Когда нравы вообще не изпорчены, тогда порокъ обыкновенно прячется, или является подъ личиною. Чтобъ избѣжать негодованія, или чтобъ успѣть въ своихъ видахъ, онъ старается казаться подъ наружностями добродѣтели: но когда развращеніе дошло до высочайшей степени, тогда Люди стыдятся быть благонамѣренными, или, стараясь скрывать благородныя черты душевныя, совсѣмъ ихъ изглаживаютъ. Тартюфъ принадлежитъ къ вѣку Лудовика XIV; порочный по виду, характеръ сумазбродный, появившійся въ Осьмомъ-надесять столѣтіи изображаетъ нравы нашего времени лучше, нежели могли бы то сдѣлать сатиры самыя остроумныя. Лицемѣръ притворяется и, въ нѣкоторомъ отношеніи, онъ правъ; порочный по виду отрицается самъ отъ себя: первый совсѣмъ не имѣетъ правилъ, другой измѣняетъ своимъ — и вина его тѣмъ непростительнѣе: оба равно подлы, но послѣдній сверхъ того безразсуденъ и достоинъ осмѣянія. Онъ управляется не причинами основательными, но побужденіями совершенно робяческими; съ хладнокровіемъ прилѣпляется къ разврату — чтобы нравиться тѣмъ, которыхъ презираетъ. Такой характеръ заслуживаетъ быть изображенъ перомъ искуснѣйшимъ, нежели мое; я ограничу себя начертаніемъ только слабыхъ его оттѣнокъ.
Эмилія и Матильда были дочери одного Придворнаго, который, во время господствованія ужаса, лишился головы на эшафотѣ. Обѣ сестры, едва вышедшія тогда изъ младенчества, были заключены въ мрачную темницу, и сохраненіемъ жизни своей обязаны благодѣтельнымъ стараніяъ молодаго Мервиля, сына одного купца Бордоскаго. Мервиль, имѣя отъ роду двадцать пять лѣтъ, отличался пріятною физіогноміеіо, любезнымъ обращеніемъ, основательнымъ умомъ, чувствительною, благородною душею. Онъ полюбилъ страстно юную Эмилію, старшую сестру, которой было только пятнадцать лѣтъ отъ роду. Уважая злополучіе, молодость и невинность ея, онъ скрывалъ нѣжную склонность во глубинѣ души и показывалъ только братскую къ ней привязанность. По смерти кровожаднаго тиранна Франціи, обѣ сестры получили свободу; нещастныя сироты, безъ родныхъ, безъ друзей, безъ способовъ къ пропитанію, нашли въ дружбѣ Мервилевой нужную помощь. Онъ предложилъ имъ пристанище въ домѣ своей родственницы, Гжи. Миллеръ, вдовы одного маклера, которая, не бывъ богатою, проживала посредственные доходы, и имѣла одного только сына, равныхъ лѣтъ съ Мервилемъ. Дюмонъ — имя молодаго человѣка — не могъ равняться съ своимъ родственникомъ ни основательностію ума, ни любезностію нрава; напротивъ того, былъ грубъ и неловокъ, но не золъ, даже добръ и чувствителенъ въ душѣ своей. Эмилія и Матильда жили въ домѣ Гжи. Миллеръ до самой революціи, благополучно совершившейся 18 го Брюмера 1800 года. Въ это время пріѣхалъ во Францію Дарналь, дядя обѣихъ сестеръ по матери. Не бывъ дворяниномъ, онъ обладалъ нѣкогда знатнымъ богатствомъ; по возвращеніи въ отечество, отыскалъ нѣкоторые остатки имѣнія и, установивъ дѣла свои, принялъ къ себѣ обѣихъ племянницъ. Эмилія, которая превосходила красотою сестру свою, была его любимицей. Скоро надлежало изполниться ей двадцать лѣтъ; съ пріятнѣйшими наружностями, съ душею чувствительною и признательною, она соединяла въ себѣ нравъ любезнѣйшій. На вопросъ дяди она призналась ему, со всѣмъ чистосердечіемъ, въ любви своей къ Мервилю, къ великодушному Мервилю, единственному покровителю во время продолжительныхъ нещастій, единственному благодѣтелю обѣихъ сестеръ. «Такъ чтожъ? отвѣчалъ Дарналь: и до революціи знатныя дѣвицы выходили въ замужство за разночинцевъ! Что дѣлали онѣ для подлой корысти, къ тому обязываетъ тебя склонность и признательность, особливо въ такое время, когда уничтожены всѣ отличія породы и званія. Впрочемъ, Мервиль при честномъ поведеніи имѣетъ годоваго доходу пятнадцать тысячь ливровъ; это кладъ для тебя, любезная Эмилія! одобряю твой выборъ.» Немного спустя, Мервиль получилъ руку Эмиліи. Матильда, ободренная примѣромъ сестры, также призналась дядѣ, что добрая Гжа. Миллеръ, которая пеклась о ней съ материнскою нѣжностію, весьма желала бы сочетать ее съ своимъ сыномъ."Что ты, племянница! сказалъ Дарналь: этотъ Дюмонъ очень дуренъ." — Нѣтъ, дядюшка! не очень, возразила Матильда. — «Видъ его показываетъ глупца.» — Дядюшка! увѣряю васъ, что онъ не глупъ, и имѣетъ весьма хорошія качества. --«Онъ кажется мнѣ своенравнымъ, грубымъ.» — О! совсѣмъ напротивъ! у него нравъ прелюбезной. --«Милая племянница! вѣдь ты не любишь его?» — За чтожь не любить его? — "Какъ! любишь страстно, до безумія? — О! это не нужно. — «Не нужно, естьли навсегда останешься при такихъ хорошихъ мысляхъ.» — Навсегда, дядюшка! даю вамъ въ томъ честное слово. — «Хорошо! я согласенъ; можешь объявить это Гжѣ. Миллеръ.» — Спустя три недѣли послѣ свадьбы сестры своей, Матильда вышла за Дюмона, и осталась жить съ мужемъ въ домѣ свекрови. Эмилія и Мервиль поселились въ принадлежавшемъ ему прекрасномъ маленькомъ домикѣ, находящемся въ предмѣстіи города. Они не старались блистать Великолѣпіемъ, и разполагали доходами не по модѣ, но по достатку; внутренность дома, убранная со вкусомъ, не была украшена тѣми рѣдкими заморскими деревами, которыя стоютъ дороже самой позолоты; въ немъ также не видно было поддѣланной простоты, разорительнѣйшей самаго пышнаго разточенія; но все показывало искуство, порядокъ, благоразуміе.
Молодые супруги провели въ немъ шесть мѣсяцовъ въ примѣрномъ согласіи. По изтеченіи сего времени, многіе эмигранты возвратились въ отечество, въ числѣ которыхъ были Эмиліины родственники. Они наперерывъ посѣщали обѣихъ сестеръ и, на первой случай, не только не укоряли ихъ въ постыдномъ замужствѣ, но даже одобряли ихъ выборъ. Всѣ бѣглецы, послѣ долговременнаго отсутствія, возвратясь въ Парижъ, сначала забываютъ свою породу и чванство, и становятся весьма снизходительны. Они во многихъ особахъ имѣютъ нужду, пока еще не вычернены изъ роковаго списка; забываютъ старинные предразсудки и плѣняютъ своимъ любезнымъ добродушіемъ. Чувствительный, услужливый Мервиль былъ возхищенъ знакомствомъ съ новыми родственниками: дочери Графа Н * * и внукъ Герцога С * *, молодой Мелидоръ, показались ему столько милыми, изъявляли ему такую дружбу, что онъ былъ внѣ себя отъ радости. Своею довѣренностію, своими друзьями, своими стараніями онъ много способствовалъ къ возвращенію имъ правъ гражданства: за то Эмиліины родственники не скупились на засвидѣтельствованія благодарности, приходя ежедневно къ нему на обѣды и ужины, и даже приводя съ собою многихъ своихъ знакомцевъ и друзей, которые всѣ принадлежали къ прежнему сословію Дворянства. Общество Эмиліи, состоявшее прежде изъ ея дяди и семейства Гжи. Миллеръ, вдругъ сдѣлалось многочисленнымъ, блестящимъ; ее познакомили съ большимъ свѣтомъ, не оставили, подъ рукою, подать ей нѣкоторые совѣты въ разсужденіи свѣтскихъ приличій, до того времени ей неизвѣстныхъ, въ разсужденіи тона ея, которой казался имъ стариннымъ. Эльмира, одна изъ родственницъ, взялась образовать ее. Сперва учили ее искусству ловко одѣваться. Эмилія совсѣмъ не умѣла поддѣлывать лица, и даже показывала отвращеніе отъ сего излишества; это подало поводъ къ колкимъ шуткамъ на щетъ мѣщанской ея застѣнчивости. «Развѣ хотите, говорили ей со смѣхомъ, быть похожею на Гжу. Миллеръ?» Язвительная стрѣла пущенная съ такимъ веселымъ разположеніемъ духа на добрую Гжу. Миллеръ, сдѣлала надъ Эмиліею сильное впечатлѣніе. Эта почтенная женщина, ею любимая и уважаемая до сей минуты, вдругъ показалась ей смѣшною. Надобно знать, что ухватки добродушной Гжи. Миллеръ въ самомъ дѣлѣ были очень просты; она изъяснялась словами простонародными, и всегда съ любезною смѣлостію, а особливо естьли была въ веселомъ разположеніи. Гжа. Миллеръ, отъ природы женщина дородная, любила смѣяться и разсказывать; была дружелюбна — по наклонности къ доброхотству, не робка — потому что не имѣла ни на что требованій; не боялась насмѣшекъ — потому что не понимала ихъ; смѣхъ, улыбку почитала простымъ изъявленіемъ радости, какая бы впрочемъ ни была тому причина; въ колкой эпиграммѣ видѣла только забавную шутку. Показывалъ ли кто своенравіе, прихоти — она думала, что это произходитъ отъ болѣзни, и старалась помочь въ немощи, которою часто прикрываютъ затѣйливыя причуды. Вы нездоровы! обыкновенно говорила она въ такомъ случаѣ: не болитъ ли у васъ голова? — и съ заботливостію искала Колоньской воды. Естьли кто потчивалъ ее грубыми словами — она ни мало не досадовала, но брала нѣжное участіе, даже безпокоилась о томъ, кто досаждалъ ей. Гжа. Миллеръ, живучи въ большомъ свѣтѣ, не могла бы сохранить сего щастливаго характера; въ отборномъ обществѣ, въ обществѣ хорошаго тона такое совершенное добродушіе показалось бы достойнымъ всеобщаго посмѣянія. Эмилія всегда съ одинакою нѣжностію принимала посѣщенія Гжи. Миллеръ, когда одна была дома; но когда случались гости, тогда присутствіе свекрови было въ тягость хозяйкѣ; она досадовала, естьли Гжа. Миллеръ вмѣшивалась въ разговоры, и обыкновенно отвѣчала ей коротко и сухо. Чтобы прервать разговоръ, часто притворялась, будто не слышитъ словъ ея, и спѣшила завести рѣчь съ другими, чтобы отклонить вниманіе ихъ отъ бѣдной Гжи. Миллеръ, которая наконецъ не одинъ уже разъ получала отказы у воротъ Эмиліи. Дарналь, узнавъ объ этомъ съ изумленіемъ и печалію, сильно жаловался на такую несправедливость. Эмилія отвѣчала, что Гжа. Миллеръ своими ухватками не можетъ никому нравиться въ ея семействѣ. «Ежели такъ, подхватилъ Мервиль, то и я въ немъ не лишній ли?» Эмилія ободрила своего мужа, но вопросъ показался ей очень похожимъ на правду; это и прежде уже нѣсколько разъ на мысль ей приходило. Родственницы Эмиліины, отчасу болѣе покоряя умъ ея, наконецъ признались ей, какъ она жалка своимъ замужствомъ. — «Однакожъ я щастлива!» отвѣчала Эмилія. — Не льзя статься, прервала Эльмира. Что касается до вашей сестры — не спорю: между нами сказать, съ ея умомъ и вкусомъ не трудно привыкнуть къ такому обществу, которое состоитъ изъ свекрови ея и мужа. Но Вы, вы!… украшаясь такими прелестями, какъ рѣшились вы на этотъ бракъ!… Какъ странно видѣть васъ вмѣстѣ съ такими людьми!…. Какъ несносны должны быть для васъ ихъ поступки, тонъ!.. — Эмилія, нѣсколько оскорбленная сими словами, съ жаромъ выхваляла добродѣтели своего мужа. --«Да, правда! отвѣчала Эльмира: онъ человѣкъ честной и доброй; однакожъ вы имѣете передъ нимъ много преимуществъ: ваша проницательность конечно умѣетъ опредѣлить ему настоящую цѣну.» Бъ самомъ дѣлѣ — сказала Эмилія, обольщенная приписываемыми ей похвалами — въ самомъ дѣлѣ, естьли разсмотрѣть его безъ предубѣжденій….. — «Бѣдная!….» прервала Эльмира, бросивъ на нее сострадательный взоръ и пожимая руку ея. Эмилія, видя нѣжное участіе пріятельницы, и сама разстрогалась. Ее увѣряли въ жалкомъ ея положеніи съ такою убѣдительностію, что она почти согласилась, вздохнула и замолчала. «Со всѣмъ тѣмъ, продолжала Эльмира поучительнымъ тономъ, онъ вашъ мужъ; а это титло налагаетъ великія обязанности….» — Изполню всѣ. — «О! конечно; по крайней мѣрѣ постарайтесь, чтобъ онъ пересталъ называть васъ своимъ милымъ другомъ; скажите ему, что привѣтствовать жену свою словомъ ты, особливо при постороннихъ, противно обыкновенію.» Спустя нѣсколько дней послѣ сего разговора, молодой, ловкой Мелидоръ ввечеру приходитъ къ Эмиліи, когда она одна была дома. Входя въ комнату: «Знаете ли, сестрица! говоритъ, что я теперь только чуть не подрался?» — Боже мой! за что? — «За васъ.» — Какъ! --«Прикажете разсказать?^ — Конечно! поскорѣе! — „Это случилось у Гжи * * *: она спросила меня о вашемъ здоровьѣ; потомъ начали говорить о васъ, о вашихъ прелестяхъ, о любезности въ обхожденіи, о вашихъ нещастіяхъ. Бревалю угодно было утверждать, будто вышли вы замужъ по выбору, по любви. Это его точныя слова….“ — По любви! прервала Эмилія, покраснѣвъ и съ улыбкою негодованія: Какое дурачество!… Чтожь оказали на это? — „Всѣ захохотали; однакожъ это меня взбѣсило, по чести взбѣсило… Я разсказалъ все произшествіе. Это штука Морфизы; она сочинительница Романа, а Бревиль только издатель….. Морфиза васъ ненавидитъ, и почла бы себя очень щастливою, естьлибъ удалось ей очернить васъ….“ — Побудительною причиною замужства моего была не любовь, но признательность; это еще важнѣе. — Да, да, признательность! --„Разумѣется: но чтобы пламенная страсть!….“ — Разговоръ сей тяготилъ Эмилію; отрекшись отъ истины, отъ своей склонности, она смутилась и почувствовала угрызенія. Чтобы сколько нибудь успокоить движеніе совѣсти, она разсказала, чѣмъ одолжена была Мервилю; разсказала не только съ жаромъ, но даже съ прибавленіемъ. Ей позволено было питать признательность….. Мелидоръ слушалъ безъ вниманія, отвѣчалъ съ холодностію; наконецъ стали говорить о другомъ.
Бывъ твердо увѣренною, что, показывая нѣжность къ Мервилю, сдѣлалась бы смѣшною, Эмилія захотѣла увѣрить себя и въ томъ, будто обманулась своею склонностію. Сравнивая Мервиля съ модными молодыми людьми, она находила, что въ немъ недостаетъ пріятности, ловкости, милой непринужденности въ обращеніи; разочла, что естьли онъ менѣе всѣхъ любезенъ въ обществѣ, то не возможно, чтобы любовь имѣла мѣсто въ ея сердцѣ, и заключила, что почтеніе принято ею за склонность. Этого одного довольно было, чтобы подавить любовь, или по крайней мѣрѣ уменьшить ее. Новой образъ мыслей не могъ ручаться за семейственное щастіе. Эмилія лишилась внутренняго спокойствія, которымъ до сихъ поръ наслаждалась, и не могла удержаться, чтобы не сожалѣть о немъ. Хотя уже и не имѣла она прежняго постоянства, однакожъ была все еще кроткою, услужливою, нѣжною — когда оставалась съ мужемъ наединѣ; но при постороннихъ казалась совсѣмъ другою женщиною. Боясь, чтобы Мервиль не сказалъ чего нибудь нескладнаго, чтобы не сдѣлалъ неловкаго движенія, чувствовала безпокойство неизъяснимое; занималась только тѣмъ, чтобы препятствовать ему говорить и дѣйствовать; съ грубостію перебивала рѣчь его, или показывала холодность, даже негодованіе, когда хотѣла удалить его. Ей лучше нравилось досаждать ему, нежели допустить, чтобы другіе смѣялись надъ нимъ; дрожала, когда онъ обходился съ нею съ мѣщанскою искренностію, когда говорилъ къ ней съ дружелюбіемъ, приличнымъ людямъ низкаго тона, обнаруживающимъ предъ всѣми взаимную довѣренность и согласіе. Мервиль, при достаточномъ умѣ, при чрезвычайной чувствительности, былъ застѣнчивъ; онъ зналъ, что свѣтскія обыкновенія мало извѣстны ему. Любя страстно жену, видя, съ какимъ стараніемъ всѣ ищутъ ея знакомства, удивляются ей, онъ имѣлъ къ ней неограниченное почтеніе; бывъ совершенно увѣренъ въ ея любви, при каждомъ поступкѣ, показывающемъ ея неудовольствіе, тотчасъ заключалъ, что въ чемъ нибудь ошибся, молчалъ и уходилъ прочь. Онъ былъ совершенно связанъ въ обществѣ, состоящемъ изъ однихъ старинныхъ Дворянъ. Съ одной стороны надлежало ему унижаться, съ другой замѣшательство безпокоило его. Такое положеніе придавало ему видъ человѣка изумленнаго, наружность принужденную и дикую: Все это показывало, что онъ былъ лишній между сими людьми, всегда веселыми, ловкими, блестящими. Заключили, не безъ правдоподобія, что Мервиль былъ — глупецъ. Эмилія не почла нужнымъ противорѣчить, въ намѣреніи поддержать выгодное мнѣніе о превосходствѣ своемъ передъ мужемъ, и наконецъ сама въ немъ увѣрилась. Мервилево терпѣніе, ласковость и кротость лишили его послѣдняго уваженія, которое до того времени Эмилія къ нему оказывала. Эльмира предложила ей знакомство съ двумя или тремя особами, бывшими въ то время въ великой модѣ, и которыя сами искали дружбы Эмиліи; положено пригласить ихъ къ щегольскому завтраку и выбрать для сего такой день, когда Мервиль будетъ обѣдать у Гжи. Миллеръ. Мервиль, не любившій ни новыхъ знакомствъ, ни модныхъ завтраковъ a l’Anglase, очень обрадовался, избавясь отъ новыхъ гостей. Онъ выѣхалъ въ самой полдень, и обѣщалъ возвратиться домой не прежде шести часовъ, надѣясь, что всѣ къ тому времени разъѣдутся. Гости, которыхъ ожидали въ часъ по полудни, собрались въ три часа. Время провели очень весело; всѣ забавлялись, всѣ были любезны. Эмилія возхищала общество и становилась отчасу болѣе прелестною; никогда не видали ее столько остроумною, столько милою; часы летѣли непримѣтно; наконецъ, при наступленіи шестаго часа, хозяйка начала безпокоиться… Вдругъ Эмилія блѣднѣетъ, дрожитъ…. слышитъ въ передней тонкой, рѣзкой голосъ Гжи. Миллеръ…. Въ ту самую минуту отворяется дверь, является Гжа. Миллеръ, держа за руку Дюмона, а за нею и Матильда съ Мервилемъ. Какое посѣщеніе! какой громовой ударъ для Эмиліи, находящейся среди избраннѣйшаго общества Парижскаго!… Гжа. Миллеръ, едва дыша отъ усталости, вся въ поту, забрызганная грязью, съ обыкновенною смѣлостію входитъ, хохочетъ изо всей мочи, и разсказываетъ нещастное, какъ она называла, приключеніе…. Она непремѣнно захотѣла, послѣ обѣда, понавѣдаться объ Эмиліи, бывъ твердо увѣренною, что ей одной дома скучно безъ мужа…. Наемная карета, въ которую всѣ четверо сѣли, дорогою изломалась: надобно было идти пѣшкомъ.
„Я таки еще въ силахъ, слава Богу! прибавила Гжа. Миллеръ: грѣхъ пожаловаться; однакожъ не близкой путь. Устала до смерти!“… Въ продолженіе сего повѣствованія, Эмилія два или три раза чуть не упала въ обморокъ. Гжа. Миллеръ, примѣтивъ блѣдность Эмиліи, по щастію, умѣрила свою веселость, но сочла нужнымъ слегка побранить ее за то, что не побереглась за обѣдомъ; когда сказали ей, что это еще только завтракъ — новое поле открылось для ея разсужденій о наблюденіи умѣренности въ пищѣ: она увѣряла, что въ глиняной посудѣ несравненно лучше готовить, нежели въ мѣдной, и что чай годится тогда употреблять, когда не варитъ желудокъ. Эмилія мучилась; но Матильда, имѣя ту же любезность въ обхожденіи и тотъ же вкусъ, которымъ обладала сестра ея, была совершенно спокойна, и не подавала никакого виду, будто замѣчаетъ странности, которыя столько терзали бѣдную Эмилію. Когда свекровь обращала къ ней рѣчь, она отвѣчала ей съ такою простотою, съ такою кротостію, съ такимъ почтеніемъ, показывала такую къ ней привязанность, такое уваженіе, которыя притупляли стрѣлы насмѣшничества. Глубокое почтеніе, наполнявшее душу Матильды, имѣло какую-то силу сообщаться. Надобно, говорили прочіе, чтобы эта Гжа. Миллеръ, не смотря на странныя ухватки, имѣла весьма хорошія качества, потому что невѣстка столько любитъ ее и почитаетъ.
Эмилія, въ семъ случаѣ, въ сравненіи съ сестрою, казалась малодушною, безразсудною; гости, а особливо женщины, разставшись съ нею, подъ предлогомъ сожалѣнія, насмѣхались надъ ея смятеніемъ болѣе, нежели надъ неловкостію Гжи. Миллеръ.
Ввечеру, оставшись наединѣ съ Матильдою, Эмилія начала выговаривать сестрѣ своей. „Для чего ты не удержала ее отъ этого посѣщенія? ты знала, что у меня гости. Какое удовольствіе для тебя, когда надъ нею смѣются?“ — Мнѣ самой очень хотѣлось бы, чтобъ она осталась дома, но я не могла удержать ее. Впрочемъ для меня непонятна причина твоего замѣшательства…. --„Признаюсь, что не могу равнодушно видѣть людей, которыхъ люблю, предметомъ осмѣянія….“ — Естьли бы нападали на ея доброе имя, на ея нравы, тогда не казалось бы это для меня страннымъ; но въ такихъ мѣлочахъ… — „Ахъ! такія мѣлочи очень важны въ мнѣніи людей свѣтскихъ!…“ — Въ твоемъ должны онѣ имѣть другую цѣну. Впрочемъ, ежели почитаешь ихъ столько важными, то для чего безпрестаннымъ смятеніемъ заставлять еще болѣе замѣчать ихъ? Для чего, въ такихъ непріятныхъ обстоятельствахъ, мучить себя и друзей своихъ, показывая замѣшательство, краснѣясь, давая волю насмѣхаться, Вмѣсто того, что надлежало бы поправлять ошибки, прикрывать ихъ изъявленіемъ почтенія и любви, которыя обыкновенно поселяютъ въ постороннихъ выгодное мнѣніе о томъ, кому оказываются? — „Можно ли сохранить присутствіе духа, видя любимую свекровь въ такомъ униженіи предъ всѣми свѣтскими женщинами?“ — Въ какомъ униженіи, сестрица? Напротивъ того, я очень увѣрена въ ея превосходствѣ предъ всѣми женщинами, ловкими, свѣтскими, разряженными, которыя составляютъ твое общество…. Я горжусь, имѣя такую свекровь; горжусь и возхищаюсь ея безпорочнымъ поведеніемъ, ея чистыми нравами, ея великодушіемъ, добросердечіемъ, благодѣяніями, которыми осыпала насъ, и которыя должны поселить въ насъ почтеніе неограниченное… — „О! я очень помню ихъ; люблю даже разсказывать объ этомъ всѣмъ, кому угодно…“ — Чтожъ? тогда краснѣешься ли, говоря о чувствительной, великодушной женщинѣ, которая съ открытыми объятіями приняла насъ вовремя нашей бѣдности, любила какъ дѣтей своихъ, пеклась о насъ съ материнскою нѣжностію, была для насъ примѣромъ всѣхъ добродѣтелей?… Чтобы утѣшить себя въ несправедливомъ сужденіи людей легкомысленныхъ и ядовитыхъ, которые знаютъ ее очень худо, не забывай никогда того, что всѣ честныя, благомыслящія особы не перестанутъ удивляться рѣдкимъ качествамъ души ея; наконецъ будь увѣрена, что ты сдѣлаешь себѣ много чести, оказывая должное уваженіе достоинствамъ ея, и тогда никто не осмѣлится безстыдно издѣваться надъ ея тономъ и поступками; никто не осмѣлится даже говорить о ней непочтительно въ твоемъ присутствіи.
Сей разговоръ произвелъ бы спасительное дѣйствіе надъ умомъ и сердцемъ Эмиліи, естьли бы къ слабости — обнаруживать стыдъ и замѣшательство отъ того, что имѣетъ такую родню — она не присоединила нелѣпаго предубѣжденія присвоять себѣ высокія преимущества передъ мужемъ, и гордиться ими. Между тѣмъ Эмилія, живучи въ разсѣяніи моднаго общества, дѣлала разточительныя издержки, на которыя недоставало доходовъ Мервилевыхъ. Онъ представилъ ей объ этомъ такъ благоразумно, такъ убѣдительно, что Эмилія обѣщалась рѣшительно отказаться отъ завтраковъ и обѣдовъ, которыми угощала друзей своихъ; но къ изполненію сего обѣщанія встрѣтила великія затрудненія; ибо, чтобы нѣсколько извинить свое замужство и усугубить къ себѣ общее уваженіе, она разгласила, что Мервиль очень богатъ. Надлежало признаться въ противномъ; а этого-то она не хотѣла, и рѣшилась благонравіемъ мужа пожертвовать пустому тщеславію; увѣрила друзей своихъ, что онъ скупъ и ревнивъ до чрезвычайности; ей сказали, что это давно уже примѣчено, и еще болѣе сожалѣли объ участи бѣдной Эмиліи. Женщины нашего времени имѣютъ необыкновенныя требованія, которыя, сколько ни кажутся противоположными, умѣютъ онѣ соглашать съ удивительнымъ искуствомъ: будучи всегда дѣятельны, ведя жизнь шумную и разсѣянную, онѣ страстно любятъ покой и уединеніе; увлекаются склонностію, дѣлая все или понавыку, или изъ угожденія…. вездѣ нося съ собою веселость и забавы, безпрестанно проповѣдываютъ пріятности меланхоліи, которая обыкновенно есть основаніемъ ихъ характера, хотя всѣ знаютъ, что особы меланхолическія подвержены частымъ припадкамъ веселости, и даже смѣются болѣе другихъ. Чувствительность ихъ такъ нѣжна, такъ пламенна!… и со всѣмъ тѣмъ не могутъ смотрѣть за больными, посѣщать умирающихъ, утѣшать нещастныхъ потому, что картина страданія раздираетъ сердце ихъ. Онѣ въ одно и то же время хотятъ быть предметами удивленія, зависти и состраданія; въ обществѣ веселы и остроумны, въ обыкновенномъ разговорѣ томны и жалобны; съ друзьями, гдѣ дѣло идетъ по довѣренности, воздыхающи и стенящи. Жена изливаетъ въ нѣдра дружбы недостатки мужа и оскорбленія, которыя терпитъ отъ него. Сіи трогательныя повѣствованія рѣдко бываютъ точны; но прибавленія развѣ не позволены нѣжной чувствительности? Молоденькая дѣвочка жалуется на мать свою, и увѣряетъ, что отъ того не менѣе любитъ ее. Такая дѣтская любовь выставляетъ несправедливую мать еще болѣе ненавистною. Теперь всѣ женщины особливую склонность имѣютъ къ трогательной роли гонимой жертвы, и почитаютъ ее лучшимъ средствомъ къ обольщенію. Впрочемъ послѣ такихъ жалобъ естьли случится разстаться съ мужемъ, оставить безъ призрѣнія мать, тогда для оправданія себя предъ публикою причины уже готовы: Вотъ единственная польза отъ сего поведенія! но сколько пагубныхъ невыгодъ? Прежде разсуждали иначе: тайны домашнія не старались разглашать въ обществѣ, бывъ увѣренными, что женщины, для сохраненія собственной славы, для пользы семейства, должны всѣми мѣрами пещися о томъ, чтобы заставить уважать родителей своихъ и супруговъ; очернять своихъ покровителей и клеветать на доброе имя тѣхъ, которыхъ должно почитать, означало тогда послѣднюю степень глупости и развращенія.
Матильда, непринужденно и безъ усилій, слѣдовала симъ Готическимъ правиламъ. Повинуясь внушенію души благородной, ума основательнаго, она не только не жаловалась на суровые поступки мужа грубаго, упрямаго, прихотливаго и безтолковаго, но успѣла увѣрить всѣхъ своихъ знакомыхъ, что Дюмонъ былъ человѣкъ умный и благонравный. Молчаливость его Матильда выдала за склонность къ размышленію; неловкость въ обращеніи и невѣжливость называла она развлеченіемъ. Дюмонъ, которой обыкновенно молчалъ въ бесѣдѣ по тому, что не умѣлъ изъясняться, по милости Матильды прослылъ глубокимъ наблюдателемъ; даже съ удивленіемъ повторяли его острыя, замысловатыя слова, и никто не сомнѣвался, чтобы онѣ были не Дюмоновы: сама Матильда увѣряла въ томъ… Кому пришлобы на мысль въ наше время, что жена всѣ обороты ума и проворства употребляетъ на то, чтобы заставить другихъ уважать дарованія мужа — дарованія, которыхъ онъ совсѣмъ не имѣетъ?… Дюмонъ крайне удивлялся, видя, съ какимъ отличіемъ принимаютъ его въ обществѣ; онъ догадался, что обязанъ тѣмъ женѣ своей — и былъ признателенъ. Кротость и благоразуміе Матильды, совершенство ея поведенія, заставили его образумиться: не сдѣлавшись любезнымъ, по крайней мѣрѣ онъ пересталъ быть невѣжливымъ, и почувствовалъ къ Матильдѣ еще болѣе нѣжности и довѣренности, которыя никогда не измѣнялись. Между тѣмъ, какъ умная, милая Матильда — при всей молодости пользуясь уваженіемъ, которое оказывается зрѣлымъ лѣтамъ — готовила для себя новыя удовольствія въ будущемъ, Эмилія, провождая время въ обществѣ людей легкомысленныхъ, не видала никакой нужды въ изправленіи, потому что увѣрена была въ своей непорочности; становясь отчасу болѣе непочтительною къ мужу, она поступала съ нимъ съ такою наглостію, съ такимъ презрѣніемъ, что наконецъ Мервиль вышелъ изъ терпѣнія. Поздное огорченіе послужило только сдѣлать его въ глазахъ друзей Эмиліи болѣе смѣшнымъ, болѣе виновнымъ: все общество вооружилось противъ бѣднаго мужа; Мервиль рѣшительно былъ признанъ человѣкомъ безтолковымъ и злонравнымъ.
Спустя два года послѣ замужства обѣихъ сестеръ, Дарналь получилъ весьма прибыльное мѣсто; ему захотѣлось имѣть при себѣ любимую племянницу, Эмилію. Сколько съ одной стороны радовало его сіе обстоятельство, столько непріятно было жить въ одномъ домѣ съ Мервилемъ, котораго онъ сталъ ненавидѣть съ тѣхъ поръ, какъ Эмилія перестала почитать. Эмилія была хозяйкою въ домѣ; нѣжно любимая дядею, принимаемая въ обществѣ съ большимъ уваженіемъ, она начала обходится съ мужемъ еще грубѣе. Мервиль, вышедъ изъ терпѣнія, осмѣлился говорить тономъ раздраженнаго супруга. Эмилія подняла ужасной вопль, жаловалась дядѣ, и — чтобы не допустить Мервиля до объясненія и предупредить оправданіе — изобразиля Дорналю своего мужа чудовищемъ. Такимъ образомъ, для сохраненія при себѣ довѣрія отъ дяди она совершенно очернила мужа. Съ этого времени наши супруги безпрестанно ссорились. Не смотря на то, Эмилія все еще любила Мервиля, часто даже видѣла себя виноватою, признавалась въ томъ — только наединѣ — съ крайнею чувствительностію, и старалась загладить свои проступки. Мервиль любилъ страстно Эмилію, которая, по крайней мѣрѣ, не подавала никакого повода къ ревности, и вѣрность супружескую хранила съ строгою точностію; а любовь во всемъ прочемъ такъ снизходительна!… По нещастію, Эмилія знала всю власть свою и не имѣла ни столько благоразумія, ни столько твердости, чтобы запретить себѣ злоупотребленіе оной.
Мервиль ясно видѣлъ худое къ себѣ разположеніе со стороны Дарналя; но, надѣясь черезъ него получить выгодное мѣсто, не сомнѣвался, что когда нибудь возвратитъ себѣ независимость. Въ одно утро узнаетъ онъ отъ своего пріятеля, что очистилось одно прибыльное мѣсто; тотчасъ Мервиль заклинаетъ Эмилію немедленно просить дядю о ходатайствованіи по сему дѣлу. Эмилія обѣщала, и Мервиль пошелъ съ своей стороны дѣлать нужныя разпоряженія. Эмилія была приглашена на чашку чая. Назначенное время наступало; не смотря на то, согласилась — хотя съ великимъ неудовольствіемъ — до отъѣзду въ гости, увидѣться съ дядею, но съ условіемъ, которое она дала сама себѣ, пробыть у него не болѣе четверти часа. Когда пришла въ его комнаты, ей сказано, что Дарналь сидитъ запершись съ своимъ прикащикомъ, и можетъ видѣть ее не прежде, какъ черезъ часъ. „Уже поздно!“ сказала Эмилія, взглянувъ на часы: „мнѣ не льзя дожидаться, ввечеру поговорю съ дядюшкою; велите подвезти карету!“ Эмилія летитъ къ Эльмирѣ. Послѣ чая удержали ее обѣдать. Эльмира упросила Эмлію ѣхать въ Театръ, гдѣ имѣла она свою ложу; тогда объявлена была новая Трагедія, скучная до смерти. Въ продолженіе третьяго дѣйствія, Эмилія, вставъ, сказала: „Удовольствіями надобно жертвовать своей должности; мнѣ нужно сего дня говорить съ дядюшкою о дѣлѣ, очень важномъ въ пользу Г. Мервиля…“ Всѣ удивлялись уму и правиламъ Эмиліи. Въ десять часовъ, ввечеру, она пріѣхала къ дядѣ, но не застала его дома. Спустя часъ послѣ отъѣзда Эмиліи, посѣтила его Матильда, и оба вмѣстѣ выѣхали. Эмилія была въ крайнемъ замѣшательствѣ, когда Мервиль, думая, что она видѣлась съ Дарналемъ, спросилъ ее объ отвѣтѣ. Пораженный отрицаніемъ ея, Мервиль горько вздохнулъ, но удержался отъ упрековъ. Эмилія, чувствуя вину свою и разкаеваясь, обѣщала ему постараться въ тотъ же вечеръ, прежде нежели лягутъ спать, увидѣться съ дядею, и просить его со всею убѣдительностію. Дарналь возвратился домой въ десять часовъ. Послѣ ужина Эмилія отвела его въ кабинетъ, чтобы говорить безъ свидѣтелей. Лишь только она изъяснила свое желаніе, Дарналь, прервавъ ее, сказалъ, что теперь уже поздно! — „Какъ?“ — Я цѣлой день хлопоталъ объ этомъ дѣлѣ, и мѣсто уже выпрошено… — ,Для кого?» — Для твоего деверя. — «Для Дюмона?» — Да! для него. Сего дня, по утру, скоро послѣ тебя, пріѣхала ко мнѣ сестра твоя, и не только просила ходатайствовать о мужѣ, но силою повезла меня въ своей каретѣ, и не прежде разсталась со мною, какъ по окончаніи всего дѣла. Эта женщина не утомима, когда дѣло идетъ объ ея мужѣ…. Хотя люблю тебя несравненно болѣе, нежели Матильду; однакожъ не имѣю причины досадовать, доставивъ сестрѣ твоей такія выгоды, впрочемъ, я почелъ бы себя благополучнѣйшимъ человѣкомъ, естьлибъ удалось мнѣ сдѣлать для тебя то же самое. — «Ахъ, дядюшка! для чего же вы не вспомнили объ Мервилѣ?…» — Милая племянница! всѣ стали бы смѣяться надо мною, естьлибъ я вздумалъ для него просить это мѣсто… «По чему же?» — На что обманывать себя? Всѣ столько увѣрены въ глупости, неспособности и странностяхъ Мервиля, что онъ никогда и ни въ чемъ не успѣетъ. --«Кто оклеветалъ его такъ безстыдно?» — Къ чему тутъ говорить о клеветѣ? Никому не приходило на мысль клеветать на дураковъ. Наше общество, наши друзья извѣстны объ его достоинствахъ. --«Мервиль человѣкъ весьма честной….» — Я говорю не о честности, но о глупости…. Онъ сдѣлалъ тебя нещастною — своею ревностію, охотою ссориться, скупостію, странными прихотями… --«Какіе злодѣи погубили его въ вашемъ умѣ?» — Еще повторяю, что онъ не имѣетъ непріятелей Развѣ я не вижу, какъ вы живете?.. безпрестанныя ссоры, вѣчное несогласіе!… Развѣ не могу судить по этому?… Ты такъ кротка, такъ снизходительна! Надобно, чтобъ онъ былъ несносенъ до чрезвычайности, когда могъ вывести тебя изъ терпѣнія. Наконецъ вспомни, сколько разъ ты сама жаловалась!.. — «Я никогда не говорила, будто онъ глупъ, сумазброденъ…» — Ты никогда не называла его сими словами; но не сто ли разъ я слышалъ отъ тебя почти то же?.. Признайся — онъ сущій негодяй!.. — «Ахъ, нѣтъ, дядюшка! онъ человѣкъ рѣдкихъ качествъ…. Напротивъ того Дюмонъ, за котораго вы старались, очень простъ!..» — Полно, племянница! лицо Дюмоново не обѣщаетъ ничего хорошаго; но знаешь ли, какъ онъ трудолюбивъ? часа по четыре сидитъ запершись въ кабинетѣ…. — «Чтобы не мѣшали спать…» — Ты шутишь! Дюмонъ человѣкъ разсудительной, умной, просвѣщенной… — «Сестрицѣ угодно утверждать это…» И ей всѣ вѣрятъ; а этого довольно, чтобы получить мѣсто… —
При сихъ словахъ Эмилія смутилась и оставила дядю. Терзаемая дссадою, стѣсняемая печалію, она увидѣла наконецъ безразсудность свою въ поведеніи….. Но какъ сообщить сію новость Мервилю?… Чтобы прикрыть стыдъ свой и выпутаться изъ непріятнаго дѣла, она вздумала встрѣтить мужа выговорами; начала съ жаромъ упрекать его въ томъ, что онъ не старался сыскивать себѣ друзей. «Къ чему же служатъ твои, прервалъ Мервилъ, ежели отказываются помочь мнѣ.» — Главная польза твоя требовала привязать къ себѣ моего дядю. — «Что же ты сдѣлала, чтобы доставить мнѣ дружбу его, и могъ либъ я успѣть въ томъ противъ твоего желанія?» — Ты никогда не старался ему нравиться…. — «Ты лишила меня всѣхъ средствъ къ тому. Впрочемъ развѣ любитъ онъ Дюмона? Развѣ можно любить его?…» — У Дюмона много друзей. — «Его друзья тѣ же, какіе у жены его, которая вступаетъ только въ связи выгодныя и почтенныя.» — А мои пріятели развѣ порочные люди? — «О, нѣтъ! но слишкомъ легкомысленны.» — Сестрица надута спѣсью, которой я не имѣю. — "Оставь пышность, не входи въ долги, откажись отъ разточительности, которая разоряетъ насъ; согласись уѣхать на восемь мѣсяцовъ въ маленькое помѣстье, лежащее отъ Парижа въ пятидесяти миляхъ — тогда буду доволенъ посредственнымъ нашимъ достаткомъ; тогда, для тебя только, буду стараться объ его приращеніи! " —
Послѣ сего упрека Эмилія замолчала; и что оставалось ей говорить? Слезы показались на глазахъ ея. Чѣмъ болѣе она размышляла о своихъ поступкахъ, тѣмъ тяжелѣе становилось бремя скорби ея и разкаянія.
Матильда и Дюмонъ перемѣнили жилище; они наняли домъ гораздо красивѣе и обширнѣе принадлежащаго Гжѣ Миллеръ, въ которомъ жили до того времени; но, нехотя разстаться съ сею добродѣтельною женщиною, пригласили ее перебраться съ собою на новую квартиру. Ее не заставили жить въ отдаленныхъ комнатахъ, но просили быть въ домѣ хозяйкою, вмѣстѣ съ невѣсткою. Всѣ уважали добрую Гжу. Миллеръ, всѣ были къ ней привязаны. Матильда любезною привѣтливостію умѣла усугубить цѣну почтенія, которое она оказывала свекрови. Кто хотѣлъ угодить хозяевамъ, тотъ старался понравиться доброй матери; заниматься ею вошло, такъ сказать, въ обыкновеніе, и тотъ показался бы великимъ невѣжею, кому пришло бы въ голову осмѣлиться шутить надъ такою женщиною, которую любовь дѣтская и признательность сдѣлали столько почтенною, столько занимательною. При окончаніи зимы, тогожъ года, Мервилю захотѣлось возобновить свои старанія въ разсужденіи одной должности, менѣе выгодной, нежели та, которая досталась Дюмону. Мервиль рѣшился лично просить дядю о помощи. Вошедъ въ кабинетъ къ Дарналю, онъ засталъ его, сидящаго за письменнымъ столикомъ. Сей послѣдній — не оставляя пера, которое держалъ въ рукѣ — просилъ Мервиля объявить, чего онъ хочетъ, тономъ, показывающимъ, что хозяинъ не очень радъ былъ гостю, и хотѣлъ бы разстаться съ нимъ какъ можно скорѣе. Смущенный Мервиль торопливо и запинаясь, разсказалъ о своемъ дѣлѣ. «Что это, сударь, значитъ, вскричалъ Дарналь: опять то же!..» — Какъ, милостивый государь! прервалъ Мервиль: развѣ я васъ безпокоилъ? — "Я не успѣлъ выпросить мѣсто для Дюмона, какъ опять… чѣмъ болѣе дѣлаешь, тѣмъ болѣе дѣла впереди — это нѣсколько не учтиво! Объявляю вамъ, что не намѣренъ наскучивать моимъ пріятелямъ… притомъ же объ васъ имѣютъ такое невыгодное мнѣніе….. ваше поведеніе… « — Что такое, сударь? мое поведеніе…. — „Дюмонъ сдѣлалъ щастливоіо племянницу мою; я обязанъ стараться о немъ; но вы…“ — Развѣ Эмилія жалуется? --„Нѣтъ! но я, слава Богу, не слѣпъ.“ — Чтожъ такое видите вы? — „Семейство самое несогласное, самое дурное… я выхожу изъ терпѣнія; надобно это кончить.“ — Милостивый государь! подумалиль вы, что послѣ такихъ словъ нынѣшній же вечеръ я долженъ искать другой квартиры? — „Послушайте: станемъ говорить безъ околичностей. Вы любите деньги, а я богатъ и люблю Эмилію; мы можемъ взять такія мѣры, которыми всѣ останемся довольными.“ — Я не понимаю васъ. — „Разполагайте всѣмъ вашимъ имѣніемъ безъ изключенія; сверхъ того предлагаю вамъ пятьдесятъ тысячь франковъ для приведенія въ порядокъ дѣлъ вашихъ. Согласитесь развестись съ Эмиліею; беру на себя попеченіе о ея спокойствіи.“ — При семъ ужасномъ словѣ нещастный Мервиль поблѣднѣлъ и сдѣлался неподвиженъ; потомъ, не сказавъ ни слова, поспѣшно вышелъ изъ кабинета и изъ дому. Онъ не приходилъ обѣдать; ввечеру тщетно ожидали его къ ужину. Эмилія не понимала, чтобы это значило. Дарналь также безпокоился. Самые тѣ, которые не могутъ похвалиться характеромъ и правилами, чувствуютъ какую-то непріятность, похожую на угрызенія, когда получаютъ отказъ въ нелѣпомъ предложеніи. Въ полночь принесли къ Эмиліи отъ Мервиля записку слѣдующаго содержанія:
„Вашъ дядюшка предложилъ мнѣ развестись съ вами; не сомнѣваюсь, что вамъ угодно было уговорить его сдѣлать это… Мои правила не позволяютъ мнѣ согласиться на ваше желаніе; но вы никогда не увидите меня. Оставляю вамъ половину моего имѣнія; Нотаріусъ мой вручитъ вамъ запись.“
Боже мой! вскричала Эмилія, проливая слезы: я требовала развода! я! О Мервиль! и ты могъ подумать!… требовать развода!… Ахъ! естьлибъ я не любила тебя, и тогда одна мысль эта ужасала бы меня!… Ты узнаешь все, и оправдаешь меня! — Она тотчасъ побѣжала къ дядѣ, показала ему записку Мервилеву, и осыпала его язвительными укоризнами, много разъ повторяла ему съ жаромъ, что почитаетъ, любитъ Мервиля, и никто не принудитъ ее не только развестись съ нимъ, но ниже разлучиться на малое время.
Смущенный Дарналь предался благоразумнымъ разсужденіямъ о непостоянствѣ женщинъ. Эмилія съ поспѣшностію оставила его и, написавъ записку къ Мервилю, послала въ домъ къ Дюмону; но Мервиля тамъ не было. Эмилія, утомясь отъ безпокойства, кинулась въ постелю; на другой день, очень рано, сама поѣхала искать мужа по всѣмъ мѣстамъ, въ которыхъ надѣялась найти его; но всѣ ея старанія были безполезны.
Думая, что Мервиль уѣхалъ въ свое помѣстье, лежащее Въ Шампани, она послала туда нарочнаго; но нарочный, возвратясь черезъ четыре дня, объявилъ, что тамъ совсѣмъ не знаютъ о Мервилѣ. Отчаянная Эмилія не переставала развѣдывать — все тщетно! Двѣ недѣли протекли въ ужасныхъ безпокойствахъ. По изтеченіи сего времени, Эмилія получила черезъ Почту отъ Мервиля письмо, писанное съ корабля, стоящаго въ Брестской гавани. Мервиль прощается съ супругою, и увѣдомляетъ, что въ качествѣ волонтера отправляется на островъ Сен-Доминго, для усмиренія возмутившихся Негровъ. Эмилія не упала въ обморокъ; не выронила ни одной слезы. Кто хочетъ рѣшиться на подвигъ великой, благородной, тотъ чувствуетъ твердость сверьхъ-естественную. Нещастный! сказала она: ты ѣдешь, почитая меня виновною!…. Такъ, я виновна! я пожертвовала моимъ щастіемъ ничтожной суетности; теперь глаза мои открылись. О Мервиль! послѣдую за тобою; ты узнаешь мое сердце — и простишь меня. Въ ту минуту приказываетъ людямъ приготовлять все къ отъѣзду; запискою увѣдомляетъ сестру о своемъ намѣреніи, идетъ къ дядѣ, и показываетъ ему письмо Мервилево. Дарналь, прочитавъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ, сказалъ: Чтожъ? это хорошо! онъ заслужитъ славу; потомъ напишемъ къ нему, чтобъ онъ возвратился…. — „Нѣтъ, дядюшка! прервала Эмилія: хочу сдѣлать лучше…“ — Что такое? — „Поѣду съ нимъ вмѣстѣ…“. — Съ нимъ ѣхать?.. — „Въ нынѣшнюю же ночь; сяду на корабль….“ — Образумься, Эмилія! подвергать себя опасностямъ плаванія! ѣхать въ страну, опустошаемую всѣми ужасами пагубнѣйшей войны, ядовитымъ воздухомъ, заразительными болѣзнями!… — „Многія жены, не будучи ни въ чемъ виновны передъ мужьями, рѣшились на такое благородное дѣло; а я…“ — Поведеніе твое было непорочно. — „Развѣ, кромѣ цѣломудрія, нѣтъ другихъ обязанностей для супруги? Развѣ я невинна, заставляя отчаяннаго Мервиля искать приключеній, подвергаться бѣдствіямъ для того только, чтобъ оставить меня въ ненавистной свободѣ?… Обольстясь обманчивыми мечтами, я могла отважиться на безразсудные поступки, которые лишили меня любви Мервилевой; но его почтеніе дороже для меня всего на свѣтѣ; на все рѣшусь, чтобы возвратить его.“ — Но перенесешъ ли безпокойства труднаго путешествія?.. — „А здѣсь вмѣстѣ и безпокойства и угрызенія! могу ли перенести ихъ?“ — Дарналь противуполагалъ тысячу возраженій, но Эмилія осталась непреклонною. Прибытіе Матильды перервало разговоръ; она бросилась въ объятія сестры, плакала, хвалила ея великодушное намѣреніе, и сказала, что выпросила у Дюмона позволеніе проводить Эмилію до самой пристани, и на кораблѣ проститься съ нею. Дарналь еще хотѣлъ-было не соглашаться, но его не слушали. Пускай она ѣдетъ! говорила Матильда: сердца благородныя одобрятъ ея рѣшимость; этотъ подвигъ украситъ всю жизнь ея, пріобрѣтетъ честь и славу ея имени. Ступай, сестрица! продолжала она: не страшись ни моря, ни бури, ни ужасовъ войны. Покровитель добродѣтели будетъ хранить тебя, будетъ сопутствовать тебѣ; подъ Его руководствомъ соединишься съ супругомъ, возвратишься въ отечество, получишь право на любовь самую нѣжную, и будешь радостію и утѣшеніемъ твоего семейства!
Дарналь менѣе всего имѣлъ склонности къ энтузіазму; однакожъ, браня обѣихъ сестеръ за ихъ безразсудное упрямство, не могъ не ощутить пріятнаго движенія души при семъ разговорѣ. Не смотря на всѣ его противорѣчія, сестры отправились въ дорогу въ ту же ночь. По прибытіи къ пристани, Эмилія ожидала попутнаго вѣтра болѣе двухъ недѣль. Наконецъ простилась съ сестрою, сѣла на корабль и, по щастливомъ плаваніи, пріѣхала въ Сен-Доминго. Но что почувствовала она, услышавъ, что Мервиль, бывъ на трехъ сраженіяхъ, на каторыхъ отличился своею храбростію, получилъ многія раны, почитаемыя отъ Лѣкарей смертельными? Нещастная Эмилія просила указать ей квартиру Мервилеву, и нашла его въ бѣдственномъ состояніи, въ безпамятствѣ: три дни уже разумъ его находился въ совершенномъ помѣшательствѣ…. Эмилія не могла опасаться послѣдствій отъ нечаяннаго свиданія. По крайней мѣрѣ умру съ нимъ вмѣстѣ, сказала она — и вошла въ комнату. Мервиль не узналъ ее, даже не видѣлъ ее, но почти каждую минуту произносилъ ея имя…. Блѣдная, печальная Эмилія сѣла у ногъ при его кровати, и была неподвижна до тѣхъ поръ, пока Лѣкари пришли осмотрѣть больнаго. Она помогла перевязать раны, не дѣлала никакихъ вопросовъ, и опять заняла прежнее мѣсто. Надзиратель больныхъ предложилъ ей успокоиться: Эмилія подала знакъ рукою, чтобъ онъ удалился. Надзиратель, засвѣтивъ ночникъ, вышелъ въ ближнюю комнату.
Мервиль цѣлой часъ не двигался, не говорилъ ни слова; глаза его были закрыты; одни вздохи вырывались изъ груди его. Нещастный! сказала Эмилія: я причиною твоей смерти!… Я не нарушила вѣрности супружеской, никогда съ тобою не разставаяясь, любила тебя съ нѣжностію, сберегла доброе имя; и со всѣмъ тѣмъ — я виновнѣйшая женщина въ свѣтѣ, я твоя убійца!…. Не страсть постыдная, не разпутство гнусное виною незагладимаго злодѣйства — нѣтъ! я пожертвовала моимъ щастіемъ, твоимъ спокойствіемъ — нелѣпымъ мѣлочамъ!… Вотъ къ чему ведетъ ничтожная суетность!… Любезный, великодушный человѣкъ! и я за тебя краснѣлась!.. я краснѣлась за того, котораго душу знала такъ хорошо, котораго храбрость дѣлаетъ честь отечеству!.. Пустыя приличія, свѣтскія обыкновенія, мода, хвастовство! до какой степени могли вы развратить умъ мой и сердце!…. Такъ! это униженіе прилично мнѣ въ сіи ужасныя минуты, буду упрекать себя безпрестанно тѣмъ, что разорвало союзъ нашъ, что погубило насъ; буду мстить за тебя себѣ самой, накажу свою н.^благодарность…. И я краснѣлась за тебя, благодѣтель, другъ, супругъ мой!… Какія муки въ состояніи загладить пагубное заблужденіе!… При сихъ словахъ Мервиль, со вздохомъ, произноситъ имя Эмиліи…. открываетъ глаза, видитъ свою супругу, трепещетъ и, положивъ обѣ руки на лицо свое, говоритъ слабымъ голосомъ: „Образъ милой и жестокой! не уже ли будешь гнать меня до гроба?…“ Эмилія затрепетала: она думала, что Мервиль все еще въ безпамятствѣ, но что образъ ея, дѣйствуя на его зрѣніе, безпокоитъ больнаго; въ сихъ мысляхъ спряталась за занавѣсъ. Съ наступленіемъ дня явился Лѣкарь, и весьма обрадовался, видя, что Мервиль получилъ употребленіе разума.. Когда помѣшательство васъ оставило, сказалъ онъ, то не сомнѣвайтесь въ выздоровленіи. При сихъ словахъ Эмилія, внѣ себя отъ возхищенія, бросается къ ногамъ Лѣкаря. Ахъ! вскричалъ Мервиль: я опять въ безпамятствѣ, вижу предметъ моихъ мученій!…. — Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчала Эмилія: это не мечта! здѣсь твоя супруга, твоя Эмилія!… Ахъ! взгляни на ея слезы, на разкаяніе, на любовь — и ты узнаешь ее!..» Радость не всегда бываетъ опасна: она возвратила жизнь Мервилю; раны его, подъ присмотромъ Эмиліи, скоро изцѣлились. Ему не позволяли ни говорить, ни спрашивать, въ продолженіи нѣсколькихъ дней; но имѣлъ ли онъ нужду въ объясненіяхъ? Онъ видѣлъ предъ собою Эмилію, которая переплыла моря, чтобы съ нимъ соединиться!… Когда Мервиль началъ оправляться, Эмилія, признавалась въ своихъ проступкахъ, и прося въ нихъ прощенія, съ кротостію выговаривала ему за то, что онъ могъ повѣрить, будто она требовала развода. Мервиль отвѣчалъ, что хотя Дарналь предложилъ разводъ безъ рѣшительнаго ея согласія, но не сомнѣвался въ томъ, что Эмилія хотѣла быть независимою. Впрочемъ, прибавилъ Мервиль, послѣ всего, что я слышалъ отъ твоего дяди, мнѣ не можно было жить съ нимъ вмѣстѣ; я предвидѣлъ, чего тебѣ стоило оставить пышной домъ и возвратиться къ прежнему роду жизни. Но я не зналъ всего величія души, всея чувствительности моей Эмиліи; выѣхалъ изъ отечества для того, чтобы оставить ей свободу, о которой, казалось мнѣ, она вздыхала.
Мервиль и Эмилія жили на островѣ Сен-Доминго два года: въ это время Мервиль отличился славными подвигами. По возвращеніи во Францію, наши супруги приняты были отъ родственниковъ съ живѣйшею радостію; Эмилія появилась въ обществѣ съ тѣмъ блескомъ, которымъ добродѣтель озаряетъ красоту и молодость. Мервиль, снискавъ щастливую увѣренность въ собственномъ достоинствѣ и въ общемъ къ нему уваженіи, показался совсѣмъ другимъ человѣкомъ; въ воздаяніе заслугъ своихъ, онъ получилъ выгодное мѣсто. Эмилія не разрывала связей съ прежними знакомыми, которыя не были уже ей опасны; но довѣренность имѣла только къ истиннымъ друзьямъ, къ любезной Матильдѣ и къ почтенной, доброй Гжѣ. Миллеръ. Она сдѣлалась щастливѣйшею женщиною; ничего не недоставало къ ея благополучію. Теперь она мать — нѣкогда разскажетъ дочери свою исторію, чтобъ увѣрить ее. Что нѣтъ смѣшнѣе, безразсуднѣе, нѣтъ пагубнѣе странности — отнимать у мужа доброе имя, поведеніемъ своимъ очернять его въ обществѣ, и говорить о немъ при постороннихъ съ наглостію, или съ неуваженіемъ.