Жиан и Ганс (Моннье)/РМ 1883 (ДО)

Жиан и Ганс
авторъ Марк Моннье, пер. Р.

Оригинал: фр. Gian Et Hans, опубл.: 1882. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», №№ 9-10, 1883.

ЖІАНЪ и ГАНСЪ.

ПОВѢСТЬ.
МАРКА МОНЬЕ.

I.

Я сталъ знать ихъ обоихъ назадъ тому лѣтъ сорокъ въ Швейцаріи, въ одномъ теперь забытомъ пансіонѣ, славившемся въ свое время тѣмъ, что въ него отдавали на исправленіе неисправимыхъ дѣтей всѣхъ странъ Стараго и Новаго Свѣта, кромѣ тѣхъ, гдѣ управлялись съ ними домашними средствами. Посредствомъ самаго внимательнаго надзора, разумнаго воспитанія, соединенія въ обученіи пріятнаго съ полезнымъ (utile dulci, какъ значилось въ программѣ), директоръ брался исправить самыхъ избалованныхъ и испорченныхъ. Не его вина, если это не всегда ему удавалось. Меня, Жана Флера, родные отдали въ этотъ пансіонъ потому, что я былъ самымъ буйнымъ мальчишкой во всемъ городѣ; когда нельзя было подраться съ товарищами, я билъ школьныхъ надзирателей и, наконецъ, совсѣмъ отбился отъ рукъ. Меня исключили изъ школы. Отецъ хотѣлъ засадить меня въ смирительный домъ, но слезы матери умилостивили разгнѣваннаго родителя; вмѣсто исправительнаго дома меня помѣстили въ швейцарскій пансіонъ, гдѣ я довольно быстро забылъ то немногое, чему успѣлъ научиться въ родномъ городѣ изъ французскаго и латинскаго языковъ, и не выучился никакому другому; за то весьма преуспѣвалъ въ англійскомъ боксѣ подъ руководствомъ товарищей англичанъ, исправно подсаживавшихъ мнѣ фонари подъ глазами.

Мѣсяцевъ черезъ шесть послѣ меня, къ намъ въ пансіонъ привезли маленькаго итальянца, тоненькаго, стройнаго, съ чистымъ античнымъ профилемъ, смуглаго какъ мѣдная монетка, съ большими жгучими глазами. Оставшись рано круглымъ сиротою, мальчикъ росъ у дяди священника въ какомъ-то городкѣ Базиликата. Дядя готовилъ ребенка къ духовному званію; но племянникъ предпочиталъ гитару церковному органу и разбойничьи сказки молитвеннику, о чемъ и заявлялъ откровенно своему опекуну и воспитателю. Въ ужасѣ отъ такой преждевременной испорченности племянника, священникъ поспѣшилъ отправить его со склоновъ Аппенинъ на альпійскіе склоны, по совѣту торговца четками, рекомендовавшаго швейцарское исправительно-учебное заведеніе. Кстати самъ онъ, этотъ торговецъ, ѣхалъ за своимъ товаромъ въ Женеву и взялся отвезти мальчика. Въ Женевѣ протестанты фабрикуютъ массы этихъ четокъ и отправляютъ ихъ въ Мельфи, Лагонегро, Метеру и другія мѣста, гдѣ ихъ раскупаютъ вѣрующіе католики въ полномъ убѣжденіи, что они изготовлены въ Римѣ и освящены самимъ папою. Такимъ образомъ маленькій Жанъ — или по-тоскански Жіанъ — Берти сталъ моимъ школьнымъ товарищемъ. Ему было тринадцать лѣтъ, мнѣ шестнадцать — разница очень большая въ такомъ возрастѣ. Грустный, нелюдимый дичокъ, Жіанъ держался постоянно особнякомъ, перебирая четки и читая акаѳисты Мадонѣ, или наигрывая на гитарѣ; иногда онъ вынималъ изъ кармана волчокъ, заводилъ его и очень ловко перепускалъ изъ одной руки въ другую то черезъ спину, то черезъ грудь.

Разъ къ намъ въ пансіонъ явился длинный, худой молодой человѣкъ въ очкахъ.

— Я — бѣдный странствующій студентъ, — заявилъ онъ.

Во времена Лютера студенты нищенствовали, ничуть не стѣсняясь ложнымъ стыдомъ; новѣйшія времена уже не допускаютъ этого обычая, о чемъ я весьма сожалѣю. Много поэзіи и доблести было въ этой жизни, полной лишеній, въ этихъ странствованіяхъ бѣдняковъ, не имѣвшихъ ничего кромѣ жажды знанія, переходившихъ изъ университета въ университетъ, жившихъ со дня на день милостыней, иногда чистившихъ сапоги профессоровъ и такимъ образомъ снискивавшихъ себѣ хлѣбъ насущный и хлѣбъ духовный. Пришедшій къ намъ молодой человѣкъ былъ, кажется, послѣднимъ представителемъ этого, — повторяю, къ сожалѣнію, — исчезнувшаго типа. Его радушно приняли, дали помѣщеніе и столъ; онъ послѣднимъ воспользовался самымъ безцеремоннымъ образомъ, — бѣдняга, очевидно, наголодался. Несмотря на свою выдающуюся челюсть, на плоскую голову, низкій лобъ и глаза безъ выраженія, онъ оказался человѣкомъ очень ученымъ, чуть ли не все знающимъ, даже французскій языкъ, старый по крайней мѣрѣ, такъ какъ къ новому онъ относился съ глубочайшимъ презрѣніемъ, доказывая, что его изуродовали и убили Корнель и Паскаль. Его звали тоже Иваномъ, какъ Жіана и меня; только онъ выговаривалъ это имя на нѣмецкій ладъ: Гансъ и прибавлялъ къ нему прозвище Шлукеръ (Schlucker — значитъ прожора); у этого бѣдняка не было фамиліи, какъ я узналъ впослѣдствіи. Жіанъ съ перваго раза его возненавидѣлъ; замѣчу здѣсь кстати, что маленькій итальянецъ постоянно кого-нибудь ненавидѣлъ: въ данную минуту предметомъ ненависти былъ тудеско. Разъ утромъ, во время рекреаціи, Гансъ сказалъ Жіану:

— Дай мнѣ волчокъ.

Жіанъ не далъ, Гансъ хотѣлъ отнять, бросился на ребенка и, кажется, изувѣчилъ бы его, еслибы меня не случилось по близости. Я, само собою разумѣется, не пропустилъ такого удобнаго случая подраться. Гансъ былъ старше, больше и, несомнѣнно, сильнѣе меня, но съ англичанами я уже достаточно напрактиковался и не забылъ кое-какихъ чисто-французскихъ пріемовъ. Дѣйствуя обоими способами, руками и ногами, англійскимъ боксомъ и тѣмъ, что въ Россіи называютъ московскимъ кисилемъ, я вышвырнулъ нѣмца за дверь. На этотъ разъ всѣ оказались на сторонѣ побѣдителя, даже директоръ, очень довольный тѣмъ, что я избавилъ его отъ Ганса.

Жіанъ кинулся мнѣ на шею, называлъ своимъ спасителемъ, освободителемъ, и клялся въ вѣчной преданности. Такъ какъ я не понималъ по-итальянски, то онъ въ нѣсколько недѣль выучился по-французски и высказалъ мнѣ все, что у него было на душѣ. Война тудесканъ, смерть тевтонамъ, угнетателямъ Милана, Венеціи, Тироля и Тріеста! Вражда Жіана восходила до несчастнаго Конрадина, до Фридриха Барбаруссы; маленькій итальянецъ уже тогда по-своему обдѣлывалъ исторію и призывалъ ее въ подкрѣпленіе своимъ симпатіямъ и антипатіямъ.

— О, Франція, — восклицалъ онъ, — Франція совсѣмъ иное дѣло! Это наша союзница, наша сестра, въ нашихъ жилахъ течетъ одна кровь! Роландъ и Готфридъ Бульонскій — наши общіе эпическіе герои. Великій Наполеонъ былъ итальянецъ! Жанъ, братъ мой, братъ по имени и по крови, я твой на жизнь и на смерть!

Эта восторженная преданность продолжалась нѣсколько мѣсяцевъ. Къ несчастью, я имѣлъ въ то время слабость путаться въ чужія дѣла. У маленькаго самнита опекуномъ былъ дядя священникъ, котораго онъ терпѣть не могъ, не меньше нѣмцевъ.

— Онъ меня ограбилъ! — кричалъ Жіанъ. — Онъ раздѣлилъ съ моимъ отцомъ наслѣдство дѣда и теперь завладѣлъ даже моею частью… Священникъ не долженъ ничего имѣть, — онъ даетъ обѣтъ бѣдности… Мало этого, онъ присвоиваеть себѣ какія-то права надъ моею совѣстью, грозитъ мнѣ адомъ, если я не стану вѣрить въ чудо святого Януарія… Наконецъ, распоряжается мною какъ своимъ сыномъ, запряталъ меня въ заключеніе къ гельветамъ, которыхъ колотили наши предки при Юліи Цезарѣ… Война и смерть чернымъ рясамъ!

Я доказывалъ Жіану всю неосновательность его гнѣва, объяснялъ, что хотя его дядя и священникъ, а все-таки человѣкъ и, какъ таковой, вправѣ кушать говядину и пить вино, что самъ я тоже въ пансіонѣ у швейцарцевъ, которыхъ и мои предки били при Мариньянѣ.

— Наше заключеніе, — добавилъ я, — очень сносно. Учатъ насъ, правда, немногому, но за то мы дышимъ здоровымъ воздухомъ прекрасной страны. Что же касается твоей совѣсти, другъ Жіанъ, то мнѣ она кажется нѣсколько даже излишне эмансипированной, несмотря на то, что ты еще по старой привычкѣ продолжаешь перебирать четки. Тебѣ грозятъ адомъ за то, что ты не вѣришь въ чудо святого Януарія; да тебѣ-то что до этого за дѣло, если ты не вѣришь въ адъ? Если же ты боишься ада, то не имѣешь никакого основанія не вѣрить и чуду св. Януарія. Одно изъ двухъ: или оно существуетъ, или это выдумка. Въ обоихъ случаяхъ слѣдуетъ въ него вѣрить, если оно существуетъ, — вѣря въ него, ты избавишься отъ ада; если оно выдумано, ты ровно ничего не теряешь. Такъ разсуждалъ знаменитый поэтъ Альфредъ де-Мюссе, котораго мы очень усердно читали въ школѣ, такъ какъ намъ запрещали его читать.

Жіанъ обозвалъ меня за это клерикаломъ. Мнѣ бы слѣдовала оставить его въ покоѣ, но нравъ у меня былъ буйный, мнѣ всегда хотѣлось всѣхъ убѣдить въ томъ, что я правъ, и, благодаря такому глупому упрямству, я нажилъ себѣ не мало враговъ и не убѣдилъ ни одного человѣка. Выступивши на защиту совсѣмъ неизвѣстнаго мнѣ священника, я этому священнику никакой пользы не принесъ и удовольствія не доставилъ; онъ даже никогда не узналъ о моемъ заступничествѣ, а съ Жіаномъ я поссорился. Между нами начались рѣзкіе споры, доходившіе до драки, при которыхъ я, однако же, щадилъ товарища и билъ не сильно. Итальянецъ заявилъ, что французы хуже тудесковъ, и, обратясь опять къ исторіи (извѣстно, что въ исторіи можно найти все, что захочешь), онъ напомнилъ мнѣ о сицилійскихъ вечерняхъ и о вторженіи Бренна.

— Мы васъ еще разъ съумѣемъ выгнать изъ Капитолія! — сказалъ онъ съ угрожающимъ жестомъ.

— Въ гусяхъ у васъ недостатка не будетъ, — отвѣтилъ я.

Тогда, чтобы меня окончательно поразить, онъ прочелъ итальянскій сонетъ XVII вѣка, въ которомъ говорится о галльскихъ стадахъ, сходящихъ съ Альпъ пить воду По, окрашенную кровью, и сдружился съ англичанами, нашими товарищами.

— Вотъ это нація! — восклицалъ онъ. — Гордая, практическая, сильная! На слово этихъ людей можно положиться, какъ на каменную гору. Когда они отдадутъ намъ Мальту, — а они непремѣнно отдадутъ, это благородная нація, — тогда они будутъ первымъ народомъ въ мірѣ… послѣ насъ.

Мы разстались въ ссорѣ послѣ двухлѣтняго пребыванія въ пансіонѣ. Шесть лѣтъ спустя я вошелъ разъ утромъ съ чемоданомъ въ рукахъ на желѣзно-дорожную станцію въ Балѣ… Въ то время мнѣ минуло двадцать пять лѣтъ, и я успѣлъ уже отдѣлаться отъ нѣкоторыхъ недостатковъ юности, такъ, напримѣръ, я пересталъ кидаться на людей съ кулаками. Этимъ усовершенствованіемъ въ моемъ характерѣ я былъ обязанъ одному сосѣду, здоровенному малому, постоянно дразнившему меня черезъ заборъ. Однажды, выведенный изъ терпѣнія, я перескочилъ заборъ съ сжатыми кулаками.

— Ты напалъ на меня, — сказалъ онъ, — я вынужденъ защищаться…

Затѣмъ выгналъ меня обратно, избилъ, какъ ему хотѣлось, и въ вознагражденіе за военные расходы отобралъ у меня часы и деньги. Звали этого сосѣда Криблеръ и былъ онъ соотечественникомъ Ганса. Я возненавидѣлъ Германію, гдѣ, по моему мнѣнію, никогда не было ни одного талантливаго человѣка, ни настоящаго философа, ни поэта, ни артиста. Чтобы вполнѣ удостовѣриться въ этомъ, я рѣшился изучить Германію на мѣстѣ, переѣхалъ черезъ Рейнъ въ Калѣ и на вокзалѣ встрѣтилъ высокаго молодого человѣка, бросившагося мнѣ тотчасъ же на шею. Это былъ Жіанъ.

— Мы съ тобою поссорились тогда, — сказалъ онъ. — Но вѣдь милые бранится — только тѣшатся. Быть-можетъ мы и опять поругаемся и даже не разъ, но жить будемъ вмѣстѣ и душа въ душу. Надо тебѣ сказать, что теперь я ненавижу англичанъ: представь себѣ, они и не думаютъ отдавать намъ Мальту. Зато начинаю отдавать справедливость нѣмцамъ; я былъ о нихъ совершенно ошибочнаго мнѣнія. По возвращеніи моемъ изъ Швейцаріи, дядя помѣстилъ меня въ коллегію благочестивыхъ братьевъ (Seohpi) въ Абруццахъ. Тамъ я долго занимался подъ руководствомъ одного добраго, восторженнаго монаха, всю жизнь штудирующаго евангеліе отъ Іоанна. Онъ во что бы то ни стало хочетъ согласовать его съ крайне сложною системой одного нѣмецкаго философа, Гегеля… Замѣчательный мыслитель, — такой, что даже самъ не понималъ себя. А мой учитель его понялъ. Съ нимъ я прочелъ толстую книгу этого ученаго «Феноменологію», имѣющую много общаго съ философіей Апокалипсиса. Я изъ нея не понялъ ровно ни одного слова, но многое заучилъ, запомнилъ и могу потягаться въ метафизикѣ съ любымъ докторомъ Гейдельберга. Теперь я совершеннолѣтній, и дядя-священникъ былъ вынужденъ возвратить мнѣ состояніе отца; я получаю ренту въ двадцать дукатовъ (85 франковъ) въ мѣсяцъ. Съ меня довольно. Я прочелъ Гёте и Уланда и ищу Доротею. За этимъ, собственно, я и отправился путешествовать пѣшкомъ по Германіи. Вчера мнѣ сказали, что проѣздъ по желѣзной дорогѣ обойдется дешевле шаганія по грунтовымъ дорогамъ, я взялъ билетъ третьяго класса, такъ какъ нѣтъ ни четвертаго, ни пятаго, и вотъ пускаюсь въ путь. Kommst du mit (ѣдемъ вмѣстѣ)?

Дорогой отъ Бала до Гейдельберга онъ разсказалъ мнѣ о своихъ сердечныхъ дѣлахъ. Въ Базиликатѣ, прочитавши Германа и Доротею, онъ влюбился въ одну красивую сосѣдку, работавшую въ виноградникѣ своего отца. Разъ вечеромъ, чтобъ испытать красавицу, онъ взялъ ружье, прицѣлился въ нее и спросилъ, что она предпочитаетъ: смерть или безчестье? Она не поняла, въ чемъ дѣло, и онъ выразилъ свою мысль яснѣе; тогда она призналась, что боится огнестрѣльнаго оружія больше всего въ мірѣ. «Увы! — подумалъ Жіанъ со вздохомъ, — это не Доротея!»

— Мнѣ было въ то время, — повѣствовалъ онъ, — лѣтъ семнадцать и страстно хотѣлось познакомиться съ Гёте. Добрый монахъ, учившій меня по-нѣмецки, сказалъ, что поэтъ давно умеръ, что, впрочемъ, и при жизни онъ продѣлывалъ довольно злыя штучки съ любопытными. Такъ, когда нѣкій юноша явился изъ Гёттингена въ Веймаръ, чтобы лицезрѣть великаго мужа, олимпіецъ, брившійся въ то время, молча сталъ къ нему спиною, потомъ обернулъ къ посѣтителю намыленное лицо и сказалъ: «Теперь вы меня видѣли съ обѣихъ сторонъ. Довольны?»

— Боже мой! Я бы и этимъ былъ вполнѣ доволенъ! — прибавилъ Жіанъ.

Въ коллегіи онъ прочелъ «Вертера» и въ это время познакомился съ однимъ синдикомъ, жену котораго звали Лукреціей. Пока мужъ засѣдалъ въ общинномъ домѣ, она принимала гостей, особенно же любезно молодыхъ людей. Жіанъ разсказалъ Лукреціи исторію Вертера и спросилъ, какого она о ней мнѣнія? — «И мужъ, и любовникъ — оба шуты гороховые, — отвѣтила она. — Знаете, что бы я сдѣлала на мѣстѣ Шарлоты? Спровадила бы ихъ обоихъ и нашла бы себѣ третьяго…» — «Истинной добродѣтели не найти нигдѣ, кромѣ Германіи» — подумалъ Жіанъ.

Прочитавши Уланда, онъ повѣрилъ ему на слово, что въ Германіи всѣ женщины добродѣтельны, даже трактирныя служанки, которыхъ при жизни и за гробомъ платонически любятъ студенты, что яблони тамъ безвозмездно предлагаютъ свою тѣнь и плоды усталымъ путникамъ, что бѣдняки безъ зависти смотрятъ на богатство, счастливые тѣмъ, что и для нихъ свѣтитъ солнце, что житницы тамъ полны, погреба прохладны, конюшни теплы, кухни чисты, горничныя скромны и богобоязненны… Юноша рѣшился сдѣлать визитъ Уланду въ Тюбингенѣ, а пока ахалъ и восхищался вишневникомъ въ цвѣту, росшимъ вдоль желѣзной дороги, и декламировалъ стихи Геббеля. Сидѣвшіе съ нами въ вагонѣ странствующіе музыканты растрогали его до слезъ. Когда мы остановились въ Гейдельбергѣ въ хорошенькой гостиницѣ около вокзала, онъ съ восторгомъ воскликнулъ: «Какой чудный край!»

Но хорошенькая гостиница была намъ не по карману, — комната съ двумя кроватями стоила два флорина, болѣе двухъ франковъ — деньги огромныя. На слѣдующее утро мы наняли квартиру на большой улицѣ у одного торговца желѣзомъ, продававшаго также сыръ. Первый нашъ выходъ былъ въ замокъ, разрушенный войсками Людовика XIV. Во время моего пребыванія въ Гейдельбергѣ дождь шелъ каждый день вслѣдствіе того, что дулъ восточный вѣтеръ, какъ объяснилъ намъ торговецъ желѣзомъ и сыромъ; здѣсь, повидимому, никогда не бываетъ другого вѣтра. Прикрывшись зонтами, мы смотрѣли съ террасы замка на мокрый городъ и на долину Некара; вдругъ прояснилось, блеснулъ лучъ солнца и заигралъ серебристою лентой. Жіанъ догадался, что то былъ Рейнъ, и началъ декламировать стихи Беккера; я отвѣчалъ стихами Мюссе. Мы поспорили, чуть не поссорились. Это было глупо, — такъ же глупо, какъ выбранные нами стихи. Въ то время всѣ считали своею обязанностію спускаться въ погреба замка и дивиться на величайшую бочку въ свѣтѣ, вмѣщающую двѣсти восемдесятъ три тысячи бутылокъ вина. Это чудо намъ показывала красивая дѣвушка, напоминавшая портреты жены Гете.

— Вотъ Доротея! — воскликнулъ Жіанъ.

— Вамъ что угодно? — спросила дѣвушка.

— Lass dein Herz dir es sagen und folg’ihm frei nur in allem (Пусть твое сердце тебѣ это скажетъ, ему ты и слѣдуй во всемъ), — повторилъ итальянецъ слова Германа.

Дѣвушка обвила рукой шею Жіана и сказала ему нѣсколько словъ на ухо. Онъ покраснѣлъ до ушей и убѣжалъ съ крикомъ: «Ахъ, она не Доротея!» Я далъ на водку, — въ то время тамъ на каждомъ шагу приходилось давать на водку, — и послѣдовалъ за пріятелемъ. Мы направились къ университету и я прослушалъ первую лекцію объ «Институціяхъ». Читались онѣ каждый день послѣ обѣда по три часа сряду. Я не понялъ ни полсловечка, несмотря на то, что уже кончилъ во Франціи юридическій курсъ.

Жіанъ, напротивъ, понималъ все отлично, записывалъ лекцію и въ то же время рисовалъ въ своей тетрадкѣ женскіе профили съ толстыми косами, падающими на спину. Онъ записался на курсы исторіи, литературы и философіи и былъ занятъ часовъ по семи въ день. Профессоромъ исторіи былъ тогда почтенный старичокъ, никогда не договаривавшій фразы до конца; ужасная привычка, особливо при употребленіи нѣмецкаго языка, въ которомъ глаголъ почти всегда ставится на концѣ. Жіанъ понималъ даже этотъ жаргонъ, едва внятный самимъ нѣмцамъ, и тутъ же перекладывалъ каждую лекцію въ довольно звучныя итальянскія терцины. Когда ихъ накопилось не менѣе, чѣмъ въ «Божественной комедіи», онъ отнесъ ихъ старому профессору; оказалось, что этотъ ветеранъ науки былъ страстнымъ поклонникомъ Данта и читалъ его ежегодно отъ доски до доски передъ женской аудиторіей. Онъ встрѣтилъ Жіана словами:

— Вы латинскаго племени; весьма сожалѣю. Дантъ былъ германецъ по натурѣ. Латины плохо понимаютъ адъ, еще хуже чистилище и совсѣмъ не понимаютъ рая.

Это, впрочемъ, не помѣшало Жіану сдѣлаться большимъ пріятелемъ старичка-профессора, которому онъ сталъ давать уроки итальянскаго языка, не мало способствовавшіе ясному пониманію поэмы. Меня онъ училъ по-нѣмецки и я никогда не забуду нашего перваго урока.

— Для того, чтобы говорить по-нѣмецки, — объяснялъ онъ мнѣ, — или чтобы имѣть по крайней мѣрѣ видъ, что знаешь этотъ языкъ, совершенно достаточно двухъ словъ: so и doch. So можетъ выражать все, что угодно: удивленіе, согласіе, вопросъ, снисхожденіе, изъявленіе вѣжливости, съ удобствомъ употребляется для прерванія слишкомъ длинной рѣчи, для реплики, для ободренія собесѣдника, для удостовѣренія, что его поняли, можетъ служить выраженіемъ ласки и благодарности… So означаетъ: «Нижайше вамъ кланяюсь, государь мой! Вы человѣкъ очень знающій, сообщили мнѣ много интересныхъ свѣдѣній и я приношу вамъ за то мою искреннюю благодарность». So играетъ въ этомъ языкѣ роль наперсника и хора древнихъ трагедій. Doch — почти то же, что so, и иногда можетъ его замѣнять, тѣмъ не менѣе ихъ отнюдь не слѣдуетъ смѣшивать. Въ немъ уже нѣтъ той мягкости, слышится болѣе рѣзкое удивленіе, нѣкоторое недовѣріе; имъ выражается сомнѣніе, иногда принимающее характеръ возраженія, спора и даже опроверженія, отнюдь впрочемъ не обиднаго. Съ этими двумя словами можно смѣло и не компрометируясь прожить всю жизнь въ Германіи; отвѣчай ими поочередно на все, что бы тебѣ ни говорили, и ты прослывешь человѣкомъ неразговорчивымъ, несообщительнымъ, но неглупымъ.

Вечеромъ мы, по обыкновенію, прогуливались по берегу Некара и доходили до деревенскаго трактира, въ которомъ толстая хозяйка, съ локонами въ видѣ подпрыгивающихъ штопоровъ, угощала насъ за десять су двумя кружками пива, яичницей, масломъ и сыромъ съ хлѣбомъ. Все бы это ничего, еслибы не хлѣбъ, — невообразимый хлѣбъ: съ виду — грецкая губка въ чернилахъ, на вкусъ — смѣсь крахмала съ грязью; студенты употребляли его единственно для вытиранія ножей. Но, благодаря прекрасному мѣстоположенію, трактирчикъ охотно посѣщался. Тамъ мы встрѣтили разъ вечеромъ одного бурша (Bursch — старый студентъ); онъ сидѣлъ за столомъ одинъ, ѣлъ, курилъ и читалъ, поочередно кладя одною рукой кусокъ въ ротъ, другою поднося трубку, не спуская глазъ съ книги и прислушиваясь къ говору за сосѣдними столами. Жіанъ узналъ его: это былъ Гансъ. Мы возобновили знакомство; буршъ, повидимому, не помнилъ зла и охотно принялъ предложенную мною кружку пива.

— Вы, гвельфы, народъ легкомысленный, — сказалъ онъ намъ по-нѣмецки. — Научиться отъ васъ нечему; вы отстали отъ мірового движенія; во главѣ его стоитъ теперь Германія. Германская вѣра, германская идея, германская сила ведетъ народы впередъ. Эта вѣра, эта идея и сила заключаются въ революціи.

— Да! — сказалъ я, чтобы показать, что понимаю.

— Вы перестали жить со времени Вольтера, — продолжалъ Гансъ. — Этотъ философъ былъ послѣдователемъ Канта, самъ того не подозрѣвая. Онъ былъ представителемъ критицизма, побивающаго съ одной стороны субстанціональный идеализмъ Картезіуса, который ни къ чему иному не могъ привести, какъ къ натуралистическому пантеизму Спинозы; съ другой стороны онъ побивалъ сентиментальный теизмъ Руссо, который не могъ быть ничѣмъ инымъ, какъ прибѣжищемъ невѣжества. Онъ приготовилъ Робеспьера — руку, головою которой былъ Вантъ, — Робеспьера, представителя воинствующей критики.

— Doch!-- хотѣлъ я сказать, но меня перебилъ Жіанъ возгласомъ: Richtig, что означаетъ: совершенно правильно!

Употребленіе отого выраженія обусловливается уже извѣстнымъ знакомствомъ съ языкомъ. Начинающимъ я бы совѣтовалъ ограничиваться на первое время словами: so и doch.

— Richtig! — сказалъ Жіанъ Гансу. — Вы отлично поняли Вольтера, — лучше, чѣмъ онъ самъ себя понималъ. Не разъясните ли вы намъ теперь Гегеля.

— Гегель представляетъ собою эволюцію разума въ пространствѣ и во времени.

— Вотъ это уже не richtig, старый товарищъ, а совсѣмъ ошибочно, — возразилъ Жіанъ, сохраняя полную серьезность.

— Какъ ошибочно? Такъ по-вашему не эволюція?…

— Никакъ не эволюція, а круговращеніе, циркумволюція безконечнаго въ орбитѣ грядущаго. Этимъ обусловливается восхожденіе категорій, согласованіе дуализмовъ, соприкосновеніе параллелей, всепоглощающее тождество, нисходящее иррадіаціей, разлагаемое анализомъ до первобытныхъ началъ, до клѣточки и пузырька… Вотъ, хой почтеннѣйшій, философія Гегеля. Если не согласны, благоволите высказаться.

Гансъ нахлобучилъ шапку, застегнулъ пальто, засунулъ руки въ карманъ и погрузился въ соображенія. Онъ соображалъ ровно восемь дней и на девятый, догнавъ насъ въ то время, какъ мы шли на Кейзерштуль любоваться восходомъ солнца, сказалъ намъ, запыхавшись:

— Я понялъ… Выполагаете, что клѣточка или пузырекъ, разсматриваемые какъ начало и въ то же время какъ слѣдствіе, и есть именно тотъ животно-растительный прототипъ, зародышъ той и другой жизни. Ваша теорія есть, такъ сказать, поглощеніе Гегеля Дарвиномъ.

— Richtig! — отвѣтилъ Жіанъ, даже не улыбнувшись.

— Вы себѣ представить не можете, — продолжалъ Гансъ, — какое вліяніе произвели на меня ваши слова, Я отказываюсь отъ эволюціонизма и отъ философіи и примусь за изученіе естественныхъ наукъ, Я начну съ медицины, чтобы доказать ея полную непригодность ни на что. Это еще даже и не наука. Вся суть въ томъ, чтобы найти прототипическій атомъ, и для этого я въ особенности займусь вивисекціей; но, къ сожалѣнію, она производится у насъ только надъ животными… Ахъ, еслибы можно было взрѣзать живого человѣка!

Съ этой минуты Жіанъ привязался къ Гансу, хотя и не предложилъ себя для желательнаго ему опыта вивисекціи. Они стали неразлучны. Едва вырвавшаяся на свободу молодежь всегда падка на смѣлыя идеи, т. е. въ сущности на общія мѣста, облеченныя въ задорную форму, Я высказалъ это Жіану, за что и былъ обозванъ филистеромъ. Между мной и Жіаномъ ежедневно возникали споры по поводу нѣмецкаго бурша; его вліяніе на юношу возбуждало мое безпокойство, обусловливаемое отчасти ревностью. Это чисто женское чувство надѣлало мнѣ не мало непріятностей въ жизни.

— Берегись! — повторялъ я итальянцу. — Посмотри только на его звѣроподобныя челюсти, — вѣдь страшно становится. Въ Швейцаріи онъ хотѣлъ отнять у тебя волчокъ, а теперь… ты вотъ вздумалъ было его мистифировать, а онъ сумѣлъ эксплуатировать мистификацію и выжалъ изъ нея научную теорію. Копѣйку за копѣйкой, идею за идеей онъ выжметъ изъ тебя все, что у тебя есть въ карманѣ и въ головѣ. Ты слышалъ, его задушевная мечта взрѣзать живого человѣка, такъ вотъ онъ тебя-то перваго и взрѣжетъ.

Жіанъ только пожалъ плечами. Разъ утромъ онъ заявилъ мнѣ, что идетъ на рѣку топиться, и на мой вопросъ о причинѣ отвѣтилъ доводами, заимствованными изъ пессимистской философіи.

— Что такое человѣкъ? — сказалъ онъ. — Его знаніе равно невѣжеству, его величіе низко, сила ничтожна, наслажденія болѣзненны, причиняютъ одни страданія!

Это я уже читалъ у Шопенгауера, который въ свою очередь вычиталъ у Гераклита.

— Что такое жизнь? — продолжалъ Жіанъ. — Товаръ не стоящій выѣденнаго яйца, — погоня за кускомъ, изъ-за котораго всѣ грызутся, — смерть, только не обусловленная прекращеніемъ физіологическа то процесса…

— Опять шоненгауеровщина, заимствованная у древнихъ!

Я замѣтилъ Жіану, что идеи Ганса совсѣмъ не новы.

— Все это было въ ходу въ началѣ нынѣшняго столѣтія, — сказалъ я. — Этимъ недугомъ страдалъ Рене, заразившись отъ Вертера: а Вертеръ заразился отъ Сенъ-Прё. Болѣзнь занесена изъ Англіи; только когда подобный сплинъ охватываетъ нѣмца, нѣмецъ не уходитъ въ лѣса, подобно Гераклиту и Тимону, и не станетъ питаться кореньями. На эту штуку его не надуешь! Напротивъ, онъ не разстанется ни съ однимъ кускомъ колбасы, ни съ одной кружкой пива, разсуждая весьма резонно, что хотя теорія и мрачна, за то древо жизни блещетъ зеленью и плодами. Вотъ почему въ нѣмечинѣ столько искреннихъ христіанъ, не задумываясь, идетъ на войну, столько атеистовъ ходитъ въ церковь, столько проповѣдниковъ воздержанія засѣдаетъ въ погребкахъ, столько отъявленныхъ пуританъ играетъ на биржѣ… Надо быть гвельфомъ, т. е., по-просту, шутомъ, чтобы возмущаться беззастѣнчивой веселостью нѣмца-пессимиста.

— Гансъ человѣкъ глубоко убѣжденный, — возразилъ Жіанъ.

— Что же онъ не идетъ топиться вмѣстѣ съ тобою?

— Потому что онъ апостолъ, — онъ обязанъ исполнять свою миссію. Безродный нищій, поднятый на улицѣ, воспитанный изъ милости, живущій по-нищенски, онъ хочетъ міръ перевернуть. Для этого онъ началъ съ того, что добивается знанія, лѣтъ двѣнадцать переходитъ изъ университета въ университетъ, и еслибы хотѣлъ, давно бы могъ быть докторомъ правъ, философіи или богословія; но у него не хватаетъ денегъ на напечатаніе диссертаціи, на покупку диплома. Онъ, впрочемъ, и учится не изъ-за ученой степени, не изъ-за благъ земныхъ, а ради знанія и возможности пересоздать человѣчество. У васъ, у французовъ, головы набиты пробками; вамъ не понятны эти высшія стремленія, самоотреченіе ради чистой идеи. Гансъ умираетъ съ голоду…

— Ну, когда онъ бываетъ съ нами, тогда ему мудрено умереть съ голоду, — наѣдается на три дня, да еще на нашъ же счетъ…

— Да, на три дня, потому что не ѣлъ наканунѣ и не будетъ ѣсть завтра. Несчастный всю жизнь подвергался всякимъ преслѣдованіямъ: такъ, его выгнали изъ Тюбингена за необыкновенно громкій голосъ. Выходя разъ вечеромъ изъ кабачка, онъ пѣлъ во все горло. Въ то время пѣть на улицахъ дозволялось только хоромъ не менѣе какъ въ четыре голоса. Несмотря на всѣ его увѣренія, что онъ поетъ одинъ за четверыхъ, его удалили изъ Тюбингена и не впустили въ Берлинъ за то, что дорогою въ вагонѣ онъ разсуждалъ съ сосѣдомъ о соціологіи. Ему посовѣтовали не ѣздить въ Лейпцигъ, въ Іену, въ Гёттингенъ; даже здѣсь, въ Гейдельбергѣ, полиція зорко слѣдитъ за нимъ и только ищетъ случая засадить или выслать. Онъ просто мученикъ и геній.

— Ты что топиться-то нейдешь?

— Сейчасъ пойду.

— А Доротея?

— Я отказываюсь отъ поисковъ за нею. Да и что такое любовь? — Влеченіе другъ къ другу двухъ существъ до тѣхъ поръ, пока они не соединились, пока не послѣдовало измѣны съ той или другой стороны, или обоюднаго пресыщенія и взаимнаго отвращеніи. Гансъ никогда въ жизни не любилъ.

— Едва ли это кого-нибудь опечалило. Топиться-то скоро пойдешь, юноша?

— Иду. Прощай, Жанъ!

— До свиданья, другъ!

Жіанъ ушелъ. Боясь, какъ бы онъ изъ самолюбія на самомъ дѣлѣ не бросился въ рѣку, я послѣдовалъ за нимъ издали, держась нѣсколько ниже его по теченію Некара… Жанъ исчезъ за группою деревьевъ (кажется, ивъ), растущихъ на самомъ берегу. Я вздрогнулъ, обернулся къ рѣкѣ и сталъ прислушиваться: ни паденья тѣла въ воду, ни всплеска не было слышно. Вмѣсто того сзади меня по дорогѣ раздался шелестъ женскаго платья; я обернулся я увидѣлъ удаляющееся бѣлое илатье. Жіанъ вышелъ изъ-за ивы и смотрѣлъ ему вслѣдъ.

— А, ты здѣсь. — сказалъ онъ, нисколько не удивившись моему присутствію. — Видѣлъ ее?

— Кого ее?

— Доротею… Она сидѣла на травѣ какъ разъ на томъ мѣстѣ, которое я облюбовалъ, чтобъ утопиться, и ощипывала листочки маргаритки. Она сняла шляпку и вѣтеръ игралъ ея бѣлокурыми волосами, какъ облакомъ золотистаго пепла. — «Любитъ!» — вскричала она, обрывая послѣдній лепестокъ. Потомъ она встала и очутилась лицомъ къ лицу со мною. Я сказалъ ей: — «Вы спасли мнѣ жизнь и я отдаю ее вамъ, если хотите». Она убѣжала! но была замѣтно взволнована, — понимаешь? — сильно взволнована. А все, что начинается волненіемъ, ведетъ къ хорошему концу. Я нашелъ Доротею.

II.

Черезъ часъ мы обѣдали по обыкновенію въ Рейхскронѣ, студенческомъ трактирчикѣ, выходящемъ окнами на рѣку. За тридцать два крейцера тамъ давали прескверный, но сытный обѣдъ изъ семи блюдъ. Жіанъ торопливо поѣлъ и сказалъ мнѣ по-нѣмецки:

— Я сытъ. На-сегодня лекцію можно пропустить, — пойдемъ въ замокъ. Погода чудесная, какой уже давно не было. Доротея навѣрно тамъ.

Онъ пошелъ впередъ; при подъемѣ на гору я отсталъ отъ него, потерялъ изъ вида и присѣлъ на лавочкѣ террасы. Черезъ нѣсколько минутъ ко мнѣ подошла старуха съ молодой дѣвушкою въ бѣломъ платьѣ и въ соломенной шляпѣ съ широкими полями, — та самая, которую я видѣлъ поутру на берегу Некара.

— Ленхенъ! --сказала старуха.

— Мутръ!--отозвалась хорошенькая дѣвушка.

Ленхенъ — уменьшительное имя Магдалины, мутръ, скороговоркой сказанное слово Mutter — мать.

— Я устала, Ленхенъ, хочу сѣсть.

— А мнѣ хочется поскорѣе осмотрѣть замокъ.

— Иди одна.

Ленхенъ ушла; я не послѣдовалъ за нею, — но нашимъ понятіямъ это было бы неловко, — и остался сидѣть рядомъ съ мутръ, похожей на сову, одѣтой чучелои и болтливой, какъ мельница. Она сама заговорила со мной и въ одну минуту сообщила свою полную біографію, свои идеи и планы. Родилась она въ Боннѣ, замужъ вышла въ Вюртембергѣ; ея мужъ былъ шутъ гороховый и мечтатель, — вмѣсто того, чтобы дѣло дѣлать и деньги зарабатывать, все книжки читалъ! «Къ счастью, онъ скоро умеръ, оставивши всего одну дочь, — вонъ ту, что развалины осматриваетъ. Вся въ отца: все ей нужно знать, все видѣть. Сегодня утромъ бѣгала одна смотрѣть на рѣку, точно не видывала, какъ вода течетъ. Вылитый батюшка, — такая же полоумная! Хорошо, что я то не въ нихъ. Какъ онъ умеръ, такъ я сейчасъ же открыла трактирчикъ на дорогѣ между Штутгартомъ и Тюбингеномъ…» Она назвала и мѣстечко, гдѣ ея трактиръ, но я забылъ это названіе. Дѣла пошли бойко, она нажила деньжонокъ и рѣшилась оставить дѣла и удалиться на покой. На ея заведеніе находится хорошій покупатель на чистыя деньги. Остается не рѣшеннымъ вопросъ, гдѣ теперь поселиться.

— Надо хорошо устроиться, — продолжала она, — и устроить дочь… вонъ ту, что развалины осматриваетъ. Въ Гейдельбергѣ хорошо и жизнь дешева, но мало серьезныхъ людей, обыватели — мелкіе торговцы и ремесленники, все простой народъ; со стороны одни студенты — народъ слишкомъ молодой, или профессора — люди уже семейные. Есть, правда, одинъ приватъ-доцентъ, холостой и съ большими надеждами въ будущемъ, но за то и съ большой гордостью; мы для него слишкомъ мелки. Рѣшительно не стоитъ поселяться въ Гейдельбергѣ. По всей вѣроятности, мы уѣдемъ въ Боннъ, на мою родину. Пріятно вернуться богатой въ свои мѣста, откуда уѣхала бѣдною… Всѣ смотрятъ съ завистью…

Все это старуха, похожая на сову, отчитала мнѣ единымъ духомъ. Было ли что-нибудь исключительно характернаго, нѣмецкаго въ этой разжившейся мѣщанкѣ? — Не думаю: у себя на родинѣ я зналъ десятки точь-въ-точь такихъ; люди не вездѣ одинаковы, а людишки — вездѣ людишки. Вернулась Ленхенъ и, видя, что я разговариваю съ ея матерью, спросила, къ какой эпохѣ относится замокъ. Я съ полнѣйшею готовностью принялся выкладывать передъ нею мою свѣженькую эрудицію, только-что почерпнутую изъ путеводителей Іоанна и Бедекера. Съ первыхъ же словъ она остановила меня словами:

— Вы — французъ?… Говорите, пожалуйста, по-французски.

Пріятно, очень пріятно быть чичероне молодой, хорошенькой дѣвушки, въ особенности слушающей съ такимъ вниманіемъ и интересомъ, съ какимъ слушала меня Ленхенъ. Мы встали, подошли ближе къ замку и такъ увлеклись, что осмотрѣли его во всѣхъ подробностяхъ. Она распрашивала у меня имена палатиповъ, королей, греческихъ боговъ и великихъ мужей Іудеи, изваянныхъ на фасадахъ; къ счастью, я зналъ ихъ всѣ наизусть. Когда она увидала подъ главнымъ порталомъ четыре гранитныя колонны, вывезенныя изъ Ингельгейма, куда онѣ попали изъ Равенны, то, приблизившись ко мнѣ, какъ бы съ нѣкоторымъ ужасомъ проговорила:

— Онѣ вѣдь видѣли римскихъ императоровъ, остготскихъ королей и Карла Великаго!

Въ музеѣ Кремберга она бросила презрительный взглядъ на маску Коцебу, снятую въ Мангеймѣ въ ту минуту, когда студентъ Зандъ убилъ кинжаломъ этого драматурга; потомъ, взглянувши на портретъ и волосы убійцы, сильно поблѣднѣла.

— Я понимаю васъ, — сказалъ я. — Коцебу былъ большой негодяй; но этимъ отнюдь не можетъ быть оправдано убійство.

— Мнѣ кажется, что мы будемъ съ вами друзьями, — отвѣтила она, протягивая мнѣ руку.

Мы проходили болѣе часа; она устала и присѣла на закраину высохшаго колодца. Въ эту минуту на самомъ верху замка появилась высокая, черная фигура. Я узналъ Жіана. Какъ могъ онъ туда забраться? Зачѣмъ? Вечеромъ онъ сказалъ мнѣ:

— Я всюду искалъ ее, сначала въ замкѣ, потомъ въ Вольфсбруненѣ, потомъ по всему городу, наконецъ вернулся опять въ замку и забрался такъ высоко, какъ только могъ, въ надеждѣ гдѣ-нибудь увидать ее.

Замѣтивши насъ, онъ быстро сталъ спускаться, цѣпляясь, какъ истый горецъ, руками и ногами за пробоины, сдѣланныя ядрами, за выступы карнизовъ и обломки лѣстницъ. Ленхенъ въ страхѣ сжимала мою руку; я слышалъ, какъ билось ея сердечко. Сойдя на землю, Жіанъ подошелъ къ намъ и взглянулъ прямо въ глаза Ленхенъ однимъ изъ тѣхъ взглядовъ, которыми итальянцы умѣютъ выразить все, что у нихъ на душѣ. Она не выдержала этого взгляда и убѣжала на террасу, гдѣ сидѣла ея мамаша. Жіанъ хотѣлъ бѣжать за ней; я придержалъ его, за что онъ сдѣлалъ мнѣ сцену, назвалъ измѣнникомъ, каковы, впрочемъ, всѣ французы искони вѣковъ, и упрекнулъ миромъ въ Кашю-Форміо. Я въ это время разсуждалъ самъ съ собой и мысленно говорилъ себѣ:

"Эта молоденькая дѣвушка сразу сдѣлалась твоимъ товарищемъ, пріятелемъ, и не смогла выдержать одного взгляда Жіана. Чѣмъ объяснить такое быстрое возникновеніе этихъ столь различныхъ чувствъ къ двумъ прохожимъ, которыхъ она прежде никогда не видала? Тамъ, на родинѣ, постоянно было то же самое, всѣ говорили мнѣ: «Я васъ очень люблю», — и ни одна не сказала: «Я люблю васъ!»

Я вздохнулъ и успокоилъ Жіана, клятвенно завѣривъ его, что не думаю отбивать у него Ленхенъ и неповиненъ въ отдачѣ Венеціи австрійцамъ. Мы сдѣлали небольшой обходъ и вышли на террасу. Трактирщица сидѣла на томъ же мѣстѣ и дружески бесѣдовала съ Гансомъ; видно было, что они — старые знакомые. Студентъ былъ замѣтно недоволенъ нашимъ появленіемъ и поклонился съ такимъ видомъ, будто хотѣлъ сказать: «Проходите-ка, други сердечные, своей дорогой, — я занятъ дѣловымъ разговоромъ». Въ интересахъ Жіана я подошелъ, однако же, къ нимъ и сказалъ:

— Я уже имѣлъ удовольствіе бесѣдовать съ этою дамой. Не соблаговолите ли меня ей представить.

Волей-неволей онъ вынужденъ былъ исполнить мое желаніе и нехотя пробормоталъ наши имена.

— А ваша дочка? — спросилъ я.

— Она пошла одѣваться къ балу.

— Гдѣ же сегодня балъ?

— Въ Музеѣ, разумѣется.

Мнѣ только это и нужно было. Этотъ музей есть въ сущности общественное собраніе, въ которое можно записываться въ качествѣ Ehrenmitglied (почетнаго члена) съ платою одного флорина въ мѣсяцъ; тамъ были журналы, книги, буфетъ, давались концерты и танцевальные вечера. Я и Жіанъ были почетными членами, — по карману было. Мы надѣли фраки, отправились туда и, въ ожиданіи танцевъ, съѣли по котлетѣ. Явился Гансъ, не бывшій членомъ, но имѣвшій способность всюду пролѣзать; на немъ было его обычное пальто, — другого одѣянія онъ и не имѣлъ. Усѣвшись за нашъ столъ, онъ съѣлъ три котлеты, три огромныхъ тарелки картофеля и цѣлый фунтъ сыра, запилъ все это шестью кружками пива и предложилъ Жіану сыграть въ шахматы на этотъ увѣсистый обѣдъ. Я присутствовалъ при ихъ партіи и наблюдалъ характеръ игроковъ. Жіанъ горячо кидался на противника, рискуя своими фигурами; Гансъ, не торопясь, отбиралъ ихъ одну за другой, обдумывая каждый шагъ минутъ по десяти. Когда южанинъ былъ уже наполовину обобранъ, сѣверянинъ не спѣшилъ его покончить; съ раздражающею медленностью, защищая каждую пѣшку, онъ проводилъ ихъ въ фигуры, не рисковалъ ни однимъ ходомъ, могущимъ совратить мученье побѣжденнаго. Игра длилась два часа и, наконецъ-то наконецъ, послѣ долгаго обдумыванія, Гансъ рѣшился сдѣлать шахъ и матъ, причемъ поднялъ очки на лобъ и пять минутъ пристально смотрѣлъ на свою жертву, похихикивая, или, вѣрнѣе, квакча, какъ утка.

— Расплатись, пожалуйста, — сказалъ мнѣ Жіанъ и выбѣжалъ въ залу.

Я понялъ, что вошла Ленхенъ; онъ нарочно сѣлъ противъ двери, чтобы не пропустить ея появленія. Когда я расплатился и вошелъ въ залу, онъ уже танцевалъ съ ней. Какая прелестная парочка!… Они не отходили другъ отъ друга полтора часа, ихъ говоръ становился все тише и тише. Проходя мимо, я разслышалъ:

— Вамъ маргаритка сказала: …Кто любитъ?

— Можетъ-быть вы…

Гансъ сидѣлъ съ мамашей. У меня слухъ хорошій. Заботливая маменька предусмотрительно распрашивала про Жіана. Гансъ, ставившій правдивость выше всего на свѣтѣ, постарался сообщить о пріятелѣ самыя обстоятельныя свѣдѣнія.

— Онъ не получаетъ и сорока флориновъ въ мѣсяцъ, — говорилъ онъ.

— О такомъ стало-быть и думать нечего, — сказала мамаша. — Ленхенъ! — крикнула она, какъ только кончился вальсъ.

— Мутръ?

— Ѣдемъ сейчасъ домой.

Ленхенъ безпрекословно повиновалась, украдкой посматривая на Жіана, носившагося въ эмпиреяхъ. Онъ попросилъ у дамъ позволенье проводить ихъ до гостиницы.

— Насъ проводитъ г. Гансъ Шлукеръ, — сердито отвѣтила старуха.

Мы послѣдовали за ними издали, чтобъ узнать, въ какомъ окнѣ можно завтра увидать Ленхенъ. Онѣ вошли въ трактиръ подъ вывѣскою Орла, близъ рынка; черезъ минуту свѣтъ показался въ двухъ окнахъ перваго этажа.

— Точно солнце освѣтило мое сердце, — сказалъ Жіанъ.

Гансъ возвращался и хотѣлъ проскользнуть мимо насъ незалѣченнымъ. Я остановилъ его.

— Вы меня представили этой почтенной дамѣ, — сказалъ я, — но не сообщили ея фамиліи.

— Госпожа Крейцеръ, — отвѣтилъ онъ съ своимъ противнымъ хихиканьемъ и скрылся.

"Странное имя! — подумалъ я. — Крейцеромъ называютъ мелкую мѣдную монетку стоимостью въ три съ половиной сантима. Вопросъ въ томъ, дороже ли стоятъ носящія это имя?

Когда я вернулся къ Жіану, онъ стоялъ передъ трактиромъ, не спуская глазъ съ окна и разсуждая вслухъ:

— Она опустила стору, раздѣвается, оправляетъ чистыя простыни, ложится, протягивается и… быть-можетъ думаетъ обо мнѣ. Вотъ свѣча потухла, она засыпаетъ…

Ранехонько утромъ онъ побѣжалъ въ гостиницу Орла. Служанка, мывшая дверь, сообщила ему, что обѣ дамы уѣхали съ первымъ пароходомъ. Чтобъ удостовѣриться, онъ пошелъ посмотрѣть ихъ комнату. Постели еще не были прибраны и на одной изъ подушекъ лежалъ длинный, свѣтлый волосъ.

— Я убѣжалъ оттуда, — заговорилъ онъ, вернувшись въ нашу квартиру. — Мнѣ въ голову лѣзли самыя безумныя.идеи… Я побѣжалъ къ Гансу узнать, куда онѣ уѣхали. Стучалъ, колотилъ кулаками въ дверь его логовища. Пусто. Его сосѣдка сказала, что онъ ушелъ рано утромъ съ мѣшкомъ на плечѣ…

— Пари держу, онъ съ ними уѣхалъ…

— Это съ какой стати?

— Съ такой, чтобы жениться на маменькѣ или на дочкѣ…

— Какой вздоръ! Онъ — апостолъ…

— Женщины любятъ такихъ…

Жіанъ объявилъ, что пуститъ себя пулю въ лобъ, если не увидитъ Ленхенъ. Я отвѣтилъ, что не вѣрю въ подобныя самоубійства. Онъ разсердился, я — тоже. Во весь обѣдъ мы не сказали другъ другу ни слова. Вечеромъ я ему напомнимъ, что онъ пріѣхалъ въ Германію не за тѣмъ только, чтобъ искать Доротею, но главнымъ образомъ чтобы побывать у Уланда.

— До Уланда мнѣ теперь! — огрызнулся онъ, отворачиваясь отъ меня.

— Теперь-то именно до него, — отвѣтилъ я. — Завтра начинаются вакаціи; мы отправимся въ Штутгартъ, а изъ Штутгарта въ Тюбингенъ, гдѣ профессорствуетъ твой поэтъ. Между этими двумя городами есть одно село, въ селѣ трактиръ, въ трактирѣ хозяйка, у хозяйки дочь, которую зовутъ Ленхенъ, а ея мамашу фрау Крейцеръ.

— Другъ, ты спасъ мнѣ жизнь!… Да здравствуетъ Франція! — крикнулъ Жіанъ во весь голосъ, приподнявъ меня и чуть не задушивъ въ объятіяхъ.

Мы пустились въ путь только на другой день, такъ какъ денегъ у насъ не было и за ними необходимо было съѣздить въ Франкфуртъ. Я не стану описывать путешествія, и не могу даже, потому что ничего не видалъ и никакихъ впечатлѣній не вынесъ. Жіанъ только и думалъ, только и говорилъ о Ленхенъ, приставалъ ко мнѣ и мѣшалъ смотрѣть даже такъ, какъ смотрятъ англійскіе туристы, сравнивая виды съ ихъ описаніемъ въ путеводителѣ Рихарда. Жіанъ вырвалъ его у меня изъ рукъ и спряталъ къ себѣ въ карманъ. Мнѣ хотѣлось побывать на музыкальномъ праздникѣ въ Гейльборнѣ, куда со всей Германіи собираются тысячи рабочихъ и, встрѣтившись въ первый разъ въ жизни, поютъ хоромъ кантикъ Лютера; меня увѣряли, что нигдѣ въ мірѣ нельзя встрѣтить ничего подобнаго. Но Жіанъ не согласился остановиться въ Штутгартѣ, несмотря на мои убѣжденія, что, помимо множества любопытныхъ вещей, указанныхъ гидомъ Рихарда, котораго онъ мнѣ не отдалъ, въ этомъ городѣ есть два необыкновенныхъ чуда: самая красивая въ свѣтѣ принцесса и лучшія въ Европѣ арабскія лошади. Дѣлать нечего, пришлось наскоро пообѣдать и пуститься дальше, въ Тюбингенъ, — пѣшкомъ, разумѣется, чтобы не пропустить трактира, въ которомъ жила Ленхенъ. Жіанъ шелъ передомъ и въ-торопяхъ ошибся дорогой; торный колесный путь скоро превратился въ тропинку, исчезнувшую на сыромъ болотистомъ лугу. Ноги вязли выше щиколки въ этой трясинѣ. Выбравшись кое-какъ, мы наткнулись на другую тропинку, то исчезавшую въ виноградникахъ, то опять появлявшуюся на крутыхъ склонахъ горы. Быстро надвигались сумерки, за ними темная ночь, полилъ дождь. Послѣ часа мучительной ходьбы, усталые, промокшіе до костей, испачканные въ грязи по уши, мы добрались до большой дороги и вышли къ трактиру въ селѣ Дагерлохъ. Жіанъ смѣло вошелъ въ него съ веселымъ смѣхомъ, я проскользнулъ за нимъ, крайне смущенный своимъ жалкимъ видомъ и тѣмъ впечатлѣніемъ, какое онъ долженъ былъ произвести. Мое смущеніе оказалось совершенно напраснымъ, — мы не произвели ровно никакого впечатлѣнія. Въ Швабіи никого ничѣмъ, кажется, не удивишь; здѣсь, какъ и вездѣ, насъ ожидали самыя предупредительныя услуги, обходящіяся изрядно дорого. Насъ встрѣтила толстая, краснощекая служанка. Жіанъ первымъ дѣломъ спросилъ, не фрау ли Крейцеръ хозяйка трактира. Дѣвушка засмѣялась, думая, что Жіанъ шутитъ, и не двигалась съ мѣста, ожидая приказаній. Она бы до сихъ поръ, пожалуй, стояла на томъ же мѣстѣ, еслибы Жіанъ, знавшій по-нѣмецки вдвое больше, чѣмъ я, не объяснилъ ей нашихъ желаній съ ясностью, достойною Лейбница.

— Прекрасная дѣвица, — сказалъ онъ, — вы видите, въ какомъ мы положеніи. Въ васъ, повидимому, оно не возбуждаетъ того состраданія, котораго достойно по своему существу. Прежде чѣмъ насъ подчивать, было бы не безполезно насъ высушить. Въ виду этого, дѣвица прекрасная, мы просимъ дать намъ комнату съ двумя кроватями и затопить въ ней каминъ. Сіе быть можетъ не по-сезону, но оправдывается исключительностью положенія и предпочтеніемъ, которое мы отдаемъ нарушенію обычая передъ простудою. Мы смирнехонько ляжемъ и развѣсимъ платье передъ каминомъ. Вотъ все, чѣмъ вы пока можете несказанно обязать двухъ измокшихъ путниковъ.

— So!-- проговорила служанка, вполнѣ понявшая рѣчь моего пріятеля.

Черезъ полчаса она принесла намъ бутылку сельтерской воды и табакерку. Въ залѣ вокругъ длиннаго стола сидѣло человѣкъ двадцать, не говорившихъ ни слова и ни на что не смотрѣвшихъ; передъ каждымъ стояло по кружкѣ пива. Я было подумалъ, что попалъ на сходку заговорщиковъ; Жіанъ успокоилъ меня увѣреніемъ, что это собраніе мѣстныхъ нотаблей.

— Да что же они тутъ дѣлаютъ?

— Веселятся.

Послѣ долгаго молчанія одинъ изъ нотаблей поднялъ кружку въ уровень съ своими глазами, внимательно всмотрѣлся въ пиво, потомъ поднесъ въ губамъ и осушилъ въ два глотка съ короткою передышкою. Всѣ остальные проговорили: Prosit! — и сдѣлали то же. Наступило прежнее мрачное молчаніе.

— Здѣсь всегда такъ веселятся? — спросилъ я Жіана.

— Всегда. Къ чему имъ разговаривать? Во-первыхъ, не о чемъ, къ остроумію же они не чувствуютъ никакой склонности.

— Да, оно и мудрененько было бы, пожалуй.

— Тѣмъ не менѣе они очень довольны своимъ обществомъ и въ сласть попиваютъ любимый напитовъ. Послѣ десятой кружви начнутъ пѣть, а потомъ разойдутся и мирно лягутъ спать. Это — послѣдователи созерцательной философіи.

Такъ мы разсуждали, когда служанка принесла сельтерскую воду и табакерку. Жіанъ громко расхохотался и запустилъ въ носъ большую щепоть табаку; я выпилъ стаканъ воды, Я очень желалъ переночевать въ Дагерлохѣ, но Жіанъ этому рѣшительно воспротивился; ему хотѣлось скорѣе разыскать Ленхенъ. Въ ту минуту, какъ мы выходили, въ верхнемъ этажѣ открылось окно, и мнѣ послышался смѣхъ, похожій на мерзкое хихиканье Ганса. Я оглянулся, но въ ночной темнотѣ ничего не могъ разсмотрѣть. Жіанъ былъ уже далеко и ничего не подозрѣвалъ. Итакъ, выпустились опять въ походъ, останавливаясь у каждаго трактирчика и кабачка и спрашивая, не знаетъ ли кто фрау Крейцеръ. Это имя возбуждало всеобщій смѣхъ. Только одинъ трактирщикъ разсердился, вообразивши, что мы надъ нимъ потѣшаемся; онъ былъ, впрочемъ, не швабъ, а бранденбуржецъ, Я падалъ отъ усталости, Жіанъ все еще храбрился, но тоже едва волочилъ ноги. При подъемѣ на одинъ пригорокъ, мы услыхали сзади себя стукъ тяжелыхъ колесъ, потомъ показалась почтовая карета. Жіанъ окликнулъ кондуктора, тотъ отвѣтилъ:

— Имѣю честь быть вашимъ покорнѣйшимъ слугою.

— Много у васъ народа въ каретѣ?

— Ни одного человѣка.

— Въ такомъ случаѣ мы сядемъ, — сказалъ Жіанъ, отворяя дверцу.

— Этого нельзя.

— Мы вамъ заплатимъ.

— И этого нельзя.

— Почтовыя кареты существуютъ для путешественниковъ, я — путешественникъ, а потому и сажусь.

— Сойдите.

— И не подумаю.

Кондукторъ разразился потокомъ выраженій, не находящихся ни въ одномъ словарѣ; Жіанъ отвѣчалъ на неаполитанскомъ жаргонѣ, послѣ цюрихскаго самомъ богатомъ въ словахъ того же сорта, не считая впрочемъ русскаго языка, въ этомъ отношеніи богатѣйшаго въ мірѣ. Кондукторъ возвышалъ голосъ, Жіанъ кричалъ все громче; лошади испугались и понесли во всю прыть. Во тьмѣ и тишинѣ ночной между кондукторомъ на козлахъ и пассажиромъ въ каретѣ продолжался обмѣнъ обоюдно-непонятныхъ, но въ высшей степени азартныхъ фразъ, — настоящій философскій диспутъ. Такъ продолжалось до Эхтердингена, гдѣ конторщикъ разъяснилъ намъ, что кондукторамъ запрещено сажать пассажировъ на пути. Жіанъ извинился и спросилъ про трактиръ фрау Крейцеръ; ему отвѣтили, что о такомъ никто здѣсь не слыхивалъ. Тогда онъ согласился доѣхать до Тюбингена. Я заплатилъ за мѣста въ каретѣ и наконецъ-то добрался до постели.

На другой день утромъ мы были у подъѣзда Уланда. Жилище поэта расположено у подножія холма, противъ Некара;на первомъ планѣ дворъ въ видѣ террасы, за нимъ двухъэтажный домъ въ шесть оконъ и нѣчто въ родѣ амбара съ греческимъ Фронтономъ; за домомъ чудесный садъ, идущій до вершины холма; налѣво пивная лавочка и высокая стѣна, изъ-за которой видны деревья; кругомъ улицы и дорожки, разбѣгающіяся по полугорью; передъ домомъ площадь, спускающаяся къ рѣкѣ. Тюбингенъ, подобно Гейдельбергу, — студенческій городъ; въ немъ также есть замокъ, погребъ, гигантская бочка, университетъ, профессора, филистеры, учителя фехтованія, табачныя лавочки, шапошники, изготовляющіе фантастическія фуражки, множество пивныхъ… Вообще, хорошенькій городовъ, въ которомъ не слишкомъ прихотливый человѣкъ можетъ жить, пожалуй, даже припѣваючи… нѣмецкія пѣсни

— Уйдемъ, пожалуйста, — сказалъ я Жіану, когда мы остановились у дверей поэта.

Я всегда трусилъ входить къ знаменитостямъ.

— Уходить?… Это зачѣмъ? — спросилъ Жіанъ.

— Затѣмъ, что вотъ мы позвонимъ, намъ отопрутъ и спросятъ, кого нужно? Что же мы отвѣтимъ? Просто Уланда — невѣжливо; господина Уланда — какъ-то неловко выходитъ, пошловато… Мы неминуемо покажемся смѣшными… Уйдемъ лучше.

Жіанъ отвѣтилъ:

— Благодаря этой боязни показаться смѣшнымъ, французы оказываются глупѣйшимъ народомъ въ мірѣ.

И онъ смѣло позвонилъ. Дверь отворилась. Насъ встрѣтила служанка вопросомъ:

— Вамъ кого угодно?… Господина профессора?

У меня точно камень съ сердца свалился при этомъ вопросѣ. Славное заведеніе у нѣмцевъ — называть людей ихъ оффиціальными титулами! Правда, эти титулы низводятъ геніальныхъ людей до уровня всѣхъ дураковъ, носящихъ одно съ ними званіе, за то выводятъ добрыхъ людей изъ затрудненій, подобныхъ нашему. Уландъ въ Германіи — одинъ, тогда какъ профессорамъ счета нѣтъ.

— Да, мы бы желали видѣть господина профессора, — сказалъ я.

— Господина профессора нѣтъ дома. Они уѣхали въ Штутгартъ (служанка говорила о немъ во множественномъ числѣ) и не извѣстно, когда вернутся. Они будутъ очень огорчены тѣмъ, что вы ихъ не застали.

— Ты просто jettatorè! (человѣкъ съ дурнымъ глаголъ, — глазящій), — сказалъ Жіанъ, направляя въ мою сторону коралловые рожки, которые онъ носилъ въ видѣ брелока. — По милости твоего глаза я не видалъ ни Ленхенъ, ни Уланда.

Я отвѣтилъ ему стихами:

Est-ce la joie an la douleur

Qui règne au monde? Uland opine

Que, si l'épine est sons la fleur,

C’est que la fleur est sur l'épine.

— Браво! — крикнулъ Жіанъ и среди улицы бросился мнѣ на шею.

Онъ очень легко падалъ духомъ, за то такъ же скоро и ободрялся. Обратно мы поѣхали въ почтовой каретѣ и не бранились не только съ кондукторомъ, но даже и между собою, что составляло въ нашей жизни большую рѣдкость. Проѣзжая мимо трактира въ Дагерлохѣ, Жіанъ увидалъ въ саду бѣлокурую головку, выскочилъ изъ кареты, заставилъ меня выйти и побѣжалъ въ садъ, гдѣ и нашелъ фрау Крейцеръ за столомъ съ Гансомъ, покуривавшимъ свою огромную трубку и попивавшимъ пиво изъ большущей кружки.

III.

Старуха убѣжала, точно испугалась нашего появленія. Гансъ встрѣтилъ насъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ и счелъ нужнымъ, какъ бы въ свое извиненіе, не совсѣмъ точно передать нѣкоторыя событія; иногда лгутъ даже уроженцы Помераніи, — нигдѣ не безъ грѣха. Онъ увѣрялъ, что, узнавши о нашемъ отъѣздѣ, пустился слѣдомъ за нами, но задержался въ Гейльбронѣ, увлекшись музыкальнымъ праздникомъ, на которомъ присутствовалъ Уландъ.

— Великій поэтъ былъ со мною очень любезенъ, — повѣствовалъ онъ, — Мы роспили съ нимъ бутылку рюдесгеймера; онъ спѣлъ мнѣ одну изъ своихъ застольныхъ пѣсенъ, въ которой риѳмуются Wein и Schwein (вино и свинья). Потомъ я зашелъ въ Дагерлохъ, гдѣ и встрѣтилъ этихъ дамъ…

— Мы тоже заходили, но этихъ дамъ не нашли.

— Вы не спросили о нихъ.

— Какъ пришли, такъ спросили… Вездѣ спрашивали фрау Крейцеръ и вездѣ надъ нами смѣялись, — сказалъ Жіанъ.

— Фрау Крейцеръ! — вскричалъ Гансъ и загоготалъ, какъ гусь.

— Вы же намъ сказали, что ее такъ завутъ.

— Ха-ха-ха! — смѣялся буршъ. — Я, вѣроятно, оговорился, принялъ одну монету за другую. Ея фамилія фрау Пфенигъ, а совсѣмъ не Крейцеръ. Ха-ха-ха!…

Гансъ могъ, конечно, ошибиться, но могъ сказать и на-смѣхъ; послѣднее было даже правдоподобнѣе. Меня это бѣсило, а Жіанъ только и думалъ о Ленхенъ.

— Гдѣ она? — спросилъ онъ бурша, зорко высматривая въ саду и по всѣмъ окнамъ дома.

Онъ примѣтилъ на самомъ верху, подъ князькомъ крыши, маленькое открытое окно съ голубою занавѣскою, развѣваемою вѣтромъ точно флагъ, побѣжалъ тотчасъ же въ трактиръ и въ нѣсколько прыжковъ очутился на верху передъ полуотворенною дверью. Онъ увидалъ тутъ то же, что видѣлъ Фаустъ въ гнѣздышкѣ Гретхенъ, до стараго кожанаго кресла включительно. Все было опрятно, уютно; бѣлыя занавѣски кровати кружили ему голову.

— Ахъ, если она войдетъ, — воскликнулъ онъ, — какъ я оправдаюсь въ томъ, что осмѣлился проникнуть въ это святилище! Что я скажу? Посмѣю ли даже говорить? Упасть къ ея ногамъ…

Онъ хотѣлъ бѣжать, но присѣлъ на кресло, отуманенный чарами, навѣянными чистою, дѣвственною обстановкою этого маленькаго рая. На всемъ лежалъ отпечатокъ личнаго характера и прелести его обитательницы. Крошечное зеркальце свидѣтельствовало объ отсутствіи кокетства; отсутствіе бездѣлушекъ и ненужныхъ украшеній доказывало, что она будетъ хорошею хозяйкою, не гоняющеюся за пустяками, стоющими дорого. Окно было въ зелени, — это была единственная роскошь, которую позволяла себѣ молодая дѣвушка. На виду была только одна книга — библія Лютера, открытая на столикѣ у кровати, — очевидно, ея вечернее и утреннее чтеніе…

Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату вошла фрау Пфенигъ.

— Это что еще такое? — вскричала она. — Вы сюда зачѣмъ залѣзли?

— Милостивая государыня, я пришелъ сюда… — заговорилъ Жіанъ, вставая и низко расклапиваясъ съ истинно-итальянскою граціей, — я пришелъ просить у васъ руки вашей прелестной дочери.

— Potz tausend! — крикнула старуха (potz tausend — нѣчто вродѣ нашего: ахъ, чортъ возьми). — Это еще что за штуки? Да какъ же смѣли забраться въ мою спальную?

— Ваша спальная?! — бормоталъ Жіанъ съ жалкимъ, посрамленнымъ видомъ. Вмѣсто чуднаго гнѣздышка Ленхенъ, онъ попалъ въ логовище старой совы!

Въ ту же минуту очарованіе исчезло: стѣны и полъ показались грязными, занавѣски измятыми, отъ кресла пахло старыми подошвами, въ маленькое зеркальце отражался крючковатый профиль хищной птицы, библія Лютера — чтенье старой ханжи, окно выходитъ въ трактирный садишко, въ которомъ въ эту самую минуту Ленхенъ подавала двѣ кружки пива французскому студенту (т. е. мнѣ) и Жіану. Померанскій студентъ (т. е. Гансъ) шутя пускалъ клубы дыма въ хорошенькое личико Ленхенъ и выпивалъ одну изъ двухъ кружекъ. Увидавши это, Жіанъ выбѣжалъ изъ комнаты, гдѣ почтенная фрау Пфенигъ не безъ основанія соображала, что въ головѣ у итальянца не все обстоитъ благополучно. Онъ тѣмъ временемъ кубаремъ слетѣлъ съ лѣстницы и вбѣжалъ въ садъ. Ленхенъ уже не было; на столѣ стояли двѣ пустыя кружки.

— Такъ какъ вы безъ меня выпили, — сказалъ онъ, — то я самъ пойду за пивомъ.

Онъ опять вбѣжалъ въ трактиръ и кончилъ тѣмъ, что все-таки нашелъ Ленхенъ на заднемъ дворѣ; она кормила куръ.

Ему тотчасъ же вспомнилось, какъ Вертерова Шарлота угощала ребятишекъ; онъ умилился душой и протянулъ въ дѣвушкѣ обѣ руки. Его появленіе ничуть не удивило Ленхенъ; она всыпала пригоршни кукурузы въ протянутыя въ ней руки и сказала:

— Ну, помогайте.

Весело покормивши куръ, они заговорили:

— Такъ вы меня ждали?… — спросилъ Жіанъ.

— Я знала, что вы здѣсь, потому и понесла сама въ садъ…

— Мою кружу пива? Ее другой выпилъ. Sic vos non vobis…

— …mettificatis, apes, — закончила стихъ Ленхенъ.

— Вы знаете латынь?

— Что мнѣ нисколько не мѣшаетъ кормить куръ.

Удивленіе Жіана достигло крайнихъ предѣловъ, когда Леихенъ обратилась къ нему съ словами:

— Пойдемте въ мою комнату. Тамъ удобнѣе разговаривать.

Въ Италіи этого не водится. Тѣмъ не менѣе онъ послѣдовалъ за молодою дѣвушкой и былъ окончательно пораженъ всѣмъ, что увидалъ тамъ. Драпировки обшиты широкимъ кружевомъ, этажерки завалены книгами, рояль, мольбертъ съ наброскомъ пейзажа. Жіанъ узналъ то мѣсто на берегу Невара, гдѣ они въ первый разъ встрѣтились.

— Это вы рисуете? — спросилъ онъ.

— И эти кружева я не плету, — отвѣтила она.

Открывши шкафъ, она указала на блюдо печенья и прибавила:

— И это я дѣлала.

Потомъ дѣвушка сѣла за рояль и восхитительно сыграла итальянскую баркароллу. Я самъ слышалъ изъ сада. Во всемъ этомъ была, конечно, своя доля тщеславія, но Ленхенъ все-таки была необыкновенно мила. Жіанъ почувствовалъ, что его глаза увлаживаются отъ этихъ родныхъ звуковъ, сыгранныхъ исключительно для него одного прелестными ручками. Онъ не замѣтилъ даве, что ручки эти слишкомъ красны, — онъ не въ состояніи уве былъ ничего замѣчать.

Увидавши его волненіе, она запѣла арію Шуберта на слова Гёте. Молодой человѣкъ совсѣмъ обезумѣлъ и, рыдая, упалъ къ ея ногамъ.

— Хотите быть моею… на всю жизнь, навсегда?

— Во-первыхъ, надо узнать хорошенько другъ друга.

Когда Жіанъ разсказалъ мнѣ эту сцену, я счелъ нужнымъ высказать ему нѣкоторыя соображенія, казавшіяся мнѣ очень разумными.

— Эта молодая особа, — говорилъ я, — одарена разнообразными талантами, и замѣчательно, конечно, что она смогла пріобрѣсти такія многостороннія знанія въ сельскомъ трактирѣ. Но изъ всего этого отнюдь не слѣдуетъ, чтобы ты долженъ былъ на ней жениться.

— Я уже сдѣлалъ предложеніе ея матери…

— И мать отвѣтила: Potz! У тебя нѣтъ за душою ни копѣйки и самъ ты ни къ чему не способенъ. Ленхенъ же, наоборотъ, помаленьку на все пригодна, что тоже мнѣ представляется не особенно удобнымъ; я никакъ не могу восхищаться сочетаніемъ синяго чулка съ крестьянскими котами, классиковъ съ сдобными пышками. Во всему этому сообрази, что, кромѣ мертвыхъ языковъ, она знаетъ еще многое, чему не могла научиться безъ учителей, а учителя не всегда бываютъ старые. Она, правда, очень хорошенькая; но красота въ дѣлахъ любви вещь прекрасная, а въ супружеской жизни часто является большой помѣхой счастью. Руки у нея красныя…

— Бѣлыя, какъ алебастръ…

— Красныя, какъ вареные раки. Да всего лучше, посмотри самъ.

Въ это время Ленхенъ развѣшивала въ саду мокрыя скатерти; веревка была протянута высоко и изъ-за бѣлаго полотна мелькали ея руки цвѣта гомара.

— Краснота молодости! --воскликнулъ Жіанъ.

— Во всемъ, что она говорила тебѣ, я одобряю только одно: надо хорошенько узнать другъ друга.

— А я такъ именно въ этомъ-то и не нахожу никакого смысла. Вы, жители сѣвера, всѣ одинаковы, — у васъ кровь холодная. У насъ же увидалъ женщину на балконѣ, въ театрѣ или въ церкви, понравилась она, приглянулся ты ей и — она твоя на вѣкъ…

— Ну, а здѣсь, мой милѣйшій, молодая дѣвушка приводитъ тебя въ свою спальную, показываетъ кружева своей постели и потомъ говоритъ: «теперь мнѣ остается съ вами познакомиться». Въ сущности же и мужчины, и женщины вездѣ одинаковы; есть лишь нѣкоторая разница въ способахъ выражаться, въ манерахъ… Безъ этого изъ-за чего бы ты хотѣлъ отобрать у нѣмцевъ Венецію?

Пока мы такъ разговаривали, Гансъ сидѣлъ въ нижнемъ этажѣ спиною къ открытому окну. Трактирщица, стоя рядомъ съ нимъ, жеманилась, гримасничала и заигрывала. Онъ невозмутимо курилъ трубку, положивши ноги на спинку стула. Мы съ Жіаномъ покончили тѣмъ, что поспорили, по обыкновенію; повертываясь ко мнѣ спиной, онъ объявилъ, что въ Америкѣ есть обезьяны, а въ Европѣ — французы. Это онъ опять по Шопенгауеру. Я ушелъ въ отведенную намъ комнату и сѣлъ у окна, какъ разъ надъ тѣмъ окномъ, у котораго трактирщица разговаривала съ Гансомъ.

— Такъ вы не хотите, чтобъ я отдала ее за этого итальянца? — спросила она.

— Трижды нѣтъ. Латинская порода мерзкая; эти люди женятся на недѣлю, а потомъ и сами сбѣгутъ, да еще я деньги унесутъ. Да вообще не отдавайте ее ни за него, ни за кого другого, — она еще слишкомъ молода. Замужъ надо выходить въ вашемъ возрастѣ…

— Ach, lieber Gott! (ахъ, милый Богъ! Нѣмцы называютъ Бога милымъ.) Вы просто шутите…

— Не думаю шутить. Вы еще очень аппетитная женщина. Къ тому же вамъ необходимъ въ домѣ мужчина. Еще такъ-сякъ въ Дагерлохѣ, гдѣ у васъ много прислуги; а переѣдите въ Боннъ вдвоемъ съ дочерью… Городъ студенческій…

— Gott in Himmel! (Богъ на небѣ! — такъ говорятъ нѣмцы вмѣсто нашего: Царь Небесный!) Вы меня пугаете.

— Чтобы не бояться, выходите замужъ, фрау Пфенигъ, или возьмите нахлѣбника…

— Отчего бы вамъ не жить съ нами, достойнѣйшій г. Шлукеръ?

— Я слишкомъ бѣденъ и не могу платить дорого.

— Можете ровно ничего не платить, — вы будете давать уроки Ленхенъ…

— Посмотримъ, подумаемъ.

Въ эту минуту въ садъ вошла толпа студентовъ, возвращавшихся изъ Тюбингена, распѣвая стихи Уланда:

Frau Wirthin, hat sie gut Bier und Wein?

Wo hat sie ihr schoenes Toechterlein?

(«Хозяйка, есть ли у васъ хорошее пиво и вино? Гдѣ ваша хорошенькая дочка?»)

— Вотъ она! — защебетала выбѣжавшая имъ навстрѣчу Ленхенъ.

Молодежь окружила ее шумною толпой, махала своими пестрыми фуражками и кричала:

— Ура, Ленхенъ! Ура! Hoch!

Одинъ изъ буршей надѣлъ ей на голову свой рilus (плоская шапочка), другой повязалъ черезъ плечо двухцвѣтную ленту, знакъ какого-то общества, и дѣвушка тутъ же была провозглашена Fuchsin (вступающею студенткою). Шапочка и лента къ ней очень шли; но это, кажется, не особенно радовало Жіана, слѣдившаго за всею сценой издали. Послѣ Ленхенъ была сдѣлана овація Гансу; одинъ старый буршъ узналъ его и громко назвалъ по имени, показывая товарищамъ. Ясно было, что нашъ пріятель Шлукеръ стяжалъ въ Тюбингенѣ громкую извѣстность своими столкновеніями съ полиціей, особливо же прославился квартетомъ, который онъ пѣлъ въ-одиночку, идя изъ кабачка. Принцесса, знаменитая красавица, очень смѣялась надъ этой выходкой, а старый король виртембергскій разсердился, — двойной успѣхъ, сдѣлавшійся легендарнымъ. Молодежь громко привѣтствовала Ганса и рѣшила устроить въ честь его Commers. Меня съ Жіаномъ пригласили въ качествѣ hospites. Hospites — я понялъ: это множественное число латинскаго слова, означающаго гость; но я не понималъ, что за исторія Commers.

— Я тоже не знаю, — сказалъ мнѣ Жіанъ, — но увѣренъ, что непремѣнно будутъ пить пиво.

Черезъ полчаса, употребленные на устройство подобающей обстановки, насъ ввели въ большую, низкую залу; по серединѣ стояли столы, расположенные подковой. За ними размѣстилось около сотни молодыхъ людей въ фуражкахъ и шапочкахъ, съ лентами черезъ плечо; фуражки и ленты были всѣхъ цвѣтовъ радуги, врозь взятыхъ и въ разныхъ сочетаніяхъ двухъ и трехъ цвѣтовъ; ими обозначались различныя общества, обыкновенно враждовавшія между собою и братавшіяся на этотъ вечеръ. На нѣкоторыхъ студентахъ были кокарды, большія фехтовальныя перчатки, венгерки съ шнурами, рапиры на поясѣ и ботфорты со шпорами; хотя всѣ молодые люди путешествовали пѣшкомъ, но со шпорами не разставались, — пріятно все-таки имѣть видъ кавалериста. Стѣны были изукрашены флагами и вышитыми знаменами; на столѣ безъ скатерти, кромѣ кружекъ, стояли серебряные кубки съ висящими на нихъ медалями и большіе рога, изъ которыхъ пьютъ круговую; не брезгливый народъ въ этой странѣ, къ тому же это демократично и, такъ-сказать, священнодѣйственно. Молодые студенты, носящіе названіе фуксъ (Fuchs — лисица) исполняли должность лакеевъ и прислуживали старшинъ, достигшимъ званія буршей. Набольшей лисицѣ (Fuchs major) было, повидимому, много хлопотъ, — онъ распоряжался угощеніемъ. Гансъ предсѣдательствовалъ и священнодѣйствовалъ; началъ онъ съ того, что сказалъ очень серьезную рѣчь, въ которой отрекомендовалъ присутствующимъ меня и Жіана, послѣ чего, распоряжаясь общимъ воодушевленіемъ, скомандовалъ въ честь намъ двукратное ура. Воодушевленіе повиновалось командѣ и ура вышло настолько дружнымъ, что казалось выкрикнутымъ одною грудью, — удалось настолько хорошо, что студенты сами себѣ стали аплодировать.

Началась церемонія. Называя это пиршество церемоніей, я отнюдь не впадаю въ преувеличеніе, — оно было не только торжественно, но даже нѣсколько мрачно. Молодежь, пользующаяся каникулами и собравшаяся повеселиться, начала съ того, что затянула хоромъ латинскую пѣсню на погребальный мотивъ:

Gaudeamus igitur,

Juvenes dum sumus:

Post jucundam juventutem,

Post malestam senectutem,

Nos habebit humus.

Пропѣли и — погрузились въ сосредоточенное, важное молчаніе, къ которому быть-можетъ предрасполагала самая зала. Въ ней мы были наканунѣ свидѣтелями молчаливаго веселья нотаблей Дагерлоха. Всѣ студенты курили большія фарфоровыя трубки, разрисованныя девизами и гербами, какъ рыцарскіе щиты, и набитыя ужаснѣйшимъ табакомъ, называемымъ канастеръ.

— Отъ латинскаго слова «canistrum» объяснилъ мнѣ сосѣдъ съ правой стороны. — Названъ такъ потому, что привозился изъ Америки въ плетеныхъ карзинкахъ.

— А вы увѣрены, что курите не карзины? — спросилъ я сосѣда. Онъ задумался.

Послѣ четырехъ или пяти кружекъ языки начали развязываться. Мой сосѣдъ слѣва, узнавши, что я французъ, разсказалъ мнѣ, какъ его отецъ былъ въ Парижѣ въ 1815 году, и передалъ подробности сраженія подъ Лейпцигомъ. Тамъ и сямъ завязались сепаратные разговоры; сквозь табачный дымъ до меня долетали отрывки фразъ, отдѣльныя слова, все ученыя, все мудреныя: детерминизмъ, субгастація, пареніологія, целидографія, парадіастола, парадигма, парамбола… и чортъ ихъ знаетъ что еще, — я не могъ запомнить. Гансъ увеселялъ нѣсколькихъ молодыхъ людей, боявшихся проронить хотя одно словечко, описаніемъ тѣла задохшейся молодой дѣвушки, которую онъ только-что видѣлъ въ Гейльбронѣ: окоченѣлость членовъ, искаженность лица, синеватая блѣдность холоднаго и влажнаго тѣла, особенно на лбу и шеѣ… Я пропускаю дальнѣйшее. Ленхенъ ко всему прислушивалась съ напряженнымъ вниманіемъ; я понялъ, изъ какихъ источниковъ она почерпнула всѣ свои познанія. Между тѣмъ шла безумная выпивка, разговоры переходили въ споръ, тамъ и сямъ возвышались голоса, споръ превращался въ ссору; но всѣ эти юноши были серьезны и мрачны, какъ похоронные факельщики.

— Что въ васъ мнѣ особенно не нравится, — говорилъ мой сосѣдъ слѣва, опять обращаясь ко мнѣ, — это отсутствіе веселости въ характерѣ французовъ, Я хорошо знакомъ съ вашими писателями и, признаюсь, на меня нагоняютъ грусть даже тѣ, которые считаются у васъ самыми комическими, какъ Мольеръ и Поль-де-Кокъ. Истинная веселость только и существуетъ въ Германіи и обусловливается чистотою совѣсти. Посмотрите на эту залу: какъ весела, какъ одушевлена эта молодежь!

Я оглянулся и замѣтилъ, что три четверти этой молодежи были въ очкахъ. Мой сосѣдъ справа, не проронившій въ теченіе часа ни одного слова, должно-быть надумался я серьезно спросилъ меня:

— Почему вы сказали, что мы куримъ карзины? Я не понимаю.

Опорожнивши по дюжинѣ кружекъ, студенты запѣли подобно дагерлохскимъ нотаблямъ. Пѣли они хорошо, хоръ выходилъ стройнымъ, но что это были за пѣсни! Въ одной — «Добрый товарищъ» — рѣчь идетъ объ одномъ бѣднякѣ, умершемъ на войнѣ; въ другой — «Нашъ пріютъ» — разсказывается о томъ, какъ былъ выстроенъ бѣлый домикъ, но пришли какіе-то злые люди и разрушили его; третья — «Tempora mutantur» — посвящена мрачной мысли, что жизнь есть сонъ и жить не стоитъ, — припѣвъ: «Братья, должно умереть!» За этимъ пѣніемъ послѣдовало то, что собственно и есть Commers, опять нѣкоторая торжественная церемонія. Всѣ студенты поднялись съ мѣстъ, обнажили рапиры и запѣли религіозно-патріотическій гимнъ, послѣ чего предсѣдательствовавшій Гансъ пропѣлъ одинъ:

Еще пѣсня несется, —

Наша звучная пѣсня, —

Про знамя святое и мечъ!

О, воспрянь же душа! Развѣвайся же знамя!

По чужимъ голованъ мечъ гуляй на просторѣ…

При этихъ словахъ, на нѣмецкомъ языкѣ отнюдь не располагающихъ къ смѣху, студенты скрестили шпаги надъ столомъ и каждый изъ нихъ прокололъ фуражку собесѣдника, стоявшаго противъ него. Все это было продѣлано съ полнымъ благоговѣніемъ; молодые люди, обмѣнявшіеся этими ударами шпаги, нанесшими изъяны только ихъ шапкамъ, тѣмъ самымъ обоюдно обязывались вѣчною дружбой. Ленхенъ не имѣла права принимать участія въ церемоніи; она стояла у двери съ обнаженною шпагой въ рукѣ, съ студенческою шапочкой на головѣ, поднявши глаза къ потолку. Въ голубоватомъ туманѣ, наполнявшемъ залу, она напоминала мнѣ иную дѣву, вдохновенную Жану изъ нашей доброй Латорингіи, «qu’Anglois bruslèrent à Ronen». Теперь, когда я вспоминаю объ этомъ, по прошествіи многихъ лѣтъ послѣ войны, всѣ эти сцены возбуждаютъ во мнѣ или смѣхъ, или горькое чувство; но тогда… о, тогда, — я вынужденъ признаться, — въ этой массѣ бѣлокурыхъ головъ, возбужденныхъ пивомъ и дряннымъ табакомъ, въ особенности же сильными зву ккми строгой музыки, прекрасно спѣтою пѣснью, ея возвышеннымъ и благороднымъ смысломъ, представлявшимъ собою сочетаніе застольныхъ припѣвовъ съ выраженіемъ національнаго чувства, въ восторженномъ состояніи молоденькой дѣвушки я видѣлъ проявленіе серьезной силы, подчиняющей оргію обрядности, превращающей ее въ священнодѣйствіе, въ таинство.

Къ сожалѣнію, такого рода воодушевленія проходятъ быстро. При послѣднемъ возгласѣ, заканчивающемъ мрачныя пѣсни Коммерша (этотъ возгласъ опять-таки «ура»), одинъ буршъ, стоявшій около Ленхенъ… Надо замѣтить, что дѣвушка пользовалась полнымъ уваженіемъ всѣхъ студентовъ, иначе не называвшихъ ее, какъ Faeulein, mademoiselle — барышня; она же, съ своей стороны, однимъ взглядомъ умѣла сдерживать всякое слово или движенія, казавшіяся ей выходящими изъ рамокъ строгаго приличія, къ величайшему восхищенію Жіана… Итакъ, одинъ буршъ, стоявшій рядомъ съ ней, при возгласѣ «ура!» протянулъ было руку съ намѣреніемъ, кажется, обнять ее за талію и, чего добраго, поцѣловать пожалуй. Сильная рука схватила дерзкаго за волосы и опрокинула на землю. Буршъ вскочилъ и въ бѣшенствѣ бросился на Жіана. Итальянецъ ловкимъ движеніемъ схватилъ нѣмца за руки и съ такою силой налегъ на него, что заставилъ опуститься на колѣни передъ Ленхенъ.

— Просите прощенья! — крикнулъ онъ такимъ голосомъ, что вся зала притихла.

Взоръ Жіана металъ искры, глаза налились кровью. Надо сказать правду, нѣмецъ держалъ себя молодцомъ: онъ былъ блѣденъ, на губахъ бѣлѣла пѣна, — очевидно, жестоко страдалъ отъ боли, — но не вскрикнулъ, не произнесъ ни слова. Всѣ остальные не двигались съ мѣста, точно замерли, ожидая развязки. Ленхенъ торжествовала и краснѣла. Черезъ минуту, немного длинноватую на мой взглядъ, она сказала Жіаяу:

— Оставьте… Я его прощаю.

Дѣло, однако же, не могло такъ кончиться; на слѣдующій день молодые люди дрались на шпагахъ.

IV.

Эта дуэль сдѣлала величайшую честь Гансу. Дрались рано утромъ въ сараѣ, выстроенномъ въ глубинѣ сада и служившемъ для танцевъ. Такія столкновенія здѣсь очень часты, а потому все необходимое для студенческой дуэли оказалось на-лицо и въ полной исправности, а именно: нашейники, нагрудники, набрюшники, перчатки, нарукавники, наколѣнники и всевозможныя подушки и подушечки. Жіанъ хохоталъ до слезъ, пока Гансъ снаряжалъ его на битву.

— Позвольте, однако, узнать, куда же онъ можетъ меня ткнуть своей шпагой, когда вы меня кругомъ запаковали въ вату?

— Здѣсь принято мѣтить только въ лицо, но глаза защищены козырькомъ фуражки.

— Странная дуэль! — удивлялся Жіанъ.

Онъ въ жизнь свою не бралъ въ руку шпаги, но разсчитывалъ показать себя молодцомъ и еще больше возвыситься въ глазахъ Ленхенъ. Результатъ вышелъ не совсѣмъ такой, какого онъ желалъ. Дуэль такъ же регламентирована, какъ пирушки; драться можно не болѣе двадцати пяти минутъ и бой прекращается при первой крови. Противники выпадали разъ или два и потомъ останавливались на минуту; секунданты обязаны парировать удары. Итальянецъ лѣзъ на противника, какъ изступленный, и такъ неосторожно открывался, что ему можно было бы все лицо истыкать, не будь при немъ секундантомъ Гансъ, замѣчательный фехтовальщикъ, успѣвавшій отражать не только всѣ удары противника, но даже два или три раза отбить шпагу самого Жіана, которою онъ ему чуть глаза не повыкололъ. Установленныя двадцать пять минуть прошли безъ пролитія крови; честь была удовлетворена, противники поцѣловались, и одинъ изъ присутствующихъ торжественно сказалъ Жіану:

— Благодарите великаго Шлукера, — безъ него вамъ бы раскроили черепъ.

Жіанъ поблагодарилъ великаго Шлукера, а молодежь сдѣлала ему новую овацію, предложивши утреннее пиво (Frühbier), и хотѣла увести съ собою въ Тюбингенъ. Ленхенъ сорвала лавровую вѣтку и приколола къ его фуражкѣ. Онъ былъ героемъ дуэли; всѣ его превозносили, даже молодая дѣвушка, и никто не выражалъ ни малѣйшей претензіи. Когда тюбингенцы ушли, я сказалъ Жіану, что и намъ пора назадъ въ Гейдельбергъ.

— Я остаюсь здѣсь, — крикнулъ онъ.

— Это зачѣмъ?

— Затѣмъ, чтобы жениться на Ленхенъ.

— А средства у тебя гдѣ?

— У меня около пяти тысячъ дукатовъ (тысяча двадцать франковъ) — въ билетахъ неаполитанской рейты. Я ихъ продамъ. А пока возьми вотъ это, сбудь за что-нибудь въ Штутгартѣ и вышли мнѣ деньги.

Онъ снялъ перстни и цѣпочку отъ часовъ, Я уговорилъ его не продавать вещей и рѣшился не покидать его, опасаясь какихъ-нибудь дурачествъ съ его стороны. Переходы отъ печали и волненій къ веселости были у него очень быстры. Мы пошли прогуляться, и черезъ четверть часа онъ уже беззаботно болталъ и распѣвалъ вчерашнія пѣсни; только передаваемые имъ эти похоронные марши оживлялись, темпъ ускорялся, они теряли свой мрачный характеръ и звучали совсѣмъ по-иному. Потомъ онъ сталъ валяться по травѣ и заснулъ крѣпкимъ сномъ подъ тѣнью развѣсистой липы. Я вернулся одинъ съ намѣреніемъ разыскать Ленхенъ и поговорить съ нею очень серьезно. Въ саду я встрѣтилъ хозяйку съ Гансомъ, — они были положительно неразлучны, — и разслышалъ только конецъ ихъ дуэта:

— Такъ вы поѣдите съ нами въ Бонъ, уважаемый г. Шлукеръ?

— Поѣду, милѣйшая госпожа Пфенигъ.

Ленхенъ, сидя у окна, работала на прялкѣ и пѣла пѣсню Маргариты.

Я пристально посмотрѣлъ на нее, и она, кажется, почувствовала на себѣ мой взглядъ: во всякомъ случаѣ она вздрогнула, лицо приняло сердитое и стыдливое выраженіе Діаны, застигнутой во время купанья; она ушла въ глубину комнаты. Черезъ минуту она вышла однако въ садъ и, подойдя прямо во мнѣ, спросила безъ предисловій:

— Зачѣмъ вы на меня смотрите?

Я уже собрался было сказать ей любезность, но она замѣтила это но моему лицу и съ легонькой улыбочной нѣсколько рѣзко остановила меня:

— Нельзя ли безъ комплиментовъ, господинъ французъ, — здѣсь они совсѣмъ на къ чему. Я вижу, что вы за мною присматриваете, наблюдаете и не любите меня… Да, не любите и никогда не полюбите ни одной женщины. Вамъ помѣшаетъ ваше любопытство, — вы слишкомъ любопытны. Но у васъ честные глаза, вы мнѣ внушаете довѣріе. Сядемъ и поговоримъ.

Мы сѣли на скамейку, скрытую шпалерой.

— Вы хотите знать, что я такое, — начала она, — я скажу вамъ. Говорятъ, будто я похожа на отца. Онъ былъ простымъ работникомъ, страстно жаждалъ знанія и сдѣлался бы навѣрное ученымъ. еслибы не умеръ слишкомъ рано. Но работать цѣлый день руками и всѣ ночи головою слишкомъ утомительно, — онъ не выдержалъ и умеръ въ чахоткѣ. За нимъ отъ чахотки же померли всѣ мои братья и сестры. Этотъ святой человѣкъ многому успѣлъ научить меня но воскресеньямъ и оставилъ мнѣ въ наслѣдство свою жажду знанія и свои книги. Моя мать — честная женщина, надъ которою вы совсѣмъ напрасно насмѣхаетесь… Не отрицайте этого, — я тоже любопытна и тоже кое-что вижу… Она открыла трактиръ и повела дѣло удачно. Этотъ домъ она выстроила, собрала, такъ сказать, камень за камнемъ… Это вѣдь тоже поэзія въ своемъ родѣ, могу насъ въ томъ увѣрить. Вчера вечеромъ я о ней думала, когда студенты пѣли:

Этотъ бѣленькій домикъ построили мы…

— и я видѣлъ слезы на вашихъ глазахъ…

— И насмѣхались надо мною. Я все вижу; я даже замѣтила, что вамъ не нравятся мои красныя руки. Знаете ли, почему вы никогда не влюбитесь?

— Вы уже сказали мнѣ…

— Я сказала одну причину, другая должна польстить вамъ больше… потому, что вы излишне остроумны. Вы во всемъ выискиваете, надъ чѣмъ бы позабавиться, и находите, что красныя руки не идутъ къ золотистымъ волосамъ. Вы проводите вотъ этою тросточкой черту по песку и говорите: «по эту сторону поэзія, по эту — проза», и никакъ не хотите ихъ совмѣстимости и тождественности.

— Даже тождественности? Это любопытно!

— Вотъ видите, вы даже представить себѣ этого не можете. По-вашему, поэзія постоянно витаетъ гдѣ-то внѣ жизни, выше ея, и вы не подозрѣваете, что она въ самой жизни, что ею полно каждое наше дѣйствіе, самое обыденное, лишь бы въ немъ принимало участіе сердце. Вы не допускаете, чтобы молодая дѣвушка могла, подобно Карлу Великому, бесѣдовать съ своими руками, говорить имъ: «Вы были бы нѣжны и бѣлы, еслибъ я захотѣла, — стоило бы васъ оставить праздными, натирать вечеромъ косметиками и днемъ носить перчатки». — «Да, — отвѣтили бы руки; — но что бы сталось съ хозяйствомъ, съ чистотою? Служанки — плохія помощницы. Пришлось бы все дѣлать матери, а она уже довольно поработала, она устала… Еслибъ она берегла свои пальцы, не было бы у тебя ни фортепьяно, ни кружевъ, ни досуга и свободы». Вотъ пѣсня о красныхъ рукахъ; переложите ее въ звучные стихи и выйдетъ очень недурно.

— Конечно, переложена же въ стихи теорема о квадратѣ гипотенузы.

— Васъ и этимъ не убѣдишь… Впрочемъ, въ этомъ нѣтъ и надобности, разъ вамъ и такъ счастливо живется. Намъ же для того, чтобы быть счастливыми, необходимо любить свое дѣло, поэтизировать его. Горе въ томъ, что жизнь, даже занятая, слишкомъ длинна, когда жить приходится одиноко; остается слишкомъ много времени для думы, мысль утомляется, дремлетъ, переходитъ въ мечты… Вотъ почему тогда въ Гейдельбергѣ я, какъ маленькая дѣвочка, обрывала лепестки маргаритки на берегу Некара… Тогда-то я и увидала вашего друга, смуглаго красавца. Онъ явился въ такую минуту, что мнѣ представилось, будто я его полюбила…

— Слѣдовательно, вы его не любите?

— Да и нѣтъ. Я вамъ все выскажу откровенно. Танцуя съ нимъ вечеромъ, я думала, что принадлежу ему на всю жизнь. Потомъ въ теченіе трехъ дней онъ не показывался; изъ этого я заключила, что онъ и не думаетъ обо мнѣ… При нашемъ дѣлѣ, я вижу здѣсь каждый день цѣлыя стаи перелетныхъ птицъ; многія изъ нихъ, проведя часъ-два подъ этою кровлей, начинали распѣвать мнѣ знакомую всѣмъ вамъ пѣсню. Послѣ перваго куплета онѣ улетали и слѣда отъ нихъ не оставалось. Когда вы проходили здѣсь вечеромъ въ дождь, насъ съ матерью не было дома. Вчера я увидала его вторично; но это было не въ добрый часъ… У меня бываютъ такіе несчастные дни, дни гордости… Надо вамъ сказать, что гордость — мой самый крупный недостатокъ. Меня избаловали… Мать во мнѣ души не чаетъ, въ селѣ я слыву фениксомъ. Сущность же заключается въ томъ, что я блистаю здѣсь потому, что кругомъ мракъ; повидимому, я знаю очень многое и въ этомъ отношеніи похожа на библіотеку моего отца, въ которой есть и латинскія книги, и даже еврейскія, но за то есть и множество пробѣловъ, не мало книгъ разрозненныхъ… къ тому же у меня въ головѣ ничего не приведено въ порядокъ…

Я всегда относился къ женщинамъ крайне недовѣрчиво, и дурно дѣлалъ, — по крайней мѣрѣ двѣ изъ нихъ ни разу меня не обманули. Теперь я доискивался причины, почему эта молодая дѣвушка съ перваго же слова пускается со мною въ такія наивныя откровенности; такихъ причинъ мнѣ представлялось тысячи. Она продолжала:

— Итакъ, вчера мнѣ захотѣлось понравиться вашему товарищу; я щегольнула передъ нимъ моими маленькими талантами, моимъ голубымъ платьемъ, для него пошла прислуживать студентамъ, чего никогда не дѣлаю, Я видѣла его печальное лицо, когда на меня надѣли студенческую шапочку; его ревность доставляла мнѣ удовольствіе. Онъ кинулся защищать меня, — я была въ восторгѣ; мнѣ было бы очень обидно, еслибъ онъ не сталъ драться за меня. Все это очень дурно. Я продумала объ этомъ всю ночь, волновалась все утро, боясь, что его могутъ изуродовать какимъ-нибудь безобразнымъ шрамомъ на лицѣ… Я для него сорвала лавровую вѣтку и, не будь здѣсь такъ много народа, я бы ее приколола къ его шапкѣ, а не къ Гансовой… Сейчасъ, когда я пѣла пѣсню Маргариты, я о немъ думала, потому такъ и смутилась отъ вашего взгляда… И при всемъ этомъ я скажу вамъ, что не люблю его… Этотъ бракъ невозможенъ…

— Это надо обдумать, серьезно обсудить.

— Давайте обсудимъ, — сказала она, сильно волнуясь. — Вы мой другъ, мой единственный другъ, — она взяла мои руки, — обсудимъ вмѣстѣ, — я теряюсь. Скажите, возможно ли увлекаться человѣкомъ потому только, что у него великолѣпные черные глаза? Не глупо ли это, не подло ли? Что я о немъ знаю? Что онъ бѣденъ? Тѣмъ лучше, — я никогда не желала бы быть богатой. А что у него на душѣ? Я не смѣю заглянуть въ нее… Всѣ его впечатлѣнія представляются какими-то воспоминаніями; онъ говоритъ цитатами изъ книгъ, называетъ меня то Доротеей, то Шарлотой… Вѣдь намъ придется жизнь прожить. Что изъ этого выйдетъ? Подумалъ ли онъ объ этомъ? Подумалъ ли онъ, что для этого одной любви не достаточно, а нужно взаимное уваженіе, глубокое, длящееся до сѣдыхъ волосъ? Онъ и не понимаетъ этого, — онъ дитя. Спасите насъ другъ отъ друга: меня — отъ него, его — отъ меня… Почему я знаю, — быть-можетъ завтра же я стану презирать его: я уже теперь сознаю свое превосходство надъ нимъ… Я не желаю быть женою человѣка, стоящаго ниже меня. Я отдамся только сильному, побѣдителю.

Все это и многое другое, сказанное ею, показалось мнѣ очень хорошимъ и разумнымъ. Я замѣтилъ, какъ она, говоря это, перешла отъ французскаго къ нѣмецкому языку, что служитъ несомнѣннымъ признакомъ искренности.

— Я увѣренъ, — отвѣтилъ я, — что вы дѣвушка благоразумная и съ сердцемъ. Кромѣ того, мнѣ пріятно слышать отъ васъ такія смѣлыя и здравыя сужденія о любви и замужствѣ. Меня не пріучили къ этому дѣвушки того круга, въ которомъ я жилъ. Жіанъ, дѣйствительно, молодъ для васъ въ настоящее время; но молодость — такой недостатокъ, отъ котораго онъ быстро избавится… Да еще вопросъ, такъ ли это желательно. Если я повторю ему то, что вы теперь говорили, онъ такъ и вспыхнетъ, какъ порохъ. Онъ — южанинъ, житель страны солнца, влюбившійся въ луну, въ погонѣ за нею заѣхалъ сюда и воображаетъ, что луна у васъ подъ косою спрятана. Больше онъ ровно ни о чемъ не думаетъ. Какъ у большинства итальянцевъ, у него нѣтъ никакой религіи, никакого понятія о законахъ нравственности; философія для него мыльный пузырь. Вмѣстѣ съ тѣмъ это человѣкъ безукоризненно нравственный, потому что вѣчно витаетъ въ облакахъ, совершенно не знаетъ людей и еще менѣе женщинъ, въ жизни своей не думалъ о завтрашнемъ днѣ. Въ общемъ онъ восторженный, въ высшей степени симпатичный и милѣйшій малый. Чтобъ отклонить его отъ васъ, я вижу только одно средство — замѣнить одно увлеченіе другимъ, если позволите, брюнеткою вмѣсто блондинки. Въ Гейдельбергѣ, напримѣръ, есть одна прехорошенькая…

— Нѣтъ! — вскричала Ленхенъ.

— Въ такомъ случаѣ надо придумать что-нибудь другое… попробовать увѣрить его, что вы влюблены… ну, хоть въ стараго Ганса.

Я думалъ разсмѣшить ее этимъ, но она сдѣлалась еще серьезнѣе.

— Это опасная игра, — сказала она, — въ нее рискуешь проиграть. У меня была пріятельница въ Плиннигенѣ, она попробовала этимъ способомъ отдѣлаться отъ одного обожателя, а можетъ-быть еще больше привлечь его къ себѣ, притворившись неравнодушною къ другому. Кончилось тѣмъ, что она вышла замужъ за этого другого, и теперь онъ пьянствуетъ и колотитъ ее каждый день.

— Что же, и вы боитесь привязаться къ старому Гансу? — спросилъ я смѣясь.

— А почему бы и нѣтъ?

— Онъ дуренъ, мѣшковатъ, неловокъ…

— Однако не дурно отражаетъ удары шпаги.

— Посмотрите на себя рядомъ съ нимъ въ зеркало…

— Нельзя же всю жизнь любоваться другъ на друга. Есть красоты, которыя можно видѣть только закрывши глаза.

— И заткнувши носъ, — Гансъ весь прокоптѣлъ отъ своей трубки.

— Я привыкла къ табачному дыму. Еслибы вы захотѣли разсмотрѣть въ немъ внутренняго человѣка, вы были бы поражены удивленіемъ. Я его хорошо знаю: живя въ Тюбингенѣ, онъ часто бывалъ у насъ. У него нѣтъ ни рода, ни племени; его ребенкомъ подняли на улицѣ, добрые люди отдали въ школу; тамъ онъ потерялъ глаза, сталъ близорукимъ отъ чтенія. До сихъ поръ, — а ему уже за тридцать, — онъ только и дѣлаетъ, что учится. Денегъ у него нѣтъ и не было, и онъ о нихъ не думаетъ. Чѣмъ онъ живетъ, никто не знаетъ; я знаю только, что разъ онъ не ѣлъ цѣлую недѣлю… Обувь ему ничего не стоитъ; онъ даетъ уроки санскритскаго языка сыну одного сапожника въ Мангеймѣ. Другой одежды, кромѣ той, что на немъ, я никогда не видала. Въ кабакѣ, въ трактирѣ никто не позволитъ себѣ подать ему счетъ… «Нищій!» — говорите вы презрительно потому, что нищенство не въ вашихъ нравахъ… Да, нищій, какъ Гомеръ…

Она увлеклась и, чего добраго, готова была серьезно увлечься старымъ буршемъ. Чтобы перемѣнить разговоръ, я поставилъ вопросъ прямо:

— Что же сказать Жіану?

— Скажите, чтобы онъ… созрѣлъ. Я не хочу ни видѣть его. ни говорить съ нимъ; я могу не совладѣть съ собой, а этого не слѣдуетъ. Къ тому же мнѣ мать запретила слушать его объясненія и я обязана ей повиноваться. Она должна скоро придти за мной дѣлать прощальные визиты, — мы уѣзжаемъ совсѣмъ въ Боннъ, на ея родину. Скажите вашему другу, что я прошу его не приходить къ намъ до тѣхъ поръ, пока онъ не сдѣлаетъ чего-нибудь для себя и для меня… Скажите, чтобы учился, работалъ, добивался и добился бы по крайней мѣрѣ… степени доктора философіи!

Въ эту минуту въ глубинѣ сада показалась фрау Пфенигъ въ желтой шляпкѣ и въ розовомъ платьѣ.

— Прощайте, мой лучшій другъ! — сказала Ленхенъ. — Пишите мнѣ, пишите о немъ…

Lebe wohl, lebe wohl, mein Freund!

Muss noeh heute scheiden…

прибавила она взволнованнымъ голосомъ и очень серьезно поцѣловала меня. Я не имѣю претензіи придавать значеніе этому поцѣлую, а все-таки пріятно, очень пріятно поцѣловаться съ хорошенькою дѣвушкой. Я былъ въ крайне затруднительномъ положеніи, когда пришелъ Жіанъ: въ какой формѣ передать ему результатъ моего разговора съ Ленхенъ такъ, чтобъ его не разозлить, или не огорчить и, наконецъ, не возбудить его подозрѣнія въ томъ, что я хочу его провести и одурачить; какъ втолковать влюбленному, да еще итальянцу, разсужденія такого страннаго характера: «Она тебя любитъ, но пока не хочетъ любить, — маменька запретила, — а потому проситъ тебя поскорѣе убираться вонъ. Она уѣзжаетъ въ Боннъ, увозитъ съ собой твоего пріятеля, Ганса; тебѣ же дозволяется явиться туда съ однимъ условіемъ, если сдѣлаешься докторомъ философіи, а то и глазъ не показывай».

Все это плохо вязалось одно съ другимъ. къ моему крайнему изумленію Жіанъ весело расхохотался, когда я передалъ ему рѣшеніе Ленхенъ.

— Докторомъ философіи! — воскликнулъ онъ. — Только-то?… Да это плевое дѣло! Вернемся въ Гейдельбергъ.

Я заплатилъ по счету, въ который, къ слову сказать, былъ вписанъ Frühbier тюбингенцевъ; должно-быть я угощалъ, да потомъ забылъ. Жіанъ пошелъ проститься съ Гансомъ, вскрывавшимъ въ это время курицу, попивая и покуривая.

— Другъ, — сказалъ итальянецъ, — я счастливѣйшій изъ смертныхъ и этимъ обязанъ тебѣ; я никогда не забуду, что ты спасъ мнѣ жизнь. Ленхенъ дала мнѣ слово съ условіемъ, чтобы я получилъ степень доктора философіи, Я добьюсь ея въ три мѣсяца и возвращаюсь въ Гейдельбергъ писать диссертацію… Не укажешь ли мнѣ темы?

— Надо подумать, — отвѣтилъ Гансъ и, продумавши двадцать пять минутъ, прибавилъ:

— Я затрудняюсь между двумя крайне важными вопросами: одинъ, чисто философскій — о трансубстанціи по отношенію къ метамисихозу. Но для тебя это непосильно, — ты слишкомъ невѣжественъ. Другой вопросъ, филологическій, очень простой и интересный: о склоненіяхъ именъ существительныхъ въ языкѣ «oil» пикардскаго нарѣчія.

— О склоненіяхъ — такъ о склоненіяхъ, — сказалъ Жіанъ.

Мы вышли. Гансъ открылъ окно и крикнулъ:

— Въ особенности обратите вниманіе на типы флекцій…

— Непремѣнно, — отвѣтилъ итальянецъ и подпрыгнулъ козелкомъ.

Возвращеніе было необыкновенно веселое, — мы школьничали, какъ мальчишки. Въ Штутгартѣ на площади мы встрѣтили слѣпого арфиста, брянчавшаго увертюру «Оберона». День былъ праздничный, ясный; разряженныя толпы выходили изъ церкви. Жіанъ взялъ арфу у слѣпого музыканта и, мастерски акомпанируя себѣ, запѣлъ арію своей родины. Собравшійся народъ съ удовольствіемъ слушалъ прекрасную музыку и мягкій, ласкающій голосъ юноши; подаянія сыпались обильно. Проѣзжала карета съ королевскимъ гербомъ и пріостановилась позади толпы. Жіанъ смѣло подошелъ къ ней и протянулъ шляпу.

— Кто вы? — спросила красавица принцесса, удивленно глядя на молодого человѣка.

— Пока странствующій музыкантъ, принцесса, а черезъ три мѣсяца буду докторомъ философіи.

V.

Разыгрывавшійся романъ очень занималъ меня и весьма мало безпокоилъ. Я считалъ Жіана неспособнымъ къ постоянству и ошибся, онъ горячо принялся за дѣло и упорно работалъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, съ утра до вечера, въ библіотекѣ, ночь — дома, за своимъ письменнымъ столомъ. Свѣчей онъ сжигалъ огромное количество; наша комната была завалена книгами, брошюрами, — негдѣ было ни сѣсть, ни даже лечь. Онъ не импровизировалъ болѣе стихомъ на берегу Некара, а писалъ дома, писалъ прозой, и, что всего хуже, нѣмецкою прозой, и разорялся на старыя книги. Одинъ изъ гейдельбергскихъ антикваріевъ, — такъ называютъ здѣсь букинистовъ, торгующихъ подержанными книгами, — разъ остановилъ меня и зазвалъ въ свою лавку.

— Вашъ пріятель долженъ мнѣ семьдесятъ восемь флориновъ и тридцать два крейцера, — сказалъ онъ. — Можно ли ему кредитировать?

Я спросилъ объ этомъ Жіана и получилъ далеко неуспокоительный отвѣтъ:

— У меня нѣтъ денегъ, но у тебя есть.

Тогда я задумался надъ вопросомъ, поставленнымъ однимъ философомъ, моимъ соотечественникомъ: «Когда пріятель проситъ у васъ взаймы, сообразите, что для васъ лучше — лишиться пріятеля или денегъ?» Въ большинствѣ случаевъ, лишаешься и того, и другаго, рѣшилъ я.

Между тѣмъ, Жіанъ писалъ свою диссертацію и старался меня заинтересовать ею.

— Эти склоненія существительныхъ на старомъ французскомъ языкѣ, и въ особенности на пикардскомъ нарѣчіи, представляютъ одно изъ любопытнѣйшихъ явленій въ исторіи развитія языка, — говорилъ онъ. — И я сдѣлалъ въ высшей степени важное открытіе: Дицъ увѣряетъ, будто существуетъ лишь три типа флексій, а я нашелъ четвертый.

Говорилъ онъ это очень серьезно, впрочемъ, не забывалъ финансовой операціи и хлопоталъ о продажѣ своей неаполитанской ренты, что представлялось дѣломъ довольно сложнымъ, такъ какъ всѣ документы были именные. Въ этомъ онъ опять-таки проявилъ большую ловкость и реализировать бумаги поѣхалъ во Франкфуртъ, чтобы избѣжать посредничества банкировъ, «берущихъ слишкомъ большія куртажныя деньги», какъ онъ объяснилъ мнѣ. Эти южане преспособный народъ на все, когда какая-нибудь идея крѣпко засядетъ въ ихъ голову; а Жіанъ совсѣмъ не на шутку задумалъ жениться на Ленхенъ.

Что касается молодой дѣвушки, то она все болѣе и болѣе впадала въ нерѣшительность, что ясно выражалось въ ея письмахъ ко мнѣ. Я получалъ эти письма аккуратно черезъ каждые десять дней и Жіану ихъ не показывалъ.

Вотъ нѣсколько отрывковъ изъ нихъ:

«То, что вы мнѣ пишете о Жіанѣ, мой лучшій другъ, доставляетъ мнѣ большое удовольствіе и пугаетъ меня. Я въ восторгѣ, что онъ, ради меня, работаетъ, но боюсь, не зашла ли я дальше, чѣмъ слѣдовало, давши ему слово. По правдѣ сказать, я очень нерѣшительна и хотѣла только выиграть время. Сдѣлается ли когда-нибудь мой докторъ философіи серьезнымъ человѣкомъ? Не знаю, что и сказать; то такъ думается, то иначе. Просто ума не приложу. Присутствіе добряка Ганца еще болѣе увеличиваетъ мои тревоги.. Съ вашего отъѣзда онъ не покидалъ Дагерлоха. Мы почти постоянно вмѣстѣ, много разговариваемъ… Какая у него хорошая душа…»

«Вы пишете мнѣ, не довѣрять Гансу. О, какъ это похоже на всѣхъ вашихъ соотечественниковъ! Между женщиной и мужчиной вы не допускаете иныхъ отношеній, кромѣ салонныхъ. У васъ оно, пожалуй, и вѣрно; для васъ салонъ — все, вы его называете „свѣтомъ“. Ваши женщины живутъ въ немъ, для него и имъ однимъ; ихъ воспитываютъ для замужества, то-есть не для его сущности, а на показъ, оставляя въ сторонѣ налагаемыя имъ тяжелыя обязанности: дѣтей отдаютъ на воспитаніе сначала кормилицамъ, потомъ въ пансіоны. Насъ, правда, окружаютъ всякими внѣшними знаками аттенціи, уступаютъ мѣсто въ вагонѣ, не пускаютъ намъ табачнаго дыма подъ носъ, насъ вѣжливо презираютъ и ни въ какомъ случаѣ не допускаютъ ни до какого серьезнаго дѣла. Хорошо ли это? Предположите существованіе общества, установившаго иныя отношенія, взаимный обмѣнъ идей, напримѣръ, или общій трудъ; какъ вы думаете, не лучше ли, не нравственнѣе ли было бы такое общество? Вы говорите, что мѣсто женщины у домашняго очага. Я очень хорошо понимаю, что подъ этимъ очагомъ вы разумѣете кухонную печку. Я не презираю кухни; это могутъ засвидѣтельствовать мои красныя руки, которыя вамъ такъ не нравятся. Но, какъ бы кухня ни была привлекательна, — восемнадцать часовъ въ сутки она привлекать къ себѣ никого не можетъ. Чѣмъ занять время, остающееся свободнымъ? Вы скажете: посвятить его дѣтямъ. Но не у всѣхъ же есть дѣти. Что дѣлать тѣмъ несчастнымъ, у которыхъ нѣтъ дѣтей, дѣвупгкамъ, которымъ не удалось выйти замужъ? За что вы имъ отказываете въ правѣ удовлетворять свои умственныя потребности, жажду высшихъ знаній, и, наконецъ, въ правѣ зарабатывать средства къ жизни, къ обезпеченному и честному существованію? Вотъ тѣ мысли, которыя не даютъ мнѣ покоя въ эту минуту; а, вѣдь, я увѣрена, что ничего подобнаго не приходитъ Жіану въ голову… Для него блеснулъ лучъ солнца, и онъ доволенъ, онъ счастливъ!».

«Опять вы преподносите мнѣ конфетку; не въ моемъ это вкусѣ. Вы напѣваете мнѣ о томъ, что я слишкомъ хорошенькая, и думаете этимъ вскружить мнѣ голову. Ваши фразы о моей красотѣ я перевожу такъ: милая дѣвушка, вы становитесь синимъ чулкомъ. Я никогда не понимала вполнѣ ясно этого выраженія; мнѣ сдается, что такъ называютъ женщинъ, знающихъ слишкомъ много».

«Слѣдовательно, чтобы нравиться мужчинамъ, мы должны оставаться на извѣстной степени невѣжества. Скажите, что это такое, какъ не презрѣніе? Нашъ добрый Гансъ не раздѣляетъ вашихъ взглядовъ: по его мнѣнію, женщина въ правѣ и должна быть совершенно равною съ мужчиной. Въ этомъ я, впрочемъ, тоже нѣсколько сомнѣваюсь, хотя съ большимъ удовольствіемъ склоняюсь на его сторону. Играя съ нимъ въ шахматы, напримѣръ, я сознаю, что никогда не достигну его силы, и заключаю изъ этого о недостаткѣ у насъ нѣкоторыхъ способностей къ разсчету, точности и предусмотрительности. Онъ отвѣчаетъ, что по мнѣ нельзя судить о всѣхъ женщинахъ, что у меня въ головѣ вѣтеръ ходитъ… Вообще же, по его мнѣнію, всѣ наши недостатки происходятъ оттого, что насъ мало учатъ; при серьезномъ ученьи мы могли бы быстро развиться. Онъ находитъ, что насъ не только мало, но и плохо учатъ вещамъ ненужнымъ и вреднымъ, — по большей части музыкѣ и любви… Всѣ музыканты, — говоритъ онъ, — народъ испорченный, фортепіано оглупило новѣйшее общество. Деспоты это знаютъ, а потому поощряютъ оперу и преслѣдуютъ драму. Любовь есть тоже явленіе музыкальное, лирическій неврозъ, какъ послѣдствіе бездѣлья… Видите сами, что онъ не опасенъ…»

«… Добрая душа — Гансъ не даетъ вамъ покоя; вы увѣряете, будто онъ флиртуетъ идеями и, нападая на любовь, хочетъ заставить себя полюбить, подобно тому, какъ стоики добивались славы, декламируя противъ нея. Вы приводите прекрасную итальянскую пословицу: Chi vuol comprare. (Кто коритъ вещь — тотъ наровитъ ее купить). Успокойтесь: онъ человѣкъ выдающагося ума, и я люблю только его умъ. Но дѣло не въ этомъ. Завтра мы уѣзжаемъ въ Бонъ, отъ Гейльброна до Гейдельберга поѣдемъ на пароходѣ, а отъ рѣки до желѣзной дороги пойдемъ пѣшкомъ. Мнѣ бы очень хотѣлось васъ видѣть. Будьте на пристани, мы поговоримъ добрый часокъ времени. Еще одинъ маленькій капризъ: нельзя ли увидать Жіана, но такъ, чтобы онъ меня не видалъ? Устройте. Я скажу, что у меня болятъ глаза, и надѣну тройной вуаль».

Я пошелъ на пристань, гдѣ тотчасъ же встрѣтилъ фрау Пфенигъ и Ганса въ величайшихъ хлопотахъ: это было не простое путешествіе, а переѣздъ цѣлымъ домомъ, и хотя крупный багажъ былъ отправленъ впередъ, все-таки, чуть не половина палубы была загромождена ихъ пожитками.

— А, здравствуйте, г. Флеръ! — сказала муттеръ, — очень рада васъ видѣть. Вы намъ поможете.

Мнѣ сунули подъ мышку связку зонтовъ, въ одну руку дорожный мѣшокъ, въ другую чемоданъ, на плечо взвалили одѣяла. Ко мнѣ подошла Ленхенъ, также основательно нагруженная. Я едва узналъ ее подъ тремя вуалями и въ зеленыхъ очкахъ. Дорогой, намъ встрѣтился мой Stiejelfuchs (чистильщикъ сапоговъ); я свалилъ ему на руки весь нашъ скарбъ и приказалъ тащить на станцію. Избавившись отъ багажа, мы свободно могли бесѣдовать съ Ленхенъ минутъ пятьдесятъ, изъ которыхъ первыя двадцать провели противъ университета, въ ожиданіи выхода Жіана съ лекціи. Разговоръ нашъ былъ не особенно веселый. Молодая дѣвушка сказала, что окончательно отказалась отъ музыки и отъ любви, что никогда въ жизни не подойдетъ къ фортепіано, и, если пожелала увидать въ послѣдній разъ итальянца, то единственно для того, чтобы утвердиться въ своемъ рѣшеніи; рѣшилась же она посвятить себя эмансипаціи женщинъ. По этому поводу она отчитала мнѣ всѣ общія мѣста, бывшія тогда въ большомъ ходу и теперь еще повторяющіяся отъ времени до времени. Вліяніе Ганса такъ и сквозило въ каждомъ словѣ… Бѣда, когда начнутъ мудрствовать молодыя дѣвушки! Дорожное платье Ленхенъ имѣло видъ профессорской тоги, шляпка напоминала адвокатскую шапочку, на носу торчали безобразная цвѣтныя очки… Она показалась мнѣ отвратительною, и я уже хотѣлъ уйти отъ нея. Вдругъ она смолкла, изъ университета выходила толпа студентовъ; нѣкоторые изъ нихъ шли уткнувши носы въ книги; въ числѣ послѣднихъ былъ нашъ итальянецъ. Какъ только она его увидала, то схватилась за мою руку; я почувствовалъ, что ея рука дрожитъ… Да будетъ во вѣки благословенна наша мать — святая природа!… Жіанъ, не поднимая глазъ, шелъ прямо къ намъ; онъ читалъ «грамматику романскихъ языковъ». Когда онъ былъ всего въ двухъ шагахъ, я одновременно сдѣлалъ два удачныхъ движенія: одной рукой вышибъ у него книгу, другою приподнялъ сразу всѣ три вуаля и снялъ зеленыя очки съ Ленхенъ. Прощай Гансъ и всѣ его теоріи, равноправность половъ; жажда высшихъ знаній, сенъ-симонизмъ и музыкальные феномены, лирическіе нервозы и жречество юбки! Прощай, геникократія!… Да здравствуетъ любовь и слабость женскаго сердца!… Въ одно мгновеніе, неизвѣстно какимъ чудомъ, обѣ руки Ленхенъ очутились на плечахъ Жіана, а обѣ руки юноши скрестившимися за спиною молодой дѣвушки. Въ глазахъ обоихъ свѣтилось наивное, дѣтское счастье, полуоткрытыя губы складывались въ улыбку чистаго блаженства. Въ томъ мѣстѣ площади, гдѣ мы стояли, насъ не могъ видѣть никто изъ прохожихъ, только лазурное небо въ яркихъ солнечныхъ лучахъ изливало на юную чету свое благословеніе, да старый университетъ смотрѣлъ безъ удивленія и безъ гнѣва, какъ будто напѣвая на мягкомъ языкѣ Теокрита: «Будьте счастливы, дѣтки!».

— Теперь, мой юный другъ, пора на станцію, — сказалъ я Ленхенъ.

Она очнулась, какъ бы отъ забытья, покраснѣла до ушей, опустила свои три вуаля и быстро пошла по направленію къ станціи. Жіану, конечно, хотѣлось пойти за нею и поговорить. Я воспротивился этому. Такъ они и не перемолвились ни однимъ оловомъ; да что могли сказать они другъ другу такого, что было уже и безъ словъ сказано? Ленхенъ была сконфужена, смущена; лучше было предоставить ее самой себѣ подъ поэтическимъ впечатлѣніемъ этой встрѣчи; слова могли только расхолодить ея волненіе, пожалуй, даже сдѣлать положеніе неловкимъ. Я уговорилъ Жіана не идти на станцію и, проводивъ молодую дѣвушку, взялъ ея руку и тихо пожалъ; она не отняла руки, но и на мое пожатіе не отвѣтила. Женщины всѣ таковы: всегда наровятъ взять назадъ часть того, что дали. Не бѣда, — день, все-таки, былъ удачный.

Послѣ этого Ленхенъ довольно долго, не писала мнѣ, быть можетъ, потому, что была очень занята устройствомъ новаго жилища, вѣрнѣе же потому, что упрекала себя въ слабости, выказанной въ моемъ присутствіи, и нѣсколько ея стыдилась. Въ первомъ письмѣ, полученномъ отъ нея изъ Бона, не было ни одного слова о Жіанѣ.

«Мы совсѣмъ устроились, — писала она, — и я, все-таки, не могу сказать, хорошо мнѣ здѣсь или дурно: я еще не осмотрѣлась, не ознакомилась со всѣмъ, меня окружающимъ. Домикъ, правда, у насъ хорошенькій, построенъ на мѣстѣ стараго бастіона между дорогою въ Кобленцъ и Рейномъ; изъ моего окна видны рѣка и семь горъ. Но ни я ихъ не знаю, ни онѣ меня. Это не то, что въ Дагерлохѣ, гдѣ каждый вишневый кустъ былъ моимъ другомъ, съ которымъ я дѣлилась всѣми впечатлѣніями, радостными въ началѣ, немного грустными подъ конецъ. Я выросла въ ихъ тѣни, и мнѣ казалось, что они понимаютъ и мою радость, и мои печали. Здѣсь мнѣ некому сказать: „Помнишь ли?…“ И улицы здѣсь незнакомыя, и люди непривѣтливые; студенты смотрятъ на меня дерзко, профессора холодно, купцы равнодушно. То ли дѣло было въ нашей доброй, милой Швабіи! Можетъ быть, мнѣ все это только кажется, но я нахожу все и всѣхъ препротивными, въ особенности женщинъ; здѣсь все не нѣмецкое, а прусское, — сухое, длинное, вытянутое. За мать мнѣ тоже больно; она, повидимому, недовольна нашимъ переѣздомъ. Старыхъ ея друзей нѣтъ, о новыхъ знакомствахъ пока и думать нечего: здѣшніе жители очень недовѣрчивы; прежде, чѣмъ сойтись съ вами, они непремѣнно хотятъ все разузнать да развѣдать. Не будь съ нами добряка Ганса, слова бы сказать не съ кѣмъ было. Онъ согласился жить у насъ и даетъ мнѣ уроки естественной исторіи. Чтобы ему не такъ тяжело это было, я позволила ему курить во время уроковъ. Какъ я кажусь сама себѣ ничтожна сравнительно съ нимъ! Онъ такъ много знаетъ, что мнѣ даже страшно становится. Вотъ человѣкъ! Если бы онъ только захотѣлъ, онъ давно бы могъ сдѣлаться крупнѣйшею знаменитостью; но онъ объ этомъ не думаетъ и ровно ничего не пишетъ. Къ тому же, онъ не любитъ писать, и времени на писанье не хватаетъ, такъ какъ ему нужно слишкомъ многое высказать. Его девизъ: любить науку ради знанія; ему не нужно ни денегъ, ни почестей. По его убѣжденію, вся прелесть жизни заключается въ ученьи, все остальное — ложь и иллюзіи. Боже мой! Сколько онъ долженъ былъ выстрадать, чтобы дойти до этого!».

О Жіанѣ ни полсловечка. Однако же, между строкъ, все-таки, кое-что проглядывало: какими радостями и печалями, какими воспоминаніями могла она дѣлиться съ вишневыми кустами?… А потомъ, этотъ потретъ Ганса, совершенно условный и порядочно прикрашенный, очутился тутъ единственно ради контраста съ беззаботною и счастливою фигурою итальянца. Надо и то замѣтить, изъ-за чего бы она стала мнѣ писать, если бы эта фигура исчезла изъ ея памяти? Что было общаго между этою дѣвушкою и мною, какъ не Жіанъ? — А, ты мнѣ ничего не говоришь о немъ, — стало быть, хочешь, чтобы я о немъ говорилъ. И я не ошибался; кому бы ни принадлежалъ Рейнъ, — голландцамъ, нѣмцамъ, французамъ или швейцарацмъ, — женщина вездѣ одинакова: всѣ ея хитрости видны насквозь, а наивности загадочны и непонятны… Чтобы отплатить Ленхенъ ея же монетою, я написалъ ей отвѣтъ на шести страницахъ, на которыхъ говорилъ только о видахъ съ Кейэерштуля и о лекціяхъ. Въ слѣдующемъ письмѣ она мимоходомъ спросила, работаетъ ли Жіанъ надъ своей диссертаціей. Я сообщилъ ей, что диссертація кончена и что Жіанъ прежде, чѣмъ ее печатать, пошлетъ Гансу на просмотръ и заключеніе. Гансъ не удостоилъ дать никакого заключенія опять-таки потому, что писать не любитъ и за необходимостью слишкомъ многое высказать, времени на писанье не имѣетъ. Онъ ограничился коротенькой замѣткой, въ которой декретировалъ, что это не ученый трудъ, а вѣтеръ и пѣна, что нельзя удовольствоваться сотнею страницъ о предметѣ, требующемъ ихъ больше тысячи. Рукописи онъ, однако же, не возвратилъ. Жіанъ, съ отчаянія, хотѣлъ броситься изъ окна, но на другой день одумался и рѣшилъ иначе.

— Ничто не потеряно, — сказалъ онъ мнѣ, — у меня есть другая тема.

Тотчасъ же онъ сѣлъ за работу и, такъ сказать, однимъ почеркомъ пера написалъ свою диссертацію на прекрасномъ латинскомъ языкѣ, которому его основательно обучили итальянскіе монахи. При помощи двухъ-трехъ книгъ, въ нѣсколько дней было окончено изслѣдованіе о «Жіордано Бруно, отцѣ нѣмецкой философіи». Черезъ шесть недѣль онъ уѣхалъ въ Бонъ съ докторскимъ дипломомъ въ карманѣ. Съ этой минуты я предоставляю слово ему самому: у меня сохранились его письма.

«Дорогой мой! Пишу тотчасъ по пріѣздѣ, хотя писать, въ сущности, нечего; описалъ бы путешествіе, да я его не видѣлъ, замѣтилъ только, что цвѣтъ воды въ Рейнѣ похожъ на цвѣтъ шпината, посыпаннаго мукой. Ты скажешь, это — варварство. Можетъ быть, да мнѣ-то не до Рейна! Здѣсь я видѣлъ лишь носильщиковъ и прохожихъ. Народъ, кажется, привѣтливый, красивый. Короче сказать, я побѣжалъ къ Ленхенъ и не засталъ ее дома, видѣлъ только ея сову-мамашу. По твоему совѣту, я разсыпался въ любезностяхъ передъ этою ночною птицею и попросилъ ее показать мнѣ домъ. Она только этого и ждала, — ты знаешь, какое это наслажденіе для хозяевъ. Фрау Пфенигъ помолодѣла лѣтъ на десять и показала мнѣ все, кромѣ комнаты Ленхенъ, запертой на ключъ. Я осмотрѣлъ кладовую, погребъ, прачечную, кухню, даже конуру добряка Ганса, исправляющаго здѣсь должность кота на покоѣ. Онъ въ восторгѣ отъ моего пріѣзда. Ленхенъ ушла на цѣлый день къ какой-то пріятельницѣ и будетъ очень огорчена тѣмъ, что меня не видала. За то я, кажется, совершенно очаровалъ будущую тещу».

Ленхенъ передала мнѣ ту же исторію въ нѣсколько иномъ видѣ:

"Жіанъ пріѣхалъ въ Бонъ, не предупредивши насъ. Моя мать приняла его въ гостиной и пришла спросить, желаю ли я его видѣть. Я сказала, что не желаю… Я до сихъ поръ краснѣю, вспоминая Гейдельбергъ. Я заперлась въ своей комнатѣ и хорошо сдѣлала; опустивши глаза, я видѣла какъ бьется мое сердце. Въ три мѣсяца онъ добился степени доктора, и это для меня, отчасти подъ моимъ вліяніемъ!… Свой докторскій дипломъ, въ бархатной оберткѣ, съ моимъ вензелемъ, онъ просилъ передать мнѣ вмѣстѣ съ диссертаціей и съ коралловымъ парюромъ, выписаннымъ для меня изъ Италіи. Мнѣ очень хотѣлось отказаться отъ этого дорогаго подарка. Но моя добрая мама сказала: «Съ какой стати тебѣ отказываться?». Она, впрочемъ, не очень долюбливаетъ вашего друга. Не далѣе, какъ вчера, онъ дѣлалъ все возможное, чтобы причинить ей непріятности. Вопервыхъ, хотѣлъ непремѣнно осмотрѣть весь домъ… въ пятницу! Этотъ милый мечтатель, живущій вѣчно въ заоблачныхъ сферахъ, даже и не подозрѣваетъ своей неловкости. Стирка не была еще кончена, на лѣстницѣ висѣло мокрое бѣлье, въ кухнѣ безпорядокъ былъ невообразимый… А вы знаете, что такое кухня для доброй хозяйки. Несмотря на все это, Жіанъ разсыпался въ похвалахъ нѣмецкой аккуратности и чистотѣ. Онъ, конечно, старался быть лишь вѣжливымъ и любезнымъ; но этимъ далеко не всегда можно заслужить любовь. Гёте говоритъ, что по-нѣмецки вѣжливость есть просто ложь.

«Im deutschen lügt man, wenn man höflich ist».

«Моя мать изъ себя выходила и даже не могла этого скрыть. Вашъ пріятель забрался въ комнату Ганса. Тотъ принялъ его тоже очень дурно… Вообще, знакомство возобновляется совсѣмъ неудачно».

VI.

Жіанъ и Ленхенъ продолжали писать мнѣ, онъ по-итальянски, она по-нѣмецки. Я выбираю изъ ихъ писемъ отрывки, перевожу и располагаю ихъ послѣдовательно въ видѣ діалога. Это лучшій способъ передать всю исторію скоро и правдиво.

Жіанъ. — «Я совсѣмъ не понимаю Ленхенъ. Сегодня утромъ я видѣлъ ее въ первый разъ съ моего пріѣзда въ Бонъ. Муттеръ и Гансъ были тутъ же. Пріемъ отчаянно холодный, со мною ни слова, едва смотритъ. Старуха вяжетъ что-то; говоритъ одинъ Шлукеръ. Что все это значитъ? Что они еще придумали? Меня пригласили ужинать, но когда? — въ воскресенье. Сегодня понедѣльникъ, и вышло такъ, что не угодно ли цѣлую недѣлю глазъ не показывать… Очень пріятно! Вернувшись домой, я, со злости, далъ пощечину слугѣ Желтаго Льва (гостиница, куда и адресуй мнѣ письма); потомъ мнѣ стало совѣстно, и я бросилъ ему талеръ. Онъ поднялъ деньги и подставилъ мнѣ другую щеку. Въ Германіи христіанство только и уцѣлѣло у трактирныхъ слугъ. Но и въ этомъ размышленіи я не нахожу достаточнаго утѣшенія и золъ до бѣшенства».

Ленхенъ. — «Я видѣла Жіана, — все такой же. Я едва могла совладѣть съ собою, чтобы не броситься ему на шею; къ счастью, тутъ были моя мать и Гансъ. Я была такъ взволнована, что не посмѣла заговорить съ нимъ, избѣгала его взгляда, — онъ жжетъ меня. Видите, я такая же сумасшедшая, какою была въ Гейдельбергѣ, и рѣшаюсь писать вамъ. Ach, wir Armen! (Бѣдныя мы!) Вопреки желанію матушки, я пригласила Жіада ужинать въ воскресенье. Когда онъ ушелъ, мать и Гансъ сдѣлали мнѣ сцену; я, однако же, не струсила и, возвысивши голосъ, сказала: „Если мы принимаемъ въ подарокъ коралловое ожерелье, то, надѣюсь, можемъ предложить котлету“. Они переглянулись и ничего не отвѣтили».

Жіанъ.-- «Вчерашній ужинъ былъ настоящимъ праздникомъ и прошелъ необыкновенно весело. Я былъ въ отличномъ расположеніи духа и немножко подтрунивалъ надъ Гансомъ. Но нѣмцы народъ необидчивый. Онъ, конечно, человѣкъ очень ученый и достойный всякаго уваженія, но чудакъ большой руки, — до сихъ поръ возится съ розыскиваніемъ прототипнаго атома и для этого вскрываетъ все живое, что попадаетъ ему подъ руку. Здѣсь уже составляется противъ него цѣлое общество покровительства животныхъ изъ владѣльцевъ собакъ, кроликовъ и въ особенности изъ старыхъ дѣвъ, озабоченныхъ защитою своихъ кошекъ. Эти добрые люди предполагаютъ отказаться отъ употребленія мяса, чтобы не причинять непріятности быкамъ и баранамъ, готовы, кажется, установить, чтобы лошади стегали кучеровъ, а коровы доили скотницъ… Гансъ, впрочемъ, не унывая, продолжаетъ свои опыты и прекрасно дѣлаетъ, только совсѣмъ напрасно распространяется о нихъ за столомъ. Ленхенъ дѣлаетъ видъ, что слушаетъ его съ величайшимъ интересомъ; въ сущности же, онъ долженъ ей казаться грубымъ и отвратительнымъ. А я, все-таки, люблю этого чудака, и онъ мнѣ платитъ тѣмъ же. Я никогда не забуду, что обязанъ ему спасеніемъ моего лица отъ безобразія… Словомъ, вечеръ промелькнулъ какъ мигъ единый; я вырвался домой только въ одиннадцать часовъ».

Ленхенъ.-- «Увы, мой дорогой другъ! Ужинъ, отъ котораго я ждала столько хорошаго, все испортилъ. Во-первыхъ, надо замѣтить, что Жіанъ очень неприлично держалъ себя съ Гансомъ, осыпалъ его насмѣшками. Тотъ блѣднѣлъ, сжималъ кулаки и кусалъ губы. Я измучилась, каждую минуту ждала взрыва и, чтобы какъ-нибудь отклонить его, свела разговоръ на любимый предметъ нашего ученаго, такъ живо интересующій все общество. Жіанъ примолкъ, наконецъ, но, все-таки, не хотѣлъ уходить. Мамаша задремала и начала похрапывать; тутъ только онъ сообразилъ, что пора домой; безъ этого сидѣли бы, пожалуй, до сихъ поръ: Съ его уходомъ, у всѣхъ точно гора съ плечъ свалилась. „Надѣюсь, онъ не придетъ больше!“ — воскликнула моя мать, проснувшись».

Жіанъ.-- "Побѣда! Старой совы не было дома, когда я пришелъ на другой день; Гансъ рѣзалъ кошку въ подвалѣ. Ленхенъ сама отперла мнѣ дверь и провела въ свою комнату. Какое счастье, къ сожалѣнію, слишкомъ короткое!… Я спѣлъ ей изъ Моцарта на моемъ родномъ языкѣ:

"Là ci darem la mano…

"Насъ слышалъ только Рейнъ, залитый солнцемъ… Мы говорили, и я убѣдилъ ее, наконецъ. Она слишкомъ разсудительна, все оглядывается назадъ или смотритъ впередъ… Назади не весело — каждое воспоминаніе навѣваетъ грусть; впереди — чепуха какая-то, мечты и фантазіи. Цвѣтокъ тутъ, у ногъ; вчера его не было, завтра онъ увянетъ… нагнуться, сорвать его:

"Cogliam d’amor la rosa, amiamo or quando

"Esser si pecote riamato amando.

«Я убѣдилъ ее… и полагаю, что надняхъ будетъ помолвка».

Ленхенъ. — «Онъ неисправимо наивенъ, искрененъ и восторженъ: приходитъ въ восхищеніе отъ рѣки, освѣщенной солнцемъ, отъ музыкальнаго отрывка, исполненнаго съ чувствомъ. Его пламенныя рѣчи доказываютъ, что тамъ, внутри, горитъ хорошій огонь… Но въ этомъ ли вся суть? Достаточно ли этого для жизни? Вчера, въ моей комнатѣ, которую онъ, во что бы ни стало, хотѣлъ видѣть, онъ говорилъ, что, помимо любви, нѣтъ другой цѣли, достойной какихъ бы то ни было усилій. — А наука, а знаніе? — спросила я. — Онъ смѣется надъ ними; его диссертація, двѣ его диссертаціи кажутся ему ни на что ненужными, какимъ-то пустословіемъ; онъ говоритъ, что написалъ ихъ единственно для того, чтобы опять увидать меня. Слова эти доставили мнѣ огромное наслажденіе; но потомъ, обдумавши ихъ спокойно и хладнокровно, я просто испугалась; его беззаботность ужасаетъ меня. Для него какъ будто не существуетъ завтрашняго дня, онъ знать не хочетъ будущаго; самое слово бракъ кажется ему слишкомъ холоднымъ, — точно онъ выбралъ меня на одинъ день, на одинъ часъ… До чего гадки нравы латинскаго племени! Гансъ правъ, говоря, что католичество — худшая изъ религій, болѣе безнравственна, чѣмъ язычество, ограничивавшееся тѣмъ, что регулировало страсти, тогда какъ католицизмъ подавляетъ ихъ и, въ то же время, экзальтируетъ. Протестанство же, напротивъ, успокоиваетъ, осмысляетъ… Я справлюсь съ собою, — я протестантка!»

Жіанъ. — "Меня преслѣдуютъ неудачи; вотъ уже цѣлый мѣсяцъ, какъ я не видалъ мою бѣдную Ленхенъ. Сначала мнѣ говорили, что ея нѣтъ дома, и, наконецъ, признались, что она больна. Говорятъ, болѣзнь неопасна, но я, все-таки, въ большой тревогѣ. Она не выходитъ изъ комнаты, и ей запрещено говорить. Ее лѣчитъ Гансъ. Я вижусь съ нимъ каждый день и, по твоему совѣту, не насмѣхаюсь надъ нимъ. По правдѣ сказать, онъ необыкновенно жалокъ; такимъ несчастнымъ слѣдуетъ многое извинять. Должно быть, при его рожденіи собрались всѣ злыя феи; одна сказала: «Ты будешь дуренъ», другая: «Ты будешь бѣденъ», третья: «Ты будешь глупъ» и послѣдняя, самая злая: «Ты будешь ученымъ». Нѣтъ ничего удивительнаго, что человѣкъ, на котораго обрушились всѣ эти несчастія, сталъ грубъ, озлобленъ и сдѣлался пессимистомъ. — Мы постоянно играемъ въ шахматы; онъ побиваетъ меня всякій разъ и всякій разъ очень громко выражаетъ свое ликованіе побѣдою, и пускай себѣ, мнѣ это рѣшительно все равно. Подъ его конурою находится комната Ленхенъ; я слышу, какъ она кашляетъ, и страдаю за нее; тутъ-то я и подставляю пѣшекъ, коней и ферязь. — «Да будь-же внимательнѣе», — говоритъ Гансъ недовольнымъ тономъ. — «Ленхенъ опять кашляетъ!» — «Экая важность! — отвѣчаетъ онъ насмѣшливо. — У нея просто легкій бронхитъ».

Ленхенъ.-- «Успокойтесь, дорогой другъ, я совсѣмъ не больна, у меня просто насморкъ; но я воспользовалась этимъ предлогомъ, чтобы не выходить изъ комнаты. Это единственное средство избѣжать крупныхъ непріятностей. Мать не желаетъ, чтобы я видалась съ Жіаномъ; если бы онъ пришелъ вопреки ея желанію, вышелъ бы скандалъ, полный разрывъ. Жіанъ очень не нравится моей матери, и она, по своей честной откровенности, способна это высказать ему прямо. Лучше выиграть время».

Жіанъ. — "Что я дѣлаю? Думаю о Ленхенъ и, между прочимъ, учусь по-португальски. Премилый языкъ, очень сходный съ испанскимъ, и преподаетъ мнѣ его премилый и презнаменитый профессоръ. Я его единственный ученикъ, почему и предложилъ было ходить къ нему на домъ слушать лекціи. Онъ отказалъ наотрѣзъ, говоря, что, по долгу службы, обязанъ читать лекціи въ университетѣ. Вотъ мы и путешествуемъ въ аудиторію оба очень исправно; онъ забирается на каѳедру, я сажусь на первую скамейку, и онъ повѣствуетъ ровно часъ, причемъ, обращаясь ко мнѣ, говоритъ: «милостивые государи». Ты спрашиваешь, видаюсь ли я съ кѣмъ-нибудь въ Бонѣ? Видаюсь съ однимъ извѣстнымъ поэтомъ, съ наслѣднымъ принцемъ и съ старой торговкой, называющей всѣхъ «кумомъ»; ее всѣ зовутъ «кумой». Знаменитый поэтъ до сихъ поръ не можетъ простить твоимъ соотечественникамъ того, что они отрубили голову Конрадину и поколотили нѣмцевъ подъ Іеной, и до сихъ поръ громитъ ихъ своими перунами. Его зовутъ здѣсь Franzosenfresser (пожиратель французовъ). Я пришлю тебѣ каррикатуру, изображающую его пожирающимъ зуава; подпись: Wie famos schmeckt ein Franzoz! (Какъ вкусенъ французъ!) Я его разъ спросилъ, былъ ли онъ когда-нибудь влюбленъ. Вмѣсто отвѣта, онъ пожалъ плечами и взглянулъ на меня съ гордымъ презрѣніемъ. Надо остерегаться людей, незнающихъ любви. Это и тебя касается, прими къ свѣдѣнію.

«Что касается наслѣднаго принца, то онъ очень много обѣщаетъ, какъ, впрочемъ, всѣ наслѣдные принцы; посмотримъ, какимъ-то будетъ государемъ. Я представилъ ему бѣднягу Ганса, очень нуждающагося въ поддержкѣ. Они часто видаются и, кажется, сходятся во взглядахъ. Любопытно, что выйдетъ изъ этой короткости? Феодальный революціонеръ или государь-анархистъ? Очень любопытно».

«Кума» знаетъ весь міръ и сообщила мнѣ кое-какія интересныя вещи насчетъ совы-тещи. Я спросилъ, не думаетъ ли она выйдти замужъ за Ганса. — «Думаетъ, только совсѣмъ о другомъ, — объяснила кума. — Переѣхавши въ Бонъ, она мечтала всѣхъ поразить своимъ богатствомъ и встрѣтила вездѣ самый холодный пріемъ. Во-первыхъ, здѣсь не любятъ людей, нажившихъ деньги на чужой сторонѣ, и подозрѣваютъ, что онѣ пріобрѣтены нечестнымъ путемъ. Во-вторыхъ, сова, какъ ты ее называешь (кума всѣмъ говоритъ „ты“), съ перваго же раза подняла носъ, чего нигдѣ и никто не любитъ. Вотъ всѣ отъ нея и отвернулись, и осталось для нея открытымъ только общество ученыхъ, куда ее могъ ввести только пріятель Гансъ. Поэтому она такъ и дорожитъ имъ. Я знаю даже, что разъ или два онъ приводилъ къ ней профессоровъ; только она напрасно изубытчилась: Ганса они пригласили бывать у нихъ, а ее знать не хотятъ. Вотъ почему ей и хочется заручиться имъ въ крѣпкую… не думаю, чтобы замужествомъ, да онъ на ней и не женится… а женитъ она его на своей дочкѣ…»

« — Быть этого не можетъ! — сказалъ я кумѣ».

Ленхенъ. — "Гансъ, правда, очень перемѣнился. Прежде у него манеры были довольно примитивныя, единственное пальто и никогда нечесаная борода. Теперь онъ носитъ черный сюртукъ и чистое бѣлье и уже не разваливается на диванѣ съ ногами. Вчера, при входѣ въ гостиную, даже посторонился, чтобы пропустить меня первою, и не говоритъ: «вы ничего не понимаете», когда я не соглашаюсь, съ нимъ. Третьяго дня онъ дурно говорилъ о Жіанѣ и о васъ; само собою разумѣется, я вступилась; онъ замолчалъ и опустилъ голову. Словомъ, я перестала быть для него маленькой, глупенькой дѣвочкой. Давая мнѣ урокъ естественной исторіи, онъ все смотритъ на мои руки, — теперь они у меня бѣлыя. Сегодня утромъ онъ принесъ мнѣ букетъ оранжерейныхъ цвѣтовъ. Говоря откровенно, онъ много выигрываетъ отъ этой перемѣны. Мѣсяца два тому назадъ, я чувствовала къ нему глубокое уваженіе, во-первыхъ, какъ къ старику, во-вторыхъ, какъ къ существу, стоящему неизмѣримо выше меня, на высотѣ недосягаемой! Я не думаю, чтобы женщина могла серьезно привязаться къ человѣку, сознавая такое превосходство его надъ собою…

"Нѣтъ! Онъ ровно ничего не выигрываетъ, — совсѣмъ напротивъ. Сейчасъ, пока я писала это письмо, онъ вошелъ ко мнѣ въ какомъ-то странномъ волненіи, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, потомъ сѣлъ у моихъ ногъ на маленькій дѣтскій стульчикъ и съ минуту смотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза. А вы знаете, какія у него длинныя минуты. Мнѣ стало неловко, и я поднялась съ мѣста; онъ удержалъ меня и продекламировалъ стихи Уланда:

"Тебя я любилъ, тебя я люблю,

"Тебя я вѣкъ буду любить…

"Я выскажу вамъ чисто французскую мысль: успѣхъ человѣка много зависитъ отъ его позы. Я стояла передъ Гансомъ, захватившимъ обѣ мои руки и сжимавшимъ ихъ очень больно; онъ сидѣлъ на низенькомъ стульчикѣ, изогнувшись втрое какимъ-то безобразнымъ крючкомъ. Мнѣ вдругъ стало неудержимо смѣшно. Смѣхъ, знаете, похожъ очень на чиханье: воздерживаешься, пока можешь, а потомъ… ну, я и расхохоталась. Гансъ, выпустилъ мои руки и грустно посмотрѣлъ на меня. — Простите, — сказала я ему мягко, — мнѣ пришла въ голову забавная мысль.

« — Нѣтъ забавныхъ мыслей, — отвѣтилъ онъ серьезно. — Смѣхъ божественъ потому, что обладаетъ даромъ творчества. Когда верховное божество встрѣчаетъ небытіе, тогда возникаетъ міръ; когда человѣкъ встрѣчаетъ небытіе, раздается смѣхъ. Смѣхъ есть творчество человѣка, подобно тому, какъ все сотворенное есть смѣхъ божества. Смѣхъ противорѣчитъ противорѣчію, отрицаетъ отрицаніе, разрушаетъ ничто, утверждаетъ все, онъ — безграничная свобода, субъективизмъ, сознающій свое совершенство. Тогда человѣкъ устремляется въ пространство, дѣлаетъ скачекъ въ безконечное; этотъ скачекъ и есть смѣхъ…

Прежде все это показалось бы мнѣ необыкновенно глубокимъ, теперь же кажется безконечно-глупымъ. Кто виноватъ въ этомъ? Я, или Гансъ, или… Жіанъ?…»

Жіанъ — "Чудакъ онъ! Я рѣшительно не вѣрю, что онъ мечтаетъ о женитьбѣ на Ленхенъ. Я ее все еще не вижу; она больна и сидитъ, запершись, въ своей комнатѣ. А Гансъ началъ франтить, ходитъ къ принцу, хлопочетъ сдѣлаться докторомъ. Главное препятствіе заключалось въ диссертаціи; онъ не умѣетъ писать. Я ему сказалъ: «Возьми мою о склоненіяхъ на языкѣ. Я знаю, что она никуда не годится, но ты ее передѣлаешь, и съ твоими поправками и дополненіями она сойдетъ. Онъ долго отказывался и только по моей настоятельной просьбѣ согласился и напечаталъ подъ своимъ именемъ, безъ поправокъ, на мой счетъ. Онъ ни за что не хотѣлъ занимать у меня денегъ на печатаніе; мы сыграли на нихъ партію въ шахматы. Онъ, по обыкновенію, выигралъ и получилъ степень доктора философіи. Ты злишься и обзываешь меня дуракомъ, но ты рѣшительно не понимаешь святой простоты бѣдняги Ганса, не сознаешь, насколько онъ жалокъ, забитъ нищетою; у него нѣтъ за душою ни сантима, и онъ не вырабатываетъ ни шелеха. Къ счастію, принцъ взялъ его подъ свое покровительство и обѣщаетъ устроить для него каѳедру въ X—мъ университетѣ. Такимъ образомъ, бѣднякъ сразу сдѣлается экстраординарнымъ профессоромъ. Тѣмъ лучше! Отъ души желаю ему всѣхъ благъ, лишь бы онъ оставилъ мнѣ Ленхенъ».

Ленхенъ.-- "Гансъ окончательно теряетъ всякое обаяніе, оказывается мелкимъ человѣкомъ и очень некрасивымъ. Я запретила ему курить въ своей комнатѣ. къ тому же, я начинаю даже сомнѣваться въ его умѣ; признаю всю обширность его знаній, но теряю вѣру въ его идеи, не знаю даже, его ли онѣ. Во всякомъ случаѣ, у него онѣ не отличаются устойчивостью. То онъ былъ заклятымъ врагомъ всѣхъ государей, цѣлое лѣто фабриковалъ какія-то бомбы и, кажется, послалъ ихъ описаніе въ Лондонъ одному соотечественнику Жіана, добирающемуся до вашего императора. А теперь!… Ухаживаетъ за наслѣднымъ принцемъ, увѣряетъ, что наслѣдственность есть единственная основа соціальнаго порядка, демократію иначе не называетъ, какъ демологіей, говоритъ, что народъ дикъ и необузданъ, что это звѣрь, способный превратить весь міръ въ свинятникъ, если ему дать волю. Г-жу Бичеръ-Стоу называетъ полуумною бабою… Теперь, по его мнѣнію, всякая женщина-писательница — чудовище; дѣло женщины — сидѣть дома, да бѣлье чинить. — "Послушайтесь меня, — говоритъ онъ мнѣ, — бросьте всѣ ваши науки и читайте единственную пригодную для женщинъ книгу: «Дешевую кухню»… Преполезное чтеніе.

"Жіана я вижу каждый день только въ зеркало, которое я пристроила такъ, чтобы видѣть его, когда онъ проходитъ мимо окна. Онъ поблѣднѣлъ, глаза его часто красны… Жаль мнѣ его, бѣдняжку; но я не хочу, не могу дѣлать что-либо вопреки желанію матери.

"Когда я писала эти строки, она вошла ко мнѣ въ комнату и рѣзко спросила, почему я не хочу выйти за мужъ за доктора Ганса. Онъ получилъ, степень доктора и уѣзжаетъ въ X., гдѣ ему обѣщано мѣсто профессора. Я никакъ не ожидала этого отъ моей матери… Вы были совершенно правы, говоря, что они уже давно сговорились… Мать сказала мнѣ: «Я знаю, что онъ не красавчикъ; только жизнь не вальсъ, и красота тутъ ровно не причемъ. Пойми, что съ Гансомъ ты проживешь всю жизнь безъ нужды, безъ горя. Это человѣкъ серьезный, пользующіеся расположеніемъ принца, докторъ, скоро будетъ профессоромъ, а ты Frau Doctorinn (г-жею докторшею), потомъ Frau Professorinn (г-жею профессоршею) и современемъ Frau wirklich geheime Badhinn (г-жею дѣйствительною тайною совѣтницею)… Каково торжество для твоей старухи матери!…»

«Нѣтъ! Это невозможно, ужасно! Сдѣлаться госпожею Шлукеръ!… И это было бы ничего, но женою Ганса!… Ни за что въ мірѣ!…»

Я пропускаю нѣсколько писемъ, въ которыхъ Жіанъ и Ленхенъ доходятъ до полнаго отчаянія, — онъ, воображая, что его не любитъ Ленхенъ, — она, думая, что ее разлюбилъ Жіанъ. Я счелъ нужнымъ пріободрить пріятеля, и вотъ какой отвѣтъ полуду чилъ отъ него:

«А! Такъ вотъ ты каковъ! Богъ знаетъ сколько мѣсяцевъ получаешь отъ нея письма и хотя бы словомъ обмолвился. Во всякомъ случаѣ, спасибо за письмо; оно пришло какъ нельзя болѣе во время, такъ какъ я уже готовъ былъ надѣлать глупостей. Меня заставило крѣпко задуматься все, что ты говоришь о Гансѣ; но мнѣ, все-таки, кажется, что изъ нелюбви къ нему ты многое преувеличиваешь. Правда, онъ очень смахиваетъ на любителя жить на чужой счетъ: въ Гейдельбергѣ пилъ на нашъ, здѣсь и пьетъ, и ѣстъ на счетъ старой совы. Мы ѣздили въ Тюбингенъ, чтобы видѣть Уланда, а онъ въ это время видѣлся съ нимъ въ Гейльбронѣ. Пока мы искали Ленхенъ, онъ уже сидѣлъ съ нею въ Дагерлохѣ. Я дрался за нее на дуэли, вся честь оттого выпала на его долю. Я на смѣхъ сказалъ безсмыслицу о системѣ Гегеля, онъ создаетъ изъ нея цѣлую научную теорію. Докторство онъ получилъ благодаря моей диссертаціи, на мой же счетъ напечатанной. Я представилъ его принцу, по милости котораго онъ получитъ каѳедру и, пожалуй, отобьетъ у меня Ленхенъ. Все это правда, но я нисколько не огорчаюсь этимъ, а, напротивъ, смѣюсь, такъ какъ она меня любитъ. Пусть онъ себѣ профессорствуетъ, пусть блаженствуетъ… Ленхенъ любитъ меня, и завтра же, въ то время, когда мамаша уйдетъ на рынокъ, я отправлюсь къ ней и сообщу тебѣ все въ подробности. А теперь, покойной ночи. Падаю отъ сна…»

«Ахъ, другъ, какое чудное утро! Я былъ у нея, только пришелъ слишкомъ рано; дверь мнѣ отперла сама сова. Я раскланялся съ нею и, не говоря ни слова, прошелъ прямо въ комнату Ленхенъ. Она сидѣла въ углубленіи окна и смотрѣла на Рейнъ въ зеркало. Я назвалъ ее по имени; она вздрогнула, поблѣднѣла, поднялась съ мѣста и навѣрное бы упала, если бы я не удержалъ ее въ своихъ объятіяхъ. Въ эту минуту маменька влетѣла въ комнату, какъ бомба, и крикнула на весь домъ: Donnerwetter! — безсмысленное слово, означающее: грозная погода, вѣрнѣе же неозначающее ровно ничего. Ленхенъ хотѣла было вырваться изъ моихъ объятій, но я удержалъ ее и спросилъ на ухо: „Ленхенъ, любишь ты меня?“ — „Да“, — отвѣтила она чуть слышно. Тогда я обратился къ совѣ и, не обращая вниманія на ея „доннерветтеры“, сказалъ: „Досточтимая фрау Пфенигъ, въ Дагерлохѣ я уже имѣлъ честь изложить вамъ мою просьбу; но отвѣта отъ васъ не получилъ и не настаивалъ на немъ, чтобы дать вамъ время на размышленіе. Теперь повторяю мою просьбу: соблаговолите отдать мнѣ руку вашей дочери“. — „Нѣтъ!“ — злобно выкрикнула она. — „Въ такомъ случаѣ, досточтимая фрау, — сказалъ я, не выпуская руки Ленхенъ, — я вынужденъ буду жениться на Ленхенъ безъ вашего согласія“. — Затѣмъ я поклонился и вышелъ».

Ленхенъ. — «Сегодня утромъ я получила отъ Жіана записку, въ которой онъ проситъ меня увѣдомить васъ, что его дядя, священникъ, очень болѣнъ и желаетъ его видѣть. Жіанъ уѣхалъ въ Италію. Онъ уже, вѣроятно, сообщилъ вамъ о томъ, что произошло третьяго дня. Я была застигнута въ расплохъ… Новое дѣлается къ лучшему. Съ моею нерѣшительностью, съ моими колебаніями я бы еще долго мучила и себя, и его. Теперь дѣло конченное, рѣшенное безповоротно… Вы нерѣдко упрекали меня за недостатокъ характера; вы, можетъ быть, правы. У меня, вообще, рѣшимость приходитъ медленно, иногда совсѣмъ не приходитъ. Но за то, разъ рѣшившись, мы умѣемъ настоять на своемъ, — мы упрямы. Дурно это, по вашему? По моему — нѣтъ. Теперь я принадлежу Жіану и объявила это матери. Надо вамъ сказать, что одинъ изъ нашихъ друзей сидитъ въ крѣпости съ 1848 года. По мнѣнію моей матери, ужаснѣе этого ничего быть не можетъ, и она, конечно, убѣждена, что никогда не попадетъ въ крѣпость, а потому, говоря о предложеніи Жіана, она рѣзко сказала мнѣ: „Я только тогда развѣ соглашусь отдать тебя за него, когда меня запрутъ въ крѣпость“. На это я отвѣтила, что съ наслажденіемъ соглашусь быть и въ крѣпости, лишь бы съ нимъ вмѣстѣ!»

«Видите, дорогой другъ, война объявлена, и тѣмъ лучше; я, по крайней мѣрѣ, знаю, куда иду, — никогда не сдѣлаю того, чего мать не хочетъ, но не сдѣлаю и того, что ей хочется. Мы молоды и можемъ ждать. Въ запискѣ онъ писалъ мнѣ: „Я уѣзжаю со вторымъ майнцкимъ пароходомъ. Если можно, придите проститься“… Чего захочешь — все можно… Я пошла, при всѣхъ поцѣловала его. Ему пришла въ голову безумная мысль. „Уѣдемъ вмѣстѣ“, — сказалъ онъ мнѣ на ухо. Я отрицательно покачала головой; онъ не настаивалъ. Если бы онъ вздумалъ настаивать, я бы, чего добраго…»

VII.

Я опять пропускаю около дюжины писемъ, написанныхъ мнѣ Жіаномъ изъ Базиликата. Въ первыхъ нѣтъ почти помина о Ленхенъ, чѣмъ ясно доказывается, что мой пріятель испытывалъ новыя и глубокія впечатлѣнія. Дядю онъ засталъ при смерти и тутъ только убѣдился въ глубокой честности этого священника, весьма индифферентно относившагося къ богословію, но вѣровавшаго въ Бога и всегда готоваго на доброе дѣло. Послѣднее прощаніе было трогательно; Жіанъ вышелъ изъ комнаты покойника искреннимъ католикомъ. По прошествіи нѣкотораго времени, онъ сообщилъ мнѣ, что дядя завѣщалъ ему пять тысячъ дукатовъ дохода (немного болѣе 21,000 фр.) съ лѣсовъ, полей и виноградниковъ. «Болѣе, чѣмъ я имѣлъ въ капиталѣ, — писалъ мнѣ Жіанъ. — А я-то обвинялъ его въ томъ, что онъ меня обобралъ. Какъ часто мы бываемъ несправедливы! Истинно-добродѣтельными только и могутъ быть истинно-вѣрующіе». Въ слѣдующихъ письмахъ дядя занимаетъ все меньшее мѣсто, религія тоже; ихъ смѣняетъ Ленхенъ. Двѣнадцатымъ посланіемъ была короткая депеша: «Выѣзжаю завтра. Буду въ Гейдельбергѣ».

Ленхенъ продолжала писать мнѣ длинныя посланія. Привожу изъ нихъ нѣсколько выдержекъ:

«Такъ онъ теперь богатый человѣкъ! Мнѣ онъ ничего не сообщилъ объ этомъ, хотя присылалъ письма черезъ „куму“, одну добрую старуху, которая его очень любитъ. Вотъ мы, однако, каковы! Въ то время, когда я не хотѣла его любить, я старалась отыскивать въ немъ все дурное; теперь мнѣ все въ немъ кажется очаровательнымъ. Онъ не ученый, — тѣмъ лучше! тѣмъ чище и живѣе остается его поэтическая натура. Онъ беззаботенъ, — такимъ и слѣдуетъ быть; надъ жизнью не стоитъ задумываться, себя мучить. Онъ лѣнивъ, и прекрасно дѣлаетъ, — только у лѣнивыхъ есть время на мечты».

"Теперь и я мечтаю. Прежде я хотѣла непремѣнно выдти замужъ за бѣдняка, и приходила въ восторгъ отъ необходимости работать вдвоемъ. Теперь же строю воздушные замки; мои думы не тяготятъ меня, онѣ весело пляшутъ и скачутъ, и что бы мнѣ ни готовило будущее, я, все-таки, скажу: «благодарю, я была счастлива».

"По вашему совѣту, я сказала матери объ этомъ богатствѣ, свалившемся ему съ неба. Уже нѣсколько недѣль его милое имя не произносилось въ нашемъ домѣ. Сегодня поутру я очень спокойно сказала матери: «Я получила извѣстіе о докторѣ Жіанѣ». Хотя титулъ доктора пришелся ей по душѣ, а, все-таки, она нахмурилась. Я сдѣлала видъ, что не замѣчаю и продолжала: «Мнѣ писалъ о немъ его другъ, г. Флеръ». Она, видимо, успокоилась; про услуги «кумы» я сочла лучшимъ умолчать.

" — Дядя доктора умеръ и оставилъ ему большое состояніе.

"Мать разинула ротъ отъ изумленія. А я, между тѣмъ, разсказывала ей о виноградникахъ, о поляхъ, объ оливковыхъ и апельсинныхъ рощахъ, о золотыхъ секинахъ, обо всемъ, о чемъ вы писали. Ея глаза блестѣли и искрились, какъ неополитанское море въ полдень. Въ эту минуту она думала лишь обо мнѣ, видѣла меня въ богатствѣ и золотѣ… Потомъ вдругъ пожала плечами и сказала:

" — Вотъ посмотри, онъ не вернется сюда.

" — А если вернется? — спросила я.

" — Я буду ему очень рада…

"Я бросилась къ ней на шею и все разсказала: о прощаніи на пароходѣ, о письмахъ, которыя я писала и получала потихоньку. Меня мучила эта тайна, я часто повторяла себѣ: скрывать — значитъ лгать. Она не упрекала меня, а только вздохнула и прошептала:

" — Жизнь несправедлива: однимъ — все, другимъ — ничего. Бѣдный Гансъ!

«Бѣдный Гансъ уже три дня здѣсь. Онъ получилъ каѳедру въ X. и займетъ ее осенью, а пока проживетъ лѣто у насъ. Онъ совершенно измѣнился, серьезенъ, приличенъ, съ головы до ногъ одѣтъ въ черное, трубки не куритъ, по крайней мѣрѣ, на улицѣ, носитъ цилиндръ и даже перчатки. Моя мать называетъ его поминутно „господинъ профессоръ“, а вчера такъ не выдержала и воскликнула: „когда-то я васъ назову господиномъ статскимъ совѣтникомъ!“ Она все не теряетъ надежды выдать меня за него и воображаетъ соблазнить этими титулами. Добрая мама дѣлала, впрочемъ, такъ много добра Гансу, что не можетъ не любить его.

Я не имѣю причинъ жаловаться на господина профессора; онъ изъ всѣхъ силъ старается быть любезнымъ, не бранится, когда я сажусь за фортепіано, съѣдаетъ не все варенье, а оставляетъ и на мою долю немного… Я, кажется, поторопилась, довѣрившись матери. Сегодня утромъ, въ комнатѣ Ганса, — вы помните, она надъ моей комнатой, — я слышала крики, споръ, но словъ не могла разобрать; мнѣ просто страшно было вслушиваться. Но они навѣрное говорили обо мнѣ: я слышала нѣсколько разъ свое имя. Потомъ кто-то топалъ ногами, сломалъ стулъ. На завтракомъ мать и Гансъ были замѣтно разстроены; она потчивала его съ умоляющимъ видомъ. Онъ отъ всего отказывался и, наконецъ, ушелъ, причемъ такъ хлопнулъ дверью, что стекла задрожали».

Черезъ нѣсколько дней ко мнѣ зашелъ Жіанъ, возвращавшійся въ Бонъ, Я жилъ въ той же комнатѣ, которую мы занимали съ нимъ вдвоемъ у торговца желѣзомъ и сыромъ, и изучалъ пандектное право. Мы пошли въ замокъ; дорогой я, по своему обыкновенію, преподавалъ ему совѣты.

— Милѣйшій мой, — говорилъ я, — имѣй въ виду, что тебя могутъ принять очень нелюбезно, не Ленхенъ, конечно, а старая сова. Господинъ Шлукеръ приручилъ эту хищную птицу въ наилучшемъ видѣ и дѣлаетъ изъ нея, что угодно. Какъ онъ умудрился — я не знаю и нисколько не стремлюсь узнать. Какъ бы то ни было, но Гансъ тамъ полный хозяинъ; онъ топаетъ ногами, ломаетъ стулья, хлопаетъ дверями; онъ отказываетъ тебѣ въ рукѣ Ленхенъ и хочетъ ее заполучить самъ, — это ясно. На твоей сторонѣ дочка и твое состояніе, на его — мамаша и его профессорство. Ленхенъ не будетъ его женою, пока ты живъ, но и твоею женою не будетъ, пока жива мать. Изъ этого слѣдуетъ, что или тебѣ, или ей надо убираться на тотъ свѣтъ; другаго исхода нѣтъ, Я бы могъ тебѣ посовѣтовать пришибить эту сову; но, съ одной стороны, убійство есть преступленіе, кромѣ убійствъ гуртомъ на войнѣ, и тебя потянутъ въ судъ; съ другой стороны, ты безвозвратно лишишься Ленхенъ, такъ какъ она не пойдетъ замужъ за убійцу своей матери; этого не водится со временъ Сида. Есть еще средство: мамаша заявила, что развѣ тогда согласится отдать тебѣ Ленхенъ, когда ее засадятъ въ крѣпость. По знакомству съ принцами, ты бы могъ ее туда упрятать, стоило бы только выдать ее за республиканку. Но дли такой штуки самъ-то ты недостаточный приверженецъ Бурбоновъ. И такъ, приходится сражаться и изловить сову въ сѣть; и потому не теряй времени на мечты и принимайся за ловлю. Старуха тщеславна, купи титулъ. Неужели твой наслѣдный принцъ или неаполитанскій король не могутъ произвести тебя въ бароны? Не дорогаго имъ стоитъ. Еще я долженъ тебѣ замѣтить, что сова жадна и покушать любитъ: не являйся къ ней иначе, какъ съ корзиною разныхъ сластей, присовокупи къ нимъ всякихъ колбасъ, сосисокъ, соленій, копченій и т. под. Вообще пускай побольше пыли въ глаза. Послѣдній совѣтъ: съ Гансомъ надо вести открытую войну; съ такими скотами чѣмъ больше церемониться, тѣмъ хуже. При первомъ удобномъ случаѣвыгони его въ шею. Вотъ и все.

Жіанъ сидѣлъ на краю стѣны и смотрѣлъ на серебристую ленту Рейна, сливающуюся съ голубоватымъ туманомъ дали.

— Эта вода бѣжитъ въ Бонъ, — сказалъ юноша, — скоро ли она будетъ подъ ея окнами?

Я проводилъ его на желѣзную дорогу и не ждалъ впереди ничего добраго. Недѣли черезъ двѣ я получилъ отъ него слѣдующее письмо:

"Не подумай, другъ, что я умеръ — я живъ и здоровъ, не писалъ же тебѣ потому, что счастье неописуемо. Прежде всего — спасибо за совѣты. Ты надоѣдалъ мнѣ ими до того, что у меня чесались руки спустить тебя съ башни внизъ головой. Но дорогой я, отъ нечего дѣлать, ихъ обдумалъ и нашелъ разумными, почему въ Майнцѣ, гдѣ ночевалъ, пустился на поиски копченій и соленій. Представь же себѣ мое разочарованіе: взятый мною провожатый заставилъ меня предварительно осмотрѣть мостъ черезъ Рейнъ, потомъ соборъ, лишенный всякой архитектуры, статую Гутенберга, башню Друза и, въ концѣ-концовъ, заявилъ, что о майнцкой колбасѣ никогда въ жизни не слыхивалъ. То же самое подтвердили всѣ колбасники и предлагали колбасъ всѣхъ германскихъ городовъ, а Mainzer Wurst не существуетъ въ природѣ. Такъ ты и отпиши во Францію, гдѣ ее, вѣроятно, продаютъ.

"Я, все-таки, накупилъ съѣстныхъ припасовъ и явился въ совѣ, съ довольно почтеннымъ грузомъ. Насъ, — меня и мою корзину, — приняли чрезвычайно любезно. Фрау Пфенигъ такъ увлеклась содержимымъ корзины, что я могъ свободно пройти въ комнату Ленхенъ…

«Гансъ, на котораго ты напрасно нападаешь, вполнѣ счастливъ и каждый день умывается. Съ тѣхъ поръ, какъ его назначили профессоромъ, къ нему здѣсь относятся съ большимъ уваженіемъ, притомъ онъ сталъ вамъ будто скромнѣе, и не говоритъ уже: „Я заявляю…“, а: „Съ своей стороны, я полагаю…“ Словомъ, до врсьми часовъ вечера онъ премилый малый, а въ восемь идетъ въ кабачекъ и немилосердно пьетъ пиво, которое располагаетъ его въ мрачной веселости могильщика. Ты знаешь, мы, итальянцы, очень не любимъ говорить о смерти, стараемся избѣгать даже этого слова. Онъ же, напротивъ, какъ воронъ, возится съ трупами, не разстается съ мертвецомъ, пока не превратитъ его въ скелетъ, только и толкуетъ о трупахъ да о смерти. Нетдальше, какъ вчера, все говорилъ мнѣ о возможности моей скорой кончины и совѣтовалъ написать духовное завѣщаніе. Я смѣялся, но потомъ всю ночь продумалъ объ этомъ и рѣшился все мое состояніе завѣщать Ленхенъ. Посылаю тебѣ духовное завѣщаніе; ты его распечатаешь, если я умру прежде тебя. Впрочемъ, будь покоенъ, я объ этомъ не думаю и надѣюсь не причинить тебѣ такого горя».

Слѣдующее письмо было написано двумя почерками.

"… Жіанъ очень милъ и балуетъ насъ страшно, каждый день пріѣзжаетъ за вами въ экипажѣ и веаетъ за городъ. Мнѣ здѣшній край начинаетъ очень нравиться, и я бы могла полюбить его, если бы осталась тутъ. Но мое сердце тянетъ меня въ иную страну; здѣсь я только проѣздомъ. Я хочу, какъ Миньона, туда,

«гдѣ лавръ цвѣтетъ и миртъ благоухаетъ…»

"Я вошелъ въ комнату Ленхенъ и засталъ ее за этимъ письмомъ. Ея мамаша тотчасъ же позвала ее; она не любитъ, чтобы мы оставались вдвоемъ. Въ ожиданіи возвращенія Ленхенъ, продолжаю ея письмо. Когда я не съ нею, то могу быть счастливъ лишь съ тобою. Ты не пугайся, пожалуйста, этихъ катаній въ экипажахъ; да не смущается ими твоя жадность, — каждая поѣздка втроемъ стоитъ десять зильбергрошей. Къ тому же, этотъ видъ мотовства особенно нравится совѣ; сидя въ парномъ экипажѣ, она земли подъ собою не слышитъ отъ восторга и важности передъ своими старыми знакомыми. Мы объѣзжаемъ весь городъ; ей необходимо, чтобы всѣ ее видѣли, въ коляскѣ. Говоритъ она постоянно на plattdeutsch; я стараюсь понимать по мѣрѣ силъ моихъ, и это начинаетъ мнѣ удаваться. Но, увѣряю тебя, мнѣ легче было выучиться по-португальски. Не бѣда, впрочемъ, это мое чистилище, рай — впереди. Гансъ не ѣздитъ съ нами, готовится къ лекціямъ, и прекрасно дѣлаетъ. Только третьяго дня былъ съ нами на Крейцбергѣ. Наверху этой горы старая церковь, куда ходятъ на богомолье; къ ней ведетъ мраморная лѣстница, по которой богомольцы взбираются не иначе, какъ на колѣняхъ. Сова не пошла въ церковь, осталась одна въ экипажѣ, чтобы видѣли всѣ прохожіе. Чудесному виду съ колокольни Гансъ предпочелъ церковный подвалъ, въ которомъ показываютъ удивительныя муміи какихъ-то двадцати пяти монаховъ, лежащія уже лѣтъ триста. И такъ, къ концу экскурсіи мы оказались въ такомъ положеніи: мамаша въ коляскѣ заявляетъ прохожимъ: «А я-то вотъ какова»! Гансъ въ подвалѣ возится съ муміями, я съ Ленхенъ наверху башни, подъ нами Рейнъ, надъ нами небо… Я прячу письмо въ карманъ и докончу его дома, — Ленхенъ идетъ.

"Я не хотѣлъ, чтобы она прочла написанное мною про ея мамашу. У Ленхенъ чудная, свѣтлая душа, острое чутье и острое зрѣніе; но свою мать она видитъ сквозь бѣлый туманъ дочернихъ чувствъ, и сова представляется ей чистою голубицею. Разубѣдить ее въ этомъ отношеніи нѣтъ никакой возможности. Благодаря этому, мое дѣло не двигается впередъ. Фрау Пфенигъ со мною довольно любезна, по крайней мѣрѣ, старается не дѣлать непріятностей, за что я ей очень признателенъ; но въ душѣ она готова меня живаго съѣсть. Каждый день я опрашиваю у Ленхенъ: «Можно ли начать говорить?» и получаю одинъ и тотъ же отвѣтъ: «Нѣтъ еще». Что касается Ганса, то онъ до сихъ поръ не сказалъ мнѣ ни слова о своихъ видахъ въ будущемъ, и мы рискуемъ всю жизнь смотрѣть другъ на друга, не двигаясь съ мѣста, какъ китайскіе балванчики на этажеркѣ. Во что бы то ни стало и намѣренъ объясниться съ нимъ сегодня же…

"Объяснился… и нисколько не раскаиваюсь въ этомъ; по крайней мѣрѣ, положеніе выяснилось, и, ты правъ, надо дѣйствовать. Вчера вечеромъ я розыскалъ моего молодца въ кабачкѣ за кружкою пива.

" — Милѣйшій профессоръ, — сказалъ я, — намъ, кажется, не лишнее будетъ поговорить по душѣ.

" — Сперва выпьемъ, — отвѣтилъ онъ съ своимъ обычнымъ добродушіемъ.

" — Пожалуй — выпьемъ.

"Мы выпили, онъ закурилъ трубку.

" — Ленхенъ и я, мы любимъ другъ друга, — заговорилъ я. (Онъ усмѣхнулся). — Я прошу выслушать меня серьезно и никакихъ шутовъ не допущу… И такъ, я говорю, что Ленхенъ дала мнѣ слово; намъ недостаетъ только согласія ея матери, и это согласіе…

" — Вы его никогда не получите.

" — Это зависитъ отъ тебя. Если я не ошибаюсь, — а ошибаться я не могу, — ты самъ имѣлъ виды на Ленхенъ.

" — А если бы такъ?

" — Я не могу запретить тебѣ любить. Но ты согласишься, вѣроятно, что твоя любовь, если таковая существуетъ, не мѣшаетъ тебѣ спать покойно. Ты приготовляешься къ лекціямъ, взрѣзываешь живыхъ собакъ и кошекъ, осматриваешь мертвыхъ монаховъ въ церковныхъ подвалахъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ. Что касается Ленхенъ, то на нее ты не особенно много тратишь времени.

" — Всякій дѣйствуетъ по своему.

" — Совершенно вѣрно; только твой способъ дѣйствія не пріобрѣлъ тебѣ расположенія Ленхенъ. Женившись на ней, ты сдѣлаешь ее несчастною на всю жизнь, а ты слишкомъ добръ…

" — Та, та, та… вотъ ты къ чему подъѣзжаешь! Я такъ добръ, что долженъ уступить тебѣ Ленхенъ, да еще въ добавокъ низко-пренизко раскланяться; нѣтъ, другъ, такъ дѣла не дѣлаются. Ты требуешь дюей откровенности? Изволь… Kelner! Ведро пива! Бочку пива!…

"Онъ выпилъ залпомъ двѣ кружки.

" — Я — Гансъ, и больше ничего, — меня нашли на улицѣ; фамилія Шлукеръ, которую я ношу, не болѣе, какъ оскорбительная кличка, данная мнѣ въ школѣ. Изъ гордости, я удержалъ эту кличку и прославлю ее… Понимаешь ты это? Моею колыбелью была куча грязи, ребятишки нашего села плевали мнѣ въ лицо, называя меня именемъ, позорящимъ мою неизвѣстную мать… Она вполнѣ это заслужила, а я-то виноватъ развѣ? Въ школѣ мнѣ было не лучше; въ первые университетскіе годы меня не принимало ни одно студенческое общество, не принимало меня потому, что я нищенствовалъ. Я тогда еще понялъ, что жизнь есть борьба за существованіе, и сталъ бороться за свое существованіе. Я обрекъ себя на всѣ возможныя лишенія, начинялъ свою голову всѣми возможными знаніями до того, что она чуть не лопнула; пятнадцать лѣтъ жизни, голодный и холодный, я провелъ въ аудиторіяхъ и библіотекахъ, и все это одинъ, безъ поддержки, безъ помощи… до прошлаго года ни одна живая душа ничего для меня не сдѣлала. Слышишь это? Ни одна живая душа! А ты хочешь, чтобы я дѣлалъ что-либо для другихъ? О, эти другіе! Выпьемъ за ихъ здоровье! За здоровье моей матери, за здоровье школьныхъ товарищей, за. здоровье милыхъ студентовъ, за здоровье хорошенькихъ женщинъ Германіи, смѣявшихся надо иною въ глаза! Меня выгоняли изъ Берлина, изъ Тюбингена! О, другіе! они всѣ, поголовно, мои враги! Общество — садокъ дикихъ звѣрей. Вы ихъ держите въ клѣткахъ, чтобы они васъ не растерзали, вырываете имъ зубы, всячески запугиваете, чтобы они не кусались, а потомъ разсказываете удивленной толпѣ: посмотрите, какъ кротки эти животныя, вотъ что значитъ цивилизація! А попробуйте-ка открыть клѣтки и выпустить ихъ на волю, — они кинутся другъ на друга, перегрызутся изъ-за куска мяса. Горе слабымъ, ихъ съѣдятъ сильные! Позоръ сильнымъ, ихъ съѣдятъ слабые! Человѣкъ съѣстъ барана, человѣка съѣстъ блоха, — вотъ законъ, правящій животнымъ царствомъ! Меня хотѣли съѣсть, я отбился, теперь у меня есть зубы и когти, и я жрать хочу… я и жру!

"Я не ручаюсь за дословную точность этой рѣчи, я передаю только ея смыслъ и тонъ и могу тебя завѣрить, что Гансъ былъ хорошъ въ эту минуту, хорошъ своеобразною, дикою и свирѣпою красотою. Я понялъ эту неистовую жажду разрушенія, которую вносятъ теперь варвары въ философію за невозможностью удовлетворить ее нашествіями. Здѣсь это называется совсѣмъ по новому — нигилизмомъ. Послѣ такой вспышки Гансъ погрузился въ свое обычное спокойствіе и продолжалъ совершенно хладнокровно:

" — Теперь возвратимся къ нашему дѣлу. Ты самъ виноватъ, что я хочу жениться на Ленхенъ: ты показалъ мнѣ ее на балѣ въ Гейдельбергѣ. До тѣхъ поръ я видалъ ее, конечно, но не замѣчалъ; тутъ же она показалась мнѣ красивѣе всѣхъ тѣхъ, которыя отвертывались отъ меня съ насмѣшкою. Я тогда же рѣшилъ, что эта должна расплатиться со мною за всѣхъ, и началъ добиваться ее заполучить. Ты, какъ заяцъ, забѣжалъ впередъ, я не счелъ нужнымъ мѣшать тебѣ и продолжалъ тащиться своимъ черепашьимъ шагомъ. Ты обратился въ дочкѣ, я — въ мамашѣ; всякій по своему, каждый за себя. Разница въ томъ, что тебѣ стоило только показать свои красивые глаза, да наболтать разной пустяковины, тогда какъ я вынужденъ былъ пожертвовать своею независимостью и принять покровительство принца. Кромѣ того, твой дядюшка догадался умереть очень кстати, и ты теперь богатъ, а я бѣденъ попрежнему. Мнѣ ли щадить тебя и уступать тебѣ? У тебя полтораста тысячъ талеровъ чистоганчикомъ, а ты еще наровишь съ меня выторговать. Милѣйшій мой докторъ, между нами опять идетъ игра въ шахматы, и на этотъ разъ перевѣсъ на твоей сторонѣ; но берегись сдѣлать глупость, я ею воспользуюсь и не дамъ мѣнять ходы. Я пущу въ дѣло всѣ свои способности и въ особенности самую опасную изъ всѣхъ — терпѣніе. Играй блистательно, я буду играть осторожно. Теперь ты доволенъ?

" — А Ленхенъ? — сказалъ я.

" — Она меня не любитъ, это извѣстно. Только мнѣ это ровно ни на что не нужно, и она мнѣ не для любви нужна, а въ жены.

" — Этого никогда не будетъ!

" — Ты горячишься и сердишься? Напрасно, — профессоръ не можетъ драться на дуэли; это хорошо для студентовъ.

" — Послушай, Гансъ, я говорю очень серьезно; если тебѣ удастся…

" — Что же тогда?

" — Я тебя убью.

" — Это пустяки. Убить надо тоже умѣючи; съумѣю я опять-таки лучше тебя, такъ какъ изучалъ медицину и хирургію…

«Ему это показалось настолько забавнымъ, что онъ громко расхохотался. Выпивши еще двѣ кружки пива, онъ всталъ, покачиваясь. Я вынужденъ былъ довести его до дома. Во всю дорогу, неизвѣстно съ какой стати, онъ оралъ во все горло припѣвъ къ Марсельезѣ. Обходъ хотѣлъ забрать его на, гауптвахту; я сказалъ унтеръ-офицеру, что это профессоръ, и насъ отпустили. — Посовѣтуй, что дѣлать».

"Вашъ совѣтъ очень хорошъ, — писала мнѣ Ленхенъ черезъ нѣсколько дней. — Жіанъ хлопочетъ привести его въ исполненіе. Гансъ, повидимому, такъ увѣренъ въ себѣ, что не ѣдетъ съ нами и остается здѣсь работать надъ своими лекціями. Моя мать, кажется, очень довольна предстоящимъ путешествіемъ, и мы выѣзжаемъ завтра втроемъ на лошадяхъ въ Кобленцъ, вернемся же по Рейну. Вѣдь, это ваша мысль. Большое за нее спасибо! А черныя точки, все-таки, есть: моя мать задалась новой фантазіей — начала меня допрашивать о религіи Жіана. Я сказала, что онъ католикъ; она пришла въ ужасъ. Что это еще за штука? Откуда взялась у нея вдругъ такая религіозная нетерпимость? Ужь не Гансъ ли постарался ради своихъ цѣлей?

«Самъ онъ не вѣритъ ни въ Бога, ни въ чорта, и въ церковь ходитъ такъ усердно, что я начинаю бояться…»

Послѣднее письмо было написано по-французски, по-нѣмецки и по-итальянски, въ перемѣшку, двумя руками:

— "Дорогой другъ! Мы въ Кобленцѣ, въ гостиницѣ Бѣлой Лошади, на правомъ берегу Рейна… Только-что поужинали въ саду при свѣтѣ луны и сидимъ втроемъ въ номерѣ. Фрау Пфенигъ мирно почиваетъ, сидя въ креслѣ. Mademoiselle Ленхенъ положила головку на мое плечо и читаетъ, что я пишу. Это очень нескромно съ ея стороны, но очень пріятно мнѣ. Прочитавши эту фразу, она вскакиваетъ и садится въ другомъ углу комнаты. Иду водворить ее на прежнее мѣсто…

" — А я его опередила, беру перо и продолжаю… Еще менѣе скромно разсказывать вамъ, что онъ написалъ. Но вы — нашъ лучшій другъ, и вамъ можно все сказать, пріятно подѣлиться съ вами нашимъ счастьемъ. Отдаю ему перо.

" — Восхитительное путешествіе. Мамаша сидѣла въ купе, а мы въ общемъ вагонѣ, гдѣ, впрочемъ, кромѣ насъ, было только два пассажира. Погода была чудесная…

" — Совсѣмъ нѣтъ, до самаго Андернаха лилъ дождь. Тутъ только солнышко…

" — Эти подробности нисколько неинтересны… Много интереснѣе, что во всю дорогу…

" — До этого нѣтъ никому дѣла… Въ Кобленцѣ мы разбудили мать и поѣхали прямо въ Эренбрейтштейнъ, гдѣ король Дагоберъ…

" — Надѣлъ панталоны на изнанку. Дѣло совсѣмъ не въ древней исторіи. Этотъ Эренбрейтштейнъ, повидимому, довольно сильная крѣпость, и порядки здѣсь военные. Ленхенъ поручаетъ передать тебѣ (она знаетъ, какъ ты любишь такія подробности), что за осмотръ этой крѣпости платятъ два съ половиной зильбергроша второму коменданту и пять зильбергрошей провожатому унтеръ-офицеру; такова такса. Нашъ провожатый, красивый малый, все что-то объяснялъ Ленхенъ; они, вѣроятно, говорили о королѣ Дагоберѣ.

" — И о многомъ другомъ, — о маршалѣ Буфлерѣ, о Марсо, объ укрѣпленіяхъ и продовольственныхъ запасахъ, достаточныхъ для гарнизона на десять лѣтъ… Жіанъ увѣряетъ, будто это васъ не интересуетъ…

" — Увѣряю и увѣренъ. Пока они занимались инспектированіемъ крѣпостныхъ запасовъ, я имѣлъ очень серьезное объясненіе съ фрау Пфенигъ. Желая воспользоваться ея добрымъ настроеніемъ, я пошелъ прямо къ цѣли и въ третій разъ попросилъ у нея руку дочери. Она пустилась въ богословскія препирательства по вопросу о поклоненіи иконамъ. Любопытно бы знать, какое можетъ это имѣть отношеніе къ замужеству ея дочери? Тѣмъ не менѣе, разговоръ окончился для меня самымъ плачевнымъ образомъ. «Въ такомъ случаѣ, — рѣзко объявила фрау Пфенигъ, — я не. могу отдатѣ за васъ дочь!» — Признаюсь, я былъ сраженъ. къ счастью, увлеченные богословскими преніями, мы не замѣтили какъ сѣло солнце. Раздался барабанный бой, а затѣмъ отчаянные крики унтеръ-офицера, читавшаго Ленхенъ курсъ фортификаціи. Крѣпостныя ворота заскрипѣли, и мы оказались запертыми въ крѣпости. Фрау Пфенигъ сильно поблѣднѣла, долго дрожала всѣмъ тѣломъ и, наконецъ, залилась слезами.

— Я… я во всемъ виновата! — воскликнула она. Въ этомъ, несомнѣнно, видѣнъ перстъ Божій!

"Я стоялъ, ничего не понимая, когда она взяла мою руку и руку Ленхенъ, соединила ихъ и сказала:

" — Дорогія мои дѣти, я поклялась, что до тѣхъ поръ не соглашусь на вашъ бракъ, пока меня не запрутъ въ крѣпость… И вотъ — заперта. Дѣлать нечего — женитесь… если только выручите меня отсюда!…

"Она еще долго что-то говорила, но Ленхенъ была въ моихъ объятіяхъ, и я ничего не слыхалъ.

"Ты не ожидалъ такой развязки? Не ожидалъ ни я, ни Ленхенъ, ни моя будущая теща. Съ этого дня я ни на что не буду разсчитывать, кромѣ неожиданностей. Второй комендантъ, добрякъ, въ сущности, наговорилъ намъ много рѣзкихъ словъ и приказалъ унтеръ-офицеру отправиться подъ арестъ на двѣ недѣли, позволивши предварительно поужинать съ нами въ гостиницѣ Бѣлой Лошади, гдѣ подаютъ прекрасный мозельвейнъ…

."Maman просыпается и спрашиваетъ, гдѣ мы?

« — Въ небесахъ, — отвѣчаю я.

„Она мирно засыпаетъ“.

VIII.

Это послѣднее письмо я нашелъ въ Гейдельбергѣ, по возвращеніи моемъ изъ Бона, куда ѣздилъ повидать жениха и невѣсту. То было тревожное путешествіе, полное трагическихъ впечатлѣній. Въ Кёнигсвинтерѣ, на Рейнѣ (послѣдняя станція передъ Бономъ), нѣсколько туристовъ сѣло на пароходъ; на нихъ были шляпы съ вуалями, въ рукахъ палки съ желѣзными наконечниками, точно они на Монбланъ всходили; были же они только на Драхенфедьсѣ, который можно называть горою развѣ въ шутку. Эти господа сообщили извѣстіе о несчастномъ случаѣ, происшедшемъ въ тотъ же день. Разсказывали о двухъ новобрачныхъ или только помолвленныхъ, что правдоподобнѣе, такъ какъ съ ними была старуха, мать одного изъ молодыхъ людей.

— Они наняли ословъ, — говорилъ одинъ изъ туристовъ, — отправились сегодня утромъ въ Семигорье. Проводники еще не возвратились, но дали знать, что молодой человѣкъ упалъ со скалы и убился на смерть… Но что съ вами? — спросилъ меня разскащикъ, — вы вдругъ поблѣднѣли… Вашъ родственникъ, быть можетъ?…

Этотъ незнакомецъ, добрый человѣкъ (онъ былъ австріецъ), отвелъ меня въ сторону и предложилъ выпить венгерскаго. На мои дальнѣйшіе разспросы онъ отвѣчалъ уклончиво, увѣряя, что не слыхалъ, итальянецъ ли убившійся молодой человѣкъ и блондинка ли его спутница.

— Къ тому же, не изъ чего не видно, что они не женаты; теперь сезонъ свадебныхъ путешествій. Мать они могли взять съ собою, чтобы не оставлять одну дома. Я не думаю, чтобы это были ваши друзья….

Этотъ добрый человѣкъ успокоилъ меня немного, но лихорадка опять забила меня, какъ только я вышелъ на берегъ въ Венѣ. Въ гостиницѣ, гдѣ квартировалъ Жіанъ, не знали даже, что онъ въ отлучкѣ. Такъ какъ онъ не передалъ ключа прислугѣ, то никто и не входилъ въ его комнату, въ которой разбросанное пдатье, открытая книга свидѣтельствовали о спѣшныхъ сборахъ. Въ отпертомъ коммодѣ валялись банковые билеты; свѣча до дна выгорѣла въ подсвѣчникѣ. Въ сильномъ волненіи, я бросился къ дому Ленхенъ. Дверь заперта; я звонилъ, стучалъ, — ни отвѣта, ни звука; только по закрытымъ ставнямъ можно было догадаться, что путешественницы еще не возвратились. Ѣхать тотчасъ же къ нимъ туда, на мѣсто происшествія, не было возможности: послѣдній пароходъ давно ушелъ. Въ отчаяніи, я бродилъ по незнакомому городу и случайно наткнулся на старуху, торгующую фруктами.

— Не „кума“ ли вы?

— А вы другъ господина Жіана?

— Почему вы меня знаете?

— Онъ показывалъ мнѣ вашъ портретъ, нарисованный имъ самимъ.

Иногда достаточно встрѣчи одного не совсѣмъ незнакомаго существа на чужой сторонѣ, одного такого слова среди равнодушнаго населенія, чтобы человѣкъ ободрился. Я было и ободрился, началъ было успокоивать себя мыслью, что несчастіе могло случиться не съ Жіаномъ, что я здѣсь за нихъ мучаюсь и страдаю, а они въ это время сидятъ, быть можетъ, въ какомъ-нибудь прелестномъ уголкѣ на берегу Мозеля или Рейна и рвутъ розы. Но дальнѣйшій разсказъ „кумы“ еще болѣе усилилъ мое безпокойство.

— А что-нибудь, навѣрное, случилось, — продолжала она. — Часовъ пять или шесть тому назадъ, пробѣжалъ мимо меня крестьянинъ, по одеждѣ похожій на проводника изъ Семигорья. Онъ направился къ. дому фрау Пфенигъ, гдѣ оставался профессоръ Шлукеръ. Черезъ нѣсколько минутъ они прошли уже вдвоемъ. У профессора былъ мѣшокъ за плечами и палка въ рукахъ. Я имъ крикнула: „Добрый путь!“ Они ничего не отвѣтили и шли очень скоро.

Слѣдующій пароходъ отходилъ лишь поутру, и я только на другой день попалъ въ Кёнигсвинтеръ. Всѣ разсказы подтверждались: погибъ молодой человѣкъ, очень смуглый; съ нимъ были бѣлокурая дѣвушка и старуха съ совиной физіономіей. Молодой человѣкъ, безъ признака жизни, лежалъ въ селеніи X. въ горахъ; женщины оставались при немъ. Пріѣхавшій изъ Бона профессоръ констатировалъ смерть, и гробъ уже унесли на кладбище. Я побѣжалъ въ указанное село. Фрау Пфенигъ перѣдала мнѣ подробности на своемъ невозможномъ языкѣ. Вотъ ея повѣствованіе, очень комичное; если хотите, но мнѣ было далеко не до смѣха.

— По Рейну мы ѣхали въ первомъ классѣ; публика все хорошая, чистая. Молодежи что! Женихъ, вѣдь, съ невѣстой, довольны, счастливы! Всю дорогу мы ѣли вишни. Мнѣ очень не хотѣлось сходить въ Кёнигсвинтерѣ, — да развѣ нынче стариковъ слушаютъ? Сошли, наняли трехъ ословъ и двухъ проводниковъ. Никогда я не ѣздила на этихъ ослахъ, да ужь и боялась только… ухватилась обѣими руками за сѣдло, а тутъ надо еще держать поводья, да зонтикъ. Хороша прогулка! Хорошо удовольствіе, нечего сказать! Что съ молодежью-то подѣлаешь? Поѣхали мы въ Семигорье… а почему называютъ они его Семигорьемъ, сами не знаютъ, — тамъ совсѣмъ не семь горъ, а много больше, тора на горѣ. Ѣду я и кричу благимъ матомъ, а они смѣются. Подъѣхали къ одной высокой-превысокой скалѣ, а на самомъ верху кустъ голубыхъ цвѣтовъ. „Какіе чудесные цвѣточки!“ говоритъ Ленхенъ. Вдругъ мой вертопрахъ-то, туда-же докторъ, соскочилъ съ осла и давай карабкаться на скалу; у козы бы, кажется, голова закружилась, а онъ лѣзетъ. Забрался наверхъ, сорвалъ цвѣты, машетъ ими да такъ-то кричитъ: „Побѣда!“ Ленхенъ стоитъ вся блѣдная, кровинки въ лицѣ нѣтъ, а я и взглянуть не смѣю, даже глаза отъ страха закрыла. Вдругъ крикъ… поскользнулся онъ и полетѣлъ внизъ головой… Открыла я глаза, смотрю, а онъ лежитъ на землѣ, руки вотъ такимъ манеромъ раскинулъ, голова въ крови. Ленхенъ около него на колѣняхъ, рветъ платокъ, вуаль, свою лѣтнюю пелеринку кисейную… каково это! совсѣмъ новенькую, въ первый разъ надѣла… перевязываетъ ему рану. Проводники разбѣжались за водой, онъ лежитъ, ослы траву щиплютъ, даже тотъ, на которомъ я сидѣла, представьте мое-то положеніе!… Докторъ проговорилъ только два слова: „Это ничего!“ потомъ закрылъ глаза и уже не открывалъ больше. Вернулись проводники съ водою, подняли тѣло и перенесли вотъ сюда. Медика въ селѣ нѣтъ, приходилось посылать за нимъ въ Кёнигсвинтеръ и даже дальше. Профессору дали знать съ нарочнымъ; онъ тотчасъ же пріѣхалъ изъ Бона и могъ только сказать одно слово: „Конецъ!“ Ахъ, бѣдная моя Ленхенъ! (Потокъ слезъ). Она не отходила отъ покойника, не выпускала изъ рукъ его сжатую руку, въ которой онъ держалъ голубые цвѣты… не выпускала до тѣхъ поръ, пока рука не разжалась. „А! вскрикнула она радостно, — наконецъ, ты отдаешь ихъ мнѣ… ты живъ!“ И вотъ теперь она такъ и стоитъ на томъ, что живъ… Всѣ плачутъ — проводники, угольщики, которымъ принадлежитъ эта лачужка, а она все свое: „О чемъ вы плачете? Вѣдь, онъ не умеръ, онъ живъ“. Во всю ночь глазъ не сомкнула, сидѣла у его изголовья, бѣдняжка. Я прилегла тутъ же, одѣтая, и, просыпаясь, слышала, какъ она громко съ нимъ разговаривала… И такой страхъ нападалъ на меня всякій разъ, все представлялось, ужь не воскресъ ли… Случись это, я, конечно, была бы очень рада, но представьте себѣ, каково хе бы это было: покойникъ… и вдругъ встаетъ!… А это она все ему исторіи какія-то разсказывала про Роландзекъ, черезъ который мы проѣзжали. Тамъ, видите ли, жила какая-то дѣвица, по имени Ильдегунда, и любила паладина Роланда. Ей сказали, будто этотъ Роландъ умеръ, а она съ дуру повѣрила. — „И мнѣ про тебя та же говорятъ, — шептала Ленхенъ, — только я не повѣрю, не поступлю какъ она, не пойду въ монастырь и не сдѣлаюсь монахиней. Когда Роландъ вернулся и узналъ о такомъ несчастьи, то бросилъ свое оружіе въ Рейнъ, тоже пошелъ въ монахи и основалъ монастырь Роландзекъ. Оттуда онъ могъ постоянно смотрѣть на монастырь Фрауенвертъ, въ которомъ жила его возлюбленная. Разъ онъ увидалъ, что тамъ роютъ могилу, догадался, что она скончалась, и самъ сейчасъ-же умеръ, глядя на Фрауенвертъ“. Потокъ Ленхенъ повторила ту же сказку стихами; только въ стихахъ вмѣсто Роланда почему-то оказывался рыцарь фонъ-Тоггенбургъ. Такъ она сидѣла всю ночь и разсказывала покойнику разныя исторіи, воображая, что онъ ее слышитъ. До утра ея помѣшательство было тихое; но когда хотѣли положить его въ гробъ, она ни за что не хотѣла допустить этого, такъ рвалась и кричала, что жалко было смотрѣть. Чтобы ее успокоить, ей дали чего-то выпить. Теперь она спитъ. Этимъ воспользовались, и могильщикъ увезъ покойника на кладбище. Профессоръ Шлукеръ отправился съ нимъ, такъ какъ онъ непремѣнно хотѣлъ отдать послѣдній долгъ покойнику, бросить горсть земли въ его могилу. Во всякомъ случаѣ, — прибавила она съ глубокимъ вздохомъ, — нѣтъ худа безъ добра. Этотъ бракъ былъ мнѣ всегда не по душѣ; бѣдняга докторъ былъ погруженъ въ папистскія заблужденія, а я, нисколько не будучи ханжею, все-таки, крѣпко стою за религію, въ которой родилась». Между нами, правда, условлено, что дѣти должны быть протестантами; но, знаете, католическіе священники крестятъ дѣтей потихоньку, иногда даже крадутъ ихъ у отца съ матерью и запираютъ въ монастыри… и одному Богу вѣдомо, какіе тамъ происходятъ ужасы! А, все-таки, жаль его, бѣднаго, молодъ… рано было ему умирать, очень рано.

Старуха опять заплакала. Во время этого разсказа меня терзала тяжелая дума: въ духовномъ завѣщаніи, присланномъ мнѣ Жіаномъ, онъ все свое состояніе отдавалъ Ленхенъ; Ленхенъ сказала: «Пока онъ живъ, я никому, кромѣ Жіана, принадлежать не буду!» Да, пока онъ живъ… А теперь, когда его нѣтъ? Она свободна, и кто знаетъ, что будетъ? Время, тоска одиночества, вліяніе матери, наконецъ, потребность посвятить себя заботамъ о семьѣ могутъ рано или поздно сдѣлать свое дѣло, заронить въ ея душу новую любовь… Мнѣ представились и возлюбленная Жіана, и состояніе Жіана въ рукахъ Ганса. И вотъ, думалось мнѣ, развязка всей этой длинной интриги.

Вдругъ изъ дома раздался раздирающій душу крикъ. Мы сидѣли съ старухой на лужайкѣ передъ хижиной угольщика. Ленхенъ показалась въ дверяхъ.

— Жіанъ! Гдѣ Жіанъ? — обратилась она къ матери. — На кладбищѣ? Да? Бѣжимъ туда… скорѣй, скорѣй…

Она схватила мою руку и увлекла за собою. Дорогой она говорила въ лихорадочномъ волненіи:

— Вы пріѣхали… благодарю, я ждала васъ. Они считаютъ меня помѣшанной; они лгутъ, притворяются, очень хорошо зная, что это неправда. Я разстроена потому, что они мучили меня; я не хотѣла спать, но уснула тяжелымъ, болѣзненнымъ сномъ; они, навѣрное, дали мнѣ опіумъ. Жіанъ не умеръ; если бы это была правда, я бы тоже умерла. Я не отходила отъ него до утра. Я его знаю лучше ихъ всѣхъ; онъ живъ, съ нимъ только обморокъ. Бываютъ болѣе продолжительные обмороки, — мнѣ Гансъ самъ говорилъ; часто ошибаются и живыхъ хоронятъ. Онъ и врачъ повторяли: «умеръ…», увѣряли, будто сердце не бьется, слушали своими стетоскопами. Ничего они не понимаютъ. Я рукою чувствовала, какъ оно бьется… Мало ли было случаевъ? Леди Руссель цѣлую недѣлю считали мертвою и оплакивали; на восьмой день ее заставилъ очнуться колокольный звонъ. Одинъ кельнскій архіепископъ пришелъ въ себя на пятнадцатый день. Въ Кельнѣ же похоронили жену одного консула съ дорогимъ перстнемъ на пальцѣ; могильщикъ отрылъ ее ночью, чтобы украсть перстень; мнимая покойница схватила его за руку и поднялась изъ гроба. У насъ, въ Вюртембергѣ, во время чумы, едва не похоронили живою одну дѣвушку, Эву Мегерсъ… Эту исторію всѣ знаютъ. Она тоже очнулась, вышла потомъ замужъ за сундучника Стефана Зихардинга и пережила его. У насъ же нѣкто Гансъ Тёртель ожилъ въ ту минуту, когда закрывали уже гробъ… Я повторяла Гансу всѣ эти примѣры, изъ которыхъ многіе отъ него же слышала. Они съ докторомъ только плечами пожимали и сострадательно улыбались… Вы понимаете мое мученье, мою борьбу у постели живаго человѣка… вѣдь, все это онъ слышалъ и они его убили!…

Ленхенъ была совершенно права и никакихъ признаковъ сумасшествія въ ней не замѣчалось. Вотъ какъ было въ дѣйствительности. Въ моментъ паденія, Жіанъ почувствовалъ, что. несется въ какомъ-то шумномъ вихрѣ, потомъ толченъ, точно электрическій ударъ безчисленныхъ искръ. Онъ почувствовалъ, что душа разстается съ тѣломъ, и всѣми силами старался удержать ее; но силъ не стало, и онъ впалъ въ обморокъ, перешедшій въ тяжелый сонъ. Признаки жизни исчезли, лицо приняло невозмутимое выраженіе, свойственное покойникамъ, сдѣлалось мертвенно-блѣдно. Вдругъ сознаніе воротилось, а съ нимъ чувство неизъяснимаго блаженства, какого-то апоѳоза; мысли получили необыкновенную ясность и полноту, ароматъ сорванныхъ имъ цвѣтовъ опьянялъ его; рука Ленхенъ лежала на его рукѣ; онъ отчетливо слышалъ каждое слово, сказанное шепотомъ въ двадцати шагахъ отъ него; голосъ возлюбленной ласкалъ, точно звуки небесной музыки. Но при этомъ онъ не могъ пошевелить ни однимъ мускуломъ, ни вскрикнуть, ни открыть глазъ, хотя видѣлъ ими все очень ясно, какъ видятъ въ магнетическомъ снѣ. Пришелъ врачъ, потомъ Гансъ, и нашли всѣ признаки смерти. Они всячески мучили паціента, жгли и кололи ему руку, чтобы убѣдиться въ отсутствіи воспалительной красноты, такъ-называемаго «ореола», не безъ нѣкотораго усилія открывали вѣки. При всякой операціи Ленхенъ не переставала протестовать.

— Успокойтесь, — говорилъ Гансъ, — ему небольно, онъ ничего не чувствуетъ.

— Да мнѣ-то больно, я чувствую! — кричала она.

Жіанъ все слышалъ, все чувствовалъ, страдалъ отъ боли и оставался недвижимымъ, какъ парализованный. Гансъ прикрылъ ему лицо одѣяломъ и проговорилъ:

— Однимъ несчастнымъ меньше.

Ленхенъ ничего не отвѣчала; она уже спала подъ дѣйствіемъ хлорала. Пришелъ священникъ, прочелъ латинскія молитвы. Угольщики, обитатели хижины, выражали сожалѣніе, часто повторяя: «Бѣдный молодой человѣкъ!» и нѣсколько торопились спровадить его поскорѣе вонъ; стѣснительно и нездорово даже держать покойника въ домѣ. Могильщикъ согласился взять тѣло и продержать его у себя до срока, узаконеннаго для погребенія. Гансъ пошелъ съ нимъ, захвативши мѣшокъ со своими инструментами. Жіанъ чувствовалъ, какъ его вынесли и повезли. Послѣ переѣзда, показавшагося ему довольно длиннымъ, его снесли въ подвалъ и положили на столъ. Онъ уже не могъ ничего видѣть; но слухъ и осязаніе были сильно возбуждены.

— Ради Бога, только чтобы никто не узналъ, — прошепталъ голосъ могильщика.

— Я-то рискую больше, чѣмъ ты, болванъ! — отвѣтилъ Гансъ.

Послышался звукъ оттачиваемаго инструмента, почувствовалась теплота тѣла, нагнувшагося надъ недвижимымъ молодымъ человѣкомъ… запахъ Ганса… Жіану припомнилось страшное восклицаніе, слышанное имъ болѣе двадцати разъ: «О, какое наслажденіе вскрыть живаго человѣка!»

Эта ужасная угроза и рѣзкая боль перваго надрѣза удесятерили его силы: онъ широко открылъ глаза… Гансъ отступилъ въ ужасѣ, потомъ опять приблизился, нагнулся и нѣсколько разъ то подносилъ, то отнималъ прочь свое оружіе. Его лицо ежесекундно мѣняло выраженія: страстнаго желанія, сожалѣнія, смѣлости, страха, звѣрства, нерѣшительности…

Въ это время мы съ Ленхенъ пришли на кладбище, расположенное далеко отъ села въ пустынномъ мѣстѣ. Калитка, хотя и была заложена изнутри, отворилась послѣ перваго натиска. Могильщикъ начиналъ рыть могилу. Увидавши, что мы идемъ прямо къ нему, онъ растерялся, упалъ на колѣни и предложилъ возвратить талеръ, полученный имъ отъ Ганса… За что могъ ему дать талеръ скупой Гансъ?

— Гдѣ онъ? Гдѣ?… Веди насъ сію минуту! — вскричала Ленхенъ.

Могильщикъ ввелъ насъ въ свой домъ, отворилъ дверь погреба и убѣжалъ въ ужасѣ, подобно Іудѣ, — только не повѣсился потомъ и денегъ не отдалъ.

Увидавши Ганса наклонившимся надъ тѣломъ, Ленхенъ бросилась между ними, обѣими руками обхватила голову Жіана и, покрывая ее поцѣлуями и слезами, нѣжно прошептала:;

— Я знала, я чувствовала, что ты живъ!

— Вы были правы, — сказалъ Гансъ невозмутимо-спокойно. — У меня тоже оставалось еще нѣкоторое сомнѣніе. Это служитъ доказательствомъ, что наука можетъ ошибаться. Я приказалъ перенести сюда нашего друга, чтобы еще разъ подвергнуть его тщательному изслѣдованію. Легкій надрѣзъ кожи возвратилъ его къ жизни.

Жіанъ, еще не совсѣмъ оправившійся, не могъ опровергнуть столь правдоподобнаго объясненія. Ленхенъ и я, — даже я, — съ живѣйшею благодарностью жали руки доброму Гансу, которому этотъ актъ человѣколюбія и доказательство проницательности, основанной на знаніи, принесли величайшую честь. Больной оправлялся очень медленно, несмотря на молодость и сильный организмъ. Когда онъ, совсѣмъ выздоровѣвши, передавалъ мнѣ все, что перечувствовалъ въ то время, то онъ уже ничего не имѣлъ противъ Ганса, уѣхавшаго профессорствовать въ X.

— Мало ли случаевъ, — говорилъ итальянецъ, — когда убійство не есть преступленіе? Убиваютъ на дуэли и на войнѣ изъ-за чувства чести; убиваетъ судья, приговаривая преступника къ смерти, въ силу требованій правосудія; исполнители приговора убиваютъ по обязанности; иногда врачъ убиваетъ изъ состраданія… Отчего же нельзя стать убійцею изъ любви въ знанію, для; пользы науки? Гансъ, быть можетъ, изъ такого матеріала созданъ, изъ котораго дѣлаютъ героевъ… Къ тому же, я люблю Ленхенъ, Ленхенъ любитъ меня…

Гансъ сдѣлался ординарнымъ профессоромъ, дѣйствительнымъ тайнымъ совѣтникомъ, членомъ рейхстага, кавалеромъ ордена Почетнаго Легіона (онъ сотрудничалъ при Составленіи Исторіи Цезаря^[1]) и; благодаря Жіану, получилъ командорскій крестъ Итальянской Коровы. Теперь онъ разсчитываетъ стать современемъ канцлеромъ имперіи, когда освободится ваканція за смертью лица, занимающаго эту должность; на этотъ конецъ онъ состоитъ однимъ изъ негласныхъ вожаковъ въ антисимитической кампаніи. Но и его не обошла должная кара: онъ женился на фрау Пфенигъ; она еще жива, хотя ей уже восемьдесятъ два года.

Жіанъ живетъ съ Ленхенъ въ Базиликатѣ въ роскошной виллѣ и оба ровно ничего не дѣлаютъ; за то ни у него, ни у нея нѣтъ ни одного сѣдаго волоса. Единственное ихъ горе заключается въ томъ, что ихъ четыре сына бѣлокуры, а три дочери смуглы. Имъ хотѣлось, чтобы вышло наоборотъ, но счастья безъ пятенъ на землѣ не бываетъ. Я, слава Богу, здоровъ. Отношенія мои къ Жіану не разъ мѣнялись; въ 1859 году, во время итальянской кампаніи, онъ чуть не молился на меня; послѣ Ментаны я былъ зачисленъ въ ряды измѣнниковъ; въ 1870 г. онъ былъ за Пруссію, но въ разгаръ нашихъ несчастій явился, вмѣстѣ съ Гарибальди, за насъ драться. Въ настоящую минуту мы въ смертельной ссорѣ изъ-за Туниса; надѣюсь, впрочемъ, что это уладится.

Р.

"Русская Мысль", №№ 9—10, 1883

---

1. «Histoire de César» — извѣстная книга Наполеона III, написанная имъ въ сотрудничествѣ многихъ ученыхъ и потерпѣвшая полное фіаско. Сотрудники получили ордена.