1904.
правитьЖенщина съ револьверомъ.
правитьМного лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ произошли эти событія, и, однако, я боюсь говорить о нихъ съ полной откровенностью. Ранѣе я совсѣмъ не могъ затрогивать этого дѣла, — это стало возможнымъ только теперь, когда героиня этой исторіи ушла отъ насъ для того, чтобы предстать предъ Высшимъ Судіей.
Разсказъ свой я, однако, буду вести осторожно, съ такимъ расчетомъ, чтобы не затронуть ничьей репутаціи.
Рѣчь идетъ о событіи, единственномъ въ своемъ родѣ. Такихъ событій со мною и Гольмсомъ не случалось ни прежде, ни послѣ.
Читатели простятъ меня за то, что я не сообщаю времени, когда все это случилось. Дѣлаю я это намѣренно. Никто не долженъ знать, о какихъ лицахъ здѣсь идетъ рѣчь.
Однажды вечеромъ мы вышли съ Гольмсомъ прогуляться. Это былъ холодный, морозный, зимній вечеръ. Вернувшись домой, Гольмсъ зажегъ лампу и при ея свѣтѣ увидѣлъ на столѣ карточку.
Онъ взялъ карточку, прочиталъ ее и швырнулъ на полъ. На лицѣ его отразилось отвращеніе. Я поднялъ карточку съ пола; на ней значилось:
— Кто это такой? — спросилъ я.
— Худшій человѣкъ во всемъ Лондонѣ, — отвѣтилъ Гольмсъ, садясь въ кресло около камина и протягивая ноги; — что написано на оборотѣ?
Я повернулъ карточку и прочиталъ:
— «Зайду въ половинѣ седьмого Ч. А. М.».
— Гмъ, его надо ждать съ минуты на минуту, — пробурчалъ Гольмсъ, — мнѣ приходилось, Ватсонъ, бывать въ зоологическомъ саду и глядѣть на змѣй. Ахъ, что это за противное ощущеніе! Вы видѣли змѣй, Ватсонъ? Это скользкія, гладкія животныя, глаза у нихъ пророчатъ смерть, морды приплюснутыя и злыя! Вотъ такое же впечатлѣніе производитъ на меня и Мильвертонъ. На своемъ вѣку мнѣ пришлось имѣть дѣло съ полсотней убійцъ, по меньшей мѣрѣ, съ полсотней, но ни одинъ изъ нихъ не будилъ во мнѣ такого отвращенія, какъ Мильвертонъ. И однако мнѣ приходится имѣть съ нимъ дѣло. Знаете, онъ по моему приглашенію приходилъ.
— Да что онъ изъ себя представляетъ?
— А я вамъ это сейчасъ объясню, Ватсонъ. Это — король шантажистовъ. Помилуй Богъ того, чья тайна, чья репутація попала во власть Мильвертона. Особенно достается отъ него женщинамъ. Лицо у этого господина всегда улыбается, а сердце у него каменное. Онъ выжимаетъ своихъ жертвъ до суха, онъ пьетъ ихъ кровь до послѣдней капли. Если хотите, это — своего рода геній. Онъ могъ бы сдѣлать себѣ карьеру и получше, если бы захотѣлъ. Его система наживы чрезвычайно проста. Онъ даетъ знать кому надо и гдѣ надо, что платитъ большія деньги за письма, компрометирующія людей богатыхъ или съ положеніемъ. Товаръ этого рода онъ скупаетъ въ изобиліи. Продавцами являются не только лакеи и горничныя, но свѣтскіе лоботрясы, сдѣлавшіе своей спеціальностью адюльтеръ. Въ такихъ случаяхъ Мильвертонъ не скупится. Я совершенно случайно, напримѣръ, узналъ, что онъ заплатилъ одному выѣздному лакею семьсотъ фунтовъ за двѣ строчки, всего за двѣ строчки, и знаете что произошло послѣ этого? Была разорена очень богатая и очень высокопоставленная семья. Да, дорогой мой, нѣтъ ни одного деликатнаго документа въ Лондонѣ, который не прошелъ бы черезъ руки Мильвертона. Есть цѣлыя сотни людей, которые блѣднѣютъ только при упоминаніи о немъ. Никто никогда не знаетъ, на кого въ данную минуту онъ мѣтитъ, прямо онъ никогда не дѣйствуетъ, онъ для этого слишкомъ богатъ и лукавъ, у него есть масса подчиненныхъ агентовъ. Иногда онъ по цѣлымъ годамъ бережетъ у себя какую-нибудь бумажку, а потомъ пускаетъ внезапно ее въ оборотъ. Онъ умѣетъ выждать и беретъ максимумъ того, что можно взять. Я вамъ говорю, Ватсонъ, что это — худшій человѣкъ во всемъ Лондонѣ. Представьте себѣ разбойника, который въ гнѣвѣ и запальчивости убиваетъ своего ближняго. Этотъ разбойникъ въ тысячу разъ лучше гадины, которая истязаетъ и мучитъ людей только для того, чтобы пополнить свой и безъ того туго набитый мѣшокъ.
Никогда еще мнѣ не приходилось слышать, чтобы Гольмсъ говорилъ съ такой страстностью.
— Но неужели этого господина нельзя подвести подъ дѣйствіе закона?
— Теоретически — да, а практически — нѣтъ. Поставьте себя на мѣсто попавшей въ его власть женщины. Ну, она можетъ посадить его на нѣсколько мѣсяцевъ въ тюрьму, но ни за что этого не сдѣлаетъ, зная, что онъ все-таки добьется своего и опозоритъ ея имя. Нѣтъ, Ватсонъ, жертвамъ Мильвертона не приходится воевать съ нимъ. Его бы еще можно было изловить, если бы онъ началъ шантажировать совершенно безупречнаго человѣка, но это немыслимо. Мильвертонъ лукавъ, какъ дьяволъ… Да, дорогой мой, съ нимъ надо сражаться другимъ оружіемъ, и я найду это оружіе.
— А зачѣмъ вы его къ себѣ пригласили?
— А затѣмъ, что одна высокопоставленная кліентка поручила мнѣ переговорить съ нимъ. Эта особа попала въ очень грустное положеніе. Я говорю о лэди Евѣ Броквелль, которая блистала въ свѣтѣ прошлой зимой. Теперь она помолвлена съ графомъ Доверкортомъ. Свадьба должна состояться черезъ двѣ недѣли, но бѣда заключается въ томъ, Ватсонъ, что этотъ дьяволъ завладѣлъ нѣсколькими ея письмами. Эти письма, адресованныя одному безденежному молодому помѣщику, были неблагоразумны. Замѣтьте, онѣ только неблагоразумны, серьезнаго въ нихъ ничего нѣтъ. Вотъ Мильвертонъ и требуетъ теперь у лэди Евы большую сумму денегъ, грозя въ противномъ случаѣ передать эти письма графу. Нельзя сомнѣваться въ томъ, что свадьба въ такомъ случаѣ разстроится, надо уладить это дѣло, — таково данное мнѣ порученіе. Я долженъ поторговаться съ Мильвертономъ.
Въ эту минуту на улицѣ, подъ окнами, раздался стукъ колесъ. Я выглянулъ въ окно. У нашей двери остановилась великолѣпная коляска, запряженная парой лошадей.
Лакей въ ливреѣ соскочилъ съ козелъ и помогъ сойти маленькому толстенькому человѣчку въ мѣловомъ пальто.
Черезъ минуту этотъ человѣчекъ уже входилъ въ комнату.
На видъ Чарльзу-Августу Мильвертону можно было дать лѣтъ пятьдесятъ. Голова у него была большая, лицо полное и безъ всякихъ признаковъ растительности. Самымъ замѣчательнымъ въ этой физіономіи была неизмѣнная, точно замерзшая навсегда улыбка. Изъ-за большихъ очковъ въ золотой оправѣ блестѣла пара лукавыхъ глазъ сѣраго цвѣта. На первый взглядъ Мильвертонъ казался очень благодушнымъ человѣкомъ и напоминалъ Диккенсовскаго Пикквика, но благодушіе это было напускное. Улыбка у него была нехорошая, неискренняя, фальшивая; смущалъ также и блескъ глазъ, въ которыхъ виднѣлось что-то жестокое, безпокойное, злое.
Голосъ у Мильвертона былъ тихенькій, сладенькій. Подошелъ онъ съ протянутой впередъ рукой, бормоча сожалѣнія по поводу того, что не засталъ Гольмса въ первый разъ.
Гольмсъ сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ протянутой руки. Лицо у него сдѣлалось неподвижное, какъ камень. Мильвертонъ улыбнулся еще ласковѣе, пожалъ плечами и принялся снимать свое мѣховое пальто.
Стащивъ пальто, онъ его аккуратненько сложилъ и повѣсилъ на спинку стула, а затѣмъ ужъ усѣлся самъ.
— А какъ же насчетъ этого джентльмена? Полагаю, что присутствіе третьяго лица неудобно, — произнесъ онъ, указывая на меня.
— Докторъ Ватсонъ — мой пріятель и компаньонъ, — отвѣтилъ Гольмсъ.
— Очень хорошо, мистеръ Гольмсъ. Я поднялъ этотъ вопросъ не въ своихъ интересахъ, а радѣя о вашей же кліенткѣ. Дѣло это, знаете ли, весьма деликатное…
— Докторъ Ватсонъ знаетъ это дѣло.
— Прекрасно; значитъ, мы можемъ перейти къ дѣлу. Вы, стало-быть, представляете интересы лэди Евы. Она васъ уполномочила на принятіе моихъ условій?
— А каковы ваши условія?
— Семь тысячъ фунтовъ стерлинговъ.
— А если вы этой суммы не получите?
Улыбка на лицѣ Мильвертона сдѣлалась совершенно медовой.
— Ахъ, дорогой сэръ, мнѣ очень тяжело огорчать васъ, но, если 14-го я не получу этихъ денегъ, свадьба не состоится ни 18-го, ни послѣ.
Гольмсъ съ минуту подумалъ и произнесъ:
— Мнѣ кажется, сэръ, что вы преувеличиваете значеніе этой исторіи. Я, вѣдь, знакомъ съ содержаніемъ этихъ писемъ. Мнѣ кажется, что моя кліентка послѣдуетъ моему совѣту, а я ей хочу посовѣтовать разсказать обо всемъ жениху. Онъ, конечно, отнесется къ этой глупой исторіи съ должной снисходительностью.
Мидьвертонъ захихикалъ.
— Вы, очевидно, не знаете графа, — отвѣтилъ онъ.
Но по растерянной улыбкѣ, вдругъ пробѣжавшей по лицу Гольмса, я понялъ, что онъ, очевидно, зналъ графа очень хорошо.
— Но я не знаю, что дурного въ этихъ письмахъ?! — произнесъ онъ.
— О, письма остроумны, очень остроумны, — замѣтилъ Мильвертонъ, — лэди Ева пишетъ очаровательно. Бѣда въ томъ, что графъ Доверкортъ едва ли можетъ ихъ оцѣнить. Впрочемъ, вы думаете иначе, и, кажется, мы можемъ на этомъ покончить нашъ разговоръ. Вѣдь это вопросъ чисто дѣловой, денежный… Вы говорите, что вашей кліенткѣ будетъ лучше, если эти письма попадутъ въ руки графа. Если это такъ, то платить семь тысячъ фунтовъ неразумно.
Мильвертонъ всталъ и взялся за свое мѣховое пальто.
Гольмсъ даже весь позеленѣлъ отъ злости.
— Подождите немного, — сказалъ онъ, — вы очень ужъ скоро дѣйствуете. Мы не желаемъ поднимать скандала. Дѣло это интимное и его во что бы то ни стало надо уладить.
Мильвертонъ снова усѣлся на свое мѣсто.
— Я предвидѣлъ, что вы станете на эту точку зрѣнія, — проговорилъ онъ.
— Но я долженъ вамъ сказать, — продолжалъ Гольмсъ, — что у лэди Евы нѣтъ большихъ средствъ. Назначаемой вами суммы она ни въ какомъ случаѣ уплатить не можетъ: Предположимъ, что вы согласитесь взять двѣ тысячи, даже и въ этомъ случаѣ она останется послѣ уплаты безъ копейки въ карманѣ. Поэтому я и намѣтилъ просить васъ умѣрить свои требованія. Возьмите двѣ тысячи. Это самое большее, что лэди Ева можетъ заплатить.
Улыбка расплылась по всему лицу Мильвертона, а его глазки весело заморгали.
— Знаю, все знаю, — заговорилъ онъ, — вы говорите правду, эта лэди совсѣмъ небогата, но обратите-ка, сэръ, вниманіе на то, что она выходитъ замужъ и выгодно выходитъ замужъ. Вѣдь у нея же есть родственники и друзья, — вотъ они пускай для нея и постараются. Пусть они купятъ у меня эти письма. Это будетъ лучшій, какой только можно себѣ представить, свадебный подарокъ. Дайте-ка лэди Евѣ пачку этихъ писемъ. Она обрадуется куда больше, чѣмъ еслибы ей преподнесли серебряные канделябры или золотую мисочку для сливочнаго масла!
— Но это невозможно! — сказалъ Гольмсъ.
— Ахъ, Боже мой, какъ это жалко! — воскликнулъ Мильвертонъ, вынимая изъ кармана объемистую записную книжку, — у этихъ всѣхъ барынь нѣтъ людей, которые преподали бы имъ благоразумный совѣтъ. Онѣ очень легко смотрятъ на денежные вопросы… Вотъ поглядите, напримѣръ…
Мильвертонъ показалъ маленькое письмецо, на конвертѣ котораго красовался гербъ.
— Письмо это написано… Впрочемъ, я не назову имени этой особы до завтрашняго утра, а завтра утромъ письмо это будетъ въ рукахъ ея супруга. А изъ-за чего? Изъ-за того, сэръ, что она не хочетъ внести ничтожную сумму, которую она можетъ легко добыть, заложивъ свои брилліанты. Вѣдь это прямо жалость, не правда ли? Затѣмъ, можетъ-быть, вы припомните, какъ разстроилась свадьба уважаемой миссъ Майльзъ и полковника Доркинга? Всѣ ждали свадьбы, а за два дня въ «Утренней Почтѣ» вдругъ появилась замѣтка о томъ, что свадьба не состоится. Печально, не правда ли? А вѣдь всего за какіе-нибудь тысячу двѣсти фунтовъ это дѣло могло быть легко улажено. Ну, не жалко ли? И на васъ, мистеръ Гольмсъ, я, по правдѣ сказать, дивлюсь. Человѣкъ вы умный, разсудительный, и вдругъ торгуетесь изъ-за какихъ-то ничтожныхъ денегъ. Вѣдь вы же понимаете, что честь и репутація вашей кліентки поставлены на карту.
— Но я вамъ говорю правду, — отвѣтилъ Гольмсъ, — мы не можемъ найти такихъ денегъ. Я вамъ предлагаю крупную сумму. Вамъ лучше взять двѣ тысячи фунтовъ, чѣмъ не получить ничего. Какая вамъ будетъ выгода отъ того, что вы сгубите жизнь и счастье этой особы?
— Ну, тутъ вы заблуждаетесь, мистеръ Гольмсъ, у меня есть свой расчетъ. Осрамить лэди Еву мнѣ выгодно и я вамъ объясню, почему. Въ настоящую минуту у меня имѣется на рукахъ восемь или десять подобныхъ дамъ. Если эти барыньки узнаютъ, что я расправился какъ слѣдуетъ съ лэди Евой, онѣ станутъ сговорчивѣе. Вы меня понимаете?
Гольмсъ вскочилъ съ кресла.
— Ватсонъ, станьте у двери, чтобы онъ не удралъ! — крикнулъ онъ, — ну-съ, а теперь, сэръ, позвольте ка мнѣ вашу записную книжку.
Мильвертонъ, какъ крыса, пробѣжалъ въ самый дальній уголъ комнаты и прижался къ стѣнѣ.
— Мистеръ Гольмсъ! Мистеръ Гольмсъ! — воскликнулъ онъ, отворачивая обшлагъ сюртука и показывая торчащее изъ кармана дуло револьвера. — Я предвидѣлъ, что вы сдѣлаете что-нибудь въ этомъ родѣ. Мнѣ это не впервые, сэръ, — увѣряю васъ, что изъ этой вашей выдумки ничего не выйдетъ. Я вооруженъ съ головы до ногъ и непремѣнно воспользуюсь своимъ оружіемъ. Я знаю, что законъ — на моей сторонѣ. И кромѣ того, сэръ, ваше предположеніе совершенно ошибочно. Въ моей записной книжкѣ нѣтъ писемъ лэди Евы. Я не такъ глупъ, чтобы привезти эти письма къ вамъ на квартиру… Да-съ, джентльмены, такъ-то… Мнѣ надо сдѣлать еще одинъ или два визита сегодня вечеромъ, да и домой пора… Вамъ, вѣдь, извѣстно, что Гэмпстедъ совсѣмъ не близко.
Мильвертонъ сдѣлалъ два шага впередъ, взялъ со стула пальто и съ револьверомъ въ рукахъ двинулся къ двери. Я было поднялъ стулъ, но Гольмсъ покачалъ головой, и я оставилъ свое намѣреніе.
Раскланиваясь, улыбаясь и подмигивая, шантажистъ вышелъ изъ комнаты. Еще минута, и послышалось хлопанье бича, стукъ копытъ и коляска покатила по улицѣ.
Гольмсъ, не двигаясь, сидѣлъ у камина, засунувъ руки въ карманъ и опустивъ голову на грудь. Глаза его были устремлены на тлѣющіе угли. Полчаса онъ просидѣлъ такимъ образомъ, молчаливый и задумчивый.
А затѣмъ онъ вдругъ всталъ, махнулъ рукой съ видомъ, который говорилъ о принятомъ безповоротно рѣшеніи, и прошелъ къ себѣ въ спальню.
А черезъ нѣсколько минутъ изъ спальни вышелъ безпутный молодой рабочій съ козлиной бородкой и видимо навеселѣ. Закуривъ о лампу глиняную трубку, рабочій вышелъ на улицу. Я, улыбаясь, проводилъ его до выходной двери.
— Я вернусь черезъ часъ, Ватсонъ! — послышалось изъ ночной темноты.
Я понялъ, что Гольмсъ начинаетъ кампанію противъ Чарльза-Августа Мильвертона, но могъ ли я предвидѣть, что эта кампанія приметъ такой странный оборотъ?
Гольмсъ переодѣвался рабочимъ и уходилъ изъ дома нѣсколько дней подъ рядъ. Мелькомъ онъ сказалъ мнѣ, что цѣлью его путешествій является Гэмпстедъ и что онъ не теряетъ тамъ времени даромъ. Вотъ и все, что я зналъ первые дни.
Но вотъ однажды вечеромъ, — это былъ ненастный вечеръ, дождь такъ и хлесталъ въ окна, — Гольмсъ, наконецъ, посвятилъ меня въ свой секретъ.
Вернувшись домой и переодѣвшись въ халатъ, онъ усѣлся у камина и весело разсмѣялся.
— А, что, Ватсонъ, способенъ я, по вашему мнѣнію, къ семейной жизни? — спросилъ онъ.
— Что за вопросъ? Разумѣется, нѣтъ.
— Ну такъ знайте же, что я помолвленъ.
— Милый мой, поздр…
— Да, да, помолвленъ съ горничной Мильвертона.
— Боже мой, что вы говорите, Гольмсъ?!
— Видите ли, мнѣ нужно было узнать кое-что.
— Но все-таки вы зашли слишкомъ далеко.
— Что дѣлать, такъ пришлось; она знаетъ меня подъ фамиліей Эскотта. Я — кровельщикъ и у меня есть свое собственное маленькое дѣло. Каждый вечеръ я прогуливаюсь съ своей невѣстой и мы очень мило бесѣдуемъ. О, что это за разговоры, вы себѣ и представить не можете. Такъ или иначе, а я своего добился. Домъ Мильвертона я знаю теперь какъ свои пять пальцевъ.
— Но какъ же быть съ дѣвушкой, Гольмсъ? — спросилъ я.
Онъ пожалъ плечами.
— Ну, этому помочь нельзя, Ватсонъ, — сказалъ онъ, — что дѣлать? Когда на столѣ такая большая ставка, приходится играть на всѣхъ картахъ, которыя попадутъ подъ руку. Впрочемъ, вы не очень тревожьтесь, Ватсонъ, о чувствахъ этой почтенной дѣвицы. Дѣло въ томъ, что у меня есть соперникъ и она скоро утѣшится… Ахъ, какая чудная сегодня ночь!
— Какъ? Вамъ нравится такая погода?
— Да, такая погода какъ разъ мнѣ и нужна. Я, Ватсонъ, собираюсь этой ночью ограбить домъ Мильвертона.
У меня даже духъ захватило, а по спинѣ побѣжали мурашки. Гольмсъ говорилъ спокойнымъ, увѣреннымъ тономъ, и я сразу понялъ, что онъ не отступится отъ своего рѣшенія.
Мысли вихремъ закружились въ моей головѣ. Я живо представилъ себѣ Гольмса въ роли грабителя. Что можетъ выйти изъ этого? Понятно, что: насъ накроютъ, схватятъ и имя человѣка, проведшаго всю жизнь честно, будетъ опозорено навсегда. Бѣдный Гольмсъ! Онъ спасаетъ другихъ отъ ненавистнаго Мильвертона, а пожалуй и самъ-то попадется ему въ лапы.
И я не утерпѣлъ, чтобы не сказать:
— Ради Бога, Гольмсъ, подумайте о томъ, что вы хотите дѣлать.
— Я долго думалъ, хорошо думалъ объ этомъ дѣлѣ, дорогой товарищъ, — отвѣтилъ онъ, — вѣдь вы меня знаете, я наспѣхъ ничего не дѣлаю. Согласенъ, что я затѣваю слишкомъ смѣлое и, если хотите, опасное дѣло, но что же дѣлать, если иного выхода нѣтъ? Давайте-ка обсудимъ этотъ вопросъ какъ слѣдуетъ. Полагаю, вы согласны съ тѣмъ, что мое намѣреніе преступно только съ формальной стороны. Въ нравственномъ же отношеніи оно вполнѣ безукоризненно. Мы ограбимъ его только для того, чтобы отнять эту записную книжку. Вѣдь вы же хотѣли мнѣ тогда помочь въ этомъ.
Я подумалъ нѣсколько секундъ.
— Да, — сказалъ я, — мы не совершимъ ничего безнравственнаго, если не возьмемъ у него ничего, кромѣ тѣхъ предметовъ, которыми онъ пользовался въ незаконныхъ цѣляхъ.
— Совершенно вѣрно. Стало-быть, моя идея вполнѣ нравственна. Что насъ можетъ затруднять въ данномъ случаѣ, такъ это вопросъ нашей личной безопасности. Но развѣ можетъ толковать объ опасностяхъ порядочный человѣкъ, когда женщина обращается къ нему съ просьбой о помощи?
— Но, вѣдь, вы себя ставите въ ложное положеніе!
— Ну да, въ этомъ-то и заключается опасность, рискъ… Но какимъ инымъ способомъ я могу добыть эти письма? У бѣдной лэди Евы нѣтъ денегъ и нѣтъ родственниковъ, которымъ она могла бы повѣрить свою тайну. Завтра истекаетъ срокъ, назначенный Мильвертономъ. Если она не внесетъ денегъ, негодяй сдержитъ свое слово и погубитъ ее. Что-же мнѣ остается? Или я долженъ предоставить эту даму ея собственной судьбѣ; или сдѣлать послѣднюю попытку. Между нами, Ватсонъ, но я смотрю на это дѣло съ спортсменской точки зрѣнія. Между мной и Мильвертономъ началась своего рода дуэль. Вначалѣ, какъ вы видѣли, онъ одержалъ надо мной верхъ. Мое самолюбіе затронуто. Я буду биться за финишъ.
— Не нравится мнѣ это дѣло, но что же дѣлать, если такъ нужно. Когда же мы отправимся? — спросилъ я.
— Вы останетесь дома.
— А если я останусь дома, то и вы не пойдете, — отвѣтилъ я, — вы не пойдете, даю вамъ честное слово, а слова я никогда еще своего не нарушалъ. Если вы откажетесь взять меня съ собой, я беру извозчика, ѣду въ полицію и заявлю тамъ о вашей поѣздкѣ.
— Но вы мнѣ не нужны.
— Почемъ вы знаете? Вы не можете предвидѣть всего. Такъ или иначе, а я рѣшилъ итти съ вами. У меня тоже есть самолюбіе.
Гольмсъ былъ немножко раздосадованъ, но потомъ лицо у него прояснилось и онъ похлопалъ меня по плечу.
— Ладно, ладно, товарищъ, пусть будетъ такъ, — сказалъ онъ, — мы живемъ столько лѣтъ въ одной комнатѣ, что не будетъ ничего удивительнаго въ томъ, если попадемъ въ одну тюремную камеру. Знаете, Ватсонъ… Ужъ такъ и быть, я признаюсь вамъ… Меня всегда преслѣдовала мысль о томъ, что изъ меня могъ бы выйти очень недурной преступникъ. Вотъ теперь и насталъ моментъ попробовать себя на этомъ поприщѣ. Поглядите-ка…
Онъ вынулъ изъ ящика стола небольшой кожаный футляръ и открылъ его. Я увидалъ цѣлый рядъ блестящихъ инструментовъ. Гольмсъ началъ объяснять:
— Вотъ глядите, это первоклассный инструментъ для взлома замковъ. Поглядите-ка, какъ онъ чисто сдѣланъ, можно сказать, послѣднее слово науки… А вотъ эта вещичка съ алмазомъ на концѣ употребляется для того, чтобы вырѣзывать стекла на рамахъ оконъ. Рукоятка никкелированная, просто прелесть, что за вещичка, неправда ли? А вотъ отмычки опять-таки самыя усовершенствованые. Законъ цивилизаціи сказался и въ фабрикаціи воровскихъ инструментовъ. Кромѣ всего прочего у меня есть потайной фонарь. Все, однимъ словомъ предусмотрѣно, Ватсонъ. А скажите, есть у васъ башмаки, не производящіе шума?
— У меня есть башмаки для лаунъ-тенниса, съ гуттаперчевыми подошвами.
— Превосходно, а маска?
— Я могу сдѣлать пару масокъ изъ шелка.
— Эге, да я вижу, что и у васъ есть преступныя наклонности. Отлично, дѣлайте же маски. Передъ уходомъ изъ дома мы устроимъ себѣ холодный ужинъ. Теперь половина десятаго. Въ одиннадцать часовъ мы будемъ у церковныхъ рядовъ, а оттуда до Апильдоръ-Тауэрса четверть часа ходьбы. Мы можемъ приняться за работу еще до полуночи. Мильвертонъ ложится спать аккуратно въ половинѣ одиннадцатаго и спитъ очень крѣпко. Если намъ повезетъ, мы вернемся домой къ двумъ часамъ съ письмами лэди Евы въ моемъ карманѣ.
Оба мы надѣли открытые жилеты и смокинги. Это нужно было для того, чтобы не возбудить подозрѣній. Каждый встрѣчный подумаетъ, конечно, что мы запоздали и возвращаемся домой изъ театра. На Оксфордской улицѣ Гольмсъ нанялъ извозчика, который доставилъ насъ въ Гэмпстедъ. Здѣсь мы разсчитались съ возницей и застегнувъ пальто на всѣ пуговицы, двинулись къ мѣсту назначенія. Было страшно холодно, и вѣтеръ пронизывалъ насъ до костей.
— Дѣло это надо провести деликатно, — произнесъ Гольмсъ. — Негодяй бережетъ документы въ несгораемомъ шкапу, который стоитъ въ кабинетѣ, а этотъ кабинетъ, Ватсонъ, находится въ непосредственномъ сосѣдствѣ со спальней и служитъ ей какъ бы преддверіемъ. Наше счастье заключается въ томъ, что Мильвертонъ спитъ очень крѣпко. Эти маленькіе толстяки всегда спятъ какъ мертвые. Агата — это невѣста моя — смѣялась, разсказывая мнѣ объ этомъ. Она говорила мнѣ, что будить Мильвертона очень трудно. У него есть секретарь, очень преданный ему человѣкъ, весь день этотъ секретарь сидитъ въ кабинетѣ. Вотъ по этой-то причинѣ я и затѣялъ произвести эту операцію ночью. Садъ Мильвертона охраняется необыкновенно свирѣпой собакой, но въ данномъ случаѣ я уже принялъ надлежащія мѣры. Послѣдніе дни я началъ назначать свиданья Агатѣ очень поздно, и она для того, чтобы мнѣ можно было безопасно ходить по саду, запираетъ собаку въ сарай. А вотъ и домъ. Видите, какой онъ большой. Идите въ ворота, Ватсонъ, а теперь направо, — намъ нужно итти вонъ къ тѣмъ лаврамъ. Пора, однако, надѣвать маски… Такъ. Видите-ка, ни въ одномъ окнѣ нѣтъ свѣта: наши дѣла идутъ отлично.
Надѣвъ на лицо маски изъ чернаго шелка, мы стали красться по направленію къ молчаливому, мрачному дому. Съ одного бока виднѣлась длинная, обсаженная деревьями веранда, на которую выходило нѣсколько оконъ и двѣ двери.
— Вотъ здѣсь его спальня, — шепнулъ Гольмсъ, — а вотъ эта дверь прямо въ кабинетъ. Намъ, конечно, было бы прямѣе войти въ нее, но она запирается на замокъ и на засовъ. Пожалуй, шума много надѣлаешь, а поэтому идите дальше. Вотъ черезъ эту оранжерею мы проникнемъ прямо въ гостиную.
Оранжерея была заперта, но Гольмсъ ловко выставилъ стекло, просунулъ руку и отперъ дверь. Мы вошли, дверь за нами затворилась, а мы тѣмъ самымъ превратились въ нарушителей закона. Тяжелый, теплый воздухъ оранжереи, острый запахъ тропическихъ растеній душили меня. Гольмсъ поймалъ въ темнотѣ меня за руку и быстро повелъ меня впередъ. Вѣтки пальмъ хлестали насъ по лицамъ. Пройдя нѣкоторое разстояніе, мы добрались до двери. Гольмсъ отворилъ ее и мы очутились въ большой, темной комнатѣ, въ которой пахло сигарами.. У Гольмса была замѣчательная, чисто кошачья способность видѣть въ темнотѣ. Онъ ловко пробирался между мебелью и мы скоро добрались до другой двери. Гдѣ мы? Я протянулъ руку и нащупалъ на стѣнѣ одежду. Ага, должно быть, это коридоръ!
А Гольмсъ все шелъ впередъ. Вотъ онъ отворилъ тихонько дверь направо. Кто-то выскочилъ изъ нея прямо на насъ, сердце у меня замерло, но потомъ, когда я сообразилъ, что это кошка, мнѣ захотѣлось смѣяться.
Въ комнатѣ, въ которую мы вошли, топился каминъ и опять-таки воздухъ былъ пропитанъ табачнымъ дымомъ. Гольмсъ вошелъ на цыпочкахъ, впустилъ меня и затворилъ дверь.
Мы стояли въ кабинетѣ Мильвертона. Въ глубинѣ комнаты виднѣлась портьера, ведущая въ спальню.
Каминъ ярко топился и хорошо освѣщалъ комнату. У двери я замѣтилъ электрическую кнопку, но мы рѣшили не освѣщать комнаты. Сбоку камина тяжелая занавѣсь скрывала окно, мимо котораго мы прошли на веранду, съ другой стороны камина была дверь на балконъ. Письменный столъ стоялъ по срединѣ комнаты. Передъ нимъ стояло вращающееся сидѣнье, покрытое блестящимъ краснымъ сафьяномъ. Прямо противъ стола красовался большой книжный шкапъ, на которомъ виднѣлась мраморная статуя Аѳины. Въ углу между шкапомъ и стѣной мы увидѣли и нужный намъ несгораемый шкапъ. Огонь изъ камина блестѣлъ на его полированной металлической поверхности. Гальмсъ прокрался чрезъ комнату и потоптался у шкапа, затѣмъ онъ, попрежнему соблюдая всѣ мѣры предосторожности, приблизился къ портьерѣ, наклонилъ голову и стадъ прислушиваться. Въ спальнѣ царило гробовое молчаніе.
Я былъ занятъ своими мыслями. Полагая, что надо предусматривать возможность поспѣшнаго отступленія, я приблизился къ двери, ведущей на балконъ и сталъ ее осматривать. Къ моему великому изумленію, дверь оказалась отпертой. Я тронулъ Гольмса за руку и показалъ ему на дверь. Онъ даже вздрогнулъ. Очевидно, онъ былъ удивленъ этимъ открытіемъ.
— Не нравится это мнѣ, вотъ что! — шепнулъ онъ мнѣ прямо въ ухо, — я совершенно не могу понять этого обстоятельства… Однако, намъ терять времени нельзя.
— Я вамъ могу помочь чѣмъ-нибудь?
— Нѣтъ, стойте у двери. Если вы услышите шаги на балконѣ, заприте дверь и мы уйдемъ тѣмъ же путемъ, какимъ пришли. Если же въ комнату войдетъ кто-нибудь оттуда, то мы, если окончимъ къ тому времени наше дѣло, уйдемъ черезъ садъ, и, если не окончимъ, то спрячемся за эту занавѣску. Вы меня поняли?
Я кивнулъ головой и сталъ у двери. Страхъ у меня совсѣмъ прошелъ и мнѣ было весело. Роль преступника мнѣ понравилась. Это было куда интереснѣе, чѣмъ всѣ прежнія наши приключенія.
Да и преступленіе-то, которое мы совершали, было совсѣмъ необыкновенное. Мы задавались возвышенной цѣлью, мы вели себя какъ самоотверженные рыцари. Нашъ противникъ принадлежалъ къ разряду несомнѣннѣйшихъ и отъявленнѣйшихъ негодяевъ. Вообще говоря, вся эта исторія меня начала страшно интересовать.
Я не думалъ о противозаконности нашихъ поступковъ, я ликовалъ и радовался, опасности, сопряженныя съ нашей затѣей, совсѣмъ меня не страшили.
Я съ восхищеніемъ слѣдилъ за Гольмсомъ, который началъ вынимать свои воровскіе инструменты. Онъ былъ спокоенъ и философски копался въ нихъ, выбирая то, что ему нужно. Въ эту минуту онъ былъ похожъ на хирурга, приступающаго къ трудной операціи.
Гольмсъ, какъ мнѣ было хорошо извѣстно, былъ прямо помѣшанъ на несгораемыхъ шкапахъ. Онъ увѣрялъ, что можетъ открыть любой замокъ. И вотъ случай теперь давалъ ему возможность примѣнить свои таланты къ практикѣ. Онъ стоялъ лицомъ къ лицу съ зеленымъ, отливающимъ золотомъ дракономъ, который хранилъ въ своей пасти репутаціи столькихъ прекрасныхъ дамъ.
Гольмсъ началъ располагаться. Онъ засучилъ рукава, повѣсилъ на стулъ пальто и положилъ около себя долото, два бурава и нѣсколько отмычекъ. Я стоялъ у средней двери и наблюдалъ за обоими выходами, готовый ко всѣмъ случайностямъ.
Впрочемъ, это мнѣ такъ казалось только потому, что въ случаѣ чего, я, конечно бы, растерялся.
Около получаса Гольмсъ работалъ чрезвычайно энергично. Онъ бралъ въ руки то одинъ, то другой инструментъ и дѣйствовалъ ими необычайно искусно. Любой механикъ позавидовалъ бы его ловкости.
И вотъ, наконецъ, раздалось какое-то звяканье и крышка чудовища открылась. Мы увидѣли разложенные на полкахъ пакеты. Ихъ было много, всѣ они были перевязаны, запечатаны и подписаны.
Гольмсъ взялъ одинъ изъ пакетовъ, но читать при мигающемъ свѣтѣ камина было трудно, электричество зажигать намъ не хотѣлось, — это былъ все-таки рискъ, вѣдь въ сосѣдней комнатѣ спалъ Мильвертонъ.
И Гольмсъ взялъ въ руки потайной фонарь, собираясь прочитать подпись на пакетѣ.
Но вдругъ онъ опустилъ фонарь и сталъ прислушиваться.
Еще мгновеніе, — и Гольмсъ быстро закрылъ шкапъ, подхватилъ пальто, засунулъ инструменты въ карманъ и бросился къ занавѣскѣ около окна. Я послѣдовалъ его примѣру.
Только теперь, стоя рядомъ съ товарищемъ за занавѣсью я понялъ, почему такъ внезапно встревожился Гольмсъ, обладающій болѣе тонкимъ слухомъ, нежели я. Гдѣ-то вдали послышался шумъ, хлопнула дверь…
Мы ждали, затаивъ дыханіе.
Смутный, глухой шумъ постепенно превращался въ размѣренный стукъ чьихъ-то тяжелыхъ шаговъ. Кто-то быстро подходилъ къ кабинету. Вотъ дверь отворилась. Кто-то повернулъ кнопку въ стѣнѣ и комната сразу освѣтилась. Дверь заперли, и до насъ донесся острый запахъ сигары.
Вошедшій зашагалъ взадъ и впередъ по комнатѣ, онъ ходилъ совсѣмъ близко около насъ. Наконецъ, раздался скрипъ кресла, шумъ шаговъ прекратился, мы услышали, какъ ключъ щелкнулъ въ замкѣ письменнаго стола, а черезъ секунду раздалось шуршаніе бумаги.
До сихъ поръ я не осмѣливался выглянуть изъ своего убѣжища, но теперь я рѣшился, наконецъ, раздвинуть немного занавѣски. Гольмсъ то же выглянулъ.
Прямо противъ насъ, совсѣмъ близко, виднѣлась широкая, сутулая спина Мильвертона.
И такъ всѣ наши расчеты оказались ошибочными. Мильвертонъ и не думалъ спать, а сидѣлъ гдѣ-нибудь, въ дальней части дома, въ комнатѣ, свѣтъ изъ которой не виденъ изъ сада. Въ полѣ нашего зрѣнія была широкая, сѣдая голова съ большой лысиной.
Мильвертонъ сидѣлъ, откинувшись на спинку сафьяннаго кресла и вытянувъ ноги. Въ углу рта торчала большая черная сигара.
На шантажистѣ былъ надѣтъ домашній, щеголевато-скромный пиджакъ свѣтлаго цвѣта, съ бархатнымъ воротникомъ. Въ рукахъ онъ держалъ бумагу, какъ кажется, какой-то юридическій актъ. Онъ лѣниво читалъ его, по временамъ пуская клубы дыма.
Сидѣлъ онъ спокойно и комфортабельно, не собираясь, повидимому, уходить. Намъ приходилось стоять и ждать событій за нашей занавѣской.
Рука Гольмса дотронулась до моей. Я почувствовалъ его ободряющее рукопожатіе.
— Не бойтесь, все идетъ хорошо, мы свое дѣло сдѣлаемъ! — говорило мнѣ это рукопожатіе. Но я былъ въ смертельной тревогѣ. Мнѣ съ моего мѣста было прекрасно видно, что дверь несгораемаго шкапа притворена не плотно. А что, если Мильвертонъ увидитъ это?..
И я мысленно рѣшилъ, что въ случаѣ чего, я брошусь на шантажиста, закутаю ему голову своимъ пальто, повалю его на подъ и буду его держать въ такомъ положеніи, пока Гольмсъ не сдѣлаетъ того, что ему нужно.
Но Мильвертонъ не глядѣлъ на шкапъ. Онъ былъ весь погруженъ въ чтеніе и медленно перелистывалъ юридическій актъ.
Когда же это кончится? Одно время я думалъ, что докуривъ сигару и дочитавъ бумагу, Мильвертонъ ляжетъ спать, но окончить чтеніе документа ему не пришлось. Приключеніе наше совершенно внезапно приняло новый и неожиданный оборотъ.
Нѣсколько разъ Мильвертонъ поглядывалъ на часы, одинъ разъ онъ даже привсталъ, а затѣмъ снова сѣдъ, сдѣлавъ нетерпѣливое движеніе рукою. Неужели же онъ кого-нибудь ждетъ? Эта мысль мнѣ и въ голову не приходила. Было ужъ очень поздно. Но вдругъ на балконѣ раздались чьи-то тихіе шаги. Мильвертонъ пересталъ читать и выпрямился въ своемъ креслѣ. Шаги сдѣлалась еще явственнѣе и, наконецъ, въ большую дверь осторожно постучали. Мильвертонъ всталъ и отворилъ дверь.
— Нечего сказать, хороши, опоздали на цѣлые полчаса, — сказалъ онъ грубо.
И мы, стоя за занавѣской поняли, наконецъ, почему была отперта балконная дверь и почему Мильвертонъ такъ поздно не ложился спать. Послышался шелестъ женскаго платья, лицо Мильвертона обратилось къ намъ и я поспѣшно задвинулъ занавѣсь. Только черезъ нѣсколько секундъ я осмѣлился взглянуть снова.
И я увидѣлъ опять Мильвертона. Онъ попрежнему сидѣлъ въ креслѣ и сигара какъ-то нагло высовывалась изъ его рта. Прямо передъ нимъ, ярко освѣщенная электрическимъ свѣтомъ, стояла высокая, тонкая черноволосая женщина, лицо ея было, закрыто густой вуалью. Она стояла, закутанная въ широкій плащъ.
Незнакомка учащенно дышала; видно было, что она чѣмъ-то сильно взволнована.
— Ну, милая моя, — сказалъ Мильвертонъ, — вы меня лишили нѣсколькихъ часовъ драгоцѣннаго ночного отдыха. Надѣюсь, что это произошло не напрасно… Неужели вы мнѣ не могли назначить болѣе удобнаго времени для свиданья? А?..
Женщина покачала головой.
— Ну, ну ладно, вижу, что было нельзя, — произнесъ Мильвертонъ, — да-съ, милая моя, я знаю, что графиня дурно съ вами обращается. Вотъ и прекрасно, теперь вы можете взять реваншъ… Однако, дорогая моя, вы дрожите. Съ чего бы это? Успокойтесь, прошу васъ, успокойтесь. Волноваться нечего, лучше поговоримъ о дѣлѣ…
Мильвертонъ выдвинулъ одинъ изъ ящиковъ письменнаго стола и вынувъ какую-то бумажку, продолжалъ:
— Вы говорите, что у васъ есть пять писемъ, компрометирующихъ графиню. Вы согласны ихъ продать. Что же, я ихъ съ удовольствіемъ куплю. Прекрасно, дорогая моя, прекрасно. Весь вопросъ въ цѣнѣ, а для того, чтобы опредѣлить цѣну, надо посмотрѣть письма. Если письма дѣйствительно хороши… Боже мой! Боже мой!
Мильвертонъ привскочилъ и воскликнулъ:
— Такъ это вы?!.
Женщина, ни говоря ни слова, растегнула плащъ и сняла вуаль.
Я увидѣлъ красивое, смуглое, рѣзко очерченное лицо… Черты этого лица мнѣ хорошо памятны: орлиный носъ, густыя темныя брови дугой, сверкающіе глаза, тонкія, крѣпко сжатыя губы и не предвѣщающая ничего добраго улыбка…
— Да это я, это — женщина, которую вы погубили, — услышали мы.
Мильвертонъ разсмѣялся, но въ этомъ смѣхѣ ясно различалась тревога.
— Ахъ сударыня, вовсемъ виновато ваше упрямство, — сказалъ онъ, — зачѣмъ вы заставили меня прибѣгнуть къ крайнимъ мѣрамъ? Я, сударыня моя, человѣкъ добрый, мухи не обижу, но вѣдь надо же заработывать хлѣбъ?.. Вы сами, дорогая моя, поставили меня въ такое положеніе… Вспомните ка, я и цѣну вамъ назначилъ сходную, а вы почему-то не захотѣли платить.
— Да, я все помню, — произнесла незнакомка, — вы послали эти письма моему мужу и онъ не могъ перенести позора… Вы знаете, что этотъ благородный человѣкъ умеръ. Погибъ человѣкъ большой, человѣкъ, обуви котораго я не была достойна раз вязать. Вы, конечно, помните, какъ я приходила сюда ночью, какъ я просила и умоляла васъ о помилованіи… Вы не вняли моимъ мольбамъ, вы смѣялись надо мной… Вы и теперь пытаетесь надо мною смѣяться, но это вамъ не удается. Я вижу, какъ дрожатъ ваши губы. Вы трусите, Мильвертонъ! Вы думали, что никогда ужъ меня не увидите, но я… Та ночь научила меня, какъ къ вамъ пробраться и какъ поговорить съ вами наединѣ. Ну, Чарльзъ Мильвертонъ, что вы скажете въ свое оправданіе?
Мильвертонъ вскочилъ съ кресла и произнесъ заикаясь:
— Ужъ не думаете ли вы меня запугать? Мнѣ только стоитъ возвысить голосъ и сюда войдетъ прислуга Васъ схватятъ, сударыня, и отправятъ въ полицію. Но я не стану поднимать скандалъ, я извиняю вамъ вашъ гнѣвъ, онъ мнѣ понятенъ. Я ограничусь тѣмъ, что попрошу васъ удалиться. Я не желаю болѣе съ вами разговаривать.
Женщина стояла неподвижно. На губахъ ея играла убійственная улыбка. Одна рука ея была сокрыта подъ плащемъ на груди.
— Слушайте, Мильвертонъ, — отвѣтила она, — вы меня погубили, но болѣе вамъ никого ужъ не удастся погубить. Вы разбили мое сердце, но другія сердца вы ее разобьете. Я освобожу отъ васъ міръ, вы — ядовитое существо, Мильвертонъ… Вотъ тебѣ, собака, вотъ тебѣ, вотъ тебѣ!..
Стоя въ двухъ шагахъ отъ Мильвертона, она вынула изъ-за пазухи маленькій, блестящій револьверъ и стала въ него стрѣлять. Раздался сперва одинъ выстрѣлъ, затѣмъ другой, затѣмъ третій…
Мильвертонъ отшатнулся назадъ… Онъ оперся на письменный столъ, отчаянно закашлялъ а затѣмъ сталъ шарить по столу руками…
Затѣмъ онъ зашатался…
Раздался еще выстрѣлъ и Мильвертонъ упалъ на полъ.
— Вы меня прикончили! — закончилъ онъ.
Затѣмъ его тѣло вытянулось и онъ замолкъ навсегда.
Женщина приблизилась къ нему, поглядѣла въ его неподвижное лицо, а затѣмъ поставила на это лицо ногу…
Но Мильвертонъ не двигался.
Я невольно задернулъ занавѣсь. Послышалось шуршанье платья, потянуло свѣжимъ ночнымъ воздухомъ, — и мстительница исчезла.
Мы, конечно, не могли вмѣшиваться въ это дѣло и спасти Мильвертона отъ его судьбы, но я страшно волновался. Когда женщина стала стрѣлять, я сдѣлалъ попытку выскочить изъ-за занавѣски, во остановился. Моя рука была удержана Гольмсомъ. Это было холодное, твердое рукопожатіе, я понялъ, что хотѣлъ сказать этимъ жестомъ мой другъ.
— Не вмѣшивайся въ это дѣло, гляди и наблюдай, пускай негодяй получитъ то, что онъ заслужилъ, у насъ здѣсь свое дѣло, — точно говорилъ мнѣ Гольмсъ.
Едва женщина вышла изъ комнаты, какъ Гольмсъ быстро и тихо подошелъ къ двери и заперъ ее. Въ домѣ послышались голоса, началась бѣготня по коридорамъ.
Револьверные выстрѣлы разбудили прислугу.
Гольмсъ, сохраняя полное спокойствіе, приблизился къ несгораемому шкапу и, захватовъ цѣлую охапку писемъ, швырнулъ ихъ въ каминъ. Дверная ручка задвигалась. Кто-то ломился въ комнату. Не обращая на это вниманія, Гольмсъ продолжалъ свое дѣло и продолжалъ его — пока шкапъ совсѣмъ не опустѣлъ.
Въ дверь стучались. Гольмсъ быстро оглянулся кругомъ и приблизился къ столу. На немъ валялось выпачканное въ крови письмо, оказавшееся для Мильвертона вѣстникомъ смерти. Гольмсъ скомкалъ и его и швырнулъ въ огонь.
Затѣмъ онъ отперъ балконную дверь, вышелъ изъ комнаты и, заперевъ ее снаружи, сказалъ:
— За мною, Ватсонъ, мы перелѣземъ черезъ стѣну сада и исчезнемъ!
Я никакъ не ожидалъ, чтобы тревога поднялась такъ быстро. Въ то время, какъ мы бѣжали, я оглянулся назадъ и увидалъ, что весь домъ ярко освѣщенъ. Передняя дверь была отворена и по садовой аллеѣ мчались въ темнотѣ человѣческія фигуры. Весь садъ былъ полонъ людей. Одинъ изъ лакеевъ замѣтилъ насъ и, громко крича, пустился въ слѣдъ за нами.
Но Гольмсъ, повидимому, прекрасно зналъ мѣстоположеніе. Онъ ловко лавировалъ между клумбами и кустами, а я слѣдовалъ за нимъ по пятамъ. Нашъ преслѣдователь, однако, не отставалъ отъ насъ, и я явственно слышалъ его тяжелое дыханіе.
Наконецъ мы достигли высокой, по крайней мѣрѣ въ шесть футовъ высоты, стѣны. Гольмсъ ловко вскарабкался на нее и очутился на другой сторонѣ. Я послѣдовалъ его примѣру, но въ этотъ моментъ сочувствовалъ, что кто-то схватилъ меня за ногу. Я сдѣлалъ отчаянное усиліе и, ударивъ въ лицо свободной ногой своего неизвѣстнаго преслѣдователя, высвободился и очутился на свободѣ.
Я, впрочемъ, сильно поторопился и упалъ лицомъ прямо въ кустъ. Гольмсъ поднялъ меня и мы пустились бѣжать во весь духъ по пустырямъ Гэмпстеда.
Пробѣжавъ такимъ образомъ мили двѣ, Гольмсъ остановился и сталъ внимательно прислушиваться
Вокругъ насъ царило гробовое молчаніе. Преслѣдователи наши остались далеко позади и мы были въ полной безопасности.
На другой день, плотно позавтракавъ, мы сидѣли въ своей столовой и мирно курили. Раздался звонокъ и черезъ минуту въ комнату вошелъ Лестрадъ, извѣстный читателямъ дѣятель Скотландъ-Ярда.
Видъ у полицейскаго инспектора былъ чрезвычайно торжественный.
— Добрый день, мистеръ Гольмсъ, добрый день, — произнесъ онъ, — а скажите мнѣ, очень ли вы заняты?
— Не настолько, чтобы не имѣть времени съ вами побесѣдовать, — отвѣтилъ мой пріятель.
— Видите ли, мистеръ Гольмсъ, въ Гэмпстедѣ случилась довольно загадочная исторія… Я и пришелъ, собственно говоря, просить васъ помочь намъ въ этомъ дѣлѣ, если, конечно, у васъ есть свободное время.
— Боже мой, но что же такое случилось въ Гэмпстедѣ? — спросилъ Гольмсъ.
— Убійство, чрезвычайно драматическое и загадочное убійство. Я очень хорошо знаю, мистеръ Гольмсъ, какъ талантливо вы разбираетесь въ дѣлахъ подобнаго рода. Вотъ я и пришелъ просить васъ съѣздить со мною въ Апильдоръ-Тауэрсъ и подать мнѣ вашъ компетентный совѣтъ. Тутъ случилось какое-то необычайное преступленіе. Этотъ Мильвертонъ… Человѣкъ котораго убили, былъ немножко негодяемъ и находился подъ нашимъ присмотромъ. Онъ, изволите ли видѣть, собиралъ разнаго рода документы, при помощи которыхъ и шантажировалъ. Всѣ эти бумаги сожжены убійцами. Цѣнныхъ вещей и денегъ убійцы не взяли. Отсюда можно заключить, что преступники — люди съ положеніемъ и что преступленіе совершено ими не въ корыстныхъ цѣляхъ.
— Вы говорите о преступникахъ: значитъ, ихъ было нѣсколько? — спросилъ Гольмсъ.
— Да, преступниковъ было двое. Ихъ даже чуть не захватили на мѣстѣ преступленія. Мы имѣемъ ихъ слѣды и даже можемъ описать ихъ наружность. Я могу поставить десять противъ одного, что мы изловимъ этихъ молодцовъ. Одинъ изъ нихъ былъ попроворнѣе и ему удалось безслѣдно ускользнуть, ну а второй былъ настигнутъ помощникомъ садовника и едва вырвался. Этотъ послѣдній былъ средняго роста и очень крѣпко сложеннымъ человѣкомъ. Подбородокъ у него былъ четвероугольный, шея толстая, густые усы и маска на лицѣ.
— Ну это довольно неопредѣленное описаніе, эти признаки могутъ подойти и къ Ватсону, — сказалъ Гольмсъ.
Инспекторъ развеселился и произнесъ:
— Да, да, вы правы, эти признаки подходятъ къ dr. Ватсону.
Гольмсъ, улыбаясь, покачалъ головою.
— Жаль мнѣ вамъ отказывать, Лестрадъ, но я, право, ничѣмъ не могу помочь вамъ, — сказалъ онъ, — дѣло въ томъ, что я зналъ этого Мильвертона и всегда его считалъ однимъ изъ самыхъ опасныхъ людей во всемъ Лондонѣ. Есть, Лестрадъ, преступленія, которыя нельзя карать, есть случаи, когда мы должны признать за отдѣльными лицами право сведенія счетовъ съ врагами. Не возражайте мнѣ, пожалуйста, Лестрадъ, у меня составился уже опредѣленный взглядъ на это дѣло. Я симпатизирую преступникамъ, а не ихъ жертвѣ. Да, да! За это дѣло я ни за что не возьмусь.
Со мной Гольмсъ о кровавыхъ событіяхъ, которыхъ свидѣтелями намъ пришлось быть, не проронилъ ни слова. Онъ цѣлое утро былъ углубленъ въ себя и задумчивъ, глаза у него были разсѣянные, ничего не видящіе, было очевидно, что онъ напрягалъ память, стараясь что-то вспомнить.
Мы сидѣли и завтракали. Вдругъ онъ всталъ съ мѣста и закричалъ:
— Ей-Богу, Ватсонъ, я вспомнилъ, право же я вспомнилъ это! Берите шляпу и идите за мною.
И онъ поспѣшно вышелъ на улицу и зашагалъ внизъ по Бэкеровской улицѣ. Пройдя Оксфордскую улицу, мы очутились почти у цирка Регента. Налѣво виднѣлся писчебумажный магазинъ, въ витринѣ котораго были выставлены фотографіи знаменитыхъ людей и красавицъ.
На одну изъ этихъ карточекъ и были устремлены глаза Гольмса. Слѣдя за его взглядомъ, я увидалъ изображеніе величественной и красивой дамы въ придворномъ платьѣ. На головѣ ея красовалась высокая брилліантовая тіара.
Я сталъ всматриваться. Да, это было ея лицо, лицо таинственной незнакомки, застрѣлившей Мильвертона:, тотъ же красивый, орлиный носъ, тѣ же густыя брови и сжатыя тонкія губы, тотъ же крѣпкій, небольшой подбородокъ…
Затаивъ дыханіе, я прочелъ подпись подъ портретомъ. Это была супруга одного изъ крупнѣйшихъ вельможъ и государственныхъ дѣятелей Англіи.
Я взглянулъ на Гольмса, но тотъ приложилъ палецъ къ губамъ и мы пошли прочь.