Жив Курилка (Дорошевич)/ДО
| Живъ Курилка |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 133. |
Умирая въ поѣздѣ отъ скуки, я стоялъ на одной изъ большихъ станцій, около «газетнаго буфета».
— Маркъ Твэнъ есть? Джерома тоже нѣтъ?!
Газетчикъ тономъ приказчика въ гастрономическомъ магазинѣ нахваливалъ мнѣ свой товаръ.
— Газеты есть самыя свѣжія. Послѣдней получки-съ. Дозволите отпустить?
— Да нѣтъ! Мнѣ такъ что-нибудь… посмѣшнѣй!
— Гражданинъ дозволите завернуть? Гражданинъ очень смѣшно читать-съ…
— Читалъ. Нѣтъ ли чего повонючѣе? Въ родѣ, знаете, лимбургскаго сыра. На любителя?
— Дозвольте въ такомъ случаѣ «Рѣчь» г. Окрейца вамъ отпустить? Никто не спрашиваетъ-съ. Любительскій товаръ-съ.
Окрейца?!
— Заверните мнѣ Окрейца! Заверните мнѣ Окрейца!
— Больше ничѣмъ служить не могу?
— Нѣтъ, ужъ послѣ Окрейца что же?
Окрейцъ!
Онъ живъ!
И цѣлая картина предстала передо мной. Унылые коридоры полтавскаго окружнаго суда.
Я брожу въ ожиданіи, пока начнутъ выдавать билеты на дѣло Скитскихъ.
По унылымъ коридорамъ уныло бродитъ еще унылая фигура во фракѣ, съ какими-то упраздненными знаками отличія отдаленныхъ государствъ.
Его можно было бы принять и за престарѣлаго фокусника, если бъ не факельщицкій видъ.
Худой, костлявый.
Длинные грязнаго цвѣта волосы, длинная жидкая борода. Безконечное уныніе въ глазахъ, какъ у людей, занимающихся самой безрадостной на свѣтѣ профессіей. Мнѣ показалось даже, что одно плечо поношеннаго фрака особенно сильно вытерто.
«Это отъ постояннаго тасканія гробовъ съ покойниками!» съ сочувствіемъ подумалъ я.
Въ разговорѣ съ приставомъ мнѣ пришлось упомянуть свою фамилію.
Престарѣлый факельщикъ шагнулъ ко мнѣ своими длинными тонкими ногами.
— Вы такой-то?
— Къ вашимъ услугамъ.
— Позвольте познакомиться. Я — Окрейцъ.
Да это былъ не только факельщикъ, но самъ покойникъ.
— Окрейцъ? Вы Окрейцъ?!
— Да, да. Я Окрейцъ.
— Окрейцъ?! «Инженеровъ слѣдуетъ вѣшать просто, концессіонеровъ слѣдуетъ вѣшать за ребро».
Онъ смотрѣлъ на меня съ удивленіемъ и слушалъ, какъ знакомый мотивъ.
— Изъ какой это оперы?
— Вы забыли? Это ваше! Ваше это! Изъ «Луча».
Старый факельщикъ улыбнулся радостно. Вспомнилъ!
Онъ закивалъ головой.
— За ребро! За ребро! — повторялъ онъ тихо, съ безконечной нѣжностью. — Да, да, да!.. За ребро!
— Или вотъ это: «Всякаго предпринимателя слѣдуетъ сажать на колъ и держать такъ, пока колъ не пройдетъ сквозь самое горло и не подниметъ черепа!»
Онъ радостно кивалъ головой.
— Мое! Мое! Черепа не подниметъ! Черепа!
— Нѣтъ! Стиль-то, стиль! Не просто «черезъ горло», а «черезъ самое горло». Чрезвычайно стильно!
Старикъ былъ растроганъ.
— Вы, однако, учили мои произведенія наизусть?
— Запомнились, г. Окрейцъ! Врѣзались въ память! Я зачитывался вашими произведеніями, г. Окрейцъ! Да и какъ же иначе? Вы писали это въ 80-мъ году. А? Въ 80-мъ году XIX столѣтія, и вдругъ «за ребро». Какъ не врѣзаться? Или вотъ это: «Такого-то присяжнаго повѣреннаго слѣдовало бы вымазать въ дегтю, вывалять въ пуху и гнать такъ дворниками по городу, пока не падетъ». У васъ была изобрѣтательность, г. Окрейцъ! Вы были художникомъ, господинъ Окрейцъ! Вашъ совѣтъ относительно другого присяжнаго повѣреннаго: «Этого слѣдовало бы послѣ рѣчи просто выкинуть изъ кассаціоннаго департамента въ окно». А? Присяжный повѣренный, летящій изъ Сената въ окно! Первоприсутствующій, который приказываетъ: «Сторожа, отворите окно и киньте туда присяжнаго повѣреннаго!» Такія вещи не забываются, г. Окрейцъ.
Старикъ былъ тронутъ. Больше. Онъ былъ потрясенъ.
— Да! Писалъ въ свое время! Писалъ! А теперь… Пріѣхалъ на дѣло Скитскихъ отъ…
Онъ назвалъ одинъ изъ петербургскихъ органовъ.
— Нда! Газета, извините меня, дѣйствительно, довольно портерная.
— Да и не во всякой портерной еще получаютъ! — со вздохомъ махнулъ рукой престарый факельщикъ. — Захожу какъ-то освѣжиться. «Дайте мнѣ»… — «Извините, мы этой газеты не получаемъ-съ!» И съ такою гордостью: «мы»!
— Съ такимъ-то талантомъ, какъ вашъ! Съ такой изобрѣтательностью! Съ такой фантазіей!
— Спроса на меня нѣтъ. А бывало! Писалъ! «За ребро»! Отлично помню: «за ребро».
— Или «о пользѣ ввести колесованіе»?
— Да, да! И о пользѣ ввести колесованіе писалъ!
Мнѣ показалось, что у старика на глазахъ даже слезы умиленія.
Онъ чувствовалъ ко мнѣ нѣжность. Я разбудилъ самыя дорогія воспоминанія.
Онъ схватилъ мою руку. Онъ жалъ ее своей теплой-теплой рукой. Ему хотѣлось сказать мнѣ что-нибудь пріятное.
— А мы съ Пятковскимъ читали ваши сахалинскіе очерки.
— Съ кѣмъ?
— Съ Пятковскимъ, съ издателемъ Наблюдателя. Тоже спроса теперь нѣтъ! Тоже!.. Мы читали. Какой ужасъ! Эти наказанія, эти тюрьмы, это полное паденіе. И знаете, къ какому заключенію мы пришли съ Пятковскимъ?
— Интересно.
— Что смертная казнь необходима!
Я даже отскочилъ.
— Вотъ, знаете, никакъ не думалъ, чтобы мои очерки…
Но онъ снова поймалъ меня за руку.
— Вы это доказали! Вы это доказали!
— Послушайте! Мнѣ дѣлается страшно…
— Не пугайтесь! Не пугайтесь! Въ этомъ нѣтъ ничего страшнаго!
Онъ говорилъ тихо, нѣжно, словно уговаривалъ меня итти въ палачи или просто на висѣлицу.
— Никакихъ мукъ, никакихъ страданій. Никакого произвола надзирателей, никакого человѣческаго паденія. Ничего. Разъ — и все кончено. Это чисто! Это опрятно прежде всего! И потомъ — дешево. Никакихъ расходовъ на тюрьмы, на одежду, на столъ.
— Но кого же, г. Окрейцъ? Но кого?
— Всѣхъ-съ! Обвиняется въ убійствѣ-съ, въ покушеніи на убійство, въ дѣланіи фальшивой монеты…
Онъ подумалъ съ секунду.
— По третьей кражѣ тоже можно-съ. Все равно онъ неисправимъ.
И этотъ «идеалистъ смертной казни» съ такой нѣжностью говорилъ:
— «По третьей кражѣ».
— И никакихъ ужасовъ каторги!
— Послушайте, г. Окрейцъ, а случаи судебной ошибки?
Онъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ:
— Что жъ, что судебныя ошибки? Никакое правосудіе не можетъ обойтись безъ ошибокъ! Вы только подумайте: каково это невинному человѣку мучиться въ каторгѣ! А тутъ никакихъ мученій. Разъ — и готово!
— Ну, хорошо! Возьмемъ хоть вотъ это дѣло, ради котораго мы съ вами пріѣхали. Дѣло Скитскихъ. Если бъ ихъ, по вашему рецепту, взяли бы сразу и казнили…
— И превосходно-съ!
Старикъ даже подвизгнулъ отъ радости.
— И превосходно-съ! И никакого шума бы не было-съ! А то, что это, помилуйте! Шумъ на всю Россію! Газеты кричатъ! Корреспонденты скачутъ! Что это такое? А тамъ, — чирикъ, и все кончено. И они ничего больше не чувствуютъ.
— А родные, г. Окрейцъ? Ихъ родные?
— Что жъ, что родные?! Поплакали бы и успокоились. Вотъ и все. Все равно человѣку рано или поздно умирать нужно!
И этотъ старичокъ, на котораго «не было спроса», съ нѣжностью улыбался, словно ужъ видѣлъ передъ собою «картину».
И вдругъ теперь! Оказывается, онъ не только существуетъ! Онъ издаетъ журналъ!
— Только никто не спрашиваетъ-съ! — жалуется газетчикъ.
Пусть эти строки послужатъ рекламой для старичка.
Господа, поддержите помѣшаннаго старичка, страдающаго какимъ-то жестокимъ и кровавымъ бредомъ.
Тяжелая форма помѣшательства!
Господа, когда вы умираете отъ скуки, покупайте «Рѣчь».