Жерминаль (Золя)/Версия 2/ДО

Жерминаль
авторъ Эмиль Золя, пер. С. Н. Бажиной

Оригинал: фр. Germinal, опубл.: 1885. — Перевод опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ЭМИЛЯ ЗОЛА ТОМЪ ШЕСТНАДЦАТЫЙ. ЖЕРМИНАЛЬ РОМАНЪ Переводъ С. Н. Бажиной. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія бр. Пантелеевыхъ, Верейская, 16.

1897

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Беззвѣздной темной ночью одинокій путникъ шелъ по большой дорогѣ изъ Маршьена въ Монсу. Эти два города отстоятъ не болѣе какъ на десять километровъ другъ отъ друга, если идти прямо черезъ свекловичныя поля. Темнота была такъ велика, что путникъ не могъ даже различать почву подъ своими ногами, и только по свободно разгуливающему ледяному мартовскому вѣтру можно было догадываться, что дорога идетъ по гладкой, совершенно открытой мѣстности. Ни одного дерева не росло по сторонамъ этой дороги, и она, прямая и правильная, казалась какой-то безконечной плотиной среди окружавшаго мрака.

Путникъ вышелъ изъ Маршьена около двухъ часовъ утра. Плохо защищенный отъ холода своей изношенной курткой изъ бумажной матеріи и плисовыми панталонами, онъ шелъ быстрыми шагами. Небольшой узелокъ, обернутый сверху клѣтчатымъ платкомъ, очень стѣснялъ его, и онъ безпрестанно перекладывалъ его съ одного локтя на другой, чтобы можно было поглубже засунуть въ карманы панталонъ руки, окоченѣвшія отъ вѣтра. Въ головѣ этого безпріютнаго и натерпѣвшагося человѣка была только одна мысль, что, можетъ быть, къ утру сдѣлается теплѣе. Вздрагивая отъ холода, онъ шелъ по этой дорогѣ уже около часу, какъ вдругъ налѣво, километрахъ въ двухъ отъ Монсу, показался красноватый огонь. Какъ будто висѣли въ воздухѣ три жаровни съ раскаленными углями. Сначала путникъ пріостановился, объятый страхомъ, но затѣмъ не могъ устоять противъ печальной необходимости отогрѣть хоть на минуту замерзавшія руки.

Дорога спустилась въ ложбину, и видѣніе исчезло. Направо отъ путника тянулся досчатый заборъ, за которымъ шло полотно желѣзной дороги; влѣво разстилалась слегка покатая мѣстность, поросшая травой, и виднѣлись неясныя очертанія какихъ-то стѣнъ, словно тамъ была цѣлая деревня, съ правильно расположенными низенькими домиками. Путникъ прошелъ еще шаговъ двѣсти. Вдругъ на поворотѣ дороги онъ снова увидѣлъ огни, уже совсѣмъ передъ собою, и все-таки не могъ понять, какъ это они горятъ такъ высоко въ небѣ, точно три дымящіяся лупы. Вскорѣ другая картина отвлекла его вниманіе отъ неба и заставила обратиться къ землѣ. Онъ увидѣлъ темную, громадную массу всевозможныхъ построекъ, надъ которыми возвышался силуэтъ заводской трубы. Кое-гдѣ въ закопченныхъ окнахъ виднѣлся свѣтъ; пять-шесть фонарей, висѣвшихъ снаружи, слабо освѣщали ряды почернѣвшихъ бревенъ, казавшихся какими-то гигантскими подмостками. Эта фантастическая картина была окутана дымомъ, и среди ночной тишины слышалось только могучее дыханіе невидимаго паровика.

Путникъ понялъ, что передъ нимъ находятся копи, и устыдился своего недавняго страха. Что пользы идти туда? Навѣрное, тамъ не найдется для него работы. Вмѣсто того, чтобы направиться къ виднѣвшимся зданіямъ, онъ рѣшился, наконецъ, взобраться на насыпь, на которой горѣлъ въ трехъ чугунныхъ жаровняхъ каменный уголь, освѣщая и въ то же время согрѣвая работавшихъ тамъ людей. Этимъ рабочимъ, вывозившимъ ненужную землю, приходилось работать поздно. Путникъ слышалъ теперь шумъ телѣжекъ, двигавшихся по рельсамъ, и могъ различить около огней силуэты рабочихъ, сваливавшихъ землю.

— Здравствуйте! — сказалъ онъ, подходя къ человѣку, стоявшему у одной изъ жаровенъ.

Это былъ старикъ возчикъ. Онъ стоялъ, повернувшись спиной къ огню. На немъ была надѣта вязаная фіолетоваго цвѣта фуфайка, а голову прикрывала шапка изъ шкурки кролика. Большая, желтоватой масти лошадь, не шевелясь, точно каменная, терпѣливо ожидала, пока опорожнятъ всѣ шесть привезенныхъ ею телѣжекъ. Рыжеватый, сухопарый рабочій, занимавшійся разгрузкой ихъ, неторопливо и сонно дѣлалъ свое дѣло, налегая рукою на рычагъ. Вѣтеръ еще болѣе усилился и, словно косою, рѣзалъ своимъ ледянымъ и правильнымъ дыханіемъ.

— Здравствуйте, — отвѣчалъ старикъ.

Наступило молчаніе. Путникъ чувствовалъ, что на него смотрятъ подозрительно, и поспѣшилъ объяснить, кто онъ такой.

— Меня зовутъ Этьенъ Лантье, я по машинной части, — сказалъ онъ. — Нѣтъ ли у васъ работы?

Огонь ярко освѣщалъ его. Это былъ красивый, темноволосый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати или двадцати одного года, крѣпкій на видъ, несмотря на то, что не отличался массивностью сложенія, а скорѣе былъ тонокъ и худощавъ.

Возчикъ видимо успокоился я отвѣчалъ, покачавъ головой:

— Работы по машинной части?.. Нѣтъ, нѣтъ! Вчера еще приходили двое. Ничего нѣтъ.

Налетѣвшій порывъ вѣтра прервалъ разговоръ. Затѣмъ Этьенъ спросилъ, указывая на темную массу строеній:

— Это копи? Да?

Старикъ не могъ тотчасъ отвѣчать на вопросъ: его задушилъ страшный приступъ кашля. Наконецъ онъ откашлялся и плюнулъ на красноватую отъ пламени землю, на которой немедленно образовалось черное пятно.

— Да; копь Ворё… Вотъ тутъ близко жилье…

Онъ протянулъ руку по направленію къ селенію. Тамъ виднѣлись тѣ самые низенькіе домики, которые неясно выступали изъ темноты, когда Этьенъ подходилъ къ копямъ. Телѣжки были опорожнены и старикъ двинулся впередъ, медленно ступая своими сведенными ревматизмомъ ногами; лошадь тоже тронулась, съ напряженіемъ идя между рельсами; налетѣвшій порывъ вѣтра взъерошилъ ея шерсть.

Теперь въ Ворё уже не было ничего фантастическаго. Этьенъ, позабывши отогрѣть около огня свои окоченѣвшія руки, смотрѣлъ вокругъ себя и мало-по-малу различалъ отдѣльныя части копей: пропитанный смолою сарай, въ которомъ производилась сортировка угля сквозь рѣшето, высокую постройку надъ шахтой; обширное помѣщеніе, занятое подъемною машиною; четыреугольную башенку, гдѣ помѣщалась помпа, выкачивающая воду изъ шахты. Эти копи, съ ихъ кирпичными строеніями, сбившимися въ кучу на днѣ глубокой ложбины, и съ высокой трубой, возвышавшейся, какъ грозный рогъ, представлялись Этьену страшнымъ чудовищемъ, притаившимся тутъ, чтобы броситься на міръ и пожрать его. Не сводя глазъ съ копей, онъ въ то же время размышлялъ о своемъ собственномъ положеніи безпріютнаго бродяги, напрасно отыскивающаго вотъ уже въ теченіе восьми дней хоть какой-нибудь работы. Онъ вспомнилъ о своей жизни въ мастерской желѣзной дороги, вспомнилъ о пощечинѣ, данной имъ начальнику, о томъ, какъ его прогнали изъ Лилля, какъ гнали отовсюду. Въ субботу онъ былъ въ Маршьенѣ, гдѣ, говорили, есть работа, ходилъ на механическіе заводы, и нигдѣ, ничего: ни на заводахъ, ни въ Сонневиллѣ. Онъ провелъ воскресенье на лѣсномъ дворѣ, спрятавшись между бревнами, но сторожъ выгналъ его оттуда въ два часа ночи. Нѣтъ болѣе ни гроша, нѣтъ даже крошки хлѣба… Онъ бродить теперь наугадъ по дорогамъ, не зная даже, куда укрыться отъ пронизывающаго насквозь вѣтра, и не можетъ себѣ представить, что съ нимъ будетъ дальше… Да, это дѣйствительно были каменноугольныя копи. Кое-гдѣ мерцавшіе фонари освѣщали плиты угля; черезъ дверь, распахнувшуюся съ шумомъ, онъ увидѣлъ пышущія пламенемъ печи. До него доносилось пыхтѣніе работающей помпы, медленное и могучее, точно дыханіе задыхающагося чудовища.

Рабочій, разгружавшій передъ тѣмъ телѣжки, сидѣлъ теперь согнувшись и даже ни разу не взглянулъ на Этьена. Молодой человѣкъ поднялъ свой узелокъ, упавшій на землю, и собирался уже снова тронуться въ путь, какъ вдругъ вблизи его раздался кашель возчика. Старикъ медленно выходилъ изъ темноты, а за нимъ слѣдовала лошадь, опять тащившая шесть телѣжекъ, снова нагруженныхъ.

— Въ Монсу есть фабрики? — спросилъ молодой человѣкъ.

Старикъ сплюнулъ чѣмъ-то чернымъ на землю и отвѣчалъ среди завыванія вѣтра:

— О, въ фабрикахъ тамъ нѣтъ недостатка! Надо было это видѣть года три-четыре тому назадъ! Все кругомъ пыхтѣло; недоставало рабочихъ рукъ, и никогда столько не зарабатывали, какъ въ то время… И вотъ, понемногу, начали подтягивать брюхо. Жалость смотрѣть, что творится во всей странѣ: рабочихъ распускаютъ, мастерскія закрываются одна за другой… Можетъ быть, императоръ въ этомъ и не виноватъ, но зачѣмъ онъ воюетъ въ Америкѣ? Я не говорю уже о томъ, что скотъ мретъ отъ холеры, какъ и народъ.

Разговаривающіе перебрасывались между собой короткими отрывочными жалобами. Этьенъ разсказывалъ о своихъ безполезныхъ поискахъ въ теченіе цѣлой недѣли. Стало быть, надо умирать съ голода?.. Скоро всѣ дороги запрудятся нищими.

— Да, — говорилъ старикъ, — это нехорошо кончится; Богъ не допуститъ, чтобы столько христіанъ было выброшено на улицу.

— Мяса не каждый день и понюхаешь.

— Хоть бы хлѣба-то хватало.

— Правда. Хоть бы только хлѣба хватало.

Ихъ голоса терялись въ меланхолическомъ завываніи вѣтра.

— Вотъ Монсу тамъ, — громко заговорилъ старикъ, поворачиваясь на югъ.

Онъ протянулъ руку и указывалъ пальцемъ на невидимые заводы и фабрики, по мѣрѣ того, какъ называлъ ихъ. Тамъ, въ Монсу, сахарный заводъ Фовеля еще въ ходу, но заводъ Готона уже сократилъ свои работы. Трезвонятъ какъ слѣдуетъ только канатная фабрика Блёза, работающая канаты для копей, да Дютильёль съ своей хлѣбной вывозной торговлей. Затѣмъ онъ размахнулъ рукой по сѣверу, обнимая жестомъ добрую половину горизонта: мастерскія Сонневилля не получили и двухъ третей своихъ обычныхъ заказовъ; изъ трехъ доменныхъ печей на желѣзныхъ заводахъ въ Маршьенѣ работаютъ только двѣ; наконецъ, стеклянному заводу Гажбуа грозитъ забастовка рабочихъ, такъ какъ поговариваютъ объ уменьшеніи заработной платы.

— Я знаю, знаю, — повторялъ молодой человѣкъ. — Я вездѣ побывалъ.

— Мы еще кое-какъ тянемся, — прибавилъ старикъ, — хотя угля стало добываться меньше. Посмотрите прямо передъ вами на Викторію: тамъ горятъ только двѣ батареи коксовыхъ печей.

Онъ харкнулъ, перепрягъ въ пустыя телѣжки свою дремлющую лошадь и пошелъ вслѣдъ за нею.

Теперь Этьенъ могъ созерцать цѣлую область. Ночь стояла все такая же темная, но рука старика какъ будто бы наполнила окрестность страшными картинами людского горя, которыя молодой человѣкъ чувствовалъ въ эту минуту и вокругъ себя, и повсюду въ безпредѣльномъ пространствѣ. Не стоны ли голодныхъ разносилъ по пустыннымъ полямъ этотъ мартовскій вѣтеръ? Онъ дулъ съ бѣшенствомъ, точно будто суля смерть всякому труду, предсказывая страшную нищету, которая унесетъ со свѣта много, много людей. Съ блуждающими глазами, Этьенъ старался проникнуть въ ночной мракъ, сгорая желаніемъ и въ то же время страшась увидѣть то, что могло представиться его взорамъ. Но все сливалось и тонуло въ темнотѣ ночи, и видно было вдалекѣ только пламя доменныхъ и коксовыхъ печей. Тамъ батареи цѣлой сотни трубъ, неправильно разбросанныхъ, представляли линію красныхъ огней, а нѣсколько лѣвѣе поднимались къ небу, точно гигантскіе факелы, двѣ башни, увѣнчанныя голубоватымъ пламенемъ. Это зрѣлище производило грустное впечатлѣніе пожара. На грозномъ небѣ не сіяло иныхъ звѣздъ, кромѣ ночныхъ огней этой страны угля и желѣза.

— Вы не изъ Бельгіи ли? — раздался позади Этьена голосъ возчика, возвратившагося съ новой кладью.

На этотъ разъ онъ привезъ только три телѣжки: въ подъемномъ ящикѣ сломалась гайка и остановила всю работу на добрую четверть часа. Внизу водворилось глубокое молчаніе; не слышно стало глухого грохота телѣжекъ. До слуха долетали только отдаленные удары молота по листу желѣза.

— Нѣтъ, я съ юга, — отвѣчалъ молодой человѣкъ.

Рабочій, опорожнявшій телѣжки, выгрузилъ ихъ и присѣлъ на землю, очень довольный случившейся поломкой. Онъ все также угрюмо молчалъ и только глядѣлъ своими большими потухшими глазами на возчика, какъ будто утомленный его болтовней. Въ самомъ дѣлѣ, старикъ никогда не проявлялъ такой болтливости. Можно было предположить, что или незнакомый молодой человѣкъ очень понравился ему, или имъ просто овладѣло то страстное желаніе поболтать, которое иногда заставляетъ стараго человѣка разсуждать вслухъ съ самимъ собой.

— А я изъ Монсу и зовутъ меня Боньморъ, — сказалъ онъ.

— Это прозвище? — спросилъ удивленный Этьенъ.

Старикъ самодовольно усмѣхнулся и, указывая на Ворё, проговорилъ:

— Да, да… Меня три раза вытаскивали оттуда чуть не по кусочкамъ: въ первый разъ вытащили съ обгорѣлой шкурой, во второй — набитымъ землей по самую глотку, а въ третій — наглотавшимся столько воды, что брюхо у меня раздулось, какъ у лягушки… Когда товарищи увидѣли, что я вовсе не хочу умирать, тогда они, для смѣху, и прозвали меня «Боньморъ».

Его хорошее настроеніе духа удвоилось, и онъ даже засмѣялся. Смѣхъ этотъ походилъ на скрипъ плохо смазаннаго блока и перешелъ въ страшный приступъ кашля. Свѣтъ отъ жаровни падалъ теперь прямо на него и освѣщалъ его большую голову, покрытую совсѣмъ бѣлыми, рѣдкими волосами, и плоское, мертвенно-блѣдное лицо, испещренное синеватыми пятнами. Онъ былъ маленькаго роста, съ огромной шеей, вывороченными наружу икрами и пятками, длинными руками, квадратныя кисти которыхъ доставали до его колѣнъ. Какъ его неподвижно стоявшая лошадь, повидимому, вовсе не ощущала холода и казалась каменной, такъ и онъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на ледяной вѣтеръ, свиставшій ему въ уши. Откашлявшись, онъ плюнулъ, и на землѣ опять осталось черное пятно.

Этьенъ смотрѣлъ то на старика, то на черное пятно на землѣ.

— Вы давно работаете въ копяхъ? — спросилъ онъ.

Боньморъ широко развелъ руками.

— Давно ли? О, да! — воскликнулъ онъ. — Мнѣ еще не было восьми лѣтъ, когда я въ первый разъ спустился подъ землю, именно здѣсь, въ Ворё; а теперь мнѣ пятьдесятъ восемь. Посчитайте-ка, сколько выходитъ? Я исполнялъ тамъ всевозможныя работы. Покуда былъ малъ, я находился при снарядѣ, который передвигаетъ тамъ, подъ землей, нагруженныя телѣжки въ одну сторону, а пустыя — въ другую. Потомъ, когда сталъ въ силахъ таскать телѣжку, я сдѣлался откатчикомъ. А затѣмъ, цѣлыхъ восемнадцать лѣтъ, былъ забойщикомъ. Послѣ того, по милости моихъ проклятыхъ ногъ, меня поставили на земляныя работы, и я засыпалъ и чинилъ подземныя галереи до тѣхъ поръ, пока докторъ не велѣлъ совсѣмъ вывести меня изъ подъ земли. Онъ сказалъ, что иначе я останусь тамъ навсегда. Вотъ уже пятъ лѣтъ, какъ я справляю должность возчика… Гм… Недурно: поработать на копяхъ пятьдесятъ лѣтъ и изъ этихъ пятидесяти, сорокъ пять пробыть подъ землей!

Куски раскаленнаго угля, выпадавшіе по временамъ изъ жаровни на землю, набрасывали на блѣдное лицо старика кровавую тѣнь.

— Они совѣтуютъ мнѣ отдохнуть, — продолжалъ онъ, — а я не хочу; я не такой дуракъ, какимъ они меня считаютъ… Я еще отлично проработаю два года, то есть, до шестидесяти лѣтъ, и тогда мнѣ дадутъ пенсію въ сто восемьдесятъ франковъ. Если же я распрощаюсь съ ними сегодня, то они мнѣ назначатъ только сто пятьдесятъ. Вѣдь они хитрые, черти! Къ тому же, я еще здоровъ и крѣпокъ… Вотъ только мои ноги… Это, видите ли, вода забралась подъ кожу; она частенько поливала меня, когда я былъ забойщикомъ. Бываютъ дни, когда я безъ крику не могу пошевелить лапой.

Онъ снова раскашлялся.

— Съ тѣхъ поръ вы и кашляете? — спросилъ Этьенъ.

Старикъ отрицательно помоталъ головой, затѣмъ, откашлявшись, отвѣчалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ; это я простудился въ прошломъ мѣсяцѣ. Прежде я никогда не зналъ кашля, а теперь никакъ не могу отвязаться отъ него. И что всего забавнѣе, я харкаю, харкаю…

Ему опять понадобилось прочистить гордо, и онъ выплюнулъ что-то черное.

— Это кровь? — рѣшился, наконецъ, спросить Этьенъ.

Боньморъ медленно обтеръ ротъ рукою.

— Это уголь… Во мнѣ его столько, что хватитъ на топливо до конца моихъ дней, а между тѣмъ, вѣдь уже пять лѣтъ, какъ нога моя не была тамъ, подъ землей. Нужно думать, что онъ лежалъ внутри меня въ магазинѣ, а я объ этомъ и не догадывался. Какъ видно, онъ долго сохраняется!

Наступило молчаніе. Правильные удары молота раздавались вдалекѣ; вѣтеръ жалобно свистѣлъ, точно будто стоны голодныхъ и измученныхъ людей неслись изъ ночной темноты. Стоя передъ колеблющимся пламенемъ жаровни, старикъ весь предался воспоминаніямъ прошлаго и продолжалъ говорить, слегка понизивъ голосъ. Да, это вѣрно, что онъ и его семья работаютъ на копяхъ не со вчерашняго дня! Ихъ родъ служитъ компаніи копей въ Монсу съ самаго ихъ основанія, а это было очень давно: сто шесть лѣтъ тому назадъ. Его прадѣдъ, Гильомъ Магё, пятнадцатилѣтнимъ мальчишкой, открылъ богатыя залежи каменнаго угля въ Рекильярѣ. Это были первыя копи компаніи, теперь уже заброшенныя, и находились около сахарнаго завода Фовеля. Вся страна знала, что честь открытія принадлежала дѣду, и даже копи назывались его именемъ. Боньморъ не зналъ его и только слышалъ по разсказамъ, что это былъ человѣкъ крупнаго тѣлосложенія, очень, очень сильный, и умеръ въ старости, шестидесяти лѣтъ. Затѣмъ слѣдовалъ отецъ Боньмора, Николай Магё, прозванный «краснымъ». На сороковомъ году онъ погибъ здѣсь, въ Ворё, на этихъ самыхъ копяхъ, которыя тогда только-что начинали разработывать. Случился страшный обвалъ, и Николай Магё такъ и оставилъ подъ землей и свои кости, и свое мясо. Двое дядей старика и три брата погибли здѣсь же, только уже позднѣе. Онъ самъ, Винцентъ Магё, вышелъ изъ подъ земли почти цѣлымъ, если только не считать ноги, которыя плохо служатъ, и слыветъ поэтому большимъ хитрецомъ. Что же дѣлать, въ концѣ концовъ? Нужно работать. Это занятіе переходитъ отъ отца къ сыну, точно такъ же, какъ переходило бы какое-нибудь другое ремесло. Его сынъ, Туссэнъ Магё, его внукъ и, наконецъ, вся его семья, которая живетъ тамъ, напротивъ — всѣ работаютъ въ копяхъ. Сто шесть лѣтъ возиться около каменнаго угля, подростки послѣ стариковъ, и все у одного хозяина! Гм!.. Немногіе буржуа могутъ такъ подробно разсказать свою родословную!

— Хорошо, если бы было всегда что ѣсть! — снова пробормоталъ Этьенъ.

— Я тоже говорю: жить можно, пока есть хлѣбъ.

Боньморъ замолчалъ и смотрѣлъ на виднѣвшіеся вдали домики, въ которыхъ начали мелькать, одинъ за другимъ, огоньки. На колокольнѣ Монсу пробило четыре часа; холодъ становился ощутительнѣе.

— А она богата, ваша компанія? — спросилъ Этьенъ.

Старикъ приподнялъ плечи и затѣмъ опустилъ ихъ съ такимъ жестомъ, какъ будто они подломились подъ тяжестью экю.

— О, да, о, да!.. Можетъ быть, не такъ богата, какъ ея сосѣдка, компанія въ Анзенѣ, но все-таки милліоны и милліоны… даже и не сосчитаешь… Девятнадцать копей, изъ которыхъ тринадцать разработываются: Ворё, Викторія, Кручина, Сенъ-Тома, Магдалина, Фётрм-Кантель и еще другія. Шесть разработаны или провѣтриваются, какъ Рекильярскія… Десять тысячъ рабочихъ; участки въ шестидесяти семи общинахъ; пять тысячъ тоннъ ежедневной добычи угля; желѣзная дорога, соединяющая всѣ копи… А сколько мастерскихъ, фабрикъ!.. О, да, да, есть деньжонки!

Раздался грохотъ телѣжекъ по подмосткамъ, и лошадь возчика тотчасъ зашевелила ушами. Подъемный ящикъ починили; рабочіе снова принялись за свою прерванную работу. Перепрягая лошадь, чтобы спустить съ насыпи пустыя телѣжки, старикъ ласково разговаривалъ съ животнымъ:

— Не надо привыкать къ болтовнѣ, дрянная лѣнтяйка! — говорилъ онъ. — Что, если бы господинъ Геннебо зналъ, чѣмъ ты занимаешься вмѣсто того, чтобы работать!..

Этьенъ задумчиво смотрѣлъ въ окутанное мракомъ пространство.

— Стало быть, эти копи принадлежать господину Геннебо? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ старикъ, — господинъ Геннебо только главный директоръ и точно такъ же получаетъ плату, какъ и мы.

— Кому же, наконецъ, все это принадлежитъ? — снова спросилъ Этьенъ, проводя рукою по воздуху.

Боньморъ едва не задохнулся отъ жестокаго приступа кашля, наконецъ, откашлявшись и обтеревъ съ губъ черную пѣну, онъ проговорилъ:

— Гм!.. Кому это все принадлежитъ?.. Этого мы не знаемъ. Людямъ, надо полагать…

Онъ указалъ рукою на какое-то отдаленное и невидимое мѣсто, населенное этими «людьми», на которыхъ семья Магё работала болѣе столѣтія. Въ голосѣ старика слышался какой-то религіозный страхъ, какъ будто бы онъ говорилъ о неприступной скиніи, скрывающей никогда никѣмъ невидѣнное божество, которому Магё отдавали свое мясо.

— По крайней мѣрѣ, хоть бы можно было досыта наѣдаться хлѣбомъ! — машинально произнесъ еще разъ Этьенъ, погруженный въ раздумье о своемъ положеніи.

— Конечно, если бы хлѣба было всегда вволю, то чего лучше!

Лошадь тронулась съ мѣста; возчикъ тоже скрылся въ темнотѣ, медленно переступая своими больными ногами. Рабочій, остававшійся около мѣста, гдѣ сваливалась земля, даже не пошевелился и продолжалъ сидѣть, скорчившись, уткнувъ подбородокъ между колѣнями и смотря въ пространство своими большими потухшими глазами.

Этьенъ держалъ свой узелокъ въ рукахъ, но все еще медлилъ снова тронуться въ путь. Онъ чувствовалъ, какъ налетавшіе порывы вѣтра оледеняли его спину, между тѣмъ какъ груди было страшно жарко отъ огня жаровни. Можетъ быть, ему все-таки слѣдуетъ поискать мѣста на копяхъ: старикъ могъ и не знать — есть или нѣтъ мѣста; къ тому же, онъ теперь рѣшился взяться за какую угодно работу. Куда идти и что съ нимъ будетъ въ этой, отощавшей отъ пріостановки работъ, сторонѣ? Придется умереть подъ заборомъ, какъ какая-нибудь бездомная собака… Впрочемъ, онъ все еще нѣсколько колебался, — на него навѣвали какой-то страхъ эти копи, окутанныя ночной темнотой. Вѣтеръ, казалось, все усиливался, точно будто онъ дулъ изъ какого-то постоянно расширявшагося пространства. Ни признака разсвѣта не показывалось на мертвомъ небѣ; только доменныя и коксовыя печи попрежнему пылали, распространяя вокругъ себя красноватый свѣтъ и нимало не освѣщая отдаленныхъ окрестностей. Копи, засѣвшія на днѣ лощины и похожія на притаившееся злое чудовище, начинали еще сильнѣе гудѣть и тяжелѣе и медленнѣе дышать, какъ будто съ трудомъ переваривая массу пожраннаго человѣческаго мяса.

II.

Селеніе «Двухсотъ-сорока» спало подъ покровомъ темной ночи, среди хлѣбныхъ и свекловичныхъ полей. Съ трудомъ можно было различить четыре громадные корпуса, сплоченные изъ маленькихъ домиковъ, плотно прижатыхъ другъ къ другу. Правильные и однообразные, эти корпуса походили по своей архитектурѣ на казармы или госпитали и отдѣлялись одинъ отъ другого группами деревьевъ, разбитыми на математически равные участки. Тишина нарушалась въ этой пустынной равнинѣ только гуломъ вѣтра, свободно разгуливавшаго между обнаженными отъ зелени рѣшетчатыми заборами.

Тишина царила въ шестнадцатомъ нумерѣ второго корпуса, гдѣ жила семья Магё. Густой мракъ окутывалъ единственную комнату перваго этажа, въ которой можно было только угадывать присутствіе спящихъ людей. Они спали съ открытыми ртами, тяжелымъ сномъ рабочихъ, измученныхъ усталостью. Несмотря на холодную погоду, воздухъ въ комнатѣ былъ тепелъ и удушливъ, какъ всегда бываетъ въ помѣщеніяхъ, даже хорошо содержимыхъ, но наполненныхъ народомъ.

Пробило четыре на часахъ съ кукушкой, помѣщавшихся въ комнатѣ нижняго этажа, но никто изъ спавшихъ даже и не пошевелился; отовсюду неслись тоненькія дѣтскія всхрапыванія, аккомпанируемыя болѣе звучнымъ храпомъ двухъ человѣкъ, очевидно, взрослыхъ. Первою проснулась Катерина. Подавленная усталостью, она, по привычкѣ, сосчитала четыре удара часовъ, дошедшіе до ея слуха черезъ подъ комнаты, но не могла разомъ освободиться отъ сна. Затѣмъ, спустивъ ноги съ постели, она ощупала спички и зажгла свѣчу, все еще продолжая сидѣть на краю постели. Ея отяжелѣвшая голова невольно запрокидывалась назадъ, повинуясь непреодолимому желанію снова упасть на подушку.

Теперь огонь свѣчи освѣтилъ квадратную, въ два окна, комнату, въ которой находились три кровати. Кромѣ того, въ ней стояли: шкапъ, столъ и два древніе, орѣховаго дерева, стула, рѣзко выдѣлявшіеся своимъ темнымъ цвѣтомъ на свѣтложелтыхъ стѣнахъ комнаты. Болѣе не было никакой мебели. На гвоздяхъ висѣло разное носильное платье; на полу стоялъ кувшинъ, а подлѣ него — красная чашка, служившая умывальнымъ тазомъ. Кровать налѣво занималъ старшій сынъ, Захарій, двадцати одного года, вмѣстѣ съ своимъ братомъ Жанлиномъ, которому скоро должно было исполниться одиннадцать лѣтъ. На кровати направо спали, обнявшись, двое младшихъ дѣтей: шестилѣтняя Ленора и четырехлѣтій Генрихъ. На третьей кровати помѣщалась Катерина съ сестрой Альзирой, такой худенькой, несмотря на свой девятилѣтній возрастъ, что дѣвушка и не чувствовала бы ея присутствія на постели, если бы только этотъ маленькій уродецъ не толкалъ ее по временамъ своимъ горбомъ. Растворенная стеклянная дверь вела въ узенькій корридоръ, изъ котораго шла лѣстница въ нижній этажъ. Въ этомъ корридорѣ стояла четвертая кровать, занимаемая отцомъ и матерью, а подлѣ нихъ пріютилась колыбель послѣдняго ребенка, трехмѣсячной Эстеллы.

Наконецъ, Катерина кое-какъ освободилась отъ одолѣвшаго ее сна. Она потягивалась и запускала руки въ свои рыжіе волосы, перепутавшіеся у нея на лбу и на затылкѣ. Дѣвушка смотрѣла совсѣмъ ребенкомъ, хотя ей было уже шестнадцать лѣтъ. Узкая рубашка оставляла открытыми только ея синеватыя ноги, точно татуированныя углемъ, и молочной бѣлизны тоненькія руки. Цвѣтъ лица Катерины былъ синевато-блѣдный: онъ успѣлъ уже испортиться отъ умыванія грубымъ чернымъ мыломъ. Она зѣвнула въ послѣдній разъ. Ротъ ея, съ превосходными зубами и безкровными деснами, былъ немного великъ; сѣрые, слезящіеся отъ борьбы со сномъ, глаза смотрѣли не весело и устало; во всей ея полу-обнаженной фигурѣ сказывалось тоже утомленіе.

Изъ узенькаго корридора послышалось глухое бормотанье Магё.

— Чортъ возьми! Пора вставать! Это ты, Катерина, зажгла огонь?

— Я, отецъ… Внизу пробило четыре.

— Торопись же, лѣнтяйка! Если бы вчера поменьше плясала, такъ и разбудила бы насъ пораньше. Вотъ настоящая-то лѣнивица!..

Магё продолжалъ ворчать, но сонъ снова овладѣлъ имъ, и его воркотня сдѣлалась сначала отрывистой и невнятной, а затѣмъ перешла въ храпѣніе.

Дѣвушка ходила по комнатѣ босикомъ и въ одной рубашкѣ. Проходя мимо постели Генриха и Леноры, она поправила сбившееся на полъ одѣяло; ребятишки, спавшіе крѣпкимъ дѣтскимъ сномъ, даже и не пошевелились. Проснувшаяся Альзира молча заняла мѣсто старшей сестры и лежала теперь съ открытыми глазами.

— Захарій, пора вставать Жанлинъ, вставай же! — твердила Катерина, остановившись передъ кроватью братьевъ, продолжавшихъ лежать, уткнувъ носы въ подушку.

Она потрясла за плечо старшаго брата, по тотъ отвѣчалъ ей руганью. Тогда она сочла за лучшее стащить съ нихъ одѣяло. Они отбивались отъ нея, болтая голыми ногами; это показалось ей такъ смѣшно, что она расхохоталась.

— Это глупо; оставь меня въ покоѣ, — сердился Захарій, вскакивая и садясь на постель. — Терпѣть не могу такихъ шутокъ!.. Господи, нужно вставать!..

Онъ былъ худъ и неуклюжъ, съ длиннымъ лицомъ, на которомъ едва пробивалась рѣденькая бородка. Волосы у него были желтоватые, а цвѣтъ лица такой же блѣдный и болѣзненный, какъ и у прочихъ членовъ семьи Магё. Рубашка поднялась у него выше живота, и онъ спустилъ ее, но не изъ чувства стыдливости, а просто потому, что ему стало холодно.

— Внизу уже пробило четыре, — твердила Катерина. — Ну, скорѣе, отецъ сердится!,

Жанлинъ, свернувшись въ клубокъ, закрылъ глаза, проговоривъ:

— Убирайся!.. Я сплю!

Она снова засмѣялась своимъ добрымъ смѣхомъ. Мальчикъ былъ очень малъ ростомъ и худъ; одни только суставы его рукъ и ногъ, распухшіе отъ золотухи, казались огромными. Катерина схватила его въ охапку, но онъ барахтался и колотилъ ногами. Его блѣдная обезьянья мордочка, съ головой, покрытой курчавыми волосами, съ широкими ушами и зелеными глазами, еще болѣе поблѣднѣла отъ безсильной злобы. Не говоря ни слова, онъ укусилъ сестру за правую грудь.

— Злой чертенокъ! — прошептала она, опуская его на полъ и едва сдерживая готовый вырваться крикъ боли.

Альзира не спала и лежала закутанная одѣяломъ до подбородка. Она слѣдила своими умными глазами за движеніями сестры и братьевъ, которые стали, наконецъ, одѣваться. Скоро новая ссора завязалась около умывальнаго таза: братья нашли, что сестра очень долго моется, и принялись отталкивать ее отъ таза. Рубашки дерущихся разлетались во всѣ стороны, но это ихъ нисколько не стѣсняло, и они мылись вмѣстѣ, ничуть не стыдясь, съ полной непринужденностью молодыхъ собакъ, выросшихъ вмѣстѣ. Катерина была готова первая. Она надѣла свои панталоны углекопа, натянула на себя полотняную куртку и подобрала сзади волосы подъ маленькій голубой чепчикъ. Въ этомъ костюмѣ, покуда еще опрятномъ, такъ какъ сегодня былъ первый рабочій день недѣли, она совершенно походила на мальчика, и только легкое раскачиваніе бедрами изобличало ея полъ.

— Старикъ скажетъ спасибо, когда придетъ домой и найдетъ постель холодную, — съ ехидствомъ замѣтилъ Захарій. — Я скажу ему, что это ты сбросила одѣяло на полъ.

Онъ говорилъ о своемъ дѣдѣ, старомъ Боньморѣ, который работалъ по ночамъ, а на день возвращался домой. Для него всегда находилась теплая постель, такъ какъ на ней непремѣнно кто-нибудь да храпѣлъ.

Катерина молча подняла одѣяло и прикрыла имъ постель. За стѣной комнаты, въ сосѣднемъ домѣ, послышался шумъ. Стѣны этихъ кирпичныхъ домиковъ, выстроенныхъ компаніей экономическимъ способомъ, были настолько тонки, что сквозь нихъ проходилъ малѣйшій звукъ. Люди жили, такимъ образомъ, бокъ о бокъ, и ни одна мелочь домашней жизни не оставалась тайною даже для подростковъ. Лѣстница сосѣдняго дома заскрипѣла подъ чьими-то тяжелыми шагами; затѣмъ послышалось паденіе какого-то мягкаго тѣла, сопровождаемое тихимъ вздохомъ удовольствія.

— Отлично! — проговорила Катерина. Левакъ ушелъ, а Бутелу занялъ его мѣсто на постели.

Жанлинъ смѣялся; даже въ глазахъ Альзиры мелькнулъ смѣхъ. Они каждое утро подсмѣивались надъ своими сосѣдями. За стѣною жилъ забойщикъ и держалъ у себя жильца, рабочаго при земляныхъ работахъ. Такимъ образомъ, у жены забойщика было два мужа: одинъ — на ночь, а другой — на день.

— Филомена кашляетъ, — снова проговорила Катерина, прислушавшись.

Она говорила о старшей дочери Левака, девятнадцатилѣтней дѣвушкѣ, любовницѣ Захарія, отъ котораго у ней было уже двое дѣтей. Филомена страдала грудью и поэтому не могла работать въ подземныхъ галереяхъ, а была просѣвальщицей.

— Да, Филомена… ей наплевать; она спитъ! — отвѣчалъ Захарій. — Какое свинство спать до шести часовъ!

Онъ началъ натягивать панталоны, но вдругъ что-то вспомнилъ, подошелъ къ окну и растворилъ его. Селеніе просыпалось; сквозь щели занавѣсокъ замелькали одинъ за однимъ огоньки. Магё опять заспорили: Захарій высунулся въ окно, чтобы подкараулить, не выйдетъ ли отъ Пьерронъ, живущихъ напротивъ, надсмотрщикъ Дансаэртъ, котораго подозрѣвали въ связи съ женой Пьеррона. Катерина утверждала, что сосѣдъ дежурилъ вчера днемъ при подъемной машинѣ и, слѣдовательно, провелъ ночь дома, такъ что Дансаэртъ ни въ какомъ случаѣ не могъ придти къ его женѣ. Холодный вѣтеръ порывами врывался въ окно, брать и сестра горячились, отстаивая достовѣрность своихъ свѣдѣній, какъ вдругъ раздался громкій плачъ. Это расплакалась Эстеллла въ своей колыбели, обезпокоенная холодомъ.

Магё-отецъ тоже проснулся и разворчался. Что такое сдѣлалось съ его костями? Что это онъ не можетъ подняться, точно никуда негодный человѣкъ! Онъ ругался такъ громко, что братъ и сестра разомъ прекратили свой споръ. Захарій и Жанлинъ медленно оканчивали свой туалетъ; Альзира молча лежала съ открытыми глазами, а Ленора и Генрихъ не проснулись даже и отъ этого крика и тихо дышали короткимъ дѣтскимъ дыханіемъ.

— Катерина, подай мнѣ свѣчу! — закричалъ Магё.

Она застегнула свою куртку и отнесла свѣчу въ узенькій корридоръ, оставивъ братьевъ разыскивать разныя принадлежности ихъ костюмовъ при слабомъ свѣтѣ, выходящемъ изъ двери. Магё проворно соскочилъ съ постели, а Катерина, въ толстыхъ шерстянныхъ чулкахъ, ощупью спустилась съ лѣстницы, зажгла въ кухнѣ другую свѣчу и занялась приготовленіемъ кофе. Башмаки всѣхъ членовъ семейства Магё стояли подъ буфетомъ.

— Замолчишь ли ты, гадина! — вскричалъ отецъ, выведенный изъ терпѣнія неумолкавшимъ крикомъ Эстеллы.

Маленькій ростомъ, какъ и старикъ Боньморъ, Магё вообще былъ очень похожъ на отца: такое же плоское, блѣдное лицо, такая же большая голова съ желтоватыми, коротко остриженными волосами. Онъ замахалъ надъ колыбелью своими большими жилистыми руками, но испуганная Эстелла раскричалась еще больше.

— Оставь ее; ты вѣдь знаешь, что она не замолчитъ, — проговорила мать, потягиваясь посрединѣ постели.

Она тоже проснулась и тоже разворчалась: какъ это глупо никогда не проспать всей ночи спокойно. Точно они не могли уйти безъ шума, потихоньку! Она лежала, завернувшись по самый подбородокъ. Ея продолговатое съ крупными чертами лицо еще не совсѣмъ утратило свою красоту, все-таки сильно пострадавшую отъ вѣчной нужды и рожденія семерыхъ дѣтей. Поднявъ глаза къ потолку, она говорила медленнымъ голосомъ, между тѣмъ какъ ея мужъ торопливо одѣвался. Эстелла продолжала кричать, но они не обращали на нее вниманія.

— Знаешь ли ты, что у меня нѣтъ ни копѣйки, а сегодня только еще понедѣльникъ: до получки остается шесть дней… Такъ нельзя жить. Всѣ вы заработываете девять франковъ, а насъ десять человѣкъ!.. Какъ же ты хочешь, чтобы доставало на всѣхъ?

— Ну, да, девять франковъ, ворчливо отвѣчалъ Магё. — Я и Захарій получаемъ по три: итого шесть… Катерина и старикъ — по два: это составитъ четыре… Четыре и шесть — десять… Да Жанлинъ — одинъ франкъ: итого одиннадцать.

— Одиннадцать!.. А ты забываешь воскресенья и другіе прогульные дни… Я тебѣ говорю, что никогда не приходится болѣе девяти франковъ.

Онъ молча отыскивалъ на полу свой кожаный поясъ.

— Грѣшно жаловаться, — заговорилъ онъ, наконецъ, — я еще здоровъ и крѣпокъ. Мнѣ сорокъ два года, а въ эти лѣта немногіе люди остаются забойщиками.

— Все это правда, старина, да намъ отъ этого не легче… By, скажи, что я теперь буду дѣлать? У тебя ничего не осталось денегъ?

— Два су.

— Оставь ихъ себѣ на кружку пива… Господи, что же я, въ самомъ дѣлѣ, буду дѣлать? Вѣдь этимъ шести днямъ конца не будетъ. Мы должны шестьдесятъ франковъ Мэгра, и онъ третьяго дня выгналъ меня. Конечно, это не помѣшаетъ мнѣ пойти къ нему опять сегодня, но что если онъ опять выгонитъ?..

Она продолжала говорить, лежа неподвижно на постели и закрывая по временамъ глаза отъ слабаго свѣта свѣчи. Буфетъ пустъ; младшія дѣти просятъ хлѣба съ масломъ; кофе весь вышелъ, а отъ воды дѣлаются колики; голодный желудокъ приходится постоянно обманывать пустымъ супомъ съ капустой и оттого дни тянутся необыкновенно долго. Она была принуждена возвышать мало-по-малу голосъ, такъ какъ криви Эстеллы заглушали ея слова. Магё какъ будто только сейчасъ услышалъ плачъ ребенка и, внѣ себя, выхватилъ малютку изъ колыбели и бросилъ ее къ матери на постель.

— Возьми, а не то я ее задушу! — пробормоталъ онъ съ бѣшенствомъ. — Чортъ знаетъ что такое! У этой все есть; эта тварь сосетъ, а между тѣмъ жалуется громче всѣхъ!

Эстелла, въ самомъ дѣлѣ, принялась сосать. Она сразу успокоилась на теплой постели, прикрытая одѣяломъ, и теперь слышалось только тихое чмоканье ея губъ.

— Кажется, буржуа изъ Піолены говорили, чтобы ты пришла къ нимъ? — спросилъ послѣ короткаго молчанія отецъ.

Мать сжала губы съ выраженіемъ сомнѣнія.

— Да; я съ ними встрѣтилась. Они раздаютъ одежду дѣтямъ бѣдняковъ. Пожалуй, я сведу къ нимъ сегодня утромъ Ленору и Генриха. Еслибы эти буржуа дали мнѣ только сто су!

Опять наступило молчаніе. Магё окончилъ свой туалетъ, постоялъ съ минуту неподвижно, и затѣмъ проговорилъ своимъ глухимъ голосомъ:

— Какъ же быть? Такъ все и идетъ! Постарайся сварить хоть супъ… Разговорами ничего не поможешь; лучше идти на работу.

— Правда, — отвѣчала жена. — Погаси свѣчу; мнѣ нѣтъ надобности видѣть, какого цвѣта мои мысли.

Онъ задулъ свѣчу. Захарій и Жанлинъ уже спускались съ лѣстницы; отецъ послѣдовалъ за ними, и деревянныя ступеньки затрещали подъ ихъ ногами, обутыми въ шерстяные чулки. Въ корридорѣ и въ комнатѣ воцарился мракъ. Маленькія дѣти спали, даже Альзира сомкнула вѣки. Одна мать лежала теперь съ открытыми глазами, да маленькая Эстелла мурлыкала, какъ котенокъ, высасывая молоко изъ отвислой груди истощенной женщины.

Спустившись въ нижній этажъ, Катерина преже всего занялась чугуннымъ очагомъ, съ рѣшеткой посрединѣ и съ двумя шкапами по бокамъ. Въ немъ постоянно тлѣлъ каменный уголь. Компанія отпускала на каждую семью восемь гектолитровъ плохого угля, брошеннаго въ подземныхъ галереяхъ во время его добыванія. Онъ очень трудно разгорался, и молодая дѣдушка никогда не гасила его на ночь, а только прикрывала уже перегорѣлыми кусками. Утромъ она его снова разгребала и насыпала сверху немного свѣжаго, тщательно выбраннаго угля. Разведя такимъ образомъ огонь, она поставила на рѣшетку котелокъ съ водой и присѣла на полу около буфета.

Комната была довольно большая, во весь нижній этажъ, окрашенная зеленоватой краской, цвѣта незрѣлаго яблока. Содержалась она съ чисто фламандской опрятностью: каменный полъ былъ тщательно вымытъ и посыпанъ бѣлымъ пескомъ. Кромѣ буфета изъ крытаго лакомъ сосноваго дерева, въ ней были такіе же стулья и столъ. На пустыхъ, свѣтлыхъ стѣнахъ комнаты рѣзко выдѣлялись наклеенные на нихъ ярко раскрашенные портреты императора и императрицы, подаренные компаніей, и изображенія солдатъ и святыхъ, размалеванныя золотомъ. Больше въ ней не было никакихъ украшеній, кромѣ розовой бумажной коробки, стоявшей на буфетѣ, и часовъ съ кукушкой, громко тикавшихъ подъ потолкомъ. Около двери, выходящей на лѣстницу, была еще другая, ведущая въ погребъ. Несмотря, однако, на чистоту, въ запертой съ вечера комнатѣ стоялъ запахъ варенаго лука и, смѣшиваясь съ ѣдкимъ запахомъ угля, отравлялъ нагрѣтый воздухъ.

Усѣвшись передъ раствореннымъ буфетомъ, Катерина задумалась. Изъ провизіи оставалось немного хлѣба, достаточное количество бѣлаго сыра, но масла — такъ мало, что его можно было слизнуть за-разъ языкомъ. Изо всего этого слѣдовало сдѣлать четыре тартинки. Наконецъ, она взяла хлѣбъ, изрѣзала его на ломти, положила на одинъ ломоть сыру, другой — намазала масломъ и сложила ихъ вмѣстѣ. Эти двойныя тартинки рабочіе брали съ собой по утрамъ на копи. Скоро всѣ четыре тартинки лежали рядомъ на столѣ, приготовленныя съ строгой справедливостью: самая большая была для отца, самая маленькая для Жанлина. Хотя Катерина казалась погруженной въ свои хозяйственныя соображенія, но она не забывала и разсказанной ей братомъ исторіи о женѣ Пьеррона и надсмотрщикѣ Дѣвушка пріотворила наружную дверь и заглянула на улицу. Вѣтеръ дулъ попрежнему; безчисленные огоньки перебѣгали по длиннымъ фасадамъ низенькихъ домиковъ, изъ которыхъ доносился глухой шумъ пробуждающагося люда. Двери отворялись, и темная вереница рабочихъ исчезала вдали. Не глупа ли она, что подсматриваетъ, рискуя простудиться, тогда какъ нагрузчикъ подъемныхъ ящиковъ спитъ себѣ преспокойно дома, въ ожиданіи шести часовъ, когда ему надо будетъ снова отправляться къ мѣсту своихъ занятій? Но она все-таки не затворяла двери и не сводила глазъ съ противоположнаго дома, находящагося по другую сторону садиковъ. Наконецъ, дверь итересующаго ее дома растворилась и любопытство дѣвушки удвоилось. Но это вышелъ не Дансаэртъ, а младшая изъ Пьерронъ, Лидія, отправлявшаяся на работу въ копяхъ.

Свистящій шумъ пара заставилъ Катерину оглянуться. Она захлопнула дверь и побѣжала къ очагу: вода закипѣла и, расплескиваясь черезъ край, заливала огонь. Кофе больше не было, и Катерина довольствовалась тѣмъ, что вновь переварила вчерашнюю кофейную гущу и подсластила ее сахарнымъ пескомъ. Въ это самое время въ комнату вошли братья и отецъ.

— Да, — воскликнулъ Захарій, уткнувъ носъ въ свою кружку. — Отъ этого напитка не заболитъ голова.

Магё съ покорностью пожалъ плечами.

— Все-таки это горячо и притомъ вкусно.

Жанлинъ подобралъ со стола крошки хлѣба и ссыпалъ ихъ въ свою кружку. Окончивъ свой кофе, Катерина разлила оставшуюся въ кофейникѣ жидкость въ бутылки изъ бѣлой жести. Всѣ четверо пили стоя, наскоро, еле освѣщенные коптившей свѣчкой.

— Ну, кончили ли мы, наконецъ? — воскликнулъ Магё. — Подумаешь, что мы живемъ процентами съ капитала!

Дверь наверхъ оставалась растворенной и оттуда послышался голосъ жены Магё:

— Возьмите съ собой весь хлѣбъ: у меня осталось немного вермишели для дѣтей.

— Да, да, — отвѣчала Катерина.

Она прикрыла огонь и поставила въ уголкѣ рѣшетки остатки супа для дѣда, который найдетъ его горячимъ, возвратившись домой въ шесть часовъ. Каждый изъ членовъ семьи Магё вытащилъ изъ подъ буфета свои башмаки, перекинулъ черезъ плечо бичевку съ привязанной къ ней бутылкой съ кофе, и положилъ тартинку за спину, между рубашкой и курткой. Задувъ свѣчу и заперевъ на ключъ дверь, они вышли на улицу; мужчины — впереди, дѣвушка — сзади. Домъ снова погрузился въ темноту.

— Ну, вотъ! Мы, значить, пойдемъ вмѣстѣ, — проговорилъ человѣкъ, вышедшій изъ сосѣдняго дома.

Это былъ Левакъ съ своимъ сыномъ Веберомъ, двѣнадцатилѣтнимъ мальчикомъ, большимъ пріятелемъ Жанлина. Удивленная Катерина, съ едва сдерживаемымъ смѣхомъ, нагнулась къ уху Захарія. Какъ, Бутелу даже не дождался, пока мужъ уйдетъ изъ дома?

Огней въ селеніи становилось все меньше и меньше. Наконецъ, хлопнула послѣдняя дверь и все снова погрузилось въ сонъ; маленькія дѣти и женщины остались досыпать на своихъ постеляхъ, гдѣ имъ было теперь просторнѣе. Отъ заснувшаго селенія до копей, попрежнему глухо гудѣвшихъ, тянулась вереница людей, обдуваемыхъ со всѣхъ сторонъ порывами вѣтра. Это шли на работу углекопы, сложивъ на груди руки и пошевеливая плечами. Отъ тартинокъ, лежавшихъ у нихъ за спинами, всѣ они казались горбатыми. Рабочіе дрожали отъ холода въ своихъ тонкихъ холщевыхъ одеждахъ, но все-таки не прибавляли шагу и шли медленно, точно стадо по дорогѣ, топоча ногами.

III.

Этьенъ рѣшился, наконецъ, зайти въ Ворё. Онъ спрашивалъ попадавшихся навстрѣчу людей, нѣтъ ли для него какой-нибудь работы на копяхъ, но они покачивали головами и совѣтовали ему обратиться къ надсмотрщику. Этьенъ бродилъ между разными, плохо освѣщенными строеніями, съ черными дырами вмѣсто дверей, ведущими въ различные этажи и отдѣленія копей. Поднявшись по темной полуразвалившейся лѣстницѣ, онъ перешелъ черезъ шаткій мостикъ и очутился въ сараѣ, въ которомъ днемъ просѣвался уголь. Но теперь тамъ было такъ темно, что молодой человѣкъ шелъ, протянувъ впередъ руки, изъ боязни на что-нибудь наткнуться. Вдругъ передъ нимъ заблестѣли два громадныхъ желтыхъ глаза: оказалось, что онъ забрелъ въ шахтовую башню, куда доставлялся изъ подъ земли добытый уголь.

Толстый надсмотрщикъ, папа Ришомъ, съ лицомъ, точно перерѣзаннымъ сѣдоватыми усами, что ему придавало видъ жандарма, какъ разъ проходилъ въ это время въ пріемное отдѣленіе.

— Не нужно ли здѣсь человѣка на какую-угодно работу? — снова спросилъ Этьенъ.

Ришомъ хотѣлъ было отвѣчать отрицательно, но вдругъ передумалъ и, проходя дальше, проговорилъ:

— Подождите главнаго надсмотрщика, г-на Дансаэрта.

Весь свѣтъ четырехъ фонарей съ рефлекторами сосредоточивался надъ самымъ спускомъ въ шахту и ярко освѣщалъ желѣзныя перила, рычаги и деревянные проводники, между которыми скользили два подъемные ящика. Остальная часть громаднаго помѣщенія оставалась въ полумракѣ и казалась населенною какими-то исполинскими, летающими по воздуху, тѣнями. Въ конторѣ пріемщика чуть мерцала жалкая лампочка, казалось, готовая погаснуть, и только въ самой глубинѣ зданія ярко свѣтилась комната, въ которой хранились лампы, приготовленныя для углекоповъ. Началась доставка угля на земную поверхность, и чугунныя плиты, выстилавшія полъ шахтовой башни, стонали подъ тяжестью непрерывно катящихся телѣжекъ съ углемъ. Длинныя, выгнутыя спины рабочихъ, откатывавшихъ дальше телѣжки, мелькали среди черныхъ движущихся и грохотавшихъ предметовъ.

Съ минуту Этьенъ стоялъ неподвижно, оглушенный и ослѣпленный; онъ оледенѣлъ отъ врывавшагося отовсюду холоднаго вѣтра. Увидѣвъ блестѣвшую своею сталью и мѣдью паровую машину, онъ, наконецъ, пододвинулся поближе къ ней. Она находилась въ другомъ отдѣленіи, нѣсколько повыше, въ двадцати пяти метрахъ отъ спуска въ шахту, и плотно стояла на кирпичномъ фундаментѣ, работая во всю свою силу, — силу четырехсотъ лошадей. Громадный, обильно смазанный масломъ, рычагъ ея двигался взадъ, и впередъ такъ плавно, что въ стѣнахъ не чувствовалось ни малѣйшаго сотрясенія. Машинистъ, стоя на своемъ мѣстѣ, прислушивался къ сигнальнымъ звонкамъ и не сводилъ глазъ съ индикатора, гдѣ шахта, со всѣми ея этажами, изображалась въ видѣ желобка, по которому двигались вверхъ и внизъ шнурки съ привязаннымъ на концахъ грузомъ и давали точное понятіе о положеніи въ каждый данный моментъ ящиковъ въ шахтѣ. Лишь только машина пускалась въ ходъ, немедленно начинали дѣйствовать два громадныхъ барабана, по пяти метровъ въ діаметрѣ. Они навивали на себя и развивали проволочные канаты, скользившіе вверхъ и внизъ съ такой быстротой, что казались чѣмъ то вродѣ летавшей сѣрой пыли.

— Берегись! — кричали трое рабочихъ, тащившихъ огромную лѣстницу.

Этьена чуть-чуть не раздавили. Мало-по-малу его глаза привыкли къ темнотѣ и онъ ясно видѣлъ теперь, какъ вверху башни скользили по воздуху канаты, болѣе чѣмъ въ тридцать метровъ длины, какъ эти стальныя ленты ложились на шкивы и затѣмъ, зацѣпивъ подъемные ящики, спускали ихъ на дно шахты. Казалось, что летали птицы, но только летали безъ малѣйшаго шума. Эти страшно тяжелые канаты, поднимавшіе до двѣнадцати тысячъ килограммовъ, скользили внизъ и вверхъ съ поразительной быстротой, достигавшей двухъ метровъ въ секунду.

— Берегись! — снова раздался крикъ рабочихъ, тащившихъ лѣстницу въ другую сторону, чтобы осмотрѣть, исправенъ ли лѣвый шкивъ.

Этьенъ медленно возвратился въ пріемное отдѣленіе, ошеломленный этимъ страшнымъ движеніемъ гигантскихъ канатовъ, совершавшимся надъ его головой. Дрожа отъ холода и оглушенный грохотомъ телѣжекъ, онъ остановился посмотрѣть, какъ появлялись и исчезали подъемные ящики. Около спуска въ шахту находился сигнальный аппаратъ, тяжелый молотокъ, приводимый въ движеніе съ помощью рычага. Отъ него была проведена внизъ веревка, и когда за нее дергали, молотокъ падалъ на металлическую доску; одинъ ударъ означалъ, что слѣдуетъ остановить машину, два удара значило — спускать, три — поднимать. Эти удары, сопровождаемые громкимъ звономъ металла, раздавались неумолчно и господствовали надъ всѣми остальными звуками; рабочій, наблюдавшій надъ тѣмъ, какъ поднимались и спускались ящики, отдавалъ въ рупоръ различныя приказанія машинисту и еще болѣе увеличивалъ шумъ, носившійся въ воздухѣ. Этьенъ стоялъ и смотрѣлъ, ровно ничего не понимая въ этой сложной работѣ; подъемные ящики показывались среди этого хаоса на земную поверхность и снова исчезали, разгружались и опять наполнялись.

Онъ видѣлъ только одно, что шахта глотала по двадцати-тридцати человѣкъ за-разъ, и глотала такъ свободно, какъ будто и не чувствовала, какъ они проходили въ ея пасть. Съ четырехъ часовъ начали спускать внизъ рабочихъ. Они появлялись изъ барака босые, съ лампами въ рукахъ, и стояли маленькими кучками, поджидая, пока соберется столько народа, чтобы можно было занять весь подъемный ящикъ. Безшумно, однимъ прыжкомъ хищнаго ночного звѣря, появлялся снизу, изъ мрака шахты, этотъ ящикъ, желѣзный, четырехъ-ярусный, съ двумя наполненными углемъ телѣжками въ каждомъ ярусѣ, и плотно садился на желѣзныя задвижки. Рабочіе принимали нагруженныя телѣжки и замѣняли ихъ пустыми или заранѣе наполненными деревянными брусьями и досками. Въ каждую пустую телѣжку помѣщалось пятеро рабочихъ и такимъ образомъ, если не было никакого другого груза, могло спуститься внизъ разомъ сорокъ человѣкъ. Рабочій кричалъ въ рупоръ приказаніе машинисту; сигнальный аппаратъ давалъ четыре звонка, «звонилъ къ мясу», предупреждая находившихся внизу о томъ, что идетъ этотъ грузъ человѣческаго мяса, и, слегка вздрогнувъ, ящикъ безшумно опускался внизъ, точно камнемъ падалъ, не оставляя никакого слѣда, кромѣ металлическаго звука развертывавшагося каната.

— Это глубоко? — спросилъ Этьенъ полусоннаго углекопа, остановившагося подлѣ него, въ ожиданіи очереди.

— Пятьсотъ пятьдесятъ четыре метра, — отвѣчалъ тотъ. — Но тамъ вѣдь четыре этажа; первый всего только въ трехстахъ-двадцати метрахъ.

Оба замолчали, глядя на вновь показавшійся изъ глубины ящикъ.

— А если это оборвется? — снова спросилъ Эгьенъ.

— А, если это оборвется…

Углекопъ докончилъ фразу жестомъ. Пришла его очередь спускаться: ящикъ такъ же легко, какъ и прежде, вылетѣлъ наверхъ. Углекопъ сѣлъ въ него вмѣстѣ съ товарищами, и ящикъ исчезъ. Затѣмъ, минуты черезъ четыре, онъ снова появился и опять поглотилъ новый живой грузъ. Уже съ полчаса шахта пожирала такимъ образомъ людей, глотая ихъ то скорѣе, то медленнѣе, смотря по тому, до котораго этажа спускались рабочіе, но глотала безъ отдыха и все не могла наполнить свои громадныя внутренности, способныя переварить цѣлую страну. Рабочіе все прибывали и прибывали; ночной мракъ все еще не разсѣивался; подъемный ящикъ все такъ же безшумно появлялся и исчезалъ, глотая людей съ неослабѣвавшей прожорливостью.

Наконецъ, Этьеномъ овладѣло то же тягостное ощущеніе, какое онъ испыталъ уже, стоя около жаровни на насыпи. Чего ждать? И другой надсмотрщикъ точно также откажетъ ему, какъ и первый… Какой-то безотчетный страхъ овладѣлъ имъ, и онъ торопливо вышелъ изъ пріемнаго отдѣленія и шелъ, не останавливаясь до тѣхъ поръ, пока не очутился передъ зданіемъ, въ которомъ помѣщались паровые котлы. Въ растворенную настежь дверь виднѣлось семь котловъ съ двумя топками. Окруженный бѣловатымъ паромъ, кочегаръ подкидывалъ топливо въ одну изъ печей, до того пышущую огнемъ, что жаръ чувствовался даже за порогомъ зданія. Обрадовавшись теплу, молодой человѣкъ хотѣлъ подойти поближе, какъ вдругъ столкнулся съ новой партіей рабочихъ, шедшихъ къ шахтѣ. Это были Магё и Леванъ. Когда Этьенъ увидѣлъ Катерину, походившую въ своемъ костюмѣ на добродушнаго, тихаго мальчика, имъ вдругъ овладѣло какое-то почти суевѣрное стремленіе еще разъ попытать счастья.

— Не знаете ли, товарищъ, нѣтъ ли здѣсь хоть какой-нибудь работы?

Она взглянула на него, удивленная, немного испуганная этимъ голосомъ, раздавшимся изъ темноты. Шедшій сзади отецъ отвѣчалъ за нее, пріостановившись на минуту подлѣ Этьена: «Нѣтъ, здѣсь нѣтъ никакой работы». Бѣдняга-рабочій, бродившій по пустыннымъ дорогамъ, заинтересовалъ Магё. Двинувшись дальше, онъ проговорилъ, обращаясь къ своимъ спутникамъ:

— Да, съ каждымъ можетъ это случиться… Не надо жаловаться, пока есть работа.

Партія прошла къ бараку и вошла въ просторную комнату, скорѣе сарай, съ грубо оштукатуренными стѣнами, вдоль которыхъ стояли шкапчики, запертые висячини замками. Середину этого сарая занимала громадная раскаленная до-красна желѣзная печь безъ дверецъ, до того набитая углемъ, что куски его, растрескиваясь, вываливались на земляной полъ. Комната была безъ оконъ и освѣщалась только пламенемъ печи, красноватые отблески котораго пробѣгали по длинному ряду грязноватыхъ шкапчиковъ и доходили до потолка, покрытаго черной пылью.

Войдя въ баракъ, Магё услышалъ громкій хохотъ, стоявшій на нагрѣтомъ воздухѣ. Около тридцати рабочихъ окружали печь, повернувшись въ ней спинами, и съ самымъ блаженнымъ видомъ поджаривались передъ огнемъ. Собираясь спуститься подъ землю, они обыкновенно заходили сюда и запасались такимъ образомъ тепломъ, чтобы затѣмъ легче было переносить сырость подземныхъ галерей. Въ это утро въ баракѣ было веселѣе обыкновеннаго, такъ какъ собравшееся общество подтруднивало надъ откатчицей Мукъ, простодушной, весемнадцатилѣтней дѣвушкой, у которой до такой степени были развиты бедра и грудь, что ни панталоны, ни куртка не выдерживали и лопались или разлѣзались по швамъ. Она жила въ Рекильярѣ со старикомъ отцомъ, занимавшимъ должность конюха, и братомъ, тоже работавшимъ въ копяхъ. Но такъ какъ работа у нихъ начиналась не въ одни и тѣ же часы, то Мукъ отправлялась изъ Рекильяра обыкновенно одна и, проходя лѣтомъ среди полей, засѣянныхъ хлѣбомъ, или пробираясь зимой позади стѣнъ какихъ-нибудь зданій, она никогда не отказывала себѣ въ удовольствіи полюбезничать съ однимъ изъ своихъ поклонниковъ, которыхъ мѣняла каждую недѣлю. Мукъ была общимъ достояніемъ рабочихъ на копяхъ, и дѣло обходилось по-товарищески, безъ всякихъ непріятныхъ столкновеній. Какъ-то разъ ее упрекнули гвоздаремъ изъ Маршьена, но дѣвушка вышла изъ себя отъ гнѣва и кричала, что она не потеряла еще уваженія къ самой себѣ и отдастъ руку на отсѣченіе, если кто-нибудь можетъ сказать, что видѣлъ ее не съ углекопомъ, а съ какимъ-нибудь совсѣмъ постороннимъ человѣкомъ.

— Такъ у тебя теперь уже не долговязый Шаваль? — подшучивалъ одинъ изъ рабочихъ. — Ты предпочла ему этого карлика? Да вѣдь ему надо подставлять лѣстницу, чтобы поцѣловать тебя!.. Я видѣлъ васъ вмѣстѣ около Рекильяра, и онъ, дѣйствительно, стоялъ на камнѣ.

— Ну, такъ что же? — отвѣчала весело дѣвушка. — Тебѣ-то какое дѣло?.. Вѣдь тебя никто не звалъ на помощь!

Эти грубыя шутки вызывали у рабочихъ взрывы смѣха, отъ котораго приподнимались кверху ихъ поджарившіяся отъ огня плечи. Мукъ тоже хохотала, переходя съ одного мѣста на другое въ своемъ неприличномъ костюмѣ, обтягивавшемъ ея до уродства развитыя формы.

Впрочемъ, веселое настроеніе быстро прошло: Мукъ объявила вошедшему Магё, что длинная Флоранса больше не придетъ. Ее нашли вчера мертвою на постели. Одни говорятъ, что у нея разорвалось сердце, а другіе увѣряютъ, будто она за-разъ выпила цѣлый литръ можжевеловой водки. Магё пришелъ въ отчаяніе. Вотъ еще бѣда: онъ лишился одной изъ своихъ откатчицъ и некѣмъ замѣнить ее немедленно! Магё работалъ не въ одиночку, а вчетверомъ: онъ, Захарій, Левакъ и Шаваль образовали маленькую артель, и всѣ вмѣстѣ выламывали уголь въ одной изъ подземныхъ галерей. Если только одна Катерина будетъ нагружать и откатывать телѣжки, то работа положительно остановится. Вдругъ Магё вскричалъ:

— Постойте! Сейчасъ только человѣкъ просилъ работы!

Какъ разъ въ это время мимо барака проходилъ Дансаэртъ. Магё объяснилъ ему, въ чемъ дѣло, и просилъ позволенія нанять человѣка, при чемъ упиралъ главнымъ образомъ на то, что компанія стремится замѣнить постепенно откатчицъ мужчинами, какъ это уже заведено въ Анзенѣ. Сначала надсмотрщикъ улыбнулся, такъ какъ проектъ изгнанія женщинъ изъ подземныхъ галерей сильно не нравился углекопамъ, заботившимся о мѣстахъ для своихъ дочерей, и мало обращавшимъ вниманія на вопросы нравственности и гигіены. Наконецъ, послѣ короткаго колебанія, Дансаэртъ далъ свое согласіе, оставивъ за собой право взять его назадъ, если это не понравится господину Негрелю, инженеру.

— Ну, да! — вскричалъ Захарій. — Если этотъ человѣкъ ушелъ отсюда, такъ онъ теперь ужь далеко.

— Нѣтъ, я видѣла, что онъ остановился около паровыхъ котловъ, — сказала Катерина.

— Бѣги же скорѣе, лѣнтяйка! — крикнулъ Магё.

Молодая дѣвушка бросилась бѣгомъ, между тѣмъ какъ волна углекоповъ хлынула къ спуску въ шахту, предоставляя мѣста у раскаленной печи вновь прибывшей партіи. Жанлинъ, не дожидаясь отца, отправился за своей лампой, вмѣстѣ съ глуповатымъ и толстымъ Беберомъ и худенькой двѣнадцатилѣтней Лидіей. Мукъ спускалась впереди ихъ по темной лѣстницѣ и слышно было, какъ она бранилась, называя ихъ скверными мальчишками и грозясь надавать имъ пощечинъ, если только они тронутъ ее.

Этьенъ дѣйствительно разговаривалъ съ кочегаромъ, подкидывавшимъ уголь въ одну изъ печей. Молодой человѣкъ вздрагивалъ при одной мысли, что придется снова очутиться посреди мрака и холода. Однако, онъ уже собирался идти, какъ вдругъ чья-то рука легла на его плечо.

— Пойдемте, — проговорила Катерина, — для васъ кое-что нашлось.

Сначала онъ ничего не понялъ, но затѣмъ безумно обрадовался и крѣпко сжалъ руки молодой дѣвушки.

— Спасибо, товарищъ… Ахъ, вы въ самомъ дѣлѣ очень добрый чертенокъ!

Она смѣялась, смотря на него при красноватомъ свѣтѣ топившихся печей, ярко освѣщавшихъ ихъ обоихъ. Дѣвушку забавляло, что Этьенъ принимаетъ ее за мужчину и не видитъ ея косъ, спрятанныхъ подъ чепчикомъ. Онъ тоже хохоталъ отъ радости, и они съ минуту простояли лицомъ къ лицу, смѣясь и смотря другъ на друга.

Оставшись въ баракѣ, Магё присѣлъ около своего шкапчика и снялъ съ ногъ башмаки и толстые шерстяные чулки. Когда появился Этьенъ, дѣло было покончено нѣсколькими словами: плата тридцать су въ день, работа утомительная, но онъ скоро ей научится. Углекопъ посовѣтовалъ молодому человѣку не снимать башмаковъ и ссудилъ ему старую кожаную шляпу, чтобы предохранить голову отъ ушибовъ. Семья Магё считала эту предосторожность совсѣмъ излишней для себя лично. Затѣмъ были вынуты инструменты, хранившіеся въ шкапчикъ, и лопата умершей Флорансы. Потомъ Магё спряталъ всѣ башмаки и чулки, а также узелокъ Этьена, и заперъ шкапъ опять на замокъ. Покончивъ со сборами, онъ вдругъ заторопился.

— Куда провалился этотъ одеръ Шаваль? Опять возится на кучѣ камней съ какой-нибудь дѣвчонкой!.. Мы и такъ опоздали сегодня на полчаса.

Захарій и Левакъ спокойно поджаривали около печки свои плечи. Наконецъ Магё-сынъ проговорилъ:

— Ты это Шаваля дожидаешься? Онъ пришелъ раньше насъ и сейчасъ же спустился внизъ.

— Какъ, ты зналъ это и молчишь!.. Ну, живо, живо! Давно пора!

Катерина, отогрѣвавшая около печи свои иззябшія руки, должна была послѣдовать за партіей; Этьенъ пропустилъ ее и пошелъ вслѣдъ за нею. Снова онъ очутился въ лабиринтѣ лѣстницъ и темныхъ корридоровъ, по которымъ глухо раздавались шаги босоногихъ рабочихъ, точно всѣ шедшіе были обуты въ какую-то мягкую поношенную обувъ. Вдругъ передъ нимъ заблестѣла безчисленными огнями, вся въ стекольчатыхъ рамахъ, комната, наполненная стойками, на которыхъ въ нѣсколько ярусовъ стояли правильными рядами лампы системы Дэви. Онѣ еще съ вечера были осмотрѣны, вычищены, и теперь горѣли, точно свѣчи вокругъ катафалка. Каждый рабочій бралъ черезъ форточку свою лампу, на которой стоялъ его нумеръ, осматривалъ ее и запиралъ, между тѣмъ какъ сидѣвшій за столомъ отмѣтчикъ записывалъ въ книгу время отправленія. Потребовалось вмѣшательство Магё, чтобы добыть лампу для его новаго откатчика. Потомъ рабочіе проходили передъ провѣрщикомъ, который провѣрялъ, всѣ ли лампы заперты, какъ слѣдуетъ.

— Да! Здѣсь не жарко! — прошептала, вздрагивая, Катерина.

Этьенъ только молча качнулъ головой. Онъ снова очутился въ пріемномъ отдѣленіи около самаго спуска въ шахту; вѣтеръ такъ и ходилъ по этому громадному помѣщенію. Конечно, молодой человѣкъ считалъ себя очень твердымъ и храбрымъ, однако же, какое-то непріятное волненіе сдавило его грудь, когда вокругъ него снова загрохотали телѣжки съ углемъ, раздались сигнальные удары молотка, послышался дикій крикъ въ рупоръ. Канаты, свертываясь и развертываясь, скользили по воздуху, ящики поднимались и опускались все такъ же безшумно, не уставая уносить людей, которыхъ точно проглатывала разверзтая пасть шахты. Теперь наступила его очередь, и онъ стоялъ молча, охваченный нервнымъ холодомъ. Захарій и Левакъ видимо подсмѣивались надъ нимъ, имъ не нравилось, что Магё взялъ въ артель этого никому неизвѣстнаго человѣка. Въ особенности Левакъ считалъ себя оскорбленнымъ, такъ какъ Магё рѣшилъ дѣло, не посовѣтовавшись съ нимъ. Поэтому Катерина очень обрадовалась, когда ея отецъ заговорилъ съ Этьеномъ, объясняя ему разныя сложныя приспособленія.

— Посмотрите, вотъ это парашютъ, — говорилъ онъ, показывая на верхъ ящика. — Видите желѣзные зубья… Если канатъ лопнетъ, зубья врѣжутся въ деревянные проводники. Этотъ снарядъ дѣйствуетъ только не всегда… Сама шахта раздѣлена сверху до низу деревянными перегородками на три отдѣленія: по двумъ — движутся ящики, а третье, налѣво, занято лѣстницами…

Онъ вдругъ остановился и заворчалъ, не осмѣливаясь, однако, слишкомъ возвышать голосъ:

— Что же это они тамъ возятся! Развѣ можно такъ долго морозитъ людей!

Надсмотрщикъ Ришомъ, тоже спускавшійся внизъ, съ незапертой, какъ у другихъ рабочихъ, лампой, прикрѣпленной къ его кожаной шапкѣ, услышалъ воркотню Магё. Этотъ Ришомъ, несмотря на свое повышеніе, продолжалъ оставаться добрымъ товарищемъ для углекоповъ.

— Тише, берегись ушей! — отечески прошепталъ онъ. — Нужно же дать время справиться со всѣми этими маневрами… Ну, вотъ и готово! Садись съ своими людьми.

Дѣйствительно, ящикъ, окованный желѣзомъ и закрытый съ боковъ проволочной сѣткой, уже сидѣлъ въ ожиданіи груза на своихъ крѣпкихъ задвижкахъ. Магё, Захарій, Левакъ и Катерина спустились въ одну изъ телѣжекъ. Такъ какъ въ ней должны были помѣститься пятеро, то Этьенъ послѣдовалъ за ними, но хорошія мѣста были уже заняты, и онъ кое-какъ приткнулся около молодой дѣвушки, локоть которой уперся ему прямо въ животъ. Лампа страшно стѣсняла его. Ему совѣтовали зацѣпить ее за петлю куртки, но онъ не разслышалъ этого совѣта и продолжалъ неловко держать ее въ рукѣ. Нагрузка продолжалась; сверху и снизу слышался смѣшанный гулъ втискиваемаго въ телѣжки живого груза. Или этому не будетъ конца? Этьену казалось, что уже прошло Богъ знаетъ сколько времени. Наконецъ, ящикъ слегка вздрогнулъ, и вдругъ все кругомъ потемнѣло и заколебалось. Молодой человѣкъ почувствовалъ, что онъ падаетъ; голова у него закружилась до тошноты. Но это продолжалось только тѣ секунды, покуда ящикъ проходилъ еще у самой поверхности земли, между двумя пріемными этажами и подмостками, которые казались бѣгущими съ неимовѣрной быстротой. Затѣмъ мракъ самой шахты совсѣмъ ошеломилъ Этьена и притупилъ всѣ ощущенія.

— Вотъ мы и отправились, — спокойно проговорилъ Магё.

Всѣ чувствовали себя превосходно. Этьенъ по временамъ спрашивалъ самого себя: опускаются они или поднимаются? Когда ящикъ шелъ прямо, не прикасаясь къ деревяннымъ проводникамъ, тогда казалось, что онъ стоитъ на одномъ мѣстѣ; затѣмъ начинались быстрые толчки о толстые дубовые брусья, и молодымъ человѣкомъ овладѣвалъ страхъ; ему думалось, что дѣло не обойдется безъ несчастія. Къ тому же онъ не видѣлъ сквозь сѣтку ящика стѣнъ шахты; лампы не освѣщали даже фигуръ его спутниковъ. Только незапертая лампочка надсмотрщика, помѣстившагося въ сосѣдней телѣжкѣ, блестѣла, какъ огонь маяка.

— Обшивка стѣнъ — четыре метра въ діаметрѣ, — продолжалъ объяснять Магё. — Только ее давно слѣдовало бы исправить, а то вода просачивается со всѣхъ сторонъ… Вотъ мы какъ разъ добрались до уровня воды… Слышите?

Этьенъ только-что спрашивалъ самого себя: откуда это доносится шумъ проливного дождя? Сначала на крышу ящика упало лишь нѣсколько крупныхъ капель, какъ предвѣстницъ приближающагося ливня, затѣмъ дождь пошелъ все сильнѣе и сильнѣе, и, наконецъ, превратился въ настоящій потокъ. Должно быть крыша ящика была худая, такъ какъ по плечу Этьена побѣжала тоненькая струйка воды, промочившая его насквозь. Воздухъ становился совсѣмъ ледянымъ, пронизывающая сырость царила вокругъ. Вдругъ, какъ молнія, промелькнулъ призракъ освѣщенной пещеры, въ которой копошились люди.

— Это первый этажъ, — пояснилъ Магё. — Мы теперь на триста двадцать метровъ отъ поверхности… Посмотрите, какая быстрота.

Онъ приподнялъ свою лампу и освѣтилъ дубовые брусья проводниковъ, которые мелькали передъ глазами также быстро, какъ мелькаютъ рельсы, когда поѣздъ мчится на всѣхъ парахъ. Далѣе ничего не было видно. Три остальныхъ этажа промелькнули съ той же быстротой молніи, оглушительный дождь все лилъ среди глубокаго мрака.

— Какъ это глубоко! — тихо проговорилъ Этьенъ.

Казалось, что они спускаются уже въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Молодому человѣку было неловко въ томъ положеніи, которое онъ занялъ, помѣстившись въ ящикѣ, и въ особенности его мучилъ локоть Катерины. Она все время молчала, но онъ чувствовалъ теплоту ея тѣла, согрѣвавшаго и его. Когда, наконецъ, ящикъ пролетѣлъ пятьсотъ пятьдесятъ четыре метра и остановился на днѣ шахты, Этьенъ очень удивился, услышавъ, что они спускались ровно минуту. Шумъ закрѣпляемыхъ задвижекъ и пріятное ощущеніе твердой почвы подъ ногами быстро развеселили его, и онъ, шутя, заговорилъ съ Катериной на «ты».

— Что у тебя такое горячее подъ кожей?.. Право, твой локоть такъ и остался у меня подъ ложечкой.

Она разразилась смѣхомъ. Ну, не глупъ ли онъ, что до сихъ поръ принимаетъ ее за мужчину? Чѣмъ у него заткнуты глаза?

— Это тебѣ въ глазъ засѣлъ мой локоть, — отвѣчала она посреди общаго смѣха, очень удивившаго молодого человѣка, но все-таки ничего ему не объяснившаго.

Ящикъ пустѣлъ; рабочіе выходили въ отдѣленіе, въ которомъ производилась нагрузка, просторное; съ каменными сводами помѣщеніе, вытесанное въ скалѣ и освѣщенное тремя большими лампами. По чугуннымъ плитамъ катились съ грохотомъ набитыя углемъ телѣжки, подвозимыя нагрузчиками. Отъ стѣнъ несло сыростью и гнилью; теплая струя воздуха вырывалась по временамъ изъ сосѣдней комнаты. Изъ этого отдѣленія шли четыре мрачныя галереи.

— Сюда, — обратился Магё къ Этьену. — Вы вѣдь не знаете, что намъ придется пройти два добрыхъ километра.

Партіи рабочихъ исчезали въ черныхъ отверстіяхъ галерей. Человѣкъ пятнадцать повернули вмѣстѣ съ Магё налѣво; Этьенъ шелъ послѣднимъ, позади Магё, которому предшествовали Катерина, Захарій и Левакъ. Это была прекрасная галерея съ рельсами для провоза телѣжекъ, вытесанная въ такомъ крѣпкомъ слоѣ, что стѣны и потолокъ ея были укрѣплены только въ немногихъ мѣстахъ. При слабомъ свѣтѣ лампъ, рабочіе молча шли все дальше и дальше. Молодой человѣкъ спотыкался на каждомъ шагу о рельсы. Уже съ минуту его безпокоилъ какой-то глухой, отдаленный гулъ, точно изъ нѣдръ земли надвигалась страшная гроза и все росла и росла. Можетъ быть, этотъ гулъ происходить отъ обвала, который постепенно разрушаетъ всю эту громадную массу земли, висящую надъ ихъ головами и отдѣляющую ихъ отъ дневного свѣта?.. Въ темнотѣ блеснулъ огонекъ, галерея дрогнула и, когда онъ прижался плотно къ стѣнѣ, слѣдуя примѣру своихъ товарищей, мимо него прошла большая бѣлая лошадь, тащившая цѣлый поѣздъ телѣжекъ. На передней телѣжкѣ, держа возжи и правя, сидѣлъ Веберъ, между тѣмъ какъ Жанлинъ бѣжалъ за послѣдней, ухватившись руками за ея края.

Углекопы снова тронулись въ путь. По дорогѣ попался перекрестокъ, показались еще двѣ галереи, и часть рабочихъ направилась по нимъ, наполняя мало по-малу всѣ подземные ходы. Начиная съ этого пункта, галерея, по которой шелъ Этьенъ, была укрѣплена деревомъ. Блѣдно-желтаго цвѣта перекладины поддерживали потолокъ, одѣвая такимъ образомъ рыхлую породу угля деревянною одеждою, сквозь которую виднѣлись пластинки сланца, блестѣвшія слюдой, и тусклыя массы шероховатаго песчаника. Съ своимъ обычнымъ грохотомъ, перекрещиваясь одни съ другими, безпрестанно проходили поѣзда нагруженныхъ и пустыхъ телѣжекъ, увлекаемые въ темную даль смутно виднѣвшимися лошадьми, пробѣгавшими точно привидѣнія. На двойномъ пути боковыхъ рельсовъ, казалось, спала, растянувшись, длинная черная змѣя: это былъ остановившійся поѣздъ. Слышался храпъ лошади, до того окутанной темнотой, что ея чуть виднѣвшійся крупъ казался глыбой, упавшей съ потолка. Воздушныя двери, устроенныя для провѣтриванія галерей, безпрестанно хлопали и затѣмъ медленно затворялись. По мѣрѣ того, какъ углекопы подвигались впередъ, галерея становилась все уже и ниже, потолокъ сдѣлался неровенъ и заставлялъ безпрестанно нагибаться.

Этьенъ внимательно слѣдилъ за всѣми движеніями Магё, шедшаго впереди его и достаточно освѣщеннаго лампами; однако же, это не помѣшало ему удариться обо что-то головою такъ сильно, что, если бы на немъ не было кожаной шапки, онъ, навѣрное разсѣкъ бы себѣ черепъ. Изъ углекоповъ же никто ни разу не ушибся: такъ хорошо изучили они каждый выступъ потолка, каждую неровность деревяннаго крѣпленія. Этьена затрудняла также скользкая почва подъ ногами, съ каждымъ шагомъ становившаяся все болѣе и болѣе влажною. Мѣстами ему приходилось переходить черезъ цѣлыя невидимыя лужи, въ которыхъ вязли ноги. Но что болѣе всего поражало его, это рѣзкая перемѣна температуры. Въ отдѣленіи, гдѣ производилась нагрузка, около самаго отверстія шахты, было только свѣжо; въ галереѣ, по которой провозились телѣжки съ углемъ и были устроены воздушныя двери, дулъ ледяной вѣтеръ. Сдавливаемый со всѣхъ сторонъ стѣнами, онъ превращался по временамъ въ настоящую бурю. Дальше, въ болѣе узкихъ галереяхъ, въ которыя проникало мало свѣжаго воздуха, вѣтра почти совсѣмъ не было, и, по мѣрѣ того, какъ углекопы подвигались впередъ, жара все усиливалась и начинало становиться душно. Уже съ четверть часа шли они по этимъ узкимъ подземнымъ проходамъ, мрачнымъ и душнымъ, безконечно тянувшимся все дальше и дальше.

Магё все время шелъ молча. Свернувъ направо, въ новую галерею, онъ проговорилъ, не поворачивая головы къ Этьену:

— Пластъ Гильома.

Это былъ, наконецъ, тотъ самый пластъ, который они разрабатывали. Съ первыхъ же шаговъ Этьенъ ушибъ голову и локти. Наклонный потолокъ былъ до такой степени низокъ, что приходилось идти, согнувшись въ дугу. Вода доходила до щиколотокъ. Пройдя такимъ образомъ метровъ двѣсти, Этьенъ вдругъ потерялъ изъ виду Левака, Захарія и Катерину, которые точно вылетѣли въ какую-то трещину, открывшуюся передъ ними.

— Теперь надо подниматься вверхъ, — сказалъ Магё. — Прикрѣпите вашу лампу къ курткѣ и цѣпляйтесь руками за стѣны.

Исчезъ и Магё, Этьенъ съ трудомъ подвигался впередъ. По этому ходу, пробитому въ пласту угля, ходили всѣ углекопы; отъ него шло еще нѣсколько боковыхъ ходовъ. Ширина его была въ толщину угольнаго пласта и едва доходила до шестидесяти сантиметровъ. Къ счастью, Этьенъ былъ очень худъ. Но все-таки, не пріобрѣтя еще навыка, не умѣя какъ слѣдуетъ придерживаться за деревянныя крѣпленія вдоль стѣнъ, онъ выбивался изъ силъ. Поднявшись вверхъ метровъ на пятнадцать, онъ увидѣлъ первый боковой ходъ. Нужно было взбираться еще выше, такъ какъ Магё съ товарищами работалъ въ шестомъ ярусѣ, «въ аду», по выраженію углекоповъ. Черезъ каждые пятнадцать метровъ попадались боковые ходы, а эта трещина, по которой ползъ Этьенъ, тянулась все выше и выше и ей, казалось, не было конца. Онъ дышалъ такъ тяжело, какъ будто эти каменныя глыбы сдавили всѣ его члены; руки его были исцарапаны, ноги избиты, воздуха не хватало до такой степени, что ему начинало казаться, будто кровь проступаетъ у него сквозь кожу. Въ одномъ изъ боковыхъ путей онъ смутно увидѣлъ двѣ перегнувшіяся пополамъ тѣни: одна была маленькая, другая большая. Это были Лидія и Мукъ, уже принявшіяся за работу и двигавшія нагруженныя углемъ телѣжки. А ему надо взбираться еще на два яруса! Обливаясь потомъ, безпрестанно попадавшимъ ему въ глаза, онъ начиналъ уже приходить въ отчаяніе и думать, что никогда не догонитъ товарищей, ушедшихъ впередъ и дававшихъ знать о себѣ только легкимъ шорохомъ, съ которымъ они пробирались вдоль стѣнъ.

— Смѣлѣе, мы прошли! — раздался голосъ Катерины.

Наконецъ-то и онъ добрался. Послышался другой крикливый голосъ:

— Ну, куда же это вы запропастились?.. Я прошелъ изъ Монсу два километра и все-таки пришелъ сюда раньше васъ!

Это кричалъ Шаваль, сердившійся, что его заставили ждать. Онъ былъ высокій, костлявый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти, съ рѣзкими чертами лица. Увидѣвъ Этьена, онъ спросилъ съ выраженіемъ удивленія и нѣкотораго презрѣнія:

— Это еще что такое?

Когда Магё передалъ ему всю исторію, Шаваль процѣдилъ сквозь зубы:

— Ну, мужчины начинаютъ отбивать хлѣбъ у женщинъ!

Этьенъ и Шаваль обмѣнялись взглядами, полными той инстинктивной ненависти, которая вспыхиваетъ всегда вдругъ.

Этьенъ чувствовалъ, хотя еще не понималъ ясно, нанесенное ему оскорбленіе. Наступило молчаніе, углекопы принялись за работу. Мало-по-малу рабочіе наполнили всѣ ярусы разрабатываемаго ими пространства и работа закипѣла повсюду. Шахта проглотила свою дневную порцію, состоящую почти изъ семисотъ рабочихъ, которые кишѣли теперь въ этомъ громадномъ муравейникѣ, просверливая землю во всѣхъ направленіяхъ, точно черви истачиваютъ старое дерево. Если бы приложить ухо къ поверхности копей, то можно было бы услышать всю возню, поднятую въ ихъ нѣдрахъ этими рабочими, — начиная съ легкаго свиста канатовъ, поднимающихъ и опускающихъ ящики, и кончая ударами кирки, впивающейся въ слой каменнаго угля въ самой глубинѣ подземныхъ галерей.

Подавшись немного назадъ, Этьенъ снова очутился бокъ о бокъ съ Катериной, но на этотъ разъ почувствовалъ мягкія, круглыя формы женскаго тѣла и сразу понялъ, почему ему было такъ тепло во время спуска въ шахту

— Такъ ты — женщина? пробормоталъ онъ съ удивленіемъ.

— Да… Не скоро же ты отгадалъ! — отвѣчала Катерина, нисколько не смущаясь.

IV.

Забойщики вытянулись въ рядъ, одинъ выше другого, такъ какъ пластъ разрабатывался уступами. Люди были отдѣлены другъ отъ друга укрѣпленными на крючкахъ досками, не позволявшими выломанному углю скатываться внизъ. На каждаго человѣка приходился участокъ пласта, метра четыре въ длину и не свыше пятидесяти сантиметровъ толщиной. Углекопы были до того сжаты потолкомъ и стѣнами, что не могли двигаться иначе, какъ на колѣняхъ и на локтяхъ, не имѣли возможности повернуться, не ободравъ себѣ плечъ. Работать приходилось лежа на боку, скрививъ шею и поднявъ вверхъ руки съ киркою, насаженную на короткую рукоятку.

Ближе къ боковому ходу работалъ Захарій, за нимъ — Левакъ, еще выше — Шаваль, а на самомъ верху — Магё. Прежде всего забойщикъ подкапывался киркою подъ пластъ угля снизу, затѣмъ прорубалъ двѣ глубокія борозды по бокамъ и, наконецъ, отдѣлялъ глыбу сверху. Уголь былъ жирный, и глыба, падая, разбивалась на куски, которые скатывались внизъ по животу и по ногамъ рабочаго. Задерживаемые дальше досками, эти куски наваливались одинъ на другой и, мало-по-малу, совсѣмъ загораживали и какъ будто замуравливали углекоповъ въ этой узкой трещинѣ.

Магё приходилось хуже всѣхъ. Вверху температура доходила до тридцати пяти градусовъ, движенія воздуха совсѣмъ не было, и если бы человѣкъ пробылъ тамъ болѣе долгое время, то навѣрное задохнулся бы. Чтобы лучше освѣтитъ мѣсто своей работы, Магё долженъ былъ повѣсить лампу на гвоздь, и она страшно нагрѣвала ему голову. Кромѣ того, ему не давала покоя вода. Какъ разъ надъ нимъ, всего въ нѣсколькихъ сантиметрахъ отъ лица, она просачивалась изъ угольнаго пласта и съ ритмической правильностью, капля за каплей, падала на него. Онъ запрокидывалъ назадъ голову, вертѣлъ шеей, но ничего не помогало: капли непрерывно падали на него, одна за другою, и черезъ четверть часа онъ весь былъ смоченъ водой и покрытъ своимъ собственнымъ потомъ, такъ что отъ него валилъ паръ, какъ отъ пропареннаго бѣлья, только-что вынутаго изъ котла. Къ тому же, въ это утро, ревматизмъ, засѣвшій во всѣхъ его членахъ, давалъ себя чувствовать сильной ломотой въ глазу и заставлялъ Магё безпрестанно ругаться. Однако, онъ не бросалъ работы и безостановочно колотилъ киркою, раскачиваясь всѣмъ тѣломъ въ стѣнахъ этой трещины, точно насѣкомое, попавшее между двумя листами книги, которая каждую минуту можетъ захлопнуться и раздавить его.

Углекопы работали, не обмѣниваясь ни единымъ словомъ, и въ неподвижномъ, безъ малѣйшаго резонанса, воздухѣ только и слышатъ неправильные, какъ бы отдаленные удары кирки. Угольная пыль носилась въ воздухѣ, насѣдала на рѣсницы и еще болѣе сгущала мракъ, царившій кругомъ. Лампы, прикрытыя металлическими сѣтками, казалась красноватыми точками. Подземный ходъ поднимался вверхъ, точно печная труба, почернѣвшая отъ сажи, накопившейся въ ней за цѣлыхъ десять зимъ, и въ этой трубѣ копошились неясныя тѣни какихъ-то призраковъ. По временамъ слабый свѣтъ лампы вдругъ освѣщалъ то мускулистую руку, то согнутую спину, то голову, покрытую растрепавшимися волосами, или на мгновеніе отражался на граняхъ кусковъ, на которые распадалась отбитая глыба угля. А затѣмъ снова наступалъ мракъ, и въ немъ слышались только удары кирки, учащенное дыханіе людей, воркотня, вызванная усталостью, и шумъ капель, непрерывно падающихъ съ потолка.

Захарій, бывшій вчера на свадьбѣ и поэтому плохо владѣвшій сегодня руками, первый бросилъ работу, подъ предлогомъ, что ему нужно поставить деревянныя подпорки. Онъ тихо посвистывалъ, разсѣянно смотря въ темноту. Позади забойщиковъ оставалось пространство, метра три длиною, изъ котораго весь каменный уголь былъ уже выломанъ. Слѣдовало укрѣпить это мѣсто подпорками, но никто изъ забойщиковъ еще не подумалъ объ этомъ, потому что всѣ они слишкомъ дорожили каждымъ рабочимъ часомъ и, по обыкновенію, совершенно пренебрегали опасностью.

— Эй, баринъ, дай-ка мнѣ брусья! — крикнулъ Захарій Этьену.

Въ это время Катерина учила Этьена работать лопатой. Онъ оставилъ ее и пошелъ за брусьями, которые каждое утро доставлялись на мѣсто работъ, уже совсѣмъ готовые.

— Скорѣе, чортъ возьми! — закричалъ Захарій, когда новый откатчикъ неловко пробирался посреди наваленнаго угля, держа въ рукахъ четыре дубовыхъ бруса.

Захарій сдѣлалъ киркой зарубку въ потолкѣ, затѣмъ, другую въ стѣнѣ и вставилъ въ эти зарубки брусъ, подперевъ, такимъ образомъ, массу земли, висѣвшую безъ опоры надъ головами рабочихъ. Послѣ полудня сюда явятся землекопы, уберутъ весь ненужный мусоръ и засыплютъ землею пустоты въ стѣнахъ, оставивъ только одинъ ходъ для забойщиковъ и боковые ходы, черезъ которые вывозятся телѣжки съ углемъ.

Магё пересталъ наконецъ ворчать и ругаться: глыба угля, которую онъ вырубалъ, уступила его усиліямъ и отдѣлилась отъ пласта. Онъ обтеръ рукавомъ потъ, катившійся съ лица, и оглянулся посмотрѣть, что такое дѣлаетъ Захарій.

— Оставь, — сказалъ Магё, — мы можемъ этимъ заняться послѣ завтрака. Принимайся лучше за кирку, если не хочешь заработать сегодня меньше обыкновеннаго.

— Да вѣдь это мѣсто осѣдаетъ, — отвѣчалъ молодой человѣкъ. Посмотри, тутъ уже треснуло. Я боюсь, какъ бы не обвалилось…

Отецъ пожалъ плечами. Чорта съ два, — обвалится!.. Въ первый разъ, что ли, выкарабкиваться изъ подъ обвала?.. — Онъ кончилъ тѣмъ, что совсѣмъ разсердился и послалъ сына на свое мѣсто, впереди всѣхъ забойщиковъ.

Прочіе углекопы тоже оставили на время свои кирки: Левакъ, лежа на спинѣ, ругался, осматривая большой палецъ на лѣвой рукѣ, ободранный до крови посыпавшимся сверху песчаникомъ; Шаваль съ бѣшенствомъ стащилъ съ себя рубашку и остался по поясъ голымъ, надѣясь, что такъ ему будетъ хоть сколько-нибудь прохладнѣе. Они всѣ уже покрылись тонкой угольной пылью, которая, смѣшиваясь съ потомъ, стекала съ нихъ ручьями. Магё первый принялся снова за работу. Теперь онъ стоялъ ниже всѣхъ, и голова его приходилась въ уровень съ пластомъ угля. Вода, капля по каплѣ, падала прямо ему на лобъ, и ему начинало казаться, что она непремѣнно продолбитъ дыру въ его черепѣ.

— Не слѣдуетъ обращать на нихъ вниманія, — говорила между тѣмъ Катерина, утѣшая Этьена. — Вѣдь они всегда такъ орутъ.

И, какъ добрая, услужливая дѣвушка, она опять принялась учить его и объяснять механизмъ работы. Каждая телѣжка съ углемъ доставляется на земную поверхность точно въ такомъ же видѣ, въ какомъ они отправятъ ее отсюда, съ мѣста работы. На каждой изъ нихъ — особое клеймо, по которому пріемщикъ узнаетъ, изъ какой галереи она отправлена. Нужно стараться насыпать телѣжки какъ можно полнѣе и, при этомъ, только хорошимъ углемъ, а иначе пріемщикъ тамъ, наверху, не приметъ груза.

Молодой человѣкъ, глаза котораго уже свыклись съ темнотой, смотрѣлъ на блѣдное лицо Катерины, еще не успѣвшее покрыться угольной пылью, и старался опредѣлить ея лѣта. На его взглядъ, ей нельзя было дать болѣе двѣнадцати, до того маленькой и худенькой она казалась ему. Однако, по ея свободному обращенію, которое немного стѣсняло его, онъ чувствовалъ, что она, должно быть, не двѣнадцатилѣтній ребенокъ. Вообще, ея мальчишеская наружность не особенно правилась ему. Но что его удивляло, это — необыкновенная сила и ловкость дѣвочки. Она такъ быстро и ловко подкидывала своей лопаткой куски угля въ телѣжку, что Этьенъ никакъ не могъ поспѣвать за нею. Затѣмъ, нагрузивъ эту телѣжку, она продвигала ее до наклоннаго бокового пути, нигдѣ не зацѣпляясь и свободно проходя въ самыхъ низкихъ мѣстахъ, тогда какъ Этьенъ, напротивъ, весь избился, измучился, и его телѣжка поминутно сходила съ рельсовъ.

Правда, дорога была не особенно удобная. Отъ того мѣста, гдѣ работали забойщики, было около шестидесяти метровъ до начала бокового пути. Землекопы еще не успѣли привести въ порядокъ эту узкую трещину, пробитую забойщиками. Потолокъ въ ней былъ неровный, такъ что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ нагруженная телѣжка еле проходила подъ нимъ, а откатчикъ долженъ былъ ползти на колѣняхъ, чтобы не разбить себѣ головы. Подставленные для поддержки потолка деревянные брусья иногда гнулись, даже ломались пополамъ и, расщепленные, торчали вдоль стѣнъ. Надо было обходить, чтобы не исцарапаться о нихъ. Мѣстами земля, медленно осѣдая, гнула и надламывала сдерживавшіе ее толстые дубовые брусья, и откатчику приходилось ползти на брюхѣ подъ этимъ непрочнымъ потолкомъ, каждую минуту ожидая, что вотъ сейчасъ затрещатъ подъ обваломъ кости его спинного хребта.

— Опять!.. — воскликнула, смѣясь, Катерина.

Въ самомъ неудобномъ мѣстѣ прохода телѣжка Этьена сошла съ рельсовъ. Онъ никакъ не могъ пріучиться направлять ее какъ слѣдуетъ по этимъ рельсамъ, не особенно правильно лежавшимъ на влажной землѣ. Молодой человѣкъ ругался, выходилъ изъ себя, выбивался изъ силъ, стараясь поставить колеса на рельсы, и все-таки ничего не могъ сдѣлать.

— Подожди, — сказала Катерина. — Если ты будешь злиться, то дѣло никогда не подвинется впередъ.

Она ловко проскользнула спиной подъ телѣжку, приподняла ее своею поясницею и поставила на мѣсто. Груза въ этой телѣжкѣ было семьсотъ килограммовъ. Этьенъ, удивленный и пристыженный, разсыпался въ извиненіяхъ.

Она научила его, какъ нужно, двигая нагруженную телѣжку, разставлять ноги, чтобы онѣ доставали до стѣнъ и находили въ нихъ опору, какъ сгибать корпусъ, вытягивать руки и вообще ставить въ наиболѣе выгодное для работы положеніе всѣ мускулы. Онъ слѣдилъ за нею, когда она двигала впередъ телѣжку, упираясь въ ея нижніе края руками и перегнувшись чуть не вдвое, такъ что казалось, будто она идетъ на четверенькахъ. Дѣвушка обливалась потомъ, задыхалась, суставы ея трещали, но ни одной жалобы не вырывалось у нея, и она работала совершенно спокойно, какъ будто бѣднякамъ такъ и слѣдовало жить, согнувшись въ дугу. Не то было съ Этьеномъ: башмаки страшно стѣсняли его, тѣло болѣло отъ непривычнаго положенія, и въ концѣ концовъ эта работа сдѣлалась для него до такой степени мучительной и невыносимой, что онъ безпрестанно опускался на колѣни, чтобы хоть на минуту имѣть возможность выпрямиться и перевести духъ.

Наконецъ, откатчики добирались съ нагруженными телѣжками до наклонной галереи, куда свозился черезъ боковые ходы весь уголь, добытый углекопами въ ихъ участкахъ. Это была длинная, метровъ въ сто галерея, укрѣпленная со всѣхъ сторонъ деревомъ и обладавшая такимъ резонансомъ, что голоса людей казались въ ней какъ будто исходящими изъ какого-то гигантскаго рупора. Здѣсь начиналась другая работа. Вверху и внизу этой наклонной галереи стояли двѣнадцати и пятнадцатилѣтніе мальчишки, обыкновенно перебрасывавшіеся между собою самыми мерзкими словами и при этомъ оравшіе такъ громко, что прибывшая съ телѣжкой откатчица должна была кричать еще громче ихъ, чтобы они услышали ее и спустили ея грузъ. Эти мальчишки управляли особеннымъ механизмомъ, который спускалъ внизъ по наклону нагруженныя телѣжки и въ то же время, силою одной только ихъ тяжести, поднималъ наверхъ пустыя. Когда къ нижнему концу наклона доставлялась пустая телѣжка, мальчишка, стоявшій у этого конца, подавалъ извѣстный сигналъ, откатчица прицѣпляла къ канату свою нагруженную телѣжку, другой мальчишка, помѣщавшійся въ верхнемъ концѣ наклона, освобождалъ нажимъ, сдерживавшій движеніе механизма, и грузъ катился внизъ, поднимая своею тяжестью пустую телѣжку наверхъ. Еще далѣе, внизу, изъ нагруженныхъ углемъ телѣжекъ составлялись уже цѣлые поѣзда, которые доставлялись лошадьми прямо къ шахтѣ.

— Эй, одры! — закричала Катерина, добравшись до этой наклонной галереи.

Мальчишки, должно быть, вздумали отдохнуть и не подавали голоса. Отправка телѣжекъ пріостановилась на всемъ разрабатываемомъ пространствѣ. Наконецъ, тоненькій дѣтскій голосокъ прокричалъ откуда-то:

— Одного мальчишку навѣрное можно найти подлѣ Мукъ.

Раздался громкій хохотъ: всѣ откатчицы схватились за бока отъ смѣха.

— Откуда этотъ ребячій голосъ? — спросилъ Этьенъ.

Катерина сказала, что это Лидія. По ея словамъ, эта дѣвчонка знаетъ уже всѣ гадости и справляется со своей телѣжкой не хуже взрослой женщины, хотя руки у нея похожи на кукольныя. Что же касается Мукъ, то нѣтъ ничего удивительнаго, если она любезничаетъ за-разъ съ обоими мальчишками.

Наконецъ, появился мальчишка, стоявшій наверху наклона, и закричалъ откатчицамъ, чтобы онѣ прицѣпляли свои телѣжки: по всей вѣроятности, невдалекѣ проходилъ кто-нибудь изъ надсмотрщиковъ. Отправка груза опять началась; раздались сигнальныя выкрикиванія мальчишекъ, со всѣхъ сторонъ послышалось пыхтѣнье откатчицъ, вывозившихъ уголь въ наклонную галерею. Отъ нихъ валилъ паръ, какъ отъ тяжело нагруженныхъ лошадей. Въ этомъ было что-то животное, и чувственные инстинкты пробуждались въ углекопѣ, когда онъ, проходя мимо, натыкался на одну изъ этихъ дѣвушекъ, идущую почти на четверенькахъ, въ мужскомъ костюмѣ, который разлѣзался на ней отъ напряженія всѣхъ ея мускуловъ.

Возвращаясь съ пустой телѣжкой къ мѣсту работы забойщиковъ, Этьенъ каждый разъ находилъ все одно и то же: та же невыносимая жара въ воздухѣ, тѣ же глухіе и мѣрные удары кирки и то же глубокое и трудное дыханіе работающихъ людей. Они, всѣ четверо, раздѣлись до-гола и, смоченные до самой макушки черной грязью, совсѣмъ слились съ окружающимъ ихъ пластомъ угля. Одинъ разъ пришлось освобождать Магё, который задыхался подъ обсыпавшимся на него углемъ, и снять доски, чтобы спустить внизъ накопившійся за ними уголь. Захарій и Левакъ проклинали разрабатываемый ими пластъ, находя, что онъ становится слишкомъ твердымъ, такъ что имъ придется, пожалуй, заработать меньше обыкновеннаго. Шаваль отъ времени до времени повертывался на минуту на спину и принимался ругать Этьена, присутствіе котораго видимо выводило его изъ себя.

— Ползетъ, какъ какой-нибудь гадъ!.. Любая женщина сильнѣе его!.. Будешь ли ты, наконецъ, насыпать, какъ слѣдуетъ, свои телѣжки!.. Небось, все бережетъ ручки!.. Я вычту десять су изъ твоего заработка, если только у насъ не примутъ хоть одной телѣжки!..

Этьенъ отмалчивался, счастливый тѣмъ, что нашелъ хоть эту каторжную работу, и подчиняясь грубой іерархіи труда съ не менѣе грубыми отношеніями къ своему собрату того рабочаго, которому удалось хоть на время сдѣлаться начальникомъ. Къ тому же Этьенъ выбился, наконецъ, изъ силъ: ноги его были всѣ въ крови, члены сводились судорогами, а голову словно сжималъ желѣзный обручъ. къ счастью, было десять часовъ и углекопы рѣшили, что время завтракать.

У Магё были карманные часы, но онъ даже и не взглянулъ на нихъ; среди этого безпросвѣтнаго мрака ему никогда еще не случалось ошибаться во времени даже на пять минутъ. Забойщики надѣли рубашки и куртки, вышли изъ своей узкой трещины и усѣлись на корточкахъ. Эта поза сдѣлалась до того привычной для углекоповъ, что они невольно принимаютъ ее даже наверху, внѣ копей, и никогда не чувствуютъ надобности ни въ какомъ-либо обрубкѣ, ни въ доскѣ. Они вынули свои тартинки и не торопливо откусывали куски отъ толстыхъ ломтей, изрѣдка перебрасываясь замѣчаніями по поводу своей утренней работы. Катерина, до сихъ поръ стоявшая, присоединилась, наконецъ, къ Этьену, который растянулся въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ забойщиковъ, поперекъ рельсовъ, прислонившись спиной къ деревянной обшивкѣ стѣнъ. Онъ выбралъ себѣ почти совсѣмъ сухое мѣстечко.

— Ты что же не ѣшь? — спросила Катерина.

Ротъ ея былъ набить хлѣбомъ; въ рукѣ она держала свою тартинку. Затѣмъ дѣвушкѣ вдругъ припомнилось, что вѣдь этотъ человѣкъ пришелъ ночью, безъ гроша денегъ, можетъ быть, безъ куска хлѣба.

— Хочешь, я подѣлюсь съ тобой?

Онъ отказывался, увѣряя, что совсѣмъ не хочетъ ѣсть, между тѣмъ какъ голосъ его дрожалъ отъ судорогъ и боли въ пустомъ желудкѣ.

— А, ты, вѣроятно, очень брезгливъ! — весело продолжала она. — Ну, смотри, я съ этой стороны не откусывала.

Катерина разломила тартинку пополамъ. Этьенъ взялъ свою долю и съ трудомъ удержался, чтобы не проглотить ея за-разъ. Съ самымъ спокойнымъ видомъ добраго товарища дѣвушка растянулась около него. Она лежала на животѣ, уткнувъ подбородокъ въ ладонь одной руки, а въ другой, держа тартинку, отъ которой не торопливо откусывала куски. Стоявшія между ними лампы освѣщали ихъ.

Катерина, молча, смотрѣла съ минуту на молодого человѣка. Этьенъ, съ его тонкими чертами лица и черными усиками, показался ей очень красивымъ, и она какъ-то неопредѣленно улыбалась отъ удовольствія.

— Такъ ты машинистъ, и тебя прогнали съ твоей желѣзной дороги… За что тебя прогнали?

— За то, что я далъ пощечину моему начальнику.

Всосавшая съ молокомъ матери наслѣдственныя понятія о слѣпомъ повиновеніи начальникамъ, она на минуту остолбенѣла.

— Слѣдуетъ прибавить, что я былъ тогда пьянъ, — продолжалъ Этьенъ, — а когда я выпью, то становлюсь совсѣмъ сумасшедшимъ и готовъ съѣсть или самого себя, или кого-нибудь другого, — это для меня все равно… Я не могу выпить двухъ маленькихъ стаканчиковъ безъ того, чтобы мнѣ не пришло желанія кого-нибудь съѣсть… Послѣ этого я хвораю цѣлыхъ два дня.

— Никогда не надо пить, — проговорила серьезно Катерина.

— Э, я знаю, — сказалъ Этьенъ и покачалъ головой.

Потомокъ цѣлаго поколѣнія пьяницъ, онъ ненавидѣлъ водку, какъ только можетъ ненавидѣть ее человѣкъ, чувствующій, что весь его организмъ до того отравленъ алкоголемъ, что одна капля водки дѣйствуетъ на него, какъ ядъ.

— Жаль матери… Плохо и для нея, что меня вышвырнули на улицу, — заговорилъ онъ, прожевавъ кусокъ. — Матери живется не особенно хорошо, и я отъ времени до времени посылалъ ей монету въ сто су.

— Гдѣ живетъ твоя мать?

— Въ Парижѣ, въ улицѣ Гутъ-доръ… Она — прачка.

Наступило молчаніе. Когда онъ вспоминалъ о матери, его глаза всегда принимали невеселое выраженіе, отражая мысли о неизвѣстномъ будущемъ, о которомъ онъ, полный силъ и здоровья, думалъ обыкновенно очень мало. Этьенъ молча смотрѣлъ въ темную даль галереи и среди этого подземнаго мрака какъ бы вновь переживалъ свои дѣтскіе годы. Онъ видѣлъ мать, еще молодою и красивою, брошенною его отцомъ, который потомъ опять сошелся съ нею, когда она уже нашла себѣ другого мужа. Такъ она и осталась жить съ двумя мужьями; пила вмѣстѣ съ ними водку, валялась съ ними въ грязи, въ лужахъ, а мужья отбирали у нея весь ея заработокъ. Этьенъ вспоминалъ улицу, гдѣ они тогда жили, и разныя мелкія подробности жизни: грязное бѣлье, валявшееся посреди комнаты, безконечное пьянство, по милости котораго весь домъ былъ наполненъ запахомъ алкоголя, пощечины, способныя раздробить челюсти…

— А теперь, не изъ этихъ ли тридцати су буду я посылать ей подарки? заговорилъ онъ медленно. — Она навѣрное зачахнетъ отъ нужды и умретъ…

Онъ уныло пожалъ плечами и опять принялся за тартинку.

— Хочешь пить? — спросила Катерина, откупоривая свою бутылку. — О, вѣдь это кофе, который не сдѣлаетъ тебѣ никакого вреда!.. Право, можно подавиться, если ничѣмъ не запить этотъ хлѣбъ.

Этьенъ отказался, достаточно и того, что онъ съѣлъ половину ея хлѣба. Она радушно упрашивала его и, наконецъ, придумала способъ, который долженъ былъ преодолѣть упрямство молодого человѣка.

— Ну, хорошо, — порѣшила она. — Если ужь ты такой церемонный, то я выпью первая… Только смотри, теперь не отказывайся, а то будетъ очень гадко съ твоей стороны.

Протягивая ему бутылку, молодая дѣвушка привстала на колѣни, и Этьенъ видѣлъ ее прямо передъ собой, освѣщенную свѣтомъ двухъ лампъ. Отчего это онъ находилъ ее прежде безобразной? Теперь, когда ея лицо было все черное отъ угля, она показалась ему необыкновенно красивой. Когда она раскрывала свой большой ротъ, зубы ея такъ и блестѣли своей ослѣпительной бѣлизной; глаза расширились и горѣли зеленоватымъ огнемъ, напоминая глаза кошки. Рыжая прядь волосъ выбилась изъ подъ чепчика и, щекоча ухо, вызывала у молодой дѣвушки смѣхъ. Она уже не смотрѣла двѣнадцатилѣтнимъ ребенкомъ; ей можно было дать, по крайней мѣрѣ, четырнадцать.

— Пожалуй, чтобы сдѣлать тебѣ удовольствіе, — сказалъ Этьенъ, отхлебнувъ кофе и возвращая бутылку назадъ.

Катерина отпила изъ нея и принудила Этьена сдѣлать еще глотокъ: «чтобъ было поровну», говорила она. Это путешествіе тоненькаго горлышка бутылки отъ однѣхъ губъ къ другимъ очень забавляло молодыхъ людей. Этьенъ вдругъ задалъ самому себѣ вопросъ: не слѣдуетъ ли ему обнять Катерину и поцѣловать ее въ эти, все болѣе и болѣе манившія его, пухлыя, блѣдно-розовыя губы, раскраснѣвшіяся отъ дѣйствія угольной пыли… Въ Лиллѣ онъ имѣлъ дѣло только съ женщинами самаго послѣдняго разбора и теперь робѣлъ передъ Катериной, не зная, какъ ему обращаться съ этой дѣвушкой, работницей и притомъ живущей въ своей семьѣ.

— Тебѣ лѣтъ четырнадцать? — спросилъ онъ, принимаясь опять за тартинку.

Она удивилась, почти обидѣлась.

— Какъ четырнадцать! Мнѣ уже шестнадцать… Правда, что я не велика ростомъ и худа, но у насъ дѣвушки не особенно быстро ростутъ.

Онъ продолжалъ ее разспрашивать, а она отвѣчала на вопросы съ самой наивной откровенностью. Для Этьена было ясно, что она хорошо знаетъ все, понимаетъ всѣ интимныя и грязныя стороны жизни, но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалось, что она еще ребенокъ и тѣломъ и душою. Дурной воздухъ и постоянное утомленіе пріостановили ея развитіе. Онъ заговорилъ о Мукъ, думая хоть сколько-нибудь сконфузить Катерину, но она весело и спокойно принялась разсказывать ему самыя ужасныя исторіи объ этой толстой откатчицѣ. Да, Мукъ продѣлываетъ удивительныя штуки! Этьенъ освѣдомился, нѣтъ ли и у Катерины обожателя, а она, шутя, отвѣчала, что покуда не хочетъ еще огорчать свою мать, но рано или поздно дѣло дойдетъ и до этого. Плечи ея нѣсколько согнулись; она слегка вздрагивала, видимо озябнувъ въ своемъ легкомъ костюмѣ, насквозь промокшемъ отъ пота; на лицѣ ея выражалась кроткая покорность судьбѣ.

— Когда люди живутъ всѣ вмѣстѣ, какъ здѣсь, тогда, я думаю, не можетъ быть недостатка въ обожателяхъ… Неправда ли? — спросилъ Этьенъ.

— Конечно.

— Къ тому же вѣдь это никому не причиняетъ зла… Въ этихъ грѣхахъ не признаются и духовнику на исповѣди…

— Ну, что мнѣ за дѣло до духовника… А вотъ есть Черный Человѣкъ…

— Какой Черный Человѣкъ?

— Старый углекопъ, который появляется на копяхъ и свертываетъ шеи дурнымъ дѣвушкамъ.

Этьенъ посмотрѣлъ на нее, думая, что она смѣется надъ нимъ.

— И ты вѣришь такимъ глупостямъ? Развѣ тебя ничему не учили?

— Нѣтъ, я умѣю читать и писать… Теперь это у насъ обязательно; но когда отецъ и мать были маленькими, тогда у насъ не было никакихъ школъ.

Положительно она была очень милая дѣвушка. Какъ только она покончитъ съ своей тартинкой, онъ непремѣнно обниметъ ее и поцѣлуетъ пряно въ ея пухлыя розовыя губы. Онъ какъ будто рѣшился на это, но рѣшился неувѣренно, робко, смущаясь тѣмъ, что это будетъ похоже на насиліе. Мужской костюмъ, обтягивавшій тѣло дѣвушки, и возбуждалъ Этьена, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-то стѣснялъ его. Проглотивъ послѣдній кусокъ хлѣба, онъ запилъ его глоткомъ кофе и передалъ бутылку Катеринѣ. Теперь наступила самая удобная минута, и онъ съ безпокойствомъ покосился въ ту сторону, гдѣ сидѣли забойщики. Вдругъ какая-то тѣнь легла поперекъ стѣнъ галереи.

Шаваль уже нѣсколько минутъ стоялъ въ отдаленіи и смотрѣлъ на нихъ. Убѣдившись, что Магё-отецъ не можетъ его увидѣть, онъ подошелъ къ Катеринѣ, сидѣвшей на землѣ, взялъ ее за плечи, запрокинулъ ей голову и преспокойно запечатлѣлъ на ея губахъ долгій, грубый поцѣлуй, дѣлая при этомъ видъ, что не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія на Этьена. Этимъ поцѣлуемъ онъ какъ бы рѣшился во что бы то ни стало вступитъ во владѣніе ею, рѣшился изъ ревности къ Этьену.

Молодая дѣвушка возмутилась.

— Оставь меня… слышишь… оставь!..

Онъ придержалъ ей голову и заглянулъ ей прямо въ глаза. Его рыжіе усы и эспаньолка казались огненными на почернѣвшемъ отъ угля лицѣ, съ длиннымъ, какъ клювъ орла, носомъ. Наконецъ, онъ выпустилъ изъ рукъ ея голову и ушелъ, не сказавъ ни слова.

По тѣлу Этьена пробѣжала дрожь. Какъ это было глупо съ его стороны колебаться. Конечно, онъ не поцѣлуетъ ея теперь, чтобы она не подумала, будто онъ подражаетъ Шавалю. Самолюбіе его было оскорблено и въ глубинѣ души онъ сильно страдалъ.

— Зачѣмъ ты солгала? — проговорилъ онъ тихо. — Это твой возлюбленный…

— Да нѣтъ же, клянусь тебѣ! — вскрикнула она. — Никогда и ничего между нами не было… Иногда онъ только шутилъ… Да онъ и не здѣшній; только мѣсяцевъ шесть какъ онъ пришелъ изъ Па-де-Кале.

Они встали, такъ какъ забойщики уже намѣревались снова приняться за работу. Катерина, казалось, была очень огорчена холодностью, появившеюся теперь въ обращеніи Этьена съ ней. Вѣроятно, она нашла его красивѣе Шаваля и, можетъ быть, уже отдала ему предпочтеніе. Она ломала голову надъ вопросомъ: какую бы еще любезность сказать ему и возвратить его прежнее хорошее расположеніе духа. Въ это время Этьенъ, посмотрѣвъ на свою лампу, съ удивленіемъ замѣтилъ, что она горитъ голубоватымъ огнемъ, окруженнымъ широкой блѣдной каймой. Катерина тоже замѣтила это и вздумала, по крайней мѣрѣ, хоть развлечь его.

— Поди, я тебѣ покажу кое-что, — дружески прошептала она.

Проведя его въ самую глубь разрабатываемаго хода, она указала ему на трещину въ угольномъ пласту, изъ которой слышался легкій шумъ, похожій на свистъ птицы.

— Положи сюда руку… Слышишь, точно дуетъ вѣтеръ… Это рудничный газъ…

Этьенъ былъ пораженъ. Такъ вотъ онъ, этотъ страшный газъ, такъ разрушительно дѣйствующій!.. Катерина, смѣясь, говорила, что сегодня его выдѣляется особенно много, отъ этого и лампы горятъ голубоватымъ огнемъ.

— Перестанете ли вы болтать, тунеядцы! — раздался сердитый голосъ Магё.

Катерина и Этьенъ принялись нагружать углемъ телѣжки и снова, выгнувъ спины, проползая подъ низкимъ и неровнымъ потолкомъ разрабатываемаго хода, покатили ихъ къ наклонной галереѣ. Скоро опятъ ручьями полилъ потъ съ молодыхъ людей и захрустѣли ихъ суставы.

Забойщики тоже принялись за свою работу. Изъ боязни простудиться, они по возможности сокращали время завтрака, и эти наскоро проглоченные куски хлѣба ложились камнемъ въ ихъ желудкахъ. Залегши опятъ въ своей трещинѣ, углекопы принялись еще усерднѣе стучать кирками. Они думали теперь только объ одномъ, чтобы какъ можно больше заработать, и въ этой заботѣ о заработкѣ, достающемся имъ такъ трудно, они перестали обращать вниманіе на просачивающуюся кругомъ воду, на судороги, вызываемыя неловкимъ положеніемъ тѣла, на мракъ, въ которомъ они прозябали, какъ растенія, пересаженныя въ погребъ. По мѣрѣ того, какъ приходилъ къ концу день, воздухъ въ подземныхъ галереяхъ, испорченный и копотью лампъ, и дыханіемъ людей, и, наконецъ, скопленіемъ рудничнаго газа, дѣлался все хуже и хуже. Становилось даже трудно смотрѣть, потому что на глаза словно нависла паутина, сотканная невидимымъ паукомъ. Только провѣтриваніе галерей въ теченіе всей ночи могло снова освѣжить ихъ. Но забойщики, съ трудомъ переводя дыханіе, все продолжали стучать кирками въ своей кротовой норѣ.

V.

Магё, не взглянувъ на часы, лежавшіе въ карманѣ куртки, вдругъ остановился и проговорилъ:

— Скоро часъ… Все ли у тебя сдѣлано, Захарій?

Молодой человѣкъ только-что подставилъ брусья подъ потолокъ и теперь праздно лежалъ на спинѣ, неопредѣленно глядя передъ собою блуждающими глазами, припоминая подробности вчерашней игры. Голосъ отца вывелъ его изъ задумчивости.

— Да, этого будетъ достаточно покуда, а завтра — посмотримъ… Онъ взялъ кирку и сталъ на свое мѣсто. Левакъ и Шаваль, прервавъ на минуту работу, обтирали голыми руками катившійся съ нихъ потъ. Они не интересовались ничѣмъ, кромѣ своей работы, и теперь смотрѣли вверхъ, на растрескавшуюся массу сланца.

— Еще прибыль! — пробормоталъ Шаваль. — Надо же было попасть на такой пластъ, который самъ обсыпается. Когда они торговались съ нами, то, небось, не подумали объ этомъ…

— Мошенники! — проворчалъ Левакъ. — Они только и думаютъ, какъ бы насъ облапошить!..

Захарій расхохотался. Онъ мало заботился о работѣ и обо всемъ касающемся ея, но его всегда забавляло, когда начинали ругать компанію. Магё замѣтилъ со своимъ обычнымъ спокойствіемъ, что почва мѣняется черезъ каждые двадцать метровъ, — стало быть, нельзя предвидѣть, что будетъ дальше. Надо быть справедливымъ… Но когда его товарищи не унимались и продолжали обвинять во всемъ компанію, тогда онъ съ безпокойствомъ оглядѣлся вокругъ и проговорилъ:

— Тише!.. Будетъ съ васъ…

— Твоя правда, — сказалъ Левакъ, тоже понижая голосъ, — это нездорово…

Страхъ шпіонства преслѣдовалъ углекоповъ даже подъ землею, точно будто угольные пласты акціонеровъ имѣли уши.

— И все-таки скажу, что если эта свинья Дансаэртъ заговорить со мной тѣмъ же тономъ, какимъ говорилъ намедни, то я влѣплю ему камень въ брюхо! — громко сказалъ Шаваль съ вызывающимъ видомъ. — Я ему не мѣшаю разоряться на блондинокъ съ нѣжною кожей.

На этотъ разъ Захарій такъ и покатился со смѣху. Любовныя похожденія надсмотрщика и жены Пьеррона служили на копяхъ неизсякаемымъ источникомъ шутокъ. Даже Катерина, стоявшая внизу, опершись на лопату, схватилась за бока отъ смѣха и потомъ нѣсколькими словами посвятила Этьена въ эту исторію.

Магё сердился, видимо боясь нескромныхъ ушей, и даже не скрывалъ своего страха.

— Замолчишь ли ты, наконецъ!.. Если ты хочешь, чтобы съ тобой случилось что-нибудь нехорошее, такъ, по крайней мѣрѣ, подожди, покуда мы уйдемъ и ты останешься одинъ.

Онъ еще не успѣлъ докончить своей фразы, какъ вдругъ послышались шаги и почти тотчасъ же показался инженеръ, — «маленькій Негрель», — какъ его называли рабочіе между собой. Его сопровождалъ надсмотрщикъ Дансаэртъ.

— Что я говорилъ? — прошепталъ Магё. — Всегда кто-нибудь изъ нихъ выскочитъ прямо изъ земли.

Поль Негрель, племянникъ господина Геннебо, былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати шести, стройный, красивый, съ вьющимися волосами и черными усиками. Напоминая хорька своимъ заостреннымъ носомъ и быстрыми глазами, онъ смотрѣлъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, человѣкомъ любезнымъ, нѣсколько насмѣшливымъ, что, однако же, не мѣшало ему быть въ высшей степени требовательнымъ въ своихъ отношеніяхъ къ рабочимъ. Одѣтъ онъ былъ такъ же, какъ все углекопы, и такъ же весь выпачканъ въ углѣ. Чтобы пріобрѣсти уваженіе рабочихъ, Негрель нисколько не заботился о себѣ и постоянно лазилъ по наиболѣе трудно-проходимымъ подземнымъ ходамъ; прежде всѣхъ являлся къ мѣсту случившагося обвала, первый входилъ въ опасную галерею, до того наполненную рудничнымъ газомъ, что каждую минуту можно было ожидать взрыва.

— Здѣсь Дансаэртъ, да? — спросилъ онъ.

Бельгіецъ-надсмотрщикъ, съ жирнымъ лицомъ и чувственнымъ носомъ, отвѣчалъ съ преувеличенною вѣжливостью:

— Здѣсь, господинъ Негрель. Вотъ человѣкъ, котораго наняли сегодня утромъ.

Инженеръ и надсмотрщикъ вошли въ узкій ходъ, гдѣ работалъ Магё съ своими товарищами. Кликнули Этьена. Негрель приподнялъ свою лампу и молча оглядѣлъ новаго откатчика.

— Хорошо, — сказалъ онъ, наконецъ. — Только я не люблю, чтобы подбирали по дорогамъ совсѣмъ неизвѣстныхъ людей. Больше чтобъ не было этого…

Ему начали объяснять, какимъ образомъ это случилось, говорили, что иначе остановилась бы работа, упомянули о желаніи компаніи замѣнить откатчицъ мужчинами, но онъ ничего не слушалъ и принялся осматривать потолокъ. Забойщики взялись было за кирки, какъ вдругъ Негрель вскричалъ:

— Скажите, Магё, развѣ вы это дѣлаете на смѣхъ людямъ! Вѣдь вы всѣ здѣсь останетесь.

— О, это крѣпко держится! — спокойно отвѣтилъ Магё.

— Какъ крѣпко!.. Да вѣдь сводъ уже началъ осѣдать, а вы едва-едва черезъ два метра кладете брусья!.. Всѣ вы на одинъ манеръ! Вы дождетесь того, чтобы вамъ приплюснуло черепъ, а не станете терять время на крѣпленіе свода. Прошу сейчасъ же все это подпереть! Положите еще рядъ брусьевъ… слышите?..

Углекопы не признавали существованія опасности и говорили, что они въ этомъ дѣлѣ лучшіе судьи, такъ какъ рискуютъ своими шкурами. Негрель окончательно разсердился.

— Конечно, когда ваши черепа разлетятся на куски, такъ вамъ уже ни до чего не будетъ дѣла! Тогда ужь компанія должна будетъ заботиться о вашихъ семьяхъ и выплачивать имъ пенсію… Повторяю, что знаю васъ очень хорошо: чтобы добыть двѣ лишнихъ телѣжки угля въ день и получить за нихъ лишнія деньги, вы охотно пожертвуете вашими шкурами.

Магё, которымъ гнѣвъ овладѣвалъ все болѣе и болѣе, отвѣчалъ по возможности сдержанно:

— Если бы заработная плата была выше, тогда мы не жалѣли бы времени на крѣпленіе ходовъ.

Инженеръ молча пожалъ плечами. Онъ уже спустился ниже и прокричалъ оттуда:

— Вамъ остался цѣлый часъ; примитесь всѣ за крѣпленіе потолка!.. А я предупреждаю васъ, что всѣ вы будете оштрафованы тремя франками…

Забойщики встрѣтили эти слова глухимъ ворчаньемъ. Одна только привычка къ подчиненію сдерживала ихъ. На копяхъ царила почти военная дисциплина, подчинявшая другъ другу всѣхъ служащихъ, начиная съ мальчишки-подростка и кончая надсмотрщикомъ. Магё едва сдерживалъ взглядомъ выходящихъ изъ себя Левака и Шаваля, между тѣмъ какъ Захарій насмѣшливо пожималъ плечами. Этьенъ былъ возмущенъ и, можетъ быть, болѣе всѣхъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ очутился въ самой глубинѣ этого ада, въ немъ все сильнѣе и сильнѣе развивалось чувство недовольства. Онъ смотрѣлъ на Катерину, съ нѣмой покорностью сгибавшую спину. Возможно ли убивать себя надъ такой трудной работой, посреди вѣчнаго мрака, и получать за это всего нѣсколько су на хлѣбъ насущный!..

Негрель ушелъ вмѣстѣ съ Дансаэртомъ, который молчаливымъ движеніемъ головы одобрялъ всѣ распоряженія инженера. Вдругъ голоса ихъ раздались невдалекѣ: они осматривали крѣпленіе галереи позади того мѣста, гдѣ работалъ Магё съ своими товарищами. Часть крѣпленій этой галереи лежала тоже на отвѣтственности Магё.

— Я вамъ говорилъ, что они дѣлаютъ это на смѣхъ, — кричалъ инженеръ. — А вы, вы ни за чѣмъ не смотрите!

— Я слѣжу, — бормоталъ надсмотрщикъ. — Даже устанешь твердить имъ, а они все-таки не слушаются.

— Магё, Магё! — кричалъ во все горло инженеръ.

И когда забойщикъ, сопровождаемый товарищами, спустился къ нему, Негрель продолжалъ:

— Посмотрите, развѣ это держится?.. Вѣдь это поставлено на вѣтеръ… Вы бережете брусья, чтобы сберечь себѣ время… Всѣ подпорки поставлены кое-какъ, наскоро… Теперь я понимаю, почему намъ такъ дорого стоить ремонтъ… Лишь бы только подпорки простояли до тѣхъ поръ, пока отвѣтственность за нихъ лежитъ на васъ… Не такъ ли? А затѣмъ все ломается, обваливается, и компанія должна нанимать цѣлую армію рабочихъ для починки… Посмотрите пониже: вѣдь это настоящее разрушеніе…

Шаваль хотѣлъ что-то сказать, но инженеръ остановилъ его.

— Я знаю, что вы хотите сказать, чтобы вамъ платили дороже… Такъ вѣдь? Ну, хорошо!.. Я васъ предупреждаю, что вы принудите дирекцію сдѣлать одну штуку: да, вамъ будутъ платить за крѣпленіе особо, но зато сбавятъ пропорціонально плату съ телѣжки угля… Посмотримъ, выиграете ли вы отъ этого… А пока — исправьте мнѣ все это сейчасъ же. Завтра я приду посмотрѣть.

Ошеломивъ рабочихъ своей угрозой, онъ исчезъ. Дансаэртъ, державшійся такъ приниженно передъ инженеромъ, отсталъ отъ него на нѣсколько шаговъ и, обратясь къ забойщикамъ, грубо проговорилъ:

— Вы подводите меня подъ руготню… Смотрите, я васъ накажу не на три франка… Берегитесь!..

Когда и онъ ушелъ, Магё, наконецъ, не вытерпѣлъ и разворчался въ свою очередь:

— Что несправедливо-то несправедливо! Я держусь того правила, что съ ними надо говорить хладнокровно, такъ какъ это единственный способъ столковаться хоть сколько-нибудь; но, наконецъ, они выведутъ изъ терпѣнія кого угодно… Слышали? Съ телѣжки сбавятъ плату, а за крѣпленіе стѣнъ будутъ платить особо… Это еще новый способъ сбавить заработную плату!..

Онъ искалъ, на комъ бы сорвать сердце, и вдругъ увидѣлъ Этьена и Катерину, стоявшихъ со сложенными руками.

— Принесете ли вы мнѣ брусья?!. Васъ не просятъ мѣшаться въ наши дѣла!.. Вотъ какъ я закачу вамъ хорошій пинокъ!..

Этьенъ пошелъ за брусьями, нисколько не обидясь этой грубой бранью. Онъ и самъ находилъ, что забойщики еще слишкомъ добродушные люди.

Левакъ и Шаваль громко ругались, но все-таки всѣ четверо съ какою-то яростью принялись укрѣплять галереи. Въ теченіе получаса только и слышался трескъ дерева, вбиваемаго въ твердую почву. Они работали молча, пыхтя и злясь на осѣдавшую массу земли, которую, если бы можно было, они готовы были подпереть своими плечами.

— Довольно, — сказалъ, наконецъ, Магё, весь разбитый отъ гнѣва и усталости. — Половина второго… Хорошъ денекъ, въ который мы не заработали и по пятидесяти су!.. Мнѣ до того это опротивѣло, что я ухожу…

Онъ началъ одѣваться, хотя оставалось еще полчаса до окончанія работъ; прочіе забойщики послѣдовали его примѣру. Одинъ видъ галерей выводилъ ихъ изъ себя. Катерина продолжала нагружать и откатывать телѣжки. Они позвали ее, ругая за излишнее усердіе: если у угля есть ноги, такъ онъ и одинъ выйдетъ отсюда. Забравъ подъ мышки инструменты, они всѣ шестеро двинулись въ путь, оставивъ за собой, на завтра, еще два километра галереи, требующіе починки крѣпленія.

Катерина и Этьенъ пріостановились въ этомъ узкомъ, похожемъ на трубку, пути, а прочіе продолжали спускаться внизъ. Молодыхъ людей задержала Лидія, остановившаяся съ своей телѣжкой, чтобы дать имъ дорогу, и объявившая, что Мукъ исчезла неизвѣстно куда уже съ часъ тому назадъ. У нея полила кровь изъ носа; она пошла розыскивать воду, чтобы умыться, и пропала… Пропустивъ ихъ, дѣвочка снова покатила телѣжку, напрягая свои худенькія руки и ноги и напоминая собою муравья, выбивающагося изъ силъ надъ слишкомъ тяжелой ношей. Этьенъ и Катерина катились, какъ съ горы, съ этого крутого спуска, пригибая головы, чтобы не ободрать ихъ о нависшій надъ ними потолокъ. Спускъ былъ такъ отполированъ спинами углекоповъ, и молодые люди катились по немъ такъ быстро, что должны были, отъ времени до времени, пріостанавливаться, удерживаясь руками за обшивку стѣнъ. Иначе отъ тренія, пожалуй, загорится спина, шутили они.

Добравшись до конца этого узкаго хода, они увидѣли вдалекѣ красноватый огонь лампъ своихъ товарищей, вскорѣ исчезнувшій за поворотомъ галереи. Веселое настроеніе молодыхъ людей вдругъ пропало, и они подвигались впередъ тяжелыми, усталыми шагами. Лампы, покрывшіяся угольною пылью, давали такъ мало свѣта, что шедшую впереди дѣвушку Этьенъ видѣлъ, какъ сквозь туманъ. Онъ злился на то, что у Катерины оказался, какъ ему думалось любовникъ, — находилъ, что съ его стороны очень глупо не поцѣловать ея, но мысль о Шавалѣ постоянно удерживала его отъ этого поцѣлуя. Пригибаясь подъ низкимъ потолкомъ почвы къ самой спинѣ Катерины, онъ убѣждалъ самого себя, что она обманула его: Шаваль непремѣнно былъ ея возлюбленнымъ, и они, конечно, назначали другъ другу свиданія гдѣ-нибудь за грудами камней. У нея и походка вовсе не похожа на походку невинной дѣвушки. Не имѣя никакого серьезнаго основанія, Этьенъ, однако же, злился на нее, какъ будто она дѣйствительно обманула его; а Катерина безпрестанно оборачивалась къ нему, предостерегала его въ опасныхъ мѣстахъ и, казалось, вызывала на любезность. Какъ бы, въ самомъ дѣлѣ, можно было посмѣяться и дружески поболтать, когда кругомъ нѣтъ ни души!.. Наконецъ, они добрались до галереи, по которой возили уголь на лошадяхъ, и Этьенъ вздохнулъ свободнѣе, а дѣвушка печально взглянула на него въ послѣдній разъ, сожалѣя о счастливыхъ минутахъ, проведенныхъ наединѣ.

Теперь вокругъ нихъ шумно текла подземная жизнь: то и дѣло шныряли надсмотрщики, катились поѣзда телѣжекъ, мелькали въ темнотѣ огоньки лампъ. Молодые люди должны были безпрестанно прижиматься къ стѣнамъ, давая дорогу людямъ и лошадямъ, обдававшимъ ихъ своимъ горячимъ дыханіемъ. Пробѣжалъ Жанлинъ, позади своего поѣзда съ углемъ, и прокричалъ имъ какую-то сальность, но они не разслышали ея за грохотомъ колесъ. Катерина задумчиво подвигалась впередъ, а Этьенъ, не узнавая тѣхъ перекрестковъ и галерей, по которымъ проходилъ утромъ, вообразилъ, что она нарочно заводитъ его все дальше и дальше отъ выхода. Но что было ему всего непріятнѣе, — такъ это страшный холодъ, охватившій ихъ тотчасъ же, какъ только они вышли изъ узкаго бокового хода, и все увеличивавшійся, по мѣрѣ того, какъ они приближались къ шахтѣ. Сжатый стѣнами галереи, вѣтеръ попрежнему носился, какъ ураганъ. Этьенъ даже отчаивался когда-нибудь добраться до шахты, какъ вдругъ совершенно неожиданно очутился въ отдѣленіи, гдѣ производилась нагрузка угля въ подъемные ящики.

Шаваль встрѣтилъ молодыхъ людей косымъ, подозрительнымъ взглядомъ; остальные забойщики, всѣ въ поту, молча стояли на сквозномъ вѣтру, сдерживая кипѣвшій внутри ихъ гнѣвъ. Они пришли слишкомъ рано, и имъ сказали, что ихъ не поднимутъ наверхъ раньше какъ черезъ полчаса, тѣмъ болѣе что теперь идутъ очень сложныя приготовленія, для того чтобы спустить внизъ лошадь. Нагрузчики устанавливали на платформы подъемнаго ящика телѣжки съ углемъ, оглушительно гремя желѣзными цѣпями, и затѣмъ ящикъ взлеталъ вверхъ и исчезалъ среди проливного дождя, лившагося изъ мрачнаго отверстія шахты. Подъ самымъ отверстіемъ находился сточный колодезь, метровъ въ десять, куда стекала эта непрерывно лившаяся вода; отъ колодца несло сыростью и гнилью. Кругомъ копошились люди, дергали за сигнальныя веревки, налегали руками на рычаги; брызги воды летѣли со всѣхъ сторонъ и промачивали рабочихъ до костей. Отбрасываемый лампами красноватый свѣтъ, среди котораго двигались тѣни людей, придавалъ этой подземной залѣ видъ разбойничьей пещеры, какой-то кузницы бандитовъ, устроенной вблизи шумящаго потока.

Магё сдѣлалъ послѣднюю попытку и обратился къ Пьеррону, занявшему свой постъ съ шести часовъ утра.

— Ну, ты-то можешь отправитъ насъ наверхъ?

Нагрузчикъ, сильный и красивый малый съ лицемѣрно кроткимъ лицомъ, отказался, испуганно замахавъ руками.

— Невозможно; проси надсмотрщика… Меня за это оштрафуютъ.

Забойщики снова подавили свой гнѣвъ. Катерина, нагнувшись въ уху Этьена, шепнула:

— Пойдемъ, я покажу тебѣ конюшню. Вонъ тамъ такъ хорошо!

Они тихонько прошли въ конюшню, потому что входить въ нее строго запрещалось. Она помѣщалась въ концѣ коротенькой галереи и представляла собою обширное, вытесанное въ камнѣ и выложенное кирпичемъ помѣщеніе, въ двадцать пять метровъ длиной и въ четыре метра вышиной. Въ ней могли помѣститься двадцать пять лошадей. Въ конюшнѣ дѣйствительно было хорошо: нагрѣтый дыханіемъ животныхъ воздухъ былъ тепелъ и ароматенъ отъ свѣжей и всегда очень опрятной подстилки; единственная лампа горѣла спокойнымъ, неколеблющимся свѣтомъ ночника. Отдыхающія лошади повернули головы, посмотрѣли своими большими глазами на вошедшихъ и затѣмъ снова принялись за овесъ, пережевывая его неторопливо, какъ сытыя, здоровыя и притомъ всѣми любимыя рабочія животныя.

Катерина переходила отъ однихъ яслей къ другимъ и читала надъ ними имена лошадей, написанныя на цинковыхъ дощечкахъ. Вдругъ она вскрикнула, увидѣвъ передъ собой какую-то человѣческую фигуру: оказалось, что это Мукъ, вылѣзшая изъ подъ кучи соломы, въ которой она спала. По понедѣльникамъ, чувствуя себя слишкомъ утомленной послѣ бурно проведеннаго воскресенья, нерѣдко она нарочно расквашивала себѣ кулакомъ носъ и оставляла работу подъ тѣмъ предлогомъ, что надо же остановить кровь и найти гдѣ-нибудь воды, чтобы обмыть лицо. на самомъ дѣлѣ, Мукъ уходила къ лошадямъ въ конюшню, которою завѣдывалъ ее отецъ, и зарывалась въ кучу свѣжей соломы. Баловавшій ее отецъ молчалъ, рискуя нажить себѣ непріятности за эти поблажки дочери.

Какъ разъ въ это время, въ конюшню вошелъ самъ Мукъ. Это былъ пожилой человѣкъ, низенькаго роста, плѣшивый, покрытый морщинами, но тучный, что рѣдко встрѣчается между углекопами, достигшими пятидесятилѣтняго возраста. Сдѣлавшись конюхомъ, онъ до того полюбилъ жевать табакъ, что изъ его десенъ почти постоянно сочилась кровь. Увидя неожиданныхъ посѣтителей, Мукъ разсвирѣпѣлъ.

— Зачѣмъ вы сюда забрались? Убирайтесь вонъ! Чертовки, еще привели съ собой мужчину, чтобы продѣлывать свои мерзости на моей соломѣ…

Мукъ нашла слова отца очень забавными и покатывалась со смѣху, но смущенный Этьенъ поторопился уйти, между тѣмъ какъ Катерина улыбалась, посматривая на него. Они всѣ трое прошли опять въ отдѣленіе, гдѣ производилась нагрузка, и увидѣли тамъ Бебера и Жанлина, прибывшихъ съ поѣздомъ телѣжекъ. Отправка груза наверхъ пріостановилась на время, и Катерина подошла въ лошади, на которой работалъ братъ. Дѣвушка гладила ее, трепала по шеѣ и знакомила съ нею Этьена. Это была бѣлой масти лошадь, по имени Баталъ, старѣйшая изъ всѣхъ лошадей на копяхъ; она пробыла подъ землей уже десять лѣтъ. Въ теченіе этого долгаго времени она занимала одно и то же стойло въ конюшнѣ, возила телѣжки по однѣмъ и тѣмъ же мрачнымъ галереямъ и ни одного раза не видѣла дневного свѣта. Очень жирная, съ блестящей шерстью, съ добродушнымъ выраженіемъ въ глазахъ, она, казалось, жила здѣсь жизнью мудреца, вдали отъ разныхъ случайныхъ непріятностей, встрѣчающихся тамъ, на земной поверхности. Живя среди вѣчной ночи, Баталъ пріобрѣла необыкновенную сметливость и до того изучила галереи, по которымъ возила уголь, что отворяла головой встрѣчавшіяся на пути воздушныя двери и нагибалась въ низкихъ мѣстахъ, чтобы не задѣть головой о потолокъ. Вѣроятно, она научилась также считать концы, которые дѣлала взадъ и впередъ по галереѣ, потому что, проработавъ положенное время, она ни за что не хотѣла болѣе трогаться съ мѣста, и волей-неволей приходилось вести ее въ конюшню. Теперь Баталъ уже постарѣла и ея блестящіе глаза нерѣдко смотрѣли задумчиво. Можетъ быть, она смутно припоминала въ это время мельницу, гдѣ родилась, находившуюся близъ Маршьена, на берегу Скарны, и окруженную со всѣхъ сторонъ зеленью, обдуваемою вѣтромъ. Тамъ воздухъ былъ очень теплый, точно отъ какой-то громадной лампы, но что это такое было, — она не могла припомнить. Опустивъ внизъ голову, дрожа на своихъ старыхъ ногахъ, Баталъ задумчиво стояла, тщетно усиливаясь припомнить блескъ и тепло солнца.

Наверху все еще продолжали хлопотать около подъемнаго ящика. Наконецъ, сигнальный молотокъ простучалъ четыре раза: подъ землю спускали лошадь. Это было событіе, и оно всегда сопровождалось общимъ волненіемъ, такъ какъ иногда случалось, что вмѣсто отправленной сверху живой лошади, оказывалась въ подъемномъ ящикѣ мертвая: животное, охваченное ужасомъ, мгновенно умирало дорогой. Опутанная сѣтями, лошадь страшно билась, пока оставалась еще на земной поверхности, но лишь только ее начинали спускать внизъ, она мгновенно становилась точно окаменѣлой и лежала, даже не вздрагивая, съ расширенными и неподвижными зрачками. Лошадь, которую спускали теперь, была такъ велика, что ее пришлось помѣстить не въ подъемномъ ящикѣ, а сверху его, и, кромѣ того, пригнуть ея голову къ боку. Ее спускали долго, минуты четыре, такъ какъ изъ предосторожности нарочно замедлили ходъ машины. Внизу волненіе все росло. Что они тамъ дѣлаютъ? Или такъ и оставятъ ее висѣть на воздухѣ? Наконецъ, ящикъ показался, а на немъ неподвижно лежало оцѣпенѣвшее животное, съ неподвижными и расширившимися отъ ужаса глазами. Это была гнѣдая лошадь, трехъ лѣтъ, звали ее Тромпетъ.

— Осторожнѣе! — кричалъ папа Мукъ, который долженъ былъ принять ее — Снимите ее, но не развязывайте.

Скоро Тромпетъ положили, какъ безжизненную массу, на чугунныя плиты. Она не шевелилась. Казалось, что мракъ и грохотъ, стоявшіе въ этомъ громадномъ помѣщеніи, придавили ее, какъ кошмаръ. Когда ее принялись развязывать, Баталъ, выпряженная съ минуту назадъ, вдругъ подошла къ новой товаркѣ, словно свалившейся откуда-то сюда, и, вытянувъ шею, стала ее обнюхивать.

Рабочіе, окружавшіе Тромпетъ, разступились; послышались шутки. Чѣмъ это отъ нея такъ хорошо пахнетъ? Но Баталъ все болѣе и болѣе оживлялась, не обращая вниманія на насмѣшки. По всей вѣроятности, она вдыхала въ себя свѣжій воздухъ, которымъ была еще пропитана шерсть Тромпетъ, и припоминала забытое тепло солнца. Вдругъ Баталъ заржала; но въ этомъ веселомъ ржаніи слышалось какъ бы рыданье. Она радостно привѣтствовала товарку, принесшую съ собой воздухъ родныхъ полей, и вмѣстѣ съ тѣмъ жалѣла объ этой новой узницѣ, которую вынесутъ отсюда только мертвою.

— Ахъ, эта скотина, Баталъ! — восклицали рабочіе, восхищаясь продѣлками своей любимицы. — Тоже разговариваетъ съ своей товаркой!

Развязанная Тромпетъ все еще не подавала признака жизни. Она лежала на боку, охваченная ужасомъ и какъ будто все еще чувствуя на себѣ опутывавшія ее сѣти. Наконецъ, ее стегнули кнутомъ, и она вскочила на ноги, дрожа всѣми членами. Папа Мукъ повелъ братавшихся лошадей въ конюшню.

— Ну, пришла ли, наконецъ, наша очередь? — спросилъ Магё.

Но прежде надо было освободить ящики, и къ тому же до того времени, когда обыкновенно начинали поднимать рабочихъ наверхъ, оставалось еще десять минутъ. Мало-по-малу, галереи, въ которыхъ производились работы, стали пустѣть, и люди шли со всѣхъ сторонъ къ шахтѣ. Уже набралось съ полсотни промокшихъ и дрожавшихъ отъ холода рабочихъ, которымъ сквозившій отовсюду вѣтеръ грозилъ воспаленіемъ легкихъ. Пьерронъ, смотрѣвшій такимъ кроткимъ, далъ пощечину Лидіи за то, что она рано ушла съ работы. Захарій исподтишка щипалъ Мукъ, «чтобы согрѣться». Неудовольствіе все возрастало, Шаваль и Левакъ разсказывали углекопамъ объ угрозѣ инженера сбавить плату съ телѣжки угля и платить особо за крѣпленіе галерей. Этотъ проектъ былъ встрѣченъ громкими восклицаніями; возмущеніе зрѣло въ этомъ тѣсномъ уголкѣ подъ землею, почти въ шестистахъ метрахъ отъ ея поверхности. Скоро голоса начали все болѣе и болѣе возвышаться; перепачканные углемъ и продрогшіе люди обвиняли компанію въ томъ, что она морить половину своихъ рабочихъ подъ землей, а другую — моритъ голодомъ на землѣ. Этьенъ, дрожа, слушалъ эти разговоры.

— Скорѣе, скорѣе! — твердилъ нагрузчикамъ надсмотрщикъ Ришомъ.

Не желая ругаться съ бывшими товарищами, онъ дѣлалъ видъ, что ничего не слышитъ, и спѣшилъ спровадить рабочихъ поскорѣе наверхъ. Но, наконецъ, угрозы приняли такой характеръ, что онъ принужденъ былъ вмѣшаться. Позади его кто-то кричалъ, что вѣдь не вѣчно дѣла будутъ идти такимъ порядкомъ, что въ одно прекрасное утро лавочка взлетитъ на воздухъ.

— Ты благоразумнѣе другихъ; заставь ихъ замолчать, — обратился надсмотрщикъ къ Магё. — Кто не всѣхъ сильнѣе, тому надо быть всѣхъ умнѣе.

Гнѣвъ Магё остылъ. Съ тревогой прислушиваясь къ рѣчамъ товарищей, онъ пытался остановить ихъ, но его не хотѣли слушать. Вдругъ голоса смолки: Негрель и Дансаэртъ окончили свой осмотръ и вышли изъ галереи, тоже насквозь промокшіе отъ пота. Привычка къ дисциплинѣ заставила углекоповъ посторониться; инженеръ молча прошелъ мимо. Онъ помѣстился въ одной телѣжкѣ, надсмотрщикъ — въ другой; сигнальный молотокъ, извѣщая, что поднимается начальство, ударилъ четыре раза, «далъ знать о большой тушѣ», какъ говорили рабочіе, — и ящикъ взвился на воздухъ посреди глубокаго молчанія.

VI.

Попавъ, наконецъ, вмѣстѣ съ четырьмя товарищами въ подъемный ящикъ, Этьенъ рѣшилъ, что какъ только онъ ступитъ на землю, то немедленно пустится опять въ путь, пойдетъ по большимъ дорогамъ на поиски за работой. Лучше умереть сразу, чѣмъ снова спуститься въ глубину этого ада и не заработать тамъ даже на хлѣбъ насущный. Катерины не было теперь съ нимъ, и онъ больше не чувствовалъ теплоты ея тѣла. Впрочемъ, лучше и не думать объ этихъ глупостяхъ, а скорѣе уйти. Съ его болѣе широкимъ образованіемъ онъ не можетъ проникнуться покорностью этого стада и навѣрное кончитъ тѣмъ, что придушитъ какого-нибудь надсмотрщика.

Вдругъ онъ ослѣпъ. Подъемъ совершился такъ быстро, что дневной свѣтъ ослѣпилъ Этьена, и онъ хлопалъ рѣсницами, закрывая глаза, уже отвыкшіе отъ этого свѣта. Все-таки онъ почувствовалъ облегченіе, когда ящикъ опустился на желѣзныя задвижки. Рабочій отворилъ дверь, и углекопы волной хлынули изъ телѣжекъ.

— Послушай, Мукъ, — прошепталъ Захарій на ухо одному изъ рабочихъ, — мы пойдемъ вечеромъ въ Волканъ?

Волканомъ назывался кафе въ Монсу, въ которомъ играли и пѣли арфистки. Мукъ мигнулъ лѣвымъ глазомъ и беззвучно засмѣялся, широко раскрывъ челюсти. Маленькій и толстый, какъ его отецъ, онъ смотрѣлъ человѣкомъ, нимало не думающимъ о завтрашнемъ днѣ и проживающимъ всѣ деньги, какія только попадаются подъ руку. Въ это самое время показалась его сестра, и онъ съ братской нѣжностью ткнулъ ее, что было силы, въ бокъ.

Этьенъ съ трудомъ узнавалъ пріемное отдѣленіе, которое онъ видѣлъ при колеблющемся свѣтѣ фонарей. Все кругомъ было голо и грязно; свѣтъ едва проникалъ въ запыленныя окна. Только одна машина блестѣла своею мѣдью. Проволочные канаты, смазанные масломъ, извивались какъ ленты, смоченные въ чернилахъ; подъемные ящики, телѣжки, блоки, — весь этотъ обильно разсыпанный металлъ еще болѣе омрачалъ своимъ сѣроватымъ цвѣтомъ стараго желѣза и безъ того мрачное отдѣленіе. По чугуннымъ плитамъ непрерывно катились колеса телѣжекъ, съ которыхъ поднималась тонкая угольная пыль и садилась на плиты, на стѣны, поднималась даже вверхъ, до самыхъ балокъ.

Шаваль пошелъ заглянуть въ таблицу марокъ, находящуюся въ стекольчатой конторѣ пріемщика, и возвратился оттуда взбѣшенный. Онъ увидѣлъ, что у нихъ не приняли двѣ телѣжки: одну — потому, что въ ней было нагружено меньше, чѣмъ слѣдовало, а другую оттого, что уголь оказался не чистымъ, смѣшаннымъ.

— День окончился какъ и слѣдуетъ! — кричалъ онъ. — Съ нашего заработка надо скинуть еще двадцать су… Вотъ и выходитъ, что не слѣдуетъ набирать тунеядцевъ, которымъ руки служатъ, какъ свиньѣ — хвостъ!

Онъ досказалъ свою мысль косымъ взглядомъ, брошеннымъ въ сторону Этьена. Тотъ хотѣлъ отвѣчать ему кулаками, но тотчасъ же одумался. Къ чему, когда онъ сейчасъ же уйдетъ отсюда! Послѣдняя выходка Шаваля окончательно утвердила его въ этомъ намѣреніи.

— Нельзя съ перваго же дня, безъ навыка, начать работать какъ слѣдуетъ, — вмѣшался Магё примирительнымъ тономъ. — Завтра работа пойдетъ лучше.

Всѣ были не въ духѣ и только искали, къ чему бы придраться. Когда они стали сдавать свои лампы, Левакъ разругалъ ламповщика, придравшись къ тому, что будто бы тотъ скверно вычистилъ его лампу. Рабочіе немного повеселѣли только тогда, когда добрались до барака, въ которомъ попрежнему пылала раскаленная печь. Можно было подумать, что въ нее нарочно положили топлива больше обыкновеннаго, потому что она была совсѣмъ красная, и большое безъ оконъ помѣщеніе казалось объятымъ пламенемъ. Послышались радостныя восклицанія продрогшихъ рабочихъ; они немедленно повернулись спинами къ огню и отъ нихъ повалилъ паръ, какъ отъ кипѣвшаго супа. Поджаривъ спины, принялись поджариваться спереди. Мукъ преспокойно спустила панталоны, чтобы просушить рубашку. Молодежь начала отпускать шуточки по поводу этой толстой дѣвушки, и вскорѣ затѣмъ раздался раскатистый взрывъ хохота, вызванный тѣмъ, что Мукъ совершенно неожиданно показала рабочимъ свою спину, что служило у нея знакомъ величайшаго презрѣнія.

— Я ухожу, — проговорилъ Шаваль, заперевъ въ шкапъ инструменты и вынувъ оттуда башмаки.

Никто не трогался съ мѣста. Одна Мукъ заторопилась и ушла вслѣдъ за нимъ, сказавъ, что имъ по дорогѣ идти до Монсу. Шутки не прекращались, такъ какъ всѣмъ было извѣстно, что Шаваль больше не ухаживаетъ за ней.

Катерина съ озабоченнымъ видомъ подошла къ отцу и тихо заговорила съ нимъ. Онъ сначала удивился, потомъ одобрительно кивнулъ головой и подозвалъ Этьена, чтобы возвратить ему спрятанный въ шкапу узелокъ.

— Послушайте, — заговорилъ вполголоса Магё, — если у васъ нѣтъ ни копѣйки, такъ вы умрете съ голода до получки… Хотите, я вамъ устрою гдѣ-нибудь кредитъ?

Молодой человѣкъ на минуту смѣшался. Онъ только-что хотѣлъ спросить свои тридцать су и уйти отсюда. Ему стало совѣстно передъ Катериной, которая пристально смотрѣла на него и, можетъ быть, думала, что онъ бѣжитъ отъ трудной работы.

— Я вамъ ничего не могу обѣщать, — продолжалъ Магё, — можетъ быть, мнѣ и не удастся ничего сдѣлать.

Этьенъ согласился. Навѣрное, кредита не найдется, а если бы онъ и нашелся, то вѣдь это ни къ чему не обязываетъ: можно поболтать, съѣсть кусокъ и уйти. Онъ увидѣлъ, что лицо Катерины озарилось радостью, и ему стало досадно, зачѣмъ онъ не отказался. Она весело смѣялась и ласково смотрѣла на него, счастливая тѣмъ, что оказала ему услугу… Къ чему все это поведетъ?

Отогрѣвшись и обувшись, углекопы одинъ за другимъ выходили изъ барака. Семья Магё, заперевъ свой шкапъ, тоже двинулась въ путь вмѣстѣ съ Левакомъ и его сыномъ. Проходя мимо сарая, въ которомъ просѣивали уголь, они услышали тамъ страшную ругань и пріостановились.

Это былъ очень обширный сарай съ покрытыми угольной пылью балками и большими рѣшетчатыми ставнями, въ которыя постоянно дулъ сквозной вѣтеръ. Телѣжки съ углемъ подвозились сюда прямо изъ пріемнаго отдѣленія и опрокидывались въ наклонные широкіе желоба, сдѣланные изъ листового желѣза. По обѣимъ сторонамъ каждаго желоба стояли на ступенькахъ просѣвальщицы и, съ помощью лопатъ и граблей очищали отъ сора уголь, который скатывался затѣмъ черезъ воронки прямо въ вагоны желѣзной дороги, поставленные подъ сараемъ.

Филомена Левакъ работала тамъ въ то время, когда Магё возвращались домой. Это была худая, блѣдная и болѣзненная дѣвушка, харкающая кровью. Голову ея прикрывалъ голубой шерстяной лоскутъ; руки, обнаженныя до локтей, были всѣ черныя отъ пыли. Она сортировала и очищала уголь, стоя ниже старой колдуньи, тещи Пьеррона, прозванной Брюле. Глаза этой старой вѣдьмы походили на глаза разозлившейся кошки, ротъ ея былъ плотно сжатъ, будто туго завязанный кошелекъ скряги. Филомена и Брюле разругались изъ-за того, что старуха отгребала отъ дѣвушки уголь и тѣмъ замедляла ея работу. Такъ какъ плата была задѣльная, то у просѣвальщицъ постоянно выходили изъ-за этого нескончаемые споры, во время которыхъ косы разлетались во всѣ стороны, а на щекахъ оставались отпечатки всѣхъ пяти пальцевъ, выпачканныхъ въ углѣ.

— Раздвинь ей хорошенько ротъ! — крикнулъ Захарій своей возлюбленной.

Просѣвальщицы захохотали, а Брюле съ бѣшенствомъ накинулась на молодого человѣка.

— Ты бы, мразь, ужь молчалъ! Но милости кого она родила двоихъ ребятъ?.. Вѣдь ей только восемнадцать лѣтъ… Кляча, которая едва держится на ногахъ!..

Магё долженъ былъ удержать сына, который хотѣлъ пойти посмотрѣть, какъ онъ говорилъ, какой цвѣтъ кожи у этой костлявой вѣдьмы. Прибѣжалъ надсмотрщикъ, и грабли просѣвальщицъ снова пришли въ движеніе. Сверху и до низу желобовъ только и виднѣлись округленныя спины женщинъ, съ остервенѣніемъ отбивающихъ другъ у друга уголь.

Вѣтеръ быстро стихъ и холодная изморозь сыпалась съ сѣраго неба. Вздернувъ плечи и скрестивъ руки, углекопы шли въ разбродъ, нѣсколько развалистою походкою, и острыя кости ихъ лопатокъ рѣзко высовывались подъ легкимъ полотномъ куртокъ. При дневномъ свѣтѣ они походили на толпы негровъ, перепачкавшихся въ тинѣ.

— А вотъ и Бутелу идетъ! — насмѣшливо проговорилъ Захарій.

Левакъ, не останавливаясь, перекинулся нѣсколькими фразами съ своимъ жильцомъ, высокимъ, лѣтъ тридцати пяти, темноволосымъ малымъ, съ честнымъ и кроткимъ лицомъ.

— Супъ есть сегодня, Луи?

— Кажется, есть.

— Стало быть, жена не ворчитъ?

— Нѣтъ, кажется, не ворчитъ.

Землекопы, шедшіе вывозитъ изъ галерей землю и мусоръ, появлялись группами и одни за другими исчезали въ копяхъ. Въ три часа пополудни начинали спускать въ шахту новыя партіи живого груза, и подземныя галереи, опустѣвшія послѣ удаленія забойщиковъ, опять наполнялись людьми. Копи никогда не знали отдыха, и муравьи-рабочіе день и ночь копошились въ глубинѣ земли, подъ свекловичными полями, въ шестистахъ метрахъ отъ ихъ поверхности.

Подростки шли впереди, и Жанлинъ сообщалъ Беберу очень сложный планъ, придуманный имъ для того, чтобы получить въ кредитъ табаку на четыре су; Лидія почтительно отдалилась немного въ сторону. Катерина, Захарій и Этьенъ шли молча; передъ кабакомъ Авантажъ къ нимъ присоединились Магё и Левакъ.

— Вотъ мы и пришли, — обратился Магё къ Этьену. — Хотите зайти?

Одни направились къ кабаку, другіе двинулись дальше; Катерина пріостановилась на минуту и въ послѣдній разъ посмотрѣла на молодого человѣка своими ясными зеленоватыми глазами, блескъ которыхъ еще болѣе усиливался отъ темнаго цвѣта лица.

Она улыбнулась и скрылась вмѣстѣ съ прочими на поднимавшейся вверхъ дорогѣ, ведущей къ селенію.

Кабакъ стоялъ на перекресткѣ двухъ дорогъ, между жилищами рабочихъ и копями. Это былъ каменный двухъ-этажный домъ, выбѣленный известкою сверху до низу; широкіе голубые бордюры, которыми были обведены окна, придавали дому еще болѣе веселый видъ. Надъ входной дверью была прибита четыреугольная вывѣска, на которой было написано желтыми буквами: «Авантажъ», торговое заведеніе Рассанёра. Позади дома виднѣлось огороженное живою изгородью мѣсто для игры въ кегли. Компанія угольныхъ копей употребляла всѣ усилія, чтобы пріобрѣсти этотъ клочекъ земли, который врѣзывался въ ея обширныя владѣнія, но ничего не могла сдѣлать и приходила просто въ отчаяніе отъ этого кабака, выросшаго среди полей, при самомъ выходѣ изъ Ворё.

— Зайдите, — снова обратился Магё къ Этьену.

Въ маленькой, свѣтлой залѣ съ бѣлыми стѣнами, стояли три стола, дюжина стульевъ и сосновая, величиною съ кухонный буфетъ, конторка. Кромѣ того, въ комнатѣ было еще съ дюжину кружекъ, три бутылки ликера, графинъ и небольшой цинковый боченокъ съ краномъ. Въ этомъ боченкѣ держали пиво. Болѣе не было ничего: ни одной картины, ни одной полочки, ни какой-либо игры. Въ чугунномъ, блестящемъ чистотою каминѣ тихо горѣлъ уголь; каменный полъ былъ посыпанъ тонкимъ слоемъ бѣлаго песку, вбиравшаго въ себя постоянную сырость этой пропитанной водою мѣстности.

— Кружку пива, — сказалъ Магё плотной, бѣлокурой дѣвушкѣ, толстое лицо которой было изрыто оспой. — Рассенёръ дома?

Дѣвушка отвернула кранъ боченка и отвѣчала утвердительнымъ наклоненіемъ головы. Медленно, не отрываясь, Магё опорожнилъ половину кружки, чтобы прочистить горло отъ засѣвшей въ немъ пыли. Онъ ничего не предложилъ Этьену. Кромѣ нихъ, въ комнатѣ находился только единственный посѣтитель, тоже углекопъ, мокрый и перепачканный, молчаливо сидѣвшій за столомъ и сосредоточенно прихлебывавшій свое пиво. Вошелъ еще рабочій, жестомъ потребовалъ пива, опорожнилъ кружку, расплатился и вышелъ, не сказавъ ни слова.

Наконецъ, въ залу вошелъ человѣкъ лѣтъ тридцати-восьми, толстый, выбритый, съ добродушной улыбкой на кругломъ лицѣ. Это былъ Рассанёръ, бывшій забойщикъ, котораго компанія прогнала три года тому назадъ за участіе въ стачкѣ. Хорошій работникъ, недурной ораторъ, онъ выдавался впередъ каждый разъ, когда рабочіе считали необходимымъ протестовать противъ распоряженій компаніи, и кончилъ тѣмъ, что сталъ главою всѣхъ недовольныхъ. Его жена уже и прежде вела небольшую торговлю, которою нерѣдко занимаются жены углекоповъ, и, когда его выбросили на улицу, онъ добылъ денегъ и открылъ кабакъ прямо передъ Ворё, какъ бы бросая вызовъ компаніи. Теперь торговля его процвѣтала, кабакъ становился центромъ, куда стекались всѣ недовольные, и Рассенёръ обогащался насчетъ этого недовольства, которое онъ мало-по-малу раздувалъ въ сердцахъ своихъ старыхъ товарищей.

— Сегодня утромъ я нанялъ вотъ этого человѣка, — тотчасъ-же приступилъ Магё къ дѣлу. — Не свободна ли которая-нибудь изъ твоихъ двухъ комнатъ и не сдѣлаешь ли ты ему кредита до получки?

Широкое лицо Рассенёра мгновенно омрачилось. Онъ окинулъ подозрительнымъ взглядомъ Этьена и отвѣчалъ, даже не выразивъ, хоть ради приличія, ни малѣйшаго сожалѣнія:

— Невозможно. Мои комнаты обѣ заняты.

Молодой человѣкъ ожидалъ, что ему откажутъ, но все-таки этотъ отказъ былъ для него очень непріятенъ, а, главное, его удивило то тоскливое чувство, которое вдругъ овладѣло имъ при мысли о томъ, что надо уходить изъ Ворё. Ну, что же дѣлать, онъ уйдетъ, какъ только получить свои тридцать су. Углекопъ, который сидѣлъ за столомъ, ушелъ. Другіе посѣтители входили одинъ за другимъ, прополаскивали горло и выходили тою же развалистою походкою. Они пили, не выражая ни удовольствія, ни особенной слабости въ напитку, а просто, молча удовлетворяли потребность минуты.

— Ну, что, ничего нѣтъ новаго? — спросилъ какимъ-то особеннымъ тономъ Рассенёръ, обращаясь къ Магё, допивавшему пиво маленькими глотками.

Углекопъ оглянулся и увидѣлъ, что въ комнатѣ нѣтъ никого, кромѣ Этьена.

— Только и есть, что сегодня опять шумѣли и ругались… Все изъ-за крѣпленія галерей…

Онъ разсказалъ, въ чемъ было дѣло. Лицо кабатчика сдѣлалось багровымъ; отъ овладѣвшаго имъ волненія кровь, казалось, готова была брызнуть у него изъ глазъ и изъ лица. Наконецъ, онъ воскликнулъ:

— О, они будутъ негодяи, если вздумаютъ понизить заработную плату!

Этьенъ стѣснялъ его. Однако, онъ продолжалъ говорить, искоса поглядывая на молодого человѣка. Въ его рѣчи слышались безпрестанныя недомолвки; онъ, напримѣръ, говорилъ о директорѣ Геннебо, о его женѣ, о племянникѣ, «маленькомъ Негрелѣ», но никого не называлъ по имени. По его словамъ, дѣло не могло долго идти такъ, какъ оно идетъ, и не сегодня-завтра все треснетъ. Нищета слишкомъ велика. Рассенёръ перечислялъ заводы, которые закрылись и распустили рабочихъ. Уже съ мѣсяцъ онъ раздаетъ каждый день больше, чѣмъ по шести фунтовъ хлѣба. Вчера ему сообщили, что г-нъ Деноленъ, владѣлецъ сосѣднихъ копей, не знаетъ, какъ выдержать кризисъ, наконецъ, онъ получилъ письмо изъ Лилля, полное самыхъ тревожныхъ сообщеній.

— Ты знаешь, — прошепталъ онъ, — это отъ той особы, которую ты видѣлъ здѣсь вчера…

Ему помѣшала вошедшая въ комнату его жена, высокая худая женщина, горячаго темперамента, съ длиннымъ носомъ и фіолетоваго цвѣта скулами. Въ политикѣ она была гораздо болѣе радикальна, нежели ея мужъ.

— Письмо отъ Плюшара, — сказала она. — Ахъ, если бы онъ распоряжался здѣсь, тогда все пошло бы лучше!

Этьенъ, прислушивавшійся съ минуту къ разговору, понималъ недомолвки и все болѣе и болѣе возбуждался этими описаніями нищеты и тревожными ожиданіями. Имя, произнесенное внезапно женою Рассенёра, заставило его вздрогнуть, и онъ проговорилъ, какъ бы про себя:

— Я знаю Плюшара.

Такъ какъ присутствующіе смотрѣли на него, то онъ принужденъ былъ прибавить:

— Я — машинистъ, и мы вмѣстѣ служили на желѣзной дорогѣ въ Лиллѣ… Очень способный человѣкъ, я часто разговаривалъ съ нимъ.

Рассенёръ снова осмотрѣлъ Этьена и, какъ видно, вдругъ почувствовалъ къ нему симпатію. Послѣ минутнаго молчанія, онъ обратился къ женѣ:

— Магё привелъ ко мнѣ этого господина, своего откатчика, и спрашиваетъ, нѣтъ ли у насъ наверху свободной комнаты и не можемъ ли мы оказать кредитъ до получки…

Дѣло быстро уладилось: комната оказалась пустой, такъ какъ жилецъ очистилъ ее еще по утру. Кабатчикъ, страшно возбужденный, началъ говорить откровеннѣе, повторяя, что онъ потребуетъ отъ хозяевъ только должнаго, а не станетъ поступать, какъ другіе, желающіе добиться слишкомъ многаго. Его жена пожимала плечами и говорила, что она будетъ стоять за свои права.

— Прощайте! — перебилъ ихъ Магё. — Все это не помѣшаетъ людямъ работать подъ землей, а разъ они станутъ тамъ работать, то станутъ и умирать отъ этой работы… Посмотри, ты сталъ молодцомъ за эти три года, какъ вышелъ оттуда.

— Да, я таки поправился, — объявилъ снисходительно Рассенёръ.

Этьенъ поблагодарилъ уходившаго углекопа и проводилъ его до дверей, но тотъ не отвѣчалъ ни слова и только молча кивнулъ головой. Молодой человѣкъ стоялъ и смотрѣлъ, какъ Магё медленно поднимался къ своему жилью. Г-жа Рассенёръ, хлопотавшая по хозяйству, попросила Этьена подождать минутку, а затѣмъ она покажетъ ему комнату, гдѣ онъ можетъ вымыться. Оставаться ли ему? Онъ снова началъ колебаться, сожалѣя о свободѣ, которою пользовался, когда бродилъ по большимъ дорогамъ, и думая, что даже голодъ не такъ трудно выносить при блескѣ солнца и при радостномъ сознаніи, что самъ себѣ господинъ. Ему казалось, что прошли уже цѣлые годы съ того момента, какъ онъ взошелъ въ страшную бурю на насыпь и потомъ спустился подъ землю, чтобы ползать тамъ, какъ пресмыкающееся, по мрачнымъ галереямъ. Ему было противно даже подумать, что онъ опять будетъ жить этою жизнью. Это несправедливо и слишкомъ жестоко. Его человѣческая гордость возмущается при одной мысли сдѣлаться животнымъ, которое ослѣпляютъ и раздавляютъ.

Погруженный въ свои мысли, онъ безцѣльно бродилъ глазами по обширной равнинѣ, и мало-по-малу она привлекла его вниманіе. Онъ удивился, что она такъ велика. Слушая разсказы и объясненія стараго Боньмора, во время ихъ ночной бесѣды на насыпи, онъ представлялъ себѣ эту равнину вовсе не такою обширною. Копи лежали передъ нимъ дѣйствительно такими, какими онѣ рисовались ему въ ночномъ мракѣ: онъ видѣлъ уже эти деревянныя и каменныя строенія, просмолившійся сарай для просѣванія угля, шахтовую башню съ аспидною крышею, машинное отдѣленіе и высокую блѣдно-краснаго цвѣта трубу. Все это было скучено и смотрѣло какъ-то зловѣще. Но онъ не воображалъ, что за строеніями разстилается такая обширная площадь, похожая на чернильное озеро отъ находящихся на ней громадныхъ складовъ угля, прорѣзанныхъ высокими подмостками, по которымъ тянулись рельсы. Эти склады прилегали къ такому запасу бревенъ, какъ будто бы цѣлый лѣсъ былъ вырубленъ и свезенъ сюда. Направо, какъ воздвигнутая гигантами баррикада, возвышалась колоссальная насыпь, проросшая уже травой на болѣе отдаленномъ своемъ концѣ. Противоположный конецъ ея уже съ годъ горѣлъ внутри, и тамъ валилъ густой дымъ; на поверхности, между сѣроватымъ сланцомъ и песчаникомъ, тянулись длинныя красновато-ржавыя полосы. Затѣмъ шли безконечныя поля, обнаженныя въ это время года; болота съ ихъ грубой растительностью, перерѣзанныя мѣстами малорослыми ивами; луга, раздѣленные рядами тощихъ тополей. Вдали виднѣлись бѣлыя пятна; это были города: на сѣверѣ — Маршьенъ, на югѣ — Монсу, тогда какъ на востокѣ Вандамскій лѣсъ окаймлялъ горизонтъ фіолетовой линіей своихъ обнаженныхъ деревьевъ. Въ этотъ сумрачный день, подъ этимъ свинцовымъ небомъ, невольно казалось, что копи все окрасили въ свой черный цвѣтъ, что вся летавшая въ воздухѣ угольная пыль опускалась на равнину и, насѣвъ на деревья, покрыла дороги и поля.

Этьена больше всего удивляла рѣка Скарнъ, превращенная въ каналъ, котораго онъ не видѣлъ ночью. На протяженіи двухъ льё, отъ Ворё до Маршьена, каналъ шелъ прямо, серебряно-матовой лентой. Обсаженный съ обѣихъ сторонъ высокими деревьями, приподнятый надъ низменными мѣстностями, онъ тянулся далеко въ даль, съ своими зеленѣющими берегами, съ красными кормами лодокъ, скользившихъ по его водамъ. Около копей находилась пристань и стояли на якоряхъ суда, на которыя грузили уголь, привозя его въ телѣжкахъ изъ склада. Вся жизнь этой плоской равнины, казалось, сосредоточивалась наводахъ этого канала, проходившаго черезъ нее, какъ большая дорога, по которой провозили желѣзо и уголь.

Взглядъ Этьена перешелъ отъ канала къ краснымъ черепичнымъ крышамъ селенія, построеннаго на возвышенности. Затѣмъ онъ опять посмотрѣлъ Ворё и обратилъ вниманіе на глинистый спускъ, внизу котораго виднѣлся громадный складъ кирпича, сдѣланнаго и обожженнаго тутъ же, на мѣстѣ. Вѣтвь компанейской желѣзной дороги, служившая копямъ, проходила за заборомъ. Должно быть, всѣ землекопы уже спустились въ подземныя галереи, — не было видно никого, только по рельсамъ шелъ, визжа, одинъ вагонъ, передвигаемый лошадью. Вся картина не представляла уже теперь, при дневномъ свѣтѣ, ничего таинственнаго: не слышалось необъяснимаго грома, не висѣли въ воздухѣ фантастическіе огни; виднѣвшіяся вдали доменныя и коксовыя печи — померкли. Одна только непрерывно работавшая водоотливная помпа, съ виднѣвшимся надъ нею сѣроватымъ паромъ, все также дышала медленнымъ, тяжелымъ дыханіемъ людоѣда, котораго ничто не можетъ насытить.

Этьенъ вдругъ окончательно рѣшился остаться. Привели ли его къ этому рѣшенію глаза Катерины, которые ему померещились тамъ, вверху, при входѣ въ селеніе?.. Или, быть можетъ, на него дѣйствовалъ несшійся изъ Ворё воздухъ, пропитанный глухимъ раздраженіемъ и недовольствомъ?.. Онъ самъ не зналъ этого. Онъ только желалъ опять спуститься подъ землю, чтобы страдать и биться; онъ только думалъ о тѣхъ «людяхъ», про которыхъ говорилъ Боньморъ, — о томъ невидимомъ блаженствѣ, которому десять тысячъ голодныхъ отдаютъ свое тѣло…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Піолена, имѣніе Грегуаровъ, находилась въ двухъ километрахъ на востокъ отъ Монсу, по дорогѣ въ Жуазель. Въ ней былъ большой квадратный домъ самой обыкновенной архитектуры, построенный въ началѣ нынѣшняго столѣтія. Изъ обширныхъ земель, принадлежавшихъ нѣкогда Піоленѣ, остался только обнесенный заборомъ участокъ, гектаровъ въ тридцать, отличавшійся плодородіемъ своей почвы. Въ особенности славились фруктовый садъ и огородъ Піолены, дававшіе самые лучшіе во всемъ краѣ фрукты и овощи. Въ имѣніи былъ маленькій лѣсокъ, замѣнявшій собою паркъ. Отъ рѣшетки и до подъѣзда шла аллея изъ громадныхъ старыхъ липъ, являвшаяся своего рода достопримѣчательностью въ этой плоской мѣстности, гдѣ отъ Маршьена до Боньи всѣ высокія деревья были на счету.

Въ это утро Грегуары встали около восьми часовъ. Обыкновенно они спали много, съ наслажденіемъ, и не просыпались ранѣе девяти, но на этотъ разъ имъ помѣшала буря, свирѣпствовавшая ночью. Г-нъ Грегуаръ тотчасъ же пошелъ посмотрѣть, не надѣлалъ ли вѣтеръ какихъ-нибудь опустошеній въ его владѣніяхъ, а г-жа Грегуаръ, въ туфляхъ и фланелевомъ пенюарѣ, спустилась въ кухню. Низенькая и толстая, лѣтъ уже пятидесяти восьми, съ бѣлыми, какъ снѣгъ волосами, она сохранила на своемъ жирномъ лицѣ младенческое недоумѣвающее выраженіе.

— Мелани, — обратилась она къ кухаркѣ, — тѣсто готово; что если бы вы сдѣлали изъ него сейчасъ же бабу?.. Барышня не встанетъ раньше, какъ черезъ полчаса, и баба какъ разъ поспѣетъ къ ея шоколаду. Каковъ будетъ сюрпризъ!

Кухарка засмѣялась. Это была старая худощавая женщина, служившая Грегуарамъ уже тридцать лѣтъ.

— Правда, славный будетъ сюрпризъ!.. Огонь у меня разведенъ и печка должна уже нагрѣться… Къ тому же Гонорина поможетъ мнѣ немножко.

Двадцатилѣтняя Гонорина, взятая Грегуарами еще ребенкомъ и выросшая у нихъ въ домѣ, занимала теперь мѣсто горничной. Кромѣ этихъ двухъ женщинъ, прислуживалъ еще кучеръ, Франси, исполнявшій всѣ черныя работы. Уходъ за фруктами, овощами и птичнымъ дворомъ лежалъ на обязанности садовника и садовницы. Такъ какъ отношенія хозяевъ къ прислугѣ были патріархальныя, преисполненныя фамильярнаго добродушія, то всѣ обитатели этого маленькаго мірка жили въ самомъ добромъ согласіи.

Г-жа Грегуаръ, задумавшая еще въ постели этотъ сюрпризъ съ бабой, осталась въ кухнѣ, чтобы посмотрѣть, какъ посадятъ тѣсто въ печку. Кухня была очень просторная, и по той чистотѣ, съ которой она содержалась, по цѣлому арсеналу кастрюль, домашней утвари и горшковъ можно было тотчасъ отгадать, что она занимаетъ въ домѣ далеко не послѣднее мѣсто. По всему чувствовалось, что ѣдятъ здѣсь хорошо. Шкапы и кладовыя были переполнены запасами провизіи.

— Главное, чтобы она хорошо подрумянилась… Такъ вѣдь? — сказала г-жа Грегуаръ, отправляясь въ столовую.

Хотя весь домъ нагрѣвался колориферомъ, но въ столовой горѣлъ еще каменный уголь и придавалъ комнатѣ веселый видъ, убрана она была безъ малѣйшей роскоши; въ ней стояли: большой столъ, стулья, краснаго дерева буфетъ, и только два глубокихъ кресла выдавали пристрастіе хозяевъ къ комфорту и служили для нихъ мѣстомъ отдыха, во время котораго безмятежно совершалось перевариваніе сытнаго обѣда.

Въ одно время съ женой въ столовую вошелъ и г-нъ Грегуаръ, одѣтый въ толстую бумазейную куртку. Несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, онъ тоже былъ свѣжій, румяный старикъ, съ крупными чертами добраго и честнаго лица и совсѣмъ бѣлыми вьющимися волосами. Онъ видѣлъ кучера и садовника, и они сказали ему, что вѣтеръ не сдѣлалъ никакихъ важныхъ поврежденій въ хозяйствѣ, — только сломалъ одну печную трубу. Грегуаръ любилъ осматривать каждое утро свои маленькія владѣнія, не приносившія ему никакихъ особенныхъ заботъ, а между тѣмъ доставлявшія всѣ удовольствія, какія только можетъ имѣть собственникъ.

— А Сесиль? — спросилъ онъ. — Развѣ она сегодня не намѣрена вставать?

— Я ничего не понимаю, — отвѣчала его жена. — Мнѣ казалось, что она уже проснулась.

Столъ для завтрака былъ уже накрытъ; на бѣлоснѣжной скатерти стояли три чашки. Позвали Гонорину и послали ее посмотрѣть, что дѣлаетъ барышня. Горничная тотчасъ же возвратилась назадъ, едва сдерживая смѣхъ, и сказала полушепотомъ, какъ будто бы она все еще находилась тамъ, наверху, въ спальнѣ своей госпожи:

— О, если бы вы только видѣли барышню!.. Она спитъ… о, она спитъ, какъ Іисусъ… Нельзя себѣ представить, какъ она спитъ; пріятно посмотрѣть на нее…

Растроганные отецъ и мать обмѣнялись взглядами.

— Ты пойдешь посмотрѣть? — спросилъ, улыбаясь, отецъ.

— Ненаглядная моя бѣдняжечка! — прошептала мать. — Да, я пойду.

Они вмѣстѣ поднялись наверхъ. Спальня Сесили была единственная роскошно убранная комната въ домѣ. По фантазіи избалованнаго ребенка, которому родители ни въ чемъ не отказывали, она была обтянута шелковой голубой матеріей и убрана бѣлой съ голубыми полосками мебелью, покрытой лакомъ. Въ полусвѣтѣ, проникавшемъ черезъ неплотно сдвинутые края полога, виднѣлась постель, вся бѣлая. На ней спала молодая дѣвушка, подложивъ подъ щеку свою обнаженную руку. Пышущая здоровьемъ, совсѣмъ развившаяся, несмотря на свой восемнадцатилѣтній возрастъ, она не была хороша, но обладала великолѣпнымъ молочнаго цвѣта тѣломъ. Волосы у нея были темнорусые, лицо — круглое съ небольшимъ носикомъ, совсѣмъ спрятавшимся между пухлыми щеками. Одѣяло сползло съ нея, и она дышала такъ тихо, что ея грудь нисколько не колыхалась.

— Этотъ проклятый вѣтеръ не далъ ей спать всей ночи, — прошептала мать.

Отецъ жестомъ остановилъ ее. Они оба наклонились надъ постелью и съ обожаніемъ смотрѣли на дочь, лежавшую передъ ними въ своей дѣвственной наготѣ. Сесиль появилась на свѣтъ, когда они уже потеряли всякую надежду имѣть дѣтей, и старики видѣли въ ней совершенство, не замѣчали ея толщины, и постоянно тревожились тѣмъ, что питаніе ея недостаточно хорошо.

Дѣвушка все спала, не чувствуя около себя присутствія людей. Впрочемъ, по ея неподвижному лицу вдругъ пробѣжала легкая тѣнь. Отецъ и мать перепугались, какъ бы она не проснулась, и на цыпочкахъ вышли изъ комнаты.

— Тсъ! — прошепталъ отецъ за дверью. — Не надо ее будить, если она не спала ночь.

— Пусть себѣ спить, крошка, сколько хочетъ, — подтвердила мать. — Мы можемъ подождать.

Они сошли въ столовую и усѣлись въ кресла; прислуга посмѣивалась надъ крѣпкимъ сномъ барышни, однако же, безъ малѣйшаго ворчанія приняла мѣры, чтобы завтракъ былъ наготовѣ каждую минуту. Господинъ Грегуаръ взялъ газету, а его жена принялась за вязанье изъ шерсти большого одѣяла, предназначавшагося на то, чтобы покрывать ноги. Въ комнатѣ было жарко, и во всемъ домѣ стояла мертвая тишина.

Капиталъ Грегуаровъ, приносившій имъ около сорока тысячъ франковъ дохода, весь цѣликомъ заключался въ акціяхъ каменноугольныхъ копей въ Монсу. И мужъ, и жена съ величайшей охотой разсказывали происхожденіе ихъ богатства, совпадавшее съ основаніемъ каменноугольной компаніи.

Въ началѣ прошлаго столѣтія, во всей мѣстности отъ Лилля до Валансьена развилась повальная манія разыскивать залежи каменнаго угля. Первые успѣхи предпринимателей, образовавшихъ впослѣдствіи Анзенскую компанію, вскружили всѣмъ головы. Въ каждой общинѣ буравили и изслѣдовали почву, повсюду образовывались товарищества, вездѣ выхлопатывались концессіи. Но между самыми упорными углекопателями этой эпохи несомнѣнно наиболѣе всѣхъ выдавался по своей смѣлости и предпріимчивости баронъ Дерюмо. Въ продолженіе сорока лѣтъ онъ преслѣдовалъ свою идею, не останавливаясь ни передъ чѣмъ. Его первоначальныя розысканія оказывались безплодными; ему случалось послѣ цѣлыхъ мѣсяцевъ труда бросать все и приниматься задѣло съизнова; его преслѣдовали то обвалы, засыпавшіе только-что проведенныя галереи, то наводненія, губившія рабочихъ; ему приходилось безполезно зарывать въ землю сотни тысячъ франковъ, выносить на своихъ плечахъ возню съ администраціей, съ акціонерами, приходившими въ отчаяніе, съ землевладѣльцами, которые не хотѣли признавать концессій, выдаваемыхъ правительствомъ, и требовали, чтобы углеискатели входили лично съ ними въ соглашеніе. Несмотря на все это, баронъ не падалъ духомъ и въ концѣ концовъ основалъ товарищество: «Дерюмо, Фокенуа и Комп.», для разработки участка въ Монсу, на который онъ выхлопоталъ себѣ концессію. Сначала дѣло начало было приносить небольшой доходъ, какъ вдругъ открылись по сосѣдству копи «Куньи», принадлежавшія графу Куньи, копи «Жуазёль», товарищества «Корнилъ и Женаръ». Эта страшная конкурренція должна была совсѣмъ убить копи барона. Къ счастью, 26 августа 1760 года, владѣльцы всѣхъ трехъ предпріятій вошли между собой въ соглашеніе и образовали «Компанію каменноугольныхъ копей въ Монсу», ту самую, которая существуетъ и понынѣ. Общую собственность раздѣлили при раскладкѣ на двадцать четыре пая или, какъ ихъ назвали, «су», изъ которыхъ каждый подраздѣлялся еще на двѣнадцать долей или «денье», такъ что всего выходило двѣсти восемьдесятъ восемь «денье». Стоимость «денье» опредѣлялась въ десять тысячъ франковъ, и такимъ образомъ получался капиталъ почти въ три милліона. Дерюмо, измученный окончательно, но все-таки вышедшій изъ борьбы побѣдителемъ, получилъ при раздѣлѣ шесть паевъ и три доли.

Въ это время баронъ владѣлъ Піоленой, къ которой принадлежало тогда триста гектаровъ земли. Управляющимъ у него былъ Гоноре Грегуаръ, родомъ изъ Пикардіи, прадѣдъ Леона Грегуара, отца Сесили. По заключеніи договора между владѣльцами копей, Гоноре, хранившій въ чулкѣ пятьдесятъ тысячъ франковъ, скопленныхъ на черный день, увлекся непоколебимою вѣрою своего господина въ созданное имъ предпріятіе и хотя дрожалъ отъ страха за свои деньги, но все-таки поддался искушенію. Онъ вынулъ десять тысячъ ливровъ красивыми экю и взялъ на нихъ одну долю въ предпріятіи, — одно «денье», — не переставая съ ужасомъ думать, не обворовалъ ли онъ своихъ дѣтей, позволивъ себѣ этотъ рискованный шагъ. Дѣйствительно, его сынъ Эженъ получалъ на это «денье» очень маленькій дивидендъ. Онъ имѣлъ глупость потерять въ одномъ неудачномъ предпріятіи остальныя сорокъ тысячъ, доставшіяся ему послѣ отца, и жилъ довольно скаредно. Однако, мало-по-малу дивидендъ увеличивался и съ теченіемъ времени Грегуары сдѣлались настолько богаты, что Фелисьенъ Грегуаръ могъ, наконецъ, осуществить мечту своего дѣда, бывшаго управляющаго. Мечта эта, убаюкивавшая Фелисьена въ дѣтствѣ, состояла въ томъ, чтобы пріобрѣсти Піолену. И онъ пріобрѣлъ ее, правда, урѣзанную, пріобрѣлъ баснословно дешево, такъ какъ она стала въ то время національною собственностью. Слѣдующіе затѣмъ годы были очень тяжелые: приходилось ожидать развязки всѣхъ революціонныхъ событій; потомъ послѣдовало кровавое паденіе Наполеона. Только уже Леонъ Грегуаръ началъ вполнѣ пользоваться изумительно быстро возраставшими процентами съ капитала, съ такимъ страхомъ помѣщеннаго его прадѣдомъ въ рискованное предпріятіе. Эти жалкія десять тысячъ росли и увеличивались по мѣрѣ развитія дѣлъ компаніи. Съ 1820 года онѣ начали приносить сто на сто, то есть десять тысячъ въ годъ. Въ 1844 году онѣ дали двадцать тысячъ; въ 1850 — сорокъ. Наконецъ, были еще два года, въ которые дивидендъ дошелъ до необыкновенной цифры въ пятьдесятъ тысячъ франковъ. Номинальная цѣна «денье» была на биржѣ Лилля милліонъ франковъ; въ одно столѣтіе она увеличилась во сто разъ.

Въ то время, когда цѣнность доли дошла до милліона, многіе совѣтовали г-ну Грегуару продать свое «денье», но онъ выслушивалъ эти совѣты съ отечески снисходительной улыбкой и постоянно отказывался. Черезъ шесть мѣсяцевъ начался промышленный кризисъ, и стоимость «денье» упала до шестисотъ тысячъ франковъ. Но г-нъ Грегуаръ продолжалъ улыбаться, не обращая ни на что вниманія, такъ какъ онъ уже успѣлъ проникнуться непоколебимою вѣрою въ свои копи. Курсъ опять поднимется; нѣтъ ничего на свѣтѣ солиднѣе этихъ акцій. Къ тому же, къ фанатической вѣрѣ присоединялось въ немъ еще чувство глубокой признательности къ этой цѣнной бумагѣ, которая цѣлое столѣтіе кормила всю семью и позволяла ей жить, ничего не дѣлая. Это было для Грегуаровъ какое-то божество, которому они поклонялись въ своемъ эгоизмѣ, это была какая-то благодѣтельная фея ихъ домашняго очага, укачивающая ихъ, когда они лѣниво лежать на своихъ широкихъ постеляхъ, откармливающая ихъ, когда они сидятъ за своимъ сытнымъ столомъ… Такъ шло отъ отца къ сыну. Зачѣмъ же сомнѣваться въ судьбѣ, когда, быть можетъ, это сомнѣніе разгнѣваетъ ее?.. Но, кромѣ всего этого, въ глубинѣ сердецъ Грегуаровъ, подъ непоколебимою вѣрою въ копи, таился еще суевѣрный страхъ, чтобы милліонъ, которымъ они обладали, не растаялъ тотчасъ же, какъ только они обратятъ свое «денье» въ деньги и положатъ ихъ въ столъ. Имъ казалось, что этому милліону гораздо безопаснѣе лежать въ землѣ, откуда поколѣнія голодныхъ углекоповъ будутъ доставать господамъ Грегуарамъ каждый день понемногу денегъ, именно, постольку, посколько нужно на ихъ потребности.

Нѣтъ сомнѣнія, что счастье не покидало этомъ домъ. Г-нъ Грегуаръ женился еще очень молодымъ человѣкомъ на дочери аптекаря въ Мартьенѣ, дѣвушкѣ бѣдной и некрасивой, которую онъ, тѣмъ не менѣе, обожалъ. Она съ избыткомъ ему платила тѣмъ же и, вся погрузившись въ свое хозяйство, восторгалась мужемъ, смотрѣла на все его глазами, такъ что между ними никогда не бывало и тѣни какого-либо разлада, и оба они стремились къ одному и тому же идеалу — сытой, обезпеченной жизни. Они прожили такимъ образомъ сорокъ лѣтъ, расточая другъ другу взаимныя ласки и услуги. Это была самая аккуратная жизнь: сорокъ тысячъ франковъ проѣдались ими очень скромно, безъ всякаго шума, а кое-какія сбереженія, оставшіяся у нихъ, были всѣ истрачены Сесилью, позднее и неожиданное рожденіе которой вывело ихъ на нѣкоторое время изъ опредѣленнаго бюджета. Они никогда ни въ чемъ не отказывали ей: завели другую лошадь, двѣ кареты, весь ея туалетъ выписывали пзстояно изъ Парижа. Но эти расходы доставляли имъ только новую радость; для дочери они не жалѣли ничего и, кажется, еще находили всѣ вещи недостойными служить ей, тогда какъ сами они, — и отецъ и мать, — до сихъ поръ носили платья того покроя, который считался моднымъ во дни ихъ молодости, и, вообще, не только не придавали никакой цѣны внѣшней обстановкѣ, но даже смотрѣли на всякую непроизводительную трату, какъ на глупость.

Дверь въ столовую быстро распахнулась, и сильный голосъ прокричалъ:

— Отлично! Развѣ можно завтракать безъ меня?

Это была только-что вскочившая съ постели Сесиль, еще съ опухшими отъ сна глазами. Она подобрала кое-какъ на затылокъ свои волосы, накинула на себя бѣлый шерстяной пенюаръ и явилась въ столовую.

— Мы не завтракаемъ, — отвѣчала мать. — Ты видишь, что мы ждемъ тебя… Сегодняшняя буря помѣшала тебѣ, бѣдняжкѣ, спать!

Молодая дѣвущка посмотрѣла на нее съ удивленіемъ.

— Была буря?.. А я ничего не слыхала… Я ни разу и не просыпалась.

Имъ это показалось очень смѣшно, и они всѣ трое расхохотались; кухарка и горничная, принесшія завтракъ, тоже померли со смѣху. Мысль, что барышня проспала безпросыпу цѣлыхъ двѣнадцать часовъ, развеселила весь домъ. Когда на столъ подали бабу, всѣ лица окончательно просіяли.

— Какъ, она уже испеклась! — твердила Сесиль. — Какой соблазнъ вы мнѣ устроили!.. Шоколадъ съ горячей бабой необыкновенно вкусенъ!

Они сѣли за столъ; отъ шоколада, налитаго въ чашки, шелъ паръ, и нѣкоторое время только и было рѣчи, что о бабѣ. Мелани и Гонорина стояли въ столовой и сообщали разныя подробности о томъ, какъ пеклась баба. Онѣ смотрѣли, какъ куски ея исчезали одинъ за другимъ, и твердили, что весело печь булки, когда видишь, что господа кушаютъ ихъ съ такимъ аппетитомъ.

Раздался яростный лай собакъ и присутствующіе предположили, что собаки лаютъ на учительницу музыки, которая являлась изъ Маршьена по понедѣльникамъ и пятницамъ. Кромѣ нея, приходилъ еще учитель словесности. Молодая дѣвушка получала все образованіе въ Піоленѣ и пребывала совершенно счастливою въ своемъ невѣжествѣ, выбрасывая, какъ капризный ребенокъ, книгу за окно, лишь только находила ее скучною.

— Это пришелъ г-нъ Деноленъ, — сказала Гонорина, возвратившись.

Позади ея шелъ Деноленъ, кузенъ Грегуара. Онъ вошелъ въ комнату развязною походкою, громко говоря и размахивая руками. Ему уже было за пятьдесятъ лѣтъ, но его коротко остриженные волосы и большіе усы оставались совершенно черными.

— Да, это я; здравствуйте!.. Пожалуйста не безпокойтесь!

Онъ сѣлъ, между тѣмъ какъ Грегуары продолжали восклицать, волноваться и, наконецъ, едва согласились окончить свой шоколадъ.

— Тебѣ что-нибудь нужно сообщить мнѣ? — спросилъ г-нъ Грегуаръ.

— Нѣтъ, ничего, — поспѣшно отвѣчалъ Деноленъ. — Я ѣздилъ кататься верхомъ и, проѣзжая мимо, вздумалъ на минуту завернуть къ вамъ.

Сесиль освѣдомилась, какъ поживаютъ его дочери, Жанна и Люси. Онѣ совершенно здоровы: первая все занимается живописью, а вторая съ утра до ночи упражняется въ пѣніи. Голосъ Денолена слегка дрожалъ, какъ будто подъ взрывами своихъ веселыхъ шутокъ онъ скрывалъ одолѣвавшее его недомоганье.

— А на копяхъ все идетъ благополучно? — снова спросилъ Грегуаръ.

— Ну!.. Я, какъ и другіе, притиснуть этимъ проклятымъ кризисомъ… Да, приходится расплачиваться за прошлые счастливые годы! Слишкомъ много настроили заводовъ, желѣзныхъ дорогъ и убили всѣ капиталы на громадное производство. А теперь деньги точно пропали, денегъ нѣтъ на то, чтобы привести въ движеніе все понастроенное… Къ счастію, положеніе еще не изъ самыхъ отчаянныхъ, и я какъ-нибудь да извернусь.

Точно такъ же, какъ и его кузенъ Грегуаръ, онъ получилъ въ наслѣдство долю въ каменноугольныхъ копяхъ Монсу. Инженеръ по профессіи и неугомонно предпріимчивый человѣкъ, Деноленъ сгоралъ желаніемъ пріобрѣсти себѣ королевское богатство, какъ только стоимость доли дошла до милліона, онъ поспѣшилъ продать свое «денье», чтобы съ вырученными за него деньгами приступить къ осуществленію уже давно задуманнаго имъ предпріятія. Его жена принесла ему въ приданое маленькій клочекъ земли около Вандама, гдѣ были открыты двѣ каменноугольныя копи: Жанъ-Баръ и Гастонъ-Мари. Онѣ находились въ такомъ запущеніи и угля изъ нихъ добывалось такъ мало, что едва-едва окупались расходы. Деноленъ мечталъ поправить Жанъ-Баръ, поставить въ немъ новую машину, расширить шахту, чтобы можно было скорѣе доставлять наверхъ уголь. «Тамъ можно будетъ лопатой загребать золото», говорилъ онъ. Мысль была вѣрная. Но полученный имъ милліонъ ушелъ уже весь на осуществленіе этого плана, а проклятый промышленный кризисъ разразился именно въ ту минуту, когда Деноленъ разсчитывалъ, что можетъ теперь получать большіе барыши. Къ тому же онъ былъ очень плохой администраторъ, не умѣлъ выжимать сокъ изъ своихъ рабочихъ и, съ тѣхъ поръ какъ умерла его жена, позволялъ обижать себя первому встрѣчному. Дочерямъ своимъ Деноленъ предоставилъ полную свободу, и старшая собиралась поступить на сцену, а младшая послала на выставку три пейзажа своей работы, изъ которыхъ ни одинъ не былъ принятъ. Обѣ онѣ были очень веселыя дѣвушки, нисколько не унывали отъ того, что ихъ благосостояніе пошатнулось, и даже обѣщали, въ виду угрожающей нищеты, сдѣлаться очень хорошими хозяйками.

— Видишь ли, Леонъ, — нѣсколько нерѣшительно заговорилъ Деноленъ, — ты напрасно не продалъ свое «денье» въ одно время со мной. Теперь все идетъ часъ отъ часу хуже, и ты, пожалуй, рискуешь… Если бы ты вложилъ деньги въ мое дѣло, тогда и увидѣлъ бы, что бы мы надѣлали въ Вандамѣ на нашихъ копяхъ.

Греіуаръ, не торопясь, допилъ шоколадъ и спокойно отвѣчалъ: — Никогда!.. Ты очень хорошо знаешь, что я не хочу спекулировать. Теперь я живу спокойно, и съ моей стороны было бы очень глупо навязать себѣ на шею всѣ эти дѣловыя хлопоты. Что же касается до Монсу, то пусть акціи еще упадутъ, — мы все-таки получимъ достаточно на наши расходы. Не слѣдуетъ быть очень жаднымъ, чортъ возьми! Затѣмъ послушай: въ одинъ прекрасный день ты самъ будешь кусать себѣ пальцы, такъ какъ акціи Монсу опять поднимутся, и внуки Сесили получать еще съ нихъ кое-что на бѣлый хлѣбъ.

Деноленъ слушалъ его съ принужденной улыбкой.

— Ну, если бы я тебѣ предложилъ вложить только сто тысячъ франковъ въ мое дѣло, — пробормоталъ онъ, — отказался ли бы ты?

Увидѣвъ встревоженныя лица Грегуаровъ, онъ пожалѣлъ о своихъ словахъ и отложилъ мысль о займѣ до момента послѣдней крайности.

— О, мнѣ пока не нужно денегъ! Я просто пошутилъ… Да ты, можетъ быть, и правъ: люди гораздо скорѣе жирѣютъ отъ тѣхъ денегъ, которыя добываются для нихъ чужими руками.

Разговоръ перемѣнилъ направленіе. Сесиль разспрашивала о своихъ кузинахъ, занятія которыхъ интересовали ее, хотя въ то же время и шокировали. Г-жа Грегуаръ обѣщала въ первый солнечный день свозить свою дочь повидаться съ этими милыми крошками. Однако, господинъ Грегуаръ казался разсѣяннымъ и не принималъ участія въ разговорѣ. Наконецъ, онъ громко сказалъ:

— Будь я на твоемъ мѣстѣ, я бы больше не упрямился и вошелъ въ переговоры съ Монсу. Они этого страстно желаютъ, и тогда ты возвратилъ бы всѣ свои деньги.

Онъ намекалъ на давнишнюю вражду, существовавшую между компаніей копей Монсу и владѣльцами вандамскихъ копей. Несмотря на незначительность послѣднихъ, ихъ могущественная сосѣдка не могла переносить, что въ ея владѣнія, находившіяся въ шестидесяти семи общинахъ, вдругъ врѣзался какой-то непринадлежащій ей жалкій клочекъ земли, подземныя галереи котораго проходятъ всего въ двухстахъ метрахъ отъ ея галерей. Компанія употребляла всѣ усилія, чтобы заставить вандамскія копи прекратить работу, но, когда ей это не удалось, она задумала купить ихъ за безцѣнокъ, въ то время какъ онѣ окончательно приблизятся къ банкротству. Война не затихала ни на минуту; это былъ поединокъ до послѣдней капли крови, хотя директоры и инженеры обѣихъ копей сохраняли между собой самыя вѣжливыя отношенія.

— Никогда! — вскричалъ тотъ въ свою очередь. — Пока я живъ, Вандамъ не достанется Монсу… Въ четвергъ я обѣдалъ у Геннебо и очень хорошо видѣлъ, какъ онъ обхаживалъ вокругъ меня. Еще прошлой осенью, когда всѣ эти важныя особы пріѣзжали въ правленіе, онѣ осыпали меня всевозможными любезностями… Да, да, я ихъ знаю, этихъ маркизовъ и герцоговъ, генераловъ и министровъ! Разбойники, которые снимутъ съ васъ послѣднюю рубашку!..

Онъ былъ неистощимъ въ своемъ гнѣвѣ. Къ тому же господинъ Грегуаръ не защищалъ правленія копей Монсу, всегда состоящаго изъ шести членовъ, какъ это было обусловлено уставомъ 1760 года, и деспотически распоряжающагося дѣлами компаніи. Когда одинъ изъ этихъ господъ умиралъ, остальные пятеро выбирали новаго члена изъ самыхъ вліятельныхъ и богатыхъ акціонеровъ. При своихъ умѣренныхъ вкусахъ, владѣлецъ Піолены находилъ, что эти господа иногда хватаютъ черезъ край въ своей страстной погонѣ за наживой.

Мелани пришла убрать со стола завтракъ. Собаки опять залаяли на дворѣ, и Гонорина направилась уже къ двери, чтобы посмотрѣть, кто пришелъ, но Сесиль, задыхаясь отъ жары и отъ слишкомъ переполненнаго желудка, встала изъ-за стола, проговоривъ:

— Не ходи; это навѣрное моя учительница музыки.

Деноленъ тоже всталъ. Онъ посмотрѣлъ вслѣдъ уходившей дѣвушкѣ и, улыбаясь, спросилъ:

— Ну, какъ подвигается сватовство маленькаго Негреля?

— Еще ничего нѣтъ опредѣленнаго, — отвѣчала г-жа Грегуаръ. — Одни только предположенія… Нужно прежде подумать.

— Разумѣется, — продолжалъ Деноленъ съ игривымъ смѣхомъ. — Я думаю, что племянникъ и тетка… Что меня сбиваетъ съ толку, такъ это то, что сама г-жа Геннебо хлопочетъ объ этой свадьбѣ.

Господинъ Грегуаръ вознегодовалъ. Такая знатная дама и притомъ четырнадцатью годами старше молодого человѣка!.. Это чудовищно! Онъ не любитъ, чтобы шутили надъ такими вещами. Деноленъ, продолжая посмѣиваться, пожалъ ему руку и вышелъ.

— Нѣтъ, это опять таки не ко мнѣ, — проговорила входя Сесиль. — Это пришла та женщина съ двоими дѣтьми, помнишь, мама, жена углегопа, которую мы встрѣтили… Позвать ихъ сюда?

Произошло колебаніе. Очень они грязны? Нѣтъ, не очень; къ тому же они снимутъ свои башмаки на лѣстницѣ. Отецъ и мать уже расположились въ своихъ покойныхъ креслахъ, чтобы дать совершиться пищеваренію. Если выйти изъ этой комнаты, то перемѣна воздуха можетъ вредно подѣйствовать. Это соображеніе заставило ихъ рѣшиться.

— Пусть войдутъ, Гонорина.

Въ столовую вошла Магё съ своими ребятишками. Иззябшіе и голодные, они почувствовали боязливый трепетъ, лишь только очутились въ этой жаркой комнатѣ, въ которой такъ хорошо пахло сдобною булкою.

II.

Въ затворенную наглухо комнату пробились сквозь щели занавѣсокъ сѣроватыя полосы отъ свѣта наступавшаго дня и вѣеромъ расползлись по потолку. Остальные члены семьи Магё все еще не просыпались: Ленора и Генрихъ спали попрежнему, обнявшись; Альзира лежала на своемъ горбу, запрокинувъ назадъ голову; старикъ Боньморъ занималъ одинъ постель Захарія и Жанлина и храпѣлъ, раскрывъ ротъ. Ни малѣйшаго звука не слышно было въ узенькомъ корридорчикѣ, гдѣ Магё заснула, кормя грудью Эстеллу. Теперь ребенокъ тоже спалъ, лежа поперекъ живота матери и задыхаясь отъ навалившейся на него мягкой, налитой молокомъ, груди.

Часы внизу пробили шесть. По всему селенію захлопали выходныя двери и раздался стукъ деревянныхъ башмаковъ по тротуарамъ; это отправлялись на копи просѣвальщицы. И опять все затихало до семи часовъ. Затѣмъ занавѣски у оконъ раскрылись, сквозь стѣны можно было слышать поднявшіяся отовсюду позѣвыванія и покашливанія. Гдѣ-то долго скрипѣла кофейная мельница, а въ комнатѣ Магё все еще никто не просыпался.

Вдалекѣ послышался крикъ, завязалась драка, и этотъ шумъ разбудилъ, наконецъ, Альзиру. Она тотчасъ отгадала, который долженъ быть часъ, и, вскочивъ съ постели, босикомъ выбѣжала въ корридоръ.

— Мама, мама, — говорила она, тряся мать, — уже поздно, а ты хотѣла сегодня идти… Осторожнѣе, не задави Эстеллу.

Она вытащила изъ подъ груди матери полу задушеннаго ребенка.

— Господи, помилуй! — бормотала Магё, протирая глаза. — Когда люди такъ измучены, они могутъ проспать цѣлыя сутки.. Одѣнь Генриха и Ленору; я ихъ возьму съ собой. А ты присмотришь за Эстеллой; я боюсь ее таскать по такой собачьей погодѣ.

Она наскоро умылась, надѣла свою лучшую голубую юбку и сѣрую шерстяную кофту, на которую еще вчера положила двѣ заплаты.

— Господи, помилуй, а какъ же супъ-то? — снова пробормотала она.

Въ то время какъ мать торопливо спускалась внизъ, Альзира отнесла въ комнату проснувшуюся и раскричавшуюся Эстеллу. Восьмилѣтняя дѣвочка уже привыкла къ капризамъ ребенка и умѣла съ нѣжностью взрослой женщины развлечь его и успокоить. Она положила Эстеллу на свою еще теплую постель и убаюкала ее, давъ сосать свой палецъ. Справившись съ этимъ дѣломъ, Альзира должна была немедленно обратиться къ проснувшимся и успѣвшимъ уже подраться Генриху и Ленорѣ. Эти дѣти не ссорились лишь во снѣ и даже нѣжно обнимали другъ друга, покуда спали. Только-что открывъ глаза, шестилѣтняя Ленора немедленно начала тузить своего брата, который былъ моложе ея двумя годами и принималъ удары, даже и не пробуя защититься отъ нихъ. У обоихъ были большія, какъ бы налитыя головы, покрытыя взъерошенными желтыми волосами. Альзира принуждена была оттащить сестру за ноги, пригрозивъ ей розгой. Началось умыванье и одѣванье, сопровождаемое крикомъ, плачемъ и топотомъ. Окна оставались занавѣшенными, чтобы свѣтъ не разбудилъ Боньмора, продолжавшаго храпѣть, несмотря на возню, поднятую дѣтьми.

— У меня все готово! Скоро ли вы тамъ справитесь? — прокричала Магё.

Она открыла въ кухнѣ ставни, разгребла огонь и подложила свѣжаго угля. Въ ней таилась надежда, что старикъ не доѣлъ оставленный для него супъ. Но котелокъ оказался совершенно пустымъ, и она должна была сварить горсть вермишели, сберегавшейся про запасъ уже дня три. Придется съѣсть ее безъ масла, такъ какъ отъ того крошечнаго кусочка, который остался вчера, теперь, конечно, нѣтъ и слѣда. Велико было удивленіе Магё, когда она увидѣла, что Катерина, приготовляя тартинки, ухитрилась еще оставить кусочекъ масла, величиною съ орѣхъ. Кромѣ этого кусочка въ буфетѣ рѣшительно ничего больше не было: ни одной крошки хлѣба, никакой косточки, которую можно было бы поглодать. Что съ ними будетъ, если Мэгра и сегодня откажетъ въ кредитѣ, а буржуа изъ Піолены не дадутъ ста су? Когда мужчины и Катерина возвратятся съ копей, надо же будетъ имъ чего-нибудь поѣсть, такъ какъ, къ несчастію, до сихъ поръ не выдумали еще средства жить безъ ѣды.

— Сойдете ли вы, наконецъ? — снова крикнула она. — Мнѣ пора идти.

Когда Альзира сошла съ дѣтьми въ кухню, Магё разложила вермишель поровну на три маленькія тарелки. Что же касается до нея самой, то ей, какъ она увѣряла, вовсе не хочется ѣсть. Хотя Катерина уже переварила одинъ разъ оставшуюся отъ вчерашняго дня кофейную гущу, но мать снова перепустила ее черезъ кипятокъ и выпила двѣ большихъ кружки кофе, до такой степени жидкаго, что онъ походилъ на ржаваго цвѣта воду. Это все-таки подкрѣпитъ ее…

— Слушай, — обратилась она къ Альзирѣ, — не буди дѣда, пускай онъ спить, и смотри хорошенько за Эстеллой, чтобы она не свернула себѣ шеи. Если она проснется и раскричится, то вотъ кусочекъ сахару. Распусти его въ водѣ и напой ее съ ложечки. Я знаю, что ты умница и не съѣшь сама этого кусочка.

— А какъ же школа, мама?

— Ну, въ школу пойдешь въ другой разъ. Сегодня ты нужна мнѣ.

— А супъ? Хочешь, я сварю его, если ты не скоро возвратишься?

— Супъ, супъ… Нѣтъ, подожди меня.

Альзира, какъ большая часть уродцевъ, была не по лѣтамъ развита умственно и умѣла отлично варить супъ. Какъ видно, она поняла затрудненія матери и больше не настаивала.

Теперь уже все селеніе проснулось; дѣти толпами шли въ школу, шаркая по тротуарамъ своими калошами. Пробило восемь часовъ, и трескотня голосовъ становилась все слышнѣе и слышнѣе за стѣной, у Левановъ. Начался бабій день. Подбоченясь, женщины сидѣли за своимъ кофе, и ихъ языки работали безъ отдыха, какъ мельничные жернова. Къ оконному стеклу прильнуло снаружи поблеклое лицо съ толстыми губами и приплюснутымъ носомъ.

— Послушай, есть кое-что новенькое? — послышался голосъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, послѣ! — отвѣчала Магё. — Мнѣ надо идти!

Боясь соблазниться стаканомъ горячаго кофе, на который приглашала ее сосѣдка, Магё накормила скорѣе Ленору и Генриха и вышла съ ними на улицу. Наверху Боньморъ продолжалъ храпѣть съ ритмической правильностью, убаюкивая весь домъ.

Выйдя на свѣжій воздухъ, Магё удивилась, что уже не слышно воя вѣтра. Наступила внезапная оттепель; небо было землистаго цвѣта, скользкія стѣны покрылись зеленоватой сыростью, на дорогахъ образовалась грязь, присущая только этой странѣ каменнаго угля, черная, какъ разведенная сажа, густая и липкая до того, что изъ нея съ трудомъ можно было вытаскивать ноги. Не успѣвъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, Магё должна была прибить Ленору, которая занималась тѣмъ, что собирала грязь съ своихъ калошъ, какъ съ кончика лопаты. По выходѣ изъ селенія, Магё прошла вдоль насыпи и свернула на дорогу къ каналу, пробираясь, чтобы сократить путь, по неровнымъ закоулкамъ, среди пустырей, огороженныхъ поросшими мхомъ заборами. Далѣе пошли обычныя картины, присущія предмѣстьямъ промышленныхъ центровъ: потянулись одни за другими сараи и длинныя заводскія строенія съ высокими трубами; позади группы тополей виднѣлась обвалившаяся шахтовая башня старыхъ рекильярскихъ копей. Повернувъ направо, Магё вышла на большую дорогу.

— Погоди, погоди, грязная свинья, я тебѣ покажу, какъ катать шарики! — крикнула она.

Теперь Генрихъ захватилъ въ руку кусокъ грязи и мялъ ее. Отколотивъ безъ разбора обоихъ ребятишекъ, Магё привела ихъ, наконецъ, въ повиновеніе, и они шли, косясь назадъ, чтобы видѣть слѣды своихъ ступней, уже измученные непрерывными усиліями, съ которыми приходилось вытаскивать ноги изъ грязи.

Со стороны Маршьена, мощеная дорога тянулась на протяженіи двухъ лье, какъ вымазанная въ дегтю лента, положенная среди красноватой почвы. Далѣе она пересѣкала Монсу, незамѣтно спускаясь внизъ по отлогому скату равнины. Эти сѣверныя дороги, съ ихъ легкими спусками и подъемами, вытянутыя въ струнку между мануфактурными городами, мало-по-малу застраиваются по обѣимъ сторонамъ и угрожаютъ со временемъ превратить цѣлый округъ въ одинъ сплошной городъ. Направо и налѣво, до самаго конца спуска, шли небольшіе каменные домики, выкрашенные желтой, голубой и черной краской. Въ черный цвѣтъ красили, вѣроятно, ради того, что все равно рано или поздно угольная пыль насядетъ на стѣны и скроетъ подъ своимъ слоемъ какой угодно другой, болѣе веселый цвѣтъ. Среди этихъ мелкихъ строеній возвышались кое-гдѣ двухъ-этажные дома, въ которыхъ обитало заводское начальство. Церковь была тоже каменная, похожая своею архитектурою на доменную печь новой конструкціи. Квадратная колокольня уже почернѣла отъ насѣвшей на нее угольной пыли. Между тянувшимися здѣсь сахарными заводами, канатными фабриками и складами муки для вывозной торговли безпрестанно встрѣчались танцовальныя зады, пивныя и табачныя торговли. Ихъ было такъ много, что на тысячу домовъ приходилось болѣе пятисотъ подобныхъ заведеній, и всѣ они продавали всевозможные напитки.

Подходя къ длинному ряду магазиновъ и мастерскихъ, принадлежавшихъ компаніи каменноугольныхъ копей, Магё взяла за руки Генриха и Ленору — одного съ правой стороны, другую съ лѣвой. Тотчасъ же за магазинами находился домъ, гдѣ жилъ директоръ Геннебо. Это было обширное помѣщеніе, отдѣленное отъ дороги рѣшеткой, за которой виднѣлся садъ съ тощими деревьями. Въ это самое время около дома остановилась карета, и изъ нея вышли: господинъ съ орденомъ на груди и дама въ плащѣ на мѣху. Это были гости изъ Парижа, пріѣхавшіе со станціи желѣзной дороги въ Маршьенѣ. Г-жа Геннебо, показавшаяся въ полусвѣтѣ прихожей, вскрикнула отъ удивленія и радости.

— Да ну, тащитесь, что ли! — проворчала Магё, дергая за руки своихъ ребятишекъ, спотыкавшихся въ грязи.

Страшно взволнованная, она добралась, наконецъ, до Мэгра, который жилъ бокъ-о-бокъ съ директоромъ, такъ что одна только простая стѣна отдѣляла его маленькій домъ отъ богатаго жилища Геннебо. Тутъ же былъ и складъ товаровъ, — длинное строеніе оканчивавшееся лавочкой съ выходной дверью на улицу. Мэгра торговалъ всѣмъ, чѣмъ угодно: пряниками, колбасами, фруктами, хлѣбомъ, пивомъ и кастрюлями, прежде онъ былъ надзирателемъ въ Ворё и началъ свою торговлю съ того, что открылъ маленькій погребокъ. Затѣмъ, благодаря протекціи начальства, онъ расширилъ свои операціи и мало-по-малу убилъ всю мелкую торговлю въ Монсу. Благодаря разнообразію находившагося у него товара и многочисленности покупателей, стекавшихся къ нему, со всѣхъ копей, онъ могъ продавать дешевле другихъ и оказывать болѣе долгосрочный кредитъ. Къ тому же, его постоянно поддерживала компанія, построившая ему даже домъ и лавочку.

— Я опять пришла къ вамъ, г-нъ Мэгра, — сказала смиренно Магё, встрѣтивъ его передъ дверью лавки, у которой онъ стоялъ.

Мэгра молча взглянулъ на нее. Это былъ толстый господинъ съ холоднымъ, но вѣжливымъ обращеніемъ, хвалившійся тѣмъ, что онъ никогда не измѣняетъ разъ принятому рѣшенію.

— Неправда ли, вы меня не прогоните, какъ вчера? Нужно же намъ чѣмъ-нибудь питаться до субботы… Конечно, мы уже два года должны вамъ шестьдесять франковъ…

Она говорила отрывистыми, короткими фразами. Это былъ старый долгъ, сдѣланный еще во время послѣдней стачки. Двадцать разъ они давали себѣ обѣщаніе уплатить его, но до сихъ поръ имъ не удавалось сберечь изъ заработанныхъ денегъ даже и сорока су. Къ тому же, третьяго дня съ ними случилось совсѣмъ непредвидѣнное обстоятельство: они должны были заплатить разомъ двадцать франковъ башмачнику, который грозилъ имъ, въ случаѣ неуплаты, арестомъ. Если бы не этотъ несчастный случай, то они, какъ и другіе рабочіе, не нуждались бы ни въ чемъ до субботы.

Мэгра, скрестивъ руки и выпятивъ животъ, стоялъ, не открывая рта, и на всѣ просьбы отвѣчалъ отрицательнымъ покачиваніемъ головы.

— Только два хлѣба, господинъ Мэгра. Я не стану просить у васъ кофе… Только по два хлѣба въ день, въ три фунта каждый…

— Нѣтъ! — крикнулъ онъ, наконецъ, во все горло.

Изъ-за двери выглянула его жена — жалкое созданіе, цѣлые дни проводившее надъ веденіемъ торговыхъ книгъ и не осмѣливавшееся ни на минуту поднять голову и оторваться отъ нихъ. Она тотчасъ же съ испугомъ скрылась, увидѣвъ, что несчастная просительница обратила на нее свои молящіе глаза. Ходили слухи, что иныя откатчицы, состоящія въ числѣ покупательницъ Мэгра, имѣли на него несравненно больше вліянія, чѣмъ она. Но вѣрно было только то, что если какой-нибудь углекопъ желалъ получить отсрочку въ платежѣ за забранный товаръ, то онъ посылалъ съ просьбою объ этомъ жену или дочь, красивую или безобразную, — это все равно, — только бы она была любезна съ Мэгра.

Магё, все еще безмолвно умолявшая лавочника, почувствовала смущеніе подъ пристальнымъ взглядомъ его блестѣвшихъ маленькихъ глазъ. Она разсердилась, такъ какъ познакомилась со значеніемъ этихъ безцеремонныхъ взглядовъ еще въ то время, когда у нея не было семерыхъ дѣтей. Магё ушла, свирѣпо таща за собой Ленору и Генриха, занимавшихся собираніемъ орѣховой скорлупы въ ручейкѣ.

— Это не принесетъ вамъ счастья, господинъ Мэгра; попомните меня! — проговорила она на прощанье.

Теперь ей оставалась одна только надежда — на буржуа Піолены. Если они не дадутъ ста су, тогда — ложись и умирай…

Она взяла влѣво, по дорогѣ въ Жуазель. На поворотѣ дороги стояло правленіе каменноугольныхъ копей, — настоящій дворецъ, куда каждую осень пріѣзжали изъ Парижа важныя особы — князья, генералы, министры — и задавали тамъ роскошные обѣды. Магё, идя по дорогѣ, уже распредѣлила мысленно всѣ сто су, которыя надѣялась получить: прежде всего — хлѣбъ, потомъ кофе, затѣмъ четверть фунта масла и четверикъ картофеля для утренняго супа и вечерняго рагу. Наконецъ, нужно бы еще взять немного студня изъ свинины, такъ какъ для мужа необходимо что-нибудь мясное.

Навстрѣчу попался кюре Монсу, аббатъ Жуаръ. Онъ шелъ, подобравъ рясу и ступая осторожно, точно жирный откормленный котъ, боящійся запачкать свою блестящую шкурку. Аббатъ былъ очень скромный человѣкъ, старавшійся ни во что не вмѣшиваться, чтобы не вооружать противъ себя ни рабочихъ, ни хозяевъ.

— Здравствуйте, господинъ кюре!

Онъ улыбнулся дѣтямъ и прошелъ мимо Магё, остановившейся посреди дороги. Магё вовсе не была религіозна, но теперь ей вдругъ показалось почему-то, что священникъ непремѣнно поможетъ ей чѣмъ-нибудь.

Она снова двинулась въ путь по черной и вязкой грязи. До Піолены оставалось еще два километра, и дѣти, не интересуясь больше ничѣмъ, совсѣмъ измученныя, начинали все больше и больше отставать. По обѣимъ сторонамъ дороги тянулись все такіе же пустыри, огороженные поросшими мхомъ заборами, и все такія же фабричныя почернѣвшія отъ дыма строенія съ высокими трубами. Безконечно, словно какое-то неподвижное море, разстилались поля, среди которыхъ не виднѣлось ни одного дерева, до самаго горизонта, гдѣ тянулась фіолетовая линія Бандамскаго лѣса.

— Мама, возьми меня на руки…

И она брала ихъ на руки и несла то одного, то другого. Мѣстами на дорогѣ стояли лужи, и Магё подоткнула платье, чтобы не явиться къ буржуа черезчуръ запачканною въ грязи. Три раза она чуть не упала, до того было скользко на этой проклятой мостовой. Когда, наконецъ, они добрались до дома Грегуаровъ, на нихъ бросились съ громкимъ лаемъ двѣ громадныя собаки, и перепуганныя дѣти разревѣлись отъ страха. Кучеръ отогналъ собакъ кнутомъ.

— Снимите башмаки и войдите, — повторила Гонорина.

Очутившись въ столовой, Магё и дѣти стояли неподвижно, одурѣлыя отъ внезапнаго перехода съ холода въ тепло и смущенныя взглядами этого пожилого господина и этой пожилой дамы, полулежавшихъ въ креслахъ.

— Дочь моя, займись исполненіемъ своихъ обязанностей, — проговорила г-жа Грегуаръ.

Они возложили раздачу милостыни на Сесиль, такъ какъ, по ихъ понятіямъ о хорошемъ образованіи, это было ея дѣло. Надо быть доброй… Грегуары сами называли свой домъ домомъ милосердаго Бога. Однако же они вовсе не хотѣли быть обманутыми или оказывать поощреніе пороку и поэтому старались творить добрыя дѣла съ самымъ строгимъ разборомъ. Въ виду этого они никогда не помогали деньгами. Никогда! Ни десятью су, ни двумя су, такъ какъ вѣдь это уже извѣстно, что если у бѣдняка очутятся два су, то онъ ихъ немедленно пропьетъ. Они помогали всегда натурою, преимущественно теплою одеждою, которою снабжали по зимамъ дѣтей бѣдняковъ.

— О, бѣдныя милочки! — вскричала Сесиль, — Какъ они посинѣли отъ холода!.. Гонорина, возьми изъ шкапа свертокъ и принеси его сюда.

Кухарка и горничная тоже смотрѣли на этихъ несчастныхъ съ тревожнымъ и жалостливымъ чувствомъ людей, которымъ нѣтъ надобности заботиться объ обѣдѣ. Горничная пошла наверхъ, а кухарка, державшая въ рукахъ остатки бабы, въ, забывчивости поставила ихъ опять на столъ и стояла теперь съ пустыми руками.

— У меня остались еще два хорошихъ шерстяныхъ платьица и маленькія косыночки, — продолжала Сесиль. — Вы увидите, какъ этимъ бѣднымъ милочкамъ будетъ въ нихъ тепло!

Тогда языкъ снова возвратился къ Магё и она пробормотала:

— Очень вамъ благодарна, мадемуазель… Вы всѣ очень добры… Слезы показались на ея глазахъ. Она была теперь увѣрена, что получитъ тѣ сто су, о которыхъ мечтала, и ее только занималъ вопросъ, какъ бы ловчѣе попросить денегъ, если буржуа сами не предложатъ ихъ. Горничная все еще не возвращалась, и въ комнатѣ наступило неловкое молчаніе. Генрихъ и Ленора стояли справа и слѣва матери, спрятавшись въ ея платье, и пристально смотрѣли широко открытыми глазами на стоявшую на столѣ бабу.

— У васъ только и есть, что эти двое? — спросила г-жа Грегуаръ, чтобы прервать молчаніе.

— О, сударыня, у меня ихъ семеро!

Г-нъ Грегуаръ, погрузившійся было въ чтеніе газеты, съ негодованіемъ привскочилъ.

— Семеро! Къ чему такъ много? Боже милосердый!..

— Это неблагоразумно, — прошептала старая дама.

Магё жестомъ попросила извиненія. Что вы хотите? Объ этомъ совсѣмъ и не думали, а дѣти все прибавлялись да прибавлялись. Къ тому же, когда они выростутъ, это будетъ большая подмога для дома. Они, Магё, жили бы какъ слѣдуетъ, если бы у нихъ не было дѣда, который становится уже очень старъ, а изъ этой кучи ребятъ только двое сыновей и старшая дочь достигли того возраста, когда можно начать работать на копяхъ. Хотя мелюзга и ничего не зарабатываетъ, а все-таки ее надо кормить.

— Такъ вы давно работаете на копяхъ? — спросила г-жа Грегуаръ.

Блѣдно лицо Магё освѣтилось безмолвнымъ смѣхомъ.

— О, да! О, да!.. Я работала подъ землею до двадцати лѣтъ. Когда у меня родился второй ребенокъ, докторъ сказалъ, что я должна бросить эту работу, потому что она, какъ видно, что-то портила у меня въ костяхъ. Къ тому же, я вышла въ это время замужъ и у меня было достаточно дѣла дома… Что же касается до моего мужа, то вся его семья, видите ли, рааботаетъ тамъ съ незапамятныхъ временъ. Это началось еще съ дѣда его дѣда; однимъ словомъ, очень давно, при самомъ началѣ, когда въ первый разъ ударили киркой тамъ, въ Рекильярѣ…

Г-нъ Грегуаръ снова оставилъ свою газету и посмотрѣлъ на эту жалкую женщину и ея не менѣе жалкихъ ребятишекъ съ восковой кожей и безцвѣтными волосами. Постепенное вырожденіе сказывалось въ ихъ маленькомъ ростѣ, безкровныхъ лицахъ и въ томъ грустномъ безобразіи, которое нужда накладываетъ на людей, преслѣдуемыхъ ею изъ поколѣнія въ поколѣніе. Снова наступило молчаніе, и только слышалось потрескиваніе горѣвшаго угля. Теплая комната казалась переполненною тѣмъ благосостояніемъ, среди котораго дремлетъ сердце буржуа.

— Что она тамъ дѣлаетъ? — вскричала нетерпѣливо Сесиль. — Мелани, поди, скажи ей, что свертокъ лежитъ на нижней полкѣ шкапа, налѣво…

Г-нъ Грегуаръ окончилъ вслухъ тѣ размышленія, на которыя навели его эти голодные бѣдняки:

— Это правда, что горя много бываетъ на свѣтѣ; но надо также сознаться, что и рабочіе ведутъ себя очень неблагоразумно… Вмѣсто того, чтобы откладывать копѣйку, какъ дѣлаютъ наши поселяне, углекопы пьютъ, дѣлаютъ долги и кончаютъ тѣмъ, что морятъ съ голоду своихъ дѣтей.

— Ваша правда, сударь, — степенно отвѣчала Магё, — не всѣ идутъ по хорошей дорогѣ. Это я всегда твержу негодяямъ, когда они начинаютъ жаловаться… Я въ этомъ случаѣ счастливѣе другихъ: мой мужъ не пьетъ. Конечно, онъ иногда выпьетъ лишнее на чьей-нибудь свадьбѣ, но тѣмъ дѣло и кончается… Это ему тѣмъ болѣе дѣлаетъ честь, что до своей женитьбы онъ пилъ, какъ настоящая свинья, съ вашего позволенія… И однако же, несмотря на то, что онъ ведетъ себя такъ благоразумно, намъ все-таки отъ этого не легче. Бываютъ дни, какъ сегодня, когда вы можете опрокинуть всѣ ящички, какіе только есть въ домѣ, и ни откуда не вывалится даже ни одного ліарда.

Она хотѣла навести ихъ на мысль о монетѣ во сто су и продолжала объяснять своимъ мягкимъ голосомъ происхожденіе губившаго ихъ долга, сначала небольшого, а затѣмъ увеличивавшагося и пожиравшаго ихъ сбереженія. Прежде, получая заработанныя деньги, они всегда аккуратно погашали частичку этого долга; но однажды какъ-то запоздали съ уплатой, и съ тѣхъ поръ кончено: они никакъ не могутъ справиться. Долгъ все растетъ, и мужчинамъ опротивѣла работа, которая не приносить даже столько, чтобы можно было понемногу расквитаться съ долгами. Наплевать! Такъ до самой смерти и не выпутаешься! Къ тому же надо подумать и о томъ, что углекопу нужна кружка пива, чтобы ополоснуть отъ пыли гордо. Всѣ начинаютъ съ этого, а потомъ, когда одурѣютъ отъ постояннаго недостатка въ деньгахъ, то уже и совсѣмъ не выходятъ изъ кабаковъ. Не въ обвиненіе будь сказано, можетъ быть, это происходитъ отъ того, что заработная плата слишкомъ мала…

— Я думала, что компанія даетъ вамъ помѣщеніе и топливо, — сказала г-жа Грегуаръ.

Магё покосилась на ярко пылавшій въ каминѣ уголъ.

— Да, да, намъ отпускаютъ уголь не особенно хорошій, но который все-таки горитъ… Что же касается до помѣщенія, то съ насъ берутъ за него по шести франковъ въ мѣсяцъ… Кажется, немного, а иногда бываетъ страшно трудно заплатить… Вотъ, напримѣръ, сегодня: разрѣжьте меня хоть на кусочки и все-таки не вытянете изъ меня и двухъ су. Ничего нѣтъ, какъ есть ничего!

Грегуары молчали, изнѣженно растянувшись въ креслахъ. Мало-по-малу имъ наскучило и даже сдѣлалось непріятно это перечисленіе нуждъ бѣдняковъ. Магё испугалась, не оскорбила ли она ихъ чѣмъ-нибудь, и, какъ практическая женщина, прибавила съ самымъ спокойнымъ видомъ:

— Все это я говорю не для того, чтобы жаловаться. Какъ суждено жить, такъ и живи; къ тому же, сколько ни бейся, а вѣдь ничего не измѣнишь… Самое лучшее, не правда ли, это честно вести свои дѣла тамъ, гдѣ милосердый Господь велитъ жить.

Г-нъ Грегуаръ весьма одобрилъ ее.

— Люди съ такими правилами, моя добрая женщина, стоятъ выше всякой невзгоды.

Гонорина и Мелани принесли свертокъ. Сесиль сама развернула его и вынула два маленькихъ платьица, потомъ прибавила къ нимъ косынки, даже чулки и перчатки. Все это будетъ совершенно впору. Учительница музыки, наконецъ, пришла, и Сесиль очень торопилась. Она приказала завернуть выбранныя ею вещи, спѣша скорѣе выпроводить за дверь Магё съ дѣтьми.

— Мы очень нуждаемся, — пробормотала Магё, — намъ бы только одну монету во сто су.

Эта фраза засѣла у ней въ горлѣ: Магё были очень горды и никогда не попрошайничали. Сесиль тревожно взглянула на отца, но тотъ отказалъ наотрѣзъ съ такимъ видомъ, какъ б"дто бы исполнялъ свой долгъ.

— Нѣтъ, это не въ нашихъ правилахъ. Мы не можемъ.

Молодая дѣвушка, растроганная полнымъ отчаянія выраженіемъ лица Магё, вздумала, по крайней мѣрѣ, еще чѣмъ-нибудь наградить дѣтей. Такъ какъ они попрежнему не сводили глазъ съ бабы, то Сесиль отрѣзала два куска и, подавая ихъ дѣтямъ, сказала:

— Возьмите! Это для васъ.

Затѣмъ она снова отобрала отъ нихъ куски и, спросивъ листъ старой газеты, завернула ихъ въ нее.

— Подождите; вы подѣлитесь этимъ съ вашими братьями и сестрами.

Родители смотрѣли на нее умиленными взорами, а она, наконецъ, совсѣмъ выпроводила Магё за дверь. Бѣдные ребятишки, у которыхъ не было хлѣба, ушли, благоговѣйно держа въ окоченѣлыхъ отъ холода ручонкахъ куски сдобной булки.

Магё тащила ихъ за собой по мостовой, не видя болѣе ни пустынныхъ полей, ни черной грязи, ни свинцоваго, нависшаго надъ землей неба. Проходя опять черезъ Монсу, она рѣшилась еще разъ зайти къ Мэгра и молила и просила его до того неотступно, что, наконецъ, лавочникъ далъ ей два хлѣба, кофе, масла и даже монету во сто су, такъ какъ онъ давалъ взаймы и деньги на короткій срокъ. Когда Мэгра сказалъ ей, чтобы на будущее время она присылала за провизіей свою дочь, то Магё поняла, что не ей слѣдуетъ опасаться пристальныхъ взглядовъ лавочника, а Катеринѣ. Ну, это мы еще посмотримъ! Катерина надаетъ ему пощечинъ, если онъ вздумаетъ слишкомъ близко подойти къ ней.

III.

Одиннадцать часовъ пробило на колокольнѣ маленькой сложенной изъ кирпича церкви или, скорѣе, часовни селенія «Двухсотъ-сорока», въ которой аббатъ Жуаръ служилъ по воскресеньямъ обѣдни. Въ каменномъ зданіи, рядомъ съ церковью, помѣщалась школа, и изъ нея, несмотря на затворенныя окна, слышались протяжные дѣтскіе голоса. На довольно обширной площади, разстилавшейся между четырьмя корпусами, въ которыхъ находились помѣщенія для рабочихъ, и раздѣленной на смежные садики, не виднѣлось ни одной живой души, и эти садики, лишенные зелени, со взрытою почвою, съ оставшимися еще кое-гдѣ овощами, представляли очень невеселое зрѣлище. Вездѣ варили супъ, и дымъ валилъ изъ всѣхъ трубъ; кое-гдѣ на улицѣ показывалась женщина, хлопала дверью и снова исчезала. Дождя не было, но въ воздухѣ скопилось столько влаги, что съ одного конца селенія до другого вездѣ стекала съ крышъ вода и капала непрерывными каплями въ кадки, разставленныя на тротуарахъ подъ водосточными трубами. Это селеніе, стоявшее на обширной плоской возвышенности, окруженное, точно траурной каймой, чернѣвшимися дорогами, только и могло блеснуть, что развѣ правильными рядами своихъ красныхъ черепичныхъ крышъ, омываемыхъ непрерывнымъ дождемъ.

Возвращаясь домой, Магё сдѣлала крюкъ и зашла къ женѣ одного изъ смотрителей, чтобы купить у ней картофеля, оставшагося еще отъ осенняго сбора. Позади аллеи изъ тощихъ тополей, единственнаго дерева, произрастающаго въ этой открытой мѣстности, находилась отдѣльная отъ селенія группа домиковъ, построенныхъ по четыре въ рядъ и окруженныхъ садиками. Такъ какъ компанія предоставила эти выстроенные на пробу дома только надсмотрщикамъ, то рабочіе, добродушно иронизируя надъ своей нищетой, прозвали этотъ уголокъ усадьбой «Шелковыхъ чулокъ», тогда какъ принадлежащая имъ самимъ часть селенія была у нихъ окрещена именемъ: «Плати свои долги».

— Уфъ, вотъ, наконецъ, и мы! — проговорила навьюченная свертками Магё, вталкивая въ комнату Ленору и Генриха, у которыхъ отъ усталости отнялись ноги.

Альзира сидѣла передъ очагомъ и укачивала на рукахъ раскричавшуюся Эстеллу. Сахару больше не было, и дѣвочка, не зная, чѣмъ успокоить ребенка, вздумала обмануть его и дать ему свою грудь. Иногда этотъ обманъ удавался; но на этотъ разъ, какъ ни прижимала Альзира ротикъ ребенка къ своей худенькой груди, Эстелла только все болѣе и болѣе раздражалась и, не находя того, что ей было нужно, кусала съ досады кожу на груда Альзиры.

— Дай мнѣ ее! — крикнула мать, какъ только освободилась отъ своихъ покупокъ. — Она не дастъ намъ слова сказать.

Магё разстегнула кофту, и крикунья мгновенно смолкла, припавъ къ налитой молокомъ груди матери. Теперь, по крайней мѣрѣ, можно было говорить, но, какъ оказалось, говорить было почти не о чемъ: у маленькой хозяйки все шло какъ слѣдуетъ, — огонь подъ очагомъ не погасъ, комната была выметена и прибрана. Среди наступившей тишины, сверху неслось все то же правильное, ни на минуту не прекращавшееся, храпѣнье дѣда.

— Сколько всего! — проговорила Альзира, съ улыбкой смотря на принесенную провизію. — Если хочешь, мама, я сварю супъ.

Весь столъ былъ заваленъ. На немъ лежали завернутыя теплыя платьица, два хлѣба, картофель, масло, кофе, цикорій и полфунта студня изъ свинины.

— О, супъ! — сказала съ усталымъ видомъ Магё. — Надо будетъ сходить нарвать щавелю и надергать порею. Нѣтъ, ты лучше приготовишь супъ для отца и братьевъ… Свари картофелю; мы съѣдимъ его съ масломъ… А кофе? Смотри, не забудь сдѣлать кофе.

Вдругъ она вспомнила о сдобной булкѣ и взглянула на пустыя руки Леноры и Генриха, успѣвшихъ уже отдохнуть и весело возившихся на полу. Неужели эти обжоры съѣли украдкою булку! Она принялась ихъ бить, между тѣмъ какъ Альзира, ставившая на очагъ котелокъ, старалась ее успокоить.

— Не тронь ихъ, мама. Если ты для меня берегла кусочекъ бабы, то мнѣ, право, все равно. Они проголодались послѣ такой длинной дороги.

Пробило полдень, и снова раздалось шлепанье калошъ возвращавшихся изъ школы ребятишекъ. Картофель сварился; кофе, наполовину смѣшанный съ цикоріемъ, пѣвуче переливался черезъ фильтръ. Расчистили уголокъ стола отъ наваленныхъ на немъ вещей, но за нимъ пила одна мать, а дѣтямъ служили столомъ ихъ собственныя колѣни. Страшно прожорливый Генрихъ молча, но съ жадностью поглядывалъ на просалившуюся бумагу, въ которой былъ завернутъ прельщавшій его студень.

Магё пила свой кофе маленькими глотками, держа стаканъ въ обѣихъ рукахъ, чтобы лучше отогрѣть ихъ. Наконецъ, въ кухню спустился и старикъ Боньморъ. Обыкновенно онъ вставалъ позднѣе, и завтракъ всегда оставлялся для него на очагѣ. Сегодня дѣдъ разворчался по поводу того, что ему не приготовили супу, но когда невѣстка замѣтила, что не всегда дѣлается такъ, какъ намъ захочется, онъ молча принялся за картофель. Отъ времени до времени, когда ему нужно было прочистить горло, онъ вставалъ и плевалъ, соблюдая чистоту, въ огонь, затѣмъ снова садился на стулъ, опустивъ внизъ голову и безцѣльно смотря своими потухшими глазами. Зубовъ у него почти уже не было, и онъ медленно разминалъ во рту пищу, перекладывая ее со стороны на сторону.

— Ахъ, мама, я и забыла! — вскричала Альзира. — Сосѣдка приходила…

— Надоѣла мнѣ эта сосѣдка! — перебила ее мать.

Она питала затаенное неудовольствіе противъ Левакъ, которая нарочно плакалась вчера на безденежье, чтобы только не дать ничего взаймы Магё, между тѣмъ какъ послѣдняя очень хорошо знала, что именно теперь сосѣдка ни въ чемъ не нуждается, такъ какъ ея жилецъ, Бутелу, взялъ впередъ свои заработанныя деньги и расплатился съ хозяйкой. Впрочемъ, въ селеніи мало кто помогалъ другъ другу.

— Кстати, ты мнѣ напомнила, — снова заговорила Магё, — заверни кофе на одну мельничную засыпку… Я пойду, отдамъ его Пьерронъ, у которой занимала третьяго дня.

Когда дочь отсыпала въ пакетикъ кофе, мать сказала, что сейчасъ же возвратится назадъ и займется приготовленіемъ супа. Она вышла изъ кухни, держа Эстеллу на рукахъ; старикъ Боньморъ продолжалъ медленно пережевывать картофель, а Генрихъ и Ленора дрались за падающую на полъ картофельную кожицу, которую они подбирали и ѣли.

Магё боялась, чтобы ее не зазвала къ себѣ Левакъ, и поэтому пошла не кругомъ, а прямо черезъ садики. За садомъ Магё сейчасъ же начинался садъ Пьерроновъ; въ рѣшетчатомъ заборѣ, отдѣлявшемъ одни владѣнія отъ другихъ, было проломано отверстіе, служившее какъ бы калиткой для сообщенія сосѣдей. Тутъ же былъ общій колодецъ на четыре семьи. Рядомъ, позади тощей группы сирени находился низенькій сарай, наполненный старою домашнею утварью и служившій жилищемъ для кроликовъ, которыхъ откармливали и потомъ съѣдали въ большіе праздники. Пробило часъ; это было время питья кофе, и ни одной души не показывалось ни въ дверяхъ, ни въ окнахъ домовъ. Одинъ только землекопъ, для котораго еще не пришло время отправляться на копи, работалъ въ огородѣ и, не поднимая головы, вскапывалъ, для посѣва овощей, свой уголокъ земли. Когда Магё добралась до провотиположнаго корпуса домиковъ, она съ удивленіемъ увидѣла, что изъ-за церкви вышли какія-то двѣ дамы и господинъ. Пріостановившись на секунду, она тотчасъ узнала ихъ: эта была г-жа Геннебо, шедшая показывать селеніе рабочихъ своимъ гостямъ, — господину съ орденомъ на груди и дамѣ въ мѣховомъ плащѣ.

— Къ чему ты такъ торопилась! — вскричала Пьерронъ, когда Магё вручила ей пакетикъ кофе. — Это дѣло вовсе не спѣшное.

Пьерронъ было не болѣе двадцати восьми лѣтъ, и она слыла за самую красивую женщину во всемъ селеніи. Брюнетка съ оживленнымъ личикомъ, низкимъ лбомъ, узенькимъ ртомъ, большими глазами, съ красиво очерченною грудью, хорошо сохранившеюся, потому что у Пьерронъ никогда не было дѣтей, она была при этомъ порядочная кокетка и отличалась опрятностью бѣлой кошечки. Ея мать, «Брюле», вдова задавленнаго обваломъ забойщика, отправила свою дочь на фабрику и клялась, что никогда не выдастъ ея замужъ за углекопа. Когда же эта дочь, уже далеко не молоденькой дѣвушкой, обвѣнчалась съ Пьеррономъ, углекопомъ и притомъ вдовцемъ, у котораго осталась отъ перваго брака дочь, «Брюле» страшно разсердилась и до сихъ поръ не могла простить дочери этого поступка. Однако, супруги жили очень счастливо, несмотря на всевозможныя сплетни и пересуды, ходившія насчетъ снисходительности, съ которой Пьерронъ относился къ многочисленнымъ обожателямъ жены. Долгу у нихъ не было ни копѣйки, мясо они ѣли два раза въ недѣлю, домъ содержался въ такой чистотѣ, что въ кастрюли можно было глядѣться, какъ въ зеркало. Къ тому же, благодаря протекціи, компанія разрѣшила имъ торговать конфектами и бисквитами, и стеклянныя банки съ этими лакомствами постоянно красовались на полкахъ, устроенныхъ въ окнѣ. Эта торговля давала отъ шести до семи су въ день, а по воскресеньямъ, иногда и до двѣнадцати. Счастливая жизнь Пьерронъ нарушалась только ворчаніемъ старой революціонерки «Брюле», все мечтавшей отмстить хозяевамъ за смерть своего мужа, и маленькой Лидіей, на которой часто вымещались всѣ домашнія непріятности.

— Какая она у тебя уже большая! — сказала Пьерронъ, заигрывая съ Эстеллой.

— Ахъ, не говори, сколько съ ними хлопотъ! — отвѣчала Магё. — Хорошо, что у тебя нѣтъ дѣтей: по крайней мѣрѣ, ты всегда можешь держать въ чистотѣ свой домъ.

Хотя ея хозяйство было тоже въ порядкѣ и каждую субботу производилось въ домѣ нытье, но она все-таки съ завистью домовитой хозяйки оглядѣла эту чистую, кокетливо убранную комнату, въ которой было зеркало, висѣли на стѣнахъ три картины въ рамахъ, а на буфетѣ стояли золоченыя вазы.

Пьерронъ только-что собиралась пить свой кофе одна, такъ какъ въ это время вся ея семья находилась на копяхъ.

— Выпей со мной стаканчикъ, — сказала она.

— Нѣтъ, спасибо, я только-что пила.

— Ну, такъ что же, бѣда будетъ, если ты выпьешь еще?

Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь ничего не будетъ… Онѣ усѣлись другъ противъ друга и начали медленно прихлебывать кофе. Въ промежутки между стоявшими на окнѣ банками съ конфектами и бисквитами можно было наблюдать за всей линіей домиковъ на противоположной сторонѣ. Глаза обѣихъ женщинъ безпрестанно обращались на эти домики, на висѣвшія на окнахъ маленькія занавѣски, по большей или меньшей чистотѣ которыхъ судили всегда о добродѣтеляхъ хозяекъ. Занавѣски у Леваковъ были страшно грязны и казались просто тряпками, которыми обтирали днища горшковъ.

— Можно ли жить такъ грязно! — проговорила Пьерронъ.

Магё подхватила ея замѣчаніе и заговорила безудержу. Ахъ, если бы у нея былъ такой жилецъ, какъ Бутелу, она показала бы тогда, какъ слѣдуетъ вести хозяйство! Если съ умѣніемъ взяться за дѣло, то жилецъ можетъ служить большимъ подспорьемъ. Только не надо его класть на свою постель. Къ тому же мужъ пьянствуетъ, бьетъ жену и бѣгаетъ къ пѣвицамъ въ кафе Монсу.

На лицѣ Пьерронъ изобразилось глубокое отвращеніе. Отъ этихъ пѣвицъ всегда можно получить какую-нибудь болѣзнь. Въ Жуазелѣ была одна, отъ которой заразились всѣ копи.

— Что меня удивляетъ, такъ это то, какъ ты позволила своему сыну сойтись съ ихъ дочерью.

— Да поди-ка, помѣшай!.. Ихъ садъ рядомъ съ нашимъ. Лѣтомъ нельзя было воды достать изъ колодца, нельзя было подойти къ сараю или къ сирени, чтобы не натолкнуться на Захарія съ Филоменой.

Всѣ любовныя исторіи завязывались въ этихъ садикахъ, если только дѣвушка не давала себѣ труда назначать свиданія своему возлюбленному въ густой зелени полей или въ Рекильярѣ. Эти исторіи оканчивались всегда свадьбами, и матери сердились только въ такомъ случаѣ, если сыновья слишкомъ рано обзаводились возлюбленными, такъ какъ, женившись, они уже не работали больше на родителей.

— Ты бы лучше покончила съ этимъ, — благоразумно заговорила Пьерронъ. — У Филомены уже двое дѣтей отъ Захарія, и они не разстанутся… Все равно, онъ для васъ ужь не работникъ.

Магё съ бѣшенствомъ вытянула впередъ руки.

— Слушай, я ихъ прокляну, если они не разстанутся!.. Развѣ Захарій не обязанъ намъ повиноваться? Намъ чего-нибудь да стоило его выростить… Ну, такъ пусть онъ прежде поработаетъ на насъ, а потомъ уже обзаводится женой… Скажи, что съ нами будетъ, если наши дѣти, какъ только станутъ на ноги, такъ и начнутъ работать для своей собственной семьи?.. Тогда намъ только и останется, что умирать!

Впрочемъ, она быстро успокоилась.

— Я говорю вообще; потомъ мы увидимъ, какъ поступить… Твой кофе очень хорошъ; ты умѣешь положить всего въ мѣру.

Поболтавъ еще съ четверть часа о томъ, о семъ, она вдругъ заторопилась, повторяя, что ей надо варить супъ для своихъ мужчинъ. По тротуарамъ снова шли дѣти, возвращаясь послѣ завтрака въ школу; у нѣкоторыхъ дверей стояли женщины и смотрѣли на госпожу Геннебо, которая проходила мимо одного изъ корпусовъ и, какъ видно, знакомила своихъ гостей съ жилищами рабочихъ. Эти посѣтители начинали интересовать обитателей селенія. Рабочій, вскапывавшій свой огородъ, на минуту пересталъ работать; двѣ испуганныя курицы со страхомъ скрылись въ садикахъ.

Только-что Магё подошла къ своему дому, какъ ей навстрѣчу попалась Левакъ, караулившая доктора Вандергагена, служившаго на копяхъ. Это былъ маленькій человѣчекъ, всегда торопившійся, заваленный работой по горло и дававшій на-ходу совѣты больнымъ.

— Докторъ, — встрѣтила его Левакъ, — я совсѣмъ не сплю, и у меня болитъ все тѣло… Посовѣтуйте, что мнѣ дѣлать.

Онъ всѣмъ имъ говорилъ «ты».

— Оставь меня въ покоѣ! Ты пьешь слишкомъ много кофе, — отвѣчалъ онъ, не останавливаясь.

— Докторъ, вамъ надо бы взглянуть на моего мужа, — обратилась къ нему въ свою очередь Магё. — У него все болятъ ноги.

— Это онъ отъ тебя хвораетъ; оставь меня въ покоѣ!

Обѣ женщины стояли, съ отчаяніемъ пожимая плечами и смотря вслѣдъ убѣгавшему доктору.

— Зайди. Ты знаешь, что есть кое-что новенькое, — сказала Левакъ. — Кстати выпьешь стаканчикъ кофе: я только-что сварила его.

Магё не въ силахъ была сопротивляться искушенію. Куда ни шло! Она выпьетъ только капельку, чтобы не обидѣть сосѣдку.

Комната была страшно грязна; на полу и на стѣнахъ виднѣлись сальныя пятна; столъ и буфетъ были покрыты грязью; удушливый воздухъ казался густымъ отъ наполнявшихъ его испареній. Передъ огнемъ сидѣлъ Бателу, уткнувъ носъ въ тарелку и положивъ локти на столъ. Это былъ широкоплечій, здоровый малый, очень смирный и казавшійся моложе своихъ тридцати трехъ лѣтъ. Онъ оканчивалъ свой супъ, между тѣмъ какъ двухлѣтній Ахиллъ, первенецъ Филомены, смотрѣлъ на него молча, съ молящимъ видомъ прожорливаго звѣрка. Жилецъ, который, несмотря на свою огромную черную бороду, обладалъ очень нѣжными чувствами, совалъ, отъ времени до времени, куски говядины въ ротъ мальчугана.

— Подожди, я сейчасъ подслащу кофе, — говорила Левакъ, подсыпая въ кофейникъ сахарнаго песку.

Старше Бутелу шестью годами, съ отвислой грудью и съ такимъ же животомъ, съ плоскимъ лицомъ и никогда не чесанными сѣдоватыми волосами, она была совсѣмъ отвратительной старухой. Но это нисколько не помѣшало Бутелу сойтись съ нею и не обращать ни малѣйшаго вниманія на ея внѣшность, какъ не обращалъ онъ его на супъ, въ которомъ нерѣдко попадались волосы, или на постельное бѣлье, не перемѣнявшееся по три мѣсяца. Казалось, что она шла въ придачу къ нанимаемому имъ помѣщенію, и мужъ ея любилъ повторять, что вѣрное сведеніе счетовъ только закрѣпляетъ дружбу.

— Я тебя зазвала, чтобы сказать, что вчера вечеромъ видѣли, какъ Пьерронъ все шаталась около «Шелковыхъ чулокъ», — продолжала Левакъ. — Извѣстный тебѣ человѣкъ поджидалъ ее позади заведенія Рассенёра, и они вмѣстѣ пошли вдоль канала… Каково? Хорошо это для замужней женщины!

— Ну, что же, — проговорила Магё, — до женитьбы Пьерронъ дарилъ надсмотрщикамъ кроликовъ, а теперь для него менѣе убыточно ссужать имъ свою жену.

Бутелу разразился громкимъ смѣхомъ и бросилъ въ ротъ Ахиллу обмокнутый въ супъ кусочекъ хлѣба. Обѣ женщины принялись перемывать косточки Пьерронъ. Кокетка, которая ничуть не красивѣе другихъ, но цѣлый день вертится передъ зеркаломъ, то и дѣло моется и помадитъ волосы… Конечно, это дѣло мужа; что же, если ему нравится хлѣбъ, достающійся такимъ путемъ… Есть такіе честолюбивые люди, которые готовы лизать подошвы у своихъ начальниковъ, только бы получить отъ нихъ спасибо…

Ихъ пересуды были прерваны приходомъ сосѣдки, которая принесла девятимѣсячную Дезире, дочку Филомены. Завтракать Филоменѣ приходилось въ просѣвальномъ сараѣ, и она устроилась такъ, что ей приносили туда ребенка, и она кормила его грудью, присѣвъ на кучу каменнаго угля.

— А я не могу оставить свою ни на минуту: она тотчасъ же начинаетъ орать во все горло, — сказала Магё, взглянувъ на Эстеллу, заснувшую у нея на рукахъ.

Но ей не удалось избѣжать того вопроса, который она видѣла въ глазахъ Левакъ.

— Скажи, надо же, однако, съ этимъ покончить…

Сначала обѣ матери, по взаимному нѣмому соглашенію, вовсе не торопились со свадьбой Захарія и Филомены. Если Магё желала какъ можно дольше получать деньги, заработываемыя сыномъ, то и Левакъ, съ своей стороны, выходила изъ себя при мысли, что ей придется выпустить изъ рукъ заработокъ дочери. Къ чему торопиться! Левакъ предпочитала держать у себя ребенка, пока еще не было другого. Но съ тѣхъ поръ какъ мальчикъ, выростая, началъ ѣсть хлѣбъ и къ тому же родилась еще дѣвочка, мать Филомены нашла, что ей становится убыточно держать внучатъ, и начала страшно торопить свадьбою.

— Захарій уже вынималъ жребій, на службу онъ не пойдетъ, и теперь нѣтъ болѣе никакихъ препятствій, — продолжала она. — Ну, такъ когда же?

— Подождемъ, по крайней мѣрѣ, хорошей погоды, — отвѣчала съ замѣшательствомъ Магё. — Такая скука возиться съ этими дѣлами! Точно они не могли подождать: прежде бы обвѣнчались, а ужъ потомъ народили бы дѣтей!.. Честное слово, я задушу Катерину, если она надѣлаетъ подобныхъ глупостей!

Левакъ пожала плечами.

— Не говори, и она пойдетъ по той же дорожкѣ!

Бутелу съ спокойствіемъ домашняго человѣка взялъ изъ буфета еще хлѣба. Овощи для супа самого Левака — картофель и порей — лежали, наполовину очищенные, на уголкѣ стола; хозяйка десять разъ принималась за нихъ и опять бросала, увлеченная непрерывными пересудами. Она только-что было опять принялась за нихъ, какъ снова бросила и подбѣжала къ окну.

— Это что еще такое?.. Посмотри, г-жа Геннебо, и съ гостями… Ну, вотъ, они зашли въ Пьерронъ.

Обѣ разомъ снова напали на Пьерронъ. Ну, да, конечно, каждый разъ, какъ только компанія вздумаетъ показывать своимъ гостямъ селеніе, ихъ непремѣнно ведутъ къ Пьерронъ, потому что тамъ вездѣ чистота. По всей вѣроятности, гостямъ не разсказываютъ про исторію съ надсмотрщиками. Можно держать домъ въ порядкѣ, когда имѣешь возлюбленныхъ, получающихъ по три тысячи франковъ, съ готовой квартирой, отопленіемъ и содержаніемъ. Если снаружи и чисто, то внутри грязно. Онѣ злословили все время, пока посѣтители оставались у Пьерронъ.

— Выходятъ! — проговорила, наконецъ, Левакъ. — Поворачиваютъ… Смотри, милая, кажется, они идутъ въ тебѣ.

Магё перепугалась. Кто знаетъ, вымыла ли Альзира столъ? И супъ тоже еще не готовъ! Она пробормотала «до свиданія» и опрометью бросилась домой, не оглядываясь по сторонамъ.

Въ кухнѣ все блестѣло. Видя, что мать не возвращается, Альзира вооружилась тряпкой и съ самымъ серьезнымъ видомъ принялась за стряпню. Она выдергала въ огородѣ остатки порею, набрала щавелю и принялась за чистку зелени, между тѣмъ какъ на огнѣ уже стоялъ большой котелъ, въ которомъ грѣлась вода для ванны рабочимъ членамъ семьи, когда они возвратятся съ копей домой. Генрихъ и Ленора, по счастливой случайности, вели себя очень тихо, занявшись старымъ календаремъ, который они рвали на клочки. Старикъ Боньморъ молчаливо курилъ трубку.

Только-что Магё перевела духъ, какъ госпожа Геннебо постучалась въ дверь и вслѣдъ затѣмъ вошла въ комнату.

— Можно, не правда ли?..

Высокая, бѣлокурая, немного уже отяжелѣвшая сорокалѣтняя женщина, она улыбалась съ натянутой любезностью, подъ которой довольно искусно скрывала опасеніе, какъ бы не запачкать свое шелковое, бронзоваго цвѣта платье, прикрытое сверху чернымъ бархатнымъ манто.

— Войдите, войдите, — приглашала она своихъ гостей. — Мы никого не стѣсняемъ… Ну, что, здѣсь ли еще не чисто? А вѣдь у этой славной женщины семь человѣкъ дѣтей! И всѣ хозяйства ведутся точно также… Я уже вамъ говорила, что компанія беретъ съ нихъ за помѣщеніе по шести франковъ въ мѣсяцъ. Внизу у нихъ одна большая комната, на верху — двѣ; кромѣ того, есть погребъ и садъ.

Господинъ съ орденомъ на шеѣ и закутанная въ мѣха дама, только-что утромъ оставившіе Парижъ, смотрѣли вокругъ себя съ растеряннымъ видомъ людей, попавшихъ въ какую-то чуждую имъ страну.

— И садъ есть, — твердила дама. — Можно въ немъ дышать воздухомъ… Это прелестно!

— Мы даемъ имъ угля на топливо столько, что они не сжигаютъ всего, — продолжала госпожа Геннебо. — Докторъ посѣщаетъ ихъ два раза въ недѣлю, а когда они становятся стары, тогда имъ полагается пенсія, хоть у нихъ ничего не высчитываютъ на этотъ предметъ изъ заработной платы.

— Настоящая Ѳиваида! — бормоталъ восхищенный гость.

Магё поспѣшила предложить имъ стулья, но дамы отказались. Прежде госпожѣ Геннебо очень нравилось показывать своимъ гостямъ этихъ звѣрей уже по одному тому, что это хоть на минуту развлекало ее въ этомъ скучномъ мѣстѣ ссылки, но потомъ ей скоро надоѣло видѣть вездѣ нищету и нищету, царствующую даже въ тѣхъ опрятныхъ домахъ, въ которые только и заходила она со своими посѣтителями. Къ тому же она только повторяла машинально отрывки слышанныхъ ею фразъ и никогда не интересовалась этимъ рабочимъ людомъ, нуждающимся и страдающимъ такъ близко отъ нея.

— Прелестныя малютки! — прошептала дама, которой онѣ казались отвратительными съ ихъ большими головами и всклоченными желтыми волосами.

Магё должна была сказать, сколько имъ лѣтъ. Потомъ посѣтители заинтересовались Эстеллой и тоже обратились къ матери съ разспросами. Старикъ Боньморъ, изъ вѣжливости вынувшій изо рта трубку, тоже не остался незамѣченнымъ, — такъ измученный сорокалѣтней подземной работой, съ такими больными ногами и съ такимъ землистымъ лицомъ… Но онъ почувствовалъ страшный приступъ кашля и поспѣшилъ выйти за дверь, чтобы не безпокоить посѣтителей своимъ отхаркиваніемъ и видомъ выплевываемой имъ черной мокроты.

Самое большое вниманіе заслужила Альзира. Что за прелестная маленькая хозяйка! Магё поздравляли, что у нея такой развитый не по лѣтамъ ребенокъ. Никто не говорилъ ни слова о горбѣ дѣвочки, но только сострадательные взгляды посѣтителей, полные вмѣстѣ съ тѣмъ какого-то брезгливаго выраженія, безпрестанно останавливались на маленькомъ изуродованномъ созданіи.

— Теперь, если кто-нибудь заговорить съ вами въ Парижѣ о жилищахъ нашихъ рабочихъ, вы можете отвѣчать, что видѣли ихъ, — закончила госпожа Геннебо. — Всегда такая же тишина, какъ и теперь; нравы — самые патріархальные; всѣ веселы и здоровы, какъ вы видите. Здѣсь такъ спокойно и воздухъ такъ хорошъ, что вы непремѣнно должны сюда пріѣхать, чтобы хоть немного отдохнуть и поправиться.

— Превосходно, превосходно! — кричалъ гость въ рѣшительномъ порывѣ энтузіазма.

Они вышли, и на лицахъ ихъ можно было замѣтить нѣчто вродѣ того восхищенія, съ какимъ иные люди выходятъ изъ балагана, гдѣ они разсматривали коллекцію какихъ-нибудь феноменовъ. Провожавшая ихъ Магё остановилась на порогѣ своего дома, а они медленно двинулись далѣе, громко разговаривая между собою. Имъ приходилось теперь проходить мимо собравшихся группами женщинъ, желавшихъ взглянуть на этихъ посѣтителей, вѣсть о появленіи которыхъ передавалась изъ дома въ домъ.

Левакъ остановила около своей двери Пьерронъ, тоже прибѣжавшую изъ любопытства. Обѣ онѣ были непріятно изумлены, что посѣтители такъ долго не выходятъ отъ Магё. Ну, что же, они останутся ночевать, что ли, тамъ?

— Сколько зарабатываютъ Магё и всегда сидятъ безъ гроша денегъ. Конечно, не напасешься, когда у людей есть пороки.

— Я только-что сейчасъ узнала, что она ходила сегодня утромъ за милостыней къ буржуа изъ Піолены, а Мэгра, который прогналъ ее вчера, сегодня опять отпустилъ ей въ долгъ провизіи… Знаемъ мы, какую плату беретъ Мэгра!

— Надо много храбрости, чтобы взять съ нея эту плату… Нѣтъ, онъ беретъ ее съ Катерины.

— Ахъ, слушай, было же у нея настолько дерзости, чтобы сказать мнѣ сейчасъ, что она задушитъ Катерину, если та обзаведется любовникомъ!.. Точно будто долговязый Шаваль не любезничаетъ съ нею уже давно!

— Тсъ!.. Вотъ и они.

Левакъ и Пьерронъ съ самымъ невиннымъ видомъ, не выказывая невѣжливаго любопытства, слѣдили исподтишка за выходившими гостями. Затѣмъ онѣ поманили въ себѣ Магё, которая все еще стояла съ Эстеллой на рукахъ. И всѣ три женщины смотрѣли неподвижно въ спины разодѣтыхъ посѣтителей до тѣхъ поръ, пока тѣ не отошли шаговъ на тридцать. Тогда пересуды возобновились съ новой силой.

— На кожѣ-то у нихъ много денегъ, можетъ быть, больше, чѣмъ онѣ сами стоютъ.

— О, навѣрное!.. Я не знаю гостьи, но за нашу не дамъ и четырехъ су, несмотря на всю ея толщину. Про нее ходить немало исторій…

— Ну? Какихъ исторій?..

— Все про ея возлюбленныхъ… Вотъ теперь про инженера…

— Этотъ худенькій крошка!.. О, онъ очень тщедушенъ и совсѣмъ потеряется подъ одѣялами!

— Что жь, если это ее забавляетъ!.. Признаюсь, я не имѣю довѣрія въ дамѣ, если у ней на лицѣ всегда брезгливое выраженіе и никакое мѣсто ей не нравится… Посмотри, съ какимъ презрѣніемъ ко всѣмъ намъ вертитъ она своимъ хвостомъ. Развѣ это хорошо?

Посѣтители шли все тѣмъ же медленнымъ шагомъ, продолжая разговаривать, какъ вдругъ на дорогѣ передъ церковью остановилось закрытое ландо. Изъ него вышелъ мужчина лѣтъ сорока восьми, въ наглухо застегнутомъ черномъ сюртукѣ, очень смуглый, съ правильнымъ лицомъ, на которомъ какъ будто застыло повелительное выраженіе.

— Мужъ! — проговорила Левакъ и, объятая невольнымъ страхомъ, который внушалъ директоръ всѣмъ десяти тысячамъ своихъ подчиненныхъ, понизила голосъ, какъ будто ее можно было услышать на такомъ разстояніи. — И это, однако, правда, что жена наставила ему рога.

Теперь все селеніе высыпало на улицу. Любопытство женщинъ возрастало; группы сходились одна съ другой и образовывали цѣлыя толпы; кучи сопливыхъ ребятъ расползлись по тротуарамъ и смотрѣли, разинувъ рты. Изъ окна школы выглянуло на минуту блѣдное лицо учителя. Землекопъ, работавшій въ огородѣ, такъ и остановился, упершись ногой на заступъ, и тоже смотрѣлъ широко открытыми глазами. Голоса кумушекъ мало-помалу возвышались, и въ воздухѣ стоялъ шумъ, напоминавшій собою то стукотню деревянныхъ трещетокъ, то порывы вѣтра, пробѣгавшаго по сухимъ листьямъ.

Самая большая толпа собралась передъ дверью Левакъ. Сначала остановились только двѣ женщины, потомъ ихъ стало уже десять, а затѣмъ двадцать. Теперь, когда много было ушей, Пьерронъ благоразумно молчала; Магё, тоже очень осторожная, довольствовалась тѣмъ, что смотрѣла на удалявшихся посѣтителей. Чтобы успокоить проснувшуюся и раскричавшуюся Эстеллу, она преспокойно разстегнула платье и принялась кормить ее грудью. Когда г-нъ Геннебо усадилъ дамъ въ карету и она покатила по направленію въ Маршьену, тогда въ послѣдній разъ раздался, словно взрывъ, шумъ женскихъ голосовъ. Кумушки размахивали руками и говорили всѣ вдругъ, посреди суматохи, похожей на суматоху взбунтовавшагося муравейника.

Пробило три часа. Бутелу и другіе землекопы отправились на работу. Вдругъ изъ-за угла церкви показались первые углекопы, возвращавшіеся съ копей. Лица ихъ были черны, одежда — вся мокрая; они шли, скрестивъ руки и согнувъ спины. Тогда между женщинами произошло страшное смятеніе; онѣ быстро разбѣжались по домамъ, объятыя испугомъ провинившихся хозяекъ, которыя за пересудами и питьемъ кофе забыли о своихъ обязанностяхъ. Вездѣ только и слышался одинъ тревожный крикъ:

— Ахъ, Господи, супъ-то мой, супъ-то еще не готовъ!

IV.

Когда Магё, оставивъ Этьена у Рассенёра, пришелъ домой, Катерина, Захарій и Жанлинъ уже сидѣли за столомъ и оканчивали свой супъ. Рабочіе возвращались съ копей всегда такими голодными, что садились за столъ, не снимая промокшаго насквозь платья и не умываясь. Кто приходилъ первымъ, тотъ и принимался за ѣду, не дожидаясь другихъ, и столъ оставался накрытымъ чуть не съ утра до вечера, такъ какъ почти всегда кто-нибудь изъ членовъ семьи могъ придти каждую минуту, наскоро съѣсть свою порцію и опять уйти на какую-нибудь экстренную работу.

Еще не переступивъ черезъ порогъ, Магё увидѣлъ разложенную провизію. Онъ не сказалъ ни слова, но тревожное лицо его прояснилось. Все утро его не покидала забота о томъ, что буфетъ — пустъ, что въ домѣ нѣтъ ни кофе, ни масла, и, отбивая киркой каменный уголь, задыхаясь въ глубинѣ узкой галереи, онъ не переставалъ возвращаться къ этимъ печальнымъ мыслямъ. Какъ-то справится жена и что будетъ, если она возвратится домой съ пустыми руками? И вотъ теперь, какъ видно, все есть! Она послѣ разскажетъ ему, откуда все это взялось. Онъ даже засмѣялся отъ удовольствія.

Катерина и Жанлинъ уже встали изъ-за стола и, стоя, пили свой кофе, между тѣмъ какъ Захарій, не насытившійся супомъ, отрѣзалъ большой ломоть хлѣба и ѣлъ его, намазавъ масломъ. Онъ очень хорошо видѣлъ кусокъ студня, который Альзира развернула и положила на тарелку, но, тѣмъ не менѣе, не дотрогивался до него, зная, что это для отца. Всѣ трое выпили послѣ супа по большому стакану свѣжей воды.

— Пива нѣтъ, — сказала Магё, когда ея мужъ сѣлъ въ свою очередь за столъ. — Мнѣ хотѣлось сберечь немного денегъ… Но, если ты хочешь, Альзира сбѣгаетъ сейчасъ и возьметъ пинту.

Онъ посмотрѣлъ на нее и окончательно расцвѣлъ. Какъ, у ней есть даже и деньги!

— Нѣтъ, нѣтъ! — отвѣчалъ онъ. — Я выпилъ кружку и больше не надо.

Онъ принялся за ѣду, медленно зачерпывая ложкой похлебку, приготовленную изъ картофеля, порея, щавеля и верхомъ налитую въ чашку, которая замѣняла тарелку. Магё-мать, не спуская съ рукъ Эстеллы, помогала Альзирѣ подавать на столъ, придвинула поближе къ мужу масло и студень и поставила на огонь кофе, чтобы онъ не простылъ.

Между тѣмъ около буфета уже былъ поставленъ ушатъ, сдѣланный изъ распиленной поводамъ бочки, и Катерина начала мыться первая, наполнивъ его теплой водой. Она сняла съ головы чепчикъ, затѣмъ совершенно спокойно скинула панталоны, куртку и рубашку. Привыкнувъ съ восьмилѣтняго возраста мыться такимъ образомъ при всѣхъ, она не видѣла въ этомъ ничего неприличнаго и только повернулась лицомъ къ стѣнѣ, а затѣмъ начала усиленно намыливать себя чернымъ мыломъ. Никто не обращалъ на нее вниманія; даже Ленору и Генриха она нисколько не интересовала. Вымывшись, Катерина, нагая, поднялась по лѣстницѣ въ верхнюю комнату, оставивъ свою смоченную рубашку и прочія принадлежности костюма сложенными въ кучу на полу кухни. Очередь мыться была теперь за братьями, но между ними завязался споръ: Жанлинъ торопился первымъ забраться въ ушатъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что Захарій все еще жуетъ, а тотъ не пускалъ его, говоря, что сдѣлалъ любезность Катеринѣ, уступивъ ей чистую воду, но вовсе не хочетъ пачкаться послѣ мальчишки, тѣмъ болѣе что Жанлинъ всегда до того загрязнитъ воду, что она сдѣлается годною на чернила для школы. Ссора окончилась тѣмъ, что они оба разомъ залѣзли въ ушатъ и мылись вмѣстѣ, даже помогая другъ другу намыливать спину. Затѣмъ, точно такъ же какъ и сестра, они побѣжали наверхъ.

— Сколько они всегда нагрязнятъ! — проговорила Магё, собирая съ полу платье, чтобы развѣсить его для просушки. — Хоть бы ты, Альзира, подтерла немного.

За стѣной послышались крики и началась возня. Слышны были ругательства мужчины, плачъ женщины, топотъ ногъ и глухіе удары, точно кто-то колотилъ по пустой тыквѣ.

— Левакъ задаетъ женѣ встрепку, — порѣшилъ спокойно Магё, выскабливая ложкой дно чашки. — Странно, Бутелу увѣрялъ, что супъ готовъ.

— Какже, готовъ! — проговорила, его жена. — Я видѣла, на столѣ лежали овощи, даже еще не очищенныя.

Крики усилились; страшный толчекъ потрясъ стѣны, и затѣмъ все смолкло. Тогда Магё, проглотивъ послѣднюю ложку похлебки, заключилъ съ видомъ невозмутимаго судьи:

— Это понятно, если супъ не былъ готовъ.

Выпивъ полный стаканъ воды, онъ приступилъ къ студню, разрѣзывая его на квадратные кусочки и накладывая кончикомъ ножа на хлѣбъ. Никто не говорилъ ни слова, пока отецъ ѣлъ. Самъ онъ молча утолялъ голодъ; ему показалось, что студень не такой, какой бываетъ въ лавкѣ Мэгра, стало быть, его взяли гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, но онъ все-таки ни о чемъ не разспрашивалъ жену. Онъ сдѣлалъ только одинъ вопросъ: спитъ ли еще старикъ наверху? Нѣтъ, дѣдъ уже ушелъ на свою обычную прогулку. И снова воцарилось молчаніе.

Запахъ мяса привлекъ вниманіе Леноры и Генриха, нашедшихъ себѣ забаву: они проводили по полу ручейки изъ пролитой на немъ воды. Ребятишки подошли къ отцу и стали передъ нимъ, мальчикъ впереди своей сестры. Они слѣдили за каждымъ кускомъ, и глаза ихъ загорались надеждою, когда отецъ бралъ студень съ тарелки, но тотчасъ омрачались, лишь только онъ подносилъ его къ своему рту. Алчность до того мучила ихъ, что они поблѣднѣли и слюни выступили у нихъ на губахъ. Наконецъ Магё замѣтилъ это.

— Развѣ дѣтямъ не давали студня? — спросилъ онъ.

Магё замялась.

— Ты знаешь, что я не люблю этой несправедливости, — продолжалъ онъ. — У меня проходитъ аппетитъ, когда они стоять около меня и выпрашиваютъ кусочекъ.

— Конечно, имъ давали! — вскричала она съ сердцемъ. — Если ты будешь ихъ слушать, то можешь отдать имъ и свою долю, и доли другихъ: они все будутъ ѣсть, пока не лопнутъ… Не правда ли, Альзира, вѣдь мы всѣ ѣли студень?

— Конечно, мама, — отвѣчала маленькая горбунья, лгавшая въ подобныхъ случаяхъ съ апломбомъ взрослой женщины.

Ленора и Генрихъ стояли неподвижно, возмущенные этой ложью. Зачѣмъ же ихъ всегда сѣкутъ, когда они говорятъ не правду? Маленькія сердца ребятишекъ тоскливо сжались, и имъ очень хотѣлось сказать, что ихъ не было въ комнатѣ въ то время, когда другіе ѣли студень.

— Подите прочь! — твердила мать, отгоняя ихъ въ другой уголъ кухни. — Постыдились бы всякій разъ смотрѣть въ тарелку отца. Если бы даже онъ и одинъ ѣлъ мясо, такъ вѣдь онъ зато работаетъ, а вы, мелюзга, только еще и умѣете, что ѣсть!..

Но отецъ подозвалъ ихъ. Онъ посадилъ Генриха на лѣвое колѣно, Ленору на правое и сталъ вмѣстѣ съ ними доѣдать студень. Каждый получалъ свою долю, разрѣзанную на маленькіе кусочки, и вполнѣ осчастливленныя дѣти съ жадностью пожирали мясо.

Вставъ изъ-за стола, Магё сказалъ женѣ:

— Нѣтъ, не наливай мнѣ кофе: я прежде вымоюсь… Помоги только вылить грязную воду.

Они взяли за ручки ушатъ, вынесли его за дверь и вылили въ ручей. Въ это время Жанлинъ, переодѣвшись наверху въ сухое платье, сходилъ съ лѣстницы. На немъ были штаны и блуза изъ шерстяной матеріи, еще слишкомъ широкія для него, но уже негодныя для Захарія, которому принадлежали прежде. Видя, что онъ старается незамѣтно пробраться къ растворенной двери, мать остановила его.

— Ты куда идешь?

— Туда…

— Куда — туда?.. Слушай: поди, набери въ вечеру зелени для салата. Слышишь? Если ты не принесешь салата, я съ тобой раздѣлаюсь!

— Хорошо, хорошо!

Онъ ушелъ, засунувъ руки въ карманы, волоча ноги, обутыя въ деревянные башмаки, и раскачиваясь своимъ худенькимъ тѣломъ десятилѣтняго мальчишки, какъ настоящій старый углекопъ. Захарій, въ свою очередь, тоже спустился сверху. Онъ былъ одѣтъ болѣе тщательно, и черное съ голубыми полосками шерстяное трико плотно облегало его станъ. Отецъ крикнулъ ему, чтобы онъ пораньше приходилъ домой, но Захарій ничего не отвѣчалъ, только кивнулъ головой и вышелъ, съ трубкой въ зубахъ.

Ушатъ снова наполнили теплой водой, и Магё началъ медленно снимать куртку. По знаку матери, Альзира увела дѣтей играть на улицу. Многіе углекопы, не стѣсняясь, мылись на глазахъ всей своей семьи, но Магё не любилъ этого и хотя не осуждалъ прямо своихъ товарищей, однако, говорилъ, что только дѣтямъ хорошо полоскаться вмѣстѣ.

— Что ты дѣлаешь наверху? — крикнула Магё Катеринѣ, подходя въ лѣстницѣ.

— Я разорвала вчера платье и теперь чиню его, — отвѣчала дѣвушка.

— Хорошо… Не сходи внизъ, отецъ моется.

Магё рѣшилась, наконецъ, положить Эстеллу на стулъ, и дѣвочка не раскричалась, по обыкновенію, а смирно лежала, пригрѣтая огнемъ очага, и смотрѣла на своихъ родителей безсмысленными глазами. Магё, совсѣмъ раздѣтый, присѣлъ на корточки передъ ушатомъ, окунулъ въ него голову и принялся намыливать ее чернымъ мыломъ, постоянное употребленіе котораго обезцвѣчиваетъ изъ поколѣнія въ поколѣніе волосы и придаетъ имъ желтоватый цвѣтъ. Потомъ онъ влѣзъ весь въ ушатъ, намылилъ себѣ грудь, животъ, руки, ноги и принялся скоблить ихъ обѣими руками. Жена стояла передъ нимъ и смотрѣла на него.

— Скажи, — начала она, — я обратила вниманіе на твое лицо, когда ты вошелъ въ комнату… Ты очень безпокоился, да? — А когда увидѣлъ провизію, то сейчасъ же повеселѣлъ… Представь, буржуа изъ Піолены не дали мнѣ ни одного су. О, они были очень любезны и надавали ребятишкамъ разныхъ вещей! Мнѣ было стыдно приставать къ нимъ; къ тому же это выклянчиваніе всегда становится мнѣ поперекъ горла.

Она на минуту замолчала и, опасаясь, чтобы Эстелла не свалилась со стула, поправила ее. Отецъ продолжалъ скоблить кожу, не предлагая ни одного вопроса объ интересовавшемъ его предметѣ и спокойно ожидая, что жена разскажетъ ему все.

— Нужно тебѣ сказать, что Мэгра отказалъ мнѣ. О, наотрѣзъ! Прогналъ, какъ собаку… Можешь себѣ представить, весело ли мнѣ было! Шерстяныя платьица грѣютъ, но супа изъ нихъ не сваришь, правда?

Онъ все также молча поднялъ голову. Ничего въ Піоленѣ, ничего у Мэгра! Откуда же все взялось? Она въ это время засучивала рукава, приготовляясь, по обыкновенію, мыть ему спину. Магё очень любилъ, когда жена терла его изо всей силы. Она взяла мыло и принялась тереть ему плечи, а онъ напрягалъ всѣ свои мускулы, чтобы не гнуться подъ ея сильными руками.

— Ну, я снова зашла къ Мэгра и ужь столько наговорила ему, столько!.. Я сказала ему, что у него нѣтъ сердца, что если только есть на свѣтѣ справедливость, то ему непремѣнно будетъ за насъ худо… Это ему наскучило; онъ все отворачивался отъ меня и ему очень хотѣлось убѣжать…

Вымывъ плечи, она принялась за спину и терла ее съ такимъ усердіемъ, что скоро кожа Магё заблестѣла не хуже кастрюль, отполированныхъ въ субботнюю чистку. Отъ этой непрерывной, усердной работы потъ лилъ ручьями съ Магё-жены, и она запыхалась до того, что едва могла говорить.

— Наконецъ, онъ назвалъ меня старой прицѣпой… Хлѣбъ Мэгра будетъ намъ давать до субботы; но всего лучше, что онъ далъ взаймы сто су… Я взяла у него масла, кофе, цикорію и хотѣла еще взять студня и картофеля, да замѣтила, что онъ началъ ворчать… Я истратила семь су на студень и восемнадцать на картофель; стало быть, у меня остается три франка семьдесятъ пять сантимовъ на рагу и на приварокъ… Ну, кажется, я не даромъ потеряла утро?

Теперь она принялась вытирать мужа тряпкой. Вполнѣ счастливый, не думая о новомъ долгѣ, который придется платить чуть не завтра, онъ громко разсмѣялся и заключилъ въ объятія жену.

— Оставь, глупый, вѣдь ты мокрый и меня вымочишь… Только я боюсь, что Мэгра замышляетъ…

Она хотѣла сообщить свои опасенія насчетъ Катерины, но вдругъ остановилась. Къ чему тревожить отца? Это поведетъ въ нескончаемымъ исторіямъ.

— Что такое замышляетъ? — спросилъ Магё.

— Замышляетъ на насъ насчитать. Когда онъ напишетъ счетъ, надо напомнить Катеринѣ, чтобы она хорошенько провѣрила его.

Магё чувствовалъ себя какъ будто помолодѣвшимъ, отъ крѣпкаго растиранія, кровь заходила въ немъ быстрѣе, а мягкая тряпка, которой вытирала его жена, пріятно щекотала ему волосы на груди и на рукахъ. Онъ снова обнялъ жену и на этотъ разъ держалъ ее крѣпко. Каждая ванна оканчивалась подобною сценою: Магё говорилъ, что это его дессертъ, и притомъ не стоющій ни гроша. Она, шутя, отталкивала его.

— Ну, не глупъ ли ты, ахъ, какъ глупъ! Посмотри, Эстелла на тебя глядитъ… Подожди, я поверну ее лицомъ къ стѣнѣ.

— Ну, да, много она смыслитъ!

Выпустивъ, наконецъ, изъ объятій жену, Магё надѣлъ сухія панталоны. Онъ любилъ послѣ ванны посидѣть нѣкоторое время съ обнаженнымъ торсомъ. На его бѣлой, какъ у малокровной дѣвушки, кожѣ виднѣлись старые рубцы отъ пораненій о жесткій уголь, — «прививки», — какъ называли ихъ углекопы, гордившіеся этими слѣдами, оставляемыми тяжелой подземной работой. Нѣжась, онъ расправлялъ свои массивныя руки, свою грудь, блестѣвшую, какъ мраморъ, и прорѣзанную голубоватыми жилками. Лѣтомъ всѣ углекопы выходили въ такомъ видѣ, полуобнаженные, на улицу и становились въ дверяхъ своихъ домовъ. Магё и теперь, несмотря на сырую погоду, вышелъ на минуту за дверь и перекинулся острымъ словцомъ съ товарищемъ, стоявшимъ тоже съ голой грудью, по ту сторону садиковъ. Въ дверяхъ другихъ домовъ показались еще нѣсколько углекоповъ Ребятишки, возившіеся на тротуарахъ, подняли головы и тоже смѣялись, раздѣляя веселое настроеніе рабочихъ, выставившихъ на вольный воздухъ свои утомленные мускулы.

Все еще не надѣвая рубашки, Магё принялся наконецъ за свой кофе и передалъ женѣ о столкновеніи съ инженеромъ по поводу дурного крѣпленія подземныхъ галерей. Онъ теперь успокоился, отдохнулъ и, одобрительно кивая головой, выслушивалъ благоразумные совѣты жены, которая всегда выказывала въ этихъ дѣлахъ очень много здраваго смысла. Ея постоянное мнѣніе было то, что ничего не выиграешь, если пойдешь наперекоръ компаніи. Затѣмъ она разсказала ему о посѣщеніи г-жи Геннебо. Оба они были этимъ очень польщены, хотя и не высказывали своего удовольствія вслухъ.

— Можно теперь сойти? — спросила Катерина сверху лѣстницы.

— Можно, отецъ обсушивается передъ огнемъ.

Молодая дѣвушка надѣла свое праздничное платье изъ синяго поплина, побѣлѣвшее и истершееся уже въ складкахъ; на головѣ у нея былъ простенькій чепчикъ изъ чернаго тюля.

— Н-ну! Какъ ты разодѣлась!.. Куда же это ты идешь?

— Въ Монсу, купить ленту къ чепчику. Я сняла съ него старую; она очень засалилась.

— Такъ у тебя есть деньги?

— Нѣтъ. Мукъ обѣщала дать мнѣ взаймы десять су.

Мать отпустила ее, но только-что Катерина вышла за дверь, Магё крикнула ей вслѣдъ:

— Слушай, не ходи за лентой къ Мэгра… Онъ тебя обсчитаетъ и, къ тому же, подумаетъ, что у насъ денегъ куры не клюютъ.

Отецъ, присѣвшій передъ огнемъ, чтобы скорѣе просушить затылокъ, прибавилъ съ своей стороны:

— Смотри, не протаскайся только всю ночь.

Обыкновенно, возвратившись съ копей и отдохнувъ, Магё работалъ въ своемъ огородѣ. Онъ уже посадилъ картофель, фасоль и горохъ и теперь, еще со вчерашняго вечера, приготовилъ для посадки капустную разсаду и латукъ. Этотъ уголокъ земли снабжалъ ихъ зеленью и овощами на весь годъ, одного только картофеля никогда не хватало. Къ тому же Магё былъ хорошимъ огородникомъ, и въ его саду росли даже артишоки, возбуждавшіе нѣкоторую зависть въ сосѣдяхъ.

Только-что онъ началъ приготовлять грядку, какъ Левакъ, покуривая трубку, тоже вышелъ въ свой огородъ посмотрѣть на латукъ, который Бутелу посадилъ утромъ. Если бы у Бутелу не было страсти копаться въ землѣ, то въ саду Леваковъ не росло бы ничего, кромѣ крапивы. Черезъ рѣшетчатый заборъ завязался разговоръ между сосѣдями. Левакъ, возбужденный дракой съ женой, тщетно уговаривалъ Магё пойти съ нимъ къ Рассенёру. Неужели онъ боится одной кружки пива? Сыграли бы партію въ кегли, пошлялись бы немного съ товарищами, а затѣмъ возвратились бы домой обѣдать. Только и пожить, когда выйдешь съ копей… Магё соглашался, что, конечно, въ этомъ нѣтъ ничего дурного, но упрямо отказывался идти: если не посадить латука теперь, то онъ завянетъ къ завтрашнему дню. На самомъ же дѣлѣ Магё отказывался потому, что не хотѣлъ брать у жены ни гроша изъ оставшихся у нея денегъ.

Пробило пять часовъ. Пьерронъ пришла узнать, не съ Жанлиномъ-ли ушла Лидія. Левакъ отвѣчалъ, что похоже на то, такъ какъ и Беберъ тоже исчезъ: вѣдь они всѣ трое постоянно таскаются вмѣстѣ. Магё успокоилъ ихъ, сказавъ, что Жанлину поручено нарвать салату. Затѣмъ оба они пристали къ молодой женщинѣ, добродушно отпуская на ея счетъ разныя не совсѣмъ приличныя шуточки. Она сердилась, кричала, но все-таки не уходила, въ глубинѣ души очень довольная этими грубыми любезностями. Къ ней на помощь подоспѣла страшно худая женщина, сердитое ворчанье которой походило на кудахтанье курицы. Другія сосѣдки, стоя у дверей домовъ, издали смотрѣли на эту группу.

Занятія въ школѣ окончились, и всѣ ребятишки высыпали на улицу, крича, барахтаясь и нападая другъ на друга. Углекопы, не ушедшіе въ кабакъ, сходились группами, по три, по четыре человѣка, усаживались, по привычкѣ, на корточки гдѣ-нибудь около стѣны и, покуривая трубки, изрѣдка перебрасывались другъ съ другомъ отрывистыми фразами. Потомъ Пьерронъ ушла; Левакъ тоже рѣшился, наконецъ, идти одинъ къ Рассенёру; Магё все продолжалъ возиться со своими овощами.

Наступила ночь, и жена Магё зажгла лампу, сердись, что ни дочь, ни сыновья не возвращаются до сихъ поръ. Она такъ и знала: никогда не придутъ они во-время, чтобы хоть разъ въ день собраться всей семьей вокругъ обѣденнаго стола. Магё все поджидала, не принесетъ ли Жанлинъ зелени для салата. И чего можетъ нарвать этотъ негодный ребенокъ въ такую страшную темень! А какъ бы вкусно было съѣсть съ салатомъ рагу, который она поставила уже на огонь, — рагу изъ картофеля, порея и щавелю, перемѣшанный съ поджареннымъ лукомъ. По всему дому разносился запахъ поджареннаго лука, портящій такъ быстро воздухъ и до того впитывающійся въ каменныя стѣны домовъ, что по одному этому запаху, присущему кухнѣ бѣдняковъ, можно еще издалека узнать жилища рабочихъ.

Съ наступленіемъ темноты Магё пришелъ изъ огорода и тотчасъ задремалъ, присѣвъ на стулъ въ кухнѣ и прислонившись головой къ стѣнѣ. По вечерамъ онъ, лишь только присаживался, такъ немедленно и засыпалъ. Часы съ кукушкой пробили семь. Генрихъ и Ленора разбили тарелку, желая непремѣнно помочь Альзирѣ, накрывавшей на столъ. Пришелъ старикъ Боньморъ, торопившійся пообѣдать и потомъ идти на копи. Тогда Магё разбудила мужа.

— Давай обѣдать… Дѣти уже не маленькія, не заплутаются и найдутъ дорогу къ дому. Досадно только, что нѣтъ салата!

V.

Съѣвъ свой супъ, Этьенъ поднялся въ узенькую комнату, подъ самой крышей, смотрѣвшую своимъ окномъ на Ворё, и, подавленный усталостью, такъ и свалился, не раздѣваясь, на постель. За послѣднія двое сутокъ онъ не спалъ и четырехъ часовъ. Проснувшись уже въ сумерки, молодой человѣкъ оставался нѣкоторое время совсѣмъ ошеломленнымъ и не сразу могъ сообразить, гдѣ находится. Ему сильно нездоровилось; голова у него до того была тяжела, что онъ съ трудомъ поднялся съ постели, когда, наконецъ, рѣшился пройтись передъ обѣдомъ и освѣжиться.

Въ воздухѣ становилось все теплѣе и теплѣе; раньше свинцовое небо теперь краснѣло, насыщенное дождемъ, который въ этихъ сѣверныхъ мѣстностяхъ льетъ иногда безъ конца. Приближеніе его чувствовалось въ тепломъ, влажномъ воздухѣ. Ночь наступала быстро, уже скрывая отъ глазъ болѣе отдаленныя мѣста равнины; низко нависшія облака, казалось, готовы были опуститься совсѣмъ на эту широкую равнину съ ея красноватой почвой и покрыть ее, какъ чернымъ покрываломъ; ни малѣйшаго дуновенія вѣтра не проносилось среди сгущавшихся сумерекъ.

Этьенъ шелъ прямо, безъ всякой цѣли; желая только освободиться отъ гнетущаго лихорадочнаго состоянія. Проходя мимо копей, уже окутанныхъ сумракомъ и еще не освѣщенныхъ ни однимъ фонаремъ, онъ пріостановился на минуту, чтобы посмотрѣть на расходившихся по домамъ дневныхъ рабочихъ. Должно быть, было уже шесть часовъ, такъ какъ по всей дорогѣ виднѣлись неясныя въ полусумракѣ фигуры рабочихъ при подъемныхъ ящикахъ, нагрузчиковъ, конюховъ, шедшихъ толпами, въ перемѣшку съ хохотавшими просѣвальщицами.

Прежде всѣхъ мимо Этьена прошла «Брюле» съ своимъ зятемъ Пьеррономъ. Она бранила его за то, что онъ не поддержалъ ее въ завязавшемся у нея спорѣ съ надсмотрщикомъ изъ -за числа набранныхъ ею сегодня корзинъ.

— О, проклятая тряпка! Что ты за мужчина, если боишься сказать слово этимъ свиньямъ, пожирающимъ насъ!

Пьерронъ шелъ рядомъ съ нею, молчаливый и спокойный. Наконецъ, онъ проговорилъ:

— Тебѣ хотѣлось бы, чтобы я схвфилъ надсмотрщика за гордо… Спасибо! Меня за это не похвалили бы.

— Ну, такъ и подставляй имъ спину! кричала она. — О, если бы дочь послушалась меня!.. Ты, можетъ быть, хочешь, чтобы я благодарила ихъ за то, что они убили моего мужа?.. Нѣтъ, подожди, я еще доберусь до ихъ шкуры!

Голоса затихали по мѣрѣ удаленія разговаривавшихъ. Этьенъ стоялъ и смотрѣлъ на орлиный носъ удалявшейся старухи, на ея сѣдые, развѣвавшіеся во всѣ стороны волосы и на ея длинныя, тощія руки, которыми она бѣшено размахивала. Завязавшійся вблизи его разговоръ между двумя молодыми людьми заставилъ его прислушаться. Въ одномъ изъ нихъ онъ узналъ Захарія; другой, подошедшій къ первому, былъ его пріятель Мукъ-сынъ.

— Что же, идемъ? — спросилъ Мукъ. — Мы съѣдимъ по тартинкѣ, а затѣмъ отправимся въ Волканъ.

— Сейчасъ; у меня еще есть дѣло.

— Что еще такое?

Мукъ оглянулся и увидѣлъ шедшую съ работы Филомену. Онъ подумалъ, что отгадалъ, какое дѣло удерживало Захарія.

— А, хорошо!.. Такъ я пойду впередъ.

— Иди; я тебя догоню.

Мукъ встрѣтился по дорогѣ съ отцомъ, тоже возвращавшимся съ копей. Они мелькомъ поздоровались и разошлись: сынъ пошелъ по большой дорогѣ, а отецъ направился вдоль канала.

Захарій старался увлечь Филомену на ту же пустынную дорогу, по которой пошелъ старикъ Мукъ; Филомена не хотѣла идти, и они стояли и спорили, какъ супруги, давно уже сжившіеся другъ съ другомъ. Ей некогда теперь; въ другой разъ… И притомъ, право, ужъ надоѣло только и видѣться, что гдѣ-нибудь за угломъ; въ особенности это пріятно зимой, когда кругомъ грязь и поля стоятъ всѣ голыя.

— Да не въ томъ дѣло! — проговорилъ нетерпѣливо Захарій. — Мнѣ надо кое-что сказать тебѣ.

Обнявъ ее за талію, онъ тихонько велъ ее по дорогѣ. Зайдя въ тѣнь, отбрасываемую насыпью, онъ вдругъ спросилъ Филомену, есть ли у нея деньги.

— Зачѣмъ тебѣ? — спросила она.

Онъ немного смѣшался и заговорилъ о какомъ-то сдѣланномъ имъ долгѣ въ два франка, за который ему достанется отъ его семьи.

— Молчи лучше!.. Я видѣла Мукъ; это вы опять собираетесь вмѣстѣ въ Волканъ, гдѣ поютъ эти мерзкія пѣвицы.

Онъ оправдывался, колотя себя въ грудь и завѣряя честнымъ словомъ, что неправда. Но такъ какъ Филомена только пожимала плечами, то онъ вдругъ воскликнулъ:

— Пойдемъ вмѣстѣ, если это доставитъ тебѣ удовольствіе… Ты видишь, что нисколько не стѣсняешь меня… Что мнѣ за дѣло до этихъ пѣвицъ… Идешь?

— А ребенокъ? — отвѣчала она. — Развѣ можно куда-нибудь вырваться, когда онъ безпрестанно плачетъ?.. Пусти меня домой, я увѣрена, что они тамъ уже поссорились.

Онъ съ мольбою удерживалъ ее. Не можетъ же онъ остатье въ дуракахъ передъ Мукъ, который ждетъ его. Мужчинѣ нельзя каждый день ложиться спать вмѣстѣ съ курами… Побѣжденная, наконецъ, его просьбами, она приподняла полу своей кофты, оборвала ногтемъ нитку и достала изъ подъ подкладки нѣсколько монетъ по десяти су. Изъ боязни, чтобы мать не отняла у нея деньги, дѣвушка зашивала въ кофту все, что ей удавалось получитъ за лишніе часы, проработанные на копяхъ.

— Ты видишь, у меня пять монетокъ, — сказала она. — Я тебѣ дамъ три… Только ты долженъ мнѣ поклясться, что уговоришь свою мать повѣнчать насъ скорѣе… Мнѣ надоѣла эта жизнь безъ своего угла! Къ тому же мать попрекаетъ меня каждымъ кускомъ… Поклянись же прежде… клянись!

Эта болѣзненная дѣвушка говорила вялымъ тономъ, въ которомъ не слышалось и тѣни страсти, а просто сказывалось только недовольство своимъ настоящимъ положеніемъ. Захарій клялся и восклицалъ, что это уже давно рѣшенное, святое дѣло… Затѣмъ, получивъ отъ нея три монетки, онъ поцѣловалъ ее, осыпалъ ласками, разсмѣшилъ. Но Филомена опять повторила, что ей пора домой, и торопливо пошла одна по дорогѣ въ селеніе, а Захарій побѣжалъ черезъ поля, догоняя своего товарища.

Этьенъ машинально слѣдилъ за ними издали глазами и, не слыша ихъ разговора, подумалъ, что натолкнулся на обыкновенное любовное свиданіе. Онъ шелъ дальше и думалъ о томъ, что дѣвушки на копяхъ развиваются такъ рано, вспоминалъ работницъ Лилля, этихъ бѣдныхъ созданій, выростающихъ въ нищетѣ и съ четырнадцатилѣтняго возраста имѣющихъ обожателей… Вдругъ Этьенъ натолкнулся на другую группу, удивившую его до того, что онъ остановился.

Внизу насыпи, въ углубленіи, въ которое обвалилось сверху нѣсколько большихъ камней, сидѣлъ Жанлинъ и съ сердцемъ отталкивалъ отъ себя Лидію и Бебера; первая сидѣла рядомъ съ нимъ по правую руку, второй — по лѣвую.

— Ну, что еще?.. Я прибавлю каждому по пощечинѣ, если вы скажете еще хоть слово… Развѣ это не я придумалъ, а?

Въ самомъ дѣлѣ идея принадлежала Жанлину. Они, всѣ трое, пробродили около часу вдоль канала, по лугамъ, и нарвали еще цѣлую кучу салата, какъ вдругъ Жанлинъ сообразилъ, что всей этой зелени слишкомъ много для его семьи. Вмѣсто того, чтобы возвратиться въ селеніе, онъ пошелъ съ своими товарищами въ Монсу и, поставивъ Бебера сторожить на улицѣ, поручилъ Лидіи звонить у дверей буржуа и предлагать имъ салатъ. Уже достаточно опытный, онъ говорилъ, что дѣвушки продадутъ, что угодно, если только захотятъ. Увлекшись торговлей, они распродали весь салатъ, но зато выручили за него цѣлыхъ одиннадцать су и теперь, сидя подъ насыпью, приступили къ дѣлежу полученныхъ денегъ.

— Это несправедливо! — говорилъ Веберъ. — Надо раздѣлить на три части… Если ты возьмешь себѣ семь су, то намъ придется только по два.

— Какъ, несправедливо? — вскричалъ взбѣшенный Жанлинъ. — Во-первыхъ, я нарвалъ салату больше вашего!

Довѣрчивый и проникнутый боязливымъ удивленіемъ къ Жанлину, Беберъ обыкновенно покорялся ему и во всѣхъ столкновеніяхъ являлся жертвой, такъ что даже позволялъ бить себя, хотя былъ и старше, и сильнѣе его. Но на этотъ разъ видъ такой кучи денегъ возбудилъ въ Беберѣ духъ противорѣчія.

— Не правда ли, Лидія, онъ насъ обкрадываетъ?.. Если онъ не раздѣлитъ по ровну, то мы все разскажемъ его матери.

— Поговори-ка еще… Я самъ пойду къ вамъ и скажу, что вы распродали маминъ салатъ… Къ тому же, дуракъ ты этакій, развѣ можно раздѣлить одиннадцать су на три части? Попробуй-ка, если ты такой ловкій… Вотъ вамъ по два су… Берите скорѣе, а то я положу ихъ тоже въ свой карманъ.

Беберъ смутился и взялъ два су. Дрожавшая Лидія не говорила ни слова: она и любила Жанлина, и вмѣстѣ съ тѣмъ боялась его, потому что была уже бита не одинъ разъ. Съ покораой улыбкой дѣвочка протянула руку къ деньгамъ, во Жанлинъ, какъ видно, вдругъ раздумалъ отдавать ихъ.

— Однако, что ты съ ними сдѣлаешь?.. Ты не сумѣешь ихъ спрятать; мать увидитъ и отниметъ… Лучше пусть онѣ останутся у меня. Когда тебѣ понадобятся деньги, ты и спросишь у меня.

И девять су исчезли въ его карманѣ. Чтобы зажать Лидіи ротъ, онъ со смѣхомъ обнялъ ее и повалился вмѣстѣ съ нею на насыпь. Она была его маленькая женка и, въ темныхъ уголкахъ, они уже играли въ любовь, подражая взрослымъ членамъ семьи, за которыми подсматривали въ щели дверей и перегородокъ.

Беберъ не участвовалъ въ этихъ играхъ; Лидія даже била его, если ему приходило желаніе обнять ее, и онъ, понятно, чувствовалъ себя иногда очень неловко, сердился и постоянно придумывалъ, чѣмъ бы напугать ихъ.

— Отлично! Вонъ какой-то человѣкъ на васъ смотритъ! — сказалъ онъ.

На этотъ разъ онъ не совралъ: Этьенъ, снова двинувшійся дальше, дѣйствительно смотрѣлъ на нихъ. Дѣти проворно вскочили и убѣжали, а онъ, обогнувъ насыпъ, пошелъ вдоль канала, посмѣиваясь про себя, что перепугалъ этихъ маленькихъ негодяевъ. Конечно, въ ихъ лѣта слишкомъ рано играть въ любовь, но они столько насмотрѣлись и столько наслушались, что теперь ихъ надо привязывать, чтобы удержать отъ подобныхъ шалостей. Однако, несмотря на свой смѣхъ, Этьенъ чувствовалъ въ глубинѣ души, что ему далеко не весело.

Пройдя шаговъ сто дальше, онъ опять наткнулся на новыя парочки. Молодой человѣкъ дошелъ уже до Рекильяра, и тамъ, вокругъ полуразрушенныхъ копей, дѣвушки изъ Монсу бродили со своими возлюбленными. Этотъ уединенный и пустынный уголокъ служилъ общимъ мѣстомъ свиданій, и сюда приходили всѣ откатчицы, которымъ почему-либо было неудобно видѣться съ своими поклонниками въ садикахъ, около дома. Разломанные заборы открывали каждому доступъ на эти старыя копи, являвшіяся теперь одной обширной руиной, загроможденной двумя разрушившимися сараями и остовомъ еще державшихся громадныхъ подмостокъ. Тамъ и сямъ валялись брошенныя ветхія телѣжки, лежали грудами полусгнившія бревна, а вокругъ нихъ уже поднималась густая трава и росли молодыя, но успѣвшія окрѣпнуть деревца, мало-по-малу отвоевывавшія себѣ этотъ уголокъ земли.

Однако, въ этихъ развалинахъ былъ сторожъ, старикъ Мукъ, которому компанія отдала въ пользованіе двѣ комнатки, находившіяся почти подъ развалившейся шахтовой башней. Едва державшіяся стропила грозили каждую минуту обрушиться, и Мукъ уже подставилъ подпорки подъ потолокъ, но все-таки ему было тамъ хорошо съ его семьей. Старикъ помѣщался съ сыномъ въ одной комнатѣ, а дочь занимала другую. Такъ какъ въ окнахъ не было ни одного стекла, то онъ счелъ за лучшее заколотить ихъ досками; конечно, въ комнатахъ стало темно, но зато никогда не было холодно. Въ сущности, этотъ сторожъ ничего не охранялъ, ходилъ въ Ворё, къ своимъ лошадямъ, и никогда не обращалъ вниманія на рекильярскія развалины, въ которыхъ оберегали отъ разрушенія только одну шахту, такъ какъ она служила трубой для печи, освѣжавшей воздухъ въ сосѣднихъ копяхъ.

Такимъ образомъ, старикъ Мукъ доживалъ свой вѣкъ посреди влюбленныхъ парочекъ. Дочь его съ десяти лѣтъ познакомилась со всѣми уголками развалинъ, по которымъ она — толстая и здоровенькая дѣвочка, совсѣмъ не похожая на трусливую Лидію — бродила, нисколько не боясь встрѣчаться съ бородатыми юношами, посѣщавшими эти заброшенныя копи. Отецъ не вмѣшивался въ ея дѣла, во-первыхъ, потому, что она была почтительна къ нему, а во-вторыхъ, онъ столько видѣлъ на своемъ вѣку, что вообще относился равнодушно въ любовнымъ исторіямъ. Идя въ Ворё или возвращаясь оттуда домой, выходя изъ своего логовища или входя въ него, онъ неизмѣнно сталкивался съ какою-нибудь парочкою. Выйдя изъ своего жилища, чтобы набрать дровъ для своего хозяйства или нарвать лопушника для кролика, онъ опять таки встрѣчался то съ тою, то съ другою дѣвушкою изъ Монсу, сопровождаемою ея поклонникомъ. Мало-по-малу дѣло кончилось тѣмъ, что и влюбленныя парочки перестали смущаться его появленіемъ, и самъ онъ потомъ проходилъ мимо нихъ, даже не поворачивая головы. Его знали всѣ дѣвушки, и онъ ихъ тоже зналъ, какъ знаютъ сорбкъ-воровокъ, прилетающихъ въ грушевые сады. Ахъ, эта ненасытная молодость!

Каждый вечеръ старика Мука навѣщалъ его пріятель Боньморъ, заходившій къ нему во время своей предобѣденной прогулки. Старики проводили вмѣстѣ съ полчаса и едва ли обмѣнивались за это время десятью словами, но для нихъ уже просто вошло въ привычку свидѣться другъ съ другомъ, вспомнить старое время и молча пережить его снова въ глубинѣ души. Они садились рядомъ на бревно среди рекильярскихъ развалинъ, обмѣнивались какимъ-нибудь однимъ словомъ и, опустивъ носы въ землю, предавались своимъ воспоминаніямъ. Безъ сомнѣнія, въ эти минуты они видѣли себя опять молодыми. Сорокъ три года назадъ, позади этихъ же самыхъ копей, въ которыхъ раздавались теперь кругомъ поцѣлуи влюбленныхъ, смѣхъ и шепотъ, старикъ Боньморъ точно также любезничалъ съ тщедушной откатчицей, сдѣлавшейся потомъ его женой… Славное было время! Оба старика расходились по домамъ, покачивая головами, иногда даже не пожелавъ другъ другу добраго вечера.

Сегодня, однако, когда къ нимъ подходилъ Этьенъ, старикъ Боньморъ, вставая съ бревна, чтобы идти домой, обратился къ Муку:

— Спокойной ночи, старина!.. Скажи, ты знавалъ «Рыжую»?

Мукъ помолчалъ, затѣмъ передернулъ плечами и, собираясь войти въ свое жилье, проговорилъ:

— Спокойной ночи, спокойной ночи, старина!

Этьенъ, въ свою очередь, присѣлъ на бревно. Его одолѣвала безотчетная тоска. Замѣтивъ удалявшагося Боньмора, молодой человѣкъ вспомнилъ о своей ночной встрѣчѣ съ нимъ и невольно подумалъ, что, должно быть, только раздражающее вліяніе бури заставило тогда разговориться этого молчаливаго старика. Сколько кругомъ нищеты! И эти измученныя работою дѣвушки настолько глупы, что собрались еще сюда съ своими возлюбленными, нисколько не заботясь о томъ, что онѣ наплодятъ затѣмъ ребятъ, наплодятъ новаго живого мяса для работы и страданія! Никогда этому не будетъ конца, если онѣ не станутъ избѣгать материнства, какъ самаго величайшаго изъ несчастій… Можетъ быть, эти мрачныя мысли, смутно бродившія въ головѣ Этьена, возникли въ немъ просто оттого, что онъ чувствовалъ себя совсѣмъ одинокимъ среди этой таинственной жизни, окружавшей его, среди этого шепота и смѣха. Теплый воздухъ казался ему душнымъ; рѣдкія капли дождя падали на его горячія отъ лихорадки руки.

Пока Этьенъ сидѣлъ неподвижно въ тѣни, мимо него прошла изъ Монсу новая парочка и, не замѣтивъ присутствія молодого человѣка, свернула къ развалинамъ Рекильяра. Дѣвушка видимо не хотѣла идти, сопротивлялась и тихонько упрашивала о чемъ-то своего спутника, а тотъ молча велъ ее въ уцѣлѣвшій темный уголокъ сарая, гдѣ лежала груда старыхъ веревокъ. Это были Катерина и долговязый Шаваль. Но Этьенъ не узналъ ихъ и, сидя неподвижно, слѣдилъ за ними глазами. Къ чему онъ станетъ вмѣшиваться въ эту исторію? Вѣдь дѣвушки сопротивляются обыкновенно только сначала.

Выйдя изъ селенія «Двухсотъ-сорока», Катерина пошла въ Монсу по мощеной дорогѣ. Начавъ уже съ десятилѣтняго возраста зарабатывать на копяхъ деньги, она, какъ и всѣ дочери углекоповъ, пользовалась полною свободою и постоянно ходила всюду одна. Дойдя до магазиновъ и мастерскихъ компаніи, дѣвушка перешла черезъ улицу и зашла въ прачкѣ, у которой Мукъ проводила цѣлые часы за кофе. Но здѣсь Катерину ожидало большое горе: Мукъ только-что истратила всѣ деньги, угощая въ свою очередь прачекъ, и не могла теперь дать подругѣ обѣщанныхъ десять су. Чтобы утѣшить огорченную дѣвушку, ей предлагали стаканъ горячаго кофе, но она отказалась. Тогда Мукъ сказала, что она займетъ у кого-нибудь для нея эти десять су, но Катерина отказалась и отъ этого: на нее вдругъ напало какое-то нежеланіе покупать ленту, какое-то суевѣрное предчувствіе, что, купленная теперь, эта лента принесетъ ей несчастіе.

Она торопливо пошла назадъ домой и уже поровнялась съ послѣдними домами Монсу, какъ ее окликнулъ человѣкъ, стоявшій въ дверяхъ кофейни Пикеттъ.

— Эй, Катерина, куда ты такъ бѣжишь?

Это былъ долговязый Шаваль. Встрѣча съ нимъ раздосадовала ее не потому, чтобы онъ ей не нравился, а просто оттого, что въ эту минуту она была не расположена шутить и смѣяться.

— Зайди чего-нибудь выпитъ… Хочешь стаканчикъ сладенькаго?

Она очень любезно отказалась: на дворѣ скоро ночь и ее ждутъ дома. Шаваль подошелъ къ ней и, остановившись посреди улицы, началъ вполголоса упрашивать ее. Онъ давно уже мечтаетъ о томъ, что она зайдетъ къ нему посмотрѣть его комнату, вотъ здѣсь, въ первомъ этажѣ кофейни Пикеттъ. Развѣ Катерина боится его, что постоянно отказывается? Дѣвушка не сердилась на его приставанья и смѣясь отвѣчала, что зайдетъ къ нему когда-нибудь послѣ, когда его не будетъ дома. Затѣмъ, слово за слово, она, сама не зная какъ, проговорилась о голубой лентѣ, которую ей не удалось купить.

— Да я тебѣ куплю ее! — вскричалъ онъ.

Она покраснѣла, сознавая, что ей не слѣдуетъ принимать этого подарка, и вмѣстѣ съ тѣмъ не рѣшаясь отказаться отъ ленты, которую ей такъ страстно хотѣлось пріобрѣсти. Вдругъ ее осѣнила мысль, что вѣдь у Шаваля, какъ у всякаго другого, можно просто взять взаймы. Въ концѣ концовъ она приняла его предложеніе, но на тонъ условіи, что впослѣдствіи возвратитъ ему деньги, которыя онъ заплатитъ за ленту. Это повело къ новымъ шуткамъ, и порѣшили на тонъ, что она возвратитъ ему деньги за ленту въ такомъ случаѣ, если не сдѣлается его возлюбленной. Затѣмъ встрѣтилось новое затрудненіе. Шаваль непремѣнно хотѣлъ купить ленту у Мэгра.

— Нѣтъ, мать не велѣла ходитъ къ Мэгра.

— Ну, вотъ еще! Очень нужно говорить, гдѣ покупали ее… Во всемъ Монсу только у Мэгра и есть хорошія ленты.

Когда Катерина и Шаваль вошли въ давку, точно двое влюбленныхъ, пришедшихъ выбрать свадебный подарокъ, Мэгра побагровѣлъ, увидавъ ихъ, и началъ показывать голубыя ленты съ бѣшенствомъ человѣка, надъ которымъ насмѣялись въ глаза. Потомъ, когда молодые люди уходили, онъ сталъ въ дверяхъ лавки и смотрѣлъ имъ вслѣдъ, покуда они не скрылись среди наступившихъ сумерекъ. Жена робко спросила у него какихъ-то разъясненій, но онъ набросился на нее съ ругательствами и кричалъ, что придетъ день, когда онъ заставитъ горько раскаиваться неблагодарныхъ людей, которые должны были бы ползать передъ нимъ на полу и лизать у него ноги.

Долговязый Шаваль пошелъ провожать Катерину. Онъ шелъ бокъ-о-бокъ съ нею, опустивъ внизъ руки и незамѣтно заставляя ее уклоняться съ большой дороги въ сторону. Катерина замѣтила это только тогда, когда они уже свернули съ мостовой на узенькую рекильярскую дорогу. Дѣвушка не имѣла даже времени разсердиться, такъ какъ Шаваль тотчасъ обнялъ ее за талію и оглушилъ цѣлымъ потокомъ самыхъ ласковыхъ словъ. Ну, не глупа ли она, что боится его!.. Развѣ онъ можетъ сдѣлать что-нибудь дурное ей, такой крошкѣ, съ такою атласистою кожею; такой нѣжной, что онъ съ удовольствіемъ съѣлъ бы ее?.. Его дыханіе касаюсь шеи дѣвушки, и дрожь пробѣгала по всему ея тѣлу; она задыхалась и не находила словъ для отвѣта. Такъ это правда, что онъ любить ее… Въ субботу, ложась спать и потушивъ уже свѣчу, она задала себѣ вопросъ: что будетъ, если Шаваль когда-нибудь встрѣтится съ нею на такой безлюдной тропинкѣ, какъ теперь? Затѣмъ, заснувъ, она видѣла во снѣ именно то, что происходитъ въ настоящую минуту на-яву, съ тою только разницею, что тогда, во снѣ, она не ощущала ни отвращенія, возбуждаемаго въ ней теперь ласками Шаваля, ни того страннаго, похожаго на сожалѣніе, чувства, которое возникаетъ въ ней… Усы Шаваля щекотали кожу на затылкѣ дѣвушки; это ощущеніе заставляло ее закрывать глаза, и вдругъ передъ нею промелькнула тѣнь того, другого человѣка, котораго она встрѣтила сегодня утромъ.

Катерина раскрыла глаза и оглянулась кругомъ. Она увидѣла, что Шаваль завелъ ее въ самую середину рекильярскихъ развалинъ, и съ дрожью отступила отъ темнаго полуразвалившагося сарая, около котораго они остановились.

— Нѣтъ, нѣтъ!.. — прошептала она. — Пожалуйста, оставь меня!..

Дѣвушка задыхалась отъ страха.

— Нѣтъ, право… Я прошу тебя, пусти меня! — повторяла она.

Шаваль глухо пробормоталъ:

— Глупости!… И чего ты боишься?..

Не говоря болѣе ни слова, онъ схватилъ ее и втолкнулъ въ сарай.

Этьенъ, не шевелясь, прислушивался къ этому отрывистому разговору. Затѣмъ, когда они скрылись въ сараѣ, онъ всталъ, охваченный какимъ-то болѣзненнымъ чувствомъ, чѣмъ-то вродѣ ревности, смѣшанной съ гнѣвомъ, и пошелъ обратно. Черезъ нѣсколько времени онъ оглянулся и увидѣлъ, что заинтересовавшая его парочка опять вышла изъ сарая и, повидимому, тоже намѣревалась направиться по дорогѣ къ селенію рабочихъ. Мужчина держалъ дѣвушку за талію, прижимая ее къ себѣ, и попрежнему нашептывалъ ей что-то на ухо, а она видимо торопилась скорѣе возвратиться домой и волновалась, что такъ запоздала.

Тогда Этьеномъ овладѣло желаніе увидѣть ихъ въ лицо. Онъ самъ чувствовалъ, что это очень глупая фантазія, и, чтобы не поддаться ей, нарочно ускорилъ шаги. Но ноги его останавливались какъ будто сами собой, желаніе посмотрѣть вблизи на этихъ молодыхъ людей становилось въ немъ почти непреодолимымъ, и дѣло кончилось тінъ, что онъ остановился около перваго попавшагося на дорогѣ фонаря, притаившись въ тѣни. Изумленіе приковало его къ мѣсту, когда онъ узналъ Катерину и долговязаго Шаваля. Сначала онъ даже не хотѣлъ повѣрить, что эта дѣвушка въ синемъ платьѣ и съ открытою головою — та самая Катерина, которую онъ видѣлъ въ костюмѣ мальчишки, въ панталонахъ и въ полотняномъ чепчикѣ на головѣ… Такъ вотъ почему онъ не узналъ ея и въ первый разъ, когда она прошла такъ близко отъ него, что даже скользнула по его ногамъ своимъ платьемъ… Но теперь не могло быть больше никакого сомнѣнія: онъ узналъ ея зеленоватые глаза, свѣтлые и глубокіе, какъ воды источника. Какая негодница!.. Имъ овладѣло страстное желаніе отмстить Катеринѣ за что-то, выказать ей все свое презрѣніе… И, нужно воздать ей должное, къ ней вовсе нейдетъ женское платье, она въ немъ отвратительна.

Катерина и Шаваль медленно прошли мимо него. Они не подозрѣвали, что за ними слѣдятъ, и Шаваль немного пріостановилъ дѣвушку, чтобы поцѣловать ее за ухомъ, а она, смѣясь, принимала его ласки и уже перестала торопиться домой. Оставшись позади, Этьенъ принужденъ былъ идти за ними, взбѣшенный тѣмъ, что они загораживаютъ ему дорогу и что онъ поневолѣ долженъ смотрѣть на ихъ нѣжности. Значить Катерина не обманывала его, когда клялась ему утромъ, что не было еще ничего серьезнаго между нею и этимъ человѣкомъ. А онъ не повѣрилъ ей и потерялъ ее, потерялъ изъ-за того только, что не хотѣлъ подражать

Шавалю, позволилъ взять ее у себя подъ носомъ и, ко всему этому, еще разыгрываетъ теперь эту глупую роль, идя за ними и смотря на ихъ поцѣлуи… Эти мысли доводили его до безумія, до того самаго, временами овладѣвавшаго имъ бѣшенства, когда кровь приливала къ его глазамъ и у него являлась потребность убить кого-нибудь. Онъ сжималъ кулаки и готовъ былъ раздавить Шаваля.

Эта прогулка продолжалась съ полчаса. Когда они приблизились къ Ворё, Шаваль, очень веселый и нѣжно заигрывавшій съ своей подругой, пошелъ еще тише и даже останавливался, — два раза на берегу канала и три около насыпи. Этьенъ, вовсе не желавшій быть замѣченнымъ, долженъ былъ тоже всякій разъ останавливаться. Теперь онъ старался обмануть самого себя и смотрѣть на всю эту исторію, какъ на смѣшное приключеніе, которое научитъ его впредь, какъ слѣдуетъ обращаться съ женщинами.

Наконецъ они дошли до Ворё. Теперь ничто не мѣшало Этьену идти къ Рассенёру обѣдать, но онъ все-таки шелъ за молодыми людьми, прослѣдилъ за ними до самаго селенія и простоялъ тамъ, въ тѣни, добрую четверть часа, покуда Шаваль отпустилъ, наконецъ, Катерину, звонко поцѣловавъ ее на прощанье два раза. Когда Этьенъ убѣдился, что они разстались, тогда онъ снова пошелъ по дорогѣ въ Маршьенъ и шелъ долго, ни о чемъ не думая, только чувствуя, что онъ слишкомъ взволнованъ и опечаленъ, чтобы возвратиться тотчасъ же домой и запереться одиноко въ своей комнатѣ.

Лишь черезъ часъ, когда было уже часовъ девять, Этьенъ снова прошелъ назадъ черезъ селеніе, говоря самому себѣ, что если онъ хочетъ встать въ три часа утра на работу, то ему слѣдуетъ немедленно поѣсть и лечь спать. Селеніе спало уже, окутанное ночнымъ мракомъ. Сквозь опущенныя занавѣски нигдѣ не пробивалось ни луча свѣта; длинные фасады корпусовъ, вытянутыхъ въ линію, походили на казармы, наполненныя спящимъ людомъ. Только одинъ котъ прошмыгнулъ черезъ пустынные садики. День кончился, и рабочіе сразу переходили изъ-за своихъ обѣденныхъ столовъ на постели, изнемогая отъ усталости и отяжелѣвъ отъ пищи.

Въ освѣщенной залѣ у Рассенёра сидѣли за пивомъ двое денныхъ рабочихъ и машинистъ. Прежде чѣмъ войти въ комнату, Этьенъ остановился и въ послѣдній разъ взглянулъ на окутанныя мракомъ окрестности. Передъ нимъ опять разстилалась та же самая печальная картина, которую онъ видѣлъ рано утромъ, когда только-что пришелъ въ Ворё, во время бури. Неясно виднѣлись копи, лишь кое-гдѣ прорѣзанныя свѣтомъ фонарей и такъ похожія на притаившееся злое чудовище. Три жаровни на насыпи опять казались висящими въ воздухѣ, какъ три дымящіяся луны, и въ свѣтломъ пространствѣ около нихъ мелькали по временамъ удлиненныя тѣни старика Боньмора и его рослой лошади. Мракъ поглотилъ все, что находилось далѣе, за копями, на гладкой равнинѣ: не видно было ни Монсу, ни Маршьена, ни Вандамскаго лѣса, ни обширнаго моря хлѣбныхъ и свекловичныхъ полей. Въ этомъ мракѣ свѣтились только, какъ отдаленные маяки, голубоватые и красноватые огни доменныхъ и коксовыхъ печей. Мало-по-малу ночь заволокла всѣ предметы; пошелъ дождь и шелъ медленно, непрерывно, наполняя этотъ мракъ своимъ монотоннымъ журчаньемъ. Одинъ только голосъ не смолкалъ среди шума дождя — могучее и медленное дыханіе помпы, работавшей и день, и ночь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

День проходили за днями, а Этьенъ продолжалъ работать на копяхъ. Мало-по-малу онъ начиналъ сживаться и съ новой для него работой, и со всѣмъ складомъ новой жизни, которые показались ему сначала такими невыносимыми. Въ первыя двѣ недѣли только одно происшествіе нарушило однообразіе его жизни: молодой человѣкъ захворалъ скоротечной лихорадкой, продержавшей его въ постели сорокъ восемь часовъ. Голова его горѣла, члены были точно разбитые, онъ бредилъ, и въ этомъ бреду ему постоянно представлялось, что онъ изо всѣхъ силъ старается провести свою телѣжку съ углемъ по такой узкой галереѣ, по которой нѣтъ никакой возможности пробраться. Это нездоровье было вызвано просто чрезмѣрной усталостью отъ непривычной работы и скоро прошло, не оставивъ никакихъ дурныхъ послѣдствій.

Проходили дни, недѣли и мѣсяцы. Какъ и всѣ его товарищи, Этьенъ вставалъ теперь въ три часа, пилъ кофе и бралъ съ собою на копи двойную тартинку, которую еще съ вечера приготовляла ему г-жа Рассенёръ. Каждый разъ, приходя утромъ на копи, онъ встрѣчался со старикомъ Боньморомъ, возвращавшимся домой, а уходя съ нихъ послѣ полудня, точно также неизмѣнно сталкивался съ Бутелу, шедшимъ на работу. Какъ и всѣ другіе рабочіе, Этьенъ обзавелся полотняными панталонами, курткой и повязывалъ себѣ платкомъ голову. Какъ всѣ, онъ сначала трясся отъ холода, потомъ поджаривалъ себѣ спину въ баракѣ передъ раскаленной печью, а затѣмъ, босой, пронизываемый до костей сквознымъ вѣтромъ, дожидался своей очереди въ пріемномъ отдѣленіи. Но теперь онъ уже не интересовался болѣе ни машиной съ ея блестящими мѣдными частями, ни канатами, мелькающими въ воздухѣ, точно черныя крылья безмолвной ночной птицы, ни подъемными ящиками, непрерывно появлявшимися и исчезавшими посреди страшнаго шума сигнальныхъ ударовъ, крика въ рупоръ и грохота телѣжекъ, катившихся по чугуннымъ плитамъ. Стоя среди всего этого, Этьенъ думалъ только о томъ, что его лампа плохо горитъ, вѣроятно, по милости этого проклятаго ламповщика, скверно вычистившаго ее, и оживалъ только тогда, когда, наконецъ, Мукъ усаживалъ ихъ всѣхъ въ подъемный ящикъ и, съ своимъ обычнымъ шутовствомъ, шумно захлопывалъ за ними дверцы. Ящикъ содрогался и затѣмъ падалъ, какъ камень, внизъ, а Этьенъ даже не поворачивалъ головы, чтобы еще разъ взглянуть на исчезавшій дневной свѣтъ. Теперь ему уже никогда не приходило въ голову, что канатъ можетъ лопнуть, и онъ начиналъ чувствовать себя какъ будто бы все ближе и ближе къ своему дому, по мѣрѣ того, какъ ящикъ опускался, подъ проливнымъ дождемъ, все глубже внизъ, въ непроглядную темь. Внизу, когда Пьерронъ, съ своимъ лицемѣрно-кроткимъ видомъ, выпускалъ ихъ изъ ящика, они шли, топоча, какъ стадо, по подземнымъ галереямъ и расходились партіями къ отдаленнымъ мѣстамъ своихъ работъ. Теперь Этьенъ зналъ подземныя галереи гораздо лучше, чѣмъ улицы Монсу, зналъ, въ какую сторону надо повернуть, гдѣ — нагнуться, гдѣ — обойти лужу. Онъ до того изучилъ эту подземную дорогу, тянувшуюся километра на два, что смѣло могъ пройти ее даже безъ лампы, засунувъ руки въ карманы. Каждый день въ этихъ галереяхъ происходили однѣ и тѣ же встрѣчи: попадался на дорогѣ надсмотрщикъ и освѣщалъ на секунду своей лампой лица рабочихъ; старикъ Мукъ проводилъ какую-нибудь лошадь; Беберъ проѣзжалъ съ цѣлымъ поѣздомъ телѣжекъ, запряженныхъ фыркающей Баталь; пробѣгалъ Жанлинъ, затворявшій за этимъ поѣздомъ воздушныя двери, встрѣчалась толстая Мукъ и худенькая Лидія, откатывающія телѣжки съ углемъ.

Какъ и всѣ другіе, Этьенъ страдалъ отъ сырости и духоты, царствующихъ въ узкихъ трещинахъ, въ которыхъ шла работа. Но ему казалось теперь, что подниматься вверхъ, къ мѣсту этой работы, нисколько не трудно, даже очень удобно: онъ точно будто уменьшился въ объемѣ, растаялъ, и могъ теперь пролѣзть въ такую трещину, куда прежде не рискнулъ бы просунуть руку. Онъ свободно дышалъ воздухомъ, наполненнымъ угольной пылью, хорошо видѣлъ въ темнотѣ, не боялся простуды и совершенно привыкъ оставаться съ утра до вечера въ промокшемъ насквозь платьѣ. Ко всему этому, Этьенъ научился теперь не тратить даромъ силъ и такъ быстро пріобрѣлъ ловкость настоящаго хорошаго работника, что даже удивилъ всѣхъ своихъ товарищей. Въ концѣ третьей недѣли онъ уже считался лучшимъ откатчикомъ на копяхъ: никто не откатывалъ такъ быстро свои телѣжки съ углемъ до наклонной галереи и не прицѣплялъ ихъ затѣмъ такъ правильно къ опускному снаряду. Его небольшой ростъ позволялъ ему пролѣзать въ самыхъ трудныхъ мѣстахъ, а тонкія, бѣлыя, какъ у женщины, руки оказывались во время работы такими сильными и ловкими, какъ будто онѣ были сдѣланы изъ желѣза и только снаружи прикрывались тонкой бѣлой кожей. Вѣроятно, изъ самолюбія онъ никогда не жаловался на усталость, хотя иногда совсѣмъ изнемогалъ отъ нея. Товарищи находили въ немъ только одинъ недостатокъ, именно тотъ, что Этьенъ никакъ не могъ понять шутокъ, и стоило только кому-нибудь задѣть его, онъ немедленно начиналъ сердиться. Но, несмотря на это, всѣ относились къ нему съ уваженіемъ и въ концѣ концовъ, по мѣрѣ того, какъ онъ превращался въ машину, начали на него смотрѣть, какъ на настоящаго углекопа.

Магё, всегда высоко ставившій хорошую работу, относился къ Этьену съ особеннымъ расположеніемъ уже потому только, что видѣлъ въ немъ хорошаго работника. Но, кромѣ того, онъ, какъ и всѣ другіе, чувствовалъ, что этотъ молодой человѣкъ стоитъ по образованію гораздо выше обыкновенныхъ рабочихъ. Магё видѣлъ, что Этьенъ читаетъ, пишетъ, умѣетъ чертить, и не разъ слышалъ, какъ тотъ разсуждалъ о такихъ предметахъ, о которыхъ онъ, Магё, не имѣетъ даже понятія. Впрочемъ, это еще не такъ удивляло его: углекопы — люди грубые и головы у нихъ тверже, чѣмъ у машинистовъ; несравненно больше удивлялся онъ тому мужеству, съ которымъ этотъ маленькій, худенькій человѣкъ принялся, чтобы не умереть съ голоду, за совсѣмъ неподходящую для него работу. На его глазахъ это былъ первый случай, что нанятый со стороны рабочій такъ быстро освоился съ копями.

Когда Магё торопился съ своей работой и не хотѣлъ отрывать отъ дѣла кого-нибудь изъ своихъ товарищей-забойщиковъ, онъ поручалъ крѣпленіе галерей Этьену, въ полной увѣренности, что тотъ сдѣлаетъ это какъ слѣдуетъ. Начальники вѣчно преслѣдовали Магё за это проклятое крѣпленіе, и онъ каждую минуту боялся, что вотъ-вотъ появится Негрель, сопровождаемый Дансаэртомъ, и опять раскричится, заспоритъ, заставить все передѣлать сызнова. Потомъ старый углекопъ замѣтилъ даже, что крѣпленіемъ его откатчика эти господа остаются болѣе довольны, хотя, по обыкновенію, все-таки стараются показать, что и его работа недостаточно хороша и что компанія не сегодня-завтра вынуждена будетъ принять, наконецъ, радикальныя мѣры. Такъ шли дѣла: глухое недовольство зрѣло среди рабочихъ, и даже спокойный и разсудительный Магё сжималъ порою кулаки.

Сначала возникло соперничество между Захаріемъ и Этьеномъ, и однажды они чуть не надавали другъ другу пощечинъ. Но такъ какъ первый былъ, въ сущности, добрый малый, не заботившійся ни о чемъ, кромѣ своихъ удовольствій, то онъ примирился съ Этьеномъ и даже призналъ превосходство его надъ собою тотчасъ, какъ получилъ отъ него дружеское приглашеніе выпить вмѣстѣ по кружкѣ пива. Левакъ тоже относился теперь къ Этьену очень привѣтливо, бесѣдовалъ съ нимъ о политикѣ и говорилъ, что у этого откатчика есть свои идеи. Только въ одномъ Шавалѣ гнѣздилось попрежнему затаенное враждебное чувство къ Этьену; но по наружности они казались тоже добрыми товарищами, и эта глухая вражда сказывалась только въ ихъ глазахъ, которыми они, казалось, готовы были съѣсть другъ друга въ то время, какъ разговаривали и шутили между собою, повидимому, очень добродушно. Катерина оставалась все такой же измученной и тихой дѣвушкой, покорно сгибавшей надъ работой спину, всегда привѣтливой къ своему товарищу-откатчику, помогавшему ей теперь въ свою очередь, и во всемъ повинующейся своему возлюбленному, который ухаживалъ за нею уже совершенно открыто. Ихъ связь уже не была тайною ни для кого, ни даже для семьи Магё, смотрѣвшей на нее сквозь пальцы. Каждый вечеръ Шаваль прогуливался съ Катериной за насыпью, потомъ провожалъ дѣвушку назадъ вплоть до родительскаго дома и на прощанье цѣловалъ ее на глазахъ всѣхъ обитателей селенія. Этьенъ, старавшійся увѣрить себя, что онъ вполнѣ примирился со сложившимися такимъ образомъ обстоятельствами, посмѣивался надъ Катериной по поводу ея вечернихъ прогулокъ и отпускалъ иногда довольно грубыя шуточки. Она отвѣчала ему въ томъ же тонѣ, разсказывала, какъ сильно любитъ ее Шаваль, и вдругъ, когда ея глаза встрѣчались съ глазами Этьена, внезапно смущалась и блѣднѣла. Тогда они тотчасъ отвертывались другъ отъ друга и молчали иногда по цѣлому часу, какъ будто въ нихъ поднималась взаимная ненависть за тѣ чувства, которыя они хранили въ своихъ сердцахъ и не хотѣли высказать.

Пришла весна. Однажды, когда Этьенъ поднялся изъ шахты, на него вдругъ пахнуло теплымъ апрѣльскимъ вѣтромъ и повѣяло ароматомъ молодой травы. Съ каждымъ днемъ воздухъ становился ароматнѣе и все теплѣе и теплѣе встрѣчалъ Этьена, когда онъ поднимался наверхъ послѣ десятичасовой работы подъ землею, среди вѣчной зимы и мрака, которыхъ не въ состояніи прогнать никакое лѣто. Дни все увеличивались, и въ маѣ Этьену пришлось спускаться въ шахту при блескѣ восходящаго солнца, когда надъ Ворё разстилалось алое небо и окрашивало въ розовый цвѣтъ поднимавшіяся изъ земли испаренія. Рабочіе не дрожали болѣе отъ холода; съ отдаленныхъ равнинъ какъ будто неслось теплое дыханіе; жаворонки распѣвали, высоко рѣя въ воздухѣ. Затѣмъ наступили дни, когда въ три часа утра солнце стояло на небѣ уже во всемъ своемъ блескѣ и раскаляло кирпичныя стѣны, покрытыя слоемъ угольной пыли. Въ іюнѣ хлѣба поднялись высоко и голубоватая зелень ихъ рѣзко отдѣлялась отъ темной зелени свекловичныхъ полей. Это было безконечное море, колыхавшееся при малѣйшемъ вѣтеркѣ, и оно, казалось, росло и росло на глазахъ Этьена, такъ что иногда онъ съ удивленіемъ видѣлъ, что зелень на этой равнинѣ стала къ вечеру какъ будто еще гуще, чѣмъ была по утру. Тополи по берегамъ канала богато изукрасились листьями, трава покрыла насыпь, цвѣты расцвѣли на лугахъ, и вся земля ожила, между тѣмъ какъ онъ, Этьенъ, нищій и измученный, изнемогалъ подъ нею тамъ, въ темныхъ галереяхъ.

Выходя вечеромъ на прогулку, онъ уже не встрѣчалъ больше влюбленныхъ парочекъ, безпрестанно попадавшихся ему прежде за насыпью. Теперь они бродили въ хлѣбныхъ поляхъ, гдѣ только по колебанію желтѣющихъ колосьевъ или крупныхъ алыхъ цвѣтковъ мака можно было догадываться о присутствіи людей въ этомъ сплошномъ морѣ зелени. Туда шли, по старой привычкѣ, Захарій и Филомена; тамъ старуха «Брюле» постоянно разыскивала Лидію и каждый разъ накрывала ее вмѣстѣ съ Жанлиномъ въ чащѣ густой зелени, въ которую они зарывались до такой степени, что выпугнуть ихъ можно было только, наступивъ на нихъ ногой; тамъ проводила чуть ли не все свое свободное время Мукъ, и нельзя было пройти ни черезъ какое поле, не увидѣвъ ея головы, то показывающейся изъ зелени, то мгновенно скрывающейся въ ней. Но вся эта молодежь могла, по мнѣнію Этьена, дѣлать, что ей угодно, и эти таинственныя прогулки казались ему предосудительными только въ тѣ вечера, когда онъ встрѣчалъ Катерину и Шаваля. Два раза онъ видѣлъ, какъ они исчезли при его приближеніи въ густой зелени и притаились въ ней. Затѣмъ еще разъ, когда Этьенъ шелъ по узкой тропинкѣ, свѣтлые глаза Катерины блеснули ему среди колосьевъ и тотчасъ скрылись за ихъ сплошной стѣной. Тогда безпредѣльная равнина перестала привлекать его, и онъ счелъ за лучшее проводить вечера въ кабачкѣ Рассенёра.

— Г-жа Рассенёръ, дайте мнѣ кружку пива… Нѣтъ, я никуда не пойду сегодня: я совсѣмъ отбилъ себѣ ноги.

Онъ обратился къ товарищу, который обыкновенно занималъ мѣсто за столомъ, стоящимъ въ глубинѣ комнаты, и сидѣлъ, прислонившись головой въ стѣнѣ.

— Не хочешь ли и ты, Суваринъ?

— Спасибо, я не пью.

Живя съ Сувариномъ бокъ-о-бокъ, въ одномъ домѣ, Этьенъ не могъ не познакомиться съ нимъ. Это былъ машинистъ на копяхъ, тоже занимавшій у Рассенёра меблированную комнату, человѣкъ лѣтъ тридцати, худой, бѣлокурый, съ тонкими чертами лица, обрамленнаго длинными волосами и небольшой бородкой. Съ своими мелкими зубами, бѣлыми и острыми, съ тонкими губами, небольшимъ носомъ и легкимъ румянцемъ на щекахъ, онъ нѣсколько походилъ на дѣвушку. Лицо у него было съ оттѣнкомъ нѣкотораго упрямства, но иногда, когда загорались стальные глаза Суварина, оно принимало почти жестокое выраженіе. Бѣдная комнатка, въ которой онъ жилъ, не отличалась отъ жилища обыкновеннаго рабочаго ничѣмъ, кромѣ развѣ того, что въ ней стоялъ ящикъ съ книгами и бумагами. Было извѣстно, что Суваринъ русскій, но затѣмъ онъ, не обращая вниманія на складывавшіяся о немъ легенды, никогда не разсказывалъ о себѣ ни слова.

Углекопы, вообще относящіеся очень недовѣрчиво въ иностранцамъ и догадавшіеся по его маленькимъ «буржуазнымъ» рукамъ, что онъ вовсе не рабочій по происхожденію, пришли сначала къ тому заключенію, что этотъ человѣкъ, по всей вѣроятности, запутался въ какую-нибудь исторію, быть можетъ, даже совершилъ убійство и скрылся въ чужую страну, чтобы избѣжать наказанія. Но потомъ разубѣдились.

Въ первыя недѣли онъ сторонился отъ Этьена и относился къ нему съ какой-то почти враждебной холодностью, такъ что исторію этого изгнанника молодой человѣкъ узналъ уже гораздо позднѣе. Семья Суварина, въ которой онъ былъ самымъ младшимъ членомъ, принадлежала къ дворянскому роду и жила въ Тульской губерніи. Самъ онъ, изучая въ Петербургѣ медицину, увлекся соціальными идеями, какъ увлекается ими почти вся русская молодежь, и принялся изучать ремесло механика, чтобы затѣмъ идти въ народъ, познакомиться съ его нуждами и братски помогать ему. Благодаря только этому знакомству съ ремесленной работы, Суваринъ можетъ кое-какъ перебиваться теперь. Ему пришлось бѣжать заграницу. Деньги у него скоро вышли, родные отъ него отвернулись, во французскія мастерскія его нигдѣ не принимали, какъ иностранца; во всему этому въ немъ заподозрѣли еще шпіона, и въ концѣ концовъ ему пришлось бы умереть съ голоду, если бы компанія каменноугольныхъ копей въ Монсу, на которыхъ случилась экстренная работа, не взяла его въ машинисты. Здѣсь онъ находился уже съ годъ и работалъ понедѣльно, — одну недѣлю днемъ, другую ночью, — всегда трезвый, молчаливый и до такой степени точный, что начальники ставили его въ примѣръ другимъ.

— Развѣ тебя никогда не мучитъ жажда? — спросилъ Этьенъ, шутя.

Суваринъ отвѣчалъ своимъ тихимъ, почти беззвучнымъ голосомъ:

— Нѣтъ, я пью во время ѣды.

Иногда Этьенъ подшучивалъ надъ нимъ по поводу его отношеній къ женщинамъ и, напримѣръ, божился, что видѣлъ его съ одной откатчицей на хлѣбныхъ поляхъ, недалеко отъ селенія «Шелковыхъ чулокъ». Но Суваринъ съ полнѣйшимъ равнодушіемъ пожималъ плечами. Что онъ будетъ дѣлать съ откатчицей? Женщина для него товарищъ въ томъ случаѣ, если она способна быть добрымъ и мужественнымъ товарищемъ. Въ противномъ же случаѣ къ чему брать на душу лишнюю подлость, очень возможную при другихъ отношеніяхъ?.. Ему не нужно ни женщины, ни друга, онъ не хочетъ связывать ни себя, ни другихъ…

Каждый вечеръ, когда, часовъ около девяти, посѣтители уходили изъ кабака, Этьенъ и Суваринъ оставались въ немъ вдвоемъ. Первый пилъ маленькими глотками свое пиво; второй, у котораго отъ постояннаго куренія табаку даже пожелтѣли его тонкіе пальцы, по обыкновенію, курилъ папиросу за папиросой. Своимъ неопредѣленнымъ и блуждающимъ взглядомъ, взглядомъ мистика, онъ какъ будто слѣдилъ сквозь облава табачнаго дыма за какимъ-то видѣніемъ, между тѣмъ какъ лѣвая рука его, кажется, совершенно не умѣвшая ни секунды оставаться въ покоѣ, нервно искала предмета, которымъ она могла бы заняться. Въ домѣ жилъ на свободѣ ручной кроликъ, самка, чуть не всегда находившаяся въ періодѣ беременности, и Суваринъ, чтобы занять чѣмъ-нибудь свои руки, пріучилъ ее лежать у него на колѣняхъ. «Польша», какъ онъ назвалъ кролика, до того привязалась къ нему, что становилась передъ нимъ на заднія лапы и терлась около него до тѣхъ поръ, пока онъ, наконецъ, не бралъ ея, какъ ребенка, на колѣни. Тогда, прижавшись къ нему, она опускала внизъ уши и закрывала глаза, а онъ машинально гладилъ рукою ея шелковистую сѣрую шерсть, видимо довольный присутствіемъ этого тихаго живого существа.

— Я вамъ не говорилъ, что получилъ письмо отъ Плюшара? — сказалъ однажды вечеромъ Этьенъ.

Въ комнатѣ не было никого, кромѣ ихъ двоихъ и Рассенёра; послѣдній посѣтитель только-что вышелъ, отправляясь въ засыпавшее уже селеніе.

— Ага! — вскричалъ кабатчикъ, стоя передъ своими двумя жильцами. — Ну, что же онъ?..

Этьенъ уже два мѣсяца аккуратно переписывался съ этимъ лилльскимъ механикомъ. Сначала ему вздумалось только увѣдомить Плюшара о томъ, что нашелъ себѣ работу на копяхъ Монсу, но когда механикъ, не желавшій терять Этьена изъ виду, отвѣтилъ ему дружескимъ письмомъ, между ними завязалась постоянная переписка.

— Онъ пишетъ, что ассоціація, о которой шла рѣчь, растетъ очень быстро. Какъ видно, люди пристаютъ къ ней со всѣхъ сторонъ.

— Что ты скажешь объ этой ассоціаціи? — спросилъ Рассенёръ, обращаясь къ Суварину.

Тотъ нѣжно чесалъ голову кролика и, выпустивъ изо рта клубъ дыма, произнесъ своимъ спокойнымъ тономъ:

— Еще новыя глупости!

Но Этьенъ разгорячился. Онъ только и мечталъ теперь, что о борьбѣ труда съ капиталомъ, борьбѣ, которая казалась ему, въ его невѣдѣніи, такою легкою. Дѣло шло о международной ассоціаціи рабочихъ, о знаменитомъ интернаціоналѣ, который только-что устраивался тогда въ Лондонѣ. Что можетъ быть лучше этого союза рабочихъ?.. Не представляетъ ли онъ ту силу, которая непремѣнно должна, наконецъ, обезпечить побѣду за справедливостью?.. Нѣтъ болѣе границъ, отдѣляющихъ одну страну отъ другой; рабочіе всего міра возстанутъ, соединятся и обезпечатъ труженику тотъ кусокъ хлѣба, который онъ заработываетъ!.. И какая простая и вмѣстѣ съ тѣмъ величественная организація: сначала люди соединяются въ небольшіе кружки; затѣмъ эти кружки сливаются въ союзы; союзы каждой страны образуютъ изъ себя одно цѣлое и, наконецъ, всѣ страны объединяются во всемірномъ союзѣ, управляемомъ генеральнымъ совѣтомъ, въ которомъ каждая страна имѣетъ своего представителя въ лицѣ секретаря-корреспондента. Черезъ шестъ мѣсяцевъ можно завоевать весь міръ и продиктовать законы хозяевамъ, если только они не перестанутъ до тѣхъ поръ упрямиться.

— Глупости, — повторилъ Суваринъ. — Опять идеи Карла Маркса, что все устроится само собою, естественнымъ путемъ, что не слѣдуетъ вообще вмѣшивать въ дѣло политику, не такъ ли? Дѣйствовать открыто и хлопотать только о повышеніи заработной платы… Оставьте меня пожалуйста въ покоѣ съ этимъ вашимъ движеніемъ!

Этьенъ расхохотался. Онъ не всегда понималъ своего товарища и заподозрилъ теперь, что Суваринъ просто хотѣлъ порисоваться. Рассенёръ, еще болѣе практическій и обладавшій разсудительностью человѣка, уже составившаго себѣ положеніе, не удостоилъ даже и вниманія слова Суварина.

— Что же, ты попробуешь образовать теперь кружокъ въ Монсу? — спросилъ онъ Этьена.

Плюшаръ, состоявшій секретаремъ сѣвернаго союза, совѣтовалъ Этьену заняться организаціей рабочихъ, указывая главнымъ образомъ на то, что если углекопы рѣшатся устроить стачку, то союзъ можетъ оказать имъ существенную помощь. Этьенъ находилъ, что стачка почти неизбѣжна: исторія съ крѣпленіемъ галерей не предвѣщаетъ ничего хорошаго и, если компанія предъявитъ хоть одно какое-нибудь неумѣстное требованіе, рабочіе всѣхъ копей непремѣнно поднимутся.

— Что глупо, такъ это поборы, — замѣтилъ Рассенёръ тономъ разсудительнаго человѣка. — Пятьдесятъ сантимовъ въ годъ для общаго фонда, да два франка для своего собственнаго, кружковаго… Повидимому, это пустяки, а я готовъ держать пари, что многіе откажутся отъ этихъ взносовъ.

— Тѣмъ болѣе, — замѣтилъ Этьенъ, — что намъ и безъ того нужно основать на всякій случай кассу, которая иногда можетъ сильно поддерживать насъ… Какъ бы то ни было, а объ этомъ пора подумать. Что касается до меня, то я готовъ; не знаю, какъ другіе.

Наступило молчаніе. Керосиновая лампа, стоявшая на конторкѣ, коптила. Въ растворенную дверь ясно слышалось, какъ въ Ворё кочегаръ подбрасывалъ лопатой уголь подъ топку.

— Какъ все стало дорого! — заговорила г-жа Рассенёръ, вошедшая еще раньше, въ своемъ вѣчномъ черномъ платьѣ, въ которомъ она казалась выше своего роста, и мрачно слушавшая разговаривавшихъ. — Кто повѣритъ, что я заплатила за яйца двадцать два су… Нѣтъ, надо, чтобы этому пришелъ конецъ.

Мужчины на этотъ разъ были всѣ согласны съ нею. Они заговорили одинъ за другимъ, горько жалуясь на положеніе дѣлъ.

Жизнь рабочаго становится невыносимою; революція только ухудшила его положеніе; съ 89 года разжирѣли лишь одни буржуа и стали такими свиньями, что не оставляютъ на днѣ своихъ блюдъ ничего, что могъ бы слизнуть рабочій. Досталось ли ему хоть что-нибудь изъ тѣхъ несмѣтныхъ богатствъ, которыя создались за эту сотню лѣтъ?.. Надъ ними насмѣялись, объявивъ ихъ свободными; да, они свободны умирать съ голоду. Этого права у нихъ никогда еще не отнимали… Въ ихъ квашнѣ не прибавилось хлѣба отъ того, что рабочіе вотировали за разныхъ молодцовъ, которые потомъ посмѣивались надъ ними и такъ же мало заботились о неимущихъ, какъ о своихъ старыхъ сапогахъ… Нѣтъ, тѣмъ или другимъ путемъ, — законными ли средствами, по доброму соглашенію, или кровавой свалкой, въ которой рабочіе, превратившись въ дикарей, все сожгутъ и пожрутъ другъ друга, — а съ этимъ необходимо покончить. Если старики не доживутъ до этого конца, то дѣти увидятъ его, такъ какъ конецъ столѣтія не пройдетъ безъ того, чтобы не было новой революціи; на этотъ разъ революція рабочихъ, которая расчиститъ общество сверху до низу и построитъ его вновь, съ большею чистотою и справедливостью.

— Нужно, чтобы этому пришелъ конецъ, — энергически повторила г-жа Рассенёръ.

— Да, да, — подтвердили мужчины, — нужно этому положить конецъ!

Суваринъ чесалъ теперь за ухомъ у кролика, и тотъ отъ удовольствія морщилъ носъ. Несмотря ни на кого, молодой человѣкъ заговорилъ вполголоса, какъ будто говоря съ самимъ собою:

— Развѣ можно увеличить заработную плату? Въ силу «желѣзнаго закона», она всегда должна быть такова, чтобы получая ее, рабочій могъ только ѣсть сухой хлѣбъ и плодить дѣтей… Если она падаетъ очень низко, рабочіе мрутъ съ голоду; является потребность въ рабочихъ рукахъ, и плата повышается сама собою. Если она слишкомъ повысится, тогда предложеніе превыситъ спросъ и снова спуститъ ее… Это — равновѣсіе пустыхъ желудковъ, осужденіе на вѣчную голодную каторгу.

Когда онъ забывался такимъ образомъ и начиналъ разсматривать вопросъ съ научной точки зрѣнія, Этьенъ и Рассенёръ молчали, смущенные его неутѣшительными выводами, на которые они не умѣли возражать.

— Господинъ Суваринъ совершенно правъ, — объявила Рассенёръ, которая, несмотря на свои крайнія революціонныя убѣжденія, всегда отличалась необыкновенной вѣжливостью.

Этьенъ, опечаленный своимъ полнымъ невѣжествомъ въ соціальныхъ вопросахъ, не захотѣлъ продолжать споръ. Онъ всталъ, проговоривъ:

— Пойдемте спать! Все это не помѣшаетъ мнѣ встать завтра въ три часа утра.

Суваринъ, погасивъ папиросу, осторожно приподнялъ подъ брюхо кролика и спустилъ его на полъ. Рассенёръ заперъ дверь, и всѣ въ глубокомъ молчаніи поднялись наверхъ. Въ ушахъ у нихъ шумѣло, головы продолжали работать надъ тѣми важными вопросами, которые они только-что затрогивали.

Каждый вечеръ въ этой залѣ съ голыми стѣнами, за единственной кружкой пива, которую Этьенъ пилъ въ теченіе цѣлаго часа, возобновлялись все одни и тѣ же разговоры. Неясныя идеи, какъ бы дремавшія до сихъ поръ въ головѣ Этьена, теперь оживали и разростались въ немъ. Его мучила жажда знанія, и онъ рѣшился, наконецъ, попросить книгъ у своего сосѣда, но, къ несчастію, у того оказались только нѣмецкія и русскія произведенія. Потомъ онъ добылъ французскую книгу о кооперативныхъ обществахъ, «тоже о порядочныхъ глупостяхъ», какъ выразился Суваринъ. Кромѣ того, Этьенъ аккуратно прочитывалъ получавшуюся этимъ послѣднимъ газету «Le Combat», листокъ анархистовъ, издававшійся въ Женевѣ. Однако, несмотря на эти каждодневныя сношенія, Этьену не удавалось сблизиться тѣснѣе съ своимъ товарищемъ, остававшимся все такимъ же замкнутымъ, какъ будто онъ расположился въ жизни временнымъ бивакомъ и нисколько не интересовался ею, ничѣмъ не волновался и ничего добраго не ожидалъ отъ нея.

Въ первыхъ числахъ іюля неожиданный случай нарушилъ теченіе этой однообразной жизни и вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнилъ къ лучшему положеніе Этьена. Сначала въ томъ пласту угля, который разрабатывалъ Магё съ своими товарищами, вдругъ обнаружилось полнѣйшее смѣшеніе различныхъ породъ, что обыкновенно замѣчалось передъ такъ называемымъ «сбросомъ», то есть совершеннымъ исчезновеніемъ угольнаго пласта, сдвинувшагося въ сторону. Дѣйствительно, въ самомъ скоромъ времени рабочіе дошли до этого «сброса», о существованіи котораго не подозрѣвали и инженеры, хорошо изучившіе почву. Копи заволновались; вездѣ только и слышались разговоры объ исчезновеніи пласта, спустившагося, вѣроятно, ниже, по ту сторону сброса. Старые углекопы разнюхивали уже по сторонамъ, какъ добрыя собаки, отыскивая пропавшій пластъ. Однако же, рабочіе не могли сидѣть, сложа руки, въ ожиданіи, покуда онъ разыщется, и компанія вывѣсила объявленія о томъ, что она назначаетъ торги на разработку угля въ новыхъ галереяхъ.

Выходя однажды съ копей, Магё отвелъ Этьена въ сторону и предложилъ ему войти въ его артель забойщикомъ, на мѣсто Левана, переходящаго въ другую галерею. Магё уже уладилъ это дѣло съ надсмотрщикомъ и инженеромъ, которые, какъ видно, очень довольны молодымъ человѣкомъ. Конечно, Этьенъ былъ чрезвычайно польщенъ этимъ новымъ доказательствомъ все возраставшаго уваженія къ нему со стороны Магё, и ему оставалось только принять это повышеніе.

Въ тотъ же вечеръ они отправились вмѣстѣ на копи, чтобы познакомиться съ содержаніемъ выставленныхъ объявленій. Участки, отдававшіеся съ торговъ, находились въ пласту Филоньеръ, въ сѣверной галереѣ Ворё. Они казались очень невыгодными, и Магё покачивалъ головой, покуда Этьенъ читалъ ему условія компаніи. Дѣйствительно, когда на другой день они спустились въ подземныя галереи и Магё повелъ Этьена посмотрѣть на эти участки, то оказалось, что они отстоятъ далеко отъ шахты, что грунтъ тамъ слабый, пластъ тонкій, а уголь очень крѣпкій. Однако, кто хочетъ ѣсть, тотъ долженъ работать. Поэтому въ слѣдующее же воскресенье Магё и Этьенъ отправились на торги, назначенные въ баракѣ. Окружный инженеръ почему-то не могъ на нихъ присутствовать и вслѣдствіе этого руководилъ ими Вегрель, а помощникомъ у него былъ надсмотрщикъ. Передъ маленькой эстрадой, поставленной въ углу, толпилось около шестисотъ углекоповъ, и торги шли такъ быстро, что только и слышался гулъ голосовъ, выкрикивающихъ цифры, тотчасъ же перебиваемыя другими цифрами.

Была минута, когда Магё уже отчаялся получить хоть одинъ изъ тѣхъ сорока участковъ, которые сдавала компанія. Всѣ углекопы, встревоженные слухами о кризисѣ и охваченные паникой при мысли о томъ, что работы могутъ пріостановиться, другъ передъ другомъ сбавляли цѣны. Инженеръ Негрель, видя эту отчаянную конкурренцію, не торопился и спокойно выжидалъ, покуда цифры падали все ниже и ниже, а Дансаэртъ, желавшій еще больше ускорить дѣло, распространялся о прекрасныхъ условіяхъ торговъ. Чтобы оставить за собой пятьдесятъ метровъ пласта, Магё былъ принужденъ сбивать цѣну у товарища, который тоже никакъ не хотѣлъ отстать. Они на перебой сбавляли по сантиму съ каждой телѣжки угля, и въ концѣ концовъ Магё остался побѣдителемъ, но зато сбавилъ свою заработную плату до того, что стоявшій позади него надсмотрщикъ Ришомъ началъ ворчать сквозь зубы, толкалъ его локтемъ и сердито бормоталъ, что при такой цѣнѣ Магё не выручить ничего себѣ на хлѣбъ.

Когда они вышли изъ барака, у Этьена вырвалось проклятіе. Онъ еще болѣе вышелъ изъ себя, когда увидѣлъ Шаваля, возвращавшагося вмѣстѣ съ Катериной съ прогулки. Нашелъ время гулять, когда его будущій тестъ хлопочетъ о такомъ важномъ дѣлѣ!

— О, Господи, — воскликнулъ онъ, — вотъ петля-то!.. Теперь заставляютъ рабочихъ поѣдать другъ друга!

Шаваль вспылилъ: онъ никогда не спустилъ бы плату до такой степени!.. Подошедшій изъ любопытства Захарій объявилъ, что это отвратительно… Этьенъ остановилъ ихъ жестомъ, полнымъ затаеннаго бѣшенства.

— Этому придетъ конецъ; наступитъ день, когда мы сдѣлаемся хозяевами!

Магё, молчавшій съ тѣхъ поръ, какъ вышелъ изъ барака, точно будто пробудился. Онъ повторилъ:

— Хозяевами… Ахъ, давно бы пора!

II.

Въ послѣднее воскресенье іюля въ Монсу была ярмарка. Тѣ изъ хозяевъ селенія, которыя заботились о чистотѣ своихъ домовъ, еще въ субботу вечеромъ вымыли свои кухни. Это былъ настоящій потопъ: воду лили ведрами на каменный полъ, плескали ею на стѣны… И теперь, въ воскресенье, полъ еще не совсѣмъ просохъ, несмотря на то, что былъ усыпанъ бѣлымъ пескомъ, составлявшимъ въ хозяйствѣ этихъ бѣдняковъ предметъ роскоши, довольно чувствительный для ихъ кармана. День обѣщалъ быть жаркимъ; по небу носились тяжелыя облака, предвѣщавшія одну изъ тѣхъ страшныхъ грозъ, которыя бываютъ лѣтомъ въ этихъ плоскихъ и открытыхъ со всѣхъ сторонъ мѣстностяхъ.

По воскресеньямъ семья Магё вставала уже не въ тѣ часы, въ какіе она поднималась въ будни. Обыкновенно самъ Магё начиналъ ворочаться съ боку на бокъ на своей постели съ пяти часовъ, и наконецъ вставалъ и одѣвался, а дѣти такъ и не просыпались часовъ до девяти. Сегодня Магё, вставъ съ постели, вышелъ въ садъ, выкурилъ трубку, затѣмъ возвратился опять въ домъ и съѣлъ, въ полномъ одиночествѣ, свою тартинку. Не зная, какъ убить время, онъ принялся сначала за починку ушата который началъ течь, потомъ занялся приклеиваніемъ подъ часами съ кукушкой подареннаго дѣтямъ портрета императорскаго принца. Затѣмъ, одинъ за другимъ, начали сходить сверху и члены его семьи: старикъ Боньморъ вынесъ на солнышко стулъ и усѣлся на немъ, мать и Альзира тотчасъ же принялись за стряпню, Катерина привела умытыхъ и одѣтыхъ Ленору и Генриха. Пробило одиннадцать часовъ, и запахъ варившагося кролика съ картофелемъ разносился по всему дому, когда, наконецъ, зѣвая и протирая заспанные глаза, появились Захарій и Жанлинъ.

Все селеніе смотрѣло по праздничному; во всѣхъ домахъ хозяйки торопились приготовить обѣдъ, чтобы затѣмъ гурьбой отправиться въ Монсу. Дѣти бѣгали толпами по улицѣ; мужчины, въ однихъ жилетахъ, лѣниво слонялись взадъ и впередъ, шлепая стоптанными башмаками. Было жарко; всѣ окна и двери стояли растворенныя настежь, и во всѣхъ, вытянутыхъ въ одну линію, помѣщеніяхъ нижнихъ этажей, вездѣ виднѣлись суетившіяся женщины, отовсюду несся гулъ голосовъ и стукъ посуды. По всему селенію, отъ одного конца до другого, стоялъ запахъ варившагося кроличьяго мяса, который присущъ обыкновенно только кухнѣ людей со средствами, но который на этотъ разъ забрался и сюда и даже вытѣснилъ укоренившійся здѣсь запахъ жаренаго лука.

Магё сѣли за столъ ровно въ полдень. Сосѣдки безпрестанно переговаривались черезъ растворенныя окна, забѣгали на минутку одна къ другой, чтобы позаимствоваться той или другой вещью или загнать пинками домой ребятишекъ, тоже слонявшихся изъ одной кухни въ другую. Но Магё почти не принимали участія въ этой общей суетнѣ. Съ своими ближайшими сосѣдями, Левакъ, они уже недѣли три были въ ссорѣ изъ-за того, что жена Левака слишкомъ надоѣла имъ своими назойливыми требованіями какъ можно скорѣе обвѣнчать Филомену и Захарія. Мужчины еще разговаривали другъ съ другомъ, но женщины держали себя такъ, какъ будто никогда и не были знакомы. Эта размолвка сблизила Магё съ Пьерронъ, но сегодня самой Пьерронъ не было дома, она оставила хозяйничать свою мать и раннимъ утромъ ушла на цѣлый день къ своей кузинѣ въ Маршьенъ. Знакомые Пьерронъ подсмѣивались, говоря, что они знаютъ эту кузину, что у нея есть усы и она служитъ въ Ворё надсмотрщикомъ. Магё объявила, что уйти отъ своей семьи въ такой праздничный день — дѣло совсѣмъ нехорошее.

Заработную плату пришлось получить какъ разъ наканунѣ, и поэтому, за обѣдомъ Магё, кромѣ кролика, котораго они откармливали въ сараѣ цѣлый мѣсяцъ, былъ еще очень жирный супъ, а также и говядина. Магё положительно не могли припомнить, былъ ли у нихъ когда-нибудь такой роскошный обѣдъ. Даже въ день св. Варвары, въ этотъ праздникъ углекоповъ, когда они не работаютъ цѣлыхъ три дня, и тогда кроличье мясо не было такъ жирно и нѣжно, какъ теперь. Зато всѣ десять паръ челюстей, начиная съ только-что прорѣзывавшихся зубовъ Эстеллы и кончая притупившимися остатками зубовъ старика Боньмора, работали съ такимъ усердіемъ, что пережевывали не только мясо, но и кости. Мясныя кушанья очень вкусны; но такъ какъ они рѣдко попадаютъ въ желудки рабочихъ, то и перевариваются съ большимъ трудомъ. Съѣли все, что было приготовлено, и къ вечеру остался только кусокъ вареной говядины. Если кто проголодается, то можетъ съѣсть тогда еще тартинку.

Первымъ исчезъ Жанлинъ. Беберъ уже поджидалъ его по ту сторону садиковъ. Но имъ пришлось довольно долго пробродить вокругъ дона Пьерронъ, пока, наконецъ, они выманили къ себѣ и Лидію, которую караулила старуха Брюле, рѣшившаяся не ходить сегодня въ Монсу. Увидѣвъ, что дѣвочка исчезла, она принялась кричать, ругаться, размахивать руками и до того надоѣла зятю, что тотъ поторопился тоже уйти изъ дому. Онъ шелъ повеселиться съ спокойнымъ видомъ человѣка, который знаетъ, что и его жена, въ свою очередь, тоже проводить сегодняшній день далеко не скучно.

Послѣ Жанлина отправился старикъ Боньморъ и, наконецъ, собрался и самъ Магё, предварительно освѣдомившись у жены, придетъ ли и она въ Монсу. Нѣтъ, это чистая каторга тащиться съ ребятишками! Впрочемъ, можетъ быть, и придетъ; она подумаетъ, и если соберется, то, конечно, разыщетъ тамъ его. Выйдя изъ дому, Магё въ нерѣшимости пріостановился, затѣмъ зашелъ къ Леваку, взглянуть — не дома ли еще тотъ. Но тамъ онъ встрѣтился съ Захаріемъ, который поджидалъ одѣвавшуюся Филомену, и подвергся ожесточенному нападенію жены Левака, которая тотчасъ же набросилась на Магё, крича, что надъ нею насмѣхаются, что нужно же, наконецъ, устроить свадьбу ихъ дѣтей, что она въ послѣдній разъ пойдетъ къ его женѣ поговорить объ этомъ дѣлѣ. Въ какомъ въ самомъ дѣлѣ положеніи находится она, Левакъ? Она принуждена держать у себя въ домѣ дочерниныхъ ребятъ, у которыхъ нѣтъ отца, принуждена смотрѣть, какъ эта дочь все-таки продолжаетъ свою любовную связь… Пока говорила мать, Филомена спокойно оканчивала свой туалетъ и затѣмъ ушла вмѣстѣ съ Захаріемъ, который, уходя, проговорилъ, что онъ вовсе не отказывается отъ женитьбы, если только на это согласится его мать. Такъ какъ самого Левака уже не было дома, то Магё поторопился уйти, сказавъ, чтобы сосѣдка лучше пошла и переговорила объ этомъ съ его женой. Бутелу, положивъ локти на столъ, доѣдалъ кусокъ сыра и наотрѣзъ отказался отъ предложенія Магё выпить съ нимъ кружку пива: жилецъ оставался дома, въ качествѣ добраго семьянина.

Селеніе мало-по-малу пустѣло; мужчины уходили другъ за другомъ; дѣвушки, стоя въ дверяхъ, поджидали своихъ возлюбленныхъ и отправлялись съ ними подъ руку въ сторону, противоположную той, куда пошли ихъ отцы. Когда Магё повернулъ за уголъ церкви, Катерина поспѣшила выйти къ поджидавшему ее Шавалю, чтобы отправиться вмѣстѣ съ нимъ въ Монсу. Мать осталась одна, среди разбредшихся по угламъ ребятишекъ, не имѣя силы подняться изъ-за стола и принимаясь за второй стаканъ горячаго кофе, который она пила маленькими глотками. Въ этотъ часъ дня во всемъ селеніи оставались только однѣ хозяйки; онѣ зазывали къ себѣ другъ друга и опорожняли кофейники, сидя за обѣденными столами, покрытыми сальными пятнами, остатками недавняго пиршества.

Магё догадывался, что Левакъ направился въ кабакъ Авантажъ, и неторопливо шелъ туда же. Дѣйствительно, Левакъ игралъ съ товарищами въ кегли, въ узенькомъ огороженномъ садикѣ, находившемся позади заведенія Рассенёра. Старики Боньморъ и Мукъ стояли около играющихъ и внимательно слѣдили за шарами, храня про себя свои замѣчанія объ игрѣ. Палящіе лучи солнца вертикально падали на землю, и только около строенія была небольшая полоса тѣни. Этьенъ укрылся въ этой тѣни и пилъ за столомъ пиво, досадуя на Суварина, только-что ушедшаго въ свою комнату и оставившаго его одного. Почти всѣ воскресенья машинистъ проводилъ въ своей комнатѣ и читалъ или писалъ.

— Не хочешь ли сыграть партію? — спросилъ Левакъ, увидя Магё.

Но тотъ отказался: ему и безъ того жарко и онъ умираетъ отъ жажды.

— Рассенёръ, — позвалъ Этьенъ, — дай намъ кружку пива. Повернувшись къ Магё, онъ прибавилъ:

— За пиво я плачу.

Теперь они всѣ говорили другъ другу «ты». Рассенёръ гдѣ-то замѣшкался; Этьенъ три раза звалъ его, и, наконецъ, вѣжливая и услужливая госпожа Рассенёръ сама принесла имъ теплаго пива. Молодой человѣкъ вполголоса началъ жаловаться на своихъ хозяевъ: они, безъ сомнѣнія, славные люди и съ хорошими убѣжденіями, но пиво у нихъ дрянное, а супы отвратительные. Онъ уже давно перемѣнилъ бы квартиру, если бы его не пугала ходьба изъ Монсу на копи. Однако, не сегодня-завтра онъ кончить тѣмъ, что постарается поселиться у кого-нибудь въ селеніи.

— Конечно, — говорилъ Магё своимъ медленнымъ голосомъ, — конечно, тебѣ въ семьѣ будетъ лучше.

Въ кружкѣ играющихъ раздались громкія восклицанія: Левакъ однимъ ударомъ сбилъ всѣ кегли. Поднялся общій крикъ и говоръ; только Боньморъ и Мукъ стояли, опустивъ носы въ землю, и выражали глубокое одобреніе по своему — полнымъ безмолвіемъ. Смѣхъ и шутки, вызванные удачнымъ ударомъ Левака, еще болѣе усилились, когда играющіе увидѣли выглядывающее изъ-за забора веселое, пухлое лицо откатчицы Мукъ. Она уже около часу бродила вокругъ кабака и теперь, услыша смѣхъ и крики, подошла къ самой изгороди.

— Какъ, ты одна? — кричалъ Левакъ. — А гдѣ же твои возлюбленные?

— Я ихъ всѣхъ отставила, — весело и нисколько не смущаясь отвѣчала Мукъ. — Я ищу теперь новаго.

Присутствующіе, одинъ за другимъ, предлагали ей себя, сопровождая эти предложенія подходящими къ дѣлу шуточками. Она смѣялась громче всѣхъ и отвѣчала на всѣ предложенія отрицательнымъ покачиваніемъ головы. Ея отецъ стоялъ тутъ же, но онъ не сводилъ глазъ со сбитыхъ и разбросанныхъ кегель.

— Ну, ладно! — сказалъ Левакъ, посмотрѣвъ въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Этьенъ. — Мы понимаемъ, на кого ты заришься, душа моя… Только имъ надо овладѣть силой.

Этьенъ тоже развеселился. Откатчица дѣйствительно давно уже засматривалась на него, но онъ только покачивалъ головой и улыбался, забавляясь этой игрой и не чувствуя ни малѣйшаго влеченія къ этой дѣвушкѣ. Она постояла еще нѣсколько минутъ позади изгороди, пристально смотря на него своими большими глазами, затѣмъ пошла прочь съ омрачившимся лицомъ, медленно, точно изнемогала подъ палящими лучами солнца.

Этьенъ вполголоса заговорилъ съ Магё о томъ, что углекопамъ Монсу необходимо завести на всякій случай кассу.

— Такъ какъ компанія говоритъ, что она предоставляетъ намъ полную свободу дѣйствій, то чего же намъ въ такомъ случаѣ бояться? — твердилъ онъ. — Она выдаетъ намъ пенсіоны, но выдаетъ ихъ по своему усмотрѣнію, подъ тѣмъ предлогомъ, что изъ нашего заработка ничего не высчитывается на этотъ предметъ. Пусть будетъ такъ! Но рядомъ съ этими произвольными ссудами намъ слѣдуетъ организовать помощь взаимную, на которую мы могли бы всегда разсчитывать въ случаяхъ неотложной надобности.

Онъ объяснялъ подробности устройства этой кассы и обѣщалъ взять на себя всѣ хлопоты.

— Я согласенъ, — сказалъ наконецъ убѣжденный Магё. — Но только, что скажутъ другіе… Постарайся убѣдить товарищей.

Партія кончилась тѣмъ, что Левакъ выигралъ ее, и играющіе оставили кегли, чтобы выпить вмѣстѣ по кружкѣ пива. Магё отказался отъ второй кружки, говоря, что день только начинается и что потомъ, попозже, онъ, можетъ быть, выпьетъ и еще. Онъ вспомнилъ о своемъ другомъ сосѣдѣ — Пьерронѣ. Гдѣ бы онъ могъ быть теперь? По всей вѣроятности, его можно найти въ кофейнѣ Анфанъ. Магё сообщилъ о своемъ предположеніи Левану и Этьену, и всѣ втроемъ отправились въ Монсу, между тѣмъ какъ на мѣсто ихъ нахлынула въ садикъ новая толпа рабочихъ, пришедшихъ поиграть въ кегли.

Пока трое забойщиковъ шли по большой дорогѣ, имъ пришлось зайти сначала въ кабакъ Казимиръ, потомъ въ кофейню Прогрессъ: въ растворенныхъ дверяхъ этихъ заведеній стояли товарищи углекопы и зазывали къ себѣ проходившихъ мимо. Не было никакой возможности отказываться отъ этихъ любезныхъ приглашеній, и каждый разъ приходилось опорожнять по кружкѣ пива, даже по двѣ, такъ какъ, выпивъ на счетъ товарищей, слѣдовало, въ свою очередь, угостить и ихъ. Забойщики оставались въ заведеніи минутъ десять, обмѣнивались съ углекопами тремя-четырьмя словами и шли дальше, совершенно трезвые, такъ какъ это пиво, прозрачное, какъ вода, можно было пить, не хмѣлѣя, сколько угодно. Въ кофейнѣ Анфанъ они дѣйствительно нашли Пьеррона, оканчивавшаго вторую кружку и принужденнаго теперь выпить съ товарищами третью. Они вышли изъ кофейни уже вчетверомъ и отправились въ заведеніе Тизонъ, чтобы заглянуть, нѣтъ ли тамъ Захарія. Въ залѣ никого не было и, рѣшившись немного подождать, не подойдетъ ли Захарій, они отъ скуки спросили еще по кружкѣ пива. Затѣмъ опять-таки всѣ четверо пошли въ кофейню св. Эдигія, выпили тамъ съ надсмотрщикомъ Ришомомъ и, уже не подыскивая никакого предлога, начали переходить потомъ изъ одного кабака въ другой.

— Надо идти въ Волканъ! — вдругъ вскричалъ начинавшій хмелѣть Левакъ.

Товарищи сначала расхохотались, но потомъ, послѣ минутнаго колебанія, послѣдовали за нимъ, пробираясь среди все увеличивавшейся ярмарочной толкотни. Въ глубинѣ длинной и узкой залы Волкана была устроена деревянная эстрада, на которой помѣщались пѣвицы, навербованныя въ Лиллѣ изъ публичныхъ женщинъ послѣдняго разбора, страшно декольтированныя и сопровождавшія свое пѣніе крайне выразительными жестами. Зала была наполнена преимущественно откатчиками, рабочими при подъемныхъ ящикахъ, четырнадцатилѣтними мальчиками, однимъ словомъ, почти всей молодежью съ копей. Здѣсь пили уже не пиво, а больше можжевеловую водку.

Когда Магё и его товарищи усѣлись около маленькаго столика, Этьенъ тотчасъ же завладѣлъ Левакомъ и принялся объяснять ему свою идею объ устройствѣ кассы. Какъ всѣ новообращенные, Этьенъ видѣлъ въ этой идеѣ нѣчто вродѣ своей миссіи и, кажется, не забывалъ ни на минуту о кассѣ и о необходимости пропагандировать ее.

— Каждый членъ, легко можетъ вносить въ кассу по двадцати су въ мѣсяцъ, — говорилъ онъ. — Лѣтъ въ пять изъ этихъ су составится цѣлый капиталъ… А когда у людей есть деньги, то значить есть и сила, не такъ ли? Для чего бы эта сила ни пригодилась, все равно. Ну, что ты на это скажешь?

— Я… Я не прочь, — разсѣянно отвѣчалъ Левакъ. — Объ этомъ надо будетъ поговорить.

Все его вниманіе было поглощено одною изъ пѣвицъ, толстой блондинкой. Когда Магё и Пьерронъ, допивъ пиво и не желая дожидаться исполненія пѣвицами второго романса, собрались уходить изъ заведенія, Левакъ упорно отказывался слѣдовать за ними.

Выйдя на улицу, Этьенъ опять встрѣтился съ толстой Мукъ, которая, казалось, слѣдила за нимъ. Она все также пристально смотрѣла на него своими большими глазами, смѣялась и какъ бы говорила ему: «Ну, что же ты?» Молодой человѣкъ отшучивался и пожималъ плечами. Наконецъ, она сердито махнула рукой и скрылась въ толпѣ.

— Гдѣ же Шаваль? — спросилъ Пьерронъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ же онъ? — повторилъ Магё. — Пойдемте въ кофейню Пикеттъ; я думаю, что мы его найдемъ тамъ.

Подойдя втроемъ къ дверямъ кофейни, они пріостановились: въ ней слышался шумъ ссоры. Захарій лѣзъ съ кулаками на гвоздаря-валлонца, коренастаго и флегматичнаго малаго, а Шаваль стоялъ и смотрѣлъ на нихъ, засунувъ руки въ карманы.

— Ну, вотъ и Шаваль! — спокойно сказалъ Магё. — И Катерина вмѣстѣ съ нимъ.

Уже добрыхъ часовъ пять откатчица и ея возлюбленный прогуливались по ярмаркѣ. По дорогѣ въ Монсу, по его широкой и прямой улицѣ, застроенной съ обѣихъ сторонъ низенькими размалеванными домиками, сплошной волной двигался народъ, обдаваемый жаркими лучами солнца, и издали, среди разстилавшейся кругомъ необозримой гладкой равнины, казался арміею копошащихся муравьевъ. Вѣчная черная грязь теперь просохла и смѣнилась черною пылью, поднимавшеюся къ небу, точно грозовая туча. Кабаки по обѣ стороны улицы были до самыхъ входныхъ дверей наполнены посѣтителями, сидѣвшими за столиками; на мостовой стояли въ два ряда палатки, въ которыхъ продавались косынки и зеркала для дѣвушекъ, фуражки и ножи для мужчинъ, всевозможныя лакомства: конфекты, бисквиты. Напротивъ церкви было отгорожено мѣсто для стрѣльбы изъ лука, передъ магазинами и мастерскими компаніи народъ развлекался игрою въ шары. Рядомъ съ правленіемъ копей, на углу улицы, шедшей по дорогѣ въ Жуазель, былъ устроенъ пѣтушиный бой: въ огороженномъ досками пространствѣ бились два громадныхъ красныхъ пѣтуха, вооруженные желѣзными шпорами и уже обрызганные кровью, сочившеюся изъ ихъ разодранныхъ глотокъ. Далѣе, у Мэгра, мужчины и женщины могли выиграть на билліардѣ панталоны или передникъ. Толпа напивалась и наѣдалась безшумно, почти молча, успѣвъ уже отяжелѣть отъ плохо переваривающагося жаренаго картофеля, обильно политого пивомъ, и задыхаясь отъ жары. Раскаленныя переносныя печки пирожниковъ, расположившихся вдоль улицы, дѣлали воздухъ еще болѣе удушливымъ.

Шаваль подарилъ Катеринѣ зеркальце въ девятнадцать су и косынку въ три франка. Проходя взадъ и впередъ по улицѣ, они каждый разъ встрѣчали стариковъ Мука и Боньмора, которые ходили по ярмаркѣ рядышкомъ, по обыкновенію храня глубокое молчаніе и еле волоча свои сведенныя ревматизмомъ ноги. Но Катерину ожидала еще другая встрѣча, приведшая ее въ глубокое негодованіе. Въ нѣсколько отдаленной отъ строеній мѣстности, гдѣ была открыта выставка можжевеловой водки, Катерина замѣтила Жанлина, который подучивалъ Бебера и Лидію стащить у продавца бутылку водки. Катерина надавала пощечинъ своему брату, но Лидія уже успѣла стянуть бутылку и удирала съ нею во всѣ лопатки. Эти дьяволята кончатъ тѣмъ, что непремѣнно попадутъ въ тюрьму!

Дойдя до кабака Тэтъ-Купе, Шаваль вдругъ вздумалъ зайти туда съ Катериной, чтобы она посмотрѣла на состязаніе зябликовъ, о которомъ уже дней восемь возвѣщала афиша, прибитая на дверяхъ. Пятнадцать человѣкъ гвоздарей изъ Маршьена явились на это состязаніе, и каждый изъ нихъ принесъ по дюжинѣ клѣтокъ съ зябликами. Теперь всѣ эти маленькія темныя клѣтки были развѣшаны на заборѣ, огораживавшемъ дворъ заведенія, и зяблики съ выколотыми глазами сидѣли въ нихъ совершенно неподвижно. Побѣдителемъ въ этомъ состязаніи долженъ былъ считаться тотъ зябликъ, который въ теченіе часа повторить большее число разъ извѣстную музыкальную фразу, безпрестанно встрѣчающуюся въ его пѣніи. Гвоздари стояли передъ своими клѣтками, держа въ рукахъ аспидныя доски, на которыхъ они отмѣчали число фразъ, и зорко слѣдя другъ за другомъ, чтобы кто-нибудь не приписалъ лишняго. Состязаніе началось. Одни зябляки, les chichoïeax, пѣли болѣе густыми голосами, пѣніе же другихъ, les batisecouics, было пронзительно звонко. Сначала они пѣли нехотя, отрывисто, но мало-по-малу пѣніе однихъ начало подзадоривать другихъ, они все болѣе и болѣе оживлялись и, наконецъ, запѣли безъ умолку, торопясь и доходя въ своемъ соревнованіи до такого экстаза, что иные изъ нихъ тутъ же падали мертвыми. Гвоздари еще больше подзадоривали птицъ, крича на своемъ валлонскомъ жаргонѣ, чтобы они спѣли еще, еще, еще разокъ, между тѣмъ какъ около сотни зрителей стояли въ нѣмомъ восторгѣ, наслаждаясь этимъ адскимъ хоромъ ста восьмидесяти птичьихъ голосовъ, повторявшихъ не въ тактъ все одинъ и тотъ же мотивъ. Первый призъ, кованный желѣзный кофейникъ, достался «batiseconic’у».

Захарій и Филомена тоже вошли во дворъ заведенія. Шаваль и Катерина подошли къ нимъ и, обмѣнявшись рукопожатіями, всѣ четверо стали вмѣстѣ слушать пѣніе зябликовъ. Одинъ изъ гвоздарей, не участвовавшій въ состязаніи и зашедшій во дворъ кабака изъ любопытства, началъ втихомолку приставать къ Катеринѣ и щипать ее. Захарій замѣтилъ это и выходилъ изъ себя, но молодая дѣвушка, страшно покраснѣвшая, старалась успокоить его, вся дрожа при одной мысли о томъ, что можетъ выйти Богъ знаетъ что, если Шавалю вздумается заступиться за нее и расправиться, съ гвоздаремъ, сторону котораго, конечно, примутъ тотчасъ же всѣ его товарищи. Она готова была молча переносить щипки, только бы не вызвать драки своими жалобами. Однако же, такъ какъ Шаваль попрежнему зубоскалилъ и, какъ видно, не намѣренъ былъ обращать вниманія на эти приставанья къ его возлюбленной, то на этотъ разъ дѣло окончилось благополучно, и всѣ четверо вышли изъ кабака. Но лишь только они вошли въ кофейню Пикеттъ и расположились выпить по кружкѣ пива, какъ вслѣдъ за ними появился опять тотъ же гвоздарь, который преслѣдовалъ Катерину. Онъ держалъ себя такъ нахально и смотрѣлъ на нихъ съ такимъ вызывающимъ видомъ, что Захарій вышелъ изъ себя и бросился на него.

— Свинья!.. Эта дѣвушка моя сестра!.. Подожди, я тебя научу ее уважать!

Присутствующіе бросились разнимать дерущихся, между тѣмъ какъ Шаваль совершенно хладнокровно повторялъ:

— Оставь, это мое дѣло… Говорю тебѣ, что я плюю на него!

Въ это время въ кофейню вошелъ Магё со своими товарищами и успокоилъ расплакавшихся дѣвушекъ. Всѣ развеселились, гвоздарь куда-то скрылся; чтобы окончательно замять эту исторію, Шаваль, который былъ въ кофейнѣ Пикеттъ своимъ человѣкомъ, предложилъ всѣмъ пива. Этьенъ долженъ былъ чокнуться съ Катериной; всѣ пили разомъ, — отецъ, дочь и ея возлюбленный сынъ и его возлюбленная, — вѣжливо говоря при этомъ: «за здоровье присутствующихъ!» Потомъ Пьерронъ захотѣлъ непремѣнно угостить всѣхъ, въ свою очередь. Все шло хорошо, какъ вдругъ Захарій, увидѣвъ своего пріятеля Мука, снова воспылалъ гнѣвомъ и пригласилъ его идти съ нимъ, чтобы, какъ онъ выразился, обдѣлать дѣло съ гвоздаремъ.

— Я его заколочу!.. Слушай, Шаваль, пусть Филомена останется вмѣстѣ съ Катериной… Я сейчасъ возвращусь!

Теперь уже Магё угощалъ пивомъ. Что жь, это дѣлаетъ честь малому, что онъ хочетъ непремѣнно раздѣлаться за свою сестру, это хорошій примѣръ… Филомена, увидѣвъ молодого Мука, совершенно успокоилась и только покачивала головой: навѣрное эти два чорта побѣжали не драться, а въ кафе Волканъ.

Эти праздничные вечера всегда заканчивались баломъ въ Бонъ-Жуайо. Бальную залу содержала вдова Дезиръ, пятидесятилѣтняя женщина, толстая какъ бочка, но настолько еще здоровая и крѣпкая, что она, по ея собственнымъ словамъ, имѣла на каждый день недѣли по возлюбленному, а по воскресеньямъ приглашала къ себѣ всѣхъ шестерыхъ за-разъ. Вдова, благодарная углекопамъ за то море пива, которое они перепили у нея въ теченіе тридцати лѣтъ, называла ихъ своими дѣтьми и, кромѣ того, хвасталась еще тѣмъ, что ни одна откатчица не дѣлалась беременной, не расправивъ прежде ногъ на ея балахъ. Въ Бонъ-Жуайо было двѣ залы; въ первой — продавались напитки и стояли столы и конторка; во второй, предназначавшейся для танцевъ, былъ только посрединѣ досчатый полъ, а по бокамъ она была выстлана кирпичомъ. Эта вторая очень обширная зала находилась въ одномъ этажѣ съ первой и сообщалась съ нею широкими сѣнями. Ее украшали двѣ гирлянды бумажныхъ цвѣтовъ, протянутыя подъ потолкомъ изъ угла въ уголъ и скрѣпленныя посрединѣ, гдѣ онѣ перекрещивались, вѣнкомъ изъ такихъ же цвѣтовъ. По стѣнамъ висѣли позолоченныя изображенія святыхъ, съ подписями подъ каждымъ рисункомъ: св. Элигій, покровитель желѣзниковъ; св. Криспинъ, покровитель сапожниковъ; св. Варвара, покровительница углекоповъ, — цѣлый календарь святыхъ, покровительствующихъ тѣмъ или другимъ ремесламъ. Потолокъ былъ такъ низокъ, что музыканты, сидѣвшіе въ будкѣ, которая не превышала своими размѣрами обыкновенной церковной каѳедры, упирались въ него головами. Освѣщеніе состояло изъ четырехъ керосиновыхъ лампъ, висѣвшихъ по четыремъ угламъ залы.

Въ это воскресенье танцы начались съ пяти часовъ, еще при дневномъ свѣтѣ, а часамъ къ семи обѣ залы были уже биткомъ набиты посѣтителями. На дворѣ разыгралась настоящая буря, страшный вѣтеръ поднималъ съ земли цѣлыя облака черной пыли, которая залѣпляла глаза людямъ и, попадая въ топившіяся печки пирожниковъ, съ трескомъ разлеталась по горячимъ угольямъ. Магё, Этьенъ и Пьерронъ, войдя въ заведеніе вдовы Дезиръ, увидѣли, что Катерина танцовала съ Шавалемъ, между тѣмъ какъ Филомена стояла одна и смотрѣла на танцующихъ. Ни Захарія, ни Левака не было здѣсь. Такъ какъ въ танцовальной залѣ не полагалось скамеекъ, то Катерина послѣ каждаго танца приходила отдыхать въ другую залу и садилась около стола, занятаго ея отцомъ. Филомену тоже приглашали отдохнуть, но она отказалась, сказавъ, что ей пріятнѣе стоять. Начинало темнѣть; въ залѣ уже нельзя было различить ничего, кромѣ неясныхъ очертаній человѣческихъ фигуръ, непрерывно движущихся подъ громкіе звуки музыки. Наконецъ, четыре лампы, встрѣченныя шумными привѣтствіями, разомъ освѣтили раскраснѣвшіяся лица, распустившіеся и прилипшіе къ кожѣ волосы и разлетавшіяся по воздуху платья, которыя разносили по залѣ запахъ пота. Магё, смѣясь, показалъ Этьену откатчицу Мукъ, круглую и жирную, какъ пузырь, налитый саломъ, съ ожесточеніемъ кружившуюся съ тощимъ и высокимъ рабочимъ; какъ видно, она утѣшилась и нашла себѣ кавалера.

Наконецъ, въ восемь часовъ пришла, съ Эстеллой на рукахъ, и сама Магё, сопровождаемая всѣми остальными ребятишками: Альзирой, Генрихомъ и Ленорой. Магё прямо шла въ кабакъ Бонъ-Жуайо, въ полной увѣренности, что найдетъ тамъ мужа. Конечно, ужинать можно и попозже: у всѣхъ желудки до того налиты кофе и пивомъ, что еще никому не хочется ѣсть. Въ залѣ начали появляться и другія матери семействъ. Всѣ онѣ немедленно обратили вниманіе на то, что позади Магё шли жена Левака и Бутелу, который велъ за руку Ахилла и Дезире, дѣтей Филомены, и что обѣ сосѣдки находились, повидимому, въ самомъ добромъ согласіи и очень любезно разговаривали одна съ другою. Дѣйствительно, дорогой между ними произошло довольно крупное объясненіе, приведшее къ тому, что какъ ни тяжело было для Магё выпустить изъ своихъ рукъ заработокъ Захарія, но она не могла не сознаться въ душѣ, что поступаетъ несправедливо, беря деньги сына, когда у него есть уже своя семья. Въ концѣ концовъ Магё согласилась устроить его свадьбу и старалась теперь казаться веселой, хотя на самомъ дѣлѣ сердце ея ныло и она съ недоумѣніемъ спрашивала сама себя, какъ ей ухитриться сводить концы съ концами, когда заработокъ семьи сократится такъ значительно.

— Садись сюда, сосѣдка, — сказала она, указывая Левакъ на столъ, стоящій рядомъ съ тѣмъ, за которымъ пили Магё, Этьенъ и Пьерронъ.

— А развѣ моего мужа нѣтъ съ вами? — спросила Левакъ.

Ей отвѣчали, что онъ скоро придетъ. Посѣтителей было такъ много, что оба стола, занятые мужемъ и женой Магё, соединились вмѣстѣ, и всѣ сидящіе за ними, не исключая Бутелу и ребятишекъ, сбились въ одну группу. Конечно, немедленно потребовали пива. Увидя мать и своихъ дѣтей, Филомена, наконецъ, рѣшилась тоже перейти въ эту залу. Она сѣла на предложенный ей стулъ и казалась очень довольной, когда ей объявили, что свадьба ея рѣшена. Затѣмъ, когда спросили о Захаріи, она проговорила своимъ вялымъ голосомъ:

— Я жду его; онъ тамъ…

Магё обмѣнялся взглядомъ съ женой. Такъ она согласилась? Онъ вдругъ сдѣлался серьезенъ и, молча, сталъ курить. Его также заботила мысль о будущемъ, и онъ не могъ не упрекнуть въ неблагодарности этихъ дѣтей, которыя, одинъ за другимъ, женятся и выходятъ замужъ, не думая о томъ, что оставляютъ своихъ родителей въ нищетѣ.

Танцоры оканчивали кадриль, и красноватая пыль носилась въ воздухѣ; стѣны залы сотрясались; труба музыканта издавала рѣзкіе свистки, похожіе на свистки локомотива, извѣщающіе о какомъ-нибудь несчастій. Когда танцующіе вышли потомъ въ другую залу, отъ нихъ валилъ паръ, какъ отъ измученныхъ лошадей.

— Помнишь, — заговорила Левакъ, наклоняясь къ уху Магё, — ты говорила, что задушишь Катерину, если она обзаведется возлюбленнымъ…

Въ это время Шаваль привелъ Катерину къ столу, за которымъ сидѣла ея семья, и они остановились за стуломъ отца съ кружками пива въ рукахъ.

— Ну, мало ли что говорится! — отвѣчала съ покорнымъ видомъ Магё. — Я, видишь ли, убѣждена въ томъ, что у нея, по крайней мѣрѣ, не будетъ дѣтей… Если и эта тоже родитъ и мы будемъ принуждены ее повѣнчать, — скажи, кто же тогда будетъ насъ кормить?

Музыканты заиграли польку, и когда танцующіе снова отхлынули въ большую залу, Магё сообщилъ на ухо женѣ пришедшую ему въ голову мысль: отчего бы имъ не взять жильца, напримѣръ, Этьена, который ищетъ себѣ комнату? Когда Захарій уйдетъ изъ дому, у нихъ останется свободное мѣсто… Такимъ образомъ хоть частъ денегъ, теряемыхъ съ удаленіемъ сына, возвратится въ ихъ кошелекъ… Лицо матери прояснилось: безъ сомнѣнія, мысль хорошая, и это дѣло надо уладить. Она почувствовала себя еще разъ спасенной отъ голода, и ея хорошее настроеніе духа такъ быстро возвратилось, что немедленно было потребовано еще пива для всего общества.

Между тѣмъ Этьенъ старался завербовать Пьеррона, объясняя ему свой проектъ устройства кассы. Тотъ уже согласился было примкнуть къ ней, какъ вдругъ молодой человѣкъ, продолжая развивать свою мысль, опрометчиво открылъ собесѣднику настоящую цѣль кассы.

— Если у насъ будетъ забастовка, то, ты понимаешь, какую пользу принесетъ эта касса. Съ деньгами въ рукахъ, мы просто наплюемъ тогда на компанію копей… Ну, что ты на это скажешь?

Пьерронъ поблѣднѣлъ при одной мысли, что можетъ скомпрометировать себя, и потупилъ глаза.

— Я подумаю, — пробормоталъ онъ. — Когда люди ведутъ себя хорошо, то это лучше всякой кассы.

Послѣ этого Этьеномъ овладѣлъ Магё и прямо, безъ всякихъ околичностей, предложилъ ему переселиться къ никъ въ домъ. Молодой человѣкъ тотчасъ же согласился, очень обрадованный, что будетъ жить въ селеніи и такимъ образомъ получитъ возможность завести болѣе частыя сношенія съ товарищами. Съ дѣломъ покончили нѣсколькими словами, и Магё-мать объявила, что Этьенъ переселится къ нимъ тотчасъ же послѣ свадьбы Захарія.

Какъ разъ въ это время въ залу вошли Захарій, Мукъ и Левакъ и внесли съ собой запахъ кабака Волканъ: отъ нихъ пахло можжевеловой водкой и мускусомъ, которымъ душились пѣвицы заведенія. Всѣ трое были совсѣмъ пьяны и казались очень довольными, безпрестанно пересмѣивались и подталкивали другъ друга локтями. Когда Захарію сказали, что его, наконецъ, женятъ, онъ до того расхохотался, что чуть не задохся отъ смѣха. Филомена объявила съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ, что ей нравится этотъ хохотъ; если бы ему вздумалось расплакаться, было бы несравненно хуже. Такъ какъ свободныхъ мѣстъ больше не было, то Бутелу уступилъ половину своего стула Леваку, который внезапно расчувствовался, увидѣвъ, что обѣ семьи такъ тѣсно сидятъ одна подлѣ другой, и немедленно потребовалъ для всѣхъ пива.

— Чортъ возьми, не часто такъ веселятся! — оралъ онъ.

Они оставались въ Бонъ-Жуайо до десяти часовъ. Изъ селенія продолжали появляться матери семействъ, приходившія сюда, чтобы разыскать своихъ мужей и помочь имъ добраться до дома. За матерями тащились цѣлыя кучи ребятишекъ; женщины, не стѣсняясь болѣе, разстегивали платья и кормили грудью своихъ грудныхъ дѣтей. Тѣ изъ ребятишекъ, которыя уже бѣгали на своихъ ногахъ, тоже были до того налиты пивомъ, что, ползая на четверенькахъ подъ столами, безъ стыда оставляли тамъ за собою цѣлыя лужи… Это было настоящее море пива, которое переходило изъ постепенно пустѣвшихъ бочекъ вдовы Дезиръ въ желудки посѣтителей и все болѣе и болѣе округляло ихъ животы, готовое, казалось, брызнуть у нихъ изъ носовъ, изъ глазъ, отовсюду. Люди до такой степени сбились за столами въ кучу, что сидѣли, плотно прижавшись другъ къ другу локтями и колѣнями, и эта тѣснота необыкновенно нравилась всѣмъ. Смѣхъ въ залѣ не смолкалъ и рты такъ и оставались постоянно открытыми до ушей. Духота стояла невыносимая, всѣ, казалось, таяли въ ней, всѣ безъ церемонія разстегивали платье и всюду виднѣлось голое тѣло, казавшееся въ густомъ табачномъ дыму позолоченнымъ. Въ танцовальной залѣ, подъ гирляндами бумажныхъ цвѣтовъ, танцоры продолжали отплясывать, почти не видя другъ друга, такъ какъ потъ лилъ съ нихъ ручьями; мальчишки-подростки пользовались всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы незамѣтно толкнуть какую-нибудь откатчицу и свалить ее съ ногъ. Одна дѣвушка упала, ея кавалеръ свалился на нее, и труба музыканта привѣтствовала это паденіе неистовыми звуками. Танцующіе задѣвали ногами упавшую пару и заставляли ее откатываться дальше, казалось, будто весь балъ обрушился на нее.

Кто-то изъ посѣтителей, проходя по залѣ, сказалъ Пьеррону, что его дочь Лидія спитъ за дверями поперекъ тротуара. Она выпила свою долю изъ украденной бутылки водки и была совсѣмъ пьяна, такъ что отецъ принужденъ былъ взять ее на руки, а Жанлинъ и Беберъ, болѣе крѣпкіе, слѣдили за дѣвочкой издали, находя, что все это очень забавно. Это происшествіе послужило сигналомъ въ отправленію по домамъ, и оба семейства, Магё и Левакъ, вышли изъ кабака, порѣшивъ, что пора возвратиться въ селеніе. Въ это время старики Боньморъ и Мукъ тоже оставили Монсу и, точно лунатики, медленно тащились по дорогѣ, попрежнему погруженные въ свои воспоминанія. Обѣ семьи шли гурьбою, всѣ вмѣстѣ, и въ послѣдній разъ прошли по улицамъ Монсу, мимо холодныхъ теперь печей пирожниковъ, мимо кабаковъ, въ которыхъ посѣтители допивали послѣднія кружки пива, и оно ручьями лилось изъ дверей до самой середины улицы. Приближеніе грозы попрежнему чувствовалось въ душномъ воздухѣ; въ темныхъ поляхъ, начинавшихся за послѣдними освѣщенными домами города, звучалъ смѣхъ бродившихъ тамъ влюбленныхъ парочекъ. Въ селеніе пришли всѣ въ разбродъ. Ни у Леваковъ, ни у Магё никто не ужиналъ съ аппетитомъ; послѣдніе совсѣмъ спали, доѣдая остатки обѣда.

Этьенъ увелъ Шаваля къ Рассенёру, чтобы выпить тамъ еще по кружкѣ пива.

— Я согласенъ! — вскричалъ Шаваль, когда товарищъ объяснилъ ему цѣль устраиваемой имъ кассы. — Хлопочи; ты славный малый!

Опьянѣніе овладѣвало Этьеномъ, и глаза его заблестѣли.

— Да, сплотимся всѣ! — кричалъ онъ. — Ради справедливости я, видишь ли ты, готовъ пожертвовать всѣмъ: и пивомъ, и дѣвушками… Только одна мысль и волнуетъ мое сердце — это мысль о томъ, что мы выметемъ прочь буржуа!

III.

Послѣ свадьбы Захарій съ Филоменой и двумя дѣтьми поселился въ одномъ изъ свободныхъ домовъ селенія, который отвела ему компанія копей, и около половины августа Этьенъ перешелъ отъ Рассенёра въ Магё.

На первыхъ порахъ присутствіе Катерины очень стѣсняло молодого человѣка. Волей-неволей имъ приходилось каждую минуту быть вмѣстѣ, такъ какъ Этьенъ занялъ въ домѣ мѣсто Захарія и спалъ, вмѣстѣ съ Жанлиномъ, на постели, помѣщавшейся напротивъ кровати молодой дѣвушки. И вечеромъ, когда они ложились спать, и утромъ, когда вставали, имъ приходилось раздѣваться и одѣваться на глазахъ другъ у друга. Этьенъ страшно смущался каждый разъ, когда съ Катерины спадала послѣдняя юбка и передъ нимъ на мгновеніе мелькало ея бѣлое тѣло, прозрачное, какъ у всѣхъ безкровныхъ блондинокъ. Цвѣтъ кожи на ея рукахъ и лицѣ былъ уже испорченъ, и дѣвушка казалась точно окунутой въ молоко съ пятокъ и до шеи, рѣзко отдѣлявшейся отъ туловища темной полосой загара, похожей на ожерелье изъ янтарей. Молодой человѣкъ дѣлалъ видъ, что не обращаетъ вниманія на Катерину, а она, съ своей стороны, не глядѣла на него; раздѣвалась какъ можно скорѣе и проворно, какъ змѣйка, проскальзывала подъ одѣяло. Этьенъ не успѣвалъ еще снять своихъ башмаковъ, какъ она уже лежала рядомъ съ сестрой, повернувшись къ нему спиной и оставивъ неприкрытымъ только свой затылокъ со скрученными на немъ толстымъ жгутомъ волосами.

Молодая дѣвушка не могла пожаловаться на Этьена. Правда, онъ, почти противъ своей воли, украдкой слѣдилъ за нею, когда она ложилась въ постель, но этимъ дѣло и ограничивалось: онъ никогда не позволялъ себѣ никакихъ шутокъ и даже остерегался прикасаться къ ней руками. Этьенъ питалъ къ ней какое-то странное смѣшанное чувство дружбы и злопамятства и, среди всѣхъ соблазновъ тѣсной совмѣстной жизни и дома, и на работѣ это чувство не позволяло ему ни ухаживать за Катериной, ни обращаться съ нею болѣе свободно.

Однако, къ концу перваго мѣсяца молодые люди уже настолько свыклись, что какъ будто даже забывали другъ о другѣ, когда имъ приходилось, по вечерамъ, ходить по комнатѣ полураздѣтыми. Раздѣваясь, Катерина перестала торопиться и, по старой привычкѣ, прежде чѣмъ лечь въ постель, закручивала на затылокъ волосы, стоя въ одной рубашкѣ. Этьенъ, совсѣмъ раздѣтый, помогалъ ей иногда подбирать разсыпавшіяся по полу шпильки. Привычка убивала стыдъ. Они переставали находить во всемъ этомъ что-либо неестественное, тѣмъ болѣе что вѣдь никто изъ нихъ не дѣлалъ ничего худого, и не ихъ вина, если на такую большую семью у нихъ была всего только одна комната. Но иногда, безъ всякой видимой причины, ими вдругъ овладѣвала то же смущеніе, которое они испытывали въ первое время этой совмѣстной жизни. Этьенъ, въ теченіе нѣсколькихъ вечеровъ не обращавшій вниманія на то, одѣта или раздѣта Катерина, вдругъ почему-то замѣчалъ, что она стоитъ передъ нимъ полунагая, и смущенно отводилъ глаза въ сторону, боясь, что онъ не устоитъ передъ внезапно овладѣвшимъ имъ желаніемъ обнять ее. Съ другой стороны, иногда и она, точно также безъ всякаго видимаго повода, начинала вдругъ стыдиться Этьена и попрежнему торопливо скрывалась подъ одѣяломъ, какъ бы убѣгая отъ опасности. Въ эти вечера они долго не могли заснуть и молча лежали на своихъ постеляхъ, думая другъ о другѣ, а на слѣдующее утро вставали недовольные, пасмурные и въ теченіе нѣкотораго времени точно какое-то облачко омрачало ихъ добрыя товарищескія отношенія.

Но если не братъ въ разсчетъ эти случайно набѣгавшія тѣни, Этьенъ чувствовалъ себя хорошо въ этой тѣсной комнатѣ и могъ пожаловаться развѣ только на безпокойный сонъ Жанлина. Дыханіе Альзиры было чуть слышно; Ленора и Генрихъ какъ укладывались съ вечера, такъ и спали всю ночь, обнявшись, и въ темныхъ комнатахъ раздавался только, какъ шумъ кузнечныхъ мѣховъ, правильный храпъ мужа и жены Магё. Вообще, Этьенъ устроился здѣсь лучше, чѣмъ у Рассенёра: постель была хорошая и бѣлье на ней перемѣнялось черезъ каждыя двѣ недѣли, столъ былъ тоже лучше. Правда, Этьенъ привыкъ къ мяснымъ кушаньямъ, но такъ какъ у Магё всѣ обходились безъ мяса, то и онъ не могъ требовать, чтобы ему за его сорокъ пять франковъ подавали каждый день кролика за обѣдомъ. Магё кое-какъ сводили концы съ концами, и хотя постоянно оставались неуплаченными разные мелкіе долги, но все-таки хозяева Этьена не могли не дорожить имъ. Бѣлье его всегда было вымыто и починено, пуговицы пришиты, всѣ вещи содержались въ порядкѣ, и вообще онъ постоянно чувствовалъ, что его окружаютъ неусыпныя заботы чистоплотной женщины.

Именно это время было для Этьена временемъ усиленной работы мысли. До сихъ поръ въ немъ жило только инстинктивное недовольство, поддерживаемое и, можетъ быть, вызванное глухимъ броженіемъ, происходившимъ въ средѣ его товарищей. Но теперь его неотвязно преслѣдовали и смущали вопросы: почему одни люди бѣдны, а другіе богаты? Почему одни порабощены другими и не имѣютъ надежды когда-либо освободиться отъ этого рабства? Съ перваго же шага впередъ Этьенъ созналъ свое невѣжество, и съ этихъ поръ его начали снѣдать и стыдъ, и затаенное горе: онъ ничего не знаетъ, онъ не въ состояніи отстаивать тѣ идеи, которыя всецѣло овладѣли имъ, — идеи равенства всѣхъ людей между собою, справедливости, требующей, чтобы для всѣхъ членовъ общества былъ одинаково открытъ доступъ къ пользованію земными благами… Этьенъ набросился на книги и, какъ всѣ темные люди, внезапно почувствовавшіе жажду знанія, читалъ безъ системы, безъ всякаго разбора. Въ это время онъ находился въ постоянной перепискѣ съ Плюшаромъ и выписывалъ себѣ книги по его рекомендаціи. Но такъ какъ Плюшаръ былъ человѣкъ несравненно болѣе образованный, серьезно увлекавшійся соціалистическимъ движеніемъ, то немудрено, что высылаемыя имъ произведенія были не совсѣмъ по плечу Этьену, и это плохо перевариваемое чтеніе еще болѣе экзальтировало его. Особенно сильное впечатлѣніе произвела на него «Гигіена углекопа», въ которой одинъ бельгійскій докторъ разсматривалъ всѣ болѣзни, подкашивающія жизнь рабочихъ на копяхъ. Кромѣ того, Этьенъ прочиталъ нѣсколько книгъ, посвященныхъ политической экономіи и написанныхъ сухимъ научнымъ языкомъ; читалъ страшно волновавшія его статьи анархистовъ, старые нумера газетъ, которые онъ хранилъ потомъ, какъ неопровержимыя доказательства въ могущихъ произойти спорахъ съ товарищами. Суваринъ тоже снабжалъ его книгами, и полученное отъ него сочиненіе о кооперативныхъ обществахъ заставило Этьена промечтать цѣлый мѣсяцъ о всемірной ассоціаціи, съ устройствомъ которой уничтожатся деньги и вся общественная жизнь будетъ основана на обмѣнѣ труда.

Въ первые мѣсяцы этой умственной работы Этьенъ постоянно находился въ восторженномъ состояніи новопосвященнаго, сердце котораго пылаетъ благороднымъ негодованіемъ противъ притѣснителей и вмѣстѣ съ тѣмъ полно надежды, что въ самомъ скоромъ времени правда возьметъ свое и угнетенные восторжествуютъ. Изъ всего прочитаннаго имъ онъ еще не могъ выработать себѣ никакихъ опредѣленныхъ убѣжденій, никакой системы. Практическія требованія Рассенёра перемѣшивались въ немъ съ мрачными теоріями Суварина. Уходя изъ заведенія Авантажъ, куда онъ ходилъ почти каждый день побранить вмѣстѣ съ этими товарищами компанію копей, Этьенъ шелъ домой какъ во снѣ, мечтая о коренной перестройкѣ всего общественнаго строя, совершающейся безъ пролитія одной капли человѣческой крови. Какими путями устроится этотъ великій переворотъ, онъ не зналъ и предпочиталъ вѣрить, что все совершится какъ-то само собою, потому что лишь только задумывалъ начертать себѣ мысленно программу этого всеобщаго переворота, мысли его тотчасъ же окончательно перепутывались. Вообще Этьенъ былъ мечтатель, не особенно послѣдовательный въ своихъ взглядахъ, далекій отъ всякихъ крайнихъ мѣръ, и любилъ говорить, что политику не слѣдуетъ примѣшивать къ соціальному вопросу. Эту фразу онъ гдѣ-то вычиталъ и находилъ не лишнимъ повторять ее передъ флегматичными углекопами, среди которыхъ ему пришлось жить.

Теперь у Магё дольше засиживались по вечерамъ, и Этьенъ всегда заводилъ разговоръ на одну и ту же тему. Чѣмъ больше подвигалось впередъ его развитіе, тѣмъ рѣзче и рѣзче бросалась ему въ глаза распущенность нравовъ въ средѣ рабочихъ, среди мужчинъ и женщинъ. Людей, точно животныхъ, согнали въ кучу посреди этихъ полей и такъ тѣсно насажали другъ подлѣ друга, что нельзя смѣнить бѣлья, не показавъ спины сосѣду. И какъ это полезно для здоровья! И какъ развращаются дѣвушки и молодые люди, силою сбитые въ эту кучу!

— Конечно, если бы было побольше денегъ, то и жилось бы лучше, — отвѣчалъ Магё. — Во всякомъ случаѣ это правда, что нехорошо жить такъ тѣсно… Всегда кончается тѣмъ, что мужчины спиваются, а дѣвушки родятъ.

Керосиновая лампа заражала своимъ чадомъ и безъ того испорченный запахомъ жаренаго лука воздухъ комнаты, а разговоръ шелъ дальше и дальше, и каждый взрослый членъ семьи вставлялъ отъ себя какое-нибудь слово. Нѣтъ, конечно, жизнь вовсе не весела. Исполняешь, какъ скотъ, такую работу, на которую прежде посылали каторжниковъ; платишься часто своей собственной шкурой, и за это не получаешь даже куска мяса на ужинъ. Ѣшь столько, сколько нужно, чтобы не умереть съ голоду, живешь по уши въ долгу, и тебя же еще преслѣдуютъ, точно ты не заработалъ, а укралъ свой кусокъ хлѣба. Когда приходитъ воскресенье, то весь день спишь отъ усталости. Единственное удовольствіе напиться или полюбезничать; только отъ пива страшно растетъ брюхо, а твои же собственныя дѣти будутъ потомъ надъ тобой насмѣхаться… Нѣтъ, нѣтъ, ничего нѣтъ въ этомъ веселаго.

Тогда въ разговоръ вмѣшивалась жена Магё.

— Несноснѣе всего, видите ли, знать, что ничего не можешь измѣнить… Въ молодости вѣришь въ счастье и надѣешься на лучшія времена, а потомъ придетъ нужда, въ которой такъ и завязнешь… Я никому не желаю зла, но подчасъ эта несправедливость меня возмущаетъ!

Наступило молчаніе; присутствовавшіе чувствовали себя подавленными безысходностью этого безотраднаго положенія. Одинъ только старикъ Боньморъ, если онъ присутствовалъ при этихъ разговорахъ, съ изумленіемъ смотрѣлъ во всѣ глаза, такъ какъ въ его время никто не разсуждалъ такимъ образомъ. Люди рождались среди угля, потомъ, выростая, добывали его, и никто больше ничего не требовалъ, между тѣмъ какъ теперь въ воздухѣ носится какое-то честолюбіе и углекопы заражаются имъ.

— Надо на все наплевать, — бормоталъ онъ. — Добрая кружка пива всегда будетъ доброй кружкой пива… Начальники часто бываютъ канальи, но на свѣтѣ всегда будутъ начальники, вѣрно? Не стоить ломать себѣ голову и разсуждать о такихъ вещахъ.

Этьенъ тотчасъ начиналъ волноваться. Какъ, рабочій даже не смѣетъ разсуждать!.. Именно оттого-то и измѣнится скоро его положеніе, что онъ началъ теперь разсуждать. Во времена старика Боньмора углекопъ жилъ на своихъ копяхъ, какъ какое-нибудь рабочее животное, какъ машина, съ помощью которой добывали уголь: копался себѣ подъ землей, заткнувъ уши и закрывъ глаза на все, что происходило тамъ, наверху. Потому-то богатые, которые теперь властвуютъ, и могли занять свое положеніе, могли продавать и покупать рабочаго и жирѣть отъ его мяса, а онъ даже и не догадывался объ этомъ. Но теперь углекопъ пробуждается и пускаетъ въ землѣ ростокъ, какъ настоящее хлѣбное зерно. Въ одно прекрасное утро свѣтъ увидитъ, что такое выростетъ среди полей… Да, выростуть люди, выростетъ цѣлая армія, которая возстановитъ справедливость. Развѣ послѣ революціи всѣ граждане не были равны между собою? Рабочіе вотировали вмѣстѣ съ прочими, такъ почему же они должны оставаться рабами хозяевъ, которые имъ платятъ? Теперь богатыя компаніи съ ихъ машинами подавляютъ все, и у бѣдняка нѣтъ въ рукахъ даже того орудія, которымъ онъ обладалъ въ прежнія времена, когда люди, занимавшіеся однимъ и.тѣмъ же ремесломъ, составляли одно цѣлое и могли давать отпоръ насилію. Но придетъ время, и въ одинъ прекрасный день все это и многое другое разлетится прахомъ. Рабочіе начинаютъ учиться, и это замѣтно даже здѣсь, въ этомъ селеніи: дѣды не умѣли подписать своего имени, отцы уже научились его подписывать, а сыновья читаютъ и пишутъ, какъ профессора… Ахъ, это понемногу растетъ и растетъ! Готовится тяжелая людская жатва, зрѣющая на солнцѣ. Теперь люди уже не прикрѣплены на вѣчныя времена къ одному и тому же мѣсту, и если у нихъ есть охота измѣнить свое положеніе, то почему же имъ и не употребить всѣ усилія, чтобы добиться своего?

Эти рѣчи видимо произвели нѣкоторое впечатлѣніе на Магё, но онъ все-таки продолжалъ относиться къ нимъ скептически.

— Какъ только вы пошевелитесь, такъ вамъ немедленно возвратятъ разсчетныя книжки и прогонятъ, — сказалъ онъ. — Старикъ правъ, углекопъ всегда будетъ работать безъ надежды на то, что ему дадутъ въ награду баранью ногу для жаркого.

Его жена, сидѣвшая задумчиво, точно проснулась и проговорила вполголоса:

— Если бы еще была правда, что разсказываютъ кюре: они говорятъ, будто человѣкъ, бѣдный на этомъ свѣтѣ, будетъ богатымъ на томъ.

Взрывъ смѣха покрылъ ея слова; даже дѣти, и тѣ пожимали плечами. Невѣріе, носившееся въ воздухѣ, коснулось всѣхъ, и хотя рабочіе втайнѣ трепетали передъ легендарными привидѣніями копей, но надъ пустыннымъ небомъ они насмѣхались явно.

— Да, какъ бы не такъ, кюре! — вскричалъ Магё. — Если бы они вѣрили въ то, что говорятъ, то, конечно, постарались бы заготовить для себя мѣстечко получше на томъ свѣтѣ и побольше бы работали да поменьше ѣли… Нѣтъ, разъ человѣкъ умеръ, и конецъ.

Жена громко вздыхала.

— Ахъ, Боже мой! Ахъ, Боже мой!

Затѣмъ, сложивъ на колѣняхъ руки съ видомъ глубокаго унынія, она проговорила:

— Значитъ правда, что намъ всѣмъ надо пропадать.

Присутствовавшіе переглянулись. Старикъ Боньморъ выплюнулъ въ платокъ свою черную мокроту, Маге, задумавшись, держалъ въ зубахъ потухшую трубку, Альзира слушала разговоры, сидя между Ленорой и Генрихомъ, уснувшими за столомъ, Катерина, положивъ подбородокъ на руку, не сводила своихъ большихъ, свѣтлыхъ глазъ съ Этьена, когда онъ, волнуясь, исповѣдывалъ свою вѣру и говорилъ о прекрасномъ будущемъ, рисовавшемся ему въ его соціалистическихъ грезахъ. Кругомъ, въ засыпающемъ селеніи, стояла тишина и только изрѣдка слышался плачъ ребенка или брань какого-нибудь запоздавшаго пьяницы. Въ комнатѣ медленно стучалъ маятникъ часовъ съ кукушкой, влажная свѣжесть поднималась съ усыпаннаго пескомъ каменнаго пола и нѣсколько умѣряла удушливость воздуха.

— Вотъ еще что выдумали! — говорилъ молодой человѣкъ. — Развѣ вы не можете сами создать себѣ счастье на землѣ?

Онъ говорилъ горячо и безумолку. Казалось, раздвигался горизонтъ, со всѣхъ сторонъ замыкавшій тѣсную жизнь этихъ бѣдняковъ, и струя свѣта вливалась въ ихъ мрачное существованіе. Тяжелый трудъ, участь, похожая на участь животнаго, которое стригугъ и потомъ закалываютъ, всевозможныя несчастія, все исчезало, точно сожженное жаркимъ солнечнымъ лучемъ, и справедливость сходила, наконецъ, какъ бы по волшебству, съ неба. Милосердный Богъ умеръ, но зато осталась справедливость, и она упрочитъ счастіе всѣхъ людей, устроитъ между ними царство равенства и братства… Новая общественная жизнь возникала въ одно мгновеніе, какъ это случается иногда въ сновидѣніяхъ; строился громадный, небывало роскошный городъ, въ которомъ каждый гражданинъ жилъ своимъ трудомъ, принимая участіе во всѣхъ общественныхъ радостяхъ. Старый, испорченный свѣтъ разсыпался въ прахъ, молодое, очищенное отъ старыхъ грѣховъ, поколѣніе сливалось въ одинъ рабочій народъ, имѣвшій своимъ девизомъ: каждому по его заслугамъ, и заслуги каждаго опредѣляются его трудомъ. Эти мечты все расширялись, украшались, становились болѣе и болѣе соблазнительными, такъ какъ Этьенъ, больше всѣхъ увлекавшійся ими, не скупился на краски.

Сначала жена Магё, охваченная какимъ-то непонятнымъ ужасомъ, отказывалась слушать. Нѣтъ, нѣтъ, это ужь слишкомъ хорошо!.. Не надо останавливаться на этихъ мысляхъ, такъ какъ послѣ нихъ жизнь покажется еще хуже и человѣкъ готовъ будетъ всѣхъ перебить и все разрушить, лишь бы добиться такого счастья. Безпокойство ея еще болѣе усилилось, когда она замѣтила, что глаза ея мужа начинаютъ разгораться и онъ смотритъ совсѣмъ взволнованнымъ и побѣжденнымъ.

— Не слушай его! — кричала она, перебивая Этьена. — Ты видишь, онъ разсказываетъ намъ сказки… Развѣ буржуа согласятся когда-нибудь работать наравнѣ съ нами?

Но мало-по-малу очарованіе овладѣло и ею. Она кончила тѣмъ, что начала улыбаться и мечтать объ этомъ новомъ волшебномъ мірѣ. Какъ сладко забыться на часовъ посреди этой печальной дѣйствительности! Когда люди живутъ, какъ животныя, уткнувъ носы въ землю, то надо же для нихъ придумать какую-нибудь сказку, которая забавляла бы ихъ и, какъ во снѣ, давала бы имъ въ руки такія вещи, которыхъ на самомъ-то дѣлѣ имъ никогда и не видать. Но что ее въ особенности волновали, такъ это слова Этьена о справедливости, съ этими его словами она была вполнѣ согласна.

— Въ этомъ вы правы! — кричала она. — Когда дѣло правое, я позволю разрубить себя на куски за него… По справедливости и намъ пора пожить въ свою очередь.

Тогда Магё не счелъ болѣе нужнымъ сдерживать свое возбужденіе.

— Чортъ возьми, я не богатъ, но съ радостью далъ бы сто су, чтобы только дожить до всего этого… Вотъ пойдетъ передѣлка-то! А что, скоро это сбудется, и какъ думаютъ приняться за дѣло?

Этьенъ началъ говорить снова. О томъ, какимъ образомъ это совершится, онъ говорилъ уже не такъ опредѣленно, но говорилъ много, не боясь пускаться передъ своими теперешними слушателями въ такія разъясненія, которыя были для него самого не совсѣмъ ясны. Онъ приводилъ всѣ доводы, почерпнутые имъ изъ книгъ, перечислялъ всѣ средства, предлагаемыя различными партіями, и въ концѣ концовъ выходило, что побѣда несомнѣнна, что ничего не стоитъ достигнуть ее, а затѣмъ всѣ люди братски обнимутся и навсегда покончатъ со всѣми недоразумѣніями, раздѣляющими теперь различные классы общества, хотя, конечно, среди хозяевъ и буржуа найдутся и такія упрямыя головы, которыя надо будетъ образумить силой… Магё, казалось, вполнѣ понимали его, соглашались съ нимъ и вѣрили, что роковой вопросъ разрѣшится именно такимъ непостижимо счастливымъ исходомъ, вѣрили со слѣпой вѣрой новообращенныхъ людей, подобно тону, какъ первые христіане вѣровали, что на развалинахъ стараго міра быстро воздвигнется міръ новый, совершенный. Маленькая Альзира тоже вмѣшивалась въ разговоръ. Она представляла себѣ счастье въ видѣ очень теплаго дома, въ которомъ дѣти играютъ и ѣдятъ, сколько хочется. Катерина сидѣла, не шевелясь, попрежнему положивъ подбородокъ на ладонь руки, и пристально смотрѣла на Этьена; когда же онъ умолкалъ, она вздрагивала и блѣднѣла, будто внезапно охваченная холодомъ.

Магё взглядывала, наконецъ, на часы.

— Уже десятый часъ; ну, развѣ это можно, завтра ни за что не проснуться во-время!

Магё встали изъ-за стола печальные, и тоска овладѣвала ими. Имъ казалось, что они только-что были богачами и вдругъ снова очутились въ нищетѣ. Старикъ Боньморъ, когда ему надо было отправляться на работу, ворчалъ, что отъ этихъ сказокъ супъ нисколько не становится лучше, а прочіе члены семьи, поднимаясь въ верхнія комнаты, поражались, что стѣны такъ сыры, что воздухъ до такой степени удушливъ. Когда, наконецъ, всѣ засыпали тяжелымъ сномъ, и Катерина, ложившаяся послѣднею, гасила свѣчу. Этьенъ слышалъ, что она долго и тревожно ворочалась на постели, тщетно стараясь заснуть.

Часто при этихъ вечернихъ разговорахъ присутствовали сосѣди: Левакъ, воспламенявшійся всякій разъ, когда рѣчь заходила о томъ, что для всѣхъ долженъ быть одинаковый доступъ жъ пользованію земными благами, и Пьерронъ, благоразумно уходившій домой тотчасъ же, лишь талько разговоръ касался компаніи копей. Изрѣдка навѣдывался на минутку Захарій, но политика надоѣла ему, и онъ предпочиталъ уходить къ Рассенёру и сидѣть тамъ за кружкой пива. Шаваль почти каждый вечеръ проводилъ около часу въ семьѣ Магё, мучимый тайною ревностью и опасеніемъ, что Этьенъ отобьетъ у него Катерину. Дѣвушка уже начинала было надоѣдать ему, но съ тѣхъ поръ, какъ Этьенъ поселился подлѣ нея и, какъ думалось Шавалю, могъ каждую минуту овладѣть ею, она опять стала ему дорога.

Такимъ образомъ вліяніе Этьена росло, и мало-по-малу его идеи распространялись среди рабочихъ, тѣмъ болѣе что онъ, самъ по себѣ, начиналъ пользоваться все большимъ и большимъ уваженіемъ окружающихъ. Его хозяйка, Магё, вообще смотрѣвшая на людей не особенно довѣрчиво, относилась къ Этьену съ уваженіемъ, какъ къ человѣку, который платитъ исправно, не пьетъ, не играетъ, а сидитъ, уткнувъ носъ въ книгу. Восхваляя его повсюду, она создала ему репутацію ученаго человѣка, и сосѣдки не замедлили воспользоваться этою ученостью и начали обращаться къ Этьену съ просьбами вести ихъ корреспонденцію. Онъ сдѣлался какъ бы ихъ повѣреннымъ, писалъ для нихъ письма, давалъ совѣты въ щекотливыхъ семейныхъ дѣлахъ. Наконецъ, въ сентябрѣ мѣсяцѣ, ему удалось организовать и свою пресловутую кассу, въ которой, правда, приняли участіе только рабочіе селенія, но Этьенъ не терялъ надежды завербовать въ нее углекоповъ со всѣхъ копей, въ особенности если компанія, отнесшаяся въ кассѣ довольно равнодушно, и впредь не будетъ вмѣшиваться въ это дѣло. Его выбрали секретаремъ ассоціаціи и даже назначили ему жалованье. Онъ сдѣлался теперь, сравнительно, почти богачемъ, тѣмъ болѣе что если семейному углекопу трудно сводить концы съ концами, то холостому степенному рабочему, не имѣющему на шеѣ никакой обузы, всегда можно было дѣлать кое-какія сбереженія.

Съ этого времени Этьенъ началъ замѣтно преображаться. Заснувшее было въ немъ, во время его неудачъ, инстинктивное стремленіе въ щегольству и комфорту пробудилось теперь съ новою силою. Онъ купилъ себѣ суконную пару платья, сапоги изъ тонкой кожи. Мало-по-малу этотъ молодой человѣкъ занялъ въ селеніи роль какого-то предводителя, вокругъ котораго группировались остальные рабочіе, и съ каждымъ днемъ у него все больше и больше кружилась голова отъ этого успѣха, — онъ какъ будто пьянѣлъ отъ своей возраставшей популярности. Стоять во главѣ рабочихъ, повелѣвать ими, ему, только-что начинающему карьеру, только-что вчера бывшему самымъ зауряднымъ рабочимъ!.. Все это наполняло его гордость, побуждало его еще пламеннѣе мечтать о соціальномъ переворотѣ, въ которомъ онъ, конечно, будетъ играть видную роль… Даже выраженіе лица Этьена измѣнилось и приняло оттѣнокъ какой-то значительности. Онъ прислушивался къ звукамъ своего собственнаго голоса, когда начиналъ говорить. Наконецъ зародившееся въ немъ честолюбіе повліяло на самый образъ его мыслей, и прежнія умѣренныя теоріи понемногу уступали въ немъ мѣсто мечтамъ о борьбѣ…

Между тѣмъ приближалась осень, наступали октябрьскіе холода, и маленькіе садики селенія пожелтѣли. На грядахъ виднѣлись только зимнія овощи, капуста, унизанная блестками мороза, порей и оставленный для запаха лукъ. Снова проливные дожди полились на красныя черепичныя кровли, стекая потоками въ кадки, подставленныя на тротуарахъ подъ водосточными трубами. Въ домахъ постоянно топились набитыя углемъ печи и отравляли воздухъ въ затворенныхъ на-глухо комнатахъ. Начался сезонъ, въ который бѣдняками еще сильнѣе чувствовалась ихъ нищета.

Въ одну изъ первыхъ холодныхъ октябрьскихъ ночей Этьенъ, возбужденный разговорами, происходившими внизу, не могъ скоро заснуть. Онъ смотрѣлъ, какъ Катерина скользнула подъ одѣяло и затѣмъ задула свѣчу. Дѣвушка казалась тоже очень взволнованной и на этотъ разъ была опять охвачена той внезапной стыдливостью, которая отъ времени до времени овладѣвала ею и заставляла поскорѣе прятаться подъ одѣяло. Теперь она лежала въ темнотѣ, тихо, какъ мертвая, но Этьенъ чувствовалъ, что дѣвушка тоже не спитъ и думаетъ о немъ, точно такъ же, какъ онъ не можетъ не думать о ней, и никогда еще это безмолвное пониманіе другъ друга не смущало ихъ до такой степени, какъ въ этотъ вечеръ. Минуты проходили за минутами; ни онъ, ни она не шевелились, только дыханіе ихъ учащалось, несмотря на то, что они старались сдерживать его. Два раза Этьенъ порывался встать и подойти къ ней. Глупо такъ страстно стремиться другъ къ другу и постоянно сдерживать себя! Къ чему въ самомъ дѣлѣ идти наперекоръ влеченію сердца? Дѣти спятъ; Катерина, онъ увѣренъ, ждетъ его и молча, затаивъ дыханіе, обовьетъ своими руками… Прошло около часу. Этьенъ не всталъ съ своей постели, а дѣвушка ни разу не повернулась къ нему лицомъ, боясь, что она не устоитъ и сама позоветъ его. Чѣмъ дольше они жили другъ подлѣ друга, тѣмъ выше становилась между ними преграда, воздвигаемая и деликатностью дружбы, и стыдомъ, и даже какимъ-то отвращеніемъ отъ болѣе тѣснаго сближенія. Они сами не могли объяснить себѣ всѣ эти, наполнявшія ихъ, разнородныя чувства.

IV.

— Послушай, — говорила Магё мужу, — такъ какъ ты идешь въ Монсу получать деньги, то принеси мнѣ фунтъ кофе и два фунта сахару.

Въ это время онъ самъ чинилъ свои башмаки, чтобы не отдавать ихъ башмачнику и сберечь хоть немного денегъ.

— Хорошо, — отвѣчалъ онъ, не отрываясь отъ своего дѣла.

— Я бы попросила тебя еще зайти къ мяснику… Что ты скажешь насчетъ куска телятины?.. А? Мы давно не видали ея въ глаза.

На этотъ разъ Магё поднялъ голову.

— Кажется, ты думаешь, что я получу сотни и тысячи… Нынче они выдумали безпрестанно останавливать работу, и намъ придется получить очень немного денегъ.

Оба замолчали. Этотъ разговоръ происходилъ въ концѣ октября, въ субботу, послѣ завтрака. Компанія прекратила на этотъ день работы во всѣхъ копяхъ подъ тѣмъ предлогомъ, что будто бы затруднительно выдавать плату людямъ, когда они работаютъ. На самомъ же дѣлѣ, встревоженная все усиливавшимся промышленнымъ кризисомъ, она не хотѣла увеличивать свои, и безъ того большіе запасы угля и пользовалась всѣми возможными предлогами, чтобы пріостановить работы и заставить десять тысячъ своихъ рабочихъ сидѣть сложа руки.

— Ты знаешь, Этьенъ ждетъ тебя у Рассенёра, — заговорила помолчавъ жена. — Ты бы захватилъ его съ собой: онъ хитрѣе тебя и скорѣе разберетъ, если тамъ вздумаютъ васъ обсчитать.

Магё выразилъ согласіе молчаливымъ кивкомъ головы. Въ этотъ день невольнаго отдыха всѣ были не въ духѣ, и тотчасъ послѣ завтрака, поданнаго въ двѣнадцать часовъ, Этьенъ ушелъ къ Рассенёру.

— Ты бы поторопился, — заговорила Магё, — и если застанешь тамъ кого-нибудь изъ этихъ господъ, то поговорилъ бы насчетъ твоего отца. Докторъ тянетъ ихъ руку. Не правда ли, старина, что докторъ ошибается и вы еще можете работать?

Уже дней десять у старика Боньмора одеревенѣли, по его выраженію, лапы, и онъ оставался пригвожденнымъ къ стулу. Магё должна была повторить свой вопросъ, и онъ, наконецъ, пробормоталъ:

— Разумѣется, я еще буду работать. Нельзя считать человѣка никуда негоднымъ оттого, что у него болятъ ноги. Это они все выдумываютъ, чтобы не дать мнѣ пенсіи въ сто восемьдесятъ франковъ.

Магё подумала о сорока су старика, которыхъ ей, быть можетъ, не видать болѣе никогда, и съ отчаяніемъ воскликнула:

— Боже мой, если дѣла такъ пойдутъ, то скоро мы всѣ перемремъ!

— Когда умрешь, тогда не будешь больше чувствовать голода, — замѣтилъ ея мужъ.

Онъ вбилъ гвозди въ свои башмаки и собрался, наконецъ, идти. Очередь селенія «Двухсотъ-сорока» получать заработанныя деньги приходилась часамъ къ четыремъ; поэтому рабочіе не торопились и медленно, одинъ за другимъ, отправлялись въ Монсу, преслѣдуемые своими женами, которыя умоляли ихъ не засиживаться въ городѣ, а возвращаться скорѣе домой. Многія изъ нихъ нарочно давали различныя порученія мужьямъ, чтобы помѣшать имъ истратить деньги по кабакамъ.

У Рассенёра Этьену сообщили разныя новости, ходили тревожные слухи по поводу того, что компанія все больше и больше придирается къ крѣпленію стѣнъ подземныхъ галерей и безпрестанно штрафуетъ рабочихъ; такъ что столкновеніе становится почти неизбѣжнымъ. Но, повидимому, дѣло не ограничится этими явными придирками, а за ними скрываются какіе-то другіе, серьезные и таинственные замыслы.

Когда Этьенъ вошелъ въ кабакъ, тамъ сидѣлъ одинъ рабочій, только-что возвратившійся изъ Монсу, и разсказывалъ, что въ кассѣ вывѣшено какое-то объявленіе, но онъ хорошенько не понялъ, что такое тамъ написано. Затѣмъ въ заведеніе вошелъ другой рабочій, за нимъ третій, и всѣ приносили все различныя вѣсти. Не оставалось сомнѣнія только въ томъ, что компанія приняла какое-то рѣшеніе. Рабочіе начинали волноваться.

— Что ты на это скажешь? — спросилъ Этьенъ, подсаживаясь въ Суварину, передъ которымъ лежалъ пакетъ съ табакомъ — единственное баловство, которое онъ себѣ позволялъ.

Машинистъ, не торопясь, свертывалъ папиросу.

— Я скажу, что это не трудно было предвидѣть. Они рѣшились вывести васъ изъ терпѣнія.

Только онъ одинъ оказался настолько проницательнымъ, что могъ оцѣнить настоящее положеніе дѣлъ, которое и принялся теперь объяснять своимъ обычнымъ спокойнымъ тономъ. Испуганная кризисомъ, компанія принуждена сокращать свои расходы, если не хочетъ совсѣмъ разориться. Понятно, что это отзывается на рабочихъ и имъ приходится подтянуть себѣ животы, такъ какъ компанія выдумываетъ всевозможные предлоги, чтобы только уменьшить заработную плату. Ея склады угля остаются нетронутыми, потому что почти всѣ заводы перестали работать. Пріостановить въ свою очередь работы на копяхъ она не рѣшается, боясь, что за время этой пріостановки попортятся ея сооруженія, и поэтому ей надо найти какой-нибудь иной путь, чтобы выйти изъ своего затруднительнаго положенія. Ничего нѣтъ мудренаго, что она стремится довести своихъ рабочихъ до стачки, чтобы затѣмъ усмирить ихъ и убавить имъ еще больше заработную плату. Наконецъ, ее безпокоитъ касса, устроенная Этьеномъ, потому что со временемъ она можетъ сдѣлаться очень опасной, тогда какъ, если стачка состоится теперь же, то отъ кассы не останется и слѣда, ибо денегъ набралось въ ней еще очень немного, и ихъ тотчасъ же расхватаютъ по рукамъ.

Рассенёръ сидѣлъ рядомъ съ Этьеномъ, и оба они тревожно слушали объясненія машиниста. Въ кабакѣ не было никого, кромѣ нихъ и г-жи Рассенёръ, сидѣвшей за своей конторкой, такъ что говорить можно было обо всемъ громко, не стѣсняясь.

— Что за выдумки! — пробормоталъ Рассенёръ. — Къ чему все это приведетъ? Отъ стачки не будетъ никакой пользы ни компаніи, ни рабочимъ. Лучше какъ-нибудь войти въ соглашеніе.

Это было очень благоразумно, а онъ всегда стоялъ за благоразумный образъ дѣйствія. Съ тѣхъ поръ, какъ его бывшій жилецъ такъ быстро сдѣлался популярнымъ среди рабочихъ, Рассенёръ началъ еще настойчивѣе, чѣмъ прежде, проповѣдывать свою теорію постепенности и умѣренности, постоянно твердя, что люди ничего не получатъ, если они станутъ требовать все за-разъ. Несмотря на свое кажущееся добродушіе, этотъ сытый, отпоенный пивомъ человѣкъ не былъ чуждъ зависти и не могъ не завидовать Этьену, въ особенности когда увидѣлъ, что посѣтители, приходившіе прежде выпить пива и послушать его рѣчей, начали рѣже и рѣже заглядывать къ нему въ кабакъ. Иногда Рассенёръ доходилъ даже до того, что принимался защищать компанію, забывая свою прежнюю здобу противъ нея, — злобу прогнаннаго углекопа.

— Такъ ты противъ стачки? — вскричала г-жа Рассенёръ, не вставая изъ-за своей конторки.

Онъ энергически отвѣчалъ «да», но она тотчасъ же заставила его замолчать.

— Ну, у тебя нѣтъ сердца; предоставь лучше говорить этимъ господамъ.

Но Этьенъ молчалъ, задумчиво глядя на кружку пива, потребованную имъ. Наконецъ онъ поднялъ голову.

— Очень можетъ быть, что все, сказанное товарищемъ, совершенно справедливо, и намъ придется рѣшиться на эту стачку, если насъ къ этому принуждаютъ… Плюшаръ тоже очень здраво разсуждаетъ объ этомъ дѣлѣ. Онъ не одобряетъ стачекъ, потому что рабочій страдаетъ отъ нихъ такъ же, какъ и хозяинъ, и въ концѣ концовъ не достигаетъ съ помощью ихъ ничего положительнаго. Но Плюшаръ видитъ въ стачкѣ превосходное средство склонить, наконецъ, нашихъ людей войти въ тотъ большой международный союзъ… Впрочемъ, вотъ его письмо.

Дѣйствительно, Плюшаръ былъ смущенъ недовѣріемъ, съ какимъ углекопы Монсу относились къ международному союзу, но все-таки надѣялся, что дѣло пойдетъ иначе и они массами станутъ примыкать къ этому союзу, лишь только начнется серьезная борьба между ними и компаніей. Этьену удалось завербовать въ международный союзъ всего только нѣсколько человѣкъ, что отчасти объясняется, можетъ быть, тѣмъ, что онъ несравненно больше заботился объ устроенной имъ самимъ вспомогательной кассѣ, въ которую рабочіе вступали съ большою охотою. Однако же, средства этой кассы были еще такъ ничтожны, что въ случаѣ стачки она дѣйствительно должна была истощиться въ самомъ скоромъ времени, какъ предсказывалъ Суваринъ, и тогда рабочимъ только и оставалось, что обратиться за помощью къ международному союзу, союзу своихъ братьевъ, разсѣянныхъ по всѣмъ концамъ земли.

— Сколько у васъ денегъ въ кассѣ? — спросилъ Рассенёръ.

— Едва только наберется три тысячи франковъ, — отвѣчалъ Этьенъ. — Вы слышали, что меня призывали третьяго дня въ правленіе. О, они были очень вѣжливы и только и твердили, что не мѣшаютъ своимъ рабочимъ устраивать вспомогательную кассу! Однако, я очень хорошо понялъ, что имъ хотѣлось бы контролировать ее… Во всякомъ случаѣ и въ этомъ дѣлѣ не обойтись безъ войны.

Рассенёръ принялся ходить по комнатѣ, презрительно посвистывая. Что вы будете дѣлать съ этими тремя тысячами франковъ! Ихъ не хватитъ на хлѣбъ даже и на недѣлю, а если разсчитывать на иностранцевъ, на людей, живущихъ въ Англіи, то тогда лучше сразу лечь и отдать Богу душу. Нѣтъ, стачка очень глупое дѣло!

Между Этьеномъ и Рассенёромъ въ первый разъ произошла довольно рѣзкая размолвка. До сихъ же поръ они всегда приходили къ какому-нибудь соглашенію, сходясь въ своей обоюдной ненависти къ капиталу.

— Посмотримъ, что ты объ этомъ скажешь? — повторилъ Этьенъ, снова обращаясь къ Суварину.

Машинистъ, не вынимая изо рта папиросы, отвѣчалъ своимъ любимымъ презрительнымъ словомъ «глупости!..»

Онъ указалъ своей тонкой рукой на строенія Ворё, виднѣвшіяся въ растворенную дверь, и видимо хотѣлъ сказать еще что-то, но ему помѣшало неожиданное происшествіе. Его любимецъ кроликъ, осмѣлившійся выйти на улицу, вскочилъ однимъ прыжкомъ обратно въ комнату, спасаясь отъ камней, которыми, какъ градомъ, осыпали его мальчишки. Съ закинутыми назадъ ушами, съ поджатымъ хвостомъ, онъ въ страшномъ испугѣ бросился прямо подъ ноги Суварину, царапая его и просясь къ нему на руки. Машинистъ положилъ его къ себѣ на колѣни, прикрылъ обѣими руками и тотчасъ же впалъ въ то мечтательное, полусонное состояніе, въ которое всегда приводило его прикосновеніе въ мягкой и теплой шерсти этого животнаго.

Въ это время въ заведеніе вошелъ Магё. Онъ отказался выпить, несмотря на вѣжливыя просьбы госпожи Рассенёръ, которая продавала свое пиво съ такимъ видомъ, какъ будто бы угощала имъ даромъ. Этьенъ всталъ и вмѣстѣ съ Магё отправился въ Монсу.

Въ тѣ дни, когда компанія производила разсчеты съ рабочими, городъ всегда смотрѣлъ по праздничному, какъ въ тѣ воскресенья, когда бывала ярмарка. Углекопы стекались толпами изъ окрестныхъ селеній, и такъ какъ отдѣленіе, въ которомъ помѣщалась касса, было очень тѣсно, то они предпочитали дожидаться своей очереди на улицѣ и стояли на ней цѣлою вереницею группъ, загораживая дорогу и безпрерывно смѣняясь вновь прибывающими людьми. Торговцы пользовались случаемъ и раскидывали палатки съ своими разнообразными товарами. Но особенно бойко торговали въ эти дни кофейни и кабаки, потому что углекопы заходили въ нихъ и до полученія денегъ, чтобы запастись терпѣніемъ, и послѣ, уже съ заработкомъ въ карманѣ, чтобы вспрыснуть получку. Но этимъ дѣло оканчивалось не для всѣхъ, такъ какъ только болѣе степенные изъ рабочихъ возвращались затѣмъ домой, другіе же шли въ кафе Волканъ прокучивать остальныя деньги.

По мѣрѣ того, какъ Этьенъ и Магё подвигались впередъ среди толпившагося народа, они все яснѣе и яснѣе чувствовали, что на этотъ разъ рабочіе находятся далеко не въ обычномъ своемъ настроеніи. На лицахъ не было того беззаботнаго выраженія, съ какимъ прежде эти люди получали свои деньги и затѣмъ пропивали ихъ; виднѣлись сжатые кулаки, слышались угрозы, срывавшіяся со всѣхъ устъ.

— Такъ это правда? — спросилъ Магё у Шаваля, котораго встрѣтилъ передъ кофейной Пикеттъ. — Они таки устроили гадость?

Шаваль что-то злобно проворчалъ и искоса взглянулъ на Этьена. Съ тѣхъ поръ, какъ Магё взялъ для разработки новый участокъ, Шаваль не работалъ больше съ прежними товарищами. Къ тому же онъ все сильнѣе и сильнѣе начиналъ проникаться завистью къ Этьену и безпрестанно твердилъ со злобой, что первый встрѣчный начинаетъ вдругъ разыгрывать роль какого-то начальника, и все селеніе лижетъ у него сапоги. Къ зависти примѣшивалась еще ревность. Прогуливаясь съ Катериной въ Рекильярѣ или позади насыпи, онъ каждый разъ устраивалъ молодой дѣвушкѣ страшныя сцены, обвиняя ее въ связи съ Этьеномъ, а затѣмъ снова начиналъ душить ее ласками.

— Пришла наша очередь или еще нѣтъ? — снова спросилъ Магё.

Шаваль повернулся къ нимъ спиной, утвердительно кивнулъ головой, и оба рабочіе рѣшились, наконецъ, идти въ кассу.

Касса помѣщалась въ маленькой квадратной комнатѣ, раздѣленной пополамъ перегородкой. На скамьяхъ, находившихся вокругъ стѣнъ, сидѣли пять-шесть углекоповъ, между тѣмъ какъ кассиръ и его помощникъ разсчитывали рабочаго, стоявшаго съ фуражкой въ рукахъ передъ форточкой, продѣланной въ рѣшеткѣ. Слѣва, надъ скамьей, было приклеено свѣженькое, на желтой бумагѣ, объявленіе, рѣзко выдававшееся на сѣрыхъ закопченыхъ стѣнахъ комнаты, и съ самаго утра оно приковывало къ себѣ вниманіе безконечной вереницы рабочихъ, которымъ приходилось проходить мимо него. Они входили въ комнату по двое, по трое, останавливались передъ объявленіемъ, затѣмъ передергивали плечами, точно имъ переломило спину, и молча уходили.

Теперь передъ нимъ стояли два углекопа: одинъ молодой, съ квадратной, какъ у животнаго, головой, другой старый, весь высохшій и съ поглупѣвшимъ отъ старости лицомъ. Ни тотъ, ни другой не умѣли читать; молодой шевелилъ губами, складывая про себя буквы, старый тупо смотрѣлъ на объявленіе. Многіе рабочіе входили только взглянуть, что такое вывѣшено, и уходили, ничего не понявъ.

— Прочитай намъ это, — сказалъ своему товарищу Магё, который былъ тоже не изъ особенно грамотныхъ.

Этьенъ началъ вслухъ читать объявленіе. Оно исходило отъ компаніи и было обращено ко всѣмъ углекопамъ на ея копяхъ. Компанія объявляла, что въ виду постоянной небрежности рабочихъ въ крѣпленіи подземныхъ галерей, нисколько не уменьшающейся даже отъ налагаемыхъ за это штрафовъ, она рѣшилась ввести новую систему разсчета за работы по добыванію угля. Отнынѣ она будетъ платить за крѣпленіе особо, по числу кубическихъ метровъ дерева, употребленнаго на него. Плата съ телѣжки добытаго угля будетъ при этомъ, разумѣется, понижена, а именно: съ пятидесяти сантимовъ приблизительно до сорока, смотря по качеству угля и большей или меньшей отдаленности разрабатываемаго пласта отъ шахты. Далѣе шелъ довольно неясный разсчетъ, которымъ компанія старалась доказать, что эти десять сантимовъ, скинутые съ платы за телѣжку угля, должны совершенно покрыться платою за крѣпленіе галерей, если она будетъ производиться добросовѣстно. Въ концѣ компанія прибавляла, что, желая предоставить каждому рабочему время для ознакомленія съ новой системой разсчета, она намѣрена ввести ее только съ понедѣльника, перваго декабря.

— Нельзя ли читать потише! — закричалъ кассиръ, — Вы мѣшаете другимъ…

Этьенъ продолжалъ читать, не обращая вниманія на это замѣчаніе. Голосъ его дрожалъ, и когда онъ смолкъ, всѣ продолжали пристально смотрѣть на объявленіе. Старый и молодой углекопы точно чего-то еще ждали; затѣмъ они ушли, передернувъ плечами.

— Чортъ возьми! — прошепталъ Магё.

Онъ и Этьенъ сѣли на лавку. Рабочіе попрежнему смѣнялись передъ этимъ желтенькимъ объявленіемъ, а Магё и Этьенъ сидѣли, склонивъ головы и погрузившись въ провѣрку разсчета компаніи. Смѣется, что ли, она надъ ними! Никогда не наверстать имъ на крѣпленіи галерей тѣхъ десяти сантимовъ, которые сброшены съ платы за телѣжку угля. Много-много, если они заработаютъ на крѣпленіи восемь сантимовъ; стало быть, компанія оттягиваетъ у нихъ два, не считая лишняго времени, которое потребуется при тщательномъ крѣпленіи галерей. Вѣдь это ни больше, ни меньше какъ замаскированное пониженіе заработной платы! Компанія вздумала дѣлать сбереженія, вытаскивая деньги изъ кармановъ своихъ рабочихъ!

— Какъ бы не такъ! — повторялъ Магё, поднимая, наконецъ, голову. — Мы будемъ круглые дураки, если согласимся на это!

Такъ какъ передъ форточкой кассы никого не было, то онъ подошелъ къ ней, чтобы получить деньги. Во избѣжаніе траты времени деньги выдавались на руки только тѣмъ забойщикамъ, которые брали за себя съ торговъ участки для разработки угля, а эти рабочіе уже сами дѣлили ихъ между своими товарищами.

— Магё съ товарищами, — сказалъ помощникъ кассира, — пластъ Филоньеръ, галерея номеръ седьмой.

Онъ порылся въ листахъ, составлявшихся по разсчетнымъ книжкамъ рабочихъ, въ которыя надсмотрщики ежедневно вписывали количество телѣжекъ угля, добытыхъ въ каждой разрабатываемой галереѣ.

— Магё съ товарищами, — повторилъ помощникъ кассира, — пластъ Филоньеръ, галерея номеръ седьмой… Сто тридцать пять франковъ.

Кассиръ отсчиталъ деньги.

— Извините, — пробормоталъ пораженный Магё, — не ошиблись ли вы?

Съ оледенѣвшимъ сердцемъ, весь охваченный дрожью, онъ смотрѣлъ на эти деньги, не беря ихъ въ руки. Хотя онъ заранѣе зналъ, что получитъ на этотъ разъ меньше обыкновеннаго, но все-таки денегъ должно бы быть гораздо больше… Или онъ невѣрно сосчиталъ свой заработокъ?.. Если отдать, что слѣдуетъ, Захарію, Этьену и другому товарищу, замѣнившему Шаваля, то на долю Магё, старика-отца, Катерины и Жанлина останется не болѣе пятидесяти франковъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не ошибся, — отвѣчалъ помощникъ кассира. — Вычтите два воскресенья, четыре прогульныхъ дня, и у васъ останется девять рабочихъ дней.

Магё молча разсчитывалъ про себя: за девять рабочихъ дней слѣдуетъ получить ему около тридцати франковъ, Катеринѣ — восемнадцать, Жанлину — девять. Старикъ Боньморъ работалъ только три дня. Все-таки, если прибавить къ этому девяносто франковъ Захарія и двоихъ товарищей, то сумма должна составиться гораздо большая.

— Не забудьте штрафовъ, — добавилъ помощникъ кассира — Двадцать франковъ штрафа за дурное крѣпленіе галерей.

Забойщикъ съ отчаяніемъ махнулъ рукой. Двадцать франковъ штрафа и четыре дня прогула!.. Ну, тогда счетъ вѣренъ. И какъ подумаешь, что не такъ давно, когда старикъ Боньморъ еще работалъ, а Захарій не жилъ отдѣльно, онъ, Магё, получалъ иногда за двѣ рабочихъ недѣли до ста пятидесяти франковъ!

— Берете ли вы деньги? — закричалъ нетерпѣливо кассиръ. — Вы видите, что задерживаете другихъ… Если не хотите брать, такъ и скажите.

Когда Магё забралъ деньги въ свою большую дрожавшую руку, помощникъ кассира остановилъ его.

— Подождите, у меня записано ваше имя… Туссэнъ Магё, да?.. Г-нъ главный секретарь хочетъ васъ видѣть. Войдите, онъ теперь одинъ.

Совсѣмъ ошеломленный, рабочій очутился въ кабинетѣ, обставленномъ мебелью краснаго дерева, крытой зеленымъ выцвѣтшимъ репсомъ. Главный секретарь, высокій, блѣдный господинъ, сидѣвшій за конторкой, заваленной бумагами, обратился къ нему и говорилъ минутъ пять, но въ ушахъ Магё такъ шумѣло, что онъ едва слышалъ обращенную къ нему рѣчь. Впрочемъ, онъ смутно понялъ, что дѣло шло объ его отцѣ, котораго хотятъ уволить на покой, назначивъ ему, въ уваженіе его пятидесятилѣтняго возраста и сорокалѣтней работы на копяхъ, пенсію въ сто пятьдесятъ франковъ. Магё показалось, что секретарь заговорилъ вдругъ гораздо жестче. Онъ дѣлалъ Магё выговоръ за то, что тотъ занимается политикой, намекалъ на его жильца, на вспомогательную кассу и затѣмъ посовѣтовалъ ему, бывшему до сихъ поръ однимъ изъ лучшихъ рабочихъ на копяхъ, не впутываться во всѣ эти глупости… Магё хотѣлъ протестовать, но вмѣсто того бормоталъ какія-то несвязныя слова, вертѣлъ въ рукахъ фуражку и, наконецъ, вышелъ вонъ, лепеча:

— Конечно, г-нъ секретарь… Увѣряю васъ, г-нъ секретарь…

Встрѣтивъ на улицѣ поджидавшаго его Этьена, Магё вдругъ разразился:

— Я набитый дуракъ, мнѣ слѣдовало отвѣчать!.. Намъ ѣсть нечего, а тутъ еще эти глупости!.. Да, они не долюбливаютъ тебя, и секретарь говорилъ, что все селеніе заражено… А что же дѣлать?.. Гнуть спину и говорить спасибо?.. Онъ правъ, это самое благоразумное…

Магё замолчалъ, волнуемый и гнѣвомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ страхомъ. Этьенъ шелъ мрачный, погруженный въ свои думы. Они снова проходили мимо группъ рабочихъ, тѣснившихся на улицѣ. Раздраженіе этого, обыкновенно смирнаго народа все возрастало, и въ воздухѣ стоялъ грозный гулъ голосовъ, напоминавшій отдаленные громовые раскаты. Нѣкоторые изъ углекоповъ высчитали и доказали другимъ, что компанія оттягиваетъ у нихъ по два сантима съ каждой телѣжки угля, и эта замаскированная сбавка платы воспламеняла самыя спокойныя головы. Люди возмущались и выходили изъ себя, видя впереди только жалкую плату, голодъ, штрафы, рядъ дней, въ которые компанія, подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ, пріостанавливаетъ работы. И такъ уже приходится сидѣть впроголодь, а что же будетъ потомъ, когда уменьшится заработная плата? Въ кабакахъ рабочіе высказывали свое раздраженіе еще рѣзче, и глотки до того пересыхали отъ крика, что и тѣ небольшія деньги, которыя попали сегодня въ карманы углекоповъ, быстро переходили на конторки кабатчиковъ.

Этьенъ и Магё дошли до дому, не обмѣнявшись ни однимъ словомъ. Жена, остававшаяся одна съ маленькими дѣтьми, тотчасъ же увидѣла, что мужъ вошелъ въ комнату съ пустыми руками.

— Ну, хорошъ же ты! — воскликнула она. — Гдѣ же кофе, сахаръ и масло? Я думаю, что кусокъ телятины не разорилъ бы тебя.

Онъ не отвѣчалъ, сдерживая душившее его волненіе. Затѣмъ его широкое лицо, загрубѣвшее отъ работы подъ землей, судорожно передернулось, крупныя слезы навернулись на глаза и полились горячимъ дождемъ. Бросивъ пятьдесятъ франковъ на столъ, онъ присѣлъ около него и расплакался, какъ ребенокъ.

— Бери! — бормоталъ онъ. — Вотъ сколько я тебѣ принесъ… Это мы всѣ столько заработали.

Магё взглянула на Этьена и, видя, что онъ стоитъ молчаливый и разстроенный, тоже залилась слезами. Какъ могутъ девять человѣкъ прожить на пятьдесятъ франковъ двѣ недѣли? Ея первенецъ бросилъ ихъ, старикъ не можетъ передвинуть ногъ; скоро, значитъ, придется всѣмъ умирать… Альзира, видя, что мать плачетъ, бросилась къ ней на шею; Ленора и Генрихъ разрыдались, а маленькая Эстелла принялась кричать во все горло.

Скоро все селеніе огласилось тѣмъ же воплемъ, вызваннымъ мыслью о грядущемъ голодѣ. Мужчины возвратились изъ Монсу съ этими жалкими, полученными за работу, грошами, и въ каждой семьѣ раздавался плачъ. Двери домовъ растворялись, и женщины выскакивали на улицу, точно горе ихъ не могло вмѣститься подъ низкими потолками комнатъ. Шелъ мелкій дождь, но онѣ не чувствовали его и перекликались однѣ съ другой, показывая лежащія на ладоняхъ деньги.

— Посмотри, сколько они ему дали!.. Ну, не на смѣхъ ли это?

— А у меня, взгляни! Мнѣ даже хлѣба не хватитъ на двѣ недѣли!

— А у меня, сосчитайте-ка! Мнѣ придется продать рубашки.

Магё тоже вышла на улицу. Толпа женщинъ собралась около Левакъ, кричавшей громче другихъ, такъ какъ ея пьяница-мужъ еще не приходилъ домой, и она предчувствовала, что много ли, мало ли получилъ онъ денегъ, но всѣ онѣ останутся въ кафе Волканъ. Филомена караулила возвращеніе отца, чтобы помѣшать Захарію взять себѣ часть полученныхъ на его долю денегъ. Одна только Пьерронъ казалась довольно спокойной, потому что ея лицемѣръ-мужъ всегда умѣлъ устроить какъ-то такъ, что надсмотрщики обозначали въ его разсчетной книжкѣ, будто онъ посвящалъ исполненію своихъ обязанностей гораздо большее количество часовъ, чѣмъ другіе его товарищи. Но Брюле находила, что это подло со стороны ея зятя. Вытянувшись во весь ростъ, она стояла посреди толпы волновавшихся женщинъ и грозила кулакомъ по направленію къ Монсу.

— Какъ подумаешь, что я видѣла сегодня утромъ въ коляскѣ ихъ кухарку! — кричала она, не говоря, что кухарка эта была директорская. — Да, кухарка, въ коляскѣ парой, отправилась въ Маршьенъ, должно быть за рыбой!

Крики усилились. Эта кухарка въ бѣломъ фартукѣ, отправившаяся на городской рынокъ въ господской коляскѣ, возбудила всеобщее негодованіе. У нихъ все-таки будетъ рыба, несмотря на то, что ихъ рабочіе умираютъ съ голоду! Только, можетъ быть, и они не всегда будутъ лакомиться рыбой; придетъ и ихъ чередъ поголодать!.. Мысли, посѣянныя Этьеномъ, всходили и выростали, выражаясь въ этомъ крикѣ волновавшейся толпы. Люди сгорали нетерпѣніемъ, ожидая, скоро ли они доживутъ до обѣщаннаго имъ золотого вѣка и возьмутъ свою долю счастья, скрывавшуюся за этимъ замкнутымъ, какъ могила, горизонтомъ нищеты. Несправедливость ужь слишкомъ велика, у нихъ вытаскиваютъ изо рта кусокъ хлѣба, и ничего болѣе не остается дѣлать, какъ предъявить, наконецъ, свои права. Женщины готовы были хоть сейчасъ идти на приступъ грезившагося имъ идеальнаго города, въ которомъ не будетъ ни одного бѣдняка. Ночь почти уже наступила, дождь усилился, а онѣ все еще наполняли селеніе своими жалобами. Разбредшіеся по улицѣ ребятишки тоже кричали и визжали.

Вечеромъ въ кабакѣ Авантажъ было признано, что стачка неизбѣжна. Даже Рассенёръ не оспаривалъ этого; Суваринъ разсматривалъ ее, какъ первый шагъ къ предстоявшей борьбѣ, а Этьенъ одной фразой резюмировалъ положеніе дѣлъ: если компанія непремѣнно добивается стачки, то стачка будетъ.

ГЛАВА V.

Прошла недѣля. Рабочіе продолжали работать, но, въ ожиданіи предстоящаго столкновенія, были угрюмы и молчаливы.

Семьѣ Магё приходилось еще болѣе прежняго урѣзывать во всемъ свои расходы, и поэтому сама Магё, обыкновенно разсудительная и добродушная, была постоянно не въ духѣ. Къ тому же, одинъ разъ ея дочь Катерина не пришла домой ночевать. На другой день она возвратилась такая измученная и больная, что даже не могла идти на работу. Дѣвушка разсказывала съ плачемъ, что не пришла домой не по своей доброй волѣ, что ея не пустилъ Шаваль, угрожавшій избить ее, если она вздумаетъ уйти. Онъ совсѣмъ обезумѣлъ отъ ревности и не пускалъ ея домой съ тою цѣлью, чтобы она не оставалась подъ одной кровлей съ Этьеномъ, съ которымъ, какъ онъ былъ убѣжденъ, сводитъ Катерину ея семья. Взбѣшенная Магё запретила дочери видѣться съ этимъ скотомъ и грозилась, что она пойдетъ въ Монсу и надаетъ Шавалю пощечинъ. Однако же рабочій день былъ все-таки потерянъ, а дѣвушка, разъ она уже обзавелась возлюбленнымъ, не хотѣла измѣнять ему.

Два дня спустя случилось другое происшествіе. Всѣ думали, что въ понедѣльникъ и во вторникъ Жанлинъ работалъ, по обыкновенію, на копяхъ, а на самомъ дѣлѣ оказалось, что онъ съ Веберомъ и Лидіей, которыхъ сманилъ съ собою, прошлялся эти два дня по болотамъ и Вандамскому лѣсу. Что они тамъ дѣлали цѣлыхъ два дня, такъ и осталось неизвѣстно. Мать жестоко высѣкла его на улицѣ передъ глазами перепуганныхъ ребятишекъ всего селенія. Виданное ли это дѣло? И такія штуки устраиваютъ ея дѣти, бывшія столь тяжелой обузой со дня ихъ рожденія и обязанныя теперь, въ свою очередь, помогать родителямъ! Этотъ крикъ, вызванный у нея воспоминаніемъ о ея собственномъ безотрадномъ дѣтствѣ, казался голосомъ самой нищеты, переживаемой людьми изъ поколѣнія въ поколѣніе и заставляющей ихъ смотрѣть на каждаго рождающагося ребенка, какъ на рабочія руки въ будущемъ.

Когда утромъ мужчины и дочь отправились на копи, Магё приподнялась на постели и крикнула вслѣдъ уходившему Жанлину:

— Если ты опять убѣжишь, злой чертенокъ, то я съ тебя спущу всю шкуру!

На новомъ участкѣ Магё работа шла туго. Эта часть пласта Филоньеръ становилась все тоньше и тоньше, такъ что забойщики, едва передвигавшіеся въ этой трещинѣ, обдирали себѣ локти во время работы кирками. Кромѣ того, здѣсь становилось все сырѣе и сырѣе, и каждую минуту можно было ожидать, что вдругъ хлынетъ изъ какой-нибудь разсѣлины цѣлый потокъ воды, размоетъ галереи и затопитъ людей. Еще наканунѣ, когда Этьенъ сильнымъ ударомъ всадилъ въ пластъ угля свою кирку и потомъ выдернулъ ее, изъ пробоины вдругъ хлынула ему въ лицо вода. На этотъ разъ тревога оказалась, впрочемъ, пустою, и вода скоро перестала течь, но все-таки галерея сдѣлалась еще сырѣе и воздухъ въ ней сталъ еще хуже. Но Этьенъ вовсе не думать о предстоящей опасности и работалъ совершенно беззаботно, какъ и его товарищи. Онъ привыкъ также къ рудничному газу и даже на замѣчалъ его скопленія, не чувствовалъ, какъ тяжелѣютъ отъ него вѣки, а на рѣсницы точно насѣдаетъ паутина. Иногда только, когда пламя лампъ начинало уже черезчуръ блѣднѣть и становилось совсѣмъ голубоватымъ, рабочіе вспоминали объ этомъ страшномъ газѣ, и кто-нибудь изъ забойщиковъ прикладывалъ ухо къ стѣнѣ и прислушивался къ легкому шуму, съ которымъ газъ вырывался изъ трещины въ пластѣ. Гораздо большую опасность представляли обвалы, весьма возможные здѣсь, потому что потоки воды, безпрестанно прорывавшейся отовсюду, сильно размывали своды галереи, правда, скрѣпленные деревомъ, но скрѣпленные, по обыкновенію, кое-какъ наскоро.

Въ этотъ день Магё уже три раза принимался за крѣпленіе свода. Было половина третьяго и рабочіе собирались уходить домой; Этьенъ, лежа на бону, отбивалъ киркой послѣдніе куски отъ глыбы угля, тоже намѣреваясь кончать работу. Вдругъ отдаленный гулъ, напоминавшій раскатъ грома, потрясъ всѣ копи.

— Что это значить? — воскликнулъ Этьенъ, оставивъ работу и прислушиваясь.

Ему показалось, что позади него обвалилась вся галерея. Магё уже бѣжалъ по наклонному ходу, крикнувъ:

— Это обвалъ… Скорѣе, скорѣе!

Рабочіе бѣжали опрометью по наклонной галереѣ, движимые братскимъ участіемъ къ товарищамъ, можетъ быть, погибающимъ подъ обваломъ. Гробовое молчаніе царило вокругъ; лампы бѣгущихъ людей безпорядочно мелькали въ темнотѣ. Углекопы бѣжали одинъ за другимъ по узкимъ ходамъ, до того согнувъ спины, что, казалось, скользили на четверенькахъ. Встрѣчаясь на перекресткахъ съ другими рабочими, они, не останавливаясь, обмѣнивались другъ съ другомъ короткими вопросами и отвѣтами: Гдѣ обвалилось? Гдѣ-нибудь у забойщиковъ?… Нѣтъ; скорѣе внизу. Не въ галереяхъ ли, гдѣ вывозятъ уголь?.. Когда рабочіе добрались до выходной галереи, узкой, похожей на трубу, они покатились по ней стремглавъ, сваливаясь другъ на друга и нимало не заботясь о царапинахъ.

Высѣченный наканунѣ Жанлинъ не ушелъ въ этотъ день съ работы и, по обыкновенію, бѣгалъ взадъ и впередъ за своимъ поѣздомъ телѣжекъ, затворяя воздушныя двери^[1]. Иногда, зная, что не встрѣтится по дорогѣ съ надсмотрщикомъ, онъ присаживался на самую заднюю телѣжку, хотя это было строго запрещено въ виду того, что, сидя, мальчуганъ, сопровождающій поѣздъ, можетъ заснуть и оставить двери растворенными. Когда поѣздъ останавливался на разъѣздѣ, чтобы пропустить другой, встрѣчный, Жанлинъ устраивалъ себѣ развлеченіе: подкрадывался тихонько, безъ лампы, къ Беберу, правившему лошадью, и щипалъ его до крови. Какъ своею наружностью, желтыми курчавыми волосами, большими ушами и худою мордочкою, съ блестѣвшими на ней даже въ темнотѣ зеленоватыми глазами, онъ напоминалъ обезьяну, такъ и его забавы и шутки очень походили на злыя продѣлки этого животнаго. Онъ развился рано, но это было болѣзненное развитіе какого-то выродка, почти не касавшееся нравственной стороны, и оно еще болѣе дѣлало его похожимъ на лукавое, проворное животное.

Послѣ полудня надо было перемѣнить лошадь, возившую телѣжки, и Мукъ привелъ въ мальчуганамъ Баталь. На разъѣздѣ она вдругъ начала храпѣть, и Жанлинъ, добѣжавъ до Бебера, проговорилъ:

— Что эта старая кляча выдумала вдругъ останавливаться?.. Когда-нибудь я переломлю себѣ ноги по ея милости.

Беберъ не могъ отвѣчать на вопросъ, такъ какъ принужденъ былъ сдерживать Баталь, расшалившуюся при приближеніи встрѣчнаго поѣзда, который тащила Тромпетъ. Баталь еще издали почуяла свою товарку, къ которой воспылала самой нѣжной дружбой съ того дня, какъ увидала ее въ первый разъ, спустившуюся въ подземную глубь. Тромпетъ плохо привыкала къ жизни подъ землей и, словно ослѣпленная окружающей ее вѣчной ночью и постоянно тоскующая о солнечномъ свѣтѣ, вяло, съ понуренной головой, возила поѣзды телѣжекъ. Можно было подумать, что Баталъ жалѣетъ свою молодую подругу и, какъ старый философъ, старается внушить ей терпѣніе и покорность, утѣшить ее. Каждый разъ, когда обѣ лошади встрѣчались на разъѣздахъ, Баталь вытягивала шею, обдавала Тромпетъ своимъ горячимъ дыханіемъ, ржала и точно старалась ободрить ее ласкою.

— Чортъ возьми! — выругался Беберъ. — Вотъ онѣ опять присосались другъ къ другу!

Когда Тромпетъ прошла дальше, таща свой поѣздъ, Беберъ повернулся къ Жанлину, чтобы отвѣтить на его вопросъ.

— У старой, видишь ли, есть порокъ!.. Когда она вдругъ останавливается, то это значитъ, что впереди что-нибудь неладно: или камень лежитъ на дорогѣ, или образовалась яма, а Баталь бережетъ себя и не хочетъ, чтобы у ней что-нибудь попортилось… Я не понимаю, что такое съ ней сегодня и что она можетъ видѣть за этой дверью. Она отворитъ ее головой, а потомъ и упрется всѣми четырьмя ногами… Ты видѣлъ тамъ что-нибудь?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Жанлинъ, — кромѣ лужи воды, которая достаетъ мнѣ до колѣнъ.

Поѣздъ тронулся съ мѣста. На обратномъ пути Баталь, отворивъ, по обыкновенію, головою воздушную дверь, заржала, снова уперлась и, дрожа, ни за что не хотѣла двинуться далѣе. Наконецъ, она рѣшилась и пустилась во весь духъ.

Затворивъ дверь, Жанлинъ пріостановился на минуту. Онъ нагнулся и посмотрѣлъ на лужу, въ которой стоялъ; затѣмъ приподнялъ лампу, взглянулъ вверхъ и увидѣлъ, что деревянное крѣпленіе потолка совсѣмъ выгнулось подъ напоромъ земли, размытой непрерывно сочившейся водой. Въ это время по галереѣ проходилъ забойщикъ, извѣстный въ селеніи подъ прозвищемъ Шико. Его жена мучилась родами и онъ торопился къ ней съ работы. Шико тоже пріостановился и посмотрѣлъ вверхъ на потолокъ. Жанлинъ уже собрался бѣжать въ догонку за своимъ поѣздомъ, какъ вдругъ раздался страшный трескъ, и обвалъ похоронилъ подъ собой забойщика и ребенка.

Воцарилась глубокая тишина. Отъ произведеннаго обваломъ сотрясенія воздуха поднялась густая пыль и наполнила всѣ ходы. Ослѣпленные, запыхавшіеся углекопы сбѣгались со всѣхъ сторонъ, даже изъ самыхъ отдаленныхъ галерей, и слабые движущіеся огоньки ихъ лампъ неясно освѣщали силуэты черныхъ людей, торопливо пробирающихся по этимъ кротовымъ норамъ. Когда первые рабочіе наткнулись на обвалъ, они принялись кричать, сзывая товарищей. Другая толпа углекоповъ, сбѣжавшихся изъ отдаленныхъ участковъ, очутилась по другую сторону обвала, преграждавшаго сообщеніе по галереѣ. Рабочіе скоро увидѣли, что сводъ обрушился на протяженіи метровъ двѣнадцати, не болѣе. Самъ по себѣ обвалъ не представлялъ ничего серьезнаго, но всѣ сердца сжались, когда изъ подъ земли и обломковъ дерева послышалось предсмертное хрипѣніе.

Беберъ бросилъ свой поѣздъ и прибѣжалъ, крича:

— Тамъ Жанлинъ! Тамъ Жанлинъ!

Въ эту самую минуту появился Магё, въ сопровожденіи Захарія и Этьена. Отчаяніе до того овладѣло отцомъ, что онъ не находилъ другихъ словъ, кромѣ проклятій.

Всеобщее смятеніе еще увеличивалось отъ царившаго кругомъ мрака.

Прибѣжавшія вмѣстѣ съ другими, Катерина, Лидія и Мукъ плакали и кричали отъ ужаса. Мужчины старались унять ихъ, но эти дѣвушки, казалось, совсѣмъ обезумѣли, слыша предсмертное хрипѣніе, несшееся изъ подъ обвала.

Прибѣжалъ надсмотрщикъ Ришомъ. Онъ приходилъ въ отчаяніе, что ни инженера Негреля, ни Дансаэрта не было на копяхъ. Приложивъ ухо къ землѣ, Ришомъ прислушивался нѣкоторое время и затѣмъ объявилъ, что слышные отъ времени до времени стоны не могутъ быть стонами ребенка: подъ обваломъ навѣрное есть взрослый человѣкъ. Магё разъ двадцать звалъ Жанлина, но не получилъ въ отвѣтъ ни малѣйшаго звука: ребенокъ, должно быть, задавленъ на смерть. Между тѣмъ предсмертное хрипѣніе все еще слышалось. Рабочіе спрашивали умирающаго, кто онъ, но получали въ отвѣтъ одинъ только стонъ.

— Скорѣе! — твердилъ Ришомъ, уже распорядившійся, чтобы принимались раскапывать обвалъ. — Мы потомъ поговоримъ!

Съ заступами и лопатами въ рукахъ углекопы принялись за работу съ двухъ сторонъ. Шаваль работалъ молча, рядомъ съ Магё и Этьеномъ; Захарій распоряжался вывозкой земли. Уже давно наступилъ часъ, когда оканчивались обычныя дневныя работы углекоповъ, и хотя рабочіе ничего не ѣли, но попавшихъ въ бѣду товарищей не оставляютъ ради тарелки супа. Однако же углекопы вспомнили о томъ, что ихъ жены могутъ встревожиться, что ни одинъ человѣкъ не возвращается съ работы. Хотѣли послать въ селеніе которую-нибудь изъ откатчицъ; но ни Катерина, ни Мукъ, ни даже Лидія ни за что не хотѣли уйти, какъ будто желаніе взглянуть на погибшихъ пригвоздило ихъ къ мѣсту. Онѣ, впрочемъ, не стояли, сложа руки, и работали наравнѣ съ мужчинами. Наконецъ Левакъ вызвался сходить въ селеніе и сказать тамъ, что людей задержалъ простой обвалъ, который необходимо немедленно расчистить. Было около четырехъ часовъ; рабочіе сдѣлали менѣе чѣмъ въ часъ такую работу, на которую при другихъ условіяхъ потребовался бы цѣлый день. Повидимому, половина обвалившейся земли была уже выбрана. Магё работалъ съ какою-то яростью, сказывавшеюся и въ томъ рѣзкомъ движеніи, которымъ онъ, молча, отвѣчалъ товарищамъ, предлагавшимъ смѣнить его хоть на минуту.

— Осторожнѣе! — сказалъ наконецъ Ришомъ. — Мы добираемся до нихъ… Не добейте несчастныхъ.

Въ самомъ дѣлѣ, хрипѣніе становилось все явственнѣе. Это хрипѣніе, заставлявшее углекоповъ напрягать всѣ свои силы, слышалось теперь какъ будто подъ самыми лопатами, которыми отгребали землю. Вдругъ оно смолкло.

Ни одного слова не было произнесено въ толпѣ; всѣ почувствовали точно холодъ смерти, пронесшійся во мракѣ. Люди продолжали рыть землю, обливаясь потомъ, напрягая мускулы до послѣдней степени. Наконецъ изъ подъ обвала показалась нога; землю стали выбирать руками, освобождая осторожно члены погибшаго человѣка. Голова его оказалась не поврежденной. Свѣтъ лампъ упалъ на его лицо, и въ толпѣ пробѣжало имя Шико. Онъ былъ еще теплый; обвалъ сломалъ ему позвоночный столбъ.

— Закройте его и положите въ телѣжку, — приказалъ надсмотрщикъ. — А теперь добирайтесь скорѣе до мальчугана.

Магё не бросалъ работы, и скоро было прорыто сквозное отверстіе на противоположную сторону обвала, съ которой работала другая партія углекоповъ. Добрались наконецъ и до Жанлина. Онъ лежалъ безъ чувствъ, съ переломленными ногами, но еще живой. Объ этомъ сообщили Магё. Онъ взялъ ребенка на руки и, стиснувъ зубы, попрежнему выражалъ свое отчаяніе только проклятіями… Катерина и другія откатчицы снова принялись кричать и плакать.

Живо устроили поѣздъ изъ двухъ телѣжекъ. Беберъ привелъ Баталь и запрёгъ ее; въ первую телѣжку помѣстился Этьенъ съ трупомъ Шико, во вторую сѣлъ Магё, держа на колѣняхъ безчувственнаго Жанлина, прикрытаго лоскутомъ, сорваннымъ съ воздушной двери. Поѣздъ тронулся шагомъ; на каждой телѣжкѣ свѣтился красноватый огонекъ лампы. Позади шло человѣкъ пятьдесятъ углекоповъ; остальные были оставлены, чтобы вновь скрѣпить деревомъ сводъ на мѣстѣ обвала. Люди только теперь почувствовали страшную усталость и медленно тащились по грязи, мрачные и унылые, какъ стадо, пораженное эпидеміей. Пришлось употребить около получаса времени, чтобы добраться до шахты. Не видно было конца этой процессіи, двигавшейся среди глубокаго мрака подъ землей, по галереямъ, которыя безпрестанно извивались и перекрещивались одна съ другою.

Ришомъ, отправившійся впередъ въ отдѣленіе, гдѣ производилась нагрузка, распорядился, чтобы оставили пустымъ одинъ подъемный ящикъ. Пьерронъ и другой нагрузчикъ живо поставили въ него обѣ телѣжки; въ одной оставался Магё съ своимъ изувѣченнымъ ребенкомъ на колѣняхъ, въ другой — Этьенъ, поддерживавшій руками трупъ Шико. Затѣмъ, когда рабочіе заняли два другіе яруса ящика, онъ началъ подниматься вверхъ медленнѣе обыкновеннаго. Вода холоднымъ дождемъ лилась сквозь обшивку стѣнъ шахты; люди глядѣли вверхъ, нетерпѣливо ожидая увидѣть дневной свѣтъ.

Мальчикъ, посланный за докторомъ Вандергагеномъ, къ счастію, нашелъ его дома и привелъ съ собою. Жанлина и мертваго Шико внесли въ комнату надсмотрщиковъ, гдѣ, несмотря на теплую погоду, жарко топилась печка. Ведра съ теплой водой для обмыванія раненыхъ стояли уже наготовѣ; два матраца были постланы на плитяномъ полу, и на нихъ сложили ребенка и забойщика. Въ комнату вошли только Магё и Этьенъ. Откатчицы, углекопы и сбѣжавшіеся мальчишки остались за дверью и тихо переговаривались между собою.

Мелькомъ осмотрѣвъ Шико, докторъ проговорилъ:

— Конецъ!.. Можете его обмыть.

Два надзирателя раздѣли и вымыли губкой этотъ трупъ, покрытый черной угольной пылью и потомъ.

— Голова не повреждена, — говорилъ докторъ, стоя на колѣняхъ передъ матрацомъ, на которомъ лежалъ Жанлинъ. — Грудь тоже цѣла… Ага, подарокъ достался ногамъ!

Съ ловкостью няньки онъ самъ раздѣлъ ребенка: развязалъ платокъ на его головѣ, снялъ куртку, панталоны, рубашку. Маленькое обнаженное тѣло, покрытое черной пылью и желтоватой землей, изъ подъ которой мѣстами проступали кровавыя пятна, поражало своей страшной худобой. Подъ этимъ слоемъ грязи невозможно было точно опредѣлить поврежденія, и поэтому принуждены были обмыть и Жанлина. Освободившись отъ грязи, онъ какъ будто еще похудѣлъ; кожа его была такая безкровная и прозрачная, что сквозь нее, казалось, можно было пересчитать всѣ кости. Глубокую жалость внушалъ этотъ выродившійся отпрыскъ цѣлаго ряда поколѣній, проводившихъ жизнь въ нищетѣ; нельзя было безъ состраданія взглянуть на это маленькое тѣло, на половину исковерканное обрушившейся землей. Когда Жанлина обмыли, поврежденія выступили ясно: на бѣлой кожѣ бедеръ виднѣлись два кровавыхъ пятна.

Выведенный изъ безчувственнаго состоянія, онъ тихо простоналъ. Опустивъ руки, Магё стоялъ у изголовья матраца и смотрѣлъ на сына; крупныя слезы струились изъ глазъ забойщика.

— Ты его отецъ, что ли? — спросилъ докторъ, поднимая голову. — Не плачь, видишь, онъ живъ… Лучше помоги мнѣ.

Онъ нашелъ два несложныхъ перелома, но правая нога ребенка была повреждена гораздо серьезнѣе и, по всей вѣроятности, ее придется отнять.

Въ это время въ комнату вошли, въ сопровожденіи Ришома, инженеръ Негрель и Дансаэртъ, увѣдомленные о случившемся несчастій. Негрель съ раздраженіемъ слушалъ докладъ надсмотрщика и, наконецъ, разразился бранью. Вѣчныя исторіи съ этимъ проклятымъ крѣпленіемъ галерей! Не говорилъ ли онъ сто разъ, что люди поплатятся за это своими шкурами! А эти животныя еще угрожаютъ стачкой, если ихъ принудятъ крѣпить галереи какъ слѣдуетъ! Хуже всего то, что компаніи придется теперь расплачиваться за всѣ убытки. Доставили удовольствіе господину Геннебо!

— Кто это? — обратился онъ къ Дансаэрту, молчаливо смотрѣвшему на трупъ забойщика, который надзиратели собирались обернуть простыней.

— Шико, одинъ изъ нашихъ лучшихъ рабочихъ, — отвѣчалъ надсмотрщикъ. — У него трое дѣтей… Бѣдняга!

Докторъ Вандергагенъ тихо говорилъ съ инженеромъ и Дансаэртомъ. Онъ требовалъ, чтобы Жанлина немедленно перенесли домой. Пробило шесть часовъ; сумерки уже начинали сгущаться; не худо было бы теперь же отправить и трупъ забойщика. Негрель распорядился, чтобы заложили лошадь въ фургонъ и принесли носилки. Изувѣченнаго ребенка уложили на носилки, а матрацъ съ мертвецомъ помѣстили въ фургонъ.

За дверями попрежнему стояли откатчицы, переговариваясь съ углекопами, оставшимися изъ любопытства. Когда двери комнаты надсмотрщиковъ растворились, въ толпѣ воцарилось глубокое молчаніе. Снова устроилось шествіе: фургонъ ѣхалъ впереди, за нимъ слѣдовали носилки, а позади нихъ двигались люди. Миновавъ копи, кортежъ медленно началъ подниматься по дорогѣ, ведущей въ селеніе. Первые ноябрьскіе холода обнажили безпредѣльную равнину; наступавшая ночь медленно окутывала ее точно саваномъ, ниспадавшимъ съ свинцоваго неба.

Этьенъ шопотомъ посовѣтовалъ Магё послать впередъ Катерину, чтобы хотъ нѣсколько подготовить мать къ ожидавшему ее удару. Отецъ, съ убитымъ видомъ шедшій за носилками, молча кивнулъ головой, и Катерина бѣгомъ опередила процессію, уже приближавшуюся къ селенію. Наконецъ фургонъ, этотъ мрачный ящикъ, слишкомъ хорошо знакомый обитателямъ селенія, былъ замѣченъ ими. Въ дверяхъ домовъ начали показываться обезумѣвшія женщины, и три-четыре изъ нихъ уже бѣжали съ непокрытыми головами по дорогѣ, полныя смертельной муки. Скоро ихъ набралось уже тридцать, затѣмъ пятьдесятъ, и у всѣхъ сердца были сдавлены однимъ и тѣмъ же роковымъ вопросомъ: стало быть, кого-то задавило обваломъ? Кого же?.. Теперь онѣ видѣли, что Левакъ обманулъ ихъ, сказавъ, что никто не пострадалъ отъ обвала, и въ ихъ разстроенномъ воображеніи складывалось уже представленіе о гибели не одного человѣка, а цѣлаго десятка людей, которыхъ фургонъ будетъ возить къ нимъ одного за другимъ.

Катерина нашла мать встревоженной предчувствіемъ бѣды. Не успѣла дѣвушка проговорить двѣ-три несвязныя фразы, какъ Магё вскричала:

— Отецъ умеръ!

Тщетно дочь успокоивала ее, говорила о Жанлинѣ; мать ничего не слушала и выбѣжала изъ дому. Увидя показавшійся изъ-за церкви фургонъ, она зашаталась и поблѣднѣла. Оставшіяся въ селеніи женщины онѣмѣли отъ испуга и стояли на улицѣ, вытягивая шеи и съ трепетомъ ожидая, передъ чьими дверьми остановится фургонъ.

Онъ проѣхалъ мимо и Магё увидѣла мужа, шедшаго за носилками. Когда ихъ опустили около ея дверей и она увидѣла лежащаго на нихъ Жанлина, живого, но съ переломленными ногами, тогда съ нею совершилась внезапная реакція и она чуть же задохнулась отъ гнѣва.

— Такъ!.. Теперь начали калѣчить нашихъ ребятишекъ, — вскричала она, не проливъ ни одной слезинки. — Что жь я теперь буду съ нимъ дѣлать?

— Замолчи, — сказалъ докторъ Вандергагенъ, сопровождавшій Жанлина, чтобы сдѣлать ему дома перевязку. — Неужели ты предпочла бы, чтобы его придавило на смерть?

Но Магё еще больше вышла изъ себя, когда вокругъ нея раздался плачъ Альзиры, Леноры и Генриха. Помогая внести искалѣченнаго ребенка наверхъ и подавая доктору все нужное для перевязки, она проклинала судьбу, спрашивала, гдѣ ей взять теперь денегъ для прокормленія калѣкъ. Мало одного безногаго старика, надо было и мальчику лишиться ногъ!.. Она не смолкала, между тѣмъ какъ изъ сосѣдняго дома неслись другіе раздирающіе душу вопли: это жена и дѣти Шико рыдали надъ его трупомъ. Наступила ночь; измученные углекопы принялись, наконецъ, за супъ; селеніе погрузилось въ угрюмое молчаніе, нарушаемое только раздававшимся по временамъ жалобнымъ плачемъ надъ покойникомъ.

Прошло три недѣли. Жанлину не пришлось отнять ногу, но докторъ объявилъ, что мальчикъ навсегда останется хромымъ. Послѣ слѣдствія, произведеннаго по поводу обвала, компанія назначила Магё вспомоществованіе въ пятьдесятъ франковъ и, кромѣ того, обѣщала дать какую-нибудь другую работу маленькому калѣкѣ, когда онъ окончательно поправится. Но вспомоществованіе мало помогло семьѣ въ эти тяжелые дни, такъ какъ самъ Магё до того былъ потрясенъ обрушившимся на него новымъ несчастіемъ, что захворалъ жестокой лихорадкой и пролежалъ двѣ недѣли.

Съ четверга онъ началъ опять работать. Наступило воскресенье. Вечеромъ Этьенъ долго говорилъ по поводу того, что приближается первое декабря и интересно было бы знать, рѣшится ли компанія ввести новую систему разсчета. Всѣ сидѣли до десяти часовъ, поджидая Катерину, гдѣ-то запоздавшую съ Шавалемъ. Но она не возвращалась. Наконецъ Магё, не говоря ни слова, сердито заперла входную дверь на задвижку. Въ эту ночь Этьенъ долго не могъ заснуть: его безпокоила эта стоявшая напротивъ постель, казавшаяся теперь пустою, такъ мало мѣста занимала на ней Альзира.

Дѣвушка не возвратилась домой и на другой день, и только послѣ полудня, когда окончились работы на копяхъ, Магё узнали, что Катерину оставилъ у себя Шаваль. Онъ дѣлалъ ей такія страшныя сцены, что она, наконецъ, рѣшилась совсѣмъ переселиться къ нему. Чтобы не слышать упрековъ со стороны ея отца и брата, Шаваль втихомолку перешелъ изъ Ворё на копи Жанъ-Баръ, принадлежавшія г-ну Денолену, и Катерина тоже поступила туда откатчицей. Жили они попрежнему въ Монсу, въ кофейнѣ Пикеттъ.

Магё говорилъ сначала, что пойдетъ и отколотить Шаваля, а дочь пригонитъ домой пинками. Но потомъ онъ покорился и махнулъ рукой: къ чему все это поведетъ? Всегда такъ бываетъ, и нельзя запретить дѣвушкамъ льнуть къ мужчинамъ. Гораздо лучше спокойно дожидаться, когда Шавадь женится на Катеринѣ… Но мать не такъ легко смотрѣла на эту исторію.

— Развѣ я сказала ей хоть слово, когда она связалась съ этимъ Шавалемъ? — восклицала она, обращаясь къ Этьену, который, поблѣднѣвъ, молча слушалъ ее. — Вы человѣкъ благоразумный и можете разсудить это дѣло… Мы предоставили ей полную свободу, не правда ли, потому что всѣ дѣвушки такъ начинаютъ. Я сама была уже беременна, когда Магё женился на мнѣ… Но развѣ я бросила до свадьбы моихъ родителей?.. Нѣтъ, я никогда не сдѣлала бы такой низости, не стала бы прежде времени отдавать мои трудовыя деньги человѣку, который въ нихъ не нуждается… Ахъ, право, это отвратительно! Скоро не будетъ никакой охоты рожать дѣтей…

Этьенъ попрежнему слушалъ молча и только кивалъ головой.

— Она была свободна и каждый вечеръ уходила, куда хотѣла! — продолжала Магё. — И что у нея вмѣсто сердца?.. Развѣ она не могла подождать, покуда я выдамъ ее замужъ, не обязана была помочь намъ выбиться изъ нужды?.. Когда въ семьѣ есть взрослая дочь, то, конечно, она должна работать… Но мы были слишкомъ добры: намъ не слѣдовало позволять ей связываться съ мужчиной. Имъ только немного ослабь возжи, а онѣ и совсѣмъ закусятъ удила.

Альзира одобрительно кивала головой; Ленора и Генрихъ, испуганные этой внезапной грозой, плакали втихомолку, а мать перечисляла теперь всѣ несчастія, обрушившіяся на нихъ. Началось съ женитьбы Захарія; потомъ у старика Боньмора разболѣлись ноги, и вонъ онъ сидитъ теперь, скорчившись на стулѣ; затѣмъ у Жанлина такъ плохо сростаются кости, что онъ развѣ только еще дней черезъ десять встанетъ съ постели, и, наконецъ, послѣдній ударъ нанесла эта распутная Катерина, убѣжавъ къ своему возлюбленному… Вся семья расползлась!.. Только одинъ отецъ работаетъ… Какъ будутъ жить семеро, не считая Эстеллы, на три франка, добываемые отцомъ? Лучше ужь всѣмъ утопиться въ каналѣ.

— Это ни къ чему не приведетъ, что ты сама себя грызешь, — сказалъ Магё глухимъ голосомъ. — Можетъ быть, мы еще не дойдемъ до того, чтобы топиться.

Этьенъ, стоявшій до сихъ поръ, опустивъ голову, выпрямился и, какъ будто всматриваясь въ носившійся передъ нимъ призракъ будущаго, воскликнулъ:

— Ахъ, пора, пора!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Грегуары съ своей дочерью Сесилью были приглашены въ понедѣльникъ на завтракъ къ Геннебо. Было условлено заранѣе, что послѣ завтрака Негрель отправится съ дамами показывать имъ заново отдѣланныя копи Сенъ-Тома. Но это былъ только одинъ предлогъ: прогулку на копи придумала госпожа Геннебо съ цѣлью ускорить свадьбу Сесили и Поля.

Вдругъ въ этотъ самый понедѣльникъ началась стачка рабочихъ. Когда компанія ввела съ перваго декабря свою новую систему разсчета съ ними, они отнеслись къ этому, повидимому, совершенно спокойно и въ день выдачи заработанныхъ денегъ никто изъ углекоповъ не сдѣлалъ ни малѣйшаго возраженія. Всѣ служащіе на копяхъ, начиная съ директора и кончая самымъ послѣднимъ надзирателемъ, были увѣрены, что новыя условія приняты рабочими безпрекословно. И теперь, когда углекопы внезапно объявили войну, администрація копей не могла придти въ себя отъ изумленія. Стачка началась такъ тактично и дружно, что, очевидно, ею руководилъ человѣкъ энергичный.

Въ пять часовъ утра Дансаэртъ разбудилъ директора, чтобы сообщить ему, что ни одинъ рабочій не явился на копи Ворё. Селеніе «Двухсотъ-сорока», по которому проходилъ надсмотрщикъ, спало глубокимъ сномъ; всѣ окна и двери были заперты на-глухо. Не успѣлъ директоръ вскочить съ постели и протереть глаза, какъ его начали осаждать со всѣхъ сторонъ: гонцы прибѣгали черезъ каждыя четверть часа, и депеши сыпались, какъ градъ, на его бюро. Сначала Геннебо надѣялся, что стачка ограничится однимъ Ворё, но извѣстія становились съ каждою минутою все серьезнѣе; рабочіе забастовали также на копяхъ: Миру, Кручинѣ, Магдалинѣ, — гдѣ въ подземныя галереи спустились только одни конюхи, — Викторіи и Фётри-Кантель. Копи Викторіи и Фётри-Кантель были строго дисциплинированы и въ нихъ явилось на работу около трети рабочихъ. Только въ Сенъ-Тома обычный порядокъ ничѣмъ не нарушился, и эти копи, какъ видно, не принимали никакого участія въ движеніи рабочихъ. До девяти часовъ директоръ диктовалъ депеши и разсылалъ телеграммы во всѣ стороны: префекту Лилля и членамъ правленія компаніи, увѣдомлялъ власти и спрашивалъ приказаній. Онъ поручилъ Нетрелю побывать на окрестныхъ копяхъ и собрать точныя свѣдѣнія.

Господинъ Геннебо вспомнилъ о назначенномъ у него на сегодня завтракѣ и хотѣлъ уже послать кучера къ Грегуарамъ съ увѣдомленіемъ, что предполагаемая прогулка должна быть отложена, но вдругъ остановился. У этого человѣка, который только-что сейчасъ распоряжался, какъ на полѣ сраженія, и въ короткихъ, отрывистыхъ словахъ давалъ приказанія, не хватило теперь самостоятельности, чтобы сдѣлать простое распоряженіе, касающееся его дома. Онъ пошелъ въ женѣ, которой горничная оканчивала прическу въ уборной.

— Ахъ, у нихъ стачка! — сказала спокойно госпожа Геннебо, когда мужъ спросилъ ея мнѣнія, слѣдуетъ ли отмѣнить завтракъ. — Ну, что же намъ до этого за дѣло?.. Не перестанемъ же мы отъ этого ѣсть… Неправда ли?

Она заупрямилась. Мужъ говорилъ ей, что завтракъ выйдетъ теперь неудачнымъ, что прогулка на копи Сенъ-Тома не можетъ состояться; но она на все находила отвѣты. Зачѣмъ даромъ пропадать завтраку, который почти уже готовъ? Что же касается до прогулки на копи, то ее, пожалуй, можно и отложить, если она въ самомъ дѣлѣ рискована въ настоящее время.

— Къ тому же, — заговорила она, когда горничная вышла изъ комнаты, — вы знаете, почему я настаиваю, чтобы эти славные люди были сегодня у насъ. Эта свадьба должна быть вамъ ближе, чѣмъ какія-то глупости вашихъ рабочихъ… Наконецъ, я этого хочу и пожалуйста не противорѣчьте мнѣ!

Онъ смотрѣлъ на жену, и легкая дрожь пробѣгала по его тѣлу. На жесткомъ и твердомъ лицѣ этого человѣка, привыкшаго повелѣвать и другими, и самимъ собой, отразилось затаенное сердечное страданіе. Уже немолодая, но все еще красивая, окруженная роскошью и раздражающимъ запахомъ мускуса, она сидѣла передъ нимъ съ обнаженными плечами, этими плечами Цереры, какъ бы позолоченными наступавшей для нея осенью. Одно мгновеніе Геннебо былъ почти не въ силахъ устоять противъ охватившаго его страстнаго желанія сжать ее въ своихъ объятіяхъ и склонить голову на ея полуобнаженную грудь. Однако же, и на этотъ разъ онъ сумѣлъ овладѣть собою. Они уже десять лѣтъ жили на разныхъ половинахъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ, уходя. — Не будемъ ничего отмѣнять.

Геннебо родился въ Арденнахъ. Рано оставшись сиротою и очутившись безъ всякихъ средствъ на мостовой Парижа, онъ вынесъ не мало лишеній въ своей юности. Кое-какъ перебиваясь, онъ окончилъ курсъ въ горной школѣ и двадцати четырехъ лѣтъ поступилъ инженеромъ на копи св. Варвары въ Гранъ-Комбѣ.

Черезъ три года Геннебо былъ уже окружнымъ инженеромъ въ Па-де-Кале, на копяхъ Марлъ, и, по милости одного изъ тѣхъ счастливыхъ случаевъ, которые очень часто выпадаютъ на долю людей, занимающихъ видныя мѣста на копяхъ, женился въ это время на дочери богатаго владѣльца прядильни въ Аррасѣ. Пятнадцать лѣтъ супруги прожили въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ почти безвыѣздно, самою однообразною жизнью. Дѣтей у нихъ не было. Это однообразіе выводило изъ себя госпожу Геннебо и, наконецъ, эта женщина, съ дѣтства привыкшая преклоняться только передъ деньгами, начала относиться съ нескрываемымъ презрѣніемъ къ мужу, который получалъ за свой тяжелый трудъ очень скромное вознагражденіе и не могъ окружить ее блескомъ и удовольствіями, грезившимися ей еще на школьной скамьѣ. А онъ былъ безусловно честный человѣкъ, не принималъ участія ни въ какихъ спекуляціяхъ и смотрѣлъ на свое мѣсто, какъ хорошій солдатъ смотритъ на ввѣренный ему постъ. Наконецъ этотъ, постоянно увеличивавшійся, семейный разладъ завершился тѣмъ обстоятельствомъ, что госпожа Геннебо почувствовала необъяснимое физическое отвращеніе къ обожавшему ее мужу, и съ этихъ поръ они стали почти совсѣмъ чужими другъ другу, хотя продолжали жить подъ одной кровлей. Госпожа Геннебо завела себѣ любовника, о существованіи котораго мужъ ея и не подозрѣвалъ. Все еще не теряя надежды возвратить любовь этой дорогой ему женщины, Геннебо оставилъ ради нея Па-де-Кале и выхлопоталъ себѣ мѣсто въ Парижѣ. Но Парижъ, этотъ Парижъ, о которомъ она мечтала еще съ тѣхъ поръ, какъ только-что начала играть въ куклы, окончательно отдалилъ ихъ другъ отъ друга. Въ одну недѣлю она освободилась отъ всѣхъ своихъ провинціальныхъ привычекъ, превратилась въ элегантную женщину и съ головой погрузилась въ тотъ блестящій роскошью омутъ, который представляла въ ту эпоху столичная жизнь. Десять лѣтъ, проведенныя ею въ Парижѣ, ознаменовались для нея открытою связью съ человѣкомъ, котораго она такъ страстно полюбила, что едва не умерла, когда онъ бросилъ ее. На этотъ разъ связь ея не была тайною для мужа, но ему ничего болѣе не оставалось, какъ покориться, и онъ покорился, хотя не безъ борьбы, не безъ ужасныхъ сценъ, въ которыхъ ясно сказалась вся холодная безсердечность этой женщины, не отступавшей ни передъ чѣмъ, когда дѣло шло о томъ, въ чемъ она видѣла свое счастье. Наконецъ, когда Геннебо увидѣлъ, что она серьезно захворала, потрясенная разрывомъ съ любимымъ ею человѣкомъ, онъ рѣшился уѣхать изъ Парижа и принять управленіе копями въ Монсу. Въ немъ вновь возникла надежда, что его жена сдѣлается другою женщиною тамъ, въ этой черной странѣ, въ этой пустынѣ.

Они жили въ Монсу уже три года, и жизнь ихъ была опять такъ же однообразна, какъ въ первое время ихъ супружества. Сначала г-жа Геннебо, повидимому, чувствовала себя лучше въ этомъ тихомъ уголкѣ, какъ будто ее успокоивалъ видъ безконечно раскинувшейся кругомъ монотонной равнины. Она казалась до того равнодушной ко всему, что даже не заботилась о своемъ здоровьѣ, и говорила, что она уже отжила свой вѣкъ, что она теперь похоронила себя въ Монсу, что сердце ея разбито навсегда. Но потомъ подъ этимъ наружнымъ равнодушіемъ все сильнѣе и сильнѣе разгоралось въ ней лихорадочное желаніе пожить еще разъ. Она подавляла это желаніе и, чтобы развлечь себя, цѣлыхъ полгода занималась тѣмъ, что убирала и меблировала въ самомъ строгомъ вкусѣ отведенный имъ маленькій домъ. Затѣмъ она нашла, что домъ отвратителенъ, и наполнила его коврами, бездѣлушками, всею тою художественною роскошью, слава о которой дошла даже до Лилля. Теперь г-жу Геннебо стала уже выводить изъ себя мѣстность: эти нескончаемыя дурацкія поля, эти вѣчно черныя, не оживленныя деревьями, дороги, по которымъ кишитъ ужасный народъ, внушающій ей и отвращеніе, и страхъ. Она начала жаловаться, что увезена въ ссылку, начала упрекать мужа, что онъ бросилъ мѣсто, дававшее ему сорокъ тысячъ, и занялъ другое съ такимъ жалованьемъ, котораго едва хватаетъ на хозяйство. Отчего онъ не поступаетъ такъ, какъ поступаютъ другіе? Почему не потребуетъ себѣ, напримѣръ, долю въ предпріятіяхъ компаніи, не возьметъ акцій, не устроитъ, наконецъ, хоть что-нибудь? Она преслѣдовала его этими упреками и жалобами неотступно, съ жестокостью женщины, принесшей мужу богатое приданое и имѣющей право быть требовательной. Геннебо, всегда сдержанный, постоянно носившій на своемъ лицѣ, какъ маску, холодное выраженіе дѣлового человѣка, втайнѣ попрежнему любилъ эту женщину, любилъ тою позднею страстною любовью, которая съ лѣтами еще болѣе усиливается и доходитъ почти до безумія. Онъ никогда не былъ для жены любимымъ человѣкомъ, она никогда не смотрѣла на него тѣми глазами, какими смотрѣла на своего любовника, и Геннебо неотвязно преслѣдовала мысль достичь этого счастья, добиться его хоть разъ въ жизни, хоть на одинъ день. Каждое утро онъ мечталъ, что, быть можетъ, сегодня счастье улыбнется ему; но потомъ, когда, при встрѣчахъ съ нимъ, жена взглядывала на него своими холодными глазами и каждымъ своимъ движеніемъ выказывала полнѣйшее отвращеніе къ нему, онъ избѣгалъ даже прикоснуться къ ней рукой. Это было безпрерывное неизлечимое страданіе, тщательно скрываемое отъ посторонняго взгляда, но тѣмъ болѣе тяжелое, что въ сущности Геннебо, несмотря на свою кажущуюся холодность, былъ добрый человѣкъ, съ чуткимъ сердцемъ. Мѣсяцевъ черезъ шесть, когда домъ былъ окончательно устроенъ и не могъ больше занимать госпожу Геннебо, она впала въ томительную скуку, начала разыгрывать роль жертвы, которую убьетъ эта ссылка, и повторяла, что съ радостью встрѣтила бы смерть.

Въ это время въ Монсу пріѣхалъ Поль Негрель. Его мать, вдова капитана провансальца, кое-какъ перебивавшаяся въ Авиньонѣ на оставшіяся у нея маленькія деньги, ограничивала себя во всемъ, питалась хлѣбомъ и водой, и дала сыну возможность окончить курсъ въ политехнической школѣ. Выйдя изъ нея, Негрель получилъ очень плохое мѣсто, и дядя его, Геннебо, предложилъ ему выйти въ отставку и поступить инженеромъ въ Ворё. Здѣсь Геннебо, желая избавить племянника отъ лишнихъ расходовъ, выставилъ на видъ, что ему неудобно обзаводиться отдѣльнымъ хозяйствомъ и поселиться въ одномъ изъ тѣхъ маленькихъ домиковъ, которые компанія отводитъ для своихъ инженеровъ, а будетъ гораздо лучше, если онъ устроится у него въ домѣ. Такимъ образомъ Негрель сдѣлался у директора своимъ человѣкомъ, пользовался отдѣльной комнатой, столомъ и вслѣдствіе этого безъ труда могъ отсылать матери половину получаемаго имъ жалованья въ три тысячи франковъ. Г-жа Геннебо, съ своей стороны, тотчасъ же вошла въ роль доброй тетки, стала обращаться съ Полемъ на «ты», заботилась о его комфортѣ. Чтобы эти материнскія попеченія казались еще болѣе естественными, она постоянно, въ особенности въ первые мѣсяцы, усиленно выставляла себя старухой и каждый день читала племяннику наставленія, пользуясь для этого самыми ничтожными поводами. Но она все-таки оставалась женщиною и иногда переходила въ этихъ поучительныхъ бесѣдахъ къ интимнымъ изліяніямъ о своихъ собственныхъ горестяхъ. Этотъ Негрель, такой юный и уже такой практичный, совершенно чуждый всякихъ предразсудковъ и смотрѣвшій на любовь глазами философа, просто забавлялъ ее, забавлялъ своимъ пессимизмомъ, своимъ злымъ, скептическимъ взглядомъ на вещи. Немудрено, что однажды вечеромъ тетка очутилась въ объятіяхъ племянника, хотя все-таки продолжала увѣрять его, что отдается ему только изъ жалости, что. сердце ея уже умерло и что она желала бы оставаться просто добрымъ другомъ молодого человѣка. Въ самомъ дѣлѣ, она вовсе не ревновала его къ другимъ женщинамъ, подшучивала по поводу его отношенія къ откатчицамъ, казавшимся ему, по его словамъ, отвратительными, и почти сердилась, что ему нечего разсказать ей, что у него нѣтъ никакихъ приключеній, столь обычныхъ для другихъ молодыхъ людей. Потомъ г-жу Геннебо посѣтила идея женить Поля: принести себя въ жертву и собственными своими руками отдать его какой-нибудь богатой дѣвушкѣ. Однако же, ихъ связь все-таки продолжалась, служа имъ какъ бы развлеченіемъ въ свободные часы, и госпожа Геннебо расточала Негрелю свои послѣднія ласки праздной и отживающей женщины.

Прошло два года. Однажды ночью господинъ Геннебо услышалъ, что кто-то прошелъ босикомъ мимо двери его комнаты. Въ немъ вдругъ зародилось подозрѣніе. Но его до послѣдней степени возмущала даже самая мысль о томъ, чтобы подобная исторія могла происходить здѣсь, въ его собственномъ домѣ, между этою пожилою женщиною и мальчикомъ, къ которому она относилась, какъ мать къ сыну. Къ тому же на другой день жена заговорила съ нимъ именно о томъ, что, по ея мнѣнію, для Негреля не найти жены лучше, чѣмъ Сесиль Грегуаръ. Г-жа Геннебо принялась за устройство этой свадьбы съ такою горячностью, что ея мужъ устыдился своихъ чудовищныхъ подозрѣній. Ему слѣдовало бы даже быть благодарнымъ племяннику за то оживленіе, которое онъ внесъ въ этотъ домъ, поселившись въ немъ…

Выйдя изъ уборной жены, Геннебо встрѣтился на лѣстницѣ съ Негрелемъ, возвратившимся съ копей. Повидимому, стачка рабочихъ очень заинтересовала молодого человѣка: глаза его блестѣли, голосъ звучалъ весело.

— Ну, что? — спросилъ дядя.

— Да ничего! Я былъ во всѣхъ селеніяхъ. Рабочіе ведутъ себя очень благоразумно… Только, кажется, они хотятъ отправить въ тебѣ депутацію.

Въ это время послышался голосъ г-жи Геннебо:

— Это ты, Поль?.. Войди ко мнѣ и разскажи, что тамъ такое. Чего еще недостаетъ этимъ людямъ, что они вздумали заводить исторіи!

Директоръ долженъ былъ отказаться отъ дальнѣйшихъ разспросовъ и отпустить Негреля къ женѣ. Геннебо снова усѣлся за свою конторку, на которой накопились уже новыя депеши.

Въ одиннадцать часовъ пріѣхали Грегуары и очень удивились, когда ожидавшій ихъ у двери лакей директора, Ипполитъ, почти втолкнулъ ихъ въ комнаты, безпокойно посматривая по обѣ стороны дороги. Окна въ салонѣ были плотно закрыты занавѣсками, и Грегуаровъ провели въ рабочій кабинетъ директора. Геннебо извинился передъ своими гостями, что принимаетъ ихъ въ этой комнатѣ, но окна салона рыходятъ на улицу, а въ настоящее время не слѣдуетъ поддразнивать рабочихъ.

— Какъ, вы ничего не знаете? — воскликнулъ онъ, видя ихъ изумленіе.

Когда господинъ Грегуаръ услышалъ, что устроилась стачка, онъ пожалъ плечами съ своимъ обычнымъ спокойнымъ видомъ.

Вотъ что! Но это ничего: рабочіе очень честные люди. Г-жа Грегуаръ движеніемъ подбородка дала понять, что она вполнѣ раздѣляетъ съ мужемъ его вѣру въ выработанное вѣками смиреніе углекоповъ, а одѣтая въ костюмъ изъ голубого сукна и пышущая здоровьемъ Сесиль, которой было очень весело сегодня, не могла не улыбнуться при словѣ «стачка», вызвавшемъ въ ней мысль, что придется часто посѣщать селенія рабочихъ и раздавать милостыню.

Въ комнату вошла г-жа Геннебо, одѣтая вся въ черное. Ее сопровождалъ племянникъ.

— Ну, не скучно ли это! — заговорила она, только-что показавшись въ дверяхъ. — Точно эти люди не могли подождать! Вы знаете, что Поль отказывается проводить насъ въ Сенъ-Тома.

— Мы останемся здѣсь, — любезно сказалъ Грегуаръ. — Намъ не будетъ отъ этого скучнѣе.

Поль ограничился тѣмъ, что раскланялся съ Сесилью и ея матерью. Разсерженная этимъ невниманіемъ къ гостямъ, тетка указала ему взглядомъ на молодую дѣвушку, и когда, затѣмъ увидѣла, что они разговариваютъ и смѣются, она посмотрѣла на нихъ съ материнскою нѣжностью.

Въ это время Геннебо оканчивалъ чтеніе депешъ и писалъ отвѣты на нѣкоторыя изъ нихъ. Вокругъ него шла оживленная болтовня; его жена объясняла гостямъ, что она не перемѣняла ничего въ этой рабочей комнатѣ; и въ самомъ дѣлѣ, въ кабинетѣ остались старые выцвѣтшіе красные обои, массивная краснаго дерева мебель и ободранные отъ долгаго употребленія картоны для бумагъ. Прошло три четверти часа, и уже собирались садиться за столъ, когда лакей доложилъ о Деноленѣ. Онъ вошелъ, сильно возбужденный, и мимоходомъ поклонился г-жѣ Геннебо.

— И вы здѣсь? — сказалъ онъ, замѣтивъ Грегуаровъ.

Тотчасъ же, безъ соблюденія обычныхъ церемоній, Деноленъ обратился къ директору.

— Началось? Я узналъ объ этомъ отъ моего инженера… У меня пока всѣ люди еще работаютъ. Но, вы понимаете, вѣдь это заразительно. Я далеко не спокоенъ и пришелъ къ вамъ за свѣдѣніями… Посмотримъ, въ какомъ положеніи находятся ваши дѣла?

Онъ прискакалъ верхомъ, и тревога чувствовалась и въ тонѣ его громкаго голоса, и въ рѣзкихъ жестахъ, придававшихъ ему видъ отставного кавалерійскаго офицера.

Геннебо началъ описывать ему настоящее положеніе дѣлъ, но въ это время Ипполитъ растворилъ дверь въ столовую.

— Позавтракайте съ нами, — сказалъ тогда директоръ. — За дессертомъ я доскажу вамъ остальное.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣчалъ Деноленъ, до того погруженный въ свои мысли, что принялъ безъ всякой церемоніи это предложеніе.

Впрочемъ, онъ сообразилъ, что отнесся очень невнимательно къ г-жѣ Геннебо, и поспѣшилъ извиниться передъ нею. Она великодушно простила его и была къ нему крайне внимательна. Приказавъ поставить седьмой приборъ, она занялась размѣщеніемъ своихъ гостей за столомъ и посадила г-жу Грегуаръ и Сесиль подлѣ своего мужа, справа и слѣва его, сама сѣла между Грегуаромъ и Деноленомъ, а Полю назначила мѣсто между молодой дѣвушкой и ея отцомъ. Когда гости приступили къ закускѣ, госпожа Геннебо сказала:

— Вы меня извините, я хотѣла угостить васъ устрицами… По понедѣльникамъ въ Маршьенѣ получаются остэндскія устрицы, и я хотѣла послать за ними кухарку въ каретѣ… Но она струсила, что ее побьютъ камнями…

Взрывъ веселаго хохота покрылъ ея слова: трусость кухарки нашли очень смѣшною.

— Тише! — съ неудовольствіемъ остановилъ ихъ Геннебо, взглянувъ на окна, изъ которыхъ видна была часть улицы. — Нѣтъ никакой надобности, чтобы рабочіе знали, что у насъ сегодня гости.

— Такого куска колбасы у нихъ никогда не будетъ, — объявилъ господинъ Грегуаръ.

Снова поднялся смѣхъ, но уже болѣе сдержанный. Гости чувствовали себя превосходно въ этой комнатѣ, обитой фламандскими обоями и убранной старинной дубовой мебелью. Серебро блестѣло изъ-за стеклянныхъ дверецъ буфета; пальма и папоротникъ зеленѣли въ горшкахъ изъ майолики. На улицѣ стоялъ декабрьскій холодъ и дулъ рѣзкій сѣверо-восточный вѣтеръ, но о нихъ, конечно, никто не думалъ въ этой теплой, какъ теплица, комнатѣ, наполненной тонкимъ ароматомъ ананаса, лежавшаго ломтиками на днѣ хрустальной вазы.

— А что, если бы опустить занавѣси? — предложилъ Негрель, которому пришла мысль напугать Грегуаровъ.

Горничная, помогавшая лакею прислуживать за столомъ, приняла это шутливое замѣчаніе за приказаніе и закрыла одно окно. Тогда начались нескончаемыя шутки: стаканъ ставили на столъ съ величайшей осторожностью, чтобы не произвести ни малѣйшаго шума; боялись стукнуть вилкой о тарелку; каждое новое блюдо привѣтствовали, какъ неожиданную находку, по счастію не доставшуюся въ руки людей, завладѣвшихъ городомъ. Но подъ этой напускной веселостью скрывался страхъ, и отъ времени до времени онъ прорывался въ невольныхъ взглядахъ, обращавшихся на дорогу съ такимъ выраженіемъ, какъ будто тамъ стояла толпа голодныхъ людей и слѣдила за этимъ пиршествомъ.

Послѣ яицъ съ трюфелями подали рѣчную форель. Разговоръ коснулся промышленнаго кризиса, который тянется вотъ уже восемнадцать мѣсяцевъ и становится все серьезнѣе.

— Это неизбѣжно, — говорилъ Деноленъ, — къ этому должны были насъ привести слишкомъ счастливые послѣдніе годы… Подумайте только о громадныхъ затраченныхъ капиталахъ, о желѣзныхъ дорогахъ, портахъ, каналахъ, о всей этой массѣ денегъ, зарытыхъ въ самыя безумныя предпріятія. Въ однихъ нашихъ мѣстахъ настроили столько сахарныхъ заводовъ, что можно подумать, будто свекловица выростала на поляхъ по три раза въ лѣто. Ну, конечно, деньги стали теперь рѣдкостью, и нужно ждать, покуда онѣ опять вернутся въ видѣ процента съ затраченныхъ милліоновъ. Отъ этого и запутались всѣ по горло, а дѣла остановились.

Геннебо не раздѣлялъ этого взгляда, но соглашался, что счастливые года испортили рабочаго.

— Когда я только подумаю, — говорилъ онъ, — что эти молодцы зарабатывали на нашихъ копяхъ до шести франковъ въ день, то есть ровно вдвое больше, чѣмъ они получаютъ теперь! Конечно, они жили тогда хорошо и пристрастились къ роскоши… Понятно, что теперь имъ тяжело возвращаться къ прежней умѣренной жизни.

— Господинъ Грегуаръ, — прервала его г-жа Геннебо, — возьмите, пожалуйста, еще форели… Не правда ли, что она недурна?

— Но скажите мнѣ, развѣ это наша вина? — продолжалъ директоръ. — Намъ тоже приходится тяжело, даже очень тяжело… Съ тѣхъ поръ, какъ заводы начали закрываться одинъ за другимъ, мы мечемся, какъ черти, не зная, куда сбывать уголь. Спроса крайне мало, и мы принуждены понижать цѣны… А рабочіе не хотятъ понять этого.

Наступило молчаніе. Лакей принесъ блюдо съ жареными куропатками, а горничная наливала въ стаканы гостей шамбертенъ.

— Въ Индіи голодъ, — заговорилъ вполголоса и какъ бы про себя Деноленъ. — Америка перестала брать у насъ желѣзо и чугунъ и нанесла жестокій ударъ нашимъ чугунно-литейнымъ заводамъ… Все идетъ какъ слѣдуетъ, но гдѣ-нибудь въ отдаленіи раздается ударъ — и весь свѣтъ колеблется отъ него… А имперія еще такъ гордилась этой промышленной горячкой!

Онъ принялся за крылышко куропатки.

— Хуже всего то, — заговорилъ снова Деноленъ, возвышая голосъ, — что, сбавляя цѣну продукта, нужно производить его въ большемъ количествѣ, иначе придется понизить заработную плату; и рабочій правъ, говоря, что онъ платитъ за убытки, за разбитые горшки.

Это откровенное признаніе вызвало цѣлый споръ. Дамы не интересовались имъ, къ тому же всѣ были заняты удовлетвореніемъ перваго голода. Въ комнату вошелъ лакей и, казалось, хотѣлъ что-то сказать, но остановился.

— Что такое? — спросилъ Геннебо. — Если есть депеши, дайте ихъ сюда… Я ожидаю отвѣтовъ на мои запросы.

— Нѣтъ, пришелъ господинъ Дансаэртъ… Но онъ боится помѣшать вамъ.

Директоръ извинился передъ гостями и велѣлъ позвать надсмотрщика. Дансаэртъ вошелъ и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ стола, между тѣмъ какъ всѣ присутствующіе повернулись, чтобы посмотрѣть на этого громаднаго запыхавшагося человѣка, который, какъ видно, очень торопился съ принесенными имъ извѣстіями. Онъ сказалъ, что въ селеніяхъ рабочихъ попрежнему все спокойно, но депутація — дѣло уже рѣшеное. Можетъ быть, она будетъ здѣсь черезъ нѣсколько минутъ.

— Хорошо, спасибо, — сказалъ Геннебо. — Помните, что вы должны докладывать мнѣ обо всемъ, утромъ и вечеромъ.

Когда Дансаэртъ вышелъ за дверь, смѣхъ и шутки возобновились. Набросились на салатъ, приготовленный à la rasse, говоря, что кто хочетъ имъ полакомиться, тотъ долженъ поторопиться. Но смѣху не было конца, когда, на просьбу Негреля подать ему хлѣба, горничная отвѣчала «сейчасъ» такимъ тихимъ голосомъ и съ такимъ ужасомъ, какъ будто за ея спиной уже стояла цѣлая толпа, пришедшая рѣзать и грабить.

— Вы еще можете говорить громко, — снисходительно сказала г-жа Геннебо. — Ихъ еще нѣтъ здѣсь.

Директору подали груду писемъ и депешъ, и, посмотрѣвъ ихъ, онъ выразилъ желаніе прочитать одно изъ писемъ вслухъ. Оно было отъ Пьеррона, который въ самыхъ почтительныхъ выраженіяхъ писалъ, что товарищи принудили его принять участіе въ стачкѣ и даже, несмотря на все его нежеланіе вмѣшиваться въ подобныя исторіи, заставили стать въ ряды депутатовъ, отправляемыхъ къ господину директору.

— Вотъ вамъ и свобода труда! воскликнулъ Геннебо.

Разговоръ снова зашелъ о стачкѣ, и директора спросили, что онъ думаетъ о ней.

— О, — отвѣчалъ онъ, — мы уже видали ихъ!.. Стачка продолжится недѣлю, много-много, если имъ удастся пролѣниться недѣли двѣ, какъ въ послѣдній разъ. Будутъ шляться по кабакамъ, а потомъ голодъ образумитъ ихъ, и всѣ возвратятся на копи.

Деноленъ покачалъ головой.

— Я не могу смотрѣть на дѣло такъ спокойно… На этотъ разъ стачка кажется лучше организованной… Нѣтъ ли у нихъ вспомогательной кассы?

— Есть; но въ ней едва наберется три тысячи франковъ… Далеко ли они уйдутъ съ этимъ?.. Я подозрѣваю, что ими руководить нѣкто Этьенъ. Онъ хорошій рабочій, и будетъ очень жаль, если придется прогнать его, какъ прогнали прежде знаменитаго Рассенёра, который и до сихъ поръ продолжаетъ заражать Ворё своимъ пивомъ и своими идеями… Во всякомъ случаѣ дней черезъ восемь на работу выйдетъ половина рабочихъ, а недѣли черезъ двѣ явятся и всѣ десять тысячъ.

Онъ говорилъ съ убѣжденіемъ, не рѣшаясь признаться даже самому себѣ, что въ глубинѣ его души гнѣздится страхъ, внушаемый спокойствіемъ рабочихъ и ихъ дисциплиной. Больше всего безпокоило его то, что правленіе, и безъ того уже относящееся къ нему въ послѣднее время не такъ хорошо, какъ прежде, можетъ придраться къ этой стачкѣ и свалить на него всю отвѣтственность за нее. Геннебо оставилъ салатъ, который положилъ себѣ на тарелку, и погрузился въ чтеніе полученныхъ изъ Парижа отвѣтныхъ телеграммъ, взвѣшивая каждое ихъ слово. Гости извиняли эту невѣжливость хозяина, такъ какъ завтракъ все больше принималъ видъ закуски на боевомъ полѣ, въ ожиданіи первыхъ выстрѣловъ.

Дамы тоже заговорили о рабочихъ. Г-жа Грегуаръ первая разжалобилась надъ этими бѣдными людьми, которымъ придется страдать отъ голода, а Сесиль уже готовилась мысленно устраивать отъ времени до времени благотворительныя прогулки и раздавать порціи хлѣба и мяса. Но г-жа Геннебо удивлялась, слыша, что говорятъ о нищетѣ углекоповъ въ Монсу. Да развѣ они не вполнѣ счастливые люди? Компанія даетъ имъ помѣщенія, топливо, лечить ихъ на своей счетъ!.. Вполнѣ равнодушная въ «этому стаду», она знала о немъ только то, что затвердила для своихъ парижскихъ гостей, которымъ показывала жилища углекоповъ, и этотъ затверженный наизусть урокъ ей приходилось повторять такъ часто, что, наконецъ, она сама повѣрила тому, что рабочіе благоденствуютъ, и возмущалась теперь ихъ неблагодарностью.

Негрель продолжалъ въ это время пугать господина Грегуара. Сесиль нравилась Полю, и онъ не прочь былъ жениться на ней, чтобы доставить удовольствіе теткѣ, но самъ по себѣ онъ относился къ этой женитьбѣ совершенно спокойно, какъ человѣкъ опытный и уже переставшій увлекаться чѣмъ бы то ни было. Негрель считалъ себя республиканцемъ, что не мѣшало ему держать рабочихъ въ ежевыхъ рукавицахъ и очень остроумно подсмѣиваться надъ ними въ дамскомъ обществѣ.

— Я не раздѣляю оптимизма дяди, — говорилъ онъ, — и боюсь, что будутъ серьезные безпорядки… Поэтому я совѣтовалъ бы вамъ, господинъ Грегуаръ, хорошенько укрѣпить Піолеву. Они могутъ разграбить ее.

Именно въ этотъ самый моментъ Грегуаръ, съ обычной улыбкой на своемъ добромъ лицѣ, говорилъ онь углекопахъ еще съ большею отеческою заботливостью, чѣмъ его жена.

— Разграбить?.. Меня? — вскричалъ онъ, пораженный. — Что они могутъ имѣть противъ меня?

— Вѣдь вы одинъ изъ акціонеровъ копей Монсу?.. Вы ничего не дѣлаете и живете чужимъ трудомъ. Наконецъ, вы представитель позорнаго капитала, и этого для нихъ вполнѣ достаточно… Повѣрьте, если революція восторжествуетъ, то она отберетъ ваши деньги, какъ краденыя.

Грегуаръ вдругъ вышелъ изъ того дѣтскаго спокойствія, въ которомъ пребывалъ, какъ въ сладкомъ снѣ.

— Мои деньги — краденыя! — пролепеталъ онъ. — Развѣ мой прадѣдъ не трудомъ добылъ ту сумму, на которую взялъ долю въ копяхъ?.. Развѣ мы не рисковали этими деньгами, вложивъ ихъ въ не особенно вѣрное предпріятіе?.. Развѣ я теперь трачу на что-нибудь дурное мои доходы?

Госпожа Геннебо встревожилась, видя, что мать и дочь Грегуары поблѣднѣли отъ испуга, и поспѣшила вмѣшаться въ разговоръ.

— Любезнѣйшій господинъ Грегуаръ, развѣ вы не видите, что Поль шутить?..

Но Грегуаръ совсѣмъ вышелъ изъ себя. Лакей подавалъ въ это время блюдо раковъ, и владѣлецъ Піолены взялъ совершенно машинально три штуки и принялся грызть зубами клешни.

— Я не спорю, есть и между акціонерами недостойные люди. Мнѣ разсказывали, напримѣръ, о нѣкоторыхъ министрахъ, получившихъ акціи Монсу въ награду за услуги, оказанныя ими компаніи… Или этотъ знатный вельможа, фамилію котораго я не буду называть, — этотъ герцогъ, одинъ изъ нашихъ акціонеровъ… Вся жизнь его состоитъ изъ однихъ скандаловъ, онъ швыряетъ милліоны за окно, растрачиваетъ ихъ на женщинъ, на кутежи, на неслыханную роскошь… Но мы… мы живемъ скромно, какъ честные люди, не стремимся къ наживѣ, тратимъ только то, что получаемъ, дѣлимся при этомъ съ неимущими!.. Полноте! Если ваши рабочіе стащатъ у насъ хоть одну булавку, то они будутъ послѣ этого просто разбойники!

Негрель, забавлявшійся гнѣвомъ Грегуара, постарался, однако же, успокоить его. Тарелки гостей все еще были наполнены раками, и только и слышалось хрустѣнье ихъ шкурокъ. Разговоръ коснулся политики. Все еще взволнованный, господинъ Грегуаръ, несмотря ни на что, продолжалъ высказывать, либеральные взгляды и сожалѣлъ о Луи-Филиппѣ; между тѣмъ какъ Деноленъ стоялъ за сильное правительство и говорилъ, что императоръ катится внізъ, въ пропасть, по милости сдѣланныхъ имъ прискорбныхъ уступокъ.

— Припомните 89 годъ, — говорилъ онъ. — Революцію вызвало дворянство своими послабленіями, своей погоней за модными философскими ученіями… А теперь буржуазія разыгрываетъ ту же глупую роль. Она либеральничаетъ, проникнута страстью къ разрушенію, льститъ народу… Да, да, вы навастриваете зубы чудовища, чтобы оно насъ растерзало. И растерзаетъ, будьте спокойны!

Дамы заставили Денолена замолчатъ и, чтобы перемѣнить разговоръ, спросили, что подѣлываютъ его дочери. Люси въ Маршьенѣ практикуется въ пѣніи вмѣстѣ съ одной подругой; Жанна начала рисовать голову старика-нищаго… Но онъ давалъ эти отвѣты разсѣянно, не сводя глазъ съ директора, погруженнаго въ чтеніе депешъ и забытаго своими гостями. На этихъ тоненькихъ листкахъ бумаги высказывалъ свое рѣшеніе Парижъ, въ нихъ заключалось распоряженіе властныхъ людей, отъ которыхъ зависѣло дать то или другое направленіе стачкѣ. Деноленъ невольно возвратился опять къ тревожившему его дѣлу.

— Что же вы, наконецъ, думаете дѣлать? — вдругъ спросилъ онъ.

Геннебо вздрогнулъ, потомъ отвѣчалъ неопредѣленно:

— Посмотримъ…

— Конечно, вы сильны и можете ждать, — сказалъ Деноленъ, какъ бы разсуждая вслухъ. — А я пропаду, если стачка коснется Вандама. Я устроилъ заново Жанъ Баръ… у меня однѣ эти копи, и мнѣ возможно существовать только при безостановочной работѣ. Да, мое дѣло скверно, увѣряю васъ!

Это невольное признаніе поразило Геннебо. Онъ слушалъ и въ немъ уже зрѣла мысль, что если стачка затянется и приметъ дурной оборотъ, то почему бы не воспользоваться ею и не довести сосѣда до окончательнаго разоренія? Тогда можно было бы пріобрѣсти его копи за безцѣнокъ. Въ этомъ представлялось самое вѣрное средство снова заслужить расположеніе членовъ прав' ленія, которые уже столько лѣтъ мечтаютъ о пріобрѣтеніи Вандама.

— Если Жанъ-Баръ такъ стѣсняетъ васъ, — сказалъ онъ смѣясь, — то отчего вы не отдадите его намъ?

Но Деноленъ уже раскаивался въ вырвавшихся у него словахъ.

— Ни за что, пока я живъ! — вскричалъ онъ.

Это гнѣвное восклицаніе разсмѣшило присутствующихъ, а когда на столъ поданъ былъ дессерть, о стачкѣ забыли, наконецъ совсѣмъ. Пирожное изъ яблоковъ нашли очень вкуснымъ. Цамы обсуждали рецептъ для приготовленія ананаса, который тоже нашли превосходнымъ. Поданные на столъ фрукты, виноградъ и груши, завершили этотъ роскошный завтракъ. Присутствовавшіе совсѣмъ разнѣжились и говорили всѣ за-разъ, между тѣмъ какъ лакей разливалъ по стаканамъ рейнвейнъ, замѣнявшій шампанское, которое находили здѣсь слишкомъ вульгарнымъ.

Шансы Поля получить руку Сесили, безъ сомнѣнія, тоже очень увеличились во время этого дессерта, такъ сблизившаго всѣхъ присутствующихъ. Тетка безпрестанно напоминала ему взглядами о Грегуарахъ, и молодой человѣкъ постарался быть какъ можно любезнѣе съ ними и завоевывалъ мало-по-малу ихъ расположеніе. Геннебо замѣтилъ, какъ хорошо знакомъ женѣ и племяннику нѣмой языкъ взглядовъ, и ему вдругъ показалось, что между ними есть какая-то особенная близость, — въ немъ проснулось прежнее чудовищное подозрѣніе. но онъ опять подумалъ объ этой женитьбѣ племянника, подготовлявшейся на его глазахъ, и успокоился.

Ипполитъ подавалъ кофе, какъ вдругъ въ комнату вбѣжала испуганная горничная. — Они уже здѣсь! — воскликнула она.

Это пришли депутаты отъ рабочихъ. Слышно было хлопанье дверей и присутствующимъ казалось, будто изъ сосѣднихъ комнатъ несся какой-то ужасъ, охватывавшій всѣхъ.

— Проводите ихъ въ салонъ, — сказалъ Геннебо.

Сидѣвшее за столомъ общество переглянулось съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. Глубокое молчаніе воцарилось въ комнатѣ. Потомъ гости попробовали было возвратиться въ прежнимъ шуткамъ, — дѣлали видъ, что прячутъ въ карманы кусочки сахара, и поговаривали о томъ, чтобы спрятать и приборы. Но директоръ оставался серьезнымъ, и смѣхъ скоро смолкъ, громкій говоръ превратился въ шопотъ, между тѣмъ какъ тяжелые шаги депутатовъ уже раздавались по ковру сосѣдняго салона.

— Надѣюсь, что вы допьете вашъ кофе, — сказала, понизивъ голосъ, г-жа Геннебо мужу.

— Разумѣется, — отвѣчалъ тотъ. — Они могутъ подождать.

Онъ былъ взволнованъ и прислушивался къ шуму шаговъ въ сосѣдней комнатѣ, стараясь показать, что занять только своимъ кофе.

Поль и Сесиль встали изъ-за стола, и Негрель предложилъ дѣвушкѣ посмотрѣть въ замочную скважину двери. Оба подавляли свой смѣхъ и говорили шопотомъ.

— Ну, что, видите ли вы ихъ?

— Да… Вотъ стоитъ толстякъ, а позади его два маленькихъ человѣка.

— Очень они страшны?

— Нѣтъ, они совсѣмъ приличны на видъ.

Господинъ Геннебо порывисто всталъ со стула, сказавъ, что кофе слишкомъ горячъ и онъ допьетъ его потомъ. Подойдя къ двери, онъ приложилъ палецъ къ губамъ, совѣтуя обществу вести себя благоразумно. Всѣ снова усѣлись по мѣстамъ и сидѣли безмолвно, боясь пошевелиться и прислушиваясь съ безпокойствомъ къ слышавшимся за дверью грубымъ голосамъ рабочихъ.

II.

Въ воскресенье, наканунѣ стачки, нѣсколько человѣкъ углекоповъ, въ томъ числѣ и Этьенъ, собрались у Рассенёра и избрали изъ своей среды депутатовъ, которые должны были отправиться завтра къ директору. Когда, вечеромъ, Магё узнала, что ея мужъ тоже попалъ въ число депутатовъ, она пришла въ отчаяніе и безпрестанно спрашивала его, неужели онъ хочетъ, чтобы ихъ всѣхъ вышвырнули на улицу. Магё самому было очень непріятно, что его выбрали, и онъ находился въ самомъ скверномъ расположеніи духа, преслѣдуемый тревожными мыслями о послѣдствіяхъ всей этой исторіи. Дѣйствительно, компанія поступила съ ними несправедливо, она довела ихъ до крайности, до нищеты; но, несмотря на это, когда пришла минута дѣйствовать, обоихъ ихъ, и мужа и жену, охватилъ страхъ, тотъ страхъ, который постоянно таится въ душѣ людей, не знающихъ, чѣмъ они будутъ существовать завтра, и поэтому всегда склонныхъ скорѣе покориться и еще ниже согнуть спину, чѣмъ пойти на рискъ. Однако же, Магё, обыкновенно привыкшій полагаться на мнѣніе своей жены, какъ очень разсудительной женщины, да и на этотъ разъ вполнѣ раздѣлявшій въ глубинѣ души ея опасенія, все-таки кончилъ тѣмъ, что разсердился на нее.

— Оставь меня въ покоѣ! — сказалъ онъ, ложась спать и поворачиваясь къ женѣ спиной. — Хорошее ли это дѣло — отставать отъ товарищей!.. Я исполняю свой долгъ.

Магё тоже улеглась, и ни мужъ, ни жена долго не говорили ни слова. Наконецъ, послѣ продолжительнаго молчанія, она сказала:

— Ты правъ; иди. Только, бѣдный мой старина, мы пропали!

Въ понедѣльникъ завтракали въ двѣнадцать часовъ, такъ какъ въ часъ депутаты должны были собраться у Рассенёра, чтобы идти затѣмъ всѣмъ вмѣстѣ къ господину Геннебо. За завтракомъ былъ только одинъ картофель. Масла оставалось такъ немного, что до него никто и не дотрогивался, оставляя его для тартинокъ на ужинъ.

— Знаешь ли, мы разсчитываемъ на тебя, что ты первый заговоришь съ директоромъ^ объяснишь ему наши условія, — вдругъ сказалъ Этьенъ, обращаясь къ Магё.

Магё былъ пораженъ этими словами и отъ волненія не могъ ничего отвѣчать.

— Нѣтъ, это ужь слишкомъ! — вскричала его жена. — Я не прочь отъ того, чтобы онъ шелъ съ вами, но ни за что не позволю ему становиться у васъ во главѣ… Развѣ нельзя выбрать кого-нибудь другого?..

Тогда Этьенъ заговорилъ со своимъ обычнымъ, увлекательнымъ краснорѣчіемъ. Магё самый лучшій рабочій на копяхъ; его любятъ и уважаютъ болѣе, чѣмъ кого бы то ни было изъ углекоповъ; его знаютъ за человѣка благоразумнаго… Понятно, что ихъ требованія получать гораздо болѣе вѣса, когда они будутъ высказаны такимъ человѣкомъ. Сначала остановились было на томъ, что говорить будетъ онъ, Этьенъ, но затѣмъ передумали, такъ какъ къ словамъ его, человѣка пришлаго въ Монсу, отнесутся, конечно, совсѣмъ не съ такимъ вниманіемъ, какъ къ словамъ здѣшняго старожила. Наконецъ, товарищи ввѣряютъ свои интересы болѣе достойному, и этотъ избранникъ не можетъ отказываться отъ даваемыхъ ему полномочій, потому что это будетъ уже подло…

Магё съ отчаяніемъ махнула рукою.

— Иди, иди, старина, умирай за другихъ… Я не удерживаю болѣе тебя!..

— Да я никогда не сумѣю говорить, — пробормоталъ Магё. — Я наговорю глупостей.

Этьенъ, довольный тѣмъ, что добился согласія Магё, потрепалъ его по плечу.

— Ты скажешь то, что чувствуешь, и выйдетъ очень хорошая рѣчь.

Старикъ Боньморъ, ногамъ котораго становилось лучше, слушалъ и покачивалъ головою, молча, такъ какъ ротъ у него былъ набитъ картофелемъ. Въ комнатѣ наступила тишина. Занятыя ѣдой, дѣти вели себя очень скромно. Наконецъ, прожевавъ картофель, старикъ медленно проговорилъ:

— Говори, что хочешь, а все-таки выйдетъ такъ, какъ будто бы ты ровно ничего не сказалъ… Э, я ужь видалъ ихъ, эти исторіи!.. Сорокъ лѣтъ тому назадъ насъ прогнали отъ дверей директора, да еще не просто, а сабельными ударами… Нынче, можетъ быть, васъ и примутъ тамъ, но вы добьетесь отъ нихъ столько же, сколько можете добиться вотъ отъ этой стѣны… Они сильны своими деньгами и насмѣются надъ вами…

Воцарилось молчаніе. Магё и Этьенъ оставили своихъ домашнихъ, угрюмо сидѣвшихъ передъ пустыни тарелками, и вышли изъ дому. Къ нимъ присоединились Пьерронъ и Левакъ, и всѣ четверо отправились къ Рассенёру, куда уже начали сходиться маленькими группами другіе депутаты изъ сосѣднихъ селеній. Когда, наконецъ, собрались всѣ двадцать человѣкъ, уполномоченныхъ рабочими, тогда они сговорились въ томъ, чего требовать отъ компаніи копей, и затѣмъ двинулись въ Монсу. Рѣзкій сѣверо-восточный вѣтеръ проносился по дорогѣ. Пробило два часа, когда депутаты подошли къ дому директора.

Сначала лакей велѣлъ имъ подождать и захлопнулъ передъ ними входную дверь. Потомъ онъ отперъ ее, проводилъ ихъ въ салонъ и раскрылъ опущенныя на окна тяжелыя драпировки. Свѣтъ, какъ будто просѣивавшійся сквозь кружевныя занавѣски, наполнилъ комнату, и, оставшись въ ней одни, углекопы, всѣ принарядившіеся, съ суконномъ платьѣ, съ гладко выбритыми бородами, почувствовали себя очень неловко и не осмѣливались присѣстъ на стулья. Они вертѣли въ рукахъ свои фуражки и искоса посматривали на обстановку салона, въ которомъ мода на древности соединила вмѣстѣ самыя разнообразныя вещи всевозможныхъ стилей: кресла временъ Генриха II, стулья эпохи Людовика XV, итальянскій шкапчикъ шестого столѣтія, переднюю часть древняго жертвенника, украшавшую теперь наличникъ камина, оторочку старинныхъ церковныхъ одеждъ, которою здѣсь обшиты были портьеры… Этотъ блескъ золота, эти шелковыя, побурѣвшія отъ времени, ткани, вся эта пышность, напоминавшая скорѣе церковь, чѣмъ обыкновенное человѣческое жилище, и смущали рабочихъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ внушали имъ какое-то невольное почтительное чувство. Восточные ковры, разостланные по полу, казалось, спутывали имъ ноги; но больше всего удручала депутатовъ невыносимая жара, сразу охватившая ихъ, какъ только они вошли сюда, еще съ оледенѣвшими отъ вѣтра лицами. Прошло минуть пять. Рабочимъ становилось все болѣе и болѣе неловко въ этомъ роскошномъ, затворенномъ со всѣхъ сторонъ салонѣ.

Наконецъ вошелъ Геннебо. Сюртукъ его былъ застегнутъ на-глухо, по военному, на груди виднѣлся маленькій орденскій бантикъ.

— Вотъ и вы! — заговорилъ онъ, входя въ комнату. — Вы, кажется, вздумали бунтовать!…

Но онъ тотчасъ же сдержалъ себя и холодно-вѣжливо прибавилъ:

— Садитесь, я не прочь поговорить съ вами.

Углекопы оглянулись назадъ, ища взглядами стульевъ. Нѣкоторые рѣшились сѣсть, другіе побоялись прикоснуться къ этимъ шелковымъ расшитымъ тканямъ, которыми была обита мебель, и предпочли стоять.

Геннебо, откативши свое кресло къ камину, окинулъ взглядомъ депутатовъ, мысленно пересчитывая ихъ и въ то же время стараясь припомнить ихъ лица и имена. Онъ узналъ Пьеррона, спрятавшагося въ самыхъ заднихъ рядахъ, и затѣмъ глаза его остановились на Этьенѣ, сидѣвшемъ какъ разъ напротивъ директора.

— Посмотримъ, что такое вы мнѣ скажете, — проговорилъ Геннебо.

Онъ ожидалъ, что первымъ заговоритъ Этьенъ, и до того удивился, когда изъ толпы выдвинулся Магё, что даже не могъ удержаться и воскликнулъ:

— Какъ, это вы… самый лучшій работникъ, отличавшійся всегда благоразуміемъ… вы, котораго отецъ и дѣдъ и вся семья работали на копяхъ съ самаго ихъ открытія, съ тѣхъ поръ какъ тамъ ударили въ первый разъ киркою!.. Ахъ, это очень дурно!.. Мнѣ больно видѣть васъ во главѣ недовольныхъ…

Опустивъ глаза въ землю, Магё дожидался, пока замолчитъ директоръ, а затѣмъ началъ говорить, сначала глухо и запинаясь:

— Господинъ директоръ, товарищи именно потому и выбрали меня, что я человѣкъ разсудительный и меня ни въ чемъ нельзя упрекнуть. Это должно служить вамъ доказательствомъ, что мы не буяны и не какіе-нибудь сорванцы, ищущіе только смутъ и безпорядковъ. Мы хотимъ одной справедливости… Мы измучились отъ постоянной жизни впроголодь, и намъ кажется, что пришло время устроиться такъ, чтобы намъ, по крайней мѣрѣ, хватало на каждый день хлѣба.

Голосъ его сдѣлался тверже. Онъ поднялъ голову и сталъ смотрѣть прямо на директора.

— Вы сами очень хорошо знаете, что мы не можемъ согласиться на новый порядокъ разсчета… Насъ обвиняютъ въ томъ, что мы плохо крѣпимъ галереи. Это правда, мы не дѣлаемъ эту работу такъ, какъ слѣдовало бы дѣлать. Но если мы будемъ посвящать ей больше времени, то нашъ заработокъ значительно сократится; а такъ какъ мы и теперь не можемъ заработать себѣ на хлѣбъ, то тогда придетъ ужь всему конецъ, и голодъ смететъ вашихъ рабочихъ со свѣта, какъ метлой. Платите намъ дороже, и мы будемъ лучше крѣпить галереи. Теперь мы лишь о томъ и заботимся, какъ бы побольше добыть угля, потому что только эта работа даетъ намъ деньги, а если вы прибавите намъ плату, то тогда мы будемъ въ состояніи удѣлять больше времени на крѣпленіе. Другого исхода не можетъ быть: если хотите, чтобы работа была сдѣлана хорошо, то и заплатите за нее, что слѣдуетъ… А вы, вмѣсто этого, что придумали?… Вы придумали, видите ли, такую штуку, съ которой наши головы никакъ не могутъ помириться… Вы сбавляете плату съ телѣжки угля и утверждаете, что вполнѣ вознаградите насъ за эту сбавку особой платой за крѣпленіе галерей. Если бы даже это и было вѣрно, то мы все-таки оказывались бы обсчитанными на все то лишнее время, которое намъ приходилось бы затрачивать на хорошее крѣпленіе… Но что насъ выводитъ изъ себя, такъ это то, что разсчетъ вашъ невѣренъ: компанія ничѣмъ не вознаграждаетъ насъ за эту сбавку, а просто на-просто отнимаетъ у насъ по два сантима съ каждой телѣжки угля и кладетъ ихъ себѣ въ карманъ. Вотъ что!..

— Да, да, это правда! — поддержали его другіе депутаты, когда г-нъ Геннебо сдѣлалъ рѣзкое движеніе, какъ бы намѣреваясь прервать эту рѣчь.

Но Магё и самъ не далъ говорить директору. Теперь забойщикъ разошелся, и слова выливались у него сами собою, такъ что по временамъ онъ съ удивленіемъ прислушивался къ звукамъ своего собственнаго голоса и ему казалось, что это говоритъ не онъ, а кто-то другой. Все, что накопилось у него въ глубинѣ души и таилось въ ней, иногда даже забываемое имъ самимъ, все это припомнилось теперь и было высказано. Онъ говорилъ о нищетѣ рабочихъ, объ ихъ тяжеломъ трудѣ, о жизни, похожей скорѣе на жизнь животныхъ, о женахъ и дѣтяхъ, встрѣчающихъ ихъ дома криками: «хлѣба!..» Онъ упомянулъ о положеніи дѣлъ въ самое послѣднее время, о безпрестанныхъ штрафахъ, о частыхъ пріостановкахъ работъ, о жалкомъ заработкѣ, который приходилось приносить домой даже самому исправному рабочему, о слезахъ женъ и дѣтей… Развѣ, въ самомъ дѣлѣ, хотятъ переморить голодомъ всѣхъ рабочихъ?..

— Вотъ почему, господинъ директоръ, — закончилъ Магё, — мы и пришли сказать вамъ, что умирать, такъ умирать. Но мы предпочитаемъ умереть, ничего не дѣлая: по крайней мѣрѣ, не будемъ уставать отъ работы… Мы бросили работу и не примемся за нее до тѣхъ поръ, пока компанія не приметъ нашихъ условій. Она хочетъ сбавить плату съ телѣжки угля и платить за крѣпленіе особо, а мы хотимъ, чтобы разсчетъ производился по старому, и чтобы, кромѣ того, намъ повысили плату на пять сантимовъ съ каждой телѣжки… Теперь отъ васъ зависитъ покончить дѣло, если вы стоите за справедливость и трудъ.

Изъ толпы углекоповъ раздались голоса:

— Это вѣрно!.. Онъ сказалъ то, что думаемъ мы всѣ!.. Мы не просимъ ничего, кромѣ справедливости!

Другіе рабочіе молча ковали головами, очевидно, вполнѣ одобряя все сказанное Магё. Они совсѣмъ забыли теперь объ этой роскошной комнатѣ съ ея древностями, ея позолотой, ея золотымъ шитьемъ на портьерахъ, не чувствовали больше подъ ногами пушистаго ковра и топтали его своею тяжелою обувью.

— Дайте же мнѣ сказать хоть слово! — вскричалъ, наконецъ, Геннебо, начинавшій сердиться. — Прежде всего это неправда, что при новой системѣ разсчета, компанія удерживаетъ по два сантима съ телѣжки… Посчитаемъ, если хотите…

Начался безпорядочный споръ. Чтобы какъ-нибудь разъединить рабочихъ, директоръ вызвалъ было Пьеррона, но тотъ что-то пробормоталъ и спрятался за спинами товарищей. Левакъ, напротивъ, выступалъ среди самыхъ задорныхъ крикуновъ и еще больше запутывалъ дѣло, разсуждая о такихъ вещахъ, которыя были не совсѣмъ ясны для него самого. Громкіе голоса депутатовъ глухо звучали въ этой задрапированной и жаркой комнатѣ.

— Если вы будете говорить всѣ за-разъ, то мы никогда не столкуемся! — сказалъ, наконецъ, Геннебо.

Онъ снова овладѣлъ собой и говорилъ безъ колкостей, съ строгой вѣжливостью, войдя въ роль простого управляющаго, который получилъ извѣстныя приказанія свыше и долженъ добиться, чтобы они были исполнены. Съ самаго начала онъ не переставалъ наблюдать за Этьеномъ и старался вовлечь его въ разговоръ, но молодой человѣкъ упорно молчалъ. Наконецъ, оставивъ споръ о двухъ сантимахъ, Геннебо поставилъ вопросъ гораздо шире.

— Нѣтъ, сознайтесь лучше, что вы дѣйствуете подъ вліяніемъ самыхъ гнусныхъ внушеній. Это зараза, которая носится теперь среди всѣхъ рабочихъ, и поражаетъ даже самыхъ лучшихъ изъ нихъ… О, мнѣ не нужно никакихъ признаній, я и безъ нихъ очень хорошо вижу, насколько испортили васъ, прежде такихъ спокойныхъ!.. Не правда ли, вамъ наобѣщали больше масла, чѣмъ хлѣба, вамъ сказали, что пришла ваша очередь сдѣлаться хозяевами?.. Наконецъ, васъ вербуютъ въ этотъ знаменитый международный союзъ рабочихъ, въ эту армію разбойниковъ, мечтающихъ о разрушеніи нынѣшняго общественнаго строя…

Тогда Этьенъ прервалъ его:

— Вы ошибаетесь, господинъ директоръ, ни одинъ изъ углекоповъ Монсу не вступалъ еще въ этотъ союзъ… Но если ихъ вынудятъ, то къ нему примкнуть рабочіе со всѣхъ копей… Это зависитъ теперь отъ компаніи…

Съ этого момента борьба продолжалась только между господиномъ Геннебо и Этьеномъ, какъ будто бы въ комнатѣ совсѣмъ и не было другихъ рабочихъ.

— Компанія — это провидѣніе для ея рабочихъ, и вы напрасно угрожаете ей, — говорилъ директоръ. — Въ этомъ году она затратила триста тысячъ франковъ на постройку домовъ для углекоповъ и получаетъ на этотъ капиталъ не болѣе двухъ процентовъ… Я не говорю уже ни о пенсіяхъ, выдаваемыхъ ею, ни о даровомъ топливѣ, ни о безплатныхъ медикаментахъ… Вы кажетесь человѣкомъ умнымъ, сумѣли въ короткое время сдѣлаться у насъ однимъ изъ самыхъ искусныхъ рабочихъ, — и было бы гораздо лучше для васъ, если бы вы распространяли среди товарищей вотъ эти, только-что высказанныя мною истины, а не губили себя сообщничествомъ съ человѣкомъ, пользующимся самой дурной репутаціей. Да, я говорю о Рассенёрѣ, котораго мы вынуждены были прогнать, чтобы предохранить копи отъ соціалистической заразы. Васъ постоянно видятъ въ его кабакѣ, и, конечно, это онъ надоумилъ васъ устроитъ вспомогательную кассу. Компанія охотно допустила бы эту кассу, если бы она дѣйствительно предназначалась только для помѣщенія вашихъ сбереженій; но вѣдь мы не можемъ не видѣть, что она является въ вашихъ рукахъ орудіемъ противъ насъ, представляетъ собою фондъ на военные расходы. Поэтому я долженъ сказать, что компанія желаетъ контролировать дѣйствія этой кассы.

Этьенъ не прерывалъ директора и, молча, съ нервно подергивавшимися губами, слушалъ его, смотря ему прямо въ глаза. При послѣднихъ словахъ онъ улыбнулся и просто отвѣчалъ:

— Такимъ образомъ оказывается еще одно требованіе со стороны компаніи, о которомъ господинъ директоръ не предупредилъ насъ… Намъ же, къ несчастью, хотѣлось бы, чтобы компанія поменьше занималась нашими личными дѣлами и, вмѣсто того, чтобы брать на себя роль Провидѣнія, просто поступала бы по справедливости, отдавая намъ то, что слѣдуетъ, и не присвоивая себѣ нашихъ денегъ. Развѣ это честно, что она при каждомъ промышленномъ кризисѣ моритъ голодомъ своихъ рабочихъ, чтобы сохранить акціонерамъ ихъ обычный дивидендъ?.. Г-нъ директоръ можетъ говорить, что ему угодно, но новая система разсчета все-таки остается замаскированной сбавкой заработной платы, а это-то именно и возмущаетъ насъ, потому что если компанія вынуждена сокращать свои расходы, то она очень дурно дѣлаетъ, заставляя платиться за это однихъ только рабочихъ…

— А, вотъ мы и договорились! — вскричалъ Геннебо. — Я именно ожидалъ обвиненія въ томъ, что мы моримъ голодомъ народъ, а сами питаемся его кровью!.. Можно ли говорить такія глупости, когда вы должны же знать, какому громадному риску подвергаются капиталы, вложенные въ какое-нибудь торговое дѣло, хотя бы въ тѣ же каменноугольныя копи… Вполнѣ устроенныя копи стоютъ нынче отъ полутора до двухъ милліоновъ франковъ, и сколько надо употребить труда, чтобы этотъ огромный затраченный капиталъ приносилъ хоть небольшіе проценты!.. Почти половина каменноугольныхъ компаній во Франціи обанкротилась… Къ тому же, это просто нелѣпо обвинять въ жестокости компанію, которой удалось устоять во время кризиса: если страдаютъ ея рабочіе, то страдаетъ и она сама. Или вы думаете, что компанія ничего не потеряла отъ этого промышленнаго кризиса? Наконецъ, развѣ заработная плата зависитъ отъ ея усмотрѣнія? Надъ нею тяготѣетъ конкурренція, и если компанія не хочетъ разориться, то поневолѣ должна понижать цѣну… Вамъ слѣдовало бы жаловаться не на компанію, а на общее положеніе дѣлъ, но вы ничего не хотите ни слушать, ни понимать!..

— Нѣтъ, мы понимаемъ, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, — мы очень хорошо понимаемъ, что наше положеніе не улучшится, пока дѣла будутъ идти такъ, какъ они идутъ теперь. Именно поэтому-то рабочіе и хотятъ, не сегодня, такъ завтра, кончить тѣмъ, чтобы устроитъ эти дѣла иначе.

Этотъ скромный по формѣ отвѣть былъ произнесенъ вполголоса, но съ такимъ убѣжденіемъ, что походилъ на угрозу. Наступила глубокая тишина. Однимъ изъ депутатовъ стаю вдругъ неловко и даже немного страшно, другимъ же, плохо понявшимъ смыслъ словъ Этьена, показалось, будто онъ намекаетъ на то, что и рабочіе имѣютъ право хоть на частицу окружающаго ихъ благосостоянія, и они снова начали посматривать искоса на теплые ковры, на комфортабельную мебель, на всѣ эти роскошныя бездѣлушки, каждой изъ которыхъ было бы совершенно достаточно, чтобы прокормить ихъ цѣлый мѣсяцъ.

Сидѣвшій задумчиво директоръ, наконецъ, всталъ со своего кресла, чтобы отпустить депутатовъ. Они тоже поднялись со своихъ мѣстъ. Этьенъ легонько толкнулъ локтемъ Магё, и тотъ заговорилъ опять, но уже вяло и неловко:

— Стало быть, вы, г-нъ директоръ, ничего болѣе намъ не скажете? Мы можемъ передать товарищамъ, что вы отвергаете наши условія…

— Я ничего не отвергаю, старина! — вскричалъ Геннебо. — Я такой же наемникъ, какъ и вы, и власти въ этихъ дѣлахъ у меня столько же, сколько у самаго послѣдняго изъ мальчишекъ, рабо тающихъ на копяхъ. Мнѣ даютъ приказанія, и обязанность моя состоитъ въ томъ, чтобы эти приказанія были исполнены какъ слѣдуетъ. Мнѣ казалось, что я долженъ былъ высказать то, что я высказалъ вамъ, а рѣшеніе дѣла зависитъ не отъ меня. Вы поставили мнѣ ваши условія, — я сообщу ихъ правленію, и когда получу оттуда отвѣтъ, то передамъ его вамъ…

Онъ опять вошелъ въ роль простого исполнителя чужой воли и держалъ себя холодно-вѣжливо, очевидно, не располагая вдаваться въ дальнѣйшія объясненія. Углекопы, съ своей стороны, смотрѣли на него теперь подозрительно и спрашивали самихъ себя, что это за человѣкъ, какая выгода ему такъ врать и что такое онъ надѣется выиграть, становясь между ними и настоящими хозяевами?.. Называетъ себя такимъ же наемникомъ, какъ они, а между тѣмъ живетъ такъ богато!.. Интриганъ, по всей вѣроятности…

Этьенъ рискнулъ сдѣлать еще одно замѣчаніе:

— Это очень прискорбно, г-нъ директоръ, что мы не можемъ высказать нашихъ требованій прямо, кому слѣдуетъ. Мы сами объяснили бы наше дѣло гораздо лучше, а отъ васъ легко могутъ ускользнуть такія обстоятельства, которыя много говорятъ въ нашу пользу… Если бы мы только знали, куда надо обратиться!..

Геннебо нисколько не разсердился на это замѣчаніе; онъ даже улыбнулся.

— Ну, конечно, дѣло осложняется еще больше, если вы не довѣряете мнѣ… обратиться надо туда…

Депутаты смотрѣли на его руку, которою онъ неопредѣленно указывалъ куда-то въ окно салона. Куда же это надо обратиться?.. По всей вѣроятности, въ Парижъ… Но все-таки они не знали, куда именно, и въ ихъ воображеніи смутно представлялась какая-то страшно отдаленная, таинственная страна, и въ ней скинія, въ которой возсѣдаетъ на тронѣ невѣдомое имъ божество. Никогда не видали они этого божества и только чувствовали его, ощущали его силу, тяготѣвшую издалека надъ десятью тысячами душъ рабочихъ Монсу. И когда директоръ разговаривалъ съ ними, то ясно, что та же сила таилась за нимъ и диктовала ему слова.

Уныніе овладѣло рабочими; даже Этьенъ не счелъ возможнымъ продолжать разговоръ и показалъ жестомъ товарищамъ, что теперь самое лучшее будетъ уйти. Геннебо дружески похлопывалъ Магё по плечу, разспрашивая его о состояніи здоровья Жанлина.

— Вотъ вамъ наглядный, тяжелый урокъ, — говорилъ директоръ, — а вы еще возстаете противъ того, что васъ принуждаютъ крѣпить галереи какъ слѣдуетъ… Подумайте хорошенько, и тогда вы сами поймете, что стачка будетъ бѣдствіемъ для всѣхъ. Черезъ недѣлю вы начнете умирать съ голода, что тогда будетъ?.. Нѣтъ, я разсчитываю на ваше благоразуміе и убѣжденъ, что не позже понедѣльника вы приметесь опять за работу.

Рабочіе выходили изъ салона, топоча, какъ стадо, согнувъ спины, и не проронили ни слова въ отвѣтъ на заключительную фразу директора, такъ увѣреннаго въ ихъ покорности. Провожавшій ихъ Геннебо мысленно подвелъ итогъ своему объясненію съ депутатами: съ одной стороны, компанія намѣрена удержать новую систему разсчета, а съ другой — рабочіе не соглашаются на нее и, кромѣ того, требуютъ еще увеличенія заработной платы на пять сантимовъ съ телѣжки… Чтобы не оставлять въ депутатахъ даже тѣни надежды на благопріятный для нихъ исходъ дѣла, онъ счелъ нужнымъ предупредить ихъ, что, конечно, правленіе не приметъ ихъ условій.

— Подумайте хорошенько и не надѣлайте глупостей, — повторить онъ, нѣсколько встревоженный ихъ молчаніемъ.

Въ прихожей Пьерронъ отвѣсилъ ему низкій поклонъ, а Левакъ сдѣлалъ видъ, что нахлобучиваетъ на голову шапку. Магё подумывалъ, что слѣдовало бы еще что-нибудь сказать директору на прощанье, но Этьенъ снова толкнулъ его локтемъ, и всѣ депутаты вышли, храня молчаніе, казавшееся грознымъ. Дверь съ шумомъ захлопнулась за ними.

Возвратясь въ столовую, Геннебо нашелъ своихъ гостей неподвижно и молча сидѣвшими передъ бутылками съ ликеромъ. Въ нѣсколькихъ словахъ онъ передалъ результатъ своего свиданія съ депутатами Денолену, и лицо послѣдняго окончательно омрачилось. Пока директоръ пилъ свой простывшій кофе, гости попробовали завести разговоръ о совершенно постороннихъ предметахъ, но эта попытка не удалась: Грегуары тотчасъ опять возвратились къ стачкѣ, выражая удивленіе, почему это нѣтъ такого закона, который воспрещалъ бы рабочимъ бросать работу. Поль успокоивалъ Сесиль, увѣряя, что скоро должны прибыть жандармы.

Наконецъ г-жа Геннебо позвала лакея.

— Ипполитъ, мы потомъ перейдемъ въ салонъ, а теперь отворите тамъ окна и провѣтрите хорошенько комнату.

III.

Прошло двѣ недѣли, а въ понедѣльникъ третьей по спискамъ, доставляемымъ директору, оказалось, что число рабочихъ, продолжавшихъ работу, еще болѣе уменьшилось. Администрація копей разсчитывала, что въ этотъ понедѣльникъ стачка окончится, но упорство компаніи все болѣе и болѣе ожесточало углекоповъ, и теперь дѣло не ограничивалось уже копями Ворё, Кревъ-кёръ, Миру и Магдалина, въ которыхъ работы прекратились съ самаго начала. Въ Викторіи и Фётри-Кантель работала едва ли четвертая часть обыкновеннаго комплекта, и даже въ самомъ Сенъ-Тома начинало чувствоваться зловѣщее броженіе. Мало-по-малу стачка становилась всеобщею.

Въ Ворё царило то тяжелое безмолвіе, то мертвое запустѣніе, которое немедленно водворяется во всякомъ большомъ промышленномъ пунктѣ, лишь только въ немъ прекращается работа. На высокихъ подмосткахъ, рѣзко обрисовывавшихся на сѣромъ фонѣ декабрьскаго неба, печально стояли три-четыре забытыхъ телѣжки; внизу, между тонкими столбами, подпиравшими подмостки, чернѣли склады угля, до того уменьшившіеся, что мѣстами виднѣлась одна голая, почернѣвшая земля; запасы лѣса для крѣпленія галерей гнили подъ проливными дождями. У пристани канала стояла всего одна, до половины нагруженная углемъ, лодка и казалась уснувшею на колеблющейся водѣ; на пустынной насыпи, продолжавшей куриться, несмотря на дожди, торчала брошенная телѣга и словно съ отчаяніемъ воздѣвала вверхъ свои оглобли. Но еще мертвеннѣе смотрѣли зданія; просѣвальный сарай съ наглухо закрытыми ставнями; шахтовая башня, въ которой не раздавалось болѣе грохота телѣжекъ; отдѣленіе паровыхъ котловъ, теперь совсѣмъ остывшихъ… Изъ гигантской трубы лишь по временамъ показывались блѣдныя струи дыма, такъ какъ подъемная шахтовая машина работала только утромъ. Она спускала внизъ конюховъ съ кормомъ для лошадей и надсмотрщиковъ, которые теперь одни работали подъ землею, какъ простые рабочіе, исправляя, насколько было возможно, крѣпленіе галерей, быстро разрушавшееся безъ прежняго каждодневнаго ремонта забойщиками и безпрестанно грозившее обвалами. Съ десяти часовъ машину останавливали и люди сходили внизъ и поднимались обратно уже по лѣстницамъ. Среди мертвой тишины, во всѣхъ этихъ зданіяхъ, окутанныхъ, какъ покровомъ, слоемъ черной пыли, оставался одинъ только признакъ жизни, слышалось одно только дыханіе, могучее дыханіе помпы. Если бы и это дыханіе остановилось, вода разрушила бы копи.

Въ сторонѣ, на возвышенности, селеніе «Двухсотъ-сорока» то же казалось мертвымъ. Пріѣзжалъ префектъ Лилля, ѣздили по дорогамъ жандармы, но, видя полное спокойствіе рабочихъ, и префектъ, и жандармы сочли за лучшее возвратиться домой. Никогда еще ни одно селеніе этой обширной равнины не вело себя такъ примѣрно-скромно. Мужчины, во избѣжаніе соблазновъ, представляемыхъ кабаками, спали по цѣлымъ днямъ; женщины, не распивавшія теперь безпрерывно кофе, сдѣлались благоразумнѣе, меньше болтали и меньше ссорились; даже ребятишки и тѣ какъ будто понимали серьезность положенія и бѣгали безъ шума, босикомъ, а дрались втихомолку. Повсюду безпрестанно повторялся и переходилъ изъ устъ въ уста одинъ и тотъ же лозунгъ: слѣдуетъ быть благоразумными.

Только въ домѣ Магё замѣтно было движеніе и безпрестанно толпились рабочіе, приходившіе къ Этьену, который завѣдывалъ вспомогательной кассой. Скопившіяся въ ней три тысячи франковъ онъ раздѣлилъ между наиболѣе нуждавшимися семьями углекоповъ; затѣмъ было получено съ разныхъ сторонъ еще нѣсколько сотъ франковъ, собранныхъ по подпискѣ. Но теперь всѣ средства кассы были исчерпаны, у самихъ рабочихъ не оставалось больше ни гроша, и грозный призракъ голода виднѣлся уже на порогѣ… Мэгра пообѣщалъ было сначала открыть углекопамъ кредитъ на двѣ недѣли, но черезъ восемь дней вдругъ передумалъ и пересталъ отпускать провизію въ долгъ. Очень можетъ быть, что компанія, отъ которой онъ издавна привыкъ чувствовать себя въ зависимости, посовѣтовала ему прекратить этотъ кредитъ, чтобы голодомъ заставить скорѣе покориться. Впрочемъ, это не мѣшало ему оставаться попрежнему капризнымъ тираномъ и однимъ давать хлѣба въ долгъ, другимъ не давать, смотря по наружности дѣвушки, которую ея родные посылали къ нему въ лавку; передъ Магё, напримѣръ, онъ постоянно захлопывалъ дверь, потому что все еще не могъ забыть исторіи съ Катериной, ускользнувшей отъ него. Въ довершеніе бѣдствія стояли сильные холода, и женщины, глядя на свои все уменьшавшіеся и уменьшавшіеся запасы угля, съ безпокойствомъ подумывали о томъ, что эти запасы нечѣмъ будетъ пополнить до тѣхъ поръ, пока углекопы не выйдутъ снова на работу. Гибелью грозилъ не одинъ только голодъ, но и холодъ.

У Магё не оставалось почти ничего; Левакъ еще кое-какъ перебивались на двадцать франковъ, взятыхъ взаймы у Бутелу. Что же касается Пьерронъ, то эти люди ни въ чемъ не нуждались; однако же, изъ боязни, чтобы у нихъ не стали просить взаймы денегъ, они прикидывались такими же голодными бѣдняками, какъ другіе, и забирали провизію въ кредитъ у Мэгра, который съ радостью отдалъ бы красивой Пьерронъ весь свой магазинъ, если бы только она была съ нимъ полюбезнѣе. Еще въ субботу многія семьи легли спать безъ ужина. И однако же, несмотря на то, что уже пришли страшные дни лишеній, ни откуда не слышно было ни одной жалобы и всѣ съ спокойнымъ мужествомъ продолжали идти по избранному ими пути. Несмотря ни на что, рабочіе были полны вѣры, готовы были на слѣпое самоотверженіе, на мученичество. Имъ обѣщали, что наступитъ эра справедливости, и они готовы были на все, на всѣ страданія, чтобы только достигнуть этой эры, завоевать всеобщее счастье. Голодъ экзальтировалъ ихъ, и никогда тѣсно замкнутый вокругъ нихъ горизонтъ не раздвигался такъ широко, какъ теперь, передъ глазами этихъ бѣдняковъ, доходившихъ до галлюцинацій. Когда отъ слабости у нихъ начинало темнѣть въ глазахъ, имъ видѣлся мечтавшійся и прежде идеальный городъ, видѣлся какъ бы наяву, населенный живыми людьми, братьями-товарищами, вмѣстѣ работающими. Ничто не могло поколебать убѣжденія рабочихъ, что они войдутъ, наконецъ, въ эту обѣтованную землю. Касса опустѣла; компанія не соглашалась ни на какія уступки; каждый новый день приносилъ новыя лишенія, но люди упорно жили только своими мечтаніями и относились съ презрительной усмѣшкой въ дѣйствительности. Кажется, если бы земля разверзлась подъ ними, то они и тогда остались бы спокойными, вѣруя, что совершится какое-нибудь чудо и спасетъ ихъ. Эта вѣра замѣняла имъ хлѣбъ, она согрѣвала ихъ. Голодные питавшіеся однимъ только прозрачнымъ, какъ вода, супомъ, Магё и другія рабочія семьи доходили по временамъ до какого-то бреда, до тѣхъ горячечныхъ грёзъ объ иной лучшей жизни подъ вліяніемъ которыхъ мученики шли нѣкогда навстрѣчу дикимъ звѣрямъ.

Въ это время Этьенъ занялъ безспорно первое мѣсто между рабочими. На вечернихъ собраніяхъ онъ все замѣтнѣе и замѣтнѣе игралъ роль оракула, по мѣрѣ того какъ чтеніе расширяло его умственный кругозоръ и предоставляло ему возможность судить съ плеча о самыхъ разнообразныхъ вопросахъ. Онъ много читалъ, велъ обширную переписку, наконецъ выписалъ себѣ издававшійся въ Бельгіи соціалистическій листокъ «Vengeur» и этимъ еще болѣе возвысился въ глазахъ товарищей, такъ какъ до него никто въ селеніи не получалъ газетъ. Эта быстро возраставшая популярность съ каждымъ днемъ все больше и больше опьяняла его. Поддерживать такую огромную переписку, обсуждать положеніе рабочихъ всего края, руководить углекопами Ворё, сдѣлаться, наконецъ, центромъ всего движенія и чувствовать, что жизнь вращается, какъ вокругъ оси, вокругъ него, бывшаго машиниста, а потомъ забойщика съ грязными и грубыми руками, все это не могло не раздувать его тщеславія. Онъ поднимался все выше и, самъ того не подозрѣвая, втягивался мало-по-малу въ столь презираемую имъ буржуазную жизнь съ ея высшими потребностями и жаждою матеріальнаго довольства. Теперь Этьена угнетало одно только сознаніе недостаточности своего образованія, невольно заставлявшее его смущаться и терять свою самоувѣренность каждый разъ, какъ только приходилось бесѣдовать съ какимъ-нибудь господиномъ въ сюртукѣ. Правда, онъ продолжалъ учиться, много читалъ, но это безпорядочное чтеніе не могло возмѣстить недостававшей ему предварительной подготовки и, вслѣдствіе этого, прочитанное усвоивалось Этьеномъ очень медленно, смутно, а иногда и просто механически, какъ затверженный, но все-таки непонятый урокъ. Порою на него находили минуты сомнѣнія, когда онъ начиналъ задумываться надъ своимъ положеніемъ и невольно спрашивалъ себя, по силамъ ли ему та задача, за которую онъ взялся, ставъ во главѣ товарищей? Не лучше ли было бы пригласить адвоката, человѣка опытнаго, умѣющаго говорить и дѣйствовать, не подвергая никого опасности?.. Но ненависть къ этимъ людямъ возвращала ему прежнюю самоувѣренность. Нѣтъ, нѣтъ, не нужно адвокатовъ! Всѣ они негодяи, пользующіеся своимъ знаніемъ только съ тою цѣлью, чтобы жирѣть на счетъ народа!.. Будь, что будетъ, а рабочіе должны устраивать свои дѣла сами… И снова онъ увлекался своею ролью народнаго вождя, снова передъ нимъ возникали радужныя мечтанія: Монсу уже покоренъ имъ, а тамъ, кто знаетъ, придетъ, быть можетъ, очередь и далекаго, какъ бы въ туманѣ скрывающагося Парижа. Его пошлютъ туда депутатомъ, онъ появится на трибунѣ, въ роскошной залѣ… и ему уже представлялось, какъ онъ громитъ буржуа въ своей первой рѣчи, первой рѣчи, произнесенной рабочимъ въ парламентѣ…

Уже нѣсколько дней Этьенъ находился въ нерѣшимости, не зная, что отвѣчать Плюшару, который присылалъ письмо за письмомъ и собирался лично пріѣхать въ Монсу, чтобы устроить здѣсь сходку рабочихъ, принимавшихъ участіе въ стачкѣ, и еще болѣе подогрѣть ихъ. Плюшаръ все еще не терялъ надежды на то, что стачка поможетъ ему переубѣдить углекоповъ и завербовать ихъ въ международный союзъ, къ которому они продолжали относиться попрежнему недовѣрчиво. Этьенъ опасался, чтобы предполагаемая сходка не дала повода къ какимъ-нибудь безпорядкамъ; однако же, несмотря на это, онъ не рѣшился бы отклонить предложеній Плюшара, если бы противъ нихъ не возставалъ въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ Рассенёръ. При всемъ своемъ вліяніи на рабочихъ, молодой человѣкъ все-таки не могъ идти противъ кабатчика, издавна пользовавшагося популярностью между углекопами и имѣвшаго среди нихъ не мало приверженцевъ. Оттого-то Этьенъ и колебался не зная, что написать Плюшару.

Именно въ этотъ понедѣльникъ, около четырехъ часовъ, когда Этьенъ сидѣлъ въ кухнѣ вдвоемъ съ женой Магё, изъ Лилля пришло еще письмо. Самъ Магё, которому надоѣло сидѣть безъ дѣла, ушелъ на каналъ къ шлюзу, ловить рыбу, разсчитывая, что если на счастье, попадется какая-нибудь хорошая рыба, то можно будетъ ее продать и купить хлѣба. Старикъ Боньморъ и Жанлинъ отправились гулять, чтобы испробовать свои ноги, почти совсѣмъ поправившіяся; маленькія дѣти ушли съ Альзирой, которая теперь по цѣлымъ часамъ проводила на насыпи, собирая мелкій каменный уголь. Магё кормила грудью Эстеллу, сидя съ разстегнутымъ платьемъ передъ чуть тлѣвшимся подъ очагомъ огонькомъ, давно уже не горѣвшимъ ярко, такъ какъ угля становилось мало и его жгли скупо.

Прочитавъ письмо, Этьенъ сложилъ его.

— Хорошія ли новости? — спросила Магё. — Пришлютъ ли намъ денегъ?

Онъ отрицательно покачалъ годовой.

— Не знаю, какъ мы проживемъ эту недѣлю, — продолжала она. — Но все-таки, что бы тамъ ни было, а сдаваться не надо… Когда люди правы, это поддерживаетъ ихъ и въ концѣ концовъ они всегда оказываются сильнѣе другихъ, неправда ли?

Теперь Магё стояла за стачку. Конечно, было бы лучше, если бы удалось добиться отъ компаніи должнаго, не бросая работы, но разъ она уже брошена, то не слѣдуетъ приниматься за нее до тѣхъ поръ, покуда не будутъ исполнены всѣ справедливыя требованія рабочихъ. «Лучше умереть, чѣмъ сдаться и признать себя неправыми, когда на самомъ дѣлѣ мы правы», говорила она, и ничто не могло поколебать ея энергіи.

— Ахъ, хоть бы пришла хорошая холера и избавила насъ отъ этихъ эксплуататоровъ, отъ компаніи! — вскричалъ Этьенъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — возразила Магё, — не надо никому желать смерти. Къ тому же, это ни мало не подвинетъ насъ впередъ: на ихъ мѣсто найдутся другіе… Я хочу только, чтобы они поняли, что поступаютъ несправедливо, и надѣюсь, поймутъ, такъ какъ хорошіе люди есть вездѣ… Вы знаете, что я вовсе не стою за вашу политику.

Дѣйствительно, она постоянно порицала Этьена за рѣзкость его выраженій и называла крикуномъ. Требовать, чтобы платили за работу, что слѣдуетъ, это — дѣло, но зачѣмъ припутывать къ этому кучу совсѣмъ постороннихъ вещей, и буржуа, и правительство? Зачѣмъ вмѣшиваться въ то, что до насъ не касается и можетъ доставить намъ однѣ только непріятности? Она не переставала уважать Этьена, но уважала его за то только, что онъ не пьетъ и аккуратно платитъ ей за квартиру и содержаніе условленные сорокъ пять франковъ. Когда человѣкъ такъ ведетъ себя, то ему можно простить остальное.

Этьенъ заговорилъ о республикѣ и о томъ, что она дастъ кусокъ хлѣба всѣмъ нуждающимся теперь, но Магё только качала головой. Она вспомнила 48 годъ, этотъ собачій годъ, когда они, то есть она и ея мужъ, очутились, вскорѣ послѣ ихъ свадьбы, голыми, какъ черви. Магё забылась въ своихъ воспоминаніяхъ и монотоннымъ голосомъ, устремивъ глаза куда-то вдаль, разсказывала объ этомъ страшномъ годѣ, между тѣмъ какъ Эстелла, не выпускавшая изо рта груди матери, спала у нея на колѣняхъ.

— Ни одного гроша, — тихо вспоминала она, — нечего положить на зубъ, ни на однѣхъ копяхъ не производилось работы… Бѣднымъ людямъ приходилось умирать съ голода, точь въ точь какъ нынче…

Въ это время растворилась дверь, и они онѣмѣли отъ удивленія, увидя, что въ ней появилась Катерина, не показывавшаяся въ селеніи съ тѣхъ поръ, какъ она перешла жить къ Шавалю. Волненіе молодой дѣвушки было такъ велико, что она даже не затворила дверь и, дрожа, стояла на порогѣ. Она разсчитывала, что мать одна дома, и теперь, увидѣвъ Этьена, перезабыла рѣшительно все, что хотѣла сказать.

— Что тебѣ здѣсь надо? — вскричала Магё, даже не вставъ со стула. — Мнѣ больше тебя не нужно… убирайся!…

Тогда Катерина нѣсколько пришла въ себя.

— Это кофе и сахаръ, мама… Да, это для дѣтей… Я работала лишніе часы… и вотъ купила для нихъ…

Говоря это, Катерина вынула изъ кармана фунтъ кофе и фунтъ сахару и робко положила свертки на столъ. Она попрежнему работала на копяхъ Жанъ-Баръ и ни въ чемъ не нуждалась, но ей не давала покоя мысль о стачкѣ въ Ворё, о положеніи родныхъ, и дѣвушка долго ломала голову надъ вопросомъ, чѣмъ и какъ помочь имъ, покуда, наконецъ, не придумала снести эти подарки и сказать, что они для дѣтей. Однако же, этотъ добрый порывъ не обезоружилъ ея матери.

— Чѣмъ приносить лакомства, ты лучше сдѣлала бы, если бы оставалась съ нами и помогала добывать хлѣбъ! — вскричала она.

Магё вышла изъ себя и отводила душу, высказывая теперь въ глаза дочери все то, что говорила про нее въ теченіе цѣлаго мѣсяца. Убѣжать къ мужчинѣ, въ шестнадцать лѣтъ уйти къ любовнику, когда своя семья терпитъ нужду!.. Чтобы такъ поступить, надо быть самой послѣдней изъ безсердечныхъ дѣвушекъ… Можно простить какую-нибудь глупость, но такую низость мать никогда не проститъ… Еслибы еще ее, Катерину, держали на привязи! Но вовсе нѣтъ; она была свободна, какъ воздухъ, и отъ нея требовали только, чтобы она не бросала своей семьи.

— Скажи, что же ты такое послѣ этого?…

Катерина неподвижно стояла около стола, опустивъ голову, и дрожь пробѣгала по ея худенькому, еще не совсѣмъ сформировавшемуся тѣлу. Наконецъ она попробовала оправдаться передъ матерью и заговорила прерывающимся голосомъ:

— О, еслибы я сдѣлала это по своей волѣ… если бы мнѣ было веселѣе жить тамъ, чѣмъ у васъ!.. Это все онъ… Если онъ требуетъ, то я должна повиноваться, не правда ли, потому что, видишь ли ты, онъ сильнѣе меня… Развѣ знаешь впередъ — что будетъ?.. Наконецъ, дѣло сдѣлано и его не передѣлаешь… Нужно же, чтобы онъ женился на мнѣ…

Она не возмущалась; въ ея словахъ слышалась смиренная покорность и тому человѣку, во власть котораго она отдалась, и своей судьбѣ. Наконецъ она и не мечтала ни о чемъ другомъ. Гдѣ-нибудь въ уединенномъ мѣстѣ, за насыпью, подвергнуться почти насилію со стороны мужчины, которому она понравилась; потомъ, когда и самой ей еще не больше шестнадцати лѣтъ, сдѣлаться матерью; еще дальше, если ея любовникъ женится на ней, обзавестись своимъ хозяйствомъ и терпѣливо переноситъ нищету… Развѣ это не общая доля всѣхъ ихъ?.. По мнѣнію Катерины, ей нечего было стыдиться, и если она была теперь смущена и дрожала, то это происходило единственно оттого, что матъ обращалась съ нею, какъ съ распутной женщиной, и притомъ не наединѣ, о при Этьенѣ, присутствіе котораго приводило молодую дѣвушку почти въ отчаяніе.

Этьенъ всталъ со стула и сдѣлалъ видъ, что весь погрузился въ переворачиваніе готоваго погаснутъ угля подъ очагомъ. Однако же, онъ не могъ удержаться, чтобы не посмотрѣть на Катерину, и она показалась ему и поблѣднѣвшей, и истомленной, но все-таки красивой со своими свѣтлыми глазами на потемнѣвшемъ лицѣ. Она тоже взглянула на него, и когда глаза ихъ встрѣтились, странное чувство овладѣло Этьеномъ: изъ его сердца исчезла вся горечь, ощущавшаяся имъ прежде, когда онъ вспоминалъ о Катеринѣ, и теперь Этьенъ отъ всей души желалъ ей счастія съ тѣмъ человѣкомъ, котораго она ему предпочла. Ему захотѣлось даже чѣмъ-нибудь помочь ей, облегчить ея положеніе, пойти, напримѣръ, въ Монсу и посовѣтовать Шавалю беречь ее, принудить его обращаться съ нею болѣе внимательно. Катерина замѣтила это доброе чувство, отражавшееся въ его глазахъ, но ей подумалось, что въ немъ просто заговорило теперь состраданіе къ ней, а на самомъ дѣлѣ онъ смотритъ на нее съ величайшимъ презрѣніемъ. Сердце ея сжалось, горло до того сдавило, что она вдругъ смолкла и перестала оправдываться.

— Такъ, такъ; лучше ужь молчи, — сказала неумолимая Магё. — Если ты пришла съ тѣмъ, чтобы оставаться здѣсь, такъ оставайся, а иначе уходи скорѣе и благодари Бога, что у меня на рукахъ ребенокъ. Не будь его, я встала бы и выгнала тебя пинками!..

Вдругъ кто-то другой привелъ въ исполненіе эту угрозу. Кто-то сзади ударилъ ногой Катерину такъ сильно, что она съ секунду не могла придти въ себя отъ удивленія и боли. Это былъ Шаваль, который однимъ прыжкомъ вскочилъ въ комнату и, какъ бѣшеное животное, пнулъ ногою дѣвушку. Онъ уже съ минуту слѣдилъ за нею изъ-за двери.

— А, развратница! — закричалъ онъ хрипло. — Я зналъ, что потащишься сюда, къ своему возлюбленному, и слѣдилъ за тобою… А, это ты плату ему принесла, а?.. Ты накачиваешь его кофеемъ на мои деньги?!..

Этьенъ и Магё все еще не могли придти въ себя и не трогались съ мѣста. Шаваль съ бѣшенствомъ гналъ Катерину въ двери.

— Пойдешь ли ты, чортъ возьми?..

Но она запряталась въ уголъ комнаты; тогда Шаваль обратился къ Магё:

— Славное ремесло, нечего сказать: сидѣть и караулить, пока распутная дочка любезничаетъ наверху съ твоимъ жильцомъ.

Наконецъ ему удалось схватить Катерину, и онъ тащилъ ее вонъ, тряся и дергая за руку. Въ дверяхъ Шаваль снова обернулся къ Магё, продолжавшей сидѣть неподвижно, словно она была пригвождена къ стулу. Эстелла уже давно спала, зарывшись носомъ въ складки шерстяной юбки матери, но заговорившаяся Магё забыла спрятать свою обнаженную грудь, и она висѣла точно вымя здоровой коровы.

— Когда дочери нѣтъ дома, такъ ея мѣсто занимаетъ мать! — кричалъ Шаваль. — Показывай, показывай ему свое мясо!.. Этотъ развратникъ ни отъ чего не откажется!..

Этьенъ уже нѣсколько разъ порывался броситься на Шаваля и освободить Катерину, но его удерживало сознаніе, что теперь вовсе не время поднимать въ селеніи шумъ и драку. Однако же, въ концѣ концовъ, овладѣвшее имъ бѣшенство заглушило всѣ благоразумныя соображенія, и эти два человѣка очутились лицомъ къ лицу, съ налитыми кровью глазами. И давнишняя ненависть другъ въ другу, и такъ долго скрываемая ревность прорвалась, наконецъ, наружу, и теперь казалось, что одинъ изъ нихъ долженъ былъ уничтожить другого.

— Берегись! — проговорилъ Этьенъ, стиснувъ зубы. — Я доберусь до твоей шкуры…

— Попробуй! — отвѣчалъ Шаваль.

Нѣсколько секундъ они стояли другъ передъ другомъ такъ близко, что каждый изъ нихъ ощущалъ на своемъ лицѣ горячее дыханіе противника. Катерина схватила своего возлюбленнаго за руку и съ мольбами старалась оттащить его. Наконецъ ей удалось увести его, и она торопливо дошла черезъ селеніе, таща Шаваля за собою и не оглядываясь назадъ.

— Что за животное! — пробормоталъ Этьенъ, захлопнувъ дверь и съ бѣшенствомъ опускаясь на стулъ.

Сидѣвшая напротивъ него, Магё не двинулась съ мѣста, она только махнула рукою, и въ комнатѣ воцарилось то тяжелое молчаніе, которое наступаетъ всегда, когда люди поглощены такими удручающими мыслями, которыя имъ непріятно и высказывать. Наконецъ, Магё медленно и спокойно закрыла грудь и застегнула платье.

— Это свинья! — сказала она. — Только самая грязная свинья можетъ выдумывать такія отвратительныя вещи… Я плюю на его выдумки, на нихъ не стоитъ даже отвѣчать!

Потомъ, смотря прямо въ глаза Этьену, она прибавила совершенно искренно:

— Конечно, у меня есть свои недостатки, но только я не такая женщина, какою ему вздумалось меня выставить. Кромѣ двухъ человѣкъ, никто никогда до меня не дотрогивался. Когда мнѣ было всего только пятнадцать лѣтъ, я сошлась съ однимъ откатчикомъ, а потомъ, когда онъ меня бросилъ, съ Магё. Если бы и Магё не женился на мнѣ и тоже оставилъ меня, ну, тогда я не знаю, что бы изъ меня вышло… Я не горжусь тѣмъ, что со дня свадьбы оставалась вѣрна мужу: мы часто не дѣлаемъ дурного оттого лишь, что не представляется искушенія… Я говорю только то, что есть, и знаю сосѣдокъ, которыя не могутъ сказать того, что я сейчасъ сказала, не правда ли?

— Да, правда, — согласился Этьенъ, вставая со стула.

Онъ вышелъ изъ дому, между тѣмъ какъ Магё, сдвинувъ два стула и уложивъ на нихъ спавшую Эстеллу, рѣшилась развести подъ очагомъ огонь: если мужу удастся поймать и продать рыбу, то можно будетъ сварить супъ.

Наступала ночь, холодная, словно ледяная, а Этьенъ все шелъ впередъ съ поникшею головою, съ страшною тоскою на сердцѣ. Но эта тоска была вызвана не столкновеніемъ съ Шавалемъ, не мыслями о печальномъ положеніи Катерины, нѣтъ, только-что прошедшія передъ его глазами сцены какъ-то разомъ полузабылись, отодвинулись на задній планъ, и вмѣсто нихъ стояла передъ Этьеномъ мысль объ общемъ страданіи, о бѣдствіи, охватывавшемъ всѣхъ. Онъ думалъ объ этомъ селеніи, гдѣ всѣ сидятъ безъ хлѣба, объ этихъ женщинахъ и дѣтяхъ, которыя лягутъ спать безъ ужина, обо всемъ этомъ голодномъ людѣ, изнемогающемъ въ предпринятой имъ борьбѣ… Снова проснулись въ Этьенѣ сомнѣнія, овладѣвавшія имъ отъ времени до времени, и никогда еще они не терзали его такъ мучительно, какъ теперь, въ эту тоскливую, холодную ночь. Какую страшную отвѣтственность беретъ онъ на себя! Неужели онъ все еще будетъ настаивать на своемъ и убѣждать этихъ людей, чтобы они продолжали борьбу, несмотря на то, что у нихъ нѣтъ болѣе ни денегъ, ни кредита?.. Наконецъ, чѣмъ все это кончится, если ни откуда не явится помощи и голодъ сломитъ мужество даже самыхъ стойкихъ людей?..

И, какъ бы въ отвѣть на эти вопросы, передъ нимъ, словно въ видѣніи, внезапно прошли образы дѣтой, умершихъ отъ голода, рыдающихъ матерей, изможденныхъ и исхудалыхъ мужчинъ, снова отправляющихся на работу подъ землей… Этьенъ шелъ, спотыкаясь на каждомъ шагу о камни; мысль, что компанія окажется болѣе сильной и что онъ погубитъ товарищей, наполняла его сердце невыразимою тоскою.

Поднявъ голову, онъ увидѣлъ передъ собою Ворё. Темныя зданія среди окутывавшаго ихъ мрака какъ бы сбились въ одну кучу; середина пустынной площади, на которой неподвижно стояли громадныя тѣни, представлялась какимъ-то укрѣпленіемъ, покинутымъ людьми. Какъ только остановилась подъемная машина, тотчасъ и жизнь отлетѣла отсюда. Все было мертво здѣсь въ этотъ часъ ночи: нигдѣ не свѣтился огонекъ фонаря, нигдѣ не раздавался звукъ человѣческаго голоса, и среди этого глубокаго безмолвія даже дыханіе помпы казалось какимъ-то хрипѣніемъ, несшимся откуда-то издалека.

Этьенъ смотрѣлъ на копи и сердце его начинало биться сильнѣе. Если рабочіе страдаютъ отъ голода, то вѣдь и компаніи придется тронуть ея милліоны… Отчего же побѣдительницею изъ этой войны труда противъ денегъ выйдетъ непремѣнно она? Во всякомъ случаѣ побѣда обойдется ей дорого; впослѣдствіи подсчитаютъ трупы павшихъ съ ея стороны… И имъ снова овладѣвала ненависть къ этимъ людямъ, жажда борьбы, страстная потребность покончить съ этою нищетою во что бы то ни стало, даже не щадя человѣческой жизни. Если ужъ умирать, то лучше всему селенію погибнуть разомъ, въ борьбѣ, чѣмъ постепенно вымирать за работой, подъ гнетомъ голода и несправедливости. Изъ всего прочитаннаго и плохо усвоеннаго имъ вспоминались ему теперь случаи, когда народы сжигали свои города, чтобы остановить наступающаго непріятеля; фантастическіе разсказы о матеряхъ, которыя разбивали о камни мостовой головы своихъ дѣтей, чтобы спасти ихъ отъ рабства; разсказы о людяхъ, предпочитавшихъ лучше умереть съ голоду, чѣмъ дотронуться до хлѣба, подносимаго имъ ненавистными тиранами. Эти примѣры, казалось, опьяняли его, и все болѣе и болѣе овладѣвавшее имъ возбужденіе быстро разгоняло его тоску, изглаживало всякія сомнѣнія и, наконецъ, ему стало даже стыдно за свое малодушіе. Къ нему опять возвратилась вѣра въ успѣхъ начатаго имъ дѣла; онъ опять упивался мыслью о томъ, что ведетъ за собою, какъ избранный вождь, рабочихъ и по одному его слову они готовы на самыя тяжелыя жертвы, упивался мечтами о своемъ могуществѣ, о приближеніи дня побѣды. Въ его воображеніи уже созидалась величавая въ своей простотѣ сцена, какъ онъ, сдѣлавшись властелиномъ, отказывается отъ своей власти и передаетъ ее въ руки народа.

Онъ вздрогнулъ и очнулся, услышавъ голосъ подошедшаго къ нему Магё, который разсказывалъ ему, что поймалъ великолѣпную форель и уже продалъ ее за три франка; стало быть, сегодня будетъ и супъ. Этьенъ не пошелъ съ нимъ обратно въ селеніе, а сказалъ, что придетъ немного погодя, и зашелъ прежде въ кабакъ «Авантажъ». Здѣсь онъ, обождавъ нѣкоторое время, покуда изъ залы удалился послѣдній посѣтитель, категорически заявилъ Рассенёру, что рѣшился немедленно вызвать Плюшара. Этьенъ пришелъ къ заключенію, что побѣда несомнѣнно останется за углекопами, если они всею массою примкнуть къ международному союзу, а для этого слѣдовало устроить сходку.

IV.

Заведеніе вдовы Дезиръ, Бонъ-Жуайо, было избрано мѣстомъ для сходки, назначенной въ четвергъ, въ два часа пополудни. Вдова, удрученная лишеніями, которыя претерпѣвали ея дѣти-углекопы, была безутѣшна, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ ея заведеніе опустѣло. Никогда, даже во времена прежнихъ стачекъ, рабочіе не пили такъ мало, какъ теперь; самые отъявленные пьяницы и тѣ опасались нарушить принятое углекопами рѣшеніе вести себя благоразумно, и сидѣли, запершись дома. Широкая улица Монсу, кишѣвшая народомъ въ дни ярмарки, стояла теперь унылою и пустынною отъ одного конца до другого. Пиво не лилось болѣе ручьями изъ дверей кабаковъ, по дорогѣ въ городъ, на порогахъ заведеній Казимиръ и Прогрессъ виднѣлись только фигуры блѣдныхъ кабатчицъ, высматривавшихъ, не покажется ли какой-нибудь посѣтитель, и даже въ самомъ Монсу всѣ, вытянувшіеся въ линію, кабаки: Анфанъ, потомъ Пикеттъ, Тэтъ-Купе, наконецъ Тизонъ, стояли пустыми, за исключеніемъ одного лишь, посѣщаемаго надсмотрщиками, заведенія св. Элигія, гдѣ все еще продавалось по нѣскольку кружекъ пива въ день. Запустѣніе коснулось и Волкана съ его пѣвицами, тоже сидѣвшими теперь безъ всякаго дѣла. Можно было подумать, что вся страна облеклась въ трауръ.

— Это вина жандармовъ! — кричала вдова Дезиръ, хлопая обѣими руками по бедрамъ. — Пусть они меня запрячутъ въ тюрьму, если хотятъ, а я все-таки ихъ проведу!

Она называла «жандармами» всѣхъ лицъ, принадлежащихъ къ администраціи, всѣхъ владѣльцевъ фабрикъ и заводовъ, вообще всѣхъ «враговъ народа», и выражала въ одномъ этомъ словѣ все свое презрѣніе къ нимъ. Вдова очень обрадовалась, когда Этьенъ обратился къ ней со своею просьбою, и объявила, что весь ея домъ принадлежитъ углекопамъ, что она даромъ отдастъ имъ для сходки большую залу и разошлетъ всѣ приглашенія лично отъ себя, какъ это требуется закономъ. Если же этотъ законъ вооружится противъ нея, то тѣмъ лучше, она покажетъ ему свою глотку… На другой же день Этьенъ принесъ вдовѣ Дезиръ около пятидесяти писемъ, написанныхъ имъ съ помощью тѣхъ изъ сосѣдей, которые умѣли писать. Дезиръ подписала письма, а затѣмъ всѣ они были разосланы по копямъ на имя делегатовъ и нѣкоторыхъ другихъ рабочихъ, на которыхъ можно было положиться. Предлогомъ для этой сходки выставлялась необходимость обсудить мѣры, которыя слѣдовало принять, чтобы затянуть стачку, на самомъ же дѣлѣ, рабочіе созывались для того, чтобы дать Плюшару возможность обратиться къ нимъ съ рѣчью и завербовать ихъ въ международный союзъ.

Плюшаръ увѣдомилъ, что пріѣдетъ въ среду вечеромъ, но наступило и утро четверга, а его все еще не было, и Этьенъ началъ безпокоиться. Что такое случилось?.. Больше всего огорчало Этьена то, что онъ не успѣетъ сговориться съ Плюшаромъ до открытія собранія. Въ девять часовъ молодой человѣкъ пошелъ въ Монсу, предполагая, что, можетъ быть, его пріятель проѣхалъ прямо туда, не заѣзжая въ Ворё.

— Нѣтъ, вашъ другъ еще не показывался, — отвѣчала на вопросъ Этьена вдова Дезиръ. — Но у меня все готово, подите посмотрите.

Она провела его въ большую залу, служившую обыкновенно для танцевъ. Убранство въ ней оставалось все то же, что и въ дни ярмарки: тѣ же гирлянды бумажныхъ цвѣтовъ, протянутыя подъ потолкомъ изъ угла въ уголъ и скрѣпленныя посрединѣ, гдѣ онѣ перекрещивались, вѣнкомъ изъ такихъ же цвѣтовъ; тѣ же позолоченныя изображенія святыхъ, развѣшанныя по стѣнамъ. Будка, въ которой во время баловъ помѣщались музыканты, была вынесена, въ одномъ изъ угловъ залы были поставлены столъ и три кресла, а передъ ними тянулись наискось скамьи.

— Отлично, — сказалъ Этьенъ.

— Знайте, что вы все равно какъ у себя дома, — объявила вдова. — Можете орать, сколько вамъ угодно… Если придутъ жандармы, то имъ придется пройти къ вамъ только черезъ мое тѣло!

Несмотря на мучившее его безпокойство, Этьенъ не могъ не улыбнуться: вдова показалась ему до того массивною, что перешагнуть черезъ ея тѣло было дѣйствительно не для всякаго легко.

Вошли Рассенёръ и Суваринъ. Этьенъ очень удивился, увидя ихъ, и когда вдова ушла и оставила ихъ втроемъ въ пустынной залѣ, онъ невольно воскликнулъ:

— Какъ, вы уже пришли!

Эту недѣлю Суваринъ дежурилъ по ночамъ при своей машинѣ на копяхъ, такъ какъ машинисты не участвовали въ стачкѣ, и зашелъ сюда просто изъ любопытства. Что же касается Рассенёра, то онъ уже два дня казался очень смущеннымъ, и на его кругломъ жирномъ лицѣ не видно было обычной добродушной улыбки.

— Плюшаръ еще не пріѣзжалъ, и это начинаетъ меня безпокоить, — прибавилъ Этьенъ.

— Меня же нисколько не удивляетъ, что онъ не пріѣхалъ: я его совсѣмъ не жду, — отвѣчалъ кабатчикъ сквозь зубы и глядя куда-то въ сторону.

— Какъ такъ?

Тогда Рассенёръ рѣшился говорить откровенно и, смотря прямо въ лицо Этьену, храбро отвѣчалъ:

— Потому что я тоже писалъ ему… и если ты хочешь знать правду, то въ этомъ письмѣ я умолялъ его не пріѣзжать сюда. Да, я нахожу, что мы должны сами устраивать наши дѣла, безъ вмѣшательства постороннихъ людей.

Этьенъ вышелъ изъ себя и, словно впившись глазами въ глаза Рассенёра и дрожа отъ гнѣва, повторялъ:

— Ты это сдѣлалъ?.. Ты это сдѣлалъ?..

— Да, сдѣлалъ! Ты знаешь, что я вѣрю Плюшару и считаю его такимъ ловкимъ и солиднымъ человѣкомъ, съ которымъ можно идти рука объ руку: но, видишь ли, я плюю на всѣ ваши идеи, на политику, правительство и все прочее!.. Чего я хочу, такъ это того только, чтобы углекопу жилось лучше. Я самъ работалъ подъ землею двадцать лѣтъ и столько настрадался отъ этой каторжной работы и нищеты, что далъ себѣ слово добиться лучшей жизни для этихъ бѣдныхъ людей, до сихъ поръ копающихся въ землѣ. Теперь я очень хорошо вижу, что вы, съ вашими исторіями, не добьетесь ничего и только еще ухудшите положеніе рабочаго… Когда голодъ заставитъ его снова приняться за работу, тогда ему придется еще солонѣе: компанія будетъ платить ему не деньгами, а ударами дубины, какъ сбѣжавшей собакѣ, которую снова загнали въ ея конуру… Вотъ чему я хочу помѣшать, слышишь ли ты!

Онъ возвысилъ голосъ, выпятилъ впередъ брюхо и точно приросъ къ полу своими толстыми ногами. Этотъ разсудительный и стойкій человѣкъ высказался теперь весь въ рѣчи, выливавшейся у него свободнымъ и плавнымъ потокомъ. Развѣ не глупо вѣрить, что можно разомъ измѣнить весь міръ, поставить рабочихъ на мѣсто хозяевъ и раздѣлить деньги, какъ дѣлятъ на равныя части яблоко? Нужны, можетъ быть, тысячи и тысячи лѣтъ, чтобы осуществить это. Или, можетъ статься, разсчитываютъ на чудо?.. Но въ такомъ случаѣ пусть его оставятъ въ покоѣ съ этими чудесами! Если не хотятъ разбить себѣ носъ, то самое благоразумное дѣло идти прямо, требовать реформъ въ предѣлахъ возможнаго и, наконецъ, улучшать во всѣхъ отношеніяхъ положеніе рабочаго. На этомъ пути онъ чувствуетъ себя настолько сильнымъ, чтобы добиться отъ компаніи лучшихъ условій для рабочихъ; но если упорствовать и гнаться за невозможнымъ, то дѣло кончится ймъ, что всѣ перемрутъ съ голода.

Этьенъ не мѣшалъ ему говорить, потому что почти онѣмѣлъ отъ негодованія. Наконецъ, онъ вскричалъ:

— Чортъ возьми!.. Есть ли у тебя кровь въ жилахъ?

Была минута, когда ему хотѣлось ударить Рассенёра, и, чтобы не поддаться искушенію, онъ принялся ходить скорыми шагами по залѣ, вымещая свою злобу на скамьяхъ, загораживавшихъ ему дорогу.

— Заприте, по крайней мѣрѣ, дверь, — замѣтилъ Суваринъ. — Нѣтъ надобности, чтобы васъ слышали посторонніе.

Онъ самъ заперъ дверь и преспокойно усѣлся въ одно изъ креселъ, стоявшихъ около стола. Скрутивъ папиросу, Суваринъ сидѣлъ и смотрѣлъ на товарищей своимъ кроткимъ проницательнымъ взглядомъ, между тѣмъ какъ на губахъ его бродила легкая усмѣшка.

— Если ты будешь сердиться, то это нисколько не подвинетъ дѣла впередъ, — основательно замѣтилъ Рассенёръ. — Сначала я думалъ, что у тебя есть здравый смыслъ. Ты очень хорошо сдѣлалъ, что внушилъ товарищамъ вести себя тихо, сидѣть дома, и вообще воспользовался своимъ вліяніемъ на нихъ, чтобы сохранить порядокъ. И вотъ теперь ты самъ же толкаешь ихъ въ омутъ!

Послѣ каждаго изъ своихъ концовъ по залѣ, между скамьями, Этьенъ возвращался къ Рассенёру, схватывалъ его за плечи, трясъ и выкрикивалъ свои отвѣты прямо ему въ лицо.

— Но чортъ возьми, я очень желалъ бы и теперь оставаться спокойнымъ!.. Да, я ввелъ между рабочими дисциплину; да, я и теперь совѣтую имъ сидѣть смирно!.. Только нельзя же допустить, чтобы въ концѣ концовъ надъ ними насмѣялись!.. Ты счастливъ, что можешь оставаться хладнокровнымъ… У меня не бываютъ такіе часы, что мнѣ кажется, будто я схожу съ ума!..

Это была съ его стороны исповѣдь. Онъ осмѣивалъ теперь свои прежнія иллюзіи, свои мечтанія о громадномъ рабочемъ городѣ, гдѣ въ отношеніяхъ другъ къ другу братьевъ-людей будетъ царствовать идеально-строгая справедливость. Тотъ, кто хочетъ видѣть, какъ люди до конца міра будутъ пожирать другъ друга, словно волки, конечно, можетъ сложить руки и спокойно смотрѣть… Нѣтъ, надо взяться за дѣло, а иначе не будетъ конца царству несправедливости и дурные люди не перестанутъ никогда высасывать кровь изъ бѣдныхъ. По этому-то онъ и не можетъ простить себѣ, что утверждалъ прежде, будто политику не слѣдуетъ примѣшивать къ соціальному вопросу. Это было глупо съ его стороны. Тогда онъ ничего не зналъ, а съ тѣхъ поръ многому научился. Теперь его идеи ясны и онъ можетъ похвалиться, что выработалъ себѣ опредѣленный взглядъ на дѣло, выработалъ систему…

Однако же, когда Этьенъ началъ выяснять эту систему, онъ тотчасъ же запутался въ неопредѣленныхъ фразахъ, въ обрывкахъ самыхъ разнообразныхъ теорій, одна за другою упрекавшихъ его и затѣмъ покидаемыхъ имъ. Въ основаніи всего лежала идея Карла Маркса, что трудъ имѣетъ право, даже обязать, возвратить себѣ отнятое у него. Лучшее средство для осуществленія этого Этьенъ видѣлъ сначала въ химерическомъ взаимномъ кредитѣ Прудона, въ его громадномъ мѣновомъ банкѣ, долженствовавшемъ совершенно уничтожить существующихъ нынѣ посредниковъ между производителями и потребителями. Затѣмъ онъ увлекся производительными ассоціаціями Лассаля, которыя должны были устраиваться правительствомъ и мало-по-малу превратить весь міръ въ одинъ рабочій городъ; но и это увлеченіе быстро прошло, когда въ одинъ прекрасный день его посѣтила мысль, что будетъ весьма затруднительно контролировать жизнь этого города. Теперь, не такъ давно, онъ остановился на коллективизмѣ и проповѣдывалъ, что всѣ орудія труда должны сдѣлаться общею собственностью. Но эта теорія была для него еще очень неясна. Онъ не зналъ, какими путями осуществить ее, такъ какъ чувство и разумъ его возставали противъ насилія, и вслѣдствіе этого Этьонъ не могъ особенно настаивать и на коллективизмѣ. Онъ закончилъ свои объясненія тѣмъ, что прежде всего надо взять въ свои руки власть, а тамъ уже будетъ видно, что дѣлать…

— И что съ тобою сдѣлалось? Потому ты щадишь буржуа? — продолжалъ Этьенъ, снова останавливаясь передъ кабатчикомъ. — Давно ли ты самъ твердилъ: надо, надо чтобы этому пришелъ конецъ!

Рассенёръ слегка покраснѣлъ.

— Да, я говорилъ, и если конецъ придетъ, ты увидишь, что я не подлѣе другихъ… Я только отказываюсь дѣйствовать заодно съ тѣми людьми, которые мутятъ воду ради того только, чтобы выудить себѣ выдающуюся роль.

Этьенъ въ свою очередь вспыхнулъ. Теперь они уже не кричали, а говорили ѣдко и колко, все болѣе и болѣе раздражаясь въ своемъ соперничествѣ. На самомъ дѣлѣ одно только оно, это соперничество, и увлекало ихъ въ крайности, заставляя одного съ преувеличеннымъ жаромъ проповѣдывать революціонныя теоріи, а другого — упрямо стоять за благоразуміе, граничившее почти съ бездѣйствіемъ. Помимо воли, оба они говорили и дѣйствовали вовсе не такъ, какъ думали, и, незамѣтно для самихъ себя, разыгрывали роли, совсѣмъ имъ несвойственныя.

— Ты это на мой счетъ говоришь? — спросилъ Этьенъ. — Ты мнѣ завидуешь?

— Завидовать чему? — отвѣчалъ Рассенёръ. — Вѣдь я не играю роли великаго человѣка и не хлопочу объ устройствѣ кружка въ Монсу, чтобы занять самому мѣсто секретаря…

Этьенъ хотѣлъ прервать его, но Рассенёръ продолжалъ:

— Признайся откровенно: вѣдь тебѣ собственно наплевать на международный союзъ, а тебя поджигаетъ только желаніе стоять во главѣ здѣшнихъ рабочихъ, сдѣлаться «господиномъ корреспондентомъ» и вести переписку съ знаменитымъ сѣвернымъ федеральнымъ совѣтомъ.

Наступило молчаніе. Наконецъ Этьенъ, дрожа отъ волненія, отвѣчалъ:

— Хорошо… Я думалъ, что не могу ни въ чемъ упрекнуть себя… Я всегда совѣтовался съ тобою, зная, что ты боролся здѣсь раньше меня. Но, такъ какъ ты не можешь никого терпѣть рядомъ съ собою, то отнынѣ я буду дѣйствовать одинъ… Прежде всего я предупреждаю тебя, что собраніе все-таки состоится, если даже Плюшаръ не пріѣдетъ, и что товарищи, вопреки тебѣ, согласятся вступить въ международный союзъ.

— О, согласиться еще не значитъ вступить! — пробормоталъ Рассенёръ. — Имъ нужно прежде найти денегъ, чтобы внести въ союзную кассу.

— Вовсе этого не нужно. Союзъ не требуетъ денегъ сейчасъ же, когда люди устроили стачку. Мы внесемъ, что слѣдуетъ, потомъ, а теперь намъ оказана будетъ, союзомъ немедленная помощь.

Рессенёръ вдругъ вышелъ изъ себя.

— Хорошо, мы увидимъ… Я буду на твоемъ собраніи и поговорю… Да, я не допущу, чтобы ты вскружилъ головы товарищамъ, и разъясню имъ ихъ настоящіе интересы. Мы увидимъ, за кѣмъ они пойдутъ, за мной ли, котораго они знаютъ уже тридцать лѣтъ, или за тобой, прожившимъ среди насъ меньше года и перевернувшимъ все вверхъ дномъ… Нѣтъ, нѣтъ, оставь меня въ покоѣ! Дѣло идетъ на то, кто кого раздавитъ!

Онъ вышелъ, сильно хлопнувъ дверью; гирлянды цвѣтовъ заколыхались подъ потолкомъ, позолоченные картоны съ изображеніями святыхъ подпрыгнули на стѣнахъ, и затѣмъ въ большой залѣ наступила тишина.

Суваринъ сидѣлъ за столомъ и курилъ съ своимъ обычнымъ спокойнымъ видомъ. Этьенъ нѣсколько минуть молча ходилъ по комнатѣ и, наконецъ, воскликнулъ: — Нужно же было, чтобы этотъ жирный тунеядецъ пришелъ сюда!.

Затѣмъ онъ заговорилъ о томъ, что вовсе не искалъ популярности и самъ не знаетъ, какъ все это сдѣлалось: какъ онъ пріобрѣлъ расположеніе всего селенія, довѣріе углекоповъ и ту власть надъ ними, которою пользуется теперь. Его въ высшей степени возмущало обвиненіе, что будто бы онъ нарочно, изъ личныхъ честолюбивыхъ разсчетовъ, волнуетъ товарищей; онъ колотилъ себя въ грудь, увѣряя, что видитъ въ нихъ друзей, братьевъ…

Вдругъ онъ остановился передъ Суваринымъ и вскричалъ:

— Видишь ли ты, если бы я только зналъ, что черезъ меня прольется хоть капля крови кого-нибудь изъ товарищей, я сейчасъ же убѣжалъ бы въ Америку!

Этьенъ, нѣсколько успокоившійся, придвинулъ кресло и сѣлъ противъ Суварина, облокотившись на столъ. Это бѣдное, обрамленное бѣлокурыми волосами лицо съ мечтательными глазами, принимавшими иногда дикое, почти кровожадное выраженіе, безпокоило его и производило на него странное дѣйствіе. Суваринъ не сказалъ еще ни слова, но уже въ самомъ его молчаніи было что-то, покорявшее Этьена, какъ будто подчинявшее его чужой волѣ.

— Скажи, какъ бы ты поступилъ на моемъ мѣстѣ? — спросилъ онъ. — Вѣдь я правъ, что хочу дѣйствовать?.. Неправда ли, вѣдь теперь самое лучшее будетъ примкнуть къ международному союзу?

Суваринъ медленно выпустилъ изо рта дымъ и отвѣчалъ своимъ любимымъ словомъ:

— Глупости!.. Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — въ ожиданіи лучшаго, можно сдѣлать и это…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдова Дезиръ предложила имъ позавтракать и они перешли въ другую залу, представлявшую собою собственно кабакъ и, въ теченіе недѣли, отдѣлявшуюся отъ первой залы подвижной перегородкою. Послѣ завтрака, состоявшаго изъ яичницы и сыра, машинистъ собрался идти домой, но Этьенъ удерживалъ его.

— Зачѣмъ я останусь? — сказалъ Суваринъ. — Чтобы слушать, какъ вы будете разсуждать о разныхъ глупостяхъ?.. Я уже достаточно наслушался ихъ… Добрый вечеръ!..

И онъ ушелъ съ папироской въ зубахъ, съ обычнымъ кроткимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ будто упрямымъ выраженіемъ на спокойномъ лицѣ.

Безпокойство Этьена возрастало. Былъ уже часъ. Рѣшительно Плюшаръ не исполнилъ своего обѣщанія… Около половины второго начали собираться депутаты и Этьену приходилось встрѣчать ихъ, такъ какъ изъ боязни, чтобы компанія не подослала своихъ шпіоновъ на сходку, онъ рѣшился лично наблюдать за всѣми входившими въ залу. Приходилось просматривать каждое пригласительное письмо, вглядываться въ лица всѣхъ вновь прибывшихъ, тѣмъ болѣе, что многіе рабочіе, нѣсколько знакомые ему лично, приходили и безъ пригласительныхъ писемъ. Когда пробило два часа, вошелъ Рассенёръ и остановился у конторки, неторопливо докуривая свою трубку и разговаривая со знакомыми. Насмѣшливое спокойствіе, съ которымъ держалъ себя этотъ человѣкъ, окончательно смутило Этьена, въ особенности потому еще, что на сходку явились и зубоскалы въ родѣ Захарія, Мука и нѣкоторыхъ другихъ, пришедшихъ сюда затѣмъ только, чтобы посмѣяться и подурачиться, такъ какъ имъ не было никакого дѣла до стачки и казалось только забавнымъ то обстоятельство, что приходится цѣлые дни ровно ничего не дѣлать. Этотъ безпечный народъ усѣлся вокругъ, столовъ за кружками пива, за которое отдавалъ послѣднія два су, и, глядя на своихъ болѣе солидныхъ товарищей, подсмѣивался надъ ними и болталъ, что они совсѣмъ одурѣли и даже лишились употребленія языка.

Прошло еще четверть часа и собравшіеся въ залѣ рабочіе начинали уже выказывать нетерпѣніе. Этьенъ, совсѣмъ отчаявшись дождаться Плюшара, рѣшился объявить объ этомъ собранію и уже переступилъ черезъ порогъ залы, какъ вдругъ вдова Дезиръ, взглянувъ на улицу, воскликнула:

— Да вотъ онъ, господинъ, котораго вы ждете!

Многіе бросились въ двери. Въ самомъ дѣлѣ, передъ нею остановилась карета, запряженная запаленой лошадью, и тотчасъ на мостовую выпрыгнулъ изъ экипажа Плюшаръ. Худощавый, красивый, съ квадратною и слишкомъ большою головой, онъ казался въ своемъ черномъ суконномъ сюртукѣ зажиточнымъ рабочимъ, пріодѣвшимся по праздничному. Уже пять лѣтъ онъ не бралъ въ руки напилка, очень заботился о своей внѣшности, прическѣ и гордился впечатлѣніемъ, которое всегда производили произносимыя имъ рѣчи. Однако, движенія его были тяжелы, ногти на его широкихъ пальцахъ не отростали, словно ихъ съѣло желѣзо, съ которымъ онъ такъ долго возился. Это былъ человѣкъ чрезвычайно дѣятельный, честолюбивый, безустали рыскавшій по округу и всюду распространявшій свои идеи.

— Ахъ, не обвиняйте меня! — сказалъ онъ, предупреждая вопросы и упреки со стороны встрѣтившихъ его рабочихъ. — Вчера утромъ было совѣщаніе въ Прёльи, вечеромъ — собраніе въ Валенси… Сегодня я завтракалъ въ Маршьенѣ съ Сованья и, наконецъ, вырвался и нанялъ карету… Я измучился и совсѣмъ охрипъ. Но это ничего, я все-таки буду говорить и у васъ.

Плюшаръ уже вошелъ было въ дверь, какъ вдругъ остановился.

— Чортъ возьми, я забылъ билеты!.. Хороши бы мы были!

Онъ возвратился къ каретѣ, которую кучеръ ставилъ въ сарай, досталъ изъ подъ сидѣнья маленькій ящичекъ чернаго дерева и понесъ его подъ мышкой.

Сіяющій Этьенъ шелъ за нимъ по пятамъ, между тѣмъ какъ совсѣмъ обезкураженный Раесенёръ не рѣшался даже поздороваться съ своимъ старымъ знакомымъ. Плюшаръ самъ протянулъ ему руку и вскользь упомянулъ о полученномъ отъ него письмѣ: смѣшно, почему бы и не устроить этой сходки? Всегда, когда можно, надо пользоваться случаемъ и собирать людей… Вдова Дезиръ спросила, не хочетъ ли онъ чего-нибудь выпить, но Плюшаръ отказался. Нѣтъ, не надо; онъ будетъ говорить и не промочивъ горла. Только надо торопиться, такъ какъ къ вечеру ему надо поспѣть въ Жуазёль и переговорить съ Легужё.. Всѣ толпой вошли въ большую залу; запоздавшіе Магё и Левакъ слѣдовали за прочими. Чтобы быть какъ дома, дверь заперли на ключъ, и это вызвало еще болѣе громкія шутки со стороны зубоскаловъ. Захарій закричалъ Муку, что всѣ они, сидя тутъ взаперти, высидятъ, можетъ быть, хоть одного ребенка.

Около сотни углекоповъ уже ожидали ихъ, сидя на скамьяхъ. Въ залѣ становилось душно, а съ полу поднимался тяжелый запахъ, оставшійся отъ послѣдняго бала. Пока новоприбывшіе размѣщались на пустыхъ мѣстахъ, между рядами рабочихъ пробѣжалъ шепотъ, и всѣ головы повернулись по направленію къ столу: господинъ въ черномъ сюртукѣ, прибывшій изъ Лилля, возбудилъ во всѣхъ удивленіе и какое-то непріятное чувство.

Немедленно приступили къ избранію предсѣдателя и помощниковъ его. Этьенъ выкрикивалъ имена предлагаемыхъ имъ лицъ, а рабочіе высказывали свое рѣшеніе, поднимая вверхъ руки, и такимъ образомъ Плюшаръ былъ избранъ предсѣдателемъ, а Магё и Этьенъ его помощниками. Началось передвиженіе; выбранные пробирались къ столу и усаживались около него. Затѣмъ, на секунду, рабочіе потеряли изъ глазъ предсѣдателя, который скрылся за столомъ, запрятывая подъ него принесенный имъ маленькій ящичекъ. Наконецъ Плюшаръ снова вынырнулъ изъ подъ стола, легонько постучалъ кулакомъ, требуя вниманія, и произнесъ охрипшимъ голосомъ:

— Граждане!..

Растворилась маленькая боковая дверь, и ораторъ долженъ былъ остановиться. Появилась вдова Дезиръ, которая прошла черезъ кухню и внесла въ залу подносъ съ шестью кружками пива.

— Я вамъ не мѣшаю, — сказала она. — Когда люди говорятъ, у нихъ всегда пересыхаетъ въ горлѣ!

Магё взялъ у нея подносъ и поставилъ его на конецъ стола. Теперь Плюшаръ могъ бы продолжать свою рѣчь, но онъ только разсыпался въ благодарностяхъ, говорилъ, что очень тронутъ ласковымъ пріемомъ со стороны рабочихъ Монсу, извинялся, что опоздалъ, и распространялся о своей усталости и о больномъ горлѣ. Затѣмъ онъ предоставилъ слово гражданину Рассенёру, изъявившему желаніе говорить.

Кабатчикъ помѣстился около стола, ближе къ кружкамъ съ пивомъ. Стулъ, повернутый спинкою къ слушателямъ, замѣнилъ ему трибуну. Рассенёръ былъ очень взволнованъ и нѣсколько разъ кашлянулъ, прежде чѣмъ произнесъ во весь голосъ:

— Товарищи!..

Кабатчикъ пріобрѣлъ вліяніе на рабочихъ свободою своей рѣчи, неистощимымъ добродушіемъ, съ которымъ могъ говоритъ безъ устали по цѣлымъ часамъ. Онъ никогда не жестикулировалъ, всегда оставался неподвижнымъ, точно приросшимъ къ мѣсту, и, улыбаясь, говорилъ безъ конца, говорилъ до того, что слушатели наконецъ совсѣмъ одурѣвали и принимались кричать: «Да, да, это такъ, ты говоришь правду!» Но сегодня Рассенёръ съ первыхъ же своихъ словъ почувствовалъ, что его слушаютъ съ недовѣріемъ, и поэтому подвигался впередъ осторожно, говорилъ только о послѣдствіяхъ стачки, а къ международному союзу рабочихъ намѣревался перейти лишь тогда, когда рѣчь его вызоветъ апплодисменты. Конечно, честь не позволяетъ уступитъ требованіямъ компаніи, но сколько видится впереди нищеты и какое страшное предстоитъ будущее, если придется еще долго оставаться безъ работы!.. Не намекая ни однимъ словомъ на необходимость покориться, онъ старался поколебать мужество рабочихъ, рисовалъ передъ ними картины селеній, вымирающихъ съ голоду, спрашивалъ, на что же разсчитываютъ тѣ люди, которые стоятъ за продолженіе стачки… Три-четыре пріятеля попробовали поддержать его одобрительными восклицаніями, но эти немногіе сочувственные голоса еще замѣтнѣе оттѣнили холодное молчаніе и постепенно возраставшее недовольство, съ которымъ большинство слушало Рассенёра. Тогда, отчаиваясь убѣдить своихъ слушателей, онъ далъ волю кипѣвшему въ немъ гнѣву и началъ грозить рабочимъ всевозможными бѣдствіями, если они позволять обойти себя разнымъ пришлецамъ и увлекутся ихъ наущеніями… Двѣ трети присутствующихъ съ гнѣвомъ вскочили со своихъ мѣстъ, не желая больше слушать Рассенёра, который смотритъ на нихъ, какъ на ребятъ, неспособныхъ понимать дѣло. Поднялся страшный шумъ, но кабатчикъ, безпрестанно глотая пиво, продолжалъ говорить или, вѣрнѣе, кричать во все горло, что не родился еще тотъ человѣкъ, который могъ бы помѣшать ему исполнить свой долгъ.

Плюшаръ поднялся съ мѣста. У него не было подъ руками колокольчика и онъ стучалъ кулакомъ по столу, повторяя своимъ охрипшимъ голосомъ:

— Граждане!.. Граждане!..

Наконецъ ему удалось до нѣкоторой степени возстановить спокойствіе, и собраніе рѣшило, что ему не нужно больше разсужденій Рассенёра. Депутаты, ходившіе къ директору и всѣ ожесточенные голодомъ, охваченные новыми идеями, руководили другими рабочими, такъ что участь рѣчи кабатчика можно было предвидѣть заранѣе.

— Тебѣ наплевать; ты сытъ! — кричалъ Левакъ, показывая Рассенёру кулакъ.

Этьенъ перегнулся за спиною президента и старался успокоить раскраснѣвшагося Магё, который выходилъ изъ себя отъ этой лицемѣрной рѣчи.

— Граждане, — сказалъ Плюшаръ, — я прошу у васъ слова.

Воцарилось глубокое молчаніе. Плюшаръ началъ рѣчь. Сначала онъ говорилъ глухо и сипло, но механикъ уже привыкъ къ хроническому воспаленію своей гортани, которой онъ не давалъ отдыха, безпрестанно переѣзжая съ мѣста на мѣсто и всюду проповѣдуя свое ученіе. Потомъ, мало-по-малу, голосъ его сдѣлался настолько явственнымъ, что имъ возможно стало пользоваться даже для патетическихъ эффектовъ. Распростирая руки, словно аккомпанируя себѣ покачиваніемъ плечъ. Плюшаръ говорилъ, какъ говорятъ церковные проповѣдники, и, подобно имъ, для вящаго убѣжденія, постепенно понижалъ голосъ къ концу фразъ, такъ что онѣ заканчивались всегда какимъ-то монотоннымъ бормотаньемъ.

Плюшаръ говорилъ о величіи и благодѣтельномъ вліяніи международнаго союза рабочихъ, свѣдѣнія о которомъ онъ распространялъ во всѣхъ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ ему приходилось произносить рѣчи. Цѣль этого союза — освобожденіе рабочихъ изъ подъ власти капитала; организація его грандіозная: въ самомъ низу — община, выше — провинція, еще выше — нація, а на самой вышинѣ — человѣчество. При этомъ руки оратора медленно поднимались выше и выше, какъ будто воздвигая этажъ за этажомъ и постепенно строя это необъятное зданіе будущаго міра. Затѣмъ Плюшаръ перешелъ къ внутреннему устройству союза, прочиталъ уставы, упомянулъ о конгрессахъ, указалъ на возрастающее значеніе ихъ, на расширеніе программы… Прежде союзъ занимался обсужденіемъ вопросовъ о заработной платѣ, а теперь въ немъ идетъ рѣчь о томъ, чтобы разъ навсегда покончить съ наймомъ… Рабочіе, объединившіеся въ общемъ стремленіи къ справедливости, создадутъ общество, въ которомъ тотъ, кто не работаетъ, но будетъ ничего и пожинать… Теперь Плюшаръ уже не говорилъ, а рычалъ; его дыханіе долетало до бумажныхъ цвѣтовъ подъ закопченнымъ потолкомъ, скрадывавшимъ звуки голоса оратора.

Головы рабочихъ заколыхались; послышались голоса:

— Это такъ!.. На это мы согласны!..

Плюшаръ продолжалъ. Черезъ три года цѣль будетъ достигнута. Націи, одна за другою, примкнутъ къ союзу; люди со всѣхъ сторонъ выражаютъ ему сочувствіе; никогда никакое новое ученіе не пріобрѣтало себѣ такъ быстро такую массу послѣдователей и приверженцевъ. Потомъ, когда побѣда останется за рабочими, они продиктуютъ свои законы.

— Да, да!.. Тогда другіе будутъ, вмѣсто насъ, спускаться подъ землю!

Плюшаръ жестомъ потребовалъ молчанія и заговорилъ теперь о стачкахъ. Въ принципѣ онъ — противъ нихъ; это путь слишкомъ медленный и только увеличиваетъ страданія рабочаго. Однако же, если ужь нельзя обойтись безъ нихъ, то, разумѣется, дѣлать нечего, приходится помириться и съ ними, тѣмъ болѣе, что въ нихъ есть та хорошая сторона, что онѣ расшатываютъ капиталъ. Но и въ этомъ случаѣ международный союзъ являлся, по словамъ Плюшара, провидѣніемъ для рабочихъ, прекращавшихъ работы. Въ Парижѣ, во время стачки бронзовщиковъ, стоило только разнестись извѣстію, что союзъ шлетъ помощь забастовавшимъ, и хозяевами овладѣла такая паника, что они немедленно уступили рабочимъ и согласились на всѣ ихъ требованія. Въ Лондонѣ союзъ спасъ углекоповъ на однихъ каменноугольныхъ копяхъ, отправивъ на свой счетъ назадъ рабочихъ, выписанныхъ изъ Бельгіи. Достаточно примкнуть къ союзу, и рабочіе вступаютъ въ великую армію такихъ же тружениковъ, которые рѣшились скорѣе умереть другъ за друга, чѣмъ оставаться жалкими рабами.

Раздавшіеся апплодисменты прервали его. Онъ обтеръ лобъ платкомъ и, отказавшись отъ кружки нива, поданной ему Магё, хотѣлъ продолжать свою рѣчь; но раздались новыя рукоплесканія.

— Добились! — быстро сказалъ онъ Этьену. — Будетъ съ нихъ и этого… Теперь скорѣе билеты.

Плюшаръ юркнулъ подъ столъ и вынырнулъ оттуда съ своимъ маленькимъ ящичкомъ изъ чернаго дерева.

— Граждане! — закричалъ онъ, стараясь, чтобы его услышали посреди поднявшагося въ залѣ шума. — Пусть подойдутъ ваши депутаты, и я вручу имъ членскіе билеты, а они ужь раздадутъ ихъ своимъ товарищамъ… Потомъ мы окончательно устроимъ это дѣло.

Рассенёръ выдвинулся впередъ, намѣреваясь протестовать; Этьенъ суетился и хотѣлъ, въ свою очередь, сказать рѣчь, Левакъ выставлялъ впередъ кулаки, точно будто лѣзъ драться, Магё всталъ и говорилъ что-то, но изъ его рѣчи нельзя было разобрать ни одного слова. Въ залѣ стояло невыразимое смятеніе, всѣ двигались, и съ пола поднималась пыль, распространяя въ воздухѣ ѣдкій запахъ, оставленный посѣтителями здѣшнихъ баловъ.

Вдругъ маленькая дверь растворилась и въ ней показалась вдова Дезиръ, заслонившая ее всю своимъ массивнымъ тѣломъ.

— Молчите, — крикнула она громовымъ голосомъ. — Пришли жандармы!..

Дѣйствительно, пришелъ, хотя немного поздно, окружный коммиссаръ съ четырьмя жандармами и намѣревался составить протоколъ и распустить собраніе. Вдова задержала ихъ минуть на пять, утверждая, что имѣетъ полное право собирать у себя въ домѣ друзей, но жандармы, конечно, не хотѣли слушать ея объясненій, и тогда она поспѣшила предупредить своихъ «дѣтей».

— Надо уходить черезъ эту дверь, — продолжала она. — Дворъ караулитъ грязный жандармъ, но это ничего не значитъ: изъ моего дровяного сарая есть дверь въ переулокъ… Торопитесь же!

Коммиссаръ уже стучался въ залу и грозилъ выломать дверь, если ея не отопрутъ добровольно. Было очевидно, что нашелся какой-то шпіонъ, увѣдомившій полицію о происходившемъ на сходкѣ, такъ какъ коммиссаръ кричалъ, что собраніе незаконно, ибо на немъ присутствуетъ много углекоповъ, не получившихъ пригласительныхъ писемъ.

Смятеніе въ залѣ возрасло еще больше. Невозможно было разойтись, не придя ни къ какому рѣшенію ни относительно международнаго союза, ни относительно продолженія стачки. Всѣ кричали разомъ. Наконецъ предсѣдателя осѣнила мысль, чтобы рабочіе, согласные примкнуть къ союзу, подняли руки. Руки поднялись кверху, депутаты торопливо заявили, что они даютъ согласіе отъ имени своихъ отсутствующихъ товарищей, и такимъ образомъ десять тысячъ углекоповъ Монсу вступили въ международный союзъ рабочихъ.

Послѣ того началось безпорядочное бѣгство. Прикрывая отступленіе, вдова Дезиръ подошла къ двери въ кабакъ, сотрясавшейся подъ ударами прикладовъ, и налегла на нее всѣмъ своимъ тѣломъ. Углекопы перепрыгивали черезъ скамейки и одинъ за другимъ уходили указанною имъ дорогою. Рассенёръ скрылся однимъ изъ первыхъ; Левакъ, уже забывшій, что недавно разражался противъ него бранью, послѣдовалъ за нимъ, мечтая, что, можетъ быть, кабатчикъ предложитъ ему освѣжиться кружкою пива. Этьенъ, держа въ рукахъ маленькій ящичекъ съ билетами, стоялъ съ Плюшаромъ и Магё, считавшими за честь выйти изъ залы собранія послѣдними. Когда ушли и они въ свою очередь, дверной замокъ, наконецъ, сломался и коммиссаръ очутился передъ вдовою Дезиръ, все еще продолжавшею заслонять дверь своимъ массивнымъ тѣломъ.

— Ну, далеко ли вы подвинулись оттого, что переломали у меня все? спросила она. — Вы видите, что въ залѣ нѣтъ ни души.

Коммиссаръ не отличался особенною энергіей, притомъ же ему страшно надоѣли всѣ эти исторіи, и поэтому онъ ограничился только тѣмъ, что пригрозилъ вдовѣ тюрьмой. Онъ пошелъ составлять протоколъ и увелъ своихъ четверыхъ жандармовъ, сопровождаемый цѣлымъ градомъ насмѣшекъ со стороны Захарія и Мука, которыхъ до того восхитила штука, выкинутая надъ полиціей, что они не боялись даже и вооруженной силы.

Выбравшись въ переулокъ, Этьенъ почти бѣжалъ вслѣдъ за другими, хотя его нѣсколько стѣснялъ ящичекъ. Вдругъ онъ вспомнилъ о Пьерронѣ и спросилъ, почему тотъ не былъ на сходкѣ. Магё отвѣчалъ на ходу, что Пьерронъ боленъ, впрочемъ, не очень опасной болѣзнью, а именно — страхомъ скомпрометировать себя. Рабочіе хотѣли удержать Плюшара, но тотъ рѣшительно объявилъ, что сейчасъ же отправляется въ Жуазёль, гдѣ Легужё ожидаетъ приказаній. Тогда они пожелали ему благополучнаго пути и безъ остановки поспѣшили дальше, по улицѣ Монсу, задыхаясь отъ быстрой ходьбы и перебрасываясь между собою отрывочными словами. Этьенъ и Магё, увѣренные отнынѣ въ побѣдѣ, весело смѣялись, подшучивая, что когда союзъ пришлетъ деньги, то компаніи останется только сложить съ мольбою руки и начать упрашивать рабочихъ приняться за работу. Но въ этомъ приливѣ надежды, въ этомъ торопливомъ, раздававшемся по мостовой стукѣ грубыхъ башмаковъ было теперь уже что-то новое, мрачное и дикое: страсти разгорались, словно раздуваемыя вѣтромъ, въ селеніяхъ этого округа.

V.

Прошло еще двѣ недѣли. Наступилъ январь съ густыми, холодными туманами, оледенившими безконечную равнину. Положеніе рабочихъ ухудшалось часъ отъ часу, нищета возрастала. Трехъ тысячъ франковъ, присланныхъ изъ Лондона отъ международнаго союза, хватило только на два дня, а затѣмъ оттуда не приходило больше ничего, кромѣ неопредѣленныхъ обѣщаній, выполненіе которыхъ откладывалось безъ конца. Рушились великія надежды, возлагавшіяся на союзъ, и это новое разочарованіе подкашивало послѣднія силы рабочихъ. На кого же разсчитывать теперь, если братья-товарищи и тѣ бросили ихъ? Углекопы чувствовали себя какъ бы затерявшимися посреди этой равнины, скованной холодомъ суровой зимы; имъ казалось, что они словно отрѣзаны отъ всего міра.

Ко вторнику, въ селеніи «Двухсотъ-сорока» не оставалось уже ровно ничего. Этьенъ и депутаты напрасно изыскивали средства для поддержанія стачки: они распространяли подписные листы для пожертвованій въ сосѣднихъ городахъ, даже въ самомъ Парижѣ, открывали сборы, устраивали собранія, но общество, сначала нѣсколько заинтересовавшееся стачкой, дѣлалось все болѣе и болѣе равнодушнымъ, по мѣрѣ того, какъ она затягивалась и шла тихо, безъ потрясающихъ драмъ. Скудныхъ подачекъ, собираемыхъ всѣми этими путями, едва хватало на поддержаніе самыхъ бѣднѣйшихъ семействъ; болѣе же состоятельные кое-какъ перебивались тѣмъ, что закладывали разныя вещи и распродавали понемногу хозяйственное обзаведеніе. Все переходило къ торговцамъ старьемъ: шерсть, которою были набиты матрасы, кухонная посуда, даже мебель… Одно время, рабочимъ мелькнула было надежда на спасеніе: мелкіе торговцы Монсу, которыхъ совсѣмъ задавилъ Мэгра, задумали отбить у него на будущее время покупателей и открыли рабочимъ кредитъ. Въ теченіе недѣли углекопы могли забирать въ долгъ все имъ нужное у бакалейщика Верданка и у двухъ булочниковъ, Карубля и Смельтена, но затѣмъ зазасы этихъ торговцевъ истощились, и они принуждены были запереть лавки. Въ результатѣ была выиграна рабочими лишняя недѣля и прибавился новый долгъ, освободиться отъ котораго они могли, конечно, очень нескоро. А затѣмъ кредита не предвидѣлось больше ни откуда, въ домѣ не оказывалось даже какой-нибудь старой кастрюли, которую можно было бы продать, и оставалось только лечь въ уголокъ и издохнуть, какъ паршивая собака.

Этьенъ готовъ былъ продать свою собственную шкуру. Онъ отдалъ Магё всѣ свои сбереженія, сходилъ въ Маршьенъ и заложилъ свою суконную пару платья, а вырученныя деньги опять-таки отдалъ хозяевамъ, чтобы они не сидѣли голодными. Изо всѣхъ вещей, имѣвшихъ какую-нибудь цѣну, у него оставались только сапоги, и онъ покуда не хотѣлъ закладывать ихъ: въ нихъ можно шибче бѣгать, говорилъ онъ. Теперь Этьенъ повторялъ съ отчаяніемъ, что стачка началась слишкомъ рано и именно отъ этого-то они и очутились въ такомъ отчаянномъ положеніи. Выжди они время, покуда въ вспомогательной кассѣ скопился бы порядочный капиталъ, дѣло вышло бы совсѣмъ другое, и рабочіе непремѣнно восторжествовали бы надъ хозяевами. Онъ не могъ не вспомнить словъ Суварина, давно уже говорившаго, что компанія нарочно вызываетъ стачку именно теперь, когда въ вспомогательной кассѣ такъ мало денегъ, что онѣ будутъ разобраны въ первые же дни.

Видѣть селеніе, словно вымершее, видѣть всѣхъ этихъ бѣдняковъ, сидѣвшихъ безъ хлѣба и топлива, было для Этьена такъ тяжело, что онъ предпочиталъ уходить, куда глаза глядятъ, и бродить по окрестностямъ. Однажды вечеромъ, возвращаясь домой черезъ Рекильярскія развалины, онъ увидѣлъ на краю дороги лежащую безъ чувствъ старуху, по всей вѣроятности, умирающую отъ истощенія. Поднявъ ее, Этьенъ началъ звать на помощь дѣвушку, которую замѣтилъ по ту сторону забора.

— Ахъ, это ты! — сказалъ онъ, узнавъ откатчицу Мукъ. — Помоги мнѣ; нужно бы дать чего-нибудь выпить этой несчастной.

Мукъ, расчувствовавшаяся до слезъ, быстро скрылась въ своей ветхой лачугѣ, которую старикъ, отецъ ея, кое-какъ поддерживалъ среди развалинъ. Дѣвушка тотчасъ же возвратилась назадъ и принесла хлѣба и можжевеловой водки. Глотокъ водки скоро привелъ старуху въ чувство и она принялась съ жадностью ѣсть хлѣбъ. Это была мать одного углекопа, жившая въ селеніи, недалеко отъ Куньи; она напрасно прошлась оттуда въ Жуазёль къ сестрѣ, у которой надѣялась выпросить взаймы десять су, и на возвратномъ пути свалилась безъ чувствъ. Поѣвъ хлѣба, старуха побрела дальше, совсѣмъ одурѣлая.

Этьенъ все еще продолжалъ стоять среди этого пустыря, образовавшагося на мѣстѣ бывшихъ копей, разрушившіяся строенія которыхъ уже начинали исчезать подъ кустами терновника.

— Что же, развѣ ты не зайдешь ко мнѣ выпить стаканчикъ? — весело спросила Мукъ.

Замѣтивъ, что онъ колеблется, она прибавила:

— Неужели ты все еще боишься меня?

Отчасти увлеченный ея веселостью, отчасти растроганный тою сердечностью, съ которою Мукъ поспѣшила на помощь старухѣ, Этьенъ пошелъ за этою странною дѣвушкою. Она не хотѣла принять его въ помѣщеніи отца, а провела въ свою комнату и тотчасъ же налила два маленькихъ стаканчика водки. Комната содержалась въ такой чистотѣ, что Этьенъ не могъ не высказать дѣвушкѣ, какое пріятное впечатлѣніе производитъ ея жилище. Видно было, что семья Мукъ не нуждалась ни въ чемъ, и, дѣйствительно, самъ старикъ продолжалъ служить конюхомъ въ Ворё, а дочь, не желая сидѣть сложа руки, принялась за стирку бѣлья и добывала по тридцати су въ день. «Можно болтать съ мужчинами и не сдѣлаться отъ этого тунеядкой», говорила Мукъ.

— Скажи, — вдругъ прошептала она, ласково обхватывая Этьена за талію, — отчего ты не хочешь полюбить меня?

Онъ не могъ не засмѣяться, такъ мило предложила она этотъ вопросъ.

— Я очень люблю тебя, — отвѣчалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты любишь не такъ, какъ мнѣ хочется… Вѣдь ты долженъ же знать, что я давно, давно люблю тебя… Скажи, ты мнѣ доставишь этимъ большое удовольствіе!

Это была правда: Мукъ уже шесть мѣсяцевъ вздыхала по Этьенѣ. Теперь она такъ нѣжно прильнула къ нему, обнявъ его своими дрожащими руками, и смотрѣла ему въ глаза съ выраженіемъ такой мольбы, что Этьенъ былъ почти растроганъ. Правда, не было ничего привлекательнаго въ ея пухломъ, кругломъ лицѣ съ пожелтѣвшею отъ угольной пыли кожею, но ея глаза горѣли огнемъ и вся фигура дышала прелестью страсти, придававшей дѣвушкѣ и молодость, и свѣжесть. Этьенъ почувствовалъ себя не въ силахъ оттолкнуть эту смиренную и вмѣстѣ съ тѣмъ пламенную любовь.

— О, ты не отталкиваешь меня! — прошептала она съ восторгомъ. — О, я вижу это!

Она вдругъ пришла въ замѣшательство, застыдилась, какъ будто бы почувствовала себя въ первый разъ во власти мужчины… Потомъ, когда Этьенъ собрался идти домой, она осыпала его самыми нѣжными словами, цѣловала у него руки…

Этьенъ былъ нѣсколько смущенъ этимъ неожиданнымъ приключеніемъ; къ тому же расположеніе Мукъ не могло ему доставить ни особенной чести, ни счастья. Уходя, онъ далъ себѣ слово не продолжать этой случайной связи, но все-таки въ его сердцѣ осталось дружеское чувство къ откатчицѣ, оказавшейся такою хорошею дѣвушкой.

Только-что Этьенъ возвратился въ селеніе, ему сообщили такія важныя новости, что онъ совсѣмъ забылъ о Мукъ. Разнесся слухъ, что компанія, можетъ быть, согласится на уступки, если депутаты обратятся къ директору и возобновятъ переговоры. Такъ, по крайней мѣрѣ, говорили нѣкоторые изъ надсмотрщиковъ. Во всякомъ случаѣ вѣрно было то, что въ этой такъ долго затянувшейся борьбѣ каменноугольныя копи страдали еще болѣе, чѣмъ углекопы. Обѣ враждующія стороны, упрямо не соглашавшіяся ни на какія уступки, несли тяжелыя потери, потому что если представители труда умирали съ голоду, то и представителямъ капитала приходилось видѣть, что онъ быстро таетъ. Каждый день стачки уносилъ сотни тысячъ франковъ: машины стояли безъ дѣла, а неработающія машины все равно, что мертвыя; матеріалы и рабочіе инструменты портились; деньги, не приносившія болѣе процентовъ, исчезали, какъ вода, всасываемая пескомъ. Наконецъ, когда запасы угля начали все болѣе и болѣе истощаться, потребители стали поговаривать, что они обратятся со своими заказами въ Бельгію, и если бы эта угроза осуществилась, то компаніи и въ будущемъ предстояла очень серьезная опасность. Но что болѣе всего тревожило компанію и что она тщательно скрывала это всѣхъ, такъ это то, что подземныя галереи день ото дня все болѣе и болѣе разрушались. Правда, надсмотрщики постоянно занимались ремонтировкою деревяннаго крѣпленія; но ихъ оказывалось слишкомъ мало, другихъ рабочихъ не откуда было взять, и дерево, поддерживавшее своды, гнулось и ломалось повсюду, обвалы происходили каждый часъ. Это разрушеніе угрожало сдѣлаться въ самомъ скоромъ времени настолько серьезнымъ, что, прежде чѣмъ начать опять добываніе угля, пришлось бы употребить нѣсколько мѣсяцевъ на одну расчистку галерей. Въ окрестностяхъ ходили уже цѣлыя исторіи по этому поводу; разсказывали, напримѣръ, что на копяхъ Кравъ-кёръ обвалъ завалилъ триста метровъ подземной галереи и совершенно прервалъ сообщеніе съ пластомъ Сенкъ-Помъ, а на копяхъ Магдалина пластъ Могрету весь осыпался и пропитался водою. Правленіе отрицало справедливость этихъ слуховъ, какъ вдругъ два случая, происшедшіе одинъ вслѣдъ за другимъ, принудили его сознаться, что въ копяхъ дѣйствительно происходило разрушеніе: разъ утромъ, недалеко отъ Піолены, увидѣли, что почва разсѣлась надъ сѣверною галереею Миру, обвалившеюся наканунѣ; а на другой день въ Ворё произошелъ такой обвалъ, что отъ него дрогнуло все предмѣстье города и два дома чуть не разрушились.

Этьенъ и депутаты нѣкоторое время не рѣшались возобновить переговоры, не зная ничего опредѣленнаго о намѣреніяхъ правленія. Они попробовали было выспросить Дансаэрта, но тотъ уклончиво отвѣчалъ, что, конечно, тамъ, въ правленіи, очень сожалѣютъ о происшедшемъ недоразумѣніи и желали бы какъ-нибудь столковаться, но опредѣленнаго онъ ничего не знаетъ. Наконецъ, депутаты рѣшились идти опять къ г-ну Геннебо и снова переговорить съ нимъ, хотя бы въ виду того только, чтобы впослѣдствіи ихъ не обвинили въ томъ, что они не доставили компаніи случая сознаться въ своей неправотѣ. Но они поклялись не дѣлать никакихъ уступокъ и настаивать на предъявленныхъ ими прежде условіяхъ, какъ единственно возможныхъ и справедливыхъ.

Свиданіе состоялось во вторникъ утромъ, въ день, когда страшная нужда, царившая во всѣхъ домахъ, почему-то казалась рабочимъ особенно подавляющею. Это свиданіе было гораздо холоднѣе, чѣмъ прежнее. Магё опять пришлось говорить первому, и онъ сказалъ, что товарищи поручили ему освѣдомиться, нѣтъ ли у г-на директора чего-нибудь новаго для нихъ. Сначала Геннебо притворился очень удивленнымъ и отвѣчалъ, что не получилъ никакихъ новыхъ приказаній, да и вообще положеніе дѣлъ не можетъ измѣниться до тѣхъ поръ, пока углекопы не перестанутъ упорствовать и бунтовать. Этотъ холодный начальническій пріемъ произвелъ такое дурное впечатлѣніе на депутатовъ, что если бы даже, идя сюда, они и склонны были сдѣлать какія-нибудь уступки, то теперь не могло быть и рѣчи объ этомъ. Однако же, послѣ этого вступленія, директоръ заговорилъ о томъ, что, можетъ быть, найдется какое-нибудь средство придти въ соглашенію: напримѣръ, не согласятся ли рабочіе получать особо плату за крѣпленіе деревомъ галерей при томъ условіи, что компанія, съ своей стороны, повысить эту плату на два сантима, на которые, по ихъ словамъ, уменьшался ихъ заработокъ съ каждой телѣжки угля. Онъ прибавилъ, что компанія еще не дала ему разрѣшенія на эту уступку и что онъ только предполагаетъ ее возможною, надѣется, что, можетъ быть, ему и удастся склонить правленіе на эту сдѣлку. Но депутаты отказались отъ нея и повторили свои прежнія требованія, то есть, чтобы опять введена была старая система разсчета и, кромѣ того, чтобы заработная плата была повышена на пять сантимовъ съ каждой телѣжки угля. Тогда Геннебо сознался, что можетъ тотчасъ же покончить все дѣло, если они примутъ предложенную имъ сдѣлку, и именемъ ихъ женъ и маленькихъ дѣтей, умирающихъ съ голоду, торопилъ ихъ согласиться на нее… Но депутаты, опустивъ глаза въ землю, мрачно покачивая головами, повторяли: нѣтъ и нѣтъ… Они разстались далеко не дружелюбно, и г-нъ Геннебо съ сердцемъ захлопнулъ за рабочими дверь. Этьенъ, Магё и другіе ушли въ нѣмомъ бѣшенствѣ побѣжденныхъ, доведенныхъ до крайности людей, и толпою пошли по мощеной дорогѣ, громко стуча своею грубою обувью.

Часу во второмъ жены рабочихъ рѣшились, въ свою очередь, отправиться къ Мэгра и попробовать умилостивить его. Оставалась еще одна надежда на то, что, можетъ быть, удастся выпросить у этого человѣка кредитъ хоть на недѣлю. Мысль объ этомъ пришла въ голову женѣ Магё, которая иногда увлекалась и возлагала преувеличенныя надежды на добрыя чувства людей. Она уговорила идти съ собою Брюле и Левакъ, уговаривала и Пьерронъ, но та отказалась, сославшись на болѣзнь мужа, который все еще нездоровъ, такъ что она не можетъ оставить его одного. Къ нимъ присоединилось еще нѣсколько женщинъ, и всего набралось человѣкъ двадцать. Жалкія, съ мрачными лицами, онѣ шли во всю ширину улицы Монсу, и буржуа, увидя ихъ, съ безпокойствомъ покачивали головами; двери домовъ поспѣшно запирались; одна дама даже собрала и спрягала свое серебро. За время этой стачки, онѣ еще въ первый разъ показались въ городѣ такою толпою, и это служило очень дурнымъ признакомъ, такъ какъ дѣла постоянно принимали самый скверный оборотъ съ того момента, когда женщины начинали толпами бѣгать по дорогамъ. У Мэгра имъ пришлось вынести унизительную сцену. Онъ принялъ ихъ съ насмѣшливою улыбкою и сдѣлалъ видъ, будто вполнѣ увѣренъ, что онѣ пришли расплатиться съ нимъ за забранный въ кредитъ товаръ. Это очень хорошо, что онѣ сговорились и всѣ разомъ принесли ему деньги… Потомъ, лишь только Магё заговорила, Мэгра притворился страшно разсерженнымъ. Что онѣ насмѣхаются, что ли, надъ людьми, прося еще кредита?.. Совсѣмъ, что ли, онѣ хотятъ его разорить?.. Нѣтъ, онъ больше не дастъ ни одной картофелины, ни одной крошки хлѣба!.. Пусть онѣ идутъ къ бакалейщику Берданку и булочникамъ Карублю и Смельтену, которые сдѣлались теперь ихъ поставщиками… Боясь разсердить его еще больше, женщины выслушивали все это съ видомъ боязливаго униженія, извинялись и съ трепетомъ ждали, не блеснетъ ли въ глазахъ лавочника хоть искорка сожалѣнія къ нимъ. Дальше Мэгра началъ отпускать грубыя шутки и отдавалъ всю свою лавку Брюле, если она согласится взять его себѣ въ возлюбленные. Эта подлая выходка задѣвала пришедшихъ къ нему женщинъ, но онѣ засмѣялись, а Левакъ превзошла всѣхъ ихъ и объявила, что готова замѣнить Брюле. Тогда Мэгра тотчасъ же пересталъ шутить и грубо принялся толкать ихъ къ выходной двери. Наконецъ, когда онѣ все-таки не уходили и продолжали умолять его, онъ ударилъ одну изъ нихъ. Выйдя на улицу и остановившись на тротуарѣ, женщины ругали его продажною душою, а Магё, въ порывѣ мстительнаго негодованія, подняла вверхъ руки, призывая на лавочника смерть, и кричала, что такой человѣкъ недостоинъ ѣсть хлѣбъ.

Возвращеніе по домамъ было крайне печально. Когда жены пришли съ пустыми руками, мужчины только взглянули на нихъ и затѣмъ опустили головы: кончено, надо ложиться спать, не проглотивъ въ цѣлый день ни одной ложки супа. А впереди представлялась цѣлая вереница такихъ же дней, словно окутанныхъ безотраднымъ ледянымъ туманомъ, сквозь который не блеститъ ни одного луча надежды. Но они сами шли на это, и ни одинъ человѣкъ не заговорилъ о томъ, чтобы сдаться. Казалось, что крайняя нищета только усиливала упорство этихъ людей, и они молчали, какъ окруженные со всѣхъ сторонъ звѣри, рѣшившіеся лучше умереть, чѣмъ выйти изъ своего логовища. Кто первый осмѣлится заговорить о томъ, что слѣдуетъ покориться? Они клялись не отставать другъ отъ друга, и не отстанутъ, точно такъ же, какъ не бросали на произволъ судьбы товарища, засыпаннаго обваломъ въ подземныхъ галереяхъ. Работа подъ землею была для нихъ хорошею школою, пріучавшею ко всевозможнымъ случайностямъ, а когда человѣку приходилось уже съ двѣнадцатилѣтняго возраста проходить черезъ огонь и воду, то, конечно, ему не особенно трудно подтянуть себѣ брюхо дней на восемь и посидѣть голоднымъ. Въ углекопахъ заговорило теперь самолюбіе, — самолюбіе людей, гордыхъ своимъ ремесломъ, привыкшихъ, въ своей каждодневной борьбѣ со смертью, высоко цѣнить готовность на самопожертвованіе, — и это самолюбіе удвоивало ихъ рѣшимость скорѣе умереть, чѣмъ сдаться.

Этотъ вечеръ проходилъ особенно печально для семьи Магё, молча сидѣвшей передъ потухающимъ огнемъ очага, подъ которымъ едва тлѣли послѣдніе остатки мелкаго угля. Распродавъ мало-по-малу шерсть изъ матрацевъ, Магё, наконецъ, рѣшились третьяго дня продать за три франка часы съ кукушкою, и съ тѣхъ поръ какъ ихъ тиканье не раздавалось болѣе въ комнатѣ, она казалась имъ совсѣмъ пустынною и мертвенною. Теперь у нихъ не оставалось уже ничего «лишняго», кромѣ стоявшаго на буфетѣ розоваго бумажнаго ящичка, который Магё нѣкогда подарилъ женѣ, очень дорожившей этою бездѣлушкою. Два хорошихъ стула тоже были проданы, и старикъ Боньморъ тѣснился кое-какъ вмѣстѣ съ дѣтьми на старой мшистой скамьѣ, принесенной изъ сада. Наступившія свинцовыя сумерки, казалось, еще увеличивали холодъ.

— Что дѣлать? — повторила Магё, сидѣвшая, скорчась, въ уголкѣ около очага. — А что, если я возьму ящичекъ? — прибавила она потомъ, послѣ нѣкотораго колебанія, и вся поблѣднѣла.

Ея мужъ, сидѣвшій, свѣся ноги, на краю стола, выпрямился и поднялъ опущенную на грудь голову.

— Нѣтъ, я этого не позволю!

Магё съ трудомъ встала съ мѣста и обошла кругомъ комнаты. Возможно ли дойти до такой нищеты! Въ буфетѣ нѣтъ ни крошки, продать болѣе нечего, и даже нельзя придумать, откуда взять хлѣба! Къ тому же, и огонь скоро совсѣмъ погаснетъ!.. Она накинулась на Альзиру, которая ходила утромъ на насыпь за мелкимъ углемъ, но возвратилась съ пустыми руками, потому что. какъ она объявила, компанія больше не позволяетъ подбирать на насыпи уголь. Вотъ еще, они плюютъ на нее, на эту компанію! Развѣ они кого-нибудь обворовываютъ, подбирая никуда негодные, выброшенные кусочки угля?.. Дѣвочка съ отчаяніемъ разсказывала, что какой-то человѣкъ грозилъ прибить ее; но пусть бьютъ, а она завтра все-таки пойдетъ туда опять.

— И этотъ чертенокъ Жанлинъ!.. — кричала мать. — Скажите, гдѣ это онъ пропадаетъ?.. Я велѣла ему принести салату; все-таки мы пожевали бы его, какъ скотъ! Вотъ увидите, что мальчишка и сегодня не придетъ: вчера онъ уже не ночевалъ дома. Я не знаю, чѣмъ онъ промышляетъ, но только этотъ одеръ всегда смотритъ такъ, какъ будто брюхо у него набито досыта.

— Можетъ быть, не выпрашиваетъ ли онъ по дорогѣ милостыню у прохожихъ, — сказалъ Этьенъ.

Магё вдругъ вышла изъ себя и потрясла кулаками.

— Если бы я только знала, что мои дѣти просятъ милостыню!.. Я лучше убила бы ихъ… а потомъ убила бы и себя!..

Магё снова скорчился, сидя на краю стола; Леонора и Генрихъ, удивленные, что никто еще до сихъ поръ не обѣдалъ, начинали хныкать; а старикъ Боньморъ, молча, какъ философъ, ворочалъ языкомъ во рту, думая этимъ обмануть голодъ. Всѣ молчали и точно оцѣпенѣли подъ бременемъ все увеличивавшихся невзгодъ; всѣ чувствовали недомоганье: Боньмора, попрежнему кашлявшаго, и отплевывавшаго черную мокроту, опять начиналъ мучить ревматизмъ, переходившій въ водянку; у страдавшаго одышкою Магё опухли и болѣли колѣни; у матери и дѣтей сильнѣе обыкновеннаго сказывались золотуха и наслѣдственное малокровіе. Конечно, все это были старыя болѣзни, созданныя условіями той работы, которою занималась вся семья, но теперь, во времена холода и голода, онѣ проявлялись съ новою силою. Дѣйствительно, народъ въ селеніи сталъ умирать, какъ мухи.

Однако, нужно же найти что-нибудь для ужина. Господи, что дѣлать, куда сунуться?

Подъ вліяніемъ сумерекъ, все болѣе и болѣе окутывавшихъ комнату точно печальнымъ покровомъ, Этьенъ, съ тоскою на сердцѣ, рѣшился, наконецъ, прибѣгнуть къ послѣднему средству.

— Подождите меня, — сказалъ онъ. — Я попробую чего-нибудь достать.

Онъ вышелъ и отправился къ Мукъ; у нея, навѣрное, есть хлѣбъ, и она охотно отдастъ его. Ему было крайне непріятно идти въ Рекильяръ, гдѣ, навѣрное, опять эта дѣвушка примется, съ видомъ влюбленной рабы, цѣловать его руки; но нельзя же изъ-за этого оставлять своихъ друзей въ такомъ безвыходномъ положеніи.

— Я тоже пойду на поиски, — сказала въ свою очередь Магё. — Глупо такъ сидѣть!

Она растворила дверь и съ силой захлопнула ее за собою. Мужъ и дѣти продолжали безмолвно и неподвижно сидѣть при слабомъ свѣтѣ огарка, который только-что зажгла Альзира. Выйдя на улицу, Магё пріостановилась на минуту въ раздумьѣ и затѣмъ пошла къ Левакъ.

— Ты брала у меня взаймы хлѣба, — сказала Магё, — скажи, не можешь ли теперь возвратить его?

Она замолчала, осмотрѣвшись кругомъ, такъ какъ то, что она увидѣла, нисколько не ободрило ее: нищета чувствовалась здѣсь еще осязательнѣе, чѣмъ въ ея собственномъ жилищѣ.

Левакъ сидѣла неподвижно, устремивъ глаза на потухшій огонь, а ея мужъ, котораго напоили гвоздари, спалъ на столѣ, пьяный и голодный. Бутелу, прислонившись къ стѣнѣ, машинально терся о нее плечами, посматривая на все съ недоумѣвающимъ видомъ недалекаго и добраго человѣка, удивленнаго тѣмъ обстоятельствомъ, что сбереженныя имъ деньги проѣдены другими, а онъ самъ принужденъ теперь подтягивать себѣ брюхо.

— Хлѣба?! Ахъ, милая, — отвѣчала Левакъ, — я сама хотѣла идти къ тебѣ и попросить взаймы еще…

Ея мужъ простоналъ во снѣ, и она съ бѣшенствомъ ударила его по головѣ, приплюснувъ лицомъ къ столу.

— Молчи, свинья! Тѣмъ лучше, если отъ водки у тебя горятъ внутренности!.. Развѣ ты не могъ попросить у пріятеля двадцать су вмѣсто того, чтобы напиваться на чужой счетъ?..

Она безумолку сыпала брань и проклятія, а кругомъ, во всѣхъ углахъ, стояла такая страшная грязь, что отъ пола поднимался невыносимо отвратительный запахъ. Пусть все валится; она плюетъ на все!.. Сынъ ея, Беберъ, куда-то пропалъ съ утра, и она кричала, что было бы отлично, если бы онъ и совсѣмъ не возвращался. Потомъ она сказала, что пойдетъ спать: по крайней мѣрѣ, будетъ теплѣе.

— Ну же, пойдемъ! — обратилась она къ Бетулу, толкая его. — Огонь подъ очагомъ погасъ и нѣтъ надобности зажигать свѣчу, чтобы видѣть пустыя тарелки… Идешь ли ты, наконецъ, Луи? Я тебѣ говорю, что лучше ляжемъ спать, прижмемся другъ къ другу, и легче будетъ… А этотъ пьяница пусть околѣваетъ здѣсь одинъ отъ холода!

Когда Магё снова вышла на улицу, она рѣшительными шагами прошла черезъ садики и направилась къ Пьерронъ. Изъ ихъ оконъ слышался смѣхъ, но, когда Магё постучалась, онъ мгновенно смолкъ, и прошла добрая минута, прежде чѣмъ отворили дверь.

— Ахъ, это ты! — вскричала Пьерронъ, изображая на своемъ лицѣ величайшее удивленіе. — А я думала, что это докторъ.

Она не давала Магё сказать ни слова и, указывая на мужа, сидѣвшаго передъ очагомъ, въ которомъ жарко пылалъ каменный уголь, продолжала говорить:

— Ахъ, онъ все не можетъ поправиться! Правда, съ виду онъ смотритъ совсѣмъ здоровымъ, но болѣзнь сидитъ у него въ животѣ. Поэтому нужно, чтобы ему было тепло, и мы теперь жжемъ все, что только у насъ есть.

Пьерронъ въ самомъ дѣлѣ смотрѣлъ цвѣтущимъ, откормленнымъ малымъ и совершенно напрасно корчилъ гримасы, стараясь изобразить изъ себя больного человѣка. Къ тому же Магё, входя, ясно слышала сильный запахъ кроличьяго мяса, блюдо съ которымъ, вѣроятно, куда-нибудь спрятали. Крошки хлѣба были разсыпаны по столу, а на самой его серединѣ стояла бутылка вина, которую, какъ видно, забыли убрать.

— Мать пошла въ Монсу, чтобы достать тамъ гдѣ-нибудь хлѣба, — продолжала Пьерронъ. — Мы просто приходимъ въ отчаяніе, поджидая ее.

Голосъ ея вдругъ оборвался: слѣдя за взглядомъ сосѣдки, она тоже увидѣла забытую на столѣ бутылку. Впрочемъ, Пьерронъ тотчасъ же оправилась и разсказала цѣлую исторію: да, это вино, принесенное буржуа изъ Піолены для ея мужа, которому докторъ прописалъ бордо. Она разсыпалась въ благодарностяхъ этимъ буржуа: какіе добрые они люди, въ особенности барышня… и нисколько не гордая! Она сама заходитъ въ дона рабочихъ и раздаетъ разную провизію!

— Я ихъ знаю, — сказала Магё.

Сердце ея сжалось при мысли, что помощь всегда подается тѣмъ, кто меньше всѣхъ нуждается въ ней. Эти буржуа изъ Піолены снесли свою подачку сюда — все равно, что воду въ рѣку. И какъ это она, Магё, не видѣла ихъ въ селеніи? Можетъ быть, ей удалось бы что-нибудь выпросить у нихъ.

— Я пришла узнать, не богаче ли вы, чѣмъ мы? — сказала она, наконецъ. — Не дашь ли ты мнѣ взаймы хоть вермишели?

Пьерронъ постаралась въ самыхъ громкихъ восклицаніяхъ выразить свое отчаяніе.

— Ничего, ничего нѣтъ, моя милая! Вотъ, что называется, ни манной крупинки!.. Если мать нейдетъ такъ долго, это значитъ, что ей не удалось достать хлѣба, и мы ляжемъ спать безъ ужина.

Въ это время, въ комнату донеслись рыданія, раздававшіяся въ погребѣ. Пьерронъ вышла изъ себя и начала стучать кулакомъ въ дверь. Тамъ, говорила она, заперта Лидія, которую пришлось наказать за то, что она сбѣжала изъ дому и возвратилась назадъ въ пять часовъ, пробѣгавъ, неизвѣстно гдѣ, цѣлый день. Она постоянно пропадаетъ гдѣ-то, и нѣтъ возможности сладить съ нею.

Магё стояла, все еще не рѣшаясь уйти. Все-таки ей было тепло и пріятно стоять передъ этимъ жаркимъ огнемъ, хотя сердце ея наполнялось горечью, а мысль, что здѣсь ѣдятъ, заставляла еще сильнѣе чувствовать пустоту желудка. Ясно, что они отослали старуху и заперли ребенка, чтобы съѣсть втихомолку кролика. Ахъ, что ни говори, а когда женщина дурно ведетъ себя, это приноситъ иногда счастье ея мужу.

— Прощай! — сказала она вдругъ, уходя.

Ночь уже наступила, и луна, полузадернутая легкими облаками, освѣщала землю невѣрнымъ свѣтомъ. Пришедшая въ отчаяніе, Магё не рѣшалась возвратиться домой и, вмѣсто того, чтобы пройти прямо черезъ садики, пошла кругомъ. Вытянутые въ линію дома селенія смотрѣли какъ бы опустѣвшими, вымершими, и повсюду словно чувствовалось присутствіе голода. Не стоитъ никуда стучаться, вездѣ одна и та же нищета съ ея спутниками. Уже цѣлыя недѣли люди живутъ впроголодь, такъ что даже не слышно стало запаха печенаго лука, этого рѣзкаго запаха, по которому обыкновенно еще издали можно узнать жилища рабочихъ. Теперь вездѣ пахнетъ погребомъ, гнилью, сыростью, присущею нежилому мѣсту. Стихали послѣдніе неясные звуки, вырвавшееся у кого-то проклятіе, подавленное рыданіе, и вмѣстѣ съ наступавшей мало-по-малу тяжелой тишиной приходилъ къ этимъ голоднымъ людямъ сонъ и приносилъ имъ угнетающія видѣнія и кошмары.

Проходя мимо церкви, Магё замѣтила быстро скользившую впереди ея тѣнь. Всмотрѣвшись, она узнала кюре Монсу, аббата Жуара, служившаго по воскресеньямъ обѣдни въ часовнѣ селенія, и постаралась догнать его, питая слабую надежду, что, быть можетъ, онъ отнесется въ ней съ участіемъ. Кюре, по всей вѣроятности, ходилъ за чѣмъ-нибудь въ ризницу и теперь спѣшилъ домой, согнувъ спину, со своимъ обычнымъ видомъ сытаго и смирнаго человѣка, желающаго жить въ ладу со всѣми на свѣтѣ. Очень можетъ быть, что и теперь, для своего посѣщенія ризницы, онъ выбралъ ночное время именно потому, что не хотѣлъ встрѣчаться ни съ кѣмъ изъ рабочихъ, изъ боязни скомпрометировать себя разговорами съ ними. Къ тому же говорили, что онъ переводится отсюда на другое, высшее мѣсто, и что сюда пріѣхалъ уже его преемникъ, тощій аббатъ, у котораго глаза свѣтятся какимъ-то красноватымъ блескомъ.

— Господинъ кюре, господинъ кюре! — бормотала Магё.

Но онъ, не останавливаясь, проговорилъ только:

— Добрый вечеръ, добрый вечеръ!..

Магё добралась, наконецъ, до дому; ноги совсѣмъ отказывались служить ей, когда она вошла въ комнату.

Никто не пошевелился. Мужъ попрежнему сидѣлъ на столѣ, повѣсивъ голову; старикъ Боньморъ и дѣти плотнѣе сдвинулись на скамьѣ, чтобы хоть сколько-нибудь согрѣться. Свѣчи сгорѣло такъ много, что скоро они должны были остаться и безъ огня. Никто не проговорилъ ни слова. При шумѣ растворившейся двери дѣти повернули головы, но, увидя, что мать не принесла ничего, снова повѣсили носы и, изъ боязни, что ихъ станутъ бранить, если они заплачутъ, постарались сдержать навертывавшіяся на глаза слезы. Магё опустилась молча на свое мѣсто, около потухающаго огня; ея тоже не спрашивали ни о чемъ, и въ комнатѣ стояла глубокая тишина. Всѣмъ и безъ того былъ ясенъ результатъ ея поисковъ, и никому не хотѣлось утруждать себя безполезными разспросами. Теперь оставалась послѣдняя слабая надежда только на то, что, можетъ быть, хоть Этьену удастся добыть гдѣ-нибудь кусокъ хлѣба. Минуты проходили за минутами. и Магё уже потеряли счетъ времени.

Наконецъ Этьенъ пришелъ и принесъ въ тряпкѣ дюжину вареныхъ уже остывшихъ картофелинъ.

— Вотъ все, что я нашелъ, — сказалъ онъ.

У Мукъ тоже не оказалось хлѣба, и она, поцѣловавъ отъ всего сердца Этьена, насильно заставила его взять эти картофелины, составлявшія весь ея обѣдъ.

— Спасибо, — отвѣчалъ онъ, когда Магё предложила ему его долю, — я тамъ поѣлъ.

На самомъ дѣлѣ онъ ничего не ѣлъ и мрачно смотрѣлъ, какъ дѣти накинулись на картофель. Отецъ и мать тоже почти не дотронулись до ѣды, чтобы больше осталось ребятишкамъ, но старикъ принялся ѣсть съ такою жадностью, что, наконецъ, принуждены были отобрать у него одну картофелину и отдать ее Альзирѣ. Въ три минуты все было съѣдено, и дѣти, почти нисколько не утоливши голода, съ недоумѣніемъ смотрѣли другъ на друга.

Тогда Этьенъ началъ передавать слышанныя имъ новости. Компанія, раздраженная упорствомъ рабочихъ, намѣревается возвратить разсчетныя книжки тѣмъ изъ нихъ, которые особенно скомпрометировали себя въ ея глазахъ. Она рѣшительно хочетъ войны. Затѣмъ носятся еще болѣе серьезные слухи: именно, что компанія хвастаетъ, будто ей удалось образумить большинство углекоповъ, и завтра на копяхъ Викторія и Фётри-Кантель почти всѣ рабочіе примутся за работу, а на копяхъ Магдалина и Миру спустится въ шахту треть людей… Магё совсѣмъ вышелъ изъ себя.

— Чортъ возьми! — воскликнулъ онъ. — Если завелись измѣнники, то надо свести съ ними счеты!

Онъ вскочилъ съ мѣста и, словно выведенный окончательно изъ себя этой вереницей страданій, закричалъ:

— Завтра вечеромъ въ лѣсу!.. Такъ какъ намъ запрещаютъ обсуждать наши дѣла въ Бонъ-Жуайо, то въ лѣсу мы будемъ, какъ у себя дома!..

Старикъ Боньморъ, задремавшій было послѣ ѣды, проснулся. Этотъ призывъ: «завтра вечеромъ въ лѣсу!» былъ хорошо ему знакомый, памятный призывъ, потому что нѣкогда, въ его время, углекопы тоже собирались въ лѣсу на сходки, когда приходилось обсуждать что-нибудь особенно важное.

— Да, да, въ Вандамъ! — сказалъ онъ въ свою очередь. — Если сборъ назначенъ тамъ, то и я приду.

Магё энергично махнула рукой.

— Мы всѣ пойдемъ! Надо положить конецъ всѣмъ этимъ несправедливостямъ и измѣнамъ.

Этьенъ рѣшилъ оповѣстить рабочихъ всѣхъ селеній, что сходка назначается на завтра вечеромъ. Огонь подъ очагомъ погасъ, свѣча тоже догорѣла;теперь не оставалось больше ни угля на топливо, ни керосина, чтобы освѣтить жилье. Всѣ пробирались наверхъ ощупью, между тѣмъ какъ страшный холодъ словно щипалъ кожу. Маленькія дѣти расплакались.

VI.

Жанлинъ выздоровѣлъ теперь совсѣмъ, но переломленныя кости срослись такъ дурно, что онъ хромалъ на обѣ ноги и ходилъ, переваливаясь, какъ утка. Впрочемъ, это не мѣшало ему бѣгать такъ же скоро, какъ прежде, и отличаться все тою же прежнею ловкостью злого и вороватаго животнаго.

На другой день въ сумерки Жанлинъ и его неразлучные спутники Беберъ и Лидія были на рекильярской дорогѣ и притаились на пустырѣ за заборомъ, какъ разъ напротивъ темной бакалейной лавчонки, стоявшей на углу тропинки. Старая, почти совсѣмъ ослѣпшая женщина торговала одна въ этой лавчонкѣ, въ которой виднѣлись три-четыре мѣшка съ чечевицей и турецкими бобами, покрытыми черной пылью, а на дверяхъ висѣла на бичевкѣ очень древняя сушеная треска, вся засиженная мухами. Именно эта треска и соблазняла Жанлина. Онъ уже два раза посылалъ Бебера стащить ее, но каждый разъ кто-нибудь показывался на поворотѣ дороги, и приходилось переждать, пока на ней не останется никого. Вѣчно шляются и только мѣшаютъ дѣлать дѣло!..

На дорогѣ показался господинъ верхомъ на лошади, и дѣти, тотчасъ же узнавшія директора, совсѣмъ прилегли за заборомъ къ землѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ началась стачка, Геннебо, хотѣвшій собственными глазами наблюдать за тѣмъ, что дѣлается въ краѣ, очень часто появлялся такимъ образомъ на дорогахъ и спокойно разъѣзжалъ между селеніями рабочихъ. Ни разу ни одинъ камень не просвистѣлъ мимо его ушей, и онъ видѣлъ только, что встрѣчавшіеся съ нимъ молчаливые люди не очень торопятся поклониться ему; но всего чаще директору приходилось наталкиваться на влюбленныя парочки, видимо нисколько не интересовавшіяся политикой. Не имѣя никакого желанія стѣснять кого-либо своимъ присутствіемъ, Геннебо рысью проѣзжалъ мимо на своей кобылѣ, не поворачивая головы, смотря только прямо передъ собою, но все-таки видъ этой безпечной влюбленной молодежи пробуждалъ въ его сердцѣ горькое чувство. Теперь онъ замѣтилъ Жанлина съ его спутниками и не замедлилъ по своему истолковать то обстоятельство, что они прятались за заборомъ, сбившись въ одну кучу. Даже ребятишки и тѣ ужь забавляются тѣмъ, что трутся другъ о друга!.. На глазахъ у него навернулись слезы, и онъ быстрѣе проѣхалъ дальше, держась прямо въ сѣдлѣ и застегнутый, по военному, на всѣ пуговицы.

— Вотъ проклятая судьба, — сказалъ Жанлинъ, — этому конца не будетъ! Бѣги, Беберъ, и дергай рыбу за хвостъ!

Но на дорогѣ снова показались два человѣка, и Жанлинъ опять тихонько выругался, услышавъ голосъ своего брата Захарія, разсказывавшаго Мукъ, какъ онъ нашелъ монету въ сорокъ су, которая была зашита въ юбкѣ его жены. Оба радостно смѣялись, похлопывая другъ друга по плечамъ, и Мукъ уже придумывалъ, какъ бы устроить на завтра большую игру въ кубарь. Они соберутся въ кабакѣ Авантажъ и въ два часа поведутъ оттуда игру по направленію къ Монтуару, около Маршьена… Захарій былъ согласенъ. Чего, въ самомъ дѣлѣ, пристаютъ къ нимъ со стачкой? Все равно ничего не дѣлаешь, такъ ужь лучше повеселиться! Они повернули за уголъ дороги и встрѣтились съ Этьеномъ, шедшимъ со стороны канала; онъ остановилъ ихъ и началъ что-то говорить.

— Что они, ночевать, что ли, здѣсь останутся? — вскричалъ Жанлинъ, выйдя изъ себя. — Скоро ужь ночь, и старуха собирается прятать свои мѣшки.

На дорогѣ показался еще одинъ углекопъ. Этьевъ пошелъ вмѣстѣ съ нимъ, и когда они проходили мимо забора, Жанлинъ слышалъ, что рѣчь шла о Вандамскомъ лѣсѣ: сходку отложили до завтра, боясь, что въ одинъ день не успѣютъ оповѣстить о ней всѣхъ рабочихъ.

— Слышите? — спросилъ Жанлинъ своихъ товарищей. — Большая машина пойдетъ въ ходъ завтра. Надо тамъ быть. Мы отправимся послѣ полудня.

Наконецъ, на дорогѣ не было ни души, и Жанлинъ снова послалъ Бебера къ лавчонкѣ.

— Смѣлѣе!.. Тяни за хвостъ!.. Только берегись: у старухи есть метла.

Къ счастію Бебера, почти совсѣмъ стемнѣло. Онъ однимъ прыжкомъ очутился у двери лавочки, повисъ на своей добычѣ, такъ что бичевка, на которой была привязана рыба, оборвалась, — и бросился бѣжать, таща треску, какъ бумажный змѣй. Жанлинъ и Лидія послѣдовали за нимъ. Удивленная торговка вышла изъ своей лавки, ничего не понимая и не видя исчезавшихъ въ темнотѣ ребятишекъ.

Эти негодяи мало-по-малу становились пугаломъ для всего округа, который они безпрестанно тревожили своими набѣгами, какъ орда дикарей. Сначала они не выходили за предѣлы копей Ворё и возились въ грудахъ сложеннаго угля, возвращаясь потомъ домой черными, какъ негры, играли въ прятки въ громадныхъ складахъ бревенъ, среди которыхъ было такъ же удобно скрываться, какъ въ чащѣ дѣвственнаго лѣса. Потомъ они завладѣли насыпью и, какъ съ горы, катались съ нея въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она всегда стояла теплою отъ пожиравшаго ее внутренняго пожара; скрывались по цѣлымъ днямъ въ терновникѣ, покрывавшимъ насыпь съ той стороны, на которой уже давно не сваливали земли, и спокойно играли тамъ, какъ шаловливые мышенята. Постепенно они все расширяли и расширяли свои владѣнія: ходили въ склады кирпича и дрались тамъ до крови съ другими ребятишками, рыскали по лугамъ, пожирая безъ хлѣба всевозможныя молочныя растенія, шныряли по берегамъ канала и ловили водившуюся въ тинѣ рыбу, которую проглатывали сырою. Но, казалось, имъ все-таки было мало простора, и они забирались все дальше, уходили за цѣлые километры отъ дома, добирались даже до высокаго Вандамскаго лѣса, въ которомъ весною собирали и ѣли землянику, а лѣтомъ — орѣхи и чернику. Скоро вся обширная равнина сдѣлалась ихъ достояніемъ.

Нищета, царившая теперь дома, заставляла ихъ еще энергичнѣе рыскать по дорогамъ отъ Монсу до Маршьена и высматривать по сторонамъ глазами волченятъ. Жанлинъ попрежнему руководилъ всѣми экспедиціями этой шайки и, какъ капитанъ, направлялъ ее въ ту или другую сторону, то на опустошеніе полей, засаженныхъ лукомъ, то на мародерство во фруктовыхъ садахъ, то иногда на похищеніе товаровъ, выставленныхъ передъ лавками. Вездѣ стали говорить, что эти грабежи дѣло рукъ углекоповъ, принимающихъ участіе въ стачкѣ, и что будто бы организовалась цѣлая многочисленная шайка этихъ мародеровъ. Однажды Жанлинъ заставилъ Лидію обокрасть даже ея матъ и принести ему двѣ дюжины палочекъ ячменнаго сахара, который хранился у Пьерронъ въ стеклянной банкѣ, на полочкѣ, устроенной въ окнѣ.

Дѣвочку страшно избили за это, но она такъ боялась Жанлина, что все-таки не осмѣлилась выдать его или покинуть послѣ этой исторіи. А между тѣмъ онъ постоянно бралъ себѣ львиную долю добычи, попадавшейся въ ихъ руки, и Беберъ долженъ былъ считать себя еще счастливымъ, если Жанлинъ не билъ его и не забиралъ одному себѣ все добытое ихъ общими силами.

Съ нѣкоторыхъ поръ Жанлинъ началъ злоупотреблять своею властью: онъ билъ Лидію, какъ законную жену, наталкивалъ недалекаго Бебера на самыя непріятныя исторіи и видимо забавлялся тѣмъ, что управляетъ, какъ осломъ, этимъ толстымъ мальчуганомъ, который былъ настолько силенъ, что могъ убить его однимъ ударомъ кулака. Жанлинъ презиралъ ихъ обоихъ, обращался съ ними, какъ съ рабами, и разсказывалъ имъ, что у него есть возлюбленная, принцесса, на которую они недостойны даже взглянуть. Дѣйствительно, Беберъ и Лидія замѣтили, что за послѣдніе восемь дней онъ нерѣдко куда-то пропадалъ; дойдя до конца улицы или до поворота дороги, Жанлинъ вдругъ, съ самымъ страшнымъ видомъ, приказывалъ своимъ спутникамъ немедленно возвращаться домой, а самъ отбиралъ у нихъ всю добычу и тотчасъ исчезалъ неизвѣстно куда.

То же самое произошло и въ этотъ вечеръ.

— Дай мнѣ ее, — сказалъ Жанлинъ, вырывая изъ рукъ товарища треску.

Они стояли теперь всѣ трое на поворотѣ дороги въ Рекильяръ.

— Я тоже хочу ѣсть, — протестовалъ Беберъ. — Вѣдь это я досталъ ее!

— Что? — закричалъ Жанлинъ. — Ты получишь свою часть тогда, когда мнѣ вздумается отдать ее тебѣ!.. Но, во всякомъ случаѣ, не сегодня; можетъ быть, завтра, если на завтра останется что-нибудь…

Онъ толкнулъ Лидію и поставилъ ее рядомъ съ Беберомъ, въ линію, какъ солдатъ подъ ружьемъ, затѣмъ отошелъ назадъ и проговорилъ:

— Теперь вы стойте такъ пять минутъ, не оборачиваясь назадъ… Если только вы обернетесь, прибѣгутъ звѣри и растерзаютъ васъ!.. Потомъ вы пойдете прямо домой, и если ты, Беберъ, дотронешься дорогою до Лидіи, то я это узнаю и отколочу васъ обоихъ.

Онъ скрылся въ темнотѣ такою легкою походкою, что даже не слышно было шаговъ его босыхъ ногъ. Въ теченіе пяти минутъ Беберъ и Лидія стояли совершенно неподвижно и не оглядывались назадъ, боясь, что тотчасъ же получатъ, неизвѣстно отъ кого, по пощечинѣ. Гнетъ, который они выносили вмѣстѣ, находясь подъ властью Жанлина, служилъ связующимъ звеномъ между этими ребятишками, и мало-по малу дѣло дошло до того, что они очень нѣжно полюбили другъ друга… Теперь, идя рядомъ съ Лидіей, Беберъ только и думалъ о томъ, чтобы покрѣпче обнять ее, какъ нерѣдко на его глазахъ мужчины обнимали любимыхъ женщинъ; она тоже хотѣла бы приласкаться къ нему, чувствуя, что съ нимъ сдѣлалась бы совсѣмъ другою дѣвочкою. Но ни тотъ, ни другая не рѣшались ослушаться Жанлина, и они покорно шли домой, растроганные и печальные, не смѣя обмѣняться поцѣлуемъ и твердо вѣруя, что какъ только они прикоснутся другъ къ другу, тотчасъ же, несмотря на окружающую ихъ темноту, Жанлинъ увидитъ это и надаетъ имъ сзади пинковъ.

Въ это же самое время Этьенъ пришелъ къ рекильярскммъ развалинамъ. Наканунѣ Мукъ упросила его опять придти къ ней, и онъ пришелъ, сердясь на самого себя и не желая сознаться, что начинаетъ привязываться въ этой дѣвушкѣ, боготворившей его. Впрочемъ, Этьенъ шелъ сюда съ намѣреніемъ порвать эту связь. Онъ увидится съ Мукъ и скажетъ ей, что нужно прекратить эти свиданія, такъ какъ теперь, когда товарищи борются и умираютъ съ голоду, совсѣмъ не время и даже безчестно заводить любовныя исторіи и предаваться нѣжностямъ. Этьенъ не засталъ Мукъ дома. Онъ рѣшился подождать ее и сѣлъ невдалекѣ отъ развалинъ шахтовой башни, пристально всматриваясь въ каждую показывавшуюся здѣсь человѣческую фигуру.

Подъ развалившеюся башнею находилась полузасыпанная старая шахта. Надъ чернымъ отверстіемъ ея торчала стоймя упавшая балка съ уцѣлѣвшей на ней частью крыши и издали напоминала, особенно въ профиль, висѣлицу; на верхней закраинѣ шахты, выложенной нѣкогда кирпичемъ, отъ котораго теперь почти не осталось и слѣда, выросли два дерева, рябина и платанъ, производившія такое впечатлѣніе, какъ будто они выдвинулись наружу съ самаго дна шахты. Это былъ совсѣмъ дикій и заброшенный уголокъ. Отверстіе шахты было прикрыто травою, заплетено корнями деревьевъ, наполовину завалено обрушившимися досками и бревнами и заросло терновникомъ и боярышникомъ, въ вѣткахъ котораго малиновки сказали весною свои гнѣзда. Эти копи были давно истощены, и компанія уже десять лѣтъ собиралась завалить ихъ, но ее удерживало то обстоятельство, что на копяхъ Ворё не было своего отдѣльнаго вентилятора. Воздухъ на тѣхъ и другихъ копяхъ, соединявшихся между собою, освѣжался посредствомъ печи, которая находилась въ рекильярскихъ копяхъ, а старая шахта ихъ служила теперь вмѣсто трубы. Обшивка нижней части этой шахты была укрѣплена поперечными брусьями, расположенными такимъ образомъ, что они совершенно загораживали тотъ ходъ, по которому нѣкогда поднимали на земную поверхность телѣжки съ углемъ; верхнія галереи стояли совсѣмъ заброшенными, но нижняя по возможности поддерживалась, и въ ней стояла огромная печь, биткомъ набитая пылающимъ каменнымъ углемъ. Тяга отъ этой страшной топки была такъ сильна, что съ одного конца подземныхъ галерей Ворё и до другого вѣтеръ постоянно свисталъ, какъ во время бури. На всякій случай, чтобы все-таки можно было спуститься прямо въ рекильярскія копи или подняться изъ нихъ наверхъ, администраціей отдано было приказаніе поддерживать тотъ ходъ въ шахтѣ, гдѣ находились лѣстницы; но никто не наблюдалъ за этимъ, и лѣстницы гнили отъ сырости; многія площадки на нихъ уже совсѣмъ развалились. Отверстіе шахты было почти заткнуто огромнымъ кустомъ терновника, на первой лѣстницѣ совсѣмъ не осталось ступенекъ, и если бы кто-нибудь вздумалъ спуститься внизъ, то ему оставалось бы только сначала цѣпляться за корни рябины, а затѣмъ летѣть въ черную бездну, положившись на свою счастливую звѣзду.

Этьенъ терпѣливо сидѣлъ, скрытый кустарникомъ, какъ вдругъ ему послышался какой-то шорохъ въ вѣтвяхъ деревьевъ. Сначала онъ подумалъ, что это пробирается чѣмъ-нибудь потревоженный ужъ, но затѣмъ блеснулъ огонекъ зажженной спички. Уже и это удивило Этьена, но его удивленіе возрасло еще больше, когда онъ узналъ Жанлина, который, между тѣмъ, зажегъ свѣчу и спустился въ темное отверстіе шахты. Этьеномъ овладѣло такое любопытство, что онъ въ свою очередь подошелъ къ краю шахты и заглянулъ въ нее. Жанлина уже не было видно, но слабый свѣтъ мерцалъ на второй изъ площадокъ, раздѣлявшихъ лѣстницы. Съ минуту Этьенъ колебался, однако, кончилъ тѣмъ, что рѣшился тоже спуститься внизъ и ухватился за корни деревьевъ, думая, что ему придется пролетѣть насквозь всѣ пятьсотъ двадцать четыре метра, на которые дно шахты отстояло отъ поверхности земли. Однако, онъ попалъ ногою на ступеньку, впрочемъ, тотчасъ же подломившуюся подъ нимъ, и началъ осторожно спускаться внизъ. Жанлинъ не замѣчалъ, что за нимъ слѣдятъ, тогда какъ Этьенъ постоянно видѣлъ подъ собою огонекъ свѣчи, спускавшійся все ниже и ниже, между тѣмъ какъ тѣнь мальчика, выростая до громадныхъ размѣровъ, колебалась на стѣнахъ шахты, прыгая вправо, влѣво, сообразно раскачиванію разбитыхъ бедеръ Жанлина. Онъ спускался съ ловкостью обезьяны, придерживаясь за брусья руками, ногами, даже подбородкомъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ не было ступенекъ. Лѣстницы смѣняли одна другую черезъ каждые семь метровъ. Однѣ изъ нихъ были еще совершенно крѣпкія, другія шатались, трещали и каждую минуту грозили обрушиться. Узенькія площадки, раздѣлявшія ихъ, позеленѣли и прогнили до того, что нога ступала по нимъ, точно по мягкому мху. Чѣмъ дальше внизъ, тѣмъ сильнѣе становился жаръ, доходившій сюда отъ печи, провѣтривавшей Ворё, но теперь онъ былъ еще слабѣе обыкновеннаго, потому что за время стачки печь топили не такъ жарко, какъ во время работъ, когда она пожирала ежедневно по пяти тысячъ килограммовъ угля. Тогда никто не рѣшился бы спуститься въ рекильярскую шахту, если не хотѣлъ опалить себѣ всю шкуру.

— Вотъ настоящая жаба, чортъ возьми! — ругался про себя задыхавшійся Этьенъ. — И куда только онъ лѣзетъ?

Ноги его скользили по влажному дереву и два раза онъ чуть не полетѣлъ внизъ. Если бы у него была, по крайней мѣрѣ, свѣча, какъ у Жанлина, а то ему приходилось руководиться только слабымъ свѣтомъ, мелькавшимъ внизу, и безпрестанно ушибаться о стѣны. Онъ уже спустился, должно быть, съ двадцатой лѣстницы, а конца все еще не было видно. Тогда Этьенъ, продолжая спускаться все ниже и ниже, принялся считать: двадцать первая, двадцать вторая, двадцать третья… Страшный жаръ, казалось, сдавливалъ ему голову, становился все нестерпимѣе, и Этьену начинало казаться, что онъ сейчасъ упадетъ прямо въ печь. Наконецъ онъ добрался до отдѣленія нагрузки и увидалъ свѣчу Жанлина, двигавшуюся въ глубинѣ галереи. Было пройдено тридцать лѣстницъ, слѣдовательно, около двухсотъ десяти метровъ.

«Неужели онъ поведетъ меня еще дальше? — думалъ Этьенъ. — По всей вѣроятности, мальчуганъ прячется въ конюшнѣ».

Но лѣвая галерея, которая вела въ конюшню, была засыпана обваломъ. Началось новое путешествіе, еще болѣе трудное и опасное. Испуганныя летучія мыши летали и садились на своды отдѣленія нагрузки. Этьенъ долженъ былъ торопиться, чтобы не потерять изъ виду руководившаго имъ свѣта, и поэтому, не медля, бросился въ галерею, по которой шелъ Жанлинъ. Худенькій и гибкій, какъ змѣя, мальчикъ проскальзывалъ вездѣ совершенно свободно, между тѣмъ какъ Этьенъ не могъ мѣстами пройти, не содравъ себѣ кожи. Какъ всѣ заброшенные подземные ходы, эта галерея сплющилась подъ напоромъ осѣдавшей почвы и продолжала съ каждымъ днемъ суживаться все больше и больше, такъ что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ была теперь не просторнѣе печной трубы, а со временемъ ей предстояло и совсѣмъ исчезнуть. Дерево, укрѣплявшее нѣкогда галерею, изломалось въ щепы, и на каждомъ шагу Этьену предстояла опасность разодрать себѣ кожу или наткнуться на торчавшія спицы, острыя, какъ шпага. Онъ подвигался впередъ съ величайшею осторожностью, ползя на колѣняхъ или на животѣ и ощупывая стѣны и своды руками. Вдругъ цѣлая стая крысъ, спасавшихся бѣгствомъ, пробѣжала по немъ.

— Ахъ, чортъ возьми! будетъ ли этому конецъ! — проворчалъ онъ, весь избитый и едва переводя духъ.

Конецъ пришелъ: черезъ какой-нибудь километръ труба, по которой ползъ Этьенъ, начала расширяться, и онъ очутился въ прекрасно сохранившейся галереѣ, служившей нѣкогда для провоза телѣжекъ съ углемъ въ пріемное отдѣленіе. Она была вырублена въ цѣльномъ слоѣ камня и походила на природный гротъ. Этьенъ пріостановился, увидѣвъ издали, что Жанлинъ втиснулъ свѣчу между двумя камнями и спокойно располагался отдохнуть, какъ человѣкъ, очень довольный тѣмъ, что возвратился къ себѣ домой. И дѣйствительно, здѣсь было устроено настоящее жилье, довольно удобное, обставленное чуть не всѣми принадлежностями хозяйства: въ сторонѣ, на землѣ, лежала большая охапка сѣна, служившая очень мягкою постелью; на старыхъ брусьяхъ, сложенныхъ на подобіе стола, было всего въ волю: хлѣба, свѣчей, можжевеловой водки… Это была настоящая разбойничья пещера, въ которую цѣлыя недѣли сносилась всякая добыча, иногда даже совсѣмъ ненужная ея обитателю, напримѣръ: мыло и воскъ для натиранія половъ, украденные, какъ видно, единственно изъ любви къ воровству. И Жанлинъ, какъ эгоистъ-разбойникъ, пользовался одинъ всѣмъ этимъ награбленнымъ добромъ.

— Скажи, ты насмѣхаешься надъ всѣмъ свѣтомъ? — вскричалъ Этьенъ, переводя духъ. — Ты лазишь сюда наслаждаться, когда мы всѣ тамъ, наверху, умираемъ съ голоду.

Въ первую минуту Жанлинъ испугался и задрожалъ, но, узнавъ Этьена, скоро успокоился.

— Не хочешь ли пообѣдать со мною? — сказалъ онъ. — Гмъ, кусочекъ жареной трески? Вотъ ты сейчасъ увидишь!

Онъ не бросилъ украденной рыбы и принялся на-чисто отскабливать засиженныя мухами мѣста, ловко дѣйствуя очень хорошимъ новымъ ножомъ, однимъ изъ тѣхъ маленькихъ ножей-кинжаловъ съ костяными ручками, на которыхъ всегда находится какой-нибудь девизъ. На ножѣ Жанлина было написано только одно слово «Любовь».

— Какой у тебя хорошій ножъ, — замѣтилъ Этьенъ.

— Это подарокъ Лидіи, — отвѣчалъ Жанлинъ, умалчивая о томъ, что Лидія украла эту вещь, по его приказанію, въ одной изъ передвижныхъ лавочекъ Монсу напротивъ заведенія Тэтъ-Купе.

Продолжая отскабливать треску, онъ прибавилъ съ гордостью: — Неправда ли, здѣсь у меня очень хорошо?.. Немножко потеплѣе, чѣмъ у васъ наверху, и гораздо лучше пахнетъ!

Этьенъ сѣлъ. Ему захотѣлось поговорить съ этимъ интереснымъ мальчуганомъ, правда, испорченнымъ до мозга костей, но все же смѣлымъ и находчивымъ. Дѣйствительно, Этьенъ чувствовалъ себя очень хорошо въ этой норѣ. Нестерпимая жара, стоявшая въ шахтѣ, смѣнилась здѣсь ровною и теплою, какъ въ банѣ, температурою, особенно пріятною послѣ царившаго наверху рѣзкаго январьскаго холода, отъ котораго у плохо одѣтыхъ бѣдняковъ растрескивалась кожа. За тѣ годы, въ теченіе которыхъ копи были заброшены, воздухъ въ галереяхъ очистился, рудничнаго газа не осталось и слѣда, а отъ стараго, перегнившаго дерева пахло летучимъ эѳиромъ. Къ тому же это ветхое дерево сдѣлалось теперь очень красивымъ: оно приняло желтоватый цвѣтъ мрамора и покрылось бѣлою мшистою растительностью, которая точно задрапировала его шелковой вышивкой и унизала жемчугомъ. Нѣкоторые брусья были сплошь покрыты грибами. Бѣлыя бабочки и мухи летали взадъ и впередъ; бѣлые, какъ снѣгъ, пауки ползали по галереѣ, въ которой развелось цѣлое обезцвѣченное населеніе, никогда не знавшее солнца.

— И тебѣ тутъ не страшно? — спросилъ Этьенъ.

— Страшно? — переспросилъ съ удивленіемъ Жанлинъ. — Чего же мнѣ бояться, когда здѣсь, кромѣ меня, никого нѣтъ?

Наконецъ, треска была совсѣмъ очищена. Мальчуганъ развелъ небольшой огонь и поджарилъ рыбу на горячихъ угольяхъ. Затѣмъ онъ разрѣзалъ пополамъ хлѣбъ. Этьенъ не отказался отъ своей доли. Эта закуска была страшно соленая, но тѣмъ не менѣе очень лакомая для здоровыхъ желудковъ.

— Теперь я не удивляюсь, что ты толстѣешь въ то время, какъ мы всѣ худѣемъ. Знаешь ли ты, что вѣдь это свинство набивать такъ брюхо!.. А о другихъ ты и не подумалъ?

— Ну, да!.. Зачѣмъ же другіе такъ глупы?

— Къ тому же, ты хорошо дѣлаешь, что прячешься! Если бы отецъ узналъ, что ты занялся воровствомъ, онъ славно отдѣлалъ бы тебя…

— Въ такомъ случаѣ, значитъ, буржуа не обкрадываютъ насъ? А ты всегда называлъ ихъ ворами… Когда я стащилъ этотъ хлѣбъ у Мэгра, то взялъ у него только то, что онъ намъ долженъ.

Этьенъ замолчалъ, отчасти смущенный, отчасти оттого, что у него былъ набить ротъ. Онъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на этого ребенка съ обезьяньей мордочкою, зелеными глазами и большими ушами, — на этого маленькаго выродка, темнаго разумомъ и хитраго, какъ дикарь или, вѣрнѣе, какъ дикое животное, на которое онъ походилъ всѣмъ своимъ существомъ. Копи сдѣлали его такимъ, копи и докончили, переломавъ ему ноги.

— А Лидію, — снова заговорилъ Этьенъ, — приводишь ты иногда сюда?

Жанлинъ презрительно захохоталъ.

— Лидію?!.. Ну, ужь нѣтъ!.. Женщины болтливы.

Онъ продолжалъ смѣяться, полный безпредѣльнаго презрѣнія къ Лидіи и Беберу. Никто еще не видывалъ такихъ глупыхъ ребятишекъ! Мысль, что они вѣрятъ его вранью и идутъ теперь съ пустыми руками, тогда какъ онъ ѣстъ горячую рыбу, наполняла его необыкновеннымъ удовольствіемъ. Затѣмъ онъ прибавилъ съ серьезностью маленькаго философа:

— Одному гораздо лучше, такъ какъ самъ съ собою всегда живешь въ ладу.

Этьенъ доѣлъ хлѣбъ и выпилъ глотокъ можжевеловой водки. На минуту онъ задумался, спрашивая себя, не лучше ли будетъ если онъ поступить вѣроломно съ гостепріимнымъ Жанлиномъ выведетъ его отсюда за ухо и запретить мародерствовать, объявивъ ему, что при первомъ же его покушеніи на воровство разскажетъ обо всемъ отцу. Но, когда онъ разсматривалъ это подземное убѣжище, ему вдругъ пришла въ голову мысль: кто знаетъ, не понадобится ли оно для кого-нибудь изъ товарищей или для него самого, если дѣла примутъ дурной оборотъ?.. Этьенъ заставилъ Жанлина поклясться, что тотъ не заспится на своемъ сѣнѣ и не останется здѣсь на ночь, какъ это иногда случалось; затѣмъ, взявъ одну изъ свѣчей, онъ ушелъ первый, предоставивъ мальчугану приводить на свободѣ въ порядокъ свое хозяйство.

Несмотря на страшный холодъ, Мукъ поджидала Этьена, сидя на бревнѣ, и приходила въ отчаяніе, что онъ не идетъ. Увидѣвъ его наконецъ, она бросилась къ нему на шею, и точно ножъ пронзилъ ея сердце, когда Этьенъ объявилъ ей, что рѣшился не видѣться больше съ нею. Боже мой! Да отчего же?.. Развѣ она недостаточно любитъ его?.. Боясь, что не устоитъ противъ желанія зайти къ ней, Этьенъ повелъ ее по дорогѣ и старался какъ можно деликатнѣе и ласковѣе объяснить дѣвушкѣ, что эта связь компрометируетъ его въ глазахъ товарищей, что ее нужно прервать ради дѣла, ради интересовъ политики. Дѣвушка очень удивилась: какой можетъ быть отъ этого вредъ для политики?.. Наконецъ, ей пришла мысль, что онъ стыдится этой связи съ нею… Мукъ не оскорбилась этимъ: что жь, это понятно; она предложила ему, пусть онъ дастъ ей публично пощечину, чтобы товарищи подумали, что Этьенъ бросилъ ее. Но на самомъ дѣлѣ онъ все-таки будетъ видѣться съ нею, хоть на минутку, хоть изрѣдка… Она страстно молила его, клялась, что объ ихъ свиданіяхъ никто не узнаетъ; но Этьенъ, какъ онъ ни былъ растроганъ ея горячими мольбами, все-таки оставался при своемъ рѣшеніи: это необходимо… На прощанье онъ хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, обнять ее. Шагъ за шагомъ они дошли въ то время до первыхъ домовъ Монсу и стояли, обнявшись, освѣщенные яркимъ свѣтомъ мѣсяца. Показалась какая-то женщина и, проходя мимо нихъ, вдругъ пошатнулась, точно споткнувшись о камень.

— Кто это? — тревожно спросилъ Этьенъ.

— Это Катерина, — отвѣчала Мукъ. — Она возвращается изъ Жанъ-Баръ.

Женщина шла дальше, опустивъ внизъ голову, едва передвигая ноги, и казалась страшно утомленною. Этьенъ смотрѣлъ на нее внѣ себя отъ отчаянія, что она увидѣла его съ Мукъ, и горько упрекалъ себя, хотя самъ не могъ бы объяснить въ чемъ. Развѣ она не ушла къ своему возлюбленному? Развѣ она не заставила его, Этьена, точно также страдать на этой же рекильярской дорогѣ, когда отдавала свою любовь Шавалю? Но, несмотря ни на что, Этьенъ не могъ утѣшиться и простить себѣ, что отплатилъ ей тѣмъ же.

— Знаешь ли, что я тебѣ скажу? — прошептала вся въ слезахъ Мукъ, уходя. — Ты потому отказываешься отъ меня, что любишь другую.

На слѣдующій день погода была великолѣпная. Выдался одинъ изъ тѣхъ хорошихъ зимнихъ дней, когда стоитъ небольшой морозъ, небо ясно, а твердая земля звенитъ подъ ногами, какъ хрусталь. Жанлинъ убѣжалъ изъ дому еще въ часъ пополудни, но нѣкоторое время ему пришлось простоять за церковью, покуда пришелъ Беберъ. Потомъ долго не приходила Лидія, которую мать опять заперла въ погребъ, и мальчуганы уже собрались было отправляться одни. Но дѣвочку, наконецъ, выпустили, дали ей въ руки корзинку и объявили, что если она не наберетъ салату полную корзинку то ее опять запрутъ на всю ночь въ погребъ, съ крысами. Страшно напуганная, Лидія хотѣла тотчасъ идти за салатомъ, но Жанлинъ отговорилъ ее: можно будетъ набрать и потомъ. Его давно уже прельщалъ толстый кроликъ Рассенёра, и на этотъ разъ, когда ребятишки проходили мимо кабака Авантажъ, кроликъ, какъ нарочно, прогуливался по дорогѣ. Жанлинъ однимъ прыжкомъ схватилъ его за уши, запряталъ въ корзинку Лидіи, и всѣ трое пустились бѣжать. Вотъ будетъ весело: они заставятъ кролика бѣжать, какъ собаку, до самаго лѣса.

Ребятишки пріостановились на нѣкоторое время около Захарія и Мука, которые, выпивъ вмѣстѣ съ двумя другими товарищами по кружкѣ пива, собирались начать игру въ кубарь. Выигравшіе должны были получить новую фуражку и красный фуляровый платокъ, которые хранились покуда, до окончанія игры, у Рассенёра. Четверо игроковъ, двое противъ двоихъ, рѣшали теперь вопросъ о томъ, кому начинать первую партію, которая должна была идти отъ Ворё къ фермѣ Пайльо, на разстояніи около трехъ километровъ. Мукъ брался довести кубарь до фермы въ восемь очередей, но Захарій взялся въ семь, и такимъ образомъ право начинать первую партію осталось за нимъ. Кубарь — небольшое яйцо изъ буксоваго дерева — поставили на мостовую, острымъ концомъ вверхъ. У каждаго изъ игроковъ былъ въ рукахъ деревянный, обитый желѣзомъ молотокъ, насаженный на длинную, крѣпко обмотанную бичевой рукоятку. Пробило два часа, когда началась игра. Начинавшій партію имѣлъ право на три удара въ каждую изъ своихъ очередей, и Захарій мастерски повелъ игру, отбросивъ кубарь первыми же своими тремя ударами болѣе чѣмъ за четыреста метровъ, черезъ свекловичныя поля, такъ какъ играть въ эту игру на дорогахъ и въ селеніяхъ запрещалось въ виду того, что играющіе могли убить кого-нибудь изъ прохожихъ. Мукъ, который въ каждую изъ своихъ очередей могъ сдѣлать только одинъ ударъ, былъ тоже хорошій игрокъ, и онъ своимъ единственнымъ ударомъ отбросилъ кубарь такъ удачно, что тотъ отлетѣлъ, по крайней мѣрѣ, на сто пятьдесятъ метровъ назадъ. Такимъ образомъ, игра началась: одна сторона гнала кубарь впередъ, другая отбрасывала его назадъ, И всѣ бѣгали за нимъ взадъ и впередъ, спотыкаясь на замерзшей неровной поверхности пашни и ушибая ноги.

Сначала Жанлинъ, Беберъ и Лидія бѣгали вслѣдъ за игроками и восхищались ихъ мастерскими ударами, но затѣмъ ребятишки вспомнили о кроликѣ, который трясся у нихъ въ корзинкѣ, и, оставивъ игроковъ, выпустили его, чтобы посмотрѣть, шибко ли онъ бѣгаетъ. Несчастное животное пустилось по полю; ребятишки кинулись за нимъ и въ теченіе цѣлаго часа гоняли по всѣмъ направленіямъ, крича и хлопая руками, чтобы еще болѣе его напугать. Конечно, въ обыкновенное время кроликъ скоро ушелъ бы отъ нихъ, но теперь, на свое несчастіе, онъ опять находился въ періодѣ беременности.

Они бѣжали, задыхаясь отъ усталости, какъ вдругъ около нихъ раздались гнѣвныя восклицанія и ругательства: оказалось, что ребятишки, сами не замѣчая того, опять приблизились къ играющимъ, и Захарій чуть было не раздробилъ черепа своему брату. Игроки начинали уже четвертую партію; отъ фермы найльо они провели кубарь въ Катръ-Шеменъ, отъ Катръ-Шеменъ къ Монтмару, и теперь партія шла, въ шесть очередей, отъ Монтуара къ Пре-де-Вашъ. Всего въ теченіе часа они прошли два съ половиною льё и успѣли еще при этомъ зайти въ два кабака, Винцентъ и Труа-Сажъ, чтобы выпить по кружкѣ пива. Теперь партію велъ Мукъ, и хотя до конца ея оставалось еще двѣ очереди, но все-таки побѣда его казалась несомнѣнною, какъ вдругъ Захарій, по обыкновенію зубоскалившій, когда пришла его очередь, отбросилъ кубарь назадъ такъ ловко, что загналъ его въ глубокую яму. Послѣ него очередь была за партнеромъ Мука, но тотъ не могъ выбить кубарь изъ ямы… Это было полнѣйшее несчастіе. Всѣ четверо кричали, горячились, однако же, въ концѣ концовъ, не оставалось дѣлать ничего больше, какъ начать новую партію, — отъ Пре-де-Вашъ въ Гербъ-Верть. Между этими пунктами не было и двухъ километровъ, и новая партія пошла въ пять очередей. Потомъ назначенъ былъ отдыхъ у Леренара.

Жанлинъ придумалъ еще новую забаву. Онъ дождался, пока игравшіе пробѣжали за кубаремъ дальше, досталъ изъ кармана бичевку и привязалъ ее къ лѣвой задней лапѣ кролика. Это вышло очень забавно: кроликъ бѣжалъ впереди ребятишекъ, дергая лапкой и такъ жалко переваливаясь со стороны на сторону, что никогда еще дѣти не смѣялись такъ много. Потомъ они привязали его за шею, чтобы онъ бѣжалъ вскачь, но такъ какъ бѣдное животное начинало уставать, то они опрокидывали его то на спину, то на бокъ, и тащили за собою, какъ настоящую маленькую карету. Это продолжалось болѣе часа; кроликъ начиналъ уже хрипѣть, когда ребятишки быстро запрятали его въ корзинку, услышавъ около лѣса Крюшо голоса игроковъ, къ которымъ они опять приблизились.

Теперь Захарій, Мукъ и ихъ партнеры отмѣривали километры почти безъ отдыха, только на минуту заходя въ намѣченные ими заранѣе кабаки, чтобы проглотить по кружкѣ пива. Отъ ГербъВертъ они гнали кубарь до Бюши, потомъ до Круа-де-Пьерръ, потомъ до Шамбле. Замерзшая земля звенѣла подъ ногами игроковъ, безостановочно бѣгавшихъ за кубаремъ; кубарь подскакивалъ на льду, какъ мячъ. Это была самая хорошая погода для игры, потому что ноги не вязли въ пашнѣ и бѣгать было легко, хотя точно также легко можно было и сломать себѣ шею. Удары молотка о кубарь раздавались въ сухомъ воздухѣ точно ружейные выстрѣлы; игроки, сжимая мускулистыми руками обвитыя бичевкою рукоятки, раскачивались всѣмъ корпусомъ съ такимъ напряженіемъ, какъ будто собирались убить быка однимъ ударомъ, и игра шла по цѣлымъ часамъ, съ одного конца равнины на другой, черезъ рвы, черезъ изгороди, черезъ придорожныя канавы, черезъ низенькія кирпичныя ограды… Казалось, въ груди у этихъ людей были добрые раздувальные мѣхи, а въ колѣняхъ желѣзные шарниры. Забойщики разминали въ этой любимой игрѣ свои мускулы послѣ работы подъ землею, и между ними находи лись такіе любители, — большею частью въ возрастѣ около двадцати пяти лѣтъ, — которые пробѣгали за кубаремъ по десяти лье почти безъ отдыха. Достигнувъ сорока лѣтъ, кубарь бросали, потому что въ эти годы человѣкъ уже слишкомъ тяжелъ для такой игры.

Пробило пять часовъ и уже начинало смеркаться. Оставалась еще одна послѣдняя партія, до Вандамскаго лѣса, которая должна была рѣшить, кому достанутся фуражка и фуляръ. Захарій съ своимъ обычнымъ насмѣшливымъ равнодушіемъ подшучивалъ надъ политикой: это будетъ очень забавно попасть прямо туда, въ самую середину товарищей… Что же касается до Жанлина, то онъ уже съ тѣхъ поръ, какъ вышелъ изъ селенія, имѣлъ въ виду добраться до лѣса, хотя все время дѣлалъ видъ, что бѣгаетъ по полянъ совершенно безцѣльно. Онъ съ негодованіемъ погрозилъ Лидіи, когда та, мучимая угрызеніями совѣсти и страхомъ, заговорила было о томъ, что ей надо возвратиться въ Ворё и нарвать тамъ корзинку салата. Неужели же они пропустятъ собраніе? Нѣтъ, онъ хочетъ послушать, что будутъ говорить старики… Жанлинъ толкнулъ впередъ Бебера и придумалъ новую забаву, чтобы веселѣе было идти до лѣса: пустить кролика на свободу и подгонять его камнями. На самомъ дѣлѣ, тайною мыслью Жанлина, подсказанной ему его прожорливостью, было убить бѣдное животное, потомъ унести его съ собою и съѣсть въ подземной галереѣ Рекильяра. Кроликъ пустился бѣжать, опустивъ носъ въ землю и закинувъ назадъ уши; попавшій въ него камень ободралъ ему спину, другой поранилъ хвостъ, и несмотря на то, что становилось темно, бѣдному животному не остаться бы въ живыхъ, если бы его мучители не увидѣли Этьена и Магё, показавшихся на лѣсной прогалинѣ. Ребятишки быстро схватили кролика и опять запрятали его въ корзинку. Почти въ то же самое время Захарій, Мукъ и ихъ партнеры окончили партію, и отброшенный въ послѣдній разъ кубарь упалъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ прогалины. Всѣ они какъ разъ попали на мѣсто, назначенное для сходки.

Только-что начало смеркаться; по всѣмъ дорогамъ и тропинкамъ этой обширной равнины показались вереницы людей, молча шедшихъ на нѣкоторомъ разстояніи другъ за другомъ по направленію къ высокимъ деревьямъ лѣса. Селенія пустѣли; даже женщины и дѣти покидали ихъ и уходили какъ бы на прогулку, выманенныя изъ домовъ видомъ этого яснаго неба, разстилавшагося надъ полями. Теперь мракъ уже совсѣмъ окуталъ дороги, на нихъ нельзя было различить эти движущіяся вереницы людей, стремящихся къ одной цѣли, какъ бы слившихся въ одну душу, и слышенъ былъ только неясный топотъ ногъ. Между изгородями и кустарниками раздавался легкій шелестъ, неясный шумъ голосовъ ночи.

Геннебо, возвращавшійся въ это время домой на своей кобылѣ, прислушивался къ этимъ неопредѣленнымъ звукамъ. По дорогѣ ему безпрестанно попадались навстрѣчу парочки, цѣлыя длинныя вереницы людей, вышедшихъ, какъ онъ думалъ, прогуляться въ этотъ прекрасный зимній вечеръ… Опять эти влюбленные, безпрестанно цѣлующіеся и прячущіеся за придорожными изгородями!.. Встрѣча съ этими нищими, до-сыта упивающимися единственною ничего имъ не стоющею радостью, развѣ не самыя обыкновенныя, всюду преслѣдующія его встрѣчи? И глупцы, съ избыткомъ пользующіеся этимъ единственнымъ счастьемъ любить и быть любимыми, еще недовольны жизнью!.. Онъ завидовалъ этимъ бѣднякамъ и охотно согласился бы вести ихъ полуголодное существованіе, если бы только могъ начать снова жизнь, начать ее рука объ руку съ женщиною, которая отдалась бы ему, можетъ быть, гдѣ нибудь на камняхъ, но отдалась всѣмъ сердцемъ… Опустивъ голову Геннебо тихо возвращался домой съ своимъ неизлечимымъ горемъ на сердцѣ, и его словно преслѣдовали наполнявшіе темную равнину неясные звуки, казавшіеся ему шепотомъ и поцѣлуями влюбленныхъ.

VII.

Сходка была назначена на обширной прогалинѣ Планъ-де-Дамъ, которая, послѣ производившейся здѣсь недавно рубки деревьевъ, раздвинулась до самой опушки Вандаискаго лѣса. Опоясанная высокими деревьями, великолѣпными буками, прямые и правильные стволы которыхъ окружали ее точно бѣлыми колоннами, покрытыми зеленѣющими лишаями, она шла легкимъ скатомъ. Мѣстами въ травѣ еще лежали срубленные гиганты-деревья, между тѣмъ какъ на лѣвой сторонѣ прогалины возвышались темныя массы уже совсѣмъ обдѣланнаго лѣса, сложеннаго въ правильные кубы. Съ наступленіемъ сумерекъ холодъ сдѣлался рѣзче, и замерзшій мохъ трещалъ подъ ногами. На землѣ было совершенно темно, но въ вышинѣ верхушки деревьевъ отчетливо вырисовывались на блѣдномъ небѣ, на которомъ взошла полная луна и заставила померкнуть звѣзды.

На сходку собралось около трехъ тысячъ углекоповъ, и эта копошившаяся во мракѣтолпамужчинъи дѣтей заняла мало-по-малу всю прогалину и разлилась далеко подъ деревьями. Но все еще продолжали прибывать запоздавшіе рабочіе, и живыя волны человѣческихъ головъ, колыхавшихся во мракѣ, простирались уже до ближайшаго подлѣска Глухой гудъ, похожій на вѣтеръ въ бурю, стоялъ надъ толпою и разносился далеко въ этомъ неподвижномъ, словно застывшемъ лѣсу.

На болѣе возвышенномъ краю прогалины стояли Этьенъ, Магё и Рассенёръ. Они спорили между собою и порою голоса ихъ звучали отрывисто и рѣзко, какъ взрывы. Около нихъ группировались прислушивавшіеся къ ихъ спору мужчины: Левакъ, сжимавшій кулаки, Пьерронъ, повернувшійся въ спорившимъ спиною и очень встревоженный тѣмъ, что не могъ болѣе ссылаться на свою лихорадку, старики Боньморъ и Мукъ, сидѣвшіе рядышкомъ на древесномъ пнѣ и погруженные въ глубокія размышленія. Затѣмъ, позади, расположились зубоскалы: Захарій, молодой Мукъ и нѣкоторые другіе, — пришедшіе сюда, чтобы посмѣяться. Еще дальше, собравшіяся въ группу женщины были, напротивъ, сосредоточенны и серьезны, какъ въ церкви. Магё, больше молчавшая, какъ и ея мужъ, покачивала головою въ отвѣтъ на глухія проклятія Левака; Филомена, опять схватившая съ началомъ зимы бронхитъ, кашляла; одна только Мукъ хохотала во все горло, слушая, какъ Брюле ругала свою безчувственную дочь и кричала, что та — продажная тварь, жирѣющая отъ подлостей своего мужа, что она отсылаетъ мать изъ дому, чтобы безъ нея втихомолку набить себѣ брюхо кроличьимъ мясомъ… Жанлинъ взобрался на сложенныя бревна, втащилъ туда Лидію, велѣлъ Беберу присоединиться къ нимъ, и всѣ трое сидѣли теперь точно на воздухѣ, выше всей собравшейся толпы.

Споръ завелъ Рассенёръ, настаивавшій на томъ, что прежде всего слѣдуетъ обычнымъ порядкомъ избрать предсѣдателя и помощниковъ его. Кабатчикъ не могъ успокоиться послѣ своего пораженія въ Бонъ-Жуайо и поклялся отмстить за него, разсчитывая, что тотчасъ же возвратитъ себѣ свое прежнее вліяніе, какъ только станетъ лицомъ къ лицу съ самими рабочими, а не съ уполномоченными отъ нихъ депутатами. Этьенъ возмущался и находилъ, что мысль о предсѣдателѣ до крайности глупа здѣсь, среди этого лѣса.

Не предвидя конца спору, онъ вскочилъ на стволъ дерева и разомъ овладѣлъ толпою, вскричавъ:

— Товарищи! Товарищи!..

Смѣшанный гулъ голосовъ постепенно замеръ какъ бы въ глубокомъ вздохѣ, покуда Магё старался успокоить волновавшагося Рассенёра. Затѣмъ Этьенъ продолжалъ звучнымъ голосомъ:

— Товарищи, такъ какъ намъ не позволяютъ обсуждать наши дѣла дома и высылаютъ противъ насъ жандармовъ, точно противъ разбойниковъ, то намъ приходится поневолѣ совѣщаться здѣсь, въ лѣсу! Здѣсь мы свободны, здѣсь мы дома, и никто не придетъ сюда и не заставитъ насъ молчать, какъ нельзя принудить къ молчанію птицъ и животныхъ!

Крики и восклицанія, раздавшіеся ему въ отвѣтъ, походили на раскаты грома.

— Да, да, лѣсъ нашъ, мы имѣемъ право собираться здѣсь!.. Говори!

Этьенъ съ секунду молчалъ, стоя неподвижно на деревѣ. Луна, все еще стоявшая низко на горизонтѣ, освѣщала только верхушки деревьевъ; мало-по-малу успокоившаяся и затихшая толпа стояла въ глубокомъ мракѣ. Этьенъ помѣщался на возвышенномъ краю прогалины и господствовалъ надъ толпою, но она могла разсмотрѣть на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ стоялъ, только какую-то неопредѣленную тѣнь.

Онъ медленно поднялъ руку и началъ свою рѣчь. Но теперь онъ заговорилъ сдержанно, дѣловымъ тономъ простого уполномоченнаго рабочихъ, который долженъ дать имъ отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ. Этьенъ говорилъ теперь ту самую рѣчь, которую собирался сказать еще въ Бонъ-Жуайо, и началъ ее съ краткаго обзора всего хода стачки, стараясь бытъ какъ можно болѣе точнымъ въ своихъ выраженіяхъ и приводя факты, одни только факты. Прежде всего онъ сказалъ, что не видитъ ничего хорошаго въ стачкахъ вообще; но углекопы вовсе и не желали бросать работу: компанія сама принудила ихъ къ этому, введя свою новую систему разсчета. Затѣмъ онъ напомнилъ о первомъ свиданіи депутатовъ съ директоромъ, указалъ на недобросовѣстность компаніи, которая, позднѣе, когда депутаты ходили вторично къ Геннебо, уже готова была на запоздалыя уступки и соглашалась возвратить рабочимъ украденные ею у нихъ десять сантимовъ… Дѣло остановилось на этомъ. Потомъ Этьенъ привелъ ряды цифръ, объясняя, куда ушли деньги изъ кассы и разныя пожертвованія, поступавшія со стороны; постарался въ нѣсколькихъ словахъ оправдать международный союзъ рабочихъ, Плюшара и другихъ людей, которые, несмотря на все свое сочувствіе къ углекопамъ, не могли оказать имъ достаточной поддержки. Положеніе ухудшается съ каждымъ днемъ; компанія возвращаетъ здѣшнимъ углекопамъ разсчетныя книжки и грозитъ выписать рабочихъ изъ Бельгіи; кромѣ того, она запугиваетъ слабыхъ людей и убѣждаетъ ихъ снова приняться за работу… Этьенъ попрежнему говорилъ все тѣмъ же монотоннымъ голосомъ, чтобы еще сильнѣе подчеркнуть сообщаемыя имъ дурныя извѣстія; говорилъ, что голодъ остается побѣдителемъ, что надежда умерла, что мужество, съ которымъ велась борьба, достигло крайнихъ предѣловъ напряженія… И вдругъ, не возвышая голоса, онъ закончилъ свою рѣчь слѣдующими словами:

— Въ виду этихъ обстоятельствъ, товарищи, вы должны сегодня вечеромъ придти къ какому-нибудь рѣшенію. Хотите ли вы продолжать стачку, и если хотите, то на какія средства разсчитываете вести ее, покуда не восторжествуете надъ компаніей?

Глубокое молчаніе воцарилось повсюду, въ этомъ лѣсу, надъ которымъ разстилалось звѣздное небо; невидимая во мракѣ толпа стояла безмолвно, всѣ сердца были разбиты словами оратора, и слышалось только ускоренное дыханіе всѣхъ этихъ людей, повергнутыхъ въ отчаяніе.

Этьенъ заговорилъ опять, но заговорилъ уже совсѣмъ другимъ голосомъ, не какъ секретарь союза, а какъ предводитель толпы, апостолъ, возвѣщающій истину. Неужели найдутся подлецы, которые не сдержатъ даннаго слова? Какъ, страдать цѣлый мѣсяцъ, страдать совершенно безплодно, чтобы затѣмъ склонить голову и возвратиться на копи, къ прежней безъисходной нуждѣ! Не лучше ли умереть разомъ, попытавшись прежде добиться лучшаго положенія? Вѣчно смиряться и терпѣливо выносить голодъ, выносить до тѣхъ поръ, покуда этотъ же самый голодъ не выведетъ изъ себя самыхъ спокойныхъ людей, не глупая ли это игра, которая не должна длиться больше?.. Ораторъ указалъ на то, что всѣ бѣдствія, приносимыя промышленными кризисами, обрушиваются на однихъ только рабочихъ, и когда конкурренція вынуждаетъ хозяевъ понижать цѣну продукта, за это платятся тоже одни рабочіе, доведенные до послѣдней степени нищеты… Нѣтъ, новая система разсчета, съ ея особою платою за крѣпленіе галерей, не могла быть принята, такъ какъ это не что иное, какъ замаскированная сбавка заработной платы: у каждаго человѣка просто хотѣли украсть по цѣлому часу его каждодневнаго труда. Это ужь черезчуръ, и приходить время, когда вышедшіе изъ терпѣнія бѣдняки добьются справедливости.

Ораторъ остановился съ распростертыми въ воздухѣ руками. Толпа какъ бы вздрогнула при словѣ «справедливость» и отвѣчала взрывами рукоплесканій, раздавшихся, какъ шумъ падающихъ сухихъ листьевъ.

— Справедливость… пришло время справедливости! — кричали рабочіе.

Мало-по-малу Этьенъ воодушевлялся. Онъ не могъ говорить такъ легко и непринужденно, какъ Рассенёръ, и часто не находилъ словъ для выраженія своихъ мыслей, запинался, останавливался, двигалъ плечами, какъ бы усиливаясь выйти изъ затруднительнаго положенія. Однако же, во время этихъ тягостныхъ для него паузъ онъ всегда успѣвалъ найти выраженія настолько сильныя по своей образности и вмѣстѣ съ тѣмъ настолько безъискусственныя, что тотчасъ же опять покорялъ себѣ всѣхъ своихъ слушателей. Чрезвычайно сильное впечатлѣніе на нихъ производили, кромѣ того, и его жесты, его фигура: передъ углекопами стоялъ забойщикъ, отбивающій киркою глыбы каменнаго угля, — онъ прижималъ локти къ тѣлу, потомъ вытягивалъ руки со сжатыми кулаками, тогда какъ челюсть его быстрыми движеніями выдавалась впередъ, точно онъ собирался кого-нибудь укусить.

Всѣ говорили: какъ бы намъ ни было, а Этьена нельзя не слушать.

— Заработная плата это новая форма рабства, — заговорилъ онъ болѣе звучнымъ голосомъ. — Копи должны принадлежать углекопу, какъ море принадлежитъ рыбаку… Слышите ли вы! Копи должны принадлежать вамъ, платившимъ за нихъ цѣлое столѣтіе своею кровью и своими лишеніями…

Этьенъ заговорилъ о темныхъ вопросахъ права, о цѣломъ рядѣ законовъ относительно каменноугольныхъ копей. Земля со всѣмъ находящимся въ ея нѣдрахъ есть собственность націи и не можетъ принадлежать монополисту или компаніи. Углекопамъ слѣдуетъ только воротить себѣ то, что должно было всегда принадлежать имъ, говорилъ Этьенъ и простеръ руки, указывая вдаль, за предѣлы лѣса. Въ это время луна, поднимавшаяся все выше и выше надъ горизонтомъ, выплыла, наконецъ, изъ-за вершинъ деревьевъ и освѣтила Этьена. Толпа, все еще остававшаяся во мракѣ, увидѣла его, облитаго яркимъ свѣтомъ, обѣими руками раздающаго имъ блага міра, и снова разразились рукоплесканіями.

— Да, да!.. Онъ правъ!.. Браво!..

Тогда Этьенъ перешелъ къ своей любимой темѣ, къ тому, что орудія труда должны составлять общую собственность. Въ немъ произошло за послѣднее время полное перерожденіе: начавъ, какъ человѣкъ, только-что проникшійся духомъ христіанскаго ученія, проповѣдью братства и братской любви, заботою объ улучшеніи быта рабочихъ и повышеніи заработной платы, онъ въ концѣ концовъ пришелъ къ убѣжденію, что плату нужно уничтожить совсѣмъ. Его коллективизмъ, еще туманный и безформенный во время собранія въ Бонъ-Жуайо, теперь сложился въ сложную систему, которую онъ и старался изложить передъ своими слушателями. Этьенъ перестраивалъ все старое, испорченное общество; движеніемъ руки, — все тѣмъ же движеніемъ косца, подкашивающаго въ корень созрѣвшую жатву, — онъ низвергалъ нестройное зданіе, воздвигнутое умершими вѣками, и тотчасъ другою рукою воздвигалъ новое зданіе справедливости и истины, выроставшее на зарѣ двадцатаго столѣтія… Это былъ теперь сектантъ, фанатикъ, видѣвшій передъ собою одну только свою неотступную идею и ничего больше. Его не смущали больше ни сомнѣнія, ни угрызенія совѣсти, ни протесты чувства или здраваго смысла, и ему казалось, что ничего не было легче, какъ создать этотъ новый міръ: онъ, Этьенъ, все предвидѣлъ и говорилъ объ этой перестройкѣ, какъ о какой-нибудь машинѣ, которую онъ соберетъ въ теченіе двухъ часовъ.

— Пришла наша очередь! — провозгласилъ онъ въ послѣдній разъ.

Взрывъ восклицаній прокатился въ воздухѣ. Теперь луна освѣщала всю прогалину съ колыхавшимися на ней волнами людскихъ головъ, виднѣвшихся и между сѣроватыми стволами деревьевъ, и у отдаленнаго молодого лѣска. Въ ясномъ ледяномъ воздухѣ отчетливо вырисовывались возбужденныя лица, горѣвшіе глаза, раскрытые рты всѣхъ этихъ голодныхъ и изстрадавшихся людей: мужчинъ, женщинъ, дѣтей. Воспламененные этою рѣчью, они не чувствовали болѣе холода. Ими овладѣлъ почти религіозный экстазъ, уносившій ихъ съ земли; ихъ охватила страстная, лихорадочная надежда на лучшее будущее. Многое въ рѣчи Этьена было для нихъ неясно; техническія выраженія и отвлеченныя разсужденія, къ которымъ онъ иногда прибѣгалъ, оставались для нихъ совершенно непонятными; но эта неясность, отвлеченность представляла только большій просторъ воображенію и увеличивала ихъ восторгъ. Сдѣлаться хозяевами, перестать страдать, владѣть всѣмъ!.. Это ли не счастіе?..

— Это вѣрно, чортъ возьми!.. Пришелъ и нашъ чередъ!..

Женщины были особенно возбуждены. Магё, у которой закружилась отъ голоду голова, потеряла свое обычное спокойствіе, Левакъ завывала, Брюле внѣ себя размахивала руками, какъ колдунья, Филомена тряслась отъ страшнаго приступа кашля, Мукъ громко называла оратора самыми нѣжными именами. Мужчины тоже волновались. Увлеченный рѣчью Этьена, Магё гнѣвно кричалъ что-то, Пьерронъ дрожалъ отъ страха, а Левакъ говорилъ Богъ знаетъ что. Въ кружкѣ зубоскаловъ Захарій и его пріятель Мукъ попробовали было пустить въ ходъ шутки, но потерпѣли неудачу и ограничились тѣмъ, что стали удивляться, какъ это товарищъ могъ говорить такъ долго, не промочивъ горла пивомъ. Жанлинъ, сидѣвшій наверху сложенныхъ бревенъ, шумѣлъ больше всѣхъ, увлекая за собою Бебера и Лидію и потрясая корзинкою, въ которой лежалъ полузамученный кроликъ.

Крики не стихали, и Этьенъ пьянѣлъ отъ нихъ, отъ своего успѣха. Онъ какъ бы осязалъ свою власть надъ этою трехтысячною толпою людей, сердца которыхъ могъ однимъ своимъ словомъ заставить биться скорѣе. Что же касается Рассенёра, то онъ пожималъ плечами, внѣ себя отъ гнѣва.

— Дашь ли ты мнѣ сказать хоть слово! — закричалъ онъ Этьену.

— Говори; мы посмотримъ, станутъ ли тебя слушать, — отвѣчалъ тотъ, соскакивая съ дерева.

Рассенёръ занялъ его мѣсто и жестомъ потребовалъ молчанія, но шумъ не стихалъ. Люди, стоявшіе ближе, узнали кабатчика и имя его переходило изъ устъ въ уста до самыхъ послѣднихъ рядовъ, затерявшихся подъ отдаленными деревьями. Толпа отказывалась слушать его: это былъ свергнутый кумиръ, одинъ видъ котораго раздражалъ теперь его прежнихъ поклонниковъ. Его свободныя и простыя выраженія, его непрерывно льющаяся, исполненная добродушія рѣчь, прежде очаровывавшая людей, казались имъ теперь тепленькимъ, прохладительнымъ питьемъ, приготовленнымъ для усыпленія трусовъ. Напрасно Рассенёръ все-таки началъ говорить, несмотря на несмолкавшіе крики, напрасно старался онъ доказать, что люди не могутъ измѣнить міръ, измѣнивъ только законы, что для усовершенствованія и развитія общества нужно время; толпа смѣялась надъ нимъ, свистала, и къ пораженію, понесенному имъ въ Бонъ-Жуайо, присоединилось новое, еще болѣе горькое. Кончилось тѣмъ, что въ оратора полетѣли комья замерзшаго мха, и чей-то рѣзкій женскій голосъ прокричалъ:

— Долой измѣнника!

Рассенёръ объяснялъ, что копи не могутъ принадлежать углекопу, какъ ткацкій станокъ принадлежитъ ткачу, и говорилъ, что слѣдуетъ добиваться только того, чтобы рабочій имѣлъ долю въ предпріятіи, былъ заинтересованъ въ немъ и изъ наемника превратился бы до нѣкоторой степени въ пайщика.

— Долой измѣнника! — повторила тысяча голосовъ, и въ Рассенёра полетѣли камни.

Онъ поблѣднѣлъ, и отчаяніе, овладѣвшее имъ, было такъ сильно, что на глазахъ этого твердаго человѣка показались слезы. Погибло все его прошлое, разбитое неблагодарною толпою, разомъ были порваны создавшіяся въ теченіе двадцати лѣтъ добрыя дружескія отношенія съ этимъ народомъ, которыми онъ такъ гордился. Рассенёръ сошелъ съ дерева, пораженный въ самое сердце.

— Тебѣ смѣшно, — пробормоталъ онъ, обращаясь къ торжествующему Этьену. — Хорошо; но я желалъ бы, чтобы то же самое случилось съ тобою… И случится, попомни мое слово!

Какъ бы желая сложить съ себя всякую отвѣтственность за тѣ бѣдствія, которыя предвидитъ въ недалекомъ будущемъ, онъ махнулъ рукою и ушелъ. Тихо брелъ онъ домой, одинокій среди окружавшихъ его безмолвныхъ бѣлыхъ полей.

Свистки и крики неслись вслѣдъ Рассенёру, когда онъ уходилъ съ поляны. Но вдругъ толпа начала стихать, удивленная появленіемъ старика Боньмора, который взобрался на срубленвюе дерево и тоже собирался что-то сказать. По всей вѣроятности, имъ внезапно овладѣло то страстное желаніе поговорить, которое по временамъ, когда въ его памяти воскресали событія давно прошедшихъ временъ, заставляло его болтать по цѣлымъ часамъ. Толпа въ глубокомъ молчаніи приготовилась слушать этого старика, который при лунномъ свѣтѣ казался похожимъ на выходца изъ могилы. Онъ заговорилъ о предметахъ, не имѣющихъ никакой связи съ обсуждавшимися вопросами, разсказывалъ ни для кого не интересныя длинныя исторіи, и недоумѣніе слушателей возрастало все больше и больше. Боньморъ вспоминалъ свою молодость, разсказывалъ о смерти своихъ дядей, раздавленныхъ обваломъ въ Ворё, потомъ перешелъ къ женѣ, умершей отъ воспаленія въ груди… Наконецъ, онъ заговорилъ о стачкѣ. Это дѣло никогда не шло хорошо и никогда не пойдетъ… Вотъ точно также ихъ собралось въ лѣсу пятьсотъ человѣкъ, когда они требовали уменьшенія количества рабочихъ часовъ… Но Боньморъ вдругъ оборвалъ начатый разсказъ и перешелъ уже къ другой, когда-то бывшей на его вѣку, стачкѣ: онъ уже столько ихъ видалъ! Всѣ онѣ обсуждались подъ этими деревьями, здѣсь, на прогалинѣ Планъ де-Дамъ; тамъ, на Шарбоннери; еще дальше, около Содю-Лу… Иногда бывало очень морозно, иногда очень жарко, а одинъ разъ пошелъ такой сильный дождь, что они принуждены были разойтись, не порѣшивъ ни на чемъ.

— Мы поднимали вотъ такъ руки вверхъ и клялись не приниматься за работу, пока не согласятся на наши требованія… И я клялся, ахъ, и я клялся!..

Слушателями начинало овладѣвать тяжелое, непріятное чувство. Этьенъ, слѣдившій за этою сценою, поспѣшилъ тоже вскочить на срубленное дерево и сталъ рядомъ со старикомъ. Онъ увидѣлъ Шаваля, стоявшаго теперь въ первыхъ рядахъ, и мысль, что тутъ же должна быть и Катерина, воодушевила его. Ему страстно захотѣлось добиться на ея глазахъ новыхъ, еще болѣе восторженныхъ апплодисментовъ толпы.

— Товарищи, передъ вами находится одинъ изъ нашихъ старѣйшихъ рабочихъ! Вы слышали, что выстрадалъ онъ, и тѣ же страданія предстоятъ и нашимъ дѣтямъ, если мы не устроимся иначе.

Никогда еще рѣчь его не отличалась такою силою. Поддерживая одною рукою Боньмора, онъ указывалъ на него, какъ на знамя, знамя нищеты и скорби. Этьенъ заговорилъ о Магё и въ короткихъ словахъ перечислилъ эту семью, сто лѣтъ отдававшую всѣ свои силы работѣ на копяхъ и, послѣ этой столѣтней работы, остававшуюся все-таки голодною и нищею. Рядомъ съ этою семьею онъ ставилъ разжирѣвшихъ членовъ правленія, изъ толстыхъ кармановъ которыхъ деньги катятся, какъ съ другихъ людей катится потъ, ставилъ акціонеровъ, живущихъ уже столѣтіе на содержаніи, какъ продажныя женщины, ровно ничего не дѣлая. Не ужасно ли это, что цѣлое поколѣніе, отцы и дѣти, умираетъ съ голоду, роясь подъ землею ради того только, чтобы небольшая кучка другихъ людей жирѣла, праздно сидя передъ огнемъ своихъ каминовъ? Этьенъ изучилъ подкашивающія углекоповъ болѣзни и теперь перечислилъ ихъ съ ужасающими подробностями: малокровіе, золотуха, бронхитъ, удушье, ревматизмъ, отъ котораго отнимаются члены. Но углекопъ пересталъ уже быть невѣждой, животнымъ, полузадавленнымъ въ нѣдрахъ земли; цѣлая армія выростаетъ изъ глубины копей, готовится жатва гражданъ, зерно которыхъ уже зрѣетъ и въ одинъ солнечный день появится на поверхности земли. Тогда узнаютъ, можно ли, послѣ сорокалѣтняго тяжелаго труда человѣка, шестидесятилѣтняго старика, отхаркивающаго постоянно угольную пыль, со сведенными ревматизмомъ ногами, можно ли осмѣлиться предложить ему сто пятьдесятъ франковъ пенсіи! О, трудъ потребуетъ отчета у капитала, у этого безличнаго бога, невѣдомаго рабочему, притаившагося гдѣ-то въ таинственной скиніи!

Этьенъ умолкъ, но его протянутая въ пространство рука все еще указывала на врага, таившагося гдѣ-то тамъ, вдали. На этотъ разъ въ толпѣ поднялся такой шумъ, что буржуа въ Монсу услышали его и съ безпокойствомъ посмотрѣли по направленію въ Вандамскому лѣсу, предполагая, что на какихъ-нибудь копяхъ произошелъ ужасный обвалъ.

Теперь Этьенъ рѣшился поставить необходимые вопросы.

— Товарищи, на чемъ же рѣшите вы? Хотите ли вы продолжать стачку?

— Да, да! — кричала толпа.

— Что же вы думаете дѣлать? Наше пораженіе несомнѣнно, если подлецы примутся за работу.

Раздался грозный, какъ дыханіе бури, крикъ:

— Смерть подлецамъ!

— Вы постановляете призвать ихъ къ исполненію долга и данной ими клятвы… Вотъ что мы можемъ сдѣлать: мы можемъ явиться на копи, образумить нашимъ появленіемъ измѣнниковъ и показать компаніи, что мы всѣ стоимъ заодно, рѣшившись лучше умереть, чѣмъ уступить!

— Да, да, на копи, на копи!

Этьенъ все время искалъ глазами Катерину, всматриваясь въ мелькавшія передъ нимъ лица, облитыя луннымъ свѣтомъ, но ея, какъ видно, не было на сходкѣ. Зато онъ постоянно видѣлъ Шаваля, подсмѣивавшагося, пожимавшаго плечами, снѣдаемаго ревностью и готоваго продать себя, чтобы только добиться хоть частицы популярности Этьена.

— И если среди насъ, товарищи, есть шпіоны, — продолжалъ Этьенъ, — то пусть они берегутся, такъ какъ ихъ знаютъ… Да, я вижу здѣсь вандамскихъ углекоповъ, которые не оставляли работы на своихъ копяхъ…

— Ты это на мой счетъ говоришь? — съ хвастливою угрозою спросилъ Шаваль.

— Все равно, на чей бы счетъ я ни говорилъ… Но такъ какъ ты самъ напрашиваешься на отвѣть, то я тебѣ скажу, что ты, кажется, самъ долженъ бы понять, что сытымъ нечего дѣлать среди голодныхъ. Ты работаешь на копяхъ Жанъ-Баръ…

Чей-то насмѣшливый голосъ перебилъ его:

— О, работаетъ онъ?.. У него есть женщина, которая за него работаетъ.

Кровь бросилась въ лицо Шаваля, и онъ выругался.

— Чортъ возьми! Такъ стало быть работать запрещено?

— Да! — закричалъ Этьенъ. — Когда товарищи терпятъ нужду ради общаго блага, то каждому человѣку запрещается быть эгоистомъ и лицемѣромъ и поддерживать хозяевъ. Если бы всѣ рабочіе забастовали, то мы давно бы уже побѣдили… Когда въ Монсу забастовали, какъ смѣетъ хоть одинъ человѣкъ продолжать работу въ Вандамѣ? Вся сила въ томъ, чтобы работа прекратилась повсемѣстно какъ здѣсь, такъ и у г-на Деполена… Слышишь ли ты? Всѣ рабочіе на копяхъ Жанъ-Баръ измѣнники!

Послышались угрозы Шавалю, поднялись кулаки, раздались крики: «Убить его! Убить!» Онъ помертвѣлъ отъ страха, но страстное желаніе восторжествовать надъ Этьеномъ внушило ему мысль, неожиданную для него самого. Онъ поднялъ голову и крикнулъ такъ громко, что заставилъ ревѣвшую толпу выслушать его.

— Да выслушайте же меня!.. Приходите завтра на копи Жанъ-Баръ, и вы увидите, работаю ли я! Мы заодно съ вами, и меня прислали сюда сказать вамъ это. Нужно загасить огонь подъ паровыми котлами и заставить машинистовъ тоже забастовать. Тѣмъ лучше, если помпы остановятся: вода разрушитъ копи и все рухнетъ!

Онъ, въ свою очередь, добился отъ толпы самыхъ неистовыхъ апплодисментовъ, и съ этой минуты Этьенъ отошелъ уже на задній планъ. Ораторы всходили одинъ за другимъ на стволъ дерева и, среди оглушительнаго гама, предлагали самыя свирѣпыя мѣры. Людьми овладѣло какое-то безуміе, имъ надоѣло дожидаться обѣщаннаго имъ чуда, и они принимались, наконецъ, вызывать его. Спокойная луна обливала своимъ свѣтомъ эту волнующуюся толпу, и грозные криви замирали въ глубокой тишинѣ густого лѣса. Могучія деревья съ ихъ развѣсистыми вѣтвями, чернѣвшими въ ясномъ небѣ, не замѣчали и не слышали копошившихся подъ ними жалкихъ созданій.

Толпа оттѣснила Магё къ ея мужу, и они оба, выброшенные изъ ихъ обычной спокойной колеи тѣмъ ожесточеніемъ, которое постепенно разжигалось въ нихъ обстоятельствами, поддерживали теперь Левака, грозившаго смертью инженерамъ. Пьерронъ исчезъ. Старики Боньморъ и Мукъ говорили разомъ, предлагая какія-то неясныя и грозныя мѣры, которыхъ никакъ нельзя было понять Захарій, ради шутки, требовалъ разрушенія церквей, а его пріятель Мукъ стучалъ палкою о землю, единственно только затѣмъ, чтобы еще болѣе увеличить шумъ. Жена Левака, подбоченясь, сцѣпилась съ Филоменою, упрекая ее въ томъ, что та сейчасъ хохотала; Брюле, увидѣвшая Лидію безъ корзинки и безъ салата, надавала ей пощечинъ и теперь грозила кулаками въ пространство, мысленно раздавая затрещины всѣмъ ненавистнымъ ей буржуа, которыхъ она желала бы держать въ своихъ рукахъ. Жанлинъ, одно время, было примолкъ: Беберъ сообщилъ ему полученное отъ одного мальчика извѣстіе, что г-жа Рассенёръ видѣла, какъ они утащили ея кролика. Затѣмъ, порѣшивъ выпустить украдкой полузамученное животное у дверей кабака Авантажъ, Жанлинъ принялся орать еще громче, вытащилъ свой новый ножъ и размахивалъ имъ, наслаждаясь блескомъ лезвія.

— Товарищи, товарищи! — кричалъ выбившійся изъ силъ и охрипшій Этьенъ, стараясь хоть на минуту возстановить тишину, чтобы окончательно сговориться.

Наконецъ толпа стихла.

— Товарищи, завтра утромъ на копи Жанъ-Баръ! Это рѣшено?

— Да, да, на копи Жанъ-Баръ!.. Смерть измѣнникамъ!

Вопль этихъ трехъ тысячъ голосовъ, какъ ураганъ, пронесся въ воздухѣ и замеръ въ вышинѣ, озаренной яркимъ свѣтомъ луны.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I.

Въ четыре часа пополуночи луна уже не свѣтила и земля погрузилась въ глубокій мракъ. У Деноленовъ всѣ еще спали, и старый кирпичный домъ ихъ стоялъ безмолвный и мрачный, съ запертыми наглухо дверями и окнами. Онъ былъ построенъ въ концѣ большого, очень дурно содержимаго сада, отдѣлявшаго его отъ копей Жанъ-Баръ, и выходилъ своимъ другимъ фасадомъ на пустынную дорогу въ большое мѣстечко Вандамъ, которое находилось километрахъ въ трехъ отъ него, за лѣсомъ.

Усталый Деноленъ, пробывшій наканунѣ часть дня въ подземныхъ галереяхъ, храпѣлъ, повернувшись носомъ къ стѣнѣ, какъ вдругъ ему почудилось во снѣ, что кто-то зоветъ его. Наконецъ, онъ проснулся и, услышавъ наяву чей-то голосъ, подбѣжалъ къ окну и растворилъ его. Оказалось, что въ саду подъ окномъ стоялъ одинъ изъ надсмотрщиковъ.

— Что случилось? — спросилъ Деноленъ.

— Работа остановилась!.. Половина рабочихъ не хотятъ приниматься за работу и не пускаютъ остальныхъ въ шахту, — отвѣчалъ надсмотрщикъ.

Еще не совсѣмъ очнувшись отъ сна, Деноленъ не сразу понялъ всю важность этого извѣстія и чувствовалъ только холодъ, охватившій его, какъ будто онъ попалъ подъ ледяной душъ.

— Заставьте ихъ спуститься! — пробормоталъ онъ.

— Вотъ уже съ часъ, какъ мы бьемся съ ними, — продолжалъ надсмотрщикъ. — Наконецъ мы подумали, что лучше разбудить васъ… Если кто и можетъ образумить ихъ, такъ это вы.

— Хорошо, я сейчасъ приду.

Очнувшись, наконецъ, отъ сна и страшно встревоженный, Деноленъ живо одѣлся. Ни кухарка, ни лакей даже и не пошевелились; весь домъ можно было свободно разграбить. По другую сторону лѣстничной площадки слышался тревожный шепотъ и, когда Деноленъ вышелъ на лѣстницу, дверь изъ комнаты его дочерей растворилась, и обѣ онѣ вышли въ наскоро наброшенныхъ бѣлыхъ пеньюарахъ.

— Отецъ, что случилось?

Старшая, Люси, которой шелъ уже двадцать третій годъ, была высокая брюнетка, казавшаяся нѣсколько надменною и привыкшею повелѣвать; а младшая, Жанна, была небольшого роста блондинка, съ золотистыми волосами, граціозная и милая. Ей было восемнадцать лѣтъ.

— Ничего серьезнаго, — отвѣчалъ онъ, чтобы успокоить ихъ. — Повидимому, буяны расшумѣлись на копяхъ… Я сейчасъ узнаю, въ чемъ дѣло.

Но обѣ дѣвушки воскликнули, что онѣ ни за что не отпустятъ отца, не напоивъ его чѣмъ-нибудь горячимъ. Иначе онъ возвратится домой больнымъ, какъ всегда, съ разстроеннымъ желудкомъ. Онъ отговаривался, увѣряя честнымъ словомъ, что страшно торопится.

— Слушай, — сказала Жанна, обвившись руками вокругъ его шеи, — ты только выпьешь маленькую рюмочку рому и съѣшь бисквитъ… Если же ты этого не сдѣлаешь, то я не отниму рукъ отъ твоей шеи и ты будешь принужденъ нести меня на копи.

Онъ клялся, что бисквиты остановятся у него въ горлѣ, однако же, долженъ былъ покориться. Дѣвушки спускались впереди его съ лѣстницы, держа въ рукахъ подсвѣчники съ зажженными свѣчами. Добравшись до столовой, находившейся въ нижнемъ этажѣ, онѣ поторопились подать отцу все нужное: одна налила въ рюмку ромъ, другая побѣжала за пакетомъ съ бисквитами. Эти дѣвушки рано лишились матери, росли и воспитывались на полной свободѣ, страшно избалованныя отцомъ. Старшая страстно мечтала сдѣлаться пѣвицею и поступить на сцену, младшая вся погрузилась въ живопись. Но, когда дѣла Денолена запутались и пришлось сократить расходы по дому, эти сумасбродныя съ виду дѣвушки вдругъ оказались очень благоразумными и сметливыми хозяйками, отъ зоркихъ глазъ которыхъ не могли укрыться самыя мелкія неточности въ цифрахъ представляемыхъ имъ счетовъ. Въ настоящее время, несмотря на свои мальчишескія манеры женщинъ-артистокъ, онѣ крѣпко держали въ своихъ рукахъ кошелекъ, экономничали на копѣйкахъ, ссорились съ поставщиками хозяйственныхъ продуктовъ, перешивали свои платья и вообще ухитрялись сводить концы съ концами, хотя положеніе отца становилось все болѣе и болѣе затруднительнымъ.

— Кушай, папа! — повторила Люси.

Затѣмъ, замѣтивъ, что онъ безпрестанно задумывается, молчитъ и кажется очень озабоченнымъ, она снова встревожилась.

— Если ты такъ гримасничаешь передъ нами, значитъ, случилось что-нибудь серьезное?.. Скажи же, мы останемся съ тобою; на этомъ завтракѣ обойдутся и безъ насъ.

Она говорила о предполагавшейся на это утро прогулкѣ. Госпожа Геннебо должна была заѣхать въ своей коляскѣ сначала къ Грегуарамъ за Сесилью, потомъ взять обѣихъ Деноленъ и отправиться съ дѣвушками въ Маршьенъ на желѣзодѣлательные заводы, куда приглашала ихъ жена директора заводовъ. Это былъ прекрасный случай осмотрѣть мастерскія, доменныя и коксовыя печи.

— Конечно, мы; останемся, — объявила въ свою очередь Жанна.

Но Деноленъ разсердился.

— Вотъ еще что выдумали! Я вамъ говорю, что нѣтъ ничего серьезнаго… Сдѣлайте мнѣ удовольствіе, ложитесь скорѣе подъ ваши одѣяла, а въ девять часовъ, какъ условлено, будьте совсѣмъ одѣты.

Онъ поцѣловалъ дочерей и торопливо вышелъ. Нѣкоторое время слышались его шаги въ саду по твердой, замерзшей землѣ, и затѣмъ все затихло.

Жанна тщательно закупорила пробкой бутылку съ ромомъ, а Люси заперла подъ замокъ бисквиты. Комната отличалась строгой опрятностью, но по всему видно было, что въ ней никогда не бываетъ роскошныхъ обѣдовъ. Дѣвушки воспользовались этимъ неурочнымъ посѣщеніемъ столовой, чтобы осмотрѣть, все ли въ ней прибрано съ вечера, какъ слѣдуетъ. Оказалось, что лакей позабылъ убрать валявшуюся салфетку и, конечно, ему слѣдуетъ сдѣлать за это выговоръ. Наконецъ, онѣ поднялись наверхъ, въ свои комнаты.

Между тѣмъ Деноленъ, идя кратчайшей дорогой по узкимъ тропинкамъ огорода, думалъ о томъ, что все его состояніе поставлено теперь на одну карту, думалъ объ этомъ Монсу, объ этомъ милліонѣ, который онъ затратилъ на свои копи, мечтая получить съ нихъ вдесятеро больше. Неудачи шли непрерывно за неудачами и какъ будто преслѣдовали его: сначала непредвидѣнныя и страшно дорого стоившія поправки на копяхъ, далѣе — крайне неблагопріятныя условія разработки ихъ; потомъ, когда онѣ начали уже давать нѣкоторый доходъ, наступилъ этотъ злополучный промышленный кризисъ, и, наконецъ, если въ довершеніе всего его рабочіе примутъ участіе въ стачкѣ, онъ погибъ.

Деноленъ отворилъ калитку. Ночь была до того темна, что находившіяся теперь передъ нимъ строенія копей можно было различить развѣ только потому, что въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они стояли, мракъ казался еще гуще и въ немъ блестѣли, какъ звѣздочки, огоньки нѣсколькихъ фонарей.

Копи Жанъ-Баръ не производили такого внушительнаго впечатлѣнія, какъ Ворё, но были заново отдѣланы: «красивыя копи», какъ выражались о нихъ инженеры. Шахту значительно расширили и углубили до семисотъ восьми метровъ, но дѣло этимъ не ограничилось и все въ ней и надъ нею было отдѣлано заново: обшивка новая, машина новая, подъемные ящики новые, различные снаряды тоже новые и снабженные всѣми новѣйшими приспособленіями. Въ отдѣлкѣ строеній на копяхъ была замѣтна даже нѣкоторая изысканность: просѣвальный сарай украшался зубчатымъ карнизомъ, на шахтовой башнѣ были устроены часы, машинное и пріемное отдѣленія напоминали своею архитектурою часовни эпохи Возрожденія, а высокая дымовая труба была сложена въ перемежку изъ чернаго и краснаго кирпича и поднималась вверхъ мозаичною спиралью. Помпа находилась на старыхъ копяхъ Гастонъ-Мари, которыя только ради того и поддерживались до нѣкоторой степени, что черезъ нихъ выкачивали воду изъ Жанъ-Баръ. По обѣимъ сторонамъ того хода въ шахтѣ Жанъ-Баръ, по которому производилась доставка угля, было два другихъ; одинъ служилъ какъ бы вытяжною трубою для парового вентилятора, а въ другомъ находились лѣстницы.

Въ четыре часа утра Шаваль пришелъ на копи раньше другихъ и принялся доказывать собиравшимся понемногу товарищамъ, что они должны присоединиться къ углекопамъ Монсу и требовать отъ Денолена увеличенія заработной платы на пять сантимовъ съ каждой телѣжки добытаго угля. Скоро четыреста углекоповъ вышли изъ барака, гдѣ они, по обыкновенію, обогрѣвались передъ раскаленною печью, и, крича и размахивая руками, наполнили пріемное отдѣленіе. Одни изъ нихъ все-таки не соглашались бросить работу и, босые, съ лампами въ рукахъ и лопатами или кирками подъ мышками, стояли около шахты, тогда какъ другіе, не намѣревавшіеся снимать своихъ деревянныхъ башмаковъ и одѣтые, по случаю сильнаго холода, въ пальто, загораживали имъ дорогу. Надсмотрщики, тщетно силившіеся возстановить порядокъ, охрипли, уговаривая рабочихъ быть благоразумными и не задерживать товарищей, которые не хотятъ прекращать работу.

Шаваль вышелъ изъ себя, увидя Катерину, совсѣмъ готовую спуститься въ шахту: въ панталонахъ, курткѣ и съ голубымъ платочкомъ на головѣ. Уходя изъ дому, онъ грубо приказалъ ей оставаться въ постели, но дѣвушка все-таки послѣдовала за нимъ. Ее приводила въ отчаяніе уже одна мысль о томъ, что, можетъ быть, работы въ самомъ дѣлѣ остановятся. Шаваль не только никогда не давалъ ей денегъ, но нерѣдко она должна была оплачивать своими трудовыми грошами и свои, и его расходы. Что же съ нею будетъ, если она не станетъ работать? Ужасъ охватывалъ дѣвушку, и ей уже мерещилась та позорная участь, которая обыкновенно выпадаетъ на долю откатчицъ, оставшихся безъ хлѣба и крова.

— Проклятіе! — вскричалъ Шаваль. — Зачѣмъ ты пришла сюда?

Катерина пробормотала, что такъ какъ у нея нѣтъ капитала, чтобы жить процентами, то она хочетъ работать.

— Такъ ты идешь противъ меня, распутница!.. Сейчасъ же ступай домой, а не то я прогоню тебя пинками!

Она испуганно отступила назадъ, но все-таки не ушла, рѣшившись подождать, что будетъ дальше.

Деноленъ прошелъ въ пріемное отдѣленіе черезъ лѣстницу просѣвальнаго сарая. Быстрымъ взглядомъ окинулъ онъ волновавшуюся въ полутьмѣ толпу людей, которыхъ онъ зналъ въ лицо, всѣхъ, забойщиковъ, нагрузчиковъ, пріемщиковъ, откатчицъ, даже мальчишекъ-подростковъ. Только-что начавшіяся обычныя работы разомъ остановились во всемъ этомъ заново отдѣланномъ и еще чистомъ отдѣленіи: паръ съ легкимъ свистомъ выходилъ изъ остановленной машины; подъемные ящики висѣли на неподвижныхъ канатахъ; брошенныя на половинѣ дороги телѣжки съ углемъ загромождали плитяный полъ. Въ ламповой комнатѣ было разобрано рабочими всего только штукъ восемьдесятъ лампъ, а остальныя стояли зажженными на своихъ полкахъ. Конечно, достаточно будетъ ему, Денолену, сказать одно слово, и работа снова закипитъ.

— Ну, что тутъ такое вышло, дѣти, — спросилъ онъ громко, — кто васъ обидѣлъ? Объясните мнѣ и мы съ вами столкуемся!..

Обыкновенно онъ относился къ своимъ рабочимъ по-отечески, хотя и не позволялъ имъ сидѣть сложа руки. Манеры у него были рѣзкія, тонъ начальническій; голосъ его гремѣлъ, какъ труба, но въ этихъ трубныхъ раскатахъ неизмѣнно чувствовалось грубое добродушіе, привлекавшее къ нему сердца рабочихъ. Но, главное, углекопы уважали его, какъ человѣка отважнаго, почти постоянно находящагося вмѣстѣ съ ними въ подземныхъ галереяхъ и не теряющаго присутствія духа даже въ тѣ минуты, когда какой-нибудь несчастный случай повергалъ въ ужасъ всѣ копи. Два раза послѣ взрыва рудничнаго газа, когда самые смѣлые изъ рабочихъ не рѣшались спуститься въ шахту, Деноленъ спускался туда, обвязанный веревкою подъ мышки.

— Ну, — продолжалъ онъ, — вы не заставите меня раскаяться, что я поручился за васъ. Вы знаете, мнѣ предлагали поставить здѣсь жандармовъ и я отказался отъ этого… Говорите спокойно; я слушаю васъ.

Шумъ затихъ; рабочіе стояли молча, не рѣшаясь говорить и сторонясь отъ Денолена. Наконецъ, Шаваль заговорилъ первый:

— Мы не можемъ продолжать работу, господинъ Деноленъ; вамъ слѣдовало бы прибавить намъ плату, по пяти сантимовъ на каждую телѣжку угля:

Деноленъ казался удивленнымъ.

— Какъ, пять сантимовъ!.. Да съ какой же стати вы просите прибавки? Я не требую отъ васъ лучшаго крѣпленія галерей, я не ввожу никакой новой системы разсчета и, однимъ словомъ, не дѣлаю ничего подобнаго тому, что дѣлаетъ правленіе копей Монсу.

— Это правда; но товарищи изъ Монсу все-таки правы. Они отказываются отъ новой системы разсчета и требуютъ увеличенія заработной платы на пять сантимовъ, такъ какъ иначе совсѣмъ невозможно работать… Мы требуемъ такой же прибавки, не такъ ли, товарищи?

Послышались одобрительныя восклицанія, снова поднялся говоръ; рабочіе оживленно спорили, размахивая руками, и мало-по-малу тѣсно столпились около Денолена.

Глаза его засверкали отъ гнѣва и онъ крѣпко сжалъ свои руки, боясь, что не устоитъ противъ искушенія и схватитъ Шаваля за шиворотъ. Гораздо лучше было сдержаться и вести переговоры спокойно.

— Вы находите, что вамъ слѣдуетъ прибавить пять сантимовъ… Я согласенъ, что ваша работа стоить того… Только я не могу дать вамъ эти пять сантимовъ. Если я увеличу плату, то немедленно пропаду. Поймите, что для того, чтобы вы жили, надо прежде всего, чтобы и я жилъ. А я доведенъ до послѣдней крайности и малѣйшее увеличеніе заработной платы совсѣмъ свалитъ меня съ ногъ… Помните, два года назадъ, во время послѣдней стачки, я согласился на ваши требованія, потому что тогда я могъ еще дѣлать уступки. Но и тогдашнее увеличеніе платы было для меня крайне разорительно, и вотъ уже два года я бьюсь, какъ рыба объ ледъ… Теперь же я предпочитаю лучше сразу закрыть лавочку, чѣмъ тянуть дѣло и черезъ мѣсяцъ не найти денегъ для разсчета съ вами!

Шаваль насмѣшливо засмѣялся прямо въ лицо этому хозяину, такъ откровенно разсказывавшему о своихъ дѣлахъ. Другіе рабочіе стояли, опустивъ носы въ землю, упрямые, недовѣрчивые, не будучи въ состояніи понять, какъ это хозяинъ не наживаетъ милліоновъ отъ своихъ рабочихъ.

Деноленъ снова заговорилъ. Онъ указалъ углекопамъ на свою борьбу съ компаніей Монсу, которая постоянно стоитъ насторожѣ и каждую минуту готова пожрать его, лишь только онъ сдѣлаетъ неловкій шагъ и споткнется. Дикое соперничество этой компаніи принуждаетъ его сокращать свои расходы, тѣмъ болѣе что, по милости страшной глубины копей Жанъ-Баръ, добываніе угля обходится ему дороже обыкновеннаго, и если онъ выноситъ это неблагопріятное условіе, то единственно потому только, что его выручаетъ доброкачественность угольнаго пласта. Даже и послѣдняя стачка не заставила бы его увеличить заработную плату, если бы не компанія Монсу. Она прибавила плату своимъ рабочимъ, и онъ поневолѣ принужденъ былъ послѣдовать ея примѣру, потому что иначе отъ него ушли бы всѣ углекопы… И что же, много ли выиграли бы они, рабочіе, если бы довели его до такого положенія, что ему не оставалось бы ничего больше, какъ продать свои копи? Онъ во всякомъ случаѣ не скрывается гдѣ-то вдали, въ неизвѣстной никому скиніи; онъ не акціонеръ, нанимающій управителя, чтобы его руками стричь углекоповъ, которые никогда даже не видятъ въ глаза того человѣка, въ пользу котораго ихъ стригутъ, какъ барановъ. Онъ — хозяинъ, рискующій кое-чѣмъ побольше, чѣмъ однѣми деньгами, рискующій своимъ здоровьемъ, своею жизнью. Для него забастовка все равно, что смерть, такъ какъ у него нѣтъ запасовъ угля, а между тѣмъ онъ долженъ исполнить взятые имъ заказы. Съ другой стороны, капиталъ, затраченный имъ на устройство копей, не можетъ оставаться мертвымъ, не принося никакихъ процентовъ. Какимъ же образомъ онъ исполнитъ всѣ свои обязательства? Кто уплатить проценты на тѣ суммы, которыми его снабдили пріятели? Вѣдь это будетъ полное банкротство…

— Такъ вотъ, друзья, я хотѣлъ познакомить васъ съ положеніемъ моихъ дѣлъ, — закончилъ Деноленъ. — Нельзя требовать отъ человѣка, чтобы онъ самъ себѣ перерѣзалъ горло, неправда ли? Соглашусь ли я на требуемую вами надбавку въ пять сантимовъ, или предоставлю вамъ начинать стачку, и то, и другое будетъ имѣть для меня такое же значеніе, какъ если бы я перерѣзалъ себѣ горло!

Онъ умолкъ. Въ толпѣ рабочихъ поднялся глухой говоръ; часть углекоповъ, казалось, колебалась; многіе изъ нихъ снова подошли къ шахтѣ.

— По крайней мѣрѣ, пусть не стѣсняется ничья свобода, — сказалъ одинъ изъ надсмотрщиковъ. — Кто хочетъ продолжать работу, пусть работаетъ!

Катерина выдвинулась было впередъ, но взбѣшенный Шаваль оттолкнулъ ее, крича:

— Мы всѣ стоимъ за одно, только подлецы отстаютъ отъ товарищей!

Съ этой минуты всякое соглашеніе казалось невозможнымъ. Шумъ становился все сильнѣе и сильнѣе; рабочихъ, приближавшихся къ шахтѣ, отталкивали отъ нея съ такою яростью, что они отлетали къ стѣнамъ отдѣленія, подвергаясь опасности разбиться вдребезги. Пришедшій въ отчаяніе Деноленъ вздумалъ было одинъ силою укротить бушевавшую толпу, но, конечно, тотчасъ же понялъ все безуміе этой попытки и принужденъ былъ уйти изъ отдѣленія. Войдя въ контору пріемщика, онъ опустился въ изнеможеніи на стулъ и нѣсколько минуть просидѣлъ совершенно растерянный, безъ всякой мысли. Наконецъ, мало-по-малу онъ успокоился и приказалъ одному изъ надзирателей позвать Шаваля. Когда тотъ вошелъ въ контору, Деноленъ попросилъ всѣхъ присутствующихъ выйти вонъ.

— Оставьте насъ однихъ.

Денолену пришло въ голову посмотрѣть поближе, что за человѣкъ этотъ Шаваль. Съ первыхъ же словъ ему сдѣлалось ясно, что передъ нимъ стоитъ тщеславный, снѣдаемый завистью малый. Тогда Деноленъ попробовалъ подкупить его лестью и выразилъ удивленіе, какъ это такой выдающійся по своимъ способностямъ рабочій портитъ такимъ образомъ свою будущность. Онъ, Деноленъ, давно уже обратилъ на него вниманіе и собирался повысить его… Въ концѣ концовъ Деноленъ прямо пообѣщалъ Шавалю сдѣлать его со временемъ надсмотрщикомъ. Забойщикъ слушалъ молча и сначала сжималъ кулаки, но затѣмъ они разжались сами собою. Въ его мозгу происходила усиленная работа: если настаивать на своемъ и устроить стачку, то ему придется только идти постоянно по слѣдамъ Этьена, въ качествѣ его помощника, между тѣмъ какъ, если онъ успокоить рабочихъ, для него открывается новая дорога, представляется возможность сдѣлаться однимъ изъ начальствующихъ лицъ на копяхъ. При мысли объ этой карьерѣ у Шаваля закружилась голова отъ удовольствія и гордости, лицо его раскраснѣлось отъ волненія. Къ тому же рабочіе съ копей Монсу, собиравшіеся придти сюда, по всей вѣроятности, уже не придутъ, такъ какъ теперь поздно, и можно думать, что какое-нибудь непредвидѣнное обстоятельство остановило ихъ, можетъ быть, вмѣшались даже жандармы. Поэтому теперь ничто не мѣшаетъ приняться за работу. Однако же, раздумывая обо всемъ этомъ, Шаваль все-таки разыгрывалъ передъ Деноленомъ роль человѣка неподкупнаго и на всѣ его предложенія продолжалъ отрицательно качать головою и съ негодованіемъ колотить себя въ грудь. Наконецъ, не сказавъ Денолену ни слова о томъ, что углекопы Монсу собирались придти сюда, Шаваль обѣщалъ успокоить товарищей и уговорить ихъ приняться за работу.

Деноленъ остался одинъ въ конторѣ пріемщика. Даже надсмотрщики и тѣ отошли въ сторону. Въ теченіе цѣлаго часа они слушали, какъ Шаваль, взобравшись нателѣжку съ углемъ, говорилъ и спорилъ съ товарищами. Часть рабочихъ свистала и шикала ему; сто двадцать человѣкъ ушли по домамъ, страшно раздраженные и оставшіеся при прежнемъ внушенномъ имъ Шавалемъ рѣшеніи прекратить работы. Былъ уже восьмой часъ, и наступалъ день, ясный, веселый, морозный день, какъ вдругъ копи оживились и прерванная работа снова началась. Сначала пошла въ ходъ машина, задвигался взадъ и впередъ ея рычать, наматывались на барабаны и сматывались съ нихъ канаты; затѣмъ, среди шума сигнальныхъ ударовъ начали спускаться въ шахту рабочіе; подъемные ящики наполнялись людьми, исчезали съ земной поверхности, снова появлялись на ней, и мало-по-малу шахта проглотила свою порцію мальчишекъ, откатчицъ и забойщиковъ, между тѣмъ какъ по плитяному полу пріемнаго отдѣленія снова загрохотали откатываемыя телѣжки съ углемъ.

— Чортъ возьми, чего ты тутъ ждешь? — воскликнулъ Шаваль, увидѣвъ Катерину, дожидавшуюся очереди. — Спускайся скорѣе внизъ, нечего тутъ шляться!

Въ девять часовъ, когда г-жа Геннебо пріѣхала съ Сесилью за Люси и Жанной, она нашла ихъ уже совсѣмъ готовыми и очень изящно одѣтыми, несмотря на то, что ихъ костюмы были перешиты чуть не въ двадцатый разъ. Деноленъ удивился, увидѣвъ Негреля, сопровождавшаго карету верхомъ. Какъ, въ прогулкѣ участвуютъ и мужчины? Тогда г-жа Геннебо объяснила съ своимъ материнскимъ видомъ, что ее напугали, будто дороги наполнены подозрительными личностями, и поэтому она рѣшилась взять съ собою защитника. Негрель смѣялся и успокоивалъ ихъ, увѣряя, что нѣтъ ничего особенно тревожнаго, что, какъ всегда, крикуны расточаютъ угрозы, но между ними не найдется ни одного человѣка, который рѣшился бы бросить камнемъ въ окно. Деноленъ, счастливый и веселый послѣ одержанной побѣды, разсказывалъ о только-что усмиренномъ имъ бунтѣ на своихъ копяхъ. Теперь онъ совершенно спокоенъ. Дамы, усаживаясь въ карету, восхищались, что сегодня выдался такой великолѣпный день, и не слышали непрерывнаго глухого шума, наполнявшаго вандамскую дорогу и поля, не слышали топота людскихъ ногъ, который можно было бы различить совершенно явственно, приложивъ ухо къ землѣ.

— Такъ это рѣшено? — повторила г-жа Геннебо. — Вечеромъ вы заѣдете къ намъ за Люси и Жанной и отобѣдаете у насъ… Г-жа Грегуаръ тоже обѣщала быть у насъ, чтобы взять Сесиль.

— Я непремѣнно буду, — отвѣчалъ Деноленъ.

Карета покатилась по вандамской дорогѣ; Жанна и Люси высунулись изъ дверецъ и посылали поцѣлуи отцу, стоявшему на краю дороги, между тѣмъ какъ Негрель, охорашиваясь, скакалъ подлѣ катившихся колесъ экипажа.

За лѣсомъ надо было свернуть съ вандамской дороги на Мартынъ. Такъ какъ карета уже приближалась къ Тартаре, то Жанна спросила г-жу Геннебо, знаетъ ли она Коте-Верть. Та призналась, что хотя прожила здѣсь уже пять лѣтъ, но никогда не бывала въ этой сторонѣ. Тогда рѣшено было сдѣлать небольшой крюкъ. Мѣсто, носившее названіе Тартаре, находилось на опушкѣ лѣса и представляло собою невоздѣланное пространство безплодной земли, въ нѣдрахъ которой уже цѣлыя столѣтія горѣли пласты каменнаго угля. О происхожденіи этого подземнаго пожара здѣшніе углекопы разсказывали цѣлую легенду: будто небесный огонь упалъ на этотъ подземный Содомъ, въ которомъ откатчицы предавались всевозможнымъ гнусностямъ, и охватилъ все такъ быстро, что онѣ не имѣли времени выбраться на земную поверхность и до нынѣшняго дня жарятся въ глубинѣ этого подземнаго ада. Обожженные, темнокраснаго цвѣта камни были покрыты, какъ проказою, налетомъ квасцовъ; изъ разсѣлинъ земли выглядывали, словно какіе-то желтые цвѣты, комья сѣры. Смѣльчаки, рѣшавшіеся заглянуть въ эти разсѣлины ночью, клялись, что видѣли тамъ пламя и души грѣшниковъ, корчившіяся на горячихъ угольяхъ. Блуждающіе огоньки перебѣгали по поверхности земли, горячія, тяжелыя испаренія, отдающія запахомъ грязной дьявольской кухни, непрерывно поднимались въ воздухѣ. И, какъ чудо вѣчной весны, посреди этой проклятой пустыни Тартаре, находился Коте-Вертъ, вѣчно зеленѣющій уголокъ, со своею постоянно изумрудною травою, со своими буками, падающіе листья которыхъ немедленно замѣнялись новыми, со своими полями, на которыхъ жатва поспѣвала по три раза въ годъ. Это была естественная теплица, согрѣваемая горѣвшими внутри земли пластами угля. Рядомъ съ обнаженными деревьями лѣса Коте-Вертъ красовался, словно громадный букетъ зелени, и даже на окраинахъ его не видно было въ этотъ январьскій день ни одного листа, убитаго морозомъ.

Скоро карета выѣхала на равнину. Негрель подшучивалъ надъ ходившею о Тартаре легендою и объяснилъ, что эти подземные пожары нерѣдко случаются отъ броженія угольной пыли въ глубинѣ копей. Если съ огнемъ не удастся справиться, то онъ такъ и будетъ горѣть безъ конца. Негрель началъ разсказывать, какъ въ Бельгіи, когда точно также загорѣлись однѣ копи, принуждены были отвести русло рѣки и направить ее прямо въ шахту… Но онъ умолкъ. Цѣлыя толпы углекоповъ безпрестанно попадались имъ навстрѣчу. Люди проходили молча, поглядывая искоса на экипажъ, заставлявшій ихъ сторониться. Толпы все увеличивались, и на маленькомъ мосту черезъ рѣку Скарпъ лошади принуждены были идти шагомъ. Что такое происходить, что весь этотъ народъ толпится по дорогамъ?.. Негрель началъ подозрѣвать, что на этихъ, кишащихъ людьми, поляхъ затѣвается что-то недоброе, и вздохнулъ съ облегченіемъ, когда карета въѣхала, наконецъ, въ Маршьенъ. Въ яркомъ блескѣ солнца, казалось, померкли огни разсыпанныхъ здѣсь батареями коксовыхъ печей и возвышавшихся башнями доменныхъ печей, которыя извергали клубы дыма и разсыпали по воздуху вѣчную сажу.

II.

На копяхъ Жанъ-Баръ Катерина работала уже съ часъ, откатывая телѣжки съ углемъ. Потъ лилъ съ нея ручьями, и она пріостановилась, чтобы обтереть лицо.

Шаваль, выламывавшій уголь вмѣстѣ съ товарищами, въ глубинѣ галереи, удивился, не слыша болѣе шума колесъ телѣжки. Лампы горѣли очень дурно и летавшая въ воздухѣ угольная пыль мѣшала видѣть что-либо вдали.

— Что тамъ такое? — закричалъ онъ.

Когда Катерина отвѣчала, что она навѣрное скоро растаетъ совсѣмъ отъ жары и что сердце у нея готово разорваться, онъ гнѣвно крикнулъ ей: — Дура, сними рубашку!

Работа шла на глубинѣ семисотъ восьми метровъ, въ сѣверной части копей, въ первой галереѣ пласта Дезире, отстоявшей на три километра отъ отдѣленія нагрузки. Когда заходила рѣчь объ этой части копей Жанъ-Баръ, то мѣстные углекопы блѣднѣли и понижали голосъ, какъ будто разговоръ касался самого ада, или же, всего чаще, ограничивались однимъ только молчаливымъ покачиваніемъ головы, очевидно, не чувствуя никакого желанія говорить объ этой безднѣ, наполненной раскаленными углями. Чѣмъ дальше къ сѣверу подвигались галереи, тѣмъ больше приближались онѣ къ Тартаре и глубже врѣзывались въ это подземное пожарище, обжигавшее камни наземной поверхности. На разработываемыхъ въ данное время участкахъ средняя температура была въ сорокъ пять градусовъ. Люди работали какъ разъ въ этой проклятой мѣстности, въ самой серединѣ того, изрыгавшаго сѣру и удушливыя испаренія, пламени, которое смѣлые прохожіе видѣли въ разсѣлинахъ, изрѣзывавшихъ почву.

Катерина, уже снявшая съ себя куртку, нѣсколько секундъ колебалась и, наконецъ, сняла и панталоны. Съ обнаженными руками и ногами, въ одной рубашкѣ, стянутой, какъ блуза, веревкою по таліи, дѣвушка снова принялась за работу.

— Теперь дѣло пойдетъ лучше! — громко сказала она.

Кромѣ удушливаго жара, ее мучилъ еще страхъ. Работая въ этой галереѣ уже пять дней, Катерина вспоминала слышанныя ею въ дѣтствѣ исторіи объ этихъ откатчицахъ давно прошедшаго времени, жарившихся въ Тартаре, подъ землею, въ наказаніе за такіе грѣхи, о которыхъ люди боятся даже и говорить. Конечно, она теперь уже не маленькая дѣвочка и не вѣритъ подобнымъ глупостямъ, однако, что съ нею было бы, если бы вдругъ изъ стѣны вышла женщина, вся красная, какъ раскаленная печь, и съ глазами, похожими на горящіе уголья?.. Отъ этой мысли ей стало, вилось еще жарче, и потъ лилъ съ нея еще обильнѣе.

Откативъ телѣжку съ углемъ на восемьдесятъ метровъ отъ разработываемаго участка, Катерина передавала ее другой откатчицѣ, которая откатывала грузъ еще далѣе, тоже на разстояніе восьмидесяти метровъ, до подошвы наклоннаго хода. Здѣсь телѣжка передавалась уже пріемщику, который отправлялъ ее, вмѣстѣ съ углемъ, доставленнымъ изъ верхнихъ галерей, прямо въ отдѣленіе нагрузки.

— Однако, ты удобно устроилась! — сказала эта откатчица, худощавая тридцатилѣтняя вдова, увидѣвъ Катерину въ одной рубашкѣ. — я не могу этого сдѣлать: мальчишки-пріемщики замучать меня своими глупыми приставаньями.

— Ахъ, мнѣ наплевать на мужчинъ! — отвѣчала молодая дѣвушка. — Я совсѣмъ измучилась!

Она отправилась назадъ, катя пустую телѣжку. Помимо сосѣдства съ подземнымъ огнемъ Тартаре, была еще другая причина, вслѣдствіе которой въ этой галереѣ стояла такая нестерпимая жара. Рядомъ съ этой галереей шла заброшенная, тоже очень глубокая, галерея копей Гастонъ-Мари, въ которой десять лѣтъ назадъ произошелъ взрывъ рудничнаго газа, воспламенившій пластъ угля. Пластъ этотъ горѣлъ и до сихъ поръ. Отъ галереи, въ которой работала Катерина, онъ отдѣлялся одной только стѣной, сбитой изъ глины и съ трудомъ поддерживаемой. За этой стѣною уже десять лѣтъ длился пожаръ, питавшійся какимъ-то ни для кого незамѣтнымъ притокомъ воздуха, и раскалялъ глиняную стѣну, какъ раскаливаются кирпичи печи, до такой степени, что проходить мимо нея надо было съ величайшею осторожностью, чтобы не обжечься. Вдоль этой-то глиняной стѣны, на протяженіи болѣе ста метровъ, и производилась откатка телѣжекъ съ углемъ въ температурѣ, доходившей до шестидесяти градусовъ.

Сдѣлавъ еще два конца, Катерина снова задохнулась. Къ счастію, галерея была просторная и удобная, такъ какъ пластъ Дезире былъ одинъ изъ самыхъ толстыхъ пластовъ въ этой части копей. Толщина его доходила почти до двухъ метровъ и забойщики могли работать стоя. Однако, они предпочли бы лучше работать, лежа на боку, со свернутой на сторону шеей, лишь бы только было хоть немного попрохладнѣе.

— Ну, что ты, заснула? — закричалъ Шаваль, когда прекратился стукъ колесъ. — Вотъ навязалъ себѣ на шею такую клячу! Подберешь ли ты уголь и отвезешь ли его наконецъ?

Катерина стояла внизу разрабатываемаго хода, опершись на лопату, и, казалось, не слышала окрика Шаваля. Вся охваченная тяжелымъ недомоганіемъ, она безсмысленнымъ взглядомъ смотрѣла на забойщиковъ. При красноватомъ свѣтѣ лампъ Катерина едва различала рабочихъ, совершенно голыхъ, словно какія-нибудь животныя, но до того черныхъ, до того перепачканныхъ потомъ и углемъ, что ихъ нагота нисколько не стѣсняла дѣвушки. Въ полумракѣ видно было, что тамъ шла работа, неясная, неопредѣленная, напоминавшая какую-то сцену въ аду: мелькали выгибавшіеся, какъ у обезьянъ, хребты, виднѣлись какъ будто опаленныя напрягавшіяся руки и ноги, слышался шумъ глухихъ ударовъ, раздавались стенанія. Вѣроятно, Катерину было лучше видно: забойщики оставили работу и принялись отпускать шуточки по поводу того, что дѣвушка сняла панталоны.

— Эй, смотри, не схвати насморка!

— Да у нея какъ есть настоящія ноги!

— О, надо еще посмотрѣть! Подними повыше рубашку, еще повыше!

Шаваль, нисколько ни сердясь на эти шутки, напалъ на Катерину.

— Примешься ли ты за работу, чортъ возьми!.. Она готова стоять тутъ до завтра и слушать!

Катерина съ трудомъ наполнила телѣжку углемъ и покатила ее. Галерея была такъ широка, что было невозможно упираться ногами въ деревянные брусья, поддерживавшіе стѣны, и голыя ноги дѣвушки скользили по рельсамъ, тщетно отыскивая хоть какую-нибудь опору. Она медленно катила телѣжку, вытянувъ руки и согнувъ спину. Мученія отъ нестерпимой жары снова начались, лишь только она добралась до главной стѣны, и потъ полилъ со всего тѣла дѣвушки крупными каплями, какъ льетъ дождь въ грозу. Пройдя едва только треть пути, она вся смокла, ослѣпла и покрылась, какъ и забойщики, черной грязью. Узкая рубашка, смоченная точно чернилами, прилипала къ тѣлу дѣвушки, поднималась отъ движенія бедеръ все выше и выше и до того связала ее, что она снова должна была остановиться.

Что это съ нею дѣлается сегодня? Никогда она не чувствовала себя до такой степени нехорошо. Кажется, что кости ея сдѣланы изъ ваты. Это, должно быть, отъ дурного воздуха, тѣмъ болѣе, что эта глубокая, отдаленная галерея совсѣмъ не провѣтривается. Не говоря уже о рудничномъ газѣ, котораго здѣсь выходить такъ много изъ трещинъ, прямо въ носы забойщиковъ, что на него не обращаютъ и вниманія, людямъ приходится дышать въ этой галлереѣ всевозможными газами, вырывающимися изъ угольнаго пласта съ легкимъ шумомъ, похожимъ на шумъ источника, и до такой степени наполняющими иногда воздухъ, что лампы отказываются горѣть и гаснуть. Она, Катерина, слишкомъ хорошо знакома съ этимъ дурнымъ воздухомъ, воздухомъ смерти, какъ говорятъ углекопы, и знаетъ, что внизу газы тяжелѣе и люди задыхаются отъ нихъ, а вверху легче и иногда вспыхиваютъ и молніей пробѣгаютъ изъ конца въ конецъ галереи. Съ дѣтства она столько дышала этимъ дурнымъ воздухомъ, что не можетъ теперь не удивляться, почему это сегодня такъ трудно переносить его, отчего у нея такъ страшно шумитъ въ ушахъ и такъ жжетъ горло. По всей вѣроятности, ее довела до такого изнеможенія эта нестерпимая жара.

Катерина выбилась изъ силъ и почувствовала непреодолимую потребность снять и рубашку, складки которой точно жгли и рѣзали ея тѣло. Эти муки становились просто невыносимыми. Однако же, дѣвушка все еще колебалась и уже опять согнула было спину, чтобы катить телѣжку дальше, но тотчасъ принуждена была снова выпрямиться. Тогда, рѣшивъ, что можно будетъ одѣться на возвратномъ пути, она быстро сорвала съ себя веревку, рубашку, готова была сорвать даже вожу. Теперь, совершенно нагая, жалкая, похожая на нищую, побиравшуюся по грязнымъ дорогамъ, она снова принялась за работу и потащилась на четверенькахъ, вся въ поту и грязи до самаго брюха, словно кляча, запряженная въ фіакръ.

Но вдругъ дѣвушку охватило полное отчаяніе: вѣдь ей не сдѣлалось нисколько легче. Что же еще снять съ себя?.. Шумъ въ ушахъ оглушалъ ее, виски сдавило, какъ въ тискахъ, и она упала, наконецъ, на колѣни. Ей показалось, что лампа, стоявшая на телѣжкѣ съ углемъ, гаснетъ. Мысль о томъ, что надо прибавить огня, преобладала надъ всѣми, мѣшавшимися въ головѣ дѣвушки, мыслями; два раза она хотѣла осмотрѣть лампу, и оба раза, какъ только брала ее и ставила передъ собою на землю, огонь начиналъ блѣднѣть, точно будто и ему нечѣмъ было дышать. Вдругъ онъ угасъ совсѣмъ. Тогда все словно покатилось въ глубину мрака, точно жерновъ завертѣлся въ головѣ дѣвушки, сердце ея перестало биться, она упала навзничь и лежала на землѣ, неподвижная, задыхавшаяся.

— Кажется она опять ничего не дѣлаетъ! — заворчалъ Шаваль.

Онъ оставилъ работу и прислушался: дѣйствительно, не было слышно шума колесъ телѣжки.

— Эй, Катерина, проклятая гадина!..

Голосъ его пропадалъ вдали, въ темной галереѣ, откуда не доносилось въ отвѣтъ ни малѣйшаго звука.

— Ты хочешь, чтобы я подогналъ тебя!

И опять ни звука, опять все то же мертвое молчаніе въ отвѣть. Взбѣшенный, онъ такъ быстро побѣжалъ по галереѣ, что чуть не наступилъ на Катерину, лежавшую поперекъ рельсовъ. Шаваль остановился съ разинутымъ ртомъ и смотрѣлъ на нее. Что такое съ нею? Неужели она притворяется? Когда откатчицамъ захочется отдохнуть, онѣ частенько продѣлываютъ такія штуки. Но его лампа, которую онъ опустилъ внизъ, чтобы посмотрѣть въ лицо Катерины, чуть было не погасла. Шаваль поднялъ лампу вверхъ, потомъ снова опустилъ внизъ и тогда понялъ все: дѣвушка задохнулась отъ недостатка воздуха. Все бѣшенство забойщика разомъ прошло; теперь онъ видѣлъ передъ собою только погибавшаго товарища и думалъ лишь о томъ, что надо ему помочь. Крикнувъ, чтобы ему принесли его платье, онъ схватилъ безчувственную дѣвушку и приподнялъ ее, какъ можно выше. Затѣмъ, когда ему набросили на плечи ихъ одежды, онъ побѣжалъ бѣгомъ, поддерживая одною рукою Катерину, а въ другой держа обѣ лампы. Глубокія галереи шли во всѣ стороны, и онъ бѣжалъ то вправо, то влѣво, отыскивая единственное спасеніе для Катерины — свѣжаго воздуха, приносимаго сюда вентиляторомъ сверху, съ обледенѣвшей равнины. Наконецъ, легкій шумъ источника, просачивавшагося сквозь камни, заставилъ Шаваля пріостановиться на перекресткѣ большой галереи, по которой нѣкогда производилась доставка угля къшахтѣ. Въ этой галереѣ было такъ много чистаго холоднаго воздуха, что онъ носился по ней настоящимъ ураганомъ. Шаваль, дрожа отъ охватившаго его холода, присѣлъ на землю, прислонившись къ деревяннымъ брусьямъ, укрѣплявшимъ стѣны. Дѣвушка попрежнему лежала у него на рукахъ, въ глубокомъ обморокѣ и съ закрытыми глазами.

— Ну, Катерина, перестань шутить!.. Придержись хоть немножко, покуда я намочу водою эту тряпку!

Его приводила въ ужасъ эта мертвая неподвижность. Онъ смочилъ водою изъ источника рубашку дѣвушки и обтеръ ея лицо. Она казалась совсѣмъ мертвой, навѣки погребенной въ этой подземной глубинѣ; но потомъ легкая дрожь пробѣжала по ея груди, по всему худенькому, жалкому тѣлу, не совсѣмъ еще сформировавшемуся, но уже износившемуся прежде времени. Она открыла глаза и прошептала:

— Мнѣ холодно.

— Ага, мнѣ это больше нравится! — вскричалъ Шаваль съ облегченнымъ сердцемъ.

Онъ принялся одѣвать ее: надѣлъ на нее рубашку, но, когда дошла очередь до панталонъ, то дѣло не обошлось безъ ругательствъ съ его стороны, такъ какъ Катерина все еще была настолько слаба, что не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Дѣвушка казалась какою-то ошеломленною. Нѣкоторое время она не могла понять, гдѣ это они находятся и почему она раздѣта. Но потомъ ей все вспомнилось, и она страшно переконфузилась. И какъ это она рѣшилась снять съ себя рѣшительно все! И неужели ее видѣлъ кто-нибудь въ такомъ видѣ, неприкрытую даже хоть какой-нибудь тряпкой?.. Шаваль подшучивалъ надъ нею, выдумывалъ цѣлыя исторіи, разсказывалъ, что онъ несъ ее мимо всѣхъ товарищей, выстроившихся въ рядъ. И что за фантазія послушаться его совѣта и раздѣться до нага! Однако, потомъ онъ завѣрилъ ее честнымъ словомъ, что товарищи не успѣли даже и взглянуть на нее, до того шибко бѣжалъ онъ съ нею на рукахъ по галереѣ.

— Я совсѣмъ окоченѣлъ отъ холода! — сказалъ онъ, одѣваясь въ свою очередь.

Никогда она не видѣла его такимъ добрымъ и милымъ: обыкновенно, послѣ одного ласковаго слова, она немедленно слышала отъ него два самыхъ гадкихъ. Какъ хорошо было бы жить всегда такъ дружно! Ослабѣвъ отъ страшной усталости, она разнѣжилась и прошептала, улыбаясь: — Поцѣлуй меня.

Онъ поцѣловалъ и прилегъ около нея, выжидая, пока она будетъ въ состояніи встать и идти.

— Видишь ли, — продолжала Катерина, — ты былъ не правъ, когда бранилъ меня, что я лѣнюсь. Я, право, не могла больше работать. Тамъ, гдѣ вы работаете, все-таки еще не такъ жарко, но если бы ты зналъ, какъ жаримся мы въ этой галереѣ, по которой возимъ телѣжки!

— Конечно, — отвѣчалъ онъ, — подъ деревьями было бы гораздо лучше… Я предчувствовалъ, что тебѣ будетъ очень тяжело работать въ этомъ участкѣ, моя бѣдняжка.

Она была такъ тронута его уступчивостью, что постаралась пріободриться.

— О, это случилось просто отъ того, что мнѣ немного нездоровилось! Конечно, я привыкну и къ жарѣ: къ тому же и воздухъ сегодня былъ очень нехорошъ… Но ты сейчасъ увидишь, гадина я или нѣтъ. Когда надо работать, то человѣкъ работаетъ, не такъ ли? Я скорѣе умру, чѣмъ брошу работу.

Наступило молчаніе. Онъ обнялъ ее за талію и прижалъ къ груди, чтобы она, еще слабая, не упала и не ушиблась. Катерина, хотя уже и была въ силахъ снова приняться за работу, совсѣмъ забылась отъ этой ласки Шаваля.

— Только, — продолжала она почти шепотомъ, — я бы хотѣла, чтобы ты былъ немного по добрѣе ко мнѣ… Какъ хорошо, когда хоть немного любишь другъ друга!

Она тихо заплакала.

— Но вѣдь я люблю тебя! — вскричалъ онъ. — Иначе, зачѣмъ же я взялъ бы тебя!

Она тихо покачала въ отвѣтъ головою. Часто мужчины берутъ женщинъ просто только для того, чтобы имѣть ихъ около себя, и вовсе не заботятся о томъ, счастливы ли онѣ. Слезы ея полились сильнѣе. Катерина съ тоскою думала теперь о томъ, какъ хороша была бы ея жизнь, если бы она отдала свою любовь тому, другому человѣку, который всегда обнималъ бы ее такъ нѣжно, какъ обнимаетъ теперь Шаваль. Другой человѣкъ! И неясный образъ этого другого человѣка пронесся въ ея разстроенномъ воображеніи. Но объ этомъ нечего больше и думать; у нея теперь только одно желаніе — прожить всю жизнь съ Шавалемъ, лишь бы только онъ не такъ грубо обращался съ нею.

— Если любишь, — сказала она, — то постарайся хоть отъ времени до времени быть поласковѣе со мною…

Рыданія прервали ея слова; Шаваль опять поцѣловалъ ее.

— Ну, не глупа ли ты!.. Я тебѣ клянусь, что буду ласковъ! Право, вѣдь я не злѣе другихъ!

Она смотрѣла на него, улыбаясь сквозь слезы. Можетъ быть, онъ и правъ, что-то мало встрѣчается счастливыхъ женщинъ. Хотя Катерина плохо вѣрила клятвѣ своего возлюбленнаго, по, видя его такимъ ласковымъ, она вся отдалась счастію минуты. Боже мой, если бы это счастіе могло продлиться!.. Оба почувствовали себя снова влюбленными другъ въ друга и сидѣли, крѣпко обнявшись, какъ вдругъ раздавшіеся вблизи шаги заставили ихъ встать. Три товарища, видѣвшіе, какъ Шаваль уносилъ лишившуюся чувствъ Катерину, пришли теперь узнать, что съ ними сдѣлалось.

Всѣ отправились вмѣстѣ. Такъ какъ было уже около десяти часовъ, то рабочіе расположились позавтракать въ прохладномъ уголку, разсчитывая потомъ не только согрѣться, но и взмокнуть за работой. Они уже доѣдали двойныя тартинки и намѣревались запить ихъ глоткомъ кофе изъ своихъ бутылокъ, какъ вдругъ донесшійся изъ отдаленныхъ галерей шумъ встревожилъ рабочихъ. Что такое? Не случилось ли несчастія? Они встали и бросились бѣжать. Навстрѣчу имъ каждую минуту попадались забойщики, откатчицы, мальчишки; никто ничего не зналъ, но всѣ кричали, должно быть случилось какое-нибудь страшное несчастіе. Мало-помалу ужасъ овладѣлъ всѣми. Обезуѣвшіе отъ страха люди выбѣгали изъ всѣхъ галерей; огоньки лампъ, безпорядочно мелькая, блестѣли во мракѣ непрерывной движущейся линіей… Гдѣ случилось несчастіе? Отчего никто не сообщаетъ имъ объ этомъ?

Вдругъ проходившій мимо надсмотрщикъ крикнулъ:

— Канаты рубятъ! Канаты рубятъ!..

Тогда людьми овладѣла паника, и они бѣжали, какъ безумные, по темнымъ галереямъ, совсѣмъ теряя головы. Зачѣмъ рубятъ канаты и кто ихъ рубитъ, когда почти всѣ мужчины здѣсь, подъ землею? Это казалось чудовищнымъ.

Пробѣжалъ другой надсмотрщикъ.

— Углекопы Монсу рубятъ канаты! Выбирайтесь всѣ наверхъ! — кричалъ онъ, не останавливаясь, и громкій крикъ его мало-по-малу затихъ вдали.

Тогда Шаваль тотчасъ понялъ, въ чемъ дѣло, и рѣзкимъ движеніемъ остановилъ бѣжавшую Катерину. У него словно отнялись ноги при одной только мысли, что, выйдя наверхъ, онъ встрѣтится лицомъ къ лицу съ углекопами Монсу. Такъ она пришла, эта шайка, ея не разогнали жандармы, какъ ему думалось одно время! Сначала онъ хотѣлъ было возвратиться назадъ и подняться наверхъ черезъ шахту копей Гастонъ-Мари, но потомъ вспомнилъ, что тамъ давно уже не дѣйствовали ни подъемные ящики, ни машина. Стоя въ нерѣшимости на мѣстѣ и стараясь скрыть свой страхъ, онъ ругался, повторяя, что глупо бѣжать, сломя голову. Можетъ быть, до того и не дойдутъ, чтобы оставить ихъ всѣхъ подъ землею!

Снова раздался голосъ надсмотрщика, слышавшійся все ближе и ближе.

— Выбирайтесь всѣ наверхъ! Бѣгите къ лѣстницамъ! Бѣгите къ лѣстницамъ!..

Шаваль невольно послѣдовалъ за товарищами; теперь его охватила внезапная паника, и онъ толкалъ Катерину впередъ, крича, что можетъ же она бѣжать пошибче, или ей хочется, чтобы они остались одни подъ землею и умерли съ голода, такъ какъ эти разбойники изъ Монсу способны переломать и лѣстницы, не дожидаясь, покуда весь народъ поднимется наверхъ. Это гнусное предположеніе услышали другіе, и люди окончательно потеряли головы и бѣжали теперь, какъ безумные, по галереямъ, толкая другъ друга, заботясь только о томъ, какъ бы попасть прежде другихъ на лѣстницы. Мужчины кричали, что и лѣстницы уже сломаны и что теперь ни одинъ человѣкъ не выйдетъ изъ подъ земли. Когда, наконецъ, рабочіе начали толпами выбѣгать изъ галерей въ отдѣленіе нагрузки, тамъ произошла страшная давка: люди бросались къ шахтѣ и давили другъ друга въ узкихъ дверяхъ, ведущихъ въ тотъ ходъ, въ которомъ были устроены лѣстницы. Старый конюхъ, благоразумно поспѣшившій отвести лошадей въ конюшню, смотрѣлъ на рабочихъ съ видомъ презрительнаго равнодушія: онъ привыкъ проводить ночи въ подземныхъ галереяхъ и былъ вполнѣ увѣренъ, что его во всякомъ случаѣ какъ-нибудь да вытащатъ на свѣтъ Божій.

— Чортъ возьми, или же впереди меня! — кричалъ Шаваль Катеринѣ. — По крайней мѣрѣ, я поддержу тебя, если ты упадешь.

Ошеломленная и задохнувшаяся отъ этого быстраго, продолжительнаго бѣга, снова вся покрытая потомъ, Катерина почти безсознательно слѣдовала за бѣжавшею толпою. Шаваль такъ сильно дернулъ ее за руку, что едва не переломилъ ей кости. Дѣвушка застонала, и слезы хлынули у нея изъ глазъ. Какъ скоро забылъ онъ свою клятву!.. Никогда, никогда не будетъ она счастлива.

— Иди же! — хрипѣлъ онъ.

Но ей стало страшно; если она будетъ подниматься по лѣстницамъ впереди его, то ей придется вытерпѣть отъ него не мало пинковъ и толчковъ. Она невольно отступила назадъ, и въ это время нахлынувшая волна обезумѣвшихъ товарищей отбросила и ее и Шаваля въ сторону. Вода, просачивавшаяся сквозь обшивку шахты, падала крупными каплями; досчатая настилка, прикрывавшая илистую водосточную яму, глубиною въ десять метровъ, дрожала подъ тяжестью безпорядочно толпившихся на ней людей. Два года назадъ здѣсь случилось несчастіе: лопнулъ канатъ, подъемный ящикъ упалъ въ глубину этой водосточной ямы, и два человѣка утонули въ ней. Теперь рабочіе вспомнили объ этомъ случаѣ и невольно подумали, что если они будутъ такъ толпиться на доскахъ, то, пожалуй, всѣ останутся въ илистой ямѣ.

— Проклятая, упрямая голова! — кричалъ Шаваль. — Такъ умирай же здѣсь, по крайней мѣрѣ, я избавлюсь отъ тебя!

Онъ началъ подниматься по лѣстницѣ; Катерина послѣдовала за нимъ.

Со дна шахты и до земной поверхности было сто двѣ лѣстницы, около семи метровъ длины каждая. Онѣ раздѣлялись одна отъ другой поддерживавшими ихъ узенькими площадками, занимавшими всю ширину хода. Въ каждой площадкѣ было прорѣзано четыреугольное отверстіе, настолько узкое, что въ него съ трудомъ могли пролѣзть плечи. Этотъ ходъ представлялъ какъ бы плоскую, въ семьсотъ метровъ вышины, трубу, проходившую между обшивкою шахты и тѣмъ ходомъ, по которому двигались подъемные ящики, — трубу сырую, черную и безконечную, съ почти отвѣсными лѣстницами, тянувшимися, одна за другою, правильными этажами. Крѣпкому, здоровому человѣку надо было минутъ двадцать пять, чтобы подняться по этой гигантской трубѣ. Впрочемъ, по лѣстницамъ приходилось ходить очень рѣдко, только въ какихъ-нибудь особенныхъ случаяхъ.

Сначала Катерина поднималась очень смѣло. Ея босыя ноги, привыкшія къ острому мелкому углю, покрывавшему подземныя галереи, нисколько не страдали отъ ходьбы по этимъ четырехугольнымъ ступенькамъ, обитымъ, ради предохраненія ихъ отъ гнилости, желѣзомъ. Ея руки, огрубѣлыя отъ работы, цѣпко держались за слишкомъ толстыя для нихъ закраины лѣстницъ. Ее даже занимало и отвлекало отъ невеселыхъ мыслей оригинальное восхожденіе по лѣстницамъ этой длинной вереницы людей, изъ которыхъ на каждой лѣстницѣ помѣщались только по три человѣка, такъ что, когда голова этой вереницы покажется на земной поверхности, хвостъ ея будетъ находиться внизу, на доскахъ, прикрывающихъ водосточную яму. Но люди не скоро еще увидятъ дневной свѣтъ: тѣ, что идутъ впереди всѣхъ, прошли всего треть пути. Никто не говорилъ ни слова, и слышался только глухой шумъ шаговъ; огоньки лампъ, точно движущіяся звѣзды, наполняли все пространство, сверху до низу, вытянувшись въ одну линію, которая становилась все длиннѣе и длиннѣе.

Катерина услышала, что поднимавшійся позади ея подростокъ-рабочій считалъ лѣстницы, и ей пришло въ голову послѣдоватъ его примѣру. Они поднялись уже на пятнадцать лѣстницъ и дошли до второго этажа копей. Въ это самое время Катерина задѣла за ноги Шаваля. Онъ началъ ругаться: неужели она не можетъ быть осторожнѣе?.. Затѣмъ мало по малу вся вереница поднимавшихся людей принуждена была остановиться. «Что такое? Что случилось?» съ ужасомъ спрашивали всѣ другъ друга. Чѣмъ больше приближались люди къ выходу на дневной свѣтъ, тѣмъ тревожнѣе думали они о томъ, что ожидаетъ ихъ впереди, наверху этого безконечнаго хода. Кто то сказалъ, что придется спускаться внизъ, такъ какъ дальше лѣстницы сломаны. Всѣ опасались чего-нибудь подобнаго, и всѣ сердца болѣзненно сжались. До затѣмъ начало переходить изъ устъ въ уста другое объясненіе остановки, заключавшееся въ томъ, что какой-то забойщикъ поскользнулся и упалъ съ лѣстницы. Однако, никто не зналъ ничего вѣрнаго. Трудно было что-нибудь разслышать въ общемъ крикѣ: «Что же, развѣ здѣсь останутся ночевать?» Наконецъ, такъ и не узнавъ ничего опредѣленнаго, люди снова двинулись и, попрежнему, медленно и съ трудомъ полѣзли вверхъ. Слышалось только треніе плечъ о стѣны узкаго хода и виднѣлись какъ бы пляшущіе огоньки лампъ.

На тридцать второй лѣстницѣ, когда дошли до третьяго этажа копей, Катерина почувствовала, что ея руки и ноги онѣмѣли. Сначала она чувствовала только легкое покалываніе въ кожѣ, а потомъ и ноги и руки ея перестали ощущать прикосновеніе къ жесткому дереву. Какая-то неопредѣленная, жгучая боль пробѣгала по ея мускуламъ. Въ этомъ болѣзненномъ состояніи, постепенно все болѣе и болѣе усиливавшемся, ей вспомнились разсказы старика Боньмора о тѣхъ отдаленныхъ временахъ, когда въ шахтахъ не было еще никакихъ теперешнихъ приспособленій, а стояли только обыкновенныя лѣстницы, по которымъ и выносили уголь наверхъ, просто на плечахъ, въ корзинахъ. Эту работу исполняли десятилѣтнія дѣвочки, и если которой-нибудь изъ нихъ случалось поскользнуться на ступенькѣ или изъ какой-либо корзины сваливался сверху кусокъ угля, то всегда трое-четверо изъ этихъ несчастныхъ дѣтей летѣли съ лѣстницъ внизъ головою, прямо на дно копей. Теперь, по крайней мѣрѣ, если упадешь, то пролетишь всего только нѣсколько метровъ, до первой площадки. Эти воспоминанія наводили на Катерину ужасъ и преслѣдовали ее, словно кошмаръ. Въ ея членахъ начинались нестерпимыя судороги, и она говорила сама себѣ, что никогда не доберется до земной поверхности.

Происходили новыя остановки, во время которыхъ Катерина могла бы хоть немного вздохнуть, но каждая изъ нихъ вмѣстѣ съ тѣмъ, возбуждала такую тревогу, такой ужасъ, что дѣвушка окончательно теряла голову. Задыхавшаяся, точно опьянѣвшая отъ мрака, измученная усиліями, съ которыми приходилось пролѣзать между узкими стѣнами хода, покрытая потомъ и смоченная водою, просачивавшеюся сквозь обшивку шахты, дѣвушка дрожала отъ пронизывавшей ее сырости. Они приближались къ уровню русла рѣки, и вода начинала лить настоящимъ дождемъ, угрожая погасить огонь въ лампахъ.

Два раза Шаваль окликалъ Катерину, но не получалъ отъ нея отвѣта. Что тамъ съ нею дѣлается? Потеряла она языкъ, что ли? Можетъ же она отвѣтить, крѣпко ли держится на ногахъ!.. Они поднимались уже въ теченіе получаса, но поднимались такъ медленно, съ такимъ трудомъ, что дошли всего только до пятьдесятъ девятой лѣстницы. Оставалось еще сорокъ три. Наконецъ, Катерина отвѣтила Шавалю, что пока держится еще крѣпко: онъ опять назвалъ бы ее гадиной, если бы она созналась ему, что устала. Желѣзо, покрывавшее ступеньки, такъ изрѣзало ея ноги, что дѣвушкѣ начинало казаться, будто оно впивается въ ея тѣло до самыхъ костей. Руки ея тоже были изодраны, одеревенѣли, пальцы на нихъ почти перестали сгибаться, и ей каждую минуту казалось, что она будетъ не въ состояніи больше держаться за закраины лѣстницъ и рухнетъ внизъ, съ вывихнутыми отъ страшнаго напряженія плечами и бедрами. Мучительнѣе всего было для нея то, что лѣстницы шли почти вертикально, и приходилось взбираться главнымъ образомъ съ помощью рукъ, прижавшись всѣмъ тѣломъ къ ступенькамъ. Теперь снизу до верху этой узкой трубы слышалось только напряженное дыханіе измученныхъ людей, отражаемое стѣнами; оно казалось въ десять разъ громче, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ, и заглушало даже шумъ шаговъ. Вдругъ послышался стонъ, раздались восклицанія: одинъ подростокъ-рабочій разсѣкъ себѣ голову о край площадки.

Катерина все еще продолжала подниматься. Миновали, наконецъ, уровень русла, и вода перестала лить сквозь обшивку. Становилось трудно дышать этимъ тяжелымъ воздухомъ, напоминавшимъ атмосферу погреба и отравленнымъ запахомъ стараго желѣза и сырого дерева. Катерина машинально продолжала считать лѣстницы: восемьдесятъ одна, восемьдесятъ два, восемьдесятъ три; остается еще девятнадцать… никогда не доберется она до верху!.. Она подвигалась почти безсознательно, словно въ какомъ-то тяжеломъ снѣ, въ припадкѣ сомнамбулизма, и эти машинально повторяемыя ею цифры, правильно смѣнявшіяся черезъ опредѣленные промежутки времени, однѣ только и поддерживали ее. Поднимая глаза, она видѣла огоньки лампъ, спиралью поднимавшіеся выше и выше. Дѣвушка истекала кровью, ей казалось, что она умираетъ, и достаточно было малѣйшаго дуновенія вѣтра, чтобы сбросить ее внизъ. Въ довершеніе всего началась давка, люди, шедшіе ниже, стали напирать на верхнихъ. Озлобленные все возраставшею усталостью, проникнутые страстною жаждою увидѣть какъ можно скорѣе дневной свѣтъ, рабочіе нетерпѣливо тѣснили другъ друга. Находившіеся внизу знали, что ихъ товарищи, шедшіе впереди всѣхъ, теперь уже вышли изъ шахты, стало быть, лѣстницы не сломаны; но всѣмъ чудилось, что ихъ еще могутъ сломать, могутъ не дать шедшимъ позади выбраться на чистый воздухъ, которымъ уже дышатъ въ это время другіе, и эта мысль окончательно сводила людей съ ума. Вдругъ вся вереница почему-то опять пріостановилась; послышались проклятія, и углекопы, толкая другъ друга, наступая на товарищей, лѣзли все выше и выше, поглощенные одною только мыслью, выбраться во что бы то ни стало, наверхъ.

Въ это время Катерина упала. Она съ отчаяніемъ позвала Шаваля, но тотъ дрался съ товарищемъ, бѣшено толкая его ногами, чтобы пробраться выше, и не слышалъ этого зова. Дѣвушку отшвырнули, стоптали… Оглушенная, готовая лишиться чувствъ, она начала бредить, и ей казалось, что она одна изъ тѣхъ дѣвочекъ, которыя въ старыя времена носили по лѣстницамъ уголь изъ копей, что на нее свалился сверху кусокъ угля и сбросилъ ее на на дно шахты, какъ воробья, пораженнаго ударомъ камня… Между тѣмъ восхожденіе продолжалось уже около часу — оставалось пройти только пять лѣстницъ. Вдругъ Катерину ослѣпилъ солнечный свѣтъ, и потомъ она увидѣла себя среди завывающей толпы, встрѣтившей ее свистками и шиканьемъ… Какъ могла она очутиться наверху, какимъ образомъ могли тѣснившіеся товарищи безсознательно вынести ее на своихъ плечахъ, — этого Катерина никогда не была въ состояніи объяснить себѣ.

III.

Съ самаго утра, еще до разсвѣта, въ селеніяхъ началось движеніе и разлилось по всѣмъ дорогамъ, но углекопы не могли въ назначенный часъ отправиться на копи Жанъ-Баръ, такъ какъ разнесся слухъ, что по равнинѣ ѣздятъ драгуны и жандармы. Говорили, что солдаты прибыли ночью изъ Дуэ, что въ томъ виноватъ Рассенёръ, что будто бы онъ предалъ товарищей и предупредилъ Геннебо объ ихъ намѣреніи идти на копи Жанъ-Баръ. Одна откатчица даже божилась, что видѣла, какъ лакей директора относилъ на телеграфную станцію депешу. Углекопы сжимали кулаки и, при блѣдномъ свѣтѣ занимавшагося дня, слѣдили изъ-за оконныхъ занавѣсокъ за проѣзжавшими по улицѣ солдатами.

Около половины восьмого, когда солнце уже взошло, разнесся другой слухъ, успокоившій самыхъ нетерпѣливыхъ изъ рабочихъ. Все, что говорилось прежде о причинахъ появленія солдатъ, оказывалось теперь совершенно невѣрнымъ, такъ какъ, на самомъ дѣлѣ, драгуны и жандармы просто совершали одинъ изъ обычныхъ объѣздовъ, которые, по распоряженію лилльскаго префекта, изрѣдка дѣлались ими и прежде, съ тѣхъ поръ, какъ началась стачка. Дѣйствительно, оглушивъ селенія топотомъ своихъ коней, звучно раздававшимся по мерзлой землѣ, драгуны и жандармы начали спокойно поворачивать на дорогу въ Маршьенъ, и углекопы подняли на смѣхъ и префекта, и его солдатъ, удаляющихся именно въ ту минуту, когда дѣло обѣщаетъ принять серьезный оборотъ. Однако же, до девяти часовъ рабочіе сдерживали свое нетерпѣніе и съ спокойнымъ видомъ стояли за дверями своихъ домовъ, глядя на согнутыя спины послѣднихъ жандармовъ, еще виднѣвшихся вдали на дорогѣ. Буржуа Монсу спали, зарывшись головами въ пуховыя подушки. Служащіе въ правленіи видѣли, что г-жа Геннебо отправилась со двора въ каретѣ, а ея мужъ, по всей вѣроятности, сидѣлъ за работой, такъ какъ директорскій домъ стоялъ безмолвный, запертый со всѣхъ сторонъ и казался словно вымершимъ. Ни на однѣ копи не позаботились поставитъ, для ихъ охраны, военный караулъ, и это была одна изъ тѣхъ роковыхъ ошибокъ, вслѣдствіе которыхъ совершаются цѣлыя катастрофы. Пробило девять часовъ, и тогда, наконецъ, углекопы направились по вандамской дорогѣ, на копи Жанъ-Баръ, гдѣ обѣщали сойтись участвовавшіе наканунѣ на сходкѣ въ лѣсу.

Однако, Этьенъ тотчасъ понялъ, что далеко не всѣ эти три тысячи рабочихъ явятся въ Жанъ-Баръ, такъ какъ многіе изъ нихъ должны теперь думать, что это дѣло отложено. Но что было еще хуже, такъ это то, что три-четыре толпы уже давно тронулись въ путь и могли испортить все дѣло. Около сотни рабочихъ, вышедшихъ изъ селенія еще до разсвѣта, должны были, въ ожиданіи товарищей, спрятаться въ лѣсу, подъ буками. Суваринъ, съ которымъ Этьенъ зашелъ посовѣтоваться, пожалъ плечами: десять отважныхъ молодцовъ сдѣлаютъ больше дѣла, чѣмъ цѣлая толпа. Онъ отказался отъ всякаго участія въ этой исторіи и снова погрузился въ раскрытую передъ нимъ книгу. Проходя мимо кабака, Этьенъ увидѣлъ Рассенёра, сидѣвшаго съ страшно блѣднымъ лицомъ передъ чугуннымъ каминомъ, между тѣмъ какъ его жена, казавшаяся еще выше ростомъ отъ своего вѣчнаго чернаго платья, бранила его въ очень вѣжливыхъ, хотя и ядовитыхъ выраженіяхъ.

Магё былъ того мнѣнія, что данное слово необходимо исполнить, и потому считалъ своимъ святымъ долгомъ явиться на назначенное мѣсто. Впрочемъ, овладѣвшее имъ вчера лихорадочное волненіе успѣло пройти за ночь; онъ опасался теперь, чтобы не случилось какого-нибудь несчастія, и говорилъ, что ихъ обязанность быть тамъ, чтобы удержать товарищей отъ безпорядковъ. Жена выразила жестомъ свое полное согласіе съ нимъ. Этьенъ снисходительно повторялъ, что слѣдуетъ дѣйствовать энергично, но не должно допускать покушеній на чью-либо жизнь. Наканунѣ онъ досталъ хлѣба и бутылку можжевеловой водки, и теперь, собираясь идти, сказалъ, что ѣсть ему не хочется, но зато выпилъ одну за другою три маленькихъ рюмки водки, конечно, только для того, чтобы предохранить себя отъ вліянія холода, и даже взялъ съ собою полную тыквенную бутылку этого напитка. Альзира осталась дома съ дѣтьми; у старика Боньмора разболѣлись ноги послѣ вчерашней ходьбы, и онъ не вставалъ съ постели.

Чтобы не привлекать вниманія, пошли не всѣ вмѣстѣ, а по разнымъ дорогамъ: Жанлинъ уже давно исчезъ; Магё и его жена отправились, какъ казалось, по направленію къ Монсу; Этьенъ пошелъ прямо къ лѣсу, разсчитывая присоединиться тамъ къ товарищамъ. По дорогѣ онъ нагналъ толпу женщинъ, среди которыхъ узналъ Брюле и Левакъ; онѣ ѣли на ходу каштаны, принесенные откатчицей Мукъ, и, чтобы обмануть голодъ и чувствовать желудокъ болѣе полнымъ, ѣли ихъ вмѣстѣ съ кожицей. Въ лѣсу Этьенъ никого не нашелъ: товарищи уже ушли въ Жанъ-Баръ. Тогда онъ бросился бѣжать и явился на копи въ то время, когда Левакъ съ сотнею другихъ углекоповъ былъ уже тамъ. Рабочіе сбирались со всѣхъ сторонъ: Магё явились съ большой дороги; женщины черезъ поля; всѣ шли безпорядочными толпами, безъ вожаковъ, безъ оружія, просто стекаясь въ одно мѣсто, какъ текутъ по склону рѣчныя воды. Мимоходомъ Этьенъ увидѣлъ Жанлина, взобравшагося на высокія подмостки и словно приготовившагося созерцать какое-либо театральное представленіе. Молодой человѣкъ побѣжалъ еще быстрѣе и, догнавъ первые ряды рабочихъ, пришелъ вмѣстѣ съ ними на копи. Всѣхъ углекоповъ собралось здѣсь не больше трехсотъ человѣкъ.

Толпа пріостановилась въ нерѣшимости, когда наверху лѣстницы, ведущей въ пріемное отдѣленіе, показался Деноленъ.

— Что вамъ нужно? — спросилъ онъ.

Проводивъ глазами карету, изъ которой выглядывали улыбавшіяся ему дочери, онъ возвратился на копи, охваченный какой-то смутной тревогой. Однако, тамъ все было въ порядкѣ: люди уже спустились въ подземныя галереи; доставка угля шла, какъ слѣдуетъ. Деноленъ снова успокоился и разговаривалъ съ главнымъ надсмотрщикомъ, какъ вдругъ ему указали на приближавшіяся толпы углекоповъ. Быстро подойдя къ окну просѣвальнаго сарая, Деноленъ смотрѣлъ на эту, все увеличивавшуюся и заливавшую его копи, волну людей и тотчасъ же понялъ все свое безсиліе.

Не было никакой возможности защитить эти, открытыя со всѣхъ сторонъ, постройки… Онъ могъ собрать около себя всего только какихъ-нибудь двадцать человѣкъ своихъ рабочихъ. Было ясно, что теперь онъ погибъ.

— Что вамъ нужно? — повторилъ Деноленъ, поблѣднѣвъ отъ сдерживаемаго гнѣва и стараясь по возможности мужественно вынести этотъ новый и послѣдній ударъ.

Рабочіе переговаривались между собою и подталкивали другъ друга; наконецъ, Этьенъ выдвинулся впередъ и сказалъ:

— Мы не хотимъ сдѣлать вамъ никакого зла, но необходимо, чтобы работы прекратились на всѣхъ копяхъ.

Деноленъ прямо назвалъ его дуракомъ.

— Развѣ вы думаете сдѣлать мнѣ добро, остановивъ работу на моихъ копяхъ? Это такое же добро для меня, какъ если бы вы въ упоръ выстрѣлили изъ ружья мнѣ въ спину… Да, мои люди работаютъ тамъ, внизу, и выйдутъ оттуда не раньше опредѣленнаго времени, если только вы не убьете меня!..

Эти рѣзкія слова подняли цѣлую бурю: Маге пришлось удерживать Левака, съ угрозами порывавшагося броситься впередъ, между тѣмъ какъ Этьенъ продолжалъ говорить, стараясь убѣдить Денолена, что углекопы имѣютъ право требовать, чтобы работы были прекращены вездѣ. Но тотъ отвѣчалъ, что у труда тоже есть свои права, къ тому же онъ, Деноленъ, отказывается разсуждать о подобныхъ глупостяхъ, хочетъ оставаться хозяиномъ у себя дома и если жалѣетъ о чемъ-нибудь, такъ только о томъ, что у него нѣтъ подъ руками троихъ-четверыхъ жандармовъ, которые живо разогнали бы всю эту сволочь.

— Рѣшительно я самъ виноватъ во всемъ, что теперь происходить. Противъ такихъ молодцовъ, какъ вы, только и можно дѣйствовать силою.

Этьенъ начиналъ дрожать отъ гнѣва, но все еще сдерживалъ себя.

— Прошу васъ, прикажите, чтобы ваши люди оставили работу и выходили наверхъ, — сказалъ онъ, понизивъ голосъ. — Я не отвѣчаю за то, что сдержу товарищей, и, сдѣлавъ это распоряженіе, вы можете избѣжать большихъ непріятностей.

— Нѣтъ; оставьте меня въ покоѣ!.. Развѣ я знаю, кто вы такой? Вы не принадлежите къ числу моихъ рабочихъ, и намъ съ вами не о чемъ разсуждать… Только одни разбойники шляются такимъ образомъ по дорогамъ и грабятъ дома…

На этотъ разъ слова его были покрыты криками раздраженной толпы, и громче всѣхъ кричали и осыпали его ругательствами женщины. Однако же, Деноленъ все-таки не хотѣлъ уступать и облегчалъ свое сердце хоть тѣмъ, что откровенно высказывалъ этой толпѣ свое мнѣніе о ней. Ему думалось, что если ужь эти люди рѣшились окончательно разорить его, то послѣднею степенью подлости съ ихъ стороны было — прибавлять къ этому еще брань и разныя пакости. Между тѣмъ толпа все увеличивалась, и теперь уже человѣкъ пятьсотъ толпилось около лѣстницы, наверху которой стоялъ Деноленъ, рѣшившійся пропустить ихъ въ пріемное отдѣленіе не иначе, какъ черезъ свой трупъ. Вдругъ главный надсмотрщикъ силою оттащилъ его назадъ, проговоривъ!

— Ради Бога, господинъ Деноленъ!.. Вѣдь тутъ произойдетъ настоящая рѣзня… Къ чему напрасно проливать человѣческую кровь!

Деноленъ отбивался и крикнулъ, въ послѣдній разъ обратившись къ толпѣ:

— Подождите, разбойники, мы вамъ покажемъ себя, когда сила будетъ опять на нашей сторонѣ.

Стоявшіе позади рабочіе напирали на переднихъ, и скоро перила на лѣстницѣ затрещали и сломались. Женщины опять таки шли во главѣ толпы, визжа и подстрекая мужчинъ. Дверь, запиравшаяся только на задвижку, тотчасъ уступила напору, но лѣстница была такъ узка, что люди тѣсно столпились на ней и не скоро поднялись бы, если бы стоявшимъ позади рабочимъ не пришла мысль пробраться въ отдѣленіе пріемки угля черезъ другіе ходы. И они ворвались въ него со всѣхъ сторонъ: черезъ баракъ, черезъ просѣвальный сарай, черезъ помѣщеніе для паровыхъ котловъ. Менѣе чѣмъ въ пять минутъ толпа овладѣла копями и съ бѣшеными криками и жестами разлилась по всѣмъ ихъ тремъ этажамъ, торжествуя побѣду надъ этимъ, не желавшимъ покориться ей, хозяиномъ.

Магё бросился впередъ, стараясь обогнать другихъ рабочихъ, и тревожно крикнулъ Этьену:

— Какъ бы они не убили его!

Этьенъ уже бѣжалъ впереди толпы. Потомъ, понявъ, что Деноленъ заперся въ комнатѣ надсмотрщиковъ и, слѣдовательно, находится пока въ безопасности, отвѣчалъ:

— Такъ развѣ мы были бы виноваты въ этомъ? Это какой-то совсѣмъ бѣшеный человѣкъ!

Онъ еще настолько владѣлъ собою, что не поддавался изступленію, охватившему всю толпу, но сердце его было полно тревоги. Онъ съ горечью видѣлъ, что уже не повелѣваетъ этою толпою, что она не слушается его и, вмѣсто того, чтобы со спокойнымъ достоинствомъ исполнить рѣшенія, постановленныя на вчерашней сходкѣ, предается неистовствамъ. Напрасно Этьенъ старался возстановить порядокъ и кричалъ, что не нужно прибѣгать къ насилію, не нужно ничего разрушать, что насилія только дадутъ въ руки ихъ враговъ новое оружіе противъ рабочихъ.

— Къ паровымъ котламъ! — завывала Брюле. — Потушимъ огни въ печахъ!

Левакъ отыскалъ гдѣ-то напилокъ и, размахивая имъ, какъ кинжаломъ, закричалъ громовымъ голосомъ, покрывшимъ стоявшій въ воздухѣ шумъ:

— Перерѣжемъ канаты! Перерѣжемъ канаты!

Вся толпа подхватила этотъ крикъ, и только Этьенъ и Магё пробовали протестовать. Оглушенные стоявшимъ вокругъ нихъ гамомъ, видя, что ихъ голоса словно тонутъ въ этомъ морѣ криковъ, они тщетно добивались, чтобы ихъ выслушали. Наконецъ, Этьену удалось перекричать другихъ.

— Но вѣдь подъ землею есть люди… товарищи! — кричалъ онъ.

Шумъ усилился, со всѣхъ сторонъ раздались криви:

— Тѣмъ хуже, не слѣдовало спускаться туда!.. Такъ и надо измѣнникамъ!.. Да, да, пусть они тамъ и остаются!.. Къ тому же есть еще лѣстницы!

Мысль о лѣстницахъ, по которымъ находившіеся въ галереяхъ могли выйти наверхъ, заставила рабочихъ еще упорнѣе настаивать на томъ, что канаты слѣдуетъ перерѣзать, и Этьенъ увидѣлъ, что ему приходится уступить. Оставалось только предупредить возможныя новыя несчастія, и онъ поспѣшно бросился къ машинѣ, чтобы, по крайней мѣрѣ, поднять наверхъ подъемные ящики, такъ какъ иначе перепиленные сверху канаты, падая внизъ, раздробили бы ихъ своею тяжестью. Машиниста и другихъ рабочихъ при машинѣ не оказалось. Тогда Этьенъ самъ пустилъ ее въ ходъ, между тѣмъ какъ Левакъ, сопровождаемый двумя товарищами, уже взбирался на чугунные столбы, къ блокамъ, по которымъ ходили канаты. Едва только успѣли поднять наверхъ подъемные ящики и укрѣпить ихъ задвижками, какъ послышался рѣзкій визгъ напилка, рѣжущаго сталь. Воцарилось глубокое молчаніе, и казалось, что эти рѣзкіе визгливые звуки наполнили всѣ копи. Люди подняли вверхъ головы и смотрѣли и слушали, видимо взволнованные. Магё почувствовалъ, что его охватила злобная радость, точно будто зубья напилка, перегрызая канатъ одной изъ этихъ норъ, не приносившихъ рабочимъ ничего, кромѣ горя и нищеты, освобождали всѣхъ отъ какой-то оковывавшей ихъ цѣпи.

Брюле пошла черезъ лѣстницу барака, продолжая кричать:

— Надо погасить огонь!.. Пойдемте къ паровымъ котламъ! Къ паровымъ котламъ!..

Женщины послѣдовали за нею; Магё тоже поспѣшила вслѣдъ за ними. Какъ ея мужъ старался образумить товарищей, точно также и она, смотрѣвшая на дѣло спокойнѣе другихъ женщинъ, употребляла всѣ усилія, чтобы сдержать разыгравшуюся въ нихъ жажду разрушенія: можно добиваться возстановленія своихъ правъ, не истребляя безъ всякой надобности того, что попадется подъ руку. Когда Магё вошла въ зданіе, гдѣ помѣщались паровые котлы, женщины уже выгнали оттуда двоихъ истопниковъ; Брюле, вооруженная большой лопатой, сидѣла передъ устьемъ одной изъ печей и выгребала до бѣла раскаленный уголь на кирпичный полъ, на которомъ тотъ продолжалъ горѣть, наполняя воздухъ чернымъ дымомъ. Всего было десять печей для пяти котловъ. Тотчасъ же другія женщины послѣдовали примѣру Брюле: Левакъ съ остервенѣніемъ работала лопатой, держа ее обѣими руками; Мукъ, боясь, чтобы не вспыхнуло ея платье, подняла его выше колѣнъ; отъ отблеска раскаленныхъ углей, всѣ онѣ казались точно облитыми кровью, всѣ были покрыты ручьями пота, всѣ растрепались отъ этой бѣсовской стряпни. Груды угля на полу все увеличивались; отъ страшнаго жара начиналъ трескаться потолокъ этого просторнаго помѣщенія.

— Довольно, — кричала Магё. — Сейчасъ загорится все зданіе.

— Тѣмъ лучше! — отвѣчала Брюле. — Значитъ, дѣло будетъ сдѣлано, какъ слѣдуетъ… О, проклятіе, я говорила, что отплачу имъ за смерть моего мужа!

Въ это время послышался пронзительный голосъ Жанлина: — Подождите, я все погашу!..

Онъ вошелъ сюда однимъ изъ первыхъ, и теперь, приведенный въ восхищеніе всѣмъ совершавшимся здѣсь опустошеніемъ, ковылялъ сквозь толпу, отыскивая глазами, что бы сдѣлать и ему въ свою очередь. Вдругъ его осѣнила мысль отпереть краны, черезъ которые выпускался паръ, и затушить имъ эти груды раскаленнаго угля. Онъ тотчасъ же осуществилъ свою мысль, и клубы пара вырвались изъ пяти котловъ, какъ выстрѣлы, съ такимъ воемъ и свистомъ, что ушамъ было больно. Скоро всё помѣщеніе наполнилось паромъ; раскаленный уголь почернѣлъ, женщины казались какими-то тѣнями, изступленно размахивая руками. Только одинъ мальчуганъ виденъ былъ ясно вверху, позади облаковъ пара, съ раскрытымъ до ушей ртомъ, полный радости, что ему удалось выпустить на волю такой ураганъ.

Это продолжалось около четверти часа. На кучи угля вылили еще нѣсколько ведеръ воды, чтобы окончательно его погасить, и теперь была устранена, по крайней мѣрѣ, возможность пожара. Но озлобленіе толпы не улеглось, а, напротивъ, все возрастало: мужчины пришли сюда съ молотками въ рукахъ, женщины вооружились желѣзными брусьями, и уже начинали раздаваться голоса, что надо разбить паровики, машины и разрушить всѣ копи.

Кто-то сказалъ объ этомъ Этьену, и онъ торопливо прибѣжалъ вмѣстѣ съ Магё. Этьенъ и самъ начиналъ увлекаться этой, охватившей всѣхъ, горячечной жаждою возмездія, однако, онъ все-таки овладѣлъ собою и умолялъ товарищей успокоиться теперь, когда канаты перепилены, огни потушены, паръ выпущенъ и, слѣдовательно, работа не можетъ продолжаться. Но его почти не слушали, и онъ снова былъ бы вынужденъ уступить толпѣ, если бы вдругъ ея вниманіе не было отвлечено криками, раздавшимися въ пріемномъ отдѣленіи, около маленькой двери, которая вела въ тотъ ходъ шахты, гдѣ находились лѣстницы.

— Долой измѣнниковъ!.. О, грязные, подлые хвастуны!.. Долой! Долой!

Черезъ эту дверь начали, наконецъ, выходить рабочіе изъ подземныхъ галерей. Ослѣпленные дневнымъ свѣтомъ, они пріостанавливались на нѣсколько секундъ, хлопали вѣками и затѣмъ, испуганные, уходили одинъ за другимъ, стараясь какъ можно скорѣе выбраться на дорогу и убѣжать безъ оглядки.

— Долой подлецовъ! Долой измѣнниковъ!

Вся толпа сбѣжалась къ этой двери. Менѣе чѣмъ черезъ три минуты въ отдѣленіи паровыхъ котловъ не осталось ни одного человѣка, и пятьсотъ углекоповъ Монсу выстроились въ два ряда, между которыми, какъ сквозь строй, должны были проходить ванданскіе углекопы, измѣнившіе товарищамъ и принявшіеся за работу. Крики все усиливались, жестокія насмѣшки сыпались на каждаго показывавшагося изъ двери углекопа, который былъ въ изодранной рабочей одеждѣ и покрыть черною грязью, слѣдами только-что оставленной работы. О, у этого ноги длиною всего только въ три большихъ пальца, а потомъ сейчасъ же начинается туловище!.. А у этого — пѣвицы изъ Волкана отъѣли носъ!.. А изъ глазъ этого столько течетъ воска, что его хватитъ на свѣчи для десяти церквей!.. А этотъ — верзила, худой, какъ спичка, и длинный, какъ великій постъ!.. Показалась до того толстая откатчица, что грудь у нея сливалась съ животомъ, и поднялся неистовый, оглушительный хохотъ. Шутки становились все грубѣе, дѣлались все болѣе и болѣе жестокими, и можно было ожидать, что скоро пойдутъ въ ходъ и кулаки. Между тѣмъ несчастные вандамскіе рабочіе все продолжали появляться одинъ за другимъ изъ шахты, дрожащіе, молча перенося оскорбленія, испуганно озираясь, въ ожиданіи, что сейчасъ на нихъ посыплются удары, и вполнѣ счастливые, когда, наконецъ, имъ удавалось выбраться изъ толпы и можно было пуститься бѣгомъ по дорогѣ.

— Однако, сколько же ихъ тамъ? — говорилъ Этьенъ.

Онъ удивлялся, что люди все идутъ и идутъ изъ шахты, его раздражала мысль, что дѣло, какъ видно, идетъ не о нѣсколькихъ бѣднякахъ, которыхъ заставилъ работать голодъ или страхъ передъ надсмотрщиками. Стало быть, ихъ обманули вчера, въ лѣсу?.. Здѣсь работаетъ чуть не полный комплектъ рабочихъ… Но онъ вдругъ вскрикнулъ и бросился впередъ, увидѣвъ Шаваля, остановившагося въ дверяхъ.

— Такъ ты на такое-то свиданіе звалъ насъ?

Раздались проклятія, и толпа сдвинулась вокругъ измѣнника. Какъ, онъ вчера клялся, что броситъ работу, а сегодня его застаютъ вмѣстѣ съ прочими за работой! Такъ это онъ насмѣхался надъ ними!

— Берите его и бросайте прямо въ шахту!

Шаваль помертвѣлъ отъ страха и бормоталъ что-то, стараясь оправдаться, но Этьенъ, вышедшій изъ себя и заразившійся бѣшенствомъ толпы, оборвалъ его на первомъ же словѣ.

— Ты хотѣлъ быть подъ землею, ну, и будешь тамъ… Маршъ впередъ, чортова рожа!

Новый взрывъ криковъ заглушилъ его голосъ. Въ дверяхъ показалась Катерина, ослѣпленная блескомъ солнца и испуганная видомъ этой толпы дикарей, окружившихъ ее. Съ окровавленными ладонями, съ ногами, онѣмѣвшими послѣ восхожденія по ста двумъ лѣстницамъ, она стояла, тяжело дыша, какъ вдругъ Магё увидѣла ее и бросилась на нее съ поднятой рукой.

— А, распутница, и ты здѣсь!.. Мать умираетъ съ голоду, а ты стоишь заодно со своимъ возлюбленнымъ!

Магё удержалъ руку жены и не допустилъ ея прибить дочь, но самъ схватилъ ее и трясъ, тоже выходя изъ себя и упрекая Катерину за ея поведеніе. И отецъ, и мать совсѣмъ потеряли голову и кричали громче другихъ.

Появленіе Катерины окончательно вывело изъ себя Этьена, и онъ только и твердилъ:

— Идемте на другія копи! Идемте!.. И ты пойдешь съ нами, грязная свинья! — крикнулъ онъ, обращаясь къ Шавалю.

Шаваль едва успѣлъ взять изъ барака свои башмаки и набросить пальто на окоченѣвшія плечи. Толпа окружила его и увлекла съ собою. Растерявшаяся Катерина тоже надѣла башмаки, застегнула на груди старую мужскую куртку, которую надѣвала съ тѣхъ поръ, какъ наступили холода, и побѣжала за своимъ возлюбленнымъ. Теперь, когда онъ навѣрное будетъ убитъ, она не могла его покинуть.

Минуты черезъ двѣ Жанъ-Баръ опустѣлъ. Жанлинъ, отыскавшій гдѣ-то рожокъ, дулъ въ него и извлекалъ сиплые звуки, точно скликая стадо быковъ. Женщины: Брюле, Левакъ, Мукъ, подобрали свои юбки, чтобы онѣ не мѣшали имъ шагать; самъ Левакъ, державшій въ рукѣ топоръ, размахивалъ имъ, какъ размахиваетъ тамбуръ-мажоръ своей булавой. Углекопы все продолжали прибывать со всѣхъ сторонъ, и ихъ набралось теперь уже около тысячи; всѣ они бѣжали безпорядочною толпою, снова разливаясь по дорогѣ, какъ вышедшій изъ береговъ потокъ. Выходъ изъ копей былъ очень узокъ, и напиравшая толпа переломала заборы.

— На копи! Долой измѣнниковъ! Конецъ работѣ!..

Скоро на копяхъ Жанъ-Баръ воцарилась глубокая тишина: не видно было ни одного человѣка, не слышно ни малѣйшаго звука. Деноленъ вышелъ изъ комнаты надсмотрщиковъ и, запретивъ имъ жестомъ слѣдовать за нимъ, пошелъ однъ по копямъ. Онъ былъ блѣденъ, но казался совершенно спокойнымъ. Остановившись сначала передъ шахтою, онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на перерѣзанные канаты. Концы стальной проволоки висѣли неподвижно; зубья напилка оставили по себѣ словно живую, свѣжую рану, свѣтившуюся на почернѣвшихъ и вымазанныхъ саломъ канатахъ. Затѣмъ Деноленъ поднялся въ отдѣленіе, гдѣ стояла машина, посмотрѣлъ на неподвижный рычагъ, напоминавшій теперь суставъ какого-то громаднаго члена, пораженнаго параличемъ, потрогалъ уже простывшій металлъ, и дрожь пробѣжала по его тѣлу, точно онъ дотронулся до ледяного тѣла мертвеца. Потомъ онъ спустился въ помѣщеніе паровыхъ котловъ, медленно прошелся передъ потухшими, зіяющими и залитыми водою устьями печей, постучалъ ногою по котламъ, звенѣвшимъ пустотой. Да, все кончено, онъ окончательно разоренъ!.. Если даже починить канаты и снова развести пары, то откуда взять рабочихъ? Затянись стачка еще недѣли на двѣ, и онъ — банкротъ. Теперь, когда все для него было кончено, Деноленъ уже не чувствовалъ ненависти къ этимъ разбойникамъ изъ Монсу, хорошо понимая, что въ случившемся виноваты всѣ, что это общая, вѣковая ошибка. Конечно, рабочіе — звѣри, но чего же можно требовать отъ нихъ, когда они не знаютъ даже грамотѣ и умираютъ съ голоду?

IV.

Толпа углекоповъ разливалась по дорогѣ, черезъ свекловичныя поля, по гладкой, побѣлѣвшей отъ мороза равнинѣ, освѣщенной блѣдными лучами зимняго солнца.

Когда прошли Фуршъ-о-Бёфъ, Этьенъ принялъ командованіе надъ людьми, отдавалъ на ходу приказанія и устраивалъ порядокъ шествія. Впереди всѣхъ ковылялъ Жанлинъ, извлекая изъ своего рожка самые варварскіе звуки; за нимъ, въ первыхъ рядахъ, шли женщины; у нѣкоторыхъ въ рукахъ были палки; глаза Магё приняли какое-то дикое выраженіе и, казалось, высматривали вдали обѣщанный идеальный городъ, въ которомъ будетъ царствовать справедливость; Брюле, Левакъ и Мукъ шагали, точно солдаты, идущіе на войну. Онѣ посмотрятъ, осмѣлятся ли на нихъ напасть жандармы, если попадутся имъ навстрѣчу… За женщинами шли мужчины, шли безъ всякаго порядка, какъ стадо, растянувшись длиннымъ и все еще увеличивающимся хвостомъ, надъ которымъ, словно щетина, торчали желѣзныя полосы, захваченныя рабочими. У одного только Левака былъ топоръ, блестѣвшій на солнцѣ своимъ лезвіемъ. Въ самомъ центрѣ шелъ Этьенъ, ни на минуту не сводя глазъ съ Шаваля, которому онъ велѣлъ идти передъ собою. За Этьеномъ слѣдовалъ мрачный и озабоченный Магё и безпрестанно поглядывалъ на Катерину, которая, одна изъ женщинъ, шла въ толпѣ мужчинъ, рѣшившись не покидать своего возлюбленнаго и защитить его въ случаѣ надобности. Волосы на обнаженныхъ головахъ развѣвались отъ вѣтра; топотъ ногъ, обутыхъ въ деревянные башмаки, походилъ на топотъ животныхъ, и казалось, что подъ дикіе звуки рожка Жанлина двигается какое-то стадо.

Но вдругъ изъ толпы поднялись новые крики:

— Хлѣба! Хлѣба!

Былъ уже полдень. Съ самаго начала стачки, то есть въ теченіе уже шести недѣль, люди жили впроголодь, и теперь, послѣ ходьбы по полямъ и дорогамъ, голодъ почувствовался еще сильнѣе. Небольшіе куски хлѣба, съѣденные утромъ, и нѣсколько штукъ каштановъ, которые принесла Мукъ, не могли насытить людей на цѣлый день: они хотѣли ѣсть, и къ здобѣ противъ измѣнниковъ присоединилось теперь еще страданіе отъ голода.

— На копи!.. Конецъ работѣ!.. Хлѣба!..

Этьенъ, который, выходя изъ дому, отказался отъ своей доли хлѣба, почувствовалъ теперь нестерпимую рѣзь въ груди и дрожалъ отъ холода. Онъ не жаловался, но отъ времени до времени почти машинально брался за свою тыквенную бутылку и выпивалъ глотокъ можжевеловой водки, говоря себѣ, что необходимо подкрѣпиться, чтобы довести дѣло до конца. Щеки его раскраснѣлись, въ глазахъ загорался огонекъ, однако же, Этьенъ все еще не терялъ головы и намѣревался по возможности избѣгать всякихъ безполезныхъ насилій.

Когда дошли до дороги въ Жуазёль, одинъ вандамскій углекопъ, присоединившійся къ толпѣ по злобѣ на Денолена, увлекъ товарищей направо, крича:

— Идемъ на копи Гастонъ-Мари! Надо остановить помпу!.. Пусть вода разрушитъ Жанъ-Баръ.

Этьенъ умолялъ не трогать помпы. Къ чему разрушать подземныя галереи?.. Какъ ни много злобы накопилось въ его сердцѣ, оно все-таки было сердце рабочаго и возмущалось противъ разрушенія того, что было создано ихъ руками. Магё тоже находилъ, что несправедливо вымещать свою злобу на машинѣ. Но толпа уже начала поворачивать направо, вандамскій углекопъ продолжалъ кричать, что надо идти на Гастонъ-Мари, и Этьену слѣдовало во что бы то ни стало перекричать его:

— На копи Миру! Тамъ измѣнники работаютъ! На копи Миру! На копи Миру! — закричалъ Этьенъ.

Жестомъ руки онъ какъ бы отбросилъ толпу на дорогу влѣво; Жанлинъ снова занялъ свое мѣсто во главѣ всѣхъ и затрубилъ еще громче. Произошла страшная сумятица, но все-таки на этотъ разъ копи Гастонъ-Мари были спасены.

Четыре километра до Миру рабочіе прошли въ полчаса; они теперь почти бѣжали по безконечной равнинѣ, пересѣченной здѣсь каналомъ, который разстилался по ней, какъ длинная ледяная лента. Только одни деревья по его берегамъ, обнаженныя, покрытыя инеемъ и казавшіяся какими-то гигантскими канделябрами, нарушали однообразіе равнины, разстилавшейся, какъ море, до самаго горизонта. Монсу и Маршьенъ не было видно и кругомъ разстилалась одна безпредѣльная гладь.

Дойдя до копей, рабочіе увидѣли надсмотрщика, вышедшаго къ нимъ навстрѣчу и стоявшаго на подмосткахъ просѣвальнаго сарая. Всѣ очень хорошо знали старѣйшаго изъ надсмотрщиковъ Монсу, старика Кандьё, съ бѣлымъ безкровнымъ лицомъ, съ бѣлыми волосами. Старику было уже семьдесятъ лѣтъ, и онъ являлъ собою своего рода чудо среди недолговѣчныхъ углекоповъ.

— Зачѣмъ вы сюда пришли, буяны? — закричалъ онъ.

Толпа остановилась. Теперь передъ нею находился уже не хозяинъ, а товарищъ, и чувство уваженія сдерживало углекоповъ передъ этимъ старикомъ-рабочимъ.

— Подъ землею есть люди; прикажи имъ бросить работу, — сказалъ Этьенъ.

— Да, есть люди, — отвѣчалъ Кандьё, — около шести дюжинъ; остальные испугались васъ, злые черти!.. Но я васъ предупреждаю, что никто изъ моихъ людей не броситъ работы прежде назначеннаго часа, или вамъ придется имѣть дѣло со мною!

Раздались проклятія; задніе ряды напирали на передніе, и вся толпа двинулась впередъ. Надсмотрщикъ проворно сошелъ съ подмостокъ и загородилъ собою дверь.

Тогда къ старику обратился Магё, думая вразумить его:

— Старина, мы поступаемъ по праву. Если мы не заставимъ всѣхъ углекоповъ дѣйствовать за одно съ нами, то какъ же намъ добиться, чтобы стачка сдѣлалась всеобщею?

Кандьё нѣкоторое время молчалъ. Очевидно, его познанія въ дѣлахъ этого рода были не обширнѣе познаній самого Магё. Наконецъ, старикъ отвѣчалъ:

— Я не оспариваю вашего права, но знаю также и приказъ, данный мнѣ… Я здѣсь одинъ… Люди должны работать въ галереяхъ до трехъ часовъ, и они будутъ тамъ работать до назначеннаго срока.

Послѣднія слова его затерялись въ поднявшихся крикахъ. Ему грозили кулаками; женщины совсѣмъ оглушили его и обступили со всѣхъ сторонъ такъ близко, что онъ чувствовалъ на своемъ лицѣ ихъ горячее дыханіе. Но старикъ твердо держался на своемъ посту, высоко поднявъ голову съ бѣлыми, какъ снѣгъ, волосами и бѣлою бородою. Одушевленіе придало такую силу его голосу, что онъ явственно былъ слышенъ посреди поднявшагося гама.

— Чортъ возьми, я васъ не пущу!.. Я скорѣе умру, чѣмъ позволю вамъ дотронуться до канатовъ, и это также вѣрно, какъ то, что насъ освѣщаетъ солнце!.. Не напирайте же, или я на вашихъ глазахъ брошусь въ шахту!

Толпа заколыхалась, пріостановилась и затѣмъ невольно отступила. Кандьё продолжалъ:

— Какая свинья не пойметъ этого?.. Я такой же рабочій, какъ и вы… Мнѣ приказано охранять копи, и я охраняю ихъ!

Кандьё не умѣлъ сказать ничего больше, и этотъ старикъ, съ бѣдною и узкою мыслью, съ глазами, тусклыми отъ подземнаго мрака, окружавшаго его въ теченіе полустолѣтія, упрямо твердилъ только о своемъ долгѣ, который онъ твердо рѣшился исполнить. Углекопы съ волненіемъ смотрѣли на него и ощущали въ своихъ сердцахъ словно отголоски всего того, что онъ говорилъ; въ нихъ самихъ жили: и это сознаніе своего долга, и чувство братства, и готовность на самопожертвованіе въ рѣшительную минуту. Кандьё, думая, что все еще не убѣдилъ ихъ, повторилъ:

— Я брошусь на вашихъ глазахъ въ шахту!

Толпа снова дрогнула и отступила назадъ. Затѣмъ люди повернулись въ копямъ спинами и пошли по дорогѣ направо, снова растянувшись длиннымъ хвостомъ посреди полей. Опять послышались крики:

— На копи Магдалина!.. На копи Кревъ-кёръ!.. Конецъ работамъ!.. Хлѣба, хлѣба!..

Въ то время, когда толпа пустилась въ путь, въ центрѣ ея завязалась было драка: говорили, что Шаваль хотѣлъ воспользоваться происшедшимъ замѣшательствомъ и собирался скрыться. Этьенъ схватилъ его за руку и грозился переломать ему ребра, если онъ вздумаетъ устроить какую-нибудь измѣнническую продѣлку. Шаваль отбивался, съ бѣшенствомъ говоря:

— Къ чему все это? Развѣ человѣкъ не воленъ дѣлать, что хочетъ?.. Я совсѣмъ окоченѣлъ въ моемъ пальто, и мнѣ необходимо вымыться. Пусти меня!

Въ самомъ дѣлѣ, слой угольной пыли былъ словно приклеенъ потомъ къ его кожѣ и раздражалъ его, а легкое пальто слишкомъ плохо защищало отъ холода.

— Молчи, а не то мы сами тебя вымоемъ, — отвѣчалъ Этьенъ. — Никто не заставлялъ тебя вчера высовываться впередъ.

Толпа продолжала подвигаться дальше. Этьенъ повернулся, наконецъ, къ Катеринѣ, которая попрежнему шла среди мужчинъ. Ему было тяжело видѣть ее подлѣ себя, такую жалкую, дрожащую отъ холода въ своей мужской курткѣ на плечахъ и въ покрытыхъ грязью панталонахъ. Она должна была умирать отъ усталости и, однако же, все-таки не отставала и шла вмѣстѣ съ прочими.

— Тебѣ слѣдовало бы идти домой, — сказалъ, наконецъ, Этьенъ.

Катерина, казалось, не слышала его словъ. Въ ея глазахъ, встрѣтившихся съ глазами Этьена, блеснуло на мгновеніе что-то вродѣ упрека. Но она даже и не пріостановилась. Зачѣмъ онъ хочетъ, чтобы она оставила Шаваля одного? Правда, ея влюбленный не особенно ласковъ съ нею и даже бивалъ ее не одинъ разъ, но все-таки это первый человѣкъ, котораго она полюбила… Мысль, что на этого одного человѣка напала цѣлая толпа, болѣе чѣмъ въ тысячу человѣкъ, возмущала Катерину, и она рѣшинась защищать Шаваля даже не изъ нѣжнаго чувства, а просто изъ гордости.

— Уходи! — сердито повторилъ Магё.

Приказаніе отца заставило ее на минуту замедлить шаги. Дѣвушка дрожала, и слезы навертывались на ея глазахъ, но затѣмъ, несмотря на привычку повиноваться отцу, она опять ускорила шаги и заняла прежнее мѣсто. Послѣ этого ее оставили въ покоѣ.

Толпа пересѣкла дорогу въ Жуазёль, прошла немного по дорогѣ въ Кру и затѣмъ повернула по направленію къ Куньи. Теперь на горизонтѣ виднѣлись линіи заводскихъ трубъ. Углекопы проходили мимо низенькихъ домиковъ двухъ селеній рабочихъ, — «Двухсотъ-Двадцатаго» и «Семидесятаго», — и при звукахъ рожка, при крикахъ толпы, изъ домовъ выходили цѣлыя семьи, мужчины, женщины, дѣти — и присоединялись къ товарищамъ. Когда углекопы подходили къ копямъ Магдалина, ихъ было уже, по крайней мѣрѣ, полторы тысячи человѣкъ. Дорога шла немного подъ гору, и прежде чѣмъ попасть на площадь, занимаемую копями, эта шумная людская волна должна была обогнуть насыпь.

Въ это время было не болѣе двухъ часовъ, но надсмотрщики, предупрежденные о приближеніи толпы, поспѣшили вывести рабочихъ изъ подземныхъ галерей и когда толпа прошла на копи, подъ землю оставалось всего человѣкъ двадцать, да и тѣхъ сейчасъ же доставилъ на верхъ подъемный ящикъ. Они немедленно бросились бѣжать, преслѣдуемые летѣвшими въ нихъ камнями; двухъ рабочихъ побили, у третьяго оторвали рукавъ отъ куртки.

Эта охота за людьми спасла копи: ни канаты, ни паровики не были попорчены. Волна уже отхлынула дальше, къ сосѣднимъ копямъ.

Кревъ-кёръ находился отъ копей Магдалина на разстояніи только пятисотъ метровъ. Тамъ толпа застала рабочихъ въ ту самую минуту, когда они только что начали подниматься изъ шахты. Женщины поймали одну откатчицу и, при громкомъ хохотѣ мужчинъ, высѣкли ее, предварительно разорвавъ на ней всю одежду; мальчишекъ-подростковъ угощали оплеухами; забойщики спасались бѣгствомъ, съ синяками на бокахъ и съ разбитыми до крови носами. Подъ вліяніемъ голода, злобы противъ измѣнниковъ-товарищей, давно накопившейся жажды возмездія, мыслей о тяжеломъ трудѣ, такъ дурно оплачиваемомъ, толпа все болѣе и болѣе ожесточалась, сильнѣе и сильнѣе безумствовала. Крики становились громче, яростнѣе. Принялись было перепиливать канаты, но напилокъ такъ плохо дѣйствовалъ, что толпѣ, которою овладѣло лихорадочное стремленіе идти все дальше, впередъ и впередъ, скоро надоѣла эта медленная работа. Ограничились тѣмъ, что сломали кранъ въ паровикѣ и вылили нѣсколько ведеръ воды въ устья печей, вслѣдствіе чего растрескались чугунныя рѣшетки.

Затѣмъ рѣшили идти на копи Сенъ-Тома. Рабочіе на этихъ копяхъ были такъ хорошо дисциплинированы, что не приняли никакого участія въ стачкѣ, и теперь всѣ они, то есть: человѣкъ около семисотъ, должны были находиться на работѣ. Это выводило изъ себя толпу, и она намѣревалась дать измѣнникамъ настоящее сраженіе, принять ихъ въ дубины и посмотрѣть, кто останется побѣдителемъ. По вдругъ пронесся слухъ, что копи Сенъ-Тома охраняются тѣми самыми жандармами, надъ появленіемъ которыхъ такъ подсмѣивались сегодня утромъ. Откуда это узнали? Кто могъ сообщить это извѣстіе? Кто видѣлъ жандармовъ въ Сенъ-Тома?.. По всей вѣроятности, это извѣстіе донеслось по воздуху, но все-таки толпа струсила и рѣшилась идти лучше на Фётри-Кантель. Словно помѣшанные, всѣ тотчасъ же бросились на другую дорогу, стуча башмаками и крича: «На копи Фётри-Кантель! На копи Фётри-Кантель! Тамъ этихъ подлецовъ работаетъ, должно быть, человѣкъ четыреста! Посмѣемся же мы надъ ними»!.. Эти копи находились километрахъ въ трехъ отъ Кревъ-Кёръ и скрывались въ лощинѣ, недалеко отъ рѣки Скарпъ. Толпа уже поднялась на платріерскій пригорокъ, возвышавшійся позади дороги въ Боньи, какъ вдругъ кто-то, такъ и оставшійся неизвѣстнымъ, высказалъ предположеніе, что въ Фётри-Кантель поставлены, пожалуй, драгуны. Тотчасъ всю толпу, отъ переднихъ до заднихъ рядовъ, облетѣли эти слова, но уже не въ видѣ предположенія, а какъ положительный фактъ, что въ Фётри-Кантель стоятъ драгуны. Люди въ нерѣшительности пошли тише; мало-по-малу ими начала овладѣвать паника, какъ будто носившаяся въ воздухѣ этой, оцѣпенѣвшей за время стачки, мѣстности, по которой они рыскали съ утра. Какъ это могло случиться, что они до сихъ поръ нигдѣ не натыкались на солдатъ? И одно то, что ихъ дѣйствія оставались столько времени безнаказанными, наводило углекоповъ на мысль, что, по всей вѣроятности, скоро имъ придется расплатиться за все.

Откуда-то, неизвѣстно изъ чьихъ устъ, раздались новые крики и дали толпѣ иное направленіе:

— На копи Викторія! На копи Викторія!

Стало быть, эти копи не заняты ни драгунами, ни жандармами? Никто не зналъ этого, а между тѣмъ всѣ были, казалось, совершенно увѣрены въ томъ, что тамъ нѣтъ солдатъ. Углекопы повернули назадъ, спустились по направленію къ Бомону и прошли прямо черезъ поля, чтобы скорѣе попасть на дорогу въ Жуазёль. Желѣзная дорога загораживала имъ путь; они сломали загородки и перешли черезъ полотно. Теперь толпа приближалась къ Монсу; почва становилась еще ровнѣе, свекловичныя поля разстилались впереди, какъ море, до самыхъ чернѣвшихъ вдали домовъ Маршьена.

На этотъ разъ приходилось пройти добрыхъ пять километровъ, но возбужденіе было такъ велико, что люди совсѣмъ не чувствовали, до какой степени они устали, какъ разбиты и измождены ихъ ноги. По дорогѣ, проходившей черезъ селенія рабочихъ, къ толпѣ присоединялись все новые и новые товарищи, и когда она перешла по мосту Магашъ черезъ каналъ и подошла къ копямъ Викторія, въ ней было двѣ тысячи человѣкъ. Былъ четвертый часъ, поэтому углекопы Викторіи уже кончили работу, и въ подземныхъ галереяхъ не оставалось ни одного человѣка. Обманувшаяся въ своихъ разсчетахъ толпа разразилась угрозами и сорвала свое сердце на явившихся на работу землекопахъ, осыпавъ ихъ цѣлымъ градомъ камней. Затѣмъ она разсыпалась по пустыннымъ копямъ и, разозленная тѣмъ, что ей не удалось разбить физіономіи ни одному измѣннику, набросилась на неодушевленные предметы. Давно накипѣвшая и съ каждымъ днемъ увеличивавшаяся злоба искала теперь какого-нибудь исхода; воспоминанія о цѣломъ длинномъ рядѣ годовъ, прожитыхъ впроголодь, возбуждали въ нихъ дикую жажду убійствъ и разрушенія.

Этьенъ замѣтилъ, что позади одного сарая рабочіе нагружаютъ на телѣгу уголь.

— Уйдете ли вы! — крикнулъ онъ имъ. — Не трогать ни одного куска угля!

На его зовъ прибѣжало около сотни углекоповъ, и рабочіе, нагружавшіе уголь, едва-едва успѣли спастись бѣгствомъ. Лошадей выпрягли, нахлестали, и онѣ, какъ бѣшеныя, умчались прочь; телѣгу опрокинули, оглобли сломали.

Левакъ набросился со своимъ топоромъ на столбы, поддерживавшіе подмостки, и хотѣлъ срубить ихъ, но они держались крѣпко, и тогда ему пришло въ голову разрушить весь рельсовый путь, который проходилъ съ одного конца копей до другого. Тотчасъ вся толпа принялась за эту работу. Магё вооружился полосой желѣза и, дѣйствуя ею, какъ рычагомъ, вытаскивалъ чугунныя подушки, скрѣплявшія рельсы. Въ это время Брюле увлекла женщинъ въ ламповую комнату; всѣ онѣ, вооружившись палками, принялись бить лампы, и скоро весь полъ этой комнаты покрылся ихъ обломками и битыми стеклами. Вышедшая изъ себя Магё размахивала палкою съ такимъ же остервѣненіемъ, какъ и Левакъ.

Всѣ перепачкались въ маслѣ. Мукъ вытирала руки о свою юбку и хохотала, что до такой степени вымазалась, а Жанлинъ вздумалъ пошутить и вылилъ ей масло изъ лампы за спину.

Но все это не могло утолить голода. Пустые желудки напоминали о себѣ все настойчивѣе, и скоро изъ всѣхъ другихъ криковъ выдѣлился и пронесся въ воздухѣ жалобный вопль:

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

Одинъ старый надсмотрщикъ держалъ на копяхъ Викторія лавочку. Теперь онъ скрылся куда-то, по всей вѣроятности, со страха, и бросилъ на произволъ судьбы свое заведеніе. Когда женщины покончили съ лампами, а мужчины перепортили всѣ рельсы, толпа принялась осаждать лавку, и скоро ея закрытыя ставни разлетѣлись въ дребезги. Однако, хлѣба въ ней не оказалось, а было только два куска сырого мяса и мѣшокъ картофеля. Шаря по всѣмъ угламъ, толпа открыла пятьдесятъ бутылокъ можжевеловой водки, и тотчасъ всѣ онѣ исчезли, какъ капля воды, всосанная пескомъ.

Тыквенная бутылка Этьена была уже пуста, и теперь онъ могъ наполнить ее снова. Мало-по-малу самое нехорошее опьянѣніе, опьянѣніе человѣка голоднаго, овладѣло имъ, и глаза у него налились кровью, зубы оскалились, какъ у волка, и блестѣли между поблѣднѣвшими губами. Вдругъ онъ увидѣлъ, что Шаваль, воспользовавшись суматохою, скрылся. Этьенъ началъ ругаться, люди пустились на поиски и скоро нашли Шаваля въ складѣ бревенъ, гдѣ онъ притаился вмѣстѣ съ Катериной.

— О, дьяволъ, ты теперь прячешься! — ругался Этьенъ. — Въ лѣсу, на сходкѣ, ты требовалъ, чтобы машинисты приняли участіе въ стачкѣ и остановили помпы, а теперь замышляешь насолить намъ! Хорошо же, чортъ возьми, мы опять пойдемъ на копи Гастонъ-Мари, и я тебя заставлю собственными руками сломать тамъ помпу! Да, ты ее разрушишь!

Онъ былъ совсѣмъ пьянъ и самъ повелъ теперь толпу ломать ту самую помпу, которую спасъ всего нѣсколько часовъ тому назадъ.

— На копи Гастонъ-Мари! На копи Гастонъ-Мари!

Раздались одобрительные крики, и толпа пустилась въ путь, между тѣмъ какъ Шаваль, котораго держали за плечи и толкали впередъ, все твердилъ, что ему надо вымыться.

— Уходи же отсюда! — крикнулъ Магё Катеринѣ, всюду слѣдовавшей за своимъ возлюбленнымъ.

На этотъ разъ она даже не пріостановилась и, взглянувъ на отца горящими глазами, пошла за Шавалемъ.

Толпа снова растянулась по равнинѣ и пошла назадъ, по тѣмъ же длиннымъ, прямымъ дорогамъ и безконечно раскинувшимся полямъ, по которымъ проходила немного времени назадъ. Было четыре часа; солнце уже склонялось къ горизонту, и ложившіяся на мерзлую землю тѣни бѣгущихъ людей становились все длиннѣе и длиннѣе.

Миновали Монсу, поднялись выше, на дорогу въ Жуазёль, и, чтобы не дѣлать крюка, пошлю не черезъ Фуршъ-о-Бёфъ, а мимо Піолены. Грегуаровъ не было дома; они пошли отдать визитъ нотаріусу и уже отъ него хотѣли отправиться на обѣдъ къ Геннебо, гдѣ ихъ должна была ожидать Сесиль. Пустынная липовая аллея, огородъ и обнаженныя деревья сада казались какъ бы погруженными въ глубокій сонъ. Въ домѣ незамѣтно было ни малѣйшаго движенія; стекла въ наглухо закрытыхъ окнахъ запотѣли, свидѣтельствуя этимъ, какъ тепло было въ комнатахъ, и отъ всего этого жилища вѣяло миромъ и довольствомъ, хорошими постелями, сытнымъ столомъ и спокойнымъ счастіемъ.

Толпа, не останавливаясь, мрачно посматривала на Піолену съ ея рѣшетками и стѣнами, усыпанными сверху донышками битыхъ бутылокъ. Снова раздались крики:

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

Только двѣ громадныя рыжія датскія собаки отзывались на эти крики свирѣпымъ лаемъ, становясь на заднія лапы и раскрывая свои широкія пасти. Этотъ шумъ привлекъ къ окнамъ двухъ женщинъ, кухарку Мелани и горничную Гонорину. Увидѣвъ сквозь спущенныя занавѣси эту валившую толпу дикарей, онѣ вспотѣли отъ страха и помертвѣли, а когда камень, единственный, брошенный изъ толпы камень, разбилъ стекло въ одномъ изъ оконъ, обѣ женщины упали на колѣни и сочли себя уже убитыми. Это было дѣло рукъ Жанлина, который устроилъ себѣ изъ обрывка веревки пращу и, проходя мимо Піолены, послалъ маленькое привѣтствіе Грегуарамъ. Доставивъ себѣ это удовольствіе, онъ снова принялся дуть въ рожокъ, и толпа мало-по-малу скрылась вдали, продолжая кричать:

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

Когда она пришла на копи Гастонъ-Мари, въ ней было уже двѣ съ половиною тысячи человѣкъ. Они, казалось, обезумѣли и, со стихійною яростью низринувшагося потока, разбивали и разрушали все, попадавшееся навстрѣчу. Часъ тому назадъ, на копи приходили жандармы, но, сбитые съ настоящаго пути разсказами крестьянъ, ушли по направленію къ Сенъ-Тома и при этомъ такъ торопились, что даже не оставили на Гастонъ-Мари ни одного человѣка на всякій случай, для охраненія копей. Въ какихъ-нибудь четверть часа огни были залиты, паръ выпущенъ, всѣ строенія наводнены людьми и разгромлены. Съ особенною яростью накинулись на помпу. Углекопамъ мало было того, что она остановилась, и они набросились на нее, какъ на живое существо, которое непремѣнно надо было убить.

— Тебѣ принадлежитъ первый ударъ! — твердилъ Этьенъ, вкладывая молотокъ въ руку Шаваля. — Ну, вѣдь ты клялся быть вмѣстѣ съ другими!

Шаваль невольно отступилъ назадъ, весь дрожа. Въ толкотнѣ молотокъ выбили у него изъ рукъ, и товарищи, которымъ надоѣло ждать, принялись сами разрушатъ помпу, колотя по ней желѣзными брусьями, кидая въ нее кирпичами, всѣмъ, что только попадалось подъ руку. Иные просто ломали объ нее палки. Гайки выскакивали, мѣдныя и стальныя части распадались, точно изломанные члены. Наконецъ, сильный ударъ киркой раздробилъ чугунный корпусъ машины, изъ нея хлынула вода, вылилась, и затѣмъ, точно предсмертная икота, послышалось послѣднее бульканье.

Съ помпой было покончено. Обезумѣвшая толпа вышла изъ строеній и тѣснилась позади Этьена, который не выпускалъ изъ рукъ Шаваля.

— Смерть измѣннику! Въ шахту его! Въ шахту!

Несчастный Шаваль, посинѣвшій отъ страха, что-то бормоталъ въ свое оправданіе и безпрестанно возвращался къ овладѣвшей имъ безумной idée fixe, что ему необходимо вымыться.

— Постой, если это тебѣ такъ нужно, — сказала Левакъ, — вотъ тебѣ и ванна!

Вода, просачивавшаяся изъ помпы, образовала на землѣ большую лужу, которая теперь стояла вся бѣлая отъ покрывавшаго ее толстаго слоя льда. Проломили ледъ, толкнули Шаваля къ лужѣ и заставили его окунуть голову въ холодную ледяную воду.

— Окунайся же! — повторяла Брюле. — Окунайся, проклятый, или мы сами выкупаемъ тебя!.. А теперь, пей; да, да, пей, какъ скотина; лакай языкомъ!..

Онъ долженъ былъ стать на четвереньки и пить. Толпа смѣялась злымъ, жестокимъ смѣхомъ. Одна женщина выдрала его за уши, другая бросила ему въ лицо горсть свѣжаго навоза, который подобрала на дорогѣ. Старенькое пальто Шаваля было все въ лохмотьяхъ и едва держалась на плечахъ; онъ угрюмо высматривалъ, нельзя ли убѣжать.

Магё, и мужъ, и жена, тоже толкали и оскорбляли его, вымещая теперь свою старую злобу противъ него; даже Мукъ, обыкновенно остававшаяся добрымъ товарищемъ для своихъ прежнихъ возлюбленныхъ, и та относилась къ нему, какъ къ ни на что не годному человѣку. Этьенъ остановилъ ее.

— Довольно! Нѣтъ надобности вмѣшиваться всѣмъ въ это дѣло… Если ты хочешь, мы покончимъ наши счеты вдвоемъ, — обратился онъ къ Шавалю.

Кулаки Этьена сжимались, въ глазахъ свѣтилась звѣрская жажда крови. Онъ совсѣмъ опьянѣлъ и чувствовалъ потребность убить кого-нибудь.

— Готовъ ли ты? Одному изъ насъ надо лечь мертвымъ на мѣстѣ… Дайте ему ножъ, а у меня есть свой…

Выбившаяся изъ силъ Катерина съ ужасомъ смотрѣла на него. Ей припомнились теперь его откровенныя признанія въ первый день ихъ знакомства, когда онъ разсказывалъ, что у нихъ въ роду всѣ пьяницы, что, по милости этого, весь его организмъ отравленъ алкоголемъ, и что достаточно ему вылить рюмки три водки, чтобы у него немедленно явилась потребность кого-нибудь съѣсть. Вдругъ она подскочила къ нему, ударила его обѣими руками по щекамъ и, задыхаясь отъ волненія, крикнула прямо въ лицо: — Подлецъ! Подлецъ! Подлецъ!.. Такъ тебѣ мало всѣхъ этихъ мерзостей?.. Ты хочешь убить его теперь, когда онъ едва держится на ногахъ!

Она повернулась къ отцу, къ матери, ко всей толпѣ.

— Вы всѣ подлые! Подлые!.. Убейте же и меня вмѣстѣ съ нимъ! Если вы только еще дотронетесь до него, я исцарапаю вамъ рожи! О, подлые!

Позабывъ побои, которыми такъ часто осыпалъ ее Шаваль, позабывъ жалкую жизнь, которую она влачила съ тѣхъ поръ, какъ ушла къ нему, Катерина знала теперь только то, что она принадлежитъ ему и не должна допускать, чтобы съ нимъ такъ обращались. Она стала передъ Шавалемъ, готовая защищать его.

Когда дѣвушка ударила Этьена по лицу, онъ поблѣднѣлъ. Первою его мыслью было броситься на нее и убить. Потомъ, съ видомъ человѣка, силящагося протрезвиться, онъ провелъ рукою по лицу и, обращаясь къ Шавалю, сказалъ посреди наступившаго кругомъ молчанія:

— Она права, съ тебя достаточно… Иди, куда хочешь!

Шаваль тотчасъ пустился бѣжать, Катерина послѣдовала за нимъ. Толпа, пораженная этимъ происшествіемъ, смотрѣла, какъ они скрылись на поворотѣ дороги; одна только Магё прошептала.

— Напрасно вы это сдѣлали: его не слѣдовало отпускать… Онъ, навѣрное, подведетъ насъ.

Толпа снова двинулась въ путь. Пробило пять часовъ, И красное, какъ жаровня, заходящее солнце залило всю безконечную равнину словно заревомъ пожара.

Проходившій мимо разносчикъ сообщилъ, что жандармы направились къ копямъ Кревъ-кёръ. Тогда толпа повернула обратно и раздались крики:

— Въ Монсу!.. Въ правленіе!.. Хлѣба, хлѣба, хлѣба!

V.

Геннебо подошелъ къ окну своего кабинета и смотрѣлъ на карету, въ которой уѣзжала его жена, намѣревавшаяся заѣхать сначала къ Грегуарамъ и Деноленамъ, чтобы забрать тамъ дѣвушекъ, и затѣмъ, вмѣстѣ съ ними, отправиться завтракать въ Маршьенъ. Нѣсколько минутъ онъ слѣдилъ глазами за Негрелемъ, ѣхавшимъ верхомъ около дверецъ экипажа, и потомъ спокойно усѣлся за свою конторку. Когда ни жена, ни племянникъ не оживляли комнатъ своимъ присутствіемъ, тогда домъ казался какъ бы необитаемымъ. Въ этотъ день кучеръ уѣхалъ со своею госпожою, новая горничная Роза отпросилась до пяти часовъ со двора, оставался только лакей Ипполитъ, переходившій въ туфляхъ изъ комнаты въ комнату, и кухарка, съ ранняго утра погрузившаяся въ свои кастрюли и вся поглощеннная приготовленіемъ обѣда, который давали сегодня ея господа. Геннебо разсчитывалъ воспользоваться этой глубокой тишиной, стоявшей въ пустынномъ домѣ, и серьезно заняться работою.

Хотя Ипполитъ получилъ приказаніе не безпокоить директора и отказывать всѣмъ, кто бы ни пришелъ, однако, часовъ около девяти онъ рѣшился доложить о Дансаэртѣ, который сказалъ, что принесъ очень важныя извѣстія. Директоръ только теперь узналъ отъ него о сходкѣ, происходившей наканунѣ въ вандамскомъ лѣсу.

Надсмотрщикъ разсказывалъ о ней съ такими мельчайшими подробностями, что Геннебо тотчасъ же понялъ, что всѣ эти мелочи переданы Дансаэрту Пьеррономъ, и невольно улыбнулся, вспомнивъ о связи стоявшаго передъ нимъ человѣка съ женою Пьеррона, связи, до того всѣмъ извѣстной, что не проходило недѣли безъ того, чтобы въ теченіе ея директоръ не получилъ двухъ-трехъ анонимныхъ писемъ, въ которыхъ сообщалось о предосудительномъ поведеніи главнаго надсмотрщика. Воспользовавшись этимъ поводомъ, Геннебо далъ понять Дансаэрту, что знаетъ эту исторію, и посовѣтовалъ ему вести себя благоразумнѣе, такъ какъ иначе, въ случаѣ какого-нибудь скандала, дѣло можетъ повлечь за собою послѣдствія, не очень пріятныя для него, Дансаэрта. Ошеломленный этимъ выговоромъ, такъ неожиданно прервавшимъ его докладъ, надсмотрщикъ началъ оправдываться и увѣрятъ, что не далъ никакого повода къ подобнымъ обвиненіямъ. Однако же, въ концѣ концовъ, онъ скоро пересталъ увѣрять въ своей невиновности, счастливый тѣмъ, что отдѣлался такъ дешево, такъ какъ обыкновенно директоръ, самъ отличавшійся безукоризненностью поведенія, крайне строго преслѣдовалъ тѣхъ изъ своихъ подчиненныхъ, которые позволяли себѣ забавляться со смазливыми дѣвушками работницами на копяхъ. Разговоръ опять перешелъ въ стачкѣ. Конечно, эта сходка въ лѣсу ни болѣе, ни менѣе, какъ бахвальство крикуновъ, и ничего серьезнаго изъ нея не выйдетъ. Во всякомъ случаѣ видъ жандармовъ и драгуновъ, объѣхавшихъ сегодня утромъ всѣ окрестности, долженъ былъ произвести такое внушительное впечатлѣніе на рабочихъ, что, въ теченіе нѣсколькихъ дней, они не посмѣютъ и шевельнуться.

Однако, когда надсмотрщикъ ушелъ, Геннебо задумался. Была минута, когда онъ уже совсѣмъ было рѣшился послать телеграмму префекту, и одно только опасеніе показаться растерявшимся вслѣдствіе какихъ-то пустяковъ удержало его отъ этого. Онъ и такъ ужь не могъ простить себѣ, что, не разузнавъ обстоятельно положенія дѣлъ, говорилъ повсюду и даже писалъ членамъ правленія, что стачка не продлится больше двухъ недѣль. Въ величайшему его удивленію, она тянулась уже около двухъ мѣсяцевъ, и Геннебо приходилъ въ отчаяніе, чувствуя, что каждый лишній день компрометируетъ его все болѣе и болѣе, и что теперь ему необходимо сдѣлать что-нибудь особенное, чтобы возвратить себѣ довѣріе членовъ правленія. Къ тому же, онъ только-что обратился въ Парижъ съ вопросомъ, что дѣлать, если произойдутъ какіе-нибудь безпорядки. Отвѣтъ замедлился, но можно было ожидать, что онъ придетъ съ курьеромъ послѣ полудня. Геннебо говорилъ самъ себѣ, что если эти господа найдутъ нужнымъ занять копи солдатами, то онъ еще успѣетъ разослать телеграммы, куда слѣдуетъ. По его личному мнѣнію, появленіе на копяхъ вооруженной силы неминуемо должно было повести къ тому, что произойдетъ рѣзня, прольется кровь, будутъ убитые и раненые, и Геннебо, несмотря на всю присущую ему энергію, не рѣшался брать на себя тяжелую отвѣтственность за все это.

До одиннадцати часовъ Геннебо спокойно работалъ въ своемъ кабинетѣ. Въ домѣ стояла глубокая тишина, и только изъ одной болѣе отдаленной комнаты, въ которой Ипполитъ натиралъ воскомъ полъ, доносился легкій шумъ. Затѣмъ директоръ получилъ, одну за другою, двѣ телеграммы: въ одной его увѣдомляли о томъ, что углекопы Монсу завладѣли копями Жанъ-Баръ; въ другой говорилось, что они перерѣзали канаты, погасили огни, все опустошили. Онъ ничего не могъ понять. Зачѣмъ углекопы Монсу отправились къ Денолену, вмѣсто того, чтобы заняться опустошеніемъ какихъ-нибудь изъ тѣхъ копей, которыя принадлежали компаніи?.. Впрочемъ, что же, пускай разоряютъ Жанъ-Баръ; это только поможетъ ему, Геннебо, скорѣе осуществить давно лелѣемую имъ мечту о пріобрѣтеніи вандамскихъ копей… Въ полдень онъ позавтракалъ одинъ въ своей обширной столовой, среди полнѣйшей тишины, которую словно боялся нарушить прислуживавшій ему лакей, ходившій почти неслышными шагами. Это глубокое безмолвіе навѣвало на Геннебо всѣ болѣе и болѣе мрачныя мысли и, наконецъ, онъ началъ ощущать какой-то холодъ на сердцѣ. Вдругъ прибѣжалъ надсмотрщикъ и сообщилъ, что толпа углекоповъ идетъ на копи Миру. Почти тотчасъ же вслѣдъ за этимъ, когда Геннебо уже допивалъ кофе, принесли телеграмму, увѣдомлявшую, что копямъ Магдалина и Кревъ-кёръ тоже грозить опасность. Директоръ рѣшительно не зналъ — что дѣлать. Слѣдуетъ ли немедленно потребовать солдатъ, или, можетъ быть, благоразумнѣе будетъ подождать курьера, который долженъ пріѣхать въ два часа, и не принимать никакихъ рѣшительныхъ мѣръ, покуда не получитъ приказанія отъ членовъ правленія? Геннебо возвратился въ свой кабинетъ и сталъ искать бумагу къ префекту, которую онъ поручилъ наканунѣ написать Негрелю. Не найдя ея у себя на конторкѣ, онъ подумалъ, что, по всей вѣроятности, племянникъ, имѣвшій привычку работать по ночамъ, оставилъ эту бумагу у себя въ комнатѣ. Все еще не придя ни къ какому окончательному рѣшенію, но думая, что эта бумага можетъ понадобиться, Геннебо пошелъ за нею въ комнату Негреля.

Войдя въ нее, Геннебо удивился: по забывчивости или по лѣности Ипполита, который оставался въ это утро одинъ на весь домъ, комната стояла неубранною. Въ ней было невыносимо жарко, такъ какъ отдушникъ калорифера оставался открытымъ, и этотъ горячій, влажный воздухъ былъ насыщенъ какимъ-то рѣзкимъ запахомъ, который Геннебо сначала принялъ за запахъ туалетной воды, наполнявшей умывальный тазъ. Повсюду царствовалъ величайшій безпорядокъ: платье было разбросано; мокрыя полотенца висѣли на спинкахъ стульевъ; постель стояла неприкрытой, сброшенное съ нея одѣяло спустилось однимъ концомъ на коверъ. Геннебо разсѣяннымъ взглядомъ окинулъ комнату и прямо направился къ маленькому письменному столу, заваленному бумагами. Онъ два раза пересмотрѣлъ одну за другою всѣ бумаги, но, положительно, не было той, которую онъ искалъ. Куда, къ чорту, этотъ взбалмошный Поль могъ ее засунуть?

Геннебо прошелся по комнатѣ, высматривая на стоявшей въ ней мебели нужную ему бумагу, и вдругъ увидѣлъ, что на постели что-то блеститъ, точно искорка. Машинально подойдя къ кровати, онъ засунулъ руку между смятыми складками простыни и досталъ оттуда маленькій золотой флаконъ. Геннебо тотчасъ узналъ флаконъ своей жены, флаконъ съ эѳиромъ, съ которымъ она не разставалась никогда. Но онъ никакъ не могъ понять, какимъ образомъ эта бездѣлушка попала на постель Поля? Вдругъ онъ страшно поблѣднѣлъ: его жена еще недавно лежала на этой постели.

— Извините, — прошепталъ Ипполитъ за дверью, — я видѣлъ, какъ вы сюда прошли…

Лакей вошелъ и ужаснулся, увидѣвъ царившій здѣсь безпорядокъ.

— Боже мой… комната до сихъ поръ не убрана!.. Роза ушла, взваливъ на меня всю работу!

Геннебо зажалъ флаконъ въ рукѣ, зажалъ такъ крѣпко, какъ будто хотѣлъ раздавить.

— Что вамъ нужно?

— Прибѣжалъ еще человѣкъ съ копей Кревъ-кёръ… Онъ принесъ письмо.

— Хорошо; оставьте меня и скажите, чтобы онъ подождалъ. Его жена лежала на этой постели… Заперевъ на задвижку дверь, онъ разжалъ руку и взглянулъ на флаконъ, оставившій красное пятно на его ладони… Геннебо точно вдругъ прозрѣлъ и понялъ теперь, что эта позорная комедія разыгрывалась въ его домѣ уже цѣлые мѣсяцы. Онъ припомнилъ свои прежнія подозрѣнія, слышанный имъ ночью шорохъ, осторожные шаги какого-то человѣка, прокрадывавшагося босикомъ мимо его двери. Да, это были шаги его жены, которая прокрадывалась въ эту комнату…

Опустившись на стулъ, напротивъ постели, Геннебо долго смотрѣлъ на нее, неподвижный, словно пораженный на смерть. Его привелъ въ себя легкій шумъ за дверью; кто-то стучался; стараясь отворить ее, и затѣмъ опять послышался голосъ лакея.

— Господинъ Геннебо… Ахъ, господинъ Геннебо, вы заперлись!..

— Что еще тамъ?

— Кажется, очень спѣшное дѣло; углекопы все разрушаютъ… Внизу дожидаются съ донесеніями еще два человѣка… Принесены также и телеграммы…

— Сейчасъ. Оставьте меня въ покоѣ!

Мысль, что Ипполитъ нашелъ бы этотъ флаконъ, если бы пришелъ по утру убирать комнату, оледенила его сердце. Впрочемъ, этотъ лакей долженъ все знать: навѣрное, онъ уже десятки разъ находилъ здѣсь тѣ или другіе признаки, по которымъ можно безошибочно заключить, что г-жа Геннебо провела ночь въ этой комнатѣ.

Геннебо снова опустился на стулъ и сидѣлъ неподвижно. Ему припоминались всѣ страданія, принесенныя ему этой женщиной: ея холодность къ нему, проявившаяся вскорѣ послѣ свадьбы, ея любовники, которыми она обзаводилась такъ ловко, что онъ долгое время даже и не подозрѣвалъ объ ихъ существованіи, ея парижская связь, которую онъ терпѣливо сносилъ въ теченіе десяти лѣтъ, какъ переносятъ какія-нибудь прихоти больного… Ему вспомнилось затѣмъ переселеніе въ Монсу, въ это, усыплявшее ее, мѣсто ссылки, вспомнились его безумныя надежды на то, что здѣсь она переродится и сдѣлается другою женщиною, что, наконецъ, она уже не молода, и годы возьмутъ свое и возвратятъ ему жену… Потомъ пріѣзжаетъ племянникъ, этотъ Поль, и она начинаетъ обращаться съ нимъ, какъ мать, постоянно говорить ему о своемъ умершемъ и навсегда погребенномъ подъ пепломъ сердцѣ… А мужъ, глупецъ, ничего не видитъ и обожаетъ эту женщину, считающуюся его женою, тогда какъ на самомъ дѣлѣ именно онъ меньше всѣхъ имѣетъ право назвать ее своею. Онъ обожаетъ ее такою постыдною страстью, что былъ бы въ состояніи упасть передъ этою женщиною на колѣни, если бы она захотѣла отдать ему тѣ послѣднія искры любви, которыя еще оставались въ ея сердцѣ, постоянно принадлежавшемъ другимъ. Но она отдала ихъ этому ребенку…

Донесшійся издали металлическій звукъ заставилъ его вздрогнуть. Онъ тотчасъ узналъ этотъ звонокъ, которымъ, по его приказанію, давно когда-то отданному, всегда извѣщали о прибытіи курьера. Геннебо всталъ и громко воскликнулъ:

— Ахъ, я плюю на все!.. Плюю на ихъ депеши и письма!..

Судорога болѣзненно сжимала ему горло, и голосъ его звучалъ грубо. Имъ овладѣвало бѣшенство, ему хотѣлось бы втоптать въ какую-нибудь вонючую яму всю эту грязь и мерзость. Эта женщина просто развратница! Онъ подыскивалъ для нея самыя оскорбительныя названія, мысленно хлесталъ ее по лицу и окончательно вышелъ изъ себя, вспомнивъ вдругъ о предполагаемой женитьбѣ Поля на Сесили, женитьбѣ, которую эта женщина устраивала такъ спокойно, съ такою безмятежною улыбкой на устахъ. Такъ, стало быть, въ ней не было ни любви къ Негрелю, ни даже чувства ревности, ничего… Стало быть, эта связь была для нея не болѣе, какъ развлеченіемъ, забавой, чѣмъ-то въ родѣ дессерта, безъ котораго иные люди не могутъ обойтись!.. Геннебо почти оправдывалъ племянника и во всемъ обвинялъ жену, говоря себѣ, что это она завладѣла мальчикомъ въ порывѣ каприза, какъ иногда люди съ жадностью набрасываются на незрѣлое яблоко, украденное по дорогѣ. Кого же возьметъ она потомъ, до кого же снизойдетъ она впослѣдствіи, когда подъ рукою у нея не найдется такихъ любезныхъ и практическихъ племянниковъ, которые, поселившись въ семейномъ домѣ, спокойно пользуются въ немъ столомъ, постелью и… женою хозяина?

Раздался легкій стукъ въ дверь, и Ипполитъ еще разъ осмѣлился доложить сквозь замочную скважину:

— Курьеръ пріѣхалъ, господинъ Геннебо… Пришелъ опять Дансаэртъ и говорить, что между углекопами идетъ рѣзня…

— Я сейчасъ приду, чортъ возьми!

Что онъ съ ними сдѣлаетъ? Прогонитъ ихъ, лишь только они возвратятся изъ Маршьена, прогонитъ, какъ смрадныхъ животныхъ, которыхъ не хочетъ болѣе держатъ подъ своей кровлей. Онъ возьметъ дубину и прикажетъ имъ убираться куда-нибудь въ другое мѣсто со всею ихъ грязью. Геннебо окинулъ взглядомъ неубранную комнату и вдругъ вспомнилъ, что тяжелый запахъ, охватившій его при входѣ сюда, это — запахъ мускуса, которымъ была пропитана кожа его жены. Его охватилъ припадокъ безумнаго, безсильнаго бѣшенства; онъ съ яростью набросился на постель и комкалъ ударами кулака свѣсившееся на полъ одѣяло, мягкія простыни…

Вдругъ ему показалось, что Ипполитъ опять подходитъ къ двери, и это заставило его придти въ себя… Нѣсколько секундъ онъ простоялъ на мѣстѣ, переводя дыханіе, обтирая потъ на лбу и стараясь унять біеніе своего сердца; затѣмъ подошелъ къ зеркалу и посмотрѣлъ на свое лицо, до того измѣнившееся, что онъ не узналъ самого себя… Наконецъ, замѣтивъ, что начинаетъ овладѣвать собою и что черты его лица принимаютъ мало-по-малу свое обычное холодное выраженіе, онъ немедленно спустился внизъ.

Его ожидали уже пять человѣкъ, не считая Дансаэрта. Всѣ они сообщили ему крайне серьезныя извѣстія о насиліяхъ толпы углекоповъ, переходившей съ однѣхъ копей на другія, а главный надсмотрщикъ очень подробно разсказалъ о томъ, что произошло на копяхъ Миру, которыя были спасены только благодаря мужеству старика Кандье. Геннебо слушалъ, кивалъ головою, но на самомъ дѣлѣ почти ничего не понималъ, потому что мысли его все еще витали тамъ, въ верхней комнатѣ. Наконецъ онъ отпустилъ всѣхъ этихъ людей, сказавъ, что приметъ мѣры. Оставшись одинъ передъ своимъ бюро, Геннебо опустилъ голову на руки, прикрылъ пальцами глаза и, казалось, заснулъ. Потомъ онъ вспомнилъ о курьерѣ и рѣшился, наконецъ, приняться за давно ожидаемое письмо, въ которомъ долженъ былъ находиться отвѣтъ членовъ правленія. Сначала строчки этого письма прыгали передъ его глазами, и онъ не могъ ничего понять, но затѣмъ, мало-помалу, для него стало ясно, что эти господа, конечно, не высказываясь прямо, желали именно того, чтобы положеніе дѣлъ ухудшилось и вызвало какіе-нибудь безпорядки со стороны углекоповъ, настолько серьезные, чтобы оставалось только принять энергическія мѣры для ихъ подавленія и этимъ ускорить роковую развязку стачки. Послѣ этого Геннебо уже нечего было колебаться, и онъ немедленно разослалъ телеграммы во всѣ стороны: къ префекту Лилля, къ начальнику войскъ, стоявшихъ въ Дуэ, въ жандармское управленіе въ Маршьенѣ. Теперь онъ все-таки освободился отъ одной лишней заботы и могъ, по крайней мѣрѣ, запереться въ своей комнатѣ, сославшись на подагру. Все послѣполуденное время Геннебо провелъ въ своемъ кабинетѣ, никого не принимая и только прочитывая телеграммы и письма, продолжавшія литься на него настоящимъ дождемъ. По нимъ онъ слѣдилъ издали за толпою углекоповъ, переходившихъ съ копей Магдалины на копи Кревъ-кёръ, съ Кревъ-кёръ на Викторію, съ Викторіи на Гастонъ-Мари. Его увѣдомляли также о передвиженіяхъ жандармовъ и драгуновъ, кидавшихся изъ стороны въ сторону, но постоянно попадавшихъ не на тѣ дороги и поворачивавшихся спинами именно къ тѣмъ копямъ, которымъ въ данную минуту грозила опасность. Пускай рѣжутъ другъ друга и все разрушаютъ!.. Геннебо снова опустилъ голову на руки, прикрылъ пальцами глаза и погрузился въ свои думы. Въ пустомъ домѣ стояла глубокая тишина, и только изрѣдка доносился стукъ кастрюль изъ кухни, гдѣ пылалъ жаркій огонь и кухарка была вся погружена въ приготовленіе обѣда.

Наступали сумерки; пробило пять часовъ, когда внезапно раздавшійся шумъ заставилъ очнуться Геннебо, который все еще продолжалъ сидѣть неподвижно, опершись локтями на бумаги. Онъ подумалъ, что это возвратилась его презрѣнная жена съ своимъ любовникомъ. Но шумъ все усиливался, и въ ту минуту, когда Геннебо подходилъ къ окну, раздались страшные крики:

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

Это толпа углекоповъ нахлынула на Монсу, между тѣмъ какъ жандармы, думая, что опасность угрожаетъ копямъ Ворё, во всю прыть скакали туда.

Въ двухъ километрахъ отъ крайнихъ домовъ Монсу, немного ниже того мѣста, гдѣ перекрещивались двѣ дороги, большая и вандамская, госпожѣ Геннебо и ея гостьямъ пришлось быть зрительницами шествія этой толпы. День былъ проведенъ въ Маршьенѣ очень недурно: сначала весело позавтракали у директора заводовъ, потомъ, чтобы чѣмъ-нибудь наполнить послѣполуденное время, посѣтили мастерскія и сосѣдній стеклянный заводъ. Наконецъ, когда, на исходѣ этого свѣтлаго зимняго дня, онѣ возвращались домой, Сесили вдругъ пришла фантазія выпить чашку молока на маленькой фермѣ, стоявшей около дороги, по которой проѣзжала карета. Дамы тотчасъ же вышли изъ экипажа; Негрель любезно соскочилъ съ лошади, между тѣмъ какъ хозяйка фермы, ошеломленная посѣщеніемъ такихъ разодѣтыхъ господъ, суетилась, говоря, что, прежде чѣмъ подать молоко, нужно покрыть столъ чистою скатертью. Но Люси и Жанна пожелали видѣть, какъ будутъ доить коровъ, и все общество, съ чашками въ рукахъ, отправилось прямо въ хлѣвъ. Это выходила уже совсѣмъ деревенская прогулка; ноги тонули въ мягкой подстилкѣ хлѣва, и всѣ весело смѣялись по поводу этого.

Г-жа Геннебо, съ своимъ снисходительнымъ, материнскимъ видомъ пила молоко, едва прикасаясь къ чашкѣ кончиками губъ, какъ вдругъ странный, доносившійся издали шумъ встревожилъ ее.

— Что это такое?

Хлѣвъ, стоявшій на самомъ краю дороги, служилъ въ то же время сѣноваломъ, и потому въ немъ были широкія ворота. Молодыя дѣвушки, высунувъ въ нихъ головы, съ удивленіемъ замѣтили, что слѣва, съ вандамской дороги, надвигается какая-то черная туча, что-то вродѣ волнующейся и шумной толпы.

— Чортъ возьми! — пробормоталъ Негрель, тоже взглянувшій на дорогу. — Неужели наши крикуны, наконецъ, совсѣмъ разсердились?

— Это, можетъ быть, опять углекопы, — сказала крестьянка. — Они уже во второй разъ проходятъ мимо фермы… Кажется, дѣло идетъ не совсѣмъ-то хорошо: они завладѣли всѣмъ краемъ.

Она выражалась очень осторожно, подмѣчая, какое впечатлѣніе произведутъ ея слова на слушателей. Замѣтивъ, что неожиданное приближеніе толпы углекоповъ повергло всѣхъ въ ужасъ, она поспѣшила воскликнуть:

— О, бездѣльники, бездѣльники!

Видя, что теперь они уже не успѣютъ добраться благополучно до Монсу, Негрель приказалъ кучеру въѣхать во дворъ фермы и поставить лошадей и экипажъ позади сарая. Свою лошадь онъ ввелъ въ этотъ же сарай и поручилъ ее держать мальчику. Возвратившись назадъ, онъ увидѣлъ, что тетка и молодыя дѣвушки совсѣмъ растерялись и уже собрались идти за хозяйкою фермы, предложившей имъ спрятаться у нея въ домѣ. Но Негрель былъ того мнѣнія, что здѣсь они находятся въ большей безопасности, такъ какъ никому не придетъ въ голову искать ихъ на этомъ сѣновалѣ. Ворота затворили; однако, онѣ запирались очень неплотно, и между полусгнившими досками образовались такія щели, что изъ сарая можно было видѣть все, что дѣлается на дорогѣ.

— Ну, мужайтесь! — сказалъ Негрель, стараясь обратить это приключеніе въ шутку. — Мы не отдадимъ дешево нашу жизнь!

Но эта шутка еще болѣе усилила страхъ женщинъ. Между тѣмъ шумъ приближавшейся толпы становился все слышнѣе, хотя еще никого не было видно, и на пустынной дорогѣ гулялъ только вѣтеръ, проносясь по ней порывами, какъ передъ наступленіемъ страшной грозы.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу ничего видѣть! — воскликнула Сесиль, зарываясь въ сѣно и точно такъ же закрывая глаза руками, какъ она закрывала ихъ, чтобы не видѣть блеска молніи.

Г-жа Геннебо, страшно поблѣднѣвшая и сердившаяся на этихъ людей, которые опять испортили ей такой славный день, стояла позади, искоса и съ отвращеніемъ посматривая кругомъ, а Люси и Жанна прильнули къ щели въ воротахъ, не желая ничего упустить изъ представлявшагося ихъ глазамъ зрѣлища.

Слышались словно раскаты грома, все приближавшіеся и приближавшіеся, земля начала дрожать и, наконецъ, впереди всѣхъ показался Жанлинъ, дувшій въ свой рожокъ.

— Возьмите ваши флаконы, потъ народный протекаетъ мимо! — прошепталъ Негрель, который, несмотря на свои республиканскія убѣжденія, любилъ посмѣяться съ дамами надъ чернью.

Но его слова были заглушены цѣлымъ ураганомъ криковъ. Мимо воротъ хлѣва проходила почти цѣлая тысяча женщинъ, съ растрепанными волосами, въ лохмотьяхъ, сквозь которые сквозило тѣло, полунагія… Нѣкоторыя изъ нихъ несли на рукахъ грудныхъ дѣтей и приподнимали ихъ кверху, точно знамя скорби и мщенія. Другія болѣе молодыя, шли, какъ на битву, выпятивъ впередъ грудь и потрясая палками, между тѣмъ какъ старухи, страшныя, отвратительныя, завывали такъ громко, что вздувшіяся на ихъ изсохшихъ шеяхъ жилы, казалось, готовы были лопнуть. За женщинами шли мужчины, двѣ тысячи обезумѣвшихъ мальчишекъ, забойщиковъ, землекоповъ, шли до того густою толпою, что невозможно было отличить ни выцвѣтшихъ панталонъ, ни ветхихъ пальто и куртокъ, все сливалось въ однообразную землистую массу. Виднѣлись только горящіе глаза и черныя отверстія широко раскрытыхъ ртовъ, распѣвавшихъ марсельезу, строфы которой совсѣмъ терялись въ общемъ нестройномъ ревѣ, аккомпанируемыя стукомъ деревянныхъ башмаковъ о твердую землю. Надъ головами людей, между торчавшими вверхъ желѣзными полосами, виднѣлся топоръ, единственный топоръ, который былъ какъ бы штандартомъ толпы, и его острый профиль казался при свѣтѣ яснаго дня ножомъ гильотины.

— Что за ужасныя лица! — прошептала г-жа Геннебо.

Негрель попробовалъ было опять посмѣяться надъ этой толпой, но и имъ овладѣлъ страхъ, и онъ пробормоталъ сквозь зубы:

— Чортъ меня побери, если я когда-нибудь встрѣчалъ хоть одного изъ этихъ людей! Откуда только взялись эти разбойники?

Дѣйствительно, гнѣвъ, голодъ, два мѣсяца страданій и эта бѣшеная бѣготня по копямъ до того преобразили углекоповъ, что ихъ добродушныя прежде лица походили теперь на морды хищныхъ животныхъ. Въ эту минуту послѣдніе лучи заходящаго солнца освѣтили красноватымъ свѣтомъ равнину. Дорога какъ бы покрылась кровью; бѣжавшіе мужчины и женщины тоже казались всѣ окровавленными, точно мясники на бойнѣ.

— О, великолѣпно! — прошептали Люси и Жанна, пришедшія, какъ артистки, въ восторгъ отъ этой страшной, но дѣйствительно эффектной картины.

Однако, имъ все-таки стало страшно, и онѣ отступили назадъ, къ г-жѣ Геннебо, которая, обезумѣвъ отъ ужаса, прислонилась къ колодѣ. У нея леденѣла вся кровь при мысли, что достаточно кому-нибудь изъ толпы заглянутъ въ щели воротъ хлѣва, и они всѣ будутъ перебиты. Негрель чувствовалъ, что блѣднѣетъ. Онъ никогда не былъ трусомъ, но теперь и его все больше и больше охватывалъ страхъ, освободиться отъ котораго онъ не могъ никакими усиліями воли. Тѣмъ не менѣе одна только Сесиль, зарывшаяся въ сѣно и не шевелившаяся, не смотрѣла на это шествіе, а всѣ остальные, при всемъ своемъ желаніи не глядѣть на проходившую мимо толпу, все-таки не могли отвести отъ нея глазъ.

Раздался страшный крикъ, заглушившій марсельезу:

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

Негрель поблѣднѣлъ еще больше; Люси и Жанна прижались къ г-жѣ Геннебо, у которой подкашивались ноги.

Толпа уже проходила, и мимо фермы шли теперь только отсталые, но скоро и тѣ исчезли. Волна покатилась къ Монсу, вдоль дороги, между низенькими, ярко раскрашенными домами. Карета выѣхала со двора фермы, но кучеръ не ручался за то, что онъ безпрепятственно довезетъ до дому свою госпожу и барышень, такъ какъ шоссе все еще занято углекопами, а другой дороги не было.

— Однако, надо же намъ возвратиться домой, насъ ждетъ обѣдъ, — говорила г-жа Геннебо, совершенно растерявшаяся отъ страха. — Эти грязные рабочіе опять выбрали тотъ день, въ который я пригласила въ себѣ гостей… Вотъ послѣ этого и дѣлайте имъ добро!

Люси и Жанна старались вытащить изъ сѣна Сесиль, но та, думая, что эти дикари все еще идутъ мимо фермы, отбивалась и твердила, что не хочетъ ихъ видѣть. Наконецъ дамы заняли свои мѣста въ каретѣ. Негрель вскочилъ на лошадь, и ему вдругъ пришло въ голову попробовать проѣхать черезъ рекильярскіе переулки.

— Поѣзжайте осторожнѣе, такъ какъ дорога тамъ ужасная, — говорилъ онъ кучеру. — Если толпа помѣшаетъ намъ выбраться оттуда на дорогу, то вы остановитесь позади старыхъ копей. Мы возвратимся тогда домой пѣшкомъ и пройдемъ черезъ садовую калитку, а вы поставите карету и лошадей куда-нибудь, хоть въ сарай первой попавшейся гостинницы.

Они отправились. Толпа углекоповъ входила въ это время въ Монсу. Его обитатели, видѣвшіе, что жандармы и драгуны два раза въ теченіе дня проскакали черезъ городъ, уже давно испытывали волненіе, почти граничившее съ паникою. Вездѣ разсказывались самыя страшныя исторіи, говорили о какихъ-то рукописныхъ листкахъ, наполненныхъ угрозами противъ буржуа, и хотя никто не видѣлъ этихъ листковъ, однако, изъ нихъ цитировались цѣлыя фразы. По, кажется, нигдѣ эта паника не владычествовала до такой степени, какъ въ домѣ нотаріуса, гдѣ было получено по почтѣ анонимное письмо, извѣщавшее, что въ погребѣ зарытъ боченокъ съ порохомъ и немедленно будетъ взорванъ, если только онъ, нотаріусъ, не приметъ стороны народа.

Грегуары, бывшіе съ визитомъ у нотаріуса, собирались уже уходить, когда было получено это письмо и задержало ихъ. Они говорили по поводу его, что это просто дѣло рукъ какого-нибудь шутника, какъ вдругъ въ это самое время толпа углекоповъ вошла въ городъ, и ея появленіе окончательно свело съ ума весь домъ. Одни только Грегуары продолжали улыбаться и, приподнявъ уголъ занавѣски, смотрѣли на улицу. По ихъ мнѣнію, не существовало рѣшительно никакой опасности, и все должно окончиться по-дружески, какъ они выражались. Пять часовъ только-что пробило, и имъ можно немного подождать, покуда толпа нѣсколько очиститъ мостовую, а затѣмъ они пойдутъ обѣдать къ Геннебо, гдѣ Сесиль, конечно, уже возвратившаяся изъ Маршьена, ожидаетъ ихъ… Но во всемъ Монсу никто, повидимому, не былъ въ состояніи относиться такъ спокойно къ положенію дѣлъ: люди растерянно бѣгали взадъ и впередъ; двери и окна поспѣшно захлопывались и запирались; по ту сторону дороги Грегуары увидѣли Мэгра, который запиралъ ставни своей лавки желѣзными засовами. Лавочникъ былъ такъ блѣденъ и такъ сильно дрожалъ, что не могъ задвинуть болты, и его маленькая, тщедушная жена должна была помогать ему.

Толпа остановилась передъ домомъ директора, и раздались крики:

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

Геннебо продолжалъ стоять передъ окномъ. Въ комнату вошелъ Ипполитъ и, боясь, чтобы толпа не выбила камнями стекла, хотѣлъ закрыть всѣ окна ставнями. Онъ уже закрылъ всѣ окна нижняго этажа, потомъ перешелъ въ первый, и слышно было, какъ скрипѣли оконныя задвижки и захлопывались однѣ за другими рѣшетчатыя ставни. Къ несчастію, нельзя было закрыть въ подвальномъ этажѣ окно кухни, очень непріятное окно, потому что въ немъ виднѣлся жаркій огонь очага, отражавшійся на многочисленныхъ кастрюляхъ.

Желая посмотрѣть, что будетъ дальше, Геннебо поднялся во второй этажъ и вошелъ въ комнату Поля, откуда можно было видѣть всю дорогу до самыхъ мастерскихъ компаніи. Директоръ сталъ за оконною ставней, изъ-за которой могъ наблюдать толпу, волновавшуюся внизу, передъ домомъ. Но какъ только онъ вошелъ въ эту комнату, въ которой все теперь было тщательно прибрано, туалетный столъ вытертъ и приведенъ въ порядокъ, постель оправлена, мысли его опять воротились къ тому, что онъ пережилъ здѣсь утромъ. Бѣшенство, охватившее его нѣсколько часовъ тону назадъ, когда онъ былъ совсѣмъ одинъ и его окружала глубокая тишина, теперь прошло, смѣнившись страшною усталостью. Какъ и эта комната, онъ остылъ, очистился отъ утренней грязи и снова надѣлъ на себя привычную холодную маску. Къ чему поднимать скандалъ?.. Развѣ въ его семейной жизни произошло что-нибудь особенное? У его жены явился новый любовникъ на смѣну старыхъ, вотъ и все. Пожалуй, дѣло становится на этотъ разъ немножко серьезнѣе, вслѣдствіе того, что она завела любовника у себя въ семьѣ; но съ другой стороны это, можетъ быть, даже лучше, потому что, по крайней мѣрѣ, соблюдены приличія… Теперь ему было даже какъ-то странно вспомнить объ овладѣвшемъ имъ припадкѣ безумной ревности. Не смѣшно ли было колотить эту постель кулаками?.. Если онъ терпѣлъ прежняго любовника своей жены, то стерпитъ и этого…

У него прибавится еще немного презрѣнія къ людямъ, и только. Сердце его было полно горечи, и онъ со стыдомъ и тоскою думалъ, что всѣ его усилія безполезны, что вся его жизнь — одно вѣчное терзаніе, что, какъ ни низко упала въ его глазахъ эта женщина, онъ все-таки обожаетъ ее.

Подъ окнами раздались съ новою силою крики:

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

— Глупцы! — пробормоталъ Геннебо, стиснувъ зубы.

Онъ слышалъ, какъ толпа осыпала его бранью за то, что онъ получаетъ большое жалованье, называла его тунеядцемъ, толстобрюхимъ, грязной свиньей, которая обжирается въ то время, какъ рабочій умираетъ съ голоду. Женщины увидѣли огонь въ кухнѣ, и поднялась цѣлая буря проклятій и ругательствъ изъ-за жарившагося фазана, изъ-за соусовъ, аппетитный запахъ которыхъ раздражалъ пустые желудки.

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

— Глупцы! — повторилъ Геннебо. — Да развѣ я счастливъ?

Его начинали выводить изъ себя эти люди, ровно ничего не понимающіе. Онъ охотно отдалъ бы имъ свое большое жалованье, если бы ему дали взамѣнъ такую же толстую шкуру, какъ у нихъ, и способность также легко и безъ всякаго сожалѣнія сходиться и расходиться съ женщинами. Онъ съ удовольствіемъ посадилъ бы ихъ за свой столъ и напичкалъ этимъ фазаномъ, если бы они въ свою очередь дали ему способность любезничать за первою изгородью съ какой-нибудь дѣвушкой, нимало не заботясь о томъ, есть ли у нея другіе любовники, кромѣ него… Онъ отдалъ бы все: свое образованіе, свое богатство, свой пышный домъ, свою директорскую власть, лишь бы можно было хоть на одинъ день превратиться въ самаго послѣдняго изъ этихъ подвластныхъ ему несчастныхъ рабочихъ, сдѣлаться настолько грубымъ человѣкомъ, чтобы спокойно отхлестать по щекамъ свою жену и затѣмъ отправиться любезничать съ сосѣдками. Онъ не прочь былъ бы страдать отъ голода, бродить съ пустымъ желудкомъ и чувствовать въ немъ мучительныя судороги, доводящія до одурѣнія, — можетъ быть, это избавило бы его отъ нравственныхъ страданій, отъ вѣчной душевной скорби. Ахъ, жить, какъ животное, не имѣть ничего, бѣгать по полямъ съ самой безобразной, съ самой грязной изъ откатчицъ и обладать способностью довольствоваться такою жизнью!..

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

Тогда онъ совсѣмъ вышелъ изъ себя отъ этого дикаго гама и въ бѣшенствѣ закричалъ:

— Хлѣба! Да развѣ этого достаточно, глупцы?

Онъ сытъ, но развѣ онъ счастливѣе ихъ? Его семейная жизнь разбита, его существованіе отравлено, и жить ему такъ хорошо, что его горло постоянно сдавлено, словно предсмертной икотой. Быть сытымъ вовсе не значитъ быть счастливымъ. Какой идіотъ можетъ думать, что люди будутъ счастливы, если между ними раздѣлить всѣ существующія богатства? Если бы безумцы перестроили теперешнее общество и создали на его мѣстѣ другое, каждый членъ котораго получалъ бы приходящуюся на его долю тартинку, то этимъ они не прибавили бы человѣчеству ни одной радости и не освободили бы его ни отъ одной скорби. Напротивъ, они только увеличили бы массу страданій, обременяющихъ землю. Даже собаки, и тѣ взвыли бы съ отчаянія, если бы ихъ вывели изъ сферы простого животнаго удовлетворенія инстинктовъ и возвысили до міра неутолимыхъ нравственныхъ мученій. Нѣтъ, существуетъ одно только благо, и оно заключается въ томъ, чтобы не существовать, а если ужь надо непремѣнно быть чѣмъ-нибудь, то лучше быть деревомъ, камнемъ, или еще лучше песчинкою, которая не истекаетъ кровью, когда на нее наступаетъ нога прохожаго.

Ему стало такъ невыносимо тяжело, что слезы выступили на его глазахъ и жгучими каплями покатились по щекамъ. Сумерки начинали окутывать дорогу и стоявшую на ней толпу, которая принялась теперь кидать камнями въ стѣны дома. Но, весь поглощенный невыносимыми муками, которыя причиняла ему жгучая сердечная рана, Геннебо не чувствовалъ уже ни малѣйшей злобы противъ этихъ обезумѣвшихъ отъ голода людей и машинально повторялъ сквозь слезы:

— Глупцы! Глупцы!

Вопли голодныхъ, напоминавшіе завываніе бури, становились громче и заглушали все:

— Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

VI.

Отрезвленный пощечинами Катерины, Этьенъ все еще стоялъ во главѣ углекоповъ; но теперь, когда онъ, хриплымъ голосомъ, приказывалъ имъ идти на Монсу, ему слышался раздававшійся въ немъ самомъ другой голосъ, голосъ протестующаго разума: къ чему все это поведетъ? Этьенъ вовсе не хотѣлъ дѣлать всего того, что было сдѣлано, и не могъ понять, какимъ образомъ могло случиться, что, отправившись въ Жанъ-Баръ, съ цѣлью дѣйствовать хладнокровно и помѣшать безпорядкамъ, онъ только и дѣлалъ въ теченіе дня, что переходилъ отъ насилія въ насилію и, наконецъ, теперь собирается осаждать домъ директора?

Однако, когда толпа дошла до дома Геннебо, это онъ, Этьенъ, а но кто-нибудь другой крикнулъ: «стой!» Правда, онъ сдѣлалъ это единственно съ тою цѣлью, чтобы спасти мастерскія компаніи, которыя толпа собиралась было разгромить. И теперь, когда камни уже полетѣли въ стѣны директорскаго дома, Этьенъ тщетно изыскивалъ средства направить толпу въ другую сторону. Одинокій, чувствуя свое полное безсиліе, онъ стоялъ посреди дороги, какъ вдругъ его окликнулъ человѣкъ, стоявшій на порогѣ кабака Тизонъ, въ которомъ кабатчица поспѣшила закрыть ставнями всѣ окна и оставила отворенной только одну входную дверь.

— Да, это я… Послушай же!..

Это былъ Рассенёръ. Въ кабакѣ собралось человѣкъ тридцать мужчинъ и женщинъ, остававшихся въ теченіе дня по своимъ домамъ и теперь пришедшихъ сюда, чтобы узнать новости. Почти всѣ эти люди были изъ селенія «Двухсотъ сорока». За однимъ столомъ сидѣлъ Захарій со своею женою Филоменой; далѣе виднѣлись Пьерронъ и его жена, отвернувшіеся отъ двери и видимо старавшіеся, чтобы ихъ не увидѣли съ улицы. Никто изъ посѣтителей не пилъ, и всѣ собрались въ кабакъ единственно для того только, чтобы не смѣшиваться съ бушевавшею толпою и не подвергаться всевозможнымъ случайностямъ.

Этьенъ узналъ Рассенёра и нѣсколько подался назадъ.

— Тебѣ непріятно меня видѣть, не такъ ли? — продолжалъ кабатчикъ. — Я тебѣ предсказывалъ, что безъ глупостей дѣло не обойдется. Теперь вы можете, сколько хотите, просить хлѣба, а вмѣсто него вамъ вышлютъ свинцу!

Тогда Этьенъ подошелъ поближе и отвѣчалъ:

— Мнѣ непріятно видѣть подлецовъ, которые стоятъ, сложа руки, и смотрятъ, какъ другія рискуютъ своею шкурою.

— Такъ ты хочешь разграбить этотъ домъ?

— Я хочу до конца оставаться съ товарищами и готовъ умереть вмѣстѣ съ ними.

Дѣйствительно, Этьенъ былъ готовъ умереть хоть сейчасъ и съ отчаяніемъ на сердцѣ отошелъ отъ кабака. Онъ увидѣлъ троихъ ребятишекъ, бросавшихъ камнями въ стѣны дома, и надавалъ имъ пинковъ, крича какъ можно громче, чтобы услышали товарищи, что битье стеколъ не приведетъ ни къ чему.

Беберъ и Лидія, присоединившись къ Жанлину, учились у него дѣйствовать пращей. Всѣ трое метали камни, стараясь перещеголять другъ друга и надѣлать какъ можно больше поврежденій фасаду дома. Одинъ камень Лидія пустила такъ неловко, что попала въ толпу и разсѣкла голову одной женщинѣ; Жанлинъ и Беберъ схватились за бока отъ смѣха. Позади сидѣли на скамьѣ старики Боньморъ и Мукъ и смотрѣли на ребятишекъ. Ноги Боньмора опухли, и добраться до Монсу ему было крайне тяжело, но онъ все-таки притащился сюда, хотя никто не могъ добиться, зачѣмъ, такъ какъ выраженіе его землистаго лица было сегодня именно такое, какое бывало въ тѣ дни, когда изъ старика нельзя было вытянуть ни одного слова.

Въ концѣ концовъ, теперь никто не слушался Этьена. Онъ запретилъ кидать камнями, но они все-таки продолжали сыпаться градомъ въ стѣны дома, и Этьенъ съ удивленіемъ и даже со страхомъ смотрѣлъ на этихъ, имъ же самимъ разнузданныхъ животныхъ, которыхъ такъ трудно было расшевелить сначала и, какъ оказывается, еще труднѣе укротить потомъ, когда они разсвирѣпѣютъ. Въ этихъ людяхъ сказывалась старая фламандская кровь, тяжелая и спокойная. Нужно употребить цѣлые мѣсяцы, чтобы разогрѣть ихъ, но зато потомъ они сразу становятся дикарями и, ничего не слыша и не понимая, свирѣпствуютъ до тѣхъ поръ, пока не пресытятся жестокостями. На югѣ, родинѣ Этьена, люди быстро воспламеняются, но также быстро остываютъ и не столь жестоки. Ему пришлось вступить въ драку съ Левакомъ, чтобы отнять у него топоръ: онъ не зналъ, что дѣлать, чтобы остановить Магё, жену и мужа, бросавшихъ камни обѣими руками; но въ особенности его пугали женщины, Левакъ, Мукъ и другія, которыя, подъ предводительствомъ Брюле, выдававшейся между ними своимъ высокимъ ростомъ, дошли до такой степени остервенѣнія, что лаяли, какъ собаки, оскаливъ зубы и выставивъ когти.

Вдругъ шумъ почти прекратился; толпа была до того поражена удивленіемъ, что нѣкоторое спокойствіе, котораго Этьенъ не могъ возстановить никакими увѣщаніями, наступило само собою. Это чудо совершили Грегуары, рѣшившіеся, наконецъ, проститься съ нотаріусомъ и перейти черезъ улицу, въ домъ директора. Они шли съ такими спокойными лицами, были такъ непоколебимо убѣждены въ томъ, что эти славные углекопы, столь покорно кормившіе ихъ въ теченіе цѣлаго столѣтія, просто шутятъ теперь, что удивленные рабочіе дѣйствительно перестали швырять камнями, чтобы какъ-нибудь не попасть въ этого стараго господина и въ эту старую госпожу, точно съ неба свалившихся въ ихъ среду. Толпа безпрепятственно позволила Грегуарамъ пройти въ директорскій садъ, подняться по лѣстницѣ и позвонить у запертой двери, которую никто не торопился отворить. Въ это самое время, горничная Роза тоже возвращалась домой и, смѣясь, смотрѣла на взбѣшенныхъ рабочихъ, которыхъ знала чуть не всѣхъ въ лицо, такъ какъ сама была изъ Монсу. Она тоже подошла къ двери и, стуча въ нее кулаками, принудила, наконецъ, Ипполита отодвинуть засовы! И давно было пора, потому что едва Грегуары успѣли войти въ домъ, какъ камни снова градомъ полетѣли со всѣхъ сторонъ, и толпа, оправившись отъ впечатлѣнія, произведеннаго на нее этимъ неожиданнымъ обстоятельствомъ, завыла еще сильнѣе.

Войдя въ прихожую, Роза все еще продолжала смѣяться, какъ будто ее необыкновенно развеселило это приключеніе, и твердила испуганному Ипполиту:

— Они вовсе не злые; я ихъ знаю!

Грегуаръ неторопливо повѣсилъ свою шляпу, помогъ женѣ снять толстую суконную мантилью и, наконецъ, сказалъ въ свою очередь:

— Разумѣется; въ сущности, они вовсе не злобный народъ… Накричатся до-сыта и потомъ пойдутъ ужинать съ отличнымъ аппетитомъ.

Въ это время Геннебо спускался со второго этажа. Онъ видѣлъ всю эту сцену и шелъ встрѣчать гостей, какъ всегда, вѣжливый, спокойный и только болѣе обыкновеннаго блѣдный. Теперь онъ уже совсѣмъ овладѣлъ собою, подавилъ свое личное горе и являлся просто хозяиномъ дома и администраторомъ, рѣшившимся до конца исполнять свой долгъ.

— Вы знаете, — сказалъ онъ, — наши дамы еще не возвратились.

Только теперь, въ первый еще разъ, безпокойство овладѣло Грегуарами. Сесиль не возвратилась!.. Какъ же она возвратится, если шутки углекоповъ затянутся надолго?

— Я уже думалъ о томъ, какъ бы очистить улицу, — сказалъ Геннебо. — Но бѣда въ томъ, что я здѣсь одинъ и къ тому же не знаю, куда послать слугу, чтобы онъ привелъ мнѣ четверыхъ солдатъ и капрала… Они живо разогнали бы всю эту сволочь!

Роза, остановившаяся въ прихожей, осмѣлилась снова пробормотать:

— О, господинъ Геннебо, они вовсе не злые!

Директоръ покачалъ головою; шумъ на улицѣ все усиливался, и слышно было, какъ камни глухо ударялись о стѣны дома.

— Да я ничего не имѣю противъ нихъ; я очень хорошо знаю, откуда все это пошло, и надо быть такими дураками, какъ они, чтобы воображать, что намъ весело усугублять ихъ бѣдствія. Но дѣло въ томъ, что я обязанъ возстановить порядокъ… И какъ подумаешь, что здѣсь есть гдѣ-то жандармы, а между тѣмъ я съ самаго утра не могу добыть себѣ ни одного солдата!..

Онъ пріостановился и, обращаясь къ г-жѣ Грегуаръ, продолжалъ со своей обычной, нѣсколько суровой вѣжливостью:

— Пожалуйста, не стойте здѣсь, пройдите въ салонъ; тамъ уже должны быть зажжены лампы.

Но въ это время явилась наверхъ изъ подвальнаго этажа страшно раздраженная кухарка и задержала ихъ въ прихожей еще на нѣсколько минуть. Она объявила, что слагаетъ съ себя всякую отвѣтственность за обѣдъ, такъ какъ до сихъ поръ не привезено слоеное тѣсто, которое заказано пирожнику въ Маршьенѣ съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ доставилъ его сюда къ четыремъ часамъ. Очевидно, пирожникъ остановился гдѣ-нибудь на дорогѣ, испугавшись этихъ разбойниковъ, а, можетъ быть, они разграбили его корзины… Кухарка, казалось, уже видѣла, какъ слоеные пирожки окружены этими разбойниками гдѣ-то на дорогѣ, позади кустарника, взяты приступомъ и перешли въ голодные желудки трехъ тысячъ человѣкъ, требующихъ хлѣба. Во всякомъ случаѣ она предупредила господина Геннебо, и предпочитаетъ лучше бросить весь обѣдъ въ огонь, чѣмъ испортить его по милости этой революціи.

— Имѣйте немного терпѣнія, — отвѣчалъ Геннебо. — Пока еще ничего не потеряно, и пирожникъ можетъ еще явиться.

Повернувшись къ госпожѣ Грегуаръ и отворяя дверь въ салонъ, онъ вдругъ увидѣлъ съ удивленіемъ, что въ прихожей, на скамьѣ, сидитъ какой-то человѣкъ, котораго онъ сначала не замѣтилъ въ стоявшемъ здѣсь полумракѣ. Геннебо снова пріостановился, узнавъ Мэгра, страшно измѣнившагося подъ вліяніемъ страха, блѣднаго, ставшаго діже какъ будто поуже въ плечахъ.

— Какъ, это вы, Мэгра?.. Что вамъ нужно?

Мэгра всталъ. Онъ униженно принялся объяснять, что осмѣлился пробраться къ господину директору, чтобы попросить помощи и защиты, въ случаѣ если разбойники нападутъ на его лавку.

— Но вы видите, что они угрожаютъ и мнѣ, и я самъ совершенно беззащитенъ, — отвѣчалъ Геннебо. — Вы гораздо лучше сдѣлали бы, если бы остались дома и охраняли ваши товары.

— О, я заперъ домъ желѣзными засовами и, кромѣ того, оставилъ тамъ жену.

Директоръ видимо терялъ терпѣніе и не скрывалъ своего презрѣнія къ этому человѣку. Нечего сказать, славную защитницу представляетъ это тщедушное сознаніе, захирѣвшее отъ побоевъ!

— Во всякомъ случаѣ, я ничего не могу сдѣлать; постарайтесь сами защитить себя. И я вамъ посовѣтовалъ бы сейчасъ же идти домой, такъ какъ они опять начинаютъ требовать хлѣба… Слышите!

Дѣйствительно, шумъ опять усилился, и Мэгра показалось, что въ этомъ хаосѣ криковъ, отъ времени до времени, выкрикивается и его имя. Возвратиться домой было уже нельзя, его непремѣнно убили бы. Съ другой стороны, его терзала мысль о предстоящемъ ему разореніи. Онъ прижался лицомъ къ стеклянной двери и стоялъ неподвижно, весь дрожа, обливаясь потомъ, ожидая каждую минуту, что толпа ринется на его лавку.

Между тѣмъ Грегуары рѣшились, наконецъ, перейти въ салонъ; но Геннебо, принимавшій своихъ гостей, повидимому, совершенно спокойно, никакъ не могъ убѣдить ихъ сѣсть. При каждомъ новомъ взрывѣ криковъ на улицѣ, въ эту комнату, закрытую ставнями и среди дня освѣщенную двумя лампами, словно врывался ужасъ и наполнялъ ее всю. Проходя сквозь толстую обивку стѣнъ, эти гнѣвные крики становились глуше, доносились сюда въ видѣ глухого рокота, но отъ этого они становились еще страшнѣе, казались какою-то неопредѣленною и именно поэтому ужасною угрозою. Однако, завязался разговоръ, преимущественно объ этомъ непостижимомъ возмущеніи углекоповъ. Геннебо долженъ былъ сознаться, что не ожидалъ ничего подобнаго, и въ самомъ дѣлѣ свѣдѣнія, доставлявшіяся ему о положеніи дѣлъ, были до того неточны, что главнымъ виновникомъ всѣхъ безпорядковъ онъ считалъ Рассенёра и совершенно искренно говорилъ, что ясно видитъ во всей этой исторіи пагубное вліяніе кабатчика. Во всякомъ случаѣ жандармы должны скоро прибыть: невозможно же, чтобы его оставили на произволъ судьбы. Грегуары, съ своей стороны, только и думали, что о дочери, бѣдняжка такая пугливая!

Можетъ быть, увидѣвъ, что ѣхать сюда опасно, всѣ онѣ возвратились въ Маригьенъ.

Прошло еще четверть часа самаго тягостнаго ожиданія. Шумъ на улицѣ не утихалъ; стукъ камней, попадавшихъ отъ времени до времени въ закрытыя ставни, походилъ на барабанный бой. Это положеніе становилось невыносимымъ, и Геннебо заговорилъ, что, наконецъ, онъ выйдетъ на улицу, одинъ разгонитъ этихъ крикуновъ и пойдетъ навстрѣчу каретѣ. Вдругъ Ипполитъ вбѣжалъ въ салонъ, крича:

— Г-жа Геннебо тамъ!.. Ее убиваютъ!..

Чего боялся Негрель, то и случилось: карета не могла проѣхать рекильярскимъ переулкомъ, который тоже оказался наполненнымъ грозными толпами. Тогда Негрель рѣшилъ, что имъ слѣдуетъ привести въ исполненіе вторую половину его плана, то есть пройти пѣшкомъ тѣ сто метровъ, которые отдѣляютъ ихъ отъ дома, и войти въ него черезъ маленькую садовую дверь, находящуюся вблизи службъ. Конечно, садовникъ увидитъ ихъ и во всякомъ случаѣ кто-нибудь да найдется, чтобы отпереть имъ эту дверь… Сначала все шло отлично: г-жа Геннебо со своими гостьями благополучно добралась уже до маленькой двери въ садъ, какъ вдругъ кто-то изъ толпы увидѣлъ ихъ, сказалъ объ этомъ женщинамъ, и тѣ бросились въ переулокъ. Все дѣло было испорчено. Двери никто не отпиралъ, и Негрель тщетно старался вышибить ее плечомъ. Боясь, что все возраставшая волна женщинъ наконецъ зальетъ ихъ, онъ рѣшился на послѣднее отчаянное средство — повелъ тетку и молодыхъ дѣвушекъ прямо сквозь толпу, въ надеждѣ, что, можетъ быть, какъ-нибудь и удастся добраться до крыльца. Этотъ маневръ произвелъ страшную суматоху: женщины съ воплями шли за ними слѣдомъ и намѣревались окружить ихъ, между тѣмъ какъ остальная толпа, все еще не понимая, въ чемъ дѣло, и только удивляясь появленію среди нея этихъ нарядныхъ барынь, отливала волною то вправо, то влѣво. Общее замѣшательство и недоумѣніе было такъ велико, что произошло нѣчто необъяснимое: какимъ-то образомъ Люси и Жанна благополучно добрались до крыльца и проскользнули въ дверь, полуотворенную горничною; г-жѣ Геннебо тоже удалось пройти вслѣдъ за ними; Негрель вошелъ послѣднимъ и заперъ дверь, вполнѣ увѣренный, что Сесиль прошла въ домъ прежде всѣхъ. Но ея тамъ не было; она исчезла. Дѣвушка до такой степени перепугалась, что, вмѣсто того, чтобы бѣжать къ дому, повернула назадъ и кинулась въ самую середину бушующей толпы.

Опущенная вуалетка скрывала лицо Сесили, и ее приняли сначала за г-жу Геннебо, потомъ за ея пріятельницу, жену сосѣдняго заводчика, ненавидимаго рабочими. Впрочемъ, кто бы она ни была, толпа прежде всего возмущалась тѣмъ, что на дѣвушкѣ было надѣто шелковое платье и мѣховая мантилья, что ея шляпка украшалась дорогимъ бѣлымъ перомъ. Отъ нея пахло духами, на ней были надѣты часы, и кожа у нея была нѣжная кожа «тунеядки», никогда не дотрогивавшейся до каменнаго угля.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Женщины тѣснились около нея, осыпали ее ругательствами и насмѣшками. Окруженная этими фуріями, Сесиль едва держалась на ногахъ отъ страха и, дрожа всѣмъ тѣломъ, двадцать разъ повторяла одну и ту же фразу:

— Сударыни, пожалуйста прошу васъ, не трогайте меня!..

Вдругъ голосъ ея оборвался, и она почувствовала, что чьи-то холодные пальцы сдавили ей горло. Это было дѣло старика Боньмора, къ которому принесла ее людская волна. Отупѣвшій отъ постоянной нищеты, полвѣка смиренно гнувшій спину, онъ вдругъ, казалось, опьянѣлъ отъ голода и словно обезумѣлъ отъ внезапно вспыхнувшей въ немъ какой-то необъяснимой, долго таившейся злобы. Этотъ старикъ, который спасъ на своемъ вѣку съ дюжину товарищей, рискуя самъ погибнуть вмѣстѣ съ ними подъ обваломъ или отъ рудничнаго газа, вдругъ почувствовалъ неопредолимую потребность схватить молодую дѣвушку за ея бѣлую шею и задушить… Какъ въ теченіе всего этого дня Боньморъ не говорилъ ни слова, такъ и теперь онъ сжиналъ пальцами горло Сесили, молча, напоминая всѣмъ своимъ видомъ какое-то старое, немощное животное.

— Нѣтъ, нѣтъ! — вопили женщины. — Надо высѣчь ее!.. Высѣчь!..

Лишь только въ домѣ директора увидѣли, что Сесиль осталась въ толпѣ, Негрель и Геннебо отперли дверь и бросились на помощь дѣвушкѣ. Но около садовой рѣшетки стояла такая густая толпа, что пройти было очень нелегко. Покуда директоръ и его племянникъ напрягали всѣ силы, чтобы пробиться впередъ, Грегуары, смертельно испугавшіеся за дочь, выбѣжали на крыльцо.

— Оставь ее, старина, это барышня изъ Піолены! — вдругъ воскликнула Магё, узнавшая Сесиль.

Этьенъ, возмущенный этимъ насиліемъ надъ ребенкомъ, тоже употреблялъ всѣ усилія, чтобы вырвать у толпы ея добычу. Вдругъ его словно осѣнило вдохновеніе, и, размахивая топоромъ, отнятымъ у Левака, онъ воскликнулъ:

— Къ Мэгра, чертъ возьми!.. Разнесемъ лавку Мэгра! Тамъ есть хлѣбъ!

Онъ ударилъ топоромъ по закрытымъ ставнямъ дома Мэгра. Магё, Левакъ и нѣкоторые другіе послѣдовали за нимъ, но женщины не отставали отъ Сесили, и изъ рукъ Боньмора она перешла въ руки Брюле. Одежда дѣвушки начала уже трещать, какъ вдругъ въ толпу врѣзался человѣкъ верхомъ на лошади, стегая хлыстомъ тѣхъ рабочихъ, которые не успѣвали очистить ему дорогу.

— А, канальи, теперь вы принялись за нашихъ дочерей!..

Это былъ Деноленъ, пріѣхавшій на обѣдъ къ директору. Онъ соскочилъ на землю, охватилъ Сесиль за талію одною рукою, а другою быстро двинулъ впередъ лошадь, направляя ее, какъ живой клинъ, въ середину толпы, поневолѣ разступавшейся передъ нимъ. Между тѣмъ борьба около садовой рѣшетки все еще продолжалась. Деноленъ направился прямо туда, давя лошадью столпившихся углекоповъ, и ему удалось добраться до крыльца какъ разъ въ то время, когда положеніе Геннебо и Негреля, осыпаемыхъ проклятіями и ударами, становилось крайне опаснымъ. Негрель взялъ Сесиль, лишившуюся чувствъ, и понесъ ее въ домъ, а Деноленъ, прикрывая своимъ массивнымъ тѣломъ Геннебо, помогъ ему добраться до крыльца. Вдругъ брошенный кѣмъ-то камень едва не раздробилъ Денолену плечо.

— Такъ! — крикнулъ онъ. — Вы переломали мои машины, а теперь хотите переломать мнѣ кости!

Онъ быстро захлопнулъ дверь, и тотчасъ раздался стукъ камней, полетѣвшихъ въ нее.

— Что за бѣшеные! — продолжалъ онъ. — Еще двѣ секунды, и они разбили бы мнѣ голову, какъ какую-нибудь пустую тыкву… Какъ прикажете ихъ теперь образумить? Они не въ состояніи ни выслушать, ни понять чего бы то ни было. Перебить ихъ только и остается…

Грегуары плакали отъ радости, видя, что Сесиль приходитъ въ чувство и не получила даже ни одной царапинки; только пропала ея вуалетка. Но страшное волненіе, только-что пережитое стариками, овладѣло ими съ новою силою, когда они увидѣли передъ собою свою кухарку Мелани и услышали, что толпа хотѣла разрушить Піолену. Эта обезумѣвшая отъ страха женщина прибѣжала увѣдомить о происшедшемъ своихъ господъ. Никѣмъ не замѣченная, она прошла во время суматохи въ отпертую дверь, и теперь въ ея безконечномъ разсказѣ единственный, брошенный Жанлиномъ, камень, разбившій всего только одно стекло, превращался въ цѣлую правильную канонаду, отъ которой растрескались стѣны дома… Мысли Грегуаровъ совсѣмъ перепутались. Дочь ихъ хотѣли задушить, домъ — разрушить… Неужели, въ самомъ дѣлѣ, эти углекопы могутъ имѣть что-нибудь противъ нихъ, Грегуаровъ, такъ скромно живущихъ ихъ трудомъ?

Горничная, принесшая полотенце и одеколонъ, повторяла:

— Все-таки это очень смѣшно… Вѣдь они вовсе не злые…

Г-жа Геннебо сидѣла блѣдная, еще не оправившись отъ волненія, и могла только улыбнуться Негрелю, когда его начала поздравлять, какъ спасителя Сесили: теперь уже какъ-то выходило, что спасъ ее именно онъ, а не Деноленъ. Грегуары особенно горячо благодарили молодого человѣка, и казалось, что теперь вопросъ о его женитьбѣ можно считать уже совершенно поконченнымъ. Геннебо, молча, смотрѣлъ то на жену, то на ея любовника, котораго онъ недавно собирался убить, то на Сесиль, и не думалъ о томъ, что эта дѣвушка, безъ сомнѣнія, скоро освободитъ его отъ Негреля. Но мысль объ этомъ освобожденіи не радовала теперь Геннебо: онъ боялся, что его жена спустится тогда еще ниже, снизойдетъ, можетъ быть, до какого-нибудь лакея.

— Ну, а вы что, малютки? — обратился Деноленъ къ дочерямъ. — Вамъ не переломали костей?

Люси и Жанна, весело смѣявшіяся теперь, сознались, что порядочно натерпѣлись страха, но все-таки довольны, что видѣли все это.

— Чортъ возьми! вотъ такъ денекъ! — продолжалъ отецъ. — Если вы вздумаете выходить замужъ и захотите, чтобы у васъ было приданое, то заработывайте его теперь сами… Да еще имѣйте въ виду, что вамъ, можетъ быть, придется кормить и меня.

Онъ шутилъ, но голосъ его дрожалъ, и когда дочери бросились къ нему на шею, на глазахъ у него навернулись слезы.

Геннебо слышалъ эти грустныя слова Денолена, и лицо директора все болѣе и болѣе оживлялось. Итакъ, этотъ человѣкъ самъ сознается, что онъ разоренъ… Слѣдовательно, вандамскія копи перейдутъ, наконецъ, въ руки къ компаніи Монсу, и благодаря этому счастливому случаю, онъ опять можетъ возвратить себѣ довѣріе членовъ правленія, пошатнувшееся за послѣднее время. Геннебо, казалось, ожилъ. Каждый разъ, когда какое-нибудь новое горе омрачало его семейную жизнь, онъ какъ будто искалъ облегченія отъ него въ своей службѣ, и казалось, что это суровое исполненіе того, что онъ считалъ своимъ долгомъ, нѣсколько вознаграждало его за утрату личнаго счастья.

Мало-по-малу общество успокоилось, и въ нѣсколько душномъ отъ спущенныхъ портьеръ салонѣ, освѣщенномъ ровнымъ свѣтомъ двухъ лампъ, наступила та тишина, которая обыкновенно воцаряется послѣ сильнаго возбужденія. Но что же такое происходитъ тамъ, на улицѣ? Крикуны умолкли; камни не стучатъ болѣе по стѣнамъ дома; слышны только глухіе удары, — удары топора по дереву, раздающіеся гдѣ-то вдали. Всѣ заинтересовались, что такое тамъ дѣлается, и мужчины, выйдя въ прихожую, смотрѣли на улицу черезъ стеклянную дверь, а дамы рѣшились подойти въ рѣшетчатымъ ставнямъ оконъ перваго этажа.

— Видите ли вы этого мошенника Рассенёра? — спросилъ Геннебо, обращаясь въ Денолену. — Вонъ онъ стоитъ напротивъ, въ дверяхъ кабака… Я чувствовалъ, что это дѣло его рукъ!..

Однако, не Рассенёръ, а Этьенъ взламывалъ топоромъ дверь лавки Мэгра и возбуждалъ своихъ товарищей. «Развѣ товары, находящіеся здѣсь, не принадлежатъ углекопамъ? Развѣ они не имѣютъ права отнять свою собственность у вора, такъ долго обкрадывавшаго ихъ, такъ долго морившаго ихъ голодомъ и постоянно служившаго не имъ, а компаніи?..» Мало-по-малу толпа отхлынула отъ дома директора и собралась около лавки, обреченной на разграбленіе. Снова раздались крики: «Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!», а за этою дверью, конечно, есть довольно хлѣба. Наступало какое-то бѣшенство отъ голода, какъ будто люди вдругъ почувствовали, что не могутъ долѣе оставаться безъ хлѣба и всѣ перемрутъ здѣсь же, на дорогѣ. Они до того тѣснились около лавки, такъ напирали на двери, на ставни, что Этьенъ, взмахивая своимъ топоромъ, каждый разъ думалъ со страхомъ, что непремѣнно кого-нибудь поранитъ.

Изъ прихожей директора Мэгра ушелъ сначала въ кухню, но тамъ ничего не было слышно, и ему стало мерещиться, что толпа уже грабитъ его лавку. Онъ вышелъ изъ кухни, разсчитывая спрятаться лучше гдѣ-нибудь на дворѣ, какъ вдругъ до него долетѣлъ трескъ выламываемой двери и яростный вопль толпы, въ которомъ слышалось и его имя. Такъ это не сонъ… Если онъ и не видѣлъ этой толпы, то, по крайней мѣрѣ, слышалъ ее и, по доносившемуся до него шуму, могъ слѣдить за ея дѣйствіями. Въ ушахъ у него страшно шумѣло; каждый ударъ топора попадалъ ему, казалось, прямо въ сердце. Вотъ одна петля отскочила: — еще двѣ минуты — и лавка будетъ разграблена. Мэгра какъ будто видѣлъ уже этотъ грабежъ: разбойники ворвались въ лавку, разбили ящики, опорожнили мѣшки, все съѣли, все выпили, разнесли домъ и не осталось ничего, даже палки, съ которою онъ Мэгра, могъ бы идти по деревнямъ просить милостыни. Нѣтъ, онъ не допуститъ до этого и лучше оставитъ тамъ свою шкуру. Въ одномъ изъ боковыхъ оконъ своего дома Мэгра увидѣлъ блѣдное лицо жены, которая съ нѣмою покорностью судьбѣ слѣдила за тѣмъ, что совершалось передъ дверьми лавки. Недалеко отъ этого окна находился сарай, на крышу котораго можно было взобраться по рѣшетчатому забору, огораживавшему садъ директора, и затѣмъ, карабкаясь по черепицамъ, уже не трудно было добраться и до окна. Мэгра задумалъ этимъ путемъ возвратиться въ свою лавку, которую, какъ онъ видѣлъ теперь, ему ни въ какомъ случаѣ не слѣдовало и покидать. Добравшись до нея, онъ, можетъ быть, еще успѣетъ загородить дверь мебелью, успѣетъ принять какія-нибудь другія героическія мѣры: будетъ лить сверху на толпу кипящее масло, зажженный керосинъ… Но это страшное желаніе отстоять свое добро боролось въ немъ съ трусостью и въ концѣ концовъ послѣдняя уже брала верхъ, какъ вдругъ раздавшійся въ это время особенно сильный ударъ топора заставилъ Мэгра рѣшиться. Жадность побѣдила. Онъ и его жена скорѣе прикроютъ мѣшки своими тѣлами, чѣмъ отдадутъ изъ лавки хоть одинъ хлѣбъ.

Почти тотчасъ раздались крики:

— Смотрите, смотрите!.. На крышѣ котъ!.. Котъ!..

Толпа увидѣла Мэгра на крышѣ сарая. Лихорадочно возбужденный лавочникъ, несмотря на толщину, проворно влѣзъ на рѣшетчатый заборъ, затрещавшій подъ нимъ, и уже ползъ по крышѣ, стараясь добраться до окна. Но крыша была очень крута, толстое брюхо мѣшало ему ползти, ногти, которыми онъ цѣплялся за черепицу, обламывались. Все-таки онъ добрался бы до верху, если бы его не охватила страшная дрожь при мысли, что вотъ сейчасъ въ него полетятъ камни изъ толпы, продолжавшей кричать внизу:

— Котъ!.. Котъ!.. Бейте его!..

Вдругъ руки его оборвались, и онъ покатился внизъ, какъ шаръ, перевалился черезъ желобъ и упалъ поперекъ забора такъ несчастливо, что тотчасъ свалился не въ садъ, а на улицу. Падая, онъ ударился головою о выдающійся уголъ столба; брызнулъ мозгъ — и Мэгра не стало. Жена его попрежнему стояла вверху, у окна и смотрѣла на улицу.

Сначала толпа оцѣпенѣла. Топоръ вывалился изъ рукъ Этьена; Магё, Левакъ и другіе забыли о лавкѣ и не сводили глазъ съ забора, по которому бѣжала тоненькая красноватая струйка. Крики замерли, и глубокое молчаніе наступило среди все увеличивавшейся темноты.

Затѣмъ крики опять начались. Ихъ подняли женщины, вдругъ словно опьянѣвшія при видѣ крови.

— Есть же справедливый Богъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мертвецъ лежалъ на спинѣ, смотря широко раскрытыми, неподвижными глазами на безпредѣльное небо, съ котораго уже спускалась ночь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Женщины бродили вокругъ трупа, словно волчицы, вынюхивавшія что-то. Имъ нужно было придумать какое-нибудь такое оскорбленіе, такое звѣрство, которое, наконецъ, облегчило бы ихъ злобу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ни Этьенъ, ни Магё не успѣли помѣшать этимъ фуріямъ и стояли въ остолбенѣніи передъ ними. Изъ двери кабака Тизонъ высунулись головы сидѣвшихъ тамъ людей. Потрясенный этой сценой, Рассенёръ былъ блѣденъ, какъ полотно; Захарій и Филомена онѣмѣли передъ совершившимся на ихъ глазахъ; старики Боньморъ и Мукъ неодобрительно покачивали головами; одинъ только Жанлинъ, видимо, веселился, подталкивалъ Бебера и заставлялъ смотрѣть Лидію. Женщины прохаживались взадъ и впередъ, подходили къ дому директора и снова возвращались. Дамы, стоявшія за рѣшетчатыми ставнями, вытягивали шеи, такъ какъ заборъ скрывалъ отъ нихъ начало этой сцены и, къ тому же сдѣлалось уже настолько темно, что трудно было различать предметы.

— Что онѣ такое несутъ? — спросила Сесиль, осмѣлившаяся заглянуть сквозь ставню.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дѣвушки поблѣднѣли и болѣе не разспрашивали ни о чемъ, молча слѣдя широко открытыми глазами за проходившими мимо окна женщинами.

Этьенъ снова взмахнулъ было топоромъ надъ дверьми лавки, но смущеніе, овладѣвшее толпой, не проходило и она не двигалась: трупъ лавочника преграждалъ ей дорогу и защищалъ свой домъ. Многіе изъ рабочихъ отступили назадъ, какъ будто смерть Мэгра удовлетворила и усмирила ихъ. Магё стоялъ, мрачно потупившись, какъ вдругъ услышалъ, что кто-то торопливо зашепталъ ему на ухо, чтобы онъ скорѣе уходилъ. Обернувшись,

Магё увидѣлъ Катерину, черную, запыхавшуюся, все въ той же мужской курткѣ на плечахъ. Онъ оттолкнулъ ее, не желая ничего слушать, и погрозился прибить… Тогда дѣвушка, казалось, пришла въ отчаяніе, постояла съ секунду въ нерѣшимости и затѣмъ бросилась къ Этьену.

— Спасайся, спасайся!.. Сейчасъ придутъ жандармы!

Онъ тоже прогналъ ее и обругалъ, весь вспыхнувъ при воспоминаніи о полученныхъ отъ нея пощечинахъ. Но Катерина не отставала, вырвала у него топоръ и, ухватившись за молодого человѣка обѣими руками, потащила его за собою съ непреодолимой силой.

— Говорю тебѣ, что сейчасъ придутъ жандармы!.. Слушай… Если ты хочешь знать, то это Шаваль сбѣгалъ за ними и ведетъ ихъ сюда. Мнѣ это показалось отвратительнымъ и я побѣжала къ вамъ… Бѣги, я не хочу, чтобы тебя взяли!

Катерина продолжала тащить его за собою, и въ это время дѣйствительно послышался вдалекѣ тяжелый топотъ лошадей, скакавшихъ въ галопъ. Раздались крики: «Жандармы! Жандармы!» Рабочіе кинулись въ разсыпную, кто куда успѣлъ, и въ двѣ минуты улица опустѣла, словно очищенная налетѣвшимъ ураганомъ, только трупъ Мэгра лежалъ темнымъ пятномъ на бѣлой отъ мороза землѣ. Въ дверяхъ кабака Тизонъ остался одинъ Рассенёръ и съ облегченнымъ сердцемъ, съ видимою радостью на прояснившемся лицѣ смотрѣлъ въ ту сторону, откуда приближалась вооруженная сила. Городъ все еще казался совсѣмъ пустыннымъ: нигдѣ не видно было огней, двери и окна домовъ были наглухо заперты, а за этими ставнями и засовами перепуганные буржуа стучали зубами отъ страха и обливались потомъ. Вся равнина окуталась густымъ мракомъ, и нигдѣ не виднѣлось иного свѣта, кромѣ пламени доменныхъ и коксовыхъ печей, сіявшаго вдалекѣ на печальномъ небѣ. Тяжелый топотъ лошадей, скакавшихъ во весь опоръ, слышался все ближе и ближе и, наконецъ, жандармы подъѣхали къ дому директора темною, неясною массою. Вслѣдъ за ними пріѣхала и посланная подъ ихъ охраною телѣжка пирожника изъ Маршьена. Лишь только она остановилась, изъ нея выскочилъ поваренокъ и съ самымъ спокойнымъ видомъ принялся распаковывать свои корзины съ слоенымъ тѣстомъ и пирожками.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

Прошла первая половина февраля, но все еще стояли жестокіе холода и бѣдный людъ мерзъ попрежнему. Высшія должностныя лица: лилльскій префектъ, прокуроръ, генералъ снова навѣдывались въ Монсу. Жандармовъ оказалось недостаточно для охраненія края, и былъ присланъ цѣлый полкъ, который и занялъ всю мѣстность отъ Боньи до Маршьена. Всѣ шахты охранялись солдатами, у всѣхъ машинъ были поставлены караулы; штыки виднѣлись и около директорскаго дома, и передъ мастерскими компаніи, и даже у домовъ нѣкоторыхъ буржуа. По улицамъ безпрестанно раздавались мѣрные шаги проходившихъ патрулей. На вершинѣ насыпи Ворё, какъ караульный матросъ на мачтѣ корабля, постоянно стоялъ часовой и наблюдалъ за равниною. Ледяной вѣтеръ обдувалъ его со всѣхъ сторонъ на этомъ возвышенномъ мѣстѣ, и черезъ каждые два часа, какъ въ непріятельской странѣ, раздавались обычные при смѣнѣ часовыхъ возгласы:

— Кто идетъ?.. Какой лозунгъ?

Число рабочихъ, принимавшихъ участіе въ стачкѣ, не уменьшалось, но еще увеличивалось: на копяхъ Кревъ-кёръ, Миру и Магдалина работа остановилась совсѣмъ, какъ и въ Ворё, въ Фётри-Кантель и Викторіи углекоповъ, продолжавшихъ работать, становилось съ каждымъ днемъ меньше; въ Сенъ-Тома, до сихъ поръ сторонившемся отъ стачки, начиналъ чувствоваться недостатокъ въ людяхъ. Однако же, теперь, въ виду вооруженной силы, хоть и раздражавшей углекоповъ своимъ присутствіемъ, но все-таки сдерживавшей ихъ, стачка приняла другой характеръ. Селенія рабочихъ, разбросанныя среди свекловичныхъ полей, казались совершенно вымершими; люди почти не выходили изъ домовъ и только изрѣдка можно было увидѣть какого-нибудь рабочаго, понуро проходившаго мимо солдатъ и искоса посматривавшаго на нихъ. Но эта угрюмая тишина была обманчива; это царствовавшее вездѣ спокойствіе было кажущимся спокойствіемъ человѣка, по-неволѣ остановившагося передъ направленнымъ на него ружьемъ, и напоминало собою спокойствіе посаженнаго въ клѣтку звѣря, который не сводитъ глазъ со своего укротителя и готовъ схватить его за шею тотчасъ же, какъ только тотъ повернется къ нему спиною. Компанія, которую разоряла остановка работъ на копяхъ, поговаривала, что найметъ углекоповъ въ Боринажѣ, на бельгійской границѣ, по еще не рѣшалась привести въ исполненіе этотъ планъ, и борьба остановилась пока на томъ, что рабочіе попрежнему не соглашались приняться за работу, и копи стояли, словно мертвыя, подъ охраною солдатъ.

Затишье, царившее теперь вездѣ, наступило разомъ, тотчасъ же послѣ ужаснаго дня безпорядковъ, и отчасти объяснялось тѣмъ, что всѣми овладѣла паника и всѣ заботились только о томъ, чтобы замять и обойти молчаніемъ насилія и звѣрства углекоповъ. Слѣдствіе, наряженное по поводу смерти Мэгра, установило только тотъ фактъ, что лавочникъ умеръ отъ паденія съ крыши, и оставило совершенно въ сторонѣ, неразъясненнымъ и таинственнымъ, то обстоятельство, что его трупъ оказался изуродованнымъ. Компанія, съ своей стороны, молчала о поврежденіяхъ, сдѣланныхъ толпою на ея копяхъ. Грегуары, вовсе не желавшіе начинать процесса, въ которомъ ихъ дочери пришлось бы выступить въ качествѣ потерпѣвшаго лица, тоже молчали о случившемся съ нею. Правда, было произведено нѣсколько арестовъ, но крайне безсмысленныхъ, потому что арестовывали такихъ лицъ, которыя не принимали никакого участія въ дѣлѣ, а были только нѣмыми зрителями его. Такъ, напримѣръ, по какой-то ошибкѣ, взяли Пьеррона и ему пришлось съ кандалами на рукахъ прогуляться въ Маршьенъ, о чемъ еще и до сихъ поръ углекопы не могутъ вспомнить безъ смѣха. Рассенёръ тоже чуть было не прогулялся съ двумя жандармами по бокамъ… Кромѣ того, правленіе копей составило довольно большой списокъ подозрительныхъ лицъ, которыхъ оно не желало больше имѣть въ числѣ своихъ рабочихъ, и всѣмъ этимъ людямъ возвратило назадъ ихъ разсчетныя книжки. Въ одномъ лишь селеніи «Двухсотъ-сорока» эта отставка была дана тридцати шести углекопамъ, въ томъ числѣ Магё и Левакъ. Главнымъ виновникомъ безпорядковъ былъ признанъ Этьенъ, но онъ куда-то исчезъ и, несмотря на всѣ поиски, его не могли найти. Шаваль не могъ удержаться, чтобы не донести на этого ненавистнаго ему человѣка, но затѣмъ онъ уступилъ просьбамъ Катерины, желавшей спасти своихъ родныхъ, и отказался выдать кого-нибудь другого изъ принимавшихъ участіе въ безпорядкахъ. Дни проходили за днями, но, несмотря на царившую вездѣ тишину, чувствовалось, что борьба еще не окончилась и всѣ со стѣсненнымъ сердцемъ ожидали ея конца.

Со времени безпорядковъ не проходило почти ни одной ночи, чтобы буржуа Монсу не вскакивали со своихъ постелей, объятые паникою, въ которой имъ чудился то звонъ набата, то запахъ пороха. Но что заставило ихъ окончательно потерять головы, такъ это проповѣдь новаго кюре, аббата Ранвье, того худощаваго священника съ горѣвшими, какъ раскаленные уголья, глазами, который замѣнилъ аббата Жуара. Ранвье нельзя было даже и сравнивать съ его предшественникомъ, этимъ до крайности любезнымъ и спокойнымъ человѣкомъ, больше всего заботившимся о томъ, чтобы жить со всѣми въ мирѣ. Достаточно было и того, что аббатъ Ранвье позволилъ себѣ взять подъ свою защиту гнусныхъ разбойниковъ-углекоповъ, находилъ извиненія ихъ злодѣйствамъ и жестоко нападалъ на буржуазію, сваливая на нее отвѣтственность за все случившееся. По его словамъ, эта буржуазія, забравшая въ свои руки исконныя привилегіи церкви и жестоко злоупотреблявшая ими, превратила міръ въ проклятую юдоль несправедливости и страданія; это она безпрестанно раздувала общее недовольство и, наконецъ, своимъ атеизмомъ, своимъ отреченіемъ отъ завѣтовъ прошлаго, отъ братскихъ отношеній къ ближнему, завѣщанныхъ первыми христіанами, довела дѣло до потрясающей катастрофы. Онъ осмѣлился грозить богатымъ людямъ и предупреждать ихъ, что, если они не образумятся, не будутъ внимать голосу Бога, то Господь покинетъ ихъ и станетъ на сторону бѣдняковъ: отниметъ у невѣрующихъ сластолюбцевъ свои дары и, ради вящшаго возвеличенія своей славы, распредѣлитъ ихъ между смиренными земли. Ханжи трепетали; нотаріусъ объявилъ, что въ этой проповѣди заключается самый ужаснѣйшій соціализмъ, и всѣмъ уже чудилось, что аббатъ Ранвье стоить съ крестомъ въ рукахъ во главѣ толпы и разрушаетъ буржуазное общество 89 года.

Когда о проповѣди сообщили г-ну Геннебо, онъ пожалъ плечами и сказалъ:

— Если этотъ аббатъ очень надоѣстъ намъ, то епископъ избавитъ насъ отъ него.

Въ то время, когда паника царила по всей равнинѣ, съ одного ея конца до другого, Этьенъ жилъ въ подземныхъ владѣніяхъ Жанлина, въ глубинѣ рекильярскихъ копей. Никому не могло придти въ голову, что онъ скрывается такъ близко. Кусты терновника и боярышника, разросшіеся между развалинами шахтовой башни, прикрывали сверху ходъ въ шахту, да никто и не осмѣлился бы спуститься въ нее, такъ какъ повиснуть надъ бездною, держась за корни рябины, а потомъ выпустить ихъ изъ рукъ и спрыгнуть могъ только тотъ человѣкъ, который твердо былъ увѣренъ, что встанетъ ногами на крѣпкую еще ступеньку уцѣлѣвшей лѣстницы. Уже одно это достаточно ограждало безопасность Этьена. Но, кромѣ того, въ шахтѣ стояла страшная, почти удушающая жара; затѣмъ приходилось спускаться внизъ, на протяженіи ста двухъ метровъ, по полусгнившимъ лѣстницамъ, грозившимъ каждую минуту обломиться; еще далѣе, надо было цѣлую четверть лье ползти на животѣ между сдвинувшимися стѣнами и осѣвшимъ потолкомъ галереи, и, только преодолѣвъ всѣ эти препятствія, можно было, наконецъ, попасть въ разбойничью пещеру Жанлина, наполненную награбленными вещами. Этьенъ нашелъ въ ней и можжевеловую водку, и остатки сухой трески, и всякую другую провизію. Постель изъ сѣна была превосходна; сквозного вѣтра въ этой галереѣ, теплой, какъ баня, не замѣчалось и слѣда, и если чувствовался въ чемъ-нибудь недостатокъ, то въ одномъ только — въ свѣтѣ. Жанлинъ, сдѣлавшійся теперь поставщикомъ Этьена и чрезвычайно довольный тѣмъ, что ловко проводитъ жандармовъ, приносилъ молодому человѣку все, даже помаду, но никакъ не могъ достать пачки свѣчей.

Уже на пятый день своего пребыванія подъ землею Этьенъ зажигалъ огонь только въ то время, когда ѣлъ, такъ какъ въ темнотѣ кусокъ не шелъ ему въ горло. Вѣчная, безпросвѣтная ночь невыносимо мучила молодого человѣка. Онъ спалъ въ полной безопасности, могъ ѣсть до-сыта, не дрожалъ отъ холода, но при всемъ томъ никогда еще не чувствовалъ себя подавленнымъ до такой степени. Казалось, что этотъ мракъ раздавилъ его мысли. Онъ мучился тѣмъ, что ему приходилось теперь жить чужимъ добромъ, украденнымъ хотя и не его руками. Старыя понятія о честности, оставшіяся въ немъ вопреки всѣмъ коммунистическимъ теоріямъ, заставляли его возмущаться этимъ косвеннымъ воровствомъ, и онъ питался только сухимъ хлѣбомъ, и то до послѣдней возможности урѣзывая свои дневныя порціи. Что же дѣлать? Надо какъ-нибудь жить, тѣмъ болѣе, что предпринятое имъ дѣло еще не доведено до конца… Онъ мучился также и отъ стыда при воспоминаніи о томъ дикомъ опьянѣніи, которое овладѣло имъ отъ выпитой на пустой желудокъ рюмки водки и заставило броситься съ ножемъ въ рукахъ на Шаваля. Этьена охватывалъ какой-то неопредѣленный ужасъ при мысли объ этомъ наслѣдственномъ проклятіи, переходившемъ въ ихъ семьѣ изъ рода въ родъ, проклятіи, по милости котораго онъ не можетъ проглотить ни одной капли алкоголя безъ того, чтобы тотчасъ же не воспламениться жаждою человѣческой крови. Неужели онъ кончитъ тѣмъ, что сдѣлается убійцей?… Кромѣ того, Этьенъ началъ разочаровываться и въ своихъ соціальныхъ теоріяхъ. Очутившись въ безопасности, въ этомъ безмолвномъ подземномъ убѣжищѣ, Этьенъ, пресыщенный всевозможными насиліями, проспалъ два дня мертвымъ сномъ сытаго по горло измученнаго животнаго; но съ этимъ сномъ не прошло чувство пресыщенія и омерзѣнія, и онъ жилъ теперь словно избитый, съ больной головой, съ горечью во рту, точно послѣ отчаянной свадебной попойки. Прошла недѣля; Магё, которыхъ онъ увѣдомилъ о томъ, гдѣ нашелъ себѣ убѣжище, никакъ не могли достать для него свѣчки, и теперь приходилось даже ѣсть въ потемкахъ.

Этьенъ по цѣлымъ часамъ лежалъ на сѣнѣ, и въ немъ возникали одна за другою мысли, никогда еще до сихъ поръ не посѣщавшія его. Ему начинало казаться, что его отдѣляетъ отъ товарищей чуть не цѣлая пропасть, все увеличивающаяся по мѣрѣ того, какъ онъ расширяетъ свое образованіе, очищаетъ вкусъ и пріобрѣтаетъ болѣе утонченныя потребности. Этьенъ спрашивалъ себя, между прочимъ, откуда явилось въ немъ то чувство непреодолимаго отвращенія, съ которымъ онъ, на другой же день послѣ этой бѣшеной бѣготни рабочихъ по копямъ, вспоминалъ о ней?.. И онъ не рѣшался сознаться самому себѣ, что это отвращеніе вызывается въ немъ воспоминаніями о низости тѣхъ побужденій, которыя руководили его товарищами, грубости ихъ инстинктовъ, запахѣ всей этой нищеты, разносимомъ по вѣтру… Какъ ни тяжело было ему здѣсь, въ этомъ мракѣ, но еще тяжелѣе и страшнѣе казался ему тотъ часъ, когда придется возвратиться въ селеніе. Тошно и подумать объ этихъ несчастныхъ, живущихъ кучею, въ одномъ общемъ ушатѣ!.. Не съ кѣмъ серьезно поговорить о политикѣ… Всѣ живутъ, какъ животныя… Вѣчно зараженная запахомъ лука атмосфера, въ которой можно задохнуться!.. Онъ хотѣлъ расширить ихъ умственный кругозоръ, подготовить ихъ для той жизни, которою живутъ порядочные люди, сдѣлать ихъ впослѣдствіи хозяевами… Но какъ еще далеко до всего этого, такъ далеко, что онъ даже не чувствуетъ въ себѣ мужества дожидаться этой отдаленной побѣды и жить въ ожиданіи ея на этой голодной каторгѣ!.. Дѣло оканчивалось тѣмъ, что привычка быть вождемъ рабочихъ и постоянно думать за нихъ, мало-по-малу выдѣляла его изъ ихъ среды и какъ бы вкладывала въ него душу одного изъ тѣхъ буржуа, которыхъ онъ такъ ненавидѣлъ.

Однажды вечеромъ Жанлинъ принесъ огарокъ свѣчи, который онъ укралъ у извозчика изъ фонаря, и жизнь Этьена опять стала нѣсколько сноснѣе. Когда подавляющее вліяніе этой безпросвѣтной ночи доводило его до послѣдней степени раздраженія, почти до сумасшествія, тогда онъ зажигалъ на минуту огонь, но, лишь только тяжелый кошмаръ проходилъ, Этьенъ немедленно гасилъ свѣчу, трясясь надъ этимъ свѣтомъ, необходимымъ для его жизни столько же, сколько необходимъ хлѣбъ. Кругомъ стояла глубокая тишина, нарушаемая отъ времени до времени только бѣготнею стаи крысъ, трескомъ стараго дерева и едва уловимымъ для уха шумомъ, который производить паукъ, работая надъ своей паутиной. И среди этого безмолвія, устремивъ открытые глаза въ окружающую его безпросвѣтную тьму, Этьенъ лежалъ и думалъ по цѣлымъ часамъ все объ одномъ и томъ же: что дѣлаютъ товарищи тамъ, наверху, и чего они ожидаютъ отъ него? Отстать отъ нихъ онъ считалъ самой низкой подлостью. Если онъ скрывается здѣсь, то единственно затѣмъ, чтобы оставаться на свободѣ, руководить ими и быть въ состояніи дѣйствовать… Что же касается будущаго, то, послѣ долгихъ размышленій о немъ, Этьенъ пришелъ, наконецъ, къ тому заключенію, что пока лучше всего было бы устроить себѣ такую же жизнь, какую ведетъ Плюшаръ, то есть посвятить себя политикѣ, и одной только политикѣ бросивъ всякую физическую работу и поселившись въ отдѣльной комнатѣ, такъ какъ умственная работа поглощаетъ всего человѣка и требуетъ полнаго спокойствія.

Въ концѣ недѣли Жанлинъ сообщилъ ему, что жандармы думаютъ, будто онъ скрылся въ Бельгію. Тогда Этьенъ рѣшился въ ту же ночь выйти изъ своего убѣжища, чтобы узнать, въ какомъ положеніи находятся дѣла. Въ глубинѣ своей души онъ считалъ игру проигранной. Уже въ то время, когда шли только приготовленія къ стачкѣ, онъ сомнѣвался въ благополучномъ исходѣ ея, и если принялъ такое дѣятельное участіе въ ней, то единственно потому, что не представлялось никакого другого исхода; а теперь, послѣ всѣхъ этихъ насилій, возмущавшихъ его, онъ еще меньше вѣрилъ въ успѣхъ дѣла, въ возможность добиться отъ компаніи хоть какихъ-нибудь уступокъ. Но онъ не рѣшался сознаться въ этомъ самому себѣ. Ему было страшно даже подумать обо всемъ томъ, что послѣдуетъ за прекращеніемъ стачки, о той ужасной отвѣтственности за безплодно потраченныя усилія и жертвы, которая вся падетъ на него. Къ тому же съ окончаніемъ стачки оканчивалась также и его роль вождя рабочихъ, и ему приходилось возвратиться къ скотской подземной работѣ, къ омерзительной жизни простого рабочаго… И совершенно искренно, нисколько не обманывая себя, онъ старался доказать самому себѣ, что дѣло еще не проиграно и сопротивленіе возможно, что капиталъ погибнетъ самъ собою, не вынеся борьбы съ трудомъ, рѣшившимся лучше умереть, чѣмъ сдаться.

Дѣйствительно, разореніе чувствовалось во всемъ округѣ и, бродя ночью по всѣмъ полямъ, какъ волкъ, вышедшій изъ лѣсу, Этьенъ словно слышалъ, какъ съ одного конца этой безконечной равнины и до другого безпрестанно проносился трескъ падавшихъ и разрушавшихся состояній. По сторонамъ пустынныхъ дорогъ стояли запертые наглухо безжизненные заводы со своими пристройками, безплодно гнившими подъ блѣднымъ небомъ. Въ особенности пострадали сахарные заводы. Заводы Гутона, затѣмъ Фовеля сократили сначала число своихъ рабочихъ, а подъ конецъ и совсѣмъ остановились, одинъ вслѣдъ за другимъ. На мельницахъ Дютильёля послѣдній жерновъ пересталъ работать во вторую субботу наступившаго мѣсяца, а канатная фабрика Блёза, приготовлявшая канаты для копей, была окончательно убита затянувшеюся стачкою. Въ окрестностяхъ Маршьена бѣдствія увеличивались съ каждымъ днемъ: на стеклянномъ заводѣ Гажбуа были потушены всѣ огни; въ строительныхъ мастерскихъ Сонневиля безпрестанно сокращали число рабочихъ; на желѣзныхъ заводахъ дѣйствовала всего только одна доменная печь, вмѣсто прежнихъ трехъ, и на горизонтѣ не виднѣлось болѣе огня коксовыхъ печей. Стачка углекоповъ Монсу, вызванная промышленнымъ кризисомъ, который стоялъ вотъ уже два года, еще болѣе ухудшила положеніе дѣлъ, такъ какъ къ прежнимъ причинамъ застоя, пріостановкѣ заказовъ изъ Америки и отсутствію свободныхъ капиталовъ, затраченныхъ на излишнее производство, присоединилась теперь новая: не хватало угля для тѣхъ немногихъ паровыхъ котловъ, какіе еще могли бы дѣйствовать. Это была уже послѣдняя степень агоніи: не было угля, этого хлѣба для машинъ, и шахты не доставляли его болѣе. Компанія, встревоженная общимъ угнетеннымъ состояніемъ дѣлъ, все больше и больше сокращала количество добываемаего угля и, доведя своихъ рабочихъ до голода и стачки, роковымъ образомъ очутилась въ концѣ декабря безъ куска угля въ своихъ складахъ. Сначала все еще кое-какъ держалось, но затѣмъ гроза разразилась, одно паденіе влекло за собою другое, промышленныя заведенія рушились, давя другъ друга, и цѣлый рядъ катастрофъ совершился съ такою быстротою, что почти тотчасъ отозвался въ сосѣднихъ городахъ, Лилѣ, Дуэ, Валансьенѣ, гдѣ началось бѣгство банкировъ и разореніе цѣлыхъ семей.

Часто во время своихъ ночныхъ прогулокъ Этьенъ останавливался гдѣ-нибудь на поворотѣ дороги и ему чудилось, что онъ слышитъ, какъ падаютъ, словно дождь, обломки этихъ рухнувшихъ состояній. Онъ глубоко вдыхалъ въ себя ночной воздухъ, радуясь этимъ разрушеніямъ, и ему думалось, что слѣдующій день займется, можетъ быть, уже на развалинахъ стараго міра: не останется ни одного богатаго человѣка; по землѣ пройдетъ коса, подкашивающая все въ корень, и уравняетъ всѣ состоянія. Однако же, среди этой всеобщей гибели, его въ особенности интересоваіи копи компаніи. Онъ снова двигался въ путь и обходилъ ихъ однѣ за другими, ликуя каждый разъ, когда ему случалось замѣтить въ нихъ какіе-нибудь новые слѣды разрушенія. Обвалы продолжались, поневолѣ заброшенныя галереи разрушались. Надъ сѣверной галереей копей Миру почва начала до того осѣдать, что, наконецъ, жуазёльская дорога провалилась на протяженіи ста метровъ, точно отъ землетрясенія, и компанія, встревоженная поднявшимся по этому случаю говоромъ, не торгуясь, заплатила землевладѣльцамъ за тѣ поля, которыя исчезли съ лица земли. Галереи копей Кревъ-кёръ и Магдалина, проходившія въ очень сыпучей почвѣ, все болѣе и болѣе засыпались землею; на копяхъ Фётри-Кантель, какъ расказывали, задавило двухъ надсмотрщиковъ; Викторію залило водой; въ Сенъ-Тома пришлось на протяженіи цѣлаго километра заново передѣлывать все крѣпленіе галереи, такъ какъ старое, остававшееся почти безъ ремонта, было совсѣмъ изломано осѣдавшею землею. Такимъ образомъ, съ часу на часъ, страшныя потери компаніи все увеличивались, дивидендъ акціонеровъ уменьшался и, въ концѣ концовъ, быстро разрушавшіяся копи должны были поглотить знаменитыя «денье» Монсу, цѣнность которыхъ возрасла въ теченіе столѣтія во сто разъ.

Въ виду этихъ ударовъ, непрерывно сыпавшихся на компанію, въ Этьенѣ опять начали пробуждаться надежды на побѣду надъ нею, и, наконецъ, онъ вполнѣ увѣровалъ, что третій мѣсяцъ борьбы рѣшительно доканаетъ это утомленное, уже загадочное чудовище, которое скрывается гдѣ-то, въ невѣдомой никому скиніи, скорчившись въ ней, какъ идолъ. Этьенъ зналъ, что волненія углекоповъ Монсу заинтересовали парижскую прессу, что по поводу стачки завязалась ожесточенная полемика между оффиціозными и оппозиціонными газетами, и въ нихъ сообщались самыя ужасающія подробности, которыми пользовались, впрочемъ, больше для нападокъ на международный союзъ рабочихъ, который сначала пользовался покровительствомъ имперіи, а потомъ показался ей опаснымъ. Когда поднялся весь этотъ шумъ, правленіе не могло болѣе оставаться глухимъ, и двое изъ его членовъ удостоили, наконецъ, пріѣхать въ Монсу, чтобы собрать справки на мѣстѣ. Но имъ было, повидимому, такъ скучно; развязка борьбы, казалось, такъ мало безпокоила ихъ; все происходившее здѣсь представлялось имъ до того неинтереснымъ, что черезъ три дня они уѣхали обратно и объявили, что дѣла идутъ какъ нельзя лучше. Однако, находились люди, утверждавшіе, что эти господа, за все время своего пребыванія въ Монсу, выказывали лихорадочную дѣятельность, постоянно совѣщались и были поглощены какими-то дѣлами, которыя хранились въ величайшей тайнѣ. Этьенъ пришелъ къ тому заключенію, что они нарочно разыгрывали роль безмятежно спокойныхъ людей, что ихъ поспѣшный отъѣздъ есть не что иное, какъ отчаянное бѣгство, а если подобные господа бѣгутъ, покинувъ все, то, очевидно, что въ побѣдѣ углекоповъ невозможно болѣе сомнѣваться.

Во на слѣдующій день онъ снова пришелъ въ отчаяніе. У компаніи слишкомъ крѣпкій хребетъ, чтобы его можно было такъ легко переломить: она можетъ потерять милліоны, и позднѣе, усмиривъ рабочихъ, снова наверстаетъ свои потери сокращеніемъ заработной платы. Однажды ночью Этьенъ дошелъ до копей Жанъ-Баръ и тамъ, отъ одного изъ надсмотрщиковъ, узналъ, зачѣмъ пріѣзжали сюда члены правленія. Этотъ надсмотрщикъ сообщилъ ему, что Вандамъ, по всей вѣроятности, перейдетъ въ руки компаніи Монсу, что Денолены въ страшной нищетѣ, нищетѣ людей богатыхъ: отецъ заболѣлъ отъ сознанія своего безсилія, постарѣлъ отъ денежныхъ заботъ, а дочери воюютъ съ поставщиками и отстаиваютъ свои послѣднія рубашки. Въ селеніяхъ голодныхъ рабочихъ меньше страдаютъ, чѣмъ въ этомъ буржуазномъ домѣ, хозяева котораго прячутся отъ людей, стараясь скрыть отъ посторонняго глаза, что теперь они пьютъ воду вмѣсто вина. Работа на копяхъ Жанъ-Баръ не начиналась, такъ какъ прежде нужно было исправить помпу на Гастонъ-Мари, да и то, несмотря на всю поспѣшность, съ которою починили ее, наводненіе уже успѣло надѣлать немало убытковъ. Деноленъ попытался, наконецъ, занять сто тысячъ франковъ у Грегуаровъ, и ихъ отказъ, хотя и предвидѣнный до нѣкоторой степени, окончательно доканалъ его. Грегуары говорили, что, если они отказываютъ ему въ деньгахъ, то единственно потому, что отъ всей души желаютъ отклонить его отъ невозможной борьбы съ компаніей, и совѣтовали продать копи. Деноленъ попрежнему сердито отвѣчалъ имъ: «нѣтъ!» Его доводила до бѣшенства мысль, что ему приходится расплачиваться за эту проклятую стачку, не имъ вызванную, и онъ надѣялся, что, не доживетъ до продажи своихъ копей, что апоплексическій ударъ спасетъ его отъ этого шага. Однако же, потомъ, что дѣлать? — Ему пришлось рѣшиться на этотъ шагъ и выслушать условія, на которыхъ компанія соглашалась купить его копи. Разумѣется, его прижали къ стѣнѣ, за это великолѣпно поставленное дѣло, за эти за-ново ремонтированныя копи, въ которыхъ разработка угля остановилась только за недостаткомъ наличныхъ денегъ, ему давали самую ничтожную цѣну. Деноленъ долженъ былъ считать себя счастливымъ, если ему дадутъ столько, что онъ будетъ въ состояніи расплатиться со своими кредиторами.

Онъ два дня сражался противъ членовъ правленія, пріѣзжавшихъ въ Монсу, выходилъ изъ себя при видѣ того спокойствія, съ которымъ они пользовались его затруднительнымъ положеніемъ, и громовымъ голосомъ выкрикивалъ свое: «никогда!» Дѣло не кончилось покуда ничѣмъ, и члены правленія возвратились въ Парижъ спокойно дожидаться минуты, когда наступитъ окончательное разореніе Денолена. Узнавъ эту исторію, Этьенъ снова упалъ духомъ и пришелъ почти въ отчаяніе передъ непреодолимымъ могуществомъ крупныхъ капиталовъ, которые даже жирѣютъ во время борьбы, потому что пожираютъ трупы болѣе слабыхъ товарищей, павшихъ подлѣ нихъ.

Къ счастію, на другой день Жанлинъ принесъ новость, ободрившую Этьена: обшивка шахты Ворё грозила совсѣмъ расползтись, вода просачивалась со всѣхъ сторонъ, и цѣлая армія плотниковъ торопливо приступила къ починкѣ поврежденій, работая среди непрерывной опасности.

Съ наступленіемъ ночи Этьенъ поспѣшилъ навести справки объ этомъ. До сихъ поръ онъ избѣгалъ Ворё, потому что пройти туда можно было только мимо часового, вѣчно виднѣвшагося темнымъ силуэтомъ на вершинѣ насыпи и наблюдавшаго за всей равниной. Около трехъ часовъ, когда небо заволокло тучами, Этьенъ отправился на копи и узналъ тамъ отъ товарищей, что обшивка шахты дѣйствительно очень плоха, такъ плоха, что, по ихъ мнѣнію, придется, можетъ быть, даже передѣлывать ее заново, а это займетъ, по крайней мѣрѣ, мѣсяца три, въ теченіе которыхъ работа на копяхъ, разумѣется, не можетъ возобновиться. Этьенъ долго бродилъ вокругъ, прислушиваясь къ стуку топоровъ, и эта новая рана, которую компаніи приходилось залечивать, радовала его сердце.

На разсвѣтѣ, возвращаясь въ рекильярскія развалины, онъ снова увидѣлъ на насыпи часового, пройти мимо котораго незамѣченнымъ было теперь уже невозможно. Этьенъ пошелъ впередъ и почти машинально уже всходилъ на насыпь. Отчего бы ему не поговорить съ этимъ солдатомъ? По крайней мѣрѣ, онъ узнаетъ образъ его мыслей. Съ самымъ равнодушнымъ видомъ, Этьенъ подходилъ все ближе, какъ будто выбирая изъ земли попавшіе въ нее куски стараго дерева. Часовой стоялъ неподвижно.

— Что, товарищъ, какова погодка! — заговорилъ, наконецъ, Этьенъ. — Я думаю, скоро пойдетъ снѣгъ.

Часовой былъ маленькаго роста, совсѣмъ бѣлокурый, съ кроткимъ блѣднымъ лицомъ, покрытымъ веснушками. Военная шинель сидѣла на немъ, какъ на рекрутѣ.

— Да, я то же думаю, — пробормоталъ часовой.

Онъ поднялъ вверхъ свои голубые глаза и долго смотрѣлъ на свинцовое небо, на эту занимающуюся зарю, точно подернутую копотью.

— Какъ они глупы, что поставили васъ здѣсь морозить кости! — продолжалъ Этьенъ. — Если бы еще ожидали набѣга казаковъ!.. Къ тому же тутъ всегда свиститъ страшный вѣтеръ!

Маленькій солдатъ дрожалъ, но не осмѣливался роптать. На насыпи находилась сложенная изъ камней будка, въ которой старикъ Боньморъ укрывался отъ вѣтра во время своихъ ночныхъ работъ, но часовому былъ отданъ приказъ не оставлять вершины насыпи, и онъ стоялъ на своемъ посту, хотя руки его до того окоченѣли, что съ трудомъ держали ружье. Отрядъ, охранявшій Ворё, состоялъ изъ шестидесяти человѣкъ, и такъ какъ каждому солдату приходилось дежурить на насыпи черезъ три дня, то этотъ маленькій часовой не разъ уже думалъ, что ему такъ и придется остаться на своемъ посту съ отмороженными ногами… Онъ отвѣчалъ на вопросы Этьена несвязными фразами, бормоча, какъ сонный ребенокъ.

Цѣлую четверть часа молодой человѣкъ тщетно старался втянуть его въ разговоръ о политикѣ, часовой отвѣчалъ «да», «нѣтъ», съ такимъ видомъ, какъ будто рѣшительно ничего не понималъ. Товарищи говорили, что капитанъ у нихъ республиканецъ, что же касается до него самого, то онъ не думаетъ объ этомъ — ему все равно. Прикажутъ стрѣлять, онъ будетъ стрѣлять, потому что иначе не можетъ поступить…

— Какъ васъ зовутъ?

— Жюль.

— Откуда вы?

— Оттуда, изъ Плогова.

Часовой наудачу показалъ рукою въ пространство. Это было въ Бретани, а больше онъ ничего не зналъ. Но его блѣдное лицо одушевилось, и онъ началъ смѣяться.

— У меня есть мать и сестра; онѣ навѣрное ждутъ меня. Ахъ, только это случится далеко не завтра!.. Когда я уходилъ, онѣ меня провожали до Понъ л-Аббе. Мы взяли лошадь въ Лепалме, и она чуть не переломала себѣ ногъ при спускѣ съ Одьерна. Кузенъ Шарль принесъ сосисокъ, но онѣ засѣли у насъ въ горлѣ, потому что женщины очень плакали… Ахъ, Боже мой, Боже мой, какъ далеко до нашего дома!

На глазахъ у него навернулись слезы, хотя онъ не переставалъ смѣяться. Пустынная плоговская степь, эта дикая возвышенность Раза, на которой свирѣпствуютъ страшныя бури, представлялась ему въ эту минуту залитой солнцемъ и покрытой розовыми цвѣтами вереска.

— Какъ вы думаете, дадутъ ли мнѣ черезъ два года отпускъ на мѣсяцъ, если, разумѣется, я не попаду ни подъ какое наказаніе? — спросилъ онъ.

Этьенъ заговорилъ о Провансѣ, откуда онъ уѣхалъ еще маленькимъ. Наступалъ уже день; снѣгъ падалъ хлопьями съ землистаго неба. Молодой человѣкъ вдругъ встревожился, замѣтивъ Жанлина, бродившаго между кустами терновника и видимо удивленнаго тѣмъ, что видитъ Этьена на самомъ верху насыпи. Мальчикъ жестами звалъ его. Къ чему въ самомъ дѣлѣ эти напрасныя мечтанія, что можно побрататься съ солдатами? Ему думалось теперь, что для достиженія этого надо затратить цѣлые годы труда, и это новое разочарованіе такъ огорчало Этьена, какъ будто онъ имѣлъ всѣ шансы разсчитывать на вѣрный успѣхъ. Вдругъ онъ понялъ, что мальчуганъ предупреждаетъ его о приближеніи солдатъ, идущихъ на смѣну часовому, и тотчасъ же сошелъ съ насыйи. Добѣжавъ бѣгомъ до Рекильяра, онъ спустился въ свое убѣжище, снова полный сомнѣній и грустный, между тѣмъ какъ бѣжавшій рядомъ съ нимъ Жанлинъ обвинялъ этого грязнаго одра, солдата, въ томъ, что онъ нарочно вызвалъ смѣну, чтобы ихъ перестрѣлять.

Жюль попрежнему стоялъ неподвижно на вершинѣ насыпи и безцѣльно смотрѣлъ на падавшій снѣгъ. Подошелъ капралъ со своими людьми; раздались обычные возгласы:

— Кто идетъ?.. Какой лозунгъ?..

И, словно въ завоеванной странѣ, опять послышались тяжелые шаги солдатъ, шедшихъ обратно. День наступилъ, но въ селеніяхъ не было замѣтно ни малѣйшаго признака жизни; притиснутые тяжелою пятою, углекопы притихли и затаили свое раздраженіе.

II.

Снѣгъ шелъ цѣлыхъ два дня. Сильный морозъ сковалъ образовавшуюся снѣжную скатерть и эта страна, прежде совсѣмъ черная, съ черными дорогами, съ покрытыми черной угольной пылью домами и деревьями, сдѣлалась теперь вся бѣлая. Селеніе «Двухсотъ-сорока» точно исчезло подъ снѣгомъ: ни одной струйки дыма не выходило изъ трубъ, дома стояли холодные, какъ камни на мостовыхъ, печи нигдѣ не топились, и толстый слой снѣга не таялъ на черепичныхъ кровляхъ. Оно приняло теперь видъ какой-то бѣлой каменоломни, покинутой среди бѣлой равнины, и казалось мертвой деревней, обернутой саваномъ. Только проходившіе по улицѣ патрули оставляли за собою грязный слѣдъ на бѣломъ снѣгу.

Магё сожгли вчера послѣднюю лопату мелкаго угля, и въ эту ужасную погоду, когда даже воробьи нигдѣ не могли отыскать ни одной былинки, нечего было и думать идти на насыпь подбирать уголь. Альзира, упрямо ходившая туда всѣ эти дни и рывшаяся въ снѣгу, простудилась и теперь умирала. Мать закутала ее въ старое изорванное одѣяло и ждала доктора Вандергагена, къ которому бѣгала два раза и все не заставала его дома. Однако, кухарка доктора обѣщала, что онъ непремѣнно будетъ вечеромъ въ селеніи, и теперь Магё караулила его у окна, между тѣмъ какъ маленькая больная, которая непремѣнно хотѣла сойти въ кухню, дрожала, сидя на стулѣ, и воображала, что около простывшаго очага все-таки хоть немного потеплѣе. У старика Боньмора снова разболѣлись ноги и онъ казался уснувшимъ на стулѣ. Ни Ленора, ни Генрихъ, отправившіеся вмѣстѣ съ Жанлиномъ собирать милостыню, еще не возвращались. Самъ Магё ходилъ взадъ и впередъ по пустой комнатѣ, тяжело ступая и каждый разъ натыкаясь на стѣну, точно одурѣвшее животное, которое перестало видѣть стѣны своей клѣтки. Керосинъ тоже весь вышелъ, но снѣгъ, лежавшій на улицѣ передъ окномъ, былъ до того ослѣпительно бѣлъ, что отъ него все еще разливался слабый полусвѣтъ по комнатѣ, несмотря на то, что наступила уже ночь.

Послышался стукъ деревянныхъ башмаковъ, дверь распахнулась настежь, точно ее растворило сильнымъ порывомъ вѣтра, и взбѣшанная Левакъ закричала еще съ самаго порога:

— Такъ это ты сказала, что я вытянула у моего жильца двадцать су за то, что любезничаю съ нимъ?

Магё пожала плечами.

— Ты съ ума сошла; я ничего не говорила… Однако, кто это тебѣ насплетничалъ?

— Тебѣ нѣтъ дѣла, кто это мнѣ сказалъ… Ты даже говорила, что слышишь черезъ стѣнку все, что у насъ дѣлается… и будто у меня въ домѣ потому такая грязь, что я только и дѣлаю, что распутничаю… Ну, откажись-ка теперь отъ своихъ словъ!

Подобныя ссоры, возникавшія изъ-за вѣчныхъ пересудовъ женщинъ, случались и прежде такъ часто, что нѣкоторыя семьи, въ особенности живущія стѣна о стѣну, ссорились и мирились каждый день. Но никогда еще женщины не накидывались одна на другую съ такою злобою, какъ теперь. За время стачки голодъ до того озлобилъ людей, что они какъ будто нарочно выискивали предлоги для ссоры, и нерѣдко объясненіе двухъ кумушекъ, задумавшихъ свести какіе-нибудь старые счеты, оканчивалось дракою ихъ мужей.

Левакъ тоже прибѣжалъ къ Магё и притащилъ съ собою Бутелу.

— Вотъ товарищъ; пусть онъ скажетъ, давалъ ли моей женѣ двадцать су за что-нибудь подобное…

Миролюбивый и кроткій жилецъ опровергалъ взводимое на него обвиненіе и бормоталъ:

— О, никогда этого не было!.. Нѣтъ, никогда!..

Вдругъ Левакъ грозно поднесъ кулакъ къ самому носу Магё.

— Ты знаешь, что мнѣ это не нравится. Такой женѣ, какъ твоя, мужъ долженъ переломать всѣ ребра… Стало быть, ты самъ вѣришь тому, что она говоритъ?

— Да нѣтъ же, чортъ возьми! — вскричалъ Магё, взбѣшенный, что его вывели изъ овладѣвшей имъ апатіи. — Что это еще за дрязги!.. Мало у насъ и безъ того горя!.. Оставь меня въ покоѣ или я тебя прибью… кто сказалъ, что это говорила моя жена?

— Кто сказалъ?.. Пьерронъ сказала…

Магё пронзительно захохотала и, повернувшись къ Левакъ, воскликнула:

— Ахъ, Пьерронъ!.. Ну, хорошо, я тебѣ скажу, что она говорила мнѣ… Да, она говорила, что у тебя два мужа въ одно и то же время!

Тутъ уже сдѣлались невозможными никакія объясненія. Всѣ выходили изъ себя; Левакъ, какъ бы въ опроверженіе словъ Магё, передала, что Пьерронъ еще не то говорила о Магё, что, по ея словамъ, они торговали Катериной и что въ ихъ семьѣ найдется кое-что еще похуже этого…

— Она говорила это, она говорила это? — кричалъ Магё. — Хорошо; я пойду къ ней, и если она не отопрется отъ своихъ словъ, то я засуну всю руку въ ея глотку.

Онъ выбѣжалъ вонъ; мужъ и жена Левакъ, какъ свидѣтели, послѣдовали за нимъ, между тѣмъ какъ Бутелу, ненавидѣвшій ссору, потихоньку скрылся. Разгоряченная объясненіями, Магё тоже хотѣла идти, но ее остановилъ стонъ Альзиры. Поправивъ на дрожавшей дѣвочкѣ одѣяло, Магё опять подошла къ окну и стала смотрѣть на улицу. Скоро ли, наконецъ, придетъ докторъ!

Магё и Левакъ увидѣли около дверей Пьерронъ топтавшуюся на снѣгу Лидію. Домъ былъ запертъ, но тоненькій лучъ свѣта проходилъ сквозь щель ставня. Сначала дѣвочка неохотно отвѣчала на вопросы: «Нѣтъ, папы нѣтъ дома; онъ пошелъ въ прачешную, къ бабушкѣ Брюле, чтобы принести оттуда узелъ съ бѣльемъ». Затѣмъ Лидія совсѣмъ смѣшалась и наотрѣзъ отказалась сказать, что дѣлаетъ мама; но, немного погодя, вдругъ передумала и, злобно посмѣиваясь, сказала, что мама выгнала ее на улицу, потому что пришелъ господинъ Дансаэртъ, и она, Лидія, мѣшаетъ имъ разговаривать. Дѣйствительно, надсмотрщикъ съ утра ходилъ въ сопровожденіи двоихъ жандармовъ по селенію и старался навербовать рабочихъ, дѣйствуя угрозами на трусовъ и всѣмъ разсказывая, что если въ понедѣльникъ углекопы не примутся за работу, то компанія найметъ людей въ Боринажѣ. Съ наступленіемъ ночи онъ отпустилъ жандармовъ и, найдя Пьерронъ одну дома, остался у нея посидѣть передъ огнемъ очага и выпить рюмку можжевеловой водки.

— Тсъ, тише, надо на нихъ посмотрѣть! — прошепталъ Левакъ со смѣхомъ. — Мы еще успѣемъ объясниться… Отойди, маленькая негодница!

Лидія отступила на нѣсколько шаговъ, между тѣмъ какъ Левакъ приложился глазомъ къ трещинѣ ставня; плечи его вздрагивали отъ сдерживаемаго смѣха. Его жена, въ свою очередь, тоже захотѣла посмотрѣть, но съ ней тотчасъ же сдѣлались словно колики, и она сказала, что ей это въ высшей степени противно. Магё, также пожелавшій заглянуть въ щель ставня, объявилъ, что за такое зрѣлище не жаль заплатить деньги. Они поочереди прикладывали глазъ въ щели, какъ будто въ самомъ дѣлѣ смотрѣли на настоящую комедію. Блестящая чистотою комната казалась еще веселѣе отъ жаркаго огня очага; на столѣ стояли два стакана, бутылка и блюдо съ пирожками. Въ прежнее время Магё и Левакъ прохохотали бы цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ надъ тѣмъ, что они видѣли, но теперь эта сцена выводила ихъ изъ себя. Конечно, смѣшно видѣть, какъ Пьерронъ любезничаетъ съ Дансаэртомъ, но это ужь совсѣмъ свинство, что у нихъ жарко горитъ огонь подъ очагомъ, есть вино, есть цѣлое блюдо пирожковъ, тогда какъ у товарищей не найдется ни крошки хлѣба, ни кусочка каменнаго угля.

— Вотъ папа! — вскрикнула Лидія, спасаясь бѣгствомъ.

Пьерронъ спокойно возвращался изъ прачешной, съ узломъ бѣлья на плечѣ. Магё остановилъ его.

— Скажи, твоя жена говорила, что я продалъ Катерину и что у насъ зараженъ весь домъ?.. А твоей женѣ сколько платитъ этотъ господинъ, который теперь у нея въ гостяхъ?

Пьерронъ остолбенѣлъ и ничего не могъ понять. Его жена, испуганная шумомъ, растерялась до того, что пріотворила дверь и выглянула на улицу, вся красная и растрепанная. Въ глубинѣ комнаты виднѣлся Дансаэртъ, тоже, какъ видно, застигнутый врасплохъ. Онъ тотчасъ спасся бѣгствомъ, дрожа при мысли, что эта исторія можетъ дойти до ушей директора. Произошелъ страшный скандалъ; оскорбленія, насмѣшки, брань такъ и сыпались.

— Ты всегда говоришь про другихъ, что они грязные! — кричала Левакъ. — Немудрено, что ты чиста: тебя чистятъ надсмотрщики!

— Кому другому, только бы не ей говорить о чистотѣ! — вступился самъ Левакъ. — Вотъ развратница, которая смѣетъ говорить про мою жену, что у нея два мужа!.. Да, да, мнѣ передавали, что ты это говорила!

Но Пьерронъ скоро оправилась отъ своего смущенія и отвѣчала бранью на брань, относясь съ одинаковымъ презрѣніемъ ко всѣмъ, въ силу того, что она все-таки самая красивая и самая богатая женщина во всемъ селеніи.

— Что сказала, то и сказала; оставьте меня въ покоѣ! Мои дѣла не касаются васъ, завистники!.. Вы потому и нападаете на насъ, что мы откладываемъ деньги въ сберегательную кассу! Убирайтесь, убирайтесь и говорите, что хотите, мой мужъ очень хорошо знаетъ, зачѣмъ къ намъ приходилъ господинъ Дансаэртъ.

Дѣйствительно Пьерронъ горячился и защищалъ жену. Тогда всѣ накинулись на него, называли его продажной душой, шпіономъ, компанейской собакой, кричали, что онъ запираетъ отъ всѣхъ свою дверь, чтобы на свободѣ набивать брюхо лакомыми кусками, которыми надсмотрщики платятъ ему за предательство. Онъ возражалъ, говорилъ, что Магё постоянно грозитъ ему и даже подсунулъ подъ дверь его дома бумагу, на которой были нарисованы двѣ сложенныя крестомъ человѣческія кости, а надъ ними — кинжалъ. И эта ссора, какъ почти всѣ другія, заводимыя женщинами въ послѣднее время, окончилась дракою между мужчинами. Магё и Левакъ набросились съ кулаками на Пьеррона съ такимъ ожесточеніемъ, что пришлось ихъ разнять.

Когда Брюле пришла, наконецъ, тоже изъ прачешной, изъ носа ея зятя такъ и лила кровь. Когда ей разсказали, въ чемъ дѣло, она отвѣчала:

— Эта свинья позоритъ меня!

Улица опустѣла; тѣни, мелькавшія на бѣлоснѣжной скатерти, покрывавшей ее, исчезли, и селеніе снова погрузилось въ свою мертвенную неподвижность, словно дѣйствительно умирая отъ голода и холода.

— Былъ докторъ? — спросилъ Магё, затворяя за собою дверь.

— Нѣтъ, — отвѣтила его жена, все еще стоявшая передъ окномъ.

— А дѣти пришли?

— Нѣтъ, еще не приходили.

Магё снова принялся ходить, какъ оглушенное и одурѣвшее животное, отъ одной стѣны до другой. Старикъ Боньморъ, будто окоченѣвшій на своемъ стулѣ, даже не поднялъ головы; Альзира тоже не говорила ни слова и, чтобы не увеличивать еще больше горя своей семьи, старалась сдерживать дрожь, пробѣгавшую по ея тѣлу. Но, несмотря на всѣ ея усилія, ознобъ по временамъ становился настолько силенъ, что слышно было, какъ билось въ одѣялѣ ея маленькое уродливое тѣло. Большіе, широко раскрытые глаза дѣвочки были неподвижно устремлены въ потолокъ, слабо освѣщенный отблескомъ снѣга.

Теперь для семьи Магё наступила послѣдняя агонія, пришла окончательная развязка. Домъ былъ совершенно пустъ: холстинныя наволоки матрацовъ ушли къ торговкѣ старьемъ вслѣдъ за шерстью, которою они были набиты; затѣмъ пришлось, продать простыни, бѣлье, однимъ словомъ, все, что имѣло хоть какую-нибудь цѣнность. Однажды вечеромъ продали за два су платокъ дѣда. Каждую вещь этого бѣднаго хозяйства, съ которой приходилось разставаться, обливали горькими слезами, и мать до сихъ поръ не можетъ безъ слезъ вспомнить, какъ она уносила изъ дому, прикрывъ складками юбки, розовый картонный ящичекъ, подарокъ мужа. Такъ уносятъ ребенка, котораго нѣтъ возможности оставить дома и приходится подкинуть подъ чью-нибудь дверь. Теперь имъ нечего было продавать, кромѣ своей собственной шкуры, но она была до того изранена и изношена, что за нее никто не дастъ и ліарда. Поэтому они ужь и не выискивали средствъ для существованія, зная, что все равно ничего не найдутъ, что пришелъ конецъ всему и неоткуда больше взять ни свѣчи, ни куска угля, ни даже единой картофелины. Магё покорно ждали смерти, и если еще волновались изъ-за чего-нибудь, то только изъ-за дѣтей, находя, что судьба слишкомъ жестоко и безполезно ихъ мучитъ: вѣдь все равно Альзира умерла бы съ голода, такъ зачѣмъ же понадобилось навязывать ей еще эту тяжелую болѣзнь!

— Вотъ наконецъ и докторъ! — сказала Магё.

Темная тѣнь промелькнула передъ окномъ, и затѣмъ дверь въ кухню растворилась. Но вошелъ не докторъ Вандергагенъ, а новый кюре, аббатъ Ранвье. Онъ, казалось, нисколько не удивился, попавъ въ этотъ мертвый домъ, въ которомъ нѣтъ ни свѣта, ни тепла, ни хлѣба. Аббатъ посѣтилъ уже три такихъ же сосѣднихъ дома, переходя отъ одной семьи къ другой и вербуя людей папѣ и церкви, какъ Дансаэртъ со своими жандармами вербовалъ ихъ на копи. Едва переступивъ черезъ порогъ, кюре тотчасъ же заговорилъ съ лихорадочной поспѣшностью возбужденнаго сектанта:

— Дѣти, отчего вы не были въ воскресеніе у обѣдни? Вы напрасно это дѣлаете, такъ какъ только одна церковь можетъ васъ спасти… Обѣщайте, что придете въ будущее воскресенье!

Магё пріостановился, посмотрѣлъ на аббата и, не проронивъ ни одного слова, опять тяжело зашагалъ по комнатѣ.

— Зачѣмъ мы пойдемъ къ обѣднѣ, господинъ кюре? — отвѣчала Магё. — Развѣ мы можемъ надѣяться на Бога?.. Смотрите, вотъ моя малютка дрожитъ въ лихорадкѣ… Мало намъ и безъ того горя, неправда ли?.. Нужно было еще, чтобы ребенокъ захворалъ въ то время, когда я даже не могу напоить его чѣмъ-нибудь горячимъ…

Тогда кюре заговорилъ съ горячностью миссіонера, ревнующаго о славѣ своей религіи и явившагося съ проповѣдью къ дикарямъ.

Магё, слушавшей кюре, казалось, что она слышитъ Этьена, который тоже говорилъ имъ въ осенніе вечера, что приближается конецъ всѣмъ несправедливостямъ и страданіямъ. Но она никогда не довѣряла рясамъ.

— Все это очень хорошо, что вы разсказываете, господинъ кюре, — сказала она наконецъ. — Но, стало быть, вы не дружите съ буржуа… Всѣ наши прежніе кюре всегда обѣдали у директора и грозили намъ дьяволомъ, когда мы начинали просить хлѣба.

Онъ снова заговорилъ и на этотъ разъ коснулся прискорбныхъ недоразумѣній, возникшихъ между церковью и народомъ. Теперь аббатъ въ искуственно замаскированныхъ выраженіяхъ громилъ городскихъ кюре, епископовъ, все высшее духовенство, пресытившееся всякими наслажденіями, надутое по горло чванствомъ, которое мирилось съ либеральной буржуазіей и не видѣло въ своей слѣпотѣ, что эта самая буржуазія и отнимаетъ у него всю власть земную. Во освобожденіе придетъ отъ сельскихъ кюре, которые примутъ сторону народа и возстановятъ царство Христа. Казалось, что аббатъ уже видѣлъ себя во главѣ этой арміи бѣдняковъ: — костлявая фигура его выпрямилась, глаза заблестѣли такимъ огнемъ, что свѣтились въ стоявшемъ кругомъ мракѣ. Увлекшись этой горячей проповѣдью, онъ говорилъ все болѣе и болѣе мистическимъ языкомъ, такъ что бѣдные слушатели, наконецъ, совсѣмъ перестали понимать его.

— Вмѣсто того, чтобы такъ долго говорить объ этомъ, вы бы лучше сдѣлали, если бы принесли намъ хлѣба, — проворчалъ вдругъ Магё.

— Приходите въ воскресенье къ обѣднѣ; Господь позаботится обо всемъ! — вскричалъ кюре.

Онъ вышелъ и отправился теперь обращать на путь истинный Леваковъ. Аббатъ былъ такъ поглощенъ своими высокими мечтами о конечномъ торжествѣ церкви, такъ мало обращалъ вниманія на презрѣнную дѣйствительность, что ходилъ по селеніямъ, среди этой умирающей съ голоду своей арміи, съ пустыми руками, какъ человѣкъ, самъ ничего не имѣющій и смотрящій на страданія просто, какъ на путь ко спасенію.

Магё продолжалъ ходить по комнатѣ, и тишина нарушалась только мѣрнымъ сотрясеніемъ плитъ пола, дрожавшаго подъ его тяжелыми шагами. Послышался словно скрипъ ржаваго блока — это старикъ Боньморъ откашлялся и выплюнулъ мокроту въ холодный очагъ. Альзира, заснувшая лихорадочнымъ сномъ, начала бредить, тихо посмѣиваясь и грезя, что наступило лѣто и она играетъ на солнышкѣ.

— Проклятая судьба! — прошептала Магё, пощупавъ щеки дѣвочки. — Теперь она вся горитъ… Я больше не жду этой свиньи… разбойники запретили ходить къ нашимъ больнымъ.

Магё говорила о докторѣ и компаніи. Однако, она радостно вскрикнула, увидѣвъ, что дверь снова растворяется, но тотчасъ же лицо ея опять омрачилось, руки безсильно опустились.

— Здравствуйте! — вполголоса проговорилъ вошедшій Этьенъ, тщательно притворивъ за тобою дверь.

Онъ часто являлся такимъ образомъ въ темныя ночи. Магё на второй же день послѣ его исчезновенія знали, гдѣ онъ нашелъ себѣ убѣжище. Но они хранили это въ строгой тайнѣ отъ всѣхъ, такъ что никто въ селеніи не зналъ навѣрное, что сдѣлалось съ Этьеномъ, и, благодаря этой неизвѣстности, о немъ начали складываться цѣлыя легенды. Вѣра въ него все еще не угасла и люди попрежнему ожидали чуда, вѣрили, что ихъ мечты осуществятся, что близокъ день, когда рабочіе войдутъ въ обѣщанный имъ, Этьеномъ, идеальный городъ, въ которомъ царствуетъ справедливость. Этьенъ, говорили они, скоро явится съ цѣлой арміей и сундуками, набитыми золотомъ. Одни разсказывали, что видѣли, какъ онъ ѣхалъ въ коляскѣ по дорогѣ въ Маршьенъ вмѣстѣ съ какими-то тремя господами; другіе утверждали, что онъ возвратится черезъ два дня изъ Англіи. Однако, въ концѣ концовъ уже начинало зарождаться недовѣріе къ нему, и находились шутники, увѣрявшіе, что онъ спрятался въ погребѣ и откатчица Мукъ согрѣваетъ его своимъ жиромъ. Связь Этьена съ этою дѣвушкою давно уже перестала быть тайною для углекоповъ и немало повредила ему. Онъ все еще не потерялъ своей популярности, но уже начинало кое-гдѣ чувствоваться разочарованіе и съ каждымъ днемъ увеличивалось число людей, потерявшихъ вѣру въ него.

— Какая собачья погода! — заговорилъ Этьенъ. — А у васъ ничего нѣтъ новенькаго: попрежнему идетъ все хуже да хуже?.. Мнѣ говорили, что маленькій Гегрель отправился въ Бельгію нанимать боренцевъ. Ахъ, если это правда, то мы пропали!

Его охватила дрожь, когда онъ вошелъ въ холодную и темную комнату, гдѣ трудно было различить этихъ несчастныхъ, находившихся въ ней, и гдѣ виднѣлись только неопредѣленныя тѣни. Въ немъ шевельнулось тяжелое, непріятное чувство, которое бывшій рабочій испытывалъ при соприкосновеніи съ тою бѣдною и жалкою средою, изъ которой ему удалось выдвинуться по милости своего образованія и честолюбія. Какое бьющее въ глаза страданіе, какой воздухъ въ этой комнатѣ, гдѣ скучено столько людей, и какая глубокая жалость сжимаетъ ему горло! Зрѣлище этой агоніи до того потрясло его, что онъ невольно замолчалъ, подъискивая въ умѣ такія слова и фразы, которыми можно бы было высказать имъ совѣтъ не продолжать болѣе борьбы.

Но Магё вдругъ остановился передъ нимъ, крича:

— Призвать боренцевъ!.. Нѣтъ, они не осмѣлятся этого сдѣлать!.. Пусть призовутъ боренцевъ, если хотятъ, чтобы мы разрушили копи!

Этьенъ, въ замѣшательствѣ, старался объяснить ему, что углекопамъ нельзя теперь и пошевелиться, такъ какъ тѣ же солдаты, которые охраняютъ копи, будутъ охранять и бельгійскихъ рабочихъ, когда тѣмъ придется спускаться въ шахту. Магё сжималъ кулаки, крича, что онъ ужь и безъ того чувствуетъ себя постоянно такъ, какъ будто штыки этихъ солдатъ сидятъ у него въ спинѣ. Такъ, стало быть, углекопы больше не хозяева у себя дома? Магё любилъ свою шахту, для него было крайне тяжело не заглядывать въ нее вотъ уже въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, и потому вся кровь бросалась ему въ голову при одной только мысли объ этомъ оскорбленіи, о томъ, что въ эту шахту грозятъ спустить какихъ-то пришлецовъ. Но вдругъ онъ вспомнилъ, что ему возвращена уже его разсчетная книжка, слѣдовательно, компанія отказала ему отъ работы, — и сердце его замерло отъ боли.

— Впрочемъ, я не знаю, изъ-за чего такъ сержусь, — прошепталъ онъ. — Вѣдь я ужь не принадлежу къ числу здѣшнихъ углекоповъ… Когда они меня совсѣмъ выгонятъ отсюда, то мнѣ останется только умереть гдѣ-нибудь на дорогѣ.

— Перестань! — сказалъ Этьенъ. — Если ты хочешь, такъ они завтра же снова возьмутъ твою разсчетную книжку… Такимъ хорошимъ рабочимъ, какъ ты, не отказываютъ…

Онъ пріостановился, съ удивленіемъ услышавъ, что Альзира тихо смѣется въ своемъ лихорадочномъ бреду. До сихъ поръ Этьенъ могъ различить въ темнотѣ только неподвижную фигуру старика Боньмора, и этотъ неожиданный смѣхъ больного ребенка совсѣмъ растерзалъ его сердце. Нѣтъ, если даже начинаютъ умирать маленькія дѣти, то это ужь слишкомъ!.. Онъ, наконецъ, рѣшился и проговорилъ дрожащимъ голосомъ:

— Нѣтъ, это не можетъ дальше такъ идти, мы пропали… надо покориться.

Магё, стоявшая до сихъ поръ молча, вдругъ вспылила и начала кричать прямо въ лицо Этьену, говоря ему «ты» и ругаясь, какъ мужчина.

— Что ты сказалъ?.. Это ты говоришь!

Этьенъ хотѣлъ высказать свои доводы, но она не дала ему говорить.

— Не повторяй этихъ словъ, или, несмотря на то, что я женщина, я отхлещу тебя по щекамъ… Такъ, стало быть, мы задаромъ умирали съ голоду цѣлыхъ два мѣсяца? Я распродала же мое хозяйство, мои дѣти расхворались, и изъ этого ничего не выйдетъ и несправедливость начнется снова?!. Ахъ, видишь ты, я задыхаюсь, лишь только подумаю объ этомъ! Нѣтъ, нѣтъ; я теперь скорѣе все сожгу, все перебью, чѣмъ покорюсь!

Широкимъ, угрожающимъ жестомъ она указала въ темнотѣ на мужа.

— Слушай, если онъ возвратится на копи, примется за работу, я пойду къ нему навстрѣчу, буду ждать его на дорогѣ и, когда онъ пойдетъ назадъ, плюну ему въ лицо и назову подлецомъ!

Этьенъ не видѣлъ ея лица, но чувствовалъ ея горячее дыханіе, точно дыханіе лающаго животнаго, и невольно отступилъ передъ этимъ страшнымъ бѣшенствомъ, которое онъ самъ подготовилъ. Эта женщина была теперь неузнаваема. Какъ она была прежде благоразумна, какъ упрекала его всегда за слишкомъ рѣзкія выраженія, какъ часто повторяла, что никому не надо желать смерти; а теперь она не хочетъ даже слушать никакихъ благора зумныхъ доводовъ и готова сжечь и истребить все… Теперь уже она сама говоритъ о политикѣ, хочетъ однимъ ударомъ «снести буржуа», чтобы избавить землю отъ этихъ богачей, которые жирѣютъ отъ труда бѣдняковъ.

— Съ насъ довольно, и ты же самъ говорилъ, что пришелъ и нашъ чередъ… Когда я только подумаю, что отецъ, дѣдъ, прадѣдъ страдали точно такъ же, какъ и мы страдаемъ, и что наши сыновья и внуки тоже будутъ страдать, то я становлюсь совсѣмъ помѣшанной… Въ тотъ день, когда мы бѣгали по копямъ, мы еще мало сдѣлали; намъ нужно было бы разрушить Монсу, не оставить въ немъ камня на камнѣ. Знаешь ли, о чемъ я сожалѣю? Я сожалѣю, что не допустила старика задушить эту барышню изъ Піолены… Они допускаютъ же, чтобы голодъ душилъ моихъ дѣтей!

Ея слова раздавались въ ночной тишинѣ, какъ удары топора. Тѣсный кругозоръ ея мысли нисколько не сдѣлался шире, а неосуществимый идеалъ, поставленный передъ нею, превратился въ ея воспаленномъ отъ горя мозгу въ какой-то ядъ.

— Вы меня не такъ поняли, — могъ, наконецъ, сказать Этьенъ, принужденный уступить. — Можно какъ-нибудь сговориться съ компаніей. Мнѣ извѣстно, что копи страшно пострадали за время стачки, и компанія навѣрное пойдетъ теперь на уступки.

— Нѣтъ; никакихъ уступокъ! — кричала Магё.

Въ это время возвратились Ленора и Генрихъ, и оба пришли съ пустыми руками. Какой-то господинъ далъ имъ два су, но такъ какъ сестра безпрестанно толкала ногой маленькаго брата, то оба су упали въ снѣгъ. Жанлинъ искалъ монетки вмѣстѣ съ ними, но такъ ничего и не нашелъ.

— Гдѣ же Жанлинъ?

— Онъ сказалъ, что у него есть дѣла, и ушелъ.

Этьенъ слушалъ съ растерзаннымъ сердцемъ. Когда-то Магё грозилась убить дѣтей, если они вздумаютъ протянуть руку за милостыней, а теперь сама посылаетъ ихъ за нею на дороги и говоритъ, что скоро пойдутъ туда всѣ: десять тысячъ углекоповъ Монсу возьмутъ въ руки посохъ, надѣнутъ нищенскую суму и пойдутъ бродитъ вдоль и поперекъ объятаго страхомъ края.

Когда пришли дѣти, въ темной комнатѣ еще прибавилось горя: ребятишки были голодны и просили ѣсть. Что же до сихъ поръ не обѣдаютъ?.. Они начали хныкать, топтаться взадъ и впередъ и какъ-то задѣли ноги больной сестры; та застонала. Вышедшая изъ себя мать ударила ихъ наугадъ, въ темнотѣ; но, когда дѣти раскричались еще сильнѣе, прося хлѣба, она залилась слезами, сѣла на полъ, обняла всѣхъ, вмѣстѣ съ маленькой больною, и плакала долго, нервно. Этотъ нервный припадокъ утишилъ ея гнѣвъ, разслабилъ ее, и она двадцать разъ повторяла одну и ту же фразу, призывая смерть: «Господи, отчего ты не берешь насъ въ себѣ? Господи, сжалься надъ нами, пошли конецъ и возьми насъ къ себѣ!» — Дѣдъ оставался неподвиженъ, какъ старое дерево, выросшее подъ дождемъ и вѣтромъ, а отецъ, не поворачивая головы, ходилъ взадъ и впередъ, отъ очага къ буфету.

Дверь опять отворилась, и на этотъ разъ вошелъ докторъ Вандергагенъ.

— Кой чортъ! — воскликнулъ онъ. — Я думаю, что ваше зрѣніе не испортилось бы отъ свѣта огарка!.. Торопитесь; мнѣ некогда.

Какъ всегда, онъ былъ заваленъ работой и потому ворчалъ. Къ счастію, съ нимъ были спички, и Магё сжегъ ихъ шесть штукъ, зажигая одну задругою, покуда докторъ осматривалъ больную. Когда раскрыли одѣяло, въ которое была завернута дѣвочка, она задрожала отъ холода. При колеблющемся свѣтѣ вспыхивавшихъ спичекъ, худенькое тѣло ея напоминало тѣло птички, умирающей подъ снѣгомъ, смотрѣло такимъ жалкимъ и истощеннымъ, что, казалось, на немъ только и остался одинъ ея горбъ.

Однако, она улыбалась безсознательной улыбкой умирающей, глаза были широко раскрыты, а руки судорожно сжаты на впалой груди. Задыхавшаяся отъ горя мать восклицала: развѣ справедливо отнимать у нея этого ребенка, который одинъ помогалъ ей въ хозяйствѣ, такого умнаго, такого кроткаго ребенка? Прежде слѣдовало бы умереть ей самой. Докторъ разсердился.

— Она уже кончается… Твоя дѣвочка умерла съ голоду… И не она одна: рядомъ я видѣлъ и другую такую же умирающую… Вы всѣ зовете меня къ вашимъ больнымъ, а я тутъ ничего не могу сдѣлать: вмѣсто лекарствъ вамъ нужно мясо.

Магё обжегъ пальцы и бросилъ спичку; мракъ окуталъ еще теплый маленькій трупъ. Докторъ ушелъ своей обычной торопливой походкой, и въ темной комнатѣ слышны были теперь только рыданія матери, призывавшей смерть и заунывно, безъ конца, причитавшей:

— Господи, возьми теперь и меня!.. Господи, сжалься, пошли намъ конецъ, возьми моего мужа, возьми всѣхъ насъ!..

III.

Въ это воскресенье, съ восьми часовъ вечера, Суваринъ оставался единственнымъ посѣтителемъ въ кабакѣ Авантажъ и сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, прислонившись головою къ стѣнѣ. Ни одинъ углекопъ не могъ болѣе нигдѣ отыскать двухъ су на кружку пива, и никогда еще кабаки не бывали такъ пусты, какъ теперь. Сидѣвшая неподвижно за конторкою госпожа Рассенёръ хранила угрюмое молчаніе, а самъ кабатчикъ стоялъ передъ чугуннымъ каминомъ и, съ видомъ размышляющаго человѣка, казалось, слѣдилъ за желтоватымъ дымомъ каменнаго угля.

Томительная тишина, стоявшая въ этой жарко натопленной комнатѣ, вдругъ нарушилась тремя легкими ударами въ оконное стекло. Суваринъ взглянулъ въ окно и тотчасъ же всталъ: эти три удара были обычнымъ сигналомъ, которымъ Этьенъ не разъ вызывалъ его, когда, проходя мимо кабака, видѣлъ, что машинистъ сидитъ за пустымъ столомъ и куритъ папиросу. Но Суваринъ не успѣлъ еще дойти до двери, какъ Рассенёръ растворилъ ее и тотчасъ же узналъ Этьена, стоявшаго на улицѣ, подъ освѣщеннымъ окномъ заведенія.

— Развѣ ты боишься, что я тебя выдамъ? — сказалъ онъ. — Вамъ удобнѣе будетъ разговаривать здѣсь, чѣмъ на улицѣ.

Этьенъ вошелъ, но отказался отъ кружки пива, которую вѣжливо предложила ему госпожа Рассенёръ.

— Я давно догадался, гдѣ ты скрываешься, — прибавилъ кабатчикъ. — Если бы я былъ доносчикомъ, какъ говорятъ твои друзья, то уже дней восемь тому назадъ послалъ бы къ тебѣ жандармовъ.

— Тебѣ не нужно ни защищаться, ни оправдываться, — отвѣчалъ Этьенъ. — Я знаю, что ты никогда не занимался этимъ ремесломъ… Можно не сходиться въ убѣжденіяхъ и все-таки уважать другъ друга.

Въ комнатѣ снова наступило молчаніе. Суваринъ сѣлъ на свой стулъ, прислонился головою къ стѣнѣ и задумчиво слѣдилъ за дымомъ своей папиросы. Но его руки были въ обычномъ лихорадочномъ движеніи и, привыкнувъ поглаживать мягкую шерсть кролика, онъ машинально проводилъ пальцами по колѣнамъ, хотя на этотъ разъ они были пусты, такъ какъ его любимецъ куда-то исчезъ. Машинистъ какъ бы не могъ понять, чего ему недостаетъ и почему онъ чувствуетъ какое-то непріятное настроеніе духа.

Этьенъ, помѣстившись по другую сторону стола, наконецъ, заговорилъ:

— Такъ работа въ Ворё начнется съ завтрашняго дня… Маленькій Негрель привезъ бельгійцевъ.

— Да, ихъ привезли съ наступленіемъ темноты, — пробормоталъ Рассенёръ, продолжая стоять передъ каминомъ. — Лишь бы только не вышло драки!

Затѣмъ, возвысивъ голосъ, онъ продолжалъ:

— Нѣтъ, видишь ли ты. я не хочу возобновлять нашъ споръ, а только скажу, что дѣло добромъ не кончится, если вы будете упорствовать… Посмотри, ваша исторія — точь въ точь исторія твоего международнаго союза рабочихъ. Третьяго дня я ѣздилъ по дѣламъ въ Лилль и встрѣтилъ тамъ Плюшара… Его машина, какъ кажется, портится.

Онъ разсказалъ, что этотъ «союзъ», увлекшій своей горячей пропагандой рабочихъ всего міра и приведшій въ трепетъ буржуазію, теперь понемногу разрушается, потому что его съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе разъѣдаетъ происходящая въ его нѣдрахъ борьба честолюбцевъ. Съ тѣхъ поръ, какъ въ немъ взяли верхъ анархисты и вытѣснили прежнихъ вождей, все начало разлѣзаться: первоначальная цѣль союза, — реформа заработной платы, забылась среди раздоровъ партій; ученые, примкнувшіе прежде къ нему, одинъ за другимъ уходятъ отъ этого хаоса… Можно уже безошибочно предсказать, что это поголовное ополченіе, которое дѣйствительно грозило недолгое время, сдуть однимъ дуновеніемъ старое общество, само рухнетъ…

— Плюшаръ захворалъ отъ этого, — продолжалъ Рассенёръ; — къ тому же у него совсѣмъ пропалъ голосъ. Впрочемъ, онъ все еще говоритъ рѣчи и собирается говорить ихъ въ Парижѣ… Онъ мнѣ раза три повторилъ, что наша стачка не удалась.

Этьенъ слушалъ, опустивъ глаза въ землю и не перебивая его. Наканунѣ онъ говорилъ съ товарищами и инстинктивно почувствовалъ, что его популярность начинаетъ колебаться, что какъ будто въ самомъ воздухѣ носится что-то зловѣщее для него, скопляется разочарованіе, злоба… Онъ сидѣлъ пасмурный и молчалъ, боясь обнаружить овладѣвшее имъ уныніе передъ Рассенёромъ, который предсказывалъ ему, что придетъ и его очередь, что толпа освищетъ и его въ тотъ день, когда она разочаруется въ своихъ надеждахъ и захочетъ выместить на комъ-нибудь это разочарованіе.

— Конечно, стачка не удалась; я это такъ же хорошо знаю, какъ и Плюшаръ, — сказалъ онъ наконецъ. — Но вѣдь мы предвидѣли это. Мы устроили ее поневолѣ, эту стачку, и вовсе не разсчитывали побѣдить компанію… Къ сожалѣнію, люди пьянѣютъ, увлеченные несбыточными надеждами, а когда дѣло принимаетъ худой оборотъ, тогда они забываютъ, что этого слѣдовало ожидать, и начинаютъ жаловаться и перекоряться, какъ будто несчастіе свалилось на нихъ съ неба.

— Если ты думаешь, что дѣло проиграно, такъ отчего же ты не образумишь товарищей? — сказалъ Рассенёръ.

Этьенъ пристально посмотрѣлъ на него.

— Довольно разговаривать объ этомъ… У тебя свои взгляды, у меня свои. Я вошелъ въ твой домъ, чтобы показать тебѣ, что можно не сходиться въ убѣжденіяхъ и все-таки уважать другъ друга. Но я остаюсь при своемъ мнѣніи, что, если мы всѣ перемремъ въ этой борьбѣ, то мы сослужимъ для народа лучшую службу, чѣмъ твоя благоразумная политика… Ахъ, если бы кто-нибудь изъ солдатъ послалъ мнѣ пулю прямо въ сердце, какой бы это былъ славный для меня конецъ! — вскричалъ онъ.

Это былъ крикъ человѣка, который видитъ, что побѣжденъ, и ищетъ смерти, потому что въ ней одной надѣется найти успокоеніе.

— Хорошо сказано! — воскликнула госпожа Рассенёръ, съ презрѣніемъ взглянувъ на мужа.

Суваринъ, казалось, не слышалъ этого разговора и сидѣлъ, смотря неопредѣленно куда-то вдаль и нервно водя руками по колѣнямъ. Его женственное лицо съ тонкимъ носомъ и мелкими острыми зубами принимало все болѣе и болѣе жестокое выраженіе, точно передъ его глазами проносились какія-то кровавыя видѣнія. Наконецъ, словно думая вслухъ, онъ заговорилъ по поводу схваченнаго имъ на-лету разсказа Рассенёра о международномъ союзѣ рабочихъ.

— Всѣ подлецы… Только и былъ одинъ человѣкъ, который могъ бы сдѣлать изъ этой машины страшное орудіе разрушенія. Но на это была нужна добрая воля, а такъ какъ ея нѣтъ у нихъ, то дѣло не удастся и на этотъ разъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Затѣмъ, понизивъ нѣсколько голосъ, Суваринъ съ горечью заговорилъ о своей былой вѣрѣ въ то, что всѣ люди — братья. Онъ отказался отъ всѣхъ правъ своего привилегированнаго положенія, отказался отъ богатства и сталъ въ ряды рабочихъ, мечтая обрѣсти среди нихъ совсѣмъ иную жизнь, жизнь трудовую, братскую. Всѣ су изъ его кармановъ давно уже перешли въ руки ребятишекъ селенія; онъ относился къ рабочимъ, какъ другъ, какъ братъ, не обижался ихъ недовѣрчивыми взглядами, исполнялъ добросовѣстно и молча свое дѣло, надѣясь заслужить этимъ уваженіе товарищей. Но ему такъ и не удалось сблизиться съ ними. Онъ оставался для нихъ чужимъ, потому что они не могли понять ни его нежеланія связывать себя какими бы то ни было узами, ни его стремленія остаться чистымъ, внѣ всякихъ увлеченій тщеславіемъ или благами жизни. Не дальше какъ сегодня утромъ онъ прочиталъ въ газетахъ сообщеніе объ одномъ случаѣ, который рѣшительно вывелъ его изъ себя.

Голосъ Суварина измѣнился, глаза заблестѣли и, взглянувъ пристально на Этьена, онъ заговорилъ, обращаясь преимущественно къ нему:

— Понимаешь ли ты это? Рабочіе-шапочники въ Марсели выиграли главный выигрышъ въ лотереѣ, сто тысячъ франковъ, и немедленно купили ренту, объявивъ, что теперь они будутъ жить, ничего не дѣлая!.. Да, это ваша мечта, мечта всѣхъ французскихъ рабочихъ: найти гдѣ-нибудь кладъ и затѣмъ проѣсть его въ какомъ-нибудь укромномъ уголку, въ одиночку, въ праздности, эгоистично. Хотя вы громко и красиво кричите противъ людей богатыхъ, но у васъ самихъ никогда не хватить мужества отдать бѣднякамъ деньги, неожиданно посланныя вамъ судьбою… Никогда вы не сдѣлаетесь достойными другой, лучшей участи, пока не перестанете быть такими черствыми эгоистами, не перестанете ненавидѣть буржуа только потому, что сами желаете занять ихъ мѣсто.

Рассенёръ расхохотался. Мысль, что марсельскіе рабочіе должны были бы отказаться отъ главнаго выигрыша, показалась ему нелѣпою. Суваринъ поблѣднѣлъ; выраженіе его лица измѣнилось и сдѣлалось страшнымъ отъ овладѣвшаго имъ негодованія… Онъ вскричалъ: Вы всѣ будете подкошены въ корень, стерты съ лица земли и выброшены, какъ гниль!..

— Хорошо сказано! — сказала со своимъ обычнымъ вѣжливымъ видомъ г-жа Рассенёръ, вполнѣ раздѣлявшая всякія радикальныя мнѣнія.

Наступило молчаніе. Этьенъ снова заговорилъ о рабочихъ изъ Боринажа и разспрашивалъ Суварина о распоряженіяхъ, сдѣланныхъ по этому случаю на копяхъ Ворё. Но машинистъ опять погрузился въ свою обычную задумчивость и неохотно отвѣтилъ на эти вопросы, что ему извѣстно только то, что предполагаютъ раздать боевые патроны солдатамъ, охраняющимъ шахту. Нервное безпокойство его пальцевъ усилилось до того, что онъ, наконецъ, понялъ, чего имъ недостаетъ, именно мягкой и всегда успокоивавшей его шерсти любимца-кролика.

— Гдѣ это кроликъ? — спросилъ онъ.

Кабатчикъ снова захохоталъ и взглянулъ на жену. Послѣ минутнаго замѣшательства, онъ, наконецъ, сказалъ:

— Кроликъ?.. Онъ въ печкѣ.

Послѣ своего приключенія съ Жанлиномъ, толстая самка, вѣроятно, какъ-нибудь искалѣченная, постоянно приносила мертвыхъ кроликовъ. Чтобы не кормить даромъ безполезное животное, его рѣшились заколоть и именно сегодня приготовили изъ него жаркое съ кортофелемъ.

— Да; ты за обѣдомъ съѣлъ его ногу… Неправда ли, вкусно? Ты еще облизывалъ пальцы!

Суваринъ сначала ничего не понялъ, но затѣмъ страшно поблѣднѣлъ, судорога исказила его подбородокъ, и, несмотря на весь стоицизмъ этого страннаго человѣка, двѣ крупныя слезинки повисли на его рѣсницахъ.

Но присутствовавшіе не имѣли времени замѣтить волненіе машиниста, такъ какъ въ эту минуту дверь быстро растворилась, и въ комнату вошелъ Шаваль, толкая впереди себя Катерину. Перебывавъ во всѣхъ кабакахъ Монсу и опьянѣвъ отъ пива и бахвальства, Шаваль вздумалъ отправиться къ Рассенёру и показать старымъ пріятелямъ, что онъ нимало не труситъ передъ кѣмъ бы то ни было. При входѣ онъ обратился въ своей возлюбленной:

— Чортъ возьми, я тебѣ сказалъ, что ты выпьешь здѣсь кружку пива! Если кто вздумаетъ взглянуть на меня искоса, я разорву ему глотку!

Увидѣвъ Этьена, Катерина поблѣднѣла, какъ полотно. Когда, наконецъ, замѣтилъ его и Шаваль, то злобно проговорилъ:

— Г-жа Рассенёръ, дайте намъ двѣ кружки пива! Мы хотимъ вспрыснуть возобновленіе работъ на копяхъ.

Она молча налила кружки, какъ женщина, которая никому не отказываетъ въ своемъ пивѣ. Въ комнатѣ наступило молчаніе; ни кабатчикъ, ни его прежніе гости не трогались со своихъ мѣстъ.

— Я знаю человѣка, который называетъ меня предателемъ, — высокомѣрно заговорилъ Шаваль, — и хочу, чтобы онъ повторилъ мнѣ это въ глаза; тогда мы съ нимъ окончательно объяснимся!

Никто не отвѣчалъ; мужчины, отвернувшись отъ Шаваля, смотрѣли куда-то на стѣны.

— Есть тунеядцы, есть и не тунеядцы, — продолжалъ онъ, возвышая голосъ. — Мнѣ нечего скрывать; я оставилъ грязный баракъ Денолена и завтра спускаюсь въ шахту Ворё съ двѣнадцатью бельгійцами, которыхъ отдали подъ мою команду, потому что меня уважаютъ. Если это для кого-нибудь непріятно, то пусть этотъ человѣкъ скажетъ, и мы съ нимъ тогда поговоримъ!

Прежнее презрительное молчаніе было отвѣтомъ на всѣ его вызовы. Тогда онъ накинулся на Катерину.

— Будешь ли ты пить, чортъ возьми!.. Чокнись со мною на погибель всѣмъ развратникамъ, которые не хотятъ работать!

Она чокнулась, но рука ея такъ дрожала, что звонъ стакановъ былъ едва слышенъ. Шаваль вытащилъ изъ кармана горсть серебряныхъ денегъ и, съ хвастовствомъ пьяницы, разложилъ ихъ передъ собою, говоря, что онѣ добыты потомъ и что онъ желалъ бы, чтобы разные тунеядцы показали ему хоть десять су. Отношеніе къ нему товарищей выводило его изъ себя, и онъ перешелъ къ оскорбленіямъ, направленнымъ уже прямо на Этьена.

— Такъ кроты выходятъ только по ночамъ? Если натыкаешься на разбойниковъ, то, стало быть, жандармы спятъ и ничего не видятъ?

Этьенъ всталъ, очень спокойный и рѣшительный.

— Слушай, ты мнѣ надоѣлъ… Да, ты предатель; эти деньги пахнутъ какимъ-нибудь новымъ предательствомъ, и мнѣ очень противно дотрогиваться до твоей продажной шкуры! Но такъ и быть! Я готовъ; уже давно кому-нибудь изъ насъ слѣдовало бы съѣсть другого!

Шаваль сжалъ кулаки.

— Наконецъ-то! Много надо наговорить тебѣ, чтобы ты разгорячился, подлый чортъ!.. Я тоже готовъ драться съ тобою, и ты поплатишься за всѣ тѣ свинства, какія вы тогда продѣлали надо иной!

Катерина подошла къ нимъ и съ умоляющимъ видомъ протянула руки, но Этьенъ и Шаваль не успѣли еще оттолкнуть ее, какъ она уже сама медленно отошла назадъ, почувствовавъ, что драка эта неизбѣжна. Она прислонилась къ стѣнѣ и стояла молча, до того парализованная страданіемъ, что даже перестала дрожать и только смотрѣла широко раскрытыми глазами на этихъ людей, собиравшихся изъ-за нея драться на смерть.

Г-жа Рассенёръ только убрала съ конторки кружки, боясь, чтобы ихъ не перебили, и снова сѣла на скамью, нисколько не выказывая неприличнаго любопытства. Однако, нельзя же было допустить, чтобы товарищи рѣзали другъ друга, и Рассенёръ выступилъ было въ качествѣ посредника, но Суваринъ взялъ его за плечо и отвелъ къ столу, сказавъ:

— Это до тебя не касается!.. Одинъ изъ нихъ лишній на свѣтѣ, и кто сильнѣе, тотъ и останется жить.

Не ожидая нападенія, Шаваль уже сучилъ въ воздухѣ кулаками. Онъ былъ выше Этьена, неуклюжъ и мѣтилъ прямо въ лицо противнику, бѣшено наклоняясь всѣмъ корпусомъ впередъ и нанося удары поочередно обѣими руками, которыми работалъ, какъ парою сабель. Онъ рисовался передъ зрителями и болталъ безумолку, разражаясь цѣлымъ потокомъ ругательствъ, возбуждавшихъ его.

— А, проклятый, я доберусь до твоего носа!.. Подставь-ка свою глотку, бабье зеркало, я сварю изъ нея супъ для свиней, и мы посмотримъ, будутъ ли тогда за тобой бѣгать распутныя дѣвки!

Молча, стиснувъ зубы, прикрывая сжатыми кулаками грудь и лицо, Этьенъ какъ бы съежился и сталъ еще меньше ростомъ. Онъ зорко сторожилъ противника и, выбрасывая впередъ кулаки съ такою быстротою, словно они были у него на пружинахъ, наносилъ, въ свою очередь, страшные удары.

Сначала они мало причиняли вреда другъ другу. Одинъ слишкомъ горячился, другой больше защищался, чѣмъ нападалъ, и борьба затягивалась. Одинъ стулъ былъ опрокинутъ; бѣлый песокъ, которымъ былъ усыпанъ плитяной полъ, скрипѣлъ подъ грубыми башмаками дерущихся. Ихъ тяжелое дыханіе становилось все слышнѣе и слышнѣе; лица у нихъ раскраснѣлись, словно воспламененныя внутреннимъ огнемъ, пламя котораго отражалось въ ихъ сверкающихъ глазахъ.

— Попало! — зарычалъ Шаваль. — Береги свою шкуру!

Дѣйствительно его кулакъ, точно бичъ, хлестнувшій наискось, взрылъ плечо противника. Этьенъ сдержалъ готовый вырваться крикъ боли, и послышался только мягкій ударъ, пришедшійся по мускуламъ. Онъ отвѣтилъ ударомъ, направленнымъ прямо въ грудь Шаваля; и навѣрное свалилъ бы его съ ногъ, если бы тотъ, постоянно скакавшій, какъ коза, не успѣлъ увернуться. Однако, ударъ все-таки пришелся ему въ лѣвый бокъ и былъ настолько еще силенъ, что Шаваль зашатался и дыханіе его прервалось. Почувствовавъ, что руки у него ослабѣли отъ сильной боли, онъ совсѣмъ вышелъ изъ себя и напалъ на Этьена, какъ звѣрь, намѣреваясь доканать его ударомъ ноги въ животъ.

— Теперь я доберусь до твоихъ кишокъ! — бормоталъ онъ прерывавшимся голосомъ.

Этьенъ избѣжалъ удара, но до того былъ возмущенъ этимъ нарушеніемъ правилъ честнаго боя, что, наконецъ, не вытерпѣлъ и заговорилъ:

— Молчи, животное, и не дерись ногами, а не то, проклятый, я схвачу стулъ и убью тебя!

Съ этого времени бой сдѣлался серьезнѣе. Возмущенный Рассенёръ снова хотѣлъ вмѣшаться со своимъ посредничествомъ, но его остановилъ строгій взглядъ жены: развѣ двое изъ ихъ кліентовъ не имѣютъ права покончить между собою дѣло? Онъ только сталъ передъ каминомъ, боясь, какъ бы противники не свалились прямо въ огонь. Суваринъ съ своимъ обычнымъ спокойнымъ видомъ свернулъ папиросу, но, впрочемъ, забылъ закурить ее. Катерина стояла, прислонившись къ стѣнѣ, неподвижно; шевелились только однѣ ея руки, сложенныя на груди и судорожно мявшія матерію платья. По временамъ у нея уже готовъ былъ вырваться изъ груди крикъ, и она употребляла всѣ усилія, чтобы сдержать себя, не выдать, на чью сторону склоняются ея симпатіи, и не подвергнуть этого человѣка опасности быть убитымъ. Впрочемъ, она до того растерялась, что сама не знала, кому отдаетъ предпочтеніе.

Скоро Шаваль совсѣмъ изнемогъ; онъ обливался потомъ и наносилъ удары наугадъ. Несмотря на кипѣвшій въ его груди гнѣвъ, Этьенъ попрежнему больше защищался, чѣмъ нападалъ, отражая почти всѣ направленные на него удары. Шавалю удалось только разсѣчь ему одно ухо и содрать кусокъ кожи на шеѣ. Но эта послѣдняя ранка словно обожгла Этьена, и онъ вдругъ выругался и нанесъ противнику одинъ изъ своихъ страшныхъ прямыхъ ударовъ. Шавалю и на этотъ разъ удалось спасти грудь, отскочивъ назадъ, но такъ какъ онъ нѣсколько нагнулся, то ударъ пришелся ему въ лицо, разбилъ носъ и подбилъ глазъ. Изъ ноздрей тотчасъ же хлынула кровь; глазъ опухъ и посинѣлъ. Ослѣпленный этимъ ручьемъ крови, ошеломленный сотрясеніемъ черепа, Шаваль безцѣльно махалъ руками по воздуху, какъ вдругъ другой ударъ угодилъ ему, наконецъ, въ грудь и доканалъ его. Послышался какъ бы трескъ, и Шаваль упалъ на спину, словно тяжелый мѣшокъ съ гипсомъ, сброшенный на полъ.

Этьенъ подождалъ нѣсколько времени.

— Вставай. Если хочешь, мы начнемъ снова!

Не отвѣчая ни слова, Шаваль, совсѣмъ одурѣвшій на нѣсколько секундъ, зашевелился на полу и расправилъ члены. Онъ съ трудомъ привсталъ и простоялъ нѣкоторое время на колѣняхъ, скорчившись и засунувъ руку въ карманъ. Что онъ досталъ оттуда, этого никто не видѣлъ. Затѣмъ, вставъ на ноги, онъ съ дикимъ рычаніемъ кинулся на Этьена.

Но Катерина видѣла, что досталъ Шаваль изъ кармана, и громкій крикъ, помимо ея воли, вырвался у нея прямо изъ сердца. Этотъ крикъ удивилъ ее самоё, такъ какъ онъ рѣшилъ, на чьей сторонѣ ея симпатіи.

— Берегись, у него въ рукѣ ножъ!

Этьенъ только успѣлъ отразить рукою первый ударъ. Толстое лезвіе ножа, одного изъ тѣхъ ножей, которые укрѣпляются мѣднымъ кольцомъ въ ручку изъ буксоваго дерева, прорѣзало шерстяную матерію на рукавѣ его пальто. Затѣмъ ему удалось схватить Шаваля за кисть руки, и между ними завязалась страшная борьба: одинъ сознавалъ, что онъ погибъ, лишь только выпуститъ эту руку, вооруженную ножемъ; другой употреблялъ всѣ усилія, чтобы освободить ее и нанести новый ударъ. Мало-по-малу напряженные мускулы начинали ослабѣвать, ножъ наклонялся изъ стороны въ сторону, и два раза Этьенъ почувствовалъ, какъ къ его кожѣ прикоснулась холодная сталь. Наконецъ, онъ употребилъ послѣднее усиліе и сдавилъ такъ сильно руку Шаваля, что тотъ выронилъ ножъ. Тогда оба противника упали на полъ, но Этьену удалось первому схватить ножъ и въ свою очередь замахнуться имъ. Онъ сталъ колѣномъ на грудь Шаваля и грозилъ перерѣзать ему горло.

— А, чортъ возьми, я сейчасъ покончу съ тобою, измѣнникъ!

Словно откуда-то изъ глубины его поднималась безумная жажда убійства, потребность отвѣдать человѣческой крови, и все сильнѣе и сильнѣе овладѣвала имъ, била ему въ голову, будто ударами молота. Никогда еще это чувство не овладѣвало имъ до такой степени, и, однако же, теперь онъ не былъ пьянъ. Этьенъ съ отчаяніемъ задыхавшагося человѣка боролся противъ охватывавшаго его безумія и, наконецъ, вышелъ побѣдителемъ и изъ этой борьбы… Не оглядываясь, онъ бросилъ ножъ черезъ голову и пробормоталъ хриплымъ голосомъ:

— Вставай и убирайся!

На этотъ разъ Рассенёръ не выдержалъ и бросился къ дравшимся, но не осмѣливался подойти близко, боясь, какъ бы въ этой дракѣ не досталось и ему. Но онъ не хочетъ, чтобы въ его домѣ совершилось убійство! Кабатчикъ такъ громко кричалъ, что его жена, теперь уже стоявшая за конторкой, замѣтила ему, что онъ всегда кричитъ слишкомъ рано. Суваринъ, которому ножъ чуть было не попалъ въ ногу, рѣшился закурить свою папироску. Такъ, стало быть, все кончилось?.. Катерина какъ-то тупо смотрѣла на противниковъ, которые оба остались живыми.

— Уходи! — повторилъ Этьенъ. — Уходи, или я тебя докончу!

Шаваль поднялся съ полу, обтеръ рукою кровь, все еще струившуюся изъ носа, и, вымазанный кровью, съ подбитымъ глазомъ, пошелъ, волоча ноги, взбѣшенный своимъ пораженіемъ. Катерина машинально послѣдовала за нимъ. Но онъ вдругъ выпрямился и въ цѣломъ потокѣ ругательствъ излилъ кипѣвшую въ немъ ненависть.

— О, нѣтъ, нѣтъ! Такъ какъ ты предпочитаешь его, то и живи съ нимъ, грязная кляча! Чтобы твоя нога не была у меня, если ты дорожишь своей шкурой!

Онъ вышелъ, сильно хлопнувъ дверью. Глубокое молчаніе наступило въ жаркой комнатѣ, въ которой теперь слышалось только легкое потрескиваніе угля въ каминѣ. На полу лежалъ опрокинутый стулъ и виднѣлись капли крови, которыя всасывалъ въ себя песокъ, покрывавшій плиты.

IV.

Выйдя отъ Рассенёра, Этьенъ и Катерина молча пошли по дорогѣ. Наступала оттепель, но все-таки было еще настолько холодно, что снѣгъ не таялъ, а только почернѣлъ и сдѣлался скользкимъ. Изъ-за черныхъ лохмотьевъ облаковъ, бѣшено гонимыхъ вѣтромъ въ вышинѣ свинцоваго неба, мерцала по временамъ полная луна. Кругомъ стояла глубокая тишина, и только слышался отъ времени до времени мягкій шумъ снѣга, который скатывался съ крышъ строеній.

Этьенъ молчалъ, недоумѣвая, что ему дѣлать съ этою дѣвушкою. Мысль взять ее къ себѣ, въ Рекильяръ, казалась ему нелѣпою. Потомъ онъ думалъ было отвести Катерину въ селеніе, къ ея роднымъ, но она отказалась отъ этого почти съ ужасомъ. «Нѣтъ, нѣтъ; взвалить на нихъ еще новую обузу, возвратиться къ нимъ теперь, послѣ того какъ она такъ подло бросила ихъ… Все, что угодно, только не это!» Послѣ этого они замолчали и безцѣльно брели по дорогамъ, мало-по-малу превращавшимся въ ручьи грязи: сначала спустилась къ Ворё, потомъ повернули направо и прошли между насыпью и каналомъ.

— Однако, надо же тебѣ гдѣ-нибудь переночевать, — сказалъ, наконецъ, Этьенъ. — Конечно, будь у меня комната, я отвелъ бы тебя къ себѣ…

Онъ вдругъ замолчалъ, охваченный какимъ-то страннымъ смущеніемъ и словно опять переживая все ихъ прошлое: и страстное влеченіе другъ къ другу, и то смѣшанное чувство деликатности и стыда, которое мѣшало имъ сблизиться тѣснѣе. Неужели онъ все еще до такой степени любитъ эту дѣвушку, что одна мысль объ обладаніи ею приводить его въ такое смущеніе?.. Этьенъ вспомнилъ о пощечинахъ, полученныхъ отъ нея на копяхъ Гастонъ-Марино это воспоминаніе не только не вызвало въ немъ злого чувства, но даже какъ будто ободрило его. Мысль взять Катерину въ себѣ, въ рекильярскія развалины, начинала казаться ему теперь уже вполнѣ естественною и легко осуществимою.

— Ну, рѣшай же, куда отвести тебя… Какъ видно, ты сильно ненавидишь меня, если отказываешься идти ко мнѣ?

Катерина шла очень медленно, безпрестанно поскальзываясь въ своихъ деревянныхъ башмакахъ на грязной дорогѣ, покрытой выбоинами. Не поднимая опущенной головы, она прошептала:

— Боже мой! У меня и безъ того уже довольно горя, а ты еще больше мучишь меня… Да и къ чему бы повело то, о чемъ ты говоришь? Теперь у меня уже есть любовникъ, ты тоже сошелся съ другою женщиною…

Она говорила объ откатчицѣ Мукъ. Уже недѣли двѣ связь эта сдѣлалась извѣстною всѣмъ, и Катерина думала, что Этьенъ все еще не порвалъ своихъ отношеній къ этой дѣвушкѣ. Онъ клялся, что совершенно свободенъ теперь, но она качала головою, вспоминая тотъ вечеръ, когда встрѣтила ихъ обнявшимися на дорогѣ.

— И, наконецъ, чему мѣшаютъ всѣ эти глупости? — сказалъ онъ вполголоса и пріостанавливаясь. — Намъ было бы такъ хорошо вмѣстѣ…

Она слегка вздрогнула и отвѣчала:

— Не жалѣй объ этомъ; право, ты немного теряешь во мнѣ. Если бы ты только зналъ, какая я жалкая и дрянная, точно тонкій ломтикъ масла въ два су, и, мнѣ кажется, я никогда не буду настоящей женщиной…

Они стояли внизу насыпи, словно утонувъ въ ея громадной тѣни. Бѣжавшее по небу густое черное облако закрыло въ эту минуту луну. Они не могли различить лицъ другъ друга, но ихъ дыханіе смѣшивалось, ихъ губы готовы были слиться въ томъ поцѣлуѣ, о которомъ молодые люди мечтали такъ давно и такъ страстно. Но въ это время луна, быстро выплывъ изъ-за облака, освѣтила блѣднымъ свѣтомъ насыпь, и они увидѣли прямо надъ собою часового, стоящаго на самой вершинѣ ея. Въ нихъ опять проснулось постоянно отдалявшее ихъ другъ отъ друга странное и смутное чувство, въ которомъ смѣшивались и какая-то злоба, и что-то похожее на отвращеніе, и, наконецъ, привычка смотрѣть другъ на друга просто какъ на добрыхъ товарищей. Это чувство словно раздѣлило ихъ, и они пошли дальше, съ трудомъ вытаскивая ноги изъ грязи, доходившей имъ до щиколотокъ.

— Такъ ты рѣшительно не пойдешь ко мнѣ? — спросилъ Этьенъ.

— Нѣтъ, — отвѣчала она. — Послѣ Шаваля ты… ну, а послѣ тебя кто-нибудь другой… Нѣтъ, нѣтъ, это мнѣ кажется просто отвратительнымъ…

Они замолчали и прошли около сотни шаговъ, не обмѣнявшись ни однимъ словомъ.

— Рѣшила ли ты, по крайней мѣрѣ, куда идти? — заговорилъ, наконецъ, Этьенъ. — Не могу же я оставить тебя на улицѣ въ такую ночь.

Она просто отвѣчала:

— Пойду къ Шавалю. Я все-таки живу съ нимъ, и мнѣ не приходится ночевать гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.

— Но вѣдь онъ изобьетъ тебя!

Снова наступило молчаніе; Катерина только пожала плечами съ видомъ покорности судьбѣ. Конечно, онъ будетъ бить ее до тѣхъ поръ, пока не устанетъ; но во всякомъ случаѣ не лучше ли перенести побои, чѣмъ таскаться по дорогамъ, какъ погибшая женщина?.. Она утѣшала себя тѣмъ, что начала привыкать къ пощечинамъ и что участь восьми дѣвушекъ изъ десяти не лучше ея участи. Наконецъ, можетъ быть, Шаваль когда-нибудь и женится на ней.

Этьенъ и Катерина машинально шли по направленію къ Монсу и чѣмъ ближе подходили къ городу, тѣмъ чаще наступало между ними молчаніе, какъ будто они все больше и больше удалялись другъ отъ друга. Какъ ни тяжело было Этьену, что она рѣшительно отказывается слѣдовать за нимъ, но онъ просто не находилъ словъ переубѣдить ее. Съ болью въ сердцѣ думалъ онъ о томъ, что можетъ предложить дѣвушкѣ только жалкое существованіе бѣглецовъ, можетъ предложить свою поддержку только на сегодня, потому что, пожалуй, завтра же пуля солдата пробьетъ ему голову. Не лучше ли и въ самомъ дѣлѣ будетъ для нея перенести то, что она уже привыкла переносить, чѣмъ идти навстрѣчу невѣдомымъ страданіямъ? Опустивъ голову, Этьенъ провожалъ Катерину къ ея любовнику и не нашелся ничего возразить ей, когда она, остановившись около мастерскихъ компаніи, метрахъ въ пятидесяти отъ заведенія Пикеттъ, сказала ему:

— Не ходи дальше… Будетъ еще хуже, если Шаваль увидитъ тебя.

На церковныхъ часахъ пробило одиннадцать; кабакъ былъ уже запертъ, но сквозь щель подъ его дверью еще виднѣлся свѣтъ.

— Прощай, — прошептала Катерина.

Она протянула ему руку: онъ взялъ ее и такъ долго держалъ въ своей, что дѣвушка должна была употребить усиліе, чтобы освободить ее и уйти. Ни разу не оглянувшись назадъ, она вошла въ домъ черезъ маленькую дверь. Но Этьенъ не уходилъ прочь, а стоялъ все на томъ же мѣстѣ, не сводя глазъ съ оконъ кабака и тоскливо прислушиваясь къ тому, что происходитъ за его стѣнами. Онъ напрягалъ слухъ и дрожалъ при мысли, что вотъ сейчасъ услышитъ стоны дѣвушки, осыпаемой ударами. Но домъ стоялъ попрежнему темный и безмолвный, и только въ одномъ окнѣ перваго этажа показался свѣтъ. Окно это растворилось, и Этьенъ, узнавъ худепькую фигуру Катерины, высунувшейся изъ него, подошелъ поближе.

Тогда она прошептала чуть слышно:

— Онъ еще не возвращался, и я сейчасъ лягу. Умоляю тебя, уходи!..

Этьенъ ушелъ. Становилось все теплѣе и вода ручьями стекала съ крышъ. Стѣны, заборы, вся безпорядочная масса строеній этого промышленнаго предмѣстья, неясно возвышавшихся во мракѣ ночи, покрывалась сыростью. Совсѣмъ больной отъ усталости и тоски, Этьенъ чувствовалъ потребность уйти въ свое подземное убѣжище, исчезнуть въ немъ, и пошелъ по направленію къ Рекильяру; но потомъ вспомнилъ о Ворё, о прибывшихъ сюда бельгійскихъ рабочихъ, о своихъ товарищахъ, озлобленныхъ противъ солдатъ и рѣшившихся не позволять иностранцамъ спуститься въ шахту. Онъ снова пошелъ вдоль канала, по грязнымъ лужамъ, образовавшимся отъ растаявшаго снѣга.

Когда Этьенъ подходилъ къ насыпи, луна выплыла изъ-за облаковъ и освѣтила всю окрестность. Онъ поднялъ вверхъ глаза и посмотрѣлъ на небо, по которому бѣшено неслись облака, подгоняемыя, какъ бичемъ, страшнымъ вѣтромъ, дувшимъ вверху. Они все бѣлѣли, разрывались, становились тоньше, прозрачнѣе, и казалось, что по лунѣ несутся воды взволнованной рѣки. Облака такъ быстро неслись одни за другими, что мѣсяцъ безпрестанно то закрывался ими, то опять открывался во всемъ своемъ блескѣ.

Ослѣпленный этимъ яркимъ блескомъ, Этьенъ опустилъ глаза, какъ вдругъ его вниманіе было привлечено зрѣлищемъ, происходившемъ на вершинѣ насыпи. Иззябшій часовой ходилъ теперь взадъ и впередъ, отмѣривая двадцать пять шаговъ по направленію въ Маршьену и затѣмъ снова возвращаясь назадъ, къ Монсу. Надъ этимъ чернымъ силуэтомъ, отчетливо вырисовывавшимся на блѣдномъ небѣ, блестѣлъ бѣлымъ огонькомъ штыкъ. Но Этьена заинтересовало не это. Позади той сложенной изъ камней будки, въ которой Боньморъ укрывался отъ непогоды во время своихъ ночныхъ работъ, виднѣлась движущаяся тѣнь, словно ползло какое-то животное, подстерегавшее добычу. По изогнутой, длинной и какъ будто безкостной спинѣ этого существа, Этьенъ тотчасъ же узналъ Жанлина. Этотъ разбойникъ-ребенокъ навѣрное намѣревался устроить какую-нибудь штуку, незамѣчавшему его часовому, потому что давно былъ золъ на солдатъ и постоянно спрашивалъ, скоро ли рабочіе избавятся отъ нихъ…

Этьенъ хотѣлъ окликнуть Жанлина, чтобы помѣшать ему сдѣлать какую-нибудь глупость, но не сразу рѣшился на это. Луна скрылась, и онъ увидѣлъ, что мальчикъ весь съежился, приготовляясь прыгнутъ; но въ это время мѣсяцъ опять выплылъ изъ-за облаковъ, и Жанлинъ такъ и замеръ на мѣстѣ. Между тѣмъ часовой продолжалъ расхаживать взадъ и впередъ и каждый разъ доходилъ до будки, а затѣмъ повертывался къ ней спиною и шелъ обратно. Вдругъ, когда новое облако заволокло луну, Жанлинъ прыгнулъ, какъ дикая кошка, на плечи солдата, уцѣпился за него ногтями и всадилъ ему въ горло свой ножъ. Волосяной воротникъ мундира нѣсколько защищалъ шею, и Жанлинъ налегъ на рукоятку ножа обѣими руками, точно такъ же, какъ нерѣдко онъ рѣзалъ куръ, которыхъ ловилъ по задворкамъ фермъ. Все это произошло такъ быстро, что въ ночномъ воздухѣ пронесся только подавленный крикъ и звякнуло ружье, упавшее на землю. Луна уже опять вышла изъ-за облаковъ и свѣтила полнымъ свѣтомъ.

Этьенъ остолбенѣлъ и, не трогаясь съ мѣста, не будучи въ состояніи крикнуть, все еще продолжалъ смотрѣть на вершину насыпи, хотя теперь она казалась уже совершенно пустынной и никакой тѣни не вырисовывалось на небѣ, покрытомъ быстро несущимися облаками. Наконецъ Этьенъ бѣгомъ взбѣжалъ наверхъ и увидѣлъ, что Жанлинъ стоитъ на четверенькахъ передъ трупомъ, упавшимъ навзничь, съ раскинутыми врозь руками. На снѣгу при ясномъ свѣтѣ мѣсяца рѣзко выдѣлялись сѣрая шинель и красныя панталоны. Ножъ, засунутый по самую рукоятку въ горло часового, все еще оставался въ ранѣ и такъ плотно закупорилъ ее, что изъ нея не вытекло ни одной капли крови.

Бѣшенымъ, совершенно инстинктивнымъ ударомъ кулака Этьенъ повалилъ мальчика подлѣ трупа, растерянно бормоча:

— Зачѣмъ ты это сдѣлалъ?..

Жанлинъ приподнялся, опираясь на руки и, какъ кошка, выгибая свою костлявую спину; его зеленые глаза горѣли отъ волненія, широкія уши и выдающіяся челюсти вздрагивали.

— Чортъ возьми! Зачѣмъ ты это сдѣлалъ?

— Не знаю, мнѣ такъ хотѣлось…

Уже три дня его мучило желаніе сдѣлать это, и мучило до такой степени, что даже болѣла голова, вотъ тутъ, за ушами, такъ много онъ объ этомъ думалъ. Чего церемониться съ этими солдатами, которые такъ надоѣдаютъ углекопамъ?.. Въ его памяти осталось пять-шесть словъ изъ рѣчей, говорившихся на сходкѣ въ лѣсу, изъ тѣхъ криковъ о разрушеніи и смерти, которые раздавались во время бѣготни углекоповъ по копямъ, и теперь онъ повторялъ эти слова, какъ мальчишка, играющій въ революцію. Больше онъ ничего не знаетъ, никто его не подучивалъ, и эта мысль пришла ему въ голову точно такъ же, какъ приходило желаніе наворовать луку на поляхъ.

Этьенъ пришелъ въ ужасъ отъ этой безсознательной жажды преступленія, зародившейся въ глубинѣ мозга ребенка, и ударилъ его еще разъ ногою, смотря на него, какъ на неразумное животное. Онъ дрожалъ при мысли, что солдаты, стоявшіе на посту въ Ворё, могли услышать подавленный крикъ часового, и каждый разъ, когда луна выплывала изъ-за облаковъ, бросалъ тоскливый взглядъ по направленію къ копямъ. Но нигдѣ не было слышно ни малѣйшаго шороха, и онъ опять нагибался къ трупу, щупалъ его мало-по-малу холодѣвшія руки, слушалъ сердце, переставшее биться подъ шинелью. Отъ ножа виднѣлась только костяная рукоятка, на которой былъ начертанъ черными буквами девизъ, заключавшійся въ одномъ простомъ словѣ: «любовь».

Этьенъ всмотрѣлся въ лицо убитаго и тотчасъ же узналъ того маленькаго солдата, рекрута Жюля, съ которымъ разговаривалъ недавно раннимъ утромъ. Этьена охватило чувство глубокой жалости, когда онъ увидѣлъ это кроткое, блѣдное, покрытое веснушками лицо, широко раскрытые голубые глаза, пристально смотрѣвшіе на горизонтъ, какъ смотрѣли они въ то утро, отыскивая вдали родной край. Гдѣ же этотъ Плоговъ, о которомъ онъ говорилъ тогда? Тамъ, далеко, далеко… Море бѣшено реветъ около него въ эту бурную ночь. Вѣтеръ, проносящійся высоко въ небѣ, можетъ быть, проносился и надъ плоговской степью. Двѣ женщины, мать и сестра, стояли тамъ, придерживая руками срывыемые съ нихъ вѣтромъ головные уборы, и тоже всматривались вдаль, какъ будто онѣ черезъ безчисленныя льё, которыя отдѣляли ихъ отъ ихъ мальчика, могли увидѣть, что дѣлаетъ онъ въ этотъ часъ. Теперь онѣ будутъ ждать его всю жизнь… Какое ужасное дѣло, что бѣднякамъ приходится убивать другъ друга Богъ знаетъ изъ-за чего…

Однако, нужно же убрать куда-нибудь этотъ трупъ. Сначала Этьенъ думалъ было бросить его въ каналъ, но тотчасъ же понялъ, что тогда убійство будетъ непремѣнно открыто. Отъ этой мысли приходилось отказаться, а ничего другого онъ не могъ придумать. Между тѣмъ каждая минута была дорога, и его безпокойство становилось все мучительнѣе и невыносимѣе. Наконецъ его внезапно словно осѣнило вдохновеніе: если бы удалось донести трупъ до Рекильяра, то тамъ можно было бы схоронить его навѣки.

— Поди сюда, — позвалъ онъ Жанлина.

Но тотъ не довѣрялъ ему.

— Нѣтъ, ты хочешь меня прибитъ… Къ тому же у меня есть дѣла… Прощай!..

Дѣйствительно, онъ велѣлъ Беберу и Лидіи ожидать его въ укромномъ мѣстечкѣ, открытомъ ими подъ грудами бревенъ въ Ворё. Всѣ трое ребятишекъ не ночевали нынче дома, чтобы не пропустить часа, когда бельгійцы начнутъ спускаться въ шахту, и не потерять интереснаго зрѣлища, если углекопы примутся сокрушать камнями кости этихъ пришельцевъ.

— Слушай, поди сюда, — повторилъ Этьенъ, — или я позову солдатъ и они отрѣжутъ тебѣ голову.

Когда, наконецъ, Жанлинъ рѣшился подойти, Этьенъ свилъ жгутомъ свой платокъ и крѣпко перетянулъ имъ шею солдата, не вынимая ножа, мѣшавшаго вытекать крови. Снѣгъ таялъ, и на землѣ не виднѣлось ни одного краснаго пятна, ни малѣйшаго признака борьбы.

— Бери за ноги!

Жанлинъ взялъ тѣло за ноги; Этьенъ, привязавъ ружье къ спинѣ солдата, подхватилъ его за плечи и оба медленно снесли трупъ съ насыпи, стараясь ступать какъ можно осторожнѣе, чтобы камни не сыпались изъ подъ ногъ. Къ счастію, луна въ это время опять скрылась за облаками. Но когда они шли вдоль канала, она снова выплыла во всемъ своемъ блескѣ, и солдаты только какимъ-то чудомъ не замѣтили ихъ съ поста. Не говоря ни слова, они торопились, насколько могли, но раскачивавшійся изъ стороны въ сторону трупъ такъ стѣснялъ ихъ, что черезъ каждые сто метровъ имъ приходилось опускать его на землю. На углу рекильярскаго переулка они оледенѣли отъ ужаса, заслышавъ какой-то шумъ, и едва успѣли спрятаться за заборомъ, какъ прошелъ патруль. Еще дальше они наткнулись на какого-то человѣка, но онъ былъ совсѣмъ пьянъ и прошелъ мимо, обругавъ ихъ. Наконецъ, покрытые потомъ и до того взволнованные, что у нихъ даже стучали зубы, они добрались до старыхъ копей.

Этьенъ еще раньше предчувствовалъ, что будетъ нелегко спустить трупъ по узкимъ лѣстницамъ шахты. И дѣйствительно, это оказалось страшно труднымъ дѣломъ. Сначала Жанлинъ, остававшійся наверху, спустилъ трупъ внизъ, а Этьену пришлось, придерживаясь за кусты и корни, протащить его по тѣмъ двумъ лѣстницамъ, на которыхъ не было ступенекъ. Затѣмъ на каждой площадкѣ нужно было повторять тотъ же самый маневръ, то есть Этьену приходилось прежде спуститься внизъ по лѣстницѣ, и потомъ принимать трупъ къ себѣ на руки. Такимъ образомъ они прошли одну за другой тридцать лѣстницъ и спустились внизъ на двѣсти десять метровъ. На каждой лѣстницѣ трупъ падалъ прямо на Этьена, ружье било его по спинѣ, но онъ все-таки не соглашался, чтобы Жанлинъ сбѣгалъ за оставшимся у нихъ огаркомъ свѣчи. «Къ чему имъ свѣтъ? — говорилъ онъ, дрожа, какъ скряга, надъ этимъ огаркомъ. — Свѣча только стѣснитъ ихъ въ этой узкой трубѣ». Однако, когда они, совсѣмъ задыхаясь отъ усталости, добрались до бывшаго отдѣленія нагрузки, онъ послалъ мальчика за свѣчей, а самъ съ сильно бьющимся сердцемъ усѣлся во мракѣ около трупа.

Когда Жанлинъ воротился и принесъ свѣчу, Этьенъ посовѣтовался съ нимъ, гдѣ лучше спрятать трупъ, такъ какъ мальчикъ зналъ всѣ галереи этихъ заброшенныхъ копей, зналъ даже такія мѣста, гдѣ не могъ пролѣзть ни одинъ взрослый человѣкъ. Они тронулись дальше и прошли около километра по обваливавшимся галереямъ, неся съ собою трупъ. Наконецъ, въ одной галереѣ они дошли до мѣста, гдѣ потолокъ такъ осѣлъ, что имъ обоимъ пришлось опуститься на колѣни. Рыхлая почва, въ которой была прорыта эта галерея, безпрестанно осыпалась, плохо сдерживаемая полу изломанными деревянными брусьями, и образовала въ этомъ мѣстѣ нѣчто вродѣ длиннаго ящика. Сюда, какъ въ гробъ, Этьенъ и Жанлинъ положили тѣло маленькаго солдата, рядомъ съ нимъ его ружье и затѣмъ, рискуя похоронить подъ обваломъ и самихъ себя, переломали ударами ногъ остатки подпорокъ. Земля тотчасъ начала осѣдать, такъ что они едва успѣли выбраться изъ этой галереи. Этьенъ не могъ удержаться, чтобы не оглянуться назадъ. Онъ увидѣлъ, что сводъ осѣдалъ все больше и больше, медленно опускаясь всею своею страшною массою на мертвеца, и, наконецъ, безслѣдно похоронилъ его подъ собою.

Возвратившись въ свою разбойничью пещеру, усталый Жанлинъ тотчасъ же растянулся на сѣнѣ.

— Ну, ребятишки могутъ подождать; я усну съ часокъ, — пробормоталъ онъ.

Этьенъ сѣлъ, прислонившись къ брусьямъ, укрѣплявшимъ стѣны галереи, и погасилъ свѣчу. Онъ тоже страшно усталъ, но на его мозгъ падали одна за другою, словно удары молота, такія печальныя, такія подавляющія мысли, что онъ не могъ заснуть. Мало-по-малу изъ этихъ осаждавшихъ его мыслей видѣлилась одна и неотступно стала передъ нимъ въ видѣ мучительнаго вопроса: почему онъ не могъ убить Шаваля, когда тотъ лежалъ подъ его ножемъ, и почему этотъ ребенокъ зарѣзалъ солдата, котораго не зналъ даже по имени? Этьенъ не могъ отвѣтить на это, но чувствовалъ, что отъ этого вопроса колеблются его революціонныя воззрѣнія на убійство, на право убійствъ, наконецъ, на свою собственную способность убить человѣка. Или, можетъ быть, онъ ни болѣе, ни менѣе, какъ трусъ? Во всякомъ случаѣ для него невыносимо видѣть пролитую кровь, и это обстоятельство мучило его, наполняло сомнѣніями. Между тѣмъ Жанлинъ, лежавшій на сѣнѣ, началъ храпѣть, точь въ точь какъ храпятъ пьяные люди, такъ что можно было подумать, будто и онъ опьянѣлъ отъ совершеннаго имъ убійства и теперь отсыпался. И безъ того уже возбужденному Этьену было невыносимо противно слышать это храпѣнье и чувствовать около себя присутствіе этого мальчишки. Вдругъ онъ вздрогнулъ, охваченный ужасомъ: ему почудилось, что изъ нѣдръ земли слышится легкій шелестъ, раздаются рыданія. Въ его воображеніи ярко возсталъ образъ солдата, положеннаго вмѣстѣ съ его ружьемъ тамъ, подъ глыбами земли, и Этьенъ оледенѣлъ отъ ужаса, волосы на его головѣ стали дыбомъ. Конечно, это было очень глупо, но ему казалось, что всѣ эти старыя копи наполнились звуками чьихъ-то голосовъ… Онъ зажегъ остававшійся у него крошечный огарокъ и успокоился только тогда, когда увидѣлъ при его слабомъ свѣтѣ, что подземныя галереи совершенно пусты.

Не сводя глазъ съ горѣвшей свѣчи, онъ просидѣлъ съ четверть часа, терзаемый совершавшеюся въ немъ внутреннею борьбою, какъ вдругъ свѣтильня затрещала, огонь погасъ, и снова наступилъ мракъ. Опять по тѣлу Этьена пробѣжала дрожь. Онъ готовъ былъ прибить Жанлина, чтобы только тотъ не храпѣлъ такъ громко; сосѣдство этого мальчишки становилось ему невыносимымъ, имъ овладѣвала жажда дохнуть свѣжимъ воздухомъ, и Этьенъ бросился отсюда, такъ поспѣшно пробираясь по галереямъ и узкому ходу шахты, словно слышалъ за своею спиною чье-то дыханіе.

Наверху, посреди рекильярскихъ развалинъ, Этьенъ, наконецъ, вздохнулъ полною грудью. Если у него не хватаетъ мужества убивать другихъ, за то онъ сумѣетъ умереть самъ. Эта мысль о смерти, посѣщавшая его и прежде, теперь вновь возродилась и окрѣпла въ немъ, какъ послѣдняя надежда. Умереть мужественно, умереть за дѣло революціи — это будетъ конецъ всему, этимъ сведутся всѣ счеты, худые или хорошіе, а тогда уже не останется мѣста ни сомнѣніямъ, ни тягостнымъ мыслямъ. Если товарищи нападутъ на бельгійцевъ, онъ станетъ въ первомъ ряду, чтобы имѣть больше шансовъ, что пуля попадетъ ему въ сердце. Эта мысль ободрила его, и онъ опять пошелъ къ Ворё и принялся бродить около него. Пробило два часа. Въ комнатѣ надсмотрщиковъ, въ которой помѣщались солдаты, охранявшіе копи, слышался громкій говоръ. Исчезновеніе часоваго съ насыпи встревожило весь караулъ, такъ что разбудили даже капитана; затѣмъ тщательно осмотрѣли мѣстность и, наконецъ, пришли къ тому заключенію, что Жюль дезертировалъ. Притаившись въ тѣни, Этьенъ прислушивался къ этому говору и думалъ о капитанѣ-республиканцѣ, о которомъ говорилъ ему маленькій солдатъ. Кто знаетъ, можетъ быть, этотъ капитанъ перейдетъ на сторону народа?.. Тогда солдаты возьмутъ ружья прикладами вверхъ, и можно будетъ безпрепятственно вымести всѣхъ буржуа… Этьенъ увлекся новою мечтою, позабылъ о смерти, опять сталъ вѣрить въ возможность побѣды и не замѣчая, что находится въ грязи и покрыть изморозью, онъ простоялъ на одномъ мѣстѣ цѣлые часы.

Онъ ждалъ появленія бельгійцевъ до пяти часовъ, но потомъ понялъ, что компанія одурачила своихъ рабочихъ, она помѣстила иностранцевъ прямо на копяхъ. Ихъ уже начали спускать въ шахту. Нѣсколько человѣкъ углекоповъ изъ селенія «Двухсотъ-сорока», караулившіе около копей, чтобы извѣстить товарищей о появленіи бельгійцевъ, не знали, что дѣлать. Этьенъ сообщилъ имъ о продѣдкѣ компаніи, и они тотчасъ же побѣжали въ селеніе, а самъ онъ остался на рельсовой дорогѣ. Пробило шесть часовъ; землистое небо начинало свѣтлѣть, а на немъ ужь занималась багровая заря. На тропинкѣ показался аббатъ Ранвье въ своей рясѣ, подобранной такъ высоко, что его тонкія ноги оставались неприкрытыми. Каждый понедѣльникъ онъ ходилъ служить раннюю обѣдню въ монастырской часовнѣ, находившейся по другую сторону копей.

— Здравствуйте, мой другъ! — громко крикнулъ онъ, пристально взглянувъ на молодого человѣка своими огненными глазами.

Но Этьенъ не отвѣчалъ на это привѣтствіе. Вдали, между подмостками Ворё, промелькнула женщина, и, охваченный тревогою, онъ бросился туда: ему показалось, что это Катерина.

Съ самой полуночи дѣвушка бродила взадъ и впередъ по грязнымъ дорогамъ. Шаваль, возвратившись домой и найдя Катерину уже въ постели, поднялъ ее на ноги страшной пощечиной. Онъ кричалъ, чтобы она тотчасъ же убиралась вонъ, за дверь, если не хочетъ быть вышвырнутой въ окно; и полуодѣтая, избитая, вся въ слезахъ, Катерина принуждена была уйти, получивъ на прощанье послѣдній пинокъ ногою. Ошеломленная этимъ скотствомъ со стороны человѣка, которому отдавала всю себя, она присѣла на тумбу и смотрѣла на домъ, все еще ожидая, что Шаваль позоветъ ее: не можетъ же быть, чтобы онъ не слѣдилъ за нею и не позвалъ ее назадъ, увидя, что она сидитъ на улицѣ, дрожа отъ холода и не зная, куда приклонить голову.

Просидѣвъ часа два на улицѣ, какъ выгнанная собака, и совсѣмъ окоченѣвъ отъ холода, Катерина рѣшилась уйти. Она встала и уже пошла вонъ изъ Монсу, но тотчасъ же опять возвратилась назадъ, къ дому, однако же, не осмѣливалась ни позвать Шаваля, ни постучать въ дверь. Наконецъ, она совсѣмъ вышла изъ города и пошла по большой прямой дорогѣ, намѣреваясь отправиться въ селеніе, въ роднымъ. Но когда она пришла туда, ее охватилъ такой стыдъ, что она пробѣжала бѣгомъ мимо садиковъ, боясь, чтобы кто-нибудь не увидѣлъ ея, хотя всѣ обитатели селенія были погружены въ тяжелый сонъ и всѣ окна были закрыты наглухо занавѣсками. Послѣ того она принялась бродить взадъ и впередъ по дорогамъ, пугаясь малѣйшаго шума и дрожа при мысли, что ее возьмутъ и отведутъ, какъ дѣвушку дурного поведенія, въ тотъ публичный домъ въ Маршьенѣ, о которомъ она уже многіе мѣсяцы думала съ величайшимъ ужасомъ. Два раза она подходила къ Ворё, но, испуганная громкимъ говоромъ караульныхъ солдатъ, со страхомъ бѣжала прочь, оглядываясь, не гонится ли это за нею. Въ Рекильярскомъ переулкѣ всегда можно было наткнуться на пьяныхъ, но она все-таки не разъ возвращалась туда съ смутной надеждой встрѣтить тамъ того, кого отвергла нѣсколько часовъ тому назадъ.

Съ сегодняшняго утра Шаваль тоже долженъ былъ приняться за работу вмѣстѣ съ бельгійцами, и мысль объ этомъ заставляла Катерину еще не одинъ разъ подходить къ Ворё, хотя она чувствовала, что между ними уже все покончено и говорить съ этимъ человѣкомъ о чемъ бы то ни было совершенно безполезно. На копяхъ Жанъ-Баръ работы не возобновлялись; работать вмѣстѣ съ Шавалемъ въ Ворё было невозможно, такъ какъ онъ боялся, что она скомпрометируетъ его, и грозился задушить ее, какъ только она осмѣлится появиться тамъ, гдѣ онъ работаетъ… Что же ей дѣлать теперь? Уходить отсюда совсѣмъ, умирать съ голоду, подвергаться оскорбленіямъ отъ всѣхъ мужчинъ, какіе только попадутся ей навстрѣчу?.. Едва передвигая ноги, спотыкаясь въ рытвинахъ дорогъ, перепачкавшись по поясъ въ грязи, она медленно тащилась впередъ. Становилось все теплѣе и теплѣе; по дорогамъ текли теперь цѣлыя рѣки грязи, и дѣвушка тонула въ ней, продолжая безостановочно бродить взадъ и впередъ и не осмѣливаясь присѣсть на какой-нибудь камень.

Наступилъ день. Катерина замѣтила Шаваля, осторожно пробиравшагося позади насыпи; потомъ увидѣла Бебера и Лидію, выглянувшихъ изъ своего убѣжища подъ грудою бревенъ. Ребятишки не рѣшались возвратиться домой, потому что получили отъ Жанлина приказаніе дожидаться его, и въ то время, какъ онъ отсыпался въ Рекильярѣ отъ опьянѣнія, овладѣвшаго имъ послѣ убійства, они осмѣлились, наконецъ, прижаться другъ къ другу, чтобы хоть сколько-нибудь согрѣться. Вѣтеръ свисталъ между дубовыми и каштановыми бревнами, и дѣти свернулись совсѣмъ въ клубокъ въ своемъ убѣжищѣ, напоминавшемъ заброшенную хижину дровосѣка. Лидія не осмѣливалась громко жаловаться на тѣ страданія, которыя она выносила отъ Жанлина въ качествѣ его маленькой жены, постоянно награждаемой побоями; точно также и у Бебера недоставало храбрости роптать на достававшіяся ему отъ этого деспота пощечины, отъ которыхъ у него пухли щеки. Но, наконецъ, Жанлинъ началъ ужь слишкомъ злоупотреблять своею властью. Онъ заставлялъ дѣтей совершать самыя безумно-дерзкія кражи, въ которыхъ они рисковали своею шкурою, и затѣмъ отказывался удѣлять имъ что-либо изъ добычи, пріобрѣтенной ихъ же руками. Въ концѣ концовъ дѣти возмутились и кончили тѣмъ, что, несмотря на строгое запрещеніе Жанлина, осмѣлились поцѣловаться. Они ожидали, что тотчасъ же вслѣдъ за этимъ получатъ невѣдомо отъ кого по пощечинѣ, какъ всегда предупреждалъ ихъ Жанлинъ; но пощечинъ не послѣдовало. Ободренныя этимъ, дѣти поцѣловались еще разъ и еще, вкладывая въ эти поцѣлуи всю свою нѣжную, такъ долго подавляемую привязанность другъ къ другу, все, что было въ нихъ наболѣвшаго и задушевнаго. Всю ночь они грѣлись такимъ образомъ въ своемъ убѣжищѣ и чувствовали себя счастливыми, какъ никогда, даже болѣе счастливыми, чѣмъ во время празднованія дня св. Варвары, когда они ѣли оладьи и пили вино.

Раздавшіеся вдругъ звуки трубы заставили вздрогнуть Катерину. Она приподнялась на цыпочки и увидѣла, что солдаты, охранявшіе Ворё, становились подъ ружье. Въ это же время прибѣжалъ и Этьенъ; Беберъ и Лидія выскочили изъ подъ бревенъ, а изъ селенія бѣжала съ бѣшеными жестами цѣлая толпа людей, мужчинъ и женщинъ.

V.

Всѣ двери, ведущія въ зданія копей Ворё, были заперты; шестьдесять человѣкъ солдатъ, съ ружьями «къ ногѣ», заграждали единственную незапертую дверь, черезъ которую можно было пройти по узкой лѣстницѣ въ пріемное отдѣленіе, въ комнату надсмотрщиковъ и въ баракъ. Капитанъ выстроилъ своихъ людей въ двѣ шеренги и поставилъ ихъ вдоль стѣны, чтобы углекопы не могли напасть на нихъ сзади.

Прибѣжавшая изъ селенія толпа рабочихъ держалась сначала въ отдаленіи; ихъ было не болѣе тридцати человѣкъ и они пока только гнѣвно и шумно сговаривались между собою.

Растрепанная, на-скоро повязанная платкомъ, Магё прибѣжала первая, со спящей Эстеллой на рукахъ, и лихорадочно твердила:

— Чтобы ни одинъ человѣкъ не входилъ туда и не выходилъ оттуда! Надо ихъ всѣхъ прищемить тамъ.

Ея мужъ говорилъ то же. Въ это самое время пришелъ изъ Рекильяра старикъ Мукъ, и толпа не хотѣла его пропустить. Онъ старался пробиться впередъ, говоря, что его лошади хотятъ ѣсть овесъ и плюютъ на революцію; къ тому же тамъ, внизу, есть мертвая лошадь, и его ждутъ, чтобы поднять ее наверхъ. Этьенъ освободилъ стараго конюха, и тотъ прошелъ къ шахтѣ, безпрепятственно пропущенный солдатами. Черезъ четверть часа, когда мало-по-малу увеличивавшаяся толпа углекоповъ начинала принимать угрожающій видъ, широкія двери нижняго этажа копей растворились, нѣсколько человѣкъ рабочихъ вытащили опутанное сѣтями мертвое животное и бросили его посреди лужъ, образовавшихся отъ растаявшаго снѣга. Толпа была такъ поражена этимъ зрѣлищемъ, что люди, вынесшіе эту ношу, безпрепятственно ушли назадъ и снова заперли дверь. По окоченѣлой и, пригнутой къ боку головѣ лошади углекопы узнали ее, и со всѣхъ сторонъ раздался шопотъ:

— Это Тромпетъ? Неправда ли, это Тромпетъ?

Дѣйствительно, это была Тромпетъ. Она никакъ не могла привыкнуть къ подземной жизни, постоянно была невесела, работала вяло и какъ будто вѣчно тосковала о дневномъ свѣтѣ. Тщетно Баталь, старѣйшая изо всѣхъ лошадей на копяхъ, ласково терлась о нее боками и тихонько покусывала ей шею, словно стараясь утѣшить свою товарку и внушить ей хоть немного той покорности, какую пріобрѣла сама за десять лѣтъ жизни подъ землею. Эти ласки только усиливали тоску Тромпетъ и она вся дрожала, выслушивая дружескія сообщенія Баталь, состарившейся посреди вѣчнаго мрака. Каждый разъ, когда эти лошади встрѣчались и начинали обѣ фыркать, казалось, что онѣ жалуются другъ другу: одна на то, что не можетъ припомнить солнца, а другая, что не можетъ забыть его. Въ конюшнѣ онѣ стояли рядомъ, опустивъ внизъ головы, повернувъ другъ къ другу морды, и словно повѣряли другъ другу свои мечтанія о ясномъ днѣ, о зеленѣющей травѣ, о бѣлѣющихъ дорогахъ и золотистыхъ лучахъ солнца. Когда Тромпетъ умирала на своей подстилкѣ, покрытая предсмертнымъ потомъ; Баталь начала съ отчаяніемъ обнюхивать ее, отрывисто пофыркивая, словно рыдая. Она чувствовала, что товарка уже холодѣетъ, что копи отнимаютъ у нея послѣднюю радость, этого друга, неожиданно явившагося сверху и напоминавшаго ей запахъ травы и молодость, проведенную на чистомъ воздухѣ. И когда Баталь увидѣла, что Тромпетъ уже не шевелится, она заржала отъ ужаса и оборвала поводъ.

Уже дней восемь назадъ Мукъ предупреждалъ главнаго надсмотрщика, что Тромпетъ захворала, но не такое было теперь время, чтобы заботиться о больной лошади. Къ тому же эти господа не любили перемѣнять лошадей. Однако, теперь волей-неволей приходилось поднять Тромпетъ наверхъ, и наканунѣ старый конюхъ, съ помощью двоихъ рабочихъ, цѣлый часъ опутывалъ ее сѣтями, приготовляя къ отправкѣ. Довезти Тромпетъ до шахты выпало на долю Баталь. Старая лошадь медленно везла мертвую товарку по галереѣ, настолько узкой, что мѣстами приходилось дѣлать усилія, чтобы протащить трупъ между брусьями, скрѣплявшими стѣны. Измученная Баталь шла, опустивъ голову и прислушиваясь къ шуму, съ которымъ тащилась по землѣ эта тяжелая масса, уже ожидаемая на живодернѣ. Когда, наконецъ, Баталь довезла свой печальный грузъ до подъемнаго ящика и ее отпрягли; она остановилась и слѣдила тоскливымъ взоромъ за приготовленіями къ отправкѣ павшей товарки. Тромпетъ подняли на подмостки, находившіеся надъ водосточной ямой, и затѣмъ прикрѣпили подъемнымъ ящикомъ. Когда все было окончено, нагрузчики дали сигналъ, что поднимается «мясо»; Баталь подняла голову, чтобы посмотрѣть, какъ отправляется товарка, и увидѣла, что та сначала тихо приподнялась вверхъ и затѣмъ вдругъ исчезла вверху, во мракѣ, навсегда улетѣвъ изъ этой черной бездны. Старая лошадь такъ и осталась съ вытянутой шеей, можетъ быть, стараясь припомнить, что такое происходитъ тамъ, наверху. Все было кончено; мертвая подруга не увидитъ болѣе ничего, и придетъ день, когда и она, Баталь, будетъ тоже связана въ такой же жалкій узелъ и поднята наверхъ. Старыя ноги ея начали дрожать, ей было какъ будто трудно дышать свѣжимъ воздухомъ, врывавшимся сюда черезъ шахту, и она возвратилась въ свою конюшню, словно пьяная, тяжело и неровно ступая.

Углекопы мрачно стояли передъ трупомъ Тромпетъ. Одна женщина проговорила вполголоса по поводу стараго конюха: — Еще человѣкъ ушелъ туда! Они преспокойно спускаются въ шахту!

Новая волна рабочихъ прилила изъ селенія; Левакъ, сопровождаемый женою и Бутелу, бѣжалъ впереди всѣхъ и кричалъ:

— Смерть бельгійцамъ!.. Не нужно намъ иностранцевъ!.. Смерть имъ, смерть!..

Углекопы начинали все болѣе и болѣе надвигаться впередъ, такъ что Этьенъ принужденъ былъ остановить ихъ. Онъ подошелъ къ капитану, высокому, худощавому молодому человѣку, лѣтъ двадцати восьми, на лицѣ котораго можно было подмѣтить и отчаяніе, и вмѣстѣ съ тѣмъ твердую рѣшимость. Этьенъ принялся объяснять ему положеніе дѣлъ, стараясь всѣми силами привлечь его на свою сторону и жадно слѣдя за тѣмъ, какое впечатлѣніе производятъ его слова на офицера. Къ чему доводить дѣло до безполезной рѣзни? Развѣ справедливость не на сторонѣ углекоповъ? Они всѣ братья и должны поддерживать другъ друга… Когда Этьенъ упомянулъ о республикѣ, капитанъ невольно сдѣлалъ нервное движеніе. Но затѣмъ онъ опять принялъ суровый видъ солдата, охраняющаго ввѣренный ему постъ, и рѣзко проговорилъ:

— Отойдите, не мѣшайте мнѣ исполнять мой долгъ!

Этьенъ три раза принимался убѣждать его. Въ толпѣ рабочихъ, стоявшихъ за нимъ, слышался грозный ропотъ. Прошелъ слухъ, что господинъ Геннебо находится здѣсь, на копяхъ, и рабочіе поговаривали, что его надо спустить въ шахту, привязавъ за шею, и посмотрѣть, какъ онъ будетъ добывать подъ землею уголь своими собственными руками. Но этотъ слухъ оказался ложнымъ. На копяхъ были только Негрель и Дансаэртъ. Они оба показались на минуту въ окнѣ пріемнаго отдѣленія. Старшій надсмотрщикъ, потерявшій свою обычную самоувѣренность со времени послѣдней исторіи съ женою Пьеррона, держался позади, между тѣмъ какъ инженеръ спокойно посматривалъ на толпу своими маленькими живыми глазами, посмѣиваясь съ тѣмъ насмѣшливымъ пренебреженіемъ, съ которымъ онъ одинаково относился и къ людямъ, и къ событіямъ. Увидя ихъ, толпа загудѣла такъ грозно, что они поспѣшили скрыться, и въ окнѣ виднѣлась только бѣлокурая голова Суварина, дежурившаго въ машинномъ отдѣленіи. Съ тѣхъ поръ, какъ началась стачка, онъ ни на одинъ день не покидалъ своей машины, почти пересталъ говорить и мало по-малу совсѣмъ отдавался своей idée fixe, подъ вліяніемъ которой его сѣрые глаза свѣтились холоднымъ металлическимъ блескомъ, словно въ нихъ блестѣли два стальныхъ гвоздя.

— Отойдите! — громко повторилъ капитанъ. — Я ничего не хочу слушать… Мнѣ данъ приказъ охранять шахту, и я буду ее охранять. Не напирайте на моихъ людей, или я силой заставлю васъ отойти!..

Несмотря на то, что онъ говорилъ, повидимому, спокойно и твердо, имъ начинало овладѣвать безпокойство при видѣ все возраставшей толпы углекоповъ. Его должны были смѣнить въ полдень, и, боясь, что ему не продержаться до тѣхъ поръ, онъ послалъ мальчишку-рабочаго въ Монсу за подкрѣпленіемъ.

Страшные крики раздались въ отвѣтъ на его слова.

— Смерть иностранцамъ!.. Смерть бельгійцамъ!.. Мы хотимъ быть хозяевами у себя дома!

Этьенъ въ отчаяніи отошелъ прочь. Наступилъ конецъ всему; болѣе ничего не остается дѣлать, какъ драться и умереть. Онъ пересталъ удерживать товарищей, и толпа прихлынула къ маленькой группѣ солдатъ. Теперь углекоповъ было уже около четырехсотъ человѣкъ; сосѣднія селенія пустѣли, и рабочіе сбѣгались со всѣхъ сторонъ въ Ворё. Крики становились все громче и громче; Магё и Левакъ съ бѣшенствомъ говорили солдатамъ:

— Уходите прочь!.. Мы ничего не имѣемъ противъ васъ!.. Уходите прочь!

— Это до васъ не касается, — прибавляла жена Магё. — Оставьте насъ обдѣлывать наши дѣла!

Левакъ, стоявшая позади нея, сердито кричала:

— Съѣсть, что ли, васъ нужно, чтобы пройти къ шахтѣ? Толкомъ вамъ говорятъ, уйдите!

Даже Лидія, пробравшаяся вмѣстѣ съ Веберомъ въ самую середину толпы, и та восклицала своимъ рѣзкимъ, тоненькимъ голосомъ:

— Вотъ проклятыя красныя колбасы!..

Стоявшая въ нѣсколькихъ шагахъ отъ толпы, Катерина съ растеряннымъ видомъ слѣдила, какъ все сильнѣе и сильнѣе разгоралась эта новая зловѣщая исторія, на которую натолкнула ее злая судьба. Развѣ мало ей и безъ того горя? Какую такую страшную вину совершила она, что несчастіе гонится за нею по пятамъ и не даетъ ей передохнуть? Еще наканунѣ она ничего не понимала въ томъ ожесточеніи, съ которымъ люди старались затянуть стачку, и думала, что если человѣкъ уже получилъ свою долю побоевъ, то ему нѣтъ надобности идти навстрѣчу новымъ. Но теперь въ ея сердцѣ чувствовалась словно потребность ненависти; она припоминала то, что Этьенъ говорилъ когда-то въ ихъ домѣ, въ осенніе вечера, и старалась вслушаться въ рѣчь, съ которою онъ теперь обратился къ солдатамъ. Онъ называетъ ихъ товарищами, напоминаетъ имъ, что вѣдь и они тоже взяты изъ народа, и поэтому ихъ долгъ идти заодно съ рабочими и помогать имъ освободиться отъ притѣснителей.

Толпа заволновалась, и изъ нея выбралась впередъ женщина. Это была Брюле, поражающая своей худобой, съ обнаженными руками, съ голой шеей, съ нависшими на глаза волосами, растрепавшимися отъ вѣтра. Видно было, что она во весь духъ бѣжала изъ селенія.

— О, вотъ и я! — пробормотала она, задыхаясь. — Эта продажная душа, Пьерронъ, заперъ меня въ погребѣ!

Она тотчасъ же накинулась на солдатъ, изрыгая ругательства и оскорбленія:

— Шайка негодяевъ и бражниковъ!.. Они только и знаютъ, что лизать сапоги у начальниковъ, и храбры только противъ бѣдныхъ людей!..

Другія женщины присоединились къ ней, и ругательства посыпались градомъ. Кое-гдѣ еще слышались восклицанія: «Да здравствуютъ солдаты!».. «Въ шахту офицера, въ шахту!» Но скоро и эти отдѣльные крики замолкли и словно утонули въ общемъ воплѣ: «Долой красныя панталоны!..» Молча, съ безстрастными лицами, совершенно спокойно выслушивали прежде солдаты рѣчи о братствѣ и убѣжденія примкнуть къ народу; точно ту же невозмутимость сохраняли они и теперь подъ градомъ ругательствъ. Стоявшій позади ихъ капитанъ обнажилъ шпагу, и такъ какъ толпа все болѣе и болѣе тѣснила солдатъ, угрожая прижать ихъ совсѣмъ къ стѣнѣ, то онъ скомандовалъ взять ружья «на руку». Штыки выставились впередъ, и углекопы очутились передъ двойнымъ рядомъ острыхъ стальныхъ иглъ.

— О, мошенники! — воскликнула Брюле, отступая назадъ.

Но тотчасъ же всѣ опять двинулись впередъ, словно въ бреду, полные презрѣнія къ смерти. Женщины двигались впереди другихъ; жены Магё и Левакъ кричали:

— Убейте насъ, убейте же насъ!.. Мы требуемъ нашихъ правъ!

Самъ Левакъ, рискуя быть пораненнымъ, схватилъ обѣими руками три штыка, встряхивалъ ихъ и тащилъ къ себѣ, стараясь вырвать ружья изъ рукъ солдатъ. Съ страшной силой, удесятеренной гнѣвомъ, онъ крутилъ этотъ пукъ штыковъ, между тѣмъ какъ Бутелу, державшійся поодаль и уже раскаявавшійся, что послѣдовалъ за товарищемъ, такъ какъ здѣсь не было ничего интереснаго, спокойно смотрѣлъ на него.

— Ну, проткните мнѣ сердце, проткните! — повторялъ Магё. — Проткните и посмотрите, что въ немъ есть, если вы добрые черти!

Онъ разстегивалъ куртку и раздвигалъ рубашку, обнажая свою волосатую грудь, татуированную углемъ. Страшный въ своей слѣпой дерзости, онъ лѣзъ прямо на ружья, заставляя солдатъ отступать. Наконецъ, наколовшись грудью на одинъ изъ штыковъ, Магё совсѣмъ обезумѣлъ и продолжалъ напирать впередъ, чтобы желѣзо глубже вошло ему въ тѣло, словно онъ хотѣлъ послушать, какъ затрещатъ его ребра.

Положеніе солдатъ становилось критическимъ. Имъ былъ отданъ строгій приказъ не прибѣгать къ оружію иначе, какъ только въ случаѣ самой послѣдней крайности. Но какимъ образомъ могли они остановитъ этихъ обезумѣвшихъ людей, которые сами насаживали себя на штыки, какъ на вертелы? Съ другой стороны, небольшое пространство, отдѣлявшее сначала солдатъ отъ стѣны, все уменьшалось, и теперь имъ уже некуда было отступать. Однако, этотъ маленькій отрядъ стойко выдерживалъ все усиливавшійся напоръ углекоповъ и спокойно исполнялъ отрывистую команду своего офицера. Губы капитана были нервно сжаты, глаза блестѣли, но онъ боялся только одного, чтобы люди его не вышли изъ себя отъ сыпавшихся на нихъ оскорбленій. Одинъ сержантъ, еще молодой человѣкъ, высокій и тощій, съ четырьмя торчавшими вверхъ волосками вмѣсто усовъ, уже начиналъ очень подозрительно поднимать и опускать вѣки. Стоявшій рядомъ съ нимъ старый шевронистъ съ бронзовымъ лицомъ, потемнѣвшимъ за время сдѣланныхъ имъ двадцати кампаній, поблѣднѣлъ, когда увидѣлъ, что рабочіе крутятъ его штыкъ, какъ соломенку. Другой, должно быть, рекрутъ, не забывшій еще своей пашни, краснѣлъ каждый разъ, когда слышалъ, что его обзываютъ канальей и бражникомъ. А между тѣмъ рабочіе не унимались, они грозили солдатамъ кулаками, осыпали ихъ упреками, проклятіями, угрозами, словно хлестали ихъ по щекамъ всевозможными оскорбленіями. Одна только привычка къ безусловному повиновенію могла еще сдерживать эту горсть вооруженныхъ людей и заставить ее стоять неподвижно и безмолвно среди шумѣвшей кругомъ бури.

Столкновеніе казалось неизбѣжнымъ, когда изъ-за солдатъ показался надсмотрщикъ Ришомъ со своей бѣлою головой и взволнованнымъ добрымъ лицомъ. Онъ выступилъ впередъ, громко проговоривъ:

— Чортъ возьми! Это, наконецъ, глупо… Нельзя же позволять дѣлать подобныя глупости.

Онъ бросился между штыками и углекопами.

— Товарищи, выслушайте меня!.. Вы знаете, что я старый рабочій и никогда вамъ не измѣнялъ! Ну, такъ я вамъ обѣщаю, что если съ вами поступаютъ несправедливо, то я выскажу въ глаза начальникамъ всю правду на чистоту… Вы совсѣмъ сходите съ ума!.. Право, дѣло нисколько не подвинется впередъ отъ того, что вы ругаете этихъ храбрыхъ молодцовъ и намѣреваетесь пропороть себѣ брюхо!

Толпа слушала его и нѣсколько призадумалась. Къ несчастью, въ это время вверху, въ окнѣ, опять показался острый профиль маленькаго Негреля. Опасаясь, по всей вѣроятности, чтобы не заподозрили, что онъ струсилъ выйти къ рабочимъ и послалъ вмѣсто себя надсмотрщика, инженеръ тоже пытался сказать что-то. Но съ первыхъ же его словъ поднялся страшный гвалтъ, такъ что Негрель только пожалъ плечами и принужденъ былъ тотчасъ же отойти отъ окна. Послѣ этого Ришомъ не одинъ разъ принимался убѣждать рабочихъ, но теперь его уже не слушали, отталкивали прочь и даже начали высказывать подозрѣнія, что онъ держитъ сторону начальства. Однако же, старикъ упрямо продолжалъ свое дѣло и остался посреди углекоповъ.

— Пусть и мнѣ вмѣстѣ съ вами разможжатъ голову!.. Я не оставлю васъ до тѣхъ поръ, пока вы не перестанете быть такими дураками!

Онъ просилъ Этьена помочь ему образумить рабочихъ, но тотъ только махнулъ рукою, чувствуя свое безсиліе. Было уже слишкомъ поздно думать объ этомъ, тѣмъ болѣе, что толпа постоянно увеличивалась и увеличивалась, такъ что въ ней теперь было уже до пятисотъ человѣкъ, все окончательно обезумѣвшихъ людей, рѣшившихся во что бы то ни стало прогнать бельгійцевъ. Въ сторонѣ отъ этой плотной массы виднѣлись отдѣльныя группы зрителей, людей, пришедшихъ изъ любопытства, и шутниковъ. Въ отдаленіи стояли среди своихъ знакомыхъ Захарій и Филомена. смотрѣвшіе на все происходящее, какъ на театральное представленіе, и до того беззаботные, что даже привели съ собою обоихъ своихъ дѣтей, Ахилла и Дезире. Потомъ нахлынула сюда еще новая толпа рабочихъ изъ Рекильяра, и съ нею появились братъ и сестра Мукъ. Брать, посмѣиваясь, сейчасъ же отправился къ своему пріятелю Захарію и похлопалъ его по плечу, а сестра, очень возбужденная, пробралась въ первые ряды, гдѣ стояли самыя отчаянныя головы.

Капитанъ безпрестанно поглядывалъ на дорогу въ Монсу, откуда должно было прибыть потребованное ими подкрѣпленіе, но оно не появлялось; а между тѣмъ люди его не могли выдерживать болѣе натиска толпы. Наконецъ, ему пришло въ голову попугать рабочихъ, приказавъ солдатамъ зарядить на ихъ глазахъ ружья. Команда была дана и исполнена, но волненіе углекоповъ не улеглось, а возросло еще больше. Послышались насмѣшки, начались задорныя выходки.

— Смотрите на этихъ тунеядцевъ!.. Они отправляются стрѣлять въ цѣль! — подсмѣивались женщины, Брюле, Левакъ и другія.

Магё, прикрывъ грудь тѣломъ проснувшейся и расплакавшейся Эстеллы, подошла такъ близко къ сержанту, что тотъ спросилъ ее, что она хочетъ сдѣлать съ этой бѣдной крошкой.

— А тебѣ какое дѣло? — отвѣчала Магё. — Стрѣляй въ нее, если смѣешь.

Рабочіе съ презрѣніемъ покачивали головами: ни одинъ изъ нихъ не вѣрилъ, чтобы по нимъ стали стрѣлять.

— Въ ихъ патронахъ нѣтъ пуль, — говорилъ Левакъ.

— Развѣ мы казаки? — кричалъ Магё. — Французъ во француза не станетъ стрѣлять, чортъ возьми!

Другіе говорили, что они участвовали въ крымской кампаніи, да и тогда не боялись свинцу. Всѣ продолжали напирать на ружья, и если бы теперь послѣдовалъ залпъ, то, казалось, онъ скосилъ бы толпу.

Откатчица Мукъ, стоявшая въ первомъ ряду, задыхалась отъ бѣшенства при мысли, что эти «негодяи» хотятъ продырявить кожу женщинамъ. Она излила уже на головы солдатъ всѣ ругательства, какія только знала, и теперь не находила достаточно энергичныхъ словъ для выраженія своихъ чувствованій. Впрочемъ, у нея оставалось въ запасѣ еще одно средство, которымъ она, по ея мнѣнію, могла нанести солдатамъ самое жестокое, чуть ли не смертельное оскорбленіе. Она немедленно прибѣгла къ этому послѣднему средству: приподняла платье и обнажила свою жирную спину.

— Вотъ вамъ!

Она наклонялась и повертывалась, чтобы каждый получилъ свою долю обиды, приговаривая:

— Вотъ это для офицера! Это сержанту! Это солдатамъ!

Раздался взрывъ хохота. Беберъ и Лидія корчились отъ смѣха; даже Этьенъ, несмотря на свое тяжелое настроеніе духа, апплодировалъ этой оскорбительной выходкѣ. И державшіеся въ сторонѣ зубоскалы, и люди, только-что выходившіе изъ себя отъ гнѣва, всѣ принялись теперь осмѣивать солдатъ, какъ будто тѣ были съ ногъ до головы окачены грязью. Одна только Катерина, стоявшая въ отдаленіи, на старыхъ бревнахъ, оставалась безмолвною, чувствуя, что въ сердцѣ ея, словно горячая волна, все сильнѣе и сильнѣе поднимается злоба.

Вдругъ въ толпѣ произошло смятеніе. Чтобы сколько-нибудь успокоить все возраставшее раздраженіе своихъ людей, капитанъ рѣшился арестовать нѣсколько человѣкъ изъ толпы. Откатчица Мукъ успѣла однимъ прыжкомъ отскочить въ сторону и проскользнуть назадъ между ногъ товарищей, но Левакъ и двое другихъ углекоповъ были выхвачены изъ наиболѣе неистовствовавшей кучки людей и отведены въ комнату надсмотрщиковъ. Негрель и Дансаэртъ кричали капитану, чтобы тотъ поднялся со своимъ отрядомъ наверхъ и заперся вмѣстѣ съ ними. Но офицеръ отказался. Онъ очень хорошо видѣлъ, что эти строенія съ жалкими дверями, безъ замковъ, углекопамъ нетрудно будетъ взять приступомъ, и тогда, можетъ статься, ему пришлось бы подвергнуться со своими солдатами новому униженію быть обезоруженными. Къ тому же его люди и безъ того ужь начинали терять терпѣніе, и было бы слишкомъ тяжело заставить ихъ еще обратиться въ бѣгство передъ этими несчастными оборванцами въ деревянныхъ башмакахъ. Приходилось оставаться на мѣстѣ, и эти шестьдесятъ человѣкъ солдатъ, прижатые къ стѣнѣ и съ заряженными ружьями въ рукахъ, продолжали стоять лицомъ къ лицу съ толпою.

Сначала толпа, пораженная неожиданностью, отступила назадъ и примолкла. Но затѣмъ поднялся общій оглушительный крикъ: всѣ требовали немедленнаго освобожденія взятыхъ товарищей. Кто-то сказалъ, что ихъ тамъ рѣжутъ, и тогда, не сговариваясь, охваченные однимъ и тѣмъ же порывомъ, одной и той же потребностью возмездія, всѣ бросились къ находившимся по близости складамъ кирпича. Дѣти тащили кирпичъ по одной штукѣ, женщины набирали его въ подолы своихъ юбокъ. Скоро у ногъ каждой изъ нихъ образовались цѣлые запасы камней, которые и полетѣли въ солдатъ.

Брюле начала первая. Она ломала кирпичи пополамъ о свое острое колѣно и бросала ихъ обломки одновременно и правою, и лѣвою рукою. Толстая, мясистая Левакъ едва не вывихнула себѣ плеча, какъ только бросила первый камень, и должна была подойти поближе къ солдатамъ, чтобы вѣрнѣе попадать въ нихъ. Бутелу, надѣявшійся, что теперь, когда взяли мужа этой женщины, легче будетъ увести ее домой, уговаривалъ ее перестать и тащилъ назадъ, но все было напрасно. Женщины все болѣе и болѣе возбуждались. Мукъ, сначала переламывавшая кирпичи о свои жирныя бедра, кончила тѣмъ, что ссадила ихъ до крови, и тогда принялась кидать цѣлыми кирпичами, не разламывая ихъ. Даже мальчишки, и тѣ не отставали отъ своихъ матерей, и Беберъ училъ Лидію ловче бросать камни. Слышался какъ будто глухой шумъ падающаго града, отдѣльныя градины котораго были величиною съ кулакъ. Вдругъ посреди этихъ фурій появилась Катерина съ поднятыми вверхъ обѣими руками и тоже начала изо всей силы кидать въ солдатъ половинками кирпичей. Она сама не могла бы объяснить себѣ, зачѣмъ она это дѣлаетъ, но чувствовала только, что задыхается и готова перебить весь міръ. Скоро ли, наконецъ, порвется эта несчастная жизнь? Съ нея слишкомъ довольно того, что ее избилъ и выгналъ человѣкъ, которому она отдала всю себя, и заставилъ ее цѣлую ночь прошляться, какъ бездомную собаку, по грязнымъ дорогамъ, ее, не имѣвшую возможности попросить у отца ложки супа. Никогда, никогда дѣла не пойдутъ лучше! Напротивъ, съ тѣхъ поръ, какъ она помнитъ себя, они идутъ все хуже и хуже. И Катерина разламывала кирпичи и бросала ихъ, съ единственной мыслью въ головѣ, что надо уничтожить все, все… Глаза ея до того налились кровью, что она даже не видѣла, кому сокрушаетъ челюсти.

Одинъ кирпичъ попалъ въ Этьена, стоявшаго передъ солдатами, и чуть не раздробилъ ему головы. Ухо его распухло. Онъ обернулся и вздрогнулъ, понявъ, что этотъ кирпичъ былъ брошенъ лихорадочно дрожавшими руками Катерины; но въ эту минуту Этьенъ совсѣмъ забылъ объ опасности, которой онъ подвергался, оставаясь на этомъ мѣстѣ, и стоялъ неподвижно, не сводя глазъ съ дѣвушки. Многіе другіе точно также совершенно забылись, увлеченные зрѣлищемъ этой битвы, и смотрѣли, опустивъ руки. Мукъ критиковалъ наносимые удары, словно онъ присутствовалъ при какой-нибудь игрѣ: «О, этотъ хорошо попалъ; а этотъ совсѣмъ плохо!» Онъ шутилъ и подталкивалъ локтемъ Захарія, который перебранивался съ Филоменою изъ-за того, что онъ прибилъ Ахилла и Дезире, намѣревавшаго взобраться къ нему на спину, чтобы лучше видѣть происходившее. Въ отдаленіи, вдоль дороги, виднѣлись тоже группы зрителей. На вершинѣ холма, по которому шла дорога изъ селенія, показался старикъ Боньморъ; онъ съ трудомъ передвигалъ ноги, опираясь на палку, наконецъ остановился неподвижно, и его фигура отчетливо обрисовалась на тускломъ фонѣ неба.

Лишь только полетѣли первые камни, надсмотрщикъ Ришонъ снова сталъ между солдатами и углекопами. До того опечаленный всѣмъ происходившимъ, что крупныя слезы текли у него изъ глазъ, онъ нисколько не заботился объ опасности и пытался усовѣстить однихъ, обращался съ мольбами къ другимъ. Но кругомъ стоялъ такой шумъ, что слова старика совершенно терялись въ немъ и только видно было, какъ дрожали его большіе сѣдые усы.

Градъ камней становился все сильнѣе; мужчины, увлеченные примѣромъ женщинъ, тоже взялись за кирпичи.

Магё замѣтила, что ея мужъ остался позади и неподвижно, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, стоитъ въ числѣ зрителей.

— Что ты тамъ дѣлаешь? — крикнула она. — Развѣ ты подлецъ, что позволишь отвести товарищей въ тюрьму? Ахъ, если бы меня не связывалъ этотъ ребенокъ, я показала бы себя!

Эстелла, съ плачемъ уцѣпившаяся за шею матери, мѣшала ей присоединиться къ Брюле и прочимъ женщинамъ. Такъ какъ мужъ, казалось, не слышалъ ея, то она ногой подбросила къ нему кирпичи.

— Чортъ возьми, возьмешь ли ты ихъ? Или ты хочешь, чтобы я при всѣхъ плюнула тебѣ въ лицо? Можетъ быть, ты только тогда и расшевелишься!

Страшно покраснѣвъ, Магё разбилъ кирпичи и тоже принялся бросать ими въ солдатъ. Жена подстрекала его, лаяла за нимъ, какъ собака, кричала, чтобы онъ билъ на смерть, и, судорожно сжимая Эстеллу, душила ее на своей груди. Магё все подвигался впередъ и впередъ, пока, наконецъ, не очутился прямо передъ ружьями.

Маленькій отрядъ солдатъ былъ весь засыпанъ камнями, но, къ счастью, они по большей части перелатали черезъ головы людей и попадали въ стѣну. Однако, что же будетъ дальше? Блѣдное лицо капитана вспыхивало отъ негодованія при одной только мысли о томъ, чтобы повернуться спиною къ этимъ оборванцамъ и спрятаться со своими людьми за дверями зданія. Впрочемъ, теперь даже и это отступленіе было невозможно, потому что, при первомъ движеніи солдатъ съ этою цѣлью, развирѣпѣвшая толпа немедленно набросилась бы на нихъ и растерзала всѣхъ. Кирпичъ попалъ въ козырекъ капитана, и капли крови потекли съ его лба. Многіе изъ его солдатъ были тоже ранены, и онъ чувствовалъ, что они начинаютъ выходить изъ себя и скоро должны дойти до того состоянія, въ которомъ человѣкъ забываетъ о всякомъ долгѣ, о всѣхъ начальникахъ, и думаетъ только о своей собственной шкурѣ. Сержантъ уже забылъ требованія дисциплины и громко воскликнулъ: «Проклятіе!» когда кирпичъ съ глухимъ шумомъ, напоминавшимъ ударъ валька по бѣлью, попалъ ему въ плечо. Рекрутъ тоже получилъ немало ссадинъ: его правая рука была въ крови, а правое колѣно горѣло отъ ушиба. Сколько же еще времени выносить имъ все это? Одинъ кирпичъ, подскочивъ отъ земли, попалъ въ нижнюю часть живота старому шевронисту, и лицо старика позеленѣло, ружье дрогнуло и вытянулось впередъ въ его тощихъ рукахъ. Два раза капитанъ уже готовъ былъ скомандовать «пли!» — и не рѣшался. Сердце его было полно тоски и, казалось, хотѣло разорваться отъ происходившей въ немъ тягостной борьбы чувствъ и обязанностей солдата съ чувствами и обязанностями человѣка. Наконецъ, онъ уже раскрылъ ротъ, чтобы крикнуть «пли!», какъ вдругъ и безъ его команды раздались выстрѣлы, — сначала три одновременно, потомъ пять, затѣмъ раскатился цѣлый залпъ и спустя нѣкоторое время, среди наступившей глубокой тишины, послышался одиночный, послѣдній выстрѣлъ.

Всѣ остолбенѣли. Толпа стояла неподвижно, еще не вѣря, что солдаты стрѣляли въ нее, но вдругъ раздались раздирающіе душу стоны, и въ это же время трубачъ затрубилъ сигналъ къ прекращенію ружейнаго огня. Паника овладѣла людьми, и они бросились жать по грязи, какъ стадо, въ которое выстрѣлили картечью.

Послѣ первыхъ трехъ выстрѣловъ упали другъ на друга Беберъ и Лидія; дѣвочкѣ пуля попала прямо въ грудь, мальчику — пониже лѣваго плеча. Лидія была убита сразу и лежала, не шевелясь, но Беберъ еще двигался и, корчась въ предсмертныхъ судорогахъ, обхватилъ ее руками, точно будто хотѣлъ обнять, какъ обнималъ недавно въ ихъ убѣжищѣ, подъ складомъ бревенъ, гдѣ они провели послѣднюю ночь своей жизни. Въ это самое время прибѣжалъ, наконецъ, изъ Рекильяра заспанный Жанлинъ и, ковыляя среди дыма, клубившагося послѣ выстрѣловъ, видѣлъ какъ Беберъ, передъ смертью, обнялъ его маленькую жену.

Два изъ слѣдующихъ пяти выстрѣловъ подкосили Брюле и надсмотрщика Ришома. Пуля попала послѣднему въ спину въ ту минуту, когда онъ убѣждалъ товарищей образумиться, и старикъ упалъ сначала на колѣни, затѣмъ скатился на бокъ и хрипѣлъ на землѣ, съ глазами, полными слезъ. Брюле какъ стояла, такъ и была сражена пулею, упавъ, словно вязанка сухого дерева, и бормоча послѣднее проклятіе, слившееся съ предсмертнымъ хрипѣніемъ.

Послѣдовавшій затѣмъ ружейный залпъ сразилъ нѣсколько человѣкъ въ группахъ зрителей, которые стояли въ сторонѣ, шагахъ во ста, и потѣшались надъ происходившимъ на ихъ глазахъ сраженіемъ. Одна пуля попала въ ротъ молодому Мукъ, и онъ упалъ навзничь къ ногамъ Захарія и Филомены. Въ это же самое время двѣ пули пробили животъ откатчицѣ Мукъ. Она видѣла, какъ солдаты вскинули ружья къ плечу, и, движимая своимъ добрымъ сердцемъ, бросилась къ Катеринѣ, чтобы предостеречь ее. Громко вскрикнувъ, Мукъ упала на землю. Подбѣжавшій къ ней Этьенъ хотѣлъ поднять ее и унести, но она жестомъ остановила его. Затѣмъ съ нею сдѣлалась икота и, умирая, дѣвушка не переставала улыбаться, глядя на Этьена и Катерину, словно была очень счастлива, что видитъ ихъ вмѣстѣ теперь, когда ея скоро не будетъ на землѣ.

Казалось, что все кончилось; пули ураганомъ пронеслись далеко, до самыхъ домовъ селенія, какъ вдругъ раздался послѣдній запоздавшій выстрѣлъ.

Магё, пораженный прямо въ сердце, повернулся на одномъ мѣстѣ и упалъ ничкомъ въ лужу, черную отъ угля.

Жена съ какимъ-то безсмысленнымъ выраженіемъ въ лицѣ нагнулась къ нему.

— Ну, старина, вставай… Вѣдь это ничего, неправда ли?

Руки ея были заняты Эстеллой, и она, чтобы освободить ихъ, засунула ребенка подъ мышку и приподняла голову мужа.

— Да говори же!.. Гдѣ тебѣ больно?

Глаза у него были стеклянные, ротъ наполненъ кровавой пѣной. Магё поняла, что онъ уже умеръ. Тогда она сѣла около него, прямо въ грязь, держа ребенка подъ мышкой, словно какой-нибудь узелъ, и тупо смотря на мужа.

Теперь копи были свободны. Нервнымъ движеніемъ капитанъ снялъ съ головы разбитое камнемъ кепи и затѣмъ опять надѣлъ его. Ему чувствовалось, что воспоминаніе объ этой бойнѣ отравить всю его жизнь, но, по наружности, онъ оставался попрежнему спокойнымъ, только былъ блѣднѣе обыкновеннаго. Солдаты снова заряжали ружья и казались совершенно безстрастными. Въ окнѣ пріемнаго отдѣленія виднѣлись испуганныя лица Негреля и Дансаэрта. Сзади нихъ стоялъ Суваринъ и на лбу его чернѣла глубокая морщина, словно зловѣщій оттискъ засѣвшей въ его мозгу грозной idée fixe. Вдали, на возвышенности, стоялъ неподвижно старикъ Боньморъ, опершись одной рукой о палку, а другую приложивъ къ глазамъ, чтобы лучше видѣть, какъ внизу истребляютъ близкихъ ему людей. Раненые жалобно стонали, мертвые уже начинали холодѣть; одни трупы валялись въ жидкой грязи, другіе тонули въ вязкихъ, черныхъ отъ угля ямахъ, виднѣвшихся кое-гдѣ между потемнѣвшимъ снѣгомъ. Посреди этихъ тощихъ, изнуренныхъ нищетой человѣческихъ тѣлъ лежала громадная туша мяса издохшей Тромпетъ.

Этьенъ остался живъ. Онъ все еще стоялъ и чего-то ждалъ, какъ вдругъ чей-то словно переливающійся голосъ заставилъ его повернутъ голову. Это былъ голосъ аббата Ранвье, который, отслуживъ обѣдню, возвращался домой. Поднявъ руки къ небу, аббатъ съ гнѣвнымъ видомъ пророка призывалъ гнѣвъ Божій, предсказывалъ, что близится эра справедливости, что огнь небесный пожретъ буржуазію, такъ какъ она теперь, избивъ трудящихся и обездоленныхъ міра сего, завершила свои преступленія.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

Выстрѣлы, раздавшіеся въ Монсу, отдались грознымъ эхомъ въ Парижѣ. Въ теченіе четырехъ дней оппозиціонныя газеты возмущались событіями на копяхъ Ворё и помѣщали на первыхъ страницахъ ужасающіе разсказы о происшедшей тамъ бойнѣ: двадцать пять человѣкъ раненыхъ, четырнадцать убитыхъ — въ томъ числѣ два ребенка и три женщины — и, кромѣ того, еще нѣсколько арестованныхъ!.. Левакъ сдѣлался въ нѣкоторомъ родѣ героемъ; говорили, что допрашивавшему его судебному слѣдователю онъ далъ такой отвѣтъ, который своимъ величіемъ напоминалъ изреченія знаменитыхъ мужей античнаго міра. Правительству была нанесена глубокая рана этими нѣсколькими пулями, вылетѣвшими изъ ружей его солдатъ въ Ворё, но оно не отдавало даже самому себѣ отчета въ томъ, насколько повредило ему это происшествіе, и продолжало пребывать въ спокойномъ сознаніи своего всемогущества. Въ его глазахъ это было не больше, какъ прискорбное столкновеніе, маленькая непріятная исторія, случившаяся гдѣ-то тамъ, въ черной странѣ угля, очень далеко отъ парижской мостовой, на которой только и составляется общественное мнѣніе. Притомъ эта исторія скоро забудется: компаніи уже дано приказаніе затушить это дѣло и покончить со стачкою, продолжительность которой начинаетъ тревожить общественное спокойствіе.

Вслѣдствіе этого, въ среду утромъ, въ Монсу пріѣхали три члена правленія копей. Жители маленькаго города, не ободренные даже происшедшей бойней и все еще продолжавшіе трепетать передъ углекопами, вздохнули свободнѣе и ощутили, наконецъ, надежду на избавленіе отъ угнетавшаго ихъ страха. Къ этому времени и погода измѣнилась къ лучшему: впервые показалось на небѣ то яркое февральское солнце, подъ теплыми лучами котораго лопаются почки на сирени. Въ домѣ, въ которомъ помѣщалось правленіе копей, раскрыли всѣ ставни; это обширное зданіе, казалось, ожило, и изъ него начали распространяться самыя добрыя вѣсти. Говорили, что пріѣхавшіе изъ Парижа господа были крайне опечалены происшедшей катастрофой и поспѣшили прибыть сюда, чтобы раскрыть отеческія объятія для заблудшихъ углекоповъ. Дѣйствительно теперь, когда ударъ былъ уже нанесенъ рабочимъ и, безъ сомнѣнія, оказался несравненно тяжелѣе, чѣмъ желали эти господа, они не щадили усилій, чтобы выполнить какъ можно блистательнѣе свою роль спасителей, и принимали самыя превосходныя, хотя позднія мѣры. Прежде всего они отпустили бельгійцевъ, стараясь надѣлать возможно больше шуму этой чрезвычайной уступкой, сдѣланной ими своимъ рабочимъ. Затѣмъ сняли военный караулъ съ копей, которымъ теперь уже не угрожали усмиренные углекопы. Кромѣ того, эти же господа затушили дѣло о безъ вѣсти пропавшемъ часовомъ и настояли, чтобы онъ былъ признанъ бѣжавшимъ, хотя, несмотря на то, что послѣ самыхъ тщательныхъ розысковъ не было найдено ни трупа, ни ружья, все-таки существовало подозрѣніе, что онъ былъ убить. Вообще члены правленія, трепеща отъ страха за завтрашній день и считая опаснымъ обнаруживать ужасающую дикость толпы, напирающей на основы стараго міра, употребляли всѣ усилія, чтобы выставить всѣ послѣднія событія по возможности въ болѣе мягкомъ освѣщеніи. Однако, эти труды по умиротворенію копей не мѣшали парижскимъ гостямъ отлично вести и чисто административныя дѣла. Деноленъ не одинъ разъ пріѣзжалъ въ правленіе. Переговоры о покупкѣ вандамскихъ копей все продолжались, и ходили слухи, что онъ соглашается, наконецъ, на предлагаемую компаніей цѣну.

Но что въ особенности взволновало весь округъ, такъ это появленіе большихъ желтыхъ афишъ, въ изобиліи расклеенныхъ, по приказанію членовъ правленія, на всѣхъ стѣнахъ. На этихъ афишахъ были напечатаны очень крупнымъ шрифтомъ слѣдующія строки: «Углекопы Монсу, мы не хотимъ, чтобы заблужденія, печальныя послѣдствія которыхъ вы видѣли въ эти недавніе дни, лишали средствъ къ существованію благоразумныхъ рабочихъ, желающихъ трудиться. По этому, съ утра понедѣльника, будутъ вновь открыты всѣ копи, и когда на нихъ начнется работа, мы тщательно и съ полнымъ доброжелательствомъ къ вамъ разсмотримъ положеніе дѣлъ и обсудимъ, какія можно предпринять улучшенія. Наконецъ, мы сдѣлаемъ все, что только потребуетъ справедливость и что окажется возможнымъ сдѣлать». Всѣ десять тысячъ углекоповъ перебывали въ одно утро передъ этими объявленіями. Никто изъ рабочихъ не сказалъ ни одного слова; многіе покачивали головами, другіе уходили своею обычною лѣнивою походкою съ тѣми же неподвижными лицами, съ какими пришли, и ни одна складка на ихъ лбахъ не разгладилась.

Селеніе «Двухсотъ-сорока» упорно продолжало стачку. Казалось, что кровь товарищей, окрасившая грязныя лужи копей, преграждала туда дорогу другимъ рабочимъ. За работу принялись не болѣе десяти человѣкъ, вродѣ Пьеррона и тону подобныхъ. Остальные углекопы мрачно смотрѣли на этихъ людей, въ опредѣленные часы уходившихъ на копи и возвращавшихся оттуда по домамъ, но ни словомъ, ни жестомъ не выражали имъ своего негодованія. Объявленіе отъ компаніи, наклеенное здѣсь на церкви, было принято въ высшей степени недовѣрчиво. Прежде всего, въ немъ не упоминалось ни однимъ словомъ о тѣхъ углекопахъ, которымъ было раньше отказано отъ работы и которыхъ компанія, можетъ быть, такъ и не намѣрена принимать на копи… Уже одного этого было совершенно достаточно, что рабочіе, движимые отчасти боязнью мщенія со стороны углекоповъ, остававшихся безъ работы, отчасти тѣмъ братскимъ чувствомъ, которое заставляетъ людей возмущаться противъ наказанія однихъ только наиболѣе скомпрометированныхъ товарищей, упорно не сдавались на обѣщанія компаніи. Но, кромѣ того, эти обѣщанія казались имъ крайне двусмысленными. Прежде чѣмъ приниматься за работу, нужно посмотрѣть и подождать, покуда господа члены правленія не заблагоразсудятъ высказаться откровеннѣе. Подавляющая тишина царствовала въ низенькихъ домикахъ селенія; съ тѣхъ поръ, какъ насильственная смерть унесла ихъ товарищей, рабочіе перестали бояться даже голода и всѣ готовы были умереть, хоть сейчасъ.

Но самымъ мрачнымъ и безмолвнымъ домомъ въ этомъ, какъ бы онѣмѣвшемъ селеніи былъ домъ Магё, точно раздавленный бременемъ обрушившихся на него несчастій. Сама Магё не разжимала губъ съ іѣхъ поръ, какъ проводила своего мужа на кладбище, и ничѣмъ не интересовалась. Послѣ бойни на копяхъ, она позволила Этьену привести къ ней въ домъ перепачканную въ грязи и полумертвую Катерину, раздѣла ее, уложила въ постель, но не сказала ни одного слова ни дочери, ни Этьену. Этьенъ опять поселился въ домѣ Магё и, какъ прежде, спалъ на одной постели съ Жанлиномъ. Онъ зналъ очень хорошо, что здѣсь ему грозитъ опасность былъ арестованнымъ, но при одной только мысли возвратиться въ подземныя галереи Рекильяра имъ овладѣвало такое отвращеніе, что онъ съ гораздо большею охотою пошелъ бы въ тюрьму, чѣмъ туда. Всѣ эти убійства, совершившіяся у него на глазахъ, до такой степени потрясли его, что онъ вздрагивалъ отъ ужаса, думая о вѣчной ночи, царствовавшей въ его прежнемъ подземномъ жилищѣ, и о маленькомъ солдатѣ, спавшемъ тамъ, подъ глыбами земли. Къ тому же, Этьена до того терзали мысли о крушеніи всѣхъ его надеждъ и разсчетовъ, что по временамъ онъ начиналъ смотрѣть на тюрьму, какъ на какое-то убѣжище. Но о немъ, казалось, забыли, и онъ тосковалъ по цѣлымъ часамъ, стараясь найти успокоеніе хоть въ какомъ-нибудь тяжеломъ физическомъ трудѣ, однако, и это ему не удавалось. Отъ времени до времени, Магё съ какою-то злобою взглядывала на него и на дочь и, казалось, спрашивала ихъ, что они дѣлаютъ въ ея домѣ.

По ночамъ всѣ сбивались опять въ одну кучу. Старикъ Боньморъ занималъ постель, на которой прежде спали Ленора и Генрихъ, помѣстившіеся теперь съ Катериной, на мѣстѣ бѣдной Альзиры, которая уже навсегда перестала тревожить своимъ горбомъ сонъ старшей сестры. Сама Магё, ложась на свою холодную постель, сдѣлавшуюся слишкомъ просторной, еще глубже и болѣзненнѣе чувствовала въ это время, что ея домъ опустѣлъ для нея. Напрасно старалась она обмануть себя и укладывала вмѣстѣ съ собою Эстеллу, ребенокъ не могъ занять на постели того мѣста, какое занималъ отецъ, и Магё беззвучно плакала по цѣлымъ часамъ. Дни проходили, какъ и прежде; хлѣба было мало, но кое-какія крохи все-таки набирались справа, слѣва, и оказывали бѣднякамъ очень плохую услугу, не давая имъ ни наѣсться сколько-нибудь до-сыта, ни сразу умереть съ голоду. Ничего не измѣнилось въ жизни Магё, не стало только ея мужа.

На пятый день послѣ того, какъ Этьенъ вновь поселился въ домѣ Магё, ему стало такъ невыносимо тяжело смотрѣть на эту словно онѣмѣвшую женщину, что онъ вышелъ послѣ полудня на улицу и немедленно пошелъ по ней. Тяготясь бездѣйствіемъ, онъ постоянно предпринималъ подобныя прогулки и шелъ теперь, повѣсивъ голову, мучимый все одной и той же мыслью. Онъ ходилъ по улицѣ уже около получаса, какъ вдругъ почувствовалъ, по все усиливавшемуся непріятному настроенію духа и по какой-то неловкости, охватившей его, что товарищи вышли изъ своихъ домовъ и смотрятъ на него. То немногое, что еще оставалось отъ его популярности, словно развѣяло вѣтромъ послѣ бойни въ Ворё, и теперь онъ повсюду встрѣчалъ одни только непріязненные взгляды. Поднявъ голову, Этьенъ увидѣлъ устремленные на него со всѣхъ сторонъ мрачные глаза мужчинъ, стоявшихъ у дверей своихъ домовъ, и блѣдныя лица женщинъ, виднѣвшіяся изъ-за приподнятыхъ оконныхъ занавѣсокъ. На всѣхъ этихъ лицахъ онъ читалъ нѣмое обвиненіе; во всѣхъ этихъ глазахъ, провалившихся отъ голода и слезъ, онъ видѣлъ сдерживаемый гнѣвъ и, наконецъ, почувствовалъ себя до того подавленнымъ этою общею непріязнью, что съ трудомъ могъ передвигать ноги. Каждую минуту ему чудилось, что онъ уже слышитъ брошенную ему вслѣдъ суровую укоризну, и его охватилъ такой страхъ при мысли, что всѣ эти люди начнутъ обвинять его во всѣхъ своихъ лишеніяхъ, что онъ, весь дрожа, поспѣшилъ возвратиться домой.

Но дома онъ увидѣлъ сцену, окончательно разстроившую его. Старикъ Боньморъ, котораго сосѣди нашли въ день бойни лежавшимъ на землѣ безъ движенія, какъ старое дерево, разбитое грозой, оставался съ тѣхъ поръ пригвожденнымъ къ своему стулу. Ленора и Генрихъ, чтобы какъ-нибудь забыть томившій ихъ голодъ, скоблили съ оглушительнымъ шумомъ старую кастрюлю, въ которой наканунѣ варилась капуста. Магё, положивъ Эстеллу на столъ и выпрямившись во весь ростъ, грозилась кулакомъ на Катерину.

— Повтори еще, повтори, что ты сейчасъ сказала!

Катерина только-что высказала намѣреніе приняться за работу на копяхъ Ворё. Ей становилось невыносимо тяжело сознавать, что она не заработываетъ себѣ даже на хлѣбъ и живетъ въ домѣ матери, какъ безполезное животное, только даромъ занимающее мѣсто.

— Что же ты хочешь, нельзя же жить, ничего не дѣлая? По крайней мѣрѣ, у насъ будетъ хлѣбъ, — пробормотала дѣвушка.

Магё прервала ее:

— Слушай, я задушу перваго, кто изъ васъ примется за работу… Ахъ, нѣтъ, это ужь черезчуръ! Убить отца, а потомъ высасывать кровь изъ дѣтей! Нѣтъ, довольно; пусть лучше всѣхъ васъ унесутъ изъ дому между четырьмя досками, какъ унесли вашего отца!

И то долгое молчаніе, въ которое она была погружена всѣ эти дни, разрѣшилось, наконецъ, цѣлымъ потокомъ словъ. Нечего сказать, много принесетъ Катерина своей семьѣ! Какихъ-нибудь тридцать су, къ которымъ можно будетъ прибавить еще двадцать, если на копяхъ дадутъ какую-нибудь работу этому разбойнику Жанлину. Пятьдесятъ су на семь ртовъ! Ребятишки только и годны на то, чтобы глотать супъ. Что же касается дѣда, то онъ, должно быть, повредилъ себѣ что-нибудь въ мозгу, когда упалъ, потому что смотритъ теперь совсѣмъ дуракомъ. А можетъ быть у него испортилась кровь, когда онъ увидалъ, какъ солдаты стрѣляли въ его товарищей?..

— Неправда ли, старина, они васъ доканали? Какъ вы ни крѣпки еще, а все-таки вамъ приходится теперь пропадать.

Боньморъ, ничего не понимая, взглянулъ на нее своими потухшими глазами. Онъ сидѣлъ по цѣлымъ часамъ, устремивъ куда-нибудь неподвижный взглядъ, и нѣкоторая осмысленность проявлялась у него только въ томъ, что онъ плевалъ не прямо на полъ, а въ наполненную золою чашку, которую ставили около него.

— Они еще не назначили ему пенсіи, — продолжала Магё, — и я увѣрена, что совсѣмъ ничего не дадутъ по милости нашихъ идей… Нѣтъ, я вамъ говорю, что это будетъ ужь слишкомъ глупо опять связываться съ этими людьми, отъ которыхъ намъ никогда не было ничего, кромѣ несчастій!

— Однако, — осмѣлилась снова заговорить Катерина, — въ объявленіи они обѣщаютъ…

— Оставишь ли ты меня въ покоѣ съ твоимъ объявленіемъ!.. Это только новая приманка, чтобы заманить насъ, а затѣмъ съѣсть! Теперь, когда они продырявили намъ шкуру, отчего же имъ и не полюбезничать съ нами…

— Но, мама, куда же мы пойдемъ? Вѣдь они навѣрное не оставятъ насъ въ селеніи.

Магё неопредѣленно и грозно махнула рукою. Куда они пойдутъ? Она ничего не знаетъ и старается не думать объ этомъ, такъ какъ эта мысль сводитъ ее съ ума. Они пойдутъ туда… куда-нибудь… Такъ какъ шумъ, производимый Ленорой и Генрихомъ, становился невыносимымъ, то мать набросилась на нихъ и прибила. Эстелла, ползавшая на четверенькахъ и свалившаяся со стола, еще увеличила своимъ плачемъ поднявшійся содомъ; мать успокоила ее затрещиной. Какъ бы хорошо было, если бы пуля унесла эту дѣвчонку!.. Далѣе Магё заговорила объ Альзирѣ и пожелала другимъ своимъ дѣтямъ такой же участи, какая выпала на долю этого маленькаго уродца. Наконецъ, она прислонилась головою къ стѣнѣ и сама разразилась громкими рыданіями.

Этьенъ стоялъ въ сторонѣ, не осмѣливаясь вмѣшаться въ эту сцену, такъ какъ онъ уже не пользовался вліяніемъ въ домѣ Магё, и даже дѣти сторонились отъ него съ недовѣріемъ. Но слезы этой несчастной хватали его за сердце и онъ проговорилъ:

— Ну, ну, мужайтесь; мы постараемся выпутаться изъ этого положенія.

Она, казалось, не слышала его словъ и заговорила тихо и жалобно:

— Ахъ, можно ли дожить до такого бѣдствія! Все еще кое-какъ шло до всѣхъ этихъ ужасовъ. Хотя и ѣли сухой хлѣбъ, но зато всѣ были вмѣстѣ… Что такое случилось, Господи, что мы такое сдѣлали, что на насъ нашла такая бѣда?.. Одни лежать въ землѣ, другіе только и думаютъ, какъ бы лечь вмѣстѣ съ тѣми!.. Правда, что насъ запрягали въ работу, какъ лошадей, и на нашу долю только и выпадали что палочные удары да забота округлять капиталы богачей безъ всякой надежды хоть когда-нибудь пожить и въ свою очередь хорошо. А когда нѣтъ надежды на лучшее, то и жить на свѣтѣ мало радости. Да, да, это не могло такъ идти и нужно было хоть немного вздохнуть… Однако, если бы только знать! Возможное ли это дѣло — навлечь на себя такое несчастіе единственно только тѣмъ, что люди требовали справедливости!

Она глубоко вздыхала и голосъ ея замеръ отъ безпредѣльной скорби.

— Къ тому же, всегда найдутся искусители, которые наобѣщаютъ вамъ, что все можетъ устроиться отлично, если только вы сами захотите этого. Голова закружится отъ этихъ обѣщаній… Люди до такой степени настрадаются отъ существующаго вокругъ нихъ, что начинаютъ, наконецъ, домогаться того, что никогда не можетъ осуществиться. Я мечтала, какъ какая-нибудь дура. Мнѣ думалось, что можно жить въ дружбѣ со всѣмъ свѣтомъ, и я залетѣла высоко, право, поднялась за облака! А когда люди падаютъ съ такой вышины въ грязь, то, конечно, ломаютъ себѣ ребра… Оказалось, что все это одна ложь, и впереди не было ничего такого, что намъ воображалось. Впереди было только горе, ахъ, столько горя, сколько хочешь, и въ придачу еще ружейные выстрѣлы!

Этьенъ слушалъ эти горькія жалобы, и каждая слеза, падавшая изъ глазъ Магё, падала, казалось, ему на сердце и жгла его. Что могъ онъ сказать этой бѣдной женщинѣ, такъ страшно разбившейся при паденіи съ облаковъ, за которыя она унеслась въ своихъ мечтаніяхъ? Чѣмъ могъ онъ утѣшить или успокоить ее? Между тѣмъ Магё вышла насередину комнаты и только теперь посмотрѣла на Этьена. Потомъ, обращаясь къ нему на «ты», она сказала въ порывѣ накипѣвшей въ ней тоски и злобы:

— И ты, погубивъ всѣхъ насъ, тоже говоришь теперь о томъ, что нужно приняться за работу?.. Я не упрекаю тебя ни въ чемъ… Но если бы я была на твоемъ мѣстѣ и надѣлала столько зла товарищамъ, я давно бы умерла съ горя!..

Этьенъ хотѣлъ было отвѣчать, но затѣмъ передумалъ и только пожалъ съ отчаяніемъ плечами: не стоитъ давать никакихъ объясненій, потому что теперь она можетъ видѣть и понимать только одно: свое горе… Невыносимо страдая, онъ вышелъ изъ дому.

Казалось, что все селеніе поджидало Этьена на улицѣ; мужчины попрежнему стояли у дверей домовъ, женщины выглядывали изъ-за оконныхъ занавѣсокъ. Лишь только онъ показался, тотчасъ же послышался глухой ропотъ; начала собираться толпа. Уже въ теченіе четырехъ дней о немъ шли всевозможные пересуды, съ каждымъ часомъ становившіеся все болѣе и болѣе злобными, и, наконецъ, теперь вся эта злоба излилась на него. Рабочіе грозили Этьену кулаками, матери со злобой указывали на него ребятишкамъ, старики плевали, смотря на него. Это былъ тотъ поворотъ общественнаго мнѣнія, который всегда ожидаетъ вождя, понесшаго пораженіе; это была роковая оборотная сторона популярности — ненависть, доведенная до послѣдней степени горькими мыслями о томъ, что всѣ пережитыя страданія и принесенныя жертвы пропали даромъ. Этьену приходилось теперь расплачиваться за все, и за голодъ, претерпѣваемый этими людьми, и за смерть ихъ товарищей.

Захарій, проходившій по улицѣ вмѣстѣ съ Филоменой, толкнулъ Этьена и, злобно посмѣиваясь, проговорилъ:

— Ну, онъ толстѣетъ! Видно, что кормится чужими шкурами! Жена Левакъ выскочила изъ дома, сопровождаемая Бутелу. Думая о Беберѣ, своемъ мальчикѣ, убитомъ пулею, она принялась кричать:

— Да, есть подлецы, которые убиваютъ дѣтей! Пусть онъ отыщетъ въ землѣ моего сына и отдастъ мнѣ его!..

Такъ какъ Бутелу оставался въ домѣ и хозяйство шло попрежнему, то Левакъ обыкновенно забывала о своемъ мужѣ, все еще не выпущенномъ на свободу. Но теперь она вспомнила о немъ и продолжала крикливымъ голосомъ:

— Ну, вотъ, бездѣльники прогуливаются на свободѣ, а честные люди сидятъ подъ замкомъ!

Этьенъ, желая уйти отъ нея, столкнулся съ Пьерронъ, прибѣжавшей черезъ садики. Эта женщина смотрѣла на смерть матери, какъ на свое избавленіе отъ постоянно угнетавшаго ее страха, что озлобленная Брюле рано или поздно кончитъ жизнь свою на висѣлицѣ; что же касается дочери, этой маленькой потаскушки Лидіи, то Пьерронъ не проронила о ней ни одной слезинки и, пожалуй, тоже была рада, что судьба избавила ее отъ этой обузы, однако, теперь и она, поддѣлываясь къ сосѣдкамъ, немедленно приняла ихъ сторону и тоже накинулась на Этьена.

— Гдѣ мать, говори! А гдѣ дѣвочка?.. Вѣдь ты прятался за нихъ, и онѣ проглотили свинецъ, который назначался тебѣ!

Что дѣлать? Задушить Пьерронъ и другихъ женщинъ? Драться со всѣми рабочими селенія?.. Была минута, когда Этьену очень хотѣлось этого. Кровь била ему въ голову, онъ мысленно называлъ товарищей скотами, дикими безмозглыми животными, не могущими понять, что нельзя ставить въ вину человѣку того, что произошло само собою, въ силу простой логики вещей. Не глупо ли это?.. Но онъ чувствовалъ съ тоскою, что не можетъ уже ни покорить этихъ людей опять своей власти, ни убѣдить ихъ и прибавилъ шагу, какъ бы не слыша сыпавшихся на него оскорбленій. Скоро ему пришлось почти бѣжать. У каждаго дома, мимо котораго онъ проходилъ, его ждала новая брань; люди остервенялись все болѣе и болѣе, и, наконецъ, голоса всѣхъ проклинавшихъ его слились въ одинъ общій злобный вопль. Это онъ, эксплуататоръ и убійца, единственная причина ихъ несчастій!.. Этьенъ вышелъ изъ селенія блѣдный, готовый, казалось, сойти съ ума, а толпа все шла за нимъ съ дикимъ ревомъ. Наконецъ, на дорогѣ многіе отстали, но другіе все еще продолжали идти за нимъ и осыпали его ругательствами. Спустившись съ пригорка, онъ встрѣтилъ, около кабака Авантажъ, другую толпу, шедшую изъ Ворё.

Въ этой толпѣ были старикъ Мукъ и Шаваль. Послѣ смерти сына и дочери, старый конюхъ служилъ на копяхъ попрежнему, какъ будто въ его жизни не произошло ничего особеннаго, и никто не слышалъ отъ него ни слова сожалѣнія или жалобы. Но вдругъ теперь, когда онъ увидѣлъ Этьена, имъ овладѣло бѣшенство, слезы выступили на его глазахъ, и брань безпорядочнымъ потокомъ полилась изъ его чернаго рта съ окровавленными деснами отъ вѣчнаго жеванія табаку.

— Развратникъ, свинья!.. Постой, ты еще долженъ поплатиться за моихъ бѣдныхъ ребятъ… Надо тебѣ получить за нихъ что слѣдуетъ!

Онъ поднялъ съ земли кирпичъ, разломилъ его и бросилъ оба куска въ Этьена.

— Да, да, почистимъ его! — вскричалъ со смѣхомъ Шаваль, пришедшій въ восхищеніе отъ представившагося ему случая отомстить Этьену. — Каждому своя очередь… Теперь ты прижать къ стѣнѣ, грязный гуляка!

Онъ тоже началъ швырять въ Этьена камнями. Поднялись дикіе крики, и вся толпа бросилась собирать кирпичи, разламывала ихъ и съ такимъ же озлобленіемъ осыпала ими Этьена, съ какимъ недавно осыпала солдатъ. Этьенъ остановился и сталъ лицомъ къ толпѣ. Уклоняясь отъ летѣвшихъ въ него кирпичей, онъ попробовалъ заговорить съ этими людьми и образумить ихъ. Онъ говорилъ имъ все то, на что прежде эти люди отзывались восторженными криками, повторялъ тѣ самыя слова, которыми опьянялъ нѣкогда своихъ слушателей, въ то время, когда велъ ихъ за собою, какъ послушное стадо; но теперь его власть надъ ними исчезла, и въ отвѣтъ ему сыпались только камни. Одинъ кирпичъ ушибъ лѣвую руку Этьена; опасность становилась все серьезнѣе. Онъ началъ медленно отступать, покуда, наконецъ, не очутился около кабака Авантажъ.

Рассенёръ стоялъ въ дверяхъ своего заведенія.

— Войди, — сказалъ онъ просто.

Этьенъ колебался, ему было крайне тяжело стать подъ защиту этого человѣка.

— Входи же, я поговорю съ ними.

Наконецъ, Этьенъ рѣшился и вошелъ въ валу, между тѣмъ какъ кабатчикъ заслонилъ дверь своими широкими плечами.

— Ну, друзья, будьте благоразумны… Вы знаете, что я васъ никогда не обманывалъ. Я всегда говорилъ, что надо быть благоразумными, и если бы вы меня послушались, то навѣрное не дошли бы до такого состоянія, въ какомъ находитесь теперь…

Раскачивая плечами и брюхомъ, онъ далъ волю своему легкому и безобидному краснорѣчію, словно открылъ шлюзы и выпустилъ потокъ теплой воды, быстро успокоивавшей его слушателей. Все его прежнее вліяніе разомъ возвратилось къ нему; онъ отвоевалъ обратно свою популярность такъ легко, такъ просто, какъ будто товарищи и не думали, мѣсяцъ тому назадъ, освистывать его и называть подлецомъ. Раздались одобрительныя восклицанія: «Очень хорошо!» Всѣ согласны съ нимъ! Вотъ какъ слѣдовало говорить!.. Послышался взрывъ рукоплесканій.

Этьенъ въ изнеможеніи сидѣлъ въ глубинѣ комнаты, и сердце его наполнялось горечью. Онъ вспомнилъ предсказаніе Рассенёра, когда тотъ говорилъ ему въ лѣсу, что толпа неблагодарна и рано или поздно обратится противъ него. Какое безсмысленное скотство! Какое гнусное забвеніе всего, что дѣлалось имъ ради этихъ людей! Толпа — это слѣпая сила, постоянно пожирающая самоё себя. Этьенъ выходилъ изъ себя при мысли, что эти животныя портятъ свое собственное дѣло, и терзался отчаяніемъ, думая о своемъ личномъ крушеніи, о трагическомъ концѣ своей блестящей роли. Что же, неужели въ самомъ дѣлѣ все кончено? Ему припомнилась сходка въ лѣсу, когда три тысячи сердецъ бились біеніемъ его сердца. Тогда популярность его была такъ велика, что, казалось, ничто не могло поколебать ее; тогда весь этотъ народъ принадлежалъ ему, и онъ чувствовалъ себя его властелиномъ. Въ то время его опьяняли безумныя грезы: онъ видѣлъ Монсу у своихъ ногъ, а тамъ — ему мечтался уже Парижъ, въ которомъ онъ появится, можетъ быть, депутатомъ и разгромитъ буржуазію въ пламенной рѣчи, въ первой рѣчи, сказанной рабочимъ съ парламентской трибуны. А теперь все кончено! Онъ пробуждается отъ этихъ грезъ презираемымъ человѣкомъ, и народъ провожаетъ бывшаго вождя камнями.

Въ это время Рассенёръ возвысилъ голосъ.

— Никогда насиліе не приводило ни къ чему хорошему; міръ нельзя передѣлать въ одинъ день. Люди, увѣрявшіе васъ, что можно передѣлать все разомъ, были или шутники, или мошенники.

— Браво, браво! — кричала толпа.

— Кто же виноватъ во всемъ случившемся? — спросилъ Этьенъ самого себя, и у него на сердцѣ сдѣлалось еще тяжелѣе. Въ самомъ дѣлѣ, виноватъ ли онъ во всѣхъ этихъ несчастіяхъ, отъ которыхъ самъ истекаетъ кровью? Виноватъ ли онъ въ томъ, что одни умерли, другіе удручены горемъ, женщины и дѣти превратились въ скелеты и сидятъ безъ хлѣба?.. Онъ смутно предвидѣлъ это давно, еще при самомъ началѣ стачки, когда, однажды вечеромъ, передъ его глазами пронеслась, какъ видѣніе, страшная картина всѣхъ этихъ страданій. Но уже тогда имъ словно владѣла какая-то посторонняя сила и уносила его все дальше и дальше, вмѣстѣ съ его товарищами. Да и вообще онъ никогда не управлялъ ими, никогда не велъ ихъ за собою, а, напротивъ, они влекли его, куда хотѣли, и принуждали дѣлать такія вещи, на которыя онъ не пошелъ бы ни за что, если бы толпа не напирала на него сзади и не толкала впередъ. Каждое новое насиліе заставляло его остолбенѣть отъ изумленія, потому что онъ ни разу не предвидѣлъ событій и вовсе не желалъ того, что дѣлалось. Могъ ли онъ ожидать, напримѣръ, что придетъ день, когда его бывшіе вѣрные послѣдователи побьютъ его камнями? Эти люди лгутъ, обвиняя его въ томъ, что онъ обѣщалъ имъ праздную и сытую жизнь. Они мечтали о ней, это правда, а что касается до него, то онъ даже не совѣтовалъ имъ начинать стачку… Но всѣ эти соображенія, которыми Этьенъ старался оправдать себя и успокоить свою совѣсть, смущались поднимавшеюся въ немъ смутною тревогою, что роль вождя рабочихъ оказалась просто не по силамъ ему и что, будь на его мѣстѣ другой человѣкъ, болѣе знающій и лучше образованный, дѣла могли бы принять совсѣмъ другой оборотъ. Во всякомъ случаѣ онъ чувствовалъ, что теперь у него нѣтъ ни желанія, ни силы попытаться исправить дѣло, что онъ уже не только не живетъ сердцемъ со своими товарищами, а, напротивъ, боится ихъ, боится этого страшнаго неодолимаго чудовища — народной массы, дѣйствующей, какъ стихійная сила, и слѣпо, и неразумно сметающей съ лица земли все, что ни попадется ей навстрѣчу. Эта масса становилась ему почти противной, и его все болѣе влекло въ высшую среду, къ которой онъ постепенно приближался, по мѣрѣ того, какъ вкусы его становились утонченнѣе.

Въ эту минуту голосъ Рассенёра покрылся поднявшимися восторженными криками.

— Да здравствуетъ Рассенёръ!.. Вотъ настоящій человѣкъ!.. Браво! Браво!..

Кабатчикъ вошелъ въ залу и заперъ за собою дверь, а толпа начала расходиться. Очутившись другъ передъ другомъ, Этьенъ и Рассенёръ молча переглянулись, затѣмъ оба пожали плечами и кончили тѣмъ, что выпили по кружкѣ пива.

Въ этотъ же самый день въ Піоленѣ праздновалась помолвка Негреля и Сесили и былъ большой обѣдъ. Еще наканунѣ Грегуары распорядились, чтобы натерли воскомъ полъ столовой и смели пыль съ мебели въ салонѣ. Мелани царствовала въ кухнѣ, наблюдая за жаркимъ и потряхивая кастрюли съ соусами, аппетитный запахъ которыхъ доносился до самыхъ чердаковъ. На общемъ домашнемъ совѣтѣ было постановлено, что кучеръ Франсисъ будетъ помогать Гоноринѣ прислуживать за столомъ, садовница станетъ мыть посуду, а садовникъ отворять для гостей двери.

Все шло какъ нельзя лучше. Г-жа Геннебо было очаровательна въ обращеніи съ Сесилью и улыбнулась Негрелю, когда нотаріусъ изъ Монсу любезно предложилъ тостъ за счастіе будущихъ супруговъ. Господинъ Геннебо былъ тоже очень любезенъ и казался такимъ оживленнымъ и веселымъ, что присутствующіе на обѣдѣ не узнавали этого обыкновенно холоднаго человѣка. Носились слухи, что директоръ снова возвратилъ поколебавшееся было къ нему довѣріе членовъ правленія и, кромѣ того, скоро будетъ награжденъ орденомъ почетнаго легіона за ту энергію, съ которою онъ подавилъ стачку. Гости избѣгали говорить о послѣднихъ событіяхъ, но въ томъ радостномъ оживленіи, которое было видно на всѣхъ лицахъ, чувствовалось торжество побѣды, одержанной надъ рабочими, и самый обѣдъ все болѣе превращался въ оффиціальное празднованіе ея. Наконецъ-то порядочные люди освободились отъ преслѣдовавшаго ихъ кошмара и снова могутъ пить и спать спокойно! Относительно убитыхъ въ Ворё, кровь которыхъ только-что была всосана грязью копей, проскользнулъ одинъ лишь осторожный намекъ въ томъ родѣ, что углекопамъ необходимо было дать этотъ урокъ; и всѣ умилились, когда Грегуары прибавили, что теперь каждый изъ присутствующихъ обязанъ позаботиться о томъ, чтобы залечить раны, нанесенныя этимъ бѣднымъ людямъ. Видя, что ихъ славные углекопы опять принялись за работу въ подземныхъ глубинахъ и опять ведутъ себя такъ же смиренно, какъ и прежде, въ теченіе цѣлаго вѣка, старики уже простили этихъ бѣдняковъ и снова преисполнились своимъ обычнымъ благодушнымъ спокойствіемъ. Присутствовавшіе на обѣдѣ представители высшаго общества Монсу тоже освободились теперь отъ угнетавшаго ихъ страха и соглашались, что на вопросъ о заработной платѣ не мѣшало бы обратить вниманіе и основательно разсмотрѣть его. Наконецъ, когда за жаркимъ Геннебо, прочиталъ письмо епископа, въ которомъ тотъ сообщалъ ему, что аббатъ Ранвье переводится на другое мѣсто, для всѣхъ стало ясно, что побѣда одержана полная. Вся провинціальная буржуазія страстно возмущалась поведеніемъ этого кюре, обозвавшаго солдатъ убійцами. Негодованіе противъ него было такъ велико, что, когда подали на столъ дессертъ, нотаріусъ, нисколько не стѣсняясь, сталъ называть себя безбожникомъ…

Въ числѣ гостей былъ со своими обѣими дочерьми и Деноленъ, старавшійся по возможности скрыть отъ этого оживленнаго общества свое печальное настроеніе. Въ это самое утро онъ подписалъ актъ, которымъ передавалъ свои вандамскія копи компаніи Монсу. Прижатому къ стѣнѣ, совсѣмъ погибавшему, ему не оставалось ничего болѣе, какъ согласиться на условія членовъ правленія и отдать имъ копи — эту давно подкараулившуюся ими добычу — за такую жалкую сумму, которою онъ едва-едва только могъ расплатиться со своими кредиторами. Его положеніе было таково, что онъ взглянулъ, какъ на счастливый выходъ изъ него на предложеніе этихъ господъ занять у нихъ должность окружнаго инженера, тотчасъ же согласился на это, и, такимъ образомъ, ему приходилось отнынѣ наблюдать, въ качествѣ простого наемника, за тѣми самыми копями, которыя поглотили все его состояніе. Это былъ похоронный звонъ для маленькихъ предпріятій отдѣльныхъ лицъ, предвѣщавшій, что близится время ихъ гибели, что всѣ они, одно за другимъ, будутъ пожраны ненасытнымъ людоѣдомъ — капиталомъ, утонутъ во вздымающемся все выше и выше потокѣ большихъ компаній. Деноленъ одинъ поплатился за убытки, которые стачка причинила компаніи Монсу, и чувствовалъ, что, когда на этомъ обѣдѣ гости пили за орденъ, доставшійся Геннебо, они пили, вмѣстѣ съ тѣмъ, и за разореніе его, Денолена… Онъ утѣшался до нѣкоторой степени только тогда, когда смотрѣлъ на Люси и Жанну и видѣлъ, что обѣ дѣвушки, прелестныя въ своихъ не одинъ разъ передѣланныхъ платьяхъ, шумно веселы, какъ будто въ ихъ жизни не произошло никакой перемѣны, а потеря состоянія не заслуживаетъ ничего, кромѣ смѣха. Когда гости перешли въ салонъ пить кофе, Грегуаръ отвелъ своего кузена въ сторону и поздравилъ его съ тѣмъ, что тотъ, наконецъ, нашелъ въ себѣ достаточно мужества и рѣшился разстаться со своими копями.

— Что же дѣлать? Твоя ошибка состояла въ тонъ, что ты рискнулъ для Вандама тѣмъ милліономъ, который получилъ за твое «денье» отъ копей Монсу. Это былъ ужасный и гибельный шагъ… Твой милліонъ пропалъ, несмотря на всѣ твои усилія, тогда какъ мое «денье», которое не выходило изъ ящика моего стола, кормить меня такъ, что я живу, ничего не дѣлая, и будетъ также кормить дѣтей моихъ внуковъ.

II.

Въ воскресенье, когда наступила ночь, Этьенъ потихоньку вышелъ изъ селенія. Ясное небо, усѣянное звѣздами, освѣщало землю голубоватымъ сумеречнымъ свѣтомъ. Этьенъ спустился въ каналу и тихо пошелъ берегомъ по направленію къ Маршъену. Тропинка, тянувшаяся по газону на цѣлыхъ два льё вдоль канала, который разстилался вдаль, какъ безконечная полоса растопленнаго серебра, была любимымъ мѣстомъ прогулокъ Этьена. Никогда не встрѣчалъ онъ на этой тропинкѣ ни души, но на этотъ разъ съ досадой увидѣлъ, что кто-то идетъ къ нему навстрѣчу. При блѣдномъ свѣтѣ звѣздъ эти два одиноко прогуливавшіеся человѣка узнали другъ друга только тогда, когда столкнулись лицомъ къ лицу.

— Ахъ, это ты! — пробормоталъ Этьенъ.

Суваринъ молча кивнулъ головой. Съ секунду они стояли неподвижно, затѣмъ пошли рядомъ по направленію къ Маршьену. Каждый изъ нихъ, казалось, былъ погруженъ въ свои мысли и нисколько не думалъ о спутникѣ.

— Читалъ ли ты, какой успѣхъ выпалъ Плюшару въ Парижѣ? — спросилъ наконецъ Этьенъ. — Послѣ этой монмартрской сходки его поджидали на улицѣ и сдѣлали ему овацію… О, онъ двинулся впередъ, несмотря на свою хрипоту, и теперь пойдетъ, куда только захочетъ!

Машинистъ пожалъ плечами. Онъ съ презрѣніемъ относился ко всѣмъ этимъ говорунамъ, которые занимаются политикой точно такъ же, какъ другіе занимаются адвокатурой, — съ единственною цѣлью нажить себѣ деньги своими громкими фразами.

Этьенъ читалъ теперь Дарвина или, лучше сказать, отрывки изъ его сочиненій, вкратцѣ и популярно изложенные въ небольшомъ томикѣ, стоившемъ пять су. Подъ впечатлѣніемъ этой книжки, плохо понятой имъ, онъ составилъ себѣ новую революціонную теорію борьбы за существованіе и сталъ доказывать Суварину, что тощіе непремѣнно должны пожрать тучныхъ, что сильный народъ неизбѣжно поглотитъ худосочную буржуазію. Но Суваринъ съ сердцемъ отвѣчалъ ему, что глупы тѣ соціалисты, которые основываютъ свои теоріи на ученіи Дарвина, этого апостола научнаго неравенства, потому что его пресловутый «подборъ» хорошъ только для философовъ аристократіи и ея защитниковъ. Однако же, Этьенъ не убѣдился этимъ; онъ продолжалъ спорить и высказалъ смущавшія его сомнѣнія въ слѣдующей гипотезѣ: положимъ, что старое общество болѣе не существуетъ, оно безъ остатка сметено съ лица земли… Хорошо; но не слѣдуетъ ли опасаться того, что новый міръ мало-по-малу преисполнится тою же прежнею несправедливостью?.. Вѣдь одни изъ членовъ этого новаго общества будутъ больные люди, а другіе — здоровые, одни, болѣе ловкіе и счастливые, будутъ умѣло пользоваться всѣмъ и жирѣть, а другіе, глупые и лѣнивые, сдѣлаются ихъ рабами… Тогда, словно озлобленный этимъ призракомъ вѣчной нищеты и вѣчнаго неравенства, машинистъ мрачно воскликнулъ, что, если справедливость невозможна между людьми, то человѣчество погибнетъ, вотъ и все. Наступило молчаніе.

Суваринъ опустилъ голову и до того задумался, что шелъ по самому краю канала, поросшаго травою, съ тою же спокойною увѣренностью, съ которою лунатикъ бродить по желобу кровли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Этьенъ пріостановился, вздрагивая отъ ночного воздуха.

— Мы зашли слишкомъ далеко; не хочешь ли возвратиться назадъ.

Они медленно пошли назадъ къ Ворё. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, Этьенъ опять заговорилъ:

— Видѣлъ ли ты новыя афиши?

Это были большія желтыя объявленія отъ компаніи, опять появившіяся сегодня утромъ на всѣхъ стѣнахъ. На этотъ разъ компанія обращалась къ углекопамъ въ несравненно болѣе примирительномъ тонѣ и высказывалась гораздо опредѣленнѣе. Всѣ рабочіе, которымъ было раньше отказано отъ работы, будутъ снова приняты на копи, подъ тѣмъ только условіемъ, чтобы принимались за работу не позже завтрашняго дня. Все прошлое будетъ предано забвенію, и даже наиболѣе скомпрометированные изъ рабочихъ могутъ быть спокойны, что противъ нихъ не будетъ возбуждено никакихъ преслѣдованій.

— Да, я видѣлъ, — отвѣчалъ машинистъ.

— Ну, что же ты объ этомъ думаешь?

— Я думаю, что все кончено… Стадо примется за работу. Всѣ вы слишкомъ дрянны…

Этьенъ съ лихорадочной горячностью началъ оправдывать товарищей: у отдѣльныхъ людей нѣтъ недостатка въ мужествѣ; но что дѣлать, толпа, умирающая съ голоду, безсильна. Шагъ за шагомъ они дошли до Ворё и остановились передъ черной массой строеній. Этьенъ продолжалъ разговоръ и клялся, что самъ не примется за работу, но не можетъ обвинять товарищей, которые возьмутся за нее. Потомъ, вспомнивъ о переходившемъ изъ устъ въ уста слухѣ, что плотники не успѣли починить какъ слѣдуетъ обшивку шахты, онъ спросилъ, правда ли это. Правда ли, будто дерево, которымъ, какъ рубашкой, покрыта внутренность шахты, до того уступило давленію почвы и выдалось внутрь, что въ одномъ мѣстѣ, на протяженіи болѣе чѣмъ пяти метровъ, одинъ изъ подъемныхъ ящиковъ сильно трется объ стѣну каждый разъ, когда спускается внизъ или поднимается вверхъ? Суваринъ, сдѣлавшійся молчаливымъ, отрывисто отвѣчалъ, что онъ дежурилъ при машинѣ еще вчера, и ящикъ дѣйствительно трется о стѣну, такъ что машинистамъ приходится пускать его вдвое скорѣе, чтобы заставить пройти въ этомъ мѣстѣ. Объ этомъ говорили начальникамъ, но они всѣ съ раздраженіемъ отвѣчали, что теперь нужно думать о добываніи угля, а шахту укрѣпятъ потомъ.

— Дѣло кончится тѣмъ, что обшивка лопнетъ! — прошепталъ Этьенъ. — Будетъ имъ праздникъ!..

Устремивъ пристальный взглядъ на вопи, Суваринъ спокойно отвѣчалъ: — Если она лопнетъ, товарищи, которымъ ты совѣтуешь спуститься туда, почувствуютъ это на своихъ бокахъ.

На колокольнѣ пробило девять часовъ. Этьенъ сказалъ, что онъ пойдетъ спать; машинистъ, даже не протянувъ ему руки на прощанье, проговорилъ:

— Ну, такъ прощай; я ухожу.

— То есть какъ уходишь?

— Да; я отказался отъ мѣста и ухожу отсюда.

Этьенъ смотрѣлъ на него, пораженный и взволнованный. Они два часа ходили вмѣстѣ по берегу канала, и этотъ странный человѣкъ только теперь объявляетъ самымъ спокойнымъ тономъ, что совсѣмъ уходитъ отсюда… А у него, Этьена, сердце болѣзненно сжалось, лишь только онъ услышалъ объ этой неожиданной разлукѣ. Все-таки вѣдь они знали другъ друга, вмѣстѣ страдали, и больно подумать что, быть можетъ, никогда въ жизни имъ не приведется болѣе встрѣтиться.

— Куда же ты уходишь?

— Туда… я и самъ не знаю.

— Но мы встрѣтимся когда-нибудь?

— Нѣтъ, не думаю.

Съ минуту они простояли молча, лицомъ къ лицу, не зная, что еще сказать другъ другу.

— Ну, такъ прощай.

— Прощай.

Этьенъ возвратился въ селеніе, а Суваринъ повернулъ назадъ и опять пошелъ по берегу канала. Оставшись теперь одинъ, среди глубокаго ночного мрака, онъ началъ ходить взадъ и впередъ, опусти въ голову и останавливаясь только для того, чтобы сосчитать доносившіеся до него издалека удары часового колокола. Когда пробило полночь, онъ пошелъ къ Ворё.

Въ это время копи были совершенно пусты, и онъ встрѣтилъ только одного надсмотрщика, совсѣмъ соннаго, со слипавшимися заспанными глазами. Обыкновенно только въ два часа, то есть за часъ до начала ночной работы землекоповъ, принимались разводить огонь подъ котлами. Сначала Суваринъ прошелъ наверхъ, чтобы взять изъ шкапа будто бы забытую имъ тамъ куртку. Въ ней были завернуты различные инструменты: коловоротъ съ его принадлежностями, маленькая хорошо закаленная пила, молотокъ и долото. Затѣмъ онъ вернулся обратно, но вмѣсто того, чтобы выйти вонъ черезъ баракъ, прошелъ по узкому корридору въ тону ходу шахты, въ которомъ находились, лѣстницы. Съ курткой подъ мышкой, онъ началъ безшумно спускаться внизъ по ступенькамъ, считая пройденныя лѣстницы, чтобы знать, на какое разстояніе онъ удалился отъ земной поверхности. Подъемный ящикъ задѣвалъ за обшивку шахты на глубинѣ трехсотъ шестидесяти четырехъ метровъ, слѣдовательно, подлѣ пятьдесятъ четвертой лѣстницы. Дойдя до нея, онъ провелъ рукой по обшивкѣ стѣны и ощупалъ выгнувшіяся доски. Это и было опасное мѣсто.

Тогда онъ принялся за работу съ ловкостью и хладнокровіемъ искуснаго рабочаго, долго обдумывавшаго предстоящую ему задачу. Прежде всего онъ пропилилъ отверстіе въ перегородкѣ, отдѣлявшей тотъ ходъ, гдѣ были лѣстницы, отъ отдѣленія, по которому спускались и поднимались подъемные ящики. Затѣмъ, быстро зажигая спички и такъ же быстро задувая ихъ, машинистъ осмотрѣлъ обшивку шахты и тѣ еще свѣжія исправленія, какія были въ ней сдѣланы.

Въ мѣстностяхъ, лежащихъ между Калэ и Валансьеномъ, проведеніе и устройство шахтъ представляетъ чрезвычайныя трудности, потому что приходится ихъ прокладывать сквозь массы подземныхъ водъ, разстилающихся необъятными пространствами на одномъ уровнѣ съ самыми низменными равнинами. Только особенно тщательнымъ устройствомъ обшивки, доски которой скрѣпляются въ подобныхъ случаяхъ вродѣ того, какъ скрѣпляются стѣнки бочекъ, удается сдерживать напоръ этихъ подземныхъ водъ и отдѣлить шахту отъ цѣлыхъ озеръ, мрачныя и глубокія волны которыхъ хлещутъ въ ея стѣны. При проведеніи шахты Ворё пришлось устроитъ такую обшивку въ двухъ мѣстахъ: вверху, гдѣ она сдерживала плывучіе пески, насыщенные водою, какъ губка, и пласты бѣлой глины, которые примыкали къ мѣловому слою; затѣмъ, внизу, подъ каменноугольнымъ пластомъ. Здѣсь обшивка защищала шахту отъ напора желтаго песка, мелкаго, какъ мука, и не сыпавшагося, а скорѣе лившагося, какъ льется какая-нибудь прозрачная жидкость. Тутъ же находился и «Потокъ», это подземное море, ужасъ всѣхъ сѣверныхъ каменноугольныхъ копей, море со своими бурями и крушеніями, море таинственное и неизмѣренное, катящее свои черныя волны на глубинѣ болѣе чѣмъ трехсотъ метровъ подъ земной поверхностью. Обыкновенно обшивка шахты выдерживаетъ хорошо этотъ страшный напоръ. Опасность наступаетъ только въ такомъ случаѣ, если вблизи шахты начнетъ осѣдать почва, поколебленная обвалами въ какихъ-нибудь подземныхъ галереяхъ. Осѣдая, она опускается иногда не прямо внизъ, а сползаетъ всею массою нѣсколько въ сторону и, надвигаясь на обшивку шахты, выпираетъ ее внутрь. Если случится это, тогда копямъ угрожаетъ двойная опасность: быть залитыми водою и засыпанными цѣлымъ рядомъ обваловъ.

Суваринъ, сидя верхомъ въ выпиленномъ имъ отверстіи въ перегородкѣ, разсматривалъ обшивку шахты и ясно видѣлъ, что она повреждена очень серьезно: доски страшно выгнулись изъ рамъ, въ которыя были вставлены, а иныя даже совсѣмъ вышли изъ заплечекъ. Вода обильно просачивалась въ пазы, несмотря на смоленую паклю, которою они были законопачены. Торопившіеся плотники ограничились тѣмъ, что кое-какъ скрѣпили углы желѣзными скобами, даже не позаботившись привинтить ихъ, какъ слѣдуетъ. По размѣрамъ всѣхъ этихъ поврежденій было очевидно, что позади обшивки совершается какое-то грозное движеніе песковъ «Потока».

Суваринъ развинтилъ своимъ коловоротомъ винты угловыхъ скобъ, такъ что теперь онѣ едва держались и, при первомъ напорѣ извнѣ, должны были всѣ сорваться со своихъ мѣстъ. Это была до безумія дерзкая работа, потому что во время ея онъ двадцать разъ рисковалъ оборваться и пролетѣть внизъ головой тѣ сто восемьдесятъ метровъ, которые отдѣляли его отъ дна шахты. Онъ придерживался руками за толстые дубовые проводники, между которыми скользили во время работы подъемные ящики, съ полнымъ презрѣніемъ къ смерти пробирался, повиснувъ надъ бездной, по поперечнымъ брусьямъ, скрѣплявшимъ эти проводники; ходилъ взадъ и впередъ, садился, ложился на спину и при этомъ опирался только на локоть или на колѣно. Малѣйшее дуновеніе вѣтра могло его сбросить внизъ, и три раза онъ уже совсѣмъ готовъ былъ оборваться, но даже не вздрогнулъ. Сначала онъ ощупывалъ мѣсто рукою, затѣмъ начиналъ работать, зажигая спичку только въ тѣхъ случаяхъ, когда не могъ найти среди этихъ липкихъ бревенъ того, что ему было нужно. Развинтивъ винты, Суваринъ принялся за доски, и тогда положеніе его сдѣлалось еще опаснѣе. Отыскавъ ту часть обшивки, которая скрѣпляла другія части, онъ набрасывался на нее, провертывалъ въ ней дыры, пропиливалъ ее, старался сдѣлать тоньше, чтобы она оказывала меньше сопротивленія внѣшнему напору. Черезъ дыры и трещины струйками врывалась вода, ослѣпляла его, обдавала ледянымъ дождемъ… Двѣ спички, зажженныя имъ, погасли; остальныя оказались подмоченными, и вокругъ наступилъ безпросвѣтный мракъ.

Съ этой минуты Сувариномъ овладѣло какое-то бѣшенство. Эта черная мрачная нора, въ которой хлесталъ проливной дождь, внушала ему такое омерзѣніе, что въ немъ явилась потребность разрушить ее сейчасъ же на свою голову. Онъ накинулся на-угадъ на обшивку, дѣйствовалъ то коловоротомъ, то пилою, и работалъ съ такою яростью, какъ будто ворочалъ ножемъ въ кожѣ живого существа, которое ненавидѣлъ. Онъ убьетъ, наконецъ, это Ворё, это злое чудовище, вѣчно открытая пастъ котораго поглотила столько человѣческаго мяса! Слышался визгъ инструментовъ; выгибая свою тонкую спину, машинистъ ползалъ взадъ и впередъ, спускался ниже, опять поднимался, двигался безостановочно, словно ночная птица, летающая подъ сводомъ церковной колокольни, и если не оборвался, то благодаря какому-то чуду.

Наконецъ ему стало досадно на самого себя, и онъ постарался успокоиться. Развѣ нельзя дѣлать дѣло хладнокровно?.. Онъ неторопливо отдышался, потомъ опять воротился на тотъ ходъ, въ которомъ были лѣстницы, вставилъ въ перегородку выпиленныя доски и такимъ образомъ закрылъ продѣланное имъ отверстіе. Теперь дѣло подготовлено достаточно, и нѣтъ никакой надобности, чтобы сдѣланныя имъ поврежденія бросались въ глаза и возбудили тревогу, потому что въ такомъ случаѣ ихъ тотчасъ же постарались бы исправить. Чудовище ранено въ самое брюхо, такъ что врядъ ли доживетъ до вечера, и онъ подписался подъ этимъ дѣломъ настолько явственно, что испуганный міръ узнаетъ, своею ли смертью умерло Ворё… Суваринъ завернулъ инструменты въ куртку и медленно началъ подниматься по лѣстницамъ. Затѣмъ, выйдя никѣмъ не замѣченный изъ зданія копей, онъ даже не подумалъ пойти перемѣнить промокшее платье. Пробило три часа. Машинистъ остановился на дорогѣ и ждалъ.

Въ это самое время Этьенъ проснулся и тревожно прислушивался къ легкому шуму, который явственно раздался среди густого мрака, наполнявшаго комнату. Онъ отчетливо различалъ короткое дыханіе дѣтей, храпѣнье Боньмора и Магё, все одну и ту же ноту, которую высвистывалъ, словно на флейтѣ, Жанлинъ, спавшій на одной постели съ нимъ; но больше ничего не было слышно. Этьенъ подумалъ, что этотъ странный шорохъ, по всей вѣроятности, ему пригрезился. Онъ уже опустилъ было голову на подушку, какъ въ это время тотъ же шорохъ опять возобновился. Это былъ шелестъ соломеннаго матраца, съ котораго кто-то осторожно вставалъ. Тогда Этьену пришло въ голову, не заболѣла ли Катерина.

— Это ты? Что съ тобой? — прошепталъ онъ.

Никто не отвѣчалъ, слышалось только храпѣнье спящихъ людей. Шорохъ не возобновлялся минуть пять, но затѣмъ послышался снова. На этотъ разъ Этьенъ убѣдился, что это не сновидѣніе, всталъ съ постели и перешелъ черезъ-комнату, протянувъ въ темнотѣ руки впередъ, чтобы ощупать постель, стоявшую напротивъ. Велико было его удивленіе, когда онъ наткнулся на Катерину, сидѣвшую на кровати. Дѣвушка видимо сдерживала дыханіе и старалась возможно меньше дѣлать шуму.

— Отчего же ты не отвѣчала? Что ты тутъ дѣлаешь?

Наконецъ она отвѣтила:

— Я встаю.

— Ты встаешь… такъ рано?

— Да, я пойду работать на копи.

Страшно взволнованный, Этьенъ присѣлъ на край матраца, между тѣмъ какъ Катерина объяснила ему, почему она принимается за работу. Она не можетъ болѣе переносить ни этой праздной жизни, ни полныхъ упрека взглядовъ матери, и лучше ужь подвергнуться риску быть тамъ побитой Шавалемъ, чѣмъ оставаться въ этомъ тяжеломъ положеніи. Если даже мать не возьметъ денегъ, которыя она, Катерина, заработаетъ, то что же дѣлать, она настолько уже взрослая дѣвушка, что можетъ жить отдѣльно и сама варить себѣ супъ.

— Уходи; я буду одѣваться. Только, пожалуйста, будь такъ милъ, не говори ничего.

Но онъ не уходилъ отъ нея и, охваченный грустью и жалостью, обнялъ ее за талію. Сидя на краю еще не остывшей постели, полуодѣтые, они прижались близко другъ къ другу своими теплыми тѣлами. Первымъ побужденіемъ Катерины было освободиться отъ этой ласки Этьена, но потомъ она тихо заплакала и, полнымъ отчаянія движеніемъ, тоже обняла его за шею, словно желая удержать около себя. И они сидѣли, обнявшись, проникнутые печалью и нѣжностью, и думали о прошломъ, о своей несчастной любви. Неужели между ними все кончено? Неужели и теперь, когда они свободны, имъ все-таки не придется сблизиться тѣснѣе-другъ съ другомъ? Вѣдь, въ сущности, нуженъ всего только одинъ проблескъ счастья, чтобы разъ навсегда разсѣялось мѣшавшее имъ сойтись тягостное чувство, до того сложное и смѣшанное, что они сами не могли опредѣлить его хорошенько.

— Иди спать, — прошептала Катерина. — Я не хочу зажигать огонь, чтобы не разбудить мамы…. Мнѣ пора идти; оставь меня…

Но Этьенъ ничего не слушалъ и безумно сжималъ ее, тогда какъ сердце его было полно безпредѣльной тоски. Его наполняла теперь жажда мира и счастія. Онъ уже видѣлъ себя женатымъ, поселившимся въ маленькомъ, опрятномъ домикѣ и думающимъ только о томъ, чтобы жить и умереть тамъ вмѣстѣ съ нею. Онъ сталъ бы довольствоваться однимъ хлѣбомъ, и если бы хлѣба хватало только на одного человѣка, онъ отдавалъ бы послѣдній кусокъ ей, Катеринѣ. Развѣ жизнь стоитъ чего-нибудь большаго?

Однако Катерина отняла отъ его шеи свои обнаженныя руки.

— Пожалуйста оставь меня!

Тогда, увлеченный порывомъ своего сердца, Этьенъ прошепталъ ей на ухо:

— Подожди; я иду вмѣстѣ съ тобой.

Онъ самъ удивился этимъ словамъ. Вѣдь онъ клялся, что не примется за работу. Откуда же явилось это внезапное рѣшеніе, сорвавшееся съ его губъ помимо воли и безъ малѣйшаго колебанія? Онъ почувствовалъ теперь такое спокойствіе, такое полное излеченіе отъ всѣхъ своихъ сомнѣній, что твердо остановился на этомъ рѣшеніи, какъ человѣкъ погибавшій и совершенно случайно нашедшій, наконецъ, единственный исходъ своимъ страданіямъ. Онъ не хотѣлъ даже слушать увѣщаній Катерины, когда та, понимая, что онъ рѣшился на этотъ шагъ ради нея, встревожилась, что товарищи встрѣтятъ ихъ на копяхъ бранью. Наплевать ему на все; въ объявленіи компаніи обѣщано прощеніе всѣмъ.

— Я хочу работать… только объ этомъ и думаю… Одѣнемся потихоньку.

Они начали одѣваться въ темнотѣ, принимая тысячу предосторожностей, чтобы никого не разбудить. Катерина еще наканунѣ приготовила тайкомъ свой рабочій костюмъ, Этьенъ вынулъ изъ шкапа куртку и панталоны. Молодые люди даже не умылись, боясь, какъ бы не стукнуть умывальной глиняной чашкой. Всѣ спали, но надо было пройти черезъ узкій корридоръ, въ которомъ стояла кровать матери. Къ несчастію, войдя въ него, они наткнулись на стулъ. Магё проснулась и спросила соннымъ голосомъ:

— Ну, кто тамъ?

Катерина, дрожа, остановилась и крѣпко сжала руку Этьена.

— Это я, не безпокойтесь, — сказалъ онъ. — Мнѣ очень жарко, и я сойду подышать чистымъ воздухомъ.

— Хорошо, хорошо.

Магё снова заснула, но Катерина все еще не смѣла пошевелиться. Наконецъ она сошла въ кухню, разрѣзала на двѣ половины тартинку, приготовленную ею изъ остатковъ хлѣба, который дала какая-то дама изъ Монсу, и затѣмъ, заперевъ осторожно дверь, они ушли.

Суваринъ стоялъ около кабака Авантажъ, на поворотѣ дороги. Уже съ полчаса онъ смотрѣлъ на едва виднѣвшіяся въ темнотѣ тѣни углекоповъ, отправлявшихся на работу и проходившихъ мимо него съ глухимъ топотомъ медленно бредущаго стада. Онъ считалъ людей, какъ мясникъ считаетъ животныхъ, идущихъ на бойню, и удивлялся, что ихъ такъ много. Несмотря на то, что машинистъ всегда думалъ о людяхъ очень дурно, онъ все-таки не ожидалъ, чтобы «подлецовъ» оказалась такая масса. Рабочіе все тянулись мимо него безконечною вереницей, и онъ смотрѣлъ на нихъ безстрастно, яснымъ взглядомъ, со стиснутыми зубами.

Вдругъ онъ вздрогнулъ: между этими проходившими мимо него людьми, лицъ которыхъ не видно было въ темнотѣ, Суваринъ узналъ, наконецъ, одного человѣка по его походкѣ. Онъ подошелъ и остановилъ этого человѣка.

— Куда ты идешь?

Сконфуженный Этьенъ пробормоталъ вмѣсто отвѣта:

— Какъ, ты еще здѣсь!

Затѣмъ онъ сознался, что идетъ на работу. Конечно, онъ клялся, что не примется за нее, но развѣ это жизнь — сидѣть, сложа руки, и ждать перемѣнъ, которыя произойдутъ, можетъ быть, черезъ сто лѣтъ?.. Къ тому же, у него есть особенныя причины, заставившія его рѣшиться.

Суваринъ слушалъ его, слегка вздрагивая. Наконецъ, онъ взялъ Этьена за плечо и повернулъ назадъ, къ селенію.

— Ступай домой; я хочу этого; слышишь ли?

Въ это время подошла Катерина, и машинистъ узналъ и ее. Этьенъ протестовалъ, говоря, что онъ никому не позволитъ вмѣшиваться въ его дѣла. Глаза Суварина переходили съ лица молодой дѣвушки на лицо товарища, и затѣмъ, махнувъ пренебрежительно рукой, онъ отступилъ назадъ. Когда въ сердцѣ мужчины поселится женщина, онъ все равно погибъ и можетъ умирать… Суваринъ отрывисто сказалъ: — Иди!

Чувствуя себя нѣсколько неловко, Этьенъ хотѣлъ сказать на прощанье хоть какое-нибудь доброе слово Суварину, чтобы не разставаться такимъ образомъ.

— Такъ ты все-таки уходишь сегодня?

— Да.

— Ну, такъ дай же хоть руку. Добрый путь, и не сердись на меня.

Суваринъ протянулъ ему руку, словно ледяную. Ему не нужно ни друга, ни женщины…

— На этотъ разъ мы простимся съ тобой совсѣмъ?

— Да, прощай.

Суваринъ неподвижно стоялъ въ темнотѣ и слѣдилъ глазами за Этьеномъ и Катериной, входившими въ Ворё.

III.

Въ четыре часа начали спускать рабочихъ въ шахту. Дансаэртъ, помѣстившійся въ конторѣ отмѣтчика, которая находилась въ той комнатѣ, гдѣ хранились лампы, самъ записывалъ каждаго подходившаго къ нему рабочаго и приказывалъ дать ему лампу. Онъ записывалъ всѣхъ, не дѣлая ни малѣйшаго замѣчанія никому, такъ какъ компанія обѣщала, что все прошлое будетъ забыто. Но когда онъ увидѣлъ показавшіяся въ форточкѣ лица Катерины и Этьена, то даже привскочилъ съ мѣста, страшно покраснѣлъ и уже раскрылъ было ротъ, чтобы сказать, что ни за что не пуститъ Этьена на копи. Однако онъ тотчасъ передумалъ и только пробормоталъ съ насмѣшливымъ видомъ: «О, о, даже и сильный изъ сильныхъ свалился на землю? Должно быть, у компаніи есть же что-нибудь хорошее, если страшный разрушитель Монсу пришелъ просить хлѣба?..» Этьенъ молча взялъ лампу и пошелъ къ шахтѣ вмѣстѣ съ Катериной.

Дѣвушка боялась, что именно тамъ, въ пріемномъ отдѣленіи, товарищи встрѣтятъ ихъ бранью. Только-что войдя туда, она увидѣла Шаваля, стоявшаго, въ ожиданіи очереди, посреди двухъ десятковъ другихъ рабочихъ. Онъ съ бѣшенствомъ бросился было къ ней, но, увидѣвъ Этьена, остановился и пожалъ пренебрежительно плечами. Очень хорошо! Съ того момента, когда другой занялъ еще не остывшее послѣ него мѣсто, ему все равно. Онъ даже радъ, что развязался! Теперь за нею пусть смотритъ тотъ, другой, если онъ такъ любитъ остатки!.. Однако это пренебрежительное равнодушіе Шаваля было только маскою, а на самомъ дѣлѣ онъ дрожалъ отъ ревности, и глаза у него горѣли. Другіе рабочіе не обращали на нихъ вниманія. Они только взглянули искоса на вновь пришедшихъ, а затѣмъ, безъ гнѣва, уныло перевели глаза на отверстіе шахты и стояли неподвижно, держа въ рукахъ лампы и дрожа въ свохъ тонкихъ холщевыхъ курткахъ отъ сквозного вѣтра, постоянно дувшаго въ этомъ обширномъ отдѣленіи.

Наконецъ, подъемный ящикъ показался изъ шахты. Его укрѣпили задвижками, рабочимъ крикнули, чтобы они садились. Этьенъ и Катерина помѣстились въ телѣжкѣ, въ которой уже сидѣли Пьерронъ и еще два углекопа; рядомъ съ ними, въ другой телѣжкѣ, расположился Шаваль и громко говорилъ старику Мукъ, что дирекція напрасно не воспользовалась случаемъ и не избавила копи отъ негодяевъ, которые только заражаютъ ихъ. Но старый конюхъ уже успѣлъ примириться съ своимъ собачьимъ существованіемъ, не обвинялъ никого въ смерти дѣтей и выразилъ свое согласіе со словами Шаваля только жестомъ.

Подъемный ящикъ тронулся и опустился въ черную бездну. Никто не говорилъ ни слова. Вдругъ, когда миновали уже двѣ трети шахты, ящикъ началъ страшно тереться о стѣны; желѣзо, которымъ онъ былъ обить, трещало; люди падали другъ на друга.

— Чертъ возьми! — выругался Этьецъ. — Они хотятъ насъ сплющить, что ли? Мы всѣ тамъ останемся по милости ихъ проклятой обшивки! А еще говорятъ, все исправили!

Однако, ящикъ преодолѣлъ встрѣтившееся ему препятствіе, но спускался дальше подъ такимъ проливнымъ дождемъ, что рабочіе съ безпокойствомъ прислушивались къ шуму этого потока. Чѣмъ объяснить эту страшную течь? Разлѣзлись пазы обшивки что ли? Обратились съ вопросами къ Пьеррону, работавшему здѣсь уже нѣсколько дней, но онъ, не желая обнаруживать своего страха, который можно было перетолковать такимъ образомъ, что будто бы Пьерронъ возмущается небрежностью дирекціи, поспѣшно отвѣчалъ: — О, никакой опасности нѣтъ! Такъ было всѣ эти дни. Должно быть, не успѣли закрѣпить болты.

Потокъ ревѣлъ надъ головами рабочихъ, и они добрались до дна шахты какъ бы среди настоящаго водяного смерча. Ни одному изъ надсмотрщиковъ не пришло въ голову подняться по лѣстницамъ и посмотрѣть, что тамъ дѣлается. Помпа выкачаетъ эту воду, а съ наступленіемъ ночи придуть плотники и осмотрятъ всѣ пазы… Подземныя галереи оказались настолько пострадавшими за время стачки, что инженеръ распорядился, чтобы въ теченіе первыхъ пяти дней не было никакихъ работъ по добыванію угля, и всѣ люди, не исключая и забойщиковъ, занялись не терпящимъ отлагательства исправленіемъ поврежденій. Обвалы грозили повсюду; своды и стѣны галерей были до того ненадежны, что приходилось укрѣплять ихъ деревомъ на протяженіи многихъ сотенъ метровъ. По мѣрѣ того какъ рабочіе спускались внизъ, ихъ распредѣляли на партіи, по десяти человѣкъ въ каждой, и, подъ руководствомъ надсмотрщиковъ, отправляли на работу въ наиболѣе пострадавшія мѣста. Когда всѣ люди были спущены внизъ, оказалось, что на копи явилось немного болѣе трехсотъ человѣкъ, то есть около половины полнаго комплекта рабочихъ.

Шаваль устроилъ такъ, что попалъ въ ту партію, въ которой были Этьенъ и Катерина: сначала онъ спрятался за спины товарищей, а потомъ, какъ бы случайно, подвернулся подъ руку надсмотрщика какъ разъ въ то время, когда тотъ набиралъ эту группу. Эта партія отправилась километра за три отъ шахты расчищать въ концѣ Сѣверной галереи обвалъ, преграждавшій путь въ пласту Дизюи-Пусъ. Этьенъ, Шаваль и пятеро другихъ углекоповъ работали кирками и лопатами, раскапывая обвалившуюся землю, а Катерина съ двумя мальчишками отвозила ее въ наклонной галереѣ. Рабочіе лишь изрѣдка обмѣнивались двумя-тремя словами, такъ какъ надсмотрщикъ не отходилъ отъ нихъ ни на шагъ. Однако это нисколько не помѣшало Этьену и Шавалю едва не подраться. Шаваль, ворча, что онъ не хочетъ больше связываться съ этой потаскушкой, не сводилъ глазъ съ Катерины и исподтишка толкалъ ее, такъ что Этьенъ погрозилъ задать ему встрепку, если онъ не оставитъ дѣвушки въ покоѣ. Они готовы были съѣсть глазами другъ друга, и, по всей вѣроятности, дѣло кончилось бы дракой, если бы не вмѣшались товарищи.

Около восьми часовъ пришелъ Дансаэртъ посмотрѣть на работу. Онъ былъ въ самомъ отвратительномъ настроеніи духа и разбранилъ надсмотрщика. Дѣло нисколько не подвигается впередъ; подпорки надо ставить по мѣрѣ того, какъ расчищается обвалившаяся земля. Что они, на смѣхъ, что ли, такъ работаютъ?.. Онъ ушелъ, объявивъ, что придеіъ опять съ инженеромъ. Дансаэртъ ждалъ Негреля съ самаго утра и не могъ понять, почему тотъ запоздалъ.

Прошелъ еще часъ. Надсмотрщикъ пріостановилъ расчистку обвала и приказалъ всѣмъ приняться за крѣпленіе деревомъ свода галереи; даже Катерина и двое мальчишекъ перестали возятъ телѣжки съ землей и подавали теперь рабочимъ приготовленные деревянные брусья. Здѣсь, въ глубинѣ галереи, партія была какъ бы на аванпостахъ, вдали отъ другихъ рабочихъ, и словно затерялась въ этомъ отдаленномъ углу копей. Три или четыре раза сюда доносился странный шумъ, похожій на отдаленный топотъ бѣгущихъ людей, и заставлялъ рабочихъ поворачивать головы и прислушиваться. Что это такое?.. Можно подумать, что галереи пустѣютъ и товарищи бѣгутъ въ шахтѣ… Но шумъ прекратился, наступила глубокая тишина; рабочіе снова начали забивать деревянные брусья и подняли оглушительный стукъ своими молотами. Потомъ опять принялись за расчистку обвала, и нужно было вывозить землю. Отвезя первую телѣжку, Катерина возвратилась назадъ, страшно испуганная, и объявила, что наклонная галерея пуста: въ ней нѣтъ ни души.

— Я звала, звала, но мнѣ никто не отвѣчалъ… Всѣ убѣжали!

Испугъ былъ такъ великъ, что всѣ десять человѣкъ побросали инструмента и бросились бѣжать. Мысль, что они остались одни на днѣ копей, такъ далеко отъ шахты, сводила ихъ съ ума. Они оставили при себѣ только лампы и бѣжали теперь другъ за другомъ: мужчины, дѣти, откатчица. Надсмотрщикъ тоже потерялъ голову. Онъ нѣсколько разъ громко крикнулъ, въ надеждѣ, что кто-нибудь откликнется, но ни откуда не слышалось ни звука, и онъ все больше и больше приходилъ въ ужасъ отъ этого зловѣщаго молчанія въ совершенно пустынныхъ, тянувшихся безъ конца галереяхъ. Что такое случилось, что они не встрѣчаютъ ни одной живой души? Куда могли дѣваться всѣ товарищи? Ужасъ этой маленькой кучки бѣгущихъ людей былъ тѣмъ сильнѣе, что они не знали, откуда грозить имъ опасность; она только чувствовалась въ воздухѣ, но еще ни въ чемъ не проявлялась.

Вдругъ, когда они уже приближались къ шахтѣ, имъ преградилъ дорогу потокъ воды. Она сразу дошла имъ до колѣнъ, такъ что люди, хотя и видѣли теперь, что отъ одной лишней минуты зависитъ вопросъ ихъ жизни или смерти, все-таки не могли больше бѣжать и съ трудомъ передвигали ноги, бредя по водѣ.

— Чертъ возьми, это расползлась обшивка шахты! — вскричалъ Этьенъ. — Я правду говорилъ, что мы всѣ здѣсь останемся!

Еще съ тѣхъ поръ, какъ только начали спускать рабочихъ внизъ, Пьерронъ съ безпокойствомъ замѣтилъ что вода начинаетъ все сильнѣе и сильнѣе лить изъ шахты. Нагружая вмѣстѣ съ двумя другими рабочими телѣжки, онъ безпрестанно посматривалъ вверхъ, туда, гдѣ словно свирѣпствовала страшная буря к неумолчно лилъ дождь. Но когда Пьерронъ увидѣлъ, что находившаяся подъ его ногами водосточная яма, глубиною въ десять метровъ, начала переполняться водою, что вода уже проступаетъ сквозь доски помоста и разливается по чугуннымъ плитамъ отдѣленія нагрузки, тогда онъ перепугался не на шутку. Было ясно, что помпа, работавшая во всю силу и будто задыхавшаяся и хрипѣвшая отъ усталости, не успѣваетъ выкачивать всю воду, которая льется изъ шахты. Тогда Пьерронъ сказалъ объ этомъ Дансаэрту, но тотъ сердито выругался и отвѣчалъ, что надо подождать инженера. Послѣ этого нагрузчикъ еще два раза пробовалъ обратить вниманіе главнаго надсмотрщика на водосточную яму, но тотъ только пожималъ съ раздраженіемъ плечами. Ну, вода прибываетъ, что же онъ-то можетъ тутъ сдѣлать? Мукъ вывелъ изъ конюшни Баталь, для которой наступила очередь возить поѣзды телѣжекъ, и принужденъ былъ держать ее обѣими руками: старая сонливая лошадь вдругъ поднялась на дыбы, вытянула шею по направленію къ шахтѣ и заржала, словно почуявъ смерть.

— Что тамъ, философъ? Что такое тебя безпокоитъ?.. А, тамъ дождь идетъ! Ну, двигайся же, это до тебя не касается!

Но лошадь дрожала всѣмъ тѣломъ, и конюху пришлось насильно тащить ее въ галерею, по которой ходили поѣзды телѣжекъ. Почти въ то же самое время, когда Мукъ и Баталь исчезли, наконецъ, въ глубинѣ галереи, въ шахтѣ раздался трескъ и слышно было, какъ что-то съ шумомъ валится сверху. Это была оторвавшаяся отъ обшивки дубовая доска, падавшая съ высоты ста восьмидесяти метровъ и колотившаяся о стѣны шахты. Пьерронъ и два другихъ нагрузчика успѣли увернуться, и доска, свалившись внизъ, разбила только пустую телѣжку. Вслѣдъ за этимъ сверху ринулся цѣлый потокъ воды, хлынувшей въ отверстіе, которое образовалось въ обшивкѣ шахты. Дансаэртъ хотѣлъ было подняться на лѣстницу и посмотрѣть, что такое тамъ дѣлается, но пока онъ стоялъ и собирался, сверху упала еще доска. Въ виду этого разрушенія, угрожавшаго принять страшные размѣры, онъ пересталъ колебаться и приказалъ поднимать людей наверхъ. По всѣмъ галереямъ были разосланы надсмотрщики предупредить рабочихъ.

Тогда началась страшная суматоха. Изо всѣхъ галерей бѣжали люди, наполняли отдѣленіе нагрузки и приступомъ брали подъемные ящики. Всѣ давили другъ друга, каждый готовъ былъ убить товарища, только бы попасть прежде него въ подъемный ящикъ и выбраться наверхъ. Нѣкоторые изъ рабочихъ вздумали было выйти изъ шахты по тому ходу, въ которомъ были лѣстницы, но тотчасъ же воротились оттуда, крича, что этотъ путь уже непроходимъ. Каждый разъ, какъ подъемный ящикъ поднимался вверхъ и исчезалъ изъ виду, люди приходили въ отчаяніе: этотъ прошелъ, но кто знаетъ, пройдетъ ли слѣдующій черезъ тѣ препятствія, которыми все болѣе загромождается шахта? Обшивка ея видимо продолжала разрушаться: среди постояннаго и все увеличивающагося шума проливного дождя слышался, словно глухой звукъ выстрѣловъ, трескъ ломавшихся досокъ. Скоро одинъ подъемный ящикъ настолько испортился, что уже не могъ болѣе двигаться между проводниками, вѣроятно, тоже поврежденными. Другой съ такимъ трудомъ продвигался между стѣнами шахты, что можно было опасаться, какъ бы не лопнулъ канатъ, а между тѣмъ на днѣ ея оставалось еще около сотни хрипѣвшихъ, окровавленныхъ и тонувшихъ людей. Два человѣка были убиты упавшими сверху досками; третій, ухватившійся за ящикъ снизу, упалъ съ высоты пятидесяти метровъ и исчезъ въ водосточной ямѣ.

Дансаэртъ все еще силился водворить порядокъ и, вооружившись киркой, грозилъ раздробить голову первому, кто ослушается его. Онъ хотѣлъ поставить рабочихъ въ линію, чтобы они помѣщались въ ящики по-очереди, кричалъ, что нагрузчики выйдутъ со дна копей послѣдними, только тогда, когда отправятъ всѣхъ другихъ. Но его никто не слушался. Обезумѣвшаго отъ страха и блѣднаго, какъ полотно, Пьеррона, который собирался улизнуть наверхъ однимъ изъ первыхъ, Дансаэртъ удерживалъ силою и потомъ осаживалъ назадъ пощечиною каждый разъ, когда появлялся новый подъемный ящикъ. Но Дансаэртъ самъ щелкалъ отъ страха зубами. Шахта готова разрушиться, вода разливается повсюду, какъ разливается вышедшая изъ береговъ рѣка, доски сыплются сверху убійственнымъ дождемъ… Еще одна минута — и онъ погибъ… Рабочіе продолжали еще появляться изъ галерей, какъ вдругъ Дансаэртъ, охваченный паническимъ ужасомъ, прыгнулъ въ телѣжку, Пьерронъ послѣдовалъ за нимъ, и подъемный ящикъ началъ подниматься вверхъ.

Въ это самое время партія, въ которой находились Этьенъ и Шаваль, добралась, наконецъ, до отдѣленія нагрузки. Они видѣли, какъ исчезъ подъемный ящикъ, и бросились было къ шахтѣ, но тотчасъ же принуждены были отступить назадъ: ея обшивка разрушилась окончательно и до того загромоздила пролетъ, что подъемный ящикъ уже не могъ болѣе спуститься внизъ. Катерина рыдала, Шаіаль задыхался, выкрикивая проклятія. Вѣдь ихъ двадцать человѣкъ; неужели эти свиньи-начальники такъ и бросятъ ихъ тутъ?.. Старикъ Мукъ неторопливо привелъ назадъ Баталь, держа ее за поводъ, и оба — конюхъ и лошадь — стояли, пораженные тою быстротою, съ которою наводненіе наступило и росло. Вода уже доходила людямъ до пояса. Этьенъ, молча, стиснувъ зубы, поднялъ Катерину и держалъ ее на рукахъ. Всѣ двадцать человѣкъ кричали, поднявъ вверхъ головы; всѣ, какъ безумные, упорно смотрѣли на шахту, на эту расползавшуюся дыру, изъ которой рѣкой лилась вода и откуда уже не могла къ нимъ придти никакая помощь.

Поднявшись наверхъ, Дансаэртъ увидѣлъ бѣжавшаго Негреля. Къ несчастію, въ это утро г-жа Геннебо, только-что вставъ съ постели, вздумала просмотрѣть вмѣстѣ съ нимъ списки вещей, предназначавшихся для свадебной корзинки, и задержала его. Было уже десять часовъ.

— Ну, что такое случилось? — кричалъ онъ еще издали.

— Копи погибли, — отвѣчалъ главный надсмотрщикъ.

Заикаясь, онъ началъ разсказывать подробности катастрофы. Негрель слушалъ съ недовѣріемъ, пожимая плечами. Ну, обшивка шахты никогда такъ не разрушается! Все это преувеличено, нужно осмотрѣть самому.

— Конечно, внизу не осталось ни одного человѣка?

Дансэртъ смѣшался. Нѣтъ никого… По крайней мѣрѣ, онъ такъ думаетъ. Впрочемъ, кто-нибудь изъ рабочихъ могъ запоздать…

— Чортъ возьми! — вскричалъ Негрель. — Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ вы поднялись наверхъ? Развѣ можно бросать людей!

Онъ тотчасъ же приказалъ пересчитать лампы. Утромъ роздали рабочимъ триста двадцать двѣ лампы, а теперь оказалось на лицо только двѣсти пятьдесятъ пять. Впрочемъ, многіе изъ рабочихъ сейчасъ же сознались, что ихъ лампы, выбитыя изъ рукъ во время давки передъ подъемнымъ ящикомъ, такъ и остались внизу. Тогда устроили перекличку, но и этимъ способомъ не добились никакихъ положительныхъ результатовъ: одни изъ углекоповъ уже ушли домой, другіе не слышали, когда называли ихъ имена, и не откликнулись. Не было никакой возможности опредѣлить число людей, остававшихся еще подъ землею: можетъ быть, ихъ было двадцать, а можетъ быть, и сорокъ. Въ одномъ только не могло быть никакого сомнѣнія — это въ томъ, что люди остались тамъ: когда наклонялись къ отверстію шахты, то среди шума воды и треска ломавшихся досокъ слышны были человѣческіе крики.

Первой заботой Негреля было послать за директоромъ и запереть входъ на копи. Но послѣднее распоряженіе нельзя уже было исполнить. Нѣкоторые изъ углекоповъ, успѣвшихъ выбраться изъ шахты, прибѣжали въ селеніе «Двухсотъ-сорока» съ такимъ видомъ, будто имъ все еще слышался зловѣщій трескъ разрушающихся стѣнъ шахты, и страшно перепугали семьи рабочихъ. Толпы женщинъ, стариковъ, дѣтей съ криками и рыданіями спускались уже съ пригорка, спѣша къ копямъ. Пришлось силою отодвинуть весь этотъ народъ назадъ и потомъ устроить цѣпь изъ надзирателей, чтобы толпа не напирала впередъ и не мѣшала. Многіе изъ рабочихъ, успѣвшихъ выбраться изъ шахты, стояли около нея, ошеломленные, въ томъ же мокромъ платьѣ, и неподвижно смотрѣли на нее, словно ихъ притягивала въ себѣ страшная бездна, въ которой они чуть было не остались. По временамъ они вздрагивали и, какъ безумные, отмахивались, точно будто отстраняя отъ себя ужасное, не исчезающее съ глазъ, видѣніе. Совсѣмъ растерявшіяся женщины окружили ихъ и умоляли сказать, кто остался подъ землею? Не остался ли этотъ? Не остался ли тотъ?.. Рабочіе, запинаясь, отвѣчали, что не знаютъ. Толпа быстро росла; жалобные вопли неслись съ дорогъ. Вверху, на насыпи, въ будкѣ Боньмора, сидѣлъ на землѣ Суваринъ, не ушедшій еще съ копей, и смотрѣлъ на происходившее вокругъ него.

— Имена! Имена! — кричали женщины, задыхаясь отъ слезъ. Негрель вышелъ къ нимъ на минуту и сказалъ:

— Какъ только мы узнаемъ эти имена, сейчасъ же сообщимъ ихъ вамъ. Отчаяваться нечего. Всѣ будутъ спасены… Я спускаюсь туда.

Тогда толпа въ тоскливомъ безмолвіи стала ждать. Дѣйствительно, инженеръ со спокойною рѣшимостью приготовлялся спуститься въ шахту. Онъ приказалъ отцѣпить отъ каната подъемный ящикъ и на мѣсто его привѣсить бадью. Боясь, что вода зальетъ его лампу, Негрель распорядился, чтобы прикрѣпили другую — подъ бадьей, гдѣ она будетъ все-таки въ большей безопасности. Дрожащіе надсмотрщики съ блѣдными и разстроенными лицами помогали въ этихъ приготовленіяхъ.

— Вы отправитесь со мной, Дансаэртъ, — отрывисто сказалъ Негрель.

Затѣмъ, увидѣвъ, что всѣ они трусили до послѣдней степени, а Дансаэртъ даже зашатался, словно опьянѣвъ отъ страха, онъ съ презрѣніемъ отстранилъ его рукою.

— Нѣтъ, вы будете только мѣшать мнѣ… Лучше я отправлюсь одинъ.

Прыгнувъ въ узкую бадью, качавшуюся на концѣ каната, и держа въ одной рукѣ лампу, а въ другой сигнальную веревку, онъ крикнулъ машинисту: — Потише!

Машина привела въ движеніе барабаны, на которыхъ былъ навитъ канатъ, и Негрель исчезъ въ безднѣ, откуда еще неслись крики несчастныхъ.

Вверху шахты все было на мѣстѣ, и инженеръ могъ убѣдиться, что здѣсь обшивка нисколько не пострадала, течь сквозь пазы была настолько ничтожна, что даже не заливала огня лампы. Но когда онъ спустился на триста метровъ ниже и добрался до нижней трети шахты, то лампа, какъ онъ и предвидѣлъ, вдругъ погасла, а бадья быстро наполнилась водой. Съ этой минуты онъ могъ разсматривать окружающіе его предметы только при помощи слабаго свѣта другой лампы, подвѣшенной подъ бадьей. Несмотря на свою смѣлость, Негрель вздрогнулъ и поблѣднѣлъ, когда увидѣлъ страшное разрушеніе шахты. Лишь весьма немногія доски одиноко держалась еще на своихъ мѣстахъ, а остальныя всѣ были выворочены вмѣстѣ съ рамами, и въ обнаженныхъ стѣнахъ шахты уже образовались глубокія впадины, изъ которыхъ сыпался мелкій, какъ мука, желтый песокъ, между тѣмъ какъ воды «Потока», этого подземнаго моря съ его никому неизвѣстными бурями и крушеніями, лились будто сквозь прорвавшіеся шлюзы. Инженеръ спустился еще ниже, совсѣмъ затерявшись среди этого размытаго водою пустого пространства, постоянно увеличивавшагося, и вертясь со своей бадьей въ крутящемся вокругъ него водяномъ смерчѣ. Красноватый свѣтъ лампы, подвѣшенной внизу, слабо мерцалъ въ этомъ хаосѣ, вызывая кругомъ громадныя движущіяся тѣни, и Негрелю чудилось по временамъ, что онъ различаетъ вдали улицы и перекрестки разрушеннаго города. Нѣтъ, никакая человѣческая сила не можетъ остановить этого разрушенія… Теперь онъ думалъ уже только о томъ, нельзя ли попробовать спасти людей, оставшихся въ глубинѣ копей. По мѣрѣ того какъ Негрель спускался внизъ, ихъ крики слышались все громче и громче, но вдругъ онъ долженъ былъ остановиться, потому что груды досокъ, изломанные дубовые проводники, расщепленныя перегородки отдѣленій, перепутавшись съ нѣкоторыми вырванными частями помпы, нагромоздились другъ на друга и легли непреодолимымъ препятствіемъ поперекъ пролета шахты. Сердце Негреля сжималось при мысли, неужели придется покинуть этихъ несчастныхъ на произволъ судьбы? — и онъ все еще продолжалъ смотрѣть внизъ, какъ вдругъ криви замолкли. По всей вѣроятности, эти люди, видя, какъ прибываетъ вода, рѣшились уйти въ болѣе высокія галереи, если только не былопоздно…

Негрель далъ было сигналъ, чтобы его поднимали наверхъ, но передумалъ и снова приказалъ остановиться, рѣшившись еще разъ осмотрѣть шахту. Его поражала внезапность этого разрушенія; онъ никакъ не могъ уяснить себѣ, чѣмъ оно могло быть вызвано. Усиливаясь найти хоть какое-нибудь объясненіе катастрофы, онъ внимательно осматривалъ нѣкоторыя еще державшіяся доски обшивки. Его удивили дыры и трещины, покрывавшія дерево почти на равномъ другъ отъ друга разстояніи. Лампа Негреля чуть свѣтила, но онъ, ощупывая доски руками, все-таки ясно узналъ работу пилы и коловорота, гнусную работу, не имѣвшую иной цѣли, кромѣ разрушенія. Было очевидно, что катастрофа кѣмъ-то подготовлена. Онъ остановился, пораженный этимъ открытіемъ, и почти въ то же время послѣднія державшіяся доски затрещали и полетѣли внизъ, чуть не унеся и его съ собою. Тогда все мужество Негреля исчезло. Мысль о томъ, кто сдѣлалъ это страшное дѣло, подняла дыбомъ волосы на его головѣ и оледенила его такимъ ужасомъ, какъ будто этотъ человѣкъ, громадный, какъ громадно совершенное имъ злодѣйство, былъ еще тутъ, слившись съ мракомъ бездны. Негрель закричалъ и сильно дернулъ за сигнальную веревку. Къ тому же оставаться долѣе въ шахтѣ становилось крайне опасно, такъ какъ, поднявшись метровъ на сто, онъ увидѣлъ, что и верхняя обшивка начинаетъ разушаться: пазы раздавались, пакля изъ нихъ вылѣзла, изъ щелей лилась вода, еперь вопросъ былъ только во времени, но скоро шахта неизбѣжно лишится своей обшивки, и все рухнетъ.

Наверху Геннебо ожидалъ Негреля.

— Ну, что? — спросилъ онъ.

Но Негрель не отвѣчалъ ни слова. Онъ задыхался.

— Это невѣроятно, — продолжалъ Геннебо, — никогда не видывали ничего подобнаго… Осмотрѣлъ ли ты шахту?

Негрель отвѣчалъ утвердительнымъ кивкомъ головы, бросая вокругъ себя подозрительные рзгляды. Онъ отказался говорить въ присутствіи нѣсколькихъ слушавшихъ надсмотрщиковъ, отвелъ дядю метровъ на десять дальше, но, найдя, что и этого недостаточно, отступилъ еще на нѣсколько шаговъ. Затѣмъ, наклонившись къ уху директора, онъ шепотомъ разсказалъ ему, что совершено преступленіе, что обшивка нарочно подпилена и просверлена, что въ концѣ концовъ копи ранены на смерть и умираютъ. Геннебо поблѣднѣлъ и въ свою очередь понизилъ голосъ, руководимый тѣмъ инстинктивнымъ побужденіемъ, подъ вліяніемъ котораго люди смолкаютъ передъ чудовищно страшными преступленіями. Однако, нѣтъ никакой надобности обнаруживать овладѣвшую имъ тревогу на глазахъ десяти тысячъ углекоповъ Монсу. Потомъ они посмотрятъ, что предпринять… И оба продолжали разговаривать шепотомъ, удивляясь тому, что нашелся такой безстрашный человѣкъ, который рѣшился спуститься въ шахту, повиснуть надъ бездной и совершить эту ужасную работу, рискуя каждую секунду своею жизнью. Они даже не могли понять этого безумнаго мужества, выказаннаго въ дѣлѣ разрушенія, и въ концѣ концовъ, несмотря на всю очевидность преступленія, начинали сомнѣваться въ немъ, какъ сомнѣваются въ правдивости разсказовъ о знаменитыхъ побѣгахъ узниковъ, бѣжавшихъ изъ своихъ тюремъ черезъ окна, которыя находились на разстояніи тридцати метровъ отъ земли.

Когда, наконецъ, Геннебо подошелъ къ надсмотрщикамъ, лицо его нервно подергивалось. Онъ съ отчаяніемъ махнулъ рукою и приказалъ тотчасъ очистить копи. Началась точно похоронная процессія; люди шли молча, оглядываясь назадъ на эти опустѣвшія большія кирпичныя постройки, попрежнему спокойно возвышавшіяся на своихъ мѣстахъ, но уже обреченныя на гибель.

Директоръ и инженеръ сошли послѣдними съ лѣстницы пріемнаго отдѣленія. Толпа, стоявшая внизу, встрѣтила ихъ воплемъ:

— Имена! Имена! Скажите намъ имена!..

Между женщинами была теперь и Магё. Она вспомнила шумъ, разбудившій ее ночью, и догадалась, что ея дочь и жилецъ, должно быть, ушли вмѣстѣ на работу и, навѣрное, остались подъ землей. Накричавшись вдоволь, что такъ имъ и надо, что они — безсердечные, подлые, и стоютъ того, чтобы остаться тамъ, Магё прибѣжала сюда и, дрожа отъ тоскливаго ожиданія, стала въ первомъ ряду. Впрочемъ, она не рѣшалась болѣе и сомнѣваться, потому что около нея завязался споръ относительно того, кто и кто могъ остаться подъ землею, и этотъ споръ положилъ конецъ ея сомнѣніямъ. Да, да, Катерина была тамъ; Этьенъ — тоже, одинъ изъ товарищей видѣлъ ихъ. Но относительно другихъ оставшихся выходило разногласіе. Нѣтъ, не этотъ, а скорѣе вотъ тотъ; можетъ быть, Шаваль, хотя одинъ подростокъ-рабочій и клялся, что поднялся наверхъ вмѣстѣ съ нимъ. Жены Левакъ и Пьерронъ кричали и стонали такъ же громко, какъ и другія женщины, хотя ни одинъ близкій имъ человѣкъ не подвергался опасности. Спасшійся однимъ изъ первыхъ, Захарій, несмотря на свою обычную манеру надъ всѣмъ подсмѣиваться, со слезами поцѣловалъ жену и мать и остался около послѣдней. Дрожа отъ тревожнаго волненія, онъ совершенно неожиданно обнаружилъ самую нѣжную привязанность къ сестрѣ и объявилъ, что не хочетъ вѣрить, чтобы Катерина осталась подъ землей, и не повѣритъ до тѣхъ поръ, пока начальники не подтвердятъ этого оффиціально.

— Имена! Имена!.. Сжальтесь и скажите намъ имена!

Совсѣмъ разстроенный, Негрель громко сказалъ надзирателямъ:

— Заставьте же ихъ молчать! Можно умереть съ горя, слушая ихъ. Мы сами не знаемъ именъ.

Прошло еще два часа. Въ первыя минуты страха и тревоги никто не подумалъ о другой шахтѣ, о старой шахтѣ рекильярскихъ копей. Геннебо объявилъ, что попробуетъ, нельзя ли спасти людей черезъ тѣ копи, какъ вдругъ прошелъ слухъ, что пятеро рабочихъ уже спаслись отъ наводненія, поднявшись по заброшеннымъ и сгнившимъ лѣстницамъ рекильярской шахты. Въ числѣ ихъ называли старика Мука, и это до крайности удивило всѣхъ, такъ какъ никто не подозрѣвалъ, что и онъ остался подъ землею. Но разсказъ этихъ пятерыхъ спасшихся только удвоилъ горе и слезы: въ подземныхъ галереяхъ осталось еще пятнадцать человѣкъ, которые, какъ видно, заблудились или были остановлены обваломъ и поэтому не могли послѣдовать за товарищами. Теперь уже невозможно имъ помочь, такъ какъ и Рекильяръ залитъ водою на десять метровъ. Наконецъ узнали и имена, и воздухъ огласился стонами охваченнаго горемъ народа.

— Заставьте же ихъ молчать! — повторилъ съ бѣшенствомъ Негрель. — И пусть они отойдутъ! Да, да, отойдутъ на сто метровъ. Здѣсь опасно стоять; отодвиньте же ихъ, отодвиньте!

Приходилось вступить въ драку съ этими бѣдняками. Они вообразили, что случилось еще новое несчастіе, и ихъ гонятъ прочь изъ боязни, чтобы они не увидѣли труповъ. Надсмотрщики принуждены были объяснить имъ, что шахта проглотитъ и копи. Услышавъ это, толпа въ ужасѣ примолкла и мало-по-малу позволила оттѣснить себя назадъ; однако же, все-таки нужно было удвоить число сторожей, удерживавшихъ ее, такъ какъ шахта словно чѣмъ-то притягивала къ себѣ углекоповъ, и они, несмотря ни на что, все больше и больше приближались къ ней. Народъ сбѣгался изъ селеній, даже изъ Монсу, и уже около тысячи человѣкъ тѣснились на дорогѣ. А бѣлокурый человѣкъ съ женственнымъ лицомъ все сидѣлъ на вершинѣ насыпи, курилъ папиросы, чтобы убить время, и не сводилъ свѣтлыхъ глазъ съ копей.

Начались минуты ожиданія. Былъ полдень, но никто еще не ѣлъ и никто не думалъ уходить прочь. На пасмурномъ грязносѣромъ небѣ медленно плыли желтоватыя облака. Большая собака, раздраженная появленіемъ этой движущейся массы народа, свирѣпо и безъ перерыва лаяла за заборомъ, на дворѣ у Рассенёра. Мало-по-малу толпа разлилась на сосѣднія земли и окружила копи сплошнымъ кольцомъ, проходившимъ метрахъ въ ста отъ окраинъ. Посрединѣ пустынной площади, охваченной этимъ кольцомъ, возвышалось Ворё. Тамъ не оставалось больше ни одной души, не слышалось ни малѣйшаго шума; черезъ растворенныя настежь окна и двери видно было, что всѣ работы, происходившія недавно внутри зданій, брошены, и все оставлено, какъ было. Забытый тамъ рыжій котъ, почувствовавъ что-то зловѣщее въ этомъ запустѣніи, спрыгнулъ съ лѣстницы и исчезъ. Огни въ топкахъ паровыхъ котловъ, должно быть, начали погасать, такъ какъ изъ высокой кирпичной трубы выходилъ теперь только легкій дымокъ и поднимался къ мрачному небу. На вершинѣ шахтовой башни тихо поскрипывалъ флюгеръ, повертываясь отъ вѣтра, и это былъ единственный меланхолическій голосъ, раздававшійся въ обширныхъ зданіяхъ, обреченныхъ на смерть.

Пробило два часа, а копи все еще стояли попрежнему. Геннебо, Негрель и другіе прибывшіе инженеры стояли впереди толпы, образовавъ отдѣльную группу черныхъ сюртуковъ и шляпъ. Эти господа тоже не уходили прочь. Усталые, возбужденные, чувствуя себя просто больными отъ сознанія своего безсилія передъ этимъ страшнымъ бѣдствіемъ, они шепотомъ и изрѣдка обмѣнивались словами, словно стояли у изголовья умирающаго. Отъ времени до времени раздавался внезапный грохотъ, постепенно становившійся все глуше и глуше, словно онъ удалялся въ подземную глубину, и затѣмъ наступало мертвое молчаніе. Это разрушалась верхняя обшивка шахты; рана, какъ видно, все увеличивалась: обвалъ, начавшійся снизу, поднимался все выше и приближался въ земной поверхности. Нервное нетерпѣніе овладѣло Негрелемъ; онъ хотѣлъ видѣть, что тамъ дѣлается, и уже пошелъ было на пустынныя копи, но его схватили за плечи и насильно оттащили назадъ. Зачѣмъ онъ идетъ? Вѣдь онъ ничему не можетъ помочь… Однако же одному старику-углекопу удалось проскользнуть сквозь цѣпь караульныхъ, и онъ бѣгомъ пробѣжалъ въ баракъ, откуда тотчасъ же, вышелъ совершенно спокойный и очень довольный: онъ выручилъ таки свои деревянные башмаки, оставшіеся тамъ.

Пробило три часа. Копи стояли попрежнему. Проливной дождь смочилъ толпу, но она не отступила ни на шагъ. Собака Рассенёра опять принялась лаять. Только въ три часа двадцать минутъ почувствовалось первое сотрясеніе почвы, и строеніе Ворё дрогнули было, однако, опять стали крѣпко и прямо. По тотчасъ же земля всколыхнулась еще разъ, и протяжный крикъ медленно пролетѣлъ изъ раскрытыхъ ртовъ зрителей: просѣвальный сарай, качнувшись со стороны на сторону, съ страшнымъ трескомъ развалился. Подъ громаднымъ напоромъ рушившейся массы бревна ломались и ударялись другъ о друга съ такою силою, что отъ нихъ снопами летѣли искры. Съ этого момента почва не переставала дрожать; сотрясенія слѣдовали одни за другими; гулъ отъ подземныхъ обваловъ напоминалъ тотъ гулъ, съ которымъ совершается изверженіе вулкана. Вдали собака перестала лаять и жалобно завыла; женщины, дѣти — всѣ эти люди, стоявшіе передъ копями, не могли сдержать вопля отчаянія, и онъ поднимался при каждомъ новомъ сотрясеніи почвы и становился все ужаснѣе. Менѣе чѣмъ въ десять минутъ аспидная крыша шахтовой башни обрушилась, пріемное и машинное отдѣленія словно раскололись и покрылись глубокими разсѣлинами. Затѣмъ гулъ стихъ, разрушеніе пріостановилось, и снова наступила тишина.

Около часу копи, какъ будто вынесшія бомбардированіе со стороны какой-то арміи варваровъ, оставались все въ томъ же положеніи. Въ толпѣ не слышно было криковъ; кругъ зрителей все расширялся. Подъ кучею бревенъ просѣвальнаго сарая виднѣлись разбитые рычаги и сломанные желѣзные желоба. Но въ особенности печальную картину разрушенія представляло пріемное отдѣленіе, гдѣ, среди обвалившихся кирпичей и разсыпавшихся въ мусоръ стѣнъ, виднѣлся цѣлый хаосъ обломковъ. Желѣзныя подмостки, поддерживавшія шкивы, погнулись и на половину ушли въ землю; одинъ подъемный ящикъ остался висѣть на воздухѣ; тутъ же болтался конецъ лопнувшаго каната; затѣмъ возвышалась груда наваленныхъ другъ на друга чугунныхъ плитъ, лѣстницъ и телѣжекъ. Нѣсколько лѣвѣе находилась случайно уцѣлѣвшая ламповая комната и маленькія лампочки стояли въ ней блестящими рядами. Черезъ обвалившуюся стѣну машиннаго отдѣленія можно было видѣть паровую машину, крѣпко сидящую на своемъ каменномъ фундаментѣ; мѣдныя части ея блестѣли, толстые стальные члены казались несокрушимыми мускулами, огромный рычагъ, согнутый въ воздухѣ, походилъ на колѣно гиганта, спокойно лежавшаго въ горделивомъ сознаніи своей силы.

Когда прошелъ цѣлый часъ, не принеся никакихъ новыхъ разрушеній, Геннебо нѣсколько успокоился. Въ немъ появилась надежда, что, можетъ быть, движеніе почвы прекратилось совсѣмъ, и удастся спасти, по крайней мѣрѣ, машину и остальныя зданія. Но онъ все-таки не позволялъ никому подходить близко къ копямъ и хотѣлъ подождать еще полчаса. Теперь, когда виднѣлись проблески надежды на спасеніе копей, ждать становилось еще невыносимѣе, и всѣ сердца болѣзненно сжимались отъ тоски и тревоги. Между тѣмъ на горизонтѣ разросталась мрачная туча и ускоряла наступленіе сумерекъ, несла конецъ этому страшному дню, собираясь окутать мракомъ слѣды разрушенія, оставленные подземною бурею. Съ семи часовъ утра люди стояли тутъ, не двигаясь, не съѣвъ куска хлѣба.

Вдругъ, когда инженеры начали осторожно подвигаться впередъ, земля снова дрогнула и заставила ихъ обратиться въ бѣгство. Раздались подземные выстрѣлы, словно чудовищная артиллерія громила эту бездну. Послѣднія, остававшіяся еще на землѣ, строенія копей шатались и падали. Сначала точно вихрь снесъ разрушившійся просѣвальный сарай и пріемное отдѣленіе; затѣмъ рухнуло зданіе, въ которомъ помѣщались паровые котлы, и исчезло. Далѣе — квадратная башня, въ которой была помпа, упала на свой лицевой фасадъ, словно человѣкъ, подкошенный ядромъ. Наконецъ, глазамъ зрителей представилось страшное зрѣлище: паровая машина начала разъѣзжаться на своемъ фундаментѣ, составныя части ея отрывались однѣ отъ другихъ, и, борясь со смертью, она двинулась, вытянула свой рычагъ, это колѣно гиганта, будто хотѣла встать, и затѣмъ, разбитая на куски, исчезла въ безднѣ. Теперь на землѣ оставалась только дымовая труба, вышиною въ тридцать метровъ, но и она раскачивалась, какъ мачта на кораблѣ во время бури. Всѣ думали, что труба упадетъ и разлетится на куски, но вдругъ она опустилась внизъ, поглощенная землей — словно стояла колоссальная свѣча и мгновенно растаяла. Отъ нея не осталось и слѣда на земной поверхности, не виднѣлось даже кончика громоотвода… Все было кончено; злое чудовище, притаившееся въ этой лощинѣ и по горло наѣвшееся человѣческимъ мясомъ, не дышало болѣе своимъ могучимъ дыханіемъ. Копи Ворё цѣликомъ исчезли въ безднѣ.

Толпа съ воемъ бросилась прочь. Женщины въ ужасѣ закрывали глаза, мужчины бѣжали такъ быстро, что, казалось, неслась куча сухихъ листьевъ, гонимыхъ вѣтромъ. Смотря на громадную яму, внезапно образовавшуюся на ихъ глазахъ, люди вовсе не хотѣли кричать, но крики сами собою вырывались изъ ихъ груди, руки невольно вздымались къ небу. Эта яма, этотъ кратеръ ужаснаго вулкана, была до пятнадцати метровъ глубиною и простиралась, по крайней мѣрѣ, на сорокъ метровъ въ длину, протянувшись отъ дороги до канала. Вся площадь, занимаемая копями, обвалилась вслѣдъ за строеніями, и все находившееся на ней, гигантскія подмостки, мостики съ ихъ рельсами, полный поѣздъ телѣжекъ, три вагона, склады дерева, цѣлый лѣсъ приготовленныхъ длинныхъ жердей — все было проглочено бездной, какъ соломинки. На днѣ этой пропасти виднѣлся хаосъ бревенъ, кирпичей, желѣза, гипса, цѣлыя груды страшныхъ обломковъ, исковерканныхъ, покрытыхъ грязью, перемѣшанныхъ одни съ другими. Пропасть эта все увеличивалась, посылая разсѣлины отъ своихъ краевъ и распространяясь далеко черезъ поля. Одна изъ разсѣлинъ дошла до кабака Рассенёра, и лицевая сторона дома треснула. Развѣ и селеніе тоже провалится? До которыхъ же поръ надо бѣжать, чтобы почувствовать себя, наконецъ, въ безопасности, бѣжать, среди этого спускающагося на землю мрака, подъ этой свинцовой тучей, которая тоже, кажется, собирается раздавить людей?

Вдругъ Негрель вскрикнулъ отъ охватившаго его горя, а Геннебо отступилъ назадъ и заплакалъ. Бѣдствіе еще не было довершено и теперь довершалось: высокій берегъ канала разсѣлся, и воды его разомъ, широкою клокочущею полосою, ринулись въ разсѣлину, шедшую отъ пропасти. Этотъ потокъ исчезъ въ ней, какъ водопадъ въ глубокой долинѣ; копи выпили эту рѣку, и теперь галереи останутся затопленными на цѣлые годы. Скоро весь провалъ наполнился водою, и на томъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда стояли копи Ворё, образовалось грязное озеро, напоминавшее одно изъ тѣхъ озеръ, подъ которыми покоятся проклятые города. Глубокое молчаніе царило среди толпы, подавленной ужасомъ, и слышенъ былъ только шумъ воды, ревущей въ нѣдрахъ земли.

Тогда Суваринъ, все еще сидѣвшій на поколебленной насыпи, всталъ съ мѣста. Онъ узналъ Магё и Захарія, рыдавшихъ передъ этимъ неслыханнымъ обваломъ, который всею своею тяжестью обрушился, какъ имъ казалось, на головы тѣхъ несчастныхъ, что остались въ подземныхъ галереяхъ. Машинистъ бросилъ послѣднюю докуренную папироску и скрылся во мракѣ наступившей ночи, даже ни разу не оглянувшись назадъ.

IV.

Въ ночь послѣ разрушенія Ворё, Геннебо уѣхалъ въ Парижъ. Онъ хотѣлъ лично сообщить членамъ правленія объ этомъ несчастіи, прежде чѣмъ извѣстіе о немъ появится въ газетахъ. И когда, на другой день, директоръ возвратился домой, всѣ замѣтили, что теперь онъ уже совершенно спокоенъ и попрежнему смотритъ человѣкомъ, очень хорошо сознающимъ свою силу. Очевидно, ему удалось освободиться отъ всякой отвѣтственности за случившееся, и его положеніе не только не поколебалось, но, напротивъ, видимо упрочилось, такъ какъ декретъ о пожалованіи ему ордена Почетнаго Легіона былъ подписанъ черезъ двадцать четыре часа послѣ этой поѣздки въ Парижъ.

Но если не пострадалъ директоръ отъ этого внезапнаго удара, зато компанія глубоко почувствовала его и заметалась въ тревогѣ. На этотъ разъ дѣло шло уже не о нѣсколькихъ потерянныхъ милліонахъ, дѣло шло о томъ, что ей была нанесена опасная рана, и отнынѣ, съ тѣхъ поръ, какъ чья-то невидимая рука разрушила одну изъ ея копей, компаніи приходилось жить въ постоянномъ страхѣ за завтрашній день. Она была поражена до такой степени, что и на этотъ разъ не придумала ничего лучшаго, какъ обойти всю эту исторію полнымъ молчаніемъ. Къ чему поднимать это гнусное дѣло? Зачѣмъ, если отыщется виновный, дѣлать изъ него мученика? Его ужасающій героизмъ воспламенитъ головы другихъ людей и породитъ цѣлую вереницу поджигателей и убійцъ. Къ тому же, компанія даже не подозрѣвала настоящаго виновнаго, и такъ какъ ей казалось немыслимымъ, чтобы у одного человѣка могло хватить силы и смѣлости на такое дѣло, то въ концѣ концовъ она пришла къ убѣжденію, что въ немъ принимала участіе цѣлая армія сообщниковъ. Это-то убѣжденіе и привело компанію къ удручающей мысли, что отнынѣ всѣмъ ея копямъ болѣе и болѣе будетъ грозить опасность. Директоръ получилъ приказаніе организовать обширную систему тайнаго надзора за рабочими, затѣмъ, безъ шума прогнать одного за другимъ наиболѣе опасныхъ изъ нихъ, въ особенности тѣхъ, на которыхъ можетъ падать подозрѣніе, что они причастны разрушенію копей. Этого очищенія, предписываемаго политическою мудростью, будетъ пока достаточно.

Первымъ былъ изгнанъ главный надсмотрщикъ Дансаэртъ. Его уже и такъ нельзя было оставить послѣ скандала у Пьерронъ, а теперь, когда онъ, подобно трусливому капитану корабля, покидающему своихъ людей въ минуту опасности, бросилъ рабочихъ въ подземныхъ галереяхъ на произволъ судьбы, теперь представлялся очень удобный предлогъ удалить его. Съ другой стороны, изгнаніе Дансаэрта было какъ бы молчаливымъ удовлетвореніемъ, даннымъ компаніей углекопамъ.

Однако, въ публикѣ распространились разные слухи по поводу разрушенія копей, и дирекція принуждена была послать опроверженіе въ одну газету, въ которой кто-то разсказывалъ, что углекопы, принимавшіе участіе въ стачкѣ, подложили въ шахту Ворё боченокъ съ порохомъ и взорвали. Правительственный инженеръ, производившій разслѣдованіе причинъ катастрофы, окончилъ его очень скоро и сообщилъ свое оффиціальное донесеніе въ томъ смыслѣ, что обшивка шахты разрушилась вслѣдствіе естественныхъ условій почвы, именно вслѣдствіе осѣданія сосѣднихъ съ шахтою напластованій. На основаніи этого донесенія, компанію можно было упрекнуть въ недосмотрѣ, но она предпочла скорѣе перенести эти упреки, чѣмъ обнаружить истинныя причины катастрофы. Въ парижской прессѣ, въ особенности въ отдѣлѣ «разныхъ извѣстій», на третій же день послѣ новыхъ событій на копяхъ Ворё, стало замѣтно большое оживленіе: только и говорили, что о рабочихъ, томящихся между жизнью и смертью въ подземныхъ галереяхъ, а на телеграммы изъ Монсу, печатавшіяся каждое утро, набрасывались съ жадностью. Въ самомъ Монсу буржуа блѣднѣли и лишались языка при одномъ только имени Ворё, и между ними сложилась цѣлая легенда, которую самые смѣлые люди, дрожа, передавали другъ другу на ухо. Но къ жертвамъ этой катастрофы весь округъ проникся теплымъ участіемъ. На провалившіяся копи устраивались прогулки, приходили на нихъ цѣлыми семействами, и всѣ ужасались, созерцая ту страшную массу, которая придавила собою несчастныхъ, погребенныхъ подъ нею, людей.

Денолену, вступившему въ должность окружного инженера, пришлось начать свою новую дѣятельность именно борьбою противъ бѣдствія, обрушившагося на Ворё. Первой его заботой было заставить воды канала возвратиться въ ихъ прежнее русло, такъ какъ этотъ потокъ съ каждымъ часомъ все болѣе и болѣе разрушалъ копи. Для этого нужно было предпринять очень значительныя работы, и Деноленъ тотчасъ же занялъ цѣлую сотню рабочихъ сооруженіемъ плотины. Первыя запруды были два раза снесены силою теченія, но затѣмъ плотина была все-таки возведена; поставили помпы, и началась ожесточенная борьба, началось постепенное, отвоевываніе поглощенной водою почвы.

Но еще неотступнѣе озабочивала людей мысль о томъ, чтобы спасти углекоповъ, оставшихся подъ землей. На Негрелѣ лежала прямая обязанность испробовать всѣ средства къ спасенію этихъ несчастныхъ, а въ помощникахъ у него не могло быть недостатка, потому что, движимые братскимъ чувствомъ, всѣ углекопы наперерывъ предлагали ему свои услуги. Они забыли о стачкѣ, нимало не заботились о платѣ; имъ могутъ хоть ничего не платить, они просятъ только объ одномъ, чтобы имъ позволили рискнуть своими шкурами и попытаться выручить товарищей изъ смертельной опасности. Всѣ были тутъ со своими инструментами, и съ лихорадочною дрожью дожидались, чтобы имъ только указали мѣсто, съ котораго нужно начать работу. Многіе углекопы заболѣли отъ потрясенія, вызваннаго въ нихъ катастрофой, и лежали по домамъ, дрожа отъ нервнаго возбужденія, обливаясь холоднымъ потомъ отъ постоянно мучившихъ ихъ кошмаровъ, но теперь и эти люди вставали съ постелей и ожесточеннѣе всѣхъ другихъ рвались работать, биться противъ земли, словно хотѣли отмстить ей за все… Къ несчастью, нельзя было начать работы сейчасъ же, потому что страшно трудно было рѣшить первые же насущные вопросы: что дѣлать, какъ проникнуть подъ землю, съ какой стороны начинать работу?

Негрель полагалъ, что ни одинъ изъ этихъ несчастныхъ не пережилъ катастрофы; всѣ пятнадцать человѣкъ навѣрное погибли: утонули или задохнулись. Но такъ какъ на всѣхъ рудникахъ и копяхъ принято за правило, что людей, замуравленныхъ въ подземныхъ галереяхъ какою-нибудь катастрофою, всегда слѣдуетъ считать остающимися еще въ живыхъ, то онъ и дѣйствовалъ въ этомъ смыслѣ. Первой задачею Негреля было опредѣлить, гдѣ могли находиться эти люди. Надсмотрщики и старики-углекопы, которыхъ онъ пригласилъ на совѣщаніе, всѣ соглашались въ томъ, что товарищи, застигнутые разливавшеюся водою, конечно, начали подниматься по галереямъ все выше и выше, такъ что теперь они находятся, по всей вѣроятности, въ концѣ которой-нибудь изъ самыхъ верхнихъ галерей. Это предположеніе до нѣкоторой степени подтверждалось также и показаніями старика Мука, изъ сбивчивыхъ разсказовъ котораго можно было даже заключить, что обезумѣвшіе отъ страха углекопы разбились во время бѣгства на маленькія группы и разсѣялись по всѣмъ угламъ копей. Но затѣмъ, лишь только рѣчь заходила о томъ, какія мѣры слѣдуетъ принять для спасенія несчастныхъ, мнѣнія надсмотрщиковъ раздѣлялись. Самыя ближайшія къ земной поверхности галереи находились все-таки на разстояніи ста восьмидесяти метровъ, слѣдовательно, нечего было и думать о томъ, чтобы провести къ нимъ новую шахту. Единственнымъ мѣстомъ, откуда можно было подойти къ погибавшимъ копямъ, оставался Рекильяръ. Но горе было въ томъ, что, за исключеніемъ части одной галереи, находившейся въ первомъ этажѣ, старыя рекильярскія копи были тоже залиты водой, и всякое сообщеніе между ними и Ворё было прервано. Чтобы выкачать воду изъ Рекильяра, потребовались бы цѣлые годы, и самое лучшее, что можно было сдѣлать, это спуститься въ его галерею, не совсѣмъ залитую водой, и посмотрѣть, не находится ли она по сосѣдству съ тѣми галереями Воре, въ верхнихъ концахъ которыхъ укрылись, какъ можно было думать, несчастные товарищи. Такимъ образомъ, послѣ долгихъ споровъ и обсужденія массы неудобоисполнимыхъ проектовъ, былъ, по крайней мѣрѣ, намѣченъ путь, по которому слѣдовало идти.

Теперь Негрель принялся рыться въ пыли архивовъ и, отыскавъ старые планы копей Ворё и рекильярскихъ, изучилъ ихъ и опредѣлилъ мѣста, откуда должны были начаться розыски. Мало-по-малу эта борьба за спасеніе погибающихъ людей увлекла Негреля, и онъ, несмотря на то насмѣшливое пренебреженіе, съ которымъ относился ко всему на свѣтѣ, началъ забывать о самомъ себѣ, готовъ былъ на всякое самопожертвованіе. Съ перваго же шага, какъ только приступили къ рекильярской шахтѣ, начались задержки и препятствія. Необходимо было расчистить ея устье: срубить рябину, вырвать терновникъ и боярышникъ, а затѣмъ — починить лѣстницы. Когда все это было сдѣлано, тогда приступили, наконецъ, къ розыскамъ. Инженеръ спустился внизъ съ десятью рабочими и указалъ имъ на извѣстныя мѣста въ пласту, по которымъ они должны были стучать своими желѣзными инструментами. Каждый рабочій, сдѣлавъ извѣстное количество ударовъ, прикладывалъ ухо къ угольному пласту и слушалъ, не раздаются ли на его стукъ отвѣтные отдаленные удары. Но напрасно исходили углекопы всѣ уголки галереи, въ которые только можно было пробраться — ни откуда не доносилось ни малѣйшаго звука въ отвѣтъ на ихъ стукъ. Послѣ этого можно было потерять голову: въ какомъ же мѣстѣ пробивать теперь ходъ? Кого же отыскивать, когда тамъ, повидимому, никого и нѣтъ?.. Однако же люди, несмотря на мучительную тревогу, все болѣе и болѣе овладѣвавшую ими, упорно продолжали розыски.

Утромъ, въ первый же день, какъ начались поиски, Магё пришла въ Рекильяръ. Она сѣла на бревно и не вставала съ него до вечера. Когда кто-нибудь изъ рабочихъ поднимался наверхъ изъ шахты, Магё вставала и спрашивала его взглядомъ: «ничего? — нѣтъ, ничего!..» Затѣмъ она снова садилась и ждала молча, съ суровымъ и сосредоточеннымъ лицомъ. Жанлинъ видѣлъ, что люди завладѣваютъ его жильемъ, и тоже бродилъ вокругъ, со встревоженнымъ видомъ хищнаго животнаго, знающаго, что его логовище выдастъ его разбойничьи подвиги. Онъ думалъ о маленькомъ солдатѣ, лежавшемъ между слоями земли, и боялся, какъ бы не потревожили его мирный сонъ. Но въ томъ мѣстѣ, гдѣ покоился Жюль, копи были залиты водою; къ тому же, и розыски шли лѣвѣй, въ западной галерѣе. Сначала приходила и Филомена, провожая Захарія, который тоже примкнулъ къ партіи рабочихъ, производившихъ розыски, но потомъ ей надоѣло зябнуть безъ всякой нужды, не видя никакихъ результатовъ. Она перестала появляться сюда и по цѣлымъ днямъ сидѣла дома, кашляя съ утра до ночи, равнодушная ко всему на свѣтѣ, постоянно недомогающая. Напротивъ, Захарій забылъ о самомъ себѣ и, казалось, съѣлъ бы землю, только бы найти сестру. Онъ кричалъ по ночамъ, видя ее во снѣ изсохнувшею отъ голода и слыша ея голосъ, охрипшій отъ криковъ о помощи. Два раза онъ самовольно хотѣлъ начать работу, увѣряя, что Катерина тамъ, что онъ это чувствуетъ. Наконецъ, инженеръ запретилъ ему спускаться внизъ, и Захарій не отходилъ отъ шахты, изъ которой его прогнали. Снѣдаемый потребностью работать, дѣйствовать, онъ даже не могъ присѣсть и по цѣлымъ часамъ стоялъ около матери, безпрестанно двигаясь взадъ и впередъ.

На третій день Негрель, потерявшій всякую надежду на спасеніе оставшихся подъ землею, рѣшился прекратить съ сегодняшняго же вечера всѣ поиски. Въ полдень онъ пришелъ со своими людьми въ Рекильяръ, чтобы въ послѣдній разъ попытаться что-нибудь сдѣлать, и крайне удивился, увидѣвъ, что изъ шахты выходитъ Захарій, страшно раскраснѣвшійся, размахивая руками.

— Она тамъ!.. Она отвѣчала мнѣ!.. Идите же, идите скорѣе! — кричалъ онъ.

Захарій, несмотря на запрещеніе сторожа, спустился внизъ, и теперь клялся, что слышалъ, какъ на его стукъ ему отвѣчали стукомъ оттуда, изъ первой галереи пласта Гильомъ.

— Но мы уже два раза отстукивали то мѣсто, на которое вы указываете, — замѣтилъ Негрель — Впрочемъ, мы сейчасъ увидимъ.

Магё встала и хотѣла тоже спуститься, но ее удержали. Тогда она стала ждать на самомъ краю шахты и не сводя глазъ съ этой мрачной бездны.

Спустившись внизъ, Негрель самъ сдѣлалъ три удара въ указанномъ Захаріемъ пунктѣ и затѣмъ приложилъ ухо къ пласту, приказавъ рабочимъ хранить самое глубокое молчаніе. Онъ не услышалъ въ отвѣтъ ни малѣйшаго звука и покачалъ головою: очевидно, бѣдному малому просто почудилось… Взбѣшенный Захарій постучалъ въ свою очередь, и снова услышалъ отвѣтъ; глаза его заблестѣли, онъ дрожалъ отъ радости. Тогда остальные рабочіе, одинъ за другимъ, начали также постукивать, и всѣ оживлялись больше и больше, всѣ явственно слышали отвѣтный стукъ, доносившійся издалека. Это привело въ величайшее удивленіе Негреля; онъ еще разъ приложилъ къ стѣнѣ ухо и, наконецъ, услышалъ стукъ, легкій, какъ едва уловимое сотрясеніе воздуха, чуть слышные удары, слѣдовавшіе въ опредѣленномъ порядкѣ, одинъ за другимъ. Это былъ обычный призывъ, очень хорошо знакомый углекопамъ: они всѣ, когда имъ случается быть запертыми въ подземныхъ галереяхъ обваломъ или наводненіемъ, именно такъ стучатъ по пласту каменнаго угля и тотъ, какъ хрусталь, передаетъ этотъ стукъ, отчетливо и ясно, на далекое разстояніе. Одинъ надсмотрщикъ тоже прислушивавшійся къ этому отвѣтному стуку, опредѣлилъ толщину слоя, который отдѣлялъ ихъ отъ товарищей, по крайней мѣрѣ, въ пятьдесятъ метровъ. Но теперь это разстояніе показалось всѣмъ до того ничтожнымъ, что, кажется, можно было протянуть руку этимъ бѣднякамъ. Радость овладѣла всѣми, и Негрель распорядился, чтобы сейчасъ же начали пробивать ходъ по найденному направленію.

Поднявшись наверхъ, Захарій подошелъ къ матери, и они обнялись.

— Не слѣдуетъ слишкомъ надѣяться — сказала пришедшая изъ любопытства Пьерронъ, у которой хватило настолько жестокости, чтобы высказать это замѣчаніе. — Если Катерины не окажется тамъ, то вамъ будетъ еще тяжелѣе.

Ея замѣчаніе было совершенно справедливо: Катерина дѣйствительно могла находиться въ другомъ мѣстѣ.

— Оставьте меня въ покоѣ! — съ бѣшенствомъ крикнулъ Захарій. — Она тамъ; я это знаю!

Магё снова сѣла, молчаливая, съ неподвижнымъ лицомъ, и стала ждать.

Лишь только эта новость разнеслась по городу, народъ снова нахлынулъ волною къ рекильярскимъ копямъ. Ничего не видя, люди все-таки толклись здѣсь, и приходилось силою удерживать любопытныхъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ устья шахты. Негрель распорядился, чтобы одновременно пробивали три нисходящія галереи, которыя всѣ должны были сойтись въ одномъ пунктѣ, тамъ, гдѣ предполагали найти погибающихъ товарищей, и такимъ образомъ, если бы при прокладкѣ одной галереи встрѣтились какія-нибудь препятствія, то оставались еще двѣ другія. Галереи прокладывались настолько узкія, что въ каждой могъ помѣститься только одинъ забойщикъ, пробивавшій ходъ. Эти забойщики смѣнялись каждые два часа; выломанный ими уголь нагружался въ корзины и шелъ изъ рукъ въ руки по цѣлой цѣпи людей, удлинявшейся по мѣрѣ того, какъ галерея подвигалась дальше. Сначала работа шла быстро: въ первый день угольный пластъ былъ пробитъ на шесть метровъ въ длину.

Захарій добился, что его тоже взяли въ число избранныхъ рабочихъ, которымъ было поручено пробивать галереи. Это былъ почетный лостъ, который люди наперерывъ оспаривали другъ у друга. И, разъ принявшись за эту работу, Захарій выходилъ изъ себя, когда, по истеченіи двухъ часовъ, назначенныхъ на каждую очередь, товарищи хотѣли смѣнить его, онъ не хотѣлъ пустить кого бы то ни было на свое мѣсто и рѣшительно отказывался выпустить изъ рукъ кирку. Его галерея скоро опередила обѣ другія; онъ выламывалъ уголь съ какою-то яростью, какъ будто бился съ нимъ на смерть, бился съ такимъ напряженіемъ всѣхъ силъ, что его тяжелое дыханіе неслось изъ узкаго хода, словно пыхтѣнье какой-то подземной кузницы. Когда, наконецъ, онъ выходилъ оттуда, грязный и черный, опьянѣвъ отъ усталости, то падалъ въ изнеможеніи на землю, и товарищи прикрывали его одѣяломъ. Затѣмъ, еще пошатываясь, онъ снова шелъ въ пробиваемую галерею, и борьба возобновлялась: слышались сильные, глухіе удары, подавленные стоны, бѣшеные побѣдные крики, когда падала отбитая глыба угля. Самое худшее было то, что уголь становился все тверже и тверже, и Захарій два раза ломалъ свою кирку, выходя изъ себя, что не можетъ подвигаться впередъ такъ быстро, какъ бы хотѣлъ. Его мучила также жара, увеличивавшаяся съ каждымъ шагомъ впередъ и становившаяся невыносимой въ глубинѣ этой узкой щели, въ которой не было движенія воздуха. Ручной вентиляторъ дѣйствовалъ исправно, но все-таки воздухъ освѣжался такъ медленно, что забойщики раза по три падали безъ чувствъ и ихъ приходилось вытаскивать изъ галерей почти совсѣмъ задохнувшимися.

Негрель, какъ и рабочіе, безвыходно жилъ подъ землею. Туда ему приносили пищу, тамъ онъ засыпалъ отъ времени до времени часа на два, на связкѣ соломы, завернувшись въ плащъ. Что въ особенности поддерживало мужество всѣхъ этихъ людей, такъ это доносившіяся изъ галерей Ворё мольбы несчастныхъ, эти все болѣе и болѣе явственные призывные удары, которыми тѣ, казалось, молили поторопиться. Эти призывные удары раздавались теперь совершенно ясно, съ музыкальной звучностью, словно кто-то ударялъ по клавишамъ гармоники. Забойщики руководствовались этими хрустально-чистыми звуками и шли по направленію къ нимъ, какъ идутъ солдаты на выстрѣлы пушки во время сраженій. Каждый разъ, когда смѣнялся кто-нибудь изъ забойщиковъ, Негрель спускался въ прокладываемую галерею, стучалъ въ пластъ угля и затѣмъ прикладывалъ къ нему ухо, и каждый разъ до сихъ поръ тотчасъ же подучался отвѣтъ. Не оставалось никакого сомнѣнія, галереи подвигаются въ настоящемъ направленіи, но только какъ убійственно-медленно онѣ подвигаются! Ни за что не добраться имъ во время… Сначала, въ первые два дня, галерею пробили на тринадцать метровъ впередъ; на третій день они подвинулись только на пять, на четвертый — на три. Пластъ угля становился до такой степени крѣпкимъ, что теперь съ трудомъ подвигались только на два метра въ день. На девятый день оказалось, что послѣ всѣхъ этихъ нечеловѣческихъ усилій прошли всего, съ начала работы, тридцать два метра, а впереди оставалось еще, по приблизительному разсчету, метровъ двадцать. Для томящихся за этою стѣною товарищей наступалъ уже двѣнадцатый день ихъ заключенія подъ землею. Двѣнадцать сутокъ пробыть безъ хлѣба, безъ огня, среди безпросвѣтной ледяной ночи!.. Эта ужасная мысль вызывала слезы на глаза и заставляла напрягать послѣднія силы. Казалось невозможнымъ, чтобы люди могли прожить дольше, тѣмъ болѣе что уже со вчерашняго дня звуки призывныхъ ударовъ стали слабѣе, и рабочіе дрожали при мысли, что за этою стѣною воцарится могильная тишина.

Магё попрежнему приходила на копи каждый день и садилась около отверстія шахты. Она приносила съ собою Эстеллу, которую нельзя было оставлять дома одну съ утра до вечера, и часъ за часомъ слѣдила за ходомъ работъ, то надѣясь, то приходя въ уныніе вмѣстѣ съ прочими. Лихорадочное ожиданіе овладѣло и группами людей, постоянно толпившихся около шахты, и всѣми обитателями Монсу. Всѣ говорили только объ этомъ, всѣ жили и мыслью и сердцемъ тамъ, подъ землею.

На девятый день, въ часъ завтрака, Захарій не отвѣчалъ ни слова, когда его позвали, чтобы смѣнить. Онъ былъ, какъ безумный, и съ ругательствами долбилъ киркой не подававшійся пластъ угля. Негреля, который могъ бы заставить Захарія повиноваться, не было въ это время, такъ какъ онъ поднялся на минусу наверхъ, и въ галереѣ не оставалось никого, кромѣ трехъ углекоповъ и надсмотрщика. Вѣроятно, Захарію было мало свѣта, и, выведенный изъ себя этимъ колеблющимся, замедлявшимъ работу, огонькомъ своей лампы, онъ имѣлъ неосторожность открыть ее. Это было строго запрещено, такъ какъ замѣчался сильный притокъ рудничнаго газа, и его успѣло накопиться страшно много въ этихъ узкихъ коридорахъ, въ которыхъ воздухъ почти не двигался. Вдругъ блеснула молнія, и снопъ огня вылетѣлъ изъ узкаго пробиваемаго хода, словно изъ жерла пушки, заряженной картечью. Все запылало, воздухъ воспламенился, какъ порохъ, съ одного конца галереи до другого. Этотъ потокъ пламени унесъ надсмотрщика и троихъ рабочихъ, пролетѣлъ по шахтѣ и разлетѣлся наверху по землѣ и остаткамъ бревенъ. Любопытные зрители разбѣжались, Магё встала со своего мѣста, прижимая къ груди испуганную Эстеллу.

Когда Негрель возвратился съ рабочими, ими овладѣла безумная ярость; они терзали каблуками землю, эту жестокую мачиху, убивающую своихъ дѣтей въ припадкѣ безсмысленнаго каприза. Столько выказывалось преданности, столько затрачивалось труда, чтобы спасти погибающихъ товарищей, и въ это самое время ей вздумалось погубить еще нѣсколькихъ человѣкъ!.. Черезъ три томительно долгіе часа, послѣ тяжелыхъ усилій и безпрестанно подвергаясь опасности, рабочіе проникли, наконецъ, въ галереи, подняли несчастныя жертвы взрыва и потянулись съ ними печальной процессіей наверхъ. Ни надсмотрщикъ, ни рабочіе не были убиты, но ихъ покрывали страшныя раны, отъ нихъ пахло горѣлымъ мясомъ, они до такой степени наглотались огня, что даже внутренняя оболочка горла была у нихъ обожжена. Несчастные непрерывно стонали, умоляя, чтобы ихъ поскорѣе прикончили. Изъ троихъ рабочихъ: одинъ былъ тотъ самый человѣкъ, который, во время стачки, пробилъ послѣднимъ ударомъ кирки помпу на копяхъ Гастонъ-Мари; у двоихъ другихъ на ладоняхъ сохранились еще рубцы, а на пальцахъ ссадины и порѣзы отъ кирпичей, которыми они бросали въ солдатъ. Толпа, блѣдная и дрожащая, обнажила головы, когда кортежъ проходилъ мимо нея.

Магё ждала, стоя. Наконецъ, подняли наверхъ и трупъ Захарія. Одежда на немъ вся сгорѣла, обожженное, неузнаваемое тѣло походило на кусокъ чернаго угля; головы, раздробленной взрывомъ, не было совсѣмъ. Когда эти ужасные останки положили на носилки и понесли, Магё машинально послѣдовала за ними, съ сухими воспаленными глазами. Она держала уснувшую Эстеллу на рукахъ и шла съ развѣвающимися по вѣтру волосами, суровая, поражающая своимъ мрачнымъ и безмолвнымъ горемъ. Когда пришли въ селеніе, Филомена сначала остолбенѣла, затѣмъ изъ ея глазъ полились цѣлые фонтаны слезъ, которые, впрочемъ, очень скоро изсякли. Но мать, тѣмъ же медленнымъ шагомъ, возвратилась опять въ Рекильяръ: она проводила сына и теперь пришла дожидаться дочери.

Прошло еще три дня. Люди продолжали работать, преодолѣвая неслыханныя трудности. Вновь пробиваемыя галереи, къ счастію, не обваливались отъ взрыва рудничнаго газа, но воздухъ въ нихъ испортился до такой степени, что принуждены были устроить еще новые вентиляторы. Забойщики смѣнялись черезъ каждыя двадцать минутъ. Работы подвигались впередъ, и оставалось пробить всего около двухъ метровъ. Но теперь уже не слышно стало больше размѣреннаго, звенящаго призыва на помощь, отвѣтныя постукиванія прекратились, холодъ оледенядъ сердца рабочихъ, и если они продолжали съ прежнимъ ожесточеніемъ пробивать путь въ нѣдрахъ земли, то, казалось, для того только, чтобы отомстить ей за все. Наступилъ уже двѣнадцатый день отъ начала работы, пятнадцатый съ тѣхъ поръ, какъ совершилась катастрофа, и еще съ утра въ галереяхъ Ворё наступило гробовое молчаніе.

Послѣ этой новой случайности, унесшей опять нѣсколько жертвъ, жители Монсу еще больше заинтересовались копями, и всѣ буржуа съ такимъ увлеченіемъ занялись устройствомъ прогулокъ въ Рекильяръ, что, наконецъ, и Грегуары рѣшились побывать тамъ. Было условлено, что они пріѣдутъ на копи Ворё въ своей каретѣ, а госпожа Геннебо привезетъ туда же въ своемъ экипажѣ Люси и Жанну. Деноленъ покажетъ имъ свои работы, потомъ проѣдутъ въ Рекильяръ и получатъ отъ Негреля точныя свѣдѣнія, до какого пункта доведены новыя галереи и все ли онъ надѣется еще спасти несчастныхъ. Наконецъ, вечеромъ, будутъ обѣдать всѣ вмѣстѣ.

Когда, около трехъ часовъ, Грегуары съ своею дочерью вышли изъ экипажа передъ наводненными и осѣвшими копями, они нашли уже тамъ госпожу Геннебо, въ синемъ костюмѣ подъ цвѣтъ моря, прикрывавшуюся зонтикомъ отъ блѣдныхъ лучей февральскаго солнца. Небо было чисто, въ воздухѣ стояло весеннее тепло. Директоръ и Деноленъ были тутъ же и госпожа Геннебо разсѣянно слушала разсказъ послѣдняго о тѣхъ трудностяхъ, которыя пришлось преодолѣть при устройствѣ плотины. Жанна, носившая всегда съ собою альбомъ, приходила въ восхищеніе отъ лежавшей передъ ея глазами страшной картины и тотчасъ же принялась рисовать; Люси, сидѣвшая рядомъ съ нею на обломкахъ вагона, тоже восклицала отъ удовольствія и находила, что зрѣлище «épatant». Черезъ щели еще неоконченной плотины пѣнистыми струями лилась вода и каскадомъ низвергалась въ громадную яму, образовавшуюся на мѣстѣ провалившихся копей. Однако, все-таки уровень воды въ этомъ провалѣ понижался, она всасывалась мало-по-малу почвою и опадала, обнажая всю ужасную массу грязи, скопившуюся на днѣ. Въ этотъ ясный день, при мягкомъ свѣтѣ, лившемся съ свѣтло-синяго неба, эта яма казалась клоакой, развалинами провалившагося и заплывшаго грязью города.

— И люди безпокоятъ себя и приходятъ смотрѣть на это! — вскричалъ разочарованный Грегуаръ.

Сесиль, пышущая здоровьемъ, розовая и счастливая, что дышетъ чистымъ воздухомъ, была очень весела и шутила; но госпожа Геннебо, съгримасой отвращенія на лицѣ, сказала: — Дѣйствительно, въ этомъ нѣтъ ничего красиваго.

Оба инженера смѣялись. Они старались заинтересовать посѣтителей и водили ихъ повсюду, объясняли устройство помпъ, показывали работу бабы, забивавшей сваи. Но дамами овладѣло безпокойство; онѣ даже слегка задрожали, когда услышали, что помпамъ придется работать еще цѣлые годы, шесть, можетъ быть, семь лѣтъ, прежде чѣмъ можно будетъ вновь устроить шахту и выкачать всю воду изъ копей. Нѣтъ, онѣ, женщины, предпочитаютъ думать о чемъ-нибудь другомъ, такъ какъ отъ этихъ потрясающихъ исторій только снятся дурные сны.

— Поѣдемте, — сказала г-жа Геннебо, направляясь къ каретѣ.

Жанна и Люси воскликнули: «Какъ, такъ скоро!.. И рисунокъ еще не оконченъ!» Онѣ хотѣли остаться: отецъ проводитъ ихъ вечеромъ къ обѣду. Геннебо одинъ сѣлъ съ женою въ экипажъ, онъ тоже хотѣлъ разспросить Негреля о ходѣ работъ.

— Поѣзжайте впередъ, — сказалъ Грегуаръ. — Мы будемъ за вами слѣдомъ, такъ какъ намъ нужно заѣхать минутъ на пять въ селеніе… Поѣзжайте, поѣзжайте; мы будемъ въ Рекильярѣ вмѣстѣ съ вами.

Онъ сѣдъ въ экипажъ, посадивъ прежде жену и дочь, и карета тихо начала подниматься на пригорокъ, ведущій въ селеніе, между тѣмъ какъ экипажъ Геннебо направился вдоль канала.

Отправляясь на прогулку, Грегуары имѣли въ виду сдѣлать мимоходомъ доброе дѣло. Смерть Захарія возбудила въ нихъ состраданіе къ злополучной семьѣ Магё, о которой говорилъ весь околодокъ. Они не жалѣли отца, этого разбойника, убійцу, кидавшагося на солдатъ, такъ что тѣ вынуждены были застрѣлить его, какъ волка; но ихъ трогало положеніе матери, этой бѣдной женщины, лишившейся мужа, затѣмъ потерявшей сына и ожидающей теперь, что, можетъ быть, она найдетъ подъ землею только трупъ своей дочери. Кромѣ того, говорятъ, что въ семьѣ есть дряхлый старикъ-дѣдъ, есть хромой ребенокъ, которому раздавило ноги обваломъ и что во время стачки Магё схоронила еще одну маленькую дѣвочку, умершую съ голоду. Конечно, эта семья проникнута гнусными идеями и поэтому отчасти заслужила посѣтившія ее несчастія, но они, Грегуары, намѣрены доказать, что ихъ милосердіе безгранично, что они готовы все простить, все забыть и придти на помощь этимъ людямъ. Они взяли съ собою два узла, старательно завязанные и лежавшіе въ каретѣ подъ скамейкой.

Какая-то старуха показала кучеру домъ Магё, номеръ 16, во второмъ корпусѣ. Съ узлами въ рукахъ, Грегуары вышли изъ экипажа и постучались въ дверь; ея не отпирали. Тогда они принялись стучать въ нее кулаками, но все-таки не добились ничего: удары глухо отдавались въ домѣ, словно въ немъ всѣ вымерли и онъ давно уже стоялъ покинутый всѣми, мрачный и холодный.

— Никого нѣтъ, — сказала озадаченная Сесиль. — Какъ это скучно! Что мы будемъ дѣлать съ этими узлами?

Вдругъ дверь, находившаяся рядомъ, растворилась и изъ нея вышла Левакъ.

— О, господа, извините пожалуйста! Извините, барышня!.. Мы сосѣдки съ Магё. Ея нѣтъ дома, она въ Рекильярѣ.

Болтая безумолку и безпрестанно повторяя, что надо помогать другъ другу, Левакъ разсказала имъ цѣлую исторію о томъ, какъ она взяла къ себѣ Ленору и Генриха, чтобы мать могла уходить туда, въ Рекильяръ, и ждать тамъ. Увидѣвъ узлы, Левакъ заговорила о своей бѣдной овдовѣвшей дочери, о своей собственной страшной нищетѣ, и жадные глаза ея разгорались все больше и больше. Затѣмъ, колеблясь, она прибавила:

— Ключъ у меня. Если господа непремѣнно хотятъ войти въ домъ… Тамъ одинъ только дѣдъ…

Грегуары съ удивленіемъ смотрѣли на нее. Какъ, дѣдъ тамъ? Но въ такомъ случаѣ отчего же никто не отвѣчалъ на ихъ стукъ? Спитъ онъ, что ли? Когда Левакъ рѣшилась отпереть дверь и растворила ее передъ ними, зрѣлище, представившееся имъ, приковало ихъ къ порогу.

Боньморъ былъ тамъ одинъ и съ широко раскрытыми и неподвижными глазами сидѣлъ на стулѣ, около холоднаго очага. Комната, стоявшая теперь безъ часовъ, безъ лакированной мебели, казалась еще больше; на сырыхъ зеленоватыхъ стѣнахъ виднѣлись только портреты Наполеона и Евгеніи, улыбавшихся съ оффиціальной благосклонностью своими розовыми губами. Старикъ не пошевельнулся, даже не моргнулъ глазами, когда въ растворившуюся дверь ворвался потокъ свѣта. Лицо у него было безсмысленное, какъ будто онъ даже и не видѣлъ вошедшихъ людей. Около его ногъ стояла чашка съ золой, напоминавшая тѣ чашки, что ставятъ для кошекъ.

— Не обращайте вниманія, что онъ такъ невѣжливъ, — сказала Левакъ — Кажется, что у него повредилось что-то въ мозгу; вотъ уже третья недѣля, какъ онъ ничего не говоритъ.

Приступъ кашля потрясъ Боньмора и затѣмъ онъ выплюнулъ густую черную мокроту въ стоявшую передъ нимъ чашку, обрызгавъ всю золу въ ней угольною грязью, тою угольною грязью, которую старикъ носилъ въ своихъ легкихъ. Послѣ этого онъ снова впалъ въ неподвижность, и если потомъ отъ времени до времени выходилъ изъ нея, то лишь затѣмъ, чтобы снова откашляться и прочистить горло.

Взволнованные и охваченные чувствомъ отвращенія, Грегуары постарались сказать нѣсколько дружескихъ и ободряющихъ словъ.

— Что, старина, вы, какъ видно, простудились? — спросилъ Грегуаръ.

Боньморъ даже не повернулъ головы и смотрѣлъ въ стѣну. Снова наступило тяжелое молчаніе.

— Надо было бы напоить васъ чѣмъ-нибудь теплымъ, — прибавила г-жа Грегуаръ.

Старикъ попрежнему молчалъ.

— Папа, — прошептала Сесиль, — вѣдь намъ говорили, что онъ больной, только мы потомъ забыли объ этомъ…

Она остановилась, очень смущенная. Поставивъ на столъ супъ и двѣ бутылки вина, Сесиль развязала другой узелъ и вынула пару громадныхъ башмаковъ, назначавшихся въ подарокъ дѣду. Дѣвушка держала по башмаку въ каждой рукѣ и въ крайнемъ замѣшательствѣ смотрѣла на опухшія ноги этого бѣдняка, которому уже никогда не придется стать на нихъ.

— Ну, башмаки явились немного поздно, не такъ ли, старина? — снова заговорилъ Грегуаръ, чтобы выйти изъ неловкаго положенія. — Но это ничего, башмаки всегда пригодятся.

Боньморъ ничего не слышалъ и не отвѣчалъ; его лицо, холодное и жесткое, какъ камень, было просто страшно.

Тогда Сесиль украдкой поставила башмаки около стѣны; но, несмотря на всю осторожность, съ которою она ихъ опускала на полъ, гвозди подошвъ все-таки стукнули о плиты, и эта громадныхъ размѣровъ обувь, смущавшая Грегуаровъ, еще разъ привлекла ихъ вниманіе.

— Ну, онъ васъ не поблагодаритъ! — вскричала Левакъ, съ завистью взглянувъ на башмаки. — Не въ обиду вамъ будь сказано, это все равно, что дать пару очковъ уткѣ…

Она снова затрещала, стараясь разжалобить Грегуаровъ и зазвать ихъ къ себѣ. Наконецъ, она придумала подходящій предлогъ для этого и начала расхваливать Ленору и Генриха, увѣряя, что это такія маленькія, такія миленькія и умненькія дѣти, что отвѣчаютъ на разспросы, словно ангельчики… Они разскажутъ господамъ все, что только тѣ пожелаютъ знать.

— Пойдемъ на минутку, дѣвочка, — сказалъ Грегуаръ, обрадованный, что, наконецъ, можно уйти.

— Да, я сейчасъ приду, — отвѣчала Сесиль.

Она осталась одна съ Боньморомъ. Дрожавшая, словно околдованная дѣвушка стояла передъ старикомъ, не будучи въ состояніи сдвинуться съ мѣста, и старалась припомнить, гдѣ она видѣла его, гдѣ видѣла это квадратное синеватое лицо, татуированное углемъ? Вдругъ Сесиль вспомнила и, какъ будто наяву, опять видѣла толпу народа, окружавшую ее съ дикимъ ревомъ, опять чувствовала холодные пальцы, сжимавшіе ея шею. Да, это былъ онъ; она узнала этого человѣка и смотрѣла на его сложенныя на колѣняхъ руки, руки рабочаго, вся сила котораго заключается въ нихъ. Эти грубыя руки съ узловатыми пальцами казались все еще крѣпкими, несмотря на лѣта Боньмора. Мало-по-малу старикъ, казалось, началъ просыпаться: онъ, видимо, замѣтилъ Сесиль и, раскрывъ ротъ, тоже смотрѣлъ на нее. Лицо его покраснѣло, нервная судорога передернула ротъ, изъ котораго тонкой струйкой текла черная слюна. Словно прикованные, они неподвижно смотрѣли другъ на друга: Сесиль цвѣтущая, полная, свѣжая, наслѣдовавшая здоровье отъ нѣсколькихъ поколѣній, выросшихъ въ праздности и комфортѣ; Боньморъ, раздавшійся отъ воды, жалкій въ своемъ безобразіи разбитаго на ноги животнаго, разрушенный болѣзнями, переходившими въ ихъ роду отъ отцовъ къ сыновьямъ, въ теченіе ста лѣтъ труда и голода.

Минутъ черезъ десять, когда Грегуары, удивленные, что Сесиль до сихъ поръ не присоединяется къ нимъ, снова возвратилась къ Магё, они подняли ужасающій крикъ: на полу лежала ихъ дочь съ посинѣвшимъ лицомъ, задушенная. На ея шеѣ виднѣлся красноватый отпечатокъ громадныхъ пальцевъ, принадлежавшихъ, казалось, гиганту. Боньморъ, качавшійся на своихъ омертвѣлыхъ ногахъ, упалъ подлѣ нея и не могъ подняться. Пальцы на его рукахъ все еще были судорожно скорчены, и онъ смотрѣлъ на собравшихся людей съ своимъ прежнимъ безсмысленнымъ видомъ, широко раскрывъ глаза. Падая, онъ разбилъ свою чашку, зола изъ нея высыпалась, грязная черная мокрота перепачкала комнату, но пара большихъ башмаковъ продолжала стоять около стѣны, чистенькая и нисколько не пострадавшая.

Не было возможности понять, какимъ образомъ могло все это случиться. Зачѣмъ Сесиль подошла къ нему?.. Какъ Боньморъ, пригвожденный къ стулу, могъ достать ее? Очевидно, было только то, что съ тѣхъ поръ, какъ ему удалось схватить ее за горло, онъ до того остервенился, что уже ни на секунду не разжималъ пальцевъ, не позволилъ ей испустить ни одного стона и, даже падая вмѣстѣ съ нею, все-таки продолжалъ душить ее, пока она не перестала дышать. Отъ квартиры Левакъ эта комната отдѣлялась только тонкою перегородкою, а между тѣмъ не слышно было ни малѣйшаго шума, ни крика, ни стона… Надо было думать, что, когда Боньморъ увидѣлъ бѣлую шею дѣвушки, имъ овладѣло внезапное помѣшательство, непреодолимое влеченіе къ убійству: иначе нельзя было объяснить себѣ, какимъ образомъ могъ совершить такое звѣрство этотъ больной старикъ, всю жизнь прожившій честнымъ человѣкомъ, покорнымъ, какъ животное, и никогда не одобрявшій новыхъ идей углекоповъ. Какая злоба, неизвѣстная ему самому и медленно отравлявшая его, могла до такой степени овладѣть его мозгомъ?.. Это было до того ужасное дѣло, что само собою складывалось заключеніе, что оно было дѣломъ рукъ идіота, совершилось вполнѣ безсознательно.

Между тѣмъ Грегуары продолжали стоять на колѣняхъ, рыдая и задыхаясь отъ горя при видѣ трупа обожаемой дочери, рожденія которой они такъ долго и такъ страстно желали, дочери, которой они отдавали все свое богатство, на которую ходили смотрѣть на цыпочкахъ, когда она спала, которую не знали, чѣмъ накормить, которая никогда не казалась имъ достаточно здоровой!.. Смерть, подкосившая ея жизнь, подкашивала вмѣстѣ съ тѣмъ и ихъ самихъ; зачѣмъ имъ жить теперь, когда не стало Сесили?

Растерянная Левакъ кричала:

— Ахъ, старый чортъ, что это онъ надѣлалъ? Кто бы могъ ожидать чего-нибудь подобнаго!.. И Магё не возвратится домой раньше вечера! Не хотите ли, я сбѣгаю за нею?..

Убитые горемъ, Грегуары не отвѣчали.

— Право, такъ будетъ лучше… Я пойду.

Но, прежде чѣмъ выйти изъ комнаты, Левакъ посмотрѣла на башмаки. Все селеніе взволновалось, и толпа уже тѣснилась около дверей, очень можетъ быть, что башмаки украдутъ. Къ тому же, въ домѣ Магё и некому носить ихъ, потому что въ немъ не осталось больше взрослыхъ мужчинъ. Левакъ потихоньку унесла башмаки: они какъ разъ будутъ впору Бутелу.

Въ Рекильярѣ Геннебо и Негрель долго ждали Грегуаровъ. Инженеръ, поднявшись наверхъ, разсказывалъ о ходѣ работъ и говорилъ, что, по всей вѣроятности, сегодня же вечеромъ доберутся, наконецъ, до оставшихся подъ землею, но, конечно, найдутъ только ихъ трупы, такъ какъ тамъ, въ ихъ убѣжищѣ, воцарилась мертвая тишина. Магё, сидѣвшая на бревнѣ позади Негреля, слушала это, страшно поблѣднѣвъ, какъ вдругъ прибѣжала Левакъ и начала ей разсказывать, какую славную штуку выкинулъ ея старикъ. Магё отвѣчала только нетерпѣливымъ и досадливымъ жестомъ, однако, потомъ встала и пошла за Левакъ.

Съ г-жей Геннебо сдѣлалось дурно. Какая гнусность!.. Бѣдная Сесиль была такъ весела сегодня, смотрѣла такой здоровой всего только часъ тому назадъ!.. Геннебо принужденъ былъ увести жену въ жилище старика Мука и разстегнуть ей платье своими неловкими руками, задрожавшими отъ волненія, которое имъ овладѣло, когда на него повѣяло запахомъ мускуса, пропитывавшаго ея кожу. Но когда г-жа Геннебо, обливаясь слезами, обняла Негреля, пораженнаго этой внезапной смертью его невѣсты, мужъ посмотрѣлъ на нихъ и вздохнулъ съ облегченіемъ. Все-таки смерть Сесили снимала съ его плечъ тяжелое бремя и, быть можетъ, спасала отъ лишняго горя и униженія. Теперь племянникъ останется попрежнему у него въ домѣ и, слѣдовательно, можно не бояться своего кучера.

V.

Люди, покинутые на днѣ шахты Ворё, выли отъ ужаса. Вода доходила имъ уже до пояса. Шумъ потока оглушалъ ихъ, послѣднія доски обшивки летѣли съ такимъ страшнымъ грохотомъ, что можно было подумать, будто рушится весь міръ. Лошади, запертыя въ конюшнѣ, ржали, и этотъ предсмертный крикъ, ужасный, никогда не забываемый крикъ животнаго, чующаго гибель, окончательно сводилъ углекоповъ съ ума.

Мукъ выпустилъ изъ рукъ поводъ Баталь. Старая лошадь стояла тутъ же, дрожа и пристально смотря расширенными глазами на эту воду, продолжавшую подниматься все выше и выше. Отдѣленіе нагрузки быстро наполнялось, и при красноватомъ свѣтѣ трехъ лампъ, все еще горѣвшихъ подъ потолкомъ, видно было, какъ прибывалъ и вздымался этотъ зеленоватый потокъ. Когда, наконецъ, вода дошла по брюхо, лошадь вдругъ понеслась бѣшенымъ галопомъ прочь и исчезла въ одной изъ галерей, по которымъ возила телѣжки съ углемъ. Тогда люди послѣдовали примѣру животнаго и бросились спасаться.

— Нечего тутъ больше дѣлать! — кричалъ Мукъ. — Надо попробовать выбраться черезъ рекильярскія копи.

Мысль, что они могутъ выйти черезъ старыя сосѣднія копи, если только доберутся до нихъ прежде, чѣмъ вода преградитъ туда доступъ, овладѣла теперь людьми. Всѣ двадцать человѣкъ бѣжали другъ за другомъ, толкаясь и держа высоко на воздухѣ свои лампы, чтобы вода не загасила ихъ. Къ счастію, галерея незамѣтно поднималась вверхъ, и рабочіе пробѣжали метровъ двѣсти, борясь все съ тѣмъ же потокомъ, нисколько не становившимся глубже, несмотря на то, что вода постоянно прибывала. Давно заснувшія вѣрованія пробуждались теперь въ сердцахъ этихъ погибавшихъ людей, и они взывали къ землѣ: по ихъ убѣжденію, земля мстила имъ за то, что у нея перерубили артерію; это ея кровь заливала ихъ въ ту минуту. Одинъ старикъ бормоталъ полузабытыя молитвы и отгибалъ назадъ большіе пальцы рукъ, чтобы умилостивить злыхъ духовъ копей.

Но на первомъ же перекресткѣ возникъ споръ: конюхъ хотѣлъ повернуть налѣво, другіе божились, что дорога будетъ значительно короче, если идти направо. Въ этихъ спорахъ была потеряна цѣлая минута.

— Ну, оставляйте здѣсь ваши шкуры, мнѣ наплевать! — грубо вскричалъ Шаваль. — Я побѣгу туда.

Онъ направился вправо, два товарища послѣдовали за нимъ. Остальные продолжали бѣжать за Мукомъ, который долго работалъ въ годы юности въ глубинѣ рекильярскихъ копей. Впрочемъ, по временамъ, и онъ колебался, не зная, въ какую сторону повернуть; головы у всѣхъ шли кругомъ, и самые старые изъ рабочихъ не узнавали болѣе галерей, которыя перекрещивались теперь передъ ними, словно мотокъ перепутанныхъ нитокъ. Каждый разъ, когда дорога раздѣлялась, возникали новыя сомнѣнія и заставляли бѣгущихъ людей на секунду пріостанавливаться; но медлить было невозможно и приходилось на что-нибудь рѣшаться какъ можно скорѣе.

Этьенъ бѣжалъ позади всѣхъ, подлѣ Катерины, у которой ноги отнимались отъ испуга и усталости. Онъ тоже взялъ бы направо, такъ какъ думалъ, что та дорога лучше, но не сдѣлалъ этого потому, что предпочиталъ лучше остаться на днѣ копей, нежели слѣдовать за Шавалемъ. Между тѣмъ разногласія относительно дороги не прекращались; еще нѣсколько товарищей свернули въ другія галереи, и за старикомъ Мукомъ слѣдовало всего семеро.

— Возьми меня за шею, я тебя понесу, — сказалъ Этьенъ, видя, что Катерина совсѣмъ выбилась изъ силъ.

— Нѣтъ, оставь; я не хочу, — прошептала она. — Лучше сейчасъ же умереть.

Она отстала метровъ на пятьдесятъ. Этьенъ все-таки, несмотря на сопротивленіе дѣвушки, взялъ ее на руки и понесъ, какъ вдругъ громадная глыба земли обвалилась сверху и отдѣлила ихъ отъ товарищей. Наводненіе начинало размывать почву, и она обваливалась со всѣхъ сторонъ. Этьенъ и Катерина принуждены были возвратиться назадъ, а затѣмъ окончательно сбились съ дороги и уже сами не знали, куда идутъ. Все кончено; нечего и думать о томъ, чтобы выбраться наверхъ черезъ Рекильяръ. Теперь имъ не оставалось ничего болѣе, какъ добраться до самыхъ возвышенныхъ галерей Ворё и ждать, что, можетъ быть, товарищи выручатъ ихъ оттуда, если только вода спадетъ.

Этьенъ узналъ, наконецъ, пластъ Гильомъ.

— Отлично, — сказалъ онъ. — Теперь я знаю, гдѣ мы. Мы шли тогда по настоящей дорогѣ, но теперь нечего о ней и думать… Слушай, пойдемъ прямо; мы поднимемся выше, по той трубѣ, по которой прежде ходили на работу.

Волна била имъ въ грудь, и они поднимались очень медленно. До тѣхъ поръ, пока будетъ у нихъ огонь, имъ еще нечего отчаиваться; поэтому они погасили одну лампу, чтобы сберечь масло и затѣмъ перелить его въ горѣвшую лампу. Они уже добрались до трубы, когда шумъ, раздавшійся позади, заставилъ ихъ оглянуться. Что это, не возвращаются ли товарищи? Можетъ быть, и имъ обвалъ преградилъ путь?.. Чье-то тяжелое дыханіе доносилось до нихъ издали, и они пріостановились въ изумленіи, не понимая, что это такое, словно буря, приближается къ нимъ, вспѣнивая воду. Вдругъ они вскрикнули, увидѣвъ огромную бѣловатую массу, которая выплыла изъ мрака и билась между узкими, сдавившими ее стѣнами хода.

Это была Баталь. Убѣжавъ изъ отдѣленія нагрузки, она бѣшено неслась вдоль мрачныхъ галерей. Казалось, что лошадь хорошо знала свою дорогу въ этомъ подземномъ городѣ, въ которомъ она провела уже одиннадцать лѣтъ, и глаза ея хорошо видѣли во мракѣ вѣчной ночи, постоянно окружавшей ее. Баталь неслась дальше и дальше, наклонивъ голову, подбирая ноги, неслась по этимъ узкимъ подземнымъ галереямъ, въ которыхъ едва помѣшалось ея громадное тѣло. Галереи шли за галереями, но Баталь не пріостанавливалась ни на одномъ перекресткѣ и неслась дальше. Куда мчалась она? Можетъ быть, ее влекло къ себѣ видѣніе юности: мельница на берегу рѣки Скарпъ, гдѣ она родилась, неясное воспоминаніе о солнцѣ, горящемъ въ воздухѣ, словно громадная лампа… Баталь не хотѣла умирать. Она вспомнила теперь о чистомъ воздухѣ зеленѣющихъ долинъ, и страстное желаніе еще разъ подышать имъ влекло ее все впередъ, впередъ, заставляло бѣжать до тѣхъ поръ, пока она, наконецъ, не отыщетъ этого выхода на землю, гдѣ свѣтитъ солнце и разстилается теплое небо. Она забыла свою прежнюю покорность и не хотѣла больше оставаться на копяхъ, которыя ослѣпили ее, а теперь хотятъ убить. Вода гналась за нею, хлестала ее по ляшкамъ, била по крупу. Чѣмъ дальше подвигалась Баталь, тѣмъ тѣснѣе становились галереи, тѣмъ болѣе понижались ихъ потолки. Но она все-таки не останавливалась и бѣжала, съ усиліемъ продираясь между стѣнъ и оставляя на деревянныхъ брусьяхъ куски своей кожи и мяса. Казалось, копи надвигались на нее со всѣхъ сторонъ, чтобы схватить и задушить.

Этьенъ и Катерина увидѣли Баталь тогда, когда она почти уже совсѣмъ завязла между стѣнами галереи. Несчастная лошадь сломала себѣ обѣ переднія ноги; однако, сдѣлавъ послѣднее усиліе, протащилась еще на нѣсколько метровъ впередъ и уже тогда, сдавленная, будто скованная землей, остановилась. Она вытягивала свою окровавленную морду и озиралась большими тревожными глазами, отыскивая какой-нибудь новый выходъ. Но вода быстро покрывала ее, и она начала ржать, протяжно, страшно, какъ ржали передъ смертью тѣ, другія лошади, остававшіяся въ конюшнѣ. Агонія этого стараго животнаго была ужасающая: разбитая, неподвижная, Баталь отчаянно сопротивлялась смерти, застигнувшей ее въ этой мрачной пучинѣ, вдали отъ дневного свѣта, и ея скорбное ржаніе не смолкало; вода заливала уже гриву лошади, а хриплые звуки все еще вырывались изъ ея поднятой кверху и раскрытой пасти. Наконецъ, послышалось послѣднее хрипѣніе, похожее на глухое бульканье наполняющейся водою бочки, а затѣмъ наступило глубокое молчаніе.

— О, Боже мой!.. Уведи меня отсюда! — съ рыданіями восклицала Катерина. — О, Боже мой, я боюсь, я не хочу умирать?.. Уведи меня! Уведи!

Она увидѣла смерть. Ни разрушеніе шахты, ни видъ этихъ галерей, затоплявшихся водою, ничто не внушало ей такого ужаса, какъ это предсмертное ржаніе Баталь. Катерина все еще слышала его; оно раздавалось у нея въ ушахъ, и дѣвушка дрожала всѣмъ тѣломъ. — Уведи меня! Уведи меня!..

Этьенъ взялъ ее и увлекъ дальше. Къ тому же медлить было невозможно, потому что и въ этой узкой трубѣ, по которой они поднимались, вода доходила имъ уже до плечъ. Этьену приходилось почти все время нести Катерину, такъ какъ у нея не было силы придерживаться за деревянные брусья и ему три раза казалось, что она выскальзываетъ изъ его рукъ и уже падаетъ въ глубокій потокъ, вздымавшійся и ревѣвшій позади ихъ. Наконецъ, они добрались до перваго, еще не залитого водою, хода и могли перевести духъ. Но скоро вода показалась и тутъ. Нужно было идти дальше; и въ теченіе цѣлыхъ часовъ они шли все впередъ и впередъ изъ одного хода въ другой, гонимые наводненіемъ, которое слѣдовало за ними по пятамъ и заставляло подниматься все выше и выше. Добравшись до шестого яруса этихъ ходовъ, они было вздохнули свободнѣе, такъ какъ имъ показалось сначала, что уровень воды стоить здѣсь неподвижно. Однако же, она быстро поднялась и принудила ихъ взбираться еще выше, на седьмой, затѣмъ на восьмой ярусъ. Оставался еще одинъ послѣдній. Наконецъ, они достигли его и съ тоскою слѣдили за исчезновеніемъ каждаго сантиметра почвы, завоеваннаго водой. Если вода не остановится, тогда все кончено, — она притиснетъ ихъ въ потолку, зальетъ, и имъ придется умирать такъ же, какъ умерла Баталь.

Безпрестанно раздавался гулъ обваловъ. Изрѣзанныя во всѣхъ направленіяхъ галереями, нѣдра копей дрожали и разрывались подъ страшнымъ напоромъ потока, ринувшагося на нихъ. Нагнетаемый водою воздухъ скоплялся въ верхнихъ концахъ галерей, сжимался тамъ до послѣдней степени и затѣмъ страшными взрывами разрывалъ сковывавшія его стѣны, разбрасывалъ окружавшую его почву. Это былъ ужасающій громъ цѣлаго подземнаго переворота, переносившаго воображеніе въ тѣ отдаленныя времена, когда потопы совершенно измѣняли лицо земли и разстилали равнины на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ прежде высились горы.

Катерина, потрясенная и оглушенная этимъ неумолчнымъ громомъ, съ мольбою сложила руки и лепетала безъ перерыва:

— Я не хочу умирать!.. Я не хочу умирать!..

Чтобы успокоить ее, Этьенъ клялся, что вода болѣе не прибываетъ, да къ тому же они пробыли здѣсь, по крайней мѣрѣ, шесть часовъ, такъ что теперь уже скоро должны придти къ нимъ на помощь. Но хотя онъ и говорилъ: «шесть часовъ», на самомъ дѣлѣ всякое представленіе о времени у него исчезло. Въ дѣйствительности прошелъ уже цѣлый день съ тѣхъ поръ, какъ они начали подниматься черезъ пластъ Гильомъ все дальше и выше.

Оба были насквозь мокры и дрожали. Дѣвушка раздѣлась, выжала свое платье и затѣмъ опять надѣла панталоны и куртку, предоставивъ имъ высохнуть на тѣлѣ. Такъ какъ Катерина была босикомъ, то Этьенъ снялъ свои деревянные башмаки и принудилъ ее надѣть ихъ. Теперь имъ оставалось только сидѣть и терпѣливо ждать, — и они убавили огня въ лампѣ, чтобы она свѣтила, какъ ночникъ. Почувствовавъ страшныя судороги въ желудкѣ, Этьенъ и Катерина только теперь поняли, что умираютъ съ голоду. Въ то время, когда началась катастрофа, они еще не успѣли позавтракать, поэтому тартинки ихъ были цѣлы, хотя разбухли отъ воды и превратились въ какую-то полужидкую массу. Дѣвушка должна была притвориться разсерженной, чтобы принудить Этьена взять его долю. Поѣвъ, она тотчасъ уснула отъ усталости, а Этьенъ сидѣлъ подлѣ нея, безъ сна, сжавъ обѣими руками лобъ и смотря передъ собою неподвижными глазами.

Сколько часовъ они провели такимъ образомъ, Этьенъ не могъ сказать; онъ зналъ только то, что, по прошествіи нѣкотораго времени, въ отверстіи узкаго хода, находившагося передъ его глазами, опять показалась волна, черная движущаяся, словно пресмыкающееся животное, подползавшее къ нимъ, то вздымая, то опуская спину. Сначала видна была только тоненькая полоска, растягивавшаяся, какъ змѣйка; но затѣмъ эта змѣйка росла, становилась шире, ползла впередъ и скоро достигла ихъ, такъ что коснулась ногъ спящей дѣвушки. Охваченный тоскою, Этьенъ не рѣшался будить ее. Не жестоко ли нарушить ея покой, вывести изъ полнѣйшаго забвенія? Можетъ быть, ей снится теперь, что она дышетъ чистымъ воздухомъ полей и видитъ яркое солнце… Къ тому же, куда идти?.. Наконецъ, онъ припомнилъ, что наклонная галерея, устроенная въ этой части пласта Гильомъ, сообщалась своимъ концомъ съ концомъ верхней наклонной галереи. Слѣдовательно, исходъ былъ найденъ. Этьенъ рѣшился не тревожить Катерину, покуда будетъ возможно, и слѣдилъ за прибывавшей водой, дожидаясь момента, когда она рѣшительно погонитъ ихъ дальше. Наконецъ, онъ осторожно поднялъ дѣвушку; она вдругъ задрожала.

— О, Боже мой, такъ это правда!.. Это снова начинается!..

Она совсѣмъ очнулась отъ сна, припомнила все и закричала, думая, что уже наступаетъ смерть.

— Нѣтъ, нѣтъ, успокойся, — прошепталъ Этьенъ. — Клянусь, что можно еще пройти.

Чтобы добраться до наклонной галереи, они должны были согнуться вдвое и снова окунуться въ воду до плечъ. Потомъ началось еще болѣе опасное восхожденіе по этой галереѣ, сплошь обшитой деревомъ и тянувшейся метровъ на сто. Сначала они хотѣли было натянуть проходившій здѣсь канатъ, по которому спускали уголь, и закрѣпить его, потому что иначе находившіяся вверху телѣжки могли скатиться внизъ и раздавить ихъ. Но механизмъ почему-то не дѣйствовалъ, и канатъ нельзя было сдвинуть съ мѣста. Однако, придерживаться за него было все-таки опасно, и они рѣшились пробираться вверхъ между нимъ и стѣною, цѣпляясь ногтями за выстилавшіе ее брусья и доски. Этьенъ шелъ сзади, поддерживая Катерину, которая скоро ободрала себѣ руки до крови и безпрестанно обрывалась. Вдругъ они наткнулись на обломки балокъ: здѣсь недавно произошелъ обвалъ и преградилъ дорогу къ наклонной галереѣ. Къ счастію, въ этомъ мѣстѣ была дверь, ведущая въ поперечный ходъ, и Этьенъ направился туда. Они удивились, увидѣвъ свѣтъ лампы. Въ то же время какой-то человѣкъ съ бѣшенствомъ закричалъ: — Еще нашлись хитрецы, оказавшіеся такими же дураками, какъ и я!

Они узнали Шаваля. Онъ былъ запертъ здѣсь обваломъ, засыпавшимъ наклонную галерею. Двоимъ товарищамъ, послѣдовавшимъ за нимъ, разможжило головы обвалившимися брусьями, самому Шавалю разбило руку, но у него хватило мужества доползти на колѣняхъ до своихъ убитыхъ спутниковъ и обобрать у нихъ ихъ тартинки и лампы. Когда онъ собрался идти дальше, послѣдовалъ новый обвалъ и завалилъ за его спиною галерею.

Въ первую минуту появленія Этьена и Катерины Шаваль не переставалъ ругаться и клялся, что ни за что не подѣлится своими запасами съ этими вылѣзшими изъ земли людьми. Онъ, кажется, готовъ былъ убить этихъ пришельцевъ. Но затѣмъ, узнавъ ихъ, онъ утихъ и засмѣялся съ злобною радостью.

— Ахъ, это ты, Катерина! Тебѣ не повезло и ты опять пришла ко мнѣ… Хорошо, хорошо, мы съ тобой потанцуемъ здѣсь!

Онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ ея спутника. Этьенъ, взволнованный этой встрѣчей, протянулъ руку, чтобы защитить прижимавшуюся къ нему дѣвушку. Однако, надо было примириться съ этимъ положеніемъ, и Этьенъ заговорилъ съ товарищемъ такимъ тономъ, какъ будто часъ тому назадъ они разстались добрыми друзьями.

— Заглядывалъ ли ты въ забои? Нельзя ли пройти тамъ?

Шаваль продолжалъ подсмѣиваться.

— Ахъ, да, черезъ забои! Они тоже обвалились, и мы попались между двухъ стѣнъ, какъ въ настоящую мышеловку… Но ты можешь выйти отсюда черезъ наклонную галерею, если только умѣешь хорошо плавать.

Дѣйствительно, вода все поднималась и слышно было, какъ она бурлила; отступленіе было уже отрѣзано. Шаваль былъ правъ, назвавъ мышеловкой эту часть галереи, которую значительные обвалы засыпали съ обоихъ концовъ. Выхода не было никакого и всѣ трое очутились окончательно запертыми подъ землей.

— Такъ ты остаешься? — насмѣшливо спросилъ Шаваль. — Это самое лучшее, что ты можешь сдѣлать, и если ты оставишь меня въ покоѣ, то я даже не стану съ тобой и разговаривать… Мѣста для насъ здѣсь хватить покуда… А тамъ мы скоро увидимъ, который изъ насъ умретъ первымъ, если товарищи не придутъ къ намъ на помощь, что мнѣ кажется весьма сомнительнымъ.

— Можетъ быть, насъ услышать, если мы станемъ стучать, — сказалъ Этьенъ.

— Я усталъ стучать… Вотъ, возьми этотъ камень и попробуй.

Этьенъ взялъ кусокъ песчаника, который Шаваль уже весь обколотилъ объ стѣны, и началъ стучать по пласту угля раздѣльно, медленно, какъ обыкновенно стучатъ углекопы, когда, запертые подъ землею обваломъ, хотятъ дать знать о себѣ товарищамъ. Затѣмъ онъ приложилъ ухо къ пласту и началъ слушать, разъ двадцать Этьенъ принимался стучатъ, но ни малѣйшаго звука не слышалось въ отвѣтъ.

Въ это время Шаваль съ притворно равнодушнымъ видомъ устраивалъ свое маленькое хозяйство. Прежде всего онъ поставилъ свои три лампы въ рядъ около стѣны; одна изъ нихъ горѣла, другія были погашены; затѣмъ онъ положилъ на деревянный брусъ двѣ, еще остававшіяся у него, тартинки: это будетъ буфетъ… Если быть благоразумнымъ, то онъ отлично проживетъ съ этимъ запасомъ еще два дня. Повернувшись къ Катеринѣ, онъ сказалъ: — Ты знаешь, что, если очень захочешь ѣсть, то половина этого твоя.

Дѣвушка ничего не отвѣчала. Это было верхомъ несчастія для нея, что ей опять пришлось очутиться между этими и безъ того ненавидѣвшими другъ друга людьми.

Началась невыносимая жизнь. Ни Шаваль, ни Этьенъ не раскрывали рта и сидѣли на землѣ въ нѣсколькихъ шагахъ другъ отъ друга. Шаваль замѣтилъ только, что Этьену лучше бы погасить свою лампу, и тотъ погасилъ ее, потому что этотъ лишній свѣтъ, дѣйствительно, былъ совершенно безполезною роскошью. Затѣмъ опять наступило молчаніе. Катерина, встревоженная взглядами, которые бросалъ на нее Шаваль, прилегла около Этьена. Часы шли за часами; непрерывно поднимавшаяся вода тихо журчала, а отъ времени до времени почва опять начинала вздрагивать, и слышался отдаленный гулъ обваловъ, возвѣщавшій объ окончательномъ разрушеніи копей. Когда лампа начала угасать и надо было отпереть другую, чтобы зажечь ее, всѣми троими овладѣлъ страхъ при мысли о рудничномъ газѣ. Но они предпочитали лучше сейчасъ же погибнуть отъ взрыва, чѣмъ оставаться въ темнотѣ. Однако, новую лампу удалось зажечь благополучно, рудничнаго газа, какъ видно, не было въ этой галереѣ. Всѣ трое опять улеглись на землю, и снова часы потекли за часами.

Легкій шумъ встревожилъ Этьена и Катерину, и они подняли головы. Шаваль располагался ѣсть. Онъ отрѣзалъ половину тартинки и медленно жевалъ, видимо борясь съ желаніемъ съѣсть ее за-разъ. Этьенъ и Катерина, мучимые голодомъ, смотрѣли на него.

— Ты, въ самомъ дѣлѣ, отказываешься? — съ вызывающимъ видомъ спросилъ онъ дѣвушку. — Напрасно…

Она опустила глаза, боясь, что не устоитъ передъ этимъ соблазномъ: судороги въ ея желудкѣ были такъ сильны, что слезы выступили у нея на глазахъ. Но Катерина понимала, чего добивается этотъ человѣкъ. Еще въ то время, когда она пришла вмѣстѣ съ Этьеномъ на копи, дѣвушка подмѣтила, что Шавалемъ опять овладѣла прежняя ревность. Его глаза какъ будто звали ее въ себѣ, и въ нихъ все сильнѣе разгорался хорошо знакомый ей огонекъ, тотъ огонекъ, которымъ горѣли они во время овладѣвавшихъ имъ дикихъ припадковъ ревности, когда онъ набрасывался на нее съ кулаками, обвиняя въ связи съ жильцомъ ея матери. Теперь Катерина дрожала при мысли, что, если она подойдетъ въ Шавалю, то эти два человѣка кинутся другъ на друга, какъ звѣри, и въ этомъ тѣсномъ погребѣ, въ которомъ они томятся, начнется страшная бойня. Боже мой, неужели же нельзя оставаться добрыми друзьями хотя въ виду смерти!..

Этьенъ скорѣе умеръ бы съ голоду, чѣмъ попросилъ у Шаваля хоть крошку хлѣба. Опять наступило молчаніе, становившееся все болѣе тягостнымъ. Минуты проходили одна за другою, однообразныя, безконечно-долгія, не принося съ собою ни луча надежды. Наконецъ, прошли цѣлыя сутки съ тѣхъ поръ, какъ эти три человѣка были вмѣстѣ; огонь второй лампы начиналъ блѣднѣть, и надо было зажигать третью.

Шаваль приступилъ ко второй тартинкѣ и проворчалъ, взглянувъ на Катерину: — Иди же. дура!

Дѣвушка вздрогнула. Этьенъ отвернулся, чтобы не стѣснять ее, но, видя, что она все-таки не трогается съ мѣста, тихо проговорилъ: — Ступай, дитя мое.

Тогда слезы, давно сдерживаемыя, ручьемъ полились изъ ея глазъ. Катерина плакала долго, не имѣя даже силы встать, не сознавая болѣе, голодна ли она, страдая такъ невыносимо, такъ болѣзненно, что боль отдавалась во всемъ ея тѣлѣ. Этьенъ всталъ и ходилъ взадъ и впередъ, съ ожесточеніемъ выстукивая по пласту угля — тщетный призывъ къ товарищамъ, и выходя изъ себя при мысли, что этотъ остатокъ жизни приходится проводить бокъ обокъ съ презрѣннымъ и ненавистнымъ ему соперникомъ. Нельзя даже разойтись и умереть вдали другъ отъ друга!.. Онъ можетъ отойти только на десять шаговъ, а потомъ приходится опять возвращаться обратно и натыкаться на этого человѣка. А она, эта плачущая дѣвушка, которую они оспариваютъ другъ у друга даже подъ землею!.. Она достанется тому изъ нихъ, кто переживетъ другого, и этотъ негодяй еще разъ украдетъ ее у него, если онъ, Этьенъ, умретъ первымъ… Положеніе становилось невыносимымъ, а между тѣмъ часы проходили за часами, и ему не видѣлось ни конца, ни исхода. Два раза Этьенъ набрасывался на окружавшіе его пласты съ такимъ бѣшенствомъ, словно хотѣлъ пробить ихъ кулаками. Прошелъ еще день. Шаваль подсѣлъ къ Катеринѣ и раздѣлилъ съ нею послѣднюю половину тартинки. Дѣвушка съ трудомъ пережевывала куски хлѣба, такъ какъ Шаваль заставлялъ ее оплачивать каждый изъ нихъ какою-нибудь ласкою. Снѣдаемый ревностью, онъ не хотѣлъ умереть безъ того, чтобы не доказать своему сопернику, что Катерина принадлежитъ ему, Шавалю. Совсѣмъ измученная, она уже не сопротивлялась, но когда онъ крѣпко обнялъ ее, она жалобно вскрикнула: — О, оставь, ты переломаешь мнѣ кости!

Этьенъ, дрожа, прислонился лбомъ къ деревяннымъ брусьямъ, чтобы ничего не видѣть. Услышавъ стонъ Катерины, онъ совсѣмъ обезумѣлъ и вскочилъ на ноги.

— Оставь ее, чортъ возьми!

— Развѣ это до тебя касается? — сказалъ Шаваль. — Она моя жена! — Онъ снова обнялъ ее такъ крѣпко, что Катерина закричала, и, ради похвальбы, прижалъ къ ея губамъ свои рыжіе усы.

— Оставь насъ въ покоѣ, — продолжалъ онъ. — Сдѣлай намъ удовольствіе, отойди вонъ туда и посмотри, тамъ ли мы!

Губы Этьена побѣлѣли, и онъ закричалъ:

— Если ты ея не оставишь, я задушу тебя!

Шаваль быстро вскочилъ, понявъ по задыхавшемуся голосу товарища, что тотъ рѣшилъ покончить съ нимъ. Смерть приближалась къ нимъ слишкомъ медленно, тогда какъ имъ необходимо было, чтобы кто-нибудь изъ нихъ очистилъ мѣсто другому тотчасъ же. Старая борьба снова начиналась между ними здѣсь, подъ землею, гдѣ они и безъ того должны были скоро успокоиться навѣки другъ подлѣ друга и гдѣ мѣста было такъ мало, что нельзя было размахнуться кулакомъ, чтобы не ободрать его о стѣны.

— Берегись! — проворчалъ Шаваль. — На этотъ разъ я тебя съѣмъ!

Этьенъ совсѣмъ обезумѣлъ въ эту минуту. Передъ его глазами носилось какое-то красноватое облако, къ горлу прилила волна крови. Имъ овладѣла потребность убійства, потребность чисто физическая, настолько же непреодолимая, насколько непреодолимъ жестокій припадокъ кашля, когда воспалена слизистая оболочка. И это чувство, даже не въ немъ зародившееся и переданное ему по наслѣдству, росло и неудержимо вырывалось наружу мимо его воли. Этьенъ ухватился руками за выступъ стѣны, потрясъ его и отломилъ широкій, тяжелый кусокъ сланца. Онъ взялъ его въ обѣ руки и бросилъ съ удесятеренной силой прямо въ голову Шаваля.

Шаваль не успѣлъ отскочить назадъ и упалъ съ разбитымъ лицомъ и раздробленнымъ черепомъ. Мозгъ обрызгалъ потолокъ галереи, багровая струя хлынула изъ раны и текла, не останавливаясь, какъ льется вода источника. Тотчасъ же образовалась лужа крови, въ которой отражался свѣтъ коптившей лампы. Свѣтъ становился все слабѣ и слабѣе, мракъ сгущался въ этомъ погребѣ, запертомъ со всѣхъ сторонъ, и тѣло, лежавшее на землѣ, казалось какимъ-то чернымъ наростомъ.

Этьенъ, наклонившись надъ трупомъ, смотрѣлъ на него расширенными зрачками. Наконецъ онъ совершилъ таки убійство… Смутно возставала въ его памяти вся его борьба, совершенно безполезная борьба противъ яда, таившагося въ его крови, противъ этого алкоголя, который медленно накоплялся въ организмахъ его родныхъ. Однако же, теперь онъ не былъ пьянъ, если только люди не пьянѣютъ съ голоду. Стало быть, достаточно того опьянѣнія, которое нѣкогда владѣло его родными… Волосы на головѣ Этьена поднимались дыбомъ, когда онъ думалъ о всемъ ужасѣ этого убійства; онъ возмущался имъ, но возмущался только разумомъ, тогда какъ сердце его наполнялось радостью и тѣмъ животнымъ чувствомъ довольства, которое является вслѣдъ за удовлетвореніемъ аппетита. Въ немъ шевельнулась даже гордость, гордость человѣка, оказавшагося болѣе сильнымъ, чѣмъ его противникъ. На мгновеніе передъ нимъ пронесся образъ маленькаго солдата, убитаго ребенкомъ и лежавшаго съ ноженъ въ горлѣ. Теперь и онъ, Этьенъ, тоже убилъ человѣка.

Катерина, выпрямившись, громко вскрикнула:

— Онъ умеръ!.. Боже мой!

— Ты жалѣешь о немъ? — сурово спросилъ Этьенъ.

Она что-то пробормотала, задыхаясь; затѣмъ покачнулась и упала къ нему на руки. — Ахъ, убей и меня!.. Умремъ оба!

Они крѣпко обнялись, надѣясь, что смерть уже близка. Но смерть медлила, и руки ихъ разжались. Катерина закрыла глаза, когда Этьенъ взялъ трупъ Шаваля, оттащилъ его къ наклонной галереѣ и бросилъ тамъ, чтобы очистить тотъ тѣсный уголъ, въ которомъ имъ приходилось жить въ ожиданіи смерти. А жить съ этимъ трупомъ подъ ногами было невозможно. Они ужаснулись, услышавъ, что тѣло упало въ воду, разбрызгавъ ее по сторонамъ. Стало быть, и наклонная галерея уже залита!.. Они скоро увидѣли, что вода начинаетъ подходить и къ нимъ.

Тогда снова началась борьба. Этьенъ зажегъ послѣднюю лампу, тускло освѣтившую воду, непрерывно и упорно поднимавшуюся все выше и выше. Сначала она била имъ только по щиколотки, затѣмъ дошла до колѣнъ. Галерея, въ которой укрывались Этьенъ и Катерина, шла наклонно вверхъ, и они поднимались до самаго ея конца. Тамъ они могли отдохнуть нѣсколько часовъ, но потомъ вода дошла и туда, и залила ихъ по поясъ. Прижавшись спиною къ стѣнѣ, они стояли и смотрѣли, какъ этотъ потокъ все поднимался и поднимался. И когда, наконецъ, онъ поднимется до ихъ губъ, тогда все будетъ кончено… Лампа, которую они повѣсили вверху, едва освѣщала желтоватымъ свѣтомъ поверхность воды, подернутую легкою рябью, и съ каждою минутою этотъ свѣтъ становился все слабѣе и слабѣе. Скоро остался только небольшой свѣтлый полукругъ около самой лампы, постепенно сокращавшійся, словно проглатываемый темнотою, которая надвигалась какъ будто вмѣстѣ съ приливомъ. Вдругъ лампа погасла, блеснувъ послѣдней искрой свѣта, и наступилъ мракъ, настала безпросвѣтная ночь, во тьмѣ которой они скоро уснуть, чтобы никогда уже больше не раскрыть глазъ и не увидѣть блеска солнца.

— Чортъ возьми! — глухо выругался Этьенъ.

Катерина прижалась къ нему, какъ будто бы этотъ мракъ былъ какимъ-то живымъ существомъ, внезапно бросившимся на нее. Подавленнымъ голосомъ она прошептала обычное въ этихъ случаяхъ замѣчаніе углекоповъ: — Это смерть задула лампу.

Однако, они не склонялись передъ подступавшею къ нимъ смертью, ихъ охватила лихорадочная жажда жизни, борьбы за жизнь. Этьенъ взялъ лампу и принялся ея крючкомъ выламывать сланецъ; Катерина помогала ему ногтями. Мало-по-малу, они выкопали такимъ образомъ углубленіе въ стѣнѣ, нѣчто вродѣ высокой скамьи, на которой можно было помѣститься имъ обоинъ, сидя другъ подлѣ друга. Ноги у нихъ висѣли въ воздухѣ, а спины приходилось согнуть въ дугу, такъ какъ сводъ былъ до того близко надъ ихъ головами, что выпрямиться было невозможно. Сначала вода касалась только ихъ подошвъ, но скоро дошла, въ своемъ постоянномъ и непреодолимомъ движеніи, до ихъ икръ, колѣнъ… Плохо выровненная скамья отсырѣла и ослизла, такъ что они должны были держаться какъ можно крѣпче, чтобы не соскользнуть съ нея. Теперь не оставалось уже ничего болѣе, какъ ждать… Но сколько же еще времени придется имъ провести въ этомъ ожиданіи, прижавшись къ стѣнѣ, не осмѣливаясь даже пошевелиться, измученнымъ, голоднымъ, безъ хлѣба и огня?.. Въ особенности тяжело дѣйствовала на нихъ стоявшая кругомъ тьма, среди которой они не могли даже слѣдить за приближеніемъ воды, этимъ приближеніемъ смерти. Глубокое молчаніе царствовало вокругъ; захдебнувшіяся водою копи стояли безмолвно. Казалось, все умерло, кромѣ этого моря, приливъ котораго безшумно поднимался изъ глубины галерей.

Часы проходили за часами, все одинаково безпросвѣтные, и у Этьена и Катерины все болѣе спутывалось представленіе о томъ, сколько могло пройти времени съ тѣхъ поръ, какъ они покинуты подъ землею. Казалось бы, что среди переживаемыхъ ими страданій они должны были преувеличивать это время и принимать минуты чуть не за цѣлые часы, но на самомъ дѣлѣ было не то: имъ думалось, что они провели здѣсь два дня и одну ночь, тогда какъ въ дѣйствительности со времени катастрофы истекалъ уже третій день. Всякая надежда на помощь со стороны товарищей покинула ихъ. Никто не знаетъ, гдѣ они, никто не можетъ добраться до, нихъ, и если ихъ не зальетъ вода, то, все равно, они умрутъ съ голоду. Они хотѣли было въ послѣдній разъ постучать по угольному пласту, но камень, служившій имъ для этой цѣли, остался подъ водою. Къ тому же, кто ихъ услышитъ?

Катерина безнадежно прислонилась своей больной головой къ стѣнѣ, какъ вдругъ вздрогнула и снова отшатнулась отъ нея.

— Послушай! — сказала она.

Сначала Этьенъ думалъ, что она говоритъ о легкомъ шумѣ все поднимавшейся воды, и, желая ее успокоить, сказалъ:

— Это я пошевелилъ ногами.

— Нѣтъ, нѣтъ; не здѣсь… Тамъ, послушай!

Она приложила ухо въ пласту угля. Этьенъ понялъ и тоже сталъ слушать. Прошло нѣсколько секундъ, прежде чѣмъ они, задыхаясь отъ напряженнаго ожиданія, услышали что-либо. Затѣмъ вдали чуть слышно раздались три раздѣльныхъ удара. Но Этьенъ и Катерина все еще сомнѣвались; въ ушахъ у нихъ шумѣло, и, наконецъ, эти удары могли быть просто случайнымъ трескомъ угольнаго пласта. Къ сожалѣнію, имъ нечѣмъ было постучать съ своей стороны, хоть для пробы. Вдругъ Этьена осѣнила мысль.

— На тебѣ надѣты башмаки. Сними ихъ съ ногъ и постучи каблукомъ.

Отвѣтивъ обычнымъ призывомъ углекоповъ, они стали слушать и снова различили три отдаленные удара. Двадцать вазъ они повторяли призывъ и двадцать разъ получали отвѣтъ, этьенъ и Катерина плавали и обнимались, рискуя потерять равновѣсіе и соскользнуть со скамьи. Наконецъ-то товарищи идутъ къ нимъ! Ихъ охватилъ приливъ счастія и разомъ унесъ всѣ муки томительнаго ожиданія, всю тоску, сжимавшую ихъ сердца, какъ будто товарищамъ оставалось теперь только проткнуть пальцемъ пластъ угля и освободить ихъ.

— Ну, — весело вскричала Катерина, — развѣ это не счастіе, что я прислонилась головою къ стѣнѣ!

— О, у тебя хорошій слухъ! — говорилъ въ свою очередь Этьенъ. — Я ничего не слышалъ.

Съ этого времени они устроили между собою очередь и всегда были готовы отвѣчать на подаваемые сигналы. Скоро они услышали удары кирки: товарищи начали работать и пробиваютъ къ нимъ ходъ. Ни одинъ ударъ не ускользалъ отъ нихъ. Однако, радость, овладѣвшая ими въ первое время, мало-по-малу исчезла. Они попрежнему весело смѣялись, стараясь обмануть другъ друга, но на самомъ дѣлѣ сердца ихъ все больше и больше наполнялись отчаяніемъ. Сначала Этьенъ и Катерина безпрестанно говорили о томъ, что товарищи, очевидно, приближаются къ нимъ со стороны Рекильяра, что они ведутъ нисходящую галерею, можетъ быть, даже нѣсколько галерей, такъ какъ слышно, что работаютъ три забойщика. Затѣмъ они разсчитали, каждый про себя, какая громадная масса отдѣляетъ ихъ отъ товарищей, и примолкли. Молча сидѣли они, погруженные въ свои вычисленія, и разсчитывали, сколько дней и ночей нужно забойщику, чтобы пробить такой толстый пластъ. Никогда не доберутся до нихъ во-время! Двадцать разъ успѣютъ они умереть, прежде чѣмъ придетъ помощь!.. Унылые, еще сильнѣе охваченные тоскою, они не осмѣливались заговорить другъ съ другомъ, и если все-таки отвѣчали стукомъ на стукъ товарищей, то единственно для того, чтобы дать знать, что еще живы.

Прошелъ день, прошелъ другой. Этьенъ и Катерина томились подъ землею уже шестыя сутки. Вода дошла имъ до колѣнъ и остановилась неподвижно, не прибывая и не убывая. Ноги у нихъ, казалось, совсѣмъ онѣмѣли въ этой ледяной ваннѣ. Отъ времени до времени они вынимали ихъ изъ воды и поджимали къ скамьѣ, но черезъ какой-нибудь часъ это положеніе становилось до того невыносимымъ, начинались такія мучительныя судороги въ ногахъ, что приходилось опять спускать ихъ въ воду. То Этьенъ, то Катерина безпрестанно сползали со скользкой скамьи и съ трудомъ удерживались на ней. Выступами и неровностями пласта, къ которому они прислонялись, натирало имъ спину; въ мускулахъ шеи ни на минуту не прекращалась жестокая боль, потому что все время приходилось сидѣть, нагнувъ голову, чтобы не разсѣчь ея о потолокъ. Дышать становилось все тяжелѣе, такъ какъ вода нагнетала воздухъ, словно подъ воздушный колоколъ, въ то тѣсное пространство, въ которомъ были заперты Этьенъ и Катерина. Звуки ихъ голосовъ сдѣлались такъ глухи, какъ будто раздавались откуда-то издалека; въ ушахъ начался страшный шумъ, и имъ безпрестанно чудился то отчаянный звонъ набата, то топотъ стада, бѣгущаго подъ непрерывно сыплящимся градомъ.

Сначала Катерина страшно страдала отъ голода. Она прикладывала свои бѣдныя, судорино сжатыя руки къ горлу и дышала такъ тяжело, съ такимъ непрерывнымъ стономъ, какъ будто ей рвали желудокъ клещами. Этьенъ, терзаемый тѣми же муками, лихорадочно шарилъ вокругъ себя въ темнотѣ руками, и вдругъ подъ его пальцы попался кусокъ полусгнившаго деревянннаго бруска, крошившагося отъ прикосновенія ногтей. Онъ набралъ этихъ крошекъ цѣлую пригоршню и подалъ Катеринѣ; та жадно проглотила ихъ. Два дня питались этимъ источеннымъ червями кускомъ дерева, съѣли его весь и, когда, къ ихъ отчаянію отъ него не осталось ничего, принялись скоблить другіе, еще крѣпкіе брусья, волокна которыхъ съ трудомъ можно было отдѣлить одно отъ другого. Мученія несчастныхъ все усиливались, и они выходили изъ себя, что не могутъ пережевывать холста, изъ котораго было сдѣлано ихъ платье. На Этьенѣ былъ надѣть кожаный поясъ; онъ разорвалъ его зубами на мелкіе кусочки, и Катерина жевала ихъ и съ жадностью проглатывала. Это занимало, по крайней мѣрѣ, челюсти этихъ бѣдняковъ и позволяло имъ утѣшать себя мыслью, что они все-таки ѣдятъ. Затѣмъ, когда и поясъ былъ съѣденъ, они принялись за холстъ и сосали его по цѣлымъ часамъ.

Но скоро эти жестокія страданія утихли, и голодъ проявлялся только въ глухой, глубокой боли, медленно и все сильнѣе и сильнѣе разрушавшей силы Этьена и Катерины. Безъ сомнѣнія, они уже давно умерли бы, если бы у нихъ не было вдоволь воды, которую они черпали горстями и пили безпрестанно, мучимые такой жаждой, что, казалось, ее не могло бы утолить все это море.

На седьмой день, когда Катерина наклонилась, чтобы зачерпнуть воды, она натолкнулась рукою на какую-то колыхавшуюся около нея массу. — Взгляни пожалуйста… Это еще что такое?

Этьенъ протянулъ руку въ темнотѣ.

— Не понимаю; можетъ быть, покрышка отъ воздушной двери…

Катерина напилась, потомъ хотѣла зачерпнуть еще, но рука ея опять попала на эту плавающую массу. Дѣвушка вдругъ страшно вскрикнула: — Это онъ! Боже мой!

— Кто?

— Онъ; ты хорошо знаешь, кто!.. Я ощупала его усы.

Это былъ трупъ Шаваля, который вода принесла къ нимъ изъ наклонной галереи. Этьенъ протянулъ руку, тоже ощупалъ усы, раздавленный носъ, и вздрогнулъ отъ ужаса и отвращенія. Катерину затошнило, и она выплюнула воду, которую не успѣла проглотить. Ей казалось, что она пила кровь и что весь потокъ, находившійся передъ нею, былъ потокомъ крови этого человѣка.

— Подожди, — пробормоталъ Этьенъ: — я его оттолкну.

Онъ толкнулъ ногою трупъ, и тотъ отплылъ назадъ; но скоро они почувствовали, что тѣло Шаваля опять очутилось у ихъ ногъ и трется о нихъ.

— Уходи же, чортъ возьми!

Этьенъ оттолкнулъ трупъ въ третій разъ, но его все приносило назадъ какимъ-то теченіемъ: Шаваль не хотѣлъ уходить и упорно оставался съ ними. Это былъ страшный товарищъ, сосѣдство котораго окончательно отравляло воздухъ. Цѣлыя сутки Этьенъ и Катерина не пили воды, борясь съ мучительной жаждой и предпочитая лучше умереть отъ нея, но на другой день она побѣдила ихъ и заставила сдаться: они отстраняли рукою трупъ, черпали горстью воду и пили ее. Не стоило разбивать голову этому человѣку, если онъ не хочетъ оставить ихъ въ покоѣ даже мертвый и упорно становится между ними.

Прошелъ еще день и еще день. При каждомъ движеніи воды Этьенъ чувствовалъ, что человѣкъ, котораго онъ убилъ, тихонько прикасается къ нему, словно сосѣдъ, подталкивающій локтемъ, чтобы напомнить о своемъ присутствіи. И каждый разъ Этьенъ вздрагивалъ; ему постоянно казалось, что онъ видитъ этого человѣка, раздувшагося, позеленѣвшаго, съ рыжими усами и разбитымъ лицомъ. Потомъ онъ начиналъ забываться и ему думалось, что онъ не убивалъ Шаваля, что тотъ плаваетъ живой и хочетъ его укусить… Для Катерины наступилъ теперь періодъ слезъ; она плакала подолгу, безъ конца, и затѣмъ впадала въ полубезсознательное состояніе. Наконецъ на нее напалъ непреодолимый сонъ. Этьенъ будилъ ее, она что-то бормотала, не поднимая даже рѣсницъ, и тотчасъ же снова засыпала. Боясь, чтобы она не упала и не утонула, Этьенъ обнялъ ее и держалъ за талію. Теперь онъ уже одинъ отвѣчалъ товарищамъ. Удары кирки раздавались все ближе и ближе, Этьенъ слышалъ ихъ за своею спиною, но силы начали измѣнять и ему, и онъ потерялъ всякую охоту стучать: вѣдь товарищи знаютъ, что они тутъ; такъ къ чему же еще утомлять себя? Его какъ будто не интересовало больше, успѣютъ освободить ихъ или не успѣютъ, а по временамъ отупѣніе, овладѣвшее имъ послѣ напряженнаго ожиданія, доходило до такой степени, что онъ забывалъ о томъ, чего страстно ждалъ.

Потомъ положеніе ихъ нѣсколько улучшилось: вода начала сбывать и унесла съ собою трупъ Шаваля. Товарищи работали надъ ихъ освобожденіемъ уже девять дней. Этьенъ и Катерина въ первый разъ сошли со своей скамьи и сдѣлали нѣсколько шаговъ по галереѣ, какъ вдругъ страшнымъ сотрясеніемъ почвы ихъ отбросило въ разныя стороны. Они ощупью отыскали другъ друга и обнялись, обезумѣвъ отъ испуга, не понимая, что такое случилось, и думая, что разрушеніе копей начинается снова. Но опять наступила глубокая тишина; даже стукъ кирки прекратился.

Они сидѣли въ уголку, другъ подлѣ друга, какъ вдругъ Катерина начала тихо смѣяться. — Должно быть хорошо теперь тамъ, наверху… Уйдемъ отсюда.

Сначала Этьенъ боролся противъ овладѣвавшаго ими безумія, но затѣмъ его мысли тоже начали путаться, и онъ все больше и больше переставалъ сознавать свое настоящее положеніе. Обоихъ ихъ, въ особенности Катерину, которую мучила лихорадка, начинали преслѣдовать галлюцинаціи. Дѣвушка говорила, разсказывала, оживленно жестикулировала. Шумъ въ ея ушахъ становился все сильнѣе, и ей казалось, что она слышитъ журчаніе ручья и пѣніе птицъ; передъ ея глазами ясно виднѣлись большія желтыя, широкія пятна, ей чудился сильный запахъ помятой травы, и она вообразила, будто сидитъ въ ясный солнечный день около канала, посреди высокихъ хлѣбныхъ колосьевъ.

— Ну, и какъ же тепло!.. Люби же меня и станемъ жить вмѣстѣ, о, всегда, всегда вмѣстѣ!

Этьенъ прижалъ ее къ себѣ, а она ласкалась къ нему, болтая безумолку, какъ счастливая дѣвушка.

— Не глупы ли мы были, что ждали такъ долго! Я полюбила тебя съ перваго же дня, но ты тогда ничего не понялъ и надулся… Потомъ, помнишь, у васъ въ домѣ, ночью, когда мы оба не спали и лежали носами кверху?.. Мы знали тогда, что любимъ другъ друга…

Этьенъ увлекся ея веселостью и подшучивалъ надъ ихъ взаимною любовью, выражавшеюся въ одномъ только молчаніи.

— Ты меня прибила разъ; да, да, отхлестала по щекамъ…

— Вѣдь я любила тебя, — прошептала Катерина. — Видишь ли ты, я запрещала сама себѣ думать о тебѣ и говорила, что теперь уже все кончено, но въ глубинѣ души я знала, что не сегоднязавтра мы все-таки сойдемся съ тобою… надо было только, чтобы представился какой-нибудь счастливый случай, не такъ ли?

Дрожь пробѣжала по тѣлу Этьена, внезапно вспомнившаго объ окружавшей ихъ дѣйствительности. Онъ словно стряхнулъ съ себя овладѣвавшія имъ горячечныя грезы и медленно проговорилъ:

— Никогда нельзя думать, что все и навсегда погибло, достаточно немного счастія, чтобы человѣкъ вновь ожилъ.

— Такъ ты оставляешь меня у себя!.. На этотъ разъ на мою долю выпадаетъ счастливая судьба.

Она ослабѣла и почти выскользнула изъ объятій Этьена; голосъ ея былъ едва слышенъ. Испуганный Этьенъ прижалъ ее къ своему сердцу. — Ты очень страдаешь?

Она выпрямилась съ удивленіемъ.

— Нѣтъ, нисколько… Отчего мнѣ страдать?

Но этотъ вопросъ возвратилъ и ее къ дѣйствительности. Она растерянно оглядѣлась кругомъ въ окружавшей ее темнотѣ, судорожно сжала руки и снова разразилась рыданіями.

— Боже мой, Боже мой, какъ темно!

Не было уже болѣе вокругъ нея хлѣбныхъ полей, не слышалось запаха травы, пѣнія жаворонка, не видно большого желтаго солнца: ее окружали теперь разрушенныя, затопленныя водой копи, стояла кругомъ непроглядная ночь, пропитанная смрадными испареніями этого обсыхающаго погреба, въ которомъ они томятся уже столько дней. Послѣ недавнихъ свѣтлыхъ галлюцинацій дѣйствительность предстала передъ нею еще болѣе страшною и навѣяла на нее суевѣрный ужасъ. Дѣвушкѣ видѣлся такъ пугавшій ее въ дѣтствѣ «черный человѣкъ», старый усопшій углекопъ, который отъ времени до времени приходитъ на копи, чтобы отрывать головы дурнымъ дѣвушкамъ.

— Ты слышишь?

— Нѣтъ, ничего не слышу.

— Знаешь, тотъ… Человѣкъ!.. Взгляни, онъ тамъ… Земля выпустила всю кровь изъ своей жилы за то, что у нея перерубили артерію… А «человѣкъ» стоитъ тамъ; видишь его… посмотри… стоитъ черный, чернѣе ночи… О, я боюсь, я боюсь!

Она умолкла, вся дрожа; затѣмъ опять заговорила шепотомъ:

— Нѣтъ, это не тотъ, а другой.

— Кто?

— Тотъ, который не отходитъ отъ насъ… котораго уже нѣтъ на свѣтѣ.

Образъ Шаваля безпрестанно преслѣдовалъ ее, и она сбивчиво заговорила теперь о немъ, разсказывала о своей собачьей жизни съ нимъ, объ единственномъ днѣ, когда онъ былъ очень милъ съ нею, — тогда, на копяхъ Жанъ-Баръ, — разсказывала о другихъ черныхъ дняхъ, когда Шаваль то готовъ былъ задушить ее ласками, то принимался бить и осыпать пощечинами.

— Я тебѣ говорю, что онъ идетъ, что онъ опять станетъ между нами. Его опять начинаетъ мучить ревность… О, прогони его!.. О, возьми меня, возьми!..

Охваченная внезапнымъ порывомъ, Катерина обвила руками шею Этьена и страстно прижалась своими губами къ его губамъ. Мракъ опять просвѣтлѣлъ для нея, она снова увидѣла солнце и снова засмѣялась счастливымъ смѣхомъ влюбленной женщины. Этьенъ дрожалъ, чувствуя ее такъ близко около себя, полуобнаженную въ ея висѣвшихъ лохмотьями панталонахъ и курткѣ. Онъ крѣпко обнялъ ее, и они, проникнутые мучительною жаждою хоть одного луча счастія, который на мгновеніе освѣтилъ бы мрачную глубину этой могилы, страстно ласкались другъ къ другу.

Затѣмъ этотъ порывъ прошелъ, и Этьенъ попрежнему сидѣлъ на землѣ въ уголкѣ галереи, а Катерина неподвижно лежала у него на колѣняхъ. Проходили часы, цѣлые часы. Онъ долго былъ увѣренъ, что дѣвушка заснула и спитъ, но потомъ, дотронувшись до нея, почувствовалъ, что она уже совсѣмъ похолодѣла. Она была мертва. И все-таки Этьенъ сидѣлъ, не шевелясь, боясь разбудить ее. Отъ времени до времени онъ думалъ о томъ, какъ они выйдутъ отсюда, какъ будутъ жить потомъ; но эти мысли были такъ смутны, такъ неопредѣленны, что казались скорѣе грезами человѣка, погруженнаго въ тревожный сонъ. Этьенъ все болѣе и болѣе ослабѣвалъ, и силы у него оставалось лишь настолько, чтобы медленно передвинуть руку и убѣдиться, что Катерина тутъ и лежитъ въ своей мертвенной неподвижности, словно уснувшій ребенокъ. Весь міръ переставалъ существовать для него; сама ночь, стоявшая кругомъ, исчезала, и онъ былъ теперь внѣ времени и пространства. Что-то стучало надъ его головою, и этотъ стукъ все приближался, все становился слышнѣе, но сначала Этьенъ не отзывался на него, потому что ему было лѣнь преодолѣть охватившую его безконечную усталость, а затѣмъ онъ уже ничего не понималъ, и ему чудилось въ бреду, что это Катетерина идетъ впереди него и постукиваетъ своими деревянными башмаками. Прошло еще два дня. Дѣвушка лежала неподвижно, а Этьенъ машинально дотрогивался до нея отъ времени до времени, довольный тѣмъ, что она лежитъ спокойно.

Вдругъ онъ почувствовалъ, что галерея словно заколебалась. Раздались звуки чьихъ-то голосовъ, камни покатились къ самымъ его ногамъ. Увидѣвъ свѣтъ лампы, Этьенъ заплакалъ; глаза его мигали, слѣдя за этимъ огонькомъ, и онъ не могъ насмотрѣться на него, не могъ нарадоваться на это красноватое пятнышко, едва разгонявшее тьму. Товарищи взяли его и понесли. Онъ не сопротивлялся и позволилъ имъ влить себѣ въ ротъ, сквозь стиснутые зубы, нѣсколько ложекъ супу. Когда его вынесли въ галерею рекильярскихъ копей, онъ началъ узнавать кое-кого изъ окружавшихъ и, между прочимъ, увидѣлъ стоявшаго передъ нимъ инженера Негреля. Эти два презиравшіе другъ друга человѣка, бунтовщикъ-рабочій и скептикъ-начальникъ, обнялись и зарыдали навзрыдъ, глубоко потрясенные внезапнымъ наплывомъ проснувшихся въ нихъ человѣчныхъ чувствъ. Въ этихъ слезахъ сказалась безконечная тоска, навѣянная мыслью о страданіяхъ цѣлыхъ поколѣній, о неслыханныхъ бѣдствіяхъ, которыя приходится выносить человѣку.

Наверху Магё, склонившись надъ мертвой Катериной, вскрикнула разъ, потомъ другой, еще и еще, и полились нескончаемыя жалобныя причитанья. Нѣсколько труповъ были уже подняты наверхъ и положены рядомъ на землѣ: Шаваль, котораго сочли придавленнымъ обваломъ, мальчикъ-рабочій и два забойщика, всѣ одинаково изуродованные, съ разбитыми пустыми черепами и раздувшимися отъ воды животами. Женщины, находившіяся въ толпѣ, совсѣмъ потеряли головы, рвали на себѣ одежды и царапали лица. Этьена немного покормили, переждали время, чтобы его глаза нѣсколько свыклись со свѣтомъ лампъ, и затѣмъ вывели наверхъ. Когда онъ, наконецъ, показался среди рекильярскихъ развалинъ, весь высохшій, съ совершенно сѣдыми волосами, толпа дрогнула и разступилась передъ этимъ старикомъ. Магё прекратила свои причитанья и тупо посмотрѣла на него своими большими неподвижными глазами.

VI.

Было четыре часа утра. Свѣжій воздухъ апрѣльской ночи становился теплѣе съ приближеніемъ дня; на прозрачномъ небѣ еще мерцали звѣзды, между тѣмъ, какъ на востокѣ алѣлъ уже пурпуръ занимавшейся зари. На дремавшихъ черныхъ поляхъ поднимался едва уловимый шелестъ, предшествующій пробужденію земли.

Этьенъ шелъ широкими шагами по дорогѣ въ Вандамъ. Пролежавъ шесть недѣль въ больницѣ Монсу, онъ, наконецъ, поправился настолько, что ногъ ходить, и теперь, еще желтый и страшно похудѣвшій, отправился въ дальній путь. Компанія, все еще дрожа за свои копи и продолжая постепенно отказывать тѣмъ изъ рабочихъ, которыхъ считала наиболѣе опасными, увѣдомила и Этьена, что не можетъ оставить его у себя. Она предлагала ему сто франковъ вспомоществованія и отечески совѣтовала оставить навсегда работу на копяхъ, сдѣлавшуюся отнынѣ слишкомъ тяжелою для него. Но Этьенъ отказался отъ этихъ ста франковъ. Онъ получилъ письмо отъ Плюшара, который звалъ его въ Парижъ и даже выслалъ денегъ на дорогу. Такимъ образомъ начинала осуществляться давнишняя мечта Этьена о томъ, чтобы жить и дѣйствовать въ столицѣ. Онъ вышелъ изъ больницы наканунѣ, провелъ ночь въ Бонъ-Жуайо, у вдовы Дезиръ, и теперь хотѣлъ только проститься съ товарищами. Ради этого онъ всталъ до разсвѣта, чтобы повидаться съ ними и успѣть прійти въ Маршьенъ въ восьмичасовому поѣзду, идущему въ Парижъ.

Этьенъ на минуту пріостановился на дорогѣ, которая уже начинала освѣщаться розоватымъ свѣтомъ, и съ наслажденіемъ дохнулъ чистымъ воздухомъ ранней весны. Утро обѣщало быть великолѣпнымъ; вся земля словно поднималась навстрѣчу восходящему солнцу. Этьенъ смотрѣлъ, какъ вдали равнина все больше и больше выходитъ изъ окутывавшаго ее ночного тумана, и тихо шелъ дальше, постукивая своей палкой. За время своей болѣзни онъ не видѣлъ никого изъ рабочихъ, кромѣ Магё, которая навѣстила его одинъ разъ въ больницѣ и затѣмъ уже не приходила, потому, конечно, что у нея не было свободнаго времени. Однако же, Этьенъ зналъ, что всѣ рабочіе селенія «Двухсотъ-сорока», и Магё въ томъ числѣ, работали теперь на копяхъ Жанъ-Баръ.

Мало-по-малу на пустынныхъ доселѣ дорогахъ начали показываться люди, и мимо Этьена все чаще и чаще проходили блѣдные молчаливые углекопы. Говорили, что компанія слишкомъ жестоко пользуется одержанной ею побѣдой. Когда побѣжденные голодомъ рабочіе принуждены были послѣ двухъ съ половиною мѣсяцевъ стачки снова приняться за работу, имъ пришлось уступить компаніи и согласиться на особую плату за крѣпленіе галерей, на эту замаскированную сбавку заработной платы, еще болѣе возмущавшую ихъ теперь когда изъ-за нея было пролито столько крови ихъ товарищей. У рабочихъ отнимали даромъ часъ работы, ихъ заставили измѣнить данной ими клятвѣ, не соглашаться на условія компаніи, и это вынужденное клятвопреступленіе засѣло у нихъ поперекъ горла, словно опухоль, наполненная желчью. Работы начались повсюду: на копяхъ Миру, Магдалина, Кревъ-кёръ и Викторія. Вдоль всѣхъ дорогъ, окутанныхъ еще сумракомъ, слышался посреди утренняго тумана, словно топотъ стада, топотъ вереницы людей, идущихъ съ опущенными въ землю носами, какъ идетъ скотъ, отправляемый на бойню. Люди дрожали въ своихъ тонкихъ холщевыхъ одеждахъ и шли, скрестивъ руки, согнувъ спины; они казались горбатыми отъ тартинокъ, лежавшихъ у нихъ на спинѣ, между рубашкой и курткой. Эти безмолвныя черныя тѣни массами возвращались на покинутыя копи, молча, не глядя по сторонамъ, и чувствовалось, что онѣ идутъ, стиснувъ зубы отъ гнѣва, съ сердцемъ, наполненнымъ ненавистью, идутъ, покоряясь только голоду.

Чѣмъ ближе подходилъ Этьенъ къ копямъ, тѣмъ больше попадалось ему народа. Люди почти всѣ шли въ одиночку, и даже тѣ, которые вышли изъ селеній гурьбой, мало-по-малу отставали другъ отъ друга, потому что ни у кого не было никакого желанія идти вмѣстѣ съ товарищами, всѣ ощущали недовольство даже самими собою. Этьенъ обратилъ вниманіе на одного очень древняго старика, у котораго глаза горѣли, какъ раскаленные уголья, подъ его морщинистымъ лбомъ, испещреннымъ жилами, налившимися кровью. Другой, молодой, дышалъ такъ тяжело, словно въ его груди клокотала цѣлая буря, которую онъ съ трудомъ сдерживалъ. Многіе изъ нихъ несли башмаки въ рукахъ и, обутые въ толстые шерстяные чулки, шли по дорогѣ почти неслышными шагами. Эта масса людей разлилась безконечнымъ потокомъ по дорогамъ и медленно подвигалась впередъ, словно разбитая армія, въ которой всѣ поникли головами, но всѣ затаили въ себѣ жажду новой битвы и отмщенія.

Когда Этьенъ дошелъ до копей Жанъ-Баръ, онѣ уже начали выходить изъ ночного тумана; фонари, висѣвшіе на подмосткахъ, все еще горѣли, хотя занималась заря. Этьенъ поднялся по лѣстницѣ просѣвальнаго сарая и вошелъ въ пріемное отдѣленіе.

Рабочихъ уже начали спускать въ шахту и они выходили изъ барака. Этьенъ пріостановился на минуту посреди этого шума и движенія. Грохотъ телѣжекъ потрясалъ плитяной полъ, барабаны вертѣлись, разматывая и наматывая канаты, раздавались выкрикиванія отдаваемыхъ въ рупоръ приказаній, слышался металлическій звонъ сигнальнаго аппарата. Чудовище уже пожирало свою обычную порцію человѣческаго мяса: подъемные ящики появлялись и исчезали, унося людей внизъ безостановочно, разомъ, словно ихъ поглощала широкая глотка прожорливаго гиганта. Послѣ всего того, что Этьенъ пережилъ въ залитыхъ водою галереяхъ Ворё, копи наводили на него какой-то нервный ужасъ. Его начало тошнить, когда онъ увидѣлъ эти летающіе вверхъ и внизъ подъемные ящики; шахты онъ положительно не могъ видѣть и принужденъ былъ отвернуться отъ нея.

Въ этомъ просторномъ, но еще темномъ отдѣленіи, которое слабо освѣщалось чуть мерцавшими фонарями, Этьенъ не видѣлъ ни одного знакомаго лица. Ожидавшіе очереди углекопы, босые, съ лампами въ рукахъ, взглядывали на него большими, тревожными глазами, затѣмъ опускали головы и въ смущеніи отступали назадъ. Они, конечно, знали Этьена и теперь не только не чувствовали противъ него ни малѣйшей злобы, но, напротивъ, какъ будто побаивались его и краснѣли при мысли, что онъ, можетъ быть, называетъ ихъ мысленно трусами и измѣнниками. Ему было больно, что товарищи относятся къ нему такимъ образомъ; онъ уже забылъ, какъ они побивали его камнями, и снова начиналъ мечтать о томъ, что этихъ людей можно превратить въ героевъ, можно повести куда угодно весь этотъ народъ, эту стихійную силу, которая сама себя пожираетъ. Подъемный ящикъ забралъ людей и исчезъ съ ними. Изъ барака пришла новая группа рабочихъ, и Этьенъ увидѣлъ, наконецъ, одного изъ своихъ помощниковъ во время стачки, очень честнаго и хорошаго рабочаго, который клялся, что скорѣе умретъ, чѣмъ уступить.

— И ты тоже! прошепталъ Этьенъ съ растерзаннымъ сердцемъ.

Рабочій поблѣднѣлъ, губы его дрогнули; затѣмъ, махнувъ рукою, онъ сказалъ: — Что же дѣлать! У меня жена.

Въ этой новой людской толпѣ, нахлынувшей изъ барака, Этьенъ зналъ почти всѣхъ.

— И ты тоже! И ты тоже! И ты тоже!

Рабочіе вздрагивали и глухо отвѣчали:

— У меня мать… У меня дѣти… Надо же что-нибудь ѣсть…

Подъемный яшикъ что-то замедлилъ; они ждали его, угрюмые, до того страдающіе отъ понесеннаго ими пораженія, что избѣгали смотрѣть другъ на друга и упорно не сводили глазъ съ шахты.

— А Магё? — спросилъ Этьенъ.

Они даже не отвѣчали. Одинъ изъ нихъ знакомъ показалъ, что она сейчасъ придетъ. Другіе подняли вверхъ руки съ выраженіемъ глубокой жалости: ахъ, бѣдная женщина! Какое страшное горе!.. Молчаніе продолжалось. Когда Этьенъ подалъ имъ на прощанье руку, рабочіе крѣпко пожали ее, словно хотѣли выразить этимъ нѣмымъ пожатіемъ все бѣшенство, которое кипѣло въ нихъ послѣ понесеннаго пораженія, всю лихорадочную жажду отмщенія, сжигавшую ихъ. Подъемный ящикъ взлетѣлъ наверхъ, рабочіе стали въ него и исчезли, поглощенные бездной.

Появился Пьерронъ; на его кожаной шапкѣ была теперь, какъ у надсмотрщиковъ, лампа, незакрытая сѣткой. Уже восемь дней, какъ его сдѣлали начальникомъ нагрузчиковъ, и Пьерронъ до того возгордился этимъ повышеніемъ, что всѣ рабочіе сторонились отъ него. Ему видимо было непріятно встрѣтить Этьена, однако, онъ все-таки рискнулъ подойти къ нему, и когда услышалъ, что тотъ уходитъ отсюда навсегда, то совсѣмъ успокоился. Они разговорились. Пьерронъ разсказывалъ, что жена его, благодаря поддержкѣ всѣхъ этихъ господъ, которые очень добры къ ней, содержитъ теперь заведеніе Прогрессъ. Но вдругъ онъ оборвалъ свой разсказъ и съ бранью накинулся на старика Мука за то, что тотъ не поднялъ наверхъ, въ назначенный для того часъ, навозъ изъ конюшни. Старикъ слушалъ молча, сгорбивъ спину. Онъ видимо былъ страшно обиженъ этимъ грубымъ выговоромъ и, прежде чѣмъ сѣсть въ подъемный ящикъ, пожалъ руку Этьена такимъ же долгимъ, горячимъ пожатіемъ, какъ и пожатія его молодыхъ товарящей, такъ же выразительно говорившимъ, что и въ немъ, старикѣ, кипитъ бѣшенство и онъ надѣется отмстить за все. Эта высохшая рука, дрожавшая въ его рукѣ, этотъ старикъ, простившій ему смерть своихъ дѣтей, до того взволновали Этьепа, что онъ не могъ сказать на прощанье ни слова и молча смотрѣлъ, какъ Мукъ сѣлъ въ подъемный ящикъ и опустился въ шахту.

— Магё не придетъ сегодня? — спросилъ онъ потомъ Пьеррона.

Сначала тотъ притворился, будто не понялъ вопроса, такъ какъ съ нимъ непремѣнно случалась какая-нибудь непріятность всякій разъ, какъ только при немъ упоминали имя этой женщины. Но затѣмъ, отходя прочь, подъ предлогомъ, что ему надо сдѣлать какое-то распоряженіе, онъ, наконецъ, сказалъ: — Магё?.. Да вотъ она.

Дѣйствительно она, одѣтая въ костюмъ углекоповъ, панталоны и куртку, и повязанная платкомъ, шла изъ барака, держа въ рукѣ лампу. Для Магё было сдѣлано милостивое исключеніе: компанія, растрогавшись участью этой бѣдной женщины, преслѣдуемой столь ужасными несчастіями, разрѣшила ей, несмотря на ея возрастъ, работать въ подземныхъ галереяхъ. Но такъ какъ представлялось не совсѣмъ удобнымъ и ловкимъ заставить ее возить телѣжки съ углемъ, то ее приставили къ маленькому вентилятору, находившемуся въ сѣверной галереѣ, въ этомъ адскомъ углу подъ Тартарэ, гдѣ почти совсѣмъ не было движенія воздуха. Магё приходилось, изнемогая отъ боли въ поясницѣ, задыхаясь и поджариваясь въ сорокаградусной жарѣ, по десяти часовъ въ сутки вертѣть колесо вентилятора. Она заработывала по тридцати су въ день.

Когда Этьенъ увидѣлъ ее, невыразимо-жалкую въ этомъ мужскомъ костюмѣ, словно распухшую отъ сырости подземныхъ галерей, его охватила такая тоска, что онъ едва могъ пробормотать нѣсколько словъ о томъ, что уходитъ отсюда совсѣмъ и хочетъ съ нею проститься.

Магё не слушала, что онъ говорилъ, и только смотрѣла на него. Наконецъ она заговорила, обращаясь къ нему на «ты».

— Ты удивляешься, что видишь меня здѣсь?.. Правда, я грозилась задушить перваго изъ моихъ дѣтей, кто осмѣлится снова приняться за работу, а вотъ теперь принялась за нее сама и должна бы была задушить сама себя, не такъ ли?.. Ахъ, давно бы я покончила съ собою, если бы въ домѣ не было старика и маленькихъ дѣтей!

Она продолжала говорить тихимъ усталымъ голосомъ, не оправдываясь, а просто только разсказывая, какъ они чуть было не перемерли всѣ съ голоду и какъ она рѣшилась, наконецъ, приняться за работу, чтобы ихъ не выгнали вонъ изъ селенія.

— А какъ здоровье старика? — спросилъ Этьенъ.

— Онъ постоянно очень тихъ и очень чистоплотенъ, но голова у него совсѣмъ никуда не родится… Его не присудили ны въ какому наказанію за то дѣло, знаешь?.. Хотѣли было посадить въ сумасшедшій домъ, но я не позволила: его тамъ живо спровадили бы на тотъ свѣтъ… Все-таки эта исторія прибавила намъ много горя, такъ какъ онъ уже не получитъ пенсіи: одинъ изъ этихъ господъ, членовъ правленія, сказалъ мнѣ, что, если дать теперь старику пенсію, то это уже будетъ совсѣмъ безнравственное дѣло…

— Жанлинъ тоже работаетъ?

— Да, эти господа нашли и для него работу, онъ получаетъ двадцать су… О, я не жалуюсь, начальники очень добры къ намъ, какъ они сами объяснили мнѣ это… Двадцать су мальчика и тридцать су моихъ, это составитъ пятьдесятъ. Если бы насъ не было шестеро, то мы были бы сыты. Эстелла тоже ѣсть теперь хлѣбъ, и хуже всего то, что надо ждать еще четыре года, даже лѣтъ пять, пока Ленора и Генрихъ придутъ въ такой возрастъ, что тоже начнутъ работать подъ землею.

Этьенъ не могъ сдержать горькаго жеста. — И они тоже!

Краска залила блѣдныя щеки Магё, между тѣмъ какъ глаза ея загорѣлись. Но затѣмъ плечи ея какъ-то опустились, словно подъ гнетомъ судьбы.

— Какъ же ты хочешь? И они, послѣ другихъ… Всѣ, въ свою очередь, оставятъ тамъ свои шкуры.

Она умолкла; ихъ раздѣлили рабочіе, катившіе телѣжки съ углемъ. Черезъ большія запыленныя окна пробивался свѣтъ наступавшаго дня, и огни фонарей, все еще продолжавшихъ горѣть, казалось, все больше и больше тонули въ немъ. Черезъ каждыя три минуты машина начинала работать, канаты развертывались и подъемные ящики продолжали поглощать людей.

— Ну, лѣнтяи, торопитесь! — кричалъ Пьерронъ. — Сегодня мы, кажется, такъ и не успѣемъ спустить всѣхъ въ шахту!…

Онъ посмотрѣлъ на Магё, но та и не пошевельнулась. Она уже пропустила три подъемныхъ ящика и теперь, словно пробудясь отъ сна и вспомнивъ, что Этьенъ пришелъ проститься съ нею, сказала: — Такъ ты уходишь отсюда?

— Да, сегодня же утромъ.

— Ты хорошо дѣлаешь; лучше уйти въ другое мѣсто, если это возможно… Я рада, что увидѣла тебя: по крайней мѣрѣ, ты теперь узнаешь, что у меня на сердцѣ нѣтъ противъ тебя злобы… Одно время, послѣ всѣхъ этихъ убійствъ, я готова была убить тебя. Но вѣдь люди все-таки размышляютъ, неправда ли, и, наконецъ, додумываются до того, что во всемъ этомъ не виноватъ какой-нибудь одинъ человѣкъ… Нѣтъ, нѣтъ, это не твоя вина, это вина всѣхъ!

Теперь Магё спокойно говорила о смерти мужа, Захарія, Катерины, и слезы показались на ея глазахъ только тогда, когда она произнесла имя Альзиры. Она снова стала спокойной, разсудительной женщиной и очень здраво судила о событіяхъ. Это не принесетъ счастія буржуа, что они перебили столько бѣднаго народа; когда-нибудь они будутъ наказаны за это, такъ какъ вѣдь за все приходится расплачиваться…

Магё говорила, понизивъ голосъ и подозрительно оглядываясь кругомъ. Затѣмъ, когда Пьерронъ снова подошелъ къ Этьену, она громко сказала: — Такъ какъ ты уходишь отсюда, то тебѣ надо взять отъ насъ твои вещи… Тамъ еще остались двѣ рубашки, три платка и старыя панталоны.

Этьенъ жестомъ отказался отъ этого хлама, не попавшаго въ руки старьевщиковъ.

— Не стоить труда нести это съ собою, пусть лучше останется ребятишкамъ… Въ Парижѣ я устроюсь, какъ слѣдуетъ.

Еще два подъемныхъ ящика спустились въ шахту, и Пьерронъ рѣшился, наконецъ, прямо обратиться въ Магё.

— Скоро ли вы?.. Тамъ васъ ждутъ!.. Окончится ли когда-нибудь эта болтовня?

Но она повернулась къ нему спиной. Чего эта продажная душа старается? Ему нѣтъ никакого дѣла до того, какъ рабочіе спускаются въ шахту. Съ него, кажется, достаточно было бы и той ненависти, которую питаютъ къ нему его подчиненные, нагрузчики. Она заупрямилась и продолжала стоять съ лампою въ рукахъ, оледенѣвъ на сквозномъ вѣтру, ходившемъ здѣсь, несмотря на теплый день.

Этьенъ и Магё стояли молча, лицомъ къ лицу; сердца ихъ были такъ полны, что обоимъ хотѣлось что-то еще сообщить друіъ другу.

Наконецъ она заговорила первая: — Левакъ беременна. Мужъ ея все еще сидитъ въ тюрьмѣ, а пока его замѣняетъ Бутелу.

— Ахъ, да, Бутелу!

— Послушай, говорила ли я тебѣ?… Вѣдь Филомена ушла.

— Какъ, ушла?

— Да, ушла съ углекопомъ изъ Па-де-Кале. Я боялась, чтобы она мнѣ не оставила еще своихъ ребятишекъ. Но, нѣтъ, взяла ихъ съ собою… Каково? Женщина кашляетъ кровью и постоянно смотритъ съ такимъ видомъ, какъ будто она проглотила свой собственный языкъ!..

Магё задумалась на минуту и потомъ медленно продолжала:

— И про меня выдумали Богъ знаетъ что!.. Помнишь, говорили, что я живу съ тобой. Господи, Боже мой! Послѣ смерти моего мужа это легко могло бы случиться, если бы я была помоложе, неправда ли? Но теперь хорошо, что этого не случилось, такъ какъ навѣрное это мучило бы насъ обоихъ.

— Да, это мучило бы насъ, — просто повторилъ Этьенъ.

Больше они уже ни о чемъ не говорили. Подъемный ящикъ дожидался, и они слышали, что ее сердито кличутъ и грозятъ оштрафовать. Тогда Магё рѣшилась, наконецъ, уйти и пожала Этьену руку. Страшно взволнованный, онъ все смотрѣлъ на эту женщину, быстро состарѣвшуюся, съ синеватымъ лицомъ и выцвѣтшими волосами, выбившимися изъ подъ голубого платка, смотрѣлъ на массивное тѣло этой матери многочисленнаго семейства, словно въ насмѣшку облеченное въ эти холщевыя панталоны и въ эту куртку. Послѣднее пожатіе ея руки было такое же, какъ и пожатіе товарищей: такое же продолжительное, нѣмое пожатіе, которымъ словно говорилось, что они увидятся въ тотъ день, когда снова начнется борьба. Этьенъ понялъ это очень хорошо; глаза Магё свѣтились спокойной увѣренностью. До скораго свиданія! И на этотъ разъ дѣло пойдетъ уже не такъ…

— Что за лѣнтяйка, чортъ возьми! — кричалъ Пьерронъ.

Толкаемая рабочими, Магё усѣлась въ глубинѣ телѣжки вмѣстѣ съ четырьмя другими углекопами; сигнальный аппаратъ далъ знать внизъ, что спускается «мясо»; подъемный ящикъ вздрогнулъ и исчезъ во мракѣ. На земной поверхности не осталось отъ него и слѣда, только канатъ развивался съ неимовѣрною быстротою.

Этьенъ, проводивъ глазами Магё, пошелъ съ копей. Внизу, подъ просѣвальнымъ сараемъ, онъ увидѣлъ мальчугана, который сидѣлъ, вытянувъ ноги на землѣ, посреди густого слоя угольной пыли. Это былъ Жанлинъ, назначенный «чистильщикомъ» большихъ кусковъ угля. Глыба угля лежала между его ногъ, и онъ сбивалъ съ нея молоткомъ осколки приросшаго сланца. Густое облако пыли до того покрывало его, что Этьенъ не узналъ бы мальчугана, если бы тотъ не поднялъ своей обезьяньей мордочки съ широкими оттопыренными ушами и зеленоватыми глазами. Жанлинъ хвастливо засмѣялся и, ударивъ въ послѣдній разъ молоткомъ по глыбѣ, скрылся въ поднявшейся столбомъ черной пыли.

Выйдя съ копей, Этьенъ шелъ нѣкоторое время, задумавшись. Цѣлый рой мыслей носился въ его головѣ; но съ каждою минутою онъ все сильнѣе ощущалъ, что небо безоблачно, что воздухъ чистъ, что дышется все полнѣе и легче. Солнце побѣдоносно выплывало изъ-за горизонта и поля весело просыпались; золотая волна катилась по обширной равнинѣ съ востока на западъ. Животворящая теплота разливалась все дальше, захватывала все большее пространство, и словно трепетъ пробужденія пробѣгалъ по полямъ, слышались какъ будто вздохи земли, слышалось пѣніе птицъ, поднимался шепотъ водъ и деревьевъ. Жизнь была хороша, и ветхій міръ хотѣлъ прожить еще одну весну.

Этьенъ замедлилъ шаги и тихо подвигался впередъ, блуждая глазами по сторонамъ и все полнѣе проникаясь бодростью пробуждавшейся вокругъ него природы. Онъ чувствовалъ себя сильнымъ, сознавалъ, что закалился въ тяжеломъ трудѣ и опытѣ, пріобрѣтенномъ имъ на днѣ копей. Его подготовка теперь уже закончена, и онъ уходить отсюда вооруженнымъ. Онъ съ радостью думалъ, что будетъ работать заодно съ Плюшаромъ, будетъ, какъ Плюшаръ, управлять людьми силою своего слова, и эти мысли вдохновляли Этьена. Въ его воображеніи уже складывались цѣлыя рѣчи, которыя онъ скоро произнесетъ передъ своими слушателями. Онъ задумывалъ расширить свою программу. Теперь, когда онъ самъ, со своими болѣе утонченными вкусами и потребностями, ушелъ изъ той среды, въ которой выросъ, и почти примкнулъ къ буржуазіи, онъ еще сильнѣе возненавидѣлъ эту буржуазію. А рабочихъ, нищета которыхъ производила на него все болѣе и болѣе тягостное впечатлѣніе, онъ хотѣлъ возвести на пьедесталъ, окружить ореоломъ, выставить единственно чистыми и заслуживающими уваженія людьми, единственными представителями доблести, единственной силой, на которую человѣчество можетъ опереться. Онъ уже видѣлъ себя на трибунѣ, видѣлъ, что торжествуетъ вмѣстѣ съ народомъ побѣду, если только этотъ народъ не пожретъ его еще раньше.

Пѣніе жаворонка въ поднебесьи заставило Этьена взглянуть наверхъ. Маленькія красноватыя облака, послѣдніе остатки ночныхъ тумановъ, таяли въ прозрачной лазури неба. Въ воображеніи Этьена мелькнули смутные образы Суварина и Рассенёра. Да, правда, все идетъ прахомъ, какъ только возникаетъ борьба за вліяніе, за власть, и каждый человѣкъ начинаетъ тянуть эту власть къ себѣ. Та же исторія повторилась и съ знаменитымъ международнымъ союзомъ рабочихъ, который долженъ былъ обновить міръ, а кончилъ тѣмъ, что дошелъ до полнаго безсилія, и вся его могучая армія распалась, раскрошенная внутренними распрями. Стало быть, Дарвинъ правъ, утверждая, что жизнь не что иное, какъ безконечная борьба, и что сильные всегда будутъ пожирать слабыхъ? Этотъ вопросъ нѣсколько смутилъ Этьена. Но скоро его озарила новая мысль, разсѣявшая всѣ сомнѣнія и приведшая его въ восхищеніе, мысль возвратиться къ своему прежнему толкованію этой теоріи, которое онъ изложилъ въ первый же разъ, какъ ему прошлось говорить о ней. Если ужь необходимо, чтобы въ этой борьбѣ за существованіе была уничтожена одна изъ борющихся сторонъ, то, конечно, народъ, полный жизни и силы, пожретъ изнѣженную буржуазію.

Постукивая своей палкой о камни дороги, Этьенъ все подвигался впередъ, погруженный въ эти мечтанія. Отъ времени до времени онъ взглядывалъ по сторонамъ и узнавалъ знакомыя мѣста, припоминалъ минувшія событія. Вотъ именно здѣсь, около Фуршъ-о-Бёфъ, принялъ онъ начальство надъ толпою въ то утро, когда она бѣгала съ копей на копи, готовая разрушить ихъ всѣ. Теперь эта скотская, убійственная, дурно оплачиваемая работа снова началась вездѣ. Ему казалось, что онъ слышитъ, какъ раздаются тамъ, подъ землей, на глубинѣ семисотъ метровъ, глухіе, правильные и непрерывные удары: это товарищи, только-что спустившіеся на его глазахъ въ шахту, это они, его черные товарищи, въ нѣмомъ бѣшенствѣ стучать кирками. Несомнѣнно, что они побѣждены, что они оставили въ этой битвѣ и свои послѣдніе гроши, и трупы товарищей, павшихъ мертвыми; но Парижъ тоже не забудетъ выстрѣловъ, раздававшихся въ Ворё, и кровь наполеоновской имперіи, въ свою очередь, хлынетъ изъ неизлечимой раны, нанесенной ей этими выстрѣлами. Хотя промышленный кризисъ и приходить къ концу, хотя заводы и открываются одни за другими, но борьба все-таки не прекратилась и будетъ продолжаться, потому что миръ невозможенъ. Углекопы сосчитали теперь свои силы, испробовали ихъ, потрясли своимъ воплемъ о справедливости сердца всѣхъ рабочихъ Франціи. Оттого-то подавленіе стачки и не успокоило никого. Несмотря на свою побѣду, буржуа Монсу смутно чувствуютъ, что стачка можетъ возобновиться завтра же, и оглядываются назадъ, тревожно спрашивая самихъ себя, не подготовляется ли въ этомъ наступившемъ глубокомъ молчаніи ихъ неизбѣжный близкій конецъ? Они поняли, что движеніе можетъ вспыхнуть каждую минуту и что вмѣстѣ съ нимъ начнется всеобщая стачка рабочихъ, которые дружно сплотятся, устроятъ вспомогательныя кассы и будутъ въ состояніи держаться цѣлые мѣсяцы…

Этьенъ свернулъ налѣво, по дорогѣ въ Жуазёль, припоминая, что на этомъ мѣстѣ онъ помѣшалъ рабочимъ ринуться на копи Гастонъ-Мари. Вдали онъ видѣлъ залитыя яркимъ свѣтомъ солнца шахтовыя башни нѣсколькихъ копей: направо — Миру, а дальше, другъ подлѣ друга, Магдалина и Кревъ-кёръ. Работа кипѣла вездѣ, и удары кирки, которые, казалось, онъ слышалъ подъ землей, раздавались теперь повсюду, съ одного конца равнины до другого. Вотъ одинъ ударъ, другой, и еще, и еще, подъ полями, подъ дорогами, подъ деревнями, смѣющимися на солнцѣ, всюду эта мрачная работа, эта подземная каторга, скрытая и придавленная такими громадными массами земли, что надо знать все совершающееся тамъ внизу, чтобы уловить глубокій скорбный вздохъ каторжниковъ. Этьену думалось теперь, что насиліе, быть можетъ, не приноситъ никакой пользы дѣлу. Перерубленные канаты, изломанные рельсы, перебитыя лампы, какія это все безполезныя выходки! Стоило избѣгать три мили, чтобы произвести эти никому ненужныя опустошенія!.. Смутно чувствовалось ему, что строго законный образъ дѣйствій со стороны возставшихъ рабочихъ можетъ быть несравненно страшнѣе для ихъ противниковъ. Мысль его становилась яснѣе и спокойнѣе; онъ не увлекался больше чувствомъ злобы и мести. Да, Магё со своимъ здравымъ смысломъ была совершенно права. Послѣдній и вѣрный ударъ врагу будетъ нанесенъ тогда, когда рабочіе, не сходя съ законной почвы, сомкнуть свои ряды, соединятся въ союзы и синдикаты, узнаютъ другъ друга.

Свернувъ съ вандамской дороги, Этьенъ вышелъ на шоссе. Направо отъ него виднѣлось Монсу, спускавшееся въ лощину и исчезавшее въ ней, прямо — остатки Ворё, проклятая яма, въ которой, не переставая, работали три помпы, выкачивая воду. На горизонтѣ виднѣлись другія копи: Викторія, Севъ-Тома, Фетри-Кантель, а дальше, къ сѣверу, дымились въ прозрачномъ утреннемъ воздухѣ высокія трубы доменъ и цѣлыя батареи коксовыхъ печей. Если онъ не хочетъ опоздать на восьмичасовой поѣздъ, то долженъ торопиться: остается пройти еще шесть километровъ.

А подъ его ногами все раздавались непрерывные, глубокіе удары кирки. Товарищи работали тамъ и словно напоминали ему о себѣ съ каждымъ его шагомъ впередъ. Не Магё ли вертитъ свое колесо тутъ, подъ этимъ свекловичнымъ полемъ, вертитъ, согнувъ спину, съ трудомъ переводя дыханіе, со свистомъ вылетающее изъ ея измученной груди и смѣшивающееся съ шумомъ вентилатора?.. Налѣво, направо, вблизи и вдали, подъ хлѣбными полями, подъ изгородями и молодыми деревьями, вездѣ, въ глубинѣ земли, онъ какъ будто чувствовалъ присутствіе другихъ товарищей и узнавалъ ихъ. Апрѣльское солнце блестѣло теперь на небѣ во всемъ своемъ блескѣ, согрѣвая землю. Изъ плодоносныхъ нѣдръ ея била ключемъ жизнь: почки лопались и превращались въ зеленые листья, поля словно вздрагивали отъ поднимавшихся на нихъ травъ. Повсюду зерна назрѣвали, пускали ростки, и тѣ пробивались вверхъ, къ теплу и свѣту.

Конецъ.

---

1. Такъ называемыя «воздушныя двери» устраиваются въ подземныхъ галереяхъ для урегулированія движенія воздуха. По большей части, онѣ дѣлаются изъ дерева, иногда — изъ листоваго желѣза, въ нѣкоторыхъ же случаяхъ представляютъ просто деревянную раму, обтянутую парусиной. Примѣч. перев.