратилась она къ Алгасову. Милый, посмотри сколько звѣздъ… тихо продолжала она, указывая на окно. Можетъ, съ одной изъ нихъ теперь глядитъ на на, съ душа королевы Маргариты, и какъ ей, бѣдной, должно быть досадно, что ты не жилъ въ ея время!…

— Зато какъ я-то счастливъ, что живу теперь, а не тогда, восторженно отвѣтилъ ей Алгасовъ, любуясь ею.

— Да, задумчиво проговорила Вѣра Юрьевна, а вѣдь она была такъ хороша… Она бы не дала мнѣ тебя!

И она продолжала нараспѣвъ:

Une dame noble et sage,

Et dont les rois seraient jaloux…

— Всегда и при комъ бы то ни было, я былъ бы твоимъ и только твоимъ, Вѣрочка, съ жаромъ произнесъ Алгасовъ, и никогда никого не полюбилъ бы я, кромѣ тебя…

— Да? съ прояснѣвшей улыбкой спросила Вѣра Юрьевна. Милый мой, какъ мнѣ хорошо…

Послѣднимъ, когда всѣ уже разъѣхались, уѣхалъ отъ нея Алгасовъ. Страстнымъ, крѣпкимъ поцѣлуемъ простился онъ съ своей Лезгинцемъ-Вѣрочкой. Она тихо обняла его, не спуская съ него милыхъ своихъ глазъ.

— Прощай, милая! говорилъ онъ, цѣлуя ее и жадно ею любуясь, не имѣя силъ отъ нея оторваться…

Счастье Алгасова и Вѣры Юрьевны достигло высшей своей точки. Безгранично счастливы были они, они любили другъ друга со всей страстью и силой юности, и дни ихъ быстро летѣли среди восторговъ безпечной любви и шумнаго молодого веселья. И все это счастье кончилось разомъ.

Въ самомъ этомъ спокойномъ, всегда одинаково ровномъ счастьи, въ этой горячей юной страсти — въ нихъ самихъ уже таился ихъ неминуемый конецъ. Какъ бы ни было оно хорошо, но на одномъ безмятежномъ чувствѣ не могъ успокоиться страстный, жаждавшій жизни юноша. Въ собственномъ своемъ пламени сгорѣла юношеская его страсть, вполнѣ извѣдалъ онъ всѣ ея чары и юныя силы его повлекли его впередъ, въ жизнь съ ея волненіями, надеждами, неизвѣстностью, и смутно потребовалось ему новаго, новой жизни, тревогъ, ожиданія, счастья, горя, всего, съ чѣмъ неразлучны жизнь и любовь.

Началось это съ того, что перестало его тянуть къ Вѣрѣ Юрьевнѣ. Онъ еще бывалъ у нея и, бывая, попрежнему любовался ею, цѣловалъ ее съ той же страстью, но рѣже сталъ онъ бывать у нея и все короче становились его посѣщенія. И еще признакъ: онъ сталъ оправдываться въ своей неаккуратности, чего раньше никогда не случалось. И прежде по нѣскольку иногда дней не могъ онъ улучить минутки заѣхать къ Вѣрѣ Юрьевнѣ, или же пріѣзжалъ на самое короткое время, на какихъ-нибудь полчаса, но дѣлалъ это просто, не объясняясь и не оправдываясь: вѣдь она и не требовала оправданій. Но тогда совѣсть его была чиста и онъ зналъ, что Вѣрочка повѣритъ ему, что сама знаетъ она его желанье быть у нея и понимаетъ силу житейской суеты и безграничную ея власть надъ человѣкомъ. Теперь же, смутно сознавая грѣшокъ за собой, изо всѣхъ силъ старался Алгасовъ подчеркнуть и свое желаніе видѣть Вѣру Юрьевну, и причины, задержавшія его, и свою досаду на эти причины.

Дни шли, и мало-по-малу яснѣе сталъ сознавать Алгасовъ, что все меньше и меньше любитъ онъ свою Вѣрочку, что онъ уже почти даже и не любитъ ея. Это поразило его. Что это?.. Почему?.. Пусто и тоскливо вдругъ стало на душѣ у него. Тяжело было ему видѣть Вѣру Юрьевну, ему было жаль и ея, и, пожалуй — недавняго своего счастья, и не зналъ неопытный юноша, какъ быть ему теперь, какъ выбраться изъ этого страшнаго положенія… Надо сказать Вѣрѣ Юрьевнѣ, но какъ это сказать? Смѣлости не хватало у него, еще не зналъ онъ, какъ это разлюбляютъ и разрываютъ старыя связи.

И вотъ онъ продолжалъ къ ней ѣздить, изо всѣхъ силъ стараясь находить всевозможные предлоги порѣже бывать у нея и поскорѣе отъ нея уѣзжать. Онъ старался быть ласковымъ, а ласка не шла у него съ языка, его поцѣлуи были холодны, какъ ни поддѣлывалъ онъ ихъ подъ страстные, онъ былъ скученъ, хотя прилагалъ самыя искреннія усилія казаться веселымъ. Чѣмъ искреннѣе былъ онъ, чѣмъ онъ больше любилъ жизнь и веселье, тѣмъ труднѣе было ему притворяться. Съ тоской думалъ онъ, что надо же на что-нибудь рѣшиться, и онъ не зналъ, на что, не зналъ, что нужно дѣлать, что сказать, и какъ боялся онъ этой первой своей измѣны, какъ боялся минуты, когда измѣна эта должна наконецъ обнаружиться…

Съ своей стороны, Вѣра Юрьевна глубоко его любила. Она привязалась къ нему, какъ только могла, со всей силой робкаго, но страстнаго своего сердца. Въ Алгасовѣ находила она все — и пламеннаго, красиваго любовника, и друга, и выдающуюся личность, и веселаго собесѣдника; никто, кромѣ Алгасова, не смогъ бы всего, всей жизни замѣнить ей однимъ собой, ему лишь одному вполнѣ могла подчиниться Вѣра Юрьевна, а этого именно и требовала она отъ любимаго человѣка. Другимъ она могла бы увлечься отъ скуки, для разсѣянія, для того, чтобы хоть чѣмъ-нибудь скрасить пустые свои и ненужные ей дни; Алгасова она любила, и любила не какъ неопытная дѣвочка, а какъ женщина, зная, что онъ такое для нея.

И ихъ любовь дала ей еще, пожалуй, больше даже отрады и счастья, чѣмъ ему. То, что для него было избыткомъ юныхъ силъ, знакомствомъ съ жизнью, вступленіемъ въ жизнь, то было для Вѣры Юрьевны самой жизнью, единственнымъ и лучшимъ, что она получила отъ нея.

Когда началось его охлажденіе, сначала Вѣра Юрьевна ничего не замѣтила — такъ далека была она отъ мысли о концѣ своего счастья. Но долго не могъ продолжаться этотъ самообманъ. Искренній и юный, Алгасовъ не умѣлъ хорошо притворяться! а Вѣра Юрьевна, и не сознавая этого, но невольно зорко за нимъ слѣдила, за каждымъ его шагомъ и каждымъ словомъ. Скоро стала она догадываться, но такъ ужасна была эта догадка, что, доколѣ силъ хватало, гнала ее отъ себя Вѣра Юрьевна, стараясь увѣрить себя, что ничего нѣтъ, что это лишь игра ея воображенія и ничто не грозитъ ея счастью. А когда болѣе нельзя уже было сомнѣваться, когда ясно уже стало, что полное равнодушіе и конецъ любви проглядываютъ въ холодныхъ и неохотныхъ его поцѣлуяхъ, въ его торопливыхъ посѣщеніяхъ и вялыхъ словахъ любви — не выдержала тутъ Вѣра Юрьевна. Слезами, отчаяніемъ, ревностью, мольбами сказалось ея горе. Наединѣ она плакала навзрыдъ, не зная, что ей теперь дѣлать, какъ жить одной, думая, какъ бы воротить его, заставить его снова полюбить ее. Что это невозможно — она знала уже по опыту, а все думала объ этомъ и столько думала, что порой невольно обманывалась несбыточной надеждой, съ легковѣріемъ несчастья и женщины строила самые радостные планы, основанные на одномъ какомъ-нибудь взглядѣ или словѣ Алгасова, на одномъ его поцѣлуѣ, показавшемся ей попрежнему нѣжнымъ и теплымъ. Вѣра Юрьевна знала уже всѣ муки пережившей свое счастье безнадежной любви, но тогда и сама была она моложе, да и любила-то менѣе сильно.

А когда Алгасовъ пріѣзжалъ-тутъ начинались упреки, мольбы, ревность. Вѣра Юрьевна встрѣчала его заплаканная, не смотря на то, что не-человѣческія усилія употребляла она, чтобы не плакать, чтобы явиться ему молодой, свѣжей, красивой. Ожидая его, какъ готовилась она быть веселой, ласковой, хорошенькой, думая вновь покорить его сердце, но Алгасовъ входилъ — и разомъ нахлынувшія на нее мысли, что вотъ, не сегодня — завтра окончательно лишится она его, эти мысли начинали волновать ее, она силилась улыбнуться, и тяжелымъ, частымъ дыханіемъ, покраснѣвшимъ лицомъ выдавались эти усилія, и вотъ, вмѣсто улыбки, слезы показывались у нея на глазахъ.

— Это ничего, спѣшила она сказать, порывисто его обнимая, это ничего, Саша, милый, это сейчасъ пройдетъ, Саша, вотъ видишь, вотъ я и смѣюсь, я веселая, тебѣ весело будетъ со мной, вотъ я ужъ и не плачу, вѣдь ты любишь меня, милый, дорогой, да? скажи — да?

И вмѣсто улыбки, вмѣсто веселья слезы ручьемъ текли у нея изъ глазъ, и, судорожно вздрагивая, прижималась она къ Алгасову, мучась и горемъ своимъ, и тѣмъ, что не выдержала она, что силъ не хватило у нея быть веселой.

Алгасовъ цѣловалъ ее, этими поцѣлуями стараясь ее утѣшить, увѣряя въ любви, прося не плакать, не горевать, а въ душѣ не зналъ, что ему дѣлать, какъ быть и что сказать: и жаль было ему своей Вѣрочки, и безсильнымъ себя чувствовалъ онъ утѣшить ее, а порой скрытая досада невольно проявлялась въ нетерпѣливыхъ его движеніяхъ, досада на свое глупое положеніе, и на себя, и на Вѣру Юрьевну.

— Вѣрочка, о чемъ ты плачешь, говорилъ онъ тономъ, явно изобличавшимъ его неудовольствіе на эти слезы. Ну перестань, ну развѣ я не люблю тебя? Къ чему это, вообразишь себѣ, неизвѣстно что, и плачешь…

— Саша, не такой былъ ты прежде…

— Ну что это, Вѣрочка, нельзя же цѣлый вѣкъ сидѣть обнявшись! Ну что за бѣда, что я не былъ вчера? Нельзя мнѣ было, пойми ты, я уже говорилъ тебѣ, что меня звала графиня S…

Но Вѣра Юрьевна знала, что и прежде звали его и графиня S., и другіе князья, графы и генералы, но что никогда не мѣшали ему эти приглашенія хоть на минутку забѣжать къ своей Вѣрочкѣ, чтобы хоть разокъ поцѣловать ее, да сверхъ того, его не было не только вчера, но и третьяго дня, да и сегодня, входя уже, предупредилъ онъ ее, что онъ не надолго, что его ждутъ у X… Сердцемъ понимала Вѣра Юрьевна всѣ эти отговорки.

— Ну, милый, послушай, говорила она. Мнѣ скучно, тяжело сегодня, ты видишь, ну останься со мной, не ѣзди къ этимъ X…

Алгасовъ поморщился. И жаль было ему рыдавшей Вѣрочки, и чувствовалъ онъ, что не въ силахъ онъ помочь ея горю. И хотѣлось ему сдѣлать ей пріятное, порадовать ее, но онъ зналъ, во что самому обойдется ему эта радость, да кромѣ того — и конца не предвидѣлось подобнымъ сценамъ, а какъ мучительно хотѣлось ему этого конца!… Но и втайнѣ даже не смѣлъ онъ мечтать о немъ.

— Вѣрочка, вѣдь я обѣщалъ… съ тоской говорилъ онъ.

— Ну милый, ну что же, что обѣщалъ? Развѣ это такъ уже важно? Ну завтра къ нимъ поѣдешь, да наконецъ смотри, съ оживившимся личикомъ начинала она, подбѣгая къ часамъ, смотри, всего только 8, а ты и въ 9, и въ 10 все еще можешь къ нимъ поспѣть. Видишь? Ну хоть часочекъ подари мнѣ, посиди со мной, Саша, ну если любишь меня, милый…

И Алгасовъ оставался, и для него и для Вѣры Юрьевны одинаково былъ мучителенъ этотъ часочекъ. Принужденный насиловать себя болѣе долгое, чѣмъ онъ разсчитывалъ, время, Алгасовъ терялъ послѣднія силы, не отвѣчалъ на ласки Вѣры Юрьевны, молчалъ, съ каждой минутой все болѣе и болѣе становился раздражительнымъ и хмурымъ и, какъ вихорь, вырывался на волю, лишь проходилъ только условленный часочекъ, оставляя Вѣру Юрьевну въ слезахъ.

Но иногда не хватало у него силъ даже и на такую жертву, и онъ упорно твердилъ о необходимости ѣхать туда-то и туда-то.

— Саша, Саша, что же это? съ рыданіями говорила она. Саша, милый, за что, за что разлюбилъ ты меня? Саша, грѣхъ тебѣ…

— Успокойся, Вѣрочка, ну охота тебѣ всякимъ вздоромъ себя тревожить…

— Милый, видишь, я на колѣняхъ передъ тобой, милый, не оставляй меня, люби меня, вѣдь ты еще любишь меня, Саша, не правда ли, ну хоть немножко?

— Ну да, да, люблю, успокойся, Вѣра, люблю…

— Саша, вѣдь вся жизнь моя въ твоей любви, кромѣ нея ничего уже нѣтъ у меня, неужели же ты оставишь меня? Что же я буду дѣлать безъ тебя?

— Милая, успокойся, Вѣрочка, говорилъ Алгасовъ, до глубины сердца тронутый ея горемъ, противъ котораго онъ все-таки сознавалъ себя безсильнымъ.

И онъ ласково цѣловалъ ее, но уже не прежняя была это ласка, а ласка сожалѣнія и прощанія.

А Вѣра Юрьевна, чувствуя ласку въ его поцѣлуѣ, такъ вся, всѣмъ существомъ своимъ и стремилась къ нему и безконечно-нѣжнымъ, полнымъ любви объятіемъ отвѣчала она на его ласку. Но согрѣть ея не могла уже эта ласка, и еще горше рыдать принималась Вѣра Юрьевна, чувствуя, что поцѣлуи его холодны, какъ холодны блѣдные шучи мѣсяца.

— Вотъ спасибо, милый, все-таки шептала она, вотъ такъ, люби свою Вѣрочку, пожалѣй ее, плохо придется ей безъ тебя…

А сама рыдала, цѣлуя его и прижимаясь къ нему…

Ни упреки, ни мольбы, ничто не помогало: Алгасовъ оставался холоденъ, и не слышалось искренности въ его увѣреніяхъ. Тогда внезапно вдругъ являлась у Вѣры Юрьевны мысль, что ему понравилась другая, что къ другой спѣшитъ онъ, и она говорила это, требовала отъ него отвѣта, клятвы, ревниво разспрашивала его обо всѣхъ знакомыхъ ему дѣвушкахъ и женщинахъ, не вѣрила ему, подозрѣвала его, упрекала… И бѣда была ему, если случайно, въ театрѣ, на улицѣ, гдѣ бы то ни было, его встрѣчала Вѣра Юрьевна съ какой-нибудь дамой, конца уже не было тутъ ея подозрѣніямъ и упрекамъ.

Въ чемъ другомъ, а ужъ въ невѣрности не былъ онъ виноватъ передъ нею, и эти упреки выводили его изъ себя, такъ что нѣсколько разъ, не выдержавъ, хваталъ онъ шапку и бросался вонъ изъ комнаты. Вѣра Юрьевна удерживала его, онъ не имѣлъ силы настоять на своемъ и возвращался, и часы, неизвѣстно для кого изъ нихъ болѣе тяжелые, отравляли конецъ ихъ любви.

Если и раньше тяжело было Алгцсову, когда Вѣра Юрьевна ничего еще не подозрѣвала, то теперь дни его превратились въ настоящій адъ. Онъ не зналъ, что ему дѣлать. Еще болѣе боялся онъ сознаться ей въ томъ, что онъ уже не любитъ ея, а между тѣмъ ни малѣйшаго слѣда чувства не ощущалъ уже онъ въ своемъ сердцѣ. Еще труднѣе стало ему притворяться, а другого ничего не могъ онъ придумать. Не ѣхать къ ней — онъ боялся, ѣхать — силъ не хватало, ноги не слушались, и по цѣлымъ часамъ сидѣлъ онъ на мѣстѣ, рѣшившись уже ѣхать и все не трогаясь, погруженный въ думы о предстоящихъ ужасахъ…

Искренно жаль было ему Вѣры Юрьевны, но ничего уже не могъ онъ сдѣлать для нея: не могъ онъ снова ее полюбить, это было не въ его власти. И виноватымъ передъ ней онъ не чувствовалъ себя — не желалъ вѣдь и не старался онъ разлюбить ее…

Что же, отдать ей себя, сидѣть возлѣ нея, цѣловать, утѣшать ее — но когда же конецъ? Вся его молодость, вся жажда жизни и счастья возмущалась противъ безцѣльнаго этого самопожертвованія, но гдѣ же исходъ, что же дѣлать?..

И пока оставалась хоть тѣнь надежды, не переставала Вѣра Юрьевна мучить и его, и себя. Наединѣ, въ минуты раздумья, она сознавала, что иначе слѣдовало бы ей вести себя, что не слезами, упреками и ревностью вернетъ она его любовь — а она еще думала объ этомъ, надѣялась на это, но силъ не хватало у нея вести себя иначе, не могла уже она быть веселой, не могла сама вѣрить въ свою надежду и не могла, слѣдовательно, почерпать въ этой вѣрѣ нужныхъ ей силъ.

Насталъ конецъ и послѣднимъ надеждамъ. Правда, не сказалъ еще Алгасовъ рокового: не люблю, еще онъ увѣрялъ въ противномъ, еще онъ ласкалъ, цѣловалъ ее, но это ничего уже не значило. Поняла Вѣра Юрьевна, что уже не любитъ ея Алгасовъ и нечего ждать его любви и думать о ней. Мрачное спокойствіе овладѣло ею. Недавнихъ порывовъ ея не стало и слѣда. Она какъ будто ослабѣла, подавленная своимъ горемъ. Наединѣ съ Алгасовымъ она уже не плакала, не упрекала его: молча принимала она его поцѣлуи, сама его цѣловала, прощаясь съ нимъ, любовалась на него…

Это ея спокойствіе подѣйствовало и на Алгасова. Освободившись отъ сценъ, которыхъ онъ такъ боялся, и самъ сталъ онъ мягче и ровнѣе. Ея спокойствіе Служило ему предвѣстіемъ близкаго конца, каковъ бы ни былъ этотъ конецъ — и Алгасову все-таки хотѣлось потеплѣе и поласковѣе съ ней проститься.

И время шло у нихъ скорѣе. Они говорили, говорили о чемъ-нибудь постороннемъ, о городскихъ новостяхъ, о французской войнѣ, о музыкѣ, о театрѣ; правда, Вѣра Юрьевна была нѣсколько разсѣянна, но разговоръ шелъ кое-какъ, и время проходило.

Вѣра Юрьевна сживалась съ своимъ горемъ. Она сознала его и главное — сознала его неотвратимость, и покорилась своей участи. Какъ станетъ она жить, что съ ней будетъ — объ этомъ она не думала и не могла думать. Ее занимало теперь одно только настоящее, о немъ лишь и думала она и по цѣлымъ часамъ неподвижно, молча сидѣла, вся углубленная въ 0вои думы.

Она не винила Алгасова: въ самомъ дѣлѣ, не 22-лѣтняго юношу винить ей въ непостоянствѣ, и особенно такого, какимъ былъ Алгасовъ… И чѣмъ больше думала она объ этомъ, тѣмъ болѣе привыкала къ мысли, что горе навсегда уже заняло теперь въ ея жизни мѣсто радости и счастья, и тѣмъ тверже рѣшалась сама облегчить Алгасову трудный шагъ признанія. Этимъ не могла уже она причинить себѣ ущерба: ей любви его нужно было, а не притворства и не холодныхъ, даваемыхъ изъ жалости и неумѣнья въ нихъ отказать поцѣлуевъ. Хоть одно еще могла она попытаться сдѣлать, могла попытаться сохранить съ нимъ отношенія хорошаго знакомаго, можетъ-быть, удержать даже его участіе и дружбу — все-таки это хоть что-нибудь, все-таки она будетъ его видѣть и не совсѣмъ уже одна останется она…

Сама она знал_а, что будетъ его любить, что бы ни случилось съ ней въ жизни. Ненавидѣть его, мстить ему — и въ голову не приходило это Вѣрѣ Юрьевнѣ: она любила искренно и нѣжно, и даже и не въ силахъ была бы она поставить свою любовь поперекъ жизни дорогого человѣка… Нѣтъ, пусть онъ живетъ, пусть будетъ счастливъ, я ишь бы ея-то не бросалъ совсѣмъ и не забывалъ, лишь бы хоть изрѣдка видѣла она его.

Сильно измѣнилась она, неузнаваемо въ короткое время похудѣла и поблѣднѣла, вся какъ-то осунулась. Недавно еще живая и веселая — цѣлые дни неподвижно просиживала она теперь, молчаливая и грустная, съ потухшими глазами и унылой улыбкой.

И сама рѣшилась она разорвать послѣднія связывавшія ихъ съ Алгасовымъ нити, отказаться отъ послѣднихъ его поцѣлуевъ. Это было не легко, но само горе придало ей силъ.

— Не любитъ, не любитъ, шептала она, и слезъ даже не было у нея.

Алгасовъ вошелъ. Вѣра Юрьевна обернулась, но не тронулась съ мѣста. Она взглянула на него, и столько грусти, столько страданія выражалъ ея взглядъ, что кровью облилось сердце Алгасова и, полный невольнаго участья, бросился онъ къ ней.

— Вѣра, что съ тобой? воскликнулъ онъ, цѣлуя ее.

Вѣра Юрьевна ничего ему не отвѣтила. Тихо взяла она его голову, подняла ее и долго, долго смотрѣла на него, потомъ поцѣловала его, поцѣловала горячо, прощаясь съ нимъ этимъ поцѣлуемъ.

— Саша, тихо начала она, положивъ на плечо ему маленькую свою ручку и глядя ему прямо въ глаза, Саша, полно, голубчикъ, ты не любишь меня, я вѣдь ужъ вижу это. Тебѣ жаль меня, спасибо, спасибо тебѣ за это! Я люблю тебя, Саша, люблю попрежнему, что я, больше прежняго, еще дороже и милѣе ты мнѣ теперь, когда я тебя потеряла. Но это все равно, милый, ты не обращай на это вниманія, я знаю, ты уже не можешь меня любить, а вѣдь одни твои поцѣлуи, безъ любви, они уже не дадутъ мнѣ прежняго счастья. Будь счастливъ, Саша, не думай обо мнѣ…

Слезы показались у нея на глазахъ, по она не плакала, а все неподвижно сидѣла, не спуская съ него печальныхъ своихъ глазъ. Алгасовъ молчалъ. Такая искренняя правда чувствовалась въ ея словахъ, что не сталъ онъ возражать Вѣрѣ Юрьевнѣ, да и не смогъ бы этого сдѣлать, не смогъ бы ложью отвѣтить на грустную ея исповѣдь. Онъ былъ тронутъ, тяжело было ему, но и думы даже не 0ыло у него тутъ, что вотъ, наконецъ-то, кончается все, что свободенъ онъ…

Долго молчалъ онъ, потомъ, ни слова не говоря, со слезами поцѣловалъ ее. Этотъ поцѣлуй, полный самаго теплаго участья, былъ отвѣтомъ на ея слова — и Вѣра Юрьевна поняла это. Она обняла Алгасова и еще нѣкоторое время удерживала его возлѣ себя, цѣлуя его.

— Вотъ что ты сдѣлалъ съ своей Вѣрочкой, начала она, грустно улыбаясь сквозь слезы. Видишь, хороша я? Да что, ты не виноватъ въ этомъ… Одно, Саша, не оставляй меня… Я не любви твоей прошу, я прошу твоей дружбы, участья, вотъ что мнѣ нужно… Саша, неужели ты совсѣмъ меня бросишь?

Разомъ исчезли всѣ тяжелыя впечатлѣнія послѣднихъ дней, и всего охватило его то милое воспоминаніе, которое оставила ему по себѣ его прошедшая любовь. Вся еще не успѣвшая окончательно остыть привязанность его къ Вѣрѣ Юрьевнѣ заговорила въ немъ послѣ этихъ простыхъ и искреннихъ ея словъ и съ волненіемъ произнесъ онъ въ отвѣтъ:

— Вѣрочка, да возможно ли это? Развѣ я могу совсѣмъ тебя забыть?

— Вотъ спасибо, милый… Да, Саша, не бросай своей Вѣрочки, она очень несчастна и слишкомъ уже тяжело будетъ ей, если ты совсѣмъ ее бросишь…

— Мы останемся друзьями, Вѣрочка, вѣрь мнѣ, отвѣтилъ Алгасовъ.

— Вотъ и жизнь моя, Саша, видишь? Что въ ней? Вѣдь я не шучу, вѣдь я дѣйствительно пропала безъ тебя… Еще любить?… Скучно, тяжело будетъ мнѣ! А какъ я мечтала о жизни, о веселой, безумно-веселой жизни, какъ жаждала я этой жизни… Мало веселья видѣла я, я мечтала о гораздо большемъ, а теперь вотъ и послѣдняго нѣтъ! Все кончено, все прошло… унылымъ шепотомъ докончила она.

Алгасовъ молчалъ, задумчиво глядя куда-то въ сторону. И на него навели раздумье эти слова.

Легче стало ему теперь. Тяжелая обуза свалилась съ плечъ у него и полной грудью вздохнулъ онъ, съ отрадой снова почувствовавъ себя свободнымъ и возвращеннымъ жизни. Немного нужно было ему, чтобы сразу подняться духомъ и зажить…

Не то было съ Вѣрой Юрьевной. Отъ былого ея веселья не осталось и слѣда, вся жизнь ея перемѣнилась. Не собираются уже вокругъ нея веселые гости, не отвѣчаетъ уже она милой улыбкой своей на ихъ ухаживанья и оживленную болтовню. Пусто и мертво въ ея гостинной — развѣ что пріѣдетъ когда финансовый тузъ, знакомый Алексѣя Никитича, я обязанности хозяйки потребуютъ туда Вѣру Юрьевну. И наружно измѣнилась она, и даже здоровье ея стало слабѣй, а послѣ одной поѣздки въ концертъ, куда чуть ни насильно вытащилъ ее Алгасовъ, у нея появился упорный, ничего хорошаго не предвѣщавшій кашель.

XII.

А въ это же время, когда московскія улицы еще были покрыты глубокимъ, хотя и послѣднимъ снѣгомъ и быстро, безъ шума, двигались по нимъ легкія санки — въ это же время въ далекой Италіи уже царила весна, все зеленѣло и цвѣло подъ благодатными лучами южнаго солнца.

По Корсо Витторіо-Эммануелле Милана скорыми шагами шелъ молодой бѣлокурый человѣкъ въ пальто и со сверткомъ въ рукахъ. Онъ видимо торопился и шелъ, не глядя по сторонамъ. Даже проходя мимо собора, онъ бросилъ на чудное зданіе короткій, уже видимо привыкшій взглядъ и поспѣшилъ свернуть въ галлерею Виктора-Эммануила. Это былъ Сергѣй Игнатьевичъ Костыгинъ.

Онъ почти не измѣнился съ тѣхъ поръ, какъ уѣхалъ изъ Россіи, немного загорѣлъ только, и рѣзко бросалось на миланскихъ улицахъ въ глаза его чисто-русское, типичное лицо.

Еще скорѣе пошелъ онъ по галлереѣ, направляясь къ одному изъ безчисленныхъ ея кафе.

— Me voici, Francesco, началъ онъ, входя въ кафе. Tu vois, je n’ai pas tardé.

И онъ бросилъ свертокъ на столъ, за которымъ сидѣли его товарищъ по фабрикѣ, Франческо Нотти, и знакомая Франческо, хорошенькая венеціанка.

— Et bien, nous pouvons partir, отвѣтилъ Франческо.

— Attends un peu, je vais prendre une tasse de café, сказалъ, садясь, Костыгинъ, и, распорядившись, чтобы ему подали кофе, снялъ шляпу и сталъ болтать съ черноглазой дѣвушкой, перекидываясь съ нею задорными, наполовину итальянскими, наполовину французскими фразами.

Всѣ они только что вернулись съ прогулки по Лаго-Маджіоре, и теперь Костыгинъ и Франческо собирались домой, на фабрику Людовико Нери, бывшую въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Милана.

Съ невеселымъ сердцемъ уѣзжалъ Костыгинъ изъ Москвы. Все очарованіе Италіи не въ силахъ было разсѣять его, и онъ ѣхалъ грустный, вспоминая о прошлыхъ хорошихъ дняхъ, о своей невѣстѣ, о своихъ родныхъ, о всей той жизни, къ которой онъ привыкъ и которую любилъ и съ которой разставался надолго. Не впередъ, не въ волшебную Италію были устремлены его взоры, а назадъ, въ грязную, отсталую, холодную старушку-Москву, гдѣ не увидишь, правда, образцовыхъ фонарей и мостовыхъ, гдѣ не было еще въ то время ни конки, ни пяти-этажныхъ домовъ, но гдѣ живется тепло, привольно и хорошо…

Все дальше и дальше отъѣзжалъ онъ отъ Москвы, но мыслями онъ былъ еще тамъ съ друзьями и невѣстой, онъ еще чувствовалъ себя дома, въ Россіи. Подошедшая граница заставила его очнуться, и съ какой-то болью сжалось его сердце, когда жандармъ возвратилъ ему паспортъ съ оторваннымъ листочкомъ и черезъ нѣсколько минутъ австрійскій таможенный уже рылся въ его чемоданѣ! Словно яснѣе тутъ понялъ Костыгинъ, что нѣтъ уже возврата назадъ, къ прошлому и дорогимъ людямъ, и такъ грустно вдругъ стало ему, такимъ одинокимъ почувствовалъ онъ себя, онъ, доселѣ всегда жившій среди большой и дружной семьи…

Новая жизнь, новые виды пошли по сторонамъ, все измѣнилось вокругъ Костыгина и съ внѣшней стороны заняла даже его эта новизна, но не могла она развлечь его и не до нея было ему. — «Ужъ хоть бы скорѣе до мѣста!» думалъ онъ, и, не останавливаясь въ Вѣнѣ, отправился далѣе, въ Венецію, гдѣ ему пришлось ночевать.

Еще дорогой, въ дилижансѣ и вагонѣ, не такъ чувствовалась имъ вся горечь одиночества на чужбинѣ. Но когда, перейдя лагуну, остановился поѣздъ у венеціанскаго вокзала, когда снаружи послышались громкіе голоса гондольеровъ и со всѣхъ сторонъ съ неистовымъ ревомъ накинулся на пріѣхавшихъ разный итальянскій людъ, когда сталъ Костыгинъ садиться въ мрачную, черную гондолу и показался передъ нимъ оригинальный этотъ городъ на водѣ — тутъ слезы подступили къ глазамъ Костыгина, тоскливо сжалось его сердце и такъ захотѣлось ему назадъ, въ Москву, къ Лизѣ, къ Алгасову…

Равнодушно смотрѣлъ онъ на облупленные дворцы по сторонамъ канала. Ничто не радовало его, и только вонь отъ каналовъ да масса надоѣдливыхъ комаровъ — вотъ первое, произведенное на него Италіей и Венеціей впечатлѣніе.

Окна занятой имъ комнаты выходили на Canal Grande. Былъ уже вечеръ. Хотя Костыгинъ и пріѣхалъ съ желѣзной дороги, гдѣ на счетъ ѣды многаго не получишь заграницей, но онъ не чувствовалъ даже голода, такъ грустно и тоскливо было на душѣ у него. Расплатившись, онъ остался одинъ въ своей комнатѣ, въ первый разъ въ жизни одинъ; молча сѣлъ онъ у открытаго окна и долго задумчиво глядѣлъ на теплую, свѣтлую ночь, на каналъ, на сновавшія по немъ гондолы, но не радовало его это зрѣлище, напротивъ, лишь усилило оно его грусть, напоминая ему, какъ далеко онъ отъ родины…

Спать ему не хотѣлось. Онъ спросилъ бумаги и сталъ писать своимъ друзьямъ. Невеселыя были эти письма и не особенно должны они были возбудить въ Лизѣ и въ Алгасовѣ желаніе посѣтить Венецію…

На слѣдующее утро онъ почти принудилъ себя взглянуть на площадь и побывать въ соборѣ и во дворцѣ дожей: не до осмотровъ было ему, и съ первымъ же отходящимъ поѣздомъ покинулъ онъ Венецію.

Онъ спѣшилъ въ Миланъ. Пріѣхавъ туда, тотчасъ же съ большими затрудненіями и съ чужой помощью нанялъ онъ лошадь и прямо съ вокзала отправился на фабрику Нери, не заѣзжая даже въ городъ.

Радушно и ласково всѣ приняли его на фабрикѣ, и будущіе товарищи его, и даже самъ Нери, но и это не сразу разсѣяло Костыгина: не зная итальянскаго языка, слишкомъ уже одинокимъ чувствовалъ онъ себя на чужбинѣ, и поневолѣ о родинѣ только и думалось ему цѣлыми днями.

Изо всѣхъ его товарищей по-французски зналъ лишь одинъ, Франческо Нотти, и съ нимъ только и могъ говорить Костыгинъ. Добрый и веселый Франческо еще лучше остальныхъ понималъ состояніе Костыгина: самъ онъ былъ изъ Ликаты, живописнаго небольшого городка на югѣ Сициліи, и тоже, слѣдовательно, нѣкоторымъ образомъ на чужбинѣ въ равнинахъ Ломбардіи. Всячески стараясь развлечь и разсѣять Костыгина, все свое свободное время отдавалъ онъ ему и, къ счастью, они понравились другъ другу и скоро сошлись: жить душа въ душу съ кѣмъ-нибудь было потребностью для Костыгина, а къ тому же симпатичный Франческо вполнѣ стоилъ его дружбы.

Но время шло и, постоянно занятой, понемногу сталъ привыкать Костыгинъ къ Италіи и сживаться съ новой своей жизнью. Онъ сталъ понимать по-итальянски — это сблизило его съ товарищами и помогло войти въ жизнь и интересы всего фабричнаго населенія, и къ концу лѣта и слѣда уже не осталось отъ недавней его тоски.

Франческо взялъ на себя познакомить его съ сѣверной Италіей и прежде всего поспѣшилъ показать ему озера, чудная красота которыхъ произвела впечатлѣніе даже и на спокойнаго Костыгина: дѣйствительно, первой отрадной минутой на чужбинѣ была для него минута, когда онъ увидѣлъ Лаго Маджіоре, и это озеро было первымъ, что полюбилъ онъ въ Италіи.

Озера — это единственный живописный уголокъ Ломбардіи, плодородной, ровной, однообразной и скучной, но за то какой уголокъ! Сколько роскоши, сколько спокойствія, нѣги и неизъяснимой красоты въ этихъ берегахъ, то до-нельзя милыхъ и тихихъ, то сурово-прекрасныхъ, соединившихъ въ себѣ величіе и силу швейцарскихъ видовъ съ мягкой прелестью итальянской природы. Какъ хороши блестящіе эти южные сады, вдобавокъ еще украшенные видомъ на снѣжныя вершины Альпъ! Сколько чарующей красоты въ этихъ лѣсистыхъ холмахъ, въ этихъ роскошныхъ виллахъ, въ зеленыхъ этихъ островахъ, разбросанныхъ по голубой поверхности залива, даже въ селахъ и городахъ, видимыхъ издали, съ середины озера!

Но изо всѣхъ озеръ болѣе всего все-таки нравилось Костыгину Лаго-Маджіоре и вмѣстѣ съ Франческо часто навѣщали они это озеро и сады Барромейскихъ острововъ. Однажды, заговорившись въ тѣнистыхъ рощахъ isola Madré, они опоздали къ пароходу и должны были ночевать въ Стрезѣ.

До вечера было еще далеко, дѣлать было имъ нечего, погода стояла чудная и имъ вздумалось полюбоваться видами сверху, съ возвышающихся надъ Стрезой лѣсистыхъ отроговъ Motterone. Наскоро выпили они по чашкѣ кофе и отправились въ путь.

Стреза уже осталась у нихъ позади и недалеко уже было до лѣсовъ, покрывающихѣ скатъ Motterone, когда по дорогѣ попалось имъ обсаженное кипарисами бѣдное кладбище; они обошли всѣ незатѣйливые его памятники и зашли затѣмъ на другое небольшое кладбище, назначенное для иностранцевъ и расположенное выше перваго, сейчасъ же надъ нимъ.

— Voilà un beau monument! воскликнулъ Франческо, прежде Костыгина вошедшій на это кладбище. Et une inscription russe, regarde, Serge!

Костыринъ, еще только входившій въ ворота, быстро прошелъ все длинное и узкое это кладбище и подошелъ къ памятнику. Въ углу, подъ тѣнью свѣсившихся черезъ ограду вѣтвей громаднаго платана, окруженный молодыми кипарисами и рѣзко своей бѣлизной выдѣляясь на фонѣ ихъ мрачной зелени, стоялъ большой мраморный памятникъ, изображавшій Ангела Смерти, возносящаго къ небу молитвы за упокой души усопшей.

Памятникъ бросался въ глава своей работой. Особенно хорошо было лицо Ангела, грустное, но исполненное силы, любви и вѣры.

Здѣсь лежитъ тѣло Вѣры Григорьевны Полянской, урожденной Полозовой,

родившейся въ селѣ Большіе Кулики --ской губерніи декабря 11-го 1839 года, скончавшейся въ Стрезѣ іюня 7-го 1867 года, на 28-мъ году своей жизни.

Вотъ что гласила надпись на пьедесталѣ памятника. Съ волненіемъ прочелъ Костыгинъ эти слова: много и ему напомнили они, много хорошаго въ прошломъ, а когда онъ взглянулъ на Ангела, вглядываясь въ черты его лица — онъ вдругъ узналъ въ нихъ черты покойной, но только возвышенныя, очищенныя это всего земнаго. Долго молча стоялъ онъ передъ памятникомъ, не переставая глядѣть на него.

— Je l’ai connue, обратился онъ наконецъ къ Франческо. C'était notre voisine…

И тутъ же, передъ ея могилой, сталъ онъ разсказывать ему о покойной, какъ была она хороша, какъ весело жили они въ послѣднее проведенное съ нею лѣто, какъ ее любилъ его братъ… Франческо слушалъ его съ вниманіемъ и участьемъ; онъ порядочно рисовалъ и вызвался срисовать для Алгасова памятникъ Вѣры Григорьевны; Костыгинъ съ восторгомъ схватился за эту мысль и, кромѣ рисунка Франческо, заказалъ еще нѣсколько большихъ фотографій и съ памятника, и со всего кладбища, купилъ виды Стрезы, острововъ и озера и все это послалъ въ подарокъ Алгасову ко дню его рожденія. Болѣе пріятнаго подарка не могъ бы онъ сдѣлать своему другу.

"Благодарю тебя, Сережа, " писалъ ему въ отвѣтъ Алгасовъ. — "Память Вѣры Григорьевы дорога мнѣ и все, что касается ея, тоже мнѣ дорого. Это не только воспоминаніе о юношеской любви, нѣтъ. Кромѣ того, что я любилъ ее, она была моимъ учителемъ и другомъ, и слова ея — до сихъ поръ они служатъ мнѣ путеводной нитью въ жизни, и кто знаетъ, куда они приведутъ меня? Скажу одно, что тогда лишь бываю я вполнѣ доволенъ собой и знаю, что стою на прямой дорогѣ, когда я чувствую, что Вѣра Григорьевна мною довольна. Съ ея тѣнью я совѣтуюсь чаще, чѣмъ ты, можетъ быть, думаешь. Если что занимаетъ меня, касаясь самыхъ завѣтныхъ моихъ думъ и стремленій, нигдѣ не могу я такъ легко и свободно все обдумать, какъ передъ ея портретомъ. Да, ея вліяніе на меня не кончилось съ ея смертью, да и никогда не кончится, развѣ что другимъ человѣкомъ стану я.

"Гляжу я на лицо Ангела. Это ея лицо, Сережа, это она сама, а не только ея черты. Тебѣ оно кажется возвышеннымъ и болѣе прекраснымъ, но ты не зналъ ея. Въ тѣ минуты, когда она одушевлялась, говоря о жизни, которую она столько любила, въ эти минуты именно такъ была она хороша, какъ хорошо лицо этого ангела: именно эта сила и неземная эта красота сіяла тогда въ ея печальныхъ глазахъ. Повторяю, ты не знаешь ея: ее надо было видѣть, когда, взволнованная и грустная, она говорила о недававшемся ей счастьи, о томъ, что оно невозможно, немыслимо… И мнѣ она завѣщала эти грустныя слова: «и вы не узнаете счастья.» Но вмѣстѣ она прибавила: «попробуйте, попытайтесь, не сдавайтесь легко!» И не легко было бы мнѣ жить, Сережа, еслибы не прибавила она этого.

"Весь свой опытъ, все къ чему пришла она въ жизни, идя той же дорогой, которую и я себѣ выбралъ, все это передала она мнѣ, словно изъ меня она готовила себѣ ученика и преемника. И если въ жизни къ чему нибудь приду я, если я что-нибудь сдѣлаю, то это потому только, что весь пройденный ею путь остался уже за мной, и теперь я пойду далѣе, начиная съ той точки, гдѣ она остановилась.

"Да, это она! Какъ сейчасъ ее вижу передъ собою. Такой она была въ Лоскутной гостинницѣ передъ послѣднимъ своимъ отъѣздомъ за границу, такой же была она и въ саду у Струниныхъ, вечеромъ, въ тотъ день, когда Надя познакомилась съ Вёдровымъ. Помнишь или забылъ? Помнишь ты-садъ Струниныхъ? Вѣра Григорьевна ушла тогда изъ дома, и я нашелъ ее на скамейкѣ передъ прудомъ, который, помнишь? — начинается сейчасъ же за садовой оградой. Тотъ портретъ, который у меня, потому и не нравился мнѣ, что онъ передаетъ обыкновенное ея лицо, то, которое всѣ вы видѣли и знали. Это лицо, такое оживленное и милое, я любилъ и его, но во сколько разъ болѣе любилъ я другое его выраженіе, воплощенное въ этомъ ангелѣ.

«Поблагодари отъ меня твоего друга за его безподобный рисунокъ, который отнынѣ будетъ самымъ дорогимъ для меня украшеніемъ моей комнаты, а пока прощай, Сережа, больше не могу сегодня писать.»

Болѣе полугода прошло, какъ живетъ Сергѣй Игнатьевичъ въ Италіи; онъ уже осмотрѣлся, прижился, занятъ, доволенъ своей жизнью, съ довѣріемъ смотритъ на будущее и настоящее не пугаетъ уже его и не кажется ему ссылкой. Дѣятельно принялся онъ за выполненіе порученій Почаева, и Дочаевъ остался доволенъ его первыми отчетами.

Попрежнему часто вспоминаетъ онъ Москву и своихъ друзей, попрежнему любитъ Лизу и съ прежнимъ нетерпѣніемъ ждетъ ея писемъ, но не мѣшаютъ уже ему жить эти воспоминанія и всегда по большей части теперь бываетъ онъ такимъ же веселымъ и бодрымъ, какимъ онъ былъ въ кофейной галлереи Виктора Эммануила.

XIII.

А въ Петербургѣ у Бачуриныхъ трауръ: въ концѣ декабря скончался отъ горячки гофмейстеръ, тайный совѣтникъ, сенаторъ Платонъ Александровичъ Бачуринъ.

Всецѣло поглощенный службой, послѣ смерти Семена Степановича только разъ, и то не надолго, былъ Платонъ Александровичъ въ Блазнахъ: онъ сдалъ это имѣнье въ аренду. Не безъ сожалѣнія отказался онъ отъ ежегодныхъ двоихъ поѣздокъ въ Блазны, но дѣлать было нечего. И некогда уже было ему ѣздить туда, а главное, онъ видѣлъ, что съ хозяйствомъ^ему не сладить безъ Семена Степановича, да со смертью этого послѣдняго и сама деревенская жизнь теряла въ глазахъ Платона Александровича большую часть своей прелести: вѣдь не свой полуразоренный домъ любилъ онъ въ деревнѣ, а барскую жизнь въ усадьбѣ двоюроднаго брата.

Такимъ образомъ, ничѣмъ уже не отвлекаемый отъ нея, весь отдался онъ службѣ. И теперь она стоила этого, когда, послѣ примиренія съ барономъ, Платонъ Александровичъ получилъ мѣсто значительное и почетное, многихъ заставившее завидовать ему и весьма льстившее самолюбію самого Платона Александровича. Безъ сомнѣнія, никогда не забрался бы онъ такъ высоко безъ случайной помощи сильнаго родственника, и это было единственное, что смущало Платона Александровича на его высотѣ: съ обидой и горечью чувствовалъ онъ грѣшокъ за собой, сознавая что онъ прибѣгнулъ къ протекціи, а не самъ взялъ крупное мѣсто, какъ законное свое достояніе, и усиленной работой, строгой честностью и вниманіемъ къ народнымъ нуждамъ старался онъ заставить всѣхъ забыть это обстоятельство и цѣнить въ немъ дѣятельнаго и честнаго человѣка, а не мужа племянницы барона Нобеля.

Но какъ бы то ни было, а доставшіяся ему почести и власть необычайно тѣшили его, тѣшили и блестящія надежды на будущее. А тутъ еще кончилъ курсъ его сынъ — и еще болѣе захотѣлось Платону Александровичу стать вліятельнымъ и виднымъ лицомъ, чтобы обезпечить и начинающуюся карьеру сына.

Дѣйствительно, съ помощью отца и двоюроднаго дѣда, Константинъ Платоновичъ съ самаго уже начала пошелъ по службѣ хорошо, одинаково преуспѣвая и на службѣ и въ свѣтѣ. Изъ юнаго правовѣда онъ превратился въ ревностнаго чиновника и свѣтскаго молодаго человѣка, воспитаннаго, сдержаннаго, въ мѣру серьезнаго, въ мѣру веселаго, но въ общемъ онъ мало измѣнился, возмужалъ только, и еще рѣзче обозначались въ немъ врожденныя его наклонности я качества.

Положительный, покойный, въ ровной мѣрѣ пользовался онъ всѣми доступными ему радостями жизни, включая сюда и службу, довольствуясь тѣмъ, что есть, не порываясь къ большему и, несмотря на молодость, ничѣмъ не увлекаясь черезъ мѣру. Онъ былъ уменъ и недуренъ собой, онъ могъ нравиться; самъ тоже не бѣгалъ онъ отъ встрѣчавшихся красавицъ, но въ то время, какъ Алгасовъ всю душу свою клалъ въ каждое свое, полное юношеской страсти, увлеченье — Константинъ Платоновичъ никогда не шелъ далѣе легкой интрижки или пустаго ухаживанья, считая ухаживанье это такой же принадлежностью бала, какъ и вальсъ или мазурка, и даже остерегаясь всякаго болѣе сильнаго чувства. Любя, Алгасовъ думалъ только о любви и болѣе ни о чемъ, Константинъ же Платоновичъ никогда не забывалъ, что со временемъ ему надо будетъ жениться, и жениться не на той, которая только нравится, а на той на которой можно и должно жениться.

Рѣзко отличались между собою друзья: у одного на первомъ планѣ чувство и сердце, у другаго — благоразуміе. У одного мечты самыя смѣлыя, задачи необъятныя, гордые порывы къ счастью и жизни, у другаго — полное довольство своимъ положеніемъ, смиреніе передо всѣми мелочами жизни, идеалы умѣренные, возможные, обыденные. Одинъ всю жизнь хотѣлъ передѣлать по своему, другой покорно жилъ установившейся, общепринятой жизнью. А между тѣмъ, при умѣ ясномъ и развитомъ, у Константина Платоновича не было недостатка въ чувствѣ, лишь проявлялось это чувство въ однихъ только семейныхъ отношеніяхъ да въ любви къ искусству, а умъ — онъ не стремился ни въ какую невѣдомую даль.

Также мало измѣнилась и Ирина. Ей шелъ уже 22-й годъ, но она еще не замужемъ. Она дивно хороша, у нея множество поклонниковъ, но не замужемъ она, потому что жениховъ было мало. Холодный взглядъ ея и надменное обращеніе отпугивали многихъ, которымъ сама она сильно нравилась, т. е. которые не упускали случая полюбоваться правильной, дѣйствительно замѣчательной ея красотой. Были, которые и желали бы сдѣлать ей предложеніе, и дѣлали, но…. но особенно блестящихъ партій не представлялось, ничто не затрогивало холоднаго сердца Ирины и никакого вниманія не обращала она на этихъ влюбленныхъ.

Между ними особенно выдавался своимъ постоянствомъ одинъ молодой дипломатъ, Сергѣй Ивановичъ Давыдовъ, человѣкъ образованный, свѣтскій, хорошей фамиліи, во съ весьма небольшими средствами.

Юношей, только что кончившимъ курсъ въ Лицеѣ, встрѣтился онъ съ Ириной на одномъ изъ ея первыхъ баловъ, и строгая красота ея сразу произвела на него сильное впечатлѣніе. Со страхомъ подходилъ онъ къ Иринѣ, чтобы пригласить ее на мазурку, и, сверхъ всякаго ожиданія, Ирина не была еще приглашена и пошла съ нимъ танцовать. Во время мазурки она нѣсколько оживилась и все время весело съ нимъ говорила: этого довольно было для юноши — онъ влюбился и съ этой минуты сталъ однимъ изъ самыхъ ея пламенныхъ поклонниковъ.

Съ характеромъ уступчивымъ и мягкимъ, простой, нетребовательный, онъ и долженъ былъ подчиниться красивой Иринѣ, во всемъ составлявшей полнѣйшую съ нимъ противоположность. Блестящіе свѣтскіе успѣхи гордой дѣвушки не обѣщали ему ничего хорошаго и мало давали надеждъ, но препятствія разжигали только его любовь, а противиться этой любви не было у него ни силъ, ни желанья: слишкомъ уже поработила его красота Ирины. Ея холодное обращеніе лишь дразнило его, съ возрастающимъ жаромъ заставляя жаждать ея ласкъ. И вотъ, пожалованный камеръ-юнкеромъ, онъ осмѣлился наконецъ сдѣлать ей предложеніе. Ирина даже улыбнулась — такъ неожиданна была для нея эта выходка ея поклонника. Выходить за незначительнаго какого-то камеръ-юнкера Давыдова вовсе не входило въ ея разсчеты. и спокойно отклонила она его предложеніе.

Неудача сильно огорчила Давыдова, но нисколько не ослабила его любви, и когда вскорѣ затѣмъ онъ получилъ мѣсто при нашемъ посольствѣ въ Вѣнѣ — онъ чуть на плакалъ, уѣзжая изъ Петербурга. И за границей не забывалъ онъ Ирины, онъ любилъ ее попрежнему, и не разъ, бывая въ Петербургѣ, съ тоской пытался снова говорить ей о своей любви. Ирина отклоняла всѣ его попытки.

Такимъ образомъ, Давыдовъ былъ самымъ упорнымъ искателемъ ея руки: другіе довольствовались однимъ отказомъ.

Своими успѣхами Ирина исключительно была обязана одной только своей красотѣ: увлекать, кокетничать — на это холодная, гордая дѣвушка была рѣшительно неспособна. Всѣ считали это единственнымъ ея недостаткомъ, но какъ бы то ни было, а совершенно неповинна была она въ томъ, что ею увлекались, и еслибы кому изъ ея поклонниковъ пришла вдругъ фантазія застрѣлиться отъ любви — полное право имѣла бы Ирина не смущаться этимъ и не обращать на это вниманія.

Сильно измѣнилась и постарѣла одна только Аделаида Филипповна. Она какъ-то очень уже скоро и сразу разрушилась: и лѣта подошли, а главное — здоровье измѣнило ей. Уже не подъ силу были ей выѣзды и свѣтскія удовольствія, да и не тѣшили ея болѣе, и если бы не дочь — совсѣмъ бы отказалась отъ нихъ Аделаида Филипповна, все такая же наружно величавая и изящная, какъ и во дни своей молодости, въ душѣ далеко не той уже была- она, и все, что еще оставалось ей въ жизни, чѣмъ она дорожила и утѣшалась, это были радости удовлетвореннаго честолюбія.

Въ этомъ отношеніи она была совершенно довольна: ея мужъ былъ теперь виднымъ лицомъ въ столицѣ и болѣе самого даже Платона Александровича радовалась Аделаида Филипповна его назначенію и мечтала о дальнѣйшихъ почестяхъ. Радовался успѣхамъ отца и начинающій бюрократъ Константинъ Платоновичъ, Ирина тоже гордилась ими, однимъ словомъ, всѣ члены семьи были одинаково довольны и счастливы.

Одно только облачко омрачало всеобщее это довольство: вслѣдствіе увеличившихся расходовъ, дѣла Платона Александровича, никогда, впрочемъ, не отличавшіяся особеннымъ порядкомъ, съ каждымъ годомъ приходили все въ большее и большее разстройство. Но положеніе Платона Александровича казалось настолько прочнымъ и столько было у него надеждъ, что на эту маленькую непріятность можно было и не обращать вниманія, и Бачурины продолжали жить открыто и весело.

Но какъ ни казалось прочнымъ положеніе Платона Александровича и какъ ни несомнѣнны были его надежды, все зыбкое зданіе его благополучія рухнуло вдругъ и сразу, по одному мановенію своего творца — барона.

Невиннымъ виновникомъ этой катастрофы былъ легкомысленный, но неизмѣнный поклонникъ Ирины, баронъ Ѳедоръ Николаевичъ.

. Годы не измѣнили его, напротивъ, еще тщеславнѣе и лѣнивѣе сдѣлался онъ. Ограниченный и высокомѣрный, въ блестящей внѣшности полагая главнѣйшее достоинство человѣка, изо всѣхъ силъ тянулся онъ, чтобы ни отъ кого ни въ чемъ не отставать, и его векселя, его кутежи и крупные проигрыши, да и вся безпорядочная его жизнь (по Петербургу ходили даже слухи, будто Ѳедоръ Николаевичъ состоитъ на иждивеніи одной богатой купчихи) — справедливо безпокоило это гордаго и умнаго барона. Не обладая чрезмѣрнымъ состояніемъ, отецъ ясно понималъ, что блестящей лишь карьерой можетъ себѣ обезпечить его сынъ привольную жизнь и удержать свое положеніе въ свѣтѣ, и баронъ рѣшилъ серьезно заняться карьерой сына. Началъ онъ съ того, что приказалъ Ѳедору Николаевичу выйти изъ полка и изъ военной перевелъ его на гражданскую службу: старый дѣлецъ, онъ твердо вѣрилъ въ спасительное вліяніе дѣловыхъ бумагъ. Затѣмъ, справедливо Полагая, что въ столицѣ достаточно соблазновъ, чтобы смутить даже ангела, не только человѣка, онъ задумалъ удалить сына въ провинцію, дать ему тамъ остепениться, потомъ солидно женить его и снова водворить въ Петербургѣ, но въ качествѣ не простого уже офицера, а кандидата въ сановники.

Таковъ былъ планъ барона. О томъ, пригоденъ ли Ѳедоръ Николаевичъ для службы — объ этомъ баронъ не думалъ. Онъ зналъ, что онъ можетъ сдѣлать, и не сомнѣвался, что карьера его сына, его, барона Николая Мартыновича фонъ-Нобеля, всегда и во всякомъ случаѣ обезпечена.

Да и въ самомъ дѣлѣ, все это очень просто: Ѳедоръ Николаевичъ поступитъ къ Бачурину и затѣмъ получитъ первое же видное мѣсто въ провинціи, которое откроется въ вѣдомствѣ Платона Александровича. Таково начало. О дальнѣйшемъ позаботится самъ баронъ.

Все было такъ просто, что, встрѣтившись съ Бачуринымъ въ клубѣ, баронъ отозвалъ его въ сторону и сказалъ:

— А знаете, вѣдь я велѣлъ своему балбесу выходить въ отставку. Помилуйте, это ни на что не похоже, что онъ дѣлаетъ! Даже замѣтили, да, да, увѣряю васъ, замѣтили!.. Нѣтъ, баста! Позорить я себя не дамъ. Не умѣлъ жить въ Петербургѣ, такъ пусть послужитъ теперь, какъ я когда-то служилъ. Къ вамъ его, подъ ваше начальство, Платонъ Александровичъ.

— Т. е… какъ подъ мое начальство? возразилъ Платонъ Александровичъ.

— Ну да, къ вамъ, въ министерство… Вы ему дадите мѣсто въ провинціи, ну, разумѣется, не какое-нибудь, вы меня понимаете…

— Но, баронъ, Ѳедоръ ничего вѣдь не понимаетъ въ дѣлахъ…

— Не бѣда, не государственныя дѣла ему тамъ рѣшать въ какой-нибудь Пензѣ или Рязани… Научится живо! Такъ ужъ я на васъ разсчитываю, Платонъ Александровичъ. Ѳедоръ поступитъ къ вамъ, съ нолгода или съ годъ побудетъ при васъ, а тамъ первая же хорошая вакансія въ провинціи принадлежитъ ему. C’est convenu, et je vous serai bien reconnaissant de m’avoir aidé à corriger ce gamin, oui, cher Платонъ Александровичъ.

Слова эти совсѣмъ смутили Платона Александровича. Онъ былъ честный человѣкъ и русскій, и ему сильно претила мысль навязать своему отечеству надутаго и глупаго нѣмецкаго барончика. Положимъ, Платонъ Александровичъ хорошо зналъ, что, въ случаѣ надобности, баронъ всегда обойдется и безъ него, но вовсе не нравилось ему самому участвовать въ грязномъ дѣлѣ, и онъ тутъ же рѣшилъ какъ-нибудь отдѣлаться отъ порученія барона; къ тому же онъ считалъ свое положеніе достаточно прочнымъ и не думалъ о послѣдствіяхъ ослушанія вліятельному дядѣ.

А Ѳедоръ Николаевичъ легко покорился волѣ отца. Бороться съ отцомъ было и не подъ силу ему, да и не приходило даже въ голову. Не безъ сожалѣнія разстался онъ съ блестящимъ гвардейскимъ мундиромъ, но справедливо разсудилъ, что нѣтъ худа безъ добра и что сдѣлаться, напр., губернаторомъ гораздо легче, чѣмъ даже полковымъ командиромъ: стоитъ только послужить немного.

И онъ поступилъ къ Платону Александровичу; въ ожиданіи хорошаго мѣста въ провинціи, попрежнему продолжалъ онъ кутить и бездѣльничать и скоро до того вошелъ въ свою роль, что сталъ даже корчить изъ себя администратора и дѣлового человѣка.

— Да, важно развалясь, говорилъ онъ бывшимъ своимъ товарищамъ, пора и за дѣло приниматься, пора служить серьезно и какъ слѣдуетъ.

— Ну какъ ты будешь служить, смѣясь возражали ему.

— Я буду проводить идею строгости. Передъ властью, mon cher, все должно трепетать… Централизація — voilà le mot, вотъ что навсегда спасетъ насъ отъ революціи. Такимъ образомъ, централизація, повиновеніе и строгость — вотъ моя программа, и справедливость, да, и справедливость, ah_r mon cher, sans cela nous autres, membres de l’administration, nous ne sommes rien.

— А какъ же Esther, Нобель? говорилъ одинъ офицеръ, большой насмѣшникъ. Esther тамъ не будетъ, а безъ нея, чортъ возьми, поневолѣ сдѣлаешь, пожалуй, несправедливость!

— Ah, oui! Que faire! Ce sont les incommodités de la province? Mais nous devons être au dessus de èa, mon cher! Но тоже, говорятъ, и тамъ есть… Положимъ, русскія, но такія, что стоятъ…

Платонъ Александровичъ твердо рѣшилъ не содѣйствовать карьерѣ своего родственника, и когда, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ по поступленіи къ нему молодаго Нобеля, въ одномъ губернскомъ городѣ открылось такое именно мѣсто, какого желалъ баронъ Николай Мартыновичъ — Платонъ Александровичъ поспѣшилъ назначить на это мѣсто другого изъ своихъ подчиненныхъ.

Баронъ не былъ еще въ особенной пока претензіи и слегка лишь попенялъ Платону Александровичу:

— Вотъ упустили мѣстечко, а какъ разъ годилось бы моему Ѳедору… Вѣдь пора ужъ!

— Но, баронъ, Ѳедоръ совсѣмъ еще не знаетъ дѣла, какъ назначу я его на такое мѣсто? Вѣдь мѣсто не шуточное!

— Пустое, пустое, Платонъ Александровичъ, не государственныя дѣла они тамъ рѣшаютъ… Ѳедоръ довольно побылъ при васъ, пора ему и на мѣсто. Такъ я надѣюсь, что первая же открывшаяся вакансія принадлежитъ моему сыну.

— Баронъ, попытался возразить Платонъ Александровичъ, вѣдь есть и выше меня… Ѳедора знаютъ. Вѣдь могутъ и не утвердить моего представленія…

— Ну, Платонъ Александровичъ, рѣзко возразилъ баронъ, эти дѣла я знаю. Мнѣ нужны не отговорки, а дѣло, услуга за услугу, такъ сказать — благодарность. Или скажите уже прямо: вы не хотите помогать моему Ѳедору?

— Баронъ, вы сами знаете вашего сына и, кажется, нечего удивляться, что я затрудняюсь… Пусть онъ еще побудетъ при мнѣ, и я сдѣлаю для него все, что возможно.

— И мы съ вами не геніи, Платонъ Александровичъ, однако же служимъ. Но довольно. Первое же свободное мѣсто получаетъ мой сынъ.

Послѣднія дерзкія слова барона окончательно взорвали Платона Александровича; еще болѣе утвердили они его въ рѣшеніи не допустить Ѳедора Николаевича получить мѣсто, котораго онъ не считалъ его достойнымъ, и когда, вскорѣ затѣмъ, открылась новая вакансія, Платонъ Александровичъ, къ общему удивленію, назначилъ на это мѣсто скромнаго и незначительнаго молодаго чиновника, но человѣка даровитаго и честнаго…

Баронъ вышелъ изъ себя. Ни слова не сказалъ онъ Платону Александровичу, и когда этотъ послѣдній пріѣхалъ къ нему, чтобы сразу уже выдержать объясненіе, баронъ не принялъ его. Всѣ свои интриги пустилъ въ ходъ баронъ, и черезъ недѣлю же сынъ его получилъ назначеніе въ провинцію; хотя и по другому вѣдомству, но мѣсто ему дали очень хорошее. Это былъ первый отвѣтъ барона на вызовъ, брошенный ему Платономъ Александровичемъ.

Съ Платономъ Александровичемъ онъ былъ холоденъ, но вѣжливъ. Ни слова не говорилъ онъ съ нимъ о Ѳедорѣ Николаевичѣ, и когда Платонъ Александровичъ самъ заговорилъ, желая оправдаться, баронъ быстро прервалъ его:

— Хорошо, хорошо, я понимаю, вы могли имѣть свои основанія, но вы видите, для меня это совершенно безразлично, и для моего сына тоже…

Платонъ Александровичъ былъ правъ: онъ стоялъ слишкомъ уже высоко, и баронъ не могъ его свалить. Его настоящее положеніе — оно было ему обезпечено, но баронъ могъ вліять на его дальнѣйшую карьеру; Платонъ Александровичъ это зналъ, но не до того было ему въ минуту борьбы. Къ тому же, русскій человѣкъ, онъ, хотя и не вполнѣ сознательно, а сильно полагался на «авось».

Вскорѣ, однако же, пришлось ему убѣдиться, что «авось» не всегда вывозитъ. Платонъ Александровичъ ждалъ къ празднику аренды. Аренда эта была ему необходима въ подмогу къ его разстроеннымъ дѣламъ, и онъ разсчитывалъ получить ее непремѣнно. Подошелъ праздникъ. Вмѣсто аренды ему дали другую награду, весьма незначительную.

Платонъ Александровичъ былъ слишкомъ опытенъ, чтобы не догадаться, кому обязанъ онъ этимъ удовольствіемъ. Дѣлать было нечего, и, надо сказать правду — онъ перенесъ эту непріятность довольно равнодушно и спокойно.

Вскорѣ затѣмъ обошли повышеніемъ Константина Платоновича. Этого Платонъ Александровичъ не вытерпѣлъ: карьерой сына онъ дорожилъ болѣе даже, чѣмъ своей собственной, но сколько ни ѣздилъ и ни просилъ онъ за сына, просилъ даже и барона — все было напрасно.

А еще немного спустя и самъ вдругъ получилъ онъ крупную непріятность по службѣ, непріятность, страшно взволновавшую и огорчившую старика. Ему пришлось выслушивать обидныя замѣчанія, объясняться, оправдывать свои распоряженія, вступаться за лучшихъ своихъ подчиненныхъ, тоже задѣтыхъ въ этой исторіи. Еще будь онъ одинъ задѣтъ — ну, онъ подалъ бы въ отставку, бросилъ бы все и не пожалѣлъ бы, пожалуй. Но онъ не могъ оставить подъ нареканіемъ своихъ ни въ чемъ неповинныхъ чиновниковъ, и нѣсколько дней все ѣздилъ, просилъ и хлопоталъ онъ, чтобы какъ-нибудь покончить съ этимъ недоразумѣніемъ. Среди этихъ волненій онъ не обратилъ сначала и вниманія на легкую простуду, но душевно-разстроенный, оскорбленный, убитый горемъ, онъ не могъ ей противиться и скоро слегъ въ постель. Простуда разыгралась въ горячку — и черезъ недѣлю не стало Платона Александровича.

Смерть его искренно опечалила его дѣтей: оба они любили его и оба всецѣло приписывали преждевременную его кончину предшествовавшимъ ей огорченіямъ. Воспоминаніе о послѣднихъ грустныхъ дняхъ его жизни еще усиливало ихъ горе, и первой мыслью Константина Платоновича было все бросить, отказаться отъ карьеры, обратную сторону которой онъ такъ хорошо теперь узналъ, и подальше уѣхать отъ этихъ людей, въ угоду нѣмецкому интригану такъ легко и равнодушно пожертвовавшихъ честнымъ русскимъ человѣкомъ. Такъ говорилъ Константинъ Платоновичъ въ минуту негодованія и горя, и Ирина была совершенно съ нимъ согласна.

О мести Константинъ Платоновичъ не думалъ, даже и въ голову не приходила ему подобная мысль. Человѣкъ практическій и вылощенный жизнью, онъ хорошо сознавалъ, что это невозможно для него. Несбыточное было не въ его характерѣ, непосильная борьба — онъ и не понималъ этого слова. Онъ думалъ не о мести, нѣтъ, онъ думалъ именно о бѣгствѣ.

Но и тутъ сказалось его воспитаніе: немыслимой являлась ему жизнь внѣ службы. Онъ бѣжалъ изъ Петербурга, отъ тѣхъ, которые преслѣдовали его отца, онъ бросалъ службу въ Петербургѣ, гдѣ все интриги, протекція, происки, гдѣ человѣкъ слишкомъ на виду и слишкомъ уже подъ вліяніемъ сильныхъ, чтобы не чувствовать на себѣ ежеминутно всей сладости и горечи этого вліянія. Правда, это же вліяніе могло создать карьеру, вознести человѣка на высоту, но передъ гробомъ отца, сломленнаго этой самой высотой — тутъ легко было сыну отречься отъ всякихъ честолюбивыхъ стремленій. Константинъ Платоновичъ рѣшилъ просить перевода въ провинцію.

А кстати, смерть любимаго въ обществѣ Платона Александровича произвела нѣкоторое впечатлѣніе. Смерть всегда смягчаетъ и каждаго невольно подчиняетъ своему таинственному вліянію. Тѣ же самые, которые, въ угоду сильнымъ, при его жизни хладнокровно дѣлали Платону Александровичу всевозможныя непріятности, теперь они искренно жалѣли о немъ. Пока еще свѣжо было впечатлѣніе, произведенное смертью его отца, Константинъ Платоновичъ могъ надѣяться на большее, чѣмъ потомъ, когда смерть эта забудется, а вліяніе барона останется тѣмъ же.

Константинъ Платоновичъ хорошо это зналъ. Прошла первая минута горя, онъ сталъ спокойнѣе и все обдумалъ. Онъ помнилъ, какъ обидно обошли его повышеніемъ полгода тому назадъ и зналъ, что подобныя исторіи не замедлятъ повториться — и потому спѣшилъ воспользоваться благопріятной минутой, стараясь выхлопотать себѣ возможно лучшее мѣсто въ провинціи.

Одного было жаль ему въ Петербургѣ — веселой свѣтской жизни; еще жаль было сестры, съ которой попрежнему были они дружны: о матери Константинъ Платоновичъ почти и не думалъ. Ирина тоже не легко мирилась съ мыслью о разлукѣ съ братомъ. Еслибы не мать, она бы охотно за нимъ всюду послѣдовала, но нечего было и думать, чтобы Аделаида Филипповна согласилась переселиться куда-нибудь въ провинцію. И безъ того уже была она убита, дѣти видѣли это, несмотря на все наружное ея спокойствіе, и, уважая горе матери, горе свѣтской женщины, потерявшей всѣ надежды и радости и большую часть своего значенія, они не хотѣли еще болѣе огорчать ее перемѣной жизни.

Но вскорѣ выяснилось положеніе дѣлъ Платона Александровича, положеніе далеко не блестящее. Выкупныхъ денегъ уже не было и въ поминѣ, напротивъ, оказались долги, хотя и небольшіе, но въ общей сложности все-таки составлявшіе тысячъ около пятидесяти. Блазны съ заводомъ были сданы въ аренду за 21.000, кромѣ лѣса, но большая и лучшая половина этого лѣса была уже вырублена.

Дѣла Платона Александровича не были извѣстны никому въ семьѣ; всѣ ожидали, что послѣ него останутся деньги, а не долги, и такимъ образомъ наслѣдство оказалось гораздо меньше, чѣмъ думали наслѣдники.

Это было вторымъ ударомъ для Бачуриныхъ и въ особенности для Аделаиды Филипповны: стало очевиднымъ, что и прежде, при томъ громадномъ жалованьи, которое получалъ Платонъ Александровичъ, они жили не по средствамъ, теперь же, вмѣсто этого жалованья, имъ оставалась лишь скромная ея пенсія.

Всѣ трое стали они обсуждать, что имъ теперь дѣлать. Одно было ясно, что оставаться въ Петербургѣ трудно и не совсѣмъ пріятно — непріятно переживать минуты общаго пониженія всей жизни, даже и въ матеріальномъ отношеніи. Единственнымъ для нихъ исходомъ было, по мнѣнію Константина Платоновича, куда-нибудь уѣхать изъ Петербурга, и онъ предложилъ матери или жить за-границей, или же поселиться съ Ириной тамъ, куда его назначатъ. Аделаидѣ

Филипповнѣ не понравился этотъ послѣдній планъ, который, напротивъ, горячо поддерживала Ирина.

— Это невозможно, Костя, говорила Аделаида Филипповна. Ирина невѣста; ну я старуха, я вездѣ проживу, но за что же она-то должна тамъ пропадать?

— Мама, не думай обо мнѣ, право, я не буду скучать по Петербургу, возразила Ирина.

— Но я не могу этого допустить, спорила мать. Ты молода, ты не знаешь, что йто такое — жизнь въ провинціи. Наконецъ, какая же тамъ партія для тебя?

— Но какъ же быть, мама? говорилъ Константинъ Платоновичъ. Вѣдь ты видишь, мы не можемъ жить въ Петербургѣ, какъ мы жили до сихъ поръ. А тѣмъ болѣе теперь, послѣ всѣхъ этихъ исторій, нельзя же намъ вдобавокъ и раззоренныхъ еще разъиграть…

— Знаешь, Костя, первая нашлась Ирина. Что еслибы тебѣ дали мѣсто въ Москвѣ? Возможно это?

— Не знаю, попробую…

Аделаида Филипповна промолчала. Москва — это была еще уступка, которую она могла принять.

Въ тотъ же вечеръ поѣхалъ Константинъ Платоновичъ къ одному изъ лучшихъ знакомыхъ Платона Александровича, вліятельному въ министерствѣ, сенатору Березнову, болѣе всѣхъ принимавшему участіе въ семьѣ покойнаго Бачурина. Константинъ Платоновичъ откровенно разсказалъ Березнову свое положеніе и просилъ его помочь ему получить мѣсто въ Москвѣ. Березновъ обѣщалъ, хотя за успѣхъ и не ручался. Заручившись его содѣйствіемъ, Константинъ Платоновичъ удвоилъ свои хлопоты.

Ему нравилась мысль о жизни въ Москвѣ. Онъ тотчасъ же вспомнилъ о друзьяхъ своей юности, съ которыми столько лѣтъ не видался и даже не переписывался, а кромѣ того — въ Москвѣ все-таки надѣялся онъ найти болѣе похожаго на петербургскую жизнь, чѣмъ въ какомъ-нибудь отдаленномъ губернскомъ городѣ. Сильно боялся онъ, что не сбудутся эти розовыя надежды…

Ирина говорила правду, что не будетъ жалѣть о Петербургѣ, хотя и нельзя въ то же время сказать, чтобы она покидала его безо всякихъ сожалѣній. Многое любила она въ Петербургѣ, но свою петербургскую жизнь она уже знала, и хорошо знала, а дѣвушка умная и серьезная, отнюдь не прочь была она узнать иную жизнь, что-нибудь новое, новыхъ людей, новые взгляды и впечатлѣнія. Не обладая энергіей и страстью, ни твердыми убѣжденіями, Ирина мирилась съ однообразіемъ вдоль и поперегъ уже извѣданной своей жизни и не рвалась въ неизвѣстное новое, но тѣмъ болѣе была она рада, что сама судьба, безъ борьбы и безъ хлопотъ съ ея стороны, даетъ ей возможность узнать это новое. Ей предстоитъ жизнь, менѣе, правда, блестящая, но за то украшенная всей прелестью новизны и неизвѣстности — и Ирина была довольна предстоящей перемѣной

Особенно, какъ и брату, хотѣлось ей попасть въ Москву: тоже тутъ вспомнила она Веденяпинскихъ своихъ друзей, да и сама Москва интересовала ее — и съ волненіемъ слѣдила Ирина за хлопотами брата.

— Хорошо мы тамъ заживемъ, Костя, говорила она. Я слышала, въ Москвѣ живутъ богато и весело…

— Ну, что касается жизни, мы уже не увидимъ того, что видѣли, отвѣтилъ ей братъ.

— Что видѣли, то уже видѣли, стоитъ жалѣть о знакомомъ? Да каковъ-то Саша теперь, Сережа, Надя, Соня, всѣ они! я ихъ почти и не помню, а вѣдь славные они, да, Костя?

— Славныя были дѣти, можетъ, и теперь славные, да сойдемся ли мы, Ирина? Вѣдь мы уже не дѣти, жили мы совершенно разной жизнью, у насъ разные взгляды и не можетъ это не остаться безъ вліянія на наши отношенія…

— Э, Костя, вѣдь сходиться мы будемъ не на почвѣ привычекъ, а на почвѣ ума. Разница взглядовъ… да вѣдь это скука, если ея нѣтъ! И чего ея бояться? Намъ съ тобой нечего стыдиться своихъ взглядовъ!

— Да вѣдь это я такъ только, а я буду очень радъ ихъ увидѣть…

— Отчего не напишешь ты Сашѣ?

— Въ самомъ дѣлѣ…

XIV.

Полной грудью вздохнулъ Алгасовъ, окончательно разставшись съ Вѣрой Юрьевной. Казалось, тутъ лишь вполнѣ позналъ онъ цѣну жизни и прелесть свободой незамѣтно-легко пролетѣли для него послѣдніе зимніе и первые весенніе мѣсяцы.

А тутъ, весной, ярко на мгновеніе освѣтило его дни новое увлеченіе: это была молодая француженка, живая, веселая, умная, ослѣпительно-красивая, съ большими, полными жизни и страсти, черными глазами и роскошными, съ чуднымъ синеватымъ отливомъ, длинными и мягкими, черными волосами.

Ее звали Susanne. Они встрѣтились случайно; сразу же оба понравились они другъ другу, и много наслажденья получили они, много радостей и, пожалуй, даже счастья дали имъ эти дни, проведенные ими вмѣстѣ. Susanne умѣла нравиться, все новыя постоянно возбуждая въ человѣкѣ мечты, новыя желанія и новые и новые взрывы страсти, и не только не приглядывалась Алгасову красота ея, но съ каждымъ днемъ все лучше и привлекательнѣе казалась ему веселая Susanne, и все новую прелесть находилъ онъ въ ея черныхъ глазахъ. Со всѣмъ жаромъ молодости упивался онъ опьяняющимъ этимъ счастьемъ, роскошной красотой своей подруги и ея полными страсти и нѣги поцѣлуями — и такъ хороши были эти минуты восторга и счастья, которыя давала ему Susanne, такъ беззаботно-весело жилось имъ обоимъ, что если бы забвеніе нужно было ему, и его получилъ-бы онъ въ ея горячихъ объятіяхъ.

Но Susanne не была свободна: ея дивная красота была уже куплена — и дорого куплена — старымъ, но баснословнобогатымъ княземъ N. Къ ихъ счастью, его не было въ Москвѣ, когда они познакомились, и на свободѣ все свое время, всю красоту свою, всю себя отдавала Susanne Алгасову, любя его такъ же страстно, какъ и онъ ее. Но до князя дошли слухи… Слухи эти вовсе не понравились ему. Онъ поспѣшилъ вернуться, и весь умъ свой, всю свою хитрость и умѣнье обольщать должна была пускать въ ходъ Susanne, чтобы усыплять его ревность и урываться на свиданія съ Алгасовымъ. Но князя трудно было успокоить: онъ безумна любилъ красивую Susanne и, не видя иного средства отвлечь ее отъ Алгасова, рѣшилъ поскорѣе увезти ее заграницу.

Итакъ, пришлось Алгасову и Susanne разставаться. На оба уже натѣшились они, оба взяли уже у наслажденья все, что можно только было взять. Еще нѣсколько недѣль — и вся ихъ страсть умерла бы естественной смертью, они оба надоѣли бы другъ другу. И Алгасовъ, и Susanne — слишкомъ живы и впечатлительны были они, чтобы долго находиться подъ чарами того же увлеченія. Чтобы жизнь сохраняла для нихъ прелесть, обоимъ нужно было имъ или счастье, или же постоянныя перемѣны, новыя впечатлѣнія и новыя встрѣчи.

Но они еще нравились другъ другу, когда князь рѣшилъ уѣхать съ Susanne, нравились на столько, чтобы, прощаясь, погоревать о разлукѣ, чтобы разстаться ласково, съ любовью, съ страстнымъ поцѣлуемъ и съ мечтой о свиданіи… И тутъ получили они лучшее, что могли только получить.

Наканунѣ отъѣзда Susanne пришла къ Алгасову, взволнованная и печальная, но такъ хороша была она въ этотъ вечеръ, такой страстью были согрѣты прощальные ея поцѣлуи, что никогда еще, казалось, не видалъ ея Алгасовъ такой хорошенькой и милой. Весь вечеръ провели они вмѣстѣ, въ послѣдній разъ спѣша налюбоваться другъ другомъ, и ихъ прощанье было теплое и грустное. Черезъ мѣсяцъ, и даже ранѣе, и Алгасовъ, и Susanne — оба все забыли они, и свою любовь, и недолгое свое счастье.

Никакая разлука не грозила еще имъ, и князь спокойно пребывалъ еще въ Самарскомъ своемъ помѣстьи, когда Алгасовъ неожиданно вдругъ получилъ отъ Константина Платоновича слѣдующее письмо:

"С.-Петербургъ, іюля 10-го, 1871 г.

"Мы такъ давно не видались и не имѣли другъ о другѣ никакихъ извѣстій, другъ мой Саша, что ты, я думаю, удивишься даже, получивъ это письмо. И въ самомъ дѣлѣ, какъ это странно вышло: точно мы живемъ на противоположныхъ полюсахъ, а не въ 600 верстахъ разстоянія и не въ наше время, время желѣзныхъ дорогъ и телеграфовъ. Какъ это случилось, что въ три года мы и не видались и не писали другъ другу — я не понимаю, а вѣдь, кажется, жили и не ссорились, дружно жили…

«Какъ бы то ни было, видишь, я все исправляю, да и пора, пора вновь познакомиться, ибо скоро вновь соединитъ насъ, можетъ быть, судьба, и мы заживемъ попрежнему вмѣстѣ и дружно, втроемъ съ Сережей.»

Далѣе Константинъ Платоновичъ писалъ про смерть отца и про всѣ сопровождавшія ее обстоятельства и описывалъ положеніе, въ которомъ остались послѣ него дѣла.

«Вотъ почему рѣшилъ я продолжать службу въ провинціи», писалъ онъ затѣмъ, "Мама и Ирина ѣдутъ со мной. Я вѣрю Иринѣ, что безъ сожалѣнія разстается она съ Петербургомъ. Это дѣвушка умная и серьезная, хорошая, Саша, очень хорошая, не балы и не визиты интересуютъ ее въ жизни. Но мнѣ мамы жаль: не легко на старости лѣтъ уѣзжать оттуда, гдѣ прошла вся жизнь, всѣ лучшіе годы. Впрочемъ, ты и не узнаешь теперь мамы, такъ она постарѣла и такъ больна.

"Такимъ образомъ, всячески долженъ я теперь стараться о переводѣ въ Москву. Я одинъ, я бы вездѣ, пожалуй, прожилъ, но законопатить сестру и маму въ какую-нибудь Самару — это было бы слишкомъ уже для нихъ. Я бы желалъ получить мѣсто товарища прокурора въ Москвѣ, или, по крайней уже мѣрѣ, въ большомъ городѣ, въ родѣ Одессы. Я бы согласился и на судебнаго слѣдователя, но только уже въ Москвѣ и съ обѣщаніемъ скораго повышенія. Удастся ли это — не знаю, какъ бы не пришлось ѣхать судебнымъ слѣдователемъ въ какой-нибудь глухой уѣздъ или же искать мѣста по другому вѣдомству. Баронъ, я это навѣрное знаю, старается изо всѣхъ силъ, хочется ему доканать меня и сослать въ какую нибудь берлогу, да это еще посмотримъ, удастся ли ему! Я кое-кого уже настроилъ и, въ пику барону, обо мнѣ сильно хлопочутъ.

"Все это грустно, Саша, и не знаю, что мнѣ дѣлать. Да, невесело начался для насъ этотъ годъ!

«Ну, въ сторону все это. Какъ вы тамъ поживаете? Я ничего о васъ не знаю и потому даже и не спрашиваю ни о чемъ въ частности, напиши мнѣ все и обо всѣхъ. Прощай, авось скоро увидимся. Твой забытый другъ К. Бачуринъ» Алгасовъ и дѣйствительно совсѣмъ почти забылъ о Бачуриныхъ, и въ первую минуту сильно удивилъ его траурный этотъ конвертъ съ черной гербовой печатью и съ адресомъ, написаннымъ незнакомой какой-то рукой. Но какъ же обрадовался онъ, увидѣвъ подпись!

Съ жадностью прочелъ онъ письмо. Невеселое было оно, но Алгасовъ видѣлъ въ немъ только вѣсть о другѣ своей юности, видѣлъ надежду увидѣть его, а, можетъ-быть, тт снова съ нимъ соединиться — и какъ-то даже стушевалось въ умѣ его печальное содержаніе письма. Онъ мало помнилъ Платона Александровича и ничего не понималъ въ служебныхъ волненіяхъ своего друга. Ему казалось только, что, имѣя 21.000 въ годъ, нечего бояться какого бы то ни было барона, взгляда же Бачуриныхъ на службу или, вѣрнѣе, на карьеру, какъ на единственный смыслъ и содержаніе жизни — этого взгляда Алгасовъ не понималъ.

Въ тотъ же вечеръ написалъ онъ отвѣтъ:

Москва, 12 іюля, 1871 г.

"Нѣтъ, не забытый, а все попрежнему любимый другъ мой! Скажу безъ хитростей: мало я понимаю въ твоемъ баронѣ и въ его чудодѣйной какой-то власти, но мнѣ остается только радоваться, что по его милости ты переѣдешь къ намъ и будешь жить со мной. Не бойся: мы живемъ тутъ хорошо и весело, право, не хуже, чѣмъ вы въ Петербургѣ, и это я еще уступку тебѣ дѣлаю, петербуржецъ, я самъ увѣренъ, что шире, свободнѣе и лучше. Костя, хлопочи, старайся получить мѣсто въ Москвѣ! Ужъ не гонись за чинами, возьми какое поскромнѣй, но только въ Москвѣ, непремѣнно въ моей милой, дорогой Москвѣ! А то, ишь ты! Сразу захотѣлъ товарищемъ прокурора стать! Этого, разумѣется, не получишь, какъ ни хлопочи.

"Прежде всего отвѣчу тебѣ на начало твоего письма. Другъ мой! Да это-то и есть доказательство, что мы не просто нѣжные кузены и не просто знакомые. Ты пишешь, что мы жили дружно и не ссорились. Я скажу болѣе, Костя, мы жили такъ, что вся святая святыхъ души каждаго изъ насъ была открыта двумъ другимъ, весь нашъ юный ростъ, первое пробужденіе сознательной мысли, все это мы дѣлили другъ съ другомъ. Это дорогія отношенія, Костя, не всегда и родные братья живутъ такъ, какъ жили мы трое.

"Но по этой-то причинѣ и не чувствовали мы потребности ни въ перепискѣ, ни въ свиданіяхъ. Мы знали лучшее, къ чему же намъ худшее? Что могли мы написать, живя жизнью, совершенно разною? То, что ты былъ на балу у князя I, а я у графа X., что ты получилъ такой-то чинъ или крестъ — Костя, да что намъ въ этомъ послѣ тѣхъ незабвенныхъ дней, которые, бывало, проводили мы въ Веденяпинѣ и въ Блазнахъ? Понятно, и не должны были мы чувствовать потребности въ подобной перепискѣ. А иная переписка — не легка она, Костя! Нельзя вылить на бумагу все то, что говоришь. Не мѣшаетъ разговорамъ разная жизнь, ни разныя впечатлѣнія, даже напротивъ, но ничего не даютъ они для писемъ, и при подобныхъ обстоятельствахъ не можетъ быть переписки, которая стоила бы нашихъ былыхъ разговоровъ. Понятно, что каждую недѣлю пишу я Сережѣ — онъ въ Италіи — но вѣдь съ нимъ мы не разлучались съ тѣхъ поръ, какъ мы стали себя помнить, онъ уѣхалъ изъ семьи, среди которой онъ выросъ и гдѣ въ немъ видѣли брата. Да и то, что наша переписка? На двѣ трети это простое извѣщеніе о случившихся мелочныхъ происшествіяхъ и только, да вопросы, которые, повѣрь мнѣ, ставятся лишь затѣмъ, чтобы наполнить бумагу, и еслибы тебѣ нечего было написать мнѣ — сколько вопросовъ наставилъ бы ты! Но мы съ Сережей — другое дѣло. Ему я могу написать, что Надя потеряла въ театрѣ свой браслетъ съ звѣздой изъ рубиновъ, что Павелъ Ивановичъ продалъ лошадь Кролика и купилъ вороную пристяжную, что Соня перестала бывать у Высоцкихъ, но для него все это интересно, онъ ѣздилъ съ Надей выбирать браслетъ, онъ знаетъ Кролика, знаетъ и Высоцкихъ и съ самаго начала всю исторію недоразумѣній между ними и Соней и т. д. Но что тебѣ и не въ такихъ мелочахъ, но и въ болѣе даже крупныхъ событіяхъ нашей, чуждой тебѣ жизни? Жизнь у тебя есть своя.

"И опять другое. Мы росли съ Сережей, намъ нельзя не знать послѣднихъ даже мелочей въ жизни и чувствахъ другъ друга, ибо съ нимъ мы должны остаться не друзьями только, но братьями, а что написать — это намъ дастъ вся прожитая вмѣстѣ жизнь. Съ тобой мы не росли. Если и не узнаемъ мы другъ друга при встрѣчѣ (я говорю здѣсь про нравственную нашу физіономію) — не бѣда, потому что и никогда вѣдь не знали мы другъ друга въ то измѣнчивое время и каждый разъ приходилось намъ съизнова знакомиться при каждомъ новомъ свиданіи. Въ юности полкъ били мы другъ друга, и эта любовь, я вѣрю, пойдетъ намъ на всю жизнь. Но все же не та это любовь, какая соединяетъ насъ съ Сережей, и для письма многаго не даетъ эта любовь.

"А свиданія — дѣйствительно странно, что никто изъ насъ не навѣстилъ другаго. Но и это пустяки. У каждаго изъ насъ своя жизнь, полная своихъ интересовъ и радостей, отъ которыхъ не хочется отрываться. А свиданіе короткое, что намъ дало бы оно? Даже и познакомиться хорошенько не успѣли бы мы въ какую-нибудь недѣлю и разстались бы, нисколько не сблизившись, одно только, въ тягость былъ бы пріѣхавшій, ибо что съ нимъ дѣлать? Его въ свою жизнь не всунешь, а для него ломать свои дни — это тоже не всегда пріятно. И если никому изъ насъ не пришла въ голову мысль о свиданіи — этому должно только радоваться, это значитъ, что наша жизнь была полна и весела и не требовала новыхъ развлеченій. Будь это не такъ, какое нашли бы мы развлеченіе привлекательнѣе свиданія?

"Нѣтъ, именно то, что мы не лицемѣрили и не насиловали себя, не видѣли нужды въ пустыхъ формальностяхъ выказыванья дружбы, что, и любя другъ друга, все-таки оставались мы свободными и даже мысленно никогда не стѣсняли себя во имя этой любви — это и служитъ лучшимъ ея доказательствомъ. А вотъ видишь, пришлось написать, и не напортило вѣдь намъ долгое молчаніе, нашли мы, что сказать другъ другу, и рады этимъ письмамъ, и еще болѣе будемъ рады увидѣться. Но все это потому, что мы пишемъ, когда это нужно, повинуясь велѣніямъ сердца и жизни, а не головы и приличій.

"Что тебѣ сказать о насъ? Пріѣзжай, самъ все увидишь, а мы ужъ постараемся такъ тебя принять, что черезъ годъ и самъ не захочешь ты въ Петербургъ. А пока, вотъ самыя главныя о насъ новости: Сережа женится на премиленькой дѣвушкѣ, но сейчасъ онъ въ Италіи, гдѣ учится наилучшимъ, наигуманнѣйшимъ, наидешевѣйшимъ и пр., и пр. образомъ ткать шелковыя матеріи. Для этого и послалъ его въ Миланъ Почаевъ, богатый московскій купецъ. Надя очень пополнѣла и, правду сказать, какъ-то постарѣла; у нея уже трое дѣтей. Соня моя теперь не Соня, а княгиня Апалева, этого, я думаю, ты еще не знаешь. Важная такая стала, страсть, и не подступишься къ ней. У нея одна дѣвочка. Про себя что скажу? Въ университетѣ кончилъ, живу все у Вёдровыхъ, числюсь гдѣ-то на службѣ и даже получилъ ужъ какой-то чинъ — впрочемъ, обо всемъ этомъ Вёдровъ знаетъ лучше меня, у него и спроси, когда пріѣдешь. Я веселюсь напропалую, знакомыхъ пропасть, остальное время читаю, продолжаю учиться, однимъ словомъ — живу на всѣхъ парусахъ, не знаю никакихъ бароновъ, ни чухонскихъ, ни русскихъ, и нахожу, что это очень удобно. Ну вотъ и все. Теперь ты, по крайней мѣрѣ, настолько уже знаешь наше положеніе, что при встрѣчѣ съ Соней можешь назвать ее: ваше сіятельство, остальное же узнаешь, когда пріѣдешь къ намъ.

«Прощай, Костя, пріѣзжай поскорѣе и какъ можно старайся попасть въ Москву, а не въ Одессу и не въ другой какой городъ. Твой всегда любившій тебя другъ А. Алгасовъ».

Письмо это произвело на Бачуриныхъ самое лучшее впечатлѣніе. Еще живѣе вспомнилъ Константинъ Платоновичъ веселаго своего друга и еще болѣе потянуло его въ Москву. Онъ прочелъ письмо Иринѣ.

— А вѣдь онъ правду пишетъ, замѣтила она.

— Да, онъ все такой же, какимъ былъ и тогда, открытый, веселый, живой… Такъ напомнило мнѣ его это письмо!

— Желала бы я увидѣть его! задумчиво произнесла Ирина. А что, есть, наконецъ, надежда получить мѣсто въ Москвѣ?

— Еще ничего неизвѣстно, отвѣтилъ ей братъ.

Хлопоты его близились къ концу и много приходилось ему разъѣзжать, напоминая о себѣ и о разныхъ данныхъ ему обѣщаніяхъ. Болѣе недѣли не могъ онъ собраться отвѣтить Алгасову.

С. Петербургъ, 23 іюля, 1871 г.

"Наконецъ-то урвалъ я минутку, чтобы написать тебѣ, другъ мой Саша. Столько хлопотъ, что ты и не повѣришь. Благодарю тебя за дружеское твое письмо, я вижу, ты дѣйствительно не перемѣнился ко мнѣ, да и вообще, ты мало, должно-быть, измѣнился. Ирина тебѣ кланяется и тоже съ нетерпѣніемъ желаетъ тебя увидѣть.

"Да, много у васъ перемѣнъ, какъ я вижу! Мнѣ жаль Сережи, что его нѣтъ. Надолго онъ уѣхалъ? И когда же его сватьба? Вотъ поневолѣ приходится дѣлать вопросы, когда ты ничего путемъ не пишешь. Каково! Надю я помню совсѣмъ молоденькой, и теперь она мать многочисленнаго семейства! Но еще страннѣе будетъ встрѣтить Соню, которую я помню еще дѣвочкой — и вдругъ она важная дама, княгиня! Вотъ моя Ирина, она все та же, нисколько не измѣнилась. Вѣрю, что намъ не будетъ скучно въ Москвѣ, но чтобы когда-нибудь забыли мы Петербургъ — это уже дудки, г. москвичъ.

"А про мѣсто — ничего ты не понимаешь, сущій провинціалъ. Товарищъ прокурора вовсе не такая важная должность, чтобы я не могъ ея получить. Если и не получу, то это просто вслѣдствіе интригъ, а не чрезмѣрнаго моего честолюбія. Тебѣ, пожалуй, и то въ диковинку, что мнѣ еще легче получить мѣсто члена суда, особенно гдѣ-нибудь въ провинціи? Да это мѣсто я и самъ не возьму: воображаю твое удивленіе, когда ты будешь читать эти строки ⁵).

«Но безъ шутокъ, еще ничего неизвѣстно о моей судьбѣ, но все рѣшится очень скоро. Мнѣ обѣщаютъ мѣсто въ Москвѣ, сдержатъ ли обѣщаніе — не знаю. За меня хлопочутъ люди довольно вліятельные, и я на нихъ сильно надѣюсь. Какъ только узнаю что-нибудь — напишу тебѣ, а пока прощай, авось теперь скоро увидимся. Твой другъ К. Бачуринъ.»

Алгасовъ не отвѣчалъ на это письмо. Не до Бачуриныхъ было ему тутъ, всего день прошелъ, какъ неожиданно уѣхали за границу князь и Susanne, и сильно волновала Алгасова эта вынужденная разлука…

Впрочемъ, вскорѣ пришло отъ Константина Платоновича новое письмо:

"С. Петербургъ, 2 августа, 1871 г.

"Побѣда, Саша, побѣда! Будемъ жить вмѣстѣ! Сейчасъ получилъ извѣстье, что я назначенъ къ вамъ товарищемъ прокурора. А что ты говорилъ? Ну да все это пустое, теперь скоро увидимся, я въ. Петербургѣ заживаться не буду и выѣду, какъ только все здѣсь устрою. Пока я пріѣду одинъ, найду квартиру, все приготовлю, и тогда уже переѣдутъ мама и Ирина. Ну прощай пока, и писать некогда, да и нечего въ виду близкаго свиданія. Твой другъ К. Бачуринъ.

Нечего и говорить, какъ обрадовало Алгасова это письмо: хоть нѣсколько заслонило оно собою отъѣздъ хорошенькой Susanne, и тѣмъ болѣе, что въ Бачуринѣ Алгасовъ ожидалъ найти такого же друга, какимъ былъ для него уѣхавшій Костыгинъ, отсутствіе котораго оставляло такой чувствительный пробѣлъ въ его жизни. Съ нетерпѣніемъ сталъ онъ ждать Константина Платоновича.

А время шло между тѣмъ съ обычной своей быстротой, и августъ перевалилъ уже за половину. День кончался. Алгасовъ стоялъ у открытаго окна, наслаждаясь наступающими сумерками: сумерки и весной, и лѣтомъ, были любимымъ его временемъ.

Въ передней раздался звонокъ, но, никого не ожидая, Алгасовъ не перемѣнилъ даже положенія. Вскорѣ послышались, однако, шаги, и въ комнату вошелъ высокій худощавый молодой человѣкъ, тщательно причесанный и выбритый, не особенно красивый, носъ лицомъ пріятнымъ и живымъ и съ выразительными темно-синими глазами. Одѣтъ онъ былъ хорошо, платье свѣжее и дорогое — хоть бы и съ визитомъ куда, а не запросто къ пріятелю.

Алгасовъ обернулся и посмотрѣлъ на него, не узнавая его въ темнотѣ.

— Что же, Саша, не узнаешь развѣ? спросилъ вошедшій, Константинъ Платоновичъ Бачуринъ.

— Костя! воскликнулъ Алгасовъ и бросился къ своему другу. Радостна была ихъ встрѣча, и долго не могли они наговориться, дѣлясь впечатлѣніями и новостями.

Константинъ Платоновичъ подробно разсказалъ Алгасову про возвышеніе своего отца, про его стычку съ барономъ и его смерть, посвящая неопытнаго своего друга во всѣ тайны петербургскаго служебнаго міра. Потомъ онъ перешелъ къ сестрѣ и къ себѣ.

— И неужели, уѣзжая изъ Петербурга, тебѣ легко покинуть этотъ городъ, спросилъ его Алгасовъ, неужели тебѣ никого не жаль тамъ? Я не про свѣтъ говорю, я говорю про людей, съ которыми ты жилъ, къ которымъ привыкъ, полюбилъ.

— Никого…

— Какъ, неужели же, кромѣ свѣта и службы, у тебя тамъ не было никакой дорогой для тебя личной жизни?

— Была еще жизнь семейная. Чего же тебѣ еще? Будетъ, кажется…

— Неужели у тебя нѣтъ друзей, съ которыми жаль было бы разставаться?

— А у тебя есть они?

— У меня ихъ много было въ университетѣ, нѣкоторые и теперь еще есть. Но вообще, среди моихъ знакомыхъ у меня много такихъ, съ которыми мы сошлись.

— Мало ли у меня тамъ пріятелей! Да развѣ такъ теперь всю жизнь и просидѣть возлѣ нихъ?

— Не сидѣть, но легко, равнодушно уѣзжать отъ нихъ, вотъ я про что говорю… И наконецъ, неужели ты никого не любилъ тамъ?..

— Э, кто безъ этого обходится…

— И тебя любили?

— Случалось…

— И сейчасъ тебѣ никого не жаль въ Петербургѣ?

— Есть, которая и сейчасъ нравится. Да чудакъ ты! Что же мнѣ дѣлать, если она тамъ, а я здѣсь? Какая польза жалѣть?

— И ты ей нравился?

— Да… немного…

— На твоемъ мѣстѣ мнѣ не легко было бы уѣхать.

— Легко ли, нѣтъ ли — не все ли это равно, разъ уѣхать надо?

— Да послушай, почему же надо?

— Вѣдь ужъ я толковалъ тебѣ, что нельзя мнѣ было оставаться въ Петербургѣ. Тамъ вѣки-вѣчные и остался бы я въ канцеляріи, а здѣсь я получилъ должность, года черезъ два или три мнѣ обѣщали повышеніе, 30 или 35 лѣтъ я могу быть предсѣдателемъ суда, пойми ты, что я не могъ, оставаясь въ Петербургѣ, служить такъ-же успѣшно…

— Да къ чему же непремѣнно такъ успѣшно служить?

— Какъ же по твоему, служить? Неуспѣшно?

— Не знаю… Ты видишь, я никакъ не служу.

— Но что же сталъ бы я дѣлать безъ службы?

— А я что дѣлаю?

— У тебя другіе взгляды, другое положеніе, все другое. А я, ну что я такое безъ службы? Мнѣ 24 года, я товарищъ прокурора. Потомъ я буду предсѣдателемъ, сенаторомъ и т. д. Все это ясное положеніе въ обществѣ, это показываетъ, что человѣкъ живетъ, что-нибудь дѣлаетъ, что-нибудь значитъ… Что я безъ службы? Бачуринъ — и только!

— Отчего же я не чувствую никакого неудобства, не будучи товарищемъ прокурора?

— Вотъ и разница между Москвой и Петербургомъ! А въ Петербургѣ на тебя и не взглянули бы даже, ты совершенно исчезъ бы тамъ, не имѣя положенія, т. е. никому неизвѣстный и никому ненужный. Да наконецъ и ты. Хорошо тебѣ въ 23 года, ну а подъ старость, что ты будешь изъ себя представлять?

— Да то же самое… Я Алгасовъ, веденяпинскій помѣщикъ, такъ же со всѣми буду знакомъ, буду членомъ Англійскаго клуба, можетъ-быть буду женатъ, еще-то, спрашивается, чего-же мнѣ надо?

— Не знаю, какъ это у васъ въ Москвѣ дѣлается… И я Бачуринъ, и у меня Блазны, и побольше даже твоего Веденяпина, но съ этими только достоинствами я въ Петербургѣ нуль. Впереди всѣхъ я, разумѣется, никогда не стану, на это я и не разсчитываю, но я хочу быть чѣмъ-нибудь, а этого достигнуть я могу только службой. Вотъ тебѣ цѣль и смыслъ службы, практическая ея сторона. А вотъ и сторона идеальная. Что сталъ бы я дѣлать безъ службы? Собакъ гонять?

— Ты мнѣ все разсказалъ про себя. Дружбы ты не знаешь, любви тоже, свѣтъ — ты его легко покинулъ. Что же наполняетъ твою жизнь, вотъ что скажи мнѣ?

— Вотъ именно она-то и есть, служба…

— Служба? Исканіе громкихъ должностей? Дѣло въ жизни одно — жить, а что до положенія, оно у меня есть и въ Москвѣ, и въ Веденяпинѣ, могу выбирать любое.

— Ты молодъ, Саша! Жить — это прекрасно въ 23 года, но вѣдь что-нибудь надо же и подъ старость себѣ приготовить! Молодость всегда и всякая хороша, и цѣль всѣхъ нашихъ трудовъ и желаній должна быть почетная старость, когда жить уже нельзя.

— Можно! Теперь у меня есть удовольствія, они даютъ мнѣ жизнь, подъ старость будетъ семья. Въ обществѣ теперь я гость, я вездѣ бываю, вездѣ принятъ, тогда я буду хозяиномъ, я буду принимать. Міровая жизнь, прогрессъ, литература, искусство, прекрасное — все это останется. А захотѣлъ дѣятельности — ко всѣмъ общественнымъ дѣламъ тебѣ доступъ, вотъ и служба, почетная и полезная, широкое поле дѣятельности…

— Ужасно какое широкое!..

— Да, свободное и широкое… Тогда не будетъ уже порывовъ къ личному счастью, люби счастье чужое и будь счастливъ, если сможешь послужить ему… Въ жизни я признаю одно дѣло, одну цѣль — это самое жизнь…

— Все это очень хорошо, но жизнь должна же быть чѣмъ-нибудь полна…

— Да, и то, чѣмъ она должна быть полна, называется счастьемъ.

— Ну, братъ, въ такомъ случаѣ надо признать, что жизнь всѣхъ рѣшительно пуста.

— Почему?

— Да гдѣ оно, счастье? Кто счастливъ?

— Не знаю, какъ оно тамъ у васъ въ Судѣ, а я такъ смотрю на дѣло: счастье — это естественное и нормальное

наше состояніе, это содержаніе, цѣль и оправданіе всей нашей жизни, все, однимъ словомъ.

— Прекрасно, но только всѣ мы живемъ въ такомъ случаѣ неестественно и ненормально!

— Въ это я не вѣрю, да и врядъ ли можетъ человѣкъ настолько знать душевное состояніе всѣхъ, чтобы говорить такъ рѣшительно. Какое нормальное состояніе человѣка? Состояніе здоровья, не такъ-ли? Однако, есть и больные, хотя это нисколько не служитъ отрицаніемъ здоровья. Если человѣкъ боленъ, значитъ, было что-нибудь въ его жизни, что помѣшало ему быть здоровымъ. Если онъ познаетъ и устранитъ эту причину — онъ будетъ здоровъ. Если этой причины познать нельзя — это вина медицины, а не отрицаніе всякой возможности быть здоровымъ. Если ея нельзя устранить — это все-таки остается частнымъ случаемъ. Къ счастью и къ несчастью можно примѣнить эти же примѣры.

— Вопросъ: въ чемъ найдешь ты счастье?

— Я уже сказалъ: въ жизни, въ свободѣ, во всемъ что жизнь даетъ хорошаго.

— А если она не даетъ ничего хорошаго?

— Разсмотри причины, почему она не даетъ его, и измѣни свою жизнь. Жизнь вообще не можетъ быть не хороша, а испортить ее, такъ скажи пожалуйста, чего же нельзя испортить? Знаешь мой взглядъ на твою жизнь? Не служба составляетъ въ ней главную суть, а именно жизнь, наслажденіе жизнью, какъ и у меня. Разница та, что я вижу его въ свободѣ, въ весельѣ, въ красотѣ, а ты — въ чинахъ и въ карьерѣ. Но, по-моему, это одно и то же, разница только въ соусѣ…

— Какъ бы то ни было, но ты понялъ теперь, почему я служу и почему уѣхалъ изъ Петербурга?

— Понять не трудно. Мнѣ именно и хотѣлось получить отъ тебя этотъ самый отвѣтъ, что ты любишь службу, какъ путь къ карьерѣ.

— Что же изъ этого?

— Ничего.

— Къ чему тебѣ нужно было это знать?

— Чудакъ ты, хочу же я узнать тебя!

— Да развѣ въ этомъ что-нибудь дурное по-твоему?

— Дурное? Въ чемъ?

— Ну да вотъ, что я такъ отношусь къ службѣ?

— Съ чего ты взялъ? Я хотѣлъ только опредѣлить твою главную страсть — и больше ничего. Что же можетъ тутъ быть дурнаго? Каждый любитъ свое, и, несомнѣнно, каждый имѣетъ право любить свое.

— И ты любишь?..

— Э, я уже говорилъ тебѣ…

— Ничего не дѣлать?

— Пожалуй, что же, и въ этомъ нѣтъ вѣдь ничего дурнаго!

— Послушай, опять повторяю, для 23 лѣтъ ничего не можетъ быть лучше твоихъ этихъ взглядовъ. Но чего же ты ждешь для себя въ будущемъ?

— Ничего Я живу теперь, буду жить и тогда. Что мнѣ будетъ давать тогда наслажденье и радости — я не знаю, но вѣрю, что всегда найду жизнь и возможность жить.

— Ну вотъ, ты живешь по своему рецепту, хотя я и не вполнѣ еще усвоилъ его — вѣдь не могу же я допустить, что тебя удовлетворяютъ какіе-нибудь мазурки да вальсы…

— Напрасно.. Въ свое время и мазурка хороша, и я ею не брезгаю! Но развѣ одна только она въ жизни? А дружба, а любовь, а люди, наконецъ — наука, поэзія, искусство, истина, развѣ этого мало?

— Хорошо. И ты счастливъ?

— Ну, послушай, это слишкомъ уже рѣзкій вопросъ…

— Ничуть, Ты говоришь, что наполнять нашу жизнь должно счастье, въ немъ, по-твоему, весь смыслъ и вся цѣль жизни. Естественно спросить самого учителя, насколько жизнь оправдала его же собственное ученіе?

— Ты правъ, счастье-это единственное, что намъ дорого, единственная разумная цѣль нашей жизни, но развѣ при началѣ дѣла спрашиваютъ человѣка, достигъ ли онъ цѣли? Ты вотъ мечтаешь о сенаторствѣ. Ну что, если вдругъ спрошу я тебя, когда и въ какой департаментъ ты назначаешься? Я дѣлаю все, чтобы вести свою жизнь къ счастью, по-крайней мѣрѣ, какъ я его понимаю. Я живу въ обществѣ, я свободенъ, я стараюсь узнать и усвоить все, что меня интересуетъ, что мнѣ кажется истиной или что нужно мнѣ для уясненія себѣ истины. А какъ могу я сейчасъ, при началѣ жизни, сказать, что я счастливъ? Да, я доволенъ своей жизнью, мнѣ весело, мнѣ ничего больше не надо — можетъ быть, это и есть счастье…

— А ты все такой же, такой же веселый, также любишь жизнь и свободу…

— Да, и другого ужъ мнѣ не любить, развѣ что встрѣтится въ жизни такое дѣло, которое всего меня возьметъ себѣ… Но и тамъ это будетъ уже не любовь, или, по крайней мѣрѣ, любовь совершенно иная…

— Я хорошо помню тебя юношей, и теперь интересно мнѣ прослѣдить, какъ лѣта и развитіе укрѣпили и украсили въ тебѣ юношескіе взгляды?..

Алгасовъ засмѣялся.

— Яснѣе сознаю ихъ, лучше могу защитить — вотъ и все, отвѣтилъ онъ.

— А что же мы къ Надѣ? спохватился вдругъ Бачуринъ. Или ужъ поздно сегодня?

— Нѣтъ, отчего же поздно, сказалъ Алгасовъ, глядя на часы. Они теперь чай пьютъ. Пойдемъ. Павелъ Ивановичъ, кажется, дома…

Вёдровы были уже въ Москвѣ: дурная погода и болѣзнь одного изъ дѣтей заставили ихъ нѣсколько ранѣе вернуться въ городъ. Тепло и радушно встрѣтили они Бачурина; Надежда Семеновна даже просіяла отъ радости, увидѣвъ его, въ свою очередь и Павелъ Ивановичъ искренно тоже обрадовался пріѣзду родственника, такъ дружнаго со всей семьей Алгасовыхъ. Поспѣшно вскочилъ онъ съ мѣста и крѣпко, дружески пожалъ руку Бачурина.

— Здравствуйте, здравствуйте, говорилъ онъ, мы васъ давно уже поджидаемъ! Ну, милости просимъ, прошу любить меня, какъ ихъ вы любите!..

Они точно сидѣли за чаемъ. Тотчасъ же усадили и Константина Платоновича, и вся захлопоталась Надежда Семеновна, предлагая ему и чая, и кофе, и сливокъ, и печенья отъ Бартельса, и особыхъ какихъ-то булочекъ, и наконецъ, свѣжихъ калачей, за которыми отряженъ былъ человѣкъ на извощикѣ, чтобы доставить ихъ горячими и какъ можно скорѣе. А въ промежутки между этими хлопотами Константину Платоновичу были показаны Надеждой Семеновной всѣ ея дѣти и шли живые, полные участья разспросы объ Аделаидѣ Филипповнѣ, объ Иринѣ, о смерти Платона Александровича, о самомъ Константинѣ Платоновичѣ, о петербургскихъ новостяхъ. Всѣ трое наперерывъ подавали они ему совѣты, какъ ему лучше устроиться въ Москвѣ, и въ одинъ голосъ всѣ говорили, что ни онъ, ни Ирина не пожалѣютъ, промѣнявъ Петербургъ на Москву.

Въ высшей степени тронула Бачурина душевная эта встрѣча. Онъ поужиналъ у Вёдровыхъ и пробылъ у нихъ до поздней ночи. Весело и хорошо было ему въ этой радушной семьѣ. Съ любопытствомъ слѣдилъ онъ за Надеждой Семеновной, разсматривая, насколько измѣнилась она — и не вѣрилось даже ему, что снова онъ съ старыми веденяпинохими своими друзьями…

Была ясная лунная ночь. Алгасовъ вызвался проводить своего друга и вмѣстѣ вышли они отъ Вёдровыхъ. Ночь была такъ хороша, что обоимъ захотѣлось имъ пройтись, и пѣшкомъ пошли они по пустымъ уже улицамъ.

— Ну какъ показалась тебѣ сестра? обратился дорогой Алгасовъ къ Бачурину.

— Какъ она измѣнилась! не могъ не воскликнуть Бачуринъ.

— Да, измѣнилась, впрочемъ, и не такъ уже много… Да и нельзя же безъ этого, на то вѣдь и жизнь, чтобы мѣняться…

— Живете вы дружно, это у васъ осталось…

— Да, мы тутъ хорошо живемъ. А что ты скажешь про Павла Ивановича?

— Какой онъ славный!

— Ты еще больше его полюбишь, когда узнаешь его. Это такое для меня счастье — жить у нихъ… Какъ только скучно станетъ или надоѣстъ быть одному — сейчасъ я къ нимъ, и всегда такъ у нихъ всѣ рады, такъ они тихо и мирно живутъ, такъ довольны своимъ счастьемъ и своей жизнью, такой настоящій семейный очагъ въ ихъ домѣ… Но очень ужъ тиха у нихъ жизнь, тоже и это… Послушай, Костя, продолжалъ онъ, помолчавъ, ну какъ понравилась тебѣ Москва? Смотри, какъ луна свѣтитъ… Слушай, пойдемъ въ Кремль, я покажу тебѣ лучшее, что есть у насъ въ Москвѣ… Хочешь?

— Что же, пожалуй…

Такъ разговаривая, шли они по Воздвиженкѣ. Алгасовъ повелъ своего друга въ Кремль, говоря ему о Москвѣ, стараясь заставить его такъ же полюбить Москву, какъ и самъ любилъ онъ ее, онъ, москвичъ и сердцемъ, и жизнью.

— Ну посмотри, развѣ не чудо? говорилъ онъ, любуясь любимымъ своимъ видомъ — Москвой-рѣкой, Замоскворѣчьемъ и величавымъ безмолвіемъ Кремля.

И онъ замолчалъ, весь погруженный въ созерцаніе этого вида, такъ ему знакомаго и всегда въ то же время являвшагося ему въ новой и словно еще невѣдомой красотѣ. Долго, ни слова не говоря, стоялъ Алгасовъ, облокотившись на перила, и наконецъ снова повторилъ тотъ же вопросъ.

А Бачуринъ стоялъ, равнодушно глядя по сторонамъ. Не понравился ли ему этотъ видъ, сравнивалъ ли онъ его съ чѣмъ-нибудь лучшимъ, или же онъ ожидалъ большаго — но только разсѣянный взглядъ его не выказывалъ никакого особаго восторга.

— Да, здѣсь хорошо, отвѣтилъ онъ. Послушай, который же Успенскій соборъ?

Алгасовъ взглянулъ на Бачурина и сразу понялъ, что плохо раздѣляетъ онъ его восторгъ. Онъ замолчалъ, не сталъ ни разспрашивать, ни спорить: защищать Кремль — по его мнѣнію это было-бы оскорбленіемъ для Кремля.

— Вотъ, отвѣтилъ онъ, указывая на бѣлѣвшій въ глубинѣ двора соборъ.

Бачуринъ взглянулъ на соборъ и равнодушно отвернулся. Очевидно, невзрачное лишь зданіе увидѣлъ онъ въ томъ, въ чемъ Алгасовъ съ дѣтства привыкъ видѣть и уважать вѣковую святыню, неразрывно связанную и съ Москвой, и съ исторіей Россіи, и съ сердцемъ каждаго русскаго. Алгасовъ замолчалъ и предложилъ Бачурину вернуться. Молча пошли они дальше и, простившись съ нимъ у подъѣзда гостинницы Дюссо, пѣшкомъ же отправился Алгасовъ домой, дивясь на равнодушіе своего друга къ Кремлю.

— Можно ли не любить тебя? громко произнесъ онъ, оборачиваясь и глядя на главы Кремлевскихъ соборовъ.

Константинъ Платоновичъ дѣятельно принялся за хлопоты по устройству своего будущаго жилища. Онъ нашелъ хорошую квартиру на Поварской и сталъ роскошно ее отдѣлывать. Вскорѣ прибылъ изъ Петербурга цѣлый транспортъ лучшихъ вещей и мебели, когда-то украшавшихъ залы и гостинныя покойнаго гофмейстера; кое-что Константинъ Платоновичъ передѣлалъ, кое-что подкупилъ; къ половинѣ октября квартира была наконецъ готова, и Аделаида Филипповна съ дочерью пріѣхали въ Москву.

XV.

Въ тотъ же день, часовъ около 12, Алгасовъ отправился къ Бачуринымъ.

Ирина долго не выходила. Алгасовъ ждалъ ее, стоя у окна и машинально любуясь широкой красавицей-улицей. — «Какая-то она?» думалось ему объ Иринѣ. Смутно вспоминались ему черты красивой, гордой дѣвушки, давно уже когда-то видѣнной имъ въ Веденяпинѣ, и мало-по-малу, подъ впечатлѣніемъ ожиданія, все, со всѣми подробностями, воскресло въ его памяти то счастливое лѣто, когда въ послѣдній разъ была тамъ Ирина, вся тогдашняя веденяпинская жизнь и, наконецъ, незабвенная для него женщина, своей красотой и лаской освѣтившая ту пору его жизни.

А между тѣмъ Ирина вошла въ комнату и, неслышно ступая по мягкому ковру, подошла къ Алгасову. Онъ не слыхалъ ея приближенія, продолжая стоять у окна, весь погруженный въ свои воспоминанія. Нѣсколько времени смотрѣла на него Ирина, пристально вглядываясь въ этого забытаго друга дѣтства.

— Здравствуй, Саша! О чемъ ты мечтаешь? произнесла она, убѣдившись наконецъ, что онъ ея не видитъ.

Словно спугнулъ звукъ ея голоса всѣ эти обступившія Алгасова дорогія тѣни прошлаго. Алгасовъ быстро обернулся, но не сразу отвѣтилъ онъ на привѣтствіе Ирины, пораженный ея красотой.

Что Ирина хороша — онъ это зналъ, но въ блаженное время своей юности, тогда онъ не цѣнилъ этой красоты, отчасти потому, что раньше уже завладѣла имъ другая, отчасти же и потому еще, что его, только-что кончившаго курсъ, юнаго гимназиста — слишкомъ уже пугала его гордая свѣтская дѣвушка: такимъ недоступнымъ для него существомъ другаго какого-то міра всегда казалась ему въ то время Ирипа, и потому память сохранила ему лишь общее впечатлѣніе, что Ирина очень хороша — и больше ничего. Онъ почти даже и не помнилъ ея лица.

Но теперь красота ея просто ошеломила его. Ирина не казалась старше, чѣмъ она была тогда, въ Веденяпинѣ, лишь глаза ея смотрѣли серьезнѣй и глубже былъ ихъ строгій, свѣтлый взглядъ, да еще больше достоинства являлось въ ея осанкѣ, попрежнему полной самой безъискусственной граціи. Въ черномъ платьѣ, безо всякихъ украшеній, она стояла передъ нимъ во всей силѣ природной своей красоты, красоты холодной, строгой, правильной, совершенной, какъ можетъ быть совершенно лишь идеальное созданіе художника. Именно такое впечатлѣніе всегда и на всѣхъ производила Ирина, и при взглядѣ на нее какъ будто жаль даже становилось каждому, что нѣтъ въ ней хоть какой-нибудь неправильной черты или хоть чего-нибудь, что могло бы не нравиться: легкій недостатокъ въ безукоризненной этой красотѣ былъ бы даже пріятенъ, ближе ставилъ бы онъ Ирину къ намъ, простымъ смертнымъ… Въ чемъ бы то ни было, совершенство слишкомъ уже угнетаетъ человѣка.

И для довершенія впечатлѣнія, не обыденная, не случайная красавица поражала въ Иринѣ: ея красота, ея грація, изящныя манеры и безукоризненный вкусъ — все было въ ней созданіемъ многихъ поколѣній, и сразу же бросалось это въ ней въ глаза…

Алгасовъ не готовился увидѣть такой красавицы; онъ совсѣмъ даже смутился и молча стоялъ передъ ней, не сводя съ нея глазъ.

— О чемъ ты мечталъ? съ улыбкой вновь спросила его Ирина. Что ты стоишь?

— Какъ ты хороша! невольно вырвалось у него.

Ирина махнула рукой.

— Это я ужъ слыхала, равнодушно отвѣтила она. Садись. Maman устала, да и не совсѣмъ что-то здорова, а братъ, кажется, въ Судѣ. Ну же, что ты молчишь?

Но красота Ирины такъ смутила Алгасова, что онъ никакъ не могъ придти въ себя; невольно вспомнилось ему впечатлѣніе, которое когда-то, въ старые годы, производила на него Ирина — и снова воцарилось оно въ его душѣ: какъ и тогда недосягаемой для него красавицей, существомъ иного, высшаго какого-то міра показалась ему Ирина, и какъ юношей, бывало, робѣлъ онъ передъ нею, такъ робѣлъ и теперь, онъ, давно уже забывшій, что такое робость передъ кѣмъ бы то ни было, въ чьей бы то ни было гостинной, онъ, съ утра до ночи привыкшій быть среди людей и красавицъ…

Плохо клеился у нихъ разговоръ, но, къ счастью Алгасова, къ нему на выручку пріѣхала Надежда Семеновна. Съ привѣтливой улыбкой, любезно, радушно встрѣтила ее Ирина, поцѣловала, повела къ матери, но, несмотря и на это, тоже совсѣмъ растерялась добродушная Надежда Семеновна передъ молоденькой своей кузиной, такой величественной, недоступно-гордой, чужой для нея, и высшей въ сравненіи съ нею явилась ей Ирина. Съ удивленіемъ смотрѣлъ на нихъ Алгасовъ, когда обѣ рядомъ стояли онѣ среди гостинной: на Надеждѣ Семеновнѣ было дорогое шелковое платье, кружева, брилліанты — она одѣвалась хорошо, особенно когда выѣзжала — и несчастнымъ нарядомъ уѣздной франтихи казался роскошный ея туалетъ передъ траурнымъ, домашнимъ платьемъ Ирины, такъ безукоризненно стройна и изящна была вся фигура этой послѣдней…

Ирина повела Надежду Семеновну къ матери, въ дверяхъ пропустила ее впередъ, и, обернувшись, сказала Алгасову:

— Pardon, cousin…

Алгасовъ остался одинъ, и долго ходилъ онъ по комнатѣ, стараясь обдумать и усвоить произведенное на него Ириной впечатлѣніе, но слишкомъ уже былъ онъ подъ вліяніемъ этого впечатлѣнія и одно только могъ тутъ сознать, что Ирина хороша, такъ хороша, что и возможности даже не подозрѣвалъ онъ подобной красоты. Отъ этой красоты — онъ чувствовалъ, что онъ не въ силахъ отъ нея освободиться, такъ завладѣла она имъ, и въ тоже время совершенно холоднымъ оставался онъ и много сильнѣе, бывало, волновали его другія, гораздо менѣе красивыя дѣвушки…

Лакей вывелъ его изъ этой задумчивости. Онъ пришелъ доложить, что барышня проситъ его въ столовую, къ завтраку.

Завтракъ былъ уже поданъ. Ирина красиво и ловко замѣняла свою больную мать; видя смущеніе обоихъ гостей своихъ, съ недосягаемымъ искусствомъ такъ вела она разговоръ, чтобы самимъ не было имъ замѣтно это смущеніе, и, благодаря ей, завтракъ дѣйствительно прошелъ какъ будто оживленно и весело. Вскорѣ затѣмъ братъ и сестра вмѣстѣ вышли отъ Бачуриныхъ.

— Ну? спросилъ Александръ Семеновичъ, выходя съ сестрой на улицу.

— Красавица! отвѣчала Надежда Семеновна, не умѣя прибрать другаго, болѣе подходящаго слова для выраженія произведеннаго на нее Ириной впечатлѣнія.

— Да, Надя, въ Москвѣ ее замѣтятъ… сказалъ на это Алгасовъ, тоже не умѣя вполнѣ выразить своей мысли.

— Я ѣду къ Озеровымъ, не хочешь ли со мной? обратилась къ нему сестра.

— Нѣтъ, послѣ недолгаго раздумья сказалъ Алгасовъ, не хочется сейчасъ…

И, усадивъ сестру въ карету, онъ пошелъ домой; весь этотъ день провелъ онъ дома все съ одной только мыслью объ Иринѣ, съ которой онъ никакъ не могъ освоиться и привыкнуть къ ней. Красота Ирины поразила, ошеломила его. Этому онъ и не противился, и не дивился, но въ то же время какой-то холодъ былъ неразлученъ съ представленіемъ объ этой красотѣ — а Алгасовъ любилъ все, кромѣ холода.

Въ тотъ же день, увидѣвъ брата, Ирина сказала ему:

— Былъ у меня твой Саша: я не знаю, ничего въ немъ нѣтъ особеннаго! Какой-то застѣнчивый, неловкій, молчаливый…

— Кто, Саша застѣнчивый и молчаливый?

— Да.

— Ну это тебѣ что-нибудь показалось!

— Мнѣ никогда ничего не, ты это знаешь.

— Странно! Это что-нибудь не такъ. Во всякомъ случаѣ, погоди о немъ судитъ, узнай его поближе…

Бачурины были въ траурѣ и потому видѣлись только съ родными, да нѣсколько важныхъ стариковъ, знакомыхъ покойнаго гофмейстера, сдѣлали визитъ его вдовѣ. Алгасову поневолѣ часто приходилось бывать у Константина Платоновича, который всегда настойчиво звалъ его къ себѣ, да и самаго такъ и тянуло его къ Бачуринымъ, чтобы полюбоваться Ириной, хотя особеннаго удовольствія онъ у нихъ не находилъ. Огромныя, пустыя комнаты, вѣчно-скучающая, всѣмъ недовольная больная тетка съ надменнымъ своимъ видомъ и французскимъ разговоромъ — не могло это привлекать Алгасова, любившаго шумъ, суету, толпу людей, разговоры оживленные и свободные, однимъ словомъ, полнѣйшую противоположность унылой и чопорной гостинной Бачуриныхъ. Но красота Ирины красила для него всякую скуку.

Нравилась ему Ирина все также, ни усиливалось, ни ослабѣвало первое произведенное ею на него впечатлѣніе. Въ ея присутствіи онъ любовался ею безъ конца, одинъ — часто вспоминалъ онъ о ней, вызывалъ ее передъ собою и мысленно смотрѣлъ на нее, смотрѣлъ… Но любви къ ней не чувствовалъ онъ, его сердце попрежнему было холодно, несмотря и на то, что, когда онъ узналъ ее поближе, и какъ человѣкъ, не только какъ красавица, ему понравилась она. Онъ нашелъ въ ней много ума, много интереса къ жизни и ко всѣмъ ея явленіямъ. Уже не смущался онъ передъ нею и не пугалъ его болѣе внѣшній строгій ея видъ, но за то Алгасовъ увидѣлъ, что не только внѣшность, но и требованія отъ жизни, убѣжденія, взгляды — все одиноково у нея строго, серьезно, холодно и совершенно, словно отлилось въ одну законченную форму и навсегда безнадежно въ ней застыло…

Ирина тоже была вполнѣ къ нему равнодушна и мало о немъ думала. И она его находила красивымъ, но одна лишь красота ничего не значила для холодной дѣвушки и попрежнему съ недоумѣніемъ и недовѣріемъ относилась она къ отзывамъ брата объ Алгасовѣ.

— Ну онъ уменъ, это правда, но что же изъ этого? Одного ума еще недостаточно, говорила она брату.

— Ты мало его знаешь, возражалъ ей Константинъ Платоновичъ. Что въ немъ хорошо — это его искренность. Сердце у него прекрасное, онъ умѣетъ говорить и, когда онъ говоритъ — чувствуешь, что говоритъ онъ дѣйствительно свое, о чемъ онъ думалъ и въ чемъ убѣжденъ.

— Въ чемъ же проявляетъ онъ эти прекрасныя качества?

— Т. е. какъ — въ чемъ?

— Ну да, кто ихъ видитъ, какая отъ нихъ польза?

— Видятъ всѣ, кто къ нему близокъ, а польза… какой пользы ты хочешь?

— Пользы для другихъ . Согласись, къ чему же имѣть всевозможныя достоинства, если, кромѣ небольшаго кружка друзей, никто и не подозрѣваетъ даже о ихъ существованіи?

— Да, ну объ этомъ ты съ нимъ ужъ поговори, у него на этотъ счетъ свои особые взгляды… Онъ признаетъ въ жизни одно — самое жизнь, полную наслажденій и счастья. Счастье — это единственная цѣль жизни, по его словамъ, и онъ живетъ согласно своимъ взглядамъ.

— И о нихъ то и говоритъ такъ хорошо?

— Да, это главное, что его занимаетъ, и дѣйствительно, онъ больше объ этомъ и говоритъ.

— Ну, поистинѣ, стоитъ послушать! Прикрывать фразами лѣнь и бездѣльничанье, выдавать ихъ за нѣчто возвышенное, играть убѣжденнаго праздношатающагося — да послушай, Костя, это даже геніально! И онъ умѣетъ все это сказать? Право, желала бы я послушать!

— Не смѣйся, Ирина! Саша уменъ, это не нашъ баронъ Теодоръ, еслибы изъ лѣни только велъ онъ праздную жизнь — повѣрь, онъ съумѣлъ бы молчать объ этомъ и подъ шумокъ преспокойно и превесело дожить до могилы, даже и люде# съумѣлъ бы обморочить какимъ нибудь обходомъ. Нѣтъ, онъ напротивъ, онъ и не думаетъ скрываться, и направо и налѣво трезвонитъ онъ о своихъ взглядахъ, но если онъ много говоритъ о нихъ, то потому только, что много о нихъ думаетъ и совершенно искренно убѣжденъ въ ихъ истинѣ. Убѣжденія, согласенъ, довольно своеобразныя, но искреннія, это вѣрно, Ирина. Цѣлью жизни онъ ставитъ счастье, путемъ къ нему считаетъ полнѣйшую свободу въ жизни, т. е. слѣдованіе тому, что въ данную минуту жизнь являетъ ему какъ счастье, какъ наслажденіе или какъ истину и долгъ. Знаешь, въ основѣ своихъ взглядовъ онъ, пожалуй, и правъ, главная ошибка его въ томъ, что онъ слишкомъ уже разсчитываетъ на врожденное въ человѣкѣ добро. Еслибы всѣ люди были въ родѣ самого Алгасова, тогда бы можно было жить, какъ онъ хочетъ, но вѣдь тогда и насъ, прокуроровъ, можно бы, пожалуй, упразднить. Бѣда въ томъ, что люди-то — люди, а не Алгасовы.

— Что же онъ сказалъ тебѣ на это?

— На что?

— Да вотъ на твое послѣднее возраженіе?

— Да… Мнѣ какъ-то не приходилось ему этого говорить.

— Я бы желала его послушать… Но все-таки, пусть это такъ, но я не понимаю его жизни. Праздная жизнь — это нашъ крестъ, на который мы осуждены, несчастныя свѣтскія дѣвушки, да и то мы живемъ, имѣя въ виду другое, и мы живемъ праздно лишь въ ожиданіи этого другаго. Но какъ мужчинѣ, молодому, образованному, здоровому, добровольно взять на себя то, что и мы-то еле сносимъ!..

— Опять-таки и въ этомъ онъ поступаетъ согласно съ своими взглядами… Дѣло, которое берешь на себя не вслѣдствіе того, что чувство любви или долга велитъ именно мнѣ работать и на этомъ именно поприщѣ, а какъ случайно лишь подвернувшееся занятіе, онъ не называетъ этого дѣломъ. А что жизнь не призвала его къ настоящему всепоглощающему дѣлу — это понятно, Ирина: гдѣ такое дѣло?

— Чего же онъ хочетъ?

— Ничего. Онъ лишь не хочетъ и не находитъ для себя нужнымъ забавляться службой.

— Костя, ты забавляешься службой?

— По его взглядамъ — да. Почему я товарищъ прокурора? Потому что мнѣ хочется служить, а мнѣ дали именно это мѣсто. А представь, что мнѣ дали бы мѣсто при посольствѣ или по Министерству Финансовъ, Внутреннихъ Дѣлъ, ну тамъ какое-нибудь, развѣ я отказался бы?

— Послушай, гдѣ бы ты ни служилъ, ты служишь Россіи, и этого довольно, всѣ должности и службы равны.

Много потеряетъ Россія, если я не стану служить!

А если всѣ такъ будутъ разсуждать?

— Видишь, всѣ не разсуждаютъ: Алгасовъ не служитъ — я служу. А другой и радъ бы разсуждать, да не можетъ, нуждается въ службѣ…

— Къ чему же ты служишь тогда?

— Во-первыхъ, Ирина, я излагаю тебѣ взгляды Саши, а не свои, а во-вторыхъ… Во-вторыхъ, я вовсе не воображаю, что, служа, я дѣлаю что-нибудь особенное, исполняю свой долгъ, что-ли. Нѣтъ, я иначе смотрю да жизнь, мнѣ служба нужна для меня лично, и Саша вѣрно опредѣлилъ, говоря, что въ службѣ и карьерѣ для меня такой же путь къ счастью, какъ для него въ свободѣ и весельи.

— Посмотрѣла бы я, что бы ты сталъ дѣлать безъ службы?

— Именно! И дѣлать было бы нечего, и впереди ничего не было бы. А Саша въ другомъ положеніи. У него есть убѣжденія, которыя ему дороги, надъ которыми онъ работаетъ, думая, учась, читая. У него есть, стало-быть, чѣмъ и день наполнить, и чего ждать отъ жизни.

— Чего же?

— Вотъ, или подтвержденія, или опроверженія его взглядовъ. Онъ вовсе не засѣлъ въ нихъ окончательно, нѣтъ, онъ упорно стремится къ познанію истины, онъ слушаетъ всѣхъ и изучаетъ все, что говоритъ за или противъ его идей, испытывая ихъ, какъ видишь, очень серьезно.

— И его идеи состоятъ только въ томъ, что ты мнѣ сейчасъ говорилъ?

— Разумѣется, всѣ и полнѣе, и стройнѣе, вѣдь я лишь передаю тебѣ чужое, и такое чужое, которое никогда не станетъ мнѣ роднымъ.

— Я бы желала поговорить съ нимъ…

— Будь увѣрена, что онъ не откажется и не уклонится отъ разговора. А говоритъ онъ хорошо, увлекательно… Ты помнишь его письмо? Это совершенное подобіе его рѣчи.

Послѣ этого разговора Ирина стала обращать на Алгасова нѣсколько больше вниманія, но въ веселомъ, повидимому даже легкомысленномъ, юношѣ, съ такимъ восторгомъ передававшемъ ей свои бальныя впечатлѣнія — ничто не показывало ей въ немъ того мыслителя, какимъ онъ являлся въ разсказахъ ея брата. Она было и пыталась вызывать Алгасова на болѣе содержательные разговоры, но трудно искусственно вызвать рѣчь, въ которой вылилась бы вся душа человѣка, а къ тому же Алгасовъ не переставалъ еще нѣсколько робѣть передъ Ириной. На вызывающіе ея вопросы онъ отвѣчалъ уклончиво, поскорѣе стараясь свести разговоръ на что-нибудь другое. Онъ еще слишкомъ боялся за свои убѣжденія и не смѣлъ высказывать ихъ никому, кромѣ своихъ друзей и близкихъ. И къ чему? Онъ былъ еще далекъ отъ той слѣпой вѣры въ непреложную ихъ истину, которая необходима для проповѣди на площади, и, говоря о нихъ съ друзьями, скорѣе самъ учился онъ въ этихъ разговорахъ, чѣмъ училъ другихъ.

Бачурины строго соблюдали трауръ, и рѣдко кто изъ нечаянныхъ гостей Вёдровыхъ или Апалевыхъ заставалъ и видѣлъ у нихъ Ирину, но чѣмъ рѣже ее видѣли, тѣмъ болѣе интересовались ею въ московскомъ свѣтѣ. Всѣ съ любопытствомъ разспрашивали о ней Алгасова, завидуя близкому его знакомству съ красавицей-кузиной, и еще болѣе заставляло это его любоваться Ириной и подчиняться ея красотѣ, а нравилась она ему все болѣе и болѣе. Бывая въ свѣтѣ, танцуя съ другими, невольно сравнивалъ онъ ихъ съ Ириной и воображалъ, какъ затмитъ она ихъ всѣхъ, когда появится среди нихъ. Всѣ его мысли занимала Ирина, страшно волновала она его воображеніе, но сердце его все-таки не было ею затронуто.

Его самого изумляло это холодное, еще незнакомое ему чувство. Любить было уже не новостью для него, но ничего подобнаго еще не испытывалъ онъ доселѣ.

Иринѣ все не удавалось вызвать его на откровенный разговоръ и узнать его поближе. Она къ нему привыкла, ей начало нравиться всегдашнее его оживленіе, и легче какъ-то стало ей принять на вѣру слова брата, но тѣмъ сильнѣе захотѣлось ей самой узнать истинную цѣну убѣжденій и взглядовъ Алгасова: подобно всѣмъ холоднымъ, неувлекающимся людямъ, Ирина вѣрила только себѣ и собственному впечатлѣнію.

Алгасовъ любилъ свои убѣжденія, которыя нелегко ему достались и стоили многихъ, и долгихъ, и тяжелыхъ часовъ размышленій и сомнѣній. Естественно, хотѣлось ему дѣлиться ими со всѣми, кто былъ ему близокъ. Ирина близкой не была ему, но сблизиться съ ней, подружиться, если возможно, съ умной, гордой этой дѣвушкой — это стало его мечтой. О ея любви онъ и мечтать даже не смѣлъ, да къ тому же и самъ не любилъ онъ ея, слѣдовательно, не ощущалъ и потребности въ ея любви.

Но нельзя по желанію самому начать выкладывать свои убѣжденія и взгляды: болѣе, чѣмъ что другое, требуетъ это вдохновенія — вдохновенье же и не являлось Алгасову при Иринѣ. Иной разъ и хочется ему отвѣтить на какой-нибудь вызывающій ея вопросъ, да взглянетъ онъ на нее — и слова нейдутъ у него съ языка…

А кромѣ того, что хотѣлось ему подружиться съ красивой дѣвушкой и, какъ другу, открыть ей свою душу, кромѣ того, что пріятно и лестно было ему ея вниманіе — кромѣ этого и съ чисто-эстетической точки зрѣнія любилъ онъ говорить съ Ириной о чемъ-нибудь, интересующемъ ее. Ирина, такая всегда холодная и невозмутимо-безстрастная, совершенно преображалась она, если затрогивалъ ее разговоръ: собственно, преображались одни только глаза ея, оживленнѣй становились они, ярче блестѣли, и какъ хороша была Ирина въ такія минуты…

Впрочемъ, это съ нею рѣдко случалось.

Время шло своимъ чередомъ, и 23 декабря, въ годовщину смерти Платона Александровича, въ присутствіи всей его семьи и многочисленныхъ знакомыхъ была по немъ отслужена торжественная панихида на его могилѣ въ Лаврѣ. Этимъ закончился трауръ Бачуриныхъ; въ тотъ же день вернулись они въ Москву, и первый балъ, на которомъ должна была появиться тамъ Ирина — это балъ княгини Апалевой.

Быстро разнеслась въ московскомъ свѣтѣ вѣсть, что на балу у Апалевыхъ будетъ петербургская красавица, и съ нетерпѣніемъ ждали многіе этого бала, но едва ли не болѣе всѣхъ ждалъ его Алгасовъ. Страстно хотѣлось ему увидѣть Ирину во всемъ блескѣ бальнаго наряда, танцовать съ ней, видѣть всеобщій восторгъ, ею вызванный, и даже нужно было это ему, чтобы дополнилось произведенное ею на него впечатлѣніе. Созданіе свѣта, ее нужно было видѣть въ ея настоящей сферѣ, чтобы узнать ей цѣну…

Доселѣ Алгасовъ былъ единственнымъ созерцателемъ ея красоты; кромѣ него, никто почти не могъ ея видѣть. Но Алгасовъ не былъ ревнивъ: онъ сознавалъ свою силу и не боялся соперниковъ, и потому не только не желалъ прятать отъ людей нравившейся ему красавицы, а, напротивъ, ее-то и хотѣлъ онъ видѣть среди другихъ, предметомъ всеобщаго поклоненія, восторга и вниманія.

Насталъ, наконецъ, день бала. Обширныя залы въ домѣ Апалевыхъ на Пречистенкѣ были убраны, освѣщены, полны гостей. Уже всѣ почти были въ сборѣ, уже начались даже танцы, когда пріѣхали Бачурины — и Ирина прошла по залѣ, провожаемая внимательными, жадными взглядами столпившихся гостей. О произведенномъ ею впечатлѣніи нечего было и спрашивать: оно было видно и такъ.

Алгасовъ поспѣшилъ ей навстрѣчу, но даже и онъ, уже знавшій ее — и онъ остановился отъ изумленія, такъ хороша была она, такъ возвышала бальная обстановка ея царственную красоту. Еще красивѣе казалась убранная цвѣтами, чудная ея головка, а ея небольшія, но полныя, точно изваянныя плечи — они довершали и дополняли ея пластичную красоту; къ тому же танцовала Ирина красиво и легко, и еще лучше стала она, когда синіе глаза ея нѣсколько оживились, румянецъ, вызванный танцами, покрылъ ея нѣжныя щеки и тихая улыбка заиграла на хорошенькихъ губкахъ…

Алгасовъ не могъ отвести отъ нея глазъ. Если прежде она ему только нравилась, то теперь красота ея завладѣла имъ окончательно, увлекла его, свела его съ ума, поработила всѣ его мысли… Онъ видѣлъ вызванный Ириной восторгъ всѣхъ гостей княгини — и еще болѣе заставлялъ его этотъ восторгъ любоваться Ириной.

Алгасовъ много танцовалъ съ нею, онъ былъ веселъ, оживленъ, счастливъ — а Ирина оставалась все такой же сдержанной, холодной, гордой, словно не забавляли ея эти танцы и окружавшее веселье и ради лишь другихъ, по обязанности, принимала она въ нихъ участье. Та небольшая доля оживленья, которая отражалась въ ея глазахъ, она могла быть приписана движенію, жарѣ, да и вообще не соотвѣтствовала степени всеобщей веселости и, чѣмъ веселѣе было самому Алгасову, чѣмъ искреннѣе отдавался онъ этому веселью, тѣмъ болѣе пугала его холодность Ирины и ея безучастье къ радости праздника. Красивая, спокойная, холодная, съ тихой медленной и тоже красивой французской рѣчью, съ слабой, красивой улыбкой тамъ, гдѣ отовсюду слышался оживленный говоръ и веселый смѣхъ — Ирина скорѣе походила на картину, на идеалъ геніальнаго художника, чѣмъ на живую дѣвушку, безпечно отдающуюся радостямъ жизни. И будь она иною, живѣй, веселѣй, проще — границъ не было бы тогда страстной, безумной любви Алгасова…

Но въ пылу восторга мало замѣчалъ онъ ея холодность, и смутно какъ-то сказалась она на мгновенно зародившемся его увлеченіи, сказалась какой-то неполнотой, пустотой, которая инстинктивно только чувствовалась пока, а не ясно ощущалась: какъ-будто оставался гдѣ-то въ его сердцѣ уголокъ, громко говорившій противъ Ирины и не дававшій полюбить ее вполнѣ и беззавѣтно.

Съ этого дня Ирина стала много выѣзжать. Единогласно провозгласили ее первой красавицей Москвы. Она была царицей всѣхъ баловъ, да и дѣйствительно, не было другой, подобной ей красавицы. Ею любовались, за ней ухаживали, въ нее влюблялись, и холодно, гордо, какъ бы съ нѣкоторымъ даже пренебреженіемъ принимала Ирина эту дань, приносимую ея красотѣ. Ничто не вызывало оживленія на ея лицѣ, ни веселой улыбки, ни даже хотя бы какого-нибудь знака удовольствія. Ирина со всѣми была любезна, повидимому, со всѣми равна; правда, съ нѣкоторыми она охотнѣе говорила, но и это такъ небрежно и холодно дѣлала она, что сами даже избранные почти не замѣчали оказываемаго имъ предпочтенія. Возлѣ нея, въ разговорѣ съ нею не было скучно, но и веселья, ни жизни она тоже не давала.

Алгасовъ былъ первымъ изъ ея поклонниковъ, и по красотѣ, и по уму, и по імкивленію, и по тому увлеченію, которое въ немъ вызвала Ирина, но и съ нимъ она обращалась, какъ со всѣми.

Возлѣ нея Алгасовъ любовался только ею, ни на кого уже не обращая вниманья. Безъ нея — тоже о ней только и думалъ онъ, одно развѣ, не сами являлись къ нему эти думы, всегда почти долженъ былъ онъ вызывать въ себѣ воспоминаніе о своей красавицѣ-кузинѣ. Впрочемъ, отъ этого воспоминанія эти давали ему не менѣе радости.

XVI.

Не особенно часто, но все-таки Алгасовъ навѣщалъ иногда Вѣру Юрьевну. Дѣлалъ онъ это по ея желанію, и дѣйствительно, много отрады давали ей его рѣдкія посѣщенія, и какъ рада была она, что онъ не совсѣмъ ее бросилъ! Его былая страсть давно уже исчезла, исчезла вся, безъ остатка, и съ нею же исчезло то очарованіе, которое, бывало, находилъ онъ въ обществѣ веселой Вѣры Юрьевны. Дѣлить ему съ нею было нечего, она никогда не была ему другомъ, никогда не раздѣляла съ нимъ того, что наполняло его жизнь, и даже въ голову никогда не приходилъ ей вопросъ, что скрывается за наружнымъ его оживленіемъ. Тѣ немногіе его намеки на его мысли, которые порой не могли не прорываться въ его разговорахъ съ нею, она или не понимала ихъ, или молча ихъ выслушивала, удивляясь имъ, но ничего на нихъ не возражая, ничѣмъ не выказывая своего участья къ нимъ. Сама веселая, живая, полная жизни и жажды жизни и веселья, и въ Алгасовѣ она видѣла только веселаго, живаго человѣка, умнаго красавца, страстнаго любовника; эти его качества вполнѣ удовлетворяли ее и, несмотря и на происшедшую въ его сердцѣ перемѣну, въ ея глазахъ онъ сохранилъ все свое очарованіе, никогда и въ первую даже минуту страсти не казался онъ ей болѣе достойнымъ любви. Скажи онъ слово, одно только слово — и все забыла бы она и вновь беззавѣтно отдала бы ему свою любовь…

Но она и не ждала этого слова, да и невозможно было оно: даже искры былой любви не чувствовалъ уже къ ней Алгасовъ; онъ смотрѣлъ на нее, какъ на чужую, какъ на хорошую знакомую — не болѣе, и такъ ясно видѣлось это во всемъ его поведеніи, что и не могло у нея быть никакихъ надеждъ.

И Вѣра Юрьевна смирилась, покорилась своей участи, ють любить его не переставала и не перестала она. Она слишкомъ его любила, ея чувство къ нему было слишкомъ велико, и не по силамъ было ей бороться за это чувство, и она покорилась тому, что было выше ея. Не легко было это ей, но другаго ничего не оставалось. Нѣжное участье Алгасова помогло ей въ самые первые и самые тяжелые дни ея горя — и какъ благодарна ему была она за это участье! За него все простила она Алгасову, и съ невѣроятной для нея силой духа скрыла она свое горе отъ глазъ Алгасова, отъ глазъ всѣхъ, но лишь не отъ своихъ собственныхъ.

Послѣдняго она сдѣлать не могла и не пыталасъ даже. Она знала, что любитъ Алгасова, что не можетъ не любить его, не можетъ даже ни въ чемъ искать разсѣянія своего горя. Тишина и пустота воцарились въ ея такой шумной въ былыя времена гостинной, и въ уединеніи, съ дѣтьми проводила она время, молчаливая, блѣдная, худая, грустная, полу-больная — но, повидимому, совершенно спокойная. Изрѣдка повидать Алгасова, полюбоваться имъ, поговорить съ нимъ — вотъ единственныя ея радости, вотъ все, что у нея оставалось и чѣмъ она жила.

Далеко не по силамъ было Вѣрѣ Юрьевнѣ ея горе, и она видимо угасала, изнемогая подъ его бременемъ. Тревоги и страданія, сопровождавшія конецъ ея счастья, совсѣмъ истощили они слабыя ея силы. Здоровье ея становилось все хуже и хуже, и все рѣзче выяснялись признаки начинающейся чахотки, но не до того было Вѣрѣ Юрьевнѣ и ода не обращала на нихъ вниманія и не слушала Алгасова, котораго очень тревожило состояніе ея здоровья.

— Перестань, ему отвѣчала она, пройдетъ, все пройдетъ, погоди, дай время.

— Вѣра, поздно будетъ потомъ… Вѣдь ты не одна, у тебя дѣти, ты для нихъ должна беречь себя.

— Ахъ, да здорова я, погоди, и пополнѣю опять, и все… Погоди, нельзя же сразу…

Они продолжали говорить другъ другу ты, и Вѣра Юрьевна была очень за это благодарна Алгасову.

Осенью поныталась-было она возстановить свою прежнюю веселую жизнь, но ничего уже не выходило у нея, не могла уже она попрежнему стать душой веселаго общества и, несмотря на всѣ самыя искреннія ея старанія, былое веселье уже не возвращалось въ ея гостинную. И вотъ, что такъ красило прежде ея жизнь и давало этой жизни столько свѣта и содержанія, еще лишь болѣе усиливало теперь тоску Вѣры Юрьевны. Даже и посѣщенія Алгасова, хотя и радовали ее, хотя и много все-таки счастья давали они ей, но въ то-же время вновь и вновь безпрестанно растравляли еще не зажившую рану и не давали Вѣрѣ Юрьевнѣ, если не разлюбить его, то хотя бы отвыкнуть отъ него. Вѣра Юрьевна стала это сознавать.

А болѣзнь ея все усиливалась и, понятно, не красила ея. Мало что напоминало теперь въ Вѣрѣ Юрьевнѣ недавнюю красавицу, а вѣдь Алгасовъ зналъ и любилъ-ее, когда она была еще хороша и весела… Никакой уже надежды не было у нея, а все-таки каждое утро съ тревогой подходила она къ зеркалу и съ отчаяніемъ, со слезами отъ него отходила: такъ не хотѣлось бы ей, чтобы Алгасовъ видѣлъ ее подурнѣвшею… Все тяжелѣе становилось ей въ Москвѣ, а когда она стала понимать, сколько яда примѣшивается къ той радости, которую давали ей посѣщенія Алгасова — тутъ порвалась послѣдняя нить, привязывавшая ее къ Москвѣ. Здѣсь, въ Москвѣ — здѣсь не въ силахъ она не видать Алгасова, а не видать его надо, надо забыть его, надо же хоть попробовать ожить и освободиться отъ этого кошмара, который, вотъ скоро уже годъ, какъ давитъ и мучитъ ее… И какъ прежде она старалась не обращать вниманія на свою болѣзнь, боясь, что болѣзнь эта разлучитъ ее съ Москвой и съ Алгасовымъ — также страстно теперь ухватилась Вѣра Юрьевна за эту самую болѣзнь, и это было какъ разъ вовремя: чахотка шла впередъ быстрыми шагами и доктора все настойчивѣе посылали Вѣру Юрьевну заграницу, подальше отъ холодной русской зимы.

Вѣрѣ Юрьевнѣ и хотѣлось теперь ѣхать, и все еще колебалась она и со дня на день откладывала отъѣздъ.

Наконецъ онъ былъ назначенъ, и послѣдній вечеръ проводила она съ Алгасовымъ, который пріѣхалъ съ ней проститься.

И ему было грустно: онъ глядѣлъ на отцвѣтающую эту красавицу, уже обреченную на смерть, и невольно вспоминалось ему, какъ роскошно цвѣла она, счастливая и веселая, всего годъ тому назадъ…

— Увидимся ли мы, Вѣра? грустно говорилъ онъ. Онъ не любилъ прощаться, хотя со сколькими дорогими людьми пришлось уже ему навѣки проститься въ его, такую еще короткую жизнь!

— О, увидимся! радостно отвѣтила она, такъ дорогъ былъ ей этотъ грустный вопросъ. Я знаю, я врядъ ли поправлюсь, но тамъ я не умру, хоть больная, хоть умирать — а я пріѣду сюда, къ тебѣ, къ дѣтямъ… Я хочу съ вами проститься и я не умру безъ васъ.

Алексѣй Никитичъ сдѣлалъ, что могъ, для поправленья здоровья жены. Безъ спора отпустилъ онъ ее за-границу и назначилъ ей 10.000 въ годъ, что нисколько не стѣсняло его теперь: дѣла его шли великолѣпно, нѣсколько удачныхъ операцій приблизили его состояніе къ полу-милліону, да еще въ рессурсѣ были у него огромные доходы съ конторы… Особенно много получилъ Алексѣй Никитичъ на тѣхъ акціяхъ, которыя когда-то онъ посовѣтовалъ Алгасову продать. правда, Алексѣй Никитичъ рискнулъ тутъ, онъ накупилъ ихъ сколько лишь могъ, на свои и чужія деньги, и не удайся ему это дѣло — онъ былъ бы раззоренъ въ конецъ, но сколько за то наслажденья доставляла ему возня съ этой операціей, сопровождавшіе ее хлопоты, разсчеты, покупки, продажи, займы, залоги, слухи, телеграммы, надежды, опасенія, временныя колебанія въ цѣнѣ — весь этотъ омутъ, въ который онъ погрузился съ головой, всецѣло отдавшись одному рискованному дѣлу! И успѣхъ, успѣхъ блестящій увѣнчалъ его предпріятіе. Алексѣй Никитичъ продалъ свои акціи по сумасшедшей цѣнѣ и какъ разъ вовремя: еще съ мѣсяцъ продержались онѣ послѣ того, какъ онъ съ ними развязался, даже поднялись было немного въ цѣнѣ — да какъ грохнули вдругъ съ высоты.. Алексѣй Никитичъ торжествовалъ: чистаго барыша получилъ онъ болѣе 200.000, но многіе тутъ раззорились въ конецъ, потеряли послѣднее, нѣсколько банкротствъ ознаменовало паденіе этихъ акцій… Поговаривали даже о самоубійствахъ…

Алексѣя Никитича не смущали эти слухи. — «Кто же велѣлъ имъ, не зная дѣла, соваться на биржу?» справедливо разсуждалъ онъ, самодовольно поглаживая бороду. Самъ онъ очень гордился, что одинъ лишь съумѣлъ онъ вѣрно понять значеніе этихъ акцій и предсказать ихъ паденіе, и это сознаніе еще усугубляло его торжество и радость. Въ своихъ мечтахъ онъ уже видѣлъ себя звѣздой и царемъ биржи, пророкомъ и кумиромъ всего денежнаго люда…

Вѣра Юрьевна уѣхала. Съ какой грустью прощалась она съ Алгасовымъ! Онъ уже не любилъ ея, а все-таки такъ тяжело было ей уѣзжать отъ него, что въ послѣднюю минуту чуть было не рѣшилась она даже остаться, обрекая себя на вѣрную смерть, отказываясь отъ послѣдней надежды на жизнь…

Эту жизнь, онъ же ей разбилъ ее, но ни теперь, да и прежде никогда не винила его въ этомъ Вѣра Юрьевна. И послѣдняя просьба ея къ нему была просьба о томъ, чтобы не забывалъ онъ ея окончательно, чтобы хоть изрѣдка иногда вспоминалъ онъ о ней, если не суждено имъ будетъ увидѣться. И она говорила искренно, всѣ ея желанія ограничивались только этимъ.

КОНЕЦЪ 1-ГО ТОМА.

ПРИМѢЧАНІЯ.

1. Къ стр. 375. Викторъ Карловичъ Делла-Восъ, въ то время директоръ Носковскаго Техническаго училища, бывшей Комисаровской Школы.

2. Къ стр. 381. Подобная картина была на одной изъ ученическихъ выставокъ конца 70-хъ или 80-го года въ школѣ Живописи и Ваянія въ Москвѣ.

3. Къ стр. 381. То же изъ картинъ того времени (Рѣпина, 1880 г.)

4. Къ стр. 387. То же, В. Васнецова (1880 г.)

5. Къ стр. 462. При министрѣ гр. Паленѣ лишь чины прокурорскаго надзора получали ходъ и быстрое движеніе по службѣ, почему мѣсто товарища прокурора и предпочиталось тогда мѣсту члена суда, для которыхъ всякое движеніе впередъ являлось въ то время скорѣе исключеніемъ, чѣмъ правиломъ.