XX. Желѣзная дорога.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
А событія все шли, и все болѣе врывалось новое въ крутогорскую жизнь.
Прошли слухи о желѣзной дорогѣ; появились въ нашихъ мѣстахъ какіе-то люди, осматривавшіе болота, мѣрявшіе лѣса, то и дѣло по округѣ говорили о покупкахъ московскими купцами нашихъ лѣсовъ. Въ темной чащѣ выросли бѣленькіе домики, явились лѣсныя конторы, застучали топоры, завизжала пила въ тихихъ лѣсахъ. Щепетильникъ привезъ картинку, на которой былъ изображенъ поѣздъ и смотрящіе на него мужики и бабы, а внизу помѣщалось длинное стихотвореніе, начинавшееся четырьмя строчками, которыя я только и помню:
«До чего народъ доходитъ —
Самоваръ въ запряжкѣ ходитъ!
До того ли онъ дойдетъ,
Что полштофъ съ виномъ пойдетъ?»
И сердитые синіе генералы раздвинулись, и между ними и мышами, хоронившими кота, помѣстилась въ крестьянскихъ избахъ «желѣзная дорога».
Первымъ дѣломъ, какъ только пріѣхалъ я на вакацію — я все еще учился въ училищѣ — было побѣжать взглянуть на желѣзнодорожную просѣку. Я замеръ отъ неожиданности. Направо и налѣво, куда только могъ я окинуть взглядомъ, — безъ изгибовъ, прямая какъ стрѣла, тянулась широкая просѣка, по бокамъ которой неподвижно темнѣли ряды елей. Какой-то страхъ защемилъ мое сердце, — казалось, что-то неимовѣрно страшное пронеслось посрединѣ лѣсовъ, смяло, разбило въ дребезги и куда-то унесло огромную полосу лѣса и словно обрѣзало двѣ темныя, безконечно тянувшіяся стѣпи. Предо мной укладывали шпалы, дальше, на насыпи, тянувшейся по направленію къ богоявленской рѣчкѣ, ползали, какъ муравьи, люди съ тачками, кругомъ изъ лѣсу несся шумъ, раздавались голоса.
Странники и старыя старухи говорили о послѣднихъ временахъ, о чортѣ съ огромными бѣшеными глазами, который сидитъ впереди машины и съ дикимъ хохотомъ возитъ по лѣсамъ православный народъ; но масса крутогорскаго люда, повидимому, такъ-же какъ я, была захвачена этимъ гигантскимъ дѣломъ людей, тѣмъ страшно сильнымъ, непреоборимымъ и непреклоннымъ, чѣмъ казалась эта огромная просѣка. Жизнь совсѣмъ по другому сложилась въ то лѣто. Весь день мы вертѣлись около насыпи, каждое воскресенье, послѣ обѣдни, мужики и бабы собирались къ желѣзнодорожному полотну, усаживались на буграхъ вырытой земли и вели долгіе разговоры, осилятъ ли они богоявленскую рѣчку, широко разливавшуюся по веснамъ, справятся ли съ Поганымъ болотомъ, котораго не миновать просѣкѣ. И чѣмъ дальше шла просѣка, чѣмъ глубже входили въ землю каменные устои, чѣмъ выше росла насыпь около рѣки, тѣмъ больше являлось увѣренности, что они совладаютъ и съ рѣкой, и съ болотомъ и что нѣтъ удержу этой желѣзной дорогѣ, нѣтъ силы, которая бы остановила ее. Постепенно и хороводъ перешелъ изъ села къ насыпи, — было что-то радостное и веселое въ этой внезапно просвѣтлѣвшей чащѣ темныхъ лѣсовъ. Только черезъ годъ, на слѣдующее лѣто, когда мнѣ пришлось поступать въ семинарію, я поѣхалъ въ первый разъ по желѣзной дорогѣ.
Мы долго дожидались съ отцомъ на маленькой, одиноко стоявшей въ лѣсу станціи, и я живо помню, какъ что-то страшное, съ дымомъ и свистомъ, пронеслось мимо меня и, тяжело загромыхавши, остановилось. Кто-то втиснулъ меня и я очутился въ вагонѣ.
— Закрой глаза, не смотри на столбы, не смотри на столбы, — шепталъ надо мной отецъ, — голова закружится…
Я долго сидѣлъ съ закрытыми глазами, вцѣпившись руками въ лавку, въ ежеминутномъ ожиданіи, что вотъ-вотъ мы наскочимъ на что-нибудь, и совершится нѣчто неимовѣрно ужасное. А вагонъ тихо покачивался, дребезжали рамы въ окнѣ, что-то громыхало кругомъ.
Понемногу я открылъ глаза. Рядомъ со мной, съ взволнованнымъ лицомъ, крестился отецъ, крестились крестьяне, сѣвшіе, вмѣстѣ съ нами на станціи, а мимо меня страшно неслись деревья и мелькали телеграфные столбы. Кружилась голова, какъ предсказывалъ отецъ, но у меня не было уже силъ закрыть глаза и, припавши къ окну, я, не отрываясь, смотрѣлъ, какъ все несется кругомъ, развертываются луга и поля, мелькаютъ деревенскія избы, а темный лѣсъ все куда-то бѣжитъ и бѣжитъ… И я уже не думалъ, что мы наскочимъ на что-нибудь, и весь отдавался очарованію этой могучей ѣзды, въ сладкой истомѣ прислушивался къ тихому перезвону рельсъ и только желалъ все летѣть, безконечно летѣть…
Много происшествій случилось въ то лѣто. Въ Клюкинѣ, гдѣ была наша волость, появился земскій докторъ Матвѣй Иванычъ. Это былъ сынъ священника нашей же губерніи, веселый человѣкъ, ходившій въ поддевкѣ и смазныхъ сапогахъ, пѣвшій пѣсни въ хороводѣ и совсѣмъ не похожій на лѣкаря. Онъ не потрошилъ мертвыхъ тѣлъ, не ѣздилъ съ полиціей на слѣдствія, не собиралъ съ міра «положенаго», не касался рекрутчины, а только лѣчилъ и лѣчилъ всѣхъ даромъ и даромъ же отпускалъ всѣмъ лѣкарства.
Первымъ проложилъ къ нему дорогу Антонъ-баба. Докторъ далъ ему какого-то лѣкарства, велѣлъ все лѣто купаться въ кадкѣ съ соленой водой — и, хотя согнутая нога не расправилась, Антонъ пересталъ хворать и, на удивленіе всего міра, сталъ ходить не только въ церковь, но и въ поля и въ лѣсъ, гдѣ давно уже не бывалъ. Также много шуму надѣлалъ въ селѣ случай, когда не могла разродиться наша сосѣдка, и опытная въ этихъ дѣлахъ Спиридониха велѣла уже положить роженицу подъ образа и затеплила надъ ней восковую свѣчу. Привезенный, по настоянію моей матери, Матвѣй Иванычъ очень скоро помогъ разродиться, и спасъ и мать и ребенка. Но особенно много разговоровъ было, когда Матвѣй Иванычъ снялъ какую-то пелену съ глазъ бабушки Ненилы, и давно не видѣвшая старуха прозрѣла. Что-то въ родѣ ярмарки стало дѣлаться у квартиры доктора въ пріемные дни, и слава его все разносилась по округѣ…
Большую сенсацію среди духовенства произвело другое извѣстіе, что дѣвица Солтухина поступила учительницей въ земскую школу, открытую въ Малыхъ Пустошахъ, гдѣ жилъ дядя Николай Михайловичъ. Я помню горячіе споры среди гостей въ ближайшій нашъ праздникъ: изъ-за чего дѣвица Солтухина, — племянница богоявленскаго генерала Солтухина — могла пойти учить мужицкихъ ребятишекъ. Одни говорили, что по бѣдности, — мужиковъ отобрали, а можетъ еще и родные обидѣли, — сирота; другіе предполагали, что насчетъ жениховъ незадача, изъ себя не больно, да и въ годахъ; но о. Платонъ энергично отрицалъ и то и другое, хотя давно уже не имѣлъ точныхъ свѣдѣній о семействѣ Солтухиныхъ. Подъѣхавшій дядя своими объясненіями еще больше увеличилъ недоумѣніе публики, такъ какъ оказалось, что дѣвица Солтухина и лицомъ ничего себѣ и не перестарокъ, и нельзя сказать, чтобы жила въ бѣдности, — много сундуковъ привезла съ собой, покупала на свой счетъ книжки и разныя картинки для школы и машинку, на которой показывала ученикамъ, какъ молнія дѣлается. А успѣвшая подружиться съ учительницей Анна Павловна все разсказывала, какъ много учительница возится съ ребятишками, какъ по воскресеньямъ собираетъ взрослыхъ и тоже учитъ ихъ грамотѣ…
И праздникъ нашъ какой-то совсѣмъ особенный вышелъ. Куда-то ушелъ генералиссимусъ Суворовъ съ своими безчисленными побѣдами и чудачествами. И, вмѣсто исторіи про семибашенный замокъ, о. Платонъ обстоятельно и подробно разсказывалъ о засѣданіи окружнаго суда, гдѣ ему пришлось быть. Появились молодые священники и оканчивающіе курсъ семинаристы, и вечерами шли горячіе споры о земствахъ, новыхъ судахъ, обсуждались спеціально духовныя новости, — выборные благочинные, епархіальные съѣзды, отмѣна порки въ училищахъ и семинаріяхъ. Велись вольныя рѣчи про то, что пишутъ въ газетахъ, и какіе слухи идутъ изъ Питера.
А отецъ махалъ руками на вольныхъ говоруновъ и вздыхалъ и плотнѣе затворялъ двери, но такъ жадно слушалъ.
И два новыхъ романса разучивали: «Что такъ жадно глядишь на дорогу»… и «Ѣду ли ночью по улицѣ темной».
А бабушка сидѣла одна. На ней былъ тотъ же торжественный праздничный повойникъ и плечи покрыты той же ковровой шалью, но она не выходила въ горницу къ гостямъ. И сидѣла она, какъ каменное изваяніе, въ своей старой кухнѣ, за стариннымъ столомъ, за которымъ давно перестала обѣдать семья. Остановившіеся неподвижные незрячіе глаза, казалось, пристально смотрѣли далеко предъ собой, и застывшее лицо, полное недоумѣнія и вопроса, казалось, напряженно прислушивалось къ доносившимся изъ горницы новымъ словамъ, вольнымъ рѣчамъ, къ грохоту и свисту несущихся мимо Крутыхъ Горъ поѣздовъ…
Въ жизнь входило новое. И все новое ломало и вытѣсняло старое, создавало другой строй мысли и понятій, другіе обычаи и привычки, перестраивало жизнь и перестраивало помимо воли людей, часто вопреки ихъ желаніямъ. Даже мелкое, незначительное.
Керосинъ появился, шандориномъ тогда назывался. Я еще хорошо помню, какъ отецъ привезъ въ первый разъ жестяную лампочку изъ города — купцы нахвалили — и съ трепетомъ, въ присутствіи всѣхъ насъ, трепетавшихъ еще болѣе его, зажигалъ издали лучиной опасную машинку. И вотъ керосиновая лампочка перемѣнила нашу жизнь, перестроила ее по-своему. Не стало нужды держаться въ кучѣ, въ кухнѣ кругомъ лучины, какъ раньше всегда проводили мы длинные зимніе вечера. Сальныя свѣчи все-таки дороги были и только при гостяхъ подавались — лучиной пользовались, да лампадками предъ образами. А при лучинѣ нужно было, чтобы кто-нибудь постоянно вставлялъ новую, требовался громоздкій свѣтецъ, тазъ съ водой, и нельзя было все это переносить изъ комнаты въ комнату, — нужно было, чтобы всѣ сидѣли въ кучѣ кругомъ лучины. Горѣла она свѣтло и ярко, хорошо было при ней ткать-прясть, но читать не очень удобно, — и пламя мигало и часто останавливаться приходилось, когда лучину мѣнять нужно было. А появилась керосиновая лампочка и разбрелись люди по дому по разнымъ угламъ и въ кухнѣ остались только бабушка да Домна, не хотѣвшія разстаться съ лучиной и находившія, что у шандорина духъ худой. Ужъ очень удобно было, — и свѣтъ ровный, ясный, прибавить и убавить можно и унести, куда угодно. Сначала мать съ дѣтьми въ горницу ушла, а потомъ отецъ, какъ она выражалась, манеру завелъ одному сидѣть въ пристроенной свѣтелкѣ и газету читать. И совсѣмъ по другому сложились вечера отца. Зимніе вечера — бабьи вечера, шьютъ, прядутъ, ткутъ, а отцу нечего было дѣлать. Поковыряется съ хомутами, подѣлками мелкими, валенки обсоюзитъ и раньше всѣхъ, до ужина, спать завалится. Разбудятъ поужинать, — и опять спать.
— Инда устанешь спать-то! — жаловался, бывало.
Газета пришла и стала по-своему людей перестраивать, — и мысли ихъ, и привычки. Раньше книга была и читали книгу не торопясь, медленно, съ перерывами, — и такъ какъ книгъ мало было и не часто достанешь новую, старую перечитывать будутъ и даже еще пріятнѣе, — и читать легче и все знакомое. И книгу человѣкъ по своему вкусу выбиралъ когда раскрывалъ, — зналъ, что читать будетъ — Четью ли Минею, Жизнеописаніе генералиссимуса Суворова, Поученія ли Родіона Путятина… А тутъ газета пришла. Была она и раньше. Кромѣ «Странника», «Душеполезнаго Чтенія» и «Домашней Бесѣды» Аскоченскаго, кое у кого изъ батюшекъ и «Сынъ Отечества» можно было найти; но и меньше газетъ было, да и добывать ее, — нужно было оказіи ждать, не поѣдетъ ли кто въ городъ — за 20—30 верстъ и номера сразу за недѣлю привозили, а въ распутицу и за двѣ и за три недѣли. Сразу такую уйму не прочитаешь, — днемъ требы и работа, а вечеромъ при лучинѣ не очень разчитаешься. А тутъ желѣзная дорога стала всякій день газету доставлять, — только три версты вокзалъ былъ, и лампочка керосиновая всегда готова, хоть до глубокой ночи читай. И завелъ отецъ манеру всякій вечеръ по зимамъ газету читать, на моихъ глазахъ сдѣлался ярымъ политикомъ и, мать говорила, — до того набаловался, что сталъ уже скучать по вечерамъ, если священникъ долго «Современныя» задерживалъ, — вмѣстѣ они выписывали.
Газета не спрашивала, что крутогорскому человѣку нужно, она несла ему, что считала нужнымъ нести, что всѣмъ русскимъ людямъ нужно, — и хохламъ, и сибирскимъ людямъ, и пришли въ Крутыя Горы всѣ дѣла русскія со всѣхъ концовъ Россіи, пришли даже иноземныя державы, про которыя въ Крутыхъ Горахъ еще меньше, чѣмъ про хохловъ, слышали. Былъ въ Итальянской сторонѣ въ тѣ времена Гарибальди генералъ. Съ одной стороны будто и не генералъ онъ былъ, а съ другой — настоящій генералъ, и даже очень хорошій, храбрый генералъ; съ одной стороны въ родѣ какъ бунтовщикъ онъ былъ, а съ другой выходило отечество защищалъ, какъ и всѣмъ настоящимъ генераламъ полагается. И не могъ ужъ отецъ уйти отъ генерала Гарибальди, и сталъ изо дня въ день ждать не будетъ ли завтра чего-нибудь про Гарибальди и все думаетъ какъ генералъ изъ своихъ тѣсныхъ обстоятельствъ выйдетъ, и пробуетъ отецъ разобраться не только въ томъ, почему и для кого проливаетъ кровь свою Гарибальди, но и въ австрійскихъ дѣлахъ и во французскихъ, почему Англія въ этомъ случаѣ суматошится. А тамъ другія разныя дѣла — въ Америкѣ что-то съ индѣйцами не благополучно, а у насъ какой-то хивинецъ неспокоенъ.
Самое главное, что все это помимо воли человѣка шло къ нему, не хотѣлъ онъ знать ни про Гарибальди, ни про индѣйца, ни про хивинца, а желѣзная дорога все везетъ газету, а газета все говоритъ ему изо дня въ день — читай про хивинца, читай про Гарибальди, и человѣкъ читаетъ и незамѣтно для себя Крутыя Горы втягиваются въ міровую политику.
Правда, времена были другія и газеты были другія. Раньше времена были тихія, смирныя, не поспѣшныя и газеты были тихія, смирныя, — больше про доблесть народа русскаго писали и примѣры приводили, про случаи необыкновенные, которые случались гдѣ, — пожары, напримѣръ, ежели народу много сгорѣло или разбойникъ гдѣ объявился сверхъ обычая — или теленокъ родился безъ ногъ, и съ двумя головами; любили деревенскіе люди анекдоты историческіе въ газетахъ выискивать, про царей, генераловъ. А тутъ воля подошла, времена стали поспѣшныя, про земство, про судъ новый слухи ходили и въ самомъ духовенствѣ реформы шли, благочинные выборные, перемѣны въ духовныхъ училищахъ, въ семинаріяхъ… Тутъ ужъ нельзя было не читать и уже самъ крутогорскій человѣкъ требовалъ и газету выбиралъ, чтобы писано обо всемъ этомъ было. И газету читать приходилось не какъ книгу — наспѣхъ, торопиться, не пропустить чѣмъ интересуешься, потому что завтра будетъ опять газета и не поймешь завтра, если не прочиталъ сегодня.
И стала газета книгу оттирать. И времени уже для книги не оставалось. да и старыя книги ничего не говорили про то новое, что шло — и перестало ходить по рукамъ жизнеописаніе генералиссимуса Суворова.
И все такъ. Старое уходило, все перестраивалось по новому: и порядокъ дома, и привычки людей, и мысли ихъ, и привычки мысли… И чѣмъ дальше, тѣмъ больше и человѣкъ видѣлъ какъ все кругомъ по новому шло и не замѣчалъ, какъ самъ онъ перестраивался по новому.
Какъ все близко стало! Чтобы добраться до той далекой Москвы, о которой раньше только смутные слухи доходили до насъ, нужно было какихъ-нибудь четыре-пять часовъ, — почти столько же, сколько употребляли мы на поѣздку въ нашъ уѣздный городъ.
И Крутыя Горы скоро поѣхали въ Москву. Поѣхало духовенство и всѣ, кому нуженъ былъ губернскій городъ, такъ какъ оказалось ближе, дешевле и удобнѣе ѣхать въ него черезъ Москву, чѣмъ на лошадяхъ прежнимъ путемъ. Поѣхали плотники.
Первымъ собралъ артель и отлучился на заработки въ Москву Ларивонъ, второй сынъ Карпа. Артель заработала хорошія деньги, а на третій годъ Ларивонъ не вернулся и остался въ Москвѣ подрядчикомъ. Онъ все ширился, купилъ домъ, велъ большія дѣла и только изрѣдка, пока былъ живъ Карпъ, наѣзжалъ въ Крутыя Горы — полный, кормленый и важный, съ перстнемъ на рукѣ, въ пиджакѣ, съ толстой серебряной цѣпочкой на жилеткѣ. Всякій разъ онъ привозилъ гостинцы, какія-нибудь новинки — фигурный самоваръ, часы съ боемъ, новую гармонику съ колокольчиками; женѣ кофту со стеклярусомъ. Глядя на Ларивона, многіе крутогорскіе и окрестные крестьяне стали тоже ѣздить въ Москву.
Они также привозили оттуда самовары и поддевки тонкаго сукна, и сапоги съ подборомъ, и манишки, и московскія пѣсни, московскіе нравы и московскую рѣчь. Вмѣсто стариннаго «цово», стали какъ-то особенно нѣжно выговаривать «чиво», и пѣвучее московское «аканье» начало вытѣснять грубое крутогорское «о». Падкія на моды, деревенскія дѣвки скоро выучились «акать» и говорить «чиво», скоро запѣли московскія пѣсни, стали снимать сарафаны и шить себѣ кофты и шерстяныя платья по тѣмъ фасонамъ, которые привозила ѣздившая изрѣдка къ мужу Ларивонова жена.
Все было совершенно такъ же, какъ за сто лѣтъ передъ тѣмъ, когда знатные русскіе люди стали ѣздить въ Парижъ и привозили оттуда французскіе слова и парики, французскіе нравы и французскую болѣзнь. И, какъ екатерининскихъ временъ молодые кавалеры-модники, побывавшіе въ Парижѣ, крутогорскіе ферликуры жадно подбирали по московскимъ трактирамъ модныя словечки и удивляли деревенскихъ дѣвокъ замысловатыми оборотами рѣчи и пахучими остротами…
Все больше появлялись деньги въ селѣ, рѣже наѣзжали щепетильники и крашенинники, исчезали лапти, крашенина, потухала лучина.
Побывавшіе въ Москвѣ привозили съ собой новый воздухъ, новыя потребности, новые вкусы, — запросили чаю, хорошей одёжи. Имъ стало тѣсно въ старинныхъ дѣдовскихъ семьяхъ. И старики стали поговаривать, что парни набаловались и начинаютъ перечить старшимъ. Первой распалась огромная семья Карпа, въ которой было больше сорока человѣкъ. Кромѣ Ларивона, послѣ смерти отца увезшаго изъ села свою семью и совсѣмъ осѣвшаго въ Москвѣ, выдѣлился и младшій братъ Макаръ, и въ длинной, тянувшейся по переулку избѣ Карпа остался только Максимъ, старшій братъ, пѣвшій на клиросѣ басомъ, да подростки отъ умершаго третьяго брата. Глухой шумъ пошелъ по селу.
А отпускать въ Москву надо было. Лѣса вздорожали и быстро таяли, нѣкоторые промыслы, связанные съ дешевымъ лѣсомъ, совсѣмъ прекратились, перестали раздавать по деревнямъ пряжу съ фабрикъ, заработки на мѣстѣ убавились, а деньги дѣлались все нужнѣе и нужнѣе. И дѣдушки ничего не могли сказать, какъ быть въ новыхъ порядкахъ, приходилось самому рѣшаться и предпринимать, самому выбирать новые пути.
Нарождался человѣкъ. Безъ барина, изъ однообразной сѣрой массы мірянъ смутно поднимала голову человѣческая личность и изъ воли семьи, воли міра обособлялась единичная воля. Онъ не всегда былъ пріятенъ, этотъ новый деревенскій человѣкъ, какъ не все было пріятно въ той внѣшней культурѣ, которую онъ несъ съ собой въ деревню, но это былъ человѣкъ, почувствовавшій свое я, начинавшій думать, добивавшійся своихъ «правовъ». То новое, что дала воля и присылала Москва и везла желѣзная дорога, какъ желѣзные клинья въ кряжистый пень, глубоко входило въ вѣковые устои крѣпкаго крутогорскаго міра, ломало и коверкало его, вытѣсняло старинные пѣсни и костюмы, шатало древнюю мораль. Во всемъ этомъ было дурное и хорошее, и въ томъ дурномъ и хорошемъ было нѣчто роковое и неизбѣжное, какъ, надо думать, неизбѣжно было тѣмъ же русскимъ людямъ взять изъ Парижа прежде слово и потомъ уже понятія, сначала надѣть на головы парики и потомъ уже воспринять то, что было въ французскихъ головахъ, и какъ есть нѣчто роковое въ гибели низшихъ культуръ, сталкивающихся съ высшими.
Желѣзнодорожные поѣзда все носились мимо Крутыхъ Горъ и все возили къ намъ и новыя моды, и невиданные костюмы, и лампы, и шандоринъ, и вѣдомости.
Дѣдушки ничего на этотъ счетъ не завѣщали. Они только сказку сложили про того Иванушку, котораго забравшіе силу старшіе братья называли дуракомъ. Дѣдушки наградили его «хотѣньемъ» и «щучьимъ» велѣньемъ, по которому сани ѣздили безъ лошадей, и леталъ Иванушка на коврѣ самолётѣ, и надѣвалъ сапоги скороходы, ходившіе по сту верстъ въ день.
Та сказка былью стала. Въ міръ чудесъ, въ которомъ жили дѣдушки, ворвалось новое чудо — длинной вереницей носились передъ Иванушкой желѣзнодорожные поѣзда, какъ молніи летали по тонкимъ проволокамъ человѣческія мысли, хромые начинали ходить и слѣпые — видѣть; но это было другое чудо — вьявь на глазахъ всѣхъ, по человѣческому хотѣнью, оно дѣлалось, до него человѣкъ «доходилъ» умомъ. Въ міръ вѣры и чувства, мечты и фантазіи въ первый разъ пробивалось новое слово — «наука» и новое представленіе о силѣ человѣческой мысли.
Въ этомъ свѣтѣ новаго старая деревенская тьма стала еще темнѣе, какъ чернѣе кажется ночь послѣ свѣта комнаты, и крутогорскій темный человѣкъ, съ проснувшейся мыслью и поднявшимися въ душѣ жадными вопросами, подолгу стоялъ предъ гудѣвшей день и ночь желѣзной проволокой телеграфа и говорилъ:
— Темны мы… Ахъ, какъ темны!
А кругомъ все свѣтлѣло… Прояснилось въ нашихъ темныхъ лѣсахъ, грохотъ и свистъ желѣзнодорожныхъ поѣздовъ распугалъ ту нечисть, которая владѣла погаными болотами, угрюмыми лѣсными чащами. Отъ порошковъ Матвѣя Иваныча, отъ машинки дѣвицы Солтухиной, отъ шума и гомона новой жизни, безъ барина, оробѣлъ старый крутогорскій лѣшій и сталъ покидать стремнины и кладези, и озера, и покровы банные: Сталъ покидать и души людскія, и отецъ мой удивлялся, почему все рѣже и меньше кричатъ въ церкви кликуши…
Не было въ Крутыхъ Горахъ человѣка, счастливѣе Антона-бабы. Старый мечтатель съ выздоровѣвшими ногами безъ удержу восхищался всѣмъ тѣмъ, воочію явившимся въ Крутыхъ Горахъ, о чемъ онъ только смутно мечталъ.
— Народъ-то, Степа, чугункѣ какъ обрадовался, — говоритъ мнѣ Антонъ, провожая глазами переполненный людьми поѣздъ. — Все ѣдетъ, все ѣдетъ… Каждому лестно!
Сидитъ Антонъ на желѣзнодорожной насыпи и любуется.
— Ештафету гонятъ… — прислушается онъ къ гудящей проволокѣ. — Примай, молъ, гостей, дровъ — воды припасай…
Какъ первымъ Антонъ проложилъ дорогу къ Матвѣю Иванычу, такъ онъ же первымъ, изъ крутогорскихъ, поѣхалъ на чугункѣ. Побывалъ Антонъ въ Москвѣ, наслушался всласть митрополичьяго хора, навезъ оттуда нотъ и, закинувши назадъ голову, съ закрытыми глазами, въ сладкой истомѣ выводилъ нутромъ на нашемъ клиросѣ новые предпричастные гимны. Побывалъ Антонъ присяжнымъ засѣдателемъ и долго ни о чемъ, кромѣ суда, говорить не могъ.
А старые люди, хранители древнихъ устоевъ, съ тревожнымъ испугомъ прислушивались ко всему новому, нахлынувшему на деревенскій міръ.
— Чего смотрѣть-то? Не больно весело… — угрюмо говорила бабушка, когда ее начинали уговаривать сдѣлать надъ глазами операцію, исходъ которой Матвѣй Иванычъ обнадеживалъ. — Божье изволенье… Чай, тамъ насъ и такъ пустятъ, Домна? — прибавляла она.
И сидѣла она долгіе зимніе вечера съ Домной въ своей старой кухнѣ, прислушиваясь, какъ тихо потрескиваетъ лучина, и вели онѣ длинные разговоры про новые порядки, какъ пошло все шиворотъ-навыворотъ, — мужики сѣли въ барскія хоромы, а генеральская племянница живетъ въ избѣ и мужицкихъ ребятишекъ учитъ; молодые перечатъ старшимъ и дѣдушки судятся въ волости съ внуками; и желѣзная дорога глотаетъ старые крутогорскіе скирды и холсты, и масло, и яйца и вмѣсто хлѣба везетъ кринолины и «вѣдомости», и самовары, и всякое баловство. И рѣшали онѣ, что не будетъ отъ всего этого добра ни намъ — семьѣ, ни Крутымъ Горамъ.
Гордецы люди стали, противъ Божьяго изволенія пошли, выше Бога хотятъ быть. Сводили разъ бабушку къ желѣзной дорогѣ, долго слушала она, какъ громыхаютъ поѣзда, гудитъ проволока, но больше туда не ходила. Дядя Николай Михайловичъ вздумалъ разъ объяснить бабушкѣ, что теперь никакая туча не страшна, такъ какъ молнію можно желѣзной иглой поймать и въ землю отвести и сказалъ о телеграфѣ, что это — та же молнія, которая сверкаетъ изъ тучи, и что теперь человѣкъ пустилъ эту молнію по проволокѣ и бѣгаетъ она кругомъ всего міра.
Но бабушка сурово остановила его:
— Ври, да не завирайся… То — премудрость Божія, а это — хитрость людская!..