Живая жизнь (Потапенко)/МБ 1897 (ДО)

Живая жизнь
авторъ Игнатий Николаевич Потапенко

Опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru

ЖИВАЯ ЖИЗНЬ.

Романъ въ 3-хъ частяхъ.

«…Живая жизнь есть нѣчто до того прямое и простое, до того прямо на васъ смотрящее, что именно изъ-за этой то прямоты и ясности и невозможно повѣрить, чтобы это было именно то самое, чего мы всю жизнь съ такимъ трудомъ ищемъ»… Достоевскій. «Подростокъ». Ч. II, гл. V, II.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Это было въ іюнѣ. Въ корридорѣ семинаріи стояла жара и духота. Въ классахъ на окнахъ, выходившихъ на улицу, были спущены зеленыя сторы. Уже недѣли три, какъ прекратилось ученье. Происходили годичные экзамены. Воспитанники были одѣты странно и если бы кто-нибудь невзначай вошелъ въ классъ и увидѣлъ картину, которая представилась бы его глазамъ, то подумалъ бы, что это — домъ умалишенныхъ. Ни сюртуковъ, ни пиджаковъ, ни какихъ-либо верхнихъ одеждъ, — цвѣтныя, ситцевыя рубахи на выпускъ, безъ поясовъ, на ногахъ туфли, старыя галоши, а иные — просто босикомъ.

Вотъ строгая фигура, какъ маятникъ, равномѣрно, не двигая ни однимъ мускуломъ лица, вперивъ глаза въ какую-то точку въ пространствѣ, ходитъ изъ угла въ уголъ и бормочетъ что-то себѣ подъ носъ, по временамъ заглядывая въ книжку, которую держитъ въ рукѣ. На лицѣ — никакого выраженія, кромѣ общаго невѣроятнаго напряженія. Кажется, что всѣ силы его души, всѣ органы его чувствъ, все, что есть у него въ распоряженіи, направлено къ тому, чтобы припомнить въ извѣстномъ порядкѣ какія-то буквы, какія-то слова, какія-то цифры. Онъ не слышитъ шума, наполняющаго классъ, не видитъ передъ собой движущихся товарищей, шкафовъ, скамеекъ. Завтра или сегодня у него экзаменъ, и онъ весь поглощенъ приготовленіемъ къ нему. Въ разныхъ углахъ класса — немногочисленныя группы: у окна за скамьями, у классной доски; у всѣхъ крайне внимательныя лица, преобладаютъ блѣдные профили, истомленные, заморенные, и на всѣхъ этихъ лицахъ какъ-то неестественно горятъ глаза.

Въ небольшомъ семинарскомъ саду, отдѣленномъ отъ улицы высокимъ зданіемъ съ одной стороны, съ другой — внушительной каменной стѣной, дѣлавшей это обиталище похожимъ на тюрьму, не видно играющихъ въ свайку, чехарду, березовую вашу, въ мячъ. Высокій, тонкій столбъ съ лѣсенкой, и разнообразными приспособленіями для гимнастики — пустъ, вокругъ него не видно ни души. Только одинокая фигура полусогнувшись сидитъ на скамьѣ, держа въ рукѣ затасканный, засаленный учебникъ. Сидитъ она неподвижно и ее можно принять за каменную. Она зубритъ.

Въ рекреаціонномъ залѣ чрезвычайно торжественная обстановка. По срединѣ столъ, накрытый синимъ сукномъ, на немъ массивная, хорошо вычищенная чернильница, вокругъ нея множество очиненныхъ карандашей и перьевъ. Стоятъ стулья, на которыхъ сидятъ люди въ черныхъ сюртукахъ, вицъ-мундирахъ и въ длинныхъ рясахъ. Это — коммиссія, собравшаяся сюда для изслѣдованія познаній молодыхъ умовъ. А передъ столомъ стоятъ два молодыхъ ума — въ черныхъ сюртукахъ, съ блѣдными лицами, съ выраженіемъ испуга въ глазахъ. Одинъ что-то отвѣчаетъ, другой — готовится. Выходящіе изъ этого зала идутъ осторожно, на цыпочкахъ. Лица ихъ крайне блѣдны или, наоборотъ, неестественно румяны, — и то и другое свидѣтельствуетъ о невѣроятномъ волненіи.

Въ то время, какъ во всѣхъ классахъ происходило усиленное, загадочное галдѣніе, въ которомъ сливались десятки, сотни голосовъ, громко повторявшихъ каждый свой предметъ, каждый свое слабое мѣсто — вслухъ, не обращая вниманія на другихъ, по корридору, какъ вихорь, стремительно промчался инспекторъ. Полы его рясы развѣвались отъ вѣтра, который онъ производилъ самъ своимъ движеніемъ. На бѣгу онъ заглядывалъ въ классы, на секунду останавливался на порогѣ и произносилъ: «шш» и дѣлалъ онъ это такъ выразительно, что всѣ въ тотъ же мигъ замолкали:

— Шш… Владыка пріѣхалъ… Сейчасъ идетъ…

И всѣ понимали, что это очень важно. И дѣйствительно, пріѣхалъ архіерей для присутствованія на экзаменѣ. Карета его уже стояла на дворѣ. Ректоръ ввелъ его въ корридоръ, и началось торжественное шествіе. Въ классахъ въ это время было глубокое молчаніе, какъ будто все въ нихъ вымерло или окаменѣло. Странно одѣтые обитатели попрятались въ глубину комнатъ, стараясь занять такое положеніе, чтобы ихъ ни въ какомъ случаѣ не было видно въ стеклянную дверь. Воздухъ былъ какъ бы пропитанъ трепетомъ.

Какъ разъ въ это время алфавитъ, начатый съ конца, дошелъ до буквы Щ. Щедротовъ, сидѣвшій на второй скамейкѣ, до этого времени все рылся въ лежавшей передъ нимъ книжкѣ, повторяя то, что, какъ ему казалось, онъ меньше зналъ. Теперь, когда съ минуты на минуту должны были произнести его фамилію, онъ, какъ бы отдавшись на волю судьбы, закрылъ книжку и сидѣлъ неподвижно. Въ лицѣ его не было ни робости, ни особеннаго волненія. Нѣкоторая блѣдность и нервный блескъ въ темныхъ глазахъ, которые смотрѣли прямо и твердо изъ своихъ глубокихъ впадинъ, — вотъ все, что служило внѣшнимъ признакомъ его волненія. Какъ разъ въ это время въ залу вошелъ архіерей и, едва только занялъ мѣсто, какъ было произнесено имя Щедротова.

Онъ вышелъ, взялъ билетъ и, заглянувъ въ него, тотчасъ понялъ, что ему страшно повезло. Въ билетѣ былъ отмѣченъ вопросъ, который онъ зналъ лучше всего. Онъ даже не далъ себѣ труда подумать, возобновить въ своей памяти программу вопроса, а когда его стали спрашивать, то смотрѣлъ на членовъ коммиссіи увѣренно и бойко.

— Прекрасно, прекрасно! — замѣтилъ архіерей по поводу его отвѣтовъ. — Отличный отвѣтъ. Видно, что ты разумный и старательный ученикъ.

И Щедротовъ видѣлъ, какъ на лицѣ учителя послѣ этихъ словъ заиграло удовольствіе, и ему пріятно было сознавать, что онъ въ эту минуту былъ гордостью учителя, а, можетъ, и всей коммиссіи. Онъ кончилъ, поклонился, сѣлъ на мѣсто съ полной увѣренностью, что получилъ пять, а посидѣвъ съ минуту, вышелъ въ корридоръ, а оттуда въ садъ.

Здѣсь онъ встрѣтилъ нѣсколькихъ товарищей, которые тоже уже успѣли выдержать экзаменъ.

— Ну, слава Богу, — сказалъ одинъ изъ нихъ, фамилія котораго была Лозовскій, — теперь остались самые пустяки. Я больше всего боялся догматическаго богословія…

— И не столько богословія, сколько ректора, — замѣтилъ другой.

— Пожалуй, что и такъ!

Догматическое богословіе читалъ самъ ректоръ, — очень, строгій протоіерей, говорившій обыкновенно, что, такъ какъ онъ въ семинаріи первое лицо, то и его предметъ воспитанники должны знать лучше, чѣмъ всѣ другіе предметы.

— А что же у васъ еще осталось? — спросилъ бывшій здѣсь случайно ученикъ пятаго класса, — всѣ остальные принадлежали къ шестому, то есть, къ послѣднему классу и, значитъ, кончали курсъ.

— Остались гомилетика и греческій языкъ. Самые пустяки.

Сѣли на скамейкѣ, и разговоръ продолжался уже исключительно между шестиклассниками.

— Ну, кто куда? Теперь ужъ, я думаю, у каждаго есть свои опредѣленные планы! — промолвилъ высокій брюнетъ съ чрезвычайно смуглымъ лицомъ, съ густой, короткой бородкой.

И каждый началъ сообщать свои планы. Одинъ шелъ въ академію. Это былъ именно Лозовскій. Онъ объявилъ.

— Если не пошлютъ на казенный счетъ, самъ поѣду.

— А на какія средства? — спросили его, такъ какъ извѣстно было, что у Лозовскаго не было никакихъ средствъ.

— Пѣшкомъ пойду. Вѣдь богомольцы ходятъ же пѣшкомъ въ Кіевъ, отчего же мнѣ не пойти?

Другой собирался учительствовать въ духовномъ училищѣ, если только не подгадитъ ему экзаменъ по греческому языку. Вѣдь для того, чтобы получить право учительствовать, необходимо быть въ первомъ разрядѣ. Третій объявилъ, что сейчасъ же женится и возьметъ приходъ.

— А невѣста есть? — спросили его.

— Ну, вотъ еще! найдется ихъ, сколько угодно. Мало ли поповенъ въ губерніи?

Щедротовъ молчалъ и не высказывалъ своихъ взглядовъ и намѣреній.

— А ты? — спросили его. — Ты что намѣренъ дѣлать?

— Не знаю, — отвѣтилъ тотъ, и тонъ, которымъ онъ говорилъ, явно показывалъ, что у него нѣтъ охоты объяснять свои планы.

— А развѣ вы не знаете, господа, — замѣтилъ одинъ изъ товарищей: — онъ мечтаетъ объ ученой карьерѣ.

— Мечтать не возбраняется, — промолвилъ Щедротовъ.

— Это правда! Отчего не помечтать? — насмѣшливо замѣтилъ тотъ же товарищъ.

— Ну, вотъ, я и мечтаю! — сказалъ Щедротовъ.

Въ это время изъ двора въ садъ поспѣшно вбѣжалъ мальчуганъ, второклассникъ, и направился прямо къ группѣ, сидѣвшей на скамейкѣ.

— Васъ спрашиваютъ, Щедротовъ, — сказалъ онъ.

— Меня? — съ удивленіемъ и недовѣріемъ спросилъ Щедротовъ: — кто?

— Какая-то дѣвушка…

— Дѣвушка?

— Да, молодая… лицо блѣдное, глаза, кажется, заплаканы…

— Странно! — пробормоталъ Щедротовъ и направился къ выходу изъ сада. Блѣдная дѣвушка могла быть только его сестра. Никого больше у него не было знакомыхъ. Но почему у нея заплаканы глаза? Почему она такъ блѣдна, что это даже бросилось въ глаза мальчугану?

Онъ прошелъ дворъ и дошелъ до подворотни. Здѣсь онъ встрѣтилъ высокую, нѣсколько полную дѣвушку, и въ первый моментъ не узналъ ея. Ея щеки были безкровны. На ней была шляпка, окутанная чернымъ крепомъ.

— Что случилось, Груня? — съ тревогой спросилъ онъ, подойдя въ ней и взявъ ее за руки.

Она заплакала и вытерла слезы.

— Случилось то… случилось то… — невнятно произнесла она: — что… отецъ умеръ…

Щедротовъ сперва не понялъ. Ему казалось, что она сообщаетъ о комъ-то другомъ. До такой степени это было неожиданно и невѣроятно. Отецъ умеръ! Онъ былъ такой здоровый. Никогда не могло придти въ голову, что онъ боленъ и можетъ умереть.

— Отчего? почему? — спрашивалъ онъ.

— Отъ сердца. Докторъ сказалъ, что отъ сердца, — продолжая плакать, отвѣчала Груня.

— Когда же? какъ? Какъ это могло случиться?

Сестра въ отрывочныхъ фразахъ старалась разсказать, какъ это было. Это произошло сегодня ночью. Никто ничего не ожидалъ. Отецъ пошелъ спать въ хорошемъ настроеніи, совсѣмъ бодрый и здоровый, вдругъ изъ кабинета раздался крикъ, прибѣжали туда и его уже не было.

— Какъ это ужасно, Глѣбъ! — воскликнула Груня. — Что мы теперь будемъ дѣлать? Что мы только будемъ дѣлать? У насъ ничего нѣтъ, ровно ничего!

— Ахъ, послѣ… Это потомъ…

Но какъ быть? У него черезъ три дня новый экзаменъ. Въ головѣ его вихремъ проносились мысли, и все такія практическія, что ему даже стало стыдно. Неужели пропустить экзаменъ, не выдержать его? Вѣдь это значитъ — потерять лѣто, а тамъ и цѣлый годъ…

— Погоди… Ты съ лошадьми?

— Да, конечно, я пріѣхала за тобой.

Онъ поспѣшно направился въ зданіе семинаріи, разыскать инспектора, который сидѣлъ въ залѣ. Тамъ была торжественная тишина. Нѣсколько воспитанниковъ стояли у экзаменаціоннаго стола, одинъ отвѣчалъ, все вниманіе было поглощено этой работой. Какъ быть? Инспекторъ сидѣлъ почти рядомъ съ архіереемъ. Нельзя же ворваться въ залъ и пройти прямо къ столу.

Въ то время, какъ онъ стоялъ у стеклянной двери и обдумывалъ свое затруднительное положеніе, раздались чуть слышно приближающіеся шаги. Онъ оглянулся. Это былъ помощникъ инспектора, — маленькій человѣкъ, съ такимъ унылымъ, подавленнымъ видомъ, что при взглядѣ на него становилось какъ-то скучно жить на свѣтѣ.

— Что вы здѣсь стоите? — шепотомъ спросилъ его помощникъ инспектора. — Развѣ можно? Вѣдь тутъ преосвященный.

— Иванъ Павловичъ, — промолвилъ Щедротовъ нѣсколько громче, чѣмъ это допускалось обстановкой. — Мнѣ необходимо говорить съ отцомъ инспекторомъ.

— Что значитъ — необходимо, когда тамъ архіерей?

— У меня умеръ отецъ. Вотъ сейчасъ сестра пріѣхала; надо ѣхать въ деревню. Необходимо отпроситься у отца инспектора.

— Но развѣ это возможно, когда тамъ преосвященный?

— Но у меня отецъ умеръ, Иванъ Павловичъ, — умеръ отецъ!

— Такъ невозможно же… Подождать надо… Нельзя же ворваться, когда тамъ самъ владыка.

Но на Щедротова напала какая-то рѣшимость. Онъ отворилъ дверь и, въ ужасу Ивана Павловича, соблюдая, впрочемъ, всевозможную осторожность, на цыпочкахъ вошелъ въ залъ и, обойдя экзаменаціонный столъ съ коммиссіей, чуть-чуть позади, подошелъ къ инспектору.

Инспекторъ съ удивленіемъ поднялъ голову и прошепталъ:

— Что вамъ?

— Отецъ инспекторъ, — тихо объяснилъ ему Щедротовъ: — я сейчасъ получилъ извѣстіе… у меня умеръ отецъ… разрѣшите съѣздить въ деревню.

— Ну, поѣзжайте, Щедротовъ. Только это помѣшаетъ вамъ выдержать экзаменъ.

— Нѣтъ, я успѣю; я непремѣнно успѣю. Я завтра же вернусь.

— Конечно, вы должны ѣхать; поѣзжайте.

Весь этотъ разговоръ произошелъ такъ быстро и тихо, что никто не обратилъ на нихъ вниманія. Щедротовъ вышелъ. Помощникъ инспектора посмотрѣлъ на него почти съ какимъ-то опасеніемъ и даже слегка отстранился, давая ему дорогу. Въ концѣ корридора его встрѣтилъ Лозовскій.

— Куда это ты спѣшишь? — спросилъ онъ.

— Ѣду въ деревню, — отвѣтилъ на ходу Щедротовъ.

— Ты съ ума сошелъ! А экзаменъ?

— У меня умеръ отецъ.

— Фу, ты Господи! Вотъ некстати!

— Да, очень некстати. А развѣ это когда-нибудь бываетъ кстати?

И Щедротовъ, не дождавшись отвѣта, быстро спустился по гранитной лѣсенкѣ внизъ.

Груня продолжала стоять въ подъѣздѣ. Во время отсутствія Глѣба, нѣсколько семинаристовъ составили уже группу и, стоя въ нѣкоторомъ отдаленіи, наблюдали, стараясь заглянуть подъ концы чернаго крепа, свѣшивавшагося надъ ея лбомъ. Какіе у нея глаза? брюнетка или блондинка? хороша или дурна? Женщина, прилично одѣтая, была рѣдкимъ явленіемъ среди этихъ стѣнъ. Когда появился Щедротовъ, его тотчасъ осыпали вопросами:

— Это твоя сестра? Ты уѣзжаешь? На долго?

Но онъ никому ничего не отвѣтилъ… За воротами стоялъ экипажъ страннаго устройства. Ни одному городскому обывателю не пришло бы въ голову ѣздить въ такомъ экипажѣ. Не въ мѣру растянутый въ длину, съ высочайшими колесами, безъ рессоръ, съ высокимъ клеенчатымъ верхомъ, онъ представлялся сооруженіемъ столь же сомнительной прочности, какъ и удобства для ѣзды. Менѣе всего онъ удовлетворялъ той цѣли, для которой былъ предназначенъ. Онъ годился для чего угодно: для перевозки мѣшковъ съ хлѣбомъ, для ночевки куръ, даже, можетъ быть, для временнаго жилья, но не для ѣзды въ немъ. Во время движенія, колеса издавали трескъ и стукъ, и сѣдока все такъ и тянуло вывалиться наружу.

Щедротовъ узналъ сидѣвшаго на высокихъ козлахъ кучера Стратона и поздоровался съ нимъ.

— Вотъ, панычу, бѣду какую Господь послалъ! — промолвилъ Стратонъ; — не ждали и не гадали!

Щедротовъ ничего не отвѣтилъ на это печальное привѣтствіе. Экипажъ двинулся и колеса застучали по граниту городской улицы.

— Намъ надо торопиться, — сказала Груня, — нужно еще заѣхать къ дядѣ. Они уже знаютъ… Дядя тоже ѣдетъ къ намъ. Потомъ еще въ лавку…

— Зачѣмъ въ лавку?

— А какъ же? Надо купить рису для кутьи, изюму, муки и грибовъ для пироговъ. Тоже вина какого-нибудь. Вотъ сорокъ семь рублей, это всѣ деньги, какія нашлись въ домѣ. Говорили, что у папаши были деньги въ банкѣ. Оказалось, что ничего нѣтъ. Дядя такъ и сказалъ, что все это враки, никакихъ денегъ нѣтъ, ни копѣйки. А дядя знаетъ; папаша отъ него ничего не скрывалъ. Только дядя ему долженъ тысячу рублей. На сохраненіе взялъ…

— А что мать? — спросилъ Щедротовъ, — какъ она?

— Что жъ мама! Убивается, конечно… Такое горе!.. Пріѣхалъ отецъ Амвросій изъ Гусаковки и сказалъ, что ей пенсіи дадутъ сто съ чѣмъ-то рублей. Развѣ на эти деньги проживешь? На эти деньги даже въ деревнѣ прожить нельзя, а не то, что въ городѣ, а въ деревнѣ намъ жить негдѣ. Изъ дома скоро погонятъ, потому что домъ не нашъ, а общественный. Мама говоритъ, что одна надежда на тебя. Мама говоритъ: «Глѣбъ кончаетъ курсъ и будетъ жить на приходѣ, а мы около него… Глѣбъ добрый!» Такъ мама говоритъ.

— Я не возьму прихода! — глухо промолвилъ Глѣбъ.

У Груни сдѣлались большіе глаза.

— А что же ты будешь дѣлать?

— Не знаю…

— Какъ странно!

Груня была оскорблена его отвѣтомъ. Въ особенности обидно ей было, что братъ не хочетъ объяснить ей своихъ намѣреній, которыя такъ не похожи на то, чего отъ него ждали.

У дяди, отца Лаврентія, передъ воротами стояла городская коляска. Очевидно, онъ уже собрался ѣхать и извозчикъ былъ нанятъ. Въ домѣ дяди Глѣбъ бывалъ не часто, но запросто, и чувствовалъ себя въ немъ, какъ родной. Правда, ему казались странными нѣкоторыя черты въ характерѣ дяди и его жены, и образъ ихъ жизни, но все же онъ считалъ ихъ хорошими, добрыми людьми и питалъ къ нимъ расположеніе. Его встрѣтили соболѣзнованіями. Собирались ѣхать самъ дядя, тетка и ихъ дочка, девятилѣтняя дѣвочка.

Послѣ нѣсколькихъ общихъ фразъ, отецъ Лаврентій отвелъ Глѣба въ сторону и тихо, таинственно сообщилъ ему:

— Я хотѣлъ сказать тебѣ, Глѣбъ… Я твоему отцу остался долженъ тысячу рублей, это ты долженъ знать. Я, конечно, взялъ ихъ на сохраненіе, но, какъ онъ мнѣ братъ, то я позволилъ себѣ распорядиться… Но это все равно, я ихъ отдамъ. Сейчасъ не могу, но ты не бойся, отдамъ по частямъ. Это я тебѣ, какъ старшему сыну, говорю. Вѣдь ты меня знаешь, я не мошенникъ какой-нибудь.

Глѣбъ очень хорошо зналъ, что отецъ Лаврентій не мошенникъ, но понималъ онъ также, что ему не легко будетъ отдать тысячу рублей. Зарабатывая на городскомъ приходѣ много, отецъ Лаврентій вмѣстѣ со своей веселой матушкой, проживали все до копѣйки и дѣлали еще долги. Оба они были веселые люди, въ характерѣ обоихъ было много беззаботности; любили они хорошо поѣсть, попить, зазывали множество гостей и самымъ высшимъ наслажденіемъ для нихъ было получше угостить ихъ.

Отецъ Лаврентій съ своимъ семействомъ сѣли въ коляску и уѣхали въ деревню, а Глѣбъ съ Груней заѣхали еще въ лавку и забрали все, что было нужно для поминокъ. Ѣзды предстояло добрыхъ двадцать пять верстъ. Груня всю дорогу плакала и повторяла:

— Что мы теперь будемъ дѣлать? Теперь мнѣ и замужъ никогда не выйти… А ты еще все какъ-то молчишь и слова отъ тебя не добьешься, и Богъ тебя знаетъ, что ты тамъ себѣ думаешь…

— Эхъ, Груня, — воскликнулъ Глѣбъ, — еслибъ ты только знала, какія у меня тяжелыя мысли!

— Какія же это мысли?

— Э, да ты, все равно, не поймешь…

— Нѣтъ, ужъ ты, пожалуйста, скажи. Что-жъ такъ-то, начать и не договорить! Это хуже всего.

— Да я не таю. Ну, вотъ, сказалъ я тебѣ, что прихода не возьму, и теперь повторяю: не возьму.

— Да какъ же не возьмешь? Что же ты будешь дѣлать?

— Ну, что? Буду учителемъ въ духовномъ училищѣ.

— Учителемъ? Какая же это жизнь? Развѣ можно жить на это жалованье? Тамъ что-то пятьсотъ слишкомъ рублей въ годъ платятъ.

— А ты хорошо умѣешь считать деньги, Груня!

— Еще бы я не умѣла! Развѣ я дура какая-нибудь? Кажется, это и не трудно — считать деньги. Только были бы онѣ, а ужъ, чтобъ считать, это дѣло послѣднее. Ну, хорошо, учителемъ будешь, а потомъ что?

— Потомъ? Ну, ужъ объ этомъ мы поговоримъ послѣ. Это разговоръ длинный, Груня.

— Нѣтъ, нѣтъ, Глѣбъ, ужъ началъ, такъ договаривай.

— Да, вѣдь, я знаю все, что ты скажешь. Ты не можешь мнѣ сочувствовать.

— Почему же такъ? Вѣдь я тебѣ не чужая.

— Да, въ томъ то и дѣло, что не чужая. Чужой бы скорѣй понялъ, а ты… я знаю, что этимъ, можетъ быть, обижаю тебя. При томъ же, это все еще одни только мечтанія и удастся ли, неизвѣстно. Хочу я продолжать учиться, Груня, вотъ что!

— Какъ это учиться?

— Да, такъ, учиться и только. Развѣ ты не знаешь, что значитъ учиться?

— Да, вѣдь, ты, кажется, и такъ учился.

— Это не то, Груня. Учился я, да ничему не научился. Это ученье формальное, чтобъ получить аттестатъ, а потомъ приходъ. А я хочу учиться по настоящему. Понимаешь ли ты это, Груня? Меня влечетъ къ себѣ наука, мнѣ хочется расширить свой умъ, развить его, хочется знать много-много, хочется понимать все, что дѣлается въ природѣ и среди людей.

Груня смотрѣла на него недоумѣвающими глазами.

— Нѣтъ, это что-то странное, Глѣбъ. Это для богатыхъ хорошо, — то, что ты говоришь.

— Почему же для богатыхъ?

— Потому что у нихъ есть деньги, а бѣдному человѣку надо зарабатывать. Когда же онъ будетъ зарабатывать, если все будетъ учиться и учиться?

— Оставимъ это, Груня! — съ грустью промолвилъ Глѣбъ. Онъ смотрѣлъ на нее и изумлялся, что у нея, такой молодой, такія опредѣленныя понятія. Груня надулась. Она въ одно и тоже время и плакала, и сердилась.

II.

Пріѣхали въ деревню. Около дома, который, хотя и назывался церковнымъ, но, въ сущности, принадлежалъ сельскому обществу и отдавался только для жилья священнику, были налицо всѣ признаки печальнаго событія. Стояло нѣсколько повозокъ, бричекъ и возовъ, народъ безъ толку бродилъ и толпился. А въ самомъ дворѣ негдѣ было проѣхать и пройти.

Пришлось остановить экипажъ около воротъ. Они сошли на землю и вошли во дворъ. Народъ передъ ними разступился. Груня тотчасъ же куда-то юркнула и исчезла. Едва Глѣбъ переступилъ черезъ порогъ сѣней, его встрѣтила мать. Увидѣвъ его, она ахнула и упала въ его объятія съ истерическимъ плачемъ.

— Одинъ ты у насъ! — захлебываясь отъ слезъ, восклицала она: — одна ты у насъ надежда.

При этихъ словахъ у Глѣба болѣзненно сжалось сердце. Онъ бережно повелъ мать въ комнату и старался успокоить ее.

— Вѣдь, это неустранимо, мамаша, — говорилъ онъ: — противъ этого нельзя спорить.

Тутъ онъ видѣлъ, какъ Груня смотрѣла на него изподлобья. Едва онъ отошелъ отъ нихъ, какъ сестра уже успѣла сообщить что-то матери таинственнымъ шопотомъ. Но онъ не былъ расположенъ сейчасъ же вступать въ подробныя объясненія и поскорѣе нашелъ поводъ уйти отъ нихъ.

Кое-какъ успокоивъ мать, онъ скинулъ запыленное пальто и пошелъ въ большую комнату, откуда раздавался непрерывный, плачевный голосъ дьячка, читавшаго надъ покойникомъ Евангеліе. Комната была полна женщинъ, большею частью деревенскихъ бабъ. Похороны и свадьбы удивительно привлекаютъ къ себѣ женщинъ. Онѣ толпятся на тѣхъ и другихъ съ одинаковымъ любопытствомъ. Но Глѣбъ мелькомъ успѣлъ замѣтить здѣсь и нѣкоторыхъ попадей и поповенъ, а также и дьяконскихъ женъ изъ сосѣднихъ селъ. Лица у всѣхъ были холодно-печальны. Передъ нимъ внимательно разступились и дали ему дорогу. Вокругъ стола было пустое разстояніе, никѣмъ не занятое, очевидно, изъ почтительности въ покойнику. На столѣ, прикрытый парчей, лежалъ отецъ; тѣло его было очень длинно и худо, выраженіе лица строго а серьезно.

«Теперь онъ гораздо красивѣе, чѣмъ былъ въ жизни», мелькнуло въ головѣ у Глѣба.

Онъ перекрестился, сдѣлалъ поясной поклонъ и приложился въ холодной щекѣ покойника, а потомъ сталъ неподалеку и оставался въ неподвижномъ молчаніи.

Никакихъ философскихъ мыслей не вызывала въ немъ эта картина. Смерть казалась ему простой вещью, которая рано или поздно придетъ ко всѣмъ. Отцу было больше пятидесяти лѣтъ. Многіе ли доживаютъ до этого возраста?

Между тѣмъ, среди глубокаго молчанія можно было разслышать глухо раздававшійся сдержанный плачъ въ сосѣдней комнатѣ. Это плакала мать. Дьячокъ тянулъ свое чтеніе трогательнымъ голосомъ, какъ бы стараясь разжалобить слушателей и вызвать ихъ сочувствіе въ судьбѣ бездыханнаго тѣла. Небольшое зеркало, висѣвшее на стѣнѣ, какъ разъ надъ столомъ, на которомъ лежалъ покойникъ, было прикрыто чернымъ крепомъ. Толстыя свѣчи у изголовья горѣли жирнымъ пламенемъ. Онъ узналъ эти массивные подсвѣчники, которые были принесены сюда изъ церкви. Онъ такъ хорошо зналъ каждую вещь въ ихъ маленькой, деревенской церкви. Фономъ для всей этой печальной обстановки служилъ дымъ ладона и тотъ особенный ароматъ его, который напоминаетъ о смерти. А тѣло отца, кажется, совсѣмъ не издавало никакого запаха, не смотря на іюньскую жару.

Вдругъ само собою раскрылось окно, и въ него ворвалась струя свѣжаго воздуха вмѣстѣ съ ароматомъ цвѣтовъ, которые росли въ палисадникѣ. Но ароматъ ихъ смѣшался съ запахомъ ладона и исчезъ въ немъ.

Появились и духовныя лица; они крестились, били поклоны и тотчасъ же усваивали выраженіе печали. Все это были причетники изъ сосѣднихъ селъ. Глѣбъ зналъ ихъ всѣхъ. Съ нѣкоторыми онъ поздоровался, съ иными завязался короткій разговоръ.

— Когда располагаете хоронить? — спрашивали они, считая его, очевидно, хозяиномъ положенія.

— Сегодня! — отвѣчалъ Глѣбъ.

— Не скоро ли? Это дли простого человѣка ничего, а для священника, — надо бы полежать ему денька три.

— Развѣ есть такое правило? — съ удивленіемъ спрашивалъ Глѣбъ.

— Нѣтъ, правила нѣтъ, а такъ… Слѣдовало бы.

— Я не знаю, какъ мать и сестра, а у меня есть причина, — старался объяснить Глѣбъ. — У меня черезъ три дня экзаменъ.

— А, это важно, это другое дѣло.

Къ нимъ, съ взволнованымъ видомъ протискалась горничная и шепнула Глѣбу:

— Васъ матушка кличетъ, панычъ!

Онъ повернулся и вышелъ въ сѣни, а оттуда прошелъ въ спальню. Здѣсь онъ нашелъ мать въ припадкѣ слезъ. Дѣло разъяснилось. Груня подробно разсказала матери ихъ разговоръ во время путешествія. Глѣбъ не пытался даже отрицать.

— Такъ вотъ оно, вотъ оно что: А я-то думала, я-то мечтала! Я тебѣ уже невѣсту нашла… Отца Серафима, что въ Кочедаровкѣ, знаешь, дочь… Красавица-дѣвица, съ образованіемъ, епархіальное училище кончила и еще тамъ какой-то классъ особенный проходитъ, и на фортепьянахъ играетъ. И отецъ Серафимъ, человѣкъ богатый. Онъ одной земли засѣваетъ десятинъ двѣсти. У него въ банкѣ тысячъ тридцать денегъ лежитъ. Помѣщикъ, настоящій помѣщикъ. И ты могъ бы за нею тысячъ десять требовать, да… Она у него одна и самъ онъ вдовый, никого у него нѣту… Чего же тебѣ еще?

Глѣбъ смотрѣлъ на нее странными глазами, какъ человѣкъ, слушающій рѣчи на непонятномъ языкѣ.

— Но я ее совсѣмъ не знаю, мамаша, — тихо, стараясь не возвышать голоса, возражалъ онъ. — Я никогда даже не видалъ ее…

— Узнаешь, долго ли узнать?

— Но я учиться хочу…

— Какого тебѣ еще ученья? Одиннадцать лѣтъ корпѣлъ ты надъ книжкой и еще тебѣ не надоѣло… Какъ же ты рѣшаешься мать и сестру оставить нищими? Не ждала а, и не гадала, что сынъ такъ отблагодаритъ меня за всѣ мои заботы, за болѣзни и страданія. Вотъ онъ, какой вѣкъ насталъ! Нѣтъ больше благодарности на свѣтѣ, нѣтъ, нѣтъ!

И новый приливъ рыданій превращалъ потокъ жалобъ.

— Мамаша, мы объ этомъ поговоримъ потомъ, у насъ еще много времени, — подавленнымъ голосомъ говорилъ Глѣбъ: — а, вотъ, какъ вы на счетъ похоронъ? Когда вы думаете хоронить отца?

— А когда же?

— Я хотѣлъ бы сегодня. У меня на-дняхъ предстоитъ экзаменъ.

— Но отца Лаврентія еще нѣтъ, нельзя же безъ него.

— Отецъ Лаврентій сейчасъ пріѣдетъ; онъ выѣхалъ раньше насъ; должно быть, гдѣ-нибудь остановился на дорогѣ лошадей попоить…

— Много народу съѣхалось. Я думала, къ завтрему еще больше понаѣдетъ; все-таки какъ-то виднѣе было бы, почтеннѣе…

— Завтра мнѣ надо быть въ городѣ, мамаша! Я долженъ еще приготовиться…

— Ахъ, дѣлай какъ хочешь!

Этимъ и закончился разговоръ. Очевидно, мать приняла во вниманіе необходимость выдержать экзаменъ. Можетъ быть, у нея даже мелькнула мысль, что задержка можетъ помѣшать Глѣбу своевременно кончить курсъ. Все-таки она еще лелѣяла надежду, что онъ перемѣнитъ свое рѣшеніе. Да и было ли это еще рѣшеніе? Можетъ быть, такъ, ребяческій бредъ. Какой-нибудь разумный, положительный человѣкъ поговоритъ съ нимъ, повліяетъ на него, и онъ станетъ думать иначе.

Пріѣхалъ дядя, отецъ Лаврентій. Тетка съ дѣвочкой тотчасъ прошли въ спальню и начали утѣшать плачущихъ дамъ, а отецъ Лаврентій двинулся прямо къ покойнику.

— Эхъ-эхъ, Назаръ! — молвилъ онъ, остановившись передъ тѣломъ брата: — придумалъ же ты штуку, нечего сказать!

Послѣ этихъ словъ онъ ударилъ поклонъ и приложился ко лбу умершаго. Затѣмъ онъ тоже прошёлъ къ дамамъ. Начались семейные разговоры. Матушка вздыхала и плакала, — а отецъ Лаврентій и тетка, желая утѣшить ее, въ противность очевидности, завѣряли, что ничего особеннаго не случилось, что все въ порядкѣ вещей, и что, собственно, даже не о чемъ печалиться…

— Все уладится, все уладится! — говорилъ отецъ Лаврентій. — Вотъ, похоронимъ брата, а тамъ все обсудимъ и примемъ рѣшеніе. Вѣдь, всякій человѣкъ умираетъ, безъ этого никакъ нельзя; такой законъ, его же не прейдеши…

Но это, разумѣется, очень мало утѣшало вдову. Гостиная наполнилась народомъ, — это были ближайшіе знакомые. Среди нихъ слышались и обыкновенные житейскіе разговоры, и вздохи, и слезы. Плакали не только родственники, но и совершенно посторонніе люди, которымъ какъ-то было неловко на похоронахъ имѣть сухіе глаза. Тутъ же сновала горничная и разносила гостямъ чай.

Матушка отозвала въ сторону отца Лаврентія и сообщила ему:

— Вотъ, братецъ, какое мнѣ утѣшеніе на старости лѣтъ. Сынъ мой, Глѣбъ, на котораго я надѣялась, задумалъ учиться. Не хочу, говоритъ, приходъ брать и жениться, говоритъ, не хочу, а хочу учиться. Какое это тамъ будетъ ученіе, Господь его знаетъ, а только надежда моя на него рухнула.

Отецъ Лаврентій внимательно выслушалъ ее, задумался, а потомъ сказалъ:

— Угу! Ну, хорошо, я поговорю съ нимъ. А только, знаете, сестрица, оно нельзя такъ, зря… Съ этой самой науки большіе люди выходили… Вотъ, напримѣръ, Сперанскій, — изъ простыхъ людей, изъ духовнаго званія вышелъ, а былъ первымъ министромъ и даже графомъ сдѣлался… По чемъ знать, можетъ, и Глѣбу на роду написано… Ну, да ладно, — перебилъ онъ самъ себя, — я поговорю съ нимъ. А я, вотъ что, — прибавилъ онъ, понизивъ голосъ, — я хотѣлъ съ вами поговорить, сестрица. Покойный братъ, какъ вы знаете, далъ мнѣ тысячу рублей на сохраненіе. Ну, само собою разумѣется, я распорядился ими, потому, какъ онъ мнѣ братъ, то между своими это ничего. Но только я вамъ отдамъ, сестрица, все сполна. Разумѣется, по частямъ…

— Эхъ, братецъ, что тамъ считаться! — воскликнула матушка. — Теперь, ежели и сынъ оставитъ меня съ дочкой, такъ на васъ на одного только и надежда.

— Что-жъ, я всегда готовъ, всегда готовъ, сестрица! — отвѣтилъ съ чувствомъ отецъ Лаврентій.

Въ большой комнатѣ, между тѣмъ, началась служба. Отпѣвали четыре священника и это было очень торжественно. Потомъ тѣло понесли въ церковь, тамъ тоже была длинная служба, а затѣмъ пошли на кладбище.

Матушку вели подъ руки отецъ Лаврентій и его жена. Она громко рыдала и чувствовала полное изнеможеніе. Груня шла тутъ же рядомъ и плакала тихо и какъ-то глухо. Быть можетъ, ея отчаяніе было больше, чѣмъ горе матери. Вѣдь, она еще только разсчитывала начать жизнь и теперь всѣ надежды ея были потеряны.

Глѣбъ шелъ одинъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ нихъ. Онъ былъ блѣденъ, смотрѣлъ сосредоточенно внизъ и ни съ кѣмъ не разговаривалъ. Но онъ и не плакалъ. Ему было жаль отца, онъ любилъ его искренно, и отецъ хорошо къ нему относился, безъ особенной строгости, скорѣе по дружески, чѣмъ по отечески. Но плакать онъ не умѣлъ. При томъ же, голова его была полна мыслей, которыя не имѣли прямого отношенія къ тому, что происходило передъ его глазами. Онъ гораздо больше думалъ о послѣдствіяхъ, чѣмъ о самомъ горѣ, и всюду видѣлъ себя отвѣтственнымъ лицомъ, виновникомъ чужого несчастія, не оправдавшимъ надеждъ, почти преступникомъ. Похороны тянулись слишкомъ долго, его нервы утомились и онъ жаждалъ только одного, чтобы все это поскорѣй кончилось.

Потомъ были поминки. Солнце уже спустилось довольно низко, когда въ той самой большой комнатѣ, гдѣ только что лежалъ покойникъ, за длиннымъ столомъ, духовныя особы поминали отца Назарія пирогами, рыбой, кутьей, запивая все это виномъ. А во дворѣ простому народу раздавались пироги съ рисомъ и съ грибами, и тѣ ѣли ихъ, просто стоя и ходя, но съ не меньшимъ чувствомъ поминали покойника.

Дядя не могъ остаться ночевать; въ городѣ у него были дѣла, да и кромѣ того, ни онъ, ни жена его не могли долго выносить печальныхъ зрѣлищъ.

— Пройдемся, Глѣбъ, немного! — сказалъ отецъ Лаврентій, взялъ молодого человѣка подъ руку и повелъ его въ садикъ. Здѣсь они начали ходить взадъ и впередъ, и отецъ Лаврентій, тихимъ, ласковымъ голосомъ держалъ рѣчь племяннику:

— Вотъ, видишь ли, Глѣбъ, твоя мать сказала мнѣ, будто ты рѣшился не идти по духовной дорогѣ и, слѣдственно, не брать прихода, а направить себя по свѣтскому пути. Правда ли это?

— Я только мечтаю объ этомъ, дядя, — отвѣтилъ Глѣбъ: — я не могу сказать, чтобы это было рѣшеніе. Но желаю я этого сильно.

— Какія же твои соображенія?

— Да, просто хочу учиться еще!

— Такъ; учиться, конечно, это хорошо. Но что же ты имѣешь въ виду, какой конецъ?

— Я не думаю о концѣ, дядя. Меня привлекаетъ наука. Отчего другимъ можно знать то и другое, а мнѣ нельзя? почему я долженъ оставаться при тѣхъ скудныхъ познаніяхъ, какія намъ даетъ семинарія? Вѣдь, сознайтесь, дядя, что въ сущности ничего мы не знаемъ; такъ, кое-что, обрывки какіе-то…

— Такъ, такъ, я понимаю! — молвилъ отецъ Лаврентій: — стремленіе къ наукѣ! Понятно. Это бываетъ, что иногда большіе получаются результаты. Вотъ, напримѣръ, я говорю, Сперанскій — я и матери твоей это говорилъ — онъ изъ духовнаго званія происходилъ, а сдѣлался первымъ министромъ и графомъ. Положимъ, онъ потомъ и въ опалу попалъ, но это оттого, что онъ зазнался, возмечталъ о себѣ… Но все же, говорю, великіе бываютъ результаты, хотя и не для всякаго. Гм! такъ, ты, значитъ, учиться хочешь! Это гдѣ же, въ университетѣ, что ли?

— Да, я хотѣлъ бы въ университетъ.

— Такъ. Ну, что-жъ, я готовъ сдѣлать тебѣ всякое облегченіе. Напримѣръ, мать твоя и сестра могутъ жить у меня. Мѣста у насъ, слава Богу, довольно, а жильцовъ — я, да жена, да дѣвочка. Люди мы мирные, ссориться не будемъ. Груня дѣвица хозяйственная; она можетъ помогать моей женѣ по хозяйственной части. Это одно, а другое — такъ это ей даже на пользу будетъ. Можетъ, и замужъ скорѣе выйдетъ, потому въ городѣ все-жъ таки дѣвица на виду. Не то что въ деревнѣ. Все-жъ таки больше на глаза попадается. Можетъ, и семинариста какого-нибудь подцѣпитъ. Но мнѣ говорила мать, будто ты учителемъ въ духовномъ училищѣ хочешь быть, — это зачѣмъ же?

— Да, вѣдь, у меня ничего нѣтъ, дядя. Мнѣ нужно сперва собрать денегъ и тоже въ экзамену на аттестатъ зрѣлости приготовиться. Вѣдь, теперь семинаристовъ безъ экзамена не принимаютъ, — эти времена уже прошли. Я уже давно готовлюсь, дядя, да еще не совсѣмъ успѣлъ. А мнѣ отецъ-ректоръ обѣщалъ выхлопотать мѣсто здѣсь же, въ нашемъ городѣ, въ духовномъ училищѣ. Я все время хорошо шелъ, и окончу въ первомъ разрядѣ. Я хорошо знаю географію и исторію, такъ эти предметы и буду преподавать. Тутъ есть учитель этихъ предметовъ, онъ въ священники идетъ, недавно женился и ему даютъ приходъ хорошій. Эхъ, дядя, еслибъ вы знали, какъ мнѣ хочется учиться, чтобы у меня умъ сдѣлался широкимъ-широкимъ, и чтобъ я понималъ ясно жизнь!

— Ну, такъ что-жъ! Это мы какъ-нибудь устроимъ. А только ты, знаешь, не очень увлекайся, Глѣбъ, потому, бываетъ, что и опасность отъ широкаго ума получается. Бываетъ, что умъ за разумъ заходитъ. Я тебѣ даже примѣръ приведу. У меня былъ одинъ товарищъ, очень умный молодой человѣкъ, — давно это было, еще когда я семинаристомъ состоялъ, — все книжки читалъ. Бывало, никакой игрой его не соблазнишь, ни съ кѣмъ не разговаривалъ, а только все книжки да книжки. Одну проглотилъ, сейчасъ за другую взялся. И первымъ ученикомъ былъ. Въ академію его послали, и оттуда лестный отзывъ отецъ ректоръ получилъ; анъ, года черезъ два подучили извѣстіе: съ ума спятилъ. Значитъ, черезчуръ хватилъ образованія. Ну, и не вынесъ. Вотъ оно что. Во всемъ мѣра должна быть, Глѣбушка, во всемъ мѣра. Даже и умнымъ надо въ мѣру быть. Иному хорошо дуракомъ быть въ мѣру, а другому умникомъ. Потому, я тебѣ скажу, Глѣбушка, что отъ большого ума бываетъ такое же страданіе, какъ и отъ большой глупости. Человѣкъ видитъ все насквозь, а что тутъ хорошаго, а? Всякая вещь, — она съ виду ничего, — и блеститъ, и все такое, а раскопай ее, внутри одна гадость. Такъ лучше въ нее и не проникать. Такъ-то, Глѣбушка. А во мнѣ ты всегда найдешь поощреніе, потому, я люблю все молодое, хотя бы оно было и глупое, — такой характеръ. Только съ матерью ты будь поосторожнѣй, не говори ты ей ничего объ ученіи. Это ее болѣе всего пугаетъ.

Онъ помолчалъ съ минуту, а потомъ, вдругъ, перемѣнивъ тонъ, промолвилъ:

— А то, можетъ, не жениться ли тебѣ на дочери отца Серафима, а? Можетъ, передумаешь? Вѣдь, правда, хорошее приданое можно взять!

Этотъ переходъ крайне удивилъ Глѣба, который уже склоненъ былъ думать, что дядя его понимаетъ. Онъ даже ничего не возразилъ, а только съ изумленіемъ поднялъ на него глаза. Отецъ Лаврентій понялъ, что попалъ не въ тонъ, и поспѣшно прибавилъ:

— Ну, ну, ладно, это я такъ.

Потомъ отецъ Лаврентій пошелъ къ матушкѣ и объяснилъ ей.

— Ну, сестрица, я съ нимъ переговорилъ. Это ничего, блажь одна, повѣрьте мнѣ. Что-жъ такое, что онъ учиться хочетъ? Вѣдь, не сейчасъ поѣдетъ онъ, а много еще времени пройдетъ. Вотъ, онъ учительствовать хочетъ въ духовномъ училищѣ. Такъ, это что-жъ, это хорошо. Пусть годикъ поучительствуетъ и, повѣрьте вы мнѣ, что ему такъ надоѣстъ, что онъ броситъ всякія фантазіи и скорѣй за приходъ ухватится, а объ наукѣ и думать забудетъ.

— Охъ-охъ-охъ! — вздохнула матушка, — а отецъ Серафимъ дочку-то замужъ выдастъ за кого-нибудь другого. А ужъ такую партію не найдешь.

— Не выдастъ. Эти дѣла не такъ просто дѣлаются. Ну, а коли и выдастъ, мы другую найдемъ, — еще почище. Да, когда онъ будетъ учителемъ, мы его въ городѣ женимъ. А у насъ въ городѣ духовныя невѣсты всѣ на подборъ. Ну, устраивайтесь себѣ, устраивайтесь, — прибавилъ онъ съ очевиднымъ намѣреніемъ поскорѣе уѣхать. — Обдумывайте свое положеніе, а я, денька черезъ два пріѣду, и деньжонокъ привезу. Кстати узнаю у преосвященнаго, когда назначуть сюда новаго священника, потому вамъ придется домъ освободить. Ну, и тогда поговоримъ обо всемъ. А теперь, прощайте, сестрица. Главное, не надо печалиться. Все придетъ въ порядокъ…

Дядя съ теткой и дѣвочкой уѣхали. Глѣбу стало еще тяжелѣе. Никогда ему прежде не было тяжело проводить время съ матерью и сестрой, но сегодня онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто между ними что-то порвалось.

Между тѣмъ, надо было провести вмѣстѣ еще цѣлый вечеръ. Въ домѣ чувствовалась какая-то пустота. Никакихъ перемѣнъ въ немъ не произошло, всѣ предметы были на своихъ мѣстахъ. Все было по старому, какъ въ теченіе многихъ лѣтъ, а между тѣмъ, было такое ощущеніе, что не достаетъ самаго главнаго. Машина сдѣлана образцово и собрана во всѣхъ своихъ частяхъ до послѣдняго винтика. Все прилажено, примѣрено и пристроено, но нѣтъ котла — и машина не можетъ дѣйствовать.

У матери и сестры все время вздрагивали рѣсницы, каждое мгновеніе по самому ничтожному поводу онѣ готовы были заплакать. Онъ смотрѣлъ на нихъ, и ему становилось жалко. Онѣ привыкли жить въ довольствѣ; мать еще могла какъ-нибудь устроиться, она прожила свою жизнь и ей немного нужно. Для себя лично она не лелѣяла уже никакихъ надеждъ. Но сестра — совсѣмъ другое дѣло. Она была какъ разъ въ той порѣ, когда дѣвица начинаетъ мечтать во что бы то ни стало о замужествѣ, но это сдѣлать не такъ легко. Она не кончила ученья, и образованіе ея было самое скудное. Приданаго отецъ не оставилъ ей никакого. Между тѣмъ, духовные женихи очень цѣнятъ приданое. Помощи ждать имъ было не откуда, и положеніе ея было печально. Собственно говоря, это была его обязанность — работать, чтобы дать ей возможность добыть приданое и выйти замужъ. И она, навѣрно, тоже такъ думала, оттого она смотрѣла на него такъ, какъ, будто онъ ее ограбилъ или отнялъ у нея самую дорогую надежду.

Уже смеркалось, когда къ воротамъ подъѣхала кибитка. Мать и Груня вышли. Странно было принимать гостей въ такой день, когда похоронили отца. Глѣбъ оставался въ кабинетѣ. Вдругъ къ нему шумно вбѣжала Груня, и съ такимъ оживленіемъ, какъ будто горя вовсе и не было.

— Знаешь, кто пріѣхалъ, Глѣбъ? — съ блестящими глазами и радостнымъ голосомъ промолвила она: — отецъ Серафимъ съ дочкой. Они опоздали. Только въ городѣ узнали отъ кого-то о смерти папаши. Должно быть, будутъ ночевать у насъ… Выйди, пожалуйста, къ нимъ.

— Но я не знаю отца Серафима; я съ нимъ никогда не видался, — возразилъ Глѣбъ.

— Господи! Познакомишься! Его дочь была вмѣстѣ со мной въ епархіальномъ училищѣ. Мы подруги. Только она кончила, а я изъ четвертаго класса ушла. Неужели ты не выйдешь? — почти съ отчаяніемъ спросила Груня.

— Хорошо, я выйду. Только не сейчасъ. Иди къ нимъ, Груня! — сказалъ Глѣбъ.

Въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ всего лишь нѣсколько часовъ, тому назадъ лежалъ повойникъ и гдѣ еще пахло ладономъ, зажгли свѣчи и послышались оживленные человѣческіе голоса. Глѣбъ легко различилъ голоса матушки и Груни, а у отца Серафима былъ густой, но легкій басокъ, и говорилъ онъ отрывисто, какъ будто слегка сердился. Но четвертаго голоса, онъ еще не слышалъ.

— Боже мой! — говорилъ отецъ Серафимъ, — какъ же это случилось? А я, знаете, зашелъ къ отцу благочинному, а онъ мнѣ и говоритъ: — знаете, говоритъ, вѣдь, отецъ Назарій Щедротовъ скончался! Я такъ и замеръ. Какъ, говорю? Можетъ ли это быть? Да, ужъ, это повѣрьте, что такъ, — отвѣчаетъ отецъ благочинный, — я даже оффиціальное извѣстіе получилъ. Вотъ, говорю, несчастіе! Ну, вижу, опоздалъ, и думаю: такъ, по крайности, на обратномъ пути вдову провѣдаю… Вотъ и дочку съ собой везу домой…

— Кончила? — спросила матушка.

— Она еще въ прошломъ году кончила…

— Такъ что же?

— А тамъ еще у нихъ какой-то классъ особенный завелся, такъ, вотъ, она пожелала и въ немъ поучиться! Какъ называется этотъ классъ, Варенька?

— Педагогическій! — отвѣтилъ мягкій голосъ, отъ котораго вѣяло удивительной молодостью.

— Ну, да, да, педагогическій… Гм… такъ съ чего же это отецъ Назарій вздумалъ этакъ жестоко съ нами поступить?

Въ то время, какъ завязался дальнѣйшій разговоръ, дѣвушки вышли. Ихъ голоса слышались въ сѣняхъ, въ столовой, а дотомъ и совсѣмъ замолкли. Матушка разсказывала отцу Серафиму, какъ было дѣло, потомъ принялась жаловаться на судьбу.

— Но у васъ же сынъ кончаетъ курсъ, чего-же вамъ особенно скорбѣть? — сказалъ отецъ Серафимъ.

— Охъ, и не говорите. Кончаетъ-то онъ, кончаетъ, да только пользы отъ этого мало.

— Какъ же такъ?

— А такъ, отецъ Серафимъ: придумалъ мой Глѣбъ что-то необыкновенное. Не хочу, говоритъ, приходъ брать, а хочу еще учиться.

— Ну-у? это онъ отъ молодости. У молодыхъ людей это, знаете, бываетъ, — этакій кавардакъ въ головѣ. Они сами не знаютъ, чего хотятъ. А сколько лѣтъ вашему сыну?

— Двадцать второй годъ пошелъ.

— Ну, вотъ, самая настоящая пора женить его… А я, хе-хе, думалъ… Вотъ бы хорошо намъ породниться съ отцомъ Назаріемъ, хе-хе!.. Знаете, я всегда питалъ особое расположеніе къ покойному…

— Господи! А я-то, отецъ Серафимъ, какъ на духу вамъ скажу, — только объ этомъ и мечтала; да, видно, другая линія выходитъ.

— А покажите, покажите мнѣ его, вашего молодого философа! Вотъ, я съ нимъ поговорю, наставлю его…

— Глѣбъ!

Дверь въ кабинетъ растворилась, мать подошла поближе и звала его. Глѣбу оставалось одно — выйти. Онъ это сдѣлалъ и, по обыкновенію, взялъ у отца Серафима благословеніе.

— Эхъ, какъ же онъ у васъ молодъ, непростительно молодъ! И какой, красивый! — говорилъ отецъ Серафимъ, шутливымъ голосомъ, — такъ, какъ же, молодой человѣкъ, отъ родительскаго званія отрекаетесь? Нѣтъ, я шучу, шучу. Вотъ, мамаша ваша говоритъ, что вы учиться собираетесь, — да, неужто вамъ не надоѣло?

— Я самъ еще ничего не знаю! — сильно смущаясь, отвѣтилъ Глѣбъ. — Прежде всего надо курсъ кончить, а тамъ посмотримъ.

— А я вамъ скажу, — наставительно произнесъ отецъ Серефимъ: — это отъ молодости; вы слишкомъ еще молоды, оттого и сами не знаете, чего хотите, а какъ станете постарше, такъ все это у васъ перемѣнится.

— Садитесь, пожалуйста, отецъ Серафимъ! — сказала матушка: — у меня ныньче отъ горя и голова какая-то путанная стала… Садитесь. Чайку покушали бы, да, должно быть, и переночуете у насъ! Куда вамъ ночью такую даль ѣхать?

— Да, ужъ, и не знаю. Хотѣлось бы поскорѣй домой, — вѣдь, два дня уже я странствую. Оно, знаете, какъ-то и неловко, да и прихожане ждутъ; я думаю, и требъ уже накопилось… А кромѣ того, у меня и хозяйство большое, хотя я самъ и не хозяинъ, и не распорядитель…

Отецъ Серафимъ сѣлъ. Глѣбъ тоже помѣстился на стулѣ, на порядочномъ разстояніи отъ него. Матушка вышла хлопотать.

— Я, конечно, не имѣю права, не мое это дѣло! — началъ отецъ Серафимъ, — а все же скажу вамъ, молодой человѣкъ, рискованное это дѣло, мѣнять призваніе. Многіе это дѣлали и иные, правда, достигали. Но большею частью отставали. Натура не выносила. Все равно, я вамъ скажу для примѣра, какъ монахъ, который за много лѣтъ монашества привыкъ пищу употреблять постную и на постномъ маслѣ, и ежели бы ему пришлось вдругъ, по необходимости, скоромнаго поѣсть, ну, скажемъ, мясного… Такъ, оно хотя и питательное, а для его желудка невыносимо. Да. Оно, конечно, похвально; не надо взвѣшивать силы… Вы меня извините, но, вы человѣкъ молодой, а я старикъ. Моя обязанность сказать вамъ правду, а ваша, выслушать меня. Къ тому же, у васъ и положеніе особенное, — вашего родителя сегодня только опустили въ землю; у васъ мать, сестра. Это обязываетъ, молодой человѣкъ, обязываетъ. Вы меня извините, — только я говорю правду.

Послышался звонъ посуды, явилась горничная со скатертью, потомъ появился самоваръ, и своимъ оживленнымъ, видомъ освѣжилъ атмосферу. Глѣбъ, отъ этихъ рѣчей отца Серафима, ощущалъ какую-то затхлость; въ нихъ было что-то такое, что напоминало ему о стоячей водѣ. Самоваръ, шипящій, съ движущимся надъ нимъ паромъ, внесъ съ собою какъ бы жизнь въ эту атмосферу. Потомъ принесли водку, закуску. Вернулась матушка, и любезно приглашала отца Серафима.

— Пожалуйста, откушайте! Навѣрно съ дороги проголодались.

Вошли дѣвушки.

— А вотъ, позвольте васъ познакомить! — промолвилъ отецъ Серафимъ: — моя дочь, Варвара. А это — сынъ покойнаго отца Назарія, Глѣбъ Назарычъ. Вотъ, тоже, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Глѣбу, — какъ и вы, любительница ученья. Кончила курсъ и, кажись бы, рада была отдохнуть, анъ, нѣтъ, еще какой-то тамъ педагогическій классъ захотѣла проходить. Я говорю, молодые люди ныньче странные пошли. Самые годы, чтобы жить весело, да радостно, а они убиваютъ ихъ на ученье.

Варя посмотрѣла на Глѣба въ упоръ смѣлымъ, проницательнымъ взглядомъ, потомъ слегка наклонила голову и, не подавъ руки, отошла къ окну. Матушка повторила свое приглашеніе и отецъ Серафимъ присѣлъ къ столу.

— Ну-съ, — продолжалъ онъ, обращаясь все-таки къ Глѣбу, — ежели, допустимъ, ваше намѣреніе осуществится, — какого же рода науку желали бы избрать?

Глѣбъ не сразу отвѣтилъ, а послѣ порядочной паузы. У него мелькнула мысль, не уклониться ли вообще отъ объясненія? Вѣдь, это пустой разговоръ, который ни къ чему не можетъ привести. Какъ бы онъ ни отвѣтилъ, все равно, ему скажутъ: «молодой человѣкъ, вы заблуждаетесь, потому что вы молоды, а когда станете старше, то образумитесь».

И, можетъ быть, онъ и уклонился бы, но у него явилось странное чувство, будто онъ отвѣчаетъ не отцу Серафиму, а кому-то другому, и этому-то другому ему хотѣлось непремѣнно отвѣтить правду. Почему? Но, вѣдь, это было смутное, мимолетное ощущеніе. Ему казалось, что кто-то будетъ о немъ дурного мнѣнія, если онъ промолчитъ или отвѣтитъ уклончиво, а, можетъ быть, ему даже хотѣлось, хотя и безсознательно, чтобы кто-то былъ хорошаго мнѣнія о немъ. Все это промелькнуло въ его головѣ въ продолженіе какой-нибудь секунды, и затѣмъ, онъ отвѣтилъ:

— Меня интересуютъ естественныя науки.

— Ага, изученіе натуры! Такъ, такъ. Многихъ это увлекало. И, что-жъ, собственно медициной займетесь?

— Нѣтъ, — на этотъ разъ уже совершенно твердо отвѣтилъ Глѣбъ. — Мнѣ просто интересно изучать природу.

— Гм! изучать природу! Это хорошо. Конечно, созданіе Творца достойно изумленія, но, однако же, человѣку надо жить, надо кормиться чѣмъ-нибудь, а однимъ изученіемъ природы не прокормишься. Медицина, по крайности, даетъ хлѣбъ, и очень даже хорошій хлѣбъ. Я знаю кой-кого. Вотъ, у отца Кузьмы Страннолюбскаго сынъ изъ семинаріи пошелъ по медицинской части. Такъ, теперь, я вамъ скажу, онъ въ Кіевѣ большую практику имѣетъ и тысячъ до пятнадцати въ годъ зарабатываетъ. Это я понимаю и одобряю.

— Я объ этомъ и не думалъ, — отвѣтилъ Глѣбъ.

— А надо думать, надо думать, молодой человѣкъ. — молвилъ отецъ Серафимъ, выпивъ рюмку водки и стараясь прожевать кусокъ чрезвычайно сухого рыбца.

— Охъ-охъ-охъ! — громко вздохнула матушка, — просто и не знаю, куда теперь и кинуться, отецъ Серафимъ. Совсѣмъ я, какъ подстрѣленная птица.

— Сочувствую вамъ, Ирина Власьевна, душевно сочувствую. Надо подумать, потолковать. Я полагаю, — промолвилъ онъ, какъ-то вдругъ перемѣнивъ тонъ и, очевидно, съ нѣкоторой задней мыслью: — что молодымъ людямъ пріятно было бы пройтись. Ночь лунная, воздухъ хорошій; что-жъ имъ сидѣть тутъ взаперти?

— А, можетъ, Варенька чашечку чайку бы выпила? — предложила матушка.

— Нѣтъ, мнѣ не хочется. Можетъ быть, послѣ! — отвѣтила дѣвушка.

Матушка не настаивала. Ей очень хотѣлось по душѣ поговорить съ отцомъ Серафимомъ. У нея теперь было такое состояніе, что со всѣми хотѣлось говорить по душѣ; это ее немножко утѣшало.

III.

Молодые люди вышли. Они шли рядомъ; передъ ними разстилалась обширная поляна, которую пересѣкала вдоль деревенская дорога, а дальше лежало широкое озеро, образовавшееся изъ днѣпровскихъ водъ, занесенныхъ сюда при посредствѣ множества узенькихъ, между собою соединявшихся, рѣчонокъ. Надъ самымъ озеромъ подымался полный мѣсяцъ и отражался въ его зыби серебристыми зигзагами. По краямъ, какъ бы въ туманѣ, синѣлъ темный камышъ и изрѣдка изъ его гущинъ выступали вербы съ своими неправильными вѣтвями.

— Ты знаешь, Глѣбъ, — первая заговорила Груня, — Варя и отецъ Серафимъ у насъ остаются ночевать.

— Имъ, вѣроятно, далеко ѣхать, — сказалъ Глѣбъ и вдругъ ему стало неловко оттого, что онъ сказалъ «имъ», то-есть, ей и отцу Серафиму и, такимъ образомъ, какъ бы избѣгалъ обращаться прямо къ ней; но онъ испытывалъ сильное волненіе неловкости. Застѣнчивый отъ природы, онъ укрѣпилъ это свойство одиннадцати-лѣтнимъ пребываніемъ въ закрытомъ заведеніи, гдѣ, кромѣ поломойки, появлявшейся разъ въ недѣлю, никогда не попадалось ни одной женщины. Дочери ректора иногда мелькали гдѣ-то въ отдаленіи, и ихъ приходилось видѣть только издали, да и то семинаристы избѣгали проходить мимо нихъ на близкомъ разстояніи, потому что не знали, какъ вести себя съ ними. Онѣ были горды и смотрѣли на семинаристовъ свысока. И всякій разъ, когда ему приходилось говорить съ незнакомымъ человѣкомъ, въ особенности, если это былъ свѣтскій, а не духовный, онъ смущался и чувствовалъ себя подавленнымъ. Въ присутствіи же молодой женщины онъ окончательно терялся. Онъ переживалъ странное состояніе, когда, вслѣдъ за высказанной неловкой фразой, тотчасъ являлась въ головѣ другая — красивая и умѣстная, но ее уже нельзя было произнести, уже было поздно и разговоръ перемѣнилъ направленіе. То же самое было и здѣсь, но онъ быстро поправился и прибавилъ:

— Къ вамъ будетъ, вѣроятно, верстъ пятьдесятъ?

— Кажется, шестьдесятъ, — отвѣтила Варя. — Я такъ рѣдко ѣзжу, что не знаю навѣрное.

— Ахъ, да, я слышалъ. Вы, вѣдь, остались учиться въ педагогическомъ классѣ.

— Еслибъ былъ еще какой-нибудь классъ, я бы и еще осталась! — сказала Варя.

— Господи! — воскликнула Груня, — да неужели же вамъ не надоѣло? Глѣбъ тоже такой. Вотъ бы васъ повѣнчать, ей-Богу; была бы пара. Вы оба только и дѣлали бы, что смотрѣли бы въ книжку.

— Это ничему не мѣшаетъ, — серьезно замѣтилъ Глѣбъ. Они дошли до берега и, по предложенію Груни, усѣлись на мягкомъ желтомъ пескѣ. Только теперь Глѣбъ подумалъ о томъ, что надо разсмотрѣть ея лицо. До сихъ поръ онъ не нашелъ случая посмотрѣть на нее прямо.

Она сидѣла лицомъ къ озеру и въ полъ-оборота къ нему. Лунный свѣтъ придавалъ лицу ея блѣдность, но небольшіе глаза ея оставались веселыми, ясными и какъ-то особенно молодыми. Она при малѣйшемъ шумѣ или чуть слышномъ порывѣ ночного вѣтерка раскрывала ихъ то больше, то меньше. Черты лица ея были не крупны, въ нихъ свѣтилось что-то дѣтское, простое и довѣрчивое. Онъ дивился тому, какъ она спокойно, самоувѣренно отвѣчаетъ на его вопросы, нисколько, повидимому, не смущаясь и не волнуясь. Онъ судилъ по себѣ и ему это казалось чѣмъ-то недостижимымъ, какимъ-то чудомъ. Голосъ у нея былъ мягкій, слабый, лишенный звонкости — и это ему нравилось. Онъ такъ нѣжно касался его слуха. Вся она была не крупная и, какъ ему казалось, не сильная.

— Я слышала, — промолвила Варя, — что вы не хотите поступать на приходъ.

— Отъ кого вы слышали? — спросилъ Глѣбъ.

— Это я сказала, — отвѣтила за нее Груня.

— Значитъ, это правда?

— Право, я и самъ еще не знаю.

— Значитъ, это, такъ себѣ?

— Что значитъ — такъ себѣ?

— Такъ… не рѣшеніе, не убѣжденіе… а такъ себѣ…

— Нѣтъ, — промолвилъ онъ, — это не такъ себѣ, но видите, какъ обстоятельства перемѣнились. Вчера умеръ отецъ и все спуталось.

— Да, это несчастье! — замѣтила Варя.

— Это такое несчастье, такое несчастье! — воскликнула Груня и, кажется, собиралась уже плакать.

— Такъ что, можетъ быть, вы еще перемѣните рѣшеніе? — продолжала Варвара Серафимовна. — И женитесь? — какъ-то особенно протянувъ это слово, произнесла она и при этомъ въ глазахъ ея блеснула усмѣшка.

— О, нѣтъ, нѣтъ, это ни въ какомъ случаѣ! — поспѣшно и выразительно возразилъ Глѣбъ.

— Отчего такъ?

— Отчего? Да оттого… оттого, что я никого не люблю.

— Развѣ это важно?

— Я думаю, въ такомъ дѣлѣ это важнѣе всего.

— Но вѣдь всѣ семинаристы женятся такъ… потому что надо получить приходъ… И вотъ Груня говоритъ, что полюбить не трудно, — какъ посватается, такъ и полюбитъ.

— А вы какъ думаете? — пытливо спросилъ Глѣбъ.

— Я? — Она разсмѣялась. — О чемъ? О любви?

— Ну, да. Вѣдь мы говоримъ объ этомъ.

— Да я о ней ничего не думаю.

— О чемъ же вы думаете?

— О чемъ? — О многомъ. А разсказать не съумѣю.

— Значитъ, вы такъ замужъ не пошли бы?.. Ну, если бы къ вамъ посватались.

— Съ какой стати я пошла бы замужъ?

— Значитъ, вы согласны со мной?

— Я ничего не понимаю въ любви. У насъ въ епархіальномъ училищѣ всѣ были влюблены въ регента и находили, что онъ очень красивъ. У него, знаете, такіе кудри на головѣ, цѣлая гора… А я даже въ регента не была влюблена! — промолвила она со смѣхомъ и продолжала: — мнѣ папа говорилъ, — это ему еще вашъ покойный отецъ разсказывалъ… что, когда вы кончите курсъ, то будете свататься ко мнѣ… Но это совсѣмъ на васъ не похоже, и я очень рада…

— Почему?

— Я не люблю такихъ, которымъ все равно, лишь бы поскорѣе жениться и поскорѣе получить приходъ. Женитьба у нихъ необходимость, потому что безъ этого не дадутъ прихода. Я такой женой не стала бы.

— Да, это можно говорить только въ шутку! — сказалъ Глѣбъ.

— Странные вы оба, какъ послушаешь васъ! — воскликнула Груня. — Всякому человѣку надо жить. И приходъ нуженъ, чтобы жить. И дѣвушкѣ замужъ надо выйти, чтобы жить, потому что иначе она не проживетъ.

— Нѣтъ, я проживу иначе! — сказала Варя.

— Какъ же такъ? — спросила ее Груня.

— А ужъ не знаю, какъ, только такъ, чтобы на меня никто не смотрѣлъ, какъ на неизбѣжную вещь.

— Дѣти, дѣти! — послышался отдаленный зовъ со стороны дома. — Пора домой.

— Сейча-а-съ! — откликнулась за всѣхъ Груня и прибавила, обращаясь къ другимъ: — Пойдемте. Это мамаша кличетъ.

Они встали, и еще нѣсколько секундъ постояли надъ водой.

— Хорошо здѣсь у васъ! — сказала Варя и ея веселые глазки приняли мечтательное выраженіе. — А у насъ такія скучныя мѣста! Кругомъ степь и нѣтъ совсѣмъ воды.

— Что-жъ, и мы должны уѣхать отсюда! — со вздохомъ воскликнула Груня, — Должно быть, къ дядѣ, въ городъ.

— Вы любите природу? — спросила Варя у Глѣба, когда они повернули обратно къ дому.

— Да, очень люблю, только не умѣю раскисать, — отвѣтилъ Глѣбъ.

— А я вотъ раскисаю. Какъ увижу такую вотъ красоту, такъ и не уходила бы всю ночь, такъ бы вотъ и сидѣла…

— А когда же спать? — спросила Груня.

— Спать вовсе не надо, когда такъ хорошо! — сказала Варвара Серафимовна: — значитъ, вамъ это только нравится, но не трогаетъ васъ? — продолжала она, обращаясь къ Глѣбу.

— Меня это вызываетъ на мысли: почему, и какъ, и гдѣ причина? — и мнѣ хочется узнать эту тайну…

— Тайну красоты ночи?

— Тайну прекраснаго неба, тайну, посредствомъ которой природа такъ чаруетъ насъ… Мнѣ хочется все это узнать и изучить…

— А мнѣ кажется, какъ только узнаешь, какъ и почему, то все покажется обыкновеннымъ и простымъ, и очарованіе исчезнетъ… Очарованіе тайны исчезнетъ.

— Но что-жъ изъ этого? Есть другое очарованіе — очарованіе знанія, оно выше.

— Право… Я не знаю, ошибаетесь вы, или нѣтъ! — неувѣренно замѣтила Варя.

Они пришли. Въ освѣщенной комнатѣ Глѣбъ разсмотрѣлъ ее еще разъ. Она показалась ему миленькой. Въ лицѣ столько свѣжести, молодости, только, кажется, она небогата здоровьемъ. Когда она улыбается, то показываетъ свои красивые зубы — ровные, крупные, бѣлые. Движенія ея нерѣшительны, плавны, слегка кошачьи.

Отецъ Серафимъ съ матушкой сидѣли въ гостиной, а они всѣ трое тотчасъ же засѣли за столъ и начали пить чай и истреблять хлѣбъ съ свѣжимъ масломъ.

— Теперь вотъ и аппетитъ явился! — сказала Варя.

— Тоже и у меня! — откликнулся Глѣбъ.

— Это вліяніе очарованія природы!

Она засмѣялась, а онъ при этомъ подумалъ: «какъ съ нею чувствуешь себя просто». Это было для него ново; рѣдко съ какимъ человѣкомъ онъ чувствовалъ себя просто.

А въ сосѣдней комнатѣ, съ почти притворенною дверью шелъ разговоръ тихо, вполголоса.

— Я говорю, Ирина Власьевна, — молвилъ отецъ Серафимъ, — что молодое стремится въ молодому. Вотъ они познакомились, поговорили… А встрѣтятся еще два-три раза и, увидите, всѣ его фантазіи растаютъ, яко дымъ… Да вы вотъ что: вы его пришлите къ намъ погостить на недѣльку, когда онъ кончитъ свои экзамены.

— Ахъ, — воскликнула матушка, — онъ такой своенравный!

— Ну, хорошо, хорошо, я самъ приглашу его.

Между тѣмъ, въ большой комнатѣ за чайнымъ столомъ продолжался оживленный разговоръ:

— А какъ же вы получите аттестатъ зрѣлости? — спрашивала Варя.

— Точно такъ, какъ получаютъ его другіе! — отвѣтилъ Глѣбъ, — выдержу экзаменъ.

— Но это очень трудно.

— Надо только, чтобъ не было невозможно. Все, что трудно, можно побѣдить трудомъ… Я уже два года готовлюсь.

— Два года? — Значитъ, вы давно задумали это?

— У меня всегда было это стремленіе. Прежде я чувствовалъ его смутно и не понималъ; меня все къ чему-то влекло, и это было мучительно. А потомъ я понялъ и сейчасъ же ясно представилъ себѣ все.

Горничная уже сновала по разнымъ комнатамъ съ постелями. Варю рѣшено было положить въ одной комнатѣ съ Груней, отца Серафима въ залѣ. Въ кабинетѣ было положить его какъ то неловко. Тамъ еще такъ недавно умеръ отецъ Назарій. Скоро всѣ разошлись. Глѣбъ вышелъ во дворъ и тамъ отыскалъ свою постель въ палисадникѣ. Лѣтомъ, когда бывалъ въ деревнѣ, онъ всегда спалъ подъ открытымъ небомъ.

Ему долго не спалось. Но странное дѣло: онъ не испытывалъ никакого тревожнаго чувства. Если днемъ, когда онъ попалъ въ родственную среду при столь печальныхъ обстоятельствахъ, онъ чувствовалъ себя какъ бы виноватымъ предъ всѣми, то теперь ощущеніе было такое, точно у него вдругъ явилась какая-то поддержка. Вѣдь до сихъ поръ никто, ни одинъ человѣкъ не думалъ такъ, какъ онъ. Люди, которыхъ онъ встрѣчалъ, настолько отличались отъ него по образу мыслей, что онъ даже не рѣшался никому объяснять своихъ намѣреній. Былъ у него одинъ товарищъ, Стрѣтенскій, который, какъ и онъ, готовился на аттестатъ зрѣлости, иногда они даже вмѣстѣ занимались. Но тотъ смотрѣлъ просто: сдѣлаюсь адвокатомъ и буду зарабатывать большія деньги… Женюсь, буду держать лошадей и вообще ни въ чемъ себѣ не буду отказывать. Иногда Глѣбъ пробовалъ возражать ему, что эта задача недостойна разумнаго человѣка, что изъ за нея не стоитъ надрываться, что хорошій заработокъ можно имѣть, оставаясь и въ духовномъ званіи, но тотъ не понималъ его и отвѣчалъ, что это совсѣмъ не то. Духовное лицо, говорилъ онъ, какъ бы оно ни было богато, не можетъ пользоваться всѣми благами жизни. Ему ни въ театръ нельзя пойти, ни въ веселой компаніи проводить время и вообще многое для него закрыто.

Глѣбъ не принималъ также въ разсчетъ дядю, который относился какъ бы покровительственно къ его плану и въ доказательство своего сочувствія приводилъ въ примѣръ Сперанскаго. Въ этомъ покровительствѣ было что-то невѣжественное и, можетъ быть, неискреннее; это было скорѣе всего желаніе показать, что я, молъ, не врагъ просвѣщенія и понимаю стремленіе къ наукѣ, что мнѣ тоже не чужды высшія потребности и прочее.

И вотъ, сегодня у него явилось такое ощущеніе, какъ будто онъ пріобрѣлъ союзника. Какимъ образомъ? Вѣдь онъ даже не узналъ ея взглядовъ на жизнь. Все она его разспрашивала, а онъ даже и не подумалъ объ этомъ. Но онъ не могъ объяснить, почему такъ думалось. У него было такое чувство. Это была первая пріятная встрѣча въ его жизни. При воспоминаніи о Варѣ у него являлась въ душѣ бодрость, и все, что казалось ему мрачнымъ и тревожнымъ, пріобрѣтало окраску ясную и бодрящую.

Онъ уснулъ, когда уже звѣзды начали блѣднѣть и пѣтухи пропѣли во второй разъ. Онъ спалъ не долго; раннее лѣтнее солнце разбудило его, но поднялся онъ съ свѣжей головой, бодрый и здоровый.

IV.

На другой день, раньше всѣхъ поднялась матушка. По долголѣтней привычкѣ, она вышла во дворъ, чтобъ заняться обычнымъ хозяйствомъ. Она сдѣлала два-три приказанія на счетъ коровъ и телятъ, но затѣмъ вдругъ лицо ея покрылось тѣнью и она замолкла, тихо отошла къ камышевой изгороди, оперлась на нее руками и заплакала. Она думала о томъ, что все это теперь ни къ чему. Какое теперь хозяйство? Зачѣмъ? Можетъ быть, черезъ недѣлю придется все продать и переселиться въ городъ, къ родственникамъ, и жить у нихъ изъ милости на хлѣбахъ. Вотъ къ чему привели эти тридцатилѣтнія хлопоты, болѣзни, огорченія. Ахъ, жизнь!

Въ это время, солнце поднялось изъ за низенькаго сарая и разбудило Глѣба. Онъ поднялъ голову и увидѣлъ мать. Тотчасъ въ головѣ его мелькнула мысль, что она плачетъ; онъ наскоро одѣлся и вышелъ изъ палисадника, гдѣ была его постель.

— Мамаша, успокойтесь, — проговорилъ онъ искреннимъ голосомъ. — Вѣдь, этого, измѣнить нельзя…

— Нельзя, сыночекъ, нельзя! — задумчиво промолвила матушка, вытирая слезы фартукомъ. — Нельзя! такъ хотѣлъ Богъ!

— Ну, значитъ, надо покориться.

— И покоряюсь, покоряюсь… Что-жъ мнѣ остается? Покоряюсь…

Слезы опять полились изъ ея глазъ. Ему сдѣлалось больно и онъ не зналъ, что сказать ей въ утѣшеніе. Онъ чувствовалъ, что единственное, что могло бы утѣшить мать, это твердое заявленіе съ его стороны, что онъ раздумалъ и возьметъ приходъ. Онъ читалъ ея мысли и понималъ тотъ печальный взглядъ, которымъ она обводила дворъ съ сараями, домашней птицей, скотомъ и со всѣмъ, что было въ этомъ дворѣ. «Вотъ, — думала она, — если бы у меня былъ сынъ, какъ слѣдуетъ, какіе бываютъ сыновья у другихъ счастливыхъ матерей, онъ кончилъ бы курсъ, женился бы и попросилъ архіерея, чтобы назначили его на тотъ самый приходъ, гдѣ онъ родился и выросъ, гдѣ тридцать лѣтъ жилъ его отецъ, гдѣ у него есть старое, насиженное гнѣздо. И архіерей снизошелъ бы и исполнилъ, и все бы пошло по старому, не пришлось бы со слезами разставаться съ каждой вещицей, съ такимъ трудомъ пріобрѣтенной. Въ этомъ домѣ и остались бы жить, и я хозяйничала бы по старому да тутъ бы и жизнь свою кончила…»

Онъ зналъ, что такія мысли должны наполнять ея голову, и зналъ, что слѣдовало ему отвѣтить, чтобъ совершенно утѣшить ее. Онъ долженъ бы подойти къ ней и сказать: «мамаша, не плачьте, я передумалъ; все будетъ такъ, какъ вы хотите. Вотъ мнѣ осталось два экзамена, я ихъ выдержу и сейчасъ же попрошу приходъ, а вы ищите мнѣ невѣсту. Я надѣюсь, что преосвященный снизойдетъ къ нашему положенію и назначитъ меня въ то самое село, гдѣ я выросъ, гдѣ у насъ есть хозяйство.»

И какъ бы лицо ея просвѣтлѣло послѣ этихъ словъ! Во сколько бы разъ уменьшилось ея вдовье горе!

И все же онъ этого не сдѣлалъ; онъ этого не могъ сдѣлать. Всталъ и отецъ Серафимъ. Онъ тоже вышелъ во дворъ. Матушка вытерла слезы и привѣтствовала его. Горничная возилась съ самоваромъ; тутъ же, около крыльца, гдѣ отъ дома падала длинная тѣнь, она готовила столъ. Все дѣлалось такъ, какъ прежде, какъ всегда, какъ будто ничто не измѣнилось. Появились продукты деревенскаго благополучія: сливки, масло, пышный хлѣбъ. Но это были остатки обезпеченной жизни. А скоро все это прекратится.

"Да, — думалъ про себя Глѣбъ, — я, должно быть, очень дурной сынъ, у меня, по всей вѣроятности, черствое сердце. Вѣдь какъ, въ самомъ дѣлѣ, должно быть тяжело ей и какъ легко утѣшить ее! Нѣсколько искреннихъ словъ — вотъ и все. Но въ томъ-то и дѣло, что онъ искренно не можетъ сказать этихъ словъ.

— А вы такъ рано встаете, молодой человѣкъ? — промолвилъ отецъ Серафимъ, — это хорошо, это хорошо. Вы, значитъ, могли бы жить въ деревнѣ. Въ деревнѣ поневолѣ рано встаешь. А я, знаете, что придумалъ. Вотъ вы окончите ваши экзамены да и пріѣзжайте къ намъ погостить. У меня домъ большой, вѣдь я одинъ съ дочкой, я вдовецъ. А? Какъ вы думаете?

— Благодарю васъ! — отвѣтилъ Глѣбъ, кланяясь.

— Значитъ, пріѣдете?

— Благодарю васъ… Я не знаю, каковы будутъ наши обстоятельства.

— Да каковы бы ни были, все-таки пріѣзжайте.

— Конечно, онъ пріѣдетъ! — отвѣтила за него Ирина Власьевна, которая, по своимъ соображеніямъ, имѣла основаніе желать этой поѣздки для сына: — почему же ему не пріѣхать? Это даже очень пріятно, и онъ только долженъ быть благодаренъ.

— А коли хотите, даже лошадей пришлю. Прямо въ семинарію. Когда вы кончите ваши экзамены?

— Одинъ послѣ завтра, еще одинъ черезъ три дня, а потомъ черезъ два дня актъ…

— Ну, вотъ и все! Значитъ, черезъ недѣлю. Вотъ черезъ недѣлю я и пришлю лошадей. А обстоятельства… Что же вамъ въ нихъ? Пока вы еще не стали на ноги, о матери вашей и сестрѣ долженъ отецъ Лаврентій позаботиться. А вы пріѣзжайте, молодой человѣкъ, непремѣнно пріѣзжайте; большое удовольствіе доставите, очень даже большое удовольствіе.

«Они хотятъ женить меня!» — подумалъ Глѣбъ, но тутъ же вспомнилъ вчерашній разговоръ съ Варварой Серафимовной и прибавилъ: — «но съ нею это не опасно».

Скоро вышли и дѣвушки. Дневной свѣтъ еще болѣе оттѣнилъ на лицѣ Варвары Серафимовны свѣжесть, молодость и ту дѣтскую простоту, которая сразу отличала ея лицо отъ другихъ; и это была не только молодость по лѣтамъ, въ глазахъ ея свѣтилась какая-то необыкновенная нетронутость, какъ въ глазахъ ребенка, которому еще незнакомы ни зависть, ни вражда.

Она подала ему руку.

— Вамъ хорошо спалось? — спросила она его.

— Да… Хотя я поздно заснулъ и рано всталъ.

— И ничего не снилось?

— Ровно ничего, — отвѣтилъ онъ.

— А мнѣ всю ночь снилась вчерашняя луна. Я каталась на лодкѣ. Вы гребли, Груня правила рулемъ, а я просто наслаждалась ночью.

— Вотъ, видите, молодой человѣкъ, какую вы побѣду одержали! — замѣтилъ, шутя, отецъ Серафимъ: — ужъ она видитъ васъ во снѣ.

Глѣбъ смутился, а Варя сказала просто:

— Почему же побѣду? Мы не сражались съ Глѣбомъ Назарычемъ, папа!

— Ну, да, вѣдь я пошутилъ. А вотъ, Варенька, Глѣбъ Назаровичъ обѣщалъ пріѣхать къ намъ погостить.

— Въ самомъ дѣлѣ? — живо спросила Варя и по глазамъ ея было видно, что это ей пріятно.

— Я не обѣщалъ, Варвара Серафимовна. Мнѣ было бы пріятно… Но я еще не знаю! — съ великимъ смущеніемъ сказалъ Глѣбъ.

— Пріѣзжайте, пожалуйста! — попросила Варя: — только у насъ скучно. Воды нѣтъ, степь и степь… колодцы да журавли, жара и пыль…

— Вотъ ты и напугала его, — перебилъ ее отецъ Серафимъ. — А совсѣмъ уже не такъ плохо. У насъ большой садъ. Тѣни много, цвѣты есть. Теперь сливы поспѣваютъ. Вы увидите, что не такъ у насъ плохо, какъ она говоритъ.

Гости напились чаю и затѣмъ собрались уѣзжать. Варя на прощанье сказала Глѣбу:

— Такъ если не боитесь соскучиться — пріѣзжайте.

Глѣбъ смущенно поклонился и ничего не отвѣтилъ. Скоро они уѣхали, и Глѣбъ тоже сталъ собираться въ городъ.

Сборы были тяжелые. У матери былъ какой-то безпомощный видъ.

— Что теперь будетъ, что теперь будетъ? — поминутно восклицала она. Она говорила, что теперь ужъ она не хозяйка. Надъ нею виситъ какая-то угроза, придутъ и скажутъ: уходи и надо все бросать, продавать за безцѣнокъ и уходить. А могло быть иначе, могло все остаться по прежнему, какъ было. Такъ-то люди сами не знаютъ, что съ собой дѣлаютъ. Родители болѣютъ, страдаютъ, убиваются, жилы изъ себя вытягиваютъ, чтобы воспитать дѣтей, а дѣти потомъ о нихъ и не думаютъ, а только о своихъ фантазіяхъ. Вотъ какія нынче времена настали, — должно быть, послѣднія времена.

— Мамаша, все уладится, все будетъ хорошо, — говорилъ Глѣбъ и чувствовалъ, что въ словахъ его есть какая-то фальшь. Что будетъ хорошо? какъ уладится? Развѣ по совѣсти онъ можетъ что-нибудь пообѣщать имъ? Ничего. Тѣмъ не менѣе, онъ продолжалъ утѣшать:

— Дядя пріѣдетъ, привезетъ немного денегъ, поговорите, потолкуете съ нимъ.

Ирина Власьевна махнула рукой.

— Что дядя? Какъ бы тамъ ни было, какъ бы ни хотѣлъ онъ быть добрымъ, а все же онъ чужой, мы ему не то, что свои. У него своихъ заботъ довольно, а за своей заботой чужая кажется пустякомъ…

— Ну, вотъ что, мамаша, — наконецъ, рѣшительно сказалъ Глѣбъ: — вы не убивайтесь, дайте кончить экзаменъ, тамъ все опредѣлится. У меня теперь въ головѣ путаница.

— Точно — путаница, я и говорю, что путаница, — подтвердила Ирина Власьевна, даже чуть-чуть усмѣхнувшись при этомъ. Не легко было почерпнуть въ этихъ словахъ надежду на что-нибудь, но въ ея положеніи нужна была хоть соломенка и она ухватилась за эту соломенку. Она какъ бы допускала мысль, что Глѣбъ еще не такъ твердъ въ своемъ рѣшеніи и можетъ передумать.

Онъ ѣхалъ въ городъ одинъ. Мысли врывались въ его голову съ такой настойчивостью, что отъ нихъ у него болѣлъ черепъ. Онъ ощущалъ ихъ какъ будто посредствомъ осязанія. Казалось, онъ чувствовалъ боль отъ ихъ безпокойнаго движенія въ его мозгу. Два направленія, два міра соперничали на перебой другъ передъ другомъ, выставляя передъ нимъ свои доводы, каждый въ свою пользу, рисуя цѣлыя картины и всячески стараясь перетянуть его на свою сторону. Онъ потерялъ власть надъ собой, онъ уже не могъ руководиться своими думами и, какъ челновъ, подбрасываемый волнами, то подымаетъ свой носъ высоко, направивъ его въ небо, то вдругъ круто опускаетъ его внизъ, какъ будто собираясь нырнуть на дно моря, — онъ перескакивалъ съ одной точки зрѣнія на другую. Рисовалась ему картина жизни, о которой мечтали мать и сестра. Ихъ настойчивость понятна. Развѣ легко разстаться съ тѣмъ, надъ чѣмъ работалъ всю жизнь?.. Всѣ эти сараи, коровники, скотъ, птица, садикъ, — все это, конечно, пустяки, но мать, она своимъ трудомъ создавала каждый уголокъ въ этомъ домѣ. Она была хозяйкой, она всю жизнь чувствовала себя царицей этого маленькаго царства. И, вотъ, стоитъ ему только поддаться ихъ убѣжденію и все останется по старому. Архіерей навѣрно согласился бы оставить за нимъ приходъ отца. Архіерей у нихъ снисходительный, добрый, вникающій, ему только надо разсказать въ чемъ дѣло, и онъ пойметъ. И тогда ничто не измѣнилось бы, не было бы ни слезъ, ни укоровъ, ни проклятій. И онъ на минуту вообразилъ себя поддавшимся убѣжденіямъ матери и сестры. Что жъ тутъ мудренаго — надѣть рясу и служить, — онъ не видѣлъ въ этомъ никакого затрудненія; онъ ничего не имѣлъ противъ рясы, онъ не придавалъ значенія внѣшности. Но вотъ, одна подробность: вѣдь надо жениться, — передъ этимъ онъ остановился въ недоумѣніи. Можетъ быть, онъ не знаетъ жизни, можетъ быть, это въ немъ сказывается молодость и неопытность, какъ говоритъ отецъ Серафимъ, но онъ не можетъ такъ поступить… Вѣдь, онъ знаетъ, какъ это дѣлается, и представляетъ себѣ всю картину. Дядя пороется въ памяти и вспомнитъ, что въ селѣ такомъ-то, у такого-то батюшки есть дочь, а можетъ быть, и двѣ и три — тѣмъ лучше, больше выборъ, и пояснитъ: у него хорошій приходъ, при томъ же онъ и землю засѣваетъ, столько-то десятинъ, значитъ, и деньги есть, а слѣдственно, можно будетъ взять тысченку — другую на первое обзаведеніе. Этихъ свѣдѣній будетъ совершенно достаточно. Дядя возьметъ наемный экипажъ, они сядутъ вдвоемъ и поѣдутъ. Ну, вотъ, они пріѣхали. Дѣвицы прячутся, наряжаются, а появившись, краснѣютъ и конфузятся. Въ сущности, въ душѣ онѣ уже радуются, онѣ понимаютъ, что пріѣхалъ женихъ. Начинаются общіе разговоры. Сидятъ всѣ вмѣстѣ часа три и толкуютъ Богъ знаетъ о чемъ, что никого не интересуетъ. Это дѣлается для приличія. Нельзя же сразу людямъ, которые никогда до сихъ поръ не видали другъ друга, начать переговоры о женитьбѣ. Но и это время даромъ не прошло, и дядя успѣлъ уже кое о чемъ пошептаться съ родителями. Тутъ незамѣтно его оставляютъ съ глазу на глазъ съ дѣвицами, онъ дѣлаетъ выборъ, знакомится, сближается. У нея оказывается что-нибудь особенно красивымъ и привлекательнымъ, — глаза хороши или ротикъ, или коса до земли, — у каждой женщины есть что нибудь привлекательное, и онъ все будетъ смотрѣть на то, что у нея лучше всего, чтобъ обмануть себя и въ какіе-нибудь полчаса оказаться влюбленнымъ. А между тѣмъ, надо торопиться: скорѣй, скорѣй, время дорого. Это говоритъ взглядъ дяди, который случайно заходитъ сюда. Онъ уже переговорилъ съ родителями и тихонько сообщаетъ ему на ухо: тысячу рублей, да пару лошадокъ выторговалъ, а у нея полный гардеробъ, бѣлья двѣнадцать перемѣнъ и еще кое-что. Дѣвица съ образованіемъ, кончила епархіальное, даже на фортепіанахъ играетъ; чего думать? объясняйся! И вотъ, они вдвоемъ. Какъ-то всѣ вдругъ исчезли и онъ, словно подъ вліяніемъ какого-то внушенія, торопливо объясняется; недоговаривая фразъ и путаясь, онъ разсказываетъ, въ чемъ состоитъ его цѣль, знакомитъ съ своими данными, называя приходъ и доходность его и дѣлаетъ предложеніе. Дѣвица, конечно, ссылается на родителей, а родители предложеніе принимаютъ, потому что выдать дѣвицу замужъ всегда пріятно, всегда облегченіе для семьи. А черезъ три дня ихъ вѣнчаютъ. Съѣзжается весь уѣздъ, ѣдятъ, пьютъ, пляшутъ. Все это шумно, весело, но потомъ, потомъ… Цѣлая жизнь съ человѣкомъ, котораго совсѣмъ не знаешь. Жизнь пополамъ, интимная близость съ существомъ, которое, быть можетъ, думаетъ и чувствуетъ какъ разъ наоборотъ. Большинство, конечно, примиряется, потому что ничего больше не остается дѣлать. Люди кое-какъ приспособляются другъ къ другу, потому что передъ ними стоитъ стѣна, черезъ которую никакъ не пройдешь… Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! никогда на это онъ не пойдетъ. А планы и мечты, а стремленіе расширить свои познанія, объять умомъ весь міръ, всю вселенную? Они заглохнутъ въ будничныхъ мелочахъ, въ заботахъ о хозяйствѣ. Все это такъ далеко, такъ безконечно далеко отъ источника мысли, весь этотъ мутный, тусклый, невѣжественный міръ. И представляется ему другая картина.

Онъ одинъ въ маленькой комнаткѣ, среди жалкой, скудной обстановки, одинъ съ своими книгами, съ своими думами. Онъ плохо ѣстъ и пьетъ, но душа его свободна. Онъ встрѣчается съ людьми, съ такими же, какъ и онъ, ищущими познаній и мучащимися вѣчнымъ ненасытнымъ вопросомъ: какъ и почему? Каждая новая вещица что-нибудь прибавляетъ къ его внутреннему міру, каждая прочитанная страница открываетъ передъ нимъ новый уголокъ вселенной. И вѣдь, этому нѣтъ границъ, — природа безпредѣльна. И его вообряженіе рисуетъ ему какое-то фантастическое существо, стоящее въ центрѣ вселенной: Его глаза видятъ безконечно далеко, проникаютъ внутрь всего, все для него прозрачно и ясно — и оно понимаетъ значеніе всѣхъ явленій. И такое существо представляется ему идеально счастливымъ и великимъ. Оно не связано никакими земными заботами, его ничто не можетъ огорчить и обидѣть, потому что оно знаетъ причину и сущность всего, отъ самаго ничтожнаго явленія до самаго грандіознаго. Да развѣ въ природѣ есть ничтожное и великое? Въ ней есть только законы, по которымъ она существуетъ, и все въ ней одинаково важно…

Вотъ и городъ, начались знакомыя улицы. Онъ на минуту заѣхалъ къ дядѣ. Его разспрашивали о матери и сестрѣ, о ихъ настроеніи, хотя и безъ того могли знать, что имъ не можетъ быть весело. Потомъ его оставляли обѣдать, но онъ торопился. Ему надо было приготовиться къ экзамену, догнать товарищей.

— Ну, а я завтра съѣзжу къ нимъ, — сказалъ отецъ Лаврентій, — и кое-что свезу. Такъ, деньжонокъ немного!

Потомъ онъ отвелъ его въ сторону и прибавилъ конфиденціально:

— А на счетъ тысячи рублей ты не безпокойся, Глѣбъ, я отдамъ, очень даже скоро отдамъ. Ну, — продолжалъ онъ громко: — что, не передумалъ, нѣтъ? Ну, это дѣло твое. Конечно, я ничего не говорю. Разное бываетъ… Вотъ, напримѣръ, графъ Сперанскій изъ простого званія… да, впрочемъ, мы уже объ этомъ говорили… Въ какіе большіе люди вышелъ… Это случается. Но все-жъ таки, говорю я, надо подумать.

Въ этомъ родѣ отецъ Лаврентій могъ говорить очень долго, но его перебила тетка; оказалось, что она тоже уже знала тайну Глѣба, и ей захотѣлось и съ своей стороны высказаться.

— А я такъ вполнѣ одобряю твое намѣреніе, Глѣбъ, — сказала она. — Куда какъ лучше быть свѣтскимъ, чѣмъ духовнымъ.

Но Глѣбъ никакъ не могъ послѣ этого заявленія считать, что пріобрѣлъ новую союзницу; онъ зналъ, что у тетушки совсѣмъ особенная точка зрѣнія.

Отецъ Лаврентій былъ беззаботнѣйшій и добрѣйшій человѣкъ въ свѣтѣ. Онъ съ радостью встрѣчалъ всякаго собесѣдника, готовъ былъ закормить его и залить виномъ. У него, какъ и у матушки, былъ хорошій вкусъ и потому въ домѣ у нихъ водились всегда изысканныя закуски и тонкія вина. Любилъ отецъ Лаврентій и одѣться богато, насколько это было доступно его званію. Онъ всегда носилъ шелковую рясу, — бѣлые воротнички, а зимой у него была прекрасная пышная шуба и бобровая шапка, которая славилась во всемъ городѣ. Матушка занимала почтенное мѣсто среди городскихъ красавицъ. Она очень сохранилась, была моложава, обладала пышнымъ тѣломъ и задорнымъ взглядомъ. Общество духовныхъ лицъ она только сниходительно терпѣла, а предпочитала свѣтское общество; у нихъ въ домѣ толпились офицеры, чиновники, учителя, всѣ за нею ухаживали, всѣ говорили ей любезности. Отецъ Лаврентій взиралъ на это снисходительнымъ окомъ. Онъ твердо былъ увѣренъ въ своей женѣ — и имѣлъ на это полное основаніе, — а про любезность и ухаживаніе говорилъ: — «это пустое, это ничего не означаетъ. Оно даже пріятно. Вотъ, напримѣръ, самъ я, по своему званію, не могу сопровождать мою супругу туда и сюда. А почему бы ей не ходить въ театръ или на балъ, или на какой-нибудь тамъ вечеръ, — вѣдь она не монахъ!»

Вотъ въ этихъ-то случаяхъ и были полезны услуги кавалеровъ и ухаживателей. А матушка была большая охотница до всякихъ развлеченій и никакъ не могла угомониться, не смотря на свои за сорокъ слишкомъ лѣтъ. Но что такое сорокъ лѣтъ, хотя бы и съ большимъ хвостикомъ; что за дѣло до нихъ, если она еще свѣжа, моложава и красива? И значительная доля того, что зарабатывалъ отецъ Лаврентій на своемъ прекрасномъ приходѣ, шла на ея наряды, которыми она блистала въ обществѣ. Случалось даже, что и не хватало его заработковъ, и оттого у отца Лаврентія всегда были долги. Но онъ этимъ не тяготился и довольно искусна сводилъ концы съ концами. Жили они между собой удивительно мирно. Никогда никто не видалъ, чтобы они ссорились. Никто не видалъ даже ихъ печальными. Они были вполнѣ довольны другъ другомъ и совершенно счастливы.

Вотъ съ какой точки зрѣнія Антонина Михайловна (такъ звали матушку) предпочитала свѣтскихъ людей духовнымъ, и вотъ почему Глѣбъ, не смотря на ея поощреніе, не могъ считать ее своей союзницей. Если бы онъ разсказалъ ей свои планы во всѣхъ подробностяхъ и выяснилъ ей настоящую ихъ сущность, то она, конечно, первая пришла бы въ ужасъ. Отъ его стремленій повѣяло бы на нее скукой.

Онъ простился съ родственниками и поѣхалъ въ семинарію. Когда онъ покидалъ свой экипажъ, Стратонъ спросилъ его: когда же пріѣзжать за панычемъ?

Глѣбъ не зналъ, что отвѣтить на это. Онъ сказалъ: да вѣдь теперь все перемѣнится, Стратонъ, и я не знаю, гдѣ мы будемъ черезъ недѣлю… Дядя пріѣдетъ, и тогда все выяснится.

Прежде всего онъ явился къ инспектору и заявилъ ему о своемъ возвращеніи. Инспекторъ зналъ о его намѣреніи избрать свѣтскую карьеру. Онъ сказалъ:

— Теперь, Щедротовъ, вы, должно быть, перемѣнили ваше намѣреніе и будете просить приходъ?

— Нѣтъ, отецъ инспекторъ, я все-таки хочу продолжать ученіе, — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Но вамъ трудно будетъ содержать мать и сестру.

— Что дѣлать? Я все-таки буду учиться.

— Какъ вы, однако, настойчивы, Щедротовъ! — замѣтилъ инспекторъ.

Въ своемъ классѣ Глѣбъ засталъ всѣхъ товарищей за греческими переводами. Только Лозовскаго здѣсь не было. Самъ онъ не могъ сразу приняться за занятія. Вся эта тяжелая исторія, которую онъ только-что пережилъ, такъ сильно отвлекла его отъ школьныхъ интересовъ, что ему надо было прислушаться и присмотрѣться, вообще оріентироваться.

Онъ пошелъ въ садъ и встрѣтилъ тамъ Лозовскаго, который задумчиво ходилъ по главной аллеѣ, усыпанной пескомъ.

— А, ты вернулся, — разсѣянно промолвилъ Лозовскій, увидѣвъ его. — Ну, что же, неужели оказалась правда? Дѣйсвительно отецъ твой умеръ?

— Да, оказалась правда. Я пережилъ много тяжелаго.

— Да, конечно, это, должно быть, тяжело! — по прежнему разсѣянно замѣтилъ Лозовскій, но, кажется, онъ не испытывалъ особеннаго сочувствія къ товарищу.

— А ты, — обратился къ нему Глѣбъ, — кажется, не въ духѣ? У тебя такой видъ, какъ будто не я, а ты потерялъ отца.

Лозовскій сдѣлалъ нетерпѣливую гримасу:

— Отца у меня нѣтъ! — рѣзко и отрывисто отвѣтилъ онъ, — и потому потерять его я не могъ. Но я потерялъ самое важное послѣ отца.

— Что же это можетъ быть?

— Ты тогда уѣхалъ, а я отправился на экзаменъ съ полной увѣренностью. Я еще никогда такъ не былъ увѣренъ въ себѣ. И представь себѣ, попался мнѣ билетъ пустячный. Сейчасъ могу разсказать его на пятерку. Но вздумалось архіерею задать мнѣ вопросъ посторонній и совсѣмъ непредвидѣнный, хотя, въ сущности, тоже пустой. Я спутался, не сообразилъ, замялся и пробормоталъ какую-то чепуху. Это было такъ странно, что ректоръ и вся коммисія выпучили на меня глава. Кажется, я даже сконфузилъ ихъ всѣхъ, потому что они рекомендовали меня архіерею, какъ лучшаго ученика. И вотъ они начали меня выручать разными дополнительными вопросами и намеками. Тогда меня это взбѣсило. Знаешь, я этого терпѣть не могу, когда подсказываютъ или наводятъ на мысль. Въ этомъ есть что-то унизительное. Ну, я взялъ и упорно замолчалъ и мнѣ поставили тройку.

— И это тебя повергло въ печаль? — спросилъ съ изумленіемъ Глѣбъ.

— Еще бы. Чепурный получилъ пятерку, у него до сихъ поръ выходитъ круглая пятерка. И въ такомъ случаѣ его пошлютъ въ академію на казенный счетъ, а не меня. А я, если меня не пошлютъ въ академію, я застрѣлюсь…

Глѣбъ засмѣялся, но это вышло не кстати. У Лозовскаго было блѣдное лицо, а глаза блестѣли зловѣщей рѣшимостью. Онъ сказалъ рѣзко и желчно.

— Ты напрасно смѣешься. Это — цѣль моей жизни; ты понимаешь, что значитъ цѣль жизни? Это все — все, что есть у человѣка, изъ за чего стоитъ жить. Я всегда былъ бѣднякомъ. Мой отецъ — дьячекъ, да и то давно уже умеръ. Но это ничего не значитъ. Я все-таки всегда чувствовалъ себя выше другихъ. Я никогда не могъ поставить себя наряду съ товарищами. У нихъ у всѣхъ какія-то плоскія головы. Впрочемъ, это вѣдь у большинства людей. Вообще я замѣтилъ, что среди людей сильно преобладаетъ посредственность. Я говорю это тебѣ потому, что тебя считаю выше другихъ. Тебя и, пожалуй, еще Стрѣтенскаго, хотя въ немъ есть что-то мнѣ противное. Я считаю, что имѣю право на лучшую долю. Что такое Чепурный? Тупица, зубрило и больше ничего, и вотъ онъ поѣдетъ въ академію. Почему? Я намѣтилъ себѣ карьеру. Я рѣшилъ кончить академію съ отличіемъ, чтобъ меня оставили при ней. Я хочу быть профессоромъ… А можетъ быть… Можетъ быть, я приму монашество…

— Что? — съ непритворнымъ изумленіемъ спросилъ Щедротовъ.

— Чему жъ ты удивился?

— Зачѣмъ же монашество? — спросилъ Глѣбъ.

— Зачѣмъ? — Затѣмъ, чтобъ достигнуть высшаго духовнаго сана.

— Но у тебя никогда не было расположенія къ монашеству.

— Почемъ ты знаешь? Я никогда не высказывалъ своихъ взглядовъ. А между тѣмъ, я думаю, что быть монахомъ, это — великое дѣло. Кто любитъ людей, для того это, можетъ быть, и трудно. Но я не знаю, за что ихъ любить. Я чувствую себя выше ихъ, я могу относиться къ нимъ только снисходительно. Нѣтъ, ты ошибаешься, Щедротовъ, монахъ, это — свободное существо. Душа его одинока, а одиночество, вѣдь это — свобода. Онъ можетъ взирать на міръ съ высоты своего великаго одиночества. Онъ стоитъ въ сторонѣ отъ пороковъ и грязи, въ которыхъ тонутъ люди. Я говорю объ истинномъ монашествѣ, о дѣйствительномъ отреченіи отъ того, что называется мірской суетой. Вокругъ него — чистая атмосфера, ясная, прозрачная, сквозь которую онъ видитъ истину.

— Но ты говорилъ, — промолвилъ Глѣбъ, не соглашавшійся съ нимъ, но и не считавшій себя въ правѣ спорить по такому вопросу, — ты говорилъ что если тебя не пошлютъ въ академію, то ты самъ поѣдешь, что пѣшкомъ пойдешь.

— Да. Но это очень трудно. У меня вѣдь нѣтъ ничего, ровно ничего. Я не знаю, какъ ты можешь быть спокоенъ. У тебя отецъ умеръ и твои планы должны рухнуть.

— Нѣтъ, нѣтъ, я никогда не отступлюсь отъ своихъ плановъ, — возразилъ Глѣбъ. — Они вовсе не рухнули. Почему? При отцѣ, правда, мнѣ было бы легче ихъ совершить, а безъ него это трудно. Но развѣ трудно значитъ невозможно?

— Не знаю. Но у меня одно страшное желаніе, чтобъ этотъ Чепурный провалился по греческому языку, да такъ провалился, чтобъ и головы не было видно. Это мое единственное спасеніе.

— Ну, вотъ видишь, на чемъ ты основываешь свою жизнь, а еще говоришь о томъ, что ты выше другихъ и о какой-то высокой сферѣ для твоей души. Чепурный провалится или нѣтъ, вѣдь это случайность.

— Да вѣдь и то случайность, — съ жаромъ возразилъ Лозовскій, — что я получилъ тройку. Вѣдь я знаю предметъ. Я не заслуживалъ этой тройки.

— Тѣмъ больше, тѣмъ больше! надо основать свою жизнь. на чемъ-нибудь болѣе прочномъ. Вотъ у меня умеръ отецъ, это печальный случай, вѣдь онъ могъ и не умереть. Но для моихъ плановъ это ничто, потому что они основаны на другомъ.

— На чемъ же это? — иронически спросилъ Лозовскій.

— На рѣшимости упорнымъ трудомъ достигнутъ цѣли.

— Что же ты будешь дѣлать?

— Буду въ продолженіе года учителемъ въ духовномъ училищѣ. Прикоплю хоть сотню рублей и поѣду въ Кіевъ или Харьковъ, или Одесу… Вѣдь ты могъ бы сдѣлать то же самое. Только всего на годъ пришлось бы отложить твои планы.

— Цѣлый годъ! — промолвилъ, какъ бы размышля про себя, Лозовскій.

— Для цѣлой жизни! — въ тонъ ему отвѣтилъ Глѣбъ.

Лозовскій замолчалъ и долго они ходили, задумчиво и тихо шагая по аллеѣ. Вдругъ Лозовскій повернулся къ Глѣбу, остановился и протянулъ ему руку.

— Знаешь что, Щедротовъ, — промолвилъ онъ съ какимъ-то особенно теплымъ выраженіемъ: — я ужасно радъ, что поговорилъ съ тобою. Ты и представить себѣ не можешь, какъ я радъ! Я никогда не думалъ, что найду въ тебѣ такую поддержку. Странно, я даже не могу опредѣлить, въ чемъ дѣло, чѣмъ ты собственно повліялъ на меня. Но у меня какъ-то вдругъ прошла вся напряженность и я совсѣмъ не испытываю ни злобы, ни отчаянія. Въ самомъ дѣлѣ, какъ это глупо зависѣть отъ какой-то тройки! Надо зависѣть только отъ самого себя. Не правда ли? Когда есть на плечахъ голова и если она не глупа, то всегда добьешься всего, чего хочешь.

И онъ крѣпко пожалъ руку Щедротову.

V.

Для Глѣба остальные экзамены прошли довольно удачно, и онъ могъ кончить въ первомъ разрядѣ. Это было все, чего онъ желалъ. Но Лозовскому не повезло. Его соперникъ Чепурный, дѣйствительно обыкновенный зубрила, ничего не знавшій и не хотѣвшій знать, кромѣ учебниковъ, получилъ пятерку и въ среднемъ выводѣ послѣ экзаменовъ всѣ преимущества были на его сторонѣ. Ректоръ, питавшій расположеніе къ уму и выдающимся способностямъ, всегда отличалъ Лозовскаго и думалъ, что въ академіи, гдѣ учебное дѣло поставлено гораздо шире, чѣмъ въ семинаріи, и къ обученію относятся не такъ формально, онъ сразу выдвинется. Поэтому побѣда Чепурнаго, достоинства котораго для ректора не были тайной, огорчила его. Онъ пригласилъ къ себѣ Лозовскаго и началъ съ того, что попросилъ его садиться. Уже это означало особенное расположеніе. Ректоръ зналъ характеръ Лозовскаго, его нервность, несдержанность и способность къ порывистымъ выходкамъ и былъ удивленъ, что теперь у него такой сравнительно спокойный видъ.

— Дѣло въ томъ, Лозовскій, — проговорилъ ректоръ, стараясь придать своему голосу наиболѣе мирный и успокоительный тонъ, — дѣло въ томъ, что мнѣ приходится сообщить вамъ не совсѣмъ пріятную вѣсть. Но вы, конечно, уже сами знаете. Вѣдь намъ приходится держаться цифръ. Мы ничего въ нихъ не можемъ измѣнить. Я знаю, что, но существу, по способностямъ, по умственному развитію, вы гораздо болѣе достойны быть посланнымъ въ академію на казенный счетъ, чѣмъ Чепурный. Но неумолимыя цифры дали средній выводъ въ его пользу.

— Да, я знаю это, отецъ ректоръ, — отвѣтилъ Лозовскій совершенно спокойно: — что дѣлать? значитъ, не повезло.

— Ну, вотъ, я очень радъ, что вы такъ благоразумны. Значитъ, вы оставили мысль объ академической карьерѣ?

— Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ, — возразилъ Лозовскій.

— Но, сколько мнѣ извѣстно, у васъ нѣтъ своихъ средствъ, чтобы отправиться на свой страхъ.

— Конечно, нѣтъ.

— На что же вы разсчитываете?

— Буду работать, отецъ ректоръ. Поработаю годъ, можетъ быть, два, можетъ быть и три, а тамъ все-таки своего достигну.

— Это мнѣ очень нравится, Лозовскій. Настойчивое достиженіе своихъ цѣлей, это — чрезвычайно важное качество характера, это большое достоинство! — съ живостью промолвилъ ректоръ, и его лицо выражало полное сочувствіе Лозовскому. — Я, съ своей стороны, — продолжалъ онъ, — постараюсь облегчить вашу задачу, я найду вамъ уроки, вѣдь это очень важно, не правда ли? Я найду вамъ хорошіе уроки, хорошо оплачиваемые.

— Я буду очень вамъ благодаренъ! — отвѣтилъ Лозовскій, поднявшись.

Ректоръ простился съ нимъ, какъ съ добрымъ знакомымъ. Глѣбъ тоже долженъ былъ отправиться къ ректору. Ректоръ и его принялъ ласково.

— Что прикажете, Щедротовъ? — спросилъ онъ, и тоже пригласилъ его сѣсть.

— Вы обѣщали мнѣ похлопотать, чтобъ меня оставили въ духовномъ училищѣ, — промолвилъ Щедротовъ.

— Такъ вы, значитъ, не хотите взять приходъ? — спросилъ его ректоръ: — теперь священники нужны у насъ въ губерніи и преосвященный сейчасъ же васъ рукоположилъ бы. Кстати, вамъ и прихода не надо искать. Вамъ охотно дали бы приходъ вашего отца.

Глѣбу показалось страннымъ, что ректоръ такъ опредѣленно заговорилъ съ нимъ о приходѣ и сталъ проводить мысль, которую высказывала ему мать. У него промелькнула въ головѣ догадка, не заходилъ ли къ ректору отецъ Лаврентій и не попросилъ ли его косвеннымъ образомъ содѣйствовать образумливанію молодого человѣка.

— Нѣтъ, — сказалъ Глѣбъ, — я не разсчитываю просить рукоположенія. Я хотѣлъ бы учиться.

— Странно, — замѣтилъ ректоръ, — обыкновенно воспитанники бываютъ рады получить сразу мѣсто священника и учительскія мѣста берутъ только по нуждѣ. У васъ, можетъ быть, есть какія-нибудь особенныя причины?

— Я еще не составилъ себѣ опредѣленныхъ плановъ, — довольно не твердо отвѣчалъ Глѣбъ, такъ какъ онъ не имѣлъ въ виду откровенно объяснять все ректору.

Но ректоръ чувствовалъ въ его словахъ нетвердость и какую-то недоговоренность и началъ допытываться.

— Мнѣ почему-то кажется, Щедротовъ, что у васъ, напротивъ, есть очень опредѣленные планы, а вы только не хотите быть искреннимъ со мной. По всей вѣроятности, — прибавилъ онъ съ чуть замѣтной горечью, — я не заслужилъ вашего довѣрія.

Глѣбу стало неловко. Онъ почувствовалъ себя какъ бы виноватымъ передъ ректоромъ, который, въ сущности, ничѣмъ не вызвалъ съ его стороны недовѣрія, и онъ объяснилъ ему все.

— Да, это правда, отецъ ректоръ, я дѣйствительно составилъ себѣ уже планъ. Я хочу поступить въ университетъ.

— Да? вотъ какъ? И это серьезно?

— Это очень серьезно, отецъ ректоръ.

— Какая же цѣль? Почему вы предпочитаете свѣтскую карьеру?

— Я не думаю сдѣлать какую-нибудь опредѣленную карьеру, — отвѣтилъ Глѣбъ, — а просто у меня есть охота учиться и знать.

— Что-жъ, это почтенно, это заслуживаетъ уваженія! — промолвилъ ректоръ.

Въ этомъ уважаемомъ человѣкѣ, занимавшемъ очень видный постъ и носившемъ на своей груди множество всевозможныхъ орденовъ и крестовъ, какимъ-то чудомъ совмѣщались два человѣка. И оба были недурные люди. Какъ частный человѣкъ, онъ былъ широко образованъ, не только въ богословскомъ отношеніи, но и въ обще-литературномъ, съ гуманными взглядами, мягкій, терпимый, готовый все понять, все объяснить и весьма склонный во многихъ случаяхъ дѣлать уступки въ сторону либерализма; онъ понималъ и признавалъ горячія побужденія молодости, ея увлеченія и даже заблужденіе. Но какъ ректоръ, онъ былъ формалистъ, строго придерживался программы и требовалъ ютъ воспитанниковъ, чтобы они не уклонялись отъ правилъ, начертанныхъ свыше. Мѣсто его было исключительно, какъ потому, что давало ему прекрасное обезпеченіе, такъ и по особенно почетному положенію въ городѣ и въ епархіи; онъ дорожилъ имъ и, чтобъ сохранить это положеніе, онъ не видѣлъ другого пути, какъ строгій формализмъ. Въ началѣ своей ректорской дѣятельности онъ пробовалъ быть въ своей должности тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ частной жизни. То было золотое время для семинаристовъ. Ихъ пускали въ гости и позволяли возвращаться къ полуночи, имъ позволяли даже ходить въ театръ съ особаго разрѣшенія начальства и, разумѣется, только на извѣстныя пьесы. Въ самой семинаріи устраивались ученическіе спектакли, на которые допускались родители: мужчины и дамы; бывали даже танцы въ рекреаціонномъ залѣ. Ученикамъ старшихъ классовъ позволялось брать книги изъ частной библіотеки. Одно время издавался даже рукописный журналъ и поощрялись попытки писать литературныя статьи. Учитель словесности свободно говорилъ о Бѣлинскомъ, добирался даже до Добролюбова. Семинаристы съ увлеченіемъ читали статьи Писарева и не скрывали этого отъ начальства, а начальство смотрѣло на это безъ поощренія, но сквозь пальцы. Но это принесло дурные плоды. Въ семинаріи было замѣчено развитіе свѣтскаго духа и воспитанники поголовно начали покидать духовное званіе и шли въ университетъ. На ректора стали смотрѣть косо и онъ принялся спасать свое пошатнувшееся положеніе. Тогда-то именно въ немъ образовался другой человѣкъ, другая личность: ректоръ. И онъ съумѣлъ совмѣстить ее съ своей коренной личностью.,

Но Глѣбъ уже не былъ воспитанникомъ, онъ считался уже кончившимъ курсъ, «дѣйствительнымъ студентомъ богословія» и потому ректоръ говорилъ съ нимъ, какъ съ частнымъ человѣкомъ. Онъ сказалъ Глѣбу:

— Я только одно скажу вамъ, Щедротовъ. Стремленіе къ наукѣ похвально, объ этомъ не можетъ быть спора; оно свидѣтельствуетъ о возвышенномъ духѣ; но лишь при условіи, что это стремленіе серьезно. Я говорю по опыту. Было время — и не такъ давно — когда множество нашихъ воспитанниковъ устремлялись въ университетъ; но что же? Изъ десяти, быть можетъ, одинъ только выходилъ истиннымъ дѣятелемъ — науки ли, другой ли какой общественной дѣятельности, медицины, педагогіи, юриспруденціи и прочее. А остальные переходили съ факультета на факультетъ, сами не зная, чего хотятъ, увлекаясь непонятыми идеями или портя свою жизнь. И вышли они жалкими профессіональными людьми. Изъ-за этого не стоило ломать карьеры. Вы, если не ошибаюсь, будете держать экзаменъ?

— Да, экзаменъ зрѣлости! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Это очень вѣдь трудно. Къ нашимъ воспитанникамъ особенно строго относятся; строже, чѣмъ ко всѣмъ постороннимъ. Но вы надѣетесь выдержать?

— Конечно, я уже два года усердно готовлюсь.

— Это дѣлаетъ вамъ честь и свидѣтельствуетъ о томъ, что вы серьезно приступаете къ дѣлу. Я вамъ выхлопочу мѣсто въ духовномъ училищѣ и желаю вамъ удачи въ вашихъ намѣреніяхъ. Почемъ знать, можетъ быть, это ваше призваніе?!

Щедротовъ поблагодарилъ и вышелъ. Конечно, и ректоръ далеко не такъ понималъ его намѣренія, какъ онъ самъ, но все же это было уже безъ сравненія выше и отца Лаврентія, и его матушки. Глѣбъ разстался съ ректоромъ просвѣтленный и ободренный.

На другой день былъ торжественный актъ. Пріѣхалъ архіерей, раздавали награды; Глѣбъ ничего не получилъ, но онъ и не разсчитывалъ. Лозовскій былъ объявленъ вторымъ ученикомъ, получилъ наградныя книги, но въ академію послали Чепурнаго. Архіерей сказалъ слово, обращаясь, главнымъ образомъ, въ тѣмъ воспитанникамъ, которые предназначали себя къ священству. Онъ говорилъ объ обязанностяхъ пастыря по отношенію къ овцамъ.

Послѣ акта Лозовскій подошелъ въ Глѣбу и горячо обнялъ его.

— Видишь, какъ я философски принялъ! — промолвилъ онъ. — Это все благодаря тебѣ. Ты первый сказалъ мнѣ здоровое слово, которое освѣжило мою голову. Ты куда отправишься?

— Я не знаю, — отвѣтилъ Глѣбъ. — У меня такія перемѣны. Схожу къ дядѣ, узнаю.

— Мнѣ тоже некуда. У меня есть мать, но она живетъ изъ милости у одного дьякона, дальняго родственника, за восемьдесятъ верстъ отсюда.

— Я близокъ къ этому, — промолвилъ Глѣбъ. — Можетъ быть, и моей матери придется жить у родственника изъ милости.

Онъ думалъ въ это время о приглашеніи отца Серафима, но сказать объ этомъ Лозовскому почему-то не рѣшался. Ему очень хотѣлось поѣхать туда, но, можетъ быть, тамъ уже забыли о немъ и вовсе не желаютъ его видѣть.

Они стояли у окна. Глѣбъ увидѣлъ проѣзжавшій мимо оконъ экипажъ, въ которомъ ему померещилось что-то знакомое, но онъ никакъ не могъ припомнить, гдѣ его видѣлъ. Онъ присмотрѣлся. Лозовскій замѣтилъ это.

— Ты что это наблюдаешь? — спросилъ онъ.

— Не могу понять, чей это экипажъ; я гдѣ-то его видѣлъ! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Гдѣ?

— Вонъ тамъ.

Щедротовъ указалъ на улицу.

Лозовскій усмѣхнулся.

— Ахъ, это родственный экипажъ!

— Какъ родственный?

— У меня есть дальній родственникъ, по отцу, очень дальній, — отецъ Серафимъ…

— Онъ тебѣ родственникъ?

— А ты его знаешь? — съ нѣкоторымъ удивленіемъ спросилъ Лозовскій.

— Недавно познакомился. Онъ былъ у насъ… Какъ это странно, однако. Ты родственникъ, а я…

— А ты что?

— А я приглашенъ къ нему погостить на недѣльку!..

— Гм… Не поздравляю… Это будетъ скучная недѣлька… Значитъ, ты ѣдешь?

— По всей вѣроятности, это за мной прислали. Онъ обѣщалъ прислать лошадей. Я, право, не рѣшилъ еще. Но какъ-то неловко, когда прислали лошадей… Послушай, вотъ мысль: поѣдемъ вмѣстѣ! Если ты родственникъ, то тебѣ можно ѣхать безъ приглашенія.

— Дѣйствительно — вотъ мысль! — иронически воскликнулъ Лозовскій: — но мысль неудачная. Что я буду тамъ дѣлать? Если бы еще одинъ старикъ, на него можно бы не обращать вниманія, но тамъ есть дѣвица и при томъ дѣвица съ культомъ.

— Какъ съ культомъ? — почему-то краснѣя спросилъ Щедротовъ.

— Во всемъ домѣ все дѣлается для нея. Она — единственная. Старикъ поклоняется ей ежечасно, она у него, какъ сказочная царица, получаетъ все по щучьему велѣнію. Ну, и вообще я не люблю слишкомъ продолжительно вращаться въ обществѣ особъ женскаго пола. Въ моемъ характерѣ есть что-то аскетическое. Не даромъ я мечтаю о монашествѣ. Я не люблю женщинъ. Я считаю ихъ существами низшими…

Но Глѣбъ въ это время вовсе не былъ склоненъ вести теоретическіе споры. Въ другое время онъ, конечно, горячо вступился бы за женщинъ, которыхъ, впрочемъ, совсѣмъ не зналъ. Онъ сдѣлалъ бы это просто изъ инстинктивнаго рыцарства. Но теперь его занимала эта новая мысль: повезти Лозовскаго съ собой. Вѣдь онъ будетъ все время испытывать неловкость, а присутствіе Лозовскаго, какъ родственника, да и вообще какъ третьяго лица, смягчитъ эту неловкость. И онъ началъ усиленно убѣждать товарища. Лозовскій всячески упирался, но затѣмъ рѣшилъ, что ему, въ сущности, все равно, куда ни поѣхать. Онъ ничѣмъ не былъ связанъ; кстати ему некуда было дѣваться, а не хотѣлось сразу приниматься за дѣло послѣ утомительнаго мѣсяца экзаменовъ, и онъ согласился. Рѣшено было, что они заѣдутъ сперва къ дядѣ, только на минуту, потомъ въ деревню, переночуютъ дома у Глѣба и затѣмъ поѣдутъ къ отцу Серафиму.

Пришелъ сторожъ, обыкновенно сидѣвшій за воротами, и сообщилъ, что пріѣхали за Щедротовымъ. Это появленіе сторожа въ эти дни повторялось каждые четверть часа. То и дѣло за кѣмъ-нибудь пріѣзжали. Лозовскій и Щедротовъ отправились въ канцелярію, но бумаги еще не были готовы, имъ выдали отпуски. Затѣмъ они простились съ товарищами.

Ихъ классъ представлялъ теперь совсѣмъ особенное зрѣлище. Была всего только одна группа, состоявшая изъ дюжины молодыхъ людей. Всѣ стояли у окна и горячо обсуждали достоинства различныхъ приходовъ. Многіе успѣли побывать въ консисторіи и узнать, какія существуютъ мѣста.

— Ну, ужъ это извините, — съ паѳосомъ возражалъ кому-то одинъ изъ товарищей. — Краматоровку я даже очень хорошо знаю. Тамъ четырнадцать лѣтъ служилъ священникъ Подобострастовъ. Теперь его перевели въ городъ. Такъ онъ за это время въ банкъ положилъ восемь тысячъ рублей, а семья у него большая. Такъ, кажется, ясно, что приходъ не дурной; на плохомъ приходѣ такихъ денегъ собрать нельзя.

— Да, но тамъ два священника, а ужъ это несчастье! — возражали ему.

— Почему несчастье?

— А потому что два священника вѣчно ссорятся между собою.

— Такъ ты не ссорься, вотъ и все. Я ни съ кѣмъ не способенъ поссориться. Почему? съ какой стати? У каждаго своя седьмица. Я свою отслужилъ, служи ты. Вотъ и все! А доходъ пополамъ…

— Нѣтъ, — тсъ увлеченіемъ говорилъ третій, — отъ Широкой Балки я откажусь. Это покорно благодарю. Мнѣ говорилъ дьякъ тамошній… У нихъ въ кружкѣ больше двѣнадцати рублей за недѣлю не бываетъ. Извольте-ка прожить на эти деньги. Нѣтъ, ужь лучше я полъ-года безъ мѣста просижу и буду ждать, пока освободится что-нибудь получше, а такого мѣста не возьму. Вѣдь засядешь, а потомъ ужъ оттуда и не выберешься…

Лозовскій выразительно посмотрѣлъ на Глѣба, а затѣмъ, улучивъ минуту, когда они были въ другой сторонѣ класса, сказалъ ему:

— Помнишь, архіерейское слово на счетъ пастуховъ? Вотъ они, братецъ ты мой, пастухи, собирающіеся пасти своихъ овецъ.

Въ корридорѣ, когда они уже направлялись къ выходу, имъ попался Стрѣтенскій. Онъ шелъ очень быстро и дѣловито.

— Ну, что, Глѣбъ Назаровичъ, не передумалъ? держимъ экзаменъ? — спросилъ онъ.

— Я никогда не передумаю! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Черезъ годъ?

— Не раньше.

— Ну, смотри, не надуй, а то одному какъ-то страшно. А потомъ куда?

— Ты же знаешь, на естественный.

— Все-таки по старому? Вотъ чепуха! Вѣдь это ни къ чему! По моему только и стоитъ поступать на юридическій. Это поприще широкое. Можно даже министромъ сдѣлаться.

— Ты вотъ что, — иронически замѣтилъ Глѣбъ: — ты на этотъ счетъ поговори съ моимъ дядей…

— А что?

— Онъ тебѣ про Сперанскаго разскажетъ. Очень поучительно.

Стрѣтенскій махнулъ рукой и убѣжалъ.

У Стрѣтенскаго были свои средства. Его отецъ занималъ хорошее положеніе въ соборной церкви, онъ привыкъ къ обезпеченной жизни и, среди неуклюжихъ семинаристовъ, имѣлъ видъ свѣтскаго человѣка. Онъ изящно одѣвался, ѣздилъ на лошадяхъ въ изящномъ экипажѣ своего папаши, всегда былъ при деньгахъ. Многіе у него брали въ займы и ему доставляло удовольствіе дать бѣдному товарищу рубль — другой.

Вынесли чемоданы и они сѣли въ экипажъ отца Серафима. Это былъ экипажъ, болѣе правдоподобно устроенный, чѣмъ тотъ, въ которомъ ѣздило семейство Глѣба. Онъ походилъ на городской, только былъ сколоченъ грубѣе. При немъ были рессоры и верхъ его былъ откидной и складывался, и ѣхать въ немъ было очень удобно.

VI.

У отца Лаврентія Глѣбъ узналъ, что священникъ на мѣсто отца его еще не назначенъ. Отецъ Лаврентій пустилъ въ ходъ свое вліяніе у благочиннаго, а благочинный у архіерея, хлопоча, чтобы не торопились назначать священника и въ деревню временно назначенъ былъ іеромонахъ, который исполнялъ всѣ требы. Онъ только вѣнчать не могъ, но лѣтомъ въ деревнѣ не женятся, а работаютъ, а въ случаяхъ крайней нужды можно было обращаться въ какой ни будь сосѣдній приходъ.

— Чувствуется мнѣ во всемъ этомъ, — говорилъ Глѣбъ, когда они ѣхали по степной дорогѣ, — что противъ меня ведется цѣлая кампанія и что они задались цѣлью женить меня. Пустили въ ходъ всѣ шансы — и благочиннаго, и даже самого архіерея. Это, конечно, лестно, но удовольствія мнѣ не доставляетъ. Очевидно, они хотятъ до послѣдней возможности беречь приходъ на тотъ случай, что я таки запутаюсь въ какихъ-нибудь женскихъ сѣтяхъ и нечаянно женюсь. И, очевидно, дядюшка, не смотря на свое удивленіе передъ Сперанскимъ, играетъ тутъ роль главнаго рычага.

— Тебя это бѣситъ? — спросилъ Лозовскій.

— О, нѣтъ, нисколько! Меня это только смѣшитъ.

— А меня взбѣсило бы. Вѣдь, въ сущности, это величайшее покушеніе на твою личность.

— Да, но это кажется, то, что въ законахъ называется «покушеніемъ съ негодными средствами».

— Во-первыхъ, это безразлично. Дѣло не въ средствахъ и не въ результатахъ. Если, бы я былъ безапелляціоннымъ судьей, я каралъ бы за покушеніе точно такъ же, какъ и за совершенный проступокъ. Важенъ не результатъ, не фактъ, а намѣреніе.

— А я никакъ не каралъ бы ни за то, ни за другое! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Это по добротѣ сердечной, что ли?

— Нѣтъ, не по добротѣ, а по справедливости, и, пожалуй, по здравому смыслу. Человѣкъ не бываетъ золъ безъ причины. Если его не раздражаютъ, онъ добръ. Кричимъ мы, когда намъ сдѣлаютъ больно. Значитъ, если онъ проявляетъ зло, его не карать надо, а устранить причину зла.

— Эту теорію я знаю, но она мнѣ не нравится, — возразилъ Лозовскій. — Это какая-то возня съ человѣкомъ, а онъ вовсе не стоитъ такой возни. Впрочемъ, я остался бы равнодушенъ если бы на моихъ глазахъ ихъ всѣхъ перестрѣляли.

— Кого?

— Людей, конечно.

— Что они тебѣ сдѣлали?

— Они раздражаютъ меня своею пошлостью, своей мизерностью. Вотъ ректоръ, напримѣръ, обѣщалъ мнѣ уроки, самъ вызвался и, конечно, онъ увѣренъ, что я питаю къ нему благодарность. Но за что? Вѣдь это онъ дѣлаетъ изъ тщеславія, чтобы мы, его бывшіе воспитанники, говорили — какъ онъ гуманенъ и добръ, какъ тонко чувствуетъ высокія побужденія и тому подобное.

Они всю дорогу оживленно спорили. Лозовскій говорилъ нервно, и видно было, что такое суровое отрицаніе съ его стороны было не рисовкой и фразой, а дорого ему обходилось.

— Я полжизни отдалъ бы тому, — съ глубокимъ убѣжденіемъ заявлялъ онъ, — кто доказалъ бы мнѣ, что людей стоитъ любить. Тогда не такъ было бы досадно жить на свѣтѣ. А то живешь, борешься и чувствуешь себя одинокимъ. Точно въ пустынѣ…

Дома Глѣбъ нашелъ нѣкоторыя перемѣны. Тонъ недавней печали былъ значительно смягченъ и пониженъ. Мать уже не плакала. У нея на лицѣ только осталась плачевная мина, да опухшія вѣки. Это оттого, что она слишкомъ долго и непрерывно горевала. Груня принялась разомъ ухаживать за братомъ и за Лозовскимъ. Она не разобрала, какъ слѣдуетъ дѣла, и вообразила, что Лозовскій, какъ всякій семинаристъ, только что кончившій курсъ, присматриваетъ себѣ невѣсту, и на всякій случай старалась. Впрочемъ, ухаживаніе ея выражалось довольно однообразно и несложно и все состояло въ усиленномъ предложеніи пищи и питья.

— Пожалуйста, — говорила она, почти любовно заглядывая ему въ глаза, — что же вы такъ мало ѣдите?

И она подкладывала въ его тарелку огромные куски, хотя Лозовскій ѣлъ довольно исправно.

Лозовскій принималъ ея любезность съ великой осторожностью, съ опаской. Оставшись какъ-то наединѣ съ Глѣбомъ, онъ, тихонько, смѣясь, сказалъ ему:

— Пожалуйста, Глѣбъ Назаровичъ, разочаруй твою сестру, объясни ей, что я не женихъ и никогда имъ не буду. А то, право, она расточаетъ мнѣ столько вниманія, что мнѣ это совсѣмъ не по заслугамъ.

Впрочемъ, говорилъ онъ это добродушно и при этомъ смѣялся, а Глѣбъ понималъ, что онъ въ сущности правъ.

Когда Глѣбъ заглянулъ въ спальню, Груня обратилась къ нему съ вопросомъ:

— Вѣдь, это твой товарищъ, Глѣбъ? Онъ тоже кончилъ?

— Кончилъ, — отвѣтилъ Глѣбъ, — и даже очень хорошо: вторымъ ученикомъ кончилъ.

— А онъ зачѣмъ же пріѣхалъ? — спросила она, и въ этомъ вопросѣ слышался другой, дополнительный: не за тѣмъ ли, чтобы жениться? Но, она, конечно, этого не прибавила.

— Да мы вмѣстѣ съ нимъ ѣдемъ къ отцу Серафиму.

— А что же, можетъ быть, онъ сватается къ Варѣ?

— Ну, нѣтъ, онъ ни къ кому не сватается, — отвѣтилъ Глѣбъ. — Онъ хочетъ ѣхать въ академію и разсчитываетъ даже въ монахи поступить.

— Въ монахи? — съ изумленіемъ, почти съ ужасомъ спросила Груня.

— Ну, да, въ монахи.

— Зачѣмъ же?

— Ну, просто такъ, хочетъ быть монахомъ. Когда-нибудь архіереемъ будетъ.

— Странный человѣкъ! — съ глубокимъ разочарованіемъ произнесла Груня, и съ этой минуты можно было замѣтить, что вниманіе ея къ товарищу брата значительно ослабѣло.

Въ домѣ была таинственная личность — монахъ, который исполнялъ обязанности священника. Они уже провели дома часа три, а онъ все еще сидѣлъ въ кабинетѣ и не выходилъ оттуда. Ирина Власьевна шепотомъ, осторожно кивая головой на дверь кабинета, сообщила нѣкоторыя свѣдѣнія о немъ.

— Присланъ на время… — отрывисто говорила она. — Отдаетъ намъ половину доходовъ. Если бы такъ и всю жизнь, то слава Богу… Смирный… Покушать любитъ, страсть! Просто и не знаю, гдѣ ему рыбу доставать. Еще слава Богу, что раки любитъ, а раковъ у насъ сколько угодно. То же и напитки потягиваетъ… Наливка моя ему очень понравилась. Ужъ я его ублажаю. Ужъ такой онъ спокойный, спасибо ему, цѣлый день сидитъ себѣ въ кабинетѣ, его и не слышно, какъ будто его и нѣтъ. Только и проявляется, когда закуску подадутъ…

Лозовскій видимо интересовался монахомъ и съ нетерпѣніемъ посматривалъ на дверь кабинета, поджидая его. Наконецъ, онъ вышелъ и болѣе всего удивилъ матушку. Она еще ни разу не видала его такимъ. Обыкновенно онъ являлся въ затасканномъ полукафтанѣ, въ скуфейкѣ и только четки въ его рукахъ были признакомъ его монашескаго достоинства; а тутъ онъ вышелъ въ высокомъ клобукѣ съ длинными черными крыльями, и въ черной рясѣ.

Глѣбъ тотчасъ же подошелъ къ нему и взялъ у него благословеніе. Лозовскій подчинился этому примѣру, хотя смотрѣлъ при этомъ скептически.

Онъ былъ довольно старъ, лицо — съ рѣденькой бородкой, незначительное, выцвѣтшее, небольшого роста, худой и болѣзненный.

— Вотъ мой сынъ, Глѣбъ! — представила матушка, — а это его товарищъ, господинъ…

— Лозовскій! — сказалъ за нее Глѣбъ, замѣтивъ что она запнулась.

— Садитесь, батюшка, выпейте чайку, закусите, — продолжала Ирина Власьевна.

— Благодарю! — какимъ-то сѣренькимъ, жалостнымъ голоскомъ отвѣтилъ монахъ, — я воздержусь… не такъ давно пообѣдалъ… Ужъ это будетъ нелишнее. Не надлежитъ монаху вкушать чрезмѣрно.

Ирина Власьевна съ недоумѣніемъ посмотрѣла на него. Въ ея взглядѣ было явное недовѣріе. Воздержаніе было не въ его обычаѣ. Впрочемъ, онъ раздумалъ и согласился выпить стаканъ чаю съ кусочкомъ хлѣба.

Лозовскій внимательно всматривался въ его лицо и думалъ о томъ, что въ этомъ лицѣ нѣтъ ничего возвышеннаго и духовнаго. Обрюзглое, съ какимъ-то пессимистическимъ выраженіемъ, подавленное, жалкое, оно вызывало къ его обладателю чувство жалости. Лозовскій пододвинулся къ нему и началъ свои изслѣдованія.

— Вы, батюшка, изъ монастыря? — спросилъ онъ.

— Изъ Воздвиженскаго, Приднѣпровскаго… Только давно, лѣтъ семь уже оттуда! — отвѣтилъ монахъ.

— А теперь же вы откуда собственно? — допрашивалъ Лозовскій.

— Я приблудный! — съ какой-то жалостной усмѣшкой промолвилъ монахъ.

— Какъ приблудный?

— Да, такъ. Живу въ архіерейскомъ домѣ, при архіерейской церкви, но не по штату, а такъ. Какъ-то назначили меня взамѣну штатнаго іеромонаха… онъ ревматизмомъ страдалъ и поѣхалъ лѣчиться на крымскій лиманъ. Ну, пожилъ я шесть недѣль, а потомъ и остался. Отъ монастыря отвыкъ, попросилъ преосвященнаго, онъ позволилъ. Вѣдь, мнѣ немного нужно: жилье, да пища, да одежонка. Жилье и пищу мнѣ даютъ, а на одежонку самъ заработаю.

— Развѣ вы не скучаете по монастырю? васъ не тянетъ?

— Нѣтъ, не тянетъ. Можетъ быть, это и грѣхъ такъ монаху говорить, а только не тянетъ. Въ монастырѣ на меня тоска находить. За восемнадцать лѣтъ не могъ совсѣмъ привыкнуть. Тамъ всякій въ себя углубленъ, а я не могу. Мнѣ все хочется говорить. Увижу что новое, такъ сейчасъ и высказать надо. А тутъ все-таки въ городѣ — то тотъ придетъ, то другой.

— А до монашества вы чѣмъ были?

— Я изъ простого, изъ мѣщанскаго званія. Былъ грамотнымъ человѣкомъ, торговалъ съ братомъ моимъ младшимъ кожами.

— Что же васъ толкнуло въ монастырь? — безпощадно допрашивалъ Лозовскій.

— Толкнула меня бѣда, такая бѣда, что едва ли съ кѣмъ другимъ случалась. Женился я на красавицѣ, а братъ мой младшій… лукавый его попуталъ… воспылалъ онъ страстью къ моей женѣ и сталъ сманивать ее вмѣстѣ съ нимъ убѣжать. А жена, хотя въ чувствѣ ему и отвѣтствовала, но Бога боялась и не хотѣла законъ нарушить. Потому что это великій грѣхъ. А ужъ ежели грѣхъ въ домѣ заведется, то изъ этого ничего хорошаго не выйдетъ. Изъ маленькаго грѣха дѣлается большой. Грѣхъ, онъ, какъ комъ снѣжный, растетъ и растетъ, или какъ нарывъ — изъ маленькаго и незамѣтнаго дѣлается большимъ и болѣзненнымъ. И воспылалъ братъ мой до той степени, что и разумъ потерялъ, и однажды, когда я изъ дома отсутствовалъ, случилась эта самая бѣда; пришелъ онъ въ женѣ моей, сталъ требовать, чтобы она съ нимъ ушла въ далекую сторону, а какъ она сдѣлала ему отказъ, то онъ взялъ и зарѣзалъ ее, а самъ… самъ тутъ же удавился! — тихо, едва слышно прибавилъ іеромонахъ. — О, Господи, помилуй насъ, грѣшныхъ!

И онъ боязливо перекрестился, даже слегка оглянувшись. Очевидно, онъ испытывалъ теперь отголосокъ того ужаса, который пережилъ въ тѣ времена, четверть вѣка тому назадъ. Онъ продолжалъ:

— И вотъ, когда родной братъ такимъ манеромъ погубилъ жену мою и себя, я въ первое время какъ бы окаменѣлъ и совсѣмъ потерялъ вкусъ къ жизни. Ничто мнѣ не было мило, ничто не привлекало. Такъ, живу и какъ бы не живу. Ну, а потомъ Богъ меня спасъ, пришелъ я въ себя и сталъ искать выхода для своей больной души, но нигдѣ не находилъ это и подумалъ: тамъ, въ монастырѣ найду.

— Почему же вы поступили именно въ монастырь? Чувствовали ли вы себя большимъ грѣшникомъ, или такъ, душа ваша рвалась къ Богу? — спросилъ Лозовскій.

— Всѣ мы должны стремиться къ Богу! — поучительно, но довольно холодно и безъ особеннаго чувства сказалъ монахъ. — Не знаю, почему. Такъ, мнѣ казалось, что тамъ иной міръ, не похожій на здѣшній, а какъ въ здѣшнемъ мнѣ было плохо, то я и пошелъ въ другой. А теперь я приблудный. Обязанностей у меня нѣтъ никакихъ. Такъ, когда кто болѣнъ, замѣщаю. Иногда и по деревнямъ меня посылаютъ, ежели какой священникъ долженъ уѣхать. Тогда половину дохода получаю и изъ этой половины половина идетъ въ кружку архіерейской церкви для тамошняго причта, а изъ остального себѣ одежонку справляю. Вотъ и здѣсь такимъ манеромъ служу. Что-жъ, оно хотя и не въ монастырѣ, а все же послушаніе.

Разсказывая такимъ образомъ, онъ незамѣтно для самого себя снялъ клобукъ и положилъ его на столъ, причемъ голова его оказалась совершенно лысой, разстегнулъ рясу, придвинулся поближе къ столу, машинально налилъ себѣ рюмку водки, выпилъ, закусилъ и началъ ѣсть жареную рыбу. Потомъ, увлекшись своимъ разсказомъ, онъ потянулся къ наливкѣ и выпилъ рюмку-другую. Но затѣмъ какъ бы спохватился.

— Вотъ и соблазнъ! — наставительно по отношенію къ самому себѣ промолвилъ онъ и покачалъ головой: — монаху грѣхъ такъ неумѣренно питаться. Что подѣлаете! слабость человѣческая!

Переставъ ухаживать за Лозовскимъ, Груня не уменьшила своей нѣжности къ Глѣбу. Онъ никакъ не могъ понять, откуда это взялось. Еще такъ недавно она гнѣвалась и косилась на него.

Послѣ ужина, передъ тѣмъ, какъ разойтись, молодые люди объявили, что завтра рано утромъ выѣзжаютъ. Лозовскаго и Глѣба помѣстили въ палисадникѣ, такъ какъ ночь была теплая и тихая, и они, лежа въ прохладныхъ постеляхъ подъ одѣялами и глядя на звѣздное небо, долго не могли прекратить бесѣду. Лозовскій, по своему странному направленію ума, все возвращался въ монашеству. Его страшно интересовала эта форма жизни.

— Нѣтъ, — говорилъ онъ, — это не то, это не то. Какой онъ монахъ, когда онъ на каждомъ шагу погружается въ грязь мірскую? Монахъ долженъ быть изолированъ. Съ міромъ онъ соприкасается только внѣшнимъ образомъ. Онъ самъ, это — цѣлый міръ. Онъ враждебенъ міру и міръ ему враждебенъ. Онъ долженъ смотрѣть на него съ высоты своей чистоты и безупречности. Тотъ, кто живетъ въ этой суетѣ, не можетъ быть безупреченъ. Борьба за существованіе — грязное дѣло. Монахъ не борется за существованіе и не долженъ бороться и потому онъ можетъ быть безупречнымъ.

Глѣбъ слушалъ его поверхностно и думалъ совсѣмъ о другомъ. Звѣздное небо говорило ему о великой тайнѣ природы, — тайнѣ, на которой держится все мірозданіе, и онъ мечталъ о томъ, какъ въ недалекомъ будущемъ, путемъ упорнаго непрестаннаго труда, эта тайна начнетъ передъ нимъ разъясняться. Въ то время, какъ Лозовскій, возвышая голосъ, горячо говорилъ объ истинномъ монашествѣ, онъ впадалъ почти въ состояніе грезы, блаженной грезы, которая незамѣтно перешла затѣмъ въ сонъ.

— Развѣ ты не согласенъ со мной? — спросилъ Лозовскій послѣ какой-то горячей тирады на свою тему.

Отвѣта не получилось. «Спитъ!» сказалъ самъ себѣ Лозовскій и тоже очень скоро заснулъ.

Рано утромъ, когда они проснулись, уже былъ готовъ чай съ обычными прелестями, какія полагаются въ деревнѣ. Оказалось, что Груня встала раньше ихъ, еще до солнца, сама поставила самоваръ, сама приготовила столъ и вообще обнаружила необычную заботливость.

— Какъ? ты уже встала? — спросилъ Глѣбъ, знавшій, что у нея не было привычки вставать такъ рано.

— Это я для тебя, Глѣбъ, только для тебя! — загадочно отвѣтила Груня.

Монахъ еще не вышелъ. Онъ позволялъ своимъ старымъ костямъ долго нѣжиться въ постели. Чай выпили безъ него.

Когда лошади были уже готовы, Груня улучила минуту, когда Глѣбъ былъ одинъ въ комнатѣ, порывисто подбѣжала къ нему, положила обѣ руки ему на плечи и промолвила горячо, умоляющимъ голосомъ:

— Глѣбъ, милый, женись на Варѣ! Ради Господа, женись! Передумай! Возьми приходъ нашъ, папашинъ приходъ. Господи, какъ это хорошо будетъ! Женись, Глѣбъ, Варя такая красавица!

— Полно, Груня, что ты говоришь? — съ изумленіемъ промолвилъ Глѣбъ.

— Ахъ, такъ это-жъ такъ будетъ хорошо!

— Это не дѣлается вдругъ, Груня!

— Не вдругъ… не надо вдругъ. А только брось ты это ученіе. Обѣщай, обѣщаешь?

— Постой, Груня, пусти меня! Я ничего не могу обѣщать тебѣ… Я… я еще самъ не знаю! — прибавилъ онъ, желая смягчить свой отвѣтъ. Она, разочарованная, отошла отъ него. Послѣ этой сцены Глѣбъ понялъ, почему она была такъ нѣжна и такъ ухаживала за нимъ.

Они выѣхали.

VII.

Они ѣхали по пустынной дорогѣ; все болѣе и болѣе удаляясь отъ воды, въ этихъ мѣстахъ разлитой щедро, почти расточительно, они, по мѣрѣ того, какъ солнце подымалось выше, начинали чувствовать себя такъ, какъ будто вступали въ какую-то огневую область.

— Неужели и подъ экваторомъ также жарко? спрашивалъ Лозовскій, стараясь вышучивать непріятности путешествія.

По обѣ стороны дороги все желто. Большая часть хлѣба сгорѣла уже теперь, не успѣвъ выпустить колосъ.

Крестьяне съ лошадьми и волами попадались изрѣдка. Они возились съ серпомъ или съ косой и имѣли видъ какихъ-то приговоренныхъ.

— Что за неблагодарная борьба! — восклицалъ Лозовскій, глядя по сторонамъ. — И стоитъ ли изъ за такихъ пустяковъ тянуть эту лямку? Много ли они соберутъ?

Съ дороги подымалась пыль, которая залѣзала въ глаза и уши и трещала на зубахъ. Пробовали спрятаться, поднявъ верхъ экипажа, но оказалось, что тамъ такъ душно, что нечѣмъ было дышать. Надъ ними висѣло свѣтло-голубое небо съ зеленоватымъ оттѣнкомъ; воздухъ былъ раскаленъ, нигдѣ по пути не попадалось ни рѣченки, ни озера, ни деревни. Во всѣ стороны — ровная степь и небо.

На полдорогѣ они остановились въ большомъ селѣ, тоже безводномъ. Имъ пришлось утолить жажду колодезной водой съ солоноватымъ вкусомъ.

— Вѣдь это — страданіе! — замѣтилъ поэтому поводу Лозовскій. — Жить такой жизнью, въ чемъ тутъ наслажденіе, не пойму. А между тѣмъ люди цѣнятъ и это. Попробуйте лишить ихъ этого сомнительнаго блага, и они почувствуютъ себя несчастными.

Потомъ опять потянулась безконечная дорога. Изрѣдка на встрѣчу попадались возы. Мужики съ апатичнымъ видомъ помахивали кнутами и лѣниво приподымали шапку.

— А долго еще? — спросили они у кучера.

— Нѣтъ, самое пустое осталось! — меланхолически отвѣтилъ кучеръ. Но онъ говорилъ это съ утра; ему все казалось, что осталось самое пустое.

Наконецъ, показалось большое село. Прежде всего вынырнула церковь, потомъ длинное каменное зданіе торговыхъ рядовъ. Затѣмъ разныя точки стали обозначаться длинными столбами, съ столь же длинными, лежащими наискось, на порядочной высотѣ, перекладинами, которыя качались сверху внизъ и снизу вверхъ, это — журавли; посредствомъ ихъ достаютъ изъ колодца воду. А затѣмъ появилось на ровномъ возвышенномъ мѣстѣ и все село. Глѣбу странно было видѣть такое населенное мѣсто, какъ бы брошенное среди поля, окруженное степью и ничѣмъ не орошенное. Эти изсиня бѣлыя хаты съ желтовато-сѣрыми камышевыми крышами, разбросанныя на порядочномъ пространствѣ, походили на то, какъ будто кто раскинулъ по землѣ сѣмена и изъ нихъ среди поля выросли дома. На гумнахъ желтѣли стоги золотистой ржи и блестѣло зеленоватымъ отливомъ свѣжее сѣно.

Изъ ряда хатъ выдавался каменный одноэтажный домъ съ большимъ дворомъ, съ множествомъ хозяйственныхъ построекъ и съ обширнымъ садомъ при немъ. Онъ весело смотрѣлъ своими нарядными желтыми ставнями, своей черепичной крышей. Даже аисты, которые всюду помѣстили свои громоздкія гнѣзда на крышахъ домовъ, не посмѣли осквернить черепичную крышу и устроили свои гнѣзда на сараѣ.

— А вонъ и батюшкинъ домъ! — сказалъ кучеръ, ткнувъ кнутомъ, повидимому, по направленію къ этому веселому дому.

— Ты раньше не былъ здѣсь? — спросилъ Глѣбъ у Лозовскаго.

— Случалось, въ зеленомъ младенчествѣ. Кажется, мнѣ было тогда восемь лѣтъ! — отвѣтилъ Лозовскій, — но ничего не помню. Знаю, что тогда у отца Серафима была матушка, и сохранилась въ памяти маленькая трехлѣтняя дѣвочка, смѣшная и капризная, ее уже и тогда культивировали. Божество зарождалось въ ней.

Глѣбу было непріятно, когда Лозовскій такимъ образомъ говорилъ о Варѣ, тѣмъ болѣе, что у него не было на это никакихъ основаній. Но онъ не рѣшался высказать ему это. Вообще онъ какъ-то стыдился своей симпатіи въ этой дѣвушкѣ.

— Скажи, пожалуйста, развѣ ты часто ее видѣлъ? — спросилъ онъ. — Ты такъ опредѣленно говоришь о ней.

— Представь себѣ, что я ее видѣлъ только одинъ разъ и то мелькомъ, не болѣе пяти минутъ. Но на меня отъ нея такъ и пахнуло величіемъ.

— Величіемъ?

— Ну, да, величіемъ, настоящимъ величіемъ маленькой души:

Глѣбъ почувствовалъ, что кровь прилила къ его лицу. Онъ ощутилъ какое-то враждебное чувство къ товарищу. Онъ позволялъ ему и охотно выслушивалъ, какъ тотъ высказывалъ презрѣніе ко всему человѣческому роду, но не могъ позволить выражаться такимъ образомъ о Варварѣ Серафимовнѣ. И это было понятно. Встрѣча съ ней дала ему столь рѣдкія отрадныя ощущенія.

— Но мнѣ ничего подобнаго не показалось! — возразилъ онъ.

— Тебѣ? Но ты вѣдь младенецъ въ дѣлѣ распознаванія людей. Ты въ людяхъ ничего не понимаешь.

— А откуда ты ихъ знаешь?

— Видишь ли, я ихъ тоже не знаю. Но у меня есть основной взглядъ на нихъ. Въ началѣ онъ былъ произволенъ. По всей вѣроятности, онъ явился простымъ продуктомъ моего характера, моей нервной системы. Но по мѣрѣ того, какъ я встрѣчалъ людей, я провѣрялъ свое основное положеніе, и представь себѣ: не было ни одного случая, который опровергъ бы его; напротивъ, всѣ блестящимъ образомъ подтверждали.

— Какое же это основное положеніе? Не можешь ли ты его формулировать?

— Изволь. Все, что ни дѣлаютъ люди, вытекаетъ изъ самыхъ грубыхъ, узкихъ, эгоистическихъ побужденій… Добро существуетъ только въ теоріи, а зло на практикѣ…

— Ты произволенъ, ты до послѣдней степени произволенъ! — воскликнулъ Глѣбъ, — сперва меня пугали и даже безпокоили твои взгляды. Они какъ-то тревожили меня; мнѣ всякій разъ, какъ ты ихъ высказывалъ, казалось, ужъ не правъ ли онъ? А что, если онъ правъ? Но когда я убѣдился, что ты произволенъ, я пересталъ тревожиться.

— Это прекрасное утѣшеніе! Желаю тебѣ остаться съ нимъ всю жизнь! Это великій шансъ прожить ее счастливо! — иронически замѣтилъ Лазовскій.

Они минули нѣсколько одинокихъ хатъ и остановились около веселаго дома отца Серафима. Собаки узнали своихъ лошадей, экипажъ и кучера и встрѣтили ихъ ласковыми привѣтствіями, но, приблизившись, почуяли, что въ экипажѣ сидятъ чужіе и начали рычать и скалить зубы.

— Ну, ну, нечего, нечего, это гости, не видите, что ли? — пояснилъ имъ кучеръ, и они, какъ бы понявъ, въ чемъ дѣло и сознавъ долгъ гостепріимства, успокоились и отошли.

Кучеръ сошелъ на землю, отворилъ ворота, опять сѣлъ на козлы и они въѣхали во дворъ и подкатили къ крыльцу. Уже былъ близокъ вечеръ. Солнце закатилось за высокій сарай и по всему двору легла тѣнь.

Въ то время, какъ экипажъ остановился, Варя въ свѣтломъ ситцевомъ платьѣ, въ легкомъ платочкѣ на головѣ, ходила съ кухаркой по двору. Кухарка несла передъ собой въ передникѣ кормъ и разсыпала его по двору, а домашняя птица, махая крыльями и крича, торопилась и ѣла.

Увидѣвъ ихъ, Варя остановилась и съ недоумѣніемъ смотрѣла на то, что, вмѣсто одного, пріѣхали двое. Въ это время, наскоро застегивая около шеи свѣтленькій кафтанъ, изъ дома вышелъ отецъ Серафимъ и радостно протянулъ руки, но, увидѣвъ другого, тотчасъ на секунду опѣшилъ, но только на секунду, а затѣмъ лицо его прояснилось, онъ узналъ Лозовскаго.

— Боже мой! Родственникъ! Вотъ это прекрасно, это прекрасно съ вашей стороны. Очень хорошо, Григорій Евтихіевичъ, что вы сами догадались пріѣхать.

— Я не самъ, — отвѣтилъ Лозовскій, здороваясь съ нимъ. — Это меня Щедротовъ надоумилъ.

— Ну, такъ это дурно, дурно съ вашей стороны, надо было самому догадаться. Варенька, не узнала? — спросилъ онъ послѣ того, какъ Глѣбъ уже поздоровался съ Варей, а Лозовскій остановился передъ нею и приподнялъ шляпу. Варя не узнавала и нерѣшительно протянула ему руку.

— Родственникъ нашъ, — продолжалъ отецъ Серафимъ, — Григорій Евтихіевичъ Лозовскій, Гриша Лозовскій. Мальчикомъ гостилъ у насъ. Впрочемъ, ты тогда еще ходить не умѣла.

— Но отлично умѣли капризничать и повелѣвать, — сказалъ нѣсколько натянуто Лозовскій.

— Повелѣвать? — просто спросила Варя, — въ такомъ случаѣ, я позабыла это искусство; теперь не умѣю; но, право, я васъ не помню.

— А у отца Софокла въ прошломъ году на именинахъ встрѣчались, — сказалъ отецъ Серафимъ.

— Тамъ было такъ много народу, — промолвилъ Лозовскій, — что легко было не запомнить.

Отецъ Серафимъ всячески старался выразить удовольствіе по поводу пріѣзда молодыхъ людей, и Лозовскій тотчасъ подчеркнулъ это.

— Знаешь, отчего это, — сказалъ онъ Глѣбу, — онъ радъ, что мы будемъ развлекать его божество!

— Эхъ, Лозовскій, — раздражительно отвѣтилъ ему Глѣбъ, — ты, право, безъ всякой причины злобствуешь… Ты тратишь свой ядъ безъ цѣли, тогда какъ онъ можетъ пригодиться тебѣ на дѣло…

Онъ не выдержалъ и былъ нѣсколько рѣзокъ.

— Овца! — довольно беззлобно сказалъ по этому поводу Лозовскій и прибавилъ: — впрочемъ, я приложу всѣ старанія, чтобы развлечь скучающую дѣвицу. Я даромъ хлѣбъ ѣсть не люблю.

Глѣбъ рѣшительно ненавидѣлъ его въ эту минуту, хотя Лозовскій, въ сущности, былъ вѣренъ самому себѣ и говорилъ про Варю то, что сказалъ бы про всякую другую.

Кажется, и на Варю онъ произвелъ неблагопріятное впечатлѣніе. Она смотрѣла на него холодно и, когда обращалась къ нему, то этотъ холодъ чувствовался въ ея тонѣ.

— Въ садъ, въ садъ, первымъ дѣломъ въ садъ! — съ стариковской живостью говорилъ между тѣмъ отецъ Серафимъ, — надо показать имъ лучшее, что у насъ есть, чтобы плѣнить ихъ и потомъ держать въ рукахъ. Ну, да я самъ пойду съ вами, а ты, Марья, поставь самоваръ, да на свѣжемъ воздухѣ, да закусочки приготовь, они съ дороги проголодались.

— Мы отлично закусили! — сказалъ Лозовскій.

— Гдѣ же это?

— Въ дорогѣ пылью. Всю дорогу глотали ее.

Это замѣчаніе и Варю заставило улыбнуться.

Когда пошли въ садъ, она замѣшкалась и осталась во дворѣ. Почему это? Этотъ вопросъ старался рѣшить Глѣбъ. Ему не приходило въ голову, что она будетъ распоряжаться закуской и чаемъ. А казалось ему, что причиной этого былъ Лозовскій. Онъ ей непріятенъ. Это какъ-то чувствовалось и ему было досадно. Его воображеніе было встревожено и ему ужъ было жаль, что онъ убѣдилъ товарища пріѣхать; у него было такое ощущеніе, что онъ отравилъ ея благодушный покой, и онъ чувствовалъ себя виноватымъ.

Отецъ Серафимъ съ юношескимъ увлеченіемъ показывалъ имъ садъ, разсказывалъ исторію каждаго деревца. Все это онъ самъ насадилъ собственноручно.

— А вотъ эти сливы, — съ чувствомъ промолвилъ онъ остановившись передъ рядомъ деревьевъ, — это еще покойница жена моя посадила… Поспѣваютъ уже, иныя и теперь съѣдобны…

Потомъ онъ показывалъ имъ цвѣтникъ, который оказался роскошнымъ; были даже парники, гдѣ поспѣвали огурцы. Все это стоило отцу Серафиму большихъ хлопотъ и значительныхъ затратъ. Въ сухой безводной мѣстности не легко было возрастить и поддерживать такой садъ. Все требовало поливки и ее производили изъ колодцевъ.

Живость отца Серафима просто изумляла Глѣба; у нихъ онъ держался строго и тяжеловато. Здѣсь объ былъ совсѣмъ другой. Онъ чувствовалъ себя дома, хозяиномъ и, кромѣ того, считалъ своимъ долгомъ доставить удовольствіе гостямъ. И старикъ разсыпался передъ ними, стараясь угодить.

— А куда же это моя Варвара дѣвалась? — вдругъ спохватился онъ, только теперь замѣтивъ, что Варя не съ нимк, — вотъ чудеса! Неужто хозяйствомъ занимается? Не въ ея это нравахъ! Чудеса, чудеса! Вотъ видите, какая она у меня. Молодые люди пріѣхали. Другая сейчасъ такъ бы и прилипла, а она — нѣтъ, не охотница. Она у меня строгая.

Говорилъ онъ это и глаза у него были влюбленные.

Между тѣмъ зашло солнце и западъ окрасился ярко розовымъ цвѣтомъ. Повѣяло прохладой, запахло сѣномъ и полевыми цвѣтами.

Прибѣжала горничная и объявила, что чай и закуска готовы. Они вернулись во дворъ и нашли тамъ столъ, сервированный на славу. Тутъ были разныя закуски и вина, и цѣлая индюшка, и рыба.

Варя все еще оставалась посреди двора съ кухаркой, окруженная птицами.

— А вы съ нами не пошли? — сказалъ ей Глѣбъ, подойдя къ ней близко, въ то время, какъ другіе пошли прямо къ столу.

— Я люблю кормить птицъ! — отвѣтила Варя, — я это дѣлаю каждый вечеръ.

И въ тонѣ ея, и во взглядѣ не было той холодности и оффиціальности, съ какими отвѣчала она Лозовскому. Глѣбъ это чувствовалъ и на душѣ у него стало спокойнѣе.

— Пойдемте чай пить! — пригласила она его.

— Но вы не кончили кормить птицъ! — возразилъ Глѣбъ.

— Ничего, я хочу хозяйничать и угощать васъ!

Они двинулись къ столу, гдѣ уже сидѣли отецъ Серафимъ и Лозовскій, который что-то съ оживленіемъ разсказывалъ старику.

— Вы хорошо сдѣлали, что пріѣхали! — сказала Варя Щедротову.

— А вы ничего противъ меня не имѣете? — спросилъ Глѣбъ.

— Кое-что! — полушутя, отвѣтила она.

— Да?

— Нѣтъ, я шучу. Что же я могу имѣть противъ васъ? Право, ничего, Пойдемте.

И они подошли къ столу.

VIII.

Въ Кочедоровкѣ было не такъ плохо, какъ изображала Варя. Садъ оказался дѣйствительно прекраснымъ. Отецъ Серафимъ велъ очень широкое хозяйство. Домъ, въ которомъ онъ жилъ, принадлежалъ ему. При домѣ было такое множество хозяйственныхъ пристроекъ, что человѣкъ не освѣдомленный съ перваго взгляда принималъ его за помѣщичью экономію. Было даже отдѣльное помѣщеніе для рабочихъ, въ которомъ постоянно жили больше десяти душъ работниковъ.

Но самъ отецъ Серафимъ лично хозяйствомъ не занимался. Въ былое время онъ увлекался этимъ дѣломъ, но затѣмъ, по старости, отсталъ. Въ домѣ жила его старая родственница, очень еще здоровая и крѣпкая женщина, отчасти она занималась хозяйствомъ. Но заправляло всѣми дѣлами другое лицо, также близкое отцу Серафиму. Онъ занималъ положеніе, вродѣ управляющаго. Звали его Леонидомъ Ивановичемъ и происходилъ онъ изъ духовнаго званія. Это былъ старикъ чрезвычайно мрачнаго вида, молчаливый, суровый и безконечно преданный отцу Серафиму. Онъ былъ школьнымъ товарищемъ отца Серафима, но не кончилъ курса.

По выходѣ изъ школы онъ долгое время оставался безъ мѣста, такъ какъ причиной его увольненія былъ его вспыльчивый, суровый нравъ. Наконецъ, онъ женился и добился дьяконскаго мѣста, но очень скоро жена его умерла, а прошло еще лѣтъ пять — ему тогда было уже подъ сорокъ — произошла романическая встрѣча. Онъ встрѣтилъ женщину, которая завладѣла его сердцемъ до того, что онъ поставилъ на карту все, и свое дьяконское званіе, котораго такъ добивался, промѣнялъ на новое счастье. Онъ женился вторично, за что, разумѣется, по закону, былъ лишенъ сана. Тогда-то, оставшись безъ всякихъ средствъ, съ молодой женой, онъ отыскалъ отца Серафима и просилъ у него помощи. Отецъ Серафимъ въ это время сильно увлекался сельскимъ хозяйствомъ и ему нуженъ былъ вѣрный помощникъ, а Леонидъ Ивановичъ въ школѣ былъ хорошимъ товарищемъ и вотъ отецъ Серафимъ довѣрилъ ему все дѣло. Впослѣдствіи онъ и совсѣмъ пересталъ вмѣшиваться въ хозяйство, а все дѣло велъ Леонидъ Ивановичъ. Онъ жилъ здѣсь съ своей женой и дочерью отъ второго брака — отъ перваго у него дѣтей не было. Эта уже совсѣмъ взрослая дѣвица, не получившая никакого образованія, помогала отцу и тоже вся была погружена въ хозяйство отца Серафима.

Верстахъ въ десяти отъ Кочедаровки протекалъ Днѣпръ и тамъ, на берегу, среди камышей, на длинной песчаной косѣ, былъ устроенъ рыбный заводъ. Лозовскій, узнавъ, что такъ близко отъ села Днѣпръ, никакъ не могъ понять, почему село устроено не на берегу рѣки.

— И кому могла придти фантазія селиться среди степи, когда въ нѣсколькихъ шагахъ такое богатство? — и при этомъ шутя обращался къ отцу Серафиму: — Вамъ бы провести каналъ и устроить здѣсь большое озеро. Будь это англичане, они давно уже провели бы.

Явилась мысль о поѣздкѣ на заводъ. Мысль эта принадлежала отцу Серафиму. Но близости никакихъ другихъ развлеченій не было и потому жители Кочедаровки, когда имъ было особенно скучно, ѣздили на заводъ смотрѣть, какъ тянутъ рыбу. Глѣбъ предложилъ Лозовскому ѣхать съ нимъ.

— Да что же тамъ интереснаго? — спросилъ Лозовскій. — Я понимаю — ѣсть рыбу, если она вкусна, но смотрѣть, какъ ее ловятъ, это почти варварство. Нѣтъ, я предпочитаю порыться въ библіотекѣ отца Серафима…

Эта библіотека, помѣщавшаяся въ кабинетѣ отца Серафима, давно манила его въ себѣ. Сквозь стеклянную дверцу онъ видѣлъ множество кожаныхъ корешковъ, которые однимъ своимъ видомъ много обѣщали ему. И вотъ онъ обратился къ отцу Серафиму съ просьбой открыть ему свои сокровища.

— Съ великимъ удовольствіемъ, съ величайшимъ! — отвѣтилъ отецъ Серафимъ, который въ самомъ дѣлѣ былъ въ восторгѣ отъ такого желанія. Библіотека эта досталась ему отъ дѣда, который въ свое время былъ инспекторомъ семинаріи и ученымъ человѣкомъ. Отецъ Серафимъ гордился и дѣдомъ, и библіотекой, хотя самъ очень мало соприкасался съ нею. Онъ досталъ ключъ, принесъ его Лозовскому и сказалъ:

— Вотъ вамъ, поучайтесь, молодой человѣкъ!

На заводъ поѣхали Глѣбъ и Варвара Серафимовна. Они выѣхали часа въ четыре дня. Еще было жарко и по пути они встрѣчали крестьянъ, которые возились на своихъ надѣлахъ. Ѣзды было не больше часу. Когда они подъѣхали къ берегу, то имъ пришлось встать и сходить внизъ пѣшкомъ; спускъ былъ чрезвычайно крутой и опасный. Внизу разстилались камыши, на сколько могъ хватить глазъ. На ровномъ песчаномъ мѣстѣ, продолженіе котораго уходило далеко въ воду, наискось внизъ по теченію рѣки, стояли двѣ обыкновенныхъ мужицкихъ хаты. Въ одной изъ нихъ жили рыбалки, другая служила для сушки, вяленія и соленія рыбы. Какъ разъ въ это время былъ заброшенъ неводъ и близко было уже время, когда должны были вытащить его на берегъ. Почти всѣ рыбалки были жителями Кочедаровки, они узнали Варю и почтительно привѣтствовали ее. Тутъ же оказались три бабы, которыя вели хозяйственную часть на заводѣ. Онѣ тотчасъ же принялись ухаживать за Варей.

— А этотъ кто такой будетъ? — спрашивали онѣ, указывая на Глѣба. — Ужъ не женишокъ ли?

— Нѣтъ, нѣтъ, не женишокъ, — отвѣчала Варя, смѣясь, — просто такъ, знакомый.

Они смотрѣли, какъ тянутъ неводъ. Глѣбъ никогда не видалъ этого и его это очень занимало.

— Это мы на ваше счастье, барышня, — говорили рыбалки, обращаясь къ Варѣ.

Счастье оказалось значительнымъ, рыбы поймано было много. Кучеръ, часто ѣздившій сюда съ отцомъ Серафимомъ и съ Варей и потому гнавшій порядовъ, вынулъ изъ ящика въ экипажѣ четвертной боченокъ съ водкой, и когда кончили ловлю, появилась чарка и боченочекъ былъ весь до дна осушенъ.

На заводъ никто не пріѣзжалъ безъ водки, это было бы нарушеніемъ самаго коренного обычая. Рыбу возили отсюда въ городъ на продажу и на мѣстѣ нельзя было купить одного окуня. Рыбалки говорили, что продавать здѣсь невыгодно, потому что въ городѣ стояла всегда лучшая цѣна. Но стоило только привезти изрядное угощеніе въ видѣ четверти водки, какъ рыбалки становились щедрыми и напихивали повозку отборной рыбой, совершенно забывая о городскихъ цѣнахъ.

Они возвращались домой, когда солнце уже было низко и готово было закатиться. По всему полю легла тѣнь. Въ воздухѣ распространился острый ароматъ полевыхъ цвѣтовъ, отъ рѣки вѣяло свѣжестью, дышалось легко.

— Я не знаю, — сказалъ Глѣбъ, — откуда вы взяли, что здѣсь у васъ такъ плохо. Впрочемъ, я думаю, что природа вездѣ чѣмъ-нибудь да хороша. Счастливъ тотъ, кто можетъ всегда съ нею жить. Не правда ли, странно, что изучаютъ природу въ тѣсныхъ кабинетахъ, вдали отъ ея самой, точно въ ней мало мѣста. Не лучше ли было бы изучать ее въ непосредственномъ общеніи съ нею?

— Скажите, Глѣбъ Назаровичъ, — спросила Варя, — что думаетъ дѣлать съ собою Лозовскій.

— А онъ васъ интересуетъ?

— Да, въ немъ есть что-то такое, чего нѣтъ въ другихъ.

— Но, кажется, онъ не особенно вамъ нравится? — спросилъ Глѣбъ.

— Не то… онъ меня интересуетъ, но то, что въ немъ интересно, меня нѣсколько отталкиваетъ.

— Что же это?

— Онъ отрицаетъ все обыкновенное. Онъ во всемъ ищетъ такой стороны, какой еще никто не видалъ.

— Но вѣдь это хорошо. Это ведетъ къ открытіямъ въ наукѣ.

— Можетъ быть. Но я чувствую себя слишкомъ обыкновенымъ человѣкомъ съ обыкновенными вкусами и понятіями. Должно быть, оттого онъ меня и отталкиваетъ отъ себя.

— Это неправда, — возразилъ Глѣбъ. — Вы вовсе не такъ обыкновенны.

— Что же во мнѣ необыкновеннаго?

— Это трудно опредѣлить, Варвара Серафимовна.

— Нѣтъ, пожалуйста, опредѣлите.

— Въ васъ есть что-то… что-то свѣтлое, что-то просвѣтляющее.

— Какъ это?

— Когда говоришь съ вами, даже когда смотришь на васъ, то становится ясно на душѣ, и если есть горе, то оно смягчается…

— Э, Глѣбъ Назаровичъ, — смѣясь, промолвила она, — это опасно… Вы еще влюбитесь въ меня, смотрите. Говорятъ, что съ этого начинается.

— Почему же вы думаете, что это опасно?

— Потому что у васъ есть важные планы. Вы хотите серьезно учиться, а ужъ эти вещи несовмѣстимы…

— Да, пожалуй. Но… но если бы я въ кого-нибудь влюбился, такъ только въ васъ… А скажите, — продолжалъ онъ просто, не придавая особеннаго значенія предыдущему разговору, — неужели вамъ не хочется чего-нибудь высшаго, чего-нибудь такого, что не походило бы на то, что васъ окружаетъ? Мнѣ почему-то кажется, что вы такая же, какъ я. У васъ должно быть стремленіе учиться…

— О, да. Я люблю учиться, — отвѣтила Варя: — я охотно читаю книги… У папы много книгъ по исторіи. Я, напримѣръ, хорошо знаю исторію церкви… У него все больше такія, такъ отъ этого…

— Такъ почему же вы не учитесь или не собираетесь?

— Куда? Гдѣ я могу учиться? Вотъ у насъ есть педагогическій классъ, я его прошла. Больше ничего нѣтъ.

— Какъ ничего? Женщины учатся…

— Гдѣ? — съ замѣтнымъ любопытствомъ спросила Варвара Серафимовна.

— Есть такіе особые курсы…

— Какіе же это курсы? Я слышала объ этомъ; потомъ спросила нашу начальницу въ епархіальномъ училищѣ, такъ она сказала: пустое, все это сказки. Для дѣвицы не можетъ и не должно быть никакихъ курсовъ. Дѣвица должна думать о томъ, чтобы выйти замужъ и быть хорошей женой, матерью и хозяйкой.

— Нѣтъ, я навѣрно знаю, что есть курсы. И тамъ учатся всѣмъ наукамъ, какъ и въ университетѣ. Мнѣ кажется, что вы обладаете всѣми средствами для того, чтобъ поѣхать.

— Куда?

— Это въ Петербургѣ. Не знаю, есть ли въ другихъ городахъ.

— Что это вы? Мнѣ поѣхать въ Петербургъ?.. Да я тамъ растерялась бы, я не знала бы, какъ ступить.

— Вы? А мнѣ показалось, что вы такъ смѣлы и у васъ такъ много самообладанія.

— Я не робка, это правда, вообще я не теряюсь, но въ Петербургѣ, это — совсѣмъ другое дѣло. Это что-то огромное, вѣчно движущееся, шумное, это что-то необыкновенное. Такъ мнѣ онъ представляется. Мнѣ кажется, что тамъ и ходятъ, и говорятъ, и вообще живутъ совсѣмъ не такъ, какъ у насъ. Да, наконецъ, меня и папа не пустилъ бы такъ далеко. Подумайте, вѣдь туда надо четыре дня ѣхать.

Она говорила это такъ просто и искренно, что показалась ему совершеннымъ ребенкомъ, и онъ, считавшій ее до сихъ поръ смѣлой и самостоятельной, началъ измѣнять свое мнѣніе о ней.

— Но это значитъ, что у васъ нѣтъ настоящаго желанія, — сказалъ онъ. — Вотъ я, если бы мнѣ сказали, что надо ѣхать за милліонъ верстъ и что только тамъ можно учиться, я не задумался бы ни на минуту и поѣхалъ. Вы видите, съ какими трудностями мнѣ приходится бороться. Мнѣ надо добыть средства, это разъ, мнѣ надо выдержать страшный экзаменъ. Всѣ говорятъ, что онъ страшный…

— Да, я удивляюсь вашей настойчивости и твердости.

— Главное, — продолжалъ Глѣбъ, — мнѣ приходится закрывать глаза на грустное положеніе матери и сестры. Это, конечно, не Богъ знаетъ какъ похвально, но я даже и этимъ жертвую. И вотъ кстати, скажите мнѣ, Варвара Серафимовна — я очень дорожу вашимъ мнѣніемъ — скажите мнѣ, какъ вы на это смотрите? Мать и сестра, конечно, будутъ бѣдствовать. Онѣ будутъ жить у дяди. Онъ, хотя и добрый, но все же онѣ не дома и пользуются его великодушіемъ. А это ни той, ни другой сторонѣ не можетъ доставить удовольствіе. И вотъ я прохожу мимо всего этого. Мнѣ стоило бы только согласиться на ихъ просьбы и поступить, какъ всѣ, то-есть, взять приходъ и онѣ были бы счастливы. Вѣдь, правда, это жестоко съ моей стороны?

Она съ минуту подумала. Потомъ сказала:

— Не знаю… но мнѣ было бы больно, еслибы вы бросили ваши планы и зарылись гдѣ-нибудь на приходѣ. Мнѣ было бы больно, не знаю почему.

— Значитъ, вы… поощряете?..

— Можетъ быть, это тоже жестоко… но я… да, я готова поощрить это, если бы отъ меня это зависѣло.

— Если бъ вы знали, какъ это важно! — воскликнулъ Глѣбъ.

— Почему?

— А, вы не знаете. Вы уже сыграли въ моей жизни важную роль. Вы были первымъ человѣкомъ, который сразу, съ двухъ словъ, отнесся одобрительно къ моимъ планамъ. Помните тогда? На берегу озера, при лунѣ? Знаете, какъ древніе цари отличали наградами и почестями того, кто первый приносилъ имъ радостную вѣсть о побѣдѣ… Такъ я отличаю васъ и ужъ для васъ въ моей душѣ всегда будетъ особое мѣсто.

— Какъ это пріятно слышать! — съ выраженіемъ простой искренней радости воскликнула Варя.

Когда они пріѣхали домой, Лозовскій сидѣлъ въ кабинетѣ, погруженный въ «Творенія Григорія Нисскаго». Они вошли къ кабинетъ и помѣшали ему.

— Развѣ это интересно? — спросила Варя.

— Это меня совсѣмъ поглощаетъ! — отвѣтилъ Лозовскій.

Варвара Серафимовна удивилась, какъ онъ можетъ углубляться въ такія сухія вещи.

— У него такой умъ! — отвѣтилъ Глѣбъ: — совсѣмъ особаго качества.

Глѣбъ не прикасался къ библіотекѣ отца Серафима; онъ искренно весь отдавался отдыху; послѣднее время ему приходилось такъ много заниматься. Онъ держалъ экзамены и одновременно съ этимъ, чтобъ не забыть, повторялъ то, что прошелъ раньше для экзамена зрѣлости. И для него теперь было настоящей потребностью, по крайней мѣрѣ нѣкоторое время ничего не дѣлать, не держать книжки въ рукахъ, не видѣть передъ собой печатныхъ буквъ. Онъ все время проводилъ съ Варей, большею частью въ саду. Отецъ Серафимъ съ умиленіемъ смотрѣлъ на ихъ сближеніе. Помимо всѣхъ практическихъ соображеній, ему очень нравился Глѣбъ и онъ считалъ его вполнѣ подходящей партіей для Вари.

Отецъ Серафимъ очень любилъ свою дочь, но въ духовномъ званіи не принято, чтобы дѣвушка долго засиживалась дома. Считается, что чѣмъ скорѣе она выйдетъ замужъ, тѣмъ счастливѣе будетъ. Неровенъ часъ, еще засидится въ дѣвкахъ. У отца Серафима, впрочемъ, были всѣ данныя для того, чтобы во всякое время найти жениха дочери. У него было хорошее состояніе, при томъ же Варя была молода и хороша собой, и онъ за нее не боялся. Но онъ какъ-то безсознательно подчинялся общему предразсудку и желалъ этого брака. И ему казалось, что сближеніе молодыхъ людей идетъ очень быстро. Если бы здѣсь какимъ-нибудь образомъ случилась Ирина Власьевна, онъ съ увѣренностью сказалъ бы ей, что ручается за желательный исходъ. Какъ въ самомъ дѣлѣ могъ онъ объяснить, что они съ утра, какъ только встанутъ, уже вмѣстѣ, и проводятъ цѣлые дни въ непрестанныхъ оживленныхъ разговорахъ. Онъ былъ увѣренъ, что они непремѣнно говорятъ между собой о чувствахъ и что они уже не разъ объяснились. Но они были далеки отъ этого.

Они начали свое сближеніе съ прошлаго. Глѣбъ разсказывалъ Варѣ свои воспоминанія дѣтства и семинарской жизни. Это были живые разсказы, полные наблюдательности и подчасъ юмора. Глѣбъ умѣлъ разсказывать смѣшныя вещи съ серьезнымъ видомъ, это очень веселило Варю. Она тоже разсказала ему все, что помнила изъ своей школьной жизни. Послѣ такихъ взаимныхъ воспоминаній люди удивительно быстро сближаются. Эти воспоминанія до нѣкоторой степени замѣняютъ прожитые вмѣстѣ годы. Когда мы подробно узнаемъ чье-нибудь прошлое, то чувствуемъ себя такъ, какъ будто переживаемъ это прошлое вмѣстѣ. И они именно такъ чувствовали, какъ будто давнымъ-давно были знакомы, и будто у нихъ были общія впечатлѣнія. И правда, они у нихъ уже были.

Лозовскій очень рѣдко гулялъ съ ними. И въ такихъ случаяхъ его отрывистыя замѣчанія вносили диссонансъ въ ихъ мирный отдыхъ. Они отличались рѣзкостью и неожиданностью. И оба молодые люди, не высказывая это другъ другу, были довольны, когда онъ уходилъ. При немъ имъ было какъ-то неловко. Имъ все казалось, что онъ иронически относится къ ихъ недавней дружбѣ. Какъ-то разъ у нихъ зашла рѣчь о дружбѣ, и Лозовскій высказалъ цѣлую тираду противъ нея. Онъ говорилъ:

— Дружба, это — проявленіе слабости духа. Слабый чувствуетъ себя сильнѣе, когда опирается хотя бы и на такого же слабаго, какъ и онъ самъ. Дружба — достояніе обыкновенныхъ, среднихъ людей. Идеалъ возвышенной души — одиночество. Нѣтъ ничего выше одиночества; только въ немъ духъ отрѣшается отъ пошлости и становится близкимъ къ божеству. Онъ самъ становится божествомъ.

Они часто видѣли Лозовскаго вдвоемъ съ отцомъ Серафимомъ въ продолжительной оживленной бесѣдѣ. Старикъ нашелъ въ родственникѣ неожиданную для себя вещь. Онъ открылъ въ немъ глубину сужденій. Онъ никогда съ нимъ не соглашался, но не могъ отказать ему въ силѣ и оригинальности ума.

— Онъ разсуждаетъ, какъ мудрецъ, — говорилъ отецъ Серафимъ, — какъ человѣкъ, умудренный опытомъ. Его умъ, не имѣвшій личнаго опыта, однако же видитъ и понимаетъ вещи такъ, какъ бы имѣлъ его. Это удивительный юноша!

Ему было пріятно думать, что этотъ юноша, проявляющій такія способности, принадлежитъ къ его родственникамъ. Онъ напоминалъ ему дѣда, который славился своей ученостью и глубокомысліемъ.

— Но какъ это досадно, что ты не попалъ въ академію! — съ искреннимъ сочувствіемъ обращаемся къ нему отецъ Серафимъ; онъ уже теперь по родственному сталъ говорить ему ты. — Тебѣ прямой путь туда. Ты достоинъ академіи. Ты тамъ завоюешь первое мѣсто. И тебѣ предстоитъ большая карьера.

— Ничего, дядюшка, ничего, — съ глубокой увѣренностью говорилъ Лозовскій, — я свое возьму. Вѣдь я, было, впалъ въ отчаяніе, да вотъ Глѣбъ надоумилъ меня. Вы знаете, онъ совсѣмъ повернулъ мои мысли.

И онъ разсказалъ о томъ, какъ Глѣбъ послѣ экзамена по догматическому богословію, благотворно повліялъ на него.

— Какіе вы интересные молодые люди! — съ умиленіемъ сказалъ отецъ Серафимъ. — Вы оба интересны, каждый въ своемъ родѣ.

Однажды за обѣдомъ, когда всѣ были за столомъ, отецъ Серафимъ обратился къ Лозовскому съ слѣдующею рѣчью:

— Вотъ… у меня въ головѣ кое-что задумано… Для тебя… Не попалъ ты въ академію на казенный счетъ, а между тѣмъ у тебя такая голова, что, я думаю, и въ академіи будетъ скучно безъ тебя. Такъ поѣзжай, я дамъ тебѣ средства, чтобъ ты могъ туда отправиться и прожить первое время. Я знаю, что тебя черезъ нѣсколько мѣсяцевъ примутъ на казенный счетъ. Еще просить будутъ, пожалуйста, молъ, согласись. Но только поѣзжай теперь, не трать время.

Къ удивленію Глѣба, лицо Лозовскаго не выразило ни малѣйшей радости. Напротивъ, оно чуть-чуть поблѣднѣло и было чрезвычайно серьезно.

— Благодарю васъ, дядя, — отвѣтилъ Лозовскій, — но я не возьму.

— Но почему же? — нѣсколько опѣшивъ, спросилъ отецъ Серафимъ.

— Такъ, не возьму. Можетъ быть, это вамъ и непріятно, но я не могу… Я хочу быть обязаннымъ только самому себѣ…

Отецъ Серафимъ покачалъ головой.

— Это гордость! Да, признаюсь, мнѣ это непріятно. Я предложилъ тебѣ отъ чистаго сердца и я ни о какихъ твоихъ обязанностяхъ не думалъ; а ты вотъ какъ повернулъ. Да, это мнѣ непріятно.

— Что дѣлать, дядя! Я такой и мнѣ себя не передѣлать.

Это было за день до ихъ отъѣзда. Отецъ Серафимъ послѣ этого разговора видимо охладѣлъ въ Лозовскому и какъ бы избѣгалъ прежнихъ бесѣдъ съ нимъ. Онъ оставался по прежнему любезенъ и обходителенъ съ родственникомъ, но, какъ казалось, уже не увлекался имъ.

Варя сказала Глѣбу:

— Значитъ, онъ и самъ не способенъ помочь кому-нибудь безъ задней мысли. Оттого онъ такъ это и объяснилъ. Знаете, онъ производитъ на меня какое-то болѣзненное впечатлѣніе!

— Что жъ, — возразилъ Глѣбъ, — онъ по своему правъ: лучше не быть обязаннымъ никому, кромѣ себя.

— А вы поступили бы такъ? — спросила Варвара Серафимрвна.

— Можетъ быть, и нѣтъ, но это отъ слабости характера.

— Я предпочитаю эту слабость. Онъ обидѣлъ отца, который думалъ, что дѣлаетъ ему пріятное. А главное, онъ заподозрилъ его въ дурныхъ намѣреніяхъ. Этого нельзя дѣлать безъ основаній.

Вечеромъ Глѣбъ заговорилъ объ этомъ эпизодѣ съ Лозовскимъ. Лозовскій объяснилъ:

— Да вѣдь это собственно для чего онъ дѣлаетъ? Онъ увѣренъ, что изъ меня выйдетъ что-то необыкновенное. Ну и вотъ, если бы и въ самомъ дѣлѣ вышло, онъ говорилъ бы, что этимъ я только ему одному обязанъ.

— Никогда онъ этого не сказалъ бы! — возразилъ Глѣбъ.

— Ну, не сказалъ бы изъ приличія, такъ подумалъ бы. Нѣтъ, ужъ если изъ меня дѣйствительно что-нибудь выйдетъ, такъ никто не будетъ имѣть право сказать, что я ему обязанъ; я только себѣ буду обязанъ.

— Но вѣдь ты хотѣлъ ѣхать въ академію на казенный счетъ?!

— О, это совсѣмъ другое дѣло. То право я заслужилъ бы отмѣткой, значитъ все-таки своимъ трудомъ или способностями. Тамъ я никому не былъ бы обязанъ, то право общее. Всякій можетъ его добиться. А здѣсь, напротивъ, великодушное сердце. И здѣсь надо быть родственникомъ, чтобы получить право на это великодушіе. Нѣтъ, я, кажется, и отъ услугъ ректора откажусь.

— А что же ты будешь дѣлать?

— То же, что и ты. Попрошу мѣсто учителя и буду цѣлый годъ питаться сухарями и чаемъ и такимъ образомъ соберу деньги.

— Просись въ нашъ городъ! — посовѣтовалъ Глѣбъ, — будемъ вмѣстѣ.

На другой день они собрались уѣзжать. Варя была не въ духѣ.

— Мнѣ надо непремѣнно еще съ вами встрѣтиться! — говорила она. — У меня явилось столько новыхъ мыслей. Ахъ, да, узнайте хорошенько про эти курсы. И нѣтъ ли поближе гдѣ-нибудь? Въ Петербургъ — это ужасно, меня туда не пустятъ.

— Пріѣзжайте въ городъ. Я, должно быть, буду у дяди. Вы тоже можете тамъ остановиться, васъ примутъ съ распростертыми объятіями.

— Почему это? Я такъ мало съ ними знакома.

— Да ужъ я знаю, что примутъ.

— Но объясните, почему. Вы такъ странно говорите… Загадочно. Вы почему-то улыбаетесь.

— Да развѣ вы не видите общихъ усилій непремѣнно насъ женить?

— А въ самомъ дѣлѣ! — сказала Варя, — мнѣ это показалось.

— Ну, вотъ. Они все думаютъ, что чѣмъ чаще мы будемъ видѣться, тѣмъ скорѣе это удастся.

— Какіе они смѣшные, не правда ли?

— Такъ дѣлаютъ всѣ, Варвара Серафимовна. Они не виноваты, что привыкли къ этому.

— Ахъ, какъ я рада, что вы не похожи на всѣхъ!

— Представьте, что мнѣ давно хотѣлось вамъ сказать то же.

Лозовскій, прощаясь, счелъ своимъ долгомъ серьезно извиниться передъ отцомъ Серафимомъ за доставленное ему огорченіе: — но что же дѣлать! Я не могу, не могу.

Онъ сказалъ также и Варѣ нѣсколько словъ:

— Я знаю, что не доставилъ вамъ ни одной пріятной минуты и, можетъ быть, много ихъ испортилъ. Я не заблуждаюсь и очень хорошо все вижу, — такъ простите. У меня такой характеръ, не я его сдѣлалъ…

Варя была очень смущена этимъ короткимъ объясненіемъ и не знала, что отвѣтить.

Они уѣхали.

IX.

Глѣбъ остался дня на два дома, а Лозовскій уѣхалъ хлопотать объ учительскомъ мѣстѣ. Оказалось, что дядя два раза пріѣзжалъ въ деревню и всякій разъ привозилъ Иринѣ Власьевнѣ по двадцати пяти рублей.

— Трудно ему будетъ отдать, — говорила Ирина Власьевна, — я знаю, у самого не хватаетъ. И Господи ты Боже мой, куда только у нихъ деньги дѣваются. Эта его матушка когда-нибудь отца Лаврентія подъ законъ подведетъ.

Въ этомъ восклицаніи Глѣбъ увидѣлъ дурное предзнаменованіе будущаго. Если мать съ сестрой будутъ жить у дяди, то вотъ уже и готовъ поводъ для постоянныхъ неладовъ между ними. Мать, можетъ быть, и не скажетъ ни слова, но ея взглядъ будетъ постоянно говорить это. Значитъ, будутъ холодныя отношенія. Вѣдь все это чувствуется.

И онъ опять терзался сомнѣніями. Всякій разъ, когда онъ пріѣзжалъ домой, у него являлось тяжелое настроеніе. Глядя на ихъ жалкій видъ, онъ въ тысячный разъ задавалъ себѣ вопросъ, правъ ли онъ, поступая такимъ образомъ, и его тянуло поскорѣе уѣхать, чтобы убѣжать отъ этихъ мыслей. Это желаніе было у него и теперь. Явились въ головѣ разныя соображенія, что нужно навести справки на мѣстѣ, въ училищѣ, поговорить съ дядей и проч.

Однажды у него вышелъ съ матерью неожиданный разговоръ. Ирина Власьевна сказала ему:

— Помни, Глѣбъ, что такъ не можетъ продолжаться. Вотъ теперь у насъ монахъ, такъ еще оно ничего, но не можетъ же вѣчно служить монахъ; назначутъ священника и приходъ нашъ пропадетъ. Если ты думаешь перерѣшить…

Тутъ Глѣбъ довольно рѣзко перебилъ ее:

— Нѣтъ, мамаша, я не перерѣшу.

Лицо Ирины Власьевны омрачилось. Видно было, что на нее нашла какая-то рѣшимость и она начала говорить громко, рѣзко, иногда вскрикивая:

— Такъ пускай же все гибнетъ, пускай все прахомъ пойдетъ. Теперь я съ мѣста не сдвинусь! Пускай и хлѣбъ горитъ на полѣ, и птица дохнетъ безъ корма… Ничего больше не скажу, ни слова.

Глаза ея при этомъ горѣли и въ голосѣ было что-то надорванное, истерическое.

Тогда Глѣбъ взялъ ее за руку, какъ бы желая остановить ее и сказалъ очень серьезно, и въ его голосѣ было для нея что-то новое. Да и слова были такія, какихъ она отъ него еще никогда не слышала.

— Вотъ что, мамаша, — молвилъ онъ, — можетъ быть, я только одинъ разъ въ жизни скажу вамъ эти слова. Я долго слушалъ васъ и сердце мое болѣло, а самъ еще не отвѣчалъ вамъ. По вашему выходитъ, что я какой-то жестокій звѣрь. Почему же? Я не дѣлаю того, чего вы хотите. А чего вы хотите? Чтобы жизнь ваша не мѣнялась, чтобы вы остались такъ же обезпечены, какъ были прежде, чтобы у васъ было прежнее хозяйство, свой домъ, хорошая пища и одежда и прочее. Для этого вы хотите, чтобы я поступилъ противъ своихъ желаній и убѣжденій. Ну, хорошо. Я дурной сынъ, потому что не поддаюсь на ваши просьбы и заставляю васъ жить хуже, чѣмъ вы жили. Но я вамъ говорю, что для меня бросить мечты объ ученіи, жениться и взять приходъ — все равно, что смерть, хуже смерти: это смерть заживо. Я говорю вамъ, что если я это сдѣлаю, то вся моя жизнь будетъ испорчена; я опущусь, можетъ быть, сопьюсь, какъ спиваются многіе… Я пропаду, мамаша, пропаду… Я говорю вамъ это по совѣсти: это — то, что я чувствую и думаю… И вотъ вы, зная это, все же всѣми силами добиваетесь, чтобы я женился и взялъ приходъ, чтобы у васъ все осталось по старому: обезпеченіе, хозяйство и прочее; вы хотите, чтобы я изъ-за этого пропалъ. Что же теперь выходитъ? Если я, не соглашаясь доставить вамъ прежнюю обезпеченную жизнь, вамъ, которая свою жизнь уже прожили, если я жестокъ, то какъ назовете вы себя, мать, добивающуюся, чтобъ ея сынъ, ради ея личнаго матеріальнаго интереса, сынъ — молодой человѣкъ, только еще начинающій жить, пропалъ? Если изъ моихъ поступковъ не видно моей любви, то изъ чего тутъ видна ваша материнская любовь? Вы не хотите пожертвовать для меня личной самостоятельностью и обезпеченной жизнью и требуете, чтобы я пожертвовалъ для васъ всѣми моими мечтами и надеждами, всей моей жизнью… Вотъ все, что я могу вамъ сказать, мамаша, и больше ужъ этого никогда не скажу!..

Ирина Власьевна опустилась на стулъ. Эти рѣчи поразили ее. И можетъ быть, не самыя рѣчи, а его голосъ — твердый, жаркій, дрожащій и его взглядъ — глубокій, вдумчивый, проникающій въ душу. И она, не соглашаясь съ его словами, ощутила гдѣ-то въ глубинѣ сердца, что онъ правъ. Она только сказала, какъ бы въ свое оправданіе:

— Я не о себѣ, а о Грунѣ…

— Груня будетъ жить у дяди, — сказалъ Глѣбъ: — если она хочетъ выдти замужъ, — а она только этого и хочетъ, — дядя сказалъ, что въ городѣ это легче сдѣлать. А если не выйдетъ, то потомъ, когда я кончу свое ученіе, я для нея заработаю. Вѣдь я всегда буду работать. И учась, я буду работать, давать уроки, переписывать и всегда буду помогать вамъ. Я не хочу забывать своихъ обязанностей къ вамъ, но за то и вы, мамаша, должны поддержать меня. А то вотъ всѣ эти дни сердце мое совсѣмъ истерзалось, какъ будто убилъ я кого-нибудь. Никто, никто не хочетъ заглянуть мнѣ въ душу. Только одна вотъ Варвара Серафимовна, хотя она и чужая, захотѣла понять меня и ободрила…

— Что же она? — съ особеннымъ любопытствомъ спросила Ирина Власьевна.

— Она одобрила мои стремленія и всѣми силами совѣтуетъ учиться. Мы съ нею хорошо подружились.

— Она совѣтуетъ?

— Да, да, отъ всей души.

— Какъ странно!

— Почему странно?

— Почему бы ей совѣтовать? Что ей отъ этого?

— Ахъ, мамаша, вы и всѣ другіе — все мѣряете по тому: что мнѣ отъ этого? Ей, конечно, ничего отъ этого, но она мнѣ сочувствуетъ, понимаетъ меня и желаетъ мнѣ добра.

— Гм! добра! Можетъ быть, и добра! — неопредѣленно отвѣтила Ирина Власьевна, но потомъ въ разговорѣ съ Груней она выразилась болѣе опредѣленно, она сказала:

— Варя совѣтуетъ ему учиться. Ну, значитъ, онъ ей не понравился и хочетъ она отвадить его. Ежели бы понравился, не посовѣтовала бы, а скорѣе бы напротивъ…

Но о разговорѣ съ Глѣбомъ она ничего не сказала Грунѣ. Она только сообщила ей:

— Глѣбъ все по своему хочетъ сдѣлать. Ну, что жъ, пускай. Я какъ-нибудь доживу свой вѣкъ.

— А я? — спросила Груня.

— Говоритъ, что, если замужъ не выйдешь у дяди, такъ онъ потомъ, когда ученіе кончитъ, для тебя заработаетъ.

— Хе! Дожидайся того времени! Можно засохнуть, какъ мумія, пока онъ кончитъ свое ученіе.

Глѣбъ уѣхалъ къ дядѣ. Тамъ онъ рѣшительно и твердо заявилъ, чтобъ не ждали отъ него никакихъ перемѣнъ. Онъ сходилъ къ ректору и повторилъ ему свою просьбу о мѣстѣ въ духовномъ училищѣ.

— А вы знаете, — сказалъ ему ректоръ, — вашъ товарищъ, Лозовскій, тоже взялъ тутъ мѣсто. Онъ будетъ преподавать греческій языкъ. Онъ вѣдь знатокъ. Онъ въ подлинникѣ читаетъ творенія святыхъ отцовъ. И за вами мѣсто обезпечено.

Глѣбъ отыскалъ Лозовскаго, что было не легко сдѣлать. Онъ жилъ въ предмѣстьѣ, у знакомаго дьячка, на кладбищѣ, гдѣ готовилъ дьячковскаго сына во второй классъ духовнаго училища. Мальчикъ переросъ и уже не могъ поступить въ первый классъ. Здѣсь Лозовскій получалъ комнату, столъ и три рубля деньгами.

— Я нахожу, что для начала это условіе блестящее! — говорилъ Лозовскій. — У меня есть все, что нужно человѣку. И даже больше, потому что я не знаю, на что бы мнѣ истратить эти три рубля. Вѣдь я табаку не курю, женщинамъ букетовъ не подношу и вообще у меня нѣтъ никакихъ потребностей. Вотъ развѣ книги, такъ вѣдь на три рубля всё равно ни одной порядочной книги не купишь.

Лозовскій не цѣнилъ денегъ, не стремился къ ихъ пріобрѣтенію и презиралъ ихъ. Его требованія отъ жизни были крайне скромны. Если онъ мечталъ о блестящей ученой или монашеской карьерѣ, то единственно изъ самолюбія, гордости и желанія свободы.

Однажды Глѣбъ на улицѣ увидѣлъ Стрѣтенскаго. Тотъ сейчасъ же сталъ зазывать его къ себѣ.

— Знаешь, мой отецъ купилъ подъ городомъ дачу! Одна прелесть! У меня есть верховая лошадь и лодка, да какая лодка! Просто игрушка! Можно и на парусахъ ѣздить, какъ на яхтѣ.

— Когда же ты готовиться будешь? — спросилъ Глѣбъ.

— О, я и теперь готовлюсь. Всю эту недѣлю сидѣлъ за тригонометріей. Приходи, вмѣстѣ будемъ повторять. Какая досада, что мы въ этомъ году не могли держать экзаменъ! Теперь были бы уже студентами. Черезъ четыре года я былъ бы адвокатомъ. А ты все-таки о своихъ естественныхъ наукахъ мечтаешь?

— Конечно.

— Брось! Вѣдь ни къ чему это! Какая же это карьера? Хоть бы уже филологію выбралъ, по крайней мѣрѣ можно получить мѣсто директора гимназіи… со временемъ, конечно.

— Да я не хочу быть директоромъ гимназіи.

— Чѣмъ же ты хочешь быть?

— Пока ничѣмъ. Пока я только хочу знаній. А когда буду знать, то и дѣло само собой сыщется.

Стрѣтенскій махнулъ рукой.

— Э, съ тобой не сговоришь! Ну, приходи же. Ахъ, да, слышалъ, что ты тутъ съ одной хорошенькой поповной ознакомился.

— А ты откуда это могъ узнать?

— Да такъ, слышалъ. Знаешь, въ нашемъ духовномъ кругу ничто не скроется. Все сейчасъ узнаютъ. Она въ епархіальномъ училищѣ была, Лауданова изъ Кочедаровки. Богачка… Даже поговариваютъ, что ты женишься на ней. Но я разочаровалъ. Нѣтъ, его, говорю, канатами на это не притянешь. Ну, прощай, я тороплюсь, тутъ одному офицеру прислали изъ Кіева велосипедъ, — это первый въ нашемъ городѣ, — я прошлымъ лѣтомъ ѣздилъ въ Одессу и видѣлъ; тамъ ихъ много, а у насъ еще не было. Хочу попробовать и непремѣнно себѣ выпишу и буду ѣздить.

Стрѣтенскій хотѣлъ было уже убѣжать, но Глѣбъ вдругъ вспомнилъ о порученіи, которое дала ему Варя.

— Постой, скажи, пожалуйста, не знаешь ли ты, дѣйствительно ли существуютъ въ Петербургѣ какіе-то женскіе курсы и правда ли, что тамъ, какъ и въ университетѣ, обучаютъ разнымъ наукамъ?

— А ты не знаешь? Конечно! давнымъ-давно открыты. Прежде были медицинскіе, а теперь ихъ нѣтъ, закрыли.

— А въ другихъ городахъ тоже есть?

— Въ другихъ — не знаю. Есть что-то въ Москвѣ и, кажется, въ Кіевѣ, да только не такіе. А тебѣ зачѣмъ это?

— Такъ, интересно.

Стрѣтенскій окончательно заторопился и исчезъ. Въ тотъ же день, придя домой къ дядѣ, Глѣбъ получилъ записку:

«Я здѣсь съ моимъ старикомъ, — писала Варвара Серафимовна: — пріѣхали на два дня. Папа ушелъ по дѣламъ, а я одинока. Никуда не хочется идти. Обязанность друга — занять скучающую дѣвицу». Глѣбъ заволновался, а отецъ Лаврентій, который видѣлъ, что онъ получилъ письмо, спросилъ:

— Отъ кого это?

— Лаудановы пріѣхали! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Гдѣ же они? Въ гостинницѣ?

— Да.

— Такъ ты скажи, что отецъ Лаврентій убѣдительно проситъ побывать у насъ. Ну, иди же, иди скорѣе. Нельзя заставлять ихъ ждать тебя.

Отецъ Лаврентій понялъ дѣло, конечно, такъ, что записка была отъ отца Серафима. И Глѣбъ былъ очень радъ, что онъ такъ понялъ. Его вовсе не надо было понукать и торопить. Онъ быстро накинулъ пальто и шляпу и побѣжалъ.

Варя ходила по комнатѣ, когда онъ вошелъ. Она остановилась. Онъ тоже на секунду остановился на порогѣ, лицо его сіяло отъ удовольствія.

— Какая вы добрая! — промолвилъ онъ. потомъ направился къ ней и они пожали другъ другу руки.

— Чѣмъ? — спросила она.

— Тѣмъ, что сейчасъ вспомнили обо мнѣ.

— О, я никогда не забывала о васъ. Сядемьте, разскажите о своихъ дѣлахъ. Взяли мѣсто? Не передумали? Не женились?

Она посмотрѣла ему въ глаза и въ ея глазахъ онъ увидѣлъ веселую улыбку. Онъ разсмѣялся.

— Какіе вы веселые вопросы задаете, Варвара Серафимовна! Нѣтъ, нѣтъ, не женился. Во всей природѣ не найдется для меня невѣсты, вотъ какой я необыкновенный женихъ.

— Какъ во всей природѣ? — съ прежней улыбкой спросила она. — А я все мечтала, что вы ко мнѣ посватаетесь.

— Когда-нибудь непремѣнно посватаюсь, Варвара Серафимовна, непремѣнно, непремѣнно, я вамъ обѣщаю это. А теперь вѣдь намъ некогда. Правда?

— Вамъ некогда. Это правда, а мнѣ… мнѣ дѣлать не чего. Вотъ папа хочетъ устроить церковно-приходскую школу, такъ я буду въ ней учить.

— Ну, нѣтъ, Варвара Серафимовна, для васъ это слишкомъ дешево. Вамъ рано учить. Вамъ надо учиться.

— О, гдѣ тамъ!

— Да, да. Вы думаете, я забылъ о курсахъ? Помните, вы мнѣ поручили. Нѣтъ, я узналъ кое-что. Правда, источникъ пока легкомысленный. Но все же онъ бываетъ всюду и у него много газетъ и журналовъ. Курсы есть и совсѣмъ такіе, какъ университетъ, съ факультетами. Это въ Петербургѣ. Но многія дѣвушки учатся и въ Кіевѣ, и въ Москвѣ. Тамъ не такъ хорошо устроено, но все же читаютъ лекціи. И многому научаются.

— Да папа объ этомъ и слышать не захочетъ.

— А вы надоѣдайте, убѣждайте, настаивайте. Вѣдь вы у него одна и ваша воля для него законъ.

— Да, законъ. Это правда. Но до тѣхъ поръ, пока она не слишкомъ противорѣчитъ его взглядамъ. Вѣдь когда любишь, то пріятно дѣлать маленькія уступки.

— Мнѣ кажется, что еще пріятнѣе большія, даже жертвы.

— Можетъ быть, и жертвы, но до тѣхъ поръ, пока не приходится отнимать у себя самый предметъ любви. Я тебя люблю и потому отъ тебя отказываюсь — право, въ этомъ нѣтъ смысла. Я читала одинъ такой романъ, но я съ этимъ несогласна. Я никогда добровольно не отважусь отъ того, кого люблю. А отецъ мой любитъ меня беззавѣтно. У него больше некого любить. Отпустить меня куда-нибудь въ Петербургъ, значитъ отказаться отъ меня надолго. Нѣтъ, меня онъ не пуститъ.

Явился отецъ Серафимъ и сталъ угощать Глѣба чаемъ, виномъ, икрой и даже коньякомъ, котораго Глѣбъ никогда еще не пилъ. Онъ любилъ, когда пріѣзжалъ въ городъ, покутить у себя въ номерѣ. Глѣбъ передалъ ему приглашеніе отца Лаврентія.

— Благодарю отца Лаврентія, — сказалъ отецъ Серафимъ: — завтра непремѣнно у него буду. Я бы и самъ догадался, да сегодня у меня было много дѣла, никакъ неуспѣлъ.

Потомъ онъ разспрашивалъ Глѣба о его дѣлахъ. Глѣбъ сообщилъ о томъ, что взялъ мѣсто въ духовномъ училищѣ. Разсказалъ онъ и о Лозовскомъ, о томъ, что онъ будетъ учительствовать и объ его урокѣ у дьячка. Отецъ Серафимъ промолвилъ:

— Обидѣлъ онъ меня очень, но все же я его уважаю и цѣню. Умъ у него особенный, — крѣпкій, извилистый, острый, глубокій. И характеръ большой. Онъ многаго добьется. Я даже и это цѣню, что онъ хочетъ быть самостоятельнымъ. Хотя и чувствую обиду, но все-таки цѣню и потому цѣню, что такіе люди у насъ рѣдкость, а все больше тряпки и никуда негодные.

Вообще Глѣбъ теперь совсѣмъ перемѣнилъ мнѣніе объ отцѣ Серафимѣ. Въ первый разъ, когда онъ къ нимъ пріѣхалъ въ деревню, въ день похоронъ отца, онъ произвелъ на него впечатлѣніе навязчиваго старичишки, самодовольнаго, увѣреннаго въ своей непогрѣшимости. Потомъ онъ увидѣлъ, что это человѣкъ разсуждающій и справедливый. Справедливость Глѣбъ ставилъ выше всего.

Когда начало смеркаться, Глѣбъ поднялся, чтобы идти, но Варя удержала его.

— Какъ, уже? Но мы не наговорились. Вѣдь теперь Богъ знаетъ когда увидимся.

— А вы уже скучаете другъ по другѣ? — спросилъ отецъ Серафимъ.

— Глѣбъ Назаровичъ этого вовсе не сказалъ! — отозвалась Варя, — а я по немъ скучала, это правда.

— Не было случая сказать, — промолвилъ Глѣбъ, — а теперь я вамъ это заявляю.

— Странные вы, престранные вы молодые люди! — промолвилъ отецъ Серафимъ, глядя на обоихъ съ великимъ любопытствомъ.

Глѣбъ остался и просидѣлъ у нихъ еще часа два.

X.

Лозовскій занималъ миніатюрную комнатку, единственное окно которой и дверь выходили на кладбише. Дьячекъ даже стѣснялся предложить ему эту комнату. Когда Лозовскій освѣдомился, что онъ противъ нея имѣетъ, то онъ отвѣчалъ:

— Какъ-то, знаете, неловко, кладбище… Могилы, знаете… Это какъ-то тоску нагоняетъ.

— Напротивъ, напротивъ, — говорилъ Лозовскій, — я даже радъ такому необыкновенному случаю. Квартира на кладбищѣ, это не такъ легко найти при жизни! Это, можно сказать, единственный случай.

А дьячекъ жаловался, что на него видъ кладбища наводитъ уныніе.

— Вотъ вы не повѣрите, если я вамъ скажу… Четырнадцать лѣтъ на этомъ мѣстѣ состою, постоянно мертвецовъ дюжинами отпѣваю, а все не могу привыкнуть…

— Да къ чему же тутъ привыкать собственно? Дѣло житейское, со всякимъ можетъ случиться.

— Такъ-то оно такъ, да все же, знаете… непріятно. Я часто думаю, какъ это гробовщикъ можетъ… Я бы на его мѣстѣ никакъ не могъ.

— Гробовщикъ? Да помилуйте, у него есть такое преимущество: его никогда не застанетъ врасплохъ, у него всегда гробъ готовъ.

Дьячекъ качалъ головой и спѣшилъ уйти отъ такихъ разговоровъ.

Лозовскій, говоря такимъ образомъ, нисколько не рисовался. Онъ не только ничего не имѣлъ противъ, но даже находилъ особенное удовольствіе жить на кладбищѣ. Уже то одно, что онъ теперь жилъ не такъ, какъ всѣ живутъ, давало ему извѣстное удовлетвореніе. Онъ любилъ во всемъ поступать не такъ, какъ поступаютъ обыкновенные люди.

Онъ говорилъ: мертвецы самый беззлобный народъ. Отъ нихъ, по крайней мѣрѣ, нечего опасаться подвоха…

Онъ часто уходилъ въ дебри крестовъ и мраморныхъ памятниковъ, садился на камнѣ и углублялся въ какую-нибудь книжку. Среди глубокой тишины кладбища онъ забывалъ обо всемъ мірѣ; онъ переносился и весь уходилъ въ тотъ міръ, о которомъ говорила ему книга, и когда приходилъ въ себя и, поднявъ голову, видѣлъ себя окруженнымъ могилами, то испытывалъ какое-то странное, болѣзненное чувство удовлетворенія. Онъ одинъ здѣсь живетъ. Они, эти люди прошлаго, лежащіе подъ землей, они умерли, а онъ живетъ здѣсь, вѣдь это тоже своего рода преимущество. Случалось, что ночью, когда ему не спалось, а у него часто бывали безпричинныя безсонницы, онъ выходилъ изъ своей комнаты, останавливался у порога и по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ на этотъ лѣсъ крестовъ. Тогда голова его наполнялась причудливыми мыслями, ему казалось, что эти могилы живутъ, каждая по своему, только жизнь ихъ скрыта отъ нашихъ глазъ. Подчасъ эти мысли превращались въ образы, которые принимали почти реальный обликъ и ему казалось, что могилы задвигались, памятники надъ ними закачались и поднимался между ними «безмолвный говоръ». Но онъ не пугался, сердце его не замирало, а билось такъ ровно, какъ и всегда. Онъ не бѣжалъ, а оставался на мѣстѣ.

«Какія необыкновенныя ощущенія создаетъ одиночество, — думалъ онъ про себя. — Да, одиночество выше всего. Воображеніе работаетъ свободно, у него нѣтъ никакихъ рамокъ, никакихъ границъ. Что за бѣда, что образы его причудливы и нелѣпы? Уже то у нихъ преимущество, что они не похожи на пошлую жизнь».

Когда приходилъ къ нему Глѣбъ, онъ говорилъ ему, указывая, черезъ окно, на своихъ молчаливыхъ сосѣдей:

— Вотъ, Глѣбъ Назаровичъ, пейзажъ, какого не встрѣтишь ни на какихъ выставкахъ. Если я когда-нибудь буду имѣть власть распоряжаться своей личностью, я непремѣнно поселюсь на кладбищѣ. Я построю домъ какъ разъ въ центрѣ, среди могилъ и памятниковъ, и мнѣ будетъ ужасно весело. О всякій разъ, когда на кладбище принесутъ новаго покойника, я буду праздновать это событіе, я буду задавать пиръ въ честь того, что однимъ мизернымъ существованіемъ стало на землѣ меньше…

— Ты боленъ, Лозовскій, — говорилъ ему Глѣбъ, — ты несомнѣнно боленъ.

— Да, я боленъ и въ этомъ мое преимущество! — отвѣчалъ Лозовскій. — Я дѣйствительно боленъ, Щедротовъ. Я унаслѣдовалъ отъ моей матери отвратительную нервную систему, которая чувствуетъ неправильно. Но въ этомъ есть особая прелесть. Чувствовать оригинально, хотя бы и неправильно, это высокое наслажденіе. Ты, напримѣръ, если увидишь на улицѣ упавшую лошадь, тебѣ жаль ее, а мнѣ… Я вчера видѣлъ это и мнѣ захотѣлось смѣяться…

— Почему это можетъ быть смѣшно?

— А ужъ почему, этого я не знаю, только это такъ. Я не могъ удержаться отъ смѣха. Впрочемъ, это не всегда, разумѣется, но иногда это со мной случается. Но почемъ ты знаешь, что именно ты чувствуешь правильно, а не я? Можетъ быть, тутъ и надо смѣяться, а не сожалѣть? Все это, братъ, еще области неизвѣданныя и темныя.

Лѣто подходило къ концу. И Глѣбъ, и Лозовскій получили оффиціальное назначеніе на мѣста. Наступилъ августъ и они начали работать. Стали привозить новичковъ, пошли экзамены и переэкзаменовки.

Училище было очень хорошо знакомо Глѣбу, такъ какъ онъ въ немъ учился до поступленія въ семинарію. Лозовскій же учился въ другомъ городѣ, поэтому для него тутъ все было ново. Онъ долженъ былъ представляться смотрителю и его помощнику, которые были его начальниками, а также знакомиться съ товарищами и поддерживать съ ними извѣстныя отношенія. Для него это было тяжело, онъ не любилъ новыхъ знакомствъ. Кромѣ того, и образъ жизни его отличался отъ образа жизни другихъ. Все это были молодые люди, которые тратили на себя все свое жалованье. Они прилично одѣвались, иные даже по модѣ, и занимали удобныя квартиры. Лозовскій же даже не перемѣнилъ той казенной пары, которая была выдана ему изъ семинаріи при окончаніи курса. Онъ не придавалъ никакого значенія внѣшности и, кромѣ того, у него была важная цѣль — онъ копилъ деньги.

Глѣбъ былъ въ нѣсколько иномъ положеніи. Одежда его не отличалась изяществомъ, но все же и не бросалась въ глаза своей поношенностью. Онъ не дѣлалъ почти ничего новаго, но у него осталось много изъ того, что было сдѣлано при жизни отца. Вѣдь въ семинаріи онъ былъ своекоштнымъ.

Глѣбу почти не предстояло дѣлать новыхъ знакомствъ среди его товарищей по училищу, которые все были его прежніе учителя. Они остались съ тѣми же познаніями, съ какими онъ зналъ ихъ шесть лѣтъ тому назадъ. Глѣбъ припоминалъ, какими они тогда казались ему учеными и умными, а теперь онъ находилъ ихъ ограниченными и невѣжественными. Эти люди ни къ чему не стремились, у нихъ не было никакихъ цѣлей, они просто жили себѣ, исполняли свои обязанности и получали за это жалованье. Смотритель, впрочемъ, былъ исключеніемъ. Это былъ старикъ съ исторіей въ прошломъ. Онъ былъ магистръ и когда-то въ одной отдаленной губерніи занималъ значительный постъ въ семинаріи. Но характеръ у него былъ слишкомъ прямой и неуступчивый. Онъ поссорился съ начальствомъ и даже совершилъ какое-то дѣяніе, за которое ему полагалась тяжелая кара, но его пощадили и ограничились пониженіемъ въ должности. Карьера его, разумѣется, прекратилась. Теперь онъ засѣлъ на смотрительскомъ мѣстѣ, до обѣда исполнялъ свои обязанности, а послѣ обѣда принимался за ромъ и прихлебывалъ его, не переставая, до самой ночи. Глѣба онъ встрѣтилъ съ распростертыми объятіями. Онъ не любилъ, когда къ нему назначали учителями семинаристовъ, вышедшихъ изъ другихъ училищъ, и очень былъ доволенъ, когда являлись его ученики, и на это у него были особыя соображенія: они знали его слабость и, когда становились учителями, не дѣлали удивленныхъ глазъ, не косились и не осуждали его.

Началось ученіе и пошло своимъ чередомъ.

Ирина Власьевна и Груня переселились въ городъ и поселились у отца Лаврентія. У дяди въ домѣ было двѣ отдѣльныхъ комнаты, которыя ему не были нужны и онѣ заняли ихъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онѣ переѣхали сюда, на лицахъ ихъ какъ бы замерла печаль и страданіе. Ирина Власьевна съ того дня, какъ было продано ея имущество въ деревнѣ и домъ занятъ другимъ священникомъ, словно утратила способность улыбаться. А Груня имѣла такой видъ, какъ будто ежечасно оплакивала ее. Онѣ прятались въ своихъ двухъ комнатахъ, избѣгали выходить, дичились людей.

Глѣбъ жилъ отдѣльно. Онъ занималъ маленькую комнатку, но обѣдать приходилъ къ дядѣ. Когда онъ заходилъ къ матери, то всякій разъ испытывалъ такое ощущеніе, словно попадалъ въ могилу. Съ нимъ просто не хотѣли говорить. Если онъ не задавалъ вопроса, на который отвѣчали ему односложно, или если чего-нибудь не разсказывалъ, то онѣ упорно молчали и могли молчать такимъ образомъ цѣлый день. Это была пассивная месть людей, оказавшихся безсильными повернуть дѣло по своему.

Но за то у Глѣба давно уже не являлось прежняго чувства виноватости. Эта непримиримая злобность со стороны матери и сестры дѣйствовала на него охлаждающимъ образомъ. Онъ видѣлъ, что къ нему жестоки, немилосердны, не великодушны, и чувство жалости уступало мѣсто совсѣмъ противоположнымъ чувствамъ.

Онъ тратилъ на себя ничтожную сумму. Только въ первое время пришлось подновить одежду, чтобъ прилично являться на урокъ, и это стоило ему значительныхъ издержекъ. И онъ съ радостью видѣлъ, какъ съ каждымъ мѣсяцемъ увеличивается его сбереженіе. Въ каждомъ прибавившемся рублѣ онъ видѣлъ союзника, который поможетъ ему побороть всѣ препятствія. Въ то же время онъ усердно готовился къ экзамену.

Сперва онъ хотѣлъ было заниматься съ Стрѣтенскимъ, который даже приглашалъ его жить къ себѣ; но потомъ онъ сталъ ему невыносимъ своими слишкомъ опредѣленными взглядами на жизнь и онъ остался одинъ. Когда онъ сходился съ Лозовскомъ, то прежде всего они хвастались другъ передъ другомъ своими сбереженіями.

— У меня уже двѣсти пятьдесятъ! — говорилъ Лозовскій на Рождествѣ. — Это такая сумма, какой я еще никогда въ жизни вблизи не видалъ. Собственно говоря, я могъ бы уже теперь бросить учительство, потому что съ этой суммой легко достигнуть цѣли, но остаюсь на случай, что въ академіи сразу не примутъ меня на казенный счетъ, тогда больше понадобится денегъ. При томъ же, если будетъ больше денегъ, то смогу махнуть прямо въ Петербургъ, а это очень важно.

У Глѣба сбереженія шли не такъ успѣшно. Ему приходилось отъ времени до времени кое-что предлагать сестрѣ, на покупки разныхъ мелочей ея туалета. Деньги отъ него брали, несмотря на замкнутость и презрительное молчаніе.

На Рождествѣ Глѣбъ, никому не сказавъ ни слова, укатилъ въ Кочедаровку. Онъ около полугода не видался съ Варварой Серафимовной. Правда, они посылали другъ другу короткія записки, когда въ городъ пріѣзжалъ отецъ Серафимъ. Старикъ всегда заходилъ въ Глѣбу и, глядя на его скромную жизнь, всякій разъ приходилъ въ умиленіе отъ его настойчивости и скромности.

— Да, — говорилъ онъ, — сначала я не одобрялъ вашихъ намѣреній, но я думалъ, что это такъ себѣ, блажь, а теперь вижу, что это искренное стремленіе и изъ него непремѣнно будетъ толкъ. Дерзайте, дерзайте, молодой человѣкъ, одобряю. Ну, а вотъ вамъ отъ моей Варвары посланіе.

Глѣбъ не умѣлъ скрывать радости, которую доставляли ему эти посѣщенія. Онъ спѣшилъ распечатать письмо. Варя обыкновенно сообщала, что «у нихъ въ деревнѣ скучно и что ей хочется и поговорить о высокихъ матеріяхъ». Она просила его, чтобы онъ пріѣзжалъ къ нимъ каждый праздникъ, но это было невозможно, ѣхать приходилось такъ долго, что пришлось бы въ Кочедаровкѣ провести полчаса, а остальное въ дорогѣ.

Однажды отецъ Серафимъ пришелъ къ нему съ какимъ то особеннымъ, ему несвойственнымъ видомъ.

— Что у васъ за разговоръ былъ съ Варенькой на счетъ какихъ-то курсовъ? — съ нѣкоторой робостью спросилъ онъ у Глѣба.

— Да, мы говорили объ этомъ, — отвѣтилъ Глѣбъ, — есть такіе курсы. Варвара Серафимойна выражала желаніе учиться.

Отецъ Серафимъ сурово покачалъ головой:

— Ну, это ужъ нѣтъ, эти разговоры вы лучше оставьте, Глѣбъ Назаровичъ, не смущайте ее, не смущайте. Ни на какіе курсы я ее не отпущу. А только напрасно она заберетъ это себѣ въ голову, и будемъ страдать мы оба.

Глѣбъ на этотъ разъ просто не узнавалъ его. Онъ былъ съ нимъ холоденъ и суровъ. Онъ говорилъ какъ бы про себя: «Забываютъ, что у меня она — одно утѣшеніе, ради котораго живу! Забываютъ это. Вотъ, можетъ, скоро умру, тогда пусть дѣлаетъ, что хочетъ».

— Да вы же сами соглашались отдать ее замужъ! — возразилъ Глѣбъ.

— О, это совсѣмъ другое дѣло! Она была бы гдѣ-нибудь близко, я бы ѣздилъ къ ней, она бы пріѣзжала ко мнѣ; это другое дѣло.

Но, посидѣвъ у Глѣба съ полчаса, отецъ Серафимъ смягчился и заговорилъ въ болѣе сердечномъ тонѣ.

— Вы на меня, Глѣбъ Назаровичъ, не обижайтесь, вы войдите въ мое положеніе. Я, конечно, былъ нѣсколько рѣзокъ, это правда. Какъ я могу сказать вамъ: о томъ, молъ, можно говорить, а о другомъ нельзя? Этого нельзя заказать. Нѣтъ, я просто прошу васъ, понимаете, прошу, не отнимайте вы у меня Вареньки.

— Какъ я могу отнять ее у васъ?

— Ну, да такъ. Ужъ я не знаю, какъ это у васъ тамъ называется, а у нея ваше слово все равно, что заповѣдь. Вотъ я что-нибудь выскажу, по своему разумѣнію, а она мнѣ сейчасъ: нѣтъ, говоритъ, не такъ, а Глѣбъ Назаровичъ вотъ какъ думаетъ…

Для Глѣба это было пріятной новостью; впрочемъ, онъ давно чувствовалъ, что Варя питаетъ къ нему безконечное довѣріе.

Онъ пріѣхалъ неожиданно. Варя и не думала, что онъ помчится тотчасъ же, какъ распустятъ въ школѣ. Она думала, что онъ сочтетъ своимъ долгомъ провести первые дни праздника съ родными.

— Ахъ, знаете, — возразилъ на это Глѣбъ, — въ вашемъ домѣ я чувствую себя роднѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было.

И при этомъ онъ смотрѣлъ ей прямо въ глаза и не ощущалъ ни неловкости, ни смущенія. За то и она проявляла къ нему всѣ доказательства величайшей дружбы. Она не покидала его весь вечеръ, разспрашивала о дѣлахъ, о томъ, какъ идутъ его занятія, много ли онъ накопилъ денегъ, объ отношеніяхъ въ матери, въ дядѣ.

Отецъ Серафимъ до полуночи сидѣлъ съ ними и любовался на ихъ оживленныя лица и несмолкаемыя рѣчи. Никогда онъ не видалъ Варю такой довольной и веселой. Но послѣ двѣнадцати онъ утомился и пошелъ спать.

«Странные ныньче молодые люди, — думалъ онъ, собираясь творить молитву: — вѣдь какъ рада ему, вся перемѣнилась, глаза горятъ. И онъ точно такъ: примчался въ зимнюю пору, по дурной дорогѣ, въ жиденькомъ пальтишкѣ. По нашему сказали бы, что безъ памяти влюблены другъ въ друга, а по ихнему — у нихъ дружба. Вотъ ты и пойми ихъ. Въ наше время цѣловались бы, а они разговоры ведутъ о наукахъ да о разныхъ планахъ. А славный онъ молодой человѣкъ, хорошій, чистый».

А Варя съ Глѣбомъ просидѣли еще часа три и отцу Серафиму сквозь сонъ долго слышались ихъ живые голоса.

XI.

Они ѣздили на заводъ, но теперь совсѣмъ при другихъ условіяхъ, на полѣ лежала масса снѣга, дорога была ровная, гладкая, стоялъ морозецъ, небольшой, но достаточно крѣпкій, чтобы дорожный снѣгъ держался твердо. Лошади у отца Серафима были горячія и мчали стрѣлой. Теперь и ловля была другая. Днѣпръ окоченѣлъ. Рыбалки вырубали множество маленькихъ ополонокъ, а неводъ вытаскивали изъ огромной проруби. Рыба прямо падала на ледъ. Четверть водки здѣсь годилась больше, чѣмъ лѣтомъ, рыбалки согрѣвались и становились еще щедрѣе.

Они вмѣстѣ встрѣтили новый годъ. У отца Серафима отыскалось шипучее донское вино и они всѣ выпили и чокнулись.

— Вы вѣрите въ вѣчную дружбу, Глѣбъ Назаровичъ? — спросила Варя, протягивая къ нему свой стаканъ съ виномъ.

— Только съ вами, Варвара Серафимовна! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Ну, такъ пусть же наша дружба будетъ вѣчна! — воскликнула Варя: — папа, вы будете свидѣтелемъ.

Отецъ Серафимъ полушутя-полусерьезно приподнялъ руки и благословилъ ихъ.

— Добрыя вы дѣти, — умиленно сказалъ онъ, — только одно жаль, что вы именно дѣти…

— Нѣтъ, мы не дѣти, отецъ Серафимъ! — горячо возразилъ Глѣбъ, — но мы чувствуемъ такъ же непосредственно и чисто, какъ дѣти!

На третій день новаго года Глѣбъ собрался уѣзжать. Варя сообщила ему, что у нея есть еще кое-что разсказать ему.

— Вы знаете, какой у меня былъ разговоръ съ отцомъ!..

— Я догадываюсь, — сказалъ Глѣбъ. — На счетъ курсовъ?

— Да, это былъ ужасный день, я даже перепугалась. Я получила отъ васъ письмо, помните, вы сообщили мнѣ программу курсовъ… Вамъ прислалъ ее какой-то знакомый вашъ студентъ петербургской академіи. Я прочитала и заговорила объ этомъ съ нимъ. Вотъ, говорю, папа, Глѣбъ Назаровичъ программу высшихъ курсовъ женскихъ прислалъ. А онъ спрашиваетъ: да тебѣ-то что, ужъ не думаешь ли ты, что я пущу тебя на эти курсы? Я бы хотѣла, отвѣтила я. И тутъ лицо его сдѣлалось такое блѣдное, какого я никогда у него не видала. Какъ? оставить стараго отца, у котораго больше никого нѣтъ на свѣтѣ? одинокаго старца? Ну, значитъ, любви-то у тебя немного! и пошелъ, и пошелъ все въ этомъ родѣ. Началъ плакать, потомъ заболѣлъ, два дня изъ комнаты не выходилъ, въ постели лежалъ и все молчалъ. Что ни скажу ему, онъ въ отвѣтъ ни слова. Я чувствовала себя ужасно въ эти дни, я просто не знала, что дѣлать, хотѣла вамъ писать, чтобъ вы бросили все и пріѣхали, да подумала, что нельзя такъ затруднять васъ. Наконецъ, я пришла къ нему и прямо сказала: папа, я никуда не хочу ѣхать… ну, вотъ, обѣщаю вамъ, что никогда больше не заговорю объ этомъ. Тутъ онъ поцѣловалъ меня и успокоился.

— Такъ, значитъ, это для васъ совсѣмъ закрыто и никогда не будетъ доступно? — спросилъ Глѣбъ.

— Никогда, Глѣбъ Назаровичъ! Я не имѣю права.

— Но почему же вы тогда меня поощрили? Значитъ, и я не имѣю права!

— О, это совсѣмъ другое дѣло! Отъ васъ требуютъ жертвы, ради ихъ личнаго матеріальнаго положенія, а отъ меня только ради чувства. Если бы вы могли сдѣлать такъ, чтобы приходъ вашего отца и хозяйство, и домъ, и все осталось у вашей матери и сестры, а сами при этомъ уѣхали хоть въ Америку, онѣ бы васъ благословили. А тутъ ничего не надо, кромѣ меня самой, кромѣ моего присутствія… Когда мы еще увидимся, Глѣбъ Назаровичъ?

— Если позволите, я пріѣду на Пасхѣ.

— Позволяю, Глѣбъ Назаровичъ!

Когда Глѣбъ пріѣхалъ въ городъ, дядя и тетка встрѣтили его холодно.

— Не хорошо, не хорошо! — наставительно говорилъ ему отецъ Лаврентій, — могъ бы новый годъ встрѣтить съ родными. Кажется, это было не очень трудно. Ну, поѣхалъ, посидѣлъ денекъ, другой и вернулся, а то на что это похоже? Словно мы тебѣ чужіе! Не хорошо, не хорошо!

Ирина Власьевна и Груня уже не могли увеличить свою холодность по отношенію къ нему. Однако, когда онъ былъ у нихъ, въ глазахъ у Груни свѣтилась какая-то язвительность и она сверхѣ ожиданія заговорила соотвѣтствующимъ тономъ.

— Вотъ я на твоемъ мѣстѣ, Глѣбъ, не ѣздила бы къ Лаудановымъ.

— Почему же? — спросилъ Глѣбъ.

— Да потому, что это, можетъ быть, имъ и непріятно.

— Это откуда?

— Да очень просто. Самъ же ты говорилъ, что Варя совѣтовала тебѣ уѣзжать учиться. Ну, значитъ, ей все равно, а, можетъ быть, это даже надоѣдаетъ.

— Что ты говоришь, Груня?

— Говорю то, что есть.

— Груня, оставь это, пожалуйста! — сказала Ирина Власьевна и по ея тону Глѣбъ могъ заключить, что въ сущности она раздѣляетъ мнѣніе Груни.

— Нѣтъ, — возразилъ Глѣбъ, — это нельзя такъ оставить. Я ничего тутъ не могу понять…

— Да что же тутъ понимать? — отвѣтила Груня, — она тебѣ посовѣтовала учиться, ну, значитъ, тонко дала понять, что ты ей не нравишься; вѣдь это такъ ясно, такъ ясно! только младенецъ не пойметъ.

— Ты говоришь непозволительныя глупости! — сказалъ Глѣбъ, слегка вспыхнувъ.

— Ха! пусть глупости. Конечно, я глупая и необразованная, что же я могу сказать, кромѣ глупости? Какъ себѣ тамъ хочешь, а я такъ думаю, вотъ и говорю.

Этотъ разговоръ нисколько не повліялъ на настроеніе Глѣба. Объясненія Груни казались ему настолько нелѣпыми, что ихъ нельзя было принимать въ разсчетъ.

Время шло. Наступила Пасха; въ этомъ году она была поздняя. Глѣбъ могъ съѣздить въ Кочедаровку только на одинъ день. У него было слишкомъ много работы, приближались экзамены, онъ усиленно готовился; въ то же время и въ школѣ шла подготовка къ экзамену; все это надо было совмѣстить.

— Ахъ, Варвара Серафимовна! — жаловался онъ ей, — я начинаю побаиваться.

— Неужели? это на васъ не похоже! я всегда считала васъ храбрымъ! Послушайте, — прибавила она, — хотите, я окажу вамъ содѣйствіе.

— Разумѣется, хочу.

— Я попрошу папу, чтобъ отпустилъ меня въ городъ, когда вы будете держать экзамены. Это недѣли на три?

— Я думаю, что не больше.

— Ну, вотъ. У насъ есть тамъ одинъ родственникъ, онъ въ купеческой церкви священникомъ; я у него могу остановиться. Я каждый день буду читать вамъ строжайшую нотацію, чтобы вы не боялись.

— Вы будете воодушевлять меня.

— Ну, да. Должна же въ чемъ-нибудь проявляться дружба. Но если вы и тогда будете бояться, то я буду оскорблена.

— Нѣтъ, нѣтъ, тогда а буду безстрашенъ.

— Папа! — обратилась она къ отцу Серафиму, который въ это время вошелъ въ комнату, — Глѣбъ Назаровичъ оказывается трусомъ и боится провалиться на экзаменѣ. Вы можете отпустить меня на три недѣли въ городъ къ отцу Петру?

— Это зачѣмъ же? — спросилъ отецъ Серафимъ.

— Я буду его приструнивать.

— О, твое ли это дѣло, мой дружокъ?

— А то чье же? Конечно, мое. По крайней мѣрѣ, хоть одно полезное дѣло сдѣлаю.

— Ну, тамъ посмотримъ, посмотримъ! — отвѣтилъ отецъ. Серафимъ, который принималъ эту просьбу за шутку.

Глѣбъ уже подалъ прошеніе о томъ, чтобъ его допустили къ экзамену. Въ гимназіи онъ столкнулся съ Стрѣтенскимъ. Тотъ похудѣлъ и былъ необычайно блѣденъ. Онъ страшно дрожалъ и при мысли объ экзаменахъ вся его храбрость пропала. Черезъ недѣлю надо было являться.

Глѣбъ сообщилъ о своемъ намѣреніи смотрителю училища.

— Голубчикъ, только вы держите этотъ экзаменъ втайнѣ отъ воспитанниковъ, — сказалъ тотъ, — а то, не дай Богъ, срѣжетесь, бѣда, уважать перестанутъ. Для школьника это самое постыдное дѣло, когда ихъ учитель въ чемъ-нибудь срѣжется.

И вотъ начались экзамены. Трудная это была пора, но для Глѣба она освѣщена лучшими воспоминаніями, какія были только въ его жизни. Впослѣдствіи онъ переживалъ много моментовъ, когда считалъ себя на верху счастья, моментовъ, передъ которыми, какъ ему казалось, блѣднѣла эта пора его жизни. Но потомъ, когда прошли годы борьбы и когда подводились итоги, онъ видѣлъ ясно, что ничего не было у него выше, чище и цѣннѣе этихъ ощущеній.

Варѣ онъ давно уже написалъ, напоминая ей а ея обѣщаніи: «да, — писалъ онъ, — по мѣрѣ приближенія „Страшнаго суда“, я чувствую, что ваши строгія нотаціи мнѣ совершенно необходимы; надо, необходимо надо, чтобы кто-нибудь подтянулъ меня. Вы не можете себѣ представить, какимъ холоднымъ равнодушіемъ окруженъ я здѣсь».

Въ самомъ дѣлѣ, тотъ холодъ, который встрѣчалъ онъ въ домѣ дяди, особенно въ двухъ комнатахъ, занимаемыхъ матерью и сестрой, съ каждымъ новымъ днемъ видимо усиливался Надежда на то, что Глѣбъ одумается и перемѣнитъ свои планы, стала видимо исчезать и дѣлалось все болѣе очевиднымъ, что онъ рѣшилъ поставить на своемъ. Теперь уже и отецъ Лаврентій болѣе не высказывалъ сочувствія «высокимъ молодымъ стремленіямъ» и не приводилъ въ примѣръ графа Сперанскаго. Онъ открылъ свои карты и для Глѣба стало очевиднымъ, что всѣ эти сочувственныя рѣчи, которыя дядя говорилъ, отводя его къ сторонкѣ, были лицемѣрны, — они просто входили въ его дипломатію. Да и матушка его, разобравъ хорошенько, въ чемъ дѣло, не особенно покровительствовала стремленію въ наукѣ. Она поняла, что между наукой и тѣми веселыми кавалерами, которые окружали ее и замѣняли ей въ нѣкоторой степени отца Лаврентія, которому ряса мѣшала быть на высотѣ призванія, нѣтъ ничего общаго. Глѣбъ, погруженный въ свои мысли о будущемъ ученіи, казался ей скучнымъ, оттого и въ самой наукѣ она не видѣла ничего, кромѣ скуки. Онъ бывалъ у нихъ и какъ-то всегда держался въ сторонѣ, всегда отличался отъ другихъ и не показывалъ ни малѣйшаго желанія поухаживать за нею и быть къ ея услугамъ.

Когда Глѣбъ сообщилъ у дяди о томъ, что у него черезъ недѣлю экзаменъ, отвѣтомъ на это было общее глубокое молчаніе. Только Груня не выдержала и сказала съ той ядовитостью, которой у нея былъ большой запасъ:

— Вотъ и хорошо. Авось, Богъ дастъ, срѣжешься!

Глѣбъ принялъ это замѣчаніе равнодушно и ничего не возразилъ ей.

Наканунѣ перваго экзамена, когда Глѣбъ испытывалъ мучительное чувство неизвѣстности и никакъ не могъ сосредоточиться и собрать свои мысли, онъ, стоя у окна въ своей комнатѣ, увидѣлъ подъѣхавшій къ дому знакомый экипажъ. У него сильно забилось сердце. Кучеръ сошелъ съ козелъ и пошелъ во дворъ. Онъ зналъ дорогу, такъ какъ часто бывалъ здѣсь съ отцомъ Серафимомъ.

Но Глѣбъ не выдержалъ и быстро пошелъ къ нему навстрѣчу.

— Кто пріѣхалъ? — спросилъ онъ, встрѣтивъ кучера на лѣстницѣ.

— Барышня, Варвара Серафимовна, — былъ отвѣтъ. — Вотъ вамъ и записочка.

Глѣбъ развернулъ незапечатанное письмо и прочиталъ: «я начинаю исполнять свой долгъ. Если нуждаетесь въ наставленіяхъ, то приходите въ домъ купеческой церкви. А если не нуждаетесь, то тоже приходите. Варя».

— Скажи Варварѣ Серафимовнѣ, что я сейчасъ буду! — промолвилъ Глѣбъ.

— А, можетъ, я бы васъ довезъ, баринъ? — спросилъ кучеръ.

— Въ самомъ дѣлѣ, это отлично! Я готовъ.

Самому ему это почему-то не пришло въ голову. Онъ сбѣгалъ наверхъ, взялъ шляпу и затѣмъ быстро вышелъ на улицу. И вотъ онъ уже сидитъ въ экипажѣ и ѣдетъ по направленію къ купеческой церкви.

Купеческая церковь была довольно далеко отъ его квартиры; она находилась совсѣмъ въ другой части города. Она была построена среди площади и стояла у всѣхъ на виду, ничѣмъ неогороженная, новенькая, чистенькая, красивая. Это была самая богатая церковь въ городѣ, такъ какъ мѣстное купечество не скупилось на пожертвованія.

Церковный домъ находился на площади. Глѣбъ немного зналъ отца Петра Смиренскаго. Онъ изрѣдка встрѣчалъ его у отца Лаврентія. Отецъ Петръ былъ еще не старъ, лѣтъ за сорокъ. Рослый, здоровый, съ открытымъ красивымъ лицомъ, окаймленнымъ шелковистой русой бородой, онъ производилъ на Глѣба всегда пріятное впечатлѣніе. Матушка у него была тоже чрезвычайно моложавая, здоровая, миловидная, прекрасно сохранившаяся. Они были бездѣтны и потому встрѣтили Варю привѣтливо и радостно и были очень довольны ея рѣшеніемъ погостить у нихъ. Для матушки она составляла развлеченіе.

Глѣбъ пришелъ прямо къ чаю. Его приняли очень любезно. Первыя минуты онъ отдалъ, разумѣется, хозяевамъ, а затѣмъ сѣлъ около Вари.

— Ну, что, нуждаетесь? — спросила его Варя, разумѣя подъ этимъ, конечно, «наставленія», о которыхъ она писала.

— До вашего пріѣзда очень нуждался, а теперь нѣтъ, — отвѣтилъ Глѣбъ. — Все прошло и ничего больше не боюсь.

— Вотъ ужь, значитъ, недаромъ пріѣхала… Первое благотворное дѣйствіе дружбы.

— Да, Лозовскій говоритъ, что дружба нужна для слабаго, потому что слабый чувствуетъ себя сильнѣе, когда опирается даже на слабаго. Ну, а я чувствую себя очень слабымъ…

— И вы опираетесь на слабую, это вѣрно…

Въ разговоръ вступилъ отецъ Петръ.

— По свѣтской части идете, Глѣбъ Назаровичъ? — спросилъ онъ съ любезной внимательностью.

— Да, думаю, — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Что жъ, и это хорошо. По всякой части хорошо бываетъ, ежели съ толкомъ взяться за дѣло.

— А у васъ съ Варенькой, — промолвила матушка, — я вижу, большая дружба.

— Вѣчная! — съ шутливымъ пафосомъ воскликнула Варя. — Вотъ видите, я даже пріѣхала наставлять его и поддерживать, чтобъ онъ не боялся страшнаго суда.

— А что это такое страшный судъ? — полюбопытствовала матушка.

— Страшный судъ, это — экзаменъ зрѣлости.

— Да, коли такъ, значитъ дружба, значитъ дѣйствительно дружба!

— А вы, Глѣбъ Назаровичъ, — промолвила Варя, — за эту жертву должны будете мнѣ заплатить.

— Чѣмъ? — спросилъ Глѣбъ.

— Послѣ каждаго экзамена, конечно, выдержаннаго — а они будутъ всѣ отлично выдержаны, я за это ручаюсь, — вы должны остальной день посвящать мнѣ. Тутъ есть какія-нибудь развлеченія? обратилась она къ отцу Петру и матушкѣ.

— А кто ихъ знаетъ! — отвѣтила матушка, — я никуда не хожу. Мнѣ не съ кѣмъ. Всѣ знакомые — духовныя особы; съ ними нельзя; а одной дамѣ неприлично.

— А вотъ я сейчасъ видѣлъ, — сказалъ отецъ Петръ, — на улицѣ на стѣнахъ расклеены красныя афиши и полюбопытствовалъ, прочиталъ: какая-то англійская дѣвица будетъ по канату ходить. Вотъ вамъ и развлеченіе.

— Ну, этихъ развлеченій я не люблю. Я въ театръ любила ходить, когда была въ епархіальномъ училищѣ. Когда пріѣдетъ папа, я, бывало, отпрошусь къ нему, а сама въ театръ.

— Театра теперь нѣтъ, — промолвилъ Глѣбъ. — Да какихъ вамъ развлеченій, Варвара Серафимовна! Мы просто будемъ брать извозчика и ѣздить за городъ, на казенную дачу. Знаете, тутъ въ двухъ верстахъ есть такая. Тамъ чудный садъ и воды много и лодки есть…

— Вотъ и отлично! — воскликнула Варя, — я согласна.

— А меня будете брать съ собой? — спросила матушка.

— Съ наслажденіемъ! — воскликнули оба.

— А то, можетъ, я вамъ помѣшаю?

— Какимъ образомъ?

— Ну, все-таки, дѣло молодое…

— Да вѣдь мы о любви не разговариваемъ. У насъ только дружба.

— Правда, правда, — замѣтилъ отецъ Петръ, — берите и мою матушку, а то она все дома сидитъ и оттого очень толстѣетъ.

— Однако, Глѣбъ Назаровичъ, вы не очень-то засиживайтесь, — сказала ему Варя, — вамъ надо зубрить.

— Да я ужъ, кажется, не только отзубрилъ, а и перезубрилъ. И признаюсь, мнѣ не хочется такъ скоро разставаться съ вами.

— Да вѣдь каждый день будемъ видѣться, еще успѣю вамъ надоѣсть.

— Этого никогда не будетъ.

— Ну, все равно, извольте отправляться. Я пріѣхала вовсе не для того, чтобъ вы лѣнтяйничали.

— Варвара Серафимовна, позвольте еще полчаса остаться! — молящимъ голосомъ произнесъ Глѣбъ.

— Пять минутъ, не больше! — тономъ приказанія отвѣтила Варя.

— Повинуюсь!

Онъ вынулъ часы и положилъ передъ собой. Отецъ Петръ съ матушкой весело смѣялись по поводу этого діалога. Ровно черезъ пять минутъ Глѣбъ уже поднялся и сталъ прощаться.

— До завтра! — сказалъ онъ Варѣ.

— Принесите мнѣ какихъ-нибудь книгъ! — попросила его Варвара Серафимовна.

— Просто приходите къ намъ каждый день обѣдать! — пригласили супруги.

— Спасибо, но каждый день обѣдать у васъ мнѣ нельзя. Отецъ Лаврентій обидится. Развѣ черезъ день, это, пожалуй, еще можно устроить…

— Ну, а ко мнѣ каждый день должны забѣгать. Не даромъ я тащилась восемь — десять верстъ. Вѣдь я умру отъ скуки.

— Хотите, я вамъ пришлю Лозовскаго?

— Во-первыхъ, онъ не придетъ, а во-вторыхъ…

— А во-вторыхъ — не надо?

— Нѣтъ, я… я ничего противъ него не имѣю… Онъ меня даже интересуетъ. Въ немъ есть что-то непонятное, а непонятное всегда хочется понять…

— Такъ я пришлю его; вѣдь онъ свободенъ, экзаменовъ никакихъ не держитъ.

— Да вѣдь онъ не любитъ такое общество, какъ мое, онъ вѣдь всему на свѣтѣ предпочитаетъ самосозерцаніе…

— Я буду краснорѣчиво убѣждать его…

— Не тратьте, пожалуйста, времени на пустяки, лучше зубрите.

Онъ ушелъ въ чрезвычайно пріятномъ настроеніи. Пріѣздъ Варвары Серафимовны въ городъ ободрялъ его и прибавлялъ ему увѣренности и силы. Съ этой минуты онъ ни разу не падалъ духомъ. Точно счастливая звѣзда взошла на горизонтѣ его жизни и ярко сіяла ему. Онъ сразу почувствовалъ увѣренность и шелъ на всѣ экзамены съ ясной головой, твердо, безъ малѣйшаго сомнѣнія и колебанія.

И счастье ни разу не измѣнило ему. Весело, бодро, радостно всякій день, когда у него бывалъ экзаменъ, приходилъ онъ къ отцу Петру, обѣдалъ тамъ, потомъ съ Варей и матушкой они садились въ наемный экипажъ и ѣхали за городъ, на казенную дачу. Тамъ они съ Варей бѣгали, хохотали, какъ дѣти, а матушка любовалась ими. Она была слишкомъ тяжела, чтобы бѣгать вмѣстѣ съ ними. Она только теперь сблизилась съ Варей, а прежде у нихъ были формальныя отношенія. Добродушная, простая, чрезвычайно нетребовательная и скромная, она всегда изрядно скучала, въ особенности потому, что была лишена дѣтей. Она начала уже застывать въ своей бездѣятельности, для ея сердца недостаточно было однѣхъ заботъ объ отцѣ Петрѣ и оно тускнѣло и черствѣло, а Варя и Глѣбъ расшевелили ее. Отецъ Петръ говорилъ:

— Вы мнѣ и матушку мою совсѣмъ передѣлали! Посмотрите, у нея румянецъ заигралъ на щекахъ, она молодѣть стала.

Въ училищѣ въ то же время шли экзамены и Глѣбъ однажды встрѣтилъ тамъ Лозовскаго. Они уже дней десять не видались, такъ какъ Глѣбъ былъ слишкомъ занятъ, а Лозовскій зналъ это и къ нему не заходилъ. Глѣбъ сообщилъ ему, что пріѣхала Варя.

— Лауданова? — спросилъ Лозовскій.

— Да, Варвара Серафимовна.

— Что же она здѣсь дѣлаетъ?

— Ничего, просто гоститъ у Смиренскихъ. Она поручилъ мнѣ просить тебя, чтобъ ты зашелъ въ ней.

— Чтобы нагнать на нее тоску?

— Почему? Напротивъ. Она говоритъ, что въ тебѣ есть что-то интересное…

— Вотъ какъ! Это дѣлаетъ честь ея проницательности.

— Да, что-то непонятное, а потому и интересное.

— Ага! что жъ, это правдоподобно. Во мнѣ дѣйствительно есть что-то непонятное даже для меня самого. Иногда такія мысли въ голову входятъ, что никакой логикой не объяснишь ихъ появленія, не только логикой Свѣтилина, но даже и самого Милля. Не такъ давно я чуть, было, не бросилъ и училище, и самую академію.

— Какъ? Почему это?

— Вотъ такъ. Мнѣ показалось, что жить сколько-нибудь интересно можно только въ уединенной будкѣ среди кладбища, и я хотѣлъ наняться въ сторожа при нашемъ кладбищѣ и жить въ будкѣ. И главное, вѣдь серьезно, вполнѣ серьезно. Я даже сроднику моему сказалъ объ этомъ. Такъ онъ перекрестился и меня перекрестилъ и сказалъ: «Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его!» Ну, это, должно быть, и помогло. Потомъ это прошло. Я рѣшилъ, что вообще еще слишкомъ рано намъ съ тобой приходить въ окончательнымъ рѣшеніямъ. Надо идти впередъ и испытать и то, и другое, и третье, а въ будкѣ поселиться всегда успѣемъ.

— Такъ ты зайди въ Варварѣ Серафимовнѣ.

— Нѣтъ, Глѣбъ Назаровичъ, мнѣ тамъ нечего дѣлать.

Но Глѣбъ былъ очень удивленъ, узнавъ черезъ нѣсколько дней, что Лозовскій былъ у Вари. Онъ просидѣлъ не долго, но оставилъ замѣтное впечатлѣніе.

— Вотъ я пришелъ напугать васъ! — объявилъ онъ, появившись въ домѣ Смиренскихъ.

— Чѣмъ? — спросила Варя.

— Своей особой. Вѣдь я же замѣтилъ, что произвожу на васъ удручающее дѣйствіе. А что, скажите, вы съ Глѣбомъ Назаровичемъ еще не влюбились другъ въ друга?

— Почему мы должны влюбиться?

— Непремѣнно должны. У васъ у обоихъ такія натуры…

— Какія же у насъ натуры?

— Да вотъ какія: правильныя, у васъ все правильно, какъ слѣдуетъ. А когда все правильно, люди, притомъ молодые и пригожіе, да еще если они часто встрѣчаются, должна этимъ кончить.

— Мы не собираемся! — отвѣтила Варя.

— А все-таки этимъ кончите. Такія натуры.

— А вы… вы, кажется, свою натуру считаете особенной, — съ нѣкоторой ироніей спросила Варя, на которую непріятно дѣйствовалъ этотъ разговоръ.

— Нѣтъ, не то. А я вѣдь въ монастырь готовлюсь.

— Вы?

— Почему же не я? Да, я. Вотъ увидите, архимандритомъ буду…

Матушка, присутствовавшая при этомъ разговорѣ, смотрѣла на него, какъ на чудо. Ей странно было видѣть молодого, статнаго, красиваго человѣка, который мечтаетъ быть архимандритомъ. Въ ея глазахъ это какъ-то не вязалось.

— А знаете, что я вамъ скажу, Варвара Серафимовна, — продолжалъ Лозовскій. — Про васъ я не знаю, я слишкомъ мало наблюдалъ васъ, а про Глѣба скажу, что онъ уже… Какъ бы это сказать… Не то что влюбленъ… А безъ васъ не можетъ…

— Что не можетъ?

И Варвара Серафимовна слегка покраснѣла.

— Да вообще не можетъ. Ну, знаете, какъ человѣкъ съ разбитой одной ногой не можетъ ходить безъ палки. Знаете, есть теорія половинныхъ душъ…

— Что это за теорія?

— Да вотъ: представьте себѣ, что всякая душа создается цѣльнымъ законченнымъ существомъ, ну, скажемъ алгебраически, назовемъ эту величину N. Но въ земное странствованіе такія цѣльныя души пускаются въ весьма ограниченномъ количествѣ. Большею же частью душу разрубаютъ на двѣ части и въ такомъ видѣ пускаютъ ее въ жизнь. И живутъ эти части каждая отдѣльно, тоскуя, вѣчно тоскуя по другой своей части. Половина вѣдь есть нѣчто несовершенное по отношенію къ цѣлому. И вотъ стремленіе ея, этой одной части, слиться съ другой частью и, такимъ образомъ, составить цѣлое и есть стремленіе въ совершенству. Но какъ трудно въ такомъ обширномъ пространствѣ, какъ этотъ міръ, натолкнуться на потерянную часть своего существа! И такіе счастливые случаи чрезвычайно рѣдки. Оттого такъ рѣдки счастливые браки. Двѣ части сливаются нерѣдко, но по ошибкѣ, принимая другъ друга за свою часть, потомъ оказывается, что они роковымъ образомъ идутъ врозь и ихъ общая жизнь превращается въ муку… Не правда ли, глупая теорія?

— Очень глупая! — отвѣтила Варя.

— Но глупыя теоріи часто бываютъ вѣрны. И если она вѣрна, то душа Глѣба и ваша суть половины одного существа, которыя нашли другъ друга.

— А ваша душа, — съ саркастической усмѣшкой, которую, впрочемъ, она старалась скрыть, промолвила Варя: — она, конечно, одна изъ тѣхъ рѣдкихъ цѣльныхъ существъ, которыя пущены въ жизнь въ ограниченномъ числѣ?

— Можетъ быть, и такъ, — задумчиво отвѣтилъ Лозовскій. — Но, знаете, вѣдь это самые несчастные люди. Они все заключаютъ въ себѣ и имъ не къ чему мучительно стремиться… Впрочемъ, все это чепуха, — просто прибавилъ онъ: — правда, что и вы тоже ѣдете учиться?

— Нѣтъ, я не ѣду, ни въ какомъ случаѣ.

— А я вамъ предсказываю: вы пріѣдете. Если Глѣбъ будетъ въ Петербургѣ, а я надѣюсь уговорить его ѣхать прямо туда, то и вы тамъ будете.

— Нѣтъ, вы ошибаетесь. Какъ вы можете это знать?

— Я самъ удивляюсь этому. Но я иногда такъ ясно вижу будущее, какъ будто живу въ немъ… Вотъ смотрю на васъ и на него, и мнѣ представляется, что вы должны пріѣхать туда, гдѣ будетъ онъ…

— Что жъ, я хотѣла бы, но не могу…

— Не знаю, почему и какъ, но вы пріѣдете.

Онъ скоро послѣ этого ушелъ, и у Вари на душѣ долго было какое-то тяжелое чувство. Странный человѣкъ! Онъ и уменъ и, можетъ быть, даже слишкомъ проницателенъ, но отъ его ума и проницательности дѣлается больно. Ей казалось, что въ немъ, въ его глазахъ и рѣчахъ, есть что-то трагическое, что онъ долженъ кончить не хорошо. Что касается матушки, то она послѣ ухода Лозовскаго махнула рукой и промолвила:

— Ужъ такіе ныньче странные люди пошли, что даже и во снѣ не приснится. Всякихъ случалось видать, а такого еще никогда не видала.

— Такъ онъ былъ? — съ удивленіемъ спросилъ Глѣбъ, когда узналъ о визитѣ Лозовскаго: — странно, а сказалъ, что не пойдетъ. А это правда, Варвара Серафимовна, что лучше мнѣ ѣхать въ Петербургъ.

— Подальше отъ меня? — спросила Варя.

— Нѣтъ, вы непремѣнно пріѣдете туда учиться. Вотъ, видите, даже предсказаніе есть. Вѣдь Лозовскій часто предсказываетъ, вы знаете? Въ немъ есть что-то ясновидящее.

— Вы меня огорчаете, Глѣбъ Назаровичъ. Вѣдь вы же знаете…

— Я ничего не знаю. Вы должны учиться. Вотъ все, что я знаю. Двѣ части одной души, Варвара Серафимовна! — сказалъ онъ съ усмѣшкой. — Странно было бы, если бы одна часть училась, а другая оставалась бы невѣжественной. И знаете, я даже оттого именно и хочу ѣхать въ Петербургъ, чтобы и у васъ было основаніе туда поѣхать. Въ другомъ городѣ вамъ нечего будетъ дѣлать, а тутъ вы можете учиться.

— Ахъ, не говорите, оставьте. Я начинаю злиться… Вы голодному говорите о мясѣ.

Глѣбъ кончилъ экзамены вполнѣ благополучно. Но съ Стрѣтенскимъ произошла непріятность. Онъ провалился, не додержавъ двухъ экзаменовъ. Бѣшенству его не было границъ. На цѣлый годъ, отдалялось осуществленіе его широкихъ плановъ. Онъ какъ-то присмирѣлъ и пересталъ увлекаться верховой ѣздой и велосипедомъ.

Въ день послѣдняго экзамена Глѣбъ явился къ Смиренскимъ сіяющій. Онъ крѣпко пожалъ руку Варварѣ Серафимовнѣ и сказалъ:

— Ну, Варвара Серафимовна, это вы, вы — моя счастливая звѣзда! Только благодаря вамъ, я совершилъ такой подвигъ. Право, когда оглядываешься назадъ, то видишь, что это былъ подвигъ невѣроятный. Вѣдь почти всѣ посторонніе, державшіе со мной, отстали… Вы мой добрый геній!

И онъ въ первый разъ въ жизни поцѣловалъ ея руку съ чувствомъ глубокой дружбы и благодарности.

— Значитъ, теперь я могу и уѣзжать? — сказала Варя, — я уже больше не нужна?

— Вы? Вы всегда нужны. Вы будете нужны мнѣ всю жизнь. О, какимъ свѣтлымъ теперь представляется мнѣ будущее! Я чувствую себя такъ, какъ будто всего уже достигъ. Да чего же мнѣ еще достигать надо? У меня въ рукахъ аттестатъ зрѣлости, этотъ паспортъ для свободнаго хода всюду, и триста рублей, цѣлыхъ триста рублей! это колоссальная сумма! А въ груди такой запасъ силъ и энергіи, что, кажется, я смогъ бы перевернуть вселенную… Неужели вы этого не чувствуете?

— Да, я чувствую… Только за васъ, Глѣбъ Назаровичъ. Но, постойте, неужели вы въ самимъ дѣлѣ уѣдете въ Петербургъ? Вѣдь это ужасно!

— Да, ужъ если ѣхать, то туда. Тамъ собрано все, всѣ лучшія средства, какія только есть у науки.

— Значитъ, мы больше не увидимся! — промолвила Варя, и голосъ ея дрогнулъ. Она слегка отвернула лицо, на глазахъ ея блеснули слезы.

— Варвара Серафимовна! — Онъ взялъ ея руку и внимательно посмотрѣлъ ей въ лицо. Чувство, которое онъ испытывалъ въ эту минуту, было до такой степени трогательно, что онъ готовъ былъ заплакать: — если такъ… если въ самомъ дѣлѣ это для васъ что-нибудь составляетъ, то я отдаю себя въ вашу власть. Рѣшайте вы, куда мнѣ ѣхать. Если вы скажете мнѣ — оставаться и никуда не ѣхать, я останусь. Я въ вашей власти.

— Хорошо, — сказала она и уже на губахъ ея играла та улыбка, отъ которой Глѣбу всегда становилось такъ весело. — Хорошо… Такъ пріѣзжайте же за приказаніемъ въ Кочедаровку.

— Я буду тамъ черезъ десять дней! — заявилъ Глѣбъ.

— Но помните, помните, что вы въ моей власти!

— О, я это помню очень хорошо!

На другой день раннимъ утромъ Варя уѣхала.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Сѣренькій осенній день. Воздухъ влаженъ до того, что видимыя глазу росинки осѣдаютъ на платьѣ, на лицѣ и человѣкъ чувствуетъ себя какъ бы опущеннымъ въ холодную ванну. Небо обложено сѣрой массой грязноватаго оттѣнка, сплошной, однотонной, такъ плотно закрывающей его, что является сомнѣніе въ томъ, что на этомъ небѣ есть солнце. Осенніе дни проходятъ одинъ за другимъ, а солнца все не видно. Скучные сѣрые дни, когда и лица пѣшеходовъ, и все, что есть на улицѣ, кажется скучнымъ, словно на все легла какая-то темная тоскливая тѣнь.

По набережной Невы, въ томъ мѣстѣ, гдѣ черезъ нее перекинутъ тяжелый Николаевскій мостъ, шли двое. Одинъ высокій, стройный, въ длинномъ темносѣромъ балахонѣ съ развѣвающимися полами, въ черной поярковой шляпѣ, съ шеей, обернутой въ клѣтчатое кашне; другой — нѣсколько меньше ростомъ, въ новенькомъ студенческомъ пальто и фуражкѣ; они шли изъ университета и ступили уже на мостъ.

Тотъ, что былъ въ длинномъ балахонѣ, лекцій не слушалъ, а зашелъ въ университетъ лишь затѣмъ, чтобы вѣрнѣе найти пріятеля. Это былъ Лозовскій, а другой, безъ сомнѣнія, былъ Щедротовъ.

— Вѣдь я былъ у тебя четыре раза и всякій разъ оказывается, что тебя нѣтъ дома. Гдѣ онъ? Въ университетѣ. Но скажи, пожалуйста, что можно дѣлать въ университетѣ до восьми часовъ вечера? Вѣдь лекціи у васъ до трехъ-четырехъ, не больше.

— Я былъ въ лабораторіи.

— Въ лабораторіи? Но ты вѣдь еще ничего не знаешь и не умѣешь. Неужели вамъ, младенцамъ отъ науки, такъ сразу и даютъ туда ходъ. Вѣдь вы способны только бить колбы и воронки…

— Нѣтъ, но я попросилъ позволенія присутствовать, и присматриваюсь къ тому, что дѣлаютъ другіе.

— Ага! такъ ты объ этомъ меня придупредилъ бы! А то, вообрази себѣ, я долженъ былъ четыре раза тащиться изъ Александро-Невской лавры на Вознесенскій проспектъ. Ты представляешь себѣ это разстояніе?

— Ни мало. Вѣрю, что это далеко, но сколько именно, не знаю. Во всякомъ случаѣ, спасибо тебѣ, Лозовскій, что вспомнилъ обо мнѣ. А твои дѣла какъ?

— Хорошо до скучнаго. Меня уже хотятъ принять на казенный счетъ. Не знаю, какой невѣдомый благодѣтель такъ обо мнѣ хлопочетъ. Но мнѣ въ академіи предшествовала легенда о моихъ необыкновенныхъ способностяхъ. По всей вѣроятности, это нашъ ректоръ такъ услужилъ мнѣ. Знаешь, это меня даже стѣсняетъ. А ты?

— Я доживаю свою вторую сотню. Тогда останется одна. А что будетъ дальше, не знаю. Вижу, что триста рублей вовсе не такая большая сумма, какъ мнѣ казалось. А ужъ какъ скудно живу, ты самъ увидишь.

Они прошли мостъ и направились по широкой улицѣ, потомъ сдѣлали нѣсколько поворотовъ и затѣмъ очутились на Вознесенскомъ проспектѣ. Они дошли до огромнаго дома, вступили въ ворота, прорѣзали большой дворъ, потомъ вошли еще въ однѣ ворота и затѣмъ поднялись на шестой этажъ.

— Ну, однако, братъ, ты живешь на почтенной высотѣ и размѣръ твоей комнаты, должно быть, самый малый во всемъ Петербургѣ, — сказалъ Лозовскій, разсматривая трехъаршинную комнату Глѣба.

Обстановка ея состояла изъ кровати, стола, одного стула и стѣнной этажерки. Лозовскій присѣлъ на стулѣ, а Глѣбъ на кровати.

— Будемъ чай пить? — спросилъ хозяинъ.

— Идетъ! Эта проклятая Петербургская сырость такъ пронизала меня, что недурно чѣмъ-нибудь разогрѣть кости.

Глѣбъ попросилъ кипятку, явилась толстая чухонка. Лозовскій снялъ свой балахонъ и оказался въ черномъ сюртукѣ.

— Почему ты такъ парадно?

— Да вѣдь бываютъ люди, — отвѣтилъ Лозовскій, — которые всегда парадны. Это тѣ, у кого для всѣхъ случаевъ одно одѣяніе — черный сюртукъ. Вѣдь онъ годится для всего. Въ одеждѣ всегда слѣдуетъ брать максимумъ.

— Я очень радъ тебя видѣть, Лозовскій! — съ большимъ чувствомъ сказалъ Глѣбъ.

— Весьма благодаренъ, но это подозрительно.

— Почему?

— Когда является такая чувствительность къ людямъ, то это значитъ, что тебѣ не сладко живется.

— Нѣтъ, я страшно доволенъ своей жизнью.

— Ты не скучаешь?

— То-есть, что ты разумѣешь? Скучаю вообще или скучаю по комъ-нибудь? По какомъ-нибудь живомъ человѣкѣ…

— Вотъ именно послѣднее. Нѣтъ ли какого-нибудь важнаго пробѣла въ твоемъ существованіи?

— О, да, есть. Конечно, есть.

— Въ чемъ же?

— Это такая сторона жизни, которая не можетъ тебя интересовать.

Они замолчали. Хозяйка въ это время принесла чайникъ съ кипяткомъ. Глѣбъ всталъ, отыскалъ на подоконникѣ чай въ жестяной коробкѣ и всыпалъ въ чайникъ. Хозяйка вышла.

— Какимъ образомъ вы разстались съ Варварой Серафимовной? — вдругъ неожиданно для Глѣба спросилъ Лозовскій. Это было странно, потому что Лозовскій никогда не вспоминалъ о ней.

— Какъ же мы могли разстаться иначе, какъ не друзьями? Но было обоимъ тяжело, — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Да… Я, признаться, думалъ, что вы даже не сможете разстаться. По совѣсти говоря, у меня мелькала мысль, что она потянетъ тебя назадъ.

— Это что значитъ?

— То, что ты раскиснешь, женишься и станешь іереемъ…

— Ну, да это потому, что ты ее совсѣмъ не знаешь…

— Ее я, конечно, не знаю, но къ женщинамъ надо примѣнять дедуктивный методъ…

— Эхъ, я вижу, что въ стѣнахъ академіи и въ сосѣдствѣ монастыря тебя начинаетъ интересовать вопросъ о женщинахъ!

— Меня лично? Нисколько. Я долженъ сказать тебѣ, Глѣбъ Назаровичъ, что я явился къ тебѣ собственно отчасти и по дѣлу.

— Это уменьшаетъ цѣнность твоего посѣщенія. Въ чемъ же дѣло? Пей чай, а то онъ остынетъ.

Лозовскій началъ мѣшать чай оловянной ложечкой. Онъ указалъ на нее и спросилъ:

— А что, этой штукой нельзя отравиться? Ты, вѣдь, учишь теперь химію… Не выйдетъ ли тутъ какой-нибудь химической реакціи, которая способна прекратить мою блестящую духовную карьеру?

— Теоретически должна бы выйти, но практически, я думаю, по крайней мѣрѣ семь поколѣній студентовъ въ этой квартирѣ мѣшали чай этой ложечкой. И всѣ остались живы.

— Такъ что она утратила всѣ свои химическія свойства?

— Навѣрно. Но въ чемъ же твое дѣло?

— Прежде всего, — отвѣтилъ Лозовскій, — оно не мое, а твое.

— Это какъ?

— А вотъ какъ: ты, конечно, переписываешься съ Варей Лаудановой?

— Да, и довольно часто.

— И она тебѣ пишетъ милыя письма?

— Она не можетъ писать другихъ.

— Это рыцарскій отвѣтъ, конечно. Да я, вѣдь, нисколько не выражаю сомнѣнія въ ея добродѣтели. Она увѣряетъ тебя, что ей весело, что она спокойна и прочее, а между тѣмъ… я вѣдь тоже до нѣкоторой степени переписываюсь со старикомъ.

— Съ отцомъ Серафимомъ? — спросилъ Глѣбъ, видимо очень заинтересовавшійся этимъ сообщеніемъ.

— Ну, да, и вотъ онъ пишетъ… Всѣ его письма наполнены однимъ страданіемъ.

— Что ты?

— Да вотъ прочитай послѣднее, если хочешь.

Лозовскій далъ ему письмо. Глѣбъ прочиталъ.

«Дорогой родственникъ, Гриша! Жалуюсь тебѣ, жалуюсь крѣпко и слезно. Въ мою жизнь ворвалось что-то тяжкое, что омрачаетъ каждый шагъ моего существованія. Прожилъ я ее безоблачно. Правда, лишилъ меня Богъ подруги жизни, но за то оставилъ въ утѣшеніе дочь, на которую я радовался и для которой жилъ. И жили мы съ нею много лѣтъ въ полномъ единеніи. Она открывала мнѣ свою дѣтскую душу, ничего не тая. А нынѣ, милый мой Гриша, пошло другое. Мы живемъ въ одномъ домѣ какъ бы случайные постояльцы. Душа ея полна какими-то невѣдомыми мыслями и чувствами и я въ этой душѣ — чужой, посторонній человѣкъ. Вотъ уже два мѣсяца, какъ вы съ Глѣбомъ Назаровичемъ уѣхали и съ тѣхъ поръ въ ней эта перемѣна. Не вижу прежнихъ розъ на ея щекахъ, не нахожу той беззаботной веселости, которой она прежде украшала мою жизнь. И спрашивалъ я ее: скажи мнѣ, чтё у тебя на душѣ? а она улыбается и въ этой улыбкѣ вижу я страданіе и она мнѣ отвѣчаетъ: — о, нѣтъ, я такая же, какъ прежде. Но нѣтъ, не такая, вижу, что не такая она. Вижу, что худѣетъ и блѣднѣетъ. А чуть коснется этого вопроса, такъ и въ словахъ ея и во взорѣ читаю какъ бы отповѣдь: — не касайся, молъ, моего душевнаго міра. Онъ для тебя закрытъ. Вотъ какое мое горе, великое горе! Научи же меня, Гриша, какъ мнѣ быть, чтобъ вернуть себѣ душу моей дочери. Научи ты меня, какъ смягчить мнѣ ее. Ты знаешь о ея дружескихъ отношеніяхъ къ Глѣбу Назаровичу. Многое казалось мнѣ страннымъ въ этомъ. Признаюсь откровенно, не понималъ я, чтобы молодыя существа обходились между собой одной дружбой. А межъ тѣмъ дѣйствительно, сколько ни глядѣлъ, а глядѣлъ я пристально и ревниво, ничего любовнаго между ними не видалъ. Ты проницательнѣе меня и ты, къ тому же, близокъ къ Глѣбу Назаровичу. Уясни ты это дѣло, чтобы не ходить мнѣ въ темнотѣ, чтобы по крайности я зналъ, чего мнѣ дожидаться въ будущемъ.»

— Ну, и такъ дальше, все въ такомъ же родѣ! — сказалъ Лозовскій.

Глѣбъ дочиталъ письмо до конца и задумался.

— Да, — сказалъ онъ, — я самъ тутъ ничего не понимаю. Изъ писемъ Варвары Серафимовны я не могъ заключить ни о чемъ подобномъ.

— Ну, такъ вотъ, Глѣбъ Назаровичъ, уясни ты мнѣ, чтобъ я могъ ему уяснить…

— Мнѣ кажется, тутъ одно: ей страстно хочется учиться, а старикъ и слышать объ этомъ не хочетъ. Я помню, лѣтомъ, однажды она сказала ему объ этомъ, такъ онъ заболѣлъ и не сталъ даже разговаривать съ ней. Тогда она дала ему слово больше никогда не говорить объ этомъ. Вотъ она и не говоритъ.

— Ты думаешь, что это можетъ быть причиной блѣдности и исхуданія? Ну, братъ, это наивность. Правда, говорятъ, наука сушитъ… Но сама наука, а не одно только желаніе ея… Скажи, пожалуйста, ты это по совѣсти говоришь, что никакой другой причины не подозрѣваешь?

— По чистой совѣсти. Какая же другая причина? Я не знаю никакой.

— А любовное томленіе ты здѣсь не допускаешь?

— Ничего подобнаго. Никогда ни одного слова, ни одного намека, ни при свиданіяхъ, ни въ письмахъ. Ни одного взгляда… Мы съ нею дружны, какъ два товарища.

— Какая же это такая страсть къ наукѣ, скажи, пожалуйста? Я ее совсѣмъ не понимаю. Чтобы питать страсть къ чему-нибудь и стремиться, дѣятельно стремиться, надо хоть каплю знать, надо хоть понюхать… А сколько я знаю, въ епархіальномъ училищѣ и запаха науки нѣтъ…

— Во-первыхъ, Лозовскій, ты не правъ. Можно просто сознавать преимущество знанія и желать его. Это бываетъ съ людьми, которые не имѣютъ даже смутнаго понятія о наукѣ. А, во-вторыхъ, ты опять не правъ, — она много читала, она перечитала почти всѣ книги въ томъ самомъ шкафу, который и тебя такъ соблазнялъ въ кабинетѣ ея отца.

— Въ томъ шкафу? ха-ха-ха! Такъ это она подъ вліяніемъ сочиненій Григорія Нисскаго на курсы захотѣла ѣхать?.. Ну, это, братъ, что-то невѣроятное… Знаешь что. Я вижу, что всѣ эти психологическія перипетіи превышаютъ мою компетенцію… Ужъ ты какъ-нибудь самъ возьмись за это дѣло… Знаешь, я вѣдь по женской части совсѣмъ плохъ… Ну, а когда же ты побываешь у меня въ лаврѣ? Эхъ, славное у насъ кладбище! Прелесть!

— Мнѣ кажется, что кладбище ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть прелестью! — замѣтилъ Глѣбъ.

— Это почему? Напротивъ, нигдѣ не найдешь столько прелести, какъ на кладбищѣ. Почему жъ такая немилость? Кладбище, говорятъ, жилище смерти. Это неправда и совершенно наоборотъ. Во-первыхъ, никто никогда не умиралъ на кладбищѣ. Смерть подстерегаетъ человѣка совсѣмъ въ другихъ мѣстахъ. А кладбище, это — если хочешь знать… я буду выражаться, какъ слѣдуетъ, когда говоришь съ естествоиспытателемъ… Кладбище, это — наиболѣе благороднымъ образомъ удобренная земля. Да, я говорю тебѣ, что какъ разъ наоборотъ. То, что обыкновенно называется жизнью, то-есть, то, что происходитъ въ городахъ, въ деревняхъ, на улицахъ, въ домахъ, есть не болѣе, какъ суета и не въ Сираховскомъ только смыслѣ, а дѣйствительно суета, потому что мы живемъ подъ самыми противоположными впечатлѣніями и мечемся изъ стороны въ сторону. Если бъ можно было нашу жизнь изобразить линіей, то получилась бы такая чудовищная ломаная, какой еще не рисовалъ ни одинъ чертежникъ. А кладбище есть жизнь, да, да, не удивляйся, кладбище есть жизнь, такъ сказать, констатированная, приведенная въ порядовъ, профильтрованная. Тамъ, что ни могила, то цѣлая исторія. «Здѣсь покоится прахъ тайнаго совѣтника такого-то». А вѣдь этотъ прахъ прежде увлекался, падалъ, подымался, однимъ словомъ, дѣйствовалъ и теперь все, что онъ сдѣлалъ и какъ жилъ, уже навѣки застыло и никогда не можетъ перемѣниться. Ну, однимъ словомъ, приходи, мы съ тобой тамъ пофилософствуемъ. А это дѣло на счетъ Варвары Серафимовны, этотъ «женскій вопросъ въ Кочедаровкѣ» — ты какъ-нибудь оборудуй.

Лозовскій выпилъ еще стаканъ чаю и ушелъ. А Глѣбъ съ волненіемъ заходилъ по комнатѣ; но онъ скоро остановился. Это занятіе по необходимости надо было прекратить, потому что ходить было негдѣ.

Такъ, значитъ, Варя писала ему неправду. Если судить по ея письмамъ, она почти довольна и счастлива. А оказывается, что тамъ, въ Кочедаровкѣ, уже нѣсколько мѣсяцевъ происходитъ трагедія. Онъ не обижался отъ того, что Варя обманывала его. Онъ понималъ, что съ ея стороны это было только излишнимъ великодушіемъ. Она знала, что правда разстроитъ его и помѣшаетъ ему работать.

Но, удивительно, какъ она искусно выдерживаетъ тонъ. Онъ раскрылъ чемоданъ и вынулъ оттуда пачку писемъ. Онъ началъ перечитывать ихъ одно за другимъ, по порядку, такъ какъ они были сложены у него по числамъ. Вотъ первое отъ 20 августа. Еще два въ августѣ, четыре въ сентябрѣ, въ октябрѣ только три и вотъ послѣднее. Оно написано въ отвѣтъ на его восторженное описаніе ощущеній, какія онъ испыталъ въ лабораторіи. Онъ писалъ ей (онъ это помнитъ): «Я еще не работалъ, но съ жадностью смотрю, какъ другіе работаютъ. Когда я вижу, какъ изъ простыхъ разрозненныхъ элементовъ, изъ соединенія ихъ, создаются явленія, которыя есть въ природѣ, когда я вижу, какъ при посредствѣ ума человѣческаго и вѣками добытыхъ имъ знаній могучія явленія природы, прежде такъ поражавшія человѣческій умъ, воспроизводятся въ четырехъ стѣнахъ небольшой лабораторіи, я испытываю восторгъ и думаю о томъ времени, когда я овладѣю всѣми этими знаніями и, можетъ быть, самъ буду идти въ глубь изученія природы. Я кажусь себѣ могущественнымъ и ощущаю какъ бы выростающія у меня крылья…» Потомъ онъ прибавлялъ: «Мнѣ недостаетъ только одного: васъ, добраго друга. Если бы вы были здѣсь и мы часто видѣлись бы и дѣлили бы наши впечатлѣнія, то моя жизнь была бы чистой гармоніей».

И вотъ что писала она ему въ отвѣтъ на это въ своемъ послѣднемъ письмѣ: «Представьте, что когда я читала ваше описаніе лабораторіи и ваши ощущенія, я живо представляла себѣ все это и васъ съ вашей жадностью къ наукѣ и съ вашимъ восторгомъ. Я видѣла, какъ горѣли ваши глаза и какъ вы впивались ими въ какой-нибудь химическій опытъ, который продѣлывали передъ вами. А когда я дошла до „чистой гармоніи“, то и мнѣ захотѣлось быть тамъ, гдѣ вы, чтобы и моя жизнь была чистой гармоніей. Но, милый другъ, я уже примирилась съ своей долей и нашла себѣ суррогатъ. Отецъ устроилъ приходскую школу и поручилъ ее мнѣ. Вотъ, значитъ, не даромъ я таки сидѣла лишній годъ въ училищѣ. Теперь мнѣ приходится думать о педагогическихъ пріемахъ. Я уже два раза занималась. Но, сказать правду, педагогика пока ничего мнѣ не помогла. Какъ бы то ни было, но я думаю, что это наполнитъ мою жизнь. Учиться — хорошо, Глѣбъ Назаровичъ, но учить тоже не худо. Если мы знаемъ очень мало, то всегда найдется кто-нибудь, знающій еще меньше и кому мы можемъ передать наше малое знаніе. Все же оно что-нибудь прибавитъ ему и сколько-нибудь освѣтитъ его тьму. А вотъ когда вы пріѣдете лѣтомъ въ Кочедаровку, вы меня обучите всему, чему сами научились и, такимъ образомъ. я, быть можетъ, немножко доросту до васъ».

Вѣдь это настоящее примиреніе. А между тѣмъ оказывается, что ее снѣдаетъ тоска, что она ощущаетъ вокругъ себя мракъ, ей нестерпимо хочется вырваться къ свѣту. Подъ впечатлѣніемъ всѣхъ этихъ мыслей, онъ, не успѣвъ подумать основательно, сѣлъ за столъ и написалъ ей:

«Все это письмо да будетъ вамъ тяжкимъ укоромъ. Если вы почувствуете въ немъ излишнюю нервность, то знайте, что я глубоко разстроенъ и опечаленъ. Неужели у васъ хватаетъ сердца держать въ заблужденіи человѣка, который на такомъ далекомъ разстояніи отъ васъ постоянно думаетъ о вашемъ настроеніи? Значитъ, два мѣсяца я представлялъ васъ не такою, какою вы были во все это время. Это все равно, что два мѣсяца я былъ съ вами не знакомъ. Вы, конечно, уже поняли, о чемъ я говорю. Нѣтъ, не поняли? Извѣстно ли вамъ, что отецъ Серафимъ находится въ трогательной перепискѣ съ Лозовскимъ и вотъ Лозовскій сейчасъ былъ у меня и спрашивалъ, чѣмъ онъ могъ бы успокоить старика, который находится въ глубокомъ горѣ. Я читалъ это письмо и изъ него узналъ слѣдующее: во-первыхъ, вы вовсе не нашли примиренія въ вашей школѣ; во-вторыхъ, вы рветесь учиться, въ-третьихъ, вы отчаянно тоскуете и чахнете, вы блѣднѣете и худѣете. Это ужъ совсѣмъ ни на что не похоже. Этого скрывать отъ меня вы не имѣли права, хотя бы и съ самыми благими цѣлями. Какая же это была бы дружба? Я здѣсь дорвался до своей цѣли, о которой мечталъ чуть ли не съ двѣнадцати лѣтъ, а она тамъ ежечасно, ежеминутно приноситъ себя въ жертву. Теперь вотъ что: извольте самымъ подробнымъ образомъ описать мнѣ картину вашей души и точно изобразить, въ какомъ положеніи находится ваше дѣло со старикомъ. Подумайте также и вотъ о чемъ: не слѣдуетъ ли, чтобы я самъ написалъ отцу Серафиму письмо, въ которомъ я привелъ бы ему всѣ самые разумные доводы. Если вы станете отпираться и утверждать, что у васъ все обстоитъ благополучно и опять разсказывать мнѣ сказки о приходской школѣ, о примиреніи и прочее, то угрожаю вамъ серьезно: у меня еще есть цѣлыхъ сто рублей денегъ. Я брошу все и пріѣду сейчасъ же въ Кочедаровку. Пусть найдутъ мой поступокъ безумнымъ, мнѣ это рѣшительно все равно. Я дорожу только всего двумя вещами на свѣтѣ: вами и моими планами. Но съ тѣхъ поръ, какъ вы стали входить въ мои планы, я добиваюсь освобожденія для васъ такъ, какъ бы это было для меня. Вотъ вамъ. Все, что я пишу, очень серьезно. Это знайте. Я ни отъ чего не отступлюсь».

Онъ тотчасъ отослалъ письмо и началъ нетерпѣливо ждать.

Его жизнь сразу улеглась въ очень опредѣленныя и тѣсныя рамки. Выѣхалъ онъ изъ родного города на другой день послѣ праздника Успенія. Вопросъ о томъ, куда ему ѣхать, рѣшился очень просто. Когда онъ черезъ десять дней, какъ обѣщалъ Варѣ, пріѣхалъ въ Кочедаровку (а десять дней нужны были ему, чтобы дождаться и получить аттестатъ зрѣлости), Варя просто объявила ему, что стоитъ за Петербургъ. Почему она перемѣнила свои взгляды? Она объяснила: она взвѣсила все и пришла къ заключенію, что когда существуетъ Петербургъ со всѣмъ тѣмъ лучшимъ, что въ немъ есть, то надо предпочесть его всему остальному. Ей, конечно, было бы гораздо пріятнѣе, еслибъ онъ былъ ближе. Ей будетъ тяжело по цѣлымъ годамъ не видѣть человѣка, котораго она считала близкимъ. Иногда онъ казался ей даже ближе отца, потому что отецъ пересталъ сочувствовать всему тому, чего она желала, какъ бывало прежде, а онъ раздѣлялъ ея завѣтныя мечты. О нихъ она можетъ говорить только къ нимъ; да и помимо всѣхъ соображеній, съ нимъ ей было легко и хорошо. Но она поставила себя на второй планъ. Она твердо держалась основного принципа дружбы: все для друга, не для себя.

Въ городѣ, на пароходной пристани, такъ какъ Глѣбъ сперва долженъ былъ ѣхать водой, а потомъ по желѣзной дорогѣ, были странные проводы. Мать оказалась больна, но Груня сочла своимъ долгомъ провожать брата. У нея было сумрачное лицо и едва ли она желала ему счастливаго пути. Отецъ Лаврентій съ матушкой пріѣхали всего за три минуты.

Отецъ Лаврентій не нашелся, что сказать на прощанье, какъ только отвести Глѣба въ сторону и напомнить ему о пресловутой тысячѣ рублей. Онъ пояснилъ, что теперь уже осталось девятьсотъ двадцать пять и что онъ непремѣнно уплатитъ по частямъ.

— И ты, — прибавилъ онъ, — въ случаѣ крайности, пиши. Двадцать пять рублей всегда найдется, я пришлю. Я всегда готовъ для родственника!

Но самое живое сочувствіе выказали отецъ Петръ и его матушка — Смиренскіе. Матушка даже плакала, что вышло не совсѣмъ прилично. Но она такъ хорошо провела три недѣли, когда у нея гостила Варя. Кромѣ того, она плакала собственно не за себя, а за Варю. Она была совершенно увѣрена, что Варя провожаетъ въ дальнюю сторону жениха, и только не понимала, зачѣмъ они разстаются и почему не женятся сейчасъ.

Лозовскій ѣхалъ вмѣстѣ съ Глѣбомъ. По его провожалъ только кладбищенскій дьячекъ, который все время глядѣлъ на него молча и только отъ времени до времени спрашивалъ, хорошо ли онъ спряталъ деньги, потому что въ дорогѣ много бываетъ воровъ.

Варя тоже молчала; лицо у нея было безконечно грустное, но она старалась улыбаться. Вѣки ея вздрагивали, но она крѣпилась и не поддалась слабости. Матушка внимательно смотрѣла на нихъ и думала:

— Ахъ ты, Боже мой! Неужто они не кинутся въ объятія хоть на прощаніе!

Но они не кинулись въ объятія. У Глѣба только дрожала рука, которой онъ въ послѣдній разъ за минуту до звонка пожималъ руку Вари. А Варя до боли кусала губу, чтобъ не плакать. Если бы они въ эти минуты могли анализировать свои чувства, они сразу поняли бы, какъ они нужны другъ для друга.

Но вотъ пароходъ медленно отошелъ. Глѣбъ стоялъ на верхней площадкѣ и долго видѣлъ, какъ Варя, не сходя съ мѣста, провожала его глазами. Груня въ послѣднія минуты какъ-то стушевалась. Публика, оставшаяся на пристани, разошлась; позже всѣхъ видны были только двѣ фигуры — матушки Смиренской и Вари. Но вотъ исчезли въ туманѣ и эти двѣ фигуры и пристань и городъ.

До Москвы онъ все время находился подъ тягостнымъ впечатлѣніемъ этихъ проводъ, а отъ Москвы вниманіемъ его завладѣло новое чувство: ожиданіе. Отъ Петербурга онъ ждалъ чего-то грандіознаго и сразу разочаровался. Они попали въ скверный сѣрый день.

Но уже черезъ недѣлю Глѣбъ былъ охваченъ новыми университетскими впечатлѣніями. Какъ билось его сердце, когда онъ узналъ о своемъ зачисленіи въ студенты, съ какой жадностью онъ слушалъ первую лекцію и какъ восторженно писалъ онъ Варѣ по этому поводу! Онъ долго искалъ себѣ комнату, какъ можно дешевле и, наконецъ, нашелъ на Вознесенскомъ проспектѣ, въ шестомъ этажѣ, у чухонки. И тутъ жизнь его проходила между этой комнатой въ шестомъ этажѣ и университетомъ. День онъ проводилъ тамъ, а вечеръ здѣсь. Онъ читалъ книги по разнымъ вопросамъ, какіе затрогивались тамъ, въ университетѣ. Петербурга онъ совсѣмъ не видѣлъ, кромѣ той части, гдѣ лежалъ путь въ университетъ: Николаевскаго моста, Невы, набережной. Знакомство съ городомъ онъ откладывалъ на послѣ. Онъ слишкомъ былъ поглощенъ университетскими впечатлѣніями.

II.

Теперь ко всему, что наполняло его жизнь въ Петербургѣ, прибавилось ожиданіе отвѣта отъ Вари. Свѣдѣнія отъ Лозовскаго разбудили въ душѣ его тревогу. Онъ почувствовалъ, что связь между ними, несмотря на такъ страшно увеличившееся разстояніе, выросла, и онъ живетъ одной радостью и одной тревогой съ Варей. Никогда еще онъ не чувствовалъ такой потребности въ ея присутствіи вблизи него. Вѣдь въ сущности онъ былъ глубоко одинокъ. Среди товарищей онъ еще не успѣлъ остановиться ни на комъ. Онъ оказался разборчивымъ, а главное — въ немъ глубоко сидѣла семинарская дикость и неумѣнье подойти къ человѣку и разговориться съ нимъ. Онъ даже не умѣлъ отвѣчать, когда заговаривали съ нимъ другіе, и ограничивался односложными отвѣтами по существу дѣла и при этомъ смущался и краснѣлъ.

Прошла недѣля. Онъ, наконецъ, получилъ отъ Вари письмо; дрожащей рукой онъ распечаталъ его. Варя писала: «Неправда и нехорошо такъ нападать на меня, мой добрый другъ. Я вѣдь виновата только въ томъ, что не хотѣла огорчить васъ. Я знаю, что вы и безъ этого должны терпѣть много непріятностей на вашихъ первыхъ шагахъ, которые всегда очень трудны. Въ особенности для васъ, который знаетъ людей и жизнь еще меньше, чѣмъ я. Но что же вы узнали новаго изъ письма отца къ Лозовскому? Развѣ при васъ было не то же самое? При васъ я сказала отцу, что больше никогда не буду говорить о поѣздкѣ и никуда не поѣду, но стремленіе отъ этого не могло же исчезнуть. При васъ мнѣ тяжело было приносить эту жертву, при васъ я сознивала, что должна приносить ее, что иначе поступить не имѣю права. И отъ всего этого я страдала при васъ. Ну, значитъ, все осталось такъ, какъ было, а отсюда выводъ, что я ни въ чемъ передъ вами не виновата. При томъ же старикъ преувеличиваетъ. Эта блѣдность щекъ и худоба въ его глазахъ кажутся больше, чѣмъ есть. Я увѣрена, что вы даже не нашли бы во мнѣ перемѣны. Правда, прибавилось во всему одно горе, о которомъ, пожалуй, я вамъ теперь скажу. Трудно мнѣ такъ долго не видаться съ вами. Можетъ быть, это и не слѣдовало бы вамъ говорить, вы Богъ знаетъ что вообразите. Но не воображайте ничего, пожалуйста, милый Глѣбъ Назаровичъ; ничего не воображайте. Мнѣ просто надо видѣть васъ, должно быть, по той глупой теоріи, которую высказывалъ Лозовскій. Помните о половинчатыхъ душахъ? И какое глупое названіе! Но моя душа дѣйствительно теперь кажется мнѣ только половиной… и какъ это вышло, Глѣбъ Назаровичъ, что эти злосчастныя половины встрѣтились?.. Вѣдь какъ въ самомъ дѣлѣ трудно это въ такой необозримой вселенной, при такой запутанности, какая происходитъ на землѣ! Произошло это на берегу озера, при свѣтѣ мѣсяца, при тихомъ шелестѣ камыша. Какой чудный былъ тотъ вечеръ! Однимъ словомъ, я хотѣла бы быть электрической искрой, чтобъ въ нѣсколько секундъ пролетѣть разстояніе, отдѣляющее меня отъ васъ, побывать вблизи васъ, послушать ваши ученыя мысли и умчаться обратно. Теперь о письмѣ вашемъ отцу. Я ничего не имѣю противъ него, но съ одной оговоркой. Если вы найдете такіе доводы, про которые, тысячу разъ обсудивъ ихъ, вы сами скажете, что они новы и могутъ хоть на каплю подвинуть его впередъ. А иначе не стоитъ писать. Говорить ему о высокомъ стремленіи къ наукѣ и прочее — безполезно. Онъ „уважаетъ“ науку, но… Не настолько, чтобы самого себя лишить хоть малѣйшаго удовольствія. И такъ, постарайтесь, чтобы зима и весна поскорѣе прошли, чтобы вы могли пріѣхать въ Кочедаровку. Нельзя ли это сдѣлать при посредствѣ химіи, которой вы такъ увлекаетесь? Вотъ тогда и отецъ преклонился бы предъ ея могуществомъ. Ахъ, да, недавно мы были въ городѣ и видѣли отца Лаврентія, вашу матушку и Груню. Ваша матушка очень опустилась и совсѣмъ не хочетъ выходить изъ комнаты. Груня злится, что до сихъ поръ не случается жениха, котораго посулилъ ей отецъ Лаврентій. Но, по крайней мѣрѣ, какъ мнѣ показалось, родственники не ссорятся. Отецъ Лаврентій говорилъ о васъ и о Сперанскомъ. А въ приходской школѣ я продолжаю учить и это мнѣ нравится, хотя, конечно, вы правы. Примиренія это дать не можетъ. И такъ, Глѣбъ Назаровичъ, ничего не случилось страшнаго, и вы можете спокойно ходить въ вашу лабораторію. Впрочемъ, слишкомъ уже спокойно не смѣйте, а то, пожалуй, совсѣмъ забудете вашего бѣдненькаго друга».

Глѣбъ долго сидѣлъ надъ этимъ письмомъ и перечитывалъ его. Нѣтъ, не повѣрилъ онъ ея полушутливому тону. Все это, опять-таки, для того, чтобы его не тревожить, не помѣшать ему. Но онъ рѣшилъ написать отцу Серафиму, только не сейчасъ, а хорошенько подумавши.

Онъ встрѣтился съ Лововскимъ и сообщилъ ему объ отвѣтѣ Вари.

— Ну, вотъ, и отлично! — сказалъ Лозовскій, — значитъ, дѣло разъяснилось. къ общему удовольствію.

— Но я этому не вѣрю! — возразилъ Глѣбъ.

— Такъ что жъ, голубчикъ, мы можемъ подѣлать? На такомъ разстояніи мы не можемъ произвести слѣдствіе. Старикъ преувеличиваетъ, это естественно. Онъ влюбленъ въ свою дочь, а влюбленные всегда преувеличиваютъ. Вотъ и ты, кажется, склоненъ къ этому.

— Это ты склоненъ къ какой-то спеціальной подозрительности. Это въ тебѣ что-то болѣзненное, Лозовскій. И знаешь что? Странно то, что ты самъ, склонный къ аскетизму, другихъ постоянно подозрѣваешь въ любовныхъ стремленіяхъ.

— То я, это совсѣмъ другое дѣло. Ну, ладно, — прибавилъ онъ, — не будемъ спорить. Все придетъ въ свое время. Пойдемъ-ка, я тебѣ покажу мѣста моего духовнаго отдохновенія.

— Кладбище? — спросилъ Глѣбъ.

— Да, тамъ есть удивительные уголки. Пойдемъ. А то, хочешь пройтись по нашему заведенію? Оно не въ примѣръ лучше твоей квартиры. Все чисто, просторно и ѣдимъ мы, какъ баре. А все же я завидую тебѣ и охотно бы помѣнялся съ тобою.

— Со мною?

— Да, потому что на твоемъ шестомъ этажѣ, на пространствѣ трехъ аршинъ, ты можешь быть во всякое время одинокъ, а значитъ, и счастливъ, и великъ. Ну, идемъ.

Онъ повелъ его на кладбище и долго водилъ тамъ, останавливаясь передъ памятниками, читая надписи и поясняя: «Здѣсь покоится прахъ купца 1-й гильдіи такого-то». Сперва онъ былъ сидѣльцемъ въ лабазѣ. Потомъ благополучно укралъ у хозяина тысячи полторы рублей, съ этого и пошло его благополучіе; открылъ свою торговлю и прочее, и прочее, и прочее, а тамъ и въ купцы первой гильдіи попалъ. «Свободный художникъ такой-то», опять читалъ онъ, останавливаясь передъ скромнымъ памятникомъ. Учился въ консерваторіи или академіи художествъ, но таланта не имѣлъ никакого. Всю жизнь игралъ въ оркестрѣ вторую скрипку или писалъ плохія картинки для скверной художественной лавченки. При этомъ отвратительно кормилъ большое семейство и прочее.

— Развѣ это не жизнь? Да вѣдь только тутъ и можно все это разсказать, какъ слѣдуетъ, а тамъ все безпорядокъ, шумъ, размѣнъ на мелочи и безтолковщина. Ахъ, да, я и забылъ тебѣ сказать: я теперь казенный. Все мнѣ даютъ, неизвѣстно, за что. И вотъ что: у меня осталась масса денегъ. Что-то около двухъ сотъ рублей. Они мнѣ абсолютно не нужны и даже обременяютъ меня. Книги даже покупать не надо, здѣсь даютъ чудныя книги. Итакъ, ты можешь воспользоваться этими деньгами во всякое время, когда понадобится.

— Спасибо. Но, можетъ быть, ты захочешь съѣздить лѣтомъ домой?

— Домой? Но гдѣ же мой домъ? Я, право, затрудняюсь это опредѣлить.

— Такъ пошли ихъ матери.

— Это ее только испугаетъ. Она растеряется и… знаешь, что она съ ними сдѣлаетъ? Спрячетъ ихъ и, вѣроятно, для меня же… И это будетъ мертвый капиталъ. Нѣтъ, Глѣбъ Назаровичъ, я вовсе не черствый человѣкъ и готовъ бы помочь матери; я только разсудку всегда отдаю предпочтеніе. Карьера стариковъ — смерть; карьера молодыхъ — жизнь. Для смерти не нужны деньги. Кто-нибудь да похоронитъ, а для жизни деньги нужны, хотя бы платить за комбату и за скверный обѣдъ въ кухмистерской. Вѣдь чухонкѣ твоей ты долженъ платить. Возьми эти деньги себѣ, онѣ мнѣ не нужны.

— Нѣтъ, мнѣ пока не надо! — отвѣтилъ Глѣбъ. — Я помѣстилъ въ газетахъ объявленіе объ урокѣ и не теряю надежды получить его.

Послѣ Новаго года у Глѣба случились двѣ удачи. Онъ получилъ урокъ на пятнадцать рублей и мѣсто въ лабораторіи. Это, конечно, не легко было совмѣстить, потому что и то, и другое требовало времени. На урокъ надо было ходить каждый день и притомъ довольно далеко, на Сергіевскую. Но онъ какъ-то совмѣщалъ это. Ужъ теперь у него совсѣмъ не оставалось времени, чтобы заниматься чѣмъ-нибудь постороннимъ. Но отъ урока онъ не могъ отказаться. Какъ ни скроменъ былъ заработокъ, но онъ покрывалъ главныя его нужды. Его квартира въ шестомъ этажѣ стоила ему всего семь рублей. Въ кухмистерскую онъ заходилъ далеко не каждый день, а въ остальные питался чаемъ съ хлѣбомъ и какимъ-нибудь «русскимъ честеромъ». Его желудокъ, закаленный суровой семинарской кухней, переносилъ все это мужественно.

Но, по мѣрѣ того, какъ зима приближалась къ концу, онъ все больше и больше ощущалъ одиночество. Онъ постоянно думалъ о Варѣ и старался чаще писать ей. Изъ сотни рублей онъ оставилъ неприкосновенной половину, чтобы въ первый же моментъ, какъ окажется возможнымъ, сѣсть на поѣздъ и помчаться на югъ. Самый югъ съ его яркимъ теплымъ солнцемъ, съ его длинными днями, съ безконечной степью, зеленью, вѣчно шумящимъ камышомъ, уже рисовался ему въ радужныхъ мечтахъ.

У него были пробы сблизиться съ кѣмъ-нибудь изъ товарищей. Его въ особенности интересовалъ сосѣдъ по лабораторіи, пріѣзжавшій въ университетъ на своей лошади и одѣвавшійся у дорогого портного. Фамилія его была Чаудонъ, но по типу онъ не заключалъ въ себѣ ничего не-русскаго и отлично владѣлъ языкомъ. Глѣбъ видѣлъ не мало богатыхъ студентовъ, но они для него не были интересны. Всѣ они были юристы, занимались кое-какъ, красовались своими мундирами, шпагами и проводили время въ веселыхъ ресторанахъ. Наука интересовала ихъ лишь настолько, насколько она была нужна для репетицій. Но Чаудонъ чрезвычайно усердно посѣщалъ лабораторію и производилъ впечатлѣніе человѣка, преданнаго наукѣ я интересующагося ею. Глѣбъ какъ то разговорился съ нимъ.

— Вы, кажется, очень любите химію? — спросилъ его Чаудонъ.

— Почему химію? Я люблю вообще естествознаніе. Меня интересуетъ природа.

— О, это слишкомъ обще и широко. — возразилъ Чаудонъ. — Я интересуюсь только химіей.

— Почему же вы ей отдаете предпочтеніе?

— Потому что она мнѣ нужна. Мы выбираемъ то, что намъ нужно.

— Зачѣмъ вамъ она?

— У моего отца имѣется химическій заводъ. Я хочу знать, чтобъ самому ближе руководить предпріятіемъ. Знаніе дастъ мнѣ возможность усовершенствовать дѣло, а оно въ этомъ нуждается…

И Чаудонъ тотчасъ упалъ въ глазахъ Глѣба. Онъ былъ совершенно обрусѣлый англичанинъ. Его прадѣдъ пріѣхалъ изъ Англіи, положилъ основаніе фирмѣ, а самъ онъ родился и воспитался въ Россіи, да и мать у него была русская. Но практическія тенденціи британца, очевидно, были заложены въ его крови. Онъ говорилъ: русскіе питаютъ большую склонность къ общимъ мѣстамъ… Они любятъ широко ставить вопросы… Надо ставить дѣло уже, ограниченнѣе и тогда оно пойдетъ и выростетъ въ большое, а не наоборотъ.

Другой сосѣдъ по лабораторіи, слѣва, мотивировалъ свои занятія еще проще: чтобъ получить отмѣтку, а отмѣтка нужна для стипендіи.

Это былъ бѣднякъ, постоянный житель Петербурга. Здѣсь онъ родился и выросъ. Въ лицѣ у него было что-то малокровное, какая-то усталость, апатія. Глѣбъ какъ-то однажды вышелъ вмѣстѣ съ нимъ изъ университета, у нихъ оказалась общая дорога, они разговорились и затѣмъ, когда дошли до Вознесенскаго проспекта, Глѣбъ пригласилъ его зайти къ нему.

— Только я въ шестомъ этажѣ живу, — предупредилъ онъ.

— А мы въ пятомъ. Это небольшая разница.

И они повернули къ дому, гдѣ жилъ Глѣбъ и поднялись въ шестой этажъ.

— Вотъ мое обиталище! — промолвилъ Глѣбъ, введя его въ свою миніатюрную комнату. — Какъ гостю, предоставляю вамъ выборъ между стуломъ и кроватью, больше не на чемъ сѣсть.

— Я на кровати! — сказалъ гость и сперва сѣлъ, а потомъ растянулся. — А знаете, — прибавилъ онъ, — собственно говоря, я вамъ завидую.

— Мнѣ? — съ удивленіемъ спросилъ Глѣбъ.

— Еще бы! У васъ по крайней мѣрѣ своя собственная отдѣльная комната, въ которой вы хозяинъ.

— Вотъ ужъ никакъ не ожидалъ, — промолвилъ Глѣбъ, — что моя клѣтка можетъ въ комъ-нибудь возбуждать зависть.

— Да какъ же нѣтъ? У насъ вся квартира состоитъ изъ трехъ комнатъ, а живутъ въ ней — тутъ онъ началъ перечислять, пригибая пальцы руки: — отецъ, мать, бабушка — это мать отца, я, сестра и младшій братъ. Я съ братомъ сплю въ одной комнатѣ, которая въ тоже время и кабинетъ отца. Сестра съ бабушкой въ столовой, которая вмѣстѣ съ тѣмъ и гостинная, а также и комната для нашихъ занятій. Днемъ даже и мечтать нельзя такъ вотъ растянуться на кровати или на диванѣ. А по субботамъ къ намъ приходятъ сослуживцы отца — чиновники. Мой отецъ служитъ чиновникомъ въ почтамтѣ… И начинаютъ играть въ винтъ и играютъ до четырехъ часовъ утра. А мы въ это время должны киснуть и клевать носомъ гдѣ-нибудь въ углу. Ну, какъ же тутъ не завидовать? Да я за аршинную комнату, будь она совсѣмъ темная, безъ окна, только чтобы въ ней были четыре стѣны и потолокъ, не знаю что далъ бы. А въ вашемъ распоряженіи, я думаю, аршина три будетъ… Это цѣлое блаженство!

— Но скажите, вотъ вы говорили, что химіей занимаетесь для отмѣтки, а отмѣтка вамъ нужна для стипендіи, значитъ — вы естественныхъ наукъ не любите?

— Равнодушенъ! — отвѣтилъ гость.

— Почему же вы ихъ выбрали? Отчего вы не выбрали то, къ чему у васъ есть склонность?

— Да у меня ни къ чему склонности нѣтъ…

— Ни къ чему?

— Ни къ чему. Я выбралъ естественныя науки совершенно случайно. Все-таки, можетъ быть, потомъ на медицинскій перейду. Медицина, это — все же хоть что-нибудь. Можно докторомъ сдѣлаться. А въ общемъ все это одна скука.

— А что же по вашему не скучно?

— Да все скучно. Вотъ у меня есть сестра, такъ та говоритъ, что съ деньгами не скучно… Она говоритъ, что если бы у нея были деньги, такъ она была бы счастлива. А я думаю, что это чепуха. Что дѣлать съ деньгами? Кататься на рысакахъ? Возиться съ продажными женщинами, покупать картины, дорогую мебель, брилліанты? Развѣ это не скучно? Мнѣ кажется, что самое интересное занятіе — лежать на диванѣ и плевать въ потолокъ.

— Зачѣмъ же плевать въ потолокъ? это неудобно!

— Ну, это такъ говорится… Однако, надо уходить, съ неохотой произнесъ гость и сталъ медленно приподыматься.

— Нѣтъ, лежите, пожалуйста.

— Развѣ я вамъ не мѣшаю?

— Ни мало. Я вотъ пойду сейчасъ на урокъ, на Сергіевскую. Это довольно далеко, а вы оставайтесь.

— А въ самомъ дѣлѣ! — съ видимымъ удовольствіемъ согласился гость. — Это отлично. А вѣдь это страшно скучно ходить на уроки.

— Почему? Меня это интересуетъ уже потому, что даетъ мнѣ средства, да и такъ вообще знакомитъ съ людьми, вноситъ нѣкоторое разнообразіе въ мою жизнь.

— Какого-нибудь болвана обучаете?

— Нѣтъ не болвана, а очень способнаго и симпатичнаго мальчика. Ну, такъ вы оставайтесь, а я пойду.

Глѣбъ ушелъ на урокъ, а когда вернулся, то нашелъ товарища спящимъ. Онъ повернулся къ стѣнкѣ лицомъ и не слышалъ его прихода.

Глѣбъ подумалъ, что не стоитъ его будить, зажегъ лампу, сѣлъ за столъ и началъ заниматься. Онъ работалъ часа полтора, потомъ ему захотѣлось отдохнуть и онъ сталъ писать письмо Варѣ. Эти письма всегда были для него отдыхомъ.

Онъ началъ письмо такъ: «Въ то время, какъ я это пишу, въ моей комнатѣ раздается легкій блаженный храпъ… Представьте, Варвара Серафимовна, нашелся человѣкъ, завидующій мнѣ, какъ обладателю трехаршинной комнаты». И далѣе онъ разсказалъ Варѣ всю исторію своего знакомства. Звали этого господина Радолинымъ.

Было уже около двѣнадцати часовъ ночи, когда Радолинъ, наконецъ, открылъ глаза и потянулся.

— Гдѣ жъ это я? — спросилъ онъ, еще полусонный. — Ахъ, Боже мой, это я у васъ… Э э… простите, я забылъ вашу фамилію.

— Щедротовъ! — сказалъ Глѣбъ, — но это ничего, это все равно.

— Какъ же это случилось? Ахъ, да, я вспомнилъ… Отлично выспался. Благодарю васъ. Знаете, это блаженство, когда можешь лечь спать во всякое время, когда тебѣ хочется.

— Приходите ко мнѣ каждый день въ то время, когда я хожу на урокъ, — пригласилъ Глѣбъ.

— О, спасибо. Это отлично.

— Хотите чаю?

— Да поздно, знаете. Мать навѣрно будетъ говорить, что я гдѣ-нибудь въ неприличномъ мѣстѣ провелъ время. А я провелъ его такъ цѣломудренно, какъ только можно. А пожалуй, стаканчикъ пропустить не мѣшаетъ.

Глѣбъ досталъ у своей чухонки кипятку, заварилъ чай и напоилъ его. Радолинъ ушелъ около часу.

III.

Зима прошла. Съ улицъ убрали толстый слой обледенѣвшаго сора и грязи и увезли за городъ. На петербургскихъ мостовыхъ быстро сдѣлали весну и стали ѣздить на дрожкахъ. Стоялъ апрѣль, Пасха была ранняя и лекціи уже прекратились. Но въ лабораторіи занятія еще продолжались и Глѣбъ, къ удивленію своему, замѣчалъ, что его уже не такъ тянетъ туда, какъ тянуло раньше.

Выйдетъ онъ изъ дому съ намѣреніемъ отправиться въ лабораторію, перейдетъ Николаевскій мостъ, потомъ по набережной вмѣсто того, чтобы идти направо, возьметъ налѣво и незамѣтно дойдетъ до самого, взморья. Въ весеннемъ воздухѣ, хотя отъ него въ достаточной степени вѣяло холодкомъ, для него было что-то опьяняющее. Онъ отрезвлялся только тогда, когда его взглядъ случайно обращался къ рѣкѣ, которая стояла еще скованная рыхлымъ льдомъ. Пѣшеходы уже не рѣшались ходить по этому льду. И мостки были разобраны, только темныя полосы пересѣкали рѣку и были пустынны, а еловыя вѣхи, зимой такъ оживлявшія видъ, теперь придавали имъ уныніе.

Но Глѣба доканало письмо, которое онъ получилъ какъ-то разъ, когда собирался выйти изъ дому. Варя описывала южную весну. Сколько тамъ солнца, какъ свѣжа молодая зелень, какъ радостно поютъ птицы! И въ центрѣ всей этой прекрасной ликующей весны ему представлялась Варя, образъ которой ему казался ярче солнца. И у него явилось ясное опредѣленное желаніе быть какъ можно скорѣе съ нею, упасть къ ея ногамъ и цѣловать землю, на которой стояли эти ноги. Какъ сердце билось у него, какъ неимовѣрно быстро кровь протекала по жиламъ! И вотъ у него уже и рѣшеніе готово. Въ лабораторіи черезъ недѣлю прекращаются занятія. Что можно сдѣлать за недѣлю? Тѣмъ болѣе, что онъ сдѣлалъ уже много, гораздо больше, чѣмъ другіе. Онъ опередилъ даже Чаудона, который дѣйствительно работалъ серьезно.

Вмѣсто того, чтобы идти въ университетъ, онъ отправился въ Александро-Невскую лавру, къ Лозовскому, и такъ ему хотѣлось поскорѣе высказать кому-нибудь свое рѣшеніе, что онъ не могъ идти пѣшкомъ, даже ѣзда на конкѣ казалась ему слишкомъ медленной. Онъ раззорился на извозчика и каждую минуту умолялъ его ѣхать скорѣе.

— А, химикъ! — весело встрѣтилъ его Лозовскій, — что это у тебя за блескъ такой въ глазахъ! Клянусь честью, ты получилъ письмо отъ Вари Лаудановой и въ немъ она зоветъ тебя на югъ!

— Не зоветъ, а только пишетъ о томъ, какъ тамъ хорошо! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Значитъ, ѣдешь?

— Хочу завтра.

— А-а, значитъ невтерпежъ! Эхъ, вы, народы! Вы всецѣло зависите отъ погоды. Скажутъ вамъ: тамъ хорошо. Васъ сейчасъ туда и тянетъ, а если въ другомъ мѣстѣ еще лучше, васъ и туда потянетъ.

— А ты, ты развѣ не ищешь, гдѣ лучше?

— О, я наоборотъ, я стремлюсь туда, гдѣ похолоднѣе. Я къ самому Шпицбергену.

— Ну?

— Ну, не совсѣмъ, разумѣется. Видишь ли, я подыскалъ себѣ товарища и мы вдвоемъ ѣдемъ на Соловки. Много жду интереснаго отъ этой поѣздки. Тамъ, братъ, такія условія, что люди не могутъ быть обыкновенными. Въ нихъ непремѣнно что-нибудь должно быть не такое, какъ у насъ, какъ у всѣхъ. Однако, если тебѣ нужны деньги, я могу съ тобой подѣлиться, даже все отдать. Вѣдь мы получаемъ казенное пособіе. Нашу поѣздку одобряютъ и вообще мнѣ покровительствуютъ.

— Нѣтъ! — отвѣтилъ Глѣбъ, — деньги у меня есть теперь. На поѣздку туда хватитъ. Но вотъ оттуда, если тамъ не заработаю или дядя не дастъ — вѣдь онъ навѣрно еще долженъ вамъ — тогда буду просить тебя выслать.

— Да бери теперь.

— Нѣтъ, не хочу. Только будь готовъ.

— Эхъ ты! Ну, ладно, буду готовъ. Пятнадцатаго августа я вернусь, тогда и пиши.

— А порученій никакихъ не будетъ?

— Порученій? Нѣтъ, никакихъ! Наставленіе могу дать, если хочешь.

— Это любопытно, — сказалъ Глѣбъ.

— Изволь: дѣлай, что хочешь, какія хочешь глупости, только не женись. Потому что изъ всякой глупости можно выпутаться, кромѣ этой. Ну, вотъ и все. Только смотри, во-время вспомни мое наставленіе.

— Что это ты впадаешь въ пророческій тонъ?

— Да, и въ пророческій. Я вѣдь предвижу кое-какія комбинаціи…

— Ну, все, что хочешь, только это не можетъ случиться! — очень твердо возразилъ Глѣбъ.

— Ладно. Ты только помни наставленіе, да, пожалуй, кланяйся отцу Серафиму и скажи, что я уже архимандритомъ пріѣду къ нему и пустъ онъ, когда будетъ писать духовное завѣщаніе, свою библіотеку откажетъ нашей академіи. У него тамъ есть такія сокровища, какихъ у насъ нѣтъ и достать нельзя. Я пробовалъ. А если увидишь Стрѣтенскаго, скажи ему отъ меня, что онъ тупое животное. Ну, вотъ, больше никакихъ порученій не будетъ. А тебѣ еще скажу вотъ что: часто я думаю о томъ разговорѣ, что былъ у насъ съ тобой, въ семинарскомъ саду, помнишь, когда я хотѣлъ застрѣлиться?.. И вотъ, я думаю, что ты единственное существо, къ которому я питаю благодарность. Вѣдь ты дѣйствительно спасъ мнѣ жизнь. И какъ просто. Всего только однимъ правдивымъ словомъ. И это я тебѣ никогда не забуду и… Послушай-ка: когда я буду архіереемъ, пріѣзжай въ мою епархію, я тебѣ дамъ мѣсто перваго каѳедральнаго протоіерея…

Глѣбъ разсмѣялся. Лозовскій умѣлъ самые чистые свои порывы сводить въ концѣ концовъ на шутку.

На другой день Глѣбъ утро посвятилъ хлопотамъ для полученія отпуска, а вечеромъ сѣлъ въ вагонъ и поѣхалъ на югъ. Каждая сотня верстъ приносила ему ощущеніе чувствительной разницы между пройденнымъ пространствомъ и лежащимъ впереди. Онъ тонко ощущалъ, какъ лучи солнца яснѣютъ и лазурное небо становится прозрачнѣй. Но эти три ночи, проведенныя въ вагонѣ, показались ему нестерпимо долгими. Онъ почти не спалъ. Нервы его были возбуждены. Неудобства дороги теперь чувствовались гораздо явственнѣе, чѣмъ тогда, когда онъ ѣхалъ на сѣверъ. Это показывало, что организмъ его нѣсколько пострадалъ отъ жизни въ шестомъ этажѣ съ недостаточнымъ воздухомъ, отъ неправильнаго питанія и усиленныхъ занятій. Но за то онъ мечталъ о томъ, какъ за лѣто наберется новыхъ силъ. Сколько чудныхъ дней проведутъ они въ саду у отца Серафима! Теперь тамъ цвѣтутъ яблони, а вишни уже отцвѣли и начали наливаться и краснѣть ягоды.

У него выработался планъ дѣйствій. Онъ проведетъ три дня у отца Лаврентія. Варѣ онъ нарочно не написалъ о днѣ своего пріѣзда, это былъ своего рода разсчетъ. Какъ ни хотѣлось ему поскорѣе увидѣть ее, но онъ зналъ, что будетъ еще тяжелѣе встрѣтиться и сейчасъ же разойтись. Между тѣмъ это было совершенно необходимо, чтобы онъ пожилъ у родственниковъ, по крайней мѣрѣ, хоть дня три.

И вотъ кончилось скучное путешествіе въ вагонахъ третьяго класса. Онъ сѣлъ на пароходъ и почувствовалъ себя уже какъ бы въ родномъ городѣ. Этотъ пароходъ былъ знакомъ ему съ дѣтства. Правда, онъ на немъ не ѣздилъ, но сколько разъ отъ скуки ходилъ онъ на пристань еще мальчикомъ и толкался тамъ среди пестрой толпы. Случалось ему попадать и на самый пароходъ, когда онъ останавливался на сутки и бѣлый паръ переставалъ вылетать изъ маленькой трубы, приставленной къ большой и прикрѣпленной къ ней. Тогда онъ съ величайшимъ любопытствомъ разсматривалъ каждую вещицу, заглядывалъ въ каюту, въ трюмъ, и въ машину. И на пароходъ онъ всегда смотрѣлъ, какъ на нѣчто свое, родное.

Отъ днѣпровскихъ береговъ повѣяло на него воспоминаніями дѣтства. Онъ и родился и выросъ надъ озеромъ, въ которомъ была все та же днѣпровская вода. Здѣсь, въ этомъ краю, вся вода днѣпровская. И эти вербы, и эти камыши, и плоты, постоянно встрѣчающіеся по дорогѣ, и одинокія хаты рыбалокъ, и маленькіе каюки и миніатюрныя душегубки, все казалось ему роднымъ и близкимъ. А главное — солнце" солнце! Оно уже палитъ по лѣтнему, но ему это пріятно, онъ подставляетъ подъ его горячіе лучи голову, снявъ свою фуражку. И вѣдь это совсѣмъ не то солнце, которое онъ изрѣдка видѣлъ на петербургскомъ небѣ. Выплывало оно гдѣ-то на горизонтѣ и красные лучи его съ усиліемъ пробивались сквозь густой туманъ. И не грѣло оно и свѣтило скудно. А это такъ и сыплетъ золотомъ и тепломъ.

Еще нѣсколько часовъ — вотъ и родной городъ. На пристани ни души своихъ, но все знакомыя лица. Эти лица въ теченіе многихъ лѣтъ попадались ему на улицѣ, въ церкви, всюду, гдѣ только приходилось ему быть. Онъ узнаетъ вотъ этого бородатаго человѣка, отбирающаго билеты у выходящихъ пассажировъ. Какъ? Онъ и теперь дѣлаетъ то же самое? онъ всегда, сколько помнитъ себя Глѣбъ, былъ агентомъ пароходнаго общества и всегда отбиралъ билеты у пассажировъ. Это было въ порядкѣ вещей. И вонъ тотъ, хромой на одну ногу, чиновникъ, — онъ управляетъ домами извѣстнаго богача, который самъ живетъ въ Кіевѣ, — онъ спѣшитъ на пароходъ справиться, нѣтъ-ли писемъ отъ его патрона. Это онъ всю свою жизнь дѣлалъ каждый день и теперь дѣлаетъ тоже самое.

Но Глѣбу кажется страннымъ, что здѣсь все, рѣшительно все идетъ по старому. Все осталось такимъ, какъ было и дѣлается все такъ, какъ дѣлалось прежде. Между тѣмъ какъ въ его жизни, въ его личности, въ его душевномъ содержаніи произошли такія перемѣны; и ему кажется, что и весь міръ долженъ бы перемѣниться.

Да, а онъ измѣнился. Никогда это не было ему такъ ясно, какъ теперь. Прежде этотъ городъ казался ему большимъ, а постоянная привычная возня этихъ людей значительной и важной. Теперь городъ показался ему деревенькой, а эти люди ему смѣшны съ своими маленькими заботами, которымъ они отдаются съ такимъ рвеніемъ. А между тѣмъ и городъ, и люди, и ихъ дѣла остались прежними, а только онъ измѣнился.

Прямо съ парохода онъ отправился къ дядѣ. Его появленіе въ студенческомъ мундирѣ, который, хотя и былъ далеко не новъ, потому что Глѣбъ таскалъ его всю зиму всюду, тѣмъ не менѣе, въ первыя минуты произвело извѣстный эффектъ.

Дядя обнялъ его, тетка объявила, что онъ возмужалъ, похорошѣлъ. Груня смотрѣла на него чрезвычайно внимательными глазами.

Даже въ матери онъ нашелъ по отношенію къ себѣ большую перемѣну. Она была больна, дѣйствительно больна. Горе сильно пошатнуло ея здоровье и она чувствовала слабость, мѣшавшую ей ходить, — она постоянно сидѣла въ креслѣ. И когда онъ явился къ ней, она обняла его, горячо прижала къ сердцу и сказала:

— Ну, слава тебѣ, Господи, что я тебя вижу, Глѣбъ, и что ты здоровъ. Слава тебѣ, Господи!

И она съ чувствомъ и набожно крестилась.

Да, Глѣбъ нашелъ въ домѣ родственниковъ большую перемѣну. Дѣло въ томъ, что тогда, прошлымъ лѣтомъ и весь предыдущій годъ, онъ въ ихъ глазахъ представлялъ изъ себя что-то неопредѣленное. Онъ былъ учителемъ и въ тоже время смотрѣлъ на это, какъ на временное занятіе и стремился къ чему-то другому. А это другое всѣмъ имъ представлялось неяснымъ и далекимъ. Почемъ знать, что еще тамъ будетъ? Быть можетъ, все это чистая фантазія. Теперь онъ явился къ нимъ студентомъ петербургскаго университета. Онъ носилъ мундиръ, онъ уже въ теченіе цѣлаго года проходилъ университетскій курсъ, онъ уже однимъ словомъ приступилъ къ чему-то опредѣленному, къ тому другому, къ чему онъ стремился, и всѣ видѣли, что это было нѣчто реальное.

Однимъ словомъ, Глѣбъ, на основаніи прежняго недавняго опыта, никакъ не ожидалъ, что встрѣтитъ въ родственномъ домѣ столько благосклонности. Ему даже показалось, что имъ немного гордятся. Когда приходили знакомые, то на него указывали и говорили: — «а вотъ Глѣбъ, нашъ студентъ, онъ изъ Петербурга пріѣхалъ».

Въ дальней провинціи слово «Петербургъ» заключаетъ въ себѣ что-то магическое, — тамъ все не такъ, тамъ все лучше, совершеннѣе. Тамъ и люди умнѣе, и дѣла важнѣе.

Но Глѣба все это не особенно тѣшило. Это уваженіе къ его затасканному мундиру не могло продолжаться долго. Онъ зналъ, что скоро наступитъ разочарованіе, привыкнутъ къ мундиру. Вѣдь ко всему привыкаютъ. Онъ смотрѣлъ на свое пребываніе у родственниковъ, какъ на долгъ чести и желалъ, чтобы какъ можно скорѣе прошли эти три дня, которые онъ себѣ назначилъ. Его тянуло въ Кочедаровку. Варя вѣдь ждетъ его, хотя не знаетъ, когда именно онъ выѣдетъ изъ Петербурга.

Какъ-то на улицѣ онъ столкнулся лицомъ къ лицу съ Стрѣтенскимъ. Онъ былъ худъ и серьезенъ. Прежде всего онъ посвятилъ все свое вниманіе мундиру Глѣба и оглядѣлъ его съ ногъ до головы.

— Изъ Петербурга? — спросилъ онъ.

— Прямо.

— Счастливчикъ!

— Ну, а ты? — спросилъ Глѣбъ. — Твои дѣла какъ?

— Какъ разъ теперь держу экзаменъ. Цѣлый годъ никуда не выходилъ, — зубрилъ, зубрилъ и зубрилъ. Но за то теперь ужь не къ чему придраться. Уже три экзамена выдержалъ, всѣ съ блескомъ.

— Ну, слава Богу, — сказалъ Глѣбъ.

— Хотѣлось бы поговорить съ тобой! Мнѣ тоже отецъ позволяетъ ѣхать въ петербургскій университетъ. Ты разскажешь мнѣ кое-что? Только потомъ, потому, что теперь я весь поглощенъ экзаменами, дорожу каждой минутой.

— Ты что же. велосипедъ бросилъ? — спросилъ Глѣбъ.

— О, цѣлый годъ не прикасался къ нему. Даже, кажется, разучился ѣздить. А ты долго пробудешь здѣсь?

— Завтра уѣду, но недѣли черезъ двѣ опять пріѣду на нѣсколько дней.

— Вотъ и ладно, тогда и поговоримъ.

На другой день Глѣбъ объяснилъ дядѣ, что ѣдетъ въ Кочедаровку. Дядя, видимо, не ожидалъ этого и опѣшилъ.

— Какъ, всего три дня? Это, братецъ ты мой, нехорошо. Ты обидѣть меня хочешь… Право…

— Я пріѣду, дядя.

— Гм… пріѣдешь… А ты бы посидѣлъ, не торопился бы. Вотъ тогда мы и знали бы, что ты къ намъ по родственному. Да… И что тебя туда тянетъ? Отъ родственниковъ да къ чужимъ. Въ порядкѣ ли это вещей?

— Видите ли, дядя, я у нихъ не чувствую себя чужимъ, я у нихъ, какъ родной.

— Гм! Развѣ съ Варенькой что-нибудь, а?

— Съ Варварой Серафимовной мы въ дружескихъ отношеніяхъ.

— Въ дружескихъ? Чудеса! Какая можетъ быть дружба между молодымъ человѣкомъ и молодой дѣвицей? А я такъ думаю, что тутъ не дружба, а кое-что другое… Ну, что жъ, Богъ съ тобой, поѣзжай. Коли тебѣ тамъ пріятнѣе, поѣзжай. Только это жаль, что ты такъ къ родственникамъ не благосклоненъ.

«Всѣ одинаково думаютъ, — размышлялъ Глѣбъ, — и досаднѣе всего, что и Лозовскій попалъ въ эту компанію, не смотря на всю свою оригинальность».

На другой день Глѣбъ поѣхалъ въ Кочедаровку. Ему пришлось проѣзжать черезъ приходъ его отца. Странное ощущеніе переживалъ онъ. Сладкія воспоминанія далекаго дѣтства смѣшивались съ ощущеніемъ какой-то потери и виноватости. Вотъ ихъ домъ. Все и тутъ осталось по старому. Только ворота выкрасили въ красный цвѣтъ и — какъ это некрасиво! Тѣ же аисты съ своими огромными круглыми гнѣздами. Здѣсь въ этомъ домѣ онъ родился и выросъ. По этой землѣ, по этимъ маленькимъ тропинкамъ, идущимъ въ разныхъ направленіяхъ, бѣгали его дѣтскія босыя ноги. Здѣсь знакомы ему каждое деревцо, каждый уголокъ. А вотъ и озеро…

— Дозвольте, баринъ, попоить лошадей! — обратился къ нему кучеръ.

И онъ обрадовался этому, ему такъ хотѣлось постоять надъ этимъ озеромъ, послушать, какъ шумитъ камышъ. О, сколько прелести въ воспоминаніяхъ дѣтства! Какъ они прозрачны и блестятъ мягкими теплыми лучами весенняго солнца!

— Только не сюда, — сказалъ онъ возницѣ, — возьми лѣвѣе, тамъ удобнѣе. Тамъ низьменный ровный берегъ, а здѣсь круча.

— А баринъ знаетъ?

— Знаю, я здѣсь жилъ.

Вотъ они на берегу; широкое озеро разлилось въ обширной ложбинѣ, — все такое же, также мутновата его вода; по самому берегу далеко вдоль села одна за другой стоятъ неуклюжія лодки.

А вотъ мостки, это — что-то новое. И къ нимъ привязана красивая плоскодонная лодочка. Это, должно быть, новый священникъ завелъ, больше некому. Помѣщики здѣсь не живутъ, да и самая усадьба гораздо дальше.

Онъ сошелъ на берегъ, а возница спросилъ:

— Можно въ воду проѣхать?

— Можешь, тутъ мелко и песокъ! — отвѣтилъ Глѣбъ.

Возница пустилъ лошадей прямо въ озеро, за ними потянулся экипажъ, колеса его погрузились въ воду. Лошади съ наслажденіемъ вздрагивали отъ прохладной воды и тихо тянули влагу своими добродушными мордами. Кучеръ посвистывалъ, желая поощрить ихъ.

«Но любопытно, кто сюда назначенъ на мѣсто отца?» думалъ Глѣбъ, и это любопытство было особенное; онъ могъ проѣхать сотню селъ и не задать себѣ этого вопроса. Но эти мѣста были ему близки и ему хотѣлось знать, кто на нихъ теперь сидитъ.

Экипажъ уже опять на берегу; Глѣбъ сѣлъ и они выѣхали на дорогу. Изъ воротъ священническаго дома вышла некрупная фигура въ темной длинной одеждѣ и, увидѣвъ коляску, стала внимательно присматриваться. Глѣбъ тоже повернулъ туда лицо: что-то знакомое. Очень молодое лицо и волосы на головѣ еще недостаточно подросли. Вѣдь это, должно быть, кто-нибудь изъ молодыхъ. Можетъ быть, изъ его курса.

— Постой, — сказалъ онъ ямщику. Какое-то непобѣдимое любопытство заставляло его узнать, кто это.

А фигура въ темномъ подходила къ нимъ. Да неужели же…

— Боже, да вѣдь это ты, Чеботенко!

— Да я же, я. А ужъ что это ты, Щедротовъ, такъ это чудо!

Глѣбъ соскочилъ на землю и они расцѣловались.

— Значитъ, ты теперь — отецъ Василій?

— Не иначе! — отвѣтилъ Чеботенко.

— И ты сидишь на мѣстѣ моего отца!

— А въ самомъ дѣлѣ, это такъ и есть. Вотъ такъ совпаденіе! Ну, спасибо твоему отцу, онъ оставилъ мнѣ такой хорошій домъ, съ такими пристройками, и садикъ есть и все. Я его часто добрымъ словомъ поминаю. Куда-же это ты? Заѣзжай ко мнѣ, закусишь, квасу попьешь. Моя жена дѣлаетъ чудный квасъ, прямо шампанское. Ты самъ это увидишь.

Глѣбъ не отказывался. Они шли къ дому, а экипажъ плелся за ними.

Чеботенко былъ въ семинаріи незамѣтной личностью, учился онъ исправно, велъ себя хорошо. Характеръ у него былъ общительный, мягкій, онъ былъ то, что называется — добрый малый, хорошій товарищъ и Глѣбъ питалъ къ нему всегда добрыя чувства; но Чеботенко никогда ничѣмъ не интересовался. Человѣкъ онъ былъ мало развитой, вполнѣ довольствовавшійся семинарской мудростью, а идеалъ его былъ приходъ. Ничего, кромѣ этого, отъ жизни онъ не желалъ.

Когда Глѣбъ вошелъ въ домъ, то остановился на порогѣ, пораженный. Здѣсь все оставалось неизмѣннымъ, Чеботенко купилъ у его матери всю обстановку и прибавилъ своихъ двѣ-три вещицы. Даже кабинетъ отца, какъ прежде, былъ увѣшанъ иконами и картинами религіознаго содержанія.

И онъ почувствовалъ себя такъ, будто только вчера покинулъ этотъ домъ. Явилась матушка, совсѣмъ молоденькая епархіалка, съ лицомъ пріятнымъ и привѣтливымъ, довольно плотная и обѣщавшая скоро значительно потолстѣть.

— Такъ это все ваше? — говорила она и конфузилась, какъ будто чувствовала себя виноватой въ томъ, что пользуется его добромъ.

Дальше оказалось, что она хорошо знаетъ Варю. Она была на одинъ курсъ моложе Вари.

— Она у насъ считалась умницей, — говорила матушка. — Все книги читала. Бывало, изъ подъ фартука книгу вытащитъ и вопьется въ нее, а какъ надзирательница появится, сейчасъ опять ее подъ фартукъ. А вы къ нимъ гостить?

— Да, недѣли на двѣ.

Пошли разспросы про Петербургъ, про студенческую жизнь. Глѣбъ охотно разсказывалъ, матушка и отецъ Василій слушали его внимательно.

— Да, все это заманчиво, — говорилъ отецъ Василій. — Да только если бы всѣ туда потащились, то кто бы здѣсь остался? А дѣла и здѣсь не мало.

— Какое же у тебя дѣло? — спросилъ Глѣбъ, желая познакомиться съ его взглядами на его призваніе. — Развѣ такъ приходъ обременяетъ? Я не замѣчалъ, чтобы отецъ такъ былъ занятъ.

— Нѣтъ, не то… А нельзя смотрѣть спокойно на этотъ народъ. Ужъ, кажется, я не очень-то ученъ, даже книжки посторонней не любилъ читать, знаешь вѣдь, а какъ посмотрю на нихъ, то кажусь себѣ какимъ-то великимъ ученымъ. Ужъ такая темень, такая темень!

Глѣбъ началъ внимательно прислушиваться, отецъ Василій продолжалъ:

— О когда живешь тутъ, такъ нельзя спокойно спать. Тому надо дать совѣтъ, другому и дѣломъ помочь… Иначе нельзя. А они идутъ, какъ мотыльки на свѣтъ, всякій съ своей нуждой… Когда въ семинаріи былъ, думалъ я, что сокровища соберу на хорошемъ приходѣ, а тутъ, вижу, не до сокровищъ… И приходъ хорошъ, а все же не много остается. Половину, чего заработаю, приходится отдавать обратно. Бѣдныхъ много… очень много бѣдныхъ.

— Онъ у меня добрый! — сказала матушка, — онъ страсть какой добрый. Ничего не жалѣетъ, все отдаетъ.

«Такъ вотъ какимъ оказался Чеботенко! — думалъ Глѣбъ: — значитъ, и безъ особеннаго ума и безъ научныхъ знаній можно быть отзывчивымъ и полезнымъ».

Глѣбу очень пріятно было ихъ общество я онъ далъ себѣ слово поддержать это знакомство. У него мелькала мысль и о томъ, что хорошо было бы, если бы Варя сошлась съ ними, бъ нихъ она нашла бы родственныя души и ей было бы легче жить. Да, — думалъ онъ, — при покойномъ отцѣ деревня держалась отъ этого дома въ почтительномъ разстояніи, а тутъ онъ самъ видѣлъ, какъ приходили бабы и вызывали молоденькую матушку и о чемъ-то шептались съ нею. Былъ вызванъ и отецъ Василій, пришелъ мужичекъ съ жалобой по поводу какой-то болѣзни у его жены. Вышелъ и Глѣбъ и мужикъ узналъ его.

— Господи! да это же нашъ поповичъ, покойнаго отца Назара сынокъ! — воскликнулъ мужикъ. — Такъ это что же, — прибавилъ онъ, осматривая его мундиръ, — въ чиновники пошли?..

— Нѣтъ, не въ чиновники, — отвѣтилъ Глѣбъ, — учусь.

— А-а!

— Онъ студентъ! — пояснилъ отецъ Василій, — въ Петербургѣ учится, ученымъ человѣкомъ будетъ. Мой товарищъ, вмѣстѣ въ школѣ были. Только вотъ я больше учиться не захотѣлъ и въ попы пошелъ, а онъ дальше смотритъ…

— Такъ, такъ, наука, значитъ! такъ! Можетъ, и по лѣчебной части?

— Нѣтъ, не по лѣчебной.

— А по какой же?

Глѣбъ не зналъ, что отвѣтить на этотъ вопросъ.

— Нѣтъ, такъ, просто наукой занимаюсь, — отвѣтилъ онъ.

— Гм… наука! Такъ она же должна къ чему-нибудь вести.

— Къ чему-нибудь и приведетъ, — сказалъ отецъ Василій.

— Да я къ тому, что ежели по лѣчебной части, такъ вотъ бы къ намъ, на старое свое мѣсто… У насъ этихъ болѣзней страсть сколько. Особенно у бабъ… Ну, и младенцы тоже болѣютъ и мрутъ… Вотъ батюшка нашъ, отецъ Василій, они хоть и добрые до насъ, а только въ этомъ дѣлѣ не понимаютъ.

Глѣбъ выѣхалъ отъ нихъ, когда солнце уже склонялось къ западу. Онъ боялся, какъ бы не опоздать и не пріѣхать ночью.

Опять пошли знакомыя мѣста. Каждый поворотъ дороги, каждая тропинка между нивами что-нибудь напоминала ему. Повсюду виднѣлись зеленые всходы, а озими довольно уже высоко поднялись, давно выйдя изъ-подъ снѣга. Кругомъ, на разстояніи многихъ верстъ, ровный зеленый коверъ, — такъ весело глядѣть на это. А солнце такъ жарко грѣетъ, лучи его такъ мягки и привѣтливы. Сердце у него билось радостно, онъ былъ полонъ какого-то неяснаго отраднаго ожиданія.

Мелькали хутора. Вотъ большое село, въ которомъ они тогда отдыхали съ Лозовскимъ; водопой изъ колодца, при помощи высокаго тонкаго журавля. Какъ все это первобытно и въ сущности неудобно и какъ это всего вѣетъ наивностью и чѣмъ-то младенческимъ и въ то же время чѣмъ-то роднымъ, дорогимъ, милымъ!

Уже начинаетъ темнѣть, а возница все чаще и чаще пускаетъ лошадей шагомъ, — онѣ утомились, спины ихъ блестятъ отъ пота. А съ поля уже вѣетъ вечерней прохладой, солнце зашло. На западѣ замѣтно потемнѣли розовыя облака. Скоро ли?

Но вотъ впереди что-то знакомое… Церковь, гостиный рядъ, и этотъ веселый домъ съ обширнымъ дворомъ. Глѣбъ подгоняетъ возницу: скорѣй, скорѣй!

Вотъ и деревня, вотъ и знакомыя собаки. Но онѣ не узнали его. Но нѣтъ, кажется, узнали, вдругъ перестали ворчать и замахали хвостами.

Кто-то сидитъ на заваленкѣ. Ихъ двое. Ну, да, это самъ отецъ Серафимъ и рядомъ съ нимъ Варвара Серафимовна. Экипажъ остановился. Отецъ Серафимъ приложилъ ладонь къ лицу и присматривается. Глѣбъ соскочилъ на землю и на секунду остановился. Вдругъ Варя сорвалась съ мѣста и побѣжала къ нему; онъ протянулъ ей обѣ руки.

— Глѣбъ… Глѣбъ Назаровичъ… Милый! Вы пріѣхали!..

— Здравствуйте, Варя! — воскликнулъ онъ, самъ того не замѣчая, въ первый разъ въ жизни называя ее Варей, и они тоже, совсѣмъ не думая объ этомъ, поцѣловались, какъ старые друзья.

Поднялся и отецъ Серафимъ.

— Какъ? Такъ это студентъ? Богъ мой! Въ формѣ, и какой красивый! Къ лицу, къ лицу!

Онъ благословилъ его, а потомъ поцѣловалъ.

— Но какъ это прелестно, какъ это прелестно! — восклицала Варя, вся сіяя отъ радости, оживленная, съ разрумянившимися щеками, съ горящими отъ восторга глазами.

— Постойте же, Варя, постойте! дайте разглядѣть васъ! — говорилъ Глѣбъ, крѣпко стискивая ея обѣ руки, цѣлуя ихъ и разглядывая ея лицо. — Похорошѣла, но не стала старше! Похудѣла… Ахъ, это не хорошо! Но это идетъ къ вамъ…

— На долго? — спросилъ отецъ Серафимъ.

— Пока не прогоните… Только къ родственникамъ надо будетъ изрѣдка навѣдываться. Я свободенъ, какъ птица, на цѣлые четыре мѣсяца.

— Пойдемте же въ домъ! — говорила Варя. — Вы голодны? устали? Ну, Глѣбъ, говорите же. У насъ сегодня вареники… Вы любите вареники? Прежде любили…

— Не знаю, люблю ли, потому что я ихъ ни разу не видалъ за всю зиму.

— О, и вы можете такъ сказать про все то, чего ни разу не видали всю зиму?..

— Про все, но не про всѣхъ. Варя… Значитъ, вы рады?

— Безконечно! развѣ вы не видите?..

Они пошли въ домъ, отецъ Серафимъ тихонько поплелся за ними, размышляя по поводу того, что онъ видѣлъ.

IV.

Въ томъ, что онъ видѣлъ, было много для него поучительнаго. Сколько мѣсяцевъ ужъ онъ добивался, чтобъ расшевелить Варю, вернуть ей ту живость, какая была свойственна ея характеру, и это ему не удавалось. Онъ посылалъ ее въ городъ, заставляя жить тамъ по недѣлямъ, устраивалъ ей поѣздки на заводъ, къ сосѣднимъ священникамъ, купилъ даже спеціально для нея тройку новыхъ лошадокъ, маленькихъ, красивыхъ, быстрыхъ. Но Варя замкнулась въ себѣ, была съ нимъ почтительна, заботлива, внимательна и только, а въ глазахъ ея онъ видѣлъ постоянную думу. Для него было ясно, что ей не достаетъ чего-то существеннаго. И вотъ теперь — какая радость, сколько живости, веселья, восторга! Какъ зардѣлись ея щеки, какая встрѣча и сколько искренности въ ея восклицаніяхъ, какъ они смотрятъ другъ другу въ глаза! Что это? Полно, не оказывается ли онъ наивнымъ, вѣря вмѣстѣ съ ними, что это простая дружба! Да, они нужны другъ другу. Онъ давно уже не видалъ въ ней такой искренней радости, да и потомъ онъ все лѣто могъ наблюдать, что Варя была не та; однимъ словомъ, въ эту минуту ихъ встрѣчи, ему показалось, что онъ нашелъ секретъ, для него уже въ этомъ не было тайны.

Когда онъ вошелъ въ домъ, тамъ уже были зажжены свѣчи. Варя зажгла все, что только было можно, и въ комнатѣ было яркое освѣщеніе. Горничная хлопотала около стола. Варя стояла у окна, спиной къ нему, а Глѣбъ ходилъ передъ нею и разсказы лились изъ его устъ. Онъ описывалъ свою квартиру, чухонку, Петербургъ, университетъ, лабораторію, все, что видѣлъ и зналъ, а Варя съ жадностью поглощала его разсказы.

— Вамъ отъ Лозовскаго поклонъ, — сказалъ Глѣбъ, обращаясь къ отцу Серафиму. — Онъ часто вспоминаетъ о васъ и также о вашей библіотекѣ и говоритъ, что такой нѣтъ и въ академіи; просилъ передать вамъ совѣтъ, чтобы вы пожертвовали ее въ академію.

Глѣбъ не рѣшился передать этотъ совѣтъ въ той формѣ, какъ сказалъ Лозовскій, и ничего не упомянулъ о завѣщаніи. Онъ прибавилъ:

— Онъ уже давно на казенномъ коштѣ, его цѣнятъ и покровительствуютъ ему. Теперь онъ собрался на сѣверъ, въ Соловецкій монастырь и пробудетъ тамъ все лѣто.

— Онъ замѣчательный юноша! — сказалъ отецъ Серафимъ, — изъ него выработается что-то необыкновенное. Это хорошо, что вы съ нимъ дружны, Глѣбъ Назаровичъ.

— А вы съ нимъ дружны, Глѣбъ? — спросила Варвара Серафимовна.

— Да, Варя, безусловно. У насъ съ нимъ искреннія отношенія; я цѣню его умъ и порядочность.

Отецъ Серафимъ въ это время наблюдалъ ихъ и думалъ о томъ, что они уже успѣли привыкнуть называть другъ друга — Варя и Глѣбъ.

Въ этотъ вечеръ долго не спали въ домѣ Лаудановыхъ. Отецъ Серафимъ крѣпился, но старческая усталость взяла свое и онъ, поблагословивъ ихъ, оставилъ и ушелъ въ кабинетъ.

— Совѣтую и вамъ разойтись по спальнямъ, — сказалъ онъ имъ. — Успѣете еще наговориться.

— О, — сказала Варя, — я бы и совсѣмъ не хотѣла спать. Впрочемъ, Глѣбу надо отдохнуть, онъ съ дороги.

— Но не сейчасъ. Я еще не чувствую усталости. Нѣтъ, нѣтъ, давайте болтать, разскажите мнѣ про вашу школу.

Отецъ Серафимъ ушелъ, а Варя начала разсказывать про школу.

Уже свѣтало, когда она протянула руку и сказала:

— Ну, у васъ маленькіе глаза, ступайте спать.

Глѣбъ согласился.

— Это слабость, — сказалъ онъ. — Не слѣдовало бы мнѣ чувствовать утомленіе! Но духъ бодръ, а плоть немощна, Варя.

— Я — духъ, — сказала Варя, — потому что я бодра, а вы плоть, потому что вы немощны. Нѣтъ, ступайте, ступайте спать, я этого требую.

Лѣто въ Кочедаровкѣ было прелестно. Варя непрестанно чувствовала себя такъ, какъ будто каждый день у нея былъ праздникъ. Можно было замѣтить, что это настроеніе вліяло даже на ея одежду. Она не франтила, но выбирала свѣтлые веселые цвѣта. Съ утра до вечера въ домѣ не смолкалъ говоръ. Когда они были вдвоемъ, то просто думали вслухъ, отъ того разговоръ ихъ былъ иногда безпорядоченъ. Они не стѣснялись другъ передъ другомъ ошибаться и дѣлать логическіе скачки, быстро перескакивали съ одного предмета на другой, высказывали подчасъ несообразности, пока не приходили къ чему-нибудь путному.

Глѣбъ, кажется, успѣлъ разсказать ей, какъ могъ, всѣ свои новыя познанія по естественнымъ наукамъ. Были привезены изъ города даже кое-какіе приборы и онъ возстановилъ передъ нею нѣкоторые наиболѣе доступные физическіе опыты. При этомъ, въ качествѣ посторонняго свидѣтеля, всегда присутствовалъ и отецъ Серафимъ и смотрѣлъ съ какимъ-то смѣшаннымъ чувствомъ удивленія и недовѣрія.

Въ городъ Глѣбъ уѣзжалъ аккуратно черезъ каждыя двѣ недѣли и оставался тамъ по нѣсколько дней. Тотчасъ, какъ онъ пріѣзжалъ туда, его тянуло обратно. Онъ все больше и больше чувствовалъ, что безъ общества Вари ему жить трудно, и онъ съ ужасомъ думалъ о томъ, что долженъ наступить августъ, когда придется разстаться. Побывалъ онъ раза три и у отца Василія Чеботенко. Однажды, заѣхали къ нимъ и отецъ Серафимъ съ Варей, чтобы познакомиться. На Варю они произвели впечатлѣніе чего-то добраго, но тусклаго. Они ее не заинтересовали. «Можетъ быть, они и хорошіе люди, — говорила она, — и даже навѣрно это такъ, но я не знаю, что съ ними дѣлать».

Казалось бы, отцу Серафиму надо было радоваться такой перемѣнѣ въ настроеніи Вари, но выходило, наоборотъ. Его часто можно было видѣть въ тяжеломъ раздумьи. Вообще, Глѣбъ нашелъ въ немъ большую перемѣну. Онъ постарѣлъ и опустился, какъ-то слишкомъ часто вздыхалъ и нерѣдко заводилъ разговоръ о смерти.

А тяжелыя думы отца Серафима были, конечно, не о себѣ, а о Варѣ. Уже для него было ясно, что онъ узналъ новыя вещи. Варя безъ Глѣба жить не можетъ. На простомъ житейскомъ языкѣ это выражается такъ: она его любитъ безъ памяти, да и онъ ее тоже; только они еще слишкомъ молоды, въ нихъ много еще чего-то дѣтскаго и чистаго, отъ того они и ведутъ себя такимъ образомъ и называютъ это дружбой. Но онъ слишкомъ любилъ Варю, чтобы, узнавъ это, пройти мимо, не задавши себѣ тяжелой задачи. Вѣдь ясно, что задумчивость, блѣдность и худоба, все это происходило отъ того, что его не было съ нею. Всѣ эти разговоры про науку, — онъ имъ не придавалъ большого значенія. У Вари не глупенькая голова и, конечно, есть стремленіе учиться и знать. Но не было еще, кажется, примѣра, чтобы стремленіе къ наукѣ изсушало человѣка. Да, наконецъ, вѣдь онъ не слѣпъ и видитъ ясно, что она была зимой и что теперь.

И вотъ онъ думалъ о томъ: что же онъ можетъ сдѣлать? какъ долженъ поступить, чтобы не заставлять ее больше страдать? Теперь для него было ясно, что ея замкнутость въ продолженіе зимы, это — исхуданіе и блѣдность, объяснялись чувствомъ одиночества. Такъ что же? неужели онъ долженъ отпустить ее въ Петербургъ и остаться одинъ-одинешенекъ? тогда онъ будетъ день ото дня увядать, хирѣть и гаснуть, потому что около него не будетъ живой души, для которой нужны его бодрость, здоровье и жизнь. Тогда ему не для чего будетъ жить, не будетъ у него никакой радости. Не живымъ человѣкомъ онъ будетъ. И такъ, надо быть жестокимъ или къ ней, или къ себѣ. Не хотѣлъ онъ ни того, ни другого и задача эта была трудна для его старой головы и вотъ отчего онъ теперь такъ часто задумывался и такъ печально глаза это смотрѣли на Варю и Глѣба и ихъ непрестанную радость.

А лѣто между тѣмъ проходило. Въ началѣ августа, когда Глѣбъ вернулся изъ города, ему показалось, что отецъ Серафимъ поджидалъ его. У старика при встрѣчѣ былъ такой значительный видъ. И онъ не ошибся.

На другой день, довольно рано утромъ, когда Варя еще не вышла изъ своей спальни, а Глѣбъ уже былъ въ саду, появился отецъ Серафимъ.

— Хорошо рано вставать, воздухъ какой! — сказалъ онъ, повидимому, въ видѣ общаго вступленія.

— Да, — отвѣтилъ Глѣбъ, — я стараюсь какъ можно больше надышаться имъ.

— Эге, тамъ у васъ, въ Петербургѣ, и воздуха-то вовсе нѣтъ, а такъ, какая-нибудь поддѣлка. Почему же нѣтъ? Вѣдь масло дѣлаютъ искусственное! Я слышалъ даже, будто куриныя яйца искусственныя стали продавать. Почему бы и воздухъ поддѣльный не сфабриковать? На то наука.

— Наука поддѣлками не занимается, отецъ Серафимъ! Она можетъ составить воздухъ изъ его частей, но это будетъ не поддѣлка, а настоящій воздухъ, такой же, какъ и это.

— А вы ревнивы въ наукѣ, вы за нее даже, кажется, обидѣлись. Нѣтъ, не обижайтесь, Глѣбъ Назаровичъ, я съ вами, какъ съ сыномъ, говорю. Я къ вамъ разговоръ имѣю. Нарочно пораньше вышелъ изъ своей кельи, чтобъ поговорить съ вами, пока Вари нѣтъ.

— Секретъ отъ Вари? — спросилъ Глѣбъ.

— Да, ужъ это надо, чтобы былъ секретъ. Давайте, походимъ по дорожкѣ. На ходу оно, знаете, какъ-то лучше говорится. Хе-хе! У меня былъ одинъ знакомый, такъ онъ, когда думалъ, то-есть, мыслилъ, такъ сейчасъ ему надо было ходить. А сидя онъ не могъ мыслить. И онъ говорилъ: когда я хожу, я умный человѣкъ, а когда сижу — я дуракъ. Ну и я въ этомъ родѣ.

Они стали ходить по аллеѣ и отецъ Серафимъ заговорилъ:

— Много я думъ передумалъ, Глѣбъ Назаровичъ, и вотъ надумалъ, что нѣтъ у меня другого способа, какъ только съ вами посовѣтоваться. Слушайте же. Можетъ быть, я старъ уже очень, или, какъ человѣкъ другого вѣка, отходящаго вѣка, я многое изъ теперешняго и не понимаю. Ну, хорошо. Не буду о томъ и говорить, не хочу испытывать вашу душу. А только дайте мнѣ совѣтъ. Вотъ вы сами видите, какъ Варенька къ вамъ привязана. Видите вѣдь? Какъ она радуется вамъ, и мнѣ пріятно было бы видѣть это, если бы я въ это время не думалъ о томъ, что, какъ уѣдете вы и останется на безъ васъ, такъ сейчасъ на нее уныніе нападаетъ и замкнется она въ себя. Ну, что жъ мнѣ дѣлать? что жъ мнѣ дѣлать? Не хочу я, чтобъ она страдала. Но какъ облегчить? Постойте, я знаю, что вы скажете: она, молъ, учиться хочетъ, пустите ее въ Петербургъ. Но напрасно. Не могу я этого сдѣлать, и не могу по двоякой причинѣ. Вотъ первая: мнѣ безъ нея остаться въ мои лѣта и когда я одинъ на свѣтѣ, какъ перстъ, это все равно, что начать помирать. Да я и помирать бы началъ, мнѣ и это ничего, а только съ кѣмъ же она останется? Вѣдь я ей тоже нуженъ. А второе вотъ: Петербургъ — городъ шумный и опасный для молодой дѣвицы, и съ той минуты, когда я узналъ бы, что она тамъ, сердце мое начало бы болѣть и изболѣлось бы въ конецъ. Молода она и довѣрчива, какъ дитя, и чего только нельзя съ ней сдѣлать? А тамъ, въ столицѣ, столько завлекательнаго, а неопытный умъ развѣ сможетъ отличить въ этомъ разнообразіи и пестротѣ добро отъ зла, полезное отъ пагубнаго? И какъ легко погибнуть, охъ. какъ легко! Вы о себѣ мнѣ не говорите. Мужчина не то. Мужчина и падая не погибаетъ, у мужчины иное призваніе. Ну, такъ вотъ: что же мнѣ дѣлать? что мнѣ дѣлать?

Глѣбъ молчалъ и думалъ о томъ, что, видно, не такъ легко давать дѣйствительные совѣты. Въ самомъ дѣлѣ, что онъ могъ сказать? Отецъ Серафимъ предусмотрѣлъ его совѣтъ: отпустить Варю въ Петербургъ, и больше ничего не было въ его распоряженіи.

— Вотъ видите, — продолжалъ отецъ Серафимъ, — вотъ вы и молчите. И ничего не хотите сказать. А кашу-то заварили вы.

— Отецъ Серафимъ, — сказалъ Глѣбъ, — вы меня ставите въ невозможное положеніе. Вы говорите, вотъ тебѣ задача: человѣкъ три дня ничего не ѣлъ и оттого ослабѣлъ. Какъ поддержать его силы? Только, молъ, съ условіемъ: не говорить, что ему надо дать поѣсть. Вы точно также говорите, когда очевидно, что человѣку надо дать поѣсть.

— Гм… То-есть, отпустить ее въ Петербургъ? А я, спрашиваю я васъ, а я? мнѣ что жъ? Заранѣе себѣ на кладбищѣ яму копать? Да?

— Мнѣ, кажется, отецъ Серафимъ, что вы преувеличиваете. Вы не потеряли бы Варю, а только нѣкоторое время отказались-бы видѣть ее около себя. Но ваше сердце билось бы для нея и ея сердце для васъ. Я не говорю, что это такіе ужъ пустяки, нѣтъ, вы будете страдать. Но въ чемъ же и можетъ проявить себя всего лучше любовь, какъ не въ страданіи ради любимаго существа? Вотъ, отецъ Серафимъ, простите вы меня, а я скажу, что Варя показала вамъ хорошій примѣръ. Когда вы были такъ огорчены, помните, въ прошломъ году: она изъ любви къ вамъ, сказала вамъ: «Никогда больше не буду говорить объ этомъ и никуда не поѣду». И она это исполнила. Вѣдь для нея было страданіе отказаться отъ своихъ завѣтныхъ плановъ. Но она сдѣлала это изъ любви къ вамъ.

— Это правда, это правда! — какъ бы самъ себѣ сказалъ отецъ Серафимъ, — я это видѣлъ и чувствовалъ, но я… я не могу… я не могу! Я знаю, что, отпустивъ ее, тотчасъ почувствую, что умираю.

Они помолчали и прошлись раза два по аллеѣ взадъ и впередъ. Отецъ Серафимъ заговорилъ вновь.

— Ныньче время вотъ странное и оттого странное, что люди пошли не простые; когда бы люди были проще, то и жить легче было бы. Въ наше время жили ясно и не путали, а ныньче все путаютъ. Любовь мы такъ и называли любовью и когда кто кого любилъ, то стремился къ брачной жизни, такъ оно и естественно и по природѣ, и по закону. А ныньче нѣтъ, ныньче такъ: другъ безъ друга ступить не могутъ, другъ другу въ глаза смотрятъ, а назвать не хотятъ. Это, молъ, не любовь, а дружба. Что же это? Съ которыхъ поръ любовь стала такой вещью, которую назвать стыдно? Любили всегда, никогда не обходились безъ любви. Я васъ спрашиваю: развѣ дружба лучше любви? Я съ вами говорю, какъ старикъ, который уже на многое смотритъ равнодушно. И по моему. Глѣбъ Назаровичъ, всякое чувство, данное человѣку отъ Бога, одинаково благородно. Э, — вдругъ перемѣнилъ онъ тонъ, когда увидѣлъ, что Варя входила въ садъ: — а вотъ и Варенька… А мы тутъ съ Глѣбомъ Назаровичемъ философскими разсужденіями занимались!

— Ну, — сказала Варя, здороваясь съ нимъ, — сколько я знаю, Глѣбъ плохой философъ.

— Да, да, онъ больше натуралистъ… Онъ испытатель природы. А что же, чай, я думаю, готовъ? такъ пойдемъ, дѣти, чай пить, пойдемъ…

Онъ какимъ-то просящимъ взглядомъ посмотрѣлъ на Глѣба и видимо боялся, чтобы тотъ не вздумалъ продолжать разговоръ при Варѣ. Когда они шли черезъ дворъ, направляясь къ чайному столу, онъ воспользовался моментомъ, когда Варя пошла впередъ, и тихо сказалъ Глѣбу:

— Варенькѣ не говорите о нашемъ разговорѣ, Глѣбъ Назаровичъ, прошу васъ очень объ этомъ.

Наступило время заговорить съ дядей объ обратномъ пути.

— Думаю, дядя, двадцать пятаго августа выѣхать! — сказалъ Глѣбъ.

— Гм. Ну, что жъ, коли тебѣ пора, поѣзжай. Поѣзжай, племянникъ! Мы съ тобой такъ мало видѣлись. Ты все въ Кочедаровкѣ больше сидѣлъ… Поѣзжай!

Глѣбъ собирался возбудить вопросъ о деньгахъ, такъ какъ у него ничего не осталось на обратный путь. Поѣздки въ Кочедаровку, когда приходилось брать извозчика, истощили его небольшую кассу. Въ Петербургѣ онъ не боялся, — урокъ стался за нимъ и на будущую зиму, а пятнадцать рублей хватало ему на все.

Они оба помолчали и дядя, должно быть, въ этомъ молчаніи почуялъ что-то опредѣленное и началъ вздыхать.

— Охъ-охъ-охъ, племянникъ! тяжелый ныньче былъ годъ! Весьма тяжелый… Богъ его знаетъ, что сдѣлалось съ народомъ! Доходу совсѣмъ мало стало. Просто концы съ концами не сведешь!

Глѣбъ очень хорошо зналъ, что отецъ Лаврентій дѣйствительно не сводилъ концы съ концами, но по другой причинѣ. Однако, это было ему предостереженіемъ, и онъ началъ колебаться, ужь говорить ли о деньгахъ?

— Я, конечно, продолжалъ — отецъ Лаврентій, — твой должникъ. Восемьсотъ семьдесятъ пять рублей еще за мной осталось. Было девятьсотъ съ лишнимъ, когда ты уѣзжалъ. Но пришлось сестрѣ твоей къ Пасхѣ платье сдѣлать и прочее тамъ. Матери чулки пришлось купить… Могу представить отчетъ, ежели пожелаешь. О полагаю я, Глѣбъ, что эти деньги надо имъ оставить, то-есть матери твоей и сестрѣ… А впрочемъ, того… какъ желаешь… Можетъ быть, тебѣ нужно, а?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Глѣбъ, — я устроюсь иначе, я обойдусь.

— Ну, коли обойдешься, то и ладно. Я, конечно, могъ бы, но дѣйствительно въ настоящее время я въ крутыхъ обстоятельствахъ.

Послѣ этого разговора Глѣбъ тотчасъ же написалъ Лозовскому письмо о высылкѣ денегъ.

V.

За недѣлю до отъѣзда Глѣбъ вспомнилъ о своемъ обѣщаніи дать Стрѣтенскому нѣкоторыя свѣдѣнія на-счетъ Петербурга и зашелъ къ нему. Тотъ за лѣто успѣлъ сильно пополнѣть и былъ чрезвычайно весело настроенъ.

— Ну, добился-таки, — сказалъ онъ Глѣбу, — получилъ аттестатъ и ѣду въ Питеръ. Ты когда?

— Черезъ недѣлю! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Жаль. А я раньше, я послѣзавтра ѣду. Вѣдь нужно устроиться, нанять квартиру, заказать мундиръ, чтобъ все было въ порядкѣ. А то бы вмѣстѣ поѣхали.

— Да вѣдь ты, вѣроятно, во второмъ классѣ поѣдешь?

— Нѣтъ, ужъ я въ первомъ. Гдѣ жъ такую даль ѣхать во второмъ классѣ? Въ дорогѣ я люблю удобства.

— Ну, то-то и есть; а я вѣдь въ третьемъ, такъ это все равно, что врозь.

— Это правда. Ну, разскажи же мнѣ, сколько ты платишь за квартиру, за обѣдъ?

— Ну, тебѣ это не подойдетъ… За квартиру я платилъ семь рублей въ мѣсяцъ.

— Что-о?

— Семь рублей. Но я въ шестомъ этажѣ жилъ, у меня была трехъаршинная комната. А обѣдъ собственно въ кухмистерской обходился мнѣ рубля два съ полтиной въ мѣсяцъ.

— Да что же это, даромъ тамъ, что ли, даютъ?

— Нѣтъ, далеко не даромъ. Обѣдъ стоитъ двадцать пять копѣекъ, но я ѣлъ его не каждый день, а черезъ каждые два дня, а остальное время питаюсь чаемъ съ хлѣбомъ и сыромъ.

— О, Господи! Что за удовольствіе такъ жить! Мнѣ отецъ ассигновалъ по сто двадцать рублей въ мѣсяцъ. Я думаю, съ ними можно устроиться порядочно.

— Навѣрное.

— А гдѣ ты посовѣтуешь мнѣ остановиться?

— Право, не знаю. Я останавливался гдѣ-то въ Гончарной улицѣ, въ какихъ-то меблированныхъ комнатахъ, гдѣ платилъ пятьдесятъ копѣекъ въ сутки съ горячей водой. Но вѣдь тебѣ это не подойдетъ. Но тамъ на вокзалѣ стоятъ коммиссіонеры изъ разныхъ гостинницъ, ты себѣ выберешь любую.

— А какая тамъ считается лучшая гостинница?

— Ну, ужь этого я, братъ, не знаю. Для меня всѣ гостинницы были лучшими. Онѣ всѣ были лучше моей квартиры.

— А есть тамъ порядочные извозчики? Напримѣръ, рысаки?

— Тамъ есть все. У кого много лишнихъ денегъ, тотъ все найдетъ.

— Ну, такъ мы встрѣтимся, надѣюсь?

— Конечно, какъ же иначе! Встрѣтимся въ университетѣ.

И это было все, что разспрашивалъ у него Стрѣтенскій. Ни одного вопроса объ университетѣ, ничего, что говорило бы о малѣйшемъ запросѣ ума. И Глѣбу такъ хотѣлось исполнить порученіе Лозовскаго и сказать Стрѣтенскому отъ его имени: кланялся тебѣ Лозовскій и просилъ сказать, что ты — тупое животное. Но онъ воздержался и простился съ нимъ.

Лозовскій выслалъ деньги и Глѣбъ поѣхалъ въ Кочедаровку прощаться. Онъ зналъ, что это будетъ тяжело и всю дорогу думалъ, чѣмъ бы онъ могъ ободрить Варю.

Когда онъ пріѣхалъ, отецъ Серафимъ былъ гдѣ то на требѣ. Начинался тихій лѣтній вечеръ, солнце только что зашло. Они сидѣли въ саду, на своей любимой скамейкѣ. У Вари было грустное лицо. Онъ уже заявилъ ей, что черезъ недѣлю уѣзжаетъ.

— Варя! — сказалъ онъ и голосъ его слегка дрожалъ. — Вы вѣрите въ предчувствія?

— Иногда! — тихо отозвалась она.

— Я чувствую такъ, что мы увидимся зимой. И… Надолго… Навсегда, Варя!

— Ахъ, Глѣбъ, вы хотите меня утѣшить…

— Да, конечно, я хочу васъ утѣшить! я всегда хочу васъ утѣшить, Варя! Но я не лгу, я такъ чувствую. Знаете что? Если вы не пріѣдете въ Петербургъ, я пріѣду къ вамъ, я вырвусь хоть на недѣлю, я пѣшкомъ приду.

И голосъ его дрожалъ все больше и больше. Онъ говорилъ:

— Да, Варя, мы будемъ вмѣстѣ, вѣчно! Правда?

— Боже мой! Если бы это было такъ!

— Варя… Почему мы не можемъ жить другъ безъ друга? Слушайте. Что, если бы я когда-нибудь сказалъ вамъ… Голубушка моя, вы не сердитесь… Если бы я сказалъ вамъ, что люблю васъ…

Онъ взглянулъ на нее. Лицо ея было блѣдно, брови сдвинулись и въ глазахъ было странное напряженіе.

— Зачѣмъ вы это сказали, Глѣбъ Назаровичъ?

— Я оскорбилъ васъ?

Она покачала головой.

— Нѣтъ!

— Такъ почему же не сказать все, что приходитъ въ голову?

— Въ голову?

— Да, и въ сердце… Если бъ вы слышали, какъ оно бьется…

— Я слышу! — тихо сказала она и онъ не узналъ ея голоса.

— Варя? — вопросительно произнесъ онъ.

Она слегка отвернула отъ него лицо, но рука ея какъ бы искала его руки.

Онъ взялъ ея руку, она была холодна.

— Радость моя, жизнь моя, Варя! — говорилъ онъ, прижимая ея руку къ своей горячей щекѣ: — солнце мое!

Голосъ его прервался; ему показалось, что она хочетъ отвять у него руку и бѣжать. У нея такое было движеніе. И вдругъ, въ одно мгновеніе она оказалась близко-близко около него, ея волосы прикасались къ его лбу, онъ чувствовалъ ея дыханіе.

— Какое счастье! — шептали ея губы: — какое счастье быть любимой!

Онъ крѣпко прижалъ къ себѣ ея покорную голову и расцѣловалъ ея горящіе глазки. А она улыбалась ему, какъ ребенокъ и говорила:

— Я не стыжусь этого, потому что ты, это — я, я не отдѣляю себя отъ тебя. Милый, милый, славный, дорогой, чудный! Теперь мнѣ будетъ еще тяжелѣе, но за то я счастлива, какъ Богъ!.. Значитъ, это было давно, а мы только не умѣли назвать… Значитъ они были правы…

— О, нѣтъ, они, они все-таки не были правы! Они никогда не были правы, Варя…

— Да, да, правда!.. Милый мой, милый Глѣбъ! Вѣчно?

— Если бы можно было больше, чѣмъ вѣчно, то я сказалъ бы: да.

— Какой чудный вечеръ! Это для насъ, Глѣбъ! Помнишь тотъ вечеръ?.. Первый… Онъ тоже былъ для насъ… Я и тогда уже любила тебя… Почему-то думаютъ, что любить… какъ-то неловко, нехорошо… Но если ты, это — я, а я, это — ты… А знаешь, Глѣбъ, я давно уже говорю тебѣ ты, только про себя, тихонько…

Во дворѣ загудѣли колеса экипажа, они выпрямились и подняли головы. Пріѣхалъ отецъ Серафимъ. Они поднялись и пошли туда.

Тутъ стоялъ уже приготовленный чайный столъ. Когда ни усѣлись, старикъ сразу обратилъ вниманіе на необычную веселость Вари. Она рѣшительно во всемъ находила поводъ для веселаго смѣха и смѣхъ этотъ былъ совсѣмъ особенный, въ немъ не было той нервной нотки, которая такъ свойственна была ей зимой, когда она смѣялась единственно для того, чтобы угодить ему. Это былъ смѣхъ ясный, простой, чистосердечный.

— Такъ вы уѣзжаете, Глѣбъ Назаровичъ? — спросилъ отецъ Серафимъ: — не долго уже побудете съ нами!

— Да, черезъ шесть дней, отецъ Серафимъ!

— И Варенька моя весела… Гм… Значитъ, вы рѣшили вмѣстѣ ѣхать, что-ли? Это я заключаю изъ того, что Варенька сегодня такъ много смѣется, иначе она плакала бы…

— Да, папа, рѣшили… Уже теперь рѣшили! сказала Варя и опять раздался ея звонкій смѣхъ.

— Ну, а меня, старика, вы прежде похороните?

— А васъ похоронимъ… Ахъ, нѣтъ, милый мой старикъ, быстро поправилась она и нѣжно положила ему руку на плечо. Мы васъ хоронить не собираемся… И я не поѣду съ Глѣбомъ… Я только сегодня счастлива, такъ безконечно счастлива…. и мнѣ все хочется смѣяться и не знаю, почему.

— Не знаешь? — пытливо спросилъ отецъ Серафимъ.

— Ну, знаю, такъ что жъ изъ этого, а вамъ не скажу…

— Каверзники вы и больше ничего! — шутливо замѣтилъ отецъ Серафимъ. — Какую-то штуку надъ старикомъ устраиваете!

Онъ какъ будто сердился, но въ сущности былъ доволенъ, что Варя, наконецъ, говоритъ съ нимъ такъ сердечно и такъ нѣжно… и онъ продолжалъ полушутя-полусерьезно: Что тутъ скрываться отъ стараго воробья? Вонъ посмотри, глазки горятъ у тебя и все такое… Ну…

— Ну? — шутливо вызывающимъ и дразнящимъ тономъ повторила Варя. — Ну, и ничего, и пусть себѣ глаза горятъ и все такое! — прибавила она.

Она смѣялась, а отецъ Серафимъ махнулъ рукой.

— Э, ну васъ!

Но онъ испытывалъ радостное чувство. Ему казалось, что онъ понялъ, въ чемъ дѣло, и что для него ясно все, что произошло здѣсь въ его отсутствіи. И онъ только дивился тому, что «дружба» оказалась къ нему такой суровой, а «любовь» возвратила ему дочь.

VI.

Въ продолженіе нѣсколькихъ дней, что Глѣбъ оставался въ Кочедаровкѣ, отецъ Серафимъ много думалъ объ этой неожиданной перемѣнѣ и у него являлось невольное ощущеніе страха. Варя всѣ эти дни была необыкновенно нѣжна съ нимъ и ея счастье, повидимому, продолжалось. Ликующій радостный видъ не покидалъ ее.

Онъ думалъ о томъ, что вѣдь это должно же чѣмъ-нибудь кончиться. Вотъ Глѣбъ уѣзжаетъ, они любятъ другъ друга. Это было бы прекрасно. Они, конечно, и раньше любили другъ друга, но теперь сказали объ этомъ, это очень важно. Они могли еще годъ, два не называть этого чувства и тогда не было бы никакой перемѣны, но теперь не можетъ же это пройти такъ безслѣдно. Съ нимъ они не хотятъ говорить объ этомъ. Очевидно, они или стѣсняются, или хотятъ обойтись безъ него.

Это его тяготило, онъ переживалъ состояніе полной неизвѣстности. Съ его точки зрѣнія, въ жизни Вари наступилъ роковой моментъ и между тѣмъ это совершается безъ него. Онъ какъ бы посторонній дѣлу человѣкъ.

И онъ рѣшилъ заговорить объ этомъ съ Глѣбомъ. Онъ нашелъ моментъ, выбравъ, конечно, такой, когда Варя не могла ихъ слышать и началъ съ самыхъ общихъ предметовъ.

— А неособенно-то пріятно три дня сидѣть въ вагонѣ!

— Да, — отозвался Глѣбъ, — въ особенности въ третьемъ классѣ.

— Оно, конечно, во второмъ или въ первомъ — куда лучше! — говорилъ отецъ Серафимъ, еще не зная, какъ перейти къ дѣлу.

— Когда-нибудь буду ѣздить и во второмъ! — сказалъ Глѣбъ.

— А какъ вы думаете, Глѣбъ Назаровичъ, сколько еще лѣтъ вамъ придется учиться?

— Этого не знаю. Собственно изъ университетскаго курса осталось три года. Это тамъ видно будетъ.

— Да, а вотъ странно, я вспомнилъ… Вспомнилъ одинъ случай. Такъ, къ примѣру. Знавалъ я одного іерея. Онъ былъ старъ и вдовъ и имѣлъ дочь. И случилось, что познакомился съ нею одинъ молодой человѣкъ, ну, скажемъ, студентъ. И вотъ молодые люди влюбились другъ въ друга и думаетъ старикъ: что жъ теперь будетъ, какъ они поступятъ? Ему кажется, что, коли влюбились, такъ онъ возьметъ да и женится на ней. Такъ обыкновенно бываетъ. А онъ не тутъ-то и было; у него, знаете, были какіе-то планы, профессоромъ хотѣлъ онъ стать, ужь этого не могу я вамъ сказать навѣрное. И говоритъ онъ старику, — отцу то-есть: Я, молъ, дочь вашу люблю и она меня любитъ, а жениться мы, молъ, подождемъ, потому что мнѣ надо на профессора учиться. И долженъ я, молъ, уѣхать далеко, очень далеко. Онъ ему и говоритъ: зачѣмъ же вамъ далеко ѣхать, когда тутъ по близости тоже можете учиться и на профессора выходить? Всего вотъ, примѣрно, какъ у насъ, на пароходѣ, двѣсти верстъ. День ѣзды, не болѣе. А онъ все свое твердитъ: нѣтъ, говоритъ, мнѣ надо далеко. А дѣвица, само собою разумѣется, сохнетъ… И какъ вы полагаете, Глѣбъ Назаровичъ, какъ надо было бы старику поступить въ семъ случаѣ?

И думалъ отецъ Серафимъ, что онъ удивительно тонко намекаетъ. Глѣбъ, конечно, понялъ смыслъ этого разсказа и ему очень хотѣлось открыться. Но разсказать ему все, не посовѣтовавшись съ Варей, онъ не рѣшился. Онъ нашелъ возможнымъ только высказаться по этому поводу.

— Что жъ, отецъ Серафимъ, я полагаю, что любовь — въ порядкѣ вещей, и любовь, конечно, доставляетъ счастье. Но если оно помѣшаетъ достигнуть завѣтной цѣли, то потомъ на нее падетъ тѣнь недовольства и она будетъ этимъ самымъ отравлена. Съ вашимъ молодымъ человѣкомъ, о которомъ вы говорили, я не могу не согласиться. Если онъ имѣлъ серьезныя намѣренія учиться и, какъ вы говорите, сдѣлаться ученымъ человѣкомъ, то конечно ему слѣдовало ѣхать въ Петербургъ, потому что ни одинъ городъ не можетъ дать для человѣка, ищущаго знаній, столько, сколько даетъ Петербургъ, и, если бы онъ женился и не поѣхалъ, то уже это былъ бы для него убытокъ. Если они дѣйствительно любили, эти молодые люди, то эта любовь должна была дать имъ силы легче перенести разлуку. Она должна была согрѣвать ихъ и въ разлукѣ. У любви большая сила, отецъ Серафимъ, — говорилъ Глѣбъ очень серьезно.

— Пусть будетъ такъ, пусть будетъ такъ! — подтверждалъ какъ бы про себя старикъ, но въ глубинѣ души онъ не вѣрилъ въ эту силу любви. По его мнѣнію, въ любви разлука еще тяжелѣе, чѣмъ въ дружбѣ.

Наконецъ, наступило время прощанья. Варя выражала желаніе поѣхать въ городъ и проводить его, какъ въ прошломъ году. Но Глѣбъ отвергъ это.

— Какъ? тебѣ не хочется, чтобъ я тебя проводила? — съ удивленіемъ спросила Варя.

— Нѣтъ, очень хочется, ты знаешь! Но мнѣ кажется, что намъ будетъ слишкомъ тяжело. Тамъ будетъ родня и знакомые съ своимъ равнодушнымъ видомъ, съ холодными, лицемѣрными взглядами. Это будетъ невыносимо.

— Можетъ быть, тебѣ неловко, если кто-нибудь узнаетъ о нашей любви? — съ чуть-чуть замѣтной ревностью въ тонѣ и во взглядѣ спросила Варя.

— Опять не то, Варя. Но признаюсь, что мнѣ не было бы пріятно, если бы какой-нибудь любопытный взоръ проникъ въ мою душу и прикоснулся бы къ тому, чѣмъ я дорожу и что считаю святымъ. Пусть знаютъ это всѣ, я могу только гордиться твоею любовью, но пусть знаютъ отъ кого хотятъ, я никому не скажу этого. Потому что я знаю, что всѣ они ниже моего чувства, они его не стоютъ.

— Какой ты гордый, Глѣбъ!

— Я гордъ тобой, Варя!

— Пожалуй, ты правъ; лучше простимся здѣсь, на полной свободѣ.

Рано утромъ поднялся Глѣбъ для того, чтобы проститься послѣдній разъ съ Варей и ѣхать. У Вари былъ какой-то торжественный, сосредоточенный видъ. Лицо ея было печально, но эта печаль была совсѣмъ другого характера, чѣмъ прежняя. Въ ней свѣтилась какая-то теплота и сердечность. Они сидѣли въ гостиной; было раннее утро, въ открытое окно врывался свѣжій утренній воздухъ. На столѣ шипѣлъ самоваръ и все было готово для легкаго дорожнаго завтрака. Они сидѣли молча, смотрѣли другъ на друга и думали одну и ту же думу. Высказать все, чѣмъ наполнено сердце, въ такой краткій срокъ нельзя. А въ молчаніи одними взглядами, полными глубокаго выраженія, высказывается многое.

Вышелъ изъ кабинета отецъ Серафимъ. Это произошло какъ-то совсѣмъ неожиданно. Онъ хотѣлъ говорить что-то напутственное и даже произнесъ какія-то слова. Варя поднялась, быстро пошла къ нему, порывисто обняла его и положила голову на его грудь.

— Папа! — произнесла она и голосъ ея прерывался: — я люблю его… я люблю Глѣба!

Онъ нѣжно положилъ руку на ея голову и произнесъ тихо, успокоительно, какъ ребенку:

— Я знаю, дитя мое, знаю… я все знаю.

Глѣбъ тоже всталъ. Отецъ Серафимъ продолжалъ:

— Ну, что жъ, дѣти мои, дѣло хорошее! Любовь, если она чиста — украшеніе жизни… Молоды вы и оба честные, сердечные, оттого и любите другъ друга. Ну, вотъ видишь, и напрасно ты скрывала отъ отца. Я говорю, что это хорошо и одобряю; и отлично дѣлаете, что любите другъ друга; только вотъ что, — началъ, было, онъ, желая, повидимому, высказать свой обычный взглядъ, но потомъ остановился, махнулъ рукой и, какъ бы рѣшившись больше не возвращаться къ этому, продолжалъ: — Ну, да что ужъ, вы, конечно, все по своему… Нечего и распространяться. У насъ, въ наше время, было бы не то… Да, видно, съ своимъ уставомъ въ чужой монастырь не суйся… Ну, и Богъ васъ да благословитъ… Надо только одно: чтобы было терпѣніе. Хватитъ ли? Чтобы не надорваться… Я о Варѣ говорю, — обратился онъ къ Глѣбу, — она у меня слабенькая… Притомъ же у Глѣба есть наука, она его наполнить можетъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, папочка, меня хватитъ! — воскликнула Варя, — пусть учится Глѣбъ! въ этомъ мое торжество, чтобъ онъ учился.

— Ну, тѣмъ лучше, тѣмъ лучше, дитя мое.

Онъ благословилъ ихъ. Глаза его были влажны отъ слезъ. Они оба подошли къ нему, горячо обняли его и расцѣловали. Потомъ онъ ушелъ въ кабинетъ и вынесъ оттуда маленькій крестикъ и поблагословилъ имъ Глѣба. Молодые люди простились. Лошади были поданы. У Вари были слезы на глазахъ, но она не плакала.

Глѣбъ съ очень серьезнымъ блѣднымъ лицомъ еще разъ обнялъ старика и Варю, сѣлъ въ экипажъ и уѣхалъ.

Когда онъ проѣзжалъ чрезъ село, въ которомъ выросъ, то по дорогѣ встрѣтилъ отца Василія, который шелъ куда-то на похороны.

— Какъ? — воскликнулъ отецъ Василій, — ты уже уѣзжаешь? — опять въ Петербургъ? Вотъ хорошо было бы, ежели бъ ты когда-нибудь вспомнилъ про насъ, да написалъ бы намъ. Эхъ, да что ты тамъ своимъ естественнымъ наукамъ обучаешься!? Къ чему это? Оно, конечно, любопытно знать, что и какъ, да только пользы практической не вижу!

— Зачѣмъ же практическая польза? — спросилъ Глѣбъ, — я ея и не ищу.

— Да не въ томъ! Я не о пользѣ для себя говорю, а о томъ, что надобно пользу для ближняго искать, вотъ что я полагаю. Ты не смотри на меня такъ и не удивляйся; я знаю, какія у тебя мысли. Ты думаешь: откуда это онъ взялъ? съ чего это онъ о пользѣ для ближняго заговорилъ, коли въ семинаріи былъ оболтусъ-оболтусомъ и никакихъ мыслей у него въ головѣ не появлялось? Это такъ, да въ томъ-то и дѣло, братъ, что даже вотъ такой оболтусъ, какъ я, какъ поживетъ въ этакихъ мѣстахъ да какъ посмотритъ на эту сѣрую жизнь, такъ и его проберетъ насквозь… Нельзя смотрѣть безъ жалости, Глѣбъ Назаровичъ, какую они жизнь ведутъ… Вотъ у насъ въ околоткѣ цѣлыхъ пять деревень… Люди такъ и мрутъ отъ какихъ-то кишечныхъ болѣзней, какъ мухи мрутъ… а врачебной помощи — хоть шаромъ покати! Есть, говорятъ, гдѣ-то земскій врачъ, да только никогда мы его не видимъ, потому онъ одинъ на полъ-уѣзда. Вотъ ты бы медицину, медицину позналъ, это я понимаю, въ этомъ я пользу увидалъ бы; да сюда, къ намъ, къ намъ, въ родныя мѣста! Такъ-то, Глѣбъ Назаровичъ!

Глѣбъ ничего не отвѣтилъ на это, но по дорогѣ въ городъ онъ долго размышлялъ на эту тему. «Нѣтъ, — говорилъ онъ себѣ, — чистая наука выше всего и никогда я не измѣню ей».

Въ городѣ онъ узналъ, что Стрѣтенскій уже уѣхалъ. Ему самому пришлось немного времени потратить на сборы. Его маленькій чемоданъ былъ готовъ, оставалось только положить его на извозчика и ѣхать на пароходъ. Но онъ отложилъ это до слѣдующаго дня; все-таки надо было побыть хоть послѣдній день съ родственниками. Отецъ Лаврентій не на шутку обижался и Глѣбъ хотѣлъ заплатить ему эту маленькую дань…

Утромъ въ день отъѣзда Глѣбъ зашелъ къ матери, чтобъ проститься съ нею. Къ его удивленію, Ирина Власьевна отнеслась къ нему ласково и нѣжно. Она подозвала его къ себѣ, попросила сѣсть рядомъ и заговорила сердечнымъ голосомъ.

— Слушай, Глѣбъ, вотъ ты опять уѣзжаешь, можетъ быть — я умру и больше тебя не увижу, да и навѣрняка умру. Это ужь видно. Силъ во мнѣ совсѣмъ нѣтъ. А тебѣ скажу, что я уже не та, нѣтъ у меня этой прежней злобности и жалѣю я о томъ, что она была. Правъ ты или неправъ, а нехорошо со стороны матери этакъ-то злобствовать на свое дитя. Нѣтъ, Глѣбъ, я съ тобой теперь совсѣмъ помирилась. Коли тебѣ по душѣ это ученіе, то и учись. И желаю я тебѣ, Глѣбъ, достигнуть того, къ чему у тебя есть стремленіе.

Глѣбъ горячо обнялъ ее и расцѣловалъ; она всплакнула и поблагословила его въ послѣдній разъ. Хотѣлось ему сказать ей о своемъ счастьѣ, но онъ не рѣшился; пожалуй, не пойметъ или пойметъ какъ-нибудь неправильно и отъ этого будетъ ей еще лишнее огорченіе.

Груня смотрѣла на него какъ-то иронически.

— А Варя, не бойсь, тебя проводить не пріѣхала! — сказала она съ нѣкоторымъ ядомъ.

— Нѣтъ, не пріѣхала и не пріѣдетъ! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Гм… то-то и оно.

— А что же это значитъ? — полюбопытствовалъ Глѣбъ.

— Да ничего. Я только такъ; вижу, что не пріѣхала и говорю, что не пріѣхала.

Она замолчала, а черезъ нѣсколько минутъ опять заговорила какимъ-то страннымъ, рѣшительнымъ тономъ:

— А знаешь что, Глѣбъ? что, какъ я возьму да и прикачу къ тебѣ въ Петербургъ?

— Зачѣмъ? — съ удивленіемъ спросилъ Глѣбъ.

— Да такъ, къ брату, по родственному… Что жъ, тутъ меня никто сватать не хочетъ. Что жъ я буду такъ-то вотъ у родственниковъ на шеѣ сидѣть? Все жъ таки братъ, онъ ближе.

— Да я ничего не имѣлъ бы противъ… Только у меня средствъ нѣтъ содержать тебя. А впрочемъ, можетъ быть, заработаю.

— Ну, вотъ, спасибо! — саркастически молвила Груня. — Все-таки видно, что ты чувствуешь… А тамъ, говорятъ, можно и безъ особенной учености на акушерку или на фельдшерицу выучиться.

— Если есть охота и будетъ терпѣніе, то это хорошо, — сказалъ Глѣбъ, — лучше что-нибудь знать. Хорошо имѣть какое-нибудь ремесло…

— Ну, вотъ! Такъ ты смотри: я подумаю, подумаю, да и катну…

Глѣбъ не могъ смотрѣть на это серьезно. Если бы Груня говорила это просто, то онъ еще могъ бы допустить съ ея стороны такую рѣшимость. Но въ томъ-то и дѣло, что она говорила съ видимымъ желаніемъ доставить ему непріятность.

На пароходной пристани провожали его родственники. Не было ни отца Петра, ни его матушки; но Глѣбъ передъ тѣмъ, какъ ѣхать на пароходъ, самъ заѣхалъ къ нимъ проститься. Матушка не поѣхала, потому что Вари не было. Она отвела его въ сторону и тихонько спросила:

— А что же, Глѣбъ Назаровичъ, съ Варей значитъ, вы не такъ-то ужъ?

— Отчего вы думаете? Нѣтъ, съ Варей мы… какъ прежде! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— А что же она не пріѣхала проводить васъ? Въ прошломъ году была.

Глѣбъ зналъ ея сердечное расположеніе къ нему и къ Варѣ и ему было извѣстно, что ничѣмъ онъ такъ не могъ бы доставить ей величайшее удовольствіе, какъ сообщеніемъ о своей любви и своемъ счастіи и онъ рѣшилъ порадовать ее.

— Съ Варей, матушка, мы теперь женихъ и невѣста! — сказалъ онъ.

— Ну? Правда? и отецъ Серафимъ знаетъ?

— Конечно и отецъ Серафимъ знаетъ.

И матушка вдругъ совершенно внезапно и неожиданно бросилась ему на шею.

— Дай вамъ Богъ, дай вамъ Богъ! — съ глубокимъ чувствомъ говорила она. — Только вотъ что странно: какъ же вы теперь уѣзжаете? Женихъ и невѣста и вдругъ уѣзжаете?

— Мы не торопимся, матушка, мы еще молоды! цѣлая жизнь у насъ еще впереди!

— Тяжело вамъ будетъ, Глѣбъ Назаровичъ, а ужъ Варенькѣ еще тяжелѣе. Охъ, я бы не смогла… Я бы на ея мѣстѣ ужъ не знаю какъ, а поѣхала бы за вами.

Потомъ Глѣбъ узналъ, что матушка ѣздила въ Кочедаровку къ Варѣ, спеціально затѣмъ, чтобы поздравить ее съ счастьемъ.

Черезъ полчаса послѣ этой сцены Глѣбъ былъ на пароходѣ. Онъ простился съ родственниками и уѣхалъ.

VII.

Опять потянулся тотъ же путь, какимъ онъ ѣхалъ уже два раза. Три дня неудобства въ вагонѣ, спертый воздухъ, постоянная смѣна впечатлѣній, которыя отъ этого не становились разнообразнѣе. На этотъ разъ дорога казалась ему и длиннѣе, и скучнѣе. Тогда всѣ эти мѣста казались ему новыми, а теперь они были ему хорошо извѣстны. Кромѣ того, теперь у него было какое-то жгучее ощущеніе разлуки, какого прежде онъ не испытывалъ. Тогда онъ весь былъ проникнутъ сознаніемъ, что, наконецъ, близокъ къ достиженію своей цѣли. Теперь эта цѣль была у него въ рукахъ. Но вотъ и Петербургъ, такой же сѣренькій и сырой, какимъ онъ нашелъ его при своемъ первомъ пріѣздѣ. Онъ, конечно, отправился съ своимъ чемоданомъ въ тѣ же меблированныя комнаты, въ Гончарной улицѣ, гдѣ останавливался въ первый разъ. Это было ему по средствамъ. Отдохнувъ съ полчаса, онъ сталъ думать о квартирѣ. Первая мысль была поѣхать посѣтить чухонку въ шестомъ этажѣ на Вознесенскомъ проспектѣ. Онъ туда и отправился.

Чухонка, увидѣвъ его, чрезвычайно обрадовалась и чуть не упала въ его объятія. Но затѣмъ лицо ея приняло печальное выраженіе, когда пришлось сообщить, что комната занята какимъ-то чиновникомъ.

— Его теперь нѣтъ, онъ на должности, — объяснила она, — но когда придетъ я непремѣнно попрошу его переѣхать.

— Но зачѣмъ же? — возражалъ Глѣбъ, — можетъ быть, ему это неудобно.

— Нѣтъ, нѣтъ, онъ такой безпокойный, по ночамъ поздно приходитъ и не всегда трезвый… Онъ мнѣ долженъ тамъ что-то рубля два съ полтиной, такъ ужь я лучше прощу ему долгъ, только чтобы съѣхалъ.

Глѣбъ на всякій случай оставилъ ей адресъ меблированныхъ комнатъ въ Гончарной. Очень тронутый привязанностью чухонки, онъ тѣмъ не менѣе прошелся по дворамъ, разыскивая комнату. Но ничего подходящаго не нашелъ, все было слишкомъ дорого для него. Семь-восемь рублей въ мѣсяцъ, это — былъ максимумъ, который онъ могъ платить. Тутъ онъ вспомнилъ о своемъ урокѣ и ему пришла мысль зайти туда и справиться, не произошло ли тамъ какихъ-либо перемѣнъ. Все его благополучіе основывалось на этомъ урокѣ. Если бы тамъ ему отказали, то онъ рѣшительно не зналъ бы, куда дѣваться.

Онъ пошелъ на Сергіевскую. Оказалось, что его ученикъ, былъ уже въ Петербургѣ и всѣ переѣхали съ дачи. Когда онъ объяснилъ свои затрудненія по части квартиры, ему совершенно неожиданно сдѣлали предложеніе.

— У насъ есть лишняя комнатка. Не хотите ли занять ее? Мы можемъ вамъ дать комнату и платить десять рублей.

Это предложеніе было чрезвычайно заманчиво, оно прибавляло къ бюджету Глѣба ровно два рубля въ мѣсяцъ. Тѣмъ не менѣе онъ колебался. Ему показали комнату; оказалось, что въ нее надо было попадать черезъ гостиную и вообще она находилась въ слишкомъ близкомъ соприкосновеніи съ остальной квартирой. Чувство свободы, которому было такое раздолье на шестомъ этажѣ въ Вознесенскомъ проспектѣ, заговорило въ немъ, и онъ откровенно высказалъ это хозяевамъ. Его поняли и согласились съ нимъ. Вообще Глѣбъ нравился имъ своей простотой, прямодушіемъ и нѣкоторой наивностью.

Это была большая семья, занимавшая квартиру въ девять комнатъ. Глава семьи, по фамиліи Мазуринъ, служилъ на желѣзной дорогѣ и, кромѣ того, управлялъ большимъ домомъ, гдѣ и пользовался квартирой, приплачивая за нее еще небольшую сумму. Центральной фигурой въ семействѣ была дочь, — здоровая, красивая, молодая дѣвушка, учившаяся въ консерваторіи пѣнію. Глѣбъ никогда не слышалъ ея голоса, но въ семьѣ постоянно говорили о немъ и возлагали на него большія надежды. Она любила красиво одѣваться и изъ общихъ доходовъ Мазурина значительная доля тратилась на ея туалеты. Это дѣлалось съ удовольствіемъ и безъ сожалѣнія именно потому, что будущая пѣвица должна была все возвратить съ избыткомъ. Лицо у нея было странное. Въ глазахъ, блестящихъ и какихъ-то острыхъ, постоянно играла страстная жажда жизни, что-то сильное, рѣшительное и слегка даже хищное. Неизвѣстно, почему, къ Глѣбу она относилась очень благосклонно и, когда онъ приходилъ на урокъ, она всегда старалась поговорить съ нимъ, сдѣлать ему какую-нибудь любезность, предлагала чай, печенье. Приходила даже во время урока, какъ бы случайно, по ошибкѣ, или находила какой-нибудь поводъ принести пепельницу, спросить, который часъ.

Глѣбъ не замѣчалъ этого, а если кое-что и видѣлъ, то не придавалъ этому никакого значенія. Просто любезные люди и только.

Когда онъ пришелъ въ Гончарную, то узналъ, что къ нему являлась какая-то чухонка. Онъ понялъ, что это была его хозяйка. Вечеромъ она опять пришла и сообщила, что чиновникъ согласился съѣхать. Глѣбъ выразилъ искреннюю радость. Онъ убѣдился, что за семь рублей рѣшительно невозможно найти комнату и что эта была, быть можетъ, единственная во всемъ Петербургѣ.

— Вотъ и отлично! — сказалъ онъ, — поблагодарите отъ меня вашего чиновника; завтра я и переѣду.

Чухонка тоже была довольна и ушла. На другой день утромъ Глѣбъ, пользуясь тѣмъ, что жилъ еще недалеко отъ Александро-Невской лавры, отправился къ Лозовскому. Товарищи при встрѣчѣ искренно обнялись.

— Ахъ, знаешь, — вдохновенно говорилъ Лозовскій, — я до сихъ поръ еще полонъ впечатлѣній отъ моей поѣздки. Да, жить въ Соловкахъ или вообще гдѣ-нибудь въ томъ краю, это очень близко къ идеалу счастья, то-есть, къ моему идеалу, къ одиночеству. Но полный идеалъ можетъ быть достигнутъ развѣ только на полюсѣ, потому что туда вовсе не забирается человѣкъ. Къ сожалѣнію, тамъ и жить нельзя.

— Скажи, пожалуйста, Лозовскій, — спросилъ его Глѣбъ, — почему ты такъ возстаешь противъ человѣка? что онъ тебѣ сдѣлалъ?

— Ничего онъ мнѣ не сдѣлалъ. Это было бы очень мелко съ моей стороны, еслибъ я возставалъ противъ него именно потому, что онъ мнѣ что-нибудь сдѣлалъ. А вообще дрянное племя. Чѣмъ больше я наблюдаю, тѣмъ больше убѣждаюсь, что напрасно онъ гордится своими преимуществами надъ животными. Онъ гордится своимъ умомъ. А по моему, эта разница вовсе не въ пользу человѣка. Скорѣе для животнаго можетъ служить извиненіемъ то, что у него нѣтъ ума, потому что, обладая умомъ, человѣкъ остается такимъ же животнымъ, какъ и прочія твари.

— Въ чемъ же твой идеалъ?

— А вотъ именно въ этомъ: не быть животнымъ, вовсе не быть животнымъ, и провести это до мелочей.

— Это недостижимо!

— Но по крайней мѣрѣ достигаемо. Уже процессъ достиганія очень много значитъ.

— Ну, напримѣръ, вѣдь ты не можешь отказаться отъ пищи?

— Отказаться нѣтъ, но отказываться могу. Ты знаешь, я и теперь уже отказываюсь. Я, напримѣръ, ѣмъ только одно блюдо за обѣдомъ и нахожу въ этомъ большое удовлетвореніе. Товарищи удивляются и не понимаютъ, а я имъ и не объясняю. Къ чему? это имъ несродно. Ну, да, впрочемъ, это и тебѣ не особенно-то сродно. Я тебя люблю, но ты человѣкъ совсѣмъ другого типа. Разскажи мнѣ что-нибудь о твоей Варварѣ Серафимовнѣ и о самомъ отцѣ Серафимѣ.

— Что же о нихъ разсказывать? у нихъ все по старому.

При этомъ отъ Лозовскаго не ускользнуло, что Глѣбъ слегка покраснѣлъ.

— Надѣюсь, не женился, однако! — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, но…

— Но объяснился въ любви. Такъ, что ли?

— Пожалуй…

— Все, какъ по нотамъ… То-то. Хорошо, что я тебѣ прочиталъ тогда наставленіе, пригодилось вѣдь, а? Я думаю, была критическая минута и ты вспомнилъ мои слова и они помогли тебѣ во время ухватиться за умъ… Что жъ, вы другъ друга стоите.

— Это что же, иронія?

— Почему иронія? Каждый ищетъ счастья примѣнительно къ себѣ, къ своимъ склонностямъ, къ своей натурѣ. Для меня счастье въ томъ, чтобы какъ можно менѣе соприкасаться съ людьми, для тебя, наоборотъ, въ близости съ ними. Ну, что жъ, значитъ все въ порядкѣ. Ты благоразуменъ и навѣрно съумѣешь дождаться, пока кончишь курсъ. Не правда ли? Слѣдовательно, у тебя есть всѣ шансы, что оба вы достигнете такъ-называемаго счастья. А жить будешь гдѣ? все тамъ же, у чухонки?

— Да. Была опасность. Какой-то чиновникъ залегъ на моей постели, но очень ужъ ко мнѣ расположена чухонка; она его умолила, простила даже ему долгъ въ два съ полтиной, и онъ сжалился. Завтра переѣзжаю.

— Буду у тебя въ гостяхъ. У тебя вѣдь тоже есть своего рода преимущество. На шестомъ этажѣ, чуть что не на крышѣ, въ квартирѣ ни души, вѣдь чухонку считать нельзя; это, такъ сказать, нулевое существо, она не можетъ помѣшать одиночеству, а значитъ и счастью. Ахъ, да, — вспомнилъ онъ, — вѣдь Стрѣтенскій здѣсь. Очевидно, ты не исполнилъ моего порученія и не сказалъ ему, что онъ тупое животное. Иначе онъ не пришелъ бы ко мнѣ.

— А онъ былъ у тебя?

— Представь себѣ, явился, и я такъ былъ изумленъ и такъ посмотрѣлъ на него, что ему даже стало неловко, я это замѣтилъ. Клянусь честью, что въ эту минуту онъ понялъ, что незачѣмъ было приходить. Зачѣмъ въ самомъ дѣлѣ? Вѣдь это все-равно, какъ если бы вдругъ Волга стала впадать въ Балтійское море. Въ новомъ мундирчикѣ, блеститъ, какъ хорошо наваксенный сапогъ. Чортъ знаетъ, какъ онъ меня возмутилъ. И съ какой стати это ему такъ наряжаться? Подумаешь, что всю жизнь провелъ въ блескѣ. А вѣдь нашего же поля ягода, — бурсакъ. Остановился въ какомъ-то Грандъ-Отелѣ, должно быть, нѣчто очень драгоцѣнное, судя по названію. И пришелъ-то онъ спеціально затѣмъ, чтобы похвастаться, что онъ студентъ и что у него есть деньги. Присмотрѣлъ квартиру, «избралъ ресторанъ для обѣда», такъ и выражается — избралъ, говоритъ, ресторанъ, и обо всемъ этомъ говоритъ пресерьезно. Боже мой! Вотъ ничтожество, типическое ничтожество, пустота и пошлость. Знаешь, когда я вижу такихъ людей, меня разбираетъ злоба. И вотъ, когда мнѣ хочется куда-нибудь на полюсъ! Вѣдь удивительное дѣло! Въ какой-нибудь корпораціи, ну, скажемъ, въ полку, что ли, гдѣ всѣ порядочные люди, если попадется какой-нибудь негодяй, то сейчасъ это считается, что онъ какъ бы позоритъ мундиръ тамъ и честь корпораціи. А вѣдь въ человѣчествѣ, — чѣмъ же это не корпорація? даже весьма почтенная! — въ немъ милліоны такихъ пошляковъ и ничтожествъ и оно ничего, смотритъ на это довольно благодушно… Не понимаю только, какъ могло такое зелье вырости на семинарской почвѣ. Этого я не понимаю. Вѣдь вотъ мы же съ тобой, конечно, существа несовершенныя, но все же не то…

— Это оттого, — сказалъ Глѣбъ, — что онъ долго жилъ дома и былъ съ большими средствами… Это портитъ такія головы, какъ у него.

— Э, я думаю, что такія головы все портитъ!

Жизнь Глѣба опять вошла въ старую колею. Въ университетѣ онъ встрѣтился съ Чаудономъ; тотъ сдѣлался еще серьезнѣе и страшно налегалъ на занятія физикой, но онъ не покидалъ и химіи и даже хотѣлъ спеціализироваться въ ней; это и понятно: у него былъ химическій заводъ.

Радолинъ, узнавъ, что онъ пріѣхалъ, зашелъ къ нему на Вознесенскій проспектъ.

— Что жъ, — спросилъ онъ, — вы попрежнему будете на урокъ ходить?

— Да, — отвѣтилъ Глѣбъ, — только въ другіе часы, немного раньше. Я буду уходить въ шесть часовъ.

— Ну, это все равно. Такъ я въ шесть часовъ буду приходить. А знаете, я вѣдь перемѣнилъ факультетъ. Я теперь филологъ.

— Почему же именно филологъ, а, напримѣръ, не юристъ?

— Юристомъ быть тяжело. Тамъ нужна энергія, талантъ, краснорѣчіе, а у меня ничего этого нѣтъ. Мнѣ нужно такое дѣло, которое шло бы по извѣстной колеѣ, которое само бы себя дѣлало. А учительское дѣло спокойное и тихое, изо дня въ день, знаете, одно и то же.

— А медицина? вѣдь вы, кажется, говорили о медицинѣ?

— Долго ждать. Тутъ скорѣе, а мнѣ, знаете, это все надоѣло ужасно. Такъ я буду къ вамъ ходить спать.

— Пожалуйста, ходите. Это мнѣ не можетъ помѣшать.

Глѣбъ занимался еще усерднѣе прошлогодняго. Первое письмо отъ Вари онъ получилъ черезъ недѣлю послѣ пріѣзда. Онъ получилъ его въ отвѣтъ на свое, которое послалъ въ тотъ же день, когда вступилъ на петербургскую почву. Письмо Вари было полно поэзіи: «ничего я не боюсь теперь, мой милый, — писала она, — мое сердце бьется для тебя и навѣрно въ тактъ съ твоимъ, сердцемъ. Скажи Лозовскому, когда встрѣтишь его, что двѣ части души нашли другъ друга и соединились… Хотѣла бы поучиться, очень бы хотѣла, чтобы быть такой же умной, какъ ты. Но ничего. Учись за себя и за меня. Вѣдь я теперь слилась съ тобой и мнѣ кажется, что когда ты учишься, то и я становлюсь умнѣе. А какая у насъ осень! Въ саду падаютъ листья и повсюду желтый цвѣтъ. Въ прошломъ году это навѣвало на меня грусть, а теперь ничего. Въ этомъ даже есть своего рода поэзія; какая-то тихая печаль словно убаюкиваетъ меня. Съ отцомъ у меня полный миръ. Вмѣстѣ читаемъ духовныя книги. Онъ тебя очень любитъ, какъ сына, и часто говоритъ о тебѣ съ любовью. Отецъ Василій спрашивалъ у меня твой петербургскій адресъ, я сказала. Прижимаюсь къ твоей груди въ томъ мѣстѣ, гдѣ бьется твое сердце. Самая счастливая изъ смертныхъ, твоя Варя».

Когда Глѣбъ читалъ это письмо, ему казалось, что высшаго счастья нѣтъ и не можетъ быть на землѣ.

Между тѣмъ знакомства Глѣба мало-по-малу расширялись. Въ университетѣ многіе студенты изъ другихъ курсовъ и факультетовъ, встрѣчаясь съ нимъ каждый день, привыкали къ нему и потомъ уже, на одномъ этомъ основаніи, считались знакомыми. У него было нѣсколько такихъ, съ которыми онъ здоровался и вступалъ въ разговоръ., даже не зная ихъ фамилій. Но какъ-то ни въ комъ онъ не находилъ особеннаго интереса, по всей вѣроятности потому, что недостаточно всматривался въ нихъ, по крайней мѣрѣ, самъ, онъ такъ себѣ объяснялъ это.

Вниманіе его обратилъ на себя одинъ, нѣкто Свиборскій. Высокій, энергичнаго вида, съ красивой кудрявой головой, съ блестящими глазами, онъ былъ юристъ, но, кажется, мало занимался юриспруденціей. Онъ постоянно говорилъ о томъ, что среди студентовъ мало общности и что нужно непремѣнно устроить эту общность. Самъ онъ пописывалъ стихи и прозу, но, кажется, нигдѣ не печаталъ. Однажды онъ обратился къ Глѣбу.

— Не придете ли провести вечерокъ на нейтральной почвѣ?

— Что значитъ на нейтральной почвѣ? — спросилъ Глѣбъ.

— Да видите ли, это въ одномъ семействѣ, но хозяева уйдутъ изъ дому, чтобъ не стѣснять. Будутъ студенты и нѣкоторыя дамы.

Глѣбъ сильно стѣснялся, но все-таки пошелъ. Долженъ же онъ когда-нибудь присматриваться къ людямъ, нельзя же ему всегда оставаться дикаремъ.

Онъ отправился, какъ было назначено, въ Караванную улицу. Входъ оказался весьма приличнымъ. Глѣбу даже неловко было идти по бѣлой дорожкѣ наверхъ, такъ какъ у него не было галошъ, а на улицѣ было мокро. Въ хорошо обставленной квартирѣ онъ нашелъ уже душъ десять, потомъ пришли еще. Половина изъ нихъ были дамы. Ему показалось, что между ними не было дѣвушекъ, а все были замужнія; онъ судилъ отчасти по возрасту, отчасти такъ, по какому-то неопредѣленному чувству. Было нѣсколько студентовъ. Сразу обозначилось, что Свиборскій играетъ преобладающую роль. Онъ говорилъ длинную рѣчь о единеніи на литературной почвѣ. Единеніе будетъ состоять въ томъ, что члены кружка будутъ читать свои произведенія, другіе будутъ высказывать мнѣнія. Онъ говорилъ хорошо, краснорѣчиво и гладко. Дамы смотрѣли на него очень внимательно. Потомъ онъ началъ читать свои стихи, затѣмъ прозу, потомъ опять стихи и опять прозу. Весь вечеръ былъ наполненъ имъ.

Глѣбъ ушелъ съ неопредѣленнымъ впечатлѣніемъ; такъ какъ это былъ предварительный вечеръ, на которомъ еще вырабатывалась программа, то нельзя было ни о чемъ судить. Когда онъ пошелъ въ слѣдующій разъ, то Свиборскій обратился къ нему съ вопросомъ:

— Не принесли ли вы чего-нибудь?

— Право, я не умѣю писать, — отвѣтилъ Глѣбъ, — я никогда не пишу.

— Но надо пробовать, господа, — замѣтилъ Свиборскій.

— Но я даже пробовать не умѣю! — отвѣтилъ Глѣбъ. На этомъ вечерѣ ни у кого ничего не оказалось и читались опять произведенія Свиборскаго. Третій вечеръ былъ въ другой квартирѣ, у самого иниціатора; были тѣ же дамы и еще двѣ новыхъ. Студентовъ явилось меньше. Опять никто ничего не приготовилъ, но у Свиборскаго былъ большой запасъ и за нимъ дѣло никогда не стояло. Подавали чай съ печеньемъ. Глѣбъ на этотъ разъ окончательно убѣдился, что Свиборскій устраиваетъ вечера для собственнаго удовольствія, просто чтобъ фигурировать передъ дамами въ наиболѣе красивой роли.

— Скажите, пожалуйста, — спросилъ его Глѣбъ, — почему вы не печатаете вашихъ произведеній?

— Гдѣ?

— Въ журналахъ.

— Гм, въ такомъ случаѣ я вижу, что вы не имѣете представленія о смыслѣ и направленіи нашей программы. Развѣ вы не видите, что все то, что читается здѣсь, носитъ совсѣмъ новый характеръ, совсѣмъ новое направленіе. Мы хотимъ создать это новое направленіе. Старыя формы обветшали, надо дать что-нибудь новое.

Глѣбъ пожалъ плечами.

— Право, я не замѣчаю тутъ ничего новаго, — чистосердечно замѣтилъ онъ. — Ваши стихи, какъ и всякіе другіе стихи, точно такъ же, какъ и проза.

— Вамъ такъ кажется?

— Да.

— Почему же вы не высказали это?

— Да, право, я не зналъ, что это надо высказывать. Я никакъ не думалъ, что вся суть въ томъ, чтобы не было похоже на то, что есть и то, что обыкновенно. Я не думаю, что нужно непремѣнно искать новыхъ формъ; я вотъ сейчасъ у себя дома перечитывалъ Лермонтова и нахожу, что онъ прекрасенъ. Я думаю, что необходимы новыя идеи, это другое дѣло. А форма всякая хороша, если она хорошо выполнена и если въ ней есть содержаніе.

Послѣ этого Глѣбъ скоро ушелъ, провожаемый общимъ молчаніемъ. Ясно было, что Свиборскій успѣлъ уже покорить всѣхъ дамъ своего кружка, можетъ быть, не столько своей поэзіей, сколько наружностью. Что это были за дамы, Глѣбъ такъ и не узналъ. Ихъ фамиліи ему ничего не говорили, а сами онѣ ничѣмъ его не заинтересовали. Больше онъ не пошелъ туда и Свиборскій при встрѣчѣ смотрѣлъ на него холодно.

Но однажды — это было въ концѣ года — Свиборскій, увидя его въ вестибюлѣ, очень живо подбѣжалъ къ нему. Онъ держалъ въ рукахъ книжку журнала.

— Вы не видали? — спросилъ онъ. — Помните, я читалъ вамъ тогда стихи «Умирающая весна»? Они напечатаны.

И онъ показалъ въ книжкѣ маленькіе стихи, всего въ восемь строчекъ.

— Значитъ, вы помѣстили въ старомъ журналѣ съ старымъ направленіемъ? — сказалъ Глѣбъ.

— Ну, что жъ, это не важно. Знаете, вѣдь поэзія космополитична. Она уживается вездѣ.

Онъ, видимо, былъ въ восторгѣ отъ того, что напечатали его стихи.

VIII.

Между тѣмъ какъ время шло, и Глѣбъ получалъ отъ Вари письма, изъ которыхъ заключалъ, что она благоденствуетъ и цвѣтетъ, въ Кочедаровкѣ происходили событія нѣсколько иного характера.

Это правда, что Варя и отецъ Серафимъ жили въ полномъ мирѣ и согласіи и что они вмѣстѣ читали духовныя книги, какъ писала ему Варвара Серафимовна. У отца Серафима были слабоваты глаза и Варя, читая вслухъ, часто присаживалась къ нему и, нѣжно охвативъ его одной рукой, въ другой держала книгу. Старикъ блаженствовалъ. Онъ видѣлъ въ ея глазахъ счастье и ничего такого, что наводило бы его на размышленіе, не замѣчалъ.

Онъ не видалъ, какъ она томилась, какъ тяжелы были ея вздохи, какъ иногда по цѣлымъ часамъ стояла она у окна и глядѣла вдаль. Если бы какимъ-нибудь волшебствомъ Глѣбъ могъ прилетѣть изъ своего далека и появиться передъ нею на одно мгновенье, улыбнуться и шепнуть ей: «я люблю тебя», она была бы счастлива безконечно. Но онъ такъ далеко, такъ далеко. И въ груди ея выростала тоска, она не спала ночей и въ сущности всегда была глубоко одинока. Она была вездѣ и со всѣми одинока; только съ Глѣбомъ она чувствовала себя такъ, какъ будто была окружена цѣлымъ міромъ дорогихъ и близкихъ ея сердцу существъ.

И вотъ однажды она сидѣла съ книгой. Отецъ Серафимъ полуприлегъ на диванѣ въ гостиной. Она сидѣла въ креслѣ у его изголовья. Голосъ ея раздавался звонко, онъ слушалъ.

Но вотъ въ голосѣ ея послышалось что-то прерывистое, нетвердое, какъ бываетъ, когда вдругъ жалость овладѣетъ человѣкомъ и ему захочется плакать; потомъ вдругъ книга выпала изъ ея рукъ, она склонила свою голову на его плечо и зарыдала.

Онъ встревожился и приподнялся.

— Что съ тобой, дитя мое? что случилось? въ чемъ дѣло? — съ глубокимъ волненіемъ спрашивалъ отецъ Серафимъ.

Рыданія мѣшали ей говорить.

— Папа… папочка… я не могу, не могу…

— Что именно? Чего не можешь? Говори же, Варя?

— Не могу безъ него… Такъ далеко, такъ далеко… У меня сердце рвется… Оно когда-нибудь выскочитъ изъ груди и улетитъ къ нему безъ меня… Вы не знаете, вы не видите…

— Ты скрываешь, дитя мое?

— Скрываю… Ахъ, милый отецъ, вы не сердитесь; это я для того, чтобы вамъ не было больно, а теперь не выдержала и вотъ…

Онъ успокаивалъ ее.

— Ну, ничего, ничего, что-нибудь придумаемъ. Что-нибудь сочинимъ.

Онъ говорилъ это, но что придумать и что сочинить, онъ этого не зналъ. Онъ гладилъ ея волосы, говорилъ ей еще какія-то утѣшительныя слова и тонъ его голоса былъ такой мягкій, такой любовный, что она начала успокаиваться. Она сдѣлала надъ собой усиліе, встряхнулась, подняла голову, вытерла слезы и сказала:

— Это былъ припадокъ и это уже прошло и этого больше не будетъ. О, право же, я съумѣю владѣть собой. Вы, папа, не безпокойтесь, право же, право.

Но для него эти слова уже не годились. Онъ сталъ зорко наблюдать за нею и увидѣлъ и вздохи, и тайныя слезы, и муки…

Теперь наступила и его очередь скрывать отъ нея. Онъ думалъ въ одиночку. Когда она еще спала, раннимъ осеннимъ утромъ, когда было еще темно и только востокъ загорался слабымъ свѣтомъ, онъ ходилъ одиноко по двору и думалъ свою думу. Что ему дѣлать? Отпустить ее? Какъ? одну? Нѣтъ, этого онъ не могъ сдѣлать. Онъ не рѣшался на это даже тогда, когда между ними была только дружба. А теперь жаркое чувство, горячая кровь, безразсудность молодости… О, нѣтъ, нѣтъ. Если бы что случилось, какой-нибудь безумный шагъ, вѣдь онъ во всемъ былъ бы виноватъ. Вѣдь у нихъ у обоихъ нѣтъ никого, кто слѣдилъ бы за ними, указывалъ бы имъ, сдерживалъ бы ихъ.

И онъ ничего не могъ придумать. А Варя между тѣмъ храбрилась, но онъ уже зналъ цѣну этой храбрости. Да, она приноситъ ему великую жертву, онъ это понималъ. Что же онъ могъ ей принести? Если бы дѣло было въ томъ, что только надо отпустить, какъ прежде, когда онъ боялся одиночества и въ этомъ была вся суть, онъ, пожалуй, теперь, узнавши о ея жертвѣ, готовъ былъ бы сдѣлать это. Но при новыхъ условіяхъ вѣдь эта жертва могла бы принести ей пагубу. Нѣтъ, на это онъ даже права не имѣтъ. Такъ что же дѣлать? что же дѣлать?

Ѣздилъ отецъ Серафимъ въ дальній монастырь, гдѣ былъ старецъ схимникъ, славившійся своею святостью. Во время говѣнья отецъ Серафимъ исповѣдывался у него; на этотъ разъ онъ попросилъ у него совѣта. Но схимникъ ничего не придумалъ для него. «Богъ далъ тебѣ сокровище — дочь, — сказалъ онъ, — береги ее паче зеницы ока… Дѣва — хрупкое созданіе; за ней надо слѣдить, чтобы не обронить ее случайно; упадетъ и разобьется».

Это было, быть можетъ, и очень глубокомысленно, но ничего не прибавило отцу Серафиму. И вотъ однажды онъ въ тоскѣ ходилъ по двору, заглядывалъ въ сараи и видѣлъ, какъ Леонидъ Ивановичъ возился съ его добромъ, какъ онъ старался, какъ хлопоталъ, обливаясь потомъ. Изъ за чего? Вѣдь ему отъ этого никакой корысти не будетъ! Значитъ, преданъ человѣкъ.

И такъ онъ наблюдалъ каждый день. Прежде онъ не обращалъ вниманія на дѣятельность Леонида Ивановича, а теперь, разъ подумавъ объ этомъ, уже не могъ отдѣлаться отъ этихъ наблюденій: «преданъ человѣкъ, преданъ; это видно! — твердилъ онъ себѣ, — значитъ, чувствуетъ, значитъ онъ и пойметъ меня». И у него было такое напряженное состояніе нервовъ, что эта мысль показалась ему роковой, — онъ вдругъ повѣрилъ въ нее. Вѣдь всѣ эти дни онъ такъ метался изъ стороны въ сторону и душа его такъ истомилась въ этихъ напрасныхъ исканіяхъ.

Онъ вошелъ къ себѣ въ кабинетъ, положилъ земной поклонъ передъ крестомъ, позади котораго теплилась лампада, и мысленно сказалъ себѣ: «Чувствую я, что Богъ хочетъ сдѣлать мнѣ указаніе и избираетъ для того Леонида. Такъ вотъ же открою ему свою душу, и какъ онъ посовѣтуетъ, такъ и будетъ»… И онъ твердо и безповоротно далъ себѣ слово поступить такъ, какъ думалось ему передъ крестомъ. Затѣмъ онъ призвалъ въ кабинетъ Леонида.

Варя очень удивилась, узнавъ, что отецъ заперся въ кабинетѣ съ Леонидомъ. О чемъ они могутъ такъ таинственно говорить? Вѣдь Леонидъ былъ олицетвореніемъ хозяйства. Развѣ случилось что-нибудь важное въ дѣлахъ отца?

А въ кабинетѣ происходилъ душевный разговоръ.

— Садись, Леонидъ, — сказалъ отецъ Сирафимъ. — Садись, я тебя не спроста позвалъ.

Леонидъ сѣлъ, но не спрашивалъ. Онъ вообще никогда не торопился впередъ съ вопросами, у него была привычка ждать; онъ зналъ, что то, что должно совершиться, непременно совершится само собой. Два старика сидѣли другъ противъ друга. Отецъ Серафимъ говорилъ:

— Прибѣгаю я къ тебѣ, Леонидъ, за совѣтомъ въ самомъ трудномъ дѣлѣ моей жизни. Помоги мнѣ, помоги мнѣ совѣтомъ, — твой совѣтъ будетъ дружескій, я знаю. Ну, такъ слушай же; откровенно тебѣ разскажу все, ничего не утаю. Вотъ въ чемъ дѣло: видалъ ты, къ намъ ѣздилъ молодой человѣкъ, отца Назарія Щедротова, что въ Богоявленскомъ служилъ, сынъ? Отецъ Назарій теперь скончался, а сынъ его, этотъ самый молодой человѣкъ, духовное званіе бросилъ, а пошелъ по свѣтской части. Прекрасный молодой человѣкъ, неглупый и благородный. Учится онъ въ Петербургѣ, въ университетѣ, и очень наукѣ преданъ. И вотъ этотъ самый молодой человѣкъ сердечно полюбилъ мою Вареньку, а Варенька и его безъ ума полюбила и нужно ему непремѣнно для своей науки быть въ Петербургѣ, а она, Варенька, тоскуетъ безмѣрно и жить безъ него не можетъ. Жениться имъ нельзя, молоды они очень и свои у нихъ цѣли и планы. Такъ вотъ, видя, что Варенька страдаетъ, я и задумался: что могу я сдѣлать въ такомъ случаѣ, чтобы страданія ея прекратились? Вотъ и къ схимнику ѣздилъ и ему во всемъ признавался, да ничего онъ мнѣ не сказалъ: Береги, говоритъ, сокровище, — да развѣ я не берегу? Въ томъ-то и дѣло все, чтобы сберечь его, да получше. Рвется она къ нему, Леонидъ, рвется, какъ птица изъ клѣтки на волю, и это понятно, любовь нетерпѣлива. Но скажи же мнѣ, Леонидъ, развѣ я могу отпустить ее туда, въ этотъ большой городъ, гдѣ столько соблазновъ и всякой опасности?

Леонидъ слушалъ внимательно и когда отецъ Серафимъ задалъ ему этотъ вопросъ, онъ, не перемѣняя позы, не сдѣлавъ никакого движенія, очень просто и очень твердо отвѣтилъ:

— Нѣтъ, не можете и не дѣлайте этого!

— А какъ же быть? какъ быть?

— Какъ быть? — какъ эхо повторилъ Леонидъ: — какъ бытъ?

И онъ задумался и долго сидѣлъ молча, а отецъ Серафимъ не мѣшалъ ему думать, вѣруя, что онъ придумаетъ нѣчто важное и значительное. И Леонидъ заговорилъ:

— Послушаете ли вы меня, отецъ Серафимъ?

— Послушаю, говори, послушаю!

— Хорошо. Сами говорите, что для васъ жизнь теперь вся въ ней, что вамъ не для кого и жить, какъ не для Варвары Серафимовны, такъ ужъ надо это, отецъ Серафимъ, до конца доводить.

— Что же ты разумѣешь?

— Да вотъ что, отецъ Серафимъ. Хозяйство у васъ идетъ хорошо, денежки у васъ, слава Богу, прикоплены изрядныя, и отъ хозяйства доходъ каждый годъ получается не малый. И есть у васъ вѣрный человѣкъ, вотъ онъ сидитъ передъ вами, ужъ во мнѣ-то вы не усомнитесь, отецъ Серафимъ, я то васъ не подведу. Тогда вотъ же: оставьте вы на меня хозяйство, подайте вы въ заштатъ и поѣзжайте съ Варварой Серафимовной въ городъ С.-Петербургъ.

Отецъ Серафимъ весь превратился въ изумленіе.

— Мнѣ? мнѣ двинуться съ мѣста? Мнѣ ѣхать въ Петербургъ? И тамъ кончать свою жизнь?

— Эхъ, отецъ Серафимъ, къ чему намъ жизнь, какъ не для дѣтей? Все для нихъ, отецъ Серафимъ.

Отецъ Серафимъ заходилъ по комнатѣ. Онъ говорилъ какъ бы самъ съ собой: — тяжело, тяжело это ты придумалъ, Леонидъ. На сѣверъ… Тамъ и воздухъ не такой, тамъ, сказываютъ, и солнца не видно.

— Э, у васъ свое солнце — Варенька…

— Но скажи же мнѣ, какъ это могло придти тебѣ въ голову? Вѣдь, это такое рѣшительное дѣло.

— Такъ просто и пришло, отецъ Серафимъ, и потому пришло оно, что очень ужъ оно просто, такъ просто, такъ просто… Что же дѣлать-то? Коли для дочери, а ея счастье въ томъ, то значитъ и нужно ѣхалъ, вотъ и все. Э, что! повидаете свѣтъ, отецъ Серафимъ. Сколько лѣтъ служили вы, надо же вамъ и отдохнуть, и людей повидать. А я ваше хозяйство отлично поведу и хорошій доходъ вамъ буду присылать; а въ лѣтнее время вы, какъ какой-нибудь помѣщикъ, въ свою усадьбу наѣзжать будете, какъ на дачу.

— Охъ, тяжелыя вещи ты говоришь, Леонидъ, тяжелыя! Такъ вѣдь я передъ крестомъ обѣщалъ, слѣдственно придется поступить по твоему…

— И поступите такъ, отецъ Серафимъ! право, потомъ даже благодарить будете…

Отецъ Серафимъ остановился передъ нимъ:

— Ну, спасибо тебѣ, спасибо, Леонидъ. Тяжкое ты придумалъ мнѣ дѣло, а все-жъ таки спасибо.

И старики поцѣловались.

IX.

Отецъ Серафимъ ходилъ еще дня три въ глубокой задумчивости. Онъ останавливался въ разныхъ углахъ своего дома и двора и со всѣмъ ему жалко было разставаться. Онъ думалъ прежде, что сложитъ здѣсь свои кости, а теперь придется везти ихъ Богъ знаетъ куда. Поѣздка въ Петербургъ представлялась ему дѣломъ грандіознымъ. Если бы прежде, до этого рѣшенія, кто-нибудь спросилъ его, что труднѣе: въ Петербургъ поѣхать или забраться на луну, то онъ не зналъ бы, что отвѣчать.

Но потомъ его мысли какъ-то всѣ уложились въ этомъ рѣшеніи, онъ свыкся съ нимъ и вдругъ просвѣтлѣлъ. Онъ еще разъ призвалъ къ себѣ Леонида и сказалъ ему:

— Ну, да, ты правъ, я таки рѣшился, рѣшился совсѣмъ и безповоротно, а только ты Варѣ не говори, я хочу ей великій сюрпризъ сдѣлать.

Но заявлять объ этомъ Леониду было лишнее. Леонидъ былъ молчаливъ, какъ могила.

Съ вечера отецъ Серафимъ приказалъ на утро приготовить экипажъ и сказалъ Варѣ:

— Ну, Варя, я поѣду въ городъ, а ты оставайся на хозяйствѣ.

Обыкновенно онъ бралъ Варю съ собой, и это очень удивило Варю, что онъ теперь какъ бы отказался брать ее.

— Да видишь ли, изъ города мнѣ надо будетъ заѣхать тамъ въ одно недальнее село. Тамъ товарищъ, онъ больной, просилъ навѣстить его.

Но онъ сказалъ это крайне нетвердымъ голосомъ, онъ хотѣлъ, чтобы вѣсть о его рѣшеніи не дошла до Вари въ городѣ какимъ-нибудь косвеннымъ путемъ. На другой день утромъ онъ уѣхалъ.

Варя не чувствовала тягости отъ одиночества. Напротивъ, одиночество было ей теперь легче. Можно было подолгу сидѣть у окна и съ тоской глядѣть въ безконечную даль, можно было вздыхать и плакать.

А Глѣбъ писалъ ей часто; она получала его письма черезъ каждые два дня. И вмѣсто счастья, эти письма доставляли ей муки. Хотя они и были полны горячей любви, но для нея они казались холодными, она хотѣла его видѣть, съ нимъ говорить, смотрѣть въ его глаза и сидѣть близко-близко.

Отецъ Серафимъ пріѣхалъ въ городъ и прямо приступилъ къ дѣлу. Онъ началъ съ того, что подалъ за штатъ. Это никого не удивило. Ему было уже за шестьдесятъ лѣтъ. Всѣ знали, что у него большія средства. Естественно, что ему хочется отдохнуть. А духовное начальство всегда радо, когда освобождается мѣсто, потому что у него всегда есть кандидаты. И потому дѣло отца Серафима очень скоро уладилось. Тутъ же при немъ на его мѣсто консисторія назначила новаго священника.

И теперь онъ возвращался домой радостно; онъ зналъ навѣрное, что доставитъ Варѣ неописуемую радость. Онъ представлялъ себѣ, какъ она приметъ это, какъ заблестятъ ея глазки, зарумянятся ея щечки и она бросится обнимать и цѣловать его. «Все для тебя, все для тебя, милое мое дитя», говорилъ онъ себѣ мысленно, думая о Варѣ.

Въ городѣ онъ заѣзжалъ въ банкъ, гдѣ у него хранились деньги, и устроилъ переводъ ихъ на Петербургъ. Онъ дѣлалъ это съ какимъ-то тайнымъ удивленіемъ. Его самого всякій разъ изумляло, когда онъ произносилъ слово «Петербургъ» и представлялъ себя ѣдущимъ туда. Никогда въ жизни это не приходило ему въ голову, никогда бы онъ не повѣрилъ, если бы его увѣряли въ томъ, что онъ умретъ не здѣсь, не въ Кочедаровкѣ, на своемъ посту, съ которымъ онъ сжился и сросся тѣломъ и душой.

И вотъ онъ видитъ уже свой домъ и сердце его забилось такъ, какъ давно уже не билось. Сколько лѣтъ, сколько лѣтъ! вѣдь это не проходитъ безслѣдно.

Варя сидитъ на завалинкѣ и ждетъ его; въ рукахъ у нея бумага — ну, это, конечно, письмо отъ Глѣба, другому нечему быть. Такъ и есть.

— Получила отъ милаго дружка? — ласково спрашиваетъ онъ ее, слѣзая на землю.

— Получила! — отвѣчаетъ Варя, — безъ васъ уже второе. Варя цѣлуетъ его. А въ глазахъ у нея грусть. Значитъ, думаетъ отецъ Серафимъ, читая письма, она груститъ по Глѣбѣ.

И онъ теперь началъ бояться своего предстоящаго сообщенія. Какъ онъ скажетъ ей? Пожалуй, радость будетъ такъ велика, что окажется ей не по силамъ.

И онъ все думаетъ о томъ, какъ бы лучше это сдѣлать и молчитъ до вечерняго чая. Подали самоваръ. Варя начала дѣлать чай.

— Ахъ, папа, какая досада, — промолвила она, — я забыла вамъ сказать, чтобъ вы купили чаю.

— А зачѣмъ? — какъ-то странно съ полуулыбкой спросилъ отецъ Серафимъ? — а?

— Да у насъ весь вѣдь вышелъ, какъ же мы будемъ безъ чаю?

— Э, пустое, мы въ Петербургѣ купимъ, — еще болѣе страннымъ тономъ отвѣтилъ отецъ Серафимъ. Варя начала хохотать. Съ чего это ему пришли въ голову такія странныя шутки?

— Вы, кажется, спите, папа, или у васъ бредъ. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, какъ мы будемъ безъ чаю?

— Охъ-охъ-охъ! — простоналъ отецъ Серафимъ, — а нелегко это рѣшиться на такую штуку, какъ ты думаешь?

— О какой это штукѣ вы говорите?

— Да вотъ, насчетъ этого, чтобы въ Петербургъ поѣхать.

— Ну, ужъ этого я совсѣмъ не понимаю!

— Да что-жъ тутъ такого? развѣ это такъ трудно? Подать за штатъ, забрать денежки, а у насъ, слава Богу, онѣ есть, да и махнуть.

Варя смотрѣла на него съ недоумѣніемъ и изумленіемъ.

— Знаете, папа, это даже жестоко, такъ шутить со мной! — серьезно промолвила она.

— Правда, правда, дитя мое, — также очень серьезно согласился отецъ Серафимъ. — Не хорошо такъ шутить. Нѣтъ, ужъ я буду говорить какъ слѣдуетъ… Старъ я, служить больше не могу… Вотъ и пошелъ за штатъ.

— Папа?

— Не вѣришь?.. Ну, такъ вотъ, читай бумагу.

Онъ вынулъ изъ кармана бумагу и далъ ее Варѣ. Она читаетъ и не вѣритъ. Дѣйствительно бумага, и въ бумагѣ написано это слово: «за штатъ».

— Папа, что же это значитъ?

— Ну, то и значитъ, что написано… Такъ-то, Варенька, мое милое дитя! Ты вздумала скрывать отъ меня слезы и вздохи, а я все видѣлъ, ну, вотъ и придумалъ… Такъ вотъ же, ты укладывай вещи и вези старика въ самый Петербургъ. Ужъ такъ рѣшилъ, такъ рѣшилъ…

Варя не двигалась съ мѣста; лицо ея выражало страшное напряженіе, она никакъ не могла понять, что все это значитъ. Ото невѣроятно!

Отецъ Серафимъ подошелъ къ ней и положилъ руку на ея голову.

— Варенька, я вовсе не шучу. Говорю тебѣ: я такъ рѣшилъ.

— Папочка! — промолвила она и въ ея глазахъ заблистали слезы. — Папочка!

— Для тебя, дитя мое, для тебя, единое мое родное дитя!

— Папа!..

Она бросилась къ нему на грудь и конвульсивно прижималась къ нему. Слезы катились изъ ея глазъ.

— Добрый, милый, славный… золотой мой отецъ!

И дальше она не могла говорить, а все прижималась къ нему и цѣловала его, а слезы все лились и она никакъ не могла унять ихъ.

— Ну, полно, полно, — говорилъ отецъ Серафимъ, — всю рясу мнѣ слезами испортила. Такъ вотъ, значитъ, все отъ тебя зависитъ; я и деньги перевелъ, и все… Значитъ только твои сборы, за ними задержка. Только вотъ библіотеку хочу взять съ собой… Это будетъ большой ящикъ. Рѣшилъ Гришѣ ее подарить…

— Я сейчасъ напишу объ этомъ Глѣбу, — сказала Варя.

— Нѣтъ не пиши, пусть онъ не знаетъ. Нѣтъ, писать не надо… А мы къ нему сюрпризомъ прибудемъ, невзначай. Онъ подумаетъ, что ангелы въ образѣ человѣка сошли на землю.

— Правда… не буду ему писать.

— А знаешь, кто все это сдѣлалъ? Вѣдь это Леонидъ, это онъ меня надоумилъ. Я рѣшилъ въ душѣ своей и передъ крестомъ пообѣщалъ, что какъ онъ скажетъ, такъ и будетъ, потому что самъ я запутался и никакъ распутаться не могъ. А онъ такъ прямо и сказалъ: подавайте, говоритъ, заштатъ и поѣзжайте, потому что дочь у васъ одна и все для нея надо сдѣлать…

— Милый Леонидъ Ивановичъ!

Варя въ порывѣ радости побѣжала во дворъ, отыскала Леонида и начала цѣловать его.

Начались сборы. Варя собиралась и дивилась этому и вещи вываливались у нея изъ рукъ. Дочь Леонида помогала ей. Составлялись одинъ за другимъ порядочной величины ящики и корзины.

Въ концѣ ноября пошли дожди. Дороги испортились, но это не пугало ни Варю, ни отца Серафима. Она жадно стремилась, а онъ безповоротно рѣшилъ. Онъ уже привыкъ къ мысли, которая еще такъ недавно казалась ему такой невѣроятной.

— Э, — говорилъ онъ, — не все ли равно, гдѣ жить и гдѣ помирать. Гдѣ любимые люди, тамъ и хорошо, а Богъ одинъ надъ всѣми и вездѣ, и приметъ духъ мой, гдѣ бы ни разстался онъ съ моимъ грѣшнымъ тѣломъ.

Наконецъ, былъ назначенъ отъѣздъ. Отецъ Серафимъ прощался съ прихожанами. Вся, деревня собралась проводить стараго батюшку, съ которымъ въ теченіе многихъ лѣтъ сжилась, какъ съ роднымъ. Леонидъ смотрѣлъ сурово, изподлобья, но по его волосатымъ щекамъ катились слезы.

Варѣ тоже было грустно разставаться съ тѣми мѣстами, гдѣ у нея было столько дорогихъ воспоминаній. Здѣсь она родилась и выросла, а что всего дороже, здѣсь она ближе узнала Глѣба и слышала отъ него первое признаніе въ любви. Но грусть ея не могла выразиться съ сильнымъ напряженіемъ, этому мѣшало стремленіе, которое подгоняло ее впередъ скорѣе и скорѣе.

Къ вечеру они были въ городѣ. Варя зашла къ отцу Петру Смиренскому.

— Я пришла проститься съ вами? — сказала она матушкѣ.

— Какъ проститься? развѣ ты уѣзжаешь далеко?

— О, да, очень далеко, — отвѣтила Варя, — въ самый Петербургъ.

— Что ты, Богъ съ тобой! — воскликнула матушка.

— Да вѣдь вы же знаете! Глѣбъ вамъ говорилъ!

— Такъ какъ же отецъ Серафимъ рѣшается тебя отпустить?

— Папа тоже ѣдетъ со мной.

Матушка превратилась въ изумленіе.

— Отецъ Серафимъ ѣдетъ… Ну это ты сказки разсказываешь! вотъ ужъ этому-то я никогда не повѣрю.

— Но увѣряю васъ. Вотъ приходите завтра на пароходъ и увидите, какъ мы оба уѣдемъ. Неужели я стала бы васъ обманывать?

Тогда матушка съ искреннимъ восторгомъ кинулась ей на шею и начала обнимать ее.

— Да вѣдь это такъ и должно быть, конечно, конечно, — говорила она, сразу примирившись съ той самой мыслью, которая только что казалась ей невѣроятною.

Отецъ Серафимъ побывалъ и у отца Лаврентія, но здѣсь онъ былъ не вполнѣ откровененъ.

— Ѣду въ Кіевъ, а можетъ, и до Москвы доберусь, чтобы святынямъ тамошнимъ поклониться.

Онъ не хотѣлъ объяснять отцу Лаврентію все, чтобы не услышать излишнихъ восклицаній удивленія, недоумѣнія и такъ дальше.

— Да это такъ и будетъ, — говорилъ онъ Варѣ, какъ бы оправдываясь въ томъ, что ему пришлось сказать неправду: — мы и въ Кіевъ заѣдемъ и у московскихъ святынь побываемъ. Ужъ ты мнѣ должна сдѣлать эту уступку. И вѣдь немного времени займетъ все, — дня три-четыре лишнихъ.

И вотъ они уѣхали. Погода была сѣренькая, когда пароходъ отошелъ отъ пристани, и это было кстати, — жалѣть было не о чемъ, не было солнца, съ которымъ было бы жаль разставаться.

Дорога казалась Варѣ нестерпимо длинной и скучной. Она рвалась поскорѣе впередъ, но отцу Серафиму не показывала виду. Въ Кіевѣ сна сопровождала его въ пещеры и ей доставляло какое-то особенное, мучительное наслажденіе останавливаться, медлить ради него, въ то время, какъ каждую минуту она сознавала непобѣдимое желаніе поскорѣе ѣхать дальше. Онъ, въ свою очередь, понималъ, какая это была съ ея стороны жертва и старался какъ можно сократить свое пребываніе въ дорогѣ. Въ Москвѣ они посѣтили Кремль и съѣздили къ Троицѣ-Сергію.

— Не сердись, не сердись, Варенька! — успокоительно говорилъ ей отецъ Серафимъ, — это было бы грѣшно мнѣ, старому іерею, проѣхать мимо святынь и не поклониться имъ.

— О, папа, я такъ рада, что вы нашли хоть въ чемъ-нибудь удовольствіе въ этой поѣздкѣ. — И она не лгала, она видѣла, что онъ испытывалъ большое наслажденіе и радовалась этому.

— Ну, вотъ, значитъ ужъ это послѣдняя остановка! теперь ужъ прямо поѣдемъ! — сказалъ отецъ Серафимъ, садясь въ поѣздъ въ Москвѣ.

Въ Петербургѣ они, къ своему удивленію, нашли хорошую санную дорогу. На вокзалѣ ихъ какъ-то подхватили вмѣстѣ съ вещами и куда-то повезли, въ какую-то гостинницу, на Большой Морской. Они не возражали, потому что ничего не знали въ этомъ городѣ. Но имъ повезло. Гостинница оказалась хорошей: имъ дали чистый помѣстительный нумеръ въ двѣ комнаты.

Варя вся дрожала отъ внутренняго волненія. То, что она переживала, какъ вдругъ внезапно повернулась ея жизнь, походило на какую-то феерію. Она за дорогу похудѣла, глаза ея сдѣлались больше, но на лицѣ ея сіяла радость и отецъ Серафимъ видѣлъ, что эта худоба ничего дурного не означаетъ. Они пріѣхали утромъ. Варя, конечно, тотчасъ же начала выражать нетерпѣніе.

— Надо сейчасъ же послать къ Глѣбу, — говорила она, — вѣдь тутъ есть посыльные.

— Но куда? куда? — возражалъ отецъ Серафимъ, — онъ теперь въ университетѣ. Вотъ мы въ три часа пообѣдаемъ, а тамъ и махнемъ къ нему.

«Къ нему, къ нему!» Эти слова откликались въ ея сердцѣ, какъ дивная музыка. Ей казалось, что она достигла высшаго счастья. Когда они ѣхали съ вокзала, она не видала Петербурга. Среди попадавшихся навстрѣчу пѣшеходовъ она старалась разсмотрѣть, не встрѣтитъ ли случайно его, и въ сущности она не видала ни одного лица. Отецъ Серафимъ прилегъ на диванѣ и уснулъ. Дорога утомила его, а она стояла у окна и все смотрѣла, не пройдетъ ли мимо случайно знакомое лицо. Пробило три часа, имъ дали обѣдъ.

Глѣбъ въ этотъ день кончилъ занятія часа въ два и зашелъ въ кухмистерскую. Въ этотъ день онъ обѣдалъ. Въ три часа онъ былъ дома и испытывалъ глубокое уныніе, такъ какъ узналъ, что почтальонъ не принесъ письма отъ Вари; уже пятый день онъ ничего не получалъ отъ нея. Послѣднее письмо было очень грустно. Она писала, что скучаетъ невыносимо, что ей тяжело, и онъ теперь каждый день приходилъ домой съ ожиданіемъ, не случилось ли чего-нибудь съ нею, не больна ли она, наконецъ, не надоѣло ли ей скучать и она рѣшила забыть обо всемъ этомъ?

На урокъ онъ уходилъ обыкновенно въ шесть часовъ, а теперь сѣлъ за столъ и началъ писать письмо, полное нѣжныхъ укоровъ. Можно ли такъ забывать хорошаго друга? неужели не приходитъ въ голову, какъ онъ тревожится, томится, какіе ужасы возникаютъ въ его головѣ! Развѣ она хочетъ, чтобъ онъ бросилъ все и помчался туда, къ ней? Состояніе его духа было мучительно. Вѣдь письмо, которое онъ пошлетъ ей сегодня, будетъ идти три дня и столько же времени надо на отвѣтъ. Когда еще онъ узнаетъ, что тамъ дѣлается? Онъ давно уже не испытывалъ такой мучительной тоски.

X.

Между тѣмъ въ отелѣ въ три часа еще сидѣли за обѣдомъ. Варя дѣлала видъ, что ѣстъ съ аппетитомъ, чтобъ не огорчать отца. Но ей казалось, что нехорошо обѣдать однимъ, когда можно было бы сдѣлать это съ Глѣбомъ. А отецъ Серафимъ медлилъ. Онъ не умѣлъ такъ скоро ѣсть, у него не доставало уже многихъ зубовъ.

Наконецъ, они вышли на улицу и взяли извозчика на Вознесенскій проспектъ.

— А что, если его нѣтъ дома? Можетъ быть, онъ ушелъ и не вернется до ночи? — гадала Варя, — Надо было записку написать!

Но въ то же время въ воображеніи ея рисовались картины, какъ онъ тамъ тоскуетъ одинъ въ своемъ шестомъ этажѣ, какъ они звонятъ и онъ думаетъ, что это какой-нибудь надоѣдливый товарищъ и вдругъ…

Тутъ воображеніе отказывалось нарисовать ей что-нибудь опредѣленное. Она даже не могла себѣ представить, что за этимъ можетъ произойти.

Но какъ долго ѣдетъ извозчикъ! Имъ попалась порядочная кляча. Варя внимательно читаетъ надписи на углахъ улицъ и, наконецъ, они въѣзжаютъ на Вознесенскій проспектъ, она слѣдитъ за нумерами и говоритъ извозчику:

— Вотъ здѣсь, налѣво, къ воротамъ!

Извоэчикъ останавливается. Тихо сходитъ отецъ Серафимъ и ищетъ глазами дворника.

— А гдѣ тутъ квартира номеръ сто двадцать третій? — опрашиваетъ онъ дворника.

— А вамъ кого, батюшка?

— Тамъ студентъ живетъ…

— Господинъ Щедротовъ? Живетъ. Пожалуйте вонъ въ тотъ подъѣздъ и въ самый шестой этажъ. Высоконько это для васъ, батюшка!

— А не знаете вы, онъ дома? — спрашиваетъ Варя.

— Этого не могу знать, барышня.

Они идутъ, вступаютъ въ подъѣздъ и подымаются по лѣстницѣ На лѣстницѣ темновато и сразу ихъ обдаетъ очень дурнымъ воздухомъ.

— Боже, какъ ему скверно живется! — восклицаетъ Варя.

На площадкѣ второго этажа отецъ Серафимъ останавливается, садится на подоконникъ и отдыхаетъ. То же самое онъ дѣлаетъ и въ другихъ этажахъ.

— Охъ какъ высоко! — говоритъ онъ, — совсѣмъ на небѣ.

Но Варя не чувствуетъ ни усталости, ни одышки. Она молода, она не идетъ, а взлетаетъ на крыльяхъ.

Вотъ и шестой этажъ, ординарная дверь, обитая рыжей клеенкой. Звонить? Отецъ Серафимъ смотритъ на нее и усмѣхается. Онъ думаетъ о томъ, какъ бы это такъ устроить, чтобы произвести наибольшій эффектъ.

— Постойка-ка, я самъ позвоню! — говоритъ онъ и тихонько тянетъ звонокъ.

За дверью чуть слышно раздается звонокъ и вслѣдъ затѣмъ неторопливые шлепающіе шаги. Дверь отворилась и показалась на порогѣ невысокая худая старая женщина. «Это — знаменитая чухонка»! — подумала про себя Варя.

— Пожалуйте сюда! — тихо, осторожно сказалъ ей отецъ Серафимъ и почти насильно вытащилъ ее на площадку и самъ притворилъ за нею двери.

— Что, дома вашъ жилецъ?

— Дома! — съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ отвѣтила чухонка, — недавно только пришелъ.

— А что онъ дѣлаетъ?

— Сидитъ за столомъ и учится.

«Всегда учится, бѣдняжка!» — подумала Варя.

— А онъ одѣтъ?

— Какъ пришелъ, такъ и сѣлъ въ мундирѣ. Одѣтъ, чего не одѣтъ?

— Ну, хорошо, вы ему ничего не говорите, мы такъ пройдемъ, тихонько.

— А вы кто ему?

— Мы… родственники. Мы издалека, онъ будетъ радъ… Покажи намъ ходъ.

Чухонка невольно подчинилась этой таинственности и сдѣлалась молчаливой участницей заговора. Она тихонько отворила дверь и, осторожно остановившись на порогѣ, указала рукой на другую дверь, какъ разъ напротивъ входа. Отецъ Серафимъ кивнулъ головой и пошелъ туда на цыпочкахъ. Варя шла за нимъ съ замирающимъ сердцемъ и голова ея кружилась. Они остановились у двери. Отецъ Серафимъ постучался въ дверь.

Глѣбъ сидѣлъ въ это время надъ письмомъ, которое онъ наполнилъ нѣжными укорами Варѣ за ея молчаніе. Онъ перечитывалъ письмо. Его нѣсколько удивилъ этотъ стукъ. Чухонка входила къ нему просто. Если бы это былъ Лозовскій или Радолинъ, они еще въ передней громко спросили бы у хозяйки, дома ли онъ и онъ услышалъ бы ихъ голоса. Но онъ слышалъ только слабый звонъ. Можетъ быть, это почтальонъ или телеграфистъ съ какой-нибудь тревожной депешей? И въ одно мгновеніе у него пронеслись въ головѣ предположенія, что такое могло быть въ этой депешѣ. Мать умерла, Варя больна, съ отцемъ Серафимомъ худо… Онъ оторвалъ взглядъ отъ письма и посмотрѣлъ на дверь.

— Кто тамъ? Входите.

Дверь тихо со скрипомъ отворялась, Глѣбъ весь вздрогнулъ, вскочилъ съ мѣста и инстинктивно отпрыгнулъ отъ стола назадъ. Въ лицѣ его выразился испугъ. Мысль о томъ, что это могла быть дѣйствительность, даже не пришла ему въ голову. На минуту онъ потерялъ нить своихъ мыслей и ему казалось, что это сонъ, что онъ въ бреду.

Передъ нимъ была сѣдая борода. Фигура въ темной длинной одеждѣ съ полуулыбкой остановилась на порогѣ и молчала. Фигура съ секунду постояла неподвижно, потомъ приподняла руку; Глѣбъ чувстровалъ, что не можетъ ни кричать, ни сдѣлать какое-либо движеніе, сердце у него замерло.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! — раздался протяжный мягкій басокъ отца Серафима.

— Аминь! — сказала изъ-за его спины, слабымъ дрожащимъ голосомъ Варя и вдругъ не выдержала, рванулась къ Глѣбу и упала въ его объятія.

— Глѣбъ, милый Глѣбъ! Это мы, мы, настоящіе, дѣйствительные! Это не привидѣнія.

Онъ обнялъ ее, цѣловалъ ея волосы и глаза, но все еще былъ растерянъ и не вѣрилъ. Къ нему приблизился и отецъ Серафимъ и осѣнилъ его большимъ крестомъ, потомъ обнялъ и расцѣловалъ его.

— Мы, мы! — говорилъ и онъ тоже: — истинные, живые… Ну, приди же въ себя, Глѣбъ Назаровичъ! какъ ты блѣденъ, шатаешься…

Онъ пододвинулъ къ нему стулъ, потому что Глѣбъ дѣйствительно пошатнулся, но вдругъ, точно повязка упала съ его глазъ или разсѣялся туманъ, онъ встряхнулся, очнулся, понялъ все и началъ уже сознательно обнимать обоихъ.

— Боже мой, какое счастье, какое счастѣе! — восклицалъ онъ, — и я не вѣрилъ въ чудеса, а теперь вѣрю…

Опять взаимныя объятія и поцѣлуи. Онъ не зналъ, къ кому подойти, кого предпочесть.

— Мина, Мина! — кричалъ онъ своей чухонкѣ, — дайте намъ стульевъ. Вѣдь мнѣ посадить васъ некуда. Варя, голубка моя! а я сидѣлъ за письмомъ, — вотъ прочитай… Сколько упрековъ тебѣ…

— За то, что не писала? Я не хотѣла лгать, а мы съ папой рѣшили сдѣлать тебѣ сюрпризъ.

— Сюрпризъ? ну, что это за слово! оно никуда не годится! оно слишкомъ слабо! Но что же это значитъ? какъ? какъ это могло совершиться?

Мина, радостно улыбающаяся по поводу того, что ея любимый жилецъ доволенъ гостями, принесла два стула, все, что у нея было.

— А, сейчасъ, сейчасъ все узнаешь! — сказалъ отецъ Серафимъ, садясь на одинъ изъ этихъ стульевъ. — Э, да пусть лучше она тебѣ разскажетъ. Ты давно не слышалъ ея голоса; я думая, онъ тебѣ теперь, какъ сладкій медъ.

— Папа подалъ за штатъ, вотъ и пріѣхали! — сказала Варя.

— Боже мой, за штатъ! Значитъ, жить здѣсь будете?

— Будемъ здѣсь жить и я буду учиться, Глѣбъ! Ахъ, Глѣбъ, все сбылось, все! Это все онъ, мой старикъ!

— Но я все-таки не могу придти въ себя… Значитъ, это окончательно вѣрно; значитъ, это дѣйствительно навѣрно вы?

— Вѣрь, Глѣбъ, это мы! — говорилъ отецъ Серафимъ, самъ не замѣчая, что вдругъ сталъ говорить Глѣбу ты. — Что жъ, голубчикъ мой, я старъ, я уже свое счастье взялъ. Теперь ваша съ Варенькой очередь, надо и вамъ взять. За что молодое сердце будетъ мучиться и страдать? Томилась она, бѣдняжка моя, вздыхала, плакала. Вотъ я подумалъ, подумалъ да и рѣшился. Ну, — прибавилъ онъ, осматривая комнату Глѣба, — а келья у тебя истинно монашеская. Ты отшельникъ. Вотъ, сказываютъ, что душу спасти можно только въ монастырѣ. Да вѣдь въ этой кельѣ жить только и можно для спасенія души. Я бывалъ и въ монастыряхъ, такъ тамъ у монаховъ кельи куда лучше и обширнѣе, и чище, и удобнѣе… Да гдѣ же твои вещи? никакихъ вещей не вижу. Только книгъ десятка два…

— Подъ кроватью, въ. чемоданѣ, отецъ Серафимъ.

— Въ томъ самомъ? И это все твое имущество?

— Зачѣмъ мнѣ имущество, отецъ Серафимъ, когда я обладаю такими друзьями?..

— Что жъ ты насъ ничѣмъ не угощаешь? — съ усмѣшкой спросилъ отецъ Серафимъ.

— Чаемъ могу угостить, хотите чаю?

— Нѣтъ, ужъ Богъ съ тобой, не буду вводить тебя въ расходы; я думаю, каждый кусочекъ сахару разсчитанъ, а? Такъ вотъ какъ живутъ студенты, вотъ какъ они науки достигаютъ… Да, это подвижничество, поистинѣ подвижничество… Ну, вотъ что: бери Варю и ступайте гулять. Покажи ей городъ. Правда, ничего вы теперь не увидите, потому что будете смотрѣть другъ на друга; ну, да все же вамъ надо поболтать, наговориться. Денегъ, не бойсь, нѣтъ; ну, вотъ тебѣ пять рублей на Варины расходы. Ноги устанутъ, извозчика возьмете. А въ которомъ же часу ты урокъ даешь?

— Нѣтъ ужъ, я сегодня на урокъ не пойду. Отправлю записку, что не могу…

— Какъ же можно? еще, пожалуй, недовольны будутъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, тамъ добрые люди. Притомъ же я ни разу еще не манкировалъ.

— Ну, какъ знаешь. Ступай же себѣ. А вечеромъ въ гостинницу. Будемъ чай пить вмѣстѣ и поболтаемъ. И о дѣлахъ поговоримъ. А завтра подумаемъ объ устройствѣ нашей жизни. А меня посадите на извозчика и отправьте въ гостинницу, я тамъ засну. Ужъ сегодня никуда не хочу идти и ничего смотрѣть не буду; даже Гришу не буду безпокоить; завтра ты мнѣ его достань. Онъ мнѣ и Лавру покажетъ и прочія святыя мѣста. Исакіевскій соборъ-то я видѣлъ, мимо проѣзжали сейчасъ съ Варенькой, и Казанскій, когда съ вокзала ѣхали, такъ вѣдь надо и въ самыхъ храмахъ побывать и помолиться. А мы, Глѣбъ, были въ Кіевѣ въ лаврѣ и у Троицы въ Москвѣ и въ Кремлѣ… Ну, да она тебѣ все разскажетъ…

Глѣбъ согласился взять пять рублей, потому что у него денегъ оставалось всего нѣсколько копѣекъ. Они сошли внизъ, взяли извозчика и усадили отца Серафима. Глѣбъ отправилъ предварительно записку въ Малую Итальянскую, къ Мазуринымъ.

— Но смотрите, недолго! — сказалъ отецъ Серафимъ, — а то я помру съ тоски.

Они остались вдвоемъ на улицѣ. Былъ небольшой морозецъ. Санная дорога держалась хорошо. Извозчики проѣзжали мимо нихъ веселые. Новая зима всегда оживляетъ извозчиковъ.

Они стояли другъ противъ друга и не знали, куда имъ идти.

— Такъ это я въ Петербургѣ? — сказала Варя.

— Да, Варя, ты со мной. Это невѣроятно…

— Но очаровательно! Куда же ты хочешь вести меня?

— Никуда, да и некуда! По улицамъ ходить скучно, всюду толпа. Знаешь что, мы вѣдь богаты, мнѣ выдано цѣлыхъ пять рублей на кутежъ. Возьмемъ хорошаго извозчика и пусть онъ прокатитъ насъ… По нашимъ средствамъ мы можемъ ѣздить часа три…

— Это чудно!

— Дай руку, пройдемся… Тутъ на углу есть извозчики, а эти никуда не годятся. Она взяла его руку и прижалась къ нему.

— Я покажу тебѣ петербургскую толпу; кстати, я и самъ еще никогда не видалъ ее.

— О, показывай, что хочешь, мнѣ все равно… Вѣдь я съ тобой…

Они встрѣтили подходящаго извозчика. Глѣбъ сговорился, они сѣли; извозчикъ покатилъ ихъ по набережной, по Невскому, по Морской.

— Какъ много здѣсь богатыхъ! — восклицала Варя, глядя на красивыя сани и горячихъ лошадей, прикрытыхъ разноцвѣтными попонами.

— Но вѣдь ты тоже богата! — шутя сказалъ ей Глѣбъ.

— О, да, папа сказалъ, что я богата. Но вѣдь наше кочедаровское богатство, вѣроятно, здѣсь оказалось бы бѣдностью. Я ничего не стану тебѣ разказывать и ты мнѣ тоже. Это послѣ. Будемъ сидѣть молча и наслаждаться.

И они наслаждались молчаніемъ, тѣсно прижавшись другъ къ другу. Морозъ слегка пощипывалъ имъ щеки, но имъ было весело и тепло.

Уже стемнѣло. Гдѣ-то на часахъ они увидѣли половину седьмого.

— Надо домой! — сказала Варя, — я знаю, что папа уже безпокоится и шагаетъ по комнатѣ. Но вѣдь теперь мы всегда будемъ вмѣстѣ! — прибавила она. — Вѣдь всю жизнь, Глѣбъ, всю жизнь.

— Всю жизнь, Варя, — твердо отвѣтилъ Глѣбъ.

Они пріѣхали въ гостинницу, расплатились съ извозчикомъ и вошли.

Варя угадала; отецъ Серафимъ дѣйствительно безпокоился. Пріѣхавъ домой, онъ заснулъ, а когда проснулся, въ комнатѣ было совершенно темно. Часы его показывали половину шестого. Но онъ имъ не повѣрилъ. Въ Кочедаровкѣ въ это время только солнце собиралось заходить. Онъ кликнулъ лакея, тотъ подтвердилъ, но онъ и ему не повѣрилъ. Зажгли свѣчи, онъ велѣлъ приготовить самоваръ и закуску, и началъ ждать. Время спуталось въ его головѣ и ему казалось, что уже очень поздно и его началъ тревожить страхъ, не случилось ли какой-нибудь бѣды съ ними. Уже и самоваръ шипѣлъ на столѣ, и закуски были готовы, наконецъ, въ корридорѣ послышались частые шаги и молодые голоса и они ворвались въ комнату, принеся съ собой и холодъ, и свѣжесть, и веселье.

— Чудный городъ! — восклицала Варя, — очаровательный!

— Я думаю, тебѣ и адъ показался бы сегодня очаровательнымъ! — сказалъ отецъ Серафимъ.

— Очень можетъ быть, папа, за то у меня звѣрскій аппетитъ! Вѣдь за обѣдомъ я въ сущности ничего не ѣла, потому что мнѣ мѣшало любовное нетерпѣніе, а теперь послѣ прогулки на морозѣ страшно ѣсть хочется. Ты, Глѣбъ, не смотри, какъ я буду ѣсть это — не эстетично.

— Ну, садись, Глѣбъ, и поболтаемъ со мной, — сказалъ отецъ Серафимъ послѣ того, какъ они закусили и выпили чаю, и усадилъ Глѣба около себя. Но ему хотѣлось не столько слушать, сколько самому дѣлиться впечатлѣніями. Въ пути онъ ихъ получилъ такъ много.

И онъ разсказывалъ Глѣбу про Печерскую лавру, про Троицу-Сергія, про Московскій Кремль. Все это оставило глубокій слѣдъ въ его душѣ. Варя сидѣла противъ нихъ на диванѣ и какъ-то вся притихла. Счастье сегодняшняго дня утомило ее. Она молчала и, какъ казалось, внимательно слушала разсказъ отца, но затѣмъ незамѣтно уснула и склонила голову на подушку.

Отецъ Серафимъ улыбнулся.

— Нашъ ребенокъ заснулъ, — тихонько сказалъ онъ, — ну, иди и ты домой спать, а завтра приведи ко мнѣ Гришу. Я ему подарокъ привезъ.

Глѣбъ простился съ нимъ. Варю онъ не хотѣлъ будить; она такъ сладко спала.

Было около двѣнадцати часовъ, когда онъ вышелъ на улицу.

XI.

На другой день онъ не пошелъ въ университетъ. Это тоже было съ нимъ первый разъ за все время студенчества. Но онъ, все равно, не могъ бы ничего слушать и ничего не понялъ бы. Голова его была полна заботъ. Онъ ничего еще не говорилъ съ отцомъ Серафимомъ о томъ, какъ они хотятъ устроиться. При томъ же надо было посвятить Варѣ нѣсколько дней.

Онъ всталъ рано и отправился въ лавру. Онъ пришелъ туда во время лекцій и вызвалъ Лововскаго.

— Что за чудо! — воскликнулъ Лозовскій, — ты пришелъ не въ урочный часъ.

— То-есть, именно въ урочный, потому что у тебя урокъ.

— Ну, пожалуй. Вижу, что ты по утрамъ остришь. Но какъ ты рѣшился не пойти въ университетъ? Вѣдь ты такой ярый естествоиспытатель.

— Произошло обстоятельство, которое даже ты, не смотря на твой пророческій даръ, не предсказалъ бы.

— Что такое? Прогнали изъ университета? Вѣдь у васъ тамъ часто бываютъ бунты.

— Нѣтъ. Да ты и не пытайся угадать. Безполезно.

— Ну, въ чемъ же дѣло?

— А дѣло въ томъ, что вдругъ совершенно неожиданно пріѣхалъ отецъ Серафимъ съ дочерью.

— Что? Ну ужъ это ты заврался.

— Да увѣряю тебя, что это правда. Мнѣ не пришло бы въ голову даже выдумать это — до того это невѣроятно.

— Да, если это правда, то дѣйствительно можно сказать, что произошло обстоятельство необъяснимое. Но, послушай, голубчикъ, вѣдь они тебя теперь женятъ.

— Ахъ, Лозовскій оставь ты эту манеру. Неужели ты не понимаешь; что такимъ образомъ оскорбляешь людей, которыхъ я люблю, а значитъ и меня.

— Ну, ну, ладно, не буду больше, не буду. Что жъ, Варвара Серафимовна, учиться будетъ?

— Ничего этого я еще не знаю; вообще я о дѣлахъ не говорилъ. Но отецъ Серафимъ поручилъ мнѣ доставить ему тебя. Онъ сулитъ тебѣ какой-то подарокъ…

— Эхъ, какъ они любятъ эти подарки дѣлать… Ну, ладно, послѣ обѣда приду.

— Нѣтъ, ты лучше не обѣдай. Тамъ будемъ вмѣстѣ обѣдать, старику это доставитъ удовольствіе.

— А пожалуй и такъ, мнѣ порядочно надоѣлъ казенный обѣдъ, хотя онъ и не плохъ. Такъ и быть, накроемъ старика рубля на два. Кстати, я еще ни разу въ порядочномъ ресторанѣ не обѣдалъ.

Отсюда Глѣбъ пошелъ въ гостинницу я засталъ ихъ за завтракомъ. Они догадались, что онъ не пошёлъ на лекціи и былъ у Лозовскаго. Послѣ завтрака отецъ Серафимъ повелъ серьезную рѣчь на счетъ квартиры.

— Вотъ ты мнѣ посовѣтуй, Глѣбъ… Впрочемъ, самъ ты не смыслишь въ этомъ ничего, а ты поговори съ кѣмъ-нибудь. Потому что здѣсь должно быть все дорого… Я слышалъ, что тутъ у васъ есть какіе-то острова, такъ, можетъ быть, тамъ будетъ подешевле.

— Это очень далеко. Ну, да вы не безпокойтесь, мы найдемъ. Я даю урокъ у одного господина, который управляетъ большимъ домомъ, онъ понимаетъ въ этихъ дѣлахъ и дастъ мнѣ совѣтъ. Я сегодня же поговорю съ нимъ, а завтра будемъ искать.

— Завтра тебѣ надо бы въ университетъ пойти, — сказала Варя.

— Почему надо?

— Я нахожу, что ты изъ-за насъ манкируешь.

— Пустое, три-четыре дня не пойти еще не значитъ манкировать. Я наверстаю. Нѣтъ, ужъ ты, Варя, не мѣшай мнѣ сдѣлать все какъ слѣдуетъ. Вѣдь вамъ небольшую квартиру надо. Три комнаты. Вамъ, Варѣ и общую. Ну, и кухню, конечно.

— Это достаточно.

— Такъ это и не будетъ очень дорого.

— Я слышалъ, что дрова дороги здѣсь, — замѣтилъ отецъ Серафимъ.

— А мы найдемъ съ дровами.

— Какъ такъ съ дровами?

— Такъ, здѣсь отдаютъ съ дровами, домохозяинъ даетъ и дрова, сколько угодно.

— Это хорошо. Онъ, можетъ, и свѣчи даетъ?

— Нѣтъ, свѣчей не даетъ… А пока мы съ Варей пройдемся и посмотримъ по билетикамъ, нѣтъ ли квартиръ; если есть, мы ихъ посмотримъ и узнаемъ цѣну, а мебель вамъ придется купить…

— Охъ ужъ эта мебель! я думаю здѣсь все въ десять разъ дороже.

— Напротивъ, я увѣренъ, что здѣсь дешевле. Впрочемъ, все выяснится, вы не безпокойтесь, отецъ Серафимъ, мы безъ васъ все сдѣлаемъ, вы только переѣдете на готовое.

— Ну, ладно, ладно. Ступайте. Вижу, что вамъ хочется поскорѣе отдѣлаться отъ старца, чтобы и шляться вдвоемъ. А скоро ли придетъ Гриша?

— Часа въ три, да и мы къ тому времени вернемся.

— Вотъ ужъ я съ нимъ наговорюсь, онъ вѣдь не влюбленъ.

Они вышли и смотрѣли квартиру. Но во всемъ ближнемъ районѣ не было ничего подходящаго. Время было неудобное, позднее, всѣ квартиры заняты. Если и попадались, то огромныя или сырыя. Варя начала падать духомъ.

— Какъ это трудно, — говорила она, — что если не найдемъ?

— Да вѣдь назадъ не поѣдете. Въ крайнемъ случаѣ можно будетъ устроиться въ меблированныхъ комнатахъ. Только съ обѣдами возня, придется брать изъ ресторана, а это плохо и дорого. Впрочемъ, я думаю, что Мазуринъ мнѣ поможетъ.

Когда они вернулись, то застали Лозовскаго; онъ всталъ и чинно поздоровался съ Варей. На лицѣ его играла чуть замѣтная усмѣшка.

— Съ тѣхъ поръ, какъ вы пріѣхали въ Петербургъ, — промолвилъ онъ, обращаясь къ Варѣ, — несбыточнаго болѣе нѣтъ въ природѣ.

— Что-жъ, — отозвался отецъ Серафимъ, — ты еще дальше нашего съѣздилъ, мы только въ Петербургъ. Въ Петербургъ многіе ѣздятъ, а ты въ Соловки.

— О, Соловки! туда и вамъ слѣдовало бы съѣздить.

— А можетъ, и съѣзжу, мнѣ теперь уже все ни почемъ.

— Вотъ какъ расходился папа! — сказала Варя.

— Да что-жъ! Въ Кочедаровкѣ я, было, приросъ, какъ дерево къ землѣ корнями и думалъ, что двинуться мнѣ никуда нельзя. Что какъ сдвинусь съ мѣста, то вмѣстѣ со мной и свѣтъ перевернется, и вотъ взялъ да и сдвинулся, двѣ тысячи верстъ продѣлалъ и ничего. Отчего же мнѣ и дальше не поѣхать?

— Да, — сказалъ Лозовскій, — это русскіе любятъ этакъ-то вотъ пускать корни. Англичане давно оцѣнили далекія путешествія. Они всю жизнь ѣздятъ. Знаете, я на Соловкахъ встрѣтилъ двухъ англичанъ и тамъ мнѣ сказали, что они часто туда ѣздятъ.

— А что имъ тамъ дѣлать? — спросилъ отецъ Серафимъ, — вѣдь они не нашей православной вѣры.

— Любознательность.

— А мнѣ вы не совѣтуете съѣздить въ Соловки? — спросила Варя.

— Вамъ? Нѣтъ, вы въ такомъ настроеніи, что это не произведетъ на васъ должнаго впечатлѣнія.

— А вы остались все такимъ же злымъ, какъ и былы, и Соловки васъ не смягчили.

— Они и не должны смягчать, мѣсто суровое, трудное. Мѣсто подвижническое. Жить тамъ — уже подвигъ.

— А знаешь, Гриша, я хочу тебѣ подарокъ сдѣлать…

— Я кое-что слышалъ объ этомъ, — съ нѣкоторою суровостью сказалъ Лозовскій.

— Да какой! Вотъ ты не любишь подарковъ, я знаю, а отъ этого не откажешься, потому что и права не имѣешь, да и драгоцѣнный ужъ очень.

— Тѣмъ хуже, если драгоцѣнный.

— Но почему же хуже?

— Потому что тѣмъ труднѣе его принять…

— Почему же труднѣе?

— Потому что больше обязательства Принимая подарокъ, мы даемъ обязательство, которое, быть можетъ не съумѣемъ и выполнить. Надо сперва взвѣсить.

— Ну, ладно, ладно, пошелъ ужъ… Нѣтъ, Гриша, этотъ подарокъ ты возьмешь. Это книги, моя библіотека, которую ты такъ полюбилъ.

— Ваша библіотека? Вы хотите подарить ее мнѣ?

— Ну, да.

— Но это такая цѣнность!

— Какая тамъ цѣнность? Что я съ ними буду дѣлать? У меня одна наслѣдница — Варя, а съ нею и Глѣбъ, такъ вѣдь они со всѣмъ по другой части идутъ; они ее и оцѣнить не могутъ; выбросятъ они мои книги изъ шкафа и вмѣсто нихъ натыкаютъ туда своихъ матеріалистическихъ. А ты — другое дѣло, тебѣ онѣ кстати.

— Но, знаете, отецъ Серафимъ… Это правда, что отъ такого подарка даже я не отказался бы. Но это слишкомъ; вы могли бы въ такомъ случаѣ поднести ее въ даръ академіи.

— А что мнѣ академія? Я ее не знаю. Никто тамъ ее не оцѣнитъ, какъ ты, и никому она столько наслажденія не доставить, какъ тебѣ.

— Но вамъ академія прислала бы благодарность…

— Очень мнѣ нужна эта благодарность. Говорю тебѣ, я ее не знаю, твоей академіи, не знакомъ съ ней, а ты мой родственникъ, я тебя люблю и цѣню твой умъ и направленіе. — Вотъ и бери, вотъ тебѣ квитанція. Сходи на вокзалъ и тамъ въ багажномъ отдѣленіи и получишь. Только возьми ломовика, потому что ящикъ великъ.

— Спасибо. Ну, теперь, значитъ, я буду самымъ богатымъ человѣкомъ во всей академіи и самъ инспекторъ будетъ мнѣ завидовать.

— А онъ ученый, твой инспекторъ?

— О, да, очень ученый. Но чѣмъ же я васъ отблагодарю? Хотите, три дня на лекціи не буду ходить и поищу вамъ квартиру?

— Нѣтъ, нѣтъ, ходи себѣ на лекціи. А отплатишь послѣ. Когда-нибудь напишешь книгу, это будетъ замѣчательная книга — и посвятишь ее мнѣ.

— Согласенъ. А книгу я дѣйствительно напишу. Она у меня уже зрѣетъ въ головѣ; и, представьте, какъ мнѣ были необходимы нѣкоторыя пособія, которыхъ я нигдѣ не могъ здѣсь найти, а они есть у васъ, въ вашей библіотекѣ! Теперь они мои, — какое блаженство! Да, вы правы, отъ такого подарка я не въ силахъ отказаться.

Когда Лозовскій ушелъ, Варя сказала:

— Нѣтъ, онъ сдѣлался лучше… Мнѣ онъ теперь нравится. Въ немъ дѣйствительно есть что-то сильное, что-то духовное.

— Если пойдетъ въ монастырь, — замѣтилъ отецъ Серафимъ, то будетъ знаменитымъ архипастыремъ и проповѣдникомъ.

XII.

На урокѣ Глѣбъ прежде всего завязалъ съ Мазуриными разговоръ о квартирѣ.

— Тутъ пріѣхали съ юга мои родственники, — сказалъ онъ, — одинъ старый священникъ съ дочерью. Хотѣлось бы ихъ устроить получше, а квартиръ, кажется, уже нѣтъ…

— Но у меня въ домѣ можно! — любезно предложилъ Мазуринъ. — Есть квартира о четырехъ комнатахъ съ кухней.

— Съ дровами? — спросилъ Глѣбъ, вспомнивъ безпокойство отца Серафима.

— О, да, у насъ всѣ квартиры съ дровами. Она ходитъ за шестьдесятъ пять рублей въ мѣсяцъ, но для вашихъ родственниковъ можно уступку сдѣлать; я сдамъ за пятьдесятъ.

Глѣбъ поблагодарилъ, но рѣшилъ прежде дать урокъ. Послѣ урока они осматривали квартиру. Она помѣщалась во дворѣ, во второмъ этажѣ, что было очень удобно для отца Серафима, страдавшаго одышкой. Комнаты небольшія, но высокія и свѣтлыя. Квартира понравилась Глѣбу, но онъ сказалъ, что привезетъ хозяевъ.

— Надо, чтобъ они сами видѣли.

Мазуринъ очень хвалилъ квартиру, говорилъ, что она теплая и сухая и у Глѣба не было никакихъ основаній, что онъ обманываетъ его.

— Ну, вотъ, — сказалъ Глѣбъ, придя отсюда въ гостинницу, — я вамъ и квартиру нашелъ.

— Неужто? должно быть, какую-нибудь драгоцѣнность? При томъ же ты ничего не смыслишь.

Глѣбъ объяснилъ, что квартира въ томъ домѣ, гдѣ онъ даетъ урокъ и что Мазуринъ ручается за ея исправность. Онъ приглашалъ отца Серафима посмотрѣть.

— Ну, нѣтъ ужъ, я на это не согласенъ, — отвѣтилъ отецъ Серафимъ. — Ты самъ сказалъ, что все будетъ готово, — а я только переѣду и буду жить, — вотъ я это и принялъ въ сердцу. Мнѣ что жъ, мнѣ лишь бы комната была теплая да сухая.

Они съ Варей вдвоемъ отправились на Сергіевскую. Варя осталась довольна. Когда они осматривали квартиру, явился самъ Мазуринъ и вмѣстѣ съ нимъ пришла его дочь, консерваторка; ихъ познакомили. Варя сразу обратила вниманіе на ея какіе-то особенные любопытные глаза. Эти глаза произвели на Варю непріятное впечатлѣніе. Когда она смотрѣла ими, то казалось, что она хочетъ какъ бы поглотить человѣка. Ей не нравилось то, какъ она смотрѣла на Глѣба.

Они взяли квартиру и оставили задатокъ.

— Переѣдемъ дня черезъ два, — сказаза Варя. — Намъ еще надо купить мебель, но тоже не знаемъ гдѣ; мы здѣсь ничего не знаемъ. А Глѣбъ Назаровичъ хотя и жилъ здѣсь цѣлый годъ, но знаетъ не больше насъ.

— По этой части могу тоже дать вамъ совѣтъ! — сказалъ имъ Мазуринъ. — Совѣтую вамъ покупать новую мебель, непремѣнно новую, по случаю можно покупать только дорогія рѣдкія вещи. Да самое лучшее, если хотите, я помогу вамъ. Вотъ не угодно ли вамъ сказать мнѣ, какія вещи вамъ угодно купить. Онъ вынулъ изъ кармана записную книжку и карандашъ и приготовился высчитывать; они ходили по комнатамъ и рѣшали, гдѣ что поставить. Мазуринъ производилъ самый точный разсчетъ.

— А если вамъ угодно, то я буду просить позволенія завтра явиться къ вашему батюшкѣ и оттуда вмѣстѣ отправимся въ гостинный… Васъ однихъ непремѣнно надуютъ, продавцы сейчасъ же видятъ, понимаетъ человѣкъ или нѣтъ…

— Здѣсь всѣ такъ предупредительны и любезны? — спросила Варя у Глѣба, когда они возвращались домой.

— Я, право, не имѣлъ случая наблюдать, но Мазурины всегда были со мной любезны. Мнѣ кажется, что есть такіе люди, которые со всѣми любезны; это у нихъ въ натурѣ. Притомъ же они вообще расположены ко мнѣ, я имъ почему-то нравлюсь.

— И этой дѣвицѣ съ жадными глазами?

— Можетъ быть, и ей. Но, Варя, ты нехорошо говоришь, у тебя нехорошій тонъ. Неужели ты допускаешь на минуту, что меня можетъ интересовать кто-нибудь другой, кромѣ тебя.

Она тотчасъ же раскаялась.

— Прости мнѣ, Глѣбъ, но это, право, невольное чувство. Я такъ люблю тебя, что боюсь даже тѣни въ твоихъ глазахъ.

— А развѣ была тѣнь?

— Да, что-то въ этомъ родѣ, но, конечно, это было мое воображеніе.

Отецъ Серафимъ нашелъ, что цѣна квартиры дорогая, хотя и не въ такой степени, какъ онъ ожидалъ. Онъ вообще ждалъ встрѣтить въ Петербургѣ поразительныя цѣны.

— Ты не думай, Глѣбъ, — говорилъ онъ, — что я скаредничаю. Оно, положимъ, я дѣйствительно умѣю беречь копѣйку, иначе въ нашемъ быту и не сберегъ бы. Меня считали богачемъ тамъ у насъ въ деревнѣ. Такъ всѣ и говорили, молъ, отецъ Серафимъ настоящій помѣщикъ. И тамъ, дѣйствительно, я былъ богачемъ. И вотъ какимъ: у меня денегъ чистыхъ сорокъ тысячъ. Это я за всю жизнь собралъ. Считаю я такъ, что они дадутъ намъ доходу до двухъ тысячъ въ годъ, да Леонидъ намъ пришлетъ около тысячи, вотъ и все наше богатство. Теперь суди, велико ли оно здѣсь, въ этомъ городѣ, гдѣ на улицѣ на каждомъ шагу пара коней везетъ сотни тысячъ, напяленныя на какую-нибудь даму? Оттого я такъ и остороженъ. А между тѣмъ надо, чтобы Варя никогда ни въ чемъ нужды не знала, въ этомъ была забота всей моей жизни, такъ неужто я теперь вдругъ транжирить начну?

На другой день Мазуринъ явился въ гостинницу въ девять часовъ утра. Къ этому времени поторопился придти и Глѣбъ. Мазуринъ спѣшилъ, потому что ему надо было поспѣть на должность. Онъ познакомился съ отцомъ Серафимомъ и отецъ Серафимъ такъ высказалъ потомъ впечатлѣніе, которое получилъ отъ него:

— Видно, что дѣловой человѣкъ; у него и въ лицѣ есть что-то особенное, петербургское. Я уже замѣтилъ, что у здѣшнихъ людей есть какая-то такая черта въ лицѣ, какой я нигдѣ не видалъ. Такъ, словно эти лица ледкомъ покрыты. И сквозь этотъ тонкій слой льда не вполнѣ разглядишь, какое у нихъ выраженіе.

Отецъ Серафимъ и въ гостинный не поѣхалъ; они отправились втроемъ. Мазуринъ дѣйствительно оказался имъ чрезвычайно полезнымъ. Узнавъ, что на мебель ассигновано тысяча рублей, онъ заявилъ, что на эти деньги можно очень мило обставить квартиру. И въ самомъ дѣлѣ, онъ умѣлъ какъ-то ловко скомбинировать разные предметы и обладалъ особенной способностью убѣждать торговцовъ, чтобъ они уступали. Послѣ какого-нибудь часа возни, Варя увидѣла себя обладательницей полной обстановки для четырехъ комнатъ.

Отсюда Мазуринъ уѣхалъ на службу, заявивъ, что если имъ что-нибудь понадобится, то онъ весь въ ихъ распоряженіи. А они, придя домой, не нашли отца Серафима. На столѣ лежала его записка:

«Ко мнѣ пришелъ Гриша, — писалъ отецъ Серафимъ, — у него какой-то праздникъ въ академіи и потому лекцій нѣтъ. Онъ захотѣлъ показать мнѣ лавру и другія святыя мѣста. Завтракайте безъ меня, а если купили мебель, то перевозите ее въ квартиру».

Глѣбъ и Варя были въ этотъ день необыкновенно дѣятельны. Они наскоро позавтракали и отправились покупать посуду и разныя мелочи. Часа въ четыре они опять зашли въ мебельный магазинъ и узнали, что часть мебели уже отправлена на Сергіевскую. Они поѣхали туда и принимали каждую вещь въ качествѣ хозяевъ.

Опять явилась консерваторка и съ нею еще какая-то маленькая дѣвочка и мальчикъ, ученикъ Глѣба. Она любезно давала совѣты, что куда поставить, но у Вари явилось по отношенію къ ней какое-то чувство противорѣчія.

— Мнѣ кажется, — говорила консерваторка, — что этотъ диванъ надобно поставить вотъ здѣсь.

И она уже начинала придвигать диванъ на то мѣсто, которое казалось ей удобнымъ. Но Варѣ непремѣнно хотѣлось возразить. Она видѣла, что это хорошо, что диванъ надо поставить именно такъ, какъ она говоритъ, но она возражала:

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ кажется, что сюда вотъ лучше! — и дѣлала по своему.

— Неужели, — спрашивала она Глѣба, — она будетъ всегда вотъ такъ ни съ того, ни съ сего ходить къ намъ?

— Ты волнуешься изъ пустяковъ, Варя, — отвѣчалъ Глѣбъ. — Если не нравится, чтобъ она ходила, всегда можно прекратить это. Она увидитъ твою холодность и перестанетъ. Это само собой сдѣлается.

Вечеромъ отецъ Серафимъ былъ полонъ новыхъ впечатлѣній и долго разсказывалъ Глѣбу о томъ, что видѣлъ. Но все же въ душѣ его преобладали прежнія впечатлѣнія — отъ Кіевской лавры, отъ Кремля.

На другой день Глѣбъ зашелъ въ университетъ, но всего только на одинъ часъ. Потомъ они съ Варей устраивали квартиру и къ тремъ часамъ все уже было готово. Мазуринъ продолжалъ оказывать имъ всевозможныя любезности. Дворники были къ ихъ услугамъ. Онъ прислалъ имъ кухарку, которую они наняли. Однимъ словомъ, квартира была устроена вполнѣ и можно было жить въ ней. Въ кухнѣ навалили кучу дровъ и Варя могла воочію убѣдиться, что квартира съ дровами.

Послѣ обѣда въ гостинницѣ, они забрали вещи и отца Серафима и перевезли ихъ на Сергіевскую. Онъ былъ въ восторгѣ отъ квартиры; по сравненію съ низенькими маленькими комнатками въ Кочедаровкѣ эти показались ему палатами.

— А главное, дрова! — наивно восклицалъ онъ, глядя на обильную кучу дровъ въ кухнѣ. — Вотъ ужъ навѣрно не будетъ холодно, топи сколько хочешь.

— А бываетъ, что цѣлые возы истапливаютъ, — замѣтилъ стоявшій при этомъ дворникъ, — и все холодно. Есть такія квартиры.

— Но здѣсь такъ много мѣста, — восклицалъ отецъ Серафимъ, осматривая комнату, — что и ты, Глѣбъ, могъ бы помѣститься съ нами. Зачѣмъ тебѣ сидѣть на твоемъ шестомъ этажѣ и платить деньги?

— Нѣтъ, отецъ Серафимъ, я тамъ останусь! — отвѣтилъ Глѣбъ.

— Что же такъ?

— Во-первыхъ, здѣсь ни я, ни Варя ничего не будемъ дѣлать, здѣсь мы будемъ слишкомъ счастливы. А во-вторыхъ, въ Петербургѣ такъ же много сплетниковъ, какъ и въ губернскомъ городѣ.

— Да, ежели такъ, то это соображеніе не послѣднее! — согласился отецъ Серафимъ; онъ-то, конечно, не желалъ, чтобы у кого-нибудь были поводы говорить дурно о Варѣ.

Они послали за Лозовскимъ, извѣщая его о новосельѣ, и вечеромъ въ новой квартирѣ, обставленной свѣжей, только-что выпущенной изъ мастерской, мебелью былъ маленькій пиръ.

— Вотъ мы здѣсь вчетверомъ, совсѣмъ такъ, какъ и въ Кочедаровкѣ! — говорилъ отецъ Серафимъ, — Ничего, хорошо! Главное, лишь бы люди были хорошіе, а къ прочему всегда можно привыкнуть.

— А знаете, отецъ Серафимъ, — сообщилъ Лозовскій, — я уже получилъ книги. И вотъ сегодня цѣлый день сидѣлъ надъ ними и не могъ оторваться. Тамъ есть экземпляры, которыхъ я прежде и не замѣтилъ. Удивляюсь вамъ, отецъ Серафимъ, какъ вы могли отказаться отъ такого сокровища! Можетъ быть, прикажете вернуть?

— Ну, нѣтъ, что ты, Богъ съ тобой! Да вѣдь сокровище оно для тебя, а для меня, человѣка не ученаго и которому учиться уже поздно, оно ничего особеннаго не представляетъ. Это, братецъ ты мой, все равно, какъ въ баснѣ, знаешь, пѣтухъ, который нашелъ жемчужное зерно. Вотъ такой точно и я пѣтухъ.

— Да, — продолжалъ Лозовскій, — вся академія приходила смотрѣть и всѣ прониклись ко мнѣ величайшимъ уваженіемъ. Я былъ милостивъ и обѣщалъ послѣ моей смерти оставить библіотеку академіи. Говорятъ, какая-то пѣвица, Патти, что ли, обѣщала свое горло — такъ какъ у нея необыкновенное горло — послѣ смерти своей завѣщать какому-то ученому учрежденію. Хотятъ изслѣдовать его, чтобы знать, отчего у нея такой удивительный голосъ. Ну, вотъ и я такъ свою библіотеку.

— Ну, Варя, — сказалъ Глѣбъ, — завтра я тебя буду устраивать. Мы пойдемъ на курсы и ты тамъ поговоришь съ кѣмъ слѣдуетъ. Только тебя теперь въ дѣйствительныя слушательницы не примутъ, придется быть вольнослушательницей.

— О, мнѣ все равно, — сказала Варя, — мнѣ лишь бы учиться.

Глѣбъ простился.

— Бѣдняжка, — сказала ему Варя, — опять идетъ на свой шестой этажъ.

На другой день они ходили на курсы. Глѣбъ оставался ждать ее на улицѣ. На Варю произвело сильное впечатлѣніе то, что она нашла тамъ. Движеніе, шумъ, говоръ, молодыя лица и всѣ проникнуты одной цѣлью. Между ними есть и здоровыя, и блѣдныя, моложе и старше. И когда она думала о томъ, что и сама присоединится къ нимъ и что, наконецъ, достигнетъ того, къ чему стремилась, у нея сильно билось сердце!

Ей позволили слушать лекціи, а съ Рождества обѣщали зачислить. Она вышла блѣдная и, какъ бы нуждаясь въ поддержкѣ, оперлась на руку Глѣба.

— Знаешь, — говорила она ему, — иногда мнѣ кажется, что все это во снѣ. Каждый день, каждый часъ осуществляется какая-нибудь несбыточная мечта. Но послѣ этого какая же разница между несбыточнымъ и тѣмъ, что сбывается? Правду сказалъ Лозовскій, что съ тѣхъ поръ, какъ я пріѣхала въ Петербургъ, въ природѣ не осталось ничего несбыточнаго.

— Ну, Варюкъ, — сказалъ Глѣбъ, и, съ своей стороны, чрезвычайно довольный, что все совершается такъ удачно, — теперь я тебя усажу на извозчика, а самъ останусь. Я таки порядочно запустилъ свои занятія. Надо наверстать.

Онъ такъ и сдѣлалъ. Варя поѣхала домой одна. Жизнь пошла обычной чередой изо дня въ день. Отецъ Серафимъ былъ очень доволенъ тепломъ, котораго было много въ ихъ квартирѣ. На улицу онъ не любилъ часто выходить, холода усилились и наводили на него какую-то спячку; въ особенности же ему нравилось сосѣдство съ Сергіевской церковью, тамъ явился новый усердный прихожанинъ. Его можно было видѣть въ этой церкви каждый день. Онъ становился въ отдаленный уголъ и сосредоточенно молился.

Варя не боялась дальности разстоянія. Она вставала рано и брала извозчика на Вознесенскій проспектъ. Тутъ она подымалась въ шестой этажъ, звонила и на этотъ звонокъ выходилъ Глѣбъ, уже совсѣмъ одѣтый и они шли пѣшкомъ на Васильевскій островъ. Это были чудные свѣтлые часы. Варя съ восторгомъ отзывалась о своихъ лекціяхъ, въ которыхъ для нея было такъ много новаго. Они всю дорогу разсказывали другъ другу то, что было новаго въ ихъ знаніяхъ, и такимъ образомъ дѣлились своимъ душевнымъ міромъ и онъ постоянно былъ у нихъ общій. Глѣбъ каждый день приходилъ къ нимъ обѣдать. Онъ перевелъ свой урокъ на четыре часа съ половиной и прямо съ урока являлся къ нимъ. Они рѣдко теперь проводили вмѣстѣ вечера, потому что у каждаго было много своихъ занятій. Иногда отецъ Серафимъ отпускалъ ихъ въ театръ; они забирались въ Александринку довольно высоко и Варя испытывала высокое наслажденіе. Опера показалась ей чѣмъ-то черезчуръ сложнымъ, запутаннымъ и пестрымъ. Она говорила, что не понимаетъ ея.

Зима была суровая, но они не боялись холода; квартира въ самомъ дѣлѣ оказалась теплой.

XIII.

Варѣ невольно пришлось ближе познакомиться съ консерваторкой Мазуриной; звали ее Валентиной Яковлевной. Это было странное существо. Она жила въ большомъ семействѣ, посѣщала консерваторію, получала даровыя мѣста въ концерты и при этомъ страшно скучала. Варѣ сперва казалось, что ей все равно лишь было бы общество мужчинъ.. Она оживлялась всякій разъ, когда приходилъ Глѣбъ. Но, познакомившись съ нею ближе, она поняла, что это была ошибка. Валентина и мужчинъ тоже находила скучными. У нея было желаніе чего-то необыкновеннаго, чего-то изъ ряда, вонъ выходящаго. Къ каждому новому знакомому она внимательно присматривалась, надѣясь встрѣтить въ немъ то необыкновенное, котораго искала. Но всѣ были обыкновенны и она скоро разочаровывалась и остывала. Къ Глѣбу она относилась хорошо, но совершенно спокойно. Періодъ ожиданія отъ него чего-нибудь выдающагося уже прошелъ. Можетъ быть, отъ этого въ глазахъ ея постоянно свѣтилась, какая-то жажда ожиданія. Она говорила, что ей рѣшительно все равно, кто былъ бы этотъ человѣкъ, который поразилъ бы ее чѣмъ-нибудь: пусть онъ будетъ простой извозчикъ, я пошла бы за нимъ. Ей хотѣлось забыться, чтобы не помнить себя, чтобы не видѣть той слишкомъ сѣренькой обстановки, которая ее окружала. Этимъ-то и манила ее сцена.

— Но вы вращаетесь въ такомъ мірѣ, — говорила ей Варя, — гдѣ столько талантовъ, артистовъ!

— О, это самые ординарные люди, самые скучные люди на свѣтѣ! — отвѣчала Валентина. — Всѣ они погрузились въ свою спеціальность и не знаютъ ничего внѣ ея. Всѣ они такъ, похожи другъ на друга, перенимаютъ одинъ у другого нетолько знанія, но и пріемы, и манеры. Нѣтъ, это скучно!

Варя разсказала ей про Лозовскаго.

— Можетъ быть, онъ васъ займетъ. У него такіе странные взгляды. Онъ, напримѣръ, думаетъ, что каждый носитъ, въ себѣ только половину души, а другая половина живетъ, въ другомъ, и эти души постоянно стремятся, чтобы слиться….

— Это любопытно! — сказала Валентина. — Это, по крайней мѣрѣ, оригинально.

— Потомъ онъ всему на свѣтѣ предпочитаетъ кладбище..

— Кладбище? Это тоже странно…

— И затѣмъ онъ рѣшилъ поступить въ монахи…

При этихъ разсказахъ у Валентины горѣли глаза. Въ ней загоралось страстное желаніе поскорѣе вблизи увидѣть этого страннаго человѣка. Но Лозовскій какъ-то все приходилъ, когда она была въ консерваторіи.

— Если бы вы когда-нибудь заранѣе знали, что онъ придетъ, пожалуйста скажите мнѣ, — просила она Варю, — я тогда, не пойду въ консерваторію.

— Но вѣдь онъ идетъ въ монахи, — сказала ей Варя шутя, — что вамъ отъ него?

— Это-то и интересно! ахъ, это страшно интересно!

И вотъ однажды произошла встрѣча съ Лозовскимъ. Это вышло случайно. Лозовскій явился въ воскресенье. Варя знала, что Валентина въ это время дома, но послать за нею не рѣшилась. Ей показалось это неловкимъ и страннымъ. Но Валентина сама пришла. «Я почувствовала, что онъ здѣсь!», объяснила она ей послѣ.

На этотъ разъ она вела себя совсѣмъ особенно. Она, какъ сѣла на одномъ мѣстѣ, такъ и не встала съ него, и въ теченіе двухъ или трехъ часовъ не говорила ни слова. Потомъ Варя удивлялась этому, и Валентина объяснила: «видите ли, я люблю сперва разсмотрѣть человѣка, а потомъ показать ему себя». Глѣбъ вспомнилъ при этомъ, что при первомъ знакомствѣ у Мазуриныхъ онъ даже ее не замѣтилъ. — Значитъ, она и съ нимъ такъ поступила.

А Лозовскій былъ въ ударѣ и все ѣздилъ на своемъ конькѣ. Онъ съ увлеченіемъ говорилъ о предстоящемъ молашествѣ. Ужъ у него объ этомъ была рѣчь съ ректоромъ.

— Длинная черная одежда, — говорилъ онъ, — какъ бы разрушаетъ мостъ, соединяющій высокій духъ съ пошлой жизнью. Когда мы ходимъ въ обыкновенной всѣмъ доступной одеждѣ, то какъ-то невольно сливаемся со всѣми, а каждый думаетъ, что вотъ этотъ человѣкъ, одѣтый такъ же, какъ и онъ, такъ же и мыслитъ, и чувствуетъ, какъ онъ, и считаетъ себя въ правѣ залѣзать въ его душу. А та одежда какъ бы говоритъ каждому: не прикасайся ко мнѣ, ты видишь, я не такой, какъ ты.

Послѣ его ухода, Валентина съ увлеченіемъ воскликнула:

— О, я еще никогда такихъ не видала!

Онъ страшно овладѣлъ ея вниманіемъ и она теперь мечтала, чтобы увидѣть его другой разъ. «Въ немъ есть что-то не человѣческое», говорила она.

Приближался январь. Въ квартирѣ появились новыя лица. Это были курсистки, товарки Вари. Одна была такая же молодая, какъ она, звали ее Чурилиной, другая гораздо старше — лѣтъ за тридцать, эту звали Марьей Семеновной Руничъ. Марья Семеновна интересовала отца Серафима; у нея было блѣдное лицо и, кажется, плохое здоровье. Мужъ ея жилъ въ Самарѣ, а она здѣсь перебивалась съ двумя дѣтьми.

— Но почему вы пріѣхали учиться? — спрашивалъ онъ ее, — вѣдь это доставляетъ вамъ столько неудобствъ.

— Я всю жизнь мечтала объ этомъ, — отвѣчала она, — но никакъ не могла. Мужъ получалъ слишкомъ мало денегъ. Ну, а потомъ онъ получилъ лучшее мѣсто, и это сдѣлалось возможнымъ.

— Какая же польза вамъ отъ этого?

— Станешь образованнѣе, ну и, знаете, будешь чувствовать себя выше.

— А мужъ?

— Мой мужъ служитъ въ пароходной компаніи, онъ человѣкъ простой и самъ мало образованъ, но понимаетъ мое стремленіе.

— Но если вы будете гораздо образованнѣе его, вѣдь это будетъ неравенство?

— Мы такъ хорошо относимся другъ къ другу, что это ничему не помѣшаетъ.

Чурилина мечтала о медицинскихъ курсахъ, о которыхъ, всюду уже шелъ разговоръ. Ее не удовлетворяли курсы, дающіе только умственное развитіе: у нея была жажда дѣятельности. Глѣбъ горячо спорилъ съ нею. Онъ стоялъ всегда за чистую науку, которая, по его мнѣнію, только одна могла дать полное удовлетвореніе.

Въ это время онъ получилъ письмо отъ отца Василія изъ родного села: «Не дивись, — писалъ отецъ Василій, — что я вдругъ вступилъ съ тобой въ переписку. Но ты тамъ близокъ къ свѣту, а у насъ тутъ тьма. Помнишь, говорилъ я съ тобой о нашей великой нуждѣ во врачебной помощи… Вотъ мнѣ и пришло въ голову. Разные бываютъ люди и разные у нихъ вкусы, можетъ, кому это и по вкусу. Кликни тамъ кличъ среди твоихъ товарищей, можетъ кто и поѣдетъ. Говорю тебѣ люди гибнутъ ни за что, особенно младенцы. И отъ пустого гибнутъ; чувствуешь, что отъ пустого, а подать помощь не можешь, по невѣжеству своему. И зачѣмъ это насъ учили въ семинаріи всякой греческой и латинской мудрости? лучше бы научили врачебнымъ свѣдѣніямъ. Корысти великой пообѣщать не могу, конечно, еле-еле проживетъ. Но, можетъ, найдется какой охотникъ просто дѣлать доброе дѣло».

Письмо это Глѣбъ прочиталъ вслухъ и у Чурилиной въ это время горѣли глаза.

— Вотъ если бы я знала медицину, сейчасъ бы туда поѣхала, — восклицала она, — даже и не задумалась бы.

У нихъ нечаянно составился маленькій кружокъ; никто не называлъ его кружкомъ, но всѣ собирались по воскресеньямъ и бесѣдовали долго за полночь. Отецъ Серафимъ только пилъ чай съ ними, а потомъ уходилъ къ себѣ, чтобъ не стѣснять. И тутъ происходили горячія схватки, особенно между Чурилиной и Глѣбомъ.

— Вы, — горячо говорилъ Глѣбъ, — требуете пользы, явной, очевидной для всѣхъ. Въ научной работѣ, это правда, польза не бросается въ глаза, но за то она ведетъ къ пользѣ для всего человѣчества.

— Я его не вижу, вашего человѣчества, — отвѣчала Чурилина, — да и нѣтъ его вовсе, это одно отвлеченное названіе, а есть только люди, живые люди, которые стонутъ, плачутъ, кричатъ и страдаютъ. Прежде надо имъ помочь, а потомъ уже думать о человѣчествѣ.

Но послѣ этого вечера, когда было прочитано письмо отца Василія, Глѣбъ чувствовалъ себя какимъ-то подавленнымъ; ясное настроеніе какъ бы покинуло его.

Онъ ушелъ домой и долго не могъ заснуть. Онъ замѣчалъ, что въ его взглядѣ на жизнь какъ бы исчезла прежняя цѣльность и убѣжденность.

Варя не высказывалась. Она чувствовала себя еще слишкомъ новичкомъ. Ей просто хотѣлось учиться и знать.

Однажды она явилась домой и сказала отцу Серафиму.

— Поздравьте меня, папа, я слушательница курсовъ, я студентка.

— А это важно? — спросилъ отецъ Серафимъ полушутя.

— О, еще бы, конечно, важно.

— Ну, такъ поздравляю! А можетъ, теперь ужъ съ тобой простому смертному и разговаривать нельзя?

— Пожалуй, что и такъ. Только вамъ можно, вы у меня не простой смертный, а удивительный отецъ.

Послѣ Рождества Глѣбъ и Варя меньше проводили времени вмѣстѣ. У обоихъ было много занятій. Варя должна была догнать товарокъ и приготовиться къ экзамену. Глѣбъ много пропустилъ и надо было наверстать. Случалось, что они не видались по цѣлымъ недѣлямъ. И Варя иногда задумывалась надъ этимъ и спрашивала:

— Глѣбъ, вѣдь это ничего, это не значитъ, что мы меньше любимъ другъ друга?

— О нѣтъ, — отвѣчалъ Глѣбъ, — мы такъ тѣсно слились, что если бы были на разныхъ концахъ земного шара, все равно, были бы вмѣстѣ.

Отецъ Серафимъ скучалъ, но ни однимъ намекомъ не далъ понять этого Варѣ. Онъ чувствовалъ себя человѣкомъ, котораго слишкомъ рано посадили на покой. Онъ еще не такъ былъ старъ. Вся его жизнь протекла при совершенно иныхъ условіяхъ. Часто думалъ онъ о Кочедаровкѣ, о своемъ домѣ, о хозяйствѣ. Въ немъ сидѣла сильная способность привязываться къ вещамъ. За цѣлую жизнь онъ сроднился съ ними. А главное, чего ему не доставало, это — простора и солнца. Куда ни взглянетъ, все дома, да дома. А глаза его прикыкли къ безбрежному полю, надъ которымъ виситъ ясное, голубое небо.

— Ну, что тамъ, — говорилъ онъ самъ себѣ. — Въ томъ и подвигъ, чтобы лишить себя самаго главнаго. По крайности, я знаю, что дѣйствительно сдѣлалъ кое-что для дочери.

А Варя, онъ это видѣлъ, полна жизни и кипучей дѣятельности, ну и пусть. Значитъ, эта жизнь наполняетъ ея душу, значитъ, она счастлива.

Раза два на воскресныхъ вечерахъ была у нихъ Валентина, но она здѣсь не нашла для себя ничего интереснаго. Вопросы, которые здѣсь возникали, не могли занимать ее. Она не искала дѣятельности, а только необыкновеннаго, поразительнаго, чего не находила во всемъ, что она видѣла и знала.

А Лозовскій все не приходилъ. Онъ сидѣлъ уже надъ своей работой, изъ которой должна была выйти его книга. Отецъ Серафимъ ѣздилъ къ нему въ лавру и узналъ объ этомъ. Онъ шутя сказалъ Лозовскому:

— У насъ есть твоя большая поклонница.

— Кто же это?

— А вотъ та самая дѣвица, съ которой ты познакомился.

— Ахъ, да, такіе странные глаза! но скажите ей, что я иду въ монахи, это ее испугаетъ.

— Сказали, а она говоритъ: это-то и интересно!

— Странная дѣвица, небывалая дѣвица! Сочту долгомъ повидаться съ нею.

И онъ въ слѣдующее воскресенье пришелъ обѣдать. Валентина уже была здѣсь и Лозовскій сразу занялся ею.

— Я слышалъ про васъ необыкновенныя вещи! — сказалъ онъ.

— Къ сожалѣнію, я ничего необыкновеннаго не сдѣлала, — отвѣтила Валентина.

— Но вы любите необыкновенное!

— Да, но его нигдѣ вѣдь нѣтъ!

— Ваша правда. Все необыкновенное въ концѣ концовъ пріучаетъ къ себѣ и сродняется. Въ Парижѣ, напримѣръ, — Эйфелева башня казалась чудомъ, а теперь такъ надоѣла парижанамъ, что ее хотятъ снести. Но почему же вы такъ любите необыкновенное?

— Мнѣ кажется, — отвѣтила Валентина, — что только исключительнымъ можно заинтересоваться, увлечься и отдать всю себя.

— А что значитъ, по вашему, отдать всю себя?

— Какъ въ рабство! не имѣть своей воли…

— Странно! у васъ такіе глаза, что вы скорѣе должны, желать покорять себѣ, чѣмъ отдавать свою волю. Но это очень сильно — поступить въ рабство, это очень сильно! Нужно обладать большой волей, чтобъ отказаться отъ этой воли. А вотъ я, представьте, совершенная противоположность вамъ. Я неспособенъ никому отдать себя въ рабство.

— А идеѣ? — спросилъ Глѣбъ.

— Ни даже идеѣ. Идею я хочу завоевать, обнять ее, покорить себѣ, согнуть ее въ бараній рогъ.

За обѣдомъ Лозовскій съѣлъ супъ и мясо и отъ дальнѣйшаго, по обыкновенію, отказался.

— Вы знаете, — объяснила Варя Валентинѣ, — онъ это дѣлаетъ по принципу.

— Это не принципъ, Варвара Серафимовна, а упражненіе. Я хочу постепенно отказаться отъ всѣхъ льготъ, какія мы въ излишествѣ даемъ нашему тѣлу, и упражняюсь въ этомъ. Вы знаете, съ какимъ неуваженіемъ я вообще отношусь къ тѣлу. Оно только обременяетъ духъ и тянетъ его книзу.

Его голосъ и взглядъ какъ-то особенно дѣйствовали на Валентину. «Какой онъ сильный, какой онъ властный!» думала она и глаза ея постоянно устремлялись на него.

Послѣ обѣда онъ сидѣлъ на диванѣ рядомъ съ нею и у нихъ былъ странный разговоръ.

— Я хотѣла бы, — говорила Валентина, — чтобъ вы покорили меня.

— Развѣ вы нашли во мнѣ необыкновенное?

— О, да, такъ много. Я ужъ и Варварѣ Серафимовнѣ сказала, что у васъ есть что-то нечеловѣческое.

— Вы и не знаете, какой комплиментъ говорите мнѣ. Нечеловѣческое! какъ бы мнѣ хотѣлось быть нечеловѣкомъ!

— Но чѣмъ?

— Духомъ, духомъ! Тѣмъ чистымъ духомъ, который не знаетъ ни слабостей, ни уступокъ. Онъ свободенъ отъ слабостей! Онъ свободенъ и великъ! Отчего у васъ такъ странно горятъ глаза?

— Должно быть, ихъ зажегъ тотъ самый огонь, что горитъ въ вашихъ глазахъ.

— О, навѣрно не тотъ. Вы женщина, а женщина не можетъ подыматься такъ высоко. Она слишкомъ слаба и у нея никогда не выростаютъ крылья.

— А у васъ?

— У меня есть крылья, я ихъ чувствую, я иногда взлетаю на такую высоту, что самому становится страшно. Но это только, когда я одинъ.

— А ваша теорія о половинчатыхъ душахъ?

— А вы ее слышали? Но вѣдь это глупая теорія. Она очень удобна для людей. Она придаетъ поэзію ихъ маленькимъ и невысокимъ чувствамъ, но душа недѣлима и ея совершенство состоитъ не въ стремленіи къ другой, а въ одиночествѣ. Не смотрите на меня такъ, я недоступенъ.

Она густо покраснѣла. Да, въ самомъ дѣлѣ она на него такъ смотритъ. Кажется, онъ уже покоряетъ ее, беретъ въ рабство. Его аскетизмъ стоитъ въ такомъ странномъ противорѣчіи съ этими прекрасными, дышущими огнемъ глазами. Въ немъ столько страсти и эта страсть направлена куда-то въ идеальную сферу. Развѣ это не было чѣмъ-то необыкновеннымъ? И ее уже влекло къ нему, какъ къ первому человѣку, который за три часа не надоѣлъ ей, который не походилъ на всѣхъ. И въ душѣ ея зарождалось и крѣпло рѣшеніе столкнуть его съ этой недосягаемой высоты, на которую онъ взлетѣлъ на своихъ крыльяхъ.

Въ этой женщинѣ было что-то болѣзненное, что-то истерическое, но глаза ея говорили, что она неукротима, что она не остановится на полъ-дорогѣ.

Онъ сталъ прощаться и сказалъ ей:

— Вы интересная женщина для тѣхъ, кто любитъ этимъ заниматься.

Онъ вышелъ на улицу съ Глѣбомъ.

— А ты, кажется, не такъ ужъ недоступенъ, — сказалъ ему Глѣбъ.

— Я не волкъ, конечно, и не кусаюсь, — отвѣтилъ Лозовскій, — но, увѣряю тебя, что мое сердце не сдѣлало ни одного движенія, болѣе порывистаго, чѣмъ всегда. Я признаю, что эта женщина способна погубить многихъ. И собственно въ ней нѣтъ никакого интереснаго содержанія. Она беретъ только, своимъ темпераментомъ, который у нея въ глазахъ и волей, которая у нея страшна. Жаль, что пропадаетъ такая воля; вѣдь она вся уйдетъ на добываніе личнаго счастья и даже не счастья, а какого-нибудь захватывающаго, жгучаго, пріятнаго ощущенія. Это воля тѣлесная, а не духовная. Будь такая воля въ области достиженія идеала, она міръ перевернула бы…

Послѣ его ухода, Велентина долго говорила о немъ съ отцомъ Серафимомъ. Они говорили о разныхъ вещахъ, — онъ восхвалялъ Лозовскаго съ своей точки зрѣнія, а она съ своей.

XIII.

Прошло недѣли три. Всякое воскресенье Валентина являлась къ Лаудановымъ и видимо ждала Лозовскаго, но онъ не приходилъ.

Отецъ Серафимъ какъ-то съѣздилъ съ Варей въ лавру къ обѣднѣ.

— Что же это ты насъ забылъ? — спросилъ онъ у Лозовскаго.

— Страшно занятъ, — отвѣтилъ тотъ, — работаю и особенно дорожу воскресеньями, потому что въ этотъ день больше свободнаго времени.

— Вы пишете вашу книгу? — спросила Варя.

— Да, съ Божьею помощью.

— Значитъ, вы хотите передать ваши идеи людямъ? Но зачѣмъ же, если вы ихъ такъ глубоко презираете?

— Я вовсе не хочу ничего передавать имъ! — отвѣтилъ Лозовскій.

— Но въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же вы пишете книгу?

— Я не знаю другой формы излить свои мысли. Куда же мнѣ дѣвать ихъ, если онѣ наполняютъ голову? Кромѣ того, это будетъ способствовать моей карьерѣ, то-есть, скорѣе дастъ мнѣ самостоятельность и свободу, къ которой я стремлюсь.

«Это софизмы! — подумала Варя, — я вообще замѣтила, что онъ софистъ».

— А о васъ справлялась Валентина Яковлевна! — сообщила она.

— Ну, и я готовъ о ней справиться. Какъ она поживаетъ?

— Она все мечтаетъ повидать васъ.

— Это очень лестно. Но если я такое чудо, то меня можно видѣть каждое воскресенье здѣсь, въ церкви.

Варя разсказала объ этомъ разговорѣ Валентинѣ.

— А! — многозначительно воскликнула Валентина и по лицу ея было видно, что она что-то задумала. Въ слѣдующее воскресенье она поѣхала къ обѣднѣ въ лавру. У нея было такое чувство, что она должна непремѣнно увидѣть Лозовскаго. Она «приказала себѣ это», какъ она сама говорила.

Въ церкви она все перемѣняла мѣсто. Нигдѣ его не было. Наконецъ, она его увидала. Онъ стоялъ съ правой стороны, прислонившись къ стѣнѣ. Она долго смотрѣла на него. Лицо его показалось ей страннымъ. Онъ мало крестился и какъ будто машинально, совсѣмъ не билъ поклоновъ, но въ лицѣ его была какая-то сосредоточенная дума. Оно было блѣдно, вытянуто, строго. Она никогда не видала такого лица.

Она смотрѣла на него въ упоръ, но онъ не чувствовалъ этого. Но вотъ она замѣтила въ его глазахъ безпокойство. Онъ какъ бы сбился съ своихъ мыслей и сталъ глядѣть по сторонамъ, и вотъ глаза ихъ встрѣтились. Въ его глазахъ промелькнулъ какой-то странный блескъ.

Онъ тотчасъ же вышелъ изъ церкви, она послѣдовала за нимъ и въ оградѣ они встрѣтились. Она просто протянула ему руку.

— Почему вы вышли? — спросила она.

— Потому что увидѣлъ васъ въ церкви, вы меня развлекли. Я больше не могъ сосредоточиться, значитъ, и оставаться было незачѣмъ.

— А правда, вы были сосредоточены! у васъ было удивительное, необыкновенное лицо.

— Я всегда сосредоточиваюсь въ церкви. Эта обстановка на меня такъ вліяетъ. Въ ней есть что-то возвышающее, тихое, навѣвающее думы о неземномъ. Вѣдь это та же молитва. А вы зачѣмъ здѣсь?

— Пріѣхала смотрѣть чудо. Я начала покоряться.

— Но не покорять, — сказалъ онъ, — въ этомъ я могу васъ увѣрить.

— Я не хочу этото. Мнѣ только надо покориться. Я нашла силу.

— Это я?

— Да, это вы.

— Пріятно слышать. Пойдемте на кладбище.

— Что тамъ хорошаго? Впрочемъ, я знаю, что вы любите кладбище.

— Но вы хотѣли покориться, такъ идемте.

— Идемте.

Они пошли.

— А скажите, до какой степени могла бы дойти ваша покорность? — спросилъ Лозовскій.

— До безконечности.

— Напримѣръ, если бы тотъ, кому вы покорились бы, вырылъ могилу и сказалъ: ложитесь въ могилу, я васъ зарою, вы легли бы?

— Да.

— Позвольте вамъ не повѣрить.

— Попробуйте!

Онъ посмотрѣлъ ей въ глаза и сказалъ:

— Да, если судить по глазамъ, вы странная женщина.

— Но вы меня не боитесь?

— Нисколько. Потому что я умѣю бороться и побѣждать.

— Сядемте! — сказала она.

Они сѣли на скамейку противъ какого-то памятника.

— Неужели же вы пойдете въ монастырь? — спросила Валентина.

— По всей вѣроятности! — отвѣтилъ онъ. — Я этого хочу. Но удастся ли, не знаю.

— А отъ чего это зависитъ?

— Отъ меня, отъ моей воли. Видите, иногда на меня находитъ слабость. И тогда мнѣ это кажется подвигомъ и я боюсь этого подвига.

— А, такъ значитъ и вы умѣете бояться?

— О, да, я иногда бываю слабъ, какъ ребенокъ. Но никто не знаетъ, когда… Въ этомъ моя сила, какъ у Самсона въ волосахъ.

— Я хотѣла бы быть Далилой…

— Чтобъ предать меня?

— Нѣтъ, я бы не предала.

Она помолчала, а потомъ опять заговорила.

— Какъ жаль, что вы хотите идти въ монахи.

— Почему вамъ жаль?

— Я никогда не найду больше такого удивительнаго человѣка.

— А зачѣмъ я вамъ?

— Чтобъ покориться…

— Но тогда я пересталъ бы удивлять васъ… Однако послушайте, не занимаемся ли мы съ вами тѣмъ, что говоримъ красивыя вещи?! Есть люди, которые любятъ необыкновенныя слова и оттого они кажутся себѣ необыкновенными людьми.

— Я бы хотѣла, чтобы вы потребовали отъ меня чего-нибудь?

— Чего же?

— Это все равно, чего-нибудь важнаго… чего-нибудь неисполнимаго.

И она посмотрѣла на него своимъ жгучимъ, пронизывающимъ взглядомъ.

Вдругъ онъ вскочилъ и, когда она, вздрогнувъ, подняла голову, то увидала, что лицо его было блѣдно, а голосъ, которымъ онъ говорилъ слѣдующія слова, нервенъ, точно онъ былъ оскорбленъ.

— Намъ надо разстаться и поскорѣе. Вы слишкомъ женщина… А я… я въ сущности склоненъ къ сумасшествію. Замѣтьте, что у меня дѣдъ по матери сошелъ съ ума и мать иногда впадаетъ въ состояніе, близкое къ помѣшательству. Замѣтьте это. До свиданія, Валентина Яковлевна.

И глаза у него были такіе, что онъ дѣйствительно походилъ на сумасшедшаго. Онъ круто повернулся и ушелъ и скоро скрылся за высокими памятниками. Валентина поднялась, какъ бы желая послѣдовать за нимъ, но потомъ раздумала и сѣла. Сердце ея наполнилось восторгомъ. Она чувствовала, что задѣла его глубоко и ужъ онъ больше не равнодушенъ. Она повліяла на него той силой, которая въ ней есть, той силой, которую она сама не могла понять и которая терзала ее, и онъ почувствовалъ, что ему грозитъ опасность упасть съ той высоты, на которую онъ взлетѣлъ при посредствѣ своихъ крыльевъ. Вотъ отчего у него были такіе глаза и вотъ почему онъ бѣжалъ.

Въ слѣдующее воскресенье она пріѣхала къ концу обѣдни и не вошла въ церковь, а ждала, когда будутъ выходить. Его долго не было. Наконецъ, онъ показался и увидалъ ее.

— Вы меня ждали, не правда ли? я это чувствовалъ, — промолвилъ онъ, подавая ей руку.

— Пойдемте къ памятникамъ? — предложила Валентина.

Они сошли съ паперти и пошли молча къ крестамъ. Они долго шли молча.

— Знаете ли вы, Валентина Яковлевна, какая вамъ грозитъ опасность?

— Не знаю! — отвѣтила она.

— Я могу васъ убить!

— За что?

— За то, что вы мнѣ мѣшаете. Отступитесь отъ меня.

— Нѣтъ. Убейте, я не отступлюсь.

— Нѣтъ?

— Нѣтъ, никогда. Если я вамъ мѣшаю, то ужъ это счастье.

— Но Боже мой! ваше счастье! ваше счастье! — съ какой-то горечью воскликнулъ онъ. — Оно состоитъ въ томъ, чтобъ васъ обнимали, прижимали и цѣловали. Чтобъ вамъ смотрѣли въ глаза и приносили вамъ цвѣты. Чтобъ лежали у вашихъ ногъ во прахѣ…

Теперь настала очередь и ей поблѣднѣть и она заговорила нервно и прерывисто.

— Ахъ, за что вы меня такъ не понимаете? За что? Я не хочу этого. Я сама хотѣла бы лежать во прахѣ и чтобъ вы наступили на меня ногой.

Они остановились, отгороженные отъ всего міра съ обѣихъ сторонъ двумя высокими мраморными памятниками.

— Но вы, — промолвилъ онъ, съ какой-то дѣланной саркастической усмѣшкой, — кажется, думаете, что я даже не умѣю обнимать?

— Нѣтъ, не надо…

— Я могъ бы и задушить васъ.

— Не унижайтесь до этого…

— Ну, а если бы я унизился…

— Нѣтъ, нѣтъ, ради Бога не унижайтесь!

Онъ опустился на большой камень и закрылъ лицо руками.

— Ну, а если… если… — говорилъ онъ, какъ бы про себя…

— Что жъ, я покорюсь! — отвѣтила она, — я ничего не пожалѣю и ни передъ чѣмъ не остановлюсь. Для меня не существуетъ ничего, кромѣ той силы, которую я встрѣтила въ васъ… Но я не хочу разбивать ее. Я не хочу быть Далилой, не хочу. Встаньте такой же сильный, какъ были, встаньте…

Какъ странно звучитъ ея голосъ! Онъ поднялъ голову. Она стояла передъ нимъ — стройная, сильная, прекрасная. Онъ внимательно смотрѣлъ ей въ глаза. Неужели она такъ высока? Вѣдь она въ минуту слабости подымаетъ его! Нѣтъ, она не Далила.

А въ немъ кипѣла страсть. Имъ овладѣло безуміе и глаза, его стали такими, какими были тогда, въ то воскресенье.

— Да, вы сильная, — говорилъ онъ, — и вы знаете это и нарочно пришли, чтобъ увидѣть мою слабость, мое паденіе. Вы пожалѣете, Валентина Яковлевна… Можетъ быть, я и паду, но я буду преслѣдовать васъ… Я погублю васъ… Уходите же, уходите… Нѣтъ, лучше никогда больше не являйтесь..

— Я уйду! — тихо сказала она и стала удаляться.

Пройдя нѣсколько шаговъ, она оглянулась; онъ лежалъ на землѣ, положивъ лицо на руки. Плечи его вздрагивали, онъ плакалъ.

Онъ долго не могъ простить себѣ это свиданіе. Что же? въ немъ оказалась истеричность. Онъ считалъ себя такимъ сильнымъ, и вотъ онъ слабѣе женщины. Гдѣ же эта сила? Куда она скрылась въ тотъ моментъ? Если бы у нея не нашлось воли, если бы она не подняла его своимъ самообладаніемъ, онъ пошелъ бы Богъ знаетъ куда, онъ сдѣлалъ бы то, за что презиралъ бы себя. Онъ разочаровался въ себѣ. Какая, гордость думать, что можешь побѣдить все, что духъ твой на высотѣ! Какая же это высота, когда нервы слабы до того, что онъ способенъ плакать.

И онъ наказывалъ себя. Онъ совсѣмъ не выходилъ изъ дому. Показывался только на лекціяхъ. Онъ по цѣлымъ днямъ, молчалъ, ни съ кѣмъ не разговаривая. Онъ заставлялъ себя сидѣть неподвижно на кровати по три часа кряду. Онъ пробовалъ даже два дня не ѣсть, но ослабѣлъ и рѣшилъ, что физическая слабость вредна. Тутъ нужны были силы, нужно было укрѣпить нервы. И, наконецъ, ему показалось, что онъ. попрежнему силенъ. Онъ думалъ о Валентинѣ и она представлялась ему чѣмъ-то далекимъ и холоднымъ.

Такъ прошло еще недѣли три. Въ концѣ апрѣля значительно потеплѣло; выплыло яркое солнце, ему захотѣлось пройтись въ городъ и онъ пошелъ къ Лаудановымъ.

Здѣсь было весеннее настроеніе. Отецъ Серафимъ стремился на югъ. Варя похудѣла, она страшно занималась, Глѣбъ, помогалъ ей. Черезъ мѣсяцъ всѣ собирались домой.

— Вотъ, — сказалъ отецъ Серафимъ, — Леонидъ пишетъ, что тамъ все въ цвѣту и тянетъ насъ туда…

Валентина за все это время не была у нихъ ни разу.

— Что такое между вами? Развѣ было что-нибудь? — спросилъ отецъ Серафимъ.

— Я ее видалъ раза два въ церкви! — отвѣтилъ Лозовскій.

— Ну, должно быть, и у нея экзамены, оттого и не ходитъ, — предположилъ отецъ Серафимъ.

Между тѣмъ онъ хотѣлъ ее видѣть, чтобъ встрѣтиться съ ней просто и показать, до какой степени онъ теперь выше всего того, что было.

— Хотите, я ее позову! — предложила Варя.

— Пожалуй. Я хотѣлъ бы повидаться съ ней, — отвѣтилъ Лозовскій.

Варя послала ей записку: «Зайдите къ намъ, — писала она, — есть человѣкъ, который хочетъ съ вами повидаться».

Валентина пришла, но у нея былъ такой видъ, будто она сдѣлала это неохотно; ея не узнали. Она была очень худа и какъ-то необыкновенно серьезна. Лозовскій всталъ и протянулъ ей руку.

— Что съ вами? — спросилъ онъ, и даже немного подался назадъ, до того поразилъ его ея цидъ, и тутъ онъ вдругъ почувствовалъ въ ней что-то родственное и близкое. Значитъ, она переживала то же, что и онъ.

— Вы оба похудѣли, — сказалъ отецъ Серафимъ.

— Да, оба.

Валентина безучастно разсказывала о консерваторскихъ экзаменахъ. Она кончаетъ курсъ и должна пѣть на спектаклѣ; у нея лучшая роль, ее хотятъ выдвинуть.

Онъ слушалъ молча и чувствовалъ себя безконечно маленькимъ человѣкомъ, который готовъ упасть къ ея ногамъ и просить у нея прощенія. Чѣмъ она такъ покоряетъ его? Въ ней нѣтъ ничего высокаго. Она мало развита, не особенно умна даже. У нея нѣтъ никакихъ опредѣленныхъ взглядовъ, никакого міросозерцанія. Но онъ уже не сомнѣвался, что вся его побѣда надъ собой была заблужденіемъ.

Она поднялась и стала прощаться. Онъ тоже всталъ и какъ-то невольно, безъ причины, и очень удивилъ этимъ отца Серафима. Тотъ ждалъ, что онъ послѣ долгаго отсутствія просидитъ у нихъ вечеръ и будетъ пить вмѣстѣ съ ними чай.

— Я тоже долженъ уйти… Мы вмѣстѣ выйдемъ, — страннымъ голосомъ произнесъ онъ.

Она остановила на немъ свой взглядъ и чуть замѣтно кивнула головой. Они вышли.

— Зачѣмъ же вы вышли со мной? — спросила она его.

— Хотите прокатиться? Мнѣ хочется быть только съ вами.

— Вы будете безумнымъ?

— Я уже безуменъ! — отвѣтилъ онъ.

— Я сейчасъ! — съ какой-то странной покорностью сказала она и побѣжала наверхъ. Тамъ она смутила домашнихъ, быстро хватая накидку и шляпу.

— Куда? — спрашивали ее; она ничего не отвѣтила. Но тамъ знали, какъ она своенравна, и не придали этому значенія.

Она сбѣжала внизъ и протянула ему руку. Они взялись за руки, какъ дѣти, и быстро пошли со двора. Они сдѣлали нѣсколько шаговъ по улицѣ, тутъ встрѣтился лихачъ. Онъ, не сговариваясь съ нимъ, посадилъ ее и самъ сѣлъ.

— Ну, мчи! — сказалъ онъ, и тотъ помчалъ, понимая, что имъ все равно куда.

— Вы все еще такъ же сильны? — спросилъ онъ.

Она покачала головой.

— Нѣтъ, я во прахѣ.

— А я хочу упасть къ вашимъ ногамъ. О, какъ мы слабы, мы, мнящіе себя совершенствомъ… Дайте мнѣ вашу руку. Да, мы слабы и потому ищемъ опоры въ слабомъ… Я не могу сказать, что люблю васъ, вы этого не бойтесь… такъ не любятъ… Если хотите, я васъ ненавижу и оттого меня тянетъ къ вамъ. Вы слушаете?

— О, говорите, что хотите, мнѣ все равно. Я во прахѣ…

Лошади мчали стрѣлой; они не знали, гдѣ ихъ везутъ и сколько времени. Сперва они были гдѣ-то за городомъ, потомъ опять пошли каменные дома, Невскій, вотъ уже близко… Онъ говорилъ всю дорогу и рука его крѣпко обнимала ея талію, а щеки ихъ касались.

Вотъ уже въ нѣсколькихъ шагахъ ея квартира; сейчасъ остановка.

— Мы простимся? — сказалъ онъ.

— Да.

Онъ привлекъ къ себѣ ея голову и съ безумнымъ огнемъ поцѣловалъ ее въ губы. Пролетка остановилась, она выскочила и побѣжала къ воротамъ.

— Въ лавру! — крикнулъ онъ извозчику, и пролетка опять помчалась.

«Я безумецъ, я безумецъ! — твердилъ онъ себѣ, — я маленькій, самый маленькій человѣкъ, и возмечталъ быть великимъ! О, гордость проклятая! Природа держитъ насъ въ своихъ когтяхъ, какъ кошка слабенькаго мышенка; мы никогда не побѣдимъ ее, никогда!»

И опять онъ боролся. Онъ нѣсколько недѣль не былъ у Лаудановыхъ, пока не получилъ отъ отца Серафима записку: «Пріѣзжай, Гриша, проведемъ вмѣстѣ прощальный вечерокъ. Завтра ѣдемъ къ нашему теплому ясному солнышку. Молодежь кончила экзамены. Варенька моя перешла на второй курсъ».

Онъ поѣхалъ.

Въ квартирѣ онъ нашелъ характерный безпорядокъ, тотъ, который бываетъ, когда собираются въ дорогу. Повсюду были нагромождены корзины и узлы. У отца Серафима лицо сіяло.

— Вотъ, братецъ, — говорилъ онъ, — теперь и солнышко покажется блаженствомъ и каждое деревцо, каждый кустикъ оцѣнишь. А то тамъ мы привыкли ко всему этому и не цѣнили. А ты? Ѣхалъ бы и ты съ нами, Гриша. Вотъ какъ чудно лѣто провели бы, право!

— Нѣтъ, я не поѣду! — довольно мрачно отвѣтилъ Лозовскій.

— А куда же ты дѣнешься?

— Я еще не знаю. Если будутъ благопріятныя обстоятельства, можетъ быть… Можетъ быть, на Аѳонскія горы съѣзжу, тамъ тоже есть сильныя души, у нихъ можно многому поучиться.

И говорилъ онъ это съ раздраженіемъ, даже съ желчью. Онъ теперь постоянно сердился на себя за то, «что не устоялъ на своей высотѣ».

Валентина въ этотъ вечеръ пѣла гдѣ-то въ концертѣ и онъ былъ доволенъ, что ея нѣтъ.

На другой день онъ пріѣхалъ проводить идъ на вокзалъ. Здѣсь были и Чурилина, и Руничъ, и еще нѣсколько дѣвушекъ, которыхъ онъ не зналъ. На него смотрѣли съ любопытствомъ. О немъ слышали много отъ Лаудановыхъ, что это человѣкъ съ выдающимся умомъ, съ оригинальными взглядами и что онъ собирается идти въ монахи.

А онъ смотрѣлъ какъ-то смутно, какъ будто видѣлъ передъ собою все не то, чего искали его глаза. Но онъ не ждалъ Валентины. Онъ не хотѣлъ ее видѣть. Онъ только удивлялся, что ея нѣтъ, и въ глубинѣ души радовался этому и эта-то радость больше всего оскорбляла его. Почему ему это не все равно? Онъ видѣлъ себя потерявшимъ власть надъ собою.

Раздался второй звонокъ, и вотъ въ это время появилась Валентина. Она была въ высокой пышной шляпѣ и въ легкой накидкѣ съ широкими рукавами. Въ рукахъ она несла небольшой букетъ, который сейчасъ же прямо передала Варѣ. Въ этомъ нарядѣ и съ букетомъ она казалась очень красивой и интересной.

— Ахъ, извините, простите, родные! — говорила она. — Я опоздала, меня задержали.

Варя взяла букетъ и поцѣловалась съ нею.

— Ахъ, вы? — обратилась Валентина къ Лозовскому и протянула ему руку.

— Да, конечно, я, — съ раздраженіемъ отвѣтилъ Лозовскій и во взглядѣ его было что-то злое, что-то ненавистническое.

Еще звонокъ и вотъ, наконецъ, поѣздъ тихо отошелъ. Они выходили гурьбой. Но Валентина мало была знакома съ остальными и потому нѣсколько отстала, а Лозовскій вовсе не зналъ, и онъ шелъ рядомъ съ нею.

— Вы не проводите меня? — спросила Валентина.

— Простите! — тихо отвѣтилъ Лозовскій, — я долженъ торопиться. Я прямо въ лавру.

— Въ такомъ случаѣ, можетъ быть, я… я провожу васъ? Я не тороплюсь…

— Нѣтъ, не ѣздите… Я сейчасъ способенъ такъ… такъ оскорбить васъ…

— Это серьезно?

— О, да, очень серьезно.

— Вы больны, Григорій Евтихіевичъ? — съ участіемъ спросила она и протянула ему руку.

И этотъ оттѣнокъ участія въ ея голосѣ откликнулся въ его сердцѣ. Онъ взялъ ея руку и ему хотѣлось поцѣловать эту руку. Но одновременно съ этимъ такое движеніе души раздражало его и злость въ немъ усиливалась.

— Ради Бога, Валентина Яковлевна, уѣзжайте! — сказалъ онъ, — оставьте меня одного.

Она пожала его руку, кивнула головой и ушла молча и скоро скрылась въ густой толпѣ, выходившей изъ вокзала.

«О, — подумала она съ торжествомъ: — онъ еще принадлежитъ мнѣ!»

Лозовскій рѣшилъ отправиться въ лавру пѣшкомъ. Онъ надѣялся, что это путешествіе освѣжитъ его голову.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Лаудановы и не подозрѣвали, какую невѣроятную сенсацію произвела ихъ поѣздка въ Петербургъ въ губернскомъ городѣ. Это былъ примѣръ небывалый. Духовныя лица, особенно деревенскія, очень устойчивы. Они какъ-то приростаютъ къ землѣ, къ губерніи, къ краю. Еще путешествіе къ святымъ мѣстамъ, какъ объяснилъ отецъ Серафимъ отцу Лаврентію и другимъ, казалось правдоподобнымъ, но когда узнали, что отецъ Серафимъ добрался до самаго Петербурга и остался жить тамъ, то не знали, что и подумать. Объясненія были самыя странныя. Одни говорили, что онъ поѣхалъ лѣчиться къ знаменитымъ профессорамъ, хотя никто не зналъ, чтобы у него была какая-нибудь болѣзнь. Другіе выставляли на видъ, что Варѣ надо учиться и что онъ не хотѣлъ отпустить ее одну. Но этого никто не желалъ признавать. Во-первыхъ, чему ей тамъ учиться? И зачѣмъ много ученія дочери священника? Во-вторыхъ, она кончила епархіальное училище и педагогическій классъ. Чего же ей еще надо?

Большую сенсацію это произвело особенно въ епархіальномъ училищѣ. Начальница, строгая и благочестивая дама, была огорчена легкомысліемъ своей воспитанницы, которую она имѣла неосторожность считать лучшей.

Но всѣ эти слухи ничего не объясняли. Они были недостаточны для того, чтобы объяснить такой рѣшительный шагъ со стороны такого почтеннаго человѣка, какъ отецъ Серафимъ. Бросить хозяйство, подать за штатъ, уѣхать за двѣ тысячи верстъ, перемѣнить климатъ. О уже тутъ сами собою создавались выдумки, конечно, самаго дрянного свойства, конечно, по адресу Вари. Высказывались соображенія, почему ей нельзя было оставаться въ губерніи. И вотъ, прибавляли, это настолько было уже серьезно, что даже старикъ долженъ былъ поѣхать.

Впрочемъ, все это говорили вначалѣ, а потомъ забыли и никто не вспоминалъ о нихъ.

На пароходной пристани ихъ встрѣтили только Смиренскіе, потому что только имъ дали знать. Отецъ Серафимъ и Варя заѣхали къ нимъ, а отъ нихъ прямо въ деревню, а Глѣбъ остался у дяди.

Пріемъ ему былъ сдѣланъ еще важнѣе, чѣмъ въ прошломъ году, хотя мундиръ Глѣба, который онъ таскалъ второй годъ всюду, и принялъ уже недостаточно приличный видъ. Груня неожиданно бросилась ему на шею. Эта перемѣна больше всего удивила его, онъ никакъ не могъ понять такой нѣжности, но не торопился объясниться съ нею. Мать была очень плоха. Она встрѣтила его ласково. Она, конечно, слышала всѣ гадости, которыя говорились про него и Варю, но ничему не повѣрила.

— Я тоже не понимаю, въ чемъ тутъ дѣло, и не могу объяснить, какъ это старый священникъ все бросаетъ и ѣдетъ Богъ знаетъ куда. Но можно не понимать, а зачѣмъ взводить гнусности на людей?

— Опять въ Кочедаровку? — спросилъ отецъ Лаврентій у Глѣба, и въ тонѣ его слышалось что-то недоговоренное.

— Конечно, — отвѣчалъ Глѣбъ и на этотъ разъ даже не приводилъ объясненій и извиненій.

Потомъ отецъ Лаврентій началъ, стороной подходя къ вопросу, добывать у него свѣдѣнія. Глѣбъ объяснялъ все просто, такъ какъ было, но ему не вѣрили.

— Я, племянникъ, очень понимаю, когда ты, напримѣръ, захотѣлъ учиться. Ты хочешь сдѣлать свѣтскую карьеру, это понятно. Но зачѣмъ дѣвицѣ ученіе, этого объяснить нельзя.

Потомъ онъ укорялъ Глѣба въ томъ, что онъ такъ отдалился отъ родственниковъ. Матушка отца Лаврентія все еще молодилась, но за эти два года время много повредило ей. Не было у нея уже той свѣжести и значительно растолстѣла она и потеряла форму;

А въ общемъ въ губернскомъ городѣ все шло по старому. Дня черезъ два послѣ Глѣба пріѣхалъ Стрѣтенскій и сейчасъ же началъ показывать, что такое настоящій столичный студентъ. Мундиръ, китель, шинель, которую онъ носилъ, не смотря на то, что было уже жарко, даже шпага, все это было блестящее и должно было произвести эффектъ. Онъ всѣми способами показывалъ себя на улицѣ и верхомъ, и на велосипедѣ, и пѣшкомъ, и въ пролеткѣ. Пріѣхавъ въ родной городъ, онъ тотчасъ объявилъ войну всѣмъ мѣстнымъ кавалерамъ, и сталъ ухаживать за дамами, пуская въ ходъ всѣ свои преимущества.

Въ Петербургѣ они встрѣчались съ Глѣбомъ въ началѣ года раза два, три. Стрѣтенскій даже забѣгалъ въ Глѣбу въ шестой этажъ. Но, увидѣвъ его жалкую обстановку, покрутилъ носомъ, не одобрилъ и больше не доказывался. Здѣсь были и другіе студенты, пріѣхавшіе изъ провинціальныхъ университетовъ, но они вмѣстѣ съ Глѣбомъ стушевывались передъ этимъ блестящимъ явленіемъ.

Глѣбъ поѣхалъ въ деревню. Теперь уже онъ самъ захотѣлъ завернуть къ отцу Василію и остался даже у него ночевать. Зашла рѣчь о письмѣ, которое отецъ Василій писалъ въ Петербургъ.

— А я прямо вынужденъ былъ написать тебѣ, — говорилъ отецъ Василій, — просто, знаешь, бѣда у насъ; живемъ какъ въ пустынѣ. На дѣтяхъ разыгралась какая-то горловая болѣзнь. Лѣтомъ кишечныя, зимой горловыя. Должно быть, у Господа Бога ихъ довольно. Ну, просто сердце разрывается. Было дитя живое, бѣгало, радовалось, анъ смотришь, его и нѣтъ, хоронить зовутъ. Несешь на кладбище, иной разъ даже плакать хочется.

Глѣбъ слушалъ его внимательно и опять у него являлось тревожное чувство, какъ въ тотъ вечеръ въ Петербургѣ, когда было получено письмо отъ отца Василія. Здѣсь, въ этомъ родномъ селѣ, какъ будто было суждено ему испытывать чувство виноватости. Только теперь это вызывалось совсѣмъ другимъ поводомъ.

Отецъ Василій высказывался и о чистой наукѣ, за которую, хотя не такъ уже рѣшительно, но все же заступался Глѣбъ.

— Что жъ, это выходитъ, какъ бы забава, — говорилъ отецъ Василій, — дессертъ какой-то. А вотъ я бы, если бы могъ, страшно хотѣлъ бы медицинѣ научиться. Да куда… не для того я созданъ. Вотъ уже одного ребенка Богъ послалъ и, полагаю я, что каждый годъ будутъ рождаться дѣти. Такое ужъ плодучее наше званіе!

Глѣбъ все больше и больше проникался уваженіемъ къ этому человѣку и сравнивалъ его съ тѣмъ, что онъ представлялъ, когда былъ семинаристомъ. Невольно приходилось сравнивать его и съ Стрѣтенскимъ, который тогда казался ему чѣмъ-то высшимъ.

— Да, — говорилъ отецъ Василій, переходя въ болѣе простымъ дѣламъ, — удивилъ насъ отецъ Серафимъ, ужъ такъ удивилъ, просто не могли очухаться. Но чего только не сдѣлаешь для дитяти?

Глѣбъ поѣхалъ дальше въ грустномъ настроеніи. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто съ чѣмъ-то прощался. Онъ еще не сознавалъ того критическаго процесса, который происходилъ въ его душѣ.

Варя замѣтила его настроеніе.

— Что это у тебя такіе печальные глаза? — спросила она.

Онъ разсказалъ ей весь свой разговоръ съ отцомъ Василіемъ и объяснилъ всѣ свои ощущенія.

— Онъ не умѣетъ выражать своей мысли, — говорилъ онъ объ отцѣ Василіѣ, — но въ немъ есть дѣйствительно что-то симпатичное. Варя, знаешь ли что, давай передумаемъ все сначала.

Она сама втихомолку отъ него часто останавливалась на этихъ вопросахъ, но теперь ей хотѣлось развлечь его, онъ былъ слишкомъ печаленъ.

— Это послѣ, Глѣбъ, послѣ, — сказала она. — Посмотри, какъ хорошо въ саду.

Варя съ дѣтской радостью отдавалась деревенскимъ удовольствіямъ. Ея жизнь наполнялась садомъ, нолями, свѣжимъ сѣномъ, поѣздками на заводъ, во всемъ этомъ для нея теперь было столько прелести.

Они познакомились съ новымъ священникомъ. Глѣбъ зналъ его, онъ былъ двумя классами ниже; онъ помнилъ что-то смуглое, неуклюжее и ничѣмъ не выдававшееся. Отецъ Серафимъ еще до знакомства неодобрительно качалъ головой, когда рѣчь заходила о новомъ священникѣ. Мужики уже сдѣлали ему кое-какіе доклады.

— Холодный человѣкъ, — говорилъ онъ, — мужицкой жизни не понимаетъ… Таксу назначилъ за требы! А, таксу! Развѣ церковь лавочка?

Фамилія его была Троицкій, а звали отцомъ Арсеніемъ. Онъ пріѣхалъ съ визитомъ, вмѣстѣ съ нимъ явилась и матушка. Матушка у него была громоздкая, толстая, съ сонливостью въ лицѣ; казалось, что ей вѣчно хотѣлось спать.

— Вотъ, — говорилъ Троицкій, — смотрю на ваши постройки, на ваше хозяйство и думаю: вотъ ежели бы и мнѣ такое!..

— Я тридцать четыре года служилъ, отецъ Арсеній! — оказалъ ему отецъ Серафимъ. — А вы хотите сразу.

— Что жъ, сразу оно лучше.

Что-то тупое было у него въ лицѣ. Мужики снимали передъ нимъ шапки и съ холодной почтительностью кланялись ему.

— А я слышалъ, — сказалъ отецъ Серафимъ, — что вы тутъ таксу назначили.

— Да вѣдь иначе нельзя, отецъ Серафимъ. Подумайте, съ каждымъ разговаривать, вѣдь это языкъ заболитъ.

— А знаете что, отецъ Арсеній, отъ этой самой таксы и отъ подобныхъ дѣйствій прихожане васъ уважать не будутъ.

— Какъ же смѣютъ они меня не уважать?

— Да они кланяться вамъ будутъ, только въ душѣ, въ душѣ, я говорю…

— Ну, очень мнѣ нужно знать, что у нихъ тамъ въ душѣ. Всякому въ душу не залѣзешь.

Онъ вообще любилъ выражаться афоризмами вродѣ: «моя хата съ краю, ничего не знаю», или «съ міру по ниткѣ, а попу сорочка» и тому подобное. Отецъ Серафимъ не пошелъ къ нему съ визитомъ.

— Э, ну его къ Богу, — говорилъ онъ, — не нравится онъ мнѣ. Зачѣмъ я пойду къ нему? я ему не начальникъ. Да, а выходитъ, что я какъ бы виноватъ… Вотъ уѣхалъ и имъ дали вмѣсто хорошаго священника, какого-то чужака… Останься я, и имъ было бы лучше…

Но за то онъ по истинѣ наслаждался воздухомъ и солнцемъ. Онъ не хотѣлъ жить въ комнатѣ, цѣлый день, съ утра ранняго, онъ проводилъ на дворѣ. Даже спать хотѣлось ему подъ открытымъ небомъ, но Леонидъ убѣдительно внушилъ ему, что это опасно.

А хозяйство его теперь процвѣтало. При немъ Леонидъ держался роли подчиненнаго. Теперь у него обнаружилось какое-то творчество. Онъ завелъ овецъ и уже стригъ ихъ и собирался шерсть продавать. Появились породистыя свиньи, какія-то особенныя куры съ большими чубами на головахъ. Отецъ Серафимъ даже не вмѣшивался.

— Я ничего не разберу тутъ, — говорилъ онъ. — Ужъ такой Леонидъ хозяинъ сталъ, словно въ институтѣ обучался.

Былъ и маленькій праздникъ. Леонидъ отдавалъ замужъ свою дочь за машиниста изъ сосѣдней экономіи, за сорокъ верстъ. Отецъ Серафимъ далъ ей приданое и тутъ же у него въ домѣ справили свадьбу. Свадьба была скромная, безъ музыки и танцевъ, но домъ былъ полонъ гостей. Было много мужиковъ и бабъ и всѣ веселились.

Какъ-то пріѣхалъ изъ Богоявленскаго отецъ Василій и у него съ отцомъ Серафимомъ завязалась долгая бесѣда о молодомъ священникѣ Троицкомъ.

— Нѣтъ у насъ силы, — говорилъ отецъ Василій, — архипастыри нашего голоса не слушаютъ. А то бы невозможно было бы и терпѣть такого. Вотъ такіе-то и кладутъ пятно на наше званіе. Гдѣ-жъ таки? Во всей деревнѣ единственное лицо, отъ котораго долженъ свѣтъ исходить, и всѣ на него смотрятъ и къ нему идутъ, а отъ него только одну корысть видятъ и болѣе ничего… Коли у тебя такая пріобрѣтательность, или въ купцы, торгуй товаромъ, а этимъ торговать нельзя. Эхъ, Глѣбъ Назаровичъ, и вы, Варвара Серафимовна, — говорилъ онъ затѣмъ, обращаясь къ нимъ, — какъ взялись вы за науку, такъ и учились бы такой наукѣ, чтобы намъ помогать. Вьемся мы, бьемся, а ничего подѣлать не можемъ. Такъ-то!

— Я съ вами во многомъ согласна, отецъ Василій! — сказала Варя, а Глѣбъ не высказался и промолчалъ.

Варя теперь находила больше интереса въ обоихъ Чеботенкахъ. Они были немудреные люди, но жизнь ихъ была согрѣта добротой и искренностью.

— Да вы у себя поприглядитесь, — продолжалъ отецъ Василій, — навѣрно и у васъ этихъ болѣзней видимо-невидимо.

И это подѣйствовало на нихъ, какъ внушеніе. Былъ въ Кочедаровкѣ старый фельдшеръ изъ военныхъ, который когда-то очень мало зналъ, а теперь и это забылъ. Онъ иногда являлся къ Леониду съ какой-нибудь просьбой. У него была огромная семья и онъ бѣдствовалъ. Варя какъ-то прежде не замѣчала его, а теперь вспомнила о немъ и, когда онъ пришелъ, обратилась къ нему съ вопросомъ: «Много ли больныхъ у насъ въ деревнѣ?»

Фельдшеръ махнулъ рукой.

— Чего, чего, Варвара Серафимовна, а этого довольно! — отвѣтилъ онъ.

— И что-жъ, лѣчите?

— Какое мое лѣченіе! Одни только припарки да горчишники да еще иной разъ касторку даю. Да у меня и матеріалу никакого нѣтъ, откуда взять его? Докторъ никогда сюда и не показывается, гдѣ ему за семьдесятъ верстъ!.. А земство, кажется, и забыло про насъ.

Они старались прислушиваться и присматриваться. Оказалось, что больныхъ въ Кочедаровкѣ множество и всѣ они безпомощны. Въ особенности много ихъ было среди дѣтей. Раза два-три въ недѣлю можно было видѣть маленькій гробикъ, который несли на кладбище.

— Глѣбъ, о чемъ ты все задумываешься? — спрашивала Варя.

— О многомъ, Варя. Мнѣ приходятъ на мысль слова Чурилиной: человѣчество? гдѣ оно? я его не знаю… А гдѣ, оно, Варя? Думать о человѣчествѣ, когда подъ бокомъ люди, живые люди, страдающіе, не значитъ-ли это расплываться въ какомъ-то неопредѣленномъ пространствѣ?..

— Глѣбъ, я во многомъ согласна съ Чурилиной и съ отцомъ Василіемъ. Я только не высказывалась, потому что не умѣю хорошо выражаться. Въ Петербургѣ я была, какъ въ лѣсу. Я понимаю и твое стремленіе въ чистой наукѣ. Но вѣдь это стремленіе въ наслажденію…

— Говори, Варя, говвори. Если бы ты знала, какъ слова твои цѣнны для меня. Знаешь ли ты, что я давно, еще съ того вечера, когда мы вслухъ прочитали письмо отца Василія, вѣчно объ этомъ думаю и во мнѣ совершается какой-то переломъ… Я начинаю сомнѣваться, Варя…

— И я много думала объ этомъ. Глѣбъ. Да, дѣятельность научная, чисто научная, это высокое наслажденіе. Расширить умъ, довести его до ясности, до прозорливости. Глубоко изучить законы, по которымъ совершается жизнь… Конечно, и тутъ можетъ быть полезная работа для человѣчества, но тутъ польза какъ бы вытекаетъ сама собой, ты о ней не думаешь, не заботишься, а тамъ каждую минуту, на каждомъ шагу, ты видишь передъ собой результатъ своей работы, ты видишь, какъ облегчаешь чужое страданіе. И если есть заслуга, то, конечно, не тамъ, а здѣсь. Та польза не стоитъ тебѣ никакихъ усилій, а эта можетъ быть сопряжена съ жертвой. Солнце свѣтитъ потому, что это его свойство. Дождь орошаетъ землю тоже потому, что это его свойство. Тутъ нѣтъ сознательной работы для чего-нибудь, для какой-нибудь цѣли. Они сами по себѣ таковы и иными быть не могутъ; тутъ нѣтъ сердца, нѣтъ личнаго сознательнаго участія. Есть люди, равнодушные къ людямъ, въ личностямъ, даже презирающіе ихъ, какъ Лозовскій… Оставимъ имъ человѣчество… А у тебя, Глѣбъ, горячее сердце и для такого человѣка научная дѣятельность будетъ вѣчно доставлять глухія страданія, потому что она слишкомъ холодна и безстрастна. Ты всегда будешь въ противорѣчіи съ самимъ собой. Тебя будетъ тянуть къ живому страданію, и ты будешь безсиленъ…

— А ты, Варя, ты?

— А я пойду за тобой. Я буду твоей помощницей всегда и во всемъ!

Глѣбъ припоминалъ, какъ еще недавно воображеніе рисовало ему какое-то фантастическое существо, стоящее гдѣ-то въ центрѣ вселенной, съ глазами, видящими безконечно далеко и проникающими въ глубь всего, существо, для котораго все прозрачно, ясно и понятно, и оно казалось ему идеально счастливымъ и великимъ, потому что не связано никакими заботами, потому что ничто не можетъ его огорчить и обидѣть. Теперь онъ начиналъ сомнѣваться въ томъ, что это существо дѣйствительно идеально счастливое и великое. Можетъ быть, великое въ своемъ недоступномъ одиночествѣ и всевѣдѣніи, но счастливое… нѣтъ, потому что отъ него вѣетъ холодомъ, себялюбіемъ и самодовольствомъ.

Лѣто значительно подкрѣпило ихъ силы. Варя видимо поправилась, щеки ея налились румянцемъ. Глѣбъ тоже оживился. Въ немъ что-то произошло, какая-то внутренняя перемѣна. Въ глазахъ у него вернулась прежняя ясность, которая, было, исчезла въ послѣднее время.

Онъ изрѣдка ѣздилъ въ городъ и посѣщалъ родственниковъ. Онъ узналъ, что отецъ Лаврентій выплатилъ за время его отсутствія еще сотню рублей.

Глѣбу пришлось обратить особенное вниманіе на сестру. У нея былъ чрезвычайно печальный, убитый видъ. Надежда выйти замужъ окончательно покинула ее. И вотъ однажды она заговорила съ Глѣбомъ.

— Помнишь, Глѣбъ, ты обѣщалъ когда-то сдѣлать для меня что-нибудь…

— Да, я помню это, Груня. Но что я могу теперь?

— Возьми меня съ собой! — умоляющимъ голосомъ сказала Груня. — Возьми меня, Глѣбъ, родной мой.

— Но вѣдь у насъ нѣтъ средствъ, Груня.

— Дядя дастъ. Вѣдь онъ намъ долженъ.

— Но вѣдь ты знаешь, что это не такъ легко. У дядя никогда нѣтъ денегъ.

— Ну, онъ найдетъ, если захочетъ. Пускай онъ отдастъ намъ половину долга.

— Но, послушай, Груня, а какъ же мать останется? Вѣдь она больная.

— Мать…

И Груня заплакала.

— Молодость моя проходитъ, — сквозь слезы говорила она, — должна же я и о себѣ подумать… Увядаю, увядаю, вѣдь этакъ и совсѣмъ завянешь. По крайней мѣрѣ, хоть людей повидать… А можетъ, и чему-нибудь выучилась бы.

Она завела объ этомъ рѣчь съ матерью.

— Что-жъ, — сказала Ирина Власьевна, тономъ безконечной покорности судьбѣ, — поѣзжай себѣ съ Богомъ. Мнѣ что? при мнѣ вотъ тутъ старуха есть; даромъ сидитъ, ничего не дѣлаетъ, пускай ее во мнѣ приставятъ… Можетъ, ты тамъ свое счастье найдешь, Груня. А я вѣдь, все равно, помру, что при тебѣ, что безъ тебя. Помирать-то одинаково придется. Всѣ и всегда одинаково помираютъ. Поѣзжай, коли братъ беретъ. Жаль, что ты къ нему такая неуважительная была, все попрекала его, шпильками разными досаждала…

— Онъ добрый, мамаша!..

— То-то, добрый… Я вижу, что онъ добрый, а мы-то къ нему недобрыя были.

Груня очень мало надѣялась на то, что Глѣбъ какъ слѣдуетъ поговоритъ о деньгахъ съ отцомъ Лаврентіемъ, поэтому она взяла на себя. Она заговорила прямо безъ всякихъ предисловій.

— Знаете, дядя, я ѣду съ Глѣбомъ въ Петербургъ. Намъ нужны деньги…

— Какъ въ Петербургъ? какъ деньги? — совершенно опѣшивъ, спросилъ отецъ Лаврентій.

— Да, такъ, дядя, денегъ четыреста рублей надо.

— Четыреста рублей? какъ же это такъ? четыреста рублей! Гдѣ же ихъ взять?

— Да ужъ гдѣ-нибудь возьмите, дядя. Это я не ваши прошу, а папашины…

— Да, оно, конечно… я не говорю… Да только съ чего же ты вздумала вдругъ въ Петербургъ ѣхать?

— А что-жъ мнѣ тутъ дѣлать, дядя? Мнѣ тутъ нечего дѣлать. Я тамъ по крайности на акушерку выучусь…

— Хорошо, я подумаю. Нельзя такъ вдругъ…

Онъ рѣшилъ переговорить объ этомъ съ Глѣбомъ. Глѣбъ, видя его испугъ передъ такой суммой, разумѣется, тотчасъ поспѣшилъ увѣрить его, что это много и что достаточно будетъ только на дорогу. Отецъ Лаврентій значительно успокоился.

— Ну, на дорогу-то достать не такъ-то трудно… Это что же, я думаю, сотнягу довольно будетъ?

— Да, ста рублей совершенно достаточно.

Когда въ городъ пріѣхали отецъ Серафимъ съ Варей, Глѣбъ сообщилъ имъ новость о томъ, что Груня хочетъ ѣхать въ Петербургъ.

— Что-жъ, я это одобряю, — сказалъ отецъ Серафимъ. — Отчего же ей не поѣхать, а въ особенности ежели, какъ ты говоришь, и ей можно будитъ кое-чему научиться. Только ужъ жить она будетъ у насъ. Это обязательно. Дѣвушкѣ одной жить неудобно, тобой жить и того хуже, другъ другу будете мѣшать постоянно ссориться. Это даже хорошо для Вари, все-таки у ней компанія будетъ.

Послѣ этого разговора Глѣбъ рѣшительно заявилъ отцу Лаврентію, что ста рублей совершенно достаточно. Отецъ Лаврентій такъ былъ этому радъ, что съ большимъ чувствомъ обнядъ племянника.

— Я всегда для васъ готовъ, для тябя и для сестры твоей, — объяснилъ онъ растроганнымъ голосомъ. — Но, конечно, не всегда только позволяютъ средства. А въ предѣлахъ возможнаго… я всегда…

Наступилъ августъ, начались сборы къ поѣздкѣ.

— Хе-хе, — съ принужденной шутливостью говорилъ отецъ Серафимъ, — разсѣлся я тутъ, разсластился и чуть было опять корней не пустилъ въ старой ямкѣ. Нѣтъ, ужъ лучше скорѣй поѣдемъ, а то, пожалуй, трудно будетъ вновь отвыкать…

Опять онъ ходилъ по всѣмъ закоулкамъ своего хозяйства и мысленно прощался съ солнцемъ, съ полями, съ садомъ. Особенно ему тяжело было разставаться съ садомъ, всѣ эти деревья были точно его дѣти. Онъ чувствовалъ къ нимъ такую жалость, какъ къ человѣку.

Вотъ они выѣхали. На пароходъ они сѣли вмѣстѣ съ Стрѣтенскимъ, который тоже ѣхалъ въ Петербургъ. Глѣбъ познакомилъ его съ Варей и отцомъ Серафимомъ. Отецъ Серафимъ былъ знакомъ уже съ его отцомъ. Онъ внимательно осматривалъ его и думалъ: какая, однако, разница между ними. Оба семинаристы, оба духовнаго званія, а какъ непохожи другъ на друга.

Стрѣтенскій рисовался, ломался и хотѣлъ разомъ показать весь свой лоскъ и всю свою образованность. На Варю онъ произвелъ противное впечатлѣніе. Она отошла и сѣла съ другой стороны палубы; Груня, напротивъ, нашла его интереснымъ.

— Ну, папа, что-жъ, мы заѣдемъ въ Кіевъ? — спросила Варя, — теперь ужъ я не буду торопить васъ. Теперь я буду спокойна.

— Нѣтъ, ужъ поѣдемъ, поѣдемъ скорѣе къ мѣсту! Дорога меня утомляетх.

И они поѣхали прямымъ путемъ.

II.

Въ Москвѣ, когда они уже переѣхали на Николаевскій вокзалъ, Глѣбъ купилъ газету. Въ ожиданіи поѣзда у нихъ было времени часа три. Они сѣли въ буфетѣ и расположились обѣдать. Глѣбъ развернулъ газету и началъ просматривать ее.

— Однако, слушайте, вотъ такъ чудеса! — воскликнулъ онъ и прочиталъ вслухъ: «Намъ сообщаютъ, что оперное товарищество, во главѣ котораго стоитъ артистъ Н. И., совершающее артистическое путешествіе по провинціи, пользуется повсюду огромнымъ успѣхомъ. Успѣхъ этотъ объясняется хорошимъ составомъ и особенно участіемъ сразу обратившей на себя вниманіе молодой пѣвицы, недавно только выпущенной изъ консерваторіи, В. Я. Мазуриной. Въ настоящее время товарищество даетъ спектакли въ Твери».

— Вотъ какъ! — сказалъ отецъ Серафимъ, — значитъ, наша Валентина Яковлевна прославилась.

— А мы такъ и не слышали ея голоса! — замѣтила Варя.

— Значитъ, она изъ Петербурга уѣхала!.. Гм… Такъ ее признали талантомъ! А это правда, у нея что-то такое было въ глазахъ…

— Да, но талантъ для пѣвицы — второе дѣло, — замѣтилъ Глѣбъ. — Первое, это — голосъ.

— Очевидно, и голосъ есть…

— Папа! — обратилась Варя къ отцу Серафиму, — сдѣлайте намъ удовольствіе.

— Спѣть что-нибудь? — съострилъ отецъ Серафимъ. — Такъ я въ консерваторіи не былъ и по оперному не умѣю.

— Нѣтъ, пожалуйста, не пойте. А вотъ что. Давайте, остановимся въ Твери.

— Зачѣмъ?

— Всего на однѣ сутки. Вы посидите въ гостинницѣ. Вамъ вѣдь все равно, гдѣ спать. А мы сходимъ въ театръ и послушаемъ Валентину. Ей это доставитъ большое удовольствіе. Я это знаю.

Отецъ Серафимъ началъ ворчать. Что это они заставляютъ его спать по гостинницамъ? Что онъ, куль какой-нибудь съ овсомъ, что ли, что они перевозятъ его изъ гостинницы въ гостинницу!

— Нѣтъ ли въ Твери какого-нибудь монастыря, Глѣбъ? — спросила Варя, подмигнувъ ему на отца Серафима.

— Найдется, навѣрное, найдется. Во всякомъ городѣ найдется монастырь.

— А какъ же, есть! — значительно оживившись, промолвилъ отецъ Серафимъ. — Святоотрочскій… какъ же… Знаменитый…

— Ну, вотъ вы въ монастырѣ побываете…

— Да ужъ ладно. Нечего подлаживаться… Пусть будетъ по твоему.

Такимъ образомъ было рѣшено остановиться въ Твери. Груня была поражена огромнымъ вокзаломъ и всѣмъ, что ни попадалось ей на глаза. Рѣшительно все казалось ей грандіознымъ. Она чувствовала себя придавленной и все время молчала.

Въ Тверь пріѣхали ночью и тутъ выяснилось, что придется оставаться тамъ больше сутокъ. Они остановились въ гостинницѣ, а утромъ узнали, что оперная труппа здѣсь и что въ этотъ день идетъ «Фаустъ» и Валентина поетъ Маргариту. Разумѣется, можно было разыскать ее. Но они рѣшили, что пусть она лучше увидитъ ихъ въ театрѣ. Съ этой цѣлью были взяты мѣста въ партерѣ въ третьемъ ряду.

День они провели въ осмотрѣ городскихъ достопримѣчательностей, а вечеромъ собрались въ театръ.

— А вы потомъ, послѣ театра, привезите ее чай пить. Валентину-то… — сказалъ отецъ Серафимъ.

— Пойдетъ ли? — усомнился Глѣбъ. — Она теперь важная. Слышали, какъ о ней пишутъ?

«Фауста» они видѣли на сценѣ первый разъ и потому очень были удивлены, что первое дѣйствіе обошлось безъ Маргариты. И они проскучали это дѣйствіе, потому что, несмотря на отзывъ газеты, пѣли очень плохо. Только Груня была полна восторга. Для нея вѣдь все было ново. Она никогда не бывала въ театрѣ.

Антрактъ они никуда не выходили. Во второмъ дѣйствіи появилась Маргарита, и театръ оживился. Они не узнали Валентину. Они привыкли видѣть ее довольно полной, а теперь она была очень худа. Они не признали бы ее, если бы ея имя не стояло на афишѣ. Она запѣла свою единственную фразу второго дѣйствія и сразу вся публика пришла въ движеніе. У нея былъ прелестный голосъ — звонкій, ясный, мягкій, бархатный и сочный.

Потомъ они съ наслажденіемъ прослушали третье дѣйствіе. Въ антрактѣ Глѣбъ захотѣлъ подышать свѣжимъ воздухомъ, въ театрѣ было душно. Дамы остались, онъ вышелъ на улицу и закурилъ папиросу. Отъ нечего дѣлать онъ подошелъ къ афишному столбу и присматривался въ темнотѣ къ афишѣ завтрашняго спектакля.

И тутъ онъ замѣтилъ какого-то высокаго господина въ длинномъ пальто и мягкой черной шляпѣ. Господинъ, повидимому, въ сильномъ волненіи ходилъ около театра взадъ и впередъ и сразу заинтересовалъ Глѣба. Глѣбъ сталъ присматриваться. Вотъ онъ поровнялся съ фонаремъ. Глѣбъ протеръ глава, такъ какъ ему показалось, что это можетъ быть только по ошибкѣ, по недосмотру, — такое удивительное сходство. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ взволнованному господину. Но это его шляпа, его пальто, наконецъ, походка его длинныхъ ногъ!

Окликнуть? Но почему онъ можетъ быть здѣсь? Какая чепуха! Конечно, онъ сидитъ теперь гдѣ-нибудь въ Соловкахъ или на Аѳонской горѣ…

Но вдругъ взволнованный господинъ прошелъ передъ самымъ его носомъ и тутъ уже Глѣбъ больше не могъ сомнѣваться. Это онъ, рѣшительно это онъ.

— Григорій! — произнесъ Глѣбъ.

Тотъ вздрогнулъ.

— Григорій! Неужели это ты?

— Глѣбъ, ты?

Они стояли другъ противъ друга, оба изумленные встрѣчей.

— Я проѣздомъ, — объяснялъ Глѣбъ. — Ѣду въ Петербургъ. Но ты, ты…

Глѣбъ посмотрѣлъ ему въ лицо, оно было ужасно, неузнаваемо. Блѣдное, съ ввалившимися щеками, съ большими горящими глазами…

— Что съ тобой сдѣлалось? — спросилъ Глѣбъ.

Лозовскій порывисто схватилъ его руку.

— Ахъ, Глѣбъ, я погибаю, я погибаю. Ты спасъ меня уже однажды… ну, вотъ, не спасешь ли и теперь?

— Лозовскій, голубчикъ! Но что же случилось?

— Видишь, я фланирую здѣсь, какъ дуракъ… Я не вхожу въ театръ нарочно, да, нарочно… Я вѣдь бѣжалъ… Я вѣдь считаюсь уѣхавшимъ… Но меня тянетъ… туда… И я потерялъ всякую волю надъ собой… О, Боже мой, какъ я страдаю, Глѣбъ! Ты вѣдь это видишь?

— Вижу, что страдаешь… Но не понимаю… Постой… Валентина?

— Она, конечно. Она — мое проклятіе. Я ее ненавижу и стремлюсь къ ней. Это сумасшествіе… Я измѣнилъ себѣ. Понимаешь ли ты, чему я измѣнилъ? Своей свободѣ, которая была моимъ драгоцѣннымъ стремленіемъ…

— Но какія же у васъ отношенія? — спросилъ Глѣбъ. Для него все это было новость. Вѣдь онъ ничего не подозрѣвалъ о петербургскихъ исторіяхъ.

— О, ужасныя, мой другъ! Я тебѣ потомъ разскажу! Ты не одинъ?

— Нѣтъ, Варя здѣсь, отецъ Серафимъ…

— А я не хочу, чтобы они встрѣтили меня въ такомъ состояніи… Послушай, ты, конечно, долженъ досидѣть въ театрѣ, потому что ты съ дамой… Но потомъ можешь ли ты придти ко мнѣ? Я живу тутъ въ гостинницѣ…

Онъ назвалъ ту же гостинницу, гдѣ остановились Лаудановы и Глѣбъ.

— Но мы тоже тамъ. Мы внизу…

— А я въ третьемъ этажѣ… Да, я цѣлый день не выходилъ, я боялся выйти. Такъ ты придешь? Только такъ, чтобы они не знали.

— Хорошо, это можно, у меня отдѣльный номеръ. Но отецъ Серафимъ просилъ привести Валентину чай пить…

— Ага, значитъ она будетъ тамъ, въ нашей гостинницѣ. Ахъ, ну да все равно. Приходи… Я знаю вѣдь, что ты меня спасешь, это непремѣнно. Ты затѣмъ и пріѣхалъ! — какимъ-то страннымъ вѣрующимъ тономъ прибавилъ онъ. — Ну, да, ты затѣмъ и пріѣхалъ и встрѣтился со мной, чтобъ спасти меня.

— Ты даже сталъ суевѣренъ, Лозовскій?

— О, еслибъ ты зналъ… Ну, иди въ театръ, иди. Я теперь могу уйти домой… Мнѣ уже легче, потому что тебя встрѣтилъ… Видишь ли, когда приходится имѣть дѣло съ житейскими недоразумѣніями, мой умъ не годится, онъ совсѣмъ, совсѣмъ не годится для жизни. До свиданья. Мой номеръ 41.

Онъ ушелъ. Глѣбъ, совершенно сбитый съ толку этой неожиданной встрѣчей, машинально направился въ театръ. Когда онъ входилъ, уже раздались звуки оркестра. Онъ дошелъ до своего ряда и сѣлъ около Вари. Она взглянула на него.

— Что съ тобой, Глѣбъ? ты блѣденъ! — промолвила она тихонько.

— Нѣтъ, ничего, — отвѣтилъ онъ, — это такое освѣщеніе… Слушай, какъ поетъ Валентина.

— Ты странный, Глѣбъ.

— Право же, ничего… Въ антрактѣ надо пробраться къ ней…

— А какъ это дѣлается?

— Не знаю. У меня нѣтъ карточки, а то послали бы ей…

— Можетъ быть, записку?

— Пожалуй… Напиши ты.

Онъ вынулъ изъ кармана записную книжку и карандашъ и подалъ ей. Варя нацарапала: «Милая Валентина Яковлевна, ваши петербургскіе квартиранты съ наслажденіемъ слушаютъ васъ въ партерѣ, въ третьемъ ряду, и были бы очень рады увидѣть васъ… Патріархъ тоже въ городѣ и проситъ привести васъ чай пить».

— Ну, вотъ, пойди, отыщи кого-нибудь, чтобъ отправить ей.

Глѣбъ вышелъ съ чувствомъ облегченія. Ему тяжело было сидѣть рядомъ съ Варей и лгать ей. Но сообщить ей о встрѣчѣ съ Лозовскимъ онъ не могъ. Это обезпокоило бы ее и помѣшало бы наслаждаться пѣніемъ Валентины.

Онъ встрѣтила капельдинера.

— Будьте такъ добры, отнесите эту записочку за кулисы, госпожѣ Мазуриной.

— Госпожѣ Мазуриной? — переспросилъ капельдинеръ. — Слушаю-съ! Сію минуту!

Ему, очевидно, доставляло большое удовольствіе снести записку примадоннѣ. Глѣбъ возвратился въ партеръ. Валентины въ это время не было на сценѣ, но минуты черезъ двѣ она вышла и стала очень внимательно присматриваться къ партеру и вдругъ лицо ея оживилось улыбкой, ея взглядъ встрѣтился съ взглядомъ Вари, она чуть-чуть кивнула головой.

— Она насъ увидала! — шепнула Варя Глѣбу.

Въ антрактѣ капельдинеръ попросилъ ихъ за кулисы.

— Я останусь здѣсь, — сказала Груня.

Ей доставляло большое удовольствіе сидѣть въ антрактѣ на своемъ мѣстѣ и разсматривать публику. Они ушли.

Въ уборной Валентина бросилась на шею Варѣ и съ искреннимъ чувствомъ воскликнула:

— Какъ я вамъ рада, Боже мой, какъ я вамъ рада! И какъ я вамъ благодарна за то, что вы пришли.

— Мы нарочно остановились въ Твери, чтобы васъ слушать. Вы счастливая! — сказала Варя, — вы пожинаете лавры…

— Да, съ этой стороны я счастлива, — съ чуть-чуть печальной улыбкой отвѣтила Валентина. — Меня пригласили уже на зиму въ Кіевъ. Года черезъ два пріѣду пѣть въ Петербургъ.

— Вы одна здѣсь?

— Да… да, я одна, — какъ-то нерѣшительно отвѣтила Валентина.

— Изъ родныхъ никого здѣсь нѣтъ? — поправилъ Глѣбъ, замѣтивъ ея нерѣшительность.

— Нѣтъ, никого. Но откуда вы? Вы прямо съ юга? ѣдете въ Петербургъ? Значитъ, учиться?

Она разспрашивала ихъ подробно обо всемъ и затѣмъ сказала, что очень хочетъ видѣть отца Серафима и непремѣнно пойдетъ къ нимъ пить чай. Условились, что они зайдутъ послѣ спектакля въ ней, въ уборную, и вмѣстѣ отправятся.

— Вѣдь, это два шага. Я живу въ другой гостинницѣ, какъ разъ напротивъ вашей…

— Но, какъ вы похудѣли, бѣдная! — воскликнула Варя, — отчего это?

Валентина сдвинула брови.

— Такъ, не знаю… Не знаю, отъ чего! — отвѣтила она.

Они ушли и слушали пятое дѣйствіе. Валентина играла прекрасно и потрясла зрителей. Успѣхъ былъ чрезвычайный, ее вызывали безъ конца. Потомъ они пошли за кулисы, на этотъ разъ и Груня съ ними. Ее познакомили.

Валентина торопливо одѣвалась и все твердила, что ужасно рада встрѣчѣ съ ними. Теперь они увидѣли ее безъ грима и она показалась имъ еще болѣе худой и блѣдной.

— Она, должно быть, очень несчастна! — шепнула Вара Глѣбу.

Они вышли и дошли пѣшкомъ до гостинницы.

— Вотъ здѣсь, внизу… Не надо подыматься! — говорила Варя.

Отецъ Серафимъ съ непритворной радостью встрѣтилъ Валентину и благословилъ ее.

— Здравствуйте, дитя мое, — промолвилъ онъ: — читалъ, читалъ о вашихъ успѣхахъ и радуюсь. Весьма радуюсь, все равно, какъ бы вы были моей дочерью…

У него, по обыкновенію, былъ готовъ чай и закуска. Глѣбъ вышелъ въ свою комнату и вызвалъ Варю.

— Варя, голубчикъ, ты мнѣ вѣришь? — промолвилъ онъ.

— Ну, да, Глѣбъ, но ты пугаешь меня…

— Если я уйду на полчаса, ты ничего ужаснаго не подумаешь?

— Но куда? зачѣмъ? что это значитъ?

— Значитъ, не вѣришь… Впрочемъ, это понятно; это должно показаться страннымъ. Ну, постой, я тебѣ въ двухъ словахъ объясню… Только ни слова, ни звука никому. У театра я сейчасъ встрѣтилъ Лозовскаго…

— Лозовскаго?

— Да… Это какая-то странная и, боюсь, даже страшная исторія. Онъ здѣсь же, въ этой гостинницѣ… У него романъ съ Валентиной…

— У Лозовскаго романъ? — съ изумленіемъ спросила Варя.

— Не перебивай, Варя, я тороплюсь… Я встрѣтилъ его въ ужасномъ видѣ… Онъ весь какъ-то высохъ отъ горя… Въ чемъ дѣло, не знаю… Сейчасъ разскажетъ мнѣ. Но онъ прямо сказалъ мнѣ: спаси меня! Вотъ и она оттого, должно быть, худая и блѣдная. Но, Боже сохрани, ей ни слова. Иди.

— Все это ужасно, Глѣбъ.

— Тѣмъ больше, ни слова. Пока выяснится!..

Варя ушла, а Глѣбъ поднялся наверхъ, въ 41 номеръ.

Это была миніатюрная комнатка, самая дешевая во всей гостинницѣ. На столѣ горѣла лампа. Лозовскій лежалъ на постели, вытянувшись во весь ростъ.

— Спасибо тебѣ, Глѣбъ… Садись! — промолвилъ Лозовскій. Глѣбъ сѣлъ около него.

— Ахъ, голубчикъ, — говорилъ Лозовскій, — всѣ мы смертны… И еслибъ ты зналъ, какую штуку сыграла со мной эта самая смертность… Она тамъ?

— Кто? смертная? — шутя спросилъ Глѣбъ.

Лозовскій засмѣялся.

— О, да, да, смертная… Валентина!

— Тамъ.

— Ну, ладно, все равно… Я тебѣ въ десяти словахъ разскажу. Я самъ виноватъ. А можетъ быть, это такая женщина… Это началось зимой. Я избѣгалъ. Она завоевывала… Я боролся, но меня тянуло… Бѣсъ вселился въ меня. А она, какъ раба, на все была готова… Но какъ же оскорблялъ я ее! Я дьявольски мстилъ ей за мое униженіе, за то, что она столкнула меня съ неба на землю… Я ее мучилъ, терзалъ, я изсушилъ ее… Все это было весной, такъ, мѣсяца два послѣ того, какъ вы уѣхали. Наконецъ, ее не хватило. И она бѣжала… Да, бѣжала тихонько, чтобъ я не зналъ… Она, вчера еще покорная раба, возмутилась… Я узналъ, что она съ оперной труппой ѣздитъ по городамъ… И вдругъ во мнѣ вспыхнулъ огонь. Мнѣ нестерпимо захотѣлось быть около нея. Я полетѣлъ въ Орелъ. Она въ это время пѣла въ Орлѣ… О что же я встрѣтилъ? Недоступность, надменность, презрѣніе… Она третировала меня, какъ мальчишку. Теперь уже она мнѣ мстила… Знаешь ли, вѣдь я хотѣлъ убить ее. Да, да. Однажды я ворвался въ ней и сталъ душить ее за горло… О, Боже мой, до чего можетъ унизиться человѣкъ, когда духъ его упалъ съ высоты. Но, нѣтъ, это безуміе, ты не поймешь… Вѣдь я ее ненавижу, я и себя ненавижу, за все, за все это. Наконецъ, я не выдержалъ и я рѣшился убѣжать и сейчасъ же, понимаешь, сейчасъ… Я рѣшилъ постричься.

— Что?

— Чему жъ ты дивишься тутъ?

— Такой рѣзкій переходъ!

— Я человекъ рѣзкихъ переходовъ, развѣ ты не знаешь?

— Но развѣ ты можешь поручиться, что это навсегда въ тебѣ потухло?

— А ты забылъ? Длинная одежда, это — каменная стѣна, которая отдѣляетъ человѣка отъ толпы съ ея страстями, съ ея борьбой. О, пусть огонь горитъ во мнѣ, пусть онъ меня сожжетъ, но я сгорю въ одиночествѣ, безъ униженія… Но вѣдь и на это силы нѣтъ. Я рѣшился и не могу бѣжать. Вотъ хожу третій вечеръ вокругъ театра и каждое мгновеніе чувствую, что она здѣсь… Я не могу, не могу… Спаси меня…

Глѣбъ глубоко задумался.

— Какъ спасти тебя, когда это болѣзнь?

— О, да, болѣзнь, это вѣрно. Ты правъ. Такъ вылѣчи.

— Ты человѣкъ крайностей, Лозовскій, а крайности страшно овладѣваютъ человѣкомъ, но зато они и разомъ обрываются. Но ждать, пока само пройдетъ, вѣдь можно сгорѣть… Я далъ бы тебѣ средство, но ты его отвергнешь.

— Какое? Я возьму всякое…

— Нѣтъ, я даже не рѣшусь…

— Глѣбъ, значитъ ты не понимаешь, что я на краю гибели. Пойми, что если бы я тебя не встрѣтилъ, въ эту ночь я застрѣлился бы.

— Опять?

— Ну, да, опять. Загляни въ ящикъ стола.

Глѣбъ открылъ ящикъ. Тамъ лежалъ револьверъ.

— Лозовскій, и это ты, ты… Съ твоимъ критическимъ умомъ, съ твоимъ презрѣніемъ къ страданіямъ… Послушай, я скажу тебѣ это средство. Но дай мнѣ слово, что ты, какъ бы ни было мучительно тебѣ жить, не сдѣлаешь рѣшительнаго шага, ну, хоть съ недѣлю… Ты поѣдешь съ нами. Это ничего, что они узнаютъ. Они вѣдь тебя любятъ.

— И Варвара Серафимовна любитъ? — съ скептической усмѣшкой спросилъ Лозовскій.

— О, да, ты ошибаешься, если думаешь, что нѣтъ… То было давно… Но теперь она узнала тебя ближе, она узнала твою прямоту и честность… Ну, вотъ, побудь въ ея обществѣ… И хоть каплю раскрой ей свою душу… Ты увидишь, какимъ тепломъ повѣетъ на тебя, какое примиреніе ты ощутишь въ душѣ… Послушай меня. Довѣрься ей немного, ты такъ бережно прячешь отъ нея свою душу… Ну, пусть одиночество, это — высокій идеалъ, къ которому хочетъ стремиться твоя душа, пусть, я не буду спорить… Можетъ быть, это и вѣрно для исключительныхъ натуръ, но это для здоровой души, а твоя душа больна. Ей нуженъ нѣжный, заботливый уходъ. И ты не знаешь, Лозовскій, что это за люди, — оба они, и старикъ, и дочь. Ты только согрѣй свою душу около нихъ, а тамъ опять хоть забирайся на свои высоты. Побудь съ ними, Григорій, побудь съ ними. Съ нею тебѣ нельзя встрѣчаться. Вы два дикихъ звѣря. Вы можете только воевать другъ съ другомъ и вамъ доставляетъ наслажденіе терзать другъ друга. А вы это наслажденіе принимаете, быть можетъ, за любовь. О, нѣтъ, тутъ любви нѣтъ ни на столько. Вы два великихъ себялюбія.

— Экій ты бальзамъ успокоительный! — воскликнулъ Лозовскій, — съ тобой только поговоришь и легче становится, право. Ну, вотъ что, иди внизъ и, когда звѣрь номеръ второй уйдетъ, потому что первый здѣсь, ты меня позови и представь родственникамъ.

Онъ говорилъ уже съ своимъ обычнымъ легкимъ шутовствомъ въ тонѣ. Глѣбъ опять подошелъ къ столу и открылъ ящикъ.

— А это я возьму, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, не бери. Это гораздо безопаснѣй.

— Но почему?

— Если не возьмешь, я не прикоснусь къ нему, а возьмешь, такъ куплю другой. Такая ужъ у меня проклятая натура. Нѣтъ, не бойся, я уже презираю это движеніе души.

— Ну, такъ я еще зайду, — сказалъ Глѣбъ.

Онъ спустился внизъ. Валентина еще была здѣсь.

— А вы и тутъ работаете, Глѣбъ Назаровичъ? — спросила она, думая, что онъ былъ въ своемъ номерѣ.

— Нѣтъ… тутъ одинъ спутникъ… я зашелъ на минуту.

— Спутникъ? — И странный огонь пробѣжалъ въ ея глазахъ.

Варя поспѣшила перемѣнить разговоръ.

— Вы и завтра поете, Валентина Яковлевна? Да, впрочемъ, я видѣла афишу. Завтра «Русалка»… Какъ досадно, что мы должны ѣхать…

— А вы оставайтесь, — предложила Валентина Яковлевна.

— Папа!

— Да вѣдь я не ѣзжу, а меня возятъ! — полушутя сказалъ отецъ Серафимъ, — я, знаете, совсѣмъ отдался въ руки этихъ разбойниковъ…

— Такъ можно? — съ радостью спросила Варя.

Но Глѣбъ перебилъ ее чрезвычайно твердо:

— Нѣтъ, мы должны ѣхать. Должны.

Варя примолкла. Потомъ, чтобы избѣжать неловкаго молчанія, она сказала:

— Разскажите, Валентина Яковлевна, гдѣ вы были, какъ васъ принимали?

Валентина начала разсказывать. Всюду она пользовалась большимъ успѣхомъ. Всюду дарили ей цвѣты и дѣлали оваціи. Она была довольна началомъ своей артистической карьеры и вѣрила въ свою будущность.

Въ маленькой передней скрипнула дверь.

— Кто тамъ? — спросилъ отецъ Серафимъ.

Отвѣта не было. Но черезъ секунду уже отецъ Серафимъ вскочилъ съ мѣста.

— Какъ, ты, Григорій?

Лозовскій стоялъ передъ нимъ, худой, строгій, сосредоточенный.

— Не удивляйтесь… Я тоже проѣздомъ… — отрывисто говорилъ онъ: — увидѣлъ фамилію на доскѣ, обрадовался и зашелъ.

Въ голосѣ его было что-то безстрастное и, можетъ быть, слишкомъ спокойное. Глѣбъ, пораженный его приходомъ, не зналъ, какъ понимать это и чего слѣдуетъ ждать. Онъ взглянулъ на Валентину. Она была совершенно блѣдна и губы ея слегка дрожали.

— Да ты на себя не похожъ, Гриша, — воскликнулъ отецъ Серафимъ, — боленъ былъ, что ли?

— Да, плевритъ… кашлялъ, знаете… Здравствуйте, Варвара Серафимовна… Здравствуйте, Валентина Яковлевна.

Онъ поклонился ей и протянулъ руку. Она тоже протянула ему руку, но была все также блѣдна. Глѣбу онъ просто кивнулъ головой.

— Хочешь чаю, Гриша, — предложилъ отецъ Серафимъ, больше уже не разспрашивая его, такъ какъ видѣлъ, что въ жизни Григорія произошло что-то трагическое. Это было написано въ его глазахъ.

— Я выпью съ удовольствіемъ! — отвѣтилъ Лозовскій.

— Какое пріятное совпаденіе! — говорилъ отецъ Серафимъ. — Вотъ и опять всѣ встрѣтились. А Валентина-то Яковлевна какова! Лавры пожинаетъ, слыхалъ?

— Да, я знаю, — отвѣтилъ Лозовскій, — но мнѣ не удалось сегодня попасть въ театръ. Я не люблю театра.

— А я думалъ, ты Богъ знаетъ гдѣ, гдѣ-нибудь на Аѳонѣ! — говорилъ отецъ Серафимъ, видя, что разговоръ какъ-то не клеится.

Валентина встала и, приложивъ руку къ груди, отошла къ окну; потомъ она окинула взглядомъ комнату и, какъ бы замѣтивъ дверь въ переднюю, вышла туда. Она стала еще блѣднѣе и слегка шаталась. Она ушла въ корридоръ. Глѣбъ сдѣлалъ глазами знакъ Варѣ, та тихонько встала и пошла за ней.

Лозовскій, кажется, не замѣтилъ этихъ движеній. Онъ говорилъ что-то о путешествіи на Аѳонъ, объясняя, почему оно ему не удалось. Варя вышла въ корридоръ и увидѣла Валентину прислонившуюся къ стѣнѣ.

— Валентина, голубушка, что съ вами?

— Ничего, милая Варя… Это здѣсь номеръ Глѣба Назаровича?..

— Вотъ сюда, — сказала Варя, понявъ, что ей, можетъ быть, дурно и она хочетъ спокойно посидѣть одна.

— Я сейчасъ успокоюсь, это просто отъ волненія. Я сегодня очень волновалась… такая отвѣтственная роль…

Она вошла въ комнату и Варя, оставшаяся въ корридорѣ, тотчасъ же услышала, что она плачетъ.

Она побѣжала къ себѣ; лицо ея было крайне встревожено. Лозовскій уже замѣтилъ, какая перемѣна произошла въ комнатѣ.

— Гдѣ же она? Что съ ней? — съ крайнимъ волненіемъ спрашивалъ онъ.

— Она плачетъ… — вырвалось у Вари.

— Плачетъ!.. — какимъ-то страннымъ тономъ изумленія и вмѣстѣ радости произнесъ Лозовскій. — Она тамъ?

— Вы хотите пойти?

— О, не безпокойтесь, у пожалуйста! Ей надо помочь!

Онъ сдѣлалъ движеніе въ двери.

— Григорій, сможешь ли ты ее успокоить? — промолвилъ Глѣбъ и сталъ на дорогѣ.

— Навѣрное! — очень твердо отвѣтилъ Лозовскій и отстранилъ его.

Всѣ трое остались, чувствуя себя какъ бы связанными.

— Что же это у нихъ дѣлается? — воскликнулъ отецъ Серафимъ. — Это что-то непостижимое. Не могу понять, не могу понять…

Глѣбъ ходилъ по комнатѣ, страшно встревоженный. Онъ чего-то боялся. Ему казалось, что вотъ-вотъ должна произойти катастрофа. Вдругъ у него мелькнула мысль. Онъ вышелъ въ корридоръ и побѣжалъ наверхъ, въ 41 номеръ; онъ открылъ ящикъ, револьверъ былъ тамъ. У него отлегло отъ сердца.

III.

Лозовскій вошелъ и остановился на порогѣ. Валентина плакала, склонивъ голову на подушку.

Она подняла голову и, увидѣвъ его, въ какомъ-то ужасѣ опять опустила ее и закрыла лицо.

— Что вамъ еще нужно отъ меня? — рыдая, спросила она? — Я не могу, не могу…

— Валентина…

Онъ подошелъ къ ней и упалъ на колѣни.

— Вашихъ слезъ, Валентина, вашихъ слезъ! Вы плачете, а я думалъ, что вы не умѣете плакать… Валентина, сжальтесь надо мной; я такое слабое существо, такое маленькое, ничтожное, жалкое. Валентина!

И въ голосѣ его слышались слезы. Она привстала и глядѣла на него съ изумленіемъ. Онъ плачетъ? Онъ тоже плачетъ!..

Онъ беретъ ея руку и цѣлуетъ съ благоговѣніемъ. Въ немъ нѣтъ ни звѣрскаго порыва, ни злобы.

— Что-жъ намъ дѣлать? — безпокойно спрашиваетъ она. — Куда намъ дальше идти?

— Разстаться, Валентина. О, теперь уже разстаться! Я видѣлъ ваши слезы. Онѣ растопили мое сердце… Слезы, Валентина, онѣ святы, какъ молитва… Слезы, это, и есть молитва, это литургія сердца. Давно бы намъ поплакать, Валентина. Мы и вылѣчились бы отъ нашего звѣрства.

Онъ наклонился надъ ея рукой, цѣловалъ ее и обливалъ слезами. Она безмолвно положила другую руку на его голову. Это было примиреніе ихъ изстрадавшихся сердецъ, истерзанныхъ безпрерывными болѣзненными переходами отъ любви къ ненависти.

— Ахъ, какія это дивныя минуты! — говорилъ Лозовскій, — знаете ли вы, что я чувствую? Я люблю васъ, какъ ангелъ можетъ любить ангела. Вы будете вѣчно сіять мнѣ вашими слезами… Знаете, Валентина, я сейчасъ рѣшилъ и поклялся себѣ, да, я поклялся себѣ и вамъ даю эту клятву: я приму монашество. Какъ пріѣду, такъ и приму… Я прекращаю свое мірское шатаніе… Ну, теперь вытрите слезы, пойдемте къ нимъ. Я больше никогда не причиню вамъ боли. Я вашъ братъ, Валентина…

Онъ взялъ ея платокъ, лежавшій тутъ же около подушки, и вытеръ ей слезы. Она улыбнулась.

— Пойдемте! — тихо сказала она, — все же вы были дивнымъ явленіемъ въ моей жизни и я любила только васъ! Пойдемте!

Они вышли и явились опять за чайнымъ столомъ. Валентина пошла впередъ.

— Ну, вотъ и все прошло! — говорила она усталымъ голосомъ, стараясь придать ему бодрость и веселость. — Григорій Евтихіевичъ вылѣчилъ меня.

— И самъ вылѣчился! — сказалъ Лозовскій.

— Мы теперь помирились и стали друзьями.

— Развѣ вы ссорились? — спросилъ отецъ Серафимъ, который до сихъ поръ ничего не понималъ.

— О, да, ужасно! — отвѣтила Валентина. — Мы обижали другъ друга… Но мнѣ пора! — прибавила она. — Завтра въ одиннадцать часовъ репетиція, надо спать.

Она простилась со всѣми, протянула Лозовскому руку и прибавила, просто обращаясь къ нему:

— Не провожайте меня, Григорій Евтихіевичъ, здѣсь только перейти дорогу. Вы тоже завтра ѣдете?

— Да, непремѣнно, я съ ними.

— Вы навѣстите меня на прощанье?..

— Непремѣнно, я зайду проститься…

Глѣбъ и Варя смотрѣли на нихъ съ изумленіемъ; у обоихъ въ глазахъ было какое то просвѣтленіе.

— Заходите же, господа, ко мнѣ завтра. Послѣ репетиціи я дома, — сказала Валентина и ушла.

— Голубчикъ, Гриша, — молящимъ голосомъ сказалъ отецъ Серафимъ. — Что же все это значитъ? у насъ что-нибудь было, что-то оскорбительное? Ты оскорбилъ ее?

— Эхъ, дядя, это такая исторія, что къ ночи и разсказывать страшно. Я когда-нибудь потомъ вамъ разскажу. Вотъ по пріѣздѣ въ Петербургъ, такъ, мѣсяца черезъ два, вы пріѣдете навѣстить меня въ лавру и увидите меня въ длинной черной рясѣ и съ четками въ рукахъ, тогда и побесѣдуемъ. Тогда все это будетъ невозвратнымъ прошлымъ и я буду глядѣть на него безстрастными очами.

— Ты рѣшился?

— Да, вотъ сейчасъ..; Это на меня такъ подѣйствовали слезы Валентины Яковлевны. И ужъ безповоротно, дядя! Спокойной ночи… И теперь я даже у васъ денегъ возьму, — рублей двадцать пять не хватаетъ; вотъ какъ я смирился, значитъ…

— Голубчикъ, да бери сколько угодно! сейчасъ или завтра?

— Ну, хоть завтра, все равно! Спокойной ночи!

Онъ ушелъ. Отецъ Серафимъ съ величайшимъ волненіемъ обратился къ Глѣбу:

— Вѣдь это творится что-то сверхъестественное! Объясни ты мнѣ, ради Бога, за что вы меня мучаете?

— Ничего сверхъестественнаго, — отвѣтилъ Глѣбъ. — Лозовскій отрицалъ человѣка, а въ немъ самомъ сидѣлъ звѣрь. Валентина искала необыкновеннаго, исключительнаго, ну, вотъ они и вступили въ бой. Да, ужъ я никакъ не могу сказать, что они любили. Онъ негодовалъ на себя за свою слабость и за это мстилъ ей. Онъ унижалъ ее, оскорблялъ, терзалъ своими сумасшедшими выходками, а потомъ настала ея очередь, она оскорбляла, унижала и терзала его. Гдѣ же тутъ любовь? Это ненависть. Она не знала, что онъ здѣсь, она считала его уѣхавшимъ, а онъ жилъ здѣсь тихонько отъ нея, не будучи въ состояніи разстаться съ тѣмъ воздухомъ, которымъ она дышетъ. Я нашелъ у него заряженный револьверъ, онъ приготовилъ, чтобъ покончить съ собой. Теперь, узнавъ, что она здѣсь, онъ не могъ побороть себя и пришелъ. Пришелъ противъ всѣхъ указаній здраваго смысла. А ужъ дальше я и самъ ничего не понимаю. Что ихъ умиротворило? Вы видѣли ихъ лица. Они точно переродились оба и вы видѣла: у нихъ это навсегда кончилось.

— Дай-то, Господи! — восклицалъ отецъ Серафимъ, потрясенный всей этой исторіей. — Больные они, больные какіе-то! Въ немъ всегда было что-то… этакое непонятное! Охъ, Господи, сколь опасно наше блужданіе по земной юдоли!

Отецъ Серафимъ перекрестился. Всѣ разошлись спать. Глѣбъ поднялся тихонько наверхъ и прислушался. Въ 41 номерѣ было тихо. Свѣтъ не проникалъ оттуда сквозь стеклянный верхъ двери. Лозовскій спалъ. Утомленный безумнымъ волненіемъ, которое три ночи кряду мѣшало ему спать, онъ, едва опустился на постель, впалъ въ глубокій сонъ; тогда и Глѣбъ пошелъ къ себѣ. Всѣ были встревожены и подавлены. Отецъ Серафимъ зашелъ къ нему на минуту, чтобы утишить свое волненіе.

— Вотъ, Глѣбъ, — говорилъ онъ, — не явное ли тутъ проявленіе Промысла Божія? Не встрѣться онъ съ тобой на улицѣ, не приди онъ къ намъ, быть можетъ, совершилось бы страшное дѣло… А нужно было, чтобы ты купилъ въ Москвѣ газету, прочиталъ, чтобы Варя предложила остановиться въ Твери… Да, тутъ, очевидно, промыселъ Божій.

На другой день всѣ встали поздно. Часовъ въ одиннаддать Глѣбъ поднялся наверхъ, но въ 41 номерѣ не было еще никакого движенія. «Спитъ», подумалъ Глѣбъ. Когда собрались завтракать, онъ опять побывалъ наверху. Лозовскій все еще спалъ. Наконецъ, въ два часа у Глѣба мелькнули въ головѣ тревожныя мысли. А что, если… вѣдь револьверъ остался въ ящикѣ. Мало ли какія безумныя мысли могли придти ему въ голову ночью. Онъ нажалъ ручку двери, дверь была отперта, онъ вошелъ. Лозовскій спалъ и, услышавъ его шаги, проснулся.

— А это ты?

— Я въ третій разъ! Ты знаешь, уже два часа.

— Неужели? Но вѣдь я передъ этимъ семь ночей не спалъ. Семь ночей! Какое библейское число, не правда ли? Вѣдь мы уѣзжаемъ ночью, а? Ну, значитъ, ничего. А что, старикъ вчера обезпокоился? Я его вознагражу, повезу его показать тутъ одинъ монастырь…

Онъ началъ быстро одѣваться, потомъ они спустились внизъ, Лозовскій выпилъ наскоро стаканъ чаю и взялъ отца Серафима съ собой. А Глѣбъ съ Варей пошли въ Валентинѣ. Груня же осталась дома. Валентина приняла ихъ ласково. Она была настроена весело, радостно, говорила о своихъ успѣхахъ, о сценѣ, которую она обожала; казалось, что и щеки ея вернули прежній румянецъ. Лицо не было такое болѣзненное, какъ вчера.

Часовъ въ пять пріѣхали отецъ Серафимъ и Лозовскій и рѣшили всѣ вмѣстѣ обѣдать. Лововскій пожалъ руку хозяйкѣ и началъ разсказывать о своей поѣздкѣ съ отцомъ Серафимомъ. Онъ былъ удивительно простъ, ни одного рѣзкаго неожиданнаго движенія, ни одного загадочнаго взгляда.

Послѣ обѣда въ ресторанѣ, всѣ простились съ Валентиной. Но когда ночью они уже садились на пріѣхавшій изъ Москвы поѣздъ, на вокзалѣ появилась Валентина и опять, какъ въ Петербургѣ, принесла Варѣ букетъ. Но этотъ былъ роскошный.

— Это мнѣ сегодня поднесли въ театрѣ, — сказала она, подавая Варѣ букетъ и цѣлуясь съ нею. — Прощайте, Григорій Евтихіевичъ.

Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ. Онъ сказалъ себѣ въ душѣ: «это въ послѣдній разъ».

Поѣздъ отошелъ, Валентина провожала его глазами. Потомъ темнота ночи раздѣлила ихъ отъ вокзала и города и всѣ улеглись спать.

Въ Петербургѣ они поѣхали прямо на Сергіевскую, въ свою прежнюю квартиру. Четвертую комнату заняла Груня.

Груня не заговаривала ни о какомъ ученьи. Ея бѣдный духовный міръ такъ былъ пораженъ разнообразными новыми впечатлѣніями, что она никакъ не могла справиться съ ними. Она все ходила по Петербургу, останавливалась передъ чудесами и изумлялась. Все, рѣшительно все казалось ей великимъ.

Глѣбъ не торопилъ ее. Въ самомъ дѣлѣ, жизнь ея дома была такъ скудна впечатлѣніями, пусть она развлечется. Ученье ей предстоитъ не головоломное. Всегда успѣетъ.

Самъ Глѣбъ переживалъ какой-то переломъ въ своей духовной жизни. Онъ пошелъ въ университетъ и вдругъ почувствовалъ себя тамъ чужимъ. Сердце его билось, когда онъ вошелъ въ физическій кабинетъ и въ лабораторію, но все, на что онъ ни смотрѣлъ, казалось ему безжизненнымъ. Еще недавно видъ этихъ приборовъ вдохновлялъ, воодушевлялъ его, а теперь они смотрѣли на него холодно. Что же случилось? Какая странная мысль! Ему пришло въ голову сравненіе. Вотъ онъ летитъ на воздушномъ шарѣ, высоко-высоко, и передъ нимъ открывается необъятное пространство. Каждое мгновеніе мѣняются картины, одна прекраснѣе другой. Встрѣчныя облака измѣняютъ свои причудливыя очертанія. Вотъ тропическій лѣсъ, вотъ безконечные зеленые пампасы, вотъ могучія цѣпи горъ. Но это еще только начало пути, а тамъ вѣдь предстоитъ цѣлая вселенная. И онъ увидитъ золотое кольцо Сатурна, безчисленныя плеяды огненно-яркихъ звѣздъ и, можетъ быть, будетъ пролетать мимо самаго солнца. Что за дивныя ощущенія! Но вѣдь это чистое наслажденіе для себя! Еслибъ онъ даже узналъ что-нибудь новое и, вернувшись на землю, повѣдалъ людямъ и это принесло имъ пользу. Но развѣ онъ думалъ объ этой пользѣ, когда пролеталъ мимо солнца и любовался этимъ источникомъ свѣта и тепла? Какъ? а Ньютонъ, Дарвинъ, Пастеръ… Развѣ они не освѣтили своими работами каждый свою эпоху. Развѣ они не облагодѣтельствовали человѣчество? Но вѣдь это геніи. Генію все позволено. Геній, къ чему бы онъ ни прикоснулся, изъ всего извлекаетъ великое. Геній и наслаждаясь благодѣтельствуетъ человѣчество. Но вѣдь онъ заурядный человѣкъ, онъ не заблуждается, онъ заурядный, средній человѣкъ. Силы у него небольшія и онъ долженъ поставить себѣ простую задачу. Онъ не имѣетъ права расплываться въ неопредѣленныхъ стремленіяхъ къ великому. Это доступно только великимъ умамъ. А онъ не хочетъ быть мечтателемъ, а хочетъ быть работникомъ.

И тутъ въ голову его врываются доводы Чурилиной и отца Василія. Чурилина, конечно, повторяетъ книжныя слова, но повторяетъ ихъ съ чувствомъ, она не знаетъ жизни, но она искренна. Но отецъ Василій, его ужъ никто не заподозритъ въ книжности. Онъ — сама жизнь; жизнь будничная, простая — его единственный учитель.

Однажды онъ пришелъ къ Лаудановымъ и объявилъ:

— Я рѣшилъ. Перебираюсь на Выборгскую сторону.

— Какъ такъ? — спросилъ отецъ Серафимъ.

— А такъ. Перехожу въ академію и буду учиться медицинѣ.

— Что до меня, — сказала Варя, — то я отъ всего сердца одобряю это.

— Что-жъ, это дѣло хорошее, — промолвилъ отецъ Серафимъ. — По крайней мѣрѣ ясна цѣль. А то наука, ученость, Богъ знаетъ еще, что изъ этого выйдетъ. А тутъ ясно!

И Глѣбъ скоро перемѣнилъ мундиръ. Ему пришлось разстаться и съ чухонкой, но онъ подыскалъ ей студента, который съ радостью занялъ семирублевую комнату въ шестомъ этажѣ. А самъ Глѣбъ поселился на Выборгской сторонѣ.

Теперь ему было ближе ходить къ Лаудановымъ, стоило только перейти мостъ. Но на него сразу навалилась такая масса работы, что онъ едва успѣвалъ давать урокъ у Мазуриныхъ, и забѣгалъ къ Лаудановымъ на полчаса. Только по воскресеньямъ они проводили съ Варей весь день. Они ходили въ театръ или ѣздили за городъ.

IV.

Мазурины были проникнуты успѣхами своей дочери. У нихъ въ семействѣ завелся особаго рода культъ: они собирали всѣ отзывы о Валентинѣ и наклеивали ихъ въ изящномъ альбомѣ. Валентина присылала имъ изъ провинціи газеты и они вырѣзывали изъ нихъ рецензіи. Такимъ образомъ у нихъ составилась порядочной толщины тетрадь. И всякій разъ, когда къ нимъ кто-нибудь приходилъ, они съ гордостью показывали эту тетрадь и перечитывали вслухъ отзывы, которые, конечно, уже знали наизусть.

Отецъ Серафимъ навѣстилъ ихъ, и разсказалъ имъ о своемъ свиданіи съ Валентиной въ Твери. Мазурины всегда, относились къ нему съ большимъ почтеніемъ, но послѣ этого стали относиться почти съ умиленіемъ. Конечно, это было собственно умиленіе передъ Валентиной, но оно переходило и на него. Но замѣчательнѣе всего было то, что въ семействѣ, повидимому, никто не подозрѣвалъ объ исторіи Валентины съ Лозовскимъ. Тамъ даже не знали о существованіи Лозовскаго. Онъ никогда не бывалъ у нихъ.въ домѣ. Весь, этотъ странный романъ со всѣми его драматическими, иногда трагическими перипетіями, происходилъ на свѣжемъ воздухѣ, подъ открытымъ небомъ. Валентина, еще когда была въ Петербургѣ, на глазахъ у всей семьи терзалась и худѣла, переживала страшныя муки. Ея поведеніе рѣшительно было странно. Она иной разъ вдругъ порывисто срывалась и мчалась куда-нибудь или, наоборотъ, по цѣлымъ недѣлямъ не выходила на улицу, запиралась въ своей комнатѣ, забывала даже о пѣніи и какъ бы чего-то боялась. Лозовскій съ своей стороны ни разу не зашелъ къ ней. Наконецъ, за все это, время онъ написалъ ей всего только одно письмо.

Они больше всего на свѣтѣ боялись, чтобы какой-нибудь посторонній взоръ не проникнулъ въ тайны ихъ душъ. А Мазурины объясняли это Богъ знаетъ какъ, совершенна по своему.

— Бѣдняжка, Валентина, — говорили они отцу Серафиму, — послѣ вашего отъѣзда все болѣла. Мы ужъ не знали, что съ нею и дѣлать. Нервы у нея… Знаете, эти артистическія натуры… у нихъ всегда нервы развинчены. Она вся зависитъ отъ нервовъ.

А Валентина ни одной душѣ не открыла своей тайны, никому изъ родныхъ и близкихъ.

Въ Петербургѣ исправно шли осенніе дожди. Отецъ Серафимъ никуда не ходилъ, кромѣ своей любимой Сергіевской церкви. Въ квартирѣ шла удивительно мирная жизнь. Всю недѣлю стояла въ ней тишина. Варя, поглощенная занятіями, сидѣла надъ книгами, отецъ Серафимъ забивался въ свою комнату и большею частью ничего не дѣлалъ. У него были очень слабы глава и онъ не могъ читать больше десяти минутъ. Иногда Варя вызывалась что-нибудь почитать ему. Изрѣдка это выпадало на обязанность Груни, но та дѣлала это неохотно. Остальное время онъ лежалъ на кушеткѣ и время его наполнялось какими-то смутными мечтаніями о томъ, что вотъ кончится и эта зима и онъ поѣдетъ опять въ Кочедаровку и будетъ тамъ наслаждаться солнцемъ, котораго здѣсь нѣтъ. Здѣсь онъ не живетъ, а такъ только, выжидаетъ. Здѣсь онъ только сторожъ или ассистентъ при жизни другихъ. Никакъ онъ не могъ сжиться съ этимъ сѣрымъ небомъ, съ этимъ непривѣтливымъ дождемъ; бываютъ дожди и на югѣ. Но тамъ они благотворны. Пройдетъ онъ полосой, ороситъ жаждущую землю и вотъ уже появилось солнце и пошли подыматься изъ земли испаренія и опять земля уже жаждетъ. Тамъ вѣчная смѣна. Земля, какъ живой человѣкъ, проситъ у неба влаги и небо даетъ ее и вотъ она опять уже нуждается и опять проситъ. Тамъ земля — живой организмъ. Здѣсь дождь непрерывный льетъ и льетъ на сырую землю, насквозь уже пропитанную влагой. Ни на что не нужна эта влага, ея слишкомъ много, отъ нея не знаешь, куда дѣваться.

Не могъ онъ свыкнуться и съ этимъ непрерывнымъ стукомъ и шумомъ городской жизни. Хотя онъ и говорилъ, что ему, молъ, все равно, что онъ теперь готовъ хоть и въ Америку ѣхать, но это говорилъ онъ для Вари, а въ душѣ у него жила непрестанная вѣчная мечта о Кочедаровкѣ, о ея тишинѣ, простотѣ и солнечномъ теплѣ.

Въ воскресенье по вечерамъ собирались по прежнему Чурилина, Руничъ и кое-какія новыя подруги Вари. Всѣ знали обстоятельства, при которыхъ пріѣхалъ отецъ Серафимъ въ Петербургъ, всѣ знали, чѣмъ онъ пожертвовалъ для дочери, которая хотѣла учиться, и относились къ нему съ глубокимъ почтеніемъ. Онъ благословлялъ всѣхъ и всѣ цѣловали у него руку. Чурилина стала пуще прежняго вздыхать о медицинскихъ курсахъ.

— Вы счастливые, мужчины! — говорила она, обращаясь къ Глѣбу, — вы можете исполнить всѣ ваши желанія, всѣ ваши планы. Вотъ вы, напримѣръ, убѣдились въ правильности моего взгляда и вамъ стоило только захотѣть, вы уже и медикъ, а я смотрю на васъ, какъ голодный на сытаго, который еще передъ нимъ же, передъ голоднымъ, ѣстъ очень вкусный обѣдъ.

Груня вела себя совсѣмъ незамѣтно. Вращаясь постоянно въ кругу людей, жизнь которыхъ ограничивалась простыми домашними интересами, гдѣ не задавались никакими вопросами выше будничной обстановки, она не могла не чувствовать свою умственную бѣдность въ этомъ новомъ кругу, совсѣмъ не похожемъ на прежній. Эти дѣвушки и студенты, посѣщавшіе ихъ домъ по воскресеньямъ, говорили всегда о такихъ умныхъ вещахъ, подымали такіе важные вопросы… А у нея было огромное самолюбіе. Она знала навѣрно, что, если откроетъ ротъ, то непремѣнно скажетъ невпопадъ и это будетъ смѣшно, и она изображала изъ себя убійственно молчаливую фигуру. Но она въ то же время внимательно прислушивалась и въ головѣ ея какимъ-то механическимъ путемъ образовывались извѣстныя понятія, засѣдали тамъ обрывки фразъ, новыя слова, непонятыя даже и наполовину. Одно только рѣшеніе она предприняла: съ будущаго года непремѣнно поступить на акушерскіе или фельдшерскіе курсы и ужъ заговаривала объ этомъ съ Глѣбомъ. Она просила его достать программу и вообще освѣдомиться, какія тамъ требованія. Ей хотѣлось какъ можно скорѣе быть самой себѣ хозяйкой. Она припоминала, что акушерки въ ихъ городѣ живутъ недурно (у нея были знакомыя), а занятіе ихъ не Богъ знаетъ какое головоломное. Тогда ей легче будетъ и замужъ выйти. Эта мечта никогда не покидала ее.

— Тебѣ, однако жъ, придется подготовиться, — сказалъ ей Глѣбъ. — Вѣдь надо будетъ держать экзаменъ.

— Какъ же я буду готовиться? Я не умѣю.

— Я помогу тебѣ.

И теперь Груня сидѣла за учебниками, а Глѣбъ послѣ урока у Мазуриныхъ давалъ еще и ей урокъ. Дѣло шло довольно туго. У Груни голова была такъ устроена, что все научное, все теоретическое, что она воспринимала по книжкамъ, вылетало изъ этой головы черезъ нѣсколько часовъ. Но зато у нея оказалось страшное упорство. Она просиживала надъ своими учебниками по пяти часовъ кряду, она какъ-бы насильно вталкивала въ свою голову знанія и приколачивала ихъ тамъ гвоздемъ, чтобы они лучше держались. Самолюбіе понукало ее. Ей обидно было оставаться ничѣмъ.

Однажды отецъ Серафимъ поѣхалъ въ лавру. Уже мѣсяца два Лозовскій не бывалъ у нихъ. У отца Серафима явилось тревожное подозрѣніе, не боленъ ли онъ. Онъ все еще никакъ не могъ забыть тверскихъ впечатлѣній, въ которыхъ такъ много было поразительнаго и неожиданнаго со стороны Лозовскаго.

Его встрѣтилъ Григорій Евтихіевичъ и очень обрадовался ему.

— Нѣтъ, дядя, я не боленъ, но, знаете, моя голова какъ-то мало годится для того, чтобъ мнѣ проводить время въ обществѣ… Я никогда не годился для этого, дядя. И мнѣ не слѣдовало и появляться въ немъ. Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — я ни о чемъ не жалѣю.

— Ни о чемъ, Григорій? — съ сомнѣніемъ спросилъ отецъ Серафимъ.

— Нѣтъ, ни о чемъ… Что жъ, вся эта исторія показала, что мой духъ былъ далеко еще не свободенъ. Ему надо было пройти это важное испытаніе. Вѣдь и Христосъ, передъ тѣмъ, какъ вступить въ дѣятельный подвигъ, вынесъ искушеніе. Только Онъ устоялъ, потому что Онъ недосягаемо высокъ и духъ Его былъ абсолютно свободенъ. Во все это время, дядя, что я у васъ не бывалъ, я испытывалъ полное одиночество, я испытывалъ его сознательно, я искалъ его, зачѣмъ же мнѣ было идти къ вамъ, гдѣ столько людей и столько жизненныхъ интересовъ, которые мнѣ всѣ чужды?

— Что жъ ты дѣлалъ?

— Я укрѣплялся духомъ. Черезъ двѣ недѣли, дядя, я надѣну длинную одежду. Ахъ, какъ различны люди! — воскликнулъ онъ и лицо его повернулось въ сторону: — смотрите, вонъ идетъ господинъ съ бородкой, это — студентъ, мой товарищъ. Онъ тоже готовится въ монахи и мы одновременно съ нимъ должны принять постриженіе. Но знаете, какъ онъ готовится? Онъ прощается съ міромъ житейскимъ, — ѣздитъ куда-то за городъ на рысакахъ, кутитъ, веселится. Это совершенно такъ, какъ въ прежнее время наемные рекруты прощались съ свободой. Знаете, дядя, мнѣ даже оскорбительно, что мы съ нимъ оба заключаемъ свою жизнь въ одну форму… Зачѣмъ, если любишь мірскую жизнь, зачѣмъ тогда разставаться съ ней? Вѣдь въ жизни столько путей, для всякаго найдется подходящій? Не правда-ли, дядя?

— Съ этимъ я согласенъ, Гриша. Если нѣтъ призванія, не надо идти.

— Вотъ именно, дядя, — призваніе. Это то слово, котораго я искалъ! Призваніе! Надо, чтобъ тебя призывало. А меня зоветъ эта длинная одежда, уединеніе, разрывъ съ міромъ.

— Когда же, Григорій?

— Черезъ два воскресенья. У насъ будетъ торжественная служба, вотъ тогда это и совершится. А у васъ всѣ здоровы?

— Всѣ здоровы. Вотъ маленькая перемѣна: Глѣбъ перешелъ въ медицинскую академію.

— Перемѣна эта мнѣ ничего не говоритъ, — сказалъ Лозовскій. — Впрочемъ, она во всякомъ случаѣ означаетъ, что духовныя требованія Глѣба понизились. Его идеалъ съузился. Прежде онъ стремился къ расширенію умственнаго горизонта, къ умственной свободѣ, а теперь къ опредѣленной практической цѣли. Впрочемъ, всякій находитъ удовлетвореніе по своему. А вы, дядя, вамъ не тяжело?

— Какъ сказать тебѣ? Я, разумѣется, скучаю по своей прежней жизни. Но Варя, — ея жизнь наполнена такимъ нравственнымъ удовлетвореніемъ, такимъ счастьемъ, что ради этого я готовъ немного претерпѣть. Ну, прощай, Григорій, пріѣду въ церковь, когда тебя постригать будутъ.

По дорогѣ домой отецъ Серафимъ, припоминая свой разговоръ съ Лозовскимъ, обратилъ вниманіе на то, что онъ ни разу не спросилъ про Валентину. Неужели же онъ до такой степени отошелъ отъ всего этого?

И Варя, и Груня, и Глѣбъ тоже собирались поѣхать въ лавру, когда будутъ постригать Лозовскаго. Дня за три до этого событія вдругъ неожиданно пріѣхала Валентина. Это ужасно удивило всѣхъ. Вѣдь она пѣла въ Кіевѣ, связанная контрактомъ на цѣлый сезонъ, а сезонъ былъ въ самомъ разгарѣ.

— Мнѣ вдругъ захотѣлось пріѣхать хоть на недѣльку! — говорила она, — такъ потянуло сюда!

— Но какъ же ты съ контрактомъ? — спрашивали ее домашніе. — Вѣдь за это придется отвѣчать.

— Ну, я, конечно, кое-что потеряю, но это ничего. — Все равно, безъ меня тамъ не могутъ обойтись и мѣсто мнѣ всегда обезпечено.

Она значительно поздоровѣла по сравненію съ тѣмъ, какою Лаудановы видѣли ее въ Твери. Но въ глазахъ у нея теперь уже не было того выраженія, которое прежде такъ характеризовало ихъ, на которое всѣ обращали вниманіе. Теперь въ нихъ уже не выражалась прежняя хищная жадность. Нѣтъ, въ нихъ появилась какая-то мягкость и доброта. Что-то примирительное.

У отца Серафима при ней не говорили о Лозовскомъ. Тамъ боялись, что малѣйшее воспоминаніе можетъ растравить ея рану.

Но она сама удивила всѣхъ неожиданнымъ вопросомъ: «а скажите, какъ же живетъ теперь Григорій Евтихіевичъ?»

И она спросила это просто, какъ о добромъ знакомомъ. Лицо ея нисколько не измѣнилось, въ немъ не было видно ни смущенія, ни краски, ни блѣдности.

«Значитъ, все прошло у нея», подумали всѣ разомъ.

— А вотъ черезъ два дня мы всѣ ѣдемъ въ лавру, отвѣтили ей, — его будутъ постригать въ монахи.

— Да?

И вдругъ въ глазахъ ея замѣтно для всѣхъ блеснула радость.

— Значитъ, онъ исполнилъ свое намѣреніе! — сказала она. — Я тоже поѣду съ вами въ лавру.

Въ воскресенье они всѣ были въ лаврѣ. Валентина внимательно слѣдила за всѣмъ обрядомъ. Лицо ея было сосредоточенно; въ немъ свѣтилось спокойствіе и какая-то внутренняя важность.

Варя невольно наблюдала за ея лицомъ, такъ какъ оно удивительно не походило на прежнее. И вотъ, когда вмѣсто прежняго имени «Григорій», въ церкви было произнесено новое имя — Гермогенъ, Валентина тихо опустилась на колѣни и начала горячо молиться. На глазахъ у нея были слезы; потомъ она встала и вышла изъ церкви.

Они не зашли въ Лозовскому, теперь ему было не до нихъ, и весь этотъ день въ домѣ Лаудановыхъ было какое-то молчаливое, грустное настроеніе, какъ будто они пришли съ кладбища, гдѣ похоронили дорогого покойника.

Валентина въ этотъ же день уѣхала въ Кіевъ.

Зачѣмъ она пріѣзжала? Это осталось тайной для всѣхъ. Но несомнѣнно, что пріѣздъ ея имѣлъ отношеніе къ важной перемѣнѣ въ жигни Лозовскаго. Но какъ она могла знать, что именно теперь должна была произойти перемѣна? Она и сама не могла этого объяснить.

Послѣ тверского прощанья, у нея въ душѣ все время былъ невозмутимый миръ, но иногда, въ рѣдкіе моменты, вдругъ появлялась какая-то тревога и тогда она думала о Лозовскомъ, и мысль, что все вдругъ можетъ перемѣниться, что какимъ-нибудь чудомъ прошлое можетъ воскреснуть, отнимала у нея покой. Она такъ мало знала его и въ теченіе короткаго періода ихъ странной близости было столько безумныхъ переходовъ и крайностей… Вдругъ она воображала, что онъ опять сорвется съ своей высоты и примчится къ ней. И она тогда начинала бояться за себя. Чѣмъ бы онъ ни пришелъ, — деспотомъ-мучителемъ, или покорнымъ рабомъ, все равно, она не можетъ поручиться за то, что въ сердцѣ ея есть каменная стѣна, которая не впуститъ его туда. Да, она видѣла тогда въ Твери въ его глазахъ просвѣтленіе и какъ бы перерожденіе, но это было въ первый разъ. Прежде она никогда не видала въ его глазахъ этого выраженія. Чѣмъ же онъ можетъ поручиться себѣ, что это прочно, что это «новое», какъ онъ говорилъ? О, это — «новое»! Сколько разъ онъ давалъ себѣ клятву навсегда уйти отъ нея и потомъ опять являлся и то требовалъ, то вымаливалъ прощенія. Она помнила его фразу, сказанную передъ разставаніемъ: «черезъ два мѣсяца это совершится», а два мѣсяца подходили къ концу и вотъ ее потянуло на сѣверъ. Что изъ того, что она можетъ написать Варѣ, спросить въ письмѣ объ этомъ и что Варя навѣрно правдиво ей отвѣтитъ? Если она должна была столько разъ не вѣрить тому, что видѣла собственными глазами, то тѣмъ болѣе письмо не могло ее успокоить.

Она пріѣхала съ чувствомъ тревоги, но первый вопросъ о Лозовскомъ далъ ей успокоеніе. «Такъ это правда, — думала она, — все совершилось такъ, какъ онъ сказалъ: „черезъ два мѣсяца“, — и вотъ…» но тревога не вполнѣ покинула ее. «Два дня еще, два дня!» говорила она себѣ: «за два дня можно перевернуть всю жизнь и цѣлыхъ двѣ жизни».

Наконецъ, наступилъ и послѣдній вечеръ. Вотъ она въ церкви и видитъ, что все совершается, и она переживаетъ странное состояніе. Она, которая примчалась сюда недалека, чтобы убѣдиться въ его отреченіи отъ міра, она, которая желала отъ него этого отреченія, желала, какъ гарантіи своего покоя, она чувствуетъ себя такъ, какъ будто передъ нею кладутъ въ могилу что-то завѣтное, безконечно дорогое.

Потрясенная, страдающая, она опустилась на колѣни и плакала и вспоминала его слова: «слезы, это — святая молитва. Слезы, это — литургія сердца». Да, думала она, мое сердце отправляетъ похоронную литургію, оно его хоронитъ. Всѣ смотрятъ, какъ на обрядъ, можетъ быть, и дивятся тому, что такой молодой, красивый, полный жизни и огненныхъ стремленій, онъ отрекается отъ міра. А передъ ея очами вся внѣшняя сторона обряда какъ бы исчезла, она просто хоронила и похоронила Григорія. Нѣтъ болѣе Григорія на свѣтѣ, а есть Гермогенъ, — чужой ей, другой человѣкъ, недоступный, холодный.

И тогда она вышла изъ церкви, чувствуя, что у нея здѣсь не осталось уже ничего. Она кончила свою похоронную литургію и уѣхала, но зато вмѣстѣ съ глубокой печалью она ощущала въ душѣ какой-то безконечный покой, который не нарушитъ уже никакая тревога, — покой навсегда. Она освободалась отъ него, она освободилась разомъ и отъ нестерпимыхъ нечеловѣческихъ мукъ и отъ страшнаго счастья.

Но когда она думала о прошломъ, то чувствовала, что встрѣча съ Лозовскимъ была огромнымъ явленіемъ въ ея жизни. Ея духъ, всегда безсознательно искавшій чего-то необыкновеннаго, исключительнаго, нашелъ въ этой встрѣчѣ себѣ забвеніе. Это не могло долго тянуться, она не вынесла.

Она припоминала его взгляды, которые онъ изрѣдка невзначай высказывалъ ей. Ей пришелъ въ голову его взглядъ на любовь. У нея сохранилось письмо, которымъ, она дорожила, какъ талисманомъ. Она всегда возила его съ собой. Въ ея дорожномъ мѣшкѣ было особое мѣстечко, въ которомъ она бережно хранила его. Это было въ самый бурный періодъ его чувства; послѣ цѣлаго ряда безумствъ онъ вдругъ замкнулся въ себя и двѣ недѣли избѣгалъ встрѣчи съ ней. Она бывала въ лаврѣ въ церкви, но и тамъ его не видѣла. Онъ какъ бы предвидѣлъ, что она должна придти, и становился въ алтарѣ, въ уединенномъ углу, откуда никого не могъ видѣть и никто его. И вотъ тогда-то она получила отъ него это письмо, написанное въ такой моментъ, когда онъ, быть можетъ, считалъ себя побѣдителемъ въ той ужасной борьбѣ съ самимъ собою.

Онъ писалъ: «Хочется мнѣ разсказать вамъ свои думы. Отчего такъ мучительно выражается наше чувство? Вѣдь у всѣхъ любовь, это — синонимъ счастья, блаженства. А у насъ муки, терзанья, отчаянье! Объ этомъ я много думаю, благо у меня есть досугъ и голова моя свободна отъ пагубнаго вліянія на нее вашей особы и можетъ здраво работать. И думается мнѣ, что то, что обыкновенно называютъ любовью, не есть любовь, а просто какая-то кислятина. Любовь, это — экстазъ. Любовь, это — забвеніе. Экстазъ не допускаетъ разсчета, взвѣшиванія и соразмѣриванія силъ и обстоятельствъ. Любовь — съ карандашемъ въ рукахъ высчитывающая, сколько пойдетъ на мебель, когда свивается новое гнѣздо, на прислугу, на одежду; любовь, кладущая на счетахъ, — какой же это экстазъ?.. Я васъ люблю — и беру билетъ въ оперу, въ циркъ, посидимъ вмѣстѣ вечерокъ… Потомъ попьемъ чайку… Я васъ люблю, и покупаю вамъ букетъ или конфекты. О, Боже мой! да вѣдь это же чистая пошлость! Нѣтъ, я люблю, такъ ужъ я ни о чемъ не думаю и не могу думать, какъ только о васъ. Быть съ вами, вблизи васъ и чувствовать себя насквозь проникнутымъ вами… Я васъ люблю, и ужъ тутъ я и унижаюсь, и унижаю васъ, терзаюсь и терзаю васъ, оскорбляю васъ и самъ сношу оскорбленія, повелѣваю и рабски ползаю у ногъ… И вѣдь это все равно. Не все ли равно въ самомъ дѣлѣ, повелѣваю ли я вами, или лежу передъ вами во прахѣ? Тутъ важно только одно: вы, вамъ, васъ, вами; что бы ни дѣлалось, только бы въ этомъ были вы, только бы я чувствовалъ васъ вблизи. Надо, чтобъ вы наполняли меня и мою жизнь, каждое мое мгновеніе, каждое мое дыханіе. Только это надо, больше ничего не надо. И такъ какъ въ состояніи экстаза люди встрѣчаются своими въ высшей степени обостренными индивидуальными особенностями, которыя вступаютъ въ ожесточенную борьбу, то они неизбѣжно, неминуемо должны терзать другъ друга и страдать. И любовь, какъ я ее понимаю, всегда должна доставлять терзаніе и муку. Набѣжать ея нельзя, потому что она стихійна. И это только — любовь, а то другое, маленькое, сѣренькое, глупенькое смотрѣніе другъ другу въ глаза и тихое млѣніе вблизи такъ-называемаго любимаго существа, это — не любовь, а… предоставляю вамъ найти это имя…»

И вотъ теперь пойдетъ у нея простая будничная жизнь; все, что она встрѣтитъ на своемъ пути, будетъ обыкновенно, буднично; вѣроятно, случится и маленькое горе, и маленькое счастье, но надъ всѣмъ этимъ вѣчно будетъ витать его образъ, образъ сильнаго человѣка, въ расцвѣтѣ силъ отказавшагося отъ жизни.

V.

Прошло недѣли двѣ съ того воскресенья, когда совершилось постриженіе Лововскаго. Однажды въ дому на Сергіевской подъѣхала извозчичья коляска, изъ нея вышелъ монахъ и направился во дворъ. Всѣ, встрѣчавшіе его на пути, останавливались и смотрѣли на него. Его блѣдное лицо съ прекрасными темными главами, надъ которыми висѣли густыя ровныя брови, останавливало на себѣ вниманіе каждаго. Какой онъ молодой, этотъ монахъ! И какая-то глубокая, сосредоченная дума у него въ газахъ.

Онъ вошелъ въ подъѣздъ и позвонилъ. Дома были только отецъ Серафимъ и Варя. Груня отправилась къ Глѣбу на Выборгскую сторону, такъ какъ иногда онъ давалъ урокъ ей у себя на квартирѣ. Ему открыла дверь Варя и, увидавъ его, отступила. Ничего новаго для нея не было въ томъ, что онъ явился въ длинной одеждѣ. Она видѣла, какъ при торжественной обстановкѣ ему одѣвали эту одежду. И съ тѣхъ поръ въ немъ ничто не измѣнилось, но въ лицѣ его, въ этихъ глазахъ, столько было спокойствія, какого-то внутренняго мира; онъ такъ не походилъ на прежняго Лозовскаго… У него теперь было лицо другое, совсѣмъ новое лицо, хотя черты его не измѣнились.

— Это вы, Григорій Евтихіевичъ? — машинально сказала она.

Онъ усмѣхнулся.

— Нѣтъ, это я — Гермогенъ.

Она смутилась и покраснѣла.

— Да, я совсѣмъ забыла.

Онъ протянулъ ей руку.

— Здравствуйте, а папа вашъ дома?

— Да, пожалуйста, войдите… Онъ давно васъ поджидаетъ.

И она, смущенная своей ошибкой, проводила его въ кабинетъ и сама ушла въ свою комнату.

Какое странное ощущеніе! Она много разъ видѣла семинаристовъ, прямо изъ сюртука переходившихъ въ рясу, но это было совсѣмъ не то. Это была перемѣна костюма, ничего другого они не мѣняли. Они женились и тотчасъ начинали заботиться объ устройствѣ жизни, объ увеличеніи средствъ, объ удовольствіи, и всѣ эти заботы отражались на ихъ лицахъ и какъ-то особенно оживляли ихъ. Въ этихъ лицахъ было что-то будничное, житейское. Тутъ было не такъ. Эта перемѣна была глубокая, это было отреченіе полное и это отреченіе все вылилось въ его глазахъ, какъ въ эеркалѣ. Передъ нею стоялъ человѣкъ, родившійся вновь, новый человѣкъ, котораго она еще совсѣмъ не знала. И онъ интересовалъ ее. Она вышла въ столовую, которая была рядомъ съ кабинетомъ отца Серафима и слушала оттуда ихъ разговоръ.

Отецъ Серафимъ лежалъ на кушеткѣ съ книгой въ рукахъ и въ очкахъ. Еще когда Лоэовскій былъ въ передней, онъ услышалъ его голосъ, поднялся, снялъ очки, началъ запахивать полы кафтана. У него даже явилась мысль, не надѣть ли рясу. Никогда прежде при появленіи Лозовскаго подобная мысль не могла придти ему въ голову. То былъ человѣкъ свой, человѣкъ того же міра, а теперь онъ какъ бы пришелъ изъ другого міра. Но отецъ Серафимъ не успѣлъ надѣть рясу. Лозовскій уже стоялъ на порогѣ.

— Здравствуйте, дядя.

— Добро пожаловать, отецъ Гермогенъ! — промолвилъ отецъ Серафимъ, и это обращеніе ему самому было какъ-то странно произносить. Еще такъ недавно это былъ Григорій, просто Гриша, милый родственникъ, племянникъ, а теперь это Гермогенъ, отецъ Гермогенъ, монахъ, уединенное отъ міра существо. Уже съ нимъ нельзя быть такъ попросту, какъ прежде; вѣдь у него теперь нѣтъ ни привязанностей, ни родныхъ. Правда, какъ онъ самъ говорилъ, теперь стѣна отдѣлила его отъ міра.

Но Лозовскій протянулъ отцу Серафиму руку и они поцѣловались.

— Ну, вотъ, я и опять съ вами! — сказалъ онъ.

— Ну, садись, садись, Гермогенъ! я очень радъ тебѣ, очень радъ.

Онъ уже не прибавилъ «отецъ», видя, что Лозовскій здоровается съ нимъ сердечно, по родственному.

— Садись, теперь ты новый совсѣмъ… Новый человѣкъ! Лозовскій сѣлъ.

— Да, дядя, это правда, я теперь новый человѣкъ…

— Счастливъ? ты счастливъ, Гермогенъ?

— Счастливъ ли я? На это, дядя, отвѣтить трудно, надо сперва опредѣлить, что такое счастье. Вѣдь существуютъ тысячи, милліоны опредѣленій; ихъ столько, сколько индивидуальностей и вкусовъ. Но необходимо найти общее опредѣленіе, формулу; счастья. Разумѣется, я говорю о счастьи для разумнаго существа. Самое распространенное опредѣленіе зиждется на такъ называемой любви другъ къ другу. Не христіанской любви къ ближнему, а любви мужчины къ женщинѣ. Взаимная любовь — вотъ счастье, которымъ удовлетворяется огромное большинство. Но взаимная любовь, это — безсмыслица. Молодая женщина любитъ молодого мужчину. Почему она любитъ его, молодого, красиваго, добраго, честнаго, блестяще умнаго? Почему она не любитъ другого, у котораго разсѣчена губа или вырваны ноздри, а нервы его такъ расшатаны, что онъ не добръ, а золъ, а на душѣ его лежитъ тяжелый грѣхъ — грабительство, убійство? Вѣдь, если кто изъ двухъ нуждается въ нѣжной любви, такъ это онъ, этотъ уродъ физическій и нравственный. Онъ носитъ въ себѣ муки этого уродства и для него одинъ намекъ на сочувствіе, это уже облегченіе, это уже счастье. Развѣ легко быть злымъ? О, это большое несчастье быть злымъ! Счастье быть добрымъ, потому что добро, проявляясь въ дѣйствіяхъ, доставляетъ удовлетвореніе и удовольствіе. А злоба мучитъ человѣка, она ему бремя. Такъ почему же она отдаетъ свои нѣжныя ласки не этому несчастному, а тому — красивому, честному, доброму, умному? Да вѣдь онъ и такъ уже счастливъ своей красотой, честностью, добротой и умомъ! Это объяснимо и очень просто: съ этимъ физическимъ и нравственнымъ уродомъ ей близость была бы непріятна, а съ тѣмъ пріятна. Но въ такомъ случаѣ, что же она любитъ въ концѣ концовъ? Она любитъ пріятное, любитъ удовольствіе, — вотъ и все. Она любить удовольствіе въ немъ, онъ любитъ удовольствіе въ ней. Значитъ, собственно взаимной любви человѣка къ человѣку здѣсь нѣтъ, а есть только общая любовь къ удовольствію. Каждый изъ нихъ облегчаетъ другому добиваться этого удовольствія, потому что каждый представляетъ другому тѣ достоинства, какихъ у него самого нѣтъ; вмѣсто того, чтобы совершенствоваться самому и развивать лучшія стороны своего духовнаго существа, онъ отыскиваетъ уже готовыя совершенства въ другомъ. Но не выше ли, не болѣе ли достойно духовнаго существа, вмѣсто того, чтобы рваться къ другому, въ себѣ самомъ совершенствовать свою духовную сторону и путемъ долгой и упорной борьбы подымать ее до той высоты, чтобы она была подобна Божеству? И такъ, истинное счастье — въ духовномъ самоусовершенствованіи. То же счастье, которое люди находятъ во взаимной любви, есть маленькое низменное исканіе удовольствія. Пусть каждый добросовѣстно проанализируетъ то состояніе счастья, когда онъ смотритъ въ глаза любимому существу, но добросовѣстно и безпристрастно, и онъ убѣдится, что все его счастье состоитъ изъ цѣлаго ряда маленькихъ ощущеній, самаго невысокаго качества. Вотъ мой взглядъ, дядя, я его вамъ высказалъ.

— Но зачѣмъ же, скажи ради Бога, — возразилъ отецъ Серафимъ, — я тебя спрашиваю не какъ монаха, а просто какъ человѣка, — зачѣмъ же люди должны лишать себя невинныхъ удовольствій, которыя лежатъ въ ихъ природѣ, созданной Богомъ? Не значитъ ли это вступать въ борьбу съ самимъ Богомъ.

— Нѣтъ, Богъ не создалъ человѣка законченнымъ существомъ. Создавъ его изъ тѣла и духа, онъ создалъ въ немъ вѣчную борьбу. А борьба есть движеніе впередъ, она есть постоянное измѣненіе, постоянное совершенствованіе. Вѣдь Богъ создалъ и животныхъ, но имъ онъ придалъ законченность. Они ограничены своими тѣлесными потребностями, въ кругу которыхъ они живутъ и никогда изъ этого круга не выходятъ. Потому у нихъ и нѣтъ борьбы и они неспособны къ совершенствованію. Человѣка онъ поставилъ посрединѣ между животнымъ и собой. Онъ далъ ему два естества: животное и свое и предоставилъ имъ вѣчную борьбу. Человѣкъ, дающій первенство естеству животному, опускается и падаетъ, а тотъ, кто работой духовной постоянно возвышается путемъ лишеній и отказа отъ мірскихъ удовольствій — тотъ приближается къ Божеству. И вотъ въ чемъ счастье — приближеніе къ Божеству. Кто дальше ушелъ по этой дорогѣ, тотъ и счастливѣе. Такъ вотъ, дядя, отвѣчая на вашъ вопросъ, я съ этой моей точки зрѣнія говорю: я сталъ уже счастливѣе, я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по этому пути.

— Почему же вы увѣрены, что такимъ образомъ идете къ совершенству, а не наоборотъ, не къ паденію? — спросила Варя.

Отецъ Серафимъ поднялъ голову, а Лозовскій оглянулся; они не знали, что Варя давно, еще съ начала объясненія Лозовскаго, стояла на порогѣ, прислонившись къ косяку двери, и внимательно слушала. Лозовскій передвинулъ свой стулъ такъ, чтобы сидѣть лицомъ къ ней.

— А, и ты здѣсь, Варя? — сказалъ отецъ Серафимъ, — а мы и не замѣтили.

— Это вопросъ очень важный, Варвара Серафимовна, — промолвилъ Лозовскій, — но на него надо отвѣтить. Вы хотите сказать, что я, работая надъ духовнымъ самоусовершенствованіемъ въ одиночествѣ, не могу быть безпристрастнымъ судьей своихъ успѣховъ? Что, быть можетъ, то, что я принимаю за успѣхъ, есть въ сущности паденіе? Вы хотите сказать, что единеніе двухъ существъ даетъ гарантію контроля и безошибочности?

— Да, я это хочу сказать, только не умѣла выразиться! — отвѣтила Варя.

— Я отвѣчу вамъ, — съ особеннымъ оживленіемъ сказалъ Лозовскій, очевидно, заинтересованный споромъ: — да, еслибъ мы могли представить себѣ, что два существа задались точной и опредѣленной цѣлью единственно помогать другъ другу, стремиться къ духовному совершенствованію, и если бы мы могли увѣровать, что они неуклонно будутъ слѣдовать по этому пути, — я сказалъ бы, что, можетъ быть, это лучшая форма, это наибольшая гарантія. Но ничего подобнаго не бываетъ, и не для этого люди сближаются. Они сближаются единственно для наслажденія. Они уже тогда не могутъ быть безпристрастными контролерами другъ друга, потому что они пристрастны другъ къ другу. То, что въ постороннемъ они сочтутъ порокомъ, въ немъ или въ ней покажется имъ украшеніемъ.

— Такимъ образомъ вы отрицаете любовь?

— Я не могу отрицать то, что существуетъ.

— Но вы отрицаете то, что она возвышаетъ и облагороживаетъ человѣка.

— Да, это я отрицаю всѣми силами моей души! Если бы это была та любовь, о которой я, если вы слышали, говорилъ раньше, любовь къ уроду, глупцу или преступнику (Варя кивнула головой въ знакъ того, что она слышала), однимъ словомъ — любовь, основанная на стремленіи не къ наслажденію, а къ лишенію, я сказалъ бы, что она и возвышаетъ, и облагороживаетъ. Но эта любовь, какъ я уже высказалъ, есть любовь къ наслажденію, она есть любовь къ себѣ, себялюбіе. Какъ она можетъ возвысить? Нѣтъ, она принижаетъ, она изнѣживаетъ духъ, она разслабляетъ его и дѣлаетъ неспособнымъ къ борьбѣ съ слабостями природы. Прослѣдите. Вотъ два любящихъ существа. Они въ разлукѣ и она его ждетъ. Чего собственно ждетъ она? Она хочетъ видѣть его прекрасные глава, прижаться къ его груди, ощущать его прикосновеніе, его поцѣлуй; отъ этого кровь ея придетъ въ сладкое волненіе. Чего же она ждетъ, какъ не этого самаго сладкаго волненія? Въ этомъ чувствѣ, во всѣхъ этихъ романическихъ исторіяхъ, трагическихъ и веселыхъ, все вертится около сладкаго волненія. Изъ-за него люди жертвуютъ другимъ, болѣе существеннымъ благомъ, изъ-за него они слѣпнутъ и глохнутъ и теряютъ чутье къ правдѣ, изъ-за него убиваютъ другъ друга. Представьте себѣ, что передъ вами два человѣка: одинъ возлюбленный, другой чужой, и они оба совершили одинаково дурное дѣло. Будете ли вы одинаково судить ихъ? Нѣтъ, вы этого не сможете. Признавая дурное дѣло одинаково дурнымъ для обоихъ, вы къ одному будете строги, а для другого непремѣнно будете искать какихъ-нибудь извиняющихъ обстоятельствъ. Но почему? да потому, что въ немъ исчезнетъ ваше собственное наслажденіе, потому что, осудивъ его строго, вы сами претерпите лишеніе.

Варя задумалась и незамѣтно ушла въ свою комнату; отецъ Серафимъ сталъ разспрашивать Лозовскаго о его новомъ положеніи, измѣнилось ли оно?

— О, да. Конечно, я и прежде пользовался самостоятельностью. У меня была отдѣльная комната, въ которую я всегда могъ уединиться. Но вѣдь уединеніе не въ этомъ; недостаточно, чтобы ты самъ хотѣлъ быть одинокимъ, когда живешь среди людей. Надо, чтобы и другіе признавали за тобою это право. И вотъ съ той минуты, какъ я сдѣлался монахомъ, за мной и признали это право. На меня смотрятъ уже другими глазами. Вѣдь люди любятъ во всемъ форму. Сами они ищутъ общества, стараются дѣлиться своими впечатлѣніями и мыслями. Это признакъ слабости. Это неспособность, съ одной стороны, задерживать въ своей душѣ впечатлѣнія, а съ другой — жить умственно безъ посторонней помощи, на свой страхъ. Люди какъ бы боятся единоличной отвѣтственности за свою жизнь и постоянно сзываютъ негласный совѣтъ другихъ! Но, живя такимъ образомъ, они не могутъ допустить мысли, чтобы кто-нибудь могъ желать иной жизни. Человѣкъ живетъ среди нихъ, ходитъ, владѣетъ языкомъ, одѣвается, какъ они. Почему же у него будутъ другія желанія и вкусы? Вы можете тысячу разъ намекать имъ объ этомъ или дѣйствіемъ показать имъ это, они все-таки не поймутъ и будутъ невольно безсознательно врываться въ вашу духовную жизнь. Но когда на васъ по установленному обряду надѣнутъ монашескій костюмъ, этотъ «костюмъ одиночества», они тотчасъ же признаютъ это. Это какъ наши дипломы. Вотъ человѣкъ, глубоко изучившій медицину, но онъ не держалъ экзамена и потому не имѣетъ диплома. Всѣ знаютъ, всѣ видѣли, что онъ изучилъ медицину, но онъ не врачъ, потому что у него нѣтъ диплома и къ нему не идутъ лѣчиться. Съ нимъ мы охотно говоримъ о медицинѣ, какъ съ человѣкомъ знающимъ, но за помощью къ нему не пойдемъ; развѣ только въ крайнемъ случаѣ. Но вотъ онъ выдержалъ экзаменъ и у него въ рукахъ дипломъ, а на двери его квартиры прибита досчечка съ надписью, и тѣ же самые люди, которые прежде смотрѣли на него, какъ на дилеттанта, идутъ къ нему и совѣтуются съ нимъ. Имъ нужно было признаніе, обрядъ, форма. То же самое и здѣсь. Едва я надѣлъ «форму одиночества», какъ между мной и товарищами само собой образовалось разстояніе. Я уже не похожъ на нихъ, я изъ другого міра. И это великое преимущество, — одно оно способно было бы увлечь меня въ монашество, ибо что можетъ быть выше наслажденія, какъ чувствовать себя одинокимъ среди людей?

— Что же ты намѣренъ предпринять потомъ, по окончаніи курса? — спросилъ отецъ Серафимъ. Вѣдь тебѣ осталось всего полтора года.

— Потомъ? Этого я еще не знаю. Я постараюсь выбрать какую-нибудь суровую форму жизни.

— Зачѣмъ?

— Чтобъ закалить духъ. Если бы я былъ старикъ, я менѣе объ этомъ заботился бы, но я еще молодъ и во мнѣ многое еще не перебродило. Можетъ быть, поѣду въ какой-нибудь отдаленный сѣверный край миссіонеромъ и буду тамъ насаждать духовную культуру. Я еще не знаю. Знаю только одно, мнѣ предстоитъ суровая жизнь: я не возьму ничего такого, что можетъ дать мнѣ покой и комфортъ, потому что я молодъ и духъ мой еще не вполнѣ закаленъ. Прежде чѣмъ успокоиться и предаться созерцанію, мой духъ, какъ Геркулесъ свои подвиги, долженъ совершить рядъ побѣдъ надъ слабостями плоти. Суровая мнѣ предстоитъ жизнь, дядя, и я этому радуюсь.

Когда онъ ушелъ и отецъ Серафимъ вошелъ въ комнату Вари, то увидѣлъ ее сидящею за столомъ; она оперлась локтями на столъ, положила голову на ладони и глубоко задумалась. Отецъ Серафимъ сперва подумалъ, что она углубилась въ книжку, но книжки передъ ней не было.

— О чемъ ты думаешь, дитя мое? — спросилъ отецъ Серафимъ.

Она вздрогнула и выпрямилась, потомъ произнесла задумчиво:

— Что онъ говоритъ, папа?

— Тебя это такъ тронуло?

— Да, это такой важный вопросъ.

— Но, дитя мое, вѣдь онъ разсуждаетъ съ своей аскетической точки зрѣнія.

— Нѣтъ, папа, у него такая неотразимая логика.

— Ну, если хорошенько покопаться въ головѣ, то можно и отразить! — съ улыбкой сказалъ отецъ Серафимъ. — Вотъ Глѣбъ придетъ, взглянетъ на тебя любовно и все само собой отразится.

Послышался звонокъ, потомъ шаги въ передней; пришла Груня.

VI.

Уже дня три, какъ отецъ Серафимъ замѣчаетъ въ Варѣ какую-то вялость. У нея какъ бы притупилась впечатлительность. Живая, отзывчивая, крайне воспріимчивая ко всѣмъ внѣшнимъ явленіямъ, она теперь смотрѣла какъ-то смутно, словно душа ея жила въ другомъ мірѣ, а этотъ принимала только, какъ необходимость. Когда къ ней обращались съ какимъ-нибудь вопросомъ, она не сразу отвѣчала, а сперва расширяла глаза, потомъ переспрашивала и затѣмъ только, съ усиліемъ понявъ, въ чемъ дѣло, давала отвѣтъ.

Глѣбъ былъ страшно заваленъ работой и забѣгалъ всего минутъ на двадцать и, конечно, торопился и не могъ быть наблюдательнымъ; случалось, что онъ только зайдетъ къ ней, скажетъ; «здравствуй, Варя», поцѣлуетъ руку и тотчасъ спѣшитъ кое-что преподать Грунѣ, а затѣмъ опять бѣжитъ на Выборгскую. Но у отца Серафима было слишкомъ много свободнаго времени и онъ долженъ былъ наблюдать. И видѣлъ онъ, что Варя стала не та, что въ душу ея закрался какой-то червякъ и гложетъ. Боже мой, думалъ онъ, что же это значитъ? Неужели разочарованіе? Неужели я напрасно совершилъ этотъ подвигъ, вырвалъ свои корни изъ глубины земли, бросилъ все, съ чѣмъ сжился и слился, и прикатилъ сюда, въ этотъ шумный, чужой мнѣ городъ, гдѣ моей старческой душѣ такъ скучно и тоскливо!

И онъ подходилъ къ ней осторожно и старался заглянуть ей въ душу. Это сдѣлать было нелегко. Они рѣдко бывали вдвоемъ. Груня постоянно была между ними. А онъ не хотѣлъ касаться деликатныхъ струнъ ея души при третьемъ лицѣ. Утромъ Варя уѣзжала на курсы и возвращалась только къ обѣду, а вечеромъ у нихъ всегда кто-нибудь былъ, большею частью Чурилина, которая какъ-то очень привилась къ ихъ дому.

Но иногда Варя заходила къ нему въ кабинетъ и онъ пользовался этимъ и говорилъ ей:

— Присядь-ка у меня, Варенька, да поболтай со старцемъ.

Варя присаживалась на кушеткѣ, на которой онъ лежалъ.

— О чемъ, папа?

— Ну, о чемъ хочешь. Мнѣ всякая твоя болтовня будетъ пріятна.

— Я уже не ребенокъ, папа, я уже разучилась болтать.

— Да, я вижу, что ты не ребенокъ. Да, многому мы теперь съ тобой разучились, дитя мое, — съ грустью говорилъ отецъ Серафимъ.

— Вы жалѣете, папа?

— О чемъ? О, нѣтъ, я ни о чемъ не жалѣю. Да вѣдь ты знаешь, что все это я сдѣлалъ для тебя. Мнѣ что нужно? Теплая комната, да мягкая постель. Все это я имѣю здѣсь. И никогда я не буду жалѣть, если тебѣ будетъ хорошо.

— Развѣ я жалуюсь, папа?

— Ты не жалуешься, но мнѣ твое лицо не нравится. Она вопросительно посмотрѣла на него.

— Да, послѣдніе дни. Ты какъ бы въ разочарованіи.

— О, нѣтъ, нѣтъ, папа, напротивъ. Только я надъ многимъ стала задумываться.

— Надъ чѣмъ же?

— О, надъ всякими жизненными вопросами. Но вы не безпокойтесь, папа, въ душѣ у меня миръ, мнѣ хорошо. Нельзя жить, не задумываясь.

— Конечно, конечно. Но почему же ты со мной не подѣлишься?

— Потому что я еще сама не умѣю этого высказать. Только, пожалуйста, папа, не думайте что-нибудь дурное, тревожное. Нѣтъ, ничего. Я счастлива больше, чѣмъ когда-нибудь.

— Ну, коли ты счастлива, то мнѣ больше ничего не надо.

Она ушла. Наступило воскресенье. Глѣбъ пришелъ съ видомъ человѣка, который собрался послѣ усиленныхъ занятій отдохнуть. Онъ зашелъ къ Варѣ, подсѣлъ къ ней, взялъ ея руку и держалъ въ своей рукѣ.

— Что это ты сегодня такъ холодна со мной? — спрашивалъ онъ, — ты даже меня не поцѣлавала.

— Нѣтъ, Глѣбъ, ничего.

— Ничего?

— Глѣбъ!..

Ужъ онъ встревожился.

— А, вотъ тебѣ и ничего!..

— Глѣбъ, мнѣ хотѣлось бы высказать тебѣ свои мысли, но я еще не умѣю.

— О чемъ? Можетъ быть, я тебѣ помогу высказать! Важныя мысли, Варя?

— Да, важныя, Глѣбъ. Но нѣтъ, нѣтъ, пока я еще не могу… Да, можетъ быть, это все пустое. Можетъ быть, мнѣ это показалось…

— Варя, ты говоришь — мысли? Мысли ли только?

— А что-же?

— А, можетъ быть, тутъ замѣшались и чувства?

— О, нѣтъ, Глѣбъ, — съ откровенной живостью поспѣшно отвѣтила она, — нѣтъ, нѣтъ, только мысли.

— Ну, съ мыслями мы всегда справимся, — видимо успокоившись, сказалъ Глѣбъ, — а вотъ чувства, это — дѣло трудное.

— Нѣтъ, нѣтъ, Глѣбъ, клянусь тебѣ.

— Такъ, значитъ, потомъ?

— Да, послѣ, Глѣбъ.

— А теперь ты будешь весела?

— Хорошо.

И она приложила всѣ старанія, чтобы казаться веселой. Вѣдь она это умѣла, у нея еще въ Кочедаровкѣ была на этотъ счетъ большая практика.

Вечеромъ пришла Чурилина. Пили чай. Отецъ Серафимъ заговорилъ о посѣщеніи Лозовскаго.

— Ну, вашъ Лозовскій! — сказала Чурилина.

— А что? Чѣмъ онъ вамъ не нравится?

— Да помилуйте, въ монахи пошелъ. Вѣдь это собственно затѣмъ, чтобъ сдѣлать карьеру. А я по разсказамъ составила о немъ совсѣмъ другое мнѣніе. Мнѣ онъ представлялся человѣкомъ свободнаго, широкаго ума.

— Нѣтъ, это вы ошибаетесь, — сказалъ отецъ Серафимъ, — онъ не затѣмъ пошелъ въ монахи, а именно для того, чтобы закалить свой духъ въ суровой жизни.

— Да вѣдь, конечно, нужно же ему что-нибудь говорить!

— Не только говорить, но и дѣлать. Онъ по окончаніи академіи поѣдетъ къ дикимъ племенамъ на самый сѣверъ миссіонеромъ, а тамъ не сладко живется. Нѣтъ, это вы напрасно про Лозовскаго такъ говорите; его надо послушать, когда онъ говоритъ, — какая убѣжденность!

— У него страшная логика! — съ какимъ-то непостижимымъ увлеченіемъ воскликнула Варя.

— И ты это находишь? — спросилъ Глѣбъ.

— Да, Глѣбъ, я это нахожу. Кажется, и ты когда-то такъ думалъ!

— Да, я тоже такъ думалъ, но со времени извѣстной исторіи я рѣшилъ, что его логика для того и существуетъ, чтобы однажды перевернуть все его міросозерцаніе вверхъ дномъ.

— Нѣтъ, это невѣрно, — возразила Варя; — то было дѣло характера, а не логики. Можно не выдержать характера и пасть, но это не мѣшаетъ логической стройности мысли.

— Какъ ты странно говоришь — пасть? Что это значитъ въ данномъ случаѣ? Что ты называешь паденіемъ?

— Это не я говорю, Глѣбъ, — опустивъ глаза сказала Варя: — я со словъ Гермогена. Онъ говоритъ, что такъ называемая любовь есть не болѣе, какъ стремленіе къ наслажденію. Онъ, говоритъ, что мы любимъ не человѣка, а то наслажденіе, которое онъ намъ доставляетъ.

— Странное мнѣніе! — промолвила Чурилина.

— Почему же странное? Въ этомъ есть доля правды…

— Ага, — сказалъ Глѣбъ, — значитъ, его логика на тебя подѣйствовала…

— Да, Глѣбъ, онъ заставилъ меня задуматься.

Глѣбъ вскочилъ съ мѣста и промолвилъ съ большимъ волненіемъ:

— Это неправда. Онъ величайшій эгоистъ и потому можетъ судить только объ эгоистической любви.

— Всякая любовь эгоистична! — сказала Варя. — Я говорю, всякая романическая любовь. Если ты любишь, попробуй-ка любимая женщина не отвѣтить на твою ласку, ты почувствуешь себя оскорбленнымъ; попробуй она при тебѣ приласкать другого, даже быть при тебѣ особенно любезной съ нимъ, ты придешь въ негодованіе!

— Но это потому, что я дорожу ея лаской! — возразилъ Глѣбъ.

— А дорожишь потому, что ея ласка доставляетъ тебѣ наслажденіе. Значитъ, ты любишь въ ней свое наслажденіе и, если бы она была ласкова съ другимъ, ты почувствовалъ бы себя какъ бы обворованнымъ.

— Варя, ради Бога… Это не можетъ быть твоя мысль!

— Чего жъ ты такъ волнуешься, Глѣбъ? Вѣдь, это только мысли…

— А, такъ вотъ онѣ, эти мысли… О нихъ была рѣчь! — какъ бы про себя воскликнулъ Глѣбъ и замолчалъ.

Чурилина спорила съ Варей; отецъ Серафимъ старался примирить ихъ, насколько могъ. Но Глѣбъ больше не вмѣшивался.

Вдругъ онъ поднялся, взялъ шапку и сталъ прощаться.

— Куда же ты такъ рано? — спросилъ отецъ Серафимъ.

— Я вспомнилъ… меня будетъ ждать товарищъ… тамъ надо лекцію вмѣстѣ просмотрѣть! — сказалъ онъ…

Отецъ Серафимъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на него. Варя поднялась и проводила его въ переднюю.

— Глѣбъ, зачѣмъ ты уходишь?

Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ.

— Мнѣ тяжело, Варя, сидѣть… Ты говоришь дѣйствительно страшныя вещи.

— Глѣбъ…

— Варя, голубчикъ, позволь мнѣ уйти. Я завтра приду… Я переварю это въ головѣ и мы поспоримъ спокойно… А сегодня я не могу, это для меня слишкомъ ново въ тебѣ.

— Ну, приходи же, я буду ждать.

— Я непремѣнно приду! неужели я могу не придти, когда мнѣ грозитъ такая опасность?

— Опасность? что ты, Глѣбъ? Приходи же!

Онъ ушелъ; ему въ самомъ дѣлѣ было тяжело. Онъ относился къ Лозовскому доброжелательно. Онъ давно съумѣлъ стать на его точку зрѣнія, когда рѣчь шла о немъ, и понималъ, что онъ лично во всѣхъ случаяхъ не можетъ поступить иначе. По многимъ сторонамъ его міросозерцанія онъ считалъ его какимъ-то мрачнымъ геніемъ. Но онъ никакъ не думалъ, что въ ясную душу Вари западутъ сѣмена болѣзненныхъ, вычурныхъ, какихъ-то вывихнутыхъ идей и эти сѣмена пустятъ ростки. Да, это правда, что если Лозовскій начнетъ развивать какое-нибудь положеніе, то логика его производитъ впечатлѣніе желѣзной цѣпи, гдѣ каждое звено неразрывно сковано съ другимъ. Но всѣ его идеи такъ были чужды Вариному міросозерцанію, — ясному, свѣтлому, исполненному вѣры въ добро и людей.

Но не поступилъ ли онъ дурно, уйдя такъ скоро и оставивъ ее подъ впечатлѣніемъ такихъ доводовъ и такого непріятнаго разговора? Въ послѣднее время онъ слишкомъ былъ занятъ своей работой и потому слишкомъ мало занимался ею. «Да, я запустилъ Варю, — думалъ Глѣбъ, — и вотъ отчего съ ея головой произошли такія странныя перемѣны».

На другой день онъ, какъ обѣщалъ, едва только освободился, отправился къ Лаудановымъ. Онъ пришелъ къ обѣду. Это былъ странный обѣдъ, къ какому не привыкла квартира отца Серафима. Варя, обыкновенно, возвратившись съ курсовъ, безъ умолку болтавшая, разсказывавшая свои впечатлѣнія и оживлявшая своимъ говоромъ всѣхъ, теперь молчала. Вчерашній разговоръ лишилъ ее сна, и въ эту ночь она почти не сомкнула глазъ. Это отразилось и на ея внѣшности. Она была блѣдна, угрюма, подъ глазами вырисовывались темные круги. Отецъ Серафимъ безсознательно подчинился ея настроенію и тоже молчалъ, а Груня молчала всегда; она усвоила себѣ такую роль.

Послѣ обѣда Глѣбъ зашелъ къ Варѣ въ комнату. Ему легко было начать разговоръ, потому что это было условлено вчера. Онъ сѣлъ противъ нея и взялъ ея руку, которая лежала на столѣ.

— Ну, Варя, — сказалъ онъ, — такъ какъ же? въ чемъ же дѣло?

— Право, Глѣбъ, я даже не могу тебѣ объяснить…

— Но долженъ же я знать! Вѣдь, согласись, что это меня очень близко касается. Ну, скажи откровенно, ты разочаровалась во мнѣ? ты не нашла во мнѣ того, чего искала? Я кажусь тебѣ слишкомъ простымъ, обыкновеннымъ, незначительнымъ…

Варя даже отодвинулась отъ стола, такъ ее испугало это предположеніе.

— Что ты, Глѣбъ, ничего подобнаго! Я даже не думала о тебѣ.

— Ну, вотъ видишь, уже это дурной признакъ, что ты въ такіе роковые дни не думала обо мнѣ.

— Нѣтъ, не то, Глѣбъ; въ тебѣ я не разочаровалась. Ты остался въ моихъ глазахъ тѣмъ же, чѣмъ былъ; такимъ же милымъ, добрымъ, хорошимъ. Нѣтъ, Глѣбъ, въ тебѣ я никогда не разочаруюсь; ты — мой первый и послѣдній, ты мой единственный.

— Такъ въ чемъ же дѣло, Варя? Въ чемъ же ты разочаровалась? А что ты разочаровалась, я вижу по твоимъ глазамъ. Они не тѣ, не тѣ, Варя, совсѣмъ другіе… Я не привыкъ къ такимъ глазамъ.

Варя посмотрѣла на него пытливо, какъ бы взвѣшивая и задавая себѣ вопросъ: можно ли сказать ему это? Потомъ она сказала:

— Я разочаровалась въ самомъ чувствѣ… Въ любви…

— Варя, что же это значитъ? Какъ это?

— Вотъ я и боялась, что ты не поймешь; это оттого, что я не умѣю высказать. Это мое несчастье, что я думаю гораздо яснѣе, чѣмъ говорю.

— Да ты высказывайся просто, ужъ я какъ нибудь пойму.

— Видишь ли, Глѣбъ, всѣ эти дни я ужасно много думала.

— Да, я это видѣлъ, Варя.

— Да, я думала, я анализировала себя, свой внутренній міръ… Я такъ вѣрила въ чувство, я считала его такимъ важнымъ, я считала его самымъ главнымъ, что есть у человѣка… Я вѣрила, что оно возвышаетъ и облагороживаетъ… И вотъ я пришла къ заключенію…

— Къ какому, Варя? — спросилъ Глѣбъ, замѣтивъ, что она остановилась, какъ будто боится продолжать…

— Я пришла къ заключенію, — продолжала Варя, — что въ этомъ чувствѣ нѣтъ ничего возвышеннаго. Ты не думай, что я просто повторяю слова Лозовскаго. Это правда, онъ говорилъ эти же слова. Но я ихъ перечувствовала, они теперь мои. Да, это чувство — простое волненіе крови.

— Простое волненіе крови! — задумчиво сказалъ Глѣбъ. — Что же это значитъ, все-таки? Ну, хорошо, это простое волненіе крови, что же изъ этого слѣдуетъ?

— Постой, Глѣбъ! — она приблизилась къ нему, положила свои руки къ нему на плечяи прижалась въ его плечу. — Вотъ я прижимаюсь къ тебѣ и уже сердце у меня бьется сильнѣе, чѣмъ билось только-что, и кровь приливаетъ въ головѣ, я испытываю наслажденіе! — говорила она, закрывъ глаза. — Да, это наслажденіе, конечно, потому, что я тебя люблю… Но скажи, что же тутъ высокаго, что благороднаго?

Она уже отошла отъ него и говорила болѣе холоднымъ, нѣсколько докторальнымъ тономъ.

— Чѣмъ это отличается отъ другихъ удовольствій, ну, напримѣръ, когда голодный съ жадностью ѣстъ или страдающій жаждой пьетъ? Оно отличается только силой, только степенью, но по качеству, это — одно и то же.

Глѣбъ усмѣхнулся.

— Да, Варя, это было бы очень грустно, еслибъ это не походило на бредъ! — сказалъ онъ. — Ты говоришь, какъ ребенокъ; тебѣ понравилась красивая сторона софизмовъ Лозовскаго и ты ихъ не переварила. Лозовскій человѣкъ односторонній. Онъ разсуждаетъ правильно, но его разсужденія вытекаютъ изъ ложнаго положенія. Онъ и ты вмѣстѣ съ нимъ — забываете, что въ этомъ чувствѣ то, о чемъ ты сейчасъ говорила, вовсе не главное. Вы забываете о нравственномъ единеніи двухъ существъ, о духовной сторонѣ чувства. Когда люди дѣлясь пополамъ и радость и горе, дѣлятся своими мыслями, когда у нихъ одно стремленіе и общая жизнь…

— Но, вѣдь, мы всѣ дѣлимся мыслями! — возразила Варя. — Я, напримѣръ, дѣлюсь мыслями съ Лозовскимъ, но сердце мое въ это время совершенно спокойно, кровь въ моихъ жилахъ льется равномѣрно… Ты стремишься къ одной цѣли съ Чурилиной. Она мечтаетъ о медицинѣ, а ты ею занимаешься. Но видишь, Глѣбъ, у Чурилиной круглое лица и на этомъ лицѣ слишкомъ маленькій носъ, у нея нѣтъ бровей, какъ ты самъ замѣчалъ, — она некрасива, и у тебя нѣтъ никакой охоты жить съ нею общей жизнью… И такъ, Глѣбъ, выходитъ, что не это главное въ чувствѣ, не духовное единеніе, а что-то другое, что-то менѣе высокое. Какой же выводъ отсюда?

— Право, я не знаю, — сказалъ Глѣбъ.

Онъ не могъ больше спорить. Не столько поражали его ея доводы, сколько ея видъ — холодный, слишкомъ спокойный, не похожій на тотъ, который обыкновенно былъ ей свойственъ. Вотъ онъ взялъ ея руку и она не протестовала, она покорно протянула ему свою, но въ ней онъ не замѣчалъ никакого участія, никакой активности чувства. Боже мой, неужели же она охладѣла?

— Варя, лучше всего ты мнѣ скажи прямо. Ты охладѣла ко мнѣ, ты больше не любишь меня?

— Глѣбъ, ради Бога, не говори этого! Съ какой стати? Откуда это? Какъ ты смѣшиваешь совсѣмъ разныя вещи! Ты мнѣ дорогъ всегда… Но не говори объ этомъ, Глѣбъ, не задавай мнѣ такихъ вопросовъ… Можетъ быть, все то, что я говорю, и невѣрно; я, право, сама не знаю, но со мной что-то такое дѣлается…

Глѣбъ разстался съ нею въ глубокомъ отчаяніи. Онъ чувствовалъ себя безпомощнымъ, потому что не въ его власти было измѣнить направленіе мыслей у Вари. Эта перемѣна пришла откуда-то, извнѣ безъ его участія.

Пройдя нѣсколько шаговъ по улицѣ, онъ встрѣтился съ отцомъ Серафимомъ. Онъ не замѣтилъ, какъ отецъ Серафимъ вышелъ изъ дому и отправился въ церковь и успѣлъ уже простоять вечерню. Должно быть, лицо у него было необыкновенно мрачно, потому что отецъ Серафимъ спросилъ его:

— Что это у тебя за лицо, Глѣбъ? У тебя что-нибудь, вышло съ Варей?

— Нѣтъ, не у меня, а у самой Вари что-то странное творится въ головѣ, — отвѣтилъ Глѣбъ. — Рѣшительно, это какая-то болѣзнь.

— Да. Это болѣзнь и она заразительная! — промолвилъ отецъ Серафимъ.

— Я самъ такъ думаю, — сказалъ Глѣбъ. — Я думаю, что зараза пришла изъ Александро-Невской лавры…

— Да, вѣдь, это съ ней произошло послѣ разговора съ Гермогеномъ..

— Странный человѣкъ онъ! — сказалъ Глѣбъ. — Онъ совсѣмъ не различаетъ людей. Впрочемъ, онъ настоящихъ людей не знаетъ и не признаетъ. Когда онъ говоритъ о человѣкѣ, то это какой-то выдуманный человѣкъ. Его странныя идеи годятся для него, но его положеніе совсѣмъ особенное. Онъ заключился въ свои длинныя одежды, замуровался за своей каменной стѣной и, разумѣется, ему можно смотрѣть на человѣчество сквозь стеклянные холодные очки. Чтожъ ему остается? Ему остается только напирать на свое пресловутое самоусовершенствованіе. А намъ предстоитъ совсѣмъ другая жизнь. Намъ предстоитъ живая жизнь среди живыхъ людей. А для этого, для этой жизни нужны здоровыя чувства и ясность духа. Я нахожу, что вліяніе Гермогена на Варю чрезвычайно пагубно.

— Да, съ этимъ я не могу не согласиться, — сказалъ отецъ Серафимъ. — Хорошо бы его какъ-нибудь устранить. Не знаю только, какъ это сдѣлать.

— Какъ можно устранить его, отецъ Серафимъ? Да и зачѣмъ? Если ужъ запало зерно въ ея душу, то оно должно непремѣнно созрѣть. Что, если мы его заглушимъ и потомъ, гораздо позже, оно вдругъ почувствуетъ заснувшія въ немъ силы и начнетъ дозрѣвать, вѣдь, это хуже будетъ!.. Нѣтъ, ничего нельзя устранять насильно. Если это зерно пуститъ глубокіе корни въ ея душѣ, то это будетъ несчастье и придется страдать, вотъ и все…

VII.

Въ домѣ Лаудановыхъ поселилось уныніе. Варя страннымъ образомъ начала уединяться отъ всѣхъ. Ея обычная живость и привѣтливость, казалось, совсѣмъ исчезли. Когда завязывался общій разговоръ, она отстранялась и не принимала въ немъ участія. Когда къ ней обращались съ какимъ-нибудь вопросомъ, она смотрѣла въ отвѣтъ какими-то непонимающими глазами. Глѣбъ боялся, какъ бы это не зашло слишкомъ далеко; онъ пытался заговорить съ нею, разсѣять ее, развлечь интересными темами, которыя, какъ онъ думалъ, должны были занять ее, но все было напрасно.

Безпокоился и отецъ Серафимъ. Онъ совсѣмъ не понималъ той внутренней работы, которая происходила у Вари, но его тревожила просто внѣшняя перемѣна, которую онъ замѣчалъ въ ней. Ему казалось даже, что за эти дня она какъ-то постарѣла. И онъ говорилъ ей:

— Варенька, мой дружокъ, я думаю, что ты нездорова. Скажи же мнѣ, что съ тобой, ты на себя не похожа.

— Ахъ, нѣтъ, папа, я совершенно здорова, — отвѣчала Варя съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. — Это совсѣмъ не то, я просто… я такъ мало думала вообще; надо же когда-нибудь и мнѣ подумать надъ своей жизнью! До сихъ поръ я жила на вѣру, я не останавливалась надъ очень важными вопросами, а такъ нельзя… Нельзя, папа, чтобъ другіе за за тебя рѣшали вопросы твоей жизни. Каждый долженъ рѣшать за себя то, что до него касается.

— Но въ чемъ же дѣло? Какіе же такіе вопросы? — спрашивалъ отецъ Серафимъ.

— Это трудно разсказать вамъ, папа.

И она этимъ ограничивалась. Это правда, что ей было очень трудно разсказать отцу Серафиму всѣ свои мысли, сомнѣнія и недоумѣнія. Вѣдь, и все дѣло было въ томъ, что она сама не могла формулировать ту работу, которая происходила въ ея головѣ. Она чувствовала какое-то безпокойство. Ей все казалось, что она живетъ не такъ, какъ слѣдуетъ и стремится не къ тому, къ чему долженъ стремиться мыслящій человѣкъ.

Случилось однажды, что отцу Серафиму надо было съѣздить въ городъ за покупкой. Просто у него износились старыя галоши и нужно было купить другія. И такъ какъ въ городѣ онъ до сихъ поръ не могъ оріентироваться, то онъ попросилъ Глѣба съѣздить съ нимъ. Дома остались Варя съ Груней. Это было въ февралѣ. И вотъ въ это самое время къ нимъ пришелъ Лозовскій.

Варя какъ-то вся оживилась. Груня тотчасъ же спряталась въ свою комнату; неизвѣстно, почему, но она боялась Лозовскаго. Онъ производилъ на нее какое-то мрачное впечатлѣніе.

— Такъ ихъ нѣтъ? — сказалъ Гермогенъ. — Ну, чтожъ, я зайду въ другой разъ.

И онъ хотѣлъ повернуться и уйти.

— Нѣтъ, они скоро вернутся, — сказала Варя, — вы посидите; папа будетъ очень жалѣть…

— Если скоро… благодарю васъ, я посижу.

Онъ прошелъ въ кабинетъ и тамъ сталъ ждать. Варя нѣсколько минутъ оставалась въ гостиной, потомъ вошла къ нему.

— А вы знаете, — сказала она, — я много думала о нашемъ разговорѣ.

— О какомъ разговорѣ? — спросилъ Гермогенъ.

— А о томъ… о послѣднемъ. Помните, тогда вы говорили о… любви…

— Ахъ, да, помню, помню.

— Я очень много думала объ этомъ. Я, можетъ быть, даже согласилась бы съ вами, — говорила Варя съ замѣтнымъ смущеніемъ. — Но вѣдь любовь предполагаетъ влеченіе къ человѣку. А если есть влеченіе, то значитъ это вытекаетъ изъ его природы… Значитъ это естественно…

— Тутъ есть важная ошибка, — сказалъ Гермогенъ; — это правда, что есть влеченіе, но заблужденіе въ томъ, что думаютъ, будто это влеченіе къ человѣку, вотъ къ такому-то… Это не такъ; это влеченіе не къ человѣку, а просто влеченіе…

— Чтожъ это значитъ: просто влеченіе?

— А вотъ, я вамъ поясню примѣромъ. Представьте себѣ — это бываетъ въ какомъ-нибудь уѣздномъ городѣ, гдѣ люди все простые, сѣренькіе, — какая-нибудь дама выдается своей наружностью, ну, можетъ быть, и умнѣе другихъ, кокетливѣе. И за ней ухаживаетъ вся молодежь, она привлекаетъ къ себѣ всѣхъ, всѣ чувствуютъ къ ней влеченіе. Но вотъ случайно пріѣзжаетъ въ городъ другая дама, новая, и у этой оказывается гораздо больше достоинствъ. Она и красивѣе, и интереснѣе, и умнѣе, и одѣвается лучше, и кокетничаетъ искуснѣе… И что же? всѣ бросаются къ ней, начинаютъ ухаживать за этой и уже къ этой чувствуютъ влеченіе. А про ту совсѣмъ забываютъ. Что же выходитъ? Выходитъ, что всѣ эти господа чувствовали влеченіе не къ той дамѣ и не къ этой, а просто влеченіе къ идеалу.

— Къ идеалу?

— Ну, да. У нихъ было стремленіе видѣть передъ собой и около себя что-нибудь лучшее и высшее, чѣмъ они сами, вотъ и все. Любовь или, какъ вы говорите, влеченіе, это есть предпочтете одного другимъ, преклоненіе передъ однимъ. Но преклоняться можно только передъ великимъ, передъ совершеннымъ. А вѣдь любятъ обыкновенно самыхъ заурядныхъ людей, подчасъ даже мизерныхъ, да и вообще всѣ люди заурядны. Исключительныя натуры попадаются очень рѣдко. Наполеоновъ и Ньютоновъ немного на земномъ шарѣ. А собственно человѣкъ средній — довольно неинтересное явленіе. За что же любить въ такомъ случаѣ человѣка, любить, то-есть, предпочитать, преклоняться? Самый лучшій изъ нихъ полонъ недостатковъ и слабостей. Разберите любого и вы увидите, что онъ не лучше васъ, почему же ему отдавать предпочтеніе передъ другими? Влеченіе, о которомъ вы говорите, есть исканіе лучшаго, исканіе идеала. Но откройте въ душѣ своей духовный идеалъ, найдите въ ней ея лучшія стороны и отдѣлите отъ негодныхъ и низменныхъ, и вы его полюбите и передъ нимъ преклонитесь. Самоусовершенствованіе, развитіе благороднѣйшихъ сторонъ вашего духа, поднятіе на высоту, — вотъ идеалъ. И только къ этому идеалу стоитъ стремиться. Только его слѣдуетъ любить, передъ нимъ преклоняться, его предпочитать. Человѣкъ не стоитъ любви; худшій изъ нихъ стоитъ презрѣнія, а лучшій — только сожалѣнія.

— Но, однако же, возразила Варя, — вы вотъ ѣдете насаждать культуру среди дикихъ людей. Значитъ, вы какъ бы хотите сдѣлать что-нибудь для человѣка. Значитъ вы его любите.

— Я ѣду, во-первыхъ, для себя. Вѣдь эта поѣздка представитъ для меня рядъ лишеній, а лишенія возвышаютъ душу. Во-вторыхъ, я ѣду не изъ любви, а скорѣе изъ сожалѣнія къ людямъ.

Въ это время отецъ Серафимъ и Глѣбъ возвратились и, войдя въ переднюю, услышали послѣднюю фразу, произнесенную Лозовскимъ. Глѣбъ вошелъ въ комнату съ крайне возбужденнымъ лицомъ. Видъ его не обѣщалъ ничего хорошаго. Онъ небрежно поздоровался съ Гермогеномъ и затѣмъ сказалъ довольно рѣзко, не обращаясь, впрочемъ, къ нему.

— Опять началась здѣсь эта проповѣдь…

— Что это значитъ, Глѣбъ? — сказала Варя.

— Я не могу слышать этихъ монастырскихъ проповѣдей. Мнѣ противны эти затхлые софизмы, высиженные на кладбищѣ… Что за холодныя слова, что за вычурныя понятія! Какъ все это не просто, какъ все это выдумано, искусственно, взвинчено! Вы говорите о страданіяхъ! Развѣ это настоящія страданія? Вы нарочно усѣеваете свою дорогу острыми камнями, чтобъ болѣзненно наслаждаться ранами на вашихъ ногахъ, и думаете, что это и есть подвигъ, лишеніе, которое по вашему возвышаетъ душу… Но это гораздо легче, чѣмъ видѣть, сочувствовать и помогать чужому страданію. Право же, ваша духовная высота, о которой вы такъ много проповѣдуете, есть простое самоуслажденіе, простая гимнастика празднаго ума и больше ничего. Вамъ слѣдовало бы прекратить это пустословіе!

Лозовскій на это улыбнулся какой-то мертвой улыбкой.

— Ты хочешь обидѣть меня, — сказалъ онъ необыкновенно спокойнымъ, почти смиреннымъ тономъ: — и это удалось бы тебѣ, если бы ты былъ правъ, но ты неправъ.

— О, кротость! — саркастически воскликнулъ Глѣбъ: — и откуда она приходитъ къ вамъ тотчасъ, какъ только вы надѣнете черную рясу? Ты кротокъ, ты смиренъ, — кто этому повѣритъ? Развѣ я тебя не знаю? Я не вѣрю въ твою кротость! она лицемѣрна, какъ все то, что ты говоришь. Довольно, Лововскій, я тебя понялъ очень хорошо!

— Нѣтъ, я вижу, что ты меня не понялъ, — по прежнему спокойно сказалъ Лозовскій.

— Нѣтъ, я тебя понялъ, повторяю это. Я понялъ тебя очень недавно. Ты просто играешь на величіе. Вся твоя игра заключается въ томъ, что, если ты будешь высказывать презрѣніе къ остальнымъ людямъ, то другіе подумаютъ, что ты выше, ихъ что ты великъ! Это самый дурной способъ возвыситься. И какъ далеко тебѣ до той высоты, которую ты себѣ приписываешь! Истинно возвышенная душа даже не умѣетъ презирать…

Лозовскій, какъ бы найдя безполезнымъ продолжать этотъ споръ, вошелъ въ кабинетъ. Отецъ Серафимъ не зналъ, что ему сказать и какъ быть, и поэтому говорилъ совершенно невпопадъ, стараясь загладить обиду, которую, по его мнѣнію, нанесъ ему Глѣбъ. Но Лозовскій казался очень спокойнымъ и какъ бы не придавалъ никакого значенія происшедшей сценѣ.

Глѣбъ остался въ гостиной; Варя тоже была здѣсь. Онъ опустился въ кресло и приложилъ руку ко лбу. Теперь, когда вспышка его прошла, ему самому было неловко и стыдно за нее. Онъ видѣлъ, что Варя была здѣсь, и ему хотѣлось найти у нея хоть маленькую поддержку.

— Какъ это мучительно, Варя! какъ это все мучительно! — воскликнулъ онъ и протянулъ къ ней руку какъ бы за помощью.

— Прости, Глѣбъ, — отвѣтила Варя: — но ты неправъ…

Глѣбъ опять вскочилъ, взволнованный еще болѣе прежняго.

— Да, вѣдь, я и безъ тебя знаю, что я неправъ! Я вовсе не нуждаюсь въ подтвержденіи этого. Я нуждаюсь совсѣмъ въ другомъ, совсѣмъ въ другомъ… Ахъ, если бы ты знала, какъ у меня болитъ сердце…

Послѣ этого онъ ушелъ и даже не простился съ Варей. Вообще онъ какъ-то потерялъ свое обычное равновѣсіе, сдѣлался способенъ къ вспышкамъ, неожиданнымъ выходкамъ и ему очень часто приходилось чувствовать себя неправымъ.

Наступилъ постъ. Отецъ Серафимъ говѣлъ. Онъ строго держался поста и ѣлъ только одинъ разъ въ день, но допускалъ, чтобы другіе въ этомъ отношеніи поступали свободно. Груня постилась и говѣла вмѣстѣ съ нимъ. Въ этотъ періодъ, когда они вмѣстѣ ходили въ церковь и были связаны одинаковыми интересами, они нѣсколько сблизились. Отецъ Серафимъ обратилъ вниманіе на то, что Груня какъ-то на всѣхъ смотритъ изподлобья и какъ будто недовольна всѣми. Онъ бесѣдовалъ съ нею и старался разузнать причину.

— Что жъ мнѣ быть веселой, отецъ Серафимъ, — говорила она. — Всѣ такіе умные, а я глупѣе всѣхъ. У всѣхъ есть что-нибудь впереди, а у меня ничего нѣтъ.

— Такъ, ты завидуешь, Груня?

— Конечно, завидую, отчего жъ мнѣ не завидовать! Я всѣмъ завидую, отецъ Серафимъ, всѣмъ, — откровенно созналась Груня.

— Вотъ это не хорошо; зависть, это — грѣхъ. Вотъ ты и говѣешь, и завидуешь, какъ же это такъ? А, впрочемъ, — прибавлялъ онъ съ своей обычной манерой все въ концѣ концовъ примирять, — впрочемъ, я это понимаю. У тебя теперь ничего нѣтъ, ты отстала въ наукахъ, ну и замужъ не вышла… А вотъ какъ станешь учиться, да пріобрѣтешь какое-нибудь знаніе и у тебя будетъ что-нибудь свое, такъ и перестанешь завидовать. Ну, тогда, можетъ быть, и замужъ выйдешь, тогда будетъ легче…

Отецъ Серафимъ заговаривалъ и съ Варей на счетъ того, что и ей недурно поговѣть.

— Вотъ тогда и душа твоя смирится и, можетъ, ты яснѣе будешь смотрѣть на Божій міръ… Ты только вотъ увѣруй и получишь отраду…

— Нѣтъ, папа, — отвѣчала Варя, — я теперь не могу говѣть, у меня столько мыслей въ головѣ, что онѣ будутъ мѣшать мнѣ…

Варя замѣтно отстала въ своихъ занятіяхъ. Она занималась много, но какъ то мало оставалось въ ея головѣ. Все, что она воспринимала, едва только касалось ея сознанія; все это было ей чуждо, внутренній міръ ея теперь преобладалъ надъ внѣшними впечатлѣніями. Она вся была полна мучительныхъ сомнѣній.

А Лозовскій больше не приходилъ. Однажды, отецъ Серафимъ собрался въ лавру; ему хотѣлось помолиться при торжественной обстановкѣ.

— Я съ вами поѣду, папа! — сказала Варя.

— Зачѣмъ тебѣ, дитя мое? — промолвилъ отецъ Серафимъ, боявшійся для нея встрѣчи съ Гермогеномъ.

— Такъ, я поѣду, я хочу проѣздиться…

— Помилуй, ныньче такая дурная погода, еще простудишься.

— Однако же, вы не боитесь простудиться!

— Поѣзжай, коли тебѣ такая охота! — сказалъ отецъ Серафимъ, пожавъ плечами. Она была очень настойчива и онъ зналъ это и рѣшилъ, что, все равно, ее не переубѣдишь, и онъ съ болью въ сердцѣ согласился.

Онъ имѣлъ въ виду зайти къ Гермогену, но теперь рѣшили ограничиться посѣщеніемъ церкви. Тамъ они не встрѣтили Лозовскаго. Гермогенъ съ тѣхъ поръ, какъ принялъ монашество, въ церкви всегда занималъ мѣсто въ алтарѣ. Такъ они его и не видѣли и отецъ Серафимъ былъ очень радъ этому. Варя вернулась домой разочарованная. У нея теперь явилась потребность бесѣдовать съ Гермогеномъ. Ей казалось, что никто такъ не способенъ освѣтить и разсѣять ея сомнѣнія, какъ онъ.

Глѣбъ тоже теперь очень плохо работалъ. Все время его видѣли задумчивымъ и разсѣяннымъ. Дѣло валилось у него изъ рукъ. Эта мрачная холодность, которую онъ встрѣчалъ со стороны Вари, заставляла его ощущать какую-то физическую боль въ сердцѣ.

Варя не была съ нимъ рѣзка, не отворачивалась отъ него; она позволяла ему цѣловать ея руку, гладить ея волосы и смотрѣть ей въ глаза. Все, повидимому, оставалось по прежнему. Но когда онъ смотрѣлъ на нее, то видѣлъ, что это она дѣлала изъ сожалѣнія.

А солнце уже начало свѣтить по весеннему, и отъ этого ему стало еще тяжелѣе.

VIII.

Въ началѣ поста въ Петербургъ пріѣхала Валентина.

— Ну, вотъ, я и кончила свой сезонъ! — говорила она.

— А будущій? — спрашивали ее.

— А будущій, — хочу добиться, чтобы пѣть здѣсь…

— Но развѣ тебѣ дали дебютъ? — спрашивали ее домашніе.

— Нѣтъ, еще не дали, но должны дать…

Она говорила это съ увѣренностью, тѣмъ не менѣе родные тревожились. Они знали, какъ трудно добиться дебюта въ столицѣ, и боялись, что она слишкомъ самонадѣянна.

Она поправилась, даже нѣсколько потолстѣла; видъ у нея былъ веселый, оживленный и какой-то торжествующій. Новостью ея жизни было то, что за ней по пятамъ слѣдовалъ пріѣхавшій вмѣстѣ съ нею изъ Кіева какой-то господинъ Эмертъ, уже довольно пожилой.

— Кто онъ такой? — спрашивали ее, — этотъ Эмертъ?

— У него восемьсотъ тысячъ! — со смѣхомъ отвѣчала она на это…

Онъ познакомился съ нею въ Кіевѣ. Увидѣвъ ее на сценѣ, онъ сразу былъ плѣненъ и съ той же минуты явился къ ея услугамъ. Она съ нимъ обращалась чрезвычайно странно; когда ей надо было исполнить какое-нибудь порученіе, она не просила его, а просто заявляла. Она слегка третировала его, но старалась не слишкомъ отдалять отъ себя.

Однажды у Мазуриныхъ собрались знакомые и всѣ съ нетерпѣніемъ ожидали, что Валентина будетъ пѣть. Она обѣщала это.

Это было вечеромъ, всѣ пили чай, и Эмертъ былъ здѣсь. Валентину стали просить, она отказывалась, но, наконецъ, согласилась. Оказалось, что Эмертъ отлично играетъ на фортепіано. Онъ сѣлъ и началъ играть. Валентина запѣла.

Первые звуки ея голоса показались странными. Въ нихъ какъ бы не доставало чего-то важнаго. Варя замѣтила въ лицѣ госпожи Мазуриной недоумѣніе и даже легкій испугъ. Валентина пѣла дальше, впечатлѣніе было все тоже. Казалось, она не въ голосѣ и вотъ-вотъ должна распѣться и звуки польются легко, свободно. Но вотъ патетическое мѣсто, она взяла высокую ноту, повидимому, безъ труда, но и въ этомъ звукѣ не хватало прежней сочности и полноты.

«У нея голосъ сталъ хуже» подумала Варя, и взглянула на госпожу Мазурину, у которой въ лицѣ уже выражался настоящій испугъ.

Валентина кончила и встала и съ легкимъ смѣхомъ заговорила о чемъ-то. Раздались апплодисменты. Бывшіе здѣсь гости поднялись, подходили къ ней, жали ей руку и говорили, что это такъ прелестно, что они получили высокое наслажденіе. Но ни отецъ ея, ни мать не подошли къ ней, они были опечалены. Варя тоже сочла не въ правѣ говорить ей комплименты. Она была довольно близка съ Валентиной, на столько, чтобы не быть обязанной лгать.

— Ахъ, господа! — отвѣтила Валентина на комплименты гостей. — Но, вѣдь, мой голосъ уже не тотъ, я половину его растеряла.

Это было сказано чрезвычайно просто, безъ особеннаго сожалѣнія, но во всякомъ случаѣ видно было, что Валентина не скромничаетъ и не ждетъ дальнѣйшихъ комплиментовъ.

— Что ты, Валентина, — нерѣшительно возразила госпожа Мазурина. — Ты просто, должно быть, не въ голосѣ, вотъ и все.

— Нѣтъ, мама, не не въ голосѣ: я, вѣдь, это знаю.

— Но, что же это значитъ? отчего это?

— А, право, не знаю, отчего; можетъ быть, отъ того, что я… послѣднее время полюбила шампанское. Я ужасно люблю это вино и много выпила его въ Кіевѣ.

— Да! — подтвердилъ Эмертъ, — Валентина Яковлевна слишкомъ пристрастна къ шампанскому.

— Вы находите? — спросила она его мелькомъ и какъ-то презрительно взглянула на него.

Эмертъ не повторилъ своего показанія и стушевался куда-то въ сторону.

Тѣмъ не менѣе, Валентину просили еще пѣть и она охотно пѣла и успѣла убѣдить всѣхъ, кто слышалъ ее раньше, что голосъ ея утратилъ очень много.

— Да, — говорила госпожа Мазурина, тихонько обращаясь къ Варѣ, — это такъ непрочно — карьера пѣвицы! Кто могъ думать, что у Валентины такъ скоро пошатнется голосъ? вѣдь, она только-что начала!

Валентина дѣятельно хлопотала, чтобы ее допустили на пробу въ театрѣ, и ей это удалось. И вотъ въ назначенный день она отправилась въ театръ. Госпожа Мазурина зашла къ Варѣ.

— Не хотите ли поѣхать со мной? у Валентины проба. Мы послушаемъ…

Варѣ совсѣмъ не хотѣлось ѣхать, но ей неловко было отказать госпожѣ Мазуриной, которая хорошо къ ней относилась, тѣмъ болѣе, что Варя не ожидала хорошихъ результатовъ и думала, что госпожѣ Мазуриной можетъ понадобиться ея поддержка. Она согласилась.

Вотъ они въ театрѣ, имъ позволили занять мѣста въ партерѣ. Сцена полуосвѣщена, въ театральномъ залѣ совершенно темно. Было еще нѣсколько слушателей, лица которыхъ даже нельзя было разглядѣть. Валентина уѣхала впередъ и была теперь за кулисами.

Вышелъ пѣть какой-то басъ и пропѣлъ довольно исправно; среди слушателей раздавались одобрительные возгласы. Басъ былъ молодой, сильный, начинающій. Потомъ пѣла какая-то дама, у которой оказалось очень плохое контральто. Ей не дали докончить, очень ужъ это было неудачно.

Наконецъ, вышла Валентина и начала пѣть арію Маргариты, ту самую арію, которой она такъ прельстила въ Твери Глѣба и Варю. Варя припоминала, какое чарующее впечатлѣніе произвело на нее когда пѣніе Валентины. Сколько въ ея голосѣ было тогда свѣжести, силы, мягкости. Теперь въ немъ появилась какая-то тяжелая деревянность и въ этомъ большомъ помѣщеніи онъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ даже недостаточно ясно былъ слышенъ, оркестръ совершенно покрывалъ его.

Но Валентину слушали всѣ со вниманіемъ; у нея уже было имя, о ней очень много писали и отъ нея ждали многаго. Она кончила; никто не высказалъ своего впечатлѣнія и тотчасъ вслѣдъ за ней вышли новые пѣвцы.

Госпожа Мазурина поднялась и сказала Варѣ:

— Что жъ, поѣдемте! Вѣдь это уже кончилось…

Они вышли изъ театра. Госпожа Мазурина не высказывала своего впечатлѣнія, но по лицу ея и по голосу Варя видѣла, что оно у нея совершенно правильно. Онѣ поѣхали домой и всю дорогу говорили о постороннихъ вещахъ. Черезъ часъ вернулась изъ театра Валентина. Она была необыкновенно взволнована. Снявъ шляпку, она упала въ кресло и воскликнула:

— Это безобразіе! они должны, должны, должны принять меня! Это пустяки, что они тамъ говорятъ! У нихъ поютъ такія драныя кошки, которымъ только по улицамъ ходить съ арфой… Я все-жъ-таки пѣвица…

Госпожа Мазурина старалась успокоить ее.

— Но это вернется, Валя, это непремѣнно вернется! не можетъ быть такъ ни съ того ни съ сего! и они потомъ тебя примутъ.

— О, они и теперь меня примутъ! — воскликнула Валентина и ударила кулакомъ по столу. — Не правда-ли, Эдуардъ Карловичъ, — обратилась она къ Эмерту, который здѣсь присутствовалъ, — они меня примутъ?

— Я надѣюсь! — отвѣтилъ Эмертъ.

— Нѣтъ, этого мало! — рѣшительно заявила ему Валентина. — Этого мало, что вы надѣетесь! они должны меня принять. Это я вамъ говорю серьезно!

Эмертъ, разумѣется, понялъ намекъ и былъ готовъ ко всему. У него были большія связи и онъ тотчасъ же отправился въ походъ. Ему пришлось хлопотать долго и побороть большія трудности.

Дня черезъ два онъ явился торжествующимъ. Валентина была принята на сцену и въ этотъ день она была совершенно довольна и счастлива.

Эмертъ принадлежалъ къ тому типу часто попадающихся на петербургскихъ улицахъ людей, которые, повидимому, цѣликомъ ушли въ заботы о томъ, чтобы у нихъ было все въ порядкѣ. Съ виду это былъ вылощенный господинъ, необыкновенно старательно одѣтый. Въ его одеждѣ именно бросалось въ глаза это качество: старательность. Его самолюбіе заключалось въ томъ, чтобы пиджакъ на немъ сидѣлъ безукоризненно хорошо, чтобы шляпа у него была самаго послѣдняго фасона и чтобы при этомъ все, чтобы онъ ни надѣвалъ, было не слишкомъ рѣзко, не слишкомъ экспресивно, чтобы это, однимъ словомъ, шло къ его сорокалѣтнему возрасту. Во всемъ у него была видна щепетильная корректность съ глуповатымъ оттѣнкомъ. Онъ считалъ бы испорченной цѣлую недѣлю, если бы не отдалъ кому-нибудь визита. Съ другой стороны, онъ склоненъ былъ признать человѣка преступнымъ, если бы тотъ не отдалъ ему визита. Корректность была единственнымъ принципомъ его жизни, корректность рѣшительно во всемъ.

— Какъ вы находите Эмерта? — спросила, однажды, Валентина у Вари.

Варя затруднилась отвѣтить сразу. Эмертъ ей очень ненравился, но она боялась, что обидитъ такимъ образомъ Валентину. Она думала, что ей-то самой Эмертъ долженъ непремѣнно нравиться, иначе зачѣмъ бы она держала его вблизи себя и посвящала ему столько времени.

— Я, право, не знаю, — сказала Варя, — я никогда о немъ не думала.

— Ну, да, вѣдь, онъ и не можетъ вамъ нравиться! — промолвила Валентина.

— А вы… вамъ?..

Валентина усмѣхнулась.

— Да, вѣдь, онъ ничтожество!..

— Но, однако, вы къ нему благосклонны.

— Да, но онъ очень удобенъ. Вотъ вы сами видѣли, какъ онъ устроилъ мнѣ пріемъ на сцену. Безъ него этого я не добилась бы. А ужъ онъ настойчивъ и, если чего захочетъ, то непремѣнно сдѣлаетъ. Это у него единственное положительное достоинство. По всей вѣроятности, это отъ того, что онъ нѣмецъ. Вотъ мнѣ придется осенью выступать на сценѣ. Кто устроитъ мнѣ все, какъ не Эмертъ?

— Что же онъ можетъ устроить? — спросила Варя.

— О, очень многое. Вѣдь нужна обстановка.

— Какъ обстановка?

— Ну, вы, конечно, ничего не понимаете. Это цѣлая наука. Во-первыхъ, надо, чтобы меня встрѣтили апплодисментами, потомъ — чтобы каждый мой выходъ и уходъ чѣмъ-нибудь были отмѣчены, чтобъ мнѣ поднесли цвѣты, а потомъ, чтобы въ газетахъ написали. Вѣдь это все очень много. И безъ этого никакъ нельзя обойтись. Вѣдь публика всему этому подчиняется, это ее гипнотизируетъ. Вотъ Эмертъ все это мнѣ и устроитъ. Въ одномъ мѣстѣ онъ пускаетъ въ ходъ свои связи, въ другомъ деньги… Это рѣшительно все равно, результатъ одинаковый.

— Но, вѣдь, это все будетъ ложь? — сказала Варя.

— Ахъ, милая, вы очень наивны. Ложь? Конечно, ложь; но, вѣдь, вездѣ ложь. Никто ни одного шага не дѣлаетъ безъ лжи. Я знала только одного человѣка, который не лгалъ, — это былъ Лозовскій, но за то онъ и ушелъ отъ людей. А люди лгутъ на каждомъ шагу… Однимъ словомъ, — продолжала Валентина, — Эмертъ, въ которомъ нѣтъ рѣшительно никакихъ достоинствъ, нравится мнѣ уже однимъ тѣмъ, что онъ исполняетъ всѣ мои желанія. Я могу повелѣвать имъ, какъ рабомъ.

— Значитъ, вы выйдете за него замужъ?

— Пока въ этомъ нѣтъ надобности. Я вотъ пропою сезонъ здѣсь, а потомъ поѣду за границу. Эмертъ, конечно, будетъ сопровождать меня, потому что безъ его услугъ я какъ безъ рукъ.

— А потомъ?

— Въ Италіи попробую поправить свой голосъ. Я думаю, что это мнѣ удастся. Если не удастся, тогда выйду замужъ.

— За Эмерта?

— Ну, да, если не найду ничего лучшаго…

Однако, не смотря на то, что Валентина была поглощена всѣми этими интересами, ее снѣдало одно тайное желаніе, которое она не рѣшалась привести въ исполненіе. Лаудановыхъ она ни разу не спросила о Лозовскомъ, былъ ли онъ у нихъ, что онъ дѣлаетъ, какъ себя чувствуетъ? Казалось, онъ для нея совсѣмъ не существовалъ. Можетъ быть, даже, такъ и было, но все же воспоминаніе о прошломъ не могло пройти безслѣдно и ее тянуло побывать въ лаврѣ, чтобы хоть издали посмотрѣть на то, каковъ онъ теперь, — главное, какіе у него теперь глаза.

И вотъ, однажды, она, никому не сказавъ объ этомъ, поѣхала въ лавру. Гермогенъ стоялъ по обыкновенію въ алтарѣ, а Валентина, не знавшая объ этомъ, забилась въ отдаленный уголъ, боясь, чтобы онъ какъ-нибудь ее не замѣтилъ. Она хотѣла только видѣть его издали.

И вотъ кончилась служба; народъ сталъ выходить изъ церкви, а Валентина все стояла въ ожиданіи, что онъ появится. И онъ дѣйствительно вышелъ изъ алтаря и направился къ выходу; она прижалась къ углу, потому что онъ проходилъ очень близко отъ нея. Она нашла его страшно похудѣвшимъ; лицо его было блѣдно, сурово и какъ бы удлинилось. Вотъ онъ поравнялся съ нею и вдругъ взгляды ихъ встрѣтились. Гермогенъ, какъ ей показалось, слегка вздрогнулъ и опустилъ глаза. Шаги его сдѣлались еще тверже и онъ нѣсколько быстрѣе прежняго продолжалъ свой путь.

Валентина почувствовала, какъ какой-то холодъ прошелъ черезъ все ея тѣло и остановился въ сердцѣ. Что это былъ за взглядъ! — холодный, презрительный, желѣзный! Она вышла изъ церкви, оглядѣлась, — на паперти не было ни души, — и она тутъ поклялась себѣ никогда больше не видѣть его.

IX.

Между тѣмъ съ Глѣбомъ творилось что-то странное. Онъ бывалъ у Лаудановыхъ и обращеніе его со всѣми осталось прежнее. Но онъ дѣлалъ все какъ-то машинально, ничто его не интересовало и даже самая наука, которой онъ такъ горячо отдавался не такъ еще давно, казалась ему ненужной. Нервы его были страшно напряжены. Онъ переживалъ безъисходное отчаяніе.

Всякій разъ, когда онъ, здороваясь или прощаясь съ Варей, цѣловалъ ея руку, то равнодушіе, съ которымъ она позволяла ему это дѣлать, прибавляло къ его и безъ того уже нестерпимой боли — новую каплю яду.

Однажды онъ явился къ Лаудановымъ крайне взволнованный. Это было видно изъ каждаго его слова. Малѣйшій шорохъ, раздававшійся гдѣ-нибудь въ сосѣдней комнатѣ, приводилъ его въ дрожь. Онъ началъ давать урокъ Грунѣ и нѣкоторыя неточности въ ея отвѣтахъ, сверхъ обыкновенія, страшно раздражали его. Онъ сдѣлался нетерпимъ, несдержанъ. Прежде этого никогда съ нимъ не бывало; въ особенности къ Грунѣ онъ былъ снисходителенъ, такъ какъ зналъ, что ученье давалось ей туго и надо было пооощрять ее.

— Что съ тобой, Глѣбъ Назаровичъ? — спросилъ его отецъ Серафимъ.

— Такъ, нервы разстроены ужасно! Самъ не знаю почему! безъ всякой причины!

Варя была у себя въ комнатѣ. Онъ кончилъ занятія съ Груней и вошелъ къ ней. Глаза его горѣли неестественнымъ блескомъ, онъ сѣлъ противъ нея и заговорилъ какимъ-то страннымъ тономъ, въ которомъ слышалась рѣшимость на что-то важное и значительное.

— Я понимаю, Варя, — говорилъ онъ, — я теперь все понимаю. Все можно объяснить и все надо объяснять, и ничего не надо оставлять недоговореннымъ. Я просто не стою твоей любви, вотъ и все. Да, да, это такъ, и ты, пожалуйста, не возражай. Ужъ я рѣшился тебѣ высказать это и выскажу. Я дѣйствительно слишкомъ заурядная личность, съ этимъ я согласенъ. Я ничтожество. И я обманулъ тебя. Да, да, обманулъ. Вспомни наше прошлое, Варя, — говорилъ онъ съ какимъ-то страстнымъ напряженіемъ въ глазахъ и при этомъ глядѣлъ не на нее, а въ какую-то неопредѣленную точку: — вспомни, Варя, и ты увидишь, что я, дѣйствительно, ничтожество. Я докажу тебѣ это. Помнишь нашу первую встрѣчу? Она была прекрасна, это такъ; мнѣ больно даже вспоминать теперь, какое это чудное было время… Помнишь тотъ вечеръ на берегу озера. Ты спрашивала меня о моихъ намѣреніяхъ, и я говорилъ тебѣ, что стремлюсь къ наукѣ, что меня глубоко интересуютъ тайны природы, тайны жизни. Это было такъ широко, такъ заманчиво, и ты это почувствовала и тотчасъ же высказала мнѣ горячее участіе. Да, я долженъ былъ показаться тебѣ тогда большимъ, выдающимся явленіемъ, да и мнѣ самому казалось, что я способенъ перевернуть міръ… А помнишь, Варя, наше первое объясненіе, когда я сказалъ тебѣ о своей любви! и тогда еще была рѣчь о какомъ-то невѣдомомъ, но могучемъ стремленіи къ чему-то высокому, необъятному. Можетъ быть, я казался тебѣ великимъ? можетъ быть, я казался тебѣ самымъ большимъ человѣкомъ, какого ты только встрѣчала? И вѣдь все это былъ обманъ, теперь я, едва только прикоснулся къ чистой наукѣ, какъ тотчасъ же оставилъ ее. Я ухватился обѣими руками за практическое прикладное знаніе: маленькій человѣкъ нашелъ себѣ по силамъ маленькое дѣло… Впрочемъ, это ты и виновата въ этомъ, ты доказала мнѣ, что такъ слѣдуетъ, но почему же я тебѣ повѣрилъ? почему я согласился съ тобой? Потому, что силъ у меня въ дѣйствительности хватило только на это маленькое практическое дѣло. А широкіе замыслы пошли къ чорту, отъ нихъ не осталось и тѣни… Я оказался очень слабымъ и очень зауряднымъ существомъ, ты увидала это, ты поняла это… За что же любить такое ничтожество? Ну, да, конечно, онъ правъ, этотъ монахъ… не за что, не за что любить человѣка, его надо только жалѣть, — такого зауряднаго человѣка, какъ я…

Онъ вдругъ поднялся, подошелъ къ ней, взялъ ея руку и крѣпко сжалъ ее.

— Да, Варя, все это такъ, я много думалъ надъ этимъ и пришелъ къ этому выводу. Но знай, что я не могу жить безъ твоей любви… Вся моя сознательная жизнь освѣщена этой любовью, каждый шагъ мой, малѣйшее движеніе сердца, все согрѣто ея тепломъ… Она, твоя любовь, наполняетъ меня… Она — это моя душа, безъ нея я, какъ безъ души… Зачѣмъ же жить, Варя? Жить не надо…

— Глѣбъ!

— Не надо, не надо, не надо жить! — чрезвычайно твердо повторилъ онъ. — Помнишь ли ты, Варя, — я не знаю говорилъ ли я тебѣ объ этомъ, — какъ я спасъ Лозовскаго? Онъ хотѣлъ застрѣлиться и я его спасъ. Это было давно, еще въ семинаріи. Ну, что жъ, если такой великій характеръ способенъ былъ стрѣляться изъ-за тройки, такъ что же мнѣ останавливаться передъ этимъ! У меня и характера такого нѣтъ, да и не тройка у меня, Варя, а все, что привязываетъ меня къ жизни. Не говори, что это малодушіе, не говори, что я избѣгаю страданій. Нѣтъ, я способенъ терпѣть, страдать, голодать, все, что хочешь, но только если бы моя жизнь была освѣщена твоею любовью…

— Глѣбъ, что ты говоришь? Глѣбъ! — вся дрожа отъ волненія и ужаса, спрашивала Варя.

— Ты хочешь быть великодушна? не надо, Варя. Это ни къ чему не поведетъ. Великодушіе, Варя, короткое, оно скоро кончается, его ненадолго хватаетъ. Оно прекратятся, и тогда хуже будетъ. Есть только одно чувство, Варя, которое можетъ длиться всю жизнь, это — любовь. А знаешь ли, что я тебѣ скажу? — промолвилъ онъ вдругъ, оставивъ ея руку и отойдя отъ нея. — Можетъ быть, я освѣщу тебѣ то, что тебѣ самой еще темно… Вспомни-ка Валентину… Что съ нею было, когда она встрѣтилась съ Лозовскимъ… Ну, вотъ…

Онъ задыхался, ему трудно было произнести слѣдующія слова.

— Ну, вотъ и ты… ты тоже… влюблена въ Лозовскаго…

— Въ Лозовскаго? — съ ужасомъ воскликнула Варя.

— Да, да, въ этого монаха, который почему-то теперь уже сталъ называться Гермогеномъ.

— Глѣбъ, ты оскорбляешь меня!

— А ты убила меня…

Онъ грузно опустился на стулъ и голова упала на столъ. Онъ зарыдалъ…

— Глѣбъ, Глѣбъ… Боже мой…

На порогѣ появился отецъ Серафимъ. Онъ, сидя въ кабинетѣ, давно уже подозрѣвалъ, что въ комнатѣ Вари происходитъ что-то странное. До него доносились отрывистыя фразы изъ ихъ разговора и въ особенности голосъ Глѣба казался ему подозрительнымъ. Варя увидала его.

— Папа, еслибъ ты зналъ!.. — съ отчаяніемъ ломая руки, говорила она.

— Выйди отсюда! — тихонько сказалъ ей отецъ Серафимъ. — Охъ, что только между вами дѣется! не ожидалъ я этого, никакъ не ожидалъ… Я успокою его.

Варя тихонько вышла и тутъ же у двери опустилась въ кресло, совершенно убитая.

— Ну, полно, Глѣбъ, что за настроеніе! зачѣмъ такъ распускать себя! — успокоительнымъ голосомъ говорилъ отецъ Серафимъ. — Это все пустое… Есть вещи посерьезнѣй!.. Вотъ ты выучишься, будешь медикомъ, начнешь работать и это ребячество все пройдетъ. Это пройдетъ, Глѣбъ…

— Это прошло уже, это никогда болѣе не вернется! — говорилъ Глѣбъ, не подымая головы.

Но рыданія его мало-по-малу смолкли и на него вдругъ напала такая слабость, что онъ не могъ подняться съ мѣста.

— Ну, пойдемъ ко мнѣ, Глѣбъ Назаровичъ, я тебя уложу на диванъ, ты полежишь, отдохнешь! — говорилъ отецъ Серафимъ. Потомъ онъ помогъ ему встать и бережно перевелъ его въ кабинетъ.

Глѣбъ не могъ заснуть, онъ лежалъ безъ движенія. Лицо его горѣло. Къ вечеру у него обнаружился жаръ. Послали за докторомъ. Тотъ не могъ сказать ничего опредѣленнаго; навѣрное можно будетъ сказать только завтра.

Ночью у него былъ бредъ и затѣмъ пришлось ему остаться въ кабинетѣ отца Серафима. На утро докторъ констатировалъ у него нервную горячку. Варя вошла къ себѣ и съ рыданіемъ повалилась на постель.

— Это все я, все я! — говорила она. — Если Глѣбъ умретъ, я тоже умру съ нимъ!

Теперь въ квартирѣ Лаудановыхъ все было поглощено здоровьемъ Глѣба. Уже три недѣли прошло съ того дня, когда онъ заболѣлъ. Варя почти не выходила изъ кабинета, она все время сидѣла у его постели. Отецъ Серафимъ рѣшительно никакъ не могъ уговорить ее отдохнуть, она бросила всѣ свои занятія, не ходила на курсы, страшно исхудала; знакомые, заходившіе иногда, не сразу узнавали ее. Но она была неутомима, она никому не хотѣла позволить замѣнить ее у постели больного.

Но за то странная перемѣна произошла въ ея міросозерцаніи. Ни одного изъ своихъ сомнѣній, которыя такъ тяготили ее въ послѣднее время, она не рѣшила, а между тѣмъ, не смотря на мучительное сознаніе, что она была причиной болѣзни Глѣба, на душѣ ея была необыкновенная ясность. У нея явилась важная цѣль, которая заслоняла собой все остальное: спасти его, а если нѣтъ, если не удастся, то умереть вмѣстѣ съ нимъ.

Она не могла забыть послѣдняго объясненія, которое такъ-дорого ему обошлось. Эти картины недавняго прошлаго, которыя онъ въ своемъ порывѣ только чуть-чуть намѣчалъ нѣсколькими словами, вставали передъ нею во всей своей прелести; она постоянно перебирала свои воспоминанія и ей рисовалось, что она стоитъ вмѣстѣ съ Глѣбомъ и Груней надъ озеромъ въ первый вечеръ ихъ знакомства, при свѣтѣ луны, при тихомъ плескѣ волнъ… Потомъ въ воображеніи ея проносились другія картины: вотъ они вмѣстѣ на рыбномъ заводѣ, затѣмъ цѣлые дни съ утра до вечера въ саду, въ оживленной бесѣдѣ и никогда имъ не скучно и никогда не хочется разстаться. Потомъ этотъ удивительный день, который наполнилъ ея жизнь такимъ страшнымъ счастьемъ, когда онъ пріѣхалъ изъ города и, заставъ ее одну, сказалъ ей о своей любви. «О, — думала она, — пусть я заблуждалась, но это было такое глубокое счастье, какого, должно быть, не переживалъ ни одинъ человѣкъ, и это счастье далъ мнѣ онъ. Уже за это одно я должна быть его вѣчнымъ, вѣрнымъ другомъ»…

X.

Однажды, во время болѣзни Глѣба и когда всѣ были дома, раздался звонокъ и явился незнакомый господинъ. Это былъ человѣкъ средняго роста въ темнокоричневомъ пальто, въ черной шляпѣ. Онъ носилъ длинные усы и коротко подстриженную русую бороду.

— Я хотѣлъ бы видѣть отца Серафима Лауданова.

— Онъ здѣсь, не угодно ли войти!..

Его ввели въ гостиную. Въ кабинетъ нельзя было пригласить, потому что тамъ былъ больной. Отецъ Серафимъ вышелъ къ нему и вопросительно взглянулъ на него.

— Акинфіевъ, студентъ духовной академіи! — отрекомендовался гость.

— Очень пріятно, — сказалъ отецъ Серафимъ. — Садитесь, пожалуйста! Это, вѣроятно, что-нибудь касающееся моего племянника.

— Вотъ именно! — отвѣтилъ студентъ академіи. — Это касается Лозовскаго… Гермогена, какъ онъ теперь называется.

— Что нибудь непріятное? — спросилъ отецъ Серафимъ и сѣлъ. Гость тоже сѣлъ противъ него.

— Не знаю, какъ вамъ; и сказать. Непріятное — нѣтъ, но странное.

— Такъ, пожалуйста, разсказывайте.

— Гермогенъ началъ вести себя странно. Онъ вовсе не выходитъ изъ своей комнаты и, главное — совсѣмъ молчитъ. Онъ не отвѣчаетъ даже на вопросы, съ которыми къ нему обращаются. Онъ почти отказывается отъ пищи, питается Богъ знаетъ чѣмъ — однимъ хлѣбомъ и то въ весьма ограниченномъ количествѣ.

— Онъ вообще склоненъ къ странностямъ! — сказалъ отецъ Серафимъ, — но это у него проходитъ.

— Однакожъ… У насъ начали безпокоиться. Онъ какъ-то говорилъ одному изъ товарищей, что у него есть здѣсь родственникъ и даже назвалъ вашу фамилію. Мы справились въ адресномъ столѣ и вотъ узнали вашъ адресъ. Быть можетъ, вы пріѣхали бы къ нему и вамъ удалось бы отъ него чего-нибудь добиться. Явилось предположеніе, не боленъ-ли онъ умственно? Можетъ быть, онъ помѣшался…

— Это странно! — сказалъ отецъ Серафимъ, — странно, что явилось у васъ такое предположеніе. Вѣдь онъ монахъ, а монаху надлежитъ налагать на себя лишенія.

— Видите-ли, это небывалый примѣръ… Монахи налагаютъ на себя лишенія, — это вѣрно, но это, если они въ монастырѣ или гдѣ-нибудь въ пустынѣ; это совсѣмъ другое дѣло. А вѣдь онъ не просто монахъ, онъ ученый монахъ. Ученый монахъ готовится къ блестящей карьерѣ; его ожидаетъ большая будущность.

— Насколько я знаю, — отвѣтилъ отецъ Серафимъ, — Гермогенъ никогда не ставилъ на первомъ планѣ свою карьеру. Онъ человѣкъ особенный. Онъ постоянно стремится къ нравственному усовершенствованію.

— Да, но въ какихъ странныхъ формахъ… Такъ я могу сказать инспектору, что вы пріѣдете?

— Если вамъ угодно, я поѣду сейчасъ, вмѣстѣ съ вами!

— Это будетъ лучше всего!

Отецъ Серафимъ надѣлъ рясу и поѣхалъ вмѣстѣ съ нимъ въ лавру. Онъ прямо прошелъ къ Лозовскому. У Гермогена былъ странный видъ. На немъ была надѣта старая затасканная ряса, которую онъ досталъ у какого-то монаха въ лаврѣ. Онъ былъ худъ до послѣдней возможности. Лицо его было желто, а въ глазахъ какая-то слабость; видно было, что онъ истощенъ.

— Вотъ я пришелъ къ тебѣ, Гермогенъ, — заговорилъ, но довольно нерѣшительно отецъ Серафимъ, такъ какъ онъ не былъ увѣренъ, что Лозовскій будетъ отвѣчать и ему.

Гермогенъ всталъ, подошелъ къ двери и плотно притворилъ ее.

— Васъ вызвали, дядя, — тихимъ, утомленнымъ голосомъ произнесъ онъ. — Садитесь.

— Но что это значитъ, Гермогенъ? — ты удивилъ всю академію.

— Ихъ удивляетъ мое молчаніе! — сказалъ Гермогенъ. — Но о чемъ я буду говорить съ ними? Я пришелъ къ заключенію, что у меня съ ними ничего нѣтъ общаго, а если нѣтъ общаго, надо удалиться. Скажите, дядя, — промолвилъ онъ и посмотрѣлъ при этомъ на дверь: — вы видѣли Валентину?

Этотъ вопросъ глубоко поразилъ отца Сарафима.

— Да, она здѣсь! — отвѣтилъ онъ. — Но развѣ у тебя есть къ ней дѣло?

— Дѣла у меня къ ней нѣтъ! — сказалъ онъ, медленно качая головой, — но скажите ей, что я ни о чемъ ее не прошу, только объ этомъ: пусть она больше не приходитъ въ церковь.

— Гермогенъ, развѣ…

— Нѣтъ, скажите ей такъ, какъ и васъ прошу и больше ничего.

— Значитъ, это еще не кончено? — сказалъ отецъ Серафимъ. — Значитъ ты себя еще не поборолъ…

— Побороть себя? Но это такъ трудно, дядя, это такъ трудно! Это самый большій подвигъ, какой только можетъ совершить человѣкъ!.. Побороть себя, — говорилъ онъ, очевидно вдумываясь въ каждое свое слово, — вѣдь это значитъ уничтожить себя, это значитъ войти въ полное противорѣчіе съ самимъ собой…

— Значитъ это невозможно! — сказалъ отецъ Серафимъ.

— Возможно, дядя, — рѣзко возразилъ ему Гермогенъ. — А если и невозможно, то все-таки это необходимо..

— Значитъ, если бы даже пришлось уничтожить себя?..

— Да, дядя. Что жъ мнѣ дѣлать! У меня натура ужасная! Въ ней столько низменнаго, животнаго, грязнаго, она такъ противорѣчитъ всѣмъ моимъ стремленіямъ, моему идеалу и она тянетъ меня книзу. Но я не пойду за нею. Она хочетъ меня уничтожить, моя натура хочетъ уничтожить мою духовную сторону, но нѣтъ, пусть лучше я ее уничтожу…

— Но почемъ ты знаешь, что Валентина здѣсь? — спросилъ отецъ Серафимъ.

— Я видѣлъ ее въ церкви, мелькомъ. Она стояла въ дальнемъ углу, очевидно, пришла посмотрѣть, что со мной сталось. Я проходилъ мимо нея и вотъ во мнѣ зажегся прежній огонь. Всю силу логики я употребилъ на то, чтобы доказать себѣ нелѣпость этой страсти. Въ моемъ положеніи, дядя!.. А стѣна, стѣна каменная, о которой я говорилъ… Видно, и она не помогаетъ. У нея такіе пронзительные глаза, что взглядъ ихъ проникаетъ и черезъ эту стѣну… Ну, вотъ я себя наказалъ, я рѣшился претерпѣть всѣ лишенія, какія только доступны здѣсь, въ этой обстановкѣ, и пока ничто не помогло… Но я буду вести страшную борьбу, дядя! Я ни передъ чѣмъ не остановлюсь. Только мнѣ трудно это здѣсь, они всѣ вмѣшиваются, ихъ это безпокоитъ, пугаетъ… Здѣсь такая мирная буржуазная обстановка… Можетъ быть, я уйду отсюда.

— Куда ты уйдешь?

— Я не знаю.

— Какъ? ты рѣшишься бросить академію, твою карьеру?

— О, академію! — съ усмѣшкой произнесъ онъ, — что она мнѣ дастъ эта академія? И о какой карьерѣ вы говорите, дядя? Когда я такъ слабъ, когда я каждую минуту убѣждаюсь въ своемъ ничтожествѣ, къ чему мнѣ эта карьера?..

— Послушай, Гермогенъ, — сказалъ отецъ Серафимъ, — мнѣ кажется, что ты напрасно истощаешь себя лишеніями. Вѣдь знаешь старую латинскую поговорку: mens sana in corpore sano; тебѣ бы въ деревню на свѣжій воздухъ… Поѣхалъ бы ты въ Кочедаровку, тамъ у насъ просторъ…

— Нѣтъ, дядя, эта пословица мнѣ не подходитъ. Въ томъ-то и дѣло, что я боюсь моего тѣла, оно — мой врагъ, и что же, вы хотите, чтобы я его укрѣплялъ, укрѣплялъ своего врага? Это не разсчетливо. Нѣтъ, я поступлю по своему; только одно, дядя: вотъ вы сейчасъ выйдете и васъ будутъ распрашивать… Не посвящайте ихъ въ мою душевную жизнь. Скажите имъ, что ничего отъ меня не добились.

Отецъ Серафимъ простился съ нимъ и вышелъ. Исполняя желаніе Гермогена, онъ на разспросы товарищей его, только развелъ руками и сказалъ, что ничего не могъ добиться. Сказать ему это было не легко. Онъ чувствовалъ, что беретъ на себя тяжелую отвѣтственность. Быть можетъ, Лозовскій и въ самомъ дѣлѣ просто боленъ умственно, его надо лѣчить. Можно было принять мѣры; а онъ своимъ отвѣтомъ какъ бы устраняетъ это. Но онъ считалъ своимъ долгомъ въ точности исполнить просьбу Лозовскаго.

Наступила Страстная недѣля. У Глѣба началось улучшеніе, температура упала. Онъ открылъ глаза и увидѣлъ передъ собой сидѣвшую у его изголовья Варю. Но ему показалось, что это бредъ. Онъ не повѣрилъ своимъ глазамъ, такъ страшно она измѣнилась.

— Неужели это ты? — слабымъ голосомъ спросилъ онъ и съ усиліемъ протянулъ ей руку.

— Глѣбъ, это я, я съ тобой! — подавляя слезы, отвѣтила Варя. — Я съ тобой буду всегда, вѣчно, если… если ты этого захочешь…

— Ты, значитъ, прежняя Варя? — слабо улыбнувшись, спросилъ Глѣбъ.

— Глѣбъ, я люблю тебя безумно.

И она прильнула бъ его рукѣ, цѣловала ее и плакала; она говорила сквозь слезы.

— Скорѣй выздоравливай, Глѣбъ, будемъ работать… Мнѣ такъ хочется, чтобы ты поскорѣе кончилъ ученіе и мы бы поѣхали туда, въ наши мѣста, къ отцу Василію, гдѣ мы такъ нужны, гдѣ мы такъ можемъ быть полезны. У меня, конечно, не будетъ этихъ знаній, но все равно, они будутъ у тебя, а я — твоя вѣчная помощница. Я всегда буду тамъ, гдѣ ты, для того, чтобы поддерживать тебя…

— Значитъ, навсегда вмѣстѣ? — спросилъ Глѣбъ и слезы радости наполнили его глаза.

— Навсегда, Глѣбъ, навсегда!

Отецъ Серафимъ въ это время вошелъ въ кабинетъ и лицо его просіяло. Онъ подошелъ къ дивану, присѣлъ къ Глѣбу и, благословивъ его, сказалъ: вотъ у меня, значитъ, сегодня два выигрыша: Глѣбъ выздоравливаетъ да и Варя… Варя тоже выздоравливаетъ.

— Я уже выздоровѣла, папа! — отвѣтила Варя.

— Ну, дѣти мои, съ нашимъ Гермогеномъ творится что-то необыкновенное! — разсказывалъ отецъ Серафимъ. — Не ѣстъ, не пьетъ и молчальникомъ сдѣлался. Одежда на немъ какая-то старая, а главное, главное… Впрочемъ, вотъ, кажется, пришла и Валентина.

— А что? Неужели опять? — спросила Варя.

— Вздумалось ей зачѣмъ-то въ лавру сходить, вотъ онъ ее въ церкви и увидалъ, ну и опять въ немъ этотъ бѣсъ вселился…

— Такъ вотъ она высота его духа! — сказала Варя. — Такой же онъ слабый, какъ и всѣ мы.

— Да, Варя, — отвѣтилъ Глѣбъ, — всѣ мы слабые; между нами и имъ только та разница, что мы скромны, а онъ гордъ…

Отецъ Серафимъ вышелъ въ гостиную, гдѣ въ это время Валентина о чемъ-то разговаривала съ Груней. Онъ поздоровался съ ней и сказалъ:

— Мнѣ надо васъ на два слова, Валентина Яковлевна! Пойдемте въ Варину комнату.

Они вошли въ комнату Вари и отецъ Серафимъ притворилъ дверь.

— Былъ я у Гермогена, — сказалъ отецъ Серафимъ, — и нашелъ его въ странномъ видѣ. Опять у него борьба. Увидѣлъ онъ васъ въ церкви и вотъ, говоритъ, прежній огонь зажегся въ немъ. И просилъ онъ меня сказать вамъ отъ него, что единственное, о чемъ онъ васъ проситъ, это — чтобы никогда вы не искали съ нимъ встрѣчи. Онъ васъ боится, Валентина Яковлевна.

Она выслушала его безстрастно и отвѣтила:

— Нѣтъ, я и не думаю искать съ нимъ встрѣчи. Это кончено уже навсегда, отецъ Серафимъ!

— А если онъ придетъ къ вамъ страдающій, погибающій и нуждающійся въ милостынѣ духовной?

— Это кончено, отецъ Серафимъ! — повторила Валентина: — во мнѣ ничего не осталось, ничего… Покойники не возвращаются изъ могилъ. А я похоронила его…

Отецъ Серафимъ дивился такой твердости, но въ то же время думалъ, что это къ лучшему. Значить, она въ самомъ дѣлѣ уже не будетъ болѣе искать съ нимъ встрѣчи и, можетъ быть, Гермогену удастся излѣчиться отъ своей странной болѣзни.

Приближалась Пасха. Уже прошло три дня съ тѣхъ поръ, какъ Глѣбъ почувствовалъ себя лучше. Выздоровленіе пошло у него очень быстро; три дня такъ подкрѣпили его, что онъ уже сидѣлъ въ постели.

Груня страшно волновалась по поводу пасхальныхъ яствъ. Ей представлялось невозможнымъ, чтобы пасхальный столъ не былъ убранъ тѣми же кушаньями, какія она привыкла видѣть, на этомъ столѣ въ деревнѣ, въ теченіе всей своей жизни, и она бѣгала по Петербургу, стараясь достать наилучшаго качества продукты, заказывала куличъ, сырную пасху, покупала краски для яицъ, а главное, разыскивала какого-то необыкновеннаго поросенка, какого не отыскивалось во всемъ Петербургѣ. Отецъ Серафимъ вполнѣ сочувствовалъ ей. У него привычка въ этомъ отношеніи сидѣла еще глубже, такъ какъ онъ больше лѣтъ прожилъ при этой обстановкѣ. Въ прошломъ году въ это время Глѣбъ и Варя были заняты своими экзаменами и оставили его безъ пасхальнаго стола. Онъ промолчалъ тогда, не желая огорчать ихъ, но теперь радовался вдвойнѣ.

Но что всего больше удивляло Груню, такъ это то, что и Варя принимала дѣятельное участіе въ приготовленіяхъ. У нея тоже явилось какое-то идиллическое чувство, вызванное настойчивыми хлопотами Груни, она тоже вспомнила о своемъ дѣтствѣ, въ которомъ пасхальный столъ игралъ такую важную и серьезную роль. Кромѣ того, она знала вкусы Глѣба. Всякій разъ, когда онъ говорилъ о пасхѣ, то это связывалось у него съ пасхальнымъ столомъ. Обрядъ этотъ былъ неразрывно связанъ со всею ихъ жизнью, со всей обстановкой ихъ дѣтскихъ лѣтъ.

И вотъ наступила ночь предъ пасхальнымъ воскресеньемъ. Глѣбу уже позволено было встать съ постели. Но онъ теперь спалъ. Груня и Варя дѣятельно убирали столъ, а отецъ Серафимъ пораньше отправился въ Сергіевскую церковь.

Къ нимъ забѣжала на минутку Чурилина.

— Развѣ вы не будете шляться по городу? — спросила она, не входя въ квартиру и оставаясь въ передней въ калошахъ и пальто.

— Намъ некогда! — сказала Груня съ самымъ серьезнымъ видомъ.

— Чѣмъ же это вы такъ заняты?

— А вотъ видите!

Она пріотворила побольше дверь, которая вела въ столовую, и указала на столъ, уже на половину установленный разными красивыми яствами.

— Ахъ, какая прелесть! — воскликнула Чурилина. — Право, это недурно. А я уже давно не видала такого стола… Такъ вы не пойдете?

— Нѣтъ, я устала! — сказала Варя. — Вы приходите къ намъ часа черезъ два; папа вернется…

— Непремѣнно приду. У васъ тутъ такъ вкусно!..

Часовъ около трехъ утра пришелъ изъ церкви отецъ Серафимъ. Проснулся Глѣбъ и, вспомнивъ, что сегодня день пасхи, одѣлся и всталъ съ постели первый разъ послѣ болѣзни. Явилась Чурилина, всѣ начали христосоваться. Глѣбъ вышелъ въ столовую и въ восторгѣ остановился передъ убраннымъ столомъ.

— Христосъ воскресъ, Глѣбъ, — сказала ему Варя.

— Во-истину, Варя, во-истину! — отвѣтилъ Глѣбъ и они поцѣловались.

Ни одинъ поцѣлуй его никогда не доставлялъ ей такого блаженства, какъ этотъ. Въ немъ чувствовала она братское примиреніе на всю жизнь. Онъ замѣнялъ собою самыя сложныя объясненія. Теперь имъ не надо уже было говорить о той размолвкѣ, которая уложила Глѣба въ постель и такъ дорого обошлась ему.

Всѣ сѣли за столъ; отецъ Серафимъ благословилъ трапезу; но Глѣбу можно было только смотрѣть, ѣсть ему такихъ вещей еще не позволялось.

XI.

На второй день Пасхи къ Лаудановымъ явился тотъ самый студентъ академіи, который уже приходилъ однажды къ отцу Серафиму. Появленіе Акинфіева испугало отца Серафима, для него оно означало, что опять что-нибудь непріятное на счетъ Лозовскаго.

Акинфіевъ вѣжливо извинился въ томъ, что является непрошеннымъ гостемъ и затѣмъ, когда его попросили сѣсть, спросилъ:

— Простите, пожалуйста, не былъ ли у васъ на этихъ дняхъ Гермогенъ?

— Нѣтъ, ни разу не былъ. Онъ вообще у насъ не бываетъ съ давнихъ уже поръ! — отвѣтилъ отецъ Серафимъ.

— Какъ странно!

— А что же съ нимъ?

— Да онъ еще въ пятницу вечеромъ покинулъ академію и съ тѣхъ поръ не возвращался.

— Да, это странно. Какъ же это могло случиться?

— Это совершенно неизвѣстно! — отвѣтилъ Акинфіевъ. — Утромъ въ субботу, когда слуга вошелъ въ его комнату, Гермогена тамъ не было. Но тутъ ничего еще не было удивительнаго, онъ могъ выйти. Но дѣло въ томъ, что привратникъ видѣлъ его наканунѣ часовъ около двѣнадцати ночи выходящимъ изъ воротъ. Ему показалось это страннымъ въ особенности потому, что Гермогенъ былъ не въ обычномъ своемъ платьѣ, а въ какомъ-то старенькомъ кафтанчикѣ и на головѣ у него была скуфья. Но привратникъ не посмѣлъ у него спросить куда онъ и зачѣмъ идетъ. Онъ подумалъ, что, по всей вѣроятности, Гермогенъ хочетъ прогуляться по улицѣ. И вотъ когда на другой день его не оказалось и когда потомъ онъ не являлся, то стали его искать негдѣ и не нашли. Къ вечеру онъ не пришелъ. Тогда окончательно стали тревожиться. Вѣдь извѣстно, въ какомъ состояніи духа онъ былъ, какъ онъ былъ послѣдніе дни страненъ. Явилось предположеніе, что онъ могъ помѣшаться и въ такомъ случаѣ мало ли что онъ могъ совершить. Онъ могъ скомпрометировать академію… Пришлось сдѣлать, правда, конфиденціальное заявленіе полиціи. Его начали искать, но до сегодняшняго дня нигдѣ не нашли. Наконецъ, пришла мысль, что, можетъ быть, онъ рѣшилъ провести праздники у родственниковъ. Конечно, по правиламъ, онъ долженъ былъ бы отпроситься у начальства или, по крайней мѣрѣ, заявить; но, принимая во вниманіе его странный характеръ, допустили это, и вотъ я теперь пришелъ къ вамъ справиться.

— Странно, странно! — говорилъ отецъ Серафимъ, — я ничего о немъ не знаю. Онъ у насъ не бывалъ.

— Мы всѣ, — продолжалъ Акинфіевъ, — и студенты, и начальство, глубоко потрясевы этимъ событіемъ; его такъ у насъ любили…

— Его? Вы говорите, что любили? за что же?

— За его умъ и необыкновенный характеръ!

— За это едва-ли можно любить. Можетъ быть, его уважали, это пожалуй…

— Да, это правда, скорѣе такъ. Онъ дѣйствительно немного отталкивалъ отъ себя всѣхъ; въ немъ было что-то холодное, что-то даже нѣсколько враждебное; онъ самъ, кажется никого не любилъ… Но на него возлагались большія надежды; думали, что онъ очень далеко пойдетъ… Вѣдь онъ собирался ѣхать миссіонеромъ и ему рѣшено уже было поручить очень отвѣтственный постъ.

— Да, это правда, онъ собирался! — раздумчиво отвѣтилъ отецъ Серафимъ.

— Богъ знаетъ, чѣмъ это кончится! Я не думаю, чтобы онъ хорошо кончилъ! — сказалъ Акинфіевъ.

— Да, вы меня ужасно встревожили. Не могу придумать, куда онъ могъ уйти!

Въ это время въ передней раздался звонокъ. Пришелъ почтальонъ и принесъ письмо, адресованное отцу Серафиму. Едва отецъ Серафимъ взглянулъ на конвертъ, какъ узналъ почеркъ Лозовскаго.

— Какъ кстати! — сказалъ отецъ Серафимъ, — это письма отъ него и странно, что марка загородная. Значитъ онъ, не въ Петербургѣ.

— Пожалуйста, прочитайте! — попросилъ Акинфіевъ. — Можетъ быть, въ этомъ письмѣ мы найдемъ ключъ къ его исчезновенію.

Отецъ Серафимъ распечаталъ письмо. Оно было написано на двухъ отдѣльныхъ бумажкахъ. На одной изъ нихъ сверху передъ началомъ письма стояло написанное наискось большими буквами: «это вамъ лично». Отецъ Серафимъ наскоро сообразилъ, что это не можетъ касаться Акинфіева, и прочиталъ вслухъ то, что было написано на другой бумажкѣ.

«Прошу васъ, дядя, предпріимите трудъ успокоить начальство академіи. Скажите, что убѣдительно прошу не разыскивать меня. Я знаю, что надѣлалъ много хлопотъ и тревоги. Студентъ, ушедшій изъ академіи безъ вѣдома начальства, пропавшій безъ вѣсти, это небывалый случай, въ особенности, если онъ принялъ монашество. Но я не студентъ, я монахъ. Постригая меня, они думали, что я принимаю только форму, потому что такъ многіе дѣлаютъ, но это заблужденіе: я принялъ сущность. Я монахъ и всѣ мірскія связи чужды мнѣ; значитъ, и дѣйствительной связи съ академіей и какимъ-нибудь другимъ мірскимъ учрежденіемъ у меня быть не можетъ; значитъ, я свободенъ. Такъ и скажите имъ. И пусть не спрашиваютъ, гдѣ я. Я тамъ, куда гонитъ меня мой безпокойный духъ. Вотъ все, что нужно сказать въ академіи».

И это было все письмо. На другомъ листѣ письмо начиналось словами: «глубокоуважаемый дядя».

Отецъ Серафимъ прочиталъ это обращеніе, свернулъ листъ бумаги и положилъ въ карманъ.

— Вотъ, — сказалъ онъ, передавая Акинфіеву первый листъ, — это вы можете передать вашему начальству.

— Но то, другое? — спросилъ Акинфіевъ.

— Другого я не читалъ еще, но, должно быть, оно не можетъ быть показано, потому что на немъ есть надпись: «вамъ лично». Притомъ же, я думаю, что это уже достаточно разъясняетъ, именно на столько, на сколько самъ Гермогенъ желаетъ разъяснить.

Акинфіевъ выразилъ сожалѣніе, что не можетъ познакомиться вполнѣ съ письмомъ Гермогена, извинился за безпокойство и ушелъ.

Отецъ Серафимъ пошелъ въ кабинетъ и тамъ сосредоточился надъ чтеніемъ другого письма Лозовскаго.

Гермогенъ писалъ: «Глубокоуважаемый дядя! Это обращеніе не примите за простую формальность. Я дѣйствительно научился глубоко васъ уважать; за что, спросите вы, за что могу уважать я, который никого не уважаетъ? Отвѣчаю: за вашу способность все понимать и ко всему относиться терпимо. Все понимать, это — такая рѣдкая способность, которую надо цѣнить въ людяхъ. Все понимать, такъ, какъ есть, а не съ своей только точки зрѣнія. Люди обыкновенно понимаютъ явленія такъ, какъ это имъ подходитъ, а вы понимаете ихъ по существу и это дается вамъ безъ всякой учености, безъ всякаго изощренія ума. Нѣтъ другого человѣка, которому я рѣшился бы открыть все то, что происходитъ въ моей душѣ. Вы знаете, какой я не любитель дѣлать это. Но вамъ хочу раскрыть. Непонятная сила толкнула меня вонъ изъ академіи. Увѣряю васъ, и можете увѣрить въ этомъ академію, что она здѣсь не при чемъ; она дѣлала для меня все, за что человѣкъ долженъ быть благодаренъ, и если я оказался неблагодарнымъ, то это, конечно, только благодаря моему дикому характеру. Она давала мнѣ познанія, кормила меня, поила, одѣвала и готовила мнѣ блестящую карьеру. Виновата, значитъ, въ этомъ не академія, а вотъ эта самая непонятная сила. Итакъ, эта сила вытолкнула меня изъ академіи. Я рѣшился пойти пѣшкомъ. Монаху это легко сдѣлать. Мой убогій кафтанъ, въ которомъ вы меня одинъ разъ видѣли, и жалкая скуфійка, едва прикрывающая мое темя, внушаютъ ко мнѣ довѣріе, и въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда мнѣ нужны и пища и питье (вы знаете, какой я неохотникъ до всего этого), въ деревняхъ мнѣ даютъ. По всей вѣроятности, я похожъ чѣмъ-нибудь на благочестиваго человѣка (хотя, видитъ Богъ, благочестіе далеко отъ меня!), потому что ко мнѣ всѣ относятся съ почтеніемъ, почти благоговѣніемъ. Куда же я иду? Я и знаю это, и не знаю. Я нахожусь между Петербургомъ и Тверью, но цѣль моя не Тверь, конечно… Я твердо далъ себѣ слово на сто верстъ обойти этотъ городъ, но, Боже мой, сколько разъ я давалъ себѣ слово еще болѣе твердое, и оно оказывалось безсильнымъ… Какой-то тайный голосъ говоритъ мнѣ, что я буду въ немъ, въ этомъ городѣ, что у меня не хватить силы не зайти туда. Изъ этого вы уже можете заключить, какія страшныя противорѣчія терзаютъ меня. Но ничего, ничего, жизнь есть борьба; чѣмъ больше пораженій, тѣмъ сильнѣе энергія, тѣмъ страстнѣе хочется бороться. По крайней мѣрѣ, у меня такъ бываетъ. Но если я обойду Тверь, то я буду торжествовать. Это будетъ моей первой дѣйствительной побѣдой. И тогда я сообщу вамъ объ этомъ въ торжественныхъ выраженіяхъ. А куда пойду я дальше, еще самъ не знаю. Какъ бы я хотѣлъ найти гдѣ-нибудь пустыню, гдѣ не было бы не только людей, но и звѣрей! Но гдѣ она, эта пустыня? Вездѣ живетъ человѣкъ съ его… хотѣлъ написать страстями, но нѣтъ, какія страсти? съ его маленькими чувствами. О, если бы у него были страсти, тогда еще можно было бы многое ему простить… Нѣтъ, такіе характеры, какъ я, на землѣ жить не могутъ. Здѣсь слишкомъ много людей, они заняли всю землю. Былъ у меня хорошій пріятель, одинъ во всемъ свѣтѣ — это Глѣбъ, но и тотъ для меня потерянъ. Его здоровая натура, здоровый умъ, здоровыя чувства, не переварили моей больной натуры, больного ума, больного чувства. Въ сущности, это такія враждебныя вещи: здоровый человѣкъ и больной, это — враги. И онъ уронилъ себя: онъ былъ ко мнѣ несправедливъ. Онъ заподозрилъ мою искренность. Но это единственное, чего во мнѣ не слѣдуетъ заподозрѣвать. Можетъ быть, въ моей жизни много вычурнаго, это такъ, можетъ быть, она вся вычурная, и съ этимъ я могу согласиться. Но это уже такая организація. И такъ какъ онъ былъ не правъ и глубоко не правъ, то онъ этого никогда не проститъ мнѣ. Да и зачѣмъ? Я былъ одинокимъ и такимъ же и останусь. Надѣюсь, дядя, что вы больше обо мнѣ ничего не услышите и такимъ образомъ моя особа не будетъ больше смущать вашъ покой. Въ какомъ-то селѣ у дьяка дали мнѣ бумагу и чернилъ и вотъ я вамъ пишу. Можетъ быть, я никогда никуда не приду, а буду какъ тѣнь двигаться по лицу земли, безъ конца, пока не подкосятся ноги. Такимъ людямъ нельзя привязываться въ мѣсту. Отвѣчать вамъ мнѣ не придется; мой адресъ: одна изъ точекъ земного шара».

— О, какъ я хотѣлъ бы, — воскликнулъ Глѣбъ, прочитавъ это письмо: — на одну изъ точекъ земного шара послать это слово: «прости»! Но онъ никогда не узнаетъ, что я считаю себя глубоко виноватымъ.

— Но что съ нимъ будетъ теперь, вотъ вопросъ? — спрашивалъ отецъ Серафимъ. — Я думаю, — гадалъ онъ, — что онъ забредетъ въ какой-нибудь скитъ и тамъ будетъ совершать свою подвижническую жизнь.

— А я боюсь, — говорила Варя, — какъ бы онъ не появился опять здѣсь и не началъ преслѣдовать Валентину. Не даромъ его тянетъ къ Твери; тамъ вѣдь воспоминанія.

— Я хотѣлъ бы, чтобы совершилось чудо, — говорилъ Глѣбъ, — я хотѣлъ бы, чтобы вдругъ душа его прояснилась, и онъ явился передъ нами въ блескѣ своего тонкаго и глубокаго ума и взялся бы за науку. Вотъ у него умъ годится для чистой науки. Это былъ бы дѣйствительно замѣчательный ученый!

— Но этого никогда не будетъ, Глѣбъ, потому что чудесъ не бываетъ! — сказала Варя.

— Но, дѣти мои, думаете ли вы, что слѣдуетъ Валентину познакомить съ съ этимъ письмомъ?

— Къ чему? — промолвилъ Глѣбъ.

— Но она увѣрила меня, что у нея въ душѣ все кончено, что она похоронила его…

— О, — сказалъ Глѣбъ, — это ровно ничего не значитъ. У нихъ какія-то особенныя натуры, у нихъ все зиждется на неожиданностяхъ, на необъяснимыхъ порывахъ. Сколько разъ Лозовскій считалъ, что у него тоже все кончено, все похоронено! Однако, вотъ опять Тверь.

— Да, ты правъ, лучше не будемъ говорить ей…

Весна быстрыми шагами подвигалась впередъ. Глѣбъ уже совершенно оправился и съ новыми силами принялся за свои занятія. Варя тоже засѣла за свои лекціи, она такъ много пропустила.

Послѣднее время и Груня какъ-то оживилась. Она теперь уже чувствовала себя побѣдительницей. Суровые учебники, наконецъ, благодаря усиленнымъ стараніямъ Глѣба и ея собственной страшной настойчивости, проложили себѣ путь въ ея голову. Въ это время отецъ Серафимъ получилъ еще два письма, одно было отъ Леонида, другое отъ отца Василія. Леонидъ сообщалъ деревенскія новости: «Вотъ нашъ отецъ Троицкій добился-таки того, — писалъ Леонидъ, — что мужики стали ѣздить въ другіе приходы вѣнчаться. Каждый день идутъ съ прихожанами несогласія и раздоры. Онъ запрашиваетъ съ нихъ хуже, чѣмъ въ городѣ галантерейныя лавки. И никакого уже къ нему уваженія нѣтъ; передъ нимъ даже шапокъ не хотятъ снимать, а ужъ это для священника очень плохо, ѣздилъ онъ въ городъ жаловаться въ консисторію на мужиковъ. А консисторія снарядила слѣдствіе. Допрашивали и переспрашивали да ни къ чему не пришли. Однако же, надо думать, что его-таки переведутъ отъ насъ. А какое у насъ солнце, отецъ Серафимъ. Какое яркое, да теплое! И травка зазеленѣла и хлѣбушекъ уже сѣемъ и скотъ выпустили на пашню, а садъ весь цвѣтетъ и такой, отъ него ароматъ идетъ, какой, должно быть, бываетъ только въ раю!»

Отецъ Василій писалъ отцу Серафиму о разныхъ духовныхъ дѣлахъ, но, между прочимъ, въ концѣ письма было обращеніе къ Глѣбу: «Дерзай, Глѣбъ, дерзай, — писалъ отецъ Василій, — вотъ послушался ты меня и благо это ты поступилъ. Такая нужда у насъ, такая великая нужда въ врачебныхъ познаніяхъ; все на насъ новыя напасти валятся, народъ болѣетъ и сами не можемъ опредѣлить чѣмъ. Такъ вотъ ходитъ человѣкъ, ходитъ, а тамъ и свалится и одного изъ трехъ не стало. Ѣздилъ я въ земство, просилъ назначить намъ особаго врача; отказали, денегъ нѣтъ, говорятъ, да и правда, гдѣ имъ взять денегъ, коли платить некому: всѣ бѣдны ныньче стали, и мужики, и помѣщики».

Начались экзамены.

Никогда еще въ квартирѣ Лаудановыхъ не было такого глубокаго мира, какъ въ эту весну. Глѣбъ и Варя обращались другъ съ другомъ съ какой-то нѣжной бережностью. А отецъ Серафимъ радовался возвращенію мира въ его семью, благословлялъ ихъ и говорилъ самъ себѣ: «Ну, слава тебѣ, Господи, значитъ-таки не даромъ я потревожилъ свои старыя кости! Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ!»

XII.

Прошло нѣсколько лѣтъ. Былъ холодный осенній день. Въ томъ же домѣ на Сергіевской улицѣ, только въ другой квартирѣ, Лаудановы занимали шесть комнатъ. И въ этихъ шести комнатахъ теперь, очевидно, дѣятельно готовились къ отъѣзду. На этотъ разъ это было сдѣлать не такъ легко и просто, какъ прежде, каждый годъ. Уѣзжали надолго, можетъ быть навсегда.

Много въ ихъ жизни произошло перемѣнъ. Глѣбъ только что вернулся домой съ цѣлымъ ящикомъ медицинскихъ инструментовъ. Онъ говорилъ отцу Серафиму:

— Я всего по три экземпляра купилъ! Вѣдь тамъ, если что сломается, не достанешь! — придется, Богъ знаетъ откуда, выписывать.

Всякій, много лѣтъ не видавшій его, узналъ бы Глѣба, но при этомъ сказалъ бы: какъ вы, однако, перемѣнились. У него выросла изрядная бородка, только усы плохо росли: они были и густы, но коротки. Лицо это возмужало, на лбу появились бороздки. Онъ былъ въ новой формѣ, на погонахъ красовались двѣ продольныхъ черныхъ полоски, которыя означали, что онъ уже врачъ. Большихъ трудовъ стоило ему выхлопотать назначеніе въ родной городъ. Служить ему было недолго. Сперва его очень печалило, что онъ долженъ отбывать эту повинность. Ему хотѣлось поселиться поскорѣе въ родныхъ мѣстахъ, гдѣ-нибудь въ Кочедаровкѣ или Богоявленскомъ. Но потомъ онъ сказалъ себѣ:

— Э, развѣ не все равно, кому и гдѣ помогать! Вездѣ люди, всюду болѣзни и страданія.

Онъ положилъ ящикъ на столъ и пошелъ налѣво. Пройдя столовую, онъ остановился въ спальнѣ. Варя была здѣсь; она стояла на колѣняхъ передъ кроватью и заливалась самымъ веселымъ смѣхомъ. На кровати сидѣлъ однолѣтній мальчуганъ, толстый, краснощекій, здоровый. Она дѣлала ему гримасы, всплескивала руками и оба они искренно смѣялись.

— Ну, Варя, накупилъ я инструментовъ на цѣлыхъ четыреста рублей! Совсѣмъ разорилъ тестя.

— Вотъ и отлично! — промолвила Варя. — Онъ все говоритъ, что у меня огромное приданое… Пусть не хвастается напрасно! Когда же мы поѣдемъ, Глѣбъ? Мнѣ такъ хочется поскорѣе туда!

— Дня четыре еще придется торчать здѣсь! А если бы ты видѣла, какъ старикъ радъ, что скоро будетъ дома! Какъ ребенокъ…

— Я полагаю! — воскликнулъ отецъ Серафимъ, появившійся въ это время на порогѣ.

Онъ тоже измѣнился: борода его стала длиннѣе и бѣлѣе. Но держался онъ ровно и много въ немъ еще сохранилось бодрости. Онъ продолжалъ:

— Подумать только, лѣто вмѣсто теплаго юга пришлось просидѣть въ вашей холодной Финляндіи; я думаю, возрадуешься…

Это лѣто они провели въ Теріокахъ. Глѣбу приходилось готовиться къ послѣднимъ экзаменамъ. Вотъ уже два года, какъ онъ, сдѣлавшись мужемъ Вари, переѣхалъ жить къ нимъ. Тогда они и квартиру перемѣнили. Груни здѣсь не было. Уже годъ, какъ она не пріѣзжала въ Петербургъ. Свои несложные курсы она прошла довольно легко и быстро и теперь жила въ родномъ городѣ. Недавно отъ нея было получено письмо, въ которомъ она сообщала, что дѣла ея идутъ отлично. У нея оказался талантъ къ акушерству. Всѣ духовныя жены въ городѣ въ ней обращались.

— Ну, такъ значитъ, черезъ четыре дня ѣдемъ? — спросилъ отецъ Серафимъ.

— Навѣрное, — отвѣтилъ Глѣбъ. — Я за это ручаюсь.

— А какъ ты думаешь, Глѣбъ, должна ли я сдѣлать прощальный визитъ Валентинѣ?

— Госпожѣ Эмертъ? — иронически спросилъ Глѣбъ.

— Да, мнѣ что-то не хочется… Мнѣ тяжело у нихъ.

— Такъ не ѣзди! — сказалъ Глѣбъ.

— А по моему, надо поѣхать! — сказалъ отецъ Серафимъ. — Валентина, она, конечно, странная женщина, но она тебя любитъ; зачѣмъ же обижать ее?

Уже два года прошло съ тѣхъ поръ, какъ Валентина оставила сцену. Она ѣздила въ Италію, голосъ ея немного поправился, но вернуть прежнее она не могла. Пріѣхавъ въ Петербургъ, она оставила сцену, но она именно «оставила» ее добровольно. Благодаря связямъ Эмерта, ей было предоставлено возобновить контрактъ, но она отказалась. И тотчасъ повѣнчалась съ Эмертомъ. Теперь она вела свѣтскую жизнь. Домъ ихъ вѣчно былъ полонъ народа, все большею частью были ея поклонники. Валентина не была красавицей; въ ея глазахъ было что-то холодное, и тѣмъ не менѣе она пользовалась страшнымъ успѣхомъ. Эмертъ попрежнему былъ у нея какъ бы въ услуженіи, надъ нимъ у нея была вѣчная власть. Онъ былъ въ восторгѣ уже оттого, что могъ называть ее своей женой. Онъ получилъ еще большое наслѣдство и купилъ маленькій особнякъ на Сергіевской, недалеко отъ Таврическаго сада. У нихъ были свои лошади и жили они широко. Валентину это тѣшило.

Къ Лаудановымъ она сохраняла какое-то особенное пристрастіе, часто заѣзжала къ нимъ, чаще даже, чѣмъ къ роднымъ; но Варя рѣдко бывала у нихъ. Ее все больше и больше что-то какъ бы отталкивало отъ этой женщины. Варѣ казалось, что у Валентины нѣтъ сердца, что ей все равно для всѣхъ. Ея отношеніе къ Эмерту возмущало Варю. Теперь она окончательно рѣшила не ѣздить къ Валентинѣ.

Но у Мазуриныхъ знали, что они скоро уѣзжаютъ, и вотъ за два дня до ихъ отъѣзда Валентина сама заѣхала къ нимъ.

— Злая, жестокая! — говорила Валентина Варѣ, цѣлуя ее. — Вы хотѣли уѣхать, не простившись дю мной. Хорошо это съ вашей стороны, какъ вы думаете, и какъ это называется?

Варя смутилась.

— Вы знаете, Валентина, что я постоянно съ ребенкомъ! — сказала она.

— Да, это у васъ прекрасная отговорка. Неужели вы думаете, Варя, что я не замѣчаю, какъ вы ко мнѣ холодны? А между тѣмъ, я вотъ теперь прощаюсь съ вами, какъ съ самыми близкими родными. Мнѣ прямо больно разставаться съ вами, и знаете почему? Потому что всегда, когда мнѣ бывало не по себѣ, когда на меня нападала тоска, мнѣ стоило зайти къ вамъ и мнѣ сейчасъ же становилось легче; такое у васъ счастливое мѣсто! А ужъ теперь у меня такого мѣста не будетъ. Ахъ, Варя, я вѣдь никогда не была еще у себя дома!

— Вы? — съ изумленіемъ спросила Варя. — Но, кажется, вы пользуетесь полной свободой.

— Да, я ею пользуюсь, но это такого рода свобода, которая не доставляетъ мнѣ никакого удовольствія. Ну, впрочемъ, что объ этомъ говорить? Я вѣдь знаю, вы считаете меня пустой женщиной, взбалмошной, можетъ быть, жестокой, безсердечной, можетъ быть, даже безсовѣстной… Ну, Богъ съ вами. А знаете, Варя, я вѣдь къ вамъ пріѣду…

— Вы?

— Вы удивились? Вотъ увидите… Вы думаете, я долго могу выносить такую свободу? О, нѣтъ, я когда-нибудь сорвусь и улечу… Вѣдь я, въ сущности, цыганка. И если я могу удовлетвориться свободой, то только цыганской…

— А мужъ? — спросила Варя.

— О, пусть дѣлаетъ, что хочетъ. Впрочемъ, онъ пріѣдетъ искать меня и, вѣроятно, найдетъ. Ахъ, мнѣ иногда такъ хочется убѣжать куда-нибудь, гдѣ меня совсѣмъ, совсѣмъ не было бы видно!

Варя дивилась этому признанію. Валентина крѣпко поцѣловала ее.

— Ну, прощайте и не забывайте. Я никогда не была въ вашихъ мѣстахъ, но меня страшно тянетъ туда, не знаю что… Мнѣ кажется, что тамъ еще долженъ совершиться какой-то роковой эпизодъ въ моей жизни!

— Тамъ? Едва ли! Тамъ ничего рокового не случается. Тамъ и люди, и жизнь слишкомъ просты.

— Не знаю! — задумчиво сказала Валентина, — но мнѣ такъ кажется. Ну, прощайте, моя милочка! И вотъ что, — прибавила она тихо: — если что узнаете о немъ, извѣстите меня… Всякая вѣсть о немъ можетъ наполнить мою жизнь!..

Валентина поспѣшно простилась со всѣми и уѣхала.

Наконецъ, наступилъ день отъѣзда. На вокзалѣ ихъ провожали Мазурины. Валентина не пріѣхала. Не было здѣсь ни Чурилиной, ни Руничъ. Онѣ еще въ прошломъ году вмѣстѣ съ Варей кончили курсы и разъѣхались по провинціи. Чурилина взяла гдѣ-то мѣсто учительницы, а Руничъ вернулась къ мужу. Чурилина поклялась, что какъ только откроются медицинскіе курсы, то она сейчасъ примчится. Было два товарища Глѣба, тоже въ военныхъ мундирахъ, и больше ни души.

Поѣздъ двинулся и все было кончено съ Петербургомъ. Отецъ Серафимъ переживалъ особенное ощущеніе. Онъ чувствовалъ, что кончаются его скитанія, что онъ опять можетъ засѣсть на своемъ старомъ мѣстѣ и пустить корни. И онъ крестился съ глубокимъ чувствомъ благодарности, что этотъ тяжкій періодъ его жизни миновалъ и что онъ можетъ умереть дома.

Три дня пути пролетѣли быстро, какъ сонъ. Возня съ мальчикомъ, который требовалъ много вниманія къ себѣ, значительно сокращала время, а съ нимъ возились всѣ, не только Варя и Глѣбъ, а даже отецъ Серафимъ. По мѣрѣ движенія на югъ, осень переходила въ весну и отецъ Серафимъ чувствовалъ, какъ оживали его тѣло и духъ. Вѣдь онъ потерялъ цѣлое лѣто! Ну, можетъ быть, еще успѣетъ наверстать. Какъ еще здѣсь тепло! А тамъ, на сѣверѣ, уже стужа, идутъ холодные дожди и люди спѣшатъ укрыться въ дома.

Вотъ они сѣли на пароходъ и пріѣхали въ родной городъ. Тутъ они остановились въ той самой гостинницѣ, гдѣ и прежде уже останавливались; отецъ Серафимъ занялъ отдѣльную комнату, а Варя и Глѣбъ поселились рядомъ съ нимъ, въ двухъ комнатахъ.

Безъ сомнѣнія, тотчасъ же неизвѣстными путями половина города узнала о ихъ пріѣздѣ. Уваженіе родственниковъ къ Глѣбу дошло до того, что отецъ Лаврентій, не дожидаясь визита, поспѣшилъ явиться въ гостинницу самъ. Онъ обнялъ Глѣба и Варю по родственному и расцѣловалъ мальчика. Глѣбъ теперь былъ уже докторъ, онъ представлялъ изъ себя опредѣленную единицу, онъ достигъ того, къ чему стремился, и даже большаго, потому что тогда его стремленія были неопредѣленны и никто не зналъ, что собственно изъ него выйдетъ и, значитъ, его нельзя было не уважать.

Но Глѣбъ и Варя оставили отца Лаврентія въ гостинницѣ съ отцомъ Серафимомъ и поспѣшили отправиться къ матери. Мальчика они оставили на попеченіе отца Серафима.

— Ну, вотъ, мамаша, — говорилъ Глѣбъ, обнимая Ирину Власьевну, — я и вернулся. Теперь совсѣмъ ужъ, совсѣмъ… Видите, все кончилось хорошо. Теперь, — продолжалъ онъ, — милости просимъ жить къ намъ, домой, потому что нашъ домъ будетъ вашимъ. Вотъ и Варя со мной, и внука вамъ привезли… Помните, вы такъ хотѣли, чтобъ мы женились… Вотъ и вышло по вашему.

Ирина Власьевна расплакалась отъ радости.

— Слава тебѣ Господи, что дошла я до этого, — говорила она, вытирая слеты. — Ахъ, какъ я передъ тобой виновата, Глѣбушка, милый Глѣбушка! Вотъ и Груню мою до разума довелъ. Она теперь у насъ госпожей живетъ, звала меня къ себѣ жить, да я сказала: нѣтъ ужъ дождусь моего Глѣба…

Вообще, она была страшно растрогана свиданіемъ. Прибѣжала Груня, запыхавшись. Она гдѣ-то случайно узнала о пріѣздѣ брата и бросилась въ его объятія и расцѣловала Варю. Ее было не узнать. Она потолстѣла и стала самоувѣренна и развязна. Ирина Власьевна шепнула Варѣ на ухо: у Груни есть женихъ… Чиновникъ одинъ, хорошій человѣкъ… Тоже изъ духовныхъ…

Здоровье Ирины Власьевны теперь было гораздо лучше. Она свободно ходила и даже старалась помогать въ несложномъ хозяйствѣ отца Лаврентія. Но зато матушка отца Лаврентія страшно измѣнилась къ худшему. Время окончательно смирило ее, наложивъ на нее свою тяжелую руку. Она растолстѣла и обрюзгла, лицо ея расплылось и украсилось гигантскимъ добавочнымъ подбородкомъ. Она носила теперь широкія блузы и больше уже не кокетничала съ кавалерами. Она сдѣлалась домосѣдкой. Отецъ Лаврентій, пользуясь этимъ, могъ бы поправить свои сильно пошатнувшіяся финансовыя дѣла, но какъ разъ въ это время у него подросла дочь, которая усвоила всѣ вкусы мамаши и въ домѣ не уменьшилось количество гостей, отчасти измѣнился только ихъ составъ, — они были помоложе и всѣ годились въ женихи.

Какъ-то разъ на улицѣ Глѣбъ видѣлъ Стрѣтенскаго. Наружность у него была блестяща: закрученные усики, эспаньолка, свѣтлый галстучекъ, модное пальто. Онъ ѣхалъ все въ томъ же экипажѣ своего отца и, замѣтивъ Глѣба, крикнулъ кучеру, толкая его въ бокъ: «стой, стой, стой!» и тотчасъ же соскочилъ на мостовую. Тутъ онъ поспѣшилъ объяснить Глѣбу, что онъ адвокатствуетъ въ Одессѣ и пріѣхалъ домой дня на два къ отцу.

— Практика пока не важная, но надо терпѣніе! это все придетъ! благо, у отца есть средства.

Онъ былъ безконечно доволенъ собой.

— Эхъ, — говорилъ онъ, — какъ это хорошо, Глѣбъ Назаровичъ, что мы тогда бросили духовное званіе и пошли въ университетъ! совсѣмъ другое дѣло, совсѣмъ другая жизнь!

Наконецъ, они поѣхали въ Кочедаровку, но дорогѣ останавливались у отца Василія; тамъ были самыя искреннія, дружескія объятія.

— Только вотъ жалко, — говорилъ отецъ Василій, осматривая Глѣба, — что ты принужденъ мундиръ носить и службой связанъ, а то перетянули бы мы тебя къ себѣ. Но, однако, ничего, будемъ тормошить тебя и такъ. Все-таки ты свой. Въ какой бы мундиръ ни залѣзъ, а все свой человѣкъ.

— Это не долго, отецъ Василій, — сказалъ Глѣбъ, — отслужу свой срокъ и тогда буду вашъ. Мы съ Варенькой только и мечтаемъ о томъ, чтобы поскорѣе зарыться въ деревню… Въ живую работу, отецъ Василій, въ живое дѣло!..

Леонидъ устроилъ имъ торжественную встрѣчу.

— Ужъ, ей-Богу, я просто хотѣлъ въ колокола звонить! — говорилъ онъ: — ужъ теперь навсегда, отецъ Серафимъ, а?

— Навсегда, Леонидъ, навсегда, — отвѣчалъ отецъ Серафимъ.

— Ну, и что жъ, хорошо я вамъ тогда посовѣтовалъ?

— Хорошо, правильно… Только ты не думай, что я тутъ буду хозяйствомъ заниматься. Нѣтъ, братъ, я на покой пріѣхалъ…

— Ну, и безъ васъ обойдемся! вы можете себѣ лежать на боку, сколько угодно.

— Теперь я буду мечтать, — сказала Варя, — какъ бы и намъ поскорѣе сюда забраться.

XIII.

Глѣбъ на другой же день вернулся въ городъ одинъ; ему надо было начинать службу и, кромѣ того, онъ искалъ и скоро нашелъ квартиру. Къ этому времени прибыла изъ Петербурга ихъ обстановка, и вотъ онъ сидитъ одинъ въ квартирѣ въ ожиданіи возвращенія Вари.

Онъ ждалъ ихъ въ этотъ день вечеромъ. Онъ уже началъ свои служебныя обязанности и, придя домой, часа въ четыре, онъ увидалъ въ передней сидящаго на скамейкѣ старенькаго дьячка въ засаленномъ порыжѣвшемъ кафтанѣ, высокаго, сутуловатаго, съ лысой головой.

Дьякъ поднялся и отвѣсилъ поклонъ. Глѣбъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.

— Здравствуйте, Глѣбъ… Назаровичъ! — промолвилъ гость. Глѣбъ присматривался къ нему и отвѣтилъ:

— Здравствуйте… Но, право, не узнаю.

— Ну, гдѣ жъ таки узнать!.. Раза два всего меня видѣли…

— Пожалуйста, войдите въ комнату! — пригласилъ Глѣбъ, — войдите.

Они вошли въ комнату. Въ передней было полутемно, а здѣсь весь старенькій дьякъ сразу освѣтился. Глѣбъ пристально разсматривалъ его и въ самомъ дѣлѣ въ этомъ гостѣ было для него что-то знакомое.

— Садитесь и разскажите, въ чемъ дѣло! — сказалъ Глѣбъ.

— И неужто же совсѣмъ-таки не признаете? — сказалъ дьякъ, занимая мѣсто на стулѣ.

— Нѣтъ, не могу признать…

— Антона Простодуменко не помните? Дьяка съ кладбища — помните?

— Съ кладбища?

— Ну, да… Помните, лѣтъ семь тому назадъ жилъ у меня на квартирѣ вашъ товарищъ, Григорій Лозовскій, вы приходили къ нему.

— Боже мой! — воскликнулъ Глѣбъ: — Антонъ Евграфовичъ! Но какъ вы измѣнились!

— Постарѣлъ?..

— О, да.

— Время, Глѣбъ Назаровичъ, время!

— Я очень радъ, что вы пришли, — промолвилъ Глѣбъ, — надѣюсь, просто повидаться? Узнали, что я здѣсь, вотъ и зашли.

— Да, — повидаться, конечно.

— Да, — говорилъ Глѣбъ, — а нашъ Григорій всѣхъ насъ поразилъ своею жизнью. Помните, какой это былъ блестящій умъ, какой своеобразный характеръ, и что же? — принялъ монашество на третьемъ курсѣ, оставилъ академію и съ тѣхъ поръ о немъ ничего не слышно. Чѣмъ онъ кончилъ, никто не знаетъ.

— Да, Гермогенъ надѣлалъ чудесъ! — сказалъ дьякъ.

— Гермогенъ? А вы знаете его монашеское имя? Развѣ онъ писалъ вамъ? — съ живостью спросилъ Глѣбъ.

— Писалъ ли? Нѣтъ, не писалъ. А только я знаю… Ахъ, Глѣбъ Назаровичъ, хотя я и словомъ связанъ, а вотъ не могу выдержать, затѣмъ и пришелъ къ вамъ.

— Такъ вы что-нибудь знаете про Гермогена?

— Только, Глѣбъ Назаровичъ, никому не сказывайте. Я не только знаю, а вижу его каждый Божій день…

— Какъ? онъ здѣсь? — порывисто воскликнулъ Глѣбъ.

— Позвольте мнѣ вамъ разсказать все по порядку.

— Пожалуйста, пожалуйста, говорите!

— Это было года полтора тому назадъ. Въ зимнюю ночь, знаете, я уснулъ. На дворѣ стоялъ морозецъ, помню — это было на второй день Рождества Христова. Только я, знаете, первымъ сномъ сомкнулъ глаза, слышу — кто-то стучится. Я всталъ, отворилъ дверь, гляжу: высокій и худой человѣкъ, кожа да кости на немъ, только глаза на лицѣ горятъ, какъ угли, и кафтанишко на немъ драный, на ногахъ стоптанные башмаки, чуть что не однѣ подошвы. А на головѣ скуфійка — грязная, и весь бархатъ на ней вытерся… волоса длинные, скомканные, висятъ до самыхъ плечъ. Вижу, — странникъ, и думаю: холодъ его мучитъ, а, можетъ быть, и голодъ; а самъ онъ молчитъ, да только смотритъ на меня, да такъ странно и такъ пронзительно, и говорю я: войди въ домъ, рабъ Божій; не знаю, говорю, какъ тебя зовутъ, и откуда ты, но все равно — время ночное и зимнее, войди. Вошелъ онъ и сталъ обогрѣваться въ сѣняхъ; я его въ комнату зову, тутъ, говорю, теплѣе. Вотъ онъ и въ комнатѣ. Гляжу я на него и чувствую — сердце такъ вотъ и ёкаетъ у меня. Что въ немъ, не пойму? Словно я его уже когда-то во снѣ видалъ… Ну, знаете, подобралъ кое-что съѣстное, не хотѣлъ, знаете, будить ни жены, ни дѣтей; сталъ онъ ѣсть да съѣлъ самую малость и такъ это отъ себя тарелку и отодвинулъ. А все молчитъ. Спрашиваю я его: откуда ты, отче? — такъ, говоритъ, съ земной, говоритъ, поверхности; я не имѣю дома. — Что жъ, говорю, значитъ, во имя Божіе ходишь? обѣтъ далъ? — Да, говоритъ, далъ обѣтъ. А сердце у меня все ёкаетъ, все ёкаетъ, и голосъ его такой, будто тоже я во снѣ слышалъ; а зовутъ какъ, спрашиваю я. — Зовутъ, говоритъ? давно уже меня никто никакъ не звалъ; а имя мнѣ въ монашествѣ дано Гермогенъ. — А въ міру какъ названъ былъ? — Въ міру, говорить, Григоріемъ звали. — Ну, ложись говорю спать, Гермогенъ, ты иззябся и утомился; поспать, говорю, тебѣ не вредно; а онъ качаетъ головой. — Вотъ, говоритъ, значитъ, въ домѣ жить не то, что по лицу земли изъ края въ край ходить. — А что, говорю? — Да вотъ я, говоритъ, тебя узналъ, — ты дьякъ Антонъ Евграфовичъ Простодуменко; а ты меня не узналъ. — Я, знаете, сперва опѣшилъ, а тамъ вдругъ чувствую, что въ головѣ моей все кубаремъ пошло. И такъ это мнѣ ясно стало вдругъ, что это нашъ Григорій, а въ то же время думаю: гдѣ-жъ таки, чтобъ это былъ онъ? Въ этакомъ видѣ? вѣдь въ академію онъ пошелъ, можетъ, теперь архимандритъ и вдругъ… А онъ говоритъ: — Ну, говоритъ, теперь вижу, что ты узналъ, да только боишься признать. Такъ оно, говоритъ, и есть; не бойся, признавай: Григорій я Лозовскій, а въ монашествѣ Гермогенъ. Я, знаете, бросился къ нему и ну его цѣловать, а самъ дрожу. Не зналъ я, что и дѣлать, что и подумать. — Да какъ же? да что же? Ну, знаете, начинаю разспрашивать человѣка. — Э, говоритъ, это долго разсказывать; когда-нибудь отъ другихъ людей узнаешь. А теперь ты мнѣ милость окажи. Ходилъ я по свѣту и ходилъ бы еще долго, да ноги что-то слабы стали, больше носить не хотятъ. Помнишь ты, много лѣтъ назадъ разговоръ у насъ былъ съ тобой, насчетъ будки, — тамъ у васъ по срединѣ кладбища стоить, деревянная, пустая. Она цѣла еще, я первымъ дѣломъ на нее посмотрѣть пошелъ. Помнишь, говоритъ, я хотѣлъ тогда еще поселиться въ этой будкѣ, ты еще крестился тогда, какъ отъ нечистой силы. Вотъ теперь выхлопочи мнѣ эту будку и буду я въ ней жить. Я опять къ нему съ вопросомъ: что, молъ, такое значитъ? что, молъ, ты такое сдѣлалъ? отчего эта жизнь твоя такъ перевернулась? А онъ на все отвѣчаетъ: да ужъ что тамъ было, то было, а ты мнѣ будку достань, вѣдь даромъ кресты да памятники буду стеречь. И только одна къ тебѣ будетъ просьба: никому ты не сказывай про меня и не называй ты прежняго моего имени. Такъ, молъ, странный человѣкъ живетъ, и болѣе ничего. Вотъ объ этомъ я тебя прошу: никому. И еще я тебѣ скажу, чтобъ ты не боялся: никакого я злого дѣла не совершилъ и никакой тебѣ за меня отвѣтственности не будетъ. Подивился я крѣпко, а не могъ не исполнить. Уговаривалъ я его сперва: живи у меня, тутъ тебѣ и тепло, и пища, и одежда; такъ нѣтъ, только рукой машетъ и слушать ничего не хочетъ. На другой день пошелъ я къ настоятелю нашему и все устроилъ ему. Не соглашался отецъ настоятель: говоритъ, Богъ его знаетъ, что онъ за человѣкъ; можетъ, злодѣй какой-нибудь; еще могилы въ ночное время станетъ разрывать, да въ склепы ходить, да богатыхъ покойниковъ обирать. Есть вѣдь и такіе. Долженъ былъ поручиться: я, молъ, его знаю и на свою совѣсть беру. И вотъ поселился онъ въ сторожкѣ. И что за жизнь, Глѣбъ Назаровичъ, что за жизнь! Въ зимнее время въ той же своей драной одежонкѣ, и пищу всего только одинъ разъ въ недѣлю приниметъ. Говорю я: ты бы, Гермогенъ, протопилъ у себя, печурка въ сторожкѣ имѣется. — А зачѣмъ? спрашиваетъ. Да теплѣе, говорю, будетъ. — Мнѣ не холодно, говоритъ. — Какъ же не холодно, коли на дворѣ стужа?

— Э, говоритъ, тебѣ холодно, а мнѣ нѣтъ. У меня совсѣмъ не такое тѣло, какъ у тебя. Тоже на счетъ пищи. Мнѣ, говоритъ, пищу принимать вредно.

Посмотрѣлъ я на него и подумалъ себѣ: истинный ты подвижникъ Божій. И старался я подсмотрѣть: не истязуетъ ли онъ себя молитвами? Нѣтъ, ничего такого не видалъ. Раннимъ утромъ встанетъ, бывало, и начнетъ бродить по кладбищу и вдругъ передъ какой нибудь свѣжей могилой остановится и стоитъ неподвижно часъ, другой, третій и все глядитъ въ одну точку. А чуть завидитъ какого человѣка, сейчасъ въ сторону, къ себѣ въ будку. Только со мной и разговариваетъ, и то мало, и съ каждымъ мѣсяцемъ все меньше и меньше. А тутъ вотъ недавно таки сломило его. Слегъ у себя въ будкѣ, прямо на землю, и ходить не можетъ и ничего такого, никакой болѣзни у него не видать. Нѣтъ, чтобы простуда тамъ, либо кашель, либо что. Такъ, слабость. Придешь къ нему и скажешь:

— Ты бы, Гермогенъ, въ домъ ко мнѣ перешелъ, да на постелькѣ бы полежалъ!

А онъ въ отвѣтъ:

— Скоро, скоро, говоритъ, придетъ освобожденіе!

Вотъ и все, только это и говоритъ. И теперь я, Глѣбъ Назаровичъ, прослышалъ, что и вы, и сродникъ его, отецъ Серафимъ Лаудановъ, изъ Петербурга вернулись и тутъ живете, и подумалъ я, что, хотя просилъ онъ меня не говорить, а все же я вамъ и отцу Серафиму сказать обязанъ. Помретъ онъ скоро, Глѣбъ Назаровичъ, помретъ и, я вамъ скажу — хотя я и не видалъ, чтобы онъ утруждался много молитвами, а почитаю я его, какъ святого. Подвижникъ онъ, истинный подвижникъ.

Глѣбъ слушалъ его съ напряженнымъ вниманіемъ. Онъ не могъ высказать дьяку тѣхъ мыслей, которыя зароились у него въ головѣ по поводу этого разсказа; онъ только сказалъ, что сегодня пріѣдетъ отецъ Серафимъ и что объ этомъ надо будетъ хорошенько подумать и поговорить.

— Только поторопитесь, Глѣбъ Назаровичъ, потому что близокъ его конецъ, — сказалъ дьякъ.

Антонъ Евграфовичъ посидѣлъ еще съ четверть часа и ушелъ. Глѣбъ крѣпко задумался. Какая поразительная жизнь! Сколько въ ней неожиданныхъ поворотовъ и скачковъ и всѣ они окрашены однимъ цвѣтомъ, который проходитъ черезъ все это странное существованіе: негодность, полная негодность для живой жизни. Блестящій умъ, непоколебимо настойчивый характеръ, способность къ страшному добровольному лишенію, и все это ушло ни на что! Все это для того, чтобы принести свое разбитое тѣло въ кладбищенскую церковь и тамъ кончить все. Такъ безплодно кончается эта блестящая, много обѣщавшая жизнь.

Онъ взглянулъ въ окно и увидѣлъ во дворѣ экипажъ — все тотъ же старый экипажъ отца Серафима, только нѣсколько подновленный. Отецъ Серафимъ и Варя возились съ узелками, а ребенокъ былъ на рукахъ у бабы, которую они привезли изъ деревни, очевидно, взяли въ няньки.

Глѣбъ, который былъ еще подъ сильнымъ впечатлѣніемъ исторіи Лозовскаго, выбѣжалъ къ нимъ и прямо сказалъ:

— Я узналъ поразительныя вещи, поразительныя!

— Что такое? и самъ ты взволнованъ. О комъ? о чемъ?

— О Лозовскомъ.

Отецъ Серафимъ замеръ на мѣстѣ.

— Неужели же онъ открылся?

— Да, и гдѣ? Здѣсь, въ нашемъ городѣ.

— Здѣсь? Но гдѣ же онъ? гдѣ? неужели у тебя?

— Нѣтъ, идемте въ комнату, я все разскажу. Онъ доживаетъ свои дни въ старой будкѣ, на кладбищѣ…

Они вошли въ квартиру и Глѣбъ разсказалъ подробно все то, что повѣдалъ ему дьякъ Простодуменко.

— Боже мой! — воскликнулъ отецъ Серафимъ, — такъ онъ подвижникъ! Это бываетъ. Такіе люди являются разъ въ пятьдесятъ лѣтъ. Я зналъ одного такого, только тотъ былъ простой, неученый человѣкъ. Двадцать лѣтъ не перемѣнялъ одежды. Тѣло его было изъѣдено насѣкомыми. Такъ вотъ онъ гдѣ, нашъ Гермогенъ.

— Надо его повидать! — сказалъ Глѣбъ.

— Признаетъ ли? Они, эти подвижники, никакихъ мірскихъ связей не признаютъ.

— Все равно, надо, надо! быть можетъ, онъ захочетъ что-нибудь сказать намъ.

— А Валентина? спросила Варя, — въ послѣднее свиданіе она шепнула мнѣ на ухо: если что услышите о немъ (она не назвала, но ясно было, о комъ рѣчь), извѣстите меня. Она прибавила еще: всякая вѣсть о немъ можетъ наполнить мою безцѣльную жизнь!

— Съ этимъ подождемъ еще, — сказалъ отецъ Серафимъ. — Надо сперва его повидать. Ну, ныньче уже не успѣемъ; ночь близка. Завтра утромъ отправимся. Да пойдемъ ужъ вмѣстѣ, Глѣбъ; я думаю, что при такой жизни онъ стараго не помнитъ, и, ежели признаетъ меня, то и тебя признаетъ.

На другой день, часовъ въ семь утра, отецъ Серафимъ и Глѣбъ отправились на кладбище. Они зашли къ дьяку. Онъ вывелъ ихъ на кладбище и показалъ будку.

— Самъ я не пойду, — говорилъ онъ, — разгнѣвается онъ на меня, что я выдалъ его тайну, а какъ же мнѣ иначе быть? Вѣдь близка кончина его, близка. Такъ вотъ прямо такъ и идите.

Они пошли. Деревянная будка замѣтно покачнулась на сторону. Тонкая желѣзная труба, выходившая изъ нея, совсѣмъ оторвалась и держалась на тоненькой проволокѣ. Вѣтеръ колыхалъ ее изъ стороны въ сторону и она двигалась по крышѣ со скрипомъ. Цѣлый лѣсъ памятниковъ и крестовъ окружалъ будку. Кое-гдѣ въ маленькихъ палисадничкахъ стояли деревца и цвѣты, но они уже поблекли и пожелтѣли. Въ будкѣ было маленькое окошечко съ простымъ мутнымъ стекломъ.

Они остановились у низенькой двери. Отецъ Серафимъ перекрестился; у Глѣба сильно билось сердце. Отецъ Серафимъ потянулъ къ себѣ дверь, она легко открылась; они вошли.

Солнечный свѣтъ ворвался внутрь будки и освѣтилъ передъ ними странную картину. Половина будки была устлана деревяннымъ поломъ, а съ другой стороны старый полъ, вѣроятно, сгнившій, былъ сорванъ и выброшенъ. Гермогенъ лежалъ на землѣ. Его постелью были клочья изодраннаго кафтана, они же покрывали и его тѣло. Это былъ длинный скелетъ, обтянутый кожей. Онъ лежалъ на спинѣ и глаза его были полузакрыты. Борода его значительно выросла и была скомкана какъ-то на сторону. Длинные волосы въ безпорядкѣ свѣшивались на плечи и на лобъ. Въ лицѣ не было ни кровинки. Большія вѣки его закрытыхъ глазъ казались восковыми. Блѣдныя тонкія губы были сомкнуты.

— Гермогенъ! — осторожно окликнулъ его отецъ Серафимъ. — Гермогенъ! Это я, твой дядя, Серафимъ!

Гермогенъ съ усиліемъ поднялъ вѣки и посмотрѣлъ на нихъ безъ удивленія, безъ малѣйшаго движенія въ глазахъ.

— Нѣтъ, — промолвилъ онъ какимъ-то страннымъ, беззвучнымъ голосомъ, — нѣтъ, я уже освобожденъ… я освобожденъ…

— Гермогенъ! Вѣдь ты страдаешь?..

— Страданіе — удѣлъ плоти… У меня уже нѣтъ плоти. Я освобожденъ…

— Гермогенъ!

— Да, — странно звучалъ все тотъ же голосъ, — я былъ когда-то Гермогеномъ, я былъ и Григоріемъ, но это давно уже прошло; я болѣе не Гермогенъ, не Григорій… Я освобожденъ отъ всѣхъ формъ и всѣхъ путъ… Я достигъ уже, я достигъ…

Отецъ Серафимъ перекрестился. Гермогенъ закрылъ глаза и, казалось, впалъ въ забытье.

— Онъ долженъ скоро умереть! — тихо сказалъ отецъ Серафимъ Глѣбу. — У него вовсе не осталось силъ.

— Но неужели же, — такъ же тихо отвѣтилъ ему Глѣбъ: — оставить его такъ, въ такой ужасной обстановкѣ?

— Это подвигъ, Глѣбъ, это подвигъ! — промолвилъ отецъ Серафимъ.

Они вышли, чтобы свободнѣе обсудить положеніе.

— Подвигъ! — говорилъ Глѣбъ, — но зачѣмъ этотъ подвигъ? Зачѣмъ? Вѣдь онъ безплоденъ, онъ никому не нуженъ, даже ему самому!

— Душѣ его нуженъ, Глѣбъ, душѣ! Я знаю, ты невѣрующій… Ты не вѣришь въ вѣчную жпэнь…

— Но если и есть вѣчная жизнь, — возразилъ Глѣбъ, — если ее можно заслужить подвигомъ, то подвигъ долженъ быть не безплодный. Онъ долженъ быть для ближняго, для живого, страдающаго человѣка.

— Не суди, Глѣбъ, ибо никто не знаетъ тайны будущей жизни…

Отецъ Серафимъ крестился, а Глѣбу становилось какъ-то жутко.

— Что же намъ дѣлатъ? — спрашивалъ онъ.

— Глѣбъ, ничего намъ не остается дѣлать… Видишь, я всегда думалъ, что изъ Григорія выйдетъ что-нибудь замѣчательное, но изъ него вышло нѣчто большее, чего я и не ожидалъ.

— Но это болѣзненное состояніе духа… — сказалъ Глѣбъ.

— Не знаемъ мы этого, не знаемъ. Остерегайся судить… Одно только: духъ его теперь дѣйствительно на высотѣ, и вѣрю я ему, что онъ уже не чувствуетъ страданій плотскихъ. О, Господи! Господи!

И отецъ Серафимъ всю дорогу, пока они ѣхали съ кладбища, все осѣнялъ себя крестнымъ знаменіемъ.

Варя подъ вліяніемъ какого-то сознанія неизбѣжности всего того, что случилось, тотчасъ послала въ Петербургъ телеграмму Валентинѣ. Она сообщила кратко: «Онъ здѣсь и умираетъ».

Отецъ Серафимъ нѣсколько разъ въ день ходилъ къ кладбищенской будкѣ, но Гермогенъ уже ничего говорилъ. Когда къ нему обращались съ вопросами, онъ не открывалъ глазъ и въ лицѣ его постоянно было выраженіе какого-то страшнаго спокойствія, спокойствія камня, огромной каменной глыбы, которой суждено вѣка простоять на одномъ и томъ же мѣстѣ, для которой ничего не значитъ буря, дождь и громъ, и непогода. Но онъ жилъ еще; это было видно по движенію его груди.

XIV.

Дня черезъ три Варя получила отъ Валентины изъ Кіева телеграмму. Она сообщала, что ѣдетъ и проситъ встрѣтить ее. И вотъ Варя и Глѣбъ отправились на пароходную пристань. Видъ Валентины поразилъ ихъ. Она была вся въ черномъ и даже на головѣ маленькая дамская шляпка была прикрыта чернымъ кружевнымъ платкомъ. Она, должно быть, за время дороги сильно похудѣла и черное очень шло къ ней.

Она горячо поцѣловалась съ Варей.

— Какъ я счастлива! Боже, какъ я счастлива, что вижу васъ! — воскликнула она. — Ну, говорите же мнѣ о немъ!

Варя разсказала все, что ей было извѣстно о Гермогенѣ; каждое ея слово видимо поражало Валентину.

— Жизнь становится полной, когда узнаешь такого человѣка! — говорила Валентина.

— Но вѣдь это болѣзнь, Валентина Яковлевна, — возразилъ ей Глѣбъ.

— Эта болѣзнь — величіе, это — сила!

— Да, дурно, уродливо направленная сила! Онъ прожилъ какую-то мертвую жизнь. Всѣ его порывы, всѣ страстныя движенія души вращались въ какой-то мертвой атмосферѣ. Онъ изо всей силы стучался въ глухую стѣну, за которой не было ничего. Живая жизнь, полная страданій и слезъ, ключемъ била вокругъ него, а онъ ея не видѣлъ, потому что у него были мертвые глаза. Вотъ онъ и теперь ничего не видитъ, кромѣ гордаго сознанія, что онъ побѣдилъ плоть… А къ чему была побѣда?

— Поѣдемте къ нему! — воскликнула Валентина, — я умираю отъ нетерпѣнія…

Они на минуту заѣхали домой. Валентина повидалась съ отцомъ Серафимомъ.

Въ это время прибѣжалъ дьякъ и, путаясь въ словахъ, растерянный, объяснилъ, что Гермогенъ, видно, уже прощается съ жизнью.

— Двѣ недѣли ужъ онъ, голубчикъ мой, не принимаетъ пищи, — объяснялъ дьякъ. — До сихъ поръ меня, бывало, узнавалъ, а теперь даже и меня пересталъ узнавать. Говорилъ я ему сегодня: Гермогенъ, ты монахъ… Ты долженъ совершить послѣдній христіанскій обрядъ! Молчитъ, не слышитъ. Нѣтъ, ужъ онъ слышитъ что-то другое, ужъ онъ, должно быть, слышитъ небесные голоса… Отецъ настоятель былъ у него съ дарами, но онъ уже не въ сознаніи…

Всѣ торопливо одѣлись и поѣхали на кладбище. Около будки уже было нѣсколько душъ, между прочимъ, какія-то женщины. Они встрѣтили настоятеля, который шелъ оттуда.

Они вошли въ будку. Яркій лучъ свѣта освѣтилъ ее разомъ всю и упалъ прямо на лицо Гермогена. Онъ лежалъ попрежнему на спинѣ съ закрытыми глазами. Лицо его походило на мраморное изваяніе. Кто-то поправилъ его скомканную бороду и теперь оно было необыкновенно правильно строго и отъ него вѣяло чѣмъ-то неземнымъ.

Валентина подошла къ нему, упала на колѣни, сложила молитвенно руки и застыла въ этой позѣ.

Она глядѣла на это лицо и въ глазахъ ея теплился тихій свѣтъ. Въ эти минуты лицо ея было прекрасно. Слезы катились изъ ея глазъ и падали на его руки, на рубища и безконечно исхудалое обнаженное тѣло.

— Григорій! Григорій! Григорій! — тихо говорила она прерывающимся голосомъ.

И вотъ онъ открылъ глаза и, какъ ей показалось, посмотрѣлъ на нее. Она даже замѣтила, что губы его какъ будто сдѣлали движеніе, словно онъ вотъ-вотъ сейчасъ станетъ говорить.

— Григорій! — какимъ-то тономъ внушенія еще разъ повторила она, потомъ взяла его руку и приложилась къ ней губами, какъ къ иконѣ.

Гермогенъ слабо, быть можетъ, замѣтно только для нея одной, покачалъ головой, но не промолвилъ ни слова.

И вотъ грудь его, до сихъ поръ подымавшаяся мѣрно и плавно, поднялась порывисто и высоко, онъ весь вздрогнулъ, широко открылъ глаза и опять закрылъ ихъ. Грудь его перестала дышать.

Валентина положила руку на его лобъ, взяла его обѣ руки, — онѣ были холодны.

Вдругъ она вскрикнула и повалилась на его трупъ. Бросились къ ней, она была въ глубокомъ обморокѣ. Ее вынесли.

Богъ знаетъ, какимъ путемъ по городу разнеслась вѣсть, что въ кладбищенской будкѣ умеръ студентъ академіи, монахъ. И тысячи исторій, самыхъ невѣроятныхъ группировавшись вокругъ Лозовскаго.

И вотъ около бѣдной будки толпился теперь народъ. Среди несмѣтной толпы можно было замѣтить и ректора семинаріи, и учителей, и многихъ священниковъ, бывшихъ товарищей Лозовскаго.

Черезъ два дня хоронили Гермогена. Городъ представлялъ изъ себя картину необыкновеннаго оживленія. Тѣло Гермогена было положено сперва въ квартирѣ дьяка, потомъ его торжественно перенесли въ соборную церковь. Церковь была полна народу, народъ толпился въ оградѣ и на улицѣ. Множество священниковъ, подъ главенствомъ мѣстнаго архіерея, отправляли похоронную службу.

Когда гробъ несли изъ собора къ кладбищу, позади его шла Валентина, блѣдная, сильно похудѣвшая, печальная, но удивительно спокойная.

Никто изъ городскихъ старожиловъ не запомнитъ такого страшнаго стеченія народа. Откуда взялась эта толпа? Прошло всего двое сутокъ съ того момента, когда Гермогенъ испустилъ послѣднее дыханіе, и по городу успѣли распространиться сотни варіантовъ его легенды.

Простой народъ рвался впередъ къ его гробу, вѣруя уже, что въ этомъ гробѣ заключается какая-то таинственная сила. Онъ былъ привлеченъ сюда со всѣхъ концовъ города разсказами о его подвижнической жизни; другая сторона его мало интересовала. И исторія разсказывалась на тысячу ладовъ.

Говорили, что Гермогенъ совершилъ какой-то проступокъ, но былъ прощенъ судомъ; но душа его требовала возмездія, и вотъ онъ двѣнадцать лѣтъ ходилъ по свѣту безъ пристанища. Разсказывали, что онъ во время этихъ скитаній по свѣту забылъ даже свое имя, что онъ носилъ тяжелыя желѣзныя вериги на тѣлѣ и питался древесной корой. Наконецъ, передавали, что когда онъ жилъ въ будкѣ, то по ночамъ надъ этой жалкой лачугой видѣли сіяніе. Находились и очевидцы, которые сами собственными глазами видѣли это сіяніе. Иные шли гораздо дальше; разсказывали, что Гермогенъ обладалъ необыкновенной, невѣроятной способностью, которой не обладалъ еще ни одинъ человѣкъ во всѣ времена: онъ умѣлъ очищать души отъ грѣховъ. Души тѣхъ покойниковъ, по могиламъ которыхъ онъ пройдетъ, уже съ этого момента дѣлались безгрѣшными. И вотъ онъ нарочно поселился на кладбищѣ. Какъ только замѣтитъ онъ, что на кладбищѣ появилась свѣжая могила, въ ту же ночь отправляется, всходитъ на ея вершину и начинаетъ молиться, и уже всѣ грѣхи лежащаго подъ этой могилой прощены.

И эта будка была предметомъ особеннаго вниманія толпы. Пришлось поставить около нея нѣсколькихъ сторожей для охраны; цѣлости ея грозила опасность. Ее хотѣли разобрать по кусочкамъ, чтобы сохранить хоть какую-нибудь память о подвижникѣ Гермогенѣ.

Другая часть толпы, та, которая называла себя «интеллигенціей», разсматривала легенду совсѣмъ съ другой стороны. Ее въ особенности занимало то обстоятельство, что этотъ блестящій студентъ академіи, стоявшій на виду у начальства и готовившійся быть архіереемъ, благодаря какимъ-то неисповѣдимымъ судьбамъ, кончилъ жигнь въ лачугѣ. Исторія эта напоминала о древнихъ мученикахъ, въ ней было такъ много таинственнаго.

И всѣ внимательно присматривались къ неизвѣстной дамѣ, которая шла за гробомъ, медленно ступая, съ блѣднымъ лицомъ, окаймленнымъ черными шелковыми кружевами, опустивъ долу глаза, которые такъ красиво оттѣнялись длинными рѣсницами.

Ея лицо казалось очень страннымъ. Всѣ находили въ немъ что-то роковое, что-то неразгаданное.

Въ городѣ никто не зналъ этой дамы, и вотъ уже вокругъ ея личности группировались фантастическія исторіи, въ которыхъ и она являлась важнымъ дѣйствующимъ лицомъ рядомъ съ Гермогеномъ. Стали говорить, что блестящій студентъ академіи былъ загубленъ именно этой женщиной. Имъ приписывалась жизнь, еще болѣе странная и еще болѣе дикая, чѣмъ та, какая была въ дѣйствительности.

Она еще въ дѣтствѣ дала обѣтъ посвятить себя Богу и пошла въ монастырь, но дьяволъ искушалъ ее. Она была красавица. И вотъ горящіе глаза молодого академика зажгли въ ней страстный огонь. Онъ тоже воспламенился, но такъ какъ она была посвящена Богу, то его настойчивыя домогательства были напрасны. Вотъ тогда-то именно онъ и принялъ монашество, чтобы застраховать себя отъ искушенія. Но бѣсъ продолжалъ дѣлать свое дѣло и въ глубинѣ келій тайно искушалъ обоихъ. Тутъ онъ появляется въ томъ монастырѣ, гдѣ была она, и производитъ настоящіе романическіе подвиги. Сущность этихъ подвиговъ ни для кого не была ясна, о нихъ говорили въ общихъ выраженіяхъ. Но затѣмъ, послѣ цѣлаго ряда безумствъ, онъ окончательно покинулъ монастырь и сталъ бродить по свѣту. Имъ овладѣло глубокое раскаяніе и онъ началъ истязать себя, лишать себя пищи и крова; онъ былъ въ Іерусалимѣ, и на самой сѣверной точкѣ земного шара, и подъ экваторомъ, однимъ словомъ во всѣхъ тѣхъ географическихъ пунктахъ, которые были извѣстны обывателямъ города.

Глѣбъ шелъ вдали отъ гроба. Варя давно уже отстала и поѣхала на кладбище въ экипажѣ. Развертывавшаяся передъ нею картина этихъ странныхъ, ни для кого неожиданныхъ похоронъ производила глубокое впечатлѣніе на ея душу. Но страннымъ образомъ ея мысли сосредоточивались не на этомъ, а на отдаленномъ будущемъ, которое, повидимому, не имѣло никакого отношенія къ судьбѣ Гермогена. Она думала о томъ, что все это шумное движеніе, съ виду вызванное глубокимъ чувствомъ, охватившимъ всю эту толпу, въ сущности есть ничто; пройдетъ безслѣдно, не оставивъ послѣ себя даже воспоминанія. Забудется и Гермогенъ, и его сложная жизнь, полная неожиданностей и приключеній, забудется потому, что вся эта жизнь, не смотря на ея разнообразіе, протекла какъ-то внѣ простыхъ обычныхъ людскихъ отношеній. Все, что онъ сдѣлалъ, было ни для кого не нужно и менѣе всего для него самого. Ей хотѣлось объяснить себѣ, почему такой значительный умъ, такой большой характеръ, не нашелъ никакого приложенія своимъ огромнымъ силамъ? И она припоминала тотъ моментъ изъ своей жизни, моментъ, казавшійся ей теперь страшнымъ, когда она находилась подъ вліяніемъ странныхъ идей Гермогена. Какъ тогда страдали всѣ близкіе люди, какъ она мучила всѣхъ и сколько было эгоизма и холода въ ея дѣйствіяхъ!.. Но что же, что именно заставило ее тогда свернуть съ той простой ясной дороги, на которой она стояла раньше и стоитъ теперь твердыми ногами? Вѣдь было же что-нибудь… Да, было. Въ Гермогенѣ было что-то обаятельное. Въ немъ была какая-то опасная сила, которой она тогда и подчинилась. "Слава Богу, что это прошло, слава Богу! — думала она. — Теперь все идетъ хорошо, теперь у насъ такая здоровая, ясная жизнь, полная простыхъ заботъ. Вотъ у меня есть сынъ, которому я отдамъ половину жизни, у меня есть мужъ, онъ постоянно работаетъ, вся его жизнь будетъ работой, и я буду помогать ему, поддерживать его… Сама я, къ сожалѣнію, ничего не умѣю, но что дѣлать? придется помириться съ ролью помощницы, мнѣ и этого довольно, по моимъ силамъ и этого хватитъ ".

И ей представлялось теперь все ихъ будущее. Вотъ Глѣбъ окончитъ свой срокъ службы въ полку, они переселятся въ родныя мѣста и начнется та тихая, скромная работа, о которой они мечтали, кажется, съ первой своей встрѣчи, и стремленіе къ которой сблизило и связало ихъ такими крѣпкими узами. Она больше всего радовалась тому, что у нихъ есть возможность поселиться и работать именно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ оба они родились и провели дѣтство.

Она возьметъ на себя воспитаніе сына, потому что Глѣбу некогда будетъ заниматься этимъ. Въ первое время, когда сынъ будетъ подростать, у нея, конечно, не будетъ времени заниматься чѣмъ-нибудь другимъ, она будетъ помогать Глѣбу только развѣ сочувствіемъ да ласковой улыбкой. Но настанетъ время, когда сынъ будетъ меньше нуждаться въ ея вниманіи и тогда, можетъ быть, осуществится ея завѣтная мечта: можетъ быть, откроютъ столь давно ожидаемые врачебные курсы, она поѣдетъ опять въ Петербургъ, выучится медицинѣ и станетъ уже дѣятельно облегчать огромный, хотя и незамѣтный, скромный трудъ Глѣба.

На кладбищѣ толпа была еще больше, чѣмъ около собора. Сюда пришелъ буквально весь городъ. Нѣсколько десятковъ душъ несли гробъ на плечахъ и каждый хотѣлъ протиснуться поближе и хоть пальцемъ прикоснуться къ нему. Его несли высоко надъ головами, такъ что онъ видѣнъ былъ издалека.

Глѣбъ стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, взобравшись на ступеньки какого-то большого памятника. Онъ смотрѣлъ на эту несмѣтную толпу и думалъ о той страшной силѣ, которая погибла безплодно и безслѣдно и теперь навсегда замуравлена въ этомъ гробу.

И въ эти минуты, когда приходилось на вѣки разставаться съ человѣкомъ, который такъ долго былъ связанъ съ нимъ и игралъ такую важную роль въ его жизни, онъ какъ-то невольно припоминалъ все, что было въ теченіе многихъ лѣтъ. Похоронная процессія развертывалась передъ нимъ, но онъ уже ея не видѣлъ, а видѣлъ другія картины, которыя рисовало ему воображеніе. Прошла передъ нимъ вся жизнь съ того момента, когда впервые встрѣтился онъ въ школѣ съ блѣднымъ высокимъ мальчикомъ, съ большими, вѣчно горящими безпокойными глазами, и до послѣднихъ дней, когда Гермогенъ такъ внезапно для всѣхъ покинулъ Петербургъ.

И все, что припоминалось ему, каждая мелочь, каждое слово, сказанное умершимъ товарищемъ, каждый его поступокъ, все, рѣшительно все говорило за то, что это была большая сила. Да, это была сила, проявлявшаяся въ каждомъ движеніи, во всѣхъ мелочахъ, даже въ той далекой, почти еще дѣтской жизни, когда они были въ школѣ. И хуже всего то, что эта сила не заглохла, какъ это обыкновенно бываетъ, придавленная тяжелыми условіями жизни, нѣтъ. Она развернулась широко, даже слишкомъ, выразившись въ невѣроятныхъ добровольныхъ лишеніяхъ, въ безплодныхъ и безцѣльныхъ подвигахъ. А сколько добра она могла бы сдѣлать родинѣ, еслибъ была направлена на жизнь живую!..

Живая жизнь… Вотъ она передъ нимъ — въ этой сѣрой толпѣ, со всѣми ея слабостями и нуждами, со всею ея темнотой, со всѣми ея заблужденіями, среди которыхъ все-таки съ непобѣдимой силой прорывается стремленіе къ свѣту, къ чему-то высокому, къ незримому идеалу, къ божеству… Бѣдная сѣрая толпа! Она боготворитъ его, цѣлуетъ съ благоговѣніемъ доски гроба, въ которомъ лежитъ его исхудалое тѣло, его, который не захотѣлъ отдать ей ни одной капли своей богатой души. Она боготворитъ его только потому, что онъ былъ сильнѣе ея… О, живая жизнь — это не пустая игра словъ. Нѣтъ равенства въ природѣ. Одному дано много, другому мало; одинъ сильнѣе, другой слабѣе. Такъ пусть же сильный дѣлится своей силой съ слабымъ, а слабый пусть беретъ для себя часть силы у сильнаго не по милости его, а съ полнымъ правомъ, потому что такое взаимодѣйствіе уравновѣшиваетъ права живущихъ существъ. При ней только и возможна справедливость на землѣ, она только и дѣлаетъ людей не похожими на звѣрей…

Глѣбъ совершенно случайно очутился рядомъ съ Валентиной; онъ подошелъ къ ней близко и спросилъ:

— Что вы чувствуете, Валентина?

— Какое то страшно торжественное чувство! — отвѣтила она, и въ ея глазахъ дѣйствилельно блеснуло какое-то торжество. — Я чувствую, что нравстенная сила, даже когда она пропала безъ пользы, все-таки оставляетъ яркій слѣдъ… И отъ этого въ темнотѣ радостнѣй живется… Вы понимаете меня? Я не могу выразить словами того, что чувствую. Развѣ можно когда-нибудь забыть то, что здѣсь происходитъ? Развѣ это могло бы случиться, если бы онъ не былъ большимъ, огромнымъ?..

— Да, — сказалъ Глѣбъ, — это настоящій апоѳозъ. Но вы представьте только себѣ, что Гермогенъ могъ бы вдругъ появиться среди насъ и присутствовать на этомъ торжествѣ… Какъ злобно смѣялся бы онъ надъ боготворящей его толпой! съ какимъ презрѣніемъ онъ отнесся бы къ этому наивному, искреннему увлеченію…

Когда гробъ внесли въ церковь, Глѣбъ и Валентина помѣстились вблизи его, у самаго изголовья, и они долго смотрѣли на лицо Гермогена, которое казалось изваянымъ изъ мрамора. Черты лица этого были удивительно тонки и строги. Рѣшительно, оно было прекрасно.

Похороны кончились, толпа разошлась, но память о монахѣ Гермогенѣ, блестящемъ студентѣ академіи, кончившемъ свою жизнь въ лачугѣ, въ сторожевой будкѣ, среди кладбища, долго оставалась въ городѣ.

Валентина прожила въ городѣ еще нѣсколько дней. Все это время она сохраняла и видъ, и настроеніе тѣ же самые, что были на похоронахъ. Она всякій свой день начинала съ того, что отправлялась утромъ на кладбище и клала цвѣты на могилу Гермогена.

Она при этомъ имѣла возможность наблюдать, какая толпа простыхъ людей приходила сюда, къ этой могилѣ, каждый день. Эти люди становились на колѣни и усердно молились, какъ святому. Когда же она появлялась, всѣ разступались и давали ей дорогу, словно понимая, что она имѣетъ право на первое мѣсто у его могилы.

Всѣ эти дни съ лица ея не сходило выраженіе сосредоточенной задумчивости и она ни разу не снимала своихъ черныхъ одеждъ и шелковыхъ кружевъ. Она часто заходила къ Щедротовымъ. За исключеніемъ могилы Гермогена, это было единственное мѣсто, гдѣ она могла проводить время.

Казалось, что она рѣшилась на всю жизнь остаться здѣсь и проводить свои дни такимъ образомъ. Она ничего не говорила о своихъ намѣреніяхъ, а они считали себя не въ правѣ разспрашивать ее.

Но, вотъ прошла недѣля. Однажды она явилась къ Варѣ въ обыкновенномъ цвѣтномъ платьѣ, въ большой шляпкѣ съ пестрыми цвѣтами. И лицо у нея было совсѣмъ не то, что вчера, какъ будто вся печаль сошла съ него разомъ.

Варѣ показалось это страннымъ и она спросила ее съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ ироніи, отъ которой она никакъ не могла удержаться:

— Значитъ, вы уже кончили вашъ трауръ?

Валентина сдѣлала брезгливую мину.

— Развѣ вы не знаете, что пріѣхалъ мой мужъ? — сказала она: — ну вотъ и все…

— Такъ что же?

— Да вѣдь онъ однимъ своимъ присутствіемъ внесъ въ мою жизнь столько пошлости, что, знаете, какъ-то оскорбительно было бы носить эту одежду, въ которой… въ которой я пережила такія чувства… Ахъ, онъ обладаетъ способностью разрушать всякую поэзію!

— А для васъ это было только поэзіей? — спросила Варя.

— Что жъ, милая Варя! въ жизни только и есть, что поэзія и проза. Гермогенъ со всею его удивительною жизнью развѣ не былъ сама поэзія? а все остальное, Варя, все остальное… пошлая проза.

— Вы уѣзжаете?

— Да, въ Петербургъ.

— Значитъ, у васъ все пойдетъ по старому?

— О, да, теперь уже ничего не будетъ новаго… Ахъ, какъ скучна жизнь, какъ невыразимо скучна! Неужели вы этого не находите, Варя?

Варя отрицательно покачала головой, но не сказала ни слова.

— Ну, прощайте, голубушка, едва ли мы когда-нибудь еще встрѣтимся! — промолвила Валентина, цѣлуя ее. — Я уѣзжаю сегодня вечеромъ.

— Вы развѣ не пойдете еще разъ на могилу Гермогена?

— Нѣтъ, это теперь уже невозможно. Теперь это будетъ… совсѣмъ ужъ не то. Теперь я не имѣю права, потому что я не такая, какъ надо… какъ была вчера.

Вечеромъ этого дня Валентина съ Эмертомъ уѣхала въ Петербургъ.

И. Потапенко. КОНЕЦЪ.

"Міръ Божій", №№ 1—10, 1897