ЖЕЛАНІЕ БЫТЬ ЧЕЛОВѢКОМЪ.
правитьИ крикнуть міру: "То былъ человѣкъ!"
Било полночь на Биржѣ, подъ небомъ, полнымъ звѣздъ. Въ тѣ времена надъ гражданами тяготѣли еще условія военнаго положенія, и, согласно съ правилами о тушеніи огня, гарсоны еще освѣщенныхъ заведеній торопились запирать ихъ.
На бульварахъ, внутри кафэ, газовыя бабочки жирандолей очень быстро улетали одна за другой въ темноту. Снаружи слышался шумъ стульевъ, укладываемыхъ по четыре на мраморные столы; это былъ тотъ психологическій моментъ, когда каждый продавецъ лимонада считаетъ своевременнымъ указать рукою, оканчивающейся салфеткой, на Кандинское ущелье низкой двери послѣднимъ посѣтителямъ.
Въ то воскресенье свистѣлъ печальный октябрьскій вѣтеръ. Рѣдкіе листья, пожелтѣвшіе, запыленные и шуршащіе, носились въ порывахъ вѣтра, ударяясь окамни, волочась по асфальту, потомъ, наподобіе летучихъ мышей, исчезали въ тѣни, возбуждая такимъ образомъ мысль о будничныхъ дняхъ, навсегда изжитыхъ. Театры на бульварѣ Кримъ, въ которыхъ въ продолженіе вечера перезакалывали другъ друга наперерывъ всѣ Медичи, всѣ Сальвіати и всѣ Монтефельтры, поднимались притонами Молчанія, нѣмыя двери которыхъ оберегались каріатидами. Экипажи и пѣшеходы съ минуты на минуту становились все рѣже; тутъ и тамъ уже свѣтились скептическіе фонари тряпичниковъ, фосфорическое свѣченіе, выдѣляемое кучами нечистотъ, надъ которыми они бродили.
На высотѣ улицы Отвиль подъ фонаремъ, на углу кафэ довольно роскошнаго вида, остановился высокій прохожій, съ лицомъ сумрачнымъ, бритымъ подбородкомъ, сомнамбулической повадкой, длинными сѣдѣющими волосами подъ фетровой шляпой фасона Людовика XII, черными перчатками на трости съ набалдашникомъ изъ слоновой кости, завернутый въ старый плащъ цвѣта bleu du roi, опушенный сомнительнымъ барашкомъ; казалось, что прохожій машинально колеблется, перейти ли ему черезъ улицу, отдѣлявшую его отъ бульвара Бонъ-Нувель.
Возвращался ли этотъ запоздавшій человѣкъ къ себѣ домой? Или однѣ случайности ночной прогулки привели его на этотъ уголъ улицы? Это трудно было бы выяснить по его внѣшнему виду. Какъ бы то ни было, замѣтивъ вдругъ направо отъ себя одно изъ тѣхъ зеркалъ, узкихъ и длинныхъ, какъ его фигура — въ родѣ тѣхъ общественныхъ зеркалъ, что вставляются иногда въ витрины пышныхъ кофеенъ, — онъ сразу остановился, уставился прямо на свое изображеніе и принялся рѣшительно разсматривать себя съ сапогъ до шляпы. Потомъ, вдругъ приподнявъ свой фетръ съ жестомъ, отъ котораго повѣяло его давнишнимъ прошлымъ, онъ поклонился самъ себѣ не безъ нѣкоторой учтивости.
Когда такъ неожиданно онъ обнажилъ голову, въ немъ можно было узнать знаменитаго трагика, Эспри Шоваля, урожденнаго Лепентёръ, именуемаго Монантёйль, происходившаго изъ очень достойной семьи малуинскихъ лоцмановъ и по случайностямъ Судьбы призваннаго сдѣлаться актеромъ на первыя роли въ провинціи, гастролеромъ за границей и соперникомъ (часто счастливымъ) Фредерика Лемэтра.
Пока онъ разсматривалъ себя почти въ оцѣпенѣніи, гарсоны сосѣдняго кафэ надѣвали пальто на послѣднихъ изъ своихъ постоянныхъ посѣтителей и подавали имъ ихъ шляпы; другіе же съ шумомъ опрокидывали содержимое никелевыхъ копилокъ и выкладывали на подносъ въ кружокъ мѣдный дневной заработокъ. Эта поспѣшность, эта растерянность происходили отъ угрожающаго присутствія двухъ неожиданныхъ сержантовъ, которые, остановившись на порогѣ со скрещенными руками, пронизывали своимъ холоднымъ взглядомъ запоздавшаго хозяина.
Вскорѣ навѣсы въ своихъ желѣзныхъ рамахъ были заперты болтомъ, за исключеніемъ только зеркальной ставни, которая, по странной оплошности, была забыта среди общей поспѣшности.
Затѣмъ бульваръ замолкъ совсѣмъ. Шоваль одинъ, не замѣчая, какъ все опустѣло, продолжалъ стоять въ своей изступленной позѣ на углу улицы Отвиль, на тротуарѣ, передъ забытымъ зеркаломъ.
Это синеватое, лунное зеркало, казалось, давало артисту то ощущеніе, которое онъ испытывалъ бы, купаясь въ озерѣ; Шоваль дрожалъ.
Увы! скажемъ прямо! въ жестокомъ и мрачномъ стеклѣ актеръ увидѣлъ, что онъ старѣетъ.
Онъ отмѣчалъ, что его волосы, вчера еще цвѣта перца съ солью, приближались къ оттѣнку луннаго свѣта; все было кончено! Прощайте вызовы и вѣнки, прощайте розы Таліи и лавры Мельпомены! Нужно было навсегда проститься съ пожатіями рукъ и со слезами, со всѣми Эллевіусами и Ларюеттами, съ пышными ливреями и съ пышными округленностями рѣчи, съ Дюгазонами и съ ingénues.
Нужно было поспѣшно сойти съ, колесницы Ѳеспиды и смотрѣть, какъ она удаляется, увозя товарищей! Потомъ видѣть, какъ мишура и галуны, еще утромъ развѣвавшіеся на солнцѣ до самыхъ колесъ — игралища радостнаго вѣтра Надежды! — видѣть, какъ они исчезаютъ за далекимъ изгибомъ дороги, въ сумеркахъ.
Шоваль, вдругъ почувствовавшій свои пятьдесятъ лѣтъ (онъ былъ человѣкомъ искреннимъ), вздохнулъ. Какой-то туманъ прошелъ передъ его глазами; что-то въ родѣ зимней лихорадки овладѣло имъ, и галлюцинація расширила его зрачки.
Угрюмая пристальность, съ которой онъ пронизывалъ посланное судьбою зеркало, придала подъ конецъ его зрачкамъ ту способность увеличивать предметы и наполнять ихъ торжественностью, которая была подмѣчена физіологами у лицъ, пораженныхъ сильнымъ волненіемъ.
И вотъ длинное зеркало преобразилось подъ его взоромъ, отягощенномъ мутными и беззвучными мыслями. Воспоминанія о дѣтствѣ, о побережьяхъ и серебристыхъ волнахъ заплясали въ его мозгу. И это зеркало, несомнѣнно, благодаря звѣздамъ, которыя углубляли его поверхность, сначала произвело на него впечатлѣніе спящей воды въ заливѣ. Потомъ, еще разрастаясь, подъ вліяніемъ вздоховъ старика, зеркало приняло видъ моря и ночи, этихъ двухъ старыхъ друзей одинокихъ сердецъ.
Онъ опьянялся нѣкоторое время этимъ видѣньемъ, но фонарь, окрашивавшій въ красное холодную изморозь сзади, надъ его головой, и отраженный въ ужасномъ зеркалѣ, вдругъ представился ему свѣтомъ маяка, алое сіяніе котораго предупреждаетъ объ опасности корабль, сбившійся съ пути.
Шоваль стряхнулъ съ себя это головокруженіе и выпрямился во весь свой высокій ростъ, разразившись нервнымъ, фальшивымъ и горькимъ смѣхомъ, который заставилъ вздрогнуть подъ деревьями обоихъ сержантовъ. Къ счастью для.артиста, они предположили, что тутъ какой-нибудь обыкновенный пьяница или разочарованный влюбленный и продолжали свою офиціальную прогулку, не придавая особаго значенія несчастному Шовалю.
— Что же, отречемся! — сказалъ онъ просто и тихимъ голосомъ, подобно приговоренному къ смерти, разбуженному неожиданно, который говоритъ палачу: «Я къ вашимъ услугамъ, мой другъ»…
И тутъ старый комедіантъ, въ какой-то тупой угнетенности началъ свой монологъ.
— Я поступилъ предусмотрительно, — продолжалъ, онъ, — поручивъ недавно вечеромъ мадемуазель Пинсонъ, моей доброй подругѣ.. (которой министръ охотно подставляетъ свое ухо, а, впрочемъ, и свою подушку), выпросить для меня, между двумя страстными признаніями, то мѣсто сторожа на маякѣ, которымъ пользовались, мои. отцы; на берегахъ океана. Такъ вотъ оно что!.. Теперь я понимаю странное впечатлѣніе, которое произвелъ на меня тотъ фонарь въ зеркалѣ!.. Это. было моей задней мыслью. — Пинсонъ: пришлетъ мнѣ; мое назначеніе, это несомнѣнно.. И вотъ, я спрячусь въ свой маякъ, какъ крыса въ сыръ. Я стану освѣщать корабли въ морѣ, издалека. Маякъ! — въ немъ всегда есть что-то декоративное. Я — одинъ на свѣтѣ: такое убѣжище вполнѣ, подходитъ къ моимъ старымъ годамъ.
Вдругъ Шоваль прервалъ свое раздумье. — Ахъ, да! — проговорилъ онъ, ощупывая грудь подъ своимъ плащомъ, — да вѣдь… то письмо, поданное мнѣ почтальономъ, когда я выходилъ изъ дому, это, вѣроятно, и есть отвѣтъ? Какъ! вѣдь я хотѣлъ прочесть его, войдя въ кафэ, и позабылъ о немъ! Право же я опускаюсь! — Ну, вотъ и оно!
Шоваль извлекъ изъ своего кармана широкій конвертъ, откуда, едва онъ былъ вскрытъ, выскользнула министерская бумага, которую онъ лихорадочно поднялъ и пробѣжалъ однимъ взглядомъ, подъ краснымъ свѣтомъ фонаря.
— Мой маякъ! мое назначеніе! — воскликнулъ онъ. — О, мой Богъ! я спасенъ! — прибавилъ онъ, какъ бы по старой машинальной привычкѣ и такимъ рѣзкимъ фальцетомъ, столь отличавшимся отъ его собственнаго голоса, что. онъ оглянулся вокругъ себя, подумавъ, что здѣсь есть кто-то третій.
— Ну, успокоимся же и… будемъ человѣкомъ, — продолжалъ онъ вскорѣ.
Но при этомъ словѣ Эспри Шоваль, урожденный Лепентёръ, именуемый Монантёйль, остановился, какъ-будто обращенный въ соляной столбъ; казалось, это слово сдѣлало его недвижимымъ.,
— Что? — продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Что это я тутъ пожелалъ себѣ? Быть Человѣкомъ? А, впрочемъ, почему бы и нѣтъ?
Онъ скрестилъ руки, раздумывая.
— Вотъ ужъ скоро полъ-вѣка, какъ я изображаю, какъ я разыгрываю страсти другихъ, никогда не испытывая ихъ самъ, — ибо, въ сущности, я никогда ничего не испыталъ. Значитъ, я бываю похожъ на этихъ другихъ только для забавы. — Значитъ, я — только тѣнь? Страсти, чувства, реальные поступки! реальные, вотъ что составляетъ Человѣка, въ настоящемъ значеніи слова! Итакъ, разъ возрастъ заставляетъ меня вернуться въ Человѣчество, я долженъ добыть страсть или хоть какое-нибудь реальное чувство., потому что это условіе sine qua non, безъ которого нельзя разсчитывать на титулъ Человѣка. Вотъ это называется крѣпко разсудить; прямо лопается отъ здраваго смысла! — Такъ изберемъ.же для переживанія ту изъ страстей, которая болѣе всего подходитъ къ нашей натурѣ, наконецъ-то воскресшей. Онъ подумалъ, затѣмъ меланхолично продолжалъ:
— Любовь?.. слишкомъ поздно. — Слава?… я зналъ ее! — Тщеславіе?.. предоставимъ этотъ вздоръ государственнымъ людямъ.
Вдругъ онъ вскрикнулъ:
— Нашелъ! — проговорилъ онъ. — Угрызенія Совѣсти!.. вотъ что подходитъ, къ моему драматическому темпераменту.
Онъ посмотрѣлъ въ зеркало, дѣлая содрогающееся лицо, какъ бы скорченное отъ сверхчеловѣческаго ужаса.
— Такъ, такъ, — заключилъ онъ. — Неронъ, Макбетъ, Орестъ, Гамлетъ, Геростратъ! — Призраки! Я тоже, въ свою очередь, хочу настоящихъ призраковъ, какъ всѣ тѣ люди, которымъ выпало счастье шага не ступать безъ привидѣній.
Онъ ударилъ себя по лбу.
— Но какъ?.. Я невиненъ, какъ агнецъ, колеблющійся явиться на свѣтъ Божій?
И опять, спустя немного времени:
— Ну, за этимъ дѣло не станетъ!-- продолжалъ онъ, — желающій цѣли, желаетъ также и средства!.. Имѣю же я право достигнуть во что бы то ни стало того, чѣмъ я долженъ быть. Я имѣю право на Человѣчность! Чтобы испытывать угрызенія, совѣсти, нужно совершить преступленія? Ну, хорошо, согласенъ на преступленія, что же тутъ такого, разъ они дѣлаются… изъ добрыхъ побужденій? — Да… — Пусть! (И онъ принялся за діалогъ): Я свершу ужасныя преступленія. — Когда? Сейчасъ. Не слѣдуетъ откладывать на завтра! — Какія же? — Одно единственное! Но великое! Но необычайное по своей жестокости! Но такое, которое заставитъ всѣхъ Фурій выйти изъ ада! — А какое? — Чортъ возьми, самое яркое… Браво! Нашелъ! Поджогъ! Итакъ, мнѣ осталось времени только, чтобы поджечь! Запаковать свои чемоданы! Вернуться, спрятавшись, какъ должно, за стекломъ какого-нибудь фіакра, упиться своимъ торжествомъ среди испуганной толпы! хорошенько запомнить проклятія умирающихъ, — и поспѣть на сѣверозападный вокзалъ съ запасомъ угрызеній совѣсти на весь, остатокъ моихъ дней! Потомъ я спрячусь въ свой маякъ! въ свѣтъ! среди Океана! гдѣ, такимъ образомъ, полиція никогда не найдетъ меня, ибо мое преступленіе мнѣ не принесетъ никакой пользы.- И тамъ я буду хрипѣть одинъ (тутъ Шоваль выпрямился, импровизируя стихъ совершенно въ духъ Корнеля):
— Рѣшено. А теперь, — закончилъ великій артистъ, осмотрѣвшись вокругъ себя, чтобы убѣдиться, что онъ одинъ, и поднимая съ земли булыжникъ, — а теперь тебѣ не придется отражать болѣе никого!
И онъ бросило" камень въ зеркало, которое разбилось въ тысячу сверкающихъ осколковъ.
Исполнивъ этотъ первый долгъ и, быстро убѣгая, — какъ бы удовлетворенный этимъ первымъ. но энергичнымъ подвигомъ, — Шоваль устремился къ бульварамъ, гдѣ, спустя нѣсколько минутъ, по его знаку, остановился экипажъ: онъ прыгнулъ въ него и исчезъ.
Два часа спустя пламя огромнаго бѣдствія, брызнувшее изъ большихъ керосиновыхъ, масловыхъ и спичечныхъ складовъ, отражались во всѣхъ стеклахъ предмѣстья Тампль. Скоро пожарныя части, подкатывая и подталкивая свои снаряды, сбѣжались со всѣхъ сторонъ, и ихъ трубы, разсыпая зловѣщіе- крики, сразу будили обитателей этого населеннаго квартала. Безчисленные поспѣшные шаги раздавались по тротуарамъ: толпа запруживала собою большую площадь Шато д’О и сосѣднія улицы. Спѣшно образовались цѣпи. Менѣе, чѣмъ черезъ четверть часа, отрядъ солдатъ составилъ кордонъ вокругъ пожара. Полицейскіе, при кровавомъ свѣтѣ факеловъ, удерживали по сосѣдству натискъ человѣческихъ массъ.
Экипажи, захваченные въ плѣнъ, болѣе не двигались. Слышались вопли. Раздавались отдаленные крики среди ужаснаго треска огня. Жертвы, захваченныя этимъ адомъ, рычали, и крыши домовъ проваливались на нихъ. Около сотни семействъ изъ рабочихъ тѣхъ мастерскихъ, что горѣли, оставались безъ средствъ къ жизни и безъ крова.
Одинокій фіакръ, нагруженный двумя большими чемоданами, стоялъ за толпой, остановленной у Шато д’О. И въ этомъ фіакрѣ сидѣлъ Эспри Шоваль, урожденный Лепентёръ, именуемый Монантёйль; время отъ времени онъ раздвигалъ штору и любовался своимъ произведеніемъ.
— О, — тихо говорилъ онъ себѣ, — я чувствую, какой ужасъ внушаю я Богу и людямъ! — Да, вотъ, вотъ она — печать проклятія!…
Лицо добраго стараго комедіанта сіяло.
— О, я несчастный! — бормоталъ онъ, — какія мстительныя безсонницы извѣдаю я среди призраковъ своихъ жертвъ. Я чувствую, какъ во мнѣ поднимается душа Нероновъ, сжигающихъ Римъ въ изступленіи художника! Геростратовъ, сжигающихъ Эфесскій храмъ изъ любви къ славѣ!.. Растопчиныхъ, сжигающихъ Москву изъ патріотизма! Александровъ, сжигающихъ Персеполисъ изъ учтивости къ ихъ безсмертной Тайсѣ!.. Я же сжигаю по долгу, не имѣя иного средства къ существованію! Я поджигаю потому, что я задолжалъ себѣ самого себя!.. Я расплачиваюсь. Какимъ человѣкомъ я сдѣлаюсъ! Какъ я буду жить! Да, я, наконецъ, узнаю, что испытываешь, когда тебя терзаютъ. — Какія ночи, великолѣпныя, своимъ ужасомъ, я буду восхитительно проводить!.. Ахъ, я дышу, я возрождаюсь!.. я существую! И подумать только, что я былъ комедіантъ!.. А теперь, когда въ грубыхъ глазахъ простыхъ людей я являюсь только висѣльникомъ, — бѣжимъ съ быстротою молніи. Идемъ и спрячемся въ нашъ маякъ, чтобы тамъ спокойно насладиться своими угрызеніями совѣсти.
Черезъ два дня, вечеромъ, Шоваль, прибывшій безпрепятственно къ мѣсту своего назначе, нія, вступалъ во владѣніе своимъ разореннымъ маякомъ, расположеннымъ на нашемъ сѣверномъ побережьѣ: то было полуразрушенное зданіе свѣтомъ котораго уже давно не пользовались, и которое лишь по министерскому снисхожденію было снова вызвано къ жизни ради Шоваля.
Врядъ ли сигналы этого маяка могли приносить какую-либо пользу: то была, такъ сказать, суперфетація, чистая синекура, квартира съ освѣщеніемъ надъ головой, нѣчто, безъ чего могли бы обойтись всѣ, кромѣ одного Шоваля.
Итакъ, достойный трагикъ, перенеся туда свою постель, запасъ съѣстныхъ припасовъ и большое зеркало, чтобы изучать въ немъ выраженія своего лица, заперся тамъ, немедленно, укрывшись отъ всякаго человѣческаго взора.
Вокругъ него плакало море, въ которомъ старая небесная бездна купала свои звѣздныя сіянія. Онъ смотрѣлъ, какъ волны осаждали его башню при внезапныхъ перемѣнахъ вѣтра, подобно восточному Столпнику, который могъ любоваться песками, гонимыми его къ столпу порывами вѣтра пустыни.
Вдалекѣ слѣдилъ онъ безмысленнымъ взглядомъ за дымомъ пароходовъ или за парусами рыбаковъ.
Съ каждой минутой этотъ мечтатель забывалъ о своемъ пожарѣ. Онъ всходилъ и сходилъ по каменной лѣстницѣ.
Итакъ, повторяемъ, вечеромъ на третій день, Лепентёръ, сидя въ своей комнатѣ въ шестидесяти футахъ надъ водой, перечитывалъ No парижской газеты, гдѣ описывалось несчастное происшествіе, случившееся три дня тому назадъ.
«Неизвѣстный злоумышленникъ, подбросилъ нѣсколько спичекъ въ керосиновые склады. Чудовищный пожаръ, поставившій на ноги на всю ночь пожарныхъ и все населеніе окружающихъ кварталовъ, разразился въ предмѣстьѣ Тампль.
Насчитываютъ около ста жертвъ: семейства несчастныхъ ввержены въ самую ужасную нищету.
Вся площадь была въ траурѣ и еще дымилась.
Осталось неизвѣстнымъ имя преступника, а главное, что побудило его на преступленіе».
Прочтя это, Шоваль воскликнулъ, лихорадочно потирая руки:
— Какой успѣхъ! Какой я великолѣпный злодѣй! Достаточное ли число привидѣній посѣтитъ меня? Ахъ, сколько призраковъ я увижу! Я отлично зналъ что стану Человѣкомъ. — Средство было жестоко, я согласенъ! Но такъ было нужно!.. такъ было нужно!
Перечитывая парижскій листокъ, Шоваль при упоминаніи, что будетъ дано экстраординарное представленіе въ пользу погорѣльцевъ, прошепталъ:
— Вотъ какъ! мнѣ слѣдовало бы предложить содѣйствіе моего таланта въ пользу моихъ жертвъ. Это могло бы быть моимъ прощальнымъ спектаклемъ! — Я продекламировалъ бы Ореста. Я былъ бы весьма естествененъ…
Послѣ этого Шоваль сталъ жить въ своемъ маякѣ.,
И вечера проходили, чередуясь, и ночи. Происходило нѣчто, поразившее артиста. Нѣчто ужасное. Вопреки его надеждамъ и предположеніямъ совѣсть его не кричала ему никакихъ укоровъ. Не показывалось ни одного единаго призрака! Онъ не испытывалъ ничего, ну, рѣшительно ничего.
Онъ не могъ вѣрить этому Молчанію. Не могъ опомниться.
Порою, смотрясь въ зеркало, онъ замѣчалъ, что его добродушное лицо совсѣмъ. не измѣнилось. Тогда въ ярости онъ бросался къ сигналамъ, которые портилъ, въ лучезарной надеждѣ заставить погибнуть вдалекѣ какое-нибудь судно, чтобы ускорить, возбудить упорныя угрызенія совѣсти, чтобы содѣйствовать имъ! — чтобы вызвать привидѣнія! Напрасные труды!
Безплодныя покушенія! Безполезныя усилія! Онъ ничего не испытывалъ. Онъ не видѣлъ предъ, собой ни одного угрожающаго призрака. Онъ не спалъ болѣе, — до того душили его отчаяніе и стыдъ.
Наконецъ, однажды ночью, пораженный въ своемъ, залитомъ свѣтомъ уединеніи приливомъ кропи къ мозгу, онъ нашелъ свою смерть, и въ агоніи, подъ шумъ океана, подъ гулъ мощнаго вѣтра, ударившаго въ его башню, потерянную въ Безконечномъ, онъ кричалъ:
— Призраковъ!.. Ради Бога!.. Пусть я увижу, хоть одинъ призракъ! — Я заслужилъ его!
Но Богъ, къ Которому взывалъ онъ, не оказалъ ему этой милости, — и старый скоморохъ угасъ продолжая декламировать съ напыщенной страстностью про свою жажду увидѣть призраки… и онъ не понялъ, что самъ былъ тѣмъ, чего жаждалъ.