Женщины-профессора Болонскаго университета.
правитьКлотильда Тамброни.
правитьШестнадцать лѣтъ спустя послѣ смерти Лауры Басси, Болонскій университетъ опять гостепріимно раскрывалъ свои двери для другой женщины-профессора. Клотильда Тамброни въ теченіе многихъ лѣтъ занимала въ немъ каѳедру греческаго языка и литературы и не менѣе своей знаменитой предшественницы заслуживаетъ вниманія.
Она родилась въ Болоньѣ 29 іюня 1758 г.[1]. О первыхъ годахъ ея жизни мало извѣстно. Вполнѣ достовѣрныя біографическія свѣдѣнія о ней относятся къ тому времени, когда ей было уже двадцать пять лѣтъ и всѣ черты ея нравственной физіономіи успѣли вполнѣ сложиться. Отецъ ея, Паоло Тамброни, и мать, Марія Муцци, повидимому, были очень бѣдны и существовали трудами рукъ своихъ. Клотильдѣ, такимъ образомъ, рано пришлось познакомиться съ неприглядными сторонами жизни. Она выросла среди убогой обстановки, неся свою, часто непосильную, долговъ общихъ трудахъ и лишеніяхъ. Среди ежедневныхъ заботъ о насущномъ хлѣбѣ родителямъ было не до умственнаго развитія дочери. А, между тѣмъ, въ ней бродили никѣмъ непризнанныя силы и никому невѣдомо, происходила мучительная внутренняя работа. Десятилѣтней дѣвочкой она съ жадностью, гдѣ только могла, — а могла она рѣдко, да и то украдкой, — ловила урывки знаній по разнымъ предметамъ и успѣла себѣ усвоить кое-какія свѣдѣнія по части роднаго языка, литературы, математики. Но какихъ усилій, какой настойчивости и выдержки потребовалось ей для достиженія даже и этихъ, мало удовлетворявшихъ ее, результатовъ! Мать Клотильды, женщина добрая и честная, не выходила изъ общаго уровня натуръ дюжинныхъ, которыя идутъ по избитому пути и не признаютъ другихъ понятій и стремленій, помимо тѣхъ, какими сами пробавляются. Къ тому же, забитая нуждой, она всякій трудъ, всякую затрату времени и средствъ цѣнила только но ихъ немедленнымъ результатамъ. Важное значеніе умственной подготовки, могущей принесть, хоть и обильные, но поздніе плоды, вовсе отъ нея ускользало и не возбуждало въ ней ни довѣрія, ни сочувствія. На основаніи обычая, и рутины, она еще мирилась съ необходимостью болѣе широкаго образованія для сыновей, но въ дочери гнала всякое поползновеніе къ умственному развитію. Рукодѣлье и заботы по хозяйству, утверждала она, должны быть единственнымъ удѣломъ женщины.
Нравъ Клотильды представлялъ странное смѣшеніе кротости, терпѣнія и ничѣмъ несокрушимаго упорства. Она не прекословила матери, не затѣвала съ ней борьбы, потому что, съ одной стороны, сознавала безполезность ея, съ другой — удерживалась въ границахъ повиновенія любовью и состраданіемъ къ родителямъ, обреченнымъ вести тяжелую борьбу за существованіе. Но, наружно подчиняясь ихъ волѣ, она сохраняла за собой полную независимость духа. Сидя за шитьемъ или приводя въ порядокъ домашній скарбъ, она двигалась машинально, по привычкѣ. Голова ея въ то самое время усердно работала, усвоивая себѣ какое-нибудь новое, на лету схваченное, понятіе. Къ счастью, у ней была очень хорошая память, которая прочно удерживала все, хотя бы мимоходомъ слышанное, видѣнное или однажды прочитанное.
Немудрено, если, при такихъ условіяхъ, въ ней рано изсякъ источникъ молодости, и въ двадцать пять лѣтъ она уже была надломлена физически. На ея прекрасномъ, смугломъ лицѣ никогда не игралъ румянецъ здоровья. Южное солнце его точно обожгло, но не согрѣло, и оно застыло въ выраженіи страданія. Въ ея большихъ голубыхъ глазахъ горѣлъ огонь неудовлетворенныхъ стремленій, и они безотрадно глядѣли въ даль. Да и чего было ей ожидать впереди? Въ будущемъ передъ ней мелькала длинная вереница однообразныхъ дней, полныхъ томленія и тоски. Ей видѣлись однѣ тяжелыя обязанности, мерещилось одно непрестанное насиліе надъ собой. Откуда было ожидать ей спасенія, гдѣ искать помощи?
А помощь, между тѣмъ, была подъ рукой, и только не доставало случая, который бы, обнаруживъ настоящее положеніе вещей, вывелъ бы ее изъ тѣни на свѣтъ. Что этого не случилось раньше, виновата отчасти сама Клотильда. Молчаливая отъ природы и еще болѣе сдержанная по привычкѣ, она, конечно, безсознательно, долго отстраняла минуту своего освобожденія изъ-подъ гнета обстоятельствъ. Оно пришло, однако же, хотя и довольно поздно. Какъ ни безпощадна вообще бываетъ судьба къ тѣмъ, которые не умѣютъ сами за себя постоять, она сдѣлала исключеніе для Клотильды и, въ виду ея безпомощности, сама въ критическій моментъ явилась къ ней на выручку.
Изыскивая разныя средства къ увеличенію своей скудной казны, родители Клотильды, между прочимъ, принимали къ себѣ на полное содержаніе жильцовъ. Между ними былъ одинъ, уже немолодыхъ лѣтъ, іезуитъ, Эмануилъ Апонте. Онъ много, скитался по свѣту, претерпѣлъ кучу превратностей и, въ заключеніе, нашелъ себѣ убѣжище въ гостепріимной Болоньѣ и пріютъ въ честномъ семействѣ Тамброни. Испанецъ по происхожденію, онъ, шестнадцати лѣтъ, роздалъ свое имущество бѣднымъ, а самъ постригся въ монахи. Подстрекаемый апостольскимъ рвеніемъ, онъ отправился проповѣдывать Евангеліе въ Индію. Главнымъ своимъ мѣстопребываніемъ онъ избралъ островъ Маниллу. Въ Апонте, рядомъ съ религіознымъ энтузіазмомъ, уживалась большая любознательность. Чрезвычайно дѣятельный, онъ не довольствовался однимъ отправленіемъ своихъ пастырскихъ обязанностей, но еще публично читалъ каноническое право. Кромѣ того, онъ обладалъ рѣдкими лингвистическими способностями. Для облегченія себѣ сношеній съ туземцами и для болѣе успѣшнаго распространенія между ними слова Божія, онъ въ три мѣсяца превосходно изучилъ малайскій языкъ. Между тѣмъ, въ Испаніи и подвластныхъ, ей провинціяхъ поднялось гоненіе на іезуитовъ. Эмануилъ Апонте принужденъ былъ покинуть страну., въ которой думалъ найдти вторую родину. Опять провелъ онъ нѣсколько времени въ странствованіяхъ и совершилъ кругосвѣтное путешествіе. Возвратясь въ Европу, онъ задумалъ поселиться въ Италіи. Болонья, изстари прославленная покровительница ученыхъ заслугъ, пріютила его въ своемъ знаменитомъ университетѣ, гдѣ ему была предложена каѳедра греческаго языка и литературы. Тогда-то, отыскивая себѣ скромное, но приличное помѣщеніе, Апонте попалъ въ нахлѣбники къ Паоло Тамброни. Его хозяевамъ, при недостаточности ихъ средствъ, часто приходилось самимъ лично наблюдать за удобствами жильцевъ. Это обстоятельство, вѣроятно, и послужило основаніемъ для легенды, будто Клотильда была служанкой въ меблированныхъ комнатахъ, гдѣ ея отецъ служилъ поваромъ.
Семейство Тамброни, кромѣ Клотильды, состояло еще изъ двухъ сыновей. Младшій изъ нихъ, Джіузеппе, впослѣдствіи извѣстный археологъ, въ то время былъ еще шестнадцатилѣтнимъ юношей. Апонте училъ его по-гречески. Квартира Тамброни не отличалась просторомъ. Тамъ была всего одна чистая комната, служившая классной для брата и рабочей для сестры. Такимъ образомъ, Клотильда всегда присутствовала при урокахъ Джіузеппе. Сидя въ отдаленномъ углу, склонившись надъ шитьемъ, она жадно прислушивалась къ тому, что говорилъ учитель. Апонте и не подозрѣвалъ, что не живой и неспособный, но шаловливый и, подъ часъ, лѣнивый мальчикъ, а спокойная, молчаливая, съ виду такая равнодушная дѣвушка извлекала главную пользу изъ его уроковъ. Какъ часто быстрый умъ Клотильды опережалъ даже толкованія учителя, и она вся.горѣла отъ нетерпѣнія идти дальше впередъ. Сколько разъ она едва не измѣняла себѣ внезапнымъ отвѣтомъ за брата, когда тотъ почему-нибудь медлилъ. И вотъ она, однажды, дѣйствительно не вытерпѣла. Братъ долѣе обыкновеннаго замѣшкался съ какимъ-то отвѣтомъ. Въ Клотильдѣ же ключемъ било страстное желаніе перейдти къ слѣдующему очередному вопросу. Не успѣла она опомниться, какъ ожидаемый отъ Джіузеппе отвѣтъ сорвался съ ея языка. Эффектъ вышелъ поразительный. Точно заговорила статуя. Ученикъ и учитель, въ изумленіи, оглянулись: они не вѣрили своимъ ушамъ. Смущеніе дѣвушки ее окончательно выдало. Она была тѣмъ болѣе сконфужена, что это случилось при матери. Госпожа Тамброни сурово на нее взглянула и уже готовилась сдѣлать ей выговоръ, но, Апонте остановилъ ее. Ласково и одобрительно заговорилъ онъ съ дѣвушкой, и когда та успокоилась, задалъ ей еще нѣсколько вопросовъ. У Клотильды на все былъ готовъ отвѣтъ. Восхищенный профессоръ воскликнулъ: «Да поможетъ мнѣ Богъ, Клотильда, а я посвящу тебя во всѣ тайны греческаго языка!» Но мать была: противъ этого, ссылаясь на то, что дочери ея, какъ женщинѣ, не нужна наука, и что она ни о чемъ не должна помышлять, кромѣ иглы и веретена. «Не бойтесь, — возразилъ ей почтенный іезуитъ, — даю вамъ слово, что мои занятія съ Клотильдой не отвлекутъ ее ни отъ рукодѣлья, ни отъ другихъ обязанностей».
Такимъ образомъ, судьба Клотильды была рѣшена. И для нея настала свѣтлая полоса, въ жизни. Если сердцу ея и физическимъ силамъ, измученнымъ продолжительной борьбой, уже не могла быть возвращена преждевременно утраченная свѣжесть, если съ характера ея ничто не могло уже снять печати меланхоліи, за то ея умъ, получивъ желаемую пищу, быстро окрѣпъ. Образованіе ея въ короткое время сдѣлало гигантскіе шаги. Прошлыхъ упущеній и пробѣловъ какъ не бывало. Она, шутя, усвоила себѣ латинскій, испанскій, французскій, нѣмецкій языки и пріобрѣла основательныя познанія въ математикѣ и физикѣ. Что же касается греческаго языка, изученіемъ котораго она спеціально занялась, то не прошло и мѣсяца, какъ она уже свободно переводила басни Эзопа, толковала діалоги Луціана и даже перекладывала на итальянскіе стихи Гомера и Анакреона. Товарищъ но изгнанію Апонте, литераторъ Коломесъ, авторъ нѣсколькихъ испанскихъ и итальянскихъ трагедій, захотѣлъ раздѣлить съ своимъ другомъ труды по образованію Клотильды. Онъ написалъ и посвятилъ ей поэму, въ которой приглашалъ ее неуклонно идти по избранному пути и преподавалъ ей разные совѣты, какъ вести себя въ жизни. Клотильда, между прочимъ, читала съ нимъ и итальянскихъ классиковъ, произведенія которыхъ раскрыли передъ ней новый міръ. Она была чувствительна къ красотамъ поэзіи и сама писала стихи, не лишенные дарованія. Но въ общемъ талантъ ея былъ не довольно силенъ, чтобы избавить ее отъ недостатковъ, свойственныхъ всей итальянской поэзіи того времени, а именно отъ нѣкоторой вычурности и излишней возни съ миѳологіей. За то греческія оды и элегіи Клотильды признавались тогдашними знатоками древности за образцовыя. Съ той минуты, какъ открылась ея тайна, и до перваго своего публичнаго торжества, она такъ освоилась со всѣми тонкостями греческаго языка и до такой степени прониклась духомъ древнихъ писателей, что, дѣйствительно, имъ въ совершенствѣ подражала.
Тѣмъ временемъ и госпожа Тамброни успѣла помириться съ новымъ положеніемъ вещей въ ея семействѣ. Разъ убѣдившись, что умственный трудъ дѣлаетъ ея дочь только спокойнѣе и довольнѣе, но ни мало не заставляетъ ее пренебрегать домашними обязанностями, она перестала ее стѣснять. А въ заключеніе, слыша ей постоянныя похвалы, она даже, за одно съ Апонте, стала гордиться ея способностями и ожидать для нея блестящей будущности.
Будущность эта была уже не за горами. Только сама Клотильда, въ избыткѣ скромности, попрежнему, ее отъ себя отдаляла. Она все считала себя еще не довольно сильной для того, чтобы открыто тягаться съ людьми науки, и очень мало думала о своемъ поэтическомъ талантѣ. Къ тому же, ей такъ хорошо жилось среди обстановки, созданной для нея Апонте. Она почти съ суевѣрнымъ страхомъ боялась нарушить счастливое однообразіе настоящихъ дней, столь непохожихъ на прежніе томительные, которые ей вспоминались, какъ тяжкій сонъ. Громкія похвалы, академическія почести, извѣстность, какую ей сулили, — все это пока мало ее соблазняло. Она была счастлива одобреніемъ учителя, котораго боготворила и, во всемъ остальномъ послушная, сопротивлялась, когда тотъ убѣждалъ ее выступить на публичную арену.
Но тутъ въ судьбу Клотильды вмѣшалось еще одно новое лицо, и, благодаря ему, имя ея, въ одинъ прекрасный день, помимо ея желанія, пріобрѣло извѣстность. Апонте былъ очень любимъ въ Болоньѣ, не только какъ профессоръ, но и какъ частный человѣкъ. Его нерѣдко посѣщали люди съ вѣсомъ и положеніемъ, интересовавшіеся наукой и находившіе удовольствіе въ его оживленной бесѣдѣ. Между ними былъ графъ Фава-Гизиліери, президентъ академіи degli Inestricati. Частый гость Апонте, онъ, рано или поздно, долженъ былъ встрѣтиться съ ученицей, которую тотъ постоянно расхваливалъ, щ встрѣтясь съ ней однажды, самъ сильно ею заинтересовался. Долго, убѣждалъ онъ ее не скрывать подъ спудомъ своихъ дарованій и своего знанія. Но Клотильда и слышать не хотѣла ни о какого рода публичности. Тогда графъ утаилъ нѣсколько ея греческихъ стихотвореній и отдалъ ихъ на разсмотрѣніе академіи, гдѣ былъ предсѣдателемъ. Стихи возбудили всеобщій восторгъ, и авторъ былъ единодушно избранъ въ академики. Клотильдѣ, волей-неволей, пришлось принять почетное званіе и помириться съ начавшеюся для нея извѣстностью.
Успѣхъ, такимъ образомъ ей почти насильно навязанный, современенъ благотворно на ней отразился. Подъ вліяніемъ его постепенно разсѣялись ея застѣнчивость и болѣзненное недовѣріе къ себѣ. Ободренная общимъ сочувствіемъ, она еще усерднѣе занялась предметомъ своего изученія. Въ то время было въ большомъ ходу писать стихи на разные случаи. Почти ни одно выдающееся событіе въ общественной или частной жизни сколько-нибудь значительнаго лица не обходилось безъ того, чтобы разные признанные и непризнанные поэты не воспѣвали его на всевозможные лады. Такого рода заказная поэзія, конечно, прежде всего блистала напускнымъ паѳосомъ и только рѣдко попадались въ ней задушевныя ноты. Клотильда невольно увлечена была общимъ потокомъ, съ той, однако, разницей, что насчитала нужнымъ себя искусственно возбуждать. Если она писала стихи на случаи, то на такіе, которые почему-нибудь дѣйствительно ее трогали. У ней было сердце, легко отзывавшееся на радости и печали близкихъ людей. Графъ Фава-Гизиліери, которому она не могла не простить его вмѣшательства въ ея судьбу, былъ въ числѣ ея самыхъ близкихъ друзей. Онъ вздумалъ жениться. Клотильда написала на его бракъ свадебный гимнъ на греческомъ языкѣ, который потомъ сама же переложила на итальянскій. Прочитанный въ академіи degli Inestricati, онъ произвелъ настоящій фуроръ и окончательно упрочилъ за дѣвушкой репутацію замѣчательной эллинистки. Репутація эта была, между прочимъ, скрѣплена авторитетомъ Раймунда Куника. За этимъ гимномъ послѣдовало нѣсколько другихъ стихотвореній, и Клотильда была, въ 1792 году, избрана въ члены римской академіи degli Arcadi, причемъ ее, по извращенному вкусу эпохи, окрестили вычурнымъ именемъ Дориклеи Сичіоніи[2].
Поэтическая дѣятельность Клотильды, впрочемъ, играла только незначительную роль въ ея дальнѣйшей извѣстности. Она сама не придавала ей почти никакого значенія, какъ это и выражала въ письмахъ къ своей современницѣ и другу, поэтессѣ Діодатѣ Салуццо-Роёро. На просьбу послѣдней прислать ей свои стихотворенія, Клотильда отвѣчала:
«Мнѣ слишкомъ хорошо извѣстны недостатки моихъ стихотвореній… Если я соглашалась ихъ печатать, то вовсе не изъ жажды славы и не въ надеждѣ ее пріобрѣсти, а единственно изъ желанія угодить тѣмъ, которые въ правѣ были отъ меня того требовать. Я вполнѣ вознаграждена за свои усилія тѣмъ, что могла, такимъ образомъ, кому слѣдуетъ, доказать мое уваженіе»[3].
Но пріятельница Клотильды была лучшаго мнѣнія о ея произведеніяхъ и не переставала ее убѣждать, чтобъ она скорѣе печатала и то, что у ней еще оставалось въ портфелѣ. Клотильда ей опять писала:
«Мнѣ очень жаль, что я не могу немедленно исполнить вашего любезнаго желанія и прислать вамъ уже въ печати и остальныя мои стихотворенія. Настоящее тяжелое время отнимаетъ у меня всякое желаніе что-либо дѣлать въ этомъ родѣ и лишаетъ энергіи, необходимой для приведенія моихъ стихотвореній въ окончательный порядокъ. Къ тому же, многія изъ нихъ требуютъ, въ силу обстоятельствъ, серьезныхъ измѣненій. Такимъ образомъ, я и сама еще не знаю, когда они увидятъ свѣтъ. Да и всѣ-то они заключаются въ небольшомъ количествѣ мелкихъ вещицъ, написанныхъ мною скорѣе для упражненія въ греческомъ языкѣ и потомъ мною-же переведенныхъ на итальянскій, — не по собственному желанію, а въ угоду людямъ, воля которыхъ для меня законъ. Моя слуя!ба, сильная наклонность къ меланхоліи и слабое з’доровье всегда мѣшали мнѣ отдаваться поэзіи. Вы сами хорошо знаете, что Музы любятъ тишину и спокойствіе, а я далеко не похожа на подобнаго вамъ лебедя, который, умирая, еще могъ бы вызывать восторгъ своими пѣснями».
Но пріятельница не унималась и требовала, чтобы стихотворенія были ей присланы, хотя въ рукописи. Клотильда, наконецъ, согласилась ее удовлетворить и по этому случаю ей писала:
«Желаніе вамъ повиноваться заставило меня переписать набѣло нѣкоторыя изъ моихъ стихотвореній. Я ихъ и раньше послала бы вамъ, да все надѣялась еще позаняться ихъ отдѣлкой. Но, небрежность ли тому причиной, или недосугъ, — сама не знаю, только случилось такъ, что они до сихъ поръ не исправлены, и вы получите ихъ въ томъ видѣ, въ какомъ они первоначально вышли изъ-подъ моего пера… Это бездѣлки, писанныя ради шутки, которыми я, несмотря на совѣты друзей, всегда пренебрегала и не могла никакъ собраться съ духомъ, чтобы привести ихъ въ надлежащій порядокъ».
Къ успѣху въ ученомъ мірѣ своихъ греческихъ стихотвореній-Клотильда относилась тоже съ большою скромностью. Получивъ разъ отъ одного знатока греческой древности письмо съ восторженными похвалами, она ему отвѣчала слѣдующимъ простодушнымъ признаніемъ:
«Да[4], я, дѣйствительно, прилежно изучала слогъ греческихъ писателей и много упражнялась въ греческомъ стихосложеніи. Иной разъ, думая, какъ немногіе способны по достоинству оцѣнить греческое стихотвореніе, я, пожалуй, и готова была вѣрить, что что-нибудь да значу. Но мною немедленно затѣмъ овладѣвалъ страхъ при мысли, что мои бездѣлки могутъ попасть въ руки, хотя немногихъ, но все же существующихъ, серьезныхъ знатоковъ и цѣнителей… а это — прибавляетъ она — всегда меня отрезвляло и возвращало къ обычному невысокому мнѣнію о самой себѣ».
Прошло еще два года. Они тяжело легли на Апонте. Лишенія, вынесенныя въ скитаніи по свѣту, тоска по родинѣ, усиленный умственный трудъ, — все это еще болѣе, чѣмъ лѣта, сказалось на его организмѣ. Чтеніе лекцій въ университетѣ стало ему не по силамъ, и онъ, въ 1794 году, распростился съ своими слушателями. Не легко было маститому профессору отказаться отъ любимой дѣятельности. Но этотъ шагъ былъ для него въ значительной степени облегченъ тѣмъ, что каѳедра греческаго языка, послѣ него, досталась. никому другому, какъ Клотильдѣ.
Какъ ни таилась она я ни избѣгала публичности, тѣмъ не менѣе, слава о ней быстро распространилась. Ея познанія въ греческомъ языкѣ, которымъ она, по собственному признанію, владѣла даже свободнѣе, чѣмъ итальянскимъ[5], ни для кого уже не были тайной. Болонскій университетъ, теряя въ Апонте одно изъ своихъ свѣтилъ, нашелъ, что Клотильда можетъ достойнѣе всѣхъ его замѣнить. Еще въ ноябрѣ 1793 года было рѣшено въ общемъ собраніи сената предоставить ей каѳедру греческаго языка и литературы[6]. Какъ тогда, такъ потомъ въ университетскомъ совѣтѣ, ни одинъ голосъ не поднялся противъ ея назначенія. Сенатъ сообщилъ о томъ Клотильдѣ и, въ лестныхъ выраженіяхъ, приглашалъ ее приступить къ отправленію новыхъ обязанностей.
Первое появленіе на каѳедрѣ Клотильды, хотя и въ университетѣ, въ стѣнахъ котораго еще такъ недавно видѣли Лауру Басси, было настоящимъ событіемъ. Уже не первой молодости, — ей тогда минуло тридцать пять лѣтъ, — она еще, однако, не утратила своей благородной красоты. Тонкій греческій профиль, высокая стройная фигура, задумчивый взглядъ голубыхъ глазъ, изящная, спокойная манера, — все это, въ соединеніи съ звучной греческой рѣчью, произвело на слушателей неотразимое впечатлѣніе. Казалось, одна изъ мраморныхъ музъ сошла съ своего пьедестала, чтобы нагляднѣе воспроизвести чудеса классическаго міра и успѣшнѣе раскрыть тайны эллинскаго языка и духа.
Ближайшее знакомство студентовъ съ новымъ профессоромъ ни мало не ослабило перваго впечатлѣнія, но только перенесло его на болѣе реальную почву. При ежедневныхъ сношеніяхъ нѣсколько фантастическій восторгъ молодежи постепенно улегся, уступивъ мѣсто болѣе простому и спокойному чувству уваженія и довѣрія къ знанію и характеру Клотильды. Благодаря ея такту, между нею и ея слушателями быстро установились правильныя и, въ то же.время, задушевныя отношенія. Успѣхъ, въ послѣднее время сопровождавшій каждый ея шагъ въ общественной жизни, значительно поднялъ ея духъ. Сознаніе побѣжденныхъ трудностей, провѣрка силъ своихъ по оцѣнкѣ другихъ развили въ ней чувство собственнаго достоинства, а слову, ея сообщили увѣренность! Опираясь на свой зрѣлый возрастъ и на свою опытность, она относилась къ учащейся молодежи съ материнскою теплотой и заботливостью. Студенты передъ ней благоговѣли. Она умѣла дѣлать для нихъ привлекательными даже скучныя грамматическія правила, съ плѣнительной граціей излагала самую сухую матерію и съ неизмѣннымъ терпѣніемъ сглаживала трудности для менѣе бойкихъ и способныхъ. Когда же, познакомивъ слушателей съ техникой языка, Клотильда переходила къ толкованію греческихъ авторовъ, въ ней самой разгоралась искра священнаго огня, ея поэтическая фантазія вступала въ свои права, и рѣчь ея превращалась въ блестящую импровизацію.
Между тѣмъ какъ общественная дѣятельность Клотильды выдвигала ее на видъ передъ цѣлой Европой, она въ частной жизни, попрежнему, оставалась доброй, скромной, по преимуществу любящей женщиной.
Извѣстность не произвела почти никакой перемѣны въ ея домашнемъ быту. Содержанія, приносимаго ей профессурой, едва хватало на то, чтобы сводить концы съ концами. Она жила съ матерью и съ Апонте, которые оба, по лѣтамъ своимъ и недугамъ, нуждались въ ея попеченіяхъ. Но она этимъ не тяготилась и охотно переносила лишенія, лишь бы успокоить старость двухъ лицъ, составлявшихъ центръ всѣхъ ея привязанностей. Въ первой молодости Клотильду, вѣроятно какъ и всякое молодое существо, посѣщали мечты о счастіи вдвоемъ. Если вѣрить свидѣтельству ея собственнаго племянника[7], она, едва выйдя изъ дѣтства, имѣла сильную привязанность къ одному молодому человѣку, искавшему ея, руки. Но родители (его или ея — неизвѣстно, а, можетъ быть, и тѣ, и другіе) воспротивились ихъ браку. Молодой человѣкъ, въ отчаяніи, навсегда покинулъ Болонью, а Клотильда обрекла себя на вѣчное одиночество. Въ разсказѣ этомъ нѣтъ ничего невѣроятнаго. Онъ въ согласіи съ особенностями положенія и характера Клотильды, въ основѣ котораго, рядомъ съ наружной уступчивостью, было много постоянства, порою переходившаго даже въ упорство. Какъ бы то ни было въ зрѣломъ возрастѣ источникъ любви въ ней не изсякъ и былъ обращенъ на тѣхъ изъ близкихъ, которые всего болѣе въ томъ нуждались — на мать и на бывшаго наставника. Безпомощное положеніе дряхлой старушки-матери возбуждало въ ней нѣжное состраданіе, а съ Апонте ее связывала благодарность. Она не забывала, чѣмъ была ему обязана, и съ избыткомъ ему за все платила. Бездомный скиталецъ нашелъ въ ней преданную дочь, а подъ кровомъ ея семейный пріютъ.
Изъ всего этого видно, что долгъ, хотя и согрѣтый любовью до того, что тяжесть его становилась для нея нечувствительной, былъ строгимъ и неуклоннымъ регуляторомъ всѣхъ дѣйствій Клотильды. Сначала она ему жертвовала своими наклонностями, теперь обрекала себя въ домашнемъ быту на исключительное служеніе двумъ Старикамъ, которымъ отдавала все свободное отъ научной дѣятельности время. Собственныя ея нужды были очень ограничены. Общество, такъ высоко ее цѣнившее, мало ее привлекало, и она сама никогда его не искала. Лично она дорожила только дружескими связями. У нея былъ небольшой кружекъ людей, искренно ей преданныхъ, обществомъ которыхъ она вполнѣ удовлетворялась.
Очень интересны отношенія Клотильды къ другой выдающейся женщинѣ ея времени, даровитой поэтессѣ Діодатѣ Салуццо-Роёро[8]. Онѣ никогда не видались. Діодата, пьемонтская уроженка, жила въ Туринѣ. Клотильда, жительница Болоньи, за исключеніемъ одного только случая, о которомъ рѣчь впереди, никогда не выѣзжала изъ роднаго города. За отсутствіемъ удобныхъ путей сообщенія и при тогдашнихъ политическихъ смутахъ, путешествіе вообще представляло большія трудности, а тѣмъ болѣе для двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна, къ тому же, была стѣснена матеріально. Пріятельницы не разъ составляли планы для своего соединенія. Но обстоятельства всегда оказывались сильнѣе ихъ. Дружба ихъ, какъ началась, такъ и поддерживалась, въ теченіе семнадцати лѣтъ, одними письмами. Громкая молва ходила о каждой изъ этихъ двухъ замѣчательныхъ женщинъ и заочно познакомила ихъ одну съ другой. Діодата, какъ болѣе сообщительная, сдѣлала первый шагъ жъ личнымъ сношеніямъ. Она, черезъ одного общаго знакомаго, послала Клотильдѣ томъ своихъ стихотвореній. Клотильда ее отблагодарила письмомъ, въ которомъ восхищалась ея произведеніями.
Постоянная разлука друзей, печальная для нихъ, составляетъ счастливую случайность для біографовъ Клотильды. Переписка, къ которой она подала поводъ, раскрываетъ многія особенности въ характерѣ и въ судьбѣ знаменитой эллинистки, безъ этого, можетъ быть, никогда бы не вышедшія наружу. При ея сдержанности нуженъ былъ важный поводъ, чтобы заставить ее разговориться о себѣ, и такимъ поводомъ послужило желаніе ея быть вѣрно понятою и оцѣненною другомъ, въ нравственномъ складѣ котораго она угадывала много родственнаго съ собой. Діодата интересовалась семейнымъ бытомъ Клотильды, и та еще въ самомъ началѣ своего сближенія съ ней, а именно въ 1799 году, уже сообщала ей слѣдующія о себѣ данныя[9]:
«Пусть будетъ по вашему, дорогая графинюшка: я, пожалуй, весталка, но не изъ тѣхъ, которыя присутствуютъ при зрѣлищахъ и публичныхъ торжествахъ, — и это вовсе не изъ какихъ-либо добродѣтельныхъ побужденій, а просто потому, что я ихъ не люблю. Большой запасъ меланхоліи заставляетъ меня сосредоточиваться въ себѣ. Мое общество состоитъ изъ тѣснаго кружка добрыхъ друзей, между которыми первое мѣсто принадлежитъ моему несравненному учителю. Ему я обязана не только тѣмъ, что я есть, но и всѣмъ тѣмъ, чѣмъ я могла бы быть, еслибъ мои способности соотвѣтствовали его заботамъ обо мнѣ. Онъ бывшій испанскій іезуитъ и профессоръ греческаго языка въ здѣшнемъ университетѣ. Это — человѣкъ съ большими заслугами. Онъ очень ученъ, пріятенъ въ обращеніи и отличается рѣдкою чистотой нрава. Ему подъ шестьдесятъ лѣтъ. Я люблю его, какъ дочь, и живу подъ одной кровлею съ нимъ, съ моей матерью и съ двумя братьями. Отца моего болѣе нѣтъ въ живыхъ… Чувствительность — прекрасный даръ, но она плохо помогаетъ счастью.. Не всякому, кто ею надѣленъ, дано отъ природы умѣнье ею умѣренно пользоваться, особенно если она еще, какъ у меня, соединена съ черезъ-чуръ. живой фантазіей. Я съ дѣтства жида подъ гнетомъ этой чувствительности и меланхоліи, которая, по моему мнѣнію, съ ней неразлучна. Неудивительно, если я всегда любила уединеніе».
Въ сущности, люди съ темпераментомъ Клотильды такъ привыкаютъ страдать, что, за отсутствіемъ реальныхъ причинъ, нерѣдко создаютъ себѣ вымышленныя, и достаточно ничтожнаго повода, чтобы повергнуть ихъ въ уныніе. Клотильда, между прочимъ, пребывала въ постоянномъ страхѣ за близкихъ людей, — за мать, за Апонте, разстроенное здоровье котораго служило для нея источникомъ постоянныхъ тревогъ.
Но и судьба не всегда ее баловала… Всего четыре года прошло со времени для назначенія въ штатные профессора. Едва успѣла она освоиться съ своимъ положеніемъ и отдохнуть на мысли, что ея мать и престарѣлый учитель, наконецъ, имѣютъ вѣрный пріютъ, какъ ей пришлось испытать непрочность и этого счастья. Грозный переворотъ во Франціи отразился и на ея родинѣ. Вторженіе республиканской арміи съ Бонапартомъ во главѣ перевернуло вверхъ дномъ Италію и повлекло за собой кучу перемѣнъ, которыя не всѣмъ пришлись но сердцу. Съ учрежденіемъ Цизальпинской республики, отъ профессоровъ Болонскаго университета, состоявшихъ на жалованьѣ у правительства, была потребована присяга въ вѣрности новому порядку вещей и отреченіе отъ монархическаго принципа. Клотильда была глубоко потрясена кровавыми событіями, низвергнувшими французскій престолъ. Она не захотѣла насиловать свою совѣсть и отказалась принести присягу. Послѣдствіемъ этого было, не только потеря мѣста и средствъ къ существованію, но еще и временное изгнаніе. Гроза не коснулась Пьемонта, и Діодата звала туда Клотильду, предлагая ей убѣжище въ домѣ своихъ родителей. Но Клотильда, глубоко тронутая задушевностью приглашенія, однако, не воспользовалась имъ. Она считала долгомъ слѣдовать за учителемъ, который уѣзжалъ въ Испанію… Но предоставимъ ей самой описаніе волновавшихъ ее въ ту пору чувствъ и событій, сопровождавшихъ ея отъѣздъ изъ Италіи. Въ іюлѣ 1798 г., она сѣтовала, что не можетъ, хотя мимоѣздомъ, заглянуть въ Туринъ, я писала Діодатѣ изъ Пармы:
«Мои финансы, какъ вы легко можете себѣ представить, очень скудны, и уже по этому одному я должна осмотрительно размѣрять свои шаги. То немногое, что у меня было, я оставляю моей убитой горемъ матери, которую вынуждена покинуть. Здоровье ей не позволяетъ за мной слѣдовать, да и средствъ моихъ не хватило бы на наше путешествіе вмѣстѣ. Впрочемъ, еслибъ не первое препятствіе, я сдѣлала бы все, чтобы устранить второе. Разлука съ ней — самый горькій шагъ въ моей жизни, но мать сама признала ее необходимою для моего спокойствія и для кое-чего еще болѣе важнаго[10]. Я ее оставляю на попеченіи сыновей. Изъ нихъ одинъ женатъ, съ этимъ послѣднимъ она и будетъ жить. Кромѣ того, ее не оставятъ своими заботами нѣкоторые преданные мнѣ люди. Я же, вдали отъ нея, скорѣе откажусь отъ хлѣба, лишь бы она не терпѣла лишеній… При скудости нашихъ средствъ этого можно достигнуть только путемъ рѣшительной мѣры, къ которой мы и прибѣгаемъ теперь. Изъ этихъ немногихъ словъ вы хоть отчасти поймете мое положеніе и убѣдитесь, мой милый другъ, какъ сильно я страдаю отъ того, что не могу принять ваше предложеніе. Оно для меня драгоцѣнно…»:
Мѣсяцъ спустя, Клотильда, однако, все еще находилась въ Пармѣ, въ томительномъ ожиданіи событій, которыя позволили бы ей продолжать путешествіе, и опять писала въ уныніи:
«Любезный пріемъ, мнѣ здѣсь оказанный, превзошелъ мои ожиданія. Тѣмъ не менѣе, я жестоко устала отъ непривычнаго образа жизни. Разъ, что это путешествіе необходимо, я уже ничего такъ не желаю, какъ скорѣе добраться до цѣли его, дать успокоиться не въ мѣру возбужденнымъ нервамъ и вернуться къ моимъ любимымъ книгамъ и занятіямъ… Что же касается нашей переписки, моя милая, то, когда я буду въ Испаніи, намъ надо пріискать для веденія ея самый экономный способъ… Мои финансы очень плохи, а письма изъ Италіи оплачиваются дорого. Всего лучше было бы, если окажется возможнымъ, пересылать ваши письма ко мнѣ въ сумкѣ испанскаго посла… Если же это не устроится, то дайте мнѣ только время, и я все улажу. У меня есть друзья, на доброту и желаніе мнѣ служить которыхъ я могу вполнѣ положиться… День моего отъѣзда въ Геную, по видимому, приближается… Если вы съ слѣдующей почтой ничего отъ меня не получите, то знайте, что я уже уѣхала, и молите Бога, да избавитъ онъ меня и моихъ спутниковъ отъ опасностей морскаго пути…
Наконецъ, всѣ препятствія устранились. Дѣла, еще удерживавшія Апонте на мѣстѣ, пришли къ концу, и учитель съ ученицей, взаимно утѣшая другъ друга, отправились: онъ — на свиданіе съ родиной, она — въ изгнаніе. Недѣль пять спустя, а именно 18 сентября 1798 года, Клотильда уже изъ Барселоны писала пьемонтской поэтессѣ, спѣша подѣлиться съ ней путевыми впечатлѣніями и тоской, которая ее никогда не покидала.
„Только этотъ единственный разъ, милый другъ, позволяю себѣ злоупотребить вашей снисходительностью и посылаю вамъ мое письмо по почтѣ. Но желаніе поскорѣе увѣдомить васъ о благополучномъ исходѣ нашего путешествія во мнѣ такъ сильно, что мѣшаетъ выжидать болѣе удобнаго способа пересылки… Женя здѣсь приняли съ любезностью и почетомъ, превышающими все, на что я могла разсчитывать. Городъ, гдѣ я теперь, имѣетъ свои достоинства. Его народъ привѣтливъ, но все въ немъ, и въ. общемъ; и въ частностяхъ, представляетъ совершенно новый для меня міръ. Съ чужими нравами я бы скоро освоилась, но не могу такъ же легко покориться разлукѣ съ близкими… Отсюда я, все вмѣстѣ съ моимъ милымъ учителемъ, поѣду въ Валенцію, гдѣ, если Провидѣніе не распорядится нами иначе, мы думаемъ окончательно поселиться. Съ возможностью вернуться къ моимъ занятіямъ, я увѣрена, уляжется и мое волненіе…“
Но, добравшись до Валенціи, гдѣ она съ осѣдлостью думала найти и нѣкоторое успокоеніе, Клотильда скоро убѣдилась въ обманчивости своихъ надеждъ. Ее особенно тяготило то, что она не могла найти на чужбинѣ подходящихъ занятій, которыя дали бы ей возможность самой себя содержать. Мысль, что она служитъ, можетъ быть, непосильнымъ бременемъ для престарѣлаго учителя, отравляла ей и тѣ немногія радости, которыя могъ бы доставить ей повсюду встрѣчаемый почетный пріемъ. На увѣщанія Діедаты не унывать, она ей, въ январѣ 1799 года, отвѣчала:
„Вы, можетъ быть, и найдете истинное счастье въ самой себѣ, такъ какъ съумѣете стать выше того, что не отъ насъ зависитъ. Я желала бы слѣдовать этой здравой философіи, но, признаюсь вамъ, не въ силахъ. Мое дурно дисциплинированное пылкое воображеніе мнѣ многое представляетъ въ преувеличенномъ видѣ и лишаетъ меня спокойствія, къ которому я, сверхъ всего, стремлюсь. Въ такомъ случаѣ, мнѣ, конечно, приходится только на себя пенять. Я вамъ уже разъ писала отсюда, но не знаю, дошло ли до васъ мое письмо. Живу я здѣсь довольно уединенно, и здоровье мое пока не дурно. Объ остальномъ не могу вамъ сказать ничего ни дурнаго, ни хорошаго. Я точно попала въ Лимбъ безъ всякой надежды выйти изъ бездѣйствія все время, которое здѣсь пробуду. Думать теперь о профессурѣ или о чемъ-нибудь подобномъ было бы просто нелѣпостью. Изъ этого слѣдуетъ заключить, что пребываніе мое здѣсь только временное, и это во мнѣ все сильнѣе и сильнѣе возбуждаетъ надежду на возможность васъ обнять. Если такая минута, дѣйствительно, настанетъ, я назову ее одною изъ счастливѣйшихъ въ моей жизни. Здѣсь я не терплю недостатка въ необходимомъ, но всѣмъ обязана моему несравненному учителю… Что же касается моихъ здѣшнихъ знакомыхъ, то они всѣ такъ ко мнѣ расположены, что мнѣ, собственно говоря, ничего и не слѣдовало бы больше желать…“
Еслибъ Клотильда была женщина честолюбивая, она, въ самомъ дѣлѣ, могла бы быть счастлива пріемомъ, оказаннымъ ей въ Испаніи. Слава о ней туда ей предшествовала, и, еслибъ она сама тому не противилась, ея пребываніе тамъ могло бы быть однимъ рядомъ тріумфовъ. Нѣкоторыхъ овацій ей и безъ того не пришлось избѣжать. Въ Мадридѣ, между прочимъ, былъ поднятъ вопросъ о томъ, чтобы поднести ей званіе почетнаго члена королевской экономической академіи. Это вызвало тамъ оживленныя пренія. Небывалый въ лѣтописяхъ этой академіи примѣръ, чтобы женщина была въ немъ членомъ, во многихъ вызвалъ недоумѣнія, но ихъ быстро разрѣшилъ въ пользу кандидатки извѣстный писатель, впослѣдствіи министръ юстиціи, донъ Гаспаръ Товелланосъ. Онъ, въ блестящей рѣчи, доказалъ неотъемлемое право женщинъ вообще, въ частномъ случаѣ — Клотильды Тамброни въ особенности на высшія ученыя отличія, когда за нихъ говорятъ талантъ и знаніе. Клотильда отблагодарила его пиндарической одой, которая окончательно упрочила за ней побѣду. Не меньшій успѣхъ имѣлъ и благодарственный гимнъ, посвященный Клотильдою городу Барселонѣ, въ память своего пребыванія тамъ. Оба эти произведенія были встрѣчены громкими похвалами въ ученомъ мірѣ.
Но никакія чествованія на чужбинѣ не могли примирить Клотильду съ изгнаніемъ изъ Италіи. Сердце ея рвалось на родину, на свиданіе съ друзьями, въ университетскія аудиторіи, гдѣ раздавались единственныя, пріятно волновавшія ее, рукоплесканія. Мрачное настроеніе духа не замедлило отразиться и на ея здоровьѣ: ея нервы и силы въ конецъ упали. Доктора предписывали одно — скорѣйшее, возвращеніе на родину. Къ счастію, хаотическое положеніе вещей, вызванное въ сѣверной Италіи внезапнымъ вторженіемъ французскихъ войскъ, не долго длилось. Паника и раздраженіе понемногу разсѣялись. Многіе, подобно Клотильдѣ, видѣвшіе спасеніе только въ эмиграціи, скоро убѣдились, что опасенія ихъ были преувеличены, другіе пошли на компромиссы. Дѣло Клотильды устроилось совсѣмъ просто и весьма для нея почетно. Самъ первый консулъ пригласилъ ее обратно въ Болонью, на каѳедру греческаго языка, причемъ вопросъ о ея политическихъ мнѣніяхъ остался незатронутымъ, и она была освобождена отъ всякихъ, противныхъ ея убѣжденіямъ, демонстрацій.
Съ возвращеніемъ на родину, къ любимымъ людямъ и занятіямъ, для Клотильды опять настало время сравнительнаго отдыха и счастья. Немного спустя, значительно улучшилось и ея матеріальное положеніе. Въ 4804 г., въ уваженіе къ ея заслугамъ и „крайне добросовѣстному отправленію профессорскихъ обязанностей“, безъ всякаго съ ея стороны домогательства, было увеличено ея содержаніе, которое, такимъ образомъ, достигло до 3,000 лиръ. Римъ, съ своей стороны желая выразить Клотильдѣ свое благоволеніе, оказалъ ей оригинальный и, въ тотъ моментъ религіозной и политической нетерпимости, весьма рѣдкій почетъ: Папа Пій VI прислалъ ей грамату, съ разрѣшеніемъ читать и держать у себя на дому книги, въ индексѣ помѣченныя запрещенными.
Такимъ образомъ, Клотильда, несмотря на свою скромность и всѣ старанія держаться въ тѣни, все-таки, нашла достойную себѣ оцѣнку въ обществѣ. И не одна Италія, которую, какъ родную мать, чего-добраго, можно бы заподозрить въ пристрастіи, благосклонно на нее смотрѣла. Мы видѣли уже, какъ чествовали ее въ Испаніи.. Но самымъ лестнымъ и убѣдительнымъ свидѣтельствомъ заслугъ Клотильды является слѣдующее о ней письмо извѣстнаго французскаго эллиниста Виллуазона д’Анса[11]. Страстный любитель греческой литературы, онъ съ живымъ интересомъ слѣдилъ за дѣятельностью Клотильды. Собирая о ней свѣдѣнія, онъ, въ. началѣ нынѣшняго столѣтія, писалъ къ посланнику итальянской республики въ Парижѣ, Марескальки:
„Гражданинъ-министръ! Я сію минуту выхожу отъ госпожъ Порталь, которыя мнѣ сообщили, что господинъ Тамброни[12] уже дней восемь тому назадъ, какъ съ ними распрощался. Онѣ меня увѣряютъ, что онъ уѣхалъ. Это меня тѣмъ болѣе удивляетъ и огорчаетъ, гражданинъ-министръ, что онъ обѣщался, доставить мнѣ еще нѣкоторыя изъ произведеній своей сестры, вамъ, конечно, хорошо извѣстной, дѣвицы Тамброни. Я три года провелъ въ Греціи, четыре прожилъ въ Италіи, и нигдѣ не встрѣчалъ никого ей равнаго по глубокимъ и рѣдкимъ познаніямъ въ греческомъ языкѣ, которымъ такъ пренебрегаютъ у насъ во Франціи. Да и во всей Европѣ немного такихъ, какъ она, ученыхъ по этой части. Дѣвица Тамброни съ большимъ успѣхомъ преподаетъ этотъ чудесный языкъ въ Болоньѣ, гдѣ уже до нея занимали каѳедры госпожи Аньези, Басси и другія. Господинъ Тамброни подарилъ мнѣ нѣсколько превосходныхъ, вполнѣ достойныхъ названія пиндарическихъ, одъ, и другихъ греческихъ стихотвореній своей сестры. Врядъ ли въ цѣлой Франціи найдется человѣкъ пятнадцать, способныхъ ее читать и понимать. А такихъ, которые бы писали, какъ она, пожалуй, не насчитаешь и четырехъ, и даже трехъ. Вы безъ труда представите себѣ, гражданинъ-министръ, какъ сильно желаю я имѣть и остальныя сочиненія особы, обладающей такими познаніями по части прекрасной древности. У насъ госпожа Дасье только переводила Пиндара и Сафо, въ Болоньѣ госпожа Тамброни съ ними соперничаетъ. Мое мнѣніе о ней раздѣляютъ также и ученые англичане, и нѣмцы, способные читать и цѣнить ея превосходные труды. Осмѣливаюсь васъ убѣдительно просить, гражданинъ-министръ, окажите мнѣ важную услугу: напишите кому-нибудь изъ вашихъ друзей въ Болонью, или господину Тамброни, если думаете, что ваше письмо еще можетъ его настичь, или, наконецъ, самой сестрѣ его, которую я лично не имѣю счастья знать. Пусть они, во что бы то ни стало, доставятъ мнѣ всѣ сочиненія этой ученой. Простите мнѣ мою докучливость и безпорядочность этого письма, которое я пишу второпяхъ, и примите, гражданинъ-министръ, увѣренія въ живѣйшей благодарности и глубокомъ уваженіи вашего д’Анса де-Виллуазона, члена національнаго института во Франціи“.
„P. S. Еслибъ я не боялся быть слишкомъ навязчивымъ, гражданинъ-министръ, то еще убѣдительно просилъ бы васъ доставить мнѣ и нѣкоторыя свѣдѣнія о жизни и трудахъ дѣвицы Тамброни, скромность и высокія качества которой мнѣ неоднократно восхваляли ученые итальянцы. И желалъ бы дать отчетъ объ этомъ литературномъ феноменѣ въ моемъ энциклопедическомъ сборникѣ“[13].
Профессорская дѣятельность Клотильды Тамброни съ неизмѣннымъ успѣхомъ продолжалась вплоть до 1808 г. Но въ этомъ году, декретомъ итальянскаго вице-короля, во всѣхъ университетахъ Аппенинскаго полуострова была упразднена каѳедра греческаго языка. Клотильда тоже получила отставку, но съ достойнымъ вознагражденіемъ. Ея жалованье было обращено ей въ пенсію, которую король обѣихъ Сицилій, въ 1814 г., еще увеличилъ на 670 лиръ.
Клотильда состояла профессоромъ около пятнадцати лѣтъ. Въ теченіе этого времени, она, кромѣ обязательныхъ лекцій, еще произносила рѣчи въ разныхъ торжественныхъ случаяхъ и университетскихъ собраніяхъ. Къ сожалѣнію, она и прозу свою такъ же неохотно печатала, какъ и стихи. До насъ дошла всего одна ея рѣчь, читанная, 11 января 1806 г., при открытіи новаго учебнаго семестра[14]. Въ ней Клотильда трактуетъ о тѣсной связи между наукой и изящной литературой. Она дѣлаетъ обзоръ главнѣйшихъ моментовъ всемірной цивилизаціи и рядомъ примѣровъ доказываетъ, что „вѣка, наиболѣе прославленные наукой, были именно тѣ, въ которые особенно процвѣтала изящная словесность“.
За исключеніемъ нѣкоторыхъ устарѣлыхъ, но, во вкусѣ тогдашняго времени, ораторскихъ пріемовъ, и обязательнаго въ концѣ обращенія къ Наполеону, какъ къ главѣ государства и покровителю университета, рѣчь читается съ большимъ интересомъ. Кромѣ теплоты и гуманности чувства, какимъ она проникнута, въ ней еще ярко обрисовывается одна симпатичная черта характера Клотильды. При полномъ отсутствіи личнаго честолюбія, она была очень склонна отдавать должное заслугамъ другихъ. Скромная въ отношеніи себя самой, она преисполнена требовательности за свой полъ. Клотильда хочетъ, чтобы весь міръ преклонялся передъ подвигами женскаго ума и таланта и настойчиво провозглашаетъ право на память и уваженіе потомства такихъ дѣятельницъ, какъ, напримѣръ, Ипатія[15], Лаура Басси и, наконецъ, ея собственная современница, Марія Далле-Донне.
Эта, тоже въ высшей степени замѣчательная женщина, силой ума и таланта выведенная изъ обычной скромной доли своего пола на широкую дорогу ученой и общественной дѣятельности, принадлежала къ числу самыхъ близкихъ друзей Клотильды. Послѣдняя, уже на склонѣ дней, привѣтствовала въ ней новыя силы, которымъ надлежало нести дальше впередъ и передать потомству завѣтную традицію о женщинахъ-профессорахъ и общественныхъ дѣятеляхъ. И здѣсь, въ этой дружбѣ, какъ и во всемъ остальномъ, чуждая эгоизма и исключительности, Клотильда заботилась о сближеніи между собой своихъ наиболѣе выдающихся почему-либо пріятельницъ. Она видѣла въ этомъ ихъ взаимную пользу и удовольствіе. Такъ, она въ своихъ письмахъ къ Діодатѣ часто упоминаетъ, о Маріи и всегда съ горячими похвалами: „Дѣвица Далле-Донне, — пишетъ она, между прочимъ, — мнѣ вѣрный и добрый другъ… У насъ много общаго съ этой умной, скромной, во всѣхъ отношеніяхъ превосходной молодой дѣвушкой. Она обладаетъ рѣдкимъ благородствомъ и возвышенными чувствами“. Апонте, съ своей стороны, сообщалъ Діодатѣ, что „профессоръ Клотильда Тамброни, въ своихъ ежедневныхъ бесѣдахъ съ докторомъ Маріей Далле-Донне, то и дѣло говорятъ о пьемонтской поэтессѣ. Онѣ превозносятъ ея талантъ и не нахвалятся дружбой, которою та ихъ обѣихъ даритъ“[16].
Клотильда, такимъ образомъ, являлась главнымъ связующимъ звеномъ въ дружеской цѣпи, въ теченіе многихъ лѣтъ успѣвшей сковаться вокругъ нея. Это было ея единственнымъ утѣшеніемъ въ послѣдніе годы жизни. Съ прекращеніемъ профессорской дѣятельности, она, болѣе чѣмъ когда-либо, замкнулась въ своемъ маленькомъ семейномъ и пріятельскомъ кружкѣ. Клотильда прожила еще девять лѣтъ, но почти въ постоянныхъ физическихъ страданіяхъ. Особенно огорчала ее сильная слабость зрѣнія. Она, даже при вооруженномъ глазѣ, не всегда могла читать и писать. „Разнаго рода печальныя обстоятельства, — жаловалась она своей вѣрной Діодатѣ, — произвели во мнѣ сильное растройство нервовъ. Но всего хуже то, что плохое состояніе моего зрѣнія лишаетъ меня возможности пользоваться какимъ бы то ни было покоемъ. Я должна считать себя умершей для свѣта, для науки и для всѣхъ другихъ радостей, кромѣ дружбы“.
Этими горькими словами заключается переписка Клотильды Тамброни съ графиней Салуицо-Роёро; они могутъ служить заключительными и для всего ея земнаго поприща. Она тихо угасла 29 мая 1817 г., пятидесяти восьми лѣтъ отъ роду, — достаточно поздно для своего изстрадавшагося тѣла и духа, слишкомъ рано для всѣхъ ее знавшихъ, любившихъ и цѣнившихъ ея заслуги. Несмотря на полное отчужденіе отъ общества, въ какомъ она провела» послѣдніе годы жизни, Клотильда не была забыта. Ея потеря вызвала горькія сожалѣнія, и родной городъ съ почетомъ проводилъ ее въ послѣднее жилище. Прахъ Клотильды покоится на великолѣпномъ кладбищѣ Чертозы, гдѣ братья воздвигли ей памятникъ. Надъ бѣлымъ мраморнымъ саркофагомъ, изъ небольшой ниши выглядываетъ бюстъ покойной. Строгія, правильныя черты ея, какъ при жизни, полны благородства и изящной простоты; глаза задумчиво смотрятъ вдаль. Это прелестное изображеніе Клотильды въ цвѣтущее время ея жизни принадлежитъ рѣзцу извѣстнаго скульптора Тадолини. Онъ работалъ его въ Римѣ, подъ руководствомъ Кановы. Этотъ послѣдній лично зналъ знаменитую эллинистку и почиталъ въ ней даровитую истолковательницу древняго міра, котораго самъ былъ страстный поклонникъ. Гораздо менѣе удаченъ медальонъ, выбитый въ ея честь и въ ознаменованіе ея профессорской дѣятельности повѣшенный въ грандіозныхъ сѣняхъ университетскаго зданія[17]. Трудно себѣ представить, чтобы умныя, симпатичныя черты физіономіи, столь трогательной по затаенному въ ней выраженію скорби, могли, даже подъ вліяніемъ лѣтъ и болѣзни, превратиться въ сухой, старческій обликъ съ длиннымъ заостреннымъ носомъ, угрюмо смотрящій со стѣны Aula Magna Болонскаго университета.
За два года до своей смерти, Клотильда понесла тяжелую утрату въ лицѣ своего учителя. Апонте умеръ на ея рукахъ. Она похоронила его на собственный счетъ и на собственныя же средства воздвигла ему на могилѣ памятникъ.
Послѣ Клотильды осталась обширная переписка и много разныхъ рукописей. Всѣ онѣ перешли, но наслѣдству, къ брату ея, Джіузеппе, который собирался писать ея біографію, но, къ сожалѣнію, этого не сдѣлалъ. Что сталось въ драгоцѣннымъ матеріаломъ послѣ его смерти — неизвѣстно; до сихъ поръ вышла въ свѣтъ только незначительная часть переписки Клотильды.
Изъ сочиненій ея, кромѣ тѣхъ, о которыхъ мы уже говорили, напечатаны были еще слѣдующія: сафическая ода въ честь графа Марѳскальки, по случаю его избранія въ пятый разъ гонфалоніеромъ; элегія въ честь знаменитаго типографа- Бодони, по случаю сдѣланнаго имъ превосходнаго греко-итальянскаго изданія сочиненій Каллимаха; три оды: на выздоровленіе архіепископа кардинала Джіованетти, на рожденіе сына у леди Спенсеръ и на побѣды фельдмаршала, герцога Клерфора. Изъ рукописныхъ сочиненій Клотильды въ университетской библіотекѣ хранятся: ода въ честь поэтессы Паолины Грисмонди-Суардо[18]; греческій лексиконъ для легчайшаго уразумѣнія твореній Гомера[19]; семнадцать сонетовъ, написанныхъ въ промежутокъ времени между 1782 и 1788 годами; большое количество разныхъ стихотвореній на греческомъ, латинскомъ, итальянскомъ и испанскомъ языкахъ; переложеніе на итальянскіе стихи «Греціи» Павзанія; нѣсколько поправокъ и дополненій къ сочиненію Бартелеми — «Путешествіе въ Грецію Анахарсиса младшаго».
Прощаясь съ благородной, симпатичной личностью Клотильды, приведемъ слова, начертанныя на ея надгробномъ памятникѣ и какъ бы резюмирующія всю ея жизнь:
(Клотильдѣ Тамброни, — той, которая, кончивъ жизнь пятидесяти восьми лѣтъ отъ роду, съ дѣтства отличалась набожностью и преданностью наукамъ, была причислена къ коллегіи ученыхъ мужей въ Италіи, публично преподавала греческій языкъ и скончалась незамужнею 29 мая 1817 г., — братья воздвигли за ея заслуги).
Анна-Марія Далле-Донне.
правитьЖизнь и дѣятельность этой современницы и друга Клотильды Тамброни, къ сожалѣнію, извѣстны намъ только въ общихъ чертахъ, но и изъ нихъ уже видно, что она вполнѣ достойна за пять мѣсто въ группѣ ученыхъ женщинъ, которыми гордится Болонья. Происхожденія болѣе чѣмъ скромнаго, — родители ея были простые поденьщики, — она, силой ума и таланта, завоевала себѣ положеніе, вообще мало доступное и женщинамъ, выросшимъ въ гораздо болѣе благопріятныхъ условіяхъ.
Анна-Марія Далле-Донне родилась въ іюлѣ 1778 г.[20], въ убогой хижинѣ селенія Ронкастальдо, расположеннаго въ дикой мѣстности среди Аппенинъ, въ восемнадцати миляхъ отъ Болоньи. Родители ея, Карло Далле-Донне и Катерина Нонни, терпѣли большую нужду и съ радостью приняли предложеніе одного своего родственника, сельскаго священника, Джіакомо Далле-Донне, когда тотъ, очарованный смышлелностью ихъ малютки-дочери, вздумалъ взять ее къ себѣ на воспитаніе. Вскорѣ донъ Джіакомо былъ переведенъ въ Болонью и увезъ съ собой туда маленькую АннуМарію. Ученье ея шло въ высшей степени успѣшно. Въ ней не замедлили обнаружиться рѣдкія способности, развивать которыя было истиннымъ наслажденіемъ для дона Джіакомо, — да и не для него одного. Живой умъ Анны-Маріи, легкость, съ какою она усвоивала себѣ научныя понятія, вскорѣ пріобрѣли ей новаго учителя, въ лицѣ доктора Луиджи Родати, профессора патологіи и судебной медицины. Онъ часто посѣщалъ дона Джіакомо, былъ свидѣтелемъ успѣховъ его воспитанницы и предложилъ заняться съ нею латинскимъ языкомъ. Затѣмъ онъ обратилъ на нее вниманіе одного изъ первыхъ математиковъ того времени, Себастіано Кантерцани, который, въ свою очередь, сталъ преподавать ей философію.
Рядомъ съ выдающимися способностями, Анна-Марія отличалась еще привлекательной наружностью и симпатичнымъ нравомъ. Въ ней было рѣдкое соединеніе, простодушія, ума и благородства. Кто только къ ней приближался, невольно ею заинтересовывался. Учителя принимали живое участіе въ ея судьбѣ. Къ тремъ вышеупомянутымъ присоединился еще одинъ, близкій другъ Кантерцани, докторъ медицины Тарсиціо Ривіера. Ему первому пришла благая мысль направить способности дѣвушки къ практической цѣли и тѣмъ самымъ создать ей независимое положеніе. Онъ сталъ готовить ее къ отправленію своей собственной профессіи. Анна-Марія съ увлеченіемъ отдалась наукѣ, сулившей ей впереди широкую дѣятельность. Счастливая память, находчивость и стойкость въ трудѣ съ одной стороны, крайняя добросовѣстность, неистощимый запасъ симпатіи и состраданія къ ближнему — съ другой дѣлали ее какъ бы нарочно созданною для принятой ею на себя миссіи.
Ей минуло двадцать два года. Учителя признали ее готовою сдать экзаменъ на доктора медицины и хирургіи! Предварительное испытаніе ей было назначено въ маѣ 1780 г., въ церкви св. Доминика. Туда, кромѣ профессоровъ и ученыхъ, явившихся въ качествѣ экзаменаторовъ и судей, набралось еще много любопытныхъ. Диспутантка, въ простомъ черномъ платьѣ, скромно, но безъ замѣшательства, заняла мѣсто на каѳедрѣ. Ей были предложены для обсужденія тезисы изъ философіи, медицины и хирургіи. Она, по обыкновенію, защищала ихъ по-латыни, причемъ, кромѣ основательнаго знанія, обнаружила еще оригинальный умъ и бездну чисто народнаго юмора. Подстрекаемые ея находчивостью и остроуміемъ, оппоненты увлеклись въ своихъ возраженіяхъ ей, далеко за предѣлы того, что обыкновенно происходитъ на подобнаго рода испытаніяхъ. Былъ даже моментъ, когда учителя Анны-Маріи за нее испугались, думая, что она оробѣетъ и не удержитъ своей позиціи. Но напрасно, — застигнуть ее въ расплохъ или озадачить неожиданностью было рѣшительно невозможно, и каждый отвѣтъ ея вызывалъ дружныя рукоплесканія.
Затѣмъ ей было сдѣлано другое, уже вполнѣ оффиціальное, испытаніе въ стѣнахъ университета. Оно окончательно привело къ желанному результату. Анна-Марія была провозглашена докторомъ медицины и хирургіи и причислена къ коллегіи университетскихъ профессоровъ, съ правомъ читать публичныя лекціи и заниматься врачебной практикой. Но практики приходилось еще ждать, а чтеніе публичныхъ лекцій, кромѣ того, что требовало большихъ предварительныхъ затратъ, вообще являлось мало доходной статьей. Анна-Марія, которая, послѣ экзаменовъ, не хотѣла болѣе оставаться на иждивеніи своихъ учителей, такимъ образомъ, очутилась въ крайне затруднительномъ положеніи. Но какъ они слѣпо расточаетъ свои блага судьба, они иногда падаютъ, на Достойную почву. Семейство графовъ Рануцци искони вѣковъ славилось въ Болоньѣ покровительствомъ, какое оказывало ученымъ и художникамъ. Настоящій представитель этого рода, графъ Просперо Рануцци-Кости, узнавъ о безвыходномъ положеніи даровитой дѣвушки, взялъ на себя въ отношеніи ея роль провидѣнія. Желая избавить ее отъ всякихъ заботъ о насущномъ хлѣбѣ, которыя могли бы, помѣшать; ея дальнѣйшему развитію, онъ назначилъ ей ежегодную пенсію, чѣмъ и доставилъ ей вполнѣ достаточное матеріальное обезпеченіе. Жало того, умирая, онъ удвоилъ капиталъ, съ котораго должна была производиться эта пенсія, и завѣщалъ молодой ученой свой богатый физическій кабинетъ.
Но это было дѣломъ одного частнаго лица, въ обществѣ же, тѣмъ временемъ, уже опять успѣлъ совершиться поворотъ назадъ. То, что оно охотно допускало въ видѣ исключенія, не преминуло снова вызвать съ его стороны протестъ, лишь только стало принимать характеръ болѣе обычнаго явленія. Какъ ни высоко люди науки цѣнили знаніе и способности Анны-Маріи, ей уже, однако, не было дано столь широкаго простора, какъ ея болѣе счастливымъ предшественницамъ. Даже такой авторитетъ, какъ Кантерцани, и тотъ не смогъ вполнѣ упрочить, за ней положенія, на высотѣ котораго ее считалъ. Когда онъ, въ 1802 году, по словамъ Доры д’Истріа, съ «безпристрастіемъ истиннаго ученаго», предложилъ Анну-Марію въ штатные профессора на вакантную каѳедру общей физики въ университетѣ, то встрѣтилъ настолько сильный отпоръ, что долженъ былъ взять свое предложеніе назадъ. Но это не помѣшало даровитой и честной дѣвушкѣ, все-таки, составить себѣ имя и отплатить добромъ тому самому обществу, которое воздвигало на ея пути преграды. Преданная наукѣ и скромная, не менѣе своего друга Клотильды Тамброни, она вела уединенный образъ жизни и не гналась за извѣстностью. Но дѣла ея сами за себя громко говорили и невольно привлекали на нее вниманіе. Имя ея особенно часто повторялось среди бѣднаго населенія Болоньи, которое, преимущественно передъ другими, пользовалось ея медицинской помощью и совѣтами. Наполеонъ, въ бытность свою въ Болоньѣ, пожелалъ видѣть ее и съ ней говорить. Несмотря на обычно — враждебное отношеніе перваго консула къ умственному превосходству въ женщинѣ, онъ, въ отношеніи Анны-Маріи и Клотильды Тамброни, выказалъ несвойственную ему терпимость и даже, не скупясь", осыпалъ ее знаками своего благоволенія. Учредивъ въ Болоньѣ особое заведеніе для приготовленія ученыхъ акушерокъ, онъ поставилъ Анну-Марію во главѣ его и создалъ нарочно для нея особую каѳедру женскихъ болѣзней.
Дѣятельность Анны-Маріи Далде-Донне, въ качествѣ директрисы этого обширнаго заведенія, въ высшей степени замѣнательна. Она не ограничивалась превосходнымъ преподаваніемъ своего предмета многочисленнымъ слушательницамъ, посѣщавшимъ ея аудиторію, но еще была для нихъ другомъ и руководительницей, не только въ ихъ занятіяхъ, но даже въ частной жизни. Бѣднѣйшихъ изъ нихъ она содержала на собственный счетъ и нерѣдко въ теченіе всего времени ихъ ученія. Но, при всей своей добротѣ, она никому не снисходила на экзаменахъ и требовала отъ своихъ ученицъ безусловно добросовѣстнаго отношенія къ дѣлу. Снисходительность при условіяхъ, когда небрежность или невѣжество могли стоить человѣку жизни, считалась ею преступною. Она всѣми силами старалась, чтобы ея. слушательницы прониклись важностью лежавшей на; нихъ отвѣтственности, особенно тѣ, которыя готовились дѣйствовать въ деревенской глуши, гдѣ часто нельзя имѣть никакой другой медицинской помощи. Ни мало не желая блистать и постоянно имѣя въ виду одну только строгую пользу, Анна-Марія, съ цѣлью сдѣлать свои лекціи доступными большему числу лицъ, читала ихъ по-итальянски, а по временамъ даже на простонародномъ болонскомъ нарѣчіи, и, между тѣмъ, она превосходно владѣла латинскимъ языкомъ, что, между прочимъ, видно и изъ оставшихся послѣ нея латинскихъ стихотвореній. Кромѣ того, она хорошо знала греческій языкъ и была очень свѣдуща въ физикѣ и математикѣ. Она состояла членомъ Бенедиктинской академіи, въ уменыхъ засѣданіяхъ и работахъ которой принимала дѣятельное участіе. Анна-Марія, кромѣ того, слыла хорошей музыкантшей и отлично играла на органѣ.
Назначенная директриссой повивальнаго института въ 1804 году, она занимала это мѣсто въ теченіе тридцати восьми лѣтъ. Здоровье ея подъ конецъ жизни сильно разстроилось, но ничто еще не предвѣщало близкаго конца, когда, 9 января 1842 г., она внезапно умерла на шестьдесятъ четвертомъ году, оставивъ послѣ себя большую семью, состоявшую изъ ученицъ и множества бѣдныхъ, для которыхъ дѣлала все, что могла.