НОВАЯ БИБЛІОТЕКА СУВОРИНА
правитьЖЕНЩИНА ТРИДЦАТИ ЛѢТЪ
РОМАНЪ
БАЛЬЗАКА
править
1894
правитьI.
Первыя ошибки.
править
Въ началѣ апрѣля 1813 года было воскресное утро, обѣщавшее парижанамъ одинъ изъ тѣхъ чудныхъ дней, когда они въ первый разъ въ году не увидятъ грязи на панеляхъ и тучъ на небѣ. Около полудня, нарядный кабріолетъ, запряженный парою горячихъ рысаковъ, выѣхалъ изъ улицы Кастиліоне въ улицу Риволи и остановился позади нѣсколькихъ экипажей, стоявшихъ передъ недавно поставленной рѣшеткой, посреди террасы des Feuillants. Этимъ легкимъ экипажемъ управлялъ болѣзненнаго вида господинъ съ озабоченнымъ лицомъ; сѣдые волосы, едва прикрывавшіе его желтый черепъ, старили его прежде времени; бросивъ вожжи лакею, ѣхавшему сзади верхомъ, онъ вылѣзъ изъ кабріолета, чтобы принять на руки молодую дѣвушку, неясная красота которой привлекла вниманіе гуляющихъ на террасѣ. Ставъ на край экипажа, она позволила взять себя за талію и обвила руками шею своего спутника, который поставилъ ее на тротуаръ, не помявъ отдѣлки ея зеленаго репсоваго платья. Влюбленный не сдѣлалъ бы этого съ большею осторожностью. Незнакомецъ былъ отцомъ этой дѣвушки, которая, не поблагодаривъ его, просто взяла его подъ руку и торопливо повлекла въ садъ. Старикъ отецъ замѣтилъ восхищенные взгляды нѣкоторыхъ молодыхъ людей и грустное выраженіе сошло съ его лица. Хотя онъ уже давно достигъ того возраста, когда людямъ остается только удовлетворяться обманчивыми наслажденіями тщеславія — онъ началъ улыбаться.
— Думаютъ, что ты моя жена, сказалъ онъ на ухо молодой дѣвушкѣ и, выпрямившись, пошелъ медленнѣе, чѣмъ приводилъ ее въ отчаяніе.
Казалось, онъ кокетничаетъ своей дочерью и наслаждается больше ея самой тѣми взглядами, какіе бросали любопытные и на ея маленькія ножки, обутыя въ прюнелевыя ботинки, и на прелестную талію, обтянутую платьемъ, и нѣжную шею, не совсѣмъ закрытую вышитымъ воротничкомъ. Во время ходьбы, когда молодая дѣвушка приподнимала платье, открывалась округлость икры, плотно обтянутой шелковымъ, ажурнымъ чулкомъ. Поэтому-то многіе изъ гуляющихъ опережали парочку, чтобы полюбоваться при взглянуть лишній разъ на ея, обрамленное кудрями темныхъ волосъ, юное, румяное личико, становившееся еще румянѣе, какъ отъ розоваго атласа, которымъ была подбита элегантная шляпка, такъ и отъ нетерпѣливаго ожиданія, сквозившаго во всѣхъ чертахъ этой хорошенькой особы. Легкая насмѣшка оживляла ея прекрасные, черные, миндалевидные глаза съ хорошо очерченными бровями и длинными рѣсницами. Жизнь и молодость одарили своими сокровищами и это шаловливое личико, и бюстъ, граціозный, несмотря на то, что кушакъ носили тогда подъ самой грудью. Не замѣчая восторженныхъ взглядовъ, молодая дѣвушка нетерпѣливо смотрѣла на Тюльерійскій дворецъ, составлявшій, конечно, цѣль ея стремительной ходьбы. Было безъ четверти 12. Несмотря на ранній часъ, много женщинъ, желавшихъ пощеголять своимъ нарядомъ, возвращались изъ замка, оборачивая голову съ такимъ недовольнымъ видомъ, какъ будто онѣ раскаивались въ томъ, что опоздали на желанное зрѣлище. Нѣсколько словъ, вырвавшихся у этихъ разочарованныхъ въ своей прогулкѣ особъ и подхваченныхъ на лету незнакомкой, не безпокоили ее. Старикъ слѣдилъ скорѣе любопытнымъ, нежели насмѣшливымъ взглядомъ за признаками боязни и нетерпѣнія, отражавшимися на прелестномъ лицѣ его спутницы, и наблюдалъ ее, можетъ-быть, черезчуръ заботливо, чтобы не имѣть какой-нибудь родительской задней мысли.
Это воскресенье было тринадцатымъ въ 1813 году. Послѣзавтра Наполеонъ выступалъ въ роковую кампанію, въ теченіе которой ему предстояло послѣдовательно потерять Бессьера и Дюрока, выиграть знаменитыя сраженія при Люцинѣ и при Бауценѣ, увидѣть измѣну Австріи, Саксоніи, Баваріи, Бернадотта и выдержать отчаянную битву при Лейпцигѣ. Императоръ назначилъ торжественный парадъ, послѣдній изъ парадовъ, такъ долго возбуждавшихъ восторгъ парижанъ и иностранцевъ. Старой гвардіи въ послѣдній разъ предстояло показать свое искусство, которое удивляло порою даже самого гиганта, готовившагося въ данный моментъ къ поединку съ Европой. Грустное чувство собирало въ Тюльери блестящую любопытную толпу. Каждый какъ будто отгадывалъ будущее и предчувствовалъ, что воображенію придется не разъ вызывать картину этой сцены, когда героическія времена Франціи примутъ, какъ теперь, почти сказочную окраску.
— Пойдемъ скорѣе, отецъ, говорила съ безпокойствомъ молодая дѣвушка, увлекая старика. — Я слышу барабаны.
— Это войска входятъ въ Тюльери, отвѣчалъ онъ.
— Или уходятъ… всѣ возвращаются! возразила она съ ребяческимъ огорченіемъ, заставившимъ старика улыбнуться.
— Парадъ начинается въ половинѣ перваго, сказалъ отецъ, идя почти позади своей нетерпѣливой дочери.
При взглядѣ на движенія ея правой руки можно было подумать, что она помогаетъ себѣ бѣжать. Ея маленькая ручка въ перчаткѣ, нетерпѣливо комкавшая платокъ, походила на весло лодки, разсѣкающее волны. Минутами старикъ улыбался; но порою его высохшее лицо принимало грустное, озабоченное выраженіе. Любовь его къ этому чудному созданію заставляла столько же восхищаться настоящимъ; сколько бояться за его будущее. Казалось онъ говорилъ себѣ: «Теперь она счастлива, но всегда ли будетъ такъ? Старикамъ свойственно рисовать въ мрачномъ свѣтѣ будущее молодыхъ людей». Когда отецъ и дочь подошли къ галлереѣ павильона, на вершинѣ котораго развѣвался трехцвѣтный флагъ и черезъ который гуляющіе проходятъ изъ Тюльерійскаго сада на Карусельскую площадь, часовые остановили ихъ суровымъ окликомъ: «больше не пропускаютъ».
Дѣвушка приподнялась на цыпочки и увидѣла толпу нарядныхъ женщинъ, стоявшихъ по обѣ стороны старой мраморной арки, черезъ которую долженъ былъ выйти императоръ.
— Видишь, отецъ, мы опоздали!
Ея грустное личико выдавало- всю важность, какую имѣло для нея это пребываніе на смотру.
— Въ такомъ случаѣ, Жюли, уйдемъ. Ты не любишь толкотни.
— Останемся, отецъ; отсюда я еще могу видѣть императора. Если онъ погибнетъ на войнѣ, я такъ никогда его и не увижу.
Отецъ задрожалъ при этихъ словахъ, потому что въ голосѣ дочери были слезы. Онъ взглянулъ на нее и увидалъ, что на ея опущенныхъ рѣсницахъ дрожали слезы, вызванныя не столько досадой, сколько однимъ изъ тѣхъ первыхъ огорченій, тайну которыхъ не трудно угадать старому отцу. Вдругъ Жюли покраснѣла. У нея вырвалось восклицаніе, непонятное ни часовымъ, ни старику. При этомъ восклицаніи, офицеръ, бѣжавшій со двора, по направленію къ лѣстницѣ, быстро обернулся, подошелъ къ садовой аркѣ, узналъ молодую дувушку, которую скрыли на минуту большія мѣховыя шапки гренадеровъ, и отмѣнилъ для нея и для ея отца приказъ, который самъ далъ часовымъ; затѣмъ, не обращая вниманія на ропотъ нарядной толпы, осаждавшей арку, онъ привлекъ слегка къ себѣ восхищенную дѣвушку.
— Разъ ты дежурный, я не удивляюсь больше ни ея гнѣву, ни ея поспѣшности, сказалъ офицеру старикъ полушутливымъ, полусерьезнымъ тономъ.
— Если хотите занять хорошее мѣсто, не будемъ заниматься разговорами, отвѣчалъ ему молодой человѣкъ. — Императоръ не любитъ ждать, и маршалъ послалъ меня извѣстить императора, что все готово.
Говоря это, онъ взялъ съ извѣстнаго рода фамильярностью Жюли подъ руку и быстро потащилъ ее къ Карусельской площади. Жюли увидѣла съ изумленіемъ громадную толпу, скопившуюся въ маленькомъ пространствѣ между сѣрыми стѣнами дворца и тумбами, соединенными цѣпями, образующими большіе песчаные четырехугольники посреди двора Тюльери. Цѣпи часовыхъ, поставленныхъ, чтобъ дать свободный проходъ императору и его свитѣ, стоило много труда сдерживать напоръ этой нетерпѣливой толпы, жужжавшей подобно пчелинному рою.
— Должно-быть, это будетъ очень красиво? спросила Жюли, улыбаясь.
— Берегитесь! воскликнулъ офицеръ и, схвативъ Жюли за талію, быстро поднялъ ее и перенесъ къ колоннѣ.
Не подними онъ такъ быстро свою любопытную родственницу, она была бы смята задними ногами бѣлой лошади съ зеленымъ бархатнымъ, расшитымъ золотомъ, сѣдломъ, которую мамелюкъ Наполеона держалъ подъ узцы почти подъ аркою, шагахъ въ десяти позади другихъ лошадей, ожидавшихъ высшихъ чиновъ изъ свиты императора. Молодой человѣкъ поставилъ отца и дочь возлѣ перваго каменнаго столба, направо впереди толпы, и знакомъ головы поручилъ ихъ двумъ гренадерамъ, между которыми они очутились. Когда офицеръ возвращался во дворецъ, выраженіе радости и счастья смѣнило внезапный ужасъ на его лицѣ, вызванный въ немъ неожиданнымъ движеніемъ лошади. Жюли загадочно пожала ему руку, то ли, чтобы поблагодарить его за оказанную ей услугу, то ли, чтобы сказать ему: «наконецъ-то я васъ вижу!» Она даже слегка наклонила голову въ отвѣть на почтительный поклонъ, который офицеръ сдѣлалъ ей и ея отцу, прежде чѣмъ удалиться. Старикъ, какъ будто нарочно оставившій молодыхъ людей вдвоемъ, стоялъ съ серьезнымъ видомъ нѣсколько позади дочери; но онъ наблюдалъ за ней исподтишка и, чтобъ не дать ей этого замѣтить, старался казаться поглощеннымъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ, какое представляла Карусельская площадь. И когда Жюли подняла на отца взглядъ ученика, безпокоящагося за мнѣніе учителя, онъ отвѣтилъ ей даже доброй, веселой улыбкой; но ея проницательный взглядъ проводилъ офицера вплоть до самой арки, и ничто изъ этой быстрой сценки не ускользнуло отъ него.
— Какая чудная картина! сказала тихо Жюли, сжимая руку отца.
Подобное же восклицаніе живописный и величественный видъ Карусельской площади вызвалъ въ ту минуту у тысячи жителей, лица которыхъ сіяли восторгомъ. Другой рядъ публики, сжатый точно такъ же, какъ и та публика, среди которой находились отецъ съ дочерью, занималъ узкую панель вдоль рѣшетки площади, параллельную замку. Эта толпа разнообразіемъ женскихъ туалетовъ довершала рѣзкое очертаніе обширнаго продолговатаго четырехугольника, образуемаго постройками Тюльери и этой, только-что поставленной рѣшеткой. Полки старой гвардіи, которымъ долженъ былъ быть сдѣланъ смотръ, наполняли это обширное пространство, протянувшись передъ дворцомъ въ видѣ внушительныхъ синихъ линій, глубиною въ десять рядовъ. По ту сторону ограды и на Карусельской площади, по другимъ параллельнымъ линіямъ, стояло нѣсколько полковъ пѣхоты и кавалеріи, готовыхъ пройти церемоніальнымъ маршемъ подъ тріумфальной аркой, украшавшей середину рѣшетки и на вершинѣ которой въ это время виднѣлись великолѣпныя венеціанскія лошади. Полковая музыка, помѣщенная внизу луврскихъ галлерей, была скрыта за дежурными польскими уланами. Значительная часть четырехугольника, усыпаннаго пескомъ, оставалась свободной, какъ арена для движенія этихъ безмолвныхъ отрядовъ, отражавшихъ солнечные лучи на десяти тысячахъ своихъ трехгранныхъ штыковъ. Легкій вѣтерокъ покачивалъ султаны подобно тому, какъ вѣтеръ качаетъ въ лѣсу деревья. Эти старые, нѣмые, блестящіе полки представляли тысячу цвѣтовыхъ контрастовъ, благодаря разнообразію мундировъ, аксельбантовъ, головныхъ уборовъ и оружія. Эта величественная картина — поле сраженія передъ битвой въ миніатюрѣ — была какъ бы заключена въ рамку изъ высокихъ величественныхъ строеній, неподвижность которыхъ, казалось, передалась и начальникамъ, и солдатамъ. Зритель невольно сравнивалъ эти стѣны людей съ каменными стѣнами. Весеннее солнце щедро разливало свой свѣтъ и по бѣлымъ, вновь отстроеннымъ, и по вѣковымъ стѣнамъ; ярко освѣщало оно также и эти безчисленныя, загорѣлыя лица, говорившія о прошлыхъ опасностяхъ и спокойно ожидавшія будущихъ. Командиры каждаго полка одни только ходили взадъ и впередъ передъ фронтами этихъ героевъ. За квадратными массами войскъ, сверкавшими серебромъ, лазурью, пурпуромъ и золотомъ, любопытные могли замѣтить трехцвѣтные значки на древкахъ шести неутомимыхъ польскихъ всадниковъ; подобно собакамъ, ведущимъ стадо черезъ поле, сновали они безпрестанно между войсками и публикой, чтобы помѣшать послѣдней перейти маленькое пространство земли, отведенное имъ возлѣ императорской рѣшетки. Если бы не это движеніе, можно было бы вообразить себя во дворцѣ Спящей Красавицы. Легкій весенній вѣтерокъ, пролетая надъ мѣховыми шапками гренадеровъ, свидѣтельствовалъ о неподвижности солдатъ, точно такъ же, какъ глухой ропотъ толпы противополагался ихъ безмолвію. Порою только раздавался звонъ турецкихъ колокольчиковъ, или нечаянный ударъ по барабану, и эти звуки, повторенные эхомъ императорскаго дворца, казались отдаленными раскатами грома, предвѣщавшими грозу. Непередаваемое возбужденіе сказывалось въ ожиданіи толпы. Франція прощалась съ Наполеономъ наканунѣ войны, опасности которой предвидѣлъ каждый, самый ничтожный гражданинъ. Въ этотъ разъ дѣло шло о томъ, быть или не быть Французской имперіи. Эта мысль, повидимому, воодушевляла и войска, и горожанъ, толпившихся въ оградѣ, гдѣ парили орелъ и геній Наполеона. Солдаты — эта надежда Франціи, солдаты — эта послѣдняя капля ея крови много содѣйствовали также безпокойному любопытству зрителей. Между большинствомъ присутствовавшихъ и войсками происходило прощанье, быть-можетъ, навѣки; и всѣ сердца, даже самыя враждебныя императору, обращали къ небу пламенныя пожеланія славы отечеству. Люди, больше всего уставшіе въ борьбѣ между Европой и Франціей, откинули свою ненависть, проходя подъ тріумфальной аркой, понимая, что въ день опасности Наполеонъ и Франція составляли одно неразрывное цѣлое. Часы во дворцѣ пробили половину. Жужжаніе толпы прекратилось и наступило такое глубокое молчаніе, что можно было бы разслышать слова ребенка. Старикъ и дѣвушка, казалось, жившіе только глазами, услышали звукъ шпоръ и бряцаніе сабель, раздавшихся подъ звучной галлереей дворца.
Вдругъ появился въ треугольной шляпѣ, такой же обаятельной, какъ и самъ онъ, маленькій, довольно толстый человѣкъ въ зеленомъ мундирѣ, бѣлыхъ штанахъ и въ ботфортахъ. На груди у него болталась красная лента Почетнаго Легіона, на боку была маленькая шпага. Всѣ глаза, со всѣхъ концовъ площади, замѣтили его сразу. Барабаны тотчасъ же забили походъ, оба оркестра заиграли воинственный мотивъ, который былъ повторенъ всѣми инструментами, начиная съ самой нѣжной флейты и кончая турецкимъ барабаномъ. При этомъ воинственномъ призывѣ сердца затрепетали, знамена преклонились, солдаты взяли на караулъ однимъ совмѣстнымъ и правильнымъ движеніемъ, которое потрясло ружья отъ перваго ряда до послѣдняго на всей Карусельской площади. Слова команды передались по рядамъ подобно эху. Въ восторженной толпѣ раздались крики: «Да здравствуетъ императоръ!» Наконецъ, все задрожало, заколебалось, задвигалось. Наполеонъ сѣлъ на коня. Его движеніе сообщило жизнь этимъ безмолвнымъ массамъ, голосъ — инструментамъ, порывъ — орламъ и знаменамъ, волненіе — всѣмъ лицамъ. Казалось, что стѣны высокихъ галлерей этого стараго дворца тоже кричали: «Да здравствуетъ императоръ!» Это было что-то не человѣческое, волшебное, какое-то подобіе божественной силы, или скорѣе прообразъ этого мимолетнаго царствованія. Человѣкъ, окруженный такою любовью, энтузіазмомъ, преданностью, пожеланіями, для котораго солнце, казалось, прогнало съ неба тучи, сидѣлъ на лошади, въ трехъ шагахъ передъ маленькимъ, слѣдовавшимъ за нимъ, раззолоченнымъ эскадрономъ, имѣя великаго маршала по лѣвую руку, а дежурнаго по правую. Среди такого возбужденія, вызваннаго имъ самимъ, ни одна черта не дрогнула на его лицѣ.
— О, Боже мой! Да. При Ваграмѣ среди огня, въ Москвѣ среди труповъ, онъ былъ всегда спокоенъ, какъ Баптистъ! Это было сказано гренадеромъ, стоявшимъ около молодой дѣвушки, въ отвѣтъ на многочисленные вопросы. Жюли была поглощена нѣкоторое время созерцаніемъ этого лица, спокойствіе котораго обозначало беззаботность и могущество. Нагнувшись къ Дюроку, Наполеонъ сказалъ ему короткую фразу, заставившую великаго маршала улыбнуться. Смотръ начался. Если до сихъ поръ молодая дѣвушка дѣлила свое вниманіе между безпристрастнымъ лицомъ Наполеона и синими, зелеными и красными рядами войскъ, то въ данный моментъ она занялась почти исключительно молодымъ офицеромъ, разъѣзжавшимъ на лошади посреди двигавшихся линій и возвращавшимся съ неутомимой быстротой къ группѣ, во главѣ которой блисталъ скромный Наполеонъ. Офицеръ этотъ ѣхалъ на великолѣпномъ конѣ и выдѣлялся среди этой пестрой толпы небесно-голубымъ мундиромъ ординарца императора. Шитье горѣло на немъ такъ ярко и такъ ярокъ былъ султанъ его длиннаго узкаго кивера, что у зрителей невольно напрашивалось сравненіе его съ блуждающимъ огонькомъ, съ невидимой душой, которой императоръ поручилъ оживить и вести эти батальоны, которые, сверкая оружіемъ, по одному мановенію его ока то разсыпались, то собирались и вертѣлись подобно волнамъ пучины, то проходили передъ нимъ подобно тѣмъ длиннымъ, прямымъ и высокимъ волнамъ, которыя разъяренный океанъ посылаетъ на берегъ. По окончаніи смотра, ординарецъ подскочилъ во весь опоръ и остановился передъ императоромъ, ожидая его приказаній. Въ ту минуту онъ стоялъ передъ императорской группой въ 20 шагахъ отъ Жюли, въ позѣ, которую Жераръ придалъ генералу Раппу на картинѣ «Битва подъ Аустерлицемъ». Тогда молодая дѣвушка могла созерцать своего возлюбленнаго во всемъ его воинскомъ великолѣпіи. Полковникъ Викторъ д’Эглемонъ, не имѣвшій еще и 30 лѣтъ, былъ высокъ ростомъ и строенъ; и никогда не выказывались лучше его физическія достоинства, какъ тогда, когда онъ сидѣлъ на лошади, изящная и гибкая спина которой, казалось, гнулась подъ нимъ. Его мужественное, загорѣлое лицо отличалось той необъяснимой прелестью, какую придаетъ, молодымъ лицамъ безукоризненная правильность чертъ. У него былъ широкій и высокій лобъ, огненные глаза, окаймленные густыми рѣсницами и оттѣненные густыми, черными бровями, красивый носъ съ горбинкой, въ родѣ орлинаго клюва, и алыя губы, казавшіяся еще краснѣе подъ темными извилистыми усами. На его широкихъ, сильно окрашенныхъ щекахъ были темныя и желтыя тѣни, говорившія о необыкновенной энергіи. Его лицо — одно изъ тѣхъ, которыя доблесть отмѣтила своею печатью, представляло типъ, котораго ищутъ теперь художники для изображенія героя первой французской имперіи. Покрытая потомъ лошадь, вертя возбужденно головою, выражала страшное нетерпѣніе; обѣ переднія раздвинутыя ноги ея остановились на одной линіи, такъ-что одна не переступала другую, и длинныя волосы ея густого хвоста развѣвались по вѣтру; преданность ея была видимымъ отраженіемъ преданности ея господина императору. Видя, какъ ея возлюбленный занятъ тѣмъ, чтобы уловить взглядъ Наполеона, Жюли почувствовала минутную ревность при мысли, что онъ еще ни разу не взглянулъ на нее. Но вотъ, слово сказано государемъ; Викторъ пришпориваетъ коня и скачетъ въ галопъ, но тѣнь отъ тумбы на пескѣ пугаетъ животное: оно пятится и встаетъ такъ неожиданно на дыбы, что всадникъ кажется въ опасности. Жюли вскрикиваетъ и блѣднѣетъ; всѣ смотрятъ на нее съ любопытствомъ; она ничего не видитъ; глаза ея прикованы къ горячей лошади, которой офицеръ даетъ шпоры, продолжая скакать съ приказаніями Наполеона. Эта ужасная картина до такой степени поразила Жюли, что она безсознательно схватила своего отца за руку; сильное пожатіе ею пальцевъ невольно открывало ему ея мысли. Когда Виктору грозила опасность упасть съ лошади, она еще сильнѣе ухватилась за отца, какъ будто бы сама боялась упасть. Старикъ наблюдалъ съ мрачнымъ, тяжелымъ безпокойствомъ за расцвѣтшимъ лицомъ своей дочери и чувства сожалѣнія и ревности закрались въ его сердце. Но когда необыкновенный блескъ глазъ Жюли, ея крикъ и конвульсивное движеніе ея пальцевъ совершенно открыли ему тайную любовь, то, конечно, у него явилось какое-нибудь предвидѣніе будущаго, потому что лицо его приняло зловѣщее выраженіе. Въ этотъ моментъ, казалось, душа Жюли перешла въ душу офицера. Когда старикъ увидѣлъ, что д’Эглемонъ, проѣзжая мимо нихъ, обмѣнивается многозначительнымъ взглядомъ съ Жюли, у которой были влажные глаза и необыкновенно возбужденное лицо, черты его исказились мыслью, болѣе жестокою, чѣмъ всѣ тѣ, которыя пугали его раньше. Онъ быстро увелъ дочь въ Тюльерійскій садъ.
— Но, отецъ, на Карусельской площади остались еще полки, которые будутъ маневрировать.
— Нѣтъ, дитя мое, всѣ войска распускаются.
— Я думаю, что ты ошибаешься, отецъ. Г. д’Эглемонъ долженъ былъ ихъ подвинуть.
— Но, дочь моя, я нехорошо себя чувствую и не хочу оставаться.
Жюли было бы очень легко повѣрить при одномъ взглядѣ на это лицо, которому родительское безпокойство придало удрученный видъ.
— Тебѣ очень нехорошо? спросила она равнодушно, до того она была поглощена своими мыслями.
— Каждый день, вѣдь, это день милости для меня, отвѣчалъ старикъ.
— Ты опять хочешь огорчить меня разговорами о своей смерти. А мнѣ было такъ весело! Прогони эти черныя, скверныя мысли.
— О, балованный ребенокъ! воскликнулъ вздыхая отецъ. — Лучшія сердца бываютъ подчасъ очень жестоки. Посвятить вамъ всю жизнь, думать только о васъ, жертвовать своими вкусами вашимъ фантазіямъ, обожать васъ, отдавать вамъ даже кровь свою — неужели это ничего не значить? Увы! вы все принимаете съ беззаботностью. Надо было бы имѣть всемогущество Бога, чтобы удержать навсегда вашу улыбку и вашу высокомѣрную любовь. Приходить другой, возлюбленный, мужъ, и похищаетъ у насъ ваши сердца.
Жюли посмотрѣла съ удивленіемъ на отца, который шелъ медленно и смотрѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ.
— Вы даже таитесь отъ насъ, возразилъ онъ: — а, можетъ-быть, также и отъ самихъ себя…
— О чемъ ты говоришь, отецъ?
— Я думаю, Жюли, что у тебя есть отъ меня секреты. Ты любишь, сказалъ живо отецъ, замѣчая, что дочь краснѣетъ. — А я-то разсчитывалъ, что ты будешь вѣрна своему бѣдному старому отцу до самой его смерти; разсчитывалъ видѣть тебя подлѣ себя счастливой, любоваться тобой такою, какою ты была недавно. Не зная твоей судьбы, я бы могъ разсчитывать для тебя на спокойное будущее; но теперь невозможно, чтобы у меня осталась надежда на счастье въ твоей жизни, потому что ты любишь полковника еще сильнѣе, нежели любишь кузена. Въ этомъ я уже не сомнѣваюсь.
— А почему бы мнѣ и не любить его? воскликнула она съ выраженіемъ живого любопытства.
— Ты не поймешь меня, моя Жюли, сказалъ вздыхая отецъ.
— Все-таки скажи, возразила она, дѣлая упрямое движеніе.
— Въ такомъ случаѣ, слушай, дитя мое. Молодыя дѣвушки часто создаютъ себѣ восхитительные, идеально-благородные образы, составляютъ себѣ химерическія представленія о людяхъ, чувствахъ и о свѣтѣ; затѣмъ, онѣ наивно приписываютъ совершенства, о которыхъ мечтали, одному лицу и довѣряются ему. Въ избранномъ ими человѣкѣ онѣ любятъ это воображаемое существо; но позднѣе, когда уже нельзя освободиться отъ несчастія, обманчивый образъ, разукрашенный ими, — словомъ, ихъ первый идеалъ превращается въ отвратительный скелетъ. Я хотѣлъ бы, Жюли, лучше видѣть тебя влюбленной въ старика, чѣмъ въ полковника. О, если бы ты могла отойти на десять лѣтъ въ жизни отъ даннаго момента, ты признала бы справедливость моей опытности. Я знаю Виктора, его веселость — казарменная веселость, лишенная ума, у него нѣтъ таланта и онъ мотъ. Это одинъ изъ людей, которыхъ небо создало, чтобы съѣдать и переваривать по четыре обѣда въ день, спать, любить, кого попало, и драться. Онъ не понимаетъ жизни. Его доброе сердце — а сердце у него доброе — заставить его, можетъ-быть, отдать кошелекъ несчастному, товарищу, но онъ беззаботенъ, но онъ не одаренъ той деликатностью сердца, которая дѣлаетъ насъ рабами счастья женщины, но онъ невѣжда, эгоистъ… Есть много, но…
— Однако, онъ долженъ же имѣть умъ и способность, отецъ, чтобы сдѣлаться полковникомъ…
— Милая моя, Викторъ останется полковникомъ на всю жизнь. Я еще не видѣлъ никого, чтобы показался мнѣ достойнымъ тебя, сказалъ восторженно отецъ. Остановившись на минуту, онъ посмотрѣлъ на дочь и прибавилъ: — Но ты еще слишкомъ молода, слишкомъ слаба, слишкомъ нѣжна, моя бѣдная Жюли, чтобы выносить горести и непріятности супружеской жизни. Д’Эглемонъ былъ избалованъ родителями, точно такъ же, какъ и ты была избалована твоею матерью и мною. Какъ можно разсчитывать на то, что вы сможете понять другъ друга, обладая каждый изъ васъ волей, требованія которой будутъ непримиримы. Ты будешь или жертвой, или тираномъ. И то, и другое вноситъ одинаковую сумму несчастія въ жизнь женщины. Но ты кротка и скромна и сначала подчинишься. Наконецъ, у тебя есть прелесть чувствъ, сказалъ онъ растроганнымъ голосомъ, — которая не будетъ понята, и тогда… Онъ не кончилъ: ему помѣшали слезы. — Викторъ, продолжалъ онъ послѣ паузы, — оскорбить наивныя свойства твоей юной души. Я знаю военныхъ, моя Жюли, я жилъ въ войскѣ. Рѣдко у этихъ людей сердце беретъ верхъ надъ пріобрѣтенными привычками, — или благодаря несчастіямъ, среди которыхъ они живутъ, или благодаря случайностямъ ихъ полной приключеніями жизни.
— Значитъ, ты хочетъ, отецъ, возразила Жюли полусерьезнымъ, полушутливымъ тономъ, — идти противъ моихъ чувствъ и выдать меня замужъ для себя, а не для меня?
— Выдать тебя замужъ для себя! воскликнулъ съ удивленіемъ отецъ. — Дочь моя! для меня, чьего дружески-ворчливаго голоса ты скоро не услышишь. Я видѣлъ, что дѣти приписываютъ всегда личному чувству жертвы, приносимыя имъ родителями. Выходи за Виктора, Жюли! Когда-нибудь ты будешь горько оплакивать его ничтожество, безпорядочность, эгоизмъ, неделикатность, его неловкость въ любви и тысячу другихъ огорченій, которыя ты чрезъ него получишь. Тогда вспомни, что подъ этими деревьями пророческій голосъ твоего отца напрасно обращался къ твоему слуху!
Старикъ замолчалъ, видя, что его дочь упрямо качаетъ головою. Оба направились къ рѣшеткѣ, гдѣ ожидалъ ихъ экипажъ. Во время этой безмолвной ходьбы молодая дѣвушка украдкой смотрѣла на лицо отца и ея лицо постепенно теряло свое капризное выраженіе. Глубокая грусть, отражавшаяся на этомъ опущенномъ книзу лбѣ, произвело на нее сильное впечатлѣніе.
— Я обѣщаю тебѣ, отецъ, сказала она кроткимъ, растроганнымъ голосомъ, — не говорить больше о Викторѣ, пока у тебя не пройдетъ предубѣжденіе къ нему. Старикъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на дочь. Двѣ слезы, навернувшіяся у него на глазахъ, покатились по морщинистымъ щекамъ. Онъ не могъ поцѣловать Жюли передъ окружавшей ихъ толпой, но онъ нѣжно пожалъ ей руку. Когда онъ сѣлъ въ кабріолетъ, всѣ безпокойныя мысли, скопившіяся въ его головѣ, окончательно исчезли. Нѣсколько грустный видъ его дочери безпокоилъ его грудь меньше, нежели невинная радость, тайну которой Жюли выдала во время смотра.
Въ первыхъ числахъ марта 1814 года, немного меньше, чѣмъ черезъ годъ послѣ императорскаго смотра, по Амбуазской дорогѣ въ Туръ катилась коляска. Выѣхавъ изъ-подъ зеленаго свода орѣшника, за которымъ скрывалась почтовая станція Фрильеръ, экипажъ понесся съ такой быстротой, что черезъ минуту очутился на мосту, построенномъ черезъ Сизу, при впаденіи этой рѣки въ Луару. Тутъ онъ остановился. По приказанію ѣхавшаго господина, молодой почтовый ямщикъ слишкомъ разогналъ четырехъ сильныхъ лошадей, и отъ такой быстрой ѣзды лопнула постромка. Такимъ образомъ, благодаря непредвидѣнной случайности, двумъ, ѣхавшимъ въ коляскѣ, особамъ предстояло любоваться, при своемъ пробужденіи, однимъ изъ самыхъ красивыхъ мѣстъ обворожительныхъ береговъ Луары. Направо взору путешественника открываются всѣ извилины Сизы, которая, подобно серебряной змѣѣ, катится среди изумрудныхъ луговъ. Налѣво — Луара во всемъ своемъ великолѣпіи. Зеленѣющіе тамъ и сямъ островки слѣдуютъ другъ за другомъ на протяженіи водъ, подобно алмазамъ въ ожерельѣ. По ту сторону рѣки, такъ далеко, какъ только можетъ окинуть глазъ, развертываются сокровища самыхъ красивыхъ Туренскихъ деревень. Вдали глазъ не встрѣчаетъ другихъ границъ, кромѣ холмовъ Шера, верхушки которыхъ обрисовывались теперь яркими линіями на прозрачной небесной лазури. Сквозь нѣжную листву острововъ, Туръ, подобно Венеціи, кажется выходящимъ изъ глубины водъ. Колокольни его стараго собора поднимаются въ воздухѣ, смѣшиваясь въ данный моментъ съ фантастическими фигурами бѣлыхъ облаковъ. По другую сторону моста, на которомъ остановилась карета, вдоль Луары, вплоть до Тура, путешественникъ видитъ цѣпь скалъ, какъ будто нарочно воздвигнутыхъ природою для укрѣпленія рѣчного берега, вѣчно подмываемаго волнами. Въ котловинахъ, среди обваловъ этихъ скалъ, начинающихъ дѣлать поворотъ передъ мостомъ Сизы, гнѣздится деревня Вуврэ. Затѣмъ, отъ Вуврэ до Тура, среди ужасныхъ горныхъ извилинъ, живутъ винодѣлы. Въ нѣсколькихъ мѣстечкахъ виднѣются дома въ три этажа, высѣченные въ скалѣ и соединенные между собою опасными, крутыми лѣстницами, выбитыми въ ней же. Вотъ молодая дѣвушка, въ красной юбкѣ, бѣжитъ въ свой садъ по верхушкѣ крыши. Дымъ отъ огня поднимается между вѣтками и нарождающимися листьями виноградной лозы. Земледѣльцы обрабатываютъ свои почти отвѣсныя поля. Старуха, сидя на кускѣ обвалившейся скалы, крутитъ спокойно веретено своей прялки надъ цвѣтами миндальнаго дерева и смотритъ съ улыбкой на ужасъ путешественниковъ подъ своими ногами. Она также мало безпокоится о расщелинахъ скалъ, какъ и о грозящемъ паденіи старой стѣны, камни которой сдерживаются только перепутавшимися корнями плюща. Подъ сводами воздушныхъ погребовъ, раздается молотъ бочаровъ. Словомъ, земля вездѣ обработана и плодородна тамъ, гдѣ природа, казалось бы, отказала въ ней человѣческому искусству. Поэтому-то ни съ чѣмъ не сравнима панорама Туреня, представляющаяся глазамъ путника. Тройная картина этой сцены, съ ея едва обозначившимися очертаніями, доставляетъ душѣ одно изъ тѣхъ зрѣлищъ, которыя остаются въ ней навсегда, мечты насладившагося имъ поэта возстановляютъ передъ нимъ часто въ сказочныхъ формахъ романтическіе эффекты. Въ ту минуту, когда карета въѣхала на мостъ, нѣсколько бѣлыхъ парусовъ показались между берегами Луары, придавая новую гармонію этому очаровательному мѣсту. Запахъ ивъ, окаймлявшихъ рѣчной берегъ, дѣлался еще чувствительнѣе, смѣшиваясь съ сыростью утренняго вѣтерка. Птицы распѣвали свои протяжныя пѣсни, а присоединявшійся къ ихъ концерту монотонный голосъ постуха козъ придавалъ ему что-то меланхоличное; зато раздававшіеся въ то же время крики рыбаковъ говорили о живой дѣятельности. Мягкій туманъ, капризно остановившійся вокругъ деревьевъ, разсѣянныхъ на этомъ обширномъ пейзажѣ, придавалъ ему послѣднюю законченность. То былъ Туренъ во всей своей славѣ, весна — во всемъ своемъ величіи. Эта часть Франціи была единственной, которую не безпокоили иностранныя войска, единственная, гдѣ въ то время было спокойно. Казалось, она презирала нашествіе.
Какъ только коляска остановилась, изъ нея высунулась голова въ военной фуражкѣ; скоро нетерпѣливый офицеръ самъ открылъ дверцу и выскочилъ на дорогу, намѣреваясь, повидимому, разбранить ямщика; но искусство и быстрота, съ которыми тотъ починялъ лопнувшую постромку, успокоили полковника, графа д’Эглемона, и онъ вернулся къ дверцѣ, потягиваясь, какъ бы для того, чтобы размять свои сонные мускулы. Онъ зѣвнулъ, посмотрѣлъ на пейзажъ и положилъ руку на плечо молодой женщины, тщательно закутанной въ шубу.
— Проснись же, Жюли, сказалъ онъ хриплымъ голосомъ: — полюбуйся видомъ. Онъ просто восхитителенъ.
Жюли высунула голову изъ коляски. На головѣ у нея была кунья шапка, а складки мѣхового плаща, въ который она была закутана, такъ хорошо скрывали ея члены, что видно было одно лицо. Жюли д’Эглемонъ уже не походила больше на молодую дѣвушку, радостно бѣжавшую когда-то на Тюльерійскій парадъ. Ея нѣжное лицо было лишено тѣхъ розовыхъ красокъ, которыя придавали ей раньше столько блеску. Черныя пряди волосъ, развившіяся отъ ночной сырости, еще болѣе оттѣняли матовую бѣлизну лица, живость котораго какъ будто бы застыла. Но глаза ея, съ лиловыми тѣнями, выдѣлявшимися на усталыхъ щекахъ, горѣли необыкновеннымъ огнемъ. Равнодушнымъ взглядомъ посмотрѣла она на деревни Шера, на Луару съ ея островами, на Туръ и на длинные утесы Вуврэ и, не желая видѣть очаровательной долины Сизы, быстро откинулась въ глубину коляски.
— Да, это восхитительно, сказала она голосомъ, казавшимся на воздухѣ необыкновенно слабымъ.
Какъ видите, на свое несчастіе она побѣдила отца.
— Жюли, хотѣла бы ты здѣсь жить?
— О, мнѣ все равно, тутъ или въ другомъ мѣстѣ, сказала она равнодушно.
— Тебѣ нехорошо? спросилъ полковникъ д’Эглемонъ.
— Нисколько, отвѣчала молодая женщина съ мгновенною живостью. Она посмотрѣла, улыбаясь, на мужа и сказала: «я спать хочу».
Внезапно раздался топотъ лошади, скакавшей въ галопъ. Викторъ д’Эглемонъ выпустилъ руку жены, повернулъ голову къ повороту, который дѣлаетъ дорога въ этомъ мѣстѣ. Въ ту минуту, когда полковникъ пересталъ видѣть Жюли, выраженіе вялости, приданное ею своему блѣдному лицу, исчезло, какъ будто его пересталъ освѣщать какой-то свѣтъ. Не имѣя желанія ни увидѣть вновь пейзажъ, ни узнать, кто былъ этотъ неистово скакавшій всадникъ, она усѣлась въ уголъ коляски и глаза ея, безъ всякаго выраженія, уставились на крупъ лошадей. У нея былъ такой же безсмысленный видъ, какъ у бретонскаго крестьянина слушающаго проповѣдь своего священника. Изъ тополевой рощи, верхомъ на дорогой лошади, выѣхалъ вдругъ молодой человѣкъ.
— Это англичанинъ, сказалъ полковникъ.
— О, Боже мой! да, генералъ, сказалъ ямщикъ: — говорятъ, между ними есть молодцы, которые хотѣли бы съѣсть Францію.
Англичанинъ былъ однимъ изъ путешественниковъ, жившихъ на континентѣ въ то время, когда Наполеонъ арестовалъ всѣхъ англичанъ въ отместку за покушеніе на человѣческое право, сдѣланное Сентджемскимъ кабинетомъ, во время нарушенія Амьенскаго трактата. Подчинившись капризу императорской власти, плѣнники не смѣли оставаться ни тамъ, гдѣ они были схвачены, ни въ тѣхъ мѣстахъ, которыя имъ сначала предоставлено было выбирать. Изъ тѣхъ, которые жили теперь въ Туренѣ, большинство было переведено изъ разныхъ мѣстъ имперіи, гдѣ ихъ пребываніе могло компрометировать интересы континентальной политики. Юный плѣнникъ, разгонявшій въ данную минуту свою утреннюю тоску, былъ жертвою бюрократической власти. Два года тому назадъ, во время разрыва мира, приказомъ изъ министерства иностранныхъ дѣлъ онъ былъ вызванъ изъ Монпелье, гдѣ лѣчился въ то время отъ грудной болѣзни. Какъ только молодой человѣкъ призналъ въ графѣ д’Энглемонѣ военнаго, онъ поспѣшно отвернулъ голову къ лугамъ Сизы, чтобы избѣгнуть его взглядовъ.
— Всѣ эти англичане такъ дерзки, какъ будто имъ принадлежитъ весь міръ, проворчалъ полковникъ. — Слава Богу, Сульть хорошо ихъ поподчуеть.
Проѣзжая мимо коляски, англичанинъ заглянулъ въ нее. Несмотря на быстроту взгляда, ему удалось замѣтить грустное выраженіе, придававшее задумчивому лицу графини какую-то невыразимую привлекательность. Есть много мужчинъ, которыхъ видъ страдающей женщины сильно трогаетъ: страданіе кажется имъ обѣтомъ постоянства и любви. Совершенно погруженная въ созерцаніе подушки своей коляски, Жюли не обратила вниманія ни на лошадь, ни на всадника. Постромка была скоро починена. Графъ влѣзъ въ экипажъ. Ямщикъ, стараясь нагнать пропущенное время, быстро вывезъ путешественниковъ на ту часть шоссейной дороги, по краю которой тянутся скалы, на которыхъ зрѣетъ вуврэйскій виноградъ и разбросано столько хорошенькихъ домиковъ, и откуда виднѣются вдали развалины знаменитаго аббатства Мармутье — убѣжища св. Мартина.
— Что отъ насъ нужно этому прозрачному милорду? воскликнулъ полковникъ, поворачивая голову, чтобы убѣдиться, что всадникъ, слѣдовавшій отъ самаго моста за ихъ коляской, былъ молодой англичанинъ.
Но такъ какъ незнакомецъ ѣхалъ по дорогѣ, не преступая никакихъ правилъ приличія, то полковникъ, бросивъ на него угрожающій взглядъ, усѣлся снова въ уголъ коляски. Несмотря, однако, на все свое недружелюбіе, онъ не могъ не замѣтить красоты лошади и статности всадника. У молодаго человѣка была одна изъ тѣхъ британскихъ физіономій, цвѣтъ которой былъ такъ нѣженъ, кожа такъ бѣла и мягка, что можно было подумать, что она принадлежитъ молодой дѣвушкѣ. Онъ былъ бѣлокуръ, худъ и высокъ ростомъ. Костюмъ его носилъ характеръ той чистоты и изысканности, какою отличается фешенебельный классъ строгой Англіи. Можно было бы сказать, что онъ краснѣетъ больше отъ скромности, нежели отъ удовольствія, при видѣ графини. Жюли только разъ подняла глаза на незнакомца, и то по настоянію мужа, желавшаго, чтобы она полюбовалась ногами чистокровной лошади. Тогда глаза Жюли встрѣтились съ робкимъ взглядомъ англичанина, и, съ той минуты, вмѣсто того, чтобы ѣхать рядомъ съ коляской, онъ поѣхалъ на нѣкоторомъ разстояніи за ней. Графиня едва взглянула на незнакомца. Она не замѣтила никакихъ ни человѣческихъ, ни лошадиныхъ, указанныхъ ей, совершенствъ, и откинулась въ глубь коляски, сдѣлавъ мужу, въ знакъ одобренія, легкое движеніе бровями. Полковникъ заснулъ опять, и оба супруга пріѣхали въ Туръ, не обмѣнявшись больше ни однимъ словомъ; при этомъ ни одинъ изъ восхитительныхъ пейзажей, ни одна изъ измѣняющихся сценъ, среди которыхъ они ѣхали, ничто не привлекло ни разу вниманія Жюли. Когда мужъ заснулъ, она принималась нѣсколько разъ наблюдать его. При послѣднемъ брошенномъ ею взглядѣ, толчекъ выбросилъ на колѣни молодой женщины медальонъ, висѣвшій у ней на шеѣ на черной цѣпочкѣ, и передъ ней очутился портретъ отца. При видѣ его, долго сдерживаемыя слезы покатились у ней изъ глазъ. И, можетъ-быть, англичанинъ видѣлъ сырые и блестящіе слѣды этихъ слезъ на блѣдныхъ щекахъ графини, хотя воздухъ быстро ихъ высушивалъ. Полковникъ д’Эглемонъ, получилъ отъ императора назначеніе передать его приказанія маршалу Сульту, которому поручена была защита Франціи отъ англичанъ, сдѣлавшихъ нападеніе въ Беарнѣ. Пользуясь своимъ назначеніемъ, полковникъ, чтобы избавить жену свою отъ опасностей, угрожавшихъ тогда Парижу, везъ ее въ Туръ къ своей родственницѣ. Скоро коляска покатилась по мостовой Тура, черезъ мостъ, въ Большую улицу, и остановилась передъ стариннымъ отелемъ, въ которомъ жила бывшая графиня Листомеръ-Ландонъ.
Графиня Листомеръ-Ландонъ была одна изъ тѣхъ красивыхъ старухъ съ блѣдными лицами, сѣдыми волосами, съ тонкой улыбкой, которыя носятъ фижмы и чепцы незапамятныхъ фасоновъ. Женщины эти, это 70-лѣтніе портреты вѣка Людовика XV, всегда привѣтливы и какъ будто бы еще могутъ любить, не столько набожны, сколько ханжи, и менѣе ханжи, чѣмъ кажутся; онѣ носятъ съ собой всегда запахъ пудры à la maréchale, хорошо разсказываютъ, еще лучше поддерживаютъ разговоръ и смѣются больше при воспоминаніяхъ, нежели отъ шутки. Дѣйствительность имъ не нравится. Когда старая горничная пошла доложить графинѣ (она должна была скоро опять получить свой титулъ) о пріѣздѣ племянника, котораго она не видѣла съ начала Испанской войны, она быстро сняла очки, закрыла свою любимую книгу: «Galerie de l’ancienne cour» и пошла такъ быстро, что успѣла дойти до крыльца въ тотъ моментъ, когда оба супруга входили на ступени.
Тетка и племянница окинули другъ друга быстрымъ взглядомъ.
— Здравствуйте, дорогая тетушка, воскликнулъ полковникъ, обнимая старушку и поспѣшно ее цѣлуя. — Привезъ вамъ на сохраненіе свое сокровище. Примите его. Моя Жюли не кокетка и не ревнивица, она кротка, какъ ангелъ… Надѣюсь, здѣсь она не испортится, сказалъ онъ въ заключеніе.
— Повѣса! отвѣчала графиня, бросая на него шутливый взглядъ. Она первая привѣтливо поцѣловала Жюли, которая была попрежнему задумчива и казалась смущенной.
— Мы познакомимся, неправда ли, дружокъ? спрола графиня. — Не бойтесь меня, я стараюсь никогда не быть старой съ молодыми людьми.
Прежде чѣмъ дойти до залы, старушка, по провинціальному обычаю, велѣла подать гостямъ завтракъ, но графъ остановилъ ее, сказавъ серьезнымъ тономъ, что у него времени только какъ разъ столько, сколько нужно для перемѣны почтовыхъ лошадей. Поэтому они всѣ трое поспѣшно вышли въ залъ и полковникъ едва успѣлъ разсказать тетушкѣ политическія и военныя новости, заставившія его проситъ убѣжища для его молодой жены. Во время этого разсказа тетка смотрѣла поперемѣнно то на племянника, говорившаго безъ перерыва, то на племянницу, блѣдность и грусть которой, казалось ей, были вызваны этой вынужденной разлукой.
— Эге! говорила она себѣ, — эти молодые люди любятъ другъ друга.
Въ эту минуту на старомъ, безмолвномъ дворѣ, мостовая котораго была разрисована пучками травы, раздалось хлопанье бича. Викторъ поцѣловалъ тетку и выбѣжалъ изъ дому.
— Прощай, дорогая моя, сказалъ онъ, цѣлуя жену, провожавшую его до кареты.
— О, Викторъ! Позволь мнѣ проводить тебя еще дальше, сказала она ласковымъ голосомъ. — Мнѣ не хочется съ тобой разставаться…
— И не думай!
— Ну, въ такомъ случаѣ прощай, если ты этого хочешь.
Карета исчезла.
— Вѣрно, вы очень любите моего бѣднаго Виктора? спросила графиня у племянницы съ тѣмъ испытывающимъ взглядомъ, съ какимъ старыя женщины смотрятъ на молодыхъ.
— Развѣ можно выходить замужъ за человѣка, котораго не очень любишь? отвѣчала Жюли. Послѣдняя фраза была подчеркнута съ наивностью, обозначавшею чистое сердце или глубокую тайну. Женщинѣ, бывшей другомъ Дюкло и маршала Ришелье, мудрено было не желать проникнуть въ тайну этого юнаго супружества. Тетка и племянница стояли въ это время въ воротахъ и смотрѣли вслѣдъ удалявшемуся экипажу. Глаза Жюли не выражали любви, въ томъ смыслѣ, какъ понимала ее графиня. Добрая женщина была провансалка съ живыми страстями.
— Итакъ, вы позволили увлечь себя моему безпутному племяннику, спросила она племянницу.
Графиня д’Эглемонъ невольно содрогнулась, потому что тонъ и взглядъ этой старой кокетки, казалось, говорили ей, что она знаетъ характеръ Виктора гораздо глубже, чѣмъ Жюли, и, подобно большинству наивныхъ и страдающихъ сердецъ, Жюли прибѣгла къ довольно неловкому притворству.
Мадамъ де-Листомеръ удовлетворилась ея отвѣтомъ, но въ то же время радостно думала, что у племянницы должна была быть какая-нибудь интересная, тайная любовь, которая доставить ей развлеченія въ ея старческомъ уединеніи. Тоска мадамъ д’Эглемонъ не могла разсѣяться и тогда, когда она очутилась въ залѣ съ обоями въ позолоченныхъ карнизахъ. Да и трудно было явиться веселью подъ этими старыми лѣпными потолками, среди этой вѣковой мебели. Тѣмъ не менѣе, усѣвшись передъ большимъ огнемъ, защищенная отъ оконнаго свѣта китайскими ширмами, молодая парижанка почувствовала удовольствіе въ этомъ глубокомъ уединеніи, въ торжественномъ безмолвіи провинціи. Обмѣнявшись съ теткой, которой она писала письмо въ качествѣ новобрачной, нѣсколькими словами, она замолчала, какъ будто погрузившись въ слушаніе музыкальной оперы. Только послѣ двухчасового молчанія замѣтила она свое невѣжество относительно тетки и вспомнила, что давала ей только холодные отвѣты. Старушка сумѣла понять капризъ племянницы тѣмъ полнымъ снисхожденія инстинктомъ, какимъ отличаются старые люди. Въ это время она вязала и нѣсколько разъ уходила, чтобы позаботиться о зеленой комнатѣ, которая должна была служить спальной графинѣ, и куда прислуга сносила ея вещи. Но потомъ она усѣлась на свое мѣсто въ большомъ креслѣ и поглядывала украдкой на молодую женщину. Сконфузившись оттого, что позволила себѣ погрузиться въ задумчивость, Жюли, въ свое извиненіе, попробовала надъ собою посмѣяться.
— Душа моя, мы понимаемъ горе вдовъ, отвѣчала тетка. Нужно было имѣть 40 лѣтъ, чтобы угадать иронію на губахъ старушки.
На другой день графинѣ сдѣлалось гораздо лучше — она разговорилась. Мадамъ де-Листомеръ не отчаивалась больше приручить эту новобрачную, показавшуюся ей сначала и дикой, и глупой.
Она говорила ей о мѣстныхъ удовольствіяхъ, о балахъ, о домахъ, куда она могла ѣздить. Въ теченіе этого дня всѣ вопросы старушки были сѣтями, которыхъ она, по старой придворной привычкѣ, не могла не ставить племянницѣ, чтобы разгадать ея характеръ. Жюли устояла противъ всѣхъ доводовъ, которые ей представлялись относительно развлеченій внѣ дома. Точно также кончились всѣ попытки старушки вывезти въ свѣтъ свою юную племянницу: она должна была отъ этого отказаться. Графиня нашла предлогъ для своего уединенія въ огорченіи, причиненномъ ей смертью отца. Она носила еще по немъ трауръ. Черезъ недѣлю мадамъ де-Листомеръ восхищалась ангельской красотою, скромной граціей, снисходительнымъ умомъ Жюли и, съ того времени, еще сильнѣе заинтересовалась таинственной грустью ея юнаго сердца. Графиня была одною изъ тѣхъ женщинъ, которыя родятся для того, чтобы быть пріятными, и какъ будто приносятъ съ собою счастье. Ея общество сдѣлалось до того драгоцѣннымъ для мадамъ де-Листомеръ, что она просто влюбилась въ свою племянницу и не хотѣла съ ней разставаться. Достаточно было мѣсяца, чтобы между ними установилась дружба навѣки. Не безъ удивленія замѣчала старушка постепенную перемѣну въ лицѣ мадамъ д’Эглемонъ: лицо ея утратило незамѣтно свои яркія краски и приняло матовый, блѣдный цвѣтъ. Но, теряя свой прежній блескъ, Жюли становилась веселѣе. Теткѣ не разъ удавалось вызвать у ней приступы веселости и безумнаго смѣха, скоро, однако, задерживаемаго какой-то назойливой мыслью. Она угадала, что не воспоминаніе объ отцѣ и не отсутствіе Виктора были причинами той глубокой грусти, которая клала тѣнь на всю жизнь ея племянницы; и потомъ у ней было столько подозрѣній, что ей трудно было остановиться на истинной причинѣ зла. Чаще всего намъ открываетъ истину случай. Какъ-то разъ Жюли проявила передъ глазами изумленной тетки такое полное забвеніе того, что она замужемъ, такую чисто дѣвическую вѣтреность и чистоту души, такое ребячество, достойное младенца, такой нѣжный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, глубокій умъ, какимъ отличается молодость во Франціи, что мадамъ де-Листомеръ рѣшила проникнуть въ тайники этой искренней и, вмѣстѣ съ тѣмъ, замкнутой души. Приближалась ночь. Обѣ женщины сидѣли у окна, выходившаго на улицу. Жюли была опять задумчива. Мимо проѣхалъ всадникъ на лошади.
— Вотъ одна изъ вашихъ жертвъ, сказала старушка.
Мадамъ д’Эглемонъ посмотрѣла на тетку взглядомъ удивленія, смѣшаннаго съ безпокойствомъ.
— Это молодой англичанинъ, Артуръ Ормонъ, старшій сынъ лорда Гренвиля. Его исторія интересна. Въ 1812 году онъ пріѣхалъ въ Монпелье, разсчитывая, что воздухъ этой страны, куда онъ былъ посланъ докторами, вылѣчить его отъ чахотки, жертвою которой онъ долженъ былъ сдѣлаться. Какъ и всѣ его соотечественники, во время войны онъ былъ арестованъ Бонапартомъ: это чудовище вѣдь не можетъ не воевать. Для развлеченія, молодой человѣкъ началъ изучать свою болѣзнь, которую врачи признали смертельной. Мало-по-малу онъ увлекся анатоміей, медициной и страстно отдался изученію этихъ наукъ; для человѣка съ извѣстнымъ общественнымъ положеніемъ — это немножко странно, но вѣдь и регентъ занимался химіей. Короче сказать, мосье Артуръ проявилъ успѣхи удивительные, даже и для профессоровъ въ Монпелье; наука утѣшила его въ его неволѣ и въ то же время онъ себя совершенно вылѣчилъ. Говорятъ, будто онъ два года ни съ кѣмъ не разговаривалъ, спалъ въ конюшнѣ, пилъ молоко отъ швейцарской коровы и питался салатомъ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ поселился въ Турѣ, онъ ни съ кѣмъ не видѣлся, гордъ, какъ павлинъ; но вы, конечно, его побѣдите, потому что не для меня же онъ ѣздитъ по два раза въ день мимо нашихъ оконъ, съ тѣхъ поръ, какъ вы здѣсь… Конечно, онъ въ васъ влюбленъ.
Послѣднія слова произвели на графиню магическое дѣйствіе. Ея жестъ и улыбка поразили мадамъ де-Листомеръ. Вмѣсто того, чтобъ выражать то инстинктивное удовлетвореніе, которое испытываетъ каждая, даже самая строгая женщина, когда узнаетъ, что дѣлаетъ кого-нибудь несчастнымъ, взглядъ Жюли сдѣлался холоденъ и мраченъ; лицо ея выражало отвращеніе, близкое къ ужасу. Это не была немилость, какою любящая женщина поражаетъ весь міръ въ пользу одного существа; тогда она умѣетъ шутить и смѣяться; нѣтъ, въ эту минуту Жюли походила на человѣка, въ которомъ воспоминаніе о недавней опасности будитъ больное чувство. Тетка, вполнѣ убѣжденная, что племянница не любитъ ея племянника, была поражена открытіемъ, что она никого не любитъ, что это разочарованное сердце, — молодая женщина, которой достаточно было одного дня, можетъ-быть, одной ночи, чтобы оцѣнить ничтожество Виктора.
— Если она знаетъ его, все кончено: племянникъ почувствуетъ скоро всѣ неудобства супружества.
Тогда ей пришло на умъ обратить Жюли къ монархическимъ доктринамъ вѣка Людовика XV; но, черезъ нѣсколько часовъ, она узнала или скорѣе угадала то, довольно обычное на свѣтѣ положеніе, которое являлось причиною грусти графини. Сдѣлавшись вдругъ задумчивой, Жюли ушла въ свою комнату раньше обыкновеннаго. Когда горничная раздѣла ее и ушла, она усѣлась передъ огнемъ въ старинное, желтое, бархатное, спальное кресло, одинаково удобное для несчастныхъ, какъ и для счастливцевъ. Тутъ она вздыхала, плавала, думала; потомъ взяла маленькій столъ, нашла бумагу и принялась писать. Часы летѣли быстро. Откровенность, съ которою Жюли писала это письмо, стоила ей дорого: каждая фраза вызывала долгія размышленія. Вдругъ молодая женщина залилась слезами и остановилась. Въ эту минуту часы пробили два. Голова ея, тяжелая, какъ у умирающей, склонилась на грудь; поднявъ ее, она увидѣла вдругъ тетку, появившуюся такъ внезапно, точно она отдѣлилась отъ обой на стѣнахъ.
— Что съ вами, моя крошка? спросила она ее. Развѣ можно такъ долго сидѣть, да еще и плакать въ одиночествѣ въ ваши годы?
Она безъ церемоніи усѣлась возлѣ племянницы, пожирая глазами начатое письмо,
— Вы пишете мужу?
— Развѣ я знаю, гдѣ онъ?
Тетка взяла бумагу и начала читать. Она захватила съ собой очки; очевидно, тутъ была преднамѣренность. Невинное созданіе позволило взять письмо безъ всякаго протеста. У нея не было энергіи не по отсутствію собственнаго достоинства и не отъ сознанія своей тайной вины; нѣтъ, просто тетка вошла въ такой моментъ, когда душа ея потеряла всякую упругость; все было для нея безразлично: добро или зло, молчаніе или довѣріе. Подобно тому, какъ добродѣтельная молодая дѣвушка оказываетъ своему возлюбленому презрѣніе, а потомъ, вечеромъ, чувствуя себя несчастной и одинокой, снова ищетъ его, ищетъ сердца, передъ которымъ она могла бы излить свои страданія, — танъ и Жюли позволила безпрекословно нарушить ту печать, какую чувство деликатности налагаетъ на открытое письмо, и задумчиво сидѣла, пока мадамъ де-Листомеръ читала его.
«Моя дорогая Луиза. Зачѣмъ требовать столько разъ исчисленія одного изъ самыхъ неосторожныхъ обѣщаній, какія могутъ давать другъ другу двѣ неопытныя дѣвушки? Ты пишешь, что часто спрашиваешь себя, отчего я цѣлые шесть мѣсяцевъ не отвѣчаю на твои вопросы. Если ты не поняла причины моего молчанія, то сегодня ты узнаешь ее, послѣ того, какъ я сообщу тебѣ свои тайны. Я похоронила бы ихъ навѣки въ своемъ сердцѣ, если бы ты не написала мнѣ о своемъ замужествѣ. Ты выходишь замужъ, Луиза, и эта мысль заставляетъ меня содрогаться. Выходи, бѣдняжка; потомъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ, воспоминаніе о томъ, чѣмъ мы были прежде, будетъ возбуждать въ тебѣ самыя жгучія сожалѣнія. Помнить, какъ разъ вечеромъ, въ Ecouen, мы дошли съ тобой до самыхъ большихъ дубовъ на горѣ, какъ мы смотрѣли на чудную долину, растилавшуюся у нашихъ ногъ, и восхищались восходящимъ солнцемъ, которое охватывало насъ своими лучами. Мы сѣли на обломокъ скалы и отдались очарованію, смѣнившемуся потомъ тихой грустью. Ты первая нашла, что это далекое солнце говорить намъ о нашемъ будущемъ. Мы были тогда очень любопытны и очень легкомысленны! Помнишь ли ты всѣ наши глупости? Мы цѣловались, какъ влюбленные, и клялись другъ другу, что та, которая раньше выйдетъ замужъ, разскажетъ другой всѣ тайны Гименея, всѣ тѣ радости, которыя казались такими восхитительными нашимъ дѣтскимъ душамъ. Этотъ вечеръ разочаруетъ тебя, Луиза. Въ то время ты была молода, красива и, если не счастлива, то беззаботна; мужъ въ нѣсколько дней сдѣлаетъ тебя такою, какова я теперь, т.-е. некрасивой, старой и страдающей. Не стоитъ разсказывать тебѣ, какъ я гордилась и радовалась, выходя замужъ за полковника Виктора д’Эглемона! Я сама себя не помнила. И въ нѣсколько минутъ мое дѣтство превратилось въ сонъ. Мое поведеніе было далеко не безупречно въ тотъ торжественный день, когда освящался союзъ, значеніе котораго было для меня скрыто. Отецъ не разъ старался умѣрить мою веселость, потому что я проявляла радость, которую находили неприличной, и въ словахъ моихъ видѣли насмѣшку, потому именно, что ея въ нихъ не было. Я выкидывала шалости и съ подвѣнечной фатой, и съ платьемъ, и съ цвѣтами. Вечеромъ, оставшись одна въ комнатѣ, куда меня торжественно привели, я придумывала шалость, чтобы поинтриговать Виктора; и, въ ожиданіи его прихода, у меня также сильно билось сердце, какъ бывало въ торжественные дни, 31-го декабря, когда я тайкомъ пробиралась въ залу, гдѣ были разложены подарки. Когда вошелъ мой мужъ, смѣхъ, который я старалась заглушить подъ кисеей, которой была закутана, былъ послѣднимъ взрывомъ беззаботной веселости, оживлявшей наши дѣтскія игры…».
Окончивъ читать это письмо, которое, судя по началу, должно заключать въ себѣ много грустныхъ размышленій, старушка медленно положила на столъ очки и письмо и посмотрѣла на племянницу своими зелеными глазами, ясный огонь которыхъ годы не успѣли еще ослабить.
— Дружокъ мой, сказала она: — замужняя женщина не можетъ писать такихъ писемъ молодой дѣвушкѣ, не нарушая приличій.
— Я и сама такъ думала, прервала тетку Жюли: — и мнѣ было совѣстно, пока вы его читали…
— Если за столомъ какое-нибудь блюдо вамъ кажется не вкуснымъ, дитя мое, не надо отвращать отъ него другихъ, сказала она добродушно: — особенно если со временъ Евы и до сихъ поръ замужество считалось такой прекрасной вещью… У васъ нѣтъ матери? спросила старушка.
Графиня содрогнулась, потомъ тихо подняла голову и сказала: — Въ теченіе этого года я уже не разъ сожалѣла о моей матери; но я виновата, что не послушалась отца, который не хотѣлъ имѣть Виктора своимъ зятемъ.
Она посмотрѣла на тетку, и радостный трепетъ осушилъ ея слезы при видѣ доброты, оживлявшей это старое лицо.
Она протянула ей руку, и когда обѣ женщины пожала другъ другу руки, онѣ окончательно другъ друга поняли.
— Бѣдная сиротка! сказала старушка.
Эти слова явились послѣднимъ лучомъ свѣта для Жюли. Ей послышался еще разъ пророческій голосъ отца.
— Какія у васъ горячія руки? У васъ всегда такія руки? спросила мадамъ де-Листомеръ.
— Только недѣля, какъ у меня нѣтъ лихорадки, отвѣчала она.
— У васъ лихорадка и вы это отъ меня скрывали?!
— Она у меня уже цѣлый годъ, сказала Жюли.
— Значить, для васъ, мой ангелъ, супружество было до сихъ поръ только однимъ долгимъ страданіемъ? спросила тетка.
Молодая женщина не смѣла отвѣтить, но она сдѣлала утвердительный знакъ, выдававшій ея страданія.
— И вы несчастливы?
— О, нѣтъ, тетя. Викторъ меня боготворитъ и я его тоже обожаю. Онъ такъ добръ.
— Да, вы любите, но избѣгаете его, неправда ли?
— Да, иногда… Онъ слишкомъ часто меня ищетъ.
— Когда вы однѣ, не пугаетъ ли васъ часто мысль, что онъ…
— Къ несчастью, да, тетя. Но я очень его люблю, увѣряю васъ.
— Не обвиняете ли вы себя въ томъ, что не умѣете, или не можете раздѣлять его удовольствій. Не приходитъ ли вамъ иногда въ голову, что законная любовь тяжелѣе преступной страсти.
— О, да, именно такъ, сказала она со слезами. — Вы понимаете все, что представляетъ для меня загадку. Чувства мои застыли, у меня нѣтъ мыслей, мнѣ трудно жить. Душа моя находится вѣчно подъ гнетомъ какого-то неопредѣленнаго страха, который сковываетъ всѣ мои чувства и повергаеть меня въ оцѣпенѣніе. У меня нѣтъ голоса, чтобы жаловаться, нѣтъ словъ, чтобы выразить мои страданія. Я страдаю и стыжусь своихъ страданій, видя, что то, что меня убиваетъ, дѣлаетъ Виктора счастливымъ.
— Все это глупости и ребячество! воскликнула тетка, при чемъ ея высохшее лицо оживилось веселой улыбкой — отраженіе радостей ея молодыхъ лѣтъ.
— Ну, вотъ вы тоже смѣетесь, сказала съ отчаяніемъ молодая женщина.
— Я была такою же, быстро возразила старушка. — Теперь, когда Викторъ оставить васъ одну, не чувствуете ли вы, что снова сдѣлались спокойной молодой дѣвушкой, безъ наслажденій, но и безъ страданій?
Жюли посмотрѣла на нее широко раскрытыми удивленными глазами.
— Въ концѣ-концовъ, вы обожаете Виктора, ангелъ мой, не правда ли? — но вы предпочли бы быть его сестрою, чѣмъ женою, и замужество вамъ не нравится.
— Да, тетя, но зачѣмъ смѣяться?
— О, вы правы, мое бѣдное дитя. Во всемъ этомъ нѣтъ ничего веселаго. И вамъ предстояло бы много несчастій въ будущемъ, если бы я не взяла васъ подъ свое покровительство и еслибъ моя старая опытность не сумѣла угадать весьма невинную причину вашихъ огорченій. Мой племянникъ не заслуживалъ своего счастья, глупецъ! Молодая женщина временъ нашего возлюбленнаго короля Людовика XV, случись ей быть въ вашемъ положеніи, скоро сумѣла бы наказать мужа за его поведеніе, достойное какого-нибудь простого солдата. Эгоистъ! Офицеры этого тирана — императора всѣ грубые невѣжи. Они считаютъ грубость за галантерейное обращеніе, они не знаютъ женщинъ и не умѣютъ любить; они полагаютъ, что то обстоятельство, что они идутъ завтра умирать, освобождаетъ ихъ отъ обязанности быть съ нами наканунѣ почтительными и внимательными. Встарину умѣли такъ же хорошо любить, какъ и быстро умирать. Но я передѣлаю вамъ его, племянница. Я положу конецъ этому грустному, хотя и естественному разномыслію, которое могло бы привести васъ къ взаимной ненависти, къ желанію развода, если бы только вы не умерли съ отчаянія раньше, чѣмъ до этого дойти.
Жюли слушала съ изумленіемъ слова тетки, мудрость которыхъ болѣе чувствовалась ею, нежели понималась. Она была поражена и испугана, слыша изъ устъ опытной родственницы тотъ же приговоръ надъ Викторомъ, только въ болѣе мягкой формѣ, какой произносилъ и ея отецъ. Можетъ-быть, ей живо представилась картина ея будущаго и вся тяжесть тѣхъ несчастій, которыя должны были на нее обрушиться, потому что она залилась слезами и, бросившись въ объятія старушки, сказала: «будьте моей матерью!» Тетка не заплакала. Революція оставила мало слезъ въ глазахъ женщинъ старой монархіи. Сначала любовь, потомъ терроръ пріучили ихъ къ самымъ острымъ перипетіямъ; такъ-что, среди опасностей жизни, онѣ сохраняютъ всегда холодное достоинство и искренность, безъ экспансивности, дозволяющія имъ оставаться всегда вѣрными этикету и той благородной сдержанности, которую напрасно отвергли новые нравы. Она обняла молодую женщину и поцѣловала ее въ лобъ съ тою нѣжностью и граціей, которыя присущи скорѣе манерамъ и привычкамъ этихъ женщинъ, нежели ихъ сердцу. Она успокоивала племянницу ласковыми словами, сулила ей счастливую будущность и, помогая ей лечь въ постель, убаюкивала ее обѣщаніями любви, какъ будто это было ея собственная дочь, любимая дочь, радости и горести которой сдѣлались ея собственными; въ своей племянницѣ она какъ будто вновь видѣла себя молодой, хорошенькой и неопытной. Графиня заснула, счастливая тѣмъ, что нашла друга, матъ, которой можетъ съ этой минуты говорить все. На другое утро, въ ту минуту, когда тетка и племянница цѣловались съ тою глубокою сердечностью и съ тѣмъ видомъ взаимнаго пониманія, который указываетъ на усиленіе чувствъ и на болѣе тѣсную связь между двумя душами, обѣ онѣ услышали топотъ лошади и, обернувшись въ одно время, увидѣли молодого англичанина, по обыкновенію медленно проѣзжавшаго мимо.
Повидимому, онъ изучилъ уединенный образъ жизни обѣихъ женщинъ, потому что появлялся всегда во время ихъ завтрака или обѣда. Лошадь, безъ понужденія, замедляла шагъ, и въ промежутокъ времени, какой нужно было, чтобы проѣхать пространство между двумя окнами столовой, Артуръ бросалъ въ нее меланхолическій взглядъ. Въ большинствѣ случаевъ, графиня отвѣчала на него презрѣніемъ, совершенно его не замѣчая. Но мадамъ де-Листомеръ, привыкшая интересоваться самыми ничтожными мелочами, оживляющими провинціальную жизнь, и отъ которыхъ не легко освобождаются даже высокіе умы, забавлялась скромной и серьезной любовью англичанина, которую онъ выражалъ такъ безмолвно. Она привыкла къ его періодическимъ взглядамъ и сопровождала каждое его появленіе какой-нибудь новой шуткой. Садясь за столъ, обѣ женщины посмотрѣли въ одно время, на всадника, и на этотъ разъ глаза Жюли встрѣтились съ глазами Артура, въ которыхъ было столько чувства, что молодая женщина покраснѣла.
— Но какъ же съ этимъ быть? спросила она тетку. — Люди, которые видятъ эти прогулки англичанина, должны думать, что я…
— Да, прервала ее тетка.
— Въ такомъ случаѣ, нельзя ли мнѣ было бы сказать ему, чтобы онъ тутъ не ѣздилъ.
— Но вѣдь это значить внушить ему, что онъ опасенъ? Да и къ тому же можете ли вы помѣшать человѣку ѣздить тамъ, гдѣ ему нравится? Завтра мы не будемъ обѣдать въ этой комнатѣ; когда юный джентльменъ перестанетъ васъ видѣть черезъ окошко, онъ перестанетъ васъ любить. Вотъ, милое мое дитя, какъ поступаетъ опытная свѣтская женщина.
Но несчастье Жюли должно было совершиться. Не успѣли обѣ женщины выйти изъ-за стола, какъ неожиданно пріѣхалъ лакей Виктора. Онъ прискакалъ во всю прыть окольными путями изъ Буржа и привезъ графинѣ письмо отъ мужа. Викторъ, покинувшій императора, сообщалъ ей о паденіи императорскаго режима, о взятіи Парижа и объ энтузіазмѣ, охватившемъ всю Францію въ пользу Бурбоновъ; но, не зная, какимъ путемъ проникнуть въ Туръ, онъ просилъ ее пріѣхать возможно скорѣе въ Орлеанъ, куда разсчитывалъ привезти ей проходныя свидѣтельства. Этотъ лакей, старый солдатъ, долженъ былъ сопровождать Жюли изъ Тура въ Орлеанъ по дорогѣ, которую Викторъ считалъ еще свободной.
— Сударыня, сказалъ лакей, — нельзя терять ни минуты: пруссаки, австрійцы и англичане готовятся къ соединенію въ Блуа или въ Орлеанѣ…
Въ нѣсколько часовъ молодая женщина собралась и поѣхала въ старой дорожной каретѣ, которую ей дала тетка.
— Отчего бы вамъ не проѣхать съ нами въ Парижъ? сказала она, цѣлуя тетку. — Теперь, когда Бурбоны возстановлены, вы бы тамъ…
— Я поѣхала бы и безъ этого неожиданнаго возвращенія, потому что и вамъ, и Виктору необходимы мои совѣты, дитя мое. Поэтому я сдѣлаю только здѣсь свои распоряженія и пріѣду къ вамъ.
Жюли поѣхала въ сопровожденіи своей горничной и стараго солдата, скакавшаго на лошади возлѣ кареты для охраненія своей госпожи. Ночью, подъѣзжая къ станціи, передъ Блуа, она высунулась изъ окна кареты, чтобы узнать, что были у ней за спутники, такъ какъ всю дорогу отъ самаго Амбуаза ее безпокоилъ стукъ экипажа, ѣхавшаго позади нея. При свѣтѣ луны она увидѣла Артура, ѣхавшаго въ трехъ шагахъ отъ нея, со взоромъ, прикованнымъ къ ея каретѣ. Глаза ихъ встрѣтились. Графиня быстро откинулась въ глубь кареты со страхомъ, заставившимъ забиться ея сердце. Подобно большинству молодыхъ женщинъ, неопытныхъ и дѣйствительно невинныхъ, любовь, невольно внушенная ею человѣку, казалась ей проступкомъ. Она инстинктивно почувствовала ужасъ, можетъ-быть, отъ сознанія своей слабости передъ такимъ рѣшительнымъ наступленіемъ. Однимъ изъ самыхъ сильныхъ орудій мужчины является ужасная власть занять собою женщину, воображеніе которой, живое отъ природы, пугается и оскорбляется преслѣдованіемъ. Графиня вспомнила совѣть тетки и рѣшилась во все время путешествія не выходить изъ кареты. Но на каждой станціи она слышала, какъ англичанинъ прогуливался вокругъ обоихъ экипажей; затѣмъ, во время пути, назойливый стукъ его коляски раздавался постоянно у ней въ ушахъ. Наконецъ, молодая женщина начала думать о томъ, что, какъ только она соединится съ мужемъ, послѣдній сумѣетъ защитить ее отъ этого страннаго преслѣдованія.
— Но, можетъ-быть, этотъ молодой человѣкъ вовсе и не любить меня?
Это была ея послѣдняя мысль. При въѣздѣ въ Орлеанъ, карету ея окружили пруссаки, ввезли ее во дворъ гостиницы и поставили вокругъ нея часовыхъ. Сопротивленіе было невозможно. Повелительными знаками иноземцы объяснили тремъ путешественникамъ, что они получили приказъ не выпускать никого изъ кареты. Плачущая графиня пробыла въ теченіе двухъ часовъ въ плѣну, среди солдатъ, которые курили, смѣялись и подчасъ смотрѣли на нее съ дерзкимъ любопытствомъ; но вотъ она увидѣла, что, заслышавъ стукъ копытъ нѣсколькихъ лошадей, они почтительно разступились передъ каретой. Скоро толпа иностранныхъ офицеровъ, съ австрійскимъ генераломъ во главѣ, окружила экипажъ.
— Сударыня, сказалъ ей генералъ: — примите наши извиненія; произошла ошибка; можете безпрепятственно продолжать ваше путешествіе; вотъ вамъ пропускной листъ, который избавитъ васъ отъ всякихъ дальнѣйшихъ приключеній…
Графиня, дрожа отъ страха, взяла бумагу и пробормотала какія-то слова. Возлѣ генерала она увидѣла въ костюмѣ англійскаго офицера Артура, которому она была, конечно, обязана своимъ быстрымъ освобожденіемъ. Радостный и въ то же время грустный, англичанинъ отвернулъ голову и осмѣлился смотрѣть на Жюли только украдкой.
Благодаря пропускному листу мадамъ д’Эглемонъ доѣхала до Парижа безъ всякихъ приключеній. Тамъ она нашла мужа. Полковникъ д’Эглемонъ, освободившись отъ вѣрноподданической присяги императору, былъ принять самымъ лестнымъ образомъ графомъ д’Артуа, котораго братъ его Людовикъ XVIII сдѣлалъ генералъ-лейтенантомъ. Значительный постъ, который занималъ Викторъ въ императорскомъ конвоѣ, доставилъ ему чинъ генерала. Между тѣмъ, среди празднествъ въ честь возвращенія Бурбоновъ, бѣдную Жюли постигло глубокое горе, которое должно имѣть вліяніе на всю ея жизнь: она потеряла графиню де-Листомеръ-Ландонъ. Старушка умерла отъ радости и подагры, поднявшейся къ сердцу, при возвращеніи въ Туръ герцога Ангулемскаго. Такимъ образомъ, умерла единственная личность, которой возрастъ давалъ право просвѣтить Виктора, единственная, которая ловкими совѣтами могла бы водворить миръ между мужемъ и женою. Теперь никто не стоялъ между Жюли и ея мужемъ. Юная и робкая — она сначала предпочитала лучше страдать, чѣмъ жаловаться. Самое совершенство ея характера возставало противъ уклоненія отъ своихъ обязанностей или противъ попытокъ изслѣдовать причины своихъ страданій, потому что прекратить ихъ было бы вещью очень щекотливой: Жюли боялась оскорбить свою чисто дѣвическую стыдливость.
Теперь одно слово о судьбахъ господина д’Эглемона во время реставраціи.
Есть множество людей, глубокое ничтожество которыхъ составляетъ тайну для большинства знающихъ ихъ людей. Высокое положеніе, знатное рожденіе, важная должность, внѣшній лоскъ и большая сдержанность въ обращеніи или обаяніе богатствъ являются ихъ охранителями, препятствующими критикамъ проникать въ ихъ интимную жизнь. Эти люди походятъ на королей, истинный ростъ, характеръ и нравы которыхъ никогда не могутъ быть ни хорошо извѣстны, ни правильно оцѣнены, потому что ихъ видятъ или слишкомъ издалека, или черезчуръ близко. Обладая ложными заслугами, эти господа вопрошаютъ, вмѣсто того, чтобы говорить, искусно выводятъ на сцену другихъ, вмѣсто того, чтобы выходить самимъ, и, дергая со счастливою ловкостью за ниточку страстей и интересовъ каждаго, они, такимъ образомъ, играютъ съ людьми, которые гораздо выше ихъ, дѣлаютъ изъ нихъ маріонетокъ и считаютъ ихъ маленькими, благодаря тому, что допустили ихъ до себя. И въ этихъ случаяхъ они создаютъ весьма естественное торжество скудной, но опредѣленной мысли надъ подвижными великими идеями. Для того, чтобы судить объ этихъ пустыхъ головахъ и взвѣсить ихъ отрицательныя достоинства, у наблюдателя долженъ быть болѣе проницательный, чѣмъ возвышенный умъ, болѣе терпѣнія, нежели пониманія во взглядѣ, больше тонкости и такта, чѣмъ возвышенности въ мысляхъ. Однако, несмотря на все искусство, съ какимъ эти узурпаторы защищаютъ свои слабыя стороны, имъ очень трудно обмануть своихъ женъ и матерей, своихъ дѣтей или друга дома; но люди эти, въ большинствѣ случаевъ, сохраняютъ ихъ тайну въ обстоятельствѣ, касающемся нѣкоторымъ образомъ общей чести, и иногда даже помогаютъ имъ внушать уваженіе свѣту. И если, благодаря этимъ домашнимъ конспираціямъ, много дураковъ сходитъ за возвышенныхъ людей, то они уравновѣшиваютъ возвышенные умы, которыхъ считаютъ дураками, и, такимъ образомъ, въ соціальномъ строѣ всегда одинаковое количество видимыхъ способностей. Подумайте теперь, какую роль должна играть женщина, умная и съ сердцемъ, передъ подобнымъ мужемъ. Вѣроятно, вы встрѣчали существа, преисполненныя страданія и самоотверженія, сердца, полныя любви и нѣжности, которыхъ ничто не вознаградить въ этомъ мірѣ. Если въ подобномъ ужасномъ положеніи окажется женщина сильная, она выходитъ изъ него, благодаря преступленію… Но въ большинствѣ случаевъ, женщины подчиняются домашнимъ несчастіямъ, которыя ничуть не менѣе ужасны, оттого, что они не видны. Тѣ, которыя хотятъ получить въ этомъ мірѣ утѣшеніе въ своихъ скорбяхъ, часто измѣняютъ только родъ страданій, желая оставаться вѣрными своимъ обязанностямъ, или совершаютъ проступки, нарушая законъ для своихъ удовольствій. Всѣ эти размышленія могутъ быть примѣнимы къ тайной исторіи Жюли. Пока Наполеонъ царствовалъ, полковникъ графъ д’Эглемонъ, подобно многимъ другимъ, считался хорошимъ ординарцомъ и отличнымъ исполнителемъ опасныхъ порученій, но совершенно неспособнымъ къ какому нибудь важному дѣлу. Считаясь однимъ изъ храбрецовъ, которымъ покровительствовалъ императоръ, онъ не возбуждалъ ничьей зависти и былъ тѣмъ, что называется у военныхъ «un bon enfant». Реставрація, вернувшая ему титулъ маркиза, не могла пожаловаться на его неблагодарность: онъ послѣдовалъ за Бурбонами въ Гандъ. Этотъ логическій вѣрноподданническій актъ противорѣчилъ гороскопу, который дѣлалъ для него когда-то его тесть, говорившій, что зять не пойдетъ далеко и останется полковникомъ. Послѣ вторичнаго возвращенія, сдѣлавшись снова маркизомъ и получивъ чинъ генералъ-лейтенанта, господинъ д’Эглемонъ задумалъ добраться до пэрства; принявъ политическія убѣжденія Conservateur’а, онъ облекся въ таинственность, которой нечего было скрывать, сдѣлался серьезенъ, вопросителенъ, молчаливъ и былъ признанъ глубокимъ человѣкомъ. Свѣтскіе люди говорили, что онъ обладаетъ знаніемъ и вкусомъ потому только, что, прикрываясь безпрестанно формами вѣжливости и вооружившись формулами, онъ расточалъ готовыя фразы, которыя находятся въ Парижѣ въ постоянномъ обращеніи и, размѣниваясь на мелочахъ, даютъ возможность дуракамъ слыть за носителей великихъ идей и великихъ дѣлъ. Упорный въ своихъ аристократическихъ убѣжденіяхъ, онъ былъ признанъ за прекрасный характеръ. Если ему случалось иногда проявить прежнюю беззаботность и веселость, то въ самыхъ незначительныхъ и пустыхъ рѣчахъ его старались увидѣть скрытый смыслъ.
— О, онъ не скажетъ больше того, что хочетъ сказать, думали очень порядочные люди.
Ему такъ же хорошо служили его недостатки, какъ и достоинства. Его храбрость, создавшая ему высокую репутацію въ военномъ мірѣ, не могла быть опровергнута, потому что онъ никогда не командовалъ никакой частью. Его мужественное, благородное лицо съ выраженіемъ глубокой мысли, не обманывало только его жену. Слыша, какъ всѣ воздаютъ честь его мнимымъ талантамъ, маркизъ д’Эглемонъ, въ концѣ-концовъ, убѣдился самъ, что онъ одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ людей при дворѣ, гдѣ онъ сумѣлъ понравиться, благодаря своей внѣшности, и гдѣ различныя его достоинства были признаны безъ малѣйшаго протеста.
Но дома онъ былъ скроменъ; здѣсь онъ инстиктивно чувствовалъ превосходство своей жены, несмотря на ея молодость, и изъ этого невольнаго уваженія родилась тайная власть, которую графиня должна была принять, несмотря на всѣ ея усилія оттолкнуть отъ себя это бремя. Сдѣлавшись совѣтницей своего мужа, она стала управлять его поступками. Это противоестественное вліяніе доставляло ей извѣстнаго рода униженіе и сдѣлалось для нея источникомъ множества страданій, которыя она хоронила въ своемъ сердцѣ. Прежде всего, ея женскій инстинктъ говорилъ ей, что гораздо пріятнѣе подчиняться даровитому человѣку, чѣмъ управлять дуракомъ, и что молодая жена, обязанная думать и дѣйствовать по-мужски, является ни мужчиной, ни женщиной: лишаясь всѣхъ прелестей и всѣхъ несчастій своего пола, она не пріобрѣтаетъ ни одной изъ привилегій, какія наши законы дали сильнѣйшимъ. Въ существованіи ея скрывалась горькая насмѣшка. Она обязана была почитать пустого идола, покровительствовать своему покровителю, несчастному созданію, которое въ вознагражденіе за постоянную преданность бросало ей эгоистическую любовь мужей, которое видѣло въ ней только женщину и никогда не снисходило или не умѣло снизойти до того, чтобы заинтересоваться ея удовольствіями или причиною ея грусти и увяданія. Подобно большинству мужей, сознающихъ иго болѣе высокаго ума, маркизъ спасалъ свое самолюбіе тѣмъ, что выводилъ заключеніе изъ физической слабости Жюли о ея нравственной слабости и жаловался на судьбу за то, что она послала ему въ жены такую болѣзненную молодую дѣвушку. Однимъ словомъ, онъ, будучи палачомъ, изображалъ изъ себя жертву. И маркиза, подъ гнетомъ всѣхъ огорченій этого грустнаго существованія, должна была еще улыбаться своему господину, должна была украшать домъ смерти цвѣтами, изображать счастье на лицѣ, поблѣднѣвшемъ отъ тайныхъ страданій. Но этотъ долгъ чести, это удивительное самоотреченіе неумѣстно выработали въ молодой маркизѣ достоинство женщины и сознаніе добродѣтели, которыя послужили ей потомъ, среди опасностей свѣта. Кромѣ того, чтобы исчерпать это сердце до дна, скажемъ, что, можетъ-быть, скрытое, но глубокое горе, которое причинила ей ея первая, наивная, дѣвическая любовь, заставило ее относиться съ отвращеніемъ ко всякой страсти; очень возможно, что, поэтому, она не понимала ни увлеченій, ни тѣхъ запрещенныхъ, но опьяняющихъ удовольствій, которыя заставляютъ многихъ женщинъ забывать законы разума и принципы добродѣтели, на которыхъ зиждется общество. Отказавшись, какъ отъ сна, отъ этихъ радостей и отъ нѣжной гармоніи, которыя сулила ей старая опытность мадамъ де-Листомеръ Ландонъ, она покорно ожидала конца своихъ мученій, разсчитывая умереть молодой. Со времени возвращенія ея изъ Туреня, здоровье ея становилось слабѣе съ каждымъ днемъ, жизнь какъ будто бы отмѣрялась ей страданіемъ, страданіемъ, впрочемъ, очень изящнымъ и даже, повидимому, очень пріятнымъ, которое людямъ поверхностнымъ могло показаться простою женскою прихотью. Доктора велѣли маркизѣ лежать на диванѣ, гдѣ она и увядала вмѣстѣ съ цвѣтами, которыми себя окружала. Вслѣдствіе слабости ей запрещены были ходьба и свѣжій воздухъ. Она выѣзжала только въ закрытой каретѣ. Окруженная всѣми чудесами роскоши и современной промышленности, она походила на проѣзжую королеву, нежели на больную. Нѣсколько друзей, влюбленныхъ, можетъ-быть, въ ея несчастіе и въ ея слабость, будучи увѣрены въ томъ, что застанутъ ее всегда дома и спекулируя, можетъ-быть, на ея будущее выздоровленіе, приходили сообщать ей новости и тѣ тысячи мелкихъ событій, которыя такъ разнообразятъ парижскую жизнь. Такимъ образомъ, ея грусть, несмотря на всю ея серьезность и глубину, была грустъю роскоши. Маркиза д’Эглемонъ походила на прелестный цвѣтокъ, корень котораго подтачивался вреднымъ насѣкомымъ. Иногда она выѣзжала, не по влеченію, а изъ необходимости подчиниться требованіямъ положенія, занимаемаго ея мужемъ. Ея голосъ и чудная манера пѣть могли доставить ей аплодисменты, которые обыкновенно такъ лестны молодой женщинѣ; но зачѣмъ ей былъ успѣхъ, если онъ не касался ни чувствъ ея, ни надеждъ. Мужъ ея не любилъ музыки. Да и, наконецъ, она чувствовала себя почти всегда стѣсненной въ салонахъ, гдѣ ея красота вызывала небезкорыстное поклоненіе. Положеніе ея возбуждало извѣстнаго рода жестокое состраданіе и грустное любопытство. Она страдала воспаленіемъ, очень часто смертельнымъ, о которомъ женщины говорятъ другъ другу на ухо и которому на нашемъ языкѣ не придумано названія. Несмотря на молчаніе, въ которомъ протекала ея жизнь, причина ея страданія ни для кого не составляла тайны. Застѣнчивая, какъ дѣвушка, несмотря на замужество, она краснѣла отъ малѣйшаго взгляда. Поэтому, чтобы не краснѣть, она всегда казалась веселой, смѣющейся; стараясь представиться радостной, она всегда говорила, что здорова, и прибѣгала даже ко лжи, чтобы предупредить вопросы о ея здоровьѣ. Тѣмъ не менѣе, въ 1817 году одно событіе облегчило до извѣстной степени печальное положеніе, въ которомъ до сихъ поръ была Жюли. У нея родилась дочь. Она захотѣла сама ее кормить. Въ теченіе двухъ лѣтъ заботы и безпокойныя радости материнства дѣлали ей жизнь менѣе несчастной. Само собой разумѣется, она отдалилась отъ мужа. Доктора предсказывали ей, что здоровье ея поправится; но маркиза не вѣрила этимъ гадательнымъ предсказаніямъ. Подобно всѣмъ людямъ, для которыхъ жизнь не имѣетъ пріятности, она, можетъ-быть, видѣла въ смерти счастливую развязку.
Но въ концѣ 1819 года жизнь сдѣлалась для нея тяжелѣе, чѣмъ когда-либо раньше. Радуясь тому отрицательному счастью, котораго ей удалось достичь, она начала предугадывать страшную пропасть въ будущемъ. Мужъ ея постепенно отвыкъ отъ нея. Это охлажденіе въ любви, и безъ того уже только умѣренной и совершенно эгоистичной, могло повести за собой много несчастій, которыя заставляли предвидѣть Жюли ея тонкій тактъ и осторожность. Будучи увѣрена въ сохраненіи своей власти надъ Викторомъ и въ его къ ней вѣчномъ уваженіи, она боялась вліянія страстей надъ этимъ ничтожнымъ, тщеславнымъ и легкомысленнымъ человѣкомъ. Часто ея друзья заставали ее погруженною въ долгія размышленія; наименѣе прозорливые просили ее, шутя, открыть имъ свою тайну, какъ будто бы молодая женщина можетъ думать только о пустякахъ и какъ будто бы въ мысляхъ матери семейства не заключается почти всегда глубокаго смысла. Къ тому же, счастье, какъ и несчастье, всегда наводитъ насъ на размышленія. Иногда, играя съ маленькой Еленой, Жюли начинала смотрѣть на нее мрачнымъ взглядомъ и переставала отвѣчать на ея дѣтскіе вопросы, доставляющіе обыкновенно столько удовольствія матерямъ: вопрошать будущее объ ея судьбѣ. Иногда какое-нибудь воспоминаніе наводило ее на мысль о Тюльерійскомъ парадѣ, — глаза ея наполнялись слезами. Въ ушахъ ея снова звучали пророческія слова отца, и совѣсть упрекала ее въ томъ, что она не признала ихъ мудрости. Отъ этого безумнаго непослушанія произошли всѣ ея несчастія; она подчасъ не знала, которое изъ нихъ было самымъ тяжелымъ. Не только самыя лучшія сокровища ея души остались неоцѣненными, но ей никогда не удалось достигнуть того, чтобы мужъ понялъ ее въ самыхъ простыхъ житейскихъ вещахъ. Въ то время, когда въ ней развивалась сильная способность любви, дозволенная супружеская любовь исчезала среди серьезныхъ физическихъ и душевныхъ страданій. Она питала къ мужу то состраданіе, близкое къ презрѣнію, которое въ конецъ убиваетъ всякое чувство. И, если бы разговоры съ нѣкоторыми друзьями, примѣры и извѣстныя приключенія большого свѣта не давали ей понять, что любовь приносить огромное счастье, то раны ея заставили бы ее предугадать тѣ глубокія и чистыя радости, какія приноситъ соединеніе родственныхъ душъ. Въ картинѣ прошлаго, какую рисовали ей ея воспоминанія, чистый образъ Артура возставалъ съ каждымъ днемъ все чаще и и все прекраснѣе; но онъ быстро исчезалъ, потому что она боялась останавливаться на этомъ воспоминаніи. Робкая и безмолвная любовь англичанина была единственнымъ событіемъ, которое оставило со времени замужества пріятный слѣдъ въ этомъ мрачномъ, одинокомъ сердцѣ. Можетъ-быть, всѣ ея обманутыя надежды, всѣ ея отринутыя желанія, которыя постепенно удручали мозгъ Жюли, перенеслись по естественной игрѣ воображенія на этого человѣка, манеры котораго, чувство и характеръ представляли, повидимому, столько общаго съ ея собственными. Но эта мысль всегда имѣла видъ какого-то сна. Послѣ этого несбыточнаго сновидѣнія, сопровождавшагося вздохами, Жюли пробуждалась еще болѣе несчастной и еще сильнѣе чувствовала всѣ свои горести, которыя она усыпила подъ крыльями воображаемаго счастья. Подчасъ жалобы ея принимали безумный, вызывающій характеръ; она жаждала наслажденій, во что бы то ни стало; но еще чаще, впадая въ какое то мрачное оцѣпенѣніе, она слушала, не понимая того, что ей говорятъ; между тѣмъ, въ головѣ у ней бродили какія-то смутныя, неясныя мысли, которыя она не сумѣла бы передать ни на какомъ языкѣ. Оскорбленная въ самыхъ сокровенныхъ своихъ желаніяхъ и стремленіяхъ, объ исполненіи которыхъ она мечтала еще въ дѣвушкахъ, она должна была скрывать свои слезы. Да и кому стала бы она жаловаться? Кто могъ бы ее выслушать? И, кромѣ того, она обладала тою необыкновенной женской деликатностью, той стыдливостью чувствъ, которыя заставляютъ удерживаться отъ безполезныхъ жалобъ и отказываться отъ преимуществъ побѣды, если она унижаетъ и побѣдителя, и побѣжденнаго. Жюли старалась приписывать свои собственныя способности, свои добродѣтели господину д’Эглемону и старалась показать, что наслаждается счастьемъ, котораго у нея не было. Совершенно напрасно употребляла она все свое женское искусство для пощады того, кто этого не сознавалъ и только усиливалъ свой деспотизмъ. Минутами она пьянѣла отъ горя и теряла надъ собою власть; но истинное благочестіе возвращало ее къ божественной надеждѣ: она находила утѣшеніе въ будущей жизни, и эта чудная увѣренность заставляла ее снова браться за свой тяжелый долгъ. И эта жестокая борьба, эти внутреннія терзанія были безславны; ихъ никто не зналъ, ни одна душа не видѣла ни ея скорбныхъ взглядовъ, ни слезъ, пролитыхъ въ одиночествѣ.
Опасности того критическаго положенія, къ которому маркиза, силою обстоятельствъ, подошла совершенно незамѣтно, представились ей во всей ихъ серьезности въ одинъ январскій вечеръ 1820 года. Когда супруги отлично знаютъ другъ друга и давно другъ къ другу привыкли, и когда женщина понимаетъ малѣйшій жестъ мужа и безъ труда проникаетъ въ тѣ чувства и вещи, которыя онъ отъ нея скрываетъ, то иногда внезапный лучъ свѣта освѣщаетъ вдругъ всѣ тѣ предшествующія размышленія и случайныя замѣчанія, которыя дѣлались безъ всякой задней мысли. Женщина просыпается вдругъ на краю или въ глубинѣ пропасти. Такъ и маркиза, счастливая тѣмъ, что была нѣсколько дней одна, угадала вдругъ тайну своего одиночества. По непостоянству ли, или потому, что она ему наскучила — мужъ больше ей не принадлежалъ. Въ этотъ моментъ она думала больше не о себѣ, не о своихъ страданіяхъ и жертвахъ, она была только матерью и видѣла будущность и счастье своей дочери, единственнаго существа, которое доставляло ей какое-нибудь блаженство; ея Елена одна привязывала ее къ жизни. Теперь Жюли хотѣла жить, чтобы предохранить своего ребенка отъ страшнаго ига мачихи, которое могло раздавить жизнь милаго созданія. Представивъ себѣ снова зловѣщее будущее, она впала въ одно изъ тѣхъ жгучихъ размышленій, которыя занимаютъ насъ цѣлыми годами. Отнынѣ между нею и ея мужемъ возставалъ цѣлый міръ мыслей, вся тяжесть которыхъ падала на нее одну. До сихъ поръ, увѣренная въ любви Виктора, насколько онъ умѣлъ любить, она жертвовала собою счастью, котораго не раздѣляла; но теперь, не находя больше удовлетворенія въ сознаніи, что слезы ея составляли счастье для мужа, ей, одинокой въ цѣломъ свѣтѣ, оставалось только выбирать несчастья. Погруженная въ уныніе, которое, среди тишины и безмолвія ночи, лишало ее всѣхъ силъ, она встала съ дивана и попала посмотрѣть при свѣтѣ лампы на спящую дочь. Въ эту минуту вернулся господинъ д’Эглемонъ въ самомъ веселомъ настроеніи духа. Жюли хотѣла, чтобы онъ полюбовался на спящую Елену. Но онъ обрѣзалъ восторгъ жены банальной фразой.
— Въ этомъ возрастѣ всѣ дѣти бываютъ милы.
Потомъ, холодно поцѣловавъ лобъ своей дочери, онъ опустилъ занавѣсъ надъ колыбелькой, посмотрѣлъ на Жюли и, взявъ ее за руку, посадилъ ее подлѣ себя на тотъ самый диванъ, на которомъ было только-что передумано столько роковыхъ мыслей.
— Вы сегодня прелестны, мадамъ д’Эглемонъ! воскликнулъ онъ съ неудержимой веселостью, безсмысленность которой была такъ хорошо извѣстна маркизѣ.
— Гдѣ вы провели вечеръ? спросила она, стараясь казаться совершенно равнодушной.
— У мадамъ де-Серизи.
Онъ придвинулъ къ себѣ экранъ и началъ внимательно разсматривать его, не замѣчая на немъ слѣдовъ слезъ, пролитыхъ его женой. Жюли затрепетала. Словъ не хватило бы выразить тотъ потокъ мыслей, который вырвался у ней изъ сердца и который она должна была сдержать.
— Въ будущій понедѣльникъ у мадамъ де-Серизи будетъ концертъ, и она желаетъ, чтобы ты была у ней во что бы то ни стало. Ты давно уже не показывалась въ свѣтѣ, и потому-то она особенно хочетъ, чтобы ты у нея была. Это добрая женщина, и она очень тебя любить. Ты сдѣлаешь мнѣ большое удовольствіе, если поѣдешь. Я уже почти далъ за тебя слово.
— Я поѣду, отвѣчала Жюли.
Въ голосѣ, въ тонѣ и во взглядѣ маркизы было столько чего-то особеннаго, проницательнаго, что Викторъ, несмотря на всю свою беззаботность, съ удивленіемъ посмотрѣлъ на жену. Все было кончено. Жюли угадала, что мадамъ де-Серизи была именно той женщиной, которая отняла у ней сердце мужа. Стараясь казаться занятой огнемъ въ каминѣ, она оцѣпенѣла въ задумчивомъ отчаяніи. Викторъ вертѣлъ рукой экранъ съ видомъ скучающаго человѣка, который былъ счастливъ въ другомъ мѣстѣ, а домой принесъ усталость отъ этого счастья. Позѣвавъ нѣсколько разъ, онъ взялъ одной рукой подсвѣчникъ, а другой сталъ медленно искать шею Жюли, чтобы ее поцѣловать; но она уклонилась и, подставивъ ему лобъ, получила вечерній поцѣлуй; этотъ поцѣлуй, машинальный, безъ любви, что-то въ родѣ гримасы, показалась ей отвратительнымъ. Когда Викторъ затворилъ дверь, маркиза упала на диванъ. Колѣни ея дрожали. Она залилась слезами. Нужно самому вынести пытку подобной сцены, чтобы понять, сколько въ ней скрывается огорченій, чтобы угадать тѣ продолжительныя и жестокія драмы, которыя она порождаетъ. Эти простыя, безсодержательныя слова, это молчаніе между супругами, жесты, взгляды, манера, съ которой маркизъ сѣлъ передъ каминомъ, его поза, когда онъ искалъ шею жены, — все съ этого часа повело къ трагической развязкѣ одинокой страдальческой жизни Жюли. Въ своемъ огорченіи она встала на колѣни передъ диваномъ, спрятала въ него лицо, чтобы ничего не видѣть, и начала молиться, придавая обычнымъ словамъ своей молитвы тотъ внутренній смыслъ, то новое значеніе, которые растерзали бы сердце ея мужа, если бы онъ ее слышалъ
Цѣлую недѣлю она была озабочена своимъ будущимъ, поглощена своимъ несчастіемъ; разсматривая его со всѣхъ сторонъ; она искала способовъ не лгать передъ своимъ сердцемъ, вернуть себѣ свою власть надъ маркизомъ и жить достаточно долго, чтобы охранять счастье дочери. Она рѣшилась бороться съ соперницей, появиться опять въ свѣтѣ, блистать, выказывать мужу любовь, которой не могла уже испытывать, обольстить его; потомъ, когда онъ искуснымъ образомъ будетъ подчиненъ ея власти, кокетничать съ нимъ, какъ кокетничаютъ капризныя любовницы, которыя находятъ удовольствіе въ томъ, чтобы мучить своихъ любовниковъ. Это отвратительное средство было единственнымъ средствомъ противъ ея страданій. Такимъ образомъ, она овладѣетъ своими страданіями, она будетъ повелѣвать ими и проявлять ихъ все рѣже по мѣрѣ подчиненія мужа жесточайшему деспотизму. У нея не было больше никакихъ угрызеній совѣсти за доставленіе мужу такой тяжелой жизни. Однимъ скачкомъ погрузилась она въ холодные расчеты равнодушія. Для спасенія дочери она познала вдругъ всѣ подлости, всю ложь существъ, которыя не любятъ, обманы кокетства и тѣ отвратительныя хитрости, которыя заставляютъ мужчинъ такъ глубоко ненавидѣть женщину, предполагая въ ней въ такихъ случаяхъ врожденную испорченность. Совершенно безсознательно, женское тщеславіе и жажда мести соединились въ Жюли съ материнской любовью, заставивъ ее вступить на путь, гдѣ ее ожидали новыя огорченія. Но у нея была слишкомъ хорошая душа, слишкомъ деликатный умъ, а, главное, слишкомъ много искренности, чтобы долго на немъ оставаться. Привыкнувъ читать въ самой себѣ, при первыхъ же шагахъ на пути порока, потому что это былъ порокъ, крикъ совѣсти долженъ былъ заглушить въ ней голосъ страстей и эгоизма. Дѣйствительно, у молодой женщины съ честнымъ сердцемъ и дѣвственной любовью даже материнское чувство подчиняется голосу совѣстливости. Совѣстливость не есть ли это все въ женщинѣ? Но сначала Жюли не хотѣла замѣчать никакой опасности, никакой ошибки въ своей новой жизни. Она пріѣхала къ мадамъ де-Серизи. Соперница разсчитывала встрѣтить блѣдную, страдающую женщину; но маркиза подрумянилась и явилась во всемъ блескѣ наряда, который еще больше увеличивалъ ея красоту.
Графиня де-Серизи была одною изъ тѣхъ женщинъ въ Парижѣ, которыя претендуютъ господствовать надъ модой и надъ свѣтомъ; ея приговоры, принятые въ кружкѣ, гдѣ она царила, казались ей признанными всѣмъ свѣтомъ; она имѣла претензію сочинять слова и была величественна въ сужденіяхъ. Литература, политика, мужчины, женщины, — все подвергалось критикѣ мадамъ де-Серизи; сама же она, повидимому, презирала чью-либо критику. Домъ ея во всѣхъ смыслахъ былъ образцомъ хорошаго тона. И въ этихъ залахъ, наполненныхъ элегантными, красивыми женщинами, Жюли одержала верхъ надъ графиней. Умная, живая — она собрала вокругъ себя всѣхъ выдающихся мужчинъ на вечерѣ. Къ великому отчаянію женщинъ нарядъ ея былъ безукоризненъ и всѣ завидовали покрою ея платья, формѣ корсажа, эфектъ которыхъ приписывался, конечно, какъ и вездѣ, генію какой-то невѣдомой портнихи. Женщины охотнѣе вѣрятъ въ искусство шитья и кройки, нежели въ грацію и въ совершенство тѣхъ, которыя такъ созданы, что хорошо умѣютъ носить платья. Когда Жюли встала и пошла къ фортепіано, намѣреваясь спѣть романсъ Дездемоны, мужчины сбѣжались изо всѣхъ комнатъ, чтобъ послушать этотъ знаменитый голосъ, такъ долго молчавшій. Настала глубокая тишина. Маркиза почувствовала волненіе при видѣ головъ, столпившихся въ дверяхъ, и устремленныхъ на нее глазъ. Она нашла глазами мужа, бросила ему кокетливый взглядъ и съ удовольствіемъ замѣтила, что самолюбіе его было въ этотъ моментъ удовлетворено. Счастливая этимъ тріумфомъ, она восхитила собраніе въ первой части Аlpin salice. Никогда еще ни у Малибранъ, ни у Паста не слышали они такого прочувствованнаго, выразительнаго пѣнія; но въ моментъ повторенія Жюли посмотрѣла въ толпу и увидѣла Артура, смотрѣвшаго на нее пристальнымъ взглядомъ. Она задрожала и голосъ ея оборвался.
Мадамъ де-Серизи бросилась со своего мѣста къ маркизѣ.
— Что съ вами, моя дорогая? О, бѣдняжка, она такъ слаба! Я дрожала, видя, что она выбираетъ вещь свыше своихъ силъ…
Пѣніе было прервано. Раздосадованная Жюли не чувствовала въ себѣ больше мужества продолжать и подчинилась вѣроломному состраданію соперницы. Всѣ женщины перешептывались. Обсуждая это событіе, онѣ угадали, что между маркизой и мадамъ де-Серизи началась борьба. Странныя предчувствія, такъ часто волновавшія Жюли, вдругъ осуществились. Думая объ Артурѣ, она привыкла вѣрить, что человѣкъ такой, повидимому, кроткій и нѣжный, долженъ остаться вѣренъ своей первой любви. Порою она ласкала себя мыслью, что была предметомъ этой чудной страсти, чистой и искренней страсти молодого человѣка, всѣ мысли котораго принадлежатъ его возлюбленной, всѣ минуты котораго посвящены ей; который во всемъ идетъ напрямикъ, краснѣетъ отъ того же, отъ чего краснѣетъ и женщина, думаетъ, какъ женщина, не дѣлаетъ ей соперницъ и отдается ей, не думая ни о самолюбіи, ни о славѣ, ни о деньгахъ. Все это она приписывала Артуру въ мечтахъ; и вдругъ она видитъ, что мечта ея осуществилась. На почти женственномъ лицѣ молодого англичанина она прочитала глубокую мысль, тихую грусть и ту же скорбную покорность, жертвою которой была и она сама. Она узнала себя въ немъ. Грусть и несчастія самые краснорѣчивые передатчики любви и соединяютъ необыкновенно быстро два страдающія существа между собою. Внутреннее зрѣніе и пониманіе вещей и понятій у нихъ совершенно правильное и полное. Сила потрясенія, полученнаго маркизой, открыла ей всѣ опасности въ будущемъ. Очень довольная тѣмъ, что ея обычное болѣзненное состояніе могло служить ей предлогомъ для объясненія своего волненія, она охотно подчинилась притворнымъ сожалѣніямъ, которыми осыпала ее мадамъ де-Серизи. Прерванное пѣніе явилось событіемъ, которое вызвало у многихъ различныя толкованія. Иные оплакивали участь Жюли и сожалѣли, что такая замѣчательная женщина потеряна для свѣта; другіе старались найти причину ея страданій и того уединенія, въ которомъ она жила.
— Вотъ ты завидовалъ моему счастью, Ронкероль, видя мадамъ д’Эглемонъ, говорилъ маркизъ брату мадамъ де-Серизи: — и упрекалъ меня въ томъ, что я ей не вѣренъ? Но я думаю, что ты бы нашелъ мою участь не очень-то завидной, если бы тебѣ пришлось, подобно мнѣ, быть въ присутствіи хорошенькой женщины и въ теченіе одного года или двухъ не смѣть поцѣловать ей даже руки изъ боязни ее разбить. Пожалуйста, не занимайся никогда этими драгоцѣнностями, годными только на то, чтобы ихъ поставить подъ стекло, а хрупкость которыхъ заставляетъ насъ всегда ихъ уважать. Часто ли ты выѣзжаешь во время дождя и снѣга на прекрасной лошади, за которую ты боишься? Вотъ та же исторія и со мной. Правда, я увѣренъ въ добродѣтели моей жены, но мое супружество есть предметъ роскоши, и если ты считаешь меня женатымъ, то очень ошибаешься. Поэтому мои невѣрности въ извѣстной степени законны. Желалъ бы я очень знать, какъ поступали бы на моемъ мѣстѣ вы, господа насмѣшники? Многіе изъ васъ относились бы гораздо безпощаднѣе, нежели я отношусь къ своей женѣ. — Я убѣжденъ, прибавилъ онъ, понижая голосъ, — что мадамъ д’Эглемонъ ничего не подозрѣваетъ. Поэтому, конечно, мнѣ не на что и жаловаться, я очень счастливъ… Только нѣтъ ничего скучнѣе для чувствительнаго человѣка, какъ видѣть страданія несчастнаго существа, къ которому привязанъ…
— Вѣрно ты очень чувствителенъ, отвѣчалъ господинъ де-Ронкероль: — потому что рѣдко бываешь дома.
Эта дружеская эпиграмма вызвала смѣхъ у слушателей. Но Артуръ остался холоденъ и непроницаемъ, подобно джентльмену, у котораго серьезность лежитъ въ основѣ характера.
Странныя слова этого мужа породили, можетъ быть, надежды въ молодомъ англичанинѣ и онъ ждалъ съ нетерпѣніемъ момента, когда останется наединѣ съ господиномъ д’Эглемономъ. Случай скоро представился.
— Съ безконечной грустью смотрю я, милостивый государь, на состояніе, въ какомъ находится здоровье маркизы, сказалъ онъ: — и, если бы вы знали, что, безъ спеціальнаго леченія, она должна будетъ умереть, я думаю, вы не стали бы смѣяться надъ ея страданіями. Если я говорю съ вами такимъ образомъ, такъ это потому, что мнѣ даетъ на это нѣкоторое право увѣренность въ томъ, что я могу спасти мадамъ д’Эглемонъ, вернуть ее къ жизни и счастью. Можетъ-быть, не совсѣмъ естественно, чтобы человѣкъ моего общественнаго положенія былъ докторомъ; а между тѣмъ случаю было угодно, чтобы бы я изучилъ медицину. И такъ какъ я порядочно скучаю, сказалъ онъ, играя роль холоднаго эгоиста, что должно было служить его планамъ, — то мнѣ совершенно безразлично, тратить ли мое время и путешествія съ пользой для страдающаго существа или на удовлетвореніе какихъ-нибудь глупыхъ фантазій. Выздоровленіе отъ такого рода болѣзней очень рѣдко, потому что онѣ требуютъ много заботь, времени и терпѣнія; главнымъ образомъ, нужно имѣть средства путешествовать и точно слѣдовать предписаніямъ, которыя могутъ мѣняться ежедневно и въ которыхъ нѣтъ ничего непріятнаго. Мы съ вами два джентельмена, сказалъ онъ, придавая послѣднему слову англійское значеніе, — и можемъ понять другъ друга. Предупреждаю васъ, что, если вы примете мое предложеніе, вы будете во всякое время судьею моихъ поступковъ. Безъ вашего совѣта и наблюденія я не предприму ничего и отвѣчаю вамъ за успѣхъ, если вы захотите меня слушаться. Да, если вы согласитесь дома не быть мужемъ мадамъ д’Эглемонъ, сказалъ онъ ему на ухо.
— Несомнѣнно, милордъ, сказалъ смѣясь маркизъ, что только англичанинъ можетъ сдѣлать такое странное предложеніе. Позвольте мнѣ не отклонять его и не принимать. Я подумаю. И затѣмъ, прежде всего, оно должно подчиниться рѣшенію моей жены.
Въ эту минуту Жюли снова появилась у рояля. Она пропѣла арію Семирамиды Son regina, son guerrierra. Единодушныя, но глухія рукоплесканія, такъ сказать вѣжливыя одобренія Сенъ-Жерменскаго предмѣстья, выразили энтузіазмъ, который она возбудила.
Когда д’Эглемонъ везъ Жюли въ свой отель, она увидѣла съ извѣстнаго рода безпокойнымъ удовольствіемъ быстрый успѣхъ своихъ попытокъ. Ея мужъ, разбуженный тою ролью, которую она разыграла, захотѣлъ почтить ее своею прихотью; онъ почувствовалъ къ ней влеченье, совершенно такое, какое почувствовалъ бы къ актрисѣ. И добродѣтельная, замужняя Жюли нашла подобное отношеніе забавнымъ. Она попробовала играть своею властью и въ этой первой борьбѣ доброта заставила ее уступить еще разъ, но это былъ самый жестокій изъ всѣхъ уроковъ, какіе готовила ей судьба. Около двухъ или трехъ часовъ утра Жюли, мрачная и задумчивая, была на своемъ мѣстѣ въ супружеской постели. Лампа слабо освѣщало комнату, въ которой царила глубочайшая тишина. Уже больше часа маркиза предавалась жестокимъ угрызеніямъ совѣсти и проливала слезы, горечь которыхъ можетъ быть понятна только женщинамъ, находившимся въ такомъ положеніи. Нужно было имѣть душу Жюли, чтобы чувствовать подобно ей весь ужасъ разсчитанной ласки, чтобы быть такъ оскорбленной холоднымъ поцѣлуемъ. Это было отступничество отъ любви, — скорбная проституція. Она презирала сама себя, проклинала замужество и хотѣла бы быть жертвой; если бы не крикъ дочери — она можетъ быть бросилась бы изъ окна на мостовую. Господинъ д’Эглемонъ спокойно спалъ подлѣ нея. Горячія слезы, которыя падали на него изъ глазъ Жюли, не разбудили его. На другой день Жюли съумѣла быть веселой. Она нашла въ себѣ достаточно силъ, чтобы казаться счастливой и скрыть уже не грусть, а непреодолимый ужасъ. Съ этого дня она уже не смотрѣла на себя, какъ на безупречную женщину. Развѣ она не лгала самой себѣ и не была съ этой минуты способна къ обману? А можетъ быть, впослѣдствіи, она могла проявить удивительную глубину въ супружескихъ злодѣяніяхъ? Ея бракъ былъ причиною этого разврата а priori, не выражаясь еще ни въ чемъ. Но однако она уже спрашивала себя, почему не отдаться любовнику, котораго любишь, если отдаешься противъ сердца и противъ закона природы мужу, котораго уже не любишь. Всѣ ошибки и, можетъ быть, всѣ преступленія основываются на неправильныхъ сужденіяхъ или на чрезмѣрномъ эгоизмѣ. Общество не можетъ существовать безъ индивидуальныхъ жертвъ, которыхъ требуютъ законы. Развѣ пользоваться выгодами не значитъ соглашаться на поддержаніе условій, благодаря которымъ оно можетъ существовать? И несчастные, лишенные хлѣба и обязанные въ то же время уважать собственность, не менѣе достойны сожалѣнія, чѣмъ женщины, оскорбленныя въ своихъ желаніяхъ и въ нѣжныхъ стремленіяхъ своей природы. Черезъ нѣсколько дней послѣ этой сцены, тайны которой были похоронены въ супружеской постели, д’Эглемонъ представилъ своей женѣ лорда Гренвиля. Жюли приняла Артура съ холодной вѣжливостью, дѣлавшей честь ея скрытности. Она заставила молчать свое сердце и свои глаза, придала твердость своему голосу и осталась, такимъ образомъ, госпожей своего будущаго. Затѣмъ, узнавъ, благодаря средствамъ, такъ сказать врожденнымъ у женщинъ, какъ велика была внушенная ею любовь, мадамъ д’Эглемонъ улыбнулась надеждѣ на быстрое выздоровленіе и не протестовала противъ желанія мужа предоставить ее попеченіямъ молодого доктора. Тѣмъ не менѣе она довѣрилась лорду Гренвилю, только достаточно изучивъ его слова и манеры, чтобы быть увѣренной, что у него хватитъ великодушія страдать молча. Она имѣла надъ нимъ самую неограниченную власть и уже злоупотребляла ею. Но развѣ она была не женщина?
Монконтуръ — старое помѣстье на одномъ изъ бѣлыхъ утесовъ, у подножія которыхъ протекаетъ Луара, недалеко отъ того мѣста, гдѣ останавливалась Жюли въ 1814 году. Это одинъ изъ маленькихъ турэнскихъ замковъ, бѣлый, хорошенькій, съ башенками, словно вышитый скульптурными украшеніями; этотъ нарядный маленькій замокъ отражается въ водѣ вмѣстѣ съ группами своихъ шелковичныхъ деревьевъ, со своими виноградниками, со своими длинными ажурными балюстрадами, высѣченными въ скалахъ, съ мантіями изъ плюща, и со своими откосами. Крыши Монконтура сверкаютъ подъ лучами солнца; все тутъ горитъ. Тысячи слѣдовъ Испаніи поэтизируютъ это восхитительное жилище: золотистые дроки и колокольчики наполняютъ воздухъ ароматомъ; воздухъ ласкаетъ, земля улыбается повсюду и наполняетъ душу тихимъ очарованіемъ, дѣлая ее лѣнивой, влюбленной, размягчая ее и успокаивая. Эта чудная страна усыпляетъ скорби и пробуждаетъ страсти. Никто не остается холоднымъ подъ этимъ чистымъ небомъ, надъ этими сверкающими водами. Тутъ замираетъ всякое честолюбіе, тутъ вы погружаетесь въ лоно спокойнаго счастья такъ же, какъ солнце погружается каждый вечеръ въ свои пурпуровыя и лазоревыя пелены. Въ одинъ изъ тихихъ августовскихъ вечеровъ 1821 года двѣ особы поднимались по каменистой дорогѣ, прорѣзывающей утесы, на которыхъ построенъ замокъ; онѣ поднимались на утесы, намѣреваясь, конечно, полюбоваться множествомъ видовъ, которые съ нихъ открываются. Это были Жюли и лордъ Гренвиль; но эта Жюли казалась другой женщиной. У маркизы былъ свѣжій, здоровый цвѣтъ лица. Глаза ея, оживленные сознаніемъ могущества, сверкали, подернутые какой-то влагой, придающей взгляду дѣтей столько непреодолимой привлекательности. Она улыбалась: она была счастлива жизнью и понимала ее. По тому, какъ она поднимала свои маленькія ноги, легко было видѣть, что никакое страданіе не отягощаетъ ея движеній, не замедляетъ ни ея взглядовъ, ни словъ, ни жестовъ. Подъ бѣлымъ шелковымъ зонтикомъ, защищавшимъ ее отъ солнечныхъ лучей, она походила на невѣсту подъ вуалью, на дѣвушку, готовящуюся отдаться очарованіямъ любви. Артуръ велъ ее съ заботливостью влюбленнаго, онъ охранялъ ее, какъ охраняютъ ребенка, ставилъ ее на лучшую дорогу, заставлялъ избѣгать камней, показывалъ ей видъ, или подводилъ ее къ цвѣтку, движимый постоянно чувствомъ безконечной доброты, деликатнымъ намѣреніемъ и близкимъ знакомствомъ съ тѣмъ, что нравится этой женщинѣ, — чувствами, которыя были такъ же или даже, можетъ быть, больше ему присущи, нежели движеніе, необходимое для его существованія. Больная и ея докторъ шли въ ногу, нисколько не удивляясь тому согласію, которое какъ будто установилось между ними съ перваго дня, когда они пошли вмѣстѣ; подчиняясь одной и той же волѣ, они останавливались, подъ вліяніемъ одинаковыхъ чувствъ; ихъ взгляды, слова соотвѣтствовали обоюднымъ мыслямъ. Дойдя по вершинѣ до одной виноградной лозы, они захотѣли отдохнуть на продолговатомъ бѣломъ камнѣ, какіе вынимаютъ постоянно изъ погребовъ, устраиваемыхъ въ скалѣ, но прежде, чѣмъ на него сѣсть, Жюли окинула взоромъ мѣстность.
— Чудная страна! воскликнула она. Раскинемте палатку и давайте здѣсь жить. Викторъ, закричала она. Иди же! Иди!
Господинъ д’Эглемонъ отвѣтилъ снизу охотничьимъ крикомъ, не прибавляя шагу; онъ только время-оть-времени смотрѣлъ на жену, когда это позволяли извилины дорожки. Жюли съ удовольствіемъ вдохнула въ себя воздухъ, поднявъ голову и бросая Артуру одинъ изъ тѣхъ тонкихъ взглядовъ, какими умная женщина высказываетъ всю свою мысль.
— О! сказала она, я хотѣла бы остаться здѣсь навсегда. Можно ли устать любоваться этой чудной долиной? Вы знаете, милордъ, какъ называется эта хорошенькая рѣка?
— Это Сиза.
— Сиза, повторила она. А тамъ передъ нами что такое?
— Это холмы Шера, сказалъ онъ.
— А направо? А, это Туръ. Но посмотрите, какой чудный эфектъ производятъ вдали колокольни собора.
Она замолчала и опустила на руку Артура свою, которой указывала на городъ. Оба они молча любовались видомъ и красотами этой гармоничной природы. Ропотъ водъ, чистота воздуха и неба — все согласовалось съ мыслями, которыя наполняли ихъ молодыя, любящія сердца.
— О, Боже мой! какъ я люблю эту страну, повторяла Жюли съ возрастающимъ наивнымъ восторгомъ. Вы долго въ ней жили? сказала она послѣ нѣкоторой паузы.
При этихъ словахъ лордъ Гренвиль задрожалъ.
— Вотъ здѣсь, отвѣчалъ онъ съ грустью, указывая на группу орѣшниковъ на дорогѣ, здѣсь увидалъ я васъ въ первый разъ, находясь въ плѣну…
— Да, но тогда мнѣ было ужъ очень тяжело; и природа эта показалась мнѣ дикой, а теперь…
Она остановилась. Лордъ Гренвиль не смѣлъ на нее взглянуть.
— Вамъ, сказала наконецъ Жюли послѣ долгаго молчанія, обязана я этимъ удовольствіемъ. Для того, чтобы чувствовать радости жизни — нужно быть живой, а я была до сихъ поръ мертва ко всему. Вы сдѣлали больше, нежели вернули мнѣ здоровье, — вы научили меня познавать всю его цѣну…
Женщины имѣютъ неподражаемый даръ выражать свои чувства, не употребляя сильныхъ словъ; краснорѣчіе ихъ заключается въ тонѣ, въ жестѣ, въ манерѣ и во взглядѣ. Лордъ Гренвиль закрылъ лицо руками, потому что на глазахъ у него навернулись слезы. Это была первая благодарность Жюли со времени ихъ отъѣзда изъ Парижа. Въ теченіе цѣлаго года онъ ухаживалъ за маркизой съ полнѣйшимъ самоотверженіемъ. Вмѣстѣ съ д’Эглемономъ онъ возилъ ее на воды въ Эксъ, потомъ на берегъ моря въ Ла-Рошель. Слѣдя постоянно за перемѣнами, какія производили его пріятные и мудрые совѣты въ разстроенномъ организмѣ Жюли, онъ ухаживалъ за ней такъ, какъ только страстный садоводъ ухаживаетъ за рѣдкимъ цвѣткомъ. Казалось, маркиза принимала всѣ эти заботы Артура съ эгоизмомъ парижанки, привыкшей къ поклоненію, или съ беззаботностью куртизанки, не знающей цѣны ни вещамъ, ни людямъ и уважающей ихъ по степени пользы, которую они ей приносятъ. Удивительно вліяніе природы на душу человѣческую. Если на берегу водъ на насъ находитъ непреодолимая грусть, то, по другому закону нашей воспріимчивой природы, на горахъ чувство наше становится чище, страсть выигрываетъ въ глубинѣ то, что она теряетъ въ живости. Видъ обширнаго бассейна Луары и возвышенность красиваго холма, на которомъ усѣлись влюбленные, производили, можетъ быть, то чудное спокойствіе, въ которомъ они наслаждались счастіемъ, заключающимся въ угадываніи страсти, скрытой подъ ничего, повидимому, не значащими словами. Въ ту минуту, когда Жюли оканчивала фразу, такъ живо тронувшую лорда Гренвиля, легкій вѣтерокъ сталъ покачивать верхушки деревьевъ, въ воздухѣ потянуло сыростью отъ рѣки; тучи заволокли солнце и мягкія тѣни еще усилили красоту этой чудной природы. Жюли отвернула голову, чтобы скрыть отъ молодого лорда слезы, которыя ей удалось сдержать и осушить. Умиленіе Артура охватило и ее. Она не посмѣла поднять на него глазъ изъ боязни, чтобы онъ не прочиталъ въ нихъ слишкомъ много радости. Ея женскій инстинктъ подсказывалъ ей, что въ эту опасную минуту ей надлежало похоронить свою любовь въ глубинѣ сердца. Но молчаніе могло быть также опасно. Видя, что лордъ Гренвиль не въ состояніи произнести ни одного слова, Жюли сказала тихимъ голосомъ.
— Вы тронуты тѣмъ, что я сказала вамъ, милордъ. Живая откровенность есть, можетъ быть, путь, которымъ ваша нѣжная, хорошая душа примиряется съ неправильнымъ суженіемъ. Вы считали меня неблагодарной, видя меня холодной и сдержанной, или насмѣшливой и безчувственной во время этого путешествія, которое, по счастью, скоро кончится. Я не стоила бы вашихъ заботъ, если бы не умѣла ихъ цѣнить. Милордъ, я ничего не забыла! Увы! я не забуду ничего, ни вашихъ заботъ, заставлявшихъ васъ ухаживать за мною такъ, какъ мать ухаживаетъ за ребенкомъ, ни благороднаго довѣрія въ нашихъ братскихъ разговорахъ, ни деликатности вашихъ поступковъ — все это покоряетъ сердце и противъ этого мы безоружны. Милордъ, вознаградить васъ свыше моихъ силъ…
При этихъ словахъ Жюли поспѣшно ушла, и лордъ Гренвиль не сдѣлалъ ни малѣйшаго движенія, чтобы ее удержать. Маркиза отошла на недалекое разстояніе и остановилась неподвижно на скалѣ; они скрывали свои чувства отъ самихъ себя; конечно, они плакали втихомолку. Веселое пѣніе птицъ, полное такого нѣжнаго выраженія при закатѣ солнца, еще усилило ихъ волненіе, заставившее ихъ разойтись: природа говорила за нихъ о любви, о которой сами они говорить не смѣли.
— И такъ, милордъ, сказала Жюли, вставъ передъ нимъ въ позу, полную собственнаго достоинства и беря его за руку, вы вернули мнѣ жизнь, и я прошу васъ оставить мнѣ ее чистой и святой. Здѣсь мы разстанемся. Знаю, прибавила она, видя, что лордъ Гренвиль блѣднѣетъ, что въ благодарность за ваше самоотверженіе я потребую отъ васъ жертвы еще больше той, которая должна бы была быть лучше оцѣнена мной… Но это необходимо… вы уѣдете изъ Франціи. Сказать вамъ это — значитъ дать вамъ приказанія, которыя будутъ священны, неправда ли? прибавила она, прикладывая руку молодого человѣка къ своему бьющемуся сердцу.
Артуръ всталъ.
— Да, сказалъ онъ.
И въ эту минуту онъ указалъ на д’Эглемона, который, съ дочерью на рукахъ, показался по другую сторону тропинки у балюстрады замка. Онъ нарочно вскарабкался сюда, чтобы дать попрыгать тутъ своей маленькой Еленѣ.
— Жюли, я не буду говорить вамъ о своей любви: наши души отлично понимаютъ другъ друга. Вы раздѣляли всѣ мои сердечныя радости, какъ ни глубоко были онѣ скрыты. Я это чувствую, знаю, вижу. Теперь я получаю чудное доказательство несомнѣнной симпатіи нашихъ сердецъ, но я убѣгу… Я столько разъ и слишкомъ искусно разсчитывалъ средства убить этого человѣка, чтобы быть въ состояніи удержаться, оставаясь подлѣ васъ.
— У меня являлась та же мысль, сказала она, выражая на своемъ испуганномъ лицѣ слѣды грустнаго изумленія.
Но въ тонѣ и жестѣ Жюли было столько благородства, столько увѣренности въ самой себѣ, такое сознаніе побѣды въ тайной борьбѣ ея съ любовью, что лордъ Гренвиль проникся восхищеніемъ. Въ этой наивной душѣ исчезла даже самая тѣнь преступленія. Религіозное чувство, осѣнявшее этотъ чудный лобъ, должно было отгонять отъ него дурныя мысли, невольно порождаемыя несовершенствомъ природы, порождающей съ одной стороны величіе человѣка, а съ другой опасности его существованію.
— Тогда я навлекла бы на себя ваше презрѣніе, и оно бы меня спасло, сказала она, опуская глаза. А потерять ваше уваженіе не то ли же это, что умереть?
Эти героическіе влюбленные опять замолчали на минуту, поглощенные борьбою со своими страданіями. Дурныя ли, или хорошія, — мысли ихъ были совершенно однѣ и тѣ же, и они отлично понимали другъ друга, какъ въ задушевныхъ своихъ радостяхъ, такъ и въ самыхъ скрытыхъ печаляхъ.
— Я не должна роптать, сказала она, поднимая къ небу глаза, полные слезъ: несчастьемъ своей жизни я обязана самой себѣ.
— Милордъ, закричалъ генералъ съ своего мѣста, дѣлая жестъ рукою: здѣсь мы встрѣтились съ вами въ первый разъ. Вы, можетъ быть, забыли. Смотрите, вонъ тамъ, около этихъ тополей.
Англичанинъ отвѣтилъ короткимъ наклоненіемъ головы.
— Я должна буду умереть, молодая и несчастная. Да, не думайте, чтобъ я осталась жить. Горе будетъ такъ же смертельно, какъ могла быть смертельна ужасная болѣзнь, отъ которой вы меня вылечили. Я не считаю себя виновной. Чувства мои къ вамъ явились невольно, они непреодолимы и вѣчны, но я хочу остаться добродѣтельной. Я буду въ одно и то же время и вѣрна своему супружескому долгу, своимъ материнскимъ обязанностямъ, и желаніямъ своего сердца. И, указывая на мужа жестомъ, полнымъ искренняго отвращенія, она продолжала: законы свѣта требуютъ, чтобы я сдѣлала его жизнь счастливой, и я подчинюсь этому; я буду его служанкой, буду предана ему безъ границъ, но съ сегодняшняго дня я вдова. Я не хочу быть обезчещенной ни въ собственныхъ глазахъ, ни въ глазахъ свѣта, если я не принадлежу господину д’Эглемону, то никогда не буду принадлежать и никому другому. Вы не получите отъ меня ничего, кромѣ того, что вы у меня вырвали. Вотъ приговоръ, который я произношу сама надъ собою, сказала она, съ гордостью смотря на Артура. — И онъ безповоротенъ, милордъ. Теперь знайте же, что если бы вы уступили преступной мысли, то вдова господина д’Эглемона вступить въ монастырь въ Италіи или въ Испаніи. Несчастью было угодно., чтобы мы заговорили о нашей любви. Эти признанія были, можетъ быть, неизбѣжны; но пусть наши сердца говорятъ такъ сильно въ послѣдній разъ. Завтра вы сдѣлаете видъ, что получили письмо, призывающее васъ въ Англію, и мы разстанемся навсегда.
Но тутъ Жюли, утомленная этимъ усиліемъ, почувствовала, что у ней подгибаются колѣни, ее охватилъ смертельный холодъ и, съ женской предусмотрительностью, она сѣла, чтобы не упасть въ объятія Артура.
— Жюли! воскликнулъ лордъ Гренвиль.
Этотъ раздирающій крикъ раздался подобно громовому удару. Въ немъ выразилось все, чего молчавшій до сихъ поръ любовникъ не смѣлъ высказать.
— Что съ ней такое? спросилъ генералъ.
Услышавъ крикъ, маркизъ прибавилъ шагу и очутился внезапно передъ влюбленными.
— Это пройдетъ, сказала Жюли съ тѣмъ изумительнымъ хладнокровіемъ, какое довольно часто проявляютъ женщины въ самыя критическія минуты своей жизни. — Подъ этимъ орѣшникомъ такъ прохладно, что мнѣ было сдѣлалось дурно. И мой докторъ страшно испугался за меня. Вѣдь я для него что-то въ родѣ артистическаго произведенія, которое еще не кончено, и онъ, можетъ быть, задрожалъ отъ страха, видя, что оно можетъ разбиться…
Она смѣло взяла подъ руку лорда Гренвиля, улыбнулась мужу, посмотрѣла на пейзажъ, прежде чѣмъ спуститься со скалъ, и потащила своего спутника.
— Конечно, это самое красивое мѣсто изъ всѣхъ, которыя мы видѣли. Я никогда его не забуду. Викторъ, посмотри, какая даль, какая жизнь и какое разнообразіе. Эта страна заставляетъ меня понимать любовь.
Смѣясь почти конвульсивно, но такъ, чтобы обмануть мужа, она весело перескочила на тропинку и исчезла.
— Уже!.. сказала она, чувствуя себя вдали отъ господина д’Эглемона. — Черезъ минуту, другъ мой, мы не можемъ больше быть и никогда не будемъ самими собою; словомъ, мы не будемъ больше жить…
— Пойдемте тише, отвѣчалъ лордъ Гренвиль. — Экипажи еще далеко. Походимъ вмѣстѣ и, если намъ удастся вложить слова во взгляды — сердца наши поживутъ еще лишнее мгновеніе.
Они стали ходить по плотинѣ вдоль берега рѣки почти молча, обмѣниваясь незначительными словами, тихими, какъ ропотъ водъ Луары, но трогающими душу. Заходящее солнце, прежде чѣмъ скрыться, охватило ихъ своими красными лучами: грустный прообразъ ихъ роковой любви! Генералъ, очень обезпокоенный тѣмъ, что не нашелъ лошадей въ томъ мѣстѣ, гдѣ ихъ оставилъ, то шелъ позади, то опережалъ влюбленныхъ, не вмѣшиваясь въ ихъ разговоръ. Благородная и деликатная манера лорда Гренвиля держать себя во время этого путешествія уничтожила въ маркизѣ всякія подозрѣнія; съ нѣкотораго времени онъ предоставилъ женѣ свободу, довѣряясь вполнѣ вѣроломству лорда-доктора. Артуръ и Жюли продолжали ходить въ грустномъ единеніи своихъ скорбныхъ сердецъ. Недавно, когда они поднимались по уступамъ Монконтура, въ нихъ жила еще смутная надежда, жило еще чувство безпокойнаго счастья, въ которомъ они не смѣли отдать себѣ отчета; но, спускаясь вдоль по плотинѣ, они уже опрокинули хрупкое зданіе, созданное ихъ воображеніемъ, зданіе, на которое они боялись дохнуть, подобно дѣтямъ, предвидящимъ паденіе своихъ карточныхъ домиковъ. У нихъ не было надежды. Въ тотъ же вечеръ лордъ Гренвиль уѣхалъ. Послѣдній взглядъ, брошенный имъ на Жюли, къ сожалѣнію, доказалъ, что съ момента, когда имъ открылась сила ихъ страсти, у него было основаніе бояться самого себя.
На другой день, когда господинъ д’Эглемонъ и его жена, безъ своего спутника, сидѣли въ каретѣ, быстро катившейся по дорогѣ, по которой когда-то, въ 1814 году, ѣхала маркиза, тогда еще не вѣдавшая любви и даже почти проклинавшая ея постоянство, — въ памяти ея возстали тысячи забытыхъ впечатлѣній. У сердца есть своя память. Иная женщина, неспособная запомнить самыхъ серьезныхъ событій, помнитъ всю свою жизнь вещи, касающіяся ея чувствъ. Такъ и Жюли прекрасно помнила самыя ничтожныя подробности; она съ удовольствіемъ вспоминала всѣ мельчайшіе случаи во время своего перваго путешествія вплоть до мыслей, приходившихъ ей въ голову въ разныхъ мѣстахъ дороги. Викторъ, опять страстно влюбленный въ жену съ тѣхъ поръ, какъ къ ней вернулись ея свѣжесть и красота, прижался къ ней на манеръ влюбленнаго. Но когда онъ захотѣлъ взять ее въ объятія, она тихо отъ него освободилась, найдя какой-то предлогъ, чтобы избѣжать этой невинной ласки. Скоро она почувствовала отвращеніе отъ прикосновенія Виктора, теплоту котораго она ощущала, благодаря близкому сосѣдству съ нимъ. Она захотѣла сѣсть на переднее сидѣнье; но мужъ былъ такъ милъ, что предоставилъ сидѣть ей въ глубинѣ кареты. За это вниманіе она поблагодарила его вздохомъ, котораго онъ не понялъ. Объясняя въ свою пользу грусть своей жены, этотъ прежній гарнизонный обольститель поставилъ ее въ необходимость, вечеромъ, объясниться съ нимъ съ твердостью, которая произвела на него внушительное впечатлѣніе.
— Другъ мой, сказала она, — вы уже чуть не убили меня, вы это знаете. Если бы я была еще неопытной молодой дѣвушкой, то могла бы снова начать жертвовать своею жизнью; но я мать, я должна воспитывать дочь, по отношенію къ которой у меня такія же обязанности, какъ и по отношенію къ вамъ. Покоримся же нашему общему несчастію. Вы меньше достойны сожалѣнія, чѣмъ я. Вѣдь съумѣли же вы найти себѣ утѣшенія, которыя воспрещаютъ мнѣ и мой долгъ, и наша общая честь, а главнымъ образомъ природа. Вотъ, прибавила она, — три письма отъ мадамъ де-Серизи. По разсѣянности вы забыли ихъ въ одномъ изъ ящиковъ; возьмите ихъ. Мое молчаніе доказываетъ вамъ, что во мнѣ вы имѣете снисходительную жену, не требующую отъ васъ жертвъ, на какія сама она обречена законами; но я достаточно размышляла, чтобы признать, что роли наши неодинаковы и что женщинѣ одной предназначено переносить несчастія. Добродѣтель моя основывается на твердо установившихся принципахъ. Я съумѣю прожить безупречно, но дайте же мнѣ жить.
Маркизъ, пораженный логикой, которой любовь научаетъ женщинъ, былъ покоренъ тѣмъ достоинствомъ, какое свойственно имъ въ подобнаго рода обстоятельствахъ. Но инстинктивное отвращеніе, проявляемое Жюли ко всему, что оскорбляло ея любовь и желанія ея сердца, есть одна изъ лучшихъ вещей въ женщинѣ, которая происходить вѣроятно отъ природной добродѣтели, которую не могутъ заставить молчать ни законы, ни цивилизація. Кто осмѣлился бы порицать женщинъ? Заставляя молчать исключительное чувство, не позволяющее имъ принадлежать двумъ мужчинамъ, не похожи ли онѣ на священниковъ безъ вѣры? Если суровые умы осудятъ родъ сдѣлки, заключенной Жюли между ея обязанностями и любовью, то страстныя души уже вмѣняютъ ей это въ преступленіе. И это всеобщее осужденіе является обвиненіемъ или противъ несчастнаго стеченія обстоятельствъ, требующаго нарушенія законовъ, или противъ печальнаго несовершенства учрежденій, на которыхъ покоится европейское общество.
Прошло два года. Въ это время господинъ и госпожа д’Эглемонъ вели свѣтскую жизнь, при чемъ каждый изъ нихъ шелъ своимъ путемъ, встрѣчаясь другъ съ другомъ чаще въ салонахъ, нежели у себя дома: элегантный разводъ, какимъ часто оканчиваются супружества въ большемъ свѣтѣ. Разъ вечеромъ супруги были, противъ обыкновенія, у себя въ гостиной. Генералъ, обѣдавшій обыкновенно внѣ дома, на этотъ разъ остался. У мадамъ д’Эглемонъ обѣдала одна изъ ея пріятельницъ.
— Вы будете очень счастливы, маркиза, сказалъ господинъ д’Эглемонъ, ставя на столъ чашку, изъ которой онъ только-что пилъ кофе. Маркизъ посмотрѣлъ на мадамъ де-Вимпенъ полуязвительнымъ полугрустнымъ взглядомъ и продолжалъ: — Я ѣду на большую охоту вмѣстѣ съ оберъ-егермейстеромъ. Въ теченіе цѣлой недѣли, по крайней мѣрѣ, вы будете вдовствовать, а я думаю, что вы этого именно и желаете…
— Вильямъ, сказалъ онъ лакею, пришедшему взять чашки: — велите запрягать.
Мадамъ де-Вимпенъ была та самая Луиза, которой мадамъ д’Эглемонъ когда-то собиралась проповѣдывать безбрачіе. Обѣ женщины обмѣнялись выразительнымъ взглядомъ, доказывавшимъ, что Жюли нашла въ подругѣ повѣренную своихъ страданій, повѣренную драгоцѣнную и сострадательную, потому что мадамъ де-Вимпенъ была очень счастлива въ бракѣ; а въ тѣхъ противоположныхъ обстоятельствахъ, въ какихъ онѣ находились, счастье одной гарантировало, можетъ быть, ея преданность несчастно другой. Въ подобныхъ случаяхъ, несходство въ судьбѣ является почти всегда могущественнымъ соединительнымъ звеномъ въ дружбѣ.
— Развѣ теперь время охоты? спросила Жюли, глядя равнодушно на мужа.
Былъ конецъ марта.
— Оберъ-егермейстеръ охотится гдѣ и когда онъ хочетъ. Мы ѣдемъ въ королевскій паркъ бить кабановъ.
— Смотрите, чтобы съ вами чего-нибудь не случилось…
— Несчастіе всегда непредвидѣнно, отвѣтилъ онъ, улыбаясь.
— Карета готова, сказалъ Вильямъ.
Генералъ всталъ, поцѣловалъ руку у мадамъ де-Вимпенъ и обратился къ Жюли.
— Маркиза, еслибъ я палъ жертвою кабана! сказалъ онъ умоляющимъ тономъ.
— Что это значить? спросила мадамъ де-Вимпенъ.
— Подойдите, сказала Виктору мадамъ д’Эглемонъ и улыбнулась, какъ бы говоря Луизѣ: ты увидишь.
Жюли подставила мужу шею, но когда онъ подошелъ, чтобы ее поцѣловать, маркиза такъ нагнулась, что супружескій поцѣлуй скользнулъ по рюши ея перелины.
— Вы будете свидѣтельницей передъ Богомъ, сказалъ маркизъ, обращаясь къ мадамъ де-Вимпенъ: — мнѣ нуженъ фирманъ, чтобы добиться самой легкой благосклонности. Такъ моя жена понимаетъ любовь. Не знаю, какой хитростью довела она меня до такого положенія. Будьте счастливы.
И онъ ушелъ.
— Но твой бѣдный мужъ въ самомъ дѣлѣ очень добръ, воскликнула Луиза, когда обѣ женщины остались однѣ. Онъ любитъ тебя.
— О! не прибавляй ни одного слова къ тому, что ты сказала. Я ненавижу имя, которое ношу…
— Да, но Викторъ слушаетъ тебя во всемъ, сказала Луиза.
— Его послушаніе, отвѣчала Жюли, — основывается частію на томъ большомъ уваженіи, которое я ему внушила. По законамъ, я женщина добродѣтельная: я дѣлаю ему пріятнымъ его домъ, закрываю глаза на его интриги, ничего не беру изъ его средствъ. Онъ можетъ распоряжаться доходами, какъ ему вздумается: я стараюсь только сохранить капиталъ. И этой цѣною я покупаю миръ. Онъ не понимаетъ или не хочетъ понять моего существованія. Но если я руковожу такимъ образомъ моимъ мужемъ, то это не безъ опасеній за проявленіе его характера. Я похожа на вожака медвѣдя, дрожащаго отъ мысли, что въ одинъ прекрасный день намордникъ лопнетъ. Если бы Викторъ сталъ думать, что онъ въ правѣ меня больше не уважать — я положительно не ручаюсь за то, что можетъ случиться, потому что онъ жестокъ, крайне самолюбивъ, а главное тщеславенъ. Умъ его недостаточно гибокъ, чтобы принять мудрое рѣшеніе въ щекотливыхъ обстоятельствахъ, гдѣ дана будетъ возможность разыграться его дурнымъ страстямъ; онъ слабохарактеренъ, и можетъ быть, предварительно убилъ бы меня, еслибъ не боялся умереть съ горя на другой день. Но мнѣ нечего бояться этого рокового счастья…
Наступило минутное молчаніе, во время котораго мысли обѣихъ подругъ перенеслись на тайную причину подобнаго положенія.
— Меня очень жестоко послушались, продолжала Жюли, бросая выразительный взглядъ на Луизу. — А между тѣмъ вѣдь я ему не запрещала писать мнѣ. Да, онъ забылъ меня и былъ правъ. Было бы слишкомъ жестоко, чтобы разбилась и его жизнь! Достаточно моей. Вѣришь ли, дорогая, я читала англійскія газеты съ единственной надеждой увидѣть напечатаннымъ его имя. Но онъ еще не появлялся въ палатѣ лордовъ.
— Такъ ты знаешь англійскій языкъ?
— Я тебѣ и не сказала: я выучилась.
— Бѣдняжка! воскликнула Луиза, беря Жюли за руку. — Какъ ты можешь еще жить?
— Это тайна, отвѣчала маркиза, дѣлая почти ребячески наивный жесть. — Слушай. Я принимаю опіумъ. Мнѣ подала эту мысль исторія герцогини въ Лондонѣ. Ты знаешь, Матурэнъ сдѣлалъ изъ этого романъ. Лавдановыя капли для меня слишкомъ слабы. Я сплю. Бодрствую только семь часовъ, которыя посвящаю дочери…
Луиза смотрѣла въ огонь, не смѣя взглянуть на подругу, страданія которой въ первый разъ развертывались передъ ея глазами.
— Луиза, сохрани мою тайну, сказала Жюли послѣ минутнаго молчанія.
Вдругъ лакей принесъ маркизѣ письмо.
— Ахъ! вскричала она, блѣднѣя.
— Не спрашиваю отъ кого, сказала ей мадамъ де-Вимпенъ.
Маркиза читала, ничего больше не слыша. Подруга ея видѣла, какъ на лицѣ мадамъ д’Эглемонъ отражались взволновавшія ее чувства. Она то блѣднѣла, то краснѣла. Наконецъ она бросила бумагу въ огонь.
— О, это письмо способно зажечь пламенемъ! Мое сердце разорвется.
Она встала и начала ходить; глаза ея горѣли.
— Онъ не уѣзжалъ изъ Парижа! воскликнула она.
Ея отрывистая рѣчь прерывалась ужасными паузами. Мадамъ де-Вимпенъ не смѣла ее остановить. И послѣ каждаго перерыва фразы произносились все болѣе и болѣе глухимъ голосомъ. Въ послѣднихъ словахъ было что-то ужасающее.
— Онъ не переставалъ видѣть меня, безъ моего вѣдома. Одного взгляда на меня каждый день было ему достаточно, чтобы жить. Ты не знаешь, Луиза? Онъ умираетъ и просить разрѣшенія попрощаться со мной. Онъ знаетъ, что мужъ мой уѣхалъ сегодня вечеромъ на нѣсколько дней, и сейчасъ пріѣдетъ. О! я погибну. Я пропала. Послушай? Останься у меня. При двухъ женщинахъ онъ не посмѣетъ! О, останься, я боюсь самой себя.
— Но мужъ мой знаетъ, что я у тебя обѣдала, отвѣчала мадамъ де-Вимпенъ: — и долженъ за мной пріѣхать.
— Я отпущу его до твоего отъѣзда. Я буду нашимъ общимъ палачомъ. Онъ подумаетъ, что я не люблю его. А это письмо! Въ немъ есть фразы, которыя кажутся написаными моимъ глазамъ огненными буквами.
Къ подъѣзду подъѣхала карета.
— Ахъ, вскричала радостно Жюли, — онъ является публично, не дѣлая изъ этого тайны.
— Лордъ Гренвиль, доложилъ лакей.
Маркиза осталась стоять неподвижно. При видѣ худобы и блѣдности Артура нельзя было сохранить строгости. Лордъ Гренвиль казался холоднымъ и спокойнымъ, хотя ему было очень непріятно, что онъ засталъ Жюли не одну. Но на этихъ двухъ женщинъ, знавшихъ тайну его любви, его манера держать себя, звукъ его голоса, выраженіе глазъ — все дѣйствовало подобно адской машинѣ. И маркиза, и мадамъ де-Вимпенъ обѣ какъ бы застыли въ передавшемся имъ ужасномъ страданіи. Звукъ голоса лорда Гренвиля заставлялъ Жюли такъ дрожать, что она не отвѣчала ему, изъ боязни обнаружить всю силу производимаго имъ на нее дѣйствія; лордъ Гренвиль не смѣлъ смотрѣть на Жюли, такъ что мадамъ де-Вимпенъ вела почти для самой себя безъинтересный разговоръ; Жюли благодарила ее признательнымъ взглядомъ за оказываемую ей помощь. Оба влюбленныхъ должны были приказать молчать своему чувству и держаться въ границахъ долга и приличія. Но скоро доложили о господинѣ де-Вимпенѣ; при видѣ его, обѣ подруги обмѣнялись взглядомъ, понимая безъ словъ новыя затрудненія въ данныхъ обстоятельствахъ. Нельзя было посвящать господина де-Вимпена въ тайну этой драмы, и Луиза не могла представить мужу никакихъ основательныхъ доводовъ, прося его оставить ее у подруги. Когда мадамъ де-Вимпенъ надѣла шаль, Жюли встала какъ бы для того, чтобы помочь ей завязать ее и сказала шепотомъ:
— Буду мужественна. Чего мнѣ бояться, если онъ пріѣхалъ ко мнѣ публично? Но въ первую минуту, видя въ немъ такую перемѣну, безъ тебя, я упала бы къ его ногамъ.
— И такъ, Артуръ, вы не послушались меня, сказала дрожащимъ голосомъ мадамъ д’Эглемонъ, садясь опять на маленькій диванчикъ, на который лордъ Гренвиль не осмѣлился сѣсть.
— Я не могъ больше противиться удовольствію слышать вашъ голосъ и быть подлѣ васъ. Это было безуміемъ. Но я не могу больше владѣть собой. Я хорошо изучилъ самого себя; я слишкомъ слабъ и долженъ умереть. Но умереть не увидѣвъ васъ, не услышавъ шелеста вашего платья, не вызвавъ вашихъ слезъ, какая ужасная смерть!
Онъ хотѣлъ отойти отъ Жюли, но при этомъ, вслѣдствіе его рѣзкаго движенія, у него выпалъ изъ кармана пистолетъ. Маркиза посмотрѣла на это оружіе взглядомъ, не выражавшимъ ни страсти, ни мысли. Лордъ Гренвиль поднялъ пистолетъ, и повидимому, былъ очень недоволенъ этой случайностью, которая могла быть принята за уловку влюбленнаго.
— Артуръ, сказала Жюли.
— Я пришелъ сюда въ полномъ отчаяніи, сказалъ онъ, я хотѣлъ… Онъ остановился.
— Вы хотѣли убить себя у меня въ домѣ! воскликнула она.
— Не одного себя, тихо сказалъ онъ.
— Такъ, можетъ быть, моего мужа?
— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнулъ онъ задыхающимся голосомъ. Но успокойтесь, мое роковое намѣреніе прошло. Когда я вошелъ и увидалъ васъ, то почувствовалъ въ себѣ мужество молчать и умереть одному.
Жюли встала и бросилась въ объятія Артура, который, не смотря на рыданія своей возлюбленной, разобралъ два слова, полныхъ страсти.
— Узнать счастье и умереть, сказала она. Да, я согласна!
Въ этомъ глубокомъ крикѣ, крикѣ природы и любви, которому подчиняются женщины безъ вѣры — была вся исторія Жюли. Артуръ схватилъ ее со всею силою, какую придаетъ неожиданное счастье, и понесъ на диванъ. Но вдругъ маркиза вырвалась изъ объятій своего возлюбленнаго; посмотрѣла на него пристальнымъ взглядомъ, полнымъ отчаянія, взяла его за руку, схватила свѣчу и потащила его въ свою спальню; дойдя до постели Елены, она тихонько откинула занавѣски и открыла ребенка, заслонивъ рукой огонь, чтобы свѣтъ не обезпокоилъ прозрачныхъ, едва закрытыхъ вѣкъ дѣвочки. Елена спала, раскинувъ ручонки и улыбалась во снѣ. Жюли показала лорду Гренвилю глазами на ребенка. Взглядъ этотъ говорилъ все.
— Мужа мы можемъ бросить, даже когда онъ насъ любитъ. Мужчина существо сильное, у него есть утѣшенія. Мы можемъ презирать законы свѣта. Но ребенокъ безъ матери!..
Всѣ эти и тысячи другихъ нѣжныхъ мыслей были въ ея взглядѣ.
— Мы можемъ увезти ее, прошепталъ англичанинъ. Я буду ее любить.
— Мама, сказала, пробуждаясь, Елена.
При этомъ словѣ Жюли залилась слезами. Лордъ Гренвиль сидѣлъ мрачный и нѣмой, скрестивъ на груди руки.
— Мама!
Это милое, наивное обращеніе пробудило столько благородныхъ чувствъ и столько неотразимыхъ симпатій, что любовь была на минуту подавлена голосомъ материнства. Жюли не была больше женщиной, она была матерью. Лордъ Гренвиль упорствовалъ недолго: его побѣдили слезы Жюли. Въ эту минуту, открывшаяся съ шумомъ дверь и слова: мадамъ д’Эглемонъ, вы здѣсь? раздались подобно удару грома въ сердцахъ влюбленныхъ. Маркизъ вернулся. Прежде чѣмъ Жюли успѣла придти въ себя, генералъ шелъ изъ своей комнаты въ комнату жены. Онѣ были смежны. По счастію, Жюли сдѣлала знакъ лорду Гренвилю, и онъ бросился въ уборную. Маркиза быстро заперла за нимъ дверь.
— Вотъ и я! сказалъ ей Викторъ. Охота не состоялась. Я собираюсь лечь спать.
— Спокойной ночи, сказала она. Я сдѣлаю то же самое. Позвольте мнѣ раздѣться.
— Вы сегодня что-то очень сердиты, маркиза. Я вамъ повинуюсь.
Генералъ вернулся въ свою комнату. Жюли проводила его, чтобы запереть за нимъ дверь, и бросилась освобождать лорда Гренвиля. Къ ней вернулось все ея присутствіе духа, и визитъ ея прежняго доктора показался ей совершенно естественнымъ; она могла оставить его въ гостиной, уйдя укладывать дочь, и хотѣла сказать ему, чтобы онъ прошелъ туда потихоньку; но, открывъ дверь уборной, она пронзительно закричала. Пальцы лорда Гренвиля были захвачены и раздавлены дверью.
— Что съ тобой такое? спросилъ у нея мужъ.
— Ничего, ничего, отвѣчала она; я уколола себѣ палецъ булавкой.
Дверь, которой сообщались ихъ комнаты вдругъ отворилась. Маркиза подумала, что мужъ пришелъ, безпокоясь за нее и продляла эту заботливость, въ которой не участвовало сердце. Она едва успѣла запереть уборную, такъ что лордъ Гренвиль не успѣлъ еще вынуть руки. Дѣйствительно, генералъ пришелъ опять, но маркиза ошиблась, — онъ явился по причинѣ собственнаго безпокойства.
— Не можешь ли ты дать мнѣ шелковый платокъ? Этотъ негодяй Карлъ не оставляетъ мнѣ ни одного головного платка. Въ первое время нашего супружества ты такъ тщательно заботилась о самыхъ мельчайшихъ моихъ нуждахъ, что мнѣ это даже надоѣдало. Но, къ несчастью, медовый мѣсяцъ недолго длился ни для меня, ни для моихъ галстуковъ. Теперь я предоставленъ попеченію этихъ людей, которые всѣ смѣются надо мной.
— Вотъ вамъ платокъ. Вы не заходили въ гостиную?
— Нѣтъ.
— Можетъ вы встрѣтились бы тамъ съ лордомъ Гренвилемъ.
— Онъ въ Парижѣ?
— Повидимому.
— О! иду, иду; этотъ милый докторъ.
— Но, должно быть, онъ уже уѣхалъ, воскликнула Жюли.
Маркизъ стоялъ въ эту минуту посреди комнаты и повязывался фуляромъ, смотря на себя съ удовольствіемъ въ зеркало.
— Не знаю, гдѣ наши люди, говорилъ онъ. Я уже три раза звонилъ Карлу, но онъ не явился. У васъ тоже нѣтъ горничной. Позвоните ей пожалуйста. Мнѣ хотѣлось бы имѣть на ночь лишнее одѣяло.
— Полины нѣтъ дома, сухо отвѣчала маркиза.
— Въ полночь?!. сказалъ генералъ.
— Я позволила ей идти въ Оперу.
— Странно, сказалъ маркизъ раздѣваясь. Мнѣ показалось, что я видѣлъ ее, поднимаясь по лѣстницѣ.
— Значить, она вернулась, сказала Жюли, выражая нетерпѣніе.
Затѣмъ, чтобы не возбудить подозрѣній мужа, маркиза дернула за снурокъ отъ звонка, но слабо.
Никто не узналъ хорошенько событій этой ночи. На другой день маркиза д’Эглемонъ слегла на нѣсколько дней въ постель.
— Что у тебя случилось такого особеннаго, что всѣ говорятъ о твоей женѣ? спросилъ господинъ де-Ронкероль у господина д’Эглемона, нѣсколько дней спустя послѣ этой знаменательной ночи.
— Вѣрь мнѣ, не женись, отвѣчалъ д’Эглемонъ. Загорѣлась занавѣска у постели Елены; жена моя такъ испугалась, что, какъ говоритъ докторъ, заболѣла на цѣлый годъ. Ты женишься на хорошенькой женщинѣ — она дурнѣетъ; женишься на здоровой дѣвушкѣ — она дѣлается хилой; ты считаешь ее страстной, — она оказывается холодной, или, холодная по наружности, она на самомъ дѣлѣ такъ страстна, что убиваетъ тебя, или обезчещиваетъ. То самое кроткое существо оказывается своенравнымъ, а между тѣмъ своенравныя никогда не дѣлаются кроткими; то ребенокъ, котораго ты считаешь ничтожнымъ и слабымъ — проявляетъ по отношенію къ тебѣ желѣзную волю и дьявольскій умъ. Я усталъ отъ брака.
— Или отъ жены.
— Это было бы трудно. Кстати. Пойдемъ вмѣстѣ въ Saint-Thomas d’Aquin смотрѣть на похороны лорда Гренвиля?
— Странное времяпрепровожденіе. Но извѣстна ли истинная причина смерти? спросилъ Ронкероль.
— Его лакей предполагаетъ, что онъ простоялъ цѣлую ночь на наружномъ выступѣ окна, чтобы спасти честь своей любовницы; а эти дни было чертовски холодно!
— Подобное самоотверженіе было бы очень почтенно у насъ, старыхъ волокить, но лордъ Гренвиль молодъ и притомъ англичанинъ. Эти англичане всегда хотятъ оригинальничать.
— Ба! отвѣтилъ д’Эглемонъ: подобный героизмъ зависитъ также отъ женщины, которая его внушаетъ, и ужъ, конечно, не изъ-за моей жены умеръ этотъ бѣдный Артуръ.
II.
Невѣдомыя страданія.
править
Между маленькой рѣкой Луангой и Сеной тянется обширная равнина, окаймленная Фонтенеблскимъ лѣсомъ и городами Море, Немуромъ и Монтеро. Въ этой пустынной странѣ глазу рѣдко приходится останавливаться на какомъ нибудь холмѣ; мѣстами, среди полей, поднимаются четыреугольниками лѣса, въ которыхъ находитъ себѣ убѣжище дичь; а затѣмъ, повсюду, безъ конца, эти сѣрыя и желтоватыя линіи, свойственныя горизонтамъ Солоньи, Боса и Бери. Среди этой равнины, между Море и Монтеро, путешественникъ видитъ старый замокъ Сенъ-Ланжъ. Видъ его не лишенъ извѣстнаго рода внушительности и величія. Тутъ есть великолѣпныя аллеи изъ вязовъ, рвы, длинныя стѣны, служащія оградой, огромные сады и обширныя господскія постройки, для возведенія которыхъ нужны были огромные налоги, доходы съ фермъ, узаконенное грабительство, или огромныя аристократическія состоянія, уничтоженныя теперь гражданскими законами. Художникъ или какой-нибудь мечтатель, попавшій случайно на эта дороги съ глубокими колеями, спрашиваетъ себя, по какому капризу заброшенъ этотъ поэтическій замокъ въ эту равнину, поросшую рожью, въ эту мѣловую, мергелевую и песчаную пустыню. Здѣсь умираетъ веселье и неминуемо рождается тоска, душа здѣсь утомляется безмолвнымъ уединеніемъ, однообразными видами, отсутствіемъ красотъ, благопріятствующими страданіямъ, не ищущимъ утѣшеній.
Въ концѣ 1820 года, къ великому удивленію маленькой деревни, расположившейся приблизительно въ одной милѣ отъ Сенъ-Ланжа, въ него пріѣхала молодая женщина, славившаяся въ Парижѣ своей красотой, граціей и умомъ, и общественное положеніе и состояніе которой вполнѣ соотвѣтствовали ея извѣстности. Фермеры и мужики съ незапамятныхъ временъ не видали владѣльцевъ замка. Земля, приносившая значительный доходъ, была предоставлена заботамъ управляющаго и охраненію старыхъ слугъ. Поэтому пріѣздъ маркивы произвелъ въ странѣ волненіе. Въ концѣ деревни, на дворѣ скверной гостинницы, стоявшей на перекресткѣ дорогъ изъ Немура и Море, собралась кучка людей, чтобы видѣть, какъ проѣдетъ коляска, катавшаяся довольно медленно, такъ какъ маркиза ѣхала отъ самаго Парижа на своихъ лошадяхъ. На переднемъ сидѣньѣ горничная держала на рукахъ маленькую дѣвочку, казавшуюся скорѣе задумчивой, чѣмъ веселой. Мать лежала въ глубинѣ коляски. Какъ умирающей, доктора предписали ей ѣхать въ деревню. Удрученный видъ этой молодой женщины очень мало удовлетворилъ политикановъ деревни, въ которыхъ пріѣздъ ея породилъ было надежду на нѣкотораго рода движеніе въ округѣ. Но такой болѣзненной женщинѣ очевидно было непріятно всякаго рода движеніе.
Вечерокъ, въ кабакѣ, въ комнатѣ, гдѣ пили самые почетные мѣстные жители, первый мудрецъ деревни Сенъ-Ланжа заявилъ, что, судя по грустному отпечатку на лицѣ маркизы, она должна быть разорена. Въ отсутствіи маркиза, который, по газетамъ, долженъ былъ сопровождать герцога Ангулемскаго въ Испанію, она должна была собрать въ Сенъ-Ланжѣ суммы, необходимыя для возмѣщенія убытковъ отъ неудачныхъ спекуляцій на биржѣ. Маркизъ былъ отчаянный игрокъ. Весьма возможно, что земля будетъ продана мелкими участками, и тогда можно бы надѣлать выгодныхъ дѣлъ. Поэтому каждый долженъ подумать о деньгахъ, достать ихъ изъ завѣтныхъ хранилищъ и привести въ извѣстность, чтобы получить часть въ распродажѣ Сенъ-Ланжа. Перспектива эта была до того заманчива, что каждый изъ почтенныхъ членовъ прихода, горя нетерпѣніемъ узнать, насколько она была основательна, подумалъ о возможности узнать истину черезъ прислугу замка. Но никто не могъ уяснить катастрофы, заставившей ихъ госпожу ѣхать въ началѣ зимы въ старый замокъ Сенъ-Ланжъ, тогда какъ у нея было много другихъ помѣстій, славившихся веселыми видами и красивыми садами. Меръ пришелъ засвидѣтельствовать свое почтеніе маркизѣ, но не былъ принятъ. Послѣ мера отправился управляющій, но столь же малоуспѣшно.
Маркиза выходила изъ своей комнаты, только чтобъ дать ее убрать. Въ это время она сидѣла въ маленькой сосѣдней гостиной, гдѣ и обѣдала, если можно сказать, что она обѣдала, сидя за столомъ и глядя съ отвращеніемъ на кушанья, которыхъ она брала ровно столько, сколько необходимо, чтобы не умереть съ голода. Затѣмъ она возвращалась къ своему старинному мягкому креслу въ амбразурѣ единственнаго окна, освѣщавшаго ея комнату. Сюда садилась она съ самаго утра. Дочь свою она видѣла только въ теченіе нѣсколькихъ минутъ во время своего скучнаго обѣда, да и тогда, казалось, съ трудомъ могла ее выносить. Нужны были неслыханныя страданія, чтобы затушить въ молодой женщинѣ чувство материнства. Никто изъ ея людей не имѣлъ къ ней доступа. Ея горничная была единственной особой, услуги которой она принимала. Въ замкѣ она требовала абсолютной тишины, и дочь ея должна была играть вдали отъ нея. Ей было такъ трудно выноситъ малѣйшій шумъ, что звукъ всякаго человѣческаго голоса, даже голоса ея ребенка, дѣйствовалъ на нее непріятно. Мѣстные жители сначала очень интересовались этими странностями, но потомъ, когда всевозможныя предположенія были исчерпаны, окрестные маленькіе города и крестьяне забыли объ этой больной женщинѣ.
Такимъ образомъ, маркиза, предоставленная самой себѣ, могла безмолвствовать среди созданнаго ею вокругъ себя безмолвія; ей незачѣмъ было выходить изъ комнаты, въ которой умерла ея бабушка и куда сама она пришла умирать тихо, безъ свидѣтелей, безъ докучныхъ проявленій сочувствія, подкрашенныхъ фальшивымъ расположеніемъ, которыя доставляютъ умирающимъ въ городахъ двойную муку. Этой женщинѣ было двадцать шесть лѣтъ. Въ эти годы душа еще полна поэтическихъ иллюзій, она любитъ медленно наслаждаться смертью, если она кажется ей благодѣтельной. Но смерть кокетничаетъ съ молодыми людьми: она то приближается къ нимъ, то удаляется, то показывается, то прячется; ея медленность разочаровываетъ ихъ въ ней, а неувѣренность ихъ въ ея дальнѣйшемъ рѣшеніи въ концѣ концовъ заставляетъ ихъ вернуться въ свѣтъ, гдѣ они встрѣтятъ горе, которое безжалостнѣе смерти, и поражаетъ, не заставляя себя дожидаться. И эта женщина, отказавшаяся отъ жизни, должна была испытать въ своемъ уединеніи всю горечь этихъ отсрочекъ и научиться здѣсь, среди нравственныхъ мученій, которымъ смерть не хотѣла положить предѣла, ужасному эгоизму, который долженъ былъ растлить ея сердце и приготовить его для свѣта. Эта жестокая и грустная наука является всегда плодомъ нашихъ страданій. Маркиза дѣйствительно страдала въ первый и, можетъ быть, единственный разъ въ своей жизни. На самомъ дѣлѣ, не заблужденіе ли думать, что чувства возраждаются? Разъ они появились, они всегда будутъ существовать въ глубинѣ нашего сердца, то замирая, то пробуждаясь по волѣ событій жизни; но они живутъ въ немъ, и существованіе ихъ неминуемо измѣняетъ душу. Такимъ образомъ, горе — самое постоянное изъ нашихъ чувствъ, живо только во время своего перваго приступа; при послѣдующихъ оно становится все слабѣе и слабѣе, потому ли, что мы привыкаемъ къ этимъ приступамъ, или по закону нашей природы, которая изъ чувства самосохраненія противуполагаетъ этой разрушительной силѣ равную, но произвольную. силу эгоистическихъ разсчетовъ. Но изъ всѣхъ страданій, какое именно мы назовемъ горемъ? Потеря родителей есть горе, къ которому природа подготовила людей; физическая боль проходитъ и не касается души; а если она упорствуетъ, это уже не боль, это — смерть. Теряетъ ли молодая женщина новорожденнаго — супружеская любовь скоро даетъ ей слѣдующаго: это огорченіе тоже скоропреходящее. Словомъ, эти страданія, какъ и другія, имъ подобныя, являются извѣстнаго рода ударами, ранами, но ни одно изъ нихъ не задѣваетъ жизненности въ самомъ ея существѣ, и нуженъ цѣлый послѣдовательный рядъ ихъ, чтобы убить въ насъ чувство, заставляющее насъ стремиться къ счастью. Но великое, истинное горе достаточно смертоносно, чтобы сразу убить прошедшее, настоящее и будущее, чтобы разбить всю жизни, чтобы навсегда извратить мысль, запечатлѣться на губахъ и челѣ и разрушить или испортить источники удовольствія, наполнивъ душу отвращеніемъ ко всему на свѣтѣ. Мало этого, чтобы быть необъятнымъ, чтобы такъ пригнести и душу и тѣло, это горе должно случиться въ такой моментъ жизни, когда всѣ силы души и тѣла молоды, оно должно поразить очень живое сердце. Тогда горе производитъ глубокую рану, страданіе велико, и ни одно существо не выходить изъ этой болѣзни безъ какой нибудь поэтической перемѣны: оно или обращается къ небу, или, если остается на землѣ, то возвращается въ свѣтъ, чтобы лгать свѣту и разыгрывать въ немъ роль; съ этого времени оно умѣетъ разсчитывать, плакать и смѣяться за кулисами. Послѣ этого важнаго перелома, для него нѣтъ больше тайнъ въ жизни общества, и съ этой минуты она осуждена безповоротно. У молодыхъ женщинъ въ возрастѣ маркизы это первое и самое острое горе происходитъ всегда отъ одной и той же причины. Женщина, и особенно молодая женщина, душа которой такъ же прекрасна, какъ и ея наружность, вкладываетъ обыкновенно свою жизнь цѣликомъ въ то, къ чему толкаютъ ее и природа, и чувство, и общество. Если эта жизнь ей не удается и она остается на землѣ, то испытываетъ самыя жестокія страданія, благодаря которымъ первая любовь является самымъ прекраснымъ изъ всѣхъ чувствъ. Отчего это горе не имѣло никогда ни художника, ни поэта? Да и можетъ ли оно быть нарисовано, можетъ ли быть воспѣто? Нѣтъ, характеръ пораждаемыхъ имъ страданій не выноситъ ни анализа, ни красокъ искусства. Къ тому же, страданія эти никогда никому не повѣряются: чтобы утѣшить въ нихъ женщину, надо умѣть ихъ угадать, потому что эти горестно переживаемыя и благоговѣйно хранимыя страданія, попадая въ душу, подобно лавинѣ, попадающей въ долину, ломаютъ все вокругъ, чтобы очистить себѣ мѣсто.
Маркиза испытывала тогда эти страданія, которыя долго останутся неузнанными, потому что всѣ ихъ осуждаютъ, а между тѣмъ чувство ласкаетъ ихъ и совѣсть правдивой женщины всегда ихъ оправдываетъ. Эти чувства, все равно какъ дѣти, обиженныя судьбою, гораздо дороже сердцу матери, чѣмъ дѣти счастливыя. И эта странная катастрофа, убивающая внѣ насъ всякую жизнь, никогда, можетъ быть, не была такъ живо, такъ полно и такъ жестоко усилена обстоятельствами, какъ въ случаѣ съ маркизой. Любимый человѣкъ, юный и великодушный, желаній котораго она никогда не удовлетворяла, подчиняясь законамъ свѣта, укоръ, спасая ей то, что называютъ въ свѣтѣ честью женщины. Кому могла она сказать: я страдаю. Ея слезы оскорбили бы мужа, который былъ — первою причиной катастрофы. Законы и обычаи осудили бы ея жалобы; подругѣ онѣ доставили бы наслажденіе, мужчина злоупотребилъ бы ими. Нѣтъ, этой бѣдной страдалицѣ оставалось только плакать въ пустынѣ; здѣсь она должна была побѣждать свои страданія или быть ими побѣждена, умереть или умертвить въ себѣ, можетъ быть, свою совѣсть. Въ теченіе нѣсколькихъ дней сидѣла она со взоромъ, прикованнымъ къ однообразному горизонту, гдѣ, точно такъ же, какъ и въ ея будущей жизни, нечего было искать, не на что надѣяться, гдѣ все было видно съ перваго взгляда и гдѣ она находила прообразы холоднаго отчаянія, безпрестанно разрывавшаго ей сердце. Туманныя утра, блѣдное небо, тучи, бѣгущія низко надъ землей подъ сѣрымъ балдахиномъ, соотвѣтствовали фазамъ ея душевной болѣзни. Сердце ея не сжималось, оно точно также билось какъ раньше; нѣтъ, ея свѣжая, цвѣтущая натура окаменѣвала подъ медленнымъ дѣйствіемъ безутѣшной скорби, потому что она была безцѣльна. Она страдала изъ-за себя и для себя. А страдать такимъ образомъ не значить ли это вступить на путь эгоизма? Поэтому-то ужасныя мысли являлись въ ея сознаніи, оставляя въ немъ слѣды. И, спрашивая себя чистосердечно, она находила себя двойственной. Въ ней жила женщина разсуждающая и женщина чувствующая, женщина страдавшая и женщина не желавшая больше страдать. Она переносилась къ радостямъ своего дѣтства, промелькнувшаго раньше, чѣмъ она успѣла понять его счастье; чистые образы его являлись темою, какъ бы для того чтобы протестовать противъ ея лживаго брака, приличнаго въ глазахъ свѣта и отвратительнаго въ дѣйствительности. Къ чему послужили ей стыдливость ея юности, заглушенная страсть и жертвы, принесенныя свѣту? Хотя вся она была воплощеннымъ ожиданіемъ любви, она спрашивала себя, къ чему нужны ей теперь плавность движеній, ея улыбка и грація. Ей непріятно было сознавать себя здоровой и страстной, совершенно такъ же, какъ непріятно слышать безцѣльно повторенный звукъ. Даже красота ея была для нея невыносима, какъ безполезная вещь. Она съ ужасомъ предвидѣла, что съ этихъ поръ не можетъ уже быть существомъ цѣльнымъ. Ея внутреннее «я» утратило способность воспринимать впечатлѣнія очаровательной новизны, придающей жизни столько радости. Въ будущемъ, ощущенія ея въ большинствѣ случаевъ будутъ такъ же скоро исчезать, какъ и появляться, и многія изъ тѣхъ, которыя прежде тронули бы ее, сдѣлаются для нея безразличными. Послѣ дѣтства тѣлеснаго наступаетъ дѣтство сердца. Возлюбленный ея унесъ въ могилу это второе дѣтство. Еще юная по своимъ желаніямъ, она уже не обладала тою юностью сердца, которая придаетъ всему въ жизни и цѣну, и вкусъ. Не будетъ ли она носить въ себѣ тотъ источникъ скуки и недовѣрія, который отниметъ у ея ощущеній ихъ свѣжесть и увлекательность? потому что ничто не могло вернуть ей счастья, на которое она надѣялась, о которомъ мечтала. Ея первыя дѣйствительныя слезы потушили божественный огонь, освѣщающій первыя тревоги сердца, и она должна была вѣчно страдать, оттого что она не то, чѣмъ могла бы быть. А изъ этой увѣренности должно проистекать горькое отвращеніе, заставляющее отворачивать голову, когда появляется новое удовольствіе. Она относилась къ жизни какъ старикъ, готовый ее покинуть. Хотя она сознавала себя молодой, но множество безрадостныхъ дней впереди тяготили ея душу, пригнетали ее и старили прежде времени. Отчаяннымъ крикомъ спрашивала она у свѣта, что онъ дастъ ей взамѣнъ утраченной любви, облегчавшей ей жизнь. Она спрашивала себя, не была ли она въ своей исчезнувшей любви, такой чистой и цѣломудренной, преступнѣе мысленно, нежели на дѣлѣ. Она охотно обвиняла себя, чтобы негодовать на свѣтъ и утѣшить себя въ неимѣніи съ тѣмъ, кого оплакивала, того полнаго общенія, которое, когда души находятъ опору одна въ другой, уменьшаетъ скорбь осиротѣвшей души увѣренностью, что она пользовалась счастьемъ вполнѣ, давала его сама и что она хранитъ въ себѣ отпечатокъ той, которой уже больше нѣтъ. Она была недовольна, какъ актриса, которой неудалась роль, потому что это горе проникло во всѣ ея фибры, въ сердце, въ голову. И если природа была оскорблена въ самыхъ интимныхъ ея желаніяхъ, то не менѣе того оскорблены ея тщеславіе и доброта, побуждающія женщину принести себя въ жертву. Затѣмъ, поднимая всѣ вопросы, обдумывая причины различныхъ явленій общественныхъ, духовныхъ и физическихъ, она такъ распускала свои душевныя силы, что ни на чемъ не могла остановиться среди противорѣчивыхъ размышленій. Такъ, порою, когда спускался туманъ, она открывала окно и стояла неподвижно, машинально вдыхая сырой землистый запахъ, висѣвшій въ воздухѣ. Казалось, она стояла безсмысленно, потому что душевная буря дѣлала ее одинаково безучастной какъ къ красотамъ природы, такъ и къ очарованію мысли.
Разъ, около полудня, когда солнце прояснило погоду, горничная вошла къ ней въ комнату безъ зова и сказала.
— Вотъ уже четвертый разъ, какъ къ намъ приходить г. кюре, чтобы видѣть васъ, маркиза; сегодня онъ такъ на этомъ настаиваетъ, что мы не знаемъ, что ему отвѣтить.
— Вѣрно, ему нужно денегъ для бѣдныхъ прихода. Возьмите двадцать пять луидоровъ и снесите ему отъ меня.
— Барыга, сказала горничная, возвращаясь черезъ минуту: г. кюре не беретъ денегъ, а хочетъ видѣть васъ.
— Ну, пускай войдетъ! отвѣчала маркиза съ жестомъ неудовольствія, предрекавшимъ священнику дурной пріемъ.
Само собой разумѣется, она хотѣла прекратить его преслѣдованія короткимъ и откровеннымъ объясненіемъ.
Маркиза лишилась матери въ раннемъ возрастѣ и воспитывалась подъ ослабленія религіозности, господствовавшаго во Франціи во время революціи. Набожность есть женская добродѣтель, которую женщины же передаютъ другъ другу; а маркиза была дитя восемнадцатаго вѣка съ философскими вѣрованіями своего отца. Она не придерживалась никакихъ религіозныхъ обрядовъ. Священникъ былъ въ ея главахъ слугой государства, полезность его была еще спорна. Въ ея положеніи голосъ религіи могъ только усилить ея муки; къ тому же, она совершенно не вѣрила въ деревенскихъ священниковъ и въ ихъ просвѣщенность и рѣшила, безъ гнѣва, указать этому священнику его мѣсто и освободиться отъ него, подобно всѣмъ богачамъ, путемъ благодѣянія. Священникъ вошелъ, и видъ его не измѣнилъ намѣренія маркизы. Она увидѣла плотнаго, маленькаго человѣка, съ круглымъ животомъ, со старымъ, морщинистымъ, краснымъ лицомъ, старавшимся улыбаться; но улыбка плохо удавалась. Его голый черепъ, изборожденный множествомъ поперечныхъ морщинъ, огибалъ лицо на цѣлую четверть и какъ бы съуживалъ его. Рѣдкіе сѣдые волосы занимали затылокъ и доходили до ушей. Тѣмъ не менѣе лицо этого священника принадлежало человѣку веселаго нрава. Его толстыя губы, слегка вздернутый носъ и подбородокъ, утопавшій въ двойной складкѣ морщинъ, указывали на счастливый характеръ. Маркиза замѣтила сначала только эти черты его лица, но при первыхъ же словахъ священника она была поражена мягкостью его голоса; она посмотрѣла на него повнимательнѣе и замѣтила подъ сѣдѣющими бровями глаза, которымъ приходилось плакать, а контуръ его щеки, если смотрѣть на нее въ профиль, придавалъ этой головѣ такое величественное выраженіе скорби, что маркиза признала въ этомъ священникѣ человѣка.
— Маркиза, богатые принадлежать намъ только тогда, когда они страдаютъ; а страданія замужней женщины, молодой, красивой и богатой, не терявшей ни дѣтей, ни родныхъ, угадываются; они происходятъ отъ ударовъ, сила которыхъ можетъ быть смягчена только религіей; ваша душа въ опасности, сударыня. Въ данный моментъ я не говорю съ вами о будущей жизни, которая насъ ожидаетъ! Я не въ церкви. Но не мой ли долгъ просвѣтить васъ относительно вашего будущаго общественнаго положенія? Вы простите эту дерзость старику, заботящемуся о вашемъ счастьѣ?
— Счастья, милостивый государь, для меня не существуетъ. Какъ вы говорите, скоро я буду принадлежать вамъ, но принадлежать навсегда.
— Нѣтъ, сударыня, вы не умрете отъ горя, которое васъ угнетаетъ и отражается въ вашихъ чертахъ. Если бы вы должны были умереть отъ него — вы не были бы въ Сенъ-Ланжѣ. Мы рѣже погибаемъ отъ дѣйствительной скорби, чѣмъ отъ обманутыхъ надеждъ. Я зналъ самыя невыносимыя, самыя ужасныя муки, которыя не причинили однако смерти.
Маркиза выразила знакъ недовѣрія.
— Сударыня, я знаю человѣка, несчастія котораго такъ велики, что ваши страданія покажутся вамъ легкими, если вы сравните ихъ съ его страданіями.
Потому ли, что маркизу начало тяготить ея долгое уединеніе, или потому, что она была заинтересована возможностью излить передъ дружескимъ сердцемъ свои скорбныя думы, но только она посмотрѣла на священника такимъ вопрошающимъ взглядомъ, передъ которымъ невозможно было устоять.
— Сударыня, сказалъ священникъ: человѣкъ этотъ былъ отцомъ, у котораго изъ многочисленной семьи оставалось только трое дѣтей. Онъ послѣдовательно потерялъ родителей, потомъ дочь и жену, которыхъ онъ сильно любилъ. Онъ остался одинъ въ глухой провинціи, въ маленькомъ помѣстьѣ, гдѣ раньше былъ долго счастливъ. Три сына его были въ арміи и каждый изъ нихъ имѣлъ чинъ, соотвѣтствовавшій времени его службы. Во время «ста дней» старшій перешелъ въ гвардію и сдѣлался полковникомъ; средній командовалъ батальономъ въ артиллеріи, а меньшой былъ начальникомъ эскадрона въ драгунахъ. Сударыня, эти три сына любили своего отца такъ же, какъ и онъ ихъ любилъ. Если вамъ извѣстна беззаботность молодыхъ людей, которые, увлекаясь своими страстями, не имѣютъ никогда времени для родственныхъ отношеній, то вы по одному факту поймете живую привязанность ихъ къ одинокому старику, жившему исключительно ими и для нихъ. Не проходило недѣли, чтобы онъ не получилъ письма отъ кого нибудь изъ своихъ дѣтей. Но, тѣмъ не менѣе, онъ никогда не былъ къ нимъ ни слабъ, что уменьшаетъ въ дѣтяхъ уваженіе, ни незаслуженно несправедливъ, что оскорбляетъ ихъ, ни скупъ на жертвы, что уменьшаетъ ихъ привязанность; нѣтъ, онъ былъ для нихъ болѣе, чѣмъ отецъ, онъ былъ ихъ другомъ, братомъ.
"Наконецъ, онъ поѣхалъ въ Парижъ попрощаться съ ними передъ ихъ отъѣздомъ въ Бельгію. Ему хотѣлось видѣть, хорошія ли у нихъ лошади и все ли у нихъ есть. Когда они уѣхали, отецъ вернулся къ себѣ. Начинается война; онъ получаетъ письма изъ Флеруса, изъ Линьи, все идетъ хорошо. Но вотъ наступаетъ битва при Ватерлоо, исходъ которой вызнаете. Франція сразу одѣлась въ трауръ. Всѣ семьи переживали глубокую тревогу. Онъ, вы понимаете, сударыня, онъ ждалъ. У него не было ни отдыха, ни покоя; онъ читалъ газеты и ежедневно самъ ходилъ на почту. Разъ вечеромъ ему докладываютъ, что пришелъ денщикъ его сына-полковника. Онъ видитъ этого человѣка на лошади его господина. Незачѣмъ было спрашивать: полковникъ былъ разорванъ пополамъ ядромъ. Въ концѣ вечера приходить пѣшкомъ денщикъ младшаго сына, который умеръ на другой день послѣ сраженія. Наконецъ, въ полночь, артиллеристъ извѣщаетъ о смерти послѣдняго изъ дѣтей, на котораго бѣдный отецъ возложилъ уже было въ этотъ короткій срокъ всѣ свои надежды. Да, сударыня, они пали всѣ!
Послѣ нѣкотораго молчанія священникъ, побѣдивъ свое волненіе, прибавилъ кроткимъ голосомъ:
— А отецъ остался живъ, сударыня! Онъ понялъ, что если Господь оставилъ его на землѣ — онъ долженъ продолжать на ней страдать, и онъ страдаетъ; но онъ ушелъ въ религію. Чѣмъ могъ онъ стать?
Маркиза подняла глаза на лицо этого священника, которое выражало грусть и покорность, дѣлавшія его возвышеннымъ, и услышала слова, вызвавшія у ней слезы.
— Онъ сдѣлался священникомъ, сударыня: онъ посвященъ былъ въ этотъ санъ слезами раньше, чѣмъ его посвятили у подножія алтаря.
На минуту воцарилось молчаніе. Маркиза и священникъ смотрѣли изъ окна на туманный горизонтъ, какъ будто они видѣли тамъ тѣхъ, кто уже не существовалъ.
— Не городскимъ священникомъ, продолжалъ онъ, а простымъ, сельскимъ.
— Въ Сенъ-Ланжѣ, сказала она, вытирая себѣ глаза.
— Да, сударыня.
Никогда величіе скорби не представлялось Жюли болѣе возвышеннымъ, и это да, сударыня, давило ей сердце тяжестью безконечнаго страданія. Этотъ кроткій голосъ переворачивалъ всю внутренность. Да, этотъ глубокій, серьезный голосъ, который звучалъ подобно катящемуся потоку — это былъ голосъ несчастія!
— А если я не умру, отецъ мой, сказала почти съ почтеніемъ маркиза: что будетъ со мною?
— Сударыня, кажется, у васъ есть ребенокъ?
— Да, сказала она холодно.
Священникъ посмотрѣлъ на эту женщину такъ, какъ смотритъ докторъ на опасно больную, и рѣшился употребить всѣ свои усилія, чтобы отнять ее у злого генія, простиравшаго уже надъ ней свою руку.
— Видите, сударыня, мы должны жить съ нашими страданіями и истинное утѣшеніе можетъ дать намъ одна религія. Вы позволите мнѣ придти еще разъ, чтобы вы послушали голосъ человѣка, который умѣетъ сочувствовать всякому страданію и въ которомъ, кажется, нѣтъ ничего страшнаго?
— Да, приходите. Благодарю васъ за то, что вы обо мнѣ подумали.
— И такъ, сударыня, до свиданья.
Это посѣщеніе облегчило душу маркизы, силы которой были слишкомъ сильно напряжены и отъ горя, и отъ одиночества. Священникъ пролилъ въ ея сердце ароматическій бальзамъ религіозныхъ утѣшеній. Кромѣ того, она почувствовала того рода удовлетвореніе, какое испытываетъ заключенный, успѣвшій почувствовать всю глубину своего одиночества и всю тяжесть своихъ оковъ, когда онъ слышитъ сосѣда, стучащаго въ стѣну, и самъ издаетъ звукъ, посредствомъ котораго они обмѣниваются общими мыслями. У нея явился неожиданный повѣренный. Но скоро она впала опять въ свои горькія размышленія, говоря себѣ, что такъ же какъ и заключенному, товарищъ по несчастію не облегчить ни ея цѣпей, ни ея будущаго.
Священникъ не хотѣлъ въ первый же визитъ слишкомъ запугивать ея чисто эгоистическія страданія; но онъ надѣялся сдѣлать, благодаря своему искусству, успѣхи въ смыслѣ религіи въ слѣдующее посѣщеніе. Дѣйствительно, онъ пришелъ на другой день и пріемъ, сдѣланный ему маркизой, показалъ, что визитъ его былъ желаннымъ.
— И такъ, маркиза, сказалъ старикъ, подумали ли вы немного о множествѣ человѣческихъ страданій? поднимали ли вы глаза къ небу? видѣли ли вы тамъ то необъятное количество міровъ, которое, уменьшая наше значеніе и уничтожая наше тщеславіе, облегчаетъ наши скорби!..
— Нѣтъ, сказала она. Законы общества слишкомъ угнетаютъ и разрываютъ мнѣ сердце, чтобы я могла подняться къ небесамъ. Но законы, можетъ быть, не такъ еще жестоки, какъ обычая свѣта. О, этотъ свѣтъ!
— Мы должны, сударыня, повиноваться и тѣмъ, и другимъ: законъ есть слово, а обычаи — суть дѣйствія общества.
— Повиноваться обществу!.. возразила маркиза съ жестомъ негодованія. Отсюда, милостивый государь, проистекаютъ всѣ наши страданія. Господь не сотворилъ ни одного дурного закона, но люди, соединившись, испортили его трудъ. Къ намъ, женщинамъ, цивилизація относится хуже, чѣмъ природа. Природа возложила на насъ физическія страданія, которыхъ вы не облегчили, а цивилизація развила чувства, которыя вы безпрестанно обманываете. Природа душить слабыя существа, вы обрекаете ихъ на жизнь, чтобы подвергать ихъ постояннымъ страданіямъ. Бракъ — это установленіе, на которомъ зиждется все общество, давитъ на насъ однѣхъ всею своею тяжестью: мужчинѣ — свобода, женщинѣ — обязанности. Мы обязаны вамъ всею нашей жизнью, вы обязаны намъ своею только въ рѣдкія минуты. Наконецъ, мужчина дѣлаетъ выборъ въ томъ случаѣ, гдѣ мы слѣпо повинуемся. О! вамъ я могу все сказать. Бракъ, въ томъ видѣ, какъ онъ теперь существуетъ, кажется мнѣ законной проституціей. Отсюда проистекаютъ всѣ мои страданія. Но среди несчастныхъ, вышедшихъ замужъ такимъ роковымъ образомъ, я одна должна молчать, я одна виновница зла, я желала своего брака.
Она остановилась, горько заплакала и помолчала нѣсколько времени.
— И въ этомъ глубокомъ несчастіи, въ этомъ океанѣ страданія, продолжала она, я нашла нѣсколько песчинокъ, на которыя я могла опереться ногами, гдѣ я могла найти наслажденія въ своихъ страданіяхъ! Но ураганъ унесъ все. И вотъ я одна, безъ поддержки, слишкомъ слабая для борьбы съ бурями.
— Мы никогда не слабы, когда съ нами Господь, сказалъ священникъ. Къ тому же, если у васъ нѣтъ на землѣ привязанностей, то вѣдь у васъ есть обязанности?
— Вѣчно обязанности! воскликнула она съ нетерпѣніемъ. Но гдѣ у меня чувства, которыя дали бы мнѣ силу ихъ исполнять? ничто изъ ничего, или ничего для ничего, это одинъ изъ самыхъ справедливыхъ законовъ природы и духовной, и физической. Могутъ ли эти деревья давать листья безъ влаги, заставляющей ихъ распускаться! У души есть тоже своя влага! У меня влага высохла въ самомъ источникѣ.
— Не буду говорить вамъ о религіозныхъ чувствахъ, внушающихъ покорность, сказалъ священникъ; но материнство, сударыня, развѣ оно не…
— Постойте, сказала маркиза. Я буду съ вами искренна. Увы! Я ни съ кѣмъ не могу быть больше искренней, я осуждена на ложь; свѣтъ требуетъ безпрестанныхъ кривляній и подъ страхомъ позора требуетъ, чтобы мы повиновались его условіямъ. Существуютъ два материнства, милостивый государь. Прежде я не знала этихъ различій. Теперь я ихъ знаю. Я мать только на половину и было бы лучше, если бы я не была ею совсѣмъ. Елена не отъ него! О, не путайтесь! Сенъ-Ланжъ — это пропасть, поглотившая много ложныхъ чувствъ, пропасть, изъ которой проистекъ зловѣщій свѣтъ и въ которой разбились хрупкія зданія противоестественныхъ законовъ. У меня ребенокъ, этого довольно; я мать — такъ хочетъ законъ. Но вы, милостивый государь, вы, у кого такая нѣжная, сострадательная душа, вы поймете кривъ бѣдной женщины, не допустившей въ свое сердце ни одного поддѣльнаго чувства. Богъ мнѣ судья, но не думаю, чтобы я преступила Его законы, уступая чувствамъ, вложеннымъ Имъ въ мою душу; и вотъ что я въ ней нашла. Ребенокъ не есть ли это образъ двухъ существъ, не есть ли это плодъ двухъ соединившихся добровольно чувствъ? Но если онъ не заключаетъ въ себѣ всѣхъ фибръ тѣла точно такъ же, какъ и всей нѣжности сердца, если онъ не напоминаетъ о восхитительной любви, о времени и мѣстѣ, гдѣ эти два существа были счастливы, а языкъ ихъ былъ полонъ человѣческой музыки — ребенокъ этотъ произведеніе неудачное. Да, для нихъ онъ долженъ быть восхитительной миніатюрой, содержащей въ себѣ поэму ихъ обоюдной интимной жизни; онъ долженъ быть источникомъ плодотворныхъ ощущеній, долженъ быть всѣмъ ихъ настоящимъ и всѣмъ ихъ будущимъ. Моя бѣдная маленькая Елена, дочь своего отца — дитя долга и случая; во мнѣ она возбуждаетъ только инстинктъ женщины, законъ, непреодолимо побуждающій насъ охранять ребенка, нами рожденнаго. Въ общественномъ смыслѣ я безупречна. Не ей ли пожертвовала я своимъ счастьемъ и жизнью? Крикъ ея переворачиваетъ мою внутренность; если бы она упала въ воду — я бросилась бы, чтобы ее вытащить. Но ея нѣтъ въ моемъ сердцѣ. Любовь пробудила во мнѣ мечты о материнской любви, болѣе сильной и полной; я ласкала мысль о ребенкѣ, созданномъ желаніями раньше, чѣмъ онъ былъ зачатъ, словомъ, объ этомъ очаровательномъ цвѣткѣ, рожденномъ въ душѣ прежде, чѣмъ быть рожденнымъ въ дѣйствительности. Я для Елены то, чѣмъ обыкновенно должна быть мать для своего ребенка. Но когда она не будетъ во мнѣ нуждаться — все будетъ кончено; угаснетъ причина, прекратятся и слѣдствія. И если женщина обладаетъ чудной привилегіей простирать свою материнскую любовь на всю жизнь ребенка, то не слѣдуетъ ли приписать это постоянство чувства сіянію его духовнаго зачатія? Если первою оболочкой ребенка была не душа его матери — материнская любовь умираетъ въ сердцѣ, такъ же какъ она умираетъ у животныхъ. Это правда, я это чувствую: по мѣрѣ того, какъ моя малютка подростаетъ — сердце мое закрывается. Жертвы, которыя я уже ей принесла, охладили меня къ ней, тогда какъ для другого ребенка, я чувствую это, сердце мое было бы неистощимо; для этого другого ничто не было бы жертвой, все было бы удовольствіемъ. Тутъ все, разумъ, религія, все во мнѣ безсильно противъ моихъ чувствъ. Виновата ли женщина въ томъ, что хочетъ умереть, если она ни мать, ни жена, и если она, на свою бѣду, поняла любовь во всей ея безконечной красотѣ и материнство со всѣми его безграничными радостями? Чѣмъ она можетъ быть? Я скажу вамъ, что она испытываетъ! Сотни разъ въ теченіе дня, сотни разъ въ теченіе ночи дрожь охватываетъ мою голову, мое сердце и мое тѣло, когда какое нибудь не совсѣмъ еще убитое воспоминаніе приводитъ мнѣ картины счастья, которое я предполагаю большимъ, чѣмъ оно есть. Эти жестокія фантазіи заставляютъ блѣднѣть мои чувства и я говорю себѣ: какова была бы моя жизнь, если бы..?
Она закрыла лицо руками и залилась слезами.
— Вотъ что въ глубинѣ моего сердца! продолжала она. Его ребенокъ заставилъ бы меня терпѣть самыя ужасныя несчастія! Господь, который умеръ обремененный грѣхами всего міра, простить мнѣ эту гибельную для меня мысль; но свѣтъ неумолимъ — я это знаю; для него слова мои богохульственны, я оскорбляю всѣ законы. О! я хотѣла бы объявить войну міру, чтобы разбить всѣ законы и обычаи его и обновить ихъ. Онъ оскорбилъ меня во всѣхъ моихъ помыслахъ, чувствахъ, желаніяхъ, во всѣхъ моихъ надеждахъ, въ будущемъ, настоящемъ и прошедшемъ. Для меня день исполненъ тьмы, мысль есть мечъ, сердце мое — рана, мой ребенокъ — отрицаніе. Да, когда Елена говорить со мной — я хотѣла бы, чтобы у ней былъ другой голосъ; когда она смотритъ на меня — я хотѣла бы, чтобы у нея были другіе глаза. Она является для того, чтобы свидѣтельствовать мнѣ о томъ, что должно бы было быть и чего нѣтъ. Она мнѣ невыносима! Я улыбаюсь ей и стараюсь вознаградить ее за чувства, которыя я у ней краду. Я страдаю! О, я слишкомъ страдаю, чтобы жить. И я буду слыть за добродѣтельную женщину! И я не сдѣлала ошибки! И меня будутъ уважать. Я поборола невольную любовь, которой не должно было уступать; но если я сохранила физическую вѣрность, то развѣ я сохранила сердце? — сказала она прикладывая правую руку къ груди, — оно принадлежало всегда только одному человѣку. Поэтому-то мой ребенокъ не ошибается. Существуютъ взгляды, голосъ, движенія матерей, сила которыхъ наполняетъ дѣтскую душу; а моя малютка не чувствуетъ дрожанія моей руки, моего голоса, не видитъ, чтобы взглядъ мой смягчался, когда я смотрю на нее, говорю съ ней или беру ее. Она смотритъ на меня укоризненнымъ взглядомъ и я его не выношу! Подчасъ я дрожу отъ мысли, что найду въ ней судью, который обвинить меня, не выслушавъ. Дай Богъ, чтобы между нами никогда не встала ненависть! Великій Боже! раскрой скорѣй мнѣ могилу, дай мнѣ умереть въ Сенъ-Ланжѣ! Я хочу идти въ міръ, гдѣ отыщу свою другую душу, гдѣ буду вполнѣ матерью. О, простите, милостивый государь, я сумасшедшая. Эти слова душили меня и я ихъ высказала. А, вы тоже плачете! вы не презираете меня. Елена! Елена! дочь моя, приди! воскликнула она съ отчаяніемъ, услышавъ ребенка, возвращавшагося съ прогулки.
Малютка вошла, смѣясь и крича; она несла бабочку, которую поймала, но, увидя мать свою въ слезахъ, она умолкла, подошла къ ней и дала поцѣловалъ себя въ лобъ.
— Она будетъ очень красива, сказалъ священникъ.
— Она вся въ отца, отвѣтила маркиза, съ жаромъ цѣлуя дочь, какъ бы для того, чтобы заплатить долгъ или заглушить въ себѣ угрызенія совѣсти.
— Вамъ жарко, мама?
— Иди, оставь насъ, ангелъ мой, отвѣчала маркиза.
Ребенокъ ушелъ безъ сожалѣнія, не посмотрѣвъ на мать, очень довольный тѣмъ, что можетъ уйти отъ этого грустнаго лица; онъ понималъ уже, что выражавшіяся на немъ чувства были ему чужды. Улыбка есть достояніе, языкъ, выраженіе материнства. Маркиза не могла улыбаться. Она покраснѣла, глядя на священника, потому что разсчитывала показать себя матерью, а между тѣмъ ни она, ни ея ребенокъ не съумѣли солгать. Дѣйствительно, поцѣлуи искренней женщины заключаютъ въ себѣ ту божественную сладость, которая какъ будто вкладываетъ душу въ эту ласку, вкладываетъ нѣжный огонь, проникающій въ сердце. Поцѣлуи, лишенные этой благодати, сухи и холодны. Священникъ почувствовалъ эту разницу; онъ увидѣлъ пропасть, существующую между тѣлеснымъ материнствомъ и материнствомъ сердечнымъ. Поэтому, посмотрѣвъ на эту женщину инквизиторскимъ взглядомъ, онъ сказалъ ей:
— Вы правы, сударыня, для васъ было бы лучше умереть…
— О, я вижу, вы понимаете мои страданія, отвѣчала она, если вы, христіанскій священникъ, угадываете и одобряете пагубныя рѣшенія, которыя они мнѣ внушили. Да, я хотѣла себя убить; но у меня не хватило мужества для выполненія моего плана. Когда душа моя была сильна — измѣняло тѣло, а когда не дрожала больше рука — колебалась душа! Я не знаю тайны этой борьбы и этихъ перемѣнъ. Вѣрно, я несчастная женщина безъ твердой воли и сильная только въ любви. Я презираю себя. Вечеромъ, когда люди мои спали, я храбро пошла къ колодцу; но на краю его я почувствовала, что моя слабая природа противится разрушенію. Исповѣдуюсь вамъ въ своихъ слабостяхъ. Очутившись снова въ кровати, мнѣ сдѣлалось стыдно самой себя, и я опять стала мужественной. Въ одну изъ такихъ минуть я приняла лавдану; но я помучилась, но не умерла. Я рѣшила выпить весь пузырекъ, но остановилась на половинѣ.
— Вы погибли, сударыня, сказалъ серьезно священникъ со слезами въ голосѣ. Вы вернетесь въ свѣтъ и будете обманывать свѣтъ; въ немъ вы будете искать и найдете то, что вы считаете вознагражденіемъ за свои муки; но когда нибудь вы понесете кару за свои удовольствія…
— Я, воскликнула она, чтобъ я отдала первому встрѣчному, съумѣвшему разыграть комедію страсти, послѣднія и самыя драгоцѣнныя сокровища своего сердца и испортила свою жизнь за минуту сомнительнаго удовольствія? Нѣтъ, душа моя сгоритъ отъ чистаго пламени. Всѣ мужчины обладаютъ чувствами своего пола, милостивый государь; но тотъ, кто владѣетъ духомъ его и удовлетворяетъ такимъ образомъ всѣмъ требованіямъ нашей природы, тотъ, чья мелодичная гармонія пробуждается только подъ давленіемъ чувства, такой человѣкъ очень рѣдокъ и не встрѣчается два раза въ нашемъ существованіи. Будущее мое ужасно, я это знаю: женщина безъ любви ничто, красота безъ наслажденія ничто; но вѣдь свѣтъ осудилъ бы мое счастье, если бы оно встрѣтилось мнѣ еще разъ. У моей дочери должна быть мать, которую уважаютъ. О, я въ желѣзномъ кругу, изъ котораго не могу выйти иначе какъ съ безчестіемъ. Ничѣмъ не вознагражденныя семейныя обязанности надоѣдятъ мнѣ; я прокляну жизнь; но у дочери моей будетъ по крайней мѣрѣ наружно прекрасная мать. Я дамъ ей сокровища добродѣтелей взамѣнъ сокровищъ любви, которыхъ я ее лишила. Я не желаю даже жить, чтобы вкусить наслажденія, какое получаютъ матери отъ счастья ихъ дѣтей. Я не вѣрю въ счастье. Какова будетъ участь Елены? Конечно, такая же, какъ и моя. Есть ли у матерей средства обезпечить своихъ дочерей въ томъ смыслѣ, чтобы мужья, которымъ онѣ ихъ отдаютъ, были имъ по сердцу? Вы презираете несчастныя созданья, которыя за нѣсколько копѣекъ продаютъ себя каждому прохожему; голодъ и нужда оправдываютъ эти случайныя связи, а между тѣмъ общество терпитъ и одобряетъ отвратительный въ другомъ отношеніи, быстрый союзъ скромной молодой дѣвушки съ человѣкомъ. котораго она не видѣла даже и въ теченіе трехъ мѣсяцевъ; она продала на всю жизнь. Правда, что цѣна очень высока! И если бы вы хоть уважали ее въ вознагражденіе за всѣ ея страданія! Нѣтъ, свѣтъ злословитъ самыхъ добродѣтельныхъ изъ насъ! Вотъ какова наша участь и въ другомъ случаѣ: или публичная проституція и позоръ, или проституція тайная и несчастіе. Что же касается до бѣдныхъ безприданницъ, онѣ сходятъ съ ума, умираютъ; къ нимъ нѣтъ сожалѣнія! Красота, добродѣтель не составляютъ достоинствъ на вашемъ человѣческомъ рынкѣ, и вы называете обществомъ это гнѣздо эгоизма. Лишайте женщинъ наслѣдства! По крайней мѣрѣ вы исполните законъ природы, выбирая себѣ подругъ и женясь на нихъ по влеченію сердца.
— Сударыня, ваши рѣчи доказываютъ мнѣ, что въ васъ нѣтъ ни семейнаго, ни религіознаго начала. Поэтому-то вы не станете колебаться между оскорбляющимъ васъ эгоизмомъ общества и эгоизмомъ существа, которое вызоветъ въ васъ жажду наслажденій…
— Да развѣ семья существуетъ? Я отрицаю семью въ обществѣ, гдѣ, послѣ смерти отца и матери, дѣлятъ наслѣдство и каждый идетъ въ свою сторону. Семья есть временное и случайное сообщество, которое смерть быстро разсѣиваетъ. Наши законы разрушили дома, наслѣдства, примѣры и традиціи. Я вижу вокругъ себя однѣ развалины.
— Сударыня, вы обратитесь къ Богу только тогда, когда рука Его поразить васъ, и я желаю, чтобы вы имѣли возможность до этого времени примириться съ Нимъ. Вы ищете утѣшеній, опуская глаза книзу, вмѣсто того, чтобы поднимать ихъ кверху. Сердце ваше погружено въ философію и въ личный интересъ; вы глухи къ голосу религіи, какъ вообще глухи къ нему дѣти этого вѣка безвѣрія. Удовольствія свѣта пораждаютъ только страданія. У васъ будутъ только огорченія другого рода; вотъ и все.
— Я докажу, что предсказаніе ваше ложно, сказала она, улыбаясь съ горечью, я останусь вѣрна тому, кто умеръ за меня.
— Горе живуче только въ сердцахъ, приготовленныхъ къ тому религіей, отвѣчалъ онъ.
Онъ почтительно опустилъ глаза, чтобы не дать замѣтить сомнѣнія, выражавшагося въ его взглядѣ. Энергичныя жалобы, вырвавшіяся у маркизы, огорчили его. Видѣвъ человѣческое «я» въ тысячѣ разнообразныхъ формъ, онъ отчаялся смягчить это сердце, которое страданіе ожесточило, вмѣсто того чтобы размягчить, и гдѣ зерно небеснаго Сѣятеля не могло взойти, потому что Его кроткій голосъ былъ заглушонъ громкими криками эгоизма. Тѣмъ не менѣе, онъ употребилъ все упорство апостола и приходилъ нѣсколько разъ все еще въ надеждѣ обратить въ Богу эту благородную и гордую душу; но онъ потерялъ мужество въ тотъ день, когда замѣтилъ, что маркиза любила говорить съ нимъ только потому, что она находила возможность бесѣдовать съ нимъ о томъ, кто уже больше не существовалъ. Онъ не хотѣлъ унижать своего званія, дѣлаясь прислужникомъ страсти; онъ прекратилъ свои разговоры и перешелъ постепенно къ общимъ положеніямъ и мѣстамъ разговора. Настала весна. Маркиза нашла развлеченіе въ своей глубокой грусти и занялась разработкою своей земли, приказавъ начать нѣсколько работъ. Въ октябрѣ мѣсяцѣ она уѣхала изъ своего стараго замка Сенъ-Ланжъ, гдѣ она снова похорошѣла и посвѣжѣла въ праздной скорби, которая сначала была сильна, какъ брошенный съ силою дискъ, а кончилась тѣмъ, что замерла въ тихой грусти, какъ останавливается дискъ послѣ постепенно ослабѣвающаго вращенія. Грусть состоитъ изъ цѣлаго ряда подобныхъ нравственныхъ вращеній, изъ которыхъ первое граничитъ съ отчаяніемъ, а послѣднее съ удовольствіемъ: въ молодости это предъутренніе сумерки, въ старости — предвечеріе.
Когда коляска ея проѣзжала по деревнѣ, маркизѣ поклонился священникъ, возвращавшійся изъ церкви домой; но, отвѣчая ему, она опустила глаза и отвернула голову, чтобы больше его не видѣть. Священникъ былъ слишкомъ правъ относительно этой Діаны Эфесской.
III.
Въ тридцать лѣтъ.
править
Молодой человѣкъ, подававшій большія надежды и принадлежавшій къ одному изъ тѣхъ историческихъ родовъ, имена которыхъ, вопреки даже законамъ, всегда будутъ тѣсно связаны со славою Франціи, былъ на балу у мадамъ Фирміани. Она дала ему нѣсколько рекомендательныхъ писемъ къ двумъ или тремъ изъ своихъ пріятельницъ въ Неаполѣ. Шарль де-Ванденесъ, такъ звали молодого человѣка, пріѣхалъ поблагодарить ее и проститься. Исполнивъ блестящимъ образомъ нѣсколько порученій, онъ, въ данное время, былъ прикомандированъ къ одному изъ нашихъ полномочныхъ министровъ, посланныхъ на конгрессъ въ Лайбахъ, и хотѣлъ воспользоваться своимъ путешествіемъ, чтобы изучить Италію. Такимъ образомъ, этотъ праздникъ былъ для него нѣкотораго рода прощаніемъ съ парижскими наслажденіями, съ этою быстро летящею жизнью, съ этимъ вихремъ мыслей и удовольствій, которыя довольно часто злословятъ, но которымъ такъ сладко отдаваться. Привыкнувъ въ теченіе трехъ лѣтъ появляться въ европейскихъ столицахъ и покидать ихъ по капризу своей дипломатической судьбы, Шарль Ванденесъ уѣзжалъ изъ Парижа безъ сожалѣнія. Женщины не производили на него больше никакого впечатлѣнія, потому ли, что онъ находилъ, что истинная страсть занимаетъ слишкомъ много мѣста въ жизни политическаго дѣятеля, или потому, что занятія легкомысленнымъ ухаживаньемъ казались ему слишкомъ пустыми для сильной души. Мы всѣ претендуемъ на сильную душу. Во Франціи ни одинъ человѣкъ, какъ бы онъ ни былъ ограниченъ, не согласится слыть просто умнымъ человѣкомъ. Такимъ образомъ, Шарль, несмотря на молодость (ему было около тридцати лѣтъ) уже привыкъ смотрѣть на вещи съ философской точки зрѣнія и видѣть идеи, результаты и средства тамъ, гдѣ люди его возраста видятъ чувство, удовольствія и иллюзіи. Онъ гналъ жаръ и увлеченіе, свойственные молодымъ людямъ, въ глубину своей души, великодушной отъ природы. Онъ старался выработать изъ себя холоднаго, разсчетливаго человѣка: вкладывать въ манеры, въ обращеніе, въ искусство обольщать всѣ духовныя богатства, дарованныя ему по волѣ случая: истинная задача честолюбца, грустная роль, взятая на себя съ цѣлью достиженія того, что мы называемъ прекраснымъ положеніемъ. Онъ бросилъ послѣдній взглядъ на залы, въ которыхъ танцовали. Вѣрно, прежде чѣмъ уѣхать съ бала, ему хотѣлось запечатлѣть картину его, подобно тому какъ въ оперѣ зритель не выйдетъ изъ ложи, не посмотрѣвъ на заключительную картину. Но, съ другой стороны, по весьма понятной фантазіи, господинъ де-Ванденесъ изучалъ чисто французскія движенія, блескъ и смѣющіяся лица этого парижскаго праздника, мысленно сравнивая его съ новыми лицами, съ живописными сценами, ожидавшими его въ Неаполѣ, гдѣ онъ предполагалъ пробыть нѣсколько дней, прежде чѣмъ ѣхать на мѣсто своего назначенія. Казалось, онъ сравнивалъ эту измѣнчивую, все же хорошо изученную Францію со страною, мѣста и нравы которой были извѣстны ему только по противорѣчивымъ слухамъ или по книгамъ, составленнымъ большею частью плохо: въ голову ему пришло нѣсколько мыслей довольно поэтическихъ, но сдѣлавшихся въ настоящее время совсѣмъ банальными. Помимо его сознанія онѣ отвѣчали, можетъ быть, тайнымъ желаніямъ его сердца, болѣе требовательнаго, чѣмъ усталаго, болѣе празднаго, чѣмъ истощеннаго.
— Вотъ, говорилъ онъ себѣ, самыя элегантныя, самыя богатыя, самыя титулованныя парижскія женщины. Тутъ знаменитости дня: трибунныя, аристократическія и литературныя имена, тутъ артисты, тутъ люди власти. А между тѣмъ, я ничего не вижу кромѣ мелкихъ интригъ, мертворожденной любви, ничего не говорящихъ улыбокъ, безпричинной надменности, безстрастныхъ взглядовъ, много ума, но расточаемаго безцѣльно. Всѣ эти бѣлыя и розовыя лица ищутъ не столько удовольствій, сколько развлеченій. Нѣтъ ни одного истиннаго чувства. Если вы ищете только красиво положенныхъ перьевъ, свѣжихъ газовыхъ матерій, красивыхъ нарядовъ и хрупкихъ женщинъ, если вы хотите скользить по поверхности жизни — вотъ они предъ вами. Довольствуйтесь этими ничего не значащими фразами, этими восхитительными гримасами и не требуйте чувства въ сердцахъ. Что касается до меня, мнѣ ненавистны эти плоскія интриги, которыя оканчиваются браками, су-префектурами, общей выгодой, или, если дѣло касается любви, тайными сдѣлками; до того стыдятся всего, что только можетъ походить на страсть. Ни на одномъ изъ этихъ краснорѣчивыхъ лицъ не вижу я отраженія души, занятой какой нибудь идеей. Каждое сожалѣніе или несчастіе постыдно прячется тутъ подъ какими нибудь шутками. Я не вижу ни одной женщины, съ которой хотѣлъ бы побороться и которая могла бы увлечь васъ въ пропасть. Гдѣ найти энергію въ Парижѣ? Кинжалъ есть рѣдкость, которую кладутъ въ дорогой футляръ и вѣшаютъ на золоченый гвоздь. Женщины, мысли, чувства — все походитъ другъ на друга. Нѣтъ больше страстей, потому что исчезли индивидуальности. Положенія, умы, состоянія все было уравнено, и мы всѣ одѣлись въ черное, какъ будто надѣли трауръ по умершей Франціи. Мы не любимъ равныхъ себѣ. Между двумя влюбленными нужно уничтожить различіе, наполнить разстояніе. Очарованіе любви пропало въ 1789 году! Наша тоска, наши нелѣпые нравы являются результатомъ политической системы. Въ Италіи по крайней мѣрѣ все рѣзко. Женщины тамъ все еще остаются злыми существами, опасными сиренами, безъ разума и логики, кромѣ логики собственныхъ вкусовъ и апетитовъ, и которыхъ нужно бояться такъ же, какъ боятся тигровъ…
Мадамъ Фирміани прервала этотъ монологъ съ его тысячью противорѣчивыхъ, неоконченныхъ и смутныхъ мыслей, передать которыя невозможно.
— Я жду, сказала она, беря его за руку, чтобы представить васъ одной женщинѣ, которая очень хочетъ съ вами познакомиться послѣ того, что она объ васъ слышала.
И она повела его въ сосѣднюю гостиную, гдѣ указала ему чисто парижскимъ жестомъ, улыбкой и взглядомъ на женщину, сидѣвшую камина.
— Кто она такая? живо спросилъ графъ де-Ванденесъ.
— Женщина, о которой вы, конечно, не разъ говорили, или хваля ее, или злословя; она живетъ отшельницей, это истинное чудо.
— Если вы хоть разъ въ жизни были милосердны, ради Бога, скажите мнѣ ея имя?
— Маркиза д’Эглемонъ.
— Пойду у нея учиться; она съумѣла сдѣлать изъ очень ограниченнаго человѣка пэра Франціи, изъ ничтожнаго человѣка политическаго дѣятеля. Но скажите, какъ вы думаете, дѣйствительно ли лордъ Гренвиль умеръ изъ-за нея, какъ предполагали нѣкоторыя дамы?
— Весьма возможно. Со времени этой исторіи, справедлива она или нѣтъ, бѣдняжка очень измѣнилась. Она еще не появлялась въ свѣтѣ. Четырехлѣтнее постоянство въ Парижѣ, это чего нибудь да стоитъ. И если вы ее здѣсь видите…
Мадамъ Фирміани остановилась и потомъ прибавила очень тонко:
— Я забываю, что должна молчать. Ступайте, поговорите съ ней.
Шарль остановился на минуту неподвижно, слегка опираясь спиною о наличникъ двери, и занялся наблюденіемъ женщины, сдѣлавшейся знаменитой, и притомъ никто не могъ указать мотивы, на которыхъ основывалась ея извѣстность. Въ свѣтѣ встрѣчается много такихъ любопытныхъ несообразностей. Извѣстность мадамъ д’Эглемонъ была, конечно, не болѣе необыкновенна, чѣмъ извѣстность нѣкоторыхъ людей, вѣчнозанятыхъ какимъ-то невѣдомымъ дѣломъ: статистиковъ, считающихся глубокими на основаніи ихъ вычисленій, которыхъ они однако не опубликовываютъ; политиковъ, живущихъ на газетныхъ статьяхъ; писателей и артистовъ, произведенія которыхъ остаются всегда въ портфелѣ; ученыхъ съ тѣми, кто не понимаетъ ничего въ наукѣ, какъ Сганарель латинистъ съ тѣми, кто не знаетъ латыни; людей, которымъ приписываютъ какую нибудь одностороннюю способность, то новое направленіе, данное искусству, то какую нибудь важную миссію. Великолѣпное слово спеціальность какъ будто нарочно создано для этихъ безголовыхъ политиковъ и литераторовъ. Погруженный въ наблюденіе, Шарль простоялъ дольше, чѣмъ хотѣлъ, и былъ недоволенъ, что могъ такъ сильно заинтересоваться женщиной; но за то присутствіе ея опровергало мысли, пришедшія въ голову молодому дипломату нѣсколько минутъ тому назадъ при видѣ бала.
Маркиза, которой было тогда тридцать лѣтъ, была очень красива, несмотря на свое хрупкое и чрезвычайное нѣжное сложеніе. Наибольшее очарованіе ея заключалось въ лицѣ, спокойствіе котораго указывало на удивительную глубину души. Взоръ ея, полный блеска, но какъ будто затуманенный какой-то постоянной мыслью, выражалъ лихорадочную жизнь и вмѣстѣ съ тѣмъ полную покорность судьбѣ. Ея постоянно опущенныя вѣки рѣдко поднимались. Если она обводила взглядомъ вокругъ — вы сказали бы, что оца приберегаетъ огонь своихъ глазъ для какихъ нибудь тайныхъ наблюденій. Поэтому-то каждый умный человѣкъ чувствовалъ необыкновенное тяготѣніе къ этой кроткой и молчаливой женщинѣ. Если умъ старался угадать тайны вѣчно происходившей въ ней реакціи отъ настоящаго къ прошлому, отъ свѣта къ уединенію, то душа была не менѣе заинтересована тайнами сердца, до нѣкоторой степени гордившагося своими страданіями. Ничто въ ней, впрочемъ, не опровергало впечатлѣній, вызванныхъ ею съ перваго раза. Какъ и большинство женщинъ, у которыхъ очень длинные волосы, она была блѣдна и очень бѣла. Ея необыкновенно тонкая кожа, рѣдко обманывающій признакъ, указывала на истинную чувствительность, подтверждавшуюся также характеромъ чертъ, въ которыхъ была та удивительная законченность, какую китайскіе художники придаютъ своимъ фантастическимъ изображеніямъ. Шея ея была можетъ быть нѣсколько длинна; но такого рода шеи болѣе граціозны и придаютъ женскимъ головкамъ смутное сходство съ волнообразнымъ движеніемъ змѣи. И если бы не существовало ни одного изъ тысячи признаковъ, по которомъ наблюдатель узнаетъ самые скрытые характеры — ему достаточно было бы внимательно посмотрѣть на разнообразныя выразительныя движенія головы и повороты шеи, чтобы судить о женщинѣ. Нарядъ мадамъ д’Эглемонъ совершенно соотвѣтствовалъ той мысли, которой была проникнута вся ея личность. Широко заплетенныя косы образовали на ея головѣ высокую корону, къ которой не примѣшивалось никакого украшенія: повидимому она распрощалась навсегда со всякимъ щегольствомъ въ нарядѣ. Въ ней никогда не замѣчалось также тѣхъ разсчетовъ мелкаго кокетства, которое портитъ столькихъ женщинъ. Не смотря однако на всю скромность ея лифа, онъ не совсѣмъ скрывалъ изящество ея таліи. Затѣмъ, роскошь ея платья состояла въ чрезвычайно изысканномъ покроѣ и если бы въ фасонѣ платья можно было искать идей, то можно было бы сказать, что многочисленныя и простыя складки ея платья придавали ей большое благородство. Тѣмъ не менѣе, неизгладимая слабость женщины проявлялась и въ ней въ ея тщательной заботливости о своей рукѣ и ногѣ. Но если она и выставляла ихъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, то самой злостной соперницѣ трудно было найти афектированность въ ея движеніяхъ, до того казались они непроизвольны и привычны еще съ дѣтства. И этотъ остатокъ кокетства находилъ себѣ даже извиненіе въ ея граціозной безпечности. Вся эта масса чертъ, вся эта совокупность мелочей, дѣлающихъ женщину уродливой или красивой, привлекательной или непріятной, могутъ быть только намѣчены, особенно если, какъ у мадамъ д’Эглемонъ душа является связывающимъ звеномъ всѣхъ подробностей и придаетъ имъ восхитительную общность. Ея манера держать себя какъ нельзя болѣе соотвѣтствовала характеру ея наружности и ея наряда. Въ извѣстномъ возрастѣ только избранныя женщины умѣютъ придать выразительность положенію своего тѣла. Горе ли это или счастье открываетъ тридцатилѣтней женщинѣ, счастливой или несчастной, тайну умѣнья такимъ образомъ держать себя? Это останется навсегда живой загадкой, которую каждый объясняетъ по волѣ своихъ желаній, надеждъ или образа мыслей. Манера, съ какой маркиза опиралась локтями на ручки своего кресла и сжимала концы пальцевъ каждой руки, какъ будто играя ими, изгибъ ея шеи, положеніе ея усталаго, но гибкаго тѣла, которое казалось изящно разбитымъ въ креслѣ, беззаботность ея позы, ея движенія, полные усталости — все говорило, что это женщина безъ интереса въ жизни, женщина, не знавшая удовольствій любви, не мечтавшая о нихъ и гнущаяся подъ тяжестью воспоминаній; женщина, давно отчаявшаяся въ будущемъ и въ самой себѣ, незанятая и принимающая пустоту за бездну. Шарль де-Ванденесъ наслаждался этой прелестной картиной, но считалъ ее произведеніемъ болѣе ловкаго искусства, чѣмъ искусство обыкновенныхъ женщинъ. Онъ зналъ д’Эглемона. При первомъ взглядѣ на эту женщину, которую онъ раньше не видалъ, молодой дипломатъ убѣдился, какъ несоизмѣримы, скажемъ прямо, несовмѣстимы были эти двѣ личности для того, чтобы маркиза могла любить мужа. А между тѣмъ поведеніе мадамъ д’Эглемонъ было безупречно, добродѣтель ея придавала еще большую цѣну всѣмъ тайнамъ, какія наблюдатель могъ въ ней предчувствовать. Когда первое движеніе удивленія прошло, Ванденесъ сталъ обдумывать лучшій способъ заговорить съ мадамъ д’Эглемонъ; по довольно обычной дипломатической хитрости онъ вздумалъ озадачить ее, чтобы узнать, какъ она отнесется къ сказанной глупости.
— Сударыня, сказалъ онъ, садясь подлѣ нея: по счастливой нескромности я узналъ, что, не знаю благодаря чему, заслужилъ счастье быть отличеннымъ вами. Я тѣмъ болѣе долженъ васъ за это благодарить, что никогда не былъ предметомъ подобной милости. Поэтому вы будете отвѣтственны за одинъ изъ моихъ недостатковъ. Съ этихъ поръ я не хочу больше быть скромнымъ…
— И будете неправы, сказала она смѣясь: предоставьте тщеславіе тѣмъ, кому нечего больше выставить на показъ.
И между маркизой и молодымъ человѣкомъ завязался разговоръ, который коснулся, по обыкновенію, въ одну минуту тысячи предметовъ: живописи, музыки, литературы, политики, людей, событій и вещей. Потомъ, по нечувствительному наклону, они дошли до вѣчной темы французской и всякой иностранной болтовни, до любви, чувствъ и женщинъ.
— Мы рабыни.
— Вы царицы.
Всѣ болѣе или менѣе остроумныя фразы, сказанныя Шарлемъ и маркизой, могли свестись къ такому простому выраженію всѣхъ настоящихъ и будущихъ рѣчей на эту тему: «любите меня». «Я буду васъ любить».
— Сударыня, воскликнулъ тихо Шарль де-Ванденесъ, вы заставляете меня сожалѣть о томъ, что я уѣзжаю изъ Парижа. Конечно, мнѣ не придется проводить въ Италіи такихъ остроумныхъ часовъ, какой я провелъ съ вами.
— Можетъ быть, вы встрѣтите счастье, а оно дороже всякихъ блестящихъ мыслей, истинныхъ или ложныхъ, говорящихся каждый вечеръ въ Парижѣ.
Прежде чѣмъ откланяться маркизѣ, Шарль получилъ позволеніе пріѣхать съ ней проститься. И въ этотъ вечеръ, ложась спать, и весь слѣдующій день онъ не могъ отдѣлаться отъ воспоминаній объ этой женщинѣ. То онъ спрашивалъ себя, почему отличила его маркиза; какія могла она имѣть намѣренія, выражая желаніе видѣть его еще разъ; и онъ терялся въ нескончаемыхъ предположеніяхъ. То ему казалось, что онъ нашелъ причину этого любопытства, и онъ опьянялъ себя надеждой, то охлаждалъ себя, смотря по толкованію, какое онъ давалъ этому вѣжливому желанію, весьма обыкновенному въ Парижѣ. То это было все, то ничего. Наконецъ, онъ рѣшился бороться съ чувствомъ, которое влекло его къ мадамъ д’Эглемонъ; но онъ пошелъ къ ней. Существуютъ мысли, которымъ мы подчиняемся, не сознавая ихъ: онѣ живутъ въ насъ безъ нашего вѣдома. Подобное сужденіе можетъ показаться болѣе парадоксальнымъ, чѣмъ вѣрнымъ, но каждый искренній человѣкъ найдетъ тому тысячи доказательствъ въ своей жизни. Отправляясь къ маркизѣ, Шарль подчинялся только этой одной изъ прежде сложившихся въ немъ мыслей, которой весь нашъ жизненный опытъ и всѣ наши побѣды являются только видимымъ развитіемъ. Тридцатилѣтняя женщина имѣетъ непреодолимую привлекательность для молодого человѣка, и ничего не можетъ быть естественнѣе и прочнѣе тѣхъ глубокихъ привязанностей, примѣровъ которымъ мы видимъ множество въ свѣтѣ, какія бываютъ между такими женщинами, какъ маркиза, и такими молодыми людьми, какъ Ванденесъ. Дѣйствительно, у молодой дѣвушки слишкомъ много иллюзій, слишкомъ много неопытности и наконецъ полъ является слишкомъ сильнымъ сообщникомъ ея любви для того, чтобы молодой человѣкъ могъ быть ею польщенъ; тогда какъ женщина понимаетъ всю величину приносимыхъ жертвъ. Тамъ, гдѣ одну влечетъ любопытство и обольщенія, не имѣющія ничего общаго съ любовью, другая подчиняется сознательному чувству. Одна уступаетъ, другая выбираетъ, и одинъ этотъ выборъ уже достаточно льститъ самолюбію. Вооруженная опытомъ, почти всегда дорого оплаченнымъ несчасгіями, опытная женщина, отдаваясь, отдаетъ какъ будто бы больше, чѣмъ самоё себя; тогда какъ несвѣдущая и довѣрчивая молодая дѣвушка, не зная ничего, ничего не можетъ сравнить, ничего оцѣнить; она принимаетъ любовь и изучаетъ ее. Одна учить насъ, совѣтуетъ въ томъ возрастѣ, когда мы любимъ, чтобы нами руководили, когда послушаніе есть удовольствіе; другая хочетъ всему научиться и является наивной тамъ, гдѣ первая нѣжна. Эта доставляетъ вамъ только побѣды, та заставляетъ васъ вѣчно бороться. У первой есть только слезы и удовольствія, у второй страсть и угрызенія совѣсти. Надо, чтобы молодая дѣвушка была очень испорчена для того, чтобы сдѣлаться любовницей, и въ такомъ случаѣ ее съ отвращеніемъ бросаютъ; тогда какъ у женщины есть тысячи средствъ сохранить въ одно и то же время и свою власть, и свое достоинство. Одна, слишкомъ покорная, доставляетъ вамъ скучное спокойствіе безопасности; другая теряетъ слишкомъ много, чтобы не требовать отъ любви тысячи видоизмѣненій. Одна безчестить только самоё себя, другая убиваетъ изъ-за васъ цѣлую семью. У молодой дѣвушки есть только одинъ способъ кокетства: у женщины есть тысячи способовъ, которые скрываются подъ тысячью покрововъ; наконецъ она льститъ всѣмъ сторонамъ вашего тщеславія, а новичокъ льститъ только одной. Къ тому же у тридцатилѣтней женщины пробуждается нерѣшительность, ужасъ, страхъ, испугъ и бури, которыхъ въ любви молодой дѣвушки никогда не бываетъ. Дойдя до этого возраста, женщина требуетъ у молодого человѣка, чтобы онъ вернулъ ей уваженіе, которымъ она ему пожертвовала; она живетъ только для него, занимается его будущимъ, желаетъ ему блестящей жизни, требуетъ, чтобы онъ достигъ славы; она повинуется, проситъ и повелѣваетъ, унижается и поднимается и умѣетъ утѣшить въ тысячѣ случаевъ, гдѣ молодая дѣвушка умѣетъ только плакать. Въ концѣ концовъ, кромѣ всѣхъ преимуществъ своего положенія, тридцатилѣтняя женщина можетъ изобразить изъ себя молодую дѣвушку, можетъ разыграть всѣ роли, быть цѣломудренной и рисоваться даже несчастьемъ. Между обѣими ими лежитъ неизмѣримая разница ожиданнаго и неожиданнаго, силы и слабости. Женщина тридцати лѣтъ удовлетворяетъ всему, молодая дѣвушка, подъ страхомъ не быть ею, не должна ничему удовлетворять. Подобныя мысли развиваются въ сердцѣ молодого человѣка и образуютъ въ немъ самую сильную изъ страстей, потому что она соединяетъ лживыя чувства, созданныя нравами, съ истинными чувствами природы.
Самымъ основнымъ и рѣшительнымъ поступкомъ въ жизни женщины является именно тотъ, на который она смотритъ всегда, какъ на самый незначительный. Выйдя замужъ — она больше себѣ не. принадлежитъ — она царица и раба домашняго очага. Святость женщины несовмѣстима съ обязанностями и вольностями свѣта. Эмансипировать женщинъ — это ихъ портить. Давая право постороннему войти въ святилище семьи, не значить ли это отдавать себя въ его власть? Но если его вводить туда женщина, то не ошибка ли это или, точнѣе, не начало ли это ошибки? Нужно или признать эту теорію во всей ея суровости, или оправдывать страсти. До сихъ поръ, во Франціи, общество умѣло взять «mezzo termine»: оно смѣется надъ несчастіями. Подобно спартанцамъ, наказывавшимъ только за неловкость — оно какъ будто признаетъ воровство. Но, можетъ быть, это очень умная система. Общее презрѣніе является сильнѣйшимъ изъ наказаній, поражая женщину въ самое сердце. Женщины заботятся и должны заботиться о томъ, чтобы ихъ уважали, потому что безъ уваженія онѣ не существуютъ, и это первое, чего онѣ требуютъ отъ любви. Самая испорченная изъ нихъ, продавая свое будущее, требуетъ прежде всего оправданія своему прошлому и старается внушить своему возлюбленному, что она мѣняетъ на непреодолимое блаженство уваженіе, котораго свѣтъ лишилъ ее. И нѣтъ женщины, которой не придала бы въ голову такого рода мысль въ то время, когда она впервые принимаетъ у себя молодого человѣка и остается съ нимъ съ глазу на глазъ, особенно если онъ такъ же красивъ и уменъ, какъ Шарль Ванденесъ. Точно также, мало молодыхъ людей, которые не основывали бы какихъ нибудь тайныхъ желаній на одномъ изъ тысячи разсужденій, оправдывающихъ ихъ врожденную любовь къ такимъ красивымъ, умнымъ и несчастнымъ женщинамъ, какъ мадамъ д’Эглемонъ. Услышавъ докладъ о господинѣ де-Ванденесѣ, маркиза смутилась, а онъ, — ему было почти стыдно, несмотря на самоувѣренность, составляющую непремѣнную принадлежность дипломата. Но скоро маркиза приняла тотъ любезный тонъ, которымъ женщины защищаются отъ истолкованія тщеславія. Подобная манера обращенія исключаетъ всякую заднюю мысль и пріемами вѣжливости, такъ сказать, умѣряетъ чувства. Женщины держатся этой двусмысленной позиціи столько времени, сколько имъ захочется. Только въ тридцать лѣтъ женщина можетъ оцѣнить преимущества этого положенія, ведущаго одинаковымъ образомъ къ почтенію, равнодушію, удивленію или страсти. Въ немъ она можетъ смѣяться, шутить, быть нѣжной, не компрометируя себя. Она владѣетъ тогда тактомъ, необходимымъ для того, чтобы затронуть въ мужчинѣ всѣ его чувствительныя струны и изучить звуки, какіе она можетъ извлекать. Молчаніе ея такъ же опасно, какъ и разговоръ. Въ этомъ возрастѣ вы никогда не угадаете, искренна ли она, или фальшива, смѣется ли она надъ вами, или правдива въ своихъ признаніяхъ. Давъ вамъ право бороться съ собой, она вдругъ, однимъ словомъ, взглядомъ, жестомъ, сила которыхъ ей извѣстна, прекращаетъ борьбу, бросаетъ васъ, оставаясь обладательницей вашихъ секретовъ, вольная убить васъ шуткой или заняться вами и защищенная одинаково и своей слабостью, и своей силой. Во время этого перваго визита маркиза, ставъ на эту нейтральную почву, съумѣла однако высоко держать на ней свое женское достоинство. Ея тайныя страданія носились всегда надъ дѣланной веселостью, подобно легкой тучкѣ, нѣсколько затмѣвающей солнце. Ванденесъ ушелъ, испытавъ въ этомъ разговорѣ невѣдомое наслажденіе; но онъ вынесъ убѣжденіе, что маркиза была изъ тѣхъ женщинъ, побѣда надъ которыми обходится слишкомъ дорого тому, кто вздумалъ бы ихъ любить.
— Это будетъ напрасное чувство, говорилъ онъ самъ себѣ, уходя. Переписка, которая можетъ утомить самаго рьянаго секретаря. А между тѣмъ, еслибъ я захотѣлъ… Это роковое: еслибъ я захотѣлъ, безпрестанно губитъ упрямцевъ.
Шарль снова пошелъ къ мадамъ д’Эглемонъ, и ему показалось, что она находитъ удовольствіе въ бесѣдѣ съ нимъ. Но вмѣсто того, чтобы наивно предаться счастью любви, онъ захотѣлъ сыграть двойную роль: казаться страстнымъ и потомъ холодно анализировать ходъ этой интриги, быть влюбленнымъ и дипломатомъ; но онъ былъ молодъ, великодушенъ, и этотъ анализъ долженъ былъ повести его къ безграничной любви; потому что искусственно или натурально, но маркиза всегда была сильнѣе его. Каждый разъ, уходя отъ мадамъ д’Эглемонъ, Шарль упорствовалъ въ своей недовѣрчивости и подвергалъ строгому анализу, убивавшему его собственныя ощущенія, прогрессивныя положенія, чрезъ которыя проходила его душа.
— Сегодня, говорилъ онъ себѣ, послѣ третьяго визита, она дала мнѣ понять, что она очень несчастна и одинока въ жизни, и что еслибъ не дочь — она страстно хотѣла бы умереть. Она казалась совершенно покорной судьбѣ. Однако вѣдь я ей не братъ, не исповѣдникъ. Зачѣмъ же она мнѣ повѣряла свои горести? Она любитъ меня.
Уходя черезъ два дня, онъ думалъ о современныхъ нравахъ.
— Каждый вѣкъ придаетъ свою окраску любви. Въ 1822 году любовь доктринерствуетъ. Вмѣсто того, чтобы доказываться, какъ прежде, дѣйствіями, теперь объ ней говорятъ, ее обсуждаютъ, дѣлаютъ предметомъ публичныхъ разговоровъ. Женщины прибѣгаютъ въ ней къ тремъ средствамъ: прежде всего онѣ дѣлаютъ вопросъ изъ нашей страсти; онѣ отказываютъ намъ въ возможности любитъ такъ, какъ онѣ любятъ. Кокетство! сегодня вечеромъ маркиза сдѣлала мнѣ настоящій вызовъ. Затѣмъ, онѣ прикидываются несчастными, чтобы возбудить наше великодушіе или самолюбіе. Развѣ молодому человѣку не лестно быть утѣшителемъ въ несчастіи? Наконецъ, у нихъ манія цѣломудрія. Она вообразила, что я считаю ее совсѣмъ невинной. Моей довѣрчивостью будутъ пожалуй отлично пользоваться.
Но разъ, утомившись постояннымъ недовѣріемъ, онъ спросилъ себя, что если маркиза была неискренна, если она могла разыграть комедію всѣхъ этихъ страданій, то для чего ей представляться покорной? Она жила въ глубокомъ уединеніи и молча переносила свое горе, едва давая угадывать его по звуку невольно вырывавшихся восклицаній. Съ этой минуты Шарль живо заинтересовался мадамъ д’Эглемонъ. Тѣмъ не менѣе, являясь на обычное свиданье, сдѣлавшееся обоимъ имъ необходимымъ, Ванденесъ находилъ, что его возлюбленная все-таки болѣе искусна чѣмъ искренна, и онъ въ концѣ концовъ говорилъ: «несомнѣнно, это очень ловкая женщина». Въ одно изъ такихъ свиданій онъ вошелъ и увидѣлъ маркизу въ ея излюбленной позѣ, полной грусти. Она подняла на него глаза, не дѣлая никакого движенія, и обдала его однимъ изъ тѣхъ глубокихъ взглядовъ, которые похожи на улыбку. Взглядъ мадамъ д’Эглемонъ выражалъ довѣріе, искреннюю дружбу, но не любовь. Шарль сѣлъ и не могъ ничего сказать. Онъ испытывалъ тотъ наплывъ чувствъ, при которомъ языкъ отказывался служить.
— Что съ вами? спросила она мягкимъ голосомъ.
— Ничего. Да, поправился онъ, — я думаю объ одной вещи, которая васъ еще не занимала.
— Что такое?
— Но… конгрессъ кончился.
— А вы же должны были ѣхать на конгрессъ? сказала она.
Прямой отвѣтъ былъ бы самымъ краснорѣчивымъ и самымъ деликатнымъ объясненіемъ въ любви; но Шарль не сдѣлалъ этого. Лицо мадамъ д’Эглемонъ выражало такую чистую дружбу, которая уничтожала всѣ разсчеты тщеславія, всѣ надежды любви, всѣ сомнѣнія дипломата; она не знала, или дѣлала видъ, что совершенно не знаетъ, что она любима; и когда сконфуженный Шарль пришелъ въ себя — онъ принужденъ былъ сознаться, что не сказалъ и не сдѣлалъ ничего, что дало бы ей право это предполагать. Господинъ де-Ванденесъ нашелъ въ этотъ вечеръ маркизу такою, какъ всегда: простою и любезною, искреннею въ своей скорби, счастливою тѣмъ, что нашла друга, и гордою тѣмъ, что нашла душу, которая съумѣла понять ея собственную; дальше этого она не шла и не предполагала, чтобы женщина могла допустить увлечь себя два раза; но она знала любовь и хранила ее, еще истекавшую кровью, въ глубинѣ своего сердца; она не воображала, чтобы любовь могла дважды доставить женщинѣ свои восторги, потому что она вѣрила не только въ умъ, но и въ душу; и для нея любовь не была только одностороннимъ увлеченіемъ, она заключала въ себѣ всѣ благородныя стремленія. Въ эту минуту Шарль снова сдѣлался молодымъ человѣкомъ: онъ былъ покоренъ блескомъ этого сильнаго характера и захотѣлъ проникнуть въ тайны этого существованія, омраченнаго скорѣе вслѣдствіе случайности, нежели вслѣдствіе ошибки. Услышавъ вопросъ своего друга о причинѣ ея горя, сообщавшаго оттѣнокъ грусти ея красотѣ, мадамъ д’Эглемонъ только посмотрѣла на него; но этотъ глубокій взглядъ былъ какъ бы печатью священнаго договора.
— Никогда не задавайте мнѣ подобныхъ вопросовъ, сказала она. Три года тому назадъ умеръ тотъ, кто меня любилъ, единственный человѣкъ, счастью котораго я пожертвовала бы всѣмъ, даже собственнымъ уваженіемъ, и онъ умеръ, чтобы спасти мою честь. Эта любовь погибла, юная, чистая, полная надеждъ. Прежде чѣмъ отдаться страсти, къ которой меня толкалъ рокъ, я была увлечена тѣмъ, что губитъ столько молодыхъ дѣвушекъ: человѣкомъ ничтожнымъ, но съ красивымъ лицомъ. Замужество убило одну за другою всѣ мои мечты. Теперь я потеряла и законное счастье, и то, что называютъ преступнымъ, не зная его. У меня ничего не осталось. И если я не съумѣла умереть, то должна быть по крайней мѣрѣ вѣрна своимъ воспоминаніямъ.
При этихъ словахъ, она не заплакала, но опустила глаза и слегка хрустнула пальцами. Это было сказано просто, но звукъ ея голоса былъ, казалось, звукомъ такого же глубокаго отчаянія, какъ была глубока и ея любовь, и не оставлялъ Шарлю никакой надежды. Это ужасное существованіе, переданное въ трехъ фразахъ, это ломаніе рукъ, это сильное горе въ хрупкой женщинѣ, эта пропасть въ хорошенькой головкѣ, наконецъ эта грусть и слезы въ течніе трехъ лѣтъ обворожили безмолвно сидѣвшаго Ванденеса; онъ казался маленькимъ передъ этой сильной и благородной женщиной: ея чувствительная душа казалась ему еще лучше ея физической, такой плѣнительной, такой законченной красоты.
Наконецъ-то встрѣтилъ онъ тотъ идеалъ, о которомъ такъ пламенно мечтаютъ, который такъ сильно призываютъ всѣ, кто вкладываетъ жизнь въ страсть, кто жадно ищетъ ея и часто умираетъ, не насладившись всѣми драгоцѣнными плодами своихъ мечтаній. Слыша эту рѣчь и видя передъ собой эту божественную красоту, Шарль нашелъ, что мысли его слишкомъ бѣдны. Въ невозможности соразмѣрить свои слова съ возвышенностью этой простой, но торжественной сцены, онъ отвѣчалъ общими фразами о женской участи.
— Надо умѣть забыть свои несчастья, или рыть себѣ могилу, сказалъ онъ.
Но разумъ всегда бѣденъ передъ чувствами; какъ все положительное, онъ естественнымъ образомъ ограниченъ, тогда какъ чувство безгранично. Разсуждать тамъ, гдѣ нужно чувствовать, есть свойство невозвышенныхъ душъ. Поэтому Ванденесъ молчалъ, долго глядѣлъ на мадамъ д’Эглемонъ и наконецъ ушелъ. Подъ вліяніемъ новыхъ мыслей, возвеличивавшихъ передъ нимъ женщину, онъ походилъ на художника, который послѣ того, какъ бралъ для своихъ типовъ только вульгарныя модели, встрѣтилъ вдругъ въ музеѣ Мнемозину, самую прекрасную и наименѣе оцѣненную изъ всѣхъ античныхъ статуй. Шарль страстно влюбился. Онъ полюбилъ мадамъ д’Эглемонъ съ тою искренностью молодости, съ тѣмъ жаромъ, которые сообщаютъ первой страсти ту невыразимую прелесть и ту чистоту, которую при послѣдующей любви человѣкъ находитъ уже въ развалинахъ: это восхитительныя страсти, которыми съ наслажденіемъ упиваются женщины, ихъ породившія, потому что въ трицатилѣтнемъ возрастѣ, на этомъ поэтическомъ зенитѣ женской жизни — онѣ могутъ обнять все теченіе ея: видѣть прошлое, такъ же какъ и будущее. Женщины понимаютъ тогда всю цѣну любви и наслаждаются ею со страхомъ ее потерять: тогда душа еще прекрасна отъ молодости, которая скоро ее покинетъ, и страсть ихъ усиливается отъ пугающаго ихъ будущаго.
— Я люблю, говорилъ себѣ этотъ разъ Ванденесъ, уходя отъ маркизы, и, на свое несчастье, нахожу женщину, привязанную къ воспоминаніямъ. Трудно бороться съ мертвецомъ, котораго нѣтъ на землѣ, который не можетъ дѣлать глупостей и не можетъ никогда разнравиться, потому что видятъ только однѣ его прекрасныя качества. А попробовать убить прелесть воспоминаній и надеждъ, переживающихъ погибшаго возлюбленнаго именно потому, что онъ пробудилъ только желанія, т. е. то, что есть въ любви самаго лучшаго, самаго плѣнительнаго, не значитъ ли это развѣнчивать совершенство?
Эти размышленія, явившіяся плодомъ унынія и боязни за неуспѣхъ, которыми начинаются всегда всѣ истинныя страсти, были послѣднимъ соображеніемъ его умирающей дипломатіи. Съ этого момента у него исчезли всѣ заднія мысли и, сдѣлавшись игрушкою своей любви, онъ отдался пустякамъ этого необъяснимаго счастья, питающагося словомъ, молчаніемъ, смутной надеждой. Онъ хотѣлъ любить платонически и приходилъ ежедневно дышать тѣмъ воздухомъ, которымъ дышала мадамъ д’Эглемонъ, — почти поселился въ ея домѣ и сопровождалъ ее повсюду съ тиранніею страсти, примѣшивающей эгоизмъ къ самому полному самоотверженію. У любви есть свой инстинктъ: она умѣетъ находить путь къ сердцу, подобно слабому насѣкомому, направляющемуся къ своему цвѣтку съ непреклонной энергіей, которой ничто не можетъ сломить. И когда чувство искренно — успѣхъ несомнѣненъ. Для того, чтобы доставить женщинѣ всѣ терзанія ужаса, не достаточно ли заставить ее думать, что жизнь ея зависитъ отъ большей или меньшей искренности, силы и упорства, какія вложитъ любящій ее человѣкъ въ свои желанья! Значитъ, женщинѣ, супругѣ, матери невозможно предохранить себя отъ любви молодого человѣка; единственное, что въ ея власти — это перестать съ нимъ видѣться съ той минуты, какъ она угадываетъ эту тайну сердца, а женщина всегда ее угадываетъ. Но эта мѣра кажется слишкомъ рѣшительной для того, чтобы на нее могла отважиться женщина въ томъ возрастѣ, когда бракъ угнетаетъ ее, надоѣдаетъ и утомляетъ, когда супружеская любовь больше чѣмъ въ пренебреженіи, если даже мужъ уже совсѣмъ ея не бросилъ. Некрасивымъ женщинамъ любовь льститъ, потому что онѣ отъ нея хорошѣютъ; если онѣ молоды и очаровательны, обольщеніе должно быть на высотѣ ихъ обольстительности, оно безмѣрно; если онѣ добродѣтельны, то высокое, съ земной точки зрѣнія, чувство заставляетъ ихъ находить оправданіе въ величинѣ жертвъ, приносимыхъ ими любовнику, и въ славѣ въ этой трудной борьбѣ. Все представляетъ западню. Затворничество, предписывавшееся когда-то женщинамъ въ Греціи, на Востокѣ и входящее въ моду въ Англіи, является единственнымъ оплотомъ семейной добродѣтели; но, при господствѣ этой системы, исчезаютъ пріятности свѣтской жизни: и общество и формы вѣжливости, и изящество нравовъ дѣлается невозможнымъ. Націи должны будутъ сдѣлать выборъ.
Такимъ образомъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ своей первой встрѣчи съ Ванденесомъ мадамъ д’Эглемонъ увидала, что жизнь ея тѣсно связана съ его жизнью; безъ особеннаго смущенія и почти съ нѣкотораго рода удовольствіемъ она удивлялась тому, что раздѣляетъ всѣ его вкусы и мысли. Она ли заимствовала идеи у Ванденеса или онъ проникся малѣйшими ея капризами? Она этого не разбирала. Уже захваченная порывомъ страсти, эта обворожительная женщина говорила себѣ съ ложной искренностью страха:
— О нѣтъ, я буду вѣрна тому, кто за меня умеръ.
Паскаль сказалъ: сомнѣваться въ Богѣ, значитъ вѣрить въ Него. Точно также и женщина: борется только тогда, когда она поймана. Въ тотъ день, когда маркиза созналась себѣ, что она любима, ей пришлось разбираться въ тысячѣ противоположныхъ чувствъ. Предразсудки опыта говорили свое: будетъ ли она счастлива? Можетъ ли она быть счастлива внѣ правильныхъ или неправильныхъ законовъ нравственности, установленныхъ обществомъ. До сихъ поръ жизнь приносила ей одну горечь. Была ли возможна счастливая развязка для узъ, соединяющихъ два существа, разъединенныя общественными условіями? Но можетъ ли быть слишкомъ дорогая цѣна за счастье. А этого счастья она такъ пламенно желала, и ей было такъ естественно его желать; можетъ быть, она его наконецъ-то встрѣтила? Любопытство всегда на сторонѣ влюбленныхъ. Во время этой тайной борьбы вошелъ Ванденесъ. Въ его присутствіи исчезъ отвлеченный призракъ разума. Если таковы послѣдовательныя превращенія, черезъ которыя проходитъ даже мимолетное чувство у молодого человѣка и у тридцати-лѣтней женщины, то наступаетъ моментъ, когда всѣ оттѣнки сглаживаются, когда всѣ разсужденія сливаются въ одно, въ одно послѣднее разсужденіе, переходящее въ желаніе, которымъ оно поддерживается. И чѣмъ дольше было сопротивленіе — тѣмъ сильнѣе голосъ любви. Шарль засталъ мадамъ д’Эглемонъ задумчивой, и когда онъ спросилъ у нея: что съ вами? тѣмъ трогательнымъ тономъ, который волшебная сила сердца дѣлаетъ столь убѣдительнымъ — она побоялась отвѣтить. Этотъ вопросъ обнаруживалъ полное общеніе душъ, и маркиза поняла съ чуднымъ женскимъ инстинктомъ, что начать жаловаться на свое сердечное горе значило бы въ нѣкоторомъ родѣ сдѣлать первый шагъ. Если уже каждое слово ея пріобрѣтало значеніе, понятное для двоихъ, то въ какую же пропасть готовилась бы она упасть? Она ясно читала это въ самой себѣ и молчала. Ванденесъ молчалъ тоже.
— Мнѣ нездоровится, сказала она наконецъ, пугаясь серьезнаго значенія минуты, когда языкъ глазъ совершенно замѣнилъ собою безсиліе рѣчи.
— Душа и тѣло тѣсно связаны другъ съ другомъ, сказалъ Шарль, почтительнымъ, но глубоко взволнованнымъ голосомъ. — Если бы вы были счастливы — вы были бы здоровы и молоды. Отчего вы не хотите взять отъ любви то, въ чемъ она вамъ отказала? Вы думаете, что жизнь ваша кончилась тогда, когда она только что для васъ начинается. Довѣрьтесь попеченіямъ друга. Вѣдь такъ сладко быть любимой.
— Я уже стара, сказала она, — мнѣ неизвинительно было бы перестать страдать о прошломъ. Къ тому же вы говорите, что надо любить. А я не должна и не могу любить. Кромѣ васъ, чья дружба вноситъ нѣкоторую усладу въ мою жизнь, мнѣ никто не нравится, никто не въ состояніи изгладить моихъ воспоминаній. Я принимаю дружбу, но не хочу любви. Да и великодушно ли было бы съ моей стороны отдавать свое увядшее сердце за молодое сердце, принимать мечты, которыхъ не могу раздѣлять, доставлять счастье, которому не могу вѣрить или которое буду бояться потерять? Можетъ быть, я буду платить эгоизмомъ за его самоотверженіе и буду размышлять, когда онъ будетъ чувствовать; мои воспоминанія могутъ омрачать живость его наслажденій. Нѣтъ, видите ли, первой любви никогда ничго не замѣнитъ. Да и наконецъ, кто бы захотѣлъ заплатить такой цѣной за мое сердце?
Слова эти, преисполненныя самаго ужаснаго кокетства, были послѣднимъ усиліемъ благоразумія. Если онъ придетъ въ уныніе — останусь одинокой и буду вѣрна. Эта мысль была въ сердцѣ этой женщины то же, что слабая ивовая вѣтка, за которую хватается пловецъ, когда его уноситъ теченіемъ. Услышавъ такой приговоръ, Ванденесъ невольно задрожалъ, и этотъ трепетъ подѣйствовалъ на сердце маркизы гораздо сильнѣе, чѣмъ всѣ его прежнія старанія. Женщинъ трогаетъ больше всего то, когда онѣ находятъ въ насъ ту пріятную нѣжность, тѣ тонкія чувства, которыя свойственны имъ самимъ; потому что пріятность и нѣжность являются для нихъ показателями истинности. Движеніе Шарля показывало истинную любовь. Послѣ огорченія Ванденеса мадамъ д’Эглемонъ узнала силу его любви. Молодой человѣкъ холодно сказалъ:
— Вы, можетъ быть, правы. Новая любовь, новое огорченіе.
И затѣмъ, перемѣнивъ разговоръ, онъ заговорилъ о безразличныхъ предметахъ; но онъ былъ видимо взволнованъ и смотрѣлъ на мадамъ д’Эглемонъ съ такимъ сосредоточеннымъ вниманіемъ, какъ будто видѣлъ ее въ послѣдній разъ. Наконецъ, онъ ушелъ, сказавъ взволнованно: прощайте.
— До свиданья, сказала она съ тѣмъ тонкимъ кокетствомъ, тайной котораго владѣютъ только избранныя женщины.
Онъ ничего не отвѣтилъ и вышелъ.
Когда онъ ушелъ, и вмѣсто него остался только его пустой стулъ, въ ней поднялись угрызенія совѣсти, она почувствовала себя виновной. Страсть дѣлаетъ громадные успѣхи у женщинъ въ ту минуту, когда она сознаетъ, что поступила не великодушно и оскорбила какую нибудь благородную душу. Никогда не надо бояться дурныхъ чувствъ въ любви: они спасительны; женщинъ побѣждаетъ добродѣтель. И что добрыми намѣреніями вымощенъ адъ — это вовсе не парадоксъ проповѣдника. Ванденесъ не приходилъ нѣсколько дней. Каждый вечеръ, въ обычный часъ свиданья, маркиза ждала его съ нетерпѣніемъ, мучась угрызеніями совѣсти. Писать значило бы сдѣлать признаніе; къ тому же инстинкту, подсказывалъ ей, что онъ вернется. На шестой день лакей пришелъ доложить объ его приходѣ. Никогда не слышала она этого имени съ большимъ удовольствіемъ. Она испугалась своей радости.
— Вы славно меня наказали, сказала она,
Ванденесъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.
— Наказалъ? повторилъ онъ. — За что?
Шарль отлично понималъ маркизу; но онъ хотѣлъ отомстить ей за страданія, которыя онъ вынесъ съ того момента, какъ она стала о нихъ подозрѣвать.
— Отчего вы не приходили? спросила она улыбаясь.
— Развѣ у васъ никто не былъ? спросилъ онъ, чтобы не давать прямого отвѣта.
— Господинъ де-Ронкероль, де-Марсэ, маленькій Эгриньонъ: одни вчера, другой сегодня утромъ, около двухъ часовъ. Я, кажется, видѣла также мадамъ Фирміани и вашу сестру, мадамъ де-Листомеръ.
Новое страданіе! Боль, непонятная для тѣхъ, кто не любитъ съ тѣмъ всепоглощающимъ и дикимъ деспотизмомъ, малѣйшее проявленіе котораго есть чудовищная ревность, постоянное желаніе предохранить любимое существо отъ всякаго вліянія, чуждаго любви.
Онъ похоронилъ свое горе и свою любовь въ глубинѣ своего сердца. Мысли его были не изъ тѣхъ, которыя высказываются. Тѣмъ не менѣе лобъ его омрачился, а мадамъ д’Эглемонъ, послушная женскому инстинкту, почувствовала эту грусть, не понимая ея. Она не виновата была въ злѣ, которое творила, и Ванденесъ въ этомъ убѣдился. Онъ заговорилъ о своемъ положеніи и о своей ревности, какъ будто бы это была одна изъ тѣхъ гипотезъ, о которыхъ любятъ говорить влюбленные. Маркиза все поняла и была такъ живо тронута, что не могла удержаться отъ слезъ. Съ этой минуты они вступили въ рай любви. Рай и адъ суть двѣ великія поэмы, которыя составляютъ двѣ единственныхъ точки, на которыхъ вертится наше существованіе: радость или горе. Рай — не есть ли, не будетъ ли онъ всегда образомъ безконечности нашихъ чувствъ, который никогда не можетъ быть изображенъ иначе, какъ только въ частностяхъ, потому что счастье единственно; а адъ — не представляетъ ли онъ безконечныхъ мученій, нашихъ скорбей, которыя мы можемъ опоэтизировать, потому что всѣ онѣ не походятъ другъ на друга?
Разъ вечеромъ влюбленные были одни; они молча сидѣли другъ возлѣ друга, любуясь чуднымъ, чистымъ небомъ, на которое послѣдніе лучи солнца отбрасывали свои золотыя и пурпурныя тѣни. Въ это время дня, медленное угасаніе свѣта какъ будто будитъ въ насъ сладкія чувства, страсти наши мягко вибрируютъ и мы наслаждаемся, въ тишинѣ, ощущеніемъ какихъ-то волненій. Рисуя намъ смутные образы счастья, природа или приглашаетъ насъ наслаждаться имъ, когда оно возлѣ насъ, или заставляетъ насъ сожалѣть о немъ, когда оно отъ насъ ушло. Въ эти минуты, обильныя очарованіемъ, подъ покровомъ этого свѣта, нѣжная гармонія котораго присоединяется къ внутреннему упоенію, трудно противустоять желаніямъ сердца, имѣющаго тогда такую магическую силу! Тогда грусть притупляется, радость опьяняетъ, горе подавляетъ. Великолѣпіе вечера какъ бы подаетъ сигналъ къ признаніямъ и ободряетъ ихъ. Молчаніе дѣлается опаснѣе словъ, сообщая взглядами все могущество безконечности небесъ, которая въ нихъ отражается; Если разговариваютъ — малѣйшее слово обладаетъ непреодолимой силой, точно въ голосѣ тогда бываетъ свѣтъ, въ глазахъ пурпуръ, точно въ насъ небо или сами мы чувствуемъ себя на небѣ. Тѣмъ не менѣе Ванденесъ и Жюльета (такъ позволяла она называть себя въ послѣдніе дни тому, кого сама стала называть Шарлемъ) разговаривали, хотя первоначальный предметъ ихъ разговора былъ очень отъ нихъ далекъ; и если они не понимали смысла своихъ словъ, то прислушивались съ наслажденіемъ къ тайнымъ мыслямъ, которыя въ нихъ скрывались. Рука маркизы была въ рукѣ Ванденеса и она давала ее ему, не считая этого за особенную милость.
Они наклонились оба впередъ, чтобы полюбоваться однимъ изъ тѣхъ величественныхъ пейзажей, въ которыхъ снѣгъ, ледъ и темныя тѣни окрашиваютъ склоны фантастическихъ горъ, — одной изъ картинъ, полныхъ рѣзкихъ противуположностей между яркимъ пламенемъ и черными тонами, украшающими небо съ неподражаемой поэтичностью; великолѣпныя пелены, въ которыхъ возрождается солнце, чудный саванъ, въ которомъ оно умираетъ. Въ эту минуту волосы Жюльеты коснулись щеки Ванденеса; она почувствовала это легкое прикосновеніе и сильно вздрогнула, а онъ еще того больше; потому что оба они постепенно дошли до одного изъ тѣхъ необъяснимыхъ кризисовъ, когда тишина придаетъ нервамъ такую чуткость, что малѣйшій толчокъ заставляетъ проливать слезы, переполняться тоскою сердце, если оно грустить, или доставляетъ ему неизъяснимое наслажденіе, если оно увлечено водоворотомъ любви. Жюльета почти невольно сжала руку своего друга. Это пожатіе придало смѣлости робкому влюбленному.
Радости этой минуты и надежды будущаго — все слилось въ одно ощущеніе, въ ощущеніе первой ласки, робкаго поцѣлуя, который мадамъ д’Эглемонъ позволила напечатлѣть на своей щекѣ. Но чѣмъ слабѣе была эта ласка, тѣмъ она была сильнѣе, опаснѣе. На несчастіе обоихъ, въ ней не было ни сдержанности, ни фальши. Это было общеніе двухъ прекрасныхъ душъ, раздѣленныхъ всѣмъ, что составляетъ законъ, и соединенныхъ всѣмъ, что есть въ природѣ обольстительнаго. Въ эту минуту вошелъ генералъ д’Эглемонъ.
— Перемѣна министерства, сказалъ онъ. Вашъ дядя вошелъ въ составъ новаго кабинета. Теперь у васъ шансы сдѣлаться посланникомъ, Ванденесъ.
Шарль и Жюли посмотрѣли другъ на друга и покраснѣли. Эта обоюдная краска стыда явилась еще сильнѣйшей связью. У нихъ у обоихъ явилась одна мысль, одно угрызеніе совѣсти; ужасная связь между двумя влюбленными, виновными въ поцѣлуѣ, такая же ужасная, какъ связь между двумя разбойниками, только что ограбившими человѣка. Между тѣмъ слѣдовало что-нибудь отвѣтить маркизу.
— Я не хочу уѣзжать изъ Парижа, сказалъ Шарль Ванденесъ.
— Мы знаемъ отчего, отвѣчалъ генералъ съ видомъ проницательнаго человѣка, открывающаго тайну. Вы не хотите уѣзжать отъ дяди, чтобы сдѣлаться наслѣдникомъ его пэрства.
Маркиза убѣжала въ свою комнату, говоря самой себѣ о мужѣ: о, какой же онъ дуракъ!
IV.
Перстъ Божій.
править
Между заставами Итальянской и de la Santé, на внутреннемъ бульварѣ, ведущемъ къ Jardin des Plantes, открывается видъ, могущій привести въ восторгъ художника или даже самаго пресыщеннаго чудными видами путешественника. Если вы достигнете небольшой возвышенности, начиная съ которой бульваръ, осѣненный большими тѣнистыми деревьями, граціозно поворачиваетъ, подобно безмолвной зеленой лѣсной дорожкѣ, вы увидите передъ собою, у вашихъ ногъ, глубокую долину, съ разсѣянною кое-гдѣ зеленью, наполненною полудеревенскими фабриками и орошенную темными водами Бьевра и Гобелиновъ. На противоположномъ склонѣ нѣсколько тысячъ крышъ, стѣснившись, какъ головы въ толпѣ, скрываютъ въ себѣ всю бѣдноту предмѣстья Сенъ-Марсо. Великолѣпный куполъ Пантеона и мрачный и меланхолическій куполъ Валь-де-Грасъ горделиво поднимаются надъ цѣлымъ городомъ, имѣющимъ видъ амфитеатра, ряды котораго причудливо обозначаются извилистыми улицами. Съ этого мѣста размѣры обоихъ зданій кажутся гигантскими; они подавляютъ и легкія постройки, и самые высокіе тополи въ долинѣ. Налѣво, обсерваторія, въ окнахъ и галереяхъ которой дневной свѣтъ производить необъяснимыя фантастическія явленія, кажется какимъ-то чернымъ страшилищемъ. Потомъ, вдали, изящный фонарь Инвалидовъ горитъ между голубоватыми массами Люксембурга и сѣрыми башнями Сенъ-Сюльписа. Если смотрѣть отсюда, то эти архитектурныя линіи смѣшиваются съ листвою, съ тѣнями и подчиняются капризамъ неба, безпрестанно мѣняющаго и краски, и свѣтъ, и видъ. Вдали отъ васъ зданія наполняютъ воздухъ, вокругъ васъ змѣятся лѣсныя дорожки съ волнующимися деревьями. Направо, черезъ широкую выемку этого оригинальнаго пейзажа — вы видите, какъ бы въ рамкѣ изъ красноватаго камня, длинную бѣлую пелену Сенъ-Мартенскаго канала, украшеннаго липами, съ идущими вдоль него истинно римскими постройками хлѣбныхъ магазиновъ. Тамъ, на послѣднемъ планѣ, туманные холмы Бельвиля, застроенные домами и мельницами, касаются своими верхушками облаковъ. Но, между рядами крышъ, окружающихъ долину, и этимъ смутнымъ, какъ воспоминанія дѣтства, горизонтомъ лежитъ городъ, котораго вы не видите, обширный городъ, затерявшійся, какъ въ пропасти, между верхушками Pitié и восточнаго кладбища, между страданіемъ и смертью. Онъ шумитъ подобно океану, рокочущему за скалою, какъ бы для того, чтобы сказать: я здѣсь. И когда солнце бросаетъ волны своего свѣта на эту сторону Парижа, когда оно очищаетъ и сглаживаетъ линіи, зажигаетъ нѣкоторыя стекла, освѣщаетъ черепицы, играетъ на золоченыхъ крестахъ, бѣлитъ стѣны и превращаетъ воздухъ въ газовую пелену, когда оно создаетъ богатые контрасты съ фантастическими тѣнями; когда небо лазурно, земля трепещетъ, а колокола звонятъ — вы видите въ это время тамъ одну изъ тѣхъ краснорѣчивыхъ феерій, которая навсегда останется въ вашемъ воображеніи и которой вы будете такъ же очарованы, какъ чуднымъ видомъ Неаполя, Стамбула или Флориды. Въ этомъ концертѣ полная гармонія. Тутъ и шумъ жизни, и поэтическій міръ уединенія, и голосъ милліона существъ, и голосъ Бога.
Въ одно весеннее утро, въ то время, когда всѣ красоты этого пейзажа горѣли подъ лучами солнца, я любовался имъ, опершись на стволъ толстаго вяза, подставившаго вѣтру свои желтые цвѣты. При видѣ этой роскошной, величественной картины, я съ горечью думалъ о томъ презрѣніи, какое мы питаемъ теперь къ нашей странѣ и даже проповѣдуемъ о томъ въ книгахъ. Я проклиналъ тѣхъ несчастныхъ богачей, которые, наскучивъ нашей чудной Франціей, покупаютъ право пренебрегать своей родиной, объѣзжая на всѣхъ парахъ и осматривая черезъ лорнетъ мѣстности этой такъ уже надоѣвшей Италіи. Я смотрѣлъ съ любовью на современный Парижъ и мечталъ, какъ вдругъ звукъ поцѣлуя нарушилъ мое уединеніе и разсѣялъ мои философствованія. Въ боковой аллеѣ, которой оканчивается крутой скатъ, у подошвы котораго журчитъ вода и по ту сторону моста Гобелиновъ я увидѣлъ женщину, показавшуюся мнѣ еще молодой; она была одѣта съ изящной простотой и на кроткомъ лицѣ ея какъ будто отражалась счастливая веселость этого пейзажа. Красивый молодой человѣкъ ставилъ на землю самаго хорошенькаго мальчика, какого только можно себѣ представить, такъ что я никакъ не могъ узнать, прозвучалъ ли поцѣлуй на его щекѣ или на щекѣ матери. Одна и та же нѣжная и живая мысль сквозила во взглядѣ, въ движеніяхъ и въ улыбкѣ молодыхъ людей. Они съ такою радостною поспѣшностью взялись подъ руки, такъ нѣжно прижались другъ къ другу и такъ погрузились въ самихъ себя, что и не замѣтили моего присутствія. Но другой ребенокъ, недовольный, сердитый, стоялъ къ нимъ спиной и смотрѣлъ на меня взглядомъ, полнымъ самаго удивительнаго выраженія. Предоставивъ брату одному бѣжать то сзади, то впереди матери и молодого человѣка, этотъ ребенокъ, одѣтый такъ же, какъ и первый, такой же граціозный, но съ болѣе нѣжными формами, стоялъ молча и неподвижно, словно застывшая змѣя. Это была маленькая дѣвочка. Въ прогулкѣ молодой женщины и ея спутника было что-то машинальное. Можетъ быть, по разсѣянности, они довольствовались тѣмъ, что проходили маленькое пространство между мостикомъ и каретой, остановившейся на поворотѣ бульвара, и потомъ возвращались опять къ тому же мѣсту, останавливаясь, смотря другъ на друга, смѣясь, смотря по ходу разговора, то оживленнаго, то замедлявшагося, то веселаго, то серьезнаго.
Спрятавшись за толстымъ вязомъ, я любовался этой прелестной сценой, и, конечно, не нарушилъ бы ея тайны, если бы не замѣтилъ на лицѣ задумчивой и молчаливой дѣвочки мысли болѣе глубокой, чѣмъ это подобало ея возрасту. И когда мать ея и молодой человѣкъ, дойдя до нея, поворачивали обратно, она часто наклоняла голову и исподтишка бросала на нихъ и на своего брата по-истинѣ достойные удивленія взгляды. Нельзя передать того остраго лукавства, той наивной злобности и того дикаго вниманія, которыя оживляли это дѣтское лицо, когда хорошенькая женщина или ея спутникъ гладили бѣлокурые локоны или нѣжно касались свѣжей шейки или бѣлаго воротника мальчика въ ту минуту, когда онъ шаловливо пробовалъ идти съ ними въ ногу. На тонкомъ лицѣ этой странной дѣвочки несомнѣнно была видна страсть. Она страдала или думала. Что предсказываетъ скорѣе смерть у этихъ расцвѣтающихъ созданій? страданіе ли, вошедшее въ тѣло, или преждевременная мысль, пожирающая ихъ души, едва успѣвшія распуститься? Можетъ быть, это знаетъ мать. Что до меня касается — я не знаю ничего ужаснѣе старческой мысли на лбу ребенка; проклятіе на устахъ чистой дѣвушки менѣе ужасно. Поэтому-то меня заинтересовали и тупая поза этой задумчивой дѣвочки, и ея неподвижность. Я сталъ разсматривать ее съ любопытствомъ. По свойственной наблюдателямъ фантазіи, я сталъ сравнивать ее съ братомъ, желая опредѣлить ихъ отношенія и разницу существовавшую между ними. У первой были темные волосы, черные глаза и рано развившаяся сила, составлявшая прямую противоположность съ бѣлокурыми волосами, глазами цвѣта морской воды и граціозной слабостью меньшого ребенка. Старшей казалось лѣтъ семь-восемь, меньшому не было и шести. Они были одинаково одѣты. Тѣмъ не менѣе, приглядываясь внимательнѣе, я замѣтилъ разницу въ воротничкахъ ихъ рубашекъ, разницу легкую, но открывшую мнѣ потомъ цѣлый романъ въ прошломъ, цѣлую драму въ будущемъ. Это были сущіе пустяки. На воротникѣ дѣвочки былъ простой рубчикъ, тогда какъ на воротникѣ мальчика была хорошенькая вышивка, которая выдавала ту тайну сердца, то молчаливое предпочтеніе, которое дѣти читаютъ въ душѣ матерей, какъ будто бы въ нихъ былъ духъ Божій. Беззаботный и веселый блондинъ походилъ на дѣвочку, такъ бѣла была его кожа, столько граціи было въ его движеніяхъ, столько кротости въ лицѣ; тогда какъ старшая, не смотря на свою силу, на красоту своихъ чертъ и на блестящій цвѣтъ лица, походила на болѣзненнаго мальчика. Ея живые глаза лишены были той властности, которая придаетъ столько прелести дѣтскому взгляду, она какъ будто высохла отъ внутренняго огня. Наконецъ, бѣлизна ея имѣла какой-то матовый, оливковый оттѣнокъ — признакъ сильнаго характера. Два раза ея маленькій братъ приходилъ предлагать ей съ трогательной граціей, милымъ взглядомъ и съ обворожительной лаской, свой охотничій рогъ, въ который онъ время-отъ-времени трубилъ.
— Возьми, Елена, хочешь, говорилъ онъ ласковымъ голосомъ.
Но она отвѣчала каждый разъ на его слова только суровымъ взглядомъ. И, беззаботная съ виду, эта сумрачная дѣвочка краснѣла, даже дрожала, когда къ ней подходилъ братъ; но онъ, повидимому, не замѣчалъ дурного настроенія сестры, и его беззаботность и участіе доканчивали контрастъ между истиннымъ характеромъ дѣтства и заботой взрослаго человѣка, уже написанной на лицѣ дѣвочки и омрачавшей его своими темными тучами.
— Мама, Елена не хочетъ играть, воскликнулъ малютка, улучивъ для жалобы моментъ, когда мать его и молодой человѣкъ молча стояли на мосту.
— Оставь ее, Шарль, ты знаешь, она вѣчно брюзжитъ.
Эти слова, небрежно сказанныя матерью, быстро отвернувшейся къ молодому человѣку, вызвали у Елены слезы. Но она молча проглотила ихъ и посмотрѣла на брата однимъ изъ тѣхъ глубокихъ взглядовъ, которые казались мнѣ необъяснимыми, потомъ она перевела зловѣщій взглядъ сначала на откосъ, на вершинѣ котораго онъ стоялъ, потомъ на рѣку Бьевръ, на мостъ, на пейзажъ и на меня.
Боясь быть замѣченнымъ веселой парочкой и нарушить ея разговоръ, я тихонько ушелъ и спрятался за изгородью изъ бузины, листья которой совершенно скрывали меня отъ посторонихъ взоровъ. Усѣвшись спокойно на вершину откоса, я сталъ смотрѣть то на мѣняющіяся красоты мѣстности, то на дикую дѣвочку, которую я могъ еще видѣть сквозь щели изгороди и нижнюю часть бузинныхъ стволовъ, въ которые я упирался головой, почти на уровнѣ бульвара. Не видя меня больше, Елена какъ будто забезпокоилась; ея черные глаза съ нескончаемымъ любопытствомъ искали меня вдали, на аллеѣ и за деревьями. Что такое я былъ для нея? Въ эту минуту раздался въ тишинѣ, подобно пѣнію птицы, наивный смѣхъ Шарля. Красивый молодой человѣкъ, такой же бѣлокурый, какъ и ребенокъ, заставлялъ его танцовать у себя на рукахъ и цѣловалъ, расточая тѣ безпорядочныя и лишенныя ихъ истиннаго значенія слова, которыя мы говоримъ дѣтямъ, когда ихъ ласкаемъ. Мать, улыбаясь, смотрѣла на эту забаву и время-отъ-времени произносила, конечно, потихоньку, слова, исходившія прямо отъ сердца, потому что ея спутникъ останавливался и, счастливый, смотрѣлъ на него взглядомъ, полнымъ огня и обожанія. Въ ихъ голосахъ, смѣшанныхъ съ голосомъ ребенка, было что-то ласкающее. Они были очень милы всѣ трое. И эта восхитительная сцена, среди этого чуднаго пейзажа, разливала въ немъ какую-то невѣроятную сладость. Красивая, смѣющаяся женщина, ребенокъ любви, обворожительный молодой человѣкъ, чистое небо, наконецъ вся природа, гармонично сливаясь, радовали душу. Я поймалъ себя на улыбкѣ, какъ будто бы это счастіе было моимъ. Молодой человѣкъ услышалъ, какъ пробило девять часовъ. Тогда онъ нѣжно поцѣловалъ свою подругу, сдѣлавшуюся серьезной и почти грустной, и пошелъ къ своему, медленно подъѣзжавшему, тюльбири, которымъ управлялъ старый слуга. Лепетъ ребенка сливался съ послѣдними поцѣлуями, которыми надѣлялъ его молодой человѣкъ. Затѣмъ, когда онъ сѣлъ въ экипажъ, а женщина неподвижно слушала, какъ онъ удалялся, слѣдя за пылью, ложившейся на зеленой аллеѣ бульвара, Шарль побѣжалъ къ сестрѣ, и я слышалъ, какъ онъ говорилъ ей серебристымъ голоскомъ:
— Отчего же ты не пришла попрощаться съ моимъ другомъ?
Видя брата на краю откоса, Елена посмотрѣла на на него самымъ ужаснымъ взглядомъ, которымъ когда либо горѣли глаза ребенка, и бѣшенымъ движеніемъ толкнула его внизъ. Шарль покатился по крутому скату, наткнулся на корни, сильно отбросившіе его на острые камни стѣны, и разбилъ себѣ лобъ; обливаясь кровью, упалъ онъ въ грязную воду рѣки, которая разступилась тысячами брызгъ надъ его хорошенькой, бѣлокурой головкой. Я услышалъ пронзительный крикъ бѣдняжки, но скоро онъ былъ заглушенъ водою, въ которой онъ и исчезъ, издавая тяжелый звукъ, на подобіе падающаго на дно камня. Паденіе это произошло быстрѣе молніи. Я разомъ вскочилъ и побѣжалъ по тропинкѣ. Испуганная Елена кричала раздирающимъ голосомъ: мама! мама! Мать была тутъ, возлѣ меня. Она прилетѣла, какъ птица. Но ни глаза матери, ни мои не могли точно узнать мѣста, гдѣ скрылся ребенокъ. Черная вода шумѣла на огромномъ пространствѣ. Въ этомъ мѣстѣ очень илисто: илъ лежитъ глубокимъ слоемъ; Бьевра достигаетъ здѣсь десяти футовъ глубины. Ребенокъ долженъ былъ въ ней погибнуть и не было возможности его спасти. Это было въ воскресенье, и въ этотъ часъ всѣ отдыхали. На Бьеврѣ нѣтъ ни рыбаковъ, ни лодокъ. Я не видѣлъ ни жерди, которой можно было бы ощупать дно, и никого вдали. Зачѣмъ же заговорилъ я объ этомъ ужасномъ происшествіи и разсказалъ тайну этого несчастія? Елена отмстила, можетъ быть, за своего отца. Ревность ея была, конечно, мечомъ Божіимъ. Тѣмъ не менѣе, я содрогался, глядя на мать. Какой ужасный допросъ должна она была выдержать со стороны своего мужа, своего вѣчнаго судіи? И съ нею былъ такой неподкупный свидѣтель, какъ этотъ ребенокъ. У дѣтства прозрачный лобъ, прозрачное лицо, черезъ которые все видно. Ложь для него все равно, что огонь, отъ котораго краснѣютъ даже глаза. Несчастная женщина не думала еще о пыткѣ, ожидавшей ее дома. Она смотрѣла на Бьевру.
Подобное событіе должно оставить въ жизни женщины ужасный слѣдъ, и вотъ одинъ изъ наиболѣе жестокихъ отзвуковъ его, тревожившихъ время-отъ-времени любовь Жюльеты.
Черезъ два или три года послѣ этого событія, разъ вечеромъ, послѣ обѣда у Ванденеса, носившаго тогда трауръ по отцѣ и готовившагося къ принятію наслѣдства — былъ нотаріусъ. Это былъ толстый и жирный парижскій нотаріусъ, одинъ изъ тѣхъ почтенныхъ людей, которые разсчитанно дѣлаютъ глупость, становясь всей ногой на чужую рану и спрашивая, почему люди жалуются. А если они случайно узнаютъ о причинѣ своей убійственной глупости, то говорятъ: а я объ этомъ ничего и не зналъ. Словомъ, это былъ честный дуракъ, ничего не видѣвшій въ жизни, кромѣ актовъ. У дипломата была мадамъ д’Эглемонъ. Генералъ вѣжливо удалился передъ концомъ обѣда: онъ повезъ своихъ двухъ дѣтей въ театръ — въ l’Ambigu, Comique или въ Gaieté. Несмотря на то, что мелодрамы возбуждаютъ чрезмѣрно чувствительность, ихъ считаютъ въ Парижѣ вполнѣ доступными и безопасными для дѣтей, потому что невинность всегда въ нихъ торжествуетъ. Отецъ уѣхалъ, не дожидаясь десерта, до того сынъ и дочь замучили его просьбами пріѣхать въ театръ до поднятія занавѣса.
Нотаріусъ, непоколебимый нотаріусъ, неспособный спросить себя, почему мадамъ д’Эглемонъ не поѣхала въ театръ съ мужемъ и дѣтьми, послѣ обѣда какъ бы приросъ къ стулу. Десертъ затянулся, благодаря спору, и лакеи медлили подавать кофе. Эти обстоятельства, пожиравшіе время, безъ сомнѣнія драгоцѣнное, вызывали признаки нетерпѣнія у хорошенькой женщины: ее можно было бы сравнить съ породистой лошадью, которая топчется на мѣстѣ передъ бѣгомъ. Нотаріусъ, ничего не понимавшій ни въ лошадяхъ, ни въ женщинахъ, находилъ маркизу просто живой и блестящей женщиной. Въ восторгѣ отъ того, что онъ находится въ обществѣ модной свѣтской дамы и извѣстнаго политическаго дѣятеля — нотаріусъ острилъ; дѣланную улыбку маркизы, которой онъ страшно надоѣлъ, онъ принималъ за одобреніе и продолжалъ дальше. Хозяинъ дома, сочувствуя своей пріятельницѣ, уже позволилъ себѣ нѣсколько разъ промолчать въ то время, когда нотаріусъ ожидалъ отъ него хвалебнаго отвѣта; но во время этихъ знаменательныхъ паузъ — этотъ дьяволъ смотрѣлъ въ огонь, придумывалъ новые анекдоты. Тогда дипломатъ прибѣгнулъ къ часамъ. Наконецъ, маркиза надѣла шляпу какъ бы для того, чтобы уйти, но не уходила. Нотаріусъ ничего не видѣлъ и не слышалъ: онъ былъ въ восторгѣ отъ самого себя и увѣренъ въ томъ, что достаточно интересенъ для маркизы, чтобы удержать ее на мѣстѣ.
— Эта женщина несомнѣнно будетъ моей кліенткой, говорилъ онъ самъ себѣ.
Маркиза стояла, надѣвала перчатки, ломала себѣ пальцы и смотрѣла поперемѣнно то на маркиза де-Ванденеса, раздѣлявшаго ея нетерпѣніе, то на нотаріуса, отпускавшаго свои тяжеловѣсныя остроты. При каждой остановкѣ этого достойнаго человѣка красивая парочка вздыхала, давая понять другъ другу знаками: «уходитъ, наконецъ». Но нѣтъ. Это былъ нравственный кошмаръ, который долженъ былъ въ концѣ концовъ раздражить двѣ страстныхъ личности, на которыя нотаріусъ дѣйствовалъ, какъ змѣя на птицъ, и вызвать ихъ на какую-нибудь рѣзкость. Какъ-разъ въ самой серединѣ разсказа о неблаговидныхъ путяхъ, какими Тилле, повѣренный, пользовавшійся тогда извѣстностью, нажилъ свое состояніе, при чемъ подлости его были во всѣхъ подробностяхъ описаны умнымъ нотаріусомъ, дипломатъ услышалъ, какъ стѣнные часы пробили девять; убѣдившись, что нотаріусъ его несомнѣнно дуракъ, котораго надо просто выгнать, онъ остановилъ его рѣшительнымъ жестомъ.
— Вамъ нужны щипцы, господинъ маркизъ? сказалъ нотаріусъ, подавая ихъ своему кліенту.
— Нѣтъ, милостивый государь, я принужденъ попросить васъ удалиться. Маркиза желаетъ присоединиться къ дѣтямъ и я буду имѣть честь сопровождать ее.
— Уже девять часовъ! время идетъ незамѣтно въ обществѣ пріятныхъ людей, сказалъ нотаріусъ, не замѣчая того, что онъ уже цѣлый часъ говоритъ одинъ.
Онъ нашелъ свою шляпу и, ставъ передъ каминомъ и съ трудомъ удерживая икоту, сказалъ своему кліенту, не замѣчая молніеносныхъ взглядовъ, которые бросала на него маркиза:
— Повторимъ вкратцѣ, господинъ маркизъ. Дѣла прежде всего. И такъ, завтра мы посылаемъ объявленіе вашему брату на домъ и приступимъ къ инвентарю, а затѣмъ…
Нотаріусъ такъ дурно понялъ намѣренія своего кліента, что принимался за дѣло въ направленіи, совершенно противорѣчившемъ даннымъ ему инструкціямъ. Обстоятельство это было слишкомъ щекотливо для того, чтобы Ванденесъ невольно не сталъ исправлять намѣренія мудраго нотаріуса; отсюда возникъ споръ, занявшій нѣкоторое время.
— Послушайте, сказалъ наконецъ дипломатъ, по знаку, сдѣланному ему молодой женщиной: у меня просто разболѣлась отъ васъ голова, приходите завтра въ 9 часовъ съ моимъ повѣреннымъ.
— Но я буду имѣть честь замѣтить вамъ, господинъ маркизъ, что мы не увѣрены въ томъ, что встрѣтимъ завтра господина Дероша, а если извѣщеніе не попадетъ по назначенію до 12 часовъ — истечетъ срокъ отсрочки и…
Въ эту минуту во дворъ въѣхала карета; при звукѣ ея, бѣдная женщина быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы, выступившія у ней на глазахъ. Маркизъ позвонилъ, чтобы велѣть, сказать, что его нѣтъ дома; но генералъ, вернувшійся неожиданно изъ Gaieté, предупредилъ лакея и появился, держа одной рукой за руку дочь, у которой были красные глаза, а другой разсерженнаго мальчика.
— Что съ вами случилось? спросила маркиза у мужа.
— Я вамъ разскажу послѣ, отвѣчалъ генералъ, направляясь въ сосѣдній будуаръ, куда была открыта дверь и гдѣ онъ видѣлъ газеты.
Выведенная изъ терпѣнія маркиза опустилась на диванъ.
Нотаріусъ, считавшій своей обязанностью быть любезнымъ съ дѣтьми, обратился, стараясь говорить пріятнымъ тономъ, къ мальчику:
— Ну, дружокъ, что же давали въ театрѣ?
— Долину потока, отвѣчалъ сердито мальчикъ.
— Честное слово, сказалъ нотаріусъ, теперешніе авторы полусумасшедшіе! Долина потока! Почему не сказать: Потокъ долины? возможно, что въ долинѣ и нѣтъ потока, а между тѣмъ, говоря потокъ долины, авторы сказали бы нѣчто точное, опредѣленное, характеристичное и понятное. Но оставимъ это. Какую же драму можно найти въ потокѣ и въ долинѣ? Вы отвѣтите мнѣ, что теперь главной приманкой подобныхъ пьесъ являются декораціи, а это названіе обѣщаетъ богатыя декораціи. Ну, что же, весело вамъ было, мой маленькій другъ? прибавилъ онъ, садясь передъ ребенкомъ.
Въ ту минуту, когда нотаріусъ спросилъ, какая драма можетъ заключаться въ потокѣ, дочь маркизы тихонько отвернулась и заплакала. Маркиза была такъ разсержена, что не замѣтила этого движенія дочери.
— О, да! мнѣ было весело, отвѣчалъ ребенокъ. Въ пьесѣ былъ хорошенькій маленькій мальчикъ, у котораго никого не было на свѣтѣ, потому что его папа не могъ быть его отцомъ. И вотъ, когда онъ пришелъ на мостъ, который проходилъ черезъ потокъ, злой бородатый человѣкъ, одѣтый весь въ черное, столкнулъ его въ воду. Тогда Елена начала плакать, рыдать; за нами закричала вся зала, и папа насъ скорѣй, скорѣй увелъ…
И господинъ де-Ванденесъ, и маркиза, оба были ошеломлены; они какъ будто бы почувствовали боль, отнявшую у нихъ силу и говоритъ, и дѣйствовать.
— Густавъ, замолчи! воскликнулъ генералъ. Я запретилъ тебѣ разсказывать о томъ, что было въ театрѣ, а ты уже забылъ мои приказанія.
— Простите ему, господинъ маркизъ, сказалъ нотаріусъ, это моя вина: я спросилъ его, но я не зналъ серьезности…
— Онъ не долженъ былъ отвѣчать, сказалъ отецъ, холодно смотря на сына.
Теперь причина внезапнаго возвращенія дѣтей и отца сдѣлалась понятной и дипломату, и маркизѣ. Мать посмотрѣла на дочь, увидала ее въ слезахъ и встала, чтобы подойти къ ней; но при этомъ лицо ея измѣнилось и приняло неумолимо строгое выраженіе.
— Довольно, Елена, сказала она. Ступай, осуши свои слезы въ будуарѣ.
— Что же она сдѣлала, эта бѣдная крошка? сказалъ нотаріусъ, желавшій въ одно и то же время успокоить и гнѣвъ матери, и слезы дочери. Она такъ прекрасна. Да это должно быть самое разумное созданіе въ свѣтѣ: я увѣренъ, сударыня, что она доставляетъ вамъ только однѣ радости. Не правда ли, моя крошка?
Елена посмотрѣла дрожа на мать, отерла слезы, постаралась сдѣлать спокойное лицо и убѣжала въ будуаръ.
— И конечно, продолжалъ нотаріусъ, вы слишкомъ хорошая мать, сударыня, чтобы не любить одинаково всѣхъ дѣтей. Къ тому же вы слишкомъ добродѣтельны, чтобъ имѣть тѣ грустныя предпочтенія, роковые слѣды которыхъ видимъ большею частію мы, нотаріусы. Общество проходитъ черезъ наши руки, и мы видимъ страсти въ самомъ отвратительномъ ихъ проявленіи, въ формѣ денежнаго интереса. То мать хочетъ лишить наслѣдства дѣтей мужа въ пользу тѣхъ, которыхъ она больше любитъ; тогда какъ онъ, мужъ, съ своей стороны, хочетъ иногда оставить свое состояніе ребенку, заслужившему ненависть матери. И начинаются, борьба, опасенія, акты, тайныя росписки, фиктивныя продажи — словомъ, кавардакъ, но жалкій, честное слово, жалкій кавардакъ! То отцы проводятъ жизнь въ томъ, что лишаютъ наслѣдства своихъ дѣтей, воруя состоянія у женъ… Да, именно воруя. Мы говорили о драмѣ. Ахъ, увѣряю васъ, что если бы мы могли открыть тайны нѣкоторыхъ дарственныхъ — наши авторы могли бы сдѣлать изъ нихъ нѣсколько жестокихъ буржуазныхъ трагедій. Не знаю, какую силу употребляютъ женщины, чтобы дѣлать то, что хотятъ; потому что, несмотря на свою кажущуюся слабость, побѣждаютъ всегда онѣ. Да, но меня имъ не провести. Я всегда угадываю причину этихъ предпочтеній, которыя въ свѣтѣ вѣжливо называютъ необъяснимыми! Но мужья никогда ее не угадываютъ, надо отдать имъ справедливость. Вы скажете мнѣ на это, что есть…
Елена, вернувшаяся съ отцомъ изъ будуара въ залу, внимательно слушала нотаріуса и такъ хорошо понимала его, что посмотрѣла на мать боязливымъ взглядомъ, предчувствуя инстинктомъ своего юнаго возраста, что это обстоятельство еще удвоитъ собиравшуюся надъ ней грозу. Маркиза поблѣднѣла, указывая графу движеніемъ ужаса на мужа, задумчиво разсматривавшаго цвѣты на коврѣ. Въ эту же минуту, несмотря на свой свѣтскій тактъ, дипломатъ не выдержалъ и, бросивъ на нотаріуса молніеносный взглядъ, сказалъ ему, быстро направляясь въ комнату, смежную залу.
— Пожалуйте сюда.
Дрожащій нотаріусъ послѣдовалъ за нимъ, не окончивъ фразы.
— Милостивый государь, сказалъ ему съ бѣшенствомъ графъ де-Ванденесъ, захлопывая дверь въ залъ, гдѣ онъ оставилъ мужа и жену. Съ самаго обѣда вы дѣлали и говорили только однѣ глупости. Ради Бога, уходите; вы кончите тѣмъ, что причините большое несчастіе. Если вы отличный нотаріусъ, сидите у себя въ конторѣ; но если вамъ случится бывать въ обществѣ, старайтесь быть осмотрительнѣе…
Затѣмъ, не поклонившись нотаріусу, онъ вернулся въ залъ, а тотъ остался ошеломленный, растерянный, совершенно не понимая, что произошло. Когда у него наконецъ прошелъ шумъ въ ушахъ, ему показалось, что онъ слышитъ стоны, хожденіе взадъ и впередъ по залѣ, звонки. Боясь увидѣть опять графа, онъ пустился бѣжать на лѣстницу; но въ дверяхъ столкнулся съ лакеями, торопившимися на звонки своего барина.
— Вотъ каковы всѣ эти большіе господа, говорилъ онъ самъ себѣ, разыскивая на улицѣ извозчика: вызываютъ васъ на разговоръ, поощряютъ комплиментами; вы думаете, что забавляете ихъ; нисколько! Они вамъ дѣлаютъ дерзости, ставятъ васъ на извѣстную дистанцію и даже, не стѣсняясь, вышвыриваютъ васъ за дверь. Да, наконецъ, я былъ очень остроуменъ и не сказалъ ничего, что не было бы умно, Положительно пристойно. Онъ совѣтуетъ мнѣ быть осмотрительнѣе, но ей-Богу же у меня нѣтъ въ этомъ недостатка. Чортъ возьми! я нотаріусъ и членъ палаты. Это просто капризъ посланника: у этихъ людей нѣтъ ничего святого. Завтра онъ объяснитъ мнѣ, какія я дѣлалъ и говорилъ у него глупости. Я потребую у него отчета, то есть спрошу его, что за причина. Въ общемъ я, можетъ быть, и виноватъ… Ей-Богу, я напрасно ломаю себѣ голову! Что мнѣ до этого?
Возвратясь домой, нотаріусъ представилъ разрѣшеніе этой задачи женѣ, разсказавъ ей отъ точки до точки всѣ событія вечера.
— Милый мой Кретто, его сіятельство былъ совершенно правъ, говоря, что ты дѣлалъ и говорилъ глупости.
— Почему?
— Милый мой, если бы я тебѣ это сказала — это не помѣшало бы тебѣ начать завтра то же самое въ другомъ мѣстѣ. Только я бы еще разъ посовѣтовала тебѣ ни о чемъ не говорить въ обществѣ, кромѣ какъ о дѣлахъ.
— Если ты мнѣ не хочешь сказать, я завтра спрошу у…
— Боже мой! Самые глупые люди научаются скрывать подобныя вещи, а ты думаешь, что посланникъ тебѣ объ нихъ скажетъ. Но, Кретто, я никогда не видала, чтобы ты былъ такъ лишенъ здраваго смысла.
— Спасибо, моя милая!
V.
Двѣ встрѣчи.
править
Старый ординарецъ Наполеона, достигшій высокаго служебнаго положенія во время реставраціи и котораго мы просто называемъ маркизомъ, или генераламъ, пріѣхалъ провести нѣсколько дней въ Версалѣ; здѣсь онъ занималъ дачу, стоявшую между церковью и Монтрейльской заставой, на дорогѣ, ведущей въ Сенъ-Клу. Служба при дворѣ позволяла ему уѣзжать далеко отъ Парижа.
Дача эта, построенная когда-то, чтобы служить пріютомъ для мимолетныхъ любовныхъ похожденій какого нибудь большого барина, была очень обширныхъ размѣровъ. Расположенная среди садовъ, она была одинаково удалена и вправо и влѣво, и отъ первыхъ домовъ Монтрейля, и отъ хижинъ въ окрестностяхъ заставы, такимъ образомъ, не уѣзжая слишкомъ далеко, хозяева этой дачи наслаждались въ двухъ шагахъ отъ города всѣми удовольствіями уединенія. По странному противорѣчію, фасадъ и подъѣздъ этого дома выходили прямо на дорогу, по которой встарину, вѣроятно, мало ѣздили. Это предположеніе кажется весьма вѣроятнымъ, если принять въ соображеніе, что она примыкаетъ къ восхитительному павильону, построенному Людовикомъ XV для мадемуазель де-Романсъ, и что, прежде чѣмъ до него добраться, любопытствующіе увидятъ тамъ и сямъ нѣсколько казино, внутренняя отдѣлка которыхъ свидѣтельствуетъ объ остроумныхъ пиршествахъ нашихъ предковъ, которые и въ разнузданности, въ которой ихъ обвиняютъ, искали тѣмъ не менѣе таинственнаго и сверхъестественнаго.
Въ одинъ зимній вечеръ маркизъ, его жена и дѣти были одни въ этомъ пустынномъ домѣ. Люди отпросились въ Версаль отпраздновать свадьбу одного изъ нихъ и, полагая, что торжественный праздникъ Рождества въ связи съ этимъ обстоятельствомъ представитъ для нихъ достаточное извиненіе въ глазахъ господъ, они не постѣснялись попировать нѣсколько дольше, чѣмъ это было имъ разрѣшено. Однако, зная генерала за человѣка, который былъ всегда неуклонно вѣренъ своему слову, ослушники не безъ угрызенія совѣсти танцовали послѣ срока, назначеннаго для возвращенія. Пробило одиннадцать часовъ, никто изъ прислуги не вернулся. Глубокая тишина, царившая на дачѣ, дозволяла тогда слышать, какъ вѣтеръ свистѣлъ въ черныхъ вѣтвяхъ деревьевъ, ревѣлъ вокругъ дома и врывался въ длинные корридоры. Морозъ такъ очистилъ воздухъ, такъ сковалъ землю и мостовую, что всѣ звуки пріобрѣли какую то отчетливую ясность. Тяжелая походка запоздавшаго пьяницы, стукъ экипажа, возвращавшагося въ Парижъ, раздавались громче и были слышны дальше, чѣмъ обыкновенно. Сухіе листья, подхваченные порывомъ вѣтра, падали на камни во дворѣ, придавая голосъ нѣмой ночи. Словомъ, былъ одинъ изъ тѣхъ жестокихъ вечеровъ, которые вызываютъ въ нашихъ эгоистическихъ сердцахъ жалость къ бѣдняку и къ путешественнику и дѣлаютъ такимъ очаровательнымъ уголокъ передъ огнемъ. Въ эту минуту, семья, собравшаяся въ залѣ, не заботилась ни объ отсутствіи слугъ, ни о бездомовныхъ людяхъ, ни о поэзіи длинныхъ зимнихъ вечеровъ. Не философствуя напрасно и полагаясь вполнѣ на покровительство стараго воина, женщины и дѣти предавались наслажденіямъ, какія даетъ семейная жизнь, когда чувства въ ней не стѣснены, когда любовь и откровенность оживляютъ рѣчи, взгляды и игры.
Генералъ сидѣлъ, или, лучше сказать, лежалъ въ высокомъ и широкомъ креслѣ передъ каминомъ; яркій огонь распространялъ ту острую теплоту, которая служитъ признакомъ сильнаго холода на улицѣ. Положеніе прислоненнаго къ спинкѣ кресла тѣла и слегка наклоненной головы этого почтеннаго отца выражало безпечность, совершенное спокойствіе и тихую радость. Его руки, небрежно свѣсившіяся черезъ ручки кресла, довершали мысль о счастьѣ. Онъ смотрѣлъ на самаго меньшого изъ своихъ дѣтей. Полуголый мальчуганъ, которому не было еще и пяти лѣтъ, не давался раздѣваться и бѣгалъ отъ рубашки и ночного чепца, которыми время-отъ-времени угрожала маркиза; онъ не хотѣлъ снимать вышитаго воротника и отвѣчалъ смѣхомъ на зовъ матери, видя, что и она смѣется надъ его ребяческой непокорностью; потомъ онъ принимался играть съ сестрой, такой же наивной, но еще большей шалуньей; она уже говорила яснѣе, чѣмъ онъ; а его слова и рѣчи родители понимали еще съ трудомъ. Маленькая Моина, старше его двумя годами, вызывала своими уже чисто женскими ужимками взрывы нескончаемаго хохота; но, при видѣ того, какъ оба они катались передъ огнемъ, безъ стыда обнажая свои потныя тѣльца и свои бѣлыя, нѣжныя формы, какъ смѣшивались ихъ волосы, черные съ бѣлокурыми, какъ сталкивались ихъ розовыя лица съ ямочками, конечно, и отецъ, а въ особенности мать, понимали эти маленькія души, для нихъ уже достаточно характеристичныя и опредѣлившіяся. Передъ живыми красками влажныхъ глазъ и щекъ этихъ двухъ ангеловъ и передъ бѣлизной ихъ кожи блѣднѣли цвѣты на мягкомъ коврѣ, который былъ ареною ихъ игръ; на него они падали, кувыркались, дрались и катались совершенно безопасно. Въ другомъ углу камина, на маленькомъ диванѣ, противъ мужа, сидѣла мать; окруженная различными частями одежды, съ краснымъ башмакомъ въ рукѣ, она какъ будто махнула рукой на то, что передъ ней происходило; ея нерѣшительная строгость замирала въ тихой улыбкѣ. Ей казалось на видъ лѣтъ около тридцати-шести; она сохранила еще красоту, благодаря рѣдкому совершенству чертъ лица, которому свѣтъ, тепло и счастье придавали въ данную минуту необыкновенный блескъ. Порою она переставала смотрѣть на дѣтей и переносила ласковый взглядъ на лицо мужа. Иногда, при встрѣчѣ, глаза обоихъ супруговъ обмѣнивались чувствомъ нѣмой радости. У генерала было очень смуглое лицо. Его широкій, чистый лобъ былъ окаймленъ прядями сѣдѣющихъ волосъ. Мужественный, блескъ его голубыхъ глазъ и морщины на поблекшихъ щекахъ свидѣтельствовали о томъ, что онъ заплатилъ тяжелыми трудами за красную ленточку, торчавшую въ петличкѣ его сюртука. Въ эту минуту невинная радость его дѣтей отражалась на его мужественномъ и твердомъ лицѣ, вызывая на немъ несказанное добродушіе. Этотъ старый воинъ безъ всякаго труда превращался въ ребенка. Въ солдатахъ, извѣдавшихъ превратности жизни и познавшихъ все ничтожество силы и преимущество слабости, всегда живетъ любовь къ дѣтямъ. Дальше, за круглымъ столомъ, освѣщеннымъ лампой, яркій свѣтъ которой боролся съ блѣднымъ свѣтомъ свѣчей на каминѣ, сидѣлъ мальчикъ лѣтъ тринадцати и быстро перевертывалъ страницы толстой книги. Крикъ брата и сестры не мѣшалъ ему, и лицо его выражало юношеское любопытство. Такое глубокое вниманіе объяснялось увлекательными диковинками «Тысячи одной ночи», а также и лицейской формой. Онъ сидѣлъ неподвижно, въ задумчивой позѣ, опираясь локтемъ на столъ и подперши голову рукою, при чемъ бѣлые пальцы его сверкали среди черныхъ волосъ. Свѣтъ падалъ отвѣсно на его лицо, а остальная часть туловища была въ тѣни, и въ этой позѣ онъ походилъ на одинъ изъ тѣхъ черныхъ портретовъ, на которыхъ Рафаэль изобразилъ самого себя внимательно наклонившимся впередъ и задумавшимся о будущемъ. Между этимъ столомъ и маркизой высокая, красивая молодая дѣвушка вышивала въ пяльцахъ. Голова ея поперемѣнно то склонялась надъ пяльцами, то удалялась отъ нихъ, при чемъ свѣтъ игралъ на ея черныхъ, артистически приглаженныхъ волосахъ. Елена сама по себѣ была картина. Красота ея отличалась рѣдкой силой и изяществомъ. Ея поднятые и положенные вокругъ головы волосы обрисовывали живыя черты и были такъ густы, что выбивались изъ-подъ гребня и сильно вились на верхней части шеи. Густыя брови правильно очерчивались, на бѣломъ лбу. Легкая, черная тѣнь, какъ признакъ силы, лежала надъ верхней губой, надъ греческимъ носомъ изящнѣйшей формы. Плѣнительная округлость формъ, чудное выраженіе другихъ чертъ, прозрачность нѣжнаго румянца, мягкость губъ, законченность личного овала и особенно ясность ея дѣвственнаго взгляда придавали этой могучей красотѣ ту женскую привлекательность, ту очаровательную скромность, какихъ мы требуемъ отъ этихъ ангеловъ мира и любви. Только въ этой дѣвушкѣ не было ничего хрупкаго, а сердце ея должно бы быть такъ же кротко, душа такъ же сильна, какъ великолѣпно было ея сложеніе и привлекательно лицо. Она молчала такъ же какъ и братъ-лицеистъ, и была повидимому погружена въ задумчивость, въ ту задумчивость, часто роковую у молодыхъ дѣвушекъ, которая ускользаетъ не только отъ наблюдательности отцовъ, но и отъ прозорливости матерей; такъ что нельзя былъ сказать, слѣдовало ли приписать игрѣ свѣта или тайнымъ страданіямъ капризныя тѣни, проходившія по ея лицу подобно легкимъ тучкамъ на чистомъ небѣ.
Оба старшихъ были въ данный моментъ совершенно забыты и отцомъ, и матерью. Однако генералъ окидывалъ нѣсколько разъ вопросительнымъ взглядомъ нѣжную сцену на второмъ планѣ, являвшуюся прекрасной реализаціей надеждъ, заложенныхъ въ дѣтяхъ, шумѣвшихъ на первомъ планѣ этой семейной картины. Представляя человѣческую жизнь въ незамѣтныхъ градаціяхъ, лица эти являлись своего рода живой поэмой. Роскошь убранства залы, разнообразіе позъ, контрасты различныхъ цвѣтовъ одежды и контрасты лицъ, отличавшихся другъ отъ друга и возрастомъ и контурами, которые производило освѣщеніе — все это разливало на человѣческія страницы этой поэмы тѣ богатства, какихъ мы ищемъ въ скульптурѣ, въ живописи и въ литературѣ. Наконецъ, зима и тишина, ночь и уединеніе придавали величіе этой высокой и наивной поэмѣ, этому чудному произведенію природы. Супружеская жизнь полна такихъ священныхъ часовъ, неизъяснимая прелесть которыхъ зависитъ, можетъ быть, отъ какихъ нибудь воспоминаній о лучшемъ мірѣ. Несомнѣнно, небесные лучи озаряютъ подобнаго рода сцены, предназначенныя человѣку въ вознагражденіе за часть его страданій и для примиренія его съ существованіемъ. Кажется, какъ будто вселенная тутъ предъ нами въ чарующей формѣ развертываетъ свои великія идеи порядка и какъ будто соціальная жизнь защищаетъ свои законы, говоря о будущемъ.
Тѣмъ не менѣе, несмотря на нѣжныя взгляды, бросаемые Еленой на Авеля и на Моину при каждомъ взрывѣ ихъ веселья, несмотря на счастье, отражавшееся на ея лицѣ, когда она мелькомъ смотрѣла на отца, чувство глубокой грусти просвѣчивало во всѣхъ ея движеніяхъ, въ позѣ и особенно въ глазахъ, осѣненныхъ длинными рѣсницами. Ея бѣлыя, сильныя руки, черезъ которыя проходилъ свѣтъ, сообщая прозрачную красноту, эти руки дрожали. Разъ только глаза ея встрѣтились съ глазами маркизы. И обѣ женщины поняли другъ друга, обмѣнявшись взглядомъ — Елена холоднымъ и почтительнымъ, а мать сумрачнымъ и грознымъ. Елена быстро опустила взоръ на пяльцы, поспѣшно выдернула иглу и долго не подымала головы, которую ей какъ будто бы стало тяжело носить. Была ли мать слишкомъ строга къ дочери, считая эту строгость необходимой? Или она завидовала красотѣ Елены, съ которой могла еще соперничать, но уже при помощи всего обаянія туалета? Или, можетъ быть, дочь угадала, подобно многимъ молодымъ дѣвушкамъ, когда онѣ становятся прозорливы, тайны, которыя эта женщина, повидимому такъ всецѣло преданная своимъ обязанностямъ, считала похороненными въ своемъ сердцѣ такъ же глубоко, какъ въ могилѣ?
Елена достигла того возраста, когда чистота души приводить къ строгости, превосходящей ту мѣрку, которой должны ограничиваться чувства. Въ извѣстныхъ умахъ ошибки принимаютъ размѣръ преступленій; воображеніе дѣйствуетъ въ такихъ случаяхъ на сознаніе; часто молодыя дѣвушки преувеличиваютъ наказаніе вслѣдствіе размѣровъ, придаваемыхъ ими проступкамъ. Еленѣ казалось, что она никого не достойна. Тайна ея внутренней жизни, можетъ быть, случай, сначала непонятный, но развитый ея впечатлительнымъ умомъ, на который вліяли еще религіозныя идеи, съ нѣкоторыхъ поръ какъ будто унизилъ ее въ собственныхъ глазахъ. Эта перемѣна въ ея поведеніи началась съ того дня, когда она прочла въ только что вышедшемъ переводѣ чудную трагедію Шиллера «Вильгельмъ Телль». Побранивъ дочь за то, что она уронила книгу, мать замѣтила, что вредъ на душу Елены произвела та сцена трагедіи, въ которой поэтъ устанавливаетъ что-то вродѣ братства между Вильгельмомъ Теллемъ, проливающимъ кровь одного человѣка для спасенія цѣлаго народа, и Іоанномъ отцеубійцей. Елена сдѣлалась скромна, религіозна и сдержанна и не пожелала больше ѣздить на балы. Никогда не была она такъ ласкова къ отцу, особенно когда маркиза не была свидѣтельницей этихъ ласкъ. Тѣмъ не менѣе, если въ отношеніяхъ Елены къ матери и существовала холодность, она была выражена такъ тонко, что генералъ не могъ этого замѣтить, несмотря на всю его заботу о томъ, чтобы въ семьѣ его царило единодушіе. Ни у кого не было достаточно проницательности, чтобы измѣрить глубину двухъ этихъ женскихъ сердецъ: одного юнаго и великодушнаго, другого чувствительнаго и гордаго; перваго полнаго снисхожденія, другого полнаго такта и любви. И если мать давила дочь своимъ ловкимъ женскимъ деспотизмомъ — никто этого не видѣлъ, кромѣ самой жертвы. Къ тому же только одно событіе породило всѣ эти неразрѣшимыя загадки. До этой ночи ни одинъ лучъ обвиненія не вырвался изъ этихъ двухъ душъ; но несомнѣнно между ними и Богомъ стояла какая-то зловѣщая тайна.
— Послушай, Авель, воскликнула маркиза, улучивъ моментъ, когда Моина и братъ ея, усталые и молчаливые, сидѣли неподвижно. Иди, сынокъ, надо ложиться…
И, бросивъ на него повелительный взглядъ, она быстро взяла его на колѣни.
— Что это значитъ, сказалъ генералъ, уже половина одиннадцатаго, а никто изъ прислуги еще не вернулся. Вотъ мошенники! Густавъ, прибавилъ онъ, обернувшись къ сыну: я далъ тебѣ эту книгу только подъ условіемъ, что въ десять часовъ ты ее закроешь; ты долженъ бы былъ это сдѣлать въ условленный часъ и пойти спать, какъ ты мнѣ обѣщалъ; если хочешь сдѣлаться замѣчательнымъ человѣкомъ, тебѣ надо сдѣлать изъ твоего слова вторую религію и держаться его также строго, какъ чести. Фоксъ, одинъ изъ величайшихъ ораторовъ Англіи, былъ особенно извѣстенъ своимъ прекраснымъ характеромъ. Вѣрность данному слову главнѣйшее изъ его качествъ. Въ дѣтствѣ его отецъ, честный англичанинъ старинныхъ правилъ, далъ ему урокъ достаточно сильный, чтобы оставить на вѣки впечатлѣніе въ умѣ ребенка. Въ твоемъ возрастѣ Фоксъ пріѣзжалъ на каникулы къ отцу, у котораго, какъ и у всѣхъ богатыхъ англичанъ, былъ большой паркъ вокругъ замка. Въ этомъ паркѣ была старая бесѣдка, которая должна была быть разрушена и выстроена вновь на другомъ мѣстѣ, съ котораго открывался великолѣпный видъ. Дѣти очень любятъ видѣть разрушеніе. Маленькій Фоксъ хотѣлъ продлить на нѣсколько дней каникулы, чтобы видѣть паденіе бесѣдки; но отецъ его требовалъ, чтобы онъ вернулся въ школу къ дню начала классовъ; изъ-за этого отецъ поссорился съ сыномъ. Мать, какъ и всѣ мамаши, поддерживала маленькаго Фокса. Тогда отецъ торжественно обѣщалъ сыну, что онъ подождетъ разрушать бесѣдку до будущихъ каникулъ. Фоксъ, возвращается въ училище. Отецъ, думая, что маленькій мальчикъ отвлечется занятіями и забудетъ объ этомъ обстоятельствѣ, велѣлъ разрушить бесѣдку и перенести ее на другое мѣсто. Между тѣмъ, упрямый мальчикъ только и думалъ, что о бесѣдкѣ. Вернувшись къ отцу, онъ прежде всего позаботился пойти въ садъ, чтобы увидѣть старое зданіе; но вернулся грустный и во время завтрака сказалъ отцу: «вы обманули меня». Старый джентльменъ сказалъ со смущеніемъ, полнымъ достоинства: «Это правда, сынъ мой, но я исправлю свою ошибку. Нужно дорожить своимъ словомъ больше, чѣмъ состояніемъ, потому что вѣрность своему слову составляетъ богатство, а всѣ богатства въ мірѣ не изгладятъ пятна на совѣсти отъ несдержаннаго слова». Отецъ велѣлъ вновь выстроить бесѣдку на старомъ мѣстѣ и затѣмъ разрушить ее на глазахъ сына. Да послужить это тебѣ урокомъ, Густавъ.
Густавъ, внимательно слушавшій отца, тотчасъ же закрылъ книгу. Наступило минутное молчаніе. Генералъ взялъ на руки Моину, боровшуюся со сномъ, и положилъ ее къ себѣ на колѣни. Качающаяся голова дѣвочки скатилась на грудь отца, и она скоро совсѣмъ заснула, окутанная золотыми кольцами своихъ вьющихся волосъ. Въ эту минуту, на улицѣ послышались быстрые шаги и затѣмъ три сильныхъ удара въ дверь потрясли весь домъ. Эти продолжительные удары были такъ же выразительны, какъ выразителенъ крикъ человѣка въ смертельной опасности. Дворовая собака яростно залаяла. Елена, Густавъ, генералъ и жена его задрожали отъ испуга, но Авель и Моина не проснулись.
— Кто-то спѣшить, воскликнулъ генералъ, кладя дочь въ кресло.
И онъ быстро вышелъ изъ комнаты, не слушая просьбы жены:
— Другъ мой, не ходи…
Маркизъ прошелъ въ свою спальню, взялъ пару пистолетовъ, зажегъ свой потайной фонарь, спустился съ быстротою молніи по лѣстницѣ и очутился передъ дверью дома, куда за нимъ безстрашно послѣдовалъ сынъ.
— Кто тамъ? спросилъ онъ.
— Отворите, отвѣчалъ ему задыхающійся голосъ.
— Кто вы такой? Другъ?
— Да, другъ.
— Вы одни?
— Да, но отворяйте, потому что они идутъ.
И какъ только генералъ пріотворилъ дверь, человѣкъ проскользнулъ въ нее съ быстротою тѣни, и не давая генералу возможности помѣшать ему, незнакомецъ принудилъ его выпустить дверь, захлопнувъ ее сильнымъ ударомъ ноги и прислонясь къ ней спиной, какъ бы для того, чтобы помѣшать ее открыть.
Генералъ, направивъ внезапно пистолетъ и фонарь на грудь незнакомца, чтобы держать его въ почтеніи, увидѣлъ человѣка средняго роста, закутаннаго въ мѣховую шубу, которая была ему и длинна, и широка и очевидно была не по немъ шита. Изъ предосторожности или случайно, лобъ бѣглеца былъ совершенно закрыть шляпой, налѣзавшей ему на глаза.
— Милостивый государь, сказалъ онъ генералу: опустите дуло вашего пистолета. Я не желаю оставаться у васъ безъ вашего согласія; но если я выйду, то у заставы меня ждетъ смерть. И какая смерть! Вы отвѣтите за нее Богу. Подумайте хорошенько: какъ бы я ни хотѣлъ васъ умолять — необходимость заставляетъ меня повелѣвать деспотически. Я хочу аравійскаго гостепріимства. Пускай я буду для васъ священенъ; въ противномъ случаѣ откройте дверь, и я пойду умереть. Мнѣ нужны тайна, пріють и вода. Вода! повторилъ онъ хриплымъ голосомъ.
— Кто вы такой? спросилъ генералъ, пораженный лихорадочной поспѣшностью, съ какой говорилъ незнакомецъ.
— Кто я? Въ такомъ случаѣ, откройте, — я ухожу, отвѣчалъ онъ съ адской ироніей.
Несмотря на искусство, съ какимъ генералъ направлялъ лучи своего фонаря, онъ ничего не могъ видѣть, кромѣ нижней части лица, не говорившей въ пользу гостепріимства, котораго у него такъ странно требовали: мертвенно блѣдныя щеки дрожали, а черты лица были страшно искажены. Въ тѣни, падавшей отъ полей шляпы, глаза горѣли, какъ два раскаленные угля, заставляя почти блѣднѣть слабый свѣтъ свѣчки. Тѣмъ не менѣе надо было отвѣчать.
— Милостивый государь, сказалъ генералъ: рѣчь ваша столь необыкновенна, что на моемъ мѣстѣ вы…
— Въ вашихъ рукахъ моя жизнь, воскликнулъ незнакомецъ ужаснымъ голосомъ, прерывая хозяина.
— Два часа!.. сказалъ нерѣшительно маркизъ.
— Два часа, повторилъ человѣкъ.
Но вдругъ онъ жестомъ отчаянія сбросилъ шляпу и открылъ лобъ, какъ бы желая сдѣлать послѣднюю попытку. Живой и ясный взглядъ его проникъ въ душу генерала. Этотъ проблескъ ума и силы воли походилъ на молнію и подѣйствовалъ какъ молнія, потому что бываютъ минуты, когда люди владѣютъ необъяснимой силой.
— Входите; кто бы вы ни были, вы будете въ безопасности подъ моей кровлей, сказалъ серьезно хозяинъ дома, какъ бы повинуясь одному изъ тѣхъ инстинктивныхъ движеній, которыя человѣкъ не всегда можетъ объяснить.
— Богъ воздастъ вамъ за это, отвѣчалъ незнакомецъ съ глубокимъ вздохомъ.
— При васъ есть оружіе? спросилъ генералъ.
Вмѣсто отвѣта, незнакомецъ, не давая ему времени взглянуть на шубу, открылъ ее и снова запахнулся. На немъ повидимому не было оружія и онъ былъ въ такомъ костюмѣ, въ какомъ молодые люди ходятъ на балъ. Несмотря на всю быстроту своего подозрительнаго взгляда, генералъ увидѣлъ достаточно, чтобы воскликнуть: — гдѣ вы могли такъ выпачкаться въ такое сухое время?
— Опять вопросы! отвѣчалъ онъ высокомѣрнымъ тономъ.
Въ эту минуту маркизъ увидѣлъ сына и, вспомнивъ о данномъ ему урокѣ по поводу точнаго исполненія даннаго слова, онъ такъ разсердился на это обстоятельство, что сказалъ ему безъ гнѣва въ голосѣ.
— Какъ, ты здѣсь, вмѣсто того, чтобы быть въ постели?
— Я думалъ, что могу пригодиться вамъ въ опасности, отвѣчалъ Густавъ.
— Ступай въ свою комнату, сказалъ отецъ, смягченный отвѣтомъ сына. А вы, обратился онъ къ незнакомцу, идите за мной.
Они оба замолчали, какъ игроки, не довѣряющіе другъ другу. У генерала начались даже зловѣщія предчувствія. Незнакомецъ уже тяготилъ его сердце, какъ кошмаръ; но, подчиняясь данному слову, онъ повелъ его черезъ корридоры и лѣстницы дома и ввелъ въ большую комнату во второмъ этажѣ, какъ разъ надъ залой. Эта нежилая комната служила зимой сушильней и не сообщалась съ другими комнатами. Ея четыре пожелтѣвшія стѣны не имѣли никакого убранства, кромѣ плохого зеркала, оставленнаго на каминѣ прежнимъ владѣльцемъ, и большого зеркала, для котораго не нашлось употребленія во время переѣзда генерала и которое было поставлено пока противъ камина. Полъ этой большой комнаты никогда не подметался, воздухъ былъ въ ней ледяной и два старыхъ стула составляли въ ней всю мебель. Поставивъ на каминъ фонарь, генералъ сказалъ незнакомцу: ваша безопасность требуетъ, чтобы эта жалкая комната послужила вамъ пріютомъ, и такъ какъ я далъ вамъ слово въ соблюденіи тайны — я васъ тутъ запру.
Незнакомецъ опустилъ голову въ знакъ согласія.
— Я просилъ только убѣжища, тайны и воды, прибавилъ онъ.
— Я принесу вамъ воды, отвѣчалъ маркизъ. Затѣмъ онъ тщательно заперъ дверь и ощупью пробрался въ залу, чтобы взять тамъ свѣчку и идти самому въ буфетъ за графиномъ воды.
— Ну, что случилось? съ живостью спросила у мужа маркиза.
— Ничего, моя милая, отвѣчалъ онъ холоднымъ тономъ.
— Но однако же мы хорошо слышали, что вы кого-то провели на верхъ…
— Елена, сказалъ генералъ, смотря на дочь, которая обратила къ нему голову, помни, что честь твоего отца зависитъ отъ твоей скромности. Ты ничего не слыхала.
Молодая дѣвушка отвѣтила утвердительнымъ движеніемъ головы. Маркиза осталась, смущенная и внутренно уколотая тѣмъ пріемомъ, какой употребилъ ея мужъ, чтобы заставить ее молчать. Генералъ взялъ графинъ и стаканъ и поднялся опять въ комнату, гдѣ былъ его плѣнникъ. Послѣдній стоялъ, прислонясь къ стѣнѣ около камина. Онъ былъ безъ шляпы. Она была брошена на одинъ изъ стульевъ. Незнакомецъ, повидимому, не ожидалъ, что очутится при яркомъ освѣщеніи. Лобъ его нахмурился и лицо сдѣлалось озабоченнымъ, когда онъ встрѣтился глазами съ проницательнымъ взглядомъ генерала; но онъ смягчился и сдѣлалъ даже любезное лицо, чтобы выразить благодарность своему покровителю. Когда генералъ поставилъ графинъ и стаканъ на каминъ, незнакомецъ прервалъ молчаніе, бросивъ на него опять сверкающій взглядъ.
— Милостивый государь, сказалъ онъ голосомъ, который все еще выдавалъ внутреннее волненіе, — я покажусь вамъ страннымъ. Извините мнѣ причуды, вызванныя необходимостью. Если вы останетесь здѣсь, я попрошу васъ не смотрѣть на меня, когда я буду пить.
Недовольный тѣмъ, что долженъ постоянно подчиняться человѣку, который ему не нравился — генералъ круто повернулся. Незнакомецъ вынулъ изъ кармана бѣлый платокъ и завернулъ имъ правую руку, затѣмъ онъ схватилъ графинъ и выпилъ изъ него въ одинъ пріемъ всю воду. Не думая о томъ, что онъ молча нарушаетъ клятву, генералъ машинально посмотрѣлъ въ зеркало: отраженіе въ обоихъ зеркалахъ позволило ему отлично разсмотрѣть незнакомца и онъ увидѣлъ, что платокъ вдругъ покраснѣлъ отъ прикосновенія къ рукамъ, которыя были всѣ выпачканы кровью.
— Вы смотрѣли на меня, воскликнулъ незнакомецъ, окидывая генерала подозрительнымъ взглядомъ.
Онъ уже напился и опять закутывался въ шубу.
— О, я погибъ. Они идутъ. Вотъ они!
— Я ничего не слышу, сказалъ маркизъ.
— Вы не заинтересованы, какъ я, чтобы слышать въ пространствѣ.
— Вѣрно вы дрались на дуэли, что такъ покрыты кровью? спросилъ генералъ, нѣсколько взволнованный цвѣтомъ большихъ пятенъ, которыя онъ различалъ на одеждѣ своего гостя.
— Да, на дуэли, вы вѣрно говорите, сказалъ незнакомецъ съ горькой усмѣшкой на губахъ.
Въ эту минуту вдали раздался топотъ нѣсколькихъ лошадей, скачущихъ въ галопъ; но звукъ этотъ былъ слабъ, какъ первые лучи разсвѣта.
Привычное ухо генерала различило размѣренный топотъ эскадронныхъ лошадей.
— Это жандармы, сказалъ онъ.
Бросивъ на своего плѣнника взглядъ, который долженъ былъ разсѣять сомнѣнія, которыя онъ могъ въ немъ вызвать своей невольной нескромностью, онъ взялъ свѣчку и вернулся въ залу. Не успѣлъ онъ положить на каминъ ключъ отъ верхней комнаты, какъ топотъ кавалеріи усилился и такъ скоро раздался около самой дачи, что онъ задрожалъ отъ испуга.
Дѣйствительно, лошади остановились у дверей дома. Обмѣнявшись съ товарищами нѣсколькими словами, одинъ изъ всадниковъ слѣзъ съ лошади и такъ застучалъ въ дверь, что принудилъ генерала пойти отворить. Послѣдній не могъ побороть тайнаго волненія при видѣ шести жандармовъ, шапки которыхъ, обитыя серебромъ, блестѣли при лунномъ свѣтѣ.
— Ваше сіятельство, сказалъ ему ефрейторъ, — не слыхали ли вы сейчасъ, какъ одинъ человѣкъ пробѣжалъ къ заставѣ?
— Къ заставѣ? Нѣтъ.
— Вы никому не отпирали дверей?
— Развѣ я имѣю обыкновеніе самъ отпирать у себя двери?
— Но простите, генералъ, въ эту минуту, мнѣ кажется, что…
— Да что вы шутите что ли со мной? воскликнулъ сердито генералъ. — Какое вы имѣете право…
— Ничего, ничего, ваше сіятельство, тихо отвѣчалъ ефрейторъ. — Простите пожалуйста. Мы знаемъ отлично, что пэръ Франціи не станетъ принимать у себя убійцу въ такой часъ ночи. Но желаніе получить какія нибудь свѣдѣнія…
— Убійцу! воскликнулъ генералъ. — Но кого же…
— Маркизъ де-Мони разрубленъ Богъ знаетъ на сколько кусковъ, отвѣтилъ жандармъ. — Но за убійцей послана погоня. Мы увѣрены, что онъ въ окрестностяхъ и мы его возьмемъ. Извините, генералъ.
Жандармъ говорилъ, садясь на лошадь, такъ что по счастью не могъ видѣть лица генерала. Привыкнувъ ко всякаго рода подозрѣніямъ, они могли бы, можетъ быть, зародиться у ефрейтора, при видѣ этого открытаго лица, на которомъ такъ вѣрно отражались всѣ душевныя движенія.
— Извѣстно ли имя убійцы? спросилъ генералъ.
— Нѣтъ, отвѣчалъ всадникъ. — Онъ не дотронулся до конторки, которая была полна золотомъ и банковыми билетами.
— Это месть, сказалъ маркизъ.
— Старику-то?.. Нѣтъ, нѣтъ.
И жандармъ пустился догонять товарищей, которые были уже далеко. Генералъ остановился на минуту въ смущеніи, которое не трудно понять. Скоро онъ услыхалъ голоса слугъ, которые возвращались, горячо о чемъ-то разговаривая. Голоса ихъ раздавались въ Монтрейльскомъ переулкѣ. Когда они пришли, гнѣвъ его, которому нужно было на кого нибудь излиться, обрушился на нихъ, какъ ударъ грома. Голосъ его раздавался по всему дому. Но вдругъ онъ утихъ, когда самый смѣлый и ловкій изъ слугъ объяснилъ ихъ запозданіе тѣмъ, что они были остановлены у Монтрейльской заставы жандармами и агентами сыскной полиціи, посланными на поимку убійцы. Генералъ вдругъ замолчалъ. И такъ какъ слова ихъ напомнили ему о странности его положенія — онъ сухо приказалъ людямъ тотчасъ же ложиться, оставя ихъ удивляться той легковѣрности, съ которой онъ принялъ ложь лакея.
Но въ то время, какъ всѣ эти событія происходили во дворѣ, обстоятельство, очень повидимому незначительное, измѣнило положеніе другихъ лицъ этой исторіи. Только что маркизъ вышелъ, маркиза, взглянувъ предварительно на ключъ отъ комнаты и на Елену, наклонилась къ ней и сказала потихоньку:
— Елена, отецъ оставилъ ключъ на каминѣ.
Удивленная молодая дѣвушка подняла голову и робко посмотрѣла на мать, глаза которой горѣли любопытствомъ.
— Ну такъ что же, мама? спросила она испуганнымъ голосомъ.
— Мнѣ хотѣлось бы знать, что тамъ такое происходить? Если тамъ есть человѣкъ, то онъ еще не шевельнулся. Сходи туда…
— Какъ, я?.. спросила молодая дѣвушка съ нѣкоторымъ ужасомъ.
— Развѣ ты боишься?
— Нѣтъ, но, кажется, я слышала мужскіе шаги.
— Если бы я могла пойти сама, я не стала бы просить тебя, Елена, возразила мать съ холоднымъ достоинствомъ. — Если твой отецъ вернется и не найдетъ меня здѣсь — онъ будетъ меня искать, тогда какъ твоего отсутствія онъ и не замѣтитъ.
— Если вы приказываете; я пойду, отвѣчала Елена, но я потеряю уваженіе отца…
— Какъ, сказала маркиза ироническимъ тономъ: — если ты приняла серьезно то, что было просто шуткой, то въ такомъ случаѣ я приказываю тебѣ идти и посмотрѣть, что дѣлается наверху. Вотъ ключъ, дочь моя. Твой отецъ, приказывая тебѣ хранить молчаніе о томъ, что теперь здѣсь происходитъ, не запретилъ тебѣ входить въ ту комнату. Ступай и знай, что дочь никогда не должна судить свою мать…
Сказавъ послѣднія слова со всею строгостью оскорбленной матери, маркиза взяла ключъ и отдала его Еленѣ, которая молча встала и вышла изъ залы.
— Мать всегда съумѣеть получить прощеніе отца; но я погибну въ его глазахъ. Неужели она хочетъ лишить меня его нѣжности и выгнать изъ его дома?
Эти мысли бродили въ ея воображеніи въ то время, какъ она шла впотьмахъ по корридору, въ глубинѣ котораго была таинственная комната. Когда она до нея дошла, въ ея безпорядочныхъ мысляхъ было уже что-то роковое. И эти смутныя мысли пробудили тысячи чувствъ, затаенныхъ до тѣхъ поръ въ ея сердцѣ. Не вѣря уже въ счастливое будущее, въ этотъ страшный моментъ она окончательно отчаялась въ своей жизни. Она конвульсивно дрожала, поднося ключъ къ замочной скважинѣ, и ея волненіе усилилось до того, что она остановилась на минуту и приложила руку къ сердцу, какъ бы желая утишить его сильное біеніе. Наконецъ она открыла дверь. Скрипъ петель, конечно, не дошелъ до уха убійцы, хотя слухъ его былъ очень тонокъ. Онъ стоялъ, какъ будто приросши къ стѣнѣ, и былъ погруженъ въ свои мысли. Его слабо освѣщалъ кругъ свѣта отъ фонаря, и въ этомъ раіонѣ полусвѣта онъ походилъ на тѣ темныя фигуры всадниковъ, которыя стоять обыкновенно въ углу какой нибудь темной гробницы подъ готическими часовнями. Капли холоднаго пота катились по его желтому, широкому лбу. Невѣроятная дерзость сверкала на этомъ сильно искаженномъ лицѣ. Казалось, его огненные, сухіе глаза пристально смотрѣли на бой, происходившій впотьмахъ передъ нимъ. Бурныя мысли пробѣгали по этому лицу, твердое выраженіе котораго говорило о недюжинной думѣ. Его тѣло, поза, сложеніе соотвѣтствовали его дикому генію. Человѣкъ этотъ весь былъ воплощеніе силы и могущества и олицетворялъ собою тьму, какъ видимый прообразъ своего будущаго. Генералъ, привыкшій видѣть энергическія фигуры гигантовъ, толпившихся вокругъ Наполеона, и пораженный любопытнымъ нравственнымъ явленіемъ не обратилъ вниманія на физическія особенности этого необыкновеннаго человѣка, но Елена, чуткая, подобно всѣмъ женщинамъ, къ внѣшнимъ впечатлѣніямъ, была поражена этой смѣсью свѣта и тьмы, величія и страсти, этимъ поэтическимъ хаосомъ, придававшимъ незнакомцу видъ Люцифера, возстающаго изъ своего паденія. Вдругъ буря на этомъ лицѣ утихла какъ бы по волшебству, черты приняли свой обыкновенный видъ и лобъ озарился потокомъ мыслей. Молодая дѣвушка, очарованная можетъ быть необыкновенностью этого свиданія или тайной, въ которую она проникла, увидѣла передъ собой кроткое, привлекательное лицо. Охваченная чувствами, еще неизвѣстными до сихъ поръ ея юной душѣ, она нѣсколько времени смущенно молчала; но скоро, потому ли, что у Елены вырвалось восклицаніе, или движеніе, или потому что убійца, перейдя изъ міра идеальнаго въ реальный, услышать постороннее дыханіе, но только онъ повернулъ голову къ дочери своего хозяина и различилъ неясно, въ тѣни, божественное лицо и величественныя формы существа, которое онъ долженъ былъ принять за ангела, за какое-то смутное видѣніе.
— Милостивый государь, пролепетала она трепещущимъ голосомъ.
Убійца вздрогнулъ.
— Женщина! тихо воскликнулъ онъ. Возможно ли? Уйдите, сказалъ онъ. Я ни за кѣмъ не признаю права жалѣть меня, прощать или обвинять. Я долженъ жить одинъ. Уйдите, дитя мое, прибавилъ онъ съ повелительнымъ жестомъ. Я дурно отплатилъ бы за услугу хозяина этого дома, если бы позволилъ кому нибудь изъ живущихъ у него дышать однимъ воздухомъ со мною. Нужно подчиняться законамъ свѣта.
Послѣдняя фраза произнесена была шопотомъ. Понявъ своимъ глубокимъ ясновѣдѣніемъ, что эта грустная мысль пробуждаетъ страданія, онъ бросилъ на Елену змѣиный взглядъ и пробудилъ въ сердцѣ этой странной дѣвушки цѣлый міръ мыслей, еще дремавшихъ въ ней. Какъ будто бы свѣтъ озарилъ передъ ней невѣдомыя страны. Душа ея была поражена, покорена и она не находила въ себѣ силы защищаться отъ власти этого магнетическаго взгляда. Она ушла, сконфуженная и дрожащая, и вернулась въ залу лишь за минуту до возвращенія отца, такъ что ничего не могла сказать матери.
Генералъ, чрезвычайно озабоченный, ходилъ мѣрными шагами молча, скрестивъ руки, отъ оконъ, выходившихъ на улицу, къ окнамъ, выходившимъ въ садъ. Жена его сидѣла подлѣ спавшаго Авеля. Моина беззаботно спала въ креслѣ, какъ птица въ гнѣздѣ. Старшая сестра держала въ одной рукѣ шелковую швейную подушку, въ другой иголку и смотрѣла на огонь. Глубокая тишина, царившая въ залѣ, вокругъ дома и въ самомъ домѣ нарушалась только медленными шагами слугъ, которые уходили другъ за другомъ спать, ихъ сдержаннымъ смѣхомъ, послѣднимъ отголоскомъ радости ихъ свадебнаго празднества — и затѣмъ стукомъ дверей, въ моментъ, когда они раскрывали ихъ, разговаривая другъ съ другомъ, и снова закрывали. Нѣсколько глухихъ звуковъ раздалось еще около кроватей. Упалъ стулъ. Слабо раздался кашель стараго кучера и замолкъ. И скоро наступило то темное величіе, которое царствуетъ повсюду въ заснувшей природѣ въ полночь. Однѣ звѣзды горѣли. Холодъ сковалъ землю. Ни одно существо не говорило и не двигалось. Только трещалъ огонь, какъ бы заставляя постичь всю глубину молчанія. На Монтрейльскихъ часахъ пробило часъ. Въ эту минуту въ верхнемъ этажѣ раздались чрезвычайно легкіе шаги. Маркизъ и дочь его, увѣренные въ томъ, что заперли убійцу господина де-Мони, приписали это движеніе одной изъ горничныхъ и не удивились, услыхавъ, какъ отворяются двери смежной комнаты съ залой. Вдругъ среди нихъ появился убійца. Изумленіе маркиза, живое любопытство матери и удивленіе дочери дали ему возможность дойти почти до середины залы.
— Два часа истекаютъ, ваше сіятельство, сказалъ онъ генералу необыкновенно спокойнымъ и мелодичнымъ голосомъ.
— Вы здѣсь! воскликнулъ генералъ. Какимъ образомъ?
И онъ съ ужасомъ посмотрѣлъ вопросительнымъ взглядомъ на жену и на дочь. Елена покраснѣла, какъ огонь.
— Вы, сказалъ многозначительнымъ голосомъ генералъ — вы среди насъ! Убійца, покрытый кровью, здѣсь! Вы мараете эту картину! Уходите, уходите! прибавилъ онъ яростно.
При словѣ убійца маркиза вскрикнула. Что же касается Елены, это слово какъ будто рѣшило ея жизнь; на лицѣ ея не выразилось ни малѣйшаго удивленія. Она какъ будто ждала этого человѣка. Ея неопредѣленныя мысли пріобрѣтали смыслъ. Наступало наказаніе, приготовленное ей небомъ за ея проступки. Считая себя такой же преступницей, какъ и этотъ человѣкъ, молодая дѣвушка смотрѣла на него яснымъ взглядомъ: она была его сестрой, его подругою. Она видѣла въ этомъ обстоятельствѣ повелѣніе Божіе. Нѣсколько лѣтъ спустя, разумъ оправдалъ бы ея угрызенія совѣсти: но въ данный моментъ они дѣлали ее безумной. Незнакомецъ стоялъ неподвижно, холодная улыбка презрѣнія сквозило въ чертахъ его лица и на его пунцовыхъ губахъ.
— Вы очень дурно оцѣниваете благородство моихъ поступковъ относительно васъ, сказалъ онъ медленно. Я не хотѣлъ коснуться руками стакана, въ которомъ вы принесли мнѣ воду для утоленія жажды. Мнѣ и въ голову не пришла мысль вымыть подъ вашей кровлей мои окровавленныя руки, и я ухожу отъ васъ, оставивъ отъ моего преступленія только идею его (при этомъ губы его сжались), стараюсь пройти, не оставивъ здѣсь слѣда. Наконецъ, я даже не позволилъ вашей дочери…
— Моей дочери! воскликнулъ генералъ, бросая на Елену взглядъ ужаса. О, несчастный! — Уходи или я тебя убью!
— Два часа еще не прошли. Вы не можете ни убить, ни предать меня, не теряя уваженія къ самому себѣ, а также и моего къ вамъ уваженія.
При послѣднихъ словахъ изумленный генералъ попробовалъ взглянуть на преступника, но долженъ былъ опустить глаза: онъ чувствовалъ себя не въ силахъ вынести невыносимый блескъ взгляда, во второй разъ переворачивавшаго ему душу. Онъ боялся опять размякнуть, чувствуя, что воля его уже слабѣетъ.
— Убить старика! Развѣ вы никогда не видали семьи? сказалъ онъ, указывая ему отеческимъ жестомъ на жену и на дѣтей.
— Да, старика, повторилъ незнакомецъ, при чемъ лобъ его слегка наморщился.
— Разрѣзать его въ куски!
— Я изрѣзалъ его въ куски, спокойно сказалъ убійца.
— Бѣгите! воскликнулъ генералъ, не глядя на своего гостя. Нашъ договоръ нарушенъ. Я не убью васъ. Нѣтъ! Я никогда не буду поставщикомъ для эшафота. Но уходите. Вы внушаете намъ отвращеніе.
— Я знаю это, покорно отвѣчалъ преступникъ. Во Франціи нѣтъ клочка земли, на который я могъ бы безопасно поставить ногу; но если бы правосудіе могло подобно Богу судить проступки людей, если бы оно снизошло до того, чтобы разсудить, кто изъ двухъ чудовище — убійца или жертва — я гордо остался бы между людьми. Неужели вы не угадываете, что изрубленный человѣкъ совершалъ раньше преступленія? Я сдѣлался его судьею и палачомъ, я замѣнилъ безсильное человѣческое правосудіе. Вотъ моя вина. Прощайте, милостивый государь. Несмотря на горечь, пролитую на ваше гостепріимство, я буду о немъ помнить. Въ душѣ у меня будетъ еще жить чувство благодарности къ одному человѣку въ мірѣ, и человѣкъ этотъ — вы… Но я хотѣлъ бы, чтобы вы были великодушнѣе.
И онъ пошелъ къ двери. Въ эту минуту молодая дѣвушка нагнулась къ матери и сказала ей что-то на ухо.
— Ахъ!.. Отъ этого крика, вырвавшагося у жены, генералъ такъ вздрогнулъ, какъ будто увидалъ Моину мертвою.
Елена стояла, а убійца инстинктивно обернулся, при чемъ лицо его выражало нѣкотораго рода безпокойство за эту семью.
— Что съ вами? спросилъ генералъ.
— Елена хочетъ идти съ нимъ.
Убійца покраснѣлъ.
— Если моя мать передаетъ такъ дурно почти невольно вырвавшееся у меня восклицаніе — я исполню ея желаніе.
И, окинувъ вокругъ себя гордый, почти дикій взглядъ, она опустила глаза и приняла очаровательно скромный видь.
— Елена, сказалъ генералъ, значитъ, ты ходила наверхъ, въ комнату, куда я заперъ…
— Да, папа.
— Елена, спросилъ онъ прерывающимся отъ конвульсивной дрожи голосомъ: ты въ первый разъ видишь этого человѣка?
— Да, папа.
— Въ такомъ случаѣ неестественно, чтобы у тебя явилось намѣреніе…
— Если это и неестественно, то по крайней мѣрѣ это вѣрно.
— О, дочь моя!.. сказала маркиза шопотомъ, но такъ, чтобы мужъ могъ ее слышать. Елена, ты отступаешь отъ всѣхъ принциповъ чести, скромности и добродѣтели, которые я старалась развивать въ твоемъ сердцѣ. Если ты была до этого рокового часа одною воплощенною ложью, то тебя не стоитъ и жалѣть. Ужъ не нравственное ли совершенство этого незнакомца прельщаетъ тебя? или, можетъ быть, того рода сила, какая необходима людямъ, совершающимъ преступленіе?.. Я слишкомъ уважаю тебя, чтобы предполагать…
— О, вы можете все предполагать, сударыня, холодно отвѣчала Елена.
Но, несмотря на силу характера, доказываемую ею въ данный моментъ, огонь ея глазъ съ трудомъ могъ истощать навертывавшіяся у ней слезы. По слезамъ молодой дѣвушки незнакомецъ угадалъ рѣчь матери и посмотрѣлъ своимъ горящимъ взоромъ на маркизу; какая-то непреодолимая сила заставила ее взглянуть на этого страшнаго обольстителя. И когда глаза этой женщины встрѣтились съ ясными, сверкающими глазами этого человѣка, она почувствовала въ душѣ такое же сотрясеніе, какое мы испытываемъ при видѣ пресмыкающагося или при прикосновеніи къ лейденской банкѣ.
— Другъ мой! воскликнула она, обращаясь къ мужу. Это дьяволъ! Онъ угадываетъ все.
Генералъ всталъ, чтобы позвонить.
— Онъ губить васъ, сказала Елена убійцѣ.
Незнакомецъ улыбнулся, сдѣлалъ шагъ, остановилъ руку маркиза и принудилъ вынести взглядъ, лишавшій его энергіи.
— Я отплачу вамъ за ваше гостепріимство, сказалъ онъ, и мы будемъ квиты. Я избавлю васъ отъ безчестья, предавъ самого себя. Въ концѣ концовъ, что теперь мнѣ остается въ жизни?
— Вы можете раскаяться, сказала Елена, подавая ему одну изъ тѣхъ надеждъ, которыми могутъ горѣть только взоры молодой дѣвушки.
— Я никогда не раскаюсь, сказалъ убійца звучнымъ голосомъ и гордо поднялъ голову.
— Руки его запачканы въ крови, сказалъ отецъ дочери.
— Я оботру ихъ.
— Но, возразилъ генералъ, не осмѣливаясь указать ей на незнакомца, — знаешь ли ты, желаютъ ли тебя взять?
Убійца подошелъ къ Еленѣ, красота которой, не смотря на все ея цѣломудріе и сдержанность, была какъ будто освѣщена какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ, отраженія котораго окрашивали и дѣлали, такъ сказать, рельефнѣе ея малѣйшія черточки и самыя нѣжныя линіи, и, бросивъ на это восхитительное созданіе кроткій взглядъ, все еще горѣвшій страшнымъ огнемъ, онъ сказалъ ей съ видимымъ волненіемъ.
— Отказаться отъ вашего самоотверженія не значитъ ли это любить васъ для васъ самихъ и расплатиться за два часа существованія, подаренныхъ мнѣ вашимъ отцомъ?
— И вы тоже меня отталкиваете! воскликнула Елена раздирающимъ сердце голосомъ. Въ такомъ случаѣ, прощайте всѣ, я не хочу больше жить!
— Что это значитъ? разомъ спросили отецъ и мать.
Она замолчала и опустила глаза, бросивъ сначала на маркизу вопросительно-краснорѣчивый взглядъ. Съ той минуты, какъ генералъ и жена его попробовали противодѣйствовать словомъ или дѣйствіемъ странной привилегіи, которую присвоилъ себѣ незнакомецъ, оставаясь между ними, и какъ онъ посмотрѣлъ на нихъ ошеломляющимъ взглядомъ своихъ огненныхъ глазъ, они точно впали въ какое-то необъяснимое оцѣпенѣніе: ихъ застывшій умъ плохо помогалъ имъ свергнуть сверхъестественную силу, подъ власть которой они подпали. Воздухъ сдѣлался для нихъ тяжелъ, и они съ трудомъ дышали, не смѣя обвинить того, кто ихъ такъ давилъ, хотя внутренній голосъ и говорилъ имъ, что именно этотъ необыкновенный человѣкъ и есть причина ихъ безсилія. Среди этой нравственной пытки генералу пришло въ голову, что всѣ его усилія должны быть направлены къ тому, чтобы повліять на колеблющійся разумъ дочери: онъ взялъ ее за талію и увелъ въ амбразуру окна, далеко отъ убійцы.
— Дорогая моя дѣвочка, тихо сказалъ онъ ей: если какая-нибудь странная любовь внезапно родилась въ твоемъ сердцѣ, то жизнь твоя, полная невинности, твоя чистая и благочестивая душа дали мнѣ столько доказательствъ силы твоего характера, что я не могу представить себѣ, чтобы у тебя не хватило энергіи для того, чтобы побороть безумное побужденіе. Въ твоемъ поведеніи, вѣрно, скрывается тайна. Но сердце мое полно состраданія къ тебѣ — ты можешь во всемъ ему довѣриться; и если ты даже растерзаешь его, я молча перенесу мои страданія и свято сохраню твою исповѣдь. Ужъ не ревнуешь ли ты нашу любовь къ твоимъ братьямъ и сестрѣ? Или, можетъ быть, у тебя горе отъ любви? Или ты здѣсь несчастлива? Говори же, объясни мнѣ причины, заставляющія тебя бросить семью, лишая ее самаго большого ея украшенія, бросить мать, братьевъ и маленькую сестру.
— Я не ревнива и ни въ кого не влюблена, отецъ, сказала она, ни даже въ вашего друга дипломата, господина де-Ванденеса.
Маркиза поблѣднѣла и дочь, наблюдавшая за ней, остановилась.
— Вѣдь рано или поздно я должна буду жить подъ покровительствомъ мужчины?
— Это правда.
— А всегда ли мы знаемъ, продолжала она, съ кѣмъ связываемъ свою судьбу? Я вѣрю въ этого человѣка.
— Дитя, сказалъ генералъ, возвышая голосъ, ты не думаешь о всѣхъ страданіяхъ, которыя тебя постигнутъ.
— Я думаю о его страданіяхъ…
— Что за жизнь! сказалъ отецъ.
— Женская жизнь, отвѣчала тихо дочь.
— Вы очень опытны, воскликнула маркиза, къ которой вернулся даръ слова.
— Вопросы диктуютъ мнѣ отвѣты, но если вы желаете, я буду говорить яснѣе.
— Говори все, дочь моя, я мать.
Тутъ дочь посмотрѣла на мать, и этотъ взглядъ заставилъ маркизу пріостановиться.
— Елена, лучше я вынесу твои упреки, чѣмъ видѣть, что ты идешь за человѣкомъ, отъ котораго всѣ отворачиваются съ ужасомъ.
— Вы видите, что безъ меня онъ былъ бы одинокъ.
— Довольно, сударыня, воскликнулъ генералъ, у насъ теперь только одна дочь. — И онъ посмотрѣлъ на все еще спавшую Моину. Я запру тебя въ монастырь, сказалъ онъ, обращаясь къ Еленѣ.
— Хорошо, отвѣчала она съ отчаяннымъ спокойствіемъ. Я тамъ умру. А за мою жизнь и его душу вы отвѣтственны только передъ Богомъ.
За этими словами послѣдовало глубокое молчаніе. Дѣйствующія лица этой сцены, въ которой все шло наперекоръ обыденнымъ чувствамъ общественной жизни, не смѣли смотрѣть другъ на друга. Вдругъ маркизъ увидѣлъ свои пистолеты, схватилъ одинъ изъ нихъ, зарядилъ его и направилъ на незнакомца. При звукѣ курка человѣкъ этотъ обернулся и спокойно и проницательно посмотрѣлъ на генерала, рука котораго вслѣдствіе какой-то непреодолимой силы ослабѣла и тяжело опустилась, а пистолетъ упалъ на коверъ…
— Дочь моя, сказалъ тогда отецъ, побѣжденный этой невѣроятной борьбой: ты свободна. Поцѣлуй свою мать, если она позволить. Что до меня касается — я не хочу ни видѣть тебя, ни слышать…
— Елена, сказала мать, подумай только, вѣдь ты будешь въ нищетѣ.
Что-то вродѣ хрипѣнія, вырвавшагося изъ груди убійцы, обратило на него всѣ взоры. На лицѣ его выражалось презрѣніе.
— Дорого обошлось мнѣ оказанное вамъ гостепріимство! воскликнулъ генералъ, вставая. Вы сейчасъ убили не только одного старика; здѣсь вы убили цѣлую семью. Что бы ни случилось, въ домѣ этомъ будетъ несчастіе.
— А если дочь ваша счастлива? спросилъ убійца, пристально смотря на генерала.
— Если она можетъ быть счастлива съ вами, отвѣчалъ отецъ, дѣлая надъ собою невѣроятное усиліе, я объ ней не сожалѣю.
Елена робко встала передъ отцомъ на колѣни и сказала ему ласковымъ голосомъ:
— О, мой отецъ! я васъ люблю и уважаю; будете ли вы осыпать меня своей любовью или будете ко мнѣ суровы и немилостивы… Но, умоляю васъ, пусть ваши послѣднія слова не будутъ словами гнѣва.
Генералъ не смѣлъ смотрѣть на дочь. Въ эту минуту подошелъ незнакомецъ и, гладя на Елену съ улыбкой, въ которой было вмѣстѣ и что-то адское и небесное, сказалъ:
— Вы, ангелъ милосердія, не пугающійся убійцы, идите, разъ вы настаиваете на томъ, чтобы вручить мнѣ свою судьбу.
— Непостижимо! воскликнулъ отецъ.
Маркиза бросила на дочь необыкновенный взглядъ и открыла ей свои объятія. Елена бросилась въ нихъ со слезами.
— Прощайте, говорила она, прощайте.
Елена сдѣлала рѣшительный знакъ незнакомцу. Поцѣловавъ руку отца, она мимоходомъ, но безъ удовольствія, поцѣловала Авеля и Моину и исчезла вмѣстѣ съ убійцей.
— Куда они пошли? воскликнулъ генералъ, слушая удалявшіеся шаги бѣглецовъ. Мнѣ все кажется, что я еще во снѣ: въ этомъ приключеніи кроется для меня какая-то тайна, и вы должны знать ее, сударыня, сказалъ онъ обращаясь къ женѣ.
Маркиза задрожала.
— Съ нѣкоторыхъ поръ, отвѣчала она, дочь ваша сдѣлалась необыкновенно романична и экзальтирована. Несмотря на всѣ мои старанія побѣдить это направленіе въ ея характерѣ…
— Это неясно…
Онъ не кончилъ. Ему послышались въ саду шаги дочери и незнакомца и онъ быстро- отворилъ окно.
— Елена! закричалъ онъ.
Его голосъ потерялся въ ночной темнотѣ. Но это имя, на которое уже ничто въ свѣтѣ не могло больше откликнуться, какъ будто разрушило чары, которыми какая-то дьявольская сила окутала генерала. На лицѣ его блеснула мысль. Онъ ясно увидѣлъ передъ собой происшедшую сцену и проклялъ свою слабость, которой самъ не могъ понять. Горячая дрожь пробѣжала у него отъ сердца къ головѣ и къ ногамъ; онъ сдѣлался опять самимъ собою, страшнымъ, жаждущимъ мести, и закричалъ ужаснымъ голосомъ:
— Помогите! помогите!
Онъ побѣжалъ къ звонкамъ и началъ дергать ихъ такъ, что оборвалъ снурки. Вся прислуга проснулась въ испугѣ. Затѣмъ, продолжая кричать, онъ открылъ на улицу окно, позвалъ жандармовъ, отыскалъ пистолеты и началъ изъ нихъ стрѣлять, чтобы ускорить пріѣздъ жандармовъ, пробужденіе прислуги и чтобы созвать сосѣдей. Собаки, узнавъ голосъ хозяина, залаяли, лошади заржали и начали бить копытомъ землю. Шумъ произошелъ ужасный. Сходя съ лѣстницы, чтобы бѣжать за дочерью, генералъ увидѣлъ свою испуганную прислугу, сбѣжавшуюся со всѣхъ сторонъ.
— Дочь моя!.. Елену похитили. Ступайте въ садъ! Караульте улицу! Откройте жандармамъ!
Однимъ яростнымъ усиліемъ онъ разбилъ цѣпь, на которой была привязана собака.
— Елена! Елена! сказалъ онъ ей.
Собака прыгнула, какъ левъ, яростно залаяла и бросилась въ садъ такъ быстро, что генералъ не могъ за ней поспѣть. Въ эту минуту на улицѣ раздался топотъ лошадей, и генералъ поспѣшилъ самъ открыть дверь.
— Ефрейторъ! воскликнулъ онъ. — Ступайте, отрѣжьте путь убійцѣ господина де-Мони. Онъ уходитъ черезъ мой садъ. Оцѣпите скорѣй дороги въ Пикардію, а я обыщу всѣ земли, парки и дома. А вы, сказалъ онъ своимъ слугамъ, — караульте на улицѣ и держите цѣпь отъ заставы до Версаля. Всѣ впередъ!
Онъ схватилъ ружье, принесенное ему лакеемъ, и бросился въ садъ, крича собакѣ: «Шершъ!» Издалека послышался ему въ отвѣтъ страшный лай, и онъ пошелъ по направленію, откуда онъ доносился.
Въ семь часовъ утра оказалось, что всѣ поиски жандармовъ, генерала, его прислуги и сосѣдей тщетны. Собака не вернулась. Измученный усталостью и уже состарѣвшійся отъ горя маркизъ вернулся къ себѣ въ гостиную, которая была для него теперь пуста, хотя въ ней были всѣ трое его дѣтей.
— Вы были очень холодны къ дочери, сказалъ онъ, смотря на жену. — И вотъ что намъ отъ нея осталось, прибавилъ онъ, указывая на пяльцы съ начатымъ цвѣткомъ. — Сейчасъ только она была здѣсь, а теперь она погибла, погибла!
И онъ заплакалъ, закрывъ лицо руками и простоялъ съ минуту молча, не смѣя смотрѣть на эту комнату, представлявшую для него раньше самую сладкую картину семейнаго счастія. Первые лучи разсвѣта боролись съ потухающимъ свѣтомъ лампъ, свѣчи догорали, все какъ бы согласовалось съ отчаяніемъ отца.
— Нужно будетъ это уничтожить, сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, указывая на пяльцы. — Я не буду въ состояніи видѣть ничего, что намъ напоминаетъ ее…
Ужасная рождественская ночь, въ которую маркизъ и жена его имѣли несчастіе потерять свою старшую дочь, не имѣя возможности противиться странной власти ея невольнаго похитителя, была для нихъ какъ бы предостереженіемъ судьбы. Банкротство одного биржевого маклера разорило маркиза. Онъ заложилъ имѣнія жены, чтобы начать спекуляцію, выгоды которой должны были вернуть семьѣ ея прежнее состояніе; но эта затѣя докончила его разореніе. Рѣшившись съ отчаянія испробовать все — онъ уѣхалъ изъ Франціи. Прошло шесть лѣтъ со времени его отъѣзда. Хотя семья его рѣдко получала отъ него письма, но за нѣсколько дней до признанія Испаніей независимости американскихъ республикъ — онъ написалъ о своемъ возвращеніи.
Итакъ, въ одно прекрасное утро нѣсколько французскихъ негоціантовъ находились на испанскомъ бригѣ въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Бордо. Они торопились вернуться на родину съ богатствами, добытыми ими цѣною долгихъ трудовъ и опасныхъ путешествій то въ Мексику, то въ Колумбію. Одинъ человѣкъ, преждевременно состарѣвшійся отъ усталости или отъ горя, стоялъ, опершись на сѣтку и, казалось, оставался равнодушенъ къ зрѣлищу, развертывавшемуся передъ взорами пассажировъ, столпившихся на палубѣ. Избѣгнувъ морскихъ опасностей и увлекшись чуднымъ днемъ, всѣ вышли на мостикъ, какъ бы для того, чтобы привѣтствовать родную землю. Большинство изъ нихъ непремѣнно хотѣло видѣть вдали маяки, зданія Гасконіи, Кордуанскую башню, перемѣшанныя съ фантастическими нагроможденіями бѣлыхъ облаковъ, поднимавшихся на горизонтѣ.
Не будь серебряной бахромки впереди брига и длинной, быстро стиравшейся борозды за нимъ, путешественники могли бы вообразить, что стоятъ неподвижно среди океана, до того море было спокойно. Небо было восхитительной чистоты. Темносиній сводъ его, блѣднѣя постепенно, сливался въ концѣ концовъ съ цвѣтомъ голубоватыхъ водъ, обозначая точку соединенія линіей, блестѣвшей такъ же ярко, какъ блестятъ звѣзды. Милліоны плоскостей на необъятномъ просторѣ моря горѣли подъ лучами солнца, такъ что обширныя водныя равнины горѣли можетъ быть ярче небесныхъ. Бригъ надулъ всѣ свои паруса; вѣтеръ былъ необыкновенно мягокъ, и эти бѣлые, какъ снѣгъ, паруса, эти желтые развѣвающіеся флаги и весь этотъ лабиринтъ веревокъ необыкновенно отчетливо вырисовывались на сверкающемъ фонѣ воздуха, неба и океана, на которомъ не было другой тѣни, кромѣ тѣни, падавшей отъ надутыхъ парусовъ. Чудный день, свѣжій вѣтеръ, видъ родины, спокойное море, меланхолическій шумъ, хорошенькій одинокій бригъ, скользившій по океану, какъ женщина, летящая на свиданье — все это представляло картину, полную гармоніи, мѣсто дѣйствія, съ котораго душа человѣческая могла охватить неподвижныя пространства, исходя отъ точки, гдѣ все было движеніемъ. Была удивительная противоположность безмолвія и жизни, шума и тишины и притомъ такъ, что нельзя было сказать, гдѣ были шумъ и жизнь, и гдѣ были бездна и молчаніе; и ни одинъ человѣческій голосъ не прерывалъ этого небеснаго очарованія. Испанскій капитанъ, его матросы французы сидѣли или стояли, погруженные въ религіозный экстазъ, полный воспоминаній. Въ воздухѣ была нѣга. Разцвѣтшія лица говорили о полномъ забвеніи прошлыхъ несчастій, и люди эти качались на этомъ маленькомъ суднѣ, какъ въ золотомъ снѣ. Только старый господинъ, опиравшійся на сѣтку, посматривалъ время-отъ-времени на горизонтъ съ нѣкотораго рода безпокойствомъ. Во всѣхъ чертахъ его лица сквозило недовѣріе къ судьбѣ и онъ, казалось, боялся, что никогда не доберется до родной земли. Человѣкъ этотъ былъ маркизъ. Судьба не осталась глуха къ его отчаяннымъ усиліямъ и крикамъ. Послѣ пятилѣтнихъ испытаній и тяжелыхъ трудовъ онъ увидѣлъ себя обладателемъ значительнаго состоянія. Горя нетерпѣніемъ увидѣть родину и принести счастье семьѣ, онъ послѣдовалъ примѣру нѣсколькихъ французскихъ негоціантовъ изъ Гаванны и сѣлъ вмѣстѣ съ ними на испанскій корабль, шедшій въ Бордо. Тѣмъ не менѣе воображеніе его, уставшее видѣть впереди только дурное, рисовало ему очаровательные образы его прошлаго счастія. Смотря вдаль, на темную линію земли, ему казалось, что онъ видитъ жену и дѣтей. Онъ былъ на своемъ мѣстѣ у камина и чувствовалъ, что его ласкаютъ, обнимаютъ. Онъ представлялъ себѣ Моину красивою, большою, серьезною, какъ молодая дѣвушка. И когда эта фантастическая картина сдѣлалась слишкомъ реальной, слезы навернулись у него на глазахъ и, чтобы скрыть свое волненіе, онъ посмотрѣлъ на горизонтъ, противъ туманной линіи, обозначавшей землю.
— Это онъ, сказалъ онъ, — онъ идетъ за нами.
— Что такое? воскликнулъ испанскій капитанъ.
— Корабль, тихо отвѣчалъ генералъ.
— Я уже вчера его видѣлъ, отвѣчалъ капитанъ Гомезъ. И онъ вопросительно посмотрѣлъ на француза. — Онъ всегда на насъ охотился, сказалъ онъ на ухо генералу.
— И не знаю, почему ему никогда не удалось васъ поймать, сказалъ генералъ: — у него ходъ лучше, чѣмъ у вашего проклятаго Сенъ-Фердинанда.
— У него были аваріи, течь.
— Онъ насъ догоняетъ! воскликнулъ французъ.
— Это колумбійскій корсаръ, сказалъ ему на ухо капитанъ. — Мы еще въ шести миляхъ отъ земли, а вѣтеръ слабѣетъ.
— Онъ не идетъ, а летитъ, какъ будто знаетъ, что черезъ два часа его добыча отъ него уйдетъ. Какая смѣлость!
— Онъ! воскликнулъ капитанъ. — О! онъ не безъ основанія называется «Отелло». Недавно онъ пустилъ ко дну испанскій фрегатъ, и между тѣмъ у него не больше тридцати пушекъ! Я только его и боялся, потому что зналъ, что онъ крейсируетъ въ Антильскомъ морѣ. Ого! сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, во время котораго онъ смотрѣлъ на паруса своего корабля: — вѣтеръ крѣпнетъ, мы придемъ. А это необходимо: парижанинъ былъ бы безпощаденъ.
— Онъ тоже подвигается! отвѣчалъ маркизъ.
Отелло былъ не болѣе какъ въ трехъ миляхъ.
Хотя экипажъ и не слышалъ разговора маркиза съ капитаномъ Гомезомъ, но появленіе этого паруса привлекло большинство матросовъ и пассажировъ къ тому мѣсту, гдѣ стояли собесѣдники; почти всѣ принимали бригъ за купеческое судно и наблюдали за нимъ съ интересомъ; но вдругъ одинъ изъ матросовъ воскликнулъ:
— Чортъ возьми! за нами погоня, это парижскій капитанъ.
При этомъ ужасномъ имени на бригѣ распространилось непередаваемое смятеніе. Испанскій капитанъ своею рѣчью, обращенной къ матросамъ, внушилъ имъ кратковременную энергію и въ этой опасности, желая достичь берега какою бы то ни было цѣною, онъ попробовалъ быстро поднять всѣ паруса, верхніе и нижніе, съ правой и съ лѣвой стороны судна, и такимъ образомъ подставить вѣтру всю площадь полотна, имѣвшагося у него на реяхъ. Но ему удалось совершить этотъ маневръ лишь съ большими затрудненіями, потому что у него естественнымъ образомъ не хватало того чуднаго единства, которое такъ плѣняетъ въ военныхъ судахъ. Хотя «Отелло» летѣлъ какъ ласточка, благодаря направленію своихъ парусовъ, но казалось, будто онъ шелъ такъ тихо, что несчастные французы впали въ сладкое заблужденіе. Вдругъ въ тотъ самый моментъ, когда послѣ неслыханныхъ усилій «Сенъ-Фердинандъ» понесся съ новой силой, благодаря искуснымъ маневрамъ, которымъ капитанъ Гомезъ содѣйствовалъ самъ и жестами, и голосомъ, — рулевой, конечно преднамѣренно, дурнымъ поворотомъ румпеля, положилъ бригъ на бокъ. Паруса, сбитые вѣтромъ на бокъ, быстро начали полоскаться, реи обломились и онъ былъ близокъ къ погибели. Капитанъ, отъ ярости, сдѣлался бѣлѣе своихъ парусовъ. Однимъ прыжкомъ набросился онъ на рулевого и съ такимъ ожесточеніемъ ударилъ его кинжаломъ, что промахнулся; но онъ бросилъ его въ море, затѣмъ, схвативъ румпель, онъ попробовалъ поправить дѣло и уничтожить страшный безпорядокъ, приводившій въ волненіе его храброе судно. Слезы отчаянія катились у него изъ глазъ; потому что измѣна, уничтожающая результаты нашихъ плановъ, огорчаетъ насъ больше, чѣмъ неминуемая смерть. Но чѣмъ больше ругался капитанъ, тѣмъ тише шло дѣло. Онъ самъ выстрѣлилъ изъ сигнальной пушки, разсчитывая быть услышаннымъ на берегу. Въ отвѣтъ на это раздался пушечный выстрѣлъ съ корсара, летѣвшаго съ отчаянной скоростью. Ядро упало въ десяти саженяхъ отъ «Сенъ-Фердинанда».
— Чортъ возьми! какъ мѣтко! воскликнулъ генералъ. — У нихъ особо приспособленныя пушки.
— О, когда онъ заговоритъ, надо молчать, отвѣчалъ матросъ. — Парижанинъ не побоится англійскаго корабля…
— Все кончено! воскликнулъ отчаянно капитанъ. Онъ смотрѣлъ въ подзорную трубу и ничего не различалъ со стороны берега… — Мы еще дальше отъ Франціи, чѣмъ я предполагалъ.
— Зачѣмъ отчаяваться? сказалъ генералъ. — Всѣ ваши пассажиры французы. Они наняли у васъ судно. Вы говорите, что этотъ корсаръ парижанинъ? Вывѣсьте въ такомъ случаѣ бѣлый флагъ.
— А онъ пуститъ насъ ко дну, отвѣчалъ капитанъ. — Развѣ онъ не является всѣмъ, чѣмъ нужно быть, смотря по обстоятельствамъ, чтобы овладѣть богатой добычей?
— Да, если это пиратъ!
— Пиратъ! сказалъ сурово матросъ. — Онъ всегда поступаетъ по закону.
— Въ такомъ случаѣ, воскликнулъ генералъ, поднимая глаза къ небу, — покоримся.
И у него еще хватило силы удержаться отъ слезъ.
При этихъ словахъ раздался другой, болѣе удачно направленный выстрѣлъ изъ пушки. Ядро попало въ кузовъ корабля и прошло насквозь.
— Надо лечь на дрейфъ, сказалъ грустнымъ тономъ капитанъ.
И матросъ, защищавшій честь парижанина, сталъ очень умѣло помогать приведенію въ исполненіе этого отчаяннаго маневра. Цѣлые томительные полчаса экипажъ ждалъ въ смертельномъ безпокойствѣ. На «Сенъ-Фердинандѣ» было четыре милліона піастровъ, составлявшихъ богатство пяти пассажировъ; генералу принадлежали милліонъ сто тысячъ франковъ. Наконецъ, «Отелло», находившійся тогда на разстояніи десяти ружейныхъ выстрѣловъ, ясно показалъ жерла своихъ двѣнадцати пушекъ, готовыхъ стрѣлять. Казалось, что онъ несся по вѣтру, которымъ нарочно подгонялъ его самъ дьяволъ, но глазъ опытнаго моряка легко угадывалъ тайну этой быстроты. Достаточно было одну минуту посмотрѣть на уклонъ брига, на его вытянутую форму, его узость, на высоту его мачтъ, форму его парусовъ, на необыкновенную легкость его оснастки и на искусство, съ какимъ его матросы, всѣ, какъ одинъ человѣкъ управляли великолѣпной бѣлой площадью его парусовъ. Все говорило о необыкновенной силѣ этого легкаго деревяннаго созданія, такого же быстраго и умнаго, какъ бѣговая лошадь или хищная птица. Экипажъ корсара молчалъ, готовый, въ случаѣ противодѣйствія, пожрать несчастное купеческое судно. По счастію, оно стояло спокойно, какъ ученикъ, пойманный на мѣстѣ преступленія учителемъ.
— У насъ есть пушки! воскликнулъ генералъ, сжимая руку испанскаго капитана.
Послѣдній посмотрѣлъ на стараго воина взглядомъ, полнымъ мужества и отчаянія, и сказалъ:
— А люди?
Маркизъ посмотрѣлъ на экипажъ «Сенъ-Фердинанда» и задрожалъ. Четыре негоціанта были блѣдны и дрожали, между тѣмъ, матросы, собравшись вокругъ одного изъ своихъ, казалось, совѣщались о томъ, чтобы перейти на «Отелло»; они смотрѣли на корсара съ алчнымъ любопытствомъ. Боцманъ, капитанъ и маркизъ были единственные люди, обмѣнявшіеся между собою взглядами и великодушными мыслями.
— О, капитанъ Гомезъ, я уже прощался разъ съ болью въ сердцѣ и съ родиной и со своею семьею, неужели мнѣ предстоитъ опять разстаться съ ними, и именно тогда, когда я несу, радость и счастье своимъ дѣтямъ?
Генералъ отвернулся къ морю, чтобы скрыть слезы ярости, и увидѣлъ рулевого, плывшаго къ корсару.
— На этотъ разъ, отвѣчалъ капитанъ, — вы, конечно, распрощаетесь съ ними навсегда.
Французъ испугалъ испанца тѣмъ тупымъ взглядомъ, какимъ онъ на него посмотрѣлъ.
Въ эту минуту оба корабля были почти бокъ-о-бокъ и при видѣ непріятельскаго экипажа генералъ повѣрилъ роковому предсказанію Гомеза. Три человѣка стояли около каждой пушки. Глядя на ихъ атлетическое сложеніе, на ихъ угловатыя черты, на ихъ голыя, нервныя руки можно было принять ихъ за бронзовыя статуи. Смерть убила бы ихъ, но не поколебала. Хорошо вооруженные, дѣятельные, живые и сильные матросы стояли неподвижно. Всѣ эти энергическія лица сильно загорѣли отъ солнца и огрубѣли отъ работъ. Глаза ихъ блестѣли, какъ огненныя точки, и говорили объ энергическомъ умѣ и объ адской радости. Глубокое молчаніе, царствовавшее на этой палубѣ, черной отъ людей и шляпъ, свидѣтельствовало о неумолимой дисциплинѣ, въ которой могучая воля держала этихъ людей-дьяволовъ. Капитанъ стоялъ у подножія гротъ-мачты, скрестивъ руки; онъ былъ безоруженъ, только у ногъ его лежалъ топоръ. На головѣ у него, для защиты отъ солнца, была войлочная шляпа съ большими полями, оставлявшими лицо въ тѣни. Канониры, солдаты и матросы, подобно собакамъ, лежащимъ передъ господиномъ, поперемѣнно обращали взоры то на капитана, то на купеческое судно. Когда оба судна столкнулись — толчокъ вывелъ корсара изъ задумчивости, и онъ сказалъ два слова на ухо лейтенанту, стоявшему въ двухъ шагахъ отъ него.
— Энтеръ-дрэки! закричалъ лейтенантъ.
И «Сенъ-Фердинандъ» былъ съ необыкновенной быстротою прицѣпленъ къ «Отелло».
Слѣдуя приказаніямъ, которыя отдавалъ потихоньку корсаръ, а лейтенантъ повторялъ, люди, предназначенные для приведенія въ исполненіе этого приказанія, пошли, какъ семинаристы въ церковь, на палубу взятаго корабля, чтобы перевязать руки матросамъ и пассажирамъ и овладѣть сокровищами. Въ одну минуту бочки, наполненныя піастрами, жизненные припасы и экипажъ «Сенъ-Фердинанда» были перенесены на палубу «Отелло». Генералъ чувствовалъ себя точно во снѣ, когда онъ съ связанными руками очутился на какомъ-то тюкѣ, какъ будто самъ онъ былъ товаромъ. Между корсаромъ, лейтенантомъ и матросомъ, исполнявшимъ повидимому роль боцмана началось совѣщаніе. Оно длилось недолго. По окончаніи его матросъ позвалъ свистомъ людей; по его приказу, всѣ они перепрыгнули на «Сенъ-Фердинандъ», полѣзли по веревкамъ и начали обирать реи, паруса, снасти съ такою же поспѣшностью, съ какою на полѣ сраженія солдатъ раздѣваетъ убитаго товарища, сапогами и шинелью котораго онъ захотѣлъ воспользоваться.
— Мы погибли, холодно сказалъ маркизу испанскій капитанъ, слѣдившій глазами за жестами трехъ вожаковъ во время совѣщанія и за движеніями матросовъ, грабившихъ его судно.
— Какъ такъ? холодно спросилъ генералъ.
— Что же вы хотите, чтобы они съ нами сдѣлали? отвѣчалъ испанецъ. — Они сейчасъ убѣдились, что имъ трудно было бы продать «Сенъ-Фердинандъ» во французскихъ и испанскихъ портахъ, и они пустятъ его ко дну, чтобы отъ него избавиться. Что же насъ касается, то неужели они могутъ взять насъ на свое иждивеніе, когда не знаютъ, въ какомъ портѣ имъ можно пристать?
Не успѣлъ онъ докончить этихъ словъ, какъ генералъ услышалъ ужасный крикъ, сопровождавшійся шумомъ глухого паденія нѣсколькихъ тѣлъ въ море. Онъ обернулся и увидѣлъ только четырехъ негоціантовъ. Руки восьми канонировъ были еще въ воздухѣ, когда генералъ съ ужасомъ взглянулъ на нихъ.
— Вѣдь я говорилъ вамъ, холодно сказалъ ему испанскій капитанъ.
Маркизъ быстро всталъ, но море было уже попрежнему спокойно и онъ даже не могъ узнать мѣста, гдѣ исчезли его несчастные спутники, которые въ этотъ моментъ катились подъ волнами со связанными руками и ногами, если ихъ уже не съѣли акулы. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него предатель рулевой и матросъ «Сенъ-Фердинанда», говорившій о могуществѣ парижскаго капитана, братались съ корсарами и указывали пальцами на тѣхъ моряковъ брига, которыхъ они считали достойными быть принятыми въ составъ экипажа «Отелло»; что же касается до другихъ, то два юнги связывали имъ ноги, не смотря на ихъ страшныя проклятія.
Окончивъ выборъ, восемь канонировъ взяли осужденныхъ и побросали ихъ безъ церемоніи въ море. Корсары смотрѣли съ злостнымъ любопытствомъ, какъ эти люди въ разнообразныхъ положеніяхъ падали въ море, какія они дѣлали гримасы, какъ мучились; но лица разбойниковъ не выражали ни насмѣшки, ни удивленія, ни жалости. Для нихъ это было самое обыкновенное явленіе, къ которому они, казалось, привыкли. Тѣ, которые были постарше, смотрѣли съ мрачной улыбкой преимущественно на боченки съ піастрами, поставленные у подножія гротъ-мачты. Генералъ и капитанъ Гомезъ, сидя на тюкѣ, молча переглядывались почти безучастными взглядами. Скоро они остались одни изъ всего экипажа «Сенъ-Фердинанда». Семь матросовъ, выбранныхъ двумя шпіонами изъ испанскихъ моряковъ, уже радостно преобразились въ перувіанцевъ.
— Что за негодяи! воскликнулъ вдругъ генералъ, въ которомъ честное и великодушное негодованіе заставило замолкнуть и боль, и осторожность.
— Они подчиняются необходимости, холодно отвѣчалъ Гомезъ. — Встрѣться вамъ одинъ изъ этихъ людей, вѣроятно вы проткнули бы его шпагой?
— Капитанъ, сказалъ лейтенантъ, обращаясь къ испанцу: — парижанинъ слышалъ объ васъ. Вы, говорятъ, единственный человѣкъ, знающій проливы въ Антильскомъ морѣ и берега Бразиліи. Не желаете ли…
Капитанъ прервалъ молодого лейтената презрительнымъ восклицаніемъ и отвѣчалъ:
— Я умру морякомъ, вѣрнымъ испанцемъ и христіаниномъ. Слышишь?
— Въ море! крикнулъ молодой человѣкъ.
По этому приказу два канонира схватили Гомеза.
— Вы подлецы! воскликнулъ генералъ, останавливая корсаровъ.
— Не горячитесь, старина! сказалъ ему лейтенантъ. — Если ваша красная ленточка и производитъ нѣкоторое впечатлѣніе на нашего капитана, то я надъ нею смѣюсь… Мы съ вами сейчасъ тоже поговоримъ немножко.
Въ эту минуту глухой шумъ, къ которому не примѣшивалось ни одной жалобы, далъ понять генералу, что храбрый Гомезъ умеръ, какъ истинный морякъ.
— Мое богатство или смерть! воскликнулъ онъ въ страшномъ припадкѣ ярости.
— А, вы благоразумны, отвѣчалъ ему насмѣшливо корсаръ. — Теперь ужъ вы можете быть увѣрены, что что нибудь отъ насъ получите…
Потомъ, по знаку лейтенанта, два матроса бросились связывать ноги французу, но тотъ ударилъ ихъ съ непредвидѣнной дерзостью и, неожиданнымъ движеніемъ выхвативъ саблю, бывшую на боку у лейтенанта, началъ играть ею съ легкостью стараго кавалерійскаго генерала, знающаго свое ремесло.
— Ахъ, разбойники! Нѣтъ, вамъ не удастся бросить въ воду, какъ устрицу, стараго наполеоновскаго солдата.
Пистолетные выстрѣлы, сдѣланные почти въ упоръ по упрямому французу, привлекли вниманіе парижанина, занятаго наблюденіемъ за переноской снастей, которыя онъ велѣлъ взять на «Сенъ-Фердинандѣ». Хладнокровно подошелъ онъ сзади къ храброму генералу, поднялъ его, поднесъ къ борту и собирался швырнуть его въ воду, какъ кусокъ негоднаго дерева. Въ эту минуту генералъ встрѣтился съ похитителемъ своей дочери. Отецъ и зять тотчасъ признали другъ друга. Капитанъ, придавъ своему размаху противоположное направленіе съ такою легкостью, какъ будто маркизъ ничего не вѣсилъ, вмѣсто того, чтобы бросить въ море, поставилъ его около гротъ-мачты.
На палубѣ раздался ропотъ; но корсару достаточно было бросить взглядъ на своихъ людей и тотчасъ же воцарилось глубочайшее молчаніе.
— Это отецъ Елены, сказалъ капитанъ яснымъ, твердымъ голосомъ. — Горе тому, кто посмѣетъ не уважать его.
Радостное урра! раздалось на палубѣ и поднялось къ небу, какъ церковная молитва. Юнги раскачивались на веревкахъ, матросы бросали вверхъ шапки, канониры топали ногами, всѣ волновались, рычали, свистѣли, кричали. Отъ такого дикаго проявленія радости генералъ сдѣлался сумраченъ и безпокоенъ. Приписывая это чувство какой нибудь ужасной тайнѣ, первымъ его крикомъ, когда къ нему вернулся даръ слова, былъ крикъ: «Дочь моя! гдѣ она?» Корсаръ посмотрѣлъ на генерала тѣмъ глубокимъ взглядомъ, который, по необъяснимой причинѣ, переворачивалъ всегда самыя безстрашныя души. И, къ великому удовольствію матросовъ, видѣвшихъ, что ихъ начальникъ имѣетъ власть надъ всѣми существами, генералъ замолчалъ. Капитанъ свелъ его съ лѣстницы, подвелъ къ двери каюты и, быстро открывъ ее, сказалъ: «Вотъ она». Затѣмъ онъ исчезъ. Старый воинъ стоялъ, пораженный представившейся ему картиной. Услышавъ, что дверь быстро отворилась — Елена встала съ дивана, на которомъ лежала. При видѣ маркиза у ней вырвался крикъ изумленія. Она такъ измѣнилась, что надо было имѣть глаза отца, чтобы признать ее. Тропическое солнце придало смуглый оттѣнокъ бѣлизнѣ ея лица и сдѣлало его поэтичнѣе; оно дышало твердостью, величіемъ и тѣмъ глубокимъ чувствомъ, которое производить впечатлѣніе даже на самыя грубыя души. Ея длинные, густые волосы падали локонами ей на шею, придавая еще больше могущества этому горделивому лицу. Въ позѣ, въ жестахъ Елены проглядывало сознаніе своей власти. Ея розовыя ноздри раздувались слегка чувствомъ побѣдоноснаго удовлетворенія и спокойное счастье сквозило во всей ея развернувшейся красотѣ. Въ ней была въ одно и то же время и какая-то прелесть дѣвственности и особаго рода гордость, свойственная возлюбленнымъ. Раба и повелительница она хотѣла подчиняться, потому что могла повелѣвать. Костюмъ ея былъ полонъ прелести и изящества. Онъ состоялъ весь изъ индѣйской кисеи; но диванъ ея и подушки были обтянуты кашемиромъ, персидскій коверъ покрывалъ полъ обширной каюты, а четверо дѣтей ея играли у ея ногъ, строя замки изъ жемчужныхъ ожерельевъ, драгоцѣнныхъ камней и дорогихъ вещей. Въ фарфоровыхъ севрскихъ вазахъ, разрисованныхъ мадамъ Жакото, благоухали рѣдкіе цвѣты: мексиканскіе жасмины, камеліи, среди которыхъ маленькія ручныя американскія птички порхали, какъ живые рубины, сапфиры и кусочки золота. Въ комнатѣ стояло піанино, а на деревянныхъ стѣнахъ, обтянутыхъ желтымъ атласомъ, тамъ и сямъ висѣли картины; онѣ были небольшаго размѣра, но принадлежали кисти лучшихъ мастеровъ: «Закатъ Солнца» Гудена висѣлъ рядомъ съ «Тербургомъ»; «Рафаэлевская Мадонна» соперничала въ поэтичности съ эскизомъ Жирадета; Жероръ Доу затмѣвалъ Драллинга. На лакированномъ китайскомъ столѣ стояла золотая тарелка, наполненная великолѣпными фруктами. Словомъ, Елена казалась царицей большого царства, въ будуарѣ которой ея коронованный возлюбленный собралъ самые изящные въ мірѣ предметы. Дѣти смотрѣли на дѣда живыми, проницательными глазами; пріученные жить среди сраженій, бурь и волненій — они походили на маленькихъ римлянъ, заинтересованныхъ войной и кровью, которыхъ Давидъ изобразилъ на своей картинѣ «Брутъ».
— Какъ это могло случиться! воскликнула Елена, обнимая отца, какъ бы для того, чтобы убѣдиться въ реальности этого видѣнія.
— Елена!
— Отецъ!
Они упали другъ другу въ объятія.
— Вы были на этомъ кораблѣ?
— Да, отвѣчалъ онъ грустнымъ тономъ, садясь на диванъ и смотря на дѣтей, которыя, столпившись вокругъ него, разсматривали его съ наивнымъ любопытствомъ. — Я бы погибъ безъ…
— Безъ моего мужа, прервала она, — я угадываю.
— О, воскликнулъ капитанъ, для чего было нужно, чтобы я нашелъ тебя здѣсь, моя Елена, тебя, которую я такъ оплакивалъ! Мнѣ, значитъ, нужно снова оплакивать твою участь.
— Зачѣмъ? спросила она, улыбаясь. — Развѣ вы не будете довольны, узнавъ, что я счастливѣйшая изъ женщинъ?
— Счастливая! воскликнулъ онъ, подскакивая отъ изумленія.
— Да, мой дорогой отецъ, сказала она, взявъ его обѣ руки, цѣлуя ихъ и прижимая къ своему бьющемуся сердцу; и выраженіе ея лица, съ блестящими отъ удовольствія глазами, придавало еще большее значеніе этой ласкѣ.
— Какимъ это образомъ? спросилъ онъ, интересуясь жизнью дочери и забывая все передъ этой сіяющей физіономіей.
— Слушайте, отвѣчала она. — Мой возлюбленный мужъ, слуга и господинъ — человѣкъ, душа котораго также необъятна и безгранична, какъ море, и также обильна ласками, какъ небо, однимъ словомъ онъ — богъ! Въ теченіе семи лѣтъ у него не вырвалось ни одного слова, ни одного чувства, ни одного движенія, которыя могли бы произвести диссонансъ съ божественной гармоніей его рѣчей, его ласкъ и его любви. Онъ смотритъ на меня съ дружеской улыбкой на устахъ и съ лучами радости во взглядѣ. Тамъ, наверху, его громовый голосъ заглушаетъ часто ревъ бури или шумъ боя; а здѣсь онъ кротокъ и мелодиченъ, кака музыка Россини, произведенія котораго до меня доходятъ. У меня есть все, что только можетъ пожелать капризъ женщины. Иногда желанія мои даже превзойдены. Словомъ, я царствую на морѣ, и мнѣ повинуются такъ, какъ могутъ повиноваться только королевѣ. О, счастлива ли я? — прервала она сама себя, — я не могу опредѣлить моего счастья словомъ «счастлива». Моя участь — участь всѣхъ женщинъ! Испытывать любовь и безпредѣльную преданность къ тому, кого любишь, и встрѣчать въ его сердцѣ безпредѣльное чувство, въ которомъ теряется душа женщины. Развѣ это не счастье? Я здѣсь одна, я царствую. На этомъ благородномъ суднѣ никогда не было существа моего пола и Викторъ всегда тутъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня. Онъ не можетъ отойти отъ меня такъ же, какъ и кормчій отъ носовой части корабля, прибавила она съ шаловливымъ видомъ. — Семь лѣтъ! Любовь, которая въ теченіе семи лѣтъ остается всегда радостной и выдерживаетъ это ежеминутное испытаніе — развѣ это не любовь? Нѣтъ, о нѣтъ, это лучше всего, что я знаю въ жизни… языкъ человѣческій не въ состояніи выразить небеснаго счастья.
И изъ ея воспаленныхъ глазъ градомъ покатились слезы. Четверо дѣтей съ жалобнымъ крикомъ подбѣжали къ ней, какъ цыплята къ матери, и старшій ударилъ генерала, смотря на него съ угрожающимъ видомъ.
— Авель, сказала она, — я плачу отъ радости, ангелъ мой.
Она взяла его на руки, и ребенокъ ласково обвился руками вокругъ ея шеи, какъ львенокъ, вздумавшій поиграть съ матерью.
— И ты не скучаешь? воскликнулъ генералъ, ошеломленный экзальтированнымъ отвѣтомъ дочери.
— Да, отвѣчала она, — на сушѣ, когда мы тамъ бываемъ; но и тогда я не разстаюсь съ мужемъ.
— Но ты любила празднества, балы, музыку?
— Музыка — это его голосъ, мои празднества — это уборы, которыя я для него придумываю. Когда ему нравится какой нибудь нарядъ — то это все равно какъ будто мною восхищается вся вселенная. И только поэтому я не выбрасываю въ море эти брильянты, ожерелья, діадемы изъ драгоцѣнныхъ камней, эти богатства, цвѣты и образцы искусствъ, которыя онъ мнѣ приносить и говорить: Елена, разъ ты не бываешь въ свѣтѣ, пускай свѣтъ приходитъ къ тебѣ.
— Но у васъ на суднѣ есть дерзкіе, жестокіе люди, страсти которыхъ…
— Я понимаю васъ, сказала она, улыбаясь. — Но успокойтесь. Ни одна императрица не была окружена большимъ уваженіемъ, чѣмъ я. Эти люди суевѣрны; они считаютъ меня за ангела-хранителя этого судна, ихъ предпріятій и успѣховъ. Но онъ ихъ богъ! Разъ, одинъ только разъ одинъ матросъ выказалъ мнѣ неуваженіе… на словахъ, прибавила она, смѣясь. — И прежде чѣмъ Викторъ объ этомъ узналъ, люди экипажа бросили его въ море, не смотря на то, что я его простила. Они любятъ меня, какъ своего добраго ангела, потому что я ухаживаю за ними во время болѣзней и имѣла счастье даже спасти жизнь нѣкоторымъ изъ нихъ. Эти несчастные въ одно и то же время гиганты и дѣти.
— А когда бываютъ сраженія?
— Я къ нимъ привыкла и дрожала только въ первый разъ… Душа моя создана для опасностей и даже… я, ваша дочь — я люблю ихъ.
— А если бы онъ погибъ?
— Я тоже погибну.
— А дѣти?
— Они дѣти океана и опасностей и раздѣляютъ жизнь родителей… Наше существованіе слито воедино. Мы всѣ живемъ одной жизнью, всѣ вписаны въ одну страницу, всѣ несемся на одной ладьѣ; мы это знаемъ.
— Значитъ, ты любишь его больше всего на свѣтѣ?
— Больше всего, повторила она. — Но не будемъ касаться этой тайны. Смотрите. Вотъ стоитъ ребенокъ — это опять же онъ!
И, прижавъ къ себѣ съ необыкновенною силою Авеля — она начала покрывать страстными поцѣлуями его щеки, волосы…
— Но я не могу забыть! воскликнулъ генералъ, — что онъ только что бросилъ въ воду девять человѣкъ.
— Вѣрно это было необходимо, потому что онъ гуманенъ и великодушенъ. Онъ проливаетъ такъ мало крови, какъ только это возможно, для охраненія интересовъ того маленькаго мірка, которымъ онъ управляетъ, и того священнаго права, которое онъ защищаетъ.
— А его преступленіе? сказалъ генералъ, какъ бы разговаривая съ самимъ собою.
— Но если это было доброе дѣло? возразила она съ холоднымъ достоинствомъ. — Если людское правосудіе не могло отмстить за него?
— Мстить за самого себя! воскликнулъ генералъ.
— А что такое адъ, спросила она, — какъ не вѣчное мщеніе за проступки одного дня?
— О, ты погибла! Онъ околдовалъ тебя, извратилъ. Ты безразсудствуешь.
— Поживите тутъ одинъ день и, если вы захотите послушать его, посмотрѣть на него, вы его полюбите.
— Елена, сказалъ серьезно генералъ, — мы въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Франціи…
Она задрожала, посмотрѣла въ окно и, указывая на необъятную пелену зеленой воды, сказала, топнувъ кончикомъ ноги по ковру.
— Вотъ моя родина.
— Но развѣ ты не пріѣдешь посмотрѣть на мать, на сестру, на братьевъ?
— Да, сказала она со слезами въ голосѣ — если онъ захочетъ и будетъ въ состояніи ѣхать вмѣстѣ со мною.
— Значитъ, у тебя ничего нѣтъ больше, Елена, строго сказалъ генералъ: — ни семьи, ни родины?
— Я его жена, сказала она съ гордымъ видомъ. Вотъ первая радость въ теченіе семи лѣтъ, которую я получаю не отъ него, сказала она, схвативъ, руку отца и цѣлуя ее, и первый упрекъ, который я слышу.
— А твоя совѣсть?
— Моя совѣсть? Но онъ моя совѣсть.
Въ эту минуту она сильно задрожала.
— Вотъ онъ, сказала она. — Даже въ бою, среди всѣхъ шаговъ я различаю его шаги на палубѣ.
И вдругъ краска залила ея щеки и озарила черты; глаза ея заблестѣли и цвѣтъ лица сдѣлался матовобѣлый… Въ ея мускулахъ, въ жилахъ, въ невольномъ трепетѣ всего ея существа — были счастье и любовь. Проявленіе такого чувства тронуло генерала. Дѣйствительно, черезъ минуту вошелъ корсаръ. Онъ сѣлъ на кресло, взялъ старшаго сына и началъ съ нимъ играть.
Наминуту воцарилось молчаніе. Генералъ задумчиво смотрѣлъ на эту изящную каюту, похожую на гнѣздо зимородка, въ которой эта семья въ теченіе семи лѣтъ носилась по океану между небомъ и водою, довѣряясь человѣку, который велъ ее и черезъ опасности войны, и черезъ бури совершенно такъ же, какъ глава семьи ведетъ ее въ жизни среди общественныхъ бѣдъ… Онъ съ восхищеніемъ смотрѣлъ на дочь, на этотъ фантастическій образъ морской богини, блещущій красотою и счастьемъ и заставляющій блѣднѣть всѣ окружавшія ея сокровища передъ сокровищами своей души, передъ огнемъ своихъ глазъ и передъ несказанной поэтичностью всего своего существа. Это положеніе представляло своему крайне страннымъ; эта смѣсь сильнѣйшей страсти съ крайней разсудительностью положительно не вязалась съ общепринятыми взглядами. Передъ этой картиной забывались холодные и узкіе общественные разсчеты. Старый воинъ почувствовалъ все это, а также понялъ, что дочь его никогда не откажется отъ жизни, такой широкой, такъ богатой контрастами и наполненной такой искренной любовью и потомъ, если разъ она попробовала опасности, не испугавшись ея — она уже не могла бы болѣе вернуться къ мелочной жизни лживаго и ограниченнаго свѣта.
— Я васъ стѣсняю? спросилъ корсаръ, прерывая молчаніе и глядя на жену.
— Нѣтъ, отвѣчалъ генералъ. — Елена мнѣ все сказала. Вижу, что она потеряна для насъ.
— Нѣтъ, живо возразилъ корсаръ… Еще нѣсколько лѣтъ и юридическая давность дозволить мнѣ вернуться во Францію. Если совѣсть чиста и если человѣкъ, попирая ваши соціальные законы, послушался…
Онъ замолчалъ, считая за униженіе оправдываться.
— Но какъ можете вы не имѣть угрызеній совѣсти, прервалъ его генералъ, — за новыя убійства, совершившіяся передъ моими глазами.
— У насъ нѣтъ жизненныхъ припасовъ, спокойно отвѣчалъ корсаръ.
— Но высадивъ людей этихъ на берегъ…
— Они отрѣзали бы намъ путь какимъ-нибудь кораблемъ и мы не пріѣхали бы въ Чили.
— Прежде чѣмъ они успѣли бы изъ Франціи увѣдомить испанское адмиралтейство… прервалъ его генералъ.
— Во Франціи можетъ не понравиться, что человѣкъ, еще подлежащій ея суду, воспользовался судномъ, нанятымъ бордосскими гражданами. Къ тому же, не случалось ли вамъ на полѣ сраженія сдѣлать нѣсколько липшихъ выстрѣловъ?
Генералъ замолчалъ, смущенный взглядомъ корсара; дочь посмотрѣла на него взглядомъ, выражавшимъ въ одно и то же время и грусть, и торжество.
— Генералъ, сказалъ глухимъ голосомъ корсаръ, — я поставилъ себѣ за правило никогда ничего не отдѣлять изъ добычи; но внѣ всякаго сомнѣнія моя часть будетъ значительнѣе вашего состоянія. Позвольте же мнѣ вернуть вамъ его, только другими деньгами…
И онъ взялъ изъ ящика въ пьянино пачку банковыхъ билетовъ и, пересчитавъ ихъ, подалъ маркизу милліонъ.
— Вы понимаете, сказалъ онъ, — я не могу довольствоваться тѣмъ, чтобы смотрѣть на проѣзжающихъ по дорогѣ въ Бордо… Поэтому, если только васъ не плѣняютъ опасности нашей цыганской жизни, южноамериканскія сцены, наши тропическія ночи, наши битвы и удовольствія, доставляемыя побѣдами молодой націи или славой Симона Боливара — въ такомъ случаѣ намъ надо разстаться… Васъ ожидаютъ шлюпка и преданные люди. Будемъ надѣяться на третью встрѣчу при обстоятельствахъ, уже вполнѣ счастливыхъ…
— Викторъ, мнѣ бы хотѣлось, чтобы отецъ остался еще немного, сказала Елена недовольнымъ тономъ.
— Десять лишнихъ минутъ могутъ поставить насъ лицомъ къ лицу съ фрегатомъ. Впрочемъ, ничего! мы немножко позабавимся. Наши люди скучаютъ.
— О, уѣзжайте, батюшка, воскликнула Елена, — и отвезите моей сестрѣ, братьямъ… и матери, прибавила она, вотъ это отъ меня на память. Она взяла горсть драгоцѣнныхъ камней, ожерельевъ и, завернувъ ихъ въ кашемиръ, робко подала отцу.
— А что я долженъ сказать имъ отъ тебя? спросилъ онъ, изумленный повидимому колебаніемъ Елены передъ словомъ мать.
— О, можете ли вы сомнѣваться въ моемъ сердцѣ? Я молюсь ежедневно о ихъ счастіи.
— Елена, сказалъ старикъ, внимательно смотря на нее, — можетъ быть я не увижу тебя больше. Неужели же я никогда не узнаю причины твоего бѣгства?
— Эта тайна мнѣ не принадлежитъ, сказала она серьезно. — Да еслибъ я и имѣла право сообщить ее вамъ, вѣроятно, я бы этого не сдѣлала. Въ теченіе десяти лѣтъ я терпѣла неизъяснимыя муки.
Она не продолжала и протянула отцу подарки, предназначенные для семьи. Генералъ, пріученный войною къ довольно широкимъ взглядамъ на добычу, принялъ подарки дочери, утѣшая себя мыслью, что подъ вліяніемъ такой чистой, возвышенной души, какъ душа Елены, парижскій капитанъ оставался честнымъ человѣкомъ, воюя съ Испаніей. Его страсть къ храбрости побѣдила его. Полагая, что если бы онъ сталъ щепетильничать, то показался бы смѣшнымъ, онъ сильно потрясъ руку корсара и горячо поцѣловалъ свою Елену, свою единственную дочь, и смочилъ слезами это гордое, мужественное лицо, столько разъ ему улыбавшееся. Тронутый морякъ поднесъ ему дѣтей для благословенія. Затѣмъ, всѣ простились въ послѣдній разъ долгимъ, не лишеннымъ нѣжности взглядомъ.
— Будьте счастливы! воскликнулъ дѣдъ, бросаясь на палубу.
На морѣ генерала ожидало удивительное зрѣлище. «Сенъ-Фердинандь», преданный пламени, горѣлъ, какъ огромный снопъ соломы. Матросы, занимавшіеся потопленіемъ испанскаго брига, замѣтили на немъ грузъ рома, и такъ какъ этого напитка на «Отелло» было въ изобиліи — они вздумали позабавиться и зажгли огромную пуншевую чашу въ морѣ. Спускаясь съ корабля въ шлюпку «Сенъ-Фердинанда», генералъ невольно смотрѣлъ то на пожаръ, то на дочь, стоявшую, опираясь на корсара, на заднемъ концѣ своего судна. Въ присутствіи столькихъ воспоминаній и при видѣ легкаго бѣлаго платья Елены, развѣвавшагося подобно парусу, и этого чуднаго величественнаго лица, достаточно внушительнаго, чтобы повелѣвать всѣмъ и даже Океаномъ, онъ съ беззаботностью военнаго забывалъ, что плыветъ надъ могилою храбраго Гомеза. Надъ нимъ, подобно черной тучѣ, вставалъ столбъ дыма, и солнечные лучи, пронизывая его въ разныхъ направленіяхъ, производили поэтическое освѣщеніе. Это было второе небо, — темный балдахинъ, подъ которымъ словно горѣли люстры и надъ которымъ разстилался неизмѣнный лазуревый небосклонъ, казавшійся въ тысячу разъ прекраснѣе отъ этой кратковременной противоположности. Причудливые оттѣнки этого дыма, то желтые, то золотистые, то красные, то черные покрывали искрившійся, трещавшій и шипѣвшій корабль. Пламя со свистомъ разливалось по веревкамъ и по различнымъ частямъ постройки, подобно тому, какъ народное волненіе разливается по улицамъ города. Ромъ производилъ синій огонь, который прыгалъ и извивался, какъ будто морской духъ мѣшалъ эту бурную жидкость совершенно такъ же, какъ рука студента заставляетъ двигаться веселый огонь пунша во время оргіи. Но солнце, болѣе могущественное и какъ бы негодующее на этотъ дерзкій огонь, едва отражало цвѣтъ пожара въ своихъ лучахъ. Что-то вродѣ сѣтки или шарфа носилось вокругъ потока его лучей. Чтобы уйти, «Отелло» спѣшилъ воспользоваться тѣмъ небольшимъ вѣтромъ, какое онъ могъ схватить, дувшимъ въ этомъ новомъ направленіи, и наклонялся то на одинъ бокъ, то на другой, подобно бумажному змѣю, качающемуся въ воздухѣ. Хорошенькій бригъ шелъ къ югу; онъ то скрывался изъ глазъ генерала, исчезая за прямымъ столбомъ, тѣнь отъ котораго фантастично падала на воду, то показывался, граціозно поднимаясь и убѣгая. Каждый разъ, какъ только Елена могла видѣть отца, она махала ему платкомъ. Скоро «Сенъ-Фердинандъ» пошелъ ко дну, и на поверхности остались пузыри, но и тѣ скоро исчезли. Отъ всей этой сцены осталось только облачко, колеблемое вѣтеркомъ. «Отелло» былъ далеко; шлюпка приближалась къ землѣ; облачко встало между ею и бригомъ. Генералъ увидѣлъ въ послѣдній разъ свою дочь сквозь трещины этого волнующагося дыма. Пророческое видѣніе! Бѣлый платокъ и бѣлое платье однѣ выдѣлялись на этомъ черномъ фонѣ. Между зеленой водой и голубымъ небомъ брига не было даже видно. Елена была едва замѣтной точкой, граціозной тонкой черточкой, ангеломъ въ небѣ, идеей, воспоминаніемъ.
Поправивъ свое состояніе, маркизъ умеръ отъ усталости и истощенія. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ его смерти, маркиза принуждена была везти Моину въ Пиренеи. Капризное дитя захотѣло полюбоваться красотами этихъ горъ. Она вернулась въ О-де-Баннъ и вотъ какая ужасная сцена разыгралась при ея возвращеніи.
— Боже мой! говорила Моина, — мы очень дурно сдѣлали, мама, что не остались еще на нѣсколько дней въ городѣ! Тамъ намъ было лучше, чѣмъ здѣсь. Неужели ты не слышала безконечныхъ стоновъ этого противнаго ребенка и болтовни этой несчастной женщины. Должно быть, она говоритъ на какомъ нибудь провинціальномъ нарѣчіи, потому что я не поняла ни слова изъ того, что она говорила. Что за людей помѣстили по сосѣдству съ нами? Я въ жизнь свою не проводила такой ужасной ночи.
— Я ничего не слыхала, отвѣчала маркиза. — Но я поговорю съ хозяйкой, моя милочка, и попрошу ее отдать мнѣ и эту комнату. Такимъ образомъ, мы будемъ однѣ во всемъ этомъ помѣщеніи и не услышимъ больше шума. Какъ ты себя чувствуешь сегодня утромъ? Ты устала?
И съ послѣдними словами, маркиза встала и подошла къ постели Моины.
— Ну что? спросила она, ища ее руку.
— О, оставь меня, мама, отвѣчала Моина, — ты холодная.
При этихъ словахъ молодая дѣвушка уткнулась въ подушку капризнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ такимъ граціознымъ движеніемъ, что мать не въ силахъ была обидѣться. Въ эту минуту въ сосѣдней комнатѣ раздался тихій протяжный стонъ.
— Но если ты слышала это всю ночь, отчего ты не разбудила меня? мы бы… Другой, болѣе глубокій стонъ прервалъ маркизу. — Кто нибудь тамъ умираетъ, воскликнула она и вышла изъ комнаты.
— Пошли мнѣ Полину, закричала Моина, — я буду одѣваться.
Маркиза поспѣшно сошла внизъ и нашла хозяйку во дворѣ, окруженною кучкою людей, которые съ интересомъ ее слушали.
— Сударыня, вы помѣстили рядомъ съ нами какую-то больную…
— Ахъ, ужъ не говорите! воскликнула хозяйка, — я только что послала за мэромъ. Вообразите, эта женщина пришла вчера вечеромъ пѣшкомъ. Она идетъ изъ Испаніи безъ денегъ и безъ паспорта. На спинѣ у ней былъ умирающій ребенокъ. И я просто не въ состояніи былъ отказать ей. Сегодня утромъ я сама пошла на нее взглянуть, потому что вчера, когда она пришла, она ужасно меня растрогала. Бѣдняжечка! Она лежитъ рядомъ съ ребенкомъ и оба борятся со смертью.
— Сударыня, говоритъ она мнѣ, снимая золотое кольцо съ пальца. — У меня, кромѣ этого ничего нѣтъ, возьмите это вмѣсто денегъ; этого, будетъ довольно, потому что я недолго здѣсь пробуду. Бѣдный малютка! Мы умремъ вмѣстѣ, говоритъ она, глядя на ребенка. Я взяла у ней кольцо и спросила, кто она такая; но она не захотѣла сказать мнѣ своего имени… Я сейчасъ послала за докторомъ и за мэромъ.
— Сдѣлайте для нея все, что будетъ нужно! воскликнула маркиза. — Боже мой! Можетъ быть, еще можно ее спасти. Я уплачу вамъ все, что вы на нее истратите.
— О, сударыня, у нея очень гордый видъ, и не знаю, пожелаетъ ли она этого.
— Я пойду къ ней…
И маркиза тотчасъ пошла наверхъ къ незнакомкѣ, не думая о томъ, что ея траурное платье могло произвести дурное впечатлѣніе на умирающую. При видѣ ея, маркиза поблѣднѣла. Не смотря на то, что ужасныя страданія исказили прекрасное лицо Елены — маркиза признала въ ней свою старшую дочь. При видѣ женщины, одѣтой въ трауръ, Елена поднялась на постели, страшно закричала и медленно опустилась на подушки. Она узнала мать.
— Дочь моя! сказала мадамъ д’Эглемонъ. — Что я могу для тебя сдѣлать? Полина!.. Моина!..
— Мнѣ ничего больше не нужно, отвѣчала Елена ослабѣвшимъ голосомъ. — Я надѣялась увидѣть отца; но по вашему трауру я вижу…
Она не кончила; прижавъ къ сердцу ребенка, какъ бы для того, чтобы его согрѣть, она поцѣловала его въ лобъ и посмотрѣла на мать взглядомъ, въ которомъ читался еще упрекъ, но уже смягченный прощеніемъ. Маркиза не желала видѣть этого упрека; она забыла, что Елена — ребенокъ, зачатый когда-то въ отчаяніи и слезахъ, что это былъ ребенокъ, явившійся причиной величайшихъ ея несчастій; она тихо подошла къ своей старшей дочери, помня только одно, что Елена первая дала ей почувствовать всю сладость материнства. Глаза ея наполнились слезами и, цѣлуя дочь, она восклицала:
— Елена, дочь моя!..
Елена молчала. Она только что приняла послѣдній вздохъ своего послѣдняго ребенка.
Въ эту минуту вошли Моина, ея горничная Полина, хозяйка гостинницы и докторъ. Маркиза держала похолодѣвшую руку дочери въ своихъ рукахъ и смотрѣла на нее съ истиннымъ отчаяніемъ. Внѣ себя отъ горя, жена моряка, только что избѣгнувшая кораблекрушеніе, причемъ ей удалось спасти отъ всей семьи только одного ребенка, сказала матери страшнымъ голосомъ: все это ваше дѣло!.. если бы вы были для меня тѣмъ…
— Моина, уходи, уходите всѣ! закричала мадамъ д’Эглемонъ, стараясь заглушить своимъ голосомъ голосъ Елены.
— Молю тебя, дочь моя, не будемъ возобновлять теперь грустную исторію…
— Я буду молчать, отвѣчала Елена, дѣлая надъ собой сверхъестественное усиліе. — Я мать, и знаю, что Моина не должна… Гдѣ мое дитя?
Моина вернулась, движимая любопытствомъ.
— Сестра, сказала это балованное дитя, докторъ…
— Все безполезно, отвѣчала Елена. — О, зачѣмъ я не умерла тогда, когда хотѣла убить себя! Никогда нельзя найти счастье внѣ законовъ… Моина… ты…
И она умерла, склонивъ свою голову на голову своего ребенка, котораго она конвульсивно къ себѣ прижимала.
Вернувшись къ себѣ въ комнату, мадамъ д’Эглемонъ сказала Моинѣ, обливаясь слезами: твоя сестра хотѣла, конечно, сказать тебѣ, что дѣвушка никогда не можетъ найти счастье въ романической жизни, внѣ внушенныхъ ей правилъ и особенно вдали отъ матери.
VI.
Старость преступной матери.
править
Въ первыхъ числахъ іюня 1842 года, дама лѣтъ пятидесяти, но казавшаяся на видъ еще старше, нежели была на самомъ дѣлѣ, гуляла въ полдень на солнцѣ по аллеѣ сада, примыкавшаго къ большому отелю въ улицѣ Плюме, въ Парижѣ. Сдѣлавъ два или три тура по слегка извилистой дорожкѣ, на которой она оставалась, чтобы не терять изъ виду оконъ комнаты, привлекавшей, повидимому, все ея вниманіе, она сѣла на садовое кресло, сдѣланное изъ молодыхъ древесныхъ вѣтвей, покрытыхъ корой. Съ своего мѣста дама могла видѣть черезъ рѣшетку ограды и внутренніе бульвары, среди которыхъ стоить чудный соборъ Инвалидовъ, поднимающее свою позлащенную главу среди тысячъ макушекъ деревьевъ, — и менѣе грандіозный видъ своего собственнаго сада, оканчивавшагося сѣрымъ фасадомъ одного изъ самыхъ красивыхъ отелей Сент-Жерменскаго предмѣстья. Тутъ все еще безмолвствовало: и сосѣдніе сады, и бульвары, и соборъ Инвалидовъ; потому что въ этомъ благородномъ кварталѣ день начинается только въ полдень, и въ это время всѣ, и господа и лакеи еще спятъ или только что просыпаются.
Старая дама, вставшая такъ рано, была маркиза д’Эглемонъ, мать мадамъ де-Сенъ-Еренъ, которой принадлежалъ этотъ чудный отель. Маркиза отказалась отъ него для дочери, которой она отдала все свое состояніе, оставивъ себѣ только вдовью пенсію. Графиня Моина де Сенъ-Еренъ была послѣднимъ ребенкомъ мадамъ д’Эглемонъ. Чтобы выдать ее замужъ за наслѣдника одного изъ знаменитѣйшихъ домовъ Франціи, маркиза всѣмъ пожертвовала. И ничего не могло быть естественнѣе: она потеряла одного за другимъ двухъ сыновей: старшій, Густавъ — маркизъ д’Эглемонъ, умеръ отъ холеры. Авель палъ въ дѣлѣ при Константинѣ. Густавъ оставилъ вдову и дѣтей. Но довольно умѣренная любовь мадамъ д’Эглемонъ къ своимъ сыновьямъ сдѣлалась еще умѣреннѣе, — перейдя на внуковъ. Она была вѣжлива съ молодою мадамъ д’Эглемонъ, выказывая ей то поверхностное чувство, какое хорошій тонъ и приличія предписываютъ намъ въ отношеніи нашего ближняго. Устроивъ состояніе своихъ покойныхъ сыновей, она сохранила для Моины свои сбереженія и свои собственныя средства. Красивая, очаровательная Моина была съ самаго дѣтства предметомъ исключительной любви мадамъ д’Эглемонъ, любви врожденной или невольной у матерей, которая кажется необъяснимой или, наоборотъ, слишкомъ хорошо объяснимой для внимательнаго наблюдателя. Хорошенькое лицо Моины, звукъ ея голоса, манеры, походка, движенія — все въ ней пробуждало въ маркизѣ самыя глубокія чувства, какія только могутъ оставлять, волновать и очаровывать сердце матери. Въ сердцѣ этой молодой женщины была основа ея настоящей жизни, будущей и прошедшей; она вложила въ него всѣ свои сокровища. Моина, по счастью, пережила четырехъ старшихъ дѣтей. Дѣйствительно, какъ говорили въ свѣтѣ, мадамъ д’Эглемонъ потеряла самымъ несчастнымъ образомъ красавицу дочь, участь которой была почти неизвѣстна, и маленькаго мальчика пяти лѣтъ, сдѣлавшагося жертвою ужасной катастрофы. Маркиза видѣла предзнаменованіе неба въ томъ обстоятельствѣ, что судьба пощадила ея любимую дочь и хранила лишь слабое воспоминаніе о своихъ дѣтяхъ, уже павшихъ жертвами каприза смерти; они оставались въ ея душѣ, подобно могиламъ на полѣ сраженія, но уже почти заросшимъ полевыми цвѣтами. Свѣтъ могъ бы потребовать у маркизы строгаго отчета какъ въ ея равнодушіи, такъ и въ этой исключительной любви, но парижскій свѣтъ захваченъ-такимъ потокомъ событій, модъ, новыхъ идей, что вся жизнь мадамъ д’Эглемонъ должна была быть въ немъ до извѣстной степени забыта. Никто не вмѣнялъ ей въ преступленіе ея холодности и никого не интересовавшаго забвенія, тогда какъ, наоборотъ, нѣжность ея къ Моинѣ интересовала очень многихъ и сохраняла всю святость какого-то предразсудка. Къ тому же, маркиза рѣдко появлялась въ свѣтѣ, и большинству знавшихъ ее семей она казалась доброй, кроткой, благочестивой и снисходительной. Да и нужно вѣдь очень живо интересоваться, чтобы проникать за предѣлы внѣшности, которыми удовлетворяется общество. И чего не прощаютъ старикамъ, когда они стушевываются, какъ тѣни, и хотятъ быть только воспоминаніемъ? Наконецъ, мадамъ д’Эглемонъ была примѣромъ, который дѣти приводили съ удовольствіемъ отцамъ, зятья — тещамъ. Она преждевременно отдала свое состояніе Моинѣ, довольная счастьемъ молодой графини, и жила только ею и для нея. Были благоразумные старики, которые порицали этотъ поступокъ, говоря: «Мадамъ д’Эглемонъ, можетъ быть, когда нибудь раскается, что лишила себя состоянія въ пользу дочери, потому что если она и знаетъ сердце мадамъ де-Сенъ-Еренъ, можетъ ли она быть также увѣрена въ честности зятя?» Но противъ этихъ пророчествъ поднимался всеобщій ропотъ и со всѣхъ сторонъ сыпались похвалы Моинѣ.
— Надо отдать справедливость мадамъ де-Сенъ-Еренъ, говорила одна молодая женщина: — мать не нашла никакой перемѣны вокругъ себя. У мадамъ д’Эглемонъ прекрасное помѣщеніе, въ ея распоряженіи карета и она можетъ ѣздить всюду попрежнему…
— Исключая Итальянской оперы, тихо отвѣчалъ старый паразитъ, одинъ изъ тѣхъ людей, которые считаютъ себя въ правѣ осыпать друзей своихъ эпиграммами, желая доказать свою независимость. — Старуха только и любитъ мушку, кромѣ вещей, касающихся ея балованнаго дитяти. Она въ свое время была такой хорошей музыкантшей! Но такъ какъ ложа графини набита всегда молодыми бабочками и такъ какъ мать стѣснила бы эту юную особу, о которой говорятъ уже, какъ о большой кокеткѣ, она никогда не ѣздитъ въ оперу.
— Мадамъ де-Сенъ-Еренъ, говорила одна молодая дѣвушка — устраиваетъ для своей матери прелестные вечера, салонъ, въ которомъ собирается весь Парижъ.
— Салонъ, въ которомъ никто не замѣчаетъ маркизы, отвѣчалъ паразитъ.
— Фактъ тотъ, что мадамъ д’Эглемонъ никогда не бываетъ одна, говорилъ молодой фатъ, державшій сторону дамъ.
— Утромъ, отвѣчалъ потихоньку старый наблюдатель, — утромъ Моиночка спитъ. Въ четыре часа Моиночка въ лѣсу. Вечеромъ Моиночка ѣдетъ на балъ или въ буффъ… Но правда, что мадамъ д’Эглемонъ можетъ видѣть свою дочь въ то время, какъ она одѣвается или во время обѣда, если случится, что Моиночка обѣдаетъ съ дорогой мамочкой. Еще недѣлю тому назадъ, сударь мой, говорилъ паразитъ, беря за руку робкаго слушателя, недавно появившагося въ томъ домѣ, гдѣ онъ былъ, — я видѣлъ эту бѣдную мать грустной и одиноко сидящей у камина. Что съ вами? спросилъ я ее. Маркиза посмотрѣла на меня съ улыбкой, но она несомнѣнно плакала. «Я думала, сказала она, что это очень странно, что я одинока послѣ того, какъ у меня было пять человѣкъ дѣтей; но такова наша участь! И потомъ я счастлива, когда знаю, что Моина веселится». Она могла довѣриться мнѣ, знавшему раньше ея покойнаго мужа. Это былъ ограниченный человѣкъ, и онъ былъ очень счастливъ, что она ему принадлежала; конечно, онъ ей обязанъ и своимъ пэрствомъ, и своимъ положеніемъ при дворѣ Карла X.
Но въ свѣтскіе разговоры вкрадывается столько заблужденій, и въ свѣтѣ съ такою легкостью причиняются и глубочайшія страданія, что историкъ нравовъ обязанъ благоразумно взвѣшивать увѣренія легкомысленныхъ людей. Да и можетъ быть никогда не слѣдуетъ разбирать, кто виноватъ и кто правъ: мать или ребенокъ. Между этими двумя сердцами возможенъ только одинъ судья, и судья этотъ Богъ! Богъ вноситъ часто месть свою въ нѣдра семействъ, пользуясь дѣтьми противъ матерей, отцами противъ сыновей, народами противъ королей и князьями противъ націй, всѣмъ противъ всего, замѣняя въ нравственнымъ мірѣ одни чувства другими, дѣйствуя ввиду непреложнаго порядка, ввиду одному Ему извѣстной цѣли. Несомнѣнно, что каждая вещь развивается въ своихъ нѣдрахъ или, еще лучше, оно въ нихъ возвращается.
Подобныя благочестивыя мысли, столь свойственныя старческому сердцу, безсвязно носились въ душѣ мадамъ д’Эглемонъ. Онѣ то прояснялись, то затемнялись, то развертывались совершенно подобно цвѣтамъ, мечущимся на поверхности воды во время бури. Она сѣла усталая, ослабѣвшая отъ долгихъ размышленій, среди которыхъ вся жизнь развертывается передъ глазами тѣхъ, кто предчувствуетъ смерть.
Эта преждевременно состарѣвшаяся женщина представила бы любопытную картину для какого нибудь художника, проходящаго по бульвару. При видѣ ея, сидящей въ полдень въ тѣни акацій, всякій съумѣлъ бы прочесть одну изъ тысячи вещей, написанныхъ на этомъ лицѣ, блѣдномъ и холодномъ, не смотря на теплоту окружавшихъ ее солнечныхъ лучей. Въ ея выразительномъ лицѣ читалось что-то болѣе серьезное, чѣмъ жизнь на закатѣ, и что-то болѣе глубокое, чѣмъ душа, отягощенная опытомъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ типовъ, которые среди тысячи физіономій, которыхъ вы не замѣчаете, потому что они не характеристичны, останавливаютъ ваше вниманіе и заставляютъ задуматься совершенно такъ же, какъ въ музеѣ среди тысячи картинъ на васъ производитъ сильное впечатлѣніе или чудная голова, въ которой Мурильо изобразилъ материнскую скорбь, или лицо Беатриче Ченчи, въ которомъ Гизъ съумѣлъ изобразитъ самую трогательную невинность въ глубинѣ самаго ужаснаго преступленія, или сумрачное лицо Филиппа II, на которомъ Веласкезъ запечатлѣлъ на вѣки тотъ величественный ужасъ, который должна внушать королевская власть. Нѣкоторыя человѣческія фигуры являются деспотическими образами, которые говорятъ вамъ, спрашиваютъ васъ и отвѣчаютъ вашимъ тайнымъ мыслямъ, представляють собою даже цѣлыя поэмы. Застывшее лицо мадамъ д’Эглемонъ представляло одну изъ этихъ ужасныхъ поэмъ, одно изъ лицъ, разсѣянныхъ тысячами въ безсмертной комедіи Данте Алигьери.
Во время расцвѣта женской жизни характеру кросоты женщины оообенную прелесть придаетъ скрытность, къ которой ее вынуждаютъ и ея природная слабость, и наши соціальные законы. Подъ чуднымъ цвѣтомъ ея свѣжаго лица, подъ огнемъ ея глазъ, подъ изящнымъ очертаніемъ ея тонкихъ чертъ и множествомъ сложныхъ линій, согнутыхъ или прямыхъ, но чистыхъ и совершенно установившихся, всѣ эти чувства могутъ быть скрыты: краснота ничего не говорить, усиливая только и безъ того яркія краски; весь внутренній огонь такъ хорошо примѣшивается къ огню ея блещущихъ жизнью глазъ, что мимолетный жаръ страданій придаетъ ей только лишнюю прелесть. Поэтому-то нѣтъ ничего непроницаемѣе молодого лица. Лицо молодой женщины спокойно, гладко, свѣжо, какъ озеро. Физіономія женщинъ начинаетъ опредѣляться только въ тридцать лѣтъ. До этого возраста художникъ находить въ ихъ лицахъ только бѣлизну и румянецъ, улыбки и выраженія, повторяющія одну и ту же мысль, мысль о молодости и любви, мысль однообразную и не глубокую; но въ старости женщина уже пережила все; страсти отпечатались на ея лицѣ; она была возлюбленной, женой, матерью; самыя сильныя выраженія радости и горя въ концѣ концовъ сморщили, исказили ея черты, запечатлѣлись въ тысячѣ морщинъ, изъ которыхъ каждая говоритъ, и голова женщины дѣлается тогда или ужасной, или прекрасно меланхоличной, или великолѣпно спокойной, если дозволено будетъ продолжать это странное сравненіе — высохшее озеро обнажаешь тогда слѣды всѣхъ образовавшихъ его потоковъ: голова старухи не принадлежитъ болѣе ни легкомысленному свѣту, который боится увидѣть въ ней разрушеніе всѣхъ понятій объ изяществѣ, къ которымъ онъ привыкъ, ни обыкновеннымъ художникамъ, которые ничего въ немъ не увидятъ; но она принадлежитъ истиннымъ поэтамъ, тѣмъ, въ комъ живо чувство прекраснаго, независимо отъ всѣхъ условій, на которыхъ покоится столько предразсудковъ въ сферѣ искусства и красоты.
Хотя у мадамъ д’Эглемонъ была на головѣ модная шляпка, легко было замѣтить, что ея когда-то черные волосы побѣлѣли отъ жестокихъ испытаній. Но ея манера закладывать волосы доказывала хорошій вкусъ и изящныя привычки свѣтской женщины, ея прическа отлично обрисовывала ея поблекшій морщинистый лобъ, въ очертаніяхъ котораго можно было еще найти слѣды его прежняго изящества, вообще, очертанія ея лица и правильность линій давали представленіе, хотя и слабое, о красотѣ, которой она должно быть обладала; но эти указанія говорили еще сильнѣе о страданіяхъ, которыя должны были быть достаточно сильны, чтобы измѣнить это лицо, высушить виски, вдавить щеки, омертвить вѣки и лишить ихъ рѣсницъ, придающихъ столько красоты взгляду. Все было спокойно въ этой женщинѣ: ея походка и движенія носили характеръ той серьезной, сдержанной медлительности, которая внушаетъ почтеніе. Ея скрытность, перешедшая въ робость, явилась, повидимому, результатомъ привычки въ послѣдніе годы стушевываться передъ дочерью; говорила она рѣдко и тихо, какъ всѣ люди, принужденные думать, сосредоточиваться и жить въ самихъ себѣ. Ея видъ и манера держать себя внушали какое-то неопредѣленное чувство, которое не было ни боязнью, ни сочувствіемъ, но изъ котораго таинственно проистекали всѣ мысли, пробуждающія эти разнообразныя чувства. Наконецъ, характеръ ея морщинъ, блѣдность ея болѣзненнаго взгляда — все краснорѣчиво говорило о слезахъ, которыя пожираются сердцемъ, но никогда не падаютъ на землю. Несчастные, привыкшіе смотрѣть на небо, чтобы взывать къ нему о мукахъ своей жизни — легко признали бы въ глазахъ этой матери привычку къ ежедневной и ежеминутной молитвѣ и легкіе слѣды тѣхъ тайныхъ ранъ, которыя въ концѣ концовъ уничтожаютъ весь цвѣтъ души вплоть до материнской любви. У художниковъ есть краски для этихъ портретовъ, но мысли и слова безсильны передать ихъ вполнѣ: въ оттѣнкахъ лица, въ выраженіи встрѣчаются необъяснимыя явленія, которыя душа схватываетъ взглядомъ, но поэтому для того, чтобы дать о нихъ понятіе, остается только разсказать событія, произведшія такія ужасныя измѣненія въ лицѣ. Лицо это выражало холодную, застывшую бурю, тайную борьбу между героизмомъ материнской скорби и слабостью нашихъ чувствъ, которыя имѣютъ свой предѣлъ, какъ и мысли. Вѣчно скрываемыя страданія развили въ этой женщинѣ какую-то болѣзнь. Безъ сомнѣнія, какія нибудь слишкомъ сильныя волненія повредили физически это материнское сердце, и его безъ ея вѣдома, медленно подтачивала какая-то болѣзнь можетъ бигь аневризмъ. Истинныя страданія, повидимому, спокойно лежатъ въ томъ руслѣ, которое они себѣ прорыли, они какъ будто спятъ въ немъ, а между тѣмъ они продолжаютъ разъѣдать душу, подобно ржѣ, разъѣдающей металлъ! Въ эту минуту двѣ слезы текли по щекамъ маркизы. Она встала, какъ будто ее сильно задѣла какая-то особенно острая мысль. Конечно, она думала о будущемъ Моины и, предвидя всѣ страданія, ожидавшія ея дочь — страданія ея собственной жизни заговорили снова въ ея сердцѣ.
Положеніе этой матери станетъ понятнымъ, если мы объяснимъ положеніе ея дочери.
Графъ де-Сенъ-Еренъ уѣхалъ шесть мѣсяцевъ тому назадъ для исполненія какой-то политической миссіи. Во время его отсутствія, Моина, въ которой соединялось тщеславіе кокетки съ капризными прихотями балованнаго ребенка, по легкомыслію ли, или изъ кокетства и изъ желанія испытать его силу, забавлялась игрою со страстью ловкаго, но безсердечнаго человѣка, увѣрявшаго, что онъ влюбленъ безумно. Мадамъ д’Эглемонъ, которую долгій опытъ жизни научилъ понимать жизнь, судить людей и опасаться свѣта, замѣчала успѣхъ этой интриги и предчувствовала погибель дочери, видя ее попавшей въ руки человѣка, для котораго не было ничего святого. Не ужасно ли ей было видѣть развратника въ человѣкѣ, котораго Моина слушала съ удовольствіемъ? Такимъ образомъ, ея дорогое дитя было на краю пропасти. Она была въ этомъ совершенно увѣрена и не могла остановить ее, потому что дрожала передъ графиней. Она знала впередъ, что Моина не послушается ни одного изъ ея мудрыхъ предостереженій; она не имѣла никакой власти надъ этой душой, желѣзной для нея и мягкой для другихъ. Ея нѣжность заставила бы ее отнестись съ участіемъ къ несчастной страсти, которая оправдывалась бы благородными качествами обольстителя; но дочь ея слѣдовала побужденіямъ кокетства, и маркиза презирала графа Альфреда де-Ванденеса, зная его за человѣка, который смотрѣлъ на свою борьбу съ Моиной, какъ на партію въ шахматы. Но хотя Альфредъ де-Ванденессъ и внушалъ ужасъ этой несчастной матери — она принуждена была хранить въ глубочайшихъ тайникахъ своего сердца главную причину своего отвращенія. Она была въ интимной связи съ маркизомъ де-Ванденесомъ, отцомъ Альфреда, а эта дружба, почтенная въ глазахъ свѣта, давала молодому человѣку право приходить запросто къ мадамъ де-Сенъ-Еренъ, въ которую онъ представлялся влюбленнымъ съ дѣтства. Къ тому же, мадамъ д’Эглемонъ напрасно рѣшилась бы произнести ужасное слово, которое встало бы между ея дочерью и Альфредомъ де-Ванденесомъ и раздѣлило бы ихъ; она была увѣрена въ неуспѣхѣ, не смотря на силу этого слова, которое обезчестило бы ее въ глазахъ дочери. Альфредъ былъ слишкомъ испорченъ, Моина слишкомъ умна для того, что повѣрить этому сообщенію и сочла бы его за простую материнскую хитрость. Мадамъ д’Эглемонъ своими собственными руками выстроила себѣ темницу и замуравила себя въ ней, чтобы тамъ умереть, видя погибель прекрасной жизни Моины, этой жизни, сдѣлавшейся ея славой, ея счастьемъ и утѣшеніемъ, этого существованія, которое было ей въ тысячу разъ дороже своего собственнаго. Ужасныя, невѣроятныя страданія, которымъ нѣтъ имени!
Она нетерпѣливо ждала пробужденія дочери и вмѣстѣ съ тѣмъ боялась его, подобно тому какъ несчастный, осужденный на смерть, и хочетъ скорѣй покончить съ жизнью и вмѣстѣ съ тѣмъ испытываетъ холодъ при мысли о палачѣ. Маркиза рѣшилась сдѣлать послѣднюю попытку; но она, можетъ быть, меньше боялась неудачи въ своей попыткѣ, нежели получать еще одно изъ оскорбленій, которыя были такъ тяжелы ея сердцу, что лишали ее всякаго мужества. Ея материнская любовь привела ее вотъ къ чему: любить дочь, бояться ея, ожидать отъ нея удара кинжаломъ и идти навстрѣчу этому удару. Въ любящихъ сердцахъ материнская любовь такъ глубока, что, прежде чѣмъ дойти до равнодушія, мать должна или опереться на какую нибудь великую силу, на религію или на любовь. Съ того самаго момента, какъ маркиза встала съ постели, жестокая память рисовала ей факты, повидимому, незначительные, но на самомъ дѣлѣ огромные въ моральной жизни. Дѣйствительно, иногда жестъ заключаетъ въ себѣ цѣлую драму, тонъ сказаннаго слова ломаетъ цѣлую жизнь, равнодушіе взглядовъ убиваетъ самую счастливую страсть. Къ несчастью, маркиза д’Эглемонъ видѣла слишкомъ много такихъ жестовъ, слышала слишкомъ много такихъ словъ, получила слишкомъ много такихъ взглядовъ, страшныхъ для души, чтобы ея воспоминанія могли оставить ей надежду. Все доказывало ей, что Альфредъ погубилъ ее въ сердцѣ дочери, и она, мать, еще жила въ немъ только по долгу. Тысяча вещей, даже разные пустяки свидѣтельствовали объ отвратительномъ поведеніи графини по отношенію къ ней, о неблагодарности, которую маркиза считала, можетъ быть, за наказаніе. Она искала извиненій для дочери въ волѣ Провидѣнія, чтобы быть въ состояніи еще обожать поражающую ее руку. Въ это утро она вспомнила все, и все опять такъ сильно взволновало ея сердце, что чаша ея горестей должна была переполниться отъ прибавленія самаго ничтожнаго огорченія. Холодный взглядъ могъ убить маркизу. Трудно изобразить эти обыденные факты, но нѣсколькихъ изъ нихъ будетъ достаточно, чтобы дать понятіе объ остальныхъ. Такъ, маркиза, сдѣлавшаяся немного глухой, просила дочь повторить фразу, которую она не разслышала; графиня повиновалась, но съ такимъ недовольнымъ видомъ, что мадамъ д’Эглемонъ не рѣшилась больше повторять своей скромной просьбы. Съ этого дня, когда Моина что нибудь разсказывала или говорила, маркиза старалась подходить къ ней, но часто графинѣ надоѣдала эта слабость матери, и она легкомысленно упрекала ее въ ней. Этотъ примѣръ, взятый одинъ изъ тысячи, могъ только поранить материнское сердце. Всѣ эти вещи ускользнули бы, можетъ быть, отъ наблюдателя, потому что это были мелочи, незаметныя для другихъ глазъ, кромѣ глазъ женщины. Такъ, когда однажды мадамъ д’Эглемонъ сказала дочери, что у нея была княгиня де-Кадиньянъ — Моина воскликнула:
— Какъ! Она пріѣзжала къ вамъ!
Видъ, съ которымъ были сказаны эти слова, тонъ ихъ — выражали столько удивленія, такое изящное презрѣніе, что вѣчно юныя и нѣжныя сердца нашли бы благодѣяніемъ обычай нѣкоторыхъ дикарей убивать своихъ стариковъ, когда они не въ состояніи больше держаться за сучья дерева, которое сильно трясутъ. Мадамъ д’Эглемонъ встала, улыбнулась и пошла поплакать втихомолку. Хорошо воспитанные люди и особенно женщины проявляютъ очень незамѣтно свои чувства; но вибраціи ихъ сердецъ угадываются тѣми, кто въ своей жизни можетъ найти положенія, аналогичныя съ положеніемъ несчастной матери. Удрученная своими воспоминаніями мадамъ д’Эглемонъ отыскала одинъ фактъ, микроскопическій, но до того острый, до того жестокій, что она какъ нельзя лучше увидала въ немъ въ данный моментъ отвратительное презрѣніе, скрытое подъ улыбками. Но слезы ея высохли, когда она услыхала, что ставни въ комнатѣ дочери открываются. Она пошла къ окнамъ по дорожкѣ вдоль рѣшетки, передъ которой она только что сидѣла. Она замѣтила, что садовникъ особенно тщательно подчищалъ эту дорожку, почти запущенную съ нѣкотораго времени. Кагда мадамъ д’Эглемонъ подошла къ окнамъ дочери — ставни быстро закрылись.
— Моина, сказала она.
Отвѣта не было.
— Графиня въ маленькой гостиной, сказала горничная Моины, когда маркиза, вернувшись домой, спросила, встала ли ея дочь.
Сердце мадамъ д’Эглемонъ было слишкомъ переполнено и голова слишкомъ озабочена, чтобы задуматься въ данный моментъ надъ такими ничтожными обстоятельствами; она быстро прошла въ маленькую гостиную и увидѣла графиню въ пеньюарѣ, въ чепчикѣ, небрежно наброшенномъ на расстрепанные волосы, въ туфляхъ и съ ключомъ отъ своей комнаты у пояса. Лицо ея было красно и носило слѣды бурныхъ мыслей. Она сидѣла на диванѣ и, казалось, размышляла.
— Зачѣмъ сюда идутъ? спросила она жесткимъ голосомъ. — Ахъ, это вы, мама, сказала она разсѣяннымъ тономъ.
— Да, дитя мое, это твоя мать…
Въ тонѣ, которымъ были сказаны эти слова, было столько чувства и столько внутренняго волненія, что трудно дать объ этомъ понятіе, не употребляя слова святость. Они такъ поразили ея дочь, что она повернулась къ ней движеніемъ, выражавшимъ и уваженіе, и безпокойство, и угрызеніе совѣсти. Маркиза заперла дверь этой гостиной, въ которую никто не могъ войти, не произведя шуму въ рядомъ лежащихъ комнатахъ. Эта отдаленность гарантировала отъ всякой нескромности.
— Дочь моя, сказала маркиза, — я считаю своею обязанностью поговорить съ тобой насчетъ одного изъ важнѣйшихъ кризисовъ нашей женской жизни. Можетъ быть, ты переживаешь его, сама того не сознавая, и я буду говорить тебѣ о немъ не столько какъ мать, сколько какъ другъ. Выйдя замужъ, ты сдѣлалась свободна въ своихъ поступкахъ, ты отвѣтственна за нихъ только передъ мужемъ, но я такъ мало давала тебѣ чувствовать свой материнскій авторитетъ (и въ этомъ я, можетъ быть, была неправа), что считаю себя въ правѣ заставить тебя выслушать меня, по крайней мѣрѣ, хоть разъ въ тѣхъ серьезныхъ обстоятельствахъ, когда ты должна нуждаться въ совѣтѣ. Подумай, Моина, что я выдала тебя за человѣка въ высшей степени даровитаго, за человѣка, которымъ ты можешь гордиться, которымъ…
— Мама, воскликнула Моина капризнымъ тономъ и прерывая ее, — я знаю, о чемъ вы будете говорить… Вы будете мнѣ проповѣдывать насчетъ Альфреда…
— Ты не угадала бы такъ хорошо, Моина, сказала серьезно маркиза, стараясь удержать слезы, если бы ты не чувствовала…
— Чего? сказала она почти высокомѣрнымъ тономъ. — Но, мама, право…
— Моина, воскликнула мадамъ д’Эглемонъ, дѣлая необыкновенное усиліе, — ты должна выслушать внимательно то, что я тебѣ скажу…
— Я слушаю, сказала графиня, складывая руки и изображая изъ себя дерзкую покорность. Но позвольте мнѣ, мама, сказала она съ невѣроятнымъ хладнокровіемъ, — позвонить Полину, чтобы выслать ее…
Она позвонила.
— Полина не можетъ услышать, милая моя.
— Мама, сказала графиня серьезнымъ тономъ, который долженъ былъ показаться матери страннымъ, — я должна…
Она остановилась. Вошла горничная.
— Полина, сходите сами къ Подранъ и узнайте, почему мнѣ не присылаютъ шляпу…
Она сѣла и внимательно посмотрѣла на мать. Маркиза, у которой сердце было переполнено, глаза сухи и которая испытывала одно изъ тѣхъ чувствъ, боль которыхъ можетъ быть понятна только матерямъ, начала говорить, чтобы предупредить Моину объ опасности, которой она подвергалась. Но потому ли, что графиня почувствовала себя оскорбленной подозрѣніями матери относительно сына маркиза де-Ванденесса, или просто подъ вліяніемъ одной изъ тѣхъ непонятныхъ глупостей, тайна которыхъ заключается въ неопытности молодости, только она сказала съ дѣланнымъ смѣхомъ, воспользовавшись минутной остановкой матери:
— Мама, я думала, что ты ревнуешь только отца…
При этихъ словахъ мадамъ д’Эглемонъ закрыла глаза, опустила голову и незамѣтно вздохнула. Она посмотрѣла вверхъ, какъ бы подчиняясь непреодолимому чувству, заставляющему насъ призывать Бога въ великихъ кризисахъ жизни, и посмотрѣла на дочь взглядомъ, полнымъ величія и глубокой скорби.
— Дочь моя, сказала она сильно измѣнившимся голосомъ, — ты безжалостнѣе къ матери, чѣмъ былъ оскорбленный ею человѣкъ, чѣмъ, можетъ быть, будетъ Богъ.
Мадамъ д’Эглемонъ встала, но, дойдя до двери, она обернулась, и, увидѣвъ только удивленіе въ глазахъ дочери, вышла и едва дошла до сада, гдѣ силы оставили ее. Почувствовавъ боль въ сердцѣ, она упала на скамью. Глаза ея, блуждавшіе по песку, увидѣли свѣжій, знакомый ей слѣдъ мужскихъ сапогъ. Безъ сомнѣнія, дочь ея погибла; тогда она поняла смыслъ порученія, даннаго Полинѣ. Эта жестокая мысль сопровождалась еще болѣе возмутительнымъ предположеніемъ. Она подумала, что сынъ маркиза де-Ванденесса уничтожилъ въ сердцѣ Моины то уваженіе, которое дочь обязана питать къ матери. Страданія ея увеличились, она лишилась сознанія и какъ бы заснула. Молодая графиня нашла, что ея мать позволила себѣ поступить съ ней довольно грубо, и подумала, что вечеромъ лишняя ласка или какой нибудь знакъ вниманія поправятъ дѣло. Услышавъ въ саду женскій крикъ, она небрежно высунулась изъ окна въ ту минуту, когда Полина, еще не успѣвшая уйти, звала на помощь, поддерживая маркизу.
— Не испугайте мою дочь, было послѣднимъ словомъ, сказаннымъ этой матерью.
Моина видѣла, какъ понесли ея мать, блѣдную, безжизненную, переводящую съ трудомъ дыханіе, но жестикулирующую руками, какъ будто бы она хотѣла бороться или говорить. Изумленная этимъ зрѣлищемъ, Моина послѣдовала за матерью, молча помогла положить ее на кровать и раздѣть. Сознаніе вины угнетало ее. Въ эту торжественную минуту она поняла свою мать, но ничего больше не могла поправить. Она захотѣла остаться съ ней наединѣ; и когда никого не было больше въ комнатѣ, когда она почувствовала похолодѣвшую руку, всегда ее ласкавшую, она залилась слезами. Разбуженная этими слезами, маркиза могла еще посмотрѣть на свою милую Моину; потомъ, при звукѣ ея рыданій, отъ которыхъ, казалось, разорвется эта нѣжная грудь, она посмотрѣла на дочь и улыбнулась. Эта улыбка доказывала молодой матереубійцѣ, что сердце матери — пропасть, въ глубинѣ которой всегда живетъ прощеніе. Какъ только состояніе маркизы сдѣлалось извѣстно, люди были разосланы верхами за докторомъ, хирургомъ и за внуками мадамъ д’Эглемонъ. Молодая маркиза пріѣхала съ дѣтьми въ одно время съ докторами. Составилось довольно внимательное собраніе, въ которомъ всѣ молчали и безпокоились. Сюда же присоединились и слуги. Молодая маркиза, не слышавшая никакого шума, постучала тихонько въ дверь комнаты. При этомъ звукѣ Моина, пробудившись отъ своей скорби, быстро открыла обѣ половины дверей, обвела сумрачнымъ взглядомъ всѣхъ собравшихся и вышла въ такомъ безпорядочномъ видѣ, который былъ выше словъ. При видѣ этого живаго укора совѣсти всѣ молчали. Легко было замѣтить холодныя, конвульсивно вытянутыя ноги маркизы на смертномъ ложѣ. Моина оперлась на дверь, посмотрѣла на родныхъ и сказала глухимъ голосомъ: — Я потеряла мать!
Парижъ 1828—1842 г.