Жизнь, как она есть (Брант)/Версия 3/ДО

Жизнь, как она есть
авторъ Леопольд Васильевич Брант

Опубл.: 1843. Источникъ: az.lib.ru • Том III.

Жизнь, какъ она есть.

Повѣсть въ 3-хъ частяхъ. Томъ III.

Часть III.

(Гл. 1—10). Поставщикъ Высочайшаго Двора Т-во Скороп. А. А. Левенсонъ. Москва, Петровка, № 22.1

1899.

Лохмотьевъ Алексѣй чудесно говоритъ,

Что радикальныя потребны тутъ лѣкарства:
Желудокъ больше не варитъ...

Грибоѣдовъ.

Часть III.

И свѣтлой мыслію постигъ

Я тайну страшную...

Пушкинъ.

Нѣтъ въ жизни праздника тому,

Кто не трудится въ будень...

Н. Некрасовъ.

I.

Короткій мартовскій день уже близился къ концу. Совершенно невидное изъ-за сѣрыхъ облаковъ солнце еле освѣщало грязный, полу растаявшій снѣгъ, изъ-подъ котораго мѣстами уже выглядывала земля и угрюмо зеленѣли убогіе остатки прошлогодней травы. День былъ холодный, ненастный. Съ самаго утра все время, ни на минуту не переставая, моросилъ мелкій, надоѣдливый дождь, еще болѣе мрака придававшій и безъ того уже мрачной картинѣ. Порывистый западный вѣтеръ обдавалъ холодомъ и насквозь пронизывающей сыростью. Дождь то усиливался и лилъ, какъ изъ ведра, то, при поворотахъ вѣтра, обращался въ мокрый снѣгъ, залѣплявшій глаза и людямъ, и лошадямъ. Казалось, умирающая зима собрала весь остатокъ своихъ старческихъ силъ, чтобы рядомъ брюзжаній и капризовъ отомстить людямъ за нетерпѣливое ожиданіе ея смерти и за аюбовь къ ея веселой и юной преемницѣ…

Скверные это дни — первые весенніе дни… Никакая осень не сравнится съ ихъ удручающей тоскливостью. Скверно на душѣ въ такіе дни, ни на что и глядѣть не хочется, ничто не радуетъ, ничто не зоветъ къ себѣ. Холоднымъ, угрюмымъ все кажется тутъ, и еще болѣе угрюмыми выглядываютъ въ такіе дни тѣ мѣста, которыя съ дѣтства привыкли мы любить и соединять съ ними мысль о весельи и счастьи и только ее — тяжело и больно ихъ видѣть въ ненастные мартовскіе дни…

Скучно и тоскливо было Алгасову въ теченіи всей дороги; но когда вдали изъ-за голыхъ деревьевъ сада показался на горѣ его старый домъ, весь черный отъ дождя, какъ-то особенно хмуро глядѣвшій на своего хозяина — тутъ сердце сжалось у Алгасова, и не тоска, нѣтъ, это слово слишкомъ еще мелко, чтобы обозначить состояніе его духа, а какое-то безнадежное отчаяніе овладѣло имъ… Онъ не могъ глазъ оторвать отъ почернѣвшихъ стѣнъ своего дома, темнымъ пятномъ выступавшихъ на сѣромъ небосклонѣ: пустота, холодъ, мракъ и могильный покой — вотъ что, казалось, сулили ему старыя стѣны, а закрытыя ставни словно ручались за исполненіе этого обѣщанія. И нигдѣ, ни въ чемъ ни даже пустяка какого-нибудь, который нарушилъ бы царившую въ природѣ мрачную гармонію…

Часа четыре тащился Алгасовъ съ послѣдней станціи, а дороги все еще оставалось въ лучшемъ даже случаѣ на. два часа. Чѣмъ болѣе хотѣлось ему поскорѣе добраться до дома, тѣмъ хуже становилась дорога. Иначе, какъ шагомъ, невозможно было ѣхать, но и шагомъ еле тащились усталыя лошади, уныло понуривъ свои лохматыя головы, словно отчаяваясь дотащиться когда-нибудь до мѣста. На Алгасовѣ не было уже ни единой сухой нитки: мелкій дождь, какъ ни кутался отъ него Алгасовъ, проникалъ всюду, со всѣхъ сторонъ охватывая его холодомъ и сыростью. Онъ билъ ему прямо въ лицо, незамѣтно забирался за воротникъ, подъ шубу, въ рукава. Ни за что нельзя было взяться ни на себѣ, ни въ саняхъ, все было холодно и мокро. Приходилось безпомощно и неподвижно сидѣть на вѣтру съ мокрымъ лицомъ и мокрыми руками, при каждомъ толчкѣ снова и снова чувствуя непріятное прикосновеніе къ тѣлу холоднаго и отсырѣвшаго бѣлья.

Рыхлый грязный снѣгъ, зажоры въ каждомъ овражкѣ, затѣмъ вязкая грязь, а мѣстами такъ и вовсе лужи, за которыми вдругъ слѣдовала мерзлая, еще не оттаявшая земля, и т. д. въ томъ же порядкѣ — такова была вся дорога; останавливаясь на каждомъ шагу, съ усиліемъ дотаскивали лошади сани до небольшого клочка снѣга и, поминутно спотыкаясь и проваливаясь, медленно плелись впередъ, и не управляемыя даже понуро сидѣвшимъ на козлахъ ямщикомъ въ насквозь промокшемъ тулупѣ, какимъ-то до-нельзя упавшимъ голосомъ изрѣдка покрикивавшимъ на нихъ. Рѣдкіе удары колокольчика, и они въ свою очередь гармонировали съ настроеніемъ духа и ямщика, и сѣдока, и даже лошадей.

Уже солнце зашло, когда, сдѣлавъ отчаянныя усилія, втащились наконецъ лошади въ гору, шагомъ проѣхали по селу и поворотили на дворъ.

Тутъ угрюмый домъ сталъ прямо передъ Алгасовымъ, мокрый и черный, съ запертымъ крыльцомъ, безо всякихъ признаковъ жизни. Сердце заныло у Алгасова, когда онъ оглянулся среди пустого двора и, слегка выпрямившись, взглянулъ впередъ: домъ показался ему могилой, въ которую онъ ѣдетъ хоронить себя.

На дворѣ ни души: даже собаки, забившіяся въ свои конуры, и тѣ не сразу начали лаять; уныло шумѣли только верхушки деревьевъ да хлопали плохо притворенныя ставни. На застроенномъ со всѣхъ сторонъ дворѣ было совсѣмъ уже темно и лишь вдали, въ маленькихъ и грязныхъ окнахъ людскихъ, виднѣлся тусклый свѣтъ, даже и подъ самыми окнами ничего не освѣщавшій. И самый пріѣздъ не на радость при такой обстановкѣ, и когда сани остановились наконецъ у крыльца, Алгасову жаль даже стало дороги и досадно на ея конецъ, словно конецъ этотъ горько обманулъ какія-то розовыя его ожиданія и заставилъ проститься съ отрадными какими-то надеждами…

Да почти такъ и было оно: не съ радостнымъ привѣтомъ встрѣчалъ его старый домъ, въ которомъ онъ собирался жить.

Въ Веденяпинѣ его не ждали. Занятый другимъ, среди поспѣшныхъ сборовъ, онъ позабылъ извѣстить о своемъ пріѣздѣ и приказать, чтобы натопили и приготовили ему домъ — и тутъ лишь вспомнилъ онъ объ этомъ и подумалъ, какой неудобный ночлегъ ожидаетъ его въ эту ночь…

Весь мокрый и забрызганный грязью, усталый, продрогшій и голодный, сошелъ онъ съ саней и впотьмахъ стушить прямо въ лужу: ледяная вода хлынула ему въ галоши, и въ то же время яростный порывъ вѣтра, распахнувъ полы его шубы, обдалъ его холодомъ и сыростью, словно дорога, жалѣя, что должна наконецъ выпустить изъ рукъ свою жертву, въ послѣдній разъ хотѣла дать ему почувствовать на прощанье всѣ свои прелести.

Еще болѣе усилило это тоскливое настроеніе Алгасова и тѣмъ полнѣе овладѣвали имъ подобныя непріятности, что не было у него вѣры въ свое будущее, которая поставила бы его выше мелочей и даже не мелочей жизни. Молча ждалъ онъ, пока подойдутъ къ крыльцу спѣшившіе съ фонаремъ люди и, ни слова имъ не сказавъ, не отвѣчая даже на ихъ привѣтствія, нетерпѣливо смотрѣлъ онъ, какъ прибѣжавшій управляющій торопился вставить ключъ въ замокъ, что не совсѣмъ было легко при мерцающемъ и слабомъ свѣтѣ грязнаго фонаря.

Наконецъ отперли домъ. Среди разступившейся дворни вошелъ Алгасовъ въ сѣни, сбросилъ тамъ мокрыя галоши л, распорядившись, чтобы ему принесли поскорѣе водки и напоили бы также ямщика, пошелъ въ залу и слѣдующія за нею комнаты. Неласково встрѣтили его и сырыя, нетопленныя эти комнаты, словно и не рады были онѣ его пріѣзду. Не отдыхъ, не теплый уголъ, не привѣтливую улыбку находилъ онъ у себя дома, а холодъ, мракъ и безотрадную, гнетущую пустоту. Но что иное и могъ онъ ожидать, онъ, безпріютный, бездомный странникъ по жизненной дорогѣ? И еще хуже, гдѣ, на чемъ пріютитъ онъ душу свою, такъ страстно, мучительно-страстно жаждущую жизни, свѣтлой и полной, а не тоскливаго и безцвѣтнаго прозябанія, унылаго, какъ унылы и пустыя, холодныя эти комнаты, тускло освѣщенныя все тѣмъ же грязнымъ фонаремъ?

Взяться, какъ за якорь спасенія, за дѣло, теоретически придуманное, отдаться дѣлу, совершенно постороннему душѣ, отдаться не потому, чтобы само влекло оно къ себѣ, не по сознанію, что нѣтъ и не можетъ быть счастья и жизни внѣ этого дѣла, ибо въ немъ истина и счастье ближнихъ, а потому только, что путемъ логическихъ заключеній пришелъ онъ къ рѣшенію о необходимости какого бы то ни было дѣла и вслѣдствіе этого рѣшенія ваялъ первое попавшееся, и ваялъ именно это, а не другое какое, по соображеніямъ, опять-таки ничего общаго не имѣющимъ съ сущностью самаго дѣла… А какъ иначе, можетъ ли быть иначе, разъ есть у него горькая свобода выбора? И вотъ онъ отдался этому дѣлу, отдался по необходимости, но какъ нетопленныя комнаты плохо помогали ему согрѣться и отдохнуть послѣ дороги, такъ и придуманное это дѣло — мало отдыха, мало тепла обѣщало оно его душѣ.

Завтра натопятъ комнаты, отворятъ ставни, снимутъ чехлы съ мебели, зажгутъ вечеромъ лампы — и домъ станетъ удобенъ для житья, приметъ по крайней мѣрѣ внѣшній обликъ дома; случится ли когда что подобное и съ тѣмъ дѣломъ, которое отнынѣ призвано служить обиталищемъ его душѣ? Всѣ силы свои, всю любовь свою, даже болѣе — всю жизнь теперь долженъ онъ отдать этому дѣлу. Сможетъ ли онъ сдѣлать это? И положимъ даже, онъ сможетъ пожертвовать своей жизнью, но въ его ли власти его любовь? Можно обѣщать вѣрность нелюбимой женщинѣ и, не смотря на всѣ соблазны и приманки счастья, сдержать это обѣщаніе, можно вынести все бремя подобной жертвы, все это въ предѣлахъ еще силъ человѣческихъ, но любовь свою отдать ей — это уже невозможно…

Жизнью пожертвовать… Горькія слова, и еще болѣе горькія для Алгасова, такъ горячо всегда возстававшаго противъ подобной жертвы. Уже одно то, что приходится ему произносить теперь это слово: жертва — не есть ли это сознаніе въ пораженіи, и въ пораженіи самомъ постыдномъ и горькомъ для человѣка, въ пораженіи въ лучшихъ и самыхъ завѣтныхъ его убѣжденіяхъ и взглядахъ?

Да и то наконецъ, что приходится отдавать свои никому и ничему, ни даже самому себѣ ненужные дни, что приходится отдавать ихъ теоретически придуманному дѣлу, развѣ это уже не признакъ пораженія? Удаляясь хозяйничать въ Веденяпнао, развѣ не сходитъ онъ съ жизненной арены, публично отрекаясь это всего, за что стоялъ всю молодость свою, до 28 лѣтъ, и смиренно переходя въ ряды прочихъ людей, дѣлающихъ то, другое, третье не потому, чтобы они любили это то, другое или третье, а потому, что надо же что-нибудь дѣлать, наслѣдье же богатыхъ отцовъ предоставляетъ право и свободу выбора?

Хоть полюбитъ ли онъ когда предстоящее свое дѣло, хоть потомъ, со временемъ, возможно ли это, чтобы теперешнее равнодушіе его смѣнилось когда-нибудь любовью? Можетъ-быть, надежда еще не потеряна на это, но, къ сожалѣнію, человѣку дано настоящее, а не будущее, и сносная дѣйствительность всегда желательнѣе для него самыхъ розовыхъ надеждъ. Но если не любовь, то благодарность безконечную чувствовалъ въ эту минуту Алгасовъ къ своему придуманному дѣлу: какъ и старый, холодный домъ, не смотря и на непривѣтливую встрѣчу, все-таки давалъ ему пріютъ и отдыхъ и впереди обѣщалъ если неуютный уголъ, гдѣ живется мирно и счастливо, то по крайней мѣрѣ удобную квартиру, такъ и дѣло это, хотя и нелюбимое, хотя и сочиненное, все-таки оно сулило ему отдыхъ, сулило наполнить его пустые дни, а въ данную минуту и этого уже много было для Алгасова.

Да если бы даже и надеждъ никакихъ не было у него на то, что, можетъ, со временемъ и полюбится ему это дѣло, и тогда бы, ради уже отдыха, ради хотя нѣсколькихъ чѣмъ-нибудь наполненныхъ дней, все-таки рвался бы къ нему Алгасовъ. И онъ доказалъ искренность своего желанія какъ можно скорѣе и не откладывая приняться за работу, почти съ опасностью жизни бросился онъ ей навстрѣчу, и даже тутъ, голодный, продрогшій, думая о ней, все съ тѣмъ же нетерпѣніемъ ждалъ онъ часа, когда отдастъ ей наконецъ свои силы и время, но тяжело, грустно, унизительно даже было ему сознаться передъ самимъ собою въ своемъ пораженіи, въ своемъ бѣгствѣ отъ жизни, въ измѣнѣ самымъ завѣтнымъ своимъ убѣжденіямъ, во всемъ, наконецъ, что находило себѣ выраженіе въ его пріѣздѣ въ Веденяпино и въ его новой, такъ хорошо и умно, по всѣмъ правиламъ логики придуманной жизни.

Все это передумалъ Алгасовъ, лежа на диванѣ въ темной гостинной, кутаясь въ шубу и дрожа отъ холода. Наконецъ принесли ему водки и, залпомъ выпивъ двѣ рюмтси, онъ почувствовалъ, какъ пріятная теплота медленно разливается по всему его тѣлу. А между тѣмъ, всѣ комнаты уже освѣтили, по всѣмъ угламъ разставили тавы съ горящимъ спиртомъ, всѣ камины и печи затопили. Въ грязноватой и тѣсной, но жарко зато натопленной конторѣ уже приготовили ему сухое и нагрѣтое бѣлье и платье, самоваръ и постель. Алгасовъ переодѣлся, напился чая и тотчасъ же легъ спать.

Послѣ холода и дорожной усталости, послѣ нѣсколькихъ ночей, проведенныхъ не раздѣваясь и кое-какъ, необычайно пріятно было чувствовать себя послѣ этихъ мытарствъ въ чистой и теплой постели. Съ наслажденіемъ расправляя утомленные члены, грѣлся Алгасовъ подъ теплымъ одѣяломъ, но, не смотря и на страшную даже усталость и какъ ни старался онъ — долго не могъ онъ заснуть: тѣ же недавнія мысли вернулись къ нему и снова имъ овладѣли. Вновь и вновь все передумывалъ онъ то же самое, и все попрежнему, ни надежды, ни просвѣта — ничего не видѣлось ему впереди.

Тотъ же пасмурный день, тотъ же вѣтеръ и тотъ же надоѣдливый дождь, вотъ что, проснувшись, вновь увидѣлъ Алгасовъ. Еще тоскливѣе стало на душѣ у него: безконечный сумрачный день предсталъ тутъ передъ нимъ, день, котораго не наполняла теперь даже и скучная дорога. Свободенъ былъ онъ дѣлать все, что угодно, а что ему дѣлать?

Онъ пошелъ въ домъ, уже натопленный и просушенный, благодаря нѣсколькимъ ведрамъ сожженнаго за ночь спирта — но и тамъ не покидала его мысль о цѣломъ предстоящемъ днѣ. Что дѣлать? Желаннаго, любимаго, къ которому такъ и рвалась бы душа, ища въ немъ отдыха и радости, такого дѣла не было, а за иное силъ не было взяться, да въ такую минуту и не дало бы ему ничего иное дѣло. А тутъ еще полу-разобранные чемоданы, кое-какъ разложенныя вещи, все это начало новой, еще не установившейся жизни… Безцѣльно, какъ тѣнь, бродилъ Алгасовъ по пустымъ своимъ комнатамъ, невольно все думая объ одномъ и глядя въ окна, на безнадежно-хмурую погоду; онъ сознавалъ, что единственнымъ для него спасеніемъ было бы приняться поскорѣе задѣло, а силъ не было принудить себя къ этому, до-нельзя постылыми казались ему тутъ его вынужденныя занятія, и еще сильнѣе овладѣвала имъ тоска примысли, что некуда уйти отъ достылыхъ этихъ занятій… Крѣпче даже тѣхъ цѣпей, которыя куетъ нужда, были цѣпи, привязывавшія его къ одному, ненавистному въ эту минуту дѣлу.

Все свое прошлое вспомнилъ тутъ Алгасовъ, ходя взадъ и впередъ по комнатамъ. Еще разъ его пережилъ онъ съ той самой минуты, когда, полный силъ и надеждъ, изъ этихъ же комнатъ вступалъ онъ въ жизнь. Еще разъ провѣрилъ онъ все, всѣ свои выводы и къ чему привела его жизнь, но нерадостна была эта провѣрка, и еще ниже опустилъ онъ голову.

Когда-то и онъ былъ живымъ человѣкомъ, и у него были желанія, радости, надежды, все — и вотъ, даже пасмурный какой-нибудь день оказывается сильнѣе его и подчиняетъ его себѣ… Впереди — ничего, въ прошломъ — тоже ничего, такъ, безъ слѣда прошло оно, и воспоминаній не оставило даже, на которыхъ можно бы остановиться и отдохнуть душой. Дѣться некуда. Одинъ въ пустомъ этомъ домѣ долженъ онъ жить и трудиться, не чувствуя никакой рѣшительно внутренней связи съ предстоявшимъ ему дѣломъ,

А молодость, лучшее время жизни, проходитъ, дни ея сочтены уже для него, надо бы каждымъ днемъ дорожить, а какъ имъ дорожить, когда ясно вѣдь сознаешь и видишь, что не только дни, но прямо цѣлые предстоящіе мѣсяцы и даже годы можно бы теперь же, и безъ всякаго ущерба, вычеркнуть изъ жизни? И чѣмъ яснѣе это сознавалось, тѣмъ мучительнѣе была жажда жизни, счастья, наслажденій, и не раздумывая, годами жизни согласился бы онъ заплатить въ эту минуту за счастье самое короткое, за единый мигъ оісизни₎ за наслажденіе, которое дало бы ему хотя на день, на часъ одинъ забыть все, что онъ хотѣлъ бы забыть — свои несбывшідся надежды, свои погибшія мечты, свою исковерканную, но съ виду все еще прекрасную и даже блестящую жизнь. Но въ томъ-то и бѣда, что и его даже пылкое воображеніе не въ силахъ было нарисовать ему картины такого наслажденія или счастья, даже какъ далекій идеалъ, какъ желанная rpëзa, какъ несбыточная, неосуществимая мечта, не являлось ему ничего подобнаго и кромѣ образцоваго какого-то хозяйства въ Веденяпинѣ, рѣшительно не было у него ничего.

Невольно вспомнилось ему тутъ: въ одинъ день и въ одинъ почти часъ, съ одного даже мѣста, ибо на той же площади стоятъ другъ противъ друга оба вокзала, уѣхали они съ Ириной изъ Москвы и приблизительно въ одинъ день должны были доѣхать до цѣли, она въ Лондонъ, въ центръ міра, ко двору королевы, а онъ въ самую глушь Россіи, въ то самое мѣсто, откуда недавно еще и въ три года нельзя было доскакать ни до какого государства. Тамъ шумъ, веселье, блескъ, роскошь, власть, весь тотъ чадъ, которымъ, какъ туманомъ, окутывается жизнь и сама исчезаетъ за нимъ, а здѣсь — здѣсь тишина, та благодатная тишина, которой такъ жаждутъ всѣ довольные жизнью, счастливые или уже отжившіе. Но вѣдь онъ-то еще не отжившій, по крайней мѣрѣ такъ страшно для него это слово, такъ не хочется примириться съ нимъ, такъ зоветъ еще, я манитъ, и дразнитъ жизнь…

И представился ему шумный лондонскій балъ, на которомъ блистаетъ теперь Ирина, королева и принцы, толпа лордовъ и придворныхъ въ расшитыхъ золотомъ и звѣздами украшенныхъ мундирахъ, брилліанты и роскошные туалеты молодыхъ красавицъ, ярко-освѣщенныя залы, громъ музыки, танцы, разговоры, оживленье — а онъ одинъ въ пустомъ этомъ домѣ, и лишь завываніе вѣтра да шумъ дождя, они лишь и нарушаютъ окружающую его тишиву… Грустно улыбнулся онъ при этомъ сравненіи.

Но что же? Ни Лондонъ, ни Парижъ, ни иной какой городъ не недоступны ему, во всякій часъ дня и ночи можетъ онъ ѣхать куда ему угодно, и въ Лондонъ, и въ Тимбукту, можетъ добиваться и придворнаго званія, и онъ это знаетъ, а между тѣмъ, хотя и со вздохомъ, но все-таки остается въ томъ же своемъ Веденяпинѣ. Хорошо все то въ воображеніи, а какъ пріѣдешь туда, въ Лондонъ, не ту же ли томящую тоску найдешь и тамъ? Развѣ абсолютное уже отсутствіе свѣтской жизни и присущихъ ей радостей составляетъ главное несчастье его жизни?

Хочется жить, а жить невозможно, это одно только ясно. Отдаться какому-нибудь дѣлу, пожертвовать ему собою — вотъ все, что остается ему, но еще болѣе безнадежнымъ и страшнымъ кажется тутъ, среди мертвой тишины пустого дома, при тускломъ свѣтѣ кончающагося пасмурнаго дня, это слово: жертва, и пугаетъ еще сильнѣе, чѣмъ даже въ вихрѣ самой разсѣянной жизни.

Время шло, а погода все не мѣнялась, не мѣнялось и тоскливое настроеніе Алгасова и печально было начало его новой жизни. Хотѣлось вѣрить, что предстоящее ему дѣло стоитъ приносимой жертвы, вознаградитъ его за все и дастъ ему все, и радости, и счастье. Хотѣлось вѣрить въ это, но… Въ полезности, въ разумности этого дѣла и быть не могло никакого сомнѣнія, но для личной его жизни и для его собственнаго счастья ничего ему не сулило оно. Не было въ дѣлѣ этомъ того элемента суровой и грозной необходимости, безъ котораго не понималъ Алгасовъ настоящаго дѣла. Какъ ни доказывалъ онъ себѣ полезности и красоты своего дѣла, все-таки не могъ онъ заставить себя забыть, что не сознаніе долга, не призваніе, не любовь влекутъ его къ этому дѣлу. Дѣло было и полезно и прекрасно, но пустые, безотрадно пустые дни видѣлись Алгасову впереди, и силъ не было у него приняться за работу, ни даже вступить въ борьбу съ унылымъ впечатлѣніемъ сѣраго мартовскаго дня… Безсиленъ былъ онъ побороть это впечатлѣніе, и какъ ни старался онъ этого скрыть отъ себя, не именно въ самомъ уже этомъ безсиліи даже и противъ подобныхъ невзгодъ, какъ пасмурная погода, такъ ясно сказывалась въ этомъ вся невозможность замѣнить жизнь придуманнымъ, хотя бы и хорошимъ дѣломъ. Такое придуманное дѣло прекрасно могло бы наполнить все остающееся отъ жизни свободное время, т. е. иначе говоря — стать рамкой жизни, но ни дать жизни, ни замѣнить ея — этого оне не въ силахъ.

Невеселый былъ это выводъ, и невольно еще тоскливѣе стало Алгасову. А погода, какъ нарочно, становилась все хуже да хуже, сѣверный вѣтеръ дулъ не переставая, и цѣлые дни съ утра до ночи крупными хлопьями валилъ мокрый снѣгъ.

Такъ продолжалось больше недѣли.

II.

Взяла наконецъ свое весна: стихъ вѣтеръ и кончились холода и дожди, проглянуло солнышко, согрѣло землю — и весело побѣжали по скатамъ овраговъ шумливые ручьи,.и быстро исчезать сталъ полурастаявшій уже снѣгъ. Гдѣ утромъ еще лежали цѣлые сугробы этого снѣга, къ вечеру уже проглядывала земля. Мѣстами, гдѣ повыше, тамъ и совсѣмъ уже просохло, и любо было ходить, ступая по твердой, уже готовой къ произрастанію землѣ… Еще день, другой, третій — и показалась первая нѣжная травка, первый лиловенькій цвѣточекъ, порой и рядомъ даже со снѣгомъ. Воздухъ теплый, влажный, легкій, яркое весеннее солнце сверкаетъ на безоблачномъ небѣ и нѣжно, любовно грѣетъ и ласкаетъ землю, ласкаетъ робко и тихо, словно не смѣя еще отважиться на ласки болѣе жгучія.

Мѣстами лежитъ еще снѣгъ, а деревья начинаютъ уже трогаться, пробуждаясь отъ долгаго зимняго сна. Первая верба покрылась серебристыми своими барашками, тамъ нѣжно зеленѣетъ береза, липа начинаетъ одѣваться — и вотъ все оживаетъ, все зеленѣетъ, пестрѣетъ, цвѣтетъ, благоухаетъ, ликуетъ, звонкія птичьи пѣсни оглашаютъ теплый и душистый воздухъ, нарядныя бабочки, одна красивѣе другой, сверкаютъ на солнцѣ… И порой, шаля, сядетъ иная на уцѣлѣвшій клочокъ послѣдняго снѣга и расправитъ на немъ блестящія свои крылышки, словно приглашая не смущаться этимъ снѣгомъ и не думать о немъ…

Трудно описать, какъ обрадовался Алгасовъ первому ясному дню! Весь этотъ день провелъ онъ на воздухѣ, наслаждаясь солнцемъ и тепломъ, прислушиваясь къ журчанью весеннихъ ручьевъ, слѣдя за прихотливыми ихъ извивами, любуясь первой травкой и первыми цвѣтами. Его недавняя гнетущая тоска утихла при первыхъ же лучахъ весенняго солнца, утихла и вызываемая ею назойливая потребность копаться въ своемъ положеніи и самого себя дразнить его неприглядностью. Покойнѣе и ровнѣе стало на душѣ у него, къ нему вернулись его силы и дѣятельно тотчасъ же принялся онъ за работу, на которую онъ обрекъ себя.

Подробно осмотрѣлъ онъ все свое хозяйство, постройки, скотъ, лошадей и машины; между тѣмъ начались полевыя работы, и каждый день сталъ ѣздить на нихъ Алгасовъ, стараясь въ то же время уяснить себѣ и создать программу своихъ будущихъ занятій, что было труднѣе всегостолько было у него разныхъ плановъ, предположеній и желаній. Онъ просто терялся въ этомъ хаосѣ, рѣшительно не зная, что важнѣе и за что ему прежде приняться, и наконецъ остановился для начала на испытаніи нѣкоторыхъ машинъ и лучшихъ сортовъ сѣмянъ и на улучшеніи жизни своихъ рабочихъ.

Сѣмена были получены и посѣяны. Стали прибывать я предназначенныя для первыхъ опытовъ машины, по возможности самыя дешевыя и простыя: никакихъ сложныхъ и дорогихъ не выписывалъ Алгасовъ, главной цѣлью котораго было испытывать лишь то, что примѣнимо и въ небольшихъ, и даже въ крестьянскихъ хозяйствахъ.

Не забылъ онъ и скотоводства, и на Веденяпинскихъ выгонахъ появилось цѣлое стадо чистокровныхъ представителей разныхъ прославленныхъ породъ, изъ самыхъ выносливыхъ и наименѣе прихотливыхъ: это были качества, на которыя при выборѣ болѣе всего обращалъ вниманіе Алгасовъ, опять-таки имѣя въ виду своихъ менѣе богатыхъ сосѣдей. Пріобрѣлъ онъ и громадныхъ першероновъ и арденовъ, предназначенныхъ быть родоначальниками будущей сильной, выносливой и неприхотливой Веденяпинской рабочей лошади.

Относительно же улучшенія жизни рабочихъ, пока онъ ограничился лишь постройкой для нихъ новыхъ, болѣе просторныхъ и удобныхъ помѣщеній. По его плану годовымъ рабочимъ полагались отдѣльныя комнаты, для временныхъ же были устроены высокія и свѣтлыя спальни, особыя для мужчинъ и женщинъ. Кормили его рабочихъ и безъ того уже хорошо, такъ что въ этомъ отношеніи не пришлось ему ничего улучшать: не стѣсняемый хозяиномъ, добрый Курмаевъ, самъ къ тому же вышедшій изъ тѣхъ же работниковъ, не жалѣлъ для нихъ ни мяса, ни масла. Алгасовъ ввелъ только по небольшой чаркѣ водки за обѣдомъ и чай по праздникамъ.

Что же касается до увеличенія заработной платы, то, не зная еще съ точностью соотвѣтствія между платой за извѣстную работу и приносимой этой работой чистой пользой, ибо слиткомъ все перепутано между собою въ хозяйствѣ и слишкомъ зависитъ одно отъ другого, Алгасовъ оставилъ пока измѣненіе аадѣльной платы до другого времени; иначе и не могъ онъ поступить, ибо не одну только огульную надбавку къ рыночнымъ цѣнамъ имѣлъ онъ въ виду, но мечталъ о выработкѣ равномѣрной и справедливой, и для обѣихъ сторонъ одинаково безобидной нормы платы за каждую хозяйственную работу.

Въ то же время онъ старательно знакомился и съ экономическимъ положеніемъ Веденяпинскихъ крестьянъ, съ ихъ заработками и нуждами. Особенно подробно разспрашивалъ онъ о самыхъ бѣдныхъ семьяхъ, и онъ интересовался не только ихъ настоящимъ положеніемъ, но и прошлымъ, и главное — причинами, которыя повліяли на ихъ уклоненіе отъ типа средняго, ни богатаго, ни бѣднаго, но вполнѣ и во всемъ обезпеченнаго мужика. Мечтая уменьшить, если и не совсѣмъ искоренить со временемъ бѣдность въ Веденяпинѣ, Алгасовъ понималъ, что этого невозможно достигнуть одной только раздачей денегъ, и онъ хотѣлъ повліять на самыя причины, вызывающія эту бѣдность. Такъ, между прочимъ, задумалъ онъ и сельскій банкъ.

Тщательно разузнавалъ онъ и обо всѣхъ существующихъ въ Веденяпинѣ и вокругъ него промыслахъ, а также и о тѣхъ, которые по разнымъ мѣстнымъ условіямъ могли бы тамъ возникнуть, но и въ этомъ отношеніи, ни къ чему еще пока не приступая, онъ рѣшилъ поближе сначала познакомиться какъ съ общимъ положеніемъ кустарной промышленности и съ ея нуждами, такъ въ частности и съ промыслами, непосредственно уже касавшимися Beденяпина.

Затѣмъ онъ перестроилъ и увеличилъ имъ же недавно построенную въ Веденяпинѣ школу и пригласилъ въ нее хорошаго учителя, но онъ не ограничилъ своего отношенія къ ней однимъ только этимъ: часто посѣщалъ онъ ее, внимательно слѣдя за ходомъ занятій и заботясь, чтобы она ни

въ чемъ не нуждалась. Перестроилъ онъ и пріемный покой, прибавилъ къ нему двѣ кровати, нанялъ фельдшера и отъ себя предложилъ особую плату земскому доктору за правильное посѣщеніе этого покоя. Неизлѣчимые больные, калѣки, безпріютные старики — для нихъ Алгасовъ построилъ небольшую богадѣльню.

Таковы были первые шаги его на новомъ поприщѣ, и онъ усердно всѣмъ занимался и самъ во все входилъ, по возможности стараясь расширить свои агрономическія познанія, почерпая ихъ и изъ книгъ, и изъ опыта, и изъ разговоровъ и разспросовъ. Ни одного случая не упускалъ онъ поговорить съ мужиками и непосредственно отъ нихъ самихъ узнать о ихъ жизни и нуждахъ, провѣряя такимъ образомъ изъ другихъ источниковъ полученныя свѣдѣнія — и понемногу все яснѣе и яснѣе становилась ему предстоявшая ему задача. Съ каждымъ днемъ все росла и расширялась она, все новые и новые планы зарождались въ его головѣ, невольно захватывая его своей ширью и величавой своей красотой. Дѣло въ высшей степени интересное и живое, невольно увлекающее каждаго, кто только серьезно за него возьмется — и хозяйство въ свою очередь завлекло Алгасова и, незамѣтно для себя, сталъ онъ жить и волноваться его радостями и печалями. Полные этихъ занятій и хозяйственныхъ заботъ, безмятежно проходили его дни. Снова благодѣтельно подѣйствовала на него вѣковая деревенская тишина, миръ и покой снова дала она измученной душѣ его, и, все забывъ, всѣ недавніе свои порывы, сомнѣнія и тревоги, весь отдался онъ отрадному этому чувству полнаго, ничѣмъ не возмущаемаго покоя, наслаждаясь и имъ, и широкими своими планами, и красотой природы, одинаково, въ чемъ ни проявлялась она — въ тѣнистой ли рощѣ, въ далекихъ ли извивахъ рѣки по зеленымъ лугамъ, въ пѣсняхъ соловья или же въ чудномъ лѣтнемъ вечерѣ…

Но помимо хозяйства и болѣе или менѣе удачныхъ попытокъ разрѣшенія разныхъ соціальныхъ вопросовъ, Алгасовъ, насколько это возможно, не забывалъ въ деревнѣ и себя, и своихъ личныхъ удовольствій, главнымъ изъ которыхъ была, впрочемъ, все та же охота. Затѣмъ онъ усердно сталъ заниматься своимъ садомъ, лично руководя подборомъ цвѣточныхъ клумбъ, разбивкой дорожекъ, посадкой деревьевъ и всякими иными садовыми работами — и понемногу все болѣе и болѣе пристращался онъ къ садоводству и уже мечталъ, что сдѣлаетъ со временемъ изъ своего сада и какъ его украситъ. Не мало удовольствія доставляло ему и полученіе новыхъ книгъ, особенно же всякихъ роскошныхъ заграничныхъ изданій, старинныхъ и новыхъ, которыя, не стѣсняясь въ деревнѣ деньгами, онъ выписывалъ цѣлыми ящиками. Наконецъ не отказывался онъ и отъ свиданій съ сосѣдями, частенько навѣщавшими его въ его уединеніи.

Съ радостью встрѣтили въ Оарайскомі уѣздѣ вѣсть о возвращеніи Алгасова, и съ первымъ же лѣтнимъ путемъ стали появляться въ Веденяпинѣ гости. Все такъ же любезно и попрежнему радушно принималъ ихъ молодой хозяинъ, но ни на охоты, ни на званые обѣды, ни иныхъ какихъ приглашеній не получалось уже теперь изъ Веденяпина: въ этомъ отношеніи Алгасовъ рѣшилъ все круто измѣнить и навсегда покончить съ своимъ прошлогоднимъ образомъ жизни. Радушный хозяинъ у себя дома, интересный и всегда одинаково оживленный гость, попрежнему всѣми любимый въ обществѣ, не отворачиваясь отъ общества и никого отъ себя не отстраняя, тѣмъ не менѣе онъ такъ съумѣлъ повести дѣло, что и къ нему стали рѣже пріѣзжать, и самъ онъ, отговариваясь множествомъ занятій, по возможности рѣже появлялся въ гостинныхъ своихъ сосѣдей. Но тѣмъ болѣе пѣны получили отъ этого его рѣдкія посѣщенія, а такъ какъ домъ его продолжалъ содержаться на той же широкой ногѣ, тотъ же поваръ готовилъ у него и тѣ же дорогія вина въ прежнемъ изобиліи подавались за его столомъ — то значеніе Алгасова въ уѣздѣ и его почетное тамъ положеніе нисколько не пострадали отъ этой перемѣны въ образѣ его жизни. Напротивъ, еще упрочились они, еще болѣе вѣса придала Алгасову самостоятельная и замкнутая его жизнь и еще усилились его шансы быть выбраннымъ въ предводители.

Алгасовъ зналъ, что онъ принадлежитъ къ числу серьезныхъ кандидатовъ на эту должность, и нельзя сказать, чтобы не льстило это ему и чтобы относился онъ къ этому безразлично, тѣмъ болѣе, что зимой подходили и самые выборы, Полянскій же весной еще подалъ въ отставку и уѣхалъ за-границу, навсегда отказавшись отъ всякой дальнѣйшей службы. А между тѣмъ, громаднымъ большинствомъ выбрали Алгасова въ гласные, уѣздные и губернскіе — и вотъ незамѣтно подкрались къ нему еще невѣдомыя ему радости и волненія честолюбивыхъ ожиданій и общественной дѣятельности.

Выборы близились, и съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе всѣхъ волновалъ въ Сарайскомъ уѣздѣ вопросъ, кто будетъ предводителемъ. Имя Алгасова было у всѣхъ на языкѣ, и многіе прямо уже предлагали Алгасову баллотироваться, заранѣе поздравляя его съ несомнѣннымъ успѣхомъ. Пріятно щекотало это самолюбіе Алгасова и онъ готовъ уже былъ согласиться, какъ вдругъ все круто измѣнилось: всѣ старики единодушно возстали противъ такого мальчишки-предводителя, какъ они выражались, и всѣ, даже самые ветхіе изъ нихъ, собирались на выборы, чтобы только не пропустить Алгасова. Неожиданно образовались въ уѣздѣ двѣ новыя партіи, на которыя и раздѣлилось дворянство: партія стариковъ и партія молодыхъ. Тогда Алгасовъ, не желая раздражать тѣхъ, которыхъ онъ уважалъ, какъ послѣднихъ представителей былой жизни, послѣднихъ ровесниковъ и знакомыхъ своего отца, онъ рѣшительно отказался отъ баллотировки, хотя спеціалисты въ дѣлѣ выборовъ, высчитывая шары, и сулили ему вполнѣ обезпеченное большинство. Алгасовъ не соблазнился этимъ, но не малую въ этой твердости долю занималъ и мучительный какой-то страхъ надолго связать себя съ Веденяпинымъ, страхъ, ни на минуту не покидавшій Алгасова. Хотя Алгасовъ и старался доказать себѣ, что ничего подобнаго нѣтъ, что все равно вѣдь останется же онъ въ Веденяпинѣ и только не хочетъ онъ идти противъ стариковъ, да и непріятно тоже быть предводителемъ благодаря двумъ-тремъ лишь какимъ-нибудь шарамъ, особенно въ его лѣта и вступая только въ эту должность, но не удалось ему обмануть себя… Свобода всегда и во всякое время бросить Веденяпино была еще дорога ему, дороже всякихъ даже почестей.

И дѣйствительно, когда въ Собраніи старики разошлись въ выборѣ своего кандидата, и нѣкоторые изъ нихъ, перессорившись съ остальными, въ пику этимъ остальнымъ тоже обратились къ Алгасову, что сулило ему несомнѣнное уже и почетное большинство, онъ снова поспѣшилъ отказаться, извиняясь неопытностью, незнакомствомъ съ дѣломъ и т. д.

Предводителемъ выбрали Чемезова.

Воспитанный въ чувствахъ глубокаго уваженія къ дворянству, никогда не позволилъ бы себѣ Алгасовъ оказать невниманіе къ избравшему его сословію небрежнымъ исправленіемъ должности или же частыми отлучками изъ уѣзда; даже и подать въ отставку раньше срока не считалъ онъ себя въ правѣ: онъ привыкъ держать слово, и тѣмъ болѣе слово, данное всему дворянству. Но три года обязательно пробыть въ Веденяпинѣ! Три года… Да вѣдь это все, что остается ему молодости, его послѣдніе молодые годы…

Тутъ уже не обманывалъ себя Алгасовъ и самъ назвалъ себѣ, что именно побудило его отказаться отъ лестнаго предложенія. Въ послѣдній разъ поблагодаривъ дворянъ за честь, съ грустью отошелъ онъ къ окну, весь углубленный въ эту неожиданно овладѣвшую имъ мысль о кончающейся его молодости. Неужели и правда кончается она? Но вѣдь ею и красна только жизнь… Да, нечего таить отъ себя, недолго уже быть ему молодымъ, скоро, скоро станетъ онъ отжившимъ все лучшее въ жизни, спокойнымъ, равнодушнымъ къ ея радостямъ мужемъ… Тогда и послужитъ онъ, если угодно это будетъ дворянству, тогда ничего вѣдь иного и не останется уже ему, тогда., но не теперь.

И съ облегченнымъ сердцемъ вздохнулъ онъ, радуясь, что не поддался искушенію и сохранилъ себѣ свободу на остатокъ молодыхъ своихъ дней: теперь онъ уже не осмѣливался называть ихъ годами.

А кругомъ ходили, шумѣли и говорили дворяне, составляя красивую, пеструю картину: однообразные обще-дворянскіе мундиры мѣшались съ блестящими гвардейскими формами, затѣмъ придворные въ расшитыхъ кафтанахъ, состоящіе по вѣдомству Императрицы Маріи въ мундирахъ синихъ съ золотомъ, чиновники разныхъ вѣдомствъ, генералы и статскіе сановники въ орденахъ и звѣздахъ, мелкопомѣстные захолустные дворяне и первыя фамиліи, первыя лица Имперіи — всѣ сошлись тутъ, волнуемые одними интересами… И почудилось Алгасову, что и отецъ его тутъ и онъ видитъ его въ этой шумной толпѣ, и вспомнилъ онъ, сколько волненій, надеждъ и разочарованій пережилъ его отецъ въ этой же самой залѣ, какъ пламенно желалъ онъ, какъ всю жизнь добивался именно того, отъ чего только что отказался его сынъ…

Кончились выборы, прошли и сопровождавшія ихъ оффиціальныя торжества — и разомъ вдругъ смолкло все шумное оживленіе выборнаго времени. Послѣ деревенской тишины, оживляющимъ образомъ подѣйствовалъ на Алгасова этотъ шумъ и вполнѣ насладился имъ Алгасовъ, бывая вездѣ, гдѣ могъ только бывать, видаясь со множествомъ людей, разговаривая, ухаживая, любуясь молодыми красавицами, все время радостный, веселый и довольный. И наканунѣ даже отъѣзда, уже раздѣвшись и лежа въ постели въ неприглядномъ номерѣ лучшей губернской гостинницы, все еще не могъ онъ окончательно разстаться съ только что кончившимися веселыми этими днями, съ улыбкой припоминая разныя ихъ подробности, встрѣчи и событія.

— Неужели это вліяніе новой моей жизни, неужели это она вернула мнѣ способность веселиться? подумалъ онъ, радостно переживая недавнее веселье.

Явился этотъ вопросъ — и мигомъ исчезло веселое настроеніе Алгасова. Алгасовъ ясно созналъ и почувствовалъ, что случайно выпавшіе ему веселые эти дни, какъ ни хороши они были — и все-таки не заставляютъ его мечтать о другихъ подобныхъ, ждать ихъ и стремиться къ нимъ. Спасибо и за нихъ судьбѣ, но они были и прошли, и неизбѣжно обречены на скорое и полное забвеніе. А есть между тѣмъ дни и часы — сколько уже лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а какъ помнитъ онъ ихъ, какъ и теперь еще бьется сердце при воспоминаніи о нихъ…

— Нѣтъ, два раза ужъ молодъ не будешь, со вздохомъ подумалъ онъ.

И онъ повернулся на другой бокъ, чтобы заснуть поскорѣе.

Но ему не спалось. Одни за другими смѣнялись въ его головѣ клочки и обрывки мыслей и безсвязные, ничего общаго между собою не имѣющіе образы да мелочныя, обыденныя думы. Вспомнились ему выборы, вспомнилось и то, что онъ отказался отъ баллотировки, и съ грустью улыбнулся онъ при этомъ воспоминаніи… Подумалъ онъ, что бы это могло заставить Ранского перваго отстать отъ стариковъ и присоединиться къ молодымъ, желавшимъ имѣть предводителемъ его, Алгасова? Тутъ почему-то вдругъ пришла ему въ голову молоденькая и хорошенькая дочь губернскаго предводителя, затѣмъ промелькнуло, какъ упрашивали, «уламывали», по мѣстному выраженію, отца ея баллотироваться и какъ онъ долго все отказывался и со слезами благодарилъ дворянство… Вспомнились и другія разныя сцены на выборахъ, подумалъ онъ, что пораньше надо бы завтра встать, ибо еще не куплены ни хомуты, ни гвозди, ни другія разныя нужныя для деревни вещи, а между тѣмъ непремѣнно надо завтра же выѣхать, чтобы всѣми силами постараться домолотить до праздниковъ рожь — и мало-помалу перенеслись его мысли въ Веденяпино, во всѣ мелочи хозяйства и деревенской жизни, и словно и не бывало ничего такого, что отвлекло его отъ Веденяпина, словно ни на минуту и не разставался онъ съ деревенскими заботами и дѣлами.

Тутъ уже все завертѣлось въ его головѣ, разныя хозяйственныя предположенія и невзгоды и все, что нужно сдѣлать и приказать. Заболѣвшій жеребецъ-орденъ, недавняя поломка молотилки, только что появившіяся дешевыя русскія молотилки, которыя ему очень хвалили и которыя необходимо испробовать, мужикъ Яковъ Тузовъ, сгорѣвшій осенью… На этомъ Алгасовъ сталъ было засыпать, какъ вдругъ неожиданно вспомнился ему наивный отвѣтъ старосты одного изъ его хуторовъ, когда Алгасовъ какъ-то спросилъ его, случалось ли ему бывать присяжнымъ засѣдателемъ?

— Какъ же, лѣтось гоняли тоже меня, серьезно отвѣтилъ староста.

— Ну что же, какъ же ты судилъ? Разскажи!

— Да самъ-то я, признаться, не судилъ…

— Что такъ? Или жеребій не вышелъ?

— Кто его тамъ знаетъ, вышелъ ли онъ… Самъ-то я въ городъ не пошелъ, а порядилъ за себя Артемку Косого, можетъ, слыхали? Изъ Захарчихи, Артемку…

— Какъ, Артемку?

— Его, спокойно продолжалъ староста. Мнѣ-то нешто можно отойти? Тутъ я къ дѣлу приставленъ, а Артемкѣ — что?

— Да какъ же онъ ходилъ за тебя?

— Такъ и ходилъ. У насъ присяжнымъ отъ волости по три рубля полагается, да отъ себя я ему рублевку далъ, онъ и пошелъ. Ему же въ тѣ поры въ городъ нужно было…

— Да вѣдь въ деревнѣ-то знали, что онъ за тебя пошелъ?

— Вѣстимо, знали. Да имъ что жъ? Вѣдь я ему рублевку далъ да еще косушку поднесъ, такъ что же имъ, на деревнѣ-то, что знали?

— И ничего, такъ и судилъ за тебя?

— А что же? Онъ мужикъ толковый, не какой-нибудь…

Алгасовъ вернулся въ деревню, и снова тихо и мирно пошла его жизнь, полная разнообразныхъ занятій и широкихъ плановъ, и не въ мечтахъ уже только наслаждался онъ теперь этими планами, но понемногу начиналъ и приводить ихъ въ исполненіе, не упуская ничего для ихъ успѣха, всесторонне изучая каждый вопросъ, прилежно читая всевозможныя статьи и сочиненія и по агрономіи, и по соціологіи, и по политической экономіи, и даже по статистикѣ. Добросовѣстно работалъ Алгасовъ, стараясь какъ можно лучше все сдѣлать и какъ можно больше принести пользы и по возможности основательнѣе подготовиться къ предстоявшей ему еще болѣе широкой дѣятельности.

Онъ работалъ и готовился къ будущей дѣятельности, но внутренно не вѣрилось ему въ это будущее. Не въ самое дѣло свое не вѣрилъ онъ — тутъ все было ясно — но не вѣрилось ему, что силъ у него хватитъ до конца отдаться этому дѣлу. Не замѣняло оно жизни ему, не спасало отъ безсильныхъ порывовъ къ жизни и счастью, и сколько ни работалъ онъ — ни на минуту не покидало его сознаніе, что кончается его молодость, что дорожить надо бы ея послѣдними днями… Именно забвенья, спасенья отъ безсильныхъ этихъ порывовъ, отъ думъ и сомнѣній искалъ онъ въ деревнѣ, и все то же самое, та же мучительная жажда чего-то иного, тѣ же думы и тѣ же сомнѣнія и здѣсь отравляли ему его тихіе, полные дѣлъ и занятій дни. Попрежнему жизни хотѣлось ему, жизни настоящей, полной или наслажденія, или дѣла, несомнѣннаго, всепоглощающаго дѣла, а вмѣсто того было у него образцово поставленное хозяйство, для него лично совершенно не нужное, для другихъ… для другихъ, пожалуй, и нужное, т. е. пожалуй, другіе и воспользуются нѣкоторыми крохами его затѣй, но они не просили у него этихъ крохъ и въ сущности не особенно въ нихъ и нуждаются. Да и вопросъ еще, можно ли толка ждать отъ хозяйства, заведеннаго для забавы, для какой-то внѣшней, посторонней самому ему цѣли? Никакое дѣло болѣе хозяйства не нуждается въ разсчетѣ и въ строгомъ разсчетѣ, до послѣдней копѣйки. Всѣ опыты, затѣянные безъ такого разсчета, въ игрушечномъ, а не въ настоящемъ плантаторскомъ хозяйствѣ, какъ не объединенные однимъ стремленіемъ къ вѣрной и возможно-большей прибыли и не приведенные вслѣдствіе этого въ согласіе съ хозяйственными условіями цѣлаго края, они и не могутъ дать никакихъ точныхъ выводовъ, или, что еще хуже, даютъ выводы обманчивые, ложные. Вѣдь мало того, что болѣе глубокая, напр., плужная пашня отзовется на урожаѣ — это несомнѣнно и безъ опыта — но какъ высчитать всѣ тѣ расходы, которые будутъ вызваны и, главное, косвенно вызваны введеніемъ въ хозяйство того или другого сѣвооборота, хлѣба, машины, породы скота и пр., всѣ тѣ сбереженія, которыя они дадутъ опять-таки косвенно, всѣ тѣ выгоды или неудобства, которыя они представляютъ не сами только но себѣ, но въ отношеніи ко всему хозяйству въ его цѣломъ, при данныхъ мѣстныхъ условіяхъ, и не въ настоящее только время, но и въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ? А вѣдь можетъ и такъ случиться, что косвенные расходы превысятъ прямые барыши и наоборотъ, наконецъ и то можетъ быть, что извѣстное агрономическое улучшеніе, вызвавшее лишняго расхода, скажемъ, по рублю на десятину, хотя и подниметъ урожайность земли, но и хлѣба десятина эта дастъ лишняго тоже на рубль? Какъ тогда быть? Съ одной стороны — цѣль достигнута, урожайность земли поднята и теорія торжествуетъ, а съ другой — рубль въ карманѣ, это какъ ни какъ, а синица въ рукахъ, рубль же въ видѣ колосьевъ, стоящихъ въ полѣ, это все та же синица, но только на небѣ… Положимъ, все это можно узнать, и даже очень точно, но тогда только, когда любишь хозяйство, когда живешь имъ и для него, когда дорожишь каждымъ рублемъ, полученнымъ съ земли, и каждый рубль считаешь, а если и тысячи ни по чемъ — тутъ уже нечего ожидать правильнаго и точнаго вывода.

Алгасовъ понялъ, что оттого такъ мало и примѣняются у насъ всевозможныя нововведенія, что, за рѣдкими исключеніями, не настоящіе хозяева, какимъ, напр., былъ его отецъ, берутся за нихъ, но или скучающіе господа, вродѣ него самого, или диллетанты-теоретики, или же великолѣпные агрономы-управляющіе, не жалѣющіе чужихъ денегъ, лишь бы прославиться поразительнымъ внѣшнимъ эффектомъ. А иной разъ чудовищный какой-нибудь урожай, достигнутый усиліями агронома-управляющаго, самому хозяйству обходится хорошо еще, если въ свою же рыночную цѣну…. ¹)

Идеалъ хоаяина — это человѣкъ, страстно любящій деревню и хозяйство, всѣми фибрами существа своего неразрывно связанный съ деревней, располагающій достаточными средствами для производительныхъ затратъ и въ то же время нуждающійся въ лишнихъ доходахъ. Чуждый корыстолюбія и не нуждаясь не только въ рубляхъ или сотняхъ, но даже и въ лишнихъ тысячахъ, не чувствуя призванія къ хозяйству, оторванный отъ деревни, въ этомъ отношеніи Алгасовъ былъ наименѣе пригодный для практическихъ опытовъ человѣкъ, и онъ это вполнѣ сознавалъ. И этимъ опытамъ, этой, въ сущности — забавѣ долженъ онъ отдать всю жизнь свою, пожертвовать… чѣмъ? Неизвѣстно, но все-таки чѣмъ-то пожертвовать, ибо куда-то зоветъ жизнь, что-то сулитъ ему гдѣ-то тамъ, за предѣлами Веденяпина… Положимъ, разсудокъ и говоритъ, что ничего не можетъ она дать, что лживы и обманчивы ея посулы и нечего ихъ слушать, а все невольно думается: «а ну какъ…» И пожертвовать собой, своей жизнью и всѣми надеждами на радости и счастье, удовлетворяясь той крохотной пользишкой, какую, можетъ-быть, и принесутъ кому-нибудь его опыты, и.ли вѣрнѣе — ошибки? Всю жизнь свою отдать одному дѣлу, и дѣлу, изъѣденному сомнѣніями, какъ червями — гнилое дерево? А какъ быть? Ни заставить себя нуждаться въ лучшемъ веденіи хозяйства не могъ Алгасовъ, ибо доходовъ его и безъ того хватало ему за глаза, ни полюбить хозяйство, ибо не властенъ человѣкъ надъ своей любовью, ни тѣмъ менѣе увѣрить себя, что всѣ опыты и фокусы его дѣйствительно нужны, что дѣйствительно зависитъ отъ нихъ благоденствіе цѣлаго края…

Но кромѣ этихъ опытовъ, еще была у него и другая задача, и казалось бы — гораздо болѣе важная, задача улучшить жизнь и поднять благосостояніе нѣсколькихъ сотъ Beденяпинскихъ крестьянъ. Много денегъ роздалъ имъ Алгасовъ, не отказывая никому, кто въ нихъ дѣйствительно нуждался; искренно благодарили его всѣ получившіе и много слезъ осушили его деньги, много принесли дѣйствительной и скорой помощи, но раздача денегъ — это была наилегчайшая часть его задачи, наименѣе требовавшая личной его дѣятельности, хотя, пожалуй, и самая въ то же время полезная. Но раздавать эти деньги Алгасовъ не отказывался и впредь, съ положеніемъ же крестьянъ, имущественнымъ и семейнымъ, онъ былъ настолько уже знакомъ, что и не живя постоянно въ Веденяпинѣ, изъ какой угодно дали все съ тѣмъ же успѣхомъ могъ бы онъ теперь руководить этой раздачей. Школа, богадѣльня и пріемный покой, разъ заведенные, шли себѣ своимъ чередомъ, отъ Алгасова опять-таки не требуя ничего, кромѣ денегъ, и нисколько не нуждаясь въ ежедневныхъ его заботахъ. Остальные же его широкіе планы, дѣйствительно ли настолько нужны они, чтобы стоило выполненію ихъ отдать свою жизнь? Въ рукахъ у него были документы 1632 года, въ которыхъ упоминалось уже село Веденяпино, и надо полагать, если цѣлыхъ 246 лѣтъ ухитрилось оно просуществовать безъ чьихъ бы то ни было попеченій и заботъ и въ общемъ все-таки пользоваться среднимъ достаткомъ, то слѣдовательно и нѣтъ еще особой нужды въ его заботахъ и планахъ, и безъ него съумѣютъ прожить здѣсь люди. Къ тому же, при крайней несложности деревенской жизни, уменьшеніе въ деревнѣ бѣдности съ успѣхомъ достигается и простой раздачей денегъ, окончательное же ея искорененіе врядъ ли выйдетъ когда изъ области розовыхъ мечтаній. Что же до сельскаго банка — то это орудіе обоюдо-острое, и особенно пока не разовьется умѣнье осторожно обращаться съ дешево доставшимися взаймы деньгами. Оставалось еще задуманное Алгасовымъ развитіе въ Веденяпинѣ кустарныхъ промысловъ, но не такъ-то легко это въ глухомъ, лишенномъ всякихъ естественныхъ богатствъ захолустьи, да при такихъ условіяхъ и самые промысла эти далеко еще не обусловливаютъ всеобщаго и прочнаго благосостоянія. Алгасовъ чувствовалъ, что и на этомъ пути не особенно много можетъ онъ сдѣлать — и, какъ ужасный кошмаръ, постоянно стояло передъ нимъ сравненіе цѣлой пропадающей его жизни съ тѣмъ болѣе чѣмъ скромнымъ дѣломъ, которое онъ могъ и въ силахъ былъ совершить. Во всякомъ случаѣ, переѣзжая въ деревню, онъ собирался такъ или иначе благодѣтельствовать людямъ, но чтобы доброе дѣло давало жизнь и счастье дѣлающему это дѣло, необходима страстная потребность въ дѣлахъ добра, теплая любовь къ обездоленнымъ и искреннее участье къ ихъ горю. Насильно вызвать въ себѣ эти чувства не въ силахъ человѣкъ, безъ нихъ же на личную его долю ему останется одна только раздача денегъ* никогда и никому не могущая дать жизни и мира съ самимъ собою.

Но что иное дѣлать, куда дѣваться? Дѣлать нечего, дѣваться некуда, нигдѣ и ни въ чемъ не указываетъ жизнь исхода страстнымъ порывамъ его къ жизни и счастью. Это ужасный выводъ, но это такъ, и пока еще забавляютъ разныя больницы да школы или породистыя красавицы-телки, пока не въ конецъ еще надоѣла эта забава — всего уже лучше оставаться въ Веденяпинѣ, смиренно отдавшись воспитанію этихъ телокъ. Тихо тамъ и покойно, и если не жизнь, то дни-то его ужъ навѣрно долго еще будутъ наполнены и время убито игрой въ филантропію и хозяйство"

Убивать время… Думалъ ли когда Алгасовъ, что дойдетъ онъ до такого униженія въ гордыхъ своихъ поискахъ жизни и счастья? Довольствоваться наполненіемъ своихъ дней ненужными самому ему хозяйственными распоряженіями, убивать время заботами о Симентальскихъ телятахъ и, пожалуй, благодарить еще судьбу, что хоть это-то есть!..

И ради этого-то отказался онъ когда-то отъ профессорской каѳедры, готовиться къ которой его тогда приглашали…

Вотъ и все, значитъ, до чего достигъ онъ въ жизни. Тысячу разъ права была Вѣра Григорьевна, говоря, что не вѣдать ему счастья… И что сказала бы она, увидѣвъ его въ его теперешнемъ положеніи?

А молодость уходитъ, съ каждымъ днемъ все ближе и -ближе ея уже недалекій конецъ: не далѣе, какъ слѣдующей же зимой стукнетъ ему 30 лѣтъ… Но что же сдѣлать, чтобы хоть молодостью-то воспользоваться? Какъ?

И не было отвѣта на этотъ назойливый вопросъ, и какъ только являлся онъ, всегда спѣшилъ Алгасовъ заглушить это чѣмъ-нибудь и поскорѣе за чѣмъ-нибудь забыться.

Но на занятіяхъ его нисколько не отзывались эти его душевныя тревоги и волненія и попрежнему ревностно и безъ устали работалъ онъ, добросовѣстно стараясь сдѣлать все, что могъ и въ силахъ былъ сдѣлать. Это не была жертва съ его стороны: такъ мало мѣста занимала въ его жизни его разнообразная деревенская дѣятельность, что нисколько не мѣшала ни она мучительнымъ думамъ его о жизни безъ цѣли и счастья, неизвѣстно зачѣмъ намъ, данной, ни думы эти какимъ-либо распоряженіямъ или заботамъ; дѣло, постороннее душѣ — никогда не будетъ оно въ тягость въ минуты скорби и думъ, хотя никогда въ то же время и не облегчитъ ни одной тяжелой минуты.

Да и что ему? Онъ уже видѣлъ, что личная жизнь его, какая бы ни была она — она пойдетъ своей дорогой, мимо всѣхъ его хозяйственныхъ и всякихъ иныхъ занятій, что на эти занятія онъ возлагалъ такія же несбыточныя надежды, какъ нѣкогда и на реставрацію скончавшейся крѣпостной жизни. Но разъ не въ силахъ онъ души своей отдать этимъ занятіямъ, то почему же не отдать имъ свободнаго времени, котораго у него такъ много?

А порой какъ мечталъ онъ совсѣмъ и навѣки погрузиться въ хозяйство, въ филантропію да въ мелочныя дрязги уѣздной жизни и уже не вѣдать ничего болѣе, ни о чемъ другомъ и не думать, ничего не просить, не желать и главное — забыть все былое, всѣ мечты и порывы свои… Какимъ блаженствомъ казалась ему эта тихая жизнь, вся исполненная безчисленныхъ мелочныхъ радостей, тревогъ и огорченій! Какъ понималъ онъ въ эти минуты Онѣгина, завидовавшаго тульскому засѣдателю въ параличѣ, какъ самъ мучительно завидовалъ онъ мелкопомѣстному сосѣду своему Турзыкину, вся жизнь котораго была наполнена сначала усиліями добиться должности пристава при Съѣздѣ, а потомъ, когда наконецъ получилъ онъ вождѣленную эту должность — усиліями удержаться на ней и среди уѣздныхъ бурь, интригъ и раздоровъ охранить свою добычу отъ посягательствъ другихъ искателей. И Турзыкинъ, недурной хозяинъ и вполнѣ въ сущности обезпеченный въ простыхъ своихъ потребностяхъ человѣкъ, онъ ѣздилъ, просилъ, молилъ, хлопоталъ, угождалъ, суетился, интриговалъ, сплетничалъ, сторожилъ, тревожился, успѣвалъ, торжествовалъ — однимъ словомъ, жилъ и былъ доволенъ и счастливъ.

— А я?.. съ тоской думалъ Алгасовъ, глядя на самодовольное и блаженное лицо румянаго здоровяка Турзыкина.

И стараясь по возможности гнать отъ себя всякія ненужныя думы, продолжалъ Алгасовъ жить въ деревнѣ. Время шло и все рѣже и рѣже посѣщали его эти думы и порывы къ иному, и мирные деревенскіе дни его, не волнуемые уже никакими желаніями, становились все тише и тише. Ничто не напоминало ему въ его уединеніи о жизни съ ея бурями и сверкающимъ солнцемъ, да и сама она стала наконецъ скрываться отъ него…

Какъ и всегда, всѣ свои выводы и сомнѣнія дѣлилъ Алгасовъ съ Костыгинымъ, и у нихъ завязалась горячая переписка. Костыгинъ всячески старался поддержать въ своемъ другѣ бодрость и вѣру въ начатое дѣло.

«Чего ты хочешь?» писалъ онъ Алгасову. «Разъ ты самъ сознаешь разумность и пользу дѣла, чего еще надо тебѣ? Нельзя, Саша, нельзя и желать большаго. Ты говоришь, что польза, тобою приносимая, невелика, но послушай, къ чему непремѣнно хотѣть одному сдѣлать то, что при нормальной экономіи труда надлежитъ сдѣлать десятерымъ? Ты во всемъ слишкомъ многаго требуешь отъ жизни, и въ этомъ твое несчастье. Гляди проще на вещи, и если ты самъ признаешь, что на данномъ мѣстѣ ты приносишь пользу, хотя и небольшую, будь доволенъ ею и счастливъ сознаніемъ, что на своемъ мѣстѣ ты дѣлаешь все, что дано сдѣлать человѣку.»

"… Нѣтъ, Сережа, " отвѣчалъ ему Алгасовъ, «я жить хочу, а не покоиться на лаврахъ въ горделивомъ сознаніи приносимой мною ничтожной пользы, да и то еще сомнительной. Вотъ если бы жизнь была у меня, счастливая, полная жизнь, съ какой радостью ухватился бы я тогда за то же самое дѣло, за возможность приносить ту же самую грошовую пользу, и какъ скрасило бы тогда это дѣло мои и безъ него счастливые дни! Но такой жизни я не вижу и не знаю, а примириться съ ея отсутствіемъ на томъ только, что кому-то я приношу здѣсь какую-то пользу — этого я не могу, не въ силахъ, а какъ бы я радъ былъ, если бы смогъ! Да къ тому же, разбери хорошенько все, что я здѣсь дѣлаю и хочу сдѣлать, и разсмотри, я ли все это лично сдѣлалъ, какъ Александръ Семеновичъ Алгасовъ, или же сдѣлали мои деньги? Вѣдь, право, по меньшей мѣрѣ три четверти всего здѣсь мною сдѣланнаго слѣдуетъ приписать не мнѣ, а деньгамъ моимъ, да и деньгамъ-то лишнимъ, такъ что на себя я не могу принять даже и чести пожертвованія этихъ денегъ, я вѣдь ни въ чемъ, ни въ одной прихоти не отказываю себѣ для добраго дѣла, и не подвигъ же это съ моей стороны, что я не трачу ихъ на излишнее и ненужное. Что же? Мои деньги — онѣ всегда къ услугамъ Веденяпина, но я самъ, неужели я ни на что уже больше не гожусь, да не то, неужели больше ничего уже не могу я получить отъ жизни? Сережа, вѣдь я, какъ ребенокъ, забавляюсь игрушками. Игрушки и филантропическія эти затѣи, къ которымъ сердце мое равнодушно и которыя въ жизни моей не занимаютъ никакого мѣста. Игрушка и болтовня моя на Земскомъ Собраніи о совершенно чуждыхъ мнѣ дѣлахъ, заботы о людяхъ, которые и не просили меня заботиться о нихъ и которые въ концѣ концовъ гораздо лучше меня съумѣли бы управиться съ своими дѣлами, ибо я не вношу въ дѣло ничего, кромѣ усердія да благихъ желаній по обязанности и чувству долга, а они — они внесли бы знаніе окружающихъ ихъ жизненныхъ условій и глубокій интересъ къ дѣлу, прямо и непосредственно ихъ касающемуся. Наконецъ игрушка и все мое игрушечное хозяйство съ игрушечными опытами, ибо хозяйство тогда только дѣло, тогда только и имѣетъ смыслъ, когда оно поставлено на правильную хозяйственную ногу, когда оно имѣетъ практическія, а не филантропическія цѣли. Хозяйство филантропическое немыслимо, какъ дѣло, ибо въ концѣ концовъ и легче, и прямѣе, и осмысленнѣе заниматься филантропіей на чистыя деньги. Для хозяйства и того уже довольно, если оно не имѣетъ цѣлью хищническаго истощенія земли и наглаго грабежа всего окрестнаго населенія, польза же отъ хозяйства должна быть первѣе всего самому хозяину; что же до всѣхъ этихъ агрономо-филантропическихъ моихъ упражненій — хвали ихъ, какъ знаешь, называй какимъ хочешь именемъ, но только не хозяйствомъ, ибо это не хозяйство, т. е. не дѣло. Ну-съ, въ приращеніи своихъ доходовъ я не нуждаюсь и не имѣю слѣдовательно первой и самой побудительной причины усердно хозяйничать. Продолжать уже начатое — да, я буду продолжать, иного ничего и не остается мнѣ, но я — я никогда не назову этого дѣломъ. Въ концѣ концовъ всѣ мои игрушки стоили мнѣ за этотъ годъ приблизительно около 8000 р., и невольно иногда является мнѣ вопросъ, не все ли это было бы равно, а пожалуй и не больше ли даже пользы принесъ бы я, прямо выложивъ на столъ эту сумму чистыми деньгами и распредѣливъ ее ну хоть съ той же долей справедливости, съ какой я могъ бы ее сейчасъ распредѣлить, зная уже нѣсколько положеніе и нужды здѣшнихъ мужиковъ и пользуясь указаніями нѣкоторыхъ извѣстныхъ мнѣ мѣствыхъ жителей? Но это дѣло заняло бы у меня недѣлю, другую, а жизнь? Или ради наполненія жизни дѣлать все то же самое, нарочно на цѣлый годъ растягивая недѣльное дѣло? Повторяю, Сережа: мое хозяйство — не дѣло; земская моя дѣятельность, пожалуй, и дѣло, но дѣло слишкомъ ничтожное; а благотворительность — не деньги только, душу, любовь свою надо отдать ближнимъ, тогда лишь и дастъ она жизнь и счастье. Ну, души своей отдать имъ я не могу, въ этомъ несчастье мое, Сережа, во мнѣ слишкомъ сильно чувство личной жизни, а этой-то личной жизни и нѣтъ у меня и ничто здѣсь не даетъ мнѣ ея. Неужели она окончательно и нигдѣ невозможна?»

«Саша, къ чему-же отказался ты отъ болѣе широкаго поприща, когда тебѣ его предлагали? Но и сейчасъ не совсѣмъ еще закрыто оно для тебя. Ты молодъ. Начни снова учиться, отдай наукѣ свои силы и жизнь — вотъ дѣло великое и безспорное, которое, надѣюсь, удовлетворитъ тебя и дастъ тебѣ жизнь.»

«… Нѣтъ, Сережа, ты ошибаешься: не дастъ мнѣ жизни наука, ибо не знаю я, чему мнѣ учить другихъ, не знаю, въ чемъ истина, а слѣдовательно и къ наукѣ я могу относиться лишь формально, и ей, т. е., вѣрнѣе — спеціальному изученію одной какой-нибудь ея частички, не могу я отдать своей любви. Но кромѣ того — по прежнему не хочу я ничего исключительнаго, попрежнему, нѣтъ — болѣе даже прежняго не хочу выходить изъ толпы. Я жизни хочу, но жизни общей, человѣческой, а не исключительной.»

«… Ну, Саша, я перестаю тебя понимать, да кажется, Ты и самъ не понимаешь себя. Жизнь въ дѣнь, въ внѣшней цѣли, пойми это, повѣрь мнѣ. Дѣло толпы не удовлетворяетъ тебя, какъ слишкомъ ничтожное, дѣла исключительнаго ты не хочешь за его объемъ и исключительность. Можно тутъ понять что-нибудь? Ты видишь жизнь въ однихъ только наслажденіяхъ, тогда какъ должно въ нихъ видѣть лишь исключительныя, рѣдкія мгновенія, къ тому же далеко не каждому выпадающія на долю. А ты и въ дѣлѣ даже прежде всего ищешь наслажденія. Ты хочешь жизни: повѣрь, Саша, ты преслѣдуешь цѣль несуществующую и потому-то и не достигъ ты ничего и никогда ничего не достигнешь, и даромъ только испортишь свои безъ того бы такіе прекрасные и счастливые дни.»

«… Да, Сережа, тяжело мнѣ! Я вѣрю въ одно, что если именно дѣло должно наполнять нашу жизнь, то должно быть и дѣло, доступное толпѣ, безъ исключенія всѣмъ, и въ то же время удовлетворяющее и самаго даже требовательнаго изъ насъ. Жить хочетъ каждый, а исключительныхъ людей много не требуется. Но ни такого дѣла, ни страстныхъ, жгучихъ, всю жизнь способныхъ наполнить и даже создать ее наслажденій — ничего такого я не вижу и не знаю. Но съ другой стороны, нельзя жить, удовлетворяясь какими-нибудь пустяками вродѣ Симентальскихъ телятъ или рѣчи, произнесенной на Земскомъ Собраніи, и нельзя тбже всей жизни проводить въ ожиданіи рѣдкихъ и случайныхъ мгновеній истиннаго наслажденія и веселья, А между тѣмъ намъ дана жизнь, и ради чего-же, какъ не ради самой жизни, намъ дана она?»

Но, Саша, вѣдь ты же живешь, какъ ни какъ — а твое дѣло даетъ же тебѣ жизнь, хоть и не блестящую, но разумную… Иной жизни и не можетъ дать дѣло толпы. Не забывай же главнаго правила мудрости: умѣй довольствоваться малымъ.*

«… Нѣтъ, не живу я, своихъ дней не могу назвать жизнью: это прозябаніе, тихій сонъ, но не жизнь. Вставая утромъ, я жду уже вечера и, ложась вечеромъ, говорю, какъ говаривали въ Обломовкѣ: вотъ и еще день прошелъ, и слава Богу! Вчерашняго дня я не жалѣю, завтрашняго не жду. Правда, тихо и покойно тутъ, ничто и не напоминаетъ даже, что есть на свѣтѣ какія-то наслажденія и желанія, и временами какъ отраденъ этотъ невозмутимый покой… Но жизнь ли это? Что же, прибавить еще жену къ моимъ Симентальскимъ телятамъ и рѣчамъ на Земскомъ Собраніи, да undeci, dodeci, tredeci ребятъ — и это все, и больше нечего и ждать намъ отъ жизни? Можетъ-быть, можетъ-быть это и все, что въ силахъ дать намъ жизнь, но одного я не понимаю въ такомъ случаѣ: къ чему же дана намъ жизнь? Неужто для того только, чтобы заживо схоронить себя въ тишинѣ и спокойствіи могилы?»

«… А треволненія жизни, страданія, горе, заботы — это лучше по-твоему?» писалъ Костыгинъ.

"… Не знаю, « отвѣчалъ Алгасовъ, „но тишина и спокойствіе — это нѣчто ужасное, тѣмъ болѣе ужасное, что понемногу поддаешься имъ, сживаешься съ ними и умираешь для жизни, незамѣтно, постепенно, пріятно, но все-таки сознавая, что умираешь: нѣчто подобное, вѣроятно, испытывали римляне, открывая себѣ жилы въ теплой ваннѣ. Такъ и чувствуешь медленное, шагъ за шагомъ, приближеніе нравственной смерти: полнѣйшее ко всему равнодушіе, безучастіе къ людскимъ интересамъ и волненіямъ, отсутствіе всякихъ желаній… А ты вдругъ толкуешь о дѣятельности и пользѣ — но вѣдь это удѣлъ живыхъ, а не мертвыхъ!.. И если бы зналъ ты, Сережа, какъ тяжело провожать этимъ сознаніемъ кончающуюся и зря пропавшую молодость!“

III.

Еще одна зима канула въ вѣчность и снова тепло, снова май на землѣ, снова чудныя, благоуханныя его ночи, оглашаемыя звонкой пѣснью соловья…

Какъ почетный мировой судья, Алгасовъ присутствовалъ въ маѣ на съѣздѣ; судей съѣхалось много, у Алгасова были дѣла въ Веденяпинѣ и, прослушавъ нѣсколько дѣлъ, онъ уступилъ мѣсто другому судьѣ и пѣшкомъ пошелъ домой, на свою городскую квартиру.

Было жарко и душно. Солнце прямо стояло надъ городомъ и, словно очарованнымъ сномъ, заснулъ онъ подъ его жгучими лучами: кругомъ все тихо, ни откуда ни звука, никого не видать на покрытыхъ травой, немощеныхъ широкихъ улицахъ, ни въ уставленныхъ цвѣтами окнахъ деревянныхъ городскихъ домовъ. Изрѣдка развѣ прогремитъ, поднимая столбы пыли, телѣга съ спящимъ въ ней мужикомъ или проплетется по тротуару мѣщанинъ въ затасканной сѣрой поддевкѣ — и снова все пусто и тихо. Даже собаки, и тѣ лежатъ, тяжело дыша, мутными глазами равнодушно глядя на рѣдкихъ прохожихъ. Даже коровы и свиньи, свободно во всякое время пасущіяся на Сарайскихъ улицахъ, и тѣ отдыхаютъ, пріютившись гдѣ-нибудь въ тѣни.

По такой-то пустой и тихой улицѣ шелъ Алгасовъ, когда навстрѣчу ему показался маленькій, толстенькій человѣчекъ, медленно подвигавшійся впередъ, видимо изнемогая отъ жары. Алгасовъ сталъ въ него всматриваться, но тотъ первый узналъ его, снялъ съ совершенно лысой, хотя и не сѣдой еще головы своей шляпу и привѣтливо ему поклонился. Алгасовъ тоже его узналъ и съ радостной улыбкой отвѣтилъ на его поклонъ.

— Какими судьбами, Петръ Андреевичъ? началъ Алгасовъ, пожимая широкую, толстую съ короткими пальцами руку Петра Андреевича. Вотъ не ожидалъ васъ встрѣтить…

— Здравствуйте, Александръ Семеновичъ, отвѣтилъ Петръ Андреевичъ. Что это вы совсѣмъ насъ забыли?

— Вы-то какъ сюда попали?

— А. я къ Ивачеву…

— А, да… Ну что, поправите его?

— Нѣтъ, гдѣ ужъ… Плохъ онъ, врядъ-ли встанетъ.

— Что вы ко мнѣ не заѣхали?

— Я вѣдь съ пароходомъ…

— И такъ и не будете въ Веденяпинѣ?

— Домой надо… Вы-то пріѣзжайте къ намъ! Я человѣкъ служащій, подневольный, вамъ удобнѣе по гостямъ разъѣзжать…

— Ну хоть въ городѣ зайдите, вѣдь сколько уже мы не видались! Пойдемте. Хотите чая?

И вмѣстѣ пошли они дальше, направляясь къ квартирѣ Алгасова.

Петръ Андреевичъ былъ земскимъ докторомъ и когда-то служилъ въ Сараяхъ, но потомъ перешелъ въ другой, сосѣдній съ Сарайскимъ уѣздъ и жилъ верстахъ въ 70 отъ Веденяпина, въ селѣ Стародубьи, имѣньи богатаго барина, Владиміра Николаевича Илютина, двоюроднаго брата покойной Ольги Александровны. Алгасовы и Илютины всегда были хороши между собою и Алгасовъ еще ребенкомъ часто бывалъ въ Стародубьи, даже гащивалъ тамъ по цѣлымъ недѣлямъ. Изрѣдка бывалъ онъ тамъ и въ первый свой пріѣздъ въ Веденяпино, но на этотъ разъ, занятый хозяйствомъ, не нашелъ еще времени на такую отдаленную поѣздку, да почти и забылъ даже объ Илютиныхъ.

— Ну-съ, какъ вы поживаете, что у васъ новенькаго? спрашивалъ онъ доктора, когда оба они усѣлись въ прохладной и полутемной гостинной, съ наслажденіемъ отдыхая тамъ отъ уличной жары.

Онъ очень любилъ добродушнаго доктора и всегда съ удовольствіемъ съ нимъ видался.

— Владиміръ Николаевичъ все вспоминаетъ о васъ, началъ докторъ, и мнѣ велѣлъ узнать о васъ, что это васъ не видать совсѣмъ…

— Да некогда, Петръ Андреевичъ, вѣдь сами вы знаете, къ вамъ, въ Стародубье ѣхать — это цѣлое путешествіе, да еще на долгихъ… А кстати, какъ здоровье дяди?

— Здоровье-то ничего, только старѣетъ онъ очень, ужъ не то, что было, совсѣмъ не то… Вотъ будете все такъ собираться, пожалуй, и не увидите его…

— Нѣтъ, лѣтомъ я непремѣнно пріѣду! Ну а что остальные, тетя, Андрей?

Это былъ второй сынъ Илютина, ровесникъ и пріятель Алгасова, служившій въ Западномъ краѣ.

— Онъ женится, отвѣтилъ докторъ.

— Женится? На комъ?

— Тамъ, въ Кіевѣ, на одной Бѣловзоровой.

— Вотъ какъ! Женится! И хорошенькая?

— Да, очень даже хороша. Впрочемъ, это говоритъ Андрей, да и судя по карточкамъ, должно-быть, что хороша. Хоть на нее-то взглянуть пріѣзжайте! Ихъ скоро ждутъ.

— А какъ влюбишься, тогда-то что? съ улыбкой возразилъ Алгасовъ. Вѣдь синильной кислоты вы не дадите?

— Отчего не дать, понадобится — дамъ, тоже улыбаясь, отвѣтилъ докторъ.

— Если такъ — въ крайнемъ, значитъ, случаѣ и влюбиться можно. Въ такомъ случаѣ непремѣнно пріѣду. А какъ ее зовутъ?

— Оксана! какимъ-то восторженно-торжественнымъ тономъ провозгласилъ докторъ, поднимая даже кверху свои густыя брови.

Восторженный ли тонъ доктора подѣйствовалъ на Алгасова, или же плѣнило его это непривычное великорусскому нашему уху имя, но въ воображеніи его тотчасъ же мелькнулъ чудный образъ черноглазой и смуглой героини одной изъ самыхъ милыхъ сказокъ Гоголя и невольно почудилась ему обаятельно-страстная, живая и бойкая дѣвушка-южанка.

— Значитъ, Андрей красавицу привезетъ намъ! воскликнулъ онъ. Какъ бы и въ самомъ дѣлѣ не пришлось къ вамъ за синильной кислотой обращаться…

Такъ разговаривая, пили они чай, затѣмъ докторъ ушелъ къ больному Ивачеву, а Алгасовъ поѣхалъ въ Веденяпино.

Прошелъ мѣсяцъ, кончился сѣнокосъ. Пользуясь наступившимъ до начала жнитва свободнымъ временемъ, Алгасовъ рѣшилъ исполнить данное черезъ доктора обѣщанье и отправился къ Илютинымъ.

Поѣздка эта дѣйствительно походила на небольшое путешествіе. Ѣхать приходилось проселками. Выѣхавъ послѣ обѣда изъ Веденяпина, Алгасовъ ночевалъ на постояломъ дворѣ и на другой только день, передъ завтракомъ, пріѣхалъ въ Стародубье.

Владиміръ Николаевичъ сидѣлъ на балконѣ, когда Алгасовъ подъѣхалъ.

— А, Саша, радостно воскликнулъ онъ, увидя Алгасова. Вотъ спасибо, что вспомнилъ! Ну садись, говори, что и какъ?.. продолжалъ онъ, указывая ему намѣсто возлѣ себя.

Это былъ старикъ лѣтъ за 60, довольно еще бодрый съ виду. Пріятная его улыбка, умное, доброе лицо, быстрый и проницательный взглядъ — все невольно располагало къ нему; но не смотря и на добродушіе, свѣтившееся въ его глазахъ — во всей его осанкѣ, въ выраженіи красиваго, тщательно-выбритаго лица, даже въ самомъ взглядѣ его проглядывала привычка къ власти и значенію, тотъ отпечатокъ этой власти, который сохранился еще на нѣкоторыхъ богатыхъ старикахъ, большая часть жизни которыхъ прошла при крѣпостномъ еще правѣ.

— Ну какъ поживаешь? Хозяйничаешь, я слышалъ? А? началъ Илютинъ.

— Хозяйничаю, дядя, т. е. пока еще учусь только…

— Что же, дѣло хорошее, да только, говорили мнѣ, новости какія-то у себя ты заводишь, порядки разные модные?

— Надо же, дядя… смущенно проговорилъ Алгасовъ, чувствуя, что здѣсь немыслимо разсказывать о настоящей цѣли своихъ дѣяній. Впрочемъ, пока я только еще пробую кое-какія нововведенія, а хозяйство идетъ у меня по-старому, докончилъ онъ.

— То-то — по-старому!.. Старое вѣрнѣе! Мы вотъ всю жизнь этимъ старымъ прожили, и хорошо прожили, безъ денегъ не сидѣли. А новости эти… вотъ есть у меня сосѣдъ одинъ. Кочкорѣзовъ себѣ разныхъ завелъ, куклеотборниковъ — сарай цѣлый заваленъ, а дохода нѣтъ, какъ нѣтъ…

— А васъ, дядя, поздравить можно?

— Это что? Андрей-то? Можно, можно! Ты вотъ взгляника на Оксану! А ты? Чего ты зѣваешь?

— Не зѣваю, дядя, а судьба!

— Судьба!.. Ты смотри, зѣваешь, зѣваешь, да и прозѣваешь, пожалуй! Что, лѣтъ 30 ужъ есть?

— Нѣтъ еще, но скоро будетъ…

— Вотъ видишь! Пора, Саша, право пора! Посмотри-ка на нихъ, на Андрея съ Оксаной — вѣдь завидно станетъ!…

— Не знаю… Во всякомъ случаѣ Оксана Васильевна уже замужемъ, и слѣдовательно, завидовать Андрею по меньшей мѣрѣ безполезно!…

— Оксана Васильевна… Не одна только на свѣтѣ Оксана Васильевна, ищи… А меня и кромѣ того поздравить можешь, я и дочь просваталъ…

— Какъ, и кузину Лену? За кого?

— За сосѣда одного, за Торлецкаго. Дѣльный малый, славный такой; онъ у насъ непремѣннымъ членомъ служитъ. И состояніе хорошее. Пріѣзжай на сватьбу!

— Непремѣнно! А когда она?

— Какъ-нибудь въ августѣ. Да тогда я напишу тебѣ. Ну пойдемъ, продолжалъ онъ, вставая, я думаю и завтракъ ужъ подали…

Алгасовъ послѣдовалъ за нимъ. Въ комнатѣ, куда они вошли съ балкона, сидѣла съ работой въ рукахъ молодая женщина, нѣсколько полная, съ свѣтло-русыми, гладко расчесанными волосами. Круглое личико ея не поражало красотой, въ ея сѣрыхъ глазахъ не было, казалось, ничего особеннаго и одинъ только необычайно-нѣжный цвѣтъ лица и красилъ ее немного. Одѣта она была въ гладкое сѣрое платье.

Идя за Илютинымъ, Алгасовъ сначала и не замѣтилъ ея, и когда Илютинъ, остановившись, сказалъ:

— Вотъ, Оксана, племянникъ мой, Алгасовъ!

Тутъ лишь взглянулъ онъ на нее.

Оксана встала, несмѣло какъ-то, молча, протянула ему пухленькую свою ручку, даже покраснѣла немного при этомъ и тотчасъ же снова опустилась на диванъ и принялась за работу. Алгасовъ сѣлъ противъ нея, Илютинъ ушелъ.

Алгасовъ заговорилъ съ нею, спрашивая ее о Кіевѣ, о ея заграничной поѣздкѣ, о впечатлѣніи, произведенномъ на нее Стародубьемъ и настоящей коренной Россіей, впервые тутъ ею увидѣнной. Оксана отвѣчала ему односложно и тихо, не распространяясь въ отвѣтахъ и только отвѣчая, а не поддерживая разговора. Глядѣть на Алгасова она избѣгала, краска не совсѣмъ еще сошла съ ея лица и во всемъ этомъ вмѣстѣ, въ сдержанныхъ ея движеніяхъ, въ робкихъ, словно нетвердо заученныхъ отвѣтахъ, въ тихомъ голосѣ, во всемъ проглядывало что-то, какъ будто она чего-то конфузилась, какъ будто не освоилась еще съ положеніемъ замужней и взрослой — что-то юное, дѣвственное, и обаятельно мила была въ ней эта нетронутая жизнью юность.

Вошла кузина Лена, Алгасовъ обратился къ ней и Оксана замолчала, продолжая вышивать и не вмѣшиваясь въ разговоръ, отвѣчая на одни только прямо къ ней обращенные вопросы.

— Точно умненькая дѣвочка, подумалъ Алгасовъ: спросишь — отвѣтитъ, не спрашиваешь — молчитъ…. И какая она Оксана? Imitation, да и то весьма грубое… Скорѣе даже на Аксинью похожа, чѣмъ на Оксану.

Онъ ожидалъ увидѣть черноокую красавицу, нѣчто вродѣ гоголевской Оксаны, и былъ нѣсколько разочарованъ въ своихъ ожиданіяхъ.

Къ завтраку собралось много народа: Илютинъ, его жена, Оксана съ мужемъ, Лена съ женихомъ, Алгасовъ, докторъ, и веселый живой разговоръ скоро завязался за столомъ, разговоръ, въ которомъ всѣ принимали участье, кромѣ опять-таки Оксаны, которая даже ушла подъ конецъ.

Послѣ завтрака всѣ вышли на балконъ. Илютинъ, Андрей Владиміровичъ, Алгасовъ и докторъ сѣли къ столу, женихъ съ невѣстой немного въ сторонѣ отъ нихъ, на диванѣ.

Вскорѣ вошла и Оксана. Въ ея медленной, ровной походкѣ было много граціи и какъ-то особенно твердо и прямо держала она голову, что очень къ ней шло. Алгасовъ невольно обратилъ на это вниманіе.

Она сѣла возлѣ жениха и невѣсты и заговорила съ ними. Глаза ея оживились и милая, безконечно-милая улыбка заиграла на хорошенькихъ ея губкахъ. Алгасовъ, не терявшій ея изъ виду, просто не узналъ Оксаны — такъ измѣнилась она въ эту минуту. Не красавицей ему показалась она тутъ, но краше всякой красавицы, такъ она стала мила, такъ обаятельна была невыразимо-красивая, чарующая, милая улыбка ея, такъ свѣтелъ и хорошъ сталъ оживившійся ея взглядъ. Чистота, юность, ничѣмъ еще не возмущенная ясность души сказывались въ немъ, въ немъ свѣтилось все блаженство безмятяжнаго перваго счастья — и, какъ и улыбка ея, тихій взглядъ этотъ неотразимо влекъ къ себѣ любовь и симпатіи всѣхъ. И чѣмъ болѣе вглядывался въ нее Алгасовъ, тѣмъ милѣе и милѣе ему казалась Оксана. Даже нравилось ему, что нѣтъ въ ней яркой, бросающейся въ глаза красоты: ничего не прибавила бы красота эта къ ея милой улыбкѣ, напротивъ, помѣшала бы, пожалуй, наслаждаться этой улыбкой и не дала бы такъ всецѣло отдаться ея чарующей прелести.

Все въ Оксанѣ шло одно къ другому: ея спокойныя, исполненныя граціи движенія, пріятный голосъ, милая улыбка, необыкновенно-нѣжный, чудный цвѣтъ лица, наконецъ эта лишенная красоты миловидность — и все вмѣстѣ составляло нѣчто до того юное, привлекательное и милое, что и невозможно было не любоваться ею и не любить ея, любить любовью такой же чистой, какъ чистъ и ясенъ былъ ея спокойный взглядъ.

Ей было всего только 17 лѣтъ, и при этой крайней ея молодости — тихое увлеченіе мужемъ, первое увлеченіе дѣвочки, свѣтившееся въ каждомъ ея взглядѣ и въ каждомъ словѣ, оно лишь дополняло очарованіе, которое на всѣхъ производила Оксана.

Алгасовъ не спускалъ съ нея глазъ, весь захваченный ея милой красотой, и онъ смотрѣлъ на нее, все забывъ въ этомъ восторгѣ, всѣ свои тревоги и думы.

Она ушла — и все его перестало тутъ занимать на балконѣ. Но вотъ она вернулась, взглянула на мужа и тихо ему улыбнулась —

— И точно солнце взошло и озарило все! подумалъ Алгасовъ, радостно любуясь, ею.

— Неправда ли, какъ хороша улыбка Оксаны? обратилась къ нему сидѣвшая возлѣ него Наталья Сергѣевна Илютина.

— Болѣе, чѣмъ хороша, тетя, горячо заговорилъ онъ, и знаете что? Оксана Васильевна — это само олицетвореніе Симпатичности. Если-бъ была у грековъ богиня Симпатичности, другой улыбки и другого взгляда не имѣли бы ея статуи…

— А если строго разбирать — такъ вѣдь, пожалуй, она совсѣмъ и не хороша…

— Да, но Оксана Васильевна и не нуждается, къ счастью, въ этой строгой красотѣ.

На третій только день уѣхалъ онъ отъ Илютиныхъ. Когда онъ уѣзжалъ, вся Илютинская молодежь была на дворѣ, играя тамъ въ крокетъ, и Оксана стояла послѣднею, ближе всѣхъ къ воротамъ. Милой улыбкой проводила она Алгасова, и не разъ оборачивался онъ, чтобы еще и еще взглянуть на граціозную ея фигуру, и долго еще виднѣлось ему въ исчезающей дали ея лиловое платье…

Былъ теплый вечеръ яснаго іюльскаго дня. Пыльная проселочная дорога шла полями, которыя пересѣкалъ неглубокій оврагъ, съ изрѣдка разбросанными по зеленымъ скатамъ его старыми липами. По ту его сторону къ самому берегу его подходили крайнія избы села, а тамъ снова поля и поля, и непріятно напоминали начинавшіеся въ нихъ зажинки, что лѣто перевалило уже за половину и быстро пойдетъ теперь къ концу и къ осени…

Полный думъ объ Оксанѣ, ѣхалъ Алгасовъ, съ новымъ радостнымъ чувствомъ глядя на эти давно ему знакомые виды, словно и ихъ озарила милая улыбка Оксаны…

Онъ не былъ влюбленъ въ нее: безумно влюбиться въ женщину, только что полюбившую другого и на вашихъ же глазахъ относящуюся къ этому другому со всей теплотой и лаской расцвѣта юной любви. Счастливая и спокойная въ сознаніи полноты своего счастья, такая женщина можетъ привлекать къ себѣ взоры, но не сердца. Нельзя влюбиться въ картину, въ статую, а только что полюбившая женщина — это та же картина, мраморная статуя Счастья, безучастная къ словамъ и страданіямъ любви.

Нѣтъ, онъ не былъ влюбленъ въ нее, да и за то уже не могъ бы влюбиться, по тому неопредѣленному какому-то досадному чувству, что она, только что свободная, выбрала и полюбила другого; но онъ чувствовалъ, что встрѣть онъ ее дѣвушкой — и всю жизнь отдалъ бы онъ за одинъ ея милый взглядъ, за одну улыбку, и съ мучительной тоской сжималось его сердце при мысли, что невозможно уже это, что навѣки потеряна для него Оксана и не ему суждено любить ее и быть ею любимымъ…

И еще тоскливѣе стало ему, еще мучительнѣе захотѣлось любви и счастья и, какъ чего-то еще высшаго — жизни. Въ невольныхъ мечтахъ его желанная жизнь эта принимала туманный какой-то обликъ чего-то хорошаго и свѣтлаго, и не въ силахъ былъ онъ прогнать обольстительной мечты, и со скрежетомъ повторялъ себѣ, что не даетъ и не можетъ ему дать его безцвѣтная деревенская жизнь этого свѣтлаго счастья, и снова безплодные къ нему порывы надрывали послѣднія силы Алгасова. Снова съ болью въ сердцѣ вспоминалъ онъ, что кончается его молодость, и кончается, не давъ ему того хорошаго и свѣтлаго, что одно только и можно бы назвать жизнью и счастьемъ. Мучительно чувствовалъ онъ свое одиночество, мучительно хотѣлось ему любить, всю душу свою, все свое сердце отдать любимой женщинѣ. Какъ мальчикъ, цѣлыя ночи проводилъ онъ въ мечтахъ о воображаемой любимой этой женщинѣ, призывая ее къ себѣ, говоря ей о любви, и тутъ образъ княжны, доселѣ единый, безраздѣльно владѣвшій его сердцемъ, замѣнился милыми чертами Оксаны, и снова съ болью вспоминалъ Алгасовъ, что невозможно это, что навсегда, навѣки потеряна для него Оксана.

Такъ проходили цѣлыя ночи, а наступавшій день напоминалъ ему, что нужно сегодня отмѣтить ужинъ на десятинахъ, паханныхъ такъ и эдакъ, съѣздить взглянуть на особенный какой-то, издалека выписанный овесъ — не поспѣлъ ли онъ, при себѣ собрать только что привезенную Сапожковскую молотилку, посмотрѣть въ дальнемъ полѣ работу новыхъ, самой послѣдней системы плуговъ, а на хуторѣ строится зерносушилка, тоже самой послѣдней системы, а на другомъ работала жнейка и надо узнать результаты и вычислить выгоды, а полученныя изъ Москвы книги съ послѣднимъ словомъ агрономіи и соціологіи лежатъ еще не разрѣзанными, а проэктъ и смѣта образцовой мастерской для обученія веденяпинцевъ ремесламъ, слесарному и сапожному, еще не докончены…

И Алгасовъ принуждалъ себя приняться за эти дѣла, добросовѣстно стараясь какъ можно лучше и тщательнѣе все сдѣлать, съ тупымъ отчаяніемъ хватаясь за работу, не поможетъ ли… не дастъ ли забыться… Но не давала она забыться: иногда, правда, до того уставалъ онъ за день, что крѣпкій сонъ дна всю ночь освобождалъ его отъ всякихъ думъ и порывовъ къ счастью — но и только, иного же никакого забвенья не давала ему его такая съ виду хлопотливая и кипучая дѣятельность.

Страстно хотѣлось ему еще увидѣть Оксану и съ нетерпѣніемъ ждалъ онъ приглашенія на сватьбу кузины Лены. Наконецъ пришло это приглашеніе и, выславъ на дорогу подставу, чтобы скорѣе доѣхать, рано утромъ отправился онъ въ Стародубье.

Лена была меньшая и любимая дочь Владиміра Николаевича, и на славу хотѣлъ онъ отпраздновать ея сватьбу: торжественный обѣдъ и большой вечеръ назначены были наканунѣ сватьбы, и всѣ, кого только можно было позвать — всѣ были созваны радушнымъ хозяиномъ.

Алгасовъ пріѣхалъ передъ самымъ обѣдомъ. Первую Оксану сталъ онъ искать, здороваясь съ знакомыми, но ея не было ни въ гостинной, ни на балконѣ, ни въ другихъ комнатахъ. Она пришла, когда уже садились за столъ, и Алгасовъ, которому Илютинъ указалъ мѣсто недалеко отъ себя, на почетномъ концѣ стола — съ какой завистью глядѣлъ онъ на болѣе молодыхъ, хотя и менѣе за то почетныхъ гостей, занимавшихъ мѣста по сосѣдству съ Оксаной! Жадно глядѣлъ онъ на нее, любуясь его, и еще лучше и милѣе ему показалась она… Она вз чіянула въ его сторону и съ милой улыбкой кивнула ему въ отвѣтъ на его поклонъ.

Обѣдъ кончился поздно и вскорѣ же послѣ него стали готовиться къ танцамъ. Дамы ушли одѣваться, залу освѣщали и убирали изъ нея лишнюю мебель» Алгасовъ, тотчасъ же послѣ обѣда поспѣшившій къ Оксанѣ, когда она ушла, вернулся на балконъ, гдѣ, вмѣстѣ съ хозяиномъ, усѣлись почетнѣйшіе его гости — тузы двухъ пограничныхъ уѣздовъ. Куря сигары и попивая шампанское, продолжали они тутъ за обѣдомъ еще начавшійся разговоръ о выборахъ и иныхъ уѣздныхъ дѣлахъ.

Стародубье находилось недалеко отъ границы Сарайскаго уѣзда, и потому въ числѣ гостей Владиміра Николаевича были и Сарайскіе помѣщики. Разговоръ зашелъ объ исходѣ дворянскихъ выборовъ по Сарайскому уѣзду и такъ какъ налицо тутъ были главнѣйшіе представители обѣихъ враждебныхъ въ Сараяхъ партій и Сарайскіе дѣятели обрадовались случаю свести свои счеты яри постороннихъ свидѣтеляхъ, то съ каждой минутой все болѣе и болѣе страстнымъ становился этотъ разговоръ, тѣмъ болѣе, что никто изъ видныхъ дѣятелей Сарайскаго уѣзда не былъ безъизвѣстенъ и остальнымъ гостямъ Илютина и потому не однихъ только Сарайскихъ занимали ихъ споры. Напротивъ, сосѣди Владиміра Наколаевича даже рады были на чужихъ, въ подробности плохо имъ извѣстныхъ дѣлахъ отдохнуть отъ собственныхъ наскучившихъ и опротивѣвшихъ интригъ и раздоровъ.

Въ силу выдающагося положенія своего въ уѣздѣ, Алгасовъ не могъ не принимать участья въ этомъ разговорѣ; даже за обѣдомъ, гдѣ одна только Оксана и занимала его, и тамъ принужденъ онъ былъ возражать и спорить, и тѣмъ съ большимъ увлеченіемъ говорилъ онъ теперь, зная, что ея нѣтъ и не скоро еще выйдетъ она. Подъ конецъ онъ такъ даже увлекся разговоромъ, что и объ Оксанѣ забылъ.

Говорили опять о выборахъ. Чемезовымъ, какъ предводителемъ, были недовольны и ему порядкомъ здѣсь доставалось, не смотря и на горячую защиту Алгасова.

— Признаюсь, и мы удивились выбору Чемезова, говорилъ своимъ мягкимъ, ровнымъ голосомъ Илютинъ. Мы думали, вы Рѣдкина выберете!

— Да изъ-за Рѣдкина все и загорѣлось, началъ одинъ Сарайскій помѣщикъ. Его не захотѣли — онъ, дескать, не живетъ у насъ! Предложили Травина — того Александръ

Семеновичъ испугался: всѣхъ, молъ, насъ живьемъ съѣстъ. Самъ Александръ Семеновичъ отказался. Спорили, спорили, шумѣли, шумѣли — надоѣло, наконецъ, ну и выбрали Чемезова, да Круглова къ нему въ кандидаты. Выборы, нечего сказать!

— Позвольте, вступился Алгасовъ. Во-первыхъ, Рѣдкина мы знаемъ: онъ принялъ бы должность, горячо благодарилъ бы насъ за честь, далъ бы намъ обѣдъ, сказалъ бы рѣчь о томъ, что такое дворянство, а тамъ, черезъ полгода, подалъ бы въ отставку и укатилъ бы куда-нибудь въ Парижъ или Флоренцію, вѣдь это уже бывало. Въ Крутоярскомъ уѣздѣ недавно еще онъ это продѣлалъ. Травинъ, опять-таки… Ну какъ хотите вы имѣть предводителемъ человѣка, который ни передъ чѣмъ не остановится, лишь бы забрать себѣ въ руки весь уѣздъ и всѣмъ вертѣть въ немъ по своему? Онъ, говорятъ, настоящій дворянинъ, онъ своего брата-дворянина ужъ не выдастъ! Не безпокойтесы Такъ-то скрутитъ, гдѣ сможетъ, своего брата-дворянина, что тотъ и пикнуть не посмѣетъ… Знаю я Травина хорошо! Что чванства въ немъ столько, что хватило бы и на дюжину остзейскихъ бароновъ — ну это такъ.

— Ну это ужъ ты на Травина нападаешь, возразилъ Илютинъ. А кто тогда Иванову помогъ? А?

— Дядя, помилуйте! Помогать негодяю-становому, котораго Травинъ и въ переднюю къ себѣ не пускалъ, а сносился съ нимъ черезъ лакея, помогать мерзавцу, вполнѣ заслужившему судъ, и только потому, что мерзавецъ этотъ дворянинъ — и это вы ставите ему въ заслугу! Да Травинъ, сдѣлай его предводителемъ — я не знаю, найдется ли въ уѣздѣ десятка два дворянъ, которыхъ онъ удостоилъ бы подачей руки? И что такое Травинъ? Сынъ откупщика, внукъ какого-то приказнаго… А вѣдь у него постоятъ въ передней дворяне настоящіе, по родовитости уже не Травину чета, только бѣдные, да, и они настоятся у него не какъ у Николая Васильевича Травина — этю ихъ личное дѣло, въ которое я не мѣшаюсь, а какъ у предводителя, у котораго иной разъ и рады бы они не бывать, да не могутъ, по должности онъ имъ нуженъ. А, это ничего, что Травинъ подберетъ себѣ судей и гласныхъ, ни передъ какой гадостью не остановится для этого, и тогда попадись-ка ему какой-нибудь свой братъ-дворянинъ, да если еще братъ этотъ не совсѣмъ съ нимъ въ ладахъ… Тутъ вѣдь не выборы, и громкихъ фразъ о дворянствѣ Травинъ говорить ужъ тутъ не станетъ! А то эка штука — закормить обѣдами губернатора! Нѣтъ, если бы Травинъ дѣйствительно былъ настоящимъ дворяниномъ, такъ именно за то, что Ивановъ, будучи дворяниномъ, дѣлаетъ всякія подлости, за это и долженъ бы онъ открыть губернатору глаза на Иванова, а не на заднихъ лапкахъ передъ его превосходительствомъ прыгать, чтобы выклянчить прощеніе Иванову… Но только я могу одно сказать, что Травинъ никогда бы не былъ выбранъ, и не будетъ, за это я ручаюсь.

— А Чемезовъ хорошъ? перебилъ его Щепотевъ.

— А чѣмъ онъ плохъ? спросилъ Алгасовъ.

— Помилуйте, это какая-то тряпка, а не предводитель, не предсѣдатель Земскаго Собранія! ßce, что онъ знаетъ — это любезничать съ гг. гласными отъ крестьянъ, которые только мычатъ ему въ отвѣтъ на его любезности да глаза на него пучатъ. А тамъ дѣлай у него подъ носомъ, что хочешь — онъ и вниманія не обратитъ!..

— Онъ только старается быть безпристрастнымъ… говорилъ Алгасовъ.

— Ну Чемезовъ — какой же это предводитель, началъ Илютинъ, для этой должности онъ не годится!

— А вотъ какой предводитель, большими глотками отпивая шампанское, желчно заговорилъ Щепотевъ. Такой предводитель, котораго на Земскомъ Собраніи и не видать, и не слыхать. Тамъ у насъ теперь предсѣдатели — всѣ рѣшительно, а гласные, это Чемезовъ, да развѣ уже самые безгласные. Вотъ у насъ какіе порядки завелись.

— Ну да! Чемезовъ милый человѣкъ, это такъ, но какой же онъ предводитель, повторилъ Илютинъ.

— Да, началъ Алгасовъ, онъ даже намѣренно старается не вліять на Собраніе, предоставить Собраніе самому себѣ, можетъ, это и ошибочный взглядъ… Но какъ предводитель… Я не знаю, чего вы еще отъ него хотите? Въ опекѣ — порядокъ. Отчеты — за ними онъ самъ слѣдитъ. Сироты — онъ заботится о нихъ, какъ о собственныхъ дѣтяхъ. Къидворянству внимателенъ; за Иванова заступаться не станетъ, что правда, но къ каждой дѣльной просьбѣ дворянина всегда отнесется съ должнымъ вниманіемъ. Состояніе хорошее, фамилія старинная…

— Да что вы мнѣ толкуете, сердито перебилъ его Щепотевъ, опека, сироты, фамилія… Мы не для одной только опеки выбирали его, теперь не опека главное у предводителя, а держать Собраніе въ рукахъ, не позволять какому-нибудь прохвосту Юмакову голову поднимать да разговаривать, вотъ что…

— Ну на это я вамъ скажу, что на дворянскихъ выборахъ мы выбираемъ предводителя себѣ, а не предсѣдателя Земскому Собранію…

у- Т. е. позвольте, вмѣшался молчавшій дотолѣ худощавый, сѣдой господинъ. Должны же мы принимать во вниманіе способность человѣка къ одной дѣйствительно самой важной части его должности…

— Вотъ видите ли, не всегда это можно, отвѣтилъ Алгасовъ, стряхнувъ пепелъ съ сигары и обращаясь къ худощавому господину. Возьмите наши выборы. О Рѣдкинѣ и говорить нечего — человѣкъ даже и въ Россіи не живетъ, да и не знаетъ совсѣмъ Россіи. Чемезовъ не годится, ибо онъ слишкомъ безпристрастенъ, слишкомъ слабъ, слишкомъ самъ отстраняетъ отъ себя всякое вліяніе, и дѣйствительно, Юмаковъ, шельма первостатейная, пользуется этимъ и какія-то дѣлишки по какимъ-то тамъ мостамъ и подрядамъ и обдѣлываетъ себѣ…

— Какія-то… началъ Щепотевъ.

— Позвольте, остановилъ его Алгасовъ. А лучше ли было бы при Травинѣ? Юмаковъ, точно, орать бы не посмѣлъ, а вы думаете, что втихомолку Травинъ не сошелся бы съ тѣмъ же Юмаковымъ и не сталъ бы помогать ему? Я не говорю, чтобы Травинъ сталъ когда-нибудь брать взятки или что въ этомъ родѣ — нѣтъ, а такъ, услуга за услугу, за то, что Юмаковъ с^умѣлъ бы ему подстроить чуть не всѣ крестьянскіе голоса?.. Ну вотъ и всѣ наши кандидаты, снова обратился онъ къ худощавому господину. Какъ прикажете намъ выбирать предсѣдателя Земскаго Собранія?

— Въ такомъ случаѣ, къ чему же навязали намъ это право — давать изъ своей среды предсѣдателя Собранію? Почему не передадутъ этого права самому Собранію?

— Да, но это такой вопросъ… И во всякомъ случаѣ — это право весьма и весьма существенное. Но съ другой стороны — есть вѣдь и хорошая сторона въ томъ, что предсѣдатель Собранія независимъ отъ этого Собранія. Что лучше и что хуже — рѣшить мудрено. Но я иначе смотрю на дѣло. Оставьте хоть предводителя предсѣдателемъ Собранія, но сдѣлайте такъ, чтобы для Собранія безразлична была личность предсѣдателя и ходъ дѣлъ не зависѣлъ бы отъ лица…

— Т. е. какъ же это?

— Господа, обратился Алгасовъ ко всѣмъ. Скажите, заинтересованы ли мы, не скажу — дворяне, но крупные землевладѣльцы, заинтересованы ли мы лично въ земствѣ? Что такое земство, какъ не особое какое-то богоугодное учрежденіе? И что, кромѣ возможно большаго въ ущербъ земской благотворительности сокращенія оклада — какой другой у насъ интересъ на Земскомъ Собраніи? Но и тутъ, если даже личнымъ своимъ участьемъ въ Собраніи и сберегу я себѣ какіе-нибудь 25 рублей, то въ концѣ концовъ они все-таки уйдутъ у меня на поѣздку въ городъ. Заинтересованы ли мы въ школахъ, больницахъ, даже и въ самихъ докторахъ? Жили же мы прежде безъ земскихъ докторовъ, изъ которыхъ даромъ все равно ни одинъ ко мнѣ не поѣдетъ, а за деньги и безъ нихъ всегда найду я себѣ доктора. Ну да не въ этомъ дѣло. Непосредственно ни въ чемъ этомъ мы не заинтересованы; интересъ косвенный — его не всякій и пойметъ, да съ большинства гласныхъ нельзя и спрашивать этого пониманія. А между тѣмъ, земство — учрежденіе хозяйственное, хозяйство же, какъ вамъ извѣстно, тогда только и можетъ идти хорошо, когда ведущій его самъ лично въ немъ заинтересованъ. Опекуны и управляющіе по большей части плохіе хозяева. Теперь, намъ даютъ дѣла, насъ лично нисколько не касающіяся, и требуютъ, чтобы мы интересовались ими, какъ своими! Во имя общей пользы, во имя нравственнаго долга, положимъ, и можно этого требовать, но можно съ отдѣльныхъ только наиболѣе развитыхъ единицъ, а не съ большинства, къ уровню котораго и должны бы быть примѣнены всѣ учрежденія вообще и въ частности такое, какъ земство. Эти единицы — оставьте ихъ. Они и сами, по собственной своей охотѣ пойдутъ помогать мужикамъ и будутъ заботиться о ихъ благѣ. Но всѣ равнодушные или даже прямо — враждебные, при такой постановкѣ дѣла сами собою отстранились бы они отъ него, и вотъ исчезла бы всякая почва для интриги!

— Но какъ же это сдѣлать?

— Мнѣ кажется, всѣ земскія потребности слѣдовало бы раздѣлить на три отдѣла: на нужды крупныхъ землевладѣльцевъ, напр., та классическая гимназія, которую мы недавно съ такимъ торжествомъ открывали въ Сараяхъ, на нужды крестьянъ, а прямыя нужды этихъ двухъ классовъ у насъ, въ Россіи, не имѣютъ ничего между собою общаго — и это самое главное, и наконецъ, на нужды общія. О первыхъ будутъ разсуждать одни наши гласные, крестьяне — о своихъ, а для обсужденья третьихъ и тѣ, и другіе сойдутся вмѣстѣ. Вмѣсто одного, явятся три окладныхъ листа, вотъ и все. На свои деньги мы будемъ учреждать гимназіи, университеты, театры, клубы, стипендіи — все, что намъ угодно, это наше дѣло, и мы дѣйствительно имъ займемся, ибо оно прямо уже будетъ насъ касаться, и матеріально, и нравственно. Крестьяне тоже лучше насъ разсудятъ, что имъ нужнѣе — школы ли, кредитъ ли, или что другое, это изъ дѣло. Такимъ образомъ, каждый будетъ знать свое, будетъ знать, на что и сколько онъ платитъ и одинаково будетъ интересоваться и образомъ расходованія собранныхъ денегъ, и дѣломъ, на которое онѣ тратятся, и величиной бюджета, и возможными въ немъ сбереженіями — всѣмъ. А теперь, ну какой, скажите, матеріальный мнѣ интересъ хлопотать о какихъ-либо сбереженіяхъ или сокращеніяхъ въ земскихъ расходахъ? Положимъ такъ: я плачу въ земство 100 рублей; я доказываю безполезность какого-нибудь расхода и этимъ сохраняю своихъ, ну, скажемъ, 10 рублей отъ непроизводительной растраты, а ихъ вдругъ употребятъ, благо уже есть они, на какую-нибудь новую школу! Если я не интересуюсь крестьянскими школами — а нельзя же отъ каждаго непремѣнно требовать интереса къ нимъ — тогда не все ли мнѣ равно, такъ ли, иначе ли потеряю я 10 рублей, украдутъ ихъ, или нѣтъ? Естественно, и приду я къ заключенію, что не стоитъ и хлопотъ все это земство, и плюну на все. Вотъ какъ создается равнодушіе къ земскому дѣлу, т. е. лучшая почва для интриги. Къ дѣлу я совершенно равнодушенъ, ибо въ сущности оно чужое для меня, матеріально я въ немъ почти не заинтересованъ и, слѣдовательно, одинъ только и остается мнѣ интересъ, это земскіе оклады, на которые и устремляю я все свое вниманіе, чтобы какъ-нибудь себѣ или куму своему заполучить этотъ окладецъ или не дать его получить какому пріятелю. Вотъ вамъ сама собою и зародилась интрига… Нельзя же вѣдь требовать, чтобы всѣ сплошь въ цѣлой Россіи возвышенно смотрѣли на вещи, чтобы всѣ готовы были жертвовать собой и безкорыстно работать на пользу общую! И если даже мнѣ станутъ возражать, что косвенно и самъ же я заинтересованъ въ образованіи и здоровьи народа, то во всякомъ случаѣ это такая отдаленная для меня польза, которой простыми и всѣмъ понятными словами доказать нельзя, и нельзя требовать съ Ѳедора, напр., Ѳомича Рожкова, чтобы онъ хотя когда-нибудь понялъ и призналъ эту пользу… Но и тутъ легко помочь дѣлу: признайте эту пользу государственной, всѣхъ равно касающейся, и обратите ее въ повинность, чтобы я, крупный землевладѣлецъ, столько-то копѣекъ съ десятины обязательно платилъ на нужды и потребности крестьянъ. Тутъ дѣло ясно: копѣйки эти я долженъ заплатить, и нѣтъ о нихъ разговора, объ остальныхъ же своихъ дѣлахъ я поговорю! Тутъ ужъ мою собственную шкуру задѣли, тутъ интриговать и воровать ужъ я не дамъ… Ну, пожалуй, оставьте намъ нѣкоторый контроль надъ употребленіемъ этихъ идущихъ съ насъ денегъ, но не болѣе! А то дѣлайте хоть избраннаго Собраніемъ предсѣдателя: лишнія только интриги заведутся, а дѣло все пойдетъ по старому, если не хуже…

Онъ замолчалъ, налилъ себѣ шампанскаго и залпомъ выпилъ его.

— Да-съ, отвѣтилъ худощавый господинъ, можетъ, такъ и лучше пошли бы дѣла…

— Это когда-то еще будетъ, перебилъ его Щепотевъ, а то, что есть, — уже есть. И нельзя выбирать Чемезова въ предводители, нельзя всякимъ Юмаковымъ позволять разговаривать… Никто, кромѣ предводителя, не долженъ вліять на Собраніе, иначе же это не предводитель, а тряпка!…

— Да позвольте, Митрофанъ Ивановичъ, Чемезовъ, какъ предводитель, еще не былъ предсѣдателемъ. Предсѣдателемъ мы видѣли его только въ прошломъ году, когда онъ правилъ должность за Полянскаго. Кто же, скажите пожалуйста, имѣлъ такое выдающееся вліяніе на Собраніи?

— Кто? Вотъ интересно! обратился Щепотевъ ко всѣмъ уже окружающимъ. Да хоть бы тотъ же Юмаковъ, смѣлъ ли онъ при Полянскомъ такъ разговаривать?

— Ну, Юмаковъ и всегда вѣдь имѣлъ нѣкоторое вліяніе среди крестьянъ…

— Александръ Семеновичъ, позвольте быть откровеннымъ: а сами вы сложа руки сидѣли на Собраніи?

— Не сидѣлъ, да и впредь сидѣть не намѣренъ. Особаго, впрочемъ, вліянія и не добивался, и не имѣлъ, кажется, по своему, наперекоръ другимъ, ничего не дѣлалъ!

— Эти-то разговоры мы слыхали, проворчалъ себѣ подъ носъ Щепотевъ, отходя въ сторону.

— Вы не повѣрите, дядя, обратился Алгасовъ къ Илютину, какъ взъѣлись тогда на меня изъ-за Кривцова! Вѣдь и Митрофанъ Ивановичъ про него говоритъ, я знаю. Кривдовъ потомъ цѣлый вѣдь мѣсяцъ по уѣзду ѣздилъ и все славилъ: «вотъ ужъ будущій-то предводитель, ужъ началъ вертѣть нами! Попробуй-ка не угодить ему! Въ батюшку пошелъ!» Я лично ничего противъ Кривцова не имѣю, рѣшительно ничего! Если я и не бываю у него, изъ этого ничего еще не слѣдуетъ. Его не любятъ, а я вдругъ виноватъ! Да, я положилъ ему налѣво, и не скрываю этого, но и помимо меня онъ все-таки не былъ бы выбранъ! Помните, Митрофанъ Ивановичъ, Струнинъ подавалъ тогда жалобу, просилъ о кассаціи выборовъ, и я тогда же всѣмъ говорилъ: «я буду очень радъ, если выборы кассируютъ. Я не явлюсь на новые выборы. Мало того, если угодно Кривцову, я передамъ свой шаръ, кому онъ укажетъ, хоть ему же самому, и все-таки онъ не будетъ выбранъ…» И онъ не будетъ выбранъ! повторилъ Алгасовъ, обращаясь уже ко всѣмъ. Я тутъ ровно ни при чемъ, что онъ не попалъ въ гласные, мало даже того, я вотъ что скажу вамъ, онъ самъ отлично это знаетъ, но нужно было кое кого возстановить противъ меня, это для зимы нужно было, для дворянскихъ выборовъ, и отчасти достигли своего… Нѣтъ, Митрофанъ Ивановичъ, для; такихъ-то, какъ Кривцовъ, я и хлопотать не стану.

— А Фельтягинымъ кому мы обязаны? Â? прямо въ упоръ Адгасову вдругъ выпалилъ подошедшій Щепотевъ.

— Фельтягинымъ тоже меня укоряютъ, снова ко всѣмъ обратился Алгасовъ. Да, за Фельтягина я хлопоталъ, сказалъ онъ, повернувшись къ Щепотеву. За Фельтягина я хлопоталъ! А въ чемъ состояли мои хлопоты, позвольте басъ спросить? Если за него были крестьяне — я не виноватъ, что они его знаютъ и любятъ. Я только и сдѣлалъ, что попросилъ того же Чемезова, котораго вы называете тряпкой, да еще кое кого, съ кѣмъ я поближе знакомъ, вотъ и все…

— Разсказывайте, что хотите, а провели его вы. Если вы считаете хорошимъ отнять мѣсто у Криводулина и отдать его какому-то хаму — тогда я молчу.

— Вотъ наша логика! воскликнулъ Алгасовъ. Криводулинъ! А не о немъ ли шесть лѣтъ всѣ кричали, что вся его дѣятельность только въ томъ и состоитъ, что каждый мѣсяцъ изъ своего имѣнія онъ ѣздитъ въ городъ за жалованьемъ? И не выли, Митрофанъ Ивановичъ, кричали объ этомъ громче всѣхъ? Ну я избавилъ васъ отъ этого безобразія, вмѣсто Криводулина я далъ вамъ въ члены управы дѣльнаго и честнѣйшаго малаго. Помилуйте, что мнѣ оставалось дѣлать? Фельтягина я знаю. Это бывшій крѣпостной моего отца, богатый, торговый, умный мужикъ, но что особенно въ немъ дорого — не отшатнувшійся отъ крестьянства, живущій одной съ нимъ жизнью и дѣлающій своимъ односельцамъ все добро и всю помощь, какую только въ силахъ имъ сдѣлать. Что рѣдко бываетъ съ богатыми мужиками, въ селѣ и уважаютъ, и любятъ его, и онъ этого стоитъ, я, лично я, свидѣтель его дѣлъ и всей его жизни. Да вѣдь такой человѣкъ — сокровище для земства! Не нравится многимъ, что Фельтягинъ держитъ себя самостоятельно и съ достоинствомъ, говоритъ смѣло и прямо въ глаза всякую правду, лишній разъ никому не поклонится, никому въ угоду ничего не сдѣлаетъ — и все это въ мужикѣ, признаюсь, непріятно и мнѣ самому, т. е. я настолько еще баринъ, что мнѣ совсѣмъ не по душѣ мужики такого склада, да еще бывшіе мои же крѣпостные… И съ Фельтягинымъ я никогда не видаюсь, не имѣю никакого съ нимъ дѣла, развѣ пошлешь когда спросить его о чемъ-нибудь, касающемся мужиковъ, да и то потому только, что никто лучше его не знаетъ ихъ самихъ, ихъ жизни и всѣхъ ихъ нуждъ. И такимъ-то человѣкомъ пренебрегать въ земствѣ! Да вѣдь единственная польза, какую мы только и можемъ принести въ земствѣ, все, что мы можемъ сдѣлать тамъ лучшаго — это отрекаться отъ сословныхъ и личныхъ своихъ антипатій и выгодъ, что я я стараюсь дѣлать! Вотъ вамъ, обратился Алгасовъ къ худощавому господину, положеніе безпристрастнаго, идеальнаго предсѣдателя! Судите сами, возможенъ ли онъ? Да, вновь обратился онъ къ Щепотеву, я хлопоталъ за Фельтягина, но повѣрьте, что Чемезовъ и его слабость тутъ ни при чемъ, и если бы предсѣдателемъ былъ Полянскій, повѣрьте, что Фельтягинъ не только и при немъ былъ бы выбранъ, но получилъ-бы и еще даже больше голосовъ. Да Илья-то Ильичъ не зналъ Фельтягина, некому было указать ему на него, а то Фельтягинъ давно бы ужъ служилъ у насъ по земству, вотъ что я вамъ скажу!…

— Если бы. вы Криводулина замѣнили кѣмъ-нибудь изъ насъ, я ничего не сказалъ бы вамъ, кромѣ спасибо, началъ Щепотевъ. Но уступать, отдавать этимъ хамамъ свое вліяніе, свое мѣсто… Да вѣдь за это до послѣдней крайности держаться надо, вѣдь это потери ужъ безвозвратныя, поймите это, Александръ Семеновичъ! Ну что же, и радуйтесь! Выбрали Фельтягина — хорошо. Теперь заговорилъ Юмаковъ — отлично. А тамъ дойдетъ и до того, что всякій конокрадъ какой-нибудь, всякій шельма-писарь будетъ у васъ уѣздомъ вертѣть! Повѣрьте мнѣ!

— Значитъ, зло-то все въ томъ, что Криводулина замѣнилъ мужикъ! И всѣ такъ разсуждаютъ, дядя! Вотъ онъ, взглядъ на земство, какъ на богоугодное учрежденіе: дворянамъ — оклады для кормленія, а мужикамъ — полторы школы да полбольницы…

— Я не про то говорю, я говорю про вліяніе, которое мы выпускаемъ изъ рукъ по милости такихъ предводителей, какъ Чемезовъ…

— А вотъ позвольте еще разсказать… началъ было Алгасовъ, но тутъ перебила его подошедшая Наталья Сергѣевна, говоря, что сейчасъ начнутъ танцовать и чтобы онъ шелъ скорѣе въ залу.

— Пожертвуйте ужъ сегодня собой для общаго веселья, шутливо замѣтила она ему.

— Какая же тутъ жертва, разъ дѣло идетъ о весельи, живо отвѣтилъ онъ ей и, оборвавъ разговоръ, весь охваченный мыслью объ Оксанѣ, тотчасъ же бросился въ залу.

Изъ залы давно уже доносились визгливые звуки небольшого уѣзднаго оркестра, готовившагося къ кадрилямъ и вальсамъ. Зала была ярко освѣщена, и дамы, уже перемѣнившія туалеты, одна за другой выходили изъ своихъ комнатъ. Умѣвшіе танцовать кавалеры надѣвали перчатки, неумѣвшіе конфузливо жались къ угламъ, чтобы незамѣченными посмотрѣть на танцы. Впрочемъ, столько съѣхалось на этотъ разъ гостей къ Илютину, что и танцовавшихъ набралось достаточное количество, что далеко не всегда случается въ захолустьи.

Когда Алгасовъ вошелъ въ залу, въ дверяхъ его встрѣтила веселая хозяйка-невѣста.

— Наконецъ-то! начала она. Что это? И не соберешь никого… Идите скорѣе, сейчасъ начинаемъ. У васъ есть дама?

И прежде, чѣмъ Алгасовъ успѣлъ ей отвѣтить, она продолжала, обращаясь къ недурненькой одной барышнѣ и указывая ей на Алгасова:

— Вотъ тебѣ, Соня! Мы съ вами vis-à-vis, слышите? обратилась она уже къ Алгасову. Вотъ тутъ садитесь, чтобы намъ вдоль залы танцовать.

Алгасовъ поклонился незнакомой своей дамѣ, подалъ ей стулъ и началъ съ ней говорить, жадно въ то же время любуясь невдалекѣ отъ него сидѣвшей Оксаной: къ ней очень шло ея свѣтлое вечернее платье и танцовала она такъ же красиво, какъ граціозны и красивы были и всѣ ея тихія движенія.

На слѣдующую кадриль онъ поспѣшилъ пригласить Оксану и, насколько это возможно было, весь вечеръ не отходилъ уже отъ нея.

Скоро вечеръ оживился. Танцы слѣдовали за танцами, всѣ говорили, смѣялись, отъ души участвуя въ общемъ весельи. Всѣмъ было весело въ этотъ вечеръ, но особенно было весело, особенно изо всѣхъ выдавалась своимъ оживленіемъ одна дѣвушка, даже почти еще дѣвочка, Надя Буланина. Ей только что минуло 15 лѣтъ, она была худа, еще не сложилась, даже некрасива собой, но такъ оживлена, такъ весела, такъ наивно счастлива своимъ первымъ баломъ, что смотрѣть отрадно было на юное это, искреннее и радостное ея веселье. Красивые каріе глазки ея горѣли, ея смуглыя щеки покрылись яркимъ румянцемъ, она даже похорошѣла, или, вѣрнѣе, и не думалось, глядя на нее, хороша она или нѣтъ — веселиться съ ней хотѣлось, любоваться ею, слушать дѣтскую болтовню ея, видѣть ея счастливую улыбку, еще веселѣе всячески для нея дѣлать этотъ веселый и счастливый ея вечеръ…

. Возлѣ нея сидѣлъ молодой гвардеецъ, меньшой сынъ Илютина. Онъ замѣтно за ней ухаживалъ и еще болѣе веселой и ребячески-счастливой дѣлало это Надю…

Алгасовъ давно уже не видалъ ея и едва узналъ въ ней дѣвочку, которую въ прежніе годы встрѣчалъ иногда у Илютиныхъ. Сразу остановила она на себѣ его вниманіе и, всей душой сочувствуя живому ея веселью, любовался онъ только что вступавшей въ жизнь, беззаботной, счастливой этой юностью. Онъ словно и самъ помолодѣлъ, глядя на нее, подъ вліяніемъ беззавѣтнаго ея веселья и чудной красоты Оксаны, и давно уже не было ему такъ искренно-весело, давно уже не чувствовалъ онъ себя такимъ молодымъ, такимъ близкимъ къ жизни и чуткимъ къ ея радостямъ…

А вечеръ оживился еще другой, тутъ же на вечерѣ неожиданно вдругъ затѣявшейся сватьбой: новые женихъ и невѣста появились среди восторженно-привѣтствовавшей ихъ молодежи, съ интересомъ и волненіемъ все время слѣдившей за быстрымъ ходомъ короткаго и веселаго ихъ романа. Еще болѣе хохота, шума и оживленья воцарилось тутъ въ залѣ. Почти безъ перерыва танцовали до самаго ужина и послѣ ужина снова принялись танцовать. Всѣмъ было такъ весело, что никому не хотѣлось спать, и давно уже было свѣтло, когда, въ семь часовъ, усталые, но все попрежнему веселые, разошлись наконецъ танцующіе.

Веселая, оживленная танцами и всеобщимъ весельемъ, Оксана было необычайно мила въ этотъ вечеръ. Алгасовъ не могъ на нее наглядѣться, очарованный ея красотой, и когда Лена, какъ новую забаву, придумала, чтобы дамы сами выбирали себѣ кавалеровъ къ ужину — со страхомъ ждалъ онъ выбора Оксаны… Оксана выбрала его, а Надя меньшого Илютина.

Но какъ ни привлекала его Оксана, Алгасовъ тѣмъ не менѣе не забывалъ и Нади: обѣ эти женщины поровну раздѣлили его вниманье въ этотъ вечеръ, но зато уже, кромѣ нихъ, никто и не существовалъ тутъ для него, никого болѣе и не замѣчалъ онъ, всѣ остальные слились въ его воображеніи въ какую-то общую массу, въ какую-то декорацію, постороннюю главному и необходимую для полноты лишь впечатлѣнія. То* возлѣ Оксаны, то возлѣ Нади, такъ провелъ онъ весь вечеръ. Надя не сторонилась отъ него, весело болтая съ нимъ и бойко отвѣчая на его шутки, и все-таки сейчасъ же чувствовалось, что уже не товарищъ онъ молоденькой и веселой этой дѣвочкѣ, что и ближе, и дороже ей другой ея поклонникъ, вмѣстѣ съ нимъ одинаково увлеченный чарующимъ ея весельемъ — молодой Илютинъ, и дороже именно потому только, что онъ молодъ… Одинаково искренно веселились они, Илютинъ и Надя, бѣгали и шалили, забавляясь своими выходками, смѣясь и радуясь неизвѣстно чему; и, невольно ими любуясь, ими и ихъ весельемъ; въ душѣ долженъ былъ сознаться Алгасовъ, что не смогъ бы уже онъ замѣнить Надѣ юнаго поклонника ея… Вся тяжесть пережитыхъ имъ годовъ, все передуманное и прожитое — огромнымъ камнемъ лежало это на его плечахъ, и не съ такимъ бременемъ дѣлить забавы и веселье расцвѣтающей, никакихъ ни заботъ, ни думъ еще не акающей юности…

Грустно отозвалось въ сердцѣ Алгасова то невольное предпочтеніе, которое оказывала Надя Илютину: глядя на нихъ; онъ переносился мыслью въ небывалое прошлое, представляя себѣ, что было бы, если бы онъ встрѣтился съ нею* не теперь, а лѣтъ восемь тому назадъ, когда и самъ онъ былъ такъ же молодъ, безпеченъ и веселъ… И вспомнился ему недалекій уже конецъ его молодости — и съ тяжелой, тоской опустилъ онъ голову… Но тутъ подошла къ нему Оксана, веселая и хорошенькая, и оживленно принялась ему что-то говорить — и снова легко стало ему, все забылъ онъ, слушая Оксану и любуясь ею…

Такъ же весело прошелъ и слѣдующій день, пока, послѣ веселаго и шумнаго обѣда, отправлявшіеся за-границу молодые не уѣхали наконецъ на пароходъ. Шафера и кое кто изъ родныхъ поѣхали провожать ихъ до пристани, до которой было верстъ 30. Въ числѣ провожавшихъ была и Оксана.

Сразу оборвалось съ ихъ отъѣздомъ шумное свадебное веселье. Гости стали разъѣзжаться; Буланины уѣхали изъ первыхъ. Остававшіеся, утомленные безсонной ночью и всей суетой, сопровождавшей сватьбу, сидѣли у самовара, вяло" разговаривая и съ нетерпѣніемъ дожидаясь часа, хоть сколько-нибудь приличнаго для сда. Хозяева, утомленные еще болѣе гостей, и не пытались оживить разговора. Такъ, скучно и вяло, прошло нѣсколько часовъ и всѣ разошлись гораздо ранѣе обыкновеннаго.

Невыразимо тоскливо стало Алгасову, когда внезапно дсе затихло въ совершенно опустѣвшихъ для него послѣ отъѣзда Оксаны и Нади комнатахъ. Онъ хотѣлъ было уѣхать, но такъ вдругъ захотѣлось ему еще взглянуть на Оксану, что онъ рѣшилъ остаться до слѣдующаго дня.

Ночевать ему постелили въ гостинной, и первое, что онъ увидѣлъ, проснувшись — это былъ вчерашній, приготовленный для встрѣчи молодыхъ, цвѣтами и гирляндами раз-« убранный столъ. Облитая шоколадомъ и шампанскимъ, измятая скатерть, пустые бокалы, недопитыя чашки, остатки фруктъ и конфектъ, увядшіе цвѣты — а какъ хороши и душисты были вчера эти цвѣты…. Печально глянули на Алгасова жалкіе эти слѣды увядшаго веселья, и такъ грустно стало ему… Невольно подумалось ему, что вчерашнее это веселье — это уже послѣднее въ его кончающейся, дѣйствительной, а не условной только молодости: не далѣе, какъ этой же зимой, какъ первый шагъ на поворотѣ къ старости, какъ первое о ней напоминаніе, стукнетъ ему 30 лѣтъ, и тоскливо сжалось у него сердце при этой мысли..» Двадцатые года все-таки говорили о молодости, о томъ, что есть еще будущее и, слѣдовательно, можно еще ждать и надѣяться на что-то впереди. А 30 лѣтъ… И страшно волновало Алгасова приближеніе рокового этого возраста, щемящая какая-то тоска и мучительный страхъ овладѣвали. имъ каждый разъ, лишь только вспоминалъ онъ объ этой цифрѣ.

Долго ждалъ онъ выхода Оксаны, но всѣ, провожавшіе молодыхъ, вернулись поздно, уже на разсвѣтѣ, и Оксана отсыпалась за двѣ ночи. Послѣ завтрака Алгасовъ велѣлъ наконецъ запрягать и уѣхалъ, не дождавшись Оксаны.

Та же прежняя, одинокая и тусклая, далекая отъ радостей жизнь снова встрѣтила его въ Веденяпинѣ, когда онъ вернулся вечеромъ домой. Тяжело подѣйствовала на него тишина огромнаго его дома, и невольно задумался онъ, вспоминая недавніе веселые часы и милую Оксану… Онъ весь былъ погруженъ въ эти мечты и воспоминанія, сидя за чаемъ и противъ обыкновенія и не притрогиваясь даже къ лежавшимъ на столѣ газетамъ, когда явился управляющій съ докладомъ о ходѣ полевыхъ работъ и за приказаніями на завтрашній день: сѣвъ еще не былъ оконченъ, а между тѣмъ слѣдовало бы воспользоваться хорошей погодой и поскорѣе убрать уже скошенный овесъ, да и просо пора жать, а то оно начинаетъ уже течь… Тупо взглянулъ Алгасовъ на Еурмаева, никакъ не будучи въ первую минуту въ состояніи понять, какое ему, Алгасову, дѣло до проса, которое начинаетъ течь?.. И какъ это оно потечетъ?.. Просо?!.. А Курмаевъ продолжалъ говорить, разсказывая о работѣ сѣялокъ и другихъ орудій на хуторахъ, и, вздохнувъ, принялся съ нимъ толковать Алгасовъ, дѣлая невѣроятныя усилія, чтобы снова все вспомнить и войти во всѣ интересы и мелочи хозяйства.

Но недолго послѣ Илютинской сватьбы пробылъ онъ въ Веденяпинѣ. Оживленный и веселый вечеръ этотъ подлилъ только масла въ огонь. Съ тоской и болью вспоминалъ Алгасовъ о милой Оксанѣ, и ни на минуту не давала ему покоя мысль, что кончается его молодость, кончается совсѣмъ и навсегда, и мучительно хотѣлось ему любви, счастья, радостей, жизни, всего… Никакія хозяйственныя заботы, никакія мечты о пользѣ и дѣятельности уже не давали ему и минутнаго даже забвенія, силъ уже не хватало, какъ ни принуждалъ онъ себя къ этому, съ прежней ревностью заниматься хозяйствомъ и, почти не сознавая, что онъ дѣлаетъ, зачѣмъ и къ чему это и что изъ этого выйдетъ, неожиданно для всѣхъ и даже для себя самого уѣхалъ онъ въ Москву.

Плохо сознавалъ онъ, чего именно хочетъ онъ отъ Москвы, но онъ спѣшилъ туда, къ людямъ, влекомый безсознательной надеждой, если и не счастье, то по крайней мѣрѣ веселье, хоть наслажденье найти тамъ, гдѣ веселятся и Наслаждаются другіе.

И онъ спѣшилъ туда, какъ въ невѣдомое какое-то мѣсто. Даже и не вспомнилось ему тутъ о всей долголѣтней его жизни въ Москвѣ — такъ не подходили бы эти воспоминанія къ тѣмъ смутнымъ надеждамъ, въ которыя такъ страстно хотѣлось ему вѣрить. Онъ былъ словно въ чаду.

Августъ кончался, когда онъ уѣхалъ изъ Веденяпина.

IV.

И во всю долгую дорогу не прошелъ этотъ охватившій его чадъ, и тѣ же смутныя надежды все продолжали баюкать Алгасовадаже и тогда, когда въ полумракѣ осеннихъ сумерекъ показался вдали Вёдровскій домъ, тотъ самый домъ, откуда только что бѣжалъ онъ и гдѣ такъ еще недавно столько пережилъ тяжелыхъ дней, такъ далекихъ отъ счастья и жизни, полныхъ гнетущей тоски и мучительныхъ душевныхъ страданій…

А теперь съ тревожнымъ нетерпѣніемъ смотрѣлъ онъ впередъ, съ любовью и надеждой глядя на этотъ же самый домъ, безпрестанно понукая и торопя извозчика, словно каждая минута промедленія была минутой, украденной у перваго, жгучаго счастья пылкой юности… И съ еще большимъ нетерпѣніемъ сталъ онъ понукать извозчика и даже приготовился уже спрыгнуть съ пролетки, когда, подъѣзжая, онъ увидѣлъ огонь въ своихъ комнатахъ: это означало присутствіе тамъ Костыгина, который, бывая въ Москвѣ, всегда останавливался въ его пустой квартирѣ, и какъ за доброе для себя предзнаменованіе принялъ Алгасовъ эту неожиданную встрѣчу съ другомъ.

Сергѣй Игнатьевичъ спокойно сидѣлъ за самоваромъ, читая газеты. Онъ наливалъ себѣ уже пятый стаканъ, когда у крыльца вдругъ остановилась пролетка и вслѣдъ за тѣмъ послышалась возня на лѣстницѣ и шаги людей въ сѣняхъ. Удивленный Костыгинъ сталъ прислушиваться.

Но еще болѣе удивился онъ и даже всталъ отъ изумленія, увидя быстро вошедшаго въ комнату Алгасова, котораго онъ предполагалъ мирно занимающимся въ деревнѣ молотьбой и испытаніемъ дешевыхъ Сапожковскихъ молотилокъ. А онъ только что написалъ ему письмо въ отвѣтъ на восторженное описаніе Илютинской сватьбы, и письмо это лежало еще на столѣ.

Алгасовъ горячо обнялъ и поцѣловалъ своего друга.

— Постой, постой, проговорилъ наконецъ Костыгинъ. Что такое? Откуда? Да и ты ли это, Саша?

Алгасовъ весело расхохотался.

— Что, удивился? спросилъ онъ, не переставая смѣяться. Удивилъ я тебя?

— Ты, кажется, давно уже пересталъ кого-нибудь удивлять. И надолго?

— Вотъ этого я уже и не знаю…

Костыгинъ только вздохнулъ въ отвѣтъ на эти слова.

— Жаль мнѣ тебя, Саша! проговорилъ онъ и сталъ наливахъ своему другу чай.

Алгасовъ ничего ему не сказалъ на это.

Костыгинъ нѣсколько измѣнился за послѣднее время. Онъ возмужалъ, потолстѣлъ, лицо его утратило уже юношескую свѣжесть, черты сплылись и огрубѣли, члены лишились былой своей гибкости, и одинъ только взглядъ его, попрежнему добродушный и веселый, оставался въ немъ безъ перемѣны.

Возмужалъ и перемѣнился и Алгасовъ. И онъ потолстѣлъ, но при высокомъ его ростѣ и могучемъ сложеніи полнота эта не бросалась въ глаза и даже шла къ нему, какъ и его густая, окладистая борода. Онъ былъ еще молодъ и красивъ, на его мужественную красоту не такъ легко было времени наложить свою руку, какъ на простое, круглое, съ мелкими чертами лицо Костыгина; пожалуй, его вполнѣ созрѣвшая теперь красота стала еще даже виднѣе и совершеннѣе, еще красивѣе стали спокойныя, ровныя его движенія, но не стало уже былого огня въ глазахъ, уже не избытокъ жизни, а скорѣе утомленіе ею свѣтилось въ полномъ силы и ума, выразительномъ его взглядѣ…

Деревенская жизнь нисколько не повліяла на него и ни въ чемъ его не измѣнила. Ничего не забылъ онъ въ деревнѣ изъ старыхъ свѣтскихъ своихъ привычекъ и попрежнему сразу же во всемъ виденъ былъ въ немъ свѣтскій человѣкъ, сдержанный, ловкій и увѣренный въ себѣ.

Нѣсколько минутъ молчали друзья. Алгасовъ сѣлъ на диванъ, Костыгинъ поставилъ передъ нимъ стаканъ чая и подвинулъ къ нему хлѣбъ и сливки. Онъ не спѣшилъ разспрашивать своего друга, душа его была такъ полна, что не до разспросовъ было ему тутъ, да и безъ нихъ понималъ онъ положеніе Алгасова.

— Ну, какъ ты поживаешь? Что Лизавета Ивановна, дѣти? первый заговорилъ Алгасовъ.

— Я-то ничего, хорошо живу, Лиза моя здорова, дѣти тоже, фабрика идетъ прекрасно, и даже можешь поздравить меня: съ 1-го сентября я буду получать по 6000 въ годъ. Сегодня только сообщилъ мнѣ Почаевъ эту пріятную новость.

— Вотъ какъ! Отъ души поздравляю тебя!

— Да, мнѣ очень хорошо живется, тихо проговорилъ Костыгинъ, какъ бы отвѣчая на свои собственныя мысли.

— Послушай, перебилъ его Алгасовъ, что это у Вёдровыхъ огонь: развѣ они уже переѣхали съ дачи?

— Давно уже! Вѣдь Сеня же поступилъ въ гимназію!

Алгасовъ даже съ мѣста вскочилъ.

— Какъ, Сеня — гимназистъ? Сережа, да послушай, давно ли я крестилъ его? Я тогда на второмъ курсѣ былъ… Какъ время-то летитъ, и ничего, ничего-то не осталось отъ прошлаго…

И въ грустномъ раздумьи прошелся онъ по комнатѣ. Сергѣй Игнатьевичъ закурилъ сигару, продолжая молчать.

— Что же все у нихъ въ порядкѣ, у Нади съ Павломъ Ивановичемъ? спросилъ наконецъ Алгасовъ, нѣсколько успокоившись и снова садясь на диванъ.

— Всѣ живы и здоровы.

— А Костя?

— Костя съ женой въ Петербургѣ. Вѣдь его камергеромъ сдѣлали, писалъ я тебѣ?

— Нѣтъ еще, я не зналъ этого…

— Какъ же! Только камергеромъ-то сдѣлали, а больше ничего, какъ былъ товарищемъ предсѣдателя, такъ и остал"ея. Ужасно онъ сердитъ на это!

— Воображаю!

— Эдакъ, говоритъ, и служить нельзя…

— А Соня за-границей?

— За-границей. Она въ Остенде, дѣвочку свою купаетъ, а князь въ Гентѣ, на какомъ-то международномъ конгрессѣ орхидофиловъ, что ли, не помню, что-то въ этомъ родѣ.

Ровнымъ, покойнымъ голосомъ сообщалъ Сергѣй Игнатьевичъ всѣ эти новости.

— Ну-съ, что тебѣ еще сказать? началъ онъ. Ирина въ Лондонѣ, была больна, но теперь ей лучше… Мужъ ея получилъ звѣзду…

— Все-то у васъ по старому!.. улыбаясь, перебилъ его Алгасовъ.

— Какъ и у всѣхъ порядочныхъ людей, я думаю! отвѣтилъ Костыгинъ.

Алгасовъ усмѣхнулся.

— Хорошо быть порядочнымъ человѣкомъ, сказалъ онъ.

— Да, не приходится по крайней [мѣрѣ сломя голову скакать невѣдомо куда, невѣдомо за чѣмъ…

— Что же дѣлать, Сережа? Скажи, научи…

И такая тоска послышалась въ этихъ словахъ, что Сергѣй Игнатьевичъ не выдержалъ. Онъ всталъ, взъерошилъ свои и безъ того курчавые волосы и началъ ходить по комнатѣ.

— Скажи, Саша, зачѣмъ ты пріѣхалъ? спросилъ онъ, «останавливаясь передъ Алгасовымъ.

— Слушай, если хочешь, отвѣтилъ Алгасовъ и въ короткихъ словахъ разсказалъ своему другу все, что онъ пережилъ за послѣднее время. Онъ старался передать и сдѣлать понятной Костыгину всю ту жажду жизни, любви, счастья и наслажденій, которую вызвали въ немъ видъ чужого счастья и чужихъ наслажденій и вмѣстѣ тоскливая мысль о собственной кончающейся молодости.

— Такъ, началъ Костыгинъ, внимательно выслушавъ своего друга. Значитъ, все, что ты началъ въ Веденяпинѣ, все это брошено?

— Отчего же? Нѣтъ…

— Не обманывай себя, Саша. Ты уже не вернешься въ Веденяпино.

— Жить, можетъ-быть и да, можетъ-быть, жить и не стану тамъ, по крайней мѣрѣ эти вотъ годы… Но ѣздить туда…

— Одно что-нибудь, или это дѣло, или нѣтъ. Если дѣло, такъ урывками дѣлать его нельзя.

— Ты слишкомъ строгъ ко мнѣ, возразилъ Алгасовъ. Много я тамъ затѣялъ въ Веденяпинѣ. Что я тамъ дѣлалъ — ты хорошо знаешь, я вѣдь обо всемъ писалъ тебѣ. Дѣятельность мою вызвала не какая-нибудь гнетущая, настоятельная потребность вотъ именно этого, сегодняшняго дня, и не минутнаго чего-нибудь, нѣтъ, прочныхъ и долговременныхъ, каковы бы ни были они, результатовъ жду я отъ начатаго мною дѣла, а потому и нечего мнѣ съ нимъ торопиться. Годомъ раньше, годомъ позже приведу я къ концу все мною начатое — это не важно тамъ, гдѣ годами дѣлается дѣло вѣковое. И въ такомъ-то дѣлѣ, ради скорѣйшаго его окончанія, жертвовать собой, всей жизнью своей… Согласись, Сережа, вѣдь на это болѣе надо героизма, чѣмъ сколько даже имѣли его и всѣ прославленные историческіе герои вмѣстѣ!.. Такая жертва возможна только тамъ, гдѣ ясна и очевидна необходимость жертвы, гдѣ долгъ мой прямо указываетъ мнѣ, что я долженъ пожертвовать собой, именно этой жертвой и доставляя людямъ немедленный до. ступъ къ извѣстному, точно опредѣленному счастью, котораго они лишены сейчасъ. Но тогда тотъ же самый долгъ дастъ и силы для жертвы.

Сергѣй Игнатьевичъ продолжалъ молча ходить по комнатѣ.

— Я вижу, опять началъ Алгасовъ, тебѣ смѣшно, что веселый вечеръ, общество молодой барыни, которая, можетъ-быть, и забыла даже теперь, что я и на свѣтѣ-то существую, да на минуту случайно встрѣченный мною живой и веселый 15-лѣтній ребенокъ, что такія мелочи заставили меня все бросить, все, чему еще годъ тому назадъ я такъ страстно и такъ искренно желалъ посвятить всю жизнь свою. Тебѣ смѣшно это, а я, Сережа, я, не краснѣя, сознаюсь въ этомъ. Да, годъ тому назадъ я думалъ, что я въ силахъ отдать свою жизнь на служеніе любимому дѣлу, которое только разсудокъ мой согласится признать небезполезнымъ. Но тогда я былъ какъ во снѣ, и мнѣ нравилось это забытье, и всѣми силами старался я усилить и продолжить его: оно давало мнѣ спокойствіе и отдыхъ, а я такъ нуждался и въ томъ, и въ другомъ. Видишь, и тогда не самое дѣло, а другія, побочныя вліянія дѣйствовали на меня. Но и самый даже сладкій сонъ, и его прерываетъ иногда легкій, еле слышный шорохъ… Такъ было и со мной. Да, не важная причина заставила меня проснуться, но тѣмъ хуже для того дѣла, которому я отдалъ всего себя, если и такой даже ничтожной причинѣ не могло оно представить противовѣса и отпора… Въ дѣлѣ своемъ почерпаетъ энергію и силы работникъ, и если дѣло не даетъ ему этихъ силъ — нельзя въ этомъ укорять работника. Не правъ ты, Сережа, не брошу я начатаго, ибо я все-таки успѣлъ до извѣстной степени полюбить его, но жизни своей отдать ему я не могу, ибо само не даетъ оно мнѣ жизни взамѣнъ, а я не настолько еще старъ, чтобы обходиться безъ нея. Все начатое и было для меня всего лишь занятіемъ, пожалуй и любимымъ, но однимъ только занятіемъ, безъ чего-либо другого, болѣе существеннаго, не проживешь. Оно годится, чтобы наполнить все остающееся отъ жизни свободное время, и я вполнѣ сознаю, что и не могъ бы лучше, пріятнѣе и полезнѣе употребить этого свободнаго времени. Но этимъ все и кончается. Только въ романахъ, да и то лишь въ англійскихъ, въ русскихъ ты этого не встрѣтишь, добродѣтельные герои и героини довольны и счастливы одной заботой о „своихъ бѣдныхъ“, и такъ, въ поцѣлуяхъ да въ шитьѣ одѣялъ для этихъ „своихъ бѣдныхъ“ проводятъ они долгую, мирную и счастливую жизнь. Ну мы, русскіе, мы иначе созданы, что ди… Намъ однихъ только „своихъ бѣдныхъ“ мало, еще чего-то хочется… И опять повторяю: филантропія премилое занятіе, но дѣломъ она тогда только и можетъ стать, когда вся любовь моя, вся моя душа принадлежитъ моимъ страдающимъ братьямъ, ну а это имъ отдать не въ моей уже власти… Во мнѣ слишкомъ сильно чувство личной жизни, и не виноватъ я, что филантропія не дала мнѣ этой жизни. Богъ мнѣ свидѣтель, я все сдѣлалъ, чтобы найти эту жизнь въ томъ, чему я отдавалъ свои силы, да ты вѣдь анаешь меня и повѣришь мнѣ, что если бы дѣло мое давало мнѣ жизнь и счастье — никогда не разстался бы я съ нимъ. Не труда и не лишеній боюсь вѣдь я…

— Но вѣришь же ты хоть въ то, наконецъ, что ты приносилъ въ Веденяпинѣ пользу?

— Вѣрю, т. е. во всякомъ случаѣ вреда не приносилъ. Но что изъ этого? Въ меньшей мѣрѣ, но я буду приносить ее попрежнему, болѣе медленно, но сдѣлаю тоже самое. Собой же жертвовать — силъ больше нѣтъ, Сережа, да если бы и остался я въ Веденяпинѣ, ничему не помогло бы это, вѣдь не самое же присутствіе моей особы на извѣстномъ градусѣ широты и долготы нужно для дѣла…

— Чего же ты хочешь, наконецъ?

— Все того же, Сережа, все того же: жизни.

— И попрежнему не знаешь, гдѣ и въ чемъ искать ея?

— Попрежнему… Нѣтъ, хуже теперь: тогда хоть вѣра была…

— А теперь и вѣры нѣтъ?

— Это бы ужъ слишкомъ… Нѣтъ, есть еще вѣра, только поколебалась она…

— Это все равно. Вѣра, которая начала колебаться, уже не вѣра. Но хоть это-то по крайней мѣрѣ ты знаешь, зачѣмъ ты сюда отъявился?

— Куда же больше? Жить хочется, хоть какъ-нибудь да жить…

— И смѣшно глядѣть на тебя, Саша, и жаль тебя, повѣришь ли, сердце надрывается, глядя на тебя…

— А что смѣшного?

— Всѣ твои порывы, мечты, идеалы, продолжалъ Костыгинъ, все, къ чему ты стремился, и особенно какъ сравнишь высоту и чистоту этихъ идеаловъ съ твоимъ настоящимъ, безпомощнымъ и жалкимъ положеніемъ!..

— И все-таки нѣтъ и не можетъ быть иныхъ идеаловъ, ни цѣлей, энергично вдругъ заговорилъ Алгасовъ, вскакивая съ дивана. Быть-можетъ, я слишкомъ многаго прошу отъ жизни, или, вѣрнѣе, слишкомъ пристально вглядываюсь въ вещи и вижу въ нцхъ то, чего другіе не замѣчаютъ и не видятъ, это какое-то проклятіе, тяготѣющее надо мной… Но смотрѣть на жизнь можно только съ высоты моихъ идеаловъ, и нельзя иначе понимать жизни, какъ въ жизни, какъ въ счастьи, какъ въ безграничномъ наслажденіи каждаго своей личной жизнью и каждымъ мгновеніемъ этой жизни. Нѣтъ и не можетъ быть иныхъ идеаловъ, и да не смущаются люди никакими гражданскими яко-бы ихъ обязанностями: въ жизни, освѣщенной тѣмъ идеаломъ, въ который я вѣрю, тамъ обязанности эти не должны и никогда не будутъ мѣшать личной жизни человѣка, не только что совсѣмъ отнимать у него это драгоцѣннѣйшее его достояніе — его личную жизнь…

— Вотъ въ этомъ и всегдашняя твоя ошибка, Саша, оживленно возразилъ ему Костыгинъ. Ты слишкомъ уже иного придаешь значенія личной жизни, тогда какъ не для себя лишь одного, но и для другихъ, и даже прежде всего для другихъ, долженъ жить человѣкъ, тогда только и будетъ онъ счастливъ.

— Послушай, не можетъ человѣкъ не жить для другихъ, невозможно, немыслимо это, ни одинъ самый узкій, ограниченный эгоистъ не можетъ обойтись безъ того, чтобы не сдѣлать чего-нибудь и для другихъ. Дѣло не въ томъ и не въ этомъ жизнь. Повѣрь, и безъ всякихъ вашихъ проповѣдей всегда станутъ люди помогать и дѣлать все добро своимъ ближнимъ, какое только могутъ имъ сдѣлать, ибо это въ природѣ человѣка и даетъ ему радость, но пусть они дѣлаютъ его свободно, по влеченію сердца, не насилуя и не принуждая себя къ этому и не въ ущербъ себѣ и своему счастью. Человѣкъ живетъ и долженъ жить и трудиться для истины, т. е. для счастья, во-первыхъ для счастья своего, и потомъ для счастья всеобщаго. Для своего — ибо одинъ только лично счастливый человѣкъ и можетъ работать для счастья своихъ ближнихъ и всего человѣчества, а для всеобщаго — ибо въ немъ истина, такъ какъ оно есть синонимъ царства мира и любви на землѣ. Человѣкъ лично несчастный, недовольный своей жизнью и всей дутой желающій чего-то другого, сколько ни принуждалъ бы онъ себя, вмѣсто того, чтобы искать своего личнаго счастья, къ дѣятельности на пользу общую, ею заглушая свое недовольство жизнью — и все-таки останется онъ самымъ безполезнымъ для человѣчества его членомъ, ибо никогда ничего не сдѣлаетъ онъ для истины, и несравненно полезнѣе его всегда будетъ всякій, хотя бы и праздный, но лично счастливый, дѣйствительно довольный своей жизнью человѣкъ. Человѣкъ, дающій другимъ минуты высокаго наслажденія и восторга, минуты искренняго веселья или даже хотя бы и просто пріятныя минуты — такой человѣкъ несравненно болѣе всякаго дѣятеля „по неволѣ“ дѣлаетъ для истины, для человѣчества, ибо работой своей онъ уясняетъ въ его сознаніи идеалъ счастья и такимъ образомъ посильно приближаетъ человѣчество къ счастью, т. е. къ истинѣ, къ царству мира и любви… Вотъ по моему и рѣшеніе знаменитой тяжбы между Аполлономъ Бельведерскимъ и печнымъ горшкомъ, и между Шекспиромъ и сапогами…

— Саша, но взгляни на себя! печально перебилъ его Костыгинъ.

— Что я, что моя жизнь, жизнь одного отдѣльнаго человѣка, передъ истиной жизни?

И оба замолчали.

— Это невозможно, это утопія, заговорилъ Костыгинъ.

— Тебѣ кажется? началъ Алгасовъ тихо, почти шопотомъ, снова садясь на диванъ. Но гдѣ же искать иного идеала? Сережа, обрати вниманіе на современную нашу литературу и на ея идеалы, и послушай, что я скажу тебѣ. Сколько уже усилій потрачено за всѣ вѣка сознательной жизни человѣчества именно на это самое отъисканіе идеала счастья и жизни! Такъ много усилій, что рѣдко уже берется теперь за это первостепенный талантъ, которому яснѣе, чѣмъ уму болѣе обыденному, видна вся безплодность этихъ усилій. Но какъ бы то ни было, а думали же люди о жизни, о ея назначеніи и цѣли, и думы ихъ интересны для насъ, и даже тѣмъ интереснѣе, чѣмъ болѣе видна обыденность думавшаго ума, ибо тѣмъ ближе думы его къ вамъ, людямъ толпы, и тѣмъ ярче выражаютъ ваши собственные идеалы и представленія объ идеальной жизни. Сильный талантъ, очевидно, создастъ если и утопію, несбыточный идеалъ, то по крайней хоть мѣрѣ дѣйствительный уже идеалъ счастья и жизни, идеалу величественный, захватывающій духъ и волнующій насъ, а человѣкъ толпы, которому не подъ силу орлиный полетъ генія, оцъ невольно старается держаться земли, въ его идеалахъ все, повидимому, осуществимо и возможно, все основано на прочномъ, казалось бы, фундаментѣ добра и долга — и посмотри, какъ жалки и далеки отъ счастья эти идеалы, какъ жалко и пусто все, до чего смогли додуматься обыденные умы, и отдѣльно взятые, и всѣ вмѣстѣ, т. е. толпа. Прочти десятка два романовъ гдѣ-нибудь въ Дѣлѣ или Отечественныхъ Запискахъ и подумай, въ какую жалкую пародію на жизнь силятся обратить нашу жизнь эти обыденные искатели идеаловъ! Да вотъ, напр., романъ, который я недавно читалъ. Положеніе такое: герой — неземное созданіе, сосудъ всѣхъ совершенствъ и добродѣтелей, уменъ, трудолюбивъ, честенъ, благороденъ, образованъ, либераленъ, ну и все пр. Досталось ему въ наслѣдство отъ матери небольшое имѣньице, но, какъ и надлежитъ герою, отъ идеальнаго либерализма онъ не знаетъ цѣны ничему рѣшительно, ни даже и такой легко оцѣняемой вещи, какъ земля, и за безцѣнокъ продаетъ это имѣнье какому-то плуту. Оно положимъ, онъ герой, возвышенный либералъ, но ужъ, по моему, давать себя надувать — это глупо даже и для героя либеральнаго романа. Впрочемъ, такъ какъ романъ написала женщина, то это понятно. Совершивши сей достославный подвигъ, герой получаетъ мѣсто какого-то земскаго техника. Зачѣмъ понадобился земству техникъ, и на какія шальныя деньги его наняли — это уже тайна автора. Но все равно. Мосты какіе-то все строилъ онъ этому земству; у насъ, въ Сараяхъ, Фельтягинъ — помнишь Фельтягина? Впрочемъ тогда, при отцѣ, онъ былъ еще просто Гаврюшка, а теперь Гаврилъ Фокичъ, членъ управы, tiers état и джентльменъ — ну-съ, такъ этотъ вотъ самый ci-devant Гаврюшка чинитъ и строитъ эти мосты за первый сортъ, и дешево, и сердито, навѣрное уже лучше всякаго техника. Но дѣло не въ томъ. Итакъ, служитъ герой нашъ земскимъ техникомъ и въ промежутокъ между постройкой моста и починкой гати урвалъ какъ-то свободную минутку и влюбился, да вѣдь какъ ещевлюбился-то! До зарѣза. Впрочемъ, на его мѣстѣ я я сдѣлалъ бы то же самое, ибо дѣвица была прекрасна, какъ ангелъ, умна, какъ бѣсъ, и вдобавокъ богата. Послѣ разныхъ романическихъ перипетій, наконецъ, сочетались они законнымъ бракомъ. Будь это плохой англійскій романъ, оба, и мужъ, и жена, завели бы себѣ „своихъ бѣдныхъ“ и шили бы имъ теплыя одѣяла къ зимѣ. Куда только дѣваютъ всѣ эти одѣяла британскіе бѣдные? Пропиваютъ, что ли? Кажется, одѣяло — вещь прочная, надолго. Но такъ какъ это плохой русскій романъ, т. е. сортомъ все-таки повыше, то герой дѣлаетъ героинѣ декларацію, что, хотя она и богата, но должность земскаго техника такая идеальная должность и постройка мостовъ такое идеальное дѣло, что ни даже за всѣ Ротшильдовскіе милліоны не откажется онъ, герой, отъ этого дѣла, и до гроба или пока въ шею не выгонятъ, все будетъ строить и чинить мосты. Героиня растрогана, послѣ деклараціи еще въ сто разъ больше начинаетъ любить героя и, чтобы не отстать отъ него, принимается крестьянскихъ ребятишекъ учить, да за всѣ полевыя работы двойныя цѣны платить. И жили они послѣ того весь свой вѣкъ въ любви и согласіи.

— И безъ тебя я знаю, что глупыхъ романовъ пишется много. Къ чему разсказалъ ты мнѣ всю эту чепуху?

— Дѣло въ томъ, что романъ этотъ, какъ двѣ капли воды, похожъ и на всѣ остальные романы, стремящіеся къ разрѣшенію вопросовъ о жизни и ея цѣляхъ, и если онъ глупъ, то главнымъ образомъ виной тому эти самые проклятые вопросы, поддающіеся только подобнымъ глупымъ рѣшеніямъ. Вспомни, самъ вѣдь Гоголь изнемогъ и палъ душою отъ попытокъ разрѣшить ихъ умнѣе… А разсказалъ я тебѣ это вотъ къ чему. Не правда ли, созданный въ этомъ романѣ идеалъ, всѣ назовутъ его свѣтлымъ и честнымъ, достойнымъ подражанія?

— А ты назовешь его безчестнымъ?

— — Я назову его глубоко безотраднымъ; и если бы всѣ вдумались въ него, всѣ согласились бы со мною. Сережа, ты называешь утопіями мои мечты о счастьи всеобщемъ, о Счастьи, какъ цѣли, и даже, вѣрнѣе, какъ жизни безъ исключенія каждаго изъ насъ. И пожалуй, ты правъ, если не заглядывать за предѣлы XIX вѣка, но нельзя жить, Сережа, не вѣря въ осуществленье моей мечТы. А тотъ идеалъ — онъ прямо безнадеженъ. Счастливыми можно всѣхъ вообразить, но нельзя вообразить всѣхъ земскими техниками. Признаешь ты мой идеалъ — и онъ дастъ тебѣ по крайней мѣрѣ вѣру, дастъ желаніе работать, чтобы хотя на шагъ одинъ приблизиться къ нему и приблизить къ нему человѣчество, а тотъ идеалъ — онъ лишь заставитъ тебя безсильно опустить руки, разъ ты не одинъ изъ званыхъ. Мой *идеалъ ведетъ къ любви, а этотъ къ борьбѣ, ибо немыслимъ онъ безъ борьбы: гдѣ есть званые, тамъ есть и борьба изъ-за того, чтобы попасть въ ихъ число. Мой идеалъ напротивъ, въ немъ и мѣста нѣтъ борьбѣ человѣка съ человѣкомъ, ибо, разъ есть хотя одинъ, лишенный жизни и счастья, въ личномъ интересѣ всѣхъ все уступить ему и сдѣлать все возможное для его счастья. Счастье же и каждаго отдѣльнаго человѣка, и тѣмъ болѣе всего человѣчества вмѣстѣ, оно въ любви, а не въ борьбѣ, а если и въ борьбѣ, то въ борьбѣ со зломъ, а не съ ближними своими изъ-за мѣста земскаго техника. И ихъ идеалы счастья и жизни, идеалы людей, преклоняющихся передъ однѣми только гражданскими обязанностями и видящихъ жизнь исключительно лишь въ исполненіи этихъ обязанностей — они всѣ таковы; они ходульны и фальшивы, и именно потому, что это ложный путь, и не этимъ путемъ придутъ люди къ истинѣ, т. е. къ счастью полному и всеобщему, къ царству счастья и любви на землѣ. Положимъ, земскій техникъ, это уже нѣчто необычайное, но романъ писала вѣдь женщина, похвально, что и до этого-то додумалась она. Идеальный докторъ, идеальный земецъ, идеальный ученый, или, для большей легкости — идеальный писатель, профессоръ, художникъ, музыкантъ, вотъ и все», до чего додумались обыденные люди, какъ до идеала счастья и жизни.

— Что же будетъ дальше?

— Дальше будетъ то, что всѣ идеалы эти, какъ ни хороши они — но никого и ничему они не научили и оказались совершенно безполезными и непримѣнимыми къ жизни, и именно вслѣдствіе этой своей исключительности: они не охватываютъ всѣхъ и потому не только не ободряютъ меня въ жизни, но напротивъ, убиваютъ у меня и послѣднія мои силы. Помнишь, Сережа, какъ увлекались мы въ юности романами Жоржа-Занда, какъ жадно, не отрываясь отъ книги, по цѣлымъ ночамъ читали мы ихъ, какъ всецѣло завладѣвали они нами? Въ жизни мы за ними не пошли, да и нельзя идти за ними: все это чудныя грёзы, прекрасныя, обольстительныя мечты — но и только. Теперь мы ясно это видимъ, а до сихъ поръ вѣдь, какъ вспомнишь о нѣкоторыхъ мѣстахъ у нея, и сейчасъ такъ и рвется къ ней душа… А отчего? Оттого, что, дѣйствительно, она рисуетъ обольстительную картину роскошнаго пира, но все уже человѣчество призвано на этотъ пиръ… Незваныхъ нѣтъ, и поневолѣ любишь эту грёзу, поневолѣ вѣришь ей, и хочется ей вѣрить… А вотъ Чернышевскій ничего не пожалѣлъ для самой научно-комфортабельной, самой реально-роскошной и вполнѣ въ то же время осуществимой обстановки жизни своихъ будущихъ людей, а впечатлѣнія того нѣтъ… Послѣдній сонъ Вѣры Павловны дивно хорошъ, имъ любуешься, какъ красивымъ балетомъ, но не любишь его, а эти простыя слова маркиза, его завѣщаніе Эмилю и Жильбертѣ ²) — они душой завладѣваютъ и невольно заставляютъ вѣрить. И знаешь почему? У Чернышевскаго все это превосходно придумано — жить въ роскошномъ дворцѣ, жать машинами въ обществѣ хорошенькихъ разодѣтыхъ женщинъ, въ тѣни движущагося паланкина и чуть ли даже не съ освѣжающими брызгами душистаго фонтана — все это такъ хорошо, что хоть сейчасъ готовъ я надѣть фракъ и свѣтлыя перчатки и вмѣсто бала отправиться на подобное жнитво… Но только желалъ бы я знать, съ какими хорошенькими женщинами и подъ какимъ паланкиномъ будутъ работать тѣ несчастные, которые осуждены добывать желѣзо для машинъ и отливать на заводахъ эти машины и чугунныя части будущихъ дворцовъ? Объ этой картинѣ Чернышевскій благоразумно умолчалъ. Но ужъ если любить роскошь, Сережа, если ужъ къ ней стремиться и въ ней видѣть идеалъ — такъ уже роскошь Рима и его императоровъ, другой я не понимаю и не надо мнѣ… Что-нибудь одно… Вотъ видишь, объ этомъ-то и началъ я говорить. Нельзя любить самаго реально-возможнаго, самаго осуществимаго на дѣлѣ идеала, разъ нѣтъ въ немъ элемента всеобщности. Идеальный докторъ, идеальный земецъ и т. д. — все это единицы. Цензура не даетъ идти дальше, а то мы увидѣли бы, пожалуй, и идеальнаго земскаго соціалиста, или что-нибудь въ этомъ родѣ. И то сказать: если есть земскіе техники, отчего не быть и земскимъ соціалистамъ?

— Ты слишкомъ увлекаешься, Саша, это твое всегдашнее несчастье. Грёзы Жоржа-Занда хороши, но совершенно вѣдь несбыточны… Всеобщаго. счастья нѣтъ, жизнь не показываетъ его намъ, и никогда не видали и не знали его люди. О немъ можно только мечтать, его мѣсто въ дѣтскихъ сказкахъ, и понятно, что наши трезвые писатели вмѣсто этихъ несбыточныхъ грёзъ рисуютъ намъ портреты лучшихъ людей изъ нашей среды. Мы зовемъ эти портреты идеалами, но вольно же намъ такъ звать и понимать ихъ…

— А какъ портреты они не нужны. Скажи, какая въ нихъ надобность?

— Вотъ странно! Что же тогда писать, чьи портреты рисовать?

— Портреты живыхъ, заурядныхъ, ничѣмъ не выдающихся людей, тѣхъ, которыхъ мы знаемъ и среди которыхъ живемъ, ихъ счастье и горе, ихъ радости и печали, ихъ страсти, ошибки и пороки, ихъ жизнь, однимъ словомъ. Жаль только, не легко это, между тѣмъ какъ идеальныхъ техниковъ и пр. я готовъ поставлять тебѣ сколько угодно по рублю штука, и всѣ самаго перваго сорта — либеральные и благородные. По моему, одно изъ двухъ: или грёзы Жоржа-Занда, или уже правда Гоголя и Тургенева. Идеалы благородства не нужны намъ, ибо они совершенно безполезны. Добродѣтель и пр. — все это отлично мы знаемъ и сами. Жоржъ-Зандъ своими грёзами даже и опошленнаго жизнью человѣка хоть на иийуту можетъ возвысить до благороднаго, самоотверженнаго порыва, и никогда не въ силахъ этого сдѣлать ни одинъ портретъ самаго преисполненнаго сознанія долга, самаго идеальнаго земскаго техника. И знаешь почему? Потому что на жизни и личномъ исключительномъ благополучіи и счастьи этого техника не только нельзя построить счастья всеобщаго, но даже и своего-то личнаго не можетъ построить на немъ никакой другой человѣкъ — и понятно, холодными и равнодушными остаются люди передъ такими портретами, дивятся имъ — и холодно проходятъ мимо… А главная ошибка всѣхъ нашихъ жрецовъ гражданскаго долга именно въ томъ и состоитъ, что, создавая сиби идеалы, на жизнь они смотрятъ съ точки зрѣнія жертвы и отреченія отъ жизни во имя этого долга, въ жертвѣ видятъ они самую жизнь, и не подумавъ даже о томъ, что съ обыкновеннаго, зауряднаго человѣка нельзя и несправедливо требовать силъ, необходимыхъ для жертвы, человѣкъ же, имѣющій эти еилы — онъ ни въ урокахъ, ни въ примѣрахъ не нуждается. Что сказалъ бы ты, напр., объ учителѣ гимнастики, который задался бы цѣлью изо всѣхъ своихъ учениковъ во что бы то ни стало непремѣнно выработать Геркулесовъ, пренебрегая всѣмъ, что не подходитъ подъ эту мѣрку? И какъ ты думаешь, вышелъ ли бы изъ его школы хоть одинъ — не Геркулесъ, разумѣется, а хоть самый обыкновенный силачъ-бурлакъ, съ свѣжими, не надорванными силами? Нѣтъ, создавая идеалъ счастья и жизни, нужно брать въ разсчетъ и обыденныя силы каждаго зауряднаго человѣка, и тогда только идеалъ этотъ и выйдетъ могучъ и грозенъ, ибо онъ объединитъ въ себѣ всѣхъ и все, и невозможно будетъ не преклониться передъ нимъ…

— Жаль только, что онъ никѣмъ еще не созданъ, задумчиво проговорилъ Костыгинъ.

— Я только что хотѣлъ это сказать, спокойно добавилъ Алгасовъ. Но въ томъ-то и дѣло, чтобы создать его…

— Хорошо, все это мы разсмотрѣли, и, какъ и слѣдовало ожидать, ни къ чему не пришли. Ну опять начнемъ съ тебя. Ты-то что же будешь теперь дѣлать? Это прекрасно, жизнь должна быть жизнью, счастьемъ и т. д. Ну что же ты предпримете наконецъ, чтобы добиться для себя этого счастья?

— Я только доказывалъ тебѣ свое неотъемлемое право на свободу, доказывалъ тѣмъ, что только на этомъ пути и возможно счастье идеальное, счастье всѣхъ, всего человѣчества. Разъ сознаютъ люди, что жизнь человѣка есть его неотъемлемое достояніе, что призваніе его на землѣ не жертвовать собой, а жить и свободно наслаждаться жизнью — тогда, не отвлекаемые уже никакими сомнѣніями, они будутъ искать этого счастья, и можетъ-быть — найдутъ его…

— Тебѣ-то что же мѣшаетъ искать?

— Не мнѣ лично, и не отдѣльному какому-нибудь человѣку, а всему человѣчеству мѣшаютъ найти эту дорогу къ счастью, завлекая его въ сторону именно этими толками объ обязанности каждаго служить ближнимъ и жертвовать имъ собой. Это ученіе, сопоставленное съ безконечнымъ множествомъ людского страданія и горя, оно плѣняетъ своей яркой окраской, какъ бѣдныхъ птичекъ — африканскія змѣи, неотразимо влечетъ къ себѣ и губитъ оно лучшихъ изъ насъ — и въ концѣ концовъ никому не приноситъ ни малѣйшей пользы. Мнѣ — ибо вынужденныя у себя самого заботы о миленькихъ бѣдныхъ не даютъ и не могутъ дать мнѣ жизни, а миленькимъ бѣднымъ — ибо всѣ мои самыя даже тяжелыя для меня жертвы все-таки ничто иное, какъ жалкія заплаты на ихъ жалкой жизни, заплаты, даже и не уничтожающія всѣхъ ея дыръ. Если-бъ, напротивъ, если бы каждому говорили: ищи счастья и только счастья, и иной цѣной не мирись съ жизнью — совокупными усиліями всѣхъ, быть-можетъ, и было бы уже найдено счастье, какъ я его понимаю, или хотя путь къ нему, хотя какое-нибудь представленіе о немъ, хотя дѣло, способное наполнить жизнь и стать жизнью каждаго изъ насъ, независимо отъ его силъ и дарованій. Можетъ-быть, и невозможно это и навѣки останется недостняшмымъ для человѣчества идеаломъ, но вѣрно одно, что нельзя иначе достигнуть счастья всеобщаго, какъ смотря на жизнь съ точки зрѣнія счастья личнаго. Идеей жертвы можно еще, пожалуй, создать всеобщее благосостояніе, но и только, а въ томъ и бѣда, что люди путаютъ два эти понятія. Вотъ я и богатъ, а ни счастья, ни жизни все-таки нѣтъ…

— Однако тебя же твой взглядъ на жизнь не привелъ ни къ какому результату!

— Да, если не считать результатомъ вотъ того, что я не принуждалъ и не принуждаю себя оставаться въ Веденяпинѣ, когда мнѣ просто тошно тамъ, и не чувствую никакихъ упрековъ совѣсти за невыполненный долгъ. А развѣ это не великій результатъ, Сережа? Идеальный земскій техникъ — нѣтъ, онъ не уѣхалъ бы отъ своихъ мостовъ!..

— А въ концѣ концовъ, ты остался безъ дѣла, безъ цѣли, безъ жизни, безъ счастья, безъ наслажденій, даже почти и безъ надеждъ — и все это въ 30 лѣтъ!..

Алгасовъ ничего ему не отвѣтилъ на это.

— Было личное рабство, началъ онъ, помолчавъ, уничтожили его, освободили людей отъ власти царей и господъ, и отдали все человѣчество въ рабство Церкви, т. е. мертвому догмату и немногимъ его хранителямъ. Много силъ потратили лучшіе изъ людей, разбили, наконецъ, эти оковы, доставили человѣку свободу совѣсти и свободу гражданскую, но закрѣпостили обществу личность каждаго отдѣльнаго человѣка: явилось свободное общество, сплошь состоящее въ то же время изъ одинаково безправныхъ рабовъ. Теперь пора провозгласить послѣднюю и самую дорогую для человѣка свободу — свободу его личной жизни, его право и назначеніе быть счастливымъ и самому наслаждаться своей жизнью. Для этого надо создать идеалъ всеобщаго счастья, и въ тотъ же день спадутъ съ человѣка его послѣднія оковы.

— Вѣрнѣе, надо пересоздать для этого и людей, и всю ихъ жизнь…

— Это само собою ужъ сдѣлается, разъ только найдется, во имя чего пересоздавать ее, разъ узнаемъ мы, что именно можетъ дать намъ счастье.

— А пока?

— А пока будемъ искать его, и свободные отъ всякихъ условныхъ обязанностей, всѣ силы свои отдадимъ изученію жизни и исканію лучшаго въ ней, не смущаясь, тѣмъ, что намъ лично и не суждено, можетъ-быть, дойти до цѣли нашихъ трудовъ, не смущаясь ни заблужденіями, ни ошибками нашими, ибо не виноваты мы въ нихъ, да можетъ и пригодятся онѣ на что-нибудь и помогутъ впослѣдствіи преемникамъ нашимъ выйти на путь истины и счастья…

— Изъ твоихъ идеаловъ и мечтаній, Саша, можно бы создать грёзы, не хуже Жоржъ-Зандовскихъ, но и такія же несбыточныя… Ими можно увлекаться — да, но жить ими… Впрочемъ, по себѣ уже можешь судить.

— Да, глядя на вашу спокойную жизнь, поневолѣ иногда приходитъ мнѣ въ голову, что загубилъ я свои дни… Но быть не можетъ, чтобы такъ уже окончательно ни къ чему и не пришелъ я въ своей жизни, хотя бы и къ отрицательному какому-нибудь выводу. Я это чувствую… Съ другой, нежели всѣ вы, точки зрѣнія смотрю я на вещи и иначе понимаю жизнь и смыслъ всѣхъ ея явленій. Еще не все въ жизни испыталъ я, не все знаю и не все мнѣ ясно, но вѣдь и я еще не дряхлый старикъ. И я чувствую, что смыслъ жизни и всѣхъ ея явленій, суть этихъ явленій — я чувствую, что постепенно открываются они мнѣ, ибо я вижу, какъ все полнѣе и яснѣе постигаю я ихъ… Если и не суждено мнѣ придти къ выводу положительному, если ничего и не создамъ я, то все-таки я вѣрю, что іоть нѣсколько вѣхъ да поставлю я на пути, избѣгая котораго, другіе и нападутъ, можетъ-быть, на истинный путь и придутъ когда-нибудь къ созданію идеала счастья и новой жизни, согласной съ этимъ идеаломъ. Да, моя личная жизнь загублена, я это сознаю, но я сознаю также и то, чему я пожертвовалъ своей жизнью, и повѣрь, это нѣчто поважнѣе филантропическаго моего Веденяпинскаго хозяйства. Но потому-то и держусь я за остатки своей жизни, потому-то и не хочу ею жертвовать дѣлу, которое во всякомъ случаѣ усыпленія и спокойствія дало бы мнѣ вдоволь. Если бы не такъ, повѣрь, Сережа, не сталъ бы я и хлопотать: я еще молодъ, но я уже усталъ жить среди ужасной этой пустоты, которая окружаетъ меня. Ты правъ: то, что я дѣлалъ въ Веденяпинѣ, хотя до нѣкоторой степени наполняло эту пустоту, но потому-то и надо было бѣжать отъ этого дѣла, ибо жизни все-таки не давало мнѣ оно. Ты правъ, я пожертвовалъ своей жизнью и счастьемъ, ибо почти уже сознаю, что не вѣдать мнѣ его, но то, челу я пожертвовалъ имъ — оно стоитъ этой жертвы. Если и не получу я счастья, то по крайней мѣрѣ пойму и буду знать, почему не получилъ его…

И оба замолчали.

— Впрочемъ, снова началъ Алгасовъ, неужели такъ уже совсѣмъ ничего и не получилъ я отъ жизни? Сколько лѣтъ я жилъ, и жидъ весело, хорошо, испыталъ безграничную свободу, зналъ и счастье… хоть минутами, хоть и не полное… да и то, собственно говоря, одну только сторону счастья — любовь, но все же есть у меня въ нропйюмъ хорошіе, свѣтлые часы. Глупо, унизительно, оскорбительно оборвалось все это, все, и веселье, и счастье, и жизнь, вотъ что плохо… Моя жизнь была хороша, но конецъ ея… Охъ, Сережа, это главное твое счастье, что не пришлось тебѣ испытать ничего подобнаго!..

Тутъ разговоръ ихъ прервалъ Вёдровъ; онъ только что вернулся изъ клуба и, тоже удивленный неожиданнымъ пріѣздомъ Алгасова, поспѣшилъ съ нимъ повидаться. Пришла и Надежда Семеновна, прибѣжалъ и Сеня въ новенькомъ своемъ гимназическомъ мундирѣ.

Немало удивились возвращенію Алгасова и всѣ его московскіе знакомые. Въ московскомъ свѣтѣ его считали навѣки уже погребеннымъ въ деревенской глуши и съ радостью привѣтствовали многіе его появленіе въ столичныхъ гостинныхъ, тѣмъ болѣе, что, повидимому, къ нему вернулось все былое его оживленіе, былая веселость и юношеская жажда наслажденій. Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, тотчасъ же сдѣлалъ онъ визиты всѣмъ своимъ старымъ знакомымъ и сразу возстановилъ былую разсѣянную свою жизнь. Цѣлые дни съ утра до ночи проводилъ онъ среди людей, знакомые, визиты, обѣды, вечера, театры занимали все его время, и надо было обладать его способностями, чтобы такъ умѣть распоряжаться своимъ временемъ и столько и такихъ возможно-разнообразныхъ впечатлѣній получать отъ жизни.

Итакъ, вотъ онъ снова среди этой жизни, полной блеска, веселья и наслажденій, которыхъ такъ жаждала его душа. Снова онъ въ Москвѣ, снова безъ дѣла, снова одни лишь удовольствія и наполняютъ его дни, и шумно, весело несутся они…

Всей душой отдался Алгасовъ удовольствіямъ свѣтской ^кизину и дѣйствительно) на первыхъ порахъ какъ будто и весело было ему, пнъ былъ радъ, что вернулся въ Москву, и тѣмъ не менѣе даже и въ первое это время все-таки чувствовалось, что не то это, не то, чего онъ ждалъ и хотѣлъ… Среди, шумныхъ столичныхъ вечеровъ невольно вспоминалась ему скромная деревенская сватьба, давшая ему такъ много искренняго веселья, и тоскливо сжималось его сердце, прося другой подобной же веселой минуты. Хотѣлось счастья и жизни, а приходилось довольствоваться визитами и вечерами — и Алгасовъ старался ими довольствоваться, всячески доказывая себѣ, что это пока всего еще только начало, и какъ бы то ни было, а все-таки хорошее, интересное начало, что потомъ, со временемъ, придетъ и все детальное, и счастье, и жизнь, не могутъ же не придти они тамъ, — гдѣ всѣ ихъ находятъ и гдѣ именно къ тому и приспособлено все, чтобы люди были счастливы и наслаждались жизнью… И усиленно искалъ онъ все новыхъ и новыхъ удовольствій и впечатлѣній, страстно искалъ женщины, которая полюбилась бы ему и присутствіемъ своимъ оживила бы для него эти вечера и праздники… Съ тоской мечталъ онъ о невѣдомой этой красавицѣ, призывая къ себѣ любовь, но къ сожалѣнію, кто ищетъ любви и зоветъ ее, именно его и не посѣщаетъ она: «l’amour est un oiseau rebelle, que nul ne peut apprivoiser, et c’est bien en vain, qu’on l’appelle, s’il lui convient de refuser», поетъ Карменъ — и ни одна столичная красавица не заставила Адгасова забыть Оксаны, ни даже некрасивой, но живой и веселой молоденькой Нади.

Въ половинѣ сентября вернулся изъ Петербурга Константинъ Платоновичъ, раздраженный и недовольный: не повезло ему въ Петербургѣ, не сбылась ни одна его надежда и даромъ пропали всѣ его старанія и глубоко-обдуманныя хлопоты. Жестоко доставалось отъ него и Петербургу, и министерству, и всяческимъ тамошнимъ интригамъ и безобразіямъ, какъ называлъ онъ все, съ чѣмъ ни приходилъ въ Петербургѣ въ непріятное столкновеніе.

И онъ перемѣнился и возмужалъ за послѣднее время, и даже гораздо болѣе своихъ друзей: никто не хотѣлъ вѣрить, что ему всего еще т.олько 32-й годъ, такую печать полной зрѣлости наложила на него его покойная, обезпеченная, опредѣленная жизнь безъ невозможныхъ желаній, безъ сильныхъ волненій, безъ крупныхъ радостей или огорченій, вся посвященная однимъ лишь удовольствіямъ да помысламъ объ удовлетвореніи душевнаго честолюбія. Ей" важный видъ, громкій голосъ, раскатистый хохотъ, свободныя, вполнѣ барскія манеры — все напоминало въ немъ отца, но въ Москвѣ, налочвѣ гораздо’болѣе благопріятной, всѣ эти качества расцвѣли еще пышнѣе и совершенно заслонили въ немъ чиновника, какимъ онъ все-таки оставался потрадиціи и привычкѣ, неизвѣстно для чего служа и упорно добиваясь всяческихъ повышеній и всевозможныхъ отличій. Въ Москвѣ его знали и любили: у него были хорошія средства, красивая жена, обширное родство и знакомство, и жилъ онъ открыто и весело.

Когда онъ вернулся изъ Петербурга, Алгасовъ и Костыгинъ, бывшій въ тотъ день въ Москвѣ, поспѣшили навѣстить его, и съ первыхъ же словъ сталъ онъ изливать передъ ними свою желчь, отводя душу на самомъ мрачномъ изображеніи министерскихъ порядковъ. Друзья приняли въ немъ горячее участіе. Это нѣсколько успокоило его.

— Просто чортъ знаетъ, что тамъ у нихъ творится, закончилъ онъ и замолчалъ.

— Ахъ, да, Саша, тебѣ велѣно поклонъ передать, оживленно вдругъ заговорилъ онъ, обращаясь къ Алгасову и таинственно улыбаясь.

— Мнѣ? Отъ кого? удивился Алгасовъ. Я никого тамъ не знаю!

— Ну, Саша, я ожидалъ, что у тебя побольше памяти! Неужели ты забылъ уже графиню Евгенію Александровну?

— Княжна! Она еще помнитъ меня! весь просіявъ, воскликнулъ Алгасовъ, и вся не совсѣмъ еще потухшая любовь его къ этой женщинѣ заговорила въ немъ. Что она, счастлива, хорошо ей? Да говори же!…

— Княжна!.. со смѣхомъ обратился Бачуринъ къ Костыгину. Всѣ мы, весь московскій свѣтъ, самъ Долгорукій былъ свидѣтелемъ ея сватьбы, а ему и дѣла нѣтъ — княжна, да и только!

— Да полно вздоръ молоть, говори скорѣе…

— Графиня все такъ же хороша, весела и счастлива, окружена толпой поклонниковъ, и… Говорятъ много, всему вѣрить нельзя, но есть одинъ, который имѣетъ успѣхъ, и, могу сказать — успѣхъ полный…

Весь поблѣднѣлъ Алгасовъ при этихъ словахъ и молча опустилъ голову.

— Впрочемъ, и судить ея строго нельзя, продолжалъ Бачуринъ. Мужа ея ты знаешь… При всемъ своемъ ничтожествѣ, къ тому же онъ еще вѣчно пьянъ. Я часто видалъ ее у кузины моей, графини Норденъ. Графиня Евгенія Александровна съ удовольствіемъ вспоминаетъ Москву и съ большимъ интересомъ разспрашивала о тебѣ… Велѣла тебѣ кланяться и сказать, что очень, очень была бы она рада, если бы ты навѣстилъ ее въ Петербургѣ… Мой совѣтъ, Саша, поѣзжай-ка ты, вмѣсто того, чтобы ныть да скучать, въ Петербургъ, и, ручаюсь, тебѣ не въ чемъ тогда будетъ завидовать бѣдному графу Николаю Борисовичу, ни даже другу моему Замыцкому…

Еще въ жизнь свою не испытывалъ Алгасовъ подобной муки… Такъ вотъ какъ говорятъ про ту, которая до сихъ поръ, не смотря ни на что, все еще такъ страстно имъ любима, память о которой онъ такъ свято чтитъ…

— Костя, началъ онъ, собравшись нѣсколько съ духомъ, объ одномъ прошу тебя, не говори мнѣ такъ о ней никогда… Я помню и люблю княжну Елецкую, и помню тоже, что и она меня любила. Да, она любила меня, теперь я не прежній уже мальчикъ и я это знаю, и никакому Сафонову уже не далъ бы я теперь отнять ее у меня. Она любила меня, сама не сознавая этого, ее уговорили выйти за другого, ей не дали заглянуть въ свое сердце, даже напротивъ, всячески, я думаю, отклоняли ее отъ этого, а я, я самъ помогалъ имъ, и въ своемъ горѣ больше всѣхъ виноватъ я самъ. Что прошло, того уже не воротишь, но это была добрая, умная, хорошая дѣвушка, и мнѣ больно, когда про нее такъ легко говорятъ.

Бачуринъ не на шутку встревожился, видя волненіе Алгасова.

— Саша, другъ мой, извини меня, право, я не хотѣлъ вѣдь сказать тебѣ ничего непріятнаго, началъ онъ.

— А какъ я любилъ ее! не слушая, продолжалъ Алгасовъ. Не знаю, была ли бы она счастлива со мной, но ручаюсь, что, будь она моей женой, никогда не дошла бы она до того, чтобы самой звать къ себѣ любовника… Бѣдная, за что они погубили ее?!..

И онъ замолчалъ, опустивъ голову на руки, потомъ всталъ и вышелъ изъ кабинета. Долго, задумавшись, ходилъ онъ по залѣ, потомъ, и не прощаясь даже.съ хозяевами, ушелъ домой, и весь вечеръ провелъ одинъ, затворившись въ своей комнатѣ.

V.

Тяжело и грустно было Алгасову и невыразимо больно за свою юношескую любовь, за самое завѣтное свое воспоминаніе. Невольно къ прошлому постоянно обращались его мысли, и еще меньше стали его тутъ занимать мелочныя свѣтскія удовольствія, и покинуло его то счастливое настроеніе, въ которомъ онъ находился съ самаго пріѣзда своего въ Москву. Не до визитовъ и танцевъ было ему въ эти дни, и нечего говорить, какъ обрадовался онъ подошедшему въ Сараяхъ Земскому Собранію.

Онъ и раньше думалъ, если ничто не помѣшаетъ, поѣхать на это собраніе, гдѣ его интересовали нѣкоторые затронутые въ ту сессію вопросы. А тутъ ко всему еще прибавилось длинное письмо Чемезова, въ которомъ слабый предводитель, сознавая свое безсиліе, настоятельно звалъ къ себѣ на помощь энергичнаго и даровитаго своего сторонника — и въ тотъ же день, наскоро собравшись, уѣхалъ Алгасовъ въ Веденяпино.

Едва пріѣхалъ онъ туда — и со всѣхъ сторонъ нахлынули на него всевозможныя дѣла и заботы: и по хозяйству надо было все осмотрѣть и многимъ распорядиться, надо было заглянуть и въ школу, и въ сельскій банкъ, и въ иныя основанныя имъ подобныя учрежденія, и нуждающіеся въ помощи явились съ изложеніемъ своихъ злополучій, поинтересовался онъ прослѣдить и за дѣйствіемъ ранѣе выданныхъ имъ пособій — достигли ли они цѣли и не надо ли ихъ дополнить, а тутъ еще волнующіе толки и споры на Земскомъ Собраніи, всѣ эти вопросы, которые надо подготовить и провести, и борьба съ противной партіей… Уже не связанный теперь никакимъ заданнымъ себѣ дѣломъ, чувствуя себя вполнѣ свободнымъ всегда и во всякую минуту покинуть Веденяпино, Алгасовъ съ любовью отдался этимъ дѣламъ, во всемъ принимая живое участье и всѣмъ одинаково интересуясь, и работой Сапожковской молотилки, и новой системой кроватей для пріемнаго покоя, и устройствомъ раззореннаго долгой болѣзнью Ивана Благороднаго, и даже сдачей на возможно выгодныхъ для земства условіяхъ земскихъ ставокъ и другихъ подрядовъ. Цѣлые дни проходили у него въ такой разнообразной и кипучей дѣятельности, и это нѣсколько успокоило его, и онъ сталъ забывать княжну и привезенныя Бачуринымъ грустныя извѣстія. Деревенская тишина и природа, которую онъ одинаково любилъ и лѣтомъ, роскошную и пеструю, и въ ея печальномъ осеннемъ уборѣ — онѣ вновь оживили въ немъ желанія счастья и жизни и тѣ надежды, которыя онъ возлагалъ на свѣтскія удовольствія, и, незамѣтно проживъ въ деревнѣ три недѣли, вдоволь насладившись тамъ охотой и покончивъ со всѣми текущими дѣлами, снова уѣхалъ онъ въ Москву, чтобы ѣхать оттуда въ Парижъ на выставку.

Въ вагонѣ, куда онъ вошелъ въ R., былъ всего только одинъ пассажиръ: это былъ красивый старикъ съ умнымъ и добрымъ взглядомъ и, повидимому, занимавшій въ обществѣ далеко не послѣднее мѣсто.

Вскорѣ они разговорились, и такъ какъ Алгасовъ, только что покинувшій Земское Собраніе, былъ еще полонъ всякихъ земскихъ мыслей, интригъ и проэктовъ, то и разговоръ скоро же коснулся у нихъ земства и земскихъ дѣлъ. Алгасовъ упомянулъ между прочимъ, что онъ возвращается почти прямо съ Земскаго Собранія:

— Весьма важный, и по моему одинъ даже изъ существеннѣйшихъ земскихъ вопросовъ — это народное образованіе, началъ старикъ. Скажите, въ какомъ оно положеніи въ вашемъ уѣздѣ?

— Въ очень жалкомъ, какъ и вездѣ, я думаю, отвѣтилъ Алгасовъ.

— Грустно это слышать…

— Но можетъ ли и быть иначе? возразилъ Алгасовъ, и подробно разсказавъ своему собесѣднику, въ какомъ печальномъ состояніи находятся въ Сарайскомъ уѣздѣ учителя и школы, а также и про всѣ свои безплодныя въ ихъ пользу усилія на Земскомъ Собраніи, онъ кончилъ изложеніемъ своей системы раздѣленія земскихъ интересовъ, доказывая, насколько больше можно бы получить въ такомъ случаѣ, хотя съ виду просилось бы и менѣе.

— Нельзя же, продолжалъ онъ, съ каждаго, кто бы онъ ни былъ, непремѣнно требовать той ширины взгляда, того развитія и, наконецъ, желанія послужить чуждымъ лично себѣ интересамъ, которыя на дѣлѣ встрѣчаются лишь у отдѣльныхъ и, къ сожалѣнію — рѣдкихъ единицъ. Если это уже неизбѣжно — построить дѣло на подобномъ требованіи, я всегда видѣлъ бы въ этомъ слабую сторону дѣла и зародышъ его неуспѣха; примѣнять же эти требованія безъ всякой особой необходимости — это уже прямая, по моему, ошибка…

— А какъ видно, вы принимаете горячее участіе въ земскихъ дѣлахъ? спросилъ его внимательно и съ интересомъ слушавшій его старикъ.

— Стараюсь по возможности оправдывать довѣріе избирателей, съ улыбкой отвѣтилъ ему Алгасовъ.

— Вы деревенскій житель?

— Не совсѣмъ. Я собственно живу въ Москвѣ, но послѣдніе четыре года мнѣ случилось почти безвыѣздно пробыть въ деревнѣ.

— Вы служите?

— Нѣтъ.

— Но служили?

— И не служилъ никогда.

— Это рѣдкое явленіе… Отчего?

— Мнѣ дорога была свобода, а ни на какой службѣ не видѣлъ я достаточнаго вознагражденія за неизбѣжныя стѣсненія…

— Должно-быть, вы были очень еще молоды тогда?

— Да, мнѣ шелъ 22-й годъ, когда я кончилъ курсъ.

— Это сейчасъ видно, что вы были молоды.

— Тогда жить хотѣлось, а не отдавать себя и всей своей жизни механическому исполненію чужихъ приказаній. Дѣло, хотя сколько-нибудь полезное и живое, т. е. самая отдача этихъ приказаній — оно мнѣ было недоступно…

— Какъ я вижу, вы совсѣмъ не знаете службы и тѣхъ условій, въ которыхъ мы дѣйствуемъ и живемъ. Я болѣе васъ въ этомъ опытенъ, я прошелъ въ своей жизни длинную лѣстницу всякихъ чиновъ и должностей, и вотъ, что я скажу вамъ: дѣйствительно живое дѣло — оно тамъ, внизу, ибо тамъ только и стоите вы рядомъ съ живыми людьми. И напротивъ, дѣло наиболѣе механическое — оно наверху. Польза вся въ рукахъ нашихъ подчиненныхъ, а мы, слишкомъ далекіе отъ дѣйствительной жизни, все, что можемъ мы сдѣлать лучшаго — это не мѣшать имъ и стараться поменьше приносить вреда, по возможности воздерживаясь отъ всякихъ черезчуръ ужъ доктринерскихъ приказаній и неумѣстнаго вмѣшательства.

— И при такомъ взглядѣ на службу вы все-таки служите?

— Служу.

— Я бы не могъ, откровенно сознался Алгасовъ.

— А я могу, ибо сознаю, что все-таки лучше дѣлу быть въ моихъ рукахъ, чѣмъ въ рукахъ другого.

— Это такъ, но можно ли подобнымъ косвеннымъ образомъ принести, служа, столько пользы, чтобы польза эта вознаградила васъ за потерянную свободу?

— Однако же, сознайтесь, вы не были особенно счастливы, живя для одной только свободы?

— Пожалуй — да!

— Я такъ и зналъ. Значитъ, свободѣ вы придавали слишкомъ много цѣны, гораздо болѣе, чѣмъ сколько она дѣйствительно имѣетъ. А разъ вы сбавите ей цѣну, приносимая вами польза и уравновѣситъ ея утрату!

— Но служба, дастъ ли она мнѣ жизнь, вмѣстѣ съ свободой, возьметъ ли у меня и мою душу, мою любовь, все?

— Печально жить съ подобными требованіями…

Алгасовъ ничего ему не сказалъ на это.

— И неужто, началъ онъ, неужто вся цѣль нашей жизни, все, для чего мы родимся на свѣтъ, наше назначеніе здѣсь — это канцелярія?

— Въ службѣ не одна только канцелярія, молодой человѣкъ, и не такъ уже отчаянно мѣшаетъ эта канцелярія свободѣ и жизни. Я, какъ и вы, любилъ жизнь, веселье, общество, да и сейчасъ люблю ихъ. Мнѣ было 20 лѣтъ, когда я опредѣлился на службу, и право, я видѣлъ на своемъ вѣку болѣе интереснаго, болѣе людей и болѣе разнообразную жизнь, чѣмъ вы. Вы знаете только Москву да свой уѣздъ, я же, по дѣламъ службы, я живалъ и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ, и за-границей, а кромѣ того еще въ Тулѣ, въ Самарѣ, въ Костромѣ, въ Тифлисѣ и Тамбовѣ, это не считая уже тѣхъ городовъ и городковъ, которые я только посѣщалъ, не живя тамъ подолгу.

— Да, въ этомъ отношеніи — такъ. Но въ свое время Москва давала мнѣ столько хорошаго, что я не имѣлъ никакого желанія покинуть ее.

— Повѣрьте, безъ этого хорошаго вы не остались бы и внѣ Москвы. Но положимъ, положимъ, отъ жизни вы получили бы и меньше; во всякомъ случаѣ вамъ дала бы свое и служба, и право, итогъ былъ бы по меньшей мѣрѣ тотъ же!

— Такъ о чемъ же и хлопотать?

— Да, тотъ же для васъ, но дня другихъ не тотъ же, и польза, которую вы принесли бы этимъ другимъ, какова бы ни была она, но въ общей экономіи она явилась бы чистой уже прибылью.

— Знаете, мой основной взглядъ на жизнь — это то, что моя жизнь принадлежитъ мнѣ самому и дана мнѣ Богомъ для меня, чтобы я жилъ и насладился ею. Самое дорогое въ жизни — это счастье, и всегда и во всемъ я прежде всего искалъ счастья или дѣла, и потомъ уже занятій.

— Хороша была бы жизнь, если бы возможно было жить согласно съ этими вашими взглядами! Но, къ сожалѣнію, о ней можно только мечтать, на дѣлѣ же намъ приходится довольствоваться лишь забавами да занятіями, и благо тому, кто можетъ ими довольствоваться.

— И эти канцелярскія занятія могутъ кого-нибудь удовлетворить? Знаете, грустно даже было бы повѣрить этому…

— Во-первыхъ, людей ограниченныхъ вездѣ много…

— Да, но самый ограниченный человѣкъ, и тотъ долженъ имѣть ^изнь, болѣе человѣчную, и онъ имѣетъ право на счастье и не можетъ не сознавать, что жизнь и счастье — выше и лучше канцеляріи.

— Что вамъ сказать на это? Да, удобнѣе ѣхать вотъ въ такомъ вагонѣ и сидѣть на этихъ мягкихъ диванахъ, чѣмъ зябнуть въ 3-мъ классѣ, это такъ, но невозможно же, чтобы всѣмъ безъ исключенія былъ доступенъ 1-й классъ, и если даже мечтать о равенствѣ, то равенство это скорѣе можно представить себѣ въ видѣ 3-го, чѣмъ въ видѣ 1-го класса. Но пока его нѣтъ — пассажирамъ 3-го класса всего лучше и въ окно даже 1-го не заглядывать… А кромѣ того, какъ я вижу, вы слиткомъ уже односторонне смотрите на службу: не вся она воплощается въ одномъ этомъ словѣ — канцелярія. Нѣтъ, повѣрьте, есть много такихъ должностей, гдѣ можно дѣлать живое и полезное дѣло и гдѣ вы не почувствуете себя въ канцеляріи. Разумѣется, если вы мечтаете о геройскихъ подвигахъ — тогда другой разговоръ, тогда вамъ дѣйствительно лучше и не поступать на службу. Но маленькое, скромное дѣло, не громкое, но болѣе, пожалуй, полезное, чѣмъ и всевозможные даже подвиги, повѣрьте, ему стоитъ отдать свои силы.

— И такое дѣло можетъ дать жизнь или, по крайней мѣрѣ — содержаніе жизни?

— Я не знаю, чего вы требуете отъ дѣла. Лучше, если позволите, я разскажу вамъ о себѣ.

— Пожалуйста!

— Да. Всю мою службу разсказывать слишкомъ уже долго, да и не стоитъ, но я скажу вамъ нѣсколько словъ о своей теперешней дѣятельности. Во-первыхъ, позвольте вамъ назвать себя: Косоговъ; если вы слѣдите за правительственными назначеніями, вы знаете, можетъ-быть, и занимаемую мною должность: я попечитель Кадомскаго учебнаго округа.

Алгасовъ въ свою очередь назвалъ свою фамилію, и они пожали другъ другу руки.

— Да-съ, такъ вотъ что хотѣлъ я сказать вамъ, началъ Косоговъ. Вы знаете, какое печальное время переживаетъ теперь наше образованіе. Вѣроятно, вы удивитесь, слыша такія слова отъ одного изъ чиновниковъ министерства, но я далеко не раздѣляю взглядовъ графа Толстого, хоть и служу при немъ. Я самъ получилъ классическое образованіе и всегда съ благодарностью вспоминаю о томъ благотворномъ вліяніи, какое имѣло да меня изученіе древнихъ авторовъ. Я самъ его горячій и неизмѣнный сторонникъ, но именно потому-то и не могу не возмущаться тѣми нелѣпыми крайностями, до которыхъ теперь дошли, и вообще всѣмъ ходомъ гимназическаго, да и народнаго образованія. Вы, по всей вѣроятности, найдете страннымъ, что я продолжаю служить при подобныхъ обстоятельствахъ, и дѣйствительно, не скрою отъ васъ, служить при Толстомъ не легко и не пріятно, но, оставаясь попечителемъ, все-таки хоть сколько-нибудь да могу я вліять на ходъ преподаванія въ моемъ округѣ, могу смягчить нѣкоторыя рѣзкости, кое-что ослабить и, напротивъ, придать нѣсколько болѣе значенія предметамъ, не уважаемымъ въ министерствѣ, могу кое-что сдѣлать для воспитанниковъ, вообще, если не могу принести прямой пользы, что, по глубокому моему убѣжденію, при Толстомъ невозможно, то все-таки хотя нѣсколько могу ослабить вредъ его системы. Не одному десятку молодыхъ людей далъ я возможность продолжать образованіе, и это я могу приписать уже лично себѣ, не говоря уже о томъ, что и вообще всѣ гимназисты моего округа покидаютъ гимназіи болѣе развитыми и подготовленными къ жизни, да и безъ сравненія основательнѣе и глубже знакомыми съ классической литературой, съ духомъ и строгой красотой древнихъ авторовъ, чѣмъ гимназисты другихъ округовъ. Понятно, моей власти есть предѣлы… Многаго сдѣлать я не могу, но и ради того немногаго, что я могу дѣлать — и дѣлаю, я остаюсь на своемъ мѣстѣ. Какъ вы назовете это: дѣломъ или канцелярскимъ выполненіемъ циркуляровъ?

— Въ дѣло, которое вы любите, вы вносите свою душу и мысль, и какъ бы ни была мала польза, которую вы можете принести, никто не посмѣетъ назвать вашей службы канцелярскимъ выполненіемъ циркуляровъ, и каждый русскій отъ души скажетъ вамъ спасибо за вашу дѣятельность.

— Согласиться съ вами не будетъ нескромностью съ моей стороны. Но вотъ и нашли мы хоть и маленькое, но полезное и почтенное дѣло!

— И все-таки для меня недоступное…

— Т. е. выражайтесь точнѣе, для васъ недоступны пока ни мой мундиръ, ни мое жалованье. Но дѣло того же характера… Вотъ, напр. Въ васъ дорого то, что вы гонитесь не за почестями, а за дѣломъ. Это рѣдкое качество, я оно-то и поможетъ вамъ. Что вы скажете, если я предложу вамъ скромную должность инспектора народныхъ училищъ?

Алгасовъ молча взглянулъ на него.

— Я не сталъ бы злоупотреблять вашей любезностью, продолжалъ Косоговъ, и назначилъ бы васъ инспекторомъ въ самомъ же Кадомскомъ уѣздѣ, а Кадомъ — это большой городъ, гдѣ, право, не хуже Москвы живется. Познакомить васъ съ обществомъ я беру на себя, и будьте увѣрены, васъ примутъ тамъ съ раскрытыми объятіями. Вы уже знакомы съ положеніемъ сельскихъ школъ, и знаете, я думаю, сколько тутъ зависитъ отъ личности инспектора. Наконецъ, вы человѣкъ со средствами и не откажетесь, надѣюсь, поддержать иную шатающуюся школу, удержать на службѣ дѣльнаго учителя и т. д., вѣдь тутъ нужны гроши, а сколько добра можно сдѣлать, имѣя возможность съ толкомъ и знаніемъ употреблять эти гроши…

— Затѣмъ, послѣ нѣкотораго молчанія снова началъ онъ, съ вашей помощью хотя при нѣкоторыхъ школахъ надѣюсь я завести обученіе какимъ-нибудь ремесламъ, наиболѣе подходящимъ къ промысламъ или инымъ мѣстнымъ условіямъ. Особенно въ этомъ нуженъ мнѣ развитой и любящій дѣло помощникъ, и вы сами знаете, возможно ли поручить это тѣмъ лицамъ, которыя обыкновенно занимаютъ у насъ подобныя скромныя мѣста? Да и мало ли у меня плановъ относительно дальнѣйшаго развитія сельской школы?

— Вы мнѣ рисуете картину, о которой я никогда и не мечталъ… Да, служба при такой обстановкѣ, это, разумѣется, не канцелярія.

— Итакъ, по рукамъ? Отнынѣ вы мой подчиненный?

— Я весь вашъ съ этой минуты!

— Я васъ почти еще не знаю, но глубоко уже васъ уважаю за это согласіе. Да, ни почестей, ни власти, ничего не найдете вы на этой должности, но и безъ нихъ вы принесете много пользы и много сдѣлаете добра. Если бы вы гнались за карьерой, никогда не посовѣтовалъ бы я вамъ начинать службу подъ моимъ покровительствомъ и начальствомъ, ибо ничто не можетъ быть вреднѣе его для карьеры. Не скрою отъ васъ, положеніе мое въ министерствѣ очень и очень шатко, смотрятъ на меня болѣе, чѣмъ косо, и долго, по всей вѣроятности, я не прослужу, но годъ, а можетъ, и два еще продержусь, а мало ли чего ни сдѣлаемъ мы съ вами за это время? Послѣ меня вы еще сколько-нибудь продержитесь и будете охранять все нами начатое, а тамъ кое что изъ этого, можетъ, и привьется, и пуститъ корни… Во всякомъ случаѣ, какъ бы мало ни сдѣлали мы — но по крайней мѣрѣ намъ останется сознаніе, что мы сдѣлали все, что умѣли и могли сдѣлать.

Долго еще говорили они все о томъ же, создавая планы, одинъ смѣлѣе другого, и все время до самой Москвы прошло у нихъ въ подобныхъ разговорахъ. Алгасовъ былъ въ восторгѣ отъ этой неожиданно передъ нимъ открывшейся дѣятельносіи.

— Вотъ судьба, съ улыбкой началъ Косоговъ, въ вагонъ вошли вы свободнымъ, а выходите подчиненнымъ!..

— Ну это еще не страшно — быть вашимъ подчиненнымъ!..

— Помимо меня, у васъ будетъ и прямое начальство, но это, хотя и не дальній, но честный и добрый старикъ. Ну пока — до свиданія. Итакъ, я дамъ вамъ знать, когда вернусь въ Кадомъ, и тамъ мы увидимся.

— Непремѣнно!

Пріѣхавъ домой, Алгасовъ тотчасъ же отправился къ Вёдрову, чтобы сообщить ему о своей радости.

— Поздравь меня, Павелъ Ивановичъ, началъ онъ, поздоровавшись съ сестрой и зятемъ. Поступаю на службу.

— На какую службу, что ты городишь? Въ управу, что ли, тебя чѣмъ-нибудь выбрали?

— Нѣтъ, на настоящую службу, на царскую…

— Отъ души радъ, что ты взялся наюнецъ за умъ. Я всегда говорилъ, что ты должедъ этимъ кончить, жаль только, что поздно… Но какимъ образомъ получилъ ты мѣсто и какое? Что-то странно..

— Мѣсто… и Алгасовъ запнулся, вдругъ почувствовавъ, что не очень-то поразитъ онъ генерала. Мѣсто инспектора народныхъ училищъ въ Кадомѣ, договорилъ онъ, собравшись съ духомъ.

И точно, эффектъ вышелъ удивительный. Генералъ, полулежавшій на диванѣ, такъ и привскочилъ, широко раскрывъ глаза и уставивъ ихъ на Алгасова. Даже и Надежда Семеновна оставила работу и взглянула на брата.

— Что?! громовымъ голосомъ произнесъ генералъ, выпрямляясь и грозно глядя на Алгасова.

— Инспектора… Но ты послушай, Павелъ Ивановичъ, вѣдь самъ попечитель…

Но генералъ не сталъ его слушать. Онъ затопалъ ногами, замахалъ руками и жалобно заговорилъ:

— Саша, Саша, голубчикъ, куда хочешь ступай, хоть въ сторожа, да меня-то пожалѣй, не разсказывай мнѣ о своихъ подвигахъ. Вѣдь это чортъ знаетъ что, наконецъ!

Онъ всталъ и заходилъ по комнатѣ. И какъ ни объяснялъ ему Алгасовъ всей сути дѣла, генералъ ничего не хотѣлъ слушать.

— Ужъ хоть бы судьей мировымъ какимъ-нибудь служилъ, или предсѣдателемъ въ своей управѣ, говорилъ онъ, по крайней мѣрѣ, все-таки хоть сколько-нибудь приличная должность, ну тамъ объяснить можно, что человѣкъ журналовъ начитался! А то въ инспектора! Да такихъ и журналовъ-то, кажется, нѣтъ?.. Ты бы ужъ лучше прямо въ учителя шелъ? А? Польза-то какая, подумай, всѣхъ бы паршивыхъ ребятишекъ азбукѣ сталъ учить… Прелесть! Еще полковникъ Кошкаревъ мечталъ, чтобы мужикъ, идя за плугомъ, читалъ книгу о громоотводахъ. Чичиковъ имѣлъ только нѣчто возразить противъ этого… Ну ужъ нечего сказать! Одолжилъ!

И долго еще, оставшись даже одинъ, все продолжалъ онъ ворчать и сердиться.

И Константина Платоновича, и даже добродушнаго князя, и ихъ, какъ и Вёдрова, одинаково возмутило неожиданное рѣшеніе Алгасова, и снова одинъ только Сергѣй Игнатьевичъ былъ на его сторонѣ.

— Отъ всего сердца желаю, чтобы хоть это дѣло пришлось тебѣ по душѣ, говорилъ онъ. Но помни, Саша, это послѣднее твое спасеніе. Грустные дни ждутъ тебя, если ты и изъ Кадома убѣжишь, какъ убѣжалъ изъ Веденяпина…

— Именно, Саша, подхватилъ Константинъ Платоновичъ, ибо если ты и въ Кадомѣ не уживешься и еще дальше пойдешь, еще болѣе блестящія карьеры станешь отъискивать — ты кончишь сумасшедшимъ домомъ!

— Ну, это еще нескоро, утѣшалъ его Алгасовъ.

— Ты думаешь? А я такъ полагаю, что давно бы уже слѣдовало учредить надъ тобой опеку…

— И такъ, вкупѣ съ этой опекой, и опредѣлить на какую нибудь приличную должность, напр., attaché при посольствѣ въ Штутгардтѣ? Да?

— Вообще, изъ выродка какого-то превратить тебя въ человѣка, какъ всѣ.

— Какое бы вы мнѣ благодѣяніе этимъ сдѣлали, если бы вы знали!.. задумчиво произнесъ Алгасовъ.

Весело провелъ онъ въ Москвѣ двѣ недѣли, и никакія думы и сомнѣнія, никакіе ненужные вопросы не омрачали уже ему этого веселья. Давно уже не чувствовалъ онъ себя такъ бодро и хорошо; юношески-легко и безпечно было у него на душѣ и полной красоты и радости снова явилась ему жизнь, словно обновило въ немъ жизненныя его силы это ожиданіе предстоящей живой и содержательной дѣятельности. Даже и сборы на выставку забылись въ лихорадочномъ этомъ ожиданіи, и какъ только пришла отъ Косогова телеграмма о возвращеніи его въ Кадомъ — на слѣдующій же день отправился туда Алгасовъ.

Такимъ же бодрымъ и полнымъ жизни появился онъ въ Кадомѣ. Какъ и предсказывалъ ему Косоговъ — съ распростертыми объятіями приняло его Кадомское общество. На его службу всѣ тамъ смотрѣли, какъ на причуду богатаго чудака, и въ немъ видѣли исключительно лишь Александра Семеновича Алгасова, свѣтскаго человѣка, умнаго и веселаго красавца, совершенно игнорируя его скромную должность. Гдѣ ни появлялся онъ — всюду онъ былъ желаннымъ гостемъ, и чѣмъ болѣе оживленія и радостнаго сознанія жизни было въ немъ самомъ, тѣмъ болѣе дорожили его обществомъ новые его знакомые. А помимо уже счастливаго душевнаго его настроенія, помимо уже того, что и самъ собою готовъ онъ былъ сочувственно отозваться въ эти дни на всякую радость и всякое веселье — новый міръ, куда онъ попалъ, новые люди и обычаи, своеобразная, доселѣ почти незнакомая ему жизнь большого губернскаго города, все это и заняло, и еще болѣе оживило его. Все свое свободное время отдавалъ онъ обществу и жизни, и болѣе чѣмъ весело жилось ему въ эту зиму. Къ тому же роковое, такъ пугавшее его издали событіе совершилось: стукнуло ему 30 лѣтъ, онъ пережилъ этотъ день, привыкъ къ этой мысли, сжился съ нею, смирился передъ неминуемымъ — и почти пересталъ объ этомъ думать. Раньше все казалось, что какая-то рѣзкая перемѣна должна случиться въ этотъ день, что круто какъ-то измѣниться должна тутъ жизнь: ничего подобнаго, разумѣется, не случилось — и со вздохомъ примирился Алгасовъ съ новымъ своимъ возрастомъ, продолжая жить все той же прежней, неизмѣнившейся жизнью.

Горячо принялся онъ и за дѣло. Немедленно же вступивъ въ должность, тотчасъ же объѣхалъ онъ всѣ школы въ своихъ уѣздахъ и подробно ихъ осмотрѣлъ, какъ можно лучше стараясь въ то же время познакомиться съ учителями, съ которыми онъ вездѣ подолгу для этого разговаривалъ. Гдѣ только могъ, всюду бесѣдовалъ онъ съ крестьянами, пропагандируя между ними идею Косогова о ремесленныхъ отдѣленіяхъ при школахъ и разузнавая, какія ремесла наиболѣе для нихъ желательны и полезны; знакомился онъ и съ помѣщиками, особенно съ тѣми изъ нихъ, которые болѣе или менѣе сочувственно относились къ народному образованію, и онъ внимательно прислушивался ко всему, что говорили ему о нуждахъ школъ и ходѣ школьнаго дѣла. Всего два мѣсяца прошло, какъ поступилъ онъ на службу, а кое что онъ успѣлъ ужъ и сдѣлать. Такъ, онъ измѣнилъ къ лучшему составъ учителей: въ высшей степени осторожно дѣлая новыя назначенія, съ строгимъ выборомъ и лишь послѣ основательнаго личнаго знакомства съ кандидатами, онъ отставилъ въ то же время всѣхъ неспособныхъ и равнодушныхъ, относившихся къ дѣлу съ одной только чистоформальной стороны, довольствуясь лишь выполненіемъ возможнаго minimum’а своихъ, обязанностей. Назначая учителей, кандидатамъ изъ мѣстныхъ жителей онъ всегда отдавалъ предпочтеніе передъ прочими, а если случалось, что само общество указывало ему на кого-нибудь, кого оно желало бы имѣть у себя учителемъ, Алгасовъ, если только была хоть малѣйшая къ тому возможность, охотно исполнялъ эти желанія, въ противномъ же случаѣ подробно разъяснялъ, почему именно долженъ онъ отказать обществу. Всѣ недостаточныя школы немедленно же въ изобиліи снабжены были школьными принадлежностями, иной разъ и на личныя средства инспектора. Наиболѣе нуждавшимся семейнымъ учителямъ онъ выдалъ вспомоществованія, тоже изъ своихъ собственныхъ средствъ. Съ его же помощью скоро были основаны три новыя школы. Идея о ремесленныхъ отдѣленіяхъ вездѣ принималась крестьянами въ высшей степени сочувственно, а въ одномъ селѣ такъ хоть сейчасъ готовы были приступить къ дѣлу и лишь ожидали болѣе подробныхъ совѣтовъ и указаній. Учителямъ Алгасовъ говорилъ, что не будетъ ихъ стѣснять ни въ методѣ, ни въ объемѣ преподаванія, если они захотятъ и смогутъ переступить за предѣлы программы, но что никогда не допуститъ онъ ничего противнаго нравственности, религіи или основнымъ законамъ государства, и онъ приглашалъ учителей строго воздерживаться это всего, что не имѣетъ прямого отношенія къ ихъ почетной задачѣ — научить ребенка грамотѣ и первымъ началамъ знанія. Предоставляя учителямъ полную свободу въ веденіи школьнаго дѣла, онъ сказалъ, что о дѣятельности ихъ будетъ судить лишь въ концѣ года, по окончательнымъ ея результатамъ.

Всѣ истинныя нужды школъ всегда находили въ немъ сочувствіе и быструю помощь; къ каждому самому даже маловажному дѣлу онъ относился съ полнымъ вниманіемъ; всѣ исполнимыя желанія мѣстныхъ обществъ были для него закономъ и онъ самъ даже шелъ навстрѣчу этимъ желаніямъ тамъ, гдѣ нужно было заставить ихъ высказаться.

Школы разомъ преобразились и ожили. Новый духъ воцарился въ нихъ. Алгасовъ умѣлъ обращаться съ дѣтьми, умѣлъ и въ крестьянахъ поселить полное къ нему довѣріе. Всѣ сочувствовавшіе дѣлу народнаго образованія тотчасъмже сплотились вокругъ него, спѣша помогать ему и совѣтомъ, и деньгами. Каждому, желавшему что-нибудь сдѣлать для школъ и народнаго образованія, Алгасовъ давалъ полную къ тому возможность, предоставляя ему весь возможный просторъ для его дѣятельности, и пожертвованія на школы посыпались со всѣхъ сторонъ, ибо жертвователи были теперь увѣрены, что деньги ихъ пойдутъ на дѣло и жертва достигнетъ цѣли. Видя то уваженіе и вниманіе, съ которымъ относился къ нимъ Алгасовъ, а за нимъ и все мѣстное общество, учителя поднялись духомъ. Ободренные примѣромъ начальника и его живымъ отношеніемъ къ дѣлу, они удвоили свою ревность, и самой дорогой для нихъ наградой стала благодарность я похвала любимаго начальника.

Еще болѣе дѣла намѣтилъ Алгасовъ для будущаго. Такъ между прочимъ онъ задумалъ составить хотя по одной на уѣздъ библіотекѣ для учителей, гдѣ бы учителя могли получать сочиненія лучшихъ писателей и проводить такимъ образомъ свой досугъ съ пользой для себя, а не за картами и водкой, единственными развлеченіями въ деревенской глуши. При школахъ онъ думалъ устроить воскресныя чтенія для крестьянъ, гдѣ въ доступномъ для нихъ изложеніи передавались бы имъ свѣдѣнія по исторіи, естествознанію и сельскому хозяйству. Затѣмъ онъ хотѣлъ учредить нѣчто вродѣ маленькаго банка, который за умѣренные % выдавалъ бы нуждавшимся учителямъ деньги подъ залогъ будущаго или задержаннаго почему-либо жалованья; скромная прибыль отъ этого банка назначалась на вспомоществованіе старымъ и больнымъ учителямъ. И учителя, и общество, всѣ одинаково сочувственно отозвались на эти проекты, и вскорѣ явились и средства для ихъ осуществленія, тѣмъ болѣе, что значительную часть нужныхъ для этого денегъ давалъ самъ же Алгасовъ.

А между тѣмъ онъ внимательно слѣдилъ за всѣми успѣхами школьнаго дѣла, изучая его положеніе какъ въ другихъ мѣстахъ Россіи, такъ и за-границей. Все, что казалось ему разумнымъ и полезнымъ, онъ отмѣчалъ, собирая такимъ образомъ матеріалы для задуманнаго имъ обширнаго плана такого устройства школъ, при которомъ эти послѣднія, при наименьшей стоимости и наименьшемъ обремененіи населенія, давали бы въ то же время наибольшую сумму развитія и знанія, не ограничиваясь при этомъ одной только первоначальной грамотой.

Такъ усердно занимаясь чужими школами, Алгасовъ не забывалъ и Веденяпинской. Слѣдить за ней и устраивать ее было ему не трудно, ибо онъ вполнѣ могъ положиться на тамошняго учителя: выбранный самимъ Алгасовымъ, это былъ человѣкъ умный и развитой, искренно преданный дѣлу и хорошо къ нему подготовленный. Часто Алгасовъ совѣтовался даже съ нимъ относительно нѣкоторыхъ своихъ мѣръ и проектовъ и всегда оставался доволенъ его совѣтами, дышавшими любовью къ дѣлу и знакомствомъ съ дѣломъ.

Съ своей стороны и Косоговъ не оставлялъ Алгасова содѣйствіемъ и помощью; сильный довѣріемъ самого попечителя, Алгасовъ дѣйствовалъ вполнѣ самостоятельно и свободно, и какъ нельзя болѣе доволенъ былъ имъ Косоговъ.

— Ну что, канцелярія ваша служба, или живое дѣло? спрашивалъ онъ однажды Алгасова.

— Но вы видите, Павелъ Николаевичъ, какъ и занимаюсь я имъ, отвѣтилъ Алгасовъ. Согласитесь однако, мнѣ выпало вѣдь рѣдкое счастье!…

— Этого рѣдкаго счастья рѣдкіе и ищутъ, такъ что очень и очень даже доступно оно тѣмъ, которые понимаютъ его и нуждаются въ немъ. И не смотря на всѣ стѣсненія и обязательныя занятія, вѣдь и живется вамъ, кажется, недурно, не такъ ли?

— Да, нескучно… Но счастья, полной личной жизни, полнаго довольства ею — этого нѣтъ…

— Вы слишкомъ уже многаго требуете отъ жизни, такъ нельзя, Александръ Семеновичъ…

— Неужели такъ уже это много — желать, чтобы жизнь моя была полна, счастья или дѣла — все равно, но дѣла дорогого и любимаго, чтобы оно дало мнѣ прошлое, достойное памяти, дорогое настоящее и будущее, котораго стоило бы ждать?

— Да, это слишкомъ, слишкомъ много! Жить такъ, чтобы сознавать, что не безъ пользы живешь на свѣтѣ — вотъ въ чемъ долженъ заключаться предѣлъ всѣхъ нашихъ желаній.

— Но виноватъ ли я, что у этой небезполезной жизни столько пустыхъ, ничѣмъ не наполненныхъ часовъ, а зачастую и дней, столько, что поневолѣ оглядываешься назадъ, на свою жизнь, и видишь, что чего-то не хватаетъ въ ней, что счастья нѣтъ, что то небезполезное дѣло, которое дѣлаешь, и при иной, болѣе полной личной жизни — и все-таки всегда можно бы успѣть его сдѣлать? Вотъ подумаешь обо всемъ этомъ — и нѣтъ уже силъ успокоиться на одномъ только сознаніи небезполезности своей жизни…

— Право, у васъ на все преоригинальныя воззрѣнія, не знаешь даже, что и сказать вамъ… Отчего не искали вы этой полноты жизни въ семьѣ?

— Во-первыхъ, я не бѣгалъ отъ женитьбы, случая еще не было. А во-вторыхъ… Медовый мѣсяцъ пройдетъ, и далѣе будутъ все тѣ же пустые дни и часы, тѣ же думы, порывы и желанія, все то же, однимъ словомъ, что и сейчасъ отравляетъ мнѣ жизнь. Да, семья хороша, но только при условіи, что и кромѣ нея еще есть въ жизни нѣчто, то, что наполняетъ жизнь, то самое, что и семью заставляетъ желать и любить. Разъ этого нѣтъ — нѣтъ, по моему, и семьи, а есть лишь ни на что не нужныя дѣти да болѣе или менѣе крѣпкая связь съ женщиной, которая, не смотря ни на какія вѣнчанія, все-таки будетъ всего только любовницей.

— Послушайте, это даже интересно, что вы говорите!

— А между тѣмъ то множество несчастныхъ и еще большее множество равнодушныхъ супружествъ, которое мы видимъ, оно вполнѣ доказываетъ справедливость моихъ словъ… Возьмите меня, напр.: ну чѣмъ, казалось бы, не невѣста для меня Лиза Бѣльская? Молоденькая, хорошенькая, умная дѣвушка, воспитанная, богатая, отецъ — губернаторъ…

— И вы ей нравитесь, перебилъ Когосовъ, это сейчасъ видно. Знаете, я уже думалъ о ней для васъ…

— Да пожалуй, и она мнѣ нравится, т. е. мнѣ весело съ ней, и я легко могъ бы ею увлечься, если бы далъ себѣ волю.

— Отчего же и не увлечься и не жениться?

— Совершенно вѣрно, но съ другой стороны и такъ можно сказать: зачѣмъ увлекаться и жениться, разъ никакая не преодолимая страсть не влечетъ меня къ ней? Зачѣмъ чуть не искусственно возбуждать въ себѣ увлеченіе, что такъ легко относительно всякой молоденькой и милой дѣвушки? Увлеченіе, страсть — все это хорошо, когда люди сходятся во имя одного только наслажденія, но для семейной жизни только этого еще мало, вѣнчанье же не измѣнитъ сути.

— Да, и особенно для васъ. Но, право, мнѣ жаль васъ: вамъ, должно-быть, не легко живется!

— А какъ мнѣ кажется, никто менѣе моего не проситъ отъ жизни: я ничего не хочу, кромѣ самой жизни, кромѣ того, чтобы чувствовать ее и жить, а не отбывать какую-то жизненную повинность.

— Т. е., какъ вамъ сказать… Вы называете это наименьшимъ требованіемъ… Такъ ли это? Не наоборотъ ли?

— Сравните съ требованіями другихъ, тѣхъ, которые жаждутъ славы, власти и т. д…

— Да, но то все требованія исполнимыя. Положеніе такое: у меня, скажемъ, 1000 рублей, которыхъ размѣнять, скажемъ, негдѣ. Если вы попросите у меня сто, двѣсти, триста, даже и всю 1000 рублей — я могу вамъ дать ихъ, но вы требуете непремѣнно пять червонцевъ и не хотите ста рублей. Понятно, что при всей сравнительной скромности вашего требованія, оно все-таки является неисполнимымъ…

— Вашъ примѣръ мнѣ нравится… хотя съ другой стороны — на что мнѣ сторублевая бумажка, разъ мнѣ нужны червонцы? Да, и въ жизни происходитъ нѣчто подобное: негдѣ размѣнять, т. е. что-то изъято изъ обращенія, чего-то не хватаетъ и чего-то необходимаго…

— Чего же?

— Павелъ Николаевичъ, въ томъ-то и вопросъ, чего не хватаетъ въ нашей жизни, что производитъ въ ней эту пустоту и что именно мѣшаетъ пользоваться жизнью и мнѣ, да и столькимъ другимъ? Я не знаю даже, личныя ли тутъ причины дѣйствуютъ, или же общія… Но чего-то не хватаетъ, ce petit rien qui fait tout — вотъ его-то какъ будто и нѣтъ…

— И что же?

— Когда я былъ моложе, я вѣрилъ, что найду этотъ petit rien, и всю жизнь посвятилъ исканію… Теперь…

— Надежда васъ покинула?

— Нѣтъ, не покинула, но моя-то жизнь ужъ проходитъ, ея ужъ не спасетъ никакое открытіе, и это грустно. Все, что есть у меня, это — минутное настоящее, и какъ видите, я дѣлаю все, чтобы какъ слѣдуетъ воспользоваться имъ…

Павелъ Николаевичъ посмотрѣлъ на своего собесѣдника и задумчиво покачалъ головой.

И дѣйствительни, недолго продолжалось для Алгасова отрадное настоящее, по крайней мѣрѣ во всей полнотѣ своей первоначальной привлекательности. Постомъ въ Кадомской гимназіи случилась одна изъ обыкновенныхъ школьныхъ исторій: нелюбимый воспитанниками директоръ былъ ими жестоко оскорбленъ.

Это былъ ограниченный, бездушный, сухой формалистъ изъ наводнившихъ тогда наши гимназіи братьевъ-славянъ, только двѣ вещи и признававшій на свѣтѣ: латинскій синтаксисъ, который онъ зналъ наизусть, и министерскіе циркуляры, тоже выученные имъ наизусть. Косоговъ давно уже хлопоталъ о его смѣщеніи, но ничего не могъ подѣлать съ министерскимъ любимцемъ и долженъ былъ терпѣть его.

При первомъ же извѣстіи объ исторіи, Косоговъ немедленно отправился въ гимназію. Его появленія и нѣсколькихъ сказанныхъ имъ разумныхъ словъ достаточно было для возстановленія порядка. Зная, что вся исторія вызвана личностью директора, дѣйствительно невыносимой, Косоговъ, совершенно извиняя въ душѣ гимназистовъ, по возможности постарался смягчить ихъ участь. Благодаря его настоянію, изо всего класса, поколотившаго директора, были исключены только трое, остальные же отдѣлались болѣе легкими наказаніями, а нѣкоторые и совсѣмъ были освобождены отъ нихъ.

Встрѣтившись на другой день съ Алгасовымъ, Косоговъ сказалъ ему:

— Вотъ что сдѣлали мы вчера: за одного брата-славянина, за его побитую физіономію мы въ конецъ исковеркали жизнь трехъ русскихъ. Куда они дѣнутся теперь изъ шестого класса? А одинъ рѣшительно безо всякихъ средствъ, сынъ бѣдной вдовы чиновницы, живущей грошовой пенсіей… И если бы вы знали, что было мнѣ хлопотъ спасти остальныхъ! Братъ-славянинъ требовалъ исключенія большей половины класса, двѣнадцати человѣкъ… А я только удивлялся, какъ его давно уже не поколотили, этой исторіи я такъ и ждалъ, какъ чего-то неминуемаго.

— Въ городѣ только и разговоровъ, что объ этой исторіи, сказалъ Алгасовъ. Если бы вы знали, какъ всѣ благодарятъ васъ за вашу доброту!

— Да, но какъ бы только доброта эта не была лебединой моей пѣснью въ Кадомѣ. Вы думаете, братъ-славянинъ удовольствовался тремя жертвами? Нѣтъ, свою физіономію онъ цѣнитъ много дороже, и вчера еще обѣщалъ мнѣ написать въ Петербургъ.

— Ну, что бы ни было, но за вчерашній день васъ будутъ помнить и благословлять въ Кадомѣ, пока хоть одинъ свидѣтель этого дня да останется въ живыхъ, горячо проговорилъ Алгасовъ, пожимая руку Косогова.

— Довольно объ этомъ: и эти три мальчика лежатъ у меня на совѣсти, но для нихъ я ничего уже не могъ сдѣлать!

Директоръ исполнилъ обѣщаніе и немедленно же обо всемъ донесъ въ Петербургъ, насколько хватило его чешской фантазіи, раскрасивъ происшествіе и представивъ его чуть не бунтомъ, въ самыхъ яркихъ краскахъ выставивъ слабость попечителя и возмутительное его потворство виновнымъ. Въ министерствѣ обрадовались этому дѣлу и тотчасъ же вызвали Косогова въ Петербургъ. Вскорѣ въ Кадомѣ узнали, что Косоговъ подалъ въ отставку. Директора перевели въ другую гимназію, но перевели съ отличіемъ, ибо Кадомъ онъ промѣнялъ на Петербургъ.

Пожалѣли въ Кадомѣ Косогова. Скоро пріѣхалъ и новый попечитель, Владиміръ Ивановичъ Карѣевъ. Это былъ человѣкъ, совершенно противоположный Косогову, вѣрный слуга министерства, ни въ чемъ не позволявшій себѣ выступать изъ узкой министерской программы. Все сразу измѣнилось съ его появленіемъ. Прежняя живая, свободная дѣятельность педагоговъ замѣнилась строжайшимъ выполненіемъ утвержденной программы, отъ которой не позволялось отступать даже въ мелочахъ. Форма во всемъ стала на первомъ планѣ. Главнымъ сдѣлались латинскій и греческій синтаксисы, ибо это было единственное, на что попечитель обращалъ серьезное вниманіе. Все остальное отошло на второй планъ, а народныя школы такъ и вовсе предоставлены были самимъ себѣ; относительно ихъ вся забота попечителя ограничивалась лишь тѣмъ, чтобы удалять неблагонадежныхъ учителей, и чиновники такъ ревностно принялись исполнять начальническія предписанія, что былъ даже случай увольненія учителя за найденный у него Jft Отечественныхъ Записокъ, который онъ гдѣ-то досталъ. Учителя исключались массами, школы закрывались за недостаткомъ учителей, и, казалось, заботились не объ увеличеніи числа школъ, но объ окончательномъ и скорѣйшемъ ихъ уничтоженіи.

Всѣ назначенные Косоговымъ и наиболѣе имъ любимые чиновники были удалены. Между прочимъ, участь эта постигла и прямого начальника Алгасова, добраго старика Булгакова, искренно полюбившаго своего даровитаго помощника. Вполнѣ сочувствуя дѣятельности Алгасова и безгранично ему довѣряя, Булгаковъ ни въ чемъ его никогда не стѣснялъ, и еще тѣмъ легче было Алгасову служить подъ его начальствомъ, что и самъ относился онъ къ Булгакову съ уваженіемъ и любовью. Прощаясь съ нимъ, Алгясовъ ясно сознавалъ, что и ему недолго уже служить въ Кадомѣ.

Но вышло иначе: Алгасовъ уцѣлѣлъ при общемъ разгромѣ; на сельскія школы, какъ уже сказано, Карѣевъ почти не обращалъ вниманія и мало ими интересовался, и когда ему доложили объ Алгасовѣ и о той роли, которую этотъ послѣдній игралъ при Косоговѣ, Карѣевъ равнодушно сказалъ: «ну пусть его остается. Губернаторъ мнѣ ручался за него, что это человѣкъ вполнѣ благонамѣренный. Вольничать я ему не дамъ, а все-таки онъ съ университетскимъ образованіемъ…»

И высказавъ эту милостивую резолюцію, Карѣевъ успокоился насчетъ Алгасова, ни разу и не поинтересовавшись справиться о его дѣятельности. Когда же ему пришлось столкнуться съ Алгасовымъ въ обществѣ (это было у губернатора), попечитель обошелся съ нимъ вѣжливо, но хол одно, замѣтивъ только, что ему весьма пріятно встрѣтить на такомъ скромномъ мѣстѣ человѣка съ университетскимъ образованіемъ. Это были единственныя слова, которыми попечитель удостоилъ Алгасова. Встрѣчаясь послѣ, они лишь ограничивались молчаливыми поклонами.

Сверхъ всякаго ожиданія, Алгасовъ не только остался на мѣстѣ, но даже и условія его дѣятельности почти не измѣнились: попрежнему свободно и безъ помѣхи занимался онъ школами и велъ ихъ въ томъ же прежнемъ направленіи. Карѣевъ, какъ уже сказано, не обращалъ на него и на его школы никакого вниманія да почти и забылъ даже о немъ, а новый его начальникъ, статскій совѣтникъ Помпей Ѳомичъ Куськинъ, онъ имѣлъ свои причины не только не мѣшать ему, но всячески даже потакать его "фантазіямъ¹\ какъ называлъ онъ про себя службу и дѣятельность Алгасова.

Это былъ господинъ лѣтъ за 40, рябой и неуклюжій. Сынъ незначительнаго какого-то чиновника, съ грѣхомъ пополамъ кончилъ онъ курсъ въ одномъ изъ провинціальныхъ университетовъ и тотчасъ же поступилъ на службу. Не обладая выдающимися способностями, не имѣя ничего, кромѣ жалованья, безъ всякой протекціи, онъ сразу взглянулъ на службу, какъ на ремесло, и, молча покорившись своей участи, машинально потянулъ надѣтую на себя лямку. Онъ былъ не глупъ, хорошій семьянинъ, аккуратный и исполнительный чиновникъ, но захолустная жизнь и исключительно въ кругу средней руки чиновниковъ, вѣчный недостатокъ во всемъ и однообразныя мелочныя служебныя занятія — все это наложило на него свой отпечатокъ и даже на такой неблестящей должности, какъ должность директора народныхъ училищъ, и тутъ все-таки производилъ онъ впечатлѣніе человѣка, вознесеннаго судьбой превыше своихъ заслугъ и достоинствъ.

Родные Алгасова въ ужасъ пришли, узнавъ, что онъ попалъ подъ начальство статскаго совѣтника Куськина. Если еще и возможно было служить при Косоговѣ, занимая при немъ совершенно исключительное положеніе, если при той обстановкѣ и можно еще было объяснить его службу эксцентричностью, увлеченіемъ и т. д., то оставаться на этой службѣ теперь, служить подъ командой Куськина — это былъ уже верхъ нелѣпости и недостатка самоуваженія. Вёдровъ, Бачуринъ, Апалевъ и даже сама княгиня бомбардировали его письмами, настоятельно требуя, чтобы онъ пересталъ наконецъ позорить и себя, и ихъ, и подавалъ бы скорѣе въ отставку.

Но Алгасовъ продолжалъ служить, продолжалъ, не смотря ни на что, въ подражаніе своему бывшему начальнику. И самого сильно коробило его при мысли, что какой-то Куськинъ вдругъ сталъ его непосредственнымъ начальствомъ, но онъ постарался подавить въ себѣ это чувство, заставивъ себя пожертвовать собой и своимъ самолюбіемъ исполненію долга и гражданскихъ обязанностей.

Совершенно иначе относился къ нему самъ Куськинъ. Весьма польщенный тѣмъ, что неожиданно вдругъ попалъ къ нему такой крупный подчиненный, богатый баринъ, со связями въ столицѣ, запросто принятый въ домахъ губернской знати и даже у самого губернатора, онъ всячески ухаживалъ за нимъ и заискивалъ въ немъ, изо всѣхъ силъ стараясь какъ можно болѣе пріятной и легкой сдѣлать ему его службу. Смутные, красивые планы зароились въ головѣ Куськина… Мечталъ уже онъ попасть черезъ Алгасова въ этотъ заколдованный, доселѣ недоступный для него высшій губернскій свѣтъ, мечталъ и о возможности получить другое какое-нибудь мѣсто, получше и повиднѣе, и наконецъ, явились у него мечты, еще болѣе ему дорогія, которыя онъ ласкалъ и лелѣялъ, еле осмѣливаясь имъ предаваться, такъ онѣ были хороши… Была у него дочь, страстно имъ любимая, хорошенькая, живая, веселая 17-лѣтняя дѣвушка. Никого не зналъ онъ краше, никого умнѣе и милѣе своей Любочки, и невольно думалось ему — неужто другіе, неужто Алгасовъ слѣпъ?

Съ готовностью дѣлалъ онъ для Алгасова все, что могъ, и во всемъ предоставляя ему полную свободу, и Алгасовъ широко пользовался его снисходительностью. Двойную пользу приносилъ онъ въ это время, насаждая новое, двигая дѣло впередъ и вмѣстѣ защищая все уже сдѣланное, и дѣйствительно, въ то время, какъ въ другихъ уѣздахъ и губерніяхъ заброшенное дѣло народнаго образованія принимало все болѣе и болѣе формальный и сухой оборотъ и велось болѣе для бумажныхъ отчетовъ, чѣмъ для прямой своей цѣли, въ уѣздахъ Алгасова все шло по-старому, какъ было и при Косоговѣ. Никто не стѣснялъ живой дѣятельности учителей; свободно выходили они изъ предѣловъ утвержденной программы, слѣдуя другой, негласной, самимъ инспекторомъ составленной программѣ, и не одни только отрывочныя и безполезныя начальныя свѣдѣнія получали дѣти въ этихъ школахъ, но проходили въ нихъ болѣе или менѣе полный и законченный курсъ первоначальнаго образованія. Не только не закрывались у Алгасова старыя школы, по то и дѣло все открывались новыя. Близко знакомый съ учителями, сильный въ высшихъ губернскихъ сферахъ, способный и словомъ, и дѣломъ защитить своихъ учителей отъ обвиненія въ неблагонадежности, Алгасовъ помогалъ имъ и въ этомъ, и ни одинъ изъ нихъ не былъ удаленъ при немъ за неблагонадежность. Даже и самъ попечитель обратилъ наконецъ вниманіе на цвѣтущее состояніе школъ въ уѣздахъ Алгасова и по этому поводу при какомъ-то. докладѣ сказалъ однажды Куськину нѣсколько весьма лестныхъ для Алгасова словъ. Послѣ этого Куськинъ и совсѣмъ все предоставилъ Алгасову, уже не вмѣшиваясь въ его распоряженія.

Таковы были плоды дѣятельности Алгасова. Онъ видѣлъ ихъ и гордился ими, и еще болѣе гордился сознаніемъ принесенной ради ихъ жертвы. Но хоть и гордился онъ этой жертвой, придавая ей не малую цѣну, а не давала ни счастья она ему, ни довольства жизнью и самимъ собой, и много силы воли требовалось ему, чтобы принудить себя къ ней… Къ блестящимъ успѣхамъ своей дѣятельности въ душѣ онъ тоже оставался безучастенъ и холоденъ, гордясь ими, но не любя ихъ и не живя въ нихъ. Если и при Косоговѣ не давала ему полнаго удовлетворенія его дѣятельность, то теперь, съ перемѣной обстоятельствъ, онъ еще болѣе къ ней охладѣлъ, и безслѣдно исчезло то оживленіе, которое охватило его въ первое время его службы. Къ тому же и губернская жизнь уже стала ему знакома и не занимала его болѣе ни новизной своей, ни содержаніемъ — и снова овладѣла имъ та же мучительная жажда счастья и жизни, снова вернулись къ нему болѣзненные его порывы къ чему-то иному, его тяжелыя думы и тоскливыя мечты объ этомъ невѣдомомъ иномъ. Напрасно усиленной работой старался онъ заглушить въ себѣ эти думы и порывы, напрасно по цѣлымъ недѣлямъ безъ устали разъѣзжалъ онъ по школамъ и, не жалѣя, тратилъ деньги на ихъ дальнѣйшія усовершенствованія, лишь бы найти себѣ хоть какое-нибудь занятіе — ничто не помогало…

Не смотря на всѣ ухаживанья Буськина, Алгасовъ не поддавался имъ и гордо держался въ сторонѣ отъ него, въ сношеніяхъ съ нимъ не выходя изъ предѣловъ самой леденящей вѣжливости: сблизиться съ Куськинымъ или хотя бы только стараться съ нимъ ладить — да и мысли даже подобной не могло явиться Алгасову, такъ далеко не могли уже идти его уступки. Онъ хорошо видѣлъ всѣ подходы Куськина и видѣлъ, какъ пламенно желаетъ этотъ послѣдній поближе съ нимъ познакомиться, но еще лишь холоднѣе держалъ онъ себя, стараясь не дать Куськину ни малѣйшаго повода питать хоть какія-нибудь надежды. У Куськина онъ почти не бывалъ и къ себѣ не звалъ его, по возможности избѣгая всякихъ неоффиціальныхъ съ нимъ сношеній.

Но поведеніе Алгасова не достигало цѣли: свѣтскій человѣкъ столкнулся тутъ съ мелкимъ захолустнымъ провинціаломъ, и послѣдній совершенно не понималъ перваго. Не смотря на то, что всѣми своими поступками Алгасовъ ясно, казалось бы, показывалъ Куськину свое нежеланіе быть съ нимъ знакомымъ и даже полнѣйшее къ нему пренебреженіе — и точно, для всякаго свѣтскаго человѣка это было бы ясно, какъ день; не смотря на то, что въ изысканно-вѣжливыхъ и вылощенныхъ фразахъ Алгасова, по внѣшности весьма даже какъ будто бы лестныхъ для Буськина, слышались порой самыя оскорбительныя насмѣшки и колкости — и свѣтскій человѣкъ тоже понялъ бы это немедленно; не смотря и на то, наконецъ, что въ своемъ обращеніи съ Куськинымъ Алгасовъ взялъ себѣ за образецъ того англичанина, утонченная вѣжливость котораго доходила даже до невѣжливости, не смотря на все это Куськинъ ничего не видалъ и не понималъ и наивно за чистую монету принималъ и похвалы, и вѣжливость Алгасова. Алгасова это стало наконецъ забавлять, и онъ удвоилъ свои издѣвательства надъ начальникомъ, попрежнему держа его въ почтительномъ отъ себя отдаленіи. Куськинъ все ничего не понималъ и продолжалъ заигрывать съ Алгасовымъ, любезно приглашая его постоянно къ себѣ и всячески вообще выказывая ему особое свое вниманіе. Неизвѣстно, долго ли продолжалась бы эта игра, если бы Алгасовъ былъ осторожнѣе или по крайней мѣрѣ ограничивался одними только подобными замаскированными издѣвательствами; но у себя, въ своемъ кружкѣ, онъ не стѣснялся и открыто уже смѣялся тутъ надъ своимъ неотесаннымъ начальникомъ. Нисходя все ниже и ниже по инстанціямъ гостинныхъ, слухи объ этомъ дошли наконецъ и до Куськина, и сразу узналъ онъ все, какъ презрительно третируетъ его Алгасовъ и какъ жестоко надъ нимъ издѣвается. Дошли до него и еще болѣе для него горькіе слухи, слухи о томъ, что не только не плѣненъ Алгасовъ его Любочкой, но и надъ ней позволяетъ себѣ смѣяться, надъ ея манерами, платьями и главное — французскимъ языкомъ, который будто бы является у нея смѣсью даже и не французскаго съ нижегородскимъ, а нижегородскаго съ чухонскимъ, столько дѣлаетъ она ошибокъ и такъ скверно произноситъ слова…

А это была гордость отца, что его Любочка такъ обрадована и даже говоритъ по-французски! И шила на нее лучшая кадомская портниха, отецъ ничего не жалѣлъ для своей любимицы и ему казалось, что онъ одѣваетъ ее, какъ модную картинку…

— А прехорошенькая дѣвочка, говорилъ будто бы Алгасовъ, жаль только, что она имѣла несчастье родиться M-llе Куськиной…

Трудно описать ту злобу, которая забушевала тутъ въ сердцѣ Куськина… Даже и обиды не почувствовалъ онъ, такъ овладѣла имъ неистовая злоба. Всѣми силами души своей возненавидѣлъ онъ Алгасова; онъ готовъ былъ избить, растерзать его, и не задумываясь, далъ бы онъ отсѣчь себѣ правую руку, лишь бы только имѣть возможность за все отомстить ему, да хорошенько, почувствительнѣе… А что можетъ онъ ему сдѣлать? Тутъ узналъ онъ и обратную сторону лестнаго начальствованія надъ подчиненнымъ, который во много разъ независимѣе и сильнѣе своего начальника. Какъ ни злился онъ, какъ ни готовъ былъ уничтожить Алгасова — но онъ былъ совершенно безсиленъ противъ него, ни хорошаго, ни дурного, ни наградить, ни наказать его, ничего не могъ онъ ему сдѣлать. Недавно еще, желая сдѣлать удовольствіе Алгасову, онъ предложилъ ему представить его къ ордену. Алгасовъ разсыпался въ благодарностяхъ, но поспѣшилъ отказаться отъ этой чести, нисколько не скрывая, что не себя считаетъ онъ недостойнымъ Станислава, а совсѣмъ наоборотъ, и высказавъ это въ такихъ выраженіяхъ, что даже и Куськина покоробило отъ нихъ… Куськинъ помнилъ это и весь даже вспыхнулъ теперь, вспомнивъ презрительный отказъ Алгасова. Что же можетъ онъ сдѣлать Алгасову? Не награждать, обходить его по службѣ — такъ вѣдь Алгасовъ вотъ и не нуждается въ наградахъ. Выгнать его — такъ, во-первыхъ, какое же это наказаніе для человѣка, нисколько и не нуждающагося въ службѣ, а во-вторыхъ, какъ это сдѣлать, и особенно ввиду недавняго еще лестнаго о немъ отзыва самого попечителя? Придраться къ чему-нибудь — такъ рѣшительно не къ чему, Куськинъ хорошо это понималъ, какъ ни ослѣпляла его злоба. Мѣшать ему, всячески тормазить его дѣятельность, нарочно портить все, имъ сдѣланное, закрывать школы, съ которыми онъ такъ возится — все это прекрасно, но опять-таки проклятый этотъ отзывъ его превосходительства… И къ тому же, Алгасовъ встрѣчается съ попечителемъ, какъ равный, можетъ съ нимъ говорить, когда и гдѣ угодно, хорошо знакомъ съ губернаторомъ… Еще, чего добраго, себѣ только напортишь, а не ему… И оставалось одно — затаить въ себѣ свою злобу и скрыть ее, ибо выказывать — это было бы хуже: Алгасовъ и вниманія, разумѣется, не обратилъ бы на проявленія начальническаго гнѣва, еще поднялъ бы, пожалуй, на смѣхъ…

Понятно, Куськинъ тотчасъ же прекратилъ свои ухаживанья за Алгасовымъ и сталъ держать себя холодно и важно, по-начальнически — но это было такъ немного… Дѣйствительно, Алгасовъ и ухомъ не повелъ, лишившись начальническаго благоволенія, да и не замѣтилъ даже этого. «Что бы такое сдѣлать ему?» день и ночь все думалъ бѣдный Куськинъ, «чѣмъ бы допечь его?» И вдругъ сжалилась надъ нимъ судьба, явилась возможность сдѣлать Алгасову чувствительную непріятность, а можетъ-быть, и покрупнѣе даже что-нибудь простой непріятности…

Въ одной школѣ былъ учитель, пылкій юноша, только что недавно поступившій на службу. Онъ былъ молодъ, горячъ, гордъ, честенъ, и сознаніе абсолютной своей нравственной чистоты помогало ему еще болѣе прямо и смѣло держать себя со всѣми. На бѣду его, первымъ начальникомъ, съ которымъ онъ пришелъ въ столкновеніе, былъ Алгасовъ.

Воспитанный въ строго-дворянской средѣ, до мозга костей проникнутый дворянскими предразсудками и понятіями, болѣе всего гордившійся внесеннымъ въ Бархатную книгу семисотлѣтнимъ своимъ дворянствомъ — въ душѣ Алгасовъ за дворянами и признавалъ только право на гордость, прямоту и чувство собственнаго достоинства, въ этомъ отношеніи дѣлая исключеніе въ пользу одного лишь развѣ образованія, нѣсколько еще уравнивавшаго людей въ его глазахъ. Но въ людяхъ, принадлежащихъ къ низшимъ сословіямъ — учитель былъ сынъ пономаря — проявленію въ нихъ этихъ несвойственныхъ ихъ званію, чисто-дворянскихъ, по убѣжденію Алгасова, качествъ, этому Алгасовъ далеко не сочувствовалъ и вовсе не желалъ встрѣчаться съ подобными явленіями; когда же приводила его жизнь въ столкновеніе съ ними — много силы воли требовалось ему, чтобы заставить себя безпристрастно отнестись къ этимъ людямъ, забывая все, что лично было ему въ нихъ непріятнаго. Такъ было въ Веденяпинѣ съ Фельтягинымъ, котораго Алгасовъ вызвалъ къ общественной дѣятельности, къ которому всегда обращался за совѣтами и свѣдѣніями, но котораго онъ избѣгалъ до того, что, боясь съ нимъ встрѣтиться, никогда не ходилъ въ ту сторону, гдѣ жилъ Фельтягинъ, и которому никогда и ни за что не подалъ бы руки. Такъ было и съ этимъ учителемъ. Сразу понявъ, въ чемъ дѣло, Алгасовъ сдержался и лишь удвоилъ свои требованія отъ смѣлаго учителя. Но честный и усердный юноша, хорошо подготовленный къ дѣлу и страстно его любившій, онъ вполнѣ удовлбтворялъ самымъ взыскательнымъ требованіямъ. Алгасовъ поблагодарилъ его за усердную и полезную дѣятельность и, совершенно успокоившись на его счетъ, чтобы не встрѣчаться съ нимъ, пересталъ бывать въ его школѣ. Еще болѣе смѣлости придало юношѣ такое отношеніе къ нему начальника и нерѣдко приходилось Алгасову защищать его отъ тѣхъ, которые менѣе снисходительно переносили независимость и рѣзкую прямоту молодого учителя.

А поведеніе учителя многимъ не нравилось и многихъ возстановило противъ него. Къ сожалѣнію, не одинъ только Алгасовъ желалъ не видѣть въ маленькихъ людяхъ ничего, кромѣ усердія да раболѣпной покорности, а въ то смутное время, когда общество почти сплошь раздѣлилось на подозрѣвающихъ и подозрѣваемыхъ, не трудно было тогда прямоту и гордую независимость учителя отождествить съ непризнаніемъ властей и отнести къ его сочувствію крайнимъ взглядамъ соціалистовъ, если и не къ принадлежности къ этой партіи. Подозрѣнія подобнаго рода и возникали уже, и даже высказывались, и если бы не Алгасовъ — плохо пришлось бы несчастному юношѣ. Даже и Алгасову въ первую минуту пришла въ голову та же самая мысль, но онъ скоро же убѣдился, что имѣетъ дѣло съ юнымъ лишь рыцаремъ добра и правды, котораго жизнь не успѣла еще столкнуть съ недосягаемыхъ высотъ идеала и мечтательныхъ фантазій. Горячая защита Алгасова спасла юношу, но мало кого убѣдила и не разсѣяла возникшихъ подозрѣній. Она сдѣлала только то, что учитель сталъ считаться особеннымъ его фаворитомъ, нашлись даже и такіе, которые фаворитизмъ этотъ объясняли красотой сестры учителя, дѣйствительно прехорошенькой дѣвочки лѣтъ 15, ради которой и защищаетъ будто бы Алгасовъ ея нигилиста-брата. Въ такомъ-то именно видѣ какимъ-то образомъ и дошли эти слухи до Куськина.

Нечего и говорить, какъ обрадовался имъ Куськинъ! Разумѣется, ни на минуту и не подумалъ онъ усомниться въ ихъ достовѣрности, для него все тутъ было святая правда. Онъ зналъ, какъ дорожитъ Алгасовъ составомъ своихъ учителей, подобрать который ему стоило такихъ трудовъ — и вдругъ приказать ему уволить самаго любимаго изъ нихъ, и это ужъ какой щелчокъ гордому баричу… А если къ тому же обличить еще его и раскрыть тѣ низкія побужденія, которыя заставляли его держать на службѣ человѣка, по своему образу мыслей вреднаго не только что въ народной школѣ, но даже и вообще въ Россіи?.. Но и это еще не все, можетъ-быть, и самого же Алгасова удастся припутать къ соціалистамъ… Это уже почище простого обличенія въ какомъ-нибудь распутствѣ…

И Куськинъ улыбался и сіялъ, расхаживая по комнатѣ и наслаждаясь своей будущей местью.

На другой же день пригласилъ онъ къ себѣ Алгасова и, весь замирая отъ радости, но стараясь казаться спокойнымъ, спросилъ его:

— Александръ Семеновичъ, вы ничего не слыхали о Свищевскомъ учителѣ?

— Прекрасный учитель, одинъ изъ лучшихъ, отвѣтилъ Алгасовъ.

— Да, но до меня дошли слухи, что это человѣкъ… ну, однимъ словомъ, человѣкъ не совсѣмъ удобный въ школѣ. Его надо бы удалить, мягко и съ добродушной улыбкой заговорилъ торжествующій Куськинъ.

— Вашимъ всѣмъ извѣстнымъ рвеніемъ къ службѣ низко злоупотребили и довели до васъ ложныя свѣдѣнія, Помпей Ѳомичъ, съ улыбкой же отвѣтилъ Алгасовъ. Ваше время такъ драгоцѣнно для отечества, и вдругъ отнимаютъ его у васъ презрѣнные сплетники!..

Куськинъ весь поблѣднѣлъ при этихъ словахъ, но сдержался.

— Къ сожалѣнію, началъ онъ, я знаю изъ достовѣрнѣйшихъ источниковъ…

— Охота вамъ всякій вздоръ слушать, сердито вдругъ заговорилъ Алгасовъ. Какіе тамъ достовѣрнѣйшіе источники? Неужели вы думаете, что я честнаго человѣка не съумѣю отличить отъ нигилиста? За дурака, что-ли, вы меня считаете?

— Я этого не говорю, поспѣшно перебилъ его Куськинъ. Но у васъ такъ много занятій, что вамъ легко обмануться въ одномъ человѣкѣ… Повторяю, что я это слышалъ отъ людей, вполнѣ достойныхъ довѣрія, и право, я вамъ совѣтую принять мѣры… Не хорошо, знаете, можетъ дойти до его превосходительства…

— А я вамъ совѣтую, рѣзко началъ Алгасовъ, не вѣрить бабьимъ сплетнямъ и не мѣшаться въ мои дѣла. Долженъ вамъ сказать, что и у меня возникли-было въ началѣ та* кія же подозрѣнія, но потомъ я убѣдился, что это просто слишкомъ еще юный и слишкомъ поэтому горячій человѣкъ — вотъ и все. Повѣрьте, у меня гораздо больше, чѣмъ у васъ, причинъ не сочувствовать соціализму и не желать его распространенія.

— Во всякомъ случаѣ, разъ уже возникли въ обществѣ подозрѣнія противъ него — его необходимо удалить, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока оффиціально не выяснится его невинность…

— Я вамъ отвѣчаю за учителя Свищевской школы, началъ, вставая, Алгасовъ. Удалять же для вашего удовольствія честнаго и способнаго человѣка я не намѣренъ ни теперь, ни послѣ.

— Дѣло не въ моемъ удовольствіи, а въ долгѣ службы, рѣзкимъ голосомъ произнесъ Куськинъ.

Онъ хотѣлъ было прибавить, что отлично знаетъ, почему Алгасовъ такъ заступается за учителя, да взглянулъ на Алгасова, оробѣлъ и смолчалъ.

— Однимъ словомъ, предлагаю вамъ немедленно же уволить этого учителя, кончилъ онъ, стараясь говорить какъ можно повелительнѣе и тверже.

— Оставимъ этотъ разговоръ, прервалъ его Алгасовъ. Повторяю, я ручаюсь вамъ за него и удалять его не намѣренъ.

Съ этими словами Алгасовъ холодно поклонился Куськину и вышелъ изъ комнаты, не слушая, что Куськинъ еще хотѣлъ ему сказать.

Куськинъ тотчасъ же послалъ за лошадьми и немедленно самъ отправился въ Свищево, большое подгородное село. Онъ явился въ школу какъ разъ во время занятій и прямо обратился къ учителю съ рѣзкимъ замѣчаніемъ, какъ смѣлъ онъ, учитель, не выйти къ нему навстрѣчу, когда онъ подъѣхалъ? Прямой и полный достоинства отвѣтъ учителя, что, во-первыхъ, онъ былъ Банятъ дѣломъ, а во-вторыхъ, и не обязанъ ни къ кому выходить навстрѣчу, да еще на крыльцо, отвѣтъ этотъ окончательно взорвалъ Куськина. Куськинъ сталъ кричать на учителя, что онъ его проучитъ, что онъ эту дурь изъ него выбьетъ, но учитель перебилъ его замѣчаніемъ, что прежде всего проситъ не кричать и выражаться повѣжливѣе. Куськинъ даже ошалѣлъ, такъ поразили его слова учителя. Онъ стихъ, но тутъ же, не выходя изъ школы, уволилъ учителя и, сейчасъ же вернувшись въ городъ, не заѣзжая даже къ себѣ, отправился прямо къ жандармскому полковнику, которому и передалъ всѣ ходившіе про учителя слухи, издалека намекнувъ ему кстати и на Алгасова. Полковникъ обѣщалъ немедленно же произвести объ учителѣ негласное дознаніе.

Лишенный мѣста и хлѣба, а на рукахъ у него была мать и двѣ сестры, учитель бросился къ своему покровителю Алгасову. Алгасовъ, ничего еще не знавшій объ этомъ происшествіи, до крайности былъ удивленъ и возмущенъ разсказомъ учителя и вмѣстѣ съ учителемъ отправился къ Куськину. Между Алгасовымъ и Куськинымъ произошло бурное объясненіе.

— Я не обязанъ давать вамъ отчетъ въ своихъ распоряженіяхъ, кричалъ Куськинъ. Вы держите на службѣ человѣка опаснаго, не удалить котораго было невозможно. Кажется, довольно ужъ съ васъ и того, что я не довелъ о вашихъ дѣйствіяхъ до свѣдѣнія его превосходительства…

— О моихъ дѣйствіяхъ можете доводить до свѣдѣнія кого вамъ угодно, въ вашей защитѣ я не нуждаюсь и не прошу вашего покровительства. Но вы укажите мнѣ хоть на одну его вину, хоть на пустякъ какой-нибудь, который доказывалъ бы вредный образъ его мыслей!

— Ужъ по тону видно, что это за птица!..

— Ну, Помпей Ѳомичъ, лишать человѣка хлѣба за одинъ только тонъ — это по меньшей уже мѣрѣ некрасиво.

— Прошу васъ подчиняться моимъ распоряженіямъ, а не критиковать ихъ, кричалъ окончательно взбѣшенный Куськинъ. Въ вашей оцѣнкѣ я, къ счастью, не нуждаюсь. А толковать объ этомъ франтѣ нечего, дѣло сдѣлано и передѣлывать его я не стану. Пусть вашъ фаворитъ и поголодаетъ немного, такимъ, какъ онъ, это полезно…

— Положимъ, этого не будетъ, спокойно сказалъ Алгасовъ и написалъ нѣсколько словъ на своей визитной карточкѣ. Вотъ вамъ, громко продолжалъ онъ, подавая ее учителю, адресъ моей конторы, откуда вы будете получать ваше прежнее содержаніе все время, пока вы останетесь безъ мѣста. А теперь идите, молодой человѣкъ, здѣсь вамъ нечего дѣлать, ибо порядочные люди здѣсь не нужны, а я надѣюсь, что вы и впредь всегда останетесь порядочнымъ человѣкомъ.

И подавъ учителю руку, онъ проводилъ его до двери.

Куськинъ весь позеленѣлъ отъ злобы.

— Что же, прошипѣлъ онъ, всякое удовольствіе должно оплачиваться, это въ порядкѣ вещей… Положимъ, иные и стараются взваливать эти издержки на казну, но…

Но Алгасовъ, ничего, къ счастью, не знавшій о ходившихъ про него и сестру учителя сплетняхъ, онъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на Куськина, не понимая его намека, и, взявъ стулъ, сѣлъ противъ своего начальника.

— Помпей Ѳомичъ, началъ онъ, я долженъ вамъ сказать, что если и впредь будете вы вмѣшиваться въ мои распоряженія — я вынужденъ буду оставить службу. Я служу не для выслуги и не изъ-за жалованья, какъ другіе, а для дѣла, за успѣхъ котораго отвѣчаю, дѣлать же его я не могу, разъ мнѣ будутъ мѣшать. Быть вашимъ курьеромъ, вы сами понимаете — совсѣмъ не интересно…

— Право, не я виноватъ, что я вашъ начальникъ, а не вы — мой, отвѣтилъ Куськинъ. Съ вашей претензіей обращайтесь уже къ тѣмъ, которые не оцѣнили вашихъ необыкновенныхъ способностей. Плясать по вашей дудкѣ я не намѣренъ и не стану, а васъ съумѣю заставить слушаться, въ этомъ уже будьте благонадежны! На службѣ же я васъ не держу, и повѣрьте — плакать о васъ не стану…

Не говоря ни слова, Алгасовъ взялъ лежавшій на столѣ листъ бумаги, написалъ прошеніе объ отставкѣ, подалъ его Куськину и, молча поклонившись своему начальнику, вышелъ изъ комнаты.

Радостный вздохъ вырвался у него, когда онъ выходилъ отъ Куськина: снова почувствовалъ онъ себя свободнымъ и избавленнымъ отъ посторонняго, самимъ собою навязаннаго себѣ дѣла. И свободѣ своей тутъ радовался онъ, и тому, главнымъ образомъ, что не собственной своей слабости, а неодолимой внѣшней силѣ обязанъ онъ этой свободой… Таковы были его ощущенія въ самую первую минуту послѣ подачи въ отставку, но тотчасъ же спохватился онъ: сдѣлалось это скорѣе машинально, чѣмъ сознательно, но на иную дорогу направилъ онъ свои мысли, и сталъ уже думать на тему, что вотъ онъ лишается любимой и полезной дѣятельности… что люди интриги всегда и вездѣ оттираютъ людей дѣла… Но что, по крайней мѣрѣ, ему остается сознаніе до конца выполненнаго долга. На этомъ онъ успокоился.

Заживаться въ Кадомѣ онъ не сталъ и, сдавъ дѣла и простившись съ знакомыми, немедленно же отправился въ Москву. Съ сожалѣніемъ разставались съ нимъ его кадомскіе знакомые, жалѣя и о томъ, что онъ оставляетъ плодотворную и любимую дѣятельность, но въ одинъ голосъ всѣ повторяли, что иначе и не могъ онъ поступить, что и такъ уже выказалъ онъ себя героемъ, такъ долго оставаясь подъ начальствомъ Куськина, и это выраженіе общественнаго мнѣнія — еще болѣе успокоило оно Алгасова и даже какъ будто убѣдило его въ правотѣ его поступковъ и дѣйствій.

Нечего и говорить, что произведенное объ учителѣ негласное дознаніе ровно ничего не открыло, никакихъ ни очевидныхъ, ни подозрительныхъ фактовъ, и никакихъ дальнѣйшихъ послѣдствій вся эта исторія не имѣла.

Съ радостью встрѣтили въ Москвѣ вернувшагося Алгасова. Вёдровъ и Бачуринъ и слушать даже не стали, почему именно долженъ былъ онъ выйти въ отставку.

— Ужъ довольно и того, что кончился этотъ срамъ, говорилъ Вёдровъ. Ну, я надѣюсь, и будетъ съ тебя: впередъ ужъ не пойдешь подъ начальство ко всякимъ Куськинымъ…

Сергѣй Игнатьевичъ съ большимъ участьемъ отнесся къ неудачѣ своего друга и внимательно выслушалъ все, что Алгасовъ имѣлъ противъ Куськина и почему именно считалъ невозможнымъ продолжать свою службу.

— И если бы ты зналъ, Сережа, какого болвана назначили на мое мѣсто… И что всего больнѣе, я знаю, что именно въ пику мнѣ назначили этого болвана! Скоро и слѣдовъ уже не останется тамъ теперь это всего, что я сдѣлалъ…

— Разумѣется, отвѣтилъ Костыгипъ, тебѣ ничего и не оставалось, какъ подавать въ отставку. Да, такъ всегда и вездѣ, во всемъ оттираютъ у насъ отъ дѣла честныхъ и независимыхъ дѣятелей, а Куськины и разные имъ подобные — тѣ торжествуютъ и служатъ…

Самъ не сознавая хорошенько почему, по съ замирающимъ сердцемъ ждалъ Алгасовъ, что скажетъ Костыгинъ, и съ радостной улыбкой весело взглянулъ онъ на него, услышавъ эти слова.

Вскорѣ онъ получилъ письмо отъ Косогова.

"Меня очень порадовало, писалъ Павелъ Николаевичъ, «что вы остались на службѣ даже и послѣ отставки нашего общаго друга Булгакова. Я порадовался за дѣло, которое имѣетъ такого преданнаго слугу, но я напередъ уже зналъ, что недолго прослужите вы въ Кадомѣ, что скоро же выживутъ васъ оттуда. Къ несчастью, такъ и случилось. Но вы до конца исполнили свой долгъ, и ваша совѣсть можетъ быть покойна: я самъ не посовѣтовалъ бы вамъ служить подъ начальствомъ г. Куськина. Но не падайте духомъ: не пропадутъ ваши способности и желаніе трудиться, и всегда найдете вы поприще, достойное васъ. Насколько я могу, я вамъ буду въ этомъ содѣйствовать…»

Алгасовъ недолго оставался въ Москвѣ: лѣто манило его въ деревню, и въ началѣ іюня онъ отправился въ Веденяпино, чтобы пробыть тамъ до осени, осенью же снова вернуться въ Москву.

Напряженная дѣятельность и всѣ непріятности, тревоги и волненія послѣднихъ дней — все это сразу смѣнилось для него свободой, просторомъ и невозмутимой тишиной деревни, и съ первыхъ же дней весь отдался онъ безмятежной и лѣнивой деревенской жизни. Онъ не сталъ уже вмѣшиваться въ хозяйство, не имъ начатое и не имъ до сихъ поръ веденное, и, избѣгая непріятностей, неизбѣжныхъ при дѣятельномъ столкновеніи съ жизнью, почти нигдѣ въ этомъ году не показывался, ни на работахъ, ни въ поляхъ и службахъ. Дѣла его сложились такъ, что 10.000, по его разсчетамъ нужные ему для предстоящей зимы, съ излишкомъ уже были у него въ столѣ и, мало уже интересуясь результатами хозяйственнаго года, онъ почти и забылъ про свое хозяйство; вообще, никогда сполна не проживая своихъ доходовъ, никогда поэтому не зналъ и не испытывалъ онъ недостатка въ деньгахъ, ни сопряженныхъ съ этимъ недостаткомъ непріятностей и заботъ.

Не тянуло его и къ людямъ и по возможности рѣже старался онъ бывать у своихъ сосѣдей, всѣми силами избѣгая всякихъ приглашеній и визитовъ. И у него все рѣже и рѣже появлялись теперь гости, такъ не радушно, хотя и въ высшей степени любезно принималъ онъ ихъ, такъ скучно и вяло тянулось время въ его присутствіи. Съ удивленіемъ говорили о немъ въ уѣздномъ обществѣ, недоумѣвая, что бы это случилось съ нимъ, почему этотъ, такъ еще недавно такой живой, дѣятельный, интересный человѣкъ вдругъ сталъ такимъ молчаливымъ, апатичнымъ и скучнымъ?..

И точно, онъ словно и не жилъ въ эти дни. Еще одинъ годъ прошелъ, послѣдній годъ его молодости, прошелъ и ничего ему не далъ, кромѣ оборванной какой-то, ненужной ему и безслѣдно исчезнувшей изъ его жизни дѣятельности. Алгасовъ и не вспоминалъ даже о немъ, словно и не было совсѣмъ этого года въ его жизни, и сама собою снова вернулась она на ту точку, на которой стояла въ концѣ прошлаго лѣта. Онъ уже зналъ, что изъ того, чего онъ желалъ отъ жизни и о чемъ столько мечталъ, ничего изъ этого не можетъ ему дать и никогда не дастъ деревенская жизнь, и все, всѣ его мечты и желанія, все это снова сосредоточилось для него на одной, да и то еще смутной какой-то надеждѣ на предстоящую поѣздку въ Москву. Что именно случится въ Москвѣ и чего онъ ждетъ отъ нея — опредѣленно онъ объ этомъ не думалъ, но твердо зналъ, что вотъ придетъ осень и онъ поѣдетъ въ Москву, а пока все замерло въ немъ въ этомъ ожиданіи, и онъ не жилъ, а лишь покорно существовалъ, дожидаясь осени. Приблизить ее — не во власти человѣка, а съ неизбѣжнымъ примириться легро, и нельзя сказать, чтобы тяготился Алгасовъ ожиданіемъ или выказывалъ какое-либо нетерпѣніе: нѣтъ, онъ именно весь какъ-то замеръ и, по возможности дальше уйдя отъ жизни и всякаго съ нею соприкосновенія, тѣмъ полнѣе отдался наслажденію природой и лѣтомъ. Его потребность въ дѣятельности нашла себѣ исходъ въ охотѣ да въ саду, которымъ онъ усердно занимался, лично принимая участье въ уходѣ за цвѣтами и во всѣхъ детальныхъ работахъ, и который всячески украшалъ, выписывая для него множество растеній и строя всевозможные павильоны, баллюстрады, балконы, бесѣдки, теплицы и пр. Остальное время онъ гулялъ или читалъ — и такъ проходили всѣ его дни.

Тихо и покойно жилось ему въ деревнѣ, покойно было и на душѣ у него, но это было мрачное спокойствіе побѣжденнаго бойца, готовящагося къ послѣдней своей — и уже безнадежной схваткѣ.

VI.

Было уже начало сентября. Уже Алгасовъ собирался въ Москву, когда онъ получилъ письмо отъ Косогова.

"Уѣзжая за-границу, " писалъ Косоговъ, «я очень радъ, что снова могу указать вамъ мѣсто, на которомъ ваши способности и желаніе работать могутъ быть примѣнены къ дѣлу. Мой дальній родственникъ и давнишній другъ, Викторъ Васильевичъ Осоцкій, назначенъ на этихъ дняхъ губернаторомъ въ Гурьевъ. Я говорилъ ему о васъ, и онъ очень желаетъ имѣть васъ при себѣ: для начала онъ предлагаетъ вамъ должность чиновника особыхъ порученій, и особенно совѣтую я вамъ принять эту должность. Осоцкій — человѣкъ даровитый, благородный и честный, одушевленный наилучшими стремленіями и котораго ждетъ, я въ этомъ увѣренъ, блестящая будущность. Несомнѣнно, онъ оцѣнитъ васъ, ибо ему нужны такіе люди, какъ вы. Пока вы будете его правой рукой, а тамъ и для васъ настанетъ время самостоятельной дѣятельности…

Письмо это очень обрадовало Алгасова: нечего и говорить, что, ни минуты и не раздумывая, тутъ же рѣшилъ онъ принять это мѣсто, тѣмъ болѣе, что собственно въ Москву его ничто не тянуло, а пріятная жизнь чиновника особыхъ порученій въ большомъ городѣ, какимъ былъ Гурьевъ, нисколько не походила на трудную службу инспектора народныхъ училищъ. Туманныя ожиданія и надежды, возлагавшіяся имъ на Москву, куда онъ ѣхалъ, самъ не зная за» чѣмъ, внезапно превратились такимъ образомъ въ ясную картину полу-свѣтской, полу-чиновничьей жизни среди многочисленнаго незнакомаго общества, въ которомъ сразу же займетъ онъ мѣсто въ его первыхъ рядахъ. Онъ зналъ теперь, куда и зачѣмъ онъ ѣдетъ, гдѣ и какъ будетъ жить и почему именно въ Гурьевѣ и что тамъ дѣлать — и эта неожиданная опредѣленность новыхъ его плановъ повліяла на него въ высшей степени живительно. Радовала его и предстоящая дѣятельность, которая являлась такимъ красивымъ дополненіемъ къ ожидавшимъ его свѣтскимъ удовольствіямъ и къ тому же не должна была сопровождаться никакимъ самопожертвованіемъ, какъ дѣятельность прошлогодняя. Осоцкій, видимо, былъ человѣкъ далеко не дюжинный: Алгасовъ зналъ, что Косоговъ въ высшей степени строго относится къ людямъ и что на его похвалы можно положиться безусловно. Однимъ словомъ, все въ этой перемѣнѣ улыбалось Алгасову; онъ даже повеселѣлъ и ожилъ, прочитавъ письмо Косогова, и немедленно же отправился въ Москву. Разумѣется, это уже не были тѣ восторженныя, полныя обновляющихъ надеждъ ожиданія, которыя охватили его въ прошломъ году, послѣ встрѣчи съ Косоговымъ, но то, что онъ пережилъ тогда, въ тѣ счастливые дни — дважды не переживается уже это въ жизни…

Онъ спѣшилъ въ Москву, чтобы застать Осоцкаго: Косоговъ писалъ, что Осоцкій будетъ въ Москвѣ въ половинѣ сентября и нарочно тамъ остановится для знакомства съ Алгасовымъ.

Пароходъ, на которомъ ѣхалъ Алгасовъ, опоздалъ, и Алгасовъ не попалъ такимъ образомъ на почтовый московскій поѣздъ. Приходилось четыре часа ждать слѣдующаго пассажирскаго поѣзда, и, страшно раздосадованный этой задержкой, взадъ и впередъ ходилъ Алгасовъ по пустой почти залѣ вокзала.

Одинъ изъ немногихъ сидѣвшихъ за столомъ пассажировъ, молодой еще человѣкъ, въ пальто и форменной фуражкѣ министерства юстиціи, долго всматривался въ Алгасова и, наконецъ, нерѣшительно подошелъ къ нему.

— Если не ошибаюсь, вы г. Алгасовъ? началъ онъ.

Алгасовъ остановился и взглянулъ на него, и не сразу узналъ въ немъ университетскаго своего товарища Вульфа.

Оба они одинаково обрадовались нечаянной встрѣчѣ. Оказалось, что Вульфъ ѣдетъ въ N., куда онъ назначенъ товарищемъ прокурора.

— Да, мнѣ въ другую сторону, продолжалъ Вульфъ, но до поѣзда остается еще два часа, и мы успѣемъ поговорить. Ну какъ вы поживаете?

— Да вотъ, ѣду въ Москву, а потомъ — въ Гурьевъ.

— Въ Гурьевъ? Зачѣмъ?

— На службу, чиновникомъ особыхъ порученій.

— Такъ-съ, значитъ и вы пришли къ тому же — къ труду и дѣятельности?

— Какъ видите… Т. е. не совсѣмъ, но все-таки…

Разговоръ продолжался. Алгасовъ разсказалъ своему

пріятелю все, что было съ нимъ за эти девять лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ они разстались.

— И такъ-таки ничего и не дала вамъ жизнь? спросилъ Вульфъ.

— Судите сами…

— Но иначе и быть не могло. При самомъ вступленіи въ жизнь вы не поняли ея и потребовали отъ нея невозможнаго, между тѣмъ какъ путь вашъ былъ уже намѣченъ, и блестящій, завидный путь…

— Вы все говорите о профессурѣ?

— Да, и вообще о томъ, что ваше призваніе — быть учителемъ, все равно, живымъ ли словомъ, съ каѳедры, или же перомъ…

— Нѣтъ, помолчавъ, задумчиво произнесъ Алгасовъ, и сейчасъ, ничего не получивъ отъ жизни, обманувшись, повидимому, во всѣхъ своихъ ожиданіяхъ, все-таки продолжаю я вѣрить, что цѣль жизни — это сама жизнь, наслажденіе жизнью, счастье, и что не можетъ быть иной цѣли. Моя жизнь не удалась, но личная моя неудача ничего еще не значитъ. Моя жизнь или, вѣрнѣе, молодость моя кончается, о личной жизни мнѣ думать уже нечего, но я не потерялъ еще надежды уяснить себѣ, почему не удалась моя жизнь, и тогда…

— И я вамъ скажу почему. Потому что жизнь не праздникъ, не безконечное наслажденіе, какъ вы смотряте на нее, а борьба.

— Борьба, но почему же во что бы то ни стало и непремѣнно борьба? И съ кѣмъ же, наконецъ, и во имя чего бороться?

— Борьба съ неправдой и зломъ, борьба во имя человѣчества, во имя прогресса, цивилизаціи, гуманности, и какое широкое поле борьбы открывалось передъ вами!

— Какъ намъ, обыкновеннымъ, зауряднымъ людямъ, какъ намъ бороться съ неправдой и зломъ, да еще во имя человѣчества — право, ужъ и не знаю. Служа чиновникомъ особыхъ порученій, что ли?

— Смѣйтесь, пожалуй! Да, честно дѣлая свое маленькое дѣло, трудясь на благо своимъ ближнимъ, вотъ гдѣ найдете вы счастье и жизнь!

— Всѣ извѣстныя намъ поприща дѣятельности, созданныя условіями нашей цивилизованной жизни, не жизнь даютъ они намъ, а лишь наполняютъ большую или меньшую долю нашихъ сутокъ, но въ томъ то и бѣда, что хоть и всѣ сутки ухитритесь наполнить — это все-таки не дастъ еще вамъ жизни. А разъ она есть, счастливая и разумная — не помѣшаетъ она трудиться ни на какомъ представившемся поприщѣ, ни на великомъ, ни на маломъ, напротивъ, и сама станетъ лучше отъ этого труда, и трудящемуся удвоитъ его силы: для каждаго изъ людей она то же, чѣмъ была земля для Антея, и какъ этотъ великанъ, отдѣленный отъ земли, сталъ безсильнымъ ребенкомъ, такъ и мы, не имѣя счастья и личной жизни, мы не имѣемъ- и силъ ни на какое дѣло, а всего уже менѣе на малое. Трудъ великій, трудъ героя, онъ самъ даетъ жизнь, но этой картиной смущаться нечего: во-первыхъ, мы не герои, а во-вторыхъ, и на нихъ-то запросъ является болѣе, чѣмъ рѣдко, и они зачастую сидятъ безъ дѣла, пожалуй, и чаще даже нашего… И кто изъ насъ не искалъ и не ищетъ исполинскаго дѣла? И мы правы, что бѣгаемъ отъ малыхъ трудовъ, между тѣмъ какъ при жизни полной, счастливой и разумной, никто, понятно, не уклонится при ней отъ исполинскаго дѣла, но всякій будетъ радъ, если не оно выпадетъ на его долю, а простые, обыденные, не мѣшающіе жизни малые труды, какъ и мы радуемся, что не на шесть лѣтъ идти намъ въ солдаты, а всего только на три мѣсяца… И знаете, я соглашусь съ вами: дѣятельность на благо моимъ ближнимъ, какова бы ни была она, великая или малая, блестящая или скромная — она одинаково хороша, она лучше всего въ нашей жизни, ибо всей жизни даетъ она смыслъ и окраску — видите, какую уступку дѣлаю я вамъ. Она соль жизни — да, но вѣдь и соль тогда только и хороша, когда есть что ею солить. Одной солью, безъ хлѣба, живъ не будешь, какъ не проживешь и безъ личной жизни, одной только обыденной общественной дѣятельностью, хотя бы и самой даже блестящей. Да, пожалуй, вы и правы, жизнь наша — борьба; но борьба за жизнь, за ея красоту, за счастье, вотъ за что, и дѣло только въ томъ, чтобы, какъ цѣль, достойную труда и борьбы, указать людямъ жизнь и счастье, доступныя каждому изъ нихъ, а не однимъ лишь исключительнымъ единицамъ…

— Послушайте, да вѣдь это невозможно…

— Сейчасъ — да, но далеко еще не доказано, что и навсегда останется невозможнымъ… Мало ли, что было невозможно въ свое время?.. Грустно было бы, если бы прогрессъ только и существовалъ, что для однихъ телефоновъ…

— Но чего же вы собственно хотите?

— Вотъ чего я хочу, вотъ что составляетъ, по моему, основу и фундаментъ всеобщаго счастья: надо указать жизнь, разумѣется, разнообразную въ мелочахъ и внѣшнихъ своихъ украшеніяхъ, но главный принципъ которой былъ бы одинъ для всѣхъ, отъ перваго и до послѣдняго человѣка. За единицу мы возьмемъ человѣка съ наибольшими требованіями отъ жизни и съ наименьшими силами для борьбы. Разъ жизнь удовлетворитъ такого человѣка, разъ она дастъ ему счастье и будетъ въ то же время по силамъ — тогда смѣло можно сказать, что она годится и для всякаго и всякому послужить твердымъ оплотомъ, опираясь на который, съ удвоенной энергіей за все можетъ онъ браться, не боясь уже неудачъ или пораженія, не чувствуя себя въ зависимости отъ случая. Вотъ при какой жизни человѣкъ узнаетъ все, и жизнь, и счастье, и даже въ полной ея мѣрѣ всю пріятность труда на благо ближнимъ, какъ угодно вамъ называть исполненіе обязанностей товарища прокурора.

— Когда вы говорите — все это хорошо, картинно, но, Алгасовъ, вѣдь это же мечты, грёзы, онѣ неосуществимы…

— Это надо еще доказать!

— Кто же докажетъ вамъ это?

— Сама жизнь, и не мнѣ, можетъ-быть, а впослѣдствіи, нашимъ потомкамъ, это все равно, и я глубоко вѣрю, что и быть иначе не можетъ, что въ безконечномъ лишь приближеніи къ счастью всеобщему, только въ этомъ и можно понимать прогрессъ. Вы называете это несбыточными грёзами, но вспомните, сто лѣтъ тому назадъ, даже позже, при Наполеонѣ, такими же грёзами были и желѣзныя дороги, а теперь это вещь до того уже обыденная, что и столбовая даже дорога стала чуть ли не большей рѣдкостью, чѣмъ рельсы!..

— Ваша искренняя вѣра въ эти грёзы, она только и подкупаетъ въ вашу пользу. Но когда я подумаю, какой славный, свѣтлый путь вамъ предстоялъ, сколько счастья и славы обѣщалъ онъ вамъ самимъ и сколько добра могли вы сдѣлать, уча насъ истинѣ, добру, справедливости…

— Нѣтъ, Вульфъ, не могъ я учить истинѣ, ибо самъ не знаю, гдѣ и въ чемъ она. Я могъ бы, правда, болѣе или менѣе красиво повторять съ каѳедры или на страницахъ журналовъ чужія слова, и если бы достигъ я славы этимъ путемъ, согласитесь, это была бы слава украденная и потому дешевая и недолговѣчная.

— Во всякомъ случаѣ ваша личная жизнь была бы спасена…

— Едва ли…

— Была бы спасена, повторилъ Вульфъ, а теперь, гоняясь за грёзами, вы все потеряли сами и ничего, даже и красиваго повторенія чужихъ словъ, не дали людямъ. Ваша жизнь должна быть очень тяжела!

— Что же изъ того? А это не награда — ясно понимать смыслъ всѣхъ явленій жизни, т. е. понимать самую жизнь?..

— Какъ суету суетъ?

— А хоть бы и такъ…

— Хорошо видѣть суету данныхъ жизненныхъ явленій, имѣя на смѣну имъ положительные какіе-нибудь идеалы. А то все только разрушать и разрушать…

— И прибавьте, разрушать нѣчто красивое и любимое, грустно проговорилъ Алгасовъ. Но я все-таки скажу, что самое дорогое — это сознаніе, что хотя и отрицательная, но то, что я знаю теперь — это истина.

— Во-первыхъ, кто вамъ сказалъ, что это истина?

— Мое глубокое внутреннее убѣжденіе, а для меня этого довольно.

— Но что вамъ дало — если даже и такъ — познаніе этой отрицательной истины, подвинуло ли оно васъ хотя бы въ рѣшеніи вашей главной задачи?

— На это я скажу вамъ одно — что я еще не собираюсь умирать…

Вульфъ помолчалъ немного.

— Да… медленно произнесъ онъ наконецъ и снова замолчалъ. Много силы надо имѣть, тихо и съ разстановкой началъ онъ затѣмъ, чтобы, ради идеала, всю жизнь прожить ниже своего духа и низшей, а не высшей жизнью… Алгасовъ, я преклоняюсь въ васъ этой силѣ! И какъ бы то ни было, какъ бы ни заблуждались вы, каковы бы ни были ваши грёзы, но дѣломъ, по крайней мѣрѣ, доказали вы свою вѣру въ нихъ, ибо великую жертву принесли вы имъ — свою собственную жизнь, свое счастье и даже славу. Большимъ человѣкъ не можетъ уже пожертвовать.

— Чѣмъ бы ни пожертвовалъ я — никакой жертвы не жаль мнѣ, такъ дорого мнѣ то, во что я вѣрю.

— Вы все тотъ же, какъ и девять лѣтъ назадъ! Но вотъ звонокъ. Прощайте, Алгасовъ, можетъ и еще когда-нибудь встрѣтимся… Какимъ-то найду я васъ тогда?

Оставшись одинъ, Алгасовъ долго все думалъ о томъ, что говорилъ ему Вульфъ. Ему стало грустно. "А можетъ-быть и правъ онъ, " думалось ему, «можетъ-быть и въ самомъ дѣлѣ, гоняясь за несбыточной химерой, даромъ только разрушилъ я свою личную жизнь и личное случайное свое счастье?»

Между тѣмъ подошло время отъѣзда. Стали съѣзжаться пассажиры, и въ вокзалѣ поднялась обычная передъ отходомъ поѣзда суета.

Въ числѣ пассажировъ была одна молоденькая дама съ милымъ и добрымъ, немного грустнымъ личикомъ, привлекательную миловидность котораго еще рѣзче оттѣняло простое, но изящное и свѣжее, сѣрое холстинковое ея платье.

Алгасовъ ее замѣтилъ и она ему очень понравилась, да и не онъ одинъ съ удовольствіемъ ею любовался. Къ великой его досадѣ, она заняла мѣсто въ дамскомъ купэ.

— Очень нужно было заводить эти купэ, подумалъ онъ, провожая ее глазами.

Онъ былъ одинъ въ вагонѣ. Усѣвшись у открытаго окна, онъ взялъ-было купленныя на станціи газеты, но снова тутъ овладѣли имъ тѣ же вызванныя Вульфомъ мысли, и невольно сталъ онъ сравнивать свою настоящую жизнь съ того, какою могла бы она стать, если бы покорно пошелъ онъ тогда по широкой и битой, вѣками проторенной дорогѣ.

— Но вѣдь нельзя же прогнать своихъ мыслей, думалъ онъ, нельзя же заставить себя иначе смотрѣть на вещи или успокоиться на томъ, что разсудокъ отказывается признать за дѣло, и нельзя найти жизни въ занятіяхъ, не имѣющихъ ничего, кромѣ внѣшняго блеска. А что своего могъ я вложить хотя бы и въ Занятія наукой, чтобы они стали дѣйствителнымъ дѣломъ, а не простымъ лишь препровожденіемъ времени или пріятнымъ ремесломъ? Вульфъ говоритъ, что занятія эти били единственнымъ моимъ призваніемъ, которому я не послѣдовалъ, и оттого нея жизнь моя осталась безъ содержанія и цѣли. Нѣтъ, не такъ это: даже и бороться съ призваніемъ, разъ требуютъ этого обстоятельства, и это уже врядъ ли кому по силамъ, добровольно же отказаться отъ того, къ чему зоветъ непреодолимое внутреннее влеченіе, объ этомъ и говорить уже нечего… Да и можетъ ли быть призваніе къ тому, относительно чего не имѣешь своихъ собственныхъ, дорогихъ и завѣтныхъ убѣжденій, тѣхъ убѣжденій, за которыя жизнью жертвуютъ? А съ другой стороны… Да, не лучше ли, если это такъ, если нѣтъ ихъ, этихъ проклятыхъ убѣжденій, и не въ тысячу ли разъ больше удовольствія даетъ дѣло, когда никакая любовь къ нему не заставляетъ тревожиться изъ-за каждаго пустяка, когда относишься къ нему спокойно и безъ волненія, думая объ одномъ скорѣйшемъ только личномъ успѣхѣ и всѣмъ жертвуя ради успѣха, все дѣлая, чтобы угодить большинству и по возможности скорѣе добиться тріумфа и лавровъ… И жизнь, счастливая и покойная, полная славы, блеска и радостей, ожидаетъ подобнаго счастливца… Можетъ, и меня ожидала она, можетъ, и мнѣ была суждена… Блескъ и радости. _у Но мало ли и безъ того ихъ въ моей жизни, а удовлетворяли ли они меня? Да, но къ тѣмъ радостямъ, которыя и такъ уже выпали мнѣ на долю, тогда я присоединилъ бы къ нимъ все, что можетъ дать извѣстность и слава: Какое дѣло до цѣны этой славы? Это все*таки была бы все та же слава, такая же блестящая и шумная. А чтоу меня теперь вмѣсто нея? Ничего, ни дѣла, ни жизни, ни даже радостей, какъ есть ничего… Что недолговѣчна была бы она — это такъ, но не все ли мнѣ равно, етаті ли бы помнить обо мнѣ послѣ моей смерти, ужъ потому не дое ли равно, что и во всякомъ вѣдь случаѣ не оставлю я по себѣ ни славы, ни памяти, да и не мечтаю объ этомъ… Что въ сущности въ монументахъ, даже и самыхъ заслуженныхъ? Вонъ Пушкину монументъ воздвигаютъ, восемьдесятъ, говорятъ, тысячъ будетъ стоить, а Пушкинъ всю жизнь свою бѣдствовалъ и колотился чуть не изъ-за каждаго рубля… Интересно: если бы ему предложили тогда 40.000, по съ тѣмъ, чтобы разъ и навсегда отказаться отъ всякихъ монументовъ?… Что сдѣлалъ бы онъ?… Я думаю — взялъ бы… Я по крайней мѣрѣ взялъ бы на его мѣстѣ. Все равно, самъ вѣдь своего монумента онъ не видалъ, а его сочиненія — и безъ монумента все тѣми же всегда останутся они…

Тутъ поѣздъ остановился у станціи съ буфетомъ и Алгасовъ вышелъ, чтобы напиться чая. Уже онъ выпилъ два стакана и стоялъ, закуривая сигару, когда въ залу вошла хорошенькая пассажирка. Она налила себѣ воды и стала пить, машинально обводя глазами комнату. На секунду равнодушный взглядъ ея остановился между прочимъ и на Алгасовѣ. Затѣмъ она поставила стаканъ и вернулась въ вагонъ.

Алгасовъ, пристально за нею слѣдившій, не пропустилъ этого взгляда. И невольно подумалось ему, что если бы иначе направилъ онъ свою жизнь, еслибы дороже оцѣпилъ не мечту свою, а то, что дѣйствительно дорого въ этомъ мірѣ — быть-можетъ, и взглядъ хорошенькой незнакомки не былъ бы тогда такъ равнодушенъ…

И снова тронулся поѣздъ, и снова погрузился Алгасовъ въ свои думы. Купленныя газеты такъ нетронутыми и лежали возлѣ него.

— Да, думалось ему, но какъ бы хорошо ни жилось мнѣ тогда, во всякомъ случаѣ это была бы не жизнь, а сонъ, той жизни, о которой такъ страстно тогда мечталось — ея-то и не нашелъ бы я ни въ славѣ и ни въ какихъ научныхъ занятіяхъ, ибо дѣйствительно, что, кромѣ чужого и заученнаго, передавалъ бы я своимъ ученикамъ? И наконецъ, что чужое избралъ бы я для передачи, разъ все мнѣ одинаково чуждо? Что указалъ бы я своимъ ученикамъ, какъ цѣль жизни? Въ чемъ указалъ бы имъ самый прогрессъ? Да, счастливы трижды счастливы тѣ, которые искренно вѣрятъ, что весь прогрессъ только и состоитъ, что въ этой желѣзной дорогѣ и въ дальнѣйшихъ ея усовершенствованіяхъ, а я — я не могу этому вѣрить, я чувствую, что есть что-то, что неизмѣримо выше и желѣзной дороги, и всякихъ телефоновъ и фонографовъ, и нисколько въ то же время отъ нихъ не зависитъ, и это что-то, это сама жизнь, ея полнота и гармонія, полное соотвѣтствіе внутренняго съ внѣшнимъ и жизни одного со всей жизнью всего человѣчества, и счастье, какъ непремѣнное слѣдствіе этой гармоніи. Не передашь ужъ никому этой вѣры, да и что толка передать вѣру въ какую-то грёзу, хотя и прекрасную, но безъ малѣйшей вѣдь опоры въ дѣйствительности?..

— Да, и думать объ этомъ нечего, той идеѣ, которой отдалъ я свою жизнь, ей нельзя было служить, занимаясь наукой, ибо жизнь и только жизнь въ состояніи отвѣтить на великій вопросъ. А отказаться отъ этой идеи, забыть ее, могъ ли я это сдѣлать, хватило ли бы силъ у меня на это, и наконецъ — могъ ли бы я быть счастливъ, отказавшись отъ нея? Нѣтъ…

— Вульфъ называетъ ее грёзой, неосуществимой мечтой, да и всѣ говорятъ это. Неужели и въ самомъ дѣлѣ это только мечта? Но мечта, съ другой стороны, можетъ ли мечта такъ всецѣло овладѣть человѣкомъ, какъ мной овладѣла моя идея? Можетъ ли такъ упорно, не смотря ни на что, держаться вѣра въ мечту? Нѣтъ, внутренній мой голосъ говоритъ мнѣ, что я именно и послѣдовалъ истинному своему призванію, поступивъ не въ учителя другихъ, а въ ученики къ жизни, и, что бы ни было, до конца ужъ пойду по этой дорогѣ. Что правда, то правда: лично для себя я отъ многаго отказался и много, можетъ-быть, потерялъ, но по крайней мѣрѣ я могу сказать, что я честно выполнилъ свой долгъ и дѣйствительно сдѣлалъ въ жизни все, что могъ и въ силахъ былъ сдѣлать.

До самой Москвы не переставалъ онъ думать объ этомъ, и на время снова загорѣлась въ его душѣ горячая, юношеская вѣра въ то, что было цѣлью всей его жизни.

Новая его должность произвела на его родныхъ гораздо болѣе благопріятное впечатлѣніе.

— Оно положимъ, въ 30 лѣтъ быть всего лишь чиновникомъ особыхъ порученій и не особенно лестно, говорилъ Павелъ Ивановичъ, но если ужъ непремѣнно вдругъ пришла тебѣ фантазія служить — все же это приличнѣе инспектора какого-то! Такъ вотъ какъ! Осоцкій, Викторъ Васильевичъ, Василья Львовича сынъ, ужъ губернаторомъ сдѣланъ! Да!… А давно ли, кажется, пажомъ я его видѣлъ, у дяди его, графа Бакулина, мы встрѣчались… Эхъ, Саша, Саша!…

И Павелъ Ивановичъ махнулъ рукой и замолчалъ.

Вскорѣ пріѣхалъ изъ Петербурга Осоцкій и въ тотъ же день отправился къ нему Алгасовъ. Викторъ Васильевичъ принялъ его въ высшей степени радушно, тотчасъ же представилъ женѣ, оставилъ обѣдать и много съ нимъ говорилъ, развивая свои предположенія и планы, въ осуществленьи которыхъ ему долженъ былъ помогать Алгасовъ. Широкіе и смѣлые, даже и слишкомъ широкіе, какъ это показалось Алгасову, планы эти привели въ восторгъ этого послѣдняго, и начальникъ и подчиненный разстались поздно уже вечеромъ, какъ нельзя болѣе довольные другъ другомъ. Черезъ нѣсколько дней вмѣстѣ отправились они въ Гурьевъ.

Вотъ и Гурьевъ, живописно раскинувшійся надъ глубокой рѣкой, по отлогимъ скатамъ ея прибрежныхъ холмовъ. Не безъ волненія смотрѣлъ на него Алгасовъ, стоя у окна вагона и невольно любуясь красивымъ видомъ разбросаннаго среди зелени города съ многочисленными его церквами и множествомъ тѣнистыхъ садовъ.

Сумерки уже наступили, но было еще видно, и красные лучи заката красиво освѣщали приближающійся городъ. Кое гдѣ замелькали уже огни въ его домахъ — и еще болѣе задушевности и тихой красоты придало это всей; и безъ того прекрасной, чисто русской картинѣ…

— Что-то ждетъ меня тамъ? думалъ Алгасовъ, глядя на утопающій въ быстро возраставшихъ сумеркахъ городъ. Какъ живутъ здѣсь люди, чего ищутъ, чего хотятъ, счастливы ли, довольны ли жизнью, или же, какъ и я, томятся жаждой жизни, безплодно гоняясь за призракомъ счастья?.. Вотъ огни зажигаются… Можетъ-быть, это семья садится за чай, или собираются въ гости… Кто, можетъ-быть, съ трепетомъ ждетъ чего отъ этого вечера, а другой не знаетъ, какъ убить его и куда бы только дѣться… И никому изъ нихъ нѣтъ дѣла до меня… Всѣ они живутъ своей особой, совершенно чужой мнѣ жизнью, и завтра же эта жизнь ихъ должна стать и моей… А вмѣсто меня вѣдь могъ бы пріѣхать и кто-нибудь другой, и интересно, какъ отразилась бы такая перемѣна на жизни моихъ новыхъ согражданъ? А даже страшно… Никому невѣдомый человѣкъ вдругъ врывается въ совершенно чужую ему жизнь, и…

— О чемъ вы задумались? обратилась къ нему Людмила Алексѣевна Осоцкая.

— Да вотъ, смотрю и думаю, какъ-то будетъ тамъ житься… отвѣтилъ ей Алгасовъ, указывая на городскіе огни.

— Vous у ferez do nouvelles conquêtes, et voilà tout, проговорила Людмила Алексѣевна, съ улыбкой взглядывая на него.

Не смотря на свои 30 лѣтъ, она все-таки была хороша, моложавая и стройная, съ большими и красивыми черными глазами.

— Oh, les conquêtes!… Je n’у pense plus, madame!

— Разсказывайте, разсказывайте, такъ вамъ и повѣрили! Пари, что именно о здѣшнихъ красавицахъ и мечтали вы сейчасъ?…

Алгасовъ улыбнулся и что-то хотѣлъ ей сказать, но въ это самое время остановился поѣздъ, и наступила торжественная минута встрѣчи новоприбывшаго начальника губерніи.

Алгасовъ вполнѣ оправдалъ рекомендацію Косогова, и Осоцкій былъ въ восторгѣ отъ своего чиновника особыхъ порученій. Онъ нашелъ въ немъ не только дѣятельнаго и способнаго помощника, на котораго всегда и во всемъ могъ положиться, какъ на самого себя, но главное — нашелъ человѣка, вполнѣ его понимавшаго и искренно ему сочувствовавшаго. Правда, не всегда и не во всемъ соглашался съ нимъ Алгасовъ и никогда не скрывалъ отъ него своихъ взглядовъ, по Осоцкій былъ слишкомъ благороденъ и честенъ и слишкомъ искренно желалъ добра, чтобы сердиться на эти противорѣчія; напротивъ, дорого цѣнилъ онъ въ Алгасовѣ его самостоятельность и съ уваженіемъ относился къ его мнѣніямъ. Впрочемъ, до серьезныхъ разногласій не доходило у нихъ, да и не дошло бы, вѣроятно, ибо, какъ люди, одинаково искренно и безкорыстно стремившіеся къ одной и той же цѣли, всегда на чемъ-нибудь да соглашались они и ни одинъ изъ нихъ не упорствовалъ сознаться въ ошибкѣ и признать себя побѣжденнымъ въ спорѣ.

— Cajusvis hominis est еггаге… обыкновенно говорилъ въ такихъ случаяхъ Алгасовъ, уступая доводамъ губернатора.

А если губернатору случалось отказаться отъ своего мнѣнія и согласиться съ Алгасовымъ, онъ заканчивалъ споръ словами:

— Ну, дѣло ужъ извѣстное, не ошибается только тотъ, кто ничего не дѣлаетъ. На этотъ разъ вы правы, пусть по вашему и будетъ.

Во всемъ шли они рука объ руку, и губернаторъ зналъ цѣну своему даровитому помощнику. Но чѣмъ онъ особенно дорожилъ въ Алгасовѣ — это рѣдкой его способностью вліять на общество. Гораздо ближе губернатора стоявшій къ обществу, всѣми въ немъ любимый и къ тому же обладавшій даромъ увлекательнаго краснорѣчія, лучше даже самого Осоцкаго умѣлъ Алгасовъ проводить въ обществѣ его взгляды и подготовлять сочувственный пріемъ его проэктовъ и плановъ. Осоцкій часто пользовался въ этомъ содѣйствіемъ Алгасова — и всегда съ успѣхомъ.

И это касалось не одной только узко-оффиціальной, служебной сферы ихъ дѣятельности: одной изъ главныхъ задачъ Осоцкаго было пробужденіе дремлющаго провинціальнаго общества, онъ хотѣлъ поднять его умственное развитіе, хотѣлъ вызвать среди него интересъ къ наукѣ, искусствамъ и серьезнымъ общественнымъ вопросамъ. Горячо сочувствовалъ ему въ этомъ Алгасовъ и дѣятельно тотчасъ же принялись они работать въ этомъ направленіи. Было, напр., рѣшено устройство выставки картинъ и другихъ предметовъ искусства, разсѣянныхъ по рукамъ мѣстныхъ помѣщиковъ, и Алгасовъ собирался такъ составить каталогъ этой выставки, снабдивъ его подробными историческими и критическими примѣчаніями, чтобы ясно было какъ значеніе выставляемыхъ предметовъ, такъ и мѣсто ихъ творцовъ въ исторіи искусства. Затѣмъ предположены были два Общества, одно — Музыкально-драматическое, другое — Историческое, задачей котораго было бы всестороннее изученіе края въ его настоящемъ и прошломъ, раскопка имѣвшихся въ губерніи кургановъ и основаніе музея, гдѣ, кромѣ предметовъ выдающагося общечеловѣческаго интереса, буде таковые окажутся, было бы собрано все, касающееся губерніи, по возможности полныя коллекціи историческія, этнографическія, зоологическія и проч. Музей этотъ долженствовала дополнять библіотека, преимущественно посвященная всему, напечатанному и написанному о Гурьевской губерніи: изъ книгъ, постороннихъ ей, въ библіотеку эту, по мнѣнію Алгасова, должны были приниматься лишь выдающіяся сочиненія міровыхъ геніевъ, творцовъ человѣческой культуры, да развѣ еще избранныя художественныя изданія. Предполагалось, что Общество и само будетъ издавать свои «Труды» и Алгасовъ уже подготовилъ-было матеріалы для первыхъ ихъ книжекъ — но кромѣ того Осоцкій и Алгасовъ задумали также вызвать появленіе въ Гурьевѣ свободной, не-оффиціальной газеты: шли даже переговоры съ ея будущимъ редакторомъ, которому Алгасовъ обѣщалъ и личное свое участье въ его изданіи.

И мѣстное общество сочувственно отозвалось на призывъ губернатора: желающіе быть членами обоихъ Обществъ тотчасъ же явились во множествѣ, явились и пожертвованія для будущаго музея; между прочимъ, одна старая помѣщица передала въ него черезъ Алгасова цѣлую груду старыхъ фамильныхъ своихъ бумагъ, среди которыхъ, кромѣ множества любопытныхъ и цѣнныхъ писемъ, автографовъ и историческихъ документовъ, Алгасовъ нашелъ еще не изданную собственноручную рукопись Шлецера, бумаги и рукописи шведскаго оріентолога прошлаго столѣтія, Біеристаля, и наконецъ — что особенно его обрадовало — подлинную секретную инструкцію Александра I одному изъ нашихъ посланниковъ того времени, дѣду помѣщицы. Нигдѣ еще не напечатанная, инструкція эта ярко обрисовывала отношенія между Александромъ и Наполеономъ послѣ Тильзитскаго мира и главное — тѣ способы, которыми пользовался Наполеонъ для обвороженія довѣрчиваго Александра: исторія говоритъ намъ, въ какомъ отчаянномъ положеніи былъ Наполеонъ въ концѣ кампаніи 1809 года и какъ самъ, не менѣе Австріи, нуждался онъ въ скорѣйшемъ заключеніи мира, а между тѣмъ собственноручнымъ письмомъ, написаннымъ наканунѣ подписанія трактата, онъ извѣщалъ Императора Александра, что изъ уваженія лишь къ нему и по его желанію сохраняетъ онъ существованіе Австрійской Имперіи и соглашается на «весьма умѣренныя» условія Вѣнскаго мира — и, повидимому, Александръ искренно этому вѣрилъ… Открытіе этого документа привело въ восторгъ Алгасова и показало ему, сколько любопытнаго можно надѣяться найти по разнымъ захолустнымъ помѣщичьимъ усадьбамъ.

Какъ и ожидалъ онъ, служба не слишкомъ обременяла его доставляла ему достаточно времени для свѣтской жизни. А общество въ Гурьевѣ было большое, много молодежи, много богатыхъ помѣщиковъ, и жилось тамъ очень весело. Алгасовъ скоро же со всѣми перезнакомился и прекрасно устроился въ Гурьевѣ. У него была большая и хорошо обставленная квартира. Изъ Веденяпина онъ выписалъ повара, прислугу и лошадей, изъ Москвы — запасъ дорогого вина и настоящихъ сигаръ. Нечего и говорить, что въ обществѣ приняли его болѣе, чѣмъ радушно, а его личныя качества окончательно снискали ему всеобщее уваженіе и любовь. Не прошло и мѣсяца, какъ онъ поселился въ Гурьевѣ, а онъ сталъ уже однимъ изъ извѣстнѣйшихъ и любимѣйшихъ членовъ тамошняго общества.

Какъ и вездѣ, и здѣсь особенно любили его и дорожили его обществомъ дамы: Алгасовъ сразу же сталъ общимъ ихъ любимцемъ и кумиромъ. Между ними было много молодыхъ и красивыхъ, нравы въ Гурьевѣ были не строгіе, и съ этой стороны жизнь, повидимому, улыбалась Алгасову. Двѣ-три дамы и дѣйствительно ему нравились, и онъ шутя за ними ухаживалъ, съ удовольствіемъ ими любуясь. Одновременное это ухаживанье за нѣсколькими женщинами, изъ которыхъ рѣшительно не зналъ бы онъ, которой отдать предпочтеніе, сплетеніе при этомъ всевозможныхъ веселыхъ и игривыхъ случайностей, шутки, намеки, нечаянныя встрѣчи, веселые часы въ обществѣ нравившихся красавицъ, мелочные знаки возраставшаго вниманія этихъ послѣднихъ, сказывавшіеся то нечаянной теплотой, то внезапной ревностью — все это красило и безъ того уже веселые, полные дѣла и удовольствій дни Алгасова.

Но изо всѣхъ Гурьевскихъ дамъ самое сильное впечатлѣніе произвелъ онъ на губернаторшу, рѣдкой красотой которой и самъ не мало любовался. И красота его нравилась Людмилѣ Алексѣевнѣ, и особенно привлекали скучающую барыню его веселье и всегда одинаково интересный и оживленный разговоръ. Алгасовъ скоро же замѣтилъ ея вниманіе, но, нисколько съ своей стороны не раздѣляя ея чувства, еще менѣе былъ онъ способенъ изъ пустого тщеславія или прихоти навсегда испортить жизнь другого человѣка. Между тѣмъ, ежедневно бывая въ домѣ губернатора, принятый у Осоцкихъ, какъ свой, поневолѣ часто видался онъ съ Людмилой Алексѣевной, и много ловкости и такта требовалось ему, чтобы, сохраняя прежнія близкія отношенія къ семейству губернатора, не оскорбляя и не отталкивая Людмилы Алексѣевны и ничего не обнаруживая, въ то же время заставить ее отказаться отъ опасной игры. Это удалось ему. Они остались друзьями, и въ этой дружбѣ, которую Алгасовъ постарался лишить всякаго намека на чувство, болѣе нѣжное, въ ней замеръ начинавшійся и еще не успѣвшій развиться капризъ Людмилы Алексѣевны. Но все-таки быстро мелькнувшее чувство это не прошло совсѣмъ безслѣдно: особый какой-то нѣжный оттѣнокъ придало оно установившейся между ними дружбѣ и оно же сказывалось въ томъ полу-ревнивомъ любопытствѣ, съ которымъ Людмила Алексѣевна слѣдила за Алгасовымъ и разспрашивала его о его увлеченіяхъ и побѣдахъ, непремѣнно желая быть повѣренной его гурьевскаго романа. Видно было, что вспыхнувшій огонекъ, если и погасъ, то не совсѣмъ и еще тлѣлся подъ пепломъ, и если бы явилась ему пища — снова и легко возгорѣлся бы онъ…

VII.

А время шло между тѣмъ впередъ; наступилъ новый годъ и святки.

Въ залѣ Дворянскаго Гурьевскаго Собранія давался балъ. Уже давно начались танцы, уже всѣ почти съѣхались, и громадная зэла была полна, когда пріѣхалъ Алгасовъ: онъ только что вернулся въ этотъ вечеръ изъ командировки въ одинъ уѣздный городъ, а потому и опоздалъ немного.

Онъ вошелъ въ залу въ то самое время, когда тамъ танцовали шестую фигуру кадрили, и кавалеры и дамы, раздѣлившись, вереницей шли въ разныя стороны. Какъ разъ навстрѣчу Алгасову шла вереница дамъ и впереди всѣхъ — дама, танцовавшая съ офицеромъ-распорядителемъ. Медленно, плавно шла она, какъ бы ведя за собой остальныхъ, и невольно бросалась въ глаза своимъ ростомъ, сложеніемъ и красотой.

Невольно остановился Алгасовъ въ дверяхъ, глядя на красавицу: кто она — онъ не зналъ, да и не подумалъ объ этомъ. Ея красота сразу поразила его и завладѣла имъ, и, забывъ обо всемъ, о балѣ, объ остальныхъ танцующихъ, стоялъ онъ, не спуская глазъ съ красавицы, жадно слѣдя за всѣми ея плавными движеніями.

Она, видимо, наслаждалась танцами. Веселая улыбка не сходила съ ея губъ, глаза ея блестѣли, яркій румянецъ покрывалъ ея щеки, и красиво поднималась и опускалась высокая, полу-обнаженная ея грудь.

Ея бѣлое бальное платье плотно по тогдашней модѣ облегало всю ея фигуру, отчетливо обрисовывая ея формы и всѣ движенія ея ногъ, и полная, высокая, стройная — она, казалось, нарочно была создана для торжества и оправданія этой моды и сама являлась при ней во всемъ блескѣ своей соблазнительной красоты.

А она была хороша, даже болѣе, чѣмъ хороша; это была яркая, соблазнительная красота, вполнѣ земная, говорившая одной только чувственности, но тѣмъ сильнѣе было производимое ею впечатлѣніе и тѣмъ неотразимѣе влекла она къ себѣ: столько жизни, столько страсти свѣтилось въ большихъ темно-синихъ глазахъ этой женщины, столько наслажденья сулила ея красивая улыбка, что мало было только любоваться ею и мало было ее только любить…

Кадриль кончилась и красавица, подъ руку съ своимъ кавалеромъ, ушла изъ залы. Тутъ лишь опомнился Алгасовъ и, какъ бы очнувшись отъ сна, оглянулся вокругъ. Не безъ труда припомнивъ, гдѣ и зачѣмъ онъ находился, онъ пошелъ въ гостинную, къ Людмилѣ Алексѣевнѣ, съ которой танцовалъ слѣдующую кадриль, и, поздоровавшись съ нею и немного съ ней поговоривъ, тотчасъ же бросился разъискивать свою красавицу.

Въ залѣ снова играла музыка, и пары быстро кружились въ вихрѣ вальса. Еще болѣе оживленная, раскраснѣвшаяся отъ движеній, то и дѣло переходила красавица отъ одного кавалера къ другому. Только что успѣвала она сѣсть, какъ подходилъ уже новый кавалеръ, и она съ улыбкой вставала и снова, счастливая и довольная, неслась по залѣ.

Замѣшавшись въ толпу не танцовавшихъ второстепенныхъ гостей, гдѣ его не знали, въ безмолвномъ восторгѣ слѣдилъ за ней Алгасовъ, и съ каждой минутой все болѣе и болѣе нравились ему крупныя, красивыя, чувственныя ея черты. Давно уже, очень давно не нравилась ему такъ ни одна женщина, давно уже не зналъ онъ волненій любви, и вдругъ съ неслыханной силой овладѣли имъ эти, когда-то такъ знакомыя и почти уже забытыя съ тѣхъ поръ волненія… Его страсть къ незнакомой красавицѣ была тѣмъ сильнѣе, чѣмъ внезапнѣе она вспыхнула, и еще тѣмъ сильнѣе, что одна только до-нельзя обольстительная тѣлесная красота этой женщины и вызвала эту страсть. Любить ее, наслаждаться ею, все забыть въ ея объятіяхъ, въ чаду безумной страсти — вотъ что желалъ и думалъ онъ въ эту минуту, жадно любуясь танцовавшей красавицей…

Вальсъ кончился. Подъ руку съ своимъ послѣднимъ кавалеромъ, прохаживалась красавица по залѣ и оживленно съ нимъ говорила, слегка склонивъ къ нему красивую свою головку и глядя на него веселымъ ласкающимъ взглядомъ. Алгасовъ вышелъ изъ толпы и пошелъ по залѣ, навстрѣчу красавицѣ.

— Что это вы такимъ Чайльдъ-Гарольдомъ сегодня, даже и не танцуете? спросилъ его подошедшій Медвѣдевъ, его пріятель, молодой и богатый гурьевскій помѣщикъ.

— Я вѣдь только что изъ Сюзюма вернулся, отвѣтилъ ему Алгасовъ, только что и на балъ пріѣхалъ. Вы не знаете, гдѣ Викторъ Васильевичъ?

— Онъ въ карты играетъ.

— Мнѣ бы нужно повидать его… Скажите, пожалуйста, Николай Андреевичъ, кто эта дама? докончилъ онъ, взглядомъ указывая на ходившую по залѣ красавицу. Въ первый разъ ее вижу…

— Не правда ли, хороша?

— Поразительно, безумно хороша!

— Самъ не знаю, кто она, я уже спрашивалъ у многихъ…

— Вѣдь она же съ Нарусовымъ танцовала, онъ долженъ ее знать…

— Я и забылъ у него спросить… А это интересно: новая личность въ Гурьевѣ, и такая красавица!

— Узнайте, Николай Андреевичъ, пожалуйста, а я пойду къ Виктору Васильевичу, а то сейчасъ кадриль начнется, а мнѣ видѣть его нужно…

И чуть не бѣгомъ направился онъ въ боковую гостинную, гдѣ пріютились играющіе въ карты. Отъискавѣтамъ губернатора, въ короткихъ словахъ передалъ онъ ему все, что онъ сдѣлалъ въ Сюзюмѣ, и поспѣшилъ поскорѣе вернуться въ залу.

Музыка уже началась и кавалеры засуетились, отъискивая своихъ vis-à vis и мѣста для дамъ. Алгасовъ долженъ былъ идти къ дожидавшейся его Людмилѣ Алексѣевнѣ и некогда уже было ему разспрашивать Медвѣдева.

Людмила Алексѣевна сейчасъ же замѣтила разсѣянность Алгасова, съ трудомъ поддерживавшаго разговоръ. Слѣдя за нимъ, она скоро догадалась о причинѣ его разсѣянности.

— Александръ Семеновичъ, начала она, вернувшись на мѣсто, вы, кажется, тоже поражены новой звѣздой нашего гурьевскаго горизонта?

— Пораженъ — это слишкомъ уже сильное выраженіе, попробовалъ отшутиться Алгасовъ.

— А кое что въ этомъ родѣ, значитъ, есть?

— Да, она хороша…

— Какимъ вы это равнодушнымъ тономъ сказали!..

— Что же, прикажете въ честь ея красоты пару дворянскихъ стульевъ сломать, или другой подобный подвигъ совершить?

— Мнѣ кажется, вы способны были бы это сдѣлать!

— Нѣтъ, безъ шутокъ, вы не знаете, кто она?

— Значитъ, я угадала, она васъ интересуетъ?

— Отчего же и не поинтересоваться хорошенькой женщиной?

— Ну, я посмотрю!.. Отъ меня не таиться, Александръ Семеновичъ!

— Въ чемъ?

— Въ томъ, что будетъ… Обѣщаете?

— По всей вѣроятности, тайны никакой не будетъ!..

— Хорошо, хорошо, тамъ увидимъ…

Въ шестой фигурѣ Алгасову пришлось встрѣтиться съ красавицей, и ласкающій взглядъ ея, на минутку остановившійся на немъ, еще сильнѣе заставилъ забиться его сердце.

Кадриль кончилась. Алгасовъ отвелъ Людмилу Алексѣевну въ гостинную, немного тамъ посидѣлъ возлѣ нея и снова пошелъ въ залу, провожаемый насмѣшливымъ взглядомъ Людмилы Алексѣевны.

Наконецъ удалось ему узнать, что красавица эта — Надежда Ѳедоровна Носова, жена новаго городского доктора, только что передъ самымъ Рождествомъ пріѣхавшаго въ Гурьевъ. Въ концѣ бала Алгасова даже представили Надеждѣ Ѳедоровнѣ и онъ протанцовалъ съ нею туръ вальса. Съ той же ласкающей улыбкой и также слегка наклонивъ къ нему голъвку, говорила съ нимъ она, и тихій, пѣвучій голосъ ея какъ нельзя болѣе шелъ ко всей ея роскошной фигурѣ. Она немного картавила, но и это къ ней шло.

Алгасовъ не могъ на нее наглядѣться. Стоя возлѣ нея, обнимая ее во время вальса, такъ жадно, съ такимъ восторгомъ глядѣлъ онъ на нее, наслаждаясь раздражающей ея красотой, что Надежда Ѳедоровна даже покраснѣла подъ страстнымъ его взглядомъ. Но она любила нравиться, и этотъ вызванный ею восторгъ, да еще въ такомъ, выдающемся красавцѣ, какъ Алгасовъ, онъ вовсе не былъ ей непріятенъ.

Много усилій и много самообладанія потребовалось Алгасову, чтобы скрыть свое волненіе и по возможности менѣе выдавать то впечатлѣніе, которое произвела на него Надежда Ѳедоровна, и тѣмъ труднѣе было это, что постоянно чувствовалъ онъ на себѣ полу-ревнивый, полу-насмѣшливый взглядъ Людмилы Алексѣевны. А въ то же время тяжело и трудно было ему сдерживаться и притворяться, хотѣлось вполнѣ уже отдаться внезапно нахлынувшему этому чувству и, не дожидаясь конца бала, не смотря и на присутствіе тамъ Надежды Ѳедоровны, уѣхалъ онъ домой.

Долго сидѣлъ онъ въ эту ночь. Яркая, волнующая красота Надежды Ѳедоровны, ея роскошныя формы, соблазнительная ея улыбка и блестящіе синіе глаза — какъ живая, стояла она передъ нимъ и еще лучше, еще обольстительнѣе казалась ему теперь, въ ночной тиши. Ни на минуту не покидало его обольстительное это видѣніе, маня и дразня его, рисуя ему картины счастья и безумныхъ, жгучихъ наслажденій; много забытыхъ волненій въ немъ вызвало оно, много напомнило ему прошедшихъ счастливыхъ часовъ, но все затмѣвало яркимъ своимъ блескомъ, суля волненія во много разъ большія, часы еще болѣе счастливые и несравненно уже болѣе дорогіе, какъ будущіе…

Такъ сидѣлъ онъ, все забывъ, и сонъ, и усталость, весь погруженный въ свои грёзы. Свѣчи его догорѣли и потухли, онъ и этого не замѣтилъ и продолжалъ сидѣть, не слыша боя часовъ, не видя уходящаго времени, и одно только чувствуя — красоту Надежды Ѳедоровны и свою любовь къ ней, страстную, безумную любовь… Уже свѣтало, когда онъ опомнился наконецъ и легъ на постель, но и тутъ не сразу заснулъ онъ, и во снѣ все видѣлъ ее же, красавицу съ роскошными формами и соблазнительной улыбкой.

Спалъ онъ не болѣе трехъ часовъ и проснулся разбитый и усталый: тревожный, короткій сонъ этотъ не освѣжилъ, а скорѣе еще болѣе утомилъ его. Часы пробили 11, и это вернуло его къ сознанію дѣйствительной жизни. Съ глубокимъ вздохомъ разставшись съ ночными грёзами, еще полный ихъ сладкой красоты, сталъ онъ одѣваться, съ трудомъ припоминая, что предстоитъ ему дѣлать и какъ предполагалъ онъ распорядиться этимъ днемъ. Наскоро напившись кофе, онъ сталъ просматривать и готовить къ докладу привезенныя наканунѣ дѣла и бумаги. Усталость его была такъ велика, что и безъ того уже съ трудомъ лишь овладѣвалъ онъ смысломъ читаемаго, а тутъ еще снова и снова все возвращаются эти только что покинутыя грёзы, поминутно отвлекая отъ скучныхъ бумагъ… Долго сидѣлъ онъ такъ за столомъ. Пробилъ часъ, надо было ѣхать къ губернатору. Съ усиліемъ поднявшись съ покойнаго кресла, сталъ онъ собирать всѣ нужныя бумаги, страшно боясь забыть что-нибудь и этимъ обличить свое состояніе. Мимоходомъ онъ заглянулъ на себя въ зеркало: видъ у него былъ до-нельзя утомленный.

Губернаторъ былъ занятъ. По обыкновенію, Алгасовъ прошелъ въ гостинную. Людмила Алексѣевна была тамъ одна, съ какой-то работой въ рукахъ.

— Что съ вами? встрѣтила она его.

— Ничего, отвѣтилъ онъ, садясь возлѣ нея.

— Можно подумать, что вы больны…

— Когда же послѣ бала человѣкъ бываетъ свѣжъ, какъ роза?

— И особенно, когда человѣкъ этотъ уѣзжаетъ съ половины бала, насмѣшливо замѣтила Людмила Алексѣевна.

Алгасовъ принудилъ себя улыбнуться.

— И вмѣсто мазурки садится читать журналы Сюзюмской Земской Управы, добавилъ онъ.

— Ну, въ сторону пустяки. Разскажите, какое впечатлѣніе произвелъ на васъ вчерашній балъ?

— Никакого особаго…

Людмила Алексѣевна взглянула на него.

— Знаете, Александръ Семеновичъ, до сихъ поръ я считала васъ болѣе холоднымъ…

— Кажется, въ мои лѣта…

— Ну, вчера лѣта ваши, сознайтесь, не спасли васъ отъ увлеченія… И къ чему скрываться? Развѣ мы не друзья съ вами? Скажите, вѣдь она очень хороша?

— Да, хороша…

— Отлично, сразу даже угадываетъ, о комъ я говорю!

— Потому что не трудно угадать!

— Говорите!.. Однако, она произвела на васъ сильное впечатлѣніе… Я даже и не ожидала отъ васъ…

Алгасовъ сразу не нашелся, что и отвѣтить на это неожиданное утвержденіе.

— Увѣряю васъ… началъ онъ.

— Вы совсѣмъ другимъ человѣкомъ стали, какъ только увидали ее, не слушая, продолжала Людмила Алексѣевна. Знаете, я, пожалуй, и рада этому: ваша холодность никогда мнѣ въ васъ не нравилась.

Алгасовъ молчалъ.

— Да, продолжала Людмила Алексѣевна, вчера такъ ясно было видно, какъ чистосердечно отдались вы увлеченію; для меня это новая черта въ, зашемъ характерѣ…

— Грустно, если это черта для васъ непріятная, замѣтилъ Алгасовъ.

Людмила Алексѣевна взглянула ему прямо въ глаза.

— Вы говорите это серьезно? спросила она.

— А вы сомнѣваетесь? Я всегда дорожилъ вашимъ мнѣніемъ обо мнѣ.

Оба замолчали.

— Нѣтъ, непріятнаго для меня тутъ нѣтъ ничего, помолчавъ, начала Людмила Алексѣевна. А что, теперь вы ужъ не скрываетесь? съ улыбкой продолжала она.

— Что дѣлать, отъ васъ не скроешься! Да, Надежда Ѳедоровна очень хороша. Однако, до свиданья! Викторъ Васильевичъ, вѣроятно, ждетъ ужъ меня…

Людмила Алексѣевна осталась одна. Она положила работу и задумалась. Невольно вспомнилось ей недавнее время, когда и сама она такъ мечтала объ Алгасовѣ, когда такъ волновала ее его красота… Это время прошло. Такъ рѣзко и въ самомъ Алгасовѣ, и во всемъ его поведеніи сказывалась та искренность, съ которой отдавался онъ всѣмъ своимъ впечатлѣніямъ, и совершенная его неспособность лгать и притворяться — что рѣшительно не могла его винить Людмила Алексѣевна ни за то, что онъ не сталъ за ней ухаживать, ни за то, что ему понравилась другая. Она уже простилась съ своими мечтами, какъ съ неосуществимыми — и неосуществимыми по волѣ рока, а не людей — какъ прощаются съ мечтами о 200-тысячномъ выигрышѣ послѣ просмотра банковской таблицы. О любви его уже не думала она, и все-таки грустно стало ей тутъ, когда она увидала, что онъ полюбилъ другую… Была ли это ревность, была ли это зависть? Этого и сама не знала Людмила Алексѣевна, но съ тяжелой какой-то тоской сжалось ея сердце при мысли, что не ее полюбилъ Алгасовъ и никогда ея не полюбитъ…

Впрочемъ, это недолго продолжалось, даже и сложиться не успѣло въ опредѣленное какое-нибудь сознаніе: пріѣхали гости, и тотчасъ же вся погрузилась Людмила Алексѣевна въ привычную и любимую свѣтскую суету, и среди этой суеты, среди разговоровъ, толковъ, слуховъ, городскихъ новостей и свѣтскихъ соображеній забыла она все, и свои воскресшія-было мечты, и смутную свою ревность.

Алгасовъ не переставалъ думать о Носовой, напротивъ, все красивѣе и красивѣе ему казалась она и съ каждымъ днемъ все росла его любовь. Какъ хотѣлось ему опять ее увидѣть и въ то же время — какъ страшно было увидѣть ее: такъ напряженно все мечтая о ней, постоянно видя ее передъ собою, ее самоё, живую, онъ помнилъ, какъ въ туманѣ; дѣйствительно ли она такъ хороша, или же только показалась ему такою, или, можетъ-быть, слишкомъ уже разрисовало ее его воображеніе, повинуясь желавшему полюбить сердцу — теперь онъ не могъ уже судить объ этомъ, и какъ боялся онъ разочароваться!…

А время безъ нея, безъ возможности и надежды ее увидѣть, тянулось такъ долго, такъ тоскливо… Напрасно старался онъ гдѣ-нибудь ее встрѣтить, напрасно подъ всевозможными предлогами безъ всякой надобности по нѣскольку разъ въ день проходилъ и проѣзжалъ онъ по Соборной улицѣ, гдѣ жили Носовы — увидѣть Надежды Ѳедоровны ему не удавалось, и еще сильнѣе распаляло это его воображеніе, заставляя его мечтать о ней и съ еще большей страстью желать ея и ея любви…

Между тѣмъ въ городѣ замѣтили красивую докторшу и заговорили о ней. Ее еще мало знали, но много уже говорили о ея красотѣ, такъ обольстительно на всѣхъ дѣйствовавшей, и объ увлекательномъ ея оживленіи. Разговоры эти доходили и до Алгасова и страшно волновали они его…

Такъ прошло три дня. Въ той же залѣ Дворянскаго Собранія давался благотворительный любительскій спектакль въ пользу какихъ-то пріютовъ. Спектакль былъ устроенъ губернаторшей, она сама въ немъ участвовала, и потому вся губернская знать появилась тутъ вмѣстѣ съ него на подмосткахъ. Въ числѣ другихъ игралъ и Алгасовъ, который всегда былъ главнымъ помощникомъ Людмилы Алексѣевны въ устройствѣ всѣхъ затѣваемыхъ ею въ Гурьевѣ спектаклей.

Людмила Алексѣевна страстно любила театръ и сама любила играть. Играла она болѣе, чѣмъ недурно, а въ нѣкоторыхъ пьесахъ, особенно въ легкихъ комедіяхъ, такъ и совсѣмъ даже хорошо, просто, живо, съ увлеченіемъ; къ тому же, еще болѣе красивой, и главное — совсѣмъ молоденькой казалась она со сцены, и понятно, что она любила сцену и часто устраивала въ Гурьевѣ всевозможные благотворительные спектакли. Забава эта понравилась гурьевскому обществу. Тотчасъ же составился аристократическій кружокъ любителей, среди которыхъ были люди съ несомнѣннымъ дарованіемъ, и, какъ по этому, а также и по причинѣ общественнаго положенія играющихъ спектакли эти пользовались въ Гурьевѣ огромнымъ успѣхомъ и давали блестящіе сборы.

Алгасову только въ Гурьевѣ въ первый разъ пришлось испытать свои сценическія способности, и на роляхъ jeunes premiers онъ оказался весьма даже недурнымъ актеромъ. Не то, чтобы у него былъ талантъ — главное достоинство его игры заключалось въ одной только простотѣ — но въ этихъ роляхъ ему помогала его красота, еще ярче выступавшая на сценѣ, и дамы въ особенности восхищались его игрой. Самъ онъ не особенно любилъ играть, но ему нравилась та закулисная суета, которая неизбѣжно всегда сопровождаетъ устройство и ходъ каждаго спектакля, и къ тому же, сколько представлялось тутъ лишнихъ случаевъ видѣть избранныхъ имъ красавицъ, безъ помѣхи говорить съ ними и ухаживать за ними…

Давали на этотъ разъ новую въ ту зиму комедію Александрова: Такъ на свѣтѣ все превратно, гдѣ Людмила Алексѣевна играла вдову-графиню, а Алгасовъ небольшую роль Чилинина, ея утѣшителя.

Алгасовъ не былъ актеромъ въ душѣ и нисколько не дорожилъ сценическими своими лаврами и не искалъ ихъ — и все-таки каждый разъ, передъ выходомъ на сцену, имъ овладѣвало невольное волненіе… Теперь же онъ все забылъ, и предстоящій свой выходъ, и свой страхъ, и одно только занимало его тутъ — будетъ ли въ театрѣ Надежда Ѳедоровна, увидитъ ли онъ ее?

Поздоровавшись въ гостинной съ остальными исполнителями, онъ оставилъ ихъ и поспѣшилъ на сцену, чтобы поскорѣе взглянуть оттуда на собиравшуюся публику. Но публики въ залѣ было еще мало и Носовой тамъ не было. Алгасовъ отошелъ отъ занавѣса и оглянулся на готовую уже сцену, на которой лакеи доканчивали установку мебели.

— Будетъ ли она? все думалъ онъ, взадъ и впередъ прохаживаясь по сценѣ.

Онъ еще дома одѣлся для пфваго дѣйствія и потому до начала пьесы былъ совершенно свободенъ.

На сцену вошелъ красивый, высокій старикъ, съ умнымъ и добрымъ взглядомъ. Это былъ предводитель Аршеневскій, страстный поклонникъ красоты и таланта Людмилы Алексѣевны. Въ пьесѣ онъ игралъ роль сентиментальнаго Лютина, отправившагося въ Пензенскую губернію за портретомъ покойнаго графа, изображеннаго на этомъ портретѣ въ красной рубашечкѣ и верхомъ на деревянной лошадкѣ.

Онъ замѣтилъ Алгасова и привѣтливо ему улыбнулся. Алгасовъ, какъ и всѣ въ городѣ, любившій добряка-предводителя, поспѣшилъ къ нему навстрѣчу.

— Здравствуйте, Александръ Семеновичъ, заговорилъ Аршеневскій. Радъ васъ видѣть. Что, приготовились? А то вы плохо играете, вчера, на репетиціи, ну развѣ такъ играютъ?

— Да роль такая, Аркадій Николаевичъ, ничего изъ нея не сдѣлаешь…

— Ну все-таки… А Людмила Алексѣевна… А? Не правда ли, хороша?

— Да, эта роль ей удалась…

— T. e., я вамъ скажу… Я видѣлъ Ѳедотову въ этой роли… Ну разумѣется, то артистка… Кто же споритъ, тутъ и сравнивать нечего, но знаете, милѣе какъ-то Людмила Алексѣевна, мягче, симпатичнѣе, право! Увѣряю васъ!

— Да, Людмила Алексѣевна и очень даже недурно играетъ, а для любительницы…

— Артистка, я вамъ скажу, именно артистка, а не любительница! весь воодушевившись, заговорилъ Аршеневскій. Помните ее въ Майоршѣ? Нѣтъ, каковы всѣ оттѣнки, всѣ мелочи ея игры, какъ она входитъ въ роль, всѣ эти бытовыя, знаете, особенности… Я ей всегда говорилъ: ваше мѣсто на сценѣ, на сценѣ, тамъ…

И Аршеневскій куда-то показалъ рукой.

— И что же, Аркадій Николаевичъ, вы опять раззорите для нея свои оранжереи?

— А что? самодовольно улыбаясь, спросилъ предводитель.

— Я думаю, Людмила Алексѣевна — это отчаяніе вашего садовника?..

— А знаете, вы угадали… Т. е. я вамъ скажу… Ну такъ ужъ и быть, вамъ открою секретъ, но условіе: это секретъ!.. Вотъ какой букетъ будетъ сегодня…

И восторженно, съ страстнымъ увлеченіемъ принялся онъ описывать приготовленный имъ букетъ, главную прелесть котораго составляла одна очень рѣдкая, дивной красоты и только что въ первый разъ у него распустившаяся орхидея.

— И вы рѣшились ее срѣзать? восклики)юъ Алгасовъ.

Аршеневскій даже вздохнулъ.

— Что же дѣлать?… жалобно заговорилъ онъ. Я ужъ никому и не показывалъ ея, пусть ужъ это будетъ сюрпризъ Людмилѣ Алексѣевнѣ. Вы ужъ, пожалуйста, помолчите! Да, но комедія была у меня съ садовникомъ, оживившись, продолжалъ Аршеневскій. Онъ у меня любитель, знаете, ужъ какъ онъ этой кэтлейи ждалъ! Когда я велѣлъ ее срѣзать, онъ чуть въ обморокъ не упалъ… Даже и рѣзать отказался, да я пригрозилъ, что Ѳомку пошлю.

— И что же, это испугало его?

— Не то, что испугало, а въ негодованіе привело. "Ѳомка?!… Да нешто Ѳомка такіе цвѣты можетъ рѣзать?… Ему вотъ, — и тутъ онъ съ такимъ, знаете, презрѣніемъ ткнулъ въ камеліи — «это его дѣло, ихъ онъ и выведетъ, и срѣжетъ.» А потомъ, подавая мнѣ орхидею, прибавилъ: «слуга я вамъ вѣрный, ваше превосходительство, а не жалѣете вы меня!… Кажись, избей вы меня — и то легче мнѣ было бы!…» Я, чтобы утѣшить его, хотѣлъ денегъ ему дать — три рубля — такъ не взялъ: "что ужъ, « говоритъ, „не надо мнѣ. Это цвѣтокъ не продажный“.

— Воображаю, каково было ему руку на свое дѣтище поднимать…

— Что же дѣлать, значитъ судьба! Ну расцвѣти она завтра — да развѣ бы я тронулъ ее?

И Аршеневскій отошелъ къ занавѣсу.

— Ваша роль не велика сегодня, замѣтилъ ему Алгасовъ.

— Да, и Людмила Алексѣевна хотѣла, чтобы я взялъ роль доктора, а Лютина я самъ выбралъ. Тутъ, знаете, то и хорошо, что не велика: на Людмилу Алексѣевну вдоволь налюбоваться можно. А какъ она хороша во 2-мъ актѣ! Вотъ я и уйду въ залу, буду смотрѣть на нее… ³)

И онъ снова сталъ глядѣть на собиравшуюся публику.

— Такъ вотъ почему выбрали вы Лютина! съ улыбкой замѣтилъ Алгасовъ, садясь на стоявшій среди сцены диванъ.

— А вы думали! Вотъ тоже красавица идетъ, продолжалъ Аршеневскій, все глядя въ продѣланное среди занавѣса отверстіе.

Въ залу входила Надежда Ѳедоровна. За нею слѣдовалъ ея мужъ.

— Кто?… невольно вырвалось у Алгасова.

— Докторша новая, отходя отъ занавѣса, сказалъ Аршеневскій. Тоже хороша! И знаете, не красавица она, если строго разбирать, но, какъ бы это сказать?… Что-то есть въ ней такое особое, яркое, манящее…

Но Алгасовъ былъ уже у занавѣса.

— Въ шестомъ ряду… видѣли? спрашивалъ Аршеневскій, подходя къ нему.

Алгасовъ лишь кивнулъ ему головой. Онъ уже нашелъ ее и жадно глядѣлъ на нее. Дивно хороша и привлекательна ему показалась она, еще лучше, если только это возможно, чѣмъ даже какою онъ помнилъ ее. Глаза его заблестѣли, сердце забилось, онъ былъ почти счастливъ въ эту минуту, любуясь Надеждой Ѳедоровной…

— Не правда ли, хороша? спросилъ Аршеневскій.

— Кто хороша? раздалось на другомъ концѣ сцены. Это была Людмила Алексѣевна, только что вошедшая и слышавшая послѣднія слова Аршеневскаго. Она была уже въ черномъ траурномъ платьѣ вдовы.

При ея вопросѣ Аршеневскій немедленно же обернулся и пошелъ къ ней навстрѣчу. Алгасовъ, весь поглощенный красотой Надежды Ѳедоровны, и не слыхалъ даже Людмилы Алексѣевны.

— Здравствуйте, несравненная артистка, заговорилъ Аршеневскій, цѣлуя ея руку. Какъ поживаете?

— Кто хороша? улыбаясь, повторила Людмила Алексѣевна.

Алгасовъ тоже подошелъ къ ней.

— Въ вашемъ присутствіи — никто! восторженно глядя на нее, произнесъ предводитель.

— А въ моемъ отсутствіи?

— Мы говорили про новую докторшу…

— А, все то же… Она, кажется, свела съ ума весь городъ! Однако, хороши вы, господа! Пора начинать, а они изволятъ здѣсь M-me Носовой восхищаться!…

— Идемъ, идемъ, покорно отвѣтилъ Аршеневскій.

— Пора! строго произнесла Людмила Алексѣевна и въ дверяхъ пропустила Аршеневскаго впередъ. Алгасовъ молча шелъ за нею. Людмила Алексѣевна съ улыбкой обернулась къ нему.

— Смотрите, сказала она, ужъ постарайтесь съиграть получше…

— А что? попробовалъ онъ отшутиться.

— Ужъ молчите лучше! А знаете, жаль, что мы не играемъ сегодня Майорши: вы тамъ очень хороши…

И еще разъ съ усмѣшкой взглянувъ на него, она ушла въ гостинную. Алгасовъ послѣдовалъ за нею, но, уходя, почти невольно оглянулся на занавѣсъ, скрывавшій отъ него Надежду Ѳедоровну.

Черезъ нѣсколько минутъ помѣщавшаяся на хорахъ военная музыка заиграла увертюру изъ Актеры-любители приготовились къ выходу.

Пьеса шла довольно гладко. Людмила Алексѣевна дѣйствительно играла хорошо и съ одушевленіемъ, и еще хорошъ былъ Аршеневскій: его сочувствіе горю вдовы, его досада, когда своей поѣздкой въ Пензу нечаянно напомнилъ онъ ей про покойнаго ея мужа и его готовность скакать для нея за 60 верстъ, чтобы достать ей знаменитый портретъ — все это выражалось такъ живо и комично, что вся зала наполнилась рукоплесканіями, вполнѣ заслуженными Аркадіемъ Николаевичемъ.

Затѣмъ, единственныя яркія роли въ пьесѣ — приживалки и ювелира — не удались исполнителямъ; остальныя же роли, до-нельзя безцвѣтныя, созданныя для однѣхъ только репликъ, прошли сносно даже и безъ всякихъ усилій со стороны исполнителей.

Не смотря на всѣ свои старанія, не могъ и Алгасовъ ничего сдѣлать изъ своей ничтожной роли. А онъ старался, на этотъ разъ онъ дѣйствительно желалъ съиграть какъ можно лучше и обратить на себя вниманіе… Онъ игралъ для Надежды Ѳедоровны, которую одну только и видѣлъ въ залѣ, и въ душѣ онъ тоже пожалѣлъ, что не Майоршу играютъ въ этотъ вечеръ…

Но то оживленіе, которое вызвало въ немъ одно уже присутствіе въ театрѣ Надежды Ѳедоровны, желаніе понравиться ей и отличиться въ ея глазахъ — все это невольно отразилось на его игрѣ, и даже не столько на игрѣ, сколько на его- внѣшности, т. е. на томъ, что всего болѣе способствовало сценическимъ его успѣхамъ: всѣ дамы единогласно рѣшили, что онъ въ ударѣ въ этотъ вечеръ, и главное — какъ-то особенно красивъ…

И онъ достигъ цѣли: Надежда Ѳедоровна замѣтила его и сразу его отличила; на его красоту она обратила гораздо болѣе вниманія, чѣмъ сколько, можетъ-быть, обратила бы на самое блестящее исполненіе самой первостепенной роли, и не перестававшій наблюдать за нею Алгасовъ часто замѣчалъ, что ея бинокль направленъ въ его сторону… Нечего и говорить, какъ пріятно было это ему, и съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ онъ, когда кончится спектакль и начнутся наконецъ танцы…

Къ великому его удовольствію, никто на этотъ разъ не слѣдилъ за нимъ и не мѣшалъ, ему все время любоваться Надеждой Ѳедоровной: никому здѣсь не было никакого до этого дѣла, а Людмила Алексѣевна, которой онъ собственно и боялся, она такъ была увлечена своей игрой, что даже и забыла о существованіи Носовой. Не до того было ей тутъ: она положительно царила въ этотъ вечеръ на сценѣ и на фонѣ общей безцвѣтности еще ярче выступала ея живая, обдуманная игра.

Сильное впечатлѣніе произвела на Надежду Ѳедоровну красота Алгасова. Уже не въ первый разъ видѣла она его, но тогда, на томъ ея первомъ въ Гурьевѣ балу, гдѣ ей представляли столько новыхъ кавалеровъ, тамъ она почти не обратила на него вниманія и тотчасъ же его забыла. Теперь же, любуясь имъ, она вспомнила, что онъ былъ ей представленъ, и вспомнила тоже, что, кажется, она понравилась ему на балу… Она замѣтила упорный его взглядъ, безпрестанно на ней останавливавшійся, и улыбнулась отъ удовольствія и даже легкая краска покрыла ея щеки… Тотчасъ же мысленно оглянула она себя, къ лицу ли она одѣта и хороша ли сегодня — и осталась собой довольна.

Комедія кончилась. Послѣ нея шелъ еще небольшой водевиль Она его ждетъ, въ которомъ тоже играла Людмила Алексѣевна, не безъ основанія считавшая живую и бойкую эту роль лучшей ролью въ своемъ репертуарѣ. Роль эта всегда ей удавалась.

Алгасовъ не игралъ въ водевилѣ и вмѣстѣ съ прочими не участвовавшими въ немъ актерами сошелъ въ зрительную залу, поближе къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ. Страшно медленно тянулось для него время…

Но вотъ раздались неистовыя рукоплесканія: водевиль кончился. Людмилѣ Алексѣевнѣ подати на сцену нѣсколько букетовъ и лавровый вѣнокъ. Подалъ и Аршеневскій свой знаменитый букетъ.

Въ публику проникли уже слухи о его подношеніи, и всѣ, имѣвшіе хоть какую-нибудь связь съ гурьевскимъ свѣтомъ, отправились въ гостиннуго, любоваться дивнымъ цвѣткомъ. И онъ дѣйствительно этого стоилъ: изъ нѣжной зелени тропическихъ папортниковъ рѣзко выступалъ онъ своеобразной и яркой, никѣмъ еще здѣсь невиданной красотой своей.

Людмила Алексѣевна держала букетъ и съ восторгомъ разсматривала цвѣтокъ. Страстный любитель цвѣтовъ, Аршеневскій стоялъ возлѣ и съ гордостью и вмѣстѣ съ невольной грустью глядѣлъ на знаменитое произведеніе своихъ теплицъ.

Людмила Алексѣевна горячо поблагодарила его: она понимала, какую жертву принесъ для нея старый цвѣтоводъ. Вполнѣ вознагражденный ея восторгомъ и благодарностью, Аршеневскій нѣсколько разъ поцѣловалъ ея ручку, повторяя, что это ничего не значитъ, что для ея удовольствія и не это еще готовъ бы онъ сдѣлать…

Въ залѣ между тѣмъ поспѣшно убирали стулья, готовя ее для танцевъ. Военный оркестръ, перемѣстившійся съ хоръ на сцену, настраивалъ инструменты. Изъ бывшихъ въ Собраніи зрителей всѣ почти остались, одни танцовать, другіе смотрѣть на танцующихъ.

Посмотрѣвъ на цвѣтокъ, который заинтересовалъ и его, и поздравивъ. Людмилу Алексѣевну съ блестящимъ успѣхомъ, Алгасовъ отошелъ отъ нея и направился въ боковыя залы Собранія, куда, въ ожиданіи танцевъ, перешла покамѣстъ публика.

Онъ скоро отѣискалъ Надежду Ѳедоровну. Высокую и скорѣе видную, чѣмъ стройную, ее легко было замѣтить: окруженная толпой своихъ поклонниковъ, стояла она у входа въ главную залу и весело съ ними говорила.

Не подходя еще къ ней, Алгасовъ остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея и сталъ наблюдать за нею. На ней было свѣтло-коричневое шелковое платье, хорошо и со вкусомъ сшитое и, какъ и первое, также красиво облегавшее роскошную ея фигуру, обрисовывая всѣ ея формы: это необычайно къ ней шло, еще во много разъ соблазнительнѣе дѣлало это ее… Четырехъ-угольный вырѣзъ, какъ тогда носили, полуоткрывалъ ея грудь. Ея движенія были красивы и свободны и въ этой-то ихъ свободѣ таилась одна изъ главныхъ ея прелестей. Всѣ черты ея были крупны, большіе синіе глаза, полныя, румяныя щеки, толстыя чувственныя губы, но все, и порознь, и вмѣстѣ, было хорошо, все говорило о здоровья и молодости и невольно останавливало на себѣ взоры, даже бросалось въ глава своей яркой красотой. Густые темно-каштановые волосы украшали ея голову. Мелкіе волосики, выбившіеся изъ прически, слегка завиваясь, какъ туманомъ, покрывали верхнюю часть ея лба, и это тоже очень къ ней шло.

Ея красивые глаза не отражали никакой мысли, ни особаго ума, но много жизни, много молодого веселья и безпечной жажды наслажденій свѣтилось въ нихъ, и вотъ этотъ-то взглядъ ихъ, соединяясь съ ея красотой, такой чувственный оттѣнокъ придавалъ и самой этой красотѣ ея, рѣзко въ ней выставляя не человѣка, а только женщину.

Съ минуту такъ стоялъ передъ ней Алгасовъ, потомъ медленно пошелъ къ ней, не спуская съ нея глазъ. Надежда Ѳедоровпа обернулась въ его сторону и привѣтливо ему улыбнулась.

— M-r Алгасовъ, какъ я рада васъ видѣть, первая начала она, протягивая ему руку.

Поблагодаривъ ее молчаливымъ наклоненіемъ головы, крѣпко пожалъ онъ ей руку. Они стояли другъ противъ друга, съ одинаковымъ восторгомъ другъ другомъ любуясь, и до-нельзя красивымъ казался онъ тутъ Надеждѣ Ѳедоровнѣ — обаяніе, произведенное сценой, видимо, продолжалось. Нѣсколько секундъ молчали они.

— Какъ вамъ понравилась наша игра? прервалъ это молчаніе Алгасовъ.

— Очень! М-me Осоцкая и вы — вы чудно съиграли!.

— Очень вамъ благодаренъ за вашъ лестный отзывъ, улыбаясь, отвѣтилъ Алгасовъ. Но, къ сожалѣнію, я не заслуживаю его, и особенно сегодня, да еще съ моей пустой ролью!

— Нѣтъ, право! возразила она. А M-me Осоцкая — та замѣчательно играетъ…

— Да, Людмила Алексѣевна украшеніе нашей любительской труппы… Вы слышали, какой букетъ она получила?

— Да, мнѣ уже разсказывалъ М-r Парусовъ, отвѣтила Надежда Ѳедоровна, слегка обращаясь на стоявшаго возлѣ нея офицера. Но скажите, неужели цвѣтокъ и правда такъ хорошъ?

— И цвѣтокъ, и букетъ хороши необыкновенно, сказалъ Алгасовъ и сталъ описывать орхидею.

Слегка наклонивъ къ нему головку и мило при этомъ улыбаясь, слушала его Надежда Ѳедоровна, не спуская съ него большихъ и веселыхъ своихъ глазъ. Когда она разговаривала съ кѣмъ-нибудь, всегда такъ наклоняла она къ своему собесѣднику голову, глядя прямо на него — и обаятельно дѣйствовала на мущинъ эта ея особенность… Къ тому же голосъ у нея былъ тихій, пѣвучій, пріятный, и такой задушевной дѣлало это ея бесѣду, такимъ избраннымъ ею чувствовалъ себя тотъ, съ кѣмъ она говорила…

Алгасовъ продолжалъ еще говорить, описывая букетъ, когда къ ней подошелъ мущина лѣтъ сорока, высокій, худой, съ легкой просѣдью въ жидкихъ волосахъ, съ небольшой и рѣдкой бородкой на длинномъ и некрасивомъ лицѣ, съ длиннымъ носомъ, съ маленькими свѣтло-сѣрыми глазками, съ желтыми и неправильными зубами, какъ-то слишкомъ уже рѣзко, лишь только начиналъ онъ говорить, выставлявшими всю свою неприглядность. Это былъ мужъ Надежды Ѳедоровны, новый гурьевскій докторъ, Иванъ Осиповичъ Носовъ. Онъ принесъ женѣ стаканъ лимонада.

— Ахъ, спасибо, мой другъ, заговорила она, взявъ у него стаканъ. Вотъ позволь тебя познакомить съ М-r Алгасовымъ. Мой мужъ! обратилась она къ Алгасову.

Иванъ Осиповичъ и Алгасовъ раскланялись и обмѣнялись рукопожатіями, и невольно бросилась Алгасову въ глаза разница между длинной и нескладной фигурой мужа и его красавицей-женой…

Иванъ Осиповичъ заговорилъ о пьесѣ и о ея исполненіи, дѣлая кое-какія критическія замѣчанія и разсказывая о Ѳедотовой, которую онъ только что видѣлъ въ этой же самой роли. Чтобы лишь поддерживать разговоръ, Алгасовъ то соглашался съ нимъ, то возражалъ ему. Надежда Ѳедоровна заговорила съ другими. Такъ прошло нѣсколько минутъ. Между тѣмъ заиграла музыка, и всѣ устремились въ залу.

— Позвольте попросить у васъ одну кадриль! обратился Алгасовъ къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ.

— Третью, если хотите, отвѣтила она, первыя двѣ уже заняты.

— Наця, не поздно ли будетъ, если дожидаться третьей кадрили? вмѣшался Иванъ Осиповичъ. Смотри, ужъ скоро двѣнадцать часовъ!

— Вотъ послѣ третьей и уѣдемъ, спокойно отвѣтила она, подъ руку съ Алгасовымъ направляясь въ залу.

Оркестръ игралъ какой-то вальсъ. Алгасовъ остановил- ея и молчаливымъ поклономъ пригласилъ Надежду Ѳедоровну. Она съ улыбкой ему кивнула, и быстро закружились они, открывая такимъ образомъ танцы.

А въ сторонѣ, на вынесенныхъ изъ гостинной диванахъ и креслахъ сидѣли Людмила Алексѣевна, самъ губернаторъ, предводитель, одинъ генералъ съ женой и еще нѣсколько почетнѣйшихъ губернскихъ аристократовъ. Въ танцахъ они, понятно, участія не принимали и оставались единственно лишь для приданія большаго блеска устроенному губернаторшей благотворительному вечеру, и все, что было только въ городѣ хоть сколько-нибудь претендовавшаго на свѣтскость и хорошій тонъ — все это столпилось къ нимъ, какъ можно ближе стараясь примоститься къ губернскимъ свѣтиламъ. Одного лишь Алгасова и не хватало въ этой избранной толпѣ: онъ все и всѣхъ забылъ, увлеченный Надеждой Ѳедоровной, которой ни на минуту не терялъ изъ виду, любуясь ею, когда она танцовала съ другими, и возлѣ нея проводя все остальное время.

Они много говорили въ этотъ вечеръ — о чемъ? Не все ли равно? Во всякомъ случаѣ не о причинѣ всѣхъ причинъ. О чемъ они говорили, и сами не могли бы они сказать. Алгасовъ зналъ только, что чудно хороша она, а Надежда Ѳедоровна — что ей ужасно какъ весело. Но вообще она жаловалась на скуку. Это было во время кадрили.

— Неужели? удивился Алгасовъ. А я такъ привыкъ всегда васъ видѣть веселой!…

— А много ли вы меня видѣли?

— Положимъ, всего второй только разъ…

— Вотъ видите! И то все на балахъ!… А дома-то!.. Вамъ начинать, идите!

Алгасовъ началъ фигуру.

— Но вѣдь это первое время, заговорилъ онъ, вернувшись. Вы только что пріѣхали, еще не устроились, у васъ мало знакомыхъ… Погодите! Вообще, могу вамъ сказать, что въ Гурьевѣ живется весело!

— Да, отвѣтила она, безъ знакомыхъ какое ужъ веселье? И особенно для меня, я такъ люблю общество… Надѣюсь, вы не откажетесь ко мнѣ пріѣхать? докончила она, съ милой улыбкой на него взглядывая.

Нечего и говорить, какъ обрадовало его это приглашеніе.

— Пожалуйста, пріѣзжайте, повторила она, я васъ буду ждать…

Кадриль кончилась, и Алгасовъ отвелъ Надежду Ѳедоровну въ гостинеую. Тутъ къ ней подошелъ Иванъ Осиповичъ.

— Ну, Надя, пора, право пора, началъ онъ. Неужели ты еще хочешь оставаться? Ужъ половина третьяго!

Надежда Ѳедоровна слегка поморщилась при этихъ его словахъ, но ничего не возразила мужу и молча поднялась съ мѣста. Алгасовъ подалъ ей руку, проводилъ ее до передней и помогъ ей одѣться.

— Такъ до свиданія? протягивая ему руку, спросила Надежда Ѳедоровна. Она была въ полномъ восторгѣ отъ своихъ успѣховъ и вообще это всего этого веселаго вечера.

— До свиданія, буду у васъ непремѣнно, отвѣтилъ ей Алгасовъ.

Когда онъ возвращался въ залу, Людмила Алексѣевна, мимо которой онъ прошелъ, не замѣтивъ ея, остановила его, дотронувшись вѣеромъ до его плеча.

— Побѣда? вопросительно произнесла она.

— Ахъ, если бы дѣла дѣйствительно шли такъ быстро! шутливо отвѣтилъ ей Алгасовъ.

— Je serai discrète, soyez tranquille!

— Mais je le suis, premièrement, parcequ’il n’у а pas de quoi s’inquiéter…

— Parlez, parlez… Seulement, gardez-vous!

— De quoi? De qui?

— De М-me Nossoff, certainement…

— Que voulez-vous dire?

— Нѣтъ, безъ шутокъ, ваши дѣла идутъ прекрасно, я слѣдила за вами и могу вамъ сказать…

— Ну, Людмила Алексѣевна, будетъ вамъ…

— Хорошо. Но скоро же она васъ побѣдила! Однако, пойдемте въ гостинную, а то здѣсь очень ужъ тѣсно и душно!..

Алгасовъ подалъ ей руку и они пошли въ гостинную. Было уже поздно. Разъѣздъ начался. Большая часть почетныхъ гостей уѣхала, и въ гостинной оставался лишь губернаторъ, предводитель и генералъ съ женой, которые, впрочемъ, уже собирались уѣзжать. Проводивъ эту чету, Людмила Алексѣевна тоже стала прощаться. Аршеневскій подалъ ей руку и повелъ ее къ выходу. Алгасовъ пошелъ за ними, радуясь, что удалось избѣжать дальнѣйшаго съ нею разговора. Но уѣзжая, она шепнула ему:

— Не забывайте, что я вашъ другъ, не таитесь отъ меня…

Она какъ-то совсѣмъ уже отрѣшилась отъ него, почти даже и не ревновала его больше, но страшно зато заинтересовала ее эта предстоящая его исторія съ Носовой: что исторія будетъ — въ этомъ Людмила Алексѣевна была вполнѣ увѣрена.

Проводивъ Людмилу Алексѣевну, Алгасовъ простился съ Аршеневскимъ и тоже уѣхалъ.

И эту ночь долго не ложился онъ, и до самаго разсвѣта все ходилъ, радостный и даже счастливый: то были первые, лучшіе часы его расцвѣтающей любви… За что онъ полюбилъ Надежду Ѳедоровну — онъ не зналъ, да и не думалъ объ этомъ, но онъ зналъ одно, что чудно хороша она и что безумно любитъ онъ ее. Вся затихнувшая-было въ немъ жажда страсти и наслажденій, съ новой силой проснулась она въ его сердцѣ при видѣ женщины, достойной этой страсти. Въ жизни не было у него ничего, что могло бы составить противовѣсъ красотѣ Надежды Ѳедоровны, рѣшительно ничего — и безъ борьбы, весь и сразу отдался онъ этому внезапно нахлынувшему на него чувству. Умна Надежда Ѳедоровна или нѣтъ, хорошій она человѣкъ или дурной — ничего не зналъ онъ, но она была такъ хороша, красота ея влекла съ такой страшной силой — и ничего и не требовалось ему въ эту минуту, кромѣ этой красоты и обладанія ею… Безъ жизни, безъ дѣла, безъ цѣли и призванія, не друга и товарища искалъ онъ и?» любимой женщинѣ, а только любовницы, только внѣшняя красота ея и нужна была ему, страсти и забвенія въ чаду этой страсти, лишь этого и жаждала измученная душа его. Все это сулила ему Надежда Ѳедоровна — и онъ полюбилъ ее, полюбилъ, какъ никогда еще и никого до сихъ поръ не любилъ, полюбилъ со всей силой пустого, ничѣмъ не наполненнаго сердца и безцѣльнаго существованія: въ эту минуту Надежда Ѳедоровна была все для него, и жизнь, и цѣль жизни, и счастье, радость — все воплощалось для него въ ея синихъ глазахъ и въ горячемъ ея поцѣлуѣ…

VIII.

Надеждѣ Ѳедоровнѣ 24 года. Она дочь помѣщика съ порядочными средствами, занимавшаго кромѣ того недурное и служебное положеніе: Ѳедоръ Гавриловичъ Башкѣевъ былъ извѣстнымъ дѣльцомъ при старыхъ порядкахъ, но удержался и при новыхъ, такъ что при открытіи новыхъ учрежденій легко получилъ мѣсто члена Суда, должность въ то время, въ концѣ 60-хъ и въ началѣ 70-хъ годовъ и очень почетная, и хорошо оплачиваемая. Это былъ человѣкъ умный, и главное — самоувѣренный. Знаніе жизни и людей, т. е. преимущественно практической стороны жизни, людскихъ слабостей и всевозможныхъ мелочныхъ ихъ недостатковъ, самое нужное для жизненнаго благополучія — и оно въ свою очередь, въ соединеніи съ природной его самоувѣренностью, много помогало ему хорошо устроиться на этомъ свѣтѣ.

Безцѣнное это свойство — самоувѣренность! Сколько помогаетъ она въ жизни, какъ выставляетъ человѣка впередъ, какъ прокладываетъ ему дорогу, заставляя людей слушать его и вѣрить въ него, соглашаться съ нимъ и признавать его превосходство… Какъ помогаетъ она всегда и всюду вовремя найтись, изо всего вывернуться, все обратить себѣ на пользу… Какъ помогаетъ она своему носителю вѣрить, что изо всѣхъ людей исключительно онъ лишь одинъ достоинъ вниманія и отличій, и не упускать въ силу этой вѣры ни даже малѣйшаго изъ безчисленныхъ, мимоходомъ всѣмъ намъ встрѣчающихся въ жизни случаевъ улучшить свое положеніе! Мелкимъ и ничтожнымъ кажется на первый взглядъ иной такой случай и какъ-то совѣстно даже цѣпляться за него, и по большей части всѣ мы пренебрегаемъ подобными встрѣчами, по какой громадный итогъ получается для умѣющихъ пользоваться изъ совокупности этихъ мелочей…

Таковъ именно и былъ Ѳедоръ Гавриловичъ. Съ умомъ безспорнымъ, но отнюдь не глубокимъ, съ образованіемъ, давно уже заглушеннымъ жизнью и житейскими заботами, съ стремленіями самыми обыденными, тѣмъ не менѣе онъ слылъ всегда за человѣка, какихъ мало, всегда считался въ первыхъ рядахъ общества, его гордостью и красой. Все накоплявшееся съ лѣтами знаніе жизни и своихъ ближнихъ, оно лишь придавало ему самоувѣренности и умѣнія съ каждымъ порядкомъ ужиться и найтись при всякихъ условіяхъ, нигдѣ не затереться въ толпѣ и всегда устроиться какъ можно лучше и виднѣе.

Всѣми уважаемый и отличаемый, онъ жилъ хорошо и привольно. Должность хорошая, имѣніе устроенное. Въ то время, какъ другіе, и живя даже въ имѣніяхъ, не умѣли извлекать изъ нихъ дохода, онъ получалъ этотъ самый доходъ исправно и сполна, лишь изрѣдка наѣзжая въ свои имѣнія: умѣлъ онъ и примѣниться къ мѣстнымъ условіямъ, и вовремя, гдѣ нужно, рискнуть, и найти вѣрнаго человѣка, и что важнѣе всего — умѣлъ держать этого вѣрнаго человѣка въ ежовыхъ рукавицахъ, такъ что вѣрный человѣкъ не портился въ его рукахъ, а такъ многіе годы неизмѣнно и оставался вѣрнымъ человѣкомъ. Сосѣди только дивились на Ѳедора Гавриловича… Не мало хлопотъ было ему съ хозяйствомъ, ибо у него было не одно, а три разныхъ, къ тому же довольно отдаленныхъ одно отъ другого имѣній, и все-таки дѣло у него ладилось и шло хорошо.

Женатъ онъ былъ по любви, но это было такъ уже давно, такъ молодъ былъ онъ тогда и такъ измѣнился съ тѣхъ поръ, что положительно можно сказать, что вѣнчался съ

Марьей Васильевной Воеводской не этотъ, всѣмъ теперь извѣстный Ѳедоръ Гавриловичъ Башкѣевъ, а какой-то совсѣмъ другой, уже не существующій болѣе человѣкъ. Съ тѣхъ поръ онъ и забылъ даже, что такое любовь, да и къ женѣ онъ скоро охладѣлъ. Онъ былъ еще молодъ и красивъ тогда, по женщины совершенно уже не существовали для него: людей онъ дѣлилъ не на мущинъ и женщинъ, а на полезныхъ и безполезныхъ, и только съ этой точки зрѣнія и смотрѣлъ на нихъ. Положимъ, внѣшніе пріемы его обращенія были иные съ женщинами, чѣмъ съ мущинами, но это дѣлалось само собою, это были пріемы чисто-внѣшніе, все равно, какъ иначе обращался онъ съ нужнымъ человѣкомъ-дворяниномъ, чѣмъ съ нужнымъ человѣкомъ-купцомъ, хотя подчасъ послѣдній бывалъ и нужнѣе даже перваго. И часто Ѳедоръ Гавриловичъ лгобезпичалъ и ухаживалъ за старыми уродами и даже и не замѣчалъ молоденькихъ красавицъ. Впрочемъ, женщинъ онъ любилъ, хотя и безъ излишества, но исключительно лишь такихъ, съ которыми все кончалось бы ясно и скоро, безъ ухаживапья и дальнихъ разговоровъ, чтобы затѣмъ уже не думать о нихъ и главное, никакими, ни заботами, ни ожиданіями, ни тревогами, ничѣмъ не развлекаться въ часы, посвященные дѣламъ.

Жена его, правда, стариннаго, хотя и захудалаго дворянскаго рода, не была богата. Были у нея гдѣ-то какія-то 60 душъ, оброкъ съ которыхъ и составлялъ весь ея доходъ. Эта была женщина, въ молодости очень красивая, живая, веселая, но съ годами совершенно застывшая подъ мертвящимъ и деспотическимъ вліяніемъ мужа. Въ умственномъ отношеніи она ничего изъ себя не представляла, образованія тоже не получила никакого; она была добра, т. е. зла никому не дѣлала, но характера, личности — этого не было въ ней ни на грошъ, и понятно, что сразу же всецѣло и во всемъ подчинилась она мужу, передъ которымъ она благоговѣла и трепетала. Къ тому же, подъ вліяніемъ болѣзни, красота ея рано увяла, и окончательно притихла Марья Васильевна, смирившись съ суровой своей долей. Въ обществѣ она почти не показывалась и никуда не выѣзжала, и тихо проходили ея дни среди однообразныхъ хозяйствеипыхъ дрязгъ и хлопотъ. Посѣщали ее лишь немногія короткія знакомыя да родныя, и то только женщины. Сидя съ ними за самоваромъ въ своей небольшой и жарко натопленной, уставленной шкафами и сундуками комнаткѣ, отводила она душу въ безконечныхъ откровенныхъ разговорахъ, и несмолкаемая болтовня раздавалась тутъ по цѣлымъ часамъ: это были счастливѣйшіе часы Марьи Васильевны, да собственно говоря, ничего другого и не любила, и не желала она. Въ парадныя комнаты она рѣдко выходила, такъ что многіе гости Ѳедора Гавриловича, преимущественно дѣльцы, и не подозрѣвали даже ея существованія. Самого Ѳедора Гавриловича, и того зачастую по цѣлымъ днямъ и недѣлямъ не видала она.

У нихъ было пятеро дѣтей, изъ которыхъ въ живыхъ осталось только двое, сынъ да дочь. Дѣти жили съ матерью, на ея половинѣ: отецъ рѣдко кхъ видѣлъ, но всегда ласкалъ ихъ, особенно дочь. Бе онъ очень любилъ и часто дарилъ ей дорогія игрушки. Но возиться съ дѣтьми, воспитывать ихъ — это было не его дѣло: и не умѣлъ онъ, да и некогда было ему, вѣчно заваленному дѣлами, и какъ только подросли дѣти, тотчасъ же съ удовольствіемъ сложилъ онъ съ себя всѣ воспитательскія о нихъ заботы, помѣстивъ сына въ Училище Правовѣдѣнія, а дочь въ губернскій Институтъ, поближе къ себѣ да и съ финансовымъ тоже разсчетомъ. Практическій человѣкъ, онъ понималъ, что деньги, потраченныя на воспитаніе сына, не пропащія деньги, что государство сторицей возвратитъ ихъ впослѣдствіи, и потому ничего не’жалѣлъ онъ для сына. Дочь другое дѣло, ея образованіе не представляетъ важности и потому нечего слишкомъ на нее тратиться. Въ то же время онъ никогда и ни въ чемъ ей не отказывалъ, исполнялъ всѣ ея прихоти и часто навѣщалъ ее въ Институтѣ.

Мать ее тоже любила и тоже баловала, и въ этой-то сферѣ постояннаго балованія, въ дѣвичьей да среди институтскихъ подругъ, такъ прошла вся первая молодость Надежды Ѳедоровны. О ея образованіи не заботились: это дѣло Института, и худо ли, хорошо ли — а Институтъ выполнилъ эту задачу и кое чему научилъ Надежду Ѳедоровну. О ея развитіи не думалъ уже ровно никто, ни родители, ни

Институтъ: дѣло это равнодушно предоставили случаю, и росла она, не думая ни о чемъ, кромѣ ѣды (главная въ тѣ времена институтская забота), да удовольствій, да нарядовъ, насколько, разумѣется, это ей было доступно въ Институтѣ. Никто не интересовался ни ея понятіями, ни взглядами, никто не позаботился дать ей твердую нравственную основу для будущаго: ее выучили танцовать, кое какъ бренчать на рояли, да кое какъ болтать по-французски, слегка отшлифовали ея манеры, развили въ ней вкусъ къ нарядамъ и дорогимъ уборамъ и жажду удовольствій — и пустили на всѣ четыре стороны.

Наступилъ наконецъ торжественный день выпуска, и вотъ хорошенькая, свѣженькая, румяная 17-лѣтняя Наденька надѣваетъ пышное, отдѣланное по тогдашней модѣ множествомъ всякихъ оборокъ, бантовъ и т. п. украшеній платье и навсегда разстается съ Институтомъ. Отецъ не нарадуется, не налюбуется на нее. Мать старается предупредить малѣйшее ея желаніе, наряжаетъ ее, ухаживаетъ за ней…

Какъ при воспитаніи производительными отецъ признавалъ лишь расходы на сына (и его разсчеты оправдались блистательно: сынъ всего лишь годъ, какъ кончилъ курсъ, а получилъ уже прекрасное мѣсто и, какъ по всему видно, съумѣетъ проложить себѣ дорогу и пойдетъ далеко), такъ теперь, по окончаніи воспитанія, наоборотъ, производительными считалъ Ѳедоръ Гавриловичъ расходы на дочь. Его домъ преобразился. Вечера слѣдуютъ у него за вечерами, съ утра до ночи гости, хохотъ, разговоры, музыка, танцы, пѣніе. Даже и Марья Васильевна должна была покинуть по его приказанію долголѣтнее свое заключеніе и, часто черезъ силу, выѣзжать, вывозя дочь, или же безконечные часы просиживать въ гостинной, изображая изъ себя хозяйку.

Наденька жадно вся отдалась удовольствіямъ и веселью. Веселая, нарядная, хорошенькая, она блистала на вечерахъ и балахъ, всѣхъ плѣняя своей красотой. Въ нее влюблялись, за нею ухаживали, и она была страшно этимъ довольна, этимъ новымъ, еще невѣдомымъ ей доселѣ удовольствіемъ она наслаждалась болѣе даже, чѣмъ и самыми танцами. И сама она влюбилась, и цѣлыхъ два мѣсяца была влюблена, всѣмъ своимъ подругамъ по секрету признаваясь въ своей любви. Потомъ забыла, а потомъ снова влюбилась, и снова начались сентиментальные взгляды, мечты ночью при лупѣ и признанія подругамъ. Такъ, среди этого веселья, среди танцевъ, ухаживанья да обожанія разныхъ кавалеровъ прошло почти два года. Наденькѣ некогда было опомниться въ этомъ чаду. Дни летѣли быстро и незамѣтно, они смѣнялись, уходили, а Наденька, все такая же хорошенькая и свѣженькая, была попрежнему весела и мила, попрежнему танцовала, плѣняла и влюблялась, и съ каждымъ днемъ все радостнѣе и веселѣе казалась ей жизнь.

Она имѣла успѣхъ, и успѣхъ блестящій. Отецъ это видѣлъ и гордился ею, своей единственной дочерью, первой красавицей города. Она уже получила два предложенія, но отецъ отклонилъ ихъ: Наденька еще молода и, безъ сомнѣнія, сдѣлаетъ лучшую партію, чѣмъ какой-то земскій докторъ или нищій гусаръ. При послѣднемъ отказѣ Наденька проплакала цѣлыхъ три дня — она была влюблена въ гусара… Она увѣряла, что непремѣнно умретъ, что жить не можетъ безъ Жана — такъ назывался гусаръ. Собиралась даже бѣжать съ нимъ, но, къ счастью, все ограничилось одними только признаніями подругамъ да недописаннымъ письмомъ къ гусару съ просьбой увезти ее. Писать было непривычнымъ и труднымъ для Наденьки дѣломъ, и потому письмо это писалось такъ долго, что даже и забылось подконецъ, и такимъ образомъ не дошло по адресу.

Ловкій былъ человѣкъ Ѳедоръ Гавриловичъ, отлично умѣлъ онъ устроить свою жизнь и дѣла, и все всегда удавалось ему, но была у него страсть, одна единственная, и она-то и погубила его: любилъ онъ карты, и игру велъ серьезную, крупную.

Еще смолоду любилъ онъ карты и игралъ, и сильно игралъ, и счастливо. Это еще болѣе пристрастило его къ игрѣ и картамъ. Съ годами онъ устроился, обзавелся домомъ, семьей, пріобрѣлъ солидное общественное положеніе — но счастье въ картахъ покинуло его. Чѣмъ далѣе, тѣмъ неудачнѣе игралъ онъ, но тѣмъ упорнѣе въ то же время гонялся за счастьемъ, увеличивая куши, все болѣе и болѣе времени отдавая зеленому полю. Доходовъ его далеко ужеиъ не хватало ему, завелись у него долги, которые все росли и росли, и порой уже съ трудомъ только могъ онъ доставать деньги подъ свои векселя.

Онъ ясно видѣлъ, что дѣла его плохи, что онъ идетъ къ раззоренію, но отказаться отъ игры у него не было силъ: эта была единственная его забава, единственное, что красило однообразные, дѣловые, черствые его дни, единственное, что хоть сколько-нибудь освѣжало и волновало его. Къ тому же упорно не хотѣлось ему оставаться побѣжденнымъ, и слѣпая вѣра въ свое счастье, котораго стоитъ лишь дождаться, вѣра стараго игрока, никогда его не покидающая, каждый день неотразимо влекла она его къ карточному столу, все суля ему побѣду и выигрышъ. И порой, казалось, близка уже минута торжества: счастье улыбается ему, онъ начинаетъ выигрывать, каждый рискъ ему удается, онъ рискуетъ еще болѣе, слѣпое счастье вывозитъ каждый разъ, неудачи онъ не знаетъ, его выигрышъ ростетъ и ростетъ, уже много тысячъ выигралъ онъ, а счастье все увеличивается, къ нему идетъ слѣпая карта — и вотъ впереди уже видна отрадная минута: еще нѣсколько дней, и всѣ его долги будутъ уплачены, имѣнія очистятся, и снова станетъ онъ богатымъ, независимымъ бариномъ и тогда во всю жизнь никогда ни за что уже не возьметъ картъ въ свои руки. Но близкая минута такъ и остается все только близкой, не переходя въ дѣйствительность. Счастье рѣзко вдругъ оборачивается къ нему спиной, но онъ не хочетъ признать этого, рискуетъ попрежнему, желая переупрямить упорно неидущія къ нему карты, мѣняетъ колоды, игры, куши, дѣлаетъ все, чтобы измѣнить теченіе картъ, но ничто не помогаетъ, и два-три вечера уносятъ всѣ его выигрыши, и разомъ разлетаются сладкія мечты… Не только не расплачивается онъ съ долгами, но еще снова приходится ему занимать, и съ каждымъ мѣсяцемъ въ ужасающей прогрессіи возрастаютъ его долги.

Все ближе и ближе онъ къ раззоренію, онъ это видитъ, но помочь уже нельзя, и думать уже нечего теперь объ этомъ и его съ такимъ трудомъ имъ упрочбнное благосостояніе должно рушиться неминуемо и скоро. Мысль объ этомъ обдаетъ его холодомъ, онъ принимается подводить итогъ своимъ долгамъ, все думая, нельзя ли еще какъ-нибудь и что-нибудь сдѣлать, но итогъ не только не ниже, но всегда на много превышаетъ его ожиданія, лишая его такимъ образомъ и послѣднихъ какихъ-то надеждъ. Имъ овладѣваетъ тупое отчаяніе: онъ видитъ, сознаетъ безпомощное свое положеніе, онъ видитъ неминуемое ужасное будущее, позоръ, нищету, и, чтобы избавиться отъ гнетущихъ этихъ мыслей, чтобы забыться, онъ бросается къ картамъ, которыя однѣ только и въ силахъ дать ему хотя минутное забвеніе, да къ тому же онѣ только и могутъ еще помочь ему и спасти его…

Долги все ростутъ, за выигрышами неизмѣнно всегда слѣдуютъ во много разъ большіе проигрыши, и Ѳедоръ Гавриловичъ съ отчаяніемъ рѣшается не думать о своихъ дѣлахъ, старается не думать въ рѣдкія трезвыя минуты старается также принудить себя не играть, но для этого требуется ему такое сильное напряженіе воли, которое отзывается на немъ вреднѣе всякихъ волненій. Да и не все ли равно: и не играетъ онъ, а долги все также ростутъ не по днямъ, а по часамъ, надо занимать, чтобы платить старые долги, надо занимать и для уплаты процентовъ. Кредитъ все уменьшается, а денегъ требуется все больше и больше. И снова не выдерживаетъ онъ и идетъ играть, а послѣ проигрыша цѣлыя ночи проводитъ безъ сна, все думая объ ужасномъ и уже близкомъ своемъ будущемъ, о своихъ дѣлахъ, истиннаго положенія которыхъ и самъ даже не знаетъ онъ теперь, ибо въ послѣднее время бросилъ уже подводить итогъ своимъ долгамъ. Такъ проходитъ ночь, а утромъ, измученный, разбитый, идетъ онъ въ Судъ, и вечеромъ снова ужъ играетъ.

При такомъ сильномъ нравственномъ потрясеніи не трудно было свалить его первой же ничтожной простудѣ. Заболѣть, умереть, да еще въ такое время, когда дѣла не устроены — этого онъ боялся пуще всего: и въ жаръ, и въ холодъ бросало -это при мысли, что будетъ съ его семьей, если его не станетъ. Подобно многимъ мущинамъ, онъ считалъ себя единственной опорой семьи и даже представить себѣ не могъ онъ, что стала бы дѣлать безъ него семья, да еще при такихъ ужасныхъ обстоятельствахъ. При первыхъ признакахъ начинавшейся болѣзни, онъ такъ ея испугался, что перемогался, пока только могъ, обманывая самого себя и стараясь себя увѣрить, что это талъ что-нибудь, простое утомленіе отъ излишнихъ занятій и больше ничего — и разъ, отправляясь въ клубъ, онъ буквально упалъ отъ слабости. Пришлось лечь въ постель и признать фактъ болѣзни. По лицу доктора, по его голосу и торопливымъ увѣреніямъ, по всему, такой знатокъ людей, какъ Ѳедоръ Гавриловичъ, сейчасъ же догадался, что болѣзнь его серьезна, но мысль о смерти, ее онъ гналъ до послѣдней минуты, стараясь вѣрить, что онъ непремѣнно выздоровѣетъ и что нѣтъ поэтому надобности готовиться къ смерти и дѣлать своихъ распоряженій, которыхъ, впрочемъ, можно было и не дѣлать, ибо, собственно говоря, распоряжаться было уже нечѣмъ. Но какъ ни увѣрялъ онъ себя, какъ ни утѣшалъ, не могъ онъ скрыть отъ себя ужасной истины, не мучиться, не думать, не волноваться… Въ этихъ волненіяхъ, въ этихъ мучительныхъ думахъ терялъ онъ послѣднія свои силы, и болѣзнь быстро скрутила его: на третій уже день онъ впалъ въ безпамятство, а на четвертый его не стало.

Марья Васильевна ничего не знала о состояніи дѣлъ своего мужа. Никогда ничего не говорилъ онъ съ ней объ этомъ, а самой спросить его — и мысли такой не было у нея, да и духа не хватило бы… Она знала, что онъ сильно играетъ, доходили до нея и слухи о его проигрышахъ и долгахъ, и даже тревожили ее эти слухи, но она скоро же успокаивалась, разсуждая, что такой умный и практичный человѣкъ, какъ ея мужъ, конечно не доведетъ себя до раззоренія, и вѣроятно, всѣ эти слухи о его долгахъ и крупныхъ проигрышахъ сильно преувеличены, или же не принимаютъ въ разсчетъ его выигрышей. Имѣнья всѣ цѣлы, на расходы по дому выдается больше даже прежняго съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ Института Наденька. Гдѣ же признаки раззоренія? справедливо разсуждала Марья Васильевна.

Поэтому легко представить себѣ ея удивленіе, когда послѣ смерти Ѳедора Гавриловича во всемъ домѣ не нашлось и ста рублей, и на другой же день, въ виду еще даже тѣла покойнаго, лежавшаго на столѣ, домъ его толпой осадили кредиторы. Даже и для Марьи Васильевны сразу стало ясно, что домъ и имѣнія — всего этого далеко не хватитъ для уплаты долговъ, которымъ трудно даже подвести итогъ, ибо то и дѣло все предъявляются новые и новые векселя. Легко представить себѣ весь ея ужасъ. Новость эта такъ ее поразила, что она сидѣла, ни слова не говоря, ничего не отвѣчая волновавшимся кредиторамъ, и лишь записывала карандашомъ на бумажкѣ сумму каждаго долга. Она совсѣмъ растерялась, плакала и жаловалась всѣмъ и каждому и больше ничего не умѣла сдѣлать, и если бы не сынъ, пріѣхавшій на похороны отца, неизвѣстно, что сталось бы съ нею.

Едва и съ трудомъ набрали денегъ на самыя скромныя похороны и стали готовиться выѣзжать изъ дома, уже назначеннаго къ продажѣ съ аукціона.

Сынъ сразу же сообразилъ положеніе дѣлъ. Хорошо обезпеченный службой, сравнительно равнодушно перенесъ онъ непріятную новость объ исчезновеніи наслѣдства и сталъ стараться какъ-нибудь такъ устроить мать и сестру, чтобы онѣ по крайней мѣрѣ не оказались у него на шеѣ. Принадлежавшія Марьѣ Васильевнѣ 60 душъ были незадолго передъ этимъ представлены на выкупъ, и въ скоромъ времени ожидали выкупную сумму. Этимъ и воспользовался Василій Ѳедоровичъ. Нашелъ онъ благодѣтеля, который выдалъ впередъ Марьѣ Васильевнѣ слѣдовавшія ей деньги, разумѣется, удержавъ изъ нихъ часть въ свою пользу; затѣмъ у того же благодѣтеля еще занялъ Василій Ѳедоровичъ три тысячи и со всѣми этими деньгами научилъ мать явиться на торги, когда будутъ продаваться отцовскія имѣнія. Одно изъ этихъ имѣній, съ усадьбой и заводомъ, было имъ далеко не по силамъ, но на два другихъ они могли торговаться. Самое маленькое, при счастьи, могло имъ достаться и за одну даже сумму выкупа, а среднее, такъ если бы и не хватило тамъ десяти или двѣнадцати тысячъ — тотъ же благодѣтель обѣщалъ соудить ихъ подъ сохранную росписку "въ 15.000, впослѣдствіи имѣющую замѣниться закладной на такую же сумму.

Торги вышли удачные. Маленькое имѣньице, около 200 десятинъ при селѣ Мысъ Доброй Надежды, осталось за Марьей Васильевной, и со всѣми расходами не хватило ей всего только 1200 рублей. Василій Ѳедоровичъ далъ ей эти деньги изъ занятыхъ у благодѣтеля, но съ условіемъ, что она возвратитъ ихъ ему, уплачивая по частямъ; еще 300 рублей далъ ей на первое обзаведеніе, остальныя же полторы тысячи возвратилъ благодѣтелю. Такимъ образомъ избавилась Марья Васильевна по крайней мѣрѣ отъ нищеты.

Наденька плакала при видѣ умирающаго отца, плакала, прощаясь съ его тѣломъ, жалѣла ег.о, но, не чувствуя къ нему глубокой любви, не чувствовала и горя, потерявъ его. Она плохо понимала совершавшійся въ ихъ положеніи переворотъ и безучастно относилась къ доходившимъ до нея черезъ дѣвичью слухамъ объ отцовскихъ долгахъ и предстоящихъ какихъ-то продажахъ. Но когда ей объявили, что она должна покинуть городъ и переселиться съ матерью въ деревню — тутъ она горько зарыдала: жаль ей было веселой городской жизни…

Деревня, гдѣ имъ пришлось поселиться, была тихій, глухой, захолустный уголокъ. Удаленное отъ большихъ дорогъ, затерянное и забытое, село это стояло надъ небольшой, но быстрой и глубокой рѣчкой, многоводной и рыбной; начинаясь гдѣ-то въ дремучихъ, еще нетронутыхъ лѣсахъ, гдѣ медвѣди были звѣремъ обыденнымъ, гдѣ лоси водились въ изобиліи, гдѣ еще бѣгала зоркая рысь и кишмя кишѣли волки и лисы, а разнаго мелкаго лѣсного звѣря, куницы, бѣлки, птицы этой разной — всего этого добра хоть отбавляй, она выбѣгала изъ этихъ лѣсовъ въ безпредѣльные луга, и такъ, лугами, прихотливо по нимъ извиваясь, е текла все остальное время, верстъ болѣе ста, до самаго своего устья. На половинѣ этого разстоянія, значительно отступивъ отъ нея, огибала она обширную, плоскую возвышенность, крутыми обрывами спускавшуюся къ самымъ лугамъ, и необычайно красиво поднимались надъ ними высокіе, крутые, почти отвѣсные эти обрывы, глинистые, красные, изрытые весенними и дождевыми потоками. Даже и трава не росла на этой крутизнѣ: весенняя вода, съ шумомъ низвергаясь съ кручи, все уносила на своемъ пути и не давала укорениться случайно кое-гдѣ выроставшей лѣтомъ травкѣ. Такъ и стояли эти обрывы, обнаженные и красные, рѣзкую тѣнь представляя съ изумрудной зеленью луговъ внизу и хотя съ болѣе тощей, но все же издалека видной зеленью наверху.

Многія версты такъ тянулись эти обрывы, держась въ почтительномъ отъ рѣки разстояніи, но въ одномъ мѣстѣ отъ нихъ какъ бы отдѣлялся длинный отрогъ и, въ видѣ мыса, глубоко вдавался въ луга, остріемъ своимъ подходя почти къ самой рѣкѣ. На этомъ-то мысѣ, поближе къ рѣкѣ, расположились люди, и весной, въ полую воду, когда широко, на десятки верстъ разливалась рѣка, волнуясь, цѣнясь и бурля въ своемъ шумномъ теченіи — съ трехъ сторонъ окруженный водой, мысъ этотъ дѣйствительно казался настоящимъ мысомъ гдѣ-нибудь на настоящемъ морскомъ берегу. Это и подало въ старинные еще годы поводъ одному моряку-помѣщику окрестить свое имѣніе замысловатымъ именемъ Мыса Доброй Надежды. Названіе это очень нравилось помѣщику, но крестьяне не любили его за длинноту и попрежнему называли свое село Нагорнымъ, производя это названіе отъ словъ: на юру. Такъ и слыветъ это село, въ народѣ — Нагорнымъ, оффиціально же — Мысомъ Доброй Надежды.

Впрочемъ, подобныя фантазіи помѣщиковъ не были дивомъ въ то время. Такъ есть, напр., село на Руси, гдѣ всѣ мужики имѣютъ фамиліи на іо_%, иджи и т. д., такъ что выходитъ, какъ будто вы не въ Россіи, а гдѣ-нибудь на Флорентійскомъ или Неаполитанскомъ базарѣ. Это тоже шутка одного стариннаго помѣщика, плѣненнаго Италіей и въ воспоминаніе о ней перекрестившаго православныхъ своихъ подданныхъ въ итальянцевъ.

Со стороны глядя, особенно снизу, съ рѣки, положеніе Мыса Доброй Надежды, Нагорнаго тожъ, казалось чрезвычайно живописнымъ: надъ яркой зеленью луговъ, наверху красной кручи высились главы сельской церкви и виднѣлись первыя избы села, да сбоку, надъ самой кручей и даже частью по ней самой красиво зеленѣлъ тѣнистый помѣщичій садъ; все остальное пропадало изъ виду. Картина была замѣчательная, но жителямъ живописнаго мѣстечка плохо приходилось отъ жары лѣтомъ, отъ холодныхъ вѣтровъ зимой и осенью. Для этихъ жителей съ одной стороны тоже разстилался и еще даже болѣе обширный и живописный видъ на зеленые луга, на разбросанныя по нимъ озера, на рѣку, извивавшуюся и сверкавшую среди изумрудныхъ своихъ береговъ и далеко видную и въ ту, и въ другую сторону, на тѣ же красные, изрытые обрывы, тянувшіеся надъ лугами, и наконецъ на противоположный берегъ, гдѣ вдали, совсѣмъ вдали, за лугами, зубчатой линіей темнѣли казенные лѣса. Зато въ другую сторону жители могли любоваться одними только безконечными, ровными, однообразными полями, и хоть бы что-нибудь красило видъ съ этой стороны! Погулять было въ Нагорномъ рѣшительно негдѣ, негдѣ скрыться отъ зноя: вдобавокъ, и деревья плохо принимались на припекѣ и въ тощемъ глинистомъ грунтѣ, и тѣ нѣсколько деревьевъ, которыя были раскиданы по погосту и по селу, они далеко не отличались роскошью и мало украшали село. Одинъ только садъ старой помѣщицы ярко зеленѣлъ надъ обрывомъ: здѣсь хорошо разрослась неприхотливая сирень, да ели, березы и липы своей тѣнью покрывали добрую десятину, но какая же зато масса крѣпостного труда была положена въ этотъ садъ! Каждое посаженное здѣсь деревцо нѣсколько лѣтъ сряду поливалось чуть не ежедневно, а вода доставалась снизу, съ рѣки… Есть еще садъ у священника, но жалкій и тощій, да еще крошечный помѣщичій палисадвичекъ съ сиренью да съ десяткомъ несчастныхъ, кое-гдѣ уцѣлѣвшихъ кривобокихъ деревьевъ на самомъ уже концѣ села, на выѣздѣ, рядомъ съ полемъ.

Нѣтъ у здѣшнихъ жителей никакихъ прогулокъ, лишены дѣвки удовольствія ходить за грибами и ягодами: не только рощи, и кустовъ даже нѣтъ нигдѣ близь Нагорнаго, а лѣсъ, что виденъ по ту сторону рѣки, до него будетъ верстъ 20, если не больше. Зато купанье роскошное, и лѣтомъ рѣка цѣлый день бываетъ покрыта купающимися, ребятишки подъ самымъ селомъ, взрослые — вдали. Цвѣтовъ на лугахъ пропасть, уженье прекрасное-въ глубокой рѣкѣ въ изобиліи водились и щуки, и лещи, даже и судаки, и жирные налимы, и раковъ тоже въ ней множество. Есть по лугамъ отличныя мѣста для охоты, изобилующія и утками, и болѣе благородной дичью — бекасами и дупелями, да жаль, охотниковъ нѣтъ, съ тѣхъ поръ какъ устарѣлъ отставпой солдатъ Лукьянычъ. Когда-то онъ хорошо стрѣлялъ, и много дичи настрѣливалъ, и любилъ охотиться, а теперь и глаза уже слабы стали, да и руки трясутся, такъ что не только бекасы, а пожалуй и цѣлые страусы безопасно могли бы разгуливать подъ его выстрѣлами. Къ тому же и собака его околѣла.

Все это лѣтомъ. А зимой… Снѣгъ, снѣгъ и снѣгъ, и ничего нигдѣ кругомъ, кромѣ снѣга. Рѣка исчезаетъ, еле отличаемая отъ береговъ, да и то лишь вблизи. Красные обрывы — и тѣ покрыты снѣгомъ, кое-гдѣ лишь выступая изъ него, все пустынно, однообразно и мертво. Въ довершеніе всего, и дорогъ сюда почти нѣтъ зимой никакихъ; еще наюрные ѣздятъ за сѣномъ, за дровами, да на базаръ, а ужъ къ нимъ, кромѣ развѣ начальства, никогда и никто: незачѣмъ. Проложатъ они еле видную дорожку, пойдетъ мятель, глядь — и нѣтъ дорожки, и вновь ее надо прокладывать…

Но какъ зато мирно, какъ тихо живутъ здѣсь люди, вдали отъ свѣта и всѣхъ его грѣховъ и соблазновъ! О воровствѣ и не слыхано даже здѣсь, убійства еще не было ни одного, какъ стоитъ Нагорное, а оно вотъ уже 80 почти лѣтъ Мысомъ Доброй Надежды прозывается, да сколько еще до того стояло. Драки составляютъ событіе, о которомъ помнятъ годами. Даже и пьянство не пустило здѣсь корней и развѣ только по праздникамъ слегка навеселѣ бываютъ здѣсь иногда мужики. Чистота нравовъ строжайшая: попробуй здѣсь дѣвка согрѣшить — да лучше ей живой лечь въ могилу! И дѣйствительно, сколько уже лѣтъ ничего подобнаго не случалось въ Нагорномъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ давно уже, годовъ съ 18 тому назадъ, утопилась несчастная Наташа, хорошенькая 17-лѣтняя дѣвушка, первая красавица на селѣ, соблазненная семинаристомъ, сыномъ дьячка. Даже и бабамъ не дешево обходятся здѣсь ихъ грѣхи и однѣ лишь солдатки пользовались тамъ полной свободой — но съ этихъ, какъ уже извѣстно, ничего и нигдѣ въ тѣ времена не спрашивалось.

Въ этотъ-то мирный уголокъ и прямо изъ шумной городской жизни попала Наденька. И еще горше заплакала и затосковала она, увидѣвъ крошечный, сѣрый и дряхлый флигелекъ, гдѣ приходилось ей поселиться… На тѣсномъ, заросшемъ бурьяномъ и крапивой дворѣ, съ одной стороны котораго ютились амбаръ и погреба, съ другой людская и скотный дворъ, стоялъ этотъ флигелекъ, окнами обращенный прямо въ поле. Уже сбоку гдѣ-то, за амбаромъ, находился небольшой палисадникъ, о которомъ упомянуто выше, расположенный между гумномъ и полемъ. Тамъ было нѣсколько объѣденныхъ овцами, безъ толку натыканныхъ кустовъ сирени, нѣсколько дряхлыхъ березъ, нѣсколько несчастныхъ и кривыхъ, совершенно уже одичавшихъ яблонь, да заброшенные и заглохшіе въ травѣ кусты смородины, крыжовника и малины, чудомъ какимъ-то кое-гдѣ уцѣлѣвшіе. Ни рѣки, ни луговъ, ни красныхъ обрывовъ — ничего не было видно съ Башкѣевской усадьбы.

Флигелекъ состоялъ изъ шести крошечныхъ комнатокъ, низкихъ и темныхъ: ихъ небольшія, покрытыя пылью, паутиной и плѣсенью окна почти не пропускали въ нихъ свѣта. Мебель была въ нихъ старинная, неудобная и тяжелая. Въ залѣ висѣли два покоробленныхъ и облупившихся портрета нехитрой работы, вѣроятно, крѣпостного какого-нибудь живописца и стояли допотопные, въ длинномъ и узкомъ футлярѣ, часы съ кукушкой. Въ гостинной красовалось зеркало въ рамѣ краснаго дерева съ бронзовыми по угламъ украшеніями, но лучше и не смотрѣться было въ это зеркало: себя бы даже испугался человѣкъ, рискнувшій это сдѣлать, такое чудище увидѣлъ бы онъ! Во всѣхъ комнатахъ пахло сыростью давно нежилыхъ покоевъ.

Увидя эту бѣдную, дряхлую обстановку, дѣвушка такъ разрыдалась, что мать, не зная, что съ ней дѣлать, встревожилась не на шутку. Вонъ отсюда просилась дочка, назадъ, въ городъ, и слышать не хотѣла, что это невозможно. Она клялась, что отравится здѣсь, утопится, убѣжитъ отсюда, и т. д. Робкая мать считала серьезными эти угрозы и окончательно растерялась отъ страха. Она сама расплакалась надъ плачущей дочерью и кончила мольбами и просьбами ничего не дѣлать съ собой, пожалѣть свою старую мать, и обѣщаніями въ будущемъ, какъ только поправятся ихъ дѣла, непремѣнно-же снова переѣхать въ городъ. А Наденька все рыдала, уткнувшись въ подушку, и ничего не хотѣла слушать.

А лѣто, знойное и роскошное, стояло во всей своей красотѣ. Воздухъ весь былъ наполненъ благоуханіемъ скошеннаго сѣна, всюду жизнь кипѣла, всюду шла неустанная лѣтняя работа, по вечерамъ же раздавались веселыя пѣсни и до глубокой ночи оставался на улицахъ народъ: спѣшили наюрные воспользоваться лѣтомъ, зная, что снова черезъ три-четыре мѣсяца закупоритъ ихъ зима въ ихъ занесенныхъ снѣгомъ избушкахъ…

Наденька никуда не выходила и ничего не хотѣла видѣть. Цѣлые дни проводила она въ неприглядной своей комнаткѣ, сидя у открытаго окна и со слезами на глазахъ глядя вдаль, на тутъ же, подъ самымъ окномъ, начинавшуюся рожь. Ничего она не дѣлала, впрочемъ, ничего и не умѣла дѣлать. Безпрестанно все проносились въ ея головѣ блестящія картины минувшаго веселья, новыя и новыя слезы вызывая на ея красивые синіе глаза, и только о прошлыхъ удовольствіяхъ и думала она всѣ эти дни. Ни старанія матери, ни лѣтнія деревенскія картины — ничто не могло ея разсѣять и оторвать отъ безотрадныхъ ея мыслей.

А картины эти были таковы, что стоили бы вниманія. Что, напр., за чудный, что за оживленный видъ представляютъ луга во время покоса! На всемъ своемъ протяженіи, и по ту, и по эту сторону рѣки, всюду оживаютъ они, покрываясь правильными рядами косцовъ и пестрыми толпами бабъ, по-праздничному разодѣтыхъ въ лучшіе свои наряды. Тутъ ярко сверкаютъ на солнцѣ отточенныя косы, тамъ, словно размѣренныя полосы на дорогой матеріи, устилаютъ пространство ряды скошенной травы, дальше темными точками виднѣются уже сметанные стога, а здѣсь красными, бѣлыми, синими, желтыми пятнами красиво и рѣзко выступаютъ на свѣжей зелени сарафаны и платки нарядныхъ бабъ. Ихъ пестрыя кучи то сходятся въ одну большую толпу, то разсыпаются по зеленымъ лугамъ, переходятъ съ мѣста на мѣсто, сливаются, переливаются, то и дѣло все мѣняя свой размѣръ и очертанія — словно луговые цвѣты, собравшись, рѣзвятся и играютъ веселыя игры… Пѣсни, говоръ, хохотъ несутся оттуда, а по вечерамъ раздаются и звуки гармоники, затѣваются хороводы, игры, пляски — веселой жизнью живутъ луга въ послѣдніе свои дни!

Но вотъ наступаетъ ночь — и словно волшебствомъ вдругъ мѣняется картина: луга исчезаютъ, и вмѣсто нихъ разстилается одна безконечная туманная даль; здѣсь и тамъ загораются по ней яркіе костры, какъ звѣзды — небо, усѣваютъ они все пространство; освѣщенная ими, какъ самоцвѣтный камень-изумрудъ, дивно сверкаетъ возлѣ нихъ трава, остальное же все потонуло во мракѣ, и тускло блещетъ среди: него спокойная поверхность рѣки. А пѣсенъ несется еще больше, говоръ и хохотъ становятся еще веселѣе и громче, и много поцѣлуевъ, много словъ любви таитъ въ эти дни и скрываетъ въ лугахъ благоуханная и теплая іюльская ночь!..

Но если дочкѣ не нравилась новая жизнь, то напротивъ, Марья Васильевна сразу же почувствовала себя въ деревнѣ, какъ въ раю. Никогда еще не жилось ей такъ хорошо и привольно. Послѣ долголѣтняго тяжелаго гнета, вдругъ очутилась она на свободѣ и полной хозяйкой въ своемъ домѣ. Деревенская тишина ея не пугала — давно уже свыклась она съ тишиной и полюбила ее. Не теряя ни минуты, принялась она за хлопоты, стала разбираться, устанавливать привезенныя изъ города вещи, приводить все въ домѣ въ порядокъ, мыть, чистить и т. д. Хлопоты эти съ избыткомъ наполняли собою весь ея день, всей душой отдавалась она имъ, и съ каждымъ часомъ все лучше и лучше казалось ей въ деревнѣ, какъ нельзя болѣе по душѣ пришлась ей хлопотливая, но простая и свободная эта жизнь. А когда, очень скоро по пріѣздѣ въ Нагорное, познакомилась она съ мѣстнымъ обществомъ — тутъ и совсѣмъ уже раемъ показалась ей деревня. Никѣмъ не тревожимая, не только часы, цѣлые дни теперь могла она проводить въ разговорахъ за самоваромъ, а больше ничего и не требовалось Марьѣ Васильевнѣ.

Мѣстное это общество, такъ радушно тотчасъ же принявшее въ свою среду Марью Васильевну съ Наденькой, состояло изъ помѣщицы Носовой и семейства священника, о. Павла Бананова.

Носова была строгая и важная, но привѣтливая старуха, образованная не болѣе Марьи Васильевны, но несравненно умнѣе этой послѣдней. Она воспитала и поставила на ноги пятерыхъ дѣтей, трехъ сыновей и двухъ дочерей, и теперь на покоѣ отдыхала въ небольшомъ своемъ имѣньицѣ, живя тамъ уединенно и тихо, и единственными ея радостями въ этомъ уединеніи были рѣдкія письма отъ дѣтей. Она сама вела свое хозяйство — и не безъ успѣха, остальное же время проводила за чтеніемъ, преимущественно духовныхъ книгъ, за шитьемъ бѣлья и вязаніемъ всевозможныхъ чулокъ, шарфовъ, одѣялъ, фуфаекъ и т. д., и, разумѣется, все для дѣтей, и наконецъ за безконечными къ нимъ письмами, гдѣ, кромѣ немногихъ деревенскихъ новостей, вродѣ появленія на свѣтъ пѣгаго жеребенка или жалобъ на хорька, поѣдающаго цыплятъ, были еще безчисленные вопросы, совѣты, наставленія, просьбы, однимъ словомъ все, что и можетъ придумать одно только всецѣло отданное дѣтямъ сердце матери, вѣчно поглощенное одной и той же думой — все о нихъ же, о милыхъ своихъ дѣтяхъ…

Она жила въ той самой усадьбѣ на краю обрыва, тѣнистыя аллеи которой однѣ только и украшали Нагорное. Жила она безбѣдно, или, вѣрнѣе, такъ мало было у нея потребностей, что безъ труда удовлетворяло ихъ небольшое ея хозяйство. Цѣлый день была она чѣмъ-нибудь занята, а вечеромъ или она шла къ священнику, а чаще священникъ съ женой и дочерью являлись къ ней. Болѣе знакомыхъ Носова не имѣла. Близкихъ сосѣдей не было, а до дальнихъ разъѣздовъ она не была охотницей, да и не нуящалась на старости лѣтъ въ развлеченіяхъ и знакомствахъ.

Священникъ былъ уже старикъ. Это былъ старый, зажившійся въ глуши, задавленный бѣдностью попъ, почти уже обратившійся въ мужика. Маленькій, худенькій, съ жиденькой косичкой, съ бородкой, какъ-то клипомъ торчавшей впередъ, одѣтый въ старый сѣрый подрясникъ, онъ и съ виду мало чѣмъ отличался отъ мужика. Изо всего своего былого образованія онъ только и помнилъ, что нѣсколько нравственныхъ поученій и изъ года въ годъ безсмѣнно все повторялъ ихъ своимъ прихожанамъ, что считалъ чуть ли не главной своей обязанностью. Всѣ эти поученія заключались лишь въ томъ, что такъ, молъ, дѣлать грѣшно и за это попадешь «во адъ», что тутъ же и подверидалось какимъ-нибудь коротенькимъ текстомъ. Часто и въ разговорахъ прибѣгалъ онъ къ этимъ поученіямъ; впрочемъ, самъ не строго имъ слѣдовалъ, и гдѣ могъ прижать мужика к вынудить у него лишнюю копѣйку — о рубляхъ о. Павелъ и думать не умѣлъ, да цхъ почти и не было въ Нагорномъ — онъ уже не упускалъ этого сдѣлать. Несомнѣнно, не хорошо это, но хотя и былъ о. Павелъ повиненъ въ этомъ грѣхѣ — во всякомъ случаѣ вполнѣ заслуживалъ онъ снисхожденія: приходъ достался ему небольшой да бѣдный, семья же была безсчетная, и понятно, что вѣчно все былъ онъ озабоченъ пріисканіемъ новыхъ и новыхъ поборовъ и источниковъ дохода. Писалъ онъ крестьянамъ письма, въ чемъ рѣдко, впрочемъ, случалась нужда въ Нагорномъ, кое-чѣмъ лѣчилъ, кое-какъ училъ грамотѣ ребятишекъ, за все получая пятаки и гривны, а чаще натурой — яицъ пару, краюху хлѣба, маслица, пшенца и пр. Разъ было совершенно неожиданно явился ему случай заработать сравнительно и крупную даже сумму, а именно выдалъ онъ временно-обязанному Ивану Чамаву формальное съ приложеніемъ церковной печати удостовѣреніе въ томъ, что вдова Ѳедосья Козлякова созналась ему, нижеподписавшемуся священнику, на исповѣди, что она, Ѳедосья, должна ему, Чамаву, три рубля. За это свидѣтельство получилъ о. Павелъ полтину. Но когда на базарѣ онъ разсказалъ о свыше ниспосланной ему этой полтинѣ одному сосѣдусвященнику, и тотъ напомнилъ ему о возможныхъ послѣдствіяхъ подобнаго документа — о. Павелъ и не подумалъ о нихъ, ибо вѣдь это же не грѣхъ какой-нибудь, а долгъ, разсуждалъ онъ, долги же платить надо и напротивъ, не платить долговъ, вотъ грѣхъ — то о. Павелъ такъ испугался, что сейчасъ же бросился на лошадь и поскакалъ назадъ, въ Нагорное, отнимать несчастный документъ. Но къ великому его удовольствію зловредная Ѳедосья, испугавшись, что по церковной бумагѣ ее еще засудятъ, чего добраго, пожалуй и въ самую Сибирь, выкупила бумагу у Ивана за ягнака и двухъ куръ и полъ-мѣры пшена, да полъ-ковриги хлѣба, да холста конецъ, да деньгами двѣ гривны, и заклятье дала отнынѣ и вовѣки сознаваться на исповѣди въ своихъ долгахъ. Узнавъ, что бумага уже уничтожена осторожной Ѳедосьей, и для большей вѣрности даже сожженіемъ, о. Павелъ вельми возрадовался и возблагодарилъ

Господа, но полтину оставилъ себѣ, только о бумагѣ никому уже больше не разсказывалъ и болѣе таковыхъ не выдавалъ. Впрочемъ, онъ былъ хорошій семьянинъ, отличный хозяинъ и трудолюбивый работникъ, не боявшійся ни какой работы, ни въ полѣ, ни на гумнѣ, ни во дворѣ у себя — всюду о. Павелъ самъ работалъ наравнѣ съ другими и любилъ, чтобы хозяйство всегда было у него въ полномъ порядкѣ. Зато же и жилъ онъ сравнительно не нуждаясь, а очень и очень не легко было ему достигнуть этого…

Семья его состояла изъ жены и невѣсты-дочери. Еще три сына учились въ семинаріи, да пятеро меньшихъ ребятъ бѣгали по дому, не обращая на себя ничьего вниманія, разнѣчто когда крикнетъ на нихъ отецъ, если очень ужъ расшумятся, и прогонитъ на кухню. Кромѣ того еще двое лежали на кладбищѣ.

Попадья ему попалась вполнѣ къ нему подходящая, тихая, скромная, и къ тому же — отличная хозяйка. Были у нея, правда, и слабости: любила она поболтать и страстно еще любила карты; хоть цѣлую ночь способна была она просидѣть, играя въ свои козыри — ея любимая игра — а то, пожалуй, и въ дураки, и въ мельники, даже и въ фофаны или пьяницы, лишь бы только держать карты въ рукахъ. Старшая дочь ихъ, Катерина Павловна, была здоровая, полная дѣвушка лѣтъ 23, невѣроятно-дурная собой, дурная, какъ бываютъ дурны только русскія поповны, и, не смотря на это, до крайности сентиментальная и влюбчивая и страшная франтиха: она до страсти любила наряжаться и особенно напяливать на себя разные пестрые бантики, ленточки и т. д., что дѣлало ее еще болѣе некрасивой. Любила она также читать, разумѣется, романы, которые доставала черезъ базаръ отъ своей подруги, тоже поповны, имѣвшей случай брать ихъ у одной помѣщицы. Тутъ были всевозможные романы, и русскіе, и переводные, и историческіе, и бытовые, и уголовные, Катерина Павловна безъ разбора все поглощала съ одинаковымъ интересомъ.

Вотъ втроемъ и придутъ они къ Носовой. На дворѣ уже темно, морозъ разрисовалъ окна, вѣтеръ воетъ, а въ комнатѣ тихо, тепло, свѣтло… На столѣ уже кипитъ самоваръ, и подъ шумъ веселой его пѣсенки, начинаются у нихъ за чаемъ разговоры. Сначала Носова заговариваетъ о своихъ дѣтяхъ, высказываетъ всѣ свои тревоги, надежды, предположенія, сообщаетъ все, что она пишетъ имъ, а если было письмо отъ кого изъ нихъ, то и письмо это прочитываетъ, и всѣ выслушиваютъ ее съ интересомъ и вниманіемъ. О. Павелъ при случаѣ подастъ совѣтъ, предостережетъ, разовьетъ какое-нибудь ея предположеніе, вообще всячески старается выказать участье и быть полезнымъ. Потомъ, когда истощится этотъ разговоръ, заговариваютъ о чемъ-нибудь другомъ, о хозяйствѣ, о цѣнахъ; о. Павелъ сообщаетъ новости, которыя онъ вычиталъ изъ старыхъ газетъ, переданныхъ ему на базарѣ знакомымъ священникомъ, и всѣ слушаютъ его, и начинаются дивныя политическія догадки и толки о славянахъ, о сербахъ, о Черняевѣ, о предстоящей войнѣ, ликуютъ по поводу несомнѣннаго ея исхода, проэктируютъ затѣмъ новый походъ, на нѣмцевъ, которыхъ, разумѣется, тоже побѣждаютъ, дивятся разнымъ газетнымъ извѣстіямъ и съ особеннымъ интересомъ останавливаются на тѣхъ изъ нихъ, которыя касаются интимной жизни разныхъ принцевъ и коронованныхъ особъ. А между тѣмъ и чая уже напились, и самоваръ заглохъ. Тогда принимаются разсматривать картинки Нивы, единственнаго періодическаго изданія, непосредственно проникающаго въ Нагорное: его выписываетъ Носова. Затѣмъ переходятъ къ деревенскимъ новостямъ; кажется, и немного должно бы ихъ накопиться за день или за два, но въ ходъ идутъ всѣ мельчайшія сельскія происшествія, героями которыхъ являются и цыплята, и поросята, и всякая подобная мелюзга, такъ что матеріала для разговора поневолѣ набирается достаточно. Съ этого переходятъ на моды и разныя женскія работы, и со всѣми своими помыслами погружаются дамы въ этотъ интересный предметъ. О. Павелъ въ подобныхъ разговорахъ участія не принимаетъ и молча обыкновенно расхаживаетъ въ это время по комнатѣ, засунувъ руки въ карманы подрясника и выставивъ впередъ свою бороду клиномъ. Наговорившись наконецъ о работахъ, нарядахъ, модахъ, отдѣлкахъ и проч., садятся за карты. Тутъ къ играющимъ присоединяется и о. Павелъ. Глядь — а вечеръ и прошелъ, и домой пора, и разстаются они, чтобы на-дняхъ же снова сойтись, и такъ многіе годы жили они вмѣстѣ, и даже и не замѣтили, какъ прошли эти годы…

Пріѣздъ Башкѣевыхъ былъ въ Нагорномъ болѣе, чѣмъ изъ ряду вонъ выходящимъ событіемъ. Всѣхъ онъ заинтересовалъ, всѣхъ взволновалъ, всѣ только о немъ и говорили, догадывались, что за человѣкъ ихъ новая сосѣдка, горячо спорили по поводу этихъ догадокъ, ходили гулять въ сторону Башкѣевской усадьбы, разспрашивали о нихъ всѣхъ и каждаго, кого можно было только спросить, всячески стараясь поподробнѣе все о нихъ разузнать и вывѣдать, и единственнымъ у всѣхъ желаніемъ, единственной мыслью было поскорѣе познакомиться съ Марьей Васильевной. Сдѣлалось это очень скоро — и, какъ родную, всѣ приняли въ Нагорномъ Марью Васильевну: и ее всѣ тамъ полюбили, и она ихъ всѣхъ полюбила, и нечего говорить, какъ рада была она, что ко всѣмъ прелестямъ деревенской жизни прибавлялось еще и общество такихъ пріятныхъ и милыхъ людей. Поочередно собирались они то у Носовой, то у о. Павла, то у Марьи Васильевны, и попрежнему также незамѣтно и тихо проходили ихъ вечера въ тѣхъ же самыхъ нехитрыхъ разговорахъ. Вообще, появленье Марьи Васильевны ни въ чемъ не измѣнило сложившейся въ Нагорномъ жизни-такъ подходила къ ней сама Марья Васильевна, и дружно зажили они, и врядъ ли возможно было найти гдѣ-нибудь людей, болѣе счастливыхъ, покойныхъ и довольныхъ своей жизнью.

Скучающая Наденька стала предметомъ особаго вниманія со стороны хозяевъ Нагорнаго. Всячески старались они разсѣять ее, баловали и тѣшили, какъ милаго ребенка — но ничто не трогало Наденьки, и все продолжала она тосковать и плакать. Изо всѣхъ ея новыхъ знакомыхъ болѣе всего по душѣ пришлась ей Катерина Павловна, которая въ свою очередь тоже всей душой и желала, и старалась сблизиться съ Наденькой. Городская барышня, такъ весело жившая, видавшая столько кавалеровъ — нечего и говорить, какъ привлекала она никогда не покидавшую деревни поповну. Страстно хотѣлось Катеринѣ Павловнѣ хоть по разсказамъ познакомиться съ этой блестящей и шумной, но столь чуждой Нагорному жизнью, а Наденька за то и привязалась къ Катеринѣ Павловнѣ, что одна только Катерина Павловна вполнѣ искренно сочувствовала ея горю и понимала е.я жалобы, и только съ нею и могла она дѣлиться своими требовавшими исхода воспоминаніями и говорить о миломъ ея сердцу прошломъ. Цѣлые дни проводили онѣ вмѣстѣ, разговаривая или гуляя. Катерина Павловна не могла наслушаться разсказовъ своей новой пріятельницы, а Наденька постоянно все находила, что еще разсказать — такъ живо воскресало въ ея памяти минувшее веселье, вдобавокъ еще украшенное всею прелестью воспоминанія.

Марья Васильевна не мѣшала сближенію своей дочери съ поповной; напротивъ, она даже была этому рада, надѣясь, не поможетъ ли Наденькѣ это знакомство успокоиться и освоиться съ деревней. И точно, надежды ея сбылись. Въ разговорахъ съ Катериной Павловной Наденька нашла себѣ занятіе, ея день былъ теперь наполненъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ, по мѣрѣ того какъ переполненное воспоминаніями и горемъ сердце ея освобождалось отъ этого груза посредствомъ изліяній передъ подругой, вмѣстѣ съ этимъ стала проходить и острая тоска по недавнемъ прошломъ. Слишкомъ уже неспособна была Наденька глубоко что-нибудь чувствовать, и при первой же самой ничтожной нравственной подмогѣ тотчасъ же стала она забывать это прошлое, понемногу свыкаясь съ тихой жизнью Нагорнаго — и съ каждымъ днемъ все спокойнѣе и веселѣе становилась она.

Дружба дѣвушекъ росла и росла. Наденька призналась Катеринѣ Павловнѣ въ своихъ увлеченіяхъ, Катерина Павловна отвѣтила ей такимъ же признаніемъ, и это окончательно скрѣпило ихъ дружбу. Теперь другъ за друга онѣ готовы были хоть въ огонь и воду.

Къ разговорамъ примѣшалось чтеніе. Катерина Павловна стала дѣлиться съ Наденькой своимъ книжнымъ запасомъ, и обѣ взапуски принялись поглощать романы, дѣлясь другъ съ другомъ своими впечатлѣніями. Преимущественно, разумѣется, интересовали ихъ описанія любви и рѣшительные моменты этой любви, вызывавшіе у нихъ безконечные толки, догадки и споры. Еще любили онѣ описаніе наружности героинь и героевъ и ихъ костюмовъ; подобныя мѣста всегда прочитывались ими вмѣстѣ, по нѣскольку разъ и съ особеннымъ вниманіемъ; по описанію онѣ старались представить себѣ самихъ героевъ и обѣ одинаково бывали недовольны, если описанія эти не были достаточно подробны и точны.

Трудно представить себѣ ту массу романовъ, которую онѣ поглотили вдвоемъ. Безъ разбора читалось тутъ все, что ни попадалось имъ въ руки, запрети имъ не было никакого. Одну только Нана и запретила Марья Васильевна своей дочери, еще въ городѣ наслышавшись, что эта книга не для дѣвушекъ, и вслѣдствіе этого запрещенія особенно захотѣлось Наденькѣ прочесть именно этотъ романъ. Тогда обѣ дѣвушки исхитрились. Чтобы никто не помѣшалъ ямъ наслаждаться, онѣ потихоньку и никому ничего не говоря, взяли романъ и пошли съ нимъ далеко, далеко въ луга. Здѣсь, усѣвшись подъ стогомъ, принялись онѣ читать, и трудно словами передать наслажденіе, которое доставляло имъ описаніе веселой жизни Нана, ея похожденій и той ослѣпительной роскоши, среди которой она жила и блистала. Прочитавъ весь романъ въ одинъ присѣетъ, онѣ закопали его въ сѣно и оставили въ стогу, и сколько разговоровъ о прочитанномъ было у нихъ во время длиннаго обратнаго пути! И потомъ не разъ еще возвращались онѣ къ своему стогу, снова и снова принимаясь перечитывать Нана. Весь романъ, отъ начала до конца, прочли онѣ пять разъ, а свои любимыя, наиболѣе для нихъ интересныя мѣста, такъ ихъ даже выучили наизусть: къ счастью еще попался имъ переводъ, сильно очищенный цензурой.

Разговоры о Нана стали съ этихъ поръ ихъ любимыми разговорами; и въ глуши Нагорнаго, среди окружавшей ихъ первобытной тишины, какъ наивно и страстно мечтали обѣ дѣвушки о блестящей и шумной жизни парижской кокотки!

Такъ жилось имъ. Обѣ онѣ теоретически пришли къ убѣжденію, что въ Нагорномъ не можетъ не быть скучно, и увѣряли другъ друга, что страшно скучаютъ, надѣлѣ же такъ сжились онѣ съ Нагорнымъ и такъ незамѣтно и быстро мелькали передъ ними дни и недѣли, что даже и некогда было имъ скучать. Хотѣлось бы имъ, правда, пожить, если ужъ не такъ, какъ жила Нана, то хоть такъ по крайней мѣрѣ, какъ жилось Наденькѣ при жизни отца, да вѣдь мало ли чего хочется!

Такимъ образомъ, съ помощью Катерины Павловны, незамѣтно для самой себя понемногу вошла Наденька въ тихую жизнь Нагорнаго и во всѣ немногосложныя ея радости — и перестала тосковать. Хорошенькая и веселенькая, бѣгала она отъ однихъ къ другимъ, всѣхъ забавляя и всюду находя себѣ развлеченія. То къ попадьѣ придетъ и сядетъ Въ ней въ карты играть, то съ Катериной Павловной уйдетъ въ луга, то на селѣ заговоритъ съ кѣмъ изъ бабъ, то пойдетъ къ Носовой гулять въ ея саду, или же сядетъ возлѣ старухи и по цѣлымъ часамъ что-нибудь говоритъ ей, откровенно высказывая всѣ свои тайны и желанія. Молча слушаетъ ее Носова, продолжая въ то же время вязать или шить; кое что одобритъ, кое за что слегка пожуритъ, кое когда дастъ наставленіе, на которое Наденька не обращаетъ обыкновенно никакого вниманія — и затѣмъ онѣ разстаются: Носова продолжаетъ работать, а Наденька снова идетъ гулять, очень довольная собой и своимъ днемъ.

Не обошлось у нея и безъ сердечныхъ исторій, этихъ необходимыхъ для нея добавленій къ ея праздной жизни. Призналась ей Катерина Павловна, что она влюблена въ молодого человѣка, ну прелесть, что за красавца, совершенно вродѣ Солиньяка (герой только-что прочитаннаго ими романа). Красавецъ этотъ — судебный приставъ, котораго именно въ это время ждали для ввода Марьи Васильевны во владѣніе. Обѣ дѣвушки одинаково волновались, ожидая молодого человѣка, и одинаково готовились къ его пріѣзду, готовя свои наряды и уборы, одна по любви къ нему, другая изъ сочувствія подругѣ. Сколько разговоровъ было у нихъ объ этомъ молодомъ человѣкѣ! Такъ много, что Наденька не на шутку стала о немъ задумываться.

Насталъ наконецъ этотъ знаменитый, такъ нетерпѣлива жданный ими день. Маленькій домикъ Марьи Васильевны съ утра еще былъ полонъ гостей: весь Нагорнинскій beau monde явился къ ней въ ожиданіи рѣдкаго гостя. Обѣ дѣвушки, въ пухъ разряженныя, затянутыя до послѣдней возможности, не отходили отъ окна, прислушиваясь, не звенитъ ли далеко слышный въ поляхъ колокольчикъ. Катерина Павловна то краснѣла, то блѣднѣла. Наденька ей сочувствовала. Ихъ взоры встрѣчались — и два глубокихъ вздоха летѣли къ небу.

Наконецъ послышался колокольчикъ. Долго звенѣлъ онъ гдѣ-то вдали, и дѣвушки, считавшія секунды за минуты, чуть не выскочили отъ нетерпѣнія навстрѣчу ѣхавшему. Но вотъ, среди облаковъ пыли, показалась наконецъ почтовая телѣга; вотъ въѣхала она на дворъ — и въ комнату вошелъ весь запыленный, маленькій, худенькій брюнетъ съ красиво расчесанной рыженькой бородкой, съ волосами a la Capoule и съ парой сверкающихъ черныхъ глазъ, одѣтый въ изысканно-щеголеватый лѣтній костюмъ изъ модной и немаркой сѣренькой матеріи. Это и былъ судебный приставъ, крещеный жидъ, Осипъ Абрамовичъ Колманокъ. Красиво изгибаясь, раскланивался онъ со всѣми, пѣвучимъ теноромъ прося извинить его, что вслѣдствіе лѣтней пыльной дороги является онъ такимъ запыленнымъ. Его великодушно извинили. Еще разъ поклонившись, съ красивой улыбкой на устахъ опустился онъ на подвинутое хозяйкой кресло и сталъ снимать перчатки, въ изысканно-красивыхъ выраженіяхъ продолжая жаловаться на пыль и дорогу. Съ нимъ тотчасъ же всѣ согласились, а о. Павелъ громко сталъ даже приводить многочисленные примѣры непріятностей, доставляемыхъ пылью. На эту тему нѣсколько времени продолжался интересный и оживленный разговоръ.

Катерина Павловна еле дышала, не спуская глазъ съ молодого человѣка, боясь проронить хоть одно его слово. Она держала руку Наденьки и въ волненіи крѣпко ее сжимала. Наденька отвѣчала ей сочувственнымъ пожатіемъ, но… какъ только вошелъ въ комнату Колманокъ, она къ ужасу своему почувствовала, что начинаетъ влюбляться… Какихъ только ни дѣлала она надъ собой усилій — ничто не помогало: съ каждой минутой, невольно, противъ собственнаго желанія, она все сильнѣе и сильнѣе влюблялась…

Когда всѣ формальности ввода была кончены, Осипъ Абрамовичъ красиво сбросилъ съ себя цѣпь и, тщательно сосчитавъ отданныя ему Марьей Васильевной деньги, спряталъ ихъ въ изящный бумажникъ. Вынувъ затѣмъ изъ другого кармана еще болѣе изящный портъ-сигаръ, онъ предложилъ его сначала дамамъ, потомъ о. Павлу, который съ улыбкой взялъ папиросу — «фабрики Чужаго», какъ онъ остроумно при этомъ замѣтилъ — и затѣмъ уже закурилъ самъ и направился къ барышнямъ съ видомъ опытнаго свѣтскаго человѣка, умѣющаго быть пріятнымъ дамамъ. Видя его приближеніе, обѣ дѣвушки, державшіяся за руки, до боли стиснули другъ другу руки и обѣ густо покраснѣли. Осипъ Абрамовичъ сѣлъ возлѣ нихъ и бойко началъ разговоръ о погодѣ, о пріятностяхъ лѣтней жизни, объ удовольствіи гулять вдвоемъ, дѣлясь своими впечатлѣніями, разговоръ, который окончательно очаровалъ обѣихъ дѣвушекъ. А Осипъ Абрамовичъ продолжалъ разливаться, говорилъ комплименты, хвалилъ ихъ любовь къ чтенію и обѣщалъ доставить имъ множество чудеснѣйшихъ романовъ, интереснѣе которыхъ и быть ничего не можетъ. Во все время этого разговора онъ часто и съ видимымъ удовольствіемъ взглядывалъ на Наденьку; Наденька краснѣла отъ его взглядовъ и въ то же время все болѣе и болѣе покоряли они слабое ея сердечко…

Наконецъ, послѣ жирнаго, на славу удавшагося пирога, выразивъ благодарность судьбѣ, которая доставила ему случай такъ пріятно провести время, Осипъ Абрамовичъ раскланялся, сѣлъ въ телѣгу и исчезъ въ облакахъ пыли.

Катерина Павловна уже привыкла, что на нее не обращаютъ вниманія. Съ нея довольно было любить и видѣть свой предметъ, и это такъ рѣдко удавалось бѣдной дѣвушкѣ, и болѣе, чѣмъ счастлива, была она въ этотъ день, сидя возлѣ Колманка, любуясь имъ и слушая его. Она такъ и сіяла любовью и безпредѣльнымъ блаженствомъ.

Наденька влюбилась. Не желая огорчать подруги, она рѣшила скрыть свою любовь и любить втайнѣ. Но любовь ея была такъ сильна, что скрывать ее было сверхъ силъ Наденьки: на другой же день со слезами на глазахъ упала она на грудь своей подруги и призналась ей, что она виновата передъ нею, что она любитъ этого очаровательнаго Жозефа… Катерина Павловна тоже расплакалась, тронулась слезами Наденьки и торжественно заявила, что для ея счастья она на все готова, даже откажется отъ любимаго человѣка и отдастъ его Наденькѣ, а сама въ монастырѣ будетъ молиться о ихъ счастьи. Въ свою очередь и Наденька понимая всю великость жертвы Катерины Павловны, заявляла рѣшимость скорѣе умереть, чѣмъ быть причиной несчастья своего друга, и при этомъ сжимала Катерину Павловну въ объятіяхъ, и обѣ, плача, цѣловались.

Но признаться одной только Катеринѣ Павловнѣ было мало для Наденьки. Въ тотъ же день призналась она въ своей любви и Носовой.

— Что же, онъ женихъ не изъ послѣднихъ, отвѣтила ей Носова.

Наденька вся вспыхнула при этихъ словахъ.

— Одно плохо, что жидъ, спокойно продолжала Носова. Вѣдь онъ выкрестъ, знаешь? обратилась она къ Наденькѣ.

Но тутъ Наденька принялась ей признаваться, что она, Наденька, должна пожертвовать собой ради счастья подруги и что поэтому не суждена ей любовь Осипа Абрамовича. Въ этомъ Носова ничего не понимала.

— Да вѣдь на Катѣ же онъ не женится, возражала она.

Наденька продолжала свое о сочувствіи сердецъ и т. д.

Носова слушала ее молча.

На другой день пришлось ей выслушать признанія и Катерины Павловны. Но ей Носова ничего уже не возражала.

Колманку очень понравилась Наденька, такъ что онъ рѣшилъ поточнѣе разузнать о ея приданомъ, не упуская въ то же время изъ виду и другой невѣсты, за которой онъ ухаживалъ въ городѣ и за которой давали 10.000 деньгами, не считая платьевъ, салоповъ и прочаго. Наденька была много красивѣе этой дѣвушки и, если за ней дадутъ что-либо подходящее, думалъ Колманокъ, то отъ первой невѣсты можно я отказаться. Съ этой цѣлью въ теченіи лѣта еще два раза былъ онъ въ Нагорномъ, и хотя былъ очень любезенъ съ Наденькой, но держалъ себя въ высшей степени осторожно, а между тѣмъ стороной хитро вывѣдывалъ у простоватой Марьи Васильевны о ея состояніи. Узнавъ, что у Марьи Васильевны рѣшительно ничего нѣтъ, кромѣ этихъ 180 десятинъ Нагорнинской глипы, да еще заложенной въ банкѣ, онъ быстро сообразилъ, что городская невѣста безъ сравненія выгоднѣе, и прекратилъ посѣщенія Башкѣевыхъ. Черезъ мѣсяцъ онъ уже былъ женатъ.

Его посѣщенія не переставали волновать обѣихъ дѣвушекъ. Наденька попрежнему была влюблена въ него, Катерина Павловна, глядя на Колманка и Наденьку, страдала. И горе нелюбимой дѣвушки было такъ велико и выражалось такъ искренно, что Наденька и въ самомъ дѣлѣ была имъ тронута, и когда Колманокъ уѣхалъ отъ нихъ въ послѣдній разъ, а Катерина Павловна, сдерживавшаяся все время, не выдержала и зарыдала, судорожно вздрагивая, тронутая Наденька бросилась къ ней, стала ее цѣловать и въ порывѣ жалости поклялась, что не выйдетъ даже изъ своей комнаты, когда пріѣдетъ къ нимъ Жозефъ (такъ онѣ его называли) и никогда его болѣе не увидитъ. Пусть же милая Катя будетъ попрежнему весела и счастлива. Она, Наденька, не будетъ мѣшать ей любить Жозефа. Катерина Павловна въ свою очередь была тронута и стала уступать Жозефа Наденькѣ, Наденька не принимала этой жертвы, и борьба великодушія кончилась ея побѣдой: въ порывѣ благодарности Катерина Павловна стала осыпать ее радостными поцѣлуями и сказала, что отнынѣ будетъ любить ее еще болѣе.

Легко стало на душѣ у Катерины Павловны: теперь снова будетъ она любить Жозефа одна… Въ восторгѣ она тотчасъ же побѣжала къ Носовой и призналась ей въ своемъ счастьи. Немного спустя пришла къ Носовой и Наденька и тоже призналась ей въ своемъ благородномъ поступкѣ: она такъ была переполнена сознаніемъ своей жертвы и такъ гордилась этой жертвой, что ей необходимо было передъ кѣмъ-нибудь высказаться. Молча выслушала ее Носова и только головой покачала.

Какъ ни какъ, а Колманокъ произвелъ нѣкоторое впечатлѣніе на Наденьку. Но теперь такъ занимали и наполняли ее открытое удивленіе Катерины Павловны ея геройству и собственное сознаніе совершеннаго самоотверженногеройскаго поступка, что не трудно уже было ей и въ самомъ дѣлѣ перестать думать о Колманкѣ, а слѣдовательно перестать и любить его.

Легко представить себѣ горе Катерины Павловны, когда она узнала о сватьбѣ Колманка! Долго ходила она, какъ убитая. Наденька утѣшала ее, какъ умѣла, но отъ всего сердца: она искренно сочувствовала горю подруги и вполнѣ его понимала.

Впрочемъ, слухъ о сватьбѣ Колманка, бывшей осенью, дошелъ до Нагорнаго къ концу только зимы. До тѣхъ поръ Катерина Павловна не переставала любить и ждать своего Жозефа.

Увлеченіе Колманкомъ было еще въ первое лѣто жизни Наденьки въ Нагорномъ; зима прошла для нея тихо и покойно: никого, кромѣ своихъ, Наденька не видала, и слѣдовательно, ни въ кого и не влюблялась. Бесѣды съ Катериной Павловной, игра въ карты съ попадьей да чтеніе романовъ — вотъ и вся ея жизнь за это время.

Снова пришло лѣто, а вмѣстѣ съ лѣтомъ пріѣхали изъ семинаріи сыновья о. Павла. Старшій изъ нихъ, 20-лѣтній юноша, все прошлое лѣто провелъ на урокѣ, и такимъ образомъ теперь только познакомилась съ нимъ Наденька. Онъ былъ недуренъ собой, но до крайности неловокъ и неотесанъ и потому страшно застѣнчивъ. Человѣкъ очень умный, не смотря я на молодость, серьезно и строго смотрѣлъ онъ на жизнь: не объ удовольствіяхъ думалъ онъ и не о благахъ житейскихъ, онъ восторженно мечталъ о знаніи, о развитіи, о трудѣ на поприщѣ науки… Трудъ и слава рисовались ему впереди и неотразимо влекли къ себѣ юношу, и любимой мечтой его, которой онъ всецѣло былъ преданъ — была мечта объ университетѣ. Вотъ съ этимъ-то серьезнымъ, неловкимъ, молчаливымъ юношей познакомилась Наденька — и влюбилась въ него.

Подъ строжайшимъ секретомъ призналась она въ этомъ Катеринѣ Павловнѣ. Катерина Павловна обѣщала хранить секретъ, и точно, крѣпилась и хранила его цѣлыхъ два дня, но больше не выдержала и то.же подъ секретомъ все разсказала Носовой, а вскорѣ и брату. Что Носовой сказала она — это не бѣда, ей вскорѣ же во всемъ призналась и сама Наденька, и старуха головой лишь покачивала, слушая болтовню обѣихъ дѣвушекъ, но откровенностью съ братомъ Катерина Павловна совсѣмъ погубила все дѣло подруги. Молодой семинаристъ уже начиналъ-было заглядываться на хорошенькую Наденьку, но извѣстье, что въ него влюблена эта барышня, да еще переданное ему сестрой, превратившей въ своемъ разсказѣ чувство Наденьки въ бурную, пламенную страсть, могущую имѣть трагическій исходъ, если и т. д., это извѣстіе просто огорошило юношу. Если какое-нибудь чувство и готовилось зародиться въ неповоротливой и тяжелой душѣ семинариста, то преждевременное и слишкомъ уже яркое сообщеніе Катерины Павловны убило это чувство въ самомъ его зародышѣ. Страшно перепуганный картиной тѣхъ ужасовъ, о которыхъ наговорила ему сестра, и чтобы по крайней уже мѣрѣ не винить себя въ нихъ, онъ буквально сталъ бѣгать отъ Наденьки. Застѣнчивый вообще, въ ея присутствіи онъ сталъ теперь еще молчаливѣе и застѣнчивѣе. Прилежно сталъ онъ слѣдить за собой и за каждымъ своимъ словомъ, отъ этого путался и смущался еще болѣе, сердился на себя за это, стыдился своихъ неловкостей и въ концѣ концовъ во всемъ винилъ самоё Наденьку и все болѣе и болѣе охладѣвалъ къ ней.

Наденька сначала тоже его дичилась и молча любовалась имъ, не смѣя съ нимъ заговорить. Но мало-по-малу, часто его видая, она привыкла къ нему и перестала его дичиться — и тутъ-то начались его мученія. Все смѣлѣе и смѣлѣе стала съ нимъ заигрывать Наденька: въ ней проснулась былая веселая губернская барышня; вспомнила она то время, когда весело и смѣло отвѣчала она на ухаживанья влюбленныхъ въ нее кавалеровъ, вспомнила свое кокетство съ тѣми изъ нихъ, которые особенно ей нравились — и все это стала продѣлывать надъ юнымъ, застѣнчивымъ и наивнымъ семинаристомъ. А онъ и радъ бы избѣгать ея, и старается это дѣлать, да у нея могущественная союзница въ лицѣ его собственной сестры, которая, желая сдѣлать пріятное подругѣ, безпрестанно все сводила ихъ вмѣстѣ и даже оставляла наединѣ. Онъ и ссорился съ сестрой, и бранился — ничто не помогало.

Но еще хуже стало его положеніе, когда вскорѣ же и старшимъ сдѣлалась наконецъ извѣстной любовь Наденьки. Марья Васильевна, пожалуй, и не прочь была бы выдать за него Наденьку — гдѣ же здѣсь женихи? разсуждала она — разумѣется, когда онъ кончитъ курсъ и получитъ какую-нибудь должность. О. Павелъ съ женой, и они въ свою очередь были бы рады женить сына на барышнѣ, да еще на Башкѣевой: съ своей захолустной точки зрѣнія они видѣли въ Наденькѣ завидную невѣсту, знатную родомъ и очень богатую: помилуйте, почти 200 десятинъ! Такимъ образомъ всѣ въ Нагорномъ благосклонно смотрѣли на чувство Наденьки, а смущенье семинариста охотно принималось ими за признакъ робкой любви. Видя одобреніе старшихъ, видя, какъ всѣ ею любуются, еще смѣлѣе стала Наденька заигрывать съ семинаристомъ — и дѣло кончилось тѣмъ, что несчастный, не дожидаясь даже конца каникулъ, прямо-таки сбѣжалъ изъ Нагорнаго.

Наденька очень огорчилась его неожиданнымъ и тайнымъ отъѣздомъ; она хотѣла даже умереть, но все поправила Катерина Павловна, которая увѣрила подругу, что братъ ея лишь стыдится передъ ней своего школьничества, а если бы не это — давно уже открылся бы онъ ей въ любви, и это были не пустыя утѣшенія, въ это искренно почему-то вѣрила и сама Катерина Павловна. Слушая ее, Наденька легко успокоилась, а черезъ мѣсяцъ и забыла ужъ свою любовь, и снова, никакой тревогой не возмущаемая, тихо, однообразно и мирно потекла ея жизнь.

Наденька и Катерина Павловна были попрежнему неразлучны, и со стороны можно бы подумать, что это двѣ съ дѣтства вмѣстѣ выросшія поповны. И дѣйствительно, до такой степени даже и наружно утратила Наденька весь тотъ свѣтскій лоскъ, который дали ей Институтъ и городская жизнь, что и не узнали бы ея даже ея городскіе знакомые. Да и могло ли быть иначе? Жить ей хотѣлось, какъ бы ни жить, лишь бы жить, и инстинктивно дѣлала она все, чтобы осуществить это несомнѣнное свое право на жизнь и наслажденіе жизнью. Сама создать себѣ жизнь, стать выше обстановки и подчинить ее себѣ — этого она не могла и не умѣла, и одно только и оставалось ей — принять ту жизнь, какая есть, и самой подчиниться существующей обстановкѣ. А жизнь была одна, безцвѣтное прозябаніе въ захолустьи, чтеніе глупыхъ романовъ, бесѣды съ Катериной Павловной да нелѣпыя увлеченія кѣмъ ни попало, какъ слѣдствіе воображенія не развращеннаго, а скорѣе празднаго — и, не раздумывая, приняла Надепька эту жизнь.

Несомнѣнно, она была образованнѣе Катерины Павловны, и училась больше, и жила болѣе интересной и живой жизнью, но такъ мало было въ ней личности, что поднять Катерину Павловну до себя было ей совершенно не по силамъ. А такъ какъ для дружбы и полной совмѣстной жизни необходимо равенство, то сама подчинилась она Катеринѣ Павловнѣ и спустилась до нея, тѣмъ болѣе, что для этого ей надо было многое только забыть, ломать же себя ни въ чемъ не приходилось. И такъ обжилась она въ Нагорномъ, что и не тянуло ея даже никуда, и почти уже «не вспоминала она ни города, ни Института; она и собой даже перестала заниматься, и въ платьяхъ, въ манерахъ, во всемъ стала она подражать Катеринѣ Павловнѣ. Замѣтить въ ней это, предостеречь, вырвать ее изъ засасывающаго болота было некому, а одна, что же могла она подѣлать? Въ городѣ — тамъ хоть сколько-нибудь, хоть внѣшнимъ образомъ, но все-таки своимъ вліяніемъ поднимало ее само общество, въ Нагорномъ же и этого не было.

А какъ рѣшиться обвинить ее за то, что въ 20 лѣтъ не имѣла она силъ добровольно вступить въ число заживо-погребенныхъ, какими были ея мать, Анна Николаевна Носова, о. Павелъ и его жена? Но эти хоть отжили уже свое, по крайней мѣрѣ отжили молодость — время страстныхъ порывовъ къ счастью и жизни. А она рвалась къ этой жизни, рвалась инстинктивно, не умѣя сознать и осмыслить своихъ порывовъ, и, какъ могла и умѣла, наполняла радостями или, вѣрнѣе, подобіемъ радостей свои праздные дни.

IX.

Война еще не была объявлена, но все уже было къ этому готово и объявленія ждали съ часа на часъ. Войска уже были на границѣ, главнокомандующій находился въ Кишиневѣ и миръ висѣлъ на ниточкѣ, роль которой разъигрывалъ знаменитый протоколъ. Тамъ, въ городахъ, среди живыхъ людей, такъ или иначе группировались тамъ вокругъ предстоящей этой войны симпатіи, радости, скорби, надежды, отчаяніе — всѣ чувства людей, короче, вся ихъ жизнь. Но здѣсь, въ Нагорномъ, здѣсь никому нѣтъ дѣла ни до войны, ни до славянъ, ни до хитросплетеній дипломатіи. Да и что до всего этого? Рекруты сданы и оплаканы еще осенью, теперь все равно уже потеряны они для родныхъ и близкихъ, съ ними и сношеній почти даже нѣтъ никакихъ. О новомъ наборѣ пока еще не слыхать — такъ не все ли равно, война ли, нѣтъ ли, и какая, война?.. Вѣдь все это такъ далеко отъ Нагорнаго! Можно бы, правда, доказать, что зло, причиняемое войной, хоть и косвенно, но все такъ же грозно тяготѣетъ и надъ затеряннымъ среди луговъ и полей Нагорнымъ, но здѣсь не поняли бы этихъ доказательствъ и въ виду войны продолжали жить все той же мирной и тихой жизнью, какъ будто и не предстояло нигдѣ никакихъ военныхъ тревогъ. Къ тому же мало и знали здѣсь о приготовленіяхъ къ войнѣ, да и то по случайнымъ, отрывочнымъ лишь слухамъ.

Но еще меньше думали о войнѣ члены Нагорнинскаго bean monde’а; этимъ ровно никакого уже нѣтъ до нея дѣла, развѣ что газеты станутъ интереснѣе, такъ это отчасти даже и хорошо: все будетъ о чемъ поговорить въ свободное время, а свободнаго этого времени дѣвать здѣсь некуда, и особенно теперь, зимой, когда Мысъ Доброй Надежды весь занесенъ снѣгомъ, когда непроходимые сугробы окружаютъ его со всѣхъ сторонъ, заваливаютъ его улицы, совсѣмъ заметаютъ его избушки, такъ что обитатели ихъ должны прорывать себѣ тоннели и ходы, чтобы выйти на свѣтъ Божій. Скучно подъ этимъ снѣгомъ. Еще ничего въ морозный, ясный день, хоть солнцемъ полюбуешься тутъ, да поглядишь на бѣлый сверкающій снѣгъ; но въ пасмурные дни, когда за непроницаемыми тучами исчезаетъ и небо, и самое солнце, или въ мятели, когда разъиграется вьюга, да вѣтеръ завоетъ — вотъ когда подавляющая тоска овладѣваетъ всѣми…

Среди зимы, въ январѣ, случилось въ Нагорномъ событіе, какихъ дожидаются здѣсь годами и, дождавшись, не забываютъ уже никогда: совершенно не въ урочное время, когда не ждали никакого начальства — подати уже были уплачены, рекруты сданы, а за этимъ только и навѣщаетъ начальство Мысъ Доброй Надежды — послышался вдали колокольчикъ. Это было уже послѣ полудня. Всѣ стали прислушиваться. Что бы это такое? Многіе вышли даже на улицу, а въ Башкѣевской усадьбѣ, мимо которой пролегала занесенная снѣгомъ узенькая дорожка, служившая единственнымъ сообщеніемъ Нагорнаго съ остальнымъ міромъ, тамъ всѣ кинулись къ окнамъ, побросавши всѣ дѣла, и не отходили отъ оконъ, пока не показались наконецъ запряженныя гусемъ сани, а въ нихъ какой-то военный. Тутъ уже догадкамъ и удивленію не стало границъ. Давно за избами исчезли сани, а въ усадьбѣ все еще не пришли въ себя, пока не догадался кто-то побѣжать за санями и разузнать о таинственномъ пріѣзжемъ. Побѣжалъ догадливый, остальные же кинулись къ противоположнымъ уже окнамъ ожидать его возвращенія.

Сани медленно тащились по селу, то подымаясь на сугробъ, то ныряя въ ухабъ, провожаемыя недоумѣвающими и отчасти даже испуганными взглядами выбѣжавшихъ на звукъ колокольчика наюрныхъ. Что бы это такое? недоумѣвали наюрные. Ужъ не новое ли какое начальство опять наѣхало за рекрутами и податями? И вспомнились имъ тутъ зловѣщіе слухи о войнѣ…

А сани все тащились впередъ, изъ одного переулка слѣдуя въ другой, пока не повернули наконецъ на дворъ къ Аннѣ Николаевнѣ.

Анна Николаевна тоже прислушивалась къ звукамъ колокольчика, и чѣмъ ближе подъѣзжали къ ея дому, тѣмъ большее волненіе охватывало ее. Сердце ея тревожно забилось и радостное чувство, которому не смѣла она отдаться, боясь ошибки, противъ ея воли овладѣвало всѣмъ ея существомъ. Она почти не дышала, боясь пошевельнуться, чтобы не смолкли какъ-нибудь отрадные звуки. Но вотъ, сомнѣнія уже нѣтъ, повернули къ ея усадьбѣ. Тутъ Анна Николаевна бросилась на крыльцо. Сердце матери угадало: уэто былъ одинъ изъ ея сыновей.

Узнали объ этомъ наюрные, успокоились и разошлись по своимъ избушкамъ. Значитъ, не начальство это, и ни рекрутовъ, ни податей пока не надо. Бѣдные наюрные никогда еще ничего не видали отъ начальства, кромѣ набора рекрутовъ и взысканія податей: и то, и другое невѣдомо куда уходило изъ Нагорнаго и безслѣдно для него пропадало. Рекруты, впрочемъ, иногда еще возвращались въ видѣ безсрочныхъ и отпускныхъ, но деньги никогда.

Нечего описывать радости Анны Николаевны: сколько уже лѣтъ не видала она сына!

Иванъ Осиповичъ былъ земскимъ докторомъ, но ръ виду войны онъ счелъ обязанностью предложить свои услуги государству. Его приняли съ радостью, и ему удалось даже получить мѣсто врача при одномъ госпиталѣ, формировавшемся на границѣ, вблизи мѣста расположенія войскъ. Такъ какъ у него было немного свободнаго времени и приходилось къ тому же проѣзжать недалеко отъ Нагорнаго (въ Іао верстахъ, ближайшая къ Нагорному линія желѣзной дороги), то онъ и вздумалъ павѣстить свою мать и проститься съ нею передъ отъѣздомъ на войну. Анна Николаевна слушала его, не спуская съ него глазъ. Радостныя слезы катились по ея щекамъ, но когда она услыхала, что ея Ваня ѣдетъ на войну — тутъ не удержалась она и горько всплакнула…

Какъ ни заинтересовалъ знакомыхъ Анны Николаевны пріѣздъ ея сына и какъ ни хотѣлось имъ поскорѣе увидѣть пріѣхавшаго, но въ тотъ же день пойти къ Аннѣ Николаевнѣ они не рѣшились, и такимъ образомъ весь этотъ вечеръ мать и сынъ провели наединѣ.

— Скучненько тебѣ тутъ живется, мама, замѣтилъ Иванъ Осиповичъ, зѣвая.

— Какъ тебѣ сказать, милый? Привыкла ужъ я, сколько лѣтъ здѣсь живу…

— Да что, есть у тебя сосѣди? Или все тотъ же вѣчный о. Павелъ?

— Съ о. Павломъ мы часто видаемся. Потомъ еще года полтора тому назадъ помѣщица здѣсь одна поселилась, Башкѣева, вотъ съ ней тоже, а больше никого нѣтъ.

— А, помню, ты писала о ней. Это у которой дочка хорошенькая?

— Да, прехорошенькая дѣвушка и веселая какая! Она всѣхъ насъ потѣшаетъ здѣсь своими проказами.

— А все-таки, скучненько, должно быть, продолжалъ Иванъ Осиповичъ, разваливаясь на диванѣ. Глушь-то какая! Сюда къ вамъ и дорогъ никакихъ нѣтъ: съ Куляпки, вмѣсто того, чтобы прямо ѣхать, пришлось крюкъ давать на Сурово, да и то, отъ Сурова сюда мы и днемъ даже чутьчуть не заплутались.

— Изъ Куляпки лѣтомъ есть дорога, а зимой ея не бываетъ, объясняла Анна Николаевна. А до Сурова тутъ вѣшки были. Занесло, должно быть.

— Да что вы тутъ дѣлаете, когда бываете вмѣстѣ?

— Говоримъ, въ карты когда съиграемъ…

— И есть еще у васъ о чемъ говорить?

— Находимъ…

— Я не знаю, есть ли хоть гдѣ-нибудь еще на Руси другая подобная же глушь?!..

— Есть и хуже! Что, въ самомъ дѣлѣ! Не всѣмъ же въ Москвѣ да въ Петербургѣ жить, тамъ и мѣста на всѣхъ не хватитъ! И чѣмъ, право, у насъ не хорошо? А лѣтомъ? Роскошь, раздолье, просторъ…

— Жара, пыль, комары, продолжалъ Иванъ Осиповичъ.

— И жара, и пыль, и комары вездѣ есть, наставительно произнесла Анна Николаевна. Безъ этого ужъ нельзя! А ничего, живемъ, добавила она послѣ нѣкотораго молчанія.

— Не завидую вамъ, отвѣтилъ Иванъ Осиповичъ, особенно этой хорошенькой дѣвочкѣ. Чай, страхъ здѣсь тоскуетъ?

— И даже и не думаетъ! Вотъ самъ увидишь!

— Странно, если не тоскуетъ! Однако, мама, пора мнѣ и отдохнуть. Тоже, полтораста верстъ проѣхать — не шутка!

— Сейчасъ, я уже велѣла приготовить. Полтораста верстъ! Стыдился бы говорить! А прежде-то какъ? Вонъ твой отецъ, когда женился на мнѣ, вѣнчались мы въ Москвѣ, тамъ я съ теткой-покойницей — царство ей небесное! — жила, а мѣсто онъ получилъ въ Самарѣ, такъ мы прямо изъ-подъ вѣнца и поѣхали, тысяча слишкомъ верстъ! И ничего, какъ еще доѣхали чудесно!..

— Да, это уже, сконапель, прогулочка! сказалъ Иванъ Осиповичъ, цѣлуя мать.

Анна Николаевна горячо поцѣловала его, перекрестила три раза и сама проводила до назначенной ему комнаты; тщательно осмотрѣвъ приготовленную тамъ постель, она еще разъ поцѣловала и перекрестила его и вышла изъ комнаты.

Ивану Осиповичу тогда было уже подъ сорокъ, но при его некрасивомъ лицѣ года не имѣли для него особаго значенія: больше, меньше — этого не замѣчалось. Давно уже кончилъ онъ курсъ и на многихъ мѣстахъ перебывалъ съ тѣхъ поръ. Не то, чтобы онъ былъ плохимъ докторомъ: какъ докторомъ, имъ вездѣ болѣе или менѣе оставались довольны, но самъ онъ не любилъ засиживаться на мѣстахъ и безпрестанно все кочевалъ изъ города въ городъ. Дѣлалъ онъ это съ тѣмъ, чтобы изучить людей, жизнь и Россію, какъ онъ говорилъ, но ничего еще пока не изучилъ, кромѣ скуки. Всюду преслѣдовала его эта скука и только лишь мало-мальски ознакамливался онъ съ новыми мѣстами и новые люди переставали быть для него новыми — какъ снова овладѣвала имъ она, и снова гнала его на новое мѣсто.

Дѣйствительно, много внѣшняго разнообразія было въ его жизни, и трудно въ то же время придумать болѣе однообразное существованіе. Безъ всякой цѣли, безъ любви къ кому или чему-нибудь бродилъ онъ по Россіи, благо велика она, и конца не предвидѣлось этимъ странствіямъ.

Далеко не глупый человѣкъ, онъ особеннымъ умомъ не отличался и въ толпѣ не выдавался ничѣмъ. Его собственная семья разбрелась по разнымъ сторонамъ; новаго угла создать себѣ онъ не съумѣлъ, не съумѣлъ ни съ кѣмъ сжиться, нигдѣ пристроиться, ничего полюбить и остался одинъ, всему и всѣмъ чужой, нигдѣ не чувствуя себя дома. Однообразное существованіе изо дня въ день, безъ цѣли, безъ свѣта и радости, надоѣвшее, нелюбимое занятіе, давно уже обратившееся въ скучное ремесло и исполняемое кое какъ, изъ-за однихъ только денегъ, по однажды заученнымъ книжкамъ — и ради чего все это? Что даетъ ему жизнь?

А въ довершеніе всего, природа еще надѣлила его страстной любовью къ женщинамъ, къ женскому обществу и къ женской красотѣ, и до-нельзя къ тому же разборчивый, онъ любилъ лишь красоту выдающуюся, блестящую, соединенную съ изысканнымъ вкусомъ, окруженную поклоненіемъ и славой, красоту, которой можно бы не только любоваться, но и восторгаться ею, благоговѣть, преклоняться передъ нею. Натура въ высшей степени чувственная — онъ жаждалъ женской любви, женской искренней ласки, казалось бы, всего себя готовъ онъ отдать женщинѣ, но ни одна не полюбила его. Слишкомъ уже не соотвѣтствовала его наружность пламенному его сердцу; длинная, нескладная фигура его ничѣмъ не могла понравиться, не умѣлъ онъ быть ни любезнымъ, ни интереснымъ въ обществѣ, не выдавался никакими нравственными достоинствами, однимъ словомъ, рѣшительно ничѣмъ не могъ привлечь на себя вниманія женщины. Между тѣмъ самъ онъ не сознавалъ, разумѣется, своей дюжинности и, утѣшаясь тѣмъ, что красота не нужна для мущины, что любятъ и некрасивыхъ, онъ все приписывалъ особому какому-то несчастью, постоянно его преслѣдующему, судьбѣ, которая всегда и во всемъ была для него мачихой.

Эгоистъ, думающій объ одномъ только себѣ, не интересующійся ничѣмъ, кромѣ собственнаго благополучія, все готовый принести ему въ жертву — и самъ ни въ комъ не возбуждалъ онъ участья. Не было у него ни друга, ни близкаго человѣка, никогда ни отъ кого не слыхалъ онъ слова сочувствія и не съ кѣмъ было ему поговорить откровенно, не таясь и не скрываясь, а при постоянныхъ неудачахъ такъ мучительно требовалось хоть передъ кѣмъ-нибудь да излить накопившуюся горечь… А передъ кѣмъ? Одна только мать и любитъ его, да развѣ ей скажешь, развѣ пойметъ она? Она такъ рада, что онъ кончилъ курсъ, пристроился къ дѣлу, живетъ въ довольствѣ, такъ искренно считаетъ его счастливымъ и такъ гордится имъ…

Все это страшно озлобило его. Подъ вліяніемъ своихъ неудачъ, а также и тусклой, однообразной, одинокой своей жизни, онъ еще болѣе зачерствѣлъ; послѣднее, что еще было въ немъ хорошаго, стушевалось и замерло, а все дурное, напротивъ, развилось въ той же степени. Онъ сдѣлался кислымъ, раздражительнымъ, придирчивымъ, злымъ, особенно въ домашней жизни. Широкій потокъ людской жизни интересовалъ его все менѣе и менѣе, истина, добро, прогрессъ — для него это стали пустыя, ничего ему не говорившія слова, чужое счастье возбуждало въ немъ зависть и злобу, и единственно лишь злобныя сплетни да вѣсти про всякія непріятности и несчастья, съ кѣмъ бы ни случались эти несчастья — онѣ лишь и занимали, и радовали его. Никѣмъ не любимый, никого и ничего не любя, всему на свѣтѣ чужой, уныло бродилъ онъ среди людей, словно мертвецъ, лишенный могильнаго покоя.

Когда онъ проснулся на слѣдующее утро, такую тоску почувствовалъ онъ, такъ скучно показалось ему въ тихомъ домѣ его матери, что первой его мыслью было, какъ бы поскорѣе отсюда уѣхать. И какъ досадовалъ онъ на себя, что вздумалось ему заѣзжать въ Нагорное! Но радость и счастье матери были такъ искренни и выражались такъ трогательно и тепло, что обезоружили даже и его: не сказалъ онъ ей, что хочетъ скоро уѣхать и отложилъ это до завтрашняго дня.

А мать не знала, чѣмъ только украсить ему его пребываніе въ ея домѣ. Все сдѣлала она, чтобы ему было поудобнѣе и потеплѣе и чтобы накормить его повкуснѣе. Чувствуя, что не очень-то весело ему съ нею вдвоемъ, она позвала къ обѣду всѣхъ своихъ знакомыхъ, т. е. Марью Васильевну съ дочерью и о. Павла съ семьей. Болѣе ничего уже не могла она сдѣлать.

Нечего и говорить, съ какимъ восторгомъ было принято ея приглашеніе: и у о. Павла, и у Башкѣевыхъ тотчасъ же пошли торопливыя приготовленія, всѣ хотѣли блеснуть передъ пріѣзжимъ человѣкомъ и показаться ему настоящими свѣтскими людьми. Самъ о. Павелъ расчесалъ и расправилъ свои вѣчно заплетенные въ косичку жидкіе волосы и сверхъ сѣраго подрясника надѣлъ еще коричневую люстриновую рясу, въ которую облекался единственно лишь, когда случалось ему являться къ архіерею, отвозя къ нему на ревизію церковныя книги: въ самомъ Нагорномъ никогда еще не видали ни одного архіерея. Попадья достала изъ сундука зеленое клѣтчатаго канауса платье, сшитое еще къ ея сватьбѣ и затѣмъ еще разъ перешитое по модѣ начала 60-хъ годовъ, когда матушка была еще молода и любила пофрантить. Катерина Павловна тоже разрядилась въ пухъ въ самое свое парадное, не очень еще старое, красное съ цвѣточками барежевое платье и съ помощью налѣпленныхъ на себя ленточекъ, бантиковъ, поясковъ, шарфиковъ и т. д. являла собою полную коллекцію всѣхъ существующихъ и даже не существующихъ въ природѣ колеровъ. Такъ разряженные, отправились они къ Носовымъ еще въ первомъ часу, хотя въ запискѣ своей Анна Николаевна и писала, что обѣдъ будетъ въ три, часъ для Мыса Доброй Надежды не обѣда, а ужъ вечерняго чая. Встрѣченное хозяевами въ залѣ, послѣ церемонныхъ раскланиваній все семейство прослѣдовало въ гостинную и чинно здѣсь разсѣлось по кресламъ. Дамы такъ упорно принялись тутъ молчать, что ни у одной изъ нихъ никакими силами не могла Анна Николаевна вытянуть ничего, кромѣ: да или, сказанныхъ къ тому же торопливымъ и испуганнымъ какимъ-то полу-шопотомъ, и наконецъ оставила ихъ въ покоѣ, чему обѣ онѣ страшно обрадовались. 0. Павелъ напротивъ, онъ хотѣлъ не ударить въ грязь лицомъ передъ гостемъ и поддержать свое званіе образованнаго человѣка, и завелъ съ Иваномъ Осиповичемъ глубокомысленный и весьма для себя не легкій разговоръ, разумѣется, о политикѣ и о предстоящей войнѣ. Началось съ того, что онъ съ похвалой отнесся къ желанію Ивана Осиповича добровольно придти на помощь отечеству и всему православію въ трудную минуту борьбы, а затѣмъ Ивану Осиповичу пришлось выслушать такія хитроумныя политическія догадки, такіе планы кампаніи и изгнанія изъ Европы не только турокъ, но и нѣмцевъ съ англичанами, что съ большимъ лишь трудомъ удерживался онъ отъ смѣха. Подъ конецъ его даже заинтересовалъ этотъ полу-одичавшій въ деревнѣ попъ и онъ нарочно уже сталъ вызывать его на тотъ или другой разговоръ: о. Павелъ вездѣ старался найтись и сказать что-нибудь глубокомысленное, и потъ градомъ катилъ съ бѣдняка отъ этихъ усилій. Но съ какимъ зато вниманіемъ всѣ слушали самого Ивана Осиповича, съ какой вѣрой принимали каждое его слово…

Такъ прошло часа полтора. На языкѣ Мыса Доброй Надежды проводить такимъ образомъ время называется веселиться.

Башкѣевы тоже готовились къ торжеству. Сама, впрочемъ, Марья Васильевна ограничилась лишь тѣмъ, что надѣла обычное свое черное кашемировое платье-капотъ, покойное и просторное, которое всегда носила по воскресеньямъ и праздникамъ: наряжаться она давно уже отвыкла. Но Наденька одѣвалась старательно: одна мысль, что ее увидитъ не обитатель Нагорнинскаго захолустья, а человѣкъ общества, понимающій толкъ въ туалетахъ, эта мысль вернула ей весь ея вкусъ, совершенно оставленный ею въ деревнѣ. Невольно вспомнилось ей былое, то чудное время, когда красотой и граціей такъ плѣняла она губернскую молодежь — и какъ пріятно было ей одѣваться и прихорашиваться!.. Правда, платье ея, сшитое еще при жизни отца, было и не первой свѣжести, немного даже старомодно, но стройная, затянутая въ дорогой корсетъ, къ лицу причесанная и одѣтая, она все-таки выглядывала въ немъ не какой-нибудь захолустной поповной, а кокетливой и хорошенькой барышней.

День былъ ясный, но морозный и съ вѣтромъ. Отъ Башкѣевыхъ до Носовой было около версты, и Марья Васильевна велѣла заложить лошадь; кромѣ розвальней, другихъ саней у нея не было, и вотъ въ эти-то розвальни, на прикрытое старымъ ковромъ сѣно, усѣлась нарядная Наденька, и даже странно было видѣть ее въ подобномъ экипажѣ…

Когда онѣ подъѣхали къ дому Анны Николаевны, Иванъ Осиповичъ, еще въ воротахъ ихъ увидѣвшій, бросился на крыльцо высаживать дамъ. Но прежде даже, чѣмъ онъ успѣлъ сбѣжать съ крыльца, легкая Наденька уже выпорхнула изъ саней и стояла передъ нимъ въ бархатной куньей своей шубкѣ, съ красивой мѣховой шапочкой на головѣ, съ блестящими глазками, разрумяненная морозомъ и еще болѣе отъ этого хорошенькая. Мелькомъ лишь взглянулъ онъ на нее, бросившись высаживать Марью Васильевну, но и этого довольно было для него, чтобы разглядѣть дѣвушку.

Пока вытащенная изъ розвальней Марья Васильевна благодарила его за любезность, нѣсколько разъ повторяя, что напрасно это онъ безпокоился и въ такой морозъ вышелъ на улицу даже и безъ шапки, онъ искоса все поглядывалъ на спокойно стоявшую возлѣ Наденьку. Красота ея и, главное — вся изящная ея фигурка поразили его тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе ожидалъ онъ встрѣтить что-либо подобное въ Нагорномъ.

Выслушавъ благодарности Марьи Васильевны и молча обмѣнявшись поклономъ съ Наденькой, онъ повелъ обѣихъ дамъ въ переднюю. Здѣсь встрѣтила ихъ Анна Николаевна, и еще разъ пришлось Ивану Осиповичу выслушать описаніе своей любезности и сѣтованіе на свою неосторожность въ такой морозъ. Между тѣмъ Наденька проворно раздѣлась, такъ что подскочившій Иванъ Осиповичъ еле успѣлъ помочь ей повѣсить шубку, и въ красивомъ темно-синемъ платьѣ, безукоризненно на ней сидѣвшемъ, еще болѣе обратила она на себя вниманіе Ивана Осиповича. Даже сама Анна Николаевна, никогда ея не видавшая такой изящной и хорошенькой, и она замѣтила ея платье и похвалила Наденьку, а Катерина Павловна, та даже оробѣла передъ своей подругой и слезы показались у нея на глазахъ при мысли, какой тетёхой должна она выглядѣть въ присутствіи такой нарядной барышни… А она-то какъ старалась одѣваться, чтобы быть покрасивѣе и понаряднѣе…

Наденька и не воображала встрѣтить въ Иванѣ Осиповичѣ красавца, да вообще и не думала даже о его наружности, такъ что, когда она увидѣла его, то длинная и нескладная его фигура нисколько ея не поразила. Спокойно смотрѣла она на него, относясь къ нему совершенно безразлично.

Но далеко не безразлично относился къ ней онъ. Яркая красота молодой дѣвушки произвела на него должное впечатлѣніе; по достоинству оцѣнилъ онъ эту красоту и съ восторженнымъ наслажденіемъ любовался дѣвушкой.

Обѣдъ тянулся долго. Нерасторопная деревенская прислуга такъ мѣшкотно мѣняла посуду и кушанья, что минутъ по 20 и болѣе приходилось иногда дожидаться слѣдующаго блюда. Время старались сократить разговоромъ, но это плохо удавалось. О. Павелъ, не находя иного предмета, все продолжалъ выдумывать мудреныя политическія комбинаціи, но сидѣвшему противъ Наденьки Ивану Осиповичу было теперь не до нихъ: онъ весь поглощенъ былъ Наденькой, всячески стараясь втянуть ее въ разговоръ, что не легко было сдѣлать — такъ отвыкла она въ Нагорномъ отъ разговоровъ и людей. Досадуя на свои неудачи, Иванъ Осиповичъ безъ церемоніи обрывалъ развлекавшаго его о. Павла. О. Павелъ смущался, робѣлъ, краснѣлъ, потѣлъ, кашлялъ, чтобы скрыть свое смущеніе, старался какъ-нибудь поправиться, снова заговаривалъ и снова попадалъ въ еще большій просакъ. Подъ конецъ обѣда за столомъ воцарилось натянутое молчаніе.

Послѣ обѣда старшіе перешли въ гостинную, куда было подано малиновое и клубничное вареніе, а обѣ дѣвушки, обнявшись, стали ходить по залѣ. Иванъ Осиповичъ вышелъ къ нимъ и обѣ приняли его съ радостью: тутъ, однѣ, онѣ чувствовали себя гораздо свободнѣе, и скоро же завязался у нихъ оживленный разговоръ. Иванъ Осиповичъ заговорилъ первый, сначала о Нагорномъ и о скукѣ деревенской жизни; Наденька тотчасъ же горячо стала ему жаловаться на эту скуку — а трудно только начало. Дальше всѣ такъ разговорились, что даже и Катерина Павловна, лишь улыбавшаяся и краснѣвшая дотолѣ, рискнула сказать нѣсколько словъ. Иванъ Осиповичъ выслушалъ ее, отвѣтилъ ей и затѣмъ сказалъ что-то, обращаясь уже къ ней одной, и, польщенная его вниманіемъ, поповна просіяла. Иванъ Осиповичъ не переставалъ говорить, хоть и пустяки, но все равно, въ данномъ случаѣ важно было только не молчать, а говорить. Пустяки эти онъ перемежалъ комплиментами, анекдотами, дешевыми остротами, и дѣвушки, которымъ такъ рѣдко приходилось посмѣяться, покатывались со смѣха, слушая его. Смѣхъ этотъ окончательно сблизилъ его съ ними и онѣ перестали его дичиться, особенно Наденька; нѣсколько веселыхъ минутъ еще болѣе оживили ее, глазки ея заблестѣли еще ярче и съ еще большимъ наслажденіемъ любовался теперь Иванъ Осиповичъ хорошенькой и граціозной, синеглазой этой дѣвочкой.

Потомъ подали самоваръ, потомъ поиграли въ карты, и вначалѣ десятаго гости простились съ радушными хозяевами и отправились по домамъ, болѣе, чѣмъ довольные проведеннымъ днемъ.

Уходя, Наденька помнила только одно, что ей было весело и что она много смѣялась, но о самомъ Иванѣ Осиповичѣ она почти и не думала, такъ мало впечатлѣнія произвелъ онъ на нее своей внѣшностью. А она — она ему снилась всю ночь… Объ отъѣздѣ онъ ужъ и не думалъ теперь.

На слѣдующее утро онъ объявилъ матери, что ему необходимо сдѣлать визитъ Башкѣевой. Разумѣется, никогда и не подумалъ бы онъ примѣнять въ Нагорномъ правила свѣтскаго этикета, но страстно хотѣлось ему снова поскорѣе увидѣть Наденьку и тотчасъ же послѣ чая, часу въ двѣнадцатомъ, пѣшкомъ отправился онъ къ Марьѣ Васильевнѣ.

Еще раньше его пришла къ Наденькѣ Катерина Павловна. Она горѣла нетерпѣніемъ поскорѣе подѣлиться съ подругой своими впечатлѣніями и, наскоро напившись чая, тотчасъ же бросилась къ ней. Не успѣли онѣ поздороваться, какъ уже начала Катерина Павловна говорить объ Иванѣ Осиповичѣ, какой онъ милый, любезный, умный, веселый, добрый, славный, образованный и т. д., награждая его цѣлымъ потокомъ восторженныхъ эпитетовъ. Наденька соглашалась съ подругой, замѣтивъ только, что очень ужъ онъ собой нехорошъ. Но Катерина Павловна, не желавшая допускать въ немъ ни малѣйшаго недостатка, объявила, что это ничего не значитъ, и сослалась на романы, гдѣ бывали герои нисколько не лучше Ивана Осиповича. Въ существованіи подобныхъ романовъ Наденька усомнилась; Катерина Павловна взялась ей это доказать, но сколько ни перебирали онѣ романовъ — вездѣ герои все были красавцы. Наконецъ удалось имъ напасть на одинъ, гдѣ герой, хотя и не былъ красавцемъ, но такъ всѣхъ поражалъ благородствомъ манеръ и осанки и благороднымъ выраженіемъ лица, молніей блещущихъ умомъ глазъ и плавной, звучной рѣчью, что одерживалъ болѣе даже побѣдъ, чѣмъ иной красавецъ. Тотчасъ же подвергли Ивана Осиповича строгому разбору — и оказалось, что и у него есть и благородныя манеры, и благородное выраженіе лица, и блещущіе умомъ глаза, испускающіе молніи, а вдобавокъ еще и мундиръ, прждающій его лицу что-то геройское и особенно-возвышенное. Кромѣ того Катерина Павловна вспомнила еще одинъ романъ, читанный ею безъ Наденьки, гдѣ тоже герой былъ дуренъ собой и все-таки нравился, обладая умомъ, веселостью, благородствомъ и т. д. Послѣ такихъ аргументовъ Наденька перестала спорить, хотя все-таки не убѣдилась въ красотѣ Ивана Осиповича. Однако созналась, что съ нимъ весело и что жаль будетъ, когда онъ уѣдетъ на войну.

Въ самый разгаръ этихъ толковъ, въ домѣ поднялась вдругъ страшная суета, вызванная приходомъ все того же Ивана Осиповича. Его не ждали, не замѣтили, какъ онъ подошелъ, и насилу лишь достучался онъ на крыльцѣ. Запыхавшаяся и перепуганная непривычнымъ стукомъ старуха-горничная Катерина отперла ему дверь и еще больше испугалась, увидѣвъ его передъ собою. Оказалось, что ни барыня, ни барышня не могутъ его принять, „не готовы“, какъ выразилась Катерина. Но Иванъ Осиповичъ все-таки велѣлъ имъ доложить, сказавши, что онъ подождетъ.

Началось поспѣшное одѣваніе. Наденьра, покойно полулежавшая дотолѣ на постели въ грязной юбкѣ и такой же ночной кофтѣ, бросалась то за платьемъ, то за корсетомъ, начинала чесаться, вспоминала въ это время, что воротничекъ еще не выглаженъ или что надо башмаки перемѣнить, кидалась ихъ мѣнять, спѣшила, суетилась и ничего не могла сдѣлать путемъ. Катерина Павловна, обыкновенно приходившая къ Башкѣевымъ запросто и бывшая въ этотъ день въ старой-престарой, полинявшей и даже разорванной ситцевой блузѣ, она чуть не плакала при мысли о невозможности вмѣстѣ съ Наденькой выйти въ гостинную. Она помогала Наденькѣ одѣваться, а сама все придумывала, нельзя ли какъ Наденькиными бантиками скрасить свою блузу и сдѣлать ее нарядной.

Марья Васильевна тоже спѣшила одѣваться, Катерина спѣшила готовить кофе, однимъ словомъ, весь домъ былъ впопыхахъ и одинъ только Иванъ Осиповичъ покойно и терпѣливо расхаживалъ по небольшой залѣ, прислушиваясь къ суетѣ въ другихъ комнатахъ. Наконецъ первой вышла Марья Васильевна, поблагодарила его за вниманіе и подробно стала разспрашивать, какъ онъ дошелъ до нея въ такой холодъ, да еще по сугробамъ, да не озябъ ли онъ, да можетъ быть онъ усталъ? Затѣмъ появилась Катерина съ подносомъ, на которомъ стояли помятый мѣдный кофейникъ, нѣсколько разрозненныхъ чашекъ, сливки и бѣлый хлѣбъ. Тутъ Марья Васильевна принялась угощать своего гостя сквернѣйшимъ въ мірѣ кофе, и Иванъ Осиповичъ не только осужденъ былъ выпить свой стаканъ, но еще долженъ былъ отвѣчать на поминутные вопросы хозяйки — хорошъ ли кофе, да можетъ быть, онъ не хорошъ, да достаточно ли онъ крѣпокъ, не надо ли подложить еще сахара, подлить сливокъ, не хочетъ ли онъ хлѣба, да не налить ли ему еще стаканъ и т. д.

Наконецъ показалась и Наденька. Катерина Павловна не утерпѣла и тоже пришла: она украсилась полдюжиной разныхъ бантиковъ и ленточекъ и накинула на плечи старую шаль Марьи Васильевны; въ такомъ видѣ считала она свой костюмъ нѣсколько болѣе приличнымъ.

Около двухъ часовъ пробылъ Иванъ Осиповичъ у Марьи Васильевны и часы эти прошли, какъ и наканунѣ — въ той же пустой и безхитростно-веселой болтовнѣ. Марья Васильевна скоро же стушевалась и замолчала, но тѣмъ свободнѣе говорили и смѣялись обѣ дѣвушки, веселыя и довольныя, а Иванъ Осиповичъ жадно, ни на минуту не отрываясь, все время глядѣлъ на хорошенькую Наденьку, съ нескрываемымъ восторгомъ ею любуясь…

Видались они каждый день, и даже по два и по три раза на дню. Наденька не соглашалась, правда, съ восторженными отзывами своей подруги, но все-таки находила Ивана Осиповича человѣкомъ очень умнымъ, очень веселымъ и пріятнымъ, и съ удовольствіемъ съ нимъ видалась. Въ Нагорномъ онъ былъ новымъ человѣкомъ и единственнымъ къ тому же кавалеромъ — несчитать же кавалеромъ о. Павла — и понятно, что на немъ одномъ усиленно сосредоточивалось все вниманіе Наденьки и все ея инстинктивное, каждой женщинѣ присущее кокетство. Кокетство это было вполнѣ невинно, безъ всякой задней мысли, и ничего, кромѣ рѣдкаго гостя, не видѣла Наденька въ некрасивомъ и немолодомъ уже Иванѣ Осиповичѣ, но тѣмъ не менѣе это было кокетство, это было вниманіе, и кокетство и вниманіе хорошенькой дѣвушки обаятельно дѣйствовали на Ивана Осиповича. Всю жизнь свою лишь этого и жаждалъ онъ и никогда этого не зналъ. Случалось, правда, что заигрывали съ нимъ иныя перезрѣлыя дѣвы, готовыя замужъ хоть за козла или чорта, но Иванъ Осиповичъ слишкомъ любилъ женщинъ и женскую красоту, чтобы поддаваться на подобныя заигрыванья. Но тутъ совсѣмъ вѣд!» не то: молоденькая, хорошенькая, веселая дѣвушка обращаетъ на него вниманіе, ищетъ его общества, улыбается ему, старательно для него одѣвается — трудно было ему не увлечься этимъ, и Иванъ Осиповичъ не устоялъ.

Сначала Анна Николаевна не обращала никакого вниманія на сына и Наденьку, радуясь только, что сынъ не скучаетъ у нея и, можетъ-быть, поживетъ подолѣе. Какъ мать, она много думала о своей будущей невѣсткѣ и создала уже себѣ идеалъ этой невѣстки, которая, чтобы быть достойной Ивана Осиповича, должна быть хороша, умна, богата и т. д. Все, до послѣднихъ мелочей ея характера обдумала уже Анна Николаевна, и въ мечтахъ своихъ часто наслаждалась будущимъ семейнымъ счастьемъ сына. Она такъ гордилась Иваномъ Осиповичемъ, считала его такимъ замѣчательно-умнымъ, развитымъ, образованнымъ человѣкомъ, и въ то же время сама Наденька такъ простодушно открыла ей всю свою пустоту, что и мысли даже не допускала Анна Николаевна, чтобы на эту небогатую, смазливую дѣвочку могъ когда-нибудь обратить вниманіе ея Иванъ Осиповичъ. Между тѣмъ ухаживанье Ивана Осиповича за Наденькой скоро стало до того нагляднымъ, что его замѣтила и Анна Николаевна. Это не на шутку ее встревожило, и она рѣшилась переговорить объ этомъ съ сыномъ. Но каково же было ея удивленіе, когда на первыя же ея слова Иванъ Осиповичъ вдругъ ей отвѣтилъ, что Наденька очень ему нравится, и что онъ не прочь бы на ней жениться…

— Какъ! Жениться на этой дѣвчонкѣ! воскликнула, отбрасывая работу, Анна Николаевна.

— Да, она мнѣ очень нравится!

— Да знаешь ли ты, вѣдь это такая пустота, такая дурочка, такая…

— Я не замѣтилъ этого, мама. Она не развита, это правда, да гдѣ же и разовьется она, сидя въ вашемъ Нагорномъ?

— Нѣтъ, ужъ этого не ожидала я отъ тебя, Ваня!

— Что тутъ ужаснаго? Она далеко не дурочка, красивая, простая, веселая дѣвушка — да гдѣ же найду я лучшую жену? Подумай, мама, ну какая дѣвушка, запертая въ ея лѣта въ Нагорномъ, не стала бы метаться, скучать, тосковать, рваться отсюда? И посмотри, какъ мирится она съ своимъ положеніемъ, какъ она весела въ этой тюрьмѣ, какъ и при такой ужасающей обстановкѣ все-таки сохранила она всю свою грацію, все оживленіе, всю прелесть свѣтской дѣвушки! А ея красота?!.. Что же, ты думаешь, подобныя красавицы такъ на каждомъ шагу и встрѣчаются въ жизни?

— Жениться на этой нищей кокеткѣ, которая такъ безсовѣстно завлекаетъ тебя…

— Позволь, мама. Что она нищая — это не бѣда. У меня всегда есть обезпеченный кусокъ хлѣба, а Наденька, ты видишь, живетъ далеко не въ роскоши и нисколько не тяготится этимъ. Того, что я зарабатываю, съ насъ этого хватитъ. А что она кокетка, что она завлекаетъ меня — это уже неправда. Мнѣ самому явилась мысль, что ради освобожденія изъ Нагорнаго она будетъ кокетничать со мной и завлекать меня, и я пристально все время слѣдилъ за нею, но не нашелъ въ ней и тѣни лжи и притворства: она такъ проста, такъ во всемъ естественна… А если вообще и не чужда ей нѣкоторая кокетливость, такъ развѣ это порокъ въ хорошенькой дѣвушкѣ?

Не зная, чѣмъ только разубѣдить ей сына, Анна Николаевна передала ему все, что по секрету сообщила ей Наденька, разсказала и о тѣхъ, кѣмъ Наденька увлекалась еще въ городѣ, и о Колманкѣ, и наконецъ о семинаристѣ и объ ухаживаньяхъ Наденьки за этимъ послѣднимъ, но всѣ ея разсказы не произвели на Ивана Осиповича никакого впечатлѣнія.

— Странно осуждать только что выпущенную изъ Института дѣвочку за то, что ей нравились нѣкоторые изъ ея бальныхъ кавалеровъ, говорилъ онъ. У кого изъ дѣвушекъ нѣтъ подобныхъ невинныхъ воспоминаній? Съ кѣмъ-то она тамъ бѣжать собиралась — такъ вѣдь не собралась, что же и толковать объ этомъ? А этотъ здѣшній выкрестъ да семинаристъ этотъ — помилуй, мама, да если бы я осужденъ былъ на ссылку въ Нагорное, я бы даже и въ урода этого, въ поповну вашу, влюбился бы отъ неистовой скуки!.. Неужели же за подобныя шалости, за мимолетныя увлеченія отъ нечего дѣлать осуждать дѣвушку?

Много говорила Анна Николаевна, доказывая сыну пустоту и ничтожество Наденьки, но Иванъ Осиповичъ стоялъ на своемъ, и разговоръ этотъ еще даже болѣе утвердилъ его въ мысли жениться на Наденькѣ. Любить Наденьку, ласкать ее, обладать этой хорошенькой дѣвушкой, наслаждаться ея ласками — теперь это стало единственной его мечтой, всецѣло овладѣвшей всѣмъ его существомъ, и съ каждымъ часомъ росли его желанія. Весь отдавшись этой мысли, онъ не сталъ уже сдерживаться въ присутствіи Наденьки и въ каждомъ его словѣ, въ каждомъ взглядѣ такъ рѣзко проглядывало страстное его чувство, что порой даже смущало оно Наденьку, хотя Наденька, нисколько и не думавшая ни объ Иванѣ Осиповичѣ, ни о его любви — и сама не понимала она причины этого смущенія. Все болѣе и болѣе неловко становилось ей въ его присутствіи и вдругъ, оставшись съ нею однажды наединѣ, онъ неожиданно началъ:

— Надежда Ѳедоровна, я люблю васъ, люблю страстно, горячо, безумно… Жизнь безъ васъ немыслима для меня… Безъ васъ — это холодъ и мракъ, и въ вашей власти превратить этотъ мракъ въ свѣтъ самый ослѣпительный, и холодъ — въ огонь… Позвольте мнѣ любить васъ, покоить, вырвать изъ этого нелѣпаго Нагорнаго и вернуть васъ къ людямъ и къ жизни съ ея удовольствіями!.. Я прошу вашей руки. Если въ вашемъ сердцѣ есть хоть капля сожалѣнія ко мнѣ — пожалѣйте несчастнаго, который у вашихъ ногъ ждетъ рѣшенія своей участи!

При первыхъ его словахъ, ничего еще не ожидая, Наденька взглянула на него, но вдругъ, почувствовавъ, въ чемъ дѣло, она вспыхнула, опустила глаза и, тяжело дыша, продолжала его слушать. Она уже не смотрѣла на него, и это было очень для него выгодно, ибо къ его нескладной фигурѣ вовсе не шли такія пылкія рѣчи.

Совершенно не подготовленная къ его признанію, Наденька такъ и не нашлась, что ей отвѣтить; ничего не могла она сообразить, и только слезы показались у нея на глазахъ. Иванъ (Осиповичъ молча глядѣлъ на нее, тоже не зная, что ему теперь дѣлать.

— Я понимаю ваше волненіе, началъ онъ наконецъ, и ухожу, я подожду вашего отвѣта. До свиданія, Надежда Ѳедоровна. Повѣрьте мнѣ, я люблю васъ и, пока я живъ, никогда не перестану васъ любить…

Онъ ушелъ, но ушелъ не домой, а къ Марьѣ Васильевнѣ. Нечего говорить, что и ее удивило его неожиданное предложеніе, но ее, кромѣ того, оно страшно еще обрадовало: она, бѣдная, и мечтать не смѣла о такой блестящей для Наденьки партіи. Вся въ слезахъ, горячо благодарила она Ивана Осиповича и тутъ же дала свое согласіе, обѣщавъ во что бы то ни стало непремѣнно уговорить дочь.

Она нашла Наденьку на томъ же мѣстѣ и чуть ли не съ тѣми же слезами на глазахъ. Поцѣловавъ дочь и усѣвшись возлѣ нея, она принялась ее уговаривать, всячески восхваляя достоинства жениха и извиняя недостатокъ въ немъ красоты, которая будто бы ни на что не нужна мущинѣ. Дѣвушка-безприданница, продолжала она, должна дорожить женихами, ибо безкорыстные женихи рѣдки, а въ Нагорномъ такъ и совсѣмъ нѣтъ никакихъ, и если Наденька упуститъ этотъ случай, то останется, пожалуй, старой дѣвкой. Наконецъ она заговорила о жизни, которая ожидаетъ Наденьку замужемъ, и удовольствія свѣтской жизни противоставляла скукѣ Нагорнаго. Наденька молча слушала мать, не прерывая ея, и легкомысленная дѣвушка во всемъ съ ней соглашалась… Правда, не дала она тутъ же согласія, но не желаніемъ подумать было это вызвано: не умѣла и не могла Наденька думать, и страшный хаосъ былъ въ эту минуту въ ея головѣ. И не хотѣлось бы выходить за некрасиваго и немолодого уже жениха, и такъ хочется поиграть въ сватьбу и позабавиться выходомъ замужъ — какъ тутъ быть?

Когда же пришла Катерина Павловна (до нея дошли уже слухи о сдѣланномъ Наденькѣ предложеніи), Марья Васильевна тотчасъ же разсказала ей все, прося ее пойти и какъ-нибудь постараться уговорить Наденьку. Катерина Павловна тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ взялась за это порученіе, что и сама вполнѣ сочувствовала выходу Наденьки за милаго Ивана Осиповича. Если-бъ ей, Катеринѣ Павловнѣ, выпало на долю это счастье! Но увы! И мечтать даже не смѣла она объ Иванѣ Осиповичѣ, не смѣла и втайнѣ обожать его — такъ былъ онъ высокъ въ ея глазахъ!…

И восторженныя рѣчи ея произвели свое дѣйствіе на Наденьку. Въ душѣ Наденька почти уже согласилась выйти за Ивана Осиповича и только почему-то (а почему — этого и сама не знала она) все медлила выразить на словахъ это согласіе. О семинаристѣ она, разумѣется, давно уже забыла, и съ этой стороны ничто не мѣшало ей согласиться. Самъ Иванъ Осиповичъ казался ей такимъ занимательнымъ, веселымъ, добрымъ, она такъ пріятно провела съ нимъ эти двѣ недѣли, всѣ такъ его хвалятъ — чего бы, кажется, думать?

Тутъ снова пріѣхалъ Иванъ Осиповичъ. Поздоровавшись съ Марьей Васильевной, онъ сказалъ, что сталъ бы терпѣливѣе дожидаться отвѣта, если бы позволяли обстоятельства и время. Но кромѣ уже того, что ему скоро нужно будетъ ѣхать, близкій конецъ мясоѣда, и онъ въ свою очередь заставляетъ торопиться сватьбой, ибо, если Надежда Ѳедоровна согласится, Иванъ Осиповичъ желалъ бы уѣхать изъ Нагорнаго вмѣстѣ уже съ нею: возвращаться потомъ для сватьбы ему будетъ невозможно, особенно, если начнется война, дожидаться же конца кампаніи — слишкомъ уже неопредѣленно и долго.

Марья Васильевна молча выслушала его и, сказавъ, что передастъ это дочери, пошла къ Наденькѣ. Тутъ уже вдвоемъ съ Катериной Павловной насѣли онѣ на бѣдную дѣвушку и взапуски принялись торопить и уговаривать ее.

— Ну что же сказать ему, милая? твердила мать. Ну что же ты, согласна или нѣтъ? Мой тебѣ совѣтъ — согласиться.

— Соглашайся, Наденька, ну что, право, человѣкъ-то какой, вѣдь рѣдкостный, настаивала и Катерина Павловна.

— Счастье, милая, такое, какого вѣкъ ужъ не дождешься, уговаривала Марья Васильевна.

Но Наденька молчала. Роковое слово не шло у нея съ языка и слезы градомъ катились по щекамъ.

— Ну согласна? Ну да, вѣдь? все приставала мать.

Плачущая Наденька чуть замѣтно кивнула ей головой.

— Ну вотъ и отлично, обрадовалась Марья Васильевна, такъ я и скажу ему, что ты согласна…

И съ этимъ отвѣтомъ она поспѣшила къ жениху, прося его извинить волненіе дѣвушки, которое помѣшало ей выйти къ нему самой. Вечеромъ, говорила Марья Васильевна, сама Наденька лично уже передастъ ему свое согласіе. Женихъ ушелъ сіяющій. Красота Наденьки, ея поцѣлуи, ея ласки, вотъ что носилось теперь въ его воображеніи, суля ему бездну радостей и создавая тысячи соблазнительныхъ картинъ, которыми онъ восхищался и наслаждался, какъ бы въ залогъ недалекаго уже будущаго…

Невольный какой-то страхъ овладѣлъ Наденькой, когда она дала наконецъ согласіе, но радость Катерины Павловны, ея восторженныя описанія будущаго счастья Наденьки съ такимъ милымъ и любезнымъ мужемъ, да еще тамъ, въ свѣтѣ, среди кавалеровъ и всяческихъ удовольствій, и наконецъ такія же рѣчи матери, полныя благодарности Наденькѣ за данное согласіе и увѣренности въ ожидающемъ ее прекрасномъ будущемъ — все это успокоительно подѣйствовало на Наденьку. Согласіе уже дано и обуза свалилась съ плечъ; и такъ уже устала она отъ попытокъ обдумать свое положеніе, а тутъ успокаивающія, розовыя блестящія эти рѣчи… Мало-по-малу и сама стала она принимать участіе въ разговорахъ и предположеніяхъ, будущія удовольствія завлекли и ее, и легкомысленно отдалась она мечтамъ о нихъ, уже не думая о томъ, что удовольствія эти связаны съ жизнью въ домѣ нелюбимаго и некрасиваго мужа. Она совсѣмъ уже развеселилась, недавняя грусть ея исчезла безъ слѣда, и радостная и смѣющаяся встрѣтила она вечеромъ пріѣхавшаго съ матерью жениха.

Анна Николаевна все время, до послѣдней минуты, была противъ этой сватьбы и все дѣлала, чтобы отговорить сына. Съ Марьей Васильевной и съ Наденькой она вдругъ стала убійственно холодна, еле имъ кланялась и почти не говорила съ ними, но и этимъ ничего не достигла: Марья Васильевна только робѣла да терялась передъ нею, ничего не понимая, а Наденька, тоже ничего не понимавшая, рѣшительно не обращала на нее никакого вниманія. Анна Николаевна и совсѣмъ бы перестала съ ними видаться, если бы ея воля была…

Когда же Иванъ Осиповичъ сдѣлалъ наконецъ предложеніе и получилъ согласіе, когда все уже было кончено — Анна Николаевна смирилась передъ совершившимся и, хотя со слезами, но горячо обняла сына и отъ всей души пожелала ему счастья.

— Будь счастливъ, Ваня! До послѣдняго вздоха буду я молить у Господа счастья тебѣ, и Онъ услышитъ молитвы матери, я вѣрю въ это, прибавила она, крестясь и взглядывая на почернѣвшій, въ позолоченномъ богатомъ окладѣ образъ Нерукотвореннаго Спаса. Но помни, Ваня, не я хотѣла этой сватьбы, меня потомъ не вини…

Вечеромъ вмѣстѣ съ сыномъ поѣхала она къ Башкѣевымъ. Наденька встрѣтила ихъ въ передней. Съ веселой улыбкой протянула она руку жениху, и нѣсколько разъ горячо поцѣловалъ Иванъ Осиповичъ хорошенькую, пухленькую эту ручку. Потомъ она подошла къ Аннѣ Николаевнѣ, и Анна Николаевна обняла и поцѣловала ее, на что Наденька отвѣтила ей теплымъ поцѣлуемъ.

— Люби его, дочь моя, люби, какъ онъ тебя любитъ, иначе грѣхъ, великій грѣхъ будетъ на душѣ твоей, шептала старуха, цѣлуя Наденьку.

— Я буду любить его, шопотомъ же отвѣтила смущенная дѣвушка.

У Марьи Васильевны былъ уже въ сборѣ весь beau-monde. О. Павелъ, матушка, Катерина Павловна — всѣ разряженные, какъ въ Свѣтлый праздникъ, встрѣтили жениха и его мать и стали поздравлять ихъ. Наденька стояла возлѣ жениха и съ радостной улыбкой принимала эти поздравленія.

Теперь ихъ новыя отношенія допускали уже нѣкоторую короткость, и Иванъ Осиповичъ воспользовался этимъ. Онъ сидѣлъ возлѣ невѣсты, любовался ею, держалъ ее за руку, цѣловалъ эту руку, уходилъ съ Наденькой изъ комнаты, и развеселившаяся Наденька мило и съ улыбкой всему покорялась. Хотѣлъ-было онъ и поцѣловать ее, но это его намѣреніе такъ смутило Наденьку, что предпріятіе не удалось, и пришлось ограничиться однимъ только цѣлованіемъ руки.

Но за ужиномъ, взявъ стаканъ кваса (вина у Марьи Васильевны и въ заводѣ не было) и попробовавъ его, о. Павелъ вдругъ скорчилъ гримасу и воскликнулъ:

— Горько!..

Его поддержали матушка и Катерина Павловна. Насилу уговорили Наденьку поцѣловать жениха, что она сдѣлала, вся покраснѣвъ отъ стыда и неловкости: это былъ еще первый полученный ею въ жизни поцѣлуй, и устремленные на нее взгляды всѣхъ ужинавшихъ еще болѣе смущали ее. Не было тутъ за ужиномъ охотниковъ дѣлать сравненія и выводы, а то невольно пожалѣли бы молодую, красивую дѣвушку, когда при всѣхъ цѣловалъ ее высокій, длинный, некрасивый женихъ съ желтымъ, худымъ лицомъ, съ плотоядно-заблестѣвшими маленькими глазками, выставивъ впередъ свои отвратительные зубы и крѣпко обхвативъ ее у груди длинными, костлявыми своими руками. Мало красоты и поэзіи было въ этомъ первомъ ея поцѣлуѣ, и дѣйствительно, такое гадкое впечатлѣніе произвелъ онъ на Наденьку, что если бы только умѣла она думать и отдавать себѣ отчетъ въ своихъ впечатлѣніяхъ, то, навѣрное, тутъ же поспѣшила бы отказать жениху. Но смущенная Наденька, когда она оправилась отъ этого смущенія, она все уже забыла.

X.

Мясоѣдъ въ томъ году былъ короткій: въ концѣ уже января начиналась масляница и потому сватьбой торопились. Всего нѣсколько дней побыла Наденька невѣстой, оглянуться, одуматься не успѣла она, какъ вотъ уже въ бѣломъ, наскоро сшитомъ кисейномъ платьѣ, въ старыхъ материнскихъ цвѣтахъ и подъ ея же кружевнымъ вуалемъ стоитъ она передъ аналоемъ. Вѣнчалъ, разумѣется, о. Павелъ. Сватьба была тихая, скромная — къ иной и не успѣли бы изготовиться въ такое короткое время. Изъ церкви всѣ отправились къ Аннѣ Николаевнѣ, у которой былъ обѣдъ, состоявшій изъ жирнѣйшаго бульона съ слоенымъ очень хорошимъ пирогомъ, въ конецъ разваренной аршинной стерляди, до безобразія раскормленной индѣйки и пирожнаго «крэмъ». Послѣ этого обѣда, въ заключеніе котораго торжественно, одна за другой, были поданы двѣ бутылки шампанскаго, Наденька переодѣлась и стала прощаться. Заплакала мать, прощаясь съ нею, но громче и горьче всѣхъ зарыдала Катерина Павловна: съ отъѣздомъ Наденьки она теряла сестру, товарища, друга, и снова оставалась одна съ доживающими свой вѣкъ стариками. Долго, рыдая, цѣловалась она съ взволнованной Наденькой и не могла отъ нея оторваться, умоляя Наденьку не забывать ея и писать ей. Съ своей стороны она горячо клялась, что будетъ помнить и любить ее до могилы. Наденька отзѣчала ей такими же клятвами.

Наконецъ перестала Катерина Павловна цѣловать Наденьку и, вся въ слезахъ, упала она на диванъ. И для бѣдной дѣвушки даже и брачный этотъ праздникъ, о которомъ она такъ мечтала, къ которому столько готовилась и который долженъ бы навѣки остаться въ ея памяти, какъ самая свѣтлая звѣзда на тускломъ ея небосклонѣ — даже и онъ былъ омраченъ и уничтоженъ глубокимъ, истиннымъ горемъ.

Сѣли Иванъ Осиповичъ съ Наденькой въ сани, зазвенѣлъ колокольчикъ, понеслись кони по селу, промчались мимо покосившагося домика Марьи Васильевны, выѣхали въ поле и пропали изъ виду въ снѣжной дали. Позади остался Мысъ Доброй Надежды, Нагорное тожъ, и всѣ безхитростные тамошніе люди, и вся тамошняя тихая жизнь.

Быстро смѣнялись на станціяхъ лошади, санная дорога была чудная, и полтораста верстъ проѣхали въ какихъ-нибудь 12 часовъ. Заботливо укутанная мужемъ, Наденька пригрѣлась въ углу кибитки и продремала такъ все время. Полусонныя мечты ея невольно уносились назадъ, въ Нагорное, она еще чувствовала себя тамъ — и вотъ вдругъ замелькали передъ ней знакомые улицы и дома, тѣ улицы и дома, гдѣ протекло ея дѣтство, гдѣ она когда-то блистала и веселилась, и не то съ радостью, не то съ недоумѣніемъ оглядывалась она кругомъ.

Отдохнувъ въ гостинницѣ, двинулись они далѣе уже по желѣзной дорогѣ, и на пятыя лишь сутки добрались наконецъ до мѣста, гдѣ предстояло имъ жить.

Это былъ одинъ изъ ничтожнѣйшихъ южныхъ городковъ, даже имя котораго, Комаровъ, никому почти не было дотолѣ извѣстно. Теперь близость къ театру войны выдвинула городокъ на первый планъ. Вокругъ него расположились войска, въ немъ поселились генералы съ своими адъютантами и штабами; офицеры, служащіе въ Красномъ Крестѣ, доктора, интендантскіе чиновники, разные войсковые прихвостни, пріѣзжающіе изъ Россіи, возвращающіеся въ Россію — весь этотъ пестрый сбродъ составлялъ временное, блестящее и шумное населеніе скромнаго городка.

Тутъ, въ небольшой квартирѣ, отведенной доктору рядомъ съ госпиталемъ, поселились Носовы. Вначалѣ супружеской ихъ жизни Иванъ Осиповичъ былъ въ полномъ смыслѣ этого слова рабомъ своей жены. Ласкать ее, баловать, исполнять всѣ малѣйшія ея прихоти, забавлять ее, постоянно думать о ея удобствахъ и покоѣ — это было наслажденіемъ для него, и, повидимому, Наденькѣ нечего было и желать ничего лучшаго. Но кабы только это, а то вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не жалѣлъ ни поцѣлуевъ, ни ласковыхъ словъ, онъ требовалъ того же и отъ нея, находилъ, что она недостаточно съ нимъ ласкова, безпрестанно приставалъ къ ней съ этимъ, то страстно моля, то грубо требуя горячихъ поцѣлуевъ, ласковыхъ взглядовъ и увѣреній въ любви, и молодая женщина принуждена была всячески ублажать своего повелителя. А мужъ не только не нравился ей, но съ каждымъ днемъ все хуже и гаже его находила она, особенно въ минуты возбужденія подъ вліяніемъ ея близости и вынужденныхъ поцѣлуевъ. Въ эти минуты, съ жадной улыбкой на некрасивомъ лицѣ, съ блестящими, возбужденными глазами — просто отвратительнымъ казался онъ ей тутъ и съ какимъ восторгомъ прогнала бы она его отъ себя!.. А къ тому же первое гадкое впечатлѣніе, произведенное на нее первымъ его поцѣлуемъ, оно не забылось, и еще болѣе отвратительными дѣлало оно для нея всѣ его ласки… Но отказаться отъ этихъ поцѣлуевъ и ласкъ не было возможности, ибо за малѣйшее проявленіе холодности онъ допекалъ ее мелочными сѣтованіями на ея холодность, на ея нелюбовь къ нему, на свою несчастную долю, и цѣлыми часами, не переставая, долбилъ онъ ей это, перемежая свои упреки описаніями собственной пламенной къ ней любви, каковыя описанія подкрѣплялъ и доказывалъ новыми и новыми поцѣлуями. Все это такъ мучительно дѣйствовало на Наденьку, что, скрѣпя сердце, рѣшалась она подчиняться всѣмъ требованіямъ мужа, лишь бы только отсталъ онъ съ безконечными своими упреками и повтореніями одного и того же и хотя на минутку далъ бы ей вздохнуть.

Другого средства защиты, кромѣ вынужденной ласки, не находила Наденька, и молча покорялась она своему горю. Въ одномъ лишь крайнемъ ея легкомысліи и было ея спасеніе въ эти дни. Тяжело, мучительно переживала она часы своего супружескаго якобы счастья, тѣмъ болѣе мучительно, что совершенно безпомощною видѣла она себя во власти врага и только и оставалось ей, что подчиняться всѣмъ его прихотямъ; но зато въ немногія спокойныя минуты, лишь только отставалъ отъ нея мужъ, Наденька тотчасъ же все забывзла, всей душой наслаждаясь недолгимъ своимъ спокойствіемъ. Лучшими часами ея дней были тѣ часы, которые мужъ проводилъ въ госпиталѣ; на бѣду ея, война еще не начиналась, въ госпиталѣ было сравнительно мало работы и Иванъ Осиповичъ рано возвращался домой.

— Хоть бы скорѣй ужъ начинали эту противную войну! невольно каждый разъ думала Наденька, видя возвращающагося изъ госпиталя мужа. Впрочемъ, долго раздумывать было ей некогда; она поскорѣе должна была принять веселый видъ и устроить возможно радостную улыбку для встрѣчи мужа: плохо пришлось бы ей, не сдѣлай она этого…

Прошелъ мѣсяцъ, другой, третій. Наденька перестала быть новинкой для Ивана Осиповича, онъ приглядѣлся къ ней, уже не возбуждалъ его такъ одинъ видъ ея красоты — и его страсть къ женѣ или, вѣрнѣе, къ ея тѣлу немного улеглась. Его чувство къ ней приняло болѣе покойный, но еще болѣе неудобный для Наденьки оборотъ. Прежде Иванъ Осиповичъ весь былъ поглощенъ любовью къ ней и порой все забывалъ, наслаждаясь своей любовью и обожаніемъ любимой женщины. Теперь же, болѣе холодный, еще болѣе огня и страсти сталъ онъ требовать отъ жены; теперь сама должна была она расшевеливать и разгорячать его, иначе же приходилось ей испытывать всю тяжесть его злобнаго, сухого, эгоистическаго сердца. Онъ уже пересталъ за ней ухаживать и угождать ей, взамѣнъ требуя, чтобы она за нимъ ухаживала и угождала бы ему, чтобы она развлекала и забавляла его и неусыпно бы о немъ заботилась. И по цѣлымъ часамъ приходилось ей играть съ нимъ въ ненавистный ей пикетъ, она должна была съ восторгомъ и благоговѣйнымъ вниманіемъ выслушивать его идеи о будущемъ славянства или читать ему вслухъ газеты, книги и даже медицинскіе журналы, въ то время, какъ онъ покуривалъ сигару, лежа на диванѣ и по глоткамъ отхлебывая его же самою по его вкусу приготовленный для него кофе. Никогда и въ помышленіи даже не имѣя, что у нея можетъ быть своя жизнь и свои желанія, за малѣйшее небреженіе къ его особѣ и къ долженствующему окружать эту особу комфорту онъ отплачивалъ язвительными упреками, жалобами, длинными надоѣдливыми поученіями, а подчасъ, когда бывалъ не въ духѣ, такъ и криками, и даже бранью, на женѣ вымещая всю скуку своего безцѣльнаго существованія. Наденька молчала и бралась за единственное свое средство, притворной лаской и любовью стараясь обезоружить мужа. Это почти всегда ей удавалось. Но часто не въ силахъ была она сдержаться и начинала плакать, а Иванъ Осиповичъ раздражался еще болѣе, ругался, швырялъ все, что ни попадало подъ руку, кричалъ на жену, чтобы не смѣла плакать и злиться. Истощивъ наконецъ весь запасъ упрековъ и брани и уставъ отъ нихъ, онъ начиналъ чувствовать жалость къ женѣ и, чтобы утѣшить ее, лѣзъ къ ней съ поцѣлуями и ласками. Это плохо ее утѣшало, чему Иванъ Осиповичъ искренно сначала удивлялся, потомъ начиналъ сердиться на ея бездушіе и холодность, понемногу раздражался все болѣе и болѣе, и поневолѣ приходилось наконецъ измученной Наденькѣ осушать свои слезы и насильной лаской смягчать разгнѣваннаго супруга. Такъ изо дня въ день тянулась ея жизнь.

Но была еще сторона въ этой жизни, которая въ свою очередь не мало горя причиняла Наденькѣ: это была свирѣпая ревность Ивана Осиповича. А сказалась эта ревность очень скоро, тотчасъ же вслѣдъ за первыми знакомствами, которыми обзавелись они въ Комаровѣ.

Какъ и всѣ, не имѣющіе ни семьи, ни дома — въ строгомъ смыслѣ этихъ словъ, ни серьезныхъ любимыхъ занятій, какъ и всѣ такіе люди, Иванъ Осиповичъ жить не могъ безъ знакомыхъ и общества. Поговорить, слегка выпить въ компаніи, поиграть въ карты, для него это было потребностью, и всюду, гдѣ ни поселялся онъ, прежде всего какъ можно скорѣе всегда спѣшилъ онъ со всѣми перезнакомиться и безъ разбора звалъ къ себѣ всѣхъ: онъ не столько самъ любилъ бывать у другихъ, сколько принимать у себя, гдѣ онъ чувствовалъ себя гораздо свободнѣе и веселѣе. Такъ былои въ Комаровѣ. Понятно, что общество состояло здѣсь по большей части изъ офицеровъ, и, разумѣется, болѣе чѣмъ охотно собирались они у доктора, гдѣ можно было и выпить съ хозяиномъ, и поиграть въ карты, и кстати полюбоваться хорошенькой хозяйкой и поухаживать за ней. Нечего и говорить, сколько удовольствія доставляла это Наденькѣ, какъ жадно накинулась она на развлеченія и какъ весело было ей среди влюбленныхъ въ нее офицеровъ. Эти веселые часы вознаграждали ее за всѣ муки горемычной ея жизни, и все забывала она тутъ, наслаждаясь этимъ весельемъ, беззаботно, всей душой упиваясь радостью и счастьемъ, любуясь своими молодыми поклонниками, болтая и кокетничая съ ними. Весело было ей тутъ, но дорого заставлялъ ее Иванъ Осиповичъ расплачиваться за это веселье.

Лишь только затворялась дверь за послѣднимъ гостемъ, какъ Наденька видѣла уже передъ собой разсвирѣпѣвшаго мужа. И начинались тутъ крики, брань, упреки, безконечныя нотаціи, что она держать себя не умѣетъ, что у нея манеры уличной женщины (Иванъ Осиповичъ въ выраженіяхъ не стѣснялся), что она срамитъ его и т. д. безъ конца, и съ трудомъ лишь удавалось ей поцѣлуями и ласками смирить и разнѣжить его.

А въ то же время Иванъ Осиповичъ требовалъ, чтобы она всюду бывала и всѣмъ показывалась: онъ гордился кра сотой своей жены и желалъ, чтобы всѣ видѣли и знали, какъ она хороша, и чтобы всѣ ему завидовали. Онъ желалъ, чтобы всѣ только и говорили, что про красоту его жены, чтобы всѣ восхищались ею, чтобы всюду окружали ее толпы поклонниковъ и безнадежныхъ вздыхателей — и онъ одинъ наслаждался бы ея любовью!.. Этотъ шумъ поклоненія и славы былъ необходимъ ему и тѣшилъ его гораздо болѣе, чѣмъ даже иную избалованную кокетку, и Иванъ Осиповичъ одинаково требовалъ отъ жены какъ того, чтобы она всячески старалась окружить себя возможно большимъ числомъ поклонниковъ (онъ самъ даже давалъ ей наставленія въ этомъ искусствѣ), такъ и того, чтобы ни на кого не обращала она вниманія, ни на кого бы не глядѣла и ни съ кѣмъ не смѣла бы кокетничать. А ревность его положительно не знала границъ. Ревновалъ онъ ко всѣмъ, и къ старымъ, и къ молодымъ, и къ красавцамъ, и къ уродамъ. Наденька расплачивалась за каждый самый даже равнодушный свой взглядъ, за каждую улыбку, за каждое слово. То она слишкомъ крѣпко пожала кому-нибудь руку, то слишкомъ привѣтливо кого-нибудь пригласила. Съ этимъ она слишкомъ много говорила, а съ тѣмъ совсѣмъ не говоритъ, какъ будто избѣгаетъ его — это что-нибудь да значитъ?!.. Не одѣнется Наденька — на нее сыпятся упреки, что она вѣчно ходитъ какой-то кухаркой, просто смотрѣть противно и тошно на такую кувалду. Одѣнется она — значитъ, она для кого-нибудь одѣлась, кому-нибудь хочетъ понравиться, и начинаются безконечныя допытыванья — кому?.. Иванъ Осиповичъ самъ терзался и страдалъ, онъ самъ былъ мученикомъ своей ревности, но не легче было отъ этого Наденькѣ.

Сначала безпредметная, обращенная на всѣхъ, ревность его вскорѣ же обратилась въ предметную. Сталъ онъ ревновать Наденьку къ одному красивому гусару, дѣйствительно болѣе всѣхъ за ней ухаживавшему. Наденька, которая не успѣла еще оглядѣться и вполнѣ насладиться обществомъ и ухаживаньями, она не успѣла еще и выбрать одного изо всѣхъ, и гусаръ нравился ей нисколько не болѣе любого изъ остальныхъ ея поклонниковъ. Почему Иванъ Осиповичъ выбралъ именно его — это неизвѣстно, но много слезъ пролила Наденька изъ-за молодого гусара… Но чѣмъ горше приходилось ей наединѣ съ мужемъ, тѣмъ съ большимъ нетерпѣніемъ ждала она вечера и прихода гостей, и дождавшись — тотчасъ же все забывала, всѣ свои напасти, и снова безпечно вся отдавалась веселью, кокетничала, болтала и хохотала, не обращая и вниманія на грозные взгляды мужа, и казалось, что нѣтъ въ мірѣ женщины, которой жилось бы легче и веселѣе… Страстно еще полюбила она карты, и за преферансомъ или начинавшимъ входить тогда въ моду винтомъ она готова была просиживать цѣлыя ночи, особенно, если партнеры ея были изъ молодежи, охотно прощавшей ей всѣ ея ошибки и, вмѣсто скучныхъ попрековъ и назиданій, вмѣстѣ съ нею весело хохотавшей надъ этими ошибками. И все на свѣтѣ забывала тутъ Наденька, увлекаясь игрой, рискуя, «волнуясь при назначеніяхъ и переговорахъ, веселая, счастливая и довольная… Не дешевой только цѣной покупала она это веселье: всѣ свои муки, все, что онъ испытывалъ, видя ее веселою съ другими, все это сполна вымещалъ на ней Иванъ Осиповичъ.

Такъ прошло лѣто, прошла зима. Война кончилась, но войска еще оставались въ Турціи. Больныхъ въ Комаровѣ стало меньше, меньше и офицеровъ, ибо все сосредоточивалось теперь подъ Константинополемъ и сообщенія съ главной квартирой шли уже моремъ, а не по желѣзной дорогѣ черезъ Румынію. Скучнѣе пошла жизнь въ Комаровѣ, не стало уже того разнообразнаго, блестящаго общества, которое недавно еще окружало Наденьку, плѣняя ее и не давая ей опомниться, но именно въ это-то время, а можетъ-быть и вслѣдствіе этого затишья, чуть не начался-было ея первый романъ.

Героемъ этого романа былъ молодой и красивый гвардеецъ Юницкій. Высокій, стройный, съ Георгіемъ на широкой груди, съ черными, блестящими глазами, онъ всѣмъ обладалъ, чтобы остановить на себѣ вниманіе женщины, даже и не такой легкомысленной, какъ Наденька.

Неопытная, отвыкшая отъ свѣта и людей, запуганная мужемъ, до сихъ поръ еще не думала она о любви. До то то ли ей было? Съ одной стороны гроза въ лицѣ мужа, а съ другой и самоё общество и веселая жизнь среди людей, такъ увлекли они ее послѣ Нагорнинскаго уединенія, что и мѣста уже не оставалось въ ней для иного увлеченія. Но прошелъ годъ. Изъ неловкой и несмѣлой деревенской дѣвушки она превратилась въ бойкую и шикарную полковую барыню, и ничто уже не напоминало въ ней недавней обитательницы Нагорнаго. Она привыкла къ обществу, оглядѣлась среди новой жизни, освоилась съ ея удовольствіями — и мало уже стало ей одного только общества, еще чего-то захотѣлось, еще чего-то просило и смутно жаждало ея сердце… А вдобавокъ и къ мужу притерпѣлась она и привыкла къ его придиркамъ и брани; не такъ уже пугали ее его крики, иногда уже она пропускала ихъ я мимо ушей, не обращая и вниманія на расходившагося супруга и, хотя пассивно, но начиная уже вступать такимъ образомъ въ борьбу съ его деспотизмомъ и выказывать свои права на жизнь и собственное счастье. Рѣже прибѣгала она теперь къ притворнымъ ласкамъ, да и не дѣйствовали уже на него эти ласки: онъ уже совершенно къ ней охладѣлъ и видѣлъ въ ней лишь жену, т. е. извѣстнаго рода собственность и одну изъ необходимыхъ принадлежностей привычнаго домашняго комфорта.

Такимъ образомъ появившійся въ Комаровѣ Юницкій нашелъ Наденьку уже готовою полюбить. Онъ ей сразу же понравился, она ему тоже — и быстро къ развязкѣ пошелъ ихъ романъ. Проснувшееся чувство научило Наденьку хитрить: ничѣмъ на этотъ разъ не выдавала она себя и такъ обращалась съ Юницкимъ, что, будучи вполнѣ увѣренъ въ успѣхѣ, влюбленный Юницкій ждалъ лишь случая для признанія, а Иванъ Осиповичъ ничего не видѣлъ и не подозрѣвалъ, и именно къ Юницкому и не ревновалъ своей жены. Правда, что и Юницкій всячески за нимъ ухаживалъ, стараясь ему понравиться: по цѣлымъ вечерамъ игралъ онъ съ нимъ въ пикетъ и въ такой восторгъ приходилъ отъ идей Ивана Осиповича о будущемъ славянства, что даже прозрѣлъ отъ нихъ и все теперь понялъ въ жизни, какъ онъ самъ говорилъ, съ горячей благодарностью пожимая руку своего просвѣтителя.

Какъ и прочія, жившія въ Комаровѣ дамы, и Наденька принимала участье въ уходѣ за ранеными и въ другихъ подобныхъ дѣлахъ милосердія. Однажды пришла ея очередь дежурить въ госпиталѣ, наблюдая за чистотой и порядкомъ въ палатахъ. Отдежуривъ свое время, она сдала дежурство другой дамѣ, а сама пошла въ контору, гдѣ ей нужно было внести въ общую книгу разныя свѣдѣнія по госпиталю.

Въ конторѣ никого не было. Привычной рукой быстро и легко проставила Наденька въ соотвѣтствующихъ графахъ всѣ требуемыя цыфры и уже собиралась-было уходить, когда въ контору вошелъ Юницкій, зачѣмъ-то посланный въ госпиталь.

Наденька вспыхнула, увидѣвъ его, и мило ему улыбнулась. Оглянувшись и видя, что Наденька одна, молодой офицеръ тотчасъ же бросился къ ней и въ страстныхъ выраженіяхъ сталъ ей говорить о своей любви. Вся объчтая невѣдомымъ ей сладкимъ трепетомъ слушала его Наденька, любуясь имъ, и глухо бродившая въ ея сердцѣ любовь къ красивому офицеру вдругъ вспыхнула въ ней съ страшной силой. Взволнованная, покраснѣвшая, съ робко опущенными глазами, съ порывисто дышавшей грудью, вся охваченная трепетомъ первой любви — чудно мила была въ эту минуту Наденька… Юницкій не спускалъ съ нея глазъ, очарованный ея красотой. Онъ схватилъ ея руки и сталъ ихъ цѣловать. Наденька подняла на него глаза — и въ ту же минуту почувствовала себя въ могучихъ и страстныхъ объятіяхъ влюбленнаго юноши, и горячіе поцѣлуи стали покрывать ея лицо… Но не успѣла еще пройти и первая минута ихъ упоенія и счастья, какъ въ сосѣдней комнатѣ, въ которую вела стеклянная дверь, послышался шорохъ. Юницкій быстро отскочилъ отъ Наденьки, но было уже поздно: тихо вошедшая туда старуха-сидѣлка все видѣла.

Она остановилась въ дверяхъ и сказала, обращаясь къ Юницкому:

— Владиміръ Григорьевичъ просятъ васъ въ палату, имъ некогда сюда идти, заняты они…

— Хорошо, сейчасъ приду, отвѣтилъ Юницкій, думая о томъ, видѣла ли что-нибудь сидѣлка, или нѣтъ? Подозрительно оглянувъ скромно стоявшую старуху, онъ рѣшилъ, что, должно-быть, она ничего не видала. Наденька, поспѣшно отвернувшись къ столу, сдѣлала видъ, что пишетъ.

— Такъ до свиданья, Надежда Ѳедоровна, громко сказалъ Юницкій и поспѣшно прошепталъ: я долженъ тебя видѣть. Когда?

— Прощайте, отвѣтила Наденька, протягивая ему руку, и шопотомъ добавила: завтра, послѣ часа, я буду одна.

Крѣпко пожавъ ей руку, Юницкій поклонился ей и вышелъ изъ конторы.

Трудно передать весь тотъ хаосъ довольства, блаженства и счастья, который, какъ туманомъ, все застилалъ въ эту минуту въ головѣ Наденьки. Она вѣдь не задумывалась надъ вопросами о нравственномъ долгѣ, добро и зло, хорошее и дурное понимала исключительно въ прямомъ лишь ихъ значеніи, къ своимъ обязанностямъ относилась легко, женская честь заключалась для нея въ одной только приличной внѣшности — и никакіе упреки совѣсти, никакія думы и сомнѣнія не омрачали ей ея счастья и одно только сознавала она тутъ, что хорошо ей, что безъ конца счастлива она… И мало-по-малу стали выдѣляться изъ этого хаоса красивая голова молодого офицера, его блестящіе черные глаза и горячіе его поцѣлуи, и, любимая, влюбленная, Наденька вся сіяла восторгомъ и безоблачнымъ счастьемъ… Съ волненіемъ и трепетомъ, съ страстнымъ нетерпѣніемъ ждала она близкаго невѣдомаго будущаго и, вся отдавшись чуднымъ грёзамъ о счастьи еще болѣе полномъ, о своей любви и о молодомъ любившемъ ее красавцѣ, она все и всѣхъ забыла, счастливая первой своей любовью.

И среди этихъ сладкихъ грёзъ вдругъ увидала она вернувшагося изъ госпиталя мужа. Иванъ Осиповичъ вошелъ и по обыкновенію хотѣлъ-было поцѣловать жену, но Наденька съ ужасомъ отскочила отъ него, закрывъ лицо руками. На сколько дороги и милы были ей тѣ поцѣлуи, на столько же нестерпимо-противными казались теперь поцѣлуи мужа. Удивленный Иванъ Осиповичъ сталъ настаивать на своемъ правѣ цѣловать жену. Началась ужасная сцена, но побѣда осталась за Наденькой. Какъ ни кричалъ Иванъ Осиповичъ, какъ ни топалъ онъ, какъ ни швырялъ вещами — рыдающая Наденька не стала его цѣловать.

Но сама судьба стояла на стражѣ семейной чести Ивана Осиповича. Вечеромъ того же дня Юяицкій неожиданно вдругъ получилъ предписаніе немедленно же ѣхать въ Болгарію по важному и спѣшному дѣлу. Ослушаться было невозможно и съ сокрушеннымъ сердцемъ отправился онъ въ путь, съ грустью мечтая о блаженствѣ, котораго лишала его глупая случайность. Путь предстоялъ ему дальній, дѣло сложное, требовавшее много труда и времени — когда-то придется ему вернуться въ Комаровъ?..

Легко представить себѣ горе и слезы Наденьки, когда она получила отчаянную записку Юницкаго съ извѣстіемъ о его отъѣздѣ. Гдѣ все то, о чемъ она такъ мечтала, что сулило ей столько свѣтлаго счастья? Опять одна съ ненавистнымъ мужемъ… И ждать, цѣлый мѣсяцъ ждать, ибо раньше и самъ Юяицкій не надѣялся вернуться, ждать, когда только что, казалось, проглянуло солнце въ ея сѣренькой жизни, только что дождалась она перваго своего счастья…

Но это было еще не все. Сидѣлка, видѣвшая, какъ Юницкій цѣловалъ Наденьку, ожидала, что молодой офицеръ дорого купитъ ея молчаніе, а Юницкій, предполагая, что она ничего не видала, боялся, предложивъ ей денегъ, обнаружить этимъ тайну. Обиженная сидѣлка не сочла нужнымъ скрывать того, что она видѣла, и скоро вся уже госпитальная прислуга знала, какъ докторова жена цѣловалась съ офицеромъ. Слухъ объ этомъ дошелъ и до Ивана Осиповича, который ни на минуту, разумѣется, и не подумалъ усомниться въ его достовѣрности.

Но это такъ его сразило, что онъ даже растерялся. Мелочной, онъ отлично зналъ, какъ надо допечь жену за какой-нибудь лишній взглядъ, брошенный ею на чужого мущину, но въ крупныхъ случаяхъ онъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать и какъ поступить. Такъ было и тутъ. Онъ былъ вполнѣ уже увѣренъ, что жена давно уже измѣнила ему и, можетъ-быть, не съ однимъ даже Юницкимъ, но какъ поступить съ ней теперь, какъ наказать ее за это?

Впрочемъ, онъ скоро нашелся и прямо изъ госпиталя пошелъ къ своему начальнику. Недавно открылась вакансія врача въ другомъ временномъ госпиталѣ, находившемся въ глухомъ польскомъ мѣстечкѣ Краницахъ. Всѣ избѣгали ѣхать въ такую глушь, и вотъ это-то мѣсто попросилъ себѣ Иванъ Осиповичъ.

Начальникъ очень удивился подобной просьбѣ, но Иванъ Осиповичъ сослался на то, что жизнь въ Краницахъ гораздо дешевле, а для него, какъ для семейнаго человѣка, это много значитъ, и т. д. Носова не любили въ госпиталѣ и потому начальникъ съ радостью исполнилъ его просьбу, благо самъ хочетъ онъ ѣхать къ краницкимъ жидамъ.

Исполнивши это, Иванъ Осиповичъ отправился домой и, какъ буря, обрушился на ничего не ожидавшую жену. Потоки площадной брани полились на нее, нравственныя наставленія, указанія на собственную примѣрную нравственность, упреки, угрозы — все это не умолкало въ теченіи цѣлыхъ часовъ.

— Но ты моя жена, ревѣлъ онъ, и останешься ею. Я не сдѣлаю тебѣ удовольствія, не позволю, бросивши мужа, наслаждаться амурами съ любовникомъ. Нѣтъ, ты. и не увидишь его больше; не безпокойся, я вѣдь не такъ глупъ, какъ ты думаешь, и не останусь съ тобой въ Комаровѣ. Завтра же мы уѣдемъ отсюда. Теперь, матушка, съ этимъ подлецомъ ужъ простись, да… Хныкать-то нечего, не поможешь хныканьемъ, меня вѣдь имъ не проймешь!..

Да, горько рыдала Наденька, прощаясь съ первой своей мечтой о счастьи!

Пріѣхали они въ Краницы. Мѣстечко оказалось глухое, бѣдное, населенное одними только жидами, некрасивое и неживописное. Общества никакого, ибо нельзя же называть обществомъ нѣсколькихъ гарнизонныхъ офицеровъ, сохранившихъ въ захолустной жизни одну только способность — пить безъ конца. Да и до общества ли было Наденькѣ? Въ довершеніе всего, вскорѣ же послѣ водворенія въ Краницахъ, она почувствовала себя беременной.

И къ беременности отнеслась она безучастно: ея не радовали дѣти и ничего не обѣщали они ей. Другихъ, болѣе легкихъ и еще не извѣданныхъ ею радостей требовала ея душа, и только ихъ желала и понимала Наденька.

Началась для нея скучная, уединенная жизнь съ хмурымъ, сердитымъ мужемъ, то не въ мѣру суровымъ, то слишкомъ уже нѣжнымъ, то цѣлые часы попрекавшимъ ее небывалымъ грѣхомъ, то настоятельно требовавшимъ отъ нея горячихъ поцѣлуевъ. Къ тому же, крайне тяжело переносила она свою беременность; почти постоянно больная, блѣдная, страшно подурнѣвшая, она не выходила изъ комнаты, рѣшительно ничего не дѣлая и съ утра до ночи и съ ночи до утра все валяясь на кровати или на диванѣ. Даже и чесаться и одѣваться, и этого не хотѣлось ей. Для кого? Для мужа? Очень нужно… А кромѣ мужа никого она не видитъ и все одна, одна съ нимъ… Впрочемъ, одиночество это принесло ей не малую пользу: ничѣмъ уже не развлекаемая, не тратя своихъ силъ на борьбу изъ-за удовольствій, она всецѣло направила ихъ теперь на борьбу съ мужемъ, научаясь терпѣть и презирать всѣ его ругательства и крики и этимъ презрѣніемъ мстить ему за разлуку съ Юницкимъ. Мужъ какъ бы пересталъ существовать для нея, она уже не обращала на него ни малѣйшаго вниманія, и какъ ни надрывался онъ, чтобы вывести ее изъ этого безчувственнаго состоянія — Наденькѣ все было равно. Не сила характера сказывалась тутъ въ ней, этой силы въ ней не было, а чудовищное упрямство, которое постепенно развилось въ ней, подъ вліяніемъ тяжелаго гнета ея семейной жизни. Мужъ изнемогалъ въ борьбѣ съ этимъ упрямствомъ и часто, плюнувши, оставлялъ ее въ покоѣ. Тутъ поняла Наденька, что многое можетъ она поставить такимъ образомъ на своемъ, и какъ она жалѣла, что столько времени потеряно даромъ, что сразу не стала она такъ поступать и вмѣсто тѣхъ постоянныхъ уступокъ, которыми она думала смягчить мужа, не дала ему тогда же отпора! Уступки только разжигали его деспотизмъ, а передъ идеальнымъ ея упрямствомъ ему оставалось лишь пассовать — разница громадная!

Да и не трудно было ей быть упрямой: ко всему, ко всякой брани, ко всякимъ допеканьямъ, попрекамъ, упрекамъ и т. д., ко всему такъ уже привыкла и притерпѣлась она, что всѣ подобныя исхищренія рѣшительно не производили уже никакого на нее дѣйствія.

Между тѣмъ неожиданно вдругъ появилось въ Краницахъ многочисленное и веселое общество: мѣстечко это находилось недалеко отъ Австрійской границы, и потому тамъ расположился пришедшій изъ Болгаріи артиллерійскій полкъ. Около этого же времени закрыли госпиталь, но Иванъ Осиповичъ все-таки остался въ Краницахъ, получивъ мѣсто полкового врача.

Послѣ продолжительнаго уединенія и адской домашней скуки, страшно обрадовался онъ новымъ людямъ и снова безъ разбора настойчиво сталъ звать къ себѣ всѣхъ, и старыхъ, и молодыхъ. Снова такимъ образомъ стали собираться у него офицеры, но теперь уже не Наденька привлекала ихъ: беременность ея приближалась къ концу и Наденька даже и не показывалась гостямъ. Нечего и говорить, какъ удобно было это Ивану Осиповичу. Подумывалъ онъ, правда, о будущемъ, когда Наденька оправится отъ родовъ, но онъ рѣшилъ, что ничего уже впредь ни за что не допуститъ и строго будетъ теперь смотрѣть за женой, забывая, что и прежде смотрѣлъ за ней, кажется, не слабо.

Роды были не трудные, и Наденька скоро отъ нихъ оправилась. Ребенокъ — мальчикъ — былъ сданъ на попеченіе кормилицы, и Наденька была увѣрена, что этимъ исполнила все, что требовали отъ нея обязанности матери. Она пополнѣла, похорошѣла, посвѣжѣла, и понятно — не захотѣла прятать въ дѣтской своей красоты, какъ требовалъ этого мужъ. Любезно предоставивъ самому ему возиться съ мальчикомъ, если онъ хочетъ, чтобы за нимъ лучше смотрѣли, веселая и безпечная, ни о чемъ уже не думая и не обращая никакого вниманія на мужа, вся отдалась она удовольствіямъ въ обществѣ тотчасъ же окружившихъ ее офицеровъ. Мужъ говори тамъ, что хочетъ, ворчи, кричи и бранись, какъ знаетъ — она его даже и не слушаетъ.

Пораженный этимъ неслыханнымъ нахальствомъ, не умѣя найтись и вовремя дать ему должнаго отпора, Иванъ Осиповичъ вынужденъ былъ спассовать передъ этой новой тактикой жены. Нахальство оказалось болѣе дѣйствительнымъ для Наденьки орудіемъ, чѣмъ ласка, и лишь стоило ей узнать этотъ секретъ, какъ побѣда уже была ей обезпечена. Невольно покоряясь женѣ, Иванъ Осиповичъ ничего не могъ подѣлать, видя у себя самыхъ непріятныхъ для себя людей, и скоро до того стушевался онъ въ собственномъ же своемъ домѣ, заслоненный тамъ красавицей-женой, что на него перестали даже обращать вниманіе, словно и не онъ былъ хозяинъ: привѣтливъ онъ или холоденъ, злится или благоволитъ — это лишь забавляло Наденьку и ея веселыхъ кавалеровъ… Напрасно, проводивъ гостей, накидывался онъ на жену, напрасно раздавался тутъ по дому громовый его голосъ, расточая угрозы и брань, голосъ этотъ никого не приводилъ уже въ трепетъ.

Весело зажила Наденька въ Краницахъ, безпечно наслаждаясь этимъ весельемъ. О Юницкомъ она уже забыла: въ самомъ дѣлѣ, не ей помнить цѣлый годъ объ отсутствующемъ. Но разъ пробужденные порывы къ жизни и наслажденіямъ — ихъ не забыла она и, вся возбужденная ими, весело шла навстрѣчу счастью и новой любви.

Среди окружавшихъ ее офицеровъ искреннимъ своимъ весельемъ, безпечнымъ счастьемъ первой молодости и страстной жаждой наслажденій особенно изо всѣхъ выдавался одинъ только что произведенный прапорщикъ. Онъ былъ невысокаго роста, довольно полный для своихъ лѣтъ, съ коротко-остриженными черными волосами и болѣе отличался здоровьемъ, румянцемъ и идеальной свѣжестью, чѣмъ красотой. Черные глаза его, живые и веселые глаза мальчикакадета, сразу же обличали они въ немъ всю крайнюю его юность.

Онъ былъ моложе Наденьки, но въ жизни они одно любили, одного желали, и не трудно было имъ сойтись. Ни съ кѣмъ не было Наденькѣ такъ легко и весело, какъ съ прапорщикомъ Лизгуновымъ. А ему и подавно: только что выпущенный изъ корпуса, только что вступившій въ жизнь, страстно мечтая о всей роскоши жизненныхъ наслажденій и главнымъ образомъ о любви, на самомъ порогѣ своей жизни встрѣтилъ онъ эту красавицу, съ такой чарующей улыбкой на него глядѣвшую, съ такимъ искреннимъ удовольствіемъ дѣлившую съ нимъ и незатѣйливую его болтовню, и его рѣзвое веселье. Ея вниманіе къ нему, первое вниманіе женщины, было ему дорого, и еще тѣмъ дороже, что женщина эта была молода и хороша и что въ жизни любили они одно — хохотъ, забавы, веселье и поцѣлуи… Наденька и Лизгуновъ — это былъ огонь и порохъ, и страсть, жгучая и безумная, не замедлила кинуть ихъ въ объятія другъ друга, и Наденька отдалась трепетавшему отъ счастья юношѣ, впервые отдалась въ пылу страстныхъ желаній и восторженной любви…

Они были неразлучны, насколько, разумѣется, это являлось возможнымъ и дозволяло благоразуміе: Наденька уже умѣла хитрить и научила этому своего юнаго любовника. И дѣйствительно, Иванъ Осиповичъ, уже обратившій вниманіе на эту парочку, тотчасъ же насторожился, но какъ строго ни слѣдилъ онъ за женой — для рѣшительныхъ дѣйствій онъ не находилъ еще достаточныхъ поводовъ, а на его брань и приказанія жена давно уже не обращала вниманія.

Три мѣсяца блаженствовали они, а Иванъ Осиповичъ все еще думалъ, что между ними нѣтъ еще ничего серьезнаго: ужъ очень надѣялся онъ на строгій свой присмотръ за женой, но жена оказалась хитрѣе его. Уже не только всѣмъ офицерамъ, но и всѣмъ жидамъ въ Краницахъ давно была извѣстна ея связь съ Лизгуновымъ, а Иванъ Осиповичъ все еще только подозрѣвалъ и собирался принять рѣшительныя предупредительныя мѣры, какъ вдругъ проговорился одинъ подкутившій офицеръ и пьяная болтовня его сразу открыла Ивану Осиповичу печальную истину.

Впрочемъ, для него это была уже не первая измѣна жены и онъ зналъ, что надо ему дѣлать. Никому ничего не говоря, тотчасъ же подалъ онъ прошеніе объ отставкѣ, а пока взялъ отпускъ и, получивъ такимъ образомъ возможность немедленно же покинуть Краницы, отъявился къ женѣ.

Наденька, только что разставшаяся съ Лизгуновымъ, ничего не ожидала. Стараясь казаться какъ можно болѣе покойной, сидѣла она съ газетой въ рукахъ и, повидимому, внимательно ее читала.

Ничего еще не говоря, задыхаясь отъ бѣшенства и злобы, сталъ Иванъ Осиповичъ ходить по комнатѣ, злобные взгляды кидая на жену. Наденька рѣшительно не обращала на него вниманія, и это еще болѣе раздражало его. Наконецъ, не будучи въ силахъ сдерживаться, онъ вдругъ остановился передъ нею и звучная пощечина заставила неожидавшую этого, оторопѣвшую Наденьку поднять голову. А Иванъ Осиповичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, снова шагалъ по комнатѣ, весь дрожа отъ злобы и волненія.

Что съ ней, за что это — ничего не понимала Наденька. Она поблѣднѣла, слезы показались у нея на глазахъ, она хотѣла-было что-то сказать, но что — не знала и молча глядѣла на мужа.

— Хорошо-съ! Отлично-съ! Чудесно-съ! такъ началъ наконецъ Иванъ Осиповичъ. Изволили и здѣсь завести любовничка? Отчего не двухъ, не трехъ, позвольте васъ спросить? Мужъ старъ, некрасивъ, извѣстно, гдѣ ужъ намъ съ такими херувимчиками тягаться! А зачѣмъ, позвольте васъ, сударыня, спросить, зачѣмъ выходили вы за этого стараго, некрасиваго мужа? Молчать! на весь домъ загремѣлъ онъ, когда Наденька открыла-было ротъ.

И мертвое молчаніе воцарилось въ комнатѣ.

— Тебя, дура, спрашиваютъ, зачѣмъ шла за меня? вновь возвысилъ голосъ Иванъ Осиповичъ. Эдакъ, сначала обвѣнчаются, а потомъ жертву изъ себя разъигрываютъ, знаю я васъ, шлюхъ подлыхъ! На улицу бы васъ, тамъ только вамъ и мѣсто, а не въ семьѣ… А то, вишь ты, тоже хотятъ пользоваться именемъ честной женщины, а сами…

И вторая пощечина досталась Наденькѣ.

— Я ли тебя, дуру, не любилъ? останавливаясь передъ нею, тихо началъ Иванъ Осиповичъ. Я ли за тобой, за мерзавкой, не ухаживалъ? Я ли тебя, дрянь эдакую… Э, да говорить тошно. Ну, и отсюда бѣжать надо. Что же дѣлать? И будемъ изъ города въ городъ бѣгать. А я тебѣ, матушка, этого не прощу, нѣтъ, и не надѣйся! Ѣдемъ сегодня же ночью, а пока, чтобы не улизнула къ дружку-то къ любезному, я ужъ посижу здѣсь, покараулю женушку свою милую! Дружокъ-то и останется съ носомъ! Да!

И онъ усѣлся противъ жены, съ злобной усмѣшкой поглядывая на нее и тихо что-то насвистывая.

Съ первыхъ же словъ его оторопѣвшая Наденька сразу все поняла и поняла также, что все теперь кончено. Она ужъ не слушала, что говорилъ мужъ, не до того было ей въ эту минуту; она зарыдала, и долго, тяжело рыдала она, опустивъ голову на сложенныя руки. Не отъ сыпавшихся на нее оскорбленій рыдала Наденька, она оплакивала тутъ и свое быстро мелькнувшее счастье, и полную свою безпомощность. Что дѣлать ей? Что можетъ она сдѣлать?

Изъ всѣхъ рѣчей мужа она поняла только то, что ее увезутъ изъ Краницъ. И увезутъ, она знала, что увезутъ, и ничѣмъ не можетъ она помочь себѣ… Хотѣла-было она выйти изъ комнаты, чтобы не видѣть по крайней мѣрѣ ненавистной фигуры мужа, но Иванъ Осиповичъ, быстро вскочивъ, грубо схватилъ ее за руку и снова опустилъ на диванъ.

— Куда? крикнулъ онъ. Ни съ мѣста! Сказано, къ любовнику не пущу… Дрянь!..

Наденька окончательно тутъ растерялась и дѣлала все, что могла, т. е. плакала горькими слезами.

Въ ту же ночь Носовы уѣхали въ Москву.

Грустно и скверно было Наденькѣ, но еще сквернѣе стало ей, когда они поселились въ Москвѣ въ дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ, грязныхъ и тѣсныхъ, съ темными вонючими корридорами и неопрятной, грубой прислугой. Какъ хорошо было ей тамъ, въ Кравицахъ, какъ счастлива была она, и ничего-то этого нѣтъ, все прошло, прошло безслѣдно и навѣки, и вмѣсто всего этого, вмѣсто этого чуднаго счастья — жалкая, до-нельзя скучная жизнь среди убогой обстановки ихъ тѣснаго номера и вдобавокъ наединѣ еще съ мужемъ… Какъ убитая, ходила Наденька, не скрывая своего горя и не обращая вниманія на брань и насмѣшки мужа. Но когда первый порывъ ея горя прошелъ, а случилось это скоро, неспособна была она долго горевать, она вдругъ вспомнила доставшіяся ей въ Краницахъ плюхи и до бѣшенства озлобленная, стала яростно огрызаться на мужа, съ лихвой возвращая ему его брань и всѣ его оскорбленія. Теперь, что бы ни дѣлалъ онъ съ ней, оскорбить ея онъ уже не могъ: даже и къ оскорбленіямъ стала она нечувствительна и научившись брани у него же, нисколько не уступала ему теперь въ этомъ искусствѣ. И что за милые разговоры шли у нихъ съ утра до ночи!

Противна ему стала она, но ужъ какъ онъ-то былъ ей противенъ! Наконецъ добилась она своимъ поведеніемъ хоть того, что мужъ по цѣлымъ днямъ стадъ пропадать изъ дома, забравъ, разумѣется, съ собой всѣ деньги до послѣдняго гроша. Онъ ходилъ по трактирамъ, по театрамъ и маскарадамъ, а она сидѣла дома, одна, съ ребенкомъ и кормилицей, но она такъ была рада своему одиночеству, что не промѣняла бы его ни на какіе выѣзды въ сопровожденіи мужа.

А въ Краницахъ въ это самое время хоронили Лизгунова. Бѣдный юноша не вынесъ внезапной потери любимой женщины. Любя ее всѣми силами своей души, со всей страстью первой любви и 20-лѣтняго возраста, онъ любилъ безъ разсужденій, любилъ не за умъ или хорошія какія-либо ея качества или свойства, а за молодость, за красоту, любилъ въ ней красавицу-женщину, но тѣмъ сильнѣе любилъ онъ ее и тѣмъ непосредственнѣе отдавался своему чувству. Не украшеніемъ и не частью его жизни была для него эта любовь, она была для него всѣмъ, она была всей его жизнью, все, что онъ зналъ и любилъ въ жизни, и, грубо, неожиданно порванная, она унесла съ собой и самую эту жизнь. Чѣмъ ярче было наслажденіе, которое давали ему поцѣлуи хорошенькой Наденьки, тѣмъ холоднѣе, тѣмъ безнадежнѣе и тоскливѣе казались ему теперь его пустые, лишенные ея присутствія, полные тоски и отчаянія дни. Все потеряно. Нѣтъ жизни, къ чему же и жить? И безъ сожалѣній, безъ колебаній, ничего не видя впереди, но благодарный судьбѣ за прошлое счастье и съ мыслью о Наденькѣ спустилъ онъ курокъ.

Когда на выстрѣлъ сбѣжались люди и выломали запертую дверь, Лизгуновъ былъ еще живъ. Сдѣлали все возможное, чтобы спасти несчастнаго, но ничто не помогло. Въ ужасныхъ страданіяхъ прожилъ онъ болѣе недѣли, умоляя окружающихъ прекратить эти страданія — и умеръ, безъ сожалѣнія разставшись съ жизнью.

Съ злорадной усмѣшкой поспѣшилъ Иванъ Осиповичъ сообщить женѣ о смерти ея дружка любезнаго, со всѣми ея подробностями, какъ можно ярче постаравшись расписать ей ужасную картину его предсмертныхъ мученій. Наденька вся поблѣднѣла при этомъ извѣстіи, такъ поразило оно ее. Въ глубокой грусти опустилась она на кресло и залилась слезами. Впечаніѣніе было слишкомъ сильно и, подавленная его тяжестью, она чуть не лишилась сознанія. Все спуталось въ ея головѣ: и мысль о смерти явилась ей, и вспомнилось минувшее счастье, вспомнилась безграничная любовь къ ней Лизгунова и его ужасныя страданія — и вдругъ представился ей застрѣлившійся, окровавленный юноша… Съ ужаснымъ крикомъ вскочила она: ей померещилось, что кровавый призракъ улыбается ей и протягиваетъ къ ней руки… Неизвѣстно, что сталось бы съ ней въ эту минуту, если бы, къ счастью, не помогъ ей мужъ: такъ настойчиво принялся онъ допекать ее связью съ покойнымъ, ругая его, на чемъ свѣтъ стоитъ, что Наденька, нѣкоторое время не обращавшая на него вниманія, вышла наконецъ изъ себя и принялась за испытанное уже средство, крикнувъ на него:

— Да замолчишь ли ты, чортъ!

И пошла перепалка.

Не сладка была жизнь при такой обстановкѣ, да еще въ тѣснотѣ убогаго номера меблированныхъ комнатъ, такъ не сладка, что утомила даже и Ивана Осиповича. Видя, что съ супругой ничего не подѣлаешь, онъ уступилъ наконецъ и махнулъ на нее рукой. Наденька, прибѣгавшая къ брани не изъ любви къ ней, а исключительно лишь ради самозащиты, она тоже затихла, всей душой радуясь неожиданному затишью. Оба отдыхали тутъ, обоимъ пріятенъ былъ этотъ отдыхъ, и, безъ уговоровъ, само собою устроилось такъ, что съ внѣшней стороны ихъ супружеская жизнь пошла прилично и гладко и посторонній, видя ихъ вмѣстѣ, уже не замѣтилъ бы ни малѣйшей между ними розни. Вся взаимная ихъ ненависть затаилась въ глубинѣ ихъ сердецъ и скрылась на время.

Такимъ образомъ Иванъ Осиповичъ былъ побѣжденъ.

И безъ того уже тяжело и скучно жилось Наденькѣ, а тутъ еще эти грустныя воспоминанія о Лизгуновѣ… Часто вспоминался онъ ей, часто видѣла она его, облитаго кровью, и горько рыдала, всей душой жалѣя несчастнаго юношу. Но за нимъ она не послѣдовала: его ужасная смерть не была ей по силамъ. Къ тому же, и любила она его менѣе сильно: разница между ними была та, что ее первой любовью полюбилъ неиспорченный еще жизнью, неопытный юноша, а она, какъ ни какъ — она была уже пожившая, помятая жизнью женщина. То, что для него было жизнью, пламенной страстью, быть можетъ, и недолговѣчной, но безграничной и сильной, для нея это было лишь увлеченіемъ и забавой. И скоро совершенно забыла бы она его, какъ забыла Юницкаго, если бы не эта смерть: теперь противъ ея воли вспоминался онъ ей, заставляя ее съ ужасомъ содрогаться и вызывая слезы на ея красивые глаза, тѣ глаза, которые недавно еще такъ горячо цѣловалъ онъ…

Пока узналъ Иванъ Осиповичъ о мѣстѣ въ Гурьевѣ, пока шла переписка съ думой, прошло болѣе трехъ мѣсяцевъ, и передъ самымъ только Рождествомъ удалось наконецъ Носовымъ покинуть Москву.

XI.

Съ мыслью о Надеждѣ Ѳедоровнѣ, о томъ, что онъ увидитъ ее, проснулся Алгасовъ на слѣдующее послѣ спектакля утро, и сколько отрады, сколько счастья давали ему восторженныя мечты объ этомъ предстоящемъ свиданіи!… Наскоро покончивъ съ дѣлами, онъ тщательно одѣлся и немедленно же отправился къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ — такъ велико было его нетерпѣніе поскорѣе ее увидѣть.

Онъ встрѣтилъ ее дорогой: въ бархатной ротондѣ съ дорогимъ чернобурымъ воротникомъ, тихо шла она по широкимъ тротуарамъ красивой и длинной Дворянской. Остановивъ кучера, Алгасовъ тотчасъ же подошелъ къ ней. Она привѣтливо ему улыбнулась и на его слова, что онъ ѣхалъ къ ней, сказала ему:

— Дойдемте пѣшкомъ, тутъ всего два шага до насъ!

Съ искреннимъ удовольствіемъ воспользовался онъ этимъ предложеніемъ и пошелъ съ ней рядомъ. Свѣжая, разрумяненная морозомъ, она была прелестна въ эту минуту. Чтобы спрятаться отъ холода, плотно вся закуталась она въ ротонду, и такъ задорно и мило выглядывали изъ-за чернобураго воротника румяное личико ея и блестящіе синіе глаза, словно издали откуда-то маня и дразня своей красотой… Очарованный Алгасовъ не спускалъ съ нея глазъ.

Надежда Ѳедоровна стала ему жаловаться, что не нашла въ гурьевскихъ магазинахъ нѣкоторыхъ нужныхъ ей вещей. Алгасовъ указалъ ей другіе магазины, гдѣ совѣтовалъ поискать, и съ этого начался у нихъ разговоръ.

— Вы давно уже здѣсь живете? спросила она.

— Нѣтъ, я тоже недавно только пріѣхалъ, отвѣтилъ онъ.

— Что это вамъ за охота служить въ такой глуши?

— Не все ли равно?

— Т. е., какъ? Все равно — Гурьевъ или, напр., Петербургъ?

— Петербурга я не знаю, я жилъ постоянно въ Москвѣ, и хотя очень люблю Москву, но въ выборѣ службы я руководился не привязанностью къ извѣстному городу. Впрочемъ, мнѣ живется здѣсь не дурно, не хуже, пожалуй, чѣмъ и въ Москвѣ.

— Нѣтъ, если бы я могла выбирать, какъ вы…

— Вы выбрали бы то же, что и я, Надежда Ѳедоровна. Вездѣ есть хорошіе люди, и часто въ глуши, находишь то, чего не найдешь и въ столицахъ…

Взглядъ его, сопровождавшій эти слова, заставилъ Надежду Ѳедоровну улыбнуться.

Тутъ они повернули на Соборную и скоро дошли до квартиры Носовыхъ. Надежда Ѳедоровна сбросила съ себя ротонду и со шляпкой на головѣ вошла въ залу. Алгасовъ послѣдовалъ за нею. Къ великому его удовольствію, Ивана Осиповича не было дома.

— Извините за безпорядокъ, сказала, садясь, Надежда Ѳедоровна. Садитесь пожалуйста.

Алгасовъ сѣлъ и оглянулся. Комната, гдѣ они находились, долженствовала, повидимому, изображать гостинную, о чемъ не легко, впрочемъ, было догадаться, ибо, на половину пустая, она не носила на себѣ никакого опредѣленнаго характера: еще не успѣла Надежда Ѳедоровна устроиться, да и не обладала она искусствомъ, ни потребностью каждую квартиру свою превращать въ уютное гнѣздышко, не научили ея этому ни лагерныя скитанія, ни семейная ея жизнь.

Алгасовъ окинулъ глазами всю большую эту комнату, ея пустыя, дешевыми обоями плохо оклеенныя стѣны, скверно выкрашенный полъ безъ ковра, кое какъ наставленную разнокалиберную мебель, тутъ же зачѣмъ-то валявшуюся старую рогожу и наконецъ двѣ банки чахлыхъ цвѣтовъ — драцена и герань — сиротливо стоявшія на одномъ изъ оконъ, возлѣ разбитаго графина безъ пробки и до половины наполненнаго желтой какой-то, ржавой водой: тѣмъ не менѣе тутъ же былъ и стаканъ. Надежда Ѳедоровна тоже посмотрѣла вокругъ себя.

— Ужасный безпорядокъ, повторила она. Не знаю, когда-то устроюсь я наконецъ… Но какъ все дорого! добавила она.

Но не смотря и на безпорядокъ, все также хороша была Надежда Ѳедоровна, и все забылъ Алгасовъ, всѣ эти мелочи, съ восторгомъ жадно ею любуясь. Надежда Ѳедоровна разговорилась: она говорила о войнѣ, которой почти была участницей, говорила и о тихомъ Нагорномъ. Алгасовъ слушалъ ее, не спуская съ нея глазъ. Такъ прошло болѣе часа, пока не спохватился наконецъ Алгасовъ, что первый визитъ его нѣсколько затянулся, и не сталъ прощаться.

— Не забывайте же меня, еще пригласила его Надежда Ѳедоровна, подавая ему руку. Заѣзжайте какъ-нибудь вечеркомъ, когда вамъ свободно будетъ. Вы вѣдь играете въ карты?

— Играю немного!

— Я страстно люблю играть! съ заблестѣвшими глазками вдругъ заговорила Надежда Ѳедоровна. И въ винтъ играете?

— Хоть и плохо, но играю.

— Я обожаю винтъ! Но вы какъ, съ придирками или безъ придирокъ?

— Я здѣсь извѣстенъ, какъ самый хладнокровный игрокъ въ цѣломъ городѣ, съ улыбкой отвѣтилъ ей Алгасовъ.

— Вотъ прелестно! Значитъ, мы сойдемся. Я тоже плохо играю и терпѣть не могу этихъ замѣчаній, претензій, выговоровъ… Вѣдь съ нѣкоторыми просто играть невозможно! Третьяго дня, напр., мы здѣсь играли, Анатолій Петровичъ, M-r Глотокъ, Романъ Ивановичъ и я. Но я вамъ скажу, Романъ Ивановичъ — это совершенно невозможный партнеръ!..

— Да, онъ горячъ, это правда…

— Кричитъ, точно все состояніе проигрываетъ. „Мнѣ,“ говоритъ, „не денегъ жаль, мнѣ досадно, что игра пропала!“ Вотъ, у насъ была съ нимъ игра…

И безъ того веселая, Надежда Ѳедоровна еще болѣе оживилась, когда рѣчь зашла о картахъ. Не замѣчая даже, что они стоятъ съ Алгасовымъ, принялась она разсказывать расположеніе картъ въ той игрѣ, изъ-за которой она поссорилась съ Романомъ Ивановичемъ Ранетовымъ, старикомъ-докторомъ, гурьевской медицинской знаменитостью.

— Я говорю: два трефы, два черви, два безъ козырей. Онъ вдругъ — три черви. Что же я могу? Не могу же я переводить на четыре трефы, еще если-бъ онеры у меня были на трефахъ!.. А не могла же я не показать ему туза, короля червей! Онъ поддерживаетъ съ десяткой самъ-пятъ. И разумѣется, всѣ мои шесть трефъ и пропали, взяли только тузъ и дама — и то счастливо, я еще удачно прорѣзала — и мы поставили безъ трехъ!

Алгасовъ ничего не слыхалъ изъ ея оживленнаго разсказа, но все время не сводилъ съ нея глазъ.

— Да, онъ горячъ и къ тому же плохо играетъ, сказалъ онъ, чтобы только сказать что-нибудь, и простился, крѣпко пожавъ ей руку.

Съ этого дня Алгасовъ сталъ часто бывать у Носовыхъ. Иванъ Осиповичъ, любившій видѣть у себя цвѣтъ общества, какъ онъ выражался, вмѣстѣ съ прочими членами этого „цвѣта“ сначала принималъ его очень любезно, Надежда Ѳедоровна тоже всегда была ему рада и оба съ одинаковымъ усердіемъ приглашали его бывать у нихъ какъ можно чаще.

Мужъ и жена одинаково не любили проводить время съ глаза на глазъ и оба желали какъ можно скорѣе обзавестись въ Гурьевѣ знакомыми. Сдѣлать это оказалось тѣмъ легче, что первый же человѣкъ, котораго они тамъ встрѣтили, только что выйдя изъ вагона — былъ отставной гусаръ, Анатолій Петровичъ Парусовъ, ихъ хорошій Комаровскій знакомый: гурьевскій помѣщикъ, онъ случайно обѣдалъ въ этотъ день на вокзалѣ, кухня котораго славилась въ Гурьевѣ. Тотчасъ же подошелъ онъ къ Носовымъ, помогъ имъ устроиться въ Гурьевѣ, досталъ Надеждѣ Ѳедоровнѣ билетъ на дворянскій балъ, а Ивана Осиповича записалъ въ клубъ, и самъ попросилъ позволенія привезти къ нимъ кое кого изъ своихъ пріятелей. Иванъ Осиповичъ охотно на это согласился, радуясь новымъ людямъ и предстоящему развлеченію. Кромѣ того, сейчасъ же по пріѣздѣ сдѣлалъ онъ визиты всѣмъ гурьевскимъ врачамъ — и такимъ образомъ съ первыхъ же дней появленія Носовыхъ въ Гурьевѣ составился у нихъ порядочный кружокъ знакомыхъ.

Снова кого ни попало, и старыхъ, и молодыхъ, всѣхъ безъ разбора сталъ звать къ себѣ Иванъ Осиповичъ; насчетъ жены онъ уже не безпокоился теперь: онъ рѣшилъ, что впредь будетъ смотрѣть за ней самымъ наистрожайшимъ образомъ и никогда уже ни за что ни до чего серьезнаго ея не допуститъ, а тамъ пустяки какіе-нибудь, улыбки или глазки — что же подѣлаешь съ развратной бабой? На это придется уже плюнуть и махнуть рукой, лишь бы важнаго ничего не было. Не сидѣть же изъ-за нея взаперти, разсуждалъ Иванъ Осиповичъ, да и все равно вѣдь не послушаетъ она…

И ихъ устроенная заново супружеская жизнь пошла болѣе чѣмъ согласно и гладко: Иванъ Осиповичъ отказался отъ былой своей требовательности, Надежда Ѳедоровна въ свою очередь тоже старалась ничѣмъ не раздражать мужа и не нарушать установившагося согласія — и понятно, что охотно собирались къ нимъ новые ихъ знакомые, большею частью мущины: у Носовыхъ всегда можно было застать нѣсколько человѣкъ гостей, готовую закуску и карты, да и кромѣ того, одной уже красоты хозяйки достаточно было бы для привлеченія гостей.

Время шло, а въ гостинной и во всемъ домѣ Надежды Ѳедоровны царилъ все тотъ же безпорядокъ, который Алгасовъ засталъ у нея въ день перваго своего посѣщенія. Комнаты, скудно обставленныя разнокалиберной, случайно собранной мебелью, съ пустыми стѣнами, безъ всякихъ предметовъ комфорта или роскоши, которые свидѣтельствовали бы о вкусѣ хозяевъ, имѣли до-нельзя холодный и неуютный видъ. Общество тоже собиралось въ этихъ комнатахъ самое смѣшанное и даже плохо между собой знакомое. Время проводилось большею частью въ карточной игрѣ да въ отрывочныхъ пустыхъ разговорахъ обо всемъ, что ни попадало на языкъ. Со стола почти не сходила водка и второстепенная какая-нибудь покупная закуска, безпорядочная, наскоро набранная прислуга то и дѣло все разносила простывшій скверный чай въ разрозненныхъ сомнительной чистоты стаканахъ; въ домѣ вѣчно чего-нибудь да не хватало — то салфетки не у всѣхъ, то жареное приходится ѣсть съ глубокой тарелки, то вилка оказывается безъ черешка, а разъ, когда при Алгасовѣ понадобилась лишняя свѣчка — ее принесли заправленною въ бутылку… Такова была обстановка, окружавшая Надежду Ѳедоровну, и крайне отталкивающее, несомнѣнно, впечатлѣніе произвело бы все это на привыкшаго къ иной совершенно обстановкѣ и къ иному обществу Алгасоѣа, если бы только хоть что-нибудь, кромѣ ея самой, могъ онъ замѣчать возлѣ Надежды Ѳедоровны. Ее лишь одну и видѣлъ онъ, и все лучше и лучше ему казалась она, съ каждымъ днемъ все сильнѣе любилъ онъ ее и все болѣе власти пріобрѣтала надъ нимъ ея красота. Для него, такъ много видавшаго въ жизни — дешевое оживленіе Надежды Ѳедоровны не стоило для него ровно ничего, а помимо красоты, только и было у нея, что это оживленіе. Но если не видѣлъ онъ въ ней ничего выдающагося въ нравственномъ отношеніи, то ничего подобнаго и не искалъ онъ въ ней и даже и не подумалъ ни разу поближе приглядѣться къ ея внутреннему міру.

Не человѣка и нужно было ему: были и есть у него люди и друзья, есть кому повѣрить свои мысли, но тутъ, когда вотъ-вотъ готовы, повидимому, рушиться его все еще дорогія ему убѣжденія и съ каждымъ днемъ все яснѣе и неопровержимѣе доказываетъ жизнь всю ихъ несостоятельность, теперь нѣтъ у него, да и не можетъ уже быть потребности въ другѣ и бесѣдѣ, ибо нѣтъ и предмета для бесѣды. Новаго нѣтъ ничего, старыя убѣжденія живутъ еще въ немъ, жизнь не добила еще ихъ и не даетъ въ то же время ничего для ихъ защиты; повторять старое, но къ чему, во-первыхъ, а во-вторыхъ, и какъ его говорить, когда скоро со стыдомъ придется, можетъ-быть, отречься это всего, что недавно еще проповѣдывалось такъ горячо и съ такой вѣрой? Въ эти дни, когда онъ съ трепетомъ ежеминутно ждалъ окончательнаго крушенія убѣжденій, составлявшихъ всю жизнь его, въ эти дни не искалъ онъ человѣка, и тѣмъ уже менѣе искалъ бы его въ любимой женщинѣ.

Нѣтъ, не нравственными какими-либо своими качествами его привлекала Надежда Ѳедоровна, а единственно лишь яркой красотой своей, но потому-то и возбудила она въ немъ не любовь, а жгучую, безумную страсть, горячую страсть кончающейся молодости — и предѣла не было этой страсти, дороже для него она жизни, дороже всего и все заслоняетъ собою, ничто не въ силахъ съ нею сравниться…

Два человѣка истинно и горячо любили до сихъ поръ Надежду Ѳедоровну, и любили только за соблазнительную ея красоту и блестящіе синіе глаза: Лизгуновъ первой юношеской любовью и Алгасовъ послѣдней страстью зрѣлыхъ, далекихъ отъ юности лѣтъ.

Въ Гурьевѣ замѣтили его частыя посѣщенія Носовыхъ, но сдерживаться и притворяться было не подъ силу ему и все также часто продолжалъ онъ бывать у доктора. Неотразимо къ себѣ влекла его Надежда Ѳедоровна. Скучнымъ и пустымъ казался ему день, когда онъ не видалъ ея и, если бы дозволяли только приличія — онъ бывалъ бы у Носовыхъ рѣшительно каждый день. И то уже насиловалъ онъ эти приличія до послѣдней крайности, всячески стараясь не замѣчать, какъ бросается всѣмъ въ глаза его поведеніе. Но это не всегда ему удавалось; часто приходилось ему отклонять намеки и опасные разговоры, и тутъ-то испытывалъ онъ всю невыгоду состоянія въ первыхъ рядахъ и на виду у всѣхъ.

— А вы перемѣнили убѣжденія? вдругъ спросила его однажды Людмила Алексѣевна, внимательнѣе всѣхъ за нимъ слѣдившая.

— Какія? отвѣтилъ ничего не ожидавшій Алгасовъ.

— Какъ же? Вы, аристократъ до мозга костей, и вы вдругъ стали ярымъ демократомъ?

— Я? Демократъ? удивился Алгасовъ. Скоро, Людмила Алексѣевна, вы попросите, пожалуй, Виктора Васильевича административнымъ порядкомъ выслать меня изъ Гурьева!..

— Если вы пойдете все crescendo… Нашъ кружокъ вы покинули и забыли, васъ нигдѣ не видать, про васъ ничего не слыхать, и когда спросишь кого-нибудь — гдѣ вы, всегда и это всѣхъ неизмѣнно получаешь одинъ и тотъ же отвѣтъ… Вы серьезно принялись изучать нравы буржуазіи или можетъ-быть и совсѣмъ перешли въ ея ряды?

— Охота вамъ, Людмила Алексѣевна, возразилъ не знавшій, что сказать, Алгасовъ.

— Даже и сказать вамъ нечего въ свое оправданіе! И я слышала, вы стали отчаяннымъ картежникомъ? Это тоже новость: я помню, удостоиться чести съиграть съ вами нѣсколько робберовъ — недавно еще это было весьма не легко…

— Оставимъ этотъ разговоръ, Людмила Алексѣевна, вѣдь просилъ ужъ я васъ… началъ, вставая, Алгасовъ. Не дѣти мы съ вами, понимаемъ, кажется, вещи…

Людмилѣ Алексѣевнѣ стало его жаль. Она не хотѣла ему сказать ничего непріятнаго и не пеняла на него за его любовь къ Носовой, которую угадывала своимъ женскимъ чутьемъ, но ей страшно хотѣлось вызвать его на откровенность и подробно знать весь ходъ его любви — что, когда и какъ.

— Простите, начала она, больше не буду. Но отчего вы все таитесь отъ меня, Александръ Семеновичъ?

— Людмила Алексѣевна, что мнѣ вамъ разсказывать? Что Надежда Ѳедоровна хороша собой — вы это знаете, ибо вы ее видѣли. Что я нахожу ее красивой — вы тоже знаете, я вамъ говорилъ уже это. Что же вамъ еще хочется знать?

— Она раздѣляетъ вашу страсть?

— За этимъ потрудитесь уже къ ней обратиться, рѣзко отвѣтилъ Алгасовъ, я не спрашивалъ ея объ этомъ.

Такъ всегда кончались у нихъ подобные разговоры. Нѣкоторое время Людмила Алексѣевна оставляла его послѣ этого въ покоѣ, но потомъ вызванное праздностью любопытство ея снова заставляло ее приставать къ нему и ссориться съ нимъ.

А онъ попрежнему все также часто продолжалъ бывать у Носовыхъ и скоро сталъ любимымъ партнеромъ Надежды Ѳедоровны — такъ смѣлъ, оживленъ и веселъ былъ онъ за картами. Играла Надежда Ѳедоровна плохо, но страстно любила играть и до смѣшного увлекалась игрой, волнуясь, рискуя, повышая игру до послѣдней возможности и этимъ рискомъ наслаждаясь болѣе, чѣмъ даже и самой игрой — отцовская кровь сказывалась тутъ въ Надеждѣ Ѳедоровнѣ. Алгасовъ никогда не противорѣчилъ ей, не сердился на ея ошибки, вмѣстѣ съ нею отъ души смѣялся надъ штрафами, постоянно подзадоривалъ ее къ еще большему риску, а иного партнера и не требовалось ей.

Впрочемъ, и не трудно было ему къ ней въ этомъ примѣниться: картъ онъ не любилъ и одинаково былъ равнодушенъ и къ игрѣ, и къ проигрышу, и особенно по тому ничтожному кушу, по какому играла Надежда Ѳедоровна, и ради лишь ея, чтобы любоваться ею и смѣяться съ ней и садился онъ играть, и даже охотно садился, такъ мила бывала оживленная игорными волненіями Надежда Ѳедоровна…

Онъ постоянно былъ возлѣ нея, любовался ею, старался ей угождать, для нея говорилъ, для нея былъ веселъ, и ея улыбка, ея смѣхъ — вотъ и вся награда, которой онъ желалъ, и онъ ждалъ этой награды, ждалъ съ волненіемъ, какъ мальчикъ, впервые еще ухаживающій за женщиной, и, какъ мальчикъ, бывалъ онъ счастливъ, когда улыбнется она на какую-нибудь его шутку…

Надежда Ѳедоровна сразу его замѣтила и отличила: онъ ей нравился, и еще болѣе понравился своимъ постояннымъ оживленіемъ. Съ каждымъ днемъ все красивѣе и интереснѣе его находила она, но слишкомъ уже пораженная трагической смертью несчастнаго Лизгунова, тогда же дала она клятву себѣ никого уже болѣе никогда не любить и теперь, согласно этой клятвѣ, хотѣла не увлекаться Алгасовымъ и ничѣмъ не выказывать ему, что онъ нравится ей болѣе другихъ. Она и старалась такъ поступать и ей самой казалось, что ея обращеніе съ нимъ нисколько не отличается отъ обращенія съ остальными ея знакомыми.

Можетъ, оно и было бы такъ, если-бъ сама не нравилась она Алгасову. Но подъ вліяніемъ его ухаживанья, невольно, легкимъ, незамѣтнымъ кокетствомъ отвѣчала она ему, польщенная и довольная его вниманіемъ и желая упрочить свою побѣду надъ нимъ. Это выходило у нея само собою, помимо ея воли, она сама не могла поймать себя на этомъ, ибо въ пустой гостинной болтовнѣ, въ чаду гостинныхъ развлеченій была вся ея жизнь, и трудно было ей устоять, когда все поведеніе нравившагося ей Алгасова вызывало ее на кокетство. Какъ ни сдерживала она себя, но все внимательнѣе становилась она къ Алгасову и все милѣе ему улыбалась.

Несказанно радовало это его и безконечно счастливъ былъ онъ, чувствуя на себѣ ея далеко не равнодушный взглядъ и видя ея милую улыбку. Онъ не говорилъ еще о своей любви, но съ каждымъ днемъ все краснорѣчивѣе говорили о ней его глаза и всѣ его поступки, и не трудно было Надеждѣ Ѳедоровнѣ понять его, потому уже не трудно, что въ душѣ и сама сочувствовала она его любви и безъ раздумья отдалась бы ей, если бы… если бы смѣла. Но такъ еще недавно разсталась она съ любимымъ, застрѣлившимся изъ-за нея юношей, что не успѣла еще назрѣть въ ней страстная, ни о чемъ не раздумывающая жажда новой лгобби. Не забыла еще она ужасной смерти Лнагунова и все еще порой мерещился ей окровавленный его призракъ, все такъ же ее пугая… А съ другой стороны, и мужа боялась она, зная неминуемую расплату за счастье, и, цѣпляясь за данную клятву, со вздохомъ рѣшала Надежда Ѳедоровна отказаться отъ Алгасова и его любви и не думать о немъ. И она старалась быть какъ можно съ нимъ холоднѣе, какъ можно меньше съ нимъ говорить и всячески его избѣгать, искренно, изо всѣхъ слабыхъ своихъ силъ, старалась она побороть зарождавшуюся свою склонность.

Но, какъ и слѣдовало ожидать, холодность эта произвела совершенно не то дѣйствіе, на которое разсчитывала Надежда Ѳедоровна. Инстинктивно сознавая, что ей не выдержать борьбы, если онъ потребуетъ ея любви, она старалась отклонить его отъ подобнаго требованія. Но Алгасовъ, котораго въ первую минуту, какъ ножомъ, рѣзанула по сердцу эта внезапная ея холодность, онъ скоро же оправился и еще настойчивѣе сталъ выказывать свою любовь. Любовь эта была слишкомъ велика, и онъ вѣрилъ въ ея силу-силу любви — вѣрилъ, что не можетъ не покорить ему сердца Надежды Ѳодоровны эта сила, и потому, не смотря и на неожиданную холодность Надежды Ѳедоровны, не прекращалъ своего ухаживанія. Счастливый первыми проблесками ея вниманія, онъ молчалъ до сихъ поръ, но теперь онъ уже не довольствовался однимъ только молчаливымъ поклоненіемъ и сталъ говорить. Его горѣвшіе безумной страстью глаза, его страстныя полу-признанія, слова и намеки поколебали-было Надежду Ѳедоровну. Любуясь имъ, невольно поддавалась она очарованію его любви, молча и съ милой улыбкой его выслушивая, но потомъ, придя въ себя, снова собирала всѣ свои силы, рѣшая во что бы то ни стало до конца продолжать начатую борьбу. Снова старалась она казаться равнодушной и холодной. Сердце ея все болѣе и болѣе склонялось на сторону Алгасова, но разсудокъ безжалостно напоминалъ о мужѣ и требовалъ борьбы; страшно было ей лишиться своего недавно только обрѣтеннаго домашняго покоя, не успѣла еще она вполнѣ имъ насладиться, не успѣла еще отдохнуть отъ недавнихъ мучительныхъ дрязгъ и забыть ихъ — и она силилась бороться въ своемъ безсиліи, какъ за опору, отчаянно хватаясь за данную клятву. Слабая опора, въ свою очередь имѣвшая, впрочемъ, опору въ Иванѣ Осиповичѣ…

Колебанія эти рѣшили участь Надежды Ѳедоровны. Препятствія сильнѣе лишь заставляли Алгасова желать ея любви. Его страсть разгоралась, встрѣтивъ неожиданный отпоръ, и все красивѣе казалась ему Надежда Ѳедоровна, съ возраставшимъ жаромъ мечталъ онъ о ея любви и все болѣе и болѣе наслажденій сулили ему ея ласки… Уже онъ дошелъ до того, что жилъ однѣми только мечтами о Надеждѣ Ѳедоровнѣ и о ея красотѣ; весь подъ вліяніемъ своей страсти, онъ ничего почти не дѣлалъ, ничѣмъ не интересовался, ничего не читалъ, и безконечныя лишь мечты о Надеждѣ Ѳедоровнѣ, онѣ только и занимали его цѣлые дни. Невыносимо стало ему молчать, полу-признанія и намеки не удовлетворяли уже его, страстно хотѣлось все сказать ей, хотѣлось скорѣе обнимать и цѣловать ее… Что признаніе его не приведетъ къ поцѣлуямъ — объ этомъ даже и не подумалось Алгасову.

Однажды, въ началѣ февраля, онъ былъ у Носовыхъ. Надежда Ѳедоровна, то и дѣло все мѣнявшая свое обращеніе съ нимъ, была на этотъ разъ до-нельзя къ нему внимательна и часто останавливались на немъ ея красивые глаза, видимо имъ любуясь. Весь вечеръ старался онъ найти случай поговорить съ ней наединѣ, но хоть и немного было на этотъ разъ гостей у Носовыхъ — Надежда Ѳедоровна слишкомъ привлекала къ себѣ всѣхъ и ни на минуту не отходили отъ нея ея поклонники. Наконецъ подали ужинъ. Воспользовавшись тѣмъ, что вслѣдъ за Иваномъ Осиповичемъ всѣ гости пошли выпить и закусить, Алгасовъ замѣшался въ дверяхъ и остался въ гостинной, гдѣ Надежда Ѳедоровна искала свои папиросы.

— Что же не идете вы закусить? ласково взглянувъ на него, спросила Надежда Ѳедоровна.

Они были одни. Алгасовъ поспѣшно подошелъ къ ней и тихо заговорилъ:

— Надежда Ѳедоровна, неужели вы не видите, какъ безумно люблю я васъ? Къ чему же мучите вы меня, къ чему бываете такъ суровы, такъ безжалостно холодны? Я люблю васъ…

Онъ самъ не сознавалъ, что онъ говоритъ, и то ли это, что нужно ей сказать, но горѣвшіе страстью глаза его досказывали все недосказанное. Надежда Ѳедоровна стоя via, молча его слушая, и легкій только румянецъ покрылъ ея щеки.

— Надежда Ѳедоровна, снова началъ было Алгасовъ, но въ залѣ послышались шаги: гости кончали закусывать и садились за столъ.

— Молчите! строго шепнула ему Надежда Ѳедоровна и пошла въ залу.

— Надежда Ѳедоровна, одно слово, съ тоской прошепталъ ей вслѣдъ Алгасовъ, но она шла, не оборачиваясь, и, ничего отъ нея не дождавшись, поневолѣ послѣдовалъ онъ за ней.

Какъ потерянная, ничего не сознавая и не помня, просидѣла Надежда Ѳедоровна весь ужинъ. Она и ждала признанія Алгасова, и боялась его, и теперь, когда наступилъ наконецъ роковой этотъ часъ — онъ засталъ ее менѣе, чѣмъ когда-либо, подготовленною къ какому-либо опредѣленному рѣшенію…

Всю ночь провела она безъ сна, все не зная, на что ей рѣшиться: неотразимо влекла ее красота Алгасова, страстно хотѣлось ей любить его и уже готова была она отдаться этой любви, какъ вдругъ съ тоской вспоминала мужа и все, что ждетъ ее, когда мужъ узнаетъ о ея любви… И невольно тутъ вспоминалось ей недавнее прошлое, и короткое ея счастье, и все, что она вынесла отъ мужа, и смерть Лизгунова… А тутъ же рядомъ не могла она не сравнивать безрадостной и сѣренькой своей жизни съ яркимъ счастьемъ любви и съ радостнымъ трепетомъ мечтала уже о любви и красотѣ Алгасова, какъ снова вспоминала прошлое и вдругъ почудилось ей ужасное видѣнье… Все ближе и ближе придвигается въ темнотѣ это видѣнье, протягивая къ ней окровавленныя руки… Вся похолодѣла она и, насилу удержавшись, чтобы не вскрикнуть, вскочила съ постели и долго, вся дрожа отъ ужаса, продолжала глядѣть въ темный уголъ… Вся въ слезахъ, измученная непривычными волненіями, легла она наконецъ. Нѣтъ, довольно, довольно всего этого, забыть надо все прошлое, всѣ мечты, забыть и покориться судьбѣ… Она не будетъ любить Алгасова, это рѣшено. И въ послѣдній разъ собрала она силы для окончательной борьбы.

Алгасова она увидѣла на другой же день. Это было на гуляньи-аллегри, устроенномъ Людмилой Алексѣевной въ залахъ губернаторскаго дома въ пользу все тѣхъ же пріютовъ. Алгасовъ, бывшій однимъ изъ распорядителей аллегри, стоялъ у колеса, когда вошла Надежда Ѳедоровна. Тотчасъ же бросился онъ къ ней, но встрѣтилъ такой холодный пріемъ, какой и не снился даже ему. Небрежнымъ кивкомъ головы еле отвѣтивъ ему на его привѣтствіе, тотчасъ же съ кѣмъ-то заговорила она и поспѣшно перешла на другой конецъ залы. Все время ни слова не сказала она съ Алгасовымъ и даже какъ будто не замѣчала его. И самой не легко было ей выдерживать свою роль, всей душой было ей жаль растеряннаго и убитаго Алгасова, но она скрѣпилась и не измѣнила себѣ. Алгасовъ, дѣйствительно, донельзя былъ пораженъ ея обращеніемъ. Въ первую минуту весь похолодѣлъ онъ отъ ужаса и боли и едва могъ сообразить, что съ нимъ, что это такое и что ему теперь дѣлать. Все спуталось въ его головѣ. Ничего не понимая, смотрѣлъ онъ на Надежду Ѳедоровну, но сколько ни пытался заговаривать съ ней — всякій разъ она видимо и рѣзко обрывала разговоръ. Страшно хотѣлось ему узнать по крайней мѣрѣ, что за причина этой внезапной перемѣны, но невозможно же было объясняться на гуляньи, и съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ онъ конца этого гулянья! Только объ этомъ концѣ и думалъ онъ все время, и такъ какъ отчасти конецъ этотъ зависѣлъ и отъ числа билетиковъ, остававшихся въ колесахъ, то Алгасовъ то и дѣло бралъ ихъ десятками и сотнями, чтобы они скорѣе выходили, и выигралъ пропасть разной дряни, какъ-то: дѣтскія рубашечки, дамскіе воротнички, чахоточныя драцены и розы, пепельницы, спичечницы и т. д., которыя, разумѣется, тутъ же и бросалъ.

Подавая ему какія-то принадлежности дѣтскаго костюма, Людмила Алексѣевна сказала:

— Вотъ вамъ! Нельзя же во всемъ быть одинаково счастливымъ!

— Зато можно во всемъ быть одинаково несчастнымъ, съ принужденной улыбкой отвѣтилъ ей Алгасовъ, разсматривая крошечный чепчикъ, вмѣстѣ съ такой же рубашечкой уложенный въ старую картонку. Но скажите, что можетъ это стоить? Больше двугривеннаго? обратился онъ къ Людмилѣ Алексѣевнѣ.

— А что?

— Да въ такомъ случаѣ я послалъ бы эти доспѣхи сестрѣ Надѣ, она у меня охотница до этого добра.

— Спрячьте-ка, можетъ-быть, и самому еще пригодятся, шутливо замѣтила Людмила Алексѣевна, и добавила потише, наклоняясь къ нему: разумѣется, если васъ обратятъ на путь истинный, а, кажется, дѣло идетъ къ этому, да?

Но тутъ подошелъ новый счастливецъ, выигравшій фаянсовую пепельницу въ видѣ лаптя. Алгасовъ воспользовался этимъ и отошелъ отъ стола; выигрышъ свой онъ бросилъ на окно.

Но когда онъ еще выигралъ, и сразу уже нѣсколько вещей, Аршеневскій, вмѣстѣ съ Людмилой Алексѣевной занимавшійся раздачей выигрышей, замѣтилъ:

— Кажется, Александръ Семеновичъ, вы твердо рѣшились выиграть мои пальмы…

— И моего попугая, живо обратившись, добавила Людмила Алексѣевна. Но, кажется, вамъ только и остается, что попугая выигрывать, да?

Сѣрый попугай, двѣ большія пальмы, серебряный небольшой самоварчикъ и старая фарфоровая ваза были самыми цѣнными изъ разъигрывавшихся вещей.

— Для этого я не достаточно счастливъ, отвѣтилъ ей Алгасовъ. Видите, что мнѣ достается?

И онъ показалъ ей бывшій у него въ рукахъ дрянной альбомъ.

— Вмѣсто попугая? засмѣялась Людмила Алексѣевна. Что дѣлать? Въ жизни все такъ. Иной разъ не достается даже и этого…

Съ какой радостью увидѣлъ онъ, что билетики уже распроданы и публика начинаетъ разъѣзжаться! Людмила Алексѣевна звала его обѣдать, но онъ отказался и торопливо сталъ прощаться. Но напрасно искалъ онъ Надежды Ѳедоровны, чтобы хоть взглянуть на нее, прощаясь съ нею — ея уже не было на гуляньи.

Онъ бросился домой, взялъ листъ бумаги и сталъ писать. То было длинное посланіе, гдѣ въ пламенныхъ выраженіяхъ описывалъ онъ любовь свою, говорилъ о своихъ страданіяхъ, спрашивалъ, за что отталкиваетъ она его, просилъ хоть одного ласковаго взгляда, вновь и вновь все повторяя о своей любви.

Долго писалъ онъ, потомъ, не перечитывая, тотчасъ же запечаталъ конвертъ, наскоро пообѣдалъ и поѣхалъ къ Носовымъ

По обыкновенію, онъ засталъ у нихъ гостей. Надежда Ѳедоровна продолжала не говорить съ нимъ и не замѣчать его, видимо его избѣгая: даже и въ карты сѣла она играть не съ нимъ, а съ другими. Молча сидѣлъ противъ нея Алгасовъ, любуясь ею. Ему нужно было отдать свое письмо, и онъ рѣшилъ до конца уже все вынести.

Прощаясь, онъ незамѣтно положилъ ей въ руку письмо. Надежда Ѳедоровна слегка вздрогнула и быстро взглянула на Алгасова. Нозлѣ нихъ никого не было.

— За что мучите вы меня? прошепталъ онъ. За мою любовь, за то, что я жить не могу безъ васъ? Это жестоко…

Она ничего ему не отвѣтила, но письмо осталось въ ея рукѣ.

Читала его и перечитывала она ночью, и пламенныя написанныя Алгасовымъ строки эти произвели на нее сильное впечатлѣніе. Она читала ихъ и видѣла передъ собой его самого, видѣла пылавшіе страстью, красивые глаза его — и невольно рвалось къ нему ея сердце. Она гнала отъ себя эту любовь, но усилія эти къ тому только и приводили, что все больше и больше заставляли ее задумываться объ Алгасовѣ. Правда, начинала она думать съ искреннимъ желаніемъ заставить себя не любить его и не думать о немъ, а мысли сами собою переходили на противоположное и она кончала страстной мечтой о любви, и о любви именно этого красавца. Вся въ слезахъ бросалась она на постель, съ волненіемъ повторяя клятвы, что она не любитъ его и никогда не будетъ любить, и въ то же время вся пылала, уже готовая полюбить его, съ радостью, съ гордостью, съ счастьемъ думая, что онъ любитъ ее, вспоминая всѣ его слова, всѣ его взгляды, все, въ чемъ проявлялась его любовь и сила его страсти. Это уже не юный мальчикъ Лизгуновъ, это красавецъ, за которымъ всѣ ухаживаютъ, котораго любили и любятъ женщины, и всѣхъ оставилъ онъ для нея, все готовъ забыть и бросить, лишь бы только быть ею любимымъ…

Вотъ о чемъ думала она всю ночь.

На другой день у нея были гости, когда въ передней раздался сильный звонокъ. Надежда Ѳедоровна вздрогнула и вся покраснѣла: сердце ея угадало, кто позвонилъ, и радостно забилось, чего-то ожидая; хотя и смутно сознавала она тутъ, чего именно ждетъ она, но она чувствовала, что ни за какія сокровища въ мірѣ, ни за что не отдастъ теперь этихъ ожиданій…

Алгасовъ вошелъ. Надежда Ѳедоровна взглянула на него, и никогда еще, казалось, не видѣла она его такимъ красивымъ. Глаза его остановились на ней — и ни о чемъ уже, кромѣ его любви, и не могла тутъ думать Надежда Ѳедоровна, невольно вдругъ вся поддавшись обаянію красиваго и полнаго любви, печальнаго его взгляда.

Вскорѣ они остались одни. Мертвое молчаніе воцарилось въ комнатѣ.

— Я пріѣхалъ повторить вамъ все то же, Надежда Ѳедоровна, тихо началъ наконецъ Алгасовъ. Я люблю васъ, люблю безъ ума, люблю, какъ единственное свое счастье и единственную радость въ жизни… Вы все для меня, и жизнь, и счастье…

Надежда Ѳедоровна взглянула на него, взглянула ласково, съ любовью, окончательно уже овладѣвшей ея слабымъ сердечкомъ. Ничего не сказала она, но ободренный ея взглядомъ, въ порывѣ бѣшеной страсти, Алгасовъ схватилъ ее, сжалъ въ своихъ объятіяхъ и началъ цѣловать, называя ее милой, дорогой, безцѣнной своей Наденькой, держа передъ собой ея головку, любуясь этой головкой, продолжая осыпать ее поцѣлуями и не переставая любоваться ею…

Этихъ объятій, этихъ поцѣлуевъ не выдержала Надежда Ѳедоровна и, освободивъ руки, вся охваченная вдругъ нахлынувшей на нее страстью, сама обняла его и поцѣлуями такими же страстными стала отвѣчать на его поцѣлуи.

XII.

Какъ ни хороша была Надежда Ѳедоровна, какъ ни нравилась она Алгасову, но еще во много разъ болѣе ему нравилась она теперь, счастливая, покорная, любящая и влюленная, вся ушедшая въ свою любовь и свое счастье. Весь міръ, всю жизнь, все забывалъ онъ возлѣ нея, любуясь ею и цѣлуя ее, и, казалось ему, нѣтъ счастья на землѣ, болѣе полнаго, нѣтъ радостей, болѣе дорогихъ… Она была всѣмъ для него, но въ этомъ они сошлись, и оба съ одинаковой силой отдались они охватившей ихъ страсти, ибо, какъ и у него, такъ и у Надежды Ѳедоровны ничего уже не было въ жизни, кромѣ любви и красоты любимаго человѣка.

Не составлялъ изъ этого исключенія и ея маленькій Вася. Она не любила его или, вѣрнѣе, чувствовала полнѣйшее равнодушіе къ сыну Ивана Осиповича. Когда ей нечего было дѣлать, когда не было никого изъ гостей, а начатый романъ между тѣмъ уже дочитанъ — она шла къ сыну, брала его на руки и даже цѣловала его и забавлялась имъ. Но лишь раздавался звонокъ, возвѣщавшій приходъ гостя — ребенокъ въ ту же минуту возвращался нянькѣ и Надежда Ѳедоровна уходила, часто и не докончивъ даже начатыхъ распоряженій, о которыхъ и не думала уже болѣе, какъ не думала и о самомъ ребенкѣ. Было ли это слѣдствіемъ глубокаго ея отвращенія къ отцу Васи или же сказывалось тутъ крайнее ея легкомысліе и неспособность на какое бы то ни было серьезное чувство — но Вася не игралъ никакой роли въ ея жизни, и порой, когда его не было у нея на глазахъ, она даже и забывала, что у нея есть ребенокъ.

Напротивъ, Иванъ Осиповичъ страшно привязался къ своему Васѣ. Мальчикъ, какъ двѣ капли воды, былъ похожъ на отца — и это невыразимо радовало Ивана Осиповича. Одинокій эгоистъ, всѣми оставленный, даже и женой, онъ все-таки ощущалъ человѣческую потребность любить кого-нибудь и къ кому-нибудь привязаться, лишь бы въ отплату за его привязанность возбудившее ее существо забавляло его и въ то же время находилось бы въ полной его власти. Къ этимъ условіямъ какъ нельзя болѣе подходилъ ребенокъ — и съ каждымъ днемъ все сильнѣе привязывался къ нему Иванъ Осиповичъ, даже сердцемъ смягчался, держа на рукахъ и цѣлуя сына, даже возвышался минутами до истиннаго, безкорыстнаго чувства…

Трудно скрыть что-нибудь въ губернскомъ городѣ — и скоро заговорили въ Гурьевѣ объ Алгасовѣ и Надеждѣ Ѳедоровнѣ, особенно дамы. Всѣ онѣ одинаково недолюбливали красивой, такъ нравившейся мужчинамъ Надежды Ѳедоровны, и въ то же время многія изъ нихъ интересовались Алгасовымъ, а потому ревниво за нимъ слѣдили — и всѣ съ крайнимъ негодованіемъ отнеслись къ его недостойному, по ихъ мнѣнію, выбору. Одна только Людмила Алексѣевна взяла отъ нечего дѣлать подъ свое покровительство новорожденную любовь и рѣшительно перешла на сторону Алгасова, но только на его сторону: Надежду Ѳедоровну она безусловно и строго осуждала, увѣряя, что своимъ непозволительнымъ кокетствомъ эта ужасная женщина завлекла Алгасова и непремѣнно его погубитъ, что не можетъ и быть иначе, ибо ничего иного и ожидать нельзя отъ женщины, забывшей долгъ матери и жены, что такая женщина на все способна. Всѣ знали Алгасова, всѣ интересовались его романомъ и, вполнѣ соглашаясь съ Людмилой Алексѣевной, жалѣли Алгасова и всячески клеветали на Надежду Ѳедоровну, главнымъ образомъ опять-таки дамы. Мущины были сдержаннѣе и въ томъ, и въ другомъ, ибо, во-первыхъ, не имѣли столь же сильныхъ побужденій съ участьемъ относиться къ Алгасову, а, во-вторыхъ — не имѣли духа быть строгими къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ.

Началъ наконецъ подозрѣвать истину и Иванъ Осиповичъ. Сначала онъ усиленно ухаживалъ за Алгасовымъ, отличая его за выдающееся во всѣхъ отношеніяхъ положеніе въ городѣ — качество, самое цѣнное въ глазахъ Ивана Осиповича. Не могъ онъ не замѣтцть, что Надежда Ѳедоровна нравится Алгасову, но кому же она не нравится? Иванъ Осиповичъ гордился красотой своей жены и вызываемымъ ею восторгомъ и любилъ видѣть этотъ восторгъ — это была единственная радость, которую еще доставляло ему его блестящее супружество… Понятно, что и Алгасову нравится она, это вполнѣ естественно, и на этомъ основаніи Иванъ Осиповичъ сталъ слѣдить не за Алгасовымъ, а за женой. Неровное вначалѣ обращеніе ея съ Алгасовымъ скоро успокоило Ивана Осиповича, и когда весь городъ зналъ уже истину, основываясь на прежнихъ своихъ наблюденіяхъ, Иванъ Осиповичъ былъ еще далекъ отъ нея и ничего еще даже и не подозрѣвалъ. Но страсть, слишкомъ уже овладѣвшая Надеждой Ѳедоровной, не могла не прорываться, порой даже и въ присутствіи мужа, и Иванъ Осиповичъ догадался наконецъ, что положеніе вещей измѣнилось. Думая, что дѣла не зашли еще далеко, чтобы предупредить подобный конецъ, Иванъ Осиповичъ круто вдругъ измѣнилъ свое обращеніе съ Алгасовымъ, сдѣлался съ нимъ до невѣжливости даже холоденъ и сухъ, не говорилъ съ нимъ, не приглашалъ къ себѣ, пересталъ бывать у него, еле отвѣчалъ на его поклоны, садился къ нему спиной, съ каждымъ днемъ все далѣе и далѣе заходя въ своемъ вызывающемъ поведеніи.

Бѣдный Алгасовъ не зналъ, какъ ему быть и что ему дѣлать. Отвѣчать Носову тѣмъ же — но вѣдь это значило раззнакомиться съ нимъ, а гдѣ увидитъ онъ тогда свою Наденьку? И, скрѣпя сердце, приходилось не замѣчать холодности хозяина и сносить его пренебреженіе, приходилось бывать въ домѣ, довольствуясь одними только приглашеніями хозяйки, между тѣмъ какъ хозяинъ не подавалъ ему даже руки и каждый разъ, здороваясь съ нимъ лишь поклономъ, встрѣчалъ его словами:

— А, вотъ и вы! Весьма пріятно, государь мой, весьма пріятно!

И послѣ этого ни слова.

А приходилось не только бывать у Носовыхъ, но Надежда Ѳедоровна требовала, чтобы онъ бывалъ у нея какъ можно чаще, каждый день, а то и по два даже раза на дню. И если, жертвуя удовольствіемъ ее видѣть, но уступая доводамъ благоразумія, не пріѣзжалъ онъ — на другой же день получалась отъ нея тревожная записка, гдѣ изъявленія собственной страстной любви мѣшались съ жалобами, съ горькими упреками въ невниманіи, сомнѣніями въ его любви, описаніями своихъ страданій, приглашеніями непремѣнно къ ней пріѣхать, если только не разлюбилъ онъ ея, и пріѣхать какъ можно скорѣе, сегодня, сейчасъ же…

И самой Надеждѣ Ѳедоровнѣ жилось дома все хуже да хуже. Мужъ сталъ придираться къ ней, бранить, попрекать, однимъ словомъ, началась прежняя исторія. Крики, попреки и брань — все это было изъ-за Алгасова, на котораго прямо намекалъ мужъ, указывая ей на ея безстыдное кокетство съ этимъ наглецомъ, требуя, чтобы она не приглашала больше Алгасова и обѣщая когда-нибудь раздѣлаться съ нимъ по-своему. Но изъ словъ мужа Надежда Ѳедоровна видѣла, что мужъ не знаетъ самаго еще главнаго, и, чтобы не выдавать себя, ничего уже не отвѣчала ему, молча вынося его брань и не прибѣгая къ извѣстному уже ей способу укрощенія мужа. Мужа она, разумѣется, не слушалась, попрежнему звала Алгасова и попрежнему открыто выказывала ему болѣе чѣмъ простое вниманіе. Она знала, чѣмъ и какъ придется ей расплатиться за удовольствіе повидать Алгасова, но шла уже на это: лишать себя общества Алгасова она не имѣла силъ, и еще болѣе заставляла ее рваться къ нему ужасная домашняя ея жизнь.

Отчасти Алгасовъ зналъ закулисную сторону жизни Надежды Ѳедоровны и не могло это не мучить его. Зналъ онъ и о сплетняхъ, быстро разошедшихся по всѣмъ кругамъ губернскаго общества, гдѣ лично или хотя бы по слухамъ только знали ихъ обоихъ. Правда, при немъ самомъ никто не смѣлъ ничего говорить — но вѣдь это такъ еще мало, если только при немъ не говорятъ… Надежда Ѳедоровна давно уже привыкла къ сплетнямъ и толкамъ о себѣ и не такъ ими волновалась, но Алгасовъ невыразимо страдалъ при мысли, сколько униженій и горя принесла любовь его той, которую онъ полюбилъ. Двѣ мысли постоянно угнетали его — мысль о томъ, что, можетъ, въ эту вотъ самую минуту мужъ кричитъ на Надежду Ѳедоровну и ругаетъ ее или же смѣетъ приставать къ ней съ поцѣлуями и нѣжностями — и неизвѣстно, которая изъ двухъ сильнѣе заставляла страдать Алгасова… А въ то же время чадъ надеждъ и желаній и красота Надежды Ѳедоровны не заслоняли уже отъ него всего остального, и онъ оглянулся наконецъ на обстановку и общество, окружавшія ту, которую онъ желалъ бы видѣть среди блеска, роскоши и свѣта. Именно въ это-то время и случилось, что при Алгасовѣ подали свѣчку, заправленную въ бутылку. Алгасовъ весь вспыхнулъ отъ стыда, не за Надежду Ѳедоровну — ея, разумѣется, и не можетъ коснуться эта грязь — а за себя, что онъ дошелъ до общества, гдѣ возможны подобные случаи… Все это вмѣстѣ угнетало и мучило его, отравляя ему его счастье, но какъ хороши зато были поцѣлуи Наденьки, какъ хороша была она сама, вся охваченная любовью и счастьемъ… И какъ мила бывала она, когда вечеромъ, при гостяхъ, видя тяжелое его положеніе въ ея гостинной и желая какъ-нибудь скрасить для него это положеніе, всей душой такъ и порываясь къ нему, милымъ, полнымъ граціи, ласки и теплоты кокетствомъ показывала она ему, какъ цѣнитъ она его присутствіе и какъ понимаетъ его жертву…

Всѣ эти разнообразныя, и радостныя, и грустныя, и тревожныя событія умѣстились въ короткое сравнительно время двухъ съ половиной недѣль. Уже начиналась масляница и всѣ спѣшили навеселиться, и шумно гулялъ весь Гурьевъ, отъ первыхъ городскихъ особъ и до послѣдняго мастерового. Одинъ только Алгасовъ не принималъ участья въ этомъ общемъ весельи и въ раздумьи сидѣлъ въ большомъ и свѣтломъ, роскошно-обставленномъ своемъ кабинетѣ.

— Что дѣлать? думалъ онъ. А такъ продолжаться это не можетъ. Остается одно только — уѣхать. Уѣхать! Но вѣдь это значитъ все бросить, и только что установившуюся, пріятную жизнь, и дѣятельность, уже начинавшую нравиться… Да, все бросить и уѣхать. Все это хорошо, очень хорошо, и дорого, и пожалуй — полно содержанія и красоты, но что все это передъ счастьемъ? Но она, согласится ли она уѣхать? съ тревогой продолжалъ онъ думать. Достаточно ли любитъ она, чтобы оставить сына, семью, положеніе въ обществѣ, имя честной женщины — все, что и дорого только въ жизни женщинѣ, безъ чего жизнь ея лишается и содержанія, и смысла, и красоты? Въ состояніи ли все это замѣнить ей одна только любовь? Сильно любить надо, чтобы принести такую жертву любви… Но если бы случилось это, если бы согласилась на это Наденька — какъ любилъ бы я ее… И какъ зажили бы мы, вдвоемъ, вдали отъ всѣхъ, вполнѣ отдавшись любви и счастью…

И въ головѣ его стали рисоваться чудныя картины жизни съ любимой женщиной, картины, невольно вызывавшія у него счастливую, радостную улыбку. И тутъ же улыбка эта смѣнилась болѣзненной гримасой.

— И вмѣсто всего этого свѣтлаго счастья — выносить этотъ адъ! продолжалъ онъ думать. И придется выносить, и буду выносить, ибо нечего скрывать — не захочетъ она ѣхать со мной, и я останусь здѣсь, останусь, не смотря ни на что… Я не могу ея оставить. Лишь бы только видѣть ее, ея любовь — дороже ничего уже нѣтъ у меня въ жизни… да, пожалуй, и не было…

Въ передней вдругъ раздался звонокъ. Алгасовъ съ неудовольствіемъ поднялъ голову.

Въ кабинетъ вошелъ Медвѣдевъ. Нельзя сказать, чтобы обрадовало Алгасова посѣщеніе пріятеля, съ которымъ онъ былъ дружнѣе, чѣмъ съ кѣмъ-либо въ Гурьевѣ, но все-таки радостно вздохнулъ онъ, увидѣвъ его: онъ боялся, что войдетъ какой-нибудь еще болѣе непріятный гость.

Послѣ нѣсколькихъ незначительныхъ фразъ о морозѣ и городскихъ новостяхъ Медвѣдевъ вдругъ началъ:

— Видите ли, Александръ Семеновичъ, вотъ собственно зачѣмъ пришелъ я къ вамъ. Вы, пожалуйста, не обижайтесь, вѣдь вы знаете же меня и, надѣюсь, не ставите на одну доску съ прочими городскими сплетниками…

Алгасовъ вздрогнулъ. Что еще за новая бѣда? Медвѣдевъ передалъ ему, что вчера, въ клубѣ, когда разговоръ зашелъ объ Алгасовѣ, Иванъ Осиповичъ при всѣхъ выразился такъ, что онъ удивляется нахальству этого господина, который не понимаетъ самыхъ, кажется, ясныхъ намековъ, что посѣщенія его не желательны, и почти насильно лѣзетъ въ домъ, дожидаясь, вѣроятно, чтобы, безъ церемоній, прямо выгнали его въ шею… И такъ какъ это единственное, повидимому, средство избавиться отъ его посѣщеній, то и придется къ нему прибѣгнуть.

Все это разсказалъ Медвѣдевъ, желая предупредить Алгасова. Алгасовъ молча выслушалъ его и ни слова не сказалъ ему въ отвѣтъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, вамъ надо быть осторожнѣе . продолжалъ Медвѣдевъ.

— Да, я знаю, благодарю васъ, отъ души благодарю, торопливо заговорилъ Алгасовъ и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.

Медвѣдевъ понялъ его, посидѣлъ еще нѣсколько минутъ и уѣхалъ.

Оставшись одинъ, Алгасовъ всталъ и тревожно заходилъ по комнатѣ.

— Вотъ до чего дожилъ, съ злобной усмѣшкой шепталъ онъ, въ шею гнать хотятъ!.. До чего только дошелъ я…

И все вспомнилось ему тутъ, и собиравшееся у Носовыхъ, далеко не избранное общество, и тѣ разговоры, которыхъ онъ наслушался въ ихъ гостинной, и ихъ неряшливая обстановка, и наконецъ эта ужасная свѣчка въ бутылкѣ…

— Нѣтъ, ѣхать, ѣхать, и какъ можно скорѣе, продолжалъ онъ думать, шагая изъ угла въ уголъ. Это одно, что остается — ѣхать… Сегодня же скажу ей. Но вотъ еще бѣда — это паспортъ: какъ съ нимъ быть, а безъ него шага теперь сдѣлать нельзя, въ гостинницѣ не успѣешь въ номеръ войти, не успѣешь умыться съ дороги, какъ является ужъ конторщикъ — пожалуйте видъ!..

Мысль о паспортѣ только что явилась Алгасову и, какъ обухомъ, хватила его по головѣ», какъ быть? Развѣ ѣхать въ Веденяпино? Тамъ не надо никакихъ видовъ. Да, кромѣ ничего и не остается.

Долго ходилъ онъ такъ по комнатѣ, весь углубленный въ эти мысли. Уже стемнѣло. Въ передней снова раздался звонокъ.

— Это кто еще? съ тоской подумалъ Алгасовъ.

Дверь отворилась, и Алгасовъ глазамъ не повѣрилъ: въ комнату быстро вошла женщина и бросилась прямо къ нему. Сначала онъ подумалъ, не темнота ли обманываетъ его, но вотъ уже невозможны сомнѣнія — это она, это Наденька обнимаетъ и цѣлуетъ его… И еще не опомнившись отъ радости и счастья, посадилъ онъ ее на диванъ. Это въ первый еще разъ приходила къ нему Надежда Ѳедоровна.

Она вся запыхалась и тяжело дышала, торопливо срывая съ себя шляпку и вуаль и не будучи еще съ силахъ говорить.

— Наденька, милая, вотъ спасибо, что пришла… Какъ радъ я тебѣ, говорилъ онъ, цѣлуя ее.

— Милый, какъ я-то рада… Не вытерпѣла, очень ужъ повидать тебя хотѣлось… Ну цѣлуй же меня, еще цѣлуй, еще… Милый, какъ я счастлива…

И вся замерла она, крѣпко къ нему прижимаясь.

— А мой-то сегодня! вдругъ начала она, поднимая голову. Ужъ онъ точилъ, точилъ меня… Милый, невыносимо ужъ это! Уѣдемъ куда-нибудь, объ этомъ и пришла я просить тебя…

— Наденька… хотѣлъ-было сказать Алгасовъ.

— А то что это за жизнь? продолжала Надежда Ѳедоровна. Съ тобой еле увидишься, да и то на минутку какую-нибудь, всѣ про насъ съ тобой знаютъ, всѣ говорятъ, эта старая дура губернаторша честитъ меня на чемъ свѣтъ стоитъ — и безнравственная я, и безсердечная, и пустая, мой ворчитъ съ утра до ночи… Уѣдемъ, милый…

— Наденька, и я уже думалъ объ этомъ, и я уже хотѣлъ просить тебя уѣхать отсюда со мной, да мнѣ все казалось, что ты не поѣдешь, не захочешь ѣхать…

— Я-то? Съ тобой? Да изъ-за того уже только, чтобы съ сокровищемъ своимъ, съ муженькомъ-то любезнымъ развязаться, изъ-за одного уже этого готова я хоть на край свѣта бѣжать! А съ тобой? Да куда хочешь!.. Поѣдемъ въ Крымъ, Саша, мнѣ такъ хочется въ Крымъ… Тамъ такъ хорошо, море, цвѣты, горы… Мы будемъ гулять съ тобой, а ты любишь верхомъ ѣздить? Я очень люблю… Вотъ заживемъ-то мы, а тамъ весна теперь…

И оба принялись они мечтать о Крымѣ и о прелестяхъ жизни вдвоемъ, на берегу Чернаго моря.

— А видъ, Наденька, вдругъ спросилъ ее Алгасовъ. Есть у тебя видъ?

— Развѣ онъ нуженъ?

— Безъ него нельзя, Наденька, нечего и думать о Крымѣ. Лучше ужъ ко мнѣ въ деревню поѣдемъ…

— А какъ же Крымъ? Мнѣ такъ хотѣлось бы туда…

— Туда нельзя безъ вида.

— Никакъ нельзя?

— Нѣтъ, милая…

— Ну, если нельзя, такъ я его достану, нечего ужъ дѣлать, помучаюсь, но зато въ послѣдній уже разъ. А какъ хорошо мы заживемъ! И мы сейчасъ, какъ только получу я видъ, такъ сейчасъ и поѣдемъ?

— Сейчасъ же! Что же намъ здѣсь оставаться?

— То-то! А ты какъ же? Ты вѣдь служишь?

— Ну это не бѣда! Я-то не задержу тебя. Но ты-то какъ достанешь себѣ видъ?

— Э, мое это дѣло. Говорю — достану. Къ чему думать о непріятномъ? Давай лучше о Крымѣ говорить. Садись, цѣлуй меня и разсказывай. Ты былъ когда-нибудь въ Крыму?

И она положила къ нему на плечо хорошенькую свою головку. Онъ тихо цѣловалъ ее.

— Нѣтъ, Наденька.

— Я тоже не была. А говорятъ, ужасно тамъ хорошо! Мы будемъ по морю кататься, одни, въ морѣ, въ лунную ночь, и далеко, далеко уѣдемъ! Или въ горы… На самую высокую гору заберемся. А что, Саша, есть тамъ снѣговыя горы?

— Нѣтъ. Да зачѣмъ тебѣ снѣгъ? Не насмотрѣлась развѣ на него? Вонъ онъ, продолжалъ Алгасовъ, съ улыбкой указывая на окно.

— Нѣтъ, я такъ только. Все равно, мы взойдемъ на самую высокую. Какъ она называется?

— Чатырдагъ.

— Ну такъ вотъ на нее. И я съ тобой, я не устану, не бойся. А какъ мы заживемъ хорошо! Въ морѣ купаться буду. И знаешь, Саша, что хорошо бы, оживленно вдругъ заговорила она, поднявъ къ нему головку, хорошо бы такъ поселиться, чтобы изъ оконъ было море видно, а еще лучше — у самаго моря, и чтобы возлѣ садъ былъ и чтобы въ немъ лимоны цвѣли… А что, Саша, есть въ Крыму лимоны?

— Не знаю, право. Наврядъ ли…

— Навѣрно есть, рѣшила Надежда Ѳедоровна. Вѣдь это же Крымъ!… И какъ заживемъ-то мы чудесно! восторженно продолжала она. Я за тобой ухаживать буду, по утрамъ буду кофе тебѣ готовить…

И долго такъ болтали они, не переставая цѣловаться и любоваться другъ другомъ. Было уже поздно, когда Надежда Ѳедоровна собралась наконецъ уходить. Алгасовъ проводилъ ее почти до самаго ея дома.

— Ну достанется мнѣ теперь! сказала Надежда Ѳедоровна. Я скажу, что въ театрѣ была. Не знаешь, что даютъ сегодня?

— Вотъ ужъ и не знаю… Какъ быть?

Онъ оглянулся. Невдалекѣ, на фонарномъ столбѣ, была приклеена афиша. Алгасовъ побѣжалъ туда. Оказалось, что давали Гамлета: въ провинціи шутить вѣдь не любятъ.

— Да ты знаешь ли эту пьесу? прибавилъ Алгасовъ, сказавъ ей названіе.

— Гамлета? Нѣтъ, не знаю. А что? простодушно спросила она.

— Могутъ, пожалуй, спросить тебя, а что ты скажешь? Не разсказать ли тебѣ поскорѣе?

— Говори, милый!

Наскоро передалъ ей Алгасовъ содержаніе Гамлета и распредѣленіе главнѣйшихъ ролей. Послѣ этого они простились. На улицѣ никого не было и крѣпко поцѣловалъ онъ свою Наденьку. Надежда Ѳедоровна ушла, подтвердивъ, что какъ можно скорѣй, можетъ-быть, завтра же, потребуетъ она у мужа отдѣльный видъ.

Содержаніе Гамлета пригодилось. Иванъ Осиповичъ встрѣтилъ жену въ передней, и встрѣтилъ ее выговоромъ и допросомъ. Надежда Ѳедоровна бойко отвѣтила, что была въ театрѣ, ибо соскучилась сидѣть дома. Иванъ Осиповичъ продолжалъ свои допросы и Надежда Ѳедоровна безъ запинки передала ему содержаніе Гамлета. Не предполагая, чтобы женѣ его могъ быть извѣстенъ Гамлетъ, Иванъ Осиповичъ повѣрилъ, что она провела вечеръ въ театрѣ и ограничился только криками, прося ее впредь подобныхъ вечернихъ прогулокъ въ театръ или въ иное какое мѣсто не предпринимать и ничего подобнаго себѣ болѣе не позволять. Впрочемъ, Надежда Ѳедоровна не стала его слушать, ушла въ свою комнату и заперла за собою дверь.

Твердо рѣшилась она потребовать себѣ у мужа отдѣльный видъ и настоять на своемъ. Уѣхать отъ мужа и уѣхать именно съ Алгасовымъ и именно въ Крымъ, это уже было рѣшено у нея. До сихъ поръ никогда еще не являлась ей мысль оставить мужа и, инстинктивно слишкомъ уже безпомощною сознавала себя Надежда Ѳедоровна, чтобы уйти отъ него одной, а опереться все было не на кого: Лизгуновъ былъ слишкомъ для этого юнъ и несамостоятеленъ, и даже въ голову не приходило Надеждѣ Ѳедоровнѣ бѣжать съ Лизгуновымъ. Алгасовъ другое дѣло — и она крѣпко за него ухватилась. Но она не обманывала себя и знала, какой цѣной достанется ей побѣда и что придется ей выдержать прежде, чѣмъ навсегда разстанется она съ Иваномъ Осиповичемъ. Она знала, что Иванъ Осиповичъ возьметъ свое и если даже и отпуститъ ее, въ чемъ она почти, впрочемъ, не сомнѣвалась, то предварительно всласть ужъ натѣшится надъ ней. И долго собиралась она съ духомъ, чтобы выдержать неизбѣжную бурю, и все не могла рѣшиться, и все откладывала, каждый разъ давая себѣ слово завтра же непремѣнно поговорить съ мужемъ.

Три дня прошло такимъ образомъ въ этихъ колебаніяхъ, а Надежда Ѳедоровна все медлила, все собиралась съ духомъ и все не рѣшалась начать ужасный разговоръ. Наконецъ самъ Иванъ Осиповичъ предупредилъ ее. Какъ-то узналъ онъ истину о ея отношеніяхъ къ Алгасову и, разъяренный, бросился прямо къ женѣ.

Увидѣвъ его лицо, все перекосившееся отъ неистовой злобы, Надежда Ѳедоровна поняла, что ему все извѣстно. Но не успѣла она приготовиться къ защитѣ, какъ Иванъ Осиповичъ налетѣлъ уже на нее.

— Сволочь! не своимъ голосомъ заревѣлъ онъ и кулакомъ со всего розмаха ударилъ ее прямо въ грудь.

Надежда Ѳедоровна покачнулась и навзничь упала на диванъ. Иванъ Осиповичъ сталъ осыпать ее ударами по чемъ ни попало, пока наконецъ не вывернулась она отъ него. Она толкнула на него стоявшую на столѣ лампу, бросилась въ сторону, подбѣжала къ часамъ, быстро сорвала съ нихъ тяжелыя гири и, обернувшись къ мужу, съ свирѣпой рѣшимостью прошептала:

— Не подходи, убью…

Глаза ея дико блестѣли, она вся дрожала, все лицо ея дышало злобой и мрачной рѣшимостью. Иванъ Осиповичъ взглянулъ на нее — и струсилъ. Вообще, храбрость была не изъ его достоинствъ.

Онъ отошелъ отъ жены, все продолжавшей стоять въ углу, съ гирями въ рукахъ, и прошелся по комнатѣ, придумывая, чѣмъ бы донять ее.

— Изволили, сударыня, вдругъ началъ онъ, оффиціально вступить въ число уличныхъ женщинъ? И почемъ ходите, нельзя ли узнать?

Все это онъ проговорилъ тихо и, повидимому, спокойно, хотя внутри его клокотала бѣшеная злоба, требовавшая исхода. Надежда Ѳедоровна нисколько не измѣнилась при этихъ словахъ, словно и не ей говорили.

— Что молчишь, дура? накинулся на нее мужъ. Тебя спрашиваютъ, или нѣтъ? И подумать, что эта тварь — мать моего сына! продолжалъ онъ, трагически скрещивая руки.

— Да, дѣйствительно, этого срама я ничѣмъ уже съ себя не смою, громко вдругъ заговорила Надежда Ѳедоровна. Но будьте покойны, впередъ отъ васъ дѣтей у меня уже не будетъ.

— Да-съ, угадали-съ! При вашемъ новомъ ремеслѣ беременность — рѣдкій случай, рѣдкій… Потому — неудобно… Что же дѣлать, извинить надо!.. По человѣчеству надо судить…

И онъ желчно засмѣялся и снова прошелся по комнатѣ.

— Видитъ Богъ, началъ онъ, останавливаясь, я все сдѣлалъ, чтобы исправить тебя, все, что возможно было сдѣлать. Но видно, тебя ужъ ничѣмъ не исправишь: женщина, развратная изъ любви къ разврату — неисправима.

Иванъ Осиповичъ говорилъ это совершенно искренно: онъ и въ самомъ дѣлѣ вѣрилъ, что уже испробовалъ всѣ средства для исправленія жены.

— Итакъ, примемся теперь за карательныя мѣры, началъ онъ, помолчавъ. Къ сожалѣнію, вы — моя жена.

— Это можно передѣлать, спокойно замѣтила она. Положимъ, женой вашей я уже не буду, но сдѣлаемъ такъ, чтобы я и не считалась ею: отпустите меня!

— Къ любовнику? Потрепаться съ нимъ, съ другимъ, съ третьимъ, можетъ-быть, съ десятымъ, съ двадцатымъ, почемъ я знаю? А потомъ, когда всѣ бросятъ, какъ выжатый, негодный лимонъ, тогда опять къ мужу: ты, молъ, мужъ, ты обязанъ кормить меня?… Это, сударыня, ужъ извѣстный разсчетъ всѣхъ вамъ подобныхъ шлюхъ, на это меня не поймаете!…

— Во-первыхъ, прошу васъ не безпокоиться обо мнѣ. Одно только знайте, что лучше я милостыню просить буду, съ голода лучше умру, а ужъ къ вамъ не вернусь. Впрочемъ, вы забываете, что я, хоть и бѣдна, но не нищая.

— Какъ же-съ! Помѣстья у васъ чудесныя-съ, чудесныя, да… Хорошія помѣстья! Знаго-съ!.. Жаль только, что маловаты да плоховаты, а то ничего бы… Но говорить объ этомъ нечего. Такъ дешево, какъ ты думаешь, ты отъ меня не отдѣлаешься, это было бы слишкомъ ужъ глупо съ моей стороны. Да и неудобно: тебя отпустить на всѣ четыре стороны, а самому все-таки остаться съ тобой связаннымъ…

Но тутъ Надежда Ѳедоровна не выдержала и разразилась хохотомъ.

— Ахъ ты чучело! еле удерживаясь отъ смѣха, заговорила она. Туда же о свободѣ еще думаетъ! Да на что она тебѣ, скажи на милость? Жениться, что ли, собираешься? Да кто за этакую гадину пойдетъ, знаешь ты другую такую дуру?

Иванъ Осиповичъ совсѣмъ опѣшилъ отъ этихъ словъ жены и не нашелся, что ей возразить. Хотѣлъ-было онъ крикнуть на нее, но она, не выпуская гирь изъ рукъ, сѣла на кресло и заговорила сама.

— Шутки въ сторону, давайте говорить о дѣлѣ. Вашей женой я больше не буду, объ этомъ и не мечтайте. Вы мнѣ слишкомъ противны, мерзки…

— Конечно, послѣ… хотѣлъ-было перебить ее весь вспыхнувшій Иванъ Осиповичъ, но Надежда Ѳедоровна заговорила громче и этимъ заставила его замолчать.

— Итакъ, женой вашей я не буду, начала она, возвысивъ голосъ, но я должна жить съ вами, это я знаю. Но клянусь вамъ, Иванъ Осиповичъ, если вы вздумаете пользоваться этимъ правомъ и заставите меня здѣсь оставаться, клянусь, я отомщу вамъ такъ, какъ вы, можетъ-быть, и не ждете… Теперь я съумѣю постоять за себя, я ужъ не прежняя дѣвчонка, крикомъ да бранью меня теперь не запугаете, я и сама вамъ этимъ же отвѣчу… Не захотите добромъ со мной разстаться, я заставлю васъ это сдѣлать… Себя не пожалѣю, а ужъ заставлю… Однимъ словомъ, мнѣ нуженъ видъ, и я вамъ совѣтую дать мнѣ его добровольно, не то… Дорожите вы свободой — устройте разводъ, устройте его, когда и какъ хотите, я съ своей стороны безусловно на все согласна, лишь бы только отдѣлаться отъ васъ… Дадите мнѣ видъ?

— Нѣтъ-съ, сударыня, я не…

— Смотрите! не своимъ голосомъ сквозь зубы какъ-то прошипѣла Надежда Ѳедоровна.

Глаза ея дико сверкнули и руки судорожно сжали гири. На ея искаженномъ злобой лицѣ была написана упорная, отчаянная рѣшимость: красавица вдругъ превратилась въ фурію. Иванъ Осиповичъ взглянулъ на нее — и снова струсилъ.

Напуганный ея смѣлой защитой, и такъ уже съ самаго начала разговора все дѣлалъ онъ уступку за уступкой, и вотъ изъ обвинителя мало-по-малу превратился уже чуть не въ обвиняемаго, не смотря даже и на то, что виновата была она, а онъ являлся передъ ней воплощенной невинностью. Далеко уже не о томъ, съ чего она началась, шла теперь рѣчь между ними, и видимый перевѣсъ былъ уже на сторонѣ Надежды Ѳедоровны. Иванъ Осиповичъ незналъ, что ему дѣлать и чѣмъ отвѣтить на отважныя угрозы жены. Надежда Ѳедоровна не спускала съ него дышавшаго ненавистью и злобой взгляда, не выпускала гирь изъ рукъ, и страхъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ Иваномъ Осиповичемъ: ему казалось, что жена дѣйствительно въ состояніи привести въ исполненіе свои угрозы.

Онъ снова прошелся по комнатѣ, обдумывая, что ему дѣлать. Не хотѣлось ему сдаваться, а въ головѣ его между тѣмъ уже вертѣлась мысль: не лучше ли, въ самомъ дѣлѣ, развязаться съ нею? Надоѣла уже вся эта возня, да и сама порядкомъ надоѣла-таки она.".

И съ невыразимой ненавистью взглянулъ онъ на жену.

— Нѣтъ-съ, сударыня, все-таки началъ онъ, я не доставлю вамъ этого удовольствія, не отпущу васъ, не позволю позорить мое имя, таскаясь съ любовниками…

Но тутъ Надежда Ѳедоровна снова такъ захохотала, что Иванъ Осиповичъ остановился, пораженный этимъ хохотомъ, и замолчалъ, не докончивъ торжественной своей рѣчи.

— Скажите пожалуйста, какое знаменитое имя! продолжая хохотать, начала Надежда Ѳедоровна. Носовъ! Удивительное имя! M-r de Nossoff! Ну, да о немъ не безпокойтесь, къ нему ничего не пристанетъ, къ этому великолѣпному имени, все такимъ же останется. Я должна предупредить васъ, что съ вами я ни въ какомъ случаѣ не останусь, но я вамъ совѣтую разстаться со мной добромъ и выдать мнѣ видъ, не то ужъ пеняйте на себя, но меня будете помнить…

Что это за угрозы — Надежда Ѳедоровна и сама не сознавала, но она видѣла страхъ мужа и не скупилась на нихъ.

Иванъ Осиповичъ взглянулъ на нее и хотѣлъ-было еще что-то сказать, но плюнулъ только и пошелъ въ свой кабинетъ, громко ворча:

— Вотъ навязалась, чортова кукла!

— Куда? остановила его Надежда Ѳедоровна. Хотите мнѣ паспортъ дать, или нѣтъ? Берегитесь!..

— Ну да, какъ же, такъ сейчасъ и побѣжалъ за паспортомъ, дожидайся!

— Онъ нуженъ мнѣ завтра, спокойно продолжала Надежда Ѳедоровна, и я жду только до завтра. А тамъ ужъ не пеняйте на меня. Говорю — себя не пожалѣю…

Иванъ Осиповичъ остановился на порогѣ.

— Провались ты пожалуйста, и поскорѣе, прохрипѣлъ онъ.

— Давайте паспортъ, и провалюсь, не безпокойтесь, минуты лишней съ вами не останусь…

— Только я тебѣ, матушка, вотъ что скажу, возвращаясь, злорадно заговорилъ Иванъ Осиповичъ. Когда любовицки-то бросятъ — ко мнѣ ужъ не являйся, я ужъ не приму, нѣтъ, на это и не разсчитывай…

— Да вы отпустите только, а ужъ потомъ никакія силы на свѣтѣ не заставятъ меня къ вамъ вернуться!

— И, можетъ, еще думаешь Васю взять съ собой? Нѣтъ, матушка, потаскушкѣ не дамъ своего сына воспитывать, объ этомъ и не мечтай…

— Сдѣлайте одолженіе, хоть бы и давали, такъ не возьму. На что онъ мнѣ нуженъ, вашъ Вася? Любуйтесь имъ, совершенное ваше подобіе, такой же уродъ…

— Да-съ, сударыня, и не будь этого сходства, никогда не повѣрилъ бы я вамъ, что это мой сынъ!

— Это мнѣ нисколько не интересно, вѣрите вы или нѣтъ. Итакъ, завтра у меня будетъ видъ?

— И чтобъ тебя, подлой, завтра же здѣсь не было, слышишь? неистово заоралъ онъ, взбѣшенный до послѣдней степени.

— Этого могли бы и не говорить. Дайте паспортъ сегодня, и сегодня же меня не будетъ.

Съ безсильной злобой взглянулъ на нее Иванъ Осиповичъ и вышелъ, громко хлопнувъ за собой дверью.

Нечего описывать радости Надежды Ѳедоровны. Тутъ же присѣла она къ столу и написала записку Алгасову:

«Милый, родной, погоди немного, завтра же будетъ меня видъ, и мы уѣдемъ съ тобой. Я свободна! Наконецъ-то! Наконецъ избавилась я отъ этого человѣка! Какъ я рада, какъ счастлива, милый! Ты не повѣришь, какъ мнѣ хорошо, какъ люблю я тебя! Прощай, жди меня завтра, прощай, милый! Твоя на вѣки Наденька».

И, готовясь къ отъѣзду, она принялась перебирать и укладывать свои вещи. Съ собой она брала самое только необходимое да нѣкоторыя приданыя свои вещи, все же прочее оставляла мужу.

— Фею какую-нибудь заведетъ себѣ, такъ ей пригодится, съ улыбкой подумала она. Были на ней хорошія серьги, подарокъ мужа, и ихъ сняла она и положила въ комодъ.

А Иванъ Осиповичъ сумрачно ходилъ изъ угла въ уголъ и сердито плевался во всѣ стороны. Досадно было ему на свое пораженіе, но и въ голову даже не приходило измѣнить данному женѣ обѣщанію: онъ боялся ея, да и самъ наконецъ разсудилъ, что дѣйствительно лучше съ ней развязаться и не знать ужъ ея. Не о томъ теперь думалъ онъ, мечты его уносились въ далекое будущее, и видѣлъ онъ тамъ Надежду Ѳедоровну истощенную, исхудалую, постарѣвшую, подурнѣвшую, больную, умоляющую его о прощееіи, и какъ все ей припомнитъ онъ тогда и за все отомститъ, какъ вдоволь сначала надъ нею натѣшится прежде, чѣмъ выгнать ее вонъ. И съ злобнымъ торжествомъ наслаждался онъ этой картиной, до послѣднихъ ея мелочей возсоздавая ее въ своемъ воображеніи…

Алгасовъ получилъ записку Надежды Ѳедоровны и ужасно ей обрадовался. Три дня не видалъ уже онъ своей Наденьки и долго не могъ теперь заснуть, съ тревогой все думая, что-то будетъ завтра и дѣйствительно ли все сбудется, какъ писала Наденька.

На другой день, часовъ около двухъ, Иванъ Осиповичъ вошелъ къ женѣ, швырнулъ ей на столъ какую-то бумагу и вышелъ, ни слова ей не сказавъ, бросивъ на нее взглядъ, полный злобы и ненависти. Надежда Ѳедоровна отвѣтила ему такимъ же взглядомъ.

Живо схватила она бумагу и развернула ее: это и былъ желанный паспортъ, по просьбѣ мужа выданный ей изъ канцеляріи Гурьевскаго губернатора. Спрятавъ драгоцѣнный этотъ листъ бумаги, тотчасъ же велѣла она горничной вынести заранѣе уже приготовленный сакъ-вояжъ, одѣлась и вышла, не простившись съ сыномъ, даже и не вспомнивъ о немъ въ эту минуту.

Уже сакъ-вояжъ ея былъ положенъ на извощика и Надежда Ѳедоровна отворила уже дверь, чтобы навсегда оставить домъ мужа, какъ вдругъ мужъ явился передъ нею, весь блѣдный отъ безсильной ярости. Не помня себя, не замѣчая стоявшихъ въ комнатѣ людей, со всего розмаха звучную пощечину далъ онъ уходившей женѣ. Надежда Ѳедоровна обернулась, съ презрѣніемъ и отвращеніемъ взглянула на него и, ни слова не говоря, быстро захлопнула за собой дверь. Поспѣшно сѣла она на извощика и велѣла ему ѣхать какъ можно скорѣе.

Такъ разстались, чтобы никогда уже болѣе не встрѣчаться въ жизни, эти два человѣка, неизвѣстно зачѣмъ обвѣнчанные о. Павломъ. Кого изъ нихъ винить во всемъ происшедшемъ? Плохо жилось Надеждѣ Ѳедоровнѣ съ грубымъ, тяжелымъ деспотомъ-мужемъ, всего отъ нея требовавшимъ для себя и ничего не хотѣвшимъ для нея сдѣлать, не въ смыслѣ снисхожденія къ ея сердечнымъ исторіямъ, а для ея нравственной жизни, для ея счастья, для ея развитія, для всего, на что она имѣла право, какъ женщина и человѣкъ. Но съ другой стороны, плохо жилось и Ивану Осиповичу съ легкомысленной, вѣтреной женщиной, ни о чемъ не думавшей, кромѣ забавъ и удовольствій. Положимъ, у порядочнаго мужа и Надежда Ѳедоровна стала бы хорошей женой и хозяйкой, хорошей, по крайней мѣрѣ безразличной женщиной, но вѣдь точно также можно сказать, что будь у Ивана Осиповича иная жена, которая умѣла бы вліять на него и смягчать дурныя стороны его характера — и онъ сталъ бы, можетъ-быть, недурнымъ мужемъ, какъ и теперь сталъ онъ недурнымъ отцомъ…

Но случилось именно то, что всего чаще случается въ жизни: сошлись, не зная другъ друга, люди, у которыхъ была одна только цѣль и одно желаніе — какой бы то ни было забавой наполнить длинные, пустые, ненужные дни свои, и что же удивительнаго, что при самыхъ даже благопріятныхъ условіяхъ, и все-таки ничего хорошаго не выходитъ изъ подобныхъ союзовъ? А кого винить?

Алгасовъ не уѣзжалъ съ Надеждой Ѳедоровной. Какъ было у нихъ условлено, изъ дома мужа она должна была ѣхать на вокзалъ и оттуда прислать Алгасову записку. Онъ пріѣдетъ проводить ее, а самъ дня на два останется еще въ Гурьевѣ, чтобы получить отставку и проститься съ знакомыми. На этомъ настоялъ Алгасовъ: ему не хотѣлось слишкомъ уже мозолить Гурьевцамъ глаза своими личными дѣлами, и онъ утверждалъ, что по возможности всегда и во всемъ надо соблюдать необходимыя внѣшнія приличія и что два дня ничего уже не значатъ, когда цѣлая жизнь лежитъ впереди.

Пріѣхавъ на вокзалъ, Надежда Ѳедоровна тотчасъ же послала за Алгасовымъ, и Алгасовъ, нетерпѣливо ждавшій вѣстей отъ нея, не замедлилъ къ ней пріѣхать. До отхода поѣзда оставалось еще болѣе двухъ часовъ, на вокзалѣ никого не было, Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна были тамъ одни, и досыта успѣли они наговориться и нацѣловаться. Надежда Ѳедоровна разсказала Алгасову геройское свое поведеніе въ дѣлѣ истребованія отъ мужа паспорта, скрывъ только нѣкоторыя, не совсѣмъ пріятныя для нея лично подробности. Алгасовъ похвалилъ ее и говорилъ, что нѣтъ теперь въ мірѣ человѣка, счастливѣе его. Надежда Ѳедоровна показала ему знаменитый паспортъ. Алгасовъ посмо* трѣлъ его и сказалъ, что это именно то, что нужно.

Надежда Ѳедоровна ѣхала въ Москву и тамъ, въ Славянскомъ Базарѣ, должна была дожидаться Алгасова, чтобы вмѣстѣ уже ѣхать въ Крымъ. Нѣсколько разъ заставила она его повторить, что черезъ два дня, никакъ не больше, покинетъ онъ Гурьевъ и не опоздаетъ ни на одинъ день.

Денегъ у нея не было, и Алгасовъ далъ ей тысячу рублей.

Проводивъ Надежду Ѳедоровну, онъ вернулся домой и сталъ готовиться къ отъѣзду, т. е. вѣрнѣе — хотѣлъ готовиться, а вмѣсто того задумался о своей Наденькѣ, съ улыбкой мечтая о ея красотѣ и объ ожидающемъ его счастьи.

— И какъ это она хорошо придумала — въ Крымъ ѣхать! Какъ хорошо тамъ будетъ! Вдвоемъ съ нею… Надо будетъ нанять хорошую дачу, съ садомъ и съ видомъ на море. Когда?.. Черезъ недѣлю, даже раньше, уже будемъ мы въ Крыму. Не долго же пожилъ я въ Гурьевѣ! Да, вотъ и уѣзжаю я, и никогда, можетъ-быть, не вернусь я сюда… А что, приношу ли я какую-нибудь жертву Наденькѣ, уѣзжая для нея изъ Гурьева, или нѣтъ?

И онъ оглянулся вокругъ.

— Но какая же жертва? Жаль мнѣ здѣсь чего-нибудь? Разстаюсь ли я съ чѣмъ дорогимъ, что я дѣйствительно люблю, къ чему привыкъ, что тяжело было бы покинуть? Ничего… Все вокругъ здѣсь чужое, постороннее, со всѣмъ легко разстаться, словно уѣзжаешь изъ непріютнаго номера губернской гостинницы… Что значитъ, что дома-то нѣтъ у меня и нѣтъ ничего, что было бы дѣйствительно дорого въ жизни: давно ли и въ помышленіи даже не было у меня Крыма — и вотъ, я почти уже на пути туда… Да, свобода полная и абсолютная, свобода отъ дома и всякихъ привязанностей, та свобода, которую стѣсняетъ даже и обладаніе фарфоровымъ сервизомъ — самая главная и самая вмѣстѣ печальная изъ свободъ! А что же? Есть вѣдь и хорошая сторона въ этой свободѣ — не даромъ же бросилъ Бёрне свой фарфоровый сервизъ… И вотъ, все, значитъ, до чего я дошелъ въ жизни — это свобода, т. е. то, съ чего и началъ я, безъ прежнихъ уже только юношескихъ надеждъ… И все-таки, не смотря ни на что, все-таки вѣрю я въ прежній идеалъ, даже и сейчасъ, послѣ всѣхъ ударовъ и пораженій, нанесенныхъ ему жизнью, все-таки все также вѣрю я въ него, не могу, не въ силахъ въ него не вѣрить… Ничего еще не доказываетъ и не можетъ доказать личная неудача одного человѣка…

Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ.

— Да и что есть у меня дорогого, завѣтнаго, что, кромѣ этой вѣры? Она одна лишь и осталась при общемъ крушеніи и все пережила, и поневолѣ, видя эту живучесть ея, поневолѣ все больше и больше въ нее вѣришь… Счастье, жизнь, полная радости или дѣла, но дѣла настоящаго, лишеннаго сомнѣній, полнаго внутренней силы и дорогого душѣ, а какъ далекъ я это всего этого! Много счастья даетъ мнѣ Наденька своею любовью и безконечно дорого мнѣ это счастье, да то ли это счастье, о которомъ я всегда мечталъ? Попадись ея мужу, когда онъ былъ безъ мѣста, другое какое-нибудь объявленіе — и вотъ, какъ и не бывало моего этого счастья, и преспокойно игралъ бы я послѣ завтра роль Коркунова ⁴). И неужто все и всегда зависитъ въ жизни, и должно зависѣть, отъ слѣпого случая, и нѣтъ и не можетъ быть ничего вѣрнаго, не случайнаго, неужто дѣйствительно нѣтъ у человѣка никакой опоры въ жизни и такъ уже всецѣло и преданъ онъ судьбою на волю капризнаго случая? А нѣтъ такой опоры — и о какомъ же тогда счастьи, о какой жизни мечтать? Все случай, все… Ну и сиди, и дожидайся его…

— Есть такая опора, всѣ говорятъ, что есть, но та опора годится для немногихъ лишь избранныхъ, она и не можетъ всѣмъ служить, а право на счастье имѣютъ всѣ… Неужели же признать исключенія даже и въ святѣйшемъ этомъ правѣ человѣка, признать, что и въ области счастья есть свои привиллегированные? Но чѣмъ же я живетъ все человѣчество, какъ не вѣрой въ счастье, стремленіемъ къ счастью, борьбой за него, и до сихъ поръ даже и идеала счастья не создано въ сознаніи человѣчества, да никогда и не думалъ о немъ никто, предоставляя каждому для себя лично создавать свой собственный идеалъ, и мудрено ли, что такъ мало видимъ мы счастливыхъ и такъ много зла? А кто счастливъ, кто можетъ сказать это про себя, кто не тяготится жизнью, кто не гоняется за забавой и забвеніемъ, кто не старается и не думаетъ, какъ и чѣмъ бы убить ему время, это, казалось бы, драгоцѣннѣйшее свое сокровище, ибо оно есть часть его жизни?

И медленно, съ разстановкой, повторилъ онъ слова Гёте:

— Das Höchste, was wir von Gott und der Natur erhalten haben, ist das Leben…

— Да, грустно все это, закончилъ онъ, но для меня-то все уже равно — моя пѣснь уже допѣвается, и пора, пора мнѣ смириться, признать себя побѣжденнымъ и сойти съ жизненной арены, скромно схоронивъ себя въ Веденяпино, подъ благодатную сѣнь Земскихъ Собраній и плодоперемѣнной системы… Кажется, къ этому все и идетъ, и недалекъ уже этотъ часъ… Но уже въ послѣдній по крайней мѣрѣ разъ извѣдаю все счастье и все наслажденіе, какое въ силахъ только дать любовь, и оставлю жизнь, до конца уже насладившись ея случайными радостями… Скорѣй же туда, къ Наденькѣ, въ Крымъ…

И вдругъ такъ захотѣлось ему быть возлѣ своей Наденьки, быть съ нею въ Крыму, и ничего, казалось бы, не пожалѣлъ онъ тутъ, лишь бы только въ эту же самую минуту исполнилось это его желанье…

Окончивъ на другой день докладъ губернатору, Алгасовъ подалъ Виктору Васильевичу прошеніе объ отставкѣ.

— Пожалуйста, не задержите уже меня, Викторъ Васильевичъ, прибавилъ онъ, мнѣ надо ѣхать послѣ завтра.

Викторъ Васильевичъ съ удивленіемъ взглянулъ на него.

— Какъ, вы уже оставляете меня?

— Что дѣлать, Викторъ Васильевичъ…

— Послушайте, Александръ Семеновичъ, сядьте, поговоримъ серьезно. До меня доходили уже слухи о вашихъ увлеченіяхъ, но меня это не касается и я не обращалъ на эти слухи вниманія. Но теперь я догадываюсь, что заставляетъ васъ покинуть Гурьевъ. Оставьте это, одумайтесь! Вы молоды, въ ваши годы простительно увлекаться, но надо же умѣть властвовать надъ своими страстями. Вспомните, какъ горячо принялись мы съ вами за дѣло, вспомните всѣ ваши начинанія, всѣ планы, въ развитіи которыхъ вы принимали такое живое и полезное участье, и неужто вамъ легко все это бросить, и бросить изъ-за увлеченія, не имѣющаго будущности? Вы не какой-нибудь гусарскій корнетъ, я смотрѣлъ на васъ, какъ на человѣка дѣла, я думалъ долго еще идти рука объ руку съ вами…

— Я не молодъ ужъ, Викторъ Васильевичъ, мнѣ 32-й годъ, и если все-таки, не смотря и на это, предпочитаю я уѣхать изъ Гурьева и покинуть такого глубоко-уважаемаго мною начальника, какого я нашелъ въ васъ, то это значитъ, что я плохой чиновникъ, и еще болѣе плохой служитель дѣла. Но повѣрьте, что остаться я не могу, это подвигъ, который выше моихъ слабыхъ силъ. Мнѣ очень лестно ваше мнѣніе обо мнѣ, и грустно думать, что я не заслуживаю его…

— Значитъ, служба такъ мало васъ привлекаетъ?

— Нѣтъ, но иное влечетъ сильнѣй.

— Подумайте, вы отказываетесь отъ полезной дѣятельности, даже отъ будущности, я въ этомъ увѣренъ, и отъ славной будущности, и ради чего?

— Ради собственнаго счастья и собственной жизни.

— Вы будете жалѣть о сегодняшнемъ днѣ…

— Не знаю, но сегодня я не могу поступить иначе, да и желанья нѣтъ.

— Жаль, очень жаль, не думалъ я такъ скоро съ вами разстаться… Ну, нечего дѣлать, прощайте, Александръ Семеновичъ… Можетъ-быть, опять захотите вы потомъ поступить на службу — такъ помните, что у меня всегда есть для васъ мѣсто…

— Не знаю, вернусь ли я снова на службу, но могу вамъ обѣщать, что, кромѣ васъ, не будетъ у меня другого начальника.

— Благодарю васъ, отъ души благодарю, сказалъ Викторъ Васильевичъ, протягивая ему руку. Я всегда цѣнилъ ваше уваженіе и знаю васъ за прямого человѣка, знаю, что никогда не сказали бы вы этого изъ лести, или же такъ, чтобы только сказать что-нибудь… Ну, прощайте… Очень, очень жаль…

Алгасовъ поклонился ему и вышелъ.

На другой день, получивъ отставку и окончательно откланявшись Виктору Васильевичу, Алгасовъ зашелъ проститься съ Людмилой Алексѣевной.

— Говорилъ мнѣ мужъ, встрѣтила она его. Уѣзжаете отъ насъ?

— Уѣзжаю, Людмила Алексѣевна.

— Послушайте, мнѣ жаль васъ, помолчавъ, начала она.

— Меня? Отчего?

— Будемъ говорить откровенно. Мы вѣдь друзья съ вами?

Алгасовъ молча ей поклонился.

— Подумали ли вы о будущемъ? О томъ, что васъ ожидаетъ? Вы честный человѣкъ и вы знаете, что, заставивъ женщину бросить мужа и сына, вы связали себя съ нею крѣпче даже, чѣмъ вѣнцомъ. А между тѣмъ жениться на ней и назвать ее своей женой вы все-таки не можете. Вѣдь это положеніе ужасное! Теперь пока еще все краситъ для васъ прелесть перваго времени и вамъ хорошо теперь, но что будетъ потомъ, когда пройдетъ это первое время и вы увидите себя въ ложномъ положеніи относительно общества — и безъ всякаго выхода изъ этого положенія?

— Людмила Алексѣевна, благодарю васъ за участье, но право, мое будущее не такъ мрачно, какъ вы его рисуете. И я хотѣлъ бы, чтобы Надежда Ѳедоровна была моей женой, но это невозможно, и съ этимъ надо смириться. Это несчастье — и оба мы примемъ это, какъ несчастье, покоряясь ему и не ропща на него. А что вы говорите про первое время — такъ вѣдь я ужъ не мальчикъ, Людмила Алексѣевна, и прелесть первой минуты не лишаетъ меня способности обдумать свое положеніе. Я люблю Надежду Ѳедоровну и любимъ ею, и это достаточное ручательство за наше взаимное счастье.

— Отъ всей души желаю вамъ счастья и желаю, чтобы мнѣ пришлось отказаться когда-нибудь отъ своихъ словъ, что M-me Носова погубила васъ и вашу жизнь…

— М-me Носова можетъ не упрекать себя въ этомъ грѣхѣ и не отвѣчать за него: я сознательно выбралъ свое будущее и надѣюсь, что не буду каяться. А теперь, позвольте мнѣ проститься и пожелать вамъ всего лучшаго…

— Вы сердитесь на меня?

— За что? Я благодаренъ вамъ за ваше участье, ибо вѣрю, что вы искренно желаете мнѣ добра. Но вы смотрите на жизнь и ея благополучія съ точки зрѣнія большинства, и пожалуй, здѣсь вы правы, но я иными глазами смотрю на вещи и въ иномъ вижу счастье.

— Вы не сердитесь — и я очень этому рада. Кажется, я начинаю вѣрить, что вы будете счастливы… Ну, прощайте, Александръ Семеновичъ… Надѣюсь, если мы встрѣтимся когда-нибудь, то встрѣтимся, какъ друзья?

— Да, потому что мы и разстаемся друзьями.

Онъ поцѣловалъ ей руку и вышелъ. Задумчивымъ взглядомъ проводила его Людмила Алексѣевна.

Сдѣлавъ еще нѣсколько визитовъ, на другой же день, съ утреннимъ поѣздомъ, покинулъ онъ Гурьевъ.

XIII.

Три года промчалось съ того дня, какъ Надежда Ѳедоровна уѣхала изъ Нагорнаго, три года, полные военныхъ и всякихъ иныхъ тревогъ; сколько перемѣнъ, сколько событій случилось за это время въ мірѣ, а въ Нагорномъ все по-старому и ничто не измѣнилось тамъ, какъ будто и не было совсѣмъ этихъ трехъ лѣтъ. Попрежнему стоитъ Мысъ Доброй Надежды надъ самой рѣкой, на припекѣ и на вѣтру. Попрежнему тихо и безъ тревогъ живутъ его обитатели, работая изо всѣхъ силъ, никого не трогая и мирно отбывая повинности. Попрежнему ежедневно видаются члены тамошняго beau-monde’а, развлекаясь разговорами о мелкихъ сельскихъ новостяхъ, чтеніемъ Нивы да игрою въ дураки и въ свои козыри — все тамъ по-старому, какъ установилось десятки лѣтъ назадъ, и ни въ чемъ не замѣтно тамъ теченіе времени. Слабыми, глухими отголосками долетаютъ туда міровыя волненія, никого тамъ не затрогивая, да и почти и не производя тамъ никакого впечатлѣнія. Да и то сказать: царства могутъ возникать и падать, войны начинаться и кончаться, открываться и телефоны, и фонографы — какое до всего этого дѣло Нагорному и его обывателямъ?

О. Павелъ постарѣлъ немного, но ходитъ все въ томъ же сѣромъ подрясникѣ: подрясникъ оказался прочнѣе самого о. Павла. Впрочемъ, однѣ только все прибавляющіяся сѣдины и выказываютъ его старость, работаетъ же о. Павелъ попрежнему, попрежнему съ утра до ночи хлопочетъ и бьется изъ-за каждой копѣйки и попрежнему, вернувшись вечеромъ отъ Башкѣевой или Носовой, садится къ сальной свѣчкѣ, надѣваетъ очки въ мѣдной сильно-погнутой оправѣ и читаетъ передъ сномъ Епархіальныя Вѣдомости или же старыя, добытыя на базарѣ газеты. Такъ проходятъ всѣ дни его, какъ двѣ капли воды похожіе одинъ на другой, и такъ уже свыкся онъ съ этимъ однообразіемъ, что даже и не замѣчаетъ его.

Постарѣла и Катерина Павловна и, если только возможно это — еще болѣе подурнѣла. Безропотно и тихо увядшая, она уже оставила всякую надежду выйти когда-нибудь замужъ, хотя нѣжное сердце ея все еще стремится кого-нибудь любить и къ кому-нибудь привязаться. А кого? Никого нѣтъ въ Нагорномъ, изъ Нагорнаго же выѣзжаетъ она разъ въ годъ, много два, къ подругѣ, тоже старой поповнѣ, снабжающей ее романами, которыми Катерина Павловна продолжаетъ зачитываться.

Марья Васильевна такъ освоилась съ Нагорнымъ, что, казалось, весь вѣкъ свой прожила она въ крошечномъ своемъ флигелечкѣ и, кромѣ него, никогда и ничего не видала и не знала. Такъ хорошо, такъ тихо и покойно жилось ей тамъ, среди мелочныхъ домашнихъ и хозяйственныхъ хлопотъ, такъ наслаждалась она свободой и полнѣйшей своей независимостью, что ни за какія сокровища въ мірѣ не промѣняла бы теперь тихихъ дней этихъ на ту шумную жизнь, которую она вела когда-то, вывозя Наденьку въ свѣтъ. Небольшое и незатѣйливое хозяйство ея какъ разъ пришлось ей по силамъ и склонности. Она возилась на своемъ дворикѣ и на своихъ скудныхъ десятинахъ, возилась, если и безъ особаго умѣнья, то съ любовью и усердіемъ, и дѣйствительно, всегда все было у нея въ порядкѣ: постройки прочныя, скотъ сытый, всякія телѣги, сохи и бороны въ исправности, и хозяйство, хотя немного, но все-таки кое что ей давало. Въ домѣ тоже всегда все было прибрано, выметено, вымыто, вездѣ чистота, во всемъ порядокъ, много варенья, соленья, наливокъ, большіе запасы всякой домашней провизіи, птицы, масла, яицъ и т, д., и эти хлопоты да кое какія женскія работы поглощали весь ея день; вечеръ проходилъ въ обществѣ о.. Павла или Носовой, а въ 10 часовъ и спать пора, и день прошелъ, прошелъ безмятежно и незамѣтно…

Хозяйство ея давало такіе блестящіе результаты, что не только имѣла Марья Васильевна все нужное для неприхотливой своей жизни, но даже и дочери могла она посылать время отъ времени сто, двѣсти, а то и триста рублей — смотря по урожаю и цѣнамъ. Переписывались онѣ рѣдко, и Марья Васильевна лѣнива была писать, да и Надежда Ѳедоровна не любила этого занятія. Знала Марья Васильевна, что дочь ея не очень-то ладитъ съ мужемъ, а впрочемъ не скучаетъ и жизнью довольна, и потому не придавала большого значенія ея разладу съ Иваномъ Осиповичемъ, въ письмахъ своихъ ограничиваясь избитыми лишь наставленіями, что жена должна повиноваться мужу и снисходить къ его слабостямъ. Въ своихъ отвѣтахъ Надежда Ѳедоровна такъ всегда перемѣшивала жалобы на мужа съ описаніями разныхъ увеселеній и кавалеровъ, что и дѣйствительно по рѣдкимъ письмамъ ея трудно было судить, счастлива она или нѣтъ; иногда и совсѣмъ по нѣскольку мѣсяцевъ оставалась Марья Васильевна безъ всякихъ извѣстій о дочери, и временами немного и безпокоило даже это ее. Могла бы, правда, Анна Николаевна подѣлиться съ ней новостями и кое что разсказать ей о Надеждѣ Ѳедоровнѣ, но съ нѣкоторыхъ поръ Анна Николаевна совсѣмъ перестала упоминать о письмахъ старшаго своего сына и не любила, когда съ ней заговаривали объ этомъ.

Она стала еще сосредоточеннѣе и серьезнѣе и съ нѣкоторыхъ поръ стала какъ бы даже отдаляться отъ общества. Рѣдко уже навѣщала она своихъ сосѣдей, да и эти послѣдніе, видя, что не доставляютъ ей особаго удовольствія, тоже стали бывать у нея рѣже прежняго, и цѣлые дни проводила она такимъ образомъ въ совершенномъ уединеніи. Марьѣ Васильевнѣ и семейству о. Павла приходилось довольствоваться взаимными лишь посѣщеніями другъ друга да безконечными разговорами о томъ, съ чего бы это вдругъ стала Анна Николаевна такой молчаливой и гордой?

Анна Николаевна никогда не одобряла выбора сына, но когда, въ первое время послѣ сватьбы, стали приходить отъ него восторженныя письма, полныя описаній того безграничнаго счастья, которое давала ему Надя (онъ всегда нѣсколько смѣшивалъ Надю съ ея красотой), читая эти письма, Анна Николаевна смягчилась и повѣрила въ счастье своего сына. Она даже и Наденьку полюбила за это и всячески старалась теперь выискивать въ ней все новыя и новыя достоинства, о которыхъ тотчасъ же и сообщала сыну; она удвоила вниманье къ Марьѣ Васильевнѣ, она стала общительна, весела, словоохотлива — словно и самой досталось ей на долю отрада взаимной любви. Недолго лишь продолжалось это. Время перваго восторга, перваго взрыва страсти прошло, чувственность Ивана Осиповича насытилась — и письма его стали рѣже, короче и холоднѣй, о Наденькѣ въ нихъ почти и не упоминалось, или же упоминалось вскользь, между прочимъ. Анна Николаевна встревожилась. Что бы это значило? подумала она. По многу разъ перечитывала она письма сына, вдумываясь въ нихъ и въ каждое ихъ слово, стараясь добраться до самаго сокровеннаго ихъ смысла, и такъ, и эдакъ толкуя слова и выраженія, но, повидимому, въ нихъ не было ничего тревожнаго, ни малѣшей жалобы, никакого намека на несчастье. Бѣдная Анна Николаевна нѣсколько успокоилась. Объясняла она такъ, что медовые мѣсяцы прошли, и такому серьзному, умному человѣку, какъ ея сынъ, и неприлично даже было бы продолжать восторженныя описанія своей любви и своего счастья, что описанія эти были ему простительны въ первое только время этой любви, а что несчастнымъ быть ему не съ чего: не можетъ же Наденька не раздѣлять любви такого человѣка, какъ Иванъ Осиповичъ! Такъ утѣшала себя бѣдная старуха, хотя не такъ уже легко и весело было у нея на душѣ…

Но прошло еще нѣсколько времени: авторитетъ Ивана Осиповича въ глазахъ жены поколебался, перестала она смотрѣть на него, какъ на грозу, равнодушной стала къ его рѣчамъ и допеканьямъ — и злоба его потребовала себѣ исхода. Единственнымъ такимъ исходомъ были для него лишь письма къ матери, лишь ей безъ утайки могъ онъ все разсказать и пожаловаться на горькую судьбу свою — и Анна Николаевна вдругъ получаетъ отъ него отчаянное письмо: Иванъ Осиповичъ пишетъ, какъ онъ несчастливъ, какая пустая, безнравственная, безсердечная женщина его жена, какъ мало она его любитъ, какъ безстыдно со всѣми кокетничаетъ и т. д.

Глубоко опечалило это письмо Анну Николаевну, и съ этихъ-то поръ стала она задумчивой и грустной. Какъ сама была она счастлива счастьемъ сына, такъ же близко приняла теперь къ сердцу и его несчастье.

Теплое письмо написала она сыну. Ни напоминаній, ни упрековъ, ничего не было тамъ, но горячо убѣждала она сына быть мягче съ женой, снисходить къ ея молодости и къ нѣкоторымъ ея слабостямъ и стараться перевоспитать ее, дѣйствуя на нее не строгостью, а добротой и разумнымъ словомъ убѣжденья. Сдѣланнаго уже не передѣлаешь, писала Анна Николаевна, и потому надо уже смириться съ мелочными непріятностями и несовершенствомъ семейнаго счастья и, съ помощью ума и характера, настолько овладѣть волей жены, чтобы въ будущемъ, по крайней мѣрѣ, не допустить до болѣе крупныхъ разногласій.

Въ отвѣтъ она получила новыя жалобы: Ивану Осиповичу необходимо было высказаться, и онъ не жалѣлъ матери, въ яркихъ краскахъ описывая ей свое ужасное положеніе.

Чѣмъ могла, помогала ему Анна Николаевна въ его горестяхъ. Она и ласкала его, и утѣшала, и учила, какъ надо дѣйствовать на жену, чтобы вновь привязать ее къ себѣ, и надо отдать ей справедливость, если бы Иванъ Осиповичъ послѣдовалъ тогда ея совѣтамъ — можетъ-быть, супружеская жизнь его и приняла бы другой, болѣе мирный оборотъ. Но онъ не обращалъ на слова матери ни малѣйшаго вниманія, продолжая только изливаться въ жалобахъ передъ нею и неизмѣнно все повторяя въ концѣ каждаго письма, «и зачѣмъ только я женился! И дернула же меня нелегкая заѣзжать къ тебѣ!»

Ища хоть въ чемъ нибудь облегченія, хоть какой-нибудь надежды на лучшее будущее, тщательно припоминала Анна

Николаевна все хорошее въ Наденькѣ, смягчая и извиняя въ ней молодостью дурное; какъ передъ сватьбой Иванъ Осиповичъ старался склонить мать на свою сторону, напирая на то, что онъ находилъ хорошаго въ Наденькѣ, такъ и теперь подобными же разсужденіями старалась Анна Николаевна утѣшить и ободрить и себя, и сына, и, основываясь на воображаемыхъ какихъ-то хорошихъ сторонахъ сердца Наденьки, строила она сыну свѣтлые планы будущей согласной его жизни съ женой.

Порадовало-было ее рожденіе внука, но вскорѣ же стали получаться отъ Ивана Осиповича еще болѣе отчаянныя письма, и все тяжелѣе и тяжелѣе становилось на душѣ у Анны Николаевны.

Долго царила зима въ Напрномъ, долго занесенный сугробами снѣга, со всѣхъ сторонъ окруженный однообразной сверкающей бѣлой пеленой, ждалъ Мысъ Доброй Надежды тепла и весны, простора и свободы. Наконецъ повѣяло съ юга тепломъ, мягче сталъ воздухъ и снѣгъ утратилъ часть ослѣпительнаго своего блеска: такъ человѣкъ, разставшись съ молодостью, неизмѣнной сохраняетъ еще нѣкоторое время красоту свою, но нѣтъ уже у красоты этой всей былой ея свѣжести, которой недавно еще такъ она плѣняла…

Кончалась зима; наступили первые ясные весенніе дни, кое гдѣ, по южнымъ склонамъ горъ, зашумѣли первые потоки, журча гдѣ-то снѣгомъ, показались первыя прилетныя птицы — вся природа стала готовиться къ пробужденію и жизни. Это были первые только признаки приближающейся весны, зима не уступала еще ей своего царства, хотя дни его и были уже сочтены.

Зимній путь держался еще съ грѣхомъ пополамъ, но скоро уже должно было наступить то время, когда Наюрвое совершенно исчезало для остального міра: съ трехъ сторонъ валивала его вода, а съ четвертой всякій доступъ къ нему преграждалъ глубокій, непроходимый весною оврагъ, пересѣкавшій единственную дорогу, соединявшую Нагорное съ міромъ посредствомъ ближайшаго села Сурова. И не было въ тѣ дни въ Нагорное никакихъ путей, ни ѣзда коннаго, ни хода пѣшаго, и продолжалось это иногда до двухъ недѣль.

Былъ вечеръ яснаго и теплаго весенняго дня, одного изъ тѣхъ, которые наносятъ смертельные удары дряхлѣющей зимѣ. Веселѣе къ полудню зашумѣла вода по овражкамъ и скатамъ, показавшись наконецъ изъ-подъ снѣга, кое гдѣ, на высокихъ мѣстахъ, обнажилась уже земля, защебетали птички, радуясь теплу и солнцу, набухшія почки деревьевъ вотъ-вотъ, казалось, готовы распуститься… Къ вечеру, правда, сдѣлалось холоднѣе, стало даже сильно морозить, но это не бѣда: еще нѣсколько такихъ же дней — и зима окончательно должна уже будетъ уступить мѣсто веснѣ.

Говоря высокимъ слогомъ, у Анны Николаевны былъ «раутъ», на которомъ присутствовалъ «весь Мысъ Доброй Надежды», т. е. Марья Васильевна да попадья съ дочерью. Не было только о. Павла: онъ еще не вернулся, должнобыть, съ базара изъ Сурова, а то и онъ хотѣлъ воспользоваться любезнымъ приглашеніемъ Анны Николаевны, праздновавшей въ этотъ день 62-ю годовщину своего рожденія.

О. Павелъ обѣщалъ, какъ только вернется, сейчасъ же идти къ Аннѣ Николаевнѣ. Но вотъ ужъ и 6 часовъ, и темно становится, а его все нѣтъ. Это долгое отсутствіе о. Павла очень безпокоило попадью. Дороги уже становились плоховаты, лошади сильно прошикались и мужики сказывали, что въ Суровскомъ оврагѣ не совсѣмъ-то хорошо: не то, чтобы опасно было, а не хорошо… Ужъ не случилось ли чего съ о. Павломъ? волновалась попадья. Долго-ли до грѣха?

Анна Николаевна и Марья Васильевна всячески утѣшали ее, говоря, что не можетъ ничего случиться, ибо дорога не такъ еще плоха, а просто засидѣлся, должно-быть, о. Павелъ послѣ базара у о. Никанора суровскаго, къ которому вѣрно зашелъ и о. Николай изъ Поганыхъ Ключей. Пріискивали всевозможные случаи, которые могли бы задержать о. Павла, и такъ, и сякъ перевертывали дѣло, говорили тихо, съ разстановкой, не торопясь, а время шло да шло себѣ незамѣтно впередъ.

Стукнула калитка, раздались шаги на крыльцѣ — и собственной персоной, въ сѣромъ своемъ подрясникѣ и съ бо-_# родой, торчавшей клиномъ впередъ, предсталъ передъ разговаривавшими самъ о. Павелъ. Ему страшно всѣ обрадовались и засыпали его вопросами. Оказалось, что дѣйствительно засидѣлся о. Павелъ у о. Никанора, гдѣ точно былъ и о. Николай, да еще о. Сергѣй изъ Ботьковъ. Впрочемъ, не смотря и на это, много раньше вернулся бы о. Павелъ домой, если бы не анаѳемская дорога: лошадь то и дѣло прошикается, мѣстами приходилось тащиться чуть не по голой землѣ, зажоры, слякоть, а въ Суровскомъ оврагѣ — чистое мученье; и какъ только переѣхалъ его о. Павелъ — удивленіе даже! Истинно, Господь Богъ помогъ ему. За день такъ заигралъ оврагъ, что къ завтраму, пожалуй, и проѣзда ужъ не будетъ.

Много новостей привезъ о. Павелъ съ базара и уже началъ-было выгружать ихъ, какъ вдругъ вспомнилъ:

— А новорожденной письмецо есть, какъ же… Чуть-было и не забылъ про него… Вотъ кстати, словно подарокъ!

И онъ полѣзъ въ карманъ своего подрясника доставать письмо.

Почта въ Нагорномъ получалась оригинальнымъ способомъ. По протекціи о. Павла, о. Яковъ гусевской (почтовая станція была въ селѣ Гусь, въ 20 слишкомъ верстахъ отъ Нагорнаго) наканунѣ базарнаго дня заходилъ на станцію, забиралъ тамъ корреспонденцію, адресованную въ Нагорное, и на базарѣ передавалъ ее о. Павлу. Такимъ же путемъ, черезъ о.о. Павла и Якова, шла и корреспонденція изъ Нагорнаго.

— А мнѣ ничего нѣтъ? спросила Марья Васильевна, когда о. Павелъ подавалъ Аннѣ Николаевнѣ письмо и согнутый No «Нивы».

— Нѣтъ, вамъ ничего, а вотъ Аннѣ Николаевнѣ… И какъ удачно… Какъ разъ, въ самый день рожденія… Истинно можно сказать — отъ Господа Бога подарочекъ!

— Давно уже не писала мнѣ Наденька, не знаю, что она тамъ, здорова ли… равнодушнымъ тономъ, вяло проговорила Марья Васильевна, съ трудомъ поворачивая на креслѣ свою расплывшуюся въ деревнѣ фигуру.

Анна Николаевна подала Катеринѣ Павловнѣ «Ниву», а сама стала читать письмо. 0. Павелъ сѣлъ возлѣ Марьи Васильевны и своей жены и вполголоса началъ имъ разсказывать подробности мѣсяцъ тому назадъ бывшаго взрыва въ Зимнемъ дворцѣ, перемѣшивая эти подробности собственными своими предположеніями, навѣянными бесѣдой на базарѣ съ другими отцами.

Всѣ были заняты: Катерина Павловна — «Нивой», а Марья Васильевна съ попадьей разсказомъ о. Павла, и потому никто не обращалъ вниманія на Анну Николаевну, никто не видалъ, какъ измѣнилось лицо ея, лишь только прочла она первыя строки письма. Она вся поблѣднѣла, глаза ея засверкали, руки затряслись, и насилу могла она дочитать письмо.

Письмо это было отъ Ивана Осиповича и въ немъ онъ извѣщалъ мать, что жена сначала покушалась убить его и потомъ убѣжала съ любовникомъ.

Какъ громомъ, поразило Анну Николаевну это извѣстье. Покушеніе на жизнь мужа, бѣгство съ любовникомъ — это превосходило уже все, что могла она ожидать отъ Наденьки. Не будучи въ силахъ сдержать своего волненія и гнѣва, она встала и скорыми шагами заходила по комнатѣ, крѣпко стиснувъ руки подъ черной шелковой особаго покроя мантильей — всегдашней принадлежностью ея туалета. Сверкающіе глаза ея упорно смотрѣли прямо впередъ, блѣдныя, почти бѣлыя губы еле замѣтно шевелились, тонкія ноздри широко раздувались отъ тяжелаго дыханія.

Всѣ обратились на нее. О. Павелъ на самомъ интересномъ его мѣстѣ оборвалъ свой разсказъ, Катерина Павловна оставила продолженіе романа, съ начала еще года клочками печатавшагося въ «Нивѣ», и молча, съ недоумѣніемъ глядѣли всѣ на взволнованную Анну Николаевну.

Наконецъ Анна Николаевна остановилась передъ Марьей Васильевной, которая вдругъ чего-то страшно забоялась.

— Хорошо-съ, нечего сказать, хорошо, сударыня, изволили воспитать дочку, гнѣвно заговорила Анна Николаевна, хорошими дѣлами она у васъ занимается! Нечего на меня смотрѣть, узоровъ на лицѣ у меня не написано! А я должна вамъ сказать, что и знаться съ вами теперь не хочу и прошу васъ сейчасъ же оставить мой домъ.

Марья Васильевна вся замерла отъ страха. Она рѣшительно не понимала, за что вдругъ обрушилась на нее эта гроза, не знала, что ей дѣлать, и только безпомощно хлопала глазами.

Анна Николаевна помолчала немного.

— Еще разъ повторяю, что прошу васъ удалиться, повелительно произнесла она, указывая на дверь.

— Сейчасъ, сейчасъ!.. робкимъ голосомъ начала Марья Васильевна и заторопилась на креслѣ, все еще не зная, за что все это на нее и какъ ей теперь быть. Наконецъ она встала и пошла къ дверямъ.

— Нѣтъ, постойте, вдругъ крикнула Анна Николаевна, съ васъ этого мало, я хочу васъ при всѣхъ осрамить. Знайте, господа, что ея потаскушка-дочь дошла до того, что хотѣла убить своего мужа и потомъ убѣжала съ какимъ-то негодяемъ изъ этихъ… изъ охотниковъ до чужихъ женъ…

— Наденька! Да какъ же это она!.. безпомощно заговорила Марья Васильевна, все болѣе и болѣе теряясь. И ничего не пишетъ…

— Не похвально! наставительнымъ тономъ, обращаясь къ Марьѣ Васильевнѣ, началъ подошедшій къ ней о. Павелъ. Не похвально! еще повторилъ онъ. Потому сказано: Господь сочетаваетъ, человѣкъ да не разлучаетъ… А тутъ вдругъ оставить мужа! Великій грѣхъ! За это во адъ! И опять убійство. Что сказано? Не убій! А все почему? Правила съ измальства не внушены… И это грѣхъ. Сказано: ни единаго изъ малыхъ сихъ… Вотъ насъ, отцовъ духовныхъ, не слушаютъ, а все это грѣхъ! За это васъ обѣихъ во адъ, и съ Надеждой Ѳедоровной, да…

И о. Павелъ отошелъ отъ Марьи Васильевны и съ чувствомъ собственнаго достоинства погладилъ правой рукой свою бороду. Давно уже не приходилось ему произносить такихъ длинныхъ проповѣдей: онъ даже усталъ немножко.

Марья Васильевна продолжала стоять на томъ же мѣстѣ, жалобно причитая:

— Наденька моя! Да какъ же это?.. Да гдѣ же она теперь? И не пишетъ… А я…

— Теперь можете уходить, больше вамъ нечего здѣсь дѣлать, снова сказала Анна Николаевна, и Марья Васильевна покорно побрела въ переднюю.

О. Павелъ громкимъ голосомъ снова сталъ-было осуждать поведеніе Надежды Ѳедоровны, но хозяйка попросила своихъ гостей извинить ее и простилась съ ними, сказавши:

— А дурѣ этой передайте, чтобы не вздумала являться ко мнѣ: съ нея это станется. Я и знать ея теперь не хочу.

Молча проводила она своихъ гостей до передней, постояла тамъ, пока они одѣвались, и ушла въ свою комнату, гдѣ упала передъ образомъ, и долго, горячо молилась…

А о. Павелъ и дорогой все продолжалъ осуждать поступокъ Надежды Ѳедоровны, силясь уяснить женѣ и дочери, какой великій грѣхъ совершила Надежда Ѳедоровна и какъ ужасно достанется ей за это во адѣ.

Нечего и говорить, въ какомъ состояніи шла домой Марья Васильевна. Неожиданное это извѣстіе, полная неизвѣстность, въ которой она находилась — все это окончательно помутило ея слабый разсудокъ: ничего не могла она сообразить, и только плакала горькими слезами.

Придя домой, за неимѣніемъ никого другого, тотчасъ же все разсказала она старой Катеринѣ, чтобы хоть съ ней подѣлиться своимъ горемъ и поговорить о Наденькѣ, о томъ, что Наденька ничего не пишетъ и неизвѣстно, гдѣ теперь находится, сколько вытерпѣла Наденька отъ мужа, какіе всѣ они злые, эти Носовы, и т. д. Катерина сочувственно ее слушала, качая головой и охая при каждой ея жалобѣ. Досыта наговорившись, Марья Васильевна отпустила Катерину и, оставшись одна, дала полную волю слезамъ. Долго плакала она, пока не заснула наконецъ мертвымъ сномъ.

Но еще большее безпокойство и тревога овладѣли ею, когда она проснулась на слѣдующее утро, безпомощная и растерянная. И въ довершеніе еще бѣдъ, всѣ оставили ее, даже и о. Павелъ, такъ что и поговорить, кромѣ Катерины, было ей не съ кѣмъ, и къ сознанію полнѣйшей безпомощности присоединялось еще чувство заброшенности, стыда и всеобщаго осужденія. Плача и жалобно причитая, сидѣла Марья Васильевна, забившись въ самый дальній уголокъ своей спальни, и даже на собственный дворъ свой не смѣла она показаться.

О. Павелъ и его жена неожиданно вдругъ очутились въ неловкомъ положеніи. Beau monde, дотолѣ дружный, раздѣлился на двѣ враждебныя партіи, между которыми и приходилось выбирать. Лично и о. Павелъ, и попадья гораздо больше удовольствія находили въ обществѣ простой и разговорчивой Марьи Васильевны и къ тому же всей душой было имъ жаль бѣдной старухи, но, во-первыхъ, Носова была богаче и самостоятельнѣе Марьи Васильевны, да и держала себя болѣе важно, а потому справедливо и считалась первой особой въ Нагорномъ, во-вторыхъ — она была старинной ихъ знакомой, наконецъ и правда была на ея сторовѣ, и потому прекратить съ нею знакомство было невозможно, видаться же въ то же время и съ Марьей Васильевной — можно, пожалуй, обидѣть Анну Николаевну. По этимѣто соображеніямъ и рѣшилъ о. Павелъ не бывать болѣе у Марьи Васильевны. Подкрѣпилъ онъ себя въ этомъ рѣшеніи еще тѣмъ, что ему, какъ священнику и бывшему духовному отцу преступной жены, подобаетъ не покровительствовать пороку, а карать его, и потому дальнѣйшее знакомство съ Марьей Васильевной, какъ отчасти замѣшанной въ грѣхѣ своей дочери, даже и не приличествовало бы его, о. Павла, сану.

Такъ-то всѣми и была оставлена Марья Васильевна, всѣми, кромѣ одной лишь Катерины Павловны. Бѣдная дѣвушка со всей силой простого своего сердца продолжала любить Наденьку, продолжала, не смотря и на полное забвеніе этой послѣдней, которая ни въ одномъ письмѣ и не упоминала даже о ней. «Гдѣ ужъ ей тамъ, среди баловъ да кавалеровъ, еще думать обо мнѣ?» Такъ извиняла она забывчивость подруги и продолжала ее любить, искренно радуясь, что Наденькѣ такъ весело живется, и всей душой наслаждаясь долетавшими до нея отголосками этой веселой и шумной жизни. И теперь, когда Надежда Ѳедоровна такъ ужасно въ глазахъ всѣхъ провинилась, Катерина Павловна все-таки не оставила ея и тотчасъ же, безъ всякихъ колебаній, стала на ея сторону, всѣмъ сердцемъ сочувствуя ея новой любви и несомнѣнной силой этой любви извиняя проступокъ подруги. И такъ сильна была ея привязанность къ Наденькѣ, что не побоялась Катерина Павловна даже и пойти противъ всѣхъ, противъ отца съ матерью, противъ грозной Носовой, и одна продолжала навѣщать Марью Васильевну.

Марья Васильевна такъ ей обрадовалась, когда она пришла вечеркомъ, какъ не обрадовалась бы, можетъ-быть, и самой Наденькѣ. До того тронуло вниманіе поповны несчастную, всѣми брошенную старуху, что Марья Васильевна не знала, чѣмъ бы ей въ достаточной мѣрѣ выказать свою любовь и благодарность Катеринѣ Павловнѣ, и съ родной дсчерью не могла бы мать обращаться такъ тепло и нѣжно, какъ обращалась Марья Васильевна съ Катериной Павловной.

Онѣ видались каждый день, и вдвоемъ всласть наговаривались о Наденькѣ. Марья Васильевна перечитала Катеринѣ Павловнѣ всѣ письма дочери и всѣ жалобы этой послѣдней на мужа, и Катерина Павловна, приведенная въ ужасъ такимъ неслыханнымъ тиранствомъ, пришла къ заключенію, что человѣкъ, неспособный оцѣнить такой красавицы и умницы, какъ Наденька, не достоинъ и ея любви, и потому бѣгство Наденьки вполнѣ извинительно. Одно только очень интересовало Катерину Павловну, на кого похожъ новый предметъ Наденьки, на графа ли Фабіана де Медіана, или же на графа Эдмонда Монте-Кристо — любимые герои любимыхъ ея романовъ, читанныхъ ею безсчетное число разъ.

Но тутъ ей оставалось основываться на однѣхъ только собственныхъ своихъ догадкахъ, ибо Марья Васильевна ничѣмъ уже не могла ей помочь: она и сама ничего не знала о дочери. Надежда Ѳедоровна такъ увлеклась своей новой страстью, что совершенно забыла о матери и долго ничего ей не писала, и поневолѣ приходилось Марьѣ Васильевпѣ довольствоваться тѣми лишь скудными и, разумѣется, неблагопріятными для Надежды Ѳедоровны свѣдѣніями, которыми Анна Николаевна благоволила дѣлиться съ семействомъ о. Павла. Впрочемъ, положительныя свѣдѣнія Марья Васильевна и Катерина Павловна съ успѣхомъ замѣняли мечтами и догадками и порой такъ увлекались въ своихъ разговорахъ, что участь Наденьки являлась въ ихъ мечтахъ завидной и блестящей, и обѣ успокаивались и даже веселѣли. Большимъ утѣшеніемъ была въ эти дни для Марьи Васильевны Катерина Павловна, и страшно за это привязалась къ ней бѣдная старуха.

Но къ счастью, недолго стѣсняла ее своимъ присутствіемъ Анна Николаевна. Какъ только установился путь, тотчасъ же отправилась она къ сыну, въ Гурьевъ, чтобы помогать ему въ заботахъ о брошенномъ матерью Васѣ. Послѣ ея отъѣзда о. Павелъ смягчился и въ тотъ же день возобновилъ знакомство съ Марьей Васильевной, и какъ и не бывало никакой между ними розни, и ни слова ужъ осужденія не слышалось отъ него преступной Надеждѣ Ѳедоровнѣ.

Итакъ, хотя и сильно сократился въ своемъ составѣ Нагорнинскій «свѣтъ», но крѣпче зато сплотился въ одно и еще дружнѣе стали поживать его оставшіеся члены, попрежнему убивая время чаепитіемъ, разговорами о деревенскихъ новостяхъ да игрой въ дураки и свои козыри — и попрежнему довольные этой жизнью.

XIV.

Надежда Ѳедоровна не скучала въ Москвѣ, дожидаясь Алгасова. И времени было немного, а главное — такъ хорошо было ей на свободѣ, съ деньгами, среди роскошной обстановки дорогого номера… Всей душой отдыхала она отъ возни съ мужемъ, наслаждаясь покоемъ, тишиной и окружавшимъ ее довольствомъ. И невольно вспомнились ей несчастныя меблированныя комнаты, въ которыхъ недавно еще провела она нѣсколько тяжелыхъ мѣсяцевъ. Такъ недавно все это было — и какая разница! И все то прошло, прошло навсегда и безъ возврата, и вотъ открывается передъ нею жизнь, со всей роскошью своихъ наслажденій… И съ невыразимымъ восторгомъ оглянулась Надежда Ѳедоровна вокругъ, любуясь роскошной мебелью, коврами, зеркалами, картинами и прочими украшеніями своей гостинной.

Цѣлые дни ѣздила она по магазинамъ, заказывая себѣ наряды и покупая разныя необходимыя, по ея мнѣнію, вещи, т. е., попросту — все, что ни попадалось ей на глаза. Къ ея услугамъ была щегольская карета, и потому не только не утомляли ея эти покупки, но напротивъ, доставляли ей двойное удовольствіе, и она была счастлива, какъ только можетъ быть счастливымъ человѣкъ.

Какъ можно скорѣе порываясь увидѣть свою Наденьку только о ней одной и мечтая, всецѣло отдавшись любви и счастью, Алгасовъ никому не хотѣлъ показываться въ

Москвѣ и, разсчитывая тотчасъ же ѣхать съ Наденькой далѣе, въ Крымъ, съ вокзала отправился прямо въ Славянскій Базаръ. Смѣшно даже стало ему при мысли, что онъ будетъ въ Москвѣ тайкомъ… И вдругъ встрѣтитъ его кто-нибудь изъ его друзей: вотъ удивится!

Такъ еще недавно разстался онъ съ Надеждой Ѳедоровной, но когда, переодѣвшись, пошелъ онъ къ ней и увидѣлъ ее среди богатой гостинной, въ новомъ роскошномъ платьѣ, за тройную цѣну сшитомъ въ два дня — онъ даже и не узналъ своей Наденьки, такъ похорошѣла она, какъ ему показалось… Надежда Ѳедоровна страшно ему обрадовалась; съ сіяющими отъ счастья глазками, съ радостной улыбкой рванулась она къ нему и крѣпко поцѣловала его, вся прижимаясь къ нему.

— Милый, дорогой мой, наконецъ-то, какъ рада я тебѣ, какъ люблю тебя, шептала она, не переставая его цѣловать.

Она не отходила отъ него, любуясь имъ и что-то ему разсказывая, и, нарядная, веселенькая, счастливая, чудно хороша была она въ эту минуту. Алгасовъ не могъ на нее наглядѣться, безъ конца ее цѣлуя, и, видя, что она нравится ему, видя, съ какимъ восторгомъ онъ ею любуется, улыбающаяся и довольная, вся расцвѣла она отъ радости и счастья и все лучше и милѣе ему казалась она, съ каждой улыбкой ея, съ каждымъ поцѣлуемъ все полнѣе ощущалъ онъ свое счастье и радость взаимной любви. Не зная, чѣмъ бы порадовать только хорошенькую Наденьку, онъ отправился послѣ обѣда къ Фульду и на нѣсколько тысячъ накупилъ тамъ для нея брилліантовъ и другихъ камней. Еще привезъ онъ ей букетъ изъ ландышей и чайныхъ розъ, и конфекты въ дорогой бонбоньеркѣ — во какъ же за то обрадовалась Наденька этимъ подаркамъ, какъ тотчасъ же принялась убираться привезенными камнями и какъ хороша была она, вся въ цвѣтахъ, съ сверкающими брилліантами въ волосахъ и на шеѣ, съ оживившимся отъ радости личикомъ! Какъ весело было цѣловать ее и любоваться ею…

Оказалось, что тотчасъ ѣхать въ Крымъ невозможно, ибо не готовы еще заказанные наряды, самые ужъ необходимые, какъ увѣряла Надежда Ѳедоровна, и день или два придется ихъ подождать. Но такъ хорошо было возлѣ нея Алгасову, что безъ всякой досады встрѣтилъ онъ эту задержку. Они были вмѣстѣ — и этого съ него было довольно. Вмѣстѣ ѣздили они по магазинамъ, дѣлая покупки и заказывая для Надежды Ѳедоровны новые и новые наряды, и время проходило такимъ образомъ незамѣтно.

Вокругъ нихъ раздавалось шумное веселье послѣднихъ дней масляницы, и они не остались ему чужды. Ѣхать съ нею въ театръ или на балъ въ Собраніе Алгасовъ боялся, не желая ни съ кѣмъ встрѣчаться въ Москвѣ, и оба не мало смѣялись они тому, что нельзя имъ поѣхать въ театръ. Но два раза были они въ Стрѣльнѣ, и Надеждѣ Ѳедоровнѣ одинаково понравились и быстрая ѣзда на морозѣ, и пѣнье цыганъ, и ихъ шумная болтовня, и дорогой ужинъ съ шампанскимъ и жжёнкой. Шампанское еще болѣе развеселило ее, ея разрумянившееся личико стало еще милѣе, еще ярче заблестѣли ея синіе глазки, и что-то до-нельзя увлекательное было въ безпечномъ, страстной нѣги и безумной жажды наслажденій исполненномъ ея весельи… Много разъ бывалъ Алгасовъ въ Стрѣльнѣ — и никогда еще не было ему тамъ такъ хорошо.

Но ни на минуту не покидали ихъ мечты о Крымѣ, и какъ только получены были самые нужные наряды, не дожидаясь уже остальныхъ заказовъ, тотчасъ же покинули Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна Москву, спѣша на югъ.

Не весела безконечная эта дорога до Севастополя, но не весела она для обыкновеннаго путника, Алгасову же и Надеждѣ Ѳедоровнѣ всюду было одинаково хорошо и весело, и даже и не замѣтили они утомительнаго и длиннаго переѣзда и не видали, какъ доѣхали до Севастополя. Пріѣхали они туда ночью, и когда, на слѣдующее утро, Алгагасовъ подошелъ къ окну и увидѣлъ Южную бухту, ея желтые, покрытые развалинами и рѣдкой зеленью холмистые берега и тѣнистую рощу Стотысячнаго кладбища въ сторонѣ — видъ моря, впервые тутъ имъ увидѣннаго, поразилъ его и приковалъ къ окну. Алгасовъ не могъ насмотрѣться на эту густую синеву, столь рѣзко отдѣлявшуюся отъ желтыхъ, глинистыхъ береговъ, и долго не отходилъ онъ отъ окна, съ восторгомъ любуясь этимъ новымъ для него зрѣлищемъ. Наконецъ онъ позвалъ свою Наденьку — и тоже засмотрѣлась она на море.

— Какъ хорошо! невольно воскликнула она.

Тотчасъ же пошли они гулять. Въ то время заброшенный послѣ войны городъ носилъ еще явственные слѣды несчастной осады: на всѣхъ улицахъ на каждомъ шагу попадались полуразрушенные, продырявленные ядрами дома безъ крышъ и оконъ и, рѣзко отчеканиваясь на темно-синемъ небѣ, мрачно возвышались надъ городомъ развалины громадныхъ казармъ, печальнымъ фономъ служа красовавшемуся передъ ними памятнику адмирала Лазарева. Невеселый видъ представляло это множество всюду разсѣянныхъ развалинъ, но для не-севастопольца особый какой-то характерный отпечатокъ оригинальности и новизны придавали онѣ городу, напоминая въ то же время тяжелую трагедію, недавно здѣсь разъигравшуюся. Съ невольнымъ уваженіемъ глядѣлъ на нихъ Алгасовъ, любуясь также и новымъ для него видомъ приморскаго южнаго города. Все тутъ было интересно и ново для него, и природа, и населеніе, и самый характеръ улицъ и зданій, но когда онъ поднялся съ Надеждой Ѳедоровной на бульваръ, къ памятнику Козарскому, и, во всемъ своемъ величіи, красиво обрамленное извилистыми, желтыми берегами, переливая тысячью отливовъ отъ свѣтло-зеленаго до темно-синяго, сверкая, волнуясь и пѣнясь, вдругъ предстало передъ нимъ ярко-освѣщенное весеннимъ солнцемъ море — тутъ невольно остановился онъ, пораженный, до глубины души потрясенный необъятной этой безпредѣльностью и мощной красотой. Клочокъ моря, видѣнный имъ утромъ изъ окна гостинницы, онъ былъ ничто въ сравненіи съ величественной этой картиной, и долго безмолвно стоялъ тутъ Алгасовъ, и съ каждой минутой все возрасталъ его восторгъ.

Есть особая какая-то, непонятная, но могучая сила въ морѣ, разстилающемся у ногъ человѣка, и никакой другой видъ не сравнится съ этомъ видомъ, пустыннымъ, величавымъ и блестящимъ въ одно и то же время: видъ моря невольно приковываетъ взоры и неотразимо влечетъ къ себѣ душу, навѣки ее покоряя, и сколько бы ни смотрѣть на море — нельзя имъ наглядѣться; съ одинаковымъ восторгомъ всегда любуешься имъ и съ одинаковой радостью ждешь новыхъ и новыхъ съ нимъ свиданій, каждый разъ все открывая въ этой однообразной съ виду картинѣ новыя и словно еще невиданныя доселѣ красоты…

Долго неподвижно стоялъ Алгасовъ, глядя впередъ, вдаль, туда, гдѣ синее море сливалось съ горизонтомъ. Надежда Ѳедоровна тоже полюбовалась видомъ и моремъ, но слишкомъ продолжительное восторженное состояніе Алгасова утомило ее: она сѣла на лавочку возлѣ памятника и разсѣянно стала глядѣть по сторонамъ, дожидаясь Алгасова.

Первая минута восторга прошла, и Алгасовъ почувствовалъ потребность подѣлиться съ кѣмъ-нибудь этимъ первымъ сильнымъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на него природой: доселѣ онъ зналъ одну лишь ту, пебогатую къ тому же природу, среди которой онъ родился и выросъ, а родная природа, какова бы ни была она — она можетъ плѣнять, нравиться, пожалуй даже и восторгать въ иныя минуты человѣка, но не потрясать его. Алгасовъ оглянулся и подозвалъ Надежду Ѳедоровну. Она тотчасъ же подошла къ нему.

Въ восторженныхъ выраженіяхъ передалъ ей Алгасовъ все, что возбудилъ въ немъ видъ безпредѣльнаго моря, и его чувства выражались такъ страстно и сильно, что даже и Надежда Ѳедоровна поддалась этой силѣ и иными уже глазами взглянула на море. И море, и весь видъ съ бульвара показались ей обширнѣе и красивѣе, и даже величественнѣе, послѣ словъ ея Саши, и она то и дѣло за нимъ повторяла:

— Да, да, ты правъ, милый, какъ здѣсь хорошо, какъ хорошо это море…

Долго оставались они на бульварѣ. Алгасову никуда уже не хотѣлось идти, нетронутымъ и чистымъ хотѣлъ онъ сохранить на этотъ день полученное впечатлѣніе. Они вернулись въ гостинницу, но вечеромъ снова пошли на бульваръ и снова остановился Алгасовъ передъ моремъ и долго не могъ оторваться отъ темнѣющей дали, на самомъ горизонтѣ чудно окрашенной пурпуровыми лучами заката. Но понемногу стали потухать и послѣдніе эти лучи — и все погрузилось въ непроницаемый мракъ, не синимъ, а чернымъ явилось теперь море и слабо отражались въ его тихихъ волнахъ мерцающія звѣзды.

Какъ жалѣлъ Алгасовъ, что луна не смѣнила солнца, какъ хотѣлось бы ему увидѣть море и при таинственномъ лунномъ освѣщеніи… Но маленькій серпъ только что родившагося мѣсяца не могъ разогнать ночного мрака и самъ, подобно звѣздамъ, еле замѣтнымъ свѣтлымъ пятнышкомъ дрожалъ и переливался онъ на черной поверхности моря.

Давно уже исчезли во мракѣ и море, и его берега, а все не уходилъ съ бульвара Алгасовъ: здѣсь, передъ черной этой далью, ближе какъ-то къ морю здѣсь чувствовалъ онъ себя и легче было ему здѣсь мечтать о только что видѣнной дивной картинѣ.

Когда онъ вернулся наконецъ домой, Надежда Ѳедоровна, раньше его оставившая бульваръ, спала уже крѣпкимъ сномъ. Алгасовъ подошелъ къ ней: ея красивая, закинутая назадъ головка такъ и манила глядѣть и любоваться, и такъ хорошо тутъ стало Алгасову, такимъ счастливымъ почувствовалъ онъ себя, любуясь горячо любимой красавицей, такой спокойной и радостной и полной красоты явилась ему жизнь… Тихо наклонился онъ къ своей Наденькѣ и поцѣловалъ полураскрытыя ея губки. Поцѣлуй этотъ разбудилъ ее. Она открыла глаза и счастливо улыбнулась, увидѣвъ передъ собой Алгасова.

— Это ты, милый, сквозь сонъ проговорила она. Еще цѣлуй меня, еще… Какъ хорошо мнѣ, какъ я люблю тебя, какой ты красивый, добрый…

На слѣдующее утро прежде всего снова пошелъ Алгасовъ на бульваръ, и все такимъ же величаво прекраснымъ и тутъ явилось ему море. Но теперь нѣсколько освоился уже онъ съ однообразной этой безпредѣльностью; понятнѣе стала ему гармонія, заключающаяся въ оттѣнкахъ и переливахъ морской синевы, въ набѣгающихъ волнахъ, въ отраженіи въ нихъ солнца, въ свою очередь создающемъ въ и безъ того уже богатомъ ими морѣ еще новые отблески, оттѣнки и переливы — и, не смотря на всю свою величавость, мягче ужъ и ближе какъ-то душѣ его казалась ему теперь вся необъятная эта картина, словно сама душа его стала шире, вмѣстивши въ себя безграничный видъ моря.

И еще болѣе прекраснымъ, еще болѣе величавымъ и безпредѣльнымъ явилось оно Алгасову съ Херсонесскаго мыса, куда, пораньше пообѣдавъ, на лодкѣ отправились они съ Надеждой Ѳедоровной: никакіе уже берега, ни по бокамъ, ни впереди, не врѣзываются здѣсь въ море и не ограничиваютъ его, и ничто вокругъ уже не стѣсняетъ простора. Прозрачное, чуднаго свѣтло-зеленаго цвѣта у самаго берега, далѣе медленно переходитъ оно въ темно-синее, и съ пѣной разбиваются О прибрежные камни его сверкающія волны.

Отъ самого Херсонеса уцѣлѣло очень немного — лишь незначительные остатки бывшихъ улицъ и зданій, и ровно ничего привлекательнаго нѣтъ въ этихъ камняхъ, по крайней мѣрѣ, для людей, не одаренныхъ пылкой классической фантазіей и не приходящихъ въ восторгъ отъ одного уже того, что они ступаютъ по почвѣ, которую попирали нѣкогда древніе эллины. Осмотрѣвъ строившійся соббръ, походивъ по узкимъ уличкамъ былого города и подивившись на тѣсныя конурки греческихъ домиковъ, Алгасовъ скоро же оставилъ эти развалины для другого, болѣе привлекательнаго зрѣлища — для синяго моря, и полный восторга, все и всѣхъ забывъ, долго сидѣлъ онъ тутъ, машинально слѣдя за набѣгающими волнами.

Надеждѣ Ѳедоровнѣ скоро надоѣло ходить на припекѣ по какимъ-то невзрачнымъ развалинамъ, и съ трудомъ лишь могъ растолковать ей Алгасовъ, въ какомъ отношеніи любопытны эти развалины и почему ихъ посѣщаютъ. Она сѣла на валявшійся возлѣ берега обломокъ мраморной колонны и терпѣливо стала дожидаться, когда же наконецъ налюбуется ея Саша на эти камни и все на то же самое море, которое онъ столько уже видѣлъ. Алгасовъ попробовалѣбыло подѣлиться съ нею своими впечатлѣніями, но такъ вяло отвѣтила она ему, что до самаго уже отъѣзда не сказалъ онъ ей ни слова.

Возвращались они вечеромъ, при закатѣ. Надежда Ѳедоровна повеселѣла и оживилась, очутившись въ лодкѣ, и весело кончилась такимъ образомъ прогулка. Они болтали и смѣялись, любуясь закатомъ, и такъ хорошо было имъ качаться на морскихъ волнахъ и наблюдать за оригинальными медузами, во множествѣ плававшими вокругъ лодки, что жаль даже стало имъ, когда лодка причалила наконецъ къ пристани. Они рѣшили еще немного покататься и проѣхались по всей Южной бухтѣ, мимо полу-разрушеннаго, засыпающаго Севастополя.

На слѣдующій день они посѣтили Стотысячное кладбище и объѣхали всѣ замѣчательныя мѣста въ окрестностяхъ Севастополя, памятныя по геройскимъ подвигамъ его защитниковъ. Надежда Ѳедоровна всюду слѣдовала за Алгасовымъ. Онъ разсказывалъ ей все, что зналъ о Крымской кампаніи и объ отдѣльныхъ ея эпизодахъ, и Надежда Ѳедоровна слушала его, любуясь имъ и наслаждаясь сознаніемъ, что она идетъ возлѣ него, свободная и любимая, и съ нимъ гуляетъ подъ небомъ желаннаго юга. Его общество скрасило для нея скучное посѣщеніе нисколько не интересовавшихъ ея развалинъ и разныхъ бывшихъ траншей и бастіоновъ, и съ Алгасовымъ она осмотрѣла ихъ всѣ.

Много еще оставалось интереснаго и въ Севастополѣ, и вокругъ него, но слишкомъ уже манилъ ихъ настоящій югъ, скрывавшійся тамъ, за скалами Яйлы, и они поспѣшили туда. Природа влекла ихъ сильнѣе, чѣмъ Севастопольскія историческія воспоминанія, и на другой же день на лошадяхъ отправились они въ Ялту.

Съ восторженными мечтами о конечной цѣли своего пути покинули они Севастополь и всю дорогу все говорили о югѣ, догадываясь, что-то увидятъ они завтра, каковы-то всѣ эти прославленныя чудеса юга, и съ нетерпѣніемъ дожидаясь близкаго уже часа. А говорить и мечтать былъ имъ полный просторъ: ничѣмъ не развлекали ихъ окружающія Севастополь пустыни, и трудно даже было представить себѣ; чтобы унылыя пустыни эти, да еще въ такомъ недалекомъ разстояніи, могли вдругъ смѣниться живописными скалами и роскошными южными садами…

Казалось, и конца не будетъ этимъ пустынямъ, какъ вдругъ, совершенно неожиданно, появились вдали главы Георгіевскаго монастыря; издали казалось, что и самый монастырь этотъ стоитъ среди тѣхъ же скучныхъ пустынь, и съ недоумѣніемъ и даже съ нѣкоторымъ разочарованіемъ смотрѣлъ на него Алгасовъ: ровная пустыня, и ничего, кромѣ пустыни нигдѣ не видать было вокругъ. Ничего, повидимому, не обѣщалъ этотъ маленькій и бѣдный монастырь, но когда Алгасовъ вышелъ въ монастырскій садъ и взглянулъ внизъ, на море, онъ понялъ тутъ, почему такъ славится это живописное мѣстечко.

Монастырь построенъ надъ самымъ моремъ, наверху высокаго, почти отвѣснаго скалистаго берега, по крутому и каменистому склону котораго раскинутъ монастырскій садъ, жиденькій и тощій, не украшающій, а скорѣе, нарушающій суровую окрестную пустынность. Далеко внизу, у подножья береговыхъ обрывовъ, красуется небольшой заливчикъ, словно стражами, обставленный громадными, одинокими, оторванными отъ береговъ скалами, а дальше до самаго горизонта разстилается сверкающее синее море. Эта величавая пустынность, эти гигантскія, красныя базальтовыя скалы, чудно расцвѣченныя и сѣрымъ, и фіолетовымъ, и бѣлымъ — еще тѣмъ болѣе поразило все это Алгасова, чѣмъ менѣе былъ онъ подготовленъ къ этому зрѣлищу: ничего подобнаго не ожидалъ онъ увидѣть и никогда еще до сихъ поръ не видалъ и не зналъ.

Но въ первую минуту, сверху, онъ сначала и не замѣтилъ этихъ скалъ или, вѣрнѣе, не постигая еще всего ихъ величія, не обратилъ на нихъ должнаго вниманія. Когда же онъ сталъ спускаться и мало-по-малу выростать передъ нимъ стали эти скалы — съ каждымъ его шагомъ все яснѣе становилась ему тутъ ихъ красота и значеніе, и понялъ онъ свою ошибку. Ни на что уже, кромѣ этихъ скалъ, и не смотрѣлъ онъ теперь, но когда онъ сошелъ внизъ и вдругъ оглянулся на ближайшую, у ногъ которой онъ находился, самую изо всѣхъ громадную, грозно воздымавшуюся надъ моремъ, чуть не изъ самыхъ волнъ его, обнаженную скалу — онъ даже остановился отъ восторга и изумленія, такъ величава и неожиданно-прекрасна показалась ему дикая, изрытая временемъ, оглоданная волнами, гигантская скала эта. Передъ этимъ впечатлѣніемъ ничто было все, что онъ видѣлъ сверху. Съ одной стороны — безпредѣльное море, съ другой — базальтовыя эти громады, кажется, вотъ-вотъ готовыя обрушиться и раздавить подошедшаго къ нимъ дерзкаго и въ особомъ, подавляющемъ, даже хочется думать — преувеличенномъ величіи выступающія передъ этимъ дерзкимъ, и какимъ ничтожнымъ, маленькимъ, слабымъ почувствовалъ себя Алгасовъ, стоя на узкой тропинкѣ, скупо оставленной моремъ у самаго подножья грозной скалы… Онъ смотрѣлъ и на нее, и на остальныя скалы, такія же тяжелыя и дикія, и страннымъ даже показалось ему, что такъ мало обратилъ онъ на нихъ вниманія, глядя на нихъ сверху, отъ монастыря… Наконецъ пошелъ онъ далѣе, по берегу моря. Величавыя скалы высились надъ самой его головой, и даже море забылъ онъ, весь отдавшись безмолвному восторгу передъ этой еще невиданной имъ красотой. Съ почтеніемъ, съ восторгомъ, почти съ любовью глядѣлъ онъ на гигантскія темныя скалы, еле осмѣливаясь къ нимъ приближаться, и подолгу смотрѣлъ на всѣ поочередно, словно навѣки хотѣлъ онъ запомнить величаво-прекрасный образъ каждой изъ нихъ.

Лишь изрѣдка, въ разсѣлинахъ, росли кое-гдѣ по скаламъ и береговымъ обрывамъ кривыя, обтрепанныя бурями деревья, еще болѣе дикости придававшія и безъ того уже дикой картинѣ, и, глядя отсюда на общій видъ всего берега, еще досаднѣе стало тутъ Алгасову на монастырскій садъ съ его тощей растительностью: еще если бы густая зелень, сама по себѣ прекрасная, украшала этотъ садъ, можетъ-быть, она служила бы рѣзкой противоположностью съ обнаженными красными скалами и, оттѣняемая ими, сама оттѣняла бы ихъ дикую величавость. Но этотъ бѣдный и чахлый садъ — плодъ столькихъ усилій человѣка — какимъ непріятнымъ и тусклымъ пятномъ выступалъ онъ среди общаго грознаго величія окружающей пустынности, и невольно стремилось воображеніе Алгасова нарисовать ему берега эти такими, какими они были бы безъ этого сада, какими видѣла ихъ Ифигенія…

Алгасовъ стоялъ на берегу, у самаго подножья грозной скалы, прислушиваясь къ вѣчному рокоту моря, брызгами своими обдававшаго его ноги. Его душа была полна этой окружавшей его величавой красоты, и словно моложе сталъ онъ душой — такъ хорошо, легко и свободно было ему тутъ. Невольно захотѣлось ему и Наденьку привести сюда, чтобы и она насладилась дивной этой картиной. Еще разъ оглянувшись вокругъ, быстро, не останавливаясь, пошелъ онъ наверхъ, словно обиліе впечатлѣній утроило его силы; но какъ ни спѣшилъ онъ къ Наденькѣ — все-таки не могъ онъ еще и еще не обернуться и не взглянуть на море и скалы…

Когда онъ дошелъ наконецъ до верхней площадки сада и взглянулъ оттуда внизъ — еще болѣе удивился онъ, что величіе скалъ не поразило его тотчасъ же, какъ только вышелъ онъ въ первый разъ на эту площадку. Тогда почти и не замѣтилъ онъ этихъ скалъ, и до того ничтожными ему показались онѣ, что онъ возъимѣлъ даже дерзкую мысль взобраться на одну изъ нихъ, самую величавую и самую изо всѣхъ прекрасную, и тогда, сверху, это казалось ему не особенно труднымъ. Теперь точно такъ же ясно, какъ и оттуда, снизу, выступало передъ нимъ все величіе этихъ скалъ, и взглянувъ на ту изъ нихъ, на которую онъ хотѣлъ-было взойти, онъ не могъ не улыбнуться и мысленно попросилъ у грозной скалы прощенія за свою дерзость… Теперь ужъ и не могъ бы онъ, если бы и захотѣлъ, не обратить вниманія на эти скалы и не увидѣть всего ихъ подавляющаго величія.

Оторвавшись наконецъ отъ чуднаго вида, отправился онъ отъискивать Надежду Ѳедоровну, которая оставалась наверху, испуганная крутой и неудобной, выбитой въ скалѣ лѣстницей, среди монастырскаго сада спускающейся къ морю. Ужасная лѣстница эта дѣйствительно не особенно завлекаетъ спуститься внизъ, но кто хоть разъ сойдетъ по ней, тотъ никогда уже равнодушно не пройдетъ мимо нея и не обратитъ уже вниманія ни на какія трудности.

Надежда Ѳедоровна предпочла заняться приготовленіемъ чая и Алгасовъ нашелъ ее за самоваромъ: она закусывала передъ чаемъ захваченнымъ изъ Севастополя холоднымъ жаренымъ. Въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ описывая ей все, что онъ видѣлъ, сталъ онъ звать ее внизъ. Его слова, казалось, убѣдили ее и она пошла-было за нимъ, по, спустившись на нѣсколько саженъ, остановилась, снова испуганная трудностью дороги.

— Ой, нѣтъ, я не пойду, сказала она. Тутъ всѣ ноги обломаешь!

— Наденька, пойдемъ, началъ Алгасовъ. Не бойся, тутъ не высоко, всего 1000 съ чѣмъ-то ступеней, я считалъ, но зато какъ хорошо внизу!..

Онъ звалъ ее не Надей, какъ ея мужъ, а Наденькой, какъ называли ее въ ея семьѣ.

— Да что же, я и отсюда все вижу, вонъ море, вонъ эти твои скалы…

— Но вѣдь это совсѣмъ не то — отсюда ихъ видѣть или оттуда, убѣждалъ ее Алгасовъ.

— Если бы дорога была хорошая, развѣ я не пошла бы, милый? А то самъ видишь, что за дорога!

— А какъ же ты хотѣла взобраться на самую высокую гору, помнишь?

— Такъ вѣдь то гора!

— Да здѣсь лучше всякой горы…

— Ну какъ это можно! Нѣтъ, милый, я- не пойду туда, я и отсюда все вижу…

И она продолжала стоять на томъ же мѣстѣ.

— Эхъ, какая ты, Наденька, право! Если бы ты знала, какъ тамъ хорошо… съ досадой проговорилъ Алгасовъ.

— Что дѣлать, милый, идти ужъ очень трудно! Да мало ли еще будетъ красивыхъ видовъ, увижу…

— Ну прощай, когда такъ, отвѣтилъ Алгасовъ и быстро сталъ спускаться по горѣ.

— Саша, куда же ты? кричала ему сверху Надежда Ѳедоровна. А чая развѣ не хочешь? Тамъ у насъ жареный стрепетъ…

— Не хочу, отвѣтилъ Алгасовъ и остановился. Наденька, или ко мнѣ, право не такъ уже трудно сходить!

— Нѣтъ, милый, или ужъ одинъ…

Алгасовъ не сталъ ея больше уговаривать и быстро, насколько позволяли истертыя и осыпавшіяся ступени, побѣжалъ по нимъ внизъ. Надежда Ѳедоровна постояла немного, глядя на спускавшагося Алгасова, и медленно стала взбираться наверхъ.

И жаль, и досадно было Алгасову, что не пошла съ нимъ Наденька и сама лишила себя такого чуднаго зрѣлища и что не съ кѣмъ ему подѣлиться впечатлѣніями, которыми переполнена была его душа. Снова вернулся онъ внизъ и долго оставался тамъ, не чувствуя ни усталости, ни голода, любуясь на эти давившія его темной своей массой оригинально-красивыя скалы и на окружающую дикую природу, и все не хватало у него силъ оторваться отъ дивнаго зрѣлища и идти наверхъ, и все глядѣлъ онъ вокругъ и не могъ наглядѣться… Два часа пробылъ онъ внизу, не замѣтивъ даже, какъ прошли эти часы, и съ сожалѣніемъ, все еще не насладившись его красотой, разстался наконецъ съ чуднымъ заливомъ и медленно пошелъ наверхъ, на каждомъ шагу все оглядываясь назадъ и прощаясь съ этимъ отнынѣ столь дорогимъ ему мѣстечкомъ…

И долго еще стоялъ онъ на верхней f площадкѣ, глядя внизъ, и все не могъ рѣшиться уйти изъ сада, пока не окликнула его наконецъ соскучившаяся Надежда Ѳедоровна, сказавши, что пора уже ѣхать.

Алгасовъ пошелъ за нею. Наскоро закусилъ онъ немного и велѣлъ подавать лошадей, но передъ отъѣздомъ не утерпѣлъ и еще разъ вышелъ на площадку сада, и снова пришлось Надеждѣ Ѳедоровнѣ звать его садиться въ фаэтонъ

По тѣмъ же однообразнымъ и скучнымъ пустынямъ быстро покатился фаэтонъ къ Балаклавѣ. Алгасовъ не помнилъ уже досады на Надежду Ѳедоровну; любуясь своей Наденькой, снова сталъ онъ описывать ей красоту только что видѣнной имъ картины, стараясь пояснѣе передать и, насколько это возможно, болѣе понятной сдѣлать ей эту красоту — и Надежда Ѳедоровна восторженно слушала его, не спуская съ него синихъ своихъ глазъ.

Вдали, въ ущельи, на мгновенье мелькнула у моря Балаклава и снова пошла та же безконечная пустыня, пока, уже къ вечеру, не въѣхалъ наконецъ фаэтонъ въ вѣковыя рощи Байдарской долины. Переночевавъ въ Байдарахъ, рано утромъ отправились Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна дальше, и необычайное волненіе овладѣло ими обоими: еще какихъ-нибудь полчаса, еще небольшой подъемъ — и они будутъ у цѣли своего пути, увидятъ Южный берегъ…

Безграничное синее море далеко внизу и крутой, скалистый, поросшій лѣсомъ склонъ Яйлы — вотъ картина, вдругъ открывшаяся передъ ними, какъ только выѣхали они изъ Байдарскихъ воротъ. Суровая, дикая красота ея произвела на нихъ глубокое впечатлѣніе и въ безмолвномъ восторгѣ смотрѣли они по сторонамъ, то на море, бурлившее и цѣнившееся, омывая подножіе Яйлы, то на увѣнчанныя лѣсомъ, сплошной стѣной тянувшіяся впереди, сѣрыя ея скалы. Хороши эти скалы и велико было впечатлѣніе, произведенное ими на впервые тутъ увидѣвшаго горы Алгасова, по невольно сравнивалъ онъ ихъ съ иными, вчера имъ видѣнными, и сравненіе было не въ пользу Яйлы… Въ скалахъ Яйлы нѣтъ величія, меньшо красоты и пустынности, и далеко не такое могучее, цѣльное впечатлѣніе, производятъ онѣ, какъ базальтовыя громады древняго мыса Фейо лента…

Долго, на протяженіи многихъ десятковъ верстъ, все тянется однообразный этотъ склонъ Яйлы, сѣрый и непривѣтливый, и хотя живописный, но грубо отталкивающій отъ себя суровостью и утомительнымъ своимъ однообразіемъ. Суровость эта умѣстна въ Альпахъ, гдѣ она соединяется съ грознымъ величіемъ уходящихъ подъ облака снѣговыхъ вершинъ и пропадаетъ въ этомъ величіи — но здѣсь ничего величественнаго, ничего грознаго, одинъ только невеселый, надо всѣмъ царящій сѣрый колоритъ да непривѣтливая каменная пустыня, и полное отсутствіе всякой мягкости и граціи, характеризующей дѣйствительный югъ. И все одно и то же, всюду и вездѣ одно и то же, развѣ что смѣнятся когда пустынныя, поросшія кустарникомъ да рѣдкимъ лѣскомъ, сѣрыя и скучныя скалы эти еще несравненно болѣе унылой, удручающей душу, безобразной пустынностью, или же попадется такая же сѣрая, такая же уныніе наводящая, грязная и тѣсная татарская деревня, или же встрѣтятся окончательно уже неживописпые виноградники — таковы всѣ виды по знаменитому шоссе Южнаго берега.

Съ другой стороны виды иные: тутъ море синѣетъ, да мелькаютъ вдали красующіеся на берегу его сады и дачи, еле видные сверху, да и то лишь въ общихъ своихъ очертаніяхъ. Вотъ веселый издали, сверкающій на солнцѣ стеклянный Симеизъ, вотъ окруженный садами оригинальный замокъ Алупки, вотъ величавый дворецъ Оріанды среди могучей растительности вѣковыхъ своихъ лѣсовъ, вотъ парки и смѣющіяся виллы Ливадіи — и вдали, въ видѣ небольшой кучки бѣлыхъ домиковъ показывается Ялта, пріютившаяся у самаго моря, у подножья все тѣхъ же живописныхъ, но хмурыхъ и суровыхъ скалъ, неспособныхъ возбудить къ себѣ ни удивленія, ни любви, и въ отдѣльности разительно напоминающихъ тѣ эффектные пейзажи со скалами, лѣсами и водопадами, которые рисуются плохими живописцами для украшенія средней руки гостинныхъ.

Море и прибрежныя дачи — вотъ единственное, что хорошо по шоссе. Скоро исключительно въ эту сторону и обращается утомленное однообразіемъ скалъ вниманіе путника и только здѣсь и любуется онъ южнымъ склономъ Яйлы: непривѣтливый склонъ этотъ украшенъ здѣсь искусствомъ, и здѣсь же виднѣются вдали тѣ волнующіе воображеніе сады, гдѣ думается встрѣтить столько роскоши, столько полной нѣги красоты, однимъ словомъ — столько юга…

Кто-то красиво назвалъ Южный берегъ Крыма «клочкомъ Италіи во власти Снѣжнаго царства», но вѣроятно, авторъ этихъ словъ не видалъ Италіи, иначе никогда не осмѣлился бы онъ такъ оскорблять ея. Растительность Крыма несомнѣнно роскошна и богата; она носитъ на себѣ характеръ южной природы и полна обаятельной прелести этой послѣдней — но тѣмъ не менѣе, это жалкая лишь пародія на итальянскую, даже и на сѣверо-итальянскую растительность. Гдѣ въ Крыму пальмы, хотя и далекія отъ величія, но все же пальмы, на каждомъ шагу встрѣчающіяся возлѣ Ниццы даже и одичавшими? Гдѣ здѣсь бульвары изъ гигантскихъ олеандровъ и магнолій, гдѣ апельсинные сады, вѣковыя оливковыя рощи, агавы съ ихъ колоссальными цвѣтовыми стеринями — изгородь итальянскихъ полей — стройные эвкалипты, граціозныя, нѣжныя, изящныя перцовыя деревья, блестящія камеліи и ацалеи, душистые олеумы, араукаріи и юкки — лучшія украшенія нашихъ оранжерей, и многое другое, что наполняетъ сады Ниццы, Монако, Генуи, Лаго-Маджіоре и другихъ сѣверныхъ озеръ, всѣ эти дѣйствительные признаки настоящаго юга, гдѣ они въ Крыму? Лишь немногое изъ этого перечня рѣдкими, одинокими и холеными экземплярами попадается въ нѣкоторыхъ садахъ… А виноградъ да кипарисы, ни даже нѣсколько магнолій, далеко еще не дѣлаютъ юга. Магноліи есть и въ Швейцаріи.

Наконецъ — и это самое главное — какъ сравнить безъ всякаго сомнѣнія живописный и красивый Крымъ съ той обаятельной прелестью, съ этой несказанной мягкостью и граціей, которыя отличаютъ итальянскіе виды? Гдѣ въ Крыму что-либо подобное очаровательнымъ берегамъ Лаго-Маджіоре съ господствующей надъ ними снѣговой шапкой Симилона? Гдѣ здѣсь что-либо подобное чуднымъ въ своей дикости берегамъ озера Комо и его дивнымъ садамъ? Гдѣ здѣсь и дикіе, и суровые, и вмѣстѣ — роскошные, необычайно-милые, невыразимо-красивые, блестящіе виды Монако? Или видъ на Геную откуда-нибудь съ окрестныхъ возвышенностей? Или береговые виды между Генуей и Пизой? О южной Италіи говорить ужъ не будемъ.

А по красотѣ садовъ, съ чѣмъ въ Крыму сравнить Барромейскіе, напр., острова, этотъ рай по дивной прелести своихъ садовъ, богатству ихъ растительности и окружающимъ ихъ волшебнымъ видамъ? Или тѣнистую виллу Сербеллони, господствующую надъ двумя озерами — Комо и Лекко, или виллу Пегли близь Генуи, гдѣ не знаешь, чѣмъ любоваться, самимъ ли садомъ, или же роскошнымъ его положеніемъ надъ моремъ и Генуей?

И въ довершеніе всего — вся несказанная эта красота итальянской природы словно одухотворена и насквозь какъ бы пропитана красотой повсюду здѣсь разсѣянныхъ твореній человѣка — величавыхъ соборовъ и вдохновенныхъ картинъ, старинныхъ дворцовъ и дивныхъ статуй, и имъ въ свою очередь еще болѣе придавая блеска и чарующей красоты. Исторія и легенды обаятельной силой своей украшаютъ здѣсь каждый клочокъ земли, каждый садъ и каждый видъ, и подъ чарами вѣковыхъ воспоминаній, возвысившись душой созерцаніемъ геніальныхъ созданій искусства — иными уже глазами глядишь на тѣ же самые виды и любишь ихъ иною любовью, всецѣло покоряясь зовущей и волнующей ихъ прелести…

Крымъ хорошъ и живописенъ. Его суровыя скалы не лишены красоты, хотя и однообразны — и въ этомъ самая слабая сторона Крыма. Его сады красивы и богаты, нѣкоторые виды его смѣло могутъ поспорить съ лучшими видами Италіи и Швейцаріи, но тѣмъ не менѣе даже и понятія не даетъ онъ объ Италіи, и нельзя ни сопоставлять, ни сравнивать его съ этой послѣдней.

Но ни Алгасовъ, ни Надежда Ѳедоровна не были въ Италіи, и потому на вѣру приняли они вышеприведенную восторженную характеристику Крыма. Ни онъ, ни она никогда, кромѣ русскихъ полей и овраговъ, ничего до сихъ поръ не видали, и не съ чѣмъ было имъ сравнить унылыхъ скалъ пустынной Яйлы, да и не до сравненій или критики было имъ тутъ: они были молоды, они были счастливы, они любили другъ друга — и радостно улыбалась имъ жизнь, и даже въ печальной Новороссіи, если бы судьба ихъ забросила туда, и тамъ, вѣроятно, нашли бы они дивныя красоты. Но они были въ Крыму, передъ ними разстилалась лучшая часть «клочка Италіи» — и одно уже это сознаніе приводило ихъ въ радостный трепетъ. Впервые тутъ ими увидѣнныя, горы и скалы, понятно, произвели на нихъ сильное впечатлѣніе — и тѣмъ легче было имъ согласиться съ вышеупомянутой характеристикой, и наивно принимали они суровые эти виды за мягкіе и милые виды Италіи, гдѣ даже сама суровость и дикость проявляются въ ласкающихъ взоры формахъ прелестнаго Капри или же радостнаго и свѣтлаго Комскаго озера.

Любуясь новыми для нихъ дорожными видами, съ волненіемъ и восторженнымъ почтеніемъ взирая сверху на прибрежные сады, ѣхали они по пыльному шоссе. Все останавливало здѣсь ихъ вниманіе, все нравилось, и некогда было имъ замѣтить однообразія этихъ скалъ, тѣмъ болѣе, что въ сравненіи съ Россіей однообразная Яйла все-таки является такимъ разнообразіемъ, которое не даетъ уже вглядываться въ частности. Они не замѣчали даже и теченія времени и имъ все казалось, что фаэтонъ только что вотъ отъѣхалъ отъ Байдарскихъ воротъ, что это все еще начало только живописной дороги, и что начало это ничто еще въ сравненіи съ тѣмъ, что они сейчасъ увидятъ, когда фаэтонъ завернетъ вотъ за этотъ выступъ скалы или вотъ за тотъ, слѣдующій, и т. д.; восторгаясь всѣмъ видѣннымъ, чего-то еще лучшаго все еще ждали они впереди, когда вдали показалась уже Ялта, и быстро покатился къ ней фаэтонъ по послѣднему спуску шоссе.

День былъ ясный и теплый; и Алгасову, и Надеждѣ Ѳедоровнѣ одинаково хотѣлось поскорѣе познакомиться съ очаровательной Ялтой, и, наскоро умывшись съ дороги, тотчасъ же отправились они наслаждаться городомъ и югомъ.

Въ самомъ восторженномъ настроеніи вышли они изъ гостинницы «Россія», гдѣ они остановились, и тутъ же, чуть не у самыхъ воротъ ея, встрѣтило ихъ первое разочарованіе: очаровательная Ялта, вся окруженная живописными горами, сама по себѣ оказалась далеко не очаровательной, а гулять, кромѣ грязной набережной, было тамъ рѣшительно негдѣ: жалкій Мордвиновскій садъ и еще болѣе жалкій бульваръ — все это такого рода прогулки, что любой уѣздный русскій городъ, любое даже село могутъ представить во много разъ болѣе привлекательныя и тѣнистыя. Никакихъ прогулокъ нѣтъ и въ ближайшихъ окрестностяхъ Ялты, ибо ни по средствамъ, ни по цѣли не привлекательно идти въ гору, на припекѣ и въ пыли, между стѣнами дачъ и виноградниковъ: всѣ лучшіе виды Ялты — на скалистыя горы и синее море, всѣ они открываются уже съ набережной и даже изъ оконъ и съ балконовъ «Россіи», и ни къ болѣе красивымъ points de vue, ни къ отдыху гдѣ-нибудь въ тѣни, ни къ иному какому интересному мѣсту, къ которому стоило бы идти, не приводитъ ни одна изъ этихъ дорогъ.

Въ этомъ отношеніи Ялта — самое плохое мѣсто для знакомства съ Крымомъ: чудеса Крыма, его лучшія мѣста — всѣ они въ почтительномъ отъ Ялты разстояніи, по ту и по другую ея сторону, или же за нею, въ горахъ; впослѣдствіи только оцѣнишь удобство ея положенія въ самомъ центрѣ этихъ чудесъ, но первое производимое ею впечатлѣніе не изъ благопріятныхъ для юга.

Долго бродили Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна но Ялтѣ и ея окрестностямъ, и чѣмъ болѣе ожидали они увидѣть, тѣмъ сильнѣе было ихъ разочарованіе: такъ это-то Крымъ, такъ волновавшій издали ихъ воображеніе? Эти пыльныя, жаркія, неудобныя тропинки и дороги, имѣющія много, можетъ-быть, практическаго, но ни капли эстетическаго значенія — и это Крымъ, югъ?

Уныло смотрѣли они по сторонамъ: ничто вокругъ не соотвѣтствовало, повидимому, черезчуръ ужъ восторженнымъ ихъ ожиданіямъ, и грустно отозвалось на ихъ душѣ это первое впечатлѣніе. Молча шли они дальше, и, безъ цѣли бродя изъ стороны въ сторону, все отъискивая чего-нибудь достойнаго Крыма и юга, они напали наконецъ на единственное путное мѣсто въ Ялтѣ. Привлеченные колокольней, они направились къ церкви и далѣе — къ кладбищу, и невольно здѣсь остановились, пораженные красотой открывшагося передъ ниы вида: вся Ялта, ея живописная долина и окружающія ее лѣсистыя горы видны отсюда въ одной обширной картинѣ, которую довершаетъ сверкающее синее море.

Вдоволь насладившись этимъ видомъ и нѣсколько примиренные имъ съ Ялтой, пошли они домой. По дорогѣ Надежда Ѳедоровна увидала на бульварѣ продавца морскихъ раковинъ. Своеобразная красота ихъ привела ее въ восторгъ и она накупила ихъ цѣлую кучу. Покупка эта скрасила для нея весь этотъ день, и съ дѣтской радостью спѣшила Надежда Ѳедоровна домой, чтобы еще разъ пересмотрѣть и разобрать свои раковины.

Чай подали имъ на выходившій на море балконъ ихъ комнаты. Уже вечерѣло. Луна настолько уже прибавилась, что серпъ ея достаточно освѣщалъ прозрачную ночную темноту — и какъ хорошо было имъ тутъ, вдвоемъ, наединѣ, вдали отъ всѣхъ и всего, въ виду безграничнаго моря… Ничто уже, ни люди, ни какія-либо заботы и желанія, не мѣшали имъ теперь любить другъ друга, всецѣло другъ другу отдавшись, и, безъ конца счастливые, влюбленные и радующіеся этой любви, всей душой наслаждались они своимъ счастьемъ. Чудно мила была Надежда Ѳедоровна, веселая и счастливая, полу-освѣщенная таинственнымъ луннымъ свѣтомъ, и, казалось, никогда еще не видалъ ея Алгасовъ такой хорошенькой и милой. Горячо цѣловалъ онъ ее, сидя возлѣ нея, полу-обпявъ ее и жадно ею любуясь, и долго такъ просидѣли они на балконѣ, забывшись въ волшебныхъ грёзахъ любви и счастья.

Какъ можно скорѣе хотѣлось имъ устроиться въ Крыму и на другой же день принялись они отъискивать себѣ дачу. Но тутъ ждало ихъ, и особенно Надежду Ѳедоровну, новое разочарованіе: оказалось, что въ Крыму не ростутъ ни лимоны, ни лавры, о которыхъ она такъ мечтала, и что нужно помириться на кипарисахъ. Самъ даже Алгасовъ ожидалъ большаго, такъ что и его нѣсколько смутила относительная бѣдность Ялтинской растительности: такъ неужели же два несчастные эти лимона въ кадкахъ, стоящіе у подъѣзда «Россіи» — неужели это единственные здѣсь представители настоящаго юга? Но въ такомъ случаѣ даже и въ Веденяпинѣ — и тамъ югъ представленъ гораздо лучше…

Много дачъ осмотрѣли они, и ни одна изъ нихъ не понравилась имъ. Жиденькіе садики этихъ дачъ далеко не соотвѣтствовали ихъ восторженнымъ ожиданіямъ, и никакъ не могли Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна помириться съ мыслью, что въ этихъ садикахъ и выражается вся роскошь и вся прелесть юга… Наконецъ, уже къ вечеру, привезъ ихъ извощикъ къ одной дачѣ, которая одинаково понравилась имъ обоимъ.

Она была не у самой Ялты и далеко отъ моря, но чудный видъ на городъ и море и на живописную долину Аутки открывался изъ ея оконъ. Большой, прекрасно-меблированный двухъ-этажный домъ давалъ полную возможность расположиться удобно и покойно. Весь нижній этажъ его окружала широкая, крытая терраса, красиво обвитая глициніями и другими вьющимися растеніями. Въ разстилавшемся передъ ней цвѣтникѣ, по обѣимъ сторонамъ небольшого фонтана, красовались двѣ молоденькія магноліи — будущая гордость сада, если только переживутъ онѣ Ялтинскіе морозы, и тутъ же роскошно цвѣли огромные кусты рододендроновъ. По тщательно содержимому газону изрѣдка раскиданы были красивыя клумбы, и масса наполнявшихъ садъ чайныхъ розъ уже готовилась зацвѣсти и наполнить воздухъ чуднымъ своимъ запахомъ. По бокамъ сада, съ обѣихъ сторонъ его росли стройные красавцы-кипарисы, которые дальше, за послѣдними клумбами цвѣтника, сходились въ густую темно-зеленую рощицу, какъ бы служившую фономъ для всего цвѣтника и для разныхъ посаженныхъ передъ ней красивыхъ южныхъ растеній. Среди этой рощицы величественно возвышались четыре гигантскихъ орѣха, и въ знойный даже полдень всегда можно было сидѣть въ ихъ густой тѣни, наслаждаясь прохладой и видомъ на горы и море. Нѣсколько широкихъ ступеней вели отсюда на красивую каменную террасу, которую обвивалъ виноградъ, лѣтомъ совсѣмъ закрывая ее густыми своими лозами, а съ этой террасы другая лѣстница спускалась въ нижнюю часть сада, устроенную внизу, подъ облицованнымъ камнемъ и сплошь укрытымъ плющомъ отвѣсомъ горы, такъ что видъ съ террасы падалъ прямо на усыпанную желтымъ пескомъ квадратную площадку, по которой, вокругъ прелестной, свѣжей и стройной молодой магноліи, красиво извивались причудливые арабески изъ подстриженнаго букса. Площадку эту и здѣсь снова обступала роща тополей и кипарисовъ, и садъ кончался красивымъ павильономъ на окрайней его скалѣ, живописной и крутой, нарочно оставленной во всей первобытной ея дикости и даже съ уцѣлѣвшими на ней огромными старыми соснами. По всему саду, разливая прохладу и свѣжесть, журчала проведенная съ горъ холодная, прозрачная вода. Съ боку сада, скрытое аллеей изъ кипарисовъ, находилось плодовое его отдѣленіе, гдѣ росли персики, яблоки, груши да лозы винограда лучшихъ столовыхъ сортовъ.

Дача эта одинаково понравилась имъ обоимъ и, разумѣется, Алгасовъ не сталъ торговаться и не постоялъ за цѣной: дача была нанята, и на другой же день перебрались они на нее. Съ ними были лакей Алгасова и нанятая Въ Москвѣ горничная Надежды Ѳедоровны, и потому не трудно было имъ устроиться на новомъ мѣстѣ. Алгасовъ не жалѣлъ на это денегъ — и скоро же появился у нихъ хорошій поваръ, хорошій татаринъ-кучеръ, двѣ отличныя верховыя лошади, три упряжныя, новая, покойная коляска и прелестное тюльбгори, своя хорошенькая купальня на морѣ и своя красивая лодка для морскихъ прогулокъ. На террасѣ, въ тѣни орѣховъ и въ прочихъ лучшихъ мѣстахъ сада были развѣшаны гамаки, въ которыхъ любила нѣжиться Надежда Ѳедоровна. Были даже куплены лимонныя и лавровыя деревья въ кадкахъ и разставлены передъ террасой, какъ необходимая, по мнѣнію Надежды Ѳедоровны, принадлежность юга. Эта покупка окончательно успокоила Надежду Ѳедоровну и ничто уже не мѣшало ей теперь наслаждаться югомъ и его природой.

XV.

Тотчасъ же принялись они знакомиться съ Крымомъ. Куда только можно было — ѣхали они верхомъ, этотъ родъ прогулокъ предпочитая всѣмъ прочимъ, и чудно хороша была Надежда Ѳедоровна, въ дорогой амазонкѣ, на кровной бѣлой лошади, скачущая по горнымъ тропинкамъ Крыма… Глазъ не спускалъ съ нея влюбленный Алгасовъ, любуясь ловко сидѣвшей на сѣдлѣ всадницей, сломя голову скакавшей впередъ, не разбирая дороги. Она любила быструю ѣзду, и такъ хороша была она въ эти минуты, такъ хорошо было разгорѣвшееся, довольное, счастливое ея личико, столько наслажденія, столько счастья и жизни свѣтилось въ ея блестящихъ глазахъ, что даже и посторонній врядъ-ли кто равнодушно прошелъ бы мимо нея, не заглядѣвшись на нее…

Любимыя ихъ верховыя прогулки были къ Исару и далѣе, къ Учаунъ-Су, затѣмъ въ Массандру, куда они всегда ѣздили прелестной долиной Ай-Василя, и наконецъ въ Оріанду, и куда-нибудь изъ этихъ трехъ мѣстъ ѣздили они обязательно каждый день, если только не предпринимали поѣздокъ болѣе отдаленныхъ, въ Алупку, въ Симеизъ, на Ай-Петри, въ Гурзуфъ, Алушту и даже на Чатырдагъ, а они видѣли весь Крымъ, все стоющее и не стоющее тамъ вниманія. Каждую недѣлю два или три дня посвящали они отдаленнымъ этимъ поѣздкамъ, которыя однѣ только и разнообразили ихъ уединенную жизнь, остальное же время проводили дома, одни, счастливые и довольные въ своемъ уединеніи. Ничего имъ не требовалось, ни въ комъ они не нуждались, другъ для друга наполняя весь міръ, и одной только любви да пламенному счастью всецѣло были отданы всѣ ихъ дни. Надежда Ѳедоровна сама принялась ухаживать за садомъ, поливать цвѣты, сажать и пересаживать ихъ, по своему его украшая. Алгасовъ помогалъ ей, а вечеромъ, когда спадала жара, они садились на лошадей и верхомъ отправлялись куда-нибудь въ свои любимыя мѣста въ окрестностяхъ Ялты, привлекавшія ихъ чудными своими видами и безъискусственной прелестью богатой южной природы.

Въ виду моря и Ялты, въ виду живописной Ауткинской долины и наконецъ вѣковымъ сосновымъ лѣсомъ идетъ дорога къ водопаду Учаунъ-Су, а какъ хорошъ этотъ лѣсъ, какъ хороши его гигантскія деревья — объ этомъ трудно дать хоть отдаленное понятіе. Хорошъ и самый водопадъ: среди отвѣсныхъ дикихъ скалъ съ громомъ и шумомъ нѣсколькими уступами низвергается съ Яйлы страшная масса воды. Лѣтомъ, и особенно въ сухое время, водопадъ исчезаетъ почти совершенно, но окружающія его грозныя скалы остаются, остается и этотъ лѣсъ, наконецъ остается и видъ на долину Ялты. Свѣжимъ, зеленымъ, живописнымъ ущельемъ кажется отсюда эта долина. Переливая всѣми оттѣнками зеленаго, а въ началѣ осени и желтаго цвѣтовъ, раскинулся по ней и по волнистамъ скатамъ ея безконечный лѣсъ, а за нимъ, вдали, сдавленная съ боковъ сбѣгающими къ ней зелеными горами, какъ въ панорамѣ, виднѣется бѣленькая Ялта и красиво синѣетъ клочокъ ея залива. И всюду веселая зелень, всюду богатая растительность, и не узнаешь даже отсюда унылой, сѣрой Яйлы — въ такой роскошный зеленый коверъ сливаются съ этой господствующей надъ ними точки ея разбросанные по ней рощи и лѣса.

Живописно и красиво вдали выступаетъ изъ нихъ, рѣзко выдѣляясь на ихъ зелени, тяжелая сѣрая скала: это Исаръ, и такъ виденъ онъ съ Учаунъ-Су. Оттуда, издали, онъ кажется чѣмъ-то значительнымъ, и даже среди обширнаго, открывающагося оттуда чуднаго вида все-таки замѣтенъ и обращаетъ на себя вниманіе, на дѣлѣ же это ничтожная и невзрачная скала съ развалинами ничтожной крѣпостцы: таково впечатлѣніе, производимое Исаромъ, когда подъѣзжаешь къ нему по шоссе. Но съ вершины этой ничтожной на взглядъ скалы открывается видъ, какого не со всякой, и можно даже сказать — съ рѣдкой увидишь горы: роскошный сосновый лѣсъ со всѣхъ сторонъ окружаетъ скалу, спускаясь внизъ, въ тянущееся у подножья ея глубокое ущелье, дикое и пустынное, сплошь поросшее все тѣмъ же лѣсомъ, и далекимъ полукругомъ обступаютъ все это величественные, чудно-прекрасные скалистые обрывы Яйлы — отвѣсныя скалы въ тысячи футовъ вышины, то обнаженныя, то покрытыя лѣсомъ, то слегка лишь разубранныя зеленью, а надо всѣмъ красиво рисуется на ярко-синемъ небѣ зубчатый, увѣнчанный соснами ея гребень. Ничтожной бѣлой ниточкой виднѣется вдали, среди гигантскихъ этихъ скалъ и вѣковыхъ лѣсовъ, водопадъ Учаунъ-Су, и съ трудомъ лишь можно увѣрить себя, что еле-замѣтная эта ниточка — это тотъ самый водопадъ, который всего какихъ-нибудь полчаса тому назадъ такъ подавлялъ васъ грознымъ своимъ величіемъ…

Такая же роскошная растительность, такіе же могучіе великаны-деревья окружаютъ и дворецъ Оріанды съ раскинутыми вокругъ него изящными цвѣтниками. Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна видѣли Оріанду во всей ея красѣ, еще до пожара, уничтожившаго дворецъ, но такъ хорошъ ея обширный паркъ, что ни въ дворцѣ, ни въ иныхъ какихъ украшеніяхъ не нуждается онъ для своей не боящейся соперниковъ славы. Есть гдѣ погулять въ этомъ паркѣ, въ его широкихъ, тѣнистыхъ аллеяхъ, но что важнѣе всего — не въ саду, не въ насаженномъ паркѣ, а въ свободномъ вѣковомъ лѣсу чувствуешь себя, гуляя по Оріандѣ, любуясь дикими ея скалами и живописными ущельями, и тутъ же, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дворца и его рѣдкихъ по красотѣ цвѣтниковъ уже встрѣчаешь всю прелесть нетронутаго лѣса и безъискусственной природы… Но что всего лучше въ Оріандѣ, лучше ея дворца и богатыхъ цвѣтниковъ съ ихъ чисто-южной растительностью, лучше даже и несравненнаго ея парка — это видъ съ невысокой прибрежной скалы, самой крайней со стороны моря точки парка.

Далеко въ обѣ стороны, отъ мыса Ай-Тодоръ и до скалъ Массандры, изъ-за которыхъ выступаетъ вдали пустынная масса неуклюжаго Аю-Дага, виденъ отсюда весь гористый, извилистый, покрытый домами и дачами берегъ, а прямо впереди — широкимъ потокомъ, все заполняя собой, съ самыхъ вершинъ красующейся надъ Оріандой Яйлы низвергается къ морю, къ его сверкающимъ волнамъ, роскошная зелень ея вѣковыхъ лѣсовъ, и огромный паркъ Оріанды, мѣшаясь съ ними, теряется въ нихъ, какъ ничтожная подробность. Цѣлое море зелени здѣсь передъ вами; переливая всѣми оттѣнками отъ темной хвои кипарисовъ и до свѣтло-сѣрой листвы оливокъ, словно бурлитъ и волнуется оно, какъ и настоящее море, и, какъ чудной красоты острова, поднимаются изъ зеленыхъ волнъ его слѣва — величественная, увѣнчанная крестомъ, совершенно отвѣсная гигантская сѣрая скала, краса и гордость Оріанды, затѣмъ — огромный бѣлый дворецъ, и справа другая скала, не столь крутая и высокая, но вся разубранная зеленью и украшенная красиво выступающимъ на яркой этой зелени изящнымъ и легкимъ греческимъ портикомъ.

Массандра еще болѣе безъискусственна; въ ней не сплошь одни только вѣковые лѣса, тутъ есть и рощи, и обширныя луговины, то ровныя и чистыя, то щедро усѣянныя страшной величины обломками скалъ. Въ одномъ мѣстѣ гигантскіе обломки эти собраны въ поражающемъ множествѣ, они навалены здѣсь, какъ куча камней, и ведущая наверхъ дорожка, совершенно исчезаетъ, проходя подъ образовавшимся изъ нихъ сводомъ… Много дикихъ красотъ въ Массандрѣ, много въ ней тѣнистыхъ, пріятныхъ прогулокъ, а вдобавокъ съ верхней площадки ея открывается видъ, одинъ изъ живописнѣйшихъ въ цѣломъ Крымѣ — чудный видъ на горы, на Ялту и на весь берегъ вплоть до Оріанды.

Природу Учаунъ-Су и Оріанды Алгасовъ предпочиталъ, прилизанной красотѣ Гурзуфа и Алупки, которые, напротивъ, гораздо болѣе привлекали Надежду Ѳедоровну. Она ахала и восторгалась передъ Алупскимъ замкомъ и не могла налюбоваться на цвѣтники и аллеи Гурзуфа. Алгасовъ находилъ, что въ Алупкѣ мало тѣни, мало простора и увѣрялъ, что Гурзуфскій паркъ отъ самаго обыкновеннаго богатаго помѣщичьяго сада, какихъ не мало въ Россіи, не отличается ничѣмъ, кромѣ своихъ кипарисовъ и четырехъ магнолій. Къ тому же и моря не видать изъ этого парка, и пока не выйдешь изъ крайнихъ аллей или не взберешься на мало привлекательную кручу — ничто въ паркѣ не обличаетъ его приморскаго положенія.

Видъ на татарскую деревушку и на Аю-Дагъ тоже не нравился Алгасову и онъ говорилъ, что и на самаго даже веселаго человѣка способенъ нагнать хандру пустынный, монотонный и мертвенно-унылый этотъ видъ, сплошь подернутый песчано-желтоватымъ какимъ-то колоритомъ и безъ малѣйшаго клочка зелени, если не считать совершенно уже не живописныхъ виноградниковъ, которая оживила и скрасила бы тоскливую картину. Надежда Ѳедоровна, напротивъ, утверждала, что деревушка эта — прелесть, а Аю-Дагъ какъ есть настоящій медвѣдь.

Что же касается живописной Алупки — Алгасовъ вполнѣ отдавалъ ей должное и ѣздилъ туда охотнѣе, чѣмъ въ Гурзуфъ, но и тамъ не любилъ онъ искусственнаго и дѣланнаго Воронцовскаго парка. Эти кручи, говорилъ онъ, созданы для чего угодно, но только не для парка, который, къ тому же. какъ по красотѣ, такъ и по силѣ растительности даже и въ сравненіе не можетъ идти съ роскошнымъ паркомъ Оріанды. Съ восторгомъ всегда любовался Алгасовъ дворцомъ и цвѣтниками Алупки и особенно такъ называемымъ Грузинскимъ ея садомъ, но и не ихъ любилъ онъ въ Алупкѣ; онъ любилъ въ ней два вида, которыми онъ восхищался не менѣе, чѣмъ и видами Учаунъ-Су или Массандры: тамъ дикіе и величественные природные виды, а здѣсь виды украшенные и почти даже созданные искусствомъ, но и тамъ, и здѣсь одинаково идеальными находилъ онъ ихъ по подавляющей ихъ красотѣ и по силѣ производимаго ими впечатлѣнія.

Вонючая татарская деревня, которой приходится проѣзжать, грязна и некрасива, непривлекателенъ и пыльный спускъ отъ деревни къ замку, но тѣмъ величественнѣе кажется самый замокъ. Его грандіозныя съ башнями и зубцами ворота ведутъ не прямо на главный дворъ, до котораго много еще надо идти между сплошныхъ, высокихъ, роскошно обвитыхъ плющомъ зубчатыхъ стѣнъ изъ того же зеленоватаго гранита, изъ котораго построенъ и самый замокъ. Ничего не ожидая, выходишь изъ уютной и милой этой улицы на просторный дворъ — и здѣсь вдругъ открывается волшебный видъ: съ одной стороны величественный готическій замокъ, съ другой — облицованный все тѣмъ-же зеленоватымъ гранитомъ, отвѣсно срѣзанный невысокій уступъ, рѣзко и красиво отграничивающій отъ двора выходящую къ нему переднюю часть густого и тѣнистаго верхняго парка. Чистая, свѣжая, окруженная раскидистыми старыми деревьями луговина, по которой разбросано нѣсколько южныхъ кустовъ да стройныхъ, увитыхъ глициніями кипарисовъ, занимаетъ здѣсь весь первый планъ картины и террасой возвышается надъ дворомъ. Только эта луговина да темные кипарисы эти и выступаютъ впередъ, если смотрѣть на паркъ со двора, остальныя же части парка видны отсюда лишь въ общихъ своихъ очертаніяхъ, сливаясь въ одно, и надо всей зеленой этой массой, прямо надъ ней, надо всѣмъ господствуя и красуясь своеобразными своими очертаніями, гордо высятся величественныя зубчатыя скалы громаднаго Ай-Петри, и ни откуда не кажется онъ такимъ величавымъ и поразительно-прекраснымъ, какъ именно со двора Алупскаго замка: густая зелень парка и эффектный первый планъ картины скрываютъ здѣсь всю нижнюю, непривлекательную и уныло-пустынную часть этой горы, и одна только живописная вершина ея выступаетъ надъ зеленью, отчетливо рисуясь на синемъ фонѣ южнаго неба.

Нижній паркъ, далеко не такой густой и тѣнистый, какъ верхній, расположенъ къ тому же на страшной крутизнѣ, совершенно уже не подходящей для мирныхъ прогулокъ, и особенно въ той его части, которая находится подъ самымъ замкомъ. Одни только цвѣтники хороши въ этомъ паркѣ, отъ котораго ихъ отдѣляетъ красивая, того-же стиля, какъ и прочія постройки, гранитная съ мраморными вазами по всѣмъ ея выступамъ баллюстрада, и величественная, тоже мраморная, украшенная четырьмя, внизу — спящими, а наверху — полу-приподнявшимися львами лѣстница ведетъ съ устроенной передъ этой баллюстрадой площадки къ бѣлому съ позолотой мавританскому порталу, эффектно выступающему изъ зеленовато-сѣрыхъ стѣнъ готическаго замка.

Вотъ съ этого-то портала, передъ которымъ стоятъ еще два, уже совсѣмъ поднявшіеся мраморные льва, и открывается дивный видъ: по бокамъ, окруженные роскошной южной растительностью, разстилаются великолѣпные цвѣтники, прямо, среди густой и свѣжей зелени стѣснившихся къ ней кустовъ и деревьевъ — величавая лѣстница съ ея львами и сейчасъ же подъ нею — безграничное синее море… Вышеупомянутая баллюстрада и находящійся подъ ней отвѣсный уступъ горы совершенно скрываютъ и берегъ, и всю нижнюю часть парка, расположенную къ тому же на кручѣ, мало чѣмъ отличающейся отъ отвѣса — и со ступеней портала кажется, что море начинается тутъ же, у самой лѣстницы, омывая ее своими волнами, и поражающій, неописуемый эффектъ производитъ эта картина…

Есть, пожалуй, и третье, еще даже болѣе привлекательное, но, къ сожалѣнію — мало доступное мѣстечко въ Алупкѣ: это голубая съ серебромъ гостинная въ замкѣ. Она идетъ поперекъ всего замка и съ обѣихъ сторонъ освѣщается огромными отъ пола до потолка цѣльными окнами. Изъ этой гостинной Виденъ Ай-Петри съ одной, и море съ другой стороны, и, любуясь отсюда обоими видами сразу, трудно рѣшить, который изъ нихъ величавѣе и лучше.

Каждый разъ, бывая въ Алупкѣ, подолгу, не будучи въ силахъ отъ нихъ оторваться, всегда любовался Алгасовъ этими видами и часто уѣзжалъ, и не заглянувъ даже въ самый паркъ. Если что и привлекало его въ Алупкѣ, то единственно только два эти вида, на которые онъ не могъ насмотрѣться, какъ на картины красоты несравненной, для гулянья же предпочиталъ онъ другія, болѣе удобныя и менѣе искусственныя мѣста, гдѣ вольнѣе дышалось ему, гдѣ пріятнѣе было бродить безъ цѣли, любуясь Наденькой и весело съ нею болтая, или гдѣ можно было отдохнуть въ тѣни, на просторѣ, передъ видомъ величественнымъ и простымъ, который давалъ бы отдыхъ душѣ, а не волновалъ бы ее еще болѣе красотой, искусственно-сконцентрированной я геніально-прибранной.

Самъ Алгасовъ, если бы онъ былъ свободенъ, безъ сомнѣнія, рѣже посѣщалъ бы онъ Алупку, но его влекла туда Надежда Ѳедоровна, въ искусственныхъ эффектахъ Алупки понимавшая болѣе, чѣмъ въ естественной простотѣ Учаунъ-Су или Оріанды. Алгасовъ не спорилъ съ нею, ибо самое для него главное было видѣть ее довольной и веселой. Пріѣхавъ въ Алупку, онъ не могъ уже не покоряться красотѣ этого чуднаго мѣстечка, но въ трезвыя минуты не мало смѣялся онъ надъ страстью своей подруги къ эффектамъ, всячески стараясь уяснить ей прелесть простой, не подкрашенной природы. Надежда Ѳедоровна слабо ему возражала, но оставалась при своемъ.

Впрочемъ, разные вкусы не мѣшали ихъ согласію и цѣлые дни проводили Алгасовъ и Наденька въ прогулкахъ, въ саду, верхомъ, на морѣ, на воздухѣ, всегда вмѣстѣ и всегда одинаково счастливые и довольные. Все ихъ радовало и нравилось имъ, всѣмъ они наслаждались, и, полная счастья и нѣги, тихая жизнь ихъ была хороша, какъ чудное сновидѣніе, какъ мечта восточнаго поэта…

Свободно, легко и безпечно жилось Алгасову. Въ первый еще разъ приходилось ему испытывать нѣжную заботливость женщины, бывшей хозяйкой въ его домѣ, и всей душой наслаждался этой заботливостью одинокій холостякъ, грѣясь и нѣжась въ ея теплѣ. Она, его счастье, его Наденька, она возлѣ него, веселая и красивая, она любитъ его, цѣлуетъ, любуется имъ — и ничего больше и не требовалось ему. Ни о чемъ не хотѣлъ онъ думать, да и само собою не думалось ни о чемъ, кромѣ того, что она хороша, что она любитъ его и что счастливъ онъ, безъ конца счастливъ. Ото всей тревожной и бурной своей жизни, это всѣхъ думъ своихъ, это всѣхъ исканій, разочарованій и сомнѣній, это всего, что доселѣ такъ мучило его, отравляя ему его такіе блестящіе съ вида дни, это всего отдыхалъ онъ тутъ, наслаждаясь безоблачнымъ счастьемъ и ничѣмъ не возмущаемымъ покоемъ. Ничѣмъ, кромѣ Наденьки, не интересуясь, онъ ничего не читалъ, ни книгъ, ни газетъ, и даже и съ родными не переписывался онъ, это всѣхъ и всего желая уединиться и подальше уйти отъ жизни, хоть на время забывъ все старое, и старыя забавы, и старыя мысли. Это былъ отдыхъ, отдыхъ безсознательно-желанный, заслуженный и необходимый, и тѣмъ полнѣе наслаждался имъ Алгасовъ, свѣжія силы набирая для дальнѣйшей жизни и новыхъ исканій. Ничто не нарушало отрадной тишины его безпечныхъ дней и ничего не желалъ и не зналъ онъ, всецѣло отдавшись наслажденію красотой любимой женщины, своей любовью и роскошной природой Крыма, тѣмъ болѣе его плѣнившей, что ничего, кромѣ нея, не видалъ онъ доселѣ внѣ своей родины.

И онъ хотѣлъ основательно ознакомиться съ Крымомъ, подробно изучивъ эту страну со всѣхъ точекъ зрѣнія, ея жителей, природу, исторію и географію. Для этого онъ ѣздилъ, разумѣется — съ Наденькой, всюду, куда только вели хоть какія-нибудь дороги, стараясь ничего не оставить безъ вниманія и вездѣ разговаривая съ татарами, знакомясь съ ними и разспрашивая ихъ. Кромѣ того, онъ хотѣлъ перечесть всю литературу о Крымѣ и выписалъ изъ Москвы все, что можно было достать по этому предмету, но присланныя книги такъ нетронутыми и лежали пока у него на столѣ: не до чтенія было ему въ эти дни, и безъ книгъ хороша и и полна была его жизнь.

Да и когда читать? Вставалъ онъ рано и тотчасъ же шелъ въ море купаться. Дома ждала уже его Наденька, хорошенькая, свѣженькая, веселенькая и нарядная; по большей части она даже выходила къ нему навстрѣчу, въ садъ или дальше, и крѣпко цѣловалъ онъ ее, любуясь ею. Вмѣстѣ садились они за кофе, самою Наденькой приготовленный гдѣ-нибудь въ саду, а между тѣмъ у крыльца уже дожидались ихъ осѣдланныя лошади. Самое жаркое время дня они проводили въ саду, въ тѣни старыхъ орѣховъ. Наденька ложилась въ гамакъ, Алгасовъ садился возлѣ нея, качалъ ее, готовилъ ей лимонадъ или щербетъ, любовался ею, говорилъ съ ней — и такъ незамѣтно проходили цѣлые часы; послѣ обѣда, еще разъ выкупавшись, снова отправлялись они кататься, верхомъ или въ тюльбюри, а послѣ чая уходили въ садъ и оставались тамъ до ночи. Часто катались они по морю, особенно въ свѣтлыя лунныя ночи, далеко, если было тихо, отъѣзжая отъ берега — и какъ любила Наденька эти прогулки! Такъ проходили всѣ ихъ дни, а захочется чего иного, новой жизни и новыхъ впечатлѣній — и на нѣсколько дней уѣзжали они куда-нибудь подальше, въ глубь Крыма. Дальніе города, высокія горы, живописныя долины, развалины, уединенные, трудно-доступные монастыри — все объѣздили они, ничего не пропустивъ; куда нельзя было доѣхать въ коляскѣ, они ѣхали верхомъ, и какъ пріятно было отдохнуть послѣ такой поѣздки на своей хорошенькой дачѣ, въ ея тѣнистомъ саду, и нѣсколько дней никуда уже не ѣздить дальше Оріанды или Массандры…

Такъ жилось имъ, однообразно и тихо, нельзя сказать, чтобы весело — они были недостаточно уже молоды и слишкомъ счастливы, чтобы веселиться въ уединеніи — но хорошо, и оба они были довольны своей жизнью. Оба помятые уже жизнью, одинаково понимали они цѣну своему тихому счастью, этому чудному сну, охватившему ихъ подъ южнымъ небомъ Крыма, и оба всей душой наслаждались этимъ счастьемъ, страстно любя другъ друга и безмятежно счастливые…

Когда же тутъ читать? Да и къ чему, если и безъ чтенія хорошо и счастливо живется?

А время шло между тѣмъ впередъ да впередъ и давно уже не только въ Крыму, но и въ далекой Россіи было жаркое лѣто, когда однажды, идя по набережной Ялты, Алгасовъ увидѣлъ стариннаго своего пріятеля, Николая Сергѣевича Авринскаго. Вообще Алгасовъ не любилъ встрѣчаться съ знакомыми, которыхъ не мало было въ числѣ начинавшихъ съѣзжаться въ Ялту москвичей, и онъ всячески избѣгалъ этихъ встрѣчъ, въ крайнихъ случаяхъ ограничиваясь одними только поклонами и привѣтствіями и не вступая ни въ какія дальнѣйшія сношенія. Но встрѣча съ Авринскимъ обрадовала его: Авринскій вдругъ напомнилъ ему Москву, домъ Вёдровыхъ, Малый театръ, однимъ словомъ — всю ту жизнь, которою жилъ когда-то Алгасовъ и которую такъ страстно любилъ. Казалось, Авринскій, этотъ коренной москвичъ, всюду возилъ съ собою свою родную Москву, живѣе, чѣмъ кто-либо, напоминая ее на чужбинѣ.

Онъ шелъ по набережной, такой же покойный, умѣренный, изысканно-приличный, такъ же хорошо одѣтый и съ тѣми же красивыми, мягкими манерами, какимъ всегда привыкъ его видѣть Алгасовъ. Ни въ чемъ, повидимому, не измѣнился Николай Сергѣевичъ, и однѣ только сильно прибавившіяся сѣдины въ волосахъ, онѣ лишь и обличали его перебравшіеся за 50 годы, которые самъ онъ тщательно скрывалъ.

Къ сожалѣнію, это не помогаетъ — скрывать свои годы, и наперекоръ самой непреклонной волѣ, все-таки даютъ они знать себя. Такъ и Авринскій: какъ ни не хотѣлось ему, а пришлось наконецъ сознаться, что надо бы предпринять что-нибудь для подкрѣпленія своихъ падающихъ силъ. Доктора посовѣтовали теплую осень к морскія купанія — и съ радостью согласился на это Авринскій, тѣмъ болѣе, что рѣшительно нечего было ему дѣлать въ опустѣвшей лѣтомъ Москвѣ. Какъ патріотъ и москвичъ, онъ выбралъ Ялту — и словно въ другую Москву попалъ онъ, столько родного, столько москвичей и такъ много знакомыхъ нашелъ онъ въ излюбленной москвичами Ялтѣ.

Онъ тоже узналъ Алгасова и съ радостной улыбкой пошелъ къ нему навстрѣчу, еще издали привѣтливо ему кланяясь.

— И вы здѣсь, Александръ Семеновичъ! началъ онъ. Вотъ пріятная встрѣча!

— Вы-то какъ сюда попали, Николай Сергѣевичъ?

— Лѣчиться пріѣхалъ, купаюсь…

— Что это? Тоже нервы?

— Да, они, да и вообще тоже…

— Давно изъ Москвы?

— Я на дняхъ только пріѣхалъ.

— Что тамъ у насъ новаго?

— Ничего. Всѣ-то какъ есть поразъѣхались, и вашихъ тоже никого нѣтъ. Князь и княгиня въ деревнѣ, Павелъ Ивановичъ съ Надеждой Семеновной за-границей на водахъ, Константинъ Платоновичъ съ Анной Сергѣевной съ зимы еще въ имѣньи тестя…

— Да, онъ писалъ тогда, что ѣдетъ въ Масловку. Да что онъ такъ долго? Развѣ онъ ужъ не служитъ?

— Нѣтъ, онъ въ отпуску пока. Вы, вѣроятно, знаете, что Сергѣй Васильевичъ предоставилъ Масловку Аннѣ Сергѣевнѣ; чудеснѣйшее имѣнье: три тысячи десятинъ чернозема въ одной окружной межѣ, лѣсъ, луга, заводъ, роскошнѣйшая усадьба…

— Вотъ это новость для меня! Развѣ Масловъ ужъ выдѣлилъ дѣтей? А самъ?

— Онъ остается у дочери, въ Масловкѣ. Впрочемъ, у него есть деньги, и большія, тысячъ, говорятъ, двѣсти или триста…

— Вотъ какъ! Ай да Костя! Значитъ, кромѣ денегъ и дома въ Москвѣ, ему досталась еще и Масловка! Молодецъ! Да что такъ много? Онъ какъ будто не разсчитывалъ на Масловку?

— Но развѣ вы не знаете, что умеръ братъ Анны Сергѣевны? Помните, еще онъ былъ раненъ на войнѣ и все хворалъ послѣ того?

— Умеръ? Иванъ Сергѣевичъ?

— Какъ же, еще весной!.. Воспаленіе легкихъ… И ее то недѣлю былъ боленъ. Старикъ страшно огорченъ этой смертью, вотъ Бачурины и живутъ съ нимъ… И Вѣра Сергѣевна тоже въ Масловкѣ…

— Умеръ! Жаль! Я его очень любилъ, славный былъ малый, честный и добрый… Да, везетъ, значитъ, Костѣ! Но скажите, какъ это рѣшилась Надя разстаться съ Москвой?

— Здоровье Павла Ивановича плохо, доктора послали его на воды… А ему давно уже хотѣлось отдохнуть, давно уже собирался онъ за-границу.

— А дѣти? Съ ними?

— Не всѣ. Сеня, да еще самый младшій, послѣдній, который у кормилицы, они у княгини въ Богоявленьи, остальныхъ же Надежда Семеновна взяла съ собой.

— И со всѣми няньками, под няньками, горничными, подгорничными, дѣвчонками и, кажется, чуть ли еще не поддѣвчонками?

— Ну да вѣдь нельзя же съ дѣтьми…

— Нечего сказать, пріятное путешествіе съ такой свитой. Они въ Виши?

— Да, и оттуда ѣдутъ въ Парижъ и Швейцарію.

— Воображаю Надю съ ея выводкомъ въ Парижѣ! засмѣялся Алгасовъ. А вы надолго сюда?

— Думаю дождаться винограда, имъ еще полѣчиться…

Такъ продолжался разговоръ. Наконецъ Авринскій сталъ прощаться.

— Мы еще увидимся, надѣюсь, говорилъ онъ. Я остановился въ «Россіи»…

— Непремѣнно зайду къ вамъ…

— Вы, вѣроятно, тоже въ «Россіи»? Впрочемъ… Прекраснѣйшая это гостинница, поспѣшно докончилъ смутившійся Авринскій.

Онъ вдругъ вспомнилъ московскіе слухи о романическомъ похищеніи Алгасовымъ гурьевской красавицы и совершенно смѣшался при своемъ нескромномъ вопросѣ.

Алгасовъ улыбнулся. Но такого деликатнаго кавалера и страстнаго поклонника красоты и красавицъ, какъ Авринскій, не страшно было пригласить къ себѣ — и Алгасову вдругъ вздумалось познакомить его съ Надеждой Ѳедоровной. "Вѣдь нужно же ей кого-нибудь знать въ Москвѣ, когда мы поѣдемъ туда, « подумалъ онъ и громко сказалъ:

— Нѣтъ, не въ „Россіи“, но буду очень радъ, если вы ко мнѣ пріѣдете и кстати представлю васъ одной очень красивой барынѣ…

— Съ большимъ удовольствіемъ… Непремѣнно… торопливо заговорилъ Авринскій.

Во время этого разговора нѣсколько разъ взадъ и впередъ прошлись они по набережной и теперь стояли у воротъ „Россіи“.

— Пріѣзжайте, еще разъ повторилъ Алгасовъ, и пріѣзжайте запросто, къ обѣду или какъ-нибудь вечеркомъ… Мы будемъ вамъ очень рады.

И онъ сдѣлалъ удареніе на словѣ

— На дняхъ же буду у васъ, отвѣтилъ Авринскій и, нѣсколько сконфуженный смѣлостью Алгасова, чтобы замять неловкій разговоръ, принялся восторгаться чуднымъ положеніемъ и райскимъ климатомъ Ялты.

Увидя, что дѣло дошло до райскаго климата Ялты, Алгасовъ поспѣшилъ сказать названіе своей дачи и простился съ Авринскимъ.

Николай Сергѣевичъ пошелъ домой, крайне заинтересованный приглашеніемъ Алгасова, радуясь и предстоящему знакомству съ хорошенькой женщиной, и тому главнымъ образомъ, что первый подробно все узнаетъ онъ о таинственной исторіи Алгасова, о которой такъ много говорили въ Москвѣ и о которой никто ничего еще тамъ хорошенько не зналъ. На другой же день поѣхалъ онъ къ Алгасову — и нечего говорить, какъ обрадовало Надежду Ѳедоровну неожиданное появленіе гостя, да еще такого пріятнаго, разговорчиваго, услужливаго и вѣжливаго. Давно уже никого не видала она изъ постороннихъ и въ первую минуту нѣсколько даже смутило ее появленіе Авринскаго, но она тотчасъ же оправилась и со всѣмъ жаромъ уединенія и долгаго отдыха принялась болтать и кокетничать съ Николаемъ Сергѣевичемъ, совершенно очарованнымъ ея красотой, любезностью и оживленіемъ.

Это было вечеромъ. Самоваръ Надежда Ѳедоровна велѣла подать на каменную террасу въ саду и, весело разговаривая, до глубокой ночи просидѣли они тамъ всѣ трое. Надъ ними висѣли зрѣющія гроздья винограда, вдали виднѣлись море и Ялта. Эта чудная обстановка окончательно плѣнила Авринскаго, и онъ уѣхалъ, нѣсколько разъ повторивъ, что давно уже не проводилъ онъ такъ пріятно времени.

И гость, и хозяева разстались, какъ нельзя болѣе довольные другъ другомъ. Николай Сергѣевичъ, почти уже влюбленный въ Надежду Ѳедоровну, справедливо нашелъ, что это одна изъ самыхъ милыхъ, веселыхъ и красивыхъ женщинъ, ему извѣстныхъ, а Надежда Ѳедоровна, какъ только онъ вышелъ, тотчасъ же обернулась къ Алгасову и съ увлеченіемъ воскликнула:

— Вотъ милый, этотъ Николай Сергѣевичъ!

— Тебѣ онъ нравится? отвѣтилъ Алгасовъ. Да, это пріятный человѣкъ. Ну я радъ, что тебѣ весело было, а то я уже боялся, что ты заскучаешь со мной…

— Прелесть, какой милый, продолжала Надежда Ѳедоровна, веселая и хорошенькая, съ оживившимися, блестящими глазками. Что это онъ раньше не пріѣзжалъ, вотъ бы хорошо было!..

— Въ самомъ дѣлѣ хорошо, что мнѣ вздумалось пригласить его! Вотъ какъ развеселилъ онъ мою Наденьку!

И обнявъ ее, горячо поцѣловалъ ее Алгасовъ.

Авринскій сталъ частымъ посѣтителемъ Алгасова и Надежды Ѳедоровны, и съ каждымъ разомъ все очаровательнѣе и милѣе находилъ онъ ее. Она платила ему тѣмъ же, и оба какъ нельзя болѣе рады были они своему знакомству.

Николай Сергѣевичъ не былъ охотникомъ до отдаленныхъ поѣздокъ и всякихъ хлопотливыхъ и трудныхъ осмотровъ: его, городского жителя, мало привлекала природа, хотя говорилъ онъ о ней всегда не иначе, какъ въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ. Но разъ попавъ уже въ Крымъ, онъ считалъ непремѣннѣйшей своею обязанностью видѣть все самое тамъ замѣчательное, и Надежда Ѳедоровна сама предложила ему руководить имъ въ этомъ осмотрѣ. Николай Сергѣвичъ такъ весь и просіялъ при этомъ ея предложеніи: такимъ образомъ скучное исполненіе священнѣйшихъ обязанностей туриста превращалось для него въ пріятную и веселую прогулку въ обществѣ этой самой обольстительной изъ красавицъ, какъ называлъ онъ Надежду Ѳедоровну, разсказывая о ней нѣкоторымъ общимъ своимъ съ Алгасовымъ знакомымъ. И вдобавокъ, въ довершеніе счастья, оказалось еще, что и вкусы у нихъ тѣ же: и Авринскій, и Надежда Ѳедоровна одинаково приходили въ восторгъ отъ магнолій, отъ Алупскаго замка и дивнаго Гурзуфскаго парка, прогулки по расчищеннымъ и ровнымъ его дорожкамъ предпочитая утомительному карабканью по тропинкамъ и камнямъ Учаунъ-Су или Массандры. Какъ ни старался Алгасовъ передать имъ свой взглядъ на природу, но всѣ его длинныя рѣчи пропадали задаромъ: взаимно найдя себѣ поддержку другъ въ другѣ, Авринскій и Надежда Ѳедоровна не слушали уже его и упорно, не смотря ни на что, оставались при своемъ, кромѣ Гурзуфа и Алупки не находя ничего достойнаго вниманія въ Крыму.

— Но вѣдь Алупка — это скорѣе великолѣпная достопримѣчательность, чѣмъ дѣйствительно выдающееся по своей живописности мѣсто, пробовалъ объяснить имъ свою мысль Алгасовъ. Природную красоту совершенно подавляютъ и убиваютъ здѣсь брошенныя шальныя деньги — продолжалъ онъ и утверждалъ, что на тѣ суммы, въ которыя обошлась Алупка, точно такую же достопримѣчательность можно бы создать и на любомъ другомъ пунктѣ Россійской Имперіи, не исключая, пожалуй, и далекой Колы.

— Уничтожьте дворецъ и цвѣтники Оріанды, говорилъ онъ, и Оріанда все-таки останется Оріандой, а лишите того же Алупку — и рѣшительно ничѣмъ уже не будетъ она отличаться отъ какой угодно другой части берега у подножья Ай-Петри.

— Да, разговаривать легко, спокойно возражалъ ему Авринскій, а подите-ка, постройте такой дворецъ!

— И вотъ онъ всегда такъ! горько жаловалась наАлгасова Надежда Ѳедоровна.

Уже пять мѣсяцевъ прошло съ того дня, какъ Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна поселились въ Ялтѣ. Ихъ горячая страсть нѣсколько улеглась за послѣднее время и стала много ровнѣе, хотя имъ обоимъ казалось, что все попрежнему и съ прежней силой любятъ они другъ друга: слишкомъ уже тихо и счастливо жилось имъ, слишкомъ уже наслаждались они безмятежностью своего счастья, украшеннаго всей окружавшей ихъ необыденной обстановкой, такъ что и не замѣтили они даже, какъ прошли эти мѣсяцы, и ничто не говорило еще имъ, что обоюдная любовь ихъ уже лишилась того огня, той поэзіи и обаятельной свѣжести, которая краситъ начало каждой любви и послѣ болѣе или менѣе долгаго времени всегда и неизмѣнно проходитъ у всѣхъ влюбленныхъ.

Всѣ влюбленные одинаковы: ради одного только наслажденія и сходятся они и о немъ только и думаютъ первое время любви. Но для полноты своей, какъ непремѣннаго условія, наслажденіе требуетъ новизны и перваго пыла страсти, и если никакого иного содержанія не вкладываютъ влюбленные въ свое чувство — оно неизбѣжно и быстро угасаетъ. И Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна не могли пожаловаться: много наслажденія, много завидныхъ счастливыхъ дней уже дала имъ судьба и все еще продолжала давать, послѣдніе лучи ихъ заходящей страсти грѣли ихъ, повидимому, съ той же силой, какъ и знойные лучи ея сверкающаго полудня.

А счастье ихъ, покоряясь непреложному закону всего сущаго, уже склонялось къ закату, и если съ виду все и шло у нихъ какъ будто бы попрежнему, то на это было много причинъ. Во-первыхъ, Надежда Ѳедоровна обладала особой способностью сживаться со всякой, хоть мало-мальски сносной жизнью и, разъ попавъ на извѣстное теченіе, покорно плыть по немъ до первой преграды, во-вторыхъ, самъ Крымъ съ его новой для нихъ красотой, составлявшій все содержаніе ихъ жизни, въ которой вѣрнымъ его товарищемъ и спутникомъ всегда являлась Алгасову его хорошенькая подруга, а наконецъ — и это самое главное — отдыхъ не утомилъ еще Алгасова. Всю жизнь свою не зналъ онъ отдыха, и теперь, отдавшись ему, онъ продолжалъ еще нѣжиться, наслаждаясь любовью, красотой, природой Крыма и своимъ абсолютнымъ умственнымъ far-niente, какъ утромъ, проснувшись, съ наслажденіемъ продолжаетъ лежать много потрудившійся наканунѣ человѣкъ, хотя за ночь и успѣлъ уже онъ отдохнуть. Не зная отдыха во время работы, тѣмъ полнѣе и дольше должна была наслаждаться имъ, разъ дорвавшись до него, дѣятельная натура Алгасова. Ничто еще не звало его къ труду и жизни, ему было хорошо пока и даже на умъ не приходила мысль ни о какой перемѣнѣ.

Но очевидно, что счастье, основанное на такомъ непрочномъ фундаментѣ, не могло быть надежнымъ. Ихъ жизнь шла еще, какъ она началась, также тихо и невозмутимо счастливо, но одно уже то, что неожиданно появившійся среди нихъ Авринскій не оказался лишнимъ въ ихъ уединеніи, уже это ясно доказывало, что шла она такъ по одной лишь инерціи. Въ силу этой инерціи, при благопріятной обстановкѣ и еще пять мѣсяцевъ, даже и больше, пожалуй, могла бы она продлиться, но во всякомъ случаѣ достигла уже той высшей своей точки, когда малѣйшая случайность нарушаетъ установившуюся гармонію жизни и вызываетъ въ ней рѣзкій переломъ, т. е. иначе, когда является необходимость или немедленно же обновить любовь, вложивъ въ нее новое содержаніе, или же навѣки проститься и съ нею, и съ тѣмъ счастьемъ, которое она давала.

Такъ же тихо и счастливо, какъ и въ апрѣлѣ, и въ маѣ, жилось Алгасову и Надеждѣ Ѳедоровнѣ и въ іюлѣ, и въ августѣ, когда Алгасову вдругъ вздумалось пригласить Авринскаго, и оказалось, что словно его лишь и не хватало имъ для полноты ихъ счастья; оба они оживились съ появленіемъ Авринскаго, обоимъ стало веселѣе, и оба одинаково бывали рады, когда онъ пріѣзжалъ: охватившій ихъ чудный сонъ живой любви, очевидно, уже кончался и начиналась непріятная минута пробужденія…

До сихъ поръ Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна жили, какъ отшельники, въ совершенномъ уединеніи, живя только другъ для друга, для своей любви и для Крыма. Авринскій явился между ними, какъ представитель общества и жизни, и напомнилъ имъ объ обществѣ и жизни. Любовь не замѣняла уже имъ въ эту минуту всѣхъ и всего, какъ три мѣсяца назадъ — и они не отвернулись отъ общества, особенно Надежда Ѳедоровна, которая первая о немъ и вспомнила.

Какъ-то, между разговоромъ, она упомянула однажды Авринскому о своей страсти къ картамъ и сказала, какъ давно уже не играла она и съ какимъ удовольствіемъ съиграла бы теперь нѣсколько робберовъ. Авринскій съ величайшей готовностью предложилъ свои услуги, тотчасъ же послали въ Ялту за картами и на той же увитой виноградомъ террасѣ, въ виду того же синяго моря втроемъ усѣлись они играть въ винтъ. Но, во-первыхъ, втроемъ Надежда Ѳедоровна играть не любила, а во-вторыхъ, и Алгасовъ съ большимъ, къ великому ея удивленію, неудовольствіемъ и послѣ долгихъ лишь просьбъ съ ея стороны согласился наконецъ играть и, чтобы избѣжать въ будущемъ этихъ неудобствъ, Авринскій вызвался представить Надеждѣ Ѳедоровнѣ двухъ наипріятнѣйшихъ партнеровъ. Онъ тутъ же назвалъ ей двухъ молодыхъ людей, одного офицера и одного статскаго, которыхъ обоихъ зналъ и Алгасовъ. Надежда Ѳедоровна съ восторгомъ согласилась на это, въ угоду ей молча согласился и Алгасовъ.

И на другой же день тихая дотолѣ дача наполнилась гостями. Весь домъ былъ ярко освѣщенъ, играли въ карты, говорили, смѣялись, ужинали, пили шампанское, однимъ словомъ — всѣмъ было весело, и особенно Надеждѣ Ѳедоровнѣ. По ея словамъ, никогда еще она такъ не веселилась, и на прощанье съ милой улыбкой настойчиво просила она_# своихъ гостей не забывать ея и почаще ее навѣщать, что восхищенные красотой ея гости съ удовольствіемъ и обѣщали ей исполнить.

Всѣмъ было весело въ этотъ вечеръ, кромѣ Алгасова. Безпечное, шумное веселье молодежи — оно уже было чуждо ему, уже не могъ онъ раздѣлять его и не въ силахъ былъ отдаться ему такъ же искренно, какъ отдавались юноши, какъ и самъ отдался бы онъ лѣтъ 10 тому назадъ. Да и шутка сказать — десять лѣтъ!

Послѣ многихъ лѣтъ, бъ первый разъ попадалъ онъ тутъ въ оживленный присутствіемъ хорошенькой женщины кружокъ веселящейся и влюбленной въ нее молодежи, и съ горечью увидѣлъ Алгасовъ, какъ чуждо стало ему безпричинное веселье молодости… А какъ хорошо и весело бывало ему въ прежніе годы, когда точно также для одной только оживленной болтовни да веселаго хохота собиралась молодежь вокругъ Вѣры Юрьевны… Да, давно уже было это, да и самой Вѣры Юрьевны нѣтъ уже въ живыхъ… Безвозвратно ушла его молодость, и теперь иныя, болѣе зрѣлыя наслажденія только и остаются ему: жизнь, любовь, дружба, общество, все общество въ полномъ его составѣ, со всѣмъ цикломъ своихъ интересовъ и удовольствій. А молодежь еще не общество, это лишь ничтожнѣйшая его часть, нея отдѣльныя радости уже не существуютъ для него, Алгасова.

Такія мысли занимали его весь вечеръ и къ такому выводу, ища въ немъ примиренія и утѣшенія, пришелъ онъ, между тѣмъ какъ самъ онъ сидѣлъ у карточнаго стола, разсѣянно глядя въ карты то къ тому, то къ другому. Ему стало грустно, грустно за свою кончающуюся молодость, быстрыми шагами подвигавшуюся къ старости, грустно въ первый еще разъ въ Крыму, съ тѣхъ поръ, какъ онъ тамъ поселился. И когда всѣ ушли, тихо поцѣловалъ онъ оживленную и дѣтски-веселую, хорошенькую свою Наденьку, обнявъ ее и любуясь ею. Тотчасъ же со смѣхомъ принялась она болтать, ласкаясь къ нему и повѣряя ему свои впечатлѣнія, и такъ хорошо и весело было ей самой, что и вниманія не обратила она на душевное состояніе Алгасова и не замѣтила охватившей его грусти.

Таково было начало — и быстро ворвалась за нимъ на тихую дачу шумная жизнь веселой молодежи. Рѣдкій день не было гостей у Надежды Ѳедоровны. Молодые люди приводили своихъ пріятелей и не только по вечерамъ, но и днемъ, и за обѣдомъ стали появляться у нея гости, стали устраиваться веселыя кавалькады, пикники, праздники, и къ безпечному этому веселью какъ-то слишкомъ уже рѣзко не шла серьезная фигура Алгасова. Онъ умѣлъ быть живымъ и веселымъ наединѣ съ Надеждой Ѳедоровной, со своими друзьями или въ многочисленномъ свѣтскомъ обществѣ, но среди этой чуждой и плохо знакомой ему молодежи — тутъ его покидало обычное его оживленіе. Не могъ онъ раздѣлять ихъ веселаго молодого хохота, по самому ничтожному поводу громко оглашавшаго весь садъ; не о чемъ было ему говорить съ ними, ибо гораздо болѣе всякихъ его разговоровъ занимала ихъ красота, молодость и веселье Надежды Ѳедоровны, а онъ не могъ и не умѣлъ уже теперь вмѣшиваться въ толпу ея юныхъ поклонниковъ, какъ бывало прежде, при Вѣрѣ Юрьевнѣ, когда, вмѣстѣ съ другими, и самъ ухаживалъ онъ за своей Вѣрочкой, любуясь ею и наслаждаясь сознаніемъ, что она любитъ его и изо всѣхъ выбрала именно его…

Молчаливый, для всѣхъ и всему чужой, никому ненужный, расхаживалъ онъ по своимъ наполненнымъ гостями комнатамъ. Гости и не замѣчали даже его, густой толпой окружая Надежду Ѳедоровну. Алгасову пришлось разъигрывать глупую и смѣшную роль стараго мужа молодой красавицы-жены, и невольно вспомнился ему Алексѣй Никитичъ Бобровъ, когда этотъ послѣдній, пріѣзжая иногда на дачу къ женѣ, заставалъ у нея ея молодыхъ гостей. Походивъ немного по комнатамъ, кое о чемъ поговоривъ для порядка то съ тѣмъ, то съ другимъ, Алгасовъ уходилъ обыкновенно въ садъ, спускался внизъ и шелъ туда, гдѣ за арабесками изъ букса росли тополя и кипарисы. Онъ зналъ, что Надежда Ѳедоровна и ея гости никогда не заглядываютъ въ эту часть сада и по цѣлымъ часамъ проводилъ тамъ одинъ, сидя въ павильонѣ на скалѣ или взадъ и впередъ расхаживая по самымъ дальнимъ дорожкамъ.

Нельзя сказать, чтобы пріятна была ему эта происшедшая въ ихъ жизни перемѣна; всей душой было ему жаль недавней тишины, но въ сущности ему не на что было жаловаться: веселье, поклонники, удовольствія, нисколько, повидимому, не измѣнили они Надежды Ѳедоровны и не уменьшили ея любви къ не мѣшавшему ей жить Алгасову. Попрежнему любовалась она имъ, никого не находя красивѣе его, и оживленная весельемъ, возбужденная поклоненіемъ, раздраженная этимъ окружавшимъ ее чадомъ, еще даже съ большей горячностью и нѣжностью ласкалась она къ Алгасову, да и самому гораздо болѣе ему нравилась она въ эти минуты. Новый образъ ихъ жизни словно обновилъ ихъ страсть, вернувъ ей весь былой ея огонь.

А жизнь ихъ съ каждымъ днемъ все становилась шумнѣе и шумнѣе. Число ихъ гостей постоянно прибывало, и съ удивительнымъ искусствомъ изобрѣтала Надежда Ѳедоровна новыя и новыя развлеченія, выдумывая то верховыя прогулки ночью, то иллюминацію въ саду, то обѣдъ на Ай-Петри или ужинъ гдѣ-нибудь на морскомъ берегу, а разъ отправились даже въ открытое море пить тамъ жжёнку; шампанское лилось при этомъ рѣкой, въ воздухѣ носились пары восторженной влюбленности и винтъ царилъ надо всѣмъ.

Алгасовъ рѣдко участвовалъ въ этихъ увеселеніяхъ и поѣздкахъ, съ каждымъ днемъ все болѣе отдаляясь отъ окружавшей Надежду Ѳедоровну молодежи. Скучно и тоскливо было ему среди ихъ шумнаго веселья: оно напоминало ему прошлое, а воспоминанія вызывали сожалѣнія, сожалѣнія рождали думы, все тѣ же прежнія назойливыя думы о жизни, о ея задачахъ и цѣляхъ. По цѣлымъ вечерамъ оставаясь теперь одинъ, снова сталъ онъ разбирать свою жизнь, добираясь въ ней счастья и въ этихъ выпавшихъ на его долю крупицахъ счастья выискивая черты счастья общаго, того счастья, которое онъ полагалъ идеаломъ и основой жизни. А разъ ужъ начались эти думы — всецѣло завладѣли онѣ имъ и снова охватила его старая жизнь, вся посвященная исканіямъ и полная сомнѣній, и, отдаваясь ей, съ грустью прощался онъ съ недолгимъ своимъ отдыхомъ и съ этимъ отраднымъ покоемъ, среди котораго такъ тихо и счастливо прожилъ онъ нѣсколько мѣсяцевъ; глубоко благодарный за нихъ судьбѣ, онъ сознавалъ, что эти пять мѣсяцевъ, полные красоты, любви и безмятежнаго счастья — что это лучшее время его жизни, но и эти мѣсяцы, свое настоящее, свое счастье, все подвергъ онъ безпощадному разбору — и не нашелъ въ немъ ничего, что удовлетворило бы его и соотвѣтствовало бы его идеалу.

Да, нечего утѣшать себя и обманывать, молодость прошла и не о ней уже надо думать, но о надвигающейся старости и концѣ жизни. А къ чему пришелъ онъ, что дала, что открыла ему жизнь? Пришелъ онъ къ той же пустотѣ, съ которой и началъ, ибо какъ въ 22 года не было у него ничего, кромѣ любви и надеждъ на будущее, такъ и теперь, и въ 32 года, нѣтъ ничего, кромѣ любви да все тѣхъ же невольныхъ надеждъ, съ тою только разницей, что разумъ отказывался уже вѣрить въ ихъ осуществимость. Много радостей, много и горя дала ему жизнь, но все отрывочныхъ, непрочныхъ, случайныхъ радостей, не имѣвшихъ корня въ жизни и потому лишь украшавшихъ, а не дававшихъ ея. А такъ какъ и жизни собственно не было у него,

T. e. личной, любимой и полной жизни, которую онѣ могли бы красить, то безслѣдно и проходили онѣ и забывались, навѣки исчезая въ пучинѣ прошлаго, и одно лишь горе было долговѣчно, роскошно развиваясь на благодатной для него почвѣ, состоявшей изъ гнетущей пустоты да мелочныхъ житейскихъ суетъ. А что открыла ему жизнь? Ничего не открыла, ни да, ни нѣтъ не сказала на тотъ вопросъ, который онъ задалъ ей при самомъ своемъ вступленіи въ нее, и все тѣ же знакомыя, старыя стремленія, надежды и сомнѣнія владѣли имъ и теперь, при.концѣ молодости и жизни, какъ и тогда, въ ея началѣ. Какъ и тогда, только еще стремился онъ къ истинѣ, не зная, гдѣ и въ чемъ искать ея. А скоро уже скажетъ жизнь свое послѣднее для него лично слово… Не бѣда, что не пришелъ онъ ни къ какому положительному рѣшенію: это его личное несчастье, передъ которымъ надо смириться — и только. Но что завѣщаетъ онъ своимъ преемникамъ, что скажетъ имъ, что, кромѣ слышаннаго отъ Вѣры Григорьевны?

Ко многому стремился онъ, многаго желалъ — и вотъ, все, что онъ имѣетъ теперь, это природа Крыма да упоительныя ласки красавицы. Но развѣ это жизнь, развѣ это не бѣгство отъ жизни — наслаждаться благами природы и любви, это всѣхъ и всего затворившись, даже и отъ лучшихъ друзей своихъ?

И вспомнились ему стихи Лермонтова:

Чтобъ, всю ночь, весь день мой слухъ лелѣя,

Про любовь мнѣ сладкій голосъ пѣлъ,

Надо мной чтобъ, вѣчно зеленѣя,

Темный дубъ склонялся и шумѣлъ…

Не разъ ужъ красила любовь его дни, не разъ давала она счастье ему, но, какъ тогда, и теперь не было жизни у него, которую онъ могъ бы раздѣлить съ любимой женщиной, и этотъ недостатокъ жизни всегда и преждевременно гасилъ его любовь. И неизбѣжно то же самое должно случиться и теперь. Обстановка та же, а изъ тѣхъ же данныхъ, какъ ждать изъ нихъ иного какого-нибудь вывода? А какъ хорошо было ему съ Наденькой, какъ и сейчасъ еще хорошо съ ней, какъ радуютъ ея поцѣлуи, какъ чаруетъ ея красота, и заранѣе предвидѣть неминуемый конецъ этого счастья… Сердце сжималось при этой мысли, и еще дороже становилась ему Наденька и то счастье, которое она давала ему; отчаянно и страстно цѣплялся онъ за обломки этого счастья и съ тоской шепталъ, чтобы хоть чѣмъ-нибудь утѣшить себя:

— По крайней мѣрѣ мнѣ все-таки остается сознаніе, что я былъ молодъ и какъ слѣдуетъ, какъ могъ и умѣлъ, воспользовался молодостью…

Вотъ какія думы овладѣли имъ, и по цѣлымъ иногда днямъ не могъ онъ отъ нихъ отвязаться. Рѣдко появлялся онъ теперь въ гостинной и залѣ, гдѣ безъ него царило самое безшабашное молодое веселье и его отсутствіе, казалось, лишь оживляло это веселье и гости, да и сама Надежда Ѳедоровна нисколько и не думали объ Алгасовѣ, почти даже забывая о немъ, когда его не было на лицо. Днемъ возлѣ него была хоть Надежда Ѳедоровна, а его одинокіе вечера, всецѣло уже были они отданы безотраднымъ его думамъ да чтенію, къ которому онъ тоже вернулся. Жадно накинулся онъ на книги, и все это вмѣстѣ вызвало въ немъ обиліе требовавшихъ исхода мыслей. Необходимо было ему раздѣлить ихъ съ кѣмъ-нибудь, кому-нибудь повѣрить свои думы и сомнѣнія, говорить, развивать свои мысли, а возлѣ былъ у него единственный близкій ему человѣкъ — это его Наденька, и съ этой минуты недостаточно уже стало ему однихъ только ея поцѣлуевъ, ему потребовалось ея вниманіе, ея сочувствіе и участіе ко всему, что его занимало. Ослѣпленному любовью, даже и въ голову не пришло ему подумать, въ состояніи ли Надежда Ѳедоровна удовлетворить этимъ требованіямъ, и онъ сталъ говорить съ нею, какъ говорилъ когда-то съ своими друзьями, съ Костыгинымъ, Бачуринымъ и Ириной, и дѣлиться всѣмъ, что интересовало его въ прочитанныхъ книгахъ, требуя, чтобы и она ихъ читала, и спрашивая ея мнѣнія о прочитанномъ. Какъ нельзя болѣе простымъ и естественнымъ казалось ему подобное требованіе, между тѣмъ какъ для Надежды Ѳедоровны оно было хуже всякаго наказанія: и безъ того уже кое что развѣ, да и то съ трудомъ лишь, изъ пятаго въ десятое могла бы она понять въ этихъ статьяхъ и книгахъ, теперь же, когда объ однихъ только удовольствіяхъ и думала она — теперь и подавно не до книгъ было ей, а между тѣмъ Алгасовъ настоятельно требовалъ ея мнѣнія… Съ усиліемъ лепетала она отрывочныя фразы, не зная, что сказать ему, но тутъ самъ же выводилъ онъ ее изъ затрудненія: онъ самъ начиналъ говорить и такъ увлекался своимъ краснорѣчіемъ, что совершенно забывалъ и о ней, и о началѣ разговора.

Все это не могло не рождать между ними болѣе или менѣе крупныхъ неудовольствій. Она скучала, слушая его и читая его книги, и досадовала на него за эти новыя требованія. Онъ сердился, не находя въ ней сочувствія, и часто размолвки эти кончались серьезными ссорами, послѣ которыхъ оба они холодно расходились по своимъ комнатамъ.

Надежда Ѳедоровна привыкла знать и любить въ Алгасовѣ веселаго, страстнаго поклонника, всегда готоваго цѣловать ее и любоваться ею — и понятно, что не могли ей быть пріятными эти неожиданно вдругъ начавшіяся его приставанія со всякимъ, по ея мнѣнію, вздоромъ. Прежде ей всегда было весело съ Алгасовымъ, теперь же она скучала съ нимъ и со страхомъ все ждала, что-то еще придумаетъ онъ и съ чѣмъ начнетъ къ ней приставать. Но слишкомъ уже хорошо и весело жилось ей и совсѣмъ не до его фантазій было ей въ эти дни. Къ тому же, легкомысленная и безпечная, даже и слушая его, не думала она ни о чемъ, и всего уже менѣе о томъ, что онъ говорилъ — и только поэтому неудовольствіе Алгасовымъ не шло у нея далѣе непродолжительной и легкой досады и не производила на нее болѣе тяжелаго впечатлѣнія эта внезапно происшедшая въ немъ перемѣна. Надеждѣ Ѳедоровнѣ казалось, что она еще любитъ Алгасова, онъ все еще смотрѣлъ на нее, какъ на товарища и, друга, и обоимъ еще улыбалась имъ любовь.

Былъ жаркій полдень. Надежда Ѳедоровна лежала въ гамакѣ и не то, чтобы дремала, а нѣжилась, обвѣваемая прохладнымъ вѣтеркомъ. Алгасовъ сидѣлъ возлѣ нея и, любуясь ею, качалъ ее. Они были одни, никто не могъ ихъ увидѣть и Надежда Ѳедоровна, почти раздѣтая по случаю жары, съ улыбкой глядѣла на Алгасова, съ восторгомъ любовавшагося красивой ея шеей и грудью.

— Да, Наденька, хорошо, очень хорошо мнѣ съ тобой и сильно люблю я тебя, милая, началъ Алгасовъ, цѣлуя ее. Много счастья дала ты мнѣ… Никогда еще не было мнѣ такъ хорошо и никогда еще не зналъ я столько счастья и такого полнаго счастья, а между тѣмъ, съ тѣхъ поръ какъ я помню себя, одного только счастья и искалъ я, только его и просилъ у жизни, даже и не его, а хоть указанія на него, на то, что можетъ его дать, и до сихъ поръ никакого отвѣта не давала мнѣ жизнь.

— Милый, еще поцѣлуй меня… Какъ я люблю твои глаза, они такъ хороши… Но знаешь, милый, ты не такъ чешешься, совсѣмъ не къ лицу! Отчего не дѣлаешь ты спереди, какъ у Ивана Владиміровича? Это такъ шло бы къ тебѣ… Милый, причешись такъ!

— Что это, Наденька, съ чего это вздумалось тебѣ шутомъ какимъ-то гороховымъ выряживать меня? Вѣдь это чистѣйшій идіотъ, твой Иванъ Владиміровичъ, неужели же мнѣ брать съ него примѣръ?

Алгасовъ проговорилъ это съ видимой досадой.

— Ну вотъ ужъ и разсердился, милый!.. Ну прости меня… Но вѣдь это по модѣ, какъ чешется Иванъ Владиміровичъ, а мнѣ такъ хотѣлось бы, чтобы ты былъ у меня какъ можно красивѣе, самымъ изо всѣхъ красивымъ…

— Нѣтъ, ты послушай, взявъ ея руку, продолжалъ Алгасовъ. Этотъ покой, это тихое счастье, которое мы нашли въ Крыму, эта окружавшая насъ тишина, она была такъ хороша, такъ много давала отрады и мира, что невольно просится она на сравненіе со всею житейской суетой, со всѣми треволненіями нашими, и нельзя не подумать: что выше, что ближе къ истинѣ — суета ли эта, или же эта полная мира и счастья тишина?

— Что же, мы любили другъ друга… А вѣдь это все я придумала въ Крымъ ѣхать, ты, милый, пожалуй, и не догадался бы этого сдѣлать!.. А мой-то уродъ… Ахъ, какъ я счастлива, что наконецъ-то развязалась съ нимъ, просто вспомнить не могу о немъ безъ отвращенія…

Алгасовъ сжалъ ей руку, какъ бы приглашая слушать.

— Если признать, что неразлучная съ жизнью суета и все, что дѣлаютъ и чѣмъ такъ заняты люди, если признать, что все это выше покоя, то отчего же меньше даютъ они, меньше удовлетворяютъ насъ и болѣе, повидимому, далеки отъ счастья? А если выше жизни поставить безмятежный покой, если признать его счастьемъ и цѣлью жизни, то вѣдь невольно является вопросъ: не исключительно ли то счастье, которое намъ досталось, доступно ли оно всѣмъ? А развѣ мыслима согласная съ истиной жизнь, та, какою должна она быть, развѣ мыслима она безъ счастья всеобщаго, наполняющаго жизнь всѣхъ и всѣмъ равно доступнаго? Развѣ не грустно это, если мы должны будемъ признать, что не всѣмъ суждено счастье на землѣ, что наша жизнь есть лишь погоня за счастьемъ и борьба изъ-за него… Но если это такъ и если дѣйствительно неизбѣжна эта борьба, мыслима ли тогда любовь, этотъ высшій завѣтъ Спасителя, самая божественная сторона Его ученія? Вѣдь тогда лишь и возможно господство любви на землѣ, когда у всѣхъ будетъ одинъ идеалъ счастья и одна жизнь, всѣмъ равно доступная, все обнимающая и всѣхъ удовлетворяющая, исключающая всякую мысль о борьбѣ…

Надежда Ѳедоровна зѣвнула.

— Да, начала она, и я часто думаю: изъ-за чего это люди ссорятся, сердятся? Какъ бы хорошо было, если бы всѣ любили другъ друга, жили бы мирно, никого бы не обижали…

— Но какъ ни поверни дѣло — сомнѣнія во всемъ, не слушая Надежды Ѳедоровны, продолжалъ Алгасовъ. Если идеалъ земного счастья — это миръ и покой, насъ окружавшіе, то вѣдь и счастье въ такомъ случаѣ слѣдуетъ признать случайнымъ… Не случайно развѣ намъ досталось оно? Сколько ужъ думалъ я объ этомъ: не простудись и не умри въ Гурьевѣ докторъ Сокольскій — а что за человѣкъ это былъ, Наденька! Умный, добрый, честный… Или найди твой мужъ другое, болѣе выгодное мѣсто — и не попалъ бы онъ въ Гурьевъ, и не узналъ бы я тебя, и осталась бы моя жизнь такой же сѣрой и тусклой, такой же далекой даже отъ намека на счастье, какой была она до встрѣчи съ тобой. Но если даже и счастье зависитъ въ жизни отъ случая и только отъ случая — развѣ не тяжело и не грустно это? Можно ли, если это дѣйствительно такъ, ставить его цѣлью жизни, любить его и стремиться къ нему?… А если не въ счастьи, въ чемъ же тогда видѣть цѣль я смыслъ жизни, лучшее въ ней? Грустно, если все, вся наша жизнь должна зависѣть отъ случая, покоясь на такомъ шаткомъ фундаментѣ. И при чемъ же тогда мы сами, нашъ умъ, наша страстная жажда счастья, если всѣ мы ничто иное, какъ жалкая игрушка случая? А между тѣмъ, оно какъ будто и дѣйствительно такъ: разбери жизнь любого изъ насъ, ту жизнь, которую мы знаемъ и которою живемъ — что это, какъ не цѣпь самыхъ капризныхъ случайностей?

— А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ, я теперь вспоминаю, перебила его Надежда Ѳедоровна. Тогда мой уродъ все думалъ, куда ему ѣхать: въ Гурьевъ или въ Пензу. И тамъ, и здѣсь нуженъ былъ докторъ. Ужъ не знаю, почему выбралъ онъ Гурьевъ.

Ничего не сказалъ ей на это Алгасовъ, молча взглянувъ на нее.

— Но съ другой стороны, снова началъ онъ, что исключительнаго, что недоступнаго для всѣхъ въ нашемъ счастьи? Его намъ дала наша любовь, а развѣ любовь только наше съ тобой достояніе? Мы, какъ люди у пристани…

— Да, кстати о пристани. Нельзя ли велѣть что-нибудь сдѣлать на берегу, чтобы удобнѣе было садиться въ лодку, а то вѣдь въ нее насилу влѣзешь… А знаешь, что мы придумали съ Иваномъ Владиміровичемъ? Достать пѣсенниковъ и съ пѣснями прокатиться по морю… Только въ этой Ялтѣ ничего не достанешь… Впрочемъ, Иванъ Владиміровичъ обѣщалъ поискать.

Алгасовъ замолчалъ, Надежда Ѳедоровна тоже. Онъ глядѣлъ на нее, и такъ хороша была она, съ обнаженной грудью, съ закинутой назадъ головкой, съ густыми, распущенными волосами, падавшими ей на плечи и грудь, что трудно было не засмотрѣться на нее. Онъ нагнулся къ ней и поцѣловалъ ее. Она улыбнулась, протянула къ нему руки, обняла его и тоже горячо поцѣловала, не выпуская его изъ объятій…

Въ другой разъ онъ прочелъ въ „Вѣстникѣ Европы“ заинтересовавшую его статью о Флоберѣ. Статья эта напомнила ему всю заносчивую болтовню новѣйшаго натурализма, противъ крайностей котораго онъ всегда горячо возставалъ, и цѣлый рой самыхъ разнообразныхъ мыслей въ немъ вызвала она и тотчасъ же пошелъ онъ къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ, чтобы подѣлиться съ ней этими мыслями. Надежда Ѳедоровна была въ своей комнатѣ и, тихо напѣвая, готовила себѣ къ вечеру платье. Равнодушно взглянула она на вошедшаго Алгасова и снова наклонилась къ платью, продолжая перешивать его.

— Вотъ, Наденька, началъ Алгасовъ, подавая ей книгу интересная статья о Флоберѣ. Ты прочти ее…

— Хорошо, милый, послѣ только, сейчасъ, ты видишь, некогда мнѣ. Положи на столъ.

— Дѣло въ томъ, не слушая и садясь съ ней рядомъ, продолжалъ Алгасовъ, что новѣйшій натурализмъ съ своей протокольностыо — преинтересное явленіе. До какихъ только крайностей могутъ договориться люди! Что бы ни писалъ я — всегда я долженъ имѣть нѣ, во имя чего я пишу и требую къ себѣ вниманія. Если въ этомъ нѣчто преобладаютъ вопросы современные, типы и характеры настоящаго, созданные исключительно условіями теперешней жизни — тогда естественно описаніе этой жизни займетъ аначительное мѣсто въ романѣ и весь успѣхъ его, всѣ выводы, все будетъ зависитъ отъ вѣрности описанія, это такъ ясно, что и спорить здѣсь не о чемъ. Но съ другой стороны, если это нѣчто касается вопросовъ міровыхъ, типовъ и характеровъ общечеловѣческихъ — совершенно иная обстановка требуется тогда для воплощенія этого нѣ: оно должно ярко выступать передъ читателемъ, во всей своей полнотѣ и цѣльности, въ самой, такъ сказать, совершенной своей формѣ изъ самомъ законченномъ развитіи, и въ развитіи правильно совершавшемся, не искаженномъ никакими усложненіями и побочными вліяніями. Если можно такъ выразиться — развитіе, все равно, идеи или характера, должно происходить свободно и на полномъ просторѣ, а для этого требуется жизнь, по возможности простая и цѣльная, паша современная, сложная и перепутанная жизнь, со множествомъ ея противорѣчій и сомнѣній, она рѣдко годится для этого. Итакъ, одинъ только выходъ и остается въ такомъ случаѣ — или упростить современную жизнь, или же взять болѣе простую и цѣльную жизнь прошлыхъ столѣтій. Жоржъ-Зандъ дѣлала первое — и вотъ яркій примѣръ, что одно реально-вѣрное описаніе обстановки или подробностей еще недостаточно для реально-вѣрной картины самой жизни: у Жоржа-Занда попадаются страницы, поразительныя по яркости и вѣрности описаній — и все-таки описываемая ею, нарочно освобожденная отъ излишнихъ осложненій жизнь является поэтому вполнѣ отвлеченной отъ жизни дѣйствительной. А не смотря на это, какъ увлекательны ея романы? Но не протокольно-вѣрнымъ описаніемъ жизни увлекательны они, а міровымъ значеніемъ того нѣчто, во имя котораго она писала. Гюго дѣлаетъ и то, и другое, т. е. и современную жизнь упрощаетъ, гдѣ надо, и въ прошломъ ищетъ нужной ему для наиболѣе полнаго и совершеннаго выраженія его идей простоты. И что тутъ подробности, что вѣрность обстановки и всѣмъ намъ извѣстныхъ житейскихъ мелочей, когда все это окончательно пропадаетъ въ величавомъ развитіи самой идеи? Неужто же ради обстановки жертвовать идеей, т. е. главнымъ ради второстепеннаго? Отвергать романтизмъ, значитъ не понимать, что Notre-Dame невозможна, если все высказанное и воплощенное въ этомъ романѣ вставить въ рамку современной дѣйствительности, но ради этого ее оставлять же безъ вниманія идей, составляющихъ неувядаемую прелесть романовъ Гюго, или не излагать же ихъ въ формѣ сухихъ, отвлеченныхъ трактатовъ. Впрочемъ, послѣднее, т. е. форма, въ которой угодно автору изложить свои идеи, это уже его дѣло, и не намъ у него требовать въ этомъ отчета. Естественно, что картина Гоголевской Россіи необходима для полнаго пониманія Чичикова* или Ноздрева, но съ другой стороны, для изображенія Лира, этого короля съ головы до ногъ, короля, когда онъ является даже въ пустынѣ, безъ королевства и власти, этого воплощенія идеи неограниченнаго монарха Божіей милостью — для него нельзя искать оригинала въ современной скромной и смирной Викторіи, вполнѣ примирившейся съ жалкой своей долей — царствовать, но не управлять. И вотъ хорошій примѣръ: Лиръ — цѣльная, могучая натура, вся сила которой состоитъ въ искренней его вѣрѣ въ свою власть и королевское достоинство и въ ихъ божественный источникъ, и одной только этой вѣрой и руководится онъ, во всемъ всегда дѣйствуя прямо, не зная никакихъ сдѣлокъ ни съ своей совѣстью, ни съ людьми. И ему легко было это, ибо и вокругъ точно также всѣ вѣрили въ его право и святость его власти, одинаково, и приверженцы, и противники, и не было ни у кого ни малѣйшаго даже сомнѣнія въ существующемъ порядкѣ вещей. Но каково пришлось бы Лиру съ этой вѣрой въ свое право на власть въ настоящее время? Власти, можетъ-быть, и добился бы онъ, можетъ-быть, и дѣлалъ бы все по своему, но дѣлалъ бы не въ силу самимъ Богомъ освященнаго права, не потому, что tel est son bon, а въ силу подкупленныхъ штыковъ да съ помощью хитростей, интригъ, уступокъ, злоупотребленій, сдѣлокъ съ совѣстью, и въ результатѣ получился бы не Лиръ, а Наполеонъ III, или, если даже взять время Шекспира — королева Елисавета. Вотъ какое извращеніе въ цѣльномъ и чистомъ этомъ образѣ произвела бы натуральная школа, если бы она ваялась за него: мы имѣли бы не идеалъ самодержавнаго монарха, а изображеніе простого властолюбія. Итакъ, въ произведеніи, гдѣ все — воплощеніе извѣстной стороны человѣческаго духа, вѣчнаго, общечеловѣческаго характера, или міровая идея — тамъ обстановка и жизнь должны быть просты и должны даже исчезать за главнымъ, ибо даже и не второстепеннымъ, а третьестепеннымъ являются онѣ тамъ и не должны уже развлекать вниманія читателя. Оттого-то и держались такъ долго знаменитыя классическія единства: для писателей они были неудобны, это такъ, но романтизму, какъ школѣ, не были помѣхой, даже напротивъ, ибо необходимо требовали простоты дѣйствія, а подумай, если поглубже вникнуть въ сущность романтизма, то вѣдь не только псевдо-классицизмъ XVII и XVIII вѣковъ, но и самый чисто-пробный классицизмъ Грековъ и Римлянъ — это есть ничто иное, какъ все тотъ же романтизмъ, лишь нѣсколько иначе одѣтый, и Эсхилъ, Софоклъ, Эврипидъ, они такіе же романтики, какъ и Жоржъ-Зандъ или Гюго… По моему съ самаго зарожденія словесности только и были, да только и возможны двѣ школы, или, вѣрнѣе — два теченія словесности: романтизмъ и натурализмъ, и они же останутся до конца. А этотъ наивный Золя воображаетъ, что онъ Америку открылъ, и иногда договаривается по этому поводу до такихъ изумительныхъ нелѣпостей, что даже смѣшно становится. Вотъ, напримѣръ, если ты помнишь, въ одной статьѣ…

— Ну про Зола ты уже напрасно такъ говоришь, вдругъ начала Надежда Ѳедоровна, дотолѣ молча и разсѣянно его слушавшая, продолжая перешивать свое платье. Онъ такъ мило пишетъ!

И тутъ же, оставивъ на время шитье, разсказала она Алгасову, какъ въ Нагорномъ вдвоемъ съ Катериной Павловной потихоньку читали онѣ Нана.

— Вотъ на успѣхъ Нана тоже ссылаются, какъ на доказательство успѣха натуральнаго романа, началъ Алгасовъ, когда Надежда Ѳедоровна окончила свой разсказъ. Какой же это успѣхъ и что въ немъ завиднаго, когда книгу покупаютъ ради однѣхъ только сальностей? И къ чему всѣ эти некрасивыя описанія, которыми такъ и сыплетъ Зола? Напр…

— Ну нѣтъ, у него мѣстами даже и очень хорошо выходитъ, замѣтила Надежда Ѳедоровна. Милый, дай, я надѣну на тебя эту юбку, а то мнѣ передѣлать ее надо, а такъ неловко, не видать… На минутку только, пожалуйста…

— Что это, Наденька, съ тобой поговорить хочется, а ты съ глупостями лѣзешь, съ юбками какими-тр! Развѣ нѣтъ у тебя Стеши для этого?

— Я въ Ялту послала ее, къ Фарбштейну, у меня бахромки не хватило.

— Какъ ни заговоришь съ тобой — вѣчно ты занята или бахромкой, или кружевцемъ. Это скучно, Наденька…

— Такъ что же дѣлать, Саша, ты видишь — я занята, и, какъ нарочно, всегда такое время выберешь…

— И нельзя оставить этихъ глупостей? Мало развѣ у тебя платьевъ, что непремѣнно это понадобилось? Или, можетъ-быть, оно особенно нравится Ивану Владиміровичу?

— Что ты мнѣ все Иваномъ Владиміровичемъ въ носъ тычешь? Ревнуешь къ нему, что ли? Тэкъ успокойся, пока еще нечего ревновать. А вотъ хочу надѣть это платье, и буду его готовить. А говорить можно и другое время найти, не такое еще это важное дѣло…

Не говоря ни слова, вскочилъ Алгасовъ и бросился вонъ, крѣпко хлопнувъ за собой дверью.

Все чаще и чаще случались у нихъ подобныя сцены, обоимъ доставляя одинаково непріятныя минуты. Тяжело и грустно было Алгасову это равнодушіе его подруги ко всему, что его занимало, и онъ искалъ забвенья въ книгахъ, въ своихъ думахъ да въ длинныхъ письмахъ къ Костыгину, съ которымъ онъ возобновилъ переписку. Надеждѣ Ѳедоровнѣ страшно надоѣдали непонятныя и чуждыя ей рѣчи Алгасова, и удвоеннымъ весельемъ въ молодомъ своемъ кружкѣ старалась она вознаградить себя за скуку и стѣсненія въ своей домашней жизни. Жившіе доселѣ одной общей жизнью, дружно дѣля всѣ ея впечатлѣнія и радости, Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна имѣли теперь каждый свою отдѣльную жизнь и свои отдѣльныя, непонятныя для другого радости, и одна только не совсѣмъ еще, ни ему, ни ей, не приглядѣвшаяся красота ихъ, она лишь и связывала ихъ пока и давала еще имъ минуты счастья.

Другимъ такимъ же крестомъ были для Надежды Ѳедоровны поѣздки Алгасова по Крыму. Прежде, когда поѣздки эти являлись желаннымъ разнообразіемъ въ ихъ тихой жизни, Надежда Ѳедоровна охотно всегда сопровождала его, теперь же, когда такъ весело жилось ей въ Ялтѣ — никакого уже удовольствія не доставляло ей теперь таскаться по горамъ и татарскимъ деревушкамъ, гдѣ, по ея словамъ, вездѣ все было одно и то же, что они столько разъ уже видѣли. Такъ, во второй половинѣ августа вздумалось Алгасову поѣхать въ долину Бельбека, чтобы осмотрѣть нѣкоторыя, еще неизвѣстныя ему развалины и мѣста сраженій и кстати еще разъ подняться на Яйлу по живописной Чортовой лѣстницѣ. Съ большой неохотой и послѣ многихъ только споровъ согласилась наконецъ Надежда Ѳедоровна на эту поѣздку и все время была не въ духѣ, не говорила съ нимъ, не глядѣла на него, не слушала никакихъ его объясненій и все лишь торопила его скорѣй домой, такъ что окончательно вывела его изъ себя. На зло ей онъ провелъ на Бельбекѣ два лишнихъ дня, разъѣзжая по всей долинѣ и по знаменитымъ ея садамъ, и кромѣ того на возвратномъ пути заѣхалъ еще въ Георгіевскій монастырь. Нечего и говорить, что вернулись они въ ссорѣ и тотчасъ же разошлись по своимъ комнатамъ.

Впрочемъ, ссоры эти не были продолжительны и миръ пока еще заключался у нихъ скоро. Такъ было и теперь. Когда же снова вздумалось Алгасову ѣхать, на этотъ разъ въ Судакъ, гдѣ онъ еще не былъ, Надежда Ѳедоровна даже заплакала съ горя. Она то упрашивала его оставить ее дома, то спорила съ нимъ, доказывая, что въ этихъ глупыхъ горахъ нѣтъ ровно ничего интереснаго, а всѣхъ горъ и долинъ все равно вѣдь не пересмотришь. Что ни говорилъ ей Алгасовъ, она все твердила свое:

— Ну милый, ну хоть на этотъ разъ оставь меня, потомъ я поѣду съ тобой, куда хочешь поѣду, а теперь мнѣ такъ не хочется ѣхать… Ты подумай, мы собрались ѣхать завтра въ Гурзуфъ чай пить, а ты вдругъ въ Судакъ зовешь… Ну хоть отложи эту поѣздку, а то безъ меня поѣзжай! Ну что тамъ интереснаго, въ этомъ Судакѣ? Все тѣ же горы, тѣ же виноградники и тѣ же татары, мало развѣ мы ихъ видѣли? Надоѣло ужъ это…

— Да ты вѣдь не видала Судака, можетъ, тамъ и хорошо? И какъ это не надоѣлъ тебѣ Гурзуфъ?

— Что же тамъ хорошаго, когда и гостинницъ даже нѣтъ, неизвѣстно, гдѣ и ночевать придется?..

— Гдѣ-нибудь найдемъ себѣ мѣсто…

— Нѣтъ, милый, любимый, дорогой, оставь ужъ меня, пожалуйста оставь, ну что тебѣ, ну пожалуйста…

Такъ Алгасовъ и уѣхалъ одинъ.

Но когда въ половинѣ сентября онъ собрался для дополненія своего знакомства съ Крымомъ проѣхаться по сѣверной степной его части и посѣтить Перекопъ — этотъ древній путь изъ Россіи въ Крымъ и обратно, тутъ Надежда Ѳедоровна рѣшительно уже отказалась ѣхать. Она уже не просила, а съ обычнымъ своимъ упрямствомъ молчала, ничего не отвѣчая на всѣ его доводы и просьбы, и они разстались въ страшной ссорѣ, такъ что Алгасовъ уѣхалъ, даже и не простившись съ нею. Впрочемъ, она не обратила на это ни малѣйшаго вниманія: радуясь свободѣ, въ тотъ же день назвала она цѣлую кучу гостей и во все время ни разу и не вспомнила объ Алгасовѣ, который ѣхалъ между тѣмъ по ровнымъ, однообразнымъ степямъ, полный самыхъ тоскливыхъ думъ, весь поглощенный тяжелой мыслью о происшедшей въ его Наденькѣ перемѣнѣ…

Такъ росъ и укрѣплялся разладъ между ними, разладъ, необходимо вызывавшій охлажденіе: ничего уже почти не. составляли они другъ для друга и, напротивъ, только мѣшали другъ другу. Ничего уже не было у нихъ общаго, не о чемъ было имъ говорить, не было ни дѣла, ни радостей, ни горя, ни даже впечатлѣній, которыя они могли бы раздѣлить — и дальнѣйшее ихъ пребываніе въ Крыму лишилось такимъ образомъ всякаго для нихъ смысла.

Первый почувствовалъ это Алгасовъ. Ему стало скучно съ Надеждой Ѳедоровной и неотразимо потянуло его домой, туда, къ его друзьямъ, къ знакомой и любимой свѣтской жизни… Онъ предложилъ Надеждѣ Ѳедоровнѣ ѣхать въ Москву — и тотчасъ же съ восторгомъ на это согласилась она, безъ сожалѣнія разставаясь съ Крымомъ: сентябрь уже кончился, все чаще и чаще стали перепадать дождливые осенніе дни, Ялта пустѣла съ каждымъ днемъ, да и порядкомъ уже надоѣли ей и Крымъ, и Ялта, и даже хорошенькая эта дача, такъ ее радовавшая весной…

Такъ разстались они съ Крымомъ. Въ виду новой жизни, ожидавшей ихъ въ Москвѣ, они даже помирились передъ отъѣздомъ и уѣхали дружные, веселые и довольные, хотя и безъ той уже страстной любви, съ которой они пріѣхали въ Крымъ. Любовь эта скончалась и погребена въ Крыму, оставивъ лишь мѣсто сладковато-нѣжной привычкѣ, этой жалкой тѣни былого чувства.

XVI.

Въ большой столовой недавно только вернувшихся изъ-за границы Вёдровыхъ сидѣли за обѣдомъ съ одного конца стола взрослые, съ другого — дѣти съ гувернанткой, разливавшей супъ.

У Вёдровыхъ обѣдали въ этотъ день одни только родные, но зато всѣ почги были они здѣсь въ сборѣ за столомъ: возлѣ старообразной, расплывшейся Надежды Семеновны справа сидѣла еще молодая и стройная, не смотря на полноту, княгиня, но какихъ усилій, какихъ хлопотъ и стараній стоило ей избѣжать печальной въ этомъ отношеніи участи сестры! За нею сидѣлъ самъ Павелъ Ивановичъ, а слѣва отъ Надежды Семеновны помѣщались высокій, представительный князь и Константинъ Платоновичъ, все такой же свѣжій, веселый и сіяющій, какимъ онъ былъ всегда, и въ первой молодости, и въ день великолѣпной своей сватьбы.

Павелъ Ивановичъ, напротивъ, неузнаваемо измѣнился за послѣднее время: онъ весь осунулся, постарѣлъ, посѣдѣлъ, похудѣлъ — такъ повліяла на него жестокая хроническая болѣзнь, которой онъ давно уже страдалъ и которая неожиданно вдругъ усилилась зимой. Воды помогли ему и нѣсколько поправили его, но полнаго исцѣленія не послѣдовало и былыя силы уже не вернулись къ нему.

Эта же болѣзнь заставила его отказаться и отъ прежней ретивой служебной его дѣятельности: онъ еще служилъ, по скорѣе уже по названію, чѣмъ на дѣлѣ. Годъ тому назадъ назначенный сенаторомъ, онъ однако же не присутствуетъ въ Сенатѣ и какъ почетвый лишь опекунъ имѣетъ еще кое какія занятія. Въ этомъ, впрочемъ, не особенно досадовалъ онъ на свою болѣзнь: не обладалъ онъ ни страстной любовью къ дѣлу, ни властолюбіемъ, ни даже излишнимъ честолюбіемъ; чинъ генералъ-лейтенанта, три звѣзды да званія сенатора и почетнаго опекуна совершенно удовлетворяли его, и уважаемый въ обществѣ, богатый, счастливый въ семейной жизни, онъ говорилъ, что, если бы не болѣзнь — вполнѣ доволенъ и счастливъ былъ бы онъ свой судьбой.

Также доволенъ и счастливъ былъ и князь, попрежнему предводитель и камергеръ, и изо всѣхъ трехъ одинъ лишь Константинъ Платоновичъ не переставалъ ворчать и жаловаться: уже семь лѣтъ, какъ состоитъ онъ товарищемъ предсѣдателя, и до сихъ поръ все не даютъ ему никакого повышенія. Чтобы выказать неудовольствіе, онъ уѣхалъ изъ Москвы и около года прожилъ въ имѣньи жены, но и это не помогло и не оказало дѣйствія на петербургскихъ сановниковъ. Но зато же и единственныя были это его неудачи: въ остальномъ ему страшно во всемъ везло и неожиданная смерть брата его жены, молодого, здороваго человѣка — сразу создала она ему выдающееся положеніе въ московскомъ свѣтѣ, положеніе, какого врядъ ли добился бы онъ когда и самой даже успѣшной службой.

Онъ только что вернулся изъ Масловки, и потому разговоръ за обѣдомъ шелъ о Масловкѣ и тамошнихъ дѣлахъ. Потомъ заговорили о заграничной поѣздкѣ Вёдровыхъ и тотчасъ же принялась Надежда Семеновна жаловаться и бранить заграничную жизнь и заграничные порядки, которые, напротивъ, горячо защищала княгиня, назвавъ при этомъ любимую сестрой Москву отсталымъ провинціальнымъ городомъ, на что Надежда Семеновна даже обидѣлась. Такъ кончился обѣдъ и всѣ перешли въ диванную, куда имъ подали кофе, когда пріѣхалъ опоздавшій къ обѣду Сергѣй Игнатьевичъ.

— Сережа! А мы къ обѣду тебя ждали! встрѣтила его Надежда Семеновна.

— Почаевъ задержалъ, ужъ извини меня, отвѣтилъ онъ, здороваясь со всѣми и усаживаясь возлѣ разливавшей кофе сестры.

Заговорили о его фабрикѣ. Князь, еще съ лѣта его не видавшій, первый сталъ его разспрашивать о ней, выразивъ желаніе какъ-нибудь пріѣхать и подробно ее осмотрѣть. Костыгинъ разсказалъ о новыхъ проэктахъ Почаева, задумавшаго значительно увеличить Чудновскую фабрику.

— Онъ хочетъ, чтобы она стала первой въ Россіи, какъ по своимъ оборотамъ и размѣрамъ, такъ и по образцовому устройству. Вообще, у него такіе планы, что милліона, по моему, и слишкомъ даже мало для ихъ осуществленія…

Съ искренней радостью приняли всѣ это извѣстье и тотчасъ же засыпали Костыгина поздравленіями и похвалами.

— Очень, очень радъ за тебя и отъ души тебя поздравляю, говорилъ Давелъ Ивановичъ.

— Пріятно видѣть, что ваша опытность и любовь къ дѣлу нашли себѣ оцѣнку и достойное приложеніе, отозвался князь.

— Ну, будетъ о фабрикѣ, перебила его княгиня. Скажи лучше, Сережа, не знаешь ли чего о Сашѣ?

— Онъ давно ужъ не писалъ мнѣ, больше недѣли. Въ послѣднемъ письмѣ онъ говоритъ, что собирается въ Москву…

— Онъ все еще съ этой Носовой?

— Да.

— Вотъ особеннымъ вѣдь искусствомъ обладаетъ человѣкъ портить себѣ жизнь! съ раздраженіемъ началъ Павелъ Ивановичъ. Мало онъ напортилъ себѣ, такъ нѣтъ еще, надо было и эту обузу навязать себѣ на шею! Ну что онъ будетъ съ нею дѣлать въ Москвѣ, каково будетъ здѣсь ихъ общественное положеніе?

И онъ вопросительно оглянулъ всѣхъ присутствующихъ.

— И вѣдь не глупый малый, а право трудно, кажется, поступать глупѣе его, закончилъ онъ, помолчавъ.

— Не знаю, а я радъ за Сашу, началъ Сергѣй Игнатьевичъ. Какъ ни какъ, но онъ устроился наконецъ: по всему видно, что связь эта прочная… Разумѣется, это ужъ особое несчастье, что онъ не можетъ на ней жениться…

— Это очаровательная женщина, замѣтила Надежда Семеновна. Мнѣ говорилъ о ней Авринскій. Онъ самъ чуть не влюбленъ въ нее!

— Это все прекрасно, сказалъ Павелъ Ивановичъ, и устроился онъ, и очаровательная она, да не по-людски вѣдь это… Такъ жить — поневолѣ одурь возьметъ, вотъ онъ и мечется. Тамъ, у татаръ гдѣ-нибудь, тамъ все сойдетъ, но здѣсь-то каково будетъ ему и за нее, и за себя выносить всѣ послѣдствія этого ложнаго положенія? И наконецъ — дѣти?

Разговоръ продолжался. Всѣ жалѣли Алгасова и осуждали его поведеніе, и одинъ только Сергѣй Игнатьевичъ защищалъ его, доказывая, что какъ ни тяжелы эти принятыя имъ на себя обязательства, но по крайней мѣрѣ они заставятъ его подумать о своей жизни и сдѣлать ее болѣе устойчивой и прочной.

— Наврядъ ли! усомнился Павелъ Ивановичъ. Не доведутъ до добра эти связи. Еще въ 20 лѣтъ — туда-сюда, а въ 30…

— Но если онъ полюбилъ ее, что же было ему дѣлать? произнесла Надежда Семеновна подъ вліяніемъ почему-то вдругъ нахлынувшей на нее сентиментальности.

— Ну могъ бы и разлюбить…

Сергѣй Игнатьевичъ снова явился на помощь другу, доказывая, что такъ какъ любовь Алгасова къ Носовой не какая-нибудь легкомысленная интрижка, то и относиться къ ней должно съ снисхожденіемъ, а не съ осужденіемъ, ибо при этой любви, такъ прочно ихъ связавшей, незаконность ихъ связи является несчастьемъ, которое всячески слѣдуетъ имъ облегчать. Вёдровъ и Константинъ Платоновичъ возражали, что ни при какой любви и ни при какомъ несчастьи нельзя и не должно смотрѣть на подобную связь иначе, какъ на безхарактерность и слабость въ лучшемъ еще случаѣ.

— Въ обществѣ необходимы опредѣленные, твердые принципы, говорилъ Константинъ Платоновичъ, которые оно обязано уважать и строго охранять, ни въ чемъ уже не отступая отъ нихъ и не дѣлая ни малѣйшей изъ нихъ уступки. НесчастьеІ Но вѣдь и всякая падшая женщина пала именно вслѣдствіе сцѣпленія тѣхъ или иныхъ несчастныхъ обстоятельствъ. Почему же несчастье одной уважительнѣе несчастья другой? Гдѣ граница? И воръ воруетъ не отъ избытка счастья, однако же мы не обращаемъ на это вниманія и караемъ его!..

— У нея была своя семья, продолжалъ Павелъ Ивановичъ, и вмѣсто того, чтобы отрывать ее отъ этой семьи, Саша долженъ бы въ собственной законной семьѣ искать забвенья пагубной для нихъ обоихъ страсти, а онъ…

— Да, только для этого онъ долженъ бы жениться, отозвался Костыгинъ, а это не такой человѣкъ, чтобы идти подъ вѣнецъ безъ страстной, слѣпой любви… Менѣе, чѣмъ кто-либо, способенъ онъ на бракъ по разсудку.

— Я только не знаю, замѣтилъ Павелъ Ивановичъ, способенъ ли онъ хоть что-нибудь дѣлать по разсудку?

— У него свой взглядъ на вещи, началъ-было Сергѣй Игнатьевичъ, но тутъ въ комнату неожиданно вдругъ вошелъ самъ Алгасовъ. Всѣ даже замолкли — такъ поразило ихъ внезапное его появленіе, но тотчасъ же радостными и громкими привѣтствіями огласилась вся комната.

Алгасовъ только что пріѣхалъ. Онъ отвезъ Надежду Ѳедоровну въ Славянскій Базаръ, устроилъ ее тамъ и отправился домой.

Искренно обрадовались ему всѣ и засыпали его вопросами о Крымѣ и Гурьевѣ, въ свою очередь наперерывъ скорѣе спѣша сообщить ему всевозможныя московскія происшествія и свѣтскія новости — и сразу со всѣхъ сторонъ охватила его знакомая и любимая московская жизнь: все интересовало его тутъ, всѣ мелочи, событія и слухи, и веселый, возбужденный радостью возвращенія, оживленный и разговорчивый, не переставалъ онъ всѣхъ и обо всемъ разспрашивать. О Носовой никто не заговаривалъ съ нимъ и самъ во весь вечеръ ни разу не упомянулъ онъ о ней, но потомъ, оставшись со своими друзьями, онъ разсказалъ имъ все, ничего не скрывая отъ нихъ, и свою любовь, и свое счастье, и наконецъ всѣ тяжелыя впечатлѣнія послѣдняго времени.

Онъ уже не обманывался насчетъ Надежды Ѳедоровны. Нельзя сказать, чтобы окончательно и безъ остатка прошла его любовь къ ней, красота ея еще нравилась ему и привлекала еще его, но онъ разгадалъ уже свою подругу и понялъ все нравственное ея ничтожество. Ясно уже представлялъ онъ себѣ ожидавшую его тяжелую и скучную жизнь съ красивой, но пустой и глупой женщиной, и только то и утѣшало его — что не одни уже будутъ они теперь съ Надеждой Ѳедоровной и не цѣлые уже дни придется ему проводить съ ней…

Все, безъ утайки, разсказалъ онъ это своимъ друзьямъ, которые молча внимательно его слушали.

— Да, началъ Сергѣй Игнатьевичъ. Такъ вотъ какъ… А судя по твоимъ письмамъ, я ожидалъ совершенно другого… Я ожидалъ увидѣть тебя счастливымъ и довольнымъ жизнью…

— И я былъ счастливъ, поспѣшно заговорилъ Алгасовъ, я былъ очень счастливъ, но могло развѣ это счастье продолжаться вѣчно?.. Къ сожалѣнію, любовь даетъ только счастье, а не жизнь, которой не было у меня въ Крыму, какъ не было и раньше.

— И ты окончательно, совсѣмъ уже разлюбилъ ее? спросилъ Константинъ Платоновичъ.

— Какъ тебѣ сказать? Она хороша, въ красотѣ единственная ея сила, но зато же и значительная! Этой красоты я не разлюбилъ еще. Да и къ чему? Я связанъ съ Наденькой и не могу ея оставить.

— Да, но одно — любовь, а другое — долгъ, замѣтилъ Костыгинъ.

— Я къ ней привыкъ, привязанъ, и право уже не знаю, захотѣлъ ли бы я оставить ее, если бы даже и могъ… Къ тому же, мы уже не будемъ съ ней одни теперь… Не знаю, что будетъ дальше, но пока мнѣ еще не на что жаловаться.

— Пока, но будущее твое, и даже, можетъ-быть, очень близкое будущее, не завидно, Саша!

— Что дѣлать? А когда же была завидна моя жизнь?

— Вольно же тебѣ всегда все дѣлать наперекоръ здравому смыслу, началъ Константинъ Платоновичъ.

— Да, ну это совсѣмъ другой вѣдь вопросъ…

— И что же ты хочешь теперь дѣлать? спросилъ его Костыгинъ.

— Пока — ничего особеннаго. Наденькѣ захотѣлось въ Москву — и вотъ я въ Москвѣ; мнѣ остается только радоваться, что ей не пришелъ въ голову Петербургъ, вѣдь я теперь не то, чтобы совершенно уже свободный человѣкъ!..

— И ты серьезно думаешь всю жизнь свою отдать Надеждѣ Ѳедоровнѣ?

— По крайней мѣрѣ, пока хватитъ моихъ силъ… Впрочемъ, съ Наденькой легко живется, докончилъ онъ и замолчалъ.

— Во всякомъ случаѣ, ты попалъ изъ огня, да въ полымя… Недолго же былъ ты счастливъ! тихо проговорилъ Сергѣй Игнатьевичъ.

— Зато былъ счастливъ, да какъ еще счастливъ, Сереяса! Что за дѣло, что счастье это состояло въ одномъ только созерцаніи ея красоты — она того стоитъ, эта красота, она и сейчасъ даже даетъ мнѣ минуты счастья…

— А я-то радовался, что ты устроилъ наконецъ свою жизнь и нашелъ себѣ счастье и тихую пристань, а ты вотъ какъ устроилъ ее…

— Хорошо и то, Сережа, что хоть недолго, да побылъ я въ пристани… И не лучше ли, пожалуй, что въ море вышелъ я снова одинъ, а не вдвоемъ?

Поздно уже ночью оставилъ ихъ Константинъ Платоновичъ, но Алгасовъ и Костыгинъ долго еще не ложились, все продолжая говорить.

— Прощай, вставая, сказалъ наконецъ Костыгинъ. Пора спать.

— Прощай, отвѣтилъ Алгасовъ и тоже всталъ.

— Одно скажу, если настоящее твое положеніе — это все, къ чему ты пришелъ въ жизни, не блестящихъ же результатовъ добился ты! Но нѣтъ, я не думаю этого, еще не сказала твоя жизнь своего послѣдняго слова, и если…

— Какъ знать? Но, Сережа, невольно подумаешь, хватитъ ли въ 32 года силъ еще разъ отозваться на зовъ жизни и снова начать съизнова новую жизнь?

— Ну, это, мой другъ, пустое. Въ твои лѣта…

— Мои лѣта хороши для продолженія и дальнѣйшаго развитія уже установившейся жизни, а не для начала новой… Тебѣ легко съ каждымъ годомъ становиться все болѣе и болѣе идеальнымъ директоромъ шелковой фабрики, но если бы пришлось тебѣ превращаться въ доктора, напр., или хоть винокура — на это врядъ ли хватило бы у тебя силъ.

— Если будетъ нужно — такъ и хватитъ, и у тебя хватитъ. Не въ томъ дѣло, Саша, и самое худшее — это если не будетъ этого зова жизни и не на что будетъ отозваться…

— Да, это такъ… Но тутъ мы сами ничего уже не можемъ, наша воля и силы тутъ ни причемъ.

Такъ разстались они, но послѣднія эти слова Костыгнеа не давали спать Алгасову, и до самаго утра все думалъ онъ о нихъ, съ ужасомъ вглядываясь въ ожидавшую его пустую и безцѣльную жизнь, изъ которой не было и не видѣлось выхода…

Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна рѣшили жить врозь въ Москвѣ и поселиться на разныхъ квартирахъ. Этого хотѣлъ Алгасовъ, по возможности всегда избѣгавшій всего рѣзкаго и всякихъ нарушеній общепринятыхъ приличій и къ тому же не особенно уже дорожившій обществомъ своей подруги, этого же хотѣла и Надежда Ѳедоровна, которой отдѣльная отъ Алгасова жизнь сулила гораздо больше свободы, удобствъ и веселья. Для обоихъ совмѣстная жизнь уже утратила большую часть своей прелести и ничѣмъ уже ихъ не привлекала, и потому одинаково оба находили они безразсуднымъ идти навстрѣчу всяческимъ неудобствамъ, неизбѣжнымъ при слишкомъ уже явномъ пренебреженіи приличіями. Можно хоть и каждйй день видаться, разсуждали они, и этого вполнѣ достаточно; жизнь врозь нисколько не помѣшаетъ ни любви, ни счастью.

И Надежда Ѳедоровна отлично устроилась на небольшой, но удобной и роскошно обставленной квартирѣ. У нея появилась дорогая карета, собственныя лошади, хорошій поваръ. Для вящаго приличія съ нею поселилась dame de compagnie, вполнѣ comme и faut, образованная, разговорчивая, съ красивыми манерами и пріятнымъ характеромъ. Наконецъ, какъ только пріѣхала Надежда Ѳедоровна въ Москву, тотчасъ же поспѣшили ее навѣстить и Авринскій, и Иванъ Владиміровичъ, и всѣ остальные ея крымскіе знакомые; они представили ей своихъ пріятелей, въ свою очередь и Алгасовъ познакомилъ ее кое съ кѣмъ — и такимъ образомъ вскорѣ же завелось у нея множество поклонниковъ и знакомыхъ, разумѣется, исключительно только мущинъ, но Надежда Ѳедоровна не смущалась этимъ и не обращала на это вниманія. Кто ни пріѣзжалъ къ ней, кого ей ни представляли — всѣхъ принимала она одинаково любезно, и буквально цѣлые дни, съ утра до ночи, толпились у нея гости, обѣдали, ужинали, играли въ карты, и даже и во снѣ никогда не снилась ей такая пріятная и веселая жизнь. Пріемы, покупки, наряды, театры, карты занимали все ея время, за нею ухаживали, о ней говорили — и она была довольна и счастлива, какъ рѣзвый ребенокъ. О своемъ ложномъ положеніи она и не думала, не задаваясь такими вопросами, и легкомысленно всей душой наслаждалась окружавшимъ ее весельемъ и шумомъ, всегда веселая, всегда красивая и нарядная, всегда готовая на все, что ни предложили бы ей, прокатиться ли за городъ на тройкѣ, послушать ли въ Стрѣльнѣ цыганъ, поѣхать ли въ маскарадъ, или же въ ресторанъ поужинат!» — все это она любила и все доставляло ей одинаковое удовольствіе.

Недешево стоило все это Алгасову, но онъ не думалъ объ этомъ и ни въ чемъ ей не отказывалъ, спѣша исполнять всѣ малѣйшія ея прихоти. Впрочемъ, и самому еще красивѣе казалась ему Надежда Ѳедоровна среди этой роскоши; ему было болѣе, чѣмъ пріятно, что ее окружаетъ такая вполнѣ достойная ея обстановка — и онъ не жалѣлъ на это денегъ.

— Не надолго же хватитъ тебѣ Веденяпина, замѣтилъ ему однажды Константинъ Платоновичъ, возвращаясь съ нимъ отъ Надежды Ѳедоровны.

— Да, но видишь ли, я никогда не проживалъ всего, что я получалъ, и разныхъ этихъ остатковъ набралось у меня до 50.000. Ну теперь и пришло время пристроить эти деньги. Да изъ выкупа досталось мнѣ при раздѣлѣ 44.000, ихъ тоже беречь особенно нечего…

— Ну это дѣло твое. А хороша она, очень хороша…

— И не правда ли, какъ мила въ обществѣ, какъ весела и увлекательна?

— Удивительно милая женщина! Ее стоитъ полюбить, стоитъ и раззориться на нее, да и позавидовать тебѣ стоитъ…

— Ужъ говорилъ бы кто другой, а не ты. Тебѣ-то чему завидовать?

— Саша, мы люди простые, не такіе идеалисты, какъ ты. Я, разумѣется, очень люблю Аню, люблю и дѣтей, но развѣ это мѣшаетъ искать развлеченій на сторонѣ?

— Какъ, и ты?!..

— Какъ другіе, мой другъ, какъ другіе… Тебѣ легко разсуждать, когда тебя любитъ такая красавица…

— Но послушай, вѣдь Анна Сергѣевна такъ мила, такъ тебя любитъ…

— Да, да, но… Какъ бы объяснить тебѣ? Она мила, очень мила, да, но… Вотъ видишь ли, въ нашихъ женахъ нѣтъ этой прелести, этой пикантности, ихъ красота и любовь слишкомъ покойны, лишены всякой поэзіи…

— Такъ вотъ какъ вы разсуждаете!.. Ну стоитъ же послѣ этого жениться!

— Женятся не за этимъ, а чтобы имѣть домъ и семью.

— И чтобы отъ этой семьи завести еще другую, на сторонѣ?

— Зачѣмъ же семью, вѣдь это уже крайности! Нѣтъ, но отчего же не поискать небольшихъ развлеченій, какого-нибудь разнообразія, чтобы съ большимъ уже спокойствіемъ и большей ровностью духа отдаться затѣмъ семьѣ? Кому какой отъ этого вредъ?

— Вотъ что значитъ, что жизнь-то ваша пуста и безсодержательна… Развлеченій и зрѣлищъ, какихъ бы то ни было, но непремѣнно какъ можно больше и какъ можно болѣе пряныхъ развлеченій и зрѣлищъ, кричите вы всѣ, и безъ нихъ вы пропали бы съ тоски, вы за ними только и прячетесь, спасаясь отъ тусклой своей жизни и отъ ужасающей этой пустоты вашихъ никому и ничему не нужныхъ дней. Я понимаю, что можно разлюбить женщину, она можетъ надоѣсть, опротивѣть, можно полюбить другую, увлечься, наконецъ, но чтобы, любя одну, идти къ другой и даже думать объ этой другой и искать ея — какихъ еще надо болѣе сильныхъ доказательствъ несостоятельности вашей жизни и полнѣйшаго ея безсилія дать вамъ жизнь и счастье?

— Но нѣтъ другой жизни, Саша, пойми, что нѣтъ, что же теперь дѣлать?

— Не знаю, можетъ-быть, и нѣтъ, rfo для меня одно ясно, что не для подобнаго же безцвѣтнаго и безцѣльнаго прозябанія родимся мы на свѣтъ. Не говори, что ты трудишься, служишь, приносишь пользу и пр. Разъ мы признаемъ, что нѣтъ и не можетъ быть иной, болѣе полной и яркой жизни и никакими усиліями никому нельзя дать ни счастья, ни разумной, полной содержанія жизни, и вообще ничего, кромѣ развѣ возможности при немного большихъ удобствахъ да съ большимъ количествомъ развлеченій отбывать все ту же жизненную повинность безъ свѣта и радости-разъ мы признаемъ это, не стоитъ и служить тогда и нельзя называть дѣломъ никакой вашей службы, созданной исключительно лишь потребностями этой же самой вашей, по вашему же сознанію ничего не стоющей жизни… Однимъ переливаніемъ изъ пустого въ порожнее наполнить жизни нельзя, и что удивительнаго, что ничего и не знаете вы, кромѣ тоски да потребности въ тѣхъ или иныхъ развлеченіяхъ?

— Ну нельзя сказать, не одну лишь тоску, мы знаемъ и счастье, и радости…

— Не знаете вы одного — счастливой, полной и разумной жизни, ея и представить даже не можете вы себѣ, ибо всѣ ваши представленія о ней не болѣе, какъ красивыя фразы, а не дѣйствительныя представленія о дѣйствительно-осуществимой жизни. И не знаю, какъ вы, но у меня по крайней мѣрѣ нѣтъ силъ жить и томиться въ ожиданіи минутки счастья или, вѣрнѣе, снисходительно принимаемаго за счастье небольшого развлеченьица. Опредѣленнаго и ясна* то какого-нибудь содержанія для своихъ дней хочу я, я хочу знать, что или самъ я счастливъ, или же непосредственно и прямо содѣйствую счастью и радостямъ моихъ ближнихъ, а именно этого и не можетъ мнѣ дать ваша жизнь.

Константинъ Платоновичъ ничего ему на это не отвѣтилъ, и вскорѣ они простились, дойдя до поворота на Молчановку.

Такъ устроились Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна, и оба какъ нельзя болѣе довольны были они своей жизнью. Оба они брали у жизни то, что нравилось каждому изъ нихъ, ни въ чемъ другъ другу не мѣшая. Невыразимо довольный, что снова онъ одинъ, среди привычной холостой обстановки, Алгасовъ возобновилъ свои старыя знакомства и снова зажилъ знакомой уже разсѣянной жизнью обезпеченнаго и свободнаго свѣтскаго человѣка. Надежда Ѳедоровна, красивая и богатая, веселилась въ кругу своихъ поклонниковъ, и обоимъ было хорошо и весело, оба отдыхали отъ своего крымскаго уединенія и, подъ вліяніемъ этой новой, блестящей и шумной жизни, ихъ угасавшая любовь снова вспыхнула яркимъ пламенемъ. Совсѣмъ другой, словно еще незнакомой и необычайно-привлекательной женщиной показалась Алгасову богато-одѣтая, окруженная поклоненіемъ и роскошью Надежда Ѳедоровна. Къ тому же и кругъ ея поклонниковъ, главнымъ образомъ составлявшійся двумя путями: черезъ самого Алгасова и черезъ Авринскаго и его знакомыхъ — онъ состоялъ исключительно почти изъ однихъ только представителей московскаго свѣта. Всѣ они одинаково восторгались обаятельной красотой Надежды Ѳедоровны, за нею ухаживали, о ней говорили, ею интересовались даже въ гостинныхъ — и этотъ соблазнительный шумъ пріятно щекоталъ падкаго на всякій свѣтскій успѣхъ, всѣмъ существомъ своимъ принадлежавшаго свѣту Алгасова, и невольно какъ будто снова влюбился онъ въ свою Наденьку.

Особенно одинъ вечеръ повліялъ на этотъ поворотъ въ его чувствѣ, когда, вскорѣ послѣ ихъ пріѣзда въ Москву, въ первый разъ поѣхала Надежда Ѳедоровна въ Большой театръ. Алгасовъ досталъ ей ложу, а себѣ взялъ кресло.

Уже началась опера, когда пріѣхала опоздавшая Надежда Ѳедоровна. Въ дорогомъ, ловко сидѣвшемъ на ней платьѣ, съ полу"открытой грудью, къ лицу причесанная, вся въ брилліантахъ вошла она съ компаньонкой и съ приглашеннымъ ею Иваномъ Владиміровичемъ въ ложу и тотчасъ же всѣ бинокли направились на нее. Красота ея словно удвоилась при яркомъ вечернемъ освѣщеніи. Самъ Алгасовъ не могъ отъ нея оторваться — такъ была она хороша, и весь театръ обратилъ на нее вниманіе. Ея почти еще не знали въ Москвѣ, но въ корридорахъ, въ буфетѣ, въ фойэ, особенно среди мущинъ, только и говорили, чтоо ней. Кто хоть немного зналъ ее, всѣ поспѣшили къ ней въ ложу, чтобы похвастаться знакомствомъ съ красавицей, всѣ желали быть ей представленными, и къ концу спектакля ее окружалъ блестящій дворъ поклонниковъ.

Это вниманіе чуть не цѣлой Москвы не прошло безслѣдно для Адгасова. Не одна уже только чуждая ему молодежь, нѣтъ, люди его круга и его лѣтъ, какъ, напримѣръ, Константинъ Платоновичъ, и даже пожилые и чиновные, какъ генералъ Зыбинъ и князь W., были безъ ума отъ Надежды Ѳедоровны, окружали ее и ухаживали за ней. Главнымъ образомъ ихъ вниманіе и льстило, и было пріятно Алгасову, и новый взрывъ страстнаго къ ней чувства вызвало въ немъ впечатлѣніе, произведенное Надеждой Ѳедоровной на свѣтскихъ его пріятелей и знакомыхъ. Это была послѣдняя вспышка угасающаго пламени, но тѣмъ сильнѣе была она, и никогда еще не казалась Алгасову Наденька такой соблазнительно-красивой, никогда еще, и въ началѣ даже ихъ любви не влекли его такъ ея поцѣлуи и ласки…

Надежда Ѳедоровна всегда и во всемъ покорно слѣдовала за чувствомъ своего возлюбленнаго, кто бы ни былъ онъ. Сама безцвѣтная, неспособная ни на какія сильныя ощущенія и страсти, въ этомъ отношеніи она всегда питалась огнемъ другого и любила тѣмъ пламеннѣе, чѣмъ сильнѣе любили ее самоё. Такъ и теперь, вслѣдъ за неожиданнымъ этимъ взрывомъ страсти въ его сердцѣ, и она рванулась къ Алгасову, горячо и порывисто къ нему ласкаясь, все забывая для него и живя только его любовью и для нея одной. Алгасовъ не отходилъ отъ нея въ эти дни, все счастье свое, всю жизнь, все находилъ онъ возлѣ нея, въ ея соблазнительной красотѣ и въ горячихъ ея поцѣлуяхъ.

Недолго только продолжалось, къ сожалѣнію, это ихъ новое счастье, такъ ярко освѣтившее собою первое время ихъ московской жизни. Вспыхнувшій-было огонекъ погасъ, и погасъ уже навсегда и безвозвратно.

Алгасовъ скоро охладѣлъ къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ. Жизнь врозь отъучила его отъ нея и уничтожила его зарождавшуюся привычку къ ней. Красота ея окончательно ему приглядѣлась, а больше ничего уже не могла она дать ему. Привыкъ онъ и къ окружавшему ее поклоненію: блестящая новинка эта перестала его тѣшить и не льстилъ уже ему, или, вѣрнѣе, не затрогивалъ его болѣе блестящій успѣхъ Надежды Ѳедоровны. Очарованіе исчезло, красота ея лишилась своей силы — и блестящая красавица превратилась для него въ пустую, скучную и глупую женщину, съ которой, вдобавокъ, онъ связанъ по рукамъ и по ногамъ. И онъ не сталъ себя обманывать, онъ сразу понялъ и призналъ, что былого уже не вернешь, что женщина, оставить которой не позволяла ему честь, окончательно и навсегда ему опостылѣла — и смирился передъ постигшимъ его ударомъ.

Впрочемъ, то же, что красило ему дни счастья и любви, оно же облегчило ему теперь тяжелые дни пробужденія отъ чуднаго сна живой любви. Подъ вліяніемъ его охлажденія, Надежда Ѳедоровна и сама къ нему охладѣла и снова вернулась къ веселой своей жизни, не надоѣдая ему любовью, не приставая съ ревностью и не требуя отъ него ни тепла, ни ласки. Нѣтъ, она оставила его въ покоѣ и стала жить помимо него, легкомысленно веселясь и по своему наслаждаясь жизнью.

И вотъ снова остался онъ одинъ, безъ жизни и счастья. Недавнее счастье превратилось въ обузу, въ тяжелую и скучную обязанность, о которой и подумать не могъ онъ безъ тоски и отвращенія. Не до свѣтскихъ уже развлеченій стало ему тутъ, и его жизнь вдругъ опустѣла. Все, что недавно еще такъ красило его дни, отлетѣло отъ него, и одна только мысль безраздѣльно владѣла имъ теперь, мысль о томъ, что онъ долженъ ѣхать къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ, видѣть ее, говорить съ ней и заботиться о ней.

По нѣскольку дней не бывалъ онъ у нея, но мысль, что онъ долженъ къ ней ѣхать не покидала его и не давала ему пользоваться этими днями свободы. При Надеждѣ Ѳедоровнѣ онъ думалъ о томъ, какъ бы поскорѣе уѣхать, безъ нея — что надо къ ней ѣхать. Всѣ свои силы собиралъ онъ, чтобы не показать ей того полнѣйшаго равнодушія и даже, пожалуй, отвращенія, которое онъ къ ней чувствовалъ теперь. Онъ связанъ съ ней, онъ не можетъ ея оставить, онъ долженъ ее видѣть и быть къ ней хоть внимательнымъ, по цѣлымъ часамъ все думалъ онъ объ этомъ, и какъ ненавистна становилась она ему при этой мысли… Сколько силы воли требовалось ему, чтобы принудить себя поѣхать къ ней и говорить съ ней, если ужъ не ласково, то хоть спокойно, въ то время, какъ въ душѣ хотѣлось бы растерзать, избить, убить ее, лишь бы хоть какъ-нибудь отъ нея отвязаться…

Весь опутанный этой отжившей любовью, не видя выхода изъ тяжелаго и глупаго своего положенія, онъ былъ глубоко несчастливъ, я ничего, рѣшительно ничего не было у него въ жизни, кромѣ этого несчастья, которое, вдобавокъ, приходилось таить и тщательно отъ всѣхъ скрывать: приходилось казаться счастливымъ и довольнымъ, чтобы не выдать себя и сохранить свою тайну, разглашенія которой Алгасовъ боялся болѣе всего на свѣтѣ. Одному только Сергѣю Игнатьевичу открылся онъ. Сергѣй Игнатьевичъ вполнѣ ему сочувствовалъ, понимая его положеніе, но ничѣмъ уже не могъ ему помочь.

Надежда Ѳедоровна не догадывалась, что происходитъ въ душѣ Алгасова, да почти и не думала о немъ. Такъ хорошо и весело жилось ей, что рѣшительно не до Алгасова было ей въ эти дни. Ея собственная любовь къ нему погасла безъ слѣда, но и на это не обратила вниманія Надежда Ѳедоровна: это не мѣшало ей веселиться. Она обладала завидной способностью жить и наслаждаться однимъ лишь настоящимъ, даже одной только самой послѣдней его минутой, и ни прошедшее, ни будущее и не существовали для нея.

Когда окончательно уже покинула ее всякая любовь къ Алгасову, ни разу и не подумала даже Надежда Ѳедоровна о томъ, что онъ чувствуетъ къ ней, любитъ онъ ее или нѣтъ, да и о себѣ, о томъ, что она уже не любитъ его, и объ этомъ не подумала она. Онъ превратился для нея въ родъ какого-то начальства, которому почему-то она должна подчиняться, и она стала смотрѣть на него, какъ смотрѣла когда-то на мужа, когда еще боялась этого послѣдняго и не смѣла на него огрызаться. Правда, Алгасовъ не мѣшалъ ей жить и пользоваться жизнью, какъ ей хотѣлось, а ну какъ вдругъ вздумаетъ помѣшать? И не думая много объ этомъ, какъ и ни о чемъ никогда не думала она, она постоянно этого боялась я жила подъ страхомъ, что какой-нибудь ничтожный капризъ Алгасова — и рушится вся ея такая славная жизнь. И она старалась быть ласковой и нѣжной съ Алгасовымъ, когда онъ къ ней пріѣзжалъ, чтобы хоть этимъ какъ-нибудь задобрить его.

Особенно она имъ не тяготилась, но ей было легче и лучше, когда его не было: угрюмый и молчаливый, онъ пугалъ ее, она не находилась, что ей отвѣтить на отрывистыя его, силившіяся казаться ласковыми рѣчи, да и самой все труднѣе и труднѣе становилось ей быть съ нимъ ласковой, а между тѣмъ и въ голову не приходило ей какъ-нибудь такъ устроить свою жизнь, чтобы не видѣть его и не зависѣть отъ него. Она привыкла уже видѣть въ немъ необходимое зло своей жизни и покорно склонялась предъ таковою волею рока.

Такъ прожили они около двухъ мѣсяцевъ, невольно мучая другъ друга, въ душѣ страстно желая разстаться и тщательно въ то же время тая это желаніе, она — изъ страха и по легкомыслію, онъ — потому что не считалъ его исполнимымъ. Тяжела была ихъ расплата за улетѣвшее счастье, особенно для Алгасова тяжела — и все это счастье забылось среди невыносимой тоски послѣднихъ дней, словно совсѣмъ и не бывало его никогда…

XVII.

Въ Москвѣ Надежда Ѳедоровна сдѣлалась страстной любительницей театра, и особенно музыки. Она пріобрѣла великолѣпный рояль, накупила нотъ, достала сторублевый билетъ на Симфоническія собранія и по цѣлымъ часамъ готова была толковать о музыкѣ и о дивныхъ ея красотахъ, о Рубинштейнѣ, въ котораго по ея словамъ она была влюблена, объ онерахъ, пѣвцахъ, капельмейстерахъ и т. д. Впрочемъ, дѣло не шло у нея дальше разговоровъ: за недосугомъ, она почти не раскрывала дорогого своего инструмента, и роскошно-переплетенныя съ золотымъ обрѣзомъ ноты въ ненарушимомъ порядкѣ лежали на полкахъ красивой чернаго дерева этажерки. Играла Надежда Ѳедоровна рѣдко, да и то больше коротенькія, нетрудныя пьески Оффенбаха, Лекока и другихъ подобныхъ композиторовъ, но усердно зато посѣщала театры и Симфоническія собранія, весело проводила тамъ время, по цѣлымъ вечерамъ смѣясь и болтая съ своими поклонниками, вездѣ и всегда спѣшившими окружить ее, и восторженно потомъ отзывалась о томъ глубокомъ наслажденіи, которое доставила ей музыка.

Да и какъ было не любить ей театра и Симфоническихъ собраній! Гдѣ могла бы она такъ блеснуть своей красотой и туалетами, гдѣ также хорошо и свободно чувствовала бы она себя подъ тысячью устремленныхъ на нее восторженныхъ взглядовъ? Одно только сильно огорчало ее: не было въ томъ году въ Москвѣ не только Патти, но даже и простой итальянской оперы, а Надежда Ѳедоровна только и толковала, что о Патти, хотя никогда ея не слыхала, о чемъ она тщательно, впрочемъ, умалчивала.

Итакъ, за неимѣніемъ итальянской оперы и Патти, приходилось довольствоваться оперой русской и Климентовой, которой, по словамъ Надежды Ѳедоровны, и сравнивать было нечего съ Патти. Но не смотря и на это грустное обстоятельство, все-таки часто посѣщала Надежда Ѳедоровна Большой театръ: ужъ очень любила она огромную, ярко-освѣщенную эту залу, нарядную публику, просторныя фойэ и уютныя ложи, гдѣ такъ удобно смѣяться, болтать и кокетничать. Время шло для нея весело только въ обществѣ, на людяхъ, а гдѣ же увидишь больще людей, какъ не въ театрѣ? Красивая, нарядная, сверкающая красотой и брилліантами, появлялась она въ ложѣ, вызывая всеобщій восторгъ всѣхъ мущинъ и, какъ огонь, привлекая знакомыхъ мотыльковъ.

Давали Травіату. Актъ кончился, раздались аплодисменты и вызовы, и начались обычные въ антрактахъ шумъ, движеніе и разговоры. Мущины стали разсматривать сидѣвшихъ въ ложахъ дамъ и большинство биноклей было направлено на ложу, гдѣ, окруженная цѣлымъ дворомъ, въ красивомъ темно-синемъ платьѣ, веселая, оживленная, съ ярко-горѣвшими отъ жары щеками, съ глазами, полными жизни и огня, находилась Надежда Ѳедоровна. Рѣдко бывала она такъ хороша, какъ въ этотъ вечеръ, и неудивительно, что всѣ замѣтили ее и жадно любовались ею.

Увлеченная интереснымъ разговоромъ, Надежда Ѳедоровна и не замѣтила конца акта и осталась на мѣстѣ возлѣ смотрѣвшей въ бинокль компаньонки. Разговоръ шелъ о томъ, что русская опера идетъ отвратительно, ни одного порядочнаго голоса, всѣ непозволительно фальшивятъ, и то ли дѣло Патти и опера итальянская? Надежда Ѳедоровна съ грустнымъ вздохомъ пеняла на тупость дирекціи, лишавшей московскую публику такого высокаго эстетическаго наслажденія.

Въ это время съ нея глазъ не спускалъ молодой человѣкъ, стоявшій въ первомъ ряду, прислонившись къ барьеру. Онъ былъ средняго роста, довольно полный, впрочемъ, недуренъ собой. Красиво раздѣланная бородка украшала его румяное, круглое, съ бѣлыми и крѣпкими зубами лицо; его сѣрые глаза были преисполнены гордости, пренебреженія ко всѣмъ и всему, чувства собственнаго достоинства и глубокаго сознанія своей силы и значенія; то же можно было прочесть и въ его спокойной улыбкѣ, и въ заученной граціи самоувѣренной его позы, и въ прямо поднятой головѣ.

Одѣтъ онъ былъ безукоризненно. Волнистые, темно-русые волосы его были причесаны такъ же тщательно и красиво, какъ и рыжеватая бородка. На немъ былъ съ иголочки новый, длинный, по тогдашней модѣ, сюртукъ, застегнутый на всѣ пуговицы. Двѣ огромныя золотыя съ рельефнымъ серебрянымъ вензелемъ запонки украшали рукава его сіявшей бѣлизной рубашки. Въ тщательно завязанный галстукъ была вставлена булавка съ большой я очень дорогой жемчужиной. Толстыя, съ короткими пальцами руки его были обтянуты свѣтло-палевыми перчатками: сразу было видно, что все на немъ самое лучшее и самое дорогое, и что онъ твердо увѣренъ, что ничего лучше, дороже и изящнѣе нѣтъ, не будетъ и не можетъ уже быть ни на комъ въ цѣломъ театрѣ.

Надежда Ѳедоровна, какъ видно, очень ему нравилась. Неподвижно стоялъ онъ съ золотымъ pince-nez на носу и все смотрѣлъ на нее, изрѣдка дѣлая легкое движеніе, когда кто-нибудь проходилъ мимо него. Онъ не зналъ, кто эта красавица, но это не мѣшало ему любоваться ею.

Вала была наполовину пуста: всѣ, желавшіе изъ нея выйти, уже вышли и никто еще не начиналъ возвращаться. По свободному такимъ образомъ среднему проходу, оглядываясь по сторонамъ и раскланиваясь съ знакомыми, медленно шелъ, направляясь къ барьеру, худощавый молодой человѣкъ, брюнетъ, не то, чтобы представительной наружности, щегольски, но не особенно богато одѣтый, видимо, у портного средней руки. Онъ уже замѣтилъ стоявшаго у барьера блондина и шелъ именно къ нему.

Блондинъ, на минутку оглянувшійся, увидѣлъ брюнета и еле замѣтно кивнулъ ему головой, какъ бы приглашая къ себѣ. Брюнетъ ускорилъ шаги. Проходя мимо высокаго, сѣдого генерала со звѣздами, съ кѣмъ-то говорившаго, стоя у барьера, молодой человѣкъ остановился и почтительно ему поклонился; въ отвѣтъ на этотъ поклонъ, генералъ подалъ ему руку, снисходительно сказалъ нѣсколько словъ и сталъ продолжать свой разговоръ. Блондинъ видѣлъ это, и на лицѣ его заиграла гордо-пренебрежительная улыбка, ясно говорившая, что, не смотря и на знакомство брюнета съ извѣстнымъ всей Москвѣ и даже ему, блондину, высокопоставленнымъ генераломъ, онъ, блондинъ, все-таки считаетъ себя неизмѣримо выше, сильнѣе и, главное, значительнѣе брюнета.

— Здравствуйте, Петръ Петровичъ, первый сказалъ брюнетъ, подходя и протягивая ему руку.

— Здравствуйте, Анатолій Михайловичъ, отвѣтилъ блондинъ. Какъ поживаете?

Такъ перекинувшись нѣсколькими фразами, они заговорили объ оперѣ и ея исполненіи. Петръ Петровичъ не переставалъ между тѣмъ смотрѣть на ложу Носовой. Очень хотѣлось ему спросить у своего свѣтскаго пріятеля, кто эта красавица, и онъ ждалъ лишь случая, чтобы сдѣлать это какъ-нибудь кстати, не унижаясь до разспросовъ и не слишкомъ обязываясь Анатолію Михайловичу, и все ждалъ, не заговоритъ ли о ней самъ Анатолій Михайловичъ. Анатолій Михайловичъ дѣйствительно давно уже замѣтилъ, куда смотритъ Петръ Петровичъ, но нарочно, чтобы придать себѣ значенія, не заговаривалъ о Носовой.

— А мало сегодня хорошенькихъ въ театрѣ, зѣвая, замѣтилъ наконецъ Петръ Петровичъ.

— Да, немного, вяло проговорилъ Анатолій Михайловичъ.

— Вотъ одна только недурна, небрежно и какъ бы между прочимъ, глядя даже въ сторону, произнесъ Петръ Петровичъ.

— Гдѣ? равнодушно спросилъ его пріятель, развертывая скомканную афишу.

— Вотъ, вторая ложа бель-этажа…

— А! Да, эта дѣйствительно недурна, спокойно проговорилъ Анатолій Михайловичъ, и весь углубился въ афишу.

И оба замолчали.

— Вы не знаете, кто это? снова какъ бы между прочимъ и не придавая этому значенія, спросилъ Петръ Петровичъ.

— Да, я знакомъ съ нею.

— Дама или дѣвушка?

— Ни то, ни ее. Она въ разводѣ съ мужемъ.

— Богата?

— Да, повидимому, имѣетъ средства.

— Кто она?

— Вы вотъ про эту барыню спрашиваете, во второй ложѣ?

Да.

— Это М-me Носова. Однако, до свиданія, Петръ Петровичъ, сейчасъ начнется…

Досадно стало Петру Петровичу: уже очень хотѣлось ему побольше разузнать о Носовой. По онъ хорошо зналъ своего пріятеля и, прощаясь, спросилъ его:

— Вы куда изъ театра?

— Да право не знаю; а что?

— Поѣдемте ужинать…

— Что же, съ удовольствіемъ…

Они разстались. Петръ Петровичъ еще разъ взглянулъ за Надежду Ѳедоровну, величественно опустился на кресло и, съ достоинствомъ развалившись въ немъ, приготовился слушать.

При разъѣздѣ молодые люди встрѣтились. Толстый кучеръ Петра Петровича подалъ имъ шикарныя санки, запряженныя тысячнымъ рысакомъ, и быстро помчались они къ Эрмитажу.

Не торопясь и съ толкомъ выбирая кушанья, заказалъ Петръ Петровичъ тонкій и вкусный ужинъ, велѣлъ заморозить шампанскаго и согрѣть хорошаго лафита, потомъ, покойно усѣвшись на мягкомъ диванѣ, вынулъ золотой, съ такимъ же, какъ и на запонкахъ, рельефнымъ серебрянымъ вензелемъ портъ-сигаръ, предложилъ его сначала Анатолію Михайловичу, потомъ самъ закурилъ очень дорогую гаванскую сигару, взглянулъ на толстые съ такимъ же вензелемъ часы — все это медленно, плавно, не спѣша, и, слегка развалившись, приготовился наслаждаться своимъ достоинствомъ и значеніемъ.

Разговоръ шелъ вяло; Петръ Петровичъ не приступалъ еще къ интересовавшему его предмету: онъ не любилъ просить и одолжаться и ждалъ той минуты, когда, расплатившись наличными, можно будетъ приказать и потребовать.

Ужинъ кончился. Половой подалъ вторую бутылку шампанскаго и, наливъ два стакана, почтительно поставилъ се передъ Петромъ Петровичемъ. Петръ Петровичъ еще закурилъ сигару и, доставъ изъ бокового кармана толстый бумажникъ, вынулъ оттуда сторублевую ассигнацію и небрежно сунулъ ее половому.

— Да-съ, началъ Петръ Петровичъ, когда половой ушелъ, а недурна эта Носова. Какъ ее зовутъ?

Подъ вліяніемъ вина и ужина, Анатолій Михайловичъ совершенно утратилъ всю ту свѣтскую небрежность, съ которой юнъ отвѣчалъ въ театрѣ на вопросы Петра Петровича. Принадлежа по рожденію и связямъ къ московскому свѣту, юнъ зналъ все, что тамъ дѣлается, между прочимъ зналъ немного и Алгасова, зналъ и красавицу Носову и даже былъ ей представленъ въ числѣ другихъ молодыхъ людей, цѣлыми десятками ее навѣщавшихъ. Поэтому, какъ только Петръ Петровичъ заговорилъ о ней, Анатолій Михайловичъ тотчасъ же весь осклабился, и таинственно началъ:

— Зовутъ эту красавицу Надеждой Ѳедоровной…

— Да кто она такая?

— Надежда Ѳедоровна Носова — tout court. Мужъ ея, кажется, докторъ, впрочемъ, не знаю навѣрное.

— На какія же она средства живетъ?

— А, Петръ Петровичъ, это тайна, улыбаясь, заговорилъ Анатолій Михайловичъ. Объ источникахъ этихъ средствъ мы не спрашиваемъ, неловко, знаете. Ихъ доставляетъ ей нѣкій Алгасовъ.

— Значитъ, она на содержаніи?

— Ну вотъ, ну къ чему такъ рѣзко? Просто она…

— Просто на содержаніи, повторилъ Петръ Петровичъ. Хорошо. А богатъ этотъ Алгасовъ? Кто онъ такой?

— Страшный чудакъ и, по моему — пустѣйшій малый, хоть и корчитъ изъ себя мудреца какого-то. Очень богатымъ назвать его нельзя, т е., впрочемъ, что называть богатствомъ?

— Понимаю. Помѣщикъ съ заложеннымъ по тремъ закладнымъ имѣніемъ.

— Ну это наврядъ ли, а впрочемъ, кто его знаетъ? Онъ у всѣхъ принятъ, у него большое родство…

— Вотъ продадутъ имѣнье, и не будетъ нигдѣ принятъ. Такъ скажите пожалуйста, какъ же досталъ себѣ этотъ нищій такую красавицу?

— Какой же онъ нищій, что вы?

— Да вѣдь богатства-то ваши я знаю: есть у васъ дрянное какое-нибудь имѣньишко въ нѣсколько тысячъ дохода — ну и богатъ!

— У Алгасова побольше, пожалуй, нѣсколькихъ тысячъ…

— Ну десять тысячъ!..

— Десять-то вѣрныхъ будетъ, если не больше…

— И это пустяки. У отца прикащики больше получаютъ. Да если еще при трехъ закладныхъ…

— Почемъ вы знаете объ этихъ закладныхъ?

— Знать легко: найдите мнѣ хоть одного помѣщика безъ трехъ закладныхъ? Гдѣ они теперь? Такъ, для рѣдкости развѣ остались одинъ, два на губернію. Было ваше время, а теперь остались вы при одномъ только вашемъ дворянствѣ да при гербахъ, а что въ нихъ, если и визитныхъ даже карточекъ не на что съ гербомъ заказать?

Анатолій Михайловичъ Пасмуровъ, принадлежавшій къ старинному дворянскому роду, но точно, давнымъ-давно уже наложившій и перезаложившій свою часть изъ отцовскаго наслѣдія и задолжавшій и по векселямъ, и на честное слово довольно крупную сумму тому же пріятелю своему, Петру Петровичу Ватрушкину, онъ ничего не нашелся возразить на слова Ватрушкина.

— У Алгасова, насколько я знаю, порядочныя средства, проговорилъ онъ.

— Для васъ, разумѣется, 10.000—порядочныя средства. Нѣтъ, для насъ это нищенство. И скажите пожалуйста, какъ же осмѣливается этотъ нищій господинъ содержать такую красавицу? Первое — она не по карману ему, а второе — развѣ онъ можетъ дать ей столько, сколько она стоитъ? По моему, это даже нечестно. Товаръ перваго сорта по праву принадлежитъ намъ, людямъ денежнымъ, мы и заплатимъ за него сполна, не торгуясь и чистыми деньгами, а для г.г. дворянъ есть и второй сортъ…

— А все, по старой еще, должно-быть, памяти, первый сортъ льнетъ къ тому, что само первый сортъ, т. е. къ дворянству, сказалъ Пасмуровъ, видимо задѣтый презрительными словами Ватрушкина.

— Первый сортъ? переспросилъ Ватрушкинъ. Нѣтъ, ошибаетесь, теперь не въ родословныхъ и не въ гербахъ вашихъ сила. Сила, теперь вотъ она въ чемъ, продолжалъ онъ, вынимая внушительный свой бумажникъ и показывая его Пасмурову. Слѣдовательно, сила у насъ, и теперь мы, люди капитала — мы и первый сортъ, намъ и принадлежатъ такія красавицы и принадлежатъ по праву…

— Да съ чего вы взяли, что она на содержаніи у Алгасова? обиженно заговорилъ Пасмуровъ. Они любятъ другъ друга и, если бы можно было, они давно ужъ обвѣнчались бы!

— Это дѣло ихнее. А вотъ что, Анатолій Михайловичъ, вы меня познакомьте съ нею. Можно это?

— Отчего же? Но тутъ не думайте что-нибудь деньгами сдѣлать, увѣряю васъ, деньги ничего здѣсь не могутъ.

— Это мы увидимъ. А хороша она! Я рѣдко видѣнъ подобныхъ красавицъ! Такъ рѣшено? Завтра вы меня ей представите?

— Можно и завтра…

— Пожалуйста. А въ долгу я у васъ не останусь, вѣдь помните, недалеко и 15-е… Да можетъ-быть, вамъ и еще нужно? Возьмите, если нужно…

И онъ снова досталъ свой бумажникъ.

Пасмуровъ покраснѣлъ и ничего не сказалъ своему пріятелю, сконфуженно глядя куда-то внизъ.

— Сколько? продолжалъ Ватрушкинъ, открывая бумажникъ.

— Если можно, я попросилъ бы у васъ 200 рублей, мнѣ дѣйствительно очень нужно… весь какъ-то съежившись, тихо проговорилъ смущенный Пасмуровъ.

— Берите 300, громко произнесъ Ватрушкинъ, отсчитывая три ассигнаціи. Все равно пригодятся, а я при деньгахъ теперь. Сочтемся когда-нибудь, когда получите наслѣдство послѣ троюродной тетушки. Вотъ это еще осталось у васъ — троюродныя тетушки, ну да не надолго…

И Петръ Петровичъ величественно спряталъ бумажникъ.

Пасмуровъ молча взялъ деньги и торопливо сунулъ ихъ въ карманъ.

Ватрушкинъ залпомъ выпилъ свой стаканъ, налилъ еще и себѣ, и Пасмурову, и снова заговорилъ о Надеждѣ Ѳедоровнѣ, восторгаясь ея красотой.

— Да, закончилъ онъ, какихъ ужъ только красавицъ ни имѣлъ я, но такой не видалъ еще. Даже завидно этому Алгасову, право!..

Пасмуровъ молча пилъ шампанское и не мѣшалъ уже Ватрушкину говорить.

Петръ Петровичъ Ватрушкинъ былъ сынъ извѣстнаго въ Москвѣ купца-фабриканта, одного изъ первыхъ московскихъ богачей. Двѣ громадныхъ суконныхъ, ситцевая и полотняная фабрики, нѣсколько тысячъ десятинъ строевого лѣса, три дома въ Москвѣ, великолѣпный магазинъ и нѣсколько складовъ и кромѣ всего этого еще значительный свободный капиталъ — вотъ что ставило старика Петра Никаноровича Ватрушкина въ самые первые ряды московскаго купечества. Это былъ старозавѣтный, простой старикъ, самъ нажившій свое состояніе, но съ тѣхъ поръ вполнѣ уже освоившійся съ своимъ общественнымъ значеніемъ. Да и еще бы! Мануфактуръ-совѣтникъ, онъ былъ въ числѣ учредителей нѣсколькихъ банковъ, директоромъ одного изъ нихъ, членомъ правленія въ другихъ, извѣстнымъ благотворителемъ, кавалеромъ разныхъ орденовъ — все это выдвигало его впередъ и пріучало къ почету и значенію. Жилъ онъ въ собственномъ своемъ огромномъ и богато-убранномъ домѣ на одной изъ лучшихъ улицъ Замоскворѣчья. Тутъ было все вокругъ него, что нужно для привольной и покойной жизни: флигеля, конюшни, погреба, сараи, кладовыя, амбары, большой, тѣнистый садъ, даже огородъ и баня — словомъ, все подъ рукою и все свое, просторъ, тишина и спокойствіе.

У Петра Никаноровича было два сына и двѣ дочери. Одна дочь замужемъ за милліонеромъ купцомъ, другая еще учится въ дорогомъ пансіонѣ. Старшій сынъ женатъ и съ женой живетъ на суконной фабрикѣ подъ Москвой. Фабрику эту, дающую 70.000 дохода, старикъ предоставилъ сыну и уже не вмѣшивается въ нее.

Петръ Петровичъ второй и любимый его сынъ. Пока еще онъ живетъ при отцѣ, ничего не дѣлая. Объ занимаетъ въ его домѣ шесть роскошно-обставленныхъ комнатъ съ отдѣльнымъ ходомъ, пользуется столомъ, прислугой и лошадями отца и кромѣ того на остальные свои расходы ежегодно получаетъ круглую сумму въ 30.000 рублей, не считая значительныхъ доплатъ и всякихъ денежныхъ подарковъ, въ которыхъ никогда ему не отказываетъ и на которые не скупится страстно любящій его отецъ.

Петръ Никаноровичъ ничего не жалѣлъ для воспитанія своихъ дѣтей. Съ юныхъ лѣтъ окружали ихъ французы, нѣмцы и англичане-гувернеры, затѣмъ ихъ помѣстили въ самое дорогое въ Москвѣ частное учебное заведеніе, побывали они и въ университетѣ. Старшій, болѣе скромный, ограничился однимъ только первымъ курсомъ. Душа влекла его не къ наукѣ, а къ дѣламъ, къ фабрикѣ, къ биржѣ, къ торговлѣ, и изъ него вышелъ образцовый негоціантъ, богатѣющій, не смотря и на идеальную свою торговую честность, не по днямъ, а по часамъ.

Не таковъ былъ младшій братъ. Практичность старшаго соединялась въ немъ съ непомѣрной гордостью и съ барствомъ, которое онъ усвоилъ хотя и внѣшнимъ образомъ, но тѣмъ не менѣе основательно и прочно. Онъ любилъ жить не стѣсняясь деньгами и не заботясь о нихъ, любилъ пользоваться всѣми благами жизни и цивилизаціи — и судьба щедро надѣлила его всѣмъ, что онъ любилъ.

Нельзя было назвать его глупымъ, хотя и особеннымъ умомъ онъ тоже не отличался; но онъ рѣшилъ этотъ вопросъ: онъ самъ призналъ себя выдающимся умомъ, твердо вѣрилъ въ это и поступалъ сообразно съ этимъ.

Въ заведеніи, гдѣ онъ воспитывался, онъ попалъ въ кружокъ юношей-аристократовъ. Тутъ былъ его пріятель Пасмуровъ, тутъ былъ князь W., два графа N., X., племянникъ вліятельнаго и знатнаго министра, баронъ S., затѣмъ P., Z., все извѣстнѣйшія дворянскія фамиліи. Всѣ товарищи жили дружно, ни въ дѣтствѣ, ни въ юности не разбирали они сословныхъ различій, но само уже собою такъ сдѣлалось, что эти принадлежавшіе къ одному кругу юноши давали тонъ всему классу. Къ нимъ примкнули дворяне менѣе знатные, и немногіе купеческіе сынки, вродѣ Ватрушкина, составляли нѣчто вродѣ пятна на этомъ избранномъ обществѣ. Другіе изъ нихъ, менѣе богатые и болѣе добродушные, нисколько не смущались этимъ и жили въ полномъ согласіи съ своими знатными товарищами, не ощущая ни малѣйшаго неудобства отъ неравенства сословій. Одинъ только самолюбивый Ватрушкинъ, съ дѣтства привыкшій видѣть первенствующее положете отца среди окружавшаго его общества, привыкшій и самъ, какъ наслѣдникъ отца, къ одному изъ первыхъ мѣстъ среди замоскворѣцкихъ своихъ сверстниковъ — и непріятно, и даже обидно было ему встрѣтить товарищей, во всѣхъ отношеніяхъ его превосходившихъ. Я онъ и въ дѣтствѣ даже страстно жаждалъ первенства, силы и поклоненія… Правда, не родословной дается это первенство въ школѣ и добиться его тамъ не невозможно, но вышло такъ, что и по ученію многіе изъ его знатныхъ товарищей шли впереди его, а Ватрушкинъ, хотя не былъ послѣднимъ, но далеко не принадлежалъ и къ первымъ: выдающимися способностями онъ не обладалъ, а учиться прилежно, зубрить, какъ это называется въ школѣ — этого онъ не считалъ достойнымъ ни своего значенія, ни своего ума. Такимъ образомъ, отодвинутый на второй планъ и въ ученіи, тѣмъ сильнѣе прилѣпился онъ къ единственному, въ чемъ не имѣлъ онъ соперниковъ въ классѣ — къ деньгамъ и богатству. Никто уже изъ его знатныхъ товарищей не могъ съ нимъ равняться въ этомъ отношеніи, никому не давали родители, да и не могли давать, столько денегъ, никто такъ хорошо не одѣвался — и Ватрушкинъ скоро нашелъ почву для своего первенства. Къ тому же онъ обладалъ и значительной физической силой — этимъ необходимымъ для первенства въ школѣ условіемъ, безъ котораго ни способности, ни знатность, ни богатство ничего еще не значатъ среди товарищей.

Такимъ образомъ и создалось первенствующее положеніе Ватрушкина въ классѣ. Но это первенствующее положеніе имѣло слишкомъ много слабыхъ сторонъ, и особенно рѣзко обозначились онѣ, когда Ватрушкинъ и его товарищи перешли въ старшіе классы, гдѣ не такъ уже важна физическая сила и, напротивъ, ярче выступаютъ преимущества ума и знатности. Чтобы все-таки остаться первымъ и хотя бы наружно не уступить завоеваннаго мѣста, онъ сталъ держать себя съ еще большимъ достоинствомъ и гордостью и еще пренебрежительнѣе относиться къ бѣдности и недостатку денегъ. Страшно завидуя своимъ знатнымъ товарищамъ, онъ убѣдилъ себя и старался всѣхъ убѣдить, что онъ, милліонеръ Ватрушкинъ, много значительнѣе и выше ихъ всѣхъ. Ихъ разсказамъ о своей домашней жизни и о своихъ знакомствахъ онъ противоставлялъ разсказы о колоссальномъ состояніи своего отца и о широкихъ его тратахъ. Втайнѣ стыдясь своей цѣлой Москвѣ извѣстной фамиліи, онъ всегда произносилъ ее отчетливо и громко, съ гордо поднятой головой и съ удвоеннымъ чувствомъ собственнаго достоинства. Всегда щегольски одѣтый, въ свѣжемъ бѣльѣ, пріѣзжая въ заведеніе на лучшей отцовской лошади — онъ всѣхъ старался перещеголять своей внѣшностью и въ классѣ даже, на школьной скамьѣ, во всемъ являтьЫ настоящимъ дэнди. Съ этихъ же поръ усвоилъ онъ и теорію о силѣ и значеніи денёгъ, выше и сильнѣе которыхъ ничего нѣтъ и не можетъ быть на свѣтѣ; онъ искренно увѣровалъ въ эту силу и страстно полюбилъ за нее деньги, на нее всегда опираясь въ своихъ доводахъ и въ своемъ пренебреженіи къ тому, чего онъ самъ не имѣлъ — къ дворянству и къ живописнымъ гербамъ.

Университетъ ни въ чемъ не повліялъ на него и нисколько его не измѣнилъ. Поступилъ онъ туда не изъ любви къ наукѣ, которая сама по себѣ ни на что не была ему нужна, но съ единственной и спеціальной цѣлью увѣнчать свои совершенства дипломомъ и его авторитетомъ придать вѣса своимъ теоріямъ о силѣ и выдающемся значеніи богатства. И Петръ Петровичъ твердо рѣшилъ не слѣдовать примѣру брата и кончить курсъ, но самое прохожденіе этого курса онъ понималъ весьма оригинально: на лекціяхъ онъ почти не бывалъ, ограничиваясь аккуратной лишь покупкой ихъ литографированныхъ изданій, читалъ самыя только необходимыя книги, да и то лишь по обязанности, изъ товарищей сближался съ одними только богатыми, съ такими же дэнди, какъ и самъ онъ, остальныхъ же студентовъ онъ даже избѣгалъ, во-первыхъ, потому, что ему нечего было съ ними дѣлать, а главное, чтобы не наткнуться какъ-нибудь на товарища съ неудобнымъ образомъ мыслей. И онъ кончилъ курсъ, получилъ дипломъ, свидѣтельствовавшій о его образованности, повѣсилъ у себя въ кабинетѣ вставленную въ дорогую палисандроваго дерева раму общую фотографію всѣхъ профессоровъ и товарищей — и въ тотъ же день забылъ все, и университетъ, и лекціи, и товарищей, словно и не было совсѣмъ въ его жизни этихъ четырехъ лѣтъ…

Молодой, богатый, онъ очутился теперь на полной свободѣ. Отецъ назначилъ ему 30.000 въ годъ и предоставилъ какъ и сколько угодно пользоваться всѣми доступными истинно-просвѣщенному негоціанту благами жизни.

И точно, онъ умѣлъ ими пользоваться, этими благами. Онъ былъ эпикуреецъ, какъ онъ самъ себя называлъ, и любилъ, чтобы одно только красивое, пріятное и изящное окружало его — впрочемъ, послѣднее качество онъ всегда нѣсколько смѣшивалъ съ дорогимъ.

Онъ роскошно убралъ отведенныя ему въ отцовскомъ домѣ комнаты, одѣвался въ Лондонѣ, вкусно ѣлъ, держалъ отличное вино и дорогія сигары, завелъ кровныхъ рысаковъ, бравшихъ первые призы на скачкахъ — однимъ словомъ, все, что только можетъ способствовать красотѣ и комфорту жизни, все это окружало его и все было перваго сорта.

— Я живу настоящимъ бариномъ, съ убѣжденіемъ думалъ онъ, самодовольно поглядывая на окружавшую его роскошь.

Но онъ не былъ мотомъ, напротивъ, трудно было найти человѣка болѣе экономнаго и разсчетливаго, только разсчетливость эта состояла не въ томъ, чтобы откладывать что-нибудь изъ своихъ 30.000 на черный день — да никакого чернаго дня и не предвидѣлось ему; нѣтъ, этихъ 30.000 ему хватало лишь въ натяжку, да и не хватало даже, и каждый почти годъ приходилось просить у отца и пятую, а то и десятую еще тысячу. Зная, что отказа въ этомъ не будетъ, Петръ Петровичъ не жалѣлъ денегъ, но и не злоупотреблялъ добротой отик, пользуясь ею аккуратно и въ мѣру. Какъ онъ выражался, онъ жилъ, но никогда не бросалъ зря не только рублей, но и самой даже послѣдней копѣйки.

— Милліонъ безъ копѣйки уже не милліонъ, говорилъ онъ. И копѣйка — деньги. Знать цѣну деньгамъ и умѣть ими пользоваться — это значитъ быть вдвое богаче…

Онъ любилъ, чтобы все у него было хорошо и лучше даже, чѣмъ у другихъ, и въ то же время — дешевле, чѣмъ у другихъ. Пріобрѣсти что-нибудь на подобныхъ условіяхъ было истиннымъ для него наслажденіемъ — и у него былъ особенный талантъ доставлять себѣ это удовольствіе. Такъ, ни у кого не было такихъ тонкихъ духовъ, такого бѣлья, такихъ сигаръ, вина, лошадей, женщинъ — и все по самымъ сходнымъ сравнительно цѣнамъ. Онъ выискивалъ особые какіе-то магазины, особые случаи, всему зналъ цѣну, умѣлъ торговаться, что можно — покупалъ за полцѣны, иной разъ и у своихъ же нуждавшихся пріятелей, пріобрѣталъ самое лучшее imitation, если только imitation это обладало всей внѣшностью настоящаго, и даже очень любилъ подобныя imitations, но все дѣлалъ такъ самоувѣренно и дерзко, что разсчетливость эта нисколько не шла въ разрѣзъ съ его тщеславіемъ и гордостью, даже напротивъ, блескомъ сходно купленной роскоши еще болѣе способствовала этой гордости. Патентованный богачъ, котораго ни въ какомъ уже случаѣ не посмѣлъ бы никто заподозрить въ недостаткѣ денегъ — онъ даже любилъ щегольнуть при случаѣ мелочной разсчетливостью и похвастаться — особенно среди пріятелей — своей практичностью и умѣньемъ все дешево достать.

— Къ чему зря платить лишнія деньги? изумлялся онъ. Это совершенно безполезно…

Помимо этой маленькой слабости, Петръ Петровичъ не жалѣлъ денегъ, но не жалѣлъ ихъ только для себя и только тамъ, гдѣ онѣ могли ему доставить соразмѣрное стоимости своей удовольствіе. Зря дѣйствительно не пропадало у него ни одной копѣйки. Никакихъ увлеченій онъ не зналъ, всегда умѣя опредѣлить, что ему по средствамъ, и что нѣтъ; въ каждомъ расходѣ онъ умѣлъ обрѣзать все излишнее и никогда уже такимъ образомъ не приходилось ему жалѣть объ однажды сдѣланной тратѣ или находить ее непроизводительной и чрезмѣрной. Если онъ покупалъ вещь, то вещь эта дѣйствительно уже была ему нужна для его комфорта или потребностей и давала ему все, что въ силахъ была дать: ненужной вещи не было у него ни одной въ цѣлой квартирѣ. Поѣдетъ онъ съ веселой кампаніей куда-нибудь въ Стрѣльну, онъ не жалѣетъ тамъ денегъ, тратитъ, сколько надо, ни въ чемъ себѣ не отказывая, но ни одного уже лишняго рубля никогда не выйдетъ у него и ни на копѣйку никому не дастъ онъ себя обсчитать… Такимъ образомъ, онъ пользовался деньгами, извлекая изъ нихъ все, что можно было извлечь, и, естественно, 30.000 въ его рукахъ были тѣмъ же, чѣмъ пятьдесятъ въ рукахъ кого-нибудь другого. Всегда съ деньгами, всегда въ силахъ позволить себѣ всякую прихоть, гордо наслаждался онъ жизнью, всѣмъ существомъ своимъ сознавая свою мощь.

Но какъ ни старался онъ замкнуться въ своей гордости, величаво все презирая, кромѣ богатства и значенія, изъ него истекающаго, непреодолимая какая-то сила все-таки влекла его туда, въ заколдованный кругъ людей знатныхъ. Для этого собственно и поддерживалъ онъ знакомство съ нѣкоторыми изъ своихъ школьныхъ товарищей и особенно съ Пасмуровымъ, но надо было еіідѣть, какъ гордо и съ какимъ достоинствомъ держалъ онъ себя въ ихъ средѣ! Онъ былъ искренно убѣжденъ, что отъ души ихъ презираетъ но какъ усердно зато поилъ онъ ихъ самымъ лучшимъ шампанскимъ! Какими обѣдами, какими винами и сигарами угощалъ онъ ихъ, чтобы только имѣть удовольствіе бывать у нихъ и видѣть ихъ у себя, и передъ своими купеческими знакомыми похвастать потомъ ихъ извѣстными фамиліями и титулами, которыхъ онъ никогда не пропускалъ и не забывалъ, какъ не забывалъ ни ихъ чиновъ, ни званій, если только чины и званія эти были хоть сколько-нибудь красивы. Впрочемъ, дѣлалъ онъ это всегда мимоходомъ, вскользь, но тѣмъ не менѣе тщательно всегда перечисляя всѣ титулы, чины и званія, и больше въ разговорахъ на тему о разложеніи и развѣнчаніи дворянства и все возрастающей силѣ денегъ. Нечего и говорить, что въ разговорахъ этихъ дворянство третировалось по своимъ финансовымъ заслугамъ.

За Пасмуровымъ онъ особенно ухаживалъ, впрочемъ, все это ухаживанье состояло лишь въ томъ, что иногда онъ давалъ ему денегъ взаймы и не слишкомъ стѣснялъ его сроками уплаты. Зато Пасмуровъ знакомилъ его съ членами свѣтской молодежи, вводилъ къ женщинамъ, красотой своей украшавшимъ дни этой молодежи, сообщалъ ему всѣ самыя послѣднія свѣтскія новости и т. д.

Петръ Петровичъ любилъ женщинъ, не жалѣлъ на нихъ денегъ и множество ихъ перебывало у него, но любить еще не случалось ему, если не считать пустыхъ и глупыхъ полу-ребяческихъ увлеченій, когда ему не было и 20 еще лѣтъ. Послѣ того онъ простился съ романическими бреднями, вссь отдавшись болѣе основательнымъ чувственнымъ удовольствіямъ. Любить, но кого же? Замужнюю? Какъ-то не пришлось. Дѣвушку? Но дѣвушки — народъ опасный, тутъ и очень даже не трудно налетѣть, а жениться — это созсѣмъ не входило въ его разсчеты. И въ вихрѣ окружавшихъ его удовольствій онъ даже и не мечталъ о любви и никогда о ней не думалъ, твердо зная, что въ свое время, когда онъ захочетъ жениться, снизойдетъ на него и любовь.

Такъ жилъ онъ, вполнѣ довольный своей жизнью. Полное довольство окружало его, и множество самыхъ разнообразныхъ развлеченій наполняло просвѣщенные его до"суги, украшая его дни. Онъ былъ пять разъ въ Парижѣ, зналъ всѣхъ извѣстнѣйшихъ парижскихъ красавицъ и научился говорить по-французски чуть ли не лучше даже самихъ парижанъ. Кромѣ того, онъ былъ я въ Лондонѣ, видѣлъ всѣ самыя живописныя мѣста Швейцаріи, всѣ галлереи, древности и иныя достопримѣчательности Италіи и до сихъ поръ еще не можетъ забыть отвратительной итальянской кухни и черноокихъ красавицъ итальянокъ; онъ проигралъ въ Монако 23.300 франковъ, и это совершенно спокойно, рѣшительно безо всякаго волненія, какъ онъ разсказывалъ. Это все за-границей, а въ Москвѣ вся общественная жизнь была къ его услугамъ. Онъ былъ почетнымъ членомъ разныхъ благотворительныхъ обществъ, членомъ Скакового Общества, Общества Охоты, Общества Любителей Художествъ и даже Общества Любителей Садоводства, хотя никогда не могъ отличить фикуса отъ цикаса и не могъ запомнить ни одного названія. Были и еще какія-то Общества, даже ученыя, въ которыхъ онъ тоже участвовалъ, въ свободное время посѣщая иногда ихъ засѣданія. Былъ онъ также какимъ-то членомъ въ Консерваторіи и платилъ большія деньги за право любоваться хорошенькими консерваторками и ухаживать за ними. Онъ часто посѣщалъ театры, у него было множество знакомыхъ, онъ очень любилъ скачки, не пропускалъ никакихъ общественныхъ увеселеній и собраній, и все это такъ наполняло его дни, что не только некогда было ему скучать, но просто времени не хватало для пользованія всѣми удовольствіями и благами жизни и не разъ приходилось ему пожалѣть, что сутки состоятъ не изъ 48 часовъ.

Но никогда, нигдѣ и ни при какихъ условіяхъ не забывалъ онъ своего достоинства и значенія и не покидалъ величавой своей осанки, развѣ что въ немногія минуты отдыха отъ избытка жизненныхъ благъ. Въ эти минуты весь отдавался онъ сладкому какому-то чувству нѣги и довольства, довольства и собою, и жизнью, и дорогимъ комфортомъ, его окружавшимъ и на каждомъ шагу дававшимъ себя чувствовать. Его преисполненное гордостью и сознаніемъ своей силы лицо смягчалось въ эти минуты, и видно было, какъ весь погрузился онъ въ овладѣвшее имъ довольное состояніе, и ни одна уже мысль не проносится въ его головѣ и не смущаетъ полноты его блаженства. Глаза глядятъ прямо, ничего ни видя и не выражая, и весь онъ кажется тутъ такимъ маленькимъ, счастливенькимъ, пустенькимъ, и не узнаешь въ этомъ человѣчкѣ великолѣпнаго и гордаго Петра Петровича…

XVIII.

На другой же послѣ ужина въ Эрмитажѣ день, часовъ около двухъ, щегольскія санки Петра Петровича, запряженныя сѣрымъ въ яблокахъ, необыкновенной красоты, быстроты и силы жеребцомъ, остановились на Сивцевомъ Вражкѣ, у деревяннаго съ колоннами дома генеральши Пасмуровой. Петръ Петровичъ зашелъ за Анатоліемъ Михайловичемъ въ его скромную комнатку на мезонинѣ и черезъ минуту оба уже ѣхали они къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ, жившей недалеко оттуда, у Николы въ Плотникахъ.

Надежда Ѳедоровна приняла ихъ съ обычной своей любезностью. Она не разбирала, кто у нея бываетъ и съ кѣмъ юна знакомится, лишь бы люди были возлѣ нея и какъ можно больше людей, лишь бы за ней ухаживали, лишь бы говоръ, шумъ, хохотъ и веселье наполняли ея комнаты. Такую только жизнь и понимала она, а до фамилій и родословныхъ своихъ гостей ей не было никакого дѣла, Ватрушкинъ или князь Дубенскій — рѣшительно все равно. Она никогда не была сильна въ геральдикѣ и, урожденная Башкѣева, и не вспоминала даже объ этой фамиліи, которой такъ гордился покойный Ѳедоръ Гавриловичъ.

Петра Петровича она окончательно плѣнила. Разговорчивая, нарядная, веселая, въ своей гостинной она показалась ему еще лучше и красивѣе, чѣмъ даже наканунѣ, въ театрѣ, и онъ пришелъ къ заключенію, что нѣтъ и не можетъ быть женщины, болѣе привлекательной и милой.

Прощаясь, Надежда Ѳедоровна сказала ему то же, что говорила всѣмъ и всегда, т. е. просила не забывать ея и навѣщать почаще. Петръ Петровичъ искренно обѣщалъ ей что и сдержалъ обѣщаніе: онъ сталъ самымъ ревностнымъ ея посѣтителемъ и самымъ пламеннымъ изъ ея поклонниковъ.

Очень хотѣлось ему увидѣть счастливаго обладателя блестящей красавицы и, бывая у Надежды Ѳедоровны, постоянно все спрашивалъ онъ у Пасмурова, нѣтъ ли въ числѣ гостей и Алгасова. Скоро желаніе его исполнилось: хоть и не охотникъ до такихъ пестрыхъ и шумныхъ сборищъ, тѣмъ не менѣе, чтобы его видѣли у нея, Алгасовъ изрѣдка показывался иногда на вечерахъ Надежды Ѳедоровны, особенно, когда онъ зналъ, что у нея будетъ кто-нибудь изъ его пріятелей или свѣтскихъ знакомыхъ, и Петръ Петровичъ увидѣлъ наконецъ счастливца, которому такъ завидовалъ. Жадными глазами глядѣлъ онъ на Алгасова, но не смотря на все свое желаніе, ни въ красивой, видной фигурѣ Алгасова, ни въ спокойныхъ, увѣренныхъ его движеніяхъ, ни въ отлично-сшитомъ платьѣ, ни въ чемъ ничего не могъ онъ найти, что можно бы похулить или выставить въ смѣшномъ видѣ, и съ досадой отошелъ онъ отъ Пасмурова, ничего ему не сказавъ.

Надеждѣ Ѳедоровнѣ зачѣмъ-то вздумалось познакомить ихъ съ Алгасовымъ. Алгасовъ любезно съ нимъ раскланялся, но, нисколько имъ не интересуясь, тотчасъ же забылъ и его, и его фамилію и не полюбопытствовалъ даже узнать, кто такой этотъ великолѣпный джентльменъ. Впрочемъ, наружность и фамилія Петра Петровича сразу достаточно уже объяснили ему общественное положеніе его новаго знакомаго.

Петръ Петровичъ величественно отъ него удалился. Онъ нашелъ его пустѣйшимъ фатомъ, до смѣшного напыщеннымъ своимъ дворянствомъ и почему-то вдругъ оскорбился его равнодушіемъ и слишкомъ уже холодной вѣжливостью, черезъ которую будто бы сквозило пренебреженіе. Какой-то Алгасовъ, и смѣетъ пренебрегать имъ, Ватрушкинымъ! При этой мысли, полный негодованія, Петръ Петровичъ принялъ недосягаемо гордый видъ и невыразимую ненависть почувствовалъ онъ къ Алгасову, которому не могъ въ то же время не завидовать, завидовать, онъ, Ватрушкинъ, который, если и зналъ до сихъ поръ чувство зависти, то потому только, что ему завидовали всѣ безъ исключенія!…

А тутъ одинъ ничтожный случай подлилъ масла въ огонь и еще усилилъ эту ненависть. У Надежды Ѳедороввы были гости и въ числѣ ихъ — Алгасовъ и Ватрушкинъ. Алгасовъ сидѣлъ съ только что вернувшимся изъ Петербурга пріятелемъ своимъ, дальнимъ родственникомъ Вёдрова, Бахтинымъ, и у нихъ завязался интересный разговоръ о политикѣ и разныхъ петербургскихъ и придворныхъ новостяхъ и слухахъ; а время тогда было горячее, государствомъ управлялъ Лорисъ-Меликовъ и много перемѣнъ ожидалось въ Россіи.

Немного въ сторонѣ, съ кѣмъ-то разговаривая, стоялъ Ватрушкинъ, жадно въ то же время любуясь ходившей между гостями Надеждой Ѳедоровной, которая устраивала карточныя партіи и для одного стола никакъ не могла найти четвертаго партнера.

Съ картами въ рукахъ оглянула она комнату, замѣтила Алгасова и подошла къ нему.

— Александръ Семеновичъ, начала она, пойдемте играть…

— Да вѣдь я не играю, Надежда Ѳедоровна, возразилъ Алгасовъ.

При другихъ они всегда говорили другъ другу вы.

— Некого мнѣ посадить, партія не составляется, жалобно проговорила она, оглядываясь. А вы, Дмитрій Павловичъ? обратилась она къ Бахтину.

— Онъ хоть карты держать умѣетъ, отозвался Бахтинъ, указывая на Алгасова, а я и того не могу: совсѣмъ не играю!

— Ну, Александръ Семеновичъ, пойдемте, что это, хоть разъ-то съиграйте, ну три роббера только! Вѣдь когда можно, я ужъ не обращаюсь къ вамъ, упрашивала она.

— Неужто нельзя безъ меня, съ неудовольствіемъ проговорилъ Алгасовъ, вставая и оглядываясь. Ужъ очень не хотѣлось ему для скучнаго винта бросать интересный разговоръ.

Не спускавшій съ Надежды Ѳедоровны глазъ, Ватрушкинъ былъ невдалекѣ отъ нихъ. Его-то и увидѣлъ Алгасовъ. Смутно вспомнилъ онъ что-то про этого господина и про свое знакомство съ нимъ.

— Да вотъ, началъ онъ, г. Пирожковъ, можетъ-быть, играетъ… Не желаете ли? обратился онъ къ Петру Петровичу.

Что за взглядъ бросилъ на него этотъ послѣдній! Что за гордость, что за величавое презрѣніе было въ этомъ взглядѣ! Если бы ему была придана власть исполнитель ная — не только самъ Алгасовъ, но и всѣ дворянства всего міра мгновенно были бы уничтожены и обращены во прахъ однимъ этимъ взглядомъ.

Бахтинъ, знавшій Ватрушкина, улыбнулся. Надежда Ѳедоровна нѣсколько смѣшалась.

— Какъ вы разсѣянны! съ укоромъ обратилась она къ Алгасову. M-r Ватрушкинъ, въ самомъ дѣлѣ, не играете ли вы? продолжала она. Ну я прошу васъ, ну для меня, я сама буду съ вами играть…

Ея большіе и красивые синіе глаза глядѣли прямо на него. Съ милой, ласкающей улыбкой говорила она, стараясь быть какъ можно внимательнѣе къ Петру Петровичу и этимъ искупить неловкость Алгасова. Она была такъ хороша въ эту минуту — и, бросивъ еще одинъ уничтожающій взглядъ на Алгасова, Петръ Петровичъ любезно подалъ ей руку. Алгасовъ страшно смѣшался и даже покраснѣлъ немного: въ первый еще разъ приходилось ему такъ ошибиться и онъ не зналъ, что ему теперь дѣлать и какъ загладить свою вину. Онъ не имѣлъ никакого намѣренія оскорбить Петра Петровича, котораго совсѣмъ и не зналъ, и называя его Пирожковымъ, былъ искренно увѣренъ, что такова именно и есть фамилія великолѣпнаго коммерсанта.

— Ради всего на свѣтѣ, извините меня, началъ онъ, подходя къ Петру Петровичу и протягивая ему руку. Мнѣ такъ совѣстно…

Петръ Петровичъ величественно извинилъ его невнятнымъ бормотаньемъ и небрежнымъ кивкомъ головы и медленно удалился съ Надеждой Ѳедоровной. Сконфуженный Алгасовъ вернулся къ Бахтину.

— Попались! съ улыбкой встрѣтилъ его Бахтинъ.

— Ну, Дмитрій Павловичъ, у этихъ tiers-état такія всегда фамиліи, что просто нѣтъ возможности ихъ выговорить… смѣясь, отвѣтилъ ему Алгасовъ, когда Петръ Петровичъ съ Надеждой Ѳедоровной вышли изъ комнаты.

— Полноте! Фамилія самая простая и легкая, и даже очень вкусная: Ватрушкинъ! тоже смѣясь, возразилъ Дмитрій Павловичъ.

— Да, вотъ подите, запомните ее… Я помнилъ, что что-то такое, имѣющее отношеніе къ супу, а тамъ Ватрушкинъ, Пирожковъ, Блинчиковъ — гдѣ же все это упомнить?..

И еще посмѣявшись немного комическому этому случаю, они вернулись къ прерванному разговору.

Черезъ отворенную дверь Петръ Петровичъ видѣлъ ихъ улыбки и слышалъ ихъ смѣхъ и, разумѣется, догадался, надъ чѣмъ они смѣются. Легко представить себѣ, что почувствовалъ онъ въ эту минуту, какая злоба, какая смертельная ненависть къ Алгасову закипѣла тутъ въ его сердцѣ!..

Съ какой радостью увидѣлъ бы онъ униженіе Алгасова, какъ страстно желалъ этого и чего не далъ Оы за это зрѣлище… Но какъ тяжело и обидно было ему зато видѣть уваженіе, которымъ пользовался Алгасовъ со стороны всѣхъ своихъ знакомыхъ! Петръ Петровичъ не могъ выносить спокойной, увѣренной и свободной внѣшности Алгасова и твердой и красивой его рѣчи, а въ то же время, до послѣднихъ мелочей все ненавидя въ немъ, онъ не могъ заставить себя не слѣдить за каждымъ словомъ и каждымъ движеніемъ своего врага, не обращавшаго на него ни малѣйшаго вниманія.

Слишкомъ уже чувствовалось въ Алгасовѣ сознаніе своей силы, но силы, не имѣвшей ничего общаго съ той, представителемъ которой считалъ себя Ватрушкинъ. Имѣя хорошія средства, Алгасовъ далеко однако не выдавался богатствомъ не только передъ Ватрушкинымъ, но даже и среди такъ презираемыхъ этимъ послѣднимъ дворянъ, и тѣмъ не менѣе онъ занималъ въ обществѣ такое положеніе, о которомъ и мечтать даже не могъ Ватрушкинъ, котораго, при всей его скромности, нельзя купить ни за какіе милліоны, и въ первый разъ пришлось тутъ сознаться Ватрушкину, что онъ побѣжденъ, что, кромѣ денегъ, есть еще какая-то сила, совершенно иная и гораздо болѣе могучая… И тѣмъ яснѣе видѣлъ это Ватрушкинъ, что слишкомъ уже пристально слѣдилъ онъ за Алгасовымъ, слѣдилъ со всѣмъ вниманіемъ ненависти и все съ той же цѣлью — хоть какой-нибудь изъянъ найти въ этомъ, почему-то всѣми уважаемомъ, не богатомъ и далеко не знатномъ человѣкѣ. Цѣлое слѣдствіе устроилъ онъ надъ Алгасовымъ, въ надеждѣ хоть въ прошломъ этого человѣка найти что-нибудь смѣшное или постыдное, тщательно по всей Москвѣ искалъ онъ Алгасовскихъ векселей — но всѣ эти развѣдки и поиски не привели, разумѣется, ни къ чему.

Все такимъ образомъ соединялось для усиленія ненависти Ватрушкина къ Алгасову: зависть, двойная зависть и за любовь Надежды Ѳедоровны, и за эту недоступную ему, Ватрушкину, силу, невольное сознаніе превосходства Алгасова, непріятное и обидное чувство, что имъ пренебрегаютъ и не обращаютъ на него вниманія, наконецъ, сознаніе собственнаго своего безсилія передъ врагомъ. А Алгасовъ и не подозрѣвалъ даже, какого врага онъ имѣетъ…

Однимъ только могъ Петръ Петровичъ за все отомстить Алгасову — это ухаживать за его любовницей и отбить ее у него и онъ твердо рѣшилъ это сдѣлать и не отступать, пока не останется за нимъ побѣда. А въ побѣдѣ онъ былъ увѣренъ, онъ уже рѣшилъ ничего не жалѣть, никакихъ денегъ, и заранѣе уже торжествовалъ и радовался онъ, представляя себѣ отчаяніе, горе и стыдъ Алгасова.

Видя кого-нибудь съ красивой молодой женщиной, каждый прежде всего представляетъ себѣ тѣ наслажденія, которыя самъ онъ получилъ бы въ обществѣ этой красавицы, и всецѣло переноситъ ихъ на ея спутника, невольно завидуя его радостямъ и счастью. При видѣ красоты и въ голову никогда не приходитъ постороннему, что обладатель этой красоты проклинаетъ, можетъ-быть, часъ рожденья своего и особенно часъ, когда онъ встрѣтилъ красавицу и въ первый разъ поцѣловалъ ее. И напротивъ, если женщина некрасива, ея любовника или мужа насмѣшливо жалѣютъ и сочувствуютъ ему и тоже не приходитъ никому въ голову, что нѣжная любовь соединяетъ, можетъ-быть, эту пару и завидное, рѣдкое счастье украшаетъ ихъ дни…

Такъ точно и Ватрушкинъ. Живо представлялъ онъ себѣ блаженство и все необъятное счастье Алгасова, любимаго красавицей, на которую дивилась вся Москва, и понятно, что именно съ этой, самой, по его мнѣнію, больной стороны и хотѣлъ онъ задѣть Алгасова.

Онъ сталъ ухаживать за Надеждой Ѳедоровной. Впрочемъ, надо отдать ему справедливость: не одно только желаніе насолить ненавистному Алгасову заставляло его ухаживать за нею, нѣтъ. Съ каждымъ днемъ все больше и больше ему нравилась она и ни одна еще женщина не нравилась ему такъ и не возбуждала въ немъ столько желаній. Его ухаживанье за Надеждой Ѳедоровной было вполнѣ искренно, и не будь возлѣ нея Алгасова — не менѣе упорно сталъ бы онъ добиваться ея любви.

Скоро и самъ увидѣлъ онъ, что одними только деньгами здѣсь ничего не подѣлаешь, что и дѣйствительно нѣтъ здѣсь торговли собой. Но это открытіе не огорчило его, напротивъ, еще привлекательнѣе сдѣлало оно для него Надежду Ѳедоровну и еще настойчивѣе заставило его добиваться ея любви. Онъ уже мечталъ, какъ пріятно не обладать лишь, но быть любимымъ такой красавицей, сколько блеска придастъ она ему и особенно, если обставить ее сообразно съ ея рѣдкой красотой, какъ всѣ будутъ ему завидовать, какъ будетъ злиться Алгасовъ — и эти чудныя картины еще болѣе воспламеняли Петра Петровича.

Съ каждымъ днемъ росло его увлеченье. Ничѣмъ не стѣсняемое въ пустой и праздной его жизни, оно скоро приняло громадные размѣры и вытѣснило изъ этой жизни все остальное, безраздѣльно въ ней воцарившись. Это была не любовь, не страсть, а какое-то дикое желаніе во что бы то ни стало понравиться этой красавицѣ и обладать ею, желаніе, вслѣдствіе размѣровъ своихъ почти принявшее внѣшній образъ любви, и особенно въ глазахъ самого Петра Петровича. Онъ былъ увѣренъ, что пламенно, безумно любитъ Надежду Ѳедоровну и что все его счастье и вся будущность зависитъ отъ ея взаимности.

И онъ не скрывалъ своей любви. И поступками, и словами, всѣмъ высказывалъ онъ ее, описывая ее въ самыхъ пламенныхъ выраженіяхъ. И добрую службу сослужила ему тутъ его самоувѣренность и убѣжденіе въ своемъ значеніи и силѣ, въ томъ, что онъ, Ватрушкинъ, не можетъ не поставить на своемъ: особый какой-то вѣсъ придавало оно его поведенію и всѣмъ его словамъ, онъ говорилъ настойчиво и смѣло, какъ власть имѣющій, не просилъ, не молилъ, а требовалъ ея любви, какъ законнаго своего достоянія, и этотъ его тонъ всего сильнѣе дѣйствовалъ на Надежду Ѳедоровну.

Ватрушкинъ познакомился съ нею въ ту пору, когда Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна окончательно уже охладѣли другъ къ другу. Алгасовъ рѣдко бывалъ у нея, она все болѣе и болѣе къ нему остывала и отвыкала отъ него, чувствуя себя совершенно свободной, т. е. въ сердечномъ отношеніи свободной; уже не любимымъ человѣкомъ, не другомъ являлся ей Алгасовъ, а грозой, какимъ-то начальствомъ и чѣмъ-то вродѣ мужа, до поры до времени ея не стѣсняющаго, и много помогало это чувство быстро возраставшему ея охлажденію.

Не думая ни объ Алгасовѣ, ни объ угасшей любви своей, ни о прошломъ счастьи, это всего этого свободная, вся отдалась она удовольствіямъ и радостному чувству, что она нравится, что ею любуются и ухаживаютъ за нею, и она торопилась жить и пользоваться удовольствіями, ибо втайнѣ не считала ихъ вполнѣ и прочно ей обезпеченными: а ну какъ вдругъ вздумается Сашѣ увезти ее къ себѣ въ деревню… И такъ уже все чаще и чаще поговариваетъ онъ въ послѣднее время о Веденяпинѣ. Надеждѣ Ѳедоровнѣ не особенно почему-то вѣрилось Въ это Веденяпино, но все-таки не могли не смущать ея подобные разговоры.

Много народа ухаживало за ней, но изо всѣхъ одинъ лишь заговорилъ о любви. Любовь! Далекое, почти уже забытое ею чувство!.. Словно давно-давно уже не любила она и не была любима, и какъ что-то новое, хорошее и неотразимо влекущее поразило ее первое, не совсѣмъ еще смѣлое признаніе Ватрушкина. Да, именно любви только и не хватаетъ ей, чтобы вполнѣ уже хороша и радостна была веселая ея жизнь, и съ какимъ восторгомъ отдалась бы она любви… Но ей нельзя: что будетъ съ нею, что сдѣлаетъ съ нею Саша, если она посмѣетъ полюбить! Это вѣдь не ея уродъ, Сашу не запугаешь и не укротишь угрозами да бранью…

Страхъ передъ Алгасовымъ заставилъ ее съ сожалѣніемъ отказаться отъ любви. Она попросила Петра Петровича замолчать, но бѣдная Наденька сказала это такимъ тономъ и въ такихъ растерянныхъ выраженіяхъ, что Ватрушкинъ не только не замолчалъ, но еще смѣлѣй, настойчивѣй и краснорѣчивѣе заговорилъ о своей страсти, отъ которой безпомощно отмахивалась Надежда Ѳедоровна.

Но Ватрушкинъ не унывалъ. Каждый день бывалъ онъ у Надежды Ѳедоровны, не переставая твердить ей все о томъ же — о своей любви. Надежда Ѳедоровна слушала его, все болѣе и болѣе поддаваясь обаянію его страстныхъ рѣчей. Его увѣренность и твердая настойчивость сильно дѣйствовали на нее и невольно покорялась она повелительному атому требованію сочувствія, противиться которому у нея не было силъ. Къ тому же Ватрушкинъ былъ недуренъ собой и нравился ей, онъ обѣщалъ ей любовь, страсть, удовольствія, роскошь, все, что возможно только пожелать на землѣ, до-нельзя въ то же время презрительно отзываясь объ этой окружавшей ее, нищенской и жалкой, по его словамъ, обстановкѣ… Надежда Ѳедоровна, недавно еще такъ восхищавшаяся этой самой обстановкой, вспыхнула отъ стыда и за нее, и за себя, за то, что она восхищалась ею, и томительно вдругъ захотѣлось ей другой, той самой, настоящей уже роскоши, о которой говорилъ Ватрушкинъ… Да и самъ гораздо ближе былъ онъ къ ней, чѣмъ Алгасовъ: свободно, весело и легко было ей съ нимъ, между тѣмъ какъ угрюмая молчаливость Алгасова пугала ее и даже мѣшала ей беззаботно отдаваться удовольствіямъ и веселью. И если бы не страхъ Алгасова — съ какимъ насажденіемъ полюбила бы она Ватрушкина!

Какъ во снѣ была она, слушая его и наслаждаясь хоть сознаніемъ, что она любима. Но когда, въ пылу объясненія, енъ взялъ однажды ея руку, она очнулась и первой ея мыслью было, что сдѣлаетъ съ ней Алгасовъ, если онъ узнаетъ, что она посмѣла полюбить другого. Она стала отнимать свою руку, но, обезсиленная любовью и нѣгой, дѣлала это такъ слабо, что все-таки обнялъ ее Ватрушкинъ и, не смотря и на ея сопротивленіе, сталъ цѣловать, горячо прижимая ее къ себѣ.

— Надя, милая, безцѣнная, птичка моя, вѣдь ты моя, ты любишь меня, да, любишь? страстно шепталъ онъ, безъ конца ее цѣлуя, и, изнемогшая отъ счастья, перестала она сопротивляться, вся прильнувъ къ нему и тяжело дыша.

— Да, люблю, тихо отвѣтила она, только не надо этого, не надо, пожалуйста, не надо…

— Не надо? Чего, почему не надо?

— Не надо, боюсь я, страшно…

— Кого, чего страшно?

— Его…

— Ты все еще любишь этого человѣка? отталкивая ее, вдругъ спросилъ Ватрушкинъ, и такая злость послышалась въ его голосѣ, что Надежда Ѳедоровна оробѣла и замолчала, не будучи въ силахъ говорить отъ страха.

— Ты любишь его? еще грознѣе спросилъ Ватрушкинъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не люблю, поспѣшила отвѣтить испуганная Надежда Ѳедоровна, но страшно, боюсь…

Такъ на томъ и остановилась она. Она клялась Ватрушкину въ любви, цѣловала его, но умоляла пощадить и оставить ее и не требовать ея любви. Чего она такъ боялась — и сама не съумѣла бы она объяснить, но лишь появлялся Алгасовъ, она дѣлалась сама не своя, трепетала, терялась, не знала, куда ей дѣваться…

Не легко было ей въ эти дни. Съ одной стороны грозный образъ Алгасова, съ другой — Ватрушкинъ, пламенно, краснорѣчиво и настойчиво требующій, чтобы она полюбила его и отдалась бы ему, бросивъ Алгасова. Приходилось отказывать ему, а гдѣ взять силъ для отказа и борьбы, когда онъ пристаетъ и говоритъ о любви, ничего не желая слышать, и нельзя не покориться его зову, невольно тянетъ къ нему?…

Къ Рождеству Алгасовъ подарилъ ей кольцо съ большимъ самой чистой воды брилліантомъ, стоившее полторы тысячи, и она не могла удержаться, чтобы не показать Ватрушкину блестящаго колечка.

— Надя, началъ онъ, ты думаешь, мнѣ пріятно, что ты продолжаешь принимать подарки отъ этого человѣка? Нѣтъ, Надя, такъ продолжаться не можетъ. Ты должна быть моей, ты должна бросить его, я этого требую, я этого хочу, наконецъ. Когда перестанешь ты смѣяться надо мной, говорить одно, а дѣлать другое? Я къ этому не привыкъ и не хочу привыкать…

— Когда же смѣялась я надъ тобою, милый, нѣжно глядя на него, возразила Надежда Ѳедоровна.

— Всегда. Ты смѣешься надо мной, когда увѣряешь меня въ любви, а продолжаешь жить съ этимъ человѣкомъ. Ты смѣешься надо мною, отказывая мнѣ разстаться съ нимъ. Нѣтъ, пора это кончить. Выбирай кого-нибудь одного изъ насъ.

Онъ оставилъ ее и сталъ ходить по комнатѣ.

— Милый, да развѣ я не хочу этого? Страшно…

— Да чего страшно?

— Боюсь я его…

— Надя, ну вотъ послѣдняя тебѣ уступка: уѣдемъ изъ Москвы, уѣдемъ за-границу, въ Парижъ, тамъ его не будетъ, тамъ нечего тебѣ бояться…

И съ большимъ лишь трудомъ удалось ему наконецъ уговорить ее бѣжать съ нимъ изъ Москвы.

Умоляя его быть какъ можно осторожнѣе, согласилась она наконецъ и потихоньку стала готовиться къ отъѣзду. Она достала себѣ заграничный паспортъ, потомъ дождалась пріѣзда Алгасова и, зная, что на нѣсколько уже дней избавилась она теперь отъ его посѣщеній, поспѣшно принялась укладывать самыя цѣнныя и нужныя свои вещи.

Но въ послѣднюю минуту снова покинула ее храбрость: Надежда Ѳедоровна забоялась погони со стороны Алгасова и уже готова была совсѣмъ отказаться отъ поѣздки за-границу, какъ ни манила ее эта поѣздка, да еще въ Парижъ и вдвоемъ съ безцѣннымъ Пьеромъ…

Ватрушкинъ, вѣроятно, очень разсердился бы на нее за эту нерѣшительность и колебанія, если бы страхъ ея не былъ отчасти даже пріятенъ ему, какъ доказательство сильной любви къ ней Алгасова, а этой любовью измѣрялъ Петръ Петровичъ ударъ, который онъ готовилъ этому послѣднему.

Нѣжностью, обѣщаніями и угрозами заставилъ онъ наконецъ Надежду Ѳедоровну снова согласиться на отъѣздъ.

— Если ты такъ уже боишься его погони, напиши ему, что ты уѣзжаешь, что ты уже не любишь его и чтобы онъ не безпокоился о тебѣ и не старался бы тебя найти. Да, это отлично, напиши ему, это нужно, рѣшилъ онъ. Сейчасъ я составлю письмо.

И съ наслажденіемъ мечтая о томъ, какой эффектъ произведетъ это письмо, началъ онъ писать, не слушая Надежды Ѳедоровны, твердившей, что ни за что никогда не рѣшится она писать Алгасову и лучше ужъ уѣдетъ тайкомъ.

Всѣ свои умственныя способности напрягалъ Петръ Петровичъ, подбирая самыя язвительныя и колкія выраженія, и послѣ долгихъ трудовъ и поправокъ составилъ наконецъ слѣдующее письмо:

Милостивый Государь, Александръ Семеновичъ!

Могу только удивляться этому избытку въ васъ чванства и самомнѣнія, который мѣшаетъ вамъ замѣтить, что я уже не люблю васъ, что ваше присутствіе тяготитъ меня и противно мнѣ и что давно уже желаю я развязаться съ вами. У васъ не хватило деликатности избавить меня отъ этого объясненія, и я нахожусь вынужденной самой извѣстить васъ, что я не могу и не намѣрена жертвовать вашимъ прихотямъ собой и своимъ счастьемъ. Между нами все теперь кончено и навсегда.

Я оставляю васъ и, чтобы окончательно избавиться отъ вашего присутствія и скучныхъ приставаній, уѣзжаю изъ Москвы. Не трудитесь искать меня: я не желаю этого и не нуждаюсь въ вашихъ попеченіяхъ. Во всякомъ случаѣ считаю не лишнимъ предупредить васъ, что, въ случаѣ какихъ-либо преслѣдованій или поступковъ съ вашей стороны, Петръ Петровичъ Ватрушкинъ сумѣетъ защитить меня отъ васъ. Но я надѣюсь, что въ васъ, такъ кичащемся своимъ дворянствомъ, осталось хотя настолько по крайней мѣрѣ благородства и деликатности, что вы не принудите меня обратиться къ нему за защитой.

Итакъ прощайте, и навсегда. Съ моей стороны нѣтъ никакого желанія когда-либо встрѣтиться съ вами и я надѣюсь, что такъ это и будетъ, по крайней мѣрѣ приму всѣ нужныя для этого мѣры.

Съ истиннымъ почтеніемъ
Надежда Носова.

Этимъ письмомъ Петръ Петровичъ остался вполнѣ доволенъ. Онъ прочелъ его Надеждѣ Ѳедоровнѣ и заставилъ ее переписать его. Надежда Ѳедоровна пришла въ ужасъ отъ содержанія письма и, не смотря на всѣ поцѣлуи, просьбы и требованія Ватрушкина, долго не могла рѣшиться переписать эти дерзкія строки.

— Ну чего ты боишься? уговаривалъ ее Петръ Петровичъ. Завтра мы уѣдемъ, и онъ получитъ это письмо, когда тебя не будетъ уже въ Москвѣ. А вѣдь лучше же написать, сама разсуди: письмо предупредитъ всякую попытку съ его стороны, онъ увидитъ, что все уже потеряно для него, что ты не одна теперь и не боишься его и ему останется только смириться… Что тебѣ, жалко его, что ли?

— Нѣтъ…

— А если нѣтъ, такъ чего же ты боишься, отчего не хочешь сдѣлать того, чего требуетъ даже благоразуміе? Развѣ въ письмѣ что-нибудь несогласное съ истиной, развѣ въ немъ не одна только голая правда?

Долго говорилъ онъ въ томъ же духѣ, все повторяя, что опасности нѣтъ никакой и что письмо написать и необходимо, и должно. Надежда Ѳедоровна убѣдилась наконецъ и рѣшилась написать, но на всякій случай приняла свои мѣры предосторожности: Петръ Петровичъ долженъ былъ караулить Алгасова и немедленно же предупредить ее, если вдругъ пріѣдетъ Алгасовъ. И все-таки со страхомъ принялась она за письмо, которое отдала на храненіе Петру Петровичу.

Ѣхать уговорились на слѣдующій день, но чтобы Алгаоовъ никакъ уже не могъ ихъ догнать, Надежда Ѳедоровна выбрала путь на Кіевъ и Волочискъ въ Вѣну и оттуда уже въ Парижъ.

Въ страхѣ и трепетѣ провела она остатокъ дня, боясь, что вотъ-вотъ пріѣдетъ Алгасовъ. Но Алгасовъ не пріѣхалъ. На слѣдующее утро, никому ничего не говоря, она сама уложила нѣкоторыя заранѣе уже отобранныя вещи, оставивъ все прочее на произволъ судьбы, и стала ждать Ватрушкина.

Онъ заѣхалъ за нею и привезъ ей первый свой пода-рокъ — вѣтку цвѣтовъ изъ брилліантовъ и другихъ камней. Желая затмить Алгасова щедростью, онъ выбралъ вещь, стоющую 3700 рублей.

Зато какъ обрадовалась Надежда Ѳедоровна этому подарку! Даже и страхъ свой забыла она и, крѣпко поцѣловавъ милаго Пьера, побѣжала къ зеркалу примѣрять его подарокъ. Но это недолго продолжалось: тотчасъ же опомнившись, она стала торопить его скорѣе, скорѣе ѣхать.

На вокзалѣ они опустили въ ящикъ знаменитое письмо. Сильно билось въ эту минуту слабое сердечко Надежды Ѳедоровны, но когда письмо было уже опущено, когда она увидѣла себя въ отдѣльномъ купэ вагона — весь страхъ ея прошелъ и безпечно вся отдалась она предстоявшей, полной блеска и радостей жизни. Петръ Петровичъ съ гордостью любовался ея красотой, самодовольно воображая себя настоящимъ героемъ блестящаго романа.

Въ тотъ же день получилъ Алгасовъ письмо Надежды Ѳедоровны. Это было вечеромъ. У Алгасова были гости, въ числѣ которыхъ находился и Костыгинъ. Всѣ сидѣли въ гостинной и пили чай, оживленно разговаривая.

Съ неудовольствіемъ поморщился Алгасовъ, увидя знакомый почеркъ Надежды Ѳедоровны. «Что еще такое?» подумалъ онъ. Хоть на часокъ хочется забыть о ней, а тутъ читай ея письма…

Онъ сорвалъ конвертъ и сталъ читать. Изумленіе и вмѣстѣ радость отразились на его лицѣ. Сразу не совсѣмъ даже понялъ онъ содержаніе письма, или, вѣрнѣе, онъ вдругъ забоялся, что въ письмѣ написано не то, что онъ изъ него понялъ. Внимательно еще разъ перечелъ онъ письмо и радостно вздохнулъ. Неужели это правда, неужели это возможно, что съ плечъ его свалилась наконецъ эта обуза? Вотъ радость, вотъ счастье…

И желая поскорѣе подѣлиться съ Костыгинымъ радостью, онъ подалъ ему письмо, сказавъ ему:

— Прочти, Сережа!

Съ тѣмъ же изумленіемъ прочелъ и тоже перечелъ письмо Костыгинъ и молча возвратилъ его Алгасову, съ улыбкой взглянувъ на него.

Но Алгасовъ не могъ успокоиться. Ему хотѣлось болѣе точныхъ и вѣрныхъ свѣдѣній и, выйдя въ переднюю, онъ велѣлъ своему лакею, Ѳедору, смѣнившему при немъ «образованнаго»^, Василія, поскорѣе, на извощикѣ, ѣхать къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ и узнать, гдѣ она и что дѣлаетъ.

Съ нетерпѣніемъ, еле будучи въ силахъ скрывать свое волненіе, ждалъ онъ возвращенія Ѳедора и какъ только послышались въ передней шаги этого послѣдняго, тотчасъ же бросился онъ къ нему. Лицо Ѳедора было встревожено. Торопливо сталъ онъ докладывать, что Надежды Ѳедоровны нѣтъ дома, что утромъ еще неизвѣстно куда уѣхала она съ г. Ватрушкинымъ, взявъ съ собою сакъ-вояжъ и чемоданъ, что, уѣзжая, она ничего никому не сказала и люди ея не знаютъ, что имъ теперь дѣлать и что съ ними будетъ.

Ѳедоръ ожидалъ, что баринъ его придетъ въ отчаяніе отъ такихъ грустныхъ извѣстій и заранѣе уже обдумывалъ, какъ ему быть, если послѣдуютъ какіе дикіе поступки со стороны обманутаго Алгасова. Но каково же было его удивленіе, когда, выслушавъ его, Алгасовъ спокойно сказалъ:

— Хорошо. Пойди, спроси еще сливокъ и налей намъ чая.

— Ишь вѣдь прикидывается… подумалъ Ѳедоръ, искоса поглядывая на барина.

Алгасовъ вернулся къ гостямъ. Велика была его радость, я чѣмъ неожиданнѣе явилась она, тѣмъ сильнѣе его волновала. Ему не вѣрилось даже, что все это правда, и минутами такъ боялся онъ, что вдругъ разсѣется мечта и улетитъ прекрасное видѣнье и вновь очутится онъ, какъ змѣей, опутаннымъ отжившей любовью…

Приходилось казаться спокойнымъ и разговаривать съ гостями, тогда какъ веселиться, наслаждаться неожиданной свободой, дурачиться и праздновать, вполнѣ отдавшись своей радости — вотъ чего хотѣлось ему тутъ. Давно уже не ощущалъ онъ такого прилива молодости и жизни, давно уже не зналъ такой сильной и страстной потребности кутить и веселится, и веселиться по-юношески, беззаботно и шумно, и съ трудомъ лишь удерживался онъ, чтобы при всѣхъ не объявить о своемъ счастьи. Костыгинъ все время съ улыбкой на него поглядывалъ.

Насилу дождался наконецъ Алгасовъ ухода послѣдняго изъ гостей.

— Ура! засмѣявшись и съ ногами кидаясь на диванъ, закричалъ тогда Алгасовъ. Ура, Сережа! Теперь могу сказать, какъ, помнишь, читали мы когда-то у Цезаря: liber sum liberaque civitate, или что-то въ этомъ родѣ. Помнишь? Кто это говорилъ? Самъ Цезарь, Думнориксъ, Верцингеториксъ или Аріовистъ? Блаженная юность! Какъ счастливы были мы тогда, какъ мечтали о жизни, когда учили все это и все это знали, но не знали зато никакихъ Наденекъ…

— Да полно тебѣ, улыбаясь, остановилъ его Костыгинъ. Я страшно радъ за тебя, я понимаю твою радость, но какъ же она-то?

— Э…

— И ты нисколько и не думаешь о ней?

— Сережа, голубчикъ, вскакивая съ дивана, заговорилъ Алгасовъ, ну что же могу я сдѣлать? Не могу же я скакать за ней… Изъ Москвы шесть желѣзныхъ дорогъ… Погнаться за ней у меня нѣтъ возможности, да и желанія тоже нѣтъ никакого. Отъ души только могу поблагодарить ее, что ей вздумалось уѣхать тайкомъ…

— Да кто онъ такой?..

— Que sais-je? Tiers-état какой-то… Quelque fils de Maraschin, de Maraschin et C°! весело кончилъ онъ нараспѣвъ, снова кидаясь на диванъ.

— Что онъ, порядочный человѣкъ?

— Ничего о немъ не знаю, ничего и сказать не могу. Вѣдь если бы я могъ ожидать, что онъ такъ облагодѣтельствуетъ меня…

— И ты ничего не замѣчалъ?

— Ничего. Шушукались они тамъ, да какое мнѣ до этого дѣло? Я и вниманія не обращалъ на это.

— Нѣтъ, Саша, воля твоя, а ты нехорошо съ ней поступаешь…

— Чудакъ ты, Сережа, да что же мнѣ теперь дѣлать? Вѣдь вотъ онъ документъ, на лицо… Читай, если хочешь… Я ей не мужъ, черезъ полицію къ себѣ потребовать ея но могу. Любила меня, теперь полюбила другого. Да наконецъ, я уже не люблю ея, она меня тоже не любитъ, мы не обвѣнчаны, дѣтей у насъ нѣтъ — что же намъ комедію ломать и жить вмѣстѣ? Еще если бы я зналъ, что она такой фортель собирается выкинуть, ну я хоть узналъ бы его, что это за человѣкъ, ну въ крайнемъ случаѣ предупредилъ бы ее, увезъ бы, что ли… Но я ничего и не ожидалъ… Что же, скакать за ними прикажешь? Такъ укажи по крайней мѣрѣ по кокой дорогѣ…

— Саша, вспомни, ты вѣдь лишилъ ее положенія въ обществѣ, мужа, семьи…

— Entendons-nous, mon cher, поднимаясь, возразилъ Алгасовъ. Положеніе въ обществѣ я ей создалъ съ ея точки зрѣнія гораздо болѣе привлекательное, чѣмъ то, какое она имѣла: вся Москва была у ея ногъ. Вольно же было ей бросить это положеніе! Семьей она не дорожила, отъ мужа рада-радехонька была избавиться и, если бы не со мной — уѣхала бы съ кѣмъ-нибудь другимъ, а ужъ непремѣнно уѣхала бы. Что же касается матеріальнаго обезпеченія… Я, Сережа, надарилъ ей болѣе, чѣмъ на 25.000 брилліантовъ, не считая уже остального. Больше дать я не могу, да и по самой снисходительной расцѣнкѣ, и въ финансовомъ отношеніи не безвыгодно было ей промѣнять мужа на эти брилліанты. А въ нравственномъ… Вотъ ея письмо, читай, если не начитался, докончилъ онъ, вставая.

Костыгинъ молча поглядѣлъ на лежавшее на столѣ письмо.

— Ну да что говорить объ этомъ, продолжалъ Алгасовъ, давай лучше радоваться, Сережа. Повѣрь, ей ничего не надо, кромѣ денегъ при случаѣ, а въ деньгахъ я никогда ей не откажу и, право, нечего о ней безпокоиться.

— Ну понятно, теперь уже не вернешь ея… Да, везетъ тебѣ, Саша, сильно везетъ! Такъ счастливо выпутаться изъ такой исторіи…

— Всего смѣшнѣе, что tiers-état, поди, воображаетъ теперь, что онъ отбилъ у меня любимую женщину, побѣду одержалъ надо мной, съ веселой улыбкой говорилъ Алгасовъ, расхаживая по комнатѣ. Простота ты, простота моя милліонная! Не знаешь ты, что, если бы все еще любилъ я ее — какъ ушей своихъ не видать бы тебѣ Наденьки…

— Ну, братъ, любилъ ты княжну, а что вышло?

— То княжна… Княжна и не знала, что я люблю ее, она не доказательство. А вѣдь письмо это онъ ей сочиталъ, ей самой такъ не написать! Милый, душка Ватрушкинъ! Въ воскресенье пойду, Сережа, въ церковь, выну просвиру за здравіе раба Божьяго имрека, на поминанье его тоже запишу и еще надо бы молебенъ въ путь шествующимъ отслужить, какъ ты думаешь?

— Дурачишься ты съ радости…

— Еще бы не дурачиться, вѣдь радость-то какая! Побылъ бы ты въ моей шкурѣ, небось, возрадовался бы и ты! Я они-то, голубчики мои, Наденька и благодѣтель tiers-état, ѣдутъ теперь и тоже, поди, радуются… Ну, пускай ихъ, всякаго имъ желаю счастья и благополучія, совѣта и любви. Свободенъ, Сережа, свободенъ, вдругъ обнявъ Костыгина и кружась съ нимъ по комнатѣ заговорилъ, Алгасовъ. Liber sum liberaque civitate или liberoque civitatu, какъ тамъ, не помнишь?

— Постой, постой, ты задушилъ меня… Послушай, другъ, да ты съ ума, пожалуй, сойдешь отъ радости?

— Съ ума не сойду, а отпраздновать, какъ слѣдуетъ, радостное событіе надо! Хочешь шампанскаго? Или жжёнку сдѣлаемъ? Что лучше?

— Лучше всего спать лечь, пора ужъ.

— Спать? Ни за что! Нѣтъ, дома пить не будемъ, скучно это, слишкомъ ужъ обыденно, а ѣдемъ въ Эрмитажъ: вчера имъ привезли свѣжихъ омаровъ… Или нѣтъ, не хочу въ Эрмитажъ, ѣдемъ въ Стрѣльну.

— Это что еще за новости?

— Да что же такое? Мы съ тобой свободными людьми "ггали сегодня… Ну ты, положимъ, не свободенъ, да это ничего, мы объяснимъ Лизаветѣ Ивановнѣ, по какому необычайнѣйшему случаю мы закутили, и она проститъ, я знаю. Ну ѣдемъ!

— Зря вѣдь это, Саша…

— Не зря, говорю тебѣ, праздновать хочу, кутить, дурачиться… Какъ только намъ ѣхать? Можно бы лошадь велѣть заложить, да Павелъ Ивановичъ ворчать завтра будетъ, что мы ее замучили… Пошлемъ лучше за лихачомъ, хоть за Дементіемъ, у него чудныя лошади…

Такъ Алгасовъ и сдѣлалъ. Костыгинъ, который никогда не прочь былъ покутить въ пріятной кампаніи, не сталъ больше спорить и отдалъ себя въ полное распоряженіе своего друга. Зато какъ хорошо и весело было имъ мчаться сломя голову по морозу, вдыхая чистый и свѣжій зимній воздухъ, какъ весело было въ Стрѣльнѣ, среди хорошенькихъ, веселыхъ цыганокъ, пить, болтать съ ними, цѣловать ихъ, всей душой наслаждаясь веселой минутой, ни о чемъ уже не думая и ничѣмъ не смущая неожиданнаго праздника!

Поздно уже ночью и сильно навеселѣ вернулись они домой.

— Я тебя люблю, ты понимаешь, люблю, ну и радъ за тебя, все толковалъ Костыгинъ своему другу. И Лизу тоже люблю. И Лизку, и Сашу, и Пашу, я ихъ всѣхъ люблю, съ трудомъ выговаривая слова, продолжалъ Костыгинъ.

— И я… Я ихъ тоже люблю. Сережа, душа моя, дай я тебя поцѣлую… Иди ко мнѣ, я хочу тебя цѣловать…

— Поцѣлуй меня, другъ мой! Давай плакать, Саша, я плакать хочу…

— А я не виноватъ, Сережа, ты мнѣ вѣрь, что я не виноватъ: она сама убѣжала, оставила, бросила меня. Иди ко мнѣ, ты одинъ меня понимаешь…

Насилу уложилъ ихъ Ѳедоръ въ постели, гдѣ мертвымъ сномъ проспали они до полудня. Но что хохота было на слѣдующій день при воспоминаніи о внезапно устроившейся этой поѣздкѣ въ Стрѣльну!

А Надежда Ѳедоровна и Ватрушкинъ быстро приближались между тѣмъ къ границѣ, счастливые и довольные, съ хохотомъ представляя себѣ стыдъ и безсильное бѣшенство Алгасова и тѣ сцены отчаянія, которыя, несомнѣнно, разъигрываются теперь у него… Онъ такъ ее любитъ, увѣряла Надежда Ѳедоровна. Она даже безпокоилась за него.

XIX.

Итакъ, исчезло все, что тяготило Алгасова въ это послѣднее время. Безо всякой уже думы о Надеждѣ Ѳедоровнѣ и о томъ, что надо ѣхать къ ней, притворяться и заботиться о ней, могъ онъ располагать теперь своимъ днемъ, и какими прекрасными показались ему эти дни! Словно вновь возродился онъ къ жизни и со всей страстью возродившагося сталъ онъ пользоваться его, весь отдавшись ея радостямъ. Давно уже не было ему такъ легко и весело, давно уже не жилось такъ хорошо и не веселили такъ всѣ удовольствія людей и главнымъ образомъ — свѣта, наиболѣе ему доступныя и наиболѣе имъ любимыя.

Вновь словно вернулась къ нему молодость и давно уже не проводилъ онъ такъ весело святокъ: ни одного дня не проходило у него безъ людей и развлеченій, онъ самъ искалъ ихъ, онъ былъ веселъ, оживленъ, разговорчивъ, онъ ощущалъ настойчивую потребность быть непремѣнно съ людьми, и не съ друзьями только, а съ людьми вообще и чтобы какъ можно больше было ихъ вокругъ него, потребность жить ихъ жизнью и веселиться ихъ удовольствіями, ни о чемъ уже не думая, какъ о новыхъ и новыхъ удовольствіяхъ.

Не долго только продолжалась въ немъ эта перемѣна. Съ одной стороны, слишкомъ уже знакомы были ему и люди, и свѣтъ, и всѣ удовольствія свѣта, и не могли уже они дать ему какихъ-либо новыхъ впечатлѣній, а съ другой — и самый плѣнъ его, какъ называлъ онъ послѣднее время своей жизни съ Надеждой Ѳедоровной, былъ недостаточно продолжителенъ и Алгасовъ не успѣлъ еще сжиться съ нимъ и вполнѣ, до окончательной устали, извѣдать всю его тяжесть. Еще не успѣлъ онъ забыть свободы и ощущеній свободнаго человѣка, и радостный праздникъ освобожденія продолжался такъ же недолго, какъ недологъ былъ и предшествовавшій ему плѣнъ.

То, что вчера еще такъ радовало его и столько доставляло удовольствія, вдругъ наскучило и надоѣло ему. Жизнь и развлеченія свѣта и столицы, множество полу-знакомыхъ людей — все это перестало его занимать, и снова однообразной и пустой явилась ему праздная свѣтская жизнь, и снова почувствовалъ онъ то же томительное желаніе чего-то иного, иныхъ впечатлѣній, иной жизни, болѣе содержательной и полной.

Онъ не отказался отъ свѣта и людей и не заперся дома, какъ сдѣлалъ онъ это раньше, въ годы пылкой молодости. Нѣтъ, онъ продолжалъ выѣзжать, бывая всюду и со всѣми видаясь, но слишкомъ уже ясно во всемъ виднѣлось полнѣйшее его ко всему равнодушіе, исчезли его веселость и оживленіе и страстное исканіе людей и развлеченій. Дни его, дотолѣ такіе веселые и шумные, шли теперь вяло, не удовлетворяя его и ничего ему не обѣщая, и почти даже были ему въ тягость.

Полная пустота окружила его. Нечего было желать и добиваться, нечего любить, даже избѣгать нечего: то ли, другое ли случится сегодня или завтра — ему все равно. Къ чувству пустоты присоединялось еще чувство полнѣйшаго одиночества. Были у него и знакомые, и родные, и пріятели, и друзья, были люди, искренно къ нему расположенные и любившіе его, но у всѣхъ у нихъ была своя жизнь и свои интересы, и, кромѣ самыхъ отвлеченныхъ вопросовъ, рѣшительно нечего было ему съ ними дѣлить. Одинъ стоялъ онъ среди нихъ, безъ дѣла и жизни, онъ, «юлѣе всѣхъ ихъ любившій жизнь и рвавшійся къ ней.

Даже и съ недавнимъ прошлымъ, когда онъ жилъ, связанный съ нелюбимой и опротивѣвшей женщиной, даже и съ нимъ не выдерживало сравненія его тоскливое и пустое настоящее. Тогда хоть было на что жаловаться, хоть горе наполняло тогда его дни, но во всякомъ случаѣ хоть что-нибудь да наполняло ихъ, хоть и отрицательное, но въ нихъ было опредѣленное содержаніе, дававшее имъ центръ и ярче въ то же время выставлявшее не захваченные имъ часы, — остававшіеся такимъ образомъ въ полномъ и свободномъ распоряженіи самого Алгасова, какъ награда и отдыхъ. Теперь ничего, ни содержанія, ни центра, и дни его ровны и гладки, какъ хорошо выструганная доска.

Съ каждымъ днемъ все тяжелѣе и тоскливѣе становилось ему. Нигдѣ и ни въ чемъ никакого разнообразія, ни радости, ни дѣла, а безцвѣтному будущему — даже страшно 45ыло взглянуть ему въ глаза.

Алгасовъ всячески сдерживался при другихъ, желая скрыть свое тяжелое состояніе, и лишь у себя, наединѣ, давалъ онъ волю себѣ, но одинаково тяжело было и то, и другое. Тяжело было оставаться одному, наединѣ съ безотрадными и тоскливыми своими думами, тяжело было и съ людьми, гдѣ приходилось притворяться, казаться веселымъ, говорить и интересоваться всякими пустяками. Хотѣлось хоть кому-нибудь открыться и открыть свою душу, хотѣлось хоть немного сочувствія къ тяжелому своему состоянію, особенно часто ѣздилъ онъ поэтому на фабрику въ Чудново. Здѣсь онъ отдыхалъ, здѣсь ему легче дышалось, среди простыхъ и веселыхъ людей, единственныхъ, которымъ такъ же подробно, какъ и ему самому, до послѣдней мелочи была извѣстна и понятна вся его жизнь. Ключомъ кипѣвшая, дѣятельная, дружная и счастливая жизнь, полная труда и любви, не задѣвала здѣсь его и не возбуждала въ немъ зависти, ибо слишкомъ уже самъ онъ любилъ здѣсь все, и людей, и ихъ жизнь, и даже всю окружавшую ихъ обстановку, и зналъ, что ему платятъ такой же искренней любовью. Онъ освоился съ тѣмъ, какъ проходили дни въ Чудновѣ, не скучалъ, когда Сергѣй Игнатьевичъ уходилъ на фабрику, а Лизавета Ивановна къ дѣтямъ, которыхъ было уже трое, онъ самъ, насколько могъ, во всемъ помогалъ своимъ друзьямъ, не нуждался, чтобы его занимали, и не тяготилъ собой хозяевъ.

Передъ глазами празднаго, скучающаго Алгасова была здѣсь фабрика, полная бодраго труда и живой суеты; Сергѣй Игнатьевичъ проводилъ тамъ цѣлые дни, то и дѣло говорилъ, кричалъ, объяснялъ, распоряжался, волновался, бѣгалъ изъ конторы къ рабочимъ, изъ одного отдѣленія въ другое, вездѣ старался быть самъ, все видѣть и за всѣмъ смотрѣть, и Алгасовъ, иногда сопровождавшій его на фабрику, не поспѣвалъ даже за нимъ и по цѣлымъ часамъ не могъ иной разъ добиться отъ него отвѣта на какой-нибудь свой вопросъ. И въ противоположность кипучей этой дѣятельности на фабрикѣ, на квартирѣ ея директора Алгасовъ встрѣчалъ мирныя и тихія семейныя сцены, украшенныя играми и ласками веселыхъ и милыхъ дѣтей. И здѣсь такія же заботы и хлопоты, такая же поглощающая дѣятельность, тоже порой мѣшавшая разслышать, что онъ говоритъ, и вовремя ему отвѣтить, на цѣлые часы отрывавшая отъ разговоровъ и другихъ постороннихъ занятій — но какъ хорошъ зато былъ отдыхъ послѣ дѣятельнаго такого дня, какъ хороши были полные тихаго веселья вечера, проходившіе здѣсь исключительно только въ кругу своей семьи да среди немногихъ самыхъ короткихъ знакомыхъ… Совсѣмъ другимъ человѣкомъ, живымъ и веселымъ, становился Алгасовъ среди своихъ друзей, словно и на немъ отражалась счастливая и дѣятельная эта жизнь, не знавшая никакихъ вопросовъ и ненужныхъ думъ, никакихъ исканій и сомнѣній, ни той мучительной пустоты и неизвѣстности, на которыя осужденъ былъ самъ Алгасовъ.

И вотъ все, что ему остается — это смотрѣть на жизнь, которую живущіе ею зовутъ полной, счастливой и разумной, самому же не вѣдать ея…

Сергѣй Игнатьевичъ съ интересомъ и участьемъ слѣдилъ всегда за жизнью своего друга. Онъ любилъ его, зналъ его умъ и весь послѣдовательный ходъ развитія егоубѣжденій и взглядовъ и вѣрилъ въ искренность этихъ взглядовъ. Отъ всего сердца желалъ онъ счастья ему, мира и покоя его мятежной душѣ, и онъ не могъ повѣрить, чтобы такъ, безъ пользы и слѣда, прошла и погибла жизнь Алгасова, вся посвященная рѣшенію такихъ великихъ вопросовъ. Положительный или отрицательный отвѣтъ дастъ на нихъ жизнь, но во всякомъ случаѣ, каковъ бы ни былъ онъ — достаточнымъ вознагражденіемъ и оправданіемъ послужитъ онъ жизни, ложной и, можетъ-быть, даже преступной въ глазахъ людей.

Сергѣй Игнатьевичъ хорошо видѣлъ заблужденія и всѣ даже ошибки своего друга и не скрывалъ ихъ ни отъ себя, ни отъ него, но онъ понималъ, что ошибки эти неизбѣжны и, пожалуй, даже необходимы для полнаго выясненія истины, и не осуждалъ за нихъ Алгасова и не отклонялъ его отъ нихъ. Искренно, и совѣтомъ, и участьемъ, и любовью поддерживалъ онъ друга на всѣхъ путяхъ его жизни, какъ разнообразны и несходны между собою ни были эти пути. Все, за что Алгасовъ брался съ энергіей и страстью, все это уважалъ Костыгинъ, зная, что ничто не пройдетъ безолѣдно въ жизни его друга и свое прибавитъ къ разъясненію той истины, которой искалъ Алгасовъ. Энергія и страсть — это главное во всемъ, и въ жизни, и во всѣхъ дѣлахъ, и не пропадетъ и не заблудится съ ними человѣкъ, думалъ Костыгинъ.

Но въ послѣднее время, когда, испробовавъ всѣ жизненные пути и ни на одномъ не остановившись, Алгасовъ сцругъ потерялъ, повидимому, все, и энергію, и любовь къ жизни, когда мысль его перестала работать, ища истины, не смотря ни на что и во что бы то ни стало, непремѣнно истины, когда онъ впалъ въ тупую какую-то апатію, и равнодушіе къ жизни и ко всѣмъ ея проявленіямъ смѣнило въ немъ былую энергію и страстность въ отношеніяхъ къ той же самой жизни — тутъ поколебалась вѣра Костыгина въ своего друга. Больно было ему смотрѣть на скучающаго, апатичнаго, ко всему равнодушнаго, ничего не желающаго, на все, повидимому, махнувшаго рукой Алгасова, не имѣвшаго настолько даже твердости духа, чтобы безъ жалобъ и стоновъ доживать свою безцѣльную и безрадостную жизнь. И это всѣ результаты, все, къ чему онъ пришелъ? Но вѣдь эта скука, это томленіе, не отвѣтъ же это на предложенный имъ жизни вопросъ. И прежде не разъ ошибался Алгасовъ, не разъ разочаровывала его жизнь и онъ раздавался съ тѣмъ, что начиналъ съ такой любовью, но тогда въ самомъ уже разочарованіи его таились сѣмена стремленія къ новой жизни и къ инымъ исканіямъ, его мысль работала надъ новыми вопросами, а теперь — полное безучастіе ко всему, даже и къ любимой цѣли, къ той цѣли, которой онъ отдалъ всего себя и свою жизнь и которую любилъ, какъ истину. Безучастье это грозило нравственной смертью, ибо не несостоятельность стремленій доказывало оно, а скорѣе несостоятельность духа и душевныхъ силъ, означая не пораженіе, а преждевременное отступленіе, трусливый отказъ отъ дальнѣйшаго боя и позорное бѣгство. Чего ждать отъ человѣка, въ которомъ угасли любовь и энергія?

Какъ говорилъ когда-то самъ Алгасовъ, его и всю жизнь его будутъ клеймить позоромъ въ случаѣ пораженія, и слова эти сбывались. Если принять за результатъ всей его жизни то, къ чему онъ пришелъ послѣ разрыва съ Надеждой Ѳедоровной — а повидимому, и самъ такъ смотрѣлъ онъ на дѣло, ничего не желая и ничего уже не видя для себя впереди, вся его жизнь теряла смыслъ и превращалась въ замаскировываніе громкими словами существованія самаго празднаго, самаго вреднаго, эгоистичнаго и пустого.

Сергѣй Игнатьевичъ слишкомъ любилъ своего друга, чтобы остановиться на такомъ рѣшительномъ приговорѣ о многихъ и тяжелыхъ годахъ его исканій и ошибокъ, но противъ воли его являлась ему эта мысль, и насильно долженъ былъ онъ прогонять ее. Онъ зналъ Алгасова и не могъ допустить преднамѣреннаго обмана со стороны этого послѣдняго, но развѣ Алгасовъ не могъ обманываться самъ, увлеченный красивой внѣшностью и блескомъ своихъ же собственныхъ рѣчей? Противъ подобнаго предположенія ничего не могъ возразить Сергѣй Игнатьевичъ.

Положеніе Алгасова, его тоска и апатія не возбуждали даже жалости къ себѣ, ибо не было на лицо никакихъ признаковъ полнаго пораженія, а недостатокъ духа и силы, заставляющій до времени отказаться отъ боя и не отступить, а бѣжать — онъ возбуждаетъ не уваженіе и участіе, а презрѣніе, и противъ собственной воли, не смотря и на всю любовь свою къ Алгасову, все-таки чувствовалъ къ нему Сергѣй Игнатьевичъ нѣчто подобное, смягченное лишь все тою же любовью. Да, только любовь эта и не давала ему окончательно отвернуться отъ друга, а она, укрѣпленная многими годами совмѣстной жизни и дружбы, она была слишкомъ сильна, чтобы хоть когда-нибудь и при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ исчезнуть безъ слѣда. Но если еще удерживала она Сергѣя Игнатьевича отъ громкаго произнесенія послѣдняго и безпощаднаго приговора — онъ зналъ, что это окончательно доканало бы Алгасова, эта же любовь заставляла его душой болѣть за друга и, не уважая ихъ, самому переживать его страданія.

Да, онъ не уважалъ уже ихъ, какъ прежде, но тогда и самъ переносилъ онъ ихъ гораздо легче. Теперь же просто непонятны были они ему и, какъ все непонятное и не поддающееся объясненію, раздражали и казались не стоющими ни уваженія, ни участья. Самъ дѣятельный, съ утра до ночи занятой — онъ не могъ понять праздной тоски Алгасова, предъ которымъ была открыта такая широкая жизнь. Алгасовъ намѣренно отворачивается отъ нея, это ясно, особенно такому практическому уму, какъ умъ Костыгина, но развѣ не досадно за это на Алгасова, развѣ не пустыми должны казаться всѣ его жалобы на жизнь, развѣ можетъ не раздражать это недовольство жизнью, коренящееся скорѣе въ самомъ Алгасовѣ и въ его безхарактерности, чѣмъ внѣ его?

И раздраженіе это не могло не прорываться, особенно въ разговорахъ, касавшихся жизни и жалобъ на нее, и потому всячески старался Костыгинъ избѣгать подобныхъ разговоровъ. Къ чему они? Слова участья и ободренія ужъ не скажешься слово осужденія и укора сдѣлаетъ больше вреда и боли, чѣмъ бы желалось. Еще если бы хоть какая-ни» будь надежда была воскресить въ другѣ былую энергію и силы, хоть къ чему-нибудь вызвать въ немъ страсть… Но этой надежды не было, ее уничтожали безпомощныя жалобы Алгасова на тоску, на пустоту въ настоящемъ и прошломъ, и главное — на безнадежную пустоту въ будущемъ, гдѣ не видѣлось ничего, никакой цѣли, никакого содержанія, никакихъ желаній, ничего, однимъ словомъ, кромѣ преждевременнаго и незаслуженнаго еще отдыха. И что всего печальнѣе и вмѣстѣ всего болѣе раздражало Сергѣя Игнатьевича, это то, что Алгасовъ, повидимому, совсѣмъ уже примирился съ мыслью о такомъ жалкомъ будущемъ, разсуждалъ о немъ, какъ о единственномъ возможномъ, и готовился къ нему. Когда доходило до этого, не выдерживалъ Сергѣй Игнатьевичъ, силъ не хватало, и въ жесткихъ выраженіяхъ оспаривалъ онъ друга, доказывая весь позоръ и всю преступность подобнаго взгляда на будущее. На это ничего не возражалъ ему Алгасовъ, да и не могъ бы ничего возразить, кромѣ стараго уже отвѣта, что нѣтъ и не видать ни въ чемъ разумной, несомнѣнной цѣли, могущей дать жизнь человѣку и заставить его любить эту жизнь ради ея цѣли; въ защиту этого положенія Алгасовъ говорилъ уже много, но легко всегда опровергали его простымъ указаніемъ на жизнь, которой, худо ли, хорошо ли, но живутъ всѣ, а что возразить на это, кромѣ все того же вопроса, дѣйствительно ли всѣ живущіе этой жизнью довольны ею, не ощущаютъ ея пустоты и не томятся ею, но наслаждаются спокойствіемъ и счастьемъ?

Хотя и оправдывалъ этимъ Алгасовъ свои жалобы на жизнь, но тѣмъ не менѣе раздражительно дѣйствовали онѣ на Костыгина, роскошный жизненный просторъ видѣвшаго тамъ, гдѣ Алгасовъ видѣлъ одну только абсолютную пустоту.

— И чего недостаетъ тебѣ? изумлялся Костыгинъ. Чего тц хочешь?

— Не знаю, отвѣчалъ Алгасовъ. Я хотѣлъ жить, я искалъ жизни, но я вижу, что жить, т. е. чувствовать жизнь и наслаждаться ею, должно-быть, это невозможно. Я жилъ весело — веселье надоѣло мнѣ и обратилось въ скуку. Я сталъ трудиться, но трудъ, не вызванный необходимостью, ни матеріальной, ни нравственной, онъ оказался все той же забавой, только видоизмѣненной. Для труда, для дѣла жертвуютъ всѣмъ, любимое дѣло дороже всего въ жизни, а какъ относился я къ тому дѣлу, которому отдавалъ свои досуги и силы? Я бросилъ одно, придравшись къ небольшой ссорѣ юъ начальникомъ, а ссору эту вызвало простое блаженной памяти мѣстничество, то главнымъ образомъ, что начальникомъ этимъ явился Куськинъ, а не какой-нибудь графъ Глупонъ, ибо, говоря по совѣсти, совсѣмъ не трудно было Ч5ы мнѣ поладить съ Куськинымъ… Да наконецъ, если бы дѣйствительно любилъ я это дѣло, а не ухватился бы только за него, какъ за новую забаву, и не служа никакимъ инспекторомъ, могъ бы я у себя, въ Сараяхъ, осуществить идеи Косогова, все, для чего я поступилъ къ нему на службу. Нѣтъ, какъ ни разсуждай, но я бросилъ дѣло, за которое взялся, не окончательно побѣжденный, не истощивъ всѣхъ усилій, не испробовавъ всѣхъ путей, я его бросилъ, придравшись къ первому же подвернувшемуся случаю, чтобы съ честью для себя его оставить, да въ награду за измѣну, казаться еще героемъ въ вашихъ глазахъ. И что же, развѣ всѣ вы не оправдывали меня, когда я такъ величественно разставался съ Куськинымъ? Во всемъ этомъ видно только отношеніе къ дѣлу, не какъ къ дѣлу, а какъ къ забавѣ, которая тѣшила меня нѣкоторое время, потомъ надоѣла, какъ надоѣли балы и визиты, и брошена, какъ они. Можетъ, это и дурно съ моей стороны, не знаю, но съ своей точки зрѣнія я правъ. Что связывало меня съ народными школами? Любовь ли къ народу, желаніе ли послужить и помочь ему, убѣжденіе ли, что за то образованіе, которое мы получили, мы обязаны жертвовать собой народу и его благу, горячая ли вѣра въ необходимость просвѣщенія народа для его и моего же собственнаго блага, что? Ни то, ни другое, ни третье, а просто удачная встрѣча съ Косоговымъ въ такую минуту, когда я рѣшительно не зналъ, куда дѣвать свое грѣшное тѣло. Вмѣсто Косогова встрѣть я тогда какого-нибудь сенатора или губернатора и произведи я на нихъ такое же впечатлѣніе, какое произвелъ на него — и я очутился бы не инспекторомъ народныхъ школъ, а сенатскимъ секретаремъ или чиновникомъ особыхъ порученій, и изъ самолюбія, оттого, что я не лѣнивъ и не бѣгаю отъ дѣла, разъ оно есть, я принялся бы за эти должности съ такимъ же рвеніемъ, со стороны похожимъ на любовь, съ какимъ я принялся и за школы. Вотъ что связало меня съ этими школами, о которыхъ и не думалъ я раньше и которыхъ не могъ же полюбить въ два часа, т. е. за время моего разговора съ Косоговымъ. Понятно, что вслѣдствіе такого отношенія къ дѣлу, оно и должно было кончиться, какъ оно кончилось. Я служилъ, пока вниманіе и помощь Косогова украшали мою службу исключительной привлекательностью. Можетъ-быть, если бы онъ дольше оставался въ Кадомѣ, и я не такъ скоро бросилъ бы свои школы, но въ концѣ концовъ, когда онѣ хорошенько бы мнѣ надоѣли, какъ надоѣло филантропическое мое хозяйство въ Веденянинѣ — а онѣ уже начинали надоѣдать, въ этомъ надо сознаться — и при Косоговѣ я все-таки бросилъ бы ихъ подъ первымъ же благовиднымъ предлогомъ. Нѣтъ, Сережа, обманывать себя нечего, мои школы, съ которыми я такъ возился, онѣ служили мнѣ забавой — и только. Забавой была для меня и вторая моя должность, за которую я тоже принялся съ такимъ примѣрнымъ рвеніемъ. Человѣкъ, для котораго служеніе обществу не забава, но который видитъ въ этомъ всю цѣль и смыслъ жизни, для такого человѣка служба подъ начальствомъ Осоцкаго — кладъ. Не знаю, сдѣлаетъ ли что-нибудь Осоцкій, не знаю даже, можетъ ли онъ что-нибудь сдѣлать, я слишкомъ мало служилъ, чтобы отвѣчать на эти вопросы, но я знаю одно, что это умный и честный человѣкъ, одушевленный наилучшими стремленіями и искренно желающій принести пользу, человѣкъ, для котораго посильная польза — это единственное побужденіе къ дѣятельности. И при выдающихся его способностяхъ, несомнѣнно, передъ нимъ откроется поле дѣятельности еще болѣе широкое, и я знаю, что какъ бы высоко ни былъ онъ поставленъ, всюду былъ бы я правой его рукой. И ради чего бросилъ я все это? Ради прихоти, ради минутной любовной вспышки даже и не къ женщинѣ, а къ красивой куколкѣ. Ты знаешь ее хорошо и ты всегда удивлялся, какъ могъ я любить ее и жить съ ней столько времени, впрочемъ, сейчасъ и самъ я дивлюсь на себя. Что любовь моя къ ней продолжалась такъ долго — это слѣдствіе исключительныхъ условій нашей крымской жизни: развѣ я жилъ въ Крыму? Я спалъ, и Наденька была видѣньемъ счастья, грезившимся мнѣ въ этомъ снѣ, тѣмъ голосомъ, который, подъ темнымъ дубомъ, весь день, всю ночь мой слухъ лелѣя, про любовь мнѣ сладко пѣлъ… Нѣтъ, Сережа, устойчивость противъ подобныхъ увлеченій — вотъ первая и легчайшая проба дѣла, служитъ ли оно данному человѣку вабавой или призваніемъ. Призваніе должно давать — и даетъ — силы для борьбы даже и съ истинной любовью, оно заглушаетъ всѣ страданія и муки любви и, если изнемогаетъ въ борьбѣ, то вмѣстѣ съ собою вызываетъ и крушеніе всего въ жизни человѣка. Столкновеніе любви и призванія, влекущихъ человѣка въ разныя стороны — это трагедія, всегда съ трагическимъ исходомъ. Ну а если дѣло легко и безъ борьбы мѣняется на забаву, на хорошенькую бабенку, которую хочется поцѣловать — значитъ, данное дѣло есть уже не дѣло для меня, а забава. Положимъ, я могъ бы и не встрѣтить Наденьки въ Гурьевѣ и въ такомъ случаѣ и сейчасъ еще, можетъ-быть, служилъ бы я при Осоцкомъ, но такъ какъ Наденекъ на свѣтѣ много, какъ забава, Наденька все-таки стоитъ и всегда будетъ стоять выше всякой должности и безусловно уже выше должности отъ XIV и до IV класса включительно, то надо полагать, что конецъ моего служебнаго поприща былъ бы совершенно тотъ же, если бы только раньше не скончалось оно смертью еще болѣе позорной — отъ скуки. Не могу сказать, чтобы я бѣгалъ отъ труда, и не одинъ какой-нибудь видъ труда испробовалъ я, но для меня трудъ всегда оставался забавой и только забавой, ибо вызывался онъ не призваніемъ, не любовью именно къ этому труду, ни даже необходимостью, а капризомъ, случаемъ и неимѣніемъ подъ рукой иныхъ, болѣе привлекательныхъ забавъ. Ну, Сережа, я слишкомъ уважаю трудъ и тѣхъ, которые живутъ трудомъ; такой святой вещью, какъ трудъ, я забавляться не хочу.

Какъ было негодовать на человѣка, такъ безпощадно относившагося къ самому себѣ? Раздраженіе Костыгина невольно уступило мѣсто жалости — слова друга вызвали ее. Долго молчалъ онъ.

— Твое отношеніе къ дѣлу и ко всему, какъ къ забавѣ, есть ли это дѣйствительно вина жизни, или же недостатокъ въ тебѣ любви къ жизни и слѣдовательно пониманія истиннаго смысла всѣхъ ея явленій? Задавалъ ты себѣ этотъ вопросъ?

— Я много думалъ объ этомъ, но какъ возьму я на себя его рѣшеніе? Но нѣтъ, Сережа, нѣтъ у меня недостатка любви къ жизни и ко всему, что ее составляетъ, только гдѣ она, жизнь? Не какъ внѣшность, а какъ содержаніе? Въ чемъ? Не мечта-ли это?

— Что же ты станешь теперь дѣлать? Какъ будешь жить?

— Не знаю, не знаю, отвѣчалъ Алгасовъ. Помнишь, Сережа, какъ восхищались мы въ юности Писаревымъ и его критикой Пушкина, особенно тѣмъ ея мѣстомъ, гдѣ онъ смѣется надъ Онѣгинымъ, завидующимъ разбитому параличомъ засѣдателю и проч. Ну, теперь я понимаю это чувство Онѣгина и вижу всю ошибку Писарева. Ты знаешь, хорошо ли жилось мнѣ, когда на шеѣ у меня была Наденька? Кажется, чего ужъ хуже? А теперь мнѣ чуть не жаль этого времени, я завидую самому себѣ: тогда все-таки была у меня хоть какая-нибудь жизнь, хоть что-нибудь, и было чего желать… Разумѣется, и сейчасъ не захочу я добровольно навязать себѣ никакой Наденьки, какъ не захотѣлъ бы, вѣроятно, и Онѣгинъ искусственно вызвать у себя параличъ. Сходился я съ Наденькой, не думая о томъ, что пришлось мнѣ испытать, къ счастью еще недолго. Но если бы сама судьба, помимо меня самого, послала мнѣ новую Наденьку — не знаю, я, кажется, только выигралъ бы… Вотъ въ какомъ смыслѣ и Онѣгинъ завидовалъ параличному засѣдателю, и онъ былъ правъ, ибо у засѣдателя было хоть какое-нибудь содержаніе въ жизни — возня его съ параличомъ, и хоть какое-нибудь право на сочувствіе и жалость, а у Онѣгина никакого. Но иное дѣло покориться волѣ судьбы, иное — самому относительно себя же самого разъиграть ея роль…

— Оставимъ Онѣгина. Ты-то какъ же, что ты будешь теперь дѣлать, какъ будешь жить?

— Какъ я буду жить? Но вопросъ уже начинаетъ мѣняться, Сережа. Теперь я иное думаю. Я думаю, стоитъ ли жить? Не лучше ли перестать жить и совсѣмъ удалиться отъ жизни?

— Въ монастырь? Или, можетъ-быть, стрѣляться? И скоро? насмѣшливо спросилъ его Костыгинъ, останавливаясь передъ нимъ.

— Нѣтъ еще, серьезно отвѣтилъ Алгасовъ. У меня еще осталась забава, которую я все берегъ до конца, какъ завѣщала мнѣ это Вѣра Григорьевна. «Когда счастье, какъ неуловимый призракъ ускользнетъ изъ вашихъ рукъ, когда радость перестанетъ веселить васъ, когда васъ покинутъ и надежда, и смѣхъ, и веселье, а на мѣсто ихъ придутъ отчаяніе, тоска, пустота, абсолютная, мертвая пустота, когда ужъ не втерпежъ станетъ жить — тогда поѣзжайте путешествовать, тогда познаете вы всю прелесть дорожной суеты, всю поэзію дебаркадеровъ, вагоновъ, отелей, толпы незнакомыхъ людей, мѣняющихся впечатлѣній…» Вотъ ея слова, я не забылъ ихъ… И какъ все сбывается, что она говорила, со вздохомъ продолжалъ онъ. "Попробуйте, попытайтесь, но и вы ни къ чему не придете въ жизни!^tt Это она говорила, и развѣ это не правда? Мнѣ 33-й годъ, скоро поневолѣ уже придется сойти съ жизненной арены, а къ чему пришелъ я?

Костыгинъ ничего ему на это не отвѣтилъ. Нѣсколько минутъ продолжалось у нихъ молчаніе.

— Да, поѣду, поѣду, оживленно вдругъ началъ Алгасовъ. Теперь пора, теперь настало именно то самое время, на которое она указывала. А что будетъ потомъ — ужъ и не знаю, да и къ чему думать объ этомъ, когда есть хоть минута жизни, когда еще осталась цѣлая неизвѣданная забава?

— Такъ значитъ, рѣшено? Ты ѣдешь?

— Рѣшено, Сережа.

— И скоро?

— Ѣхать, такъ ужъ скорѣе…

— И куда же?

— Прежде всего туда, гдѣ ея могила. Потомъ въ Италію, въ Сицилію, куда она звала меня, гдѣ я увижу то, что она видѣла и любила…

— Да, въ Италію… Хорошая это страна… Поклонись отъ меня Милану…

И цѣлый рой молодыхъ воспоминаній нахлынулъ на всегда спокойнаго Костыгина.

Алгасовъ ничего ему не отвѣтилъ, весь поглощенный этой мыслью о путешествіи, которая не разъ уже являлась ему за послѣднее время и теперь окончательно имъ вдругъ овладѣла. Задушевный ли разговоръ съ другомъ это сдѣлалъ или воспоминаніе о Вѣрѣ Григорьевнѣ, особенно живо ему тутъ представившейся — но вдругъ такъ потянуло его изъ Москвы, изъ Россіи, туда, въ эту издалека такую милую, полную особой какой-то нѣги и чарующей прелести Италію —

…Туда, гдѣ лимонныя рощи цвѣтутъ,

Гдѣ въ темныхъ листахъ померанецъ, какъ золото, рдѣетъ,

Гдѣ сладостный вѣтеръ подъ небомъ лазоревымъ вѣетъ,

Гдѣ скромная мирта и лавръ горделивый ростутъ…

Вся его энергія и живость проснулись въ немъ. Торопливо сталъ онъ собираться, весь ушедши въ мечты о предстоящемъ путешествіи. Ничто, кромѣ этого путешествія, и не существовало тутъ для него, ни о чемъ другомъ не хотѣлъ и не могъ онъ ни говорить, ни думать, и съ сожалѣніемъ, какъ на потерянный, смотрѣлъ на каждый уходившій день.

Къ этой новой его затѣѣ всѣ отнеслись съ сочувствіемъ и радостью, начиная съ Вёдрова, находившаго, что дѣйствительно давно бы ужъ пора ему провѣтриться, какъ онъ выразился, и до Костыгина, обрадовавшагося хоть такому проявленію жизни въ своемъ другѣ.

— Помни, что главное — жить, т. е. такъ или иначе относиться къ жизни, чего-нибудь ждать отъ нея и пользоваться его. При этихъ условіяхъ всякій образъ жизни все-таки будетъ лучше твоей тоски и этого полнаго ко всему равнодушія.

— Это я всегда помнилъ… Не отъ нашей только воли «то зависитъ.

— Далъ бы я тебѣ письма кое къ кому въ Миланѣ, да люди все это не интересные для тебя…

— Не надо, Сережа. Незнакомыхъ я найду и въ отеляхъ, — а въ настоящее время Италія интереснѣе для меня всякихъ людей. Скоро ли буду я тамъ? Ты говоришь, до Милана — ведѣля ѣзды?

— Можно и скорѣе, если не станешь нигдѣ останавливаться.

Алгасовъ не сталъ его разспрашивать, какова Италія и что онъ тамъ увидитъ. Въ его воображеніи она рисовалась ему въ такихъ плѣнительныхъ краскахъ, что поневолѣ не хотѣлось разспрашивать и разставаться съ чуднымъ этимъ видѣньемъ.

Бачуринъ, уже вступившій въ должность, съ завистью смотрѣлъ на уѣзжавшаго въ Италію Алгасова.

— Вотъ бы тоже поѣхать! мечталъ онъ. Венеція, Неаполь, итальянки…

— За чѣмъ же дѣло стало? Ѣдемъ…

— Что ты?!.. Нельзя же снова брать отпускъ, только что вернувшись изъ отпуска! Этого не дѣлается…

— Такъ выходи въ отставку.

— Изъ-за того только, чтобы ѣхать въ Италію?

— Какъ знаешь. Очень только нужна тебѣ твоя служба!

— Все-таки… А ты какъ ѣдешь, не на Петербургъ?

— Нѣтъ, а что?

— А то мы вмѣстѣ доѣхали бы до Петербурга…

— Ты зачѣмъ туда?

— Нельзя, дѣло есть, кое кого повидать надо, напомнить о себѣ…

— Дѣло, другъ мой, напомни, а то и въ самомъ вѣдь дѣлѣ совсѣмъ проквасили тебя въ Судѣ…

— Разумѣется, скучно служить безъ движенія… Или, по твоему, такъ теперь навѣки и оставаться товарищемъ предсѣдателя?

— Нѣтъ, оставить службу, если вся цѣль ея въ однихъ только чинахъ, а чины эти надо выпрашивать и вымаливать, что весьма, по моему, непріятно…

— Безъ непріятностей ничего нельзя достигнуть, Саша. Ты никогда не хотѣлъ и не хочешь этого понять, оттого вся жизнь твоя и прошла такъ уродливо.

— Зато свободно…

— Да что толка въ твоей свободѣ?

— Это ужъ иной вопросъ…

На другой день послѣ этого разговора Алгасовъ уѣхалъ за-границу. Уѣзжалъ онъ дѣйствительно вовремя: безъ сожалѣнія разставался онъ съ родиной, гдѣ ничто уже не удерживало его, ничѣмъ не жертвовалъ онъ своему желанію увидѣть иныя страны и потому всѣ его мысли при отъѣздѣ были направлены не назадъ, а впередъ.

XX.

Нѣчто подобное чужимъ краямъ, т. е. нѣчто отличное отъ Россіи, Алгасовъ видѣлъ только въ Крыму. Тамъ впервые встрѣтилъ онъ виды, людей и жизнь совершенно не тѣ, къ какимъ онъ привыкъ въ Россіи, такъ что трудно даже было ему представить себѣ, живя въ Ялтѣ, что онъ все въ той же Россіи и всего только въ другой губерніи. Слова: Таврическая губернія, Ялтинскій уѣздъ, предводитель, голова, исправникъ, становой и т. п. аттрибуты русской жизни рѣзали ухо грубымъ своимъ диссонансомъ среди этой не русской обстановки, и даже русскій языкъ звучалъ дико и странно, какъ нѣчто чуждое и несвойственное окружающему.

И своими красотами, своей природой и своеобразностью Крымъ произвелъ на Алгасова сильное впечатлѣніе и наполнилъ собою нѣсколько мѣсяцевъ его жизни, которыхъ онъ никогда не забудетъ. Но если даже Крымъ сдѣлалъ это, чего же ждать тогда отъ Италіи? Если такъ хороши Алупка, Оріанда, Массандра, каковы же должны быть Лаго-Маджіоре, Барромейскіе острова, Флоренція, Римъ, Неаполь и наконецъ — Сицилія, любовь къ которой завѣщала ему Вѣра Григорьевна?

Таковы именно были мысли Алгасова, когда тронулся поѣздъ, когда исчезла изъ глазъ платформа и стоявшіе на ней друзья его и вдали стала пропадать сама Москва. Онъ усѣлся въ уголъ вагона и разсѣянно глядѣлъ въ окно, на покрытыя глубокимъ снѣгомъ поля, мечтая о веснѣ, о лимонныхъ рощахъ, о скромномъ миртѣ и горделивомъ лаврѣ. Туда, впередъ неслись его мечты, мечты о югѣ среди сверкающаго снѣга, и чѣмъ нетерпѣливѣе рвался онъ на югъ, тѣмъ длиннѣе казались ему эти дни, необходимые для достиженія русской границы. Казалось, и конца нѣтъ Россіи и никогда не кончится длинный нереѣздъ…

Но все начинающееся кончается, какъ совершенно вѣрно училъ Кузьма Прутковъ. Кончилась Россія, кончилась и самая адская часть всей дороги — переѣздъ черезъ царство — вотъ наконецъ и давно желанная Австрійская граница.

Но это еще Австрія, Италія далеко впереди, и такъ хотѣлось Алгасову скорѣе увидѣть именно Италію, что онъ старался даже не глядѣть на Австрію, какъ не притрогивается къ закускѣ ожидающій вкуснаго обѣда человѣкъ. Но помимо воли его вторгалась въ душу къ нему чуждая жизнь и завладѣвала его вниманіемъ, отрывая отъ Италіи. Молча глядѣлъ онъ вокругъ, боясь составить преждевременное какое-нибудь представленіе о незнакомой странѣ. Что-то страшно нерусское, чуждое и интересное охватило его со всѣхъ сторонъ, и не въ состояніи уже былъ онъ противиться наплыву новыхъ впечатлѣній. Въ одно время и дико, и пріятно было ему сознавать себя за-границей, далеко отъ Москвы, отъ Россіи, и съ невольнымъ любопытствомъ оглядывался онъ по сторонамъ.

Какъ смутный сонъ, мелькнула передъ нимъ великолѣпная, блистающая модной, лакированной красотой своей Вѣна, но слишкомъ уже манила его Италія, онъ торопился къ ней, словно боясь не застать ея, и на слѣдующее же утро, и не взглянувъ даже на Вѣну, отправился дальше, въ Миланъ.

Холмистыя поля сѣверной Австріи смѣнились чудными горными видами Зиммеринга, разнообразными, величавыми и дикими, передъ которыми ничто была убогая сѣрая Яйла. Съ жаднымъ восторгомъ глядѣлъ на нихъ Алгасовъ, до глубины души потрясенный этой никогда еще невиданной имъ красотой, и даже объ Италіи забылъ онъ, весь охваченный грознымъ величіемъ покрытыхъ снѣгомъ Альпъ.

Но вотъ, вырвавшись изъ горъ, внизъ помчался поѣздъ, и съ каждымъ шагомъ его все болѣе и болѣе стала чувствоваться сила и прелесть юга. Это не югъ еще, но близость его видна уже во всемъ, она волнуетъ и дразнитъ первыми своими признаками и невольно уносится воображеніе впередъ, туда, гдѣ югъ царитъ во всей своей красотѣ…

Еще тамъ, въ горахъ, миновала Итальянская таможня: вотъ позади остались эти горы, вотъ наконецъ и самая Италія, но сѣверная Италія, плодородная, но скучная и некрасивая Ломбардія. Она встрѣчаетъ здѣсь чужестранца, какъ первое разочарованіе, и по неволѣ возбуждается въ умѣ его грустный вопросъ: это ли Италія? Но гдѣ же лимонныя рощи, гдѣ вся прославленная красота ея? Неужели въ отвратительныхъ на видъ, небритыхъ и грязныхъ этихъ итальянцахъ?

Въ Миланѣ Алгасовъ остановился и, не смотря на усталость, тотчасъ же поспѣшилъ на улицу: ему не терпѣлось, ему нужно было какъ можно скорѣе удостовѣриться, что это не сонъ, что онъ точно въ Италіи, въ Миланѣ, на Корсо Виктора Эммануила, передъ дивнымъ соборомъ. Всѣ его недоумѣнія, вызванныя во время дороги неинтересной Ломбардіей, исчезли въ эту минуту и осталось одно только радостное сознаніе, что онъ въ Италіи, что онъ дышетъ итальянскимъ воздухомъ и итальянское вѣчно-синее небо разстилается надъ нимъ…

Въ Миланѣ особенно нечего дѣлать и, спѣша далѣе, думая еще вернуться въ Миланъ, на другой же день отправился Алгасовъ въ Арону. Снова эти скучныя Ломбардскія равнины, но тѣмъ зато рѣзче былъ переходъ, и когда Алгасовъ увидѣлъ полные чарующей прелести берега ЛагоМаджіоре — тутъ впервые почувствовалъ онъ себя дѣйствительно въ Италіи, въ той Италіи, о которой онъ мечталъ еще въ Москвѣ.

На этотъ разъ онъ не поѣхалъ дальше Стрезы, гдѣ онъ думалъ поселиться на нѣкоторое время возлѣ могилы Вѣры Григорьевны, но и безъ этого, одна уже увѣнчанная сверкающей вершиной Симилона красота Барромейскихъ острововъ навѣрное удержала бы его въ Стрезѣ… Красота, ласкающая, мягкая, нѣжная красота, всюду разлитая здѣсь кругомъ, невысокіе, покатые, такими мягкими линіями очерченные холмы, обступившіе озеро, его зеленые берега, его спокойныя синія волны, среди которыхъ, словно корзины съ цвѣтами и зеленью, брошены прелестные острова — въ этой тихой картинѣ есть что-то захватывающее душу, что-то неотразимо влекущее, всей душой заставляющее любить эту красоту…

Долго не могъ Алгасовъ отойти отъ выходившаго на озеро окна отведенной ему комнаты — такъ плѣнилъ его разстилавшійся передъ нимъ видъ, и, любуясь имъ, невольно пожалѣлъ тутъ Алгасовъ, что онъ не родился на этихъ чудныхъ берегахъ и не можетъ вѣчно наслаждаться ихъ плѣнительной красотой. Гостемъ, ненадолго лишь можетъ онъ пріѣзжать сюда, пока жизнь не позоветъ его домой, на холодный сѣверъ, а они — здѣсь они дома…

Наконецъ вышелъ онъ изъ гостинницы: поскорѣе хотѣлось ему не видѣть только, а рукой, такъ сказать, дотронуться до этой красоты. Прежде всего, разумѣется, пошелъ онъ на кладбище и скоро и легко отъискалъ тамъ дорогую могилу, которая собственно и привела его сюда, на берега Лаго-Маджіоре и въ Стрезу.

Глубоко взволнованный, со слезами на глазахъ, остановился онъ передъ могилой горячо любимой женщины, своего учителя и ангела-хранителя, и толпой нахлынули на него воспоминанія, тяжелыя и отрадныя, воспоминанія о счастливой юности и обо всей безплодно-пропавшей, тяжелой и безрадостной его жизни. Исполнилъ ли онъ все, что завѣщала ему Вѣра Григорьевна, можетъ ли онъ тутъ, передъ ея могилой, дать ей полный, правдивый и строгій отчетъ въ своей жизни, и оправдаетъ или обвинитъ она его, пожалѣетъ ли, какъ побѣжденнаго, или же, какъ и другіе, назоветъ презрѣннымъ трусомъ и бѣглецомъ?

Вотъ что думалъ онъ, неподвижно сидя передъ памятникомъ и глядя на ангела, носившаго милыя черты покойной. Проходили часы — Алгасовъ но замѣчалъ ихъ и продолжалъ сидѣть, погруженный въ свои думы, и только наступившая ночь заставила его наконецъ очнуться и уйти съ кладбища.

На слѣдующій день съ утра отправился онъ на острова, и прежде всего — на isola Bella, и отсюда, изъ этого роскошнаго сада, гдѣ южная растительность, собранная вмѣстѣ и красиво расположенная, даже и не сѣвернаго жителя поражаетъ своей прелестью, еще лучше показалось ему отсюда озеро, его острова и чудные его берега съ сіяющей надъ ними снѣговой шапкой Симилона. Такъ и не ушелъ бы онъ, кажется, отсюда, такъ и стоялъ бы здѣсь до ночи, въ нѣмомъ созерцаніи окружающей дивной красоты, если бы не надоѣдливое присутствіе садовника, ни на шагъ не отходившаго отъ него и все торопившаго идти дальше и дальше.

Какъ ни досадно было это, а приходилось покоряться. Впрочемъ, Алгасовъ не жалѣлъ денегъ и нѣсколько разъ обошелъ весь садъ, подолгу останавливаясь на всѣхъ его террасахъ. Онъ не слушалъ болтовни садовника, стараясь не обращать на него вниманія, и до нѣкоторой степени это удавалось ему и весь сосредоточился онъ на чарующей прелести окружающихъ видовъ.

Но красота совершенная, овладѣвающая душой не съ помощью необычайныхъ какихъ-либо внѣшнихъ эффектовъ, а единственно силой внутренней своей прелести, эту красоту легко понять и сродниться съ нею. И здѣсь, на террасахъ isola Bella, здѣсь повялъ Алгасовъ, чего не хватаетъ Алупкѣ, этой геніальной поддѣлкѣ подъ Италію: ей не хватаетъ мягкости этихъ очертаній, этой нѣги, этой тихой прелести, полной спокойствія и граціи, разлитой здѣсь повсюду, этой соразмѣрности во всемъ до послѣднихъ мелочей картины, вслѣдствіе чего ничто не бьетъ здѣсь въ глаза и не нарушаетъ общей гармопіи, но вся картина вмѣстѣ неотразимо влечетъ къ себѣ и заставляетъ любить себя всю, поровну по всѣмъ частямъ своимъ дѣля эту люборь.

Ничего этого нѣтъ въ Алупкѣ. Тамъ искусство и природа не живутъ въ согласіи, но рѣзко отличаются другъ отъ друга — жеманная роскошь и дѣланность перваго отъ грубой, угрюмой и дикой красоты второй. Искусство хотѣло создать нѣчто свѣтлое, изящное, граціозное, нѣчто подобное Италіи, но вся окружающая природа единодушно возстала противъ этого и рѣзкой противоположностью своей не дала осуществить задуманнаго плана. Оттого всѣ части Алупки не равны между собой по красотѣ, носятъ разный характеръ и не представляютъ одного гармопичнаго цѣлаго. Въ Оріандѣ, гдѣ Крымъ остался Крымомъ, гдѣ не силились во что бы то ни стало непремѣнно обратить его въ Италію, тамъ искусство и природа тѣснѣе сливаются другъ съ другомъ и производятъ впечатлѣніе болѣе гармоничное и цѣльное.

Алгасовъ обошелъ и недостроенное, полуразрушенное palazzo графовъ Барромео. И снаружи, и внутри безспорно во всемъ уступаетъ оно въ роскоши и блескѣ Алупскому дворцу, но здѣсь на всемъ лежитъ печать вѣковъ, все напоминаетъ величавое прошлое, XVII вѣкъ, эпоху вельможъ и широкую ихъ жизнь, украшенную могуществомъ и властью и даже вотъ призракомъ трона, а тамъ — тамъ сдѣлано только то, что всякій вездѣ и всегда можетъ сдѣлать за деньги.

И съ веселаго isola Bella перенеслись мысли Алгясова домой, на далекую родину, и не одну только Алупку вспомнилъ онъ тутъ, стоя на верхней террасѣ роскошнаго сада и любуясь озеромъ и чудно освѣщенной солнцемъ вершиной Симилона, но и покрытыя глубокимъ снѣгомъ русскія поля, и Москву, и свое затерянное въ глуши Ведевяпино…

Алгасовъ поселился въ Стрезѣ, отсюда уже собираясь знакомиться съ сѣверной Италіей, но такъ хорошо было ему на берегахъ Лаго-Маджіоре, что прошло больше недѣли прежде, чѣмъ онъ рѣшился ненадолго съ ними разстаться и съѣздить на озеро Комо. Всю эту недѣлю онъ провелъ въ прогулкахъ по берегамъ озера и по лѣсистымъ скатамъ Matterone, катался по озеру, объѣхалъ всѣ прибрежные города и мѣстечки, ежедневно навѣщалъ сады Барромейскихъ острововъ — и все не могъ налюбоваться волшебной этой красотой и чарующей прелестью Лаго-Маджіоре. Чѣмъ болѣе узнавалъ онъ его, тѣмъ болѣе нравилось ему и привлекало его это озеро, и два мѣсяца пробылъ онъ въ Стрезѣ, лишь время отъ времени дѣлая изрѣдка болѣе или менѣе продолжительныя поѣздки по сѣверной Италіи. Не надоѣдали и не приглядывались ему эти милые берега и, какъ и въ первый день своего пріѣзда, все такими же прекрасными и полными обаятельной прелести находилъ онъ ихъ во все время своего долгаго пребыванія въ Стрезѣ, Даже и озеро Комо неизмѣримо во всемъ уступало въ его глазахъ ЛагоМаджіоре, но любовь къ этому послѣднему не мѣшала Алгасову отдавать справедливость другимъ мѣстамъ и любоваться видами и садами, хотя и не столь, по его мнѣнію, красивыми, какъ несравненные виды Лаго-Мяджіоре, но все же полными гармоничной красоты и обаятельной прелести юга. Вообще, чѣмъ ближе знакомился онъ съ природой Италіи, тѣмъ сильнѣе его влекла она къ себѣ. Онъ уже не требовалъ отъ нея непремѣнно лимонныхъ рощъ или иныхъ какихъ диковинъ. Онъ узналъ ее и уже не желалъ невозможнаго, довольствуясь тѣмъ, что находилъ въ садахъ, и особенно по берегамъ озеръ. Но и безъ лимонныхъ рощъ, которыхъ нѣтъ въ Ломбардіи, если не считать тѣхъ нѣсколькихъ деревьевъ, которыя чуть не при оранжерейныхъ условіяхъ ростутъ на isola Bella, и безъ нихъ насколько природа здѣсь роскошнѣе природы Крыма! Алгасовъ легко это замѣтилъ, и невольно улыбнулся онъ, вспомнивъ, какъ кичится русскій клочокъ Италіи своимъ десяткомъ, другимъ несчастныхъ магнолій…

Онъ помнилъ слова Вѣры Григорьевны и не забирался вглубь страны, не увлекаясь никакими столь красивыми для нашего сѣвернаго уха названіями, какъ Верона, Кремона, Парма, Феррара и т. д., и потому избѣжалъ и скуки, и потери времени, и многихъ разочарованій и главнымъ образомъ досады на всевозможныя итальянскія прелести, вовсейеше ихъ силѣ сохранившіяся въ глуши. Спеціальной цѣлью изучить всю страну онъ не задавался, но онъ видѣлъ все лучшее на сѣверѣ Италіи и самое пріятное впечатлѣніе вынесъ онъ изъ своего продолжительнаго тамъ пребыванія. Такъ, не разъ былъ онъ на озерѣ Комо и даже живалъ тамъ по нѣскольку дней, два раза былъ въ Венеціи, объѣхалъ все Лаго-Маджіоре, какъ и остальныя озера — Лугано, Комо, Лекко и Гарда, поднимался до domo d’Ossola, даже переѣхалъ, не смотря на снѣга, С.-Готтардъ, желая осмотрѣть мѣста, гдѣ Суворовъ прославилъ себя неимовѣрнымъ своимъ переходомъ черезъ Альпы — а надо видѣть Чортовъ мостъ и старую С.-Готтардскую дорогу, чтобы понять, что сдѣлалъ Суворовъ — а также и знаменитый, еще не оконченный тогда тонпель. А разъ пачавъ спускаться по швейцарскому склону, Алгасовъ не захотѣлъ уже удовольствоваться однимъ только Гешененомъ, гдѣ начинается тоннель, но поѣхалъ дальше, до Флюельна, и увлеченный дикой красотой озера Четырехъ Кантоновъ, столь не похожей на мягкія линіи берегсвъ итальянскихъ озеръ, объѣхалъ все это озеро до самого Люцерна, откуда снова вернулся въ Италію, до-нельзя довольный своей прогулкой и тѣмъ, что хоть взглянуть удалось ему на Швейцарію и, кромѣ Крыма, есть ему теперь съ чѣмъ сравнивать Италію.

И онъ не зналъ, которой отдать предпочтеніе. Италія влекла его мягкостью и нѣжной прелестью своей природы, Швейцарія поражала величіемъ, дикой красотой и необычайной мощью своихъ горъ и всѣхъ своихъ видовъ, привлекательныхъ, не смотря и на избытокъ даже въ нихъ величія и суровости. Но первой увидѣлъ и полюбилъ онъ Италію, и невольно къ ней лежало его сердце.

Вепеція не понравилась ему: вполнѣ отдавая должное своеобразной и характерной ея внѣшности, съ любопытствомъ глядѣлъ онъ на оригинальный этотъ городъ на водѣ, но слишкомъ уже унылой и печальной ему показалась она и мало красоты находилъ онъ въ ея поблеклой наружности. Можетъ, и оттого происходило это, что слишкомъ уже многаго ожидалъ онъ отъ нея, и потому то, что онъ въ ней нашелъ, показалось ему меньшимъ, чѣмъ оно было въ дѣйствительности. Чтобы провѣрить первое впечатлѣніе, еще разъ посѣтилъ онъ Непецію и снова покинулъ ее безъ всякаго сожалѣнія.

Воображеніе не дополняло ему уничтоженной временемъ красоты облупленныхъ, запятнанныхъ сыростью, почернѣвшихъ отъ грязи дворцовъ, къ тому же занятыхъ — Алгасовъ не могъ этого забыть — уже не великолѣпными вельможами временъ Тиціана и Веронезе, а прозаическими трактирами, конторами да банками. Дворецъ Дожей, отъ котораго уцѣлѣли почти однѣ только стѣны, тоже не удовлетворилъ его ожиданіямъ и Алгасовъ находилъ, что дѣйствительность далеко не соотвѣтствуетъ тѣмъ плѣнительно-поэтическимъ представленіямъ, которыя, мечтая на сѣверѣ объ Италіи, мы соединяемъ съ этими романтическими названіями — мостъ Вздоховъ, лѣстница Гигантовъ, Ріальто и т. д. Вообще, одъ не могъ удержаться отъ нѣкотораго чувства досады, вызваннаго неожиданнымъ разочарованіемъ, а вонь отъ каналовъ, комары, сырость, надоѣдливые нищіе — все это довершало произведенное на него Венеціей впечатлѣніе. Одинъ только старый соборъ да чудная площадь св. Марка и полюбились ему въ Венеціи, и всегда подолгу любовался онъ этой площадью, особенно по вечерамъ.

Но откуда бы то ни было, съ одинаковой всегда радостью отовсюду возвращался онъ въ Стрезу, на берега любимаго своего Лаго Маджіоре, и какъ ни пріятно было видѣть новое, новыя мѣста и новые виды, все-таки самыми лучшими казались ему дни, которые, въ промежуткахъ между этими поѣздками, проводилъ онъ въ Стрезѣ. Тихо и невозмутимо покойно жилось ему тамъ. Онъ избѣгалъ всякихъ знакомствъ, заходившихъ далѣе разговора за table d’hote’омъ, и все время проводилъ одинъ, катаясь по озеру, гуляя по его берегамъ и окрестнымъ горамъ, а не то — на скромномъ кладбищѣ, ставшемъ любимымъ его мѣстомъ въ Стрезѣ. Торопиться было ему некуда, онъ шелъ, пока хотѣлось идти, садился, когда уставалъ, и цѣлые часы неподвижно просиживалъ порой на мѣстѣ, любуясь какимъ-нибудь видомъ или наслаждаясь ароматомъ весеннихъ цвѣтовъ.

Подобнаго полнаго, ничѣмъ не нарушаемаго спокойствія никогда еще не зналъ онъ доселѣ. Даже и въ веденяпинскомъ его уединеніи были у него дѣла и заботы, неразлучныя съ жизнью въ собственномъ, родномъ и любимомъ домѣ; какъ ничтожны ни были эти заботы, все-таки онѣ развлекали его, отнимали у него время, давали извѣстный порядокъ его двю и мѣшали вполнѣ отдаться самому только себѣ. И въ Москвѣ были у него друзья и знакомые, театры и книги, цѣлая родная и близкая жизнь, всѣ даже мелочи которой интересовали и невольно до нѣкоторой степени волновали — и это всего этого трудно было уйти и отрѣшиться. Въ Крыму, и тамъ была любовь со всѣми своими восторгами и печалями, здѣсь же ничего, совершенно ничего, ничто не зоветъ къ себѣ, ничто не интересуетъ, не развлекаетъ и не волнуетъ, здѣсь, на чужбинѣ, онъ совершенно одинъ, и ни людей, ни ихъ жизни, ни какихъ-либо интересовъ или заботъ, ничего этого нѣтъ у него. Хоть цѣлый день можетъ онъ просидѣть въ созерцаніи сверкающихъ снѣговъ Симилона, переливающихъ всѣми оттѣнками бѣлаго, отъ нѣжно-розоваго и до синеватаго — и и и кто не хватится его, не вспомнитъ о немъ и не позоветъ его, да и самъ ничего не потеряетъ онъ отъ своего бездѣйствія и главное — знаетъ, что ни забота, ни дѣло какое, ни извѣстіе извнѣ, ничто уже не отвлечетъ отъ дивной картины, ни отъ занимающихъ его думъ. И всей душой наслаждался онъ совершеннымъ этимъ спокойствіемъ и свободой отъ жизни и житейскихъ волненій и дрязгъ, свободой школьника, свободой, которой и самый даже независимый человѣкъ, и тотъ на чужбинѣ лишь и можетъ наслаждаться.

Но умъ его не оставался празднымъ. Среди этого спокойствія, когда дѣйствительная жизнь такъ далеко, повидимому, ушла отъ него, еще настоятельнѣе приступили тутъ къ нему все тѣ же вопросы о жизни, о ея содержаніи и цѣли.

Правъ ли онъ передъ людьми и передъ самимъ собою? Такъ ли онъ жилъ, какъ слѣдовало жить, дѣйствительно ли шелъ по тому пути, который одинъ лишь и могъ привести его къ жизни полной, счастливой и разумной, если только существуетъ она на землѣ и дано извѣдать ее людямъ? Дѣйствительно ли палъ онъ, побѣжденный въ неровной борьбѣ съ цѣлой жизнью, или же уклонился отъ боя, умышленно или нечаянно не услышавъ ея вызова? Ничего не достигъ онъ въ жизни и ничего.не. сдѣлалъ, ни для себя, ни для другихъ. Его жизнь прошла блѣдно и скучно, безъ пользы и слѣда. Почему? Должно ли такъ это быть и уже не можетъ быть иначе, или же какая-нибудь ошибка его, вольная или невольная, привела его къ такому печальному концу? И гдѣ она, эта ошибка? Въ чемъ? Эти вопросы, явившіеся ему еще при первомъ его посѣщеніи могилы Вѣры Григорьевны, они не давали ему покоя, повелительно требуя немедленнаго и точнаго отвѣта.

Подробно, глубоко вдумываясь въ каждое ея явленіе, прослѣдилъ онъ всю свою жизнь съ того дня, какъ въ первый разъ увидѣлъ онъ Вѣру Григорьевну, ему самому уяснившую его же собственныя», дотолѣ неясно лишь бродившія въ его головѣ стремленія. Но онъ не остановился на одной только своей жизни; насколько это было возможно ему, онъ разобралъ и жизнь своихъ друзей и знакомыхъ, чтобы уяснить себѣ свои ошибки, если онѣ были, а если не было ихъ, то хоть причины, вызвавшія такую рѣзкую разницу между его жизнью и жизнью всѣхъ остальныхъ людей.

Тщательно взвѣсилъ онъ всѣ побужденія, руководившія имъ въ тѣхъ или другихъ случаяхъ его жизни и заставлявшія его поступать такъ, а не иначе. Старался онъ представить себѣ, какое теченіе приняла бы его жизнь, если бы онъ слушался не собственныхъ влеченій, а совѣтовъ другихъ, слѣдуя ихъ вѣками испытанному опыту — но какъ ни оспаривалъ онъ самого себя, приводя всевозможные доводы противнаго лагеря, не могъ онъ убѣдить себя, что онъ остался въ проигрышѣ, не послушавъ Вёдрова и Бачурина. Внѣшнимъ образомъ, это точно, его жизнь пошла бы иначе, т. е. онъ но имѣлъ бы той полной свободы, которой онъ такъ широко пользовался, и вмѣсто нея имѣлъ бы постороннюю какую-нибудь цѣль въ жизни. Но развѣ съ этимъ вмѣстѣ измѣнились бы и взгляды его на жизнь и на эту самую цѣль? Вотъ если бы это чудо могло совершиться, ну тогда и дѣйствительно былъ бы онъ въ выигрышѣ. Онъ выигралъ бы тогда жизнь, полную ожиданій и почета, жизнь, завидную въ глазахъ другихъ и несомнѣнную въ своихъ, а слѣдовательно — онредѣзенную и безмятежно-покойную. Но дѣло въ томъ, что и не можетъ совершиться это чудо, да и ни за какую цѣну, ниже за высшіе въ Имперіи чины и должности по отдалъ бы онъ, Алгасовъ, этихъ дорогихъ ему, выстраданныхъ имъ взглядовъ, ибо онъ искренно принималъ ихъ за истипу и вѣрилъ въ нихъ, какъ въ истину. Да и неужели это дѣйствительно правда, неужели возможно это, что все, что нужно для достиженія счастья, единственное необходимое для этого условіе-это внѣшняя цѣль въ жизни, непремѣнно и во что бы то ни стало какая-нибудь внѣшняя цѣль, какова бы ни была она, лишь бы только была?

Не званіе сенатора, не лента и звѣзда, не богатство даже было идеаломъ Алгасова, этимъ идеаломъ была для него сама жизнь и счастье, къ нему только и стремился онъ, только его и любилъ — и всѣхъ дальше, повидимому, стоялъ онъ отъ счастья. Отчего это? Отчего люди, шедшіе къ жизни и счастью, повидимому, окольными путями, пришли однако раньше его, выбравшаго, казалось бы, прямую дорогу? Оттого ли, что онъ ошибся и проселокъ принялъ за прямую дорогу, оттого ли, что ихъ жизнь и стремленія мельче, и легче потому достижима ихъ цѣль? А если такъ это, не должна ли жизнь болѣе мелкая быть настоящей нашей цѣлью? Не есть ли исканіе чего-то болѣе высокаго лишь признакъ излишняго самомнѣнія и гордости, наказанной, какъ гордость строителей Вавилонской башни? На чьей сторонѣ правда?

Но отдать свою жизнь исканію богатства или званія сенатора? Ради чего? Ради ли собственнаго счастья, или ради счастья другихъ? Но первое никогда не было и не можетъ быть сопряжено со званіемъ сенатора, а на второе сенаторъ, какъ таковой, тоже не имѣетъ никакого особаго вліянія. Или, можетъ-быть, для наполненія своего досуга чѣмъ-либо болѣе пріятнымъ и менѣе труднымъ, нежели должность судебнаго слѣдователя, инспектора народныхъ школъ или директора шелковой фабрики? Не вѣрнѣе ли послѣднее?

Но если цѣлью жизни слѣдуетъ признать облегченіе выпавшаго на свою долю труда, то онъ, Алгасовъ, онъ, казалось бы, достигъ этой цѣли прямѣе и полнѣе, чѣмъ мечтающій о сенаторствѣ Бачуринъ, а между тѣмъ Бачуринъ живетъ и чувствуетъ жизнь, а Алгасовъ принужденъ во всѣ стороны кидаться, ища хоть какой-нибудь забавы, которая хоть на минутку дала бы ему отдохнуть и забыться…

Слѣдовательно, цѣль не въ облегченіи труда: разъ не даетъ удовлетворенія и счастья и полнѣйшая даже праздность, тѣмъ уже менѣе можно полагать его на половинѣ ведущихъ къ ней путей.

И остается единственное предположеніе, что цѣль состоитъ въ исканіи самого сенаторства, какъ лишняго украшенія благополучной и полной довольства жизни. Но развѣ ее мелочная это цѣль, развѣ есть возможность любовь и всю жизнь свою отдать подобной цѣли?..

Не изъ мелкаго презрѣнія къ чинамъ и сенаторству, какъ къ одному изъ проявленій жизни, пришелъ Алгасовъ къ такому выводу. Нѣтъ, этого презрѣнія въ немъ не было, всегда и ко всѣмъ формамъ жизни относился онъ съ полнимъ уваженіемъ, если и не во внѣшнихъ ихъ, зачастую искаженныхъ проявленіяхъ, то въ чистой идеѣ, съ которой единственно и имѣлъ онъ дѣло въ своихъ разсужденіяхъ. Но онъ вѣрилъ, что жизнь, какъ бы хороша и счастлива ни была она — она не должна и не будетъ никогда мѣшать никакому служенію дѣйствительнымъ общественнымъ потребностямъ, и доступъ къ жизни и счастью не долженъ въ то же время зависѣть отъ каприза судьбы, отъ извѣстнаго и притомъ высокаго уровня ума и образованія. Отправленіе обязанностей сенатора, какъ одна изъ серьезнѣйшихъ потребностей общественной жизни, но очищенной отъ всякихъ притязаній мелочнаго честолюбія, и при той идеальной жизни, о которой мечталъ Алгасовъ, должно и всегда будетъ находить нужныя для себя силы, ибо Алгасовъ понималъ жизнь не въ одномъ лишь эгоистичномъ личномъ благополучіи, а въ счастьи, гармонично сливающемся счастьемъ всеобщимъ. Но въ исканіи сенаторства, какъ должности III класса съ извѣстнымъ мундиромъ, окладомъ и почетомъ — вотъ въ чемъ видѣлъ Алгасовъ мелочность и не находилъ возможнымъ всю жизнь отдать подобной цѣли.

Но положимъ, сенаторство — это проявленіе исключительно русскаго честолюбія, да и то лишь для чиновниковъ не свыше IV класса. Будь Константинъ Платоновичъ не господинъ, а милордъ или мистеръ Бачуринъ, и при извѣстной долѣ самоувѣренности онъ могъ бы мечтать о большемъ, даже; пожалуй, и о званіи перваго министра. Впрочемъ, и въ Россіи не невозможно подобное честолюбіе, и у васъ есть министры, хоть и не первые, но, къ сожалѣнію, первый министръ одинъ, а людей много, и жизни, счастья одинаково хотятъ всѣ. Тѣ же, о которыхъ позаботился самъ Господь, надѣливъ ихъ геніемъ — о ихъ жизни и счастьи нечего думать, ихъ задача рѣшена, и если намъ, людямъ толпы, и не годится это рѣшеніе, то до нихъ это не касается.

Есть, правда, и другіе жизненные пути, кромѣ служебнаго, съ пеыми по внѣшности цѣлями, но кромѣ тѣхъ, которые требуютъ призванія и особыхъ, отъ Самого Господа исходящихъ силъ — всѣ остальные одинаково сводятся все къ тому же, къ исканію если и не праздности, то возможно облегченнаго и пріятнаго труда. Напр., хлопотливая биржевая дѣятельность Боброва. Я честолюбіе и нажива — это два центра, вокругъ которыхъ, такъ или иначе, вертится вся жизнь человѣческой толпы во всѣхъ своихъ проявленіяхъ. Затѣмъ уже остаются лишь способы употребленія добытыхъ праздности и денегъ. Одни думаютъ о грубыхъ только чувственныхъ удовольствіяхъ, о картахъ, винѣ, женщинахъ, и этому отдаютъ всю жизнь свою. Но жизнь ли это? Не есть ли это полнѣйшее отреченіе отъ жизни, инстинктивное стремленіе забыть даже о ней среди болѣе или менѣе сильныхъ и пряныхъ ощущеній?

Другіе мирно поживаютъ себѣ, пассивно принимая все, что ни посылаетъ имъ жизнь, не имѣя никакихъ собственныхъ идеаловъ, а слѣдовательно — и нужды бороться за ихъ осуществленье, живущіе извѣстной жизнью не потому, что она имъ особенно мила, а потому только, что она есть и подвернулась подъ руку. Подвернись имъ жизнь совершенно другая и даже противоположная — и безъ ропота приняли бы они ее и были бы все также безмятежно довольны и счастливы. Безъ думъ и сомнѣній доживаетъ такой счастливецъ до старости,

Всегда довольный самъ собой,

Своимъ обѣдомъ и женой.

Дурного въ этомъ нѣтъ ничего и все это большею частью счень почтенные люди, какъ, напр.. князь Дмитрій Алексѣевичъ или Павелъ Ивановичъ Вёдровъ, но что же дѣлать, если не наградила судьба этимъ завиднымъ даромъ — быть всегда и всѣмъ одинаково довольнымъ? И что думать о людяхъ, которымъ жизнь не можетъ не угодить?

Третьи видятъ все, всю цѣль своей жизни въ дѣтяхъ, въ нихъ находятъ и жизнь, и счастье, живутъ только для нихъ, только ихъ и любятъ, только о нихъ и заботятся, по ихъ потребностямъ ломаютъ и строятъ свою жизнь, длятнихъ, безъ колебанія и борьбы жертвуютъ всѣмъ, и покоемъ своимъ, и удобствами, и порой даже и честью, и тихо проходитъ въ нѣдрахъ семьи ихъ дремлющая жизнь. И это еще болѣе почтенные люди, но вѣдь жизнь ихъ, вся посвященная одному только пріумноженію въ настоящемъ и будущемъ рода человѣческаго, въ концѣ концовъ, вѣдь это жизнь несчастнаго полипа… Хорошо ею довольствоваться прикрѣпленному къ одному мѣсту полипу, но нельзя же забывать, что, кромѣ полиповъ, есть въ природѣ и львы, и орлы, которымъ ихъ болѣе широкія стремленія не мѣшаютъ, однако, быть недурными отцами…

Четвертые, съ возвышеннымъ умомъ и высокими стремленіями, витая духомъ въ области идеала и красоты, проводятъ жизнь среди ученыхъ, поэтовъ и художниковъ, собирая библіотеки и галлереи, созерцая съ своихъ обсерваторій ходъ небесныхъ свѣтилъ, наслаждаясь чудной гармоніей звуковъ или же вдохновенными рѣчами объ истинѣ и прекрасномъ. И ихъ славная жизнь завидна и хороша, завидна и потому, какъ превозносятъ и почитаютъ ихъ современники и потомство, и потому, главнымъ образомъ, что никакія оргіи, никакія красавицы, ни игорныя волненія никогда не даютъ и не могутъ дать столько забвенія, и такого полнаго, отраднаго, безмятежнаго и красиваго забвенія… Не меньше, впрочемъ, радостей и того же безмятежнаго забвенія знаютъ и младшіе братья славныхъ меценатовъ — знатоки и собиратели всякаго книжнаго хлама, стараго фарфора, брошенныхъ вещей и табакерокъ, негодныхъ почтовыхъ марокъ и т. д. безъ конца.

Есть наконецъ люди, душой болѣющіе при видѣ чужого горя и чужихъ страданій, всѣми силами души стремящіеся помочь несчастнымъ своимъ братьямъ и всю жизнь свою отдающіе ближнимъ своимъ. Но имъ достался въ удѣлъ завидный даръ любви, это ихъ счастье, и не должны они корить тѣхъ, которымъ не дано этого дара, которымъ слишкомъ дорога своя личная жизнь и не въ силахъ они отречься отъ нея. Но жизнь настоящая, способная каждому дать счастье, ибо, какъ человѣкъ, онъ имѣетъ право на счастье, въ томъ-то и заключается она, что ни отъ кого не потребуетъ самопожертвованія и, не отрывая человѣка отъ личной жизни и личнаго его счастья, не оторветъ въ то же время и отъ служенія ближнимъ, напротивъ, еще болѣе силъ и энергіи дастъ ему для этого служенія. Иной и представить себѣ нельзя настоящей и полной счастья жизни.

Вотъ всѣ главнѣйшіе пути жизни въ основныхъ и возможно-упрощенныхъ представленіяхъ. Иныхъ нѣтъ при нормальныхъ условіяхъ жизни народа, каковыя существуютъ, напр., въ данную минуту. При ненормальныхъ — тогда вопросъ мѣняется, тогда долгъ захватываетъ человѣка, намѣчаетъ ему дорогу, отнимаетъ у него свободу, но взамѣпъ даетъ жизнь, быть-можетъ, и полную страданій, но полную также содержанія и несомнѣннаго дѣла, полную сознанія, что не даромъ живешь на свѣтѣ, что ясно видишь цѣль своей жизни и по мѣрѣ силъ идешь къ этой цѣли. Но что же и думать объ этомъ, когда нѣтъ этихъ ненормальныхъ условій жизни народа? Не желать же ихъ…

Мелочность всѣхъ существующихъ и доступныхъ намъ въ обыденное время жизненныхъ цѣлей, невозможность отдать имъ всю душу и всю любовь свою — непремѣнное условіе для Алгасова — все это было ясно, по крайней мѣрѣ ему. Одно, что не гармонировало нѣсколько съ общей, безцвѣтностью, это была счастливая, бодрая и дѣятельная, и даже какъ-будто дѣйствительно полная жизнь Костыгина. Что обусловливаетъ его счастье и эту полноту его жизни? Любимая ли дѣятельность? Но сколько не вдумывался въ нее Алгасовъ, ничего не видѣлъ онъ въ ней и никогда не пожелалъ бы ея для себя. Удачная ли семейная жизнь? Правда, и съ этой стороны безусловно можно ему позавидовать. Особо ли счастливый характеръ? И Алгасовъ долженъ былъ допустить, что всѣ три эти условія, вмѣстѣ съ отсутствіемъ способности всякое понятіе и всякое дѣло возводить до первоначальной его идеи, лишенной всякихъ осложненій и постороннихъ прикрасъ — вотъ что создавало безмятежное счастье его друга. Ибо могъ ли бы Костыгинъ съ такою же любовью и съ той же ровностью духа отдаваться своей дѣятельности, если бы онъ глядѣлъ на нее глазами Алгасова, видѣвшаго въ ней хорошо-оплачиваемое и даже интересное занятіе, но отнюдь не серьезное и общеполезное, свободное отъ всякихъ вопросовъ и сомнѣній дѣло? А разъ исчезла бы глубокая эта вѣра его въ свое дѣло — и вотъ уже нарушена вся гармонія его жизни, отъ которой осталась бы только половина — семейное счастье, т. е. именно то, что всего болѣе зависитъ отъ случая и всего болѣе нуждается въ дополненіи… Или же весь и вопросъ тутъ именно въ удачномъ сочетаніи большей или меньшей доли личнаго счастья съ достаточнымъ къ нему, необходимымъ этимъ для полноты жизни какимъ-нибудь дополненіемъ? Можетъ, именно мѣра въ обоихъ этихъ дарахъ судьбы и обусловливаетъ спокойное довольство человѣка, не давая уже ему вдумываться въ то, чему отдаетъ онъ избытокъ своихъ силъ и любви, и въ одномъ только этомъ искать той полноты, которая, при иныхъ обстоятельствахъ, одна лишь и способна удовлетворить его и дать ему жизнь и счастье?

А все горе Алгасова и заключалось именно въ грустномъ этомъ дарѣ во всемъ непремѣнно искать идеала и полноты и всякое понятіе или дѣло видѣть вслѣдствіе этого лишь въ крайнихъ его проявленіяхъ, или въ чистой идеѣ, отрѣшенной отъ жизни и всѣхъ страстей человѣка, или же въ полномъ ея поглощеніи этой жизнью и страстями, т. е. или въ высокомъ, или въ смѣшномъ. При такомъ взглядѣ на вещи, представляя себѣ, напр., понятіе: сенаторъ, онъ видѣлъ или тѣхъ, подобныхъ богамъ, сенаторовъ, которые встрѣтили въ Римѣ Галловъ, или же сенатора Бачурина, для котораго классъ и мундиръ этой должности казался верхомъ и красой человѣческаго благополучія. И среди этихъ крайностей не замѣчалъ Алгасовъ, напр., сенатора Осоцкаго, смотрѣвшаго на то же званіе, какъ на возможность служить съ большей пользой и на болѣе широкомъ поприщѣ, и главнымъ образомъ ради лишь этого предпочитавшаго сенаторство другимъ, нисшимъ должностямъ. Середины ни въ чемъ не видѣлъ и никогда не думалъ о ней Алгасовъ, но когда ему указывали на это — съ жаромъ всегда возражалъ онъ, что и ненужно это, ибо не въ ней найдетъ человѣкъ удовлетвореніе и счастье, и не въ ея скромныхъ задачахъ найдутъ разрѣшеніе «проклятые вопросы жизни»…

И вотъ является сопоставленіе, при которомъ именно и требуется извѣстная серединность… Да, но, къ сожалѣнію, не серединность только, но и мѣра серединности. Но вѣдь мѣра — это опять-таки своего рода счастье и рѣдкое счастье, и самое въ то же время неустойчивое: наша любовь, наши силы, предложенное намъ жизнью дѣло, безчисленными нитями неразрывно связанное со всей сложной человѣческой жизнью и съ каждымъ проявленіемъ этой жизни отдѣльно-насколько измѣнчивы и шатки всѣ эти условія, между тѣмъ какъ отъ взаимнаго только и до мелочности строгаго соотвѣтствія ихъ всѣхъ и зависитъ мѣра! Малѣйшее уклоненіе чего-нибудь въ сторону — и соотвѣтствіе нарушено, и полной мѣры уже нѣтъ, и нѣтъ уже, слѣдовательно, и полнаго удовлетворенія. Но кромѣ того, мѣра дѣйствительно даетъ намъ познать удѣлъ боговъ Олимпійцевъ — безмятежное спокойствіе среди дѣлъ и стремленій, а въ спокойствіи ли жизнь, живая дѣятельность и движеніе впередъ, которое одно только и въ силахъ удовлетворить человѣчество?

Мѣра во всемъ — ее безошибочно клали въ основу благополучія и счастья древніе греки и, дѣйствительно, съ ея помощью достигали почти идеальной по красотѣ своей жизни. И не только въ основу личной, они положили ее и въ основу народной своей, т. е. по условіямъ того времени — міровой почти жизни и, съ помощью мѣры, тоже довели эту жизнь до идеальной, неподражаемой красоты, но не дала имъ мѣра эта силы стать дрожжами жизни человѣчества и поднять ее къ заоблачнымъ высотамъ истины… Хороша и волна красоты была жизнь Солона и Перикла, да и большинства, пожалуй, ихъ современниковъ, но чѣмъ былъ ихъ народъ, и не только для себя, но и для всего человѣчества, и что онъ сталъ всего два какихъ-нибудь вѣка спустя…

Мѣра даетъ намъ спокойствіе, залогъ отраднаго довольства и полнаго идиллической красоты благополучія, но не жизнь, не счастье. И всс-таки счастливы тѣ, кому ниспослала судьба завидный этотъ даръ, и трижды счастливы они, если, однажды имъ данный, не былъ онъ отнятъ у нихъ и до конца неподвижными оставались вѣсы ихъ жизни… Счастливцамъ этимъ можно завидовать — да, но брать съ нихъ примѣръ — это все равно, что хотѣть подражать Рафаэлю или Моцарту. И какъ бы ни былъ высокъ и хорошъ случайный даръ судьбы человѣку — онъ все-таки случайный только даръ и больше ничего, и нельзя его класть въ основу жизни и счастья, ни строить на немъ идеала счастья всеобщаго.

И разобравъ такимъ образомъ всю свою жизнь, Алгасовъ долженъ былъ признать, что правъ онъ передъ людьми и самимъ собою, что иною и не могла бы она быть въ сути своей, а если бы и прошла нѣсколько иначе ея внѣшность, ничего еще не прибавило бы это къ его благополучію и не дало бы ему счастья. Внѣшность не есть и для него никогда не можетъ стать содержаніемъ.

Но если такъ это, невольно является тогда вопросъ — есть ли дѣйствительно, возможна ли счастливая и разумная жизнь? Не правы ли тѣ, которые, не будучи въ состояніи примириться съ жалкой мелочностью всѣхъ людскихъ радостей, стремленій и дѣлъ, удаляются отъ нихъ, отрекаются отъ людской суеты и предаются жизни чисто-созерцательной?

Съ одной стороны можно сказать, что не для того же Творецъ далъ намъ жизнь, любовь къ ней и желаніе жить, чтобы мы отрекались отъ жизни и удалялись отъ нея, но съ другой — нельзя было идти противъ фактовъ и оставалось смириться передъ недосягаемой тайной.

Жизнь, вся отданная отвлеченнымъ умозрѣніямъ или тихой молитвѣ — эта жизнь никогда еще не являлась Алгасову, и здѣсь впервые сталъ онъ вдумываться въ нее, наведенный на нее той абсолютной тишиной и тѣмъ спокойствіемъ, среди которыхъ жилъ онъ въ Стрезѣ. Въ нѣкоторомъ смыслѣ онъ и велъ здѣсь жизнь чисто умозрительную, совершенно отрѣшенную отъ дѣйствительности, и потому переходъ къ разбору этой жизни былъ для него какъ нельзя болѣе простъ и своевремененъ.

Не въ ней ли истина… по крайней мѣрѣ для избранныхъ? И не въ томъ ли его ошибка, что въ жизни никогда не хотѣлъ онъ допускать избранныхъ, утверждая, что какъ для генія, такъ и для всякаго даннаго дюжиннаго человѣка одинаково должна быть одна жизнь и одно счастье? И наконецъ, не этимъ ли путемъ, путемъ самоуглубленія, путемъ стремленія къ самосовершенствованію и возможному удаленію отъ зла — не имъ ли скорѣе и вѣрнѣе дойдешь до рѣшенія вопроса о цѣли нашей жизни? Ища добра, ища лучшаго, того, къ чему должно стремиться — не эти ли только исканія и могутъ навести на то. что одно лишь и способно дать счастье человѣку и красоту его днямъ, наполнить жизнь его несомнѣннымъ содержаніемъ?

Между тѣмъ приходилось разставаться съ Стрезой: недалеко уже было и до Пасхи, а Алгасову хотѣлось провести въ Римѣ Страстную недѣлю и, съ сожалѣніемъ простившись съ тихими берегами Лаго-Маджіоре, поѣхалъ онъ въ Геную, чтобы оттуда уже черезъ Пизу ѣхать въ Римъ, взглянувъ по дорогѣ на знаменитыя Каррарскія каменоломни.

Глубокое впечатлѣніе произвела на него своеобразная красавица-Генуя, ея чудные виды, дворцы и дачи и наконецъ кипучая эта, никогда еще имъ невиданная жизнь большого портоваго города. Снова тутъ увидѣлъ онъ любимое свое море, котораго почти не видалъ съ самаго отъѣзда изъ Крыма, ибо въ Венеціи и не чувствуется даже оно, и съ новымъ восторгомъ глядѣлъ на него Алгасовъ, любуясь имъ съ окрестныхъ горъ или съ возвышавшейся надъ портомъ великолѣпной на аркахъ мраморной террасы, уничтоженной нѣсколько лѣтъ спустя. Но когда онъ отправился дальше, когда онъ увидѣлъ живописный морской берегъ, которымъ идетъ дорога въ Пизу, тутъ и предѣловъ уже не было восторгу Алгасова — такъ хорошъ этотъ берегъ, но кромѣ того, совершенно иную природу встрѣтилъ онъ за Генуей и впервые наконецъ увидѣлъ здѣсь Италію, настоящую Италію, прекрасную и знойную, царство Апеннинъ и оливки. Ломбардія и особенно сѣверъ ея, та страна озеръ, гдѣ онъ жилъ до сихъ поръ — она носитъ на себѣ еще альпійскій характеръ, она принадлежитъ скорѣе Швейцаріи, чѣмъ Италіи, и ея покрытые изумрудными лугами холмы, ея тѣнистыя рощи, ея скалы и озера и наконецъ отовсюду видныя здѣсь грозныя эти снѣговыя вершины — все это говоритъ объ иной странѣ и природѣ. Могучей своей силой все смягчилъ и украсилъ здѣсь югъ, но тѣмъ не менѣе и представленія даже не даютъ зеленые берега Лаго-Маджіоре о сожженныхъ солнцемъ, пустынныхъ и желтыхъ апеннинскихъ пейзажахъ.

Въ Каррарѣ Алгасовъ остановился. Она лежитъ у самыхъ горъ, нѣсколько въ сторонѣ отъ желѣзной дороги. Къ ней идетъ, правда, особая вѣтвь, но, чтобы выиграть время, Алгасовъ не сталъ дожидаться поѣзда и на лошадяхъ отправился въ крошечный и неказистый этотъ городишко, имѣющій, впрочемъ, академію и театръ. Это, если можно такъ выразиться, городъ скульпторовъ: въ каждомъ домѣ мастерская, въ каждомъ домѣ идетъ артистическая работа, всюду мраморъ, мраморъ и мраморъ.

Самыя каменоломни находятся въ горахъ, часахъ въ трехъ ходьбы отъ Каррары, и эта прогулка въ Каррару и на каменоломни уяснила Алгасову нѣкоторыя особенности Италіи и ея природы, и понялъ онъ тутъ, почему совѣтовала ему Вѣра Григорьевна не увлекаться и избѣгать внутренней Италіи. Итальянская природа хороша, ея далекіе виды прекрасны, ея горы очерчены мягкими, граціозными линіями, ея деревушки живописны, но все это лишь издали — изъ сада какой-нибудь виллы, съ башни или съ верхушки холма. Вблизи лучше и не разглядывать этой природы, а то далекіе виды окажутся унылыми и безжизненными равнинами, яркіе клочки зелени — некрасивыми виноградниками, оливковыя рощи, такія издали густыя и веселыя — однообразной и до-нельзя скучной кучей изрѣдка разбросанныхъ корявыхъ сѣрыхъ деревьевъ, безъ кустовъ, безъ травы, безо всего, что краситъ наши рощи, горы — пустынной желтой массой изъ глины, песка и камней, выжженной и почти лишенной растительности и тѣни, деревушки — до невозможности грязными, тѣсными и мрачными трущобами, съ грязными нищими вмѣсто жителей и съ множествомъ всюду снующихъ паршивыхъ и скверныхъ ребятишекъ, короче — пропадетъ все очарованіе и глубоко разочаровывается путешественникъ, издали такъ восхищенный этимъ видомъ и въ еще большій восторгъ готовившійся придти при ближайшемъ съ нимъ знакомствѣ… Куда же дѣвалась эта полная гармоніи красота, эта мягкость и чарующая прелесть, всюду здѣсь разлитая? съ недоумѣніемъ спрашиваетъ онъ себя, оглядываясь по сторонамъ. Все исчезло и пропало безъ слѣда. Всѣ подробности и отдѣльныя части обширнаго вида, которыя, сливаясь вмѣстѣ, создаютъ его дивную красоту, увидѣнныя вблизи, выглядываютъ до того уныло и некрасиво, что не только не нравятся, но даже отталкиваютъ жесткой своей грубостью, подобно рѣзкимъ и грубымъ мазкамъ иной безсмертной картины.

Именно это испыталъ и Алгасовъ. Однообразные поля и виноградники, которыми пришлось ему ѣхать, скучныя оливки, сама неприглядная Каррара, наконецъ пустынныя горы и на всемъ вокругъ лежащій унылый, желтоватый какой-то колоритъ — такъ мало гармонировало все это съ чудной красотой и мягкостью дали, мало-по-малу, по мѣрѣ приближенія, превращавшейся въ такія же неприглядныя и скучныя, желтовато-сѣрыя не то поля, не то пустыни, что жаль даже стало ему, зачѣмъ поѣхалъ онъ въ Каррару, зачѣмъ увидѣлъ вблизи ея живописныя горы и поля…

И онъ былъ правъ. Какъ плѣнительно-хороши, напр., эти горы, видныя вдали, съ Lung’Arno въ Пизѣ! Кажется, глазъ не отвелъ бы отъ нихъ, и дѣйствительно, долго неподвижно стоялъ тутъ Алгасовъ, любуясь граціозными ихъ очертаніями… Но счастье его, что, по неимѣнію времени, не познакомился онъ съ ними поближе, что ему очень хотѣлось: онъ избавился отъ лишняго разочарованія и сохранилъ одно лишнее хорошее впечатлѣніе.

Этотъ видъ и потомъ чудная Соборная площадь, гдѣ по чистой и свѣжей, густо-зеленой луговинѣ разбросаны своеобразно-красивыя бѣлыя мраморныя зданія собора, крещальни и знаменитой наклоненной колокольни — это все въ Пизѣ, но и этого довольно, чтобы полюбить этотъ тихій городокъ. Соборная площадь особенно поразила Алгасова: ничего подобнаго и не ожидалъ онъ увидѣть и даже остановился отъ восторга и изумленія, когда, при поворотѣ, вся зеленая и веселая эта площадь вдругъ и сразу открылась передъ нимъ…

Изъ Низы онъ отправлялся прямо уже въ Римъ, и не безъ волненія входилъ онъ въ вагонъ: сердце его замирало при мысли, что еще нѣсколько часовъ — и онъ будетъ въ Вѣчномъ городѣ…

Пріѣхалъ онъ поздно, но мысль о Римѣ не давала ему спать и какъ можно раньше поспѣшилъ онъ встать на слѣдующее утро, чтобы поскорѣе увидѣть Римъ. Наскоро позавтракавъ, вышелъ онъ изъ гостинницы — и сразу очутился на этой красавицѣ изъ площадей — piazza del Ророlо. Какъ очарованный, остановился онъ среди нея, оглядываясь по сторонамъ и любуясь неизъяснимой ея прелестью — и любовь, страстная и теплая любовь къ Вѣчному городу овладѣла его сердцемъ при первомъ же этомъ взглядѣ на Римъ… Дѣйствительно, врядъ ли другой какой городъ способенъ такъ же нравиться и такъ же сразу, съ первой минуты павѣки завладѣвать человѣкомъ, какъ Римъ. Что-то до-нельзя поэтическое есть въ его улицахъ, садахъ и видахъ, да и во всемъ городѣ, все полно здѣсь чарующей красоты и рѣдкаго вкуса, все говоритъ, что Римъ создавался вѣками и строился не губернскими архитекторами, но артистами, любившими и понимавшими красоту, и красота является здѣсь спокойной и увѣренной въ себѣ, простой и полной правды, не сочиненной, а созданной, и созданной творческой мыслью цѣлаго народа каждой данной эпохи… Съ перваго же дня, какъ дома, чувствуешь себя въ Римѣ, и чѣмъ ближе узнаешь его, тѣмъ сильнѣе его любишь. Все наше прошлое, вся исторія Европы отразилась здѣсь, каждая эпоха, каждый вѣкъ оставилъ какой-нибудь слѣдъ — и понятно, что чувствуешь себя дома въ Римѣ: къ Риму восходятъ всѣ начала умственнаго развитія каждаго изъ насъ и на каждомъ шагу встрѣчаешь въ Римѣ зданія, мѣста и предметы, никогда еще не виданные, но уже знакомые и даже родные. Трудно найти въ Римѣ что-нибудь совершенно неизвѣстное, хотя бы по описаніямъ, что-нибудь такое, о чемъ не говорили бы намъ еще въ школѣ — и все это является здѣсь въ такомъ чудномъ, полномъ художественной красоты и привлекательности сочетаніи, что Римъ единственное, кажется, мѣсто, гдѣ ничему не могутъ повредить и самыя даже восторженныя описанія: какимъ бы чудомъ ни представляли вы себѣ что бы то ни было въ Римѣ — вдвое всегда лучше все вамъ покажется на дѣлѣ… Нигдѣ нельзя такъ полно и всецѣло перенестись въ прошлое и прошлую жизнь и понять эту жизнь, какъ въ Римѣ. Въ Римѣ словно говоришь съ сѣдыми старцами, очевидцами XVI, XV или XIII вѣковъ и даже самой Римской имнеріи, словно слышишь о Львѣ X и Юліи Цезарѣ разсказы лицъ, имѣвшихъ честь ихъ видѣть и лично съ ними бесѣдовать — такъ живо чувствуется въ Римѣ прошлое. Римъ — это цѣлый міръ. Бывали случаи, что человѣкъ пріѣзжалъ туда на 10—20 дней и оставался тамъ 20 лѣтъ: это смѣшно для незнающихъ Рима, для нихъ это смахиваешь на забавный анекдотъ, но кому вѣдома чарующая и притягательная сила Рима — тотъ пойметъ этихъ полоненныхъ Римомъ счастливцевъ. Горе и радость, дѣла и заботы, всѣ злобы дня, всѣ интересы и житейскія треволненія, все забывается въ Римѣ: міръ искусствъ и прекраснаго, величавый императорскій Римъ, суровые и воинственные Средніе вѣка и роскошная, полная нѣги и красоты эпоха Возрожденія со всѣхъ сторонъ обступаютъ здѣсь человѣка и всецѣло завладѣваютъ имъ, ни для чего иного не оставляя уже мѣста въ его душѣ. Пребываніе въ Римѣ похоже на сонъ, чудный и плѣнительный тихій сонъ, послѣ котораго веселымъ и свѣжимъ просыпается человѣкъ и никогда уже не забываетъ снившихся ему спокойныхъ и прекрасныхъ картинъ изъ иного какого-то, не нашего и лучшаго міра, далекаго отъ всѣхъ нашихъ злобъ, скорбей и печалей…

Но безпощадно за послѣднее время вторгается въ Римъ теперешняя будничная наша жизнь, накладывая свою пошлую мѣщанскую печать на его аристократически-средневѣковую внѣшность и неудержимо стремясь завладѣть имъ и превратить его въ жалкое подобіе новѣйшихъ, построенныхъ Наполеономъ, Парижскихъ кварталовъ. Римъ — столица папъ; это ихъ городъ, и они были достойными его творцами и стражами, сохранившими Вѣчный городъ наперекоръ вѣкамъ и даже самой жизни. Король Италіи уже не годится для этой роли, и съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе теряетъ при немъ Римъ характерный средневѣковой свой отпечатокъ и главное — эту гармонію, сливавшую въ одно такіе разнообразные, казалось бы, остатки и памятники чуть не двадцати вѣковъ и создававшую то обаятельное дѣйствіе, которое на всѣхъ производилъ и еще производитъ Римъ. Разумѣется, какія бы перестройки ни дѣлались въ Римѣ — никогда не посмѣетъ никто коснуться его памятниковъ и зданій, составляющихъ его гордость и славу, но разрозненные, разбросанные среди модныхъ домовъ, на новыхъ широкихъ улицахъ и блестящихъ площадяхъ, одинокіе старики эти нё будутъ уже тѣмъ, что они сейчасъ, окруженные обстановкой, среди которой они создавались и съ которой сливались вѣками. Но что бы ни дѣлали съ Римомъ, какъ бы ни безобразили и ни ломали его, коверкая его на новый ладъ, какъ бы усиленно ни старались стереть съ него вѣковую его прелесть и передѣлать его въ новомодный Парижъ — столько въ немъ красоты и прекраснаго, столько геніальныхъ созданій и дивныхъ памятниковъ прошлаго, что нельзя совершенно уничтожить Рима, и, на зло людямъ, все-таки навѣки останется совершеннѣйшее и самое законченное изо всего ими созданнаго — Вѣчный городъ. Изломавный и разбитый, все-таки будетъ онъ восхищать людей, подобно тому, какъ восхищаетъ ихъ лишенная рукъ и вся избитая Венера Милосская, или Парѳенонъ, разрушенный временемъ, взорванный турками и ограбленный англичанами.

Долго стоялъ Алгасовъ на piazza del Ророіо. Прямо надъ ней возвышались зеленыя террасы monte Pincio — и онъ поспѣшилъ туда. Пальмы, лимоны, лавры и множество другихъ растеній юга, южные вѣчно-зеленые дубы, стройныя араукаріи, кипарисы и пинніи, до верха увитые глициніями, лиловые цвѣты которыхъ гроздьями красиво висѣли изъ темной хвои пріютившихъ ихъ деревьевъ, вмѣстѣ съ ними составляя какъ бы что-то одно и до-нельзя прекрасное — таковъ весь просторный и тѣнистый этотъ садъ. Любуясь этой роскошью, шелъ Алгасовъ вверхъ, но когда онъ вышелъ на переднюю открытую террасу, и въ одной обширной картинѣ вдругъ предсталъ передъ нимъ Вѣчный городъ и его пустынныя окрестности — онъ остановился и замеръ отъ восторга, такъ величественно-хорошъ этотъ видъ. Долго стоялъ тутъ Алгасовъ, глядя на Римъ, потомъ медленно пошелъ дальше и нѣсколько разъ обошелъ все гулянье. У самаго подножья monte Pincio, прямо подъ нимъ, раскинулись цвѣтники, лужайки и рощи виллы Боргезе; съ другой стороны, лишь отдѣленныя отъ него чугунной рѣшеткой, подходятъ къ нему тѣнистыя и таинственныя дубовыя аллеи виллы

Медичи — и полный восторга, весь замирая отъ волненія и невольной радости, ходилъ Алгасовъ, то любуясь живописной виллой Боргезе, то снова и снова подходя къ периламъ передней террасы и надолго возлѣ нихъ останавливаясь, то стараясь понять, что видѣли, что знаютъ и о чемъ таинственно какъ будто бы шепчутъ вѣковыя аллеи виллы Медичи. «Можно ли пройти туда?» спросилъ онъ у кого-то. Ему указали дорогу — и тотчасъ же отправился онъ туда. Онъ обошелъ всѣ эти аллеи, всѣ цвѣтники и дорожки, невольно завидуя французскимъ академистамъ, скромныя студіи которыхъ тамъ и сямъ разбросаны по всей виллѣ. Потомъ садовникъ провелъ его на верхнюю, красиво увѣнчанную рядомъ роскошныхъ пинній террасу, откуда открывается видъ, еще болѣе обширный, чѣмъ даже съ monte Pincio. За этой террасой начинается тѣнистая, заросшая травой и кустами, заброшенная и забытая глушь; дорожекъ здѣсь нѣтъ, и лишь скромная тропинка ведетъ наверхъ, къ небольшой бесѣдкѣ, устроенной на самой высшей точкѣ Пинчійскаго холма, по скату котораго раскинута вилла — почти прямо надъ стрижеными аллеями и темными кипарисами виллы Людовизи.

Снова въ безмолвномъ восторгѣ, выйдя на террасу виллы Медичи, остановился Алгасовъ передъ дивной картиной Рима. Даже не вѣрилось ему, что не во снѣ это, а точно наяву видитъ онъ Вѣчный городъ, и ощущеніе, близкое къ счастью, наполнило его душу и долго не могъ онъ оторваться отъ разстилавшагося передъ нимъ обширнаго вида. На террасѣ уже былъ какой-то англичанинъ. Алгасовъ разговорился съ нимъ, и, узнавъ отъ него, что всего лучше Римъ виденъ отъ церкви S. Pietro-in-Montorio, рѣшилъ непремѣнно сегодня же туда поѣхать. Какъ знакомый съ Римомъ человѣкъ, англичанинъ объяснилъ Алгасову видъ Рима, указавъ ему всѣ холмы и замѣчательныя мѣста и зданія, видныя съ террасы я изъ верхней бесѣдки виллы Медичи. Затѣмъ они простились: англичанинъ ушелъ завтракать, а Алгасовъ еще остался любоваться Римомъ, теперь отчасти уже понятнымъ ему и потому еще болѣе его привлекавшимъ. Еще разъ сходилъ онъ наверхъ, въ бесѣдку, и еще вернулся на террасу, потомъ снова обошелъ всѣ дубовыя аллеи виллы и все жаль было ему съ ней разстаться.

Выйдя изъ воротъ виллы, онъ направился къ видѣвшемуся впереди обелиску передъ церковью Trinità-dè-Monti, откуда величественная широкая лѣстница вела внизъ, на небольшую площадь, къ стоявшему среди нея безобразному фонтану. Алгасовъ остановился. «Гдѣ я?» подумалъ онъ. Онъ обратился съ этимъ вопросомъ къ какому-то старику. "Это Испанская лѣстница, а внизу — Испанская площадь, « отвѣтилъ ему старикъ, и сильно забилось сердце Алгасова при этихъ названіяхъ, сказавшихъ ему, что онъ находится въ самомъ центрѣ стариннаго Рима, Рима иностранцевъ и художниковъ. Медленно сошелъ онъ съ лѣстницы, любуясь сидѣвшими на ней красивыми натурщицами-адбанками, и снова остановился среди площади. Вдали, въ концѣ via del Babuino, показался знакомый уже ему обелискъ piazza del Popolo и указалъ ему дорогу домой. Поминутно останавливаясь передъ усѣявшими всю via del Babuino магазинами картинъ и древностей, дошелъ Алгасовъ до гостинницы, но прежде, чѣмъ зайти къ себѣ, еще разъ вышелъ онъ на piazza del Popolo и еще полюбовался и милой этой площадью, и зеленымъ monte Pincio.

Закусивъ немного и выпивъ кофе, Алгасовъ снова пошелъ гулять. Пошелъ онъ безъ всякаго плана: все равно было ему, куда ни идти, лишь бы ходить по Риму и сознавать себя въ Римѣ. Снова вышелъ онъ на piazza del Popolo и снова остановился среди нея, любуясь ею. Потомъ повернулъ на Корсо и съ замирающимъ отъ волненія сердцемъ пошелъ по этой улицѣ, о которой онъ столько слышалъ и читалъ. Но узкая и неказистая, плохо сохранившая средневѣковой свой характеръ и сплошь покрытая лучшими въ Римѣ, но вообще далеко не роскошными магазинами, ничѣмъ, казалось, не залуживала она громкой своей славы. Изрѣдка лишь останавливаясь передъ нѣкоторыми дворцами, прошелъ Алгасовъ все Корсо и дошелъ до Венеціанской площади съ выходившимъ на нее угрюмымъ и хмурымъ громаднымъ зданіемъ: названіе площади объяснило Алгасову, что передъ нимъ построенный изъ камней Колизея Венеціанскій дворецъ. Алгасовъ обошелъ его кругомъ, дивясь тяжелой и странной его архитектурѣ, и затѣмъ пошелъ по какому-то переулку, не думая о томъ, куда приведетъ его взятая имъ дорога. При одномъ поворотѣ онъ увидѣлъ въ концѣ улицы невысокую пологую лѣстницу и надъ ней какой-то монументъ. Онъ пошелъ туда и очутился на небольшой площади, съ трехъ сторонъ которой возвышались три громадныхъ зданія, а посреди красовался мѣдный, весь позеленѣвшій отъ времени всадникъ въ тогѣ. Съ Алгасовымъ не было плана Рима и онъ не зналъ, гдѣ онъ находится. Осмотрѣвъ монументъ, онъ пошелъ дальше, къ единственному, кромѣ лѣстницы, выходу съ площади въ правомъ ея углу — и вдругъ остановился, пораженный неожиданнымъ видомъ: передъ нимъ, внизу, разомъ открылась огромная площадь, вся усѣянная развалинами; колонны, то отдѣльныя, то по нѣскольку связанныя вмѣстѣ, подножья другихъ, уже не существующихъ колоннъ, тріумфальныя арки, поваленныя на землю колонны, барельефы цѣлые и разбитые, обломки статуй, колоннъ и капителей, куски мрамора, камни, кирпичи, кучи мусора, фундаменты и всходы храмовъ и зданій — все это сплошь покрывало всю площадь, за которой, рѣзко отчеканиваясь на ярко-синемъ небѣ, глянула на Алгасова величественная, всему образованному міру знакомая громада Колизея.

Алгасовъ остановился. Онъ понялъ, что передъ нимъ развалины римскаго Форума и что самъ онъ стоитъ на вершинѣ Капитолія. Сердце его забилось отъ восторга, к долго неподвижно стоялъ онъ тутъ, глядя на величавыя, полныя строгой красоты и необычайной легкости и граціи развалины древняго Рима, на всѣ эти колонны и остатки храмовъ и площадей, съ такой баснословной роскошью построенныхъ для самого себя владыкой міра — великимъ и грознымъ Римомъ… А вотъ и сосѣдъ Капитолія — Палатинскій холмъ, гдѣ красовались когда-то дворцы могучихъ цезарей, тѣхъ цезарей, „къ ногамъ которыхъ, какъ царскимъ дѣтямъ — драгоцѣнная игрушка, былъ брошенъ міръ со всѣми его наслажденіями…“

Полный думъ объ этомъ великомъ и печальномъ прошломъ, стоялъ Алгасовъ, медленно переходя глазами съ одной части Форума на другую. Потомъ онъ сошелъ на самый Форумъ, обошелъ его весь, не пропуская ни одного храма и ни одной колонны, и мимо тріумфальной арки Тита вышелъ къ Колизею. Обойдя всю арену, онъ взошелъ на самый верхъ уцѣлѣвшихъ стѣнъ и оттуда еще разъ взглянулъ на Форумъ и жалкіе остатки цезарскихъ дворцовъ; затѣмъ онъ осмотрѣлся: передъ нимъ были группы темныхъ кипарисовъ и пустынные кварталы римскихъ предмѣстій съ изрѣдка кое гдѣ разбросанными среди развалинъ и виноградниковъ уединенными домами, а за ними, высоко воздымаясь надо всѣмъ городомъ, красовался вдали величественный куполъ Св. Петра, и нѣсколько уже знакомому теперь съ Форумомъ Алгасову невольно захотѣлось взглянуть и на другое это чудо Рима, созданье другого народа и вѣка. Еще разъ оглянувшись, онъ сошелъ внизъ, снова вышелъ на бывшую арену, обошелъ вокругъ всего Колизея, любуясь наружнымъ его видомъ, и, сѣвъ на извощика, велѣлъ ему ѣхать къ S. Pietro. Смекнувъ, что ему попался иностранецъ и, повидимому, не бѣдный, извощикъ останавливался на каждомъ шагу, указывая ему на развалины, дворцы и церкви и усердно называя все стоющее и не стоющее вниманія, и жадно смотрѣлъ Алгасовъ на все, что ни указывалъ ему извощикъ, вслушиваясь въ названія и съ любопытствомъ глядя на узкія, старинныя улицы, которыми приходилось проѣзжать. Извощикъ провезъ его мимо всего Форума прямо къ Пантеону, куда Алгасовъ, разумѣется, зашелъ, и, черезъ piazza Navona, привезъ его къ Тибру — и съ невольнымъ волненіемъ взглянулъ Алгасовъ на блеснувшую впереди мутную и желтую эту рѣку, скупо облѣпленную прямо надъ ней, чуть не изъ самыхъ водъ ея, сплошной стѣной стоявшими домами, за которыми, на противоположномъ ея берегу, грозно высилась тяжелая и хмурая громада замка св. Ангела.

Но вотъ, переѣхавъ Тибръ, повернулъ извощикъ налѣво, и прямо впереди, въ концѣ узкой улицы, показалось что-то, чего сразу не могъ понять Алгасовъ, но что заставило его забыть все остальное: это была огромная, глубокая площадь, кончавшаяся величественнымъ фасадомъ св. Петра. Быстро по мѣрѣ его приближенія надвигалась она на Алгасова, и, какъ чудовище, завидѣвъ прибѣгающую къ нему жертву, раздвигаетъ лапы, такъ и площадь эта, казалось, раскрывала гигантскія свои объятія, готовясь поглотить подходящаго къ ней дерзкаго. Таково именно впечатлѣніе приближающейся площади св. Петра. Желая заслужить передъ сѣдокомъ-иностранцемъ, извощикъ разогналъ свою клячу и ѣхалъ довольно скоро, и необъятная эта площадь, на которую не переставалъ глядѣть Алгасовъ, такъ быстро и грозно надвигалась на него, все увеличиваясь въ объемѣ и расправляя крылья своей колоннады, что даже духъ захватило у него, и какое-то ощущеніе, близкое къ страху, заставило его откинуться къ спинкѣ пролетки…

Но вотъ она вся передъ нимъ. Впероди мощная громада дивнаго собора, посрединѣ — обелискъ, по бокамъ его два роскошныхъ фонтана, и съ обѣихъ ея сторонъ обнимаютъ ее двѣ величественныя въ четыре ряда полукруглыя колоннады, надъ одной изъ которыхъ, надъ правой, возвышаются передніе фасады Ватикана.

Не успѣлъ еще Алгасовъ опомниться отъ изумленія, очутившись передъ соборомъ Петра и съ благоговѣйнымъ восторгомъ оглядываясь по сторонамъ, какъ извощикъ, лихо прокативъ его до половины площади, разомъ осадилъ свою лошадь на томъ мѣстѣ, гдѣ сходятся радіусы всѣхъ четырехъ рядовъ колоннады, такъ что эта послѣдняя кажется отсюда какъ бы состоящею изъ одного только ряда колоннъ. Обратившись къ Алгасову, извощикъ сталъ ему это объяснять, но не до оптическихъ фокусовъ было Алгасову: не слушая извощика, сошелъ онъ съ пролетки и медленно пошелъ къ собору, не любуясь этой чудной площадью — это слово слишкомъ слабо для передачи волновавшихъ его ощущеній — а восторгаясь ею, благоговѣя передъ величавой, подавляющей и въ то же время до-нельзя милой ея красотой. Много читалъ онъ о ней, много разъ видѣлъ изображающіе ее рисунки и фотографіи — и все-таки то, что юнъ увидѣлъ, превзошло всѣ его представленія и ожиданія. Робко, какъ бы сознавая свое ничтожество, взошелъ юнъ по ступенямъ гигантской лѣстницы, вошелъ въ величественныя сѣни собора и подошелъ къ крошечной и невзрачной двери, занавѣшенной тяжелымъ кожанымъ матомъ и съ наивной возлѣ нея надписью: „собакъ просятъ не водить.“ Но тутъ Алгасовъ остановился и невольно юглянулся по сторонамъ: невозможнымъ показалось ему чтобы это именно и былъ входъ въ знаменитый соборъ. Впрочемъ, недоумѣніе его недолго продолжалось: стоявшій у дверей нищій проворно приподнялъ одну сторону тяжелаго мата — и передъ Алгасовымъ открылась великолѣпная внутренность базилики св. Петра.

Онъ обошелъ весь соборъ, не осматривая его подробно, не изучая его, но свободно любуясь его красотой и чудной гармоніей всѣхъ его частей, и вышелъ, совершенно подавленный всѣмъ, что онъ видѣлъ, и всѣми воспринятыми имъ въ этотъ день впечатлѣніями: онъ чувствовалъ, что никогда уже не повторится въ его жизни другой подобный день.

Не переставая съ тѣмъ же восторгомъ глядѣть на обширную площадь и еще не будучи въ силахъ разбирать ея по частямъ, вернулся Алгасовъ къ извощику и велѣлъ везти себя къ S. Pietro-in-Montorio, мѣсту мученій и смерти апостола Петра.

Это не далеко отъ собора Петра, и великолѣпная панорама всего города и всѣхъ его окрестностей до самыхъ Альбанскихъ, Сабинскихъ и Вольсскихъ горъ открывается оттуда. Весь городъ, его холмы, пустынная Кампанья, величественныя арки тянущагося по ней, полуразрушеннаго водопровода императора Клавдія и зеленыя горы вдали — все это видно оттуда въ одной обширной картинѣ, которой нельзя не восторгаться, такъ она хороша. И на Алгасова произвела она впечатлѣніе, но онъ былъ слишкомъ уже утомленъ обиліемъ всего видѣннаго имъ въ этотъ день, чтобы вглядываться въ нее и разбирать ея частности. Онъ сидѣлъ, любуясь несравненной красотой разстилавшагося передъ нимъ дивнаго вида и упиваясь этой красотой, но уже не имѣлъ силъ узнавать и отличать отдѣльныя мѣста и зданія; такъ хорошо виденъ Римъ отъ S. Pietro-in-Montorio, что нѣтъ въ цѣломъ городѣ ни одного холма, ни одной замѣтной развалины, ни одного хоть чѣмъ-нибудь замѣчательнаго palazzo, виллы или церкви, которыхъ нельзя было бы увидѣть и узнать оттуда, но не до того уже было Алгасову, и ничего не прибавилъ этотъ видъ къ тому впечатлѣнію, которое произвелъ на него Римъ, впервые имъ утромъ увидѣнный съ противоположной стороны — съ вершины Пинчійскаго холма. Но хорошъ этотъ видъ необычайно, и долго глядѣлъ на него Алгасовъ и все не могъ наглядѣться. Наконецъ вернулся онъ къ извощику и, чтобы подслужиться сѣдоку, а кстати и воспользоваться законнымъ барышомъ за нѣсколько шаговъ, сдѣланныхъ за городскія ворота, извощикъ предложилъ ему поѣхать на виллу Памфили-Доріа. Алгасовъ съ радостью согласился и, гуляя по тѣнистымъ аллеямъ этой виллы, любуясь роскошными ея цвѣтниками и видомъ на св. Петра и Ватиканъ, старался онъ хоть нѣсколько освоиться со всѣми разнообразными впечатлѣніями этого дня и разобраться въ этихъ впечатлѣніяхъ. Но усталость давала себя чувствовать и онъ поѣхалъ домой. Снова сталъ ему указывать извощикъ разныя древности, palazzo и церкви. Онъ везъ его мимо дворца Фарнезе, черезъ piazza Navona и ho via Ripetta, но разсѣянно уже слушалъ его Алгасовъ и безъ вниманія глядѣлъ по сторонамъ.

Выѣхавъ на piazza del Popolo, Алгасовъ остановилъ извощика и сошелъ съ пролетки. Душа его была такъ полна, такъ хорошо себя чувствовалъ онъ, что ему захотѣлось и съ извощикомъ подѣлиться своей радостью и чѣмъ-нибудь порадовать его и, вынувъ золотой, онъ подалъ его извощику. Горячо принялся его благодарить и кланяться ему вслѣдъ извощикъ, но Алгасовъ не сталъ его слушать. Онъ прошелся по площади Народа, которая и послѣ даже площади св. Петра все такой же показалась ему прелестной и милой и ничего не потеряла отъ сравненія съ великолѣпной своей сосѣдкой, какъ не теряетъ молоденькая и милая дѣвушка, съ какой бы прославленной красавицей ни приходилось ее сравнивать влюбленному въ нее юношѣ… Не смотря на усталость, Алгасовъ вышелъ даже за ворота и съ полверсты прошелъ по подгороднымъ пустырямъ; потомъ онъ повернулъ назадъ, и невольно подумалось ему, глядя на освѣщенное заходящимъ солнцемъ monte Pincio: „каково же должно было быть впечатлѣніе, которое производилъ Римъ на нашихъ отцовъ и дѣдовъ, пріѣзжавшихъ въ Вѣчный городъ на лошадяхъ! Пустынная Камаанья, дававшая полный просторъ мечтамъ и ожиданіямъ — и потомъ вдругъ и сразу вилла Боргезе, висящіе надъ ней зеленые сады monte Pincio, затѣмъ piazza del Popolo, monte Pincio во всей своей красѣ и наконецъ Корсо, и все это сразу, безъ всякаго приготовленія или перехода…“

Было уже поздно, когда онъ вернулся домой и сталъ обѣдать. Впечатлѣнія цѣлаго дня не давали ему покоя: никогда еще не видалъ онъ такъ много въ одинъ день, и онъ чувствовалъ, что не забудетъ этого дня.

Но изо всего имъ видѣннаго особенно завладѣли имъ развалины Форума и Колизея: цѣлая жизнь угасшаго народа, и какая жизнь! законченная, гармоничная, прекрасная, была записана на этихъ разрозненныхъ каменныхъ страницахъ. Много читалъ и думалъ о ней Алгасовъ, но одинъ этотъ бѣглый взглядъ на развалины Форума больше сказалъ ему, чѣмъ всѣ книги вмѣстѣ, и понятнѣе тутъ стала ему эта угасшая жизнь, словно сама повѣдала она ему начало своей разгадки… И такъ заняли его эти мысли, столько вопросовъ зароилось въ его головѣ, что на слѣдующее утро снова вернулся онъ на Форумъ. Подъ руководствомъ опытнаго, рекомендованнаго ему гида и съ книгой въ рукахъ, на каждомъ шагу справляясь съ историческими описаніями, шагъ за шагомъ обошелъ онъ весь Форумъ, Колизей, дворцы Цезарей, термы Тита и Каракаллы и всѣ остальные, хоть сколько-нибудь замѣчательные остатки древняго Рима. Ознакомившись такимъ образомъ съ ними, еще разъ, уже одинъ, обошелъ онъ Форумъ и Колизей и другія развалины, и затѣмъ, оставивъ все остальное, нѣсколько слѣдующихъ дней посвятилъ на обстоятельное знакомство съ главнѣйшими изъ древнихъ статуй и другихъ уцѣлѣвшихъ произведеній античнаго искусства, невольно дивясь законченной и строгой ихъ красотѣ.

Такъ вотъ каковъ былъ этотъ классическій Римъ… Вотъ она, эта красота, столь совершенная и полная, что мы, безсильные подражать ей, можемъ лишь удивляться ей и преклоняться передъ нею… Въ ней воплотилось все, и мягкая, гармоничная красота итальянской природы, и вся законченная, ясная, съ точно опредѣленными понятіями и цѣлями жизнь римскаго народа, дошедшаго до возможнаго предѣла законченной цивилизаціи… И она достойна римскаго народа, эта красота, достойна и всего, что и кромѣ нея еще сдѣлалъ и создалъ онъ…

Красота, столь совершенная, можетъ быть создана единственно лишь при условіи жизни простой, опредѣленной и гармоничной, такой жизни, которая давала бы полную возможность всѣ. силы всего народа сосредоточить на одномъ только созданіи этой красоты, не отвлекая уже ихъ ни къ какимъ думамъ и ни къ какимъ вопросамъ, ни сомнѣніямъ. Жизнь, и безъ того уже прекрасная, еще болѣе украшалась этой совершенной и строгой, безъ утрировки и эффектовъ красотой, стройно сочетавшей въ себѣ красоту мысли съ красотой исполненія. Она была необходима для той жизни, эта красота, она служила ей дополненіемъ и достойнымъ вѣнцомъ, воплощая въ себѣ все ея совершенство и законченность.

И не въ однѣхъ только этихъ развалинахъ и статуяхъ, красота столь же строгая и столь же законченная заключается и во всѣхъ оставленныхъ намъ Римомъ письменныхъ памятникахъ. И имъ мы можемъ лишь удивляться, не будучи въ силахъ подражать имъ и создать нѣчто имъ равное по совершенству красоты…

Жизнь Рима знакома намъ лишь въ немногихъ отрывкахъ, вполнѣ и подробно мы не знаемъ ея и не узнаемъ дикогда. Но вотъ передъ нами плоды этой жизни, то, что она создала, и мы можемъ судить по нимъ о причинахъ, способныхъ вызвать подобныя слѣдствія. Несомнѣнно, жизнь, способная создать столь совершенное искусство, какъ и оно — была проста, гармонична и законченна. Но была ли въ то же время рѣшена ею высшая и первая задача жизни — давала ли она счастье живущимъ ею и это ли было ея цѣлью? Обладала ли она познаніемъ истины, стремилась ли по крайней мѣрѣ къ этому познанію?

Вотъ мысли, занимавшія Алгасова и на древнемъ Форумѣ, и на обширной аренѣ Колизея, и передъ Лаокоономъ или Венерой Капитолійской. Цѣлыя недѣли посвятилъ онъ изученію остатковъ древняго Рима, силясь вырвать у этихъ камней отвѣтъ на этотъ столь важный для него вопросъ и старательно вдумываясь во все, что онъ видѣлъ и что говорилъ ему старый Римъ.

Но кромѣ античнаго, былъ и другой еще Римъ, Римъ христіанскій и папскій, Римъ среднихъ вѣковъ и эпохи Возрожденія — и Алгасовъ обратился, къ нему. Не считая себя знатокомъ искусствъ и древностей, онъ не задавался цѣлью подробно изучить весь Римъ и не останавливался передъ памятниками, менѣе замѣчательными. Они слились для него въ одной общей картинѣ Вѣчнаго города, его развалинъ, средневѣковыхъ дворцовъ и церквей, памятниковъ папства, роскошныхъ садовъ и живописныхъ окрестностей, старинныхъ улицъ и площадей и оригинальной уличной жизни, всего, однимъ словомъ, что даетъ Риму такой рѣзкій и полный красоты отпечатокъ. Но все, что выдавалось изъ этого уровня, все это Алгасовъ старался изучить, усвоить и понять, наслаждаясь тѣмъ, что само шло къ нему навстрѣчу, и вдумываясь въ то, что не сразу его привлекало и не тотчасъ же ему давалось. Мимо очень многаго онъ проходилъ. не останавливаясь, зато помногу разъ посѣщалъ тѣ же развалины, тотъ же соборъ св. Петра, тѣ же церкви, сады, площади, статуи, картины. Ни одного впечатлѣнія не оставилъ онъ не провѣреннымъ и ни одного изученія — по возможности не законченнымъ.

И въ Римѣ ни съ кѣмъ не знакомился онъ, да и не до знакомствъ было ему: съ одной стороны Римъ съ своими сокровищами древняго и новаго міра и съ чарующей прелестью своей природы, а съ другой — эти думы, толпой осадившія его и ни на минуту его не покидавшія, и тѣ, которыя родились въ Стрезѣ, и вызванныя законченной и строгой этой красотой античнаго Рима. Не до людей и знакомствъ было тутъ Алгасову, и онъ былъ радъ, что никто не мѣшаетъ ему.

Римъ, да и вообще вся Италія, представляетъ богатую почву для сравненія двухъ величайшихъ моментовъ процвѣтанія искусства — временъ классическихъ и эпохи Возрожденія. Искусство первой эпохи болѣе пластично и строго, искусство второй смягчено христіанствомъ и любовью, но оба одинаково совершенны и одинаково обладаютъ силой потрясать сердца и навѣки завладѣвать человѣкомъ. Что же вызвало это совершенство, что дало имъ эту силу?

Вглядываясь и вдумываясь въ развалины античнаго Рима и въ соборъ св. Петра, въ статуи Ватикана и въ „Монсея“, въ картины Рафаэля и въ прочіе памятники былыхъ вѣковъ, постоянно занятый все той же мыслью, сталъ разбирать Алгасовъ жизнь древняго міра, прикидывая къ ней свою мѣрку жизни.

Былъ ли осуществленъ въ древней жизни идеалъ счастья всеобщаго? Жизнь простая, совершенная и законченная, каковою, судя по искусству, была она, требуетъ этого осуществленья, какъ непремѣннаго условія, но всѣ извѣстные вамъ факты говорятъ иное. Какъ согласить эти противорѣчія?

Жизнь, посвященная наслажденіямъ ума, какъ и тѣла, для своей полноты, уравновѣшенности и ясности неизбѣжно требуетъ, чтобы всѣ были званы на пиръ, чтобы всѣ званые явились на него и нашли бы на немъ мѣсто, не смущая своимъ отсутствіемъ остальныхъ пирующихъ. Такъ ли это было?

Повидимому, не такъ, если вспомнить, что видала эта древняя арена Колизея. Но его гигантскій объемъ, разсчитанный на многіе десятки тысячъ зрителей, невольно подсказывалъ иной отвѣтъ.

Приготовленъ роскошный пиръ, и на него званы всѣ люди. Но пришедшіе первыми увидѣли, что кушаньевъ хотя приготовлено и безчисленное множество и въ большомъ количествѣ, но все-таки помногу на всѣхъ не хватитъ этихъ яствъ, какъ и дорогого вина, какъ и розъ для вѣнковъ. Теперь что же остается? Одно изъ двухъ: или дождаться остальныхъ и братски подѣлиться съ ними, уступивъ имъ соразмѣрную долю приготовленныхъ блюдъ, подѣлиться и виномъ, разбавивъ его водой, чтобы хватило на всѣхъ, и розами, вмѣсто вѣнка, раздавъ каждому по цвѣтку. Или же воспользоваться правомъ перваго захвата, силой не пустить опоздавшихъ въ залу пиршества и самимъ до пресыщенья отвѣдать лучшихъ кушаньевъ, насладиться цѣльнымъ дорогимъ виномъ и украситься розами. Люди выбрали второе, и согласно съ этимъ поступали всѣ, и въ древнемъ, и въ новомъ мірѣ.

Но недопущенные въ залу стали ломиться туда. Опасности для пирующихъ нѣтъ никакой — зала крѣпка и хорошо охраняется — но въ умѣ пирующихъ начинаютъ возникать сомнѣнія: хорошо ли сдѣлали они, не пустивъ остальныхъ приглашенныхъ? Справедливо ли, честно ли это? Въ основѣ столь же неоспоримыми, какъ и свои, признавали они права меньшей братіи на участье въ пирѣ, но примѣнить это къ дѣлу не хватало у нихъ духа: жаль было выпустить изъ рукъ захваченное и лишиться добытыхъ благъ. Тогда начинаются переговоры съ недопущенными: имъ обѣщаютъ извѣстное количество остатковъ и объѣдковъ. Нѣкоторые изъ недопущенныхъ соглашаются и отходятъ, другіе добиваются большихъ уступокъ, а третьи прямо объявляютъ, что не пойдутъ ни на какія сдѣлки, силой ворвутся въ залу — и тогда горе пирующимъ! Изъ пирующихъ одни попрежнему безпечно пируютъ и наслаждаются роскошнымъ пиромъ, ни о чемъ не думая и ничѣмъ не смущаясь, другіе продолжаютъ торговаться и переговаривать съ нападающими, третьи подъискиваютъ всевозможныя естественныя, юридическія и нравственныя оправданія сдѣланнаго захвата, четвертые заботятся объ укрѣпленіи и защитѣ залы, сомнѣнія пятыхъ усугубляются и почти уже мѣшаютъ имъ наслаждаться пиромъ, шестые же, честные и сильные духомъ, открыто и смѣло становятся на сторону обиженныхъ, стараясь убѣдить своихъ собратій въ несправедливости захвата и въ противномъ случаѣ грозя помочь осаждающимъ. За пиршественнымъ столомъ начинаются споры и ссоры, убѣжденія, брань и драка, среди которыхъ забывается первая и конечная цѣль всякаго пира — наслажденіе и веселье. Стынутъ дорогія кушанья, выдыхается благородное вино, вянутъ въ корзинахъ принесенныя розы, безъ вниманія играютъ никѣмъ не поощряемые музыканты — что же удивительнаго, что не радуетъ уже пирующихъ веселый пиръ и далеко уже не такимъ роскошнымъ кажется онъ имъ, какимъ казался прежде? Все въ ту же цѣну обходится онъ Хозяину пира, а пирующіе жалуются на скупость и разсчетливость Хозяина и съ тоской вспоминаютъ прошлое, когда такъ хорошъ былъ пиръ и такъ весело и безпечно пировалось въ этой залѣ… А число нападающихъ все ростетъ и ростетъ, и неизвѣстно уже, выдержитъ ли зала до конца?.. „Не выдержитъ!..“ какъ молнія, проносится во всѣхъ головахъ ужасный отвѣтъ. „Долго ли по крайней мѣрѣ выдержитъ?“ спрашиваютъ самые даже безпечные. А шумный пиръ все продолжается, но что ужъ за пиръ при подобныхъ условіяхъ?!..

Такова картина современной, усложненной и источенной сомнѣніями нашей жизни. Такъ ли было у древнихъ?

Тамъ первые пришедшіе на перъ завладѣли имъ и затѣмъ начисто отказались признать всякія права на участье въ немъ остальныхъ, ибо первѣе всего не признали этихъ остальныхъ зваными. Единодушные, ясно понимающіе, что имъ надо и чего они хотятъ, подкрѣпляемые къ тому же искренней вѣрой въ свою правоту, они оказались сильнѣе нападающихъ, побѣдили и прогнали ихъ, а нѣкоторыхъ взяли въ плѣнъ и себѣ же заставили служить за столомъ. И славный пиръ ихъ, отдыхъ послѣ побѣды, продолжался долго и безмятежно-весело, пока наконецъ, утомленныхъ долгимъ пиромъ, не опьянило ихъ вино, и тогда взбунтовавшіеся рабы легко перебили своихъ господъ, сѣли на ихъ мѣсто, украсились ихъ поблеклыми розами и стали доѣдать ихъ объѣдки. А пока вычистили наконецъ залу, нарвали свѣжихъ розъ, приготовили новыхъ кушаньевъ и принесли новыхъ винъ — къ тому времени къ залѣ начали сходиться тѣ, которыхъ первые пирующіе побѣдили и обратили въ бѣгство. Занявшіе мѣсто первыхъ, нѣкогда сами бывшіе въ числѣ званыхъ, но недопущенныхъ, новые пирующіе не могли уже въ основѣ не признать законныхъ правъ своихъ бывшихъ собратій, какъ это сдѣлали ихъ предшественники. Не желая поступиться ни даже малѣйшей долей пиршественныхъ благъ и въ то же время не имѣя уже подъ погами твердой почвы въ искреннемъ сознаніи своей правоты, на которой стояли древніе, они и начали продѣлывать все то, о чемъ только что сказано.

Такова разница между старымъ и новымъ міромъ. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ для избранныхъ только, а не для цѣлаго народа, создавался этотъ Форумъ — площадь, съ которой не сравнится по величавой красотѣ ни одна зала ни одного дворца? Для избранныхъ развѣ украшались эти Термы, убранныя съ роскошью, недоступной царямъ, гдѣ Лаокоонъ, котораго одного уже достаточно, чтобы возвысить Ватиканъ надъ всѣми дворцами всего міра, былъ, однихъ лишь изъ многихъ такихъ же украшеній? Развѣ наконецъ и самый Колизей этотъ не говоритъ своей громадой, что въ немъ желали дать мѣсто безъ исключенія всѣмъ званымъ на пиръ? Но будь онъ хоть въ тысячу разъ больше — и тогда не хватило бы его на всѣхъ людей. Какъ же вышли Римляне изъ этого затрудненія? Они, какъ Александръ Македонскій, не стали распутывать Гордіева узла, а прямо разрубили его: кромѣ себя, римскихъ гражданъ, не признали никого за людей, по крайней мѣрѣ за людей въ полномъ смыслѣ этого слова, и, рѣшивъ на этомъ, перестали о нихъ думать.

Такимъ образомъ, всѣ званые или, вѣрнѣе, признанные таковыми, оказались присутствующими на пирѣ. Если кому и не хватило какого блюда — это уже дѣло его нерасторопности, но право на всѣ блюда одинаково признано за всѣми, всѣ увѣнчаны розами, на всѣхъ вдосталь наготовлено вина, всѣ веселы и никакія думы не смущаютъ веселаго пира.

Вотъ причины простоты и законченности древней жизни, какъ понялъ ее Алгасовъ. Была одна общая, вполнѣ законченная и всѣми признанная религія, не возбуждавшая никакой религіозной розни, ни сектъ, ни расколовъ, ни даже богословскихъ споровъ о смыслѣ того или другого текста. Былъ одинъ общій пиръ, на которомъ присутствовали всѣ званые, всѣ признаваемые за настоящихъ полноправныхъ людей, объ остальныхъ же никто и не думалъ, какъ и мы не думаемъ о какихъ-нибудь лошадяхъ или быкахъ и о правахъ ихъ на счастье и наслажденіе жизнью. Пирующіе знали другъ друга, всѣ ихъ отношенія и другъ къ другу, и къ жизни были ясны и просты, ихъ взгляды на все незыблемо установлены и всѣми признаны за истинные — и вотъ источникъ этой строго-законченной цивилизаціи, созданной всѣми и въ свою очередь обнимавшей всѣхъ. И пиршественную залу украшали, не жалѣя трудовъ и издержекъ и думая лишь о томъ, чтобы красотой и роскошью своей усугубляла она радости пирующихъ, ибо всѣ люди одинаково пользуются, любуются и наслаждаются ею, всѣ безъ исключенія, даже и тѣ, которымъ и не хватило почему-либо нѣкоторыхъ блюдъ.

Были ли дѣйствительно счастливы тогда люди? Вѣроятно — нѣтъ, или по крайней мѣрѣ не всѣ, но за всѣми одинаково было признано право на счастье и наслажденіе жизнью и всѣмъ даны были право и способъ стремиться къ счастью и искать его, ибо всѣ они свободные люди, римскіе граждане, властители міра, поровну имъ всѣмъ принадлежащаго и существующаго исключительно только для нихъ. Для нихъ, для ихъ удовольствія и радостей присылала Сирія своихъ красавицъ-дѣвушекъ, Африка — львовъ и слоновъ, Испанія — золото и Сицилія — хлѣбъ, а всѣ народы вмѣстѣ — деньги и рабовъ. Для нихъ все, празднества и зрѣлища, побѣды и тріумфы и всѣ дивныя создавія геніальнѣйшихъ поэтовъ, ваятелей и зодчихъ, и много значило всеобщее это равенство въ правѣ всѣхъ на участье въ жизненномъ пирѣ, освобождая людей отъ всякихъ думъ, сомнѣній, заботъ и вопросовъ, упрощая и уравновѣшивая жизнь и всѣ ихъ отношенія къ людямъ и къ жизни.

А разъ прекрасна и полна безпечнаго веселья была сама не смущаемая никакими сомнѣніями жизнь, то слѣдовало создать ей и достойную ея обстановку, которая еще болѣе украшала и дополняла бы эту жизнь, плѣнительнѣе, изящнѣе и совершеннѣе дѣлая всѣ ея радости. И весь народъ участвовалъ въ созданіи этой обстановки, но не грубо-вульгарной, а аристократически-художественвой вышла она, ибо и самъ народъ-властитель міра состоялъ изъ однихъ лишь природныхъ аристократовъ.

Но чѣмъ же объяснить это совершенство и такую же законченность красоты всѣхъ созданій эпохи Возрожденія? Тогда не существовало уже исключительныхъ условій Римской жизни, но сами художники и окружавшіе ихъ князья и меценаты отдѣлили себя тогда въ особую касту и, инстинктивно слѣдуя традиціямъ Рима, только себя однихъ признали они за цвѣтъ человѣчества, только служеніе наукѣ, поэзіи и искусству за жизнь, и всѣ имъ повѣрили, и, отстранивъ такимъ образомъ отъ себя жизнь со всѣми ея треволненіями, окончательно замкнулись они въ очарованный кругъ совершенной красоты, понятой ими все-таки сообразно идеаламъ своего, католико-христіанскаго, а не классическаго міра — и въ этомъ ихъ сила, это сдѣлало ихъ не жалкими подражателями, а самостоятельными творцами иной красоты, и это же привело ихъ въ единеніе съ народомъ, давъ имъ возможность вдохновляться его участьемъ ко всѣмъ ихъ трудамъ и созданіямъ. Это доставило имъ побѣду — а побѣдителей не судятъ.

Вотъ что сказалъ Алгасову древній и средневѣковой Римъ, по крайней мѣрѣ такъ понялъ онъ его нѣмой отвѣтъ. Но какъ быть въ настоящемъ? Невозможно же во всей ея полнотѣ и силѣ возстановить жизнь древнихъ Римлянъ. Она отжила уже свое, да и мало уже теперь одного только желанія воскресить ее, хотя бы даже желаніе это овладѣло и всѣми пирующими. Слѣдовательно, блестящая удача древнихъ не можетъ служить намъ ни примѣромъ, ни урокомъ.

Какъ художники и поэты временъ Возрожденія, отвернуться отъ жизни и отъ всѣхъ ея вопросовъ и замкнуться въ кругу любимыхъ идеаловъ красоты… Но въ кругу какихъ идеаловъ замкнуться, гдѣ ихъ искать и во имя чего отвернуться отъ жизни?

Съ этимъ нерѣшеннымъ вопросомъ уѣхалъ Алгасовъ въ Неаполь, пробывъ въ Римѣ болѣе, чѣмъ онъ разсчитывалъ — около мѣсяца.

XXI.

Въ Неаполь Алгасовъ пріѣхалъ рано утромъ, и югъ, настоящій югъ во всемъ блескѣ весны принялъ его здѣсь въ свои объятія. Словно волшебствомъ какимъ вдругъ смѣнилась картина — такъ непохожа природа Неаполя на то, что наканунѣ еще вечеромъ видѣлъ Алгасовъ въ Римѣ. Даже и не вѣрилось, что въ одну ночь, въ семь какихъ-нибудь часовъ, можно перенестись въ столь отличную отъ средней даже Италіи страну — и въ какую страну! Роскошную, чудную, сверкающую всей прелестью юга… Все дышетъ здѣсь югомъ и зноемъ; самое даже море ярче, кажется, блещетъ здѣсь и въ то же время, окруженныя ярко-зелеными берегами, такъ мягко ласкаютъ и нѣжатъ взоры его лазоревыя волны… Апельсинныя рощи здѣсь не красота уже слога, онѣ дѣйствительно существуютъ, душистыя и усыпанныя золотыми плодами, наполняя благоуханіемъ своимъ воздухъ; огромныя пальмы, высокія и стройныя, живописные растрепанные бананы, гигантскіе кактусы, южные цвѣты и плоды, все это привольно ростетъ подъ неаполитанскимъ солнцемъ, и главное — всюду зелень, всюду тѣнь, всюду поражающая роскошь растительности и въ какомъ могучемъ развитіи являются здѣсь всѣ знакомые уже намъ гости Ломбардскихъ и Римскихъ садовъ! Даже и не узнаешь старыхъ знакомыхъ, такъ хороши они здѣсь, на свободѣ и дома…

А въ довершеніе всего — живописная приморская страна. Усѣянный прелестными островами заливъ, двугорбый, вѣчно дымящійся, пустынный Везувій, зеленые прибрежные холмы — отовсюду видна эта картина въ Неаполѣ, и какое богатое сочетаніе и какихъ яркихъ цвѣтовъ и оттѣнковъ представляетъ она! Сверкающее голубое море, всѣ оттѣнки зеленаго въ прибрежныхъ лѣсахъ и садахъ, бѣлые дома усѣявшихъ весь берегъ городовъ и деревень, фіолетовыя скалы Везувія и Капри — и все облитое жгучими лучами южнаго солнца… Это не пустынные уже виды Средней Италіи, привлекающіе одной только чарующей мягкостью своей дали и своихъ очертаній, нѣтъ, равнины и горы Неаполя покрыты роскошной растительностью, вызванной солнцемъ и близостью моря. Съ той же мягкостью и граціей линій, онѣ соединяютъ всю прелесть богатой природы и дополняются могучей красотой сверкающаго южнаго моря, а необъятный просторъ всѣхъ неаполитанскихъ видовъ, гористыхъ и въ то же время открытыхъ, еще болѣе придаетъ имъ силы и рѣдкой красоты.

На сколько непривлекателенъ и грязенъ самый Неаполь, на столько же хороши его окрестности. Очаровательная, вся покрытая садами Исхія, живописное Капри съ міровымъ своимъ чудомъ — Лазоревымъ гротомъ, Поццуоли, Сорренто, Амальфи, они представляютъ прогулки и виды, которыхъ никогда уже не забудешь, а берега между Сорренто и Кастелламаре или между Амальфи и Салерно, свѣжіе и тѣнистые, они превосходятъ всякое представленіе и никакому описанію не поддается ихъ волшебная красота. Затѣмъ самый Везувій, грозный и хмурый, и всѣ разнообразные эти памятники прошлаго — величественные храмы Пестума, подземный Геркуланумъ и Помпея съ веселыми своими видами, наконецъ богатѣйшія собранія Неаполитанскаго музея…

Таковъ Неаполитанскій заливъ, этотъ уголокъ, который особенно, кажется, полюбила природа и съ расточительной щедростью надѣлила его всѣмъ, чѣмъ только могла, даже и тщательно сохраненными ею памятниками античнаго искусства и жизни. Какъ ни хотѣлось Алгасову поскорѣе увидѣть Сицилію, но около двухъ недѣль пробылъ онъ въ Неаполѣ, наслаждаясь чудной прелестью окрестныхъ его видовъ и подробно изучая всѣ собранныя въ немъ и вокругъ него памятники древняго Рима.

Послѣдняя прогулка его была на Капри. Онъ пробылъ тамъ цѣлый день, объѣздилъ весь островъ, еще разъ посѣтилъ на слѣдующее утро Лазоревый гротъ, затѣмъ вернулся въ Сорренто и на лошадяхъ отправился въ Кастелламаре, съ тѣнистой и чудной этой, висящей надъ моремъ, въ виду Неаполя и Капри, дороги прощаясь съ Неаполемъ и голубымъ его заливомъ: на слѣдующій день отходилъ пароходъ, на которомъ Алгасовъ ѣхалъ въ Мессину, и съ невольной грустью сжалось сердце Алгасова при мысли, что никогда уже, можетъ-быть, не увидитъ онъ этихъ милыхъ береговъ… Онъ глядѣлъ вокругъ, стараясь наглядѣться на эту красоту и до боли жаль было ему разставаться съ нею… И пока совершенно не скрылся наконецъ изъ вида Неаполь и послѣднія скалы его залива, все время не переставалъ любоваться имъ Алгасовъ, сидя на палубѣ парохода и глядя назадъ, на исчезавшіе вдали берега, прощаясь съ ними и съ тоской вспоминая чудную, роскошную ихъ красоту. И даже досадно стало ему, что онъ увидитъ Сицилію послѣ Неаполя: такъ хотѣлось ему полюбить Сицилію, какъ любила ее Вѣра Григорьевна, но что же можетъ ему дать Сицилія послѣ видѣнныхъ уже имъ несравненныхъ красотъ Неаполя и его дивныхъ окрестностей? Ихъ повтореніе, правда, въ еще болѣе роскошномъ, по всей вѣроятности, видѣ, но все же только повтореніе…

Въ первый еще разъ приходилось Алгасову пускаться въ открытое море и весь вечеръ провелъ онъ на палубѣ, и даже ночью долго не сходилъ съ нея, все глядя на темныя волны и на виднѣвшіяся вдали неясныя очертанія Калабрійскихъ горъ. Онъ сидѣлъ, безъ конца наслаждаясь морской свѣжестью и тихой и теплой южной этой ночью. Необъятный, величавый просторъ окружалъ и всего охватывалъ его, и такъ легко дышалось и думалось тутъ, передъ мрачной этой далью.»

Когда же онъ проснулся на слѣдующее утро — Сицилія была уже въ виду. Рѣзко отличались покрытыя роскошной зеленью невысокія ея горы отъ пустынныхъ фіолетовыхъ скалъ Калабріи, отъ которой отдѣлялъ ее лишь неширокій проливъ — Сцилла и Харибда Гомера, и внимательно, съ невольнымъ волненіемъ глядѣлъ Алгасовъ впередъ, на эти выступавшіе въ утреннемъ туманѣ красивые берега ея. И еще сильнѣе тутъ забоялся онъ, что послѣ Неаполя не сможетъ уже онъ полюбить Сициліи, а между тѣмъ въ ушахъ его, казалось, раздавались слова Вѣры Григорьевны, гово* рившей ему о Сициліи и о томъ, чтобы онъ посѣтилъ ее и полюбилъ этотъ островъ…

Дѣйствительно, если бы не въ Сицилію ѣхалъ Алгасовъ, вѣроятно, сбылись бы его предчувствія: Неаполь, увидѣнный раньше, опасный соперникъ для всякой другой страны, какъ бы хороша и живописна ни была она, но только не для Сициліи. Сицилія не боится соперниковъ. Она одна, другой Сициліи нѣтъ и не съ чѣмъ ея сравнивать: пусть будутъ страны лучше, роскошнѣе, живописнѣе, богаче Сициліи — все равно, о ней, о чудной ея прелести, не дадутъ онѣ ни малѣйшаго понятія и слѣдовательно не могутъ ея затмить.

Сицилія хороша. Еще богаче и роскошнѣе, чѣмъ въ Неаполѣ, ея природа, еще выше и стройнѣе ея пальмы, еще обширнѣе безконечные апельсинные ея сады — но въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, ибо и лежитъ она южнѣе Неаполя, да и поюжнѣе Сициліи есть страны. Ея горы живописны, но и выше, поживописнѣе много есть горъ на свѣтѣ. Правда, виды ея обширны и необычайно разнообразны и красивы, зеленые и свѣжіе у синяго моря, и волнистые, словно въ разгарѣ адской бури мгновенно вдругъ застывшая поверхность океана, внутри острова, къ тому же расцвѣченные тамъ такими цвѣтами и красками, о разнообразіи и блескѣ которыхъ не только мы, жители сѣверныхъ равнинъ, но и сами даже Неаполитанцы врядъ ли могутъ составить себѣ хоть какое-нибудь понятіе: ярко-зеленыя поля — и рядомъ бѣлыя мѣловыя долины и горы, далѣе нѣжная зелень миндальныхъ деревьевъ — и желтоватыя розсыпи сѣры, скалы, то фіолетовыя, то черныя, то сѣрыя, то желтыя — и надъ ними зеленая гряда лѣсовъ, дома, селенья и города, окруженные садами апельсиновъ, а подальше цѣлыя рощи сѣдыхъ оливокъ и за ними снова пашни, поля и луга — и все это сливается, переливается, перемѣшивается, выше, ниже, темнѣе, свѣтлѣе, горы, то мягкія и пологія, то крутыя и скалистыя, одна выглядываетъ изъ-за другой, одна выше другой — таковъ видъ, и видъ, обнимающій десятки верстъ во всѣ стороны, откуда-нибудь съ высотъ Кастро-Джіованни или Кальтанизетты.

А дальше, у Джирдженти, ко всему еще присоединяется синее море, надъ которымъ величественно возвышаются окруженныя роскошной зеленью желтыя, изъ мѣстнаго песчанника, колоннады древнихъ храмовъ, какъ бы нарочно тутъ уцѣлѣвшія, чтобы окончательно уже перенести путешественника за тридевять земель отъ всякаго сознанія дѣйствительности…

А на восточномъ берегу виды иные и носятъ другой характеръ; тутъ нѣтъ такого разнообразія цвѣтовъ и оттѣнковъ, но ярче здѣсь краски и богаче растительность: пологіе прибрежные холмы покрыты вѣковыми сосновыми лѣсами, а по самому берегу тянутся безконечные, сплошные апельсинные сады, и рѣзко отличается отъ синяго моря ихъ темно-зеленая, густая листва. Далеко, на многіе и многіе десятки верстъ виденъ этотъ берегъ, извилистый и открытый, и, какъ духъ Сициліи, гдѣ-то вдали, словно въ какомъ-то туманѣ, поднимается и паритъ надъ нимъ снѣговая, дымящаяся вершина Этны…

Но какъ ни хороши эти виды, и другихъ есть много красивыхъ видовъ на свѣтѣ, и не въ красотѣ еще ея горъ и долинъ главная сила и обаяніе Сициліи. Главное въ ней — это необычайная какая-то миловидность и прелесть всего въ этой странѣ, и видовъ, и зданій, и горъ, и береговъ, и роскошныхъ, тѣнистыхъ садовъ, миловидность и прелесть, не поддающаяся описанію и одной только Сициліи присущая. Къ красотѣ, такъ щедро разлитой по всему острову, присоединяется еще что-то такое, что не только любуешься этими видами, но ими наслаждаешься, все забывая въ тихомъ восторгѣ наслажденья, какая-то чудная, полная сладкой истомы мягкость, какая-то меланхолическая поэтичность какая-то нѣга, манящая, чарующая и сладострастная, словно находишься въ таинственномъ восточномъ гаремѣ, въ благоухающемъ саду, передъ журчащимъ фонтаномъ, среди черноокихъ красавицъ Востока… Востокъ, его роскошь, поэзія, нѣга и лѣнь чувствуются всюду въ Сициліи, словно и доселѣ еще носится надъ ней духъ нѣкогда владѣвшихъ ею Арабовъ: недаромъ же такъ любилъ ее, предпочитая всей остальной своей Имперіи, ихъ ученикъ и поклонникъ и страстный поклонникъ красоты и красавицъ — императоръ Фридрихъ II… Могутъ быть мѣста и виды красивѣе, величественнѣе, роскошнѣе Сициліанскихъ, но такихъ величественныхъ и вмѣстѣ привлекательныхъ и милыхъ, такихъ обширныхъ и полныхъ въ то же время волнующей и зовущей прелести, такихъ соединяющихъ въ себѣ высшую степень красоты съ высшей же степенью обаятельной миловидности, и это при всемъ блескѣ юга — такихъ нѣтъ и не можетъ уже быть, и съ полнымъ правомъ можно сказать, что Сицилія хороша, какъ мечта о любимой женщинѣ въ весеннюю лунную ночь.

Уже въ Мессинѣ предчувствуется чарующая прелесть Сициліи, и съ восторгомъ и любовью глядѣлъ Алгасовъ на живописные эти виды, всей душой наслаждаясь ихъ тихой красотой. Но когда онъ поѣхалъ дальше, когда онъ увидѣлъ извилистый и зеленый этотъ берегъ, эти чудныя, разубранныя соснами горы, эти сплошные апельсинные сады, по обѣимъ сторонамъ дороги тянущіеся вплоть до самой Катаніи, когда показалась вдали величаво-оригинальная Этна и засверкала на небѣ одинокая снѣговая ея верхушка — сильно забилось тутъ сердце Алгасова, и понялъ онъ, почему такъ любила Сицилію Вѣра Григорьевна. Живѣе напомнила ему эту милую женщину открывшаяся передъ нимъ обширная, исполненная неизъяснимой красоты и ласкающей нѣги картина, и глядя впередъ, все забывъ въ охватившемъ его восторгѣ, онъ словно чувствовалъ присутствіе возлѣ себя Вѣры Григорьевны и ея чудный взглядъ, когда-то устремленный на эту же самую картину. Какъ очарованный, какъ во снѣ, былъ Алгасовъ. Онъ не переставалъ глядѣть и наслаждаться, и съ каждымъ шагомъ все возрасталъ его восторгъ. Все забывъ, потерявъ всякое сознаніе дѣйствительности, бродилъ онъ по этому берегу, подолгу застрѣвая въ такихъ мѣстечкахъ, какъ Таормина, Жіарра, Ачи-Реале, любуясь ихъ чудными видами и величественной Этной.

Изъ Катаніи онъ предпринялъ восхожденіе на Этну. Ясный лѣтній день благопріятствовалъ его предпріятію, и видъ, единственный по красотѣ и обширности, обнимающій сотни верстъ, представшій оттуда Алгасову, надолго приковалъ его къ мѣсту: весь восточный берегъ острова и самый островъ на большое разстояніе, пустынная Калабрія, сверкающее синее море, Липарскіе острова съ одной стороны и Мальта съ другой — все это видно съ Этны въ одной необъятной картинѣ.

Вернушись оттуда и отдохнувъ немного въ Катаніи, Алгасовъ отправился дальше, въ Сиракузы, но такъ не подходилъ къ остальной Сициліи угрюмый этотъ городъ и его пустынныя, выжженныя солнцемъ окрестности, что А я гасовъ бѣжалъ оттуда, еле только взглянувъ на жалкія, хотя и обширныя развалины древнихъ Сиракузъ. Одна только хранящаяся въ какомъ-то сараѣ несравненная, чудная статуя Венеры Сиракузской, она лишь и разогнала тяжелыя впечатлѣнія, навѣянныя на него унылымъ и мрачнымъ этимъ городомъ, и долго стоялъ передъ ней Алгасовъ, полный восторга, изумленный, порабощенный этой дивной красотой…

Затѣмъ онъ поѣхалъ въ Джирдженти и уже оттуда, вдоволь насладившись и несравненными берегами острова, и волшебной красотой его внутреннихъ частей, поѣхалъ онъ въ Палермо.

Палермо — это вѣнецъ и краса Сициліи. Вся прелесть Сициліанской природы достигаетъ здѣсь высшей своей степени, словно все, что есть лучшаго въ отдѣльныхъ частяхъ Сициліи, все это собрано, тщательно очищено это всѣхъ мелочныхъ даже недостатковъ, еще улучшено и затѣмъ уже придано Палермо и его окрестностямъ. Назвать этотъ городъ красивымъ — нельзя, и во всякомъ другомъ мѣстѣ онъ показался бы весьма даже непригляднымъ и грязнымъ, по здѣсь, среди зеленыхъ этихъ горъ, въ виду пустыннаго Pellegrino — здѣсь онъ на мѣстѣ, и такъ хорошъ кажется онъ, такъ насквозь проникнутъ этой особой Сициліанской прелестью и такъ отличаетъ его отъ всѣхъ другихъ городовъ его доселѣ сохранившійся арабско-норманскій средневѣковой характеръ, что нельзя не любить Палермо, и въ голову никому не придетъ разбирать, хорошъ онъ, какъ городъ, или нѣтъ. Его двѣ главныя улицы, Корсо и via Macqueda, не обставлены ни дворцами, ни роскошными магазинами, но ни по какимъ Парижскимъ бульварамъ не гуляется съ такимъ удовольствіемъ, какъ по этимъ, какъ будто и невзрачнымъ улицамъ. Такъ и все въ Палермо: перенесите огромный и тяжелый этотъ старый соборъ въ какой угодно другой городъ, и его не жаль, пожалуй, будетъ сломать. Любой самый даже разсчетливый нѣмецкій парламентъ, до послѣдняго крейцера высчитывающій содержаніе своего короля или герцога, и онъ, вѣроятно, сжалился бы надъ монархомъ, принужденнымъ жить въ такомъ безпорядочномъ и мрачномъ зданіи, какъ дворецъ Палермо — а въ Палермо дворецъ этотъ манитъ къ себѣ съ такой силой, что жить въ этихъ старыхъ и прохладныхъ залахъ, любоваться съ его террасъ этими чудными видами кажется верхомъ доступнаго на землѣ блаженства. Даже и то, что дѣйствительно хорошо въ Палермо, во всякомъ другомъ мѣстѣ уже не произвело бы такого же сильнаго и чарующаго впечатлѣнія. Представьте внѣ Палермо, вдали отъ этихъ горъ соборъ Менреале и его дивный дворъ, или отдѣлите отъ стараго дворца этого несравненную его капеллу — и вамъ тотчасъ же вспомнится левъ на волѣ, среди пальмоваго тропическаго лѣса, и тотъ же грозный левъ гдѣ-нибудь въ звѣринцѣ: тамъ это органическая и необходимая принадлежность одной и цѣльной красоты, а здѣсь — достопримѣчательность, и только. Нигдѣ зеленыя горы не кажутся такими милыми, какъ въ Палермо, нигдѣ нѣтъ столько задушевной прелести въ далекихъ видахъ и нигдѣ не чаруютъ они такъ, исполненные тихой, неотразимо манящей красоты. Несомнѣнно, капризныя и легкія очертанія Капри много по красотѣ превосходятъ тяжелую массу Пеллегрино, но очаровательная прелесть этого послѣдняго не поддается никакому описанію и никогда не приглядывается, какъ глаза любимой женщины. То же можно сказать и про самое Палермо, и про всѣ его окрестности.

Все здѣсь одинаково хорошо, и хорошо своей собственной, не похожей ни на какую другую, своеобразной и ча рующей прелестью. Набережная, улицы, соборъ, сады, дворецъ, виды и окрестности — все носитъ на себѣ печать этой прелести, такъ же, какъ и ни съ чѣмъ несравнимый Pellegrino, пустынный, мрачный, огромный и оригинально-прекрасный, такъ рѣзко отличающійся отъ остальныхъ окружающихъ Палермо горъ, низкихъ, пологихъ и роскошно одѣтыхъ веселой зеленью пиннъ и апельсиновъ. И эти горы, долины, море, сады, наконецъ и самый городъ съ его византійскими, норманскими и арабскими дворцами и церквами — все это словно подобрано одно къ другому, природа и зданія какъ бы слились здѣсь въ одно, и одно дополняетъ и усиливаетъ другое, а все вмѣстѣ составляетъ дивную, исполненную обаятельной прелести гармонію, уносящую васъ туда, въ далекое прошлое, въ XIII вѣкъ, къ изобильному красавицами и поэтами двору Фридриха II… Въ самомъ дѣлѣ, во всѣхъ Сициліанскихъ, а въ Палермитанскихъ въ особенности, такъ ярко освѣщенныхъ южнымъ солнцемъ видахъ, не смотря и на это есть что-то меланхолическое, какой-то отпечатокъ тихой грусти лежитъ на нихъ, что-то навѣвающее задумчивость и располагающее къ мечтамъ и воспоминаніямъ — и въ этомъ вся ихъ неизъяснимая прелесть; а въ то же время такъ сильно чувствуется въ Палермо три вліянія трехъ послѣдовательно владѣвшихъ Сициліей народовъ — Византіи, арабовъ и нормановъ, столько осталось тамъ ихъ дворцовъ и сооруженій, что положительно всякую дѣйствительность забываешь въ очарованномъ этомъ городѣ, невольно уносясь мыслью къ тѣмъ временамъ, когда создавались эти дворцы и соборы, и въ этомъ-то соединеніи такъ хорошо уцѣлѣвшихъ памятниковъ не чуждаго намъ римскаго, а нашего собственнаго средневѣкового прошлаго съ располагающей къ воспоминаніямъ природой и состоитъ чарующая и дивная гармонія Палермо.

Палермо превзошло всѣ даже ожиданія Алгасова. Мѣсяцъ прошелъ незамѣтно, а онъ все еще, какъ очарованный, стоялъ передъ красотами Палермо, и не только не налюбовался онъ ими, но ему все казалось, что онъ ихъ совсѣмъ и не знаетъ, и не узнаетъ никогда. Много разъ посѣтилъ онъ всѣ лю45имыя свои мѣста въ окрестностяхъ Палермо — Соланто, Багерію, Монреале, С. Мартино, S. Maria-di-Gésu, Фавориту, Пеллегрино, много разъ любовался открывающимися съ нихъ ливными видами, и съ каждымъ посѣщеніемъ все лучше и лучше ему казались эти виды и все больше доставляли наелажденія; цѣлые часы неподвижно проводилъ онъ передъ ними и все-таки безъ боли и сожалѣнія никогда не могъ ютъ нихъ оторваться… А сколько тихаго удовольствія доставляли ему прогулки по самому Палермо, по его единственной въ мірѣ набережной, по роскошнымъ его садамъ, гдѣ величественныя пальмы украшаютъ тѣнистыя померанцевыя аллеи, наконецъ и по старымъ его улицамъ съ ихъ настежъ, напоказъ всѣмъ, раскрытой жизнью, кипучей и страстной… Прелестная вилла графа Таска одинаково привлекала его и красотой своей, и чисто-тропической растительностью, и несравненными видами на зеленыя горы и, чуть не каждый день тамъ бывая, онъ все-таки не зналъ, чему тутъ отдать предпочтеніе. А возвращаясь оттуда, подолгу всегда засиживался онъ на дворцовой площади, передъ хмурымъ этимъ зданіемъ, подъ тѣнью нѣжныхъ, необычайно граціозныхъ и воздушно-легкихъ перцовыхъ деревьевъ, красиво обрамляющихъ всю эту площадь.

Онъ любилъ тутъ сидѣть, глядя на прохожихъ, на ихъ типичныя южныя лица, большею частью некрасивыя и грубыя, во ужъ если красивыя, то ужъ такія, что стоило поглядѣть на нихъ и полюбоваться ими… Особенно одинъ мальчикъ запомнился Алгасову. Это было чуднымъ лѣтнимъ вечеромъ. Алгасовъ сидѣлъ съ противоположной отъ дворца стороны площади, недалеко отъ собора. Съ одной стороны былъ передъ нимъ старинный соборъ, съ другой изъ-за прозрачной и легкой зелени перцовыхъ деревьевъ смутно рисовались неуклюжія очертанія мрачнаго дворца, а вдали виднѣлись веселыя зеленыя горы. Глядя вокругъ, Алгасовъ замѣтилъ мальчика-клирошанина, почти уже юношу. Красивый, высокій и стройный, съ матовымъ цвѣтомъ блѣднаго лица и большими черными глазами, весь въ черномъ, онъ стоялъ недалеко отъ Алгасова, прижавшись къ углу величественной соборной ограды и красиво завернувшись въ широкую черную мантію, какія носятъ въ Сициліи духовные; долго, неподвижно стоялъ онъ тамъ, выглядывая изъ-подъ черной своей съ треугольными полями шляпы и словно кого-то поджидая — и чудно хороши были его устремленные вдаль, задумчивые и грустные черные, большіе глаза… Потомъ, какъ бы очнувшись, онъ отдѣлился отъ ограды, еще посмотрѣлъ впередъ и скрылся за воротами, на соборномъ дворѣ. Алгасовъ проводилъ его взглядомъ, и съ тѣхъ поръ всякій разъ, вспоминая Палермо, невольно всегда вспоминался ему и красивый и стройный этотъ, закутанный въ черную мантію, задумчивый юноша-клирошанинъ — такъ подходилъ онъ ковсей Сициліи и въ особенности къ мечтательной красотѣ Палермо…

Хорошо и тихо жилось тутъ Алгасову среди чудно" этой, такъ плѣнившей его и такъ всецѣло имъ завладѣвшей природы. Незамѣтно проходили дни его, полные думъ и безпрерывныхъ наслажденій ея волшебной красотой. Нотутъ одно дополняло другое: эти наслажденія, эта природа помогала ему уединяться отъ людей и всецѣло отдаваться безконечнымъ своимъ думамъ, смягчая ихъ своей мягкостью и украшая своей красотой, а думы и всѣ эти занимавшіе его вопросы, разрѣшенія которыхъ такъ настойчиво и страстно добивался онъ — они наполняли его дни, спасая его отъ скуки и давая такимъ образомъ возможность ему всей душой и безъ конца наслаждаться чарующей прелестью Палермитанскихъ видовъ.

Однажды, въ концѣ іюня, сходя съ лѣстницы отеля, онъ увидѣлъ росписаніе пароходовъ и ему бросилась въ глаза Тунисская линія. Онъ остановился. «Благо близко, не съѣздить ли въ Тунисъ?» мелькнуло у него.

Ни за что не разстался бы онъ такъ скоро съ Палермо, но покинуть его на нѣсколько дней — это не значило разставаться. Даже и хорошо побыть немного внѣ этого очарованія, пожить иными впечатлѣніями и затѣмъ, вернувшись въ Палермо, снова увидѣть все знакомое и любимое и провѣрить себя.

А кромѣ того — увидѣть Африку, ея тропическую природу и настоящій, неподдѣльный Востокъ, посѣтить мѣста, гдѣ нѣкогда царилъ могучій Карѳагенъ, все это было соблазнительно, налгасовъ не долго раздумывалъ. Онъ посмотрѣлъ росписаніе — пароходъ отходилъ вечеромъ слѣдующаго дня — и тотчасъ же пошелъ за билетомъ.

Такимъ образомъ почти неожиданно попалъ онъ въ Африку. Было тихо, море было совершенно спокойно, и переѣздъ до Туниса показался Алгасову очаровательной прогулкой. На третій день, проснувшись, Алгасовъ почувствовалъ, что пароходъ стоитъ. Проворно бросился онъ къ окну каюты — и прямо передъ собою, на песчанномъ африканскомъ берегу, увидѣлъ бѣлую, съ плоскими крышами и финиковыми пальмами Ла-Голетту. Онъ поспѣшилъ одѣться и выйти на палубу.

Передъ нимъ была Африка, пустынная и знойная. Желтый и плоскій песчанный берегъ, бѣлые дома съ плоскими крышами и между ними высокія и стройныя финиковыя пальмы — это была совершенно новая для него картина. Вдали, за Ла-Голеттой, высились знакомыя уже ему среднеитальянскія невысокія горы, такія же пустынныя и очерченныя такими же мягкими линіями, а справа, по ту сторону залива, бѣлѣли на открытомъ песчанномъ обрывѣ дома Сиди-Бу-Саида, арабскаго мѣстечка, стоящаго на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда былъ Карѳагенъ.

Вокругъ парохода уже тѣснилось множество лодокъ и всевозможный африканскій людъ толкался въ нихъ и неистово оралъ, пробиваясь поближе къ пароходу. Алгасовъ достался на долю двухъ какихъ-то негровъ и съ ними переѣхалъ на берегъ, въ бѣдную и убогую полу-европейскую Ла-Голетту. Тѣ же негры проводили его сначала въ таможню, а потомъ на вокзалъ, гдѣ уже готовился поѣздъ въ Тунисъ.

Отъ Ла-Голетты до Туниса около получаса ѣзды вдоль бухты Эль-Бахира. Еще дорогой поразила Алгасова пустынность мѣстности и бѣдность природы. Желтыя и ровныя, выжженныя солнцемъ поля, кое-гдѣ, вдоль дорогъ и полей, огромные кактусы, еще больше, чѣмъ въ Неаполѣ — это были цѣлыя деревья въ Тунисѣ — да мѣстами скучныя группы корявыхъ оливокъ, вотъ и все, вмѣсто той тропической роскоши, о которой мечталъ Алгасовъ.

Скоро показался вдали громадный, бѣлый и плоскій Тунисъ среди тѣхъ же оливковыхъ рощъ и тѣхъ же невысокикъ и безжизненныхъ итальянскихъ горъ. Надъ плоскими его домами изрѣдка лишь возвышались кое-гдѣ купола мечетей и ихъ тонкіе минареты, да граціозно раскачивались верхушки нѣсколькихъ пальмъ, самый же городъ разительно походитъ, особенно издали, на покрытую снѣгомъ поляну среди безконечныхъ желтыхъ песковъ.

Страшная, невыносимая вонь возвѣстила приближеніе наслѣдника Карѳагена. Сначала эта вонь ошеломляетъ и поражаетъ, но потомъ привыкаешь какъ-то къ ней и уже не чувствуешь ея…

Алгасовъ засталъ Тунисъ еще чисто-восточнымъ городомъ: всего только мѣсяцъ прошелъ, какъ заняли его французы, и не успѣли еще они обезличить его восточнаго характера. Европейцы жили въ своихъ особыхъ кварталахъ, на своихъ европейскихъ и, разумѣется, болѣе, чѣмъ не интересныхъ улицахъ, въ остальныхъ же частяхъ города востокъ царилъ еще полновластно, нетронутый и свободный. Тутъ были узкія и темныя кривыя улицы, своеобразныя восточныя постройки, таинственные дома безъ оконъ на улицу и нигдѣ ни просторной площади, ни веселаго сада — и вдругъ, среди самой улицы, всѣмъ мѣшая, торчитъ, невѣдомо зачѣмъ, одинокая финиковая пальма… И такая же своеобразная, какъ и самыя эти улицы, кипитъ на нихъ шумная жизнь: важные мавры и турки въ живописныхъ чалмахъ и бедуинахъ, арабы въ грубыхъ самодѣльныхъ бурнусахъ, евреи въ фескахъ, негры отъ полуголыхъ до одѣтыхъ чуть не джентльменами съ boulevard des Italieus, европейцы, матросы, мальчишки, оборванные нищіе, еврейки въ узкихъ бѣлыхъ панталонахъ и въ бѣлой же короткой, немного ниже пояса, рубашкѣ, съ повязанной платкомъ головой — ихъ будничный нарядъ (первыхъ двухъ такъ одѣтыхъ евреекъ Алгасовъ увидѣлъ на вокзалѣ въ Ла-Голеттѣ: первымъ его впечатлѣніемъ было то, что онѣ вскочили прямо съ постели и такъ, неодѣтыя, въ одномъ бѣльѣ, и прибѣжали на вокзалъ, и тѣмъ болѣе, что было еще рано, а обѣ еврейки, кстати — прехорошенькія, торопливо какъ-то поспѣшили замѣшаться въ толпѣ и робко прижались гдѣ-то въ углу), богатыя еврейки, также, но только ярко и пестро одѣтыя во все шелковое, мавританки, закутанныя въ бѣлые платки и съ лицомъ, завязаннымъ чѣмъ-то чернымъ, или же съ накинутымъ наголову большимъ пестрымъ платкомъ, такъ что ходить онѣ должны, разставивъ обѣими руками концы этого платка, что въ общемъ составляетъ нѣчто довольно смѣшное и нескладное — всѣ они толпятся на узкихъ этихъ улицахъ среди лошадей, ословъ и верблюдовъ, и все это кричитъ, галдитъ, говоритъ, составляя такую пеструю смѣсь одеждъ и лицъ, племенъ, нарѣчій, состояній, какую въ наши дни только Востокъ развѣ и можетъ еще представить.

Но еще оживленнѣе и шумнѣе жизнь на базарѣ, въ темныхъ, узкихъ и грязныхъ проходахъ котораго собрано все, склады, лавки, лавочки, кофейпи, булочныя, кухмистерскія и даже мастерскія, гдѣ ткутъ, шьютъ, прядутъ, куютъ, брѣютъ, стригутъ, варятъ, пьютъ, ѣдятъ — и все это открыто, на глазахъ всѣхъ проходящихъ. Тутъ и шума больше, и толпа разнообразнѣе и гуще, и больше здѣсь пестроты и красокъ — и вдругъ, въ довершеніе всего, раздается, все заглушая, пронзительный ревъ осла или же прямо въ толпу, ни на кого не обращая вниманія, врѣзывается мѣрно выступающій караванъ пришедшихъ изъ пустыни верблюдовъ…

Такова въ общихъ чертахъ уличная жизнь Туниса, и съ любопытствомъ приглядывался къ ней Алгасовъ, гуляя по улицамъ и переходамъ базара, сидя въ какой-нибудь кофейнѣ за чашечкой только что изготовленнаго, густого и душистаго кофе, слушая заунывную, адски-пестройную и шумную музыку арабовъ, глядя на кривляющихся дервишей или на некрасивыя и нескладныя пляски танцовщицъ — все это занимало его, и хоть не особенно много видѣлъ, да не особенно много и могъ онъ увидѣть въ Тунисѣ, но и это немногое все-таки дало ему гораздо болѣе живое представленіе о Востокѣ, чѣмъ всѣ прочитанныя имъ книги вмѣстѣ. Въ этомъ отношеніи поѣздка въ Тунисъ дала ему болѣе даже, чѣмъ онъ разсчитывалъ получить отъ нея, но зато природа Туниса далеко не соотвѣтствовала его представленіямъ и оказалась много ниже всякихъ его ожиданій… Правда, бананы и финиковыя пальмы являются здѣсь въ полномъ своемъ развитіи и воспитываются, какъ плодовыя уже растенія, а не для одной лишь красоты, какъ въ Италіи и даже въ Сициліи; правда, апельсинныя, лимонныя и гранатовыя деревья достигаютъ здѣсь и въ Италіи даже нигдѣ невиданныхъ размѣровъ — но Алгасовъ ожидалъ чего-то еще болѣе роскошнаго, большаго разнообразія видовъ, чего-нибудь новаго и совершенно отличнаго отъ Италіи, и въ этомъ отношеніи не удовлетворилъ его Тунисъ. Къ тому же и пальмы далеко не такъ хороши на дѣлѣ, какъ это ожидается: рѣдко бываетъ прямъ и строенъ ихъ корявый стволъ, а крона ихъ, обдерганная и убогая, съ висящими внизу засохшими листьями, поражаетъ скорѣе жалкимъ своимъ видомъ, чѣмъ роскошной красотой.

Въ общемъ же весь характеръ страны разительно напоминаетъ Среднюю Италію. Тѣ же выжженныя желтыя пустыни безъ воды и яркой зелени, тѣ же рощи сѣдыхъ оливокъ, тѣ же невысокія и пологія, и тѣми же мягкими линіями очерченныя горы и та же чарующая даль — все тоже… Кое гдѣ развѣ тянется вмѣсто изгороди рядъ поистинѣ гигантскихъ кактусовъ, да вдругъ попадется среди выжженной пустыни, оживляя и украшая ее, зеленая группа цвѣтущихъ олеандровъ — и затѣмъ снова та же унылая пустыня да скучныя рощи оливокъ. Изрѣдка встрѣчаются окруженныя садами арабскія деревни съ бѣлыми и плоскими, безъ оконъ на улицу домами, такъ что на первый взглядъ невеселыя улицы эти кажутся состоящими изъ однѣхъ лишь безконечныхъ стѣнъ, или жалкія хижины бедуиновъ, болѣе похожія на старыя копна сѣна, чѣмъ на жилища людей; здѣсь, совершенно одинъ, уныло зачѣмъ-то торчитъ среди пустыря развалившійся брошенный дворецъ, со слѣдами еще позолоты и красокъ, говорящихъ о недавнемъ его великолѣпіи; тамъ кучи мусора, камня и мрамора краснорѣчиво повѣствуютъ о быломъ, о томъ, что когда-то процвѣталъ, здѣсь богатый городъ — такова вся утомительно-однообразная и скучная эта страна. Лишь къ югу отъ Туниса красятъ се — это, впрочемъ, уже не касается природы — грандіозныя арки карѳагенскихъ водопроводовъ, да кое гдѣ, какъ чудное видѣнье, граціозно и легко рисуясь на яркосинемъ небѣ, являются вдали одна или двѣ одинокія пальмы надъ бѣдной хижиной бедуина… Вотъ когда хороши и необычайно стройны и красивы кажутся пальмы, ихъ высоtcin тонкій стволъ и легкая перистая верхушка — когда ихъ видишь откуда-нибудь издали, одну или двѣ, и среди голой пустыни… Еще хороши онѣ и много даже лучше, когда являются въ безчисленномъ множествѣ, цѣлыми лѣсами, тысячами и десятками тысячъ въ оазисахъ Сахары, и трудно описать, до чего поражаетъ, особенно въ первую минуту, видъ оазиса: среди пустыни, которую только развѣ и оживитъ, что сопровождаемый арабами караванъ, если онъ попадется, безъ всякаго отъ нея перехода, прямо изъ ея камней и песковъ Noдругъ поднимается этотъ лѣсъ финиковъ, густой и тѣнистый — до того ихъ много… Ихъ перистыя верхушки, украшенныя огромными кистями темно-желтыхъ плодовъ, особенно какъ-то легко и красиво возносятся одна надъ другой, даже и въ массѣ одна отъ другой отдѣляясь, болѣе низкія скрываютъ стволы болѣе высокихъ, и изъ этой массы перистыхъ листьевъ, въ одно и то же время и огромной, и легкой — тамъ и сямъ какъ бы вдругъ вырывается изъ нея какой-нибудь стволъ, то идеально прямой, то ростущій совершенно вкось, подъ острымъ угломъ къ землѣ… Чѣмъ-то волшебнымъ и фантастичнымъ, болѣе даже, чѣмъ красивымъ, кажется сначала оазисъ, но какъ зато утомляетъ потомъ гнетущее однообразіе этого лѣса пальмъ, усугубляемое еще до-нельзя тоскливымъ видомъ разбросанныхъ въ тѣни его жалкихъ улицъ, еще болѣе здѣсь унылыхъ, чѣмъ даже въ деревняхъ Туниса: дома, такіе же плоскіе "такъ же сплошь стоящіе, какъ и тамъ, строятся здѣсь изъ высушенныхъ на солнцѣ земляныхъ кирпичей — и вотъ двѣ мрачныхъ грязно-бурыхъ стѣны, кое гдѣ — крошечная дверочка, наверху немногія дыры вмѣсто оконъ и нигдѣ никакихъ почти признаковъ жилья, таковы эти улицы, "всѣ одинаково узкія и грязныя, и все равно — городскія или деревенскія… И для довершенія однообразія — ни одной на нихъ женщины, кромѣ немногихъ развѣ старухъ да дѣвчонокъ. Но Алгасовъ не доѣхалъ до Сахары и не видалъ ли одного оазиса.

Дожидаясь парохода, онъ пробылъ въ Тунисѣ девять дней и въ это время изъѣздилъ всѣ окрестности города верстъ на 30 вокругъ, но вездѣ все было одно и то же, тѣ же скучныя пустыни и тѣ же бѣдныя арабскія деревни, какъ двѣ капли воды другъ на друга похожія. Также похожи были и всѣ видѣнные имъ сады: вездѣ множество громадныхъ апельсиновъ и гранатовъ да изрѣдка бананы съ ихъ истрепанной ярко-зеленой гигантской листвой, и надо всѣмъ этимъ — десятокъ или два финиковыхъ пальмъ. Затѣмъ, для украшенія уже сада, нѣсколько перцовыхъ деревьевъ, нѣсколько южныхъ сосенъ, кактусы, огромные кусты лантанъ, душистыя датуры, много розъ, не особенно впрочемъ красивыхъ и крупныхъ, и еще множество кое какъ, безъ вкуса и толка натыканныхъ простыхъ, и дома намъ надоѣвшихъ цвѣтовъ, преимущественно герани, бархатцевъ и гвоздики, которой было тамъ больше всего. Таковы были всѣ сады Туниса, сколіко ни видѣлъ ихъ Алгасовъ, а онъ осмотрѣлъ всѣ, какіе только можно было видѣть, отъ садовъ Бардо — резиденціи бея, и до садовъ разныхъ арабскихъ деревень, вродѣ Манубы, Аріаны и т. д. Ихъ однообразіе даже утомило его, и, не смотря на роскошныя формы, въ которыхъ проявляется тамъ растительность, бѣдность ея видовъ поразила и жестоко разочаровала его: много большаго ожидалъ онъ въ этомъ отношеніи отъ Туниса…

Другимъ разочарованіемъ были для него дворцы бея: тутъ-то ожидалъ онъ встрѣтить всю роскошь Востока во всемъ ея блескѣ — и нашелъ вмѣсто нея не то убогія, не то заброшенныя какія-то залы, безтолково убранныя жалкими крохами европейской промышленности: въ тронной, напр., залѣ бея въ загородномъ дворцѣ его въ Бардо зачѣмъ-то висѣлъ барометръ-анероидъ. Правда, Алгасовъ видѣлъ лишьпарадные, нежилые покои этого прямо передъ унылой пустыней стоящаго дворца, а гаремъ и вовсе находился въ сторонѣ, въ особомъ зданіи, окруженномъ роскошнымъ, густымъ и тѣнистымъ садомъ. Городской же дворецъ выглядывалъ еще болѣе заброшеннымъ; его показывалъ Алгасову сѣдой старикъ, офицеръ гвардіи бея, начальникъ дворцоваго караула. Старый воинъ этотъ мирно сидѣлъ въ сѣняхъ дворца, одѣтый въ полинялый и заплатанный мундиръ, и… вязалъ чулокъ… За этимъ далеко не воивственнымъ упражненіемъ засталъ его Алгасовъ и, какъ ни старался, не могъ онъ не улыбнуться, глядя на старика. Но офицеръ и самъ добродушно ему улыбнулся, увидѣвъ его, и объяснившись съ нимъ на плохомъ французскомъ языкѣ, тотчасъ-же отложилъ свою работу и повелъ его по дворцу, главвая достопримѣчательность котораго заключается въ чудныхъ, украшающихъ потолокъ одной залы рельефныхъ арабескахъ, съ необычайнымъ искусствомъ и терпѣніемъ изваянныхъ на каменномъ ея сводѣ. Когда же кончился осмотръ и Алгасовъ сталъ-было благодарить любезнаго офицера, то этотъ послѣдній, нисколько не стѣсняясь, прямо попросилъ у него бакшишъ и съ благодарностью принялъ предложенные ему 3 франка.

Разумѣется, Алгасовъ посѣтилъ и развалины Карѳагена, отъ котораго немного, впрочемъ, уцѣлѣло, да и то ужъ отъ Карѳагена позднѣйшаго, возобновленнаго римлянами послѣ разрушенія настоящаго: необъятныя цистерны, нѣсколько гигантскихъ арокъ былого водопровода да кучи мусора на морскомъ берегу. Среди этого мусора попадаются мѣстами огромныя мраморныя колонны, поваленныя и полу-занесепныя пескомъ, да всюду валяются куски мрамора всевозможныхъ сортовъ и цвѣтовъ, обломки мозаикъ и осколки порфира, которымъ когда-то облицованы были стѣны — вотъ и всѣ воспоминанія о славѣ и роскоши могучаго Карѳагена…

Между тѣмъ пришелъ пароходъ и Алгасовъ поспѣшилъ уѣхать, безъ сожалѣнія разставаясь съ Тунисомъ, очень все-таки довольный, что былъ тамъ и хоть мелькомъ увидѣлъ Востокъ и Африку. Съ радостью возвращался онъ въ милое свое Палермо, и какъ хороши показались ему зеленые берега Сициліи, особенно послѣ пустынныхъ африканскихъ видовъ! Какъ съ старыми друзьями, увидѣлся онъ со всѣми улицами, садами и окрестностями Палермо, но пробылъ тамъ уже не долго, всего около недѣли: нельзя видно любить вторично… Онъ уѣхалъ, не видавъ даже развалинъ Сегеста и Селнеоита, которыя очень желалъ увидѣть: раньше онъ тамъ не былъ, а вернувшись изъ Туниса, уже не собрался туда. Онъ былъ чужой въ Палермо, и понятно, что душа его потребовала наконецъ новыхъ впечатлѣній, но, не смотря ни на что, съ сожалѣніемъ и грустью разставался онъ съ Палермо, чувствуя, что все еще не наглядѣлся онъ на него и не вдосталь насладился его волшебной красотой, и навѣки унося неизмѣнную и теплую любовь къ этому чудному городу.

И въ Римѣ, среди его памятниковъ древняго и новаго міра, ни среди роскошной природы Неаполя и Сициліи, ни въ африканскихъ пустыняхъ не покидали Алгасова эти вопросы, возникшіе въ его головѣ еще на берегахъ Лаго-Маджіоре. Натолкнувшись въ своихъ поискахъ истины на жизнь, руководимую совершенно иными интересами, имѣющую иную любовь и иныя цѣли, невольно подумалъ Алгасовъ, не въ ней ли истина, не она ли способна привести къ ней человѣка и дать покой и содержаніе его днямъ?

И прежде всего тутъ бросилась ему въ глаза высокая нравственная чистота всѣхъ, въ жизни которыхъ надъ житейскими преобладаютъ духовные интересы: это люди, въ которыхъ, кромѣ ума, мы изумляемся и силѣ ихъ духа, и "илѣ любви, и преобладанію въ ихъ жизни добра и хорошаго.

Цѣлый рядъ лицъ прошелъ передъ Алгасовымъ: даже самые слабые изъ нихъ — и тѣ какъ высоки передъ нами! Какъ любили ихъ современники и какъ бьются при воспоминаніи о нихъ наши сердца! Вотъ, папр., плѣнительнопоэтическій образъ молодого Станкевича. Давно уже любилъ его Алгасовъ и тщательно собиралъ и изучалъ все, что было о немъ сказано въ нашей литературѣ. Въ своемъ воображеніи живо воскрешалъ онъ эту свѣтлую и чистую личность, съ отрадой и любовью всегда отдыхая на этой жизни, ясной и простой, полной исканія истины и любви къ красотѣ. Да, хороши эти люди и хороша ихъ жизнь…

И еще болѣе заставили его задуматься о ней эти плоды умозрительной, отрѣшенной отъ жалкихъ и пошлыхъ житейскихъ нашихъ дрязгъ и интересовъ жизни, но тутъ же рядомъ не могъ онъ не замѣтить слѣдующаго: лишь только, увлеченные примѣромъ этихъ свѣтлыхъ личностей, ихъ отрѣшенной отъ дѣйствительности жизнью начинали жить многіе, большія или меньшія группы людей, цѣлыя сословія и даже народы — какъ тотчасъ же рѣзко падаетъ у послѣдователей поставленная идеаломъ высокая нравственная чистота жизни великихъ учителей, и то, что у этихъ послѣднихъ давало ихъ днямъ такое свѣтлое, чистое и великое содержаніе, у ихъ послѣдователей неизбѣжно вырождается въ забаву, болѣе или менѣе мелкую, болѣе или менѣе вредную — но непремѣнно и всегда въ забаву, и не только не приближались къ истинѣ послѣдователи учившихъ именно истинѣ и къ ней стремившихся учителей, но съ каждымъ шагомъ и все по тому же, казалось бы, направленію лишь дальше и дальше отдалялись они отъ нея. Въ твердомъ намѣреніи строго во всемъ слѣдовать учителямъ, что было у нихъ любовью, они обращали въ обрядность, а чистую жизнь ихъ, само собою у нихъ вытекавшую изъ наполненности дней ихъ указаннымъ имъ свыше дѣломъ — въ предписанную жертну, въ добровольной великости ея полагая заслугу и ища себѣ удовлетворенья и счастья. Такъ было вездѣ и всегда.

Безпредметное созерцаніе индѣйскихъ факировъ, продолжающееся годы и въ концѣ концовъ обращающееся въ своего рода высокое наслажденіе — это лишь забава особаго рода, это не жизнь, а жалкое бѣгство отъ жизни.

Полу-мистическая, полу-научная религія древнихъ жрецовъ Вавилона и Египта, полная стремленій къ идеалу и къ истинѣ, но искавшая ея не въ жизни, не въ желаніяхъ и идеалахъ народа, а въ хитросплетеніяхъ непонятной мудрости, она доказала свою несостоятельность отдѣленіемъ своимъ отъ народа и вырожденіемъ въ мистическую обрядность, а также и тѣмъ, что даже и жрецовъ своихъ привела она не къ высокой и идеально-чистой жизни, а-къ мелочнымъ стремленіямъ духа касты, жалкаго сребролюбія и эгоистическаго, узкаго, мертвящаго властолюбія.

Жизни древнихъ мудрецовъ давали содержаніе тѣ блестящія надежды, которыя, создавая ее, возлагали они на метафивику; ихъ работа уже кончена, и мы можемъ лишь позавидовать имъ и пожалѣть, что не на нашу долю досталась она, сама же метафизика дважды вырождалась въ жалкую болтовню софистовъ, и у грековъ, и въ наше время, когда, въ погонѣ за забавами, снова-было вызвало ее къ жизни человѣчество.

Много любви и силы духа явили намъ проповѣдники Слова Божія и всѣ первые христіане. Но лишь измѣнились условія, и новое ученіе, проповѣдь и прославленіе котораго были всей жизнью его первыхъ послѣдователей, вошло въ жизнь и уже не стало отъ нихъ требовать такихъ необычайныхъ усилій духа и воли, какъ быстро поблекла первоначальная чистота мірской ихъ жизни, а чистые и строгіе ихъ священники выродились въ папъ и развратное римское духовенство. Самые лучшіе изъ этого послѣдняго увлекаются тонкостями богословія, вмѣсто любви, молитвы и вѣры, въ нихъ ища — и находя — содержаніе созерцательной своей жизни, и при всѣхъ наилучшихъ своихъ стремленіяхъ достигаютъ окончательнаго лишь извращенія простого и яснаго смысла Евангелія. Ища истины внѣ дѣйствительной жизни, вмѣсто приближенія къ ней, и они лишь отдаляются отъ нея, и что же удивительнаго, что и ихъ постигла печальная участь Египетскихъ и Халдейскихъ жрецовъ и самое христіанство подъ ихъ руководствомъ и вліяніемъ тоже выродилось въ обрядность, ханженство и мистицизмъ?

Вѣра безъ дѣлъ мертва, сказано намъ, и не въ пустынѣ наше спасеніе и не въ иномъ какомъ отреченіи отъ жигни, а въ самой жизни, внѣ которой нѣтъ и не можетъ быть истины. Пораженнымъ необычайной мощью ихъ духа, въ жизни великихъ учителей нашихъ болѣе всего бросается намъ въ глаза созерцательная ея сторона, и отъ насъ ускользаетъ громадная практическая ихъ дѣятельность, заключавшаяся въ указаніи идеала и проповѣди стремленія къ нему. Желая подражать имъ, именно созерцательной ихъ жизни и силимся мы подражать, во-первыхъ, потому, что со стороны она кажется намъ важнѣйшей и высшей, и самой въ то же время тяжелой частью ихъ жизни и дѣятельности, а во-вторыхъ и потому, что ей еще возможно подражать, дѣло же свое они сдѣлали сами и передѣлывать его ненужно, да и нельзя; еще самымъ первымъ ихъ ученикамъ остается кое что додѣлать и докончить и жизнь этихъ счастливцевъ еще носитъ на себѣ живой и дѣятельный характеръ, но чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе сокращается возможность практической дѣятельности и остается одно только отрѣшенное отъ жизни созерцаніе, безплодное и безцѣльное, и потому уже осужденное на неизбѣжное вырожденіе и отдаленіеотъ истины. И снова подумалось Алгасову про Станкевича: какъ онъ любилъ ее, жизнь, какъ мечталъ о ней! И счастьеего, что не дожилъ онъ до нея и умеръ на рубежѣ, отдѣляющемъ приготовленіе къ жизни отъ самой жизни… Метафизика была главнымъ содержаніемъ его молодости, но онъ выбралъ ее не какъ забаву, за которой повѣрнѣе бы спрятаться отъ дѣйствительной жизни, со всѣхъ сторонъ окутавшись непроницаемымъ туманомъ Гегелевой философіи; вѣтъ, онъ искренно вѣрилъ въ это дряхлое, умиравшее ученіе, вѣрилъ, что оно приведетъ его къ правдѣ въ жизни и къ познанію истины, и смѣло шелъ навстрѣчу жизни, готовясь вступить въ нее во всеоружіи этого познанія. Болѣзнь задержала его и на нѣсколько лѣтъ продлила ему молодость-счастливецъ, и болѣзнь была ему благомъ!.. Не цѣлью, а средствомъ была для него философія, и что сталось бы съ нею при столкновеніи съ дѣйствительностью? Дала ли бы она жизнь ему, спасла ли бы его отъ гнетущаго этого сознанія пустоты и безцѣльности смѣняющихся сутокъ, составляющихъ нашу жизнь? Алгасовъ, самъ пережившій столько нравственныхъ страданій, невольно радовался онъ за счастливаго юношу.

Мы родились для жизни — и мы должны жить и жить среди людей, дѣлать ихъ дѣло и волноваться ихъ интересами. Что бы ни говорили объ этомъ, но по одному только внѣшнему желанію и вслѣдствіе логическаго какого-нибудь вывода нельзя отдать себя Богу и съ чистымъ сердцемъ, искренно посвятить служенію Ему и молитвѣ всѣ дни свои: одной только доброй воли еще мало для этого. Молитва, подвижническая жизнь, если даже и не въ монастырѣ, то во всякомъ случаѣ внѣ міра и его суеты — разъ есть непреодолимое къ такой жизни влеченіе, ему нельзя не послѣдовать, ибо оно сильнѣе человѣка. Не всѣхъ зоветъ Господь къ Себѣ, но кого зоветъ, тому даетъ и силы послѣдовать за Нимъ и внѣ міра сдѣлать все, что для міра должно сдѣлать этому избранному, для остальныхъ же удаленіе въ пустыню и самая даже строгая тамъ жизнь будетъ ничто иное, какъ бѣгство отъ жизни, какъ сознаніе въ своемъ безсиліи передъ нею, какъ забава трудностью подвига, вродѣ, напр., подобной же, физически и еще даже болѣе трудной забавы индѣйскихъ факировъ. Отрѣшиться отъ міра и всецѣло посвятить себя молитвѣ не должны, не въ силахъ и не могутъ всѣ, но имѣть Христа въ своемъ сердцѣ и всѣми силами стараться соблюдать Его ученіе — это могутъ всѣ и оставаясь въ міру, и рѣшительно ни изъ чего не видно, чтобы сама по себѣ неугодна была Господу мірская жизнь. Скорѣе напротивъ: кто изъ ближайшихъ Его учениковъ отрекся отъ міра, кто и при Немъ, и послѣ Него не продолжалъ жить въ мірѣ, мірской, а не отшельнической жизнью, да и не въ мірѣ развѣ жилъ Самъ Спаситель, когда былъ, на землѣ?

Человѣкъ состоитъ изъ души и тѣла, и, разъ удовлетворены его духовныя потребности, остаются еще потребности тѣлесныя. Не должны эти послѣднія заглушать первыхъ, но въ общемъ, для всѣхъ, и первыя не должны и не могутъ преобладать надъ послѣдними. И тѣ, и другія должны быть уравновѣшены, и тогда только возможна хорошая, честная и дѣятельная, а слѣдовательно, и счастливая жизнь.

Но человѣкъ слабъ, страсти въ немъ сильны. Въ борьбѣ со страстями своей полнотой и содержаніемъ должна ему помогать сама жизнь, а разъ этого нѣтъ, разъ нарушено равновѣсіе между духовной и плотской стороной въ окружающей человѣка жизни и приходится ему въ развлеченіяхъ и забавахъ топить излишніе досуги и гнетущую пустоту своихъ дней — тутъ плохая уже борьба со страстями, тутъ уже некогда думать объ ученіи Спасителя, по крайней мѣрѣ о духѣ этого ученія. А всѣ мы свидѣтели, что слѣдованіе буквѣ Евангелія и громкія слова объ этой буквѣ во всѣ времена составляли и составляютъ одну изъ главнѣйшихъ забавъ для жадно ищущаго ихъ человѣчества.

Зло привлекательно, и много благополучія и развлеченій сулитъ оно человѣку, а часто и даетъ ихъ, но только ихъ: продолжительнаго и прочнаго счастья не въ силахъ оно дать, не только всеобщаго, но даже и частнаго — это слишкомъ уже ясно. Только добро можетъ дать человѣку истинное счастье, ибо въ добрѣ истина, и такимъ образомъ, первый признакъ жизни настоящей, полной, счастливой и разумной — это то, что человѣкъ, ею живущій, знаетъ Бога, помнитъ, понимаетъ и любитъ слова Спасителя и слѣдуетъ имъ, не изъ страха ада, не съ чувствомъ приносимой жертвы, не вслѣдствіе логическаго умозаключенія, что это похвально, обязательно и честно, но по искреннему и сознательному убѣжденію, что жизнь, согласная съ духомъ этого ученія, есть единая хорошая и единая, при которой для всѣхъ, и первѣе всего — для меня самого, только и возможны покой и счастье. И вотъ еще новое доказательство, что жизнь, къ которой стремился Алгасовъ и которую онъ сознавалъ неясно, какъ бы въ туманѣ, не умѣя еще нарисовать и воплотить ея въ словахъ и краскахъ, эта жизнь, какою должна она быть — она не мѣшаетъ ничему и ничего не отвергаетъ, но все обнимаетъ въ себѣ, и радостное наслажденіе жизнью, и строгое слѣдованіе завѣтамъ Спасителя: изъ этого всего и создается полпота ея, первое условіе возможности постояннаго и прочнаго счастья.

Какъ ни углублялся въ себя Алгасовъ — онъ не нашелъ въ себѣ призванія къ отреченію отъ мірской жизни и къ посвященію всего себя исключительно лишь молитвѣ и служенію Богу. Насиловать себя онъ не хотѣлъ, да и не видѣлъ въ этомъ ни смысла, ни рѣшенія вопроса. Любить же Бога и слѣдовать Его ученію, онъ видѣлъ, ни отъ чего не нужно для этого отреяаться и само собою должно это заключаться въ самой жизни, ибо безъ этого жизнь не можетъ уже быть полной, а слѣдовательно — и счастливой. Даже и не вѣрующій въ Бога и Его существованіе, и тотъ невольно долженъ слѣдовать ученію Христа: иначе не вѣдать ему полной и счастливой жизни.

Насколько самъ Алгасовъ слѣдовалъ этому ученію — это уже другой, личный, а но общій вопросъ, да къ тому же и не зналъ вѣдь онъ этой полной и счастливой жизни… Но возможность полнаго ему слѣдованія Алгасовъ обусловливалъ и соотвѣтственной жизнью и, разбирая то, что было въ собственной его, Алгасова, жизни несогласнаго съ ученіемъ Спасителя — пришлось бы также разбирать, что отнести изъ этого на долю его, Алгасова, злой воли, и что на долю пустоты жизни и неизбѣжныхъ вслѣдствіе этого жизненныхъ соблазновъ. Алгасовъ не скрывалъ отъ себя того дурного, что было въ его жизни, но при данной обстановкѣ, его окружавшей и вліявшей на него, при данной жизни, всѣми признанной, а въ томъ числѣ и имъ самимъ, единой возможной и мыслимой, при ней не признавалъ онъ себя въ силахъ поступать иначе, и поневолѣ долженъ былъ онъ руководиться въ своихъ поступкахъ нравственностью менѣе строгой, ученіемъ Евангелія, такъ сказать, примѣненнымъ къ усложненной и спутанной нашей жизни и къ поощряемымъ ею страстямъ человѣческимъ.

Евангеліе, какъ идеалъ истины и правды, одно для всѣхъ, но это примѣненіе его къ жизни, т. е. нѣкоторое ослабленіе "то и нѣкоторыя въ свою пользу уступки изъ идеальныхъ его правилъ, рѣшеніе вопроса, что болѣе и что менѣе важно, судя по количеству зла, заключающагося въ томъ или иномъ поступкѣ, что еще можно дозволить себѣ и чего ни подъ какимъ уже видомъ никогда и нигдѣ нельзя себѣ дозволять — это каждый уже дѣлаетъ самъ для себя, согласно тому, какъ понялъ онъ Евангеліе, и согласно также собственнымъ своимъ понятіямъ о добрѣ и злѣ. Тутъ уже начинается безконечный путь стремленія къ идеалу, и весь вопросъ состоялъ для Алгасова лишь въ томъ, насколько близки къ истинѣ его собственныя понятія о добрѣ и злѣ.

Это уже выводило его на путь этической философіи. Впрочемъ, когда онъ доказалъ себѣ невозможность ни для себя лично, ни какъ общаго для всѣхъ идеала, жизни, всецѣло посвященной исключительно лишь молитвѣ и служенію Богу, что жизнь эта доступна немногимъ только, Самимъ Богомъ къ Себѣ призваннымъ счастливцамъ — онъ и долженъ былъ перейти къ другому и послѣднему роду созерцательной жизни, къ стремленію не вѣрой, а умомъ своимъ познать добро и достичь истины, т. е. къ философіи.

Но человѣкъ нашего времени, воспитанный подъ вліяніемъ положительныхъ взглядовъ на природу и науку, онъ слишкомъ ясно сознавалъ всю несостоятельность самыхъ основъ метафизики и потому не могъ уже обратиться къ ней и искать утѣшенія или, вѣрнѣе, забвенія въ ея туманныхъ умозрѣніяхъ. Но и позитивизмъ не привлекалъ его, ибо въ его порывахъ познать природу и законы всѣхъ ея явленій и съ помощью этого познанія покорить ее, овладѣть ея силами и воцариться надъ ней и въ тоже время матеріальнымъ ея законамъ всецѣло подчинить свободный духъ человѣческій, все приведя въ нашей жизни въ одну строгую, согласованную съ новооткрытыми міровыми законами систему — въ этихъ гордыхъ и вмѣстѣ жалкихъ мечтахъ не видѣлъ Алгасовъ ничего, что думало бы о счастьи свободнаго духа и стремилось бы къ открытію законовъ счастья свободнаго и всеобщаго, къ царству счастья, мира и любви на землѣ: напротивъ, борьба была даже провозглашена однимъ изъ первыхъ и основныхъ міровыхъ законовъ. Алгасовъ не раздѣлялъ смѣлыхъ научныхъ образовъ жизни будущихъ вѣковъ и не восхищался ими, ибо находилъ въ нихъ много комфорта, много изумительной техники, но мало согласнаго съ собственнымъ его идеаломъ жизни, гдѣ именно комфортъ и прочія матеріальныя блага ея, въ такомъ совершенствѣ достигаемыя развитіемъ техники, играли роль почти второстепенную. Впрочемъ, до того еще сбивчивы и смутны были представленія Алгасова объ этомъ его идеалѣ лто нисколько не стоялъ онъ даже за свой взглядъ на техническія мечтанія и на всѣ дивныя блага, которыя имѣютъ дать людямъ наука и техника, и лишь говорилъ, что главное все-таки въ томъ, чтобы хороша была сама жизнь, дополнять и украшать которую призваны усовершенствованія техники, ибо пустого мѣста украсить нельзя, и Лаокоонъ, поставленный гдѣ-нибудь въ унылой степи, оставаясь все такимъ же прекраснымъ, нисколько не украсилъ бы самой этой степи. Первая и самая главная наша задача — это сдѣлать счастливой жизнь каждаго человѣка, и не только счастливой, но и устойчивой въ счастьи, въ себѣ самой несущей человѣку удовлетвореніе и радость. Одно только счастье и полное довольство жизнью, оно лишь и красило жизнь въ глазахъ Алгасова и даже создавало ее. А что дастъ и можетъ дать людямъ счастье и полное это довольство — не позитивной философіи найти это, какъ выходящее изъ ея предѣловъ, по крайней мѣрѣ въ ея теперешнемъ чисто-утилитарномъ направленіи. Такимъ образомъ одна только этическая философія и оставалась Алгасову, къ которой онъ могъ бы обратиться, ища въ ней содержаніе жизни созерцательной. Къ тому же, цѣль этой философіи — самосовершенствованіе, стремленіе къ добру и правдѣ и къ жизни, возможно далекой отъ зла. Гдѣ же и надѣяться найти истину, какъ не на этомъ симпатичномъ пути?

Но тутъ сразу является неразрѣшимый вопросъ: что добро и что зло? Евангеліе даетъ намъ ясные на это отвѣты, но имъ не слѣдовало и не слѣдуетъ человѣчество, единогласно признавъ ихъ слишкомъ идеальными, недостижимыми на дѣлѣ, а потому и не пригодными для дѣйствительной жизни. Но по крайней мѣрѣ выработала ли жизнь свой собственный какой-нибудь отвѣтъ? Нѣтъ. Каждый народъ, каждый вѣкъ имѣютъ свою собственную нравственность, и даже каждый почти человѣкъ: одинъ горячо, напр., нападаетъ на собственность, какъ на установленіе безнравственное, несправедливое и вредное, а другой не менѣе горячо и съ такимъ же искреннимъ убѣжденіемъ защищаетъ ту же самую собственность, какъ установленіе полезное и божественное, исходящее отъ Бога и освященное церковью, которая и сама является собственницей, и наконецъ, какъ могучій двигатель впередъ всего человѣчества, источникъ науки и культуры, единственная и могучая сила, побуждающая человѣка къ труду и бережливости. И что это не однѣ только фразы, что искреннее убѣжденіе дѣйствительно способно породить ту или иную нравственность, сообразно съ которой человѣкъ рѣшаетъ себѣ на руководство, что добро и что зло, это доказываетъ слѣдующій рѣзкій примѣръ. Древніе искренно не признавали рабовъ за людей. Убійство раба, не преслѣдуемое закономъ, какъ дѣяніе безразличное, не преслѣдовалось въ то же время и собственной совѣстью убійцы, и именно потому, что не считалось имъ за убійство и зло, и Лукуллъ совершенно спокойно лакомился и угощатъ своихъ гостей муренами, откормленными тѣлами брошенныхъ въ садокъ живыхъ рабовъ. Что же было ему дѣлать, если рыба эта питается мясомъ и выходитъ всего вкуснѣе, если откормить ее именно свѣжей человѣчиной? Такъ всегда и во всемъ. Убить еретика въ какомъ-нибудь XIII или XIV вѣкѣ считалось дѣломъ не только похвальнымъ, но даже богоугоднымъ и душеспасительнымъ, и врядъ ли рѣшится теперь на эту операцію самый даже ярый фанатикъ, и во всякомъ уже случаѣ не законъ и не страхъ земного возмездія удержитъ его отъ. этого убійства. Грабежъ не мѣшалъ средневѣковому рыцарю считать себя, всѣми считаться и дѣйствительно даже быть безукоризненно-благороднымъ и честнымъ человѣкомъ, образцомъ достоинства и чести. Макбетъ терзался совѣстью за убійство Дункана и Банко, а не за убитыхъ имъ невинныхъ стражей покоевъ Дункана.

Но то вѣка глубокаго варварства, скажутъ пожалуй, хотя трудно подвести подъ понятіе варварства высокую и утонченно-изящную цивилизацію римлянъ. Но мы-то въ нашъ просвѣщенный вѣкъ, далеко ли ушли мы отъ этого самаго варварства? Установили ли мы незыблемо и точно, что добро и что зло? Ясно ли это для насъ?

Извѣстенъ отвѣтъ дикаря, когда ему предложили этотъ вопросъ. Подумавъ, дикарь опредѣлилъ эти понятія слѣдующими простыми, ясными и точными словами: «добро — украсть чужую жену. Зло — если у меня украдутъ мою.» Это понятно, и легко жить согласно съ этими понятіями. Но какъ разобраться въ нашей жизни? Почему преслѣдуютъ и запрещаютъ англичане торговлю рабами, единодушно негодуя противъ нея и подавляя ее силой, и тѣ же англичане тою же силой навязываютъ въ то же самое время Китаю свой убійственный опій? Почему одно хорошо, а другое нѣтъ? Почему ни въ какомъ случаѣ не терпимы рабы и терпимы въ то же время тѣ же самые рабы, разъ только называются они не рабами, а напр. «кули»? Открытіе истоковъ какъ-то, чуть ли не Желтой рѣки и интересное свѣдѣніе, что она составляется изъ сліянія двухъ, кажется, рѣчекъ стоило жизни нѣсколькихъ десятковъ убитыхъ при этомъ открытіи ни въ чемъ неповинныхъ туземцевъ. Почему поѣхать туда и убить ихъ было хорошо со стороны Пржевальскаго, и дурно въ то же время государству казнить преступника или выведенному изъ терпѣнія становому прибить непослушнаго мужика? Вѣдь встрѣча тамъ съ этими дикарями и необходимость убить ихъ вовсе не была для Пржевальскаго непредвидѣнной какой-нибудь случайностью, вродѣ, напр., встрѣчи мирнымъ проѣзжимъ неожиданно вдругъ появившагося на трактѣ изъ Нижнедѣвицка въ Лебедянь разбойника… Почему и обществомъ, и закономъ, и собственной нашей совѣстью такъ строго преслѣдуется всякое убійство, хотя бы и подлѣйшаго даже человѣка, единогласно всѣми признаваемаго за презрѣнную и вредную гадину, и въ то же время не только дозволяются, но даже поощряются такія производства, которыя, если и не сразу, то все-таки завѣдомо, быстро и прямо разрушаютъ и убиваютъ человѣка, лишая его сначала здоровья, а потомъ и жизни и отзываясь даже на дѣтяхъ и внукахъ его, какъ напр., производство соды или тѣ, гдѣ имѣется дѣло съ ртутью и сѣрой, да и много другихъ, болѣе или менѣе, но цѣлымъ поколѣніямъ безусловно и прямо вредныхъ? Почему такъ презрительно и строго относятся къ немногимъ безнадежно-вздыхающимъ по крѣпостному праву старикамъ, между тѣмъ какъ собственники подобныхъ производствъ спокойно наслаждаются жизнью на свои цѣною крови добытые доходы, никѣмъ не тревожимые и окруженные всѣмъ подобающимъ гражданину уваженіемъ? Почему человѣкъ, пролившій хоть одну каплю крови, становится уже мученикомъ и закона, и собственной совѣсти, а пролившій ту же каплю въ видѣ хотя бы выпитой имъ полубутылки содовой воды нисколько и не думаетъ, что и не одна даже человѣческая жизнь принесена въ жертву ради выдѣлки для него этой соды? А знаменитый, повѣданный намъ Гаршинымъ? Вѣдь безъ исключенія каждый изъ насъ повиненъ въ мучительномъ и медленномъ его убійствѣ… Почему же жизнь человѣческая такъ легко и равнодушно приносится въ жертву малѣйшимъ нашимъ удобствамъ, а если кому изъ насъ потребуется принести ее въ жертву счастью своему, т. е. тому, что во всякомъ уже случаѣ неизмѣримо важнѣе и выше всевозможныхъ удобствъ, то это уже зло? И все до послѣднихъ мелочей состоитъ въ обыденной нашей жизни изъ подобныхъ противорѣчій. Почему прямо обмануть или украсть — не хорошо, и хорошо въ то же время, или по крайней мѣрѣ безразлично выгодно сбыть на биржѣ какія-нибудь падающія по всѣмъ соображеніямъ и свѣдѣніямъ вашимъ ничего не стоющія акціи? Почему Юханцевъ и Рыковъ — мерзавцы и воры, которымъ, къ сожалѣнію, законъ не приготовилъ достойной ихъ казни, а Натанъ Ротшильдъ, послѣ Ватерлоо завѣдомо обманнымъ образомъ нажившій десятки милліоновъ — великій человѣкъ и геніальный финансистъ, другъ и собесѣдникъ монарховъ, предметъ всемірнаго удивленія и поклоненія? Почему не хорошо быть закладчикомъ, и можно обратить свое состояніе въ закладные листы? Почему не хорошо держать кабакъ, и всѣми въ то же время принятъ, всѣми уважаемъ, всѣми признанъ за талантливаго общественнаго дѣятеля — опереточный антрепренеръ? Почему не хорошо прижать рабочаго и нанять его подешевле, и можно, даже похвально и славно, вовсе лишить его работы, выдумавъ для замѣны его машину и съ помощью этой машины сразу понизивъ всю рыночную цѣну труда не только всего околотка, по и многихъ даже государствъ?

И самому приходилось Алгасову отвѣтить себѣ на вопросъ, что добро и что зло, ибо не было заповѣди, нарушеніе которой безъ исключенія всѣми не признавалось бы тягчайшимъ грѣхомъ, и которой не дозволялось бы въ то же время обходить и нарушать, и тоже всѣми безъ исключенія.

Но чего ужъ, кажется, легче — сказать себѣ, что хорошо и что дурно по собственному по крайней мѣрѣ своему убѣжденію, и затѣмъ во всемъ всегда поступать строго согласно этому убѣжденію? И какъ это трудно на дѣлѣ, т. е. не соступать трудно, а именно опредѣлить себѣ, что добро и что зло, и гдѣ въ то же время ручательство, что все, признаваемое мною за добро и хорошее, дѣйствительно есть добро и хорошее, что не увлекаютъ меня собственныя мои отрасти? думалъ Алгасовъ. Къ тому же, не приводитъ раз въ жизнь къ такимъ положеніямъ, когда думать приходится уже не о добрѣ или хорошемъ, но о большемъ или меньшемъ злѣ? Вотъ, папр., всѣ тѣ же вышеупомянутые вопроси. Многое въ нихъ было ясно Алгасову. Разумѣется, не станетъ онъ промышлять кабаками, не станетъ держать и опереточнаго театра, ни откровенныхъ маскарадовъ, да и лично къ самому такому антрепренеру всегда относился и относится сообразно съ гнуснымъ его ремесломъ. Это такъ. Разумѣется, завѣдомо ничего не стоющихъ бумагъ или акцій онъ, Алгасовъ, никому никогда не продавалъ и продавать не станетъ, но такихъ, очевидно, ничего не стоющихъ бумагъ на биржѣ и нѣтъ, да никто ихъ тамъ и не купитъ; бумагъ же, которыхъ по разсчетамъ его дольше держать не слѣдуетъ, ибо по собраннымъ имъ свѣдѣніямъ ихъ ожидаетъ незавидное будущее — такія бумаги онъ уже продавалъ не разъ, да и еще, вѣроятно, придется ихъ продавать. Какъ же тутъ быть? Съ одной стороны, предположенія и слухи не достовѣрпыя еще свѣдѣнія и могутъ не оправдаться, что и случалось съ Алгасовымъ, какъ, напр., съ Рязанскими акціями, которыя, по совѣту Вёдрова и другихъ, онъ продалъ еще по двѣсти восьмидесяти, и такимъ образомъ наказалъ не кого другого, а самого же себя. Но бывали и удачныя продажи, какъ, напр., акціи, раздѣлаться съ которыми ему когда-то посовѣтовалъ Бобровъ: Алгасовъ продалъ ихъ съ хорошимъ барышомъ, и меньше, чѣмъ черезъ годъ, онѣ упали много ниже даже и заплаченной имъ за нихъ цѣны. Дурно или безразлично поступилъ онъ, вовремя продавая ихъ? А затѣмъ является еще и то усложненіе, что продалъ онъ ихъ не какому-нибудь неопытному простачку, а конторѣ Волкова, гдѣ и купилъ ихъ; во всякомъ уже случаѣ Волковъ неизмѣримо опытнѣе его, Алгасова, въ биржевыхъ дѣлахъ и не Алгасову надуть Волкова, но вѣдь и Волковъ не у себя же оставилъ эти акціи: насколько же онъ, Алгасовъ, внповатъ въ причиненіи убытка послѣднему ихъ держателю, и вина Алгасова передъ невѣдомымъ обманутымъ этимъ человѣкомъ, покрывается ли она убыткомъ, понесеннымъ самимъ Алгасовымъ отъ несвоевременной продажи Рязанскихъ акцій? Какъ тутъ распутаться въ этихъ вопросахъ? Лично для Алгасова ничего бы, правда, не значило и совсѣмъ отказаться отъ всякой биржевой игры, обративъ всѣ свои деньги въ солидныя какія-нибудь % бумаги, да за всю его жизнь всякихъ такихъ покупокъ и продажъ разныхъ модныхъ акцій было и не особенно много. Но для людей небогатыхъ, для которыхъ дорогъ каждый лишній %, которые ради именно этого %, а не для игры и не для легкой наживы принуждены держать акціи — имъ какъ быть? Или вотъ закладные листы. Большая часть денегъ Алгасова именно и была въ закладныхъ листахъ, а между тѣмъ искренно возмутился бы онъ, если бы кто предложилъ ему промышлять закладомъ и процентами. Въ этомъ отношеніи онъ твердо зналъ, что взаймы можно дать лишь въ видѣ одолженія, хорошимъ знакомымъ или роднымъ, за тѣ же %, которые приносятъ и бумаги и подъ простой вексель; закладную же можно взять исключительно только въ случаѣ продажи собственнаго своего имѣнія, если у покупщика нѣтъ на лицо всей нужной для этого суммы. Это Алгасовъ зналъ и сообразно съ этимъ поступалъ всегда, не прельщаясь никакими выгодами, по развѣ закладные листы не тѣ же въ сущности процентныя долговыя обязательства, основанныя на томъ же залоговомъ правѣ? Не одно и то же развѣ это въ основѣ и сути?

И вдругъ подумалось ему слѣдующее:

— Около 30 человѣкъ убито на истокахъ Желтой рѣки. Это были люди — но ихъ уже нѣтъ, что же дѣлать!.. Зато мы знаемъ теперь, что Желтая рѣка составляется изъ сліянія именно двухъ, а не трехъ и не четырехъ рѣчекъ, знаемъ также и истинное положеніе хребта Бурханъ-Будды, который до сихъ поръ рисовался на картахъ немного, кажется, лѣвѣе, чѣмъ слѣдуетъ. И заслуги Пржевальскаго признаны всѣмъ міромъ, Пржевальскій великъ, знаменитъ и славенъ, его жизнь завидна и блестяща, и даже хороша, въ этомъ онъ самъ сознается: счастливый и славный при жизни, по смерти онъ будетъ почтенъ достойнымъ его заслугъ монументомъ, и кто же будетъ тутъ помнить объ этихъ 30 погибшихъ дикаряхъ-хищникахъ? Но что, если бы случилось невозможное: если бы выпало какимъ-нибудь образомъ изъ рукъ Пржевальскаго великое знамя и, по всеобщему признанію всѣхъ свѣдущихъ въ этомъ людей, я, Александръ Алгасовъ, одинъ лишь оказался бы достойнымъ занять мѣсто знаменитаго путешественника и продолжать его открытія? Что сдѣлалъ бы я? Взялъ ли бы я на себя это дѣло, которое по всей вѣроятности привело бы меня къ необходимости убить 30 дикарей и навѣрное привело бы въ храмъ почестей и славы за всѣ оказанныя цивилизаціи и человѣчеству великія услуги? Что добро и что зло: убить 30 дикарей и раздать другимъ дикарямъ соблазнительныя фотографіи ⁵), но зато прославиться и повѣдать міру о никому невѣдомыхъ (къ сожалѣнію, впрочемъ — но это уже несчастная случайность — никому и ненужныхъ) горахъ и пустыняхъ, или же не убивать никакихъ дикарей, не раздавать имъ фотографій, и мирпо провести всю жизнь свою въ уѣздномъ какомъ-нибудь заходустьи, съ утра до ночи раскладывая пасьянсы и играя въ преферансъ по десятой, даромъ коптя существованіемъ своимъ небо и не ознаменовываясь никакими не только подвигами, во даже и регистраціей исходящихъ изъ Управы Благочинія бумагъ?

И сколько ни думалъ Алгасовъ, не могъ онъ рѣшить, что добро и что зло, и какую изъ двухъ этихъ жизней, дѣятельную и славную, или же безвѣстную и праздную, выбрать, чтобы по возможности быть ближе къ добру? А если бы и выбралъ онъ безвѣстную праздность, гдѣ ручательство, что онъ послушался голоса истины или по крайней мѣрѣ поступилъ но искреннему и безкорыстному своему разумѣнію, что не тайная, можетъ, и для него самого лѣнь его или трусость повліяли тутъ на него и удержали отъ изслѣдованія азіатскихъ пустынь, о которыхъ, впрочемъ, давно уже извѣстно все самое главное — что это именно пустыни, никому ненужныя и ровно ни на что негодныя?

Итакъ, вездѣ и на всякомъ шагу своей жизни собственнымъ своимъ судьей во всемъ долженъ быть человѣкъ и, разумѣется, въ собственныхъ дѣлахъ: даже страшно становится, какъ подумаешь объ этомъ! Какъ же строгъ долженъ онъ быть къ себѣ, какъ неусыпно долженъ слѣдить за собой и заботиться, чтобы ни въ чемъ не покривить въ свою пользу душой!.. И развѣ это уже не доказываетъ, что первой и главной его задачей должно быть стремленіе къ самоусовершенствованію, ибо только этимъ путемъ и можно надѣяться придти къ болѣе или менѣе правильному взгляду на то, что добро и что зло? Надо познать самого себя, свои пороки, слабости и страсти, зная ихъ, надо бороться съ ними и побѣждать ихъ, чтобы освобождаясь отъ нихъ, твердо и прямо идти по дорогѣ, ведущей къ добру, и своимъ примѣромъ вести по ней другихъ: развѣ это но цѣль, достойная стать цѣлью всей жизни любого изъ насъ? И развѣ не дастъ она удовлетворенія и счастья?

И съ восторгомъ устремился къ ней Алгасовъ, со всей страстью человѣка, наконецъ-то нашедшаго истинную дорогу. Да, вотъ что надо: познать самого себя, свои страсти слабости и пороки, всячески постараться побороть ихъ я освободиться отъ нихъ, стать лучше черезъ это и яснѣе познать, что добро и что зло… Сама уже собою должна привести эта дорога къ истинѣ, а слѣдовательно — и къ счастью. Это несомнѣнно.

Внимательно сталъ онъ разбирать самого себя, стараясь позпать себя и свои слабости, но оказалось, что и это труднѣе, чѣмъ кажется. Правда, въ характерныхъ и рѣзкихъ порокахъ и слабостяхъ разобраться бы то легко, и найти ихъ въ себѣ, и отнести именно къ порокамъ, а не къ добродѣтелямъ. Живо нашелъ и призналъ въ себѣ Алгасовъ любовь къ женщинамъ и влеченіе къ чувственнымъ наслажденіямъ, гордость и пренебрежительное отношеніе къ большинству изъ невнесенныхъ въ 6-ю и 5-ю части родословной книги и многое другое. Затѣмъ пошли и достоинства: Алгасовъ не чувствовалъ въ себѣ ни малѣйшаго даже побужденія къ воровству и стяжанію, но тутъ же подумалъ: во-первыхъ, я богатъ, а во-вторыхъ — зачѣмъ, и главное, гдѣ и что могъ бы я когда украсть? И невольно вспомнились ему тутъ по дорогой цѣнѣ имъ проданныя Козловскія акціи. Чувства зависти тоже не зналъ онъ, но что имѣло въ его глазахъ настолько высокую цѣну, чтобы стоило завидовать?.. И въ душѣ онъ долженъ былъ сознаться, что страстно желалъ бы онъ чему-нибудь завидовать и чего-нибудь хотѣть… Убивать — онъ тоже никого не убивалъ, но вѣдь и некого было ему убивать, ни разу не привела еще его жизнь къ такому положенію, въ числѣ исходовъ изъ котораго было бы и убійство. И вдругъ явился ему вопросъ: добръ ли онъ? И не зналъ онъ, что сказать на это. Съ одной стороны онъ чувствовалъ, что отъ всякихъ заслугъ, отъ почестей, славы и безсмертья, даже отъ счастья и довольства жизнью всегда и безъ раздумья отказался бы онъ, если бы всѣ эти блага пришлось покупать цѣной лишенія жизни хотя бы и одного даже дикаря, какъ купили ихъ Пржевальскій и Стэнли, но доброта ли это или же простая слабость нервовъ?

И мгновенно исчезъ весь восторгъ, съ которымъ устремился Алгасовъ по новой, повидимому, дорогѣ самопознанія и самосовершенствованія. Алгасовъ ясно увидѣлъ, что самосовершенствованія безпредметнаго нѣтъ и не можетъ быть — не даромъ же удалялись въ. пустыню боявшіеся зла и сознававшіе свою слабость люди; что единственной цѣлью самосовершенствованія есть отношеніе человѣка къ жизни и къ людямъ, что совершенно безразлично, хорошъ онъ или дуренъ, разъ живетъ онъ внѣ жизни и вдали отъ людей, и не даромъ сказано намъ, что одинъ грѣшникъ кающійся, т. е. живой и среди жизни стремящійся къ добру и самосовершенствованію человѣкъ угоднѣе Богу даже и ста не нуждающихся въ покаяніи праведниковъ, т. е. людей, удалившихся отъ міра и зла, и потому ненужныхъ ни Богу, ни людямъ.

«Вѣмъ твоя дѣла, яко ни студенъ еси, ни горящъ: о, дабы студенъ былъ еси или горящъ!» велѣно было написать Ангелу Лаодикійской церкви, отвергнутому единственно лишь за то, что онъ былъ тепло-хладенъ, а не горячъ и не холоденъ.

И снова такимъ образомъ сталъ передъ Алгасовымъ все тотъ же вопросъ о жязпи, вопросъ, именно отъ котораго и искалъ онъ спасенія въ своихъ поискахъ иныхъ, внѣ-жизненныхъ цѣлей нашихъ дней. И нѣтъ, значитъ, спасенья отъ этого вопроса… Сначала его надо рѣшить, и тогда уже скоро и легко рѣшатся и всѣ остальные. А нѣтъ жизни, ничто вокругъ не являетъ ея, и даже надежды нѣтъ рѣшить ужасный вопросъ… Какъ опредѣлить, что добро и что зло, хорошъ человѣкъ или дуренъ, и что долженъ онъ сдѣлать, чтобы стать лучше, не уяснивъ себѣ сначала, къ чему онъ стремится, для чего живетъ и чего хочетъ? А какъ могъ Алгасовъ дать на это ясный о себѣ отвѣтъ, хотя бы и себѣ самому? Онъ стремится къ жизни, онъ хочетъ счастья. Въ чемъ понимаетъ онъ жизнь и счастье?

И вотъ пошли все тѣ же вопросы, которые не разъ уже и прежде задавалъ себѣ Алгасовъ; всю жизнь только къ разрѣшенію ихъ и стремился онъ и во всемъ, въ жизни, въ книгахъ, въ собственныхъ думахъ искалъ онъ его. И теперь не часы и не дни, а недѣли и мѣсяцы посвятилъ онъ новому и новому разсмотрѣнію все того же вопроса, назойливо допытывался онъ отъ самого себя болѣе яснаго представленія идеала жизни и счастья, но еще разъ убѣдился, что однимъ размышленіемъ, безъ указаній самой жизни, не рѣшить этого вопроса и даже не приблизиться къ его разрѣшенію.

Да и вообще, какъ приступить къ самосовершенствованію, не уяснивъ себѣ сначала своихъ главныхъ, руководящихъ всею жизнью стремленій? Въ нихъ кроется самая, такъ сказать, основа всѣхъ понятій человѣка о добрѣ и злѣ, одно неизбѣжно зависитъ отъ другого и одно изъ другого истекаетъ, а именно въ уясненіи и очищеніи своихъ понятій о добрѣ и злѣ и состритъ первый шагъ къ самосовершенствованію, ибо, если трудно рѣшить, кто лучше и нравственно выше, убѣжденный ли Торквемада, ради вѣчнаго спасенія ихъ душъ безжалостно обрекающій на сожженіе всѣхъ еретиковъ всего міра, не разбирая ни пола, ни возраста, или же человѣкъ, безучастный къ вопросамъ вѣры и одинакова поэтому равнодушный ко всѣмъ религіямъ, отъ католической и до язычниковъ включительно — то несомнѣнно, что равно презрѣнны были бы, какъ Торквемада, удалившійся, оставаясь Торквемадой, изъ инквизиціи, такъ и этотъ безучастный, занявшій тамъ его мѣсто. Для Торквемады щадить еретиковъ есть зло, зло для всѣхъ и зло для нихъ же самихъ — и онъ долженъ ихъ жечь, забывъ о себѣ, для него въ этомъ истина — и счастье, по крайней мѣрѣ внутреннее удовлетвореніе своей дѣятельностью… Итакъ, разъ уяснятся человѣку его главныя стремленія — положительно или отрицательно — тогда установится вся жизнь его и тогда сами собою строго опредѣлятся его понятія о добрѣ и злѣ и, по крайней мѣрѣ въ его глазахъ и для него, бу дуть истиной. Тогда и только тогда слѣдованіе добру и удаленіе отъ зла будетъ зависѣть исключительно уже только отъ силы духа и воли.

Но теперь, приступивъ сначала къ тому, что должно было быть концомъ, Алгасовъ не пришелъ ни къ чему дальше школьныхъ попятій, что воровать, напр., грѣшно и т. д. Вся же остальная мелкая путаница обыденныхъ отношеній къ людямъ, къ ихъ дѣламъ и къ разнымъ явленіямъ жизни — тутъ у Алгасова были ранѣе уже выработанные принципы, въ которыхъ теперь ничего не нашелъ онъ исправить, ибо, не имѣя необходимой для этого основы, не легко доказать себѣ, почему правильнѣе поступать такъ, а не иначе. Алгасовъ располагалъ свою жизнь и всѣ свои поступки согласно съ своимъ ученіемъ абсолютной свободы человѣка въ личной его жизни, которая ему дана и принадлежитъ ему вся и безраздѣльно. Онъ вѣрилъ въ это ученіе, ибо смутно сознавалъ, что только на этомъ пути возможно найти счастье, истекающее изъ самой жизни, а не изъ постороннихъ случайныхъ причинъ, и потому устойчивое и всѣмъ доступное, по какъ доказать это, какъ сдѣлать очевиднымъ, когда не можешь вполнѣ выяснить себѣ основного понятія счастья, на которомъ зиждется между тѣмъ все зданіе и вся цѣпь доказательствъ?

Такимъ образомъ, послѣ долгихъ и упорныхъ думъ, оказалось, что не только не сдѣлалъ онъ ни шага дальше, но даже пришелъ къ выводу, повидимому, лишавшему его всякой надежды сдѣлать этотъ шагъ путемъ отвлеченнаго мышленія. А между тѣмъ сколько дней жилъ онъ этими думами, и онъ не могъ даже сказать, что онѣ прошли вполнѣ для него безслѣдно и кое чего не уяснили ему; по вѣдь все это мелочи, подробности, главное же такъ и осталось неразъясненнымъ.

Тогда невольно подумалось ему: неужели прежде, въ то время, когда и въ голову еще не приходило мнѣ посвящать свои дни самосовершенствованію и разбору своей нравственной личности, неужели такъ далекъ былъ я тогда отъ подобныхъ же стремленій и такихъ же думъ? И онъ долженъ былъ сознаться, что и прежде, когда веселая и шумная жизнь, казалось бы, совершенно посторонняя всякой философіи, окружала и увлекала его въ водоворотъ своихъ удовольствій и радостей — и тогда не менѣе, если даже не болѣе, работалъ онъ надъ собой, надъ своимъ самосовершенствованіемъ и надъ уяснепіемъ себѣ своихъ стремленій, своего идеала и взглядовъ, да вѣроятно, и никогда не разстанется съ работой мысли, и нельзя ставить исключительнымъ содержаніемъ жизни то, что всегда и во всякой должно являться необходимѣйшимъ и лучшимъ ея элементомъ, ея свѣтомъ и душой.

Это сразу измѣнило его пастроеніе. Созерцательная жизнь, исканіе истины и правды путемъ отвлеченныхъ размышленій — все это, какъ содержаніе жизни, отошло на второй планъ, и ясно стало Алгасову, что отвлеченныя, не вызванныя жизнью и ея указаніями размышленія никогда ни къ чему не приведутъ и не могутъ привести, и нечего слѣдовательно думать, отказавшись отъ житейской суеты, посвятить себя жизни исключительно созерцательной, отданной однимъ лишь безплоднымъ размышленіямъ объ истинѣ, добродѣтели и добрѣ. Какова бы ни была его жизнь, разъ есть въ человѣкѣ потребность умственной работы — работа эта всегда будетъ направлена въ сторону разбора себя, своихъ взглядовъ на жизнь и своихъ отношеній къ жизни и къ людямъ. Это неизбѣжно, какъ ѣда или сонъ, и нечего объ этомъ думать.

Такимъ образомъ длинныя изысканія его совершили полный кругъ и закончились, какъ это не разъ уже съ нимъ бывало. Всѣ вопросы разобраны и, насколько это возможно — разъяснены, новыхъ нѣтъ, и настаетъ полнѣйшее бездѣйствіе ума, отдыхъ вынужденный, и потому тяжелый и скучный.

Тихо жилось ему до сихъ поръ. Было лѣто, знойное сициліанское лѣто; кромѣ Алгасова, рѣшительно никого изъ иностранцевъ давно уже не было нигдѣ въ цѣлой Сициліи, но углубленный въ свои думы, Алгасовъ ни на что не обращалъ вниманія, ни на жару, ни на отсутствіе вокругъ него людей и знакомыхъ. Онъ вставалъ на разсвѣтѣ и сейчасъ же шелъ въ море купаться; затѣмъ, слегка позавтракавъ, куда-нибудь отправлялся, большею частью верхомъ, а онъ изъѣздилъ всѣ рѣшительно окрестности Палермо и былъ всюду, куда вели хоть какія-нибудь дороги, куда только можно было доѣхать или хотя бы дойти. Часамъ къ 10 онъ возвращался, снова купался и ложился спать. Такимъ образомъ самую жаркую часть дня, часовъ до четырехъ, онъ проводилъ въ постели, въ своей полу-темной и прохладной, обращенной на западъ комнатѣ; потомъ онъ обѣдалъ и всю остальную часть дня и весь вечеръ, часовъ до 11 или 12, проводилъ на воздухѣ, гдѣ-нибудь гуляя.

Такъ жилъ онъ, всей душой наслаждаясь полнѣйшимъ своимъ бездѣйствіемъ и отсутствіемъ всякихъ заботъ и волнующихъ интересовъ, весь охваченный чудной красотой Сициліи и погруженный въ тяжелыя свои думы. Но вотъ отлетѣло содержаніе, доселѣ такъ наполнявшее всѣ дни его, и сразу сказалось ему его продолжительное уединеніе. Слишкомъ уже долго жилъ онъ вдали отъ жизни и людей, и если не людей, то по крайней мѣрѣ новыхъ какихъ-нибудь впечатлѣній потребовалось ему, старыя, хотя и любимыя, но уже знакомыя и извѣданныя, не занимали уже его. Онъ почувствовалъ первые приступы не то, чтобы скуки, а неудовлетворенности и, не желая портить произведеннаго на него Сициліей впечатлѣнія, поспѣшилъ покинуть ее послѣ болѣе чѣмъ двухъ-мѣсячнаго пребыванія на этомъ чудномъ островѣ.

Теперь манили его художественныя сокровища Флоренціи, игорныя залы Монако, Парижъ, Швейцарія — все то, чего онъ не видалъ еще. Туда и направился онъ въ поискахъ за новыми впечатлѣніями.

Въ Неаполѣ онъ остановился, думая еще разъ насладиться его окрестностями, по послѣ Сициліи и къ тому же знакомыя ему, не трогали уже его красоты Неаполитанскаго залива. Алгасовъ посѣтилъ Помпею, съѣздилъ на Капри, снова прокатился по чудной дорогѣ изъ Сорренто въ Кастелламаре, но равнодушно уже смотрѣлъ онъ на открывавшіеся дивные виды и томительная скука на третій же день прогнана его изъ Неаполя.

Онъ поѣхалъ въ Римъ, но и тамъ не зналъ онъ, что дѣлать съ собой и съ своимъ умственнымъ досугомъ. Какъ все-таки ни волновала его дорогой мысль, что снова увидитъ онъ Вѣчный городъ, но пріѣхавъ туда — равнодушно и холодно глядѣлъ онъ на величественные памятники прошлаго и на всѣ любимые свои виды и сады. Еще въ первый день какъ будто и дѣйствительно оживило и подогрѣло его свиданіе съ Вѣчнымъ городомъ, но затѣмъ потребовалось уже нѣкоторое съ его стороны усиліе надъ собой, чтобы заставить себя досмотрѣть всѣ самые по крайней мѣрѣ главные памятники Рима. Какъ можно скорѣе постарался Алгасовъ окончить этотъ осмотръ и отправился далѣе, во Флоренцію, но желая провѣрить впечатлѣніе, произведенное на него внутренней Италіей, и составить себѣ болѣе точное и вѣрное представленіе объ этой странѣ, онъ рѣшилъ заѣхать по дорогѣ въ Терни, Ассизи и Перуджію.

Но поѣздка эта, еще ближе познакомившая его со всѣми прелестями итальянской кухни и маленькихъ итальянскихъ кафе и albergo, она лишь подтвердила ему, что не ошибся онъ въ первоначальномъ своемъ взглядѣ на Италію: снова увидѣлъ онъ ту же манящую даль, тѣ же чарующія, мягкія линіи и чудные виды, далекіе, роскошные и обширные, а вблизи — унылую, выжженную солнцемъ и въ высшей степени непривлекательную страну; одинъ только роскошный водопадъ близъ Терни, которымъ Велино среди живописныхъ, разубранныхъ зеленью и лѣсомъ скалъ съ высоты 100 почти саженъ двумя уступами красиво бросается въ Неру, лишь онъ составляетъ исключеніе изъ общаго характера Средней Италіи, да и вся зеленая, покрытая виллами, садами и лѣсами долина Неры какъ бы кажется выхваченною изъ иной какой страны и вставленною въ Италію. Все тутъ покрыто роскошной зеленью тѣнистыхъ лѣсовъ, среди которыхъ извивается и сверкаетъ Нера, пока, за водопадомъ, не разступаются тѣснящіе ее холмы, и живописная, свѣжая долина, вся покрытая деревнями и садами и съ тою же извивающеюся по ней Нерой открывается здѣсь на многія версты.

Необычайно хорошъ этотъ видъ, особенно съ противоположныхъ водопаду спадъ, и долго съ восторгомъ любовался имъ Алгасовъ, отдыхая здѣсь душой на разнообразной и свѣжей этой зелени роскошнаго чернолѣсья. Но за исключеніемъ этого чуднаго и почти не итальянскаго уголка, все остальное блистало той же привлекательной издали и обманчивой красотой. Что за прелесть, напр., Ассизи, какъ орлиное гнѣздо, усѣвшееся на вершинѣ живописной крутой скалы, у подножья которой разстилается обширная, вся населенная, засаженная виноградомъ и оливками долина! Прежде, чѣмъ идти въ городъ, долго сначала любовался имъ Алгасовъ издали, со станціи желѣзной дороги, и, казалось, никогда еще не видалъ онъ такого оригинально-живописнаго мѣстечка. И виды еще болѣе обширные и живописные открываются изъ самаго города, роскошные виды на холмы и долины Умбріи, но какъ утомительны и некрасивы прогулки по этимъ самымъ холмамъ и долинамъ! Испытавъ это въ теченіи того дня, который онъ пробылъ въ Ассизи, Алгасовъ не сталъ уже заѣзжать въ Перуджію, а поѣхалъ прямо во Флоренцію: онъ понялъ теперь, что для самаго даже основательнаго знакомства съ Италіей довольно и одного какого-нибудь ея городка, такъ она хороша, мила — и однообразна. Въ любомъ изъ этихъ городковъ можно, пожалуй, прожить цѣлые мѣсяцы, не налюбовавшись его дивными видами, но ѣздить по нимъ — это уже излишняя роскошь.

Было еще свѣтло, когда онъ проѣзжалъ мимо Перуджіи. Также красивъ этотъ городъ издали, также живописно сидитъ онъ на вершинѣ крутой скалы и, пожалуй, еще даже красивѣе и живописнѣе, чѣмъ Ассизи, но Алгасовъ зналъ уже истинную цѣну этой красоты и, любуясь Перуджіей, равнодушно провожалъ ее глазами, нисколько не жалѣя, что не заѣхалъ туда.

Даже и во Флоренцію ѣхалъ онъ безъ всякой охоты: что, казалось бы, новаго можетъ она представить ему послѣ всего уже имъ видѣннаго? Но когда онъ вышелъ на слѣдующій день на улицу и увидѣлъ величественные и мрачные, обступившіе Арно, старинные дворцы флорентинской знати, когда онъ подошелъ къ Старому дворцу первыхъ Медичи — колыбели ихъ могущества, и очутился на piazza della Signoria, гдѣ 400 лѣтъ тому назадъ былъ сожженъ Саванаролла — Алгасову показалось, что чудесной какой-то силой вдругъ перенесенъ онъ туда, за эти 400 лѣтъ, къ тѣмъ временамъ, когда на этой самой площади жила и волновалась полная силы, отваги и чисто-южной страсти могучая и грозная толпа флорентинскихъ гражданъ. Съ восторгомъ и благоговѣйнымъ вниманіемъ глядѣлъ Алгасовъ на эти старыя, такъ много видавшія статуи и стѣны — и по мѣрѣ того, какъ ближе знакомился онъ съ Флоренціей, ея окрестностями, памятниками и художественными сокровищами — живѣе воскресала передъ нимъ вся жизнь той эпохи, и какой эпохи! Великой и славной, когда въ полномъ смыслѣ этого слова жили, чувствовали жизнь и наслаждались ею люди, когда геніи во всѣхъ отрасляхъ дѣятельности и творчества считались десятками, когда характеры и страсти достигали высшаго своего проявленія и силы необычайной и невѣдомы еще были ни нервы, ни болѣзни воли, ни мучительныя наши сомнѣнія, противорѣчія и рефлексіи — все, что теперь такъ мѣшаетъ намъ дѣйствовать и жить…

Дѣйствительно, Флоренція какъ бы застыла въ томъ видѣ, въ какомъ оставилъ ее XVI вѣкъ — время наивмсшаго проявленія ея значенія, силы и славы. Все говоритъ тамъ о великомъ этомъ прошломъ, на каждомъ шагу вездѣ встрѣчаются его созданія и памятники, и чудно-прекрасная, но въ то же время суровая, холодная и строгая внѣшность Флоренціи невольно напоминаетъ величественныя и мощныя тѣни изгнанника Данта и сожженнаго Саванароллы. Ни одинъ другой городъ не сохранилъ такого характернаго и безпримѣснаго отпечатка одной, точно-опредѣленной и исключительно-славной эпохи, какъ Флоренція, и въ то же время это типичный итальянскій городъ и все, что есть лучшаго въ природѣ Средней Италіи, ея далекіе виды, чудные, такъ мягко очерченные холмы и долины, исполненные чарующей прелести и мягкой, ласкающей красоты, и наконецъ необычайная эта гармонія всѣхъ частей цѣлой картины при отсутствіи въ ней всего рѣзкаго, всякой пестроты, кричащихъ какихъ-либо красокъ или ломаныхъ линій — все это въ высшей степени придано живописнымъ и цвѣтущимъ окрестностямъ Флоренціи, и кто видѣлъ Флоренцію — тому незачѣмъ уже ѣздить по Средней Италіи и, кромѣ Рима, нечего тамъ видѣть: онъ видѣлъ и узналъ эту страну въ самомъ высшемъ проявленіи ея природы и народной жизни, а самую жизнь эту вдобавокъ еще и въ исторической ея послѣдовательности.

И даже послѣ всего имъ видѣннаго, послѣ Рима, Неаполя и Сициліи, Флоренція все-таки завладѣла Алгасовымъ и произвела на него сильное впечатлѣніе. Съ восторгомъ и вниманіемъ изучалъ онъ всѣ ея памятники, которые по величію, красотѣ и значенію смѣло могутъ спорить даже и съ соотвѣтствующими памятниками Рима, но сильно уже сказывалось овладѣвшее имъ утомленіе: хотя ничего не пропустилъ онъ тамъ безъ вниманія и уѣхалъ изъ Флоренціи тогда только, когда все самое по крайней мѣрѣ замѣчательное было изучено и видѣно имъ, но ничто не привлекло его снова и ничего не видѣлъ онъ тамъ два раза. Гнетущимъ уже образомъ начинали дѣйствовать на него уединеніе и отсутствіе людей — онъ былъ совершенно одинъ въ отелѣ, въ іюлѣ туристовъ во Флоренціи, понятно, никакихъ не бываетъ — и ни роскошная природа, ни изумительные по рѣдкой красотѣ своей сады, ни безсмертныя созданія скульптуры, живописи и зодчества, среди которыхъ онъ прожилъ эти дни, ничто не могло уже замѣнить ему людей и заставить забыть объ отсутствіи общества. Правда, не тянуло еще его домой, въ Москву, и даже мысль о возвращеніи еще не являлась ему, но это потому только, что рѣшительно уже нечего было ему дѣлать на родинѣ и невольно пугала ожидавшая его тамъ знакомая, томительнопустая и однообразная жизнь: напротивъ, хотѣлось по возможности даже отдалить часъ возвращенія на родину. Не родные и близкіе, а просто люди требовались теперь Алгасову, кто бы то ни былъ, лишь бы говорить съ кѣмъ-нибудь и кого-нибудь видѣть, и игорныя залы Монако, куда онъ собирался изъ Флоренціи и о которыхъ заранѣе уже мечталъ, онѣ привлекали его не столько соблазнительной игрой и сопряженными съ нею волненіями, сколько именно тѣмъ, что онъ долженъ тамъ встрѣтить людей, и даже очень много людей. И лишь только увидѣлъ онъ послѣднее, что хотѣлъ видѣть во Флоренціи — городокъ Фьезоле, и простившись оттуда съ Флоренціей, въ тотъ же день равнодушно и безъ сожалѣнія покинулъ онъ роскошный и печальный этотъ городъ.

И уѣзжая теперь изъ Италіи, съ теплой любовью прощался онъ съ этой чудной страной; онъ чувствовалъ, что никогда уже не забудетъ ея и не перестанетъ любить, но чувствовалъ въ то же время, что пора уже разстаться съ ней, и потому не больно было ему это разставаніе. Равнодушно проѣхалъ онъ мимо Пизы, откуда уѣзжалъ когда-то съ твердымъ намѣреніемъ непремѣнно еще разъ заглянуть въ этотъ милый и тихій городокъ, равнодушно встрѣтился и съ красавицей Генуей, гдѣ по дѣламъ — ему надо было получить тамъ деньги — онъ пробылъ два дня. Никуда уже не хотѣлось ему идти и ничего не хотѣлось смотрѣть. Почти насильно принудилъ онъ себя сходить въ галлерею palazzo Rosso, но больше никуда уже не пошелъ.

Еще въ Москвѣ наслышавшись о необычайной красотѣ дороги отъ Генуи до Ниццы, Алгасовъ поѣхалъ въ Ниццу на лошадяхъ, на долгихъ, съ кормежками и ночевками. Четыре дня ѣхалъ онъ до Ниццы, страшно усталъ и измучился и долженъ былъ сознаться — совершенно даромъ. Дорога эта живописна и хороша, нѣтъ спора; высоко надъ моремъ извивается она по крутому и скалистому склону невысокихъ приморскихъ Альпъ, и каждая ея часть, взятая отдѣльно, каждый видъ и каждая картина хороши необычайно, цѣлые часы можно бы, казалось, любоваться ими, забывшись въ безмолвномъ восторгѣ — и въ то же время такъ однообразна эта красота, вездѣ и всюду на всемъ протяженіи всего берега до самой Марсели одна и та же, что знакомство съ нею и изъ окна даже вагона болѣе, чѣмъ достаточно, чтобы до устали, до пресыщенья налюбоваться и насмотрѣться на нее. Подъ конецъ Алгасовъ и не смотрѣлъ даже по сторонамъ, на открывавшіеся на каждомъ шагу роскошные виды, и съ такимъ же нетерпѣніемъ ждалъ остановки и станціи, какъ и на большихъ нашихъ дорогахъ, обыкновенно отличающихся изумительнымъ отсутствіемъ всякихъ придорожныхъ видовъ. Съ удовольствіемъ и радостью увидѣлъ онъ наконецъ живописное Монако, а вскорѣ затѣмъ — и окруженную горами Ниццу, и съ облегченнымъ вздохомъ, какъ бы покончивъ съ скучнымъ какимъ дѣломъ, въ послѣдній разъ сошелъ онъ съ коляски.

Но въ Ниццѣ онъ недолго оставался и ничего тамъ не видалъ, кромѣ promenade des Anglais и верхняго сада. Нисколько не интересуясь выжженными и желтыми окрестностями этого города, онъ посѣтилъ лишь на слѣдующій день могилу Герцена и съ первымъ же затѣмъ поѣздомъ отправился назадъ, въ Монако.

Тамъ онъ пробылъ двѣ недѣли. Посѣтителей въ это время года въ Монте-Карло не особенно много, игра идетъ вяло, за двумя или тремя столами, но тѣмъ не менѣе тутъ были люди, тутъ было съ кѣмъ говорить, было множество всякихъ газетъ, а самую жаркую часть дня можно было проводить въ прохладныхъ и полу-темныхъ игорныхъ залахъ, всецѣло отдавшись игрѣ — и послѣ скучнаго итальянскаго уединенія жизнь эта показалась Алгасову оживленнымъ и шумнымъ праздникомъ.

Онъ не былъ игрокъ въ душѣ. Въ коммерческія игры онъ игралъ неохотно и не болѣе, какъ посредственно, да и въ азартныя тоже не особенно любилъ играть, не находя ничего увлекательнаго въ сопровождающихъ эти игры волненіяхъ: вѣрнѣе, не дошелъ еще онъ до той степени тоски и скуки, чтобы искать забвенія въ этихъ волненіяхъ, и потому не нуждался еще въ игрѣ. Но въ Монако, гдѣ игра царитъ надо всѣмъ и всѣми владѣетъ, гдѣ все только ею и живетъ, гдѣ лишь о ней и говорятъ и ея лишь волненіями волнуются, гдѣ невольно зовутъ играть разсыпанныя по столу кучи золота — здѣсь и Алгасовъ не остался чуждымъ обаянію игры. Цѣлые часы проводилъ онъ за игорнымъ столомъ, съ нетерпѣніемъ и волненіемъ слѣдя за катившимся шарикомъ, разсчитывалъ, ждалъ, надѣялся, боялся, рисковалъ, удваивалъ ставки, радовался выигрышу и искренно волновался при несчастьи — однимъ словомъ, жилъ всѣми ощущеніями, радостями и печалями истаго игрока. Всего захватили его эти новыя и еще неизвѣданныя имъ ощущенія, и каждый день съ томительнымъ нетерпѣніемъ всегда ждалъ онъ часа, когда начиналась игра. Сначала ему повезло, и онъ выиградъ-было очень много, но потомъ счастье рѣзко вдругъ обернулось къ нему спиной, и не одну тысячу франковъ уносилъ у него каждый день.

Но такъ хорошо Монако — положительно, самое живописное мѣстечко на всемъ этомъ берегу — такъ дико-живописны его веселые виды, что даже и игра не въ силахъ отвлечь отъ нихъ человѣка, и невольно раньше покидаются игорныя залы, чтобы еще и еще взглянуть на чудныя эти скалистыя горы. Даже и послѣ Сициліи, послѣ всей видѣнной имъ Италіи, красота Монако поразила и привела въ восторгъ Алгасова, и каждый день съ новымъ и новымъ наслажденіемъ любовался онъ несравненными видами Монте-Карло, его стройными пальмами и роскошными, единственными въ мірѣ садами. Все утро, до начала игры, проводилъ онъ въ прогулкахъ, да и вечеромъ, лишь только спадала дневная жара, тотчасъ же оставлялъ игру, безразлично, былъ ли онъ въ выигрышѣ или проигрышѣ, и шелъ гулять, всей душой наслаждаясь вечерней прохладой, любуясь горами и моремъ и совершенно забывая всѣ игорныя свои волненія.

Монако было послѣднимъ, что онъ долженъ былъ увидѣть на югѣ и въ Италіи, здѣсь прощался онъ съ Италіей, съ ея природой и съ синимъ сверкающимъ моремъ, и невольно, какъ и всегда при всякомъ прощаніи, чувство болѣе нѣжное къ ней воцарилось въ его сердцѣ. Ярко рисовалась она въ его воспоминаніяхъ, прекрасная и милая, и послѣдній ея привѣтъ былъ такъ же хорошъ, какъ и первая ея улыбка.

Да, вотъ ужъ и въ прошломъ для него Италія, всю ее видѣлъ и знаетъ онъ. Первая и лучшая половина его путешествія кончена, лучшая и потому, что она первая, и потому, что это было путешествіе по Италіи. Что же дала она ему, возбудила ли въ немъ желаніе еще и еще куда-нибудь ѣхать, видѣть еще новыя страны, посѣтить такъ увлекательно описанную Боткинымъ Испанію, полюбоваться соперниками Неаполя — Лиссабономъ и Константинополемъ, увидѣть Грецію?

И не могъ онъ скрыть отъ себя, что въ сущности сильно-таки надоѣла ему подъ конецъ Италія и что рѣшительно никакого желанія нѣтъ у него ѣхать ни въ Испанію, ни въ Грецію, по крайней мѣрѣ въ данную минуту: такъ извѣстнымъ и извѣданнымъ уже казалось ему все въ самомъ этомъ процессѣ безпрерывныхъ переѣздовъ и безпрестанной смѣны все-таки однородныхъ вѣдь впечатлѣній. И въ то же время даже подумать было страшно вернуться въ Москву, при одной мысли объ этомъ обдавало его холодомъ и невольно тянуло куда-нибудь ѣхать, безразлично — куда, лишь бы ѣхать, и порывисто хватался онъ за эту возможность все ѣздить и ѣздить…

— Вѣдь это послѣдняя уже моя забава, съ тоской думалъ онъ, послѣднее, что мнѣ осталось… Да, забава, такая же, какъ и всѣ остальныя… И какъ однообразны всѣ забавы, какъ скоро надоѣдаютъ и перестаютъ забавлять… А куда дѣваться? Опять въ Москву, танцовать тамъ на балахъ и ухаживать за барышнями? Нѣтъ… И поневолѣ придется все ѣздить и ѣздить, благо можно это, какъ ни какъ — а все хоть что-нибудь да испытаешь… Все же забава эта лучше всякой другой, по крайней мѣрѣ пока не надоѣстъ окончательно…

Но если ужъ ѣздить, если гоняться за новыми впечатлѣніями и искать въ нихъ забвенья, такъ ужъ дѣйствительно по крайней мѣрѣ за неизвѣстными и новыми, и по возможности за самыми уже острыми, раздражающими и пряными… Впечатлѣнія европейскія, при всей своей новизнѣ и кажущемся наружномъ разнообразіи, все-таки слишкомъ однородны и внутренно однообразны: одно напоминаетъ другое и подсказываетъ третье — и во всемъ такъ. На что ни посмотришь — всюду встрѣчаешь что-то уже знакомое, и въ жизни, и въ людяхъ, часто и въ общемъ даже характерѣ самихъ впечатлѣній. Если ужъ ѣхать, если осужденъ ужъ онъ на это, то куда-нибудь вонъ изъ Европы, туда, гдѣ все совершенно другое и новое, и природа, и люди…

И вдругъ такъ скучно стало ему за-границей, такъ захотѣлось куда-нибудь дѣваться оттуда, но только не на родину…

Да, пока не окончательно еще надоѣли они — надо ѣздить и забавляться путешествіями, благо, хоть они-то еще есть: дѣлать уже нечего, и сильнѣе судьбы вѣдь не станешь… Но если ужъ ѣхать, такъ не въ Европу, извѣстную и переизвѣстную еще до выѣзда изъ Москвы, а туда, на востокъ, въ Азію, въ Багдадъ, въ Персію, въ Индію или въ дѣвственные тропическіе лѣса Америки и Африки…

Невольно тутъ вспомнился ему Тунисъ, особенно живо и ярко представившійся ему въ эту минуту, и неотразимо потянуло его туда, къ чуждой намъ жизни и къ чудесамъ тропической природы — и планы, одинъ другого величественнѣе, стали быстро возникать въ воображеніи Алгасова.

Напр., такое путешествіе: черезъ Кавказъ поѣхать въ Месопотамію, оттуда въ Персію, въ этотъ съ дѣтства еще такъ волновавшій его Фарсистанъ, и затѣмъ въ Индію. Или еще: поѣхать въ Испанію, взглянуть на Гренаду и Лиссабонъ, затѣмъ въ Бразилію и Перу, взойти на Чимборазо въ Андахъ, побывать въ Мексикѣ и оттуда уже ѣхать въ Индію, Персію и Египетъ? Или же такъ: черезъ Константинополь и Сирію ѣхать въ Іерусалимъ и Аравію, затѣмъ въ Египетъ, посѣтить Абиссинію и Нубію, подняться вверхъ по Нилу, съ какимъ-нибудь караваномъ переѣхать въ Тимбукту и на западный берегъ Африки и оттуда уже назадъ, снова съ караваномъ, черезъ Сахару, въ Марокко или Триполи?

Алгасовъ не успѣлъ еще разобраться въ этихъ планахъ и не зналъ, исполнимы ли они и которому отдать предпочтеніе, но тотчасъ же несомнѣннымъ стало ему, что если некуда уже дѣваться отъ скуки и нечего больше дѣлать, какъ только ѣздить и ѣздить, то лучше уже ѣздить по африканскимъ пустынямъ и американскимъ лѣсамъ, чѣмъ по европейскимъ отелямъ и разнымъ прославленнымъ points de vue. Лучше ѣздить на верблюдахъ, охотиться за львами и слонами, съ опасностью жизни прокладывать себѣ путь въ невѣдомыя, чудныя страны и по крайней мѣрѣ на каждомъ шагу ощущать настоящія уже, а не игорныя волненія, для забавы лучше уже это, чѣмъ комфортабельно вояжировать въ вагонѣ 1 класса, не боясь ничего за спиной образцовыхъ полицейскихъ и охотясь за одними только безотвязными комарами, и все съ одной цѣлью — отъ водопада Штауббахъ прослѣдовать къ водопаду Трюмленбахъ и затѣмъ къ водопаду Гіесбахъ, вездѣ покупая фотографіи и бездѣлушки на память и внося какой-нибудь старой швейцаркѣ франкъ или два за взятый ею на откупъ ландшафтъ.

И какъ мелка, неинтересна и ничтожна вдругъ показалась Алгасову Европа! Да, скорѣе туда… Тамъ хоть дѣйствительно поживешь, хоть какъ-нибудь да почувствуешь жизнь и хоть что-нибудь да получишь отъ нея. А если даже случится и худшее, если тѣмъ или инымъ способомъ окончишь дни свои гдѣ-нибудь на берегахъ священнаго Ганга или роскошной Амазонки, такъ вѣдь неужели такъ ужъ очень это страшно? Вѣдь если и нѣтъ еще силъ самому поднять на себя револьверъ, неужели изъ этого слѣдуетъ, что жизнь дѣйствительно дорога и мила? Ждать отъ нея уже нечего, лучшая половина ея прошла, прошла безполезно и даромъ, и ничего, повидимому, не обѣщаетъ унылое будущее. Что лежать придется не на Веденяпинскомъ кладбищѣ, такъ это послѣднее уже дѣло. Даже оригинальнѣе, красивѣе и наконецъ — поэтичнѣе быть похороненнымъ въ тропическомъ пальмовомъ лѣсу, гдѣ-нибудь въ странѣ Мандинговъ или Борріобула-га… Нѣтъ, и думать тутъ нечего. Приготовиться къ этому путешествію, и скорѣе, какъ можно скорѣе туда ѣхать. Дорого это будетъ стоить, но для кого и для чего беречь ему деньги?

Разъ пришелъ онъ къ такому рѣшенію — перестала пугать его родина. Вернуться домой необходимо, чтобы все приготовить къ предстоящему продолжительному путешествію; не жить ѣдетъ онъ въ Москву, тамъ ждетъ его дѣло, и нечего уже бояться возвращенія: теперь есть чѣмъ наполнить свои дни на родинѣ и ни пустоты, ни скуки уже не встрѣтитъ онъ въ Москвѣ.

Такимъ образомъ неожиданно вдругъ устранилась единственная причина, еще удерживавшая его за-границей, и такъ захотѣлось ему тутъ домой, что онъ рѣшилъ даже пожертвовать Швейцаріей, чтобы только скорѣе вернуться въ Москву и къ будущей же веснѣ изготовиться въ дальній и трудный путь. Мечтами онъ былъ уже внѣ Европы, въ невѣдомыхъ тропическихъ лѣсахъ, на опасной охотѣ да львами, и какъ радовали его эти мечты, какъ много обѣщали онѣ ему новыхъ и сильныхъ ощущеній…

Между тѣмъ проигрышъ его все возрасталъ съ каждымъ днемъ. Но радъ на смѣну настоящему явилось такое заманчивое будущее — тотчасъ же перестала занимать Алгасова игра. Онъ посчиталъ свои деньги. Изъ полученныхъ имъ въ Генуѣ 10.000 франковъ онъ проигралъ уже большую часть, и у него оставалось всего только 3000 франковъ наличными, да переводъ на Парижъ въ 15.000 франковъ. Такимъ образомъ было очевидно, что пора уже разставаться съ Монако, и онъ рѣшилъ ѣхать на слѣдующій же день. Въ послѣдній разъ полюбовался онъ чудными видами Монако, въ послѣдній разъ искупался въ морѣ и въ послѣдній разъ пошелъ играть: счастье снова улыбнулось ему на прощанье, и онъ имѣлъ удовольствіе выиграть 60 золотыхъ.

Но онъ ѣхалъ не прямо въ Россію: миновать Парижъ было все-таки невозможно, и Алгасовъ отправился туда.

Съ волненіемъ подъѣзжалъ онъ къ Парижу. Даже дыханіе захватило у него, когда остановился поѣздъ и пришлось выходить изъ вагона. Мысль, что онъ въ Парижѣ, что этотъ носильщикъ, этотъ извощикъ — парижане, она не давала ему покоя, и съ необъяснимымъ самому себѣ благоговѣніемъ глядѣлъ онъ на всѣхъ и на все…

Было раннее утро прекраснаго лѣтняго дня. Окна занятой Алгасовымъ комнаты выходили прямо на площадь Оперы, и вся громадная эта площадь, величественное зданіе Оперы, начало бульвара Итальянцевъ и avenue de l’Opera, самый центръ блестящаго Парижа — весь и сразу неожиданно открылся онъ передъ Алгасовымъ, лишь только подошелъ онъ къ окну. Площадь была почти еще пуста, обычное дневное движеніе только что начиналось — но еще ярче выступали отъ этого величественно-громадные размѣры и самой площади, и улицъ, и обступившихъ ихъ многоэтажныхъ блестящихъ домовъ. Это былъ видъ, поразительный по красотѣ и подавляющей свой величавости; сейчасъ же чувствовалось, что находишься гдѣ-то не въ обыкновенномъ большомъ какомъ-нибудь городѣ, и невольный трепетъ обнимаетъ передъ этимъ видомъ, какъ передъ чѣмъ-то изящно-прекраснымъ по внѣшности и въ то же время ужасно, безобразно огромнымъ по объему. Гнетущимъ образомъ дѣйствуетъ на человѣка эта громада, и нельзя въ то же время Не любоваться ею, такъ она хороша. И это впечатлѣніе не первой только минуты: чѣмъ больше узнаешь Парижъ, тѣмъ громаднѣе кажется онъ и тѣмъ сильнѣе дѣйствуютъ изящная красота его и необъятная громадность…

Долго стоялъ Алгасовъ у окна. Это былъ первый настоящій большой заграничный городъ, имъ увидѣнный — Вѣны онъ почти и не помнилъ — и страшно, до волненія, поразили его и высокіе эти, въ 5 и 6 этажей, сплошные одинакіе дома, ихъ необычайные размѣры и острыя шиферныя крыши, и самыя наконецъ великолѣпныя эти улицы, строгія и стройныя, все это столь рѣзко непохожее на то, что называется городомъ у насъ въ Россіи, на Москву, на какую-нибудь Театральную нашу площадь или Тверской бульваръ… Онъ поспѣшилъ переодѣться и вышелъ изъ гостинницы. А между тѣмъ началось уже обычное уличное движеніе Парижа: широчайшіе бульвары покрылись толпами гуляющихъ, всѣ кафе были переполнены, улицы заняты неимовѣрнымъ множествомъ самыхъ разнообразныхъ экипажей, отовсюду неслись пронзительные крики всевозможныхъ продавцовъ, передъ блестящими выставками роскошныхъ магазиновъ была настоящая давка — и сразу охватила Алгасова кипучая эта жизнь, свободная и шумная. Какъ очарованный, ходилъ онъ по улицамъ и весь этотъ день провелъ на улицахъ, глядя на нихъ, любуясь царившимъ на нихъ оживленіемъ и безъ цѣли гуляя по Парижу. Самый Парижъ, его бульвары, улицы и театры — вотъ что главнымъ образомъ заняло Алгасова. Уже утомленный осмотромъ столькихъ достопримѣчательностей, онъ не гнался за тѣмъ, чтобы видѣть какъ можно больше въ Парижѣ и лѣниво, лишь по обязанности, осматривалъ онъ парижскіе памятники и музеи, но цѣлые зато часы проводилъ на улицахъ и бульварахъ или за столикомъ кафе, глядя на проходящихъ, а вечера неизмѣнно въ какомъ-нибудь театрѣ, которые увлекли его не менѣе, чѣмъ и самый Парижъ, и еще потому, что давно уже не былъ онъ въ театрѣ. Но не смотря на все его утомленіе и на всю неохоту, съ которой онъ отправлялся каждый разъ осматривать тѣ или другія достопримѣчательности Парижа, были памятники, передъ которыми невольно останавливался онъ и видъ которыхъ мгновенно возвращалъ ему всю былую его бодрость и вниманіе — готическіе своды Notre-Dame, S-te Chapelle, прелестная и величавая вмѣстѣ, куда не разъ потомъ возвращался Алгасовъ, чтобы вдоволь насладиться этимъ чудомъ готики, Лувръ, и какъ музей, и какъ дворецъ, развалины великолѣпныхъ Тюильери, гдѣ еще видны были полу-разрушенныя роскошныя залы съ колоннами, позолотой и фресками, потомъ С. Клу съ его прошлымъ и чудными видами, единственный по подавляющему своему величію дворецъ Версаля и его несравненные сады, достойное созданіе Короля-Солнца, и наконецъ Фонтенебло, замокъ, построенный могучимъ королемъ и послѣднимъ рыцаремъ, веселымъ Францискомъ I — все это были такіе памятники, и по красотѣ, и по воспоминаніямъ, и по строго выраженному въ нихъ характеру, мимо которыхъ невозможно пройти, не остановившись передъ ними.

Парижъ увлекъ его и кипучей своей жизнью, и громадой своей, и главное — своей собственной, одному только ему и всему въ немъ присущей характерной внѣшностью, исполненной игривой граціи и изящнаго вкуса. Алгасовъ чувствовалъ, что нигдѣ уже, ни въ одномъ другомъ большомъ городѣ не увидитъ онъ ничего подобнаго, и онъ спѣшилъ какъ можно лучше ознакомиться съ Парижемъ и поближе узнать великолѣпный и чудный этотъ городъ. Но и среди парижскаго блеска и шума не покидали его мечты о далекихъ путешествіяхъ, о дѣвственныхъ тропическихъ лѣсахъ и знойныхъ пустыняхъ, и съ какой презрительной улыбкой поглядывалъ онъ на огромныя пальмы, гордость Jardin des Plantes: такъ вѣрилъ онъ въ свое путешествіе, что и не могъ уже иначе отнестись къ этимъ плѣннымъ представителямъ тропической природы.

Алгасовъ пробылъ въ Парижѣ около двухъ недѣль и лишь только составилъ себѣ болѣе или менѣе ясное представленіе о Парижѣ и Парижъ пересталъ быть новинкой для него, тотчасъ же безъ сожалѣнія оставилъ онъ его.

Въ день отъѣзда еще разъ пошелъ онъ въ Лувръ — взглянуть на Венеру Милосскую и на нѣкоторыя любимыя свои картины въ Salon Carré, и выйдя затѣмъ изъ музея, долго любовался снаружи Лувромъ, этимъ дворцомъ изъ дворцовъ, дворцомъ въ полномъ смыслѣ этого слова… Медленно прошелъ онъ всѣ его дворы, обогнулъ печальныя развалины Тюильери и, невольно восторгаясь огромными и блестящими этими площадями и улицами, черезъ Тюильерійскій садъ и величественную площадь Согласія отправился къ тріумфальной аркѣ Звѣзды: ни откуда такъ хорошо, какъ съ верхней ея площадки, нельзя видѣть и понять Парижа, его чудовищной и вмѣстѣ изящной громадности и безумной роскоши — и оттуда именно и хотѣлъ Алгасовъ въ послѣдній разъ увидѣть этотъ городъ и проститься съ нимъ… кто знаетъ? Быть можетъ, и навѣки… И долго неподвижно простоялъ онъ тамъ, весь охваченный обаяніемъ Парижа и подавленный величавой его громадой, глядя на эту красоту, на эту роскошь, на это изящество, на весь этотъ окружавшій его блескъ, изъ дивнаго сочетанія которыхъ и является великолѣпная эта громадность, неотразимо васъ влекущая, громадность, полная свѣта и жизни, гдѣ все, все говоритъ лишь о весельи и наслажденьи жизнью, о радостяхъ, о роскоши и роскошныхъ пирахъ… И долго стоялъ тутъ Алгасовъ, и такъ грустно стало ему, непонятные какіе-то порывы къ блестящимъ какимъ-то радостямъ наполнили его грудь, и чего-то жаль стало, и чего-то хотѣлось… А Парижъ, громадный и прекрасный, окружалъ его со всѣхъ сторонъ, до самаго горизонта во всѣ стороны передъ нимъ разстилаясь, и, впереди всего, какъ достойный храмъ безумной роскоши, прямо тутъ, передъ Алгасовымъ, была дивная Круглая площадь арки Звѣзды — площадь, лишь въ Парижѣ и возможная и въ одной себѣ воплощающая весь Парижъ, его громаду, блестящую роскошь и изящную красоту. И стоялъ тутъ Алгасовъ, и глядѣлъ на нее, и невольно думалось ему — неужто же красота этой роскоши, красота, близкая къ идеалу, неужто же не стоитъ она всѣхъ безчисленныхъ приносимыхъ ей человѣческихъ жертвъ и совершенствомъ своимъ не оправдываетъ и не искупаетъ этихъ жертвъ? Вѣдь сколько полнаго наслажденія даетъ одинъ уже видъ ея, видъ Парижа, даетъ и самимъ даже этимъ жертвамъ Парижа… И смотрѣлъ на него Алгасовъ, и не могъ насмотрѣться, и такъ, кажется, и замеръ бы онъ здѣсь навѣки въ безмолвномъ созерцаніи Парижа…

Онъ поѣхалъ въ Россію, но особенно спѣшить было ему нечего, и въ Кельнѣ онъ остановился. Подробно осмотрѣвъ величественный готическій соборъ, онъ спустился внизъ по Рейну и, направляясь затѣмъ къ Россіи, не могъ все-таки не остановиться въ трехъ лежавшихъ ему по дорогѣ мѣстахъ: въ Вартбургѣ, Веймарѣ и Дрезденѣ.

И онъ не раскаялся въ этихъ остановкахъ, такъ хороши разъубранные лѣсами и роскошной зеленью, далекіе отъ всякихъ чудесъ и кричащихъ великолѣпій, но тѣмъ не менѣе необычайно живописные берега Рейна да и всѣ остальные, тихіе и скромные виды Южной Германіи. Любуясь ими, невольно вспоминалъ Алгасовъ далекую свою родину, къ которой, и превосходя даже ее въ красотѣ, такъ близко подходили они, рѣзко отличаясь отъ только что видѣнной имъ Италіи, и съ отрадой отдыхали глаза его на зеленыхъ этихъ, нѣсколько уже тронутыхъ осенью долинахъ, на густыхъ лѣсахъ и роскошныхъ лугахъ: давно уже не видалъ онъ ничего подобнаго.

Особенно плѣнили его живописныя окрестности Вартбурга и даже лишній день пробылъ онъ въ Эйзенахѣ, чтобы вдоволь нагуляться по окружающимъ этотъ городокъ тѣнистымъ и милымъ долинамъ. Самый Вартбургъ, грозный замокъ XI вѣка, въ которомъ уцѣлѣло столько разныхъ вещей и другихъ остатковъ былыхъ вѣковъ и былой жизни, онъ не могъ не занять Алгасова и красотой своей, и чудными видами на лѣса и долины Тюрингіи, и сѣдой своей стариной, а нетронутыми сохранившіяся въ одномъ изъ его флигелей комнаты Лютера, эти простыя комнаты, гдѣ жилъ и мыслилъ великій человѣкъ и единственнымъ украшеніемъ которыхъ были открывавшіеся изъ ихъ оконъ прелестные виды, эта полу-сгнившая его мебель, столъ, за которымъ онъ писалъ, кресло, на которомъ онъ сидѣлъ, его неуклюжая кровать, его вещи, книги, рукописи — съ глубокимъ почтеніемъ глядѣлъ на все это Алгасовъ и долго не могъ рѣшиться покинуть эти комнаты. Вообще, сильно дѣйствовали на него всѣ подобные истинные памятники великихъ писателей, не бронзовые или мраморные ихъ монументы, а эта тщательно сохраненная когда-то окружавшая ихъ обстановка, среди которой они жили и писали, и съ какимъ благоговѣніемъ входилъ онъ, будучи въ Римѣ, въ комнату Тассо въ монастырѣ св. Онуфрія, или въ кабинетъ Микель-Анджело въ бывшемъ его домѣ во Флоренціи…

Окрестности Веймара далеко не такъ живописны, какъ лѣсистые холмы и мирныя долины Тюрингіи, и скорѣе ничѣмъ даже не интересны онѣ, но самый Веймаръ, крошечный, чистенькій и тихій городокъ — это сплошной литературно-историческій музей или, вѣрнѣе, памятникъ одной великой литературной эпохи. Все тутъ полно воспоминаній о Гердерѣ и Виландѣ, о Шиллерѣ и Гёте, о герцогинѣ Амаліи и герцогѣ Карлѣ-Августѣ. На площадяхъ ихъ памятники, въ паркѣ ихъ любимыя мѣста, гдѣ они гуляли, жили или писали, въ дворцахъ ихъ вещи, рисунки, рукописи, или же комнаты, ознаменованныя какимъ-либо чтеніемъ или бесѣдой, въ городѣ ихъ дома, гдѣ тоже съ такимъ же благоговѣйнымъ вниманіемъ сохранены ихъ вещи и вся когда-то окружавшая ихъ обстановка, и наконецъ скромный этотъ домъ герцогини Амаліи съ крашеными полами и самой незатѣйливой мебелью, гдѣ когда-то собирались они, не какъ придворные, а какъ друзья, гдѣ ими читались ихъ произведенія, гдѣ обсуждались ихъ замыслы, гдѣ на каждомъ шагу все говоритъ о нихъ и дышетъ ими… Вся эта эпоха, люди и жизнь того времени, и особенно, сами писатели и ихъ произведенія — все яснѣе, понятнѣе и ближе стало Алгасову послѣ двухъ этихъ дней, проведенныхъ имъ въ Веймарѣ.

Въ Дрезденѣ онъ остановился, чтобы видѣть знаменитый тамошній музей и хранящееся въ немъ совершеннѣйшее произведеніе Рафаэля. Самый городъ, тихій и скромный, уже не привлекъ его вниманія и, послѣ картинной галлереи, его занялъ тамъ одинъ только историческій музей — богатѣйшее собраніе драгоцѣнностей, оружія, вещей, мебели и одеждъ XVII и XVIII вѣковъ: этому музею Алгасовъ посвятилъ цѣлый день и отложилъ даже ради него свой отъѣздъ изъ Дрездена.

Затѣмъ онъ нигдѣ уже болѣе не останавливался и въ половинѣ сентября, послѣ почти восьмимѣсячнаго путешествія, вернулся наконецъ въ Москву.

Конецъ III тома.

ПРИМѢЧАНІЯ.

1) Къ стр. 22. Все это и слѣдующее относится къ эпохѣ конца 70-хъ годовъ и начала 80-хъ. Съ тѣхъ поръ многое измѣнилось — и въ очень многомъ…

2) Къ стр. 68. «Le péché de M-r Antoine.»

3) Къ стр. 140. Лютинъ въ этой пьесѣ появляется въ началѣ 1-го акта и въ самомъ концѣ 3-го.

4) Къ стр. 260. Въ драмѣ Шпажинскаго «Майорша».

5) Къ стр. 467. «Четвертое путешествіе» H. М. Пржевальскаго.