ВИЛЬЕ ДЕ-ЛИЛЬ-АДАНЪ.
правитьЖЕСТОКІЕ РАЗСКАЗЫ
правитьПРЕДИСЛОВІЕ.
правитьОфиціальная исторія французской литературы умалчиваетъ о самомъ существованіи Вилье де-Лиль-Адана. Историки, посвящающіе цѣлые трактаты какимъ-нибудь Фелье, Шербюлье, Фроментенамъ, Бурже, считаютъ возможнымъ даже не упоминать имени Вилье де-Лиль-Адана.
Но Муза, правду соблюдая.
Глядитъ, — а на вѣсахъ у ней,
— да, на вѣсахъ у ней сочувствіе и преклоненіе такихъ поэтовъ, какъ Поль Верлэнъ, Жоржъ Роденбахъ, Стефанъ Маллармэ, Реми де-Гурмонъ (посвятившихъ Вилье де-Лиль-Адану восторженныя статьи), значитъ, много больше, чѣмъ холодная забывчивость гг. Эмиля Фагэ и Жоржа Пеллисье. Хочется вѣрить, что безпристрастный приговоръ истинной исторіи сильно перемѣнитъ соотношенія, какія установлены сейчасъ, между французскими прозаиками Флоберовскаго и послѣ-Флоберовскаго періода (60-ые, 70-ые и 80-ые годы XIX вѣка). Самыя имена Фелье и Шербюлье могутъ быть вычеркнуты изъ исторіи; Золя долженъ будетъ удовольствоваться значеніемъ второстепеннаго писателя; поблекнетъ слава Гонкуровъ; только Гюи де-Мопассанъ и Альфонсъ Додэ, можетъ-быть, сохранять занятое ими положеніе; но Вилье де-Лиль-Аданъ и Барбей д’Оревильи (во многомъ его старшій братъ) должны будутъ выдвинуться на одно изъ первыхъ мѣстъ. Большинство изъ тѣхъ французскихъ книгъ, которыми зачитывались наши отцы, исчезнетъ безъ слѣда, умретъ тихой смертью въ темныхъ углахъ библіотекъ; но разсказамъ и романамъ Вилье де-Лиль-Адана, которыми они пренебрегали, суждено стать въ числѣ произведеній классическихъ для цѣлаго ряда поколѣній.
Вилье де-Лиль-Аданъ (Jean-Marie Mathias Philippe Auguste comte de Villiers de L’Isle-Adam) родился 7 ноября 1838 годэ, въ Бретани, въ мѣстечкѣ Saint-Briene, гдѣ и провелъ первыя двадцать лѣтъ жизни. Онъ принадлежалъ къ обѣднѣвшему, но старинному роду, въ числѣ представителей котораго было немало лицъ историческихъ, среди нихъ — гроссмейстеръ Мальтійскаго ордена. Семья Вилье де-ЛильАдановъ гордилась своими предками; въ ней сохранились традиціи стараго дворянства, и будущій поэтъ былъ воспитанъ въ духѣ роялизма и клерикализма.
Мечтательность, склонность къ увлеченіямъ была семейной чертой Вилье де-Лиль-Адановъ. Отецъ поэта, напримѣръ, всю жизнь мечталъ найти клады, будто бы зарытые въ Бретани, и на поиски тратилъ свои послѣдніе гроши. Будущій поэтъ съ ранняго дѣтства тоже проявилъ себя мечтателемъ и фантастомъ, да и всю свою жизнь прожилъ, какъ бы во снѣ, смѣшивая мечты съ дѣйствительностью. Характерно для него, что въ единъ изъ самыхъ бѣдственныхъ періодовъ жизни онъ совершенно серьезно написалъ письмо королевѣ Викторіи, требуя себѣ, по праву наслѣдованія, островъ Мальту…
Поэзіей Вилье де-Лиль-Аданъ сталъ увлекаться рано. Еще мальчикомъ онъ зачитывался Ламартиномъ, Гюго, Мюсе; нѣсколько позже сильное вліяніе на него оказали Альфредъ де-Виниьи и Бодлэрь.
Въ 1858 году Вилье де-Лиль-Аданъ явился въ Парижъ и въ томъ же году издалъ свой первый сборникъ стиховъ «Premiиres Poйsies», не имѣвшій никакого успѣха. Началась его литературная жизнь, длившаяся тридцать лѣтъ и вся состоящая изъ длиннаго ряда неудачъ. Несмотря на то, что уже въ первыхъ произведеніяхъ Вилье де-Лиль-Адана есть яркія черты самобытности и таланта, онъ рѣшительно не понравился публикѣ и критикѣ. Причудливость его воображенія и его тонкая иронія были не по вкусу тогдашнимъ читателямъ. Его гордое отношеніе къ критикѣ и критикамъ, его пренебреженіе къ литературнымъ кругамъ и кружкамъ создали ему много недоброжелателей. Одно время Вилье де-Лиль-Аданъ примкнулъ къ парпассцамъ и участвовалъ въ ихъ альманахахъ «Parnasse Contemporain», но близко не сошелся и съ этой группой писателей.
За первый періодъ своей литературной дѣятельности (до войны 1870—71 г.) Вилье де-Лиль-Аданъ напечаталъ цѣлый рядъ стихотвореній, разсказовъ, повѣстей и драмъ, хотя еще большее число ихъ осталось у него въ рукописи или было послано друзьямъ въ письмахъ. Но свои разсказы онъ принужденъ былъ печатать въ эфемерныхъ журналахъ, не пользовавшихся никакимъ распространеніемъ, а свои романы — отдавать издателямъ, книги которыхъ не имѣли сбыта. Послѣ «Premières Poésies» и «Fantaisies Nocturnes», сборниковъ стиховъ, слѣдовали: «Isis», неоконченный романъ, рукопись второй части котораго была авторомъ потеряна, драмы «Elen», «Morgane» и «La Révolte». Всѣ эти произведенія прошли почти незамѣченными, и только «La Révolte», драма, поставленная въ театрѣ Водевиль, имѣла успѣхъ скандала…
Матеріальное положеніе Вилье де-Лиль-Адана за это время было самое бѣдственное. Его литературная работа не давала ему почти никакого заработка. Онъ велъ жизнь богемы, во многомъ, однако, не отказываясь отъ пріемовъ аристократа. Особенно тяжело приходилось ему въ годы послѣ войны. Разсказываютъ, что онъ зарабатывалъ себѣ хлѣбъ въ тѣ дни, служа учителемъ бокса.
Только въ 80-хъ годахъ появились умы, способные понять и оцѣнить Вилье де-Лиль-Адана. То были годы, когда обратили вниманіе на Верлэна и Маллармэ; когда «маленькіе журналы» провозгласили новые принципы въ искусствѣ; когда Гюисмансъ написалъ свое «Наоборотъ». Тогда и у Вилье де-Лиль-Адана нашлись читатели и поклонники, и онъ могъ почувствовать себя не совсѣмъ одинокимъ въ современности. Во второмъ изданіи своихъ «Отверженныхъ поэтовъ», появившемся въ 1888 г., уже незадолго до смерти Вилье де-Лиль-Адана, Верлэнъ открыто провозгласилъ его однимъ изъ величайшихъ писателей нашего времени.
За этотъ второй періодъ дѣятельности (1870—1889 гг.) написаны лучшія произведенія Вилье де-Лиль-Адана. Въ 1880 г. появилась драма «Le Nouveau Monde», въ которой даже Ф. Сарсэ отмѣтилъ «черты чисто корнеліевскія»; въ 1883 г. вышли «Contes сгнеІ5» — созданіе безукоризненное по силѣ замысла и по блеску языка. Далѣе (1885—1889) слѣдовалъ рядъ другихъ книгъ, частью новыхъ изданій, частью переработокъ прежнихъ сочиненій; среди нихъ особенно замѣчательны: драма «Axel», романы «L’Eve future» и «L’Amour suprкme», сборники разсказовъ «Histoires insolites», «Nouveaux contes cruels», «Le Secret de l'échafaud».
18 августа’1889 г. Вилье де-Лиль-Аданъ скончался въ отдѣльной комнатѣ больницы братьевъ Saint-Jean-de-Dieu.
Вотъ нѣсколько бѣглыхъ набросковъ Реми де-Гурмона о жизни и характерѣ Вилье деЛиль-Адана, живо рисующихъ все своеобразіе его личности:
«Методъ работы Вилье былъ таковъ. Въ короткихъ фразахъ онъ записывалъ пришедшую ему идею, потомъ переписывалъ написанное, пока форма не вырисовывалась вполнѣ. Но часто, начавъ списывать съ черновой, онъ на двадцатой строкѣ давалъ своему воображенію увлечь себя къ совершенно новымъ планамъ, по крайней мѣрѣ въ подробностяхъ, сравнительно съ первыми двумя или тремя редакціями, тоже очень между собой несхожими. Только много разъ разсказавъ свою „сказку“ и проанализировавъ ее письменно въ цѣломъ рядѣ варіантовъ, составлялъ онъ самъ ясную идею о ней. Образы и символы, какъ мятежное войско, шли на приступъ его разсудка, и въ ярости боя осаждающіе, къ которымъ вѣчно прибывали подкрѣпленія, избивали другъ друга».
«Несмотря на тревожную, до крайности, жизнь, которую онъ велъ, Вилье работалъ бодро, но воображеніе слишкомъ увлекало его. Вмѣсто того, чтобы писать драму, онъ самъ любовался ходомъ дѣйствія, а, опомнившись, уже не могъ возстановить всѣхъ сценъ, промелькнувшихъ въ его мечтахъ. Вотъ почему онъ любилъ мыслить вслухъ. Грезы, разсказанныя по мѣрѣ того, какъ онѣ возникали, получали внѣшнюю жизнь болѣе длительную и болѣе ощутительную. Что до состава аудиторіи, — онъ не очень объ немъ заботился, только бы были слушатели».
«Я видѣлъ Вилье въ Національной Библіотекѣ, при которой тогда состоялъ на службѣ. Вилье приходилъ туда рѣдко, такъ какъ больше читалъ въ своемъ воображеніи, чѣмъ въ книгахъ. Въ то время, о которомъ я говорю, ему были нужны точныя данныя о жизни Миль тона для его разсказа „Дочери Мильтона“, который, однако, былъ набросанъ имъ гораздо позже и который я опубликовалъ уже послѣ смерти автора. Вилье съ нервнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ заказанныхъ книгъ, но никто не соболѣзновалъ его волненію, такъ какъ звукъ его имени ничего не говорилъ библіотекарямъ. Когда я могъ бы прійти къ нему на помощь, было уже поздно: книги были разысканы. Кинувъ на нихъ взглядъ, Вилье велѣлъ сохранить ихъ для себя на завтрашній день. Но онъ пришелъ за ними лишь черезъ три мѣсяца. Это очень характерно для его манеры работать».
«Въ какой бы часъ дня и ночи ни застать Вилье, хотя бы и послѣ двухъ-трехъ краткихъ часовъ сна, „пуншъ тотчасъ пылалъ“ (выраженіе Гюисманса), и какимъ пламенемъ! Сочиненія Вилье даютъ только блѣдный отсвѣтъ. Сколько разъ разсказывалъ онъ созданій, которыхъ никогда не написалъ, которымъ никогда не суждено было воплотиться!.. Въ головѣ Вилье всегда было безконечное число замысловъ. Онъ читалъ наизусть цѣлыя книги, изъ которыхъ не было написано ни одной строчки, и каждый разъ читалъ ихъ по-разному… Но развѣ только методическій кретинъ на сотомъ году жизни могъ бы похвалиться, что онъ осуществилъ всѣ свои замыслы: дѣйствительно, плодовитый писатель никогда не осуществляетъ и тысячной доли! Онъ хотѣлъ бы возвести пирамиду, а едва успѣваетъ положить нѣсколько камней одинъ на другой».
ВѢРА.
правитьСовременная Физіологія.
Любовь сильнѣе Смерти, сказалъ Соломонъ: да, ея таинственная власть безгранична.
То было на склонѣ осенняго дня, въ наши годы, въ Парижѣ. Къ темному Сенъ-Жерменскому предмѣстью катились экипажи, съ уже зажженными фонарями, запоздавшіе, послѣ часа прогулки въ Булонскомъ лѣсу. Одинъ изъ нихъ остановился передъ порталомъ обширнаго аристократическаго дома, окруженнаго вѣковымъ садомъ; надъ аркой возвышался каменный щитъ съ гербомъ древней фамиліи графовъ д’Атоль, а именно: по лазоревому полю, съ серебряной звѣздой посерединѣ, девизъ «Pallida Victrix», подъ княжеской короной, опушенной горностаемъ. Тяжелыя двери распахнулись. Человѣкъ лѣтъ тридцати — тридцати пяти, въ траурѣ, со смертельно-блѣднымъ лицомъ вышелъ изъ экипажа. На крыльцѣ мрачные слуги держали факелы. Не видя ихъ, онъ поднялся по ступенямъ и вошелъ. Это былъ графъ д’Атоль.
Шатаясь, онъ поднялся по бѣлымъ лѣстницамъ, которыя вели въ ту комнату, гдѣ еще утромъ онъ уложилъ въ бархатный гробъ и покрылъ фіалками, въ волнахъ батиста, свою возлюбленную, свою блѣднѣющую супругу Вѣру, свое отчаяніе.
Наверху тихая дверь скользнула по ковру; онъ приподнялъ занавѣсъ.
Всѣ предметы были на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ наканунѣ ихъ оставила графиня. Внезапная Смерть поразила громомъ. Прошлую ночь его возлюбленная обезсилѣла въ восторгахъ, столь глубокихъ, изнемогла въ объятіяхъ, столь сладостныхъ, что ея сердце, разбитое наслажденіемъ, не вынесло: ея губы неожиданно омрачились смертнымъ пурпуромъ. Она едва успѣла дать своему супругу прощальный поцѣлуй, улыбаясь, не произнося ни одного слова; потомъ ея длинныя рѣсницы, подобно траурнымъ вуалямъ, опустились на прекрасную ночь ея глазъ.
Миновалъ день, которому нѣтъ названія. Около полудня, графъ д’Атоль, послѣ ужасной церемоніи, въ фамильномъ склепѣ, отослалъ съ кладбища мрачную процессію. Потомъ, запершись одинъ съ похороненной между четырьмя мраморными стѣнами, онъ притворилъ за собою желѣзную дверь мавзолея. На треножникѣ, передъ гробомъ, курился ладанъ; свѣтящійся вѣнецъ лампадъ, въ изголовьѣ юной усопшей, сіялъ надъ ней,
Графъ, задумчивый, полный однимъ чувствомъ безнадежной нѣжности, оставался тамъ, стоя, весь день. Около шести часовъ вечера, въ сумеркахъ, онъ покинулъ священное мѣсто. Запирая склепъ, онъ вырвалъ изъ замка серебряный ключъ и, поднимаясь на послѣднюю ступеньку порога, онъ осторожно бросилъ его во внутренность гробницы. Онъ бросилъ его на внутреннія плиты черезъ отверстіе въ формѣ трилистника, которое было надъ порталомъ. — Зачѣмъ?… Вѣроятно, тайно рѣшившись не возвращаться сюда никогда.
А теперь онъ снова увидѣлъ овдовѣвшую комнату.
Окно, подъ широкими драпировками изъ кашемира цвѣта mauve, затканнаго золотомъ, было открыто: послѣдній вечерній лучъ озарялъ, въ рамкѣ изъ стариннаго дерева, большой портретъ усопшей. Графъ посмотрѣлъ вокругъ себя: платье, брошенное наканунѣ въ кресло, на каминѣ, драгоцѣнности, жемчужное колье, полузакрытый вѣеръ, тяжелые флаконы духовъ, вдыхать которые Она болѣе не будетъ. На кровати изъ чернаго дерева съ витыми колоннами, оставшейся неубранной, около подушки, на которой среди кружевъ еще былъ замѣтенъ слѣдъ дивной, обожаемой головы, онъ увидѣлъ платокъ, окрашенный каплями крови, въ которой передъ смертью трепетали крылья ея юной души. Открытое піанино, затаившее въ себѣ навсегда неоконченную мелодію; индійскіе цвѣты, сорванные ею въ оранжереѣ и умиравшіе въ старыхъ саксонскихъ вазахъ; а въ ногахъ ея кровати, на черномъ мѣхѣ, маленькіе туфли изъ восточнаго бархата, на которыхъ сверкалъ вышитый жемчугами ликующій девизъ Вѣры: Qui verra Vera l’ameira; обнаженныя ноги возлюбленной играли въ нихъ вчера утромъ, и лебяжій пухъ цѣловалъ ихъ на каждомъ шагу! А тамъ, тамъ, въ тѣни, — часы, пружину которыхъ онъ сломалъ, чтобы они больше не били другихъ часовъ!
Итакъ она ушла… Куда же?… Жить теперь? Къ чему?.. Это было невозможно, нелѣпо.
И графъ терялся въ незнакомыхъ раздумьяхъ.
Онъ думалъ о всей прошлой жизни. — Шесть мѣсяцевъ прошло послѣ этого брака. Вѣдь это за границей, на балу въ одномъ посольствѣ, онъ увидѣлъ Вѣру въ первый разъ?… Да, это мгновенье воскресало передъ его взоромъ, со всей опредѣленностью. Онъ снова видѣлъ передъ собой этотъ балъ и ее, сіяющую. Въ тотъ вечеръ ихъ взгляды встрѣтились. Они признали другъ друга, поняли, въ самой глубинѣ души, что они — близки, что они должны любить другъ друга — вѣчно.
Лживые намеки, подстерегающія улыбки, клевета, всѣ затрудненія, какія воздвигаетъ свѣтъ, чтобы замедлить неизбѣжное счастье тѣхъ, кто принадлежитъ другъ другу, разсѣялись передъ спокойной увѣренностью одного въ другомъ, которая овладѣла ими въ единый мигъ.
Вѣра, утомленная приторными условностями своей среды, при возникновеніи первыхъ затрудненій, прямо пришла къ нему, упростивъ этимъ царственнымъ поступкомъ всѣ тѣ пошлые пріемы, въ которыхъ обычно растеривается драгоцѣнное время жизни.
И всѣ пустые толки, какіе вела на ихъ счетъ равнодушная толпа, при первыхъ словахъ показались имъ стаей ночныхъ птицъ, возвращающихся въ мракъ! Какой улыбкой они обмѣнялись! Какимъ несказаннымъ объятіемъ!
Однако жъ, ихъ души были, по-истинѣ, изъ самыхъ странныхъ! — То было два существа, одаренныхъ чудесной чувствительностью, но исключительно земной. Ощущенія длились въ нихъ съ тревожной.напряженностью. Переживая ихъ, они въ этихъ ощущеніяхъ забывали сами себя. Наоборотъ, нѣкоторыя идеи, идея души, напримѣръ, Безконечности, даже идея Божества, были какъ бы скрыты отъ ихъ пониманія. Вѣра большинства людей въ сверхъестественное была для нихъ лишь предметомъ смутнаго удивленія: непроницаемая тайна, надъ которой они не задумывались, т"къ какъ у нихъ не было возможности ни отвергнуть ее, ни принять. Вотъ почему, отлично сознавая, что міръ чуждъ имъ, они удалились тотчасъ послѣ своего брака въ этотъ старинный и мрачный домъ, гдѣ глушью сада смягчался наружный шумъ.
Тамъ оба влюбленныхъ потонули въ томъ океанѣ томительныхъ и извращенныхъ радостей, въ которыхъ духъ смѣшивается съ тайною плоти. Они исчерпали до дна всю силу желаній, всѣ содроганія и всѣ изступленныя ласки. Каждый изъ нихъ сдѣлался трепетомъ жизни другого. Въ нихъ душа такъ полно проникала тѣло, что формы ихъ тѣла казались имъ какъ бы одухотворенными, а поцѣлуи, какъ огненныя звенья цѣпи, сковали ихъ въ сліяніи неразрывномъ. Долгое обольщеніе! И вдругъ очарованіе исчезло; ужасный случай разъединилъ ихъ, ихъ руки разомкнулись. Что за тѣнь отняла у него дорогую умершую? Умершую! Нѣтъ. Развѣ душа віолончели умираетъ въ стонѣ лопнувшей струны?
Проходили часы.
Онъ смотрѣлъ изъ окна на ночь, которая торжествовала въ небесахъ — и Ночь олицетворялась передъ нимъ: она казалась ему королевой, меланхолично бродящей въ изгнаніи, и, какъ брилліантовый аграфъ ея траурной туники, одинокая Венера блестѣла надъ деревьями, затерявшись среди лазурной глубины.
«Это Вѣра», подумалъ онъ.
При этомъ имени, произнесенномъ тихо, онъ вздрогнулъ, какъ человѣкъ, который просыпается, потомъ, выпрямившись, онъ посмотрѣлъ вокругъ себя.
Предметы въ комнатѣ были теперь освѣщены раньше едва ощутимымъ свѣтомъ лампады, которая бросала синій отблескъ на темноту и тоже казалась звѣздой, благодаря ночи, взошедшей на небосклонѣ. Эта лампада, пахнувшая ладаномъ, была передъ божницей, семейной святыней Вѣры. Складень изъ стариннаго драгоцѣннаго дерева висѣлъ тамъ, на своей русской тесемочкѣ, между стекломъ и образомъ. Изнутри мерцающій отблескъ золота падалъ на колье и на другія драгоцѣнности, разложенныя на каминѣ.
Вѣнчикъ Мадонны, въ небесныхъ одѣяніяхъ, блестѣлъ, осѣненный византійскимъ крестомъ, тонкія и красныя линіи котораго, постепенно теряясь, оттѣняли алымъ цвѣтомъ блескъ озаренныхъ жемчужинъ. Съ самаго дѣтства Вѣра привыкла, глядя большими глазами на чистый материнскій ликъ семейной иконы, жалѣть его, но, по своей природѣ, не могла посвятить Мадоннѣ ничего, кромѣ суевѣрной любви; и порой она ее предлагала ей наивно, задумчиво проходя передъ лампадой.
Графъ, при этомъ видѣ тронутый до глубины души мучительными воспоминаніями, выпрямился, быстро задулъ священный огонь и, ощупью, въ темнотѣ, протянувъ руку къ шнурку, позвонилъ.
Появился слуга; то былъ старикъ, одѣтый въ черное; онъ держалъ лампу, которую поставилъ передъ портретомъ графини. Когда онъ обернулся, то съ дрожью суевѣрнаго ужаса увидѣлъ, что его господинъ стоитъ, улыбаясь, какъ-будто въ его жизни не произошло ничего.
— Раймондъ, — спокойно сказалъ графъ, — сегодня вечеромъ мы очень утомлены, графиня и я; ты подашь ужинъ къ десяти часамъ. Кстати, мы рѣшили еще больше уединиться здѣсь, съ завтрашняго дня. Ни одинъ изъ моихъ слугъ, кромѣ тебя, не долженъ провести этой ночи въ домѣ. Ты выдашь имъ жалованье за три года, и пусть о ни уходятъ. Потомъ ты запрешь входъ на засовъ; зажжешь свѣтъ внизу, въ столовой; намъ будетъ достаточно твоихъ услугъ. Отнынѣ мы не будемъ никого принимать.
Старикъ дрожалъ и внимательно смотрѣлъ на графа.
Графъ закурилъ сигару и спустился въ садъ.
Слуга подумалъ сначала, что слишкомъ тяжкое, слишкомъ отчаянное горе разстроило разсудокъ его господина. Онъ зналъ графа съ самаго дѣтства, онъ сразу понялъ, что толчокъ слишкомъ быстраго пробужденія могъ стать роковымъ для этого лунатика. По его первымъ долгомъ было — оберегать подобную тайну.
Онъ склонилъ голову. Преданное соучастіе въ этой благочестивой грезѣ? Повиноваться?.. Продолжать прислуживать имъ обоимъ, не принимая въ расчетъ Смерти? Что за странная мысль!… Продержится ли она одну ночь?…Завтра, завтра, увы!…Ахъ, какъ знать?…Быть можетъ!…Во всякомъ случаѣ, святой замыселъ! — Какое право имѣетъ онъ разсуждать?…
Онъ вышелъ изъ комнаты, съ точностью выполнилъ приказанія, и съ того же вечера началось необычайное существованіе графа.
Нужно было создать ужасный миражъ.
Неловкость первыхъ дней быстро сгладилась. Раймонду, сначала въ какомъ-то оцѣпенѣніи, потомъ со снисходительностью и съ нѣжностью, такъ хорошо удалось быть естественнымъ, что не прошло и трехъ недѣль, какъ онъ сталъ чувствовать себя почти обманутымъ собственнымъ усердіемъ. Задняя мысль блѣднѣла. Порою, испытывая нѣчто въ родѣ головокруженія, онъ долженъ былъ говорить себѣ, что графиня подлинно умерла. Онъ увлекался этой мрачной игрой и каждый мигъ забывалъ о дѣйствительности. Вскорѣ" ему уже нужно было нѣчто большее, чѣмъ простое размышленіе, чтобы убѣдить себя и опомниться. Онъ хорошо видѣлъ, что, въ концѣ концовъ, онъ всецѣло предастся тому страшному магнетизму, которымъ графъ пропитывалъ всю атмосферу вокругъ нихъ. Ему становилось страшно, но страхъ его былъ нерѣшительный, тихій.
Въ самомъ дѣлѣ, д’Атоль жилъ въ полномъ невѣдѣніи о смерти своей возлюбленноні Образъ молодой женщины такъ былъ слитъ съ его собственнымъ, что она какъ бы постоянно была близъ него. То на садовой скамьѣ въ солнечные дни онъ читалъ вслухъ тѣ стихотворенія, которыя она любила; то вечеромъ у камина, — двѣ чашки чая на столикѣ, — онъ разговаривалъ съ улыбающейся Иллюзіей, сидѣвшей, въ его глазахъ, на другомъ креслѣ.
Улетѣли дни, ночи, недѣли. Ни тотъ, ни другой не зналъ, что они творили. Уже совершались странныя явленія, въ которыхъ трудно было отличить ту точку, гдѣ вымышленное тожественно съ реальнымъ. Чье-то присутствіе рѣяло въ воздухѣ; какой-то образъ силился проявиться, выткаться на пространствѣ, ставшемъ неопредѣлимымъ.
Д’Атоль жилъ двойной жизнью, какъ фанатикъ.
Нѣжное и блѣдное лицо, мелькнувшее, какъ молнія, между двумя мгновеньями; тихій аккордъ, вдругъ взятый на піанино; поцѣлуй, закрывшій ему уста въ ту минуту, когда онъ начиналъ говорить; сродство женственныхъ мыслей, возникавшихъ въ его умѣ въ отвѣтъ на то, что онъ говорилъ; его собственный двойникъ, который различалъ онъ, какъ бы въ зыбкомъ туманѣ; головокружительно-нѣжные духи своей возлюбленной около себя, и ночью, между бодрствованіемъ и сномъ, едва разслышанныя тихія слова, — все служило ему предвѣщаніемъ. Это было отрицаніе Смерти, возвысившееся до невѣдомой власти!
Однажды д’Атоль почувствовалъ и увидѣлъ ее такъ близко около себя, что сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ; но это движеніе разсѣяло ее.
— Дитя! — прошепталъ онъ улыбаясь.
И онъ уснулъ, какъ любовникъ, на котораго дуется его возлюбленная, смѣющаяся и полусонная.
Въ день ея именинъ, онъ шутя присоединилъ безсмертникъ къ букету, который бросилъ на подушку Вѣры.
— Это потому, что она считаетъ себя умершей, — сказалъ онъ.
Благодаря глубокой и всесильной волѣ д’Атоля, который силой любви выковывала" жизнь и присутствіе своей жены въ уединенномъ домѣ, такое существованіе приняло, въ концѣ концовъ, мрачное и убѣждающее очарованіе. Даже Раймондъ не испытывалъ болѣе никакой боязни, освоившись постепенно съ этими впечатлѣніями.
Черное бархатное платье, замѣченное на поворотѣ аллеи; смѣющійся голосъ, позвавшій его въ гостиной; звонокъ, раздававшійся утромъ, при его пробужденіи, какъ раньше, — все это сдѣлалось для него привычнымъ, какъ-будто бы умершая играла въ невидимки, словно ребенокъ. Она чувствовала, что ее такъ любятъ! Это было вполнѣ естественно.
Прошелъ годъ.
Вечеромъ, въ годовщину, графъ, сидя у огня, въ комнатѣ Вѣры, только-что прочелъ ей флорентійское фабліо: Каллимахъ. Онъ закрылъ книгу; потомъ, наливая себѣ чаю:
— Душка, — сказалъ онъ, — помнишь ли ты Долину Розъ, берега Лана, замокъ Четырехъ Башенъ? Не правда ли, этотъ разсказъ напомнилъ тебѣ ихъ?
Онъ всталъ и въ синеватомъ зеркалѣ увидѣлъ себя блѣднѣе обыкновеннаго. Онъ вынулъ изъ кубка жемчужный браслетъ и внимательно посмотрѣлъ на жемчуга. Развѣ Вѣра не сняла ихъ только-что съ руки, передъ тѣмъ какъ раздѣваться? Жемчужины были еще тепловаты, и ихъ блескъ казался какъ бы смягченнымъ теплотой ея тѣла. А опалъ сибирскаго ожерелья, который такъ любилъ прекрасную грудь Вѣры, что болѣзненно блѣднѣлъ въ своей золотой рѣшеткѣ, если молодая женщина забывала его на нѣкоторое время! Когда-то графиня любила за это свой вѣрный камень!.. Въ этотъ вечеръ опалъ сверкалъ такъ, какъ-будто его только-что сняли и какъ-будто онъ былъ еще проникнутъ чудеснымъ магнетизмомъ прекрасной усопшей. Кладя на мѣсто ожерелье и драгоцѣнный камень, графъ дотронулся нечаянно до батистоваго платка, на которомъ влажныя капли крови краснѣли, какъ гвоздики на снѣгу!… А тамъ, на піанино, кто же повернулъ послѣднюю страницу прежней мелодіи? Какъ! священная лампада снова зажглась передъ божницей! Да, ея золотистое пламя таинственно освѣщало ликъ Мадонны съ закрытыми глазами. А эти свѣже-сорванные восточные цвѣты, которые распускаются тамъ въ старыхъ саксонскихъ вазахъ, — чья рука расположила ихъ тамъ? Какъ-то многозначительнѣе и напряженнѣе, чѣмъ обыкновенно, комната казалась радостной и наполненной жизнью. Но ничто не могло поразить графа! Это все казалось ему вполнѣ естественнымъ, и онъ даже не обратилъ вниманія на то, что снова шли часы, остановленные годъ тому назадъ.
И, однако, можно было сказать, что въ тотъ вечеръ Вѣра изъ глубины тѣней страстно порывалась вернуться въ эту комнату, напоенную ею! Такъ много оставалось въ ней ея самой! Все, что составляло ея существованіе, влекло ее туда. Тамъ струилось ея обаяніе; долгія усилія, сдѣланныя страстной волей ея супруга, должны были ослабить тонкія узы Невидимости вокругъ нея!..
Она была принуждена къ этому. Все, что она любила, было тутъ.
Въ ней должно было возникнуть желаніе — прійти и снова улыбаться себѣ въ этомъ таинственномъ зеркалѣ, въ которомъ она столько разъ любовалась своимъ лилейнымъ лицомъ. Тихая усопшая вздрогнула, должно быть, тамъ, подъ своими фіалками, подъ погасшими лампадами, божественная усопшая затрепетала, должно быть, въ своемъ склепѣ, гдѣ покоилась она совсѣмъ одна, глядя на серебряный ключъ, брошенный на плиты. Ей также захотѣлось прійти къ нему. Но ея воля терялась въ идеѣ ладана и одиночества. Смерть есть послѣднее рѣшеніе для тѣхъ, кто надѣется на небо; но Смерть, и Небо, и Жизнь, — все это заключалось для нея въ объятіяхъ любви! И вотъ одинокій поцѣлуй ея супруга привлекалъ ея губы, во мракѣ. И отзвучавшія мелодіи, опьяненныя слова прошлаго, ткани, покрывавшія ея тѣло и хранившія прежнія благоуханія, эти волшебные каменья, хотѣвшіе ея, въ своей мрачной симпатіи, — а главное, глубокое и абсолютное ощущеніе ея присутствія, увѣренность, раздѣляемая даже неживыми предметами, — все призывало ее туда, влекло ее такъ давно и такъ нечувствительно, что не хватало лишь одной Ея, излѣчившейся, наконецъ, отъ сонной Смерти!
Ахъ, Идеи — это живыя существа!.. Графъ выдолбилъ въ воздухѣ форму своей любви, и было необходимымъ, чтобы эта пустота наполнилась единственнымъ существомъ, которое было однородно съ нимъ, иначе Міръ рухнулъ бы. Возникло въ тотъ мигъ ощущеніе, рѣшающее, простое, абсолютное, что Она должна была оказаться здѣсь, въ комнатѣ. Въ этомъ графъ была такъ же спокойно увѣренъ, какъ въ своемъ собственномъ существованіи, и предметы вокругъ него были насыщены этимъ убѣжденіемъ. Она была видна въ нихъ! И такъ какъ не хватало только самой Вѣры, осязаемой, внѣшней, это было необходимо, чтобы она находилась здѣсь и чтобы великое Сновидѣніе Жизни и Смерти пріоткрыло на мгновеніе свои безконечныя.двери! Путь воскрешенія былъ ей посланъ вѣрою! Свѣжій взрывъ музыкальнаго смѣха освѣтилъ своей радостью брачное ложе; графъ обернулся. И тамъ передъ его глазами, созданная волей и воспоминаніями, облокотившись, прозрачная, на кружевную подушку, поддерживая рукой свои тяжелые норные волосы, съ устами, восхитительно пріоткрытыми въ улыбку, таящую весь рай сладострастіи, прекрасная до того, что можно было умереть, словомъ, — сама графиня Вѣра смотрѣла на него, еще не совсѣмъ пробудившись.
— Рожэ!.. — проговорила она отдаленнымъ голосомъ.
Онъ подошелъ къ ней. Ихъ губы соединились въ блаженствѣ, божественномъ, все забывающемъ, безсмертномъ.
И тогда они замѣтили, что, въ сущности, они лишь одно существо.
Часы, своимъ чуждымъ полетомъ, едва касались этого экстаза, въ которомъ впервые сливались земля и небо.
Вдругъ графъ д’Атоль вздрогнулъ, какъ бы пораженный какимъ-то роковымъ воспоминаніемъ.
— А, теперь я помню!.. — сказалъ онъ. — Что со мной? Да вѣдь ты умерла!
Въ тотъ же мигъ, при этомъ словѣ, таинственная лампада предъ божницей погасла. Блѣдный утренній свѣтъ, — свѣтъ будничнаго, сѣроватаго и дождливаго утра, — проникъ въ комнату сквозь щели занавѣсей. Свѣчи поблѣднѣли и потухли, язвительно задымивъ своими красными фитилями; огонь исчезъ подъ слоемъ тепловатой золы; цвѣты увяли и засохли въ нѣсколько мгновеній; маятникъ часовъ остановился снова. Несомнѣнность всѣхъ предметовъ неожиданно отлетѣла. Мертвый опалъ не сверкалъ болѣе; капли крови на батистѣ около него тоже померкли; и, исчезая изъ безнадежныхъ рукъ, тщетно искавшихъ новыхъ объятій, страстное бѣлое видѣніе вернулось въ пространство и потерялось въ немъ. Слабый прощальный вздохъ, явственный и отдаленный, долетѣлъ до души Рожэ. Графъ поднялся; онъ только-что замѣтилъ, что былъ одинъ. Его мечта разсѣялась разомъ; онъ порвалъ нить своей лучезарной ткани однимъ единственнымъ словомъ. Вокругъ теперь была та атмосфера, какъ въ домѣ, гдѣ покойникъ.
Подобно такъ называемымъ батавскимъ слезкамъ, изъ стекла, элементы которыхъ сцѣплены между собою неправильно и которыя все же столь тверды, что ихъ нельзя разбить молоткомъ, если ударять по ихъ болѣе толстой части, но которыя разсыпаются во внезапную и неосязаемую пыль, если сломать ихъ оконечность, болѣе тонкую, чѣмъ булавочная головка, — разсѣялось все.
— О, — прошепталъ онъ, — значитъ, все кончено! — Погибла!.. И я совсѣмъ одинъ! — По какой же дорогѣ теперь можно дойти до тебя? Укажи мнѣ тотъ путь, который приведетъ меня къ тебѣ!..
Вдругъ, какъ бы въ отвѣтъ, съ брачнаго ложа на черную шкуру упалъ съ металлическимъ стукомъ блестящій предметъ, лучъ ужаснаго земного свѣта озарилъ его!… Покинутый нагнулся, схватилъ его, и прекрасная улыбка освѣтила его лицо, когда онъ узналъ эту вещь: то былъ ключъ отъ гробницы.
МАШИНА СЛАВЫ.
(Безъ гарантіи правительства).
править
Что за шопотъ со всѣхъ сторонъ!.. Что за оживленіе, смѣшанное съ нѣкоторымъ смущеніемъ на всѣхъ лицахъ!
— Въ чемъ же дѣло?
— Дѣло въ томъ… ахъ! дѣло въ извѣстіи, не имѣющемъ себѣ подобнаго въ новыхъ лѣтописяхъ Человѣчества.
Дѣло идетъ о необычайномъ изобрѣтеніи барона Боттома, инженера Баѳибіуса Боттома.
Грядущія поколѣнія будутъ креститься при этомъ имени (ужъ извѣстномъ по ту сторону океана), какъ при имени доктора Грава и нѣкоторыхъ другихъ изобрѣтателей, истинныхъ апостоловъ Полезнаго. Судите сами, преувеличиваемъ ли мы дань восхищенія, удивленія и благодарности, должную ему! Продуктомъ его машины является Слава! Она производитъ славу, какъ розовый кустъ производитъ розы! Аппаратъ знаменитаго физика вырабатываетъ Славу.
Его машина поставляетъ ее. Она зарождаетъ ее органическимъ и неизбѣжнымъ образомъ. Она покрываетъ васъ ею — даже въ томъ случаѣ, если вы не хотите ея: вы бѣжите отъ нея, — она васъ преслѣдуетъ.
Однимъ словомъ, Машина Боттома спеціально предназначена для удовлетворенія лицъ того или другого пола, называемыхъ Драматургами, которые, будучи лишены при рожденіи (по непонятной, роковой случайности) той способности, отнынѣ не имѣющей значенія, которую послѣдніе литераторы упорно пятнаютъ еще именемъ Генія, — тѣмъ не менѣе страстно желаютъ доставить себѣ, смотря по своимъ особенностямъ, мирты Шекспира, аканты Скриба, пальмы Гёте и лавры Мольера. Что за человѣкъ этотъ Боттомъ! Будемъ судить объ этомъ по анализу, по холодному анализу его пріемовъ, — съ двухъ точекъ зрѣнія: съ абстрактной и конкретной.
А priori встаютъ три вопроса:
1) Что такое Слава?
2) Между машиной (средствомъ физическимъ) и Славой (цѣлью духовной) можетъ ли быть опредѣлена общая точка, составляющая ихъ единство?
3) Что образуетъ этотъ «средній терминъ»?
Поставивъ эти вопросы, мы перейдемъ къ описанію механизма, который съ совершенной полнотой рѣшаетъ ихъ.
Начнемъ.
1) Что такое Слава?
Если вы обратитесь съ подобнымъ вопросомъ къ одному изъ тѣхъ забавниковъ, которые парадируютъ на газетныхъ подмосткахъ и хорошо умѣютъ поднимать на-смѣхъ самыя священныя традиціи, то, безъ сомнѣнія, онъ отвѣтитъ вамъ что-нибудь въ этомъ родѣ:
— Машина Славы, говорите вы?.. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь есть же паровая машина? — а что такое слава, какъ не легкій паръ? — какъ… не родъ дыма?.. какъ…
Естественно, что вы повернетесь спиной къ этому несчастному скомороху, слова котораго — лишь звукъ, производимый языкомъ о нёбо.
Обратитесь вы къ поэту, и вотъ, приблизительно, рѣчь, которая выльется изъ его доблестной гортани:
«Слава — это блистаніе чьего-нибудь имени въ памяти людей. Чтобы дать себѣ отчетъ о свойствѣ литературной славы, надо взять примѣръ.
Итакъ, мы предположимъ, что въ нѣкоемъ залѣ собралось двѣсти слушателей. Если вы произнесете случайно передъ ними имя: „Скрибъ“ (возьмемъ это), электризующее впечатлѣніе, которое произведетъ на нихъ это имя, можетъ быть заранѣе выражено въ слѣдующемъ рядѣ восклицаній (ибо всѣ въ настоящее время знаютъ своего Скриба):
— Сложный умъ! Обольстительный геній! Плодовитый драматургъ. Ахъ, да, авторъ Чести и Денегъ!… Онъ заставлялъ смѣяться нашихъ отцовъ!
— Скрибъ? — Фю-фю!.. Чортъ возьми!!! Ого!
— Но!.. Онъ умѣетъ повернуть куплетъ! Глубокъ подъ смѣющеюся внѣшностью! Вотъ ужъ кому было все равно, что о немъ говорили! Сильное перо! Великій человѣкъ; онъ заслужилъ свой вѣсъ золотомъ[1].
— И набившій руку во всѣхъ сценическихъ эффектахъ! и т. д.
Хорошо.
Затѣмъ, если вы произнесете имя одного изъ его собратьевъ, напримѣръ… Мильтона, то есть причина надѣяться, что, во-первыхъ, изъ двухъ сотъ человѣкъ сто девяносто восемь никогда не читали и даже не перелистывали этого писателя, и что, во-вторыхъ, одинъ только Великій Архитекторъ Міра можетъ знать, какимъ образомъ читали его два остальныхъ, такъ какъ, по нашему наблюденію, на всемъ земномъ шарѣ не бываетъ болѣе сотни людей на каждый вѣкъ (и то едва лні), способныхъ что-нибудь читать, хотя бы ярлыки на горчичныхъ банкахъ.
Тѣмъ не менѣе, при имени Мильтона подымется въ пониманіи слушателей въ ту же минуту неизбѣжная задняя мысль о произведеніяхъ гораздо меньше интересныхъ, съ позитивной точки зрѣнія, нежели произведенія Скриба. — Но эта смутная осторожность будетъ тѣмъ не менѣе такова, что, даже оказывая больше практическаго уваженія Скрибу, мысль о всякой параллели между Мильтономъ и этимъ послѣднимъ все же покажется (инстинктивно и несмотря ни на что) мыслью о параллели между скипетромъ и парою туфель, какъ бы ни былъ бѣденъ Мильтонъ и какія бы деньги ни заработалъ Скрибъ, какова бы ни была неизвѣстность, въ которой долго оставался Мильтонъ, и какъ бы ни былъ уже всемірно извѣстенъ Скрибъ. Однимъ словомъ, слушатели испытаютъ здѣсь отъ стиховъ Мильтона, имъ даже неизвѣстныхъ, такое впечатлѣніе, воплощенное въ самомъ имени автора, — какъ если бы они читали Мильтона. Въ самомъ дѣлѣ, литература въ собственномъ смыслѣ существуетъ не болѣе, чѣмъ отвлеченное пространство, и то, что мы помнимъ о великомъ поэтѣ, это скорѣе впечатлѣніе величія, которое онъ намъ оставилъ въ своихъ произведеніяхъ и черезъ нихъ, а не сами эти произведенія, и это впечатлѣніе, подъ покровомъ человѣческой рѣчи, живетъ въ самыхъ грубыхъ и вульгарныхъ отголоскахъ. И вотъ, когда такой феноменъ точно констатированъ по отношенію къ какому-либо произведенію, то результатъ этого констатированія и называется Славой!»
Вотъ вкратцѣ то, что отвѣтитъ нашъ поэтъ; мы заранѣе можемъ подтвердить это, даже третьему сословію, — такъ какъ опрашивали людей, занявшихся Поэзіей.
Ну, а что касается насъ лично, мы, не колеблясь, отвѣтимъ въ заключеніе, что эта фразеологія, сквозь которую проглядываетъ чудовищное хвастовство, столь же пуста, какъ та слава, которую она превозноситъ! — Впечатлѣніе? — Что это такое? — Развѣ мы дураки?.. Нужно намъ самимъ разсмотрѣть съ откровенной простотой, что такое Слава! — Мы хотимъ произвести добросовѣстный опытъ надъ Славой. А той славы, о которой намъ только-что говорили, не, только не пожелаетъ пріобрѣсти, но и не согласится терпѣть никто изъ почтенныхъ и истинно серьезныхъ людей! Если бы даже ему за это предложили платить жалованіе! — Такъ мы надѣемся, по крайней мѣрѣ, если рѣчь идетъ о современномъ обществѣ.
Мы живемъ въ вѣкѣ прогресса, въ которомъ, — употребляя, совершенно точно, выраженіе поэта (великаго Буало), — кошка есть КОШКА.
Какъ слѣдствіе всего вышеизложеннаго, и принимая во вниманіе всемірный опытъ современнаго Театра, мы полагаемъ, что Слава выражается въ знакахъ и изъявленіяхъ, ощутительныхъ для всѣхъ! А не въ пустыхъ рѣчахъ, болѣе или менѣе торжественно произнесенныхъ. Мы — изъ тѣхъ, которые никогда не забываютъ, что пустая бочка даетъ звукъ болѣе громкій, чѣмъ полная.
Короче, мы доказываемъ и подтверждаемъ, что чѣмъ болѣе драматическое произведеніе стряхиваетъ съ публики сонливость, чѣмъ болѣе вызываетъ восторговъ, срываетъ апплодисментовъ и производитъ шума вокругъ себя, чѣмъ болѣе лавровъ и миртъ его окружаетъ, чѣмъ больше слезъ оно заставляетъ пролить и прозвучать взрывовъ хохота, чѣмъ болѣе оно производитъ, — такъ сказать, насильно, — дѣйствія на толпу, чѣмъ болѣе, наконецъ, оно импонируетъ, — тѣмъ болѣе оно соединяетъ въ себѣ тѣмъ самымъ обычные симптомы шедевра и тѣмъ болѣе, слѣдовательно, оно заслуживаетъ славы. Отрицать это было бы — отрицать очевидность. Здѣсь нужно не пустословить, а основываться на положительныхъ фактахъ и вещахъ; мы апеллируемъ къ сознанію Публики, которая, слава Богу, не довольствуется болѣе словами и фразами. И мы увѣрены, что въ этомъ случаѣ она съ нами согласна.
Установивъ это, спросимъ: возможно ли найти правильное соотношеніе между двумя членами (на видъ несовмѣстимыми) этой задачи (на первый взглядъ неразрѣшимой): Чисто механическій приборъ, предложенный, какъ средство, чтобы безошибочно достичь чисто духовной цѣли?
Да!..
Человѣчество (надо въ этомъ сознаться) ранѣе абсолютнаго разрѣшенія задачи, даннаго барономъ, нашло уже нѣчто приближающее къ нему; но это средство было въ зачаточномъ и жалкомъ состояніи: оно было дѣтствомъ искусства! его лепетомъ! — Это средство было тѣмъ, что еще въ наши дни зовется по театральной терминологіи «Клакой».
Въ самомъ дѣлѣ, Клака — это, машина, сдѣланная изъ людей и, слѣдовательно, доступная усовершенствованію. У всякой славы есть своя Клака, т.-е. своя тѣнь, своя сторона обмана, механизма и небытія (ибо Небытіе есть начало всего), которую можно было бы вообще назвать смекалкой, интригой, изворотливостью, Рекламой,
Театральная Клака — лишь одно изъ ея подраздѣленій. И когда знаменитый режиссеръ театра Портъ-Сенъ-Мартена, въ день перваго представленія, сказалъ своему безпокойному директору: «Пока въ залѣ останется хоть одинъ изъ этихъ негодяевъ (платныхъ зрителей), я ни за что не отвѣчаю!» — онъ доказалъ, что понималъ, какъ изготовляется Слава. — Онъ произнесъ истинно безсмертныя слова! И его фраза поражаетъ какъ лучъ свѣта.
О, чудо!.. Вѣдь на Клаку, — на нее, повторяемъ, а не на что другое, — властно опустилъ Боттомъ свой орлиный взоръ! Ибо истинно великій человѣкъ не брезгаетъ ничѣмъ: онъ пользуется всѣмъ, минуя остальное.
Да! баронъ возродилъ ее, если не обновилъ, и онъ заставитъ, наконецъ, санкціонировать ее, говоря языкомъ газетъ.
Кто же, особенно среди большинства публики, проникъ въ тайны, въ безчисленные рессурсы, въ пропасти изобрѣтательности этого Протея, этой гидры, этого Бріарея, называемаго Клакой?
Найдутся люди, которые съ самодовольной улыбкой возразятъ намъ, что: 1) Клака внушаетъ отвращеніе авторамъ; 2) что публикѣ она прискучила; 3) что она выходитъ изъ употребленія. Но мы тотчасъ же докажемъ имъ, что, если они будутъ говорить подобныя вещи, то упустятъ случай помолчать, который не представится, можетъ быть, никогда болѣе.
1) Автору Клака внушаетъ отвращеніе?.. Прежде всего, гдѣ такой человѣкъ? Какъ-будто бы каждый авторъ въ день перваго представленія не усиливаетъ еще Клаки своими друзьями, насколько можетъ, поручая имъ «заботиться объ успѣхѣ». На что друзья, всѣ гордые этимъ соучастіемъ (Боже мой! такимъ невиннымъ), отвѣчаютъ неизмѣнно, прищуривая глаза и указывая на свои добрыя, большія, чистосердечныя руки: «Разсчитывайте на паши колотушки».
2) Публикѣ прискучила Клака?.. — Да, и многія другія вещи, которыя она все-таки терпитъ! Развѣ она не обречена на безпрерывное скучаніе отъ всего и отъ самой себя? Доказательствомъ чего служитъ самое ея присутствіе въ Театрѣ. Она бываетъ тамъ лишь для того, чтобы постараться развлечься, бѣдняжка! И чтобы попытаться бѣжать отъ самой себя! Поэтому, — говорить, что публикѣ что-то прискучило, значитъ, въ сущности не сказать ничего. Какое дѣло Клакѣ, что она прискучила публикѣ? Публика Клаку терпитъ, содержитъ и увѣряетъ себя, что Клака необходима, «по крайней мѣрѣ, для актеровъ». Пойдемъ дальше.
3) Клака вышла изъ употребленія? Одинъ вопросъ: Когда же она была въ болѣе цвѣтущемъ состояніи? Бываетъ ли нужно вызвать смѣхъ? Въ мѣстахъ, которыя хотятъ быть остроумными и гдѣ нужно подчеркнуть конецъ фразы, вдругъ раздается въ залѣ легкій шорохъ продолжительнаго и сдержаннаго смѣха, похожаго на тотъ, что сжимаетъ чью-либо діафрагму подъ опьянѣніемъ непреодолимаго комическаго впечатлѣнія. Этого легкаго шума иногда достаточно, чтобы заставить хохотать цѣлую залу. Это — та капля воды, что заставляетъ сосудъ литься черезъ край. А такъ какъ никому не хочется смѣяться безъ причины или дать себя «увлечь» кѣмъ бы то ни было, то признаютъ, что пьеса смѣшна и что на ней забавлялись; а это — все. Господинъ, произведшій тотъ шумъ, едва стоитъ одинъ наполеондоръ (Клака).
Нужно ли довести до овацій какой-нибудь одобрительный ропотъ, вырвавшійся, по несчастью, у публики? Римъ всегда на своемъ мѣстѣ. На это имѣется «Уа-Уау».
«Уа-Уау» — это браво, доведенное до пароксизма, это — сокращеніе, исторгнутое энтузіазмомъ, въ то время какъ изступленный, восхищенный, со сдавленной гортанью человѣкъ можетъ произнесть изъ итальянскаго слова «браво» лишь гортанный крикъ Уа-Уау. Это начинается потихоньку съ самаго слова браво, неясно выговореннаго двумя или тремя голосами; потомъ оно раздувается, переходитъ въ брао, потомъ усиливается всей топающей ногами публикой, потомъ возносится до окончательнаго крика «Бра-уа-уау», что представляетъ собою почти лай. Это-то и есть овація. Цѣна: три золотыхъ монеты стоимостью въ двадцать франковъ каждая… (Еще Клака).
Бываетъ ли нужно въ какой-нибудь безнадежной партіи отвлечь быка и отклонить его гнѣвъ? Появляется Господинъ съ букетомъ. Вотъ что это такое. Посреди снотворной тирады, которую произноситъ jeune première, испуганная гробовымъ молчаніемъ, царящимъ въ залѣ, изъ ложи нагибается впередъ господинъ, превосходно одѣтый, со стеклышкомъ въ глазу и бросаетъ на сцену букетъ, потомъ шумно и медленно хлопаетъ обѣими длинными и вытянутыми руками, не обращая вниманія ни на общее молчаніе, ни на тираду, которую прерываетъ. Этотъ маневръ сдѣланъ съ цѣлью компрометировать честь актрисы, заставить улыбнуться Публику, всегда падкую на всякія «шашни». И Публика въ самомъ дѣлѣ перемигивается. Каждый указываетъ на происходящее своему сосѣду, дѣлая видъ, что онъ «въ курсѣ дѣла»; смотрятъ поперемѣнно то на господина, то на актрису, наслаждаются смущеніемъ молодой женщины. Затѣмъ толпа удаляется, немного утѣшенная инцидентомъ въ глупости пьесы. И снова бѣгутъ въ театръ въ надеждѣ увидѣть подтвержденіе событію. Въ общемъ: полууспѣхъ для автора. Цѣна: какихъ-нибудь тридцать франковъ, не считая цвѣтовъ (Все та же Клака).
Развѣ мы кончили бы когда-нибудь, если бы захотѣли разсмотрѣть всѣ средства хорошо организованной Клаки! Назовемъ, все же, для такъ называемыхъ «сложныхъ» пьесъ и для чувствительныхъ драмъ: Крики испуганныхъ женщинъ, подавленныя Рыданія, настоящія заразительныя Слезы, неожиданный и тотчасъ же сдержанный Смѣхъ зрителя, который понимаетъ послѣ другихъ (монета въ шесть ливровъ), Скрежетъ табакерокъ, къ великодушнымъ глубинамъ которыхъ прибѣгаетъ растроганный человѣкъ, Завыванія, Удушья, Бисы, Вызовы, молчаливыя Слезы, Угрозы, Вызовы съ Завываніями, Знаки одобренія, высказанныя Мнѣнія, Вѣнки, Принципы, Убѣжденія, Нравственныя склонности, Припадки падучей, Роды, Пощечины, Самоубійства, Шумъ споровъ (Искусство для Искусства, Форма и Идея) и т. д. Остановимся. А то зритель вообразить, что онъ, самъ того не зная, составляетъ часть Клаки (что, впрочемъ, есть абсолютная и неоспоримая истина); но полезно оставить въ его умѣ на этотъ счетъ нѣкоторую неувѣренность.
Послѣднимъ словомъ Искусства является то, когда сама Клака кричитъ: «Долой Клаку», и, наконецъ, дѣлаетъ видъ, что она сама увлечена и аплодируетъ въ концѣ пьесы, какъ-будто бы она была, дѣйствительно, Публикой и какъ-будто она съ Публикой помѣнялась ролями: она тогда умѣряетъ слишкомъ бурныя проявленія восторга и указываетъ на предѣлъ.
Живая статуя, сидящая при полномъ освѣщеніи среди публики, Клака является офиціальнымъ доказательствомъ, признаннымъ символомъ неспособности толпы самой разобраться въ цѣнности того, что она слышитъ. Однимъ словомъ, Клака для драматической Славы то же, чѣмъ были Плакальщицы для Печали.
Теперь можно выкрикивать, вмѣстѣ съ волшебникомъ изъ Тысячи и одной ночи: «Кто хочетъ мѣнять старыя лампы на новыя?» Требовалось изобрѣсть такую машину, которая стала бы для Клаки тѣмъ, чѣмъ желѣзная дорога была для почтовой повозки, и которая предохранила бы драматическую Славу отъ тѣхъ превратностей и того риска, которымъ она порою подвергается. Требовалось: во-первыхъ, усовершенствовать несовершенныя, случайныя, опасныя стороны чисто человѣческой Клаки и замѣнить ихъ абсолютной точностью Механизма; во-вторыхъ, — и въ этомъ состояла величайшая трудность! — открыть (вѣроятно, возбудивъ его въ ней) въ душѣ публики то чувство, благодаря которому грубыя машинныя проявленія Славы были бы усвоены, санкціонированы и подписаны духомъ Большинства, какъ нравственно для него обязательныя.
Въ этомъ-то именно и долженъ былъ состоять тотъ «средній терминъ», о которомъ мы говорили выше.
Еще одинъ ударъ: это казалось невозможнымъ. Но баронъ Боттомъ не попятился отъ этого слова (которое разъ навсегда слѣдовало бы вычеркнуть изъ словаря), и отнынѣ, благодаря его Машинѣ, будь у актера памяти меньше, чѣмъ у коноплянки, будь авторъ сама Тупость, а зритель болѣе глухъ, чѣмъ горшокъ, — побѣда будетъ полной.
Собственно говоря, Машина Боттома — это сама зрительная зала. Машина къ ней прилажена. Она составляетъ ея существенную часть. Она распредѣлена по ней такъ, что всякое произведеніе, драматическое или иное, проникая туда, становится шедевромъ. Такимъ образомъ, значеніе зрительной залы, сравнительно съ современными театрами, сильно измѣняется. Великій инженеръ уже беретъ подряды, принимаетъ на себя всю перестройку и обезпечиваетъ съ авторскаго гонорара 10 % скидки съ цѣны обычной Клаки. (Уже взяты привилегіи и учреждены товарищества на вѣрѣ въ Нью-Іоркѣ, Барселонѣ и Вѣнѣ.)
Стоимость Машины, примѣнительно къ средняго размѣра залѣ, не очень разорительна; довольно значительны лишь первыя затраты, содержаніе же хорошо устроеннаго аппарата необременительно. Механическія детали и употребленныя въ дѣло средства въ высшей степени просты, какъ все истинно-прекрасное. Это — наивность генія. Кажется, какъ-будто бы видишь все это во снѣ. Не осмѣливаешься понимать! Лишь закусываешь кончикъ своего указательнаго пальца, кокетливо спуская глаза. — Такъ, число золоченыхъ и розовыхъ амурчиковъ на балконахъ, каріатидъ на аванъ-сценахъ и т. д. умножено, и они размѣщены почти всюду. Въ ихъ ртахъ, гдѣ устроены рупоры фонографовъ, находятся маленькія дырочки съ мѣхами, которыя, будучи приводимы въ движеніе электричествомъ, производятъ то «Уах-ау», то Крики: «Долой шайку!»'то Смѣхъ, Рыданія, Бисы, Споры, Принципы, Звуки табакерокъ и т. д. и всѣ общественные Звуки въ усовершенствованномъ видѣ. Особенно гарантированы, какъ утверждаетъ Боттомъ, Принципы.
Тутъ Машина незамѣтно усложняется, и концепція ея дѣлается все болѣе и болѣе глубокой; трубки свѣтового газа замѣняются другими трубками газа веселящаго и вызывающаго слезы, Балконы заняты внутри машинами; онѣ скрываютъ невидимые металлическіе кулаки — предназначенные для того, чтобы будить, при надобности, Публику — и снабжены букетами и вѣнками. Онѣ сразу засыпаютъ сцену миртами и лаврами съ именемъ Автора, написаннымъ золотыми буквами. Подъ каждымъ изъ сидѣній креселъ партера или балкона, отнынѣ прикрѣпленныхъ къ паркетамъ, уложены (такъ сказать, въ запасъ) пара очень красивыхъ рукъ изъ дубоваго дерева, сдѣланныхъ по гравюрамъ Дебаролля, выточенныхъ рѣзцомъ и затянутыхъ, въ перчатки изъ двойной телячьей кожи соломеннаго цвѣта, для дополненія иллюзіи. Было бы излишнимъ указывать ихъ назначеніе здѣсь. Эти руки тщательно скопированы съ точенаго изображенія самыхъ знаменитыхъ образцовъ, дабы качество аплодисментовъ стало отъ этого лучше. Такъ, рукамъ Наполеона, Маріи-Луизы, мадамъ де-Севинье, Шекспира, дю-Террайля, Гёте, Шапелэна и Данте, снятымъ съ рисунковъ лучшихъ сочиненій по хиромантіи, было отдано, при передачѣ токарю, предпочтеніе, какъ нормальнымъ единицамъ и общимъ типамъ.
Подъ самыми ножками каждаго кресла скрываются небольшія трости (бычачьи жилы и желѣзное дерево) съ наконечниками изъ варенаго каучука, подкованныя большими гвоздями; приводимыя въ движеніе пружинами съ валиками, онѣ предназначены къ тому, чтобы ударять поперемѣнно и быстро по полу во время овацій, вызововъ и топанья. При малѣйшемъ перерывѣ электро-магнитнаго тока толчокъ приведетъ все въ сотрясеніе съ такимъ единодушіемъ, что никогда, на памяти Клаки, ничего подобнаго не было слышно; то будетъ обвалъ рукоплесканій. И Машина такъ сильна, что, при надобности, отъ нея можетъ буквально рухнуть самая зала. Авторъ былъ бы погребенъ въ своемъ тріумфѣ, подобно тому юному начальнику, погибшему при взятіи Равенны, котораго оплакивали всѣ женщины. Т(будетъ громъ, залпъ, апоѳезъ вызововъ, криковъ браво, сужденій, Уа-уау, звуковъ всякаго рода, даже непріятныхъ, спазмовъ, убѣжденій, трепетаній, идей и славы, показывающейся со всѣхъ сторонъ сразу, какъ въ самыхъ скучныхъ, такъ и въ самыхъ прекрасныхъ мѣстахъ пьесы, безъ различія. Риску не можетъ быть никакого.
И тогда-то свершается неизбѣжное магнетическое явленіе, санкціонирующее этотъ шумъ и придающее ему абсолютную цѣнность; это явленіе — оправданіе Машины Славы, которая безъ него была бы почти мистификаціей. — Вотъ оно. Въ немъ-то и заключается высшая сущность, изъ ряду выходящая находчивость, сверкающій и, геніальный блескъ изобрѣтенія Боттома. Вспомнимъ раньше всего, чтобы хорошо постичь идею этого генія, что средніе люди не любятъ возставать противъ общественнаго мнѣнія.
Душамъ ихъ свойственно быть съ колыбели; убѣжденной, во что бы то ни стало, въ слѣдующей аксіомѣ: «Этотъ человѣкъ имѣетъ успѣхъ: слѣдовательно, вопреки дуракамъ и завистникамъ, это достославный и способный умъ. Будемъ подражать ему, если можемъ, и станемъ на его сторону, на всякій случай, хотя бы лишь для того, чтобы не показаться глупымъ».
Таково, не правда ли, разсужденіе, таящееся въ самой атмосферѣ Залы.
Теперь, если той дѣтской Клаки, которой мы пользуемся въ настоящее время, достаточно, чтобы, какъ результатъ, вызвать увлеченія, о которыхъ мы упоминали, то что же будетъ при Машинѣ, если принять въ расчетъ это общее настроеніе? — Публика, которая уже подвергалась вліянію человѣческой Машины-Клаки, отлично видя всю ея глупость, отдается теперь увлеченію тѣмъ охотнѣе, что на этотъ разъ оно будетъ внушено ей настоящей машиной: — Духъ вѣка, не будемъ этого забывать, принадлежитъ машинамъ!
Какъ бы ни былъ холоденъ зритель, но, слыша все, что происходитъ вокругъ него, онъ легко даетъ втянуть себя въ общій восторгъ. Такова сила вещей. Скоро и онъ начинаетъ аплодировать такъ, что все ломится, и вполнѣ искренно. Онъ, какъ и всегда, чувствуетъ себя согласнымъ съ Большинствомъ. И тогда ужъ онъ готовъ надѣлать, будь онъ въ силахъ, больше шуму, чѣмъ сама Машина, если бы только не боялся обратить на себя вниманіе.
Такимъ образомъ, — вотъ и рѣшеніе задачи: средство физическое осуществляетъ духовную цѣль — успѣхъ становится дѣйствительностью!.. Слава воистину появляется въ залѣ! И пусть обманчивая сторона Аппарата Боттома исчезнетъ, подлинно сливаясь съ блескомъ самой Правды!
Если же пьеса будетъ написана какимъ-нибудь простымъ невѣждою или же какимъ-нибудь до того слюнявымъ педантомъ, что выслушать хотя бы одну сцену станетъ невозможнымъ, — для предохраненія отъ всякаго риска, аплодисменты не будутъ смолкать отъ поднятія занавѣса до его паденія.
Сопротивленіе невозможно. При необходимости нѣсколько креселъ будутъ оставлены для признанныхъ поэтовъ съ утвержденнымъ геніемъ, однимъ словомъ, для упорствующихъ и для завѣдомыхъ враговъ: вольтовъ столбъ пошлетъ свою искру въ ручки подозрительныхъ креселъ и силой заставитъ сидящихъ аплодировать. И тогда будутъ говорить: «Очевидно, это чрезвычайно хорошо, разъ Они сами принуждены аплодировать!»
Безполезно прибавлять, что, если бы кто-нибудь изъ драматурговъ вздумалъ когда-нибудь (пользуясь — слѣдуетъ все предвидѣть — неумѣстнымъ вмѣшательствомъ не въ свое дѣло какихъ нибудь плохо освѣдомленныхъ Государственныхъ мужей) поставить свое «произведеніе» безъ купюръ, безъ просвѣщенныхъ помощниковъ и безъ директорскихъ вмѣшательствъ, — Машина, своимъ обратнымъ дѣйствіемъ, которымъ обязаны мы неисчерпаемой и истинно-провиденціальной изобрѣтательности Боттома, сумѣла бы отмстить за добрыхъ людей. Т.-е., вмѣсто того, чтобы покрывать Славой, на этотъ разъ она принялась бы шикать, ревѣть, свистать, лягаться, каркать, тявкать и такъ оплевывать «пьесу», что не было бы возможно услышать ни единаго предательскаго слова! Никогда, со времени знаменитаго вечера Тангейзера въ Парижской Оперѣ, ничего подобнаго не было бы слышно. Такимъ образомъ, довѣрчивость приличныхъ людей, а главное Буржуазіи, не будетъ никогда обманута, какъ это случается — увы! — слишкомъ часто. Тревожный кличъ раздастся сразу, какъ нѣкогда въ Капитоліи при нападеніи галловъ. Двадцать Андроидъ[2], вышедшихъ изъ мастерскихъ Эдиссона, съ лицами, исполненными достоинства, съ улыбкой, умной и скромной, съ изысканнымъ цвѣткомъ въ петличкѣ, прилажены къ Машинѣ: въ случаѣ отсутствія или нездоровья ихъ моделей, Андроиды распредѣляются по ложамъ въ позахъ глубочайшаго презрѣнія, которыя и даютъ тонъ зрителямъ. Если, противъ обыкновенія, эти послѣдніе попытаются воспротивиться и пожелаютъ слушать, автоматы начнутъ кричать: «Пожаръ!» — что превратитъ положеніе дѣлъ въ отчаянную сумятицу давки и подлинныхъ воплей. «Пьеса» все же не будетъ спасена!
Что касается до Критики, то не стоитъ объ ней и заботиться. Когда драматическія произведенія будутъ писаться людьми, достойными одобренія, серьезными и вліятельными особами, основательными знаменитостями и съ вѣсомъ, Критика, — за исключеніемъ нѣкоторыхъ крайнихъ нелюдимовъ, голосъ которыхъ, теряясь въ общемъ гулѣ, лишь усилитъ его, — будетъ вполнѣ побѣждена: она станетъ соперничать по энергіи съ Аппаратомъ Боттома.
Къ тому же, критическія Статьи, изготовляемыя заранѣе, вѣдаются особымъ приспособленіемъ Машины: ихъ редакція упрощена печатаніемъ со старыхъ клише, переодѣтыхъ и заново покрытыхъ лакомъ, — и Машина Боттома будетъ выпускать ихъ наподобіе Мельницъ для молитвъ у китайцевъ, нашихъ предшественниковъ во всемъ, что касается Прогресса[3].
Аппаратъ Боттома сокращаетъ приблизительно такимъ же образомъ трудъ Критики: такъ, онъ избавляетъ отъ излишняго пота, отъ ошибокъ противъ элементарной грамматики, отъ всякой ахинеи и отъ пустыхъ фразъ, уносимыхъ вѣтромъ! Фельетонисты, любители сладкаго far-niente, могутъ уговариваться съ барономъ, какъ только онъ прибудетъ. На случай ребяческаго самолюбія обѣщается самая ненарушимая тайна. Цѣны установлены (prix fixe) и обозначены въ опредѣленныхъ цифрахъ, во главѣ каждой статьи; плата за каждое слово смотря по шрифту. Если же Статья должна быть подписана «именемъ», то за Славу платится особо.
Въ отношеніи правильности строкъ, въ отношеніи лоска, строжайшей логики и механической связи идей, эти статьи имѣютъ надъ статьями, писанными «отъ руки», то же неоспоримое превосходство, которое имѣютъ, напримѣръ, работы швейной машины надъ работами, исполненными старинной иглой. Нельзя и сравнивать! Что такое силы отдѣльнаго человѣка, въ наше время, передъ силами машины?
Особенно будутъ оцѣнены благотворные результаты этихъ Статей Боттома послѣ провала драмы какого-нибудь великаго поэта!
Тутъ будетъ, какъ говорится, послѣдній ударъ!… Какъ выборъ и перемываніе самыхъ устарѣлыхъ, мучительныхъ, тошнотворныхъ, клеветническихъ и слюнявыхъ пошлостей, выкудахтанныхъ передъ входомъ въ родную сточную трубу, эти Статьи не оставятъ Публикѣ желать ничего лучшаго. Онѣ будутъ совершенно готовы! Онѣ дадутъ полнѣйшую иллюзію!
Съ одной стороны, будетъ казаться, что читаешь человѣческія статьи о живыхъ великихъ людяхъ, а съ другой стороны, — какая законченность въ гадости! Что за квинтъ-эссенція гнусности!
Появленіе этихъ статей будетъ, навѣрное, однимъ изъ величайшихъ успѣховъ этого вѣка. Баронъ представилъ нѣсколько образчиковъ многимъ изъ нашихъ остроумнѣйшихъ критиковъ: они вздыхали и роняли свои перья отъ восхищенія! Въ этихъ статьяхъ на каждой запятой пр" ступаетъ то впечатлѣніе покоя, которымъ вѣетъ, напримѣръ, отъ восхитительныхъ словъ, которыя произнесъ — небрежно обмахиваясь своимъ кружевнымъ платкомъ — маркизъ де Д***, редакторъ Gazette du Roi, сказавшій Людовику XIV: «Ваше величество, не послать ли бульона великому Корнелю, который при смерти?…»
Главная комната Основной Клавіатуры Машины устраивается подъ углубленіемъ, называемымъ въ театрѣ суфлерской Будкой. Тамъ находится Надзиратель, который долженъ быть человѣкомъ вѣрнымъ, испытанной честности, съ наружностью приличной, хотя бы, напримѣръ, какъ у сторожей изъ пассажа. У него подъ рукой находятся электрическіе прерыватели и коммутаторы, регуляторы, щупы, ключи отъ трубокъ съ прото-газомъ и съ азотной дву-окисью, амміачные и иные токи, кнопки отъ пружинъ рычаговъ, машинные стержни и блоки. Манометръ показываетъ ему число давленій, столько-то килограмметровъ Безсмертія. Счетчикъ дѣлаетъ сложеніе, и Драматургъ уплачиваетъ по счету, который подаетъ ему какая-нибудь юная Красавица въ великолѣпномъ костюмѣ Извѣстности и окруженная вѣнцомъ изъ трубъ. Она вручаетъ тогда автору, улыбаясь, во имя Грядущихъ поколѣній, и при свѣтѣ оливковаго Бенгальскаго огня, цвѣта Надежды, — вручаетъ ему, повторяемъ мы, въ видѣ дара его собственный бюстъ, чрезвычайно похожій (сходство гарантировано), окруженный сіяніемъ и увѣнчанный лавромъ, весь изъ плотнаго бетона (системы Куанье). Все это можетъ быть сдѣлано заранѣе! До представленія!!!
Если бы авторъ настаивалъ на томъ, чтобы его слава была не только въ настоящемъ и будущемъ, но также и въ прошломъ, то и это барономъ предусмотрѣно. Машина можетъ достигать и ретро- 40 активныхъ результатовъ. Въ самомъ дѣлѣ, провода веселящаго газа, умѣло размѣщенные по всѣмъ перворазряднымъ кладбищамъ, должны насильно заставлять улыбаться нашихъ предковъ въ ихъ могилахъ.
Что же касается практической и непосредственной стороны изобрѣтенія, то всѣ смѣты уже тщательно составлены. Стоимость передѣлки Большого Театра въ Нью-Іоркѣ въ серьезную залу не превышаетъ пятнадцати тысячъ долларовъ; за Гаагскій — баронъ отвѣчаетъ при уплатѣ шестнадцати тысячъ кронъ; Москва и Санктъ-Петербургъ могутъ быть оборудованы за сорокъ тысячъ рублей, приблизительно, Цѣны для Парижскихъ театровъ еще не фиксированы, такъ какъ Боттомъ хочетъ произвести изслѣдованія на мѣстахъ, чтобы вычислить это въ точности.
Однимъ словомъ, отнынѣ можно утверждать, что задача современной драматической Славы, — такой, какъ ее понимаютъ люди съ простымъ здравымъ смысломъ, — вполнѣ разрѣшена. Теперь она понятна имъ. Этотъ Сфинксъ нашелъ своего Эдипа[4].
Шекспиръ. "Гамлетъ".
тебя въ этой глубокой долинѣ.
Совсѣмъ недавно, на памяти у всѣхъ, Ричардъ, герцогъ Портландскій, нѣкогда извѣстный всей Англіи ночными празднествами, чистокровными скаковыми лошадьми, познаніями въ боксѣ, охотами на лисицъ, замками, баснословнымъ богатствомъ, отважными путешествіями и любовными похожденіями, — неожиданно, тотчасъ по возвращеніи съ Востока, исчезъ.
Только разъ, вечеромъ, видѣли, какъ его столѣтняя золоченая карета, съ опущенными занавѣсками, проскакала тройнымъ галопомъ, окруженная всадниками, державшими факелы, черезъ Гайдъ-Паркъ.
Затѣмъ, — заточеніе столь же неожиданное, какъ и странное: герцогъ удалился въ свой семейный замокъ; онъ сдѣлался уединеннымъ обитателемъ этого тяжелаго замка съ зубцами, построеннаго въ давніе годы, посреди мрачныхъ садовъ и лѣсистыхъ лужаекъ, на Нортландскомъ мысѣ.
Тамъ единственнымъ его сосѣдствомъ былъ красный свѣтъ, озарявшій, во всѣ часы, сквозь туманъ, тяжелые пароходы, покачивавшіеся въ открытомъ морѣ и перекрещивавшіе свои полоски дыма на горизонтѣ.
Нѣчто въ родѣ дорожки, спускающейся къ морю, извилистая аллея, вырытая между утесами и обсаженная по сторонамъ дикими елями, открываетъ внизу свои тяжелыя золоченыя рѣшетки на самый побережный песокъ, заливаемый водой въ часы прилива.
Въ царствованіе Генриха VI создались легенды объ этомъ укрѣпленномъ замкѣ, покои котораго при свѣтѣ, проходящемъ сквозь цвѣтныя стекла, сверкаютъ феодальными богатствами.
На плоской крышѣ, соединяющей его семь башенъ, стоятъ еще настражѣ, между амбразурами, тутъ группа арабалетчиковъ, тамъ какой-нибудь каменный рыцарь, изваянные въ Воинственныхъ позахъ, во времена крестовыхъ походовъ[5].
Ночью эти статуи, лица которыхъ, стертыя теперь тяжелыми грозовыми дождями и инеями многихъ сотенъ зимъ, не разъ мѣняли свое выраженіе подъ ретушью молніи, имѣютъ самый неопредѣленный видъ, дающій поводъ къ разнымъ суевѣрнымъ видѣніямъ. И когда волны, вставъ разноформенными глыбами, кидаются во время бури, въ темнотѣ, на Портландскій мысъ, — заблудившемуся путнику, торопливо шагающему по песчаному берегу, не трудно, стоя лицомъ къ лицу передъ замкомъ, представить себѣ, — особенно при содѣйствіи свѣта, проливаемаго луной на эти гранитныя тѣни, — нѣкій вѣчный приступъ, выдерживаемый героическимъ гарнизономъ воиновъ-привидѣній противъ легіона злыхъ духовъ.
Что же означало это уединеніе безпечнаго англійскаго аристократа? Былъ ли онъ въ припадкѣ сплина? Онъ, съ сердцемъ отъ природы такимъ радостнымъ! Невозможно!.. Какое-нибудь мистическое вліяніе, привезенное изъ путешествія по Востоку? — Быть можетъ.
При дворѣ безпокоились по поводу этого исчезновенія. Письмо изъ Вестминстера было послано самой королевой невидимому лорду.
Облокотившись около канделябра, королева Викторія замедлила въ тотъ вечеръ экстраординарную аудіенцію. Около нея, на табуретѣ изъ слоновой кости, сидѣла молодая лектриса, миссъ Елена Г***.
Отвѣтъ, съ черной печатью, прибылъ отъ лорда Портланда.
Дѣвушка, открывъ посланіе герцога, пробѣжала своими голубыми глазами, улыбающимися сіяніями неба, тѣ нѣсколько строкъ, которыя въ немъ заключались. Вдругъ, не говоря ни слова, она подала бумагу, опустивъ вѣки, ея величеству.
Королева прочла сама, въ молчаніи.
При первыхъ словахъ на ея лицѣ, обычно невозмутимомъ, словно отпечатлѣлось великое грустное изумленіе. Она даже вздрогнула; потомъ молча приблизила бумагу къ зажженнымъ свѣчамъ. Бросая затѣмъ на плиты письмо, которое истлѣвало;
— Милорды, — сказала она тѣмъ изъ пэровъ, которые присутствовали здѣсь, стоя въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, — вы не увидите болѣе нашего дорогого герцога Портландскаго. Онъ не долженъ болѣе засѣдать въ Парламентѣ. Мы освобождаемъ его, давая ему привилегію въ силу необходимости. Пусть тайна его будетъ сохранена! Не безпокойтесь болѣе о немъ, и пусть никто изъ его знакомыхъ не пытается вступить съ нимъ въ сношенія.
Потомъ, отсылая шестомъ стараго дворцоваго курьера:
— Вы передадите герцогу Портландскому то, что только что видѣли и слышали, — прибавила она, бросивъ взглядъ на черный пепелъ письма.
Послѣ этихъ таинственныхъ словъ ея величество поднялась, чтобы удалиться въ свои аппартаменты. Однако жъ, при видѣ своей лектрисы, оставшейся неподвижной и какъ бы заснувшей, подперевъ щеку своей юной бѣлой рукой, положенной на пурпуровый муаръ стола, королева, удивленная еще разъ, тихо проговорила:
— Вы слѣдуете за мной, Елена?
Но такъ какъ дѣвушка сохраняла ту же позу, всѣ засуетились вокругъ нея.
Безъ всякой блѣдности, которая выдала бы ея волненіе, — какъ можетъ поблѣднѣть лилія? — она лишилась чувствъ.
Годъ спустя послѣ словъ, произнесенныхъ ея величествомъ, — во время бурной осенней ночи, — суда, проходившія въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Портландскаго мыса, видѣли, что замокъ освѣщенъ.
О! Это не было первое изъ ночныхъ празднествъ, даваемыхъ каждый сезонъ отсутствующимъ лордомъ!
И о нихъ говорили, ибо ихъ мрачная причудливость доходила до фантастичнаго: самъ герцогъ не присутствовалъ на нихъ.
Эти празднества давались не въ аппартаментахъ замка. Туда никто болѣе не входилъ; лордъ Ричардъ, жившій одиноко въ башнѣ, казалось, позабылъ о нихъ.
Какъ только онъ вернулся, онъ приказалъ покрыть огромными венеціанскими зеркалами стѣны и своды обширныхъ подземелій этого жилища. Полъ былъ вымощенъ теперь мраморомъ и яркой мозаикой. Только роскошно-тканыя матеріи, приподнятыя на пышныхъ шнурахъ, раздѣляли амфиладу чудесныхъ залъ, въ которыхъ подъ сверкающими золотыми люстрами, залитыми свѣтомъ, виднѣлось убранство изъ восточной мебели, вышитой драгоцѣнными арабесками, среди тропическихъ цвѣтовъ, душистыхъ фонтановъ съ порфировыми водоемами и прекрасныхъ статуй.
Тамъ, на дружеское приглашеніе владѣльца Портландскаго замка, «сожалѣвшаго о томъ, что онъ все еще отсутствуетъ», собиралась блестящая толпа, все избранное общество молодой аристократіи Англіи, самыя обольстительныя артистки или самыя безпечныя красавицы изъ gentry.
Лордъ Ричардъ бывалъ представленъ однимъ изъ своихъ прежнихъ друзей. И тогда начиналась княжески-вольная ночь.
Лишь на почетномъ мѣстѣ пира одно кресло, кресло юнаго лорда, оставалось незанятымъ, и герцогскій гербъ, возвышавшійся надъ его спинкой, всегда былъ затянутъ длиннымъ траурнымъ крепомъ.
Взгляды, вскорѣ развеселенные опьянѣніемъ или наслажденіемъ, охотно отвертывались отъ него къ болѣе прелестнымъ обликамъ.
Такъ, въ полночь, замирали подъ землей, въ Портландѣ, въ залахъ, полныхъ сладострастія, среди крѣпкихъ ароматовъ экзотическихъ цвѣтовъ, взрывы смѣха, поцѣлуи, звонъ кубковъ, звуки пьяныхъ пѣсенъ и музыки!
Но если бы кто-нибудь изъ приглашенныхъ, въ тотъ часъ, всталъ изъ-за стола и, чтобы подышать морскимъ воздухомъ, вышелъ бы наружу, въ темноту, на берегъ, сквозь порывы унылаго вѣтра, дующаго съ моря, онъ увидѣлъ бы, можетъ-быть, зрѣлище, способное смутить прекрасное настроеніе его духа, по крайней мѣрѣ остатокъ ночи.
Въ самомъ дѣлѣ, нерѣдко около этого самаго часа, по поворотамъ аллеи, спускавшейся къ океану, направлялся на берегъ джентльменъ, закутанный въ плащъ, съ лицомъ, закрытымъ маской изъ черной матеріи, къ которой былъ прикрѣпленъ круглый капюшонъ, со свѣтящейся сигарой въ рукѣ, покрытой длинной перчаткой. Какъ въ фантасмагоріи стараго вкуса, передъ нимъ шли двое сѣдоволосыхъ слугъ; двое другихъ слѣдовали за нимъ, въ нѣсколькихъ шагахъ, поднимая дымящіеся красные факелы.
Передъ нимъ выступалъ ребенокъ, также въ траурной ливреѣ, и этотъ пажъ колыхалъ, разъ въ минуту, короткій языкъ колокола, предупреждая издалека всѣхъ, чтобы они сторонились при приближеніи маскированнаго человѣка. И видъ этой маленькой группы оставлялъ впечатлѣніе столь же леденящее, какъ кортежъ приговореннаго къ смерти.
Передъ этимъ человѣкомъ раскрывалась рѣшетка у отмели; свита оставляла его одного, и онъ направлялся къ берегу моря. Тамъ, какъ бы теряясь въ задумчивомъ отчаяніи и опьяняясь уныніемъ пространства, онъ оставался безмолвнымъ, подобный каменнымъ видѣніямъ на крышѣ, подъ вѣтромъ, дождемъ и молніями, передъ ревомъ океана. Проведя въ такомъ раздумьѣ около часа, мрачный человѣкъ, все сопровождаемый факелами и предшествуемый погребальнымъ звономъ колокола, снова направлялся къ башнѣ, по той дорожкѣ, по которой спустился. И часто, шатаясь въ пути, онъ цѣплялся за твердыя скалы.
Утромъ, наканунѣ этого осенняго празднества, юная лектриса королевы, въ глубокомъ траурѣ, котораго она не снимала со времени перваго посланія герцога, молилась въ молельнѣ ея величества; тамъ ей передали записку, написанную однимъ изъ секретарей герцога.
Въ запискѣ было лишь два слова, которыя она прочла съ трепетомъ: «Сегодня вечеромъ».
Вотъ почему, около полуночи, одна изъ королевскихъ яхтъ пристала къ Портланду. Юная женская фигура, въ темной накидкѣ, сошла съ нея, одна. Эта тѣнь, оріентировавшись на сумеречномъ берегу, поспѣшила бѣгомъ къ факелами, въ сторону звона, приносимаго вѣтромъ.
На пескѣ, облокотившись на камень, лежалъ простертый на своемъ плащѣ человѣкъ, въ таинственной маскѣ, потрясаемый время отъ времени смертельнымъ содроганіемъ.
— О, несчастный! — воскликнула, рыдая и пряча лицо, юная тѣнь, когда она дошла, съ открытой головой, до него.
— Прощай! Прощай! — отвѣтилъ онъ.
Слышались издали пѣніе и смѣхъ, доносившіеся изъ подземелій феодальнаго жилища, освѣщеніе котораго струилось, отраженное въ волнахъ.
— Ты свободна!.. — прибавилъ онъ, роняя голову на камень.
— Ты освобожденъ! — отвѣтила пришедшая бѣлая тѣнь, поднимая золотой крестикъ къ небесамъ, наполненнымъ звѣздами, передъ взоромъ того, кто болѣе не говорилъ.
Послѣ нѣкотораго молчанія, такъ какъ она все оставалась передъ нимъ въ томъ же положеніи, съ опущенными глазами и недвижима:
— До свиданья, Елена!.. — прошепталъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.
Когда, послѣ часового ожиданія, слуги, наконецъ, приблизились, они увидѣли, что молодая дѣвушка стоитъ на колѣняхъ на пескѣ и молится около ихъ господина.
— Герцогъ Портландскій умеръ… — сказала она.
И, опираясь о плечо одного изъ этихъ старцевъ, она вернулась на судно, привезшее ее.
Три дня спустя, можно было прочесть слѣдующее извѣстіе въ Придворной Газетѣ:
«Миссъ Елена Г., невѣста герцога Портландскаго, перешедшая въ католичество, постриглась въ монахини Кармелитскаго ордена въ Л***».
Что же это была за тайна, отъ которой умеръ властный лордъ?
Разъ, во время своихъ далекихъ путешествій по Востоку, отдалившись отъ своего каравана въ окрестностяхъ Антіохіи, молодой герцогъ, бесѣдуя съ мѣстными проводниками, услышалъ про одного нищаго, отъ котораго всѣ въ ужасѣ сторонились и который одиноко жилъ среди развалинъ.
Ему пришла въ голову мысль посѣтить этого человѣка, ибо никто не можетъ избѣжать своей судьбы.
А этотъ мрачный Лазарь былъ послѣднимъ на землѣ хранителемъ великой древней проказы, сухой и неизлѣчимой Проказы, отъ которой только единый Богъ могъ когда-то исцѣлять легендарныхъ Іововъ.
И вотъ, Портландъ, одинъ, несмотря на мольбы своихъ растерявшихся проводниковъ, осмѣлился бросить вызовъ заразѣ въ томъ подобіи пещеры, гдѣ хрипѣлъ этотъ парія Человѣчества.
Мало того, по какому-то бахвальству знатнаго вельможи, безстрашный до безумія, блѣдный аристократъ, передавая горсть золота этому несчастному умирающему, захотѣлъ пожать ему руку.
Въ тотъ же мигъ словно облако прошло передъ его глазами. Вечеромъ, чувствуя, что онъ погибъ, Портландъ покинулъ городъ и глубь страны и, при первыхъ же припадкахъ болѣзни, поспѣшилъ къ морю, чтобы искать исцѣленія въ своемъ родовомъ замкѣ или умереть тамъ.
Но, при видѣ страшныхъ разрушеній, обнаружившихся во время переправы, герцогъ отлично понялъ, что у него не осталось иной надежды, кромѣ скорой смерти.
Все было кончено! Простите, юность, блескъ стариннаго имени, любящая невѣста, продолженіе рода! Простите, сила, радости, — неисчислимое богатство, красота, будущность! Всѣ надежды были поглощены ладонью ужасной руки. Лордъ наслѣдовалъ нищему. Секунда бравады — или, скорѣе, одно слишкомъ благородное движеніе! — унесли эту блестящую жизнь въ тайну смерти, полной отчаянія…
Такъ погибъ герцогъ Ричардъ Портландскій, послѣдній прокаженный на землѣ.
СЕНТИМЕНТАЛИЗМЪ.
правитьно много, когда сравниваю себя съ другими.
Въ одинъ весенній вечеръ, двое благовоспитанныхъ молодыхъ людей, Люсьенна Эмери и графъ Максимиліанъ де В***, сидѣли подъ большими деревьями въ одной изъ аллей Елисейскихъ Полей
Люсьенна, это — та прекрасная молодая женщина, которая всегда одѣта въ черное, лицо которой мраморно-блѣдно и чья исторія неизвѣстна.
Максимиліанъ, о трагической кончинѣ котораго въ свое время сообщалось, былъ поэтомъ, выдающимся по дарованію; кромѣ того, онъ былъ хорошо сложенъ, съ самыми совершенными манерами. Въ его глазахъ отражался блескъ ума, они были очаровательны, но нѣсколько холодны, подобно драгоцѣннымъ каменьямъ.
Ихъ близость длилась едва шесть мѣсяцевъ.
И вотъ, въ тотъ вечеръ, они въ молчаніи смотрѣли на смутные силуэты экипажей, тѣней гуляющихъ.
Вдругъ мадамъ Эмери взяла нѣжно за руку своего возлюбленнаго.
— Не кажется ли вамъ, мой другъ, — сказала она ему, — что безпрестанно волнуемые искусственными и, такъ сказать, абстрактными переживаніями, великіе художники, какъ вы, въ концѣ-концовъ, притупляютъ въ себѣ способность дѣйствительно переживать страданія и наслажденія, назначенныя имъ Рокомъ! Во всякомъ случаѣ, вы не безъ затрудненія, по которому васъ можно бы счесть за безчувственныхъ, выражаете тѣ личныя чувства, которыя жизнь заставляетъ васъ испытывать. При видѣ холодной размѣренности вашихъ движеній можно подумать, что вы трепещете только изъ учтивости. Постоянная забота объ Искусствѣ, безспорно, преслѣдуетъ васъ даже въ любви и въ горѣ. Анализируя всю сложность этихъ чувствъ, вы слишкомъ боитесь не быть совершенными въ ихъ выраженіи, не правда ли?.. не быть достаточно точными въ изображеніи вашего смятенія?.. Вы никакъ не можете отдѣлаться отъ этой предвзятой мысли. Она парализуетъ ваши лучшіе порывы и умѣряетъ вашу природную откровенность. Какъ-будто бы вы — владыки иной вселенной — безпрестанно окружены невидимой толпой, готовой къ критикѣ или къ оваціямъ. Однимъ словомъ, когда вамъ выпадаетъ блаженство или великое несчастье, первое, что пробуждается въ васъ, даже еще раньше, чѣмъ вашъ разсудокъ отдаетъ себѣ въ этомъ отчетъ, это смутное желаніе освѣдомиться у какого-нибудь выдающагося актера, какимъ жестамъ подобаетъ предаться при данномъ обстоятельствѣ. Неужели Искусство ведетъ къ безчувствію?.. Эта мысль меня тревожитъ.
— Люсьенна, — отвѣтилъ графъ, — я зналъ одного пѣвца, который у смертнаго одра своей невѣсты, слыша конвульсивныя рыданія ея сестры, не могъ не обратить вниманія, несмотря на все свое горе, на тѣ голосовые недостатки, которые можно было отмѣтить въ этихъ рыданіяхъ, и невольно сталъ думать объ упражненіяхъ, которыя придали бы имъ «больше стройности». Это кажется вамъ дурнымъ?.. Однако жъ, нашъ пѣвецъ умеръ отъ этой разлуки, а оставшаяся въ живыхъ сняла трауръ какъ разъ въ день, полагающійся по обычаю.
Мадамъ Эмери посмотрѣла на Максимиліана.
— Послушать васъ, — сказала она, — такъ станетъ трудно опредѣлить, въ чемъ состоятъ истинное чувство и по какимъ признакамъ можно его узнать!
— Я охотно разсѣю ваши сомнѣнія на этотъ счетъ, — отвѣтилъ, улыбаясь, господинъ де В***. Но… техническіе термины… скучны, и я боюсь…
— Полноте! у меня мой букетъ пармскихъ фіалокъ, у васъ — ваша сигара; я слушаю васъ.
— Ну, хорошо! пусть будетъ такъ; я повинуюсь, — отвѣчалъ Максимиліанъ. — По вашимъ словамъ, мозговыя фибры, затронутыя ощущеніями радости или горя, какъ бы ослаблены у художника той чрезмѣрностью интеллектуальныхъ эмоцій, къ которой ежедневно принуждаетъ служеніе Искусству? А я, напротивъ, считаю, что эти таинственныя фибры у него напряжены болѣе! Прочіе люди кажутся одаренными нѣжными свойствами, болѣе упорядоченными, страстями, болѣе искренними, болѣе серьезными, однимъ словомъ?..
А я утверждаю, что спокойствіе ихъ организмовъ, еще немного омраченныхъ Инстинктомъ, побуждаетъ ихъ давать намъ, подъ видомъ высшихъ выраженій чувствъ, просто чрезмѣрность животности.
Я утверждаю, что ихъ сердце и ихъ мозгъ плохо обслуживаются нервными центрами, которые, будучи погружены въ обычное оцѣпенѣніе, вибрируютъ гораздо слабѣе и глубже, чѣмъ наши. Они какъ-будто спѣшатъ излить въ вопляхъ свои впечатлѣнія лишь для того, чтобы дать себѣ иллюзію жизни или чтобы оправдать заранѣе ту инерцію, въ которую они неизбѣжно впадутъ снова.
Эти натуры, лишенныя эхо, представляютъ собою то, что свѣтъ зоветъ людьми «съ характеромъ», — существа, сердца — яростныя и ничтожныя. Не будемъ болѣе обманываться тупостью ихъ криковъ. Выставлять напоказъ свою слабость, въ тайной надеждѣ распространить свою заразу и извлечь пользу, хотя бы фиктивную въ собственныхъ глазахъ, изъ того истиннаго волненія, которое удается возбудить въ другихъ, благодаря такому притворству, — развѣ не приличествуетъ это лишь несовершеннымъ существамъ?
Во имя какихъ реальныхъ правъ хотятъ они установить, что всѣ эти порывы, болѣе чѣмъ сомнительнаго качества, неизбѣжны для выраженія страданій или упоеній жизни, и называть безчувственными тѣхъ, кого стыдливость удерживаетъ отъ этого? Развѣ лучъ, падающій на необдѣланный алмазъ, отражается въ немъ лучше, чѣмъ въ хорошо отшлифованномъ брилліантѣ, въ который проникаетъ самая сущность свѣта? Въ самомъ дѣлѣ, мужчины и женщины, которыхъ трогаютъ чрезмѣрныя проявленія чувства, предпочитаютъ нестройные звуки глубокимъ мелодіямъ: вотъ и все.
— Простите, Максимиліанъ, — прервала мадамъ Эмери, — я слушаю вашъ, можетъ-быть, слишкомъ тонкій анализъ съ искреннимъ восхищеніемъ… но не будете ли вы любезны сказать мнѣ, который это бьетъ часъ?
— Десять часовъ, Люсьенна! — отвѣтилъ молодой человѣкъ, глядя на свои часы при свѣтѣ сигары.
— А!.. Хорошо, продолжайте.
— Но откуда въ васъ это небывалое безпокойство о часахъ?
— Потому что это — послѣдній часъ нашей любви, мой другъ) — отвѣтила Люсьенна. — Я приняла свиданіе съ де-Ростанжемъ въ половинѣ двѣнадцатаго, сегодня вечеромъ; я медлила сообщить вамъ объ этомъ до послѣдней минуты. Вы разсердились на меня за это? Простите меня.
Если графъ при этихъ словахъ и сталъ немного блѣднѣе, то покровительственный сумракъ скрылъ этотъ признакъ волненія; ни малѣйшая дрожь не обнаружила того, что должно было пережить все его существо въ эту минуту.
— А! — сказалъ онъ ровнымъ и благозвучнымъ голосомъ, — это одинъ изъ самыхъ совершенныхъ молодыхъ людей, весьма заслуживающій вашу привязанность. Итакъ, позвольте попрощаться съ вами, дорогая Люсьенна, — прибавилъ онъ.
Онъ взялъ руку своей любовницы и поцѣловалъ ее.
— Кто знаетъ, что готовитъ намъ будущее? — отвѣтила ему Люсьенна, улыбаясь, хотя и немного разочарованная. — Ростанжъ — лишь непреодолимый капризъ. — А теперь, — прибавила она послѣ короткаго молчанія, — продолжайте, мой другъ, прошу васъ. Мнѣ хотѣлось бы узнать, раньше чѣмъ мы разстанемся, что даетъ право великимъ художникамъ такъ презирать пріемы друзахъ людей.
Прошло мгновеніе, ужасное, нѣмое, между обоими любовниками.
— Однимъ словомъ, мы переживаемъ обычныя ощущенія, — продолжалъ Максимиліанъ, — съ той же интенсивностью, какъ и всякій другой. Да, естественный, инстинктивный фактъ ощущенія мы испытываемъ физически, какъ и всѣ! Но только при самомъ началѣ мы переживаемъ его такимъ человѣческимъ образомъ!
Только невозможность выразить непосредственное продолженіе этого чувства заставляетъ насъ казаться какъ бы парализованными, почти всегда, во многихъ обстоятельствахъ. Въ ту минуту, когда другіе люди уже впадаютъ въ забвеніе, такъ какъ въ нихъ нѣтъ достаточной жизненной энергіи, ощущенія возрастаютъ въ насъ, ну, какъ ропотъ волнъ, когда приближаешься къ морю.
Воспріятіе этого сокровеннаго продленія ощущеній, этихъ безконечныхъ и чудесныхъ вибрацій и даетъ превосходство нашей расѣ. Отсюда-то возникаютъ тѣ кажущіяся противорѣчія между сознаніемъ и манерой держать себя, когда кто-либо изъ насъ пытается выразить, подобно всѣмъ, то, что онъ испытываетъ. Подумайте, какое разстояніе отдѣляетъ насъ отъ тѣхъ первобытныхъ временъ Чувства, такъ давно затерянныхъ въ глубинѣ нашего духа! Беззвучность голоса, аномаліи жестовъ, подыскиваніе словъ, — все противорѣчіе общепризнаннымъ проявленіямъ откровенности и пошлостямъ обычной рѣчи, приспособленной къ чувствамъ большинства. Мы звучимъ фальшиво: насъ находятъ ледяными. Женщины, приглядываясь къ намъ, не прощаютъ намъ. Онѣ охотно воображаютъ, что мы также будемъ безумствовать хотя немного, что мы отправимся, наконецъ, на тѣ самыя «облака», гдѣ, какъ извѣстно, укрываются «поэты», согласно съ выраженіемъ, умышленно распространеннымъ буржуазіей. Каково же ихъ изумленіе при видѣ какъ разъ противоположнаго! Презрительное отвращеніе, испытываемое ими при этомъ открытіи, по отношенію къ тѣмъ, кто обманулъ ихъ на нашъ счетъ, переходитъ всѣ границы, — и если бы мы захотѣли мести, она была бы забавна для насъ.
Нѣтъ, Люсьенна, мы неумышленно изъясняемся дурно при тѣхъ лживыхъ признаніяхъ, въ которыхъ люди проявляютъ себя. Мы бы напрасно старались снова одѣться во всѣ эти человѣческія рубища, забытыя въ нашей передней съ незапамятныхъ временъ! Мы слились съ самой сущностью Радости! съ живой идеей Страданія! Что жъ дѣлать! Это такъ. Одни, среди людей, мы достигли почти божественной власти: преображать простымъ прикосновеніемъ радости Любви, напримѣръ, или ея муки въ непосредственный знакъ вѣчности. Въ этомъ наша неизреченная тайна! Инстинктивно мы не даемъ ей обнаружиться, — чтобы избавить, насколько возможно, нашего ближняго отъ стыда сознанія, что мы для него непостижимы. Увы! мы похожи на тѣ могучіе восточные хрустальные сосуды, въ которыхъ спитъ чистая эссенція мертвыхъ розъ и которые герметически закрыты тройной оболочкой изъ воска, золота и пергамента.
Единой слезы этой эссенціи, хранимой такъ въ большой драгоцѣнной амфорѣ (богатство цѣлаго рода, которое передается по наслѣдству, какъ священное сокровище, благословенное предками), достаточно, чтобы насытить ароматомъ много мѣръ чистой воды, увѣряю васъ, Люсьенна! А такая вода, въ свою очередь, можетъ наполнить благоуханіями много жилищъ, много гробницъ, въ продолженіе долгихъ лѣтъ!.. Но мы нисколько не похожи (и въ этомъ наше преступленіе) на тѣ флаконы, наполненные банальными духами, жалкія и скудныя склянки которыхъ часто забываютъ закупорить и достоинство которыхъ прокисаетъ или разлетается со всѣми мимолетящими вѣяніями. Овладѣвъ чистотою ощущеній, недоступной профанамъ, мы оказались бы лгунами въ собственныхъ глазахъ, если бы усвоили принятыя пантомимы и «освященныя» выраженія, которыми довольствуется заурядный человѣкъ. Мы поспѣшили бы, по совѣсти, разувѣрить его. если бы онъ повѣрилъ, хотя бы на одно мгновенье, первому крику, который иногда вырываетъ у насъ счастливая или роковая случайность. Правильному пониманію Искренности обязаны мы тѣмъ, что остаемся умѣренными въ жестахъ, разборчивыми въ словахъ, осторожными въ порывахъ, сдержанными въ отчаяніи.
Итакъ, значитъ, обвиняютъ насъ въ холодности именно за достоинства нашей способности чувствовать. — Право же, дорогая Люсьенна, если бы намъ захотѣлось (отъ чего избавь насъ, Боже) перестать быть непонятными для большинства субъектовъ, — потребовать отъ ихъ разумѣнія иной чести, кромѣ равнодушія, — то было бы, въ самомъ дѣлѣ, желательно, какъ вы это только что говорили сейчасъ, чтобы въ выдающихся случаяхъ хорошій актеръ становился позади насъ, просовывалъ бы свои руки подъ наши, и потомъ говорилъ бы и жестикулировалъ бы за насъ. Мы были бы увѣрены тогда, что растрогаемъ толпу именно тѣмъ, что одно только и доступно ей.
Мадамъ Эмери, въ глубокой задумчивости, смотрѣла на графа де В***.
— Ну, право же, мой дорогой Максимиліанъ, — воскликнула она, — въ концѣ-концовъ, вы не посмѣете болѣе произносить «здравствуйте» или «прощайте» изъ страха, что покажется, будто вы… заимствуете эти выраженія… у большинства смертныхъ 1 У васъ бываютъ восхитительныя и незабвенныя минуты, въ этомъ я сознаюсь, и горжусь тѣмъ, что внушала ихъ вамъ… Порою вы ослѣпляли меня глубинами вашего сердца и тихими изліяніями вашей нѣжности, да, вплоть до какого-то восхищенія, о которомъ я уношу навсегда причудливое и волнующее воспоминаніе!..Но какъ же быть!..вы ускользаете отъ меня — куда-то, куда я не могу за вами слѣдовать! — и никогда я не буду вполнѣ увѣрена, что сами вы испытываете инымъ образомъ, а не только въ воображеніи, то, что вы заставляете чувствовать другого. И вотъ, благодаря этому, Максъ, я могу лишь разстаться съ вами.
— Все же мнѣ приходится не быть обыкновеннымъ, хотя бы я и долженъ былъ подвергнуться за это презрѣнію всѣхъ честныхъ людей, которые (можетъ-быть, справедливо)считаютъ себя устроенными лучше, чѣмъ я, — отвѣтилъ графъ. — Къ тому же, мнѣ кажется, что всѣ въ настоящее время болѣе или менѣе перестали переживать что бы то ни было. Я надѣюсь, что въ скоромъ времени въ каждой столицѣ будетъ по четыреста или пятисотъ театровъ, въ которыхъ обычныя приключенія жизни будутъ разыгрываться значительно лучше, чѣмъ въ дѣйствительности; тогда никто не станетъ утруждать себя жить въ самомъ дѣлѣ. Когда кто-нибудь захочетъ увлечься или растрогаться, онъ купитъ себѣ мѣсто въ партерѣ; онъ будетъ проще. Развѣ такой пріемъ не будетъ въ тысячу разъ предпочтительнѣй, съ точки зрѣнія здраваго смысла?.. Къ чему истощать свои силы на страсти, обреченныя на забвеніе!.. А что не забывается въ продолженіе полугода? Ахъ! если бы вы знали, сколько молчанія носимъ мы въ себѣ!.. Но, простите, Лгосьенна: уже половина одиннадцатаго, и было бы неделикатно не напомнить вамъ объ этомъ послѣ только что сдѣланнаго вами признанія, — тихо проговорилъ Максимиліанъ, улыбаясь и вставая.
— Ваше заключеніе?.. — сказала она. — Я успѣю доѣхать.
— Вотъ мое заключеніе, — отвѣтилъ Максимиліанъ, — Когда какой-нибудь господинъ восклицаетъ по поводу одного изъ насъ, ударяя по наружнымъ стѣнкамъ груди, какъ бы для того, чтобы отвлечься отъ той пустоты, которую онъ самъ въ себѣ сознаетъ: «У него слишкомъ много ума, чтобы имѣть сердце!» — то, во-первыхъ, весьма вѣроятно, что господинъ этотъ не на шутку разсердился бы, если бы ему отвѣчали, что у него «слишкомъ много сердца, чтобы имѣть умъ!» — что доказываетъ, что, въ сущности, мы не избрали худшую часть, по признанію того самого, который насъ въ этомъ упрекаетъ. Во-вторыхъ, замѣчаете ли вы, чѣмъ становится эта фраза послѣ внимательнаго анализа? Это все равно, что сказать:
«Этотъ человѣкъ слишкомъ хорошо воспитанъ, чтобы стараться имѣть хорошія манеры!» Въ чемъ состоятъ хорошія манеры? Этого ни невоспитанный, ни самый благовоспитанный человѣкъ никогда не узнаетъ, несмотря на всѣ кодексы приличій, самые добросовѣстные и ребячески точные. Такъ что эта фраза только съ наивностью выражаетъ ту инстинктивную и, такъ сказать, меланхолическую зависть нѣкоторыхъ натуръ къ намъ. То, что насъ, въ самомъ дѣлѣ, раздѣляетъ, не есть различіе: это — безконечность.
Люсьенна встала и взяла подъ руку Г. де В***.
— Я выношу изъ нашего разговора ту аксіому, — сказала она, — что какъ бы ни казались противорѣчивы ваши слова и ваши поступки, но, иногда, при ужасныхъ или радостныхъ обстоятельствахъ вашей жизни, они совсѣмъ не доказываютъ, что вы…
— Деревянный!.. — докончилъ графъ съ улыбкой.
Они смотрѣли на проѣзжавшіе освѣщенные экипажи. Максимиліанъ сдѣлалъ знакъ одному изъ нихъ, который и приблизился. Послѣ того, какъ Люсьенна, усѣлась, молодой человѣкъ молчаливо поклонился.
— До свиданья! — крикнула Люсьенна, посылая ему поцѣлуй.
Экипажъ удалился. Графъ нѣкоторое время слѣдилъ за нимъ глазами, какъ бы по обязанности; потомъ, пройдя авеню, пѣшкомъ, съ сигарой въ зубахъ, онъ вернулся домой, описавъ полукругъ.
Когда же онъ остался одинъ, въ своей комнатѣ, онъ сѣлъ у своего рабочаго стола, взялъ изъ несессера маленькую пилочку и, казалось, весь ушелъ въ заботу о полировкѣ оконечности своихъ ногтей. Затѣмъ онъ написалъ нѣсколько стиховъ объ… одной шотландской долинѣ, воспоминаніе о которой довольно неожиданно пришло къ нему среди всѣхъ случайностей раздумья.
Потомъ онъ разрѣзалъ нѣсколько страницъ новой книги, пробѣжалъ ихъ и бросилъ томъ.
Пробило два часа ночи; онъ потянулся.
— Это сердцебіеніе, право, невыносимо! — прошепталъ онъ.
Онъ поднялся, опустилъ тяжелыя занавѣски и драпировки, подошелъ къ письменному столу, открылъ его, вынулъ изъ ящика маленькій пистолетъ «кулачный ударъ», приблизился къ софѣ, приложилъ дуло къ своей груди, улыбнулся и пожалъ плечами, закрывая глаза.
Раздался глухой, подавленный драпировками выстрѣлъ; немного синеватаго дыма поднялось отъ груди молодого человѣка, который упалъ на подушки.
Съ тѣхъ поръ, когда спрашиваютъ Люсьенну о причинѣ ея темныхъ нарядовъ, она отвѣчаетъ всѣмъ своимъ возлюбленнымъ веселымъ тономъ: — Ну, что же вы хотите! Черное мнѣ такъ идетъ!
Но траурный вѣеръ трепещетъ тогда на ея груди, какъ крыло ночной бабочки на надгробномъ камнѣ.
ЖЕЛАНІЕ БЫТЬ ЧЕЛОВѢКОМЪ.
правитьИ крикнуть міру: "То былъ человѣкъ!"
Било полночь на Биржѣ, подъ небомъ, полнымъ звѣздъ. Въ тѣ времена надъ гражданами тяготѣли еще условія военнаго положенія, и, согласно съ правилами о тушеніи огня, гарсоны еще освѣщенныхъ заведеній торопились запирать ихъ.
На бульварахъ, внутри кафэ, газовыя бабочки жирандолей очень быстро улетали одна за другой въ темноту. Снаружи слышался шумъ стульевъ, укладываемыхъ по четыре на мраморные столы; это былъ тотъ психологическій моментъ, когда каждый продавецъ лимонада считаетъ своевременнымъ указать рукою, оканчивающейся салфеткой, на Кандинское ущелье низкой двери послѣднимъ посѣтителямъ.
Въ то воскресенье свистѣлъ печальный октябрьскій вѣтеръ. Рѣдкіе листья, пожелтѣвшіе, запыленные и шуршащіе, носились въ порывахъ вѣтра, ударяясь окамни, волочась по асфальту, потомъ, наподобіе летучихъ мышей, исчезали въ тѣни, возбуждая такимъ образомъ мысль о будничныхъ дняхъ, навсегда изжитыхъ. Театры на бульварѣ Кримъ, въ которыхъ въ продолженіе вечера перезакалывали другъ друга наперерывъ всѣ Медичи, всѣ Сальвіати и всѣ Монтефельтры, поднимались притонами Молчанія, нѣмыя двери которыхъ оберегались каріатидами. Экипажи и пѣшеходы съ минуты на минуту становились все рѣже; тутъ и тамъ уже свѣтились скептическіе фонари тряпичниковъ, фосфорическое свѣченіе, выдѣляемое кучами нечистотъ, надъ которыми они бродили.
На высотѣ улицы Отвиль подъ фонаремъ, на углу кафэ довольно роскошнаго вида, остановился высокій прохожій, съ лицомъ сумрачнымъ, бритымъ подбородкомъ, сомнамбулической повадкой, длинными сѣдѣющими волосами подъ фетровой шляпой фасона Людовика XII, черными перчатками на трости съ набалдашникомъ изъ слоновой кости, завернутый въ старый плащъ цвѣта bleu du roi, опушенный сомнительнымъ барашкомъ; казалось, что прохожій машинально колеблется, перейти ли ему черезъ улицу, отдѣлявшую его отъ бульвара Бонъ-Нувель.
Возвращался ли этотъ запоздавшій человѣкъ къ себѣ домой? Или однѣ случайности ночной прогулки привели его на этотъ уголъ улицы? Это трудно было бы выяснить по его внѣшнему виду. Какъ бы то ни было, замѣтивъ вдругъ направо отъ себя одно изъ тѣхъ зеркалъ, узкихъ и длинныхъ, какъ его фигура — въ родѣ тѣхъ общественныхъ зеркалъ, что вставляются иногда въ витрины пышныхъ кофеенъ, — онъ сразу остановился, уставился прямо на свое изображеніе и принялся рѣшительно разсматривать себя съ сапогъ до шляпы. Потомъ, вдругъ приподнявъ свой фетръ съ жестомъ, отъ котораго повѣяло его давнишнимъ прошлымъ, онъ поклонился самъ себѣ не безъ нѣкоторой учтивости.
Когда такъ неожиданно онъ обнажилъ голову, въ немъ можно было узнать знаменитаго трагика, Эспри Шоваля, урожденнаго Лепентёръ, именуемаго Монантёйль, происходившаго изъ очень достойной семьи малуинскихъ лоцмановъ и по случайностямъ Судьбы призваннаго сдѣлаться актеромъ на первыя роли въ провинціи, гастролеромъ за границей и соперникомъ (часто счастливымъ) Фредерика Лемэтра.
Пока онъ разсматривалъ себя почти въ оцѣпенѣніи, гарсоны сосѣдняго кафэ надѣвали пальто на послѣднихъ изъ своихъ постоянныхъ посѣтителей и подавали имъ ихъ шляпы; другіе же съ шумомъ опрокидывали содержимое никелевыхъ копилокъ и выкладывали на подносъ въ кружокъ мѣдный дневной заработокъ. Эта поспѣшность, эта растерянность происходили отъ угрожающаго присутствія двухъ неожиданныхъ сержантовъ, которые, остановившись на порогѣ со скрещенными руками, пронизывали своимъ холоднымъ взглядомъ запоздавшаго хозяина.
Вскорѣ навѣсы въ своихъ желѣзныхъ рамахъ были заперты болтомъ, за исключеніемъ только зеркальной ставни, которая, по странной оплошности, была забыта среди общей поспѣшности.
Затѣмъ бульваръ замолкъ совсѣмъ. Шоваль одинъ, не замѣчая, какъ все опустѣло, продолжалъ стоять въ своей изступленной позѣ на углу улицы Отвиль, на тротуарѣ, передъ забытымъ зеркаломъ.
Это синеватое, лунное зеркало, казалось, давало артисту то ощущеніе, которое онъ испытывалъ бы, купаясь въ озерѣ; Шоваль дрожалъ.
Увы! скажемъ прямо! въ жестокомъ и мрачномъ стеклѣ актеръ увидѣлъ, что онъ старѣетъ.
Онъ отмѣчалъ, что его волосы, вчера еще цвѣта перца съ солью, приближались къ оттѣнку луннаго свѣта; все было кончено! Прощайте вызовы и вѣнки, прощайте розы Таліи и лавры Мельпомены! Нужно было навсегда проститься съ пожатіями рукъ и со слезами, со всѣми Эллевіусами и Ларюеттами, съ пышными ливреями и съ пышными округленностями рѣчи, съ Дюгазонами и съ ingénues.
Нужно было поспѣшно сойти съ, колесницы Ѳеспиды и смотрѣть, какъ она удаляется, увозя товарищей! Потомъ видѣть, какъ мишура и галуны, еще утромъ развѣвавшіеся на солнцѣ до самыхъ колесъ — игралища радостнаго вѣтра Надежды! — видѣть, какъ они исчезаютъ за далекимъ изгибомъ дороги, въ сумеркахъ.
Шоваль, вдругъ почувствовавшій свои пятьдесятъ лѣтъ (онъ былъ человѣкомъ искреннимъ), вздохнулъ. Какой-то туманъ прошелъ передъ его глазами; что-то въ родѣ зимней лихорадки овладѣло имъ, и галлюцинація расширила его зрачки.
Угрюмая пристальность, съ которой онъ пронизывалъ посланное судьбою зеркало, придала подъ конецъ его зрачкамъ ту способность увеличивать предметы и наполнять ихъ торжественностью, которая была подмѣчена физіологами у лицъ, пораженныхъ сильнымъ волненіемъ.
И вотъ длинное зеркало преобразилось подъ его взоромъ, отягощенномъ мутными и беззвучными мыслями. Воспоминанія о дѣтствѣ, о побережьяхъ и серебристыхъ волнахъ заплясали въ его мозгу. И это зеркало, несомнѣнно, благодаря звѣздамъ, которыя углубляли его поверхность, сначала произвело на него впечатлѣніе спящей воды въ заливѣ. Потомъ, еще разрастаясь, подъ вліяніемъ вздоховъ старика, зеркало приняло видъ моря и ночи, этихъ двухъ старыхъ друзей одинокихъ сердецъ.
Онъ опьянялся нѣкоторое время этимъ видѣньемъ, но фонарь, окрашивавшій въ красное холодную изморозь сзади, надъ его головой, и отраженный въ ужасномъ зеркалѣ, вдругъ представился ему свѣтомъ маяка, алое сіяніе котораго предупреждаетъ объ опасности корабль, сбившійся съ пути.
Шоваль стряхнулъ съ себя это головокруженіе и выпрямился во весь свой высокій ростъ, разразившись нервнымъ, фальшивымъ и горькимъ смѣхомъ, который заставилъ вздрогнуть подъ деревьями обоихъ сержантовъ. Къ счастью для.артиста, они предположили, что тутъ какой-нибудь обыкновенный пьяница или разочарованный влюбленный и продолжали свою офиціальную прогулку, не придавая особаго значенія несчастному Шовалю.
— Что же, отречемся! — сказалъ онъ просто и тихимъ голосомъ, подобно приговоренному къ смерти, разбуженному неожиданно, который говоритъ палачу: «Я къ вашимъ услугамъ, мой другъ»…
И тутъ старый комедіантъ, въ какой-то тупой угнетенности началъ свой монологъ.
— Я поступилъ предусмотрительно, — продолжалъ, онъ, — поручивъ недавно вечеромъ мадемуазель Пинсонъ, моей доброй подругѣ.. (которой министръ охотно подставляетъ свое ухо, а, впрочемъ, и свою подушку), выпросить для меня, между двумя страстными признаніями, то мѣсто сторожа на маякѣ, которымъ пользовались, мои. отцы; на берегахъ океана. Такъ вотъ оно что!.. Теперь я понимаю странное впечатлѣніе, которое произвелъ на меня тотъ фонарь въ зеркалѣ!.. Это. было моей задней мыслью. — Пинсонъ: пришлетъ мнѣ; мое назначеніе, это несомнѣнно.. И вотъ, я спрячусь въ свой маякъ, какъ крыса въ сыръ. Я стану освѣщать корабли въ морѣ, издалека. Маякъ! — въ немъ всегда есть что-то декоративное. Я — одинъ на свѣтѣ: такое убѣжище вполнѣ, подходитъ къ моимъ старымъ годамъ.
Вдругъ Шоваль прервалъ свое раздумье. — Ахъ, да! — проговорилъ онъ, ощупывая грудь подъ своимъ плащомъ, — да вѣдь… то письмо, поданное мнѣ почтальономъ, когда я выходилъ изъ дому, это, вѣроятно, и есть отвѣтъ? Какъ! вѣдь я хотѣлъ прочесть его, войдя въ кафэ, и позабылъ о немъ! Право же я опускаюсь! — Ну, вотъ и оно!
Шоваль извлекъ изъ своего кармана широкій конвертъ, откуда, едва онъ былъ вскрытъ, выскользнула министерская бумага, которую онъ лихорадочно поднялъ и пробѣжалъ однимъ взглядомъ, подъ краснымъ свѣтомъ фонаря.
— Мой маякъ! мое назначеніе! — воскликнулъ онъ. — О, мой Богъ! я спасенъ! — прибавилъ онъ, какъ бы по старой машинальной привычкѣ и такимъ рѣзкимъ фальцетомъ, столь отличавшимся отъ его собственнаго голоса, что. онъ оглянулся вокругъ себя, подумавъ, что здѣсь есть кто-то третій.
— Ну, успокоимся же и… будемъ человѣкомъ, — продолжалъ онъ вскорѣ.
Но при этомъ словѣ Эспри Шоваль, урожденный Лепентёръ, именуемый Монантёйль, остановился, какъ-будто обращенный въ соляной столбъ; казалось, это слово сдѣлало его недвижимымъ.,
— Что? — продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Что это я тутъ пожелалъ себѣ? Быть Человѣкомъ? А, впрочемъ, почему бы и нѣтъ?
Онъ скрестилъ руки, раздумывая.
— Вотъ ужъ скоро полъ-вѣка, какъ я изображаю, какъ я разыгрываю страсти другихъ, никогда не испытывая ихъ самъ, — ибо, въ сущности, я никогда ничего не испыталъ. Значитъ, я бываю похожъ на этихъ другихъ только для забавы. — Значитъ, я — только тѣнь? Страсти, чувства, реальные поступки! реальные, вотъ что составляетъ Человѣка, въ настоящемъ значеніи слова! Итакъ, разъ возрастъ заставляетъ меня вернуться въ Человѣчество, я долженъ добыть страсть или хоть какое-нибудь реальное чувство., потому что это условіе sine qua non, безъ которого нельзя разсчитывать на титулъ Человѣка. Вотъ это называется крѣпко разсудить; прямо лопается отъ здраваго смысла! — Такъ изберемъ.же для переживанія ту изъ страстей, которая болѣе всего подходитъ къ нашей натурѣ, наконецъ-то воскресшей. Онъ подумалъ, затѣмъ меланхолично продолжалъ:
— Любовь?.. слишкомъ поздно. — Слава?… я зналъ ее! — Тщеславіе?.. предоставимъ этотъ вздоръ государственнымъ людямъ.
Вдругъ онъ вскрикнулъ:
— Нашелъ! — проговорилъ онъ. — Угрызенія Совѣсти!.. вотъ что подходитъ, къ моему драматическому темпераменту.
Онъ посмотрѣлъ въ зеркало, дѣлая содрогающееся лицо, какъ бы скорченное отъ сверхчеловѣческаго ужаса.
— Такъ, такъ, — заключилъ онъ. — Неронъ, Макбетъ, Орестъ, Гамлетъ, Геростратъ! — Призраки! Я тоже, въ свою очередь, хочу настоящихъ призраковъ, какъ всѣ тѣ люди, которымъ выпало счастье шага не ступать безъ привидѣній.
Онъ ударилъ себя по лбу.
— Но какъ?.. Я невиненъ, какъ агнецъ, колеблющійся явиться на свѣтъ Божій?
И опять, спустя немного времени:
— Ну, за этимъ дѣло не станетъ!-- продолжалъ онъ, — желающій цѣли, желаетъ также и средства!.. Имѣю же я право достигнуть во что бы то ни стало того, чѣмъ я долженъ быть. Я имѣю право на Человѣчность! Чтобы испытывать угрызенія, совѣсти, нужно совершить преступленія? Ну, хорошо, согласенъ на преступленія, что же тутъ такого, разъ они дѣлаются… изъ добрыхъ побужденій? — Да… — Пусть! (И онъ принялся за діалогъ): Я свершу ужасныя преступленія. — Когда? Сейчасъ. Не слѣдуетъ откладывать на завтра! — Какія же? — Одно единственное! Но великое! Но необычайное по своей жестокости! Но такое, которое заставитъ всѣхъ Фурій выйти изъ ада! — А какое? — Чортъ возьми, самое яркое… Браво! Нашелъ! Поджогъ! Итакъ, мнѣ осталось времени только, чтобы поджечь! Запаковать свои чемоданы! Вернуться, спрятавшись, какъ должно, за стекломъ какого-нибудь фіакра, упиться своимъ торжествомъ среди испуганной толпы! хорошенько запомнить проклятія умирающихъ, — и поспѣть на сѣверозападный вокзалъ съ запасомъ угрызеній совѣсти на весь, остатокъ моихъ дней! Потомъ я спрячусь въ свой маякъ! въ свѣтъ! среди Океана! гдѣ, такимъ образомъ, полиція никогда не найдетъ меня, ибо мое преступленіе мнѣ не принесетъ никакой пользы.- И тамъ я буду хрипѣть одинъ (тутъ Шоваль выпрямился, импровизируя стихъ совершенно въ духъ Корнеля):
— Рѣшено. А теперь, — закончилъ великій артистъ, осмотрѣвшись вокругъ себя, чтобы убѣдиться, что онъ одинъ, и поднимая съ земли булыжникъ, — а теперь тебѣ не придется отражать болѣе никого!
И онъ бросило" камень въ зеркало, которое разбилось въ тысячу сверкающихъ осколковъ.
Исполнивъ этотъ первый долгъ и, быстро убѣгая, — какъ бы удовлетворенный этимъ первымъ. но энергичнымъ подвигомъ, — Шоваль устремился къ бульварамъ, гдѣ, спустя нѣсколько минутъ, по его знаку, остановился экипажъ: онъ прыгнулъ въ него и исчезъ.
Два часа спустя пламя огромнаго бѣдствія, брызнувшее изъ большихъ керосиновыхъ, масловыхъ и спичечныхъ складовъ, отражались во всѣхъ стеклахъ предмѣстья Тампль. Скоро пожарныя части, подкатывая и подталкивая свои снаряды, сбѣжались со всѣхъ сторонъ, и ихъ трубы, разсыпая зловѣщіе- крики, сразу будили обитателей этого населеннаго квартала. Безчисленные поспѣшные шаги раздавались по тротуарамъ: толпа запруживала собою большую площадь Шато д’О и сосѣднія улицы. Спѣшно образовались цѣпи. Менѣе, чѣмъ черезъ четверть часа, отрядъ солдатъ составилъ кордонъ вокругъ пожара. Полицейскіе, при кровавомъ свѣтѣ факеловъ, удерживали по сосѣдству натискъ человѣческихъ массъ.
Экипажи, захваченные въ плѣнъ, болѣе не двигались. Слышались вопли. Раздавались отдаленные крики среди ужаснаго треска огня. Жертвы, захваченныя этимъ адомъ, рычали, и крыши домовъ проваливались на нихъ. Около сотни семействъ изъ рабочихъ тѣхъ мастерскихъ, что горѣли, оставались безъ средствъ къ жизни и безъ крова.
Одинокій фіакръ, нагруженный двумя большими чемоданами, стоялъ за толпой, остановленной у Шато д’О. И въ этомъ фіакрѣ сидѣлъ Эспри Шоваль, урожденный Лепентёръ, именуемый Монантёйль; время отъ времени онъ раздвигалъ штору и любовался своимъ произведеніемъ.
— О, — тихо говорилъ онъ себѣ, — я чувствую, какой ужасъ внушаю я Богу и людямъ! — Да, вотъ, вотъ она — печать проклятія!…
Лицо добраго стараго комедіанта сіяло.
— О, я несчастный! — бормоталъ онъ, — какія мстительныя безсонницы извѣдаю я среди призраковъ своихъ жертвъ. Я чувствую, какъ во мнѣ поднимается душа Нероновъ, сжигающихъ Римъ въ изступленіи художника! Геростратовъ, сжигающихъ Эфесскій храмъ изъ любви къ славѣ!.. Растопчиныхъ, сжигающихъ Москву изъ патріотизма! Александровъ, сжигающихъ Персеполисъ изъ учтивости къ ихъ безсмертной Тайсѣ!.. Я же сжигаю по долгу, не имѣя иного средства къ существованію! Я поджигаю потому, что я задолжалъ себѣ самого себя!.. Я расплачиваюсь. Какимъ человѣкомъ я сдѣлаюсъ! Какъ я буду жить! Да, я, наконецъ, узнаю, что испытываешь, когда тебя терзаютъ. — Какія ночи, великолѣпныя, своимъ ужасомъ, я буду восхитительно проводить!.. Ахъ, я дышу, я возрождаюсь!.. я существую! И подумать только, что я былъ комедіантъ!.. А теперь, когда въ грубыхъ глазахъ простыхъ людей я являюсь только висѣльникомъ, — бѣжимъ съ быстротою молніи. Идемъ и спрячемся въ нашъ маякъ, чтобы тамъ спокойно насладиться своими угрызеніями совѣсти.
Черезъ два дня, вечеромъ, Шоваль, прибывшій безпрепятственно къ мѣсту своего назначе, нія, вступалъ во владѣніе своимъ разореннымъ маякомъ, расположеннымъ на нашемъ сѣверномъ побережьѣ: то было полуразрушенное зданіе свѣтомъ котораго уже давно не пользовались, и которое лишь по министерскому снисхожденію было снова вызвано къ жизни ради Шоваля.
Врядъ ли сигналы этого маяка могли приносить какую-либо пользу: то была, такъ сказать, суперфетація, чистая синекура, квартира съ освѣщеніемъ надъ головой, нѣчто, безъ чего могли бы обойтись всѣ, кромѣ одного Шоваля.
Итакъ, достойный трагикъ, перенеся туда свою постель, запасъ съѣстныхъ припасовъ и большое зеркало, чтобы изучать въ немъ выраженія своего лица, заперся тамъ, немедленно, укрывшись отъ всякаго человѣческаго взора.
Вокругъ него плакало море, въ которомъ старая небесная бездна купала свои звѣздныя сіянія. Онъ смотрѣлъ, какъ волны осаждали его башню при внезапныхъ перемѣнахъ вѣтра, подобно восточному Столпнику, который могъ любоваться песками, гонимыми его къ столпу порывами вѣтра пустыни.
Вдалекѣ слѣдилъ онъ безмысленнымъ взглядомъ за дымомъ пароходовъ или за парусами рыбаковъ.
Съ каждой минутой этотъ мечтатель забывалъ о своемъ пожарѣ. Онъ всходилъ и сходилъ по каменной лѣстницѣ.
Итакъ, повторяемъ, вечеромъ на третій день, Лепентёръ, сидя въ своей комнатѣ въ шестидесяти футахъ надъ водой, перечитывалъ No парижской газеты, гдѣ описывалось несчастное происшествіе, случившееся три дня тому назадъ.
«Неизвѣстный злоумышленникъ, подбросилъ нѣсколько спичекъ въ керосиновые склады. Чудовищный пожаръ, поставившій на ноги на всю ночь пожарныхъ и все населеніе окружающихъ кварталовъ, разразился въ предмѣстьѣ Тампль.
Насчитываютъ около ста жертвъ: семейства несчастныхъ ввержены въ самую ужасную нищету.
Вся площадь была въ траурѣ и еще дымилась.
Осталось неизвѣстнымъ имя преступника, а главное, что побудило его на преступленіе».
Прочтя это, Шоваль воскликнулъ, лихорадочно потирая руки:
— Какой успѣхъ! Какой я великолѣпный злодѣй! Достаточное ли число привидѣній посѣтитъ меня? Ахъ, сколько призраковъ я увижу! Я отлично зналъ что стану Человѣкомъ. — Средство было жестоко, я согласенъ! Но такъ было нужно!.. такъ было нужно!
Перечитывая парижскій листокъ, Шоваль при упоминаніи, что будетъ дано экстраординарное представленіе въ пользу погорѣльцевъ, прошепталъ:
— Вотъ какъ! мнѣ слѣдовало бы предложить содѣйствіе моего таланта въ пользу моихъ жертвъ. Это могло бы быть моимъ прощальнымъ спектаклемъ! — Я продекламировалъ бы Ореста. Я былъ бы весьма естествененъ…
Послѣ этого Шоваль сталъ жить въ своемъ маякѣ.,
И вечера проходили, чередуясь, и ночи. Происходило нѣчто, поразившее артиста. Нѣчто ужасное. Вопреки его надеждамъ и предположеніямъ совѣсть его не кричала ему никакихъ укоровъ. Не показывалось ни одного единаго призрака! Онъ не испытывалъ ничего, ну, рѣшительно ничего.
Онъ не могъ вѣрить этому Молчанію. Не могъ опомниться.
Порою, смотрясь въ зеркало, онъ замѣчалъ, что его добродушное лицо совсѣмъ. не измѣнилось. Тогда въ ярости онъ бросался къ сигналамъ, которые портилъ, въ лучезарной надеждѣ заставить погибнуть вдалекѣ какое-нибудь судно, чтобы ускорить, возбудить упорныя угрызенія совѣсти, чтобы содѣйствовать имъ! — чтобы вызвать привидѣнія! Напрасные труды!
Безплодныя покушенія! Безполезныя усилія! Онъ ничего не испытывалъ. Онъ не видѣлъ предъ, собой ни одного угрожающаго призрака. Онъ не спалъ болѣе, — до того душили его отчаяніе и стыдъ.
Наконецъ, однажды ночью, пораженный въ своемъ, залитомъ свѣтомъ уединеніи приливомъ кропи къ мозгу, онъ нашелъ свою смерть, и въ агоніи, подъ шумъ океана, подъ гулъ мощнаго вѣтра, ударившаго въ его башню, потерянную въ Безконечномъ, онъ кричалъ:
— Призраковъ!.. Ради Бога!.. Пусть я увижу, хоть одинъ призракъ! — Я заслужилъ его!
Но Богъ, къ Которому взывалъ онъ, не оказалъ ему этой милости, — и старый скоморохъ угасъ продолжая декламировать съ напыщенной страстностью про свою жажду увидѣть призраки… и онъ не понялъ, что самъ былъ тѣмъ, чего жаждалъ.
КОРОЛЕВА ИЗАБО.
правитьХранитель. Дворца Книгъ говоритъ: «Царица Нитоириса, Красавица, чьи щеки, какъ розы, вдова Папи I, 10-ой династіи, чтобы отмстить за убійство своего брата, пригласила заговорщиковъ къ себѣ въ подземную залу своего Азпакскаго дворца, затѣмъ, выйдя изъ залы, она велѣла впустить туда, неожиданно, воды Нила».
Около 1404 года — (я возвращаюсь такъ далеко въ глубь вѣковъ лишь для того, чтобы не шокировать своихъ современниковъ) — Изабо, жена короля Карла VI, регентша Франціи, избрала для своего мѣстопребыванія въ Парижѣ старинный отель Монтагю, родъ дворца, болѣе извѣстный подъ именемъ отеля Барбегтъ.
Тамъ замышлялись знаменитые бои при факелахъ на Сенѣ: то была пышныя, ночныя.празднества съ музыкой, столь же поражавшія красотой женщинъ и молодыхъ вельможъ, сколько и неслыханной роскошью, которую проявлялъ тамъ дворъ.,
Королева только что обновила тѣ. платья «à la gore», въ которыхъ просвѣчивала грудъ сквозь, сѣтку изъ лентъ, украшенную драгоцѣнными камнями, и тѣ прически, которыя заставили поднять на нѣсколько локтей арки феодальныхъ дверей. Днемъ мѣстомъ свиданія придворныхъ (находившихся близъ Лувра) была главная зала и площадка апельсиновыхъ деревьевъ, принадлежавшія королевскому казначею, мессиру Эскабала. Тамъ шла крупная игра, и часто изъ чашечекъ во время игры въ гальбикъ бросались кости на ставки, способныя проморить голодомъ цѣлыя провинціи. Расточались понемногу тяжелыя сокровища, собранныя съ такимъ трудомъ экономнымъ Карломъ V. Но если и уменьшались финансы, то охотно увеличивали налоги, подати, барщины, пошлины, соляныя и другія субсидіи, секвестры и всякіе поборы — до безконечности. Радость была во всѣхъ сердцахъ.
То было такъ же и въ тѣ самые дни, когда мрачный, державшійся въ сторонѣ и начинавшій съ того, что уничтожилъ въ своихъ владѣніяхъ всѣ эти гнусные поборы, Іоаннъ де-Неверъ, рыцарь Салинскій, графъ Фландрскій и д’Артуа, графъ Неверъ, баронъ де-Рэтедь, паладинъ Малинскій, дважды пэръ Франціи и старшина пэровъ, двоюродный братъ короля, воинъ, позднѣе объявленный Констанцскимъ Соборомъ единственнымъ главнокомандующимъ арміи, которому должно повиноваться слѣпо и безъ исключенія, первый великій вассалъ королевства, первый изъ подданныхъ короля (который самъ лишь первый подданный націи), наслѣдный герцогъ Бургундіи, будущій герой Никополя и той Эсбейской побѣды, во время которой, покинутый фламандцами, онъ завоевалъ себѣ героическое прозвище Безстрашнаго передъ цѣлой арміей, спасая Францію отъ перваго врага, — это было, говоримъ мы, во дни сына Филиппа Смѣлаго и Маргариты И, словомъ, Іоанна Безстрашнаго, который тогда уже замышлялъ предать огню и мечу для спасенія своей Родины Генриха Дерби, графа Херфордскаго и Ланкастерскаго, пятаго, носящаго то имя, короля Англія, и который — когда головѣ его назначена была цѣна тѣмъ же королемъ — достигъ во Франціи лишь того, что былъ объявленъ измѣнникомъ.
Неумѣло принимались за первыя игры въ карты, привезенныя нѣсколько дней тому назадъ Одетою де Шэнъ-Диверъ.
Бились о всевозможные заклады; пили вина, прибывавшія съ лучшихъ холмовъ Бургундскаго герцогства. Звучали новые «тепесоны» и «вирелэ» Герцога Орлеанскаго (одного изъ дворянъ Цвѣтовъ Лиліи, которые больше всего любили прекрасныя риѳмы). Спорили о модахъ и вооруженіяхъ; часто распѣвали вольные куплеты.
Дочь богача, Берениса Эскабала, была прелестнымъ ребенкомъ, изъ самыхъ красивыхъ. Ея дѣвственная улыбка привлекала блестящій рой дворянъ. Было извѣстно, что ея любезность не знала исключенія ни для кого.
Случилось однажды, что одинъ юный вельможа, видамъ де-Молль, бывшій въ то же время фаворитомъ Изабо, отважился поклясться (послѣ нѣсколькихъ стакановъ вина, конечно), что онъ побѣдитъ непреклонную невинность дочери этого молодца Эскабала; проще, что она будетъ принадлежать ему въ самый короткій срокъ.
Это было сказано среди кучки придворныхъ. Вокругъ шумѣлъ смѣхъ и пѣсенки того времени; но шумъ не покрылъ неосторожныхъ словъ молодого человѣка. Закладъ, принятый подъ звонъ кубковъ, дошелъ до ушей Людовика Орлеанскаго.
Людовикъ Орлеанскій, деверь королевы, -былъ отмѣченъ ею съ первыхъ же дней регентства страстной привязанностью. Это былъ блестящій и своевольный вельможа, но съ темною душою. Между Изабеллой Баварской и имъ было какое-то сходство по духу, которое дѣлаетъ любовную связь подобной кровосмѣшенію., Не считая капризныхъ возвратовъ поблекшей нѣжности королевы, онъ. всегда умѣлъ сохранить для себя въ ее сердцѣ нѣчто въ родѣ побочной привязанности, походившей скорѣе на договоръ, чѣмъ на симпатію.
Герцогъ наблюдалъ за фаворитами своей невѣстки. Когда ему начинало казаться, что любовникъ слишкомъ близокъ къ королевѣ и что это угрожаетъ тому вліянію, которое онъ хотѣлъ сохранить надъ королевой, онъ бывалъ мало разборчивъ въ средствахъ, приводившихъ къ ихъ разрыву, почти всегда трагическому, будь такимъ средствомъ хоть доносъ.
Итакъ, упомянутый разговоръ былъ переданъ, благодаря его стараніямъ, царственной подругѣ видама де-Молля.
Изабо улыбнулась, пошутила надъ этимъ договоромъ и сдѣлала видъ, что болѣе не обращаетъ на него вниманія.
У королевы были свои чародѣи, которые продавали ей тайныя средства Востока, способныя разжечь въ сердцахъ огонь желаній къ ней. Новая Клеопатра, она была великая утонченница, созданная скорѣе для предсѣдательства надъ дворами любви въ глубинѣ какого-нибудь замка или же для распространенія модъ въ провинціи, чѣмъ для того, чтобы помышлять объ освобожденіи родной земли отъ англичанъ. Въ этомъ случаѣ, впрочемъ, она не посовѣтовалась ни съ кѣмъ изъ своихъ чародѣевъ, — даже съ Арно Гилэмомъ, алхимикомъ.
Нѣсколько дней спустя, ночью, сиръ де-Молль былъ у королевы, въ отелѣ Барбеттъ. Часъ былъ поздній; усталость отъ наслажденій усыпляла обоихъ любовниковъ.
Вдругъ де-Моллю послышались звуки парижскихъ колоколовъ, разносившіеся отдѣльными и мрачными ударами.
Онъ вскочилъ.
— Что такое? — спросилъ онъ.
— Ничего. Оставь!.. — отвѣтила Изабо, весело и не открывая глазъ.
— Какъ ничего, моя прекрасная королева? Развѣ это не набатъ?
— Да… можетъ-быть. Ну, что же, другъ?
— Загорѣлся чей-нибудь дворецъ?
— Я какъ разъ видѣла такой сонъ, — сказала Изабо.
Жемчужная улыбка полуоткрыла губы полусонной красавицы.
— Мало того, — продолжала она, — мнѣ снилось, что это поджегъ именно ты. Я, видѣла, какъ ты, милый, бросалъ факелъ въ кормовые и масляные склады.
— Я?
— Да!.. — она протягивала слоги съ томностью. — Ты поджигалъ домъ мессира Эскабала, моего казначея, понимаешь, чтобы выиграть то пари.
Сиръ де-Молль снова открылъ наполовину глаза, охваченный смутной тревогой.
— Какое пари? Не спите ли вы еще, мой ангелъ?
— Да твое пари въ томъ, что ты станешь возлюбленнымъ его дочери, маленькой Беренисы, у которой такіе прекрасные глаза!.. О, что это за красивая и милая дѣвочка, не правда ли?
— Что вы говорите, дорогая Изабо?
— Развѣ вы не поняли меня, сеньоръ? Мнѣ снилось, какъ я вамъ уже говорила, что вы подожгли домъ моего казначея, намѣреваясь похитить его дочь во время пожара и сдѣлать ее вашей любовницей, чтобы выиграть ваше пари.
Видамъ посмотрѣлъ вокругъ себя, въ молчаніи.
Зарево отдаленнаго пожара озаряло, въ самомъ дѣлѣ, цвѣтныя стекла комнаты; отъ пурпурныхъ отблесковъ истекали кровью горностаи королевскаго ложа; цвѣты лилій на гербахъ и тѣ, что умирали въ эмалевыхъ вазахъ, краснѣли! И красными были также оба кубка на столикѣ, заставленномъ винами и фруктами.
— Ахъ! я вспоминаю… — проговорилъ вполголоса. молодой человѣкъ, — правда, я хотѣлъ направить взгляды на эту дѣвочку, чтобы отвлечь ихъ отъ нашего счастья. Но посмотрите же, Изабо: это, въ самомъ дѣлѣ, большой пожаръ — и языки пламени поднимаются со стороны Лувра!
При этихъ словахъ королева приподнялась на локтѣ, посмотрѣла очень пристально и ничего не говоря на видама де-Молля, покачала головой; затѣмъ, безпечная и смѣющаяся, запечатлѣла на губахъ молодого человѣка долгій поцѣлуй.
— Ты скажешь все это мэтру Каппелюшу, когда онъ будетъ тебя колесовать на Гревской площади на этихъ дняхъ. Вы — скверный поджигатель, моя радость!
И такъ какъ духи, распространяемые ея восточымъ тѣломъ, одуряли и жгли сознаніе до
того, что отнимали возможность мыслить, она прижалась къ нему.
Набатъ не смолкалъ; можно было различить вдалекѣ крики толпы.
Де-Молль отвѣтилъ шутя:
— Вѣдь надо еще доказать виновность.
И онъ возвратилъ ей поцѣлуй.
— Доказать ее, противный?
— Конечно!
— Развѣ ты могъ бы доказать число поцѣлуевъ, которые ты получилъ отъ меня? Это все равно, что сосчитать бабочекъ, улетающихъ въ лѣтній вечеръ!
Онъ всматривался въ свою любовницу, столь страстную и столь блѣдную, которая только что расточала ему утѣхи и истомы самаго дивнаго сладострастья.
Онъ взялъ ее руку.
— Къ тому же, это будетъ очень легко, — продолжала молодая женщина. — Кому же другому было выгодно воспользоваться пожаромъ, чтобы похитить дочь мессира Эскабала? Тебѣ одному. Ты обязался честнымъ словомъ въ пари. И такъ какъ ты никогда не посмѣешь сказать, гдѣ ты находился въ тотъ часъ, когда вспыхнулъ пожаръ… Ты видишь, этого вполнѣ достаточно въ Шатлэ для начала уголовнаго процесса. Сначала изслѣдуютъ, а потомъ… (она тихо зѣвнула) пытка сдѣлаетъ остальное.
— Я не посмѣю сказать, гдѣ я былъ? — спросилъ де-Молль.
— Конечно, такъ какъ при жизни короля Карла VI вы были въ тотъ часъ въ объятьяхъ французской королевы; какое же вы дитя!
Смерть вставала, въ самомъ дѣлѣ, и ужасная, по обѣимъ сторонамъ обвиненія.
— Вы правы! — сказалъ сиръ де-Молль, подъ очарованіемъ нѣжнаго взгляда своей подруги.
Въ опьянѣніи онъ обвивалъ рукою этотъ юный станъ, изгибавшійся въ волнахъ волосъ, теплыхъ и рыжихъ, какъ пережженное золото.
— Все это сонъ, — сказалъ онъ. — Жизнь моя!
Вечеромъ они занимались музыкой; его цитоля была брошена на подушку; одна струна лопнула сама собой.
— Усни, мой ангелъ! Тебѣ хочется спать! — сказала Изабо, томно притягивая къ своей груди лобъ молодого человѣка.
Шорохъ, произведенный инструментомъ, заставилъ его вздрогнуть: влюбленные вѣрятъ въ суевѣрныя примѣты.
На другой день видамъ де-Молль былъ арестованъ и брошенъ въ тюрьму Гранъ Шатлэ. Обвиненіе было предъявлено именно такое, какъ предсказывала Изабо. Все произошло именно такъ, какъ ему объявила эта августѣйшая обольстительница, «красота которой была такъ всесильна, что должна была пережить ея любовныя похожденія».
Видаму де-Моллю было невозможно найти того, что по юридической терминологіи зовется alibi.
Онъ былъ приговоренъ къ колесованію послѣ предварительной, обычной и чрезвычайной пытки во время допроса.
Кара для поджигателей, черный занавѣсъ и т. п., ничто не было забыто.
Только странное событіе произошло въ Гранъ Шатлэ.
Адвокатъ молодого человѣка привязался къ нему глубоко; де-Молль сознался ему во всемъ.
И передъ невинностью де-Молля его защитникъ оказался виновнымъ въ героическомъ поступкѣ.
Наканунѣ казни онъ пришелъ въ тюрьму осужденнаго и далъ ему убѣжать, воспользовавшись его адвокатской одеждой. Короче, онъ замѣстилъ его собою.
Былъ ли онъ человѣкъ съ благороднѣйшимъ сердцемъ? Былъ ли честолюбцемъ, отважившимся на роковую ставку? Кто узнаетъ объ этомъ когда-либо?
Еще весь разбитый и сожженный пыткой, видамъ де-Молль перебрался черезъ границу и умеръ въ изгнаніи.
Но адвоката оставили на его мѣстѣ.
Прекрасная подруга видама де-Молля, узнавъ о побѣгѣ молодого человѣка, почувствовала лишь чрезмѣрную досаду[6].
Она не пожелала признать защитника своего друга.
Дабы имя г. де-Молля было вычеркнуто изъ списка живыхъ, она приказала, во что бы то ни стало, привести приговоръ въ исполненіе.
Такимъ образомъ, адвокатъ былъ колесованъ на Гревской площади на мѣстѣ и вмѣсто сира де-Молля.
Молитесь за нихъ.
ТАЙНЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ.
правитьВо всей той мѣстности нѣтъ замка болѣе стараго и болѣе славнаго, чѣмъ мой печальный, наслѣдственный замокъ.
Я происхожу, — сказалъ онъ мнѣ, — я, послѣдній Гаэлъ, — изъ семьи Кельтовъ, твердыхъ, какъ наши скалы. Я принадлежу къ тому роду моряковъ, знаменитому цвѣту Арморики, откуда вышло столько удивительныхъ воиновъ, геройскіе подвиги которыхъ принадлежатъ къ числу украшеній Исторіи.
Одинъ изъ этихъ предковъ, которому наскучилъ, еще въ молодости, видъ ближнихъ, а также ихъ глупыя отношенія, удалился навсегда и съ сердцемъ, исполненнымъ презрительнаго забвенія, изъ родного замка. Это было во время Азіатскихъ экспедицій; онъ отправился воевать рядомъ съ Сюфреномъ и вскорѣ отличился въ Индіи таинственными нападеніями, которыя онъ совершилъ одинъ вы глубинѣ Мертвыхъ Городовъ.
Эти города, подъ бѣлыми и пустынными небесами, покоятся въ развалинахъ посреди чудовищныхъ лѣсовъ. Кустарникъ, трава, сухія вѣтки покрываютъ и загораживаютъ тропинки, бывшія людными аллеями, гдѣ заглохнулъ шумъ колесницъ, оружій и пѣсенъ.
Ни вѣтерка, ни щебетанья птицъ, ни напѣва фонтановъ среди спокойнаго ужаса этой мѣстности. Даже бенгальскіе зяблики избѣгаютъ здѣсь старыхъ стволовъ чернаго дерева, считающагося въ иныхъ мѣстахъ ихъ любимымъ растеніемъ. Между развалинами, скученныя на прогалинахъ, рвутся ввысь огромныя и чудовищныя поросли цвѣтовъ на длинныхъ стебляхъ; гибельныя чащи, въ которыхъ горятъ острыя стрѣлы солнца, испещренныя лазурью, оттѣненныя огнемъ, съ жилками, проведенными киноварью, подобные лучезарному оперенію цѣлаго миріада исчезнувшихъ павлиновъ. Теплый воздухъ смертоносныхъ ароматовъ давитъ нѣмые останки: какъ бы дымъ изъ погребальныхъ курильницъ, синяя, пьянящая и мучительная испарина благовоній.
Смѣлый коршунъ, паломникъ Кабульскихъ плоскогорій, останавливается надъ этой страной и смотритъ съ вершины какой-нибудь черной финиковой пальмы лишь затѣмъ, чтобы, вдругъ запутавшись въ ліанахъ, трепетать въ неожиданной агоніи.
Тутъ и тамъ разбитыя арки, безформенныя статуи, камни, надписи на которыхъ стерты болѣе, чѣмъ въ Сардахъ, Пальмирѣ или Корсабадѣ.
На нѣкоторыхъ изъ нихъ, на тѣхъ, что украшали въ этихъ городахъ фронтоны воротъ, нѣкогда терявшіеся въ небѣ, глазъ еще можетъ разобрать и возстановить едва различимую вендскую надпись, властный девизъ прежнихъ вольныхъ на родовъ:
«…И Богъ не одолѣетъ!»
Молчаніе нарушается лишь скользящими гремучими змѣями, которыя извиваются среди упавшихъ стволовъ, колоннъ или, свистя, свертываются въ кольца подъ рыжеватыми мхами.
Порой, въ сумеркахъ, во время грозы, отдаленный крикъ джиггетая, уныло чередуясь съ раскатами грома, тревожитъ уединеніе.
Подъ развалинами продолжаются подземныя галлереи, входы въ которыя затеряны.
Тамъ, въ продолженіе многихъ вѣковъ, спятъ первые цари этихъ дивныхъ странъ, этихъ народовъ, позднѣе оставшихся безъ владыкъ, — цари, имена которыхъ болѣе неизвѣстны. И эти цари, конечно, согласно съ какимъ-то священнымъ обычаемъ, были похоронены подъ этими сводами, съ ихъ сокровищами.
Никакой свѣтъ не освѣщаетъ гробницъ.
Никто не помнитъ, чтобы когда-нибудь шаги раба заботъ Жизни и Желанія нарушили сонъ ихъ эхо.
И только факелъ брамина, — этого призрака жаждущаго Нирваны, этого нѣмого духа, простого свидѣтеля всемірнаго прорастанія судебъ, — трепещетъ иногда, въ минуты покаянія или божественныхъ созерцаній, на самомъ верху распавшейся лѣстницы и отбрасываетъ, со ступени на ступень, свое пламя, омраченное дымкой, до глубины гробницъ.
Тогда руины, смѣшанныя съ сіяніемъ, вдругъ. загораются какой-то чудесной пышностью. Драгоцѣнныя цѣпи, которыя переплетаются съ костями, какъ-будто прорѣзываютъ ихъ неожиданными сверканьями. Царственный прахъ, какъ пылью покрытый драгоцѣнными каменьями, сверкаетъ!.. Такъ послѣдній закатный лучъ, передъ наступленіемъ мрака, алымъ свѣтомъ зажигаетъ прахъ дорожный.
Магараджи поручаютъ отрядамъ избранныхъ охранять опушки священныхъ лѣсовъ, особенно доступъ къ прогалинамъ, на которыхъ въ безпорядкѣ начинаются эти слѣды. — Точно такъ же запрещенъ доступъ къ берегамъ, къ водамъ и тѣмъ обрушившимся мостамъ, которые проходятъ поперекъ ихъ. Мрачныя воинства сипаевъ, съ сердцами гіенъ, неподкупныя и безжалостныя, бродятъ безпрестанно, всюду въ этихъ смертоносныхъ мѣстахъ.
Въ продолженіе, многихъ вечеровъ, герой уничтожалъ ихъ мрачныя хитрости, избѣгалъ ихъ засадъ и приводилъ въ смятеніе ихъ бродячую бдительность!.. Трубя неожиданно въ рогъ, среди ночи, въ различныхъ мѣстахъ, онъ разобщалъ ихъ этими ложными тревогами, потомъ внезапно появлялся, подъ свѣтомъ звѣздъ, среди высокихъ цвѣтовъ и быстро распарывалъ брюхо ихъ лошадямъ. Солдаты, какъ при видѣ злого духа, приходили въ ужасъ отъ его неожиданнаго появленія. Одаренный силой тигра, онъ валилъ ихъ на землю одного, за другимъ, однимъ прыжкомъ! — душилъ ихъ сначала наполовину въ этомъ короткомъ сжатіи, — потомъ, возвращаясь къ нимъ, онъ предавался на свободѣ избіенію ихъ.
Такимъ образомъ, Изгнанникъ сдѣлался бичомъ, ужасомъ и гибелью этихъ жестокихъ стражниковъ съ лицами землянистаго цвѣта. Однимъ словомъ, это былъ тотъ, кто оставлялъ ихъ пригвожденными къ толстымъ деревьямъ, съ ихъ собственными ятаганами въ сердцѣ.
Проникая затѣмъ въ глубину этого разрушеннаго прошлаго, въ аллеи, на перекрестки и улицы этихъ старинныхъ городовъ, онъ достигалъ, несмотря на одуряющій ароматъ, входа въ единственныя гробницы, гдѣ покоятся останки этихъ индусскихъ царей.
Такъ какъ ихъ двери охранялись лишь яшмовыми колоссами, въ родѣ чудовищъ или идоловъ, съ неясными зрачками изъ жемчужинъ и изумрудовъ, — съ формами, созданными воображеніемъ забытыхъ теогоній, — онъ легко проникалъ туда, хотя каждый шагъ по ступенямъ лѣстницъ приводилъ въ движеніе длинныя крылья этихъ боговъ.
Тамъ, не щадя ничего вокругъ себя, въ темнотѣ, преодолѣвая удушливое головокруженіе черныхъ вѣковъ, духъ которыхъ виталъ вокругъ, касаясь ихъ облика своимъ челомъ, онъ собиралъ въ молчаній тысячи чудесныхъ вещей. Кортецъ въ Мексикѣ и Пизарро въ Перу присваивали себѣ сокровища кациковъ и царей съ меньшимъ безстрашіемъ.
Съ мѣтками, полными драгоцѣнными каменьями, на днѣ лодки, онъ снова плылъ безшумно, вверхъ по рѣкамъ, избѣгая опаснаго луннаго свѣта. Онъ плылъ, согнувшись надъ своими веслами, посреди утесиковъ, не трогаясь жалобными дѣтскими призывами, которые выкрикивали кайманы подлѣ него.
Въ нѣсколько часовъ онъ-достигалъ, такимъ образомъ, отдаленной пещеры, знакомой лишь ему одному, въ тайникѣ которой онъ и укладывалъ свою добычу.
О его подвигахъ говорили. — Отсюда возникли легенды, медленно распѣваемыя факирами еще и теперь, во время пиршествъ у набабовъ, подъ аккомпанементъ теорбъ. Эти неопрятные трубадуры — не безъ стариннаго трепета завистливой ненависти или почтительнаго ужаса — присудили въ своихъ пѣсняхъ этому предку титулъ Хищника гробницъ.
Случилось, однако, что безстрашный перевозчикъ далъ соблазнить себя коварными и сладкими рѣчами единственнаго друга, котораго онъ когда-либо приблизилъ къ себѣ, въ обстоятельствахъ исключительно опасныхъ. Этотъ человѣкъ какимъ-то поразительнымъ чудомъ спасся! — « Я говорю о достославномъ, слишкомъ знаменитомъ полковникѣ Сомбрѣ.
Но, благодаря атому криводушному ирландцу, славный Искатель приключеній попалъ въ засаду. Ослѣпленный кровью, пораженный пулями, окруженный двадцатью палашами, онъ былъ захваченъ врасплохъ и погибъ среди ужасныхъ мученій.
Орды гималайцевъ, опьяненныя его смертью, бросились къ пещерѣ, скача въ побѣдной пляскѣ. Какъ только они отыскали сокровища, они вернулись въ проклятую долину.
Предводители ихъ съ благоговѣніемъ побросали эти богатства въ глубь мрачныхъ гробницъ, въ которыхъ покоятся низверженныя души царей ночи вселенной. И старинные каменья понынѣ сверкаютъ тамъ, подобно взглядамъ, всегда свѣтящимся надъ народами.
Я унаслѣдовалъ, — я, Гаэль, — увы! — только пламенныя мечты великаго воина и его надежды. — Я живу здѣсь на Западѣ, въ этомъ старомъ укрѣпленномъ городѣ, гдѣ тихая тоска оковываетъ меня. Равнодушный къ политическимъ заботамъ моего вѣка и моей отчизны, къ минутнымъ злодѣяніямъ тѣхъ, которые являются представителями этихъ заботъ, я люблю смотрѣть, какъ вечера торжественной осени пылаютъ на очервленныхъ вершинахъ окружныхъ лѣсовъ. — Посреди сверканій росы я брожу одиноко, подъ сводомъ черныхъ аллей, какъ бродилъ мой Предокъ подъ криптами блистающихъ гробницъ! Инстинктивно, какъ онъ, я избѣгаю, самъ не знаю почему, враждебнаго сіянія луны и опаснаго приближенія человѣка. Да, я избѣгаю ихъ, когда, мечтая, брожу, — наединѣ съ своими грезами!.. И я чувствую тогда, что въ душѣ моей таятся отсвѣты безплодныхъ богатствъ, погребенныхъ въ гробницѣ забытыхъ царей.
НЕИЗВѢСТНАЯ.
правитьСтаринная пословица.
Адріенъ Жювиньи.
Въ тотъ вечеръ весь Парижъ блисталъ въ Итальянской Оперѣ давали Норму.-То былъ прощальный вечеръ Маріи-Фелиціи Малибранъ.
При послѣднихъ звукахъ молитвы Беллини, Casta diva, весь залъ поднялся и сталъ вызывать пѣвицу среди торжественнаго шума. Бросали цвѣты, браслеты, вѣнки. Ощущеніе безсмертія овѣвало величественную артистку, бывшую почти при смерти, и которая угасала, думая, что поетъ!
Въ срединѣ партера, совсѣмъ молодой человѣкъ, лицо котораго выражало душу рѣшительную и гордую, разрывая свои перчатки аплодисментами, выражалъ страсти и восхищеніе, переживаемое имъ.
Никто въ парижскомъ свѣтѣ не зналъ этого господина. Онъ не былъ похожъ на провинціала, а скорѣе на иностранца. Въ костюмѣ, немного новомъ, но съ блескомъ смягченнымъ и безупречнаго) покроя, онъ могъ бы показаться въ партерѣ страннымъ, если бы не инстинктивное и таинственное изящество, которое исходило отъ всего его существа. Всматриваясь въ него, хотѣлось искать вокругъ него пространства, неба и одиночества. Это было необычайно, но развѣ Парижъ — не городъ Необычайнаго?
Кто былъ онъ и откуда явился онъ? Это былъ дикій юноша, барственный сирота, — одинъ изъ послѣднихъ этого вѣка — меланхолическій владѣлецъ замка на сѣверѣ, вырвавшійся три дня тому назадъ изъ сумрака своего Корнуэльскаго дамка.
Его звали графъ Фелисьенъ де-ла-Вьержъ; онъ владѣлъ замкомъ Бланшландъ, въ нижней Бретани. Жажда жгучаго существованія, любопытство узнать нашъ изумительный адъ вдругъ захватили и воспламенили тамъ этого охотника!.. Онъ пустился въ путешествіе, и вотъ, совершенно естественно, очутился здѣсь. Онъ находился въ Парижѣ лишь съ утра, такъ что его большіе глаза еще сіяли.
То былъ первый вечеръ его молодости! Ему. было двадцать лѣтъ. Это было его вступленіе въ, міръ пламени, забвенія, банальности, золота и удовольствій. И случайно онъ прибылъ во-время, чтобы услышать прощаніе той, которая уходила
Немногихъ мгновеній ему было достаточно, чтобы свыкнуться съ-блескомъ зала. Но, при первыхъ нотахъ, взятыхъ Малибранъ, его душа затрепетала; залъ исчезъ. Привычка.къ молчанію, лѣсовъ, къ хриплому вѣтру у рифовъ, къ шуму воды, бѣгущей по камнямъ потоковъ, жъ суровымъ наступленіямъ сумерекъ воспитала поэта, въ этомъ гордомъ молодомъ человѣкѣ, и ему казалось, что въ тембрѣ голоса, который онъ слушалъ, душа всѣхъ тѣхъ предметовъ шлетъ ему издалека мольбу — возвратиться!
Въ ту минуту, когда, внѣ себя отъ восторга, онъ аплодировалъ вдохновенной артисткѣ, его руки неожиданно повисли; онъ остался недвижимымъ.
У балкона одной изъ ложъ только-что появилась молодая женщина поразительной красоты. — Она смотрѣла на сцену. Тонкія и благородныя линіи ея неяснаго профиля оттѣнялись краснымъ сумракомъ ложи, словно флорентійская камея въ медальонѣ. — Блѣдная, съ горденіей въ каштановыхъ волосахъ, и совершенно одна, она опиралась о край балкона рукой, форма которой указывала на знаменитое происхожденіе. Тамъ, гдѣ сходился корсажъ ея чернаго муароваго платья, скрытаго подъ кружевами, свѣтился въ золотомъ ободкѣ большой камень, восхитительный опалъ, — конечно, подобіе ея души! Съ видомъ уединеннымъ, равнодушнымъ ко всему залу, она, казалось, забывала самое себя подъ непреодолимымъ очарованіемъ этой музыки.
Случаю, однако, было угодно, чтобы она обратила неопредѣленно свой взоръ на толпу; въ ту же минуту глаза молодого человѣка встрѣтились съ ея глазами, загорѣлись и погасли въ одну секунду.
Знавали ли они когда-нибудь другъ друга?.. Нѣтъ. Не на землѣ. Но пусть тѣ, кто могутъ сказать, гдѣ начинается Прошедшее, рѣшатъ, гдѣ эти два существа обладали другъ другомъ, ибо этотъ единственный взглядъ убѣдилъ ихъ на этотъ разъ и навсегда въ томъ, что они существуютъ не съ колыбели. Молнія освѣщаетъ сразу валы и пѣну ночного моря и, на горизонтѣ, далекія серебряныя полосы волнъ; текъ и впечатлѣніе, въ сердцѣ молодого человѣка, подъ этимъ быстрымъ взглядомъ, возникло не постепенно; то было внутреннее волшебное ослѣпленіе передъ обнаруживавшимся міромъ! Онъ опустилъ вѣки какъ бы затѣмъ, чтобы удержать подъ ними тѣ два голубыхъ огня, которые тамъ затерялись, потомъ ему захотѣлось побороть это давящее головокруженіе. Онъ поднялъ глаза на неизвѣстную.
Въ задумчивости, она все еще направляла свой взглядъ на него, какъ бы понявъ мысль этого влюбленнаго дикаря и какъ-будто бы она считала это самой естественной вещью! Фелисьенъ почувствовалъ, что блѣднѣетъ; изъ этого взгляда онъ вынесъ впечатлѣніе двухъ рукъ, которыя томно соединялись вокругъ его шеи. Свершилось! Ликъ этой женщины отразился, какъ въ знакомомъ зеркалѣ, въ его душѣ, воплотился въ ней, узналъ себя! — укрѣпился навѣки въ ней подъ чарами почти божественныхъ мыслей! Фелисьенъ любилъ первой и незабываемой любовью.
Между тѣмъ, молодая женщина, раскрывъ свой вѣеръ, черное кружево котораго касалось ея губъ, казалось, вернулась къ своей безучастности. Теперь можно было бы сказать, что она исключительно слушала мелодію Нормы.
Собираясь поднять свой лорнетъ на ея ложу, Фелисьенъ почувствовалъ, что это было-бы непристойнымъ.
„Такъ какъ я люблю ее!“ сказалъ онъ себѣ.
Нетерпѣливо дожидаясь конца акта, онъ сосредоточился. — Какимъ образомъ заговорить съ ней? Узнать ея имя? Онъ не зналъ никого. — Справиться завтра по записи абонентовъ Итальянской Оперы! А что если то была случайная ложа, купленная на этотъ вечеръ! Времени оставалось немного, видѣніе могло исчезнуть. Ну, что жъ! его карета послѣдуетъ за ея каретой, вотъ и все… Ему казалось, что не было иныхъ средствъ. Что дѣлать дальше, онъ придумаетъ! Потомъ онъ сказалъ себѣ въ своей прекрасной… наивности: „Если она меня любитъ, она это отлично замѣтитъ и подастъ мнѣ какой-нибудь знакъ“.
Занавѣсъ опустился. Фелисьенъ покинулъ залъ очень быстро. Очутившись въ перистилѣ театра, онъ сталъ, просто, прогуливаться передъ статуями.
Подошелъ его камердинеръ, онъ прошепталъ ему нѣсколько наставленій; слуга отошелъ въ уголъ и, внимательно выжидая, остановился тамъ.
Шумныя оваціи, устроенныя пѣвицѣ, мало-по-малу утихли, какъ утихаютъ всѣ тріумфальные звуки въ этомъ мірѣ. Толпа спускалась по большой лѣстницѣ. — Фелисьенъ, устремивъ взоръ наверхъ, между двухъ мраморныхъ вазъ, откуда струился блистательный потокъ толпы, ждалъ. Онъ ничего не видѣлъ: ни радостныхъ лицъ, ни украшеній, ни цвѣтовъ на лбу молодыхъ дѣвушекъ, ни горностаевыхъ накидокъ, ни всей этой сверкающей волны, которая текла передъ нимъ, залитая яркимъ свѣтомъ.
И понемногу вся эта толпа быстро разсѣялась, а молодая женщина не появлялась. Неужели же онъ далъ ей скрыться, не узнавъ ея!.. Нѣтъ! это было невозможно. — Чей-то старый слуга напудренный, въ ливреѣ съ мѣхомъ, еще стоялъ въ вестибюлѣ. На пуговицахъ, его черной ливреи блестѣли листья сельдерея, принадлежность герцогской короны.
Вдругъ, наверху опустѣлой лѣстницы, появилась она! Одна! Стройная подъ бархатнымъ манто, съ волосами, покрытыми кружевной косынкой, она опиралась рукой въ перчаткѣ на мраморныя перила. Она замѣтила Фелисьена, стоявшаго около статуи, но, какъ казалось, оставила затѣмъ его присутствіе безъ вниманія.
Она спокойно спустилась. Слуга приблизился, она произнесла нѣсколько словъ тихимъ голосомъ. Лакеи поклонился и удалился, не дожидаясь болѣе. Минуту спустя, послышался шумъ удалявшейся кареты. Тогда она вышла. Она спустилась, все такъ же одна, по наружнымъ ступенямъ театра. Фелисьенъ едва успѣлъ бросить своему камердинеру:
— Возвращайтесь въ отель безъ меня.
Въ одно мгновеніе онъ уже былъ на Итальянской площади, въ.нѣсколькихъ шагахъ отъ неизвѣстной. Толпа уже разсѣялась по окружающимъ улицамъ; отдаленное эхо экипажей замирало.
Стояла октябрьская ночь, сухая, звѣздная.
Неизвѣстная шла очень медленно, какъ бы съ непривычки. — Слѣдовать за ней? Это было необходимо, онъ рѣшился на это. Осенній вѣтеръ доносилъ до него очень слабый запахъ амбры, который исходилъ отъ нея, и влачащійся и звучный шорохъ муара по асфальту.
Передъ улицей Монсиньи она на мигъ осмотрѣлась, потомъ дошла, какъ бы безцѣльно: до улицы Граммонъ, пустынной и едва освѣщенный.
Вдругъ молодой человѣкъ остановился; его умъ пронизала мысль. Быть можетъ, она — иностранка!
Экипажъ могъ проѣхать и увезти ее навсегда и завтра, и всегда стучать по камнямъ города, не находя ее.
Быть разлученнымъ съ ней, безпрестанно, случайностью улицы, мгновенія, которое можетъ длиться вѣчность! Какая будущность! Эта мысль смутила его до того, что заставила забыть о всякомъ соблюденіи приличій.
Онъ опередилъ молодую женщину на углу темной улицы; тогда онъ повернулся, страшно поблѣднѣлъ и, опираясь о чугунный столбъ фонаря, поклонился ей; потомъ, очень просто, но съ какимъ-то плѣнительнымъ обаяніемъ, исходившимъ отъ всего его существа:
— Сударыня, — сказалъ онъ, — вы это знаете: я видѣлъ васъ сегодня вечеромъ въ первый разъ. Такъ какъ я боюсь не увидѣть васъ болѣе, я долженъ вамъ сказать (онъ терялъ сознаніе), — что я люблю васъ, — докончилъ онъ тихимъ голосомъ, — и что, если васъ не будетъ, я умру», не повторивъ никому этихъ, словъ.
Она остановилась, приподняла вуаль и посмотрѣла на Фелисьена съ внимательной пристальностью. Послѣ короткаго молчанія:
— Сударь, — отвѣчала она голосомъ, сквозь ясность котораго просвѣчивали отдаленнѣйшія намѣренія души, — чувство, вызывающее въ васъ эту блѣдность и весь этотъ видъ, должно, въ самомъ дѣлѣ, быть весьма глубокимъ, чтобы въ немъ Вы могли найти оправданіе того, что вы дѣлаете. Поэтому я нисколько не чувствую себя оскорбленной. Успокойтесь и считайте меня своимъ другомъ.
Фелисьенъ не былъ удивленъ этимъ отвѣтомъ: ему казалось естественнымъ, чтобы идеалъ отвѣчалъ идеально.
Дѣйствительно, обстоятельства были таковы, при которыхъ обоимъ слѣдовало помнить (если они были того достойны), что они принадлежатъ къ той расѣ, которая создаетъ приличія, а не къ той, которая подчиняется имъ. То, что большинствомъ смертныхъ зовется при всѣхъ случаяхъ приличіями, есть не что иное, какъ механическое, рабское, чуть ли не обезьянье подражаніе тому, что безотчетно совершали, въ тѣхъ или иныхъ, общихъ обстоятельствахъ, существа высшей породы.
Въ порывѣ наивной нѣжности онъ поцѣловалъ руку, которая была ему протянута.
— Не подарите ли вы мнѣ тотъ цвѣтокъ, который былъ въ вашихъ волосахъ весь вечеръ?
Неизвѣстная вынула молчаливо, изъ-подъ кружевъ, блѣдный цвѣтокъ и, предлагая его Фелисьену:
— Теперь прощайте, — сказала она, — и навсегда.
— Прощайте!.. — пробормоталъ онъ. — Такъ вы меня не любите!-- Ахъ! вы — замужемъ, — воскликнулъ онъ вдругъ.
— Нѣтъ.
— Свободны! О, небо!
— Все-таки позабудьте меня! Такъ надо.
— Но вы сдѣлались въ одинъ мигъ біеніемъ моего сердца! Развѣ я могу жить безъ васъ? Единственный воздухъ, которымъ я хочу дышать, это тотъ, которымъ дышите вы! То, что вы говорите, мнѣ непонятно: забыть васъ… какъ это?
— Меня постигло ужасное несчастье. Признаться въ немъ, значило бы опечалить васъ до смерти; это безполезно.
— Какое несчастье можетъ разлучить тѣхъ, кто любитъ другъ друга.
— Вотъ это.
Произнося эти слова, она закрыла глаза.
Улица тянулась, совершенно пустынная. Входъ, ведущій въ какое-то огороженное пространство, родъ печальнаго сада, быль широко открытъ передъ ними. Онъ, казалось, предлагалъ имъ свою тѣнь.
Фелисьенъ, какъ влюбленный ребенокъ, которому нельзя противиться, увлекъ ее подъ тотъ сумеречный сводъ, охвативъ ея станъ, такъ какъ она не противилась.
Опьяняющее ощущеніе обтянутаго и теплаго шелка, облегавшаго ея тѣло, внушило ему лихорадочное желаніе обнять ее, унести ее, исчезнуть въ ея поцѣлуѣ. Онъ поборолъ себя. Но головокруженіе лишило его способности говорить. Онъ смогъ лишь пролепетать неясно:
— Господи, но какъ я васъ люблю!
Тогда эта женщина склонила голову на грудь того, кто ее любилъ, и голосомъ горестнымъ и полнымъ отчаянія:
— Я не слышу васъ! Я умираю отъ стыда! Я не слышу васъ! Я не услышана бы вашего имени! Я не услышала бы вашего послѣдняго дыханія! Я не слышу біеній вашего сердца, которое ударяется о мое чело и о мои вѣки! Развѣ вы не понимаете страшнаго страданія, которое убиваетъ меня? Я… ахъ! Я глуха.
— Глуха! — воскликнулъ Фелисьенъ, пораженный, какъ громомъ, холоднымъ ужасомъ и дрожа съ ногъ до головы.
— Да! ужъ много лѣтъ! О! все людское знаніе не въ силахъ воскресить меня изъ этого ужаснаго молчанія. Я глуха, какъ небо и какъ могила! Это можетъ заставить проклинать жизнь, но это истина. Итакъ, оставьте меня!
— Глуха! — повторялъ Фелисьенъ, который отъ этого, невообразимаго признанія стоялъ безъ мысли, потрясенный, неспособный даже думать о томъ, что онъ говоритъ:
— Глуха?..
Потомъ, вдругъ:
— Но сегодня вечеромъ, въ Итальянской Оперѣ, — воскликнулъ онъ, — вы аплодировали, однако, той музыкѣ!
Онъ остановился, подумавъ, что она, должно быть, не слышитъ его. Дѣло становилось вдругъ до того ужаснымъ, что возбуждало улыбку.
— Въ Итальянской Оперѣ?.. — отвѣчала она и улыбнулась сама. — Вы забиваете, что у меня было время научиться притворству во многихъ ощущеніяхъ. Но развѣ только у меня одной? Мы всѣ принадлежимъ къ тому положенію, которое дается намъ судьбой, и мы обязаны поддерживать его. Развѣ та благородная женщина, что пѣла, не заслуживала этихъ прощальныхъ знаковъ сочувствія? Или вы думаете, что мои аплодисменты многимъ отличались отъ аплодисментовъ самыхъ восторженныхъ дилетанитовъ? Я была знатокомъ музыки когда-то!..
При этихъ словахъ Фелисьенъ посмотрѣлъ на нее, слегка растерянный, и стараясь еще улыбаться:
— O! — сказалъ онъ, — неужели вы.издѣваетесь надъ сердцемъ, которое любитъ васъ до отчаянія? Вы увѣряете, что не слышите и отвѣчаете мнѣ.
— Увы, — сказала она, — дѣло въ томъ… то, что вы говорите, вы это считаете лично своимъ, мой другъ! Вы искренни, но ваши слова новы лишь для васъ. — Что до меня, то вы произносите діалогъ, всѣ отвѣты котораго я изучила заранѣе. Ужъ много лѣтъ онъ остается для меня однимъ и тѣмъ же. Это роль, въ которой каждая фраза подсказана я обусловлена съ точностью, поистинѣ, ужасной. Я владѣю этой ролью до такой степени, что если бы я согласилась, — что было бы преступленіемъ, — соединить мое отчаянье, хотя бы на нѣсколько дней, съ вашей судьбой, вы поминутно забывали бы о той грустной тайнѣ, которую я вамъ открыла. Иллюзію я дала бы, вамъ полную, точную, не болѣе, не менѣе, чѣмъ всякая другая женщина, увѣряю васъ! Я была бы даже несравненно болѣе подлинной, чѣмъ сама дѣйствительность, Подумайте, вѣдь одинаковыя обстоятельства подсказываютъ всегда одни и тѣ же слова, и лицо бываетъ всегда немного въ соотвѣтствіи съ ними! Вы не могли бы повѣрять, что я не слышу васъ, до того правильно я бы угадывала. — Не будемъ больше объ этомъ думать, ни согласны?
На этотъ разъ онъ почувствовалъ себя испуганнымъ.
— Ахъ! — сказала онъ, — какія горькія слова вы имѣете право произносить!.. Но я, если все это такъ, я хочу дѣлить съ вами хотя бы вѣчное молчаніе, если то нужно. Почему хотите вы изгнать меня изъ этого несчастья? Вѣдь раздѣлялъ бы я ваше счастье! А наша душа можетъ замѣнить все, что существуетъ.
Молодая женщина вздрогнула и посмотрѣла на него глазами, полными огня.
— Хотите пройтись немного, подъ руку со мной, по этой темной улицѣ? — сказала она. — Мы вообразимъ, что это гулянье, полное деревьевъ, весны и солнца! — Мнѣ также надо сказать вамъ нѣчто такое, чего я больше не повторю.
Оба влюбленныхъ, съ сердцами въ тискахъ роковой грусти, пошли рядомъ, рука съ рукой, словно два изгнанника.
— Слушайте меня, — сказала она, — вы, который можете слышать звукъ моего голоса. Почему же я почувствовала, что вы не оскорбляете меня! И почему я отвѣтила вамъ? Знаете ли вы это? Не удивительно, конечно, что я научилась читать по чертамъ лица и по внѣшнимъ пріемамъ человѣка, тѣ чувства, которыми опредѣляются всѣ поступки, но, что совсѣмъ иное дѣло, я предугадываю съ глубокой и, такъ сказать, почти безконечной точностью цѣнность и значеніе этихъ чувствъ, точно такъ же и ихъ внутреннюю гармонію — въ томъ, кто говоритъ со мной. Когда въ отважились только что совершить, по отношеніи: ко мнѣ, тотъ поступокъ, такъ жестоко нарушившій всѣ приличія, я была, быть можетъ, единственной женщиной, способной тотчасъ же постичь его истинное значеніе.
Я отвѣтила вамъ потому, что на вашемъ челѣ, какъ мнѣ показалось, увидѣла я невѣдомый знакъ, которымъ отмѣчены тѣ, чья мысль не омрачена и не подавлена страстями, не въ рабствѣ у нихъ, но, напротивъ, возвеличиваетъ и обожествляетъ всѣ чувства бытія и во всѣхъ переживаемыхъ ощущеніяхъ открываетъ сокрытый въ нихъ идеалъ. Другъ мой, позвольте открыть вамъ мою тайну. Рокъ, вначалѣ столь мучительный, поразившій мое тѣло, сталъ для меня освобожденіемъ отъ многихъ порабощеній! Онъ избавилъ меня отъ той умственной глухоты, которой страдаетъ большинство другихъ женщинъ.
Онъ сдѣлалъ мою душу чувствительной къ дрожи вѣчнаго, лишь пародію чего знаютъ обычно существа моего пола. Ихъ уши замкнуты для этихъ удивительныхъ отзвуковъ, для этихъ возвышенныхъ отголосковъ! Острота ихъ слуха даетъ имъ способность ощущать только инстинктивное и внѣшнее изъ того, что таится въ самомъ утонченномъ и въ самомъ чистомъ сладострастіи. Онѣ — Геспериды, хранительницы зачарованныхъ плодовъ, волшебной цѣнности которыхъ онѣ не узнаютъ вовѣкъ! Увы! я — глуха… но онѣ! Что слышатъ онѣ!.. Или, вѣрнѣе, что онѣ слушаютъ въ тѣхъ рѣчахъ, съ которыми къ нимъ обращаются, не только ли неясный шумъ, соотвѣтствующій игрѣ лица того, кто говоритъ! И потому, относясь безъ вниманія не къ внѣшнему смыслу, но къ истинному смыслу каждаго слова, всегда глубокому и таящему; откровенія, онѣ заняты однимъ: найти въ немъ намѣреніе польстить, которымъ и довольствуются вполнѣ. Это онѣ называютъ «положительной стороной жизни» — съ одной изъ тѣхъ улыбокъ… О! вы увидите, если будете жить! Вы увидите, что за удивительные океаны чистосердечности, самодовольства и -низкаго легкомыслія, и ничего больше, — скрываетъ эта восхитительная улыбка! — Попробуйте пересказать одной изъ этихъ бездну любви, восторженной, божественный, темной, поистинѣ, усыпанной звѣздами, какъ Ночь, переживаемую существами, подобными вамъ! Если ваши выраженія просочатся до ея мозга, они исказятся въ немъ, подобно чистому источнику, бѣгущему черезъ болото. Такъ что, въ дѣйствительности, эта женщина ихъ не услышитъ. «Жизнь не въ силахъ исполнить эти мечтанія, говорятъ онѣ, и вы требуете отъ нея слишкомъ многаго!» Ахъ, какъ будто бы жизнь создаютъ не тѣ, кто живетъ!
— Боже мой! — прошепталъ Фелисьенъ.
— Да, — продолжала неизвѣстная, — женщина можетъ избѣжать такой назначенной ей участи, этой душевной глухоты только, быть можетъ, цѣною огромнѣйшаго выкупа, какъ я. Вы приписываете женщинамъ таинственность, потому что онѣ выражаютъ свою душу только поступками. Самонадѣянныя, гордыя этой тайной, которой онѣ сами не знаютъ, онѣ съ удовольствіемъ предоставляютъ думать, что ихъ можно разгадать. И каждый мужчина, польщенный тѣмъ, что его считаютъ жданнымъ Эдипомъ, губитъ свою жизнь, женясь на каменномъ сфинксѣ. И никто изъ нихъ не можетъ возвыситься заранѣе до того соображенія, что тайна, какъ бы ужасна ни была она сама по себѣ, не будучи никогда открытой, то же, что ничто.
Неизвѣстная останови я асъ.
— Я говорю горькія слова сегодня, — продолжала она, — и вотъ почему: я не завидовала болѣе тому, чѣмъ онѣ владѣютъ, понявъ, какъ онѣ имъ пользуются — и какъ я сама, безъ сомнѣнія, имъ пользовалась бы! Но вотъ — вы, вотъ — вы, вы, котораго прежде я бы такъ любила!.. я вижу васъ!.. я угадываю васъ!.. я узнаю вашу душу въ вашихъ глазахъ… вы предлагаете мнѣ ее, а я не могу взятъ ее!..
Молодая женщина закрыла себѣ лобъ руками.
— О! — отвѣтилъ совсѣмъ тихо Фелисьенъ, со слезами на глазахъ, — я, по крайней мѣрѣ, могу лобызать твою душу въ дыханіи твоихъ губъ! — Пойми меня! Позволь себѣ жить! ты такъ прекрасна!.. Молчаніе сдѣлаетъ нашу любовь еще болѣе несказанной, еще болѣе возвышенной, моя страсть станетъ еще больше отъ всей твоей скорби, отъ всей нашей грусти!.. Моя дорогая, навѣки обрученная со мной, прійди жить вмѣстѣ!
Она. смотрѣла на него глазами, также орошенными слезами и, положивъ свою руку на руку, обнимавшую ее:
— Вы сами же объявите, что это невозможно! — сказала она. — Слушайте дальше! я хочу, теперь же, до конца открыть вамъ всю мою мысль… ибо вы меня болѣе не услышите… и я не хочу, чтобы вы меня забыли.
Она говорила медленно и шла, склонивъ голована плечо молодого человѣка.
— Жить вмѣстѣ! говоритъ вы… Вы забываете, что послѣ первыхъ порывовъ, жизнь принимаетъ характеръ близости, въ которой потребность выражаться точно становится неизбѣжной. Это — священное мгновеніе. И это — жестокое мгновеніе. Тѣ, которые соединили свои жизни, отнесясь безъ вниманія къ своимъ словамъ, несутъ непоправимое возмездіе за то, что мало значенія придавали они тому истинному и, въ концѣ концовъ, единственному смыслу, какой имѣли эти слова въ устахъ произносившаго его. «Нѣтъ болѣе иллюзій!» говорятъ они другъ другу, полагая, что такимъ образомъ они укрыли подъ маской пошлой улыбки мучительное презрѣніе, испытываемое ими, на самомъ дѣлѣ, по отношенію къ ихъ подобію любви, — и отчаяніе, которое они ощущаютъ, признаваясь въ этомъ самимъ себѣ.
Ибо они не хотятъ понять, что имѣютъ лишь то, чего, они желали! Имъ невозможно повѣрить, что, — внѣ мысли, преображающей всѣ вещи, — все лишь иллюзія на этомъ свѣтѣ. И что всякая страсть, возникшая изъ одной чувственности и одной чувственностью принимаемая, быстро становится болѣе горькой, чѣмъ Смерть, для тѣхъ, которые ей предались. — Посмотритесь лицо прохожихъ, и вы увидите, ошибаюсь ли я. — Но мы — на другой день! Когда бы пришло то мгновеніе!. У меня былъ бы вашъ взглядъ, но не было бы вашего голоса! У меня была бы ваша улыбка, но не ваши слова! А я чувствую, что вы не должны говорить, какъ прочіе!..
Ваша душа, первобытная и простая, должна выражаться съ живостью, почти рѣшительной, не такъ ли?.Поэтому всѣ оттѣнки вашего чувства могутъ быть переданы лишь самой музыкой вашихъ словъ! Я чувствовала бы, что мой образъ всецѣло заполняетъ васъ, но я никогда не узнаю той формы, которую вы придаете моему существу въ своихъ мысляхъ, того образа, подъ которымъ вы меня постигаете, и который можно выразить лишь словами, находимыми ежедневно, — той формы безъ ясныхъ очертаній, которая даже при помощи, тѣхъ божественныхъ словъ остается неопредѣленной и стремится отпечатлѣться въ Свѣтѣ, чтобы расплавиться въ немъ и проникнуть въ безконечность, которую мы носимъ въ нашемъ сердцѣ, — этой единственной реальности, однимъ словомъ! Нѣтъ!.. Я буду осуждена не слышать никогда той несказанной музыки, которая таится въ голосѣ любовника, того шопота съ небывалыми измѣненіями голоса, который охватываетъ и заставляетъ блѣднѣть! Ахъ! тотъ, кто написалъ на первой страницѣ божественной симфоніи: «Такъ Судьба стучится въ дверь!» зналъ голосъ инструментовъ, раньше, чѣмъ пережилъ то же несчастье, что и я!
Онъ вспоминалъ, когда писалъ! Но мнѣ, какъ мнѣ вспомнить голосъ, которымъ вы только что сказали мнѣ впервые: «Я люблю васъ!..»
Слушая эти слова, молодой человѣкъ сталъ мрачнымъ: то, что онъ испытывалъ, былъ ужасъ.
— О! — воскликнулъ онъ. — Вы разверзаете въ моемъ сердцѣ бездны несчастья и гнѣва! Моя нота — на порогѣ рая, и я долженъ снова закрыть передъ собой дверь, ведущую ко всѣмъ радостямъ! Или вы послѣдняя искусительница!.. Мнѣ кажется, что какой-то странный блескъ- сіяетъ въ вашихъ глазахъ отъ гордости, что вы повергли меня въ отчаяніе.
— Повѣрь! я та, которая тебя никогда не забудетъ! — отвѣчала она. — Какъ забыть предугаданныя слова, которыхъ никогда не слышалъ?
— Увы! вы шутя убиваете всѣ юныя-надежды, которыя я хорошо въ васъ!.. Однако же, если ты будешь тамъ, гдѣ буду жить я, вдвоемъ мы побѣдимъ ее, нашу будущность! Будемъ съ большимъ мужествомъ любитъ другъ друга? Приди!
Съ неожиданнымъ и чисто-женскимъ порывомъ она прильнула своими губами къ его губамъ, во мракѣ, нѣжно, на нѣсколько мгновеній. Затѣмъ, ока сказала ему съ нѣкоторымъ утомленіемъ:
— Другъ, я вамъ сказала, что это невозможно. Бываютъ часы унынія, когда въ раздраженіи на мой недугъ вы сами стали бы искать случая, чтобы рѣшительнѣе убѣдиться въ немъ. Вы не могли бы забыть, что я не слышу васъ… ни простить мнѣ это, увѣряю васъ! Роковымъ образомъ вы пришли бы къ тому, напримѣръ, что перестали бы говорить со мной, не произносили бы ни одного слога передо мной! Однѣ ваши губы говорили бы мнѣ: «Я люблю васъ», но трепетъ вашего голоса не нарушалъ бы молчанія. Вы кончили бы тѣмъ, что стали мнѣ писать, а это было бы тягостно, въ концѣ концовъ! Нѣтъ, это невозможно! Я не оскверню своей жизни одной половиной любви. Хотя и дѣвушка, я — вдова мечты и хочу остаться ненасыщенной. Я говорю вамъ, я не могу взять вашей души взамѣнъ своей. Однако, это вы тотъ, кому было предназначено мое существо!.. И вотъ поэтому-то мой долгъ — отнять у васъ мое тѣло. Я уношу его. Это моя темница! О, если бы я могла скорѣе освободиться изъ нея! --;Я не хочу знать вашего имени… Я не хочу прочесть его!.. Прощайте! Прощайте!..
Фонари кареты мерцали въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ на углу улицы де-Граммонъ. Фелисьенъ смутно узналъ того лакея, котораго онъ видѣлъ въ перестилѣ театра, когда, по знаку молодой женщины, слуга опустилъ подножку экипажа.
Неизвѣстная покинула руку Фелисьена, отдѣлилась отъ него, какъ птица, скользнула въ карету. Мгновеніе спустя — все исчезло.
Графъ де-ла-Вьержъ на другой же день отбылъ назадъ въ свой уединенный замокъ въ Бланшландѣ, — и больше о немъ ничего не слыхали.
Поистинѣ, онъ могъ гордиться тѣмъ, что съ перваго раза встрѣтилъ искреннюю женщину, — которая смѣла, въ концѣ концовъ, имѣть свои собственныя мнѣнія.
- ↑ Скрибъ вѣсилъ приблизительно 127 фунтовъ, если довѣрятъ одному привычному посѣтителю ярмарки въ Нейльи, торжества, во время котораго поэтъ соизволилъ свѣситься на Елисейскихъ Поляхъ и притомъ безъ свирѣли. Такъ какъ его удивительныя произведенія принесли около шестнадцати милліоновъ, то отсюда видно, что получилась огромная добавочная цѣнность, особенно если отбросить вѣсъ платья и трости.
- ↑ Электро-человѣческіе автоматы, дающіе, благодаря соединенію открытій современной науки, полную иллюзію Человѣчности.
- ↑ Эта мельница состоитъ изъ маленькаго колесика, которое поворачивается молящимся и изъ котораго выпадаетъ тысяча печатныхъ бумажекъ, содержащихъ длинныя молитвы. Такъ что одинъ человѣкъ, въ минуту, произноситъ ихъ болѣе, чѣмъ цѣлый монастырь въ годъ, ибо намѣреніе — это уже все!
- ↑ Недавно говорилось о примѣненіи этой любопытной Машины къ Палатѣ депутатовъ и къ Сенату; но это пока только слухъ. За достовѣрность нельзя ручаться. «Уа-уау» замѣнилось 0ы криками «Очень хорошо!», «Къ урнамъ!», «Вы соврали!'», «Нѣтъ! нѣтъ!». «Прошу слова!» «Продолжайте!» и т. д., короче — всѣмъ необходимѣйшимъ.
- ↑ Норсемберландскій замокъ подходить гораздо болѣе подъ это описаніе, чѣмъ Портландскій. Нужно ли прибавлять здѣсь, что, если сущность и большая часть подробностей этой исторіи вѣрны, то самая личность герцога Портландскаго нѣсколько измѣнена авторомъ, — потому, что онъ передаетъ эту исторію такъ, какъ она должна была произойти въ дѣйствительности.
- ↑ Вещь странная и столь же мало извѣстная, какъ многія другія. Почти всѣ историки того времени утверждаютъ въ одинъ голосъ, что королева Изабелла Баварская — съ самой свадьбы до той минуты, когда помѣшательство короля стало извѣстнымъ, представлялась народу, нищимъ и всѣмъ — «ангеломъ доброты, святой и мудрой принцессой». Нужно полагать, слѣдовательно, что истинная болѣзнь короли и безграничная распущенность двора оказали свое вліяніе на новый обликъ, принятый ею съ тѣхъ дней, о которыхъ мы говоримъ.