Женихъ.
правитьСлужанка Кончетта бросилась внизъ по лѣстницѣ, жалобно причитая и крича:
— Бѣдная моя барышня! Бѣдная Нуволелла! И такъ неожиданно, такъ быстро!..
На дворѣ она столкнулась съ дворничихой и ея маленькой дочкой, которыя, въ испугѣ, забросали ее вопросами.
— Ничего, ничего! — отмахивалась она отъ нихъ. — Я не могу разсказать вамъ. Это слишкомъ деликатныя вещи. Бѣгу за дономъ Джьякомино… Пустите, пустите меня!
Какъ разъ въ эту минуту донъ Джьякомино, съ бутылкой Марсалы въ одной рукѣ, Асти Спумаите въ другой и свертками съ лакомствами подъ мышкой, показался въ воротахъ.
— Ахъ, донъ Джьякомино! — закричала служанка, увидѣвъ его. — А я какъ разъ спѣшила къ вамъ. Вѣдь она умерла!
— Кто?
— Синьорина!
— Что за глупости! — воскликнулъ донъ Джьякомино, вращая своими косыми глазами, которые отъ волненья приняли устрашающее выраженіе.
— Она умерла, говорю вамъ. Выстрѣлила себѣ въ грудь изъ того самаго револьвера, что такъ похожъ былъ на игрушечный!
— Боже Пресвятой!.. И ты увѣрена, что она умерла?
— Такъ же вѣрно, какъ я жива.
Донъ Джьякомино, блѣдный, безмолвный и уничтоженный, съ открытымъ отъ ужаса ртомъ и дрожащими колѣнями, медленно поднялся по лѣстницѣ вслѣдъ за плачущей служанкой между тѣмъ, какъ дворничиха, оставшаяся внизу, рыдая, прислонилась къ стѣнѣ и повторяла своей дѣвочкѣ, цѣплявшейся за ея платье:
— Милая моя, милая доченька! Потеряли мы нашу благодѣтельницу!
Когда Кончетта осторожно, какъ будто боясь нашумѣть, вложила ключъ въ замочную скважину, донъ Джьякомино остановился на площадкѣ и спросилъ:
— Но изъ-за чего же она, все-таки, убила себя?
— Да изъ-за чего же вы хотите, чтобы она это сдѣлала? — шопотомъ отвѣтила служанка, открывая дверь дрожащими руками, — Изъ-за васъ. Это извѣстно. Сцену вчера вечеромъ позабыли?
— Господи Боже! Вчерашнюю сцену! А зачѣмъ она меня отталкивала? Вѣдь я обѣщалъ жениться на ней. Значитъ, теперь, или потомъ, все равно то же самое.
— Для честной дѣвушки это вовсе не все равно. И вы сами знаете, сколько разъ она уже вамъ отказывала. Какая надобность была такъ безумствовать вчера и такъ грубо бросать ее?
— Э, да вѣдь я же вернулся, и, притомъ, съ полными руками. Я купилъ также шампанскаго (донъ Джьякомино указалъ на бутылку Асти Спуманте) и пришелъ мириться.
— Ну да, во-время вы явились, нечего сказать!
Они вошли въ квартиру. Кончетта шла на ципочкахъ, безмолвно жестикулируя. Донъ Джьякомино едва осмѣливался дышать воздухомъ этого дома и потому, задерживая дыханіе, остался въ маленькой гостиной. Онъ оглянулся по сторонамъ, и все показалось ему такимъ новымъ и незнакомымъ, что на минуту у него зародилась надежда, не сдѣлался ли онъ жертвой какого то дьявольскаго недоразумѣнія. Осторожно раздвинувъ на столѣ, покрытомъ скатертью, бездѣлушки и портреты разныхъ красивыхъ женщинъ — подругъ Джуліи, — онъ поставилъ бутылки и положилъ свертки; потомъ, не слушая Кончетту, которая изъ сосѣдней комнаты шопотомъ умоляла его придти и взглянуть на умершую, онъ бросился въ кресло, бормоча:
— Господи Боже мой! Это совершенно невѣроятно…
Немного успокоившись, онъ повелительно позвалъ Кончетту, и, когда та явилась, нетерпѣливая и взволнованная, онъ снова началъ разспрашивать ее. Такъ это правда, что барышня застрѣлилась именно изъ-за него? А ночью, послѣ той сцены, никто не приходилъ къ ней? Пусть Кончетта говоритъ правду, потому что хуже того, что случилось, ничего не можетъ быть.
Врядъ-ли Нуволлела могла убить себя изъ-за простой ссоры: она знала, что онъ вернется, попросить прощенія и будетъ ждать свадьбы, какъ полагается жениху. Она знала также, что пару жемчужныхъ серегъ онъ берегъ для того, чтобы подарить ей въ медовый мѣсяцъ. Охъ, навѣрное, у нея былъ этотъ оборванецъ, который уже столько времени пристаетъ къ ней! непобѣдимый мужчина! и идеальный мужчина!
Кончетта обернулась лицомъ къ комнатѣ, гдѣ лежала Джулія, какъ будто боясь, что обвиненія дона Джьякомино еще могутъ испугать ее, и жалобно отвѣтила, что сегодня ночью (какъ и всегда, впрочемъ) ни одна душа не входила въ домъ, и что теперь вообще поздно давать волю ревности. Синьорина застрѣлилась именно изъ-за него и хорошо сдѣлала: все равно онъ, видя, что ему не добиться своего, съ его страстями грубаго животнаго, въ одинъ прекрасный день пристукнулъ бы ее палкой, — такъ, какъ убиваютъ мышь въ западнѣ. Развѣ онъ не грозилъ ей уже не разъ и именно палкой?
— Какой вздоръ! — возразилъ донъ Джьякомино, — Да отчего же, собственно, она застрѣлилась: изъ страха передо мной, или оттого, что я сдѣлалъ видъ, что все кончено между нами?
— Вотъ именно отъ этого самаго.
— Говори же яснѣе, — настойчиво промолвилъ донъ Джьякомино съ ноткой удовлетворенія во взволнованномъ голосѣ.
— Она любила васъ, — выразительно продолжала служанка, — а вы всегда презирали ее и обращались съ ней, какъ съ… Не знаю, понимаете ли вы меня. И за что же? Только за то, что въ минуту острой нужды она поступила на сцену и пѣла шансонеткой!
— Но я, вѣдь, давалъ ей деньги…
— Да. Каждый разъ, какъ умиралъ Римскій Папа.
— Но, Господи Боже мой! отчего же она не просила ихъ у насъ чаще?
— Она была настоящимъ ангеломъ, вѣрьте мнѣ!
— Ну, замолчи. Ты хочешь довести меня до слезъ?!
Его костлявое, лошадиное лицо съ вставной челюстью и курчавой рыжей бородкой перекосилось, двѣ крупныя слезы выкатились изъ глазъ, еще болѣе косыхъ, чѣмъ обыкновенно. Помолчавъ немного, онъ спросилъ:
— Она не оставила никакого письма, или записки?
— Я даже и не видала, — отвѣтила Кончетта, пожавъ плечами. — Я ничего не осматривала и не трогала. На туалетѣ лежало немного денегъ, но я и не прикоснулась къ нимъ. Правда, въ карманѣ у меня есть пять лиръ, но ихъ дала мнѣ вчера сама синьорина впередъ, въ счетъ жалованья.
— А что она говорила тебѣ сегодня утромъ?
— Я не помню… не обращала вниманія. Я ее причесала, какъ и всегда. Потомъ я хотѣла убрать комнату, но она прогнала меня: «Уходи, уходи, не надоѣдай мнѣ, подметешь потомъ». Я ушла въ кухню готовить завтракъ и рубила мясо на котлеты, какъ вдругъ услыхала выстрѣлъ. Я прибѣжала и нашла ее лежащей на постели. Револьверъ былъ всунутъ между складками разстегнутаго платья, и видна была одна только рука, точно прибитая гвоздями къ сердцу. «Я ухожу, моя Кончетта, — пробормотала она — закрой мнѣ глаза, потому что только твои руки я хочу чувствовать на моемъ лицѣ, когда я умру».
— А мои, значитъ, были ей противны? — проворчалъ донъ Джьякомино полу-сердитымъ, полурастроганнымъ тономъ.
Кончетта, которая теперь горько плакала, ничего не отвѣтила ему и вернулась къ покойницѣ.
Донъ Джьякомино, въ порывѣ трагическихъ изліяній, послѣдовалъ за ней въ комнату умершей, громко восклицая:
— Джулія! Обожаемая Джулія! Неблагодарная Джулія! Что ты сдѣлала?
Но тутъ онъ внезапно остановился, не чувствуя въ себѣ силы приблизиться къ постели, гдѣ лежало одинокое тѣло самоубійцы. Освѣщенное колеблющимся свѣтомъ, проникавшимъ сквозь спущенныя надъ открытымъ окномъ и слегка качавшіяся подъ дуновеніемъ утренняго вѣтерка занавѣски, оно, казалось, шевелилось.
— Вы даже и прощальнаго поцѣлуя ей не даете? — съ упрекомъ обратилась къ нему Кончетта,
— Дамъ, дамъ, — отвѣтилъ онъ, со страхомъ глядя на бѣлое личико покойницы и прислушиваясь: ему почти послышался стонъ изъ блѣдныхъ губъ, полураскрытыхъ надъ жемчужными зубами.
— Да поторопитесь же! — увѣщевала его служанка.
— Чего вы ждете?!
— Подожди минутку. Господи Боже! Вѣдь не деревянный же я. Никто не знаетъ, какъ я страдаю, видя ее такой!
— Понимаю! Вамъ просто не хочется цѣловать ее. — И Кончетта, торопившаяся убрать покойницу, начата уже осторожно выпрямлять ей голову, но донъ Джьякомино прикрикнулъ на нее:
— Что ты дѣлаешь? Оставь. Пока не придутъ власти, нельзя трогать ни единаго волоса.
— Что правда, то правда, — согласилась она. — Я и не подумала объ этомъ. Но, вѣдь, не запрещено поставить около нѣсколько свѣчей и положить цвѣтовъ?
— Это не запрещено.
— Такъ я пойду и достану ихъ. Нельзя обращаться съ ней, какъ съ отлученной отъ церкви. Она была такая добрая… Раздавала столько милостыни…
Пока Кончетта, все еще немного всхлипывая и что-то ворча, суетилась по дому, срывая гортензіи и чиста два мѣдныхъ подсвѣчника, донъ Джьякомино мало-по-малу собрался съ духомъ; онъ принялся осматривать комнату, держась, однако, подальше отъ кровати, лентъ, коробокъ, пузырьковъ, гребней и тысячи другихъ предметовъ, разбросанныхъ въ хаотическомъ безпорядкѣ. На туалетѣ онъ нашелъ почти совсѣмъ закрытое пудреткой, распечатанное и смятое письмо, и поспѣшно схватилъ его; отойдя къ окну и дѣлая видъ, что смотритъ на улицу, онъ принялся читать и перечитывать его, дрожа отъ злости и ревности и сгорая со стыда.
«Нуволелла, доротая, мужайся! Я знаю, что причиняю тебѣ тяжелое горе. Но дѣлать нечего: мы не можемъ бороться съ судьбой. Сегодня ночью ты была, моей въ послѣдній разъ…»
— А меня-то, — промелькнуло въ головѣ у дона Джьякомино, — эта негодяйка увѣряла, что она воплощенная, святая невинность?!
«Какъ только я вышелъ изъ твоей комнаты, — продолжалъ онъ читать, я принялъ рѣшеніе никогда больше не возвращаться туда и сказалъ объ этомъ Кончеттѣ, которой далъ на чай пять лиръ, чтобы она лучше ухаживала за тобой въ минуты отчаянія. Въ эту ночь, Нуволелла дорогая, я понялъ, что мой долгъ — дать тебѣ свободу.
Если я не уйду отъ тебя, ты никогда не уступишь тому богатому синьору; а онъ, чтобы добиться своего, пожалуй, дѣйствительно, готовъ жениться на тебѣ. Онъ, безъ сомнѣнія, вернется, и тебѣ никоимъ образомъ не слѣдуетъ пренебрегать имъ. Жизнь шансонетной пѣвицы не годится для тебя, съ твоимъ небольшимъ голосомъ и слабымъ здоровьемъ. Итакъ — лучше онъ, чѣмъ нужда. Я былъ негодяемъ, мѣшая твоему счастью и злоупотребляя порой твоимъ великодушіемъ. Но теперь я примусь за работу и отправляюсь въ Америку съ этимъ славнымъ Джонсономъ, обѣщавшимъ мнѣ тамъ очень выгодную должность. Мой пароходъ уйдетъ въ полдень, такъ что, когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко. Прощай. Помни, что мы были такъ глубоко, глубоко счастливы! И умоляю тебя, моя Нуволелла: будь спокойна, позаботься о своемъ будущемъ и не дѣлай больше глупостей! Отъ всей души цѣлую тебя. Мужайся, Нуволелла!»
Донъ Джьякомино почувствовалъ приступъ звѣрскаго бѣшенства. Но въ тотъ же моментъ полная и неоспоримая невозможность мести ясно представлялась ему, и онъ, глотая желчь, ограничился тѣмъ, что кинулъ на мертвую взглядъ глубокой, безсильной ненависти и пробормоталъ:
— Потаскушка!
Между тѣмъ, Кончетта поставила по обѣ стороны постели стулья и на нихъ зажженныя свѣчи, и донъ Джьякомино рѣшилъ воспользоваться мучаемъ, сжечь письмо. Служанки, суетившейся туда и сюда по дому, не было въ комнатѣ, и онъ, порывисто дыша и обливаясь холоднымъ потомъ, подошелъ къ кровати: но въ тотъ моментъ, когда онъ подносилъ руку къ пламени, ему снова почудилось, что трупъ шевелится подъ дрожащимъ освѣщеніемъ, и онъ поспѣшно, ощупью вышелъ изъ комнаты. Проклятое письмо все еще оставалось въ его поледенѣвшихъ рукахъ. Нельзя было показывать Кончеттѣ, что онъ нашелъ его; онъ не хотѣлъ такъ же класть его въ карманъ, такъ какъ оно было ему противно; и въ то же время не рѣшался разорвать, боясь, что обрывки будутъ найдены. Въ смущеніи и торопясь, онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ сунуть его въ бумажный свертокъ съ конфектами.
Тѣмъ временемъ вѣсть о самоубійствѣ благодѣтельницы быстро распространилась по двору, благодаря причитаньямъ и восхваленіямъ дворничихи и, переходя съ нѣкоторыми варіаціями изъ устъ въ уста, вызывали среди сосѣдей самое живое соболѣзнованіе. Услужливые языки донесли о происшествіи лицамъ компетентнымъ, и въ то время, какъ Кончетта и донъ Джьякомино, который съ удовольствіемъ задушилъ бы ее, но изъ самолюбія скрывалъ свою злобу, дружески болтали, рѣшая, какъ уладить дѣло съ правосудіемъ, чтобы не влетѣть еще въ какую-нибудь непріятность, — «только этого не доставало!» у дверей появился полицейскій въ ожиданіи высшихъ властей, по обычаю, немного запоздавшихъ. Слѣдомъ за нимъ шла толпа любопытныхъ, большею частью женщинъ, жалобно переговаривавшихся между собой.
Донъ Джьякомино, съ такой досадой предвидѣвшій докучные и нескромные разспросы, быстро пошелъ ему навстрѣчу, принявъ на себя значительный видъ человѣка, удрученнаго горемъ, чтобы не усмотрѣли въ немъ виновника трагедіи.
— Господинъ комиссаръ и господинъ судья сейчасъ придутъ, грубоватымъ тономъ заявилъ полицейскій. — Я имѣю распоряженіе никого не впускать и не выпускать изъ дома.
— Правильно, правильно! — любезно подтвердилъ донъ Джьякомино. — Совершенно вѣрно. Не угодно ли присѣсть?
— Нѣтъ, синьоръ. Я буду стоять.
И, обратившись къ народу, столпившемуся у двери, полицейскій повелительно сказалъ:
— Разойдитесь всѣ. Поняли? Исключенія не будетъ даже для Господа Бога.
Въ этотъ моментъ какой-то прилично одѣтый молодой человѣкъ пробрался впередъ, расталкивая толпу локтями, и развязно протянулъ карточку съ надписью: «Репортеръ Неаполитанскаго Курьера». Полицейскій бросилъ на карточку опытный взглядъ и, пропуская юношу, возгласилъ:
— Пресса.
Донъ Джьякомино, отошедшій въ сторону, быстро повернулъ обратно и безъ колебаній подошелъ къ юношѣ съ видомъ глубокаго уваженія.
— Милости прошу! Чѣмъ могу служить?
— Вотъ. Я… я главный редакторъ «Неаполитанскаго Курьера».
— А, очень пріятно. Не угодно ли присѣсть?
— Да, благодарю васъ.
Юноша усѣлся, и донъ Джьякомино, довольный, что его предложеніе на этотъ разъ не было отвергнуто, послѣдовалъ его примѣру.
— Итакъ, я хотѣлъ бы узнать, если возможно, — съ большимъ достоинствомъ продолжалъ молодой человѣкъ, вынимая изъ кармана записную книжку и карандашъ: — нѣкоторыя подробности для моей газеты.
Донъ Джьякомино опустилъ голову въ знакъ печали и вздохнулъ.
— Э… Что вы хотите услышать отъ меня? Это было самоубійство. Ужасный случай.
— Кажется, дѣвушка выстрѣлила себѣ въ ухо…
— Нѣтъ! Въ сердце, въ сердце!
— Аа… причина?
— Надо вамъ знать, что она была нѣсколько странной особой. Я не знаю, какъ объяснить вамъ это… Неосновательная натура. Ее и прозвали то «Нуволелла»[1].
— Это я знаю.
— И она, дѣйствительно, была похожа на маленькую тучку. Достаточно было пустяка, чтобы вывести ее изъ равновѣсія.
— Хорошо. Значитъ она была нѣсколько оригинальна, немного легкомысленна. Но, все-таки, какова же причина самоубійства?
— Ээ… вчера вечеромъ я сказалъ ей, что хочу оставить ее. Вы знаете, какъ мы, мужчины…
— А она? — перебилъ журналистъ. — Что она тогда сдѣлала?
— Она начала плакать, бѣдняжка, и отчаиваться. Но я не обратилъ на это вниманья и ушелъ. Кто могъ предвидѣть такое несчастье?!
— Такъ что вы были…
— Ея любовникомъ. Долженъ признаться.
— Ваше имя?
— Джьякомино Лапцети, къ вашимъ услугамъ.
— Ваша профессія?
— Никакой. У меня банкъ.
— То-есть, какъ?
— «Ссуда денегъ подъ залогъ».
— Значитъ — ссудная касса?
— Нѣтъ, банкъ, ссудный банкъ.
— Это одно и то же.
— Какъ вамъ угодно.
— Итакъ, мы сказали, что вы были ея любовникомъ?
— Да, къ сожалѣнію.
— Но я слышалъ, что у этой дѣвушки имѣлся женихъ, а не любовникъ. Говорили также, что этотъ женихъ былъ противъ того, чтобы она выступала шансонетной пѣвицей?
— Все болтовня!
— Значитъ, жениха не было?
— Господи Боже! Вы все еще не поняли? Люди считали меня женихомъ, и я не разувѣрялъ ихъ. Ее такъ уважали! Въ здѣшнемъ околоткѣ ее почитали не меньше, чѣмъ, бывало, ея покойныхъ родителей. Ея честная жизнь вошла въ пословицу. Къ чему же было подрывать ея репутацію? Да объяснимся напрямикъ: когда я познакомился съ ней, она была просто… невиннымъ цвѣточкомъ. Спросите-ка, у кого угодно, входилъ ли кто когда-нибудь въ ея домъ.
— А вамъ удалось…
Донъ Джьякомино почесалъ въ головѣ и пожалъ плечами:
— Вы заставляете меня говорить вещи, о которыхъ слѣдовало бы молчать; но такъ оно и было: я добился всего.
— Однимъ словомъ, вы были первымъ?
— Не могу отрицать этого.
— Если хотите, я пропущу эту подробность.
— Да нѣтъ, зачѣмъ? Лучше написать правду.
— Но она слишкомъ интимна, и къ тому же кажется мнѣ излишней.
— Пусть такъ; но въ газетахъ факты должны быть изложены, какъ есть. Господи Боже, я такъ стараюсь услужить вамъ, а вы…
Журналистъ, съ удивленіемъ смотрѣвшій въ уродливые глазки своего собесѣдника съ бѣгающимъ раскосымъ взглядомъ, поспѣшилъ успокоить его, сказавъ тономъ, въ которомъ сквозила нотка забавнаго изумленія:
— О, будьте покойны: я не пропущу ничего.
И записалъ въ тетрадь: «Онъ былъ ея первымъ любовникомъ».
— Больше нѣтъ ничего? — продолжалъ онъ.
— Да что же еще можетъ быть?
— Не найдено никакой записки самоубійцы? Никакого объясненія?
— До сихъ поръ — ничего.
И, положивъ руку на сердце, донъ Джьякомино прибавилъ:
— Даю мое слово благороднаго человѣка.
— Я вполнѣ вѣрю вамъ.
— А… мой долгъ?
— Вашъ долгъ?!
— Да… Я хочу знать, сколько я долженъ заплатить за эту статью.
— Но вы съ ума сошли! — воскликнулъ юноша, надменно взглянувъ на него.
— Вовсе нѣтъ. Увѣряю васъ, что сумма мнѣ безразлична. Я заплачу то, что вы назначите:
— За такія статьи не платятъ, — съ презрѣніемъ отвѣтилъ журналистъ. — Мое почтеніе, синьоръ.
Донъ Джьякомино, совершенно не понимая причины подобнаго оборота дѣла и убѣжденный, что онъ держалъ себя прекрасно, проводилъ репортера до порота, бормоча, въ смущеніи, несвязныя слова. Толпа народа все еще медлила передъ дверьми, и полицейскій приказалъ:
— Дайте дорогу.
А донъ Джьякомино, чтобы оказать почетъ журналисту, въ свою очередь крикнулъ:
— Пропустите Прессу!
Немного смятенный такимъ уваженіемъ и полный спѣси, юноша началъ спускаться съ лѣстницы.
— Возвращайтесь, синьоръ Ланцетти, — сказалъ онъ. — Не безпокойтесь.
— Моя обязанность…
— Я прошу васъ вернуться.
— Поручаю себя вашему блестящему перу. И надѣюсь вскорѣ снова увидѣться съ вами. Помните, что я всегда къ вашимъ услугамъ… За цѣною я не стою…
"Современникъ", кн. III, 1914
- ↑ Тучка.