1900.
правитьЖЕНЩИНЫ-ТРУЖЕНИЦЫ ВЪ ПРОИЗВЕДЕНІЯХЪ Г. БОБОРЫКИНА.
правитьОтношеніе общества къ тому или другому писателю нерѣдко переживаетъ разныя фазы. Быть можетъ, это особенно замѣтно на крупныхъ литературныхъ силахъ. Примѣръ Пушкина въ этомъ случаѣ сдѣлался, такъ сказать, классическимъ. Напомнимъ и о Тургеневѣ, который одно время чуть не собрался совсѣмъ сойти съ литературной сцены. Читатели помнятъ, что и Достоевскій пользовался широкой популярностью именно въ концѣ своей жизни и т. д. Думается, естественнѣе наблюдать сильныя колебанія общественнаго мнѣнія тамъ, гдѣ дѣло идетъ о выдающихся художникахъ. Послѣдніе всегда, съ одной стороны, самохарактернѣе, индивидуальнѣе, какъ принято выражаться, неподатливѣе на временныя и случайныя вѣяпія (не прекращающіяся въ обществѣ); съ другой — они и подвижнѣе, съ болѣе продолжительнымъ періодомъ роста и формировки, ибо содержательнѣе. Г. Боборыкинъ, какъ можно судить на основаніи нѣкоторыхъ мѣстъ, до извѣстной степени автобіографическаго характера, въ его же собственныхъ произведеніяхъ, и самъ, съ благородною скромностью, не ставитъ себя на слишкомъ большую высоту. Но несомнѣнно, что «его книга имѣла свою судьбу». Въ былую пору нашей русской реформаціи г. Боборыкину не посчастливилось, потому, главнымъ образомъ, что тогда играли значительную роль въ обществѣ дѣятели и критики, предъявлявшіе къ жизни и литературѣ слишкомъ опредѣленныя требованія. Ихъ не могъ удовлетворять г. Боборыкинъ, писатель и рѣзкихъ симпатій, и идеаловъ — вдобавокъ и не первоклассный талантъ, и не созрѣвшій еще тогда литературный характеръ. Наступила далѣе эпоха какой-то довольно мелкой пестроты и разноголосицы — постепенно возобладали нравственно-общественное и литературное безразличіе и безпринципіе. Надъ г. Боборыкинымъ не мало посмѣялись, можетъ быть, больше потому, что тогда надъ всѣмъ издѣвались слегка — «безъ вѣры и любви». Нынѣ, наконецъ, г. Боборыкинъ, кажется, дождался болѣе справедливой и сочувственной оцѣнки своей дѣятельности, по крайней мѣрѣ, со стороны лучшей части нашей интеллигенціи.
Въ нашей литературѣ творчество г. Боборыкина является до извѣстной степени отвѣтвленіемъ Тургеневскаго. Такая аналогія не должна вызывать недоразумѣній. Размѣрами дарованій, глубокой психологичностью всѣхъ почти сочиненій, яркостью, общимъ тономъ и окраской міросозерцанія, наконецъ, необычайнымъ и столь разнообразнымъ изяществомъ формы Тургеневъ, конечно, отличается отъ П. Д. Боборыкина. Но и сродство тутъ несомнѣнно. У обоихъ писателей читающій чувствуетъ себя на почвѣ и въ сферѣ стараго, идейнаго гуманизма и европеизма, у обоихъ предъ вами — живая исторія волнующихъ русскую интеллигенцію идеаловъ, у обоихъ — и «вѣчно юный» вопросъ любви, трактуемый цѣломудренно и просто, безъ малѣйшихъ признаковъ ухищреній и аномалій во вкусѣ мнимо-красиваго и мнимо-возвышеннаго декадентства или мистицизма. Особенность литературно-художественнаго метода г. Боборыкина — это, подчасъ, нѣкоторый не столько реализмъ, сколько не совсѣмъ даже самостоятельный, немного французскій натурализмъ", «протоколизмъ», объективизмъ, фотографія, если хотите. Выписывая иной разъ какую-нибудь «натуру», авторъ до того простираетъ свое безпристрастіе, что… вызываетъ въ читателѣ одно недоумѣніе!
Передъ вами дама удивительно умная, съ прекраснымъ «европейскимъ» образованіемъ и манерами, во всякомъ случаѣ съ литературными познаніями, не меньшими… Боборыкинскихъ, не то загадочная натура, не то порочный геній, а въ старости предрянная кокотка (Любовь Ѳедоровна въ повѣсти «Обречена»). Или вотъ энергичный дѣятель, съ независимыми сужденіями и дѣйствіями, съ какими-то идеями и планами, заявляющій, что «надо силу себѣ приготовить… общественную… политическую», изящный и тоже наикультурнѣйшій и пр. — и все же въ концѣ концовъ только червонный валетъ (Палтусовъ въ романѣ «Китай-городъ»).
Г. Боборыкинъ передаетъ одинъ моментъ изъ жизни героя, очерчиваетъ его наружность, движенія, рѣчи — и вы любуетесь въ высшей степени правдоподобнымъ литературнымъ портретомъ, увлекаетесь жизненною драматичностью сцены… Но перелистуйте книгу далѣе… Никакой синтезъ не дается вамъ въ руки. Графъ Галанцевъ (въ ром. «Ходокъ») напоминаетъ вамъ многое и многихъ, вызываетъ въ васъ циклъ, циклы идей, возбуждаетъ интересъ и сочувствіе. Но постепенно ваше любопытство и симпатія спадаютъ, вамъ надоѣло гоняться за авторомъ, очертанія котораго словно неуловимы. Сначала Таманцевъ какъ будто убѣжденный «народникъ», отлично сознающій, сколько правды въ иныхъ широко расточаемыхъ благодѣяніяхъ и попеченіяхъ. Онъ бросаетъ такіе энергичные попреки уравновѣшеннымъ бюрократамъ изъ нашихъ Бисмарковъ: «Но вы теперь — одна клика. И прежніе, тѣ щедринскіе администраторы, ташкентцы изъ ресторана Бореля, были гораздо менѣе опасны, чѣмъ вы, господа. Тѣ были комическіе персонажи, и вся грамотная Русь такъ и смотрѣла на нихъ. А вы — съ направленіемъ, съ идеей, у васъ есть какой-то талисманъ и приворотное зелье». И о «свѣтѣ» вообще онъ выражается безъ большой нѣжности: «Онъ (Душковъ) олицетворяетъ для меня все, что я нашелъ здѣсь, въ нашемъ мондѣ — въ этомъ отвратительномъ Петербургѣ чинушей, карьеристовъ, добровольныхъ холоповъ и миньоновъ». Далѣе… ну, далѣе, конечно, Таманцевъ переживаетъ обязательный романъ и даже съ благополучнымъ окончаніемъ. Тутъ-то нашъ «фантастъ» обращается въ какого-то необыкновенно-дѣлового аристократа-индивидуалиста. «А вотъ что, господа, заявляетъ онъ, прежде всего быть самимъ собою. Ни отъ чего не отказываться: ни отъ награды своей, ни отъ положенія, ни отъ власти, ни отъ чего. Сознать себя самого и дать своему „я“ полный ходъ». И еще: «и народъ мы не поднимемъ, пока люди высшей культуры, дворяне или купцы съ образованіемъ, тѣ, что сидятъ на землѣ, не станутъ создавать себѣ своей жизни, конечно, на общее благо, но своей, со своими интересами и цѣлями, а не съ однимъ полумистическимъ культомъ мужика».
Другая отличительная примѣта творчества Боборыкина — это пристрастіе, мы сказали бы — любовь къ изображенію подробностей, удобствъ и красокъ «внѣшняго быта», наружной культурности. О комнатной обстановкѣ, костюмѣ, голосѣ, даже гастрономическихъ привычкахъ своихъ героевъ авторъ нашъ никогда не забудетъ: можно сказать, пожалуй, что именно Боборыкинъ ввелъ у насъ цѣлый особый описательный жанръ въ этомъ направленіи. Тутъ авторъ — рѣшительный виртуозъ… «Фруктовые запахи, вкусъ грушъ, не утолившихъ вполнѣ его жажды, привели его къ мысли о квасной лавкѣ». «Дома ѣли онѣ очень неопрятно и не воспитанно: наваливались грудью, оба локтя клали на столъ, чмокали, ѣли съ ножа, крошили хлѣбъ, не рѣзали, а дергали мясо или теребили его вилкой». «По-французски произносилъ онъ чрезвычайно отчетливо и нарядно. Въ этомъ произношеніи слышался баринъ». «Въ родномъ языкѣ у нея былъ трудно-уловимый, но несомнѣнный акцентъ — полуфранцузскій, полуанглійскій, усвоенный съ дѣтства, проведеннаго исключительно за границей. Голосъ звучалъ утомленно. На букву „р“ она слегка картавила — по-русски и на другихъ языкахъ» и т. д., и т. д. Умѣнье одѣваться?… Да, мы рѣшаемся утверждать, что у г. Боборыкина иные характеры дѣйствующихъ лицъ какъ будто прямо и создаются на почвѣ… отношенія къ костюмерному искусству. «Прекрасная, какъ богиня, величественная и гордая, какъ древняя римлянка, всѣхъ и все соблазняющая и покоряющая своимъ умомъ и „интеллигентностью“ всякаго рода — Зина Ногайцева (въ романѣ „Изъ новыхъ“) — это какой-то Наполеонъ „моды и стиля“, возведенная въ перлъ созданія франтиха».
Поставивъ себѣ задачею предварительно сказать два слова о литературной дѣятельности г. Боборыкина вообще, мы не могли обойтись безъ вышеприведенныхъ замѣчаній. Все это слишкомъ бросается въ глаза при чтеніи произведеній нашего автора. Но его вѣдь отличаютъ и совсѣмъ другія, безусловно положительныя черты и свойства. И прежде всего — несомнѣнная талантливость, разносторонняя просвѣщенность и безукоризненная литературная порядочность. Сочиненія г. Боборыкина, это въ своемъ родѣ живая лѣтопись разныхъ вѣяній и движеній, новообразованій и зарожденій тѣхъ или другихъ типовъ въ средѣ нашей такъ называемой интеллигенціи. Ни разу г. Боборыкинъ не отнесся какъ-нибудь неблаговидно къ свѣжимъ и чистымъ проявленіямъ въ жизни и литературѣ, ни разу не посочувствовалъ чему-нибудь недостойному. Большой эстетикъ и довольно равнодушный или безразличный политикъ, г. Боборыкинъ, однако, умѣетъ уважать все честное и возвышенное и презирать все низкое и пошлое.
Пѣвецъ «науки страсти нѣжной», столь усердно иллюстрировавшій въ рядѣ произведеній пушкинскую формулу, что «любви всѣ возрасты покорны», г. Боборыкинъ, тѣмъ не менѣе, всегда остается въ предѣлахъ здороваго бытописанія; нѣтъ у него здѣсь ни зоологическихъ подхихикиваній, ни романтическихъ или мистическихъ украшеній… грязи.
Сочиненія г. Боборыкина не передаютъ читателю какого-нибудь явственно цѣльнаго міросозерцанія, осязательной убѣжденности, какихъ-нибудь главенствующихъ и связующихъ излюбленныхъ идей: но общій тонъ ихъ весьма симпатиченъ, главнымъ образомъ, по отсутствію въ нихъ пессимизма. Мы разумѣемъ не тотъ пессимизмъ, который грозно осуждаетъ и чернитъ на основаніи идеала, по тотъ довольно модный пессимизмъ, безплодный и холодный, который происходитъ обыкновенно изъ духовнаго истощенія. Г. Боборыкинъ немножко позитивистъ и натуралистъ; это, быть можетъ, охраняетъ его отъ иныхъ настроеній данной минуты, когда нѣкоторые забавляются особой маніей величія въ мистическомъ туманѣ или благороднымъ избиваніемъ непосильныхъ имъ старыхъ идей, или мрачнымъ фотографированіемъ непонятаго зла.
Мы взялись здѣсь толковать «о женщинахъ-труженицахъ». Намъ, пожалуй, возразятъ, что такой темой почти совсѣмъ не занимается г. Боборыкинъ. У нашего автора большая портретная галлерея, по все на другіе сюжеты. Вонъ «кающійся дворянинъ» — Юрій Лыжинъ (въ «Перевалѣ»), разочаровавшійся, было, «народникъ», идущій, однако, въ концѣ концовъ спасать «народъ» отъ голода и мора. Или вотъ — Гыпинъ (въ ром. «Изъ новыхъ»), не чета Палтусову, не «благопріобрѣтатель», человѣкъ съ «идеей», который, впрочемъ, «вѣритъ» только въ себя, «и съ него довольно». Великолѣпная Анна Гавриловна (изъ ром. «На ущербѣ»), «курсистка» и богачка, кажется, занятая по преимуществу отыскиваніемъ мужчинъ, «на которыхъ можно испытывать свою власть и обаяніе». Аристократическая Кэтъ (изъ ром. «Ходокъ»), съ помощью Таманцева, окончательно прозрѣваетъ относительно «свѣта» и такъ изливается передъ графомъ: «И знаешь ли, André, что я тебѣ скажу: я не понимаю даже, какъ я могла, еще годъ тому назадъ, держаться за то, что тамъ меня окружало. Я сама себѣ лгала. И тогда уже все, и часто, очень часто, казалось мнѣ скучнымъ и слишкомъ вздорнымъ. Des pantins! Des marionettes! И надъ всѣмъ этимъ — грязь! Брр!..» Изящная, нѣжная, вдумчивая и тонко чувствующая Маруся (изъ повѣсти «Обречена») отказывается отъ предлагаемаго высвобожденія изъ «свѣтской» неволи и идетъ «на добровольное погруженіе въ болото, гдѣ барахтаются самыя вредныя особи человѣческаго стада, по выраженію Грубина, живущія только въ свое чрево и въ свои ненасытные порывы тщеславія и безпутства». Всѣ эти и многіе другіе характеры не рисуютъ передъ нами міра тружениковъ. Однако, и таковыхъ не оставила вовсе безъ вниманія плодовитая муза г. Боборыкина.
Какъ мы выше указывали, для г. Боборыкина «ничто человѣческое не чуждо», имѣетъ ли онъ въ виду мужчину или женщину. Выберетъ ли женщина для себя сценическую дѣятельность, займется ли наукой, увлечется ли общественными вопросами, нашъ художникъ отмѣтитъ все это въ своей хроникѣ безъ гнѣва или насмѣшки, не станетъ сѣтовать о потрясеніи соціальныхъ устоевъ или развращеніи нравовъ. Въ произведеніяхъ Боборыкина не однажды пасуютъ передъ молодыми женскими силами люди, высоко цѣнящіе свою просвѣщенность и культурность и моральную упроченность. Нравственная устойчивость и умственная широта «новыхъ» женщинъ здѣсь не разъ посрамляетъ разныхъ старыхъ «интеллигентовъ» «лучшей школы».
И все же г. Боборыкину, видимо, боязно слишкомъ далеко заглядывать въ «женское будущее». Чѣмъ-то «немножко черезчуръ фельетоннымъ», анекдотическимъ и поверхностнымъ отзывается творчество г. Боборыкина, когда онъ, словно торопясь поспѣвать за вѣкомъ, записываетъ свои новѣйшія наблюденія въ женскомъ мірѣ. Новыя женщины труженицы и не труженицы какъ будто не ясны и для самого художника, онъ обращается скорѣе въ… репортера. Въ предлагаемомъ очеркѣ, поэтому, мы воспользуемся разсказами г. Боборыкина не изъ самоновѣйшихъ.
Муза Прокофьевна въ разсказѣ «По чужимъ людямъ», дѣйствительно, живетъ своимъ трудомъ. Она вовсе не симпатичный характеръ.
Опасно, было, заболѣвшая, она сводитъ счеты съ прошлой жизнью своей — и тутъ ей представляется «безконечная ткань изъ двоедушныхъ словъ, поступковъ, минъ, жестовъ, съ неустанной работой обдумыванія, подготовки, актерской практики, точно заучиваніе цѣлой сотни ролей передъ зеркаломъ». Привѣтливая сестра милосердія бодряще подѣйствовала на Музу Прокофьевну. «Грѣхъ лицемѣрія, двоедушія и затаенной злобности» засѣлъ въ ея душу «отъ ея положенія» подъ давленіемъ пезадачной и тяжелой жизненной канители. «Доброе чувство къ сестрѣ смѣшалось теперь съ радостью надежды, почти увѣренности. Ей захотѣлось обласкать, про себя, эту добрую душу нѣсколькими нѣжными словами. Она начала ихъ произносить въ умѣ, и ей было это ново и непривычно-отрадно. Для кого же она такъ изнывала долгіе годы своей жизни по чужимъ людямъ — компаньонкой, кочевавшей изъ одного семейства въ другое, одно другого ненавистнѣе и тошнѣе»? Ненормальная эта работа — угождать людскимъ прихотямъ, служить какимъ-то «высшимъ» наймитомъ, домашней прислугой по особымъ порученіямъ. Быть можетъ, чисто физическій трудъ, настоящее ремесло помогли бы устроиться независимѣе. Но Музу Прокофьевну воспитывали и образовывали не въ такихъ цѣляхъ. «Опрощаться» сознательно и производительно — подвигъ, посильный для очень немногихъ. О немъ и не подумала, конечно, она ни разу въ жизни. Да и чисто внѣшняя даже культура тяготѣетъ надъ человѣчествомъ властно и безапелляціонно, и возвращаться къ низшей бытовой обстановкѣ для цѣлаго общества ненатурально. Прогрессъ безповоротно идетъ другими путями. Обыкновенная Муза Прокофьевна станетъ всячески изводиться — и душой и тѣломъ, — а въ прачки не пойдетъ. Въ такихъ случаяхъ любятъ ссылаться, напримѣръ, на Америку. Но эта (вовсе не такая уже и восхитительная) страна пережила свою исторію, какой не наслѣдуютъ наши Музы Прокофьевны. Рисуя свою «компаньонку», г. Боборыкинъ, согласимся, не собирался подымать вопросовъ обширнаго соціологическаго и этическаго значенія. Онъ остановился на ней скорѣе, какъ реалистъ и гуманистъ-художникъ. Но правдивостью своего очерка, любовнымъ отношеніемъ къ личности человѣка, какъ такового, онъ волнуетъ читателя и будитъ въ немъ размышленія. Въ чью пользу работаетъ Муза Прокофьевна? Очень ли мудры совѣты не брезгать никакимъ трудомъ? Чѣмъ общество обезпечило болѣе или менѣе свободный переходъ отъ одного соціальнаго положенія къ другому? Какія радости сулитъ оно для жизни въ культурныхъ низахъ? Какія преимущества ожидаютъ здѣсь женщину? Нынѣ чаще, чѣмъ когда либо, раздаются попреки на тему, что у насъ слишкомъ много бѣлоручекъ; что всѣ хотятъ быть не меньше, какъ генералами; что школы и воспитатели не готовятъ у насъ людей «для жизни»; что мы пренебрегаемъ весьма почтенными, хотя и «маленькими» дѣлами и т. д., и т. д. Но… во многомъ ли улучшены теперь общія условія тѣхъ мѣстъ и областей, гдѣ должна совершаться эта не «чистовая», а «черновая» работа, эти не «широкія», а «малыя», хотя и «почтенныя» дѣла? Съ одной стороны, негодуютъ, что русскіе люди, молъ, все жаждутъ геройскихъ подвиговъ; а съ другой, — прямо предлагаютъ обратиться въ какихъ-то чудо-богатырей добродѣтели. Ибо что же титаничнѣе работы (дѣйствительной) въ глуши, безъ поддержки, безъ удобствъ, безъ освѣжающихъ досуговъ, безъ замѣтныхъ результатовъ и откликовъ?
Муза Прокофьевна, полежавъ въ больницѣ, начала оправляться отъ своего недуга. Не только «сестрица милосердная», но и докторъ, Василій Ѳедоровичъ, спасительно вліяли на душевное состояніе «компаньонки». Даже столь присущее ей чувство зависти не шевельнулось на этотъ разъ. Муза Прокофьевна — полковничья дочь; но ея женская доля совсѣмъ не то, что мѣсто на пиру житейскомъ мужчины, доктора (хотя онъ и изъ «подлаго» сословія). Положимъ, «и лѣкарей нынче на Москвѣ какъ песку морского». Но этотъ докторъ «знаетъ, что ему долженъ быть ходъ не здѣсь, такъ въ другомъ мѣстѣ, не въ Москвѣ, такъ въ губерніи. Сестра уже говорила ей, что Василій Ѳедоровичъ напечаталъ „ученую книжку“, и не просто медицинскую, а съ литературной отдѣлкой».
Словно попутно, въ рамкахъ той же художественной хроники, не уклоняясь отъ текста своего бытописанія, г. Боборыкинъ задѣваетъ разныя серьезныя и текущія стороны женскаго существованія. Читатель не знаетъ, насколько широки взгляды автора на такъ называемый женскій вопросъ, но увѣренъ, что г. Боборыкинъ не станетъ извращать жизненныхъ фактовъ въ угоду возвращенія вспять, хотя и находилъ бы тамъ золотой вѣкъ женскаго благополучія. Муза небольшая прогрессистка, но силою практическаго порядка вещей подмѣчаетъ мужскую самостоятельность и образованность и интересуется ею.
Муза Прокофьевна совсѣмъ выздоровѣла и направилась къ своей бывшей «хозяйкѣ». Наша героиня умна и наблюдательна, пожалуй, подчасъ слишкомъ умна и проницательна. Однако такія качества ея мало нарушаютъ художественную цѣльность изображаемой авторомъ личности. Мы хорошо знаемъ, какъ нужда иной разъ изощряетъ умственныя способности человѣка, вооружаетъ его тонкой и всесторонней критикой людского эгоизма. Пришла Муза Прокофьевна справиться о работѣ — и уже не особенно добрыя чувства поднялись у нея на душѣ при видѣ «барыни». "И эти московки, подумала она, обитательницы меблированныхъ комнатъ, и барыни въ собственныхъ домахъ воображаютъ, что онѣ добры, гостепріимны, привѣтливы, судачатъ про иностранцевъ, про заграничные порядки, находятъ, что нѣмки, француженки, англичанки — всѣ безъ сердца, всѣ сухи, плохо воспитаны, эгоистки… Да ни въ какой семьѣ самыхъ закорузлыхъ буржуа или бюргеровъ не встрѣтили бы меня такъ, какъ эта колотовка! " Быть можетъ, Муза Прокофьевна и не вполнѣ права; но въ ней говоритъ оскорбленное человѣческое достоинство, о которомъ такъ мало заботятся и самыя «сердечныя» наши «дамы». И вовсе не по какой-нибудь своей сверхъестественной злости или невѣжеству, а прямо по неимѣнію соотвѣтственной нравственно-общественной практики. И у насъ женщина не меньше, а пожалуй и побольше мужчины умѣетъ постоять за свою личность, а слѣдовательно, и разглядѣть ее въ другомъ. Но неупражняемыя способности вянутъ, отъ неупражненія органовъ зрѣнія слѣпнутъ кроты. Не видя кругомъ подходящихъ примѣровъ, русская «дама» совсѣмъ перестаетъ видѣть многое. Она пойметъ оскорбленную сестру, жену, отъ души посочувствуетъ обиженному по службѣ… подчиненному, вступится, если хотите, и за обдѣленнаго наймита. Но слуга, взволнованный изъ-за дурного обращенія съ нимъ — это нѣчто уже мало для нея понятное. Впрочемъ, въ данномъ отношеніи у насъ часто совпадаютъ и «женскій», и «мужской» вопросы. Приближать къ нравственно-общественному просвѣщенію слѣдуетъ вѣдь и мужчину, и женщину въ нашемъ все еще юномъ народѣ.
Бывшая «хозяйка» Музы Прокофьевны, Грибанова властно заявляетъ: «Я обдумала все въ вашемъ интересѣ, Муза. Лучше вы сами бы ничего не пріискали. Я вамъ, Муза, разыскала прекрасную кондицію. И здѣсь, въ нашемъ гарни». Нетина соглашается, выбирать ей не приходится.
Она попадаетъ въ милое «цивилизованное» общество матери и двухъ дочерей компаньонкой. Обѣднѣвшія, но праздныя, съ «культурными» привычками и претензіями, но безъ духовныхъ интересовъ, презирающія всѣхъ не «изъ общества», Антуфьевы сразу подавляютъ и озлобляютъ Музу Прокофьевну, столь недавнюю паціентку. Онѣ уже ей ненавистны. Она глядитъ на прислуживающаго семейству корридорнаго и думаетъ: «Вотъ съ кого должно брать примѣръ! Развѣ Евсей станетъ имъ показывать свои настоящія мысли и чувства? Зачѣмъ? Чтобъ онѣ его оборвали? Онъ ихъ презираетъ и справляетъ свою должность. У каждаго своя маска, иначе совсѣмъ пропадешь». Добрыя и здоровыя настроенія, пережитыя, было, въ больницѣ, совсѣмъ пропадаютъ въ душѣ нашей героини. Развивается дурное расположеніе духа, убываютъ опять физическія силы. «Она начала кусать подушку и биться о нее головой… Ей захотѣлось, чтобы сейчасъ же загорѣлся домъ, и всѣ онѣ погибли съ ихъ смѣшными замашками, мелкими душонками, съ ихъ житьемъ на чужой счетъ или на проценты, или въ долгъ, съ паскуднымъ равнодушіемъ ко всему, что не онѣ, и отсутствіемъ простой жалости къ такимъ, какъ она, которую онѣ третируютъ хуже, чѣмъ корридорнаго Евсея, потому что тотъ имъ сгрубитъ или сдѣлаетъ гадость, какъ довѣренный лакей управителя». Конечно, мало гуманны эти размышленія и не возвышенны душевныя изліянія. Слишкомъ много въ нихъ отчаянной зависти, грубой мстительности. Но и прямой болѣзненности много. Наблюдательный авторъ-реалистъ заставляетъ тутъ насъ вспомнить, что въ такихъ симптомахъ зачастую сказывается начало душевнаго разстройства. Муза Прокофьевна не сошла съума; но душевныя потрясенія испытала, разумѣется. И психическое и физическое равновѣсіе опять нарушилось — снова Муза Прокофьевна попала въ больницу, чтобы больше не вставать. Наша героиня умирала, не теряя сознанія. Жизнь ей слишкомъ надоѣла — «лучше нырнуть и тамъ… Гдѣ тамъ? — удалось ей беззвучно выговорить губами. — Гдѣ?» Она не знала. Ее не влекло туда. Она не боится «того свѣта», но и не тянетъ ее къ нему, какъ къ послѣднему убѣжищу жизни мира и тишины. «Слезы умиленнаго страха передъ тайной разставанья съ жизнью не дрожали на ея отягченныхъ вѣкахъ». Въ ней «кипѣла, какъ расплавленная смола, и вырывалась горечь и злоба всей жизни, со скрежетомъ безсилія противъ того, что тянуло вонъ изъ этой самой постылой жизни, изъ этой жалкой и постыдной тины».
Мало у г. Боборыкина столь мрачныхъ и трагическихъ страницъ. И очень, разумѣется, характерно, что онѣ преобладаютъ въ разсказѣ, знакомящемъ насъ съ исторіей бѣдной и трудящейся женщины. Женщина эта всю жизнь ломалась, носила какую-то довольно гнусную маску «изъ-за куска хлѣба». Кое-чему учившаяся, она не знала въ сущности никакихъ умственныхъ интересовъ и удовлетвореній. «Воспитанная» и «интеллигентная», она старательно поддерживала одинъ только внѣшній, чисто фарисейскій декорумъ. Не будучи извергомъ или идіотомъ, она, однако, по преимуществу развила въ себѣ скрытыя чувства ярости, ядовитой насмѣшливости, антипатіи ко всему окружающему. Ей дѣйствительно приходилось жить почти безъ вѣры, надежды и любви въ теченіе слишкомъ многихъ лѣтъ. Никакой подсказывающей лирики или философствованій вы, конечно, не найдете у г. Боборыкина. Но читателю невольно хочется словно договорить за автора: да, съ женщиной, а не съ мужчиной, главнымъ образомъ, случается все подобное. Возьмемъ для примѣра вовсе не высокопробнаго мужчину. Болѣе свободный въ выборѣ по вкусу профессіи и поприща для дѣятельности, мужчина скорѣе создаетъ себѣ обстановку, при которой, насытивъ свои прямо эгоистическіе порывы, онъ легче предается и такимъ иллюзіямъ: въ немъ «нуждаются», его «любятъ» — и онъ готовъ «любить» пасомыхъ. Мужская учёба и продолжительнѣе, и шире женской; умственные навыки и желанія въ ней закрѣпляются и пробуждаются сильнѣе — и, плавая уже по морю житейскому, ихъ удобнѣе сохранить не совсѣмъ угасшими. И своимъ такъ называемымъ личнымъ, сердечнымъ «счастьемъ» мужчина распоряжается на большемъ просторѣ, и хотя болѣе или менѣе искусственными путями, отмежевываетъ для себя «свѣтлыя» минуты, вносящія отдыхъ и успокоеніе. Музы Прокофьевны лишены всего этого.
Марья Трофимовна (изъ разсказа «Безвѣстная») женщина въ другомъ родѣ. Она — акушерка. «Никто ловчѣе и умѣлѣе ея не найдется въ самой бѣдной и грязной обстановкѣ, въ какой хотите поздній часъ ночи, и врядъ ли другая такъ ладитъ съ простонародьемъ, такъ изучила нравы, привычки, суевѣрія, примѣты, пороки и замашки темнаго и совсѣмъ бѣднаго и полубѣднаго петербургскаго люда: мелкихъ чиновничьихъ семей, артельщиковъ, унтеровъ, дворниковъ, прислуги всякаго рода, впавшихъ въ нищету дворянскихъ семей, недавно повѣнчанныхъ паръ изъ учащейся молодежи, изъ огромнаго класса ищущихъ занятій». Не радостно сложилась ея жизнь; но наша героиня спокойно и бодро несла всѣ тяготы, служа ближнему, отдаваясь труду изо-дня въ день. Ей вздумалось взять на воспитаніе пріемыша-дѣвочку. Дѣвочка выросла въ смазливую дѣвушку и… обманула всѣ чистыя упованія Марьи Трофимовны, самоотверженно заботившейся о своей Марусѣ. Маруся эта пошла, въ концѣ концовъ, по торной дорожкѣ низменныхъ увлеченій и порока. Отчаяніе нападаетъ на нашу акушерку. Незнакомый, было, пессимизмъ овладѣваетъ ея душою. «Она, акушерка, помогала рожденію столькихъ ребятъ… зачѣмъ? Разводила только нищихъ, преступниковъ, проститутокъ, идіотовъ…» Маруся «погибла». «А осталась бы она честной, развѣ не все равно? Вышла бы замужъ за студента — нынѣ это легче всего — дѣти, болѣзни и та же нищета, да еще нестерпимѣе отъ ученья, отъ умственнаго голода. Всего хочется отвѣдать, и яснѣе видишь, какъ кулакъ да рубль вездѣ въ почетѣ, какъ правда затоптана удачей, а на душевную доблесть плюетъ всякій, кто урветъ себѣ кусокъ пирога. Да и сытые-то не меньше голодныхъ маются». Помогая послѣдними крохами Марусѣ и ея пріятелямъ, Марья Трофимовна доходитъ сама до нищеты и даже попадаетъ въ ночлежный домъ. И здѣсь въ ней совершается поворотъ къ прежнему. Она беретъ опять къ себѣ ребенка, приговореннаго къ «подкинутію», «а то и до грѣха недолго». "И ее наполнила увѣренность, что все будетъ такъ, какъ она говоритъ: «и вывернется она…» «заберетъ она этого „бутуза…“ и станетъ съ нимъ няньчиться еще сильнѣе, чѣмъ няньчилась съ Марусей. И Маруся прибѣжитъ! — у нея тоже можетъ быть ребеночекъ, какъ и у этой побирушки. Она и его приметъ, и повивать будетъ, и выведетъ въ люди! Чего же ей? И такъ пойдетъ до самой смерти, до послѣдняго издыханія».
Разсказъ какъ будто не свободенъ отъ нѣкоторой сантиментальности въ обрисовкѣ героини. Но такое впечатлѣніе вполнѣ выкупается замѣчательно вѣрнымъ воспроизведеніемъ всѣхъ подробностей этой, конечно, весьма обыденной исторіи и общимъ тономъ нелицепріятнаго и вдумчиваго гуманизма. Бытовыя описанія, діалоги, отдѣльные моменты повѣсти, психологическія и портретныя, такъ сказать, частности освѣщены удивительно жизненно, съ широкою, всестороннею наблюдательностью. Марья Трофимовна, быть можетъ, и не представляется вамъ вполнѣ цѣльнымъ и увлекающимъ образомъ, но всѣ чувства, думы и дѣйствія ея вы понимаете. Марья Трофимовна не какой-нибудь выдающійся человѣкъ; она не задается никакими «идейными» цѣлями и возвышенными планами; она, повидимому, даже не прошла и черезъ болѣе или менѣе систематическую школу «кружковъ» и «направленій»; но во всякомъ случаѣ это «интеллигентная» труженица. И авторъ, несомнѣнно, отмѣчаетъ ее, какъ положительный типъ, какъ желательную и надежную силу въ обиходѣ русской общественной жизни.
Что же это за личность? Разумѣется, «она добрая душа», какъ выражается и акушерка Переверзева. «Она альтруистка», обозначили бы другіе. Но не совсѣмъ то, очевидно, имѣетъ здѣсь въ виду самъ г. Боборыкинъ. Онъ, думается, подчеркиваетъ въ Марьѣ Трофимовнѣ не просто альтруизмъ, а именно женственную любовь къ ближнему, женственную способность къ самоотреченію. И тутъ мы близко соприкасаемся съ общими воззрѣніями автора въ этой области. Всякій добрый порывъ въ женщинѣ, всякое ея высшее стремленіе, какъ мы и видѣли, г. Боборыкинъ пойметъ, оцѣнить и не поставитъ имъ никакихъ прещеній… Но… уже ко многимъ, къ очень многимъ поколѣніямъ и общественнымъ слоямъ, нравственно-соціальнымъ теченіямъ и типообразованіямъ присматривался нашъ авторъ. Удавалось ему подчасъ подмѣчать контуры и штрихи, выдѣляющіе болѣе или менѣе новаго мужчину. Но относительно женщины, будемъ говорить правду, художеству г. Боборыкина словно привольнѣе въ старой сферѣ «культа» любви — ничуть не «всечеловѣческой» — и семьи. Семейныя картинки, драмы, семейныя идилліи въ своемъ родѣ, если хотите, у нашего автора иногда выходятъ подвижными и правдивыми, колоритными и отчетливыми, какъ сама жизнь. А на счетъ «культа» любви нашъ художникъ подчасъ какъ будто даже переступаетъ границы своей нѣсколько фотографической объективности и позволяетъ себѣ почти лирическія изліянія. О любви г. Боборыкинъ распространяется часто и много, даже слишкомъ часто и много. У него, напр., и человѣкъ изъ «новыхъ», Рыпинъ, ставящій себя превыше всего и всѣхъ, вѣчно занятой, олимпійски сдержанный и холодный, не избѣгаетъ чаръ какой-нибудь Зины. «И она ему нравилась, какая бы она ни была: порочная, пустая, чванная, глупая, съ привычками къ виски, со смѣшной въ его глазахъ „религіей“ моднаго обезьянства, дочь „ерыги“ и какой-то корифейки… навѣрно изъ мѣщанокъ». Въ повѣсти «Измѣнникъ» Симцевъ — чуть не женоненавистникъ, ищущій послѣ многочисленныхъ романическихъ передрягъ полной холостецкой свободы. Но… тонъ его монологовъ такой сильный, горячій и задушевный, и такъ остроумно и содержательно вообще онъ разсуждаетъ, что читателю невольно чуется тутъ нѣкоторое подсказываніе со стороны самого автора, — подсказываніе и сочувствіе. А Симцевъ вѣдь мѣстами философствуетъ и на такой ладъ: «Но и въ такихъ „интеллигенткахъ“, какою казалась ему на первыхъ порахъ Людмила, было все-таки же больше женскаго, подъ угловатостями и даже рѣзкостями тона онъ скоро почувствовалъ все тотъ же вѣчный инстинктъ женщины, влекущій ее къ существу другого пола — источникъ ея силы и слабости». Въ повѣсти «Обречена» Грубинъ высоко ставилъ свою жену, покойную Катю, «за ея чистоту, вѣрность всему, что для нея было свято, за хрустальную честность и стойкость души въ маленькомъ тѣлѣ». Но вотъ онъ встрѣтилъ Марусю изъ семьи, гдѣ главенствовала знакомая намъ Любовь Ѳедоровна, и забылъ сороковой день кончины своей Кати. «Онъ не хотѣлъ больше обманывать себя. Не сантиментальной дружбы будетъ онъ искать. Все отдастъ, что у него есть, всѣ силы, удесятеренныя великой томной жизни — любовью»… и т. д., и т. д. Опять читатель замѣчаетъ, что и здѣсь вдохновеннѣе и краснорѣчивѣе звучитъ изложеніе автора! Симцевъ такъ возстаетъ противъ женскаго инстинкта потому только, что онъ тотъ же Грубинъ, но уже изстрадавшійся отъ мужского инстинкта въ дѣлѣ великой тайны жизни.. Кустаревъ въ романѣ «На ущербѣ», «этотъ русскій хорошій человѣкъ съ наружностью суроваго практика и съ сердцемъ младенца, жившаго по книжкамъ, которыя вдругъ оказались „не ко двору“, и онъ исповѣдуется между прочимъ въ минуты откровенности: „Очень мы съ своей подоплекой носимся, батюшка мой, а чуть приманка… деньги ли, слава или женская прелесть, и пошелъ и такъ, и эдакъ“.
Чрезмѣрное зондированіе такихъ сюжетовъ, какъ инстинктъ, прелесть, собственно говоря, совсѣмъ могутъ вывести насъ изъ области художества… въ область физіологіи. Съ г. Боборыкинымъ этого, положимъ, не случилось. Онъ избѣгнулъ крайностей такого „реализма“. Еще старая, Тургеневская, идеалистическая закваска міровоззрѣній удержала его въ какомъ-то особомъ равновѣсіи. Нерѣдко упрекали нашего беллетриста въ копированіи Золя и др. „натуралистовъ“. Но эти вліянія отразились, кажется, только въ мелочахъ творчества г. Боборыкина.
Лѣтописецъ „романовъ“ — „въ усадьбѣ и на порядкѣ“, въ профессорской и писательской средѣ, у „народниковъ“ и „радикаловъ“, даже у „символистовъ“ и нитшіанцевъ, касавшійся и посейчасъ касающійся очень многаго изъ русской жизни, г. Боборыкинъ, повторяемъ, не облюбовалъ никакого цѣльнаго образа новой женщины, героини „вѣчно юной исторіи“. Онъ тутъ въ колебаніи; онъ словно ищетъ романтизма въ инстинктѣ или же, напротивъ, сводитъ какъ будто къ одному инстинкту то, что еще формируется, созидается въ позднѣйшихъ поколѣніяхъ. „Физіологіи“, повторяемъ, у г. Боборыкина нѣтъ, но всяческой неустойчивости — не мало. Романомъ же спеціально новой женщины-труженицы г. Боборыкинъ занимался гораздо менѣе: его герои и героини принадлежатъ по преимуществу къ средѣ „интеллигентовъ“ болѣе или менѣе сытыхъ и съ „положеніемъ“ въ обществѣ. Вотъ, однако, въ разсказѣ „Въ отъѣздъ“ героиня, Татьяна Казимировна, молодая особа, сирота — „трудовая дѣвушка“ (какъ выражается г. Боборыкинъ немножко тяжело и, если хотите, не совсѣмъ по-русски). Взглядовъ она, само собою, держится передовыхъ и всякіе „умственные“ виды видала. Сдѣлалась она совершенно случайно воспитательницей въ семействѣ нѣкоего Братцева — „русскаго добраго барина, не нашедшаго еще своей тарелки“, можетъ быть, только „готоваго сбросить съ себя налетъ расплывчатаго мистицизма“, въ которомъ онъ очутился подъ давленіемъ жены». Леонидъ Павловичъ (Братцевъ) полюбилъ, было, Татьяну Казимировну; но ей онъ только «симпатиченъ». Затягивается довольно нерѣдкая у насъ канитель какихъ-то неопредѣленныхъ отношеній и недоразумѣній. И гордая, цѣломудренная дѣвушка убирается восвояси. Казалось бы — и дѣлу конецъ, по крайней мѣрѣ, для «новой», «трудовой» женщины. Но г. Боборыкину зачѣмъ-то понадобился тутъ довольно торжественный апоѳозъ. Уѣзжаетъ Татьяна Казимировна — и «голову горделиво и почти дерзко» поднимаетъ, и осматривается кругомъ, и складываетъ руки на груди въ позѣ рѣшимости и пр. И все изъ-за чего? Тамъ, въ усадьбѣ «Поддубное», бросила она цѣлое «счастье»: такъ назвали бы это сотни и тысячи дѣвушекъ, безъ средствъ, безъ положенія, съ перспективой подневольнаго труда. Татьяна Казимировна молода и, положимъ, совсѣмъ не знаетъ, въ чемъ «счастье». А г. Боборыкинъ словно сомнѣвается: да и есть ли женское счастье — внѣ Поддубнаго.
Въ разсказѣ «Проѣздомъ» находимъ мы и еще молодую труженицу-чтицу у «русскаго парижанина» Стягина, желчнаго и нервнаго. Онъ въ Москвѣ «проѣздомъ», чувствуетъ къ ней усиленное отвращеніе и — лѣчится, лѣчится безъ конца. Къ нему налетаетъ и сама заграничная подруга. Характеристика ея нижеслѣдующая: "она совершенно невѣжественна и всѣ ея умственныя потребности сводятся къ чтенію по утрамъ «Petit journal». Стягинъ не могъ «выносить ея пренебрежительнаго, доходящаго до цинизма, отношенія къ мужчинѣ вообще»… «Кромѣ вульгарности натуры», въ ея манерѣ третировать «Стягина» было и еще нѣчто, общее француженкамъ, точно будто она вымещала на немъ все то, что ей приводилось терпѣть отъ другихъ мужчинъ. Чтица — Вѣра Ивановна — женщина совсѣмъ изъ другого міра и другихъ свойствъ. Стягинъ увлеченъ ею, ему начинаетъ и Москва представляться чуть не въ радужныхъ краскахъ: пропадаетъ недавнее отвращеніе, ненависть даже къ окружающему "варварству ". Онъ мечтаетъ о новой жизни и образъ Вѣры Ивановны не уходитъ отъ него, напоминая о какой-то «почвѣ». Что же такъ возродило и оживило нашего героя? Да вотъ, кажется, такія размышленія: «Славная дѣвушка, думалъ онъ, дѣльная и кроткая!» Дѣльная и кроткая! Два свойства, которыхъ онъ совсѣмъ не видѣлъ въ своей «подругѣ». Вообразимъ нашу труженицу, Вѣру Ивановну, «сопутницей жизни» г. Стягина. Не очень блистательная карьера ей предстоитъ. «Дѣльно» вести хозяйство прихотливаго барина, «кротко» ухаживать за нимъ во время частыхъ недомоганій — плодовъ долголѣтней слабости къ… инымъ «европейскимъ» удобствамъ.
Въ повѣсти «Ранніе выводки» Любочка «съ пятнадцати лѣтъ впрягла себя въ учительскій трудъ». Она и ея пріятель Вася «еще ребятами стали деньги зарабатывать, и не пустяшныя, а хорошія деньги, такія, что можно было безъ нужды цѣлой семьѣ жить. И на ихъ товаръ являлся спросъ» и т. д., и т. д. Будучи, слѣдовательно, хорошей рабочей силой, экономически болѣе или менѣе самостоятельная и независимая, наша труженица вмѣстѣ съ тѣмъ съ какою-то приниженностью объясняется съ своимъ вовсе не титаническимъ пріятелемъ (дѣло идетъ о русскомъ «добровольческомъ» паломничествѣ). «Не останусь я здѣсь, Вася, не останусь!» — шептала она, сдерживая рыданія. — А еслибы я не пошелъ, осталась бы? — рѣзко спросилъ онъ. — «Вы своего рѣшенія не перемѣните, да и я не хочу этого! Слышите, Вася, не хочу! Да и почемъ вы знаете, что я не могу сочувствовать… идеѣ?» — съ трудомъ нашла она слово. — Идеѣ, говорите вы? — перебилъ Банарцевъ и сдѣлалъ жестъ головой. — Не вѣрится мнѣ, Любочка; воля ваша, не вѣрится… Да если бы и такъ, найдите сначала такой способъ, чтобъ вамъ дома у себя дурного дѣла не дѣлать. Тогда вотъ и потолкуемъ. — «Я затѣмъ и пришла къ вамъ, Вася»… и т. д. Въ концѣ концовъ оба они остаются «при домашнихъ пенатахъ». Можетъ быть и къ лучшему. Насъ и тутъ больше всего интересуетъ то обстоятельство, что Боборыкинъ и съ большимъ искусствомъ, и съ большею симпатіей (скажемъ откровенно) рисуетъ именно Любочекъ… давно намъ знакомыхъ.
Осязательные, краснорѣчивые, подчасъ даже роковые факты свидѣтельствуютъ о томъ, что русская женщина-труженица, съ полнымъ самосознаніемъ и съ опредѣленными цѣлями и работой не миѳъ и не злонамѣренное сочинительство. Жила же вѣдь, напримѣръ, между нами, на землѣ нашей и та русская женщина, памяти которой посвященъ настоящій сборникъ. Женщина-труженица на каждомъ шагу употребляемъ мы въ данномъ очеркѣ такое выраженіе, оттѣняя его соціологическій характеръ. Женщина можетъ быть, конечно, и сестрой, и матерью, и другомъ, и героиней романической исторіи, можетъ, если хотите, имѣть свои особливыя духовныя свойства (что своеобразнѣе очень многихъ другихъ отмѣчаетъ Дюрингъ) и т. д., и т. д. Все это весьма большіе вопросы общаго научнаго, психическаго значенія житейской прозы или моментовъ художественнаго творчества. Но термины: трудъ и труженица необходимо вводятъ насъ въ сферу общественныхъ, соціологическихъ понятій. Предъ нами не женщина только, — предметъ любви и хотя бы самаго рыцарскаго обожанія, а трудящійся членъ общества, — и вопросъ о немъ не замкнешь ни въ какой отдѣльный, спеціальный, внѣ-соціальный кругъ. «Она» — сливается тутъ съ «нимъ» и со всѣми.
Большой художественный талантъ могъ бы дать намъ цѣльный и типическій женскій образъ, какъ созданіе тѣхъ или другихъ вѣяній жизни. — и мы бы сами извлекли уже подходящіе соціологическіе итоги. Такими поэтическими силами г. Боборыкинъ не обладаетъ. Но въ мѣру своихъ дарованій онъ довольно потрудился на пользу разрѣшенія такъ называемаго женскаго вопроса. Женщина-прислуга и женщина-ученая спеціалистка, женщина «идейная» и женщина-служительница модъ и новинокъ, женщина-артистка и женщина «сестра милосердія», женщина-мать и сестра — проходятъ передъ вами въ произведеніяхъ г. Боборыкина какъ достаточно яркіе характеры. Относительно женщины представительницы сцены нашъ авторъ обогатилъ литературу обильнымъ бытоописательнымъ матеріаломъ; его мастерскія и широко-гуманистическія картинки и характеристики этой категоріи, быть можетъ, единственныя въ своемъ родѣ. Г. Боборыкинъ большой любитель «европейскаго» комфорта, разныхъ тонкостей и красотъ «культурной» обстановки, большой знатокъ всякихъ «заграничныхъ» мелочей послѣдняго привоза. Можетъ быть, потому и своихъ «свѣтскихъ львицъ и львовъ» живописуетъ онъ не безъ преклоненія передъ Зинами (въ ром. «Изъ новыхъ») и баронами Гольцами въ (ром. «Перевалъ»). Однако, онъ ничуть не скрываетъ и всей пустоты, всей замаскированной лжи и нечисти иныхъ «свѣтскихъ» чертоговъ. Ни у одного писателя не захвачена въ такой массѣ художественныхъ схемъ и абрисовъ женщина разнообразныхъ русскихъ идейныхъ «полосъ» (любимое выраженіе г. Боборыкина) и направленій, духовныхъ подъемовъ и настроеній, какъ у г. Боборыкина. Расширеніе жизненной дѣятельности женщины, умственное ея прогрессированіе по «эпохамъ»' и «періодамъ» «новообразованія» среди женщинъ высшихъ и низшихъ слоевъ — все это занесено въ беллетристическую лѣтопись г. Боборыкина. Новыя птицы, новыя пѣсни. Сочиненія нашего автора не дадутъ обстоятельнаго отвѣта на подымающіеся тутъ вопросы. Но эти сочиненія скажутъ: идетъ, растетъ новая жизнь, она выдвигаетъ новыя требованія; женщина все больше и чаще появляется на разныхъ поприщахъ общественнаго труда, все сильнѣе претендуетъ на признаніе ея личности, и не отвертѣться уже людямъ отъ новыхъ задачъ.