ЖЕНСКОЕ ТВОРЧЕСТВО*).
правитьСТАТЬЯ ВТОРАЯ.
Кохановская и Хвощинская-Заіончковская.
править
I.
править«Что такое убѣжденія? Убѣжденій нѣтъ и быть не можетъ», — говорилъ тургеневскій Пигасовъ въ своемъ извѣстномъ спорѣ съ Рудинымъ. — «Это ваше убѣжденіе?» — спросилъ Рудинъ. — «Да». — «Такъ какъ же вы говорите, что нѣтъ убѣжденій, вотъ вамъ одно на первый разъ!» — ловко поймалъ его Рудинъ.
Діалектическая побѣда, конечно, была на сторонѣ Рудина. Дѣло, однако, не такъ просто, чтобы его можно было рѣшить діалектическими средствами. Разумѣется, если всякое мнѣніе и даже всякое знаніе можетъ быть названо убѣжденіемъ, то у всѣхъ людей безъ исключенія имѣются самыя твердыя убѣжденія, и не только у людей, но и у низшихъ животныхъ, у всѣхъ существъ, обладающихъ органами чувствъ и хоть какою-нибудь долей разума… Однако, если лошадь можетъ составлять мнѣнія и если корова обладаетъ не широкими, но весьма опредѣленными знаніями, все-таки, говорить объ убѣжденіяхъ этихъ полезныхъ животныхъ можно только для смѣха. Ясно, что убѣжденіе есть такое духовное завоеваніе, которое далеко не всякому по силамъ, и съ этой точки зрѣнія парадоксъ Пигасова совсѣмъ не такъ далекъ отъ истины, какъ это кажется съ перваго взгляда. Не только сатирики, но и философы увѣряютъ насъ, что люди-лошади и люди-коровы всегда и во всѣхъ обществахъ составляютъ подавляющее большинство, и надо днемъ съ фонаремъ искать между ними человѣка.
Вотъ мыслитель, могучій и проницательный умъ котораго успѣшно разбирается среди самыхъ сложныхъ явленій природы и человѣческой жизни. Путемъ тщательнаго и безстрастнаго анализа онъ приходитъ къ выводамъ, объективная истинность которыхъ защищается имъ какъ математическая теорема. Онъ доказываетъ намъ, что справедливость есть благоразуміе, добро — разсчетъ, альтруизмъ — эгоистическая выгода, добродѣтель — счастіе. Наилучшій способъ помогать себѣ состоитъ, по его ученію, въ томъ, чтобы помогать другимъ; послѣднія грани чистѣйшаго идеализма суть, въ то же время, первыя грани практическаго реализма и житейскаго утилитаризма; каждый за всѣхъ и всѣ за каждаго, — это послѣднее требованіе самаго крайняго идеализма есть, въ то же время, первое требованіе самой элементарной разсудительности. Самое полное самоотреченіе есть, въ то же время, наилучшее самоогражденіе. Нравственные мотивы и побужденія сводятся нашимъ воображаемымъ мыслителемъ къ разсудочнымъ доводамъ, къ логическимъ выкладкахъ, — почти къ математическимъ формуламъ, и его теорія есть именно только теорія, т.-е. продуктъ абстрактной мысли. Вотъ вамъ учебникъ соціальной гигіены, которая оздоровитъ общественную жизнь, если ея указанія будутъ строго выполняться всѣми вообще и каждымъ въ отдѣльности, а тамъ пусть будетъ какъ угодно. Алкоголь — ядъ, — говоритъ намъ врачъ, — и если вы будете злоупотреблять имъ, васъ ждутъ такія-то и такія-то зловредныя, послѣдствія, а тамъ дѣлайте какъ хотите. И нашъ воображаемый философъ, и этотъ врачъ совершенно правы въ отвлеченномъ смыслѣ, — ихъ указанія вѣрны, какъ таблица умноженія, а мы, все-таки, чувствуемъ себя неудовлетворенными. Намъ хотѣлось бы услышать призывъ убѣжденнаго человѣка, а мы слышимъ, вмѣсто того, только холодное свидѣтельство эксперта. Это во-первыхъ. А во-вторыхъ, у врача, такъ прекрасно изложившаго намъ весь вредъ алкоголя, глаза что-то подозрительно ярки, а щеки неестественно красны, лекцію же о вредѣ никотина онъ началъ лишь послѣ того, какъ тщательно раскурилъ свою крѣпчайшую сигару. Очевидно, тутъ что-то не такъ. Должно быть, математика — математикой, а жизнь — жизнью, и если въ отвлеченіи дѣйствительно разумный эгоизмъ то же, что разумный альтруизмъ, то на практикѣ и въ субъективномъ сознаніи это совсѣмъ различныя между собою вещи; если алкоголь и никотинъ — яды, то все же эта непоколебимая химическая или физіологическая истина въ реальной человѣческой жизни часто выворачивается на изнанку, такъ что несомнѣнные яды для химика превращаются для живаго, утомляющагося, страдающаго, борящагося человѣка въ столь же несомнѣнныя житейскія (не химическія) противоядія. Научная истина не то же, что жизненная правда, и если первая можетъ быть объектомъ познаванія, то лишь вторая можетъ явиться предметомъ и содержаніемъ убѣжденія.
Вотъ другой человѣкъ, въ проповѣди котораго нѣтъ уже почти ничего разсудочнаго, раціоналистическаго, абстрактно-логическаго. Онъ говорить во имя идеала, который прекрасенъ, не потому, что благоразуменъ, выгоденъ, удобенъ, а потому, что исходитъ изъ лучшихъ нравственныхъ началъ и инстинктовъ человѣка. Самоотреченіе не потому хорошо, что ведетъ, въ концѣ-концовъ, къ наилучшей, наисправедливѣйшей формѣ общественности, и истина вообще не потому благо, что съ ея помощью изъ жизни можно устроить безпроигрышную лотерею и даже на алтынъ рубль купить, истина хороша потому, что она истинами самоотверженіе хороша потому, что оно нравственный подвигъ. Если у нашего философа, какъ у лисицы сказки, было тысяча-тысячъ думушекъ и столько же всяческихъ доказательствъ и доводовъ, то у этого проповѣдника, какъ у журавля той же сказки, только одна-единственная думушка, могучая, властительная, страстная, но ровно ничѣмъ въ теоретическомъ смыслѣ не обоснованная и не защищенная. Философа послушается тотъ, кто его пойметъ, а этого фанатика-энтузіаста послушается тотъ, кто его полюбитъ. Ядъ или не ядъ никотинъ, онъ этого не знаетъ, по крайней мѣрѣ, доказать не съумѣетъ, но онъ, не задумываясь долго, на собственномъ примѣрѣ докажетъ, что безъ куренья можно обойтись, и такое доказательство для очень многихъ людей гораздо убѣдительнѣе всякихъ химическихъ и физіологическихъ диссертацій. Онъ не находитъ, а схватываетъ истину, и не ведетъ, а увлекаетъ людей за собою. Его сила не въ знаніи, а въ вѣрѣ, корень и происхожденіе которой надо искать въ тайникахъ его души и его совѣсти. А вѣра, какъ и голое, отвлеченное знаніе, опять-таки, не есть убѣжденіе въ настоящемъ смыслѣ этого слова, и, стало быть, пессимистическое замѣчаніе тургеневскаго героя получаетъ новое подтвержденіе.
Ни знаніе, котораго источникъ и сила въ разумѣ, ни вѣра, которая есть дѣло совѣсти, сана по себѣ, въ своемъ безпримѣсномъ состояніи, не даютъ никакихъ ручательствъ за плодотворность результатовъ. «Вѣра безъ дѣлъ мертва», но не такъ же ли мертвы дѣла, сдѣланныя безъ вѣры? Для того, чтобы умѣть — достаточно знать, но для того, чтобы дѣлать, необходимо не только знать, но и вѣрить. Истинное убѣжденіе, въ настоящемъ и высшемъ значеніи этого большаго слова, есть именно синтезъ знанія и вѣры, мысли и воли, умѣнія и желанія. Вспомнимъ два всемірно-знаменитые общечеловѣческіе типы, Гамлета и Донъ-Кихота: ни герой Шекспира, ни герой Сервантеса не были, конечно, людьми убѣжденія въ нашемъ смыслѣ этого термина, и въ этомъ причина ихъ практическаго безсилія и безплодія. Гамлетъ знаетъ, что ему нужно и должно сдѣлать, знаетъ до мельчайшихъ подробностей — и не трогается съ мѣста. Донъ-Кихотъ потерялъ всякое мѣрило вещей, всякое чутье жизни, всякое различіе между реальною дѣйствительностью и образами своей фантазіи и, снѣдаемый жаждой подвига, безстрашно сражается съ вѣтряными мельницами и геройски избиваетъ стада барановъ. Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait! Умная пословица говоритъ, конечно, не о метрической молодости и старости, а о молодости и старости души, имѣетъ въ виду не возрасты, а нравственные типы. Если бы Донъ-Кихотъ зналъ, если бы Гамлетъ могъ!
Между этими двумя крайностями, — Гамлетомъ, какъ представителемъ разсудочной рефлексіи, и Донъ-Кихотомъ, какъ представителемъ непосредственнаго чувства и интуитивной вѣры, — заключается вся длинная цѣпь человѣческихъ умовъ и характеровъ, съ большимъ или меньшимъ преобладаніемъ въ нихъ одного изъ этихъ основныхъ духовныхъ элементовъ. Небольшая группа счастливцевъ, въ которыхъ эти элементы находятся въ полной гармоніи и полномъ равновѣсіи, группа людей «цѣльныхъ» могла бы удовлетворить требованіямъ даже построже пигасовскихъ, но наша рѣчь не о нихъ идетъ. Женщины вообще и женщины-писательницы въ частности, какъ давно уже сообразилъ читатель, должны быть по своему духовному темпераменту поставлены ближе къ тому концу цѣпи, послѣднимъ звеномъ котораго является сервантесовскій герой. Давно уже кѣмъ-то остроумно и вѣрно замѣчено, что женщины никогда не были основательницами ученій и вѣроученій, за то всегда являлись первыми и самыми ревностными прозелитками всевозможныхъ новаторовъ и реформаторовъ. Путь женскаго мышленія, а стало-быть и женскаго творчества приблизительно всегда одинъ и тотъ же — не отъ фактовъ къ выводамъ, а отъ выводовъ къ фактамъ. А выводъ, та общая идея, которой онѣ служатъ и которую защищаютъ, подсказывается имъ преобладающими свойствами ихъ нравственной природы. Свои симпатіи, которыхъ единственно онѣ только и слушаются, женщины возводятъ на степень своихъ убѣжденій, и если изображаютъ, анализируютъ и группируютъ факты, то непремѣнно съ тайнымъ или явнымъ умысломъ найти для своихъ симпатій теоретическія, идейныя оправданія. «Не по хорошу милъ, а по милу хорошъ», — эта пословица заключаетъ въ себѣ полную характеристику всѣхъ формъ и всѣхъ методовъ женскаго мышленія.
Все, что можетъ показаться читателю неяснымъ или неопредѣленнымъ въ этихъ общихъ нашихъ соображеніяхъ, разъяснится, надѣюсь, на анализѣ конкретныхъ примѣровъ, къ которому мы теперь и перейдемъ.
II.
правитьЯркій литературный талантъ Кохановской не подлежитъ никакому сомнѣнію. Но съ Кохановской приключилась бѣда, которая и въ жизни часто постигаетъ женщинъ: полюбилась ей ворона пуще яснаго сокола. Она была человѣкомъ девятнадцатаго столѣтія только въ хронологическомъ смыслѣ, всѣ же помыслы и всѣ симпатіи ея принадлежали «святой Руси» — не той реальной Россіи, которую всѣ мы знаемъ, въ которой живемъ и которую любимъ, какъ свое отечество, а той фантастической Руси, которая мерещилась нашимъ славянофиламъ вродѣ Константина Аксакова. Нѣтъ ничего легче и даже естественнѣе, какъ идеализировать явленія, уже отошедшія въ прошлое: что прошло, то будетъ мило. Человѣку съ большимъ воображеніемъ нетрудно разукрасить даже завѣдомо уродливыя или пагубныя явленія и преискренно умилиться передъ ихъ фантастическою красотой. Вотъ, какъ, напримѣръ, говорилъ поэтъ, чрезвычайно родственный Кохановской по своимъ тенденціямъ и симпатіямъ:
«Эти бѣдная селенья,
Эта скудная природа,
Край родной долготерпѣнья,
Край ты русскаго народа!
Не пойметъ и не оцѣнитъ
Гордый взоръ иноплеменный,
Что сквозитъ и тайно свѣтитъ
Въ наготѣ твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
Въ рабскомъ видѣ, царь небесный
Исходилъ, благословляя».
По силѣ и искренности лирическаго чувства это стихотвореніе во всей нашей поэзіи имѣетъ очень немного равныхъ себѣ произведеній. Можно же, значитъ, восхищаться и «возводить въ перлъ созданія» даже такія явленія, которыя, казалось бы, неизбѣжно должны вызывать у наблюдателя не восхищеніе, а скорбь и горечь! Въ смыслѣ пейзажа «бѣдныя селенья» съ чисто-эстетической точки зрѣнія могутъ имѣть свою красоту («какъ хороша эта гнилая солома на крышѣ!» «какъ оригиналенъ этотъ повалившійся заборъ!»), точно также какъ и «скудная природа»; но чѣмъ надо быть и какое сердце надо имѣть, чтобы рѣшиться къ такимъ явленіямъ примѣнять эстетическую мѣрку? Далѣе — «край долготерпѣнья». Если рѣчь идетъ о терпѣніи и даже долготерпѣніи отдѣльнаго человѣка или цѣлаго края, намъ тѣмъ самымъ естественно внушаютъ мысль, что въ условіяхъ жизни этихъ терпѣливцевъ далеко не все хорошо и благополучно. Для человѣка съ сколько-нибудь развитымъ общественнымъ чувствомъ, съ настоящимъ, здоровымъ патріотизмомъ, прежде всего, представится именно эта сторона дѣда и о нравственной красотѣ долготерпѣнья (если только тутъ есть какая-нибудь красота) онъ и думать не станетъ. Бѣдность, скудость, терпѣливое страданье, смиренная нагота… тутъ есть о чемъ поскорбѣть, есть надъ чѣмъ подумать и есть надъ чѣмъ поработать; но чѣмъ же тутъ восхищаться и чѣмъ гордиться? Между тѣмъ, нашъ поэтъ именно гордится и патріотически радуется: «не пойметъ и не оцѣнитъ гордый взоръ иноплеменный, что сквозитъ и тайно свѣтитъ» и т. д. Смѣемъ освѣдомиться, вашъ, читатель, не иноплеменный взоръ, что именно усматриваетъ въ смиренной наготѣ своей родины? Дунаемъ, то же самое, что усматриваемъ и мы, то самое, что вообще можно усмотрѣть во всякой смиренной наготѣ, — забитую приниженность и тяжелыя лишенія. Взгляните на дѣло не черезъ очки теоріи, а простыми глазами, отнеситесь къ «смиренной наготѣ» съ простымъ человѣческимъ чувствомъ, и вамъ опротивѣетъ это эстетическое любованье поэта чужою наготой и чужимъ смиреніемъ. Говоримъ — чужою и чужимъ потому, что — не безпокойтесь, пожалуйста! — въ своемъ собственномъ обиходѣ всѣ такіе платоническіе и эстетическіе патріоты всегда являются и прекрасно одѣтыми, и нисколько не смиренными людьми. Кто такой этотъ поэтъ, съ такимъ паѳосомъ воспѣвшій величіе и красоту смиренной наготы? Богатый и родовитый россійскій баринъ, Тютчевъ!
Поэтъ и самъ, очевидно, чувствовалъ, что надо хоть какъ-нибудь объяснить свою странную гордость «наготой» роднаго края и на выручку ему, какъ это чрезвычайно часто бываетъ у поэтовъ и у женщинъ, явилась красивая метафора, эффектное сравненіе: Христосъ въ рабскомъ видѣ исходилъ, благословляя, всю Русскую землю, а, стало быть, ея смиренная нагота «есть не только не несчастіе, а печать богоизбранности, признакъ богоугодности, выраженіе высшаго нравственнаго совершенства…»
Говорите послѣ этого, что comparaison n’est pas raison! Но сравненіе Тютчева невѣрно и какъ сравненіе. Развѣ иноплеменники съ гордымъ взоромъ — не христіане? Развѣ Христосъ сводилъ на землю для спасенія не всѣхъ, а только русскихъ людей? И неужели благословить на жизнь значитъ непремѣнно благословить на страданіе? Достаточно здравому смыслу поставить эти вопросы, чтобы тутъ же отвѣтить на нихъ, и отъ этихъ отвѣтовъ, какъ цвѣточные лепестки отъ мороза, облетаютъ и блекнутъ махровыя метафоры стихотворенія Тютчева. Такова судьба всѣхъ воззрѣній, основывающихся не на объективныхъ данныхъ, а исключительно на субъективныхъ фантазіяхъ и аспираціяхъ: «рано или поздно ихъ сладкій недугъ исчезнетъ при словѣ разсудка».
Идея стихотворенія Тютчева была одною изъ любимѣйшихъ идей Кохановской, потому мы и остановились на немъ. Кохановская примыкала къ той фракціи нашихъ славянофиловъ, которую слѣдовало бы назвать руссофильской и во главѣ которой можно бы поставить Достоевскаго, какъ самаго талантливаго и послѣдовательнаго выразителя тенденцій этой фракціи. Сущность этихъ тенденцій состоитъ въ томъ, что Россія — величайшее во всѣхъ отношеніяхъ государство, которое поэтому не нуждается ни въ какихъ западныхъ формахъ, русскіе — народъ исключительный, богоизбранный и потому осужденный или благословленный на вѣчную скудость, нищету и смиренную наготу. «Страданіе спасительно» — вотъ психологическая основа и первая заповѣдь этого ученія. Оно спасительно не какъ средство, а какъ самодовлѣющая цѣль, — не какъ переходное, а какъ постоянное состояніе, — не какъ приготовленіе къ жизни, а какъ содержаніе жизни. Чѣмъ больше мы страдаемъ, тѣмъ полнѣе наша жизнь, тѣмъ больше мы наслаждаемся; чѣмъ мы бѣднѣе, тѣмъ богаче, — чѣмъ смиреннѣе, тѣмъ независимѣе, — чѣмъ невѣжественнѣе, тѣмъ геніальнѣе. Какъ видите, это тоже своего рода прогрессъ и движеніе, но движеніе затылкомъ впередъ. Кохановская, не обладая ни талантомъ, ни смѣлостью Достоевскаго, не рѣшалась на слишкомъ широкія и рѣзкія обобщенія, но, тѣмъ не менѣе, высказывалась въ этомъ смыслѣ довольно опредѣленно. Въ одной изъ своихъ повѣстей она, прямо отъ своего авторскаго лица, дѣлаетъ, напримѣръ, такое обращеніе: «Говорите же мнѣ ваше горе сполна, какъ оно томило васъ. Я хочу узнать всю цѣну той свѣтлой, тихой радости, которою Господь благословляетъ насъ». Развѣ это не стихотвореніе Тютчева, переложенное въ прозу? Горе, которое томитъ насъ — это радость, которою Господь благословилъ насъ. Это больше, чѣмъ фатализмъ, и серьезнѣе, чѣмъ мистицизмъ: это — какая-то благожелательная безчеловѣчность и добродѣтельная жестокость, страшная не прямолинейностью своею, а своею извращенностью, своимъ антигуманнымъ и антиобщественнымъ духомъ: вѣдь, если горе есть «тихая радость», то по неизбѣжной логикѣ нищета есть богатство, невѣжество — знаніе, глупость — умъ и т. д.
Остановимся подольше на этой повѣсти, въ которой мы обрѣли удивительный афоризмъ Кохановской. Повѣсть эта — Послѣ обѣда въ гостяхъ, самое сильное произведеніе Кохановской и въ смыслѣ литературной живописи она дѣйствительно прекрасна. Повѣсть имѣетъ форму діалога между авторомъ и одною старосвѣтскою мелкопомѣстною помѣщицей, которая разсказываетъ о своей дѣвичьей жизни и своемъ замужствѣ съ цѣлью доказать нехитрый тезисъ, что «свѣтъ бѣлый на томъ стоитъ, что жены мужьями мудрятъ, — охъ, мудрятъ!» Дѣйствіе происходитъ приблизительно въ первой четверти текущаго столѣтія и читателя, прежде всего, поражаетъ бытовая сторона повѣствованія: воистину встарину живали дѣды веселѣй своихъ внучатъ! Авторъ, прежде всего, этого именно впечатлѣнія и добивался и, какъ настоящій талантъ, онъ достигаетъ желаннаго результата очень простыми средствами. Вотъ, напримѣръ, небольшой отрывокъ изъ разсказа героини повѣсти:
« — Городъ ли, деревня, въ мое время, бывало, не сразу разберешь; только потому будто и признаешь за городъ, что бабы на улицахъ бублики продаютъ. Ну, да все же» душа моя, городъ, — съ свѣтлымъ какимъ-то умиленіемъ сказывала Любовь Архиповна. — Церкви Божіи на красу стоятъ, все каменныя да пятиглавыя; яблоки подъ крестами, какъ одно, всѣ золоченыя. Не чаешь дождаться праздничка Господня; а какъ дождешься-то его, да колокола загудятъ, народъ валомъ повалитъ въ церкви и сама-то идешь между народу, вырядившись: платьице на тебѣ цвѣтное, да береженое; матушкины большія серьги въ ушахъ, да еще какъ угораздишь алую ленту вокругъ головы положить и бантомъ сбоку пустить — фу, ты, душа моя! Кажется, что краше-то тебя, молодой, и во всемъ, мірѣ нѣтъ! Идешь, земли подъ собой не слышишь.
" — Ахъ, моя милая, Любовь Архиповна! — сказала я.
« — Вотъ то-то и есть, что милая, — сказала она. — Послѣ обѣдни выйдешь на паперть, такъ это благочинно, тихо; остановишься на крылечкѣ съ подругами поговорить. Говоришь, будто и не глядишь никуда, а видишь, что судейскіе молодые господа на тебя всѣ глаза просмотрѣли. Пойдемъ мы это, барышни, за руки взявшись, вокругъ церкви пройтись, и они слѣдомъ тихонечко за нами. Остановятся гдѣ-нибудь такъ, чтобы мы ихъ проминули, заложатъ руки въ карманы и ждутъ насъ. Только что мы поравняемся съ ними, а они и заговорятъ къ намъ: „Какія вы, барышни, распрекрасныя, хорошія да пригожія! Хоть бы намъ у нашего судьи съ большаго носу очки снять, да въ четыре глава смотрѣть на васъ“. — „Глядите себѣ хоть въ пятеро, — отвѣтимъ мы, — да мы-то на васъ и однимъ глазомъ не посмотримъ“. И пойдемъ себѣ, будто намъ и нужды нѣтъ; а, все-таки, потихонечку посматриваемъ…»
Въ такомъ ликующемъ тонѣ написана вся повѣсть, такъ что, несмотря на свой мрачный сюжетъ, она, повторяемъ, производитъ совсѣмъ не мрачное впечатлѣніе. Между тѣмъ, упрекнуть автора, какъ художника, не за что: вѣдь, разсказъ ведется отъ лица Любови Архиповны и въ психологическомъ смыслѣ вполнѣ вѣроятно, что старушка вспоминаетъ о своемъ времени, т.-е. о времени своей молодости, съ чувствомъ глубокаго умиленія. Это личное свѣтлое чувство своей героини Кохановская очень искусно сообщаетъ и читателю, такъ что, въ концѣ-концовъ, вмѣсто обыкновеннаго соболѣзнованія о безвозвратно прошедшей молодости разскащицы, выходитъ панегирикъ «доброму старому времени» вообще: не потому героинѣ жилось прежде веселѣе и легче, что она была молода, а потому, что прежде жизнь была вообще лучше, проще и чище. Иллюзія эта очень нехитрая и мало-мальски догадливый читатель ей не поддастся; но не подлежитъ сомнѣнію, что сама Кохановская раздѣляла ее съ своею героиней вполнѣ. Она не обманывала читателя, она преискренно обманывалась сама.
Жизнь уѣзднаго русскаго городка, сѣренькое существованіе одного изъ нашихъ захолустій, раскрашивается всѣми радужными цвѣтами творческой фантазіи. Объ этомъ прозябаніи безъ мысли, безъ цѣли, безъ воли, безъ всякаго содержанія Кохановская разсказываетъ въ былинно-эпическомъ духѣ, такъ что городничій напоминаетъ собою не гоголевскаго СквозникаДмухайовскаго, а Владиміра Красное Солнышко, и «судейскіе господа» являются Алешами Поповичами и Добрынями. Это не «желѣзные носы», не «крапивное сѣмя», не «стрекулисты», какъ ихъ называлъ народъ, а все добрые молодцы, не молодцы, а молодцы, лихачи-кудрявичи. «Презрѣнною прозой говоря», эти добрые молодцы — штатные и сверхштатные писцы какого-нибудь земскаго суда, получавшіе три рубля въ мѣсяцъ мѣдью содержанія и возмѣщавшіе его недостаточность разнаго рода доброхотными даяніями со стороны обывателей, съ вымогательствомъ или безъ вымогательства. Въ поэтическомъ представленіи Кохановской они являются исключительно свято-русскими богатырями, у которыхъ поѣздочка молодецкая, вся поступочка богатырская. Между этими писарями-богатырями одинъ, по прозвищу Черный («черный воронъ», «бѣлый голубь», «орелъ сизый»), является не только героемъ повѣсти, но и героемъ жизни. Прежде всего, онъ замѣчательный поэтъ и сочиняетъ пѣсни, напоминающія совсѣмъ не тѣ «жестокіе романсы», которые пользуются популярностью въ провинціи, а лучшія древнія народныя былины. Далѣе, онъ диковинный пѣвецъ, далеко превосходившій самого Орфея, потому что Орфей трогалъ своею игрой только камни, а Черный очаровывалъ даже мѣстныхъ купцовъ до того, что они, «завидѣвъ его, выбѣгали на встрѣчу» и говорили: «Ваша милость, отецъ родной, что хочешь изъ лавки бери, спой только». Черный горда отказывался даже отъ цѣлой штуки сукна цвѣта наваринскаго дыма съ пламенемъ и уходилъ пѣть на берегъ рѣки, «и какъ надойдетъ (sic!) надъ (sic!) гору и станетъ на ней, а внизу рѣка въ половодьи разлилася, шумитъ, и онъ стоитъ и поетъ: расплескалася, разливалась, просто, говорили люди, отца и мать бы забылъ и все слушалъ его». Смерть Чернаго была тоже героическая: отнюдь не отъ перепоя, а отъ того, что, спасши мужика отъ потопленія, онъ бросился затѣмъ спасать мужицкую лошадь: «его было хотѣли силою удержать, такъ удержишь его? Онъ какъ двинулъ плечами, всѣ отъ него какъ листья посыпались». Простудился богатырь и умеръ, какъ разъ на Святой недѣлѣ. Описаніе его похоронъ до того характерно для Кохановской, что нѣкоторую часть его необходимо привести въ подлинникѣ:
"Народъ къ нему валомъ валитъ, большіе и малые, словно ихъ посылалъ кто: «иди, иди, поклонися Черному!» И весь городъ шелъ — просто, говорили, какъ рѣка текъ. Въ среду на вечерню его вынесли въ церковь, а на утро-то, значитъ, въ четвергъ, какъ хоронить его, отецъ протономъ соборомъ обѣдню служилъ (одно то, что Черный его прихода былъ, а другое, что и купцы просили). И знаешь, дни праздничные, въ храмѣ Божіемъ свѣтлость такая, царскія двери отворены, пѣніе радостное на обѣднѣ льется и Черный просто неузнаваемъ въ гробу лежалъ, сказывали сестрицы. Большой такой, да хорошій; болѣзнь съ него черноту сняла, и онъ, матушка, побѣлѣлый, обложился своими черными волосами, вотъ живъ, заснулъ, высоко на разубранной подушкѣ въ красотѣ лежитъ! Отпѣли погребеніе, и какъ пришло это время, что дадимъ послѣднее цѣлованіе, отецъ протопопъ первый приступилъ проститься съ усопшимъ; наклонился онъ и, видно, Господь внушилъ ему такую мысль: «Христосъ воскресе!» — сказалъ онъ и трижды, какъ христосуясь, поцѣловалъ Чернаго. А тутъ недалечко, у самаго гроба женщина съ дитятею на рукахъ стояла, и дитя забавлялось, держало въ. ручкѣ красное яйцо. «Дай мнѣ, дитя, твое яичко», — сказалъ отецъ протопопъ. И малютка такъ ему съ ручкою и протянуло яйцо. Отецъ протопопъ взялъ красное яйцо и положилъ его въ гробъ къ Черному, и при этомъ онъ слово такое хорошее сказалъ: пусть, дескать, и въ самое нѣдро земли онъ снесетъ съ собою благовѣстіе Христово. И такъ, матушка, за протопопомъ весь народъ не прощаться, а христосоваться съ Чернымъ сталъ. Всякій подойдетъ къ усопшему и, прежде чѣмъ цѣлованіе мертвецу дастъ, «Христосъ воскресе» скажетъ ему, какъ живому. Приступили къ выносу, такъ, народъ толпами толпился, чтобы вести гробъ, и какъ понесли его, день такой прекрасный въ полуднѣ сіяетъ, хоругви развѣваются, парча золотая на гробѣ какъ жаръ горитъ, и откуда ни возьмись, двѣ ласточки вьются да щебечутъ надъ самымъ гробомъ, въ удивленіе привели народъ. Просто сладость такая святая умилила людей, какъ стали заколачивать гробъ; заколачиваютъ его, опускаютъ въ могилу, а тутъ, матушка, поютъ: «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ, смертію смерть поправъ и сущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ».
Осиротѣлые троянцы, погребающіе своего Гектора — какая картина! Въ. самомъ дѣлѣ, заставьте на минуту замолчать «духа отрицанья и сомнѣнья», нашептывающаго вамъ разныя скептическія замѣчанія и наблюденія, и вы невольно поддадитесь обаянію въ высшей степени красиваго разсказа Кохановской, тѣмъ болѣе, что абсолютно-невозможнаго въ этомъ разсказѣ нѣтъ ничего. И малютка съ пасхальнымъ яичкомъ, и двѣ ласточки, щебечущія надъ гробомъ, и яркое солнце, и всеобщее умиленіе и удивленіе, — все это не противорѣчитъ законамъ природы. А фальшь, тѣмъ не менѣе, чувствуется. Вы чувствуете, что тутъ не реальная проза, а былинная поэзія, не краски жизни, а сусальное золото, не правдивое повѣствованіе, а звонъ гуслярный. Не все то правдиво, что не противуестественно, а въ искусствѣ правдиво только то, что типично. Исключительный случай можетъ быть предметомъ анекдота, пожалуй, разсказа, но не художественнаго произведенія, претендующаго на мысль, на обобщеніе, на изображеніе типовъ. «Прекрасная магометанка, умирающая на гробѣ своего супруга» (героиня очень извѣстнаго лубочнаго романа этого названія), и коллежскій регистраторъ Черный — поэтъ, пѣвецъ, герой, богатырь, добрый молодецъ, умирающій жертвою своего геройства, — это явленія одного разряда, ничего собою не выражающія и не представляющія.
Идеализируя людей «добраго стараго времени», Кохановская съ такимъ же усердіемъ идеализируетъ и нравы, и бытъ того времени. Любовь Архиповна разсказываетъ, какъ мать принуждала ее къ замужству съ ненавистнымъ человѣкомъ. «Матушка выходитъ къ намъ изъ своей комнатки, а мы, знаешь, при ней усердно такъ работаемъ. Она прошлась разъ-другой передъ нами. „Полно, говоритъ, оставьте работу. Любаша, я тебя просватала“. — „За кого?“ — говорю. — „За коммиссіонера“. Я ушамъ своимъ не повѣрила. „За кого, матушка?“ — „Что ты, глуха, что ли? Говорятъ тебѣ за коммиссіонера, — сказала матушка. — И ступай одѣвайся, — женихъ къ вечеру будетъ“. Я, душа моя, и не знаю, — всплеснула руками Любовь Архиповна, — какъ и съ чего я начала говорить и голосомъ голосить, что лучше бы меня живую въ гробъ положили, что пусть меня матушка убьетъ, а я не пойду за коммиссіонера. „Убить я тебя не убью, — сказала матушка, — а поучить хорошо поучу, чтобы ты знала, какъ слушаться матери“. А я ей на это какъ-то скажи, что она меня за связку Ѳеськиныхъ бубликовъ отдаетъ коммиссіонеру, такъ уже матушка дала мнѣ знать бублики! „Иди, — говоритъ, одѣвайся“. Я пошла, сѣла въ нашей горенкѣ, и таки не одѣваюсь. Глаза у меня отъ слезъ, какъ кулаки, напухли; коса моя русая растрепанная лежитъ на шеѣ. Пришла матушка опять ко мнѣ. „Одѣвайся, — говоритъ. — Я тебя еще побью“. И другимъ пріемомъ меня побила».
Ничего, конечно, нѣтъ удивительнаго въ объективномъ спокойствіи, съ какимъ Любовь Архиповна разсказываетъ о грубомъ насиліи, совершенномъ надъ нею; дѣло, во-первыхъ, прошлое, а, во-вторыхъ, дѣло житейское. Но насъ занимаетъ Кохановская. Даже Любовь Архиповна, разсказывая дальше о своихъ мученіяхъ, объ истязаніяхъ, которымъ подвергала ее мать, лирически воскликнула: «охъ, горечко, горе лютое! И нѣту на свѣтѣ другого такого горя, какъ бываетъ горе женское!» — а Кохановская, именно на эту жалобу, говоритъ: «Богъ съ нимъ (съ горемъ), Любовь Архиповна! Пойдемте дальше. Скоро вы уѣхали отъ матушки?» Я нахожу это въ высшей степени характернымъ для Кохановской. Когда Любовь Архиповна разсказывала о своемъ удальствѣ и «досужествѣ», о своихъ пѣсняхъ и пляскахъ, о своихъ подругахъ «голубочкахъ сизокрылыхъ», о судейскихъ «добрыхъ möлодцахъ, соколахъ ясныхъ, господахъ веселыхъ» и пр., и пр., Кохановская и не думала прерывать свою собесѣдницу, а только поощряла ее. Промолвилась Любовь Архиповна о «горѣ лютомъ», и Кохановская говоритъ: «Богъ съ нимъ, пойдемте дальше». Если это деликатность, то она очень эгоистична. Вѣрнѣе же, это выраженіе той психологической черты, которую подмѣтила Заіончковская въ женщинахъ: «Женщины, поступая противъ здраваго смысла, не могутъ не разсказать кому-нибудь объ этомъ». А еще вѣрнѣе, это — чисто-женское нежеланіе видѣть и слышать то, что противорѣчитъ мнѣніямъ и симпатіямъ, составленнымъ заранѣе, предъ какимъ бы то ни было разсужденіемъ. Кохановская, какъ мы видѣли выше, не прочь послушать о горѣ, но о горѣ, какъ о «свѣтлой, тихой радости», не иначе. Реальное горе, которое вызываетъ не умиленіе и нравственное успокоеніе, а жалобы и стоны, ей рѣшительно не по нервамъ и она съ деревяннымъ квіетизмомъ говоритъ о немъ: «Богъ съ нимъ».
Но послѣднее слово повѣсти и конечный, высшій смыслъ ея заключается, все-таки, не здѣсь, не въ идеализированномъ изображеніи характеровъ и нравовъ, а въ ея морали, которая достойно вѣнчаетъ дѣло. Истерзанная нравственно и физически, Любовь Архиповна принуждена была выйти за ненавистнаго человѣка, продолжала страстно ненавидѣть его, какъ мужа, и вдругъ — опять-таки на Святой недѣлѣ, замѣтьте! — страстно его полюбила. Какъ это произошло? Бо кто же, отвѣтимъ мы на вопросъ вопросомъ, спрашиваетъ, какъ произошло чудо? Чудо можно отвергать или принимать, но анализировать его причины, его происхожденіе — нелогично. Слабыя попытки Кохановской объяснить этотъ душевный крутой переломъ своей героини естественными психологическими процессами ничего не объясняютъ, да и ни къ чему и не нужны: мы готовы повѣрить автору и на слово, — повѣрить именно чуду, потому что это для насъ съ читателемъ, для нашихъ общихъ воззрѣній ничуть не опасно. Чужая душа потемки, — говоритъ пословица, — и мало ли что можетъ дѣлаться въ этихъ потемкахъ! Но что же дальше? Любовь Архиповна полюбила мужа, — слѣдуетъ ли отсюда, что была права ея мать? Любовь Архиповна осушила свои слезы, слѣдуетъ ли отсюда, что дѣвичьи слезы — вода? Любовь Архиповна счастливо и мирно зажила съ своимъ мужемъ, — слѣдуетъ ли отсюда, что непремѣнно «стерпится — слюбится»? Слѣдуетъ ли вообще изъ личной исторіи и личной удачи Любови Архиповны какое-нибудь общее заключеніе? По логикѣ Кохановской — слѣдуетъ, и слѣдуетъ даже не одинъ, а цѣлый рядъ общихъ выводовъ, къ которымъ именно она и вела, для которыхъ она и всю повѣсть свою написала. Перечислять эти выводы нѣтъ нужды, потому что всѣ они слишкомъ извѣстны и давно занесены и въ пословицы («яйца курицу не учатъ», «выше лба уши не ростутъ», «плетью обуха не перешибешь», «не такъ живи, какъ хочется», и пр., и пр.), и въ литературныя формулы («смирись, гордый человѣкъ», Достоевскаго), и въ поэтическіе образы («смертный! силѣ насъ гнетущей покоряйся и терпи» и пр.). Но что, если бы анекдоту, разсказанному Кохановскою, мы противупоставили длинный рядъ подлинныхъ исторій, окончившихся не такъ гладко и благополучно? Что, если бы передъ лицомъ счастливой Любови Архиповны мы поставили длинную-длинную вереницу измученныхъ женскихъ фигуръ, для которыхъ, какъ для Катерины Островскаго, успокоеніе нашлось только на днѣ омута? Что сказала бы Кохановская? Она сказала бы: «Богъ съ ними, пойдемте дальше». Чего тутъ больше: неразсудительности или бездушія — трудно рѣшить.
«Чего хочетъ Кохановская, того хочетъ Богъ», можемъ сказать мы, пародируя извѣстную французскую поговорку. Для нея не то истинно, что убѣдительно для ума, обязательно для логики, согласно съ фактами, а то, "то соотвѣтствуетъ ея личнымъ нравственнымъ потребностямъ и вкусамъ. Нравится ей наша «старина» (такъ называется другая ея повѣсть) и никакою аргументаціей этого пристрастія поколебать нельзя, — потому нельзя, что основаніе этого пристрастія лежитъ вообще за предѣлами разума. Литературный талантъ Кохановской, чисто-реалистическій по своей сущности, не позволялъ ей слишкомъ обезображивать живые факты, такъ что основа ея разсказа почти всегда точна, но освѣщеніе этихъ фактовъ изумительно. Такъ, разсказавши въ Старинѣ о сотникѣ Ефимѣ Лазаревичѣ, одномъ изъ тѣхъ деспотовъ и самодуровъ, какихъ могла воспитывать именно только темная, крѣпостная «старина» наша, Кохановская спѣшитъ поставить читателя на надлежащую точку зрѣнія: «Намъ, — говоритъ она, — при теперешнемъ владычествѣ общественнаго мнѣнія, почти непонятнымъ является значеніе одиночной личности, не подходящей ни подъ какой уровень и въ своей средѣ превысившей все, и, какъ дубъ, непоколебимый въ корняхъ, не знающей измѣны и колебанія въ сказанномъ словѣ. То, чего мы достигаемъ теперь общепринятыми формами, силой и посредствомъ закона, тогда полноправно ввѣрялось одному достоинству подобной личности, и какъ эта личность умѣла вынести на себѣ честь и долгъ довѣреннаго дѣла!» Вотъ извольте разговаривать съ такими мыслительницами! Двухъ-трехъ элементарнѣйшихъ соображеній было бы достаточно, чтобъ эта иллюзія «одиночной личности» разсѣялась какъ дымъ, но Кохановской нужны и важны не практическія соображенія, а поэтическія метафоры. «Дубъ, непоколебимый въ корняхъ, дубъ, дубъ, дубъ», — твердитъ она и въ этомъ уподобленіи всѣ ея доказательства. Таковъ нашъ первый обращикъ «женскаго творчества».
III.
правитьРазговариваютъ два человѣка, спорятъ, разбираетъ свою жизнь и пр. Одинъ изъ нихъ говоритъ: «Тяжело ли вамъ вдругъ перенестись отъ высокаго, волнующаго, радующаго вашу душу на вашу обыкновенную жизнь, на вашъ обѣдъ и прочее?… Знаю, что часто это необходимо; но тяжело ли вамъ? Трудно ли, неловко ли, по крайней мѣрѣ, если вы уже не понимаете, что тяжело? Грустная вещь такое воспитаніе, какъ мое! Съ одной стороны, строгое, почти суровое, отдѣленное отъ дѣйствительной жизни и толкующее истины, примѣняемыя къ дѣйствительной жизни, оно заставляло меня разбирать всѣ движенія всѣхъ человѣческихъ страстей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, твердило, что узнавать ихъ не должно и не стоитъ. Казалось, я назначенъ былъ жить одною мыслью, прикасаясь, но не пріобщаясь земному. Съ другой стороны, раннее свободное чтеніе раскрыло такой широкій кругъ моимъ понятіямъ, что я не зналъ, на чемъ остановиться. Понимаете ли вы, что такое полу-ученье, когда въ классѣ выучатъ васъ одному, а о милліонахъ другаго дадутъ только сбитое понятіе, когда ребенкомъ вы начитались того, что не въ пору почувствовать иному взрослому, когда, на бѣду, вы половину забыли, не поняли или поняли превратно, а напомнить, выучить и растолковать некому, некогда, нѣтъ средствъ, нѣтъ времени, наконецъ, къ стыду, нѣтъ охоты…?» и пр., и пр.
Разговоръ этотъ происходилъ нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ, и намъ хотѣлось бы спросить читателя, кто были, по его мнѣнію, собесѣдники? Вѣроятно, Бѣлинскій съ Грановскимъ, — скажетъ онъ. Догадка читателя, хотя и правдоподобная, будетъ, все-таки, невѣрна въ виду того, что одинъ изъ нашихъ собесѣдниковъ дѣлаетъ въ разговорѣ цитаты на греческомъ языкѣ, а другой можетъ изъясняться по-латыни, о новыхъ же языкахъ и говорить нечего: оба собесѣдника знаютъ ихъ превосходно. А Бѣлинскій, какъ извѣстно, былъ плохой лингвистъ, да и Грановскій затруднился бы, конечно, бесѣдовать по-гречески или по-латыни. Нѣтъ, разговоръ происходилъ между двумя очень молодыми людьми — отставнымъ сельскимъ учителемъ и сельскимъ учителемъ, состоящимъ на службѣ, и нашли мы его въ одномъ изъ самыхъ раннихъ (1850 года) произведеній Заіончковской-Хвощинской, называющемся Приходскій учитель. Александръ Гумбольдтъ, познакомившись съ учебною программой нашихъ кадетскихъ юрпусовъ, сказалъ, что онъ не смогъ бы выдержать по ней экзамена. Познакомившись съ нашими сельскими учителями, какъ ихъ изображаетъ Заіончковская, онъ долженъ былъ бы сознаться, что еще не доросъ до ихъ общества, а ужъ объ университетскихъ профессорахъ того времени, конечно, и говорить нечего…
Реальная, прозаическая дѣйствительность была, какъ извѣстно, нѣсколько иная. Изъ тогдашнихъ бурсъ (герои Заіончковской бурсаки) выходили не философы, а искатели «мѣстовъ» и «невѣстъ», Тавли и шестиухіе Чабри (герои Помяловскаго); что же касается университетовъ, то, незадолго до описываемаго Заіончковекою времени, въ одномъ изъ нашихъ провинціальныхъ университетовъ каѳедру философіи занималъ отставной полицейскій чиновникъ. Заіончковской было двадцать пять лѣтъ отъ роду, когда она писала свою повѣсть, и какъ бы ни велико могло быть невѣдѣніе жизни со стороны провинціальной барышни, она, все-таки, не могла доходить до фантастическихъ преувеличеній, тѣмъ болѣе, что это была не заурядная барышня, а будущая звѣзда русской литературы. Въ чемъ же объясненіе?
Прошу читателя позволить мнѣ сдѣлать небольшое отступленіе. Три года тому назадъ, рецензируя послѣдній романъ Заіончковской Обязанности (Сѣверный Вѣстн., апрѣль 1888 г.), я, между прочимъ говорилъ[1]: "любовь къ человѣчеству и вѣра въ нравственные идеалы слишкомъ живучи я дѣятельны у г. Крестовскаго (псевдонимъ Заіончковской), чтобы допустить его до безотрадныхъ общихъ выводовъ. «Я мало встрѣчалъ хорошихъ людей, но не можетъ быть, чтобы ихъ и на дѣлѣ было мало, потому что живъ Богъ и жива душа моя», — вотъ та логика или, вѣрнѣе, то чувство, которое руководитъ г. Крестовскимъ незамѣтно для него самого. Его добродѣтельные герои добродѣтельны до сверхъестественнаго, добродѣтельны какъ пропись, какъ букварь, и именно потому въ нихъ очень мало человѣческаго. Эти слова, сказанныя нами о романѣ Обязанности, цѣликомъ могутъ быть примѣнены и къ повѣсти Приходскій учитель, а такъ какъ между этими двумя произведеніями лежитъ промежутокъ почти въ сорокъ лѣтъ, въ который укладывается вся литературная дѣятельность Заіончковской, то понятно, что они характеризуютъ и всю эту дѣятельность, не имѣвшую никакихъ крупныхъ и рѣзкихъ переломовъ.
Какъ видитъ читатель, задача, поставленная себѣ Заіончковской, та самая задача, которая занимаетъ и Кохановскую. Рѣшаютъ эту задачу обѣ писательницы по-своему и рѣшенія ихъ противорѣчатъ другъ другу; ко важность, которую онѣ придаютъ индивидуально-нравственному идеалу, этому искомому иксу своей задачи, совершенно въ ихъ глазахъ одинаково велика. Личность въ глазахъ Заіончковской совершенно заслоняетъ собою общество. Если человѣкъ вооружился солидными знаніями, запасся умственнымъ развитіемъ и глубоко проникся правилами здоровой морали, то этого, по мнѣнію Заіончковской, и достаточно вполнѣ, чтобы обезпечить ему и успѣшную дѣятельность, и радостную жизнь, и невозмутимый миръ чистой совѣсти. Но если бы писательница Заіончковская, съ тѣмъ же своимъ блестящимъ литературнымъ талантомъ и съ тою же своею страстью къ моральной пропагандѣ, жила среди повально безграмотнаго и повально безнравственнаго общества, — развѣ она не оставила бы свои литературныя занятія? И если бы не оставила, то ея упорство развѣ не было бы въ такой же степени смѣшно, какъ и безпомощно? Если же нельзя работать безъ публики, то можно ли работать безъ общества? Допустимъ, что въ провинціальной дореформенной глуши нашей появился такой исключительный герой, какъ приходскій учитель Заіончковской. Все есть у него: умъ, образованіе, огромная начитанность, молодая энергія, готовность на всякіе труды и лишенія, не хватаетъ только одного: воздуха. Да, воздуха, нравственной атмосферы, той, скажемъ устарѣлымъ словомъ, среды, которая бы давала возможность жить и дышать. Вчера равнодушіе, сегодня непониманіе, завтра подвохъ, послѣ-завтра предательство^ такъ изо дня въ день, безъ отдыха, безъ просвѣта, безъ тѣни поддержки и сочувствія, — такого испытанія не выдержитъ никакой идеи листъ и найдетъ себѣ тотъ или другой исходъ: или уйдетъ поближе къ умственнымъ центрамъ страны, гдѣ будетъ чувствовать и сознавать себя не однимъ въ полѣ воиномъ, или превратится въ ожесточеннаго реалиста, или, наконецъ, надорветъ или прямо разобьетъ свое физическое существованіе. Такими исторіями полны наша жизнь и наша литература, но чтобы человѣкъ и дѣятель, опираясь единственно только на свои внутреннія силы, съумѣлъ не только сохранить, но и утилизировать свои высшія духовныя свойства, несмотря ни на какія помѣхи и препятствія, — этого никогда въ жизни не бывало, а случалось нѣчто подобное только въ сказкахъ, при содѣйствіи благодѣтельныхъ волшебниковъ. Божественное приказаніе:
«Возстань, пророкъ, и виждь и внемли,
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли,
Глаголомъ жги сердца людей!» --
это приказаніе можетъ быть исполнено не только при наличности пророка, но и при наличности людей, у которыхъ есть сердца. Желудки и утробы довольно трудно разжечь глаголами, хотя бы то и пророческими.
Въ болѣе позднемъ своемъ произведеніи, романѣ Баритонъ, Заіончковская стала на болѣе прочную почву, на почву изображенія личности, взятой не внѣ условій времени и мѣста, а въ связи съ общимъ характеромъ жизни. Въ дѣятельности Заіончковской можно вообще легко замѣтить борьбу двухъ литературныхъ теченій, изъ которыхъ одному — индивидуалистическому и моральному — она служила по натурѣ, по органической склонности, другому — общественному — она приносила извѣстныя жертвы ради своихъ теоретическихъ принциповъ. А такъ какъ натура, конечно, сильнѣе какихъ бы то ни было принциповъ, то въ дѣятельности Заіончковской анализъ личности и моральная пропаганда занимаютъ гораздо большее мѣсто, нежели анализъ общественныхъ формъ и отношеній. Даже въ такомъ произведеніи, какъ Первая борьба, — произведеніи, задуманномъ и написанномъ прямо въ духѣ партіи и на тему, тѣсно соприкасавшуюся съ злобой дня, Заіончковская осталась, въ сущности, моралисткой. Она неумолимо казнитъ своего героя и, можно сказать, съ грязью его мѣшаетъ; но за что, главнымъ образомъ? Не за то, что онъ — вредный дѣятель, а за то, что онъ — дурной человѣкъ.
Самымъ значительнымъ, по крайней мѣрѣ, самымъ популярнымъ произведеніемъ Заіончковской является ея романъ Большая медвѣдица, на которомъ мы теперь и остановимся — не для подробнаго разбора, конечно, а для иллюстрированья основной мысли нашихъ статей. Съ перваго же приступа къ роману читатель встрѣчаетъ нѣсколько глубокихъ и блестящихъ страницъ, заставляющихъ ожидать отъ автора очень многаго. Страницы эти содержатъ въ себѣ характеристику русскаго общества въ эпоху крымской кампаніи, — характеристику одинаково замѣчательную какъ по красотѣ слова и энергіи негодующаго чувства, такъ и по глубокой внутренней своей правдѣ. Характеристика эта понадобится намъ дальше и мы сдѣлаемъ теперь изъ нея небольшое извлеченіе:
«Общество не оглядываюсь на себя, не размышляло. По временамъ оно чувствовало, что стѣснено, но въ чемъ — не могло сказать и не задавало себѣ этого вопроса. Оно существовало; оно было формально устроено, формально ограждено. Тому, кто умѣлъ, не запрещалось богатѣть, какъ умѣлъ; на способы смотрѣли снисходительно; если они были обставлены нужною формальностью, о нихъ и не спрашивали, если богатство веселило кружокъ, въ которомъ процвѣтало. Вырабатывалась легкая совѣсть; никому не запрещалась удача. Передъ удачей благоговѣли, можетъ быть, отъ внутренней неопредѣленной печали стѣсненія, заставлявшей высоко цѣнить удачу, тамъ, гдѣ были напрасны трудъ и достоинство; можетъ быть, отъ порчи, въѣдавшейся въ это довольное рабство. Послѣднее едва ли не вѣрнѣе: въ обществѣ не было негодованія. Общество доводило свое всепрощеніе и неосужденіе до крайности, возможной только въ конечномъ стѣсненіи: преступники только въ тюрьмѣ сочувствуютъ другъ другу… Своекорыстное, отъ отсутствія всякаго общаго интереса, общество мельчало мыслью, сжималось по кружкамъ, дробилось на единицы, и каждая изъ этихъ единицъ привыкала дорожить только собою. Самое слово „гражданскій долгъ“ считалось фразой. Вырабатывался даже языкъ чинный, приличный, гладкій, исключающій всякое прямое названіе вещей по имени. Но языка сильнѣе было и не нужно, — говорить было нечего. Для такъ называемыхъ „высокихъ предметовъ“ были высокіе казенные образцы слога, и тѣ понадобились только въ послѣднее время, и то для немногихъ строкъ въ вѣдомостяхъ. Укрѣплялось и укрѣпилось одно убѣжденіе: что все хорошо какъ есть, потому что такъ — покойно… Общество облежалось на узкой и короткой постелѣ, гдѣ засыпало, и осмѣивало, осуждало тѣхъ немногихъ, которые смѣли увѣрять, что мириться съ подобнымъ положеніемъ и невыгодно, и нечестно. Но такіе голоса раздавались рѣдко и осторожно; такихъ людей презирали, когда не боялись; отъ нихъ сторонились. Въ свою очередь мельчали и эти люди, тратя на звонкія слова и провинціальныя придирки душевную силу, при другихъ условіяхъ годную для многаго хорошаго; и свою очередь и они дѣлались виноватыми, когда, уставъ отъ своего одинокаго протеста, не видя отъ него пользы ни себѣ, ни другимъ, вдругъ круто сворачивали въ общую колею, ко всѣмъ прелестямъ лѣни, барства, крѣпостнаго права, безсмыслія, всего, въ чемъ погрязали всѣ, — и эти всѣ встрѣчали ихъ сначала съ насмѣшкой, какъ! новообращенныхъ, потомъ съ привѣтомъ, какъ своихъ. Эти новообращенные только хуже подрывали кредитъ правды, здраваго смысла и достоинства: на нихъ указывай какъ на примѣръ того, что съ ихъ прежними понятіями жить нельзя и не должно, какъ на доказательство и подтвержденіе благоустройства общества въ его настоящемъ видѣ»…
Разсуждать объ этой характеристикѣ по существу намъ нѣтъ надобности и для насъ важно отмѣтить лишь то, что эта характеристика, "дѣланная публицистомъ Заіончковской, содержитъ рядъ вѣскихъ указаній для романистки Заіончковской. Въ самомъ дѣлѣ, если общество «благоговѣло передъ удачей», то справедливо ли и нужно ли негодовать противъ удачниковъ? Если общество было «своекорыстно отъ отсутствія всякаго общаго интереса», то за что же взыскивать съ людей, не понимавшихъ ничего, кромѣ личнаго интереса? Если господствовало убѣжденіе, что «все хорошо какъ есть, потому что такъ — покойно», то откуда же было взяться протесту? Если вообще "самое слово гражданскій долѣ «читалось фразой», то не напрасно ли было бы искать гражданъ въ такомъ обществѣ? При такихъ условіяхъ мыслителю тутъ было бы о чемъ подумать, — хотя бы, напримѣръ, объ «узкой и короткой постелѣ», — но моралисту, проповѣднику личнаго нравственнаго идеала тутъ, конечно, дѣлать было нечего. Между тѣмъ, Заіончковская, такъ хорошо освѣтившая общее положеніе дѣлъ того времени, является въ своемъ романѣ чистѣйшею моралисткой, которая караетъ грѣшниковъ и награждаетъ праведниковъ. За что она караетъ первыхъ? Вѣдь, они только приспособились къ положенію, не ими созданному. И гдѣ Заіончковская взяла вторыхъ? Вѣдь, даже о лучшіе люди «круто сворачивали въ общую колею, ко всѣмъ прелестямъ лѣни, барства, крѣпостного права, безсмыслія».
Заіончковскую не затруднили эти вопросы, хотя они вытекали изъ ея же собственной характеристики, и она, какъ истая ригористка и моралистка, вѣруя, что подлинная добродѣтель ни въ огнѣ не горитъ, ни въ водѣ не тонетъ, даетъ намъ въ лицѣ управляющаго палатой государственныхъ имуществъ Багрянскаго такого героя долга и чести, съ которымъ только едва-едва можно поставить рядомъ Аристида, Брута и Катона. Да, въ то время, когда одинъ славянофилъ громилъ тогдашніе суды, полные «неправды черной», когда другой славянофилъ въ тяжеломъ раздумья спрашивалъ себя:
«Служить иль не служить? да, вотъ вопросъ!
Какъ сильно онъ мою тревожитъ душу!
Не я-ль мечталъ для общей пользы жить?
Ужель теперь я свой обѣтъ нарушу?» --
въ это время Заіончковская безъ всякихъ хлопотъ обрѣла въ «палатѣ» удивительнаго человѣка, который тридцать лѣтъ шелъ рука объ руку, съ одной стороны, съ пострадавшимъ за правду Павломъ Ивановичемъ Чичиковымъ, а съ другой — съ угождавшимъ всѣмъ людямъ безъ изъятія Молчаливымъ и, тѣмъ не менѣе, не оставилъ на своей совѣсти ни единаго пятнышка. Мало того, что не оставилъ пятна на своей совѣсти, палатскій Аристидъ не можетъ снисходительно смотрѣть и на чужіе грѣхи. «Что такое? — вскричалъ Багрянскій, — кому это права? кому это устроивать жизнь? Какія имъ блага нужны? Да стоятъ ли жизни эти люди? Долой ихъ совсѣмъ съ лица земли, уничтожайте ихъ, казните, законно избавляйте отъ нихъ общество! Человѣческой природѣ должно быть возмутительно преступленіе, а не кара. Щадить плевелы… За что Господь низложилъ Саула? За то, что тотъ не до послѣдняго истребилъ нечестивыхъ, разсуждать вздумалъ, сдѣлалъ уступочку во имя состраданія… Щадить злодѣя… Давайте мнѣ его, я съ наслажденіемъ, крестясь, подпишу ему смертный приговоръ!»
«Ахъ, какія нѣжности при нашей бѣдности», какъ говоритъ какая-то купчиха у Островскаго. Дѣйствительно, нѣжности при бѣдности: общество размышлять не выучилось, азовъ общественности не знаетъ, утратило различіе между бѣлымъ и чернымъ, честнымъ и безчестнымъ и «доводило свое всепрощеніе и неосужденіе до крайности», а Багрянскій рекомендуетъ «истреблять нечестивыхъ», «законно избавлять отъ нихъ общество»! Чтобы остаться послѣдовательнымъ, нашему Аристиду слѣдовало бы обратиться въ Калигулу и пожелать, чтобы у общества была только одна голова: только такимъ способомъ и можно было бы избавить общество отъ общества. Правда, что тогда Багрянскому пришлось бы остаться одному, среди необозримыхъ пустынь «государственныхъ имуществъ», за то торжество прямолинейной морали было бы полнѣйшее.
Любопытно, конечно, посмотрѣть на этого героя въ его дѣятельности. Читатель долженъ уже заранѣе догадываться, что это собственно не дѣятельность, а война, избіеніе палатскихъ младенцевъ, которые, исчезая съ лица земли или, по крайней мѣрѣ, изъ нѣдръ палаты, никакъ не поймутъ, за что на нихъ обрушиваются эти египетскія казни: работали они, «какъ всѣ», взятки брали, «какъ всѣ», къ начальству относились почтительно, съ подчиненными были строги, съ просителями благосклонны и предупредительны. Чего еще больше? Но на Багрянскаго не угодишь, и вотъ какъ онъ, не безъ очевиднаго чувства самодовольства, разсказываетъ о своихъ служебныхъ подвигахъ: «Вотъ, сейчасъ вы застали, она (дочь) всѣми силами держитъ, не пускаетъ меня въ палату. Почему? Потому, что я тамъ камня на камнѣ не оставлю! Я тоже, вотъ, положился, посантиментальничалъ, а меня провели! Меня!… Лѣсъ тамъ одинъ… Надѣялись, я въ ту сторону не загляну, — далеко болота, — а я будто чувствовалъ: прямо туда. Доносили мнѣ, писали, — все въ порядкѣ; все есть, и планы, и вѣдомости. Пріѣхалъ, а лѣса одна опушка, декорація… Ужъ лѣсничій съ окружнымъ слѣдили, а господинъ совѣтникъ лѣснаго отдѣленія… Вотъ вамъ люди! Женился недавно, сорокъ тысячъ приданаго взялъ, — это онъ, прахъ его возьми, на казенный лѣсъ невѣстѣ подарочки дѣлалъ! Надѣялись, я не спохвачусь, — некогда, подати, наборъ… А, наборъ!… Черти, они меня уложили! Вѣдь, я тамъ что дѣлалъ, въ округахъ, въ волостяхъ? Ловилъ, ловилъ мошенниковъ, какъ гончая! Шпіоновъ держать за ними надобно, самому надо такимъ же быть, только тогда ихъ постигнешь… Извольте, напримѣръ, списокъ рекрутскій; точка противъ имени муха сдѣлала; что съ нея возьмешь? Я смотрю, что ужъ такъ много. А точка значить затылокъ; точки-то все богатенькія, большія семьи, власти сельскія; кто отнесъ окружному, кто доктору… Вѣдь, сами своихъ продаютъ, безумные, Бога забыли, дворы разоряютъ, — двойниковъ, одиночекъ… Баба въ волостномъ правленіи скатилась мертвая, тутъ и пришибло, — сына взяли послѣдняго… Все это видѣть, все это разобрать… Вѣдь, это что такое было? я съ утра до ночи кричалъ, ругался, дрался; окружныхъ трехъ истребилъ, а ужь писарей, головъ… По своего добился, чисто все сдѣлано, передъ Богомъ». Такова была дѣятельность Багрянскаго. Безполезно, надѣемся мы, доказывать, что его самодовольное «своего добился» было сладкимъ самообманомъ. Багрянскій могъ добиться кое-чего въ отдѣльныхъ, частныхъ случаяхъ, но такъ какъ общій принципъ сохранялъ всю свою силу и не Багрянскому было бороться съ нимъ, то все, въ сущности, оставалось по-старому: на мѣсто прогнаннаго Чичикова опредѣлялся другой, а когда Багрянскій прогонялъ и этого, являлся третій, точь-въ-точь такой же. Исторія эта не новая и извѣстная, и ее, только въ гораздо болѣе крупномъ масштабѣ, продѣлалъ самъ главный начальникъ Багрянскаго — тогдашній министръ государственныхъ имуществъ графъ Киселевъ. Если ужь этотъ государственный человѣкъ, далеко выходившій изъ ряду вонъ по своему уму и по своей энергіи, не могъ ничего сдѣлать въ своемъ министерствѣ, которое было его созданіемъ и въ которомъ онъ распоряжался совершенно безконтрольно, то напрасно было Заіончковской расписывать подвиги такой мелкой сошки, какъ Багрянскій, дѣятельность котораго, не говоря уже о сколько-нибудь крупныхъ практическихъ результатахъ, не имѣла даже значенія морализующаго примѣра: «собака на сѣнѣ», говорили про него прогнанные чиновники и отправлялись красть въ другое мѣсто. То, что Багрянскій считалъ общественнымъ служеніемъ, въ ихъ глазахъ было не болѣе, какъ личнымъ юродствомъ, подражать которому нисколько не обязательно и даже изъ рукъ вонъ глупо.
Заіончковская не только отдаетъ свои симпатіи этому бюрократическому ригористу, но и сооружаетъ для него нѣкоторый пьедесталъ, «дабы всѣмъ видѣнъ былъ, какъ городъ на горѣ». Для моралистки это послѣдовательно: превознося Багрянскаго, она защищаетъ свое собственное дѣло. Съ отвлеченно-нравственной точки зрѣнія, Багрянскій въ самомъ дѣлѣ безукоризненъ: онъ знаетъ, что восьмая заповѣдь гласитъ «не укради», и послѣдовательно проводитъ это свое знаніе или свое убѣжденіе на практикѣ, т.-е. и самъ не крадетъ, и другимъ красть мѣшаетъ. А утилитарное соображеніе, что онъ не можетъ помѣшать красть при данныхъ условіяхъ, что его хлопоты и заботы не могутъ дать никакихъ прочныхъ результатовъ, — это соображеніе его не касается. Позволительно ли спрашивать о возможности, когда рѣчь идетъ объ обязанности? Развѣ «должно» и «можно», въ сущности, не одно и то же? «Хоть тресни, да полѣзай», какъ выразился солдатъ въ извѣстномъ анекдотѣ. Хорошо, — замѣчаетъ на это живая человѣческая личность, — я, извольте, «тресну»: что же. дальше-то? Вѣдь, «треснувши», я ужь окончательно лишаюсь всякой надежды «пролѣзть» хотя бы въ далекомъ будущемъ. «Да, возразитъ моралистъ, но за то почтенъ нравственный идеалъ, а въ этомъ все дѣло. Не идеалъ для тебя, а ты для идеала». Не дай Господи попасть въ руки этимъ изувѣрамъ и фанатикамъ бездушной отвлеченности!
Какъ характеръ, какъ типъ, Багрянскій обрисованъ авторомъ очень строго, вѣрно и выпукло: это неумолимый, и неуклонный Донъ-Кихотъ, который самоотверженно кувыркается и мужественно бьетъ барановъ въ честь Дульцинеи Тобозской. Какъ сказано, Заіончковская симпатизируетъ своему герою и уважаетъ его, но ея сердцу еще ближе настоящая героиня романа — Катерина, дочь Багрянскаго. И недаромъ: воззрѣнія Катерины отличаются какъ разъ тою же двойственностью и нерѣшительностью, какая замѣчается и въ воззрѣніяхъ самой Заіончковской. Приведенъ два обращика рѣчей Катерины Багрянской. «Всякій воленъ дѣлать свое дѣло. Дѣлать должное, какое бы оно ни было маленькое. Если въ силахъ больше — тѣмъ лучше; разница въ способностяхъ, въ возможности, въ случайностяхъ. А заслуга одинакая: одинаково необходимо, одинаково трудно — сравнительно. И обязанность одна: дѣлай до конца, бейся, погибни на. дѣдѣ… Не крупными дѣлается дѣло, а всѣми. По-одиночкѣ — капля, въ сложности — волны, хорошія, сильныя…» Это говоритъ дочь, но съ полнымъ правомъ могъ бы сказать и отецъ, потому что, очевидно, это варіаціи все на ту же тему: «хоть тресни, а полѣзай». Если «всякій воденъ дѣлать свое дѣло», то, конечно, всякій подлежитъ отвѣтственности за бездѣлье. Если человѣкъ есть «капля» и его назначеніе состоитъ въ томъ, чтобы быть частицею «волны», то, конечно, не для чего особенно озабочиваться участью этой капли: пусть даже «треснетъ», лишь бы «лѣзла». Какъ видите, все то же, тѣ же знакомые мотивы. Въ удивленію, на слѣдующей же страницѣ мы находимъ такую тираду Катерины: «Отчего лѣнивые — лѣнивы, безсовѣстные — безсовѣстны? Оттого, что у нихъ, ни много, ни мало, отнято право не только имѣть гражданское чувство, но даже право понимать, что это такое. Удивительно! Гражданское чувство, гражданскій долгъ — простѣйшія вещи, всѣмъ близкія, всѣмъ общія, — изъ нихъ сочинено Богъ вѣсть что, заоблачное, недоступное, однимъ великимъ міра подобающее. Что глаза закрывать, что себя обманывать? Въ обществѣ нѣтъ гражданскаго чувства — умерло, — такъ пусть оно поднимется въ народѣ». Не изумительно ли это? Съ одной стороны, далеко не всякій воленъ имѣть гражданское чувство; съ другой стороны, всякій воленъ дѣлать свое дѣло. Но какое же не личное дѣло я могу дѣлать, если во мнѣ нѣтъ гражданскаго чувства? Я воленъ читать какія угодно мнѣ книги, но азбукѣ выучиться я не воленъ и у меня «отнято право даже понимать», что такое азбука: неужели это не на смѣхъ сказано? Объ аркадской фантазіи Катерины — пробудить гражданское чувство въ закрѣпощенномъ народѣ, конечно, не стоитъ и говорить, какъ, впрочемъ, не стоило бы говорить и о ея логикѣ, если бы эта логика не была, въ то же время, логикой самой Заіончковской. Да, высокоталантливая писательница всю жизнь старалась и всю жизнь не могла совлечь съ себя ветхаго человѣка, и заключила свою литературную дѣятельность, повторяя тѣ же самыя вокабулы индивидуализма и морализма, съ которыми она и вступила въ литературу. Не совсѣмъ, впрочемъ, тѣ же. Проповѣдь (тоже чисто-моральная) непротивленія злу, громко раздавшаяся въ нашей литературѣ, не осталась безъ вліянія на Заіончковскую. Послѣдній большой романъ ея Обязанности написанъ подъ очевиднымъ вліяніемъ этой проповѣди и отсюда регрессъ Заіончковской даже въ родной ей сферѣ личной морали. Авторъ Большой медвѣдицы училъ насъ понятію о долгѣ, говорилъ о святости труда («если бы мнѣ власть, я заморила бы на работѣ», — говорила любимица Заіончковской — Катерина Багрянская), о ненависти въ преступленію, о законности борьбы и т. д. Авторъ Обязанностей, прямо отъ своего авторскаго лица, предлагаетъ слѣдующее многозначительное изреченіе: «чтобы остаться правымъ, должно прощать безконечно». Прошу позволенія и по этому пункту (привести свои прежнія слова: «Хороша эта мораль, да съ нею жить нельзя. Въ безконечномъ прощеніи нѣтъ правды, потому что нѣтъ справедливости. Мнѣ отмщеніе, и Азъ воздамъ, — но мы, люди, созданы по образу и подобію Божію, и если мы въ силахъ, то, значитъ, и въ правѣ пріобщиться къ божественному чувству справедливаго возмездія — и не изгоняйте насъ изъ этого рая, не лишайте насъ этой послѣдней радости. Мораль, рекомендующая вести жизненную борьбу не руками, а собственными боками, никогда не привьется къ людямъ прочно, и у курицы есть сердце, — позвольте сердиться, негодовать, ненавидѣть я намъ, людямъ».
Читатель ждетъ, конечно, общихъ выводовъ. Ему придется повременить, пока мы сдѣлаемъ нѣкоторую экскурсію къ произведеніямъ г-жъ Смирновой и Шапиръ, откуда постараемся добыть новыя данныя, и тогда, во всеоружіи фактовъ, попытаемся подвести общій итогъ.
- ↑ Къ слову сказать, г. Семевскій въ своихъ статьяхъ о Заіончковской (Рус. Мысль 1890 г., кн. XII), на основаніи какого-то «раскрытія» г-жи Винницной, ошибочно приписалъ эту нашу рецензію другому лицу. Дѣлаемъ эту поправку не только въ видахъ фактической точности, но и нравственной справедливости: Хвощинская была очень недовольна, по свидѣтельству г. Семевскаго, этою рецензіей, и пусть же отвѣтственность за это недовольство падаетъ на голову дѣйствительнаго виновника, на нашу голову.