Живые цветы (Бурнашева)/ДО

Живые цветы
авторъ Софья Петровна Бурнашева

Опубл.: 1859. Источникъ: az.lib.ru

ЖИВЫЕ ЦВѢТЫ.

ИЗДАНІЕ ДѢВИЦЫ ЭСБЕ. САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

1859.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ.

съ тѣмъ, чтобы по отпечатали представлено было въ Цензурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С.-Петербургъ, 16 Марта, 1859 года.

ПРІЕМЫШЪ
или
ЛЮБОВЬ КЪ ЦВѢТАМЪ.

На одной изъ дачь петербургскихъ окрестностей жилъ — дворникомъ впродолженіи уже нѣсколькихъ лѣтъ, отставной унтеръ-офицеръ Иванъ Гавриловъ. Бѣднякъ лишился своей жены, и не имѣя дѣтей, жилъ одинъ одинехонекъ, разсѣеваясь только играми Туркашки, пестрой, мохнатой собаки, да ласками Бѣлочки, хорошенькой козы, взлелѣянной покойницей женой Гаврилова и съ которой онъ ни за что не хотѣлъ разстаться. Лѣто проходило незамѣтно; дачи наполнялись народомъ, вездѣ была жизнь, вездѣ было весело, и Гавриловъ, не суроваго, отъ природы нрава, пользовался расположеніемъ всѣхъ жильцовъ своей дачи. Къ тому же онъ содержалъ ее въ большомъ порядкѣ, до поздней осени оберегалъ и успокоивалъ своихъ дачниковъ, не допускалъ въ домѣ никакого шума, съ прислугой былъ учтивъ, къ господамъ услужливъ, дѣтямъ разсказывалъ про походъ въ Туречину и на Француза; никто никогда не видалъ его въ пьяномъ видѣ и, благодаря такому хорошему поведенію дворника, дача г-на Мамурова имѣла самую лучшую репутацію и всегда была занята. Хозяинъ, разумѣется, дорожилъ Гавриловымъ и щедро его награждалъ. Добрый старикъ считалъ себя вполнѣ счастливымъ и беззаботно насвистывалъ военный маршъ, стругая скамейки и небольшіе столы, изготовленіемъ которыхъ занимался въ скучное зимнее время.

Грустны дачи зимою съ ихъ бѣлымъ саваномъ, изъ-подъ котораго торчатъ обнаженныя вѣтви деревьевъ; вездѣ темно; въ лѣсу печально воетъ вѣтеръ, садъ не отличишь отъ поля, все какъ будто вымерло въ томъ мѣстѣ, гдѣ еще недавно было такъ весело, шумно, игриво. Только голодныя собаки рыщутъ по пустымъ дачамъ, въ надеждѣ отрыть подъ снѣгомъ заброшенную кость, да дворники изрѣдка выходятъ изъ своей теплой избы и зайдутъ къ сосѣду поболтать на досугѣ. Гавриловъ выходилъ рѣдко: онъ устроилъ себѣ уютную и опрятную коморку, гдѣ скромная постель, столъ, два табурета, да комодъ съ зеркальцемъ составляли все убранство: въ комнатѣ было свѣтло, чисто и хотя пахло табакомъ, любимцемъ нашего пустынника, но не въ такой степени, чтобы образовать непроницаемую для глаза завѣсу, какъ это большею частью случается отъ чада и дыма въ жилищахъ простыхъ людей. — Вѣрный Туркашъ былъ неизмѣннымъ товарищемъ Гаврилова, а для Бѣлочки онъ устроилъ въ конюшнѣ теплую и покойную спальню. Добрыя животныя, какъ бы понимая какъ грустно было одиночество для ихъ хозяина, старались ласками и играми развлечь его хоть нѣсколько, и сосѣди нерѣдко удивлялись, что такой почтенный служивый, видѣвшій столько любопытнаго на своемъ вѣку, могъ отъ души забавляться прыжками козы и поддѣльными нападеніями на нее собаки. «А чтожъ? возражалъ Гавриловъ, развѣ они не такія же Божія созданія какъ мы? Развѣ не любо смотрѣть на человѣка веселаго? Гдѣ веселье, тамъ доброе сердце, потому что съ черными мыслями на умѣ не пойдешь смѣяться, да прыгать. Твари эти веселы отъ того, что я берегу ихъ, онѣ любятъ меня и не умѣя говорить, играютъ, да веселятся и тѣмъ меня старика тѣшутъ!… Спасибо имъ!» И солдатъ ласково трепалъ мохнатую голову своего товарища, а Бѣлочка, положивъ ему на колѣни мордочку, такъ умильно поглядывала на него своими зоркими, свѣтлосиними глазками какъ будто выспрашивала и себѣ ласку. Бережливость и трудолюбіе Гаврилова доставляли ему порядочный доходъ, и онъ сожалѣлъ только объ одномъ, что не имѣетъ ни дѣтей, ни родныхъ кому бы оставить свои деньги послѣ смерти. Не смотря на это, онъ все таки работалъ весьма старательно отъ того, что съ малыхъ лѣтъ не привыкъ быть минуты празднымъ. «Для кого же ты трудишься, старикъ?» спрашивали его сосѣди. «Отказывая себѣ въ многомъ, ты бережешь деньги для чужихъ»!… «Нѣтъ я берегу ихъ на то время когда у меня не будетъ силъ работать, когда придется жить у добрыхъ людей: за доброту ихъ и попеченія я таки буду имѣть, чѣмъ отблагодарить ихъ, а умру, такъ лихомъ не помянутъ, свѣчу за упокой души поставятъ на могилку и осѣнятъ ее святымъ крестомъ. По милости Государя Батюшки я имѣю кусочикъ на хлѣбъ, коморка у меня теплая, добрые люди любятъ, Туркашъ и Бѣлочка сыты, веселы, довольны, а пока руки работаютъ, глаза, глядятъ, а ноги ходятъ — отчего не потрудиться? Праздность великій грѣхъ; я же только въ будни работаю, а въ праздники Богу молюсь, да съ соаѣдями трубочку покуриваю!…»

Такъ жилъ нашъ Гавриловъ нѣсколько лѣтъ, и дача г-на Мамурова сдѣлалась для него вторымъ отечествомъ.

Однажды, въ глубокую осень, когда всѣ дачи уже опустѣли и начались темные, длинные вечера, Гавриловъ вышелъ изъ коморки подышать еще разъ воздухомъ, и въ сопровожденіи обоихъ друзей своихъ, рѣдко съ нимъ разстававшихся, онъ медленно отправился къ осиротѣвшей рощицѣ, въ намѣреніи набрать по дорогѣ хворосту, чтобъ затопить завтра печь. Уже начинало порядочно темнѣть. Бѣлочка шла возлѣ хозяина, робко озираясь и вздрагивая отъ треска сухихъ вѣтвей подъ ея ногами, Гавриловъ пускалъ густые клубы дыма и въ промежуткахъ насвистывалъ свой любимый маршъ, или журилъ козочку за ея трусость, разсказывая ей въ сотый разъ про войну со всѣми ея опасностями; Бѣлочка подымала головку и ближе прижималась къ старому герою, а рѣзвый Туркашъ, бѣгая взадъ и впередъ съ радостнымъ лаемъ, еще болѣе возбуждалъ робость бѣдненькаго животнаго и даже иногда, наскучивъ его бездѣйствіемъ, осмѣливался схватить зубами шею или ногу трусливой подруги, которая отвѣчала ему привѣтливымъ ударомъ роговъ и, забывъ на минуту свой страхъ, веселыми прыжкомъ вдругъ настигала собаку. — Гавриловъ ободрялъ ее голосомъ, но увѣщеванія его слабо дѣйствовали на робкое животное, котораго мгновенная игривость изчезала при первомъ, малѣйшемъ шумѣ. — Соскучась, наконецъ, тратить нэпрасдо свою изобрѣтательность, Туркашъ оставилъ въ покоѣ трусиху подругу, и ограничился собственными, неутомимыми прыжками и бѣготнею. — Онъ, то изчезалъ изъ глазъ, какъ стрѣла, то, раскапавъ землю рыломъ и ногами, подбрасывалъ ее вверхъ и, какъ будто, самъ смѣясь своей шалости, поглядывалъ весело на грозившаго ему Гаврилова. — Но вдругъ Туркашъ подбѣжалъ съ видомъ какого то безпокойства къ своему хозяину, и недовольное тѣмъ, что тотъ на него не обращаетъ никакаго вниманія, умное животное начало громко лаять, смотря очень убѣдительно въ глаза солдата. — «Ну, ну, туду! Полно шалить! ворчалъ Гавриловъ, продолжая собирать на землѣ сухія вѣтви, что ты разшумѣлся сегодня? Знать передъ погодой!.. Смирно!… Лучше, пріятель, помоги мнѣ тащить до дому мою связку! Ну-ка! Апортъ!» И старикъ подалъ собакѣ большую вѣтвь, заранѣе забавляясь ея играми, но, противъ обыкновенія, Туркашъ не прикасался къ поноскѣ, и продолжая смотрѣть пристально въ глаза хозяина, по прежнему громко лаялъ. — «О! о! мы вышли сегодня изъ дисциплины! сказалъ Гавриловъ, оставляя свою работу, это что нибудь значитъ!» — Туркашъ, видя, что его начали понимать, замахалъ радостно хвостомъ, потомъ веселымъ прыжкомъ удалился отъ хозяина, но въ ту же минуту возвратился къ нему; опять залаялъ, опять сталъ прыгать, какъ будто радуясь чему-то, и схвативъ зубами тулупъ Гавриловз, слегка принялся его тянуть. — «Ну, ну, ладно говорилъ солдатъ, невольно слѣдуя по направленію указанному собакой, посмотримъ, что ты тамъ нашелъ любопытнаго!» — Трое друзей пошли въ густоту рощи: Туркашъ весело бѣжалъ впереди, будто показывая дорогу, и такъ какъ товарищи шли не довольно скоро по его желанію, то, остановясь на минуту, онъ оглядывался на нихъ и жалобно лаялъ, что очень пугало бѣдную Бѣлочку, пожертвовавшую этой прогулкѣ своею теплою постелью, изъ одной привязанности къ доброму хозяину. Вдругъ Туркашъ бросился впередъ, что то обнюхалъ, и махая хвостомъ, прилегъ къ землѣ. До крайности заинтерисованный, Гавриловъ прибавилъ шагу, и сама козочка, какъ будто понимая языкъ собаки, поспѣшнѣе побѣжала впереди хозяина. Каково же было удивленіе солдата когда онъ увидалъ подъ деревомъ, прикрытую бѣлымъ полотномъ, небольшую корзиночку, и въ ней новорожденнаго младенца. Малютка спалъ сномъ невинности, а подлѣ него добрый Туркашъ какъ будто сторожилъ бѣдняжку. Увлеченный чувствомъ естественнаго состраданія, Гавриловъ осторожно поднялъ корзинку, и смотря съ любовью на спавшаго ребенка: «Богъ насъ соединилъ, малютка, произнесъ онъ, Богъ только одинъ и вправѣ разлучить!» — Туркашъ внимательно слѣдилъ за всѣми движеніями хозяина, но видя, что онъ нагнулся къ корзинкѣ, какъ-бы желая поцѣлуемъ привѣтствовать новаго гостя, добрая собака радостно залаяла, запрыгала и съ явною благодарностью лизала руки солдата. Гавриловъ сѣлъ на пень, чтобъ лучше укрыть малютку, а бѣлочка съ любопытствомъ просунула голову въ корзину. — «Да, да! говорилъ солдатъ, вотъ тебѣ питомецъ, моя красавица, а какъ выростетъ мы добру разуму его научимъ! Такъ ли, Туркашка? А?… Экой злодѣй! . Бросить младенца!… Ну, да съ Божьею помощью, мы его подымемъ, будетъ молодецъ у насъ!… Ишь нехристы, въ какую стужу тутъ его оставили…. Хорошо, что ты, Туркаша, на слѣдъ попалъ, а то не видать бы ему свѣта Божьяго, горемычному! Ну, пойдемте домой, семья моя прибыла, такъ и заботъ прибыло!» — Съ заботливостью нѣжной матери понесъ Гавриловъ свою драгоцѣнную ношу; Бѣлочка шла возлѣ безпрестанно, подымая голову къ корзинкѣ, а Туркашъ забѣгалъ, то спереди, то сзади, чтобъ заглянуть въ глаза хозяина, или увѣриться не угрожаетъ ли какая нибудь опасность его любезнымъ друзьямъ. Возвратясь домой, Гавриловъ бережно вынулъ малютку изъ корзины, нѣжно поцѣловалъ его открытые глазки, весело глядѣвшіе на спасителя, и положивъ на свою постель, между подушками, принялся обсматривать корзинку. Онъ не нашелъ въ ней ничего, кромѣ короткой записки, въ которой изломаннымъ почеркомъ было написано, что младенецъ круглый сирота, въ Св. крещеніи нарѣченъ Филиппомъ и не имѣетъ никакого средства къ пропитанію. — «У меня кормилица готова, подумалъ Гавриловъ, и хоть состоянія я не имѣю, но съ голоду у меня, Богъ дастъ, Филиппъ не умретъ.»

На другое утро онъ, какъ слѣдуетъ, подалъ о случившемся объявку въ полицію и сказалъ, что охотно усыновляетъ ребенка, посланнаго ему судьбой. Казалось, Провидѣніе покровительствовало бѣдному сиротѣ, котораго оно одарило цвѣтущимъ здоровьемъ, прекрасными душевными свойствами и бойкими способностями. Первые годы дѣтства, столь трудные иногда и тамъ даже, гдѣ ребенокъ бываетъ окруженъ всѣми удобствами жизни, гдѣ онъ, на рукахъ нѣжной матери растетъ какъ подъ живительнымъ лунемъ солнца, протекли незамѣтно и благополучно въ скромномъ жилищѣ стараго солдата. Бѣлочка вскормила малютку, Богъ берегъ и хранилъ его, Гавриловъ училъ его молиться и благодарить Творца Небеснаго. Добрый старикъ привязался къ мальчику всею силою своей любящей души и всякое утро приносилъ Господу благодарственную молитву за ниспосланіе ему этой радости на старости. Когда Филиппъ подросъ и начала въ немъ пробуждаться дѣятельность ума, названный отецъ сталъ показывать ему азбуку, учить грамотѣ, сколько самъ ее зналъ, пріучалъ его къ садоводству, знакомилъ съ полевыми работами, показывалъ какъ должно стругать, пилить, клеить и лакъ наводить, однимъ словомъ онъ охотно передавалъ ему всѣ свои небольшія познанія, а мальчикъ, не менѣе охотно пользовался всѣмъ, что доставляла ему судьба, и счастливая его природа умѣла сама собою дополнять и развивать эти поверхностныя свѣдѣнія. Филиппъ отличался рѣдкою любознательностью, и не смотря на живость характера, заимствованную, можетъ быть отъ рѣзвушки кормилицы, онъ готовъ былъ цѣлые часы слушать разсказы Гаврилова о походѣ на Туречину, о пожарѣ въ Москвѣ, о великихъ дѣлахъ царя Петра, котораго исторія крайне заинтересовала ребенка съ тѣхъ поръ какъ названный отецъ объяснилъ ему значеніе лубочной картинки, украшавшей его коморку и на которой Великій былъ изображенъ въ лодкѣ, во время страшной бури. — Не имѣя игрушекъ подобно дѣтямъ, воспитаннымъ въ довольствѣ, но готовый играть также какъ они, Филиппъ былъ неистощимъ въ изобрѣтеніи забавъ. Въ особенности любилъ онъ созерцать природу, и нерѣдко случалось Гаврилову заставать его въ глубокомъ раздумьѣ надъ муравейникомъ или паутиною: онъ долго, долго смотрѣлъ на трудолюбивое насѣкомое, которое съ видимымъ усиліемъ волокло ношу, для него слишкомъ тяжелую, слѣдилъ за его услужливыми товарищами, всегда готовыми придти къ нему на помощь, наблюдалъ за безобразнымъ паукомъ, такъ мастерски сплетавшимъ свою кружевную сѣть, въ которую опрометчиво бросались неосторожныя мухи. Притаясь въ уголкѣ, съ замираніемъ сердца, Филиппъ видѣлъ какъ кровожадное насѣкомое терпѣливо поджидало свою вѣтренную жертву, потомъ оно вдругъ бросалось на нее, опутывало ее тысячами безконечныхъ нитей, бѣдняжка билась судорожно, тщетно стараясь вырваться изъ этого прозрачнаго лабиринта и нашъ наблюдатель, увлеченный добротою своего сердца, бросался спасать бѣдную муху и прогонялъ лютаго охотника. Въ замѣнъ деревянныхъ лошадокъ, украшенныхъ золотомъ и блестящими бляхами, или паяца съ погремушками въ рукахъ, Филиппъ самъ устроивалъ себѣ качели, коньки, мячики, а вмѣсто гимнастическихъ забавъ, онъ проворно, какъ кошка, карабкался по деревьямъ, взбирался на самую вершину и съ любопытствомъ, свойственнымъ его возрасту, разсматривалъ гнѣзда птичекъ, но никогда не позволялъ себѣ ихъ раззорять. Онъ зналъ всѣ породы, любилъ заниматься ихъ воспитаніемъ, изучалъ, самъ собою, ихъ природу и привычки; цвѣты не менѣе его занимали, онъ умѣлъ назвать каждый изъ нихъ, но цѣлымъ часамъ рылся въ травѣ, чтобъ подстеречь замѣченнаго имъ наканунѣ хорошенькаго червяка, котораго бережно укладывалъ въ коробочку на мягкую постель изъ листьевъ и черезъ нѣсколько времени, къ большой радости умнаго ребенка, въ коробочкѣ зарождалась прекрасная пестрая бабочка, которую онъ немедленно выпускалъ на волю, смѣясь ея игривому полету и бѣгая за нею, какъ-будто ловя бѣглянку. — Видя его природное влеченіе къ подобнымъ забавамъ, Гавриловъ, для большаго поощренія, отгородилъ ему крошечный участокъ въ огородѣ, принадлежавшемъ къ дачѣ г-на Мамурова и предоставилъ Филиппу обработывать этотъ клочокъ землицы собственными руками, безъ всякаго посторонняго содѣйствія. Мальчикъ трудился надъ своимъ садомъ въ потѣ лица, пахалъ., рылъ, чистилъ, сажалъ, подрѣзывалъ какъ будто готовилъ произведенія свои на выставку любителей садоводства, а въ минуты отдыха рѣзвился съ вѣрнымъ Тур. кашкой или шутя дразнилъ свою кормилицу Бѣлочку. Добрыя животныя такъ свыклись съ нимъ, что знали всѣ его привычки и понимали не только слова, но даже ласковый или сердитый взглядъ. Должно сознаться, что шалунъ избалованный ихъ снисходительностію, нерѣдко употреблялъ даже во зло ихъ безграничное терпѣніе: онъ садился на спину Туркашки, наряжалъ его, по своему дѣтскому произволу запрягалъ въ телѣжку, или, превративъ напротивъ Бѣлочку въ рысака онъ училъ Туркашку ходить на заднихъ лапахъ позади экипажа. — Добрыя животныя терпѣливо выполняли прихоти своего любимца и послушныя всѣмъ его требованіямъ, старались какъ можно лучше удовлетворять шалуна, но если ему случилось отнять у Туркашки лакомую косточку, собака забывала всякую дисциплину, и между бывшими друзьями возникла маленькая война, кончавшаяся обыкновенно посредничествомъ Гаврилова, который, сурово прикрикнувъ на Туркашку, уводилъ своего баловня и старался пояснить, ему что Богъ создалъ животныхъ для пользы и удовольствія человѣка, мучить же, дразнить ихъ и портить ихъ хорошія качества — дурно и даже грѣшно. Добраго мальчика убѣдить было не трудно: онъ со слезами бросался къ Туркашкѣ, цѣловалъ его, ласкалъ, называлъ нѣжнѣйшими именами, прося забыть его шалость и несправедливость, а добрая собака съ радостнымъ визгомъ лизала его руки, какъ будто извиняясь передъ нимъ, что была причиною выговора и минутной горести. Такимъ образомъ водворялась прежняя дружба, а дни шли за днями, мѣсяцы за мѣсяцами, такъ непримѣтно, что только одна увеличивавшаяся слабость стараго Гаврилова напоминала ему, что всѣ мы гости на землѣ и что сегодня, завтра десятилѣтній Филиппъ можетъ вторично остаться круглымъ сиротой. При этой мысли, грустно задумывался солдатъ и молитва его передъ образомъ Спасителя дѣлалась еще горячѣе, еще продолжительнѣе. Но провидѣніе видимо хранило, и пріемыша, и благодѣтеля, готовя первому, заранѣе, новаго покровителя и отца.

Въ одно лѣто дача г-на Мамурова была нанята г-мъ Негорскимъ, молодымъ докторомъ, весьма образованнымъ и ласковымъ. Онъ жилъ одинъ, безъ всякаго, семейства и Филиппъ замѣтилъ, что каждое утро новый жилецъ уходитъ куда-то гулять съ книгою и съ какимъ-то жестянымъ ящичкомъ. Для такого ребенка каковъ былъ нашъ мальчикъ, все служило развлеченіемъ и пищею для наблюденій, да и всякой на его мѣстѣ, заинтересовался бы этимъ таинственнымъ ящичкомъ. Вотъ онъ и сталъ слѣдить каждое утро за докторомъ, сначала издалека, прячась за деревья, потомъ, увлеченный природнымъ любопытствомъ, онъ началъ подходить ближе, желая разсмотрѣть, что хранится въ ящикѣ, и однажды, увидавъ какъ молодой ученый проткнулъ красивую бабочку длинною булавкою, мальчикъ не выдержалъ и громко вскрикнулъ. Испуганный движеніемъ сдѣланнымъ въ эту минуту господиномъ Негорскимъ, Филиппъ хотѣлъ убѣжать, но рука жильца остановила его. Пріемышъ Гаврилова былъ честенъ и прямодушенъ, ложь казалась ему отвратительнымъ порокомъ, а по этому онъ очень откровенно признался во всемъ доктору. Молодой человѣкъ былъ уменъ, добръ внимателенъ ко всякому, заслуживающему его участія, и простодушный разсказъ мальчика обнаружилъ столько похвальной любознательности въ этой грубой оболочкѣ, столько чувствительности и доброты, что невольно возбуждалъ сочувствіе и подавалъ большія надежды на быстрое развитіе. — Г-нъ Негорскій успокоилъ встревоженнаго ребенка, обласкалъ его какъ умѣлъ, и замѣтивъ, что глаза Филиппа упорно устремлялись на таинственный ящикъ: «А! дружокъ! сказалъ онъ трепля его по щекѣ, я вижу, тебя сильно разбираетъ охота узнать, что хранится въ этой блестящей коробкѣ? Неправда ли? Признайся!»

Мальчикъ въ смущеніи потупилъ глаза: ему совѣстно было, что добрый докторъ отгадалъ его, можетъ быть, непохвальное любопытство. «Чтоже ты молчишь, мой другъ? продолжалъ ласково г. Негорскій, я увѣренъ, что ты желаешь знать мою тайну, отъ того, что внутренній голосъ шепчетъ тебѣ: учись, узнавай, старайся образовать себя. Такъ ли? Вѣдь тебѣ очень хочется учиться?» — «О! да!» смѣло поднявъ голову возразилъ Филиппъ. — «Твой отвѣтъ и взглядъ мнѣ нравятся, сказалъ докторъ еще привѣтливѣе прежняго, мы будемъ друзьями, и для начала садись ка вотъ здѣсь на траву, возлѣ меня, мы потолкуемъ; я тебѣ разскажу отчего я всегда беру съ собою этотъ таинственный ящикъ. Вотъ, видишь ли, я люблю ботанику…» — «Что это такое?» вытаращивъ глаза спросилъ Филиппъ. Докторъ засмѣялся. «Ботаника, сказалъ онъ, есть наука, которая знакомитъ насъ съ происхожденіемъ, развитіемъ и характеромъ цвѣтовъ, травъ и однимъ словомъ всѣхъ возможныхъ растеній, а люди, занимающіеся этою наукою называются ботаниками, которые имѣютъ всегда въ запасѣ вотъ подобный ящикъ, для того, чтобы складывать въ него всѣ цвѣты, которые они собираютъ во время своихъ прогулокъ.» При этихъ словахъ онъ открылъ таинственный ящикъ, и Филиппъ вскрикнулъ отъ удивленія, при видѣ множества знакомыхъ ему цвѣтовъ. «О! какіе миленькіе! какіе душистые! радостно хлопая руками повторялъ мальчикъ, я ихъ всѣхъ почти знаю…» — «Неужели?» — «Да какъ же! Вотъ наперстянка, похожая на наперстокъ тетушки Ирины Тимофеевны только своею Формою, а пятнышки на ней точно на шкурѣ тигра, что лежитъ передъ кроватью нашего барина, вмѣсто ковра, вотъ и ноготки, я ихъ не люблю, они такіе некрасивые…» — "Не привыкай, мой другъ, такъ опрометчиво судить по одной наружности; ты знаешь поговорку: «наружность обманчива бываетъ!» Такая скорость въ мнѣніи о людяхъ, можетъ со временемъ весьма много повредить тебѣ въ твоей жизни и вовлечь тебя въ ошибки очень непріятныя. Помни, мой милый, русскую пословицу: "не все то золото, что блеститъ, « и въ послѣдствіи, когда тебѣ случится отвергать съ кѣмъ нибудь сношенія отъ того только, что этотъ человѣкъ не будетъ тебѣ нравиться наружно, вспомни некрасивые ноготки, про которые ты говоришь съ такимъ презрѣніемъ, а которые, между тѣмъ имѣютъ чудное свойство, поражающее удивленіемъ наблюдателя. Цвѣтокъ этотъ раскрывается совершенно только въ хорошую погоду, какъ будто радуясь солнечнымъ лучамъ, но лишь только начинаетъ дѣлаться пасмурно, его нѣжные листки свертываются, а при дождѣ совершенно закрываются.» — «О! какъ это удивительно! Я и не подозрѣвалъ такого чуда! Скажите, сударь, неужели вы знаете всѣ растенія на свѣтѣ?» — «Нѣтъ, другъ мой, ихъ такое безчисленное множество, что никакая человѣческая память не въ состояніи удержать всѣ эти названія, къ тому же ежедневно дѣлаются новыя открытія, усовершенствованія, за которыми ботаники внимательно слѣдятъ. Эта наука очень обширна и потому растенія имѣютъ много подраздѣленій, чтобы легче было изученіе каждаго изъ нихъ.» — «Да къ чему, кажется, все это служитъ?» — «Какъ къ чему, мой другъ? Но безъ этого внимательнаго наблюденія надъ растеніями, люди не знали бы, которое изъ нихъ полезно, которое ядовито. Ботаника есть вѣрная подруга медицины; онѣ идутъ рука объ руку, помогая одна другой для явной пользы человѣчества!… Безъ нея мы не знали бы сколько благодѣтельнаго свойства заключаетъ въ себѣ иногда самое простое растеніе, самая простая травка, мимо которой мы проходимъ и которую небрежно попираемъ ногами.» — «Да какъ же люди могли до всего этого дойти? съ явно пробуждающимся участіемъ спросилъ мальчикъ. Почему они все это узнали? Вѣдь нельзя же проводить цѣлые дни надъ тѣмъ, чтобъ смотрѣть на всякую травку или цвѣточекъ?» — «Случай много къ тому способствуетъ, мой другъ: ему мы обязаны многими, чрезвычайно полезными открытіями и со временемъ, если хочешь, я разскажу тебѣ, какъ люди изобрѣли стекло, какъ собака пастуха подала поводъ къ составленію пурпуровой краски, какъ придумали громоотводъ, порохъ, книгопечатанье. Всему былъ виною случай и наблюдательность умнаго человѣка! Вотъ, напримѣръ, повѣришь ли ты, что простое стадо овецъ открыло намъ свойство кофе, котораго, до тѣхъ поръ никто не зналъ и не употреблялъ?» — «О! сударь, будьте такъ добры, разскажите мнѣ это!» — "Изволь, мой другъ, съ величайшимъ удовольствіемъ. Видишь ли, это было давно, очень давно и случилось далеко отсюда, совсѣмъ въ другой части свѣта, называемой Африкой… " — «Знаю, знаю! батюшка мнѣ говорилъ, что тамъ живутъ черные люди и ѣздятъ на верблюдахъ, которые могутъ нѣсколько дней ни ѣсть и ни пить, а это очень выгодно въ землѣ гдѣ, все степи такія большія, что на пространствѣ многихъ, верстъ нѣтъ маленькаго самаго ручейка, ни избушки, ни даже лѣса.» — "Твой отецъ тебѣ сказалъ правду, и я вижу, что онъ человѣкъ умный. " — «О! да, батюшка очень, очень много видѣлъ и знаетъ, съ гордостію подхватилъ Филиппъ, за то какъ весело слушать его! Но все-таки онъ про травки и цвѣты не умѣетъ разсказывать такъ хорошо какъ вы, сударь, и вотъ, вѣдь, ему и въ голову не входитъ, что кофе открыли овцы. Разскажите-ка поскорѣе, а я потомъ батюшкѣ разскажу эту диковинку.» — «Ну, такъ слушай, да не прерывай меня болѣе», ласково потрепавъ по щекѣ мальчика, сказалъ докторъ. «И такъ, это было очень, очень давно; въ одной африканской землѣ по названію Абиссинія, жилъ пустынникъ, котораго все состояніе заключалось въ стадѣ овецъ; не имѣя никакой прислуги, онъ самъ насъ ихъ и, однажды, ему вздумалось перевести ихъ на новое мѣсто, гдѣ, по его замѣчаніямъ, трава была гуще и сочнѣе. Овцы точно очень охотно угощались ею и щипали красненькія ягодки какого то низенькаго, неизвѣстнаго еще пустыннику растенія. Загоняя овецъ домой, онъ замѣтилъ, что овцы, обыкновенно тихія, покойныя, рѣзвились и прыгали, издавая какіе то радостные, непривычные крики; вообще въ нихъ являлась живость и бодрость неестественная въ животномъ, отъ природы довольно вяломъ, тѣмъ болѣе, когда приближался часъ его отдохновенія. На другой день пустынникъ опять погналъ свое стадо на тоже пастбищѣ и опять, при возвращеніи его домой, замѣтилъ въ овцахъ тѣ же признаки веселости… Это обратило его вниманіе: онъ въ третій разъ гораздо старательнѣе слѣдилъ за овцами на лугу и увидѣлъ, что онѣ съ особенною жадностію ѣдятъ красненькія ягодки. Ему вздумалось ихъ отвѣдать; дѣйствіе оказалось тоже самое: пустынникъ почувствовалъ себя веселѣе, бодрѣе и, возвратясь домой, замѣтилъ совершенное отсутствіе сна. Онъ продолжалъ опыты, началъ сушить ягодки, варить ихъ въ водѣ, употреблять какъ напитокъ и, удостовѣряясь все. болѣе и болѣе въ благодѣтельномъ его дѣйствіи на расположеніе духа человѣка, онъ распространилъ объ немъ извѣстность, и съ тѣхъ поръ польза кофейнаго дерева сдѣлалась повсемѣстно извѣстна. Однако долгое время восточные и южные народы хранили его какъ драгоцѣнную собственность, не допуская его вывоза въ Европу, но съ 1670 года зерны этого растенія были, впервые, привезены въ подарокъ Французскому королю турецкимъ посланникомъ.» — «А деревцо само-то красиво или нѣтъ, сударь?» — «Оно всегда зелено, растетъ прямымъ и очень густымъ кустарникомъ, листья его прямые, гладкіе, длинноватые имѣютъ сходство съ листьями померанцеваго дерева, цвѣты бѣлые, душистые похожи на открытую воронку, послѣ нихъ являются красненькія ягодки, въ срединѣ которыхъ лежатъ два боба сѣраго цвѣта, сросшіеся вмѣстѣ; эти то бобы, бывъ очищены отъ мякоти и высушены, — привозятся въ европейскія государства, подъ названіемъ кофе.» — «Ахъ, какъ это любопытно и какіе вы счастливые, сударь, что такъ много знаете! сказалъ Филиппъ съ наивнымъ восторгомъ, я очень желалъ бы быть ученымъ…» — «Для этого должно много читать, учиться и много, очень много наблюдать…» — «О! у меня стало бы на все и терпѣнія, и охоты, и времени! — Но, скажите, сударь, неужели можно узнать всякой цвѣтокъ по одному взгляду? Мнѣ кажется, они такъ схожи между собою.» — «Простыми глазами нельзя отличить всѣхъ мельчайшихъ въ нихъ различій, но для этого придумали стеклышко, которое до того увеличиваетъ каждый предметъ, что мошка покажется тебѣ величиною съ твой кулакъ, а полевая фіалка выростетъ съ добрую дыню.» — «Неужели? вытаращивъ глаза воскликнулъ Филиппъ, и на лицѣ его выразилось маленькое сомнѣніе, ужъ не шутите ли, баринъ?» — «Нисколько, мой другъ, я готовъ тебѣ доказать это когда мы придемъ домой: ты увидишь у меня въ комнатѣ инструментъ, съ помощью котораго разсмотришь всѣ тычинки и лепестки въ=самомъ крошечномъ цвѣткѣ.» — «А, что значитъ лепестки и тычинки?» — «Подай мнѣ колокольчикъ, который ты сейчасъ сорвалъ, и я объясню тебѣ это на дѣлѣ: видишь ли, этотъ цвѣточекъ состоитъ изъ пяти лепестковъ, а въ сердцевинкѣ заключается то, что заставляетъ растеніе плодиться, размножаться… вотъ эти ушки называются тычинками, а зеленая трубочка посерединѣ носитъ названіе пестика; все, даже желтая пыль, которою ты сейчасъ окрасилъ себѣ носъ, поднося къ нему этотъ цвѣтокъ, все, имѣетъ въ растеніи цѣль и полезное назначеніе.» — «Какъ? и пыль?» — «Да, она заключаетъ въ себѣ его сѣмена, и куда вѣтеръ занесетъ пылинку, тамъ выростетъ со временемъ-колокольчикъ. Однако я такъ увлекся своимъ любимымъ предметомъ, что забылъ какъ мало еще ты можешь меня понимать и какъ, я думаю, тебѣ скучно все это слушать…» — «Мнѣ, скучно?.. торопливо перебилъ его мальчикъ, о! напротивъ, сударь, я не отошелъ бы отъ васъ и все слушалъ бы то, что вы такъ хорошо разсказываете…» — «Ты любознателенъ, я это вижу съ удовольствіемъ, но какъ ни пріятна наша бесѣда для обоихъ насъ, мы все таки не должны забывать, что имѣемъ другія обязанности и что пора ужъ собираться домой.»

Съ этими словами г-нъ Негорскій началъ приводить въ порядокъ всѣ свои снаряды, а Филиппъ въ раздумьи слѣдилъ за его движеніями. По дорогѣ къ дому добрый докторъ продолжалъ удовлетворять любопытству маленькаго своего товарища, и съ рѣдкимъ терпѣніемъ давалъ отвѣты на многочисленные вопросы ребенка. Робость Филиппа изчезла совершенно: онъ душею полюбилъ ласковаго жильца, а жилецъ, -въ свою очередь, видимо заинтересовался любознательностью этого простаго мальчика, сдѣлавшагося, съ этихъ поръ, его вѣрнымъ товарищемъ во всѣхъ утреннихъ прогулкахъ и неутомимымъ собесѣдникомъ. Такимъ образомъ совсѣмъ незамѣтно, Филиппъ узналъ очень много полезнаго, и одаренный рѣдкою памятью, онъ не забывалъ ничего изъ разсказовъ своего покровителя. Теперь ёму уже было понятно употребленіе микроскопа, столько удивившаго его въ первый разъ, онъ уже различалъ довольно хорошо разныя породы растеній и понималъ удовольствіе ловли насѣкомыхъ, потому что ужъ порядочно зналъ природу и привычки нѣкоторыхъ изъ нихъ. Его все занимало, все тѣшило, но въ особенности Филиппъ обнаруживалъ замѣтную страсть къ ботаникѣ, любимой своей наукѣ. Это очень занимало самаго доктора, которому такъ было пріятно видѣть это предпочтеніе, что онъ рѣшился не разставаться болѣе съ милымъ мальчикомъ, порученнымъ ему какъ будто самою судьбою. Г-нъ Негорскій не былъ женатъ, да и не думалъ о женитьбѣ, посвящая все свое время медицинѣ и любезной ботаникѣ. Состояніе его было совершенно независимое, въ средствахъ къ жизни онъ недостатка не имѣлъ, и дѣлая добро, не отнималъ ничего ни у кого инаго какъ только у себя самаго. Представлявшійся ему случай былъ одинъ изъ самыхъ рѣдкихъ, потому что все обѣщало доктору полный успѣхъ и достойную награду въ будущемъ, къ тому же примѣшивалось и легкое чувство эгоизма: жилецъ привыкъ къ своему маленькому товарищу; его дѣтская болтовня, свѣжесть впечатлѣній, замѣтно возбуждающаяся дѣятельность ума — все это нравилось г-ну Негорскому, все это было для него ново. Мысль — лишиться, съ окончаніемъ лѣтняго сезона этого привычнаго занятія, сдѣлавшагося уже для него необходимостью, тревожила и огорчала нашего доктора. Онъ чувствовалъ, что теперь ему будетъ скучно безъ Филиппа, а Филиппъ въ свою очередь внутренно сознавалъ, что дача страшно осиротѣетъ безъ добраго жильца, передъ которымъ онъ откровенно выказывалъ свою тоску, не подозрѣвая сколько встрѣчаетъ сочувствія въ душѣ своего покровителя.

Наступилъ сентябрь. Однажды утромъ г-нъ Негорскій вышелъ въ садъ ранѣе обыкновеннаго, желая попользоваться послѣдними теплыми днями. Наканунѣ была гроза, и воздухъ послѣ дождя наполнился душистыми, сладкими испареніями. Гавриловъ подвязывалъ бережно еще цвѣтущія георгины и очищалъ ихъ отъ изломанныхъ бурею сучьевъ. Филиппъ прилежно собиралъ листья, упавшіе на землю. Туркашъ важно лежалъ возлѣ него и, навостривъ уши, вслушивался въ каждый шорохъ. Между деревянною рѣшеткою, Бѣлочка просунула морду, ожидая ласковаго взгляда своего питомца. «Богъ въ помочь!» произнесъ ласково докторъ, хлопнувъ служиваго по плечу. «Здравія желаемъ!» было отвѣтомъ, и Гавриловъ, по старой привычкѣ солдата, хотѣлъ привстать предъ жильцомъ, но тотъ удержалъ его рукою, сказавъ еще привѣтливѣе: «Не безпокойся, старикъ, и продолжай работать, а я сяду, вотъ здѣсь, на скамейку подлѣ тебя, да поболтаю съ тобою… Что, вчерашняя буря порядочно, кажется, напроказила и заставила вѣрно тебя встать ранѣе обыкновеннаго?» — «Никто какъ Богъ, сударь! Онъ послалъ погодушку, Онъ дастъ и ведрышко!.. Его святая воля…. Поломало таки сердечныхъ! ну, да справимся… мы съ Филиппомъ какъ разъ все въ порядокъ приведемъ. Онъ у меня работникъ хоть куда: другаго и взрослаго за поясъ заткнетъ.» — «А который годокъ твоему сыну?» — Старикъ улыбнулся. «Вѣдь онъ мнѣ не сынъ, сударь, а только пріемышъ. Десять лѣтъ тому назадъ я нашелъ его брошеннымъ въ лѣсу неизвѣстно кѣмъ: ему тогда не было и мѣсяца. Бѣлочка его выкормила, я выростилъ какъ умѣлъ, а остальное въ волѣ Божьей. Не далъ Онъ умерѣть сироткѣ отъ голода и холода, не дастъ и погибнуть между злыми людьми.» — «Ты правъ, старикъ, сказалъ докторъ, съ чувствомъ протянувъ руку старому солдату, твое доброе дѣло пріятно Богу. Сберегая такъ явно до сихъ поръ сироту, Онъ не броситъ его и въ будущемъ, если самъ Филиппъ будетъ помнить Его… А что, прибавилъ онъ вдругъ, согласился ли бы ты на разлуку съ нимъ?» — «Если этого требуетъ его счастіе, такъ я не задумаюсь ни на минуту! Съ Богомъ!.. Я дѣлаюсь старъ, быть можетъ скоро…Отъ слова ничего не случится, мы всѣ подъ Богомъ ходимъ… сегодня здѣсь, а завтра тамъ…» Филиппъ не далъ ему окончить и съ дѣтскимъ плачемъ повисъ у него на шеѣ. «Ну, ну, полно! Не балуй, ласково отталкивая ребенка ворчалъ старикъ, не хорошо Ты вышелъ изъ субординаціи. При чужомъ человѣкѣ, при баринѣ.. Не годится!» «Такъ не говори, что ты умрешь… Нѣтъ, нѣтъ, я съ тобою, батюшка, ни за что не-разстанусь…» — «Полно вздоръ молоть! полу-угрюмо, полу-шутливо сказалъ Гавриловъ, отирая рукавомъ слезы, давно ли яйца курицу учатъ?.. Велю идти, такъ и пойдешь!..» — «Такъ ты хочешь прогнать меня, я, знать, надоѣлъ тебѣ… не сдерживая болѣе своихъ рыданій повторялъ Филиппъ, развѣ я тебя въ чемъ ослушался, или нелюбъ я тебѣ сталъ?…» — «Вона, что придумалъ, глупый! А какъ тебѣ какая либо судьба выйдетъ, ну, хоть въ школу, напримѣръ, ну, въ ремесло какое нибудь къ доброму человѣку… Такъ чтожъ? Развѣ я могу отнимать у тебя твое счастье и за то, что мнѣ, подъ часъ сгрустнется безъ тебя, такъ и говорить: не ходи! Нѣтъ, это будетъ, братъ, не ладно! Богъ знаетъ, что творитъ и ужъ намъ съ тобою противъ Него умничать не приходится, да и грѣшно было бы….»

Докторъ съ умиленіемъ слушалъ старика, обнаружившаго столько благороднаго самоотверженія когда дѣло шло о будущности любимаго существа и въ тоже время не могъ не восхищаться чувствительностію Филиппа, забывавшаго всѣ свои драгоцѣнныя мечты при одной мысли о близкой разлукѣ съ тѣмъ кто замѣнялъ ему отца и мать. Онъ оцѣнилъ всѣ рѣдкія качества ума и сердца, скрыться подъ грубою оболочкою простолюдина и предугадывая сколько прекраснаго можно извлечь изъ этой счастливой природы, г-нъ Негорскій считалъ почти грѣхомъ, не содѣйствовать къ развитію нравственныхъ сокровищъ Филиппа. Давъ нѣсколько успокоиться своимъ взволнованнымъ друзьямъ докторъ завелъ со старикомъ рѣчь о возможности заняться воспитаніемъ сироты, который, обнаруживая большія способности къ естественнымъ наукамъ, можетъ, со временемъ выйти въ люди и составить себѣ хорошее состояніе, тогда какъ бывъ отданъ въ ученье къ какому нибудь мастеровому, онъ пойдетъ противъ теченія и погрязнетъ среди товарищей, не умѣющихъ его цѣнить и понимать.

Слова доктора были открытіемъ для Гаврилова, не подозрѣвавшаго въ своемъ питомцѣ такихъ блистательныхъ способностей и приготовлявшаго его, просто, быть хорошимъ ремесленникомъ. Но, боясь, что похвалы жильца вскружатъ безъ толку голову мальчику, онъ воспользовался какимъ-то пустымъ предлогомъ, чтобъ удалить его изъ сада. Страхъ хотѣлось Филиппу знать чѣмъ кончится разговоръ, котораго занимательность для себя онъ очень хорошо понималъ, однако не смѣя ослушаться своего благодѣтеля, Филиппъ удалился немедленно. Черезъ часъ Гавриловъ возвратился въ свою коморку: онъ шелъ опустя голову и забывалъ даже ласкать Туркашку, лизавшаго ему руки. Сирота выбѣжалъ къ нему на встрѣчу и прыгнувъ на шею, прижалъ къ груди его свое разгорѣвшееся лице. Онъ чувствовалъ, что въ судьбѣ его готовится важная перемѣна. Дѣйствительно, Гавриловъ сказалъ ему, что г-нъ Негорскій предлагаетъ увезти его съ собою въ городъ, усыновить, воспитывать и составить тѣмъ его счастье на всю жизнь. Голосъ старика былъ твердъ; но на глазахъ нѣсколько разъ навертывались слезы, при воспоминаніи о близкой разлукѣ. Филиппъ рыдалъ и готовъ былъ отказаться отъ всѣхъ благодѣяній доктора, готовъ былъ пожертвовать своею природною страстью къ ученью, сдѣлаться даже ремесленникомъ, чтобъ только не разлучиться съ добрымъ человѣкомъ, который десять лѣтъ любилъ И лелѣялъ его какъ родное дѣтище. Горесть мальчика была искренна, но умный Гавриловъ понималъ, что можетъ наступитъ время, когда сирота внутренно упрекнетъ его за то, что онъ не умѣлъ уговорить его, онъ понималъ, что съ лѣтами разсудокъ часто беретъ верхъ надъ чувствами и что тогда Филиппъ пойметъ, какой прекрасной будущности лишили его изъ одного эгоизма.

Подъ вліяніемъ этихъ мыслей, благоразумный старикъ доказалъ своему питомцу какъ велико благодѣяніе г-на Негорскаго, онъ внушилъ ему, что слезы и сопротивленіе въ этомъ случаѣ противны самому Богу, потому что обнаруживаютъ постыдную слабость и даже неблагодарность, и успокоивъ его какъ могъ, Гавриловъ благословилъ сироту на новую жизнь. — «Городъ близко, прибавилъ онъ въ заключеніе, мы съ Туркашемъ будемъ навѣщать тебя часто.» И такъ, не долго оставалось Филиппу пробыть подъ мирнымъ кровомъ, пріютившимъ его сиротство и гдѣ онъ былъ такъ счастливъ! Богъ вѣдаетъ, что ждетъ его въ будущемъ!… Но мальчикъ еще дитя: и радость и горе скользятъ по немъ, не оставляя продолжительнаго впечатлѣнія, а надежда, этотъ вѣрный бальзамъ больныхъ душъ, всегда готовъ отереть слезы. Къ тому же золотыя мечты сладко убаюкивали печаль: ему было лестно учиться, сдѣлаться образованнымъ, узнать много новаго, потомъ трудиться, богатѣть и покоить старость Гаврилова. Отъ времени до времени эти блестящіе грёзы разсѣивались, и Филиппъ опять принимался горько плакать, при мысли о разлукѣ съ Туркашемъ и Бѣлочкой, а они, бѣдные, какъ будто чуя что-то недоброе, такъ и увивались вокругъ своего любимца, стараясь другъ передъ другомъ своими ласками развлечь его печаль. Чѣмъ ближе подходило время отъѣзда въ городъ, тѣмъ тяжелѣе казалось Филиппу покинуть всѣ эти любимые предметы и, понимая какъ слезы его могутъ быть непріятны г-ну Негорскому, онъ избѣгалъ встрѣчаться съ нимъ. Докторъ очень хорошо отгадывалъ волновавшія его чувства и не только не оскорблялся ими, но все сильнѣе и сильнѣе привязывался къ чувствительному мальчику. Гавриловъ разсѣевалъ тоску свою, собирая маленькіе пожитки Филиппа. Прогулки по окрестностямъ почти прекратились. Однако за два дня до своего отъѣзда, желая снова возбудить всю дѣятельность дѣтскаго ума и тѣмъ облегчить ему горечь разлуки, г-нъ Негорскій предложилъ Филиппу прогуляться по лѣсу и поискать грибовъ. При этомъ случаѣ, онъ такъ умѣлъ заинтересовать опять ребенка своими разсказами о разныхъ растеніяхъ, то указывая ихъ на самомъ мѣстѣ, то увлекательно описывая тѣ страны, въ которыхъ они водятся, что Филиппъ, болѣе чѣмъ когда началъ восхищаться надеждою все это знать и видѣть, и почти съ нетерпѣніемъ уже ждалъ минуты серьезнаго ученія. — «Здѣсь мы можемъ любоваться только самою бѣдною отраслью ботаники, прибавилъ добрый докторъ, но, переѣхавъ въ городъ, я покажу тебѣ множество совершенно новыхъ для тебя, великолѣпныхъ растеній, разскажу ихъ исторію, жизнь, привычки, научу понимать ихъ языкъ.» — «Какъ? воскликнулъ Филиппъ, развѣ цвѣты говорятъ?…» — «Иговорятъ, и дышатъ, и спятъ, и просыпаются также какъ люди, улыбаясь удивленію мальчика сказалъ докторъ, — можно даже сказать, что они летаютъ, потому что на нѣкоторыхъ изъ нихъ есть нѣжный, легкій пухъ, который вѣтеръ поднимаетъ, уноситъ далеко отъ мѣста его рожденія и на чужбинѣ онъ пускаетъ новые корни… Еще болѣе ты удивишься, когда я скажу тебѣ, что цвѣты ходятъ…. да, переходятъ съ мѣста на мѣсто! Это дѣлается такъ: если растеніе чувствуетъ, что почва ему неблагопріятна, оно пускаетъ свои корни подъ землею, протягивая ихъ въ длину, а не въ глубину, и встрѣтивъ наконецъ удобный для себя грунтъ, растеніе, прорѣзавъ землю, выходитъ наружу, иногда очень далеко отъ того мѣста, гдѣ мы привыкли его видѣть и гдѣ уже тогда оно пропадаетъ; впрочемъ это переселеніе производится съ большимъ трудомъ и въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ Что касается до дыханія цвѣтовъ, то оно дѣйствительно существуетъ, и тѣ крохотныя точки, которыя ты видишь на растеніи, доставляютъ ему возможность вдыхать въ себя воздухъ, ощущать вліяніе теплоты и свѣта; по этому цвѣты должно содержать въ большой чистотѣ: пыль, закрывая въ растеніи поры, мѣшаетъ ему свободно дышать, и наконецъ оно задыхается. Есть растенія необыкновенно чувствительныя, и самое замѣчательное по своей чрезвычайной впечатлительности считается недотрога, которой листочки съёживаются какъ только къ нимъ прикоснешься. Этого мало: на нихъ даже дѣйствуетъ тряска экипажа: они мгновенно прижимаются какъ будто испуганные непривычнымъ стукомъ, но стоитъ поставить цвѣтокъ на окно, къ свѣту, чтобы листья мало по мало очнулись и весело распустились. Многія растенія опускаютъ головки и закрываютъ свои лепестки какъ только скроется солнце, другія, напротивъ, подобно кокетливой женщинѣ, боящейся вліянія жгучихъ солнечныхъ лучей на свою нѣжную кожу, вполнѣ открываются и показываются во всей своей красѣ только тогда какъ спадетъ сильный жаръ; иныя растенія не любятъ дождя и грустно опускаютъ головки съ приближеніемъ грозы, другія распускаются непремѣнно въ извѣстный часъ, и поселяне умѣютъ узнавать по нимъ время.»

И много, много любопытнаго говорилъ докторъ, чтобъ разсѣять грусть своего воспитанника, который, дѣйствительно, замѣтно успокоился, такъ что тяжкій день разлуки миновался гораздо легче чѣмъ должно было ожидать, вовсе не отъ того, чтобы Филиппъ сдѣлался уже холоднѣе къ своему названому отцу, но потому что воображеніе его, убаюканное новыми мечтами, новыми желаніями и надеждами, начинало понимать всю пользу этой разлуки: мальчикъ уже научился разсуждать, и чувствовалъ, что въ жизни сердце нерѣдко должно покоряться волѣ разсудка, не лишаясь, однако, отъ этого своихъ драгоцѣнныхъ, нѣжныхъ впечатлѣній.

Въ собственномъ, небольшомъ домѣ г-на Негорскаго все носило отпечатокъ достатка и изящнаго вкуса, и хотя самъ хозяинъ проводилъ все лѣто на дачѣ, но старая Катерина, довѣренная его служанка, содержала всѣ комнаты въ томъ самомъ видѣ какъ будто ея баринъ въ нихъ жилъ постоянно. Эта добрая женщина знала г-на Негорскаго еще ребенкомъ, а потому смотрѣла на него почти какъ на сына, тѣмъ болѣе, что не взирая на различіе положеній, докторъ оказывалъ ей самое дружеское уваженіе и нерѣдко даже прибѣгалъ къ ея совѣтамъ. Усыновляя Филиппа, онъ также не отступилъ отъ этого правила, а потому мальчикъ, переступивъ порогъ новаго жилища, встрѣтилъ добрую и заботливую матъ, которой ласковый видъ тотчасъ расположилъ его въ ея пользу. «Здравствуй, Катеринушка! сказалъ докторъ, привѣтливо протянувъ руку старушкѣ, ну, вотъ и я къ тебѣ воротился, да ужъ не одинъ, а съ сынкомъ!.. Полюбуйся-ка, какой молодецъ! А ты, Филиппъ, люби и слушайся ее какъ самаго меня! Она вполнѣ заслуживаетъ вниманія и уваженія всякаго благороднаго человѣка.»

Мальчика этому не нужно было учить: онъ умѣлъ быть почтителенъ къ старости, а Катерина внушала ему какое-то особенно пріятное къ себѣ чувство: такъ ласково смотрѣла она на сироту, такъ дружески произнесла она: «Въ добрый часъ, дитя мое, живи съ нами и учись всему хорошему у моего Павла Андреевича.» Въ другое время онъ умѣлъ бы сильнѣе выразить ей свое сочувствіе, но въ эту минуту бѣдняжка оторопѣлъ посреди прекрасныхъ комнатъ, убранныхъ цвѣтами, какъ будто въ саду бесѣдка. На ступеняхъ лѣстницы, на окнахъ, въ углахъ — вездѣ стояли кадки и горшки съ прекрасными растеніями, вездѣ носился упоительный ароматъ и даже на всѣхъ столахъ были разставлены разноцвѣтныя, хрустальныя вазочки съ роскошными букетами. Катерина знала страсть своего барина, и въ его отсутствіе заботилась о комнатныхъ растеніяхъ и о маленькомъ садикѣ, принадлежавшемъ къ дому, какъ о любимыхъ дѣтяхъ, но въ день возвращенія Павла Андреевича она считала необходимымъ убрать его квартиру какъ можно лучше, а потому, безъ всякаго сожалѣнія, срѣзывала всѣ георгины, астры, лупинусы, горошекъ, чтобъ составлять огромные букеты. Филиппу показалось, что онъ попался въ какое-то волшебное жилище, и когда первое удивленіе миновалось, мальчикъ принялся свободно бѣгать отъ предмета къ предмету, разспрашивать доктора то о томъ, то о другомъ, скользя и падая на паркетѣ, что очень забавляло Павла Андреевича и пугало Катерину, воображавшую, что ребенокъ убьется.

День прошелъ незамѣтно, и въ десять часовъ вечера Катерина отвела Филиппа въ его комнатку, окна которой давали въ садикъ, а убранство состояло изъ необходимой мебели, простой, но чрезвычайно опрятной. Висячая библіотека, снабженная учебными книгами въ хорошихъ переплетахъ и хрустальный бокалъ съ букетомъ цвѣтовъ на маленькомъ столикѣ были самые роскошные предметы въ этой скромной, но очень уютной спальнѣ. Филиппу она показалась дворцомъ. Онъ долго разсматривалъ всѣ эти простые предметы, самъ себѣ не вѣря, что эта комната его, что онъ въ ней хозяинъ и что теперь постоянно будетъ жить въ такой прекрасной, щегольской квартирѣ…. Глубокое чувство признательности наполнило взволнованное сердце мальчика: онъ бросился на колѣни предъ Образомъ Спасителя и началъ горячо молиться за своего благодѣтеля, давая священный обѣтъ, никогда не забыть того, что Богъ и люди сдѣлали для него, бѣднаго сироты.

Ничто такъ не успокоиваетъ, какъ усердная теплая молитва. Филиппъ испыталъ это на самомъ себѣ, потому что послѣ нея ему сдѣлалось какъ то необыкновенно весело. Комнатка, освѣщенная въ эту минуту только блѣднымъ свѣтомъ луны, показалась мальчику въ сто кратъ милѣе прежняго. Вечеръ былъ чрезвычайно теплый, изъ садика вѣяло растительностью, и букетъ въ хрустальномъ бокалѣ издавалъ сладкіе ароматы. Филиппъ подошелъ къ окну; ему не хотѣлось спать, воздухъ былъ такъ заманчивъ, упоителенъ что грѣшно было еще разъ не подышать имъ; сиротка высунулся въ окно, но неосторожнымъ движеніемъ задѣлъ за маленькій столикъ и опрокинулъ хрустальный бокалъ на полъ. Бѣдняжка такъ громко вскрикнулъ отъ испуга, что Катерина услыхала и прибѣжала къ-нему на помощь, думая, что съ нимъ случилось какое нибудь несчастіе. Разсыпанные по полу цвѣты и водяная струя, выбѣгавшая изъ внутренности опрокинутаго, но уцѣлѣвшаго сосуда, обнаружили тотчасъ всю истину, и Катерина, съ свойственною ей добротой, начала успокоивать, совершенно растерявшагося ребенка. «Экая важность! прибавила она, приводя все въ надлежавшій порядокъ, хоть и разбилъ бы!… Вѣдь ненарочно, а нечаянно!… Павелъ Андреевичъ за такую бездѣлицу и слова не молвитъ…. Полно же огорчаться… право не стоитъ плакать… на ночь, куда какъ не хорошо такъ себя разстроивать… ложись-ка лучше спать, мой дружокъ, а завтра встанешь какъ встрепанный, мы сходимъ къ обѣдни, чтобы Отецъ Небесный далъ тебѣ умъ и разумъ, да доброе сердце, а потомъ и начнешь, съ Богомъ свое ученье Ну, ложись же, ложись, а то, пожалуй новая какая бѣда приключится.» И старушка ушла, осѣнивъ набожно крестомъ Филиппа, едва еще пришедшаго въ себя отъ смущенія и страха. Не смѣя въ этотъ разъ ослушаться совѣта доброй Катерины, мальчикъ поспѣшилъ запереть окно и съ пріятнымъ волненіемъ опустился на мягкую постель. Но, противъ обыкновенія сонъ долго не спускался на его отяжелѣвшія вѣки: кровь билась быстрѣе во всѣхъ жилахъ и какіе то странные образы носились передъ его полузакрытыми глазами, повторяя въ фантастическомъ безпорядкѣ все, что привелось Филиппу перечувствовать, видѣть и слышать въ этотъ памятный для него день

Странное дѣло! Сирота, спавшій такъ крѣпко и сладко на старомъ, кожанномъ диванѣ Гаврилова, далеко не мягкомъ, съ одной небольшой подушкой подъ головою, не могъ уснуть на этомъ прекрасномъ тюфякѣ, подъ бѣлою какъ снѣгъ простынею. Онъ вертѣлся съ бока на бокъ, ему было жарко и душно, въ ушахъ раздавались какіе-то звуки, иногда знакомые, иногда чужіе… на потолкѣ, на полу, на стѣнахъ прыгали и смѣялись какія-то фигуры, а вѣтви большой березы, скользя по стеклу окна, бросали свою длинную тѣнь въ комнату, и какъ руки волшебника манили мальчика въ садъ Вотъ въ комнатѣ Катерины уныло простонали часы… Полночь…. Филиппъ безсознательно считаетъ удары и всѣ дивныя сказки Гаврилова, любившаго убаюкивать ими своего малютку, начали приходить въ память ребенка. Сознавая грѣхъ такого воспоминанія послѣ молитвы, когда всѣ мысли наши должны быть обращены къ одному Богу, Филиппъ попробовалъ сдѣлать крестное знаменье, но рука упала вдоль кровати… мысли смѣшались… но всему тѣлу разлилась какая-то безжизненность вдругъ, тоненькій голосокъ, очень похожій на серебристый звукъ колокольчика, явственно произнесъ: Филиппъ! Мальчикъ открылъ глаза, сдѣлалъ усиліе, чтобъ привстать, оглядѣлся — все тихо! только луна еще свѣтлѣе озаряетъ комнату и бѣлый лучь ея обливаетъ свѣтомъ малютку Маргаритку, выпавшую вѣроятно изъ букета во время его паденія. Филиппъ смотритъ на цвѣточекъ: онъ такъ любитъ маргаритки, онѣ вспоминаютъ ему, и дачу, и весну, и Гаврилова…. Въ эту минуту растеніе зашевелилось, его многочисленные лепестки раздвинулись, поднялись, образуя цвѣточную чащу и изъ ея средины вдругъ показалась маленькая, женская фигурка…. она неслась на легкомъ, какъ паръ, облакѣ прямо къ изголовью ребенка, она улыбалась ему привѣтливо и вся одежда этого милаго существа была какъ будто выткана изъ газа и цвѣтовъ….

«Ты спишь, Филиппъ?» произнесъ снова тотъ же серебристый голосокъ, и мальчикъ ужъ не сомнѣвался болѣе, что съ нимъ говоритъ эта прелестная, крошечная волшебница. Но какъ попала она въ его комнату? Откуда она? Кто она? Питомецъ Гаврилова былъ немножко суевѣренъ: простолюдинъ нашъ, какъ ни уменъ, а все-таки охотно вѣритъ въ сверхъестественное, бесѣды же Павла Андреевича не успѣли еще, разумѣется, искоренить то, что привилось десятилѣтнимъ пребываніемъ въ жилищѣ простаго, необразованнаго солдата. Мальчикъ съ нѣкоторымъ-страхомъ, оборотился къ чудному существу, которое граціозно склонилось надъ его изголовьемъ и ласково кивало ему головкой, напѣвая тихонько: «Ты не бойся меня, я зла никому не дѣлаю, а тебя я люблю, потомучто ты любишь моихъ сестеръ.» — «Кто же твои сестры?» осмѣлился спросить Филиппъ, ободренный, и голосомъ, и видомъ малютки. «Мои сестры — всѣ цвѣты! отвѣчала волшебница, я дочь богини цвѣтовъ, Маргаритка, и съ каждою весною украшаю первая луга и сады; сначала мое появленіе радуетъ человѣка, онъ встрѣчаетъ меня съ восторгомъ, какъ предвѣстницу тепла и ясныхъ дней, мною дорожатъ, меня лелѣютъ; но скоро неблагодарные люди забываютъ бѣдную Маргаритку, и обративъ любовь свою на другихъ сестеръ моихъ, проходятъ мимо меня съ презрѣніемъ и даже, увы! нерѣдко попираютъ ногами ту, которой еще недавно такъ радовались!…» Малютка глубоко вздохнула, а Филиппъ воспользовался этою минутою, чтобъ спросить у нея: «Какъ же вы очутились здѣсь, сударыня?» — «О! это цѣлая исторія, грустная, нравоучительная исторія, которую я разскажу тебѣ съ удовольствіемъ, чтобъ она послужила для тебя доказательствомъ, какъ опасно слабымъ существамъ надѣяться на собственныя силы и презирать приказанія старшихъ….» — «Но вы волшебница, вы всемогущи….» — "Да, ты правъ, я не принадлежу къ ряду обыкновенныхъ существъ, я одарена способностью порхать какъ птичка, чувствовать какъ человѣкъ, жить какъ растеніе, но власть моя чрезвычайно ограниченна, маменька мало обращаетъ на меня вниманія и всѣхъ сестеръ моихъ любитъ гораздо болѣе! Я, подобно бѣдной Замарашкѣ, которую называютъ Сандрильоною въ сказкахъ иностранныхъ, существую между ними незамѣченною, служу имъ тѣмъ, что предвѣщаю людямъ ихъ появленіе…. онѣ гордо красуются надо мною, чванно вытягиваются изъ той же клумбы, для которой я смиренно служу разноцвѣтнымъ ковромъ…. Мнѣ наконецъ надоѣла такая жизнь, я смѣло перелетѣла въ другое мѣсто, надѣясь основать тамъ свое собственное, небольшое царство, и такъ какъ это мѣсто былъ вашъ садъ, гдѣ заботливая рука Катерины бережетъ и лелѣетъ малѣйшій цвѣточекъ, я думала, что мнѣ легко будетъ жить въ совершенной независимости и что здѣсь я буду въ полной чести. Увы! моя самонадѣянность едва не стоила мнѣ жизни!

«Вчера только я разцвѣла во всей своей красѣ, лучь солнца падалъ прямо на меня и я, довольная, счастливая, радовалась несказанно этой мнимой независимости… вокругъ меня сотни цвѣтовъ разливали свой сладкій ароматъ, самая трава, въ которой я возсѣдала казалась мнѣ необыкновенно душиста и свѣжа, пѣсни птичекъ были звучнѣе, дѣятельность насѣкомыхъ, какъ будто увеличилась, и пчела, вездѣ меня избѣгавшая, коснулась моихъ лепестковъ своими бархатными ножками. Тяжесть эта была мнѣ не по силамъ, я внезапно склонилась и крылатое насѣкомое, въ испугѣ, отлетѣло отъ меня съ сердитымъ жужжаніемъ. Я весело выпрямилась и взглянула на солнце… Въ эту минуту крики дѣтей, вбѣжавшихъ въ садъ, прервали мои мечтанія. „Вотъ маргаритка, маргаритка!“ кричалъ одинъ изъ шалуновъ, указывая на меня товарищамъ. „Она должна мнѣ принадлежать! возразила дѣвочка, ихъ сопровождавшая, я хочу загадать, буду ли сегодня бранена или нѣтъ?“ И она протянула руку къ тому мѣсту, гдѣ я, дрожа отъ страха, старалась скрыться за листочками Львиной, лапы, какъ за ширмочкою. Въ эту минуту я вспомнила и маменьку, и родину; тамъ подъ сѣнью сестеръ моихъ я была не замѣчена, но и жила внѣ опасности; ихъ красота и разнообразіе заставляли забывать меня и никакой садовникъ не пололъ травы, въ которой я таилась, проклиная свою неизвѣстность. Въ царствѣ матери моей мы живемъ свободно, безъискусственно. Здѣсь на землѣ дѣло другое: насъ ростятъ, лелѣютъ на радость людямъ, и попеченія, которыми насъ окружаютъ, увеличиваютъ опасность, потомучто обнаруживаютъ нашу красоту и привлекаютъ къ ней вниманіе чевовѣка. Такъ было и со мною: на родинѣ я не служила бы забавой и прожила бы покойно кратковременный срокъ, опредѣленный мнѣ судьбою; здѣсь же злая дѣвчонка обрадовалась мнѣ какъ находкѣ: она протянула руку, безъ жалости оторвала меня отъ роднаго стебля и начала ощипывать мои бѣдные лепестки, приговаривая: Да, нѣтъ, можетъ быть, навѣрно! О! какъ страдала я, какъ слезно раскаявалась въ своемъ безразсудствѣ… Еще минута и отъ меня остался бы одинъ бездушный остовъ, но, по счастью, голосъ доброй Катерины спасъ меня отъ погибели. „Ахъ! вы негодные! закричала она съ сердцемъ, какъ вы сюда попали? Вѣрно черезъ заборъ перелѣзли, да еще и сестру съ собою притащили! Вонъ, вонъ отсюда! Погодите-ка, я пожалуюсь отцу дастъ… Онъ вамъ себя знать… Будете вы по чужимъ садамъ рыскать, да цвѣты воровать! Ахти, Боже мой! прибавила она всплеснувъ руками, сколько поломали георгинъ, а горошка то, а лупиновъ-то…“ И съ ворчаньемъ, все усиливавшимся Катерина принялась собирать цвѣты, брошенные на дорожкѣ убѣжавшими дѣтьми. Истерзанная, слабая, полумертвая я лежала на этой душистой кучѣ и очнулась только въ водѣ, посреди другихъ цвѣтовъ., которые тѣснили и душили меня своею тяжестью, не допуская воздуха проникать до меня, такъ что я жила только живительной влагой, въ которую случайно, окунулся мой стебелекъ. Уронивъ бокалъ, ты освободилъ меня изъ этой темницы и теперь я жду еще отъ тебя послѣдней услуги.» — «Говорите сударыня, я все готовъ сдѣлать! съ увлеченіемъ воскликнулъ Филиппъ, у котораго давно прошелъ весь страхъ, и онъ съ большимъ вниманіемъ слушалъ свою собесѣдницу. Что же вы мнѣ прикажете?» — «Видишь ли: мнѣ очень хочется опять увидѣться съ матушкой, извиниться передъ нею и навсегда остаться съ сестрами, но я не могу этого сдѣлать: окно твоей комнаты заперто… Филиппъ, добрый мальчикъ! отвори его! дай возможность влетѣть сюда моему крылатому коньку…. Скоро ужъ полночь, время быстро бѣжитъ, а съ разсвѣтомъ я опять превращусь въ цвѣтокъ Филиппъ! неужели ты не сжалишься надо мною, неужели ты не возвратишь мнѣ свободы?» И малютка куколка-цвѣтокъ опустилась на колѣни передъ мальчикомъ, ея крошечныя ручки скрестились натруди, голубые глазки молили о состраданіи. Филиппъ былъ разстроганъ до слезъ: онъ съ восхищеніемъ смотрѣлъ на чудное созданье, смотрѣлъ и не могъ отвести отъ него глазъ своихъ, а Маргаритка продолжала плакать и умолять о помощи. «Сжалься, сжалься надо мною, повторяла она съ рыданіемъ, мнѣ такъ хочется видѣть матушку… еще часъ и будетъ уже поздно, я умру у ногъ твоихъ ничтожнымъ цвѣткомъ… О! прошу тебя, отвори окно!» — «Изволь, изволь! съ усиліемъ сказалъ Филиппъ, но ты такая миленькая, мнѣ такъ съ тобою весело, что безъ тебя мнѣ будетъ ужасно скучно! Однако, я исполню твою просьбу! Лети и не забывай меня въ своемъ чудномъ царствѣ!» — Онъ соскочилъ съ постели, рѣшительно взялся за задвижку окна, твердо желая выпустить на волю Маргаритку, но въ эту минуту маленькая волшебница остановила его за руку и своимъ серебристымъ голоскомъ произнесла: «Погоди!» — Филиппъ взглянулъ съ удивленіемъ на нее. «Ты добръ и сострадателенъ, продолжала малютка, ты готовъ жертвовать своими удовольствіями для блага другихъ, — это хорошо, и я имѣю возможность вознаградить тебя — Послушай! Сегодня ночью, въ царствѣ моей матери будетъ происходитъ торжественное празднество, на которомъ должны присутствовать всѣ цвѣты, посланные ею на землю. Этотъ праздникъ бываетъ одинъ разъ въ году, осенью, когда сады ваши лишаются, мало по малу своихъ лучшихъ украшеній: вы, люди, и не подозрѣваете, что всѣ эти цвѣты, для васъ завялые, погибшіе, пожелтѣвшіе, превращаются сегодняшнюю ночь въ пеструю толпу живыхъ существъ, которыя улетаютъ къ своей царицѣ и поочередно разсказываютъ ей свои похожденія на землѣ. Праздникъ этотъ великолѣпенъ, и вся игривость твоего воображенія не можетъ тебѣ его достойно представить….» — «О! какъ ты счастлива, что все это увидишь!» грустно опустивъ голову, сказалъ Филиппъ. Маргаритка улыбнулась. «Услуга, которую ты мнѣ готовъ оказать, возразила она, такъ велика, что я была бы очень неблагодарна, еслибъ не старалась хоть нѣсколько вознаградить тебя за нее. Я знаю, что всѣ дѣти любятъ сверхъестественное, чудесное, а что можетъ быть удивительнѣе, какъ въ гостяхъ у Флоры, видѣть цвѣты съ человѣческими лицами, слышать ихъ разговоръ, понимать его» — «Какъ! всѣ твои сестры будутъ говорить на языкѣ и мнѣ понятномъ?…» — «Разумѣется, точно также какъ говорю я!… И такъ, если хочешь, я могу доставить тебѣ удовольствіе все это видѣть, только рѣшайся скорѣе?… Время дорого, пѣтухъ скоро запоетъ и тогда все пропало… Отвѣчай же, согласенъ ты или нѣтъ?…» — Филиппъ ужасно оробѣлъ: ему страхъ хотѣлось все это видѣть, но онъ пугался мысли покинуть свою комнату безъ позволенія добраго доктора. Бѣдный мальчикъ былъ въ большомъ затрудненіи и Маргаритка отгадала его опасенія. «Успокойся, дитя! сказала она, милостиво смотря на смущеннаго ребенка, съ разсвѣтомъ ты очутишься опять въ этой постелѣ и завтра встанешь свѣжимъ, бодрымъ и веселымъ, потомучто очень пріятно проведешь нѣсколько часовъ сряду. Рѣшайся же, рѣшайся скорѣе! Мнѣ кажется, ужъ начинаетъ свѣтать…» — Безсознательно Филиппъ бросился къ окну, болѣе съ желаніемъ спасти милую свою собесѣдницу, чѣмъ съ мыслью сопровождать ее. Свѣжій воздухъ пахнулъ въ комнату и Маргаритка, подскочивъ къ окошку, хлопнула раза три въ ладоши. Послышался легкій шумъ: нѣсколько свѣтящихся мухъ стали кружиться передъ окномъ, а между ними явилась большая стрекоза съ изумрудными крыльями. Она смѣло влетѣла въ комнату, смиренно присѣла на полу и сложивъ крылушки ожидала приказаній своей повелительницы. Маргаритка протянула руку Филиппу… черезъ минуту они оба неслись въ воздушномъ пространствѣ на спинѣ быстрой стрекозы и сопровождаемые свѣтящимися мухами, которыя освѣщали имъ дорогу подъ облаками.

Мальчикъ дрожалъ какъ въ лихорадкѣ и ближе прижимался къ своей спутницѣ, поддерживавшей его въ равновѣсіи на спинѣ крылатаго конька, который принималъ свою несоразмѣрную ношу съ удивительною легкостію. «Ты дрожишь, дитя? тихо шептала Маргаритка, не бойся, мой милый!… Со мною ты въ совершенной безопасности, а чудеса, которыя скоро увидишь, заставятъ тебя тотчасъ забыть твой дѣтскій страхъ!.. Черезъ минуту мы будемъ на мѣстѣ!…» И въ самомъ: дѣлѣ, не прошло и пяти минутъ, какъ наши путешественники, выпорхнувъ изъ окна докторской квартиры, пролетѣли необозримыя пространства въ воздухѣ. Когда Филлипъ замѣтилъ, что стрекоза начала опускаться къ землѣ, чудныя, ароматическія испаренія свидѣтельетвовали издалека о близкомъ окончаніи странствованія. Еще минута — и они очутились въ очаровательномъ саду, посреди великолѣпныхъ растеній, какъ будто охраняемыхъ двойнымъ рядомъ лавровыхъ и гранатовыхъ деревьевъ. «Вотъ почетный караулъ моей матери!» шепнула Маргаритка на ухо Филиппу, и онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что стоитъ на ногахъ, а стрекозы и мухъ какъ будто не бывало; — «держись за мое платье, оно сдѣлаетъ тебя невидимкой, такъ что мы безопасно дойдемъ до самаго трона царицы, позади котораго я тебя скрою.»

Ничто не могло быть очаровательнѣе того мѣста, гдѣ предсѣдательствовала Флора. Это была осьми-угольная, обширная бесѣдка; стѣны, обитыя густо зеленью разнородныхъ, вьющихся растеній, съ ихъ цвѣтными колокольчиками, алыми ягодами и роскошными кистями, казались прозрачными отъ милліоновъ свѣтящихся мухъ и червячковъ, скрытыхъ въ гибкихъ стебляхъ. Это освѣщеніе бьы по ослѣпительно великолѣпно, и Филиппъ невольно зажмурилъ, въ первую минуту, глаза, но мало-по малу онъ привыкъ къ яркому блеску этого фосфорическаго сіянья. Все, что воображеніе ботаника можетъ представить роскошнаго и прекраснаго, — наполняло царственную бесѣда ку, въ углубленіи которой, на мягкомъ диванѣ изъ моха и цвѣтовъ, небрежно лежала сама прелестная царица Флора, вѣчно юная, вѣчно улыбающаяся, какъ майское утро. Надъ нею порхали золотыя птички и, придерживая носикомъ цвѣточныя гирлянды, составляли воздушный, слегка колеблющійся сводъ: нѣсколько нимфъ, въ легкихъ одеждахъ, сидѣли у ногъ своей царицы и бросали пучками цвѣтовъ въ двухъ малютокъ, очень похожихъ на радужныхъ мотыльковъ, только съ улыбающимися, пухленькими личиками дѣтей. По обѣимъ сторонамъ дивана росли роскошные кусты розъ и изъ средины ихъ, какъ бы составляя съ ними одно цѣлое, выглядывали два крылатыхъ генія, обвитые розовыми гирляндами и вооруженные широкими листьями банана, которые они тихо качали надъ головою своей повелительницы и навѣвали прохладу на лицо ея. У стѣнъ бесѣдки были устроены пирамидальныя полочки, покрытыя крохотными, фарфоровыми вазочками, съ цвѣточными разсадами, а по угламъ стояли померанцы, жасмины, мирты, достигнувшіе уже полной зрѣлости и превратившіеся въ деревья. Насупротивъ трона возвышалась цвѣточная эстрада, въ видѣ кустарниковъ, устроенныхъ приступами, на которыхъ, въ самыхъ живописныхъ позахъ, стояли и лежали разнородныя растенія, съ человѣческими лицами, но въ одеждахъ ихъ сохранялись всѣ признаки и свойства, данныя имъ отъ природы. Зеленѣющій сводъ бесѣдки терялся въ поднебесьи и сквозь его густую чащу едва, едва виднѣлся лазурный уголокъ, какъ бирюзовая буса, посреди изумрудной копи. Невидимый хоръ пернатыхъ, лѣсныхъ пѣвцовъ наполнялъ воздухъ своими переливами и Флора тихо дремала подъ звуки этого воздушнаго оркестра. Дыханіе сѣвернаго вѣтра заставляло страдать изнѣженную богиню, а грустныя извѣстіе о погибели многихъ изъ дѣтей ея на землѣ, дѣлало ее совсѣмъ больною. Съ легкостію птички подошла Маргаритка къ ложу матери, увлекая за собою очарованнаго Филиппа, сдѣлавшагося невидимкой отъ одного прикосновенія къ ея волшебной одеждѣ; она тихо опустилась передъ нею на колѣни и почтительно коснулась губками ея бѣлой ручки. Флора проснулась: увидѣвъ непокорную дочь у ногъ своихъ, она приподнялась съ своего дивана, съ кроткою улыбкою погрозила ей розовымъ пальчикомъ и, притянувъ малютку къ себѣ на колѣни, спросила съ нѣжностію: «Гдѣ была ты, дочь моя, что сталось съ тобою?» Осчастливленная милостивымъ обращеніемъ доброй матери, Маргаритка чистосердечно разсказала ей свою грустную повѣсть, не утаивъ ни малѣйшей подробности, а напротивъ того, жестоко себя обвиняя. Филиппъ слушалъ, притаясь за кистью винограда, спустившагося очень кстати въ этомъ самомъ мѣстѣ, и хотя Маргаритка сказала ему, что его никто не увидитъ, кромѣ ея, мальчику все-таки казалось страшнымъ стоять лицомъ къ лицу съ владычицей очаровательной бесѣдки. Флора съ участіемъ слушала разсказъ дочери и, пожуривъ ее немножко за своеволіе, приказала ей занять мѣсто, назначенное для нея у ногъ ея, на прелестномъ табуретѣ изъ моха, васильковъ и полеваго мака; кругомъ, въ видѣ цвѣтной опушки, виднѣлась густая гирлянда изъ разноцвѣтныхъ маргаритокъ. Малютка такъ тихо опустилась, на эту цвѣтущую подушку, что тяжестью своего эѳирнаго тѣла, не помяла ни одного цвѣточка, и, увлекая за собою Филиппа, помѣстила его за роскошнымъ пучкомъ золотистой ржи. Такимъ образомъ, наши друзья могли свободно перешептываться подъ звуки мелодическихъ пѣсенъ птичекъ, и Филиппъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы спросить у своей подруги, что означаютъ различные бюсты, замѣченные имъ въ цвѣточныхъ нишахъ. «.Эти бюсты изображаютъ знаменитыхъ ботаниковъ, возразила шопотомъ Маріаритка, и маменька, признательная за вниманіе, оказанное ими всѣмъ намъ, пожелала украсить ихъ изображеніями то мѣсто, гдѣ всегда присутствуетъ сама: вотъ Турнефортъ, вотъ Жюсье, вотъ Де-Кандоль, а вотъ и Линней, самое дѣтство котораго проявило въ немъ страстнаго ботаника.»

Въ эту минуту вдругъ раздался голосъ соловья. Всѣ птицы умолкли, не смѣя мѣшать своихъ голосовъ съ его мелодическими переливами и трелями: онѣ затаили дыханіе, съ уваженіемъ внимая своему учителю; мотыльки перестали перепархивать съ цвѣтка на цвѣтокъ, боясь шелестомъ газовыхъ крылышекъ своихъ прервать чудные звуки, а нимфы прекратили игры съ малютками мотыльками и тихо опустясь на душистую массу разбросанныхъ по полу цвѣтовъ, обратились всѣ въ слухъ… Филиппъ умолкъ: голосъ соловья напоминалъ ему и лѣто, и Гаврилова и безпечные годы перваго дѣтства… Сладкія, горячія слезы лились по его щекамъ, а маленькая Маргаритка, обвивъ ручками шею мальчика, нѣжно и ласково глядѣла въ его овлаженные глаза… Чудно пѣлъ пѣвецъ лѣсовъ; его трели и переливы, какъ алмазы, сыпались изъ драгоцѣннаго горлышка, онъ пѣлъ для себя, а восхищалъ всякаго, онъ пѣлъ хвалу Богу, природѣ, солнцу — и звуки его, какъ слова, были понятны каждому… Вдругъ паразитъ — сверчокъ затрещалъ подъ листочкомъ Махровой розы… всѣ вздрогнули, подъ вліяніемъ этихъ непріятныхъ звуковъ, а соловей, въ испугѣ, вспорхнулъ и улетѣлъ!…

Замечтавшаяся Флора очнулась, грозно протянула руку къ дерзкому шалуну, и толпа нимфъ окружила Махровую розу. Преступникъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, старался спрятаться отъ ихъ преслѣдованій, и Филиппъ не могъ воздержаться отъ состраданія, при видѣ усилій беззащитнаго насѣкомаго; ему хотѣлось спасти жизнь бѣдняжки и въ готовъ былъ броситься впередъ, но ручка Маргаритки приковала его на мѣстѣ, между тѣмъ какъ испуганный голосъ ея шепталъ ему на ухо: «Безумецъ! Что ты хочешь дѣлать? Твое безразсудство погубитъ насъ обоихъ!»

А покуда сверчокъ неутомимо укрывался отъ своихъ гонительницъ и все ближе и ближе подскакивалъ къ пучку ржи, въ которомъ прятался нашъ герой. Филиппъ слѣдитъ за нимъ глазами, вотъ онъ затаился за маковымъ листомъ, вотъ опять вышелъ — два золотистыхъ колоса и три василька накрыли его на минуту, еще мгновеніе — и спасенье его невозможно, но Филиппъ не дремлетъ, онъ рѣшительно протягиваетъ руку, хватаетъ сверчка, готовясь его спасти и вдругъ изъ подъ пальцевъ его вылетаетъ маленькій геній, съ крыльями бабочки и съ радужнымъ поясомъ, перекинутымъ черезъ плечо: онъ посылаетъ ручкою поцѣлуй своему спасителю и изчезаетъ въ зеленѣющемъ сводѣ Въ слѣдъ за нимъ воздухъ въ бесѣдкѣ дѣлается свѣжѣе, растенія колышатся, оживленные цвѣты тревожно спускаютъ головки, и прижимаются другъ къ другу. Крылатые геніи перестаютъ махать опахалами, Флора тоскливо вздыхаетъ. Филиппъ хочетъ знать причину такой перемѣны, но, взглянувъ на Маргаритку, съ ужасомъ видитъ, что она упала на табуретъ, какъ травка, скошенная косою. Онъ наклоняется къ ней, старается согрѣть дыханьемъ ея охолодѣвшія ручки и наконецъ малютка приходитъ въ себя. «О! шепчетъ она болѣзненно, что ты сдѣлалъ, безразсудный ребенокъ, ты чуть было не погубилъ насъ всѣхъ, возвративъ свободу Скверному вѣтру, затаившемуся въ нашемъ царствѣ подъ видомъ презрѣннаго сверчка; нимфы задушили бы его, а ты, своимъ неумѣстнымъ состраданіемъ, едва не умертвилъ насъ всѣхъ. Но, слава Богу, испуганный минувшею опасностью, нашъ заклятый врагъ спѣшилъ вылетѣть, и только движеніемъ крыльевъ навѣялъ на насъ минутную прохладу. Я по себѣ чувствую, что несчастіе миновалось, силы мои возвращаются, и мнѣ по прежнему дѣлается весело!…»

Филиппу стало очень совѣстно; онъ робко оглянулся, но къ большому своему удовольствію увидѣлъ, что всѣ предметы приняли первоначальный видъ, и Флора, показавшаяся въ эту минуту ему еще прекраснѣе, весело сказала своимъ подданнымъ: «Минутный страхъ и недугъ не должны мѣшать нашимъ удовольствіямъ. Мой постоянный врагъ Борей, зная, что мы собираемся сегодня послѣ продолжительной разлуки, вздумалъ препятствовать нашей невинной радости и подъучилъ своего любимаго сына, Сѣвернаго вѣтра пробраться въ мое царство. Мальчишка этотъ такъ золъ, что не могъ равнодушно слушать даже очаровательный голосъ соловья и изъ зависти хотѣлъ насъ лишить этого удовольствія, но ваши преслѣдованія такъ его напугали, что онъ поспѣшилъ сбросить свою личину и въ настоящемъ видѣ улетѣлъ къ своему отцу!.. Не даромъ мнѣ, что-то было, и грустно, и тягостно: я издалека чувствовала присутствіе этого злодѣя!.. Но, довольно объ этомъ толковать, лучше порадуемся, что все кончилось благополучно!» — При этихъ словахъ Флора махнула вѣткою розъ, которую держала въ рукѣ: въ одну минуту всѣ растенія приняли снова человѣческій видъ, и пестрой толпою принялись кружиться, то раздѣляясь на отдѣльные кружки, то извиваясь вереницей, то сплетаясь, то развиваясь, то сбиваясь въ одинъ огромный букетъ, то разсыпаясь по мягкому ковру зелени въ самыхъ разнообразныхъ и живописныхъ позахъ. Шаловливая Маргаритка увлекла за собою Филиппа, а мальчикъ безсознательно двигался вслѣдъ за нею въ этомъ пестромъ маскарадѣ. Птички пѣли громко и весело, мухи и стрекозы шумными роями кружились въ воздухѣ, живыя свѣчки, свѣтящіеся червячки, горѣли ярчѣе и осторожная пчела, привлеченная ароматомъ растеній, ползущихъ вдоль стѣнъ, въ испугѣ отлетала отъ нихъ, ослѣпленная ложнымъ свѣтомъ.

Долго, долго продолжалась волшебная пляска; наконецъ Маргаритка упала на свой табуретъ, а съ-нею вмѣстѣ и Филиппъ опять очутился за своимъ золотистымъ колосомъ. Бѣдный мальчикъ изнемогалъ отъ усталости, но, странное дѣло! Эта усталость даже была ему, пріятна, и онъ почти готовъ былъ подвергнуться опять той же мукѣ. Однако умолкли птички, скрылись насѣкомыя, и все пришло въ первоначальный порядокъ, только запыхавшіяся растенія въ изнеможеніи покоились на своихъ зеленѣющихъ ложахъ. Флора окинула взглядомъ всю свою свиту, улыбнулась и произнесла съ нѣкоторою разстановкою: «Довольно! Теперь примемся за дѣло!» Воцарилось молчаніе, царица продолжала:

«Въ тѣ времена, когда не существовало еще никакого образованія, и люди не умѣли ни читать, ни писать, мы служили имъ единственнымъ средствомъ для выраженія мыслей и чувствъ: каждый цвѣтокъ имѣлъ свое значеніе: Теперь, когда языкъ нашъ замѣненъ другимъ, болѣе богатымъ и понятнымъ, мы служимъ только утѣхою людямъ какъ прихоть, покоя и веселя ихъ взоры. Ежегодно, я посылаю васъ на землю, и по возвращеніи своемъ на родину, вы должны отдавать мнѣ отчетъ во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ; сегодня тотъ день, въ который мы празднуемъ обыкновенно наше соединеніе, вы собрались всѣ вокругъ меня, и по глазамъ вашимъ я вижу, что вы заслужили мою благодарность вашимъ поведеніемъ на землѣ. Говорите же съ полною откровенностію: я васъ слушаю.»

Роза, по праву старшинства, начала говорить первая. Изысканная простота ея наряда, хотя и не моднаго, нисколько не уменьшала ея красоты и свѣжести; при каждомъ ея движеніи пріятный ароматъ распространялся въ воздухѣ, и прекрасная соперница Лилеи не могла скрыть явнаго чувства сознанія собственнаго достоинства, когда царица ласково вызвала ее изъ пестрой толпы подругъ. «Ты знаешь, что мои предки долго первенствовали надъ всѣми цвѣтами»… начала красавица съ гордою надменностью, окинувъ взглядами все собраніе.

— «Смотри, какъ она чванится», шептали другъ другу ея подруги. "Моя мать, продолжала Роза, не обращая на нихъ вниманія, часто разсказывала мнѣ, что въ продолженіи многихъ вѣковъ, она была царицею цвѣтовъ и любимицею людей, ее воспѣвали всѣ древніе поэты и красота ея вошла въ поговорку! Но увы! надъ нею восторжествовала Мода, владычица общества, и Роза, дивное, неподражаемое растеніе, была замѣнена множествомъ другихъ ничтожныхъ цвѣточковъ, не отличающихся ни красотою, ни запахомъ, и достоинство которыхъ заключалось только въ ихъ новизнѣ и иноземномъ происхожденіи, таковы были: Фукція, Камелія, Магнолія, и многія другія, оспоривающія у Розы первенство, по всѣмъ правамъ одной ей принадлежащее. Природа щедро излила свои дары на наше семейство.- Розѣ дано разнообразіе Формы, всегда изящной, пріятный запахъ, нѣжнѣйшій цвѣтъ, постепенно переходящій отъ бѣлаго почти въ черный; въ насъ соединено полезное съ пріятнымъ: мы даримъ дѣтямъ прекрасныя конфекты, варенье, и розовую эссенцію; медицина открыла въ насъ цѣлебныя свойства, а изысканный вкусъ знатоковъ извлекаетъ изъ насъ ликёръ, предпочитаемый всѣмъ другимъ. Въ одномъ только можно было упрекнугь Розу, — въ непостоянствѣ. Она, какъ и всё прекрасное на землѣ, недолговѣчна: распустится, обворожитъ, поиграетъ съ солнышкомъ и изчезнетъ, оставивъ одно только воспоминаніе. Однако же одна изъ моихъ сестёръ, желая превзойти всѣхъ насъ въ заслугахъ, цвѣтетъ въ продолженіи цѣлаго года. Я младшая въ нашемъ родѣ, и служу эмблемой дѣтской любви. Бѣлой Розѣ предоставлено высокое назначеніе, вѣнчать чело невинности; юность и красота любятъ вплетать Махровую Розу, въ роскошныя волны своихъ волосъ; ни одинъ цвѣтокъ не придаетъ столько прелести бальному наряду какъ Роза, а ея душевныя качества и нѣжность чувствъ, не уступаютъ наружной красотѣ.

«Если бы царица наша дозволила разсказать одинъ случай, въ которомъ мнѣ пришлось играть немаловажную роль, я-бы могла доказать все это надѣлѣ.» — «Говори, говори!» раздалось со всѣхъ сторонъ, и царица изъявила сама желаніе знать чѣмъ отличилась на землѣ немного тщеславная ея любимица.

— «Въ одинъ прекрасный лѣтній вечеръ», начала Роза "разнощикъ цвѣтовъ, бродя цѣлый день по окрестностямъ Петербурга, возвращался домой, и утомленный своею тяжелою ношею, присѣлъ отдохнуть на скамеечкѣ, у одной изъ дачь Новой Деревни, гдѣ въ это время одно почтенное городское семейство, воображавшее себя на дачѣ потому только, что въ палисадникѣ, называемомъ садомъ, торчало нѣсколько тощихъ березъ и акацій, — собралось вокругъ чайнаго стола и любовалось вереницами гуляющихъ дамъ и кавалеровъ, пѣшкомъ и въ экипажахъ. Нѣсколько дѣтей бѣгало и рѣзвилось, въ садикѣ, нисколько не стѣсняясь публикой, мелькавшей мимо деревянной рѣшетки этой дачи. Вдругъ лотокъ разнощика, на которомъ я красовалась посрединѣ сколькихъ горшковъ резеды, левкоя и неизбѣжной гортензіи, привлекъ вниманіе одной маленькой дѣвочки. Она подбѣжала къ калиткѣ, жадно впилась въ меня своими черными глазками, и спросивъ у разнощика цѣну, мнѣ назначенную, побѣжала къ матери съ дѣтскою настойчивостію, умоляя купить столько плѣнившую ее Розу. — Только что распустившись въ утро того дня, я была поразительной свѣжести, и владѣлецъ мой, сознавая красоту своего товара, запрашивалъ такую цѣну, что не нашлось на него покупателя, не смотря на множество желающихъ украсить свой садикъ такимъ прекраснымъ растеніемъ.

"Долго продолжались переговоры малютки съ маменькой, но кончились не въ ея пользу, и она съ недовольнымъ личикомъ возвратила меня разнощику.

«Что же барышня, не угодно купить, что-ли?» спросилъ торгашъ, увѣряя, что подобной розы нигдѣ нѣтъ, что она будетъ вѣчно цвѣсти, что онъ уступаетъ такъ дешево только для нее, но дѣвочка, почти сквозь слезы, отвѣчала что дорого, и съ грустію отошла отъ предмета своихъ желаній.

«Эхъ, барышня! напрасно не изволите купить», сказалъ мужикъ, лѣниво приподнимая лотокъ на голову, и удаляясь. Тутъ ужъ дѣвочка просто заплакала; братъ и сестры напрасно старались ее утѣшить и уговорить, принять участіе въ ихъ шумныхъ играхъ. Грустно было видѣть слезы малютки; мнѣ казалось, не знаю почему, что не одно пустое желаніе владѣть красивымъ цвѣткомъ, руководило ею, и что она готовитъ мнѣ какое-то благородное назначеніе. Я дала себѣ слово употребить хитрость и обмануть тѣмъ своего хозяина; это удалось мнѣ такъ скоро, какъ я и не ожидала. Какая-то барышня, прогуливаясь въ саду, зазвала моего разнощика и стала торговать у него резеду; въ ту самую минуту, какъ глаза разнощика остановились на мнѣ, быть можетъ съ намѣреньемъ предложить меня этой новой покупщицѣ, я вдругъ опустила листочки, съёжилась, и прикинулась совершенно увядающею. «Ахъ!» подумалъ онъ, «роза-то вянетъ, напрасно я не продалъ её той барышнѣ; лучше бы уступить, а то и даромъ пропадетъ… ну, да я ворочусь, и сбуду ее…» Получивъ деньги за резеду, мужикъ пошелъ снова къ палисаднику, въ которомъ все еще сидѣла неутѣшная малютка. «Барышня, а! барышня!» сказалъ онъ, «возьмите матушка цвѣточикъ; вы давали полтинничекъ, ужъ такъ и быть, извольте, я уступлю!» Обрадованная дѣвочка быстро вскочила, принесла деньги, и такимъ образомъ я перешла изъ грубыхъ рукъ мужика, въ нѣжныя ручьки малютки. «Ахъ!», вскрикнула она, взглянувъ на меня, «она кажется вянетъ.» — "Ничего-съ, " отвѣчалъ мужикъ. «Это отъ жару, вы ее только хорошенько полейте.» Но я недала ей времени и труда, прибѣгнуть къ совѣту моего прежняго хозяина, и лишь только милая дѣвочка поставила меня на землю, а сама побѣжала за лейкой, я поспѣшно приняла свой прежній роскошный видъ. Дитя обрадовалось прыгало, цѣловало меня, приговаривая: «Моя миленькая, хорошенькая розочка! — завтра именинница моя старшая сестрица, но она больна, ей скучно я подарю ей тебя!»

Съ этими словами милая дѣвочка пошла въ свою комнатку, и поставивъ меня на окно, вскорѣ легла спать, мечтая объ удовольствіи, которое доставитъ мною больной сестрѣ, страстной любительницѣ цвѣтовъ.

"На другой день по утру, первый взглядъ при пробужденіи дѣвочки, принадлежалъ мнѣ; она заботливо меня полила, спрыснула, проворно одѣвшись понесла къ дорогой имянинницѣ, и остановившись у дверей ея комнаты, спросила: «Оля! можно войти?» — "Ахъ! это ты Саша, войди, " отвѣчала слабымъ голосомъ больная. Подарокъ былъ принятъ съ восторгомъ и благодарностію; добрая Саша не помнила себя отъ радости, видя удовольствіе сестры; а любовь и попеченія ихъ обо мнѣ, вполнѣ вознаградили меня за доброе чувство, которое руководило мною, внушивъ мысль употребить невинную хитрость противъ моего бывшаго хозяина.

«Но за всю эту милую ко мнѣ внимательность я, съ своей стороны, не осталась въ долгу и старалась въ теченіи почти цѣлаго лѣта украшать цвѣтами и наполнять благоуханіемъ скромную комнатку молодой дѣвушки.»

Въ продолженіи разсказа Розы многіе ничтожные цвѣточки изъ угожденія, показывали видъ будто они разстроганны до слезъ и притворно отирали глаза, а между тѣмъ, изъ подтишка, смѣялись надъ подругою. «Милая Роза, сказала Флора, по окончаніи разсказа, твое превосходство надъ всѣми цвѣтами неоспоримо, и прекрасныя качества души, тебя украшающія всегда найдутъ достойныхъ цѣнителей; прости людямъ недостатокъ ихъ вкуса и непостоянство, красота твоя обворожительна и воздушные геніи съ наслажденіемъ впиваютъ воздухъ, который ты наполняешь благоуханіемъ; но природная надменность и сознаніе собственнаго достоинство иногда губятъ тебя; гордо красуясь на высотѣ своего штамба, посреди роскошныхъ листьевъ и бутоновъ, ты кокетливо играешь съ зефиромъ и подъ вечеръ, утомленная жаромъ, упиваешься росою, а утромъ опять привѣтливо улыбаешься солнышку. Все царство цвѣтовъ признаетъ твое могущество и отдаетъ справедливость добротѣ твоего сердца. Роза всегда будетъ эмблемою юности и красоты, память ея останется безсмертною на вѣки и перейдетъ отъ одного поколѣнія къ другому; тебѣ и твоему семейству дана въ удѣлъ неоспоримая красота. Утѣшься же въ мимолетномъ оскорбленіи, нанесенномъ тебѣ модою и будь увѣрена, что истинное достоинство всегда найдетъ и участіе, и сочувствіе.»

Совершенно удовлетворенная красавица Роза, окинула всѣхъ взглядомъ и удалилась на свое мѣсто. «Долгъ мой, какъ царицы вашей, продолжала Флора, обязываетъ меня поддерживать и возстановлять права моихъ подданныхъ, несправедливо у нихъ отнятыя, и покровительствовать слабымъ, а потому я намѣрена говорить сама въ пользу прелестнаго растенія, которое слишкомъ скромно, чтобъ предъявлять свои качества. Сирень, милый подарокъ весны, эмблема непорочности, создана, чтобы плѣнять людей и украшать сады. Что можетъ сравниться съ свѣжестью ея зелени, пріятностію запаха и цвѣта, передъ которыми рука живописца съ грустью останавливается, сознавая ничтожество человѣческаго искусства?»

«Родина ея въ Азіи, откуда она была привезена во Францію путешественникомъ, а въ настоящее время свыклась съ нашимъ климатомъ и служитъ лучшимъ украшеніемъ садовъ. Честь и слава скромности Сирени.» Флора умолкла, и кивнувъ ласково головкой своей любимицѣ, стыдливо скрывавшейся позади лавроваго дерева, съ темною зеленью котораго она сливала свою яркую зелень, она дала знакъ, что желающія могутъ говорить. Тогда молодая Лилея, гордо поднявъ снѣжное чело, украшенное золотой коронкой, приблизилась къ трону и ласково сказала Розѣ: «Да, моя милая, ты права, вашъ родъ царствовалъ долго, равно какъ нашъ, и всѣ знаютъ его высокое происхожденіе, но увы! все въ мірѣ подвержено перемѣнѣ: и нравы, и вкусы людей! Къ чему вспоминать о прежнемъ величіи, когда мода предпочитаетъ намъ множество ничтожныхъ цвѣточковъ, лишенныхъ всякой прелести?» — «Довольно, довольно! безъ личностей! Между нами гордость не должна быть допущена, и знатность рода ничего не значитъ, если не украшена добродѣтелями!» воскликнуло нѣсколько полевыхъ цвѣтовъ. Негодованіе блеснуло на блѣдномъ личикѣ Лилеи, однако она воздержалась и кротко отвѣчала: "Неужели вы полагаете, что если кто понимаетъ свое достоинство и гордится происхожденіемъ, тому не доступна добродѣтель и любовь къ ближнему: Я могу однимъ разсказомъ опровергнуть это мнѣніе, и съ позволенія царицы нашей начинаю: "Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, гдѣ то за городомъ, въ мѣстахъ запустѣлыхъ и болотистыхъ стояла дряхлая хижинка; кое какъ прикрытая соломой, она лѣтомъ едва защищала отъ солнца и дождя, а зимою отъ бури и снѣга семейство бѣднаго садовника, состоявшаго изъ мужа, жены и крошки племянницы; они были люди работящіе и честные, но по грубости чувствъ забывали нѣжность возраста маленькой дѣвочки, и заставляли ее помогать имъ въ работахъ, не заботясь ни объ одеждѣ, ни о пищѣ миловидной Тани, которая однако, не испытавъ лучшей доли, мало чувствовала горечь своего положенія и безъ всякаго ропота трудилась для своихъ родственниковъ, весело запивая квасомъ корку чернаго хлѣба. Лѣто и зиму, едва прикрытая и босая, она, то работала по мѣрѣ силъ своихъ, то рѣзвилась и пѣла какъ птичка, а вечеромъ почти на четверенькахъ забиралась въ сисю коморку, гдѣ свѣжее сѣно служило ей постелькой. Несмотря на такую грустную жизнь, она была милѣе, красивѣе и добрѣе многихъ дѣтей изнѣженныхъ и избалованныхъ судьбою. Помолившись Богу, малютка укутывалась какъ могла ветхимъ одѣяломъ, и засыпая, не слушала грустныхъ пѣсней вѣтра, потрясавшаго нерѣдко всю избу, врываясь въ щели и дыры оконъ. Бѣдное дитя! Ласки доброй матери не лелѣяли сна ея; сирота съ рожденія, она ихъ не знала, и только инстинктивно грустя о своемъ сиротствѣ, искала себѣ товарища игръ и печали. Товарищъ этотъ былъ бѣлинькой кроликъ; малютка нашла его въ лѣсу, полюбила, воспитала, и такъ пріучила къ себѣ, что милое животное привязалось къ ней какъ самая вѣрная собака. Съ разсвѣтомъ, Таня спѣшила въ садъ, очищать дорожки отъ камешковъ и наполняла ими корзинки, которыя едва могла таскать, полола, стругала палочки для цвѣтовъ, носила лейки, наполненныя водою, словомъ сказать, работа увеличивалась по мѣрѣ того какъ она росла, но пища и одежда ея не становились лучше. Однако когда Таня достигла 14 лѣтъ, дядя и тетка, тронутые постоянной ея кротостію и смиреніемъ, предоставили ей участокъ земли, засѣянный простыми цвѣточками, а вырученныя за нихъ деньги обратили въ постоянный доходъ милой сиротки, которая съ восторгомъ покупала на нихъ къ празднику Троицы новенькое платьице, платочекъ, передникъ; за то какъ горько тосковала она, когда любимцы ея худо разводились. Однажды, это было весною, два дня теплаго, мелкаго дождя такъ благотворно подѣйствовали на землю, что Таня, войдя въ садъ, радостно захлопала въ ладоши, при видѣ своихъ прекрасныхъ, во множествѣ распустившихся цвѣточковъ, между которыми красовалась Лилея, подаренная ей дядею еще въ луковицѣ и за которой она ухаживала какъ за любимою сестрою. Это была я. Въ этотъ день, подъ вліяніемъ солнечныхъ лучей раскрылся мой первый цвѣтокъ. Таня радостно вскрикнула, увидѣвъ меня и весело захлопала въ ладоши. "Какое счастье! говорила она, завтра я поработою за дядю, а онъ не откажетъ мнѣ снести продать мой товаръ, я получу за него хорошія деньги, лилеи такъ рѣдки этотъ годъ. "На другой день, рано поутру она побѣжала къ дядѣ и упросила его поручить ей свою работу, и идти продать цвѣты, въ чемъ онъ ей никогда не отказывалъ, а вырученныя деньги отдавалъ всѣ сполна.

"Не помня себя отъ радости, она торопливо разстанавливала на лоткѣ самыя красивыя растенія и съ удивительнымъ вкусомъ подбирала колера. Распустившаяся лилея, была главнымъ предметомъ ея восторга и попеченій, ея восторга и попеченій, она обернула меня бумагой, поставила посрединѣ лотка и съ самыми радостными надеждами отпустила дядю въ городъ, далеко, провожая его глазами, и тысячу разъ мысленно повторяя: «Ахъ! если бы Господь помогъ мнѣ, получить деньги!… У меня ихъ такъ мало»… бѣдная дѣвушка тяжело вздыхала три мысли, что скоро наступитъ Троицынъ День, всѣ подруги ея сберутся къ обѣднѣ, вечеромъ составятъ веселый, пестрый хороводъ, а ея полинялое платье и старая лента въ косѣ, изношенные башмаки и грустный видъ, будутъ страшно противорѣчить хотя скромному, но все-таки свѣжему наряду дѣвушекъ окрестныхъ дачь и сосѣднихъ деревень. "Какія онѣ будутъ хорошенькія, " думала она, "ахъ! еслибъ я могла сшить себѣ такое платье, какъ у Кати! Но, что я задумала, это невозможно, да и хорошо-ли мнѣ, безпріютной сиротѣ, думать о нарядахъ и заниматься собою? Завидовать — грѣхъ, да и не всѣмъ же быть богатымъ, съ Катей мнѣ нельзя ровняться, и у ея матери есть домикъ, не чета нашей дряхлой избушкѣ, и коровушки, и лошадки есть, а бѣднѣе насъ здѣсь никого не найдешь! Слава Богу еще, что тетка и дядя, не смотря на свою нужду, призрѣли меня, а то натерпѣлась «бы я всякаго горя.» Разсуждая такимъ образомъ, благоразумная дѣвушка съ нетерпѣніемъ ожидала возвращенія дяди. Богъ вознаградилъ ея смиреніе и труды; цвѣты быстро продавались и мелкая монета начинала наполнять кожанный кошелекъ продавца, но лилея не сходила съ рукъ и все еще красовалась на опустѣломъ лоткѣ, не смотря на то, что дядя Тани, по врожденной привычкѣ русскихъ продавцевъ, всячески старался меня выказывать и выхвалять. Право, странная вещь! одни находили мой запахъ слишкомъ сильнымъ, другимъ не нравился мой цвѣтъ, словомъ сказать, я была не въ модѣ, и бѣдный садовникъ, теряя надежду сбыть меня, направлялся уже къ дому. Зная сердце Тани, я понимала какъ она будетъ удивлена. Лилея очень понравилась молодой ламѣ, собиравшейся въ тотъ день на балъ и размышлявшей о своемъ нарядѣ, сидя на балконѣ; платье было готово, оставалось только избрать цвѣты, и именно необходимо было надѣть живые, но такіе, чтобъ они гармонировали съ ея прозрачнымъ, розовымъ тюникомъ и прекрасными каштановыми волосами; я вполнѣ согласовалась съ ея прихотливымъ вкусомъ, а потому два серебряныхъ рубля, смѣло запрошенные разнощикомъ, были высланы ему немедленно. Обрадованный садовникъ поспѣшилъ возвратиться домой, и вы можете вообразить себѣ восторгъ Тани, когда онъ высыпалъ передъ нею ея несмѣтное богатство, состоявшее изъ кучки мелкихъ серебряныхъ монетъ, между которыми величественно красовались два блестящихъ новенькихъ цѣлковыхъ! Милая дѣвушка была внѣ себя отъ радости и въ Троицынъ День нарядъ ея ни въ чемъ не уступалъ наряду подругъ.

«Вы видите, что я люблю роскошь дворцовъ, но мнѣ доступны нѣжныя чувства и участіе къ бѣднымъ. Благородная гордость не порочитъ и не сушитъ сердца, и я прошу царицу нашу возвратить мнѣ прежнія мои права, такъ несправедливо отнятыя у меня модою!». — «Не смотря не все мое желаніе, это невозможно, отвѣчала Флора, я отдаю полную справедливость знатности твоего происхожденія и прекраснымъ качествамъ сердца, но не могу для тебя пренебрегать другими моими подданными и радуюсь, признаюсь, за нихъ непостоянству людей! Ты прекрасна, но надменна какъ и роза, и страдаешь за проступки своихъ предковъ, которые съ презрѣніемъ смотрѣли всегда на мелкія растенія, избравшія одну съ ними почву; завладѣвъ лучшей, они оставляли имъ только каменистую и песчаную, а когда малѣйшее насѣкомое осмѣливалось искать себѣ убѣжища и отдохновенія въ ихъ бѣлоснѣжныхъ чашечкахъ, они тяготились этою легкою ношею и съ нетерпѣніемъ ждали вечера, чтобъ, сжимая свои лепестки, безжалостно задушить въ красивой темницѣ слабое животное, такъ неосторожно уснувшее. Ты видишь, гордость погубила васъ! Вы пренебрегли простотою садовъ и предпочли имъ царскіе чертоги! Терпите же въ свою очередь и ищите утѣшенія у знатныхъ и богатыхъ.»

Лилея съ неудовольствіемъ возвратилась на свое мѣсто и нечаянно сѣла возлѣ Туберозы, прекраснаго, растенія, ни въ чемъ не уступающаго своей гордой соперницѣ. Оба цвѣтка окинули другъ друга глазами: Лилея, нахмурилась, Тубереза улыбнулась и весело встала. «Я полагаю, сказала она, съ достоинствомъ качая головкой, украшенной большими пахучими цвѣтами, что и мой родъ не уступаетъ Розгъ и Лилеѣ, ни въ красотѣ, ни въ происхожденіи. Отечество мое Персія; отъ природы я не очень миловидна, но попеченіе и знанія садовниковъ поставили меня на ряду съ самыми дорогими растеніями. Первое воспитаніе мое началось съ 1632 г., и съ тѣхъ поръ я старалась заслужить любовь на чужбинѣ, постоянно совершенствуясь. Взгляните на меня! Кажется труды мои увѣнчались успѣхомъ, и хотя люди меня упрекаютъ въ слишкомъ сильномъ ароматѣ, но напрасно! Какъ сладко отдыхать возлѣ меня, при свѣтѣ луны, при пѣсняхъ соловья на чистомъ, благотворномъ воздухѣ Юга! Человѣкъ и ищетъ, и гонитъ меня! Ищетъ, — потому, что ароматъ мой доставляетъ ему удовольствіе, гонитъ отъ того, что открылъ во мнѣ ядъ»… Надменная Лилея и тщеславная Роза насмѣшливо перемигнулись. Тубероза замѣтила это и продолжала: «Да! Я заключаю въ себѣ ядъ, это правда, но зачѣмъ же люди не даютъ мнѣ жить на воздухѣ, зачѣмъ запирать меня въ душныхъ спальняхъ, гдѣ спертая атмосфера наполняется моими гибельными испареніями и причиняетъ смерть?» — я Да, отвѣчала Флора, ты хороша, и твоя откровенность заслуживаетъ большое уваженіе.. Люди вредятъ тебѣ своею излишнею безрасудною любовь! — Тубероза наклонила хорошенькую головку, въ знакъ благодарности, и удалилась. — "Теперь моя очередь! сказалъ нарядный Тюльпанъ, одежда котораго состоявшая вся изъ золота и пурпура, болѣе отличалась богатствомъ, чѣмъ вкусомъ. «Мы, въ первые, появились на Востокѣ, и турки насъ такъ любятъ, что даже въ Константинополѣ, въ началѣ каждой весны, въ честь нашу, устроивается великолѣпный пиръ подъ названіемъ: Праздника Тюльпановъ. Праздникъ этотъ отличается всею роскошью прихотливаго Востока. По безконечнымъ галлереямъ, на возвышеніяхъ и пирамидахъ, устраиваютъ лѣсенки, убранныя драгоцѣнными шалями и коврами, между которыми во множествѣ красуются хрустальныя вазы, наполненныя самыми прелестными тюльпанами. Вечеромъ все освѣщается разноцвѣтными Фонарями и свѣчами, напитанными духами, а гирлянды изъ стекляруса и бусъ, довершая богатство убранства, мечутъ огни брилліантовъ, опаловъ, сафировъ и изумрудовъ. Посреди всего этого воздвигаютъ палатку, гдѣ на мягкомъ, роскошномъ диванѣ покоится Султанъ, къ ногамъ котораго первые сановники двора повергаютъ свои подарки. Мода на насъ доходила до страсти, до сумашествія, особливо въ Голландіи одно время она дошла до того, что самое правительство принуждено было вмѣшаться и остановить продажу тюльпановъ, раззорявшихъ многія семейства. Не возможно исчислить безконечныхъ сумазбротствъ, порожденныхъ этой страстью. За нѣсколько нашихъ луковицъ съ восторгомъ отдавали одну или двѣ десятины лучшей земли, деньги сыпались безъ счету, и промѣнять карету съ полною упряжью и парою отличныхъ лошадей, за одну рѣдкую луковицу бы по дѣломъ самымъ обыкновеннымъ. Словомъ сказать, мы кружили всѣмъ головы, тюльпаны считались сокровищемъ и были чрезвычайно разнообразны, но не смотря на безумство людей, мы не легко размножались и нужно было не менѣе семи лѣтъ постоянныхъ трудовъ самыхъ усиленныхъ, чтобъ»…. — «Какъ, семь лѣтъ?», съ удивленіемъ прошепталъ Филиппъ, все еще скрываясь за Маргариткой. Этотъ шопотъ долетѣлъ до слуха нѣкоторыхъ цвѣтовъ; они быстро повернули къ нему свои головки и тѣмъ очень перепугали бѣдняжку, потому что, забывъ про свое превращеніе въ невидимку, онъ боялся быть открытымъ, но за неосторожность только получилъ выговоръ отъ своей путеводительницы. Не видя никого тамъ, откуды имъ послышался шопотъ, всѣ цвѣты, мало по малу успокоились и вновь обратили все свое вниманіе на разскащика. Тюльпана, который продолжалъ такъ…. "Да, милые друзья, чтобъ нашъ цвѣтокъ достигъ совершенства, онъ_требуетъ не менѣе семи лѣтъ самаго постояннаго вниманія, не всегда даже оправданнаго, и часто садовникъ за свои неусыпныя попеченія получаетъ очень ничтожный тюльпанчикъ; чтобы заслужить одобреніе знатоковъ, мы обязаны поражать глаза яркостью и пестротою колеровъ; трехцвѣтные тюльпаны удостоиваются нѣкотораго вниманія, но самые красивые считаются бѣлые съ разнообразными полосками; цѣна на насъ ныньче до того упала, что самый лучшій стоитъ не болѣе полтинника. Позволишь ли мнѣ, царица, передать одинъ случай, о которомъ я всегда вспоминаю съ удовольствіемъ, потому что онъ далъ мнѣ возможность сдѣлать доброе дѣло " — Флора, всегда довольная когда дѣти ея могли проявлять себя съ хорошей стороны, поспѣшила изъявить свою полную готовность слушать разсказъ Тюльпана, и цвѣтокъ продолжалъ такъ-. "Въ Голландіи, именно въ Гарлемѣ, жилъ однажды, честный и бѣдный башмашникъ, все счастье и имущество котораго заключалось въ его дочери. Она была хороша, кротка, умна и съ своей стороны тоже обожала отца. Милой дѣвушкѣ уже минуло 16 лѣтъ, и товарищъ ея дѣтства, молодой человѣкъ прекрасныхъ качествъ, но къ несчастью столько-же бѣдный какъ и она, неоднократно просилъ руки миленькой Розаліи. Любя его душею, отдавая ему полную справедливость и увѣренный, что съ нимъ счастье дочери было бы несомнѣнно, старикъ съ стѣсненнымъ сердцемъ принужденъ былъ отказывать жениху, потому только, что не имѣлъ средствъ сдѣлать дочери хотя бѣдное приданое, и покорная Розалія съ грустію повиновалась волѣ отца. Въ ветхомъ и сыромъ домишкѣ единственнымъ утѣшеніемъ отца и дочери была моя луковица, за которой они ухаживали уже 6 лѣтъ. Я каждую весну дарилъ ихъ цвѣтами, но былъ однако далекъ еще отъ совершенства, не смотря на то, что каждый день хорошенькіе пальчики Розаліи обрывали около меня травку, сѣмяна которой случайно попадали въ землю, выбирали мельчайшіе камешки и поливали меня, съ терпѣньемъ ожидая, что когда нибудь труды ея вознаградятся.

"И точно, въ одно утро мнѣ стало жаль милой дѣвушки. «Нашъ родъ до сихъ поръ заставлялъ людей дѣлать тысячу дурачествъ и раззорялъ сумасбродовъ, думалъ я, надо же когда нибудь загладить все дурное, хотя однимъ Добрымъ дѣломъ, и доказать чѣмъ нибудь признательность своимъ попечительнымъ воспитателямъ.» Вскорѣ лепестки мои, принявъ видъ вазочки, украсились множествомъ прелестныхъ тѣней, которыя красиво сливаясь между собою, плѣняли взоры проходящихъ. Они во множествѣ останавливались у окна, любуясь мною и восторженныя похвалы сыпались на меня градомъ. Это льстило моему самолюбію и я становился все лучше и красивѣе. Однажды утромъ кто-то сильно постучался въ дверь дома моего хозяина; онъ отворилъ и былъ чрезвычайно удивленъ посѣщенію совершенно незнакомаго человѣка, какого-то откормленнаго англичанина, въ короткихъ словахъ объяснившаго ему цѣль своего визита: «У тебя на окнѣ, сказалъ онъ отрывисто, цвѣтетъ тюльпанъ, который бы мнѣ очень хотѣлось пріобрѣсть для себя.» — «А мнѣ очень не хотѣлось бы уступить его вамъ, возразилъ угрюмо мой хозяинъ, онъ мнѣ дорогъ не столько по красѣ своей сколько потому, что 6 лѣтъ моя дорогая Розалія ухаживаетъ за нимъ какъ за ребенкомъ и теперь, когда любимецъ ея достигъ совершенства, не допускающаго никакого соперничества во всей Голландіи, я продамъ его… нѣтъ, сохрани Богъ, пусть милое дитя любуется плодами трудовъ своихъ». — «Все это прекрасно! отвѣчалъ настойчивый англичанинъ, но я готовъ дать за него дорого, и потому совѣтую объявить твою цѣну?» — "Мою цѣну? смѣясь сказалъ ремесленникъ, извольте, она должна составить приданое моей дочери. « — „А, напримѣръ, сколько?“ — „Четырнадцать тысячь франковъ“ — „Согласенъ!“ отвѣчалъ англичанинъ, протягивая руку хозяину. Я едва дышалъ отъ радости и счастья когда, изъ рукъ смущенной Розаліи перешелъ во власть сумасброднаго британца. Поднявъ ящикъ, служившій мнѣ колыбелью, дѣвушка наклонила голову и поцѣловала сквозь слезы мои живописные лепестки, но въ этомъ горячемъ поцѣлуѣ было болѣе радости чѣмъ горя, благодарности чѣмъ сожалѣнія. Однако грустно мнѣ было оставлять моихъ бѣдныхъ друзей, ихъ душную И тѣсную коморку, Мѣнять ихъ нѣжную привязанность на тщеславіе богатаго оригинала. Печально, колыхаясь на своемъ стройномъ стеблѣ, я безъ удовольствія ѣхалъ въ раззолоченной каретѣ.» — «Прекрасно! сказала Флора, я весьма довольна твоимъ разсказомъ, ты можетъ гордиться прекраснымъ поступкомъ, которымъ составилъ счастье цѣлаго семейства и доказалъ сколько ты добръ и признателенъ.» — «Ты только хвалишься добрымъ, а о томъ, что раззорилъ тьму людей слегка намекаешь, съ желчью подхватилъ вздорный Ноготокъ, моя же совѣсть на этотъ счетъ, благодаря Бога, совершенно покойна: я никого не доводилъ до глупостей». — «О! этому мы вѣримъ! съ насмѣшкой вскричали нѣжные цвѣточьки, затыкая себѣ носъ и отворачиваясь отъ несчастнаго Ноготка, его надо вывести отсюда вонъ, ахъ! какъ непріятенъ его запахъ, намъ дѣлается дурно! Милый Померанецъ, одолжи намъ свой флаконъ!»

Въ то время какъ прелестныя тепличныя растенія жеманились и важничали, простые цвѣточки, пользуясь безпорядкомъ, толкались, стараясь пробраться впередъ. Наконецъ, высокій, сухощавый Подсолнечникъ, большая голова котораго, едва держалась на тонкой шеѣ, началъ слѣдующую рѣчь: «Отчизна моя Перу, милые друзья, долго насъ почитали какъ святыню, носили на головахъ, въ рукахъ и на груди, всѣ модныя бездѣлушки украшались нами, и вездѣ, гдѣ только можно было, цвѣты подсолнечника очень искусно выдѣлывали изъ чистаго золота, металла столь обыкновеннаго на нашей родинѣ. Но слава наша не пошла дальше отчизны, а напротивъ того, (здѣсь мнѣ даже стыдно признаться), многіе владѣльцы прекрасныхъ садовъ старались меня просто выживать изъ нихъ, тогда какъ я ихъ украшалъ, кажется, не менѣе другихъ цвѣтовъ. Ты видишь, прекрасная наша повелительница, теперь настало время, въ которое ничто не уважается, и чтобы все пришло въ надлежащій порядокъ, предпиши закономъ, чтобы всѣ цвѣты, подобно мнѣ, повиновались лучамъ солнца.» — «А если мнѣ болѣе нравится слѣдить за луною? сказала Ночная красавица, едва раскрывая свои тяжелыя рѣсницы.» — «А мнѣ, ползать по землѣ! Развѣ можно стѣснять волю каждаго?» тихо проворчала какая-то маленькая травка?" — «Тише, не шумите, прервалъ Жасминъ, не станемъ гордиться, а будемъ жить, не трогая одинъ другаго, какъ кому угодно. Подсолнечникъ здѣсь не въ Перу, и если онъ хочетъ предписывать законы, то можетъ возвратиться на родину, Я родомъ индѣецъ, и въ 1566 году вывезенъ испанцами во Францію, гдѣ меня приняли хотя и радушно, но все-таки здѣсь я не пользуюсь правами, предоставленными мнѣ въ нѣкоторыхъ другихъ странахъ, напримѣръ въ Греціи, гдѣ всѣ молодыя дѣвушки, предпочитая меня прочимъ цвѣтамъ, сплетали изъ моихъ гибкихъ вѣтвей прелестные вѣнки и убирали ими свои волосы; въ Малабарѣ любимые духи жасминные, но во Франціи не понимаютъ меня и не отдаютъ полной справедливости моему сговорчивому характеру, который, безъ жалобъ, переноситъ вѣтеръ, дождь, даже снѣгъ; люди забываютъ, что я росту въ тѣни также хорошо какъ на солнцѣ, и не требую усиленныхъ попеченій садовника; на сѣверѣ мнѣ немножко жутко приходится, однако и тамъ я нахожу возможность цвѣсти и восхищать зрѣніе, услаждая обоняніе. Для южнаго европейца я вѣрный другъ; нисколько не завидуя новымъ избранникамъ моды, вѣтви мои, прихотливо извиваясь, украшаютъ балконы зеленью, и иногда я стараюсь коснуться руки непостояннаго друга, чтобы обратить на себя вниманіе и напомнить, что всегда для него цвѣту и благоухаю.» — «Добрый мой соотечественникъ! отозвался Померанецъ, твои чувства похвальны, но умѣютъ ли ихъ цѣнить, не употребляютъ ли во зло доброту твоего сердца и не считаютъ ли ее слабостью? Какъ ты, милый братъ, и я индѣйскаго происхожденія, и подобно тебѣ стараюсь дѣлать какъ можно болѣе добра, но надо знать себѣ цѣну и не слишкомъ расточать любезность передъ людьми. Мой запахъ не лучше твоего и если цвѣтокъ мой пышнѣе, то твой милѣе и граціознѣе, а все-таки я сдѣлался любимцемъ Франціи, мнѣ воздаютъ почести и я украшаю головку молодой невѣсты, сопровождая ее въ храмъ Божій, красуюсь во дворцахъ и великолѣпныхъ палатахъ вельможъ. Повѣрь мнѣ, люди любятъ то, что имъ дорого достается, а мнѣ необходимо тепло и постоянное вниманіе; въ моей отчизнѣ я росту безъ всякихъ прихотей въ открытомъ полѣ, деревья мои, привлекая подъ тѣнь свою усталаго путешественника, дарятъ его прохладой и чуднымъ благоуханіемъ, а прекрасные, сочные плоды утоляютъ жажду его, и можно сказать смѣло, что ни одно дерево не превосходитъ меня въ щедрости.» — "Это совершенно справедливо, щедрость твоя неоспорима, сказала Флора благосклонно, и всѣ безъ исключенія оправдали безпристрастный приговоръ. Прекрасная душа всегда признательна къ похваламъ; Померанецъ видимо былъ тронутъ, и когда возвращался на свое мѣсто цвѣточки его трепетали отъ волненія, а Филиппъ опять сдѣлалъ неосторожность, захлопавъ въ ладошки отъ восторга. Маргаритка сильно покраснѣла, зная, что отъ зоркихъ глазъ ея матери ни что не можетъ укрыться и въ самомъ дѣлѣ, она тотчасъ взглянула на нее, а Филиппъ спѣшилъ спрятаться за маленькую свою подругу, которая на этотъ разъ строго пожурила его. Наконецъ прекрасная Камелія, терпѣливо ожидавшая своей очереди, подала, голосъ: «Я вывезена изъ Канаду, вторила она, и не смѣя ни какъ соперничать съ Розой, счастлива тѣмъ только, что могу иногда ее замѣнять съ большимъ успѣхомъ не смотря на то, что мнѣ не дана ни красота ея, ни запахъ, ни нѣжность, но я въ модѣ, а это для людей главное и, желая, доказать имъ мою благодарность, едва земля сбрасываетъ съ себя свою ледяную кору, я щедро дарю, ихъ прекрасными бѣлыми и алыми цвѣтами, въ изобиліи украшаю комнаты, теплицы, оранжереи, являюсь на всѣхъ балахъ на головкахъ прекрасныхъ дамъ, и ни одно растеніе не сохраняетъ такъ долго свѣжести въ душной атмосферѣ баловъ, надъ мой, цвѣтокъ!» — «Здѣсь только и слышимъ исчисленіе вашихъ, добродѣтелей!» потягиваясь и зѣвая проговорилъ огромный Макъ, «вы такъ шумите, что невозможно спать, а я люблю, сонъ, котораго служу эмблемой и доставляю въ изобиліи опіумъ, любимый напитокъ восточныхъ народовъ, упивающихся имъ до самозабвенія, и въ сладкихъ снахъ и дремотѣ проводящихъ часть своей жизни.»

«Востокъ чудная страна., тамъ только можно вполнѣ наслаждаться спокойствіемъ, и лежа на мягкомъ диванѣ, въ полуснѣ вкушать истинное блаженство. О! сонъ! Только предавшись тебѣ, человѣкъ можетъ быть совершенно счастливъ!…» — Послѣднія слова, макъ проговорилъ съ большимъ усиліемъ, и сладко зѣвнувъ, нѣсколько разъ, въ изнеможеніи опустилъ свою тяжелую голову и погрузился въ глубокій сонъ. «Онъ опять спитъ!» закричали веселенькіе цвѣточки съ громкимъ смѣхомъ. Макъ вынесли и уложили на мягкій мохъ. «Ахъ! какъ непріятно быть такимъ соней! смѣясь и брянча своими, колокольчиками, сказала веселая и легкая Аквилегія; я Француженка и потому люблю веселье, игры, смѣхъ; цвѣтокъ мой самый пустой, это правда, но покрайней мѣрѣ не наводитъ ни сна, ни скуки, а это не послѣднее достоинство, которымъ не всѣ обладаютъ!» прибавила она, хитро посматривая на Гортензію. — «Ты права, отвѣчала, послѣдняя, угрюмый видъ мой ни сколько не соотвѣтствуетъ вѣчному веселію и хохоту многихъ вѣтренныхъ цвѣточковъ, голова которыхъ совершенно пуста, и хотя природа щедро надѣлила мою, я покоряюсь капризу моды, утѣшаясь одними воспоминаніями.»

"Да, продолжала она, съ грустью качая головою, было время и меня любили, платили за меня страшныя, деньги, и вдругъ, безъ всякой причины покинули. " — «А ты не догадывается, отъ чего? спросилъ болтливый Колокольчикъ. Кажется, это не трудно: стоитъ только безпристрастно разсмотрѣть тебя и сознаться, что цвѣты твои безъ запаха очень однообразны, скучны и скоро могутъ надоѣсть.» — «Лучше однако быть скучнымъ чѣмъ пустымъ и безразсуднымъ болтуномъ! Незавидныя эти достоинства! А ты ихъ эмблема», сказала Гортензія запальчиво. Колокольчикъ побагровѣлъ отъ злости, и кусая губы замолчалъ. Тогда миленькій Геліотропъ, наполняя воздухъ запахомъ ванили, началъ свою исторію.

"Моя судьба не лучше твоей, сказалъ онъ обращаясь къ Гортензіи и на мнѣ люди тоже доказали свое непостоянство. — Около ста лѣтъ тому назадъ ботаникъ Жюсье, производя свои изслѣдованія въ Америкѣ въ Кордильерскихъ горахъ, былъ пораженъ упоительнымъ моимъ запахомъ, по которому полагалъ найти какой нибудь роскошный цвѣтокъ, и былъ чрезвычайно удивленъ, что такое сильное благоуханіе распространяется отъ маленькихъ кустарниковъ, покрытыхъ мелкими лиловыми цвѣточками, обращенными къ солнцу. Онъ назвалъ меня Геліотропъ и привезъ въ Парижъ, гдѣ дамы, восхищенныя прекраснымъ запахомъ, приняли меня съ восторгомъ и я, красуясь въ дорогихъ вазахъ, занимаю первое мѣсто въ царскихъ садахъ, въ модныхъ залахъ и будуарахъ. Если хотите, я разскажу вамъ, какимъ образомъ я сдѣлался минутнымъ любимцемъ моды и слава моя проникла даже во дворецъ Однажды когда г-нъ Жюсье занимался съ своимъ помощникомъ въ царскихъ оранжереяхъ, любуясь кустарниками Геліотропа, въ первый разъ тамъ выведеннаго и красота котораго превзошла его ожиданія, мальчикъ лѣтъ десяти премилой наружности, но весьма бѣдно — одѣтый вошелъ въ оранжерею, и не замѣчая г-на Жюсье, учтиво снялъ шляпу, обращаясь къ садовнику, и сказалъ: «Здраствуйте г-нъ Пьеръ!» — «А! это ты малютка!» «Малютка? повторилъ мальчикъ обиженнымъ тономъ, долго ли я еще буду малюткой? Кажется тотъ кто удостоился уже перваго причастія и можетъ своими трудами помогать матери, кто довольно силенъ, чтобы заступиться за добраго товарища, на котораго нападаютъ, кто имѣетъ надежду быть гонгомъ на прекрасномъ брикѣ Звѣзда, уже не ребенокъ?…» — «Ну, ну, не сердись Франсуа, мы всѣ знаемъ, что твое сердце и умъ старше тебя, ты добрый малый и Богъ благословитъ тебя за привязанность къ матери, для которой ты рѣшился на опасный подвигъ. Но знаешь ли, что должность юнга, которую я исправлялъ ІО лѣтъ, не совсѣмъ пріятна? Дѣло не въ акулахъ, я ихъ не боялся, но лазить вѣчно по мачтамъ не безопасно, тутъ, малѣйшая неосторожность, и какъ разъ — бухъ! въ воду!» — «О! нѣтъ, г-нъ Пьеръ! Мальчикамъ лазить по мачтамъ и деревьямъ столько же легко какъ птичкамъ летать по воздуху! Развѣ вы не знаете какъ я ловко взбираюсь на верхъ самыхъ высокихъ деревьевъ, чтобы достать гнѣздо съ маленькими птичками?» — "Знаю, знаю, ты ловокъ какъ котенокъ, и помню, что одинъ разъ тебѣ вздумалось взлѣзть на колокольню за гнѣздомъ, а бѣдная мать твоя чуть не умерла со страху; подумай, что же съ нею будетъ когда ты пойдешь въ море! « — „Be говорите этого, г-нъ Пьеръ, все мое удальство пропадаетъ, когда я вспомню про мать; знаю, что намѣреніе мое поразитъ ее, она станетъ плакать, но не смотря на ея слезы, мнѣ нужно на что нибудь рѣшиться, потому что бѣдность одолѣла насъ съ тѣхъ поръ какъ умеръ отецъ, отъ вѣчныхъ слезъ мать ослѣпла, а сестрица Роза измучилась работою, стараясь прокормить насъ; я мущина и эта святая обязанность лежитъ на мнѣ. Не смотря на то, что я еще такъ молодъ, семейное горе мѣшаетъ мнѣ спать; по цѣлымъ часамъ я лежу съ закрытыми глазами, притворяясь спящимъ и вижу какъ бѣдная сестра, изнуренная тяжкими трудами, горько, горько, плачетъ. О! еслибы вы знали какъ мнѣ бываетъ тяжело, и какъ бы я желалъ осушить ея слезы! Въ эти минуты я чувствую, что во мнѣ бьется уже не дѣтское сердце, я упрекаю себя за то, что до сихъ поръ не придумалъ еще средства для облегченія бѣдной дѣвушки, и когда сегодня ночью она опять горько плакала, я далъ себѣ слово вывести семью мою изъ этой страшной бѣдности. Не имѣя средствъ, заняться какимъ либо ремесломъ, а идти въ море не могу раньше четырехъ мѣсяцовъ я рѣшился обратиться къ вамъ, г-нъ Пьеръ, вы человѣкъ добрый, опытный и вѣрно не откажете мнѣ въ совѣтахъ, можетъ быть постараетесь доставить мнѣ мѣсто своего самаго младшаго помощника, что было бы для меня большимъ благодѣяніемъ и радостью, потому что тогда бы я могъ быть полезенъ своимъ роднымъ, не разставаясь съ ними.“ — „Да благословитъ тебя Господь за прекрасныя чувства! Ты не ошибся, другъ мой, надѣясь на меня, отвѣчалъ садовникъ, я радъ душою тебѣ служить, но къ несчастію въ настоящую минуту всѣ вакансіи заняты.“ — Господинъ Жюсье, между тѣмъ продолжалъ заниматься, своимъ дѣломъ и дѣлалъ видъ что не обращаетъ ни какого вниманія на мальчика, который при послѣднихъ словахъ садовника грустно опустилъ голову на грудь. Господинъ Жюсье ласково посмотрѣлъ на него и спросилъ, готовъ ли онъ оказать ему небольшую услугу. — „О! съ радостью, сударь!“ возразилъ мальчикъ.

— „Когда такъ, то завтра, чуть свѣтъ, ты долженъ быть здѣсь и я разскажу тебѣ въ чемъ дѣло.“ Франсуа въ точности исполнилъ приказаніе и съ разсвѣтомъ дня явился къ почтенному ученому.

„Вотъ другъ мой, что ты долженъ сдѣлать, сказалъ г. Жюсье, на-скоро написавъ записочку, — потрудись отнести письмо и вотъ эту вазу съ Геліотропомъ въ Версаль къ главному придворному садовнику г-ну Дусе, но, чтобы застать его, ты долженъ поторопиться, а главное, береги прелестный цвѣтокъ.“ Когда мальчикъ пришелъ къ мѣсту своего назначенія, ему тотчасъ указали гдѣ отыскать г. Дусе, который, въ это время, работалъ въ саду. Трудъ его раздѣляла молодая, красивой наружности дама. Утренній свѣжій воздухъ и скорая ходьба разрумянили полненькія щёчки маленькаго коммиссіонера; онъ былъ такой хорошенькой, что обратилъ на себя вниманіе барыни-садовницы. „Что тебѣ нужно, милое дитя?“ спросила она. — „Я присланъ къ г-ну Дусе!“ отвѣчалъ онъ, не робѣя, и подалъ письмо высокому господину, который тотъ часъ принялся его читать. Въ письмѣ своемъ Жюсье просилъ препроводить Геліотропъ въ комнаты королевы какъ рѣдкость, и обратить особенное вниманіе на посланнаго, который былъ бы совершенно счастливъ, если бы могъ поступить подъ его покровительство, получивъ какое либо мѣсто, при царскихъ оранжереяхъ. Жюсье рекомендовалъ мальчика съ отличной стороны, и описывалъ бѣдственное положеніе его семьи. Прочитавъ письмо, господинъ, котораго Франсуа принялъ за старшаго садовника, пристально посмотрѣлъ на него и весело улыбаясь, передалъ письмо дамѣ. „Нельзя ли какъ нибудь его пристроить?“ сказала она, возвращая письмо, потомъ поручила мальчику поблагодарить г-на Жюсье за цвѣтокъ, запахъ котораго привелъ ее въ восхищеніе, и унесла его къ себѣ.

„И такъ, другъ мой, сказалъ господинъ, ты желалъ бы поступить сюда работникомъ?“ — „Да сударь.“ — „Но тогда ты долженъ будешь разстаться съ матерью и сестрою.“ — „Я это знаю, но вы вѣрно позволите мнѣ ихъ навѣщать и я буду отдавать имъ все, что получу за труды.“ — „А вы очень нуждаетесь?“ — „Ахъ! еслибъ вы знали, какъ намъ трудно; мать моя слѣпа, а бѣдная сестрица, которая четырьмя только годами старѣе меня, изнурена работой.“ — „Что же она умѣетъ дѣлать?“ — „Она шьетъ бѣлье.“ — „Ну, хорошо, я вижу, что ты добрый сынъ и добрый братъ; черезъ нѣсколько дней ты будешь помѣщенъ, Дусе научитъ тебя твоему ремеслу, а, Богъ дастъ, года черезъ два получишь высшее назначеніе. Не такъ ли?“ сказалъ онъ, обращаясь къ Дусе, который только что вошелъ и почтительно ему поклонился. „Что прикажите, Ваше Величество?“ былъ вопросъ вошедшего. Можете вообразить удивленіе, страхъ и радость мальчика, когда онъ понялъ, что говорилъ съ королемъ? Черезъ недѣлю обѣщаніе Людовика XVI было исполнено, мальчикъ получилъ мѣсто, Розалія поступила во дворецъ бѣлошвейкой, старушка была помѣщена въ богадѣльню, а виновникъ всего этого счастія Геліотропъ сдѣлался любимцемъ королевы. Всѣ любовались прелестной вазой, но еще болѣе восхищались, чуднымъ ароматомъ неизвѣстнаго еще во Франціи растенія: это. былъ мой прадѣдъ, заплатившій дорого за минутное торжество. Душно было бѣдняжкѣ въ раззолоченныхъ царскихъ чертогахъ, онъ тосковалъ по воздуху, и не будь своенравіе моды — геліотропъ засохъ бы посреди холы и роскоши. Мода спасла его: людямъ приглянулось другое, какое-то растеніе и новый любимецъ ихъ прихоти заступилъ мое мѣсто въ раздушенныхъ комнатахъ, а я былъ выпущенъ на волю, и съ тѣхъ поръ свободно цвѣту въ грунту, украшая лѣтомъ сады даже нѣкоторыхъ сѣверныхъ жителей, и благословляя моду, которой причуды спасли меня отъ погибели! Воздухъ, свобода — вотъ жизнь наша!» — «О! да! что можетъ, не только замѣнить, даже сравниться съ свободой? весело заговорила Махровая Маргаритка, я ненавижу оранжереи и парники, дышу только подъ открытымъ небомъ, люблю видѣть восхожденіе солнца, упиваться росою, прислушиваться къ говору листьевъ и слушать щебетанье птичекъ» — "Я согласенъ съ тобою, сказалъ Шиповникъ, свобода милѣе всего, я ею^до того дорожу, что вооружилъ даже себя, съ головы до ногъ, колючими шипами, и если чья либо неосторожная рука посягнетъ на мою милую свободу, или вздумаетъ сорвать хотя одну изъ моихъ розъ, я того безпощадно терзаю и царапаюсь до крови; но не думайте однако, чтобъ я былъ золъ, напротивъ я только люблю природу, люблю слушать пѣнье птичекъ, которымъ лѣтомъ служу убѣжищемъ, укрывая гнѣзда ихъ отъ нескромныхъ взоровъ; зимою же ягоды мои составляютъ для нихъ вкусную и любимую ими пищу.

«Неоднократно старались усвоить меня въ садахъ и модныхъ будуарахъ, но я нисколько не желалъ тамъ нравиться, а напротивъ безъ жалости изувѣчивалъ нѣжныя растенія, которыя ко мнѣ прикасались, и вообще такъ дурно держалъ себя, что охота возиться со мной скоро у всѣхъ проходила!» — «Твое счастье, что природа одарила тебя длинными когтями, а я слаба, безсильна и ни съ кѣмъ не въ состояніи бороться, возразила гибкая и слабая Настурція, обвившая стволъ гранатоваго дерева, я соотечественница Подсолнечника, родилась въ Перу и съ большимъ трудомъ выношу климатъ на чужбинѣ! жестокая прихоть людей разсѣяла меня по всей Европѣ, я чахну на Сѣверѣ, томлюсь на Югѣ и до того измѣнилась, что невозможно меня узнать. На родинѣ, какая разница? Тамъ ростъ, сила, цвѣтъ мой совершенно другіе, тамъ я болѣе похожа на деревцо и существую по нѣскольку лѣтъ, тогда какъ здѣсь, отъ сырости и холода не имѣю силы подняться съ земли безъ посторонней помощи! На чужбинѣ я не живу, а прозябаю!» При этихъ словахъ кашель задушилъ бѣдную больную, а сердобольный Проскурнякъ поспѣшилъ поднести ей чашку чаю изъ своей травки, и стараясь всячески успокоить, заботливо отвелъ Настурцію на ея мѣсто. «Кто можетъ сравниться съ твоею добротою? сказала ему съ чувствомъ Флора. Сколько ты приноситъ пользы человѣчеству, которое за то тебя уважаетъ и цѣнитъ! Дай Богъ, чтобы твое семейство распространялось повсюду и сѣмяна твои, развѣваемыя вѣтромъ, давали всегда свой полезный плодъ». — Проскурнякъ, къ которому относилось это пріятное привѣтствіе, былъ чуждъ свѣтскихъ пріемовъ, его чаще можно было встрѣтить у изголовья больнаго, чѣмъ въ обществѣ, и потому онъ поклонился, можетъ быть, не совсѣмъ ловко, но такъ какъ душевныя качества всегда одерживаютъ побѣду надъ истинно благородными сердцами, всѣ любили его и никто не обратилъ вниманія на его неловкость.

Умиленіе произведенное послѣдней сценой, было такъ сильно, что долго никто не могъ говорить. Наконецъ Фіялка, не смотря на свою скромность, рѣшилась прервать общее молчаніе и начала, обращаясь къ царицѣ: «Мои достоинства такъ незначительны, что, право, не стоитъ и говорить объ нихъ; я маленькій, незамѣтный цвѣточикъ, одаренный только пріятнымъ запахомъ. Зная это, я не стараюсь выказываться, я напротивъ тщательно скрываюсь въ густыхъ моихъ листьяхъ, не желая покидать такаго уединенія и служу эмблемой скромности. Къ семейству нашему принадлежатъ Иванъ да Марья, запахъ которыхъ не такъ силенъ, но они красивѣе, съ большимъ успѣхомъ разводятся во всѣхъ садахъ, бархатные листочки ихъ неподражаемы для живописцевъ, и на языкѣ цвѣтовъ они значатъ: Я думаю о тебѣ.» — «Какъ ты мила! подхватила великолѣпная Махровая Гвоздика, стараясь выхвалять другихъ ты еще лучше обнаруживаешь свои собственныя качества! Да, скромность — прекрасная добродѣтель и я завидую тѣмъ кто ее имѣетъ, но, признаюсь, сама не въ силахъ ее пріобрѣсть и безпрестанно увлекаюсь, свойственнымъ роду моему, тщеславіемъ… Я родилась въ знойной Африкѣ; переселенная въ Европу, я скоро сдѣлалась любимицею королей Французскихъ и люди опредѣлили мнѣ значеніемъ: нѣжную привязанность!… Все это вскружило мнѣ голову, воспалило мое воображеніе и я безумно замечталась…» — "Сознаніе ошибокъ есть вѣрный шагъ къ исправленію! милостиво возразила Флора, и Гвоздика полуутѣшенная сѣла на свое мѣсто.

"Я индѣецъ! — въ свою очередь заговорилъ колючій Кактусъ и питаю Кошениль, насѣкомое изъ котораго добывается алая и пунцовая краска. Насѣкомое это чрезвычайно интересно нѣжными заботами о своихъ птенцахъ. Оно вьетъ на моихъ листьяхъ мягкое гнѣздышко, хоронится въ немъ съ птенцами и даже послѣ его смерти изсохшій трупъ ея служитъ имъ защитой. « — „Я не могу существовать безъ друга, прибавилъ скромно Каприфоліи, вѣтви мои дружно обвивая дерево, которое служитъ мнѣ опорой, передаютъ ему свой запахъ, и дружба наша кончается только съ жизнію.“

„Надѣюсь, никто не будетъ оспаривать у насъ достоинства, исключительно принадлежащаго нашему семейству, а именно, удивительное разнообразіе цвѣтовъ и изящность Формы, сказала чванливо пунцовая Георгина. Я вывезена изъ Мексики, и какъ новинка чрезвычайно нравилось людямъ“ — Въ эту минуту возникла ссора между Гераніумомъ и Ночной красавицей; колкости сыпались съ обоихъ сторонъ, и другія, болѣе благоразумныя растенія, старались помирить ихъ, доказывая, что природа каждаго надѣлила съ равною щедростію, хотя и различно; лѣсные же цвѣточки показали, при этомъ столько смиренія и любви къ уединенію, описывали тихую жизнь свою вдали отъ свѣта, чуждую гордости, зависти и волненій такими поэтическими красками, что многіе цвѣты, красота которыхъ проложила имъ дорогу во дворцы и сады вельможъ, испытавшіе все непостоянство моды и неблагодарность людей, готовы были промѣнять свое блистательное поприще на/ихъ безмятежное существованіе подъ открытымъ небомъ, гдѣ солнце свѣтитъ, воздухъ благоухаетъ и цтички поютъ одинаково для всѣхъ свой неумолкаемый гимнъ Творцу и природѣ.»

«Не въ первый разъ я слышу сегодня, что людей упрекаютъ въ непостоянствѣ, и считаю долгомъ за нихъ заступится, сказала Гвоздика, общая наша знакомая и Фаворитка. Я очень стара, друзья мои; но, любя меня, люди какъ будто не замѣчаютъ этого; они окружаютъ меня постоянно вниманіемъ и находятъ, что я бываю не лишняя даже и возлѣ самыхъ дорогихъ цвѣтовъ. Быть можетъ причина тому моя уживчивость: я не зла, не капризна, не ревнива; покойно смотрю на ихъ временный восторгъ къ другимъ растеніямъ и часто сама раздѣляю его, при видѣ какого нибудь точно прелестнаго цвѣточка, которому нельзя не отдать преимущества надъ собою: къ тому же, не требуя, чтобы за мной особенно ухаживали, не разбирая гдѣ я, въ пышной ли комнатѣ богача, въ бѣдной ли хижинѣ, или на рѣшетчатомъ окнѣ несчастнаго узника, я всегда довольна судьбою и благодаря крѣпкому моему сложенію, ни стужа, ни сухость на меня не дѣйствуютъ.» — "О! ты стоишь быть любимой, привѣтливо отозвался скромный Проскурнякъ, я тоже не могу жаловаться на людей, пользуясь несравненной ихъ дружбой, и, дорожа ею, всѣми силами стараюсь имъ служить, помогая въ грудныхъ болѣзняхъ. Цвѣтокъ мой, употребляемый съ успѣхомъ въ лекарствахъ, считается драгоцѣннымъ пріобрѣтеніемъ для медицины, а потому, не смотря на мою ничтожную наружность, на меня смотрятъ съ уваженіемъ. Мой скромный цвѣтъ полюбился садовникамъ и они окружили меня такими неусыпными попеченіями, что грѣшно было бы не обнаружить имъ благодарности. Въ этомъ усовершенствованномъ видѣ я теряю цѣну въ медицинскомъ отношеніи; за то пріобрѣтаю такіе оттѣнки, которые приводятъ въ отчаяніе самыхъ искусныхъ художниковъ. Просвирнякъ и я принадлежимъ къ одному семейству, и хотя родъ нашъ незнатенъ, мы довольно извѣстны однако добрыми дѣлами, а это для насъ дороже всѣхъ преимуществъ громкаго имени. Къ тому же съ тѣхъ поръ какъ садовники обратили на насъ свое просвѣщенное вниманіе, цвѣтъ нашъ и форма ни въ чёмъ не уступаютъ лучшимъ цвѣтамъ "

«Позволено ли будетъ и мнѣ, бѣдному, ничтожному растенію сказать, что нибудь о себѣ?» спросила любимица наша Резеда, стараясь выбраться изъ толпы. «О! говори достойная подруга! отвѣчали многіе породистые цвѣты; очищая ей дорогу, твои заслуги ставятъ тебя на ряду со всѣми.» — «Благодарю за лестный привѣтъ, но понимаю, что если и заслужила нѣкоторое вниманіе, то обязана имъ Розѣ и другимъ пахучимъ цвѣтамъ, которыми бываю окружена въ садахъ, и запахъ ихъ, сливаясь съ моимъ, дѣлаетъ его невыразимо пріятнымъ. Я родилась въ Египтѣ, но такъ свыклась съ климатомъ европейскихъ странъ, что не перестаю цвѣсти съ начала весны до конца осени и даже зимою если только меня содержатъ въ теплѣ; такимъ образомъ мало по малу я превращаюсь въ довольно маленькое деревцо. Роза, Жасминъ и Гвоздика удостаиваютъ меня своей дружбы, не презираютъ моего ничтожества и принимаютъ въ свое благородное общество. О! милые друзья! Я вполнѣ чувствую ваше превосходство надъ собою и дороже цѣню ваше вниманіе!» Роза, Жасминъ и Гвоздика, привыкшіе къ сосѣдству Резеды, принялись осыпать ее нѣжными ласками, и милый цвѣточикъ, тронутый до слезъ, бросился въ ихъ объятія.

"Я родилась въ уединенныхъ долинахъ Виргиніи, сказала роскошная Ліана, небрежно опираясь на бѣлую Магнолію, станъ мой до того гибокъ, что непремѣнно требуетъ опоры, и если какое нибудь прекрасное деревцо, предлагаетъ мнѣ свои услуги, я живописно обвиваю его прихотливыми гирляндами, а яркопунцовые пвѣты мои, въ видѣ великолѣпнаго колокольчика, служатъ убѣжищемъ прелестнымъ, крошечнымъ птичкамъ, извѣстнымъ подъ названіемъ медососовъ; дивные колибри, съ золотыми шейками прячутся также туда, и качаясь на краю моего пышнаго цвѣтка, уподобляются драгоцѣнному камню въ коралловой отдѣлкѣ. Но изъ всей этой блестящей толпы воздушныхъ, пернатыхъ цвѣтовъ, самый прелестный былъ конечно красавецъ Сафиръ, прелестный колибри, нашъ общій любимецъ, нашъ баловень, нашъ другъ! Я всегда любовалась, когда съ веселымъ щебетаньемъ онъ рѣзвился въ воздухѣ съ подругою своею Бирюзою, не уступая блескомъ своихъ крылышекъ самымъ дорогимъ каменьямъОднажды Сафиръ и Бирюза, неутомимо порхая вокругъ меня, съ особеннымъ вниманіемъ разсматривали каждый изъ моихъ листковъ; остановясь наконецъ на самомъ широкомъ, они свернули его въ трубочку, наполнили пухомъ и опустили въ него два крошечныя яичка, нѣжныя и прозрачныя какъ бусы. Съ тѣхъ поръ заботливая самка не покидала гнѣзда ни на минуту, а Сафиръ, въ ожиданіи птенцовъ, порхая съ цвѣтка на цвѣтокъ, сбиралъ съ нихъ мёдъ, чтобы прокормить имъ миленькую Бирюзу. Скоро появились златоперые малютки, и не смотря на легкость моего характера я пристрастилась къ нимъ и заботилась объ нихъ не меньше самой матери; въ знойные часы дня я навѣвала на нихъ прохладу, а ночью укрывала ихъ отъ сырости и холода своими цвѣтами, шелестомъ листьевъ убаюкивая малютокъ. Въ одно утро, когда я заснула, упоенная благоуханіемъ ванили, бѣдный Сафиръ чуть не погибъ отъ нападенія страшнаго врага, который скрывается въ зловредныхъ растеніяхъ, и питаясь ими, заключаетъ въ себѣ самый ужасный ядъ. Онъ весь покрытъ шерстью, восемь глазъ его, расположенныя на груди, сверкаютъ какъ огонь, ходитъ на десяти косматыхъ ногахъ, которыя окончиваются длинными когтями; двѣ руки около отвратительнаго рта чудовища дѣлаютъ борьбу съ нимъ невозможною, и онъ ими не только побѣждаетъ слабое созданіе, но и отравляетъ его. Ужасный Паукъ птицеядецъ, съ яростью бросился на Сафира, но тотъ, не теряя духа, храбро началъ защищать свое семейство: не смотря на то, что врагъ въ десятеро больше и сильнѣе, онъ клюетъ ему глаза, старается утомить борьбою, но увы! страшилище хватаетъ розовую ножку своей жертвы, открываетъ пасть, опутываетъ золотую шейку ея ядовитою нитью, и Сафиръ взглядомъ прощается съ подругой. Еще минута и онъ погибъ бы непремѣнно, еслибы рука, случившагося тутъ ученаго, ловко не обхватила грудь чудовища стальными пальцами щипцовъ. Добрый человѣкъ, съ видомъ замѣтнаго и заслуженнаго презрѣнья, бросилъ скверное насѣкомое на дно своего жестянаго ящика и отогрѣвъ дыханьемъ безчувственнаго Сафира, осторожно положилъ его въ гнѣздо подлѣ испуганной подруги, которой ласки воскресили умирающаго.

«Проснувшись я узнала объ этомъ событіи изъ тихаго шопота своихъ любимцевъ, и искренно благодарила судьбу за спасеніе милаго Сафира. Вскорѣ я имѣла наслажденіе слѣдить за быстрымъ полетомъ моихъ маленькихъ питомцевъ, которые углубляясь во внутренность трубкообразныхъ листьевъ моихъ, выставляли на солнышко свои изумрудныя и пурпуровыя шейки.» — «Кончишь ли ты когда нибудь свою болтовню, и что намъ за дѣло до Колибри, сказалъ красивый Олеандръ, я не люблю ни птицъ, ни людей и подъ видомъ добродушія скрываю къ нимъ страшную ненависть; я весь пропитанъ ядомъ и не упускаю случая, нанести имъ вредъ. Однажды во Франціи на родинѣ моей, гдѣ я росту въ лѣсахъ, неподалеку отъ меня солдаты разбили палатку, развели огонь, и нарубивъ моихъ сучьевъ, сдѣлали изъ одного изъ нихъ вертѣлъ, чтобы изготовить себѣ кушанье, а я разсерженный тѣмъ, что они изувѣчили мое дерево, сообщилъ ядъ свой всѣмъ припасамъ и погубилъ 42 человѣкъ!» Все общество возстало противъ жестокаго Олеандра, требуя правосудія за ужасные поступки; видъ его былъ до того непріятенъ прекрасной Флорѣ, что она немедленно приказала ему выйти, въ.ожиданіи строгаго суда. «Слышите ли? шепнулъ онъ, проходя мимо такихъ же зловредныхъ растеній, какъ былъ самъ, это касается и до васъ!» — «Да, отвѣчала трава Ломоносъ; знаю, что я не лучше тебя, и отъ одного прикосновенія ко мнѣ, тѣло покрывается язвами, которыя рѣдко вылечиваются, Есть впрочемъ много растеній подобныхъ намъ, напр. Ранункулъ, Черная белѣна, Кожевенное дерево и Аконитъ, во виноваты ли всѣ мы, что природа надѣлила насъ такими дурными свойствами?»

Въ эту минуту все вниманіе Филиппа было устремлено на группу мелкихъ цвѣточковъ, между которыми хорохорился Колокольчикъ, хвастаясь своимъ высокимъ ростомъ, преважно лорнировалъ Резеду и говорилъ дерзости Маргариткамъ и Василькамъ, называя ихъ ничтожными, жалкими цвѣточками, незаслуживающими никакого вниманія. При этой выходкѣ, шумъ сдѣлался общій, и, се зашевелилось, заговорило и, изъ всѣхъ цвѣтовъ, самымъ храбрымъ защитникомъ своихъ собратовъ явился Ландышъ; онъ всталъ на цыпочки и хотѣлъ говорить, какъ вдругъ замѣтилъ Розу. которая яркостію цвѣта помрачала всѣхъ; видъ ея былъ необыкновенно странный и всѣ думали, что это новая, до сихъ поръ неизвѣстная порода. Она стояла прямо, неподвижно, не обращая ни на кого ни малѣйшаго вниманія и казалось не замѣчала, что взоры всѣхъ устремлены на неё.

Многіе цвѣты пробовали заговорить съ нею, но все таже неподвижность, и отвѣта не было Тогда кто-то, выведенный изъ терпѣнія, рѣшился дотронуться до нее, и каково было общее удивленіе, когда удостовѣрились, что она бумажная? — «Ахъ! она фальшивая, поддѣльная! вонъ ее, вонъ отъ сюда!» кричали всѣ, и до того были разсержены, что чуть чуть не изорвали бѣдную въ клочки, но Флора позвонила, и тишина водворилась снова. "За что такое пренебреженіе къ бѣдному цвѣточку, который не уступаетъ въ красотѣ ни одному изъ васъ, и до того искусно сдѣланъ, что самый опытный глазъ можетъ ошибиться? Я нарочно велѣла принести его сюда, чтобы доказать какъ гордость ваша смѣшна и неумѣстна и что еслибы человѣкъ постоянно о васъ не заботился, вы никогда бы не достигли того совершенства, которымъ столько тщеславитесь: такъ прелестная Роза, эта примадонна цвѣтовъ, осталась бы всегда простымъ шиповникомъ, Китайская Астра, богатая листьями и разнообразіемъ цвѣта, была бы однолиственнымъ, полевымъ цвѣточкомъ, равно какъ и ты, гордый Ранункулъ, не смотря на твой красивый золотой вѣнчикъ Послѣ этого урока, друзья мои, я надѣюсь вы не будете превозноситься ни вашимъ родомъ, ни красотою. Совѣтую вамъ быть скромнѣе и благодарить Бога за то, что Онъ васъ такъ премудро и прекрасно создалъ, а человѣка за любовь и неусыпныя его о васъ попеченія.

«Однако на этотъ разъ мы довольно поговорили, вора окончить засѣданіе и повеселиться.» При этихъ словахъ дочь Флоры, Маргаритка встала, и въ ту же минуту была окружена всѣми подвастными ей цвѣточками. — «Мои милыя! сказала она, сегодня я не имѣю времени выслушать васъ, но скажу вамъ только, что совершенно довольна вами, никогда луга и поля не были такъ роскошно изукрашены какъ этотъ годъ, я сообщу мое удовольствіе маменькѣ и она поблагодаритъ васъ. Теперь веселитесь и танцуйте.» Всѣ цвѣты смѣшались въ одну толпу, приглашая одинъ другаго; веселье, игры, смѣхъ слились со звуками оркестра крылатыхъ музыкантовъ; составились пестрыя группы, танцы продолжались до утра, и какъ водится всегда, больше всѣхъ веселились молоденькіе, простые цвѣточки; они прыгали, рѣзвились, не заботясь о туалетѣ, потому что кокетство имъ было чуждо и подсмѣивались надъ важными цвѣтами, которые едва двигались, зѣвая отъ скуки и изподтишка на нихъ посматривая, въ душѣ завидовали ихъ счастію.

Вдругъ раздалось пѣніе пѣтуха, и всѣ танцующія пары остановились къ величайшему огорченію Филиппа, который слѣдовалъ за ними глазами и душой; огни погасили, ишумъ бала уступилъ мѣсто мертвой тишинѣ, Филиппъ протянулъ руку, чтобъ ухватиться за маленькую фею, но увы! она изчезла! Вообразить трудно отчаянье мальчика, при мысли, что онъ находится въ ста верстахъ отъ дома доктора и никогда больше не увидитъ ни добраго Гаврилова, ни новаго своего благодѣтеля; онъ обливался горькими слезами, дрожалъ отъ страха ощупываясь кругомъ себя и не понималъ гдѣ онъ, потому что его окружала совершенная темнота. Въ это время пѣтухъ пропѣлъ вторично, Филиппъ сдѣлалъ движеніе и проснулся. Лучь восходящаго солнца блеснулъ на голубыхъ занавѣскахъ его окна, онъ сѣлъ, протеръ глаза, оглянулся кругомъ и съ радостію увидѣлъ, что сидитъ на мягкой своей постелькѣ, въ той же самой хорошенькой комнаткѣ, въ которую вчера привела его Катерина; столикъ, вала, наполненная цвѣтами, посреди которыхъ красовалась Бѣлая Маргаритка, коверъ, все было на томъ же мѣстѣ какъ и вчера, а воздушное путешествіе на крыльяхъ стрекозы и видѣнныя чудеса были ничто иное какъ сонъ!

«Какъ? думалъ онъ, совершенно уже проснувшись, все это была игра воображенія, сонъ? Однако цвѣты, которые я видѣлъ точно существуютъ въ природѣ, равно какъ и прелестные колибри, обитатели Канады, о которыхъ докторъ говорилъ мнѣ вчера за ужиномъ, и желая запомнить интересные его разсказы, я не переставалъ, засыпая повторять ихъ въ своей памяти.» — Въ эту минуту старушка Катерина тихонько постучалась у дверей Филиппа. «Вставай, дитя мое, сказала она, солнце взошло. Г-нъ докторъ уже готовъ и ожидаетъ тебя». Послушный ребенокъ поспѣшилъ встать, умылся, Богу помолился, одѣлся и пошелъ къ доктору, который уже сидѣлъ за чайнымъ столикомъ.

«Здравствуй, мой дружокъ. Хорошо ли ты спалъ на новосельѣ?» спросилъ онъ Филиппа? Мальчикъ разсказалъ свой Фантастическій сонъ со всѣми его подробностями; онѣ очень разсмѣшили доктора и доказали ему впечатлительность Филиппа, воображеніе котораго отразило во снѣ все слышанное имъ съ прибавкою волшебныхъ чудесъ. «Садись же пить со мною чай; напитокъ этотъ, я думаю, тебѣ извѣстенъ; кто въ Петербургѣ его не употребляетъ? Но ты. вѣроятно, не знаешь изъ чего приготовляется то, что пьешь въ эту минуту?» — Филиппъ отвѣчалъ, что точно весьма желалъ бы знать изъ чего составляется пріятный напитокъ, который никогда не казался ему такъ вкусенъ какъ этотъ разъ. "Это потому, мой другъ, сказалъ докторъ, что чай бываетъ различныхъ сортовъ и цѣнъ, а отецъ твой не могъ покупать дорогаго. Чай ростетъ въ Китаѣ и Японіи въ видѣ небольшаго деревца и составляетъ тамъ главную отрасль богатства потому что привычка къ употребленію чая распространилась по всей Европѣ. Мы пьемъ не цвѣтъ чайнаго дерева; онъ совершенно не годится для настаиванія, а сушенный листъ его, который чѣмъ моложе, тѣмъ выше его достоинство.

«На чайныхъ плантаціяхъ постоянно работаетъ огромное количество людей, сборъ чая требуетъ неутомимыхъ -трудовъ и бываетъ производимъ обыкновенно въ маѣ. Когда всѣ листья обобраны, ихъ погружаютъ въ кипящую воду на одну минуту, потомъ даютъ стечь водѣ, разсыпаютъ на раскаленныхъ желѣзныхъ доскахъ и безпрестанно валяютъ руками. Когда листья обсохнутъ, ихъ выкладываютъ на скатерти и пока одни работники свертываютъ листья, другіе махаютъ на нихъ вѣерами, чтобы дать имъ скорѣе остыть, потомъ крѣпко на крѣпко закупориваютъ въ оловянные ящики и пускаютъ чай въ продажу. Напитокъ этотъ дѣйствуетъ благотворно на пищевареніе и освѣжаетъ наши мысли. Однако мы заговорились, и даромъ теряемъ время въ комнатахъ, между тѣмъ какъ чудная погода такъ и зоветъ на воздухъ. Пойдемъ погулять по городу, котораго ты еще не знаешь.»

Быстро и пріятно промчалась недѣля для нашего Филиппа въ полезныхъ занятіяхъ, играхъ и прогулкахъ, и не смотря на неожиданную перемѣну въ его судьбѣ, онъ ни на минуту не забывалъ Гаврилова, который избавилъ его отъ вѣрной смерти и первый положилъ основу его счастью. Онъ не могъ дождаться воскресенья, которое ужасно запаздывало, по его мнѣнію. Наконецъ оно наступило, свѣтлое, веселое, теплое. Филиппъ проснулся чуть не съ пѣтухами и, открывъ глаза, увидѣлъ возлѣ себя, на стулѣ полный праздничный нарядъ, подарокъ новаго благодѣтеля своего, который хотѣлъ доказать тѣмъ милому мальчику, что вполнѣ доволенъ его успѣхами и поведеніемъ. За чайнымъ столомъ было рѣшено, что г-нъ Негсрскій самъ поѣдетъ съ Филиппомъ къ Гаврилову и пригласитъ его къ себѣ обѣдать. Сказано, сдѣлано. Удовольствіе старика, при свиданіи съ Филиппомъ было неописанно; онъ не могъ нарадоватся на его веселый и счастливый видъ, и какъ дитя любовался его нарядомъ, а Туркашка скакалъ, бѣгалъ, визжалъ отъ радости и безъ всякаго уваженія къ щегольскому наряду своего друга не разъ повалилъ его на полъ. — «А гдѣ же моя голубушка кормилица?» спросилъ Филиппъ послѣ первыхъ порывовъ восторга. — «Она очень грустна со дня твоего отъѣзда, отвѣчалъ Гавриловъ, и съ утра до вечера ищетъ и ждетъ тебя.»

Когда Филиппъ передалъ Гаврилову, какими попеченіями и милостями окружилъ его новый благодѣтель, старикъ обратился къ доктору, почтительно взялъ его руку и отирая слезы благодарности, сказалъ: «Вы его Ангелъ хранитель, Богъ наградитъ васъ, а я покойно закрою глаза, не заботясь объ участи сироты.» Завтракъ, предложенный дорогимъ гостямъ, состоялъ изъ молока, яицъ, и свѣжаго хлѣба, но онъ показался имъ весьма вкуснымъ; всѣ были веселы и довольны собою и наговорившись вдоволь, отправились гулять. Каждый цвѣточикъ и деревцо останавливали на себѣ вниманіе любознательнаго мальчика, пристрастившагося еще болѣе къ ботаникѣ; онъ засыпалъ вопросами снисходительнаго ученаго и спросилъ между прочимъ: «Естьли какая нибудь растительность въ мѣстахъ, покрытыхъ льдами и снѣгомъ?» — «Нѣтъ, мой другъ отвѣчалъ докторъ, тамъ ты не найдетъ ни однаго растенія, потому что затвердѣлая и сжатая отъ постояннаго холода земля не имѣетъ уже соковъ необходимыхъ для производительности; но только что снѣгъ сплываетъ съ горъ, онѣ покрываются мохомъ, папоротникомъ, березами, вербой и ельникомъ; чѣмъ ниже ты станетъ спускаться, тѣмъ растительность будетъ тебѣ представляться роскошнѣе, ты начнетъ встрѣчать кленъ, дубъ, фруктовыя деревья и, смотря по мѣстности, апельсинныя, лимонныя и кофейныя. Въ Индіи и другихъ жаркихъ странахъ, могущественныя громадныя деревья вершинами своими стремятся къ небесамъ и огромныя ліаны, обремененныя цвѣтами и плодами, обвиваютъ ихъ штамбъ, переплетаютъ вѣтви, и спускаясь оттуда густыми, красивыми гирляндами, давятъ подъ собою землю, скрывая въ густотѣ своихъ листьевъ милліоны насѣкомыхъ и пресмыкающихся. Таковы дивные лѣса новаго свѣта, въ которые рѣдко и съ трудомъ проникаетъ нога человѣка.»

Филиппъ и Гавриловъ слушали со вниманіемъ почтеннаго ученаго, удивляясь разнообразію природы и величію Творца; но также отдавая невольную дань уваженія обширнымъ познаніямъ доктора, который не скучалъ никакими вопросами этихъ простыхъ людей и съ рѣдкимъ добродушіемъ пояснялъ имъ все что казалось хоть нѣсколько непонятнымъ. Г-нъ Негорскій и старый солдатъ, руководимые одинаковымъ чувствомъ къ Филиппу, забыли то разстояніе какое существуетъ между ними и разговаривали какъ друзья, а Филиппъ между тѣмъ собиралъ грибы, чтобъ по старой привычкѣ угостить ими за обѣдомъ своего стараго воспитателя Долго продолжалась ихъ прогулка, наконецъ г-нъ Негорскій замѣтилъ, что пора возвратиться къ Гаврилову, гдѣ дожидалъ его экипажъ, и ѣхать домой. Пріѣздъ почтеннаго ветерана въ хорошенькій домикъ г-на Негорскаго былъ новымъ праздникомъ для добраго Гаврилова, который не могъ безъ слёзъ выносить предупредительной внимательности хозяина и не переставалъ осыпать его благословеніями. Послѣ обѣда почтенный докторъ повелъ старика Гаврилова по всему дому, показывалъ ему свой садикъ и привелъ къ маленькому совершенно отдѣльному флигельку, окруженному полисадникомъ. Въ флигелькѣ было всего двѣ комнаты и на верху свѣтелка, но это маленькое помѣщеніе отличалось опрятностью и какъ будто ожидало хозяевъ, потому что въ комнатахъ была разставлена простая, но прочная мебель. Отъ флигелька, во дворъ тянулась деревянная постройка, гдѣ былъ небольшой сарай и конюшня. Филиппъ видѣлъ, что въ этомъ хорошенькомъ флигелькѣ производились какія то работы въ продолженіи недѣли, проведенной уже имъ у г-на Негорскаго, но, занятый своими уроками, еще озадаченный всѣмъ, что съ нимъ случилось, мальчикъ не обращалъ никакого вниманія на домашнія постройки. «Какъ тебѣ нравится это помѣщеніе, старикъ?» — «Чудный Флигелекъ! отвѣчалъ Гавриловъ, знать, жильцовъ ждете сударь? Ужъ и мебель перевезли.» «Да! съ улыбкой возразилъ хозяинъ, Флигель этотъ нанятъ у меня отставнымъ унтеръ-офицеромъ Иваномъ Гавриловымъ…» — «Какъ сударь? что сударь?…» — «Чему же ты удивляется, старикъ? Неужели ты думаетъ, что я непонялъ, какую ты принесъ Филиппу жертву, разставаясь съ нимъ?… Развѣ я не чувствовалъ чего тебѣ стоила эта разлука?… Этотъ Флигелекъ и все что въ немъ заключается — твоя собственность, пріѣзжай жить и умереть возлѣ твоего названнаго сына, который всегда будетъ любить и уважать тебя!» Сердце старика переполнилось, онъ не могъ въ первую минуту отвѣчать на эти слова, и какъ будто онѣмѣлъ отъ счастья, а Филиппъ бросился къ ногамъ г-на Негорскаго и обливалъ руки его радостными слезами благодарности. «О! какъ я счастливъ! проговорилъ наконецъ Гавриловъ, едва удерживая рыданія, чѣмъ заслужу я вамъ общій благодѣтель нашъ?» — «Тѣмъ, что не теряя времени въ пустыхъ словахъ, переѣдешь какъ можно скорѣе въ свой дворецъ!» радушно хлопая его по плечу сказалъ г-нъ Негорскій. "Ужъ истинно дворецъ! переберусь завтра же съ Туркашкой и Бѣлочкой; бѣдныя животныя не будутъ болѣе скучать въ разлукѣ съ Филиппомъ? — Добрый докторъ наслаждался радостью старика и бѣднаго сироты, которому провидѣніе послало и самаго нѣжнаго отца, и добраго благодѣтеля. Въ эту минуту онъ самъ былъ счастливѣе всѣхъ ихъ, и прекрасная душа его ликовала, сознавая содѣланное имъ добро. На другой день Гавриловъ точно поселился въ своемъ уютномъ новосельѣ, и каждый вечеръ приходилъ играть въ шашки съ докторомъ. Туркашка не покидалъ Филиппа первые дни ни на минуту и какъ будто сторожилъ его, а во время уроковъ спалъ у ею ногъ и сопровождалъ во всѣхъ прогулкахъ, а Бѣлочка, увидѣвъ своего питомца, стала по прежнему весела и игрива, ее нѣжили, ласкали, устроили ей покойное убѣжище.и добрыя животныя казалось понимали и раздѣляли счастье семейства, которое всегда отличалось благочестіемъ и служило примѣромъ добродѣтели, дружбы и уваженія другъ къ другу.

Филиппъ такъ хорошо воспользовался уроками своего наставника и даннымъ ему воспитаніемъ, что со временемъ самъ сдѣлался ученымъ ботаникомъ и докторомъ, но не смотря на Извѣстность и богатство, не переставалъ почитать какъ отца Гаврилова, который, догнивъ до глубокой старости, былъ всегда веселъ и здоровъ потому, что жизнь его не была омрачена ни однимъ дурнымъ поступкомъ.

КОНЕЦЪ.