1915
правитьI.
правитьНаука торжествовала… Невѣжество, несмотря на всю свою хитрость, увертки и самыя плутовскія уловкѣ, было посрамлено. Борьба происходила самая упорная, доходившая почти до ожесточенія. Невѣжество дѣлало глупое лицо, прикидывалось глухимъ, старалось отдѣлаться ничего не значившими глупыми словами: «ужъ оно конечно», «извѣстное дѣло», «помилуйте» — и все-таки было побѣждено.
Послѣднее дѣйствіе этой роковой борьбы между свѣтомъ и мракомъ происходило въ дачномъ садикѣ. Анна Сергѣевна, женщина-врачъ, сидѣла на террасѣ, а передъ ней стоялъ мужикъ Борисъ, «отвѣчавшій» на дачахъ за дворника. Онъ мялъ въ рукахъ рваную шляпенку и поглядывалъ на барыню съ обиженно-унылымъ упрямствомъ. Именно этотъ взглядъ ее раздражалъ, потому что хотя невѣжество и было побѣждено, но внутренно мужикъ Борисъ все-таки никакъ не могъ и даже не желалъ убѣдиться въ своемъ непроходимомъ упрямствѣ. Собственно говоря, побѣда получалась чисто-внѣшняго характера.
— Отчего же ты, Борисъ, не хотѣлъ сдѣлать сразу всего, что я тебѣ говорила? — внушительно повторяла Анна Сергѣевна. — Вѣдь вотъ сдѣлалъ же?
— Да я завсегда, барыня… ахъ, Боже мой!.. Ужъ, кажется, старался.
— Опять неправда: когда привезли хлорную известь, ты ее спряталъ въ сарай, а не разсыпалъ, гдѣ я тебѣ велѣла… Потомъ: изъ помойной ямы вся грязь стекала въ погребъ.
— Ежели, напримѣрно, хозяинъ… а я что же… Извѣстное дѣло: господа прикажутъ, ну и стараешься.
— Я знаю, какъ ты старался: во-первыхъ, спряталъ хлорную известь, во-вторыхъ, вмѣсто того, чтобы держать яму чистой, ты вымазалъ дегтемъ какую-то несчастную доску… да, одну доску, и былъ доволенъ. Если бы я не посмотрѣла, такъ бы все и осталось…
— Помилуйте…
— Позволь, наконецъ… Подойди ближе, покажи руки…
Мужикъ Борисъ сдѣлалъ нерѣшительный шагъ впередъ и протянулъ одну корявую лапу, а другую опасливо спряталъ за спину. Это былъ самый обыкновенный дачный мужикъ, плутовато-глупый, угодливый и всецѣло поглощенный мыслью о томъ, какъ бы половчѣе потрафить господамъ, чтобы получить на чай. Анна Сергѣевна подозрительно посмотрѣла на его грязную рубаху, на еще болѣе грязную жилетку и еще разъ пришла къ убѣжденію, что мужикъ Борисъ имѣетъ самое смутное представленіе объ употребленіи мыла. А онъ стоялъ, глупо моргалъ сѣрыми, слезившимися глазками и кончилъ тѣмъ, что обошелся со своимъ носомъ безъ помощи платка.
— Ты никогда не умываешься! — строго заговорила Анна Сергѣевна, принимая самый внушительный видъ. — Кругомъ холера, въ воздухѣ носится зараза, а ты даже не хочешь вымыть рукъ… Ты и насъ всѣхъ заразишь.
— Ежели божецкое произволенье, такъ зачѣмъ же, барыня… Тоже и на насъ крестъ есть.
— Нѣтъ, ты ничего не понимаешь, несчастный!.. Третьяго-дня ты былъ пьянъ, а вчера съ похмелья ѣлъ свѣжіе огурцы. И это въ холерное время? Нѣтъ, это ужасно!
Единственнымъ свидѣтелемъ всей этой сцены была молодая мамка Маша, которая сторожила коляску со спавшимъ ребенкомъ. У Маши было простое и доброе лицо, дѣлавшееся почти совсѣмъ красивымъ, когда она улыбалась, показывая бѣлые зубы. Сѣрые большіе глаза смотрѣли веселымъ улыбавшимся взглядомъ, какимъ смотрятъ только очень добрые люди. Только «мамошный» сарафанъ совсѣмъ не шелъ къ ея тонкой городской фигурѣ, — она была питерская. Машѣ было ужасно смѣшно, какъ барыня донимаетъ Бориса, но изъ вѣжливости она удерживалась. Ее особенно подмывало, когда въ окнѣ кухни мелькало загорѣвшее на дачѣ, плутоватое лицо кухарки Аннушки. Пользуясь тѣмъ, что барыня ее не видитъ, Аннушка хихикала и показывала что-то такое смѣшное руками.
— Ну, иди и сейчасъ же вымой руки, — устало проговорила Анна Сергѣевна, когда мужикъ Борисъ былъ наконецъ доведенъ до отчаянной божбы. — Впредь будь умнѣе.
Мужикъ Борисъ самымъ вѣжливымъ образомъ выпятился съ террасы, нахлобучилъ на свою взлохмаченную голову рваную шляпенку, сердито взглянулъ на Машу, улыбавшуюся одними глазками, и сосредоточенно зашагалъ по садовой дорожкѣ. На ходу онъ нѣсколько разъ встряхивалъ головой и дергалъ локтями, точно отгонялъ назойливую муху.
«Ну и барыня навязалась… — думалъ мужикъ Борисъ, переживая самое угнетенное состояніе духа. — Вѣдь живутъ же другія барыни по дачамъ, получаютъ свое удовольствіе вполнѣ, а эта въ томъ родѣ, какъ пластырь… Ахъ, братецъ ты мой, какая барыня навяжется въ другой разъ! Холеру эту самую придумала… А мнѣ ея известку на что? Тоже и скажетъ: спряталъ… Не велика корысть отъ вашей известки. Только сарай весь продушилъ».
Анна Сергѣевна совсѣмъ не была расположена сердиться и была очень рада, когда грязная жилетка Бориса скрылась въ зелени сиреней и акаціи. Она даже улыбнулась, счастливая хорошимъ лѣтнимъ днемъ и чувствомъ особенной полноты, которое испытывала именно въ такіе дни. Да и какъ было не радоваться, когда скупое петербургское лѣто даритъ такъ мало хорошихъ ясныхъ дней. Солнце такъ и пекло. Воздухъ точно застылъ. Ни одинъ листикъ на деревьяхъ не шелохнется, а левкои на любимой грядкѣ такъ устало склонили свои душистыя бѣлыя головки. Сквозь сѣтку молодыхъ деревьевъ мелькала пыльная дорога, за ней тянулось кочковатое болотце, а дальше красивыми кунами уходилъ въ нѣсколько плановъ Павловскій паркъ. Къ это время дня на всѣхъ дачахъ царитъ мертвая тишина, и по дорогѣ проѣзжали только дачные торгаши. Положительно хорошо… Хочется неподвижно сидѣть въ креслѣ и отдаться теченію тѣхъ полусонныхъ грезъ, отъ которыхъ не хочется проснуться. Вѣдь недурно иногда и помечтать… Вонъ лежитъ и томикъ чудныхъ стиховъ любимаго поэта.
Нужно замѣтить, что Анна Сергѣевна была очень склонна къ поэтическимъ мечтамъ. Она страстно любила все изящное и сама была очень изящной дамой. Конечно, была и своя печальная проза, въ родѣ разговоровъ съ Борисомъ, но здѣсь она исполняла только свой долгъ. Другіе дачники въ лучшемъ случаѣ возмущались только на словахъ, бранили Бориса и рѣшительно не желали ничего дѣлать, чтобы повести дѣятельную борьбу съ страшнымъ врагомъ. Собственно медицинской практикой Анна Сергѣевна не занималась, посвятивъ себя всецѣло тихой семейной жизни, и только исключительные случаи заставляли ее практиковать. Впрочемъ, это не мѣшало ей слѣдить за послѣдними словами науки. Главной причиной, удерживавшей Анну Сергѣевну отъ медицинской практики, являлся ребенокъ, крошечная дѣвочка Нелли. Вѣдь за ней нужно было такъ много ухода и, главное, никому нельзя было довѣриться, а все приходилось дѣлать самой. Воспитаніе маленькой дѣвочки усложнялось еще тѣмъ обстоятельствомъ, что сама Анна Сергѣевна не могла кормить — просто не позволяло здоровье.
Вотъ и сейчасъ, Аннѣ Сергѣевнѣ хотѣлось отдохнуть, понѣжиться, помечтать, а тутъ нужно стерилизовать молоко для ребенка. На столѣ передъ ней были разложены стеклянныя колбочки, гуттаперчевыя пробки, чашки съ содой и разведенной борной кислотой, щетки и т. д. Она сама самымъ тщательнымъ образомъ мыла и чистила колбочки въ содѣ, потомъ опускала ихъ въ борную кислоту, вытирала, сушила, размѣривала молоко мензуркой, и потомъ совсѣмъ готовыя колбочки уносились въ кухню собственно для стерилизаціи. Молоко кипятилось около часа, и опять нельзя было довѣрить никому такой сложной и отвѣтственной операціи, какъ обезвреживаніе коровьяго молока. Однимъ словомъ, хлопотъ съ ребенкомъ достаточно, но зато впереди недалеко уже было то блаженное время, когда можно будетъ обходиться и безъ мамки и безъ стерилизаціи. Эта мысль всегда поддерживала энергію Анны Сергѣевны. Кормилица Маша и кухарка Аннушка относились къ стерилизаціи довольно скептически; посмѣивались иногда и сосѣди-дачники, а одинъ дешевенькій острякъ даже называлъ ея Нелли «химическимъ препаратикомъ», но все это были пустяки, и Анна Сергѣевна твердо шла по стезѣ послѣднихъ словъ науки.
Нелли проснулась какъ разъ во-время: процессъ стерилизаціи уже былъ на исходѣ — оставалось только охладить колбочки. Въ колясочкѣ улыбалось такое прелестное дѣтское личико, — немного загорѣлое, немного заспанное и очень счастливое. Нелли была очень хорошенькая дѣвочка, особенно были хороши глаза, такіе большіе, темные, ласковые, и Анна Сергѣевна не могла видѣть эту чудную дѣтскую рожицу, чтобы не расцѣловать ея. Всѣ дѣти хороши по-своему, особенно, когда они просыпаются, а Нелли была совсѣмъ особенная.
— Нелли, мы будемъ молочко пить… — повторяла Анна Сергѣевна, вынимая свое сокровище изъ коляски.
При словѣ «молочко» улыбавшееся дѣтское личико сразу преобразилось. Нелли сдѣлала движеніе къ мамкѣ.
— Маша… — укоризненно прошептала Анна Сергѣевна. — Вѣдь вы знаете, что дѣвочка при васъ не будетъ пить молока.
— Да я, барыня, ничего… я уйду…
Произошла мимолетная неловкая сцена. Вотъ эта Маша всегда такъ… Не уйдетъ во-время, а дѣвочка тянется за ней. Въ сущности, кормилица по-своему очень любитъ ребенка, почти срослась съ нимъ и почему-то считаетъ себя обиженной каждый разъ, когда начинается исторія прикармливанія. И плутовка Нелли отлично это все чувствовала и точно искала защиты у своей кормилицы. О своихъ материнскихъ правахъ Анна Сергѣевна ужо ничего не говорила: очень понятно, что дѣвочка предпочитаетъ кормилицу. Это такъ естественно, хотя немножко и обидно. Въ свое время все придетъ…
И теперь Маша ушла недовольная и молчаливо-сконфуженная. Она умѣла принимать такой обиженный видъ, точно Богъ знаетъ, что случилось.
— Нелличка, Нелличка… — шептала Анна Сергѣевна, подбрасывая ребенка кверху.
Семимѣсячный ребенокъ на время позабылъ кормилицу и засмѣялся съ прежней беззаботностью, показывая розовыя беззубыя десна. Дѣвочка была такая крѣпкая и здоровенькая, точно рыбка. Пріятно было чувствовать въ рукахъ это сбитое дѣтское тѣльце.
— Мма…а… — лепетала Нелли, взмахивая полненькими ручонками.
Когда дѣвочка успокоилась, Анна Сергѣевна подсѣла съ ней къ столу, на которомъ уже стояла совсѣмъ готовая колбочка съ молокомъ. Личико Нелли приняло сразу другое выраженіе. Она впередъ твердо сложила розовыя пухлыя губки и приготовилась къ отчаянной защитѣ. И это каждый разъ, какъ только начнется прикармливанье. Ахъ, какая упрямая дѣвчонка… Вѣчная исторія.
— Нелличка, мы никому не дадимъ молочка. Ахъ, какое у насъ славное молочко!..
— Пно-пэ-пэ!.. — сердито закричала дѣвочка, отталкивая отъ себя серебряную ложечку съ молокомъ.
Цѣлая ложка молока пролилась частью на ребенка, частью на мать, а Нелли сжала свои пухлые кулачонки и выжидала моментъ, чтобы поймать слѣдующую ложку.
— Ты это что дѣлаешь, дрянная дѣвчонка… а?.. Опять буянить… а?.. Ахъ, какое у насъ славное молочко. Нелька, куда ты отворачиваешься?..
Ребенокъ дѣлалъ отчаянныя усилія, чтобы избавиться отъ гонявшейся за нимъ серебряной ложечки, и кончилъ тѣмъ, что спряталъ облитое стерилизованнымъ молокомъ лицо на материнской груди. Затѣмъ губки сложились въ гримасу, и раздался самый жалобный плачъ.
— Дрянная, дрянная, я тебя не люблю!.. Ахъ, какое славное у насъ молочко!.. Мы никому его не дадимъ.
Раздался новый плачъ, еще болѣе жалобный. Какихъ-нибудь пять ложекъ молока стоили самой отчаянной борьбы. Но необходимо было выдержать характеръ до конца съ этой маленькой эгоисткой, не хотѣвшей ничего знать. Пусть плачетъ, а молоко все-таки должна выпить. Плачъ смѣнился настоящими рыданіями, и серебряная ложечка полетѣла на столъ.
— Не люблю… не люблю дрянную дѣвчонку!..
Къ довершенію непріятности въ дверяхъ террасы показалась Маша. Она была такая взволнованная, даже лицо покрылось красными пятнами.
— Маша, вы забыли, что я вамъ сказала? — строго остановила ее Анна Сергѣевна.
— А ежели ребенокъ надрывается, барыня? Вѣдь мнѣ тоже его жаль…
Анна Сергѣевна преодолѣла себя и не разсердилась на кормилицу.
Очень естественно, что она жалѣетъ ребенка… Такъ и должно быть. Успокоившись, она передала хныкавшую дѣвочку Машѣ. Картина сразу перемѣнилась. Заплаканное дѣтское личико начало улыбаться самымъ плутовскимъ образомъ.
— Родная ты моя… Тебя обижаютъ! — шептала Маша, прижимая ребенка. — Нѣтъ, я тебя никому не отдамъ.
— И не отдавай… Мнѣ не нужно такую дрянную дѣвчонку!..
Нелли взмахивала ручонками и весело смѣялась.
Но тутъ случилось нѣчто совершенно особенное.
II.
правитьПервое, что бросилось въ глаза Аннѣ Сергѣевнѣ, было лицо горничной Пари, высунувшейся въ окно кухни. Затѣмъ, но дальней аллеѣ мимо дачи мелькнула тѣнь кухарки Александры. Она тоже пробиралась въ кухню, тяжело ковыляя на ходу. Варя и Александра жили на дачѣ рядомъ. Что-то, видимо, случилось. Время было предобѣденное, когда прислугѣ не полагалось бѣгать по чужимъ дачамъ. Маша ничего не видѣла и спокойно гуляла съ дѣвочкой по аллеѣ, гдѣ была тѣнь.
Анна Сергѣевна отправилась въ кухню, чтобы разузнать, что такое случилось. Первая мысль, которая ей пришла въ голову, была холера… Ужъ не заболѣлъ ли кто?.. Кругомъ дачъ много, и все могло случиться. Дача у Анны Сергѣевны была крошечная, состоявшая всего изъ трехъ комнатъ. Она имѣла бы совсѣмъ жалкій видъ, если бы снаружи недочеты архитектуры не драпировались зеленью. Внутренняя обстановка тоже заставляла желать многаго, но Анна Сергѣевна не претендовала на роскошь, счастливая своимъ зеленымъ уголкомъ. Она быстро прошла самую большую комнату, замѣнявшую гостиную и столовую, отворила дверь въ кухню и остановилась на порогѣ. Для нея сразу все сдѣлалось понятнымъ. Въ кухнѣ Аннушка, Варя и Александра столпились около какой-то женщины съ ребенкомъ на рукахъ. Въ полуотворенную дверь, выходившую на задній дворъ, виднѣлось лицо мужика Бориса. Появленіе барыни заставило всѣхъ обернуться.
— Машина ребеночка принесли, Анна Сергѣевна, — докладывала Варя, глядя на барыню такими серьезными глазами.
Женщины разступились, давая дорогу нежданной гостьѣ. Первой мыслью Анны Сергѣевны было то, чтобы Маша не увидала ребенка: она, конечно, взволнуется, и все это отразится на Нелличкѣ. Но въ слѣдующій моментъ она устыдилась своего материнскаго эгоизма. Да и Маша навѣрно знаетъ, что къ ней принесутъ ребенка.
А баба стояла и смотрѣла на барыню какими-то овечьими глазами: настоящая овца. И одѣта она была скверно. Не отъ радости берутъ чужихъ-то дѣтей на воспитанье… Навѣрно, эта особа заявилась съ спеціальной цѣлью вытянуть изъ Маши какой-нибудь несчастный рубль. Впрочемъ, это враждебное чувство сейчасъ же исчезло, какъ только она взглянула на ребенка. Это была дѣвочка такая худенькая, точно восковая. Блѣдное личико смотрѣло большими дѣтскими глазами такъ апатично.
— Это Машинъ ребенокъ? — спросила Анна Сергѣевна, чувствуя, какъ начинаетъ краснѣть.
— Да, ейный… — отвѣтила баба. — Наказывала принести… Вотъ я и притащилась изъ Царскаго.
— Ну, а что… какъ ребенокъ? — спросила Анна Сергѣевна, чтобы сказать что-нибудь.
— Ничего, слава Богу…
Анна Сергѣевна чувствовала, какъ всѣ смотрятъ на нее и съ напряженнымъ вниманіемъ ждутъ, что она будетъ дѣлать. Она съ рѣшительнымъ видомъ взяла ребенка на руки и понесла его къ себѣ. Ее поразило, какой онъ легонькій по сравненію съ Нелли, а вѣдь этой несчастной дѣвочкѣ тоже семь мѣсяцевъ. Потомъ эта мертвая покорность, съ которой маленькая гостья пошла на руки къ чужому человѣку.
— Аннушка, скажите Машѣ… — предупредила Анна Сергѣевна уже въ дверяхъ.
Ей вдругъ сдѣлалось и тяжело, и совѣстно, и обидно, а «Машинъ ребенокъ» разсматривалъ ее съ пристальнымъ вниманіемъ, сосредоточенно и спокойно, какъ могутъ смотрѣть только большіе люди. Къ это время Аннушка стрѣлой обѣжала дачу и нашла Машу.
— Машенька, голубушка, вѣдь твоего ребеночка принесли изъ Царскаго… Худенькій такой, настоящій заморышекъ. Всѣ его жалѣютъ: и Варя и Александра… Барыня его унесла.
У Маши конвульсивно передернуло губы, но она храбро направилась къ дачѣ. Будешь заморышекъ, когда на соскѣ выкармливаютъ… Тоже легко сказать. Можетъ, и молочка не дадутъ, а только знаютъ деньги брать. Извѣстное положеніе… А вѣдь все жалованье на ребенка уходитъ: самой-то расколотаго гроша не останется.
Они встрѣтились на террасѣ. Изъ кухни наблюдали эту сцену три пары жадныхъ глазъ.
— Вотъ твоя мама… — говорила Анна Сергѣевна, поднося ребенка Машѣ. — А какъ ее зовутъ, Маша, твою дѣвочку?
Нелли очутилась въ коляскѣ, а Маша взяла своего ребенка, смотрѣвшаго на нее съ тупой покорностью приговореннаго къ смерти человѣка. Маша вся вспыхнула и со слезами принялась цѣловать его, по и эти ласки не произвели никакого впечатлѣнія. Ребенокъ смотрѣлъ на всѣхъ съ прежнимъ равнодушіемъ, а у матери его заняли больше всего стеклянныя бусы.
— Матери-то не узнала дѣвчонка… — несся изъ окна кухни сдержанный шопотъ. — Каково это матери-то! Тоже вѣдь своя кровь…
Анна Сергѣевна переживала крайне тяжелое настроеніе. О, она отлично понимала, что должна была теперь чувствовать Маша… Я несчастный ребенокъ просто мучилъ ее, какъ тѣнь какого-то возмездія. Да вѣдь это ока, Анна Сергѣевна, отняла у него мать для своей Нелли. Весь этотъ восковой ребенокъ одинъ нѣмой укоръ… Была какая-то стихійная несправедливость, та особенная жестокость, когда въ сущности никто не виноватъ.
Эта тяжелая сцена увеличилась еще тѣмъ, что Нелли сначала съ любопытствомъ разсматривай маленькую гостью, а потомъ разразилась отчаяннымъ плачемъ; Анна Сергѣевна взяла ее на руки, но это ее не успокоило, она тянулась къ кормилицѣ и смотрѣла на маленькую соперницу потемнѣвшими злыми глазами. Это была настоящая дѣтская ревность. Маша окончательно растерялась: ей было жаль и своей дѣвочки и Нелли. Сцена закончилась тѣмъ, что Нелли очутилась опять на рукахъ у кормилицы, а Наташа перешла къ Аннѣ Сергѣевнѣ.
— Ахъ, ты, дрянная дѣвчонка! — журила Анна Сергѣевна свою Нелли. — Вотъ смотри, какая умная дѣвочка… Она совсѣмъ не плачетъ и молоко пьетъ.
У Маши давно глаза были полны слезъ. Она старалась не смотрѣть на барыню и только прижимала Нелли крѣпко къ себѣ, точно это движеніе заглушало въ ней внутреннюю боль. Ее больше всего смущала разница въ вѣсѣ двухъ дѣвочекъ. Наташа точно пуховая, пожалуй, и десяти фунтовъ не будетъ. Съ другой стороны, ее трогала ревность Нелли.
Вся сцена происходила въ саду, залитомъ яркимъ солнцемъ. Жаръ уже начиналъ замѣтно спадать, и по дорожкѣ мимо садика мелькали фигуры гулявшихъ дачниковъ.
«Скоро пять часовъ: обѣдъ, — мелькнула въ головѣ Анны Сергѣевны спасительная мысль: въ пять часовъ пріѣзжалъ изъ Петербурга мужъ. — Что я тутъ буду дѣлать одна съ этими бабами…»
Обычная рѣшимость ее оставила, и Анна Сергѣевна съ тоской посмотрѣла на дорожку, но которой обыкновенно приходилъ мужъ.
Какихъ-нибудь полчаса ожиданія показались Аннѣ Сергѣевнѣ цѣлой вѣчностью. Въ это время успѣли маленькую гостью накормить стерилизованнымъ молокомъ, она пила его съ жадностью. Затѣмъ Анна Сергѣевна подарила ей лучшую куклу Нелли и костяное кольцо. Нелли опять протестовала и угрожающе тянулась къ соперницѣ, чтобы отнять у нея свои игрушки
Наконецъ пришелъ мужъ. Это былъ средняго роста бѣлокурый господинъ съ недовольнымъ лицомъ. Изъ города онъ возвращался каждый разъ такой усталый. Къ происшествію, которое такъ измучило Анну Сергѣевну, онъ отнесся совершенно равнодушно и, пожимая плечами, проговорилъ:
— Ну, что же тутъ особеннаго: у всѣхъ кормилицъ должны бытъ дѣти, иначе онѣ не могли бы быть кормилицами.
Анна Сергѣевна ничего не возражала, чтобы не тратить словъ. Ей было обидно только то, что мужъ по своей натурѣ совсѣмъ не злой человѣкъ, а говоритъ такъ потому, что усталъ… Его раздражалъ ея взволнованный видъ, а ему хотѣлось отдохнуть.
— Маша, унесите дѣвочку въ кухню, — сказала Анна Сергѣевна, смущаясь и подбирая слова: — Нелли пора спать.
Нелли съ удовольствіемъ перешла на руки къ отцу, котораго очень любила, а Маша, подхвативъ свою дѣвочку привычнымъ движеніемъ, тороаливо понесла ее въ кухню. Затѣмъ она такъ же быстро вернулась назадъ, опять съ красными глазами отъ только-что вытертыхъ слезъ, взяла Нелли и понесла ее въ дѣтскую. Анна Сергѣевна легонько вздохнула, провожая глазами мамку, — вѣдь она такая славная, эта Маша, услужливая, скромная и веселая, а характеръ для кормилицы, прежде всего.
Анпушка подала обѣдъ, причемъ супъ оказался мутнымъ. Мужъ попробовалъ двѣ ложки и сморщился.
— Ей нужно отказать, этой Аннушкѣ, — замѣтилъ онъ, напрасно стараясь сдержать раздраженіе. — Скоро она будетъ кормить насъ помоями…
— Нельзя же всѣмъ отказать, Павелъ Владимирычъ… — отвѣтила Анна Сергѣевна, тоже сдерживая накоплявшееся раздраженіе.
— Развѣ я сказалъ всѣмъ? Отчего ты не ѣшь?
— Такъ… Я недавно завтракала. Вообще у меня плохой аппетитъ…
Онъ понималъ, что ее разстроило это появленіе Машинаго ребенка, и разсердился на Машу. Для чего еще эта комедія? Разъ пошла въ кормилицы, такъ нужно разстаться съ разными нѣжностями. Конечно, ей непріятно, но вѣдь и имъ нѣтъ никакого удовольствія… Вообще, чортъ знаетъ, что такое! А тутъ еще въ ушахъ стоитъ грохотъ столичныхъ улицъ и не успѣло еще улечься гнетущее впечатлѣніе поѣздки въ душномъ вагонѣ. Дома, кажется, всякій имѣетъ право отдохнуть, а тутъ цѣлая исторія… Не угодно ли порадоваться?..
Анна Сергѣевна чувствовала эти мысли, но ее занимало больше всего то, что теперь дѣлается тамъ, въ кухнѣ. Унесли ребенка или нѣтъ? Догадалась Аннушка накормить эту бабу, которая принесла ребенка? Итти изъ-за обѣда въ кухню Анна Сергѣевна не рѣшилась, чтобы не волновать напрасно мужа — онъ этого не выносилъ вообще.
Обѣдъ прошелъ очень скучно и вяло. Мужъ и жена старались говорить о разныхъ постороннихъ предметахъ: холера усиливается, по службѣ предвидятся новыя перемѣщенія, Петряковы хотѣли пріѣхать на дачу гостить дня на два и т. д. Павелъ Владимировичъ къ концу обѣда забылъ о происшествіи и обычнымъ тономъ человѣка, усвоившаго солидныя привычки, проговорилъ:
— А я, Анюта, немного того…
— Спать?..
— Усталъ… Я ночью опять работалъ.
Онъ потянулся, лѣниво зѣвнулъ и сонно побрелъ къ себѣ въ комнату.
Анна Сергѣевна была и рада, что мужъ убрался наконецъ къ себѣ, а съ другой стороны, ее огорчало его полное равнодушіе. Точно чужой человѣкъ — нѣтъ, хуже чужого.
Сосѣди, должно-быть, тоже кончили обѣдъ, потому что въ саду опять промелькнула горничная Варя: она летѣла еще разъ взглянуть на Машинаго ребенка, на Машу и на барыню, чтобы запастись матеріаломъ для разговоровъ на цѣлую недѣлю. Въ дѣтской тихо. Маша навѣрно въ кухнѣ. Зачѣмъ Павелъ Владимировичъ такъ безсовѣстно спить послѣ обѣда? А развѣ она не устала, не измучилась, не настрадалась?.. Какіе ужасные эгоисты эти мужчины… Чтобы успокоиться, Анна Сергѣевна прошлась нѣсколько разъ по своему садику, въ которомъ уже начинала накопляться вечерняя прохлада и отъ деревьевъ потянулись косыя длинныя тѣни.
А въ кухнѣ въ это время происходила самая оживленная сцена. Ребенокъ переходилъ съ рукъ на руки, возбуждая общее участіе, совѣты и мнѣнія. Кухарка Александра, какъ имѣвшая уже нѣсколько человѣкъ дѣтей, держала себя очень авторитетно.
— Не выживетъ… — рѣшила она, взвѣшивая ребенка на рукѣ.
Принесшая ребенка баба заспорила съ ней, какъ еще большая спеціалистка. Слава Богу, не перваго выкармливаетъ… Съ господскими дѣтьми тоже ровнять нельзя. Развѣ у матери-то лучше бы былъ?..
— Не выживетъ… — настаивала Александра, качая головой. — Который живущій, тотъ вотъ какъ должонъ ревѣть. Святыхъ вонъ унеси… Это ужъ завсегда такъ. А вотъ этакій-то тихонькій, какъ цыпленокъ: завернулъ головку подъ крылышко и готовъ.
— О чемъ ему ревѣть, ежели онъ здоровъ? — спорила баба и кончила тѣмъ, что обидѣлась. — Надоѣло мнѣ пустыя-то слова слушать…
Аннушка и горничная Паря не вступали въ разговоръ, потому что состояли еще «на дѣвичьемъ положеніи». Маша молчала, стараясь не расплакаться: господа не любятъ, когда мамки безпокоятъ себя. Ей было даже пріятно, что всѣ ее жалѣютъ. А что же она подѣлаетъ, если ребенокъ и умретъ? Свое жалованье она все отдаетъ на него: не кожу съ себя снять.
— Барынѣ-то тоже совѣстно… — шопотомъ замѣтила Александра, выглядывая въ окно. — Давѣ вся даже въ лицѣ перемѣнилась. Добрая и умная барыня, и ученая, а совѣсть-то не спрячешь.
Маша вспомнила про барыню и начала торопить бабу, чтобы она уходила домой.
— Въ воскресенье ужо пріѣду сама… — говорила она, закутывая ребенка въ одѣяльце. — Можетъ, и денегъ привезу, а теперь вотъ пока рубль возьми.
Когда ребенка унесли, Маша отыскала барыню въ саду и проговорила съ напускной безсердечностью:
— Проводила гостью…
— Развѣ тебѣ ея не жалъ, Маша?
— Гдѣ же всѣхъ пережалѣешь, барыня? Да и не я одна кормилка на бѣломъ свѣтѣ…
Аннѣ Сергѣевнѣ не понравился этотъ дѣланный тонъ, хотя въ глубинѣ души и шевелилось предательски-радостное чувство, что приговореннаго къ смерти ребенка наконецъ унесли и ея пытка кончилась.
III.
правитьНаступила ночь. На дачахъ засвѣтились красные огоньки. Пахло свѣжей травой. Надъ болотцемъ заходилъ бѣлесоватой дымкой туманъ. Гдѣ-то скрипѣлъ коростель, въ паркѣ куковала сирота-кукушка; на одной изъ дачъ молодой женскій голосъ неумѣло пробовалъ первыя строфы моднаго романса. Изрѣдка въ воздухѣ звенящей нотой поднимался стонъ какой-то большой мѣдной трубы, игравшей въ Павловскомъ вокзалѣ. Павелъ Владимировичъ ничего не чувствовалъ, и не слышалъ, погрузившись въ свои дѣловыя бумаги. Работа была срочная, и ее нужно было кончить ночью. Онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ бросалъ костяжки счетовъ, закусывалъ губы и морщилъ лобъ. Вдругъ до его слуха донеслось легкое всхлипываніе… Кто бы могъ плакать? Нелли спитъ, Маша тоже… Онъ прислушался: изъ комнаты жены донеслись новыя сдержанныя рыданія.
«Ахъ, опять эти нервы!» — подумалъ онъ, съ ожесточеніемъ бросая работу.
Анна Сергѣевна сидѣла у открытаго въ садъ окна и потихоньку плакала, какъ плачутъ маленькія дѣти.
— Нюта, что съ тобой? Ты больна?..
Онъ хотѣлъ ее обнять, но она отстранила его руку.
— Это несправедливо! Это жестоко… это… этому нѣтъ названія, — прошептала она въ отвѣтъ.
— Ахъ, да… Опять эта дѣвчонка!
— Да, опять… Ты это говоришь такимъ тономъ, точно она виновата въ чемъ-то.
Онъ прошелся по комнатѣ, придумывая, что бы такое сказать въ утѣшеніе нервничавшей женѣ. О, эти всесильныя женскія слезы… Въ самомъ дѣлѣ, что бы сказать ей такое?..
— Анюта, необходимо смотрѣть на вещи трезво…
— Именно?..
— Да взять хотя сегодняшній случай!.. Что такое Маша? Предположимъ, что ты могла бы кормить ребенка сама, развѣ это помѣшало бы ей поступить кормилицей къ кому-нибудь другому? Слѣдовательно…
— Этимъ путемъ можно оправдать рѣшительно все, всякую несправедливость.
— И что же, наука это предвидѣла: законъ Мальтуса, напримѣръ… борьба за существованіе Дарвина… Все это печально, но все это будетъ существовать, когда и насъ съ тобой не будетъ.
— Все это слова… слова… слова… И самое скверное то, что ты и самъ имъ не вѣришь.
— Я? Нѣтъ, ужъ я-то, кажется, вѣрю въ науку… Наконецъ разсудимъ такъ: если бы у тебя не были разстроены нервы, развѣ ты взяла бы кормилицу? Чѣмъ же виновата ты или я..
— Есть вещи, которыя нельзя объяснить словами, а можно только чувствовать… Иди, занимайся и оставь меня въ покоѣ.
Онъ только развелъ руками, постоялъ посреди комнаты и скромно удалился къ своему рабочему столу. А она опять сидѣла у окна, переживая свое грустное настроеніе. Восковой ребенокъ не шелъ у нея съ ума… Неужели онъ долженъ умереть только потому, чтобы Нелли была здорова, весела и выросла большой? Вѣдь это ужасно… Да, ужасно. Такъ нельзя жить. Это звѣрство. Ни одно животное такъ не дѣлаетъ, кромѣ кукушки. А какъ скверно, когда начинаешь чувствовать приближеніе нервнаго припадка: трудно глотать слюну, въ затылкѣ тяжесть, совершенно особенное ощущеніе въ горлѣ, точно кто начинаетъ душить, вообще — скверно. А потомъ начнетъ ломить надбровныя дуги, явится острая боль въ личныхъ мускулахъ… Въ результатѣ нѣсколько безсонныхъ ночей и чувство апатіи. Вотъ такимъ людямъ не слѣдуетъ совсѣмъ жить на свѣтѣ, а тѣмъ болѣе оставлять послѣ себя разслабленное, нервное потомство. Неужели и Нелли будетъ такой же нервной дрянью?.. Если не можешь кормить дѣтей сама, то не слѣдуетъ выходить и замужъ.
А сколько кормилицъ въ одномъ Петербургѣ? — съ ужасомъ думала Анна Сергѣевна. — И какъ всѣ привыкли къ этому, точно такъ и должно быть… А между тѣмъ за каждой такой кормилицей стоитъ тѣнь брошеннаго на произволъ судьбы ребенка. Нѣтъ, страшно даже подумать… И самое скверное то, что мы такъ срослись съ этимъ зломъ, что оно уже никого не поражаетъ.
Въ результатѣ — тысячи брошенныхъ дѣтей, тысячи маленькихъ жертвъ, тысячи восковыхъ тѣней… Позвольте, Машинъ ребенокъ ужасно походитъ на одного изъ тѣхъ восковыхъ манекеновъ, какихъ показываютъ въ разныхъ балаганахъ: что-то такое застывшее, остановившееся, безжизненное. И, вѣроятно, всѣ эти дѣти такія же. Вотъ и у Аннушки и у Вари они будутъ, какъ были у Александры… Вотъ секретъ того жалостливаго участія, съ какимъ вся эта петербургская прислуга отнеслась къ Машину ребенку, — въ немъ они видѣли свою собственную судьбу. Кстати, что они подумали о ней и о всѣхъ другихъ барыняхъ, въ жертву которыхъ приносятся эти мамкины дѣти? Анна Сергѣевна почувствовала, что опять краснѣетъ, несмотря на окружавшую ее темноту… Какъ она смѣшна со своимъ стерилизованнымъ молокомъ м своимъ материнскимъ эгоизмомъ, когда тутъ же рядомъ творится величайшее зло! Ей сдѣлалось совѣстно, что она считала себя совсѣмъ порядочной женщиной и могла быть счастлива за счетъ восковой дѣтской тѣни. Поймите же, что это правда, простая, ясная, какъ день, правда… И она, Анна Сергѣевна, могла быть спокойна?.. И Павелъ Владимирычъ тоже спокоенъ… Наука, прогрессъ, культура, умныя слова — какъ немного нужно, чтобы закрыть себѣ глаза на самое ужасное изъ всѣхъ золъ.
Аннѣ Сергѣевнѣ сдѣлалось страшно. Это былъ тотъ безпредметный страхъ, который виситъ въ воздухѣ. Съ ней это случалось и раньше… Страшно такъ жить. Вѣдь должно же быть возмездіе за зло, извѣстная кара, та равнодѣйствующая, которая приводитъ къ одному знаменателю разрозненныя явленія жизни. Она уже чувствовала эту кару въ самой себѣ… тамъ въ глубинѣ души, гдѣ мучительно ныло то, что принято называть совѣстью. Ахъ, какъ страшно…
— Павелъ Владимирычъ… Поль… страшно! Говори что-нибудь…
— Нюта… Нюточка, успокойся!..
Онъ уложилъ ее въ постель, обложилъ ей голову компрессами, давалъ шохать какой-то спирта, а она все плакала и повторяла:
— Вѣдь и у Маши тоже есть нервы… нѣтъ, ужасно! Вѣдь она все время думаетъ о своемъ ребенкѣ и мучится…
— Да… гм… т.-е. у нихъ, у этихъ простыхъ женщинъ, все иначе.
— Не лги… Я тебя ненавижу! Себя ненавижу. Всѣ мы нервная дрянь, и наши дѣти будутъ такой же нервной дрянью. Это страшное возмездіе. Мы несемъ въ себѣ заразу…
Она сѣла на кровати и смотрѣла кругомъ такими испуганными, округлившимися глазами. А какъ болитъ затылокъ, точно тамъ налитъ свинецъ… потомъ это терпкое ощущеніе чего-то металлически-вяжущаго на языкѣ, подергиванье и гнетущее чувство вообще. Умереть бы сейчасъ, только бы не испытывать этихъ мукъ. И все это результатъ испорченной культуры, изнѣженности, привилегированной обстановки, нездоровыхъ удовольствій, разсчитанныхъ на приподнятые нервы, глупыхъ костюмовъ, пищи и всей суммы условій, какими окружена жизнь извѣстнаго круга людей.
— Поль, когда Нелличка будетъ большая, у нея будутъ свои дѣти… Но она будетъ такой же нервной, какъ и мы съ тобой, и будетъ нанимать тоже кормилицъ Ты только подумай: Нелличка еще крошка, инфузорія, а гдѣ-то тамъ въ пространствѣ уже зрѣетъ неизбѣжное зло… тамъ витаютъ уже дѣтскія тѣни… Эти несчастныя восковыя дѣти еще не родились, а они уже приговорены къ смерти. И какой эгоизмъ… Какъ давеча Нелли гнала эту несчастную дѣвочку отъ матери…. А та смотритъ спокойно-спокойно! Если бы она понимала все и могла сказать намъ всю правду: вы — мои убійцы…
Навелъ Владимировичъ сдѣлалъ движеніе, но Анна Сергѣевна не дала ему говорить.
— Маша тутъ ни при чемъ… Маша выкупаетъ свою вину своимъ молчаливымъ горемъ. Она старается дѣлать веселое лицо, когда на душѣ камень… Вѣдь господа не любятъ, чтобы мамки ходили съ заплаканными глазами… Наконецъ Маша глупа…
— Послушай, Нюта, такъ нельзя!.. — взмолился Павелъ Владимировичъ, подбѣгая къ окну.
— А я что говорю? Именно, нельзя… И какое звѣрство… Ты посмотри, какими шутихами одѣваютъ кормилицъ: стеклянныя грошовыя бусы, мишурные позументы, кокошники…. за ними ухаживаютъ, откармливаютъ, возятъ на прогулку въ коляскахъ и каретахъ… Вѣдь это ужасный маскарадъ!.. Да, ужасный, потому что онъ дѣлается за счетъ вотъ этихъ восковыхъ дѣтей, за счетъ ихъ здоровья и жизни… Вонъ у нашего сосѣда вдовца у первой кормилицы умеръ ребенокъ и у второй тоже. Никакая статистика не высчитаетъ всего зла… Да говори же ты что-нибудь! У меня голова идетъ кругомъ… Ну, что ты молчишь?..
Что же онъ могъ сказать, онъ, интеллигентный человѣкъ? Конечно, Нюта была права… Вѣдь она такая умница, такая добрая. Хотя, конечно, есть такія проклятыя безвыходныя положенія…
— Да говори же! Говори…
— Хорошо. Изволь… Представь себѣ такую комбинацію: тонутъ твои отецъ и мать, а твои силы позволяютъ спасти только одного. Развѣ здѣсь возможенъ какой-нибудь разумный выборъ? Есть такія проклятыя положенія, да. Гм…
— А если бы Маша взяла къ себѣ своего ребенка?..
— Да вѣдь Нелличка большая, и ей одной недостаетъ Машина молока. Въ переводѣ это значитъ, чтобы голодали два ребенка. Вообще, фантазія. Вѣдь ты не виновата, что сама не можешь кормить?.. Это не прихоть, не лѣность, не расчетъ на свое спокойствіе, а жестокая необходимость.
Анна Сергѣевна измучилась, устала и лежала съ закрытыми глазами. А онъ ждалъ наступленія утра, дневного свѣта, который одинъ приносилъ спокойствіе… Хорошо еще, что лѣтняя ночь коротка. Вонъ ужъ туманъ начинаетъ подниматься надъ болотомъ, а въ паркѣ проснулись грачи. Онъ любовался на дремавшую жену. Какая у нея красивая головка, какое интеллигентное лицо, и какъ красива головка на бѣлой подушкѣ! Гдѣ-то пропѣлъ отчаяннымъ голосомъ пѣтухъ… А тамъ на столѣ ждетъ срочная работа. Придется, видно, не спать… Ну, да это ничего. Можно будетъ соснуть послѣ обѣда.
Убѣдившись, что жена наконецъ задремала, Павелъ Владимировичъ на цыпочкахъ, осторожно, направился къ своей работѣ, но въ дверяхъ остановился, точно вкопанный. Что означаетъ это приподнятое нервное настроеніе, эти слезы и бредъ съ открытыми глазами? Онъ пожевалъ губами, потеръ лобъ и только развелъ руками: очевидно, дѣло шло о второмъ номерѣ Неллички.
Мужикъ Борисъ просыпался рано. Ему нужно было привезти воды, подмести дорожки въ дачныхъ садикахъ, все прибрать, однимъ словомъ, работы достаточно. Онъ всегда находился въ это время въ очень дурномъ настроеніи и вѣчно что-то ворчалъ себѣ подъ носъ. А тутъ еще вспомнилъ про помойную яму: уѣстъ барыня. Вотъ навязалась-то… Онъ отправился первымъ дѣломъ именно къ этой ямѣ осмотрѣть, все ли въ порядкѣ. Всѣ доски вымазаны дегтемъ, известка высыпана — близко подойти нельзя.
— Погоди, я тебя уважу… — ворчалъ Борисъ, отправляясь въ сарай
Онъ вынесъ изъ сарая ведерко съ дегтемъ, постоялъ, почесалъ свободной рукой затылокъ и съ какимъ-то ожесточеніемъ принялся мазать дегтемъ траву.
— Борисъ, да ты никакъ съ ума сошелъ? — окликнулъ его голосъ кухарки Александры. — Чего дурака-то валяешь…
— А пусть… Доведутъ живого человѣка!..
Кухарка Александра громко расхохоталась. Борисъ вымазалъ всю лужайку и бросилъ пустое ведерко.
— Хорошее житье этимъ господамъ… — говорила Александра, зѣвая и потягиваясь. — Спятъ долго, ѣдятъ сладко…
— Господа? ѣдятъ?.. Не они хлѣбъ ѣдятъ, а ихъ хлѣбъ ѣстъ…
1892.