ЖАННА ДАРКЪ НА ПАРИЖСКОМЪ ИППОДРОМѢ.
правитьЯ не стану въ настоящую минуту дѣлать обзоръ того, что новаго и капитальнаго представляетъ, по части искусства, современная Европа и что глубоко поражало меня въ послѣднее мое путешествіе. Такое обозрѣніе мнѣ, быть можетъ, скоро удастся представить моимъ читателямъ въ цѣломъ рядѣ статей. Но мнѣ хочется на нынѣшій разъ указать здѣсь на одно художественное явленіе, которое нынѣшнимъ лѣтомъ произвело, и по всей справедливости, глубочайшія впечатлѣнія на парижскую, т. е. всемірноевропейскую публику, а у насъ осталось совершенно неизвѣстнымъ. Это — «мимическая легенда съ аккомпанементомъ музыки», исполнявшаяся съ 13—25 іюня въ парижскомъ ипподромѣ. Заглавіе этой легенды было — «Жанна Даркъ».
«Какъ, Жанна Даркъ на ипподромѣ? пожалуй, воскликнутъ иные. Что же тутъ такого важнаго и интереснаго, что тутъ особенно замѣчательнаго? Неужели стоитъ говорить о такой обыкновенной, ничтожной вещи, какъ представленіе въ циркѣ? Если наши газетные корреспонденты о немъ промолчали, то ничего худаго этимъ не сдѣлали. Велика важность! Неужели корреспондентамъ надо было непремѣнно заводить рѣчь о томъ, какъ хозяева громаднаго цирка, — пускай даже перваго и изумительнѣйшаго въ цѣлой Европѣ, затѣяли нѣкое представленіе, для котораго взяли сюжетомъ знаменитую французскую историческую личность, и наполнили это представленіе шумомъ и громомъ, блестящими латами и знаменами, яркими костюмами, ослѣпительнымъ электрическимъ свѣтомъ, скачущими лошадьми, стукомъ мечей, сшибками цирковыхъ кавалеристовъ? Что тутъ, не то что уже важнаго и интереснаго, но даже просто новаго? Кто не видалъ давнымъ давно, сто разъ, гдѣ угодно въ циркахъ, всевозможныя баталіи и бои, скачки и сшибки, съ заглавіями, гдѣ красуются всяческія знаменательныя имена и событія? Не являлся ли много разъ на аренѣ цирка даже самъ Наполеонъ I, на бѣломъ конѣ и въ треугольной своей шляпкѣ, среди толпы своихъ гренадеровъ въ мѣховыхъ шапкахъ. Такъ что за диво хозяевамъ цирка выдвинуть на свою сцену тоже и Жанну Даркъ? Сегодня она, завтра другія. Можетъ быть, у нихъ сегодня же появятся, и пѣшкомъ и верхомъ, Карлъ великій, рыцарь Баярдъ, Скобелевъ, съ лошадьми и сраженіями, съ трубами и литаврами, съ пушечной стрѣльбой или летающими стрѣлами. Что можетъ быть обыкновеннѣе всего этого»?
Нѣтъ, на нынѣшній разъ дѣло было не «обыкновенное», отвѣтилъ бы я на такія соображенія. То, что явилось ныньче лѣтомъ на парижскомъ ипподромѣ, не имѣло уже ничего общаго со всегдашними цирковыми представленіями, банальными и скучными. Здѣсь неожиданно выступило передъ парижскими зрителями нѣчто совсѣмъ другое, нѣчто полное значенія и мысли, нѣчто такое, гдѣ въ самомъ дѣлѣ дышала исторія и гдѣ она была воплощена художествомъ. Иллюзія чего то въ самомъ дѣлѣ жизненнаго была тутъ очень могуча, и это оттого, что всѣмъ распоряжались и все направляли здѣсь настоящіе художники, вмѣсто всегдашнихъ банальныхъ цирковыхъ распорядителей. Въ Парижѣ, какъ нигдѣ болѣе, играетъ ныньче крупную роль художникъ, въ каждомъ общественномъ созданіи, назначенномъ для ума, чувства или фантазіи массы, художника непремѣнно призываютъ тутъ на совѣты и помощь, и оттого результаты получаются такіе значительные, какіе прежде были недоступны и неизвѣстны; оттого то въ продолженіи многихъ недѣль нынѣшняго лѣта, парижская публика густой толпой стремилась въ ипподромъ и съ горячимъ сочувствіемъ апплодировала чудесному, талантливому зрѣлищу. Газеты и журналы наполнены были восторженныхъ отчетовъ, глубоко симпатичныхъ описаній поразительнаго художественнаго явленія.
Появленія «мимической легенды» въ ипподромѣ было не случайное. Въ іюнѣ совершилось въ Домреми, мѣсторожденіи Ліанны Даркъ, торжественное открытіе памятника Жанны Даркъ. Во всей Франціи происходили въ тѣ самые дни торжества и празднованія, и еще съ весны обычныя годовыя художественныя выставки были вездѣ загромождены статуями и бюстами, картинами и рисунками, изображающими Орлеанскую дѣвственницу. Во многихъ городахъ, конечно, всего болѣе въ Парижѣ, происходили на театрахъ представленія, имѣвшія сюжетомъ ее-же; знаменитая Сара Бернаръ, сначала въ Парижѣ, а потомъ въ Лондонѣ, исполняла «лирическую трагедію» Жюля Барбье, «Жанна Даркъ», напыщенную по старинному, хотя и написанную недавно, въ 1877 году, съ тирадами и реторикой, но все-таки такую, гдѣ многія сцены вышли у Сары Бернаръ полны горячей энергіи и могучаго вдохновенія, а вся необычайно вѣрная, строго-историческая и роскошная постановка переносила зрителя во Францію XV вѣка. И вотъ, среди всего этого воодушевленія Франціи, распорядители ипподрома (это цѣлая большая компанія на акціяхъ) и во главѣ ихъ молодой энергическій директоръ цирка, Гукъ, рѣшили, что и имъ не слѣдъ отставать отъ общаго движенія, и хорошо будетъ тоже устроить торжество въ честь Жанны Даркъ.
Они создали нѣчто въ самомъ дѣлѣ грандіозное.
Надо знать, что такое парижскій ипподромъ, для того, чтобъ получить понятіе о громадности предпринятой на этотъ разъ задачи. Ипподромъ — это одна изъ изумительнѣйшихъ построекъ новаго Парижа, и вмѣстѣ — одно изъ архитектурныхъ чудесъ всей вообще новой Европы. Конечно, именно поэтому-то почти никто у насъ ничего о немъ не знаетъ, даромъ что ипподромъ стоитъ на свѣтѣ уже давно, гораздо болѣе 10 лѣтъ. Что это за зданіе, можно представить себѣ изъ того, что въ простые дни представленій тамъ сидитъ зрителей тысячъ 9, а въ парадные и экстренные дни — тысячъ 12. По моему, сиденгамскій хрустальный дворецъ близь Лондона, да парижскій ипподромъ — вотъ, изъ числа громадныхъ архитектурныхъ созданій новой Европы, два самые оригинальныя, два самые своеобразныя. Оба займутъ, конечно, крупную страницу въ будущей исторіи современнаго намъ искусства. Но въ нихъ выразилась вся разница двухъ противуположныхъ народностей, двухъ совершенно различныхъ расъ. Англійскій народный дворецъ — это воплощеніе англійской геніальности, смѣлой, поразительной, глубокой, но лишенной въ пластическомъ художествѣ, съ самаго окончанія среднихъ вѣковъ, со временъ реформаціи — красоты, нѣжности. Все въ немъ отзываетъ суровымъ пуританствомъ, точно будто презрѣніемъ къ ласкающимъ и граціознымъ формамъ искусства, къ его орнаментаціи. Ему довольно одной массивности, смѣлой новизны, поразительности впечатлѣнія; отдѣльныя части у него всѣ мало-художественны, всѣ мало удовлетворительны. Французскій ипподромъ — тоже смѣлъ и геніаленъ по мысли, но далеко не такъ смѣлъ, какъ англійскій народный дворецъ. Онъ не рѣшился весь создаться изъ одного только желѣза и стекла; у француза, романца по расѣ и наслѣдника классическихъ поколѣній, твердо заложено въ голову убѣжденіе, что, все что строится, не должно смѣть обходиться безъ камня; онъ никогда не рѣшится на тѣ художественные смѣлости, на которыя идетъ дерзкою стопою въ своихъ новыхъ попыткахъ англосаксонецъ. За то у француза, во всемъ и всегда, больше эстетичности и красоты, играющаго орнамента и граціи формъ (у Эйфеля въ жилахъ течетъ германская кровь, да впрочемъ и вся башня-то его была лишь инженерный tour de force, противъ антихудожественности котораго протествовала вся масса значительнѣйшихъ французскихъ художниковъ и писателей). Французы — аѳиняне новой Европы, англичане — спартанцы. Поэтому-то и въ ипподромѣ, одномъ изъ характерныхъ выраженій нынѣшней французской національности въ искусствѣ, ярко высказались разнообразныя особенности народнаго французскаго характера. Когда вы входите въ ипподромъ, васъ поразитъ громадность его размѣровъ, смѣлость колоссальнаго желѣзнаго остова, дерзость стеклянной крыши, которую для дневныхъ представленій гигантскія машины сдвигаютъ со своего мѣста, увозятъ въ стороны и накладываютъ на тонкія, какъ пальмы, желѣзныя колонки, вылетающія изъ земли и ждущія, за предѣлами цирка, свою стеклянную гостью, крышу, которая ляжетъ имъ на голову, на ихъ изящныя капительки. Но послѣ перваго грандіознаго впечатлѣнія, глазъ начинаетъ различать отдѣльныя формы, вездѣ встрѣчаетъ изящество и художественность, и вмѣстѣ видитъ, сколько вездѣ разсыпано воспоминаній классичесскихъ преданій и правилъ эпохи Ренесанса. Французъ не смѣетъ, какъ англичанинъ, дерзко разрывать съ прошедшимъ и устремляться къ однимъ требованіямъ современности и данной задачи, выбросивъ изъ головы всякіе старые примѣры и образцы. Французу нужны «колонны» и «колонки», чисто для парада, ему нужно всякое художественное бутафорство, ему нужны традиціонные, хотя и элегантные орнаменты, завитки и цвѣточки, листья и гирлянды, однимъ словомъ все то, чему учатся въ художественныхъ классахъ. Смѣлость современности и ея совершенно новыхъ, ни откуда не взятыхъ, формъ во многомъ остается ему недоступна. Стоитъ вспомнить хоть прошлогоднюю всемірную выставку. Сколько въ ея постройкахъ было колоссальныхъ мыслей и начинаній!
И все-таки, характеръ французской новой постройки былъ очень «смѣшанный». Но каковъ ни есть, въ этомъ отношеніи, тоже и ипподромъ, во всякомъ случаѣ онъ есть нѣчто грандіозное и великолѣпное, какъ не многое въ архитектурѣ новой Европы. Уже самая эта грандіозность и великолѣпіе налагали на хозяевъ ипподрома обязанность, для народнаго празднованія, брать широкія рамки. Но громадное значеніе Жанны Даркъ во Франціи еще удесятеряло объемъ и обязательства ихъ задачи. Дѣло шло о героинѣ, спеціально народной, исключительно дорогой французскому сердцу, и всего болѣе именно въ наше время. «Жанна Даркъ, говоритъ одинъ изъ новѣйшихъ писателей о ней, Дорсё, окончательно довершила нашу національную независимость, и въ тотъ день, когда Франція, болѣе просвѣщенная, станетъ немножко болѣе нынѣшняго заботиться о памяти своихъ благодѣтелей, она вынуждена будетъ соединить съ именемъ патриція Верцингеторикса (освободителя Галліи отъ римлянъ) также и имя лотарингской пастушки… Жанна Даркъ была героиня политическая и военная, прежде всего француженка, которая, даромъ что простая крестьянка, осуществила великую мечту освобожденія отечества, до которой едва-едва осмѣливалась подниматься мысль высшихъ классовъ, въ то время уже слишкомъ низко павшихъ!…» Другой новый историкъ Жанны Даркъ, Симеонъ Люсъ, восклицаетъ: «Орлейнская дѣвственница есть не только самый совершенный типъ патріотизма, но еще, кромѣ того, воплощеніе всего, что только въ нашей странѣ есть самаго превосходнаго. Въ физіономіи героини XV вѣка есть такія черты, которыя связываютъ ее съ Франціею всѣхъ временъ. Это — воинственное увлеченіе, нѣжная грація, врожденная веселость, ѣдкое остроуміе, презрительная иронія при столкновеніи съ властью, состраданіе къ меньшей братіи ш слабымъ, и несчастнымъ, нѣжность къ побѣжденнымъ. Все это такія качества, которыя идутъ въ нашемъ народѣ изъ рода въ родъ, а освободительница Орлеана обладала ими въ такой высокой мѣрѣ, что эта сторона ея генія всегда поражала ея поклонниковъ…» Историкъ Кишери, много сдѣлавшій своими изслѣдованіями для возстановленія изъ архивной пыли всѣхъ подлинныхъ фактовъ страдальческой жизни Жанны Даркъ, восклицалъ: «Средневѣковая святая, отвергнутая средними вѣками, должна сдѣлаться святою новыхъ временъ».
Понятіе о необычайномъ историческомъ значеніи Жанны Даркъ такъ прочно заложилось во французской душѣ, что, кромѣ историковъ, требовали общенароднаго торжественнѣйшаго прославленія ея и люди самого ретрограднаго, и люди самого прогрессивнаго лагеря. Такъ напримѣръ, одинъ изъ фанатичнѣйшихъ приверженцевъ клерикализма и папской власти, знаменитый орлеанскій архіепископъ Дюпанлу, одно время ревностно старался уговорить папу возвести Жанну Даркъ въ санъ «святой», но его усилія не увѣнчались успѣхомъ, и римскій дворъ согласился лишь на ту уступку, что Жаннѣ Даркъ оффиціально данъ церковный титулъ «высокопочтенной» (venerabilis). Съ другой стороны, одинъ изъ депутатовъ республиканскаго народнаго представительства, Жозефъ Фабръ, предлагалъ парижскому парламенту назначить день для ежегоднаго всенароднаго чествованія Жанны Даркъ французскою республикою. «Жанна, писалъ онъ, это — французская святая. По всѣмъ преданіямъ, святые должны быть чествуемы въ день своего мученичества. Притомъ-же умирающая Жанна Даркъ явилась еще болѣе высокою, чѣмъ торжествующая Жанна Даркъ. У нашего народа есть свои праздникъ свободы. Ему нуженъ свой праздникъ патріотизма».
Понятно, что при такомъ общемъ народномъ энтузіамѣ, и литераторы, и художники французскіе часто должны были брать Жанну Даркъ темою для своихъ поэмъ, драмъ, трагедій, картинъ и статуй. Одинъ изъ французскихъ библіографовъ новаго времени графъ де-Пюимегръ, издавшій, по поводу открытія памятника въ Домреми книгу, подъ заглавіемъ: «Jeanne d’Arc au théâtre», говоритъ, что «ни одна извѣстная историческая личность на свѣтѣ столько не послужила темой для столькихъ драматическихъ сочиненіи, какъ Жанна Даркъ». Многочисленныя біографіи этой героини, въ свою очередь, исчисляютъ огромное количество статуи и картинъ, воспроизводящихъ сцены изъ ея великой эпической жизни.
Но что уже вовсе непонятно и на что нельзя довольно надивиться, это-то, что, не взирая на все поклоненіе массъ Жаннѣ Даркъ, не только французское, да и вообще все европейское искусство никогда не осуществило хотя сколько-нибудь удовлетворительно своей задачи относительно ея. Одинъ изъ лучшихъ французскихъ художественныхъ критиковъ новой эпохи, Максимъ Дюканъ, писалъ по поводу парижской всемірной выставки 1855 года и появившейся тамъ плохой «Жанны Даркъ» Энгра: «передъ Жанною д’Аркъ спасовали до сихъ поръ всѣ поэты, всѣ скульпторы, всѣ живописцы, какіе только брали себѣ ее темой, и Энгръ потерпѣлъ такую-же неудачу, какъ они всѣ. Непостижимо, по какой это горькой судьбинѣ наша бѣдная дорогая французская героиня была виновницей появленія на свѣтъ лишь произведеній все только посредственныхъ? Объяснить это мы не беремся. Или, быть можетъ, Жанна Даркъ такъ высоко паритъ въ умственныхъ сферахъ, что остается далеко за предѣлами даже самыхъ великодушныхъ усилій искусства и литературы? Впрочемъ, оно и по дѣломъ: пусть будетъ поражена безплодностью эта неблагодарная Франція въ тѣ минуты, когда пытается обоготворить теперь ту, кому она такъ чудовищно дала погибнуть во время оно». И я думаю, приговоръ Максима Дюкана совершенно вѣренъ. Съ нимъ не можетъ не согласиться каждый, кто просматривалъ всю эту разнообразную массу твореній. Поэмы — жидки и фразерны, между ними нѣкоторыя даже — просто подражанія прежнимъ классическимъ образцамъ (напримѣръ поэма англійскаго поэта Соути, Southey, взявшая себѣ образцомъ «Потерянный рай» Мильтона), драмы — либо совершенно ничтожны, либо опять-таки классичны и наполнены высокопарныхъ тирадъ и всяческой надутой реторичной фальши. Этимъ грѣшитъ даже «Орлеанская Дѣва» геніальнаго Шиллера, который, въ добавокъ ко всѣмъ остальнымъ несовершенствамъ своего произведенія, имѣлъ, какъ извѣстно, въ виду не столько самую «Жанну Даркъ» и реабилитацію ея противъ знаменитой каррикатуры Вольтера, сколько проповѣдь германскому народу о необходимости соединенія австрійскаго императора съ прусскимъ королемъ для побѣды надъ общимъ страшнымъ давителемъ, Наполеономъ I, подобно тому, какъ-дескать, 500 лѣтъ тому назадъ получила подобную побѣду надъ своимъ тогдашнимъ страшнымъ давителемъ, Англіей, — Франція, послѣ того, какъ бросили прежнюю свою рознь и соединились въ одномъ общемъ усиліи французскій король и бургундскій герцогъ. Такая задача, хотя и высокая по благородству и патріотизму, все-таки была внѣшняя, имѣла характеръ «доказательства» и «побужденія», и не давала автору со всею правдой и глубиной отдаться искреннему живописанію характеровъ, лицъ, сценъ, событій. Ораторскія, полныя реторики, парадныя тирады изъ цѣлыхъ десятковъ стиховъ были Шиллеру тутъ нужны прежде всего. Значитъ, прощай правда, прощай натура! Оперы разныхъ музыкантовъ ничѣмъ не отличались отъ драмъ и трагедій, и полны были точно такой-же музыкальной ничтожнѣйшей формалистики и реторики, какою отличались всегда и тѣ. Изъ живописцевъ и скульпторовъ также ни одинъ до сихъ поръ не поднялся до вышины своей задачи. Когда-то знаменитый Энгръ нарисовалъ Жанну Даркъ, конечно, изящную, даже живописную, но полную всегдашняго его холода и классической невозмутимой правильности. Ничто не намекало ни единой чертой на тотъ великій духъ, на то горячее, вдохновенное сердце, которое дало Жаннѣ д’Аркъ силу поднять на ноги цѣлый народъ и двинуть его на невообразимыя побѣды. Почти одновременно съ Энгромъ (1855), нашъ Брюлловъ тоже нарисовалъ (1851) Жанну Даркъ, красивую, изящную, но точно также какъ Энгръ, холодную и пустую, ровно ничего не говорящую. Но своему всегдашнему обыкновенію, Брюлловъ заставилъ свою героиню поднять глаза — это у него всегда считалось лучшимъ средствомъ выраженія. Но онъ и тутъ, какъ почти вездѣ, ничего не сдѣлалъ, ничего не выразилъ и глубоко ошибся въ своемъ поверхностномъ разсчетѣ. Оба живописца носили ледъ въ сердцѣ и никогда не возвышались до горячаго вдохновенія своимъ сюжетомъ: онъ только служилъ и французу и русскому удачнымъ предлогомъ, достаточнымъ поводомъ для проявленія разныхъ техническихъ и художественныхъ своихъ виртуозностей. Множество другихъ живописцевъ, прежняго и новаго времени, всего болѣе французскихъ, группируется около Энгра со своими «Жаннами Даркъ» и всѣ они никогда ничѣмъ не возвышаются надъ его условностью и академизмомъ. Былъ, въ самое послѣднее, наше время, одинъ живописецъ, французъ, который имѣлъ всѣ задатки для того, чтобы сдѣлать выше и лучше другихъ: это былъ Бастьенъ-Лепажъ. Во-первыхъ, и это всего важнѣе, онъ былъ одаренъ настоящимъ талантомъ. Во-вторыхъ, онъ вышелъ изъ народа, и ему одному посвятилъ свою бодрую, смѣлую, оригинальную кисть. Онъ посвятилъ всю свою, впрочемъ, недолговѣчную жизнь, изображенію деревенскихъ личностей, типовъ, сценъ, и въ западномъ искусствѣ немного есть художниковъ, которые стояли-бы выше его въ живописаніи, какъ всей внѣшности, такъ и душевныхъ движеній изъ жизни низшихъ классовъ со всею искренностью, правдою и неприхорошенностью. Онъ былъ родомъ почти изъ однихъ и тѣхъ-же мѣстъ съ Жанною Даркъ, и потому понятно, что ему однажды сильно захотѣлось изобразить своею простою, далекою отъ академичности, кистью, свою старинную землячку. Онъ нарисовалъ ее среди отцовскаго огорода, въ лѣтній жаркій день, стоящею подъ деревомъ, прислушивающеюся къ тѣмъ таинственнымъ голосамъ, которые звали ее на великій подвигъ. Ничто не можетъ быть проще ея позы. Она немного наклонилась впередъ, одна рука ея протягивается къ невидимымъ существамъ, говорящимъ съ нею. Вѣточка свѣсилась передъ Жанной съ дерева, и ея рѣдкіе подвижные листочки точно дуютъ прохладой на ея воспаленное, рдѣющееся лицо. Много хорошаго умѣстилось у Бастьенъ-Лепажа въ этой фигурѣ, но даже самые ревностные его поклонники (а ихъ всегда много было у него по всей Франціи) не согласны были признать созданіе Бастьенъ-Лепажа истинно удовлетворительнымъ. «Тутъ много правды, правды народной, простой, безъискусственной, говорили они; никто болѣе Бастьенъ-Лепажа не приблизился, въ этой задачѣ, къ тому, что должно вполнѣ передать ее; тутъ Жанна Даркъ — истинная французская крестьянка, лицо ея — того самого лотарингскаго типа, который издавна извѣстенъ, по портретамъ Жанны Даркъ, да и до сихъ поръ не измѣнился, — лицо кругловатое, свѣжее, здоровое, кровь съ молокомъ, быстрые, живые, умные черные глаза; складъ тѣла — изящный, плотный, нѣсколько мужественный и сильный, одежда — настоящая народная лотарингская; поза — простая, крестьянская. Да, все это такъ, все это вѣрно, все это прекрасно. Но тутъ-же въ картинѣ есть что-то такое, что дѣлаетъ ее все-таки неудовлетворительною и даже непріятною. Въ ней есть фальшь и неправда. Это — въ выраженіи. Жанна Даркъ представлена не вдохновенною, не великою духомъ, а какою-то психопаткой, истеричной женщиной. Въ ней, у Бастьена-Лепажа, не мощь и сила здоровья, а слабость и нервность болѣзни. Это не тотъ человѣкъ, который двигаетъ волею и руками другихъ, а тотъ, кому надобны больница и лекарства. Тутъ нѣтъ никакой великой исторической личности. Она не въ состояніи унести нашъ духъ».
И вотъ лишь только-то и успѣлъ создать живописецъ, который съ этой задачей сталъ все-таки выше всѣхъ другихъ своихъ товарищей.
Скульпторы сдѣлали еще и того меньше. Просто не объ чемъ говорить, не на что указать. Между всѣми ими, ничтожными или посредственными (въ родѣ тѣхъ, какихъ мы всегда видимъ и у себя, на всѣхъ конкурсахъ), можно остановиться развѣ только на двухъ, нѣсколько болѣе выдающихся: Шашо и Фреміэ. Одинъ представилъ Жанну Даркъ еще у себя дома, въ крестьянскомъ костюмѣ, на колѣняхъ, прислушивающеюся къ таинственнымъ голосамъ; второй — среди торжества побѣды, въ латахъ, верхомъ, съ поднятымъ вверхъ знаменемъ и звѣзднымъ вѣнцомъ надъ головою. Первая статуя — стоитъ въ французскомъ музеѣ, вторая — на одной изъ парижскихъ площадей. Но первая, какъ ни граціозна по своей позѣ и по изящнымъ линіямъ контура, но ничего не значитъ въ отношеніи выраженія. Эта Жанна только сентиментальна и конфектна, ни одного мужественнаго, здороваго мускула не шевелится во всемъ ея существѣ, ничто не переноситъ фантазію передъ лицо великой исторической героини. Фреміэ — одинъ изъ художниковъ-реалистовъ современной Франціи. Онъ захотѣлъ представить Жанну Даркъ верхомъ, по-мужски, на одномъ изъ тѣхъ здоровенныхъ, могучихъ коней сѣверной Франціи, першероновъ, которые существовали тамъ въ средніе вѣка, и до сихъ поръ знамениты въ Нормандіи. Жанна Даркъ, совсѣмъ почти дѣвочка, съ видимымъ трудомъ растопырила свои ножки, закованныя въ латы, по крутымъ бокамъ этого своего коня, но мужественно поднимаетъ къ небу свою исторически-знаменитую орифламму. Все мотивы хорошіе, истинные — и однако ничего не вышло изъ нихъ значительнаго, Весь реализмъ Фреміэ привелъ его только къ тому, что его Жанна Даркъ вышла какимъ-то пажикомъ, съ трудомъ усидѣвшимъ на огромномъ конѣ не подъ силу, и все-таки храбрившаяся со своимъ военнымъ знаменемъ. Но какая была въ самомъ дѣлѣ Жанна Даркъ въ натурѣ, мы ныньче уже довольно хорошо знаемъ. Не была она похожа на пажика-виньетку, когда съ огромнымъ мечомъ или топоромъ въ рукахъ врубалась въ желѣзные ряды посѣдѣвшихъ въ бою англичанъ, когда впереди всего войска безстрашно разила враговъ. Тутъ жантильностей и галантерейностей не было на лицо, тутъ была могучая, прочная, крѣпкая молодая женщина изъ народа, съ огненными глазами, громовымъ голосомъ и желѣзною рукою.
Если такъ мало успѣла сдѣлать до сихъ поръ вся толпа европейскихъ художниковъ, то, конечно, не какому-то цирку было возможно вдругъ, однимъ разомъ, стать выше ихъ всѣхъ и сдѣлать что-то такое, чего не въ состояніи была сдѣлать цѣлая вереница талантливыхъ людей. Притомъ-же, при громадныхъ размѣрахъ цирка, въ задачу его не могутъ и входить тонкія подробности, мелкія художественныя детали. Ему могли быть доступны лишь широкія, многообъемлющія картины, что-то въ родѣ огромныхъ фресокъ, покрывающихъ безконечныя пространства. Эту задачу и выполнилъ съ блескомъ и талантливостью — парижскій ипподромъ.
Для его нынѣшнихъ торжественныхъ представленій была взята не вся легенда Жанны Даркъ цѣликомъ, а только три самыхъ крупныхъ момента: «Деревушка Домреми», «Освобожденіе Орлеана», «Казнь» и «Апоѳоза». Первоначально была идея поставить на ипподромѣ еще и четвертую картину: «Вѣнчаніе Карла VII на царство въ Реймсѣ», но трудность поставить декорацію собора внутри арены ипподрома, отовсюду открытой, и трудность устроить тутъ-же, въ оркестрѣ, такой громадный органъ, какой тутъ потребенъ, заставили отложить это намѣреніе въ сторону. Но и въ трехъ картинахъ возможно было выразить всю главную сущность жизни великой французской народной героини. У ипподромскаго представленія не была въ распоряженіи живая рѣчь дѣйствующихъ лицъ: ихъ характеры, лирическія движенія, мысли, однимъ словомъ, все то, что составляетъ пружину и орудіе драмы, поэмы, романа, были внѣ ея способовъ выраженія, и потому приходилось пропускать большую массу лицъ и подробностей, игравшихъ роль въ эпопеѣ Жанны Даркъ. Въ самомъ дѣлѣ, какъ возможно было-бы изобразить въ ипподромскомъ представленіи слабость, трусость, двоедушіе, притворство Карла VII, его недовѣріе къ чудной помощи, нежданно-негаданно свалившейся для него точно съ неба, и вдругъ посадившей его на престолъ Франціи въ ту минуту, когда онъ собирался уйти отъ этого престола навсегда; потомъ его малодушную радость при неожиданномъ торжествѣ, и потомъ еще болѣе малодушное предательство этой самой Жанны Даркъ, когда ее взяли въ плѣнъ англичане, а онъ даже и пальцемъ не пошевелилъ, чтобы заступиться за нее и спасти ее! Какъ было изображать тутъ низкихъ, тупыхъ и злобныхъ совѣтниковъ этого самаго Карла VII? Но тоже, какъ было изображать тутъ и французскій народъ, полный дѣтской, наивной, набожной вѣры въ освободительницу отечества, пророченную давнимъ преданіемъ; пламенныя ожиданія этого народа, и его безпредѣльные восторги, фанатизмъ и преданность, когда явилась среди него Жанна Даркъ и осуществила старинное легендарное пророчество? Нѣтъ, все это было внѣ средствъ и рамокъ ипподромнаго представленія. Оно имѣло въ своей власти только мимическія сцены, живыя картины скульптурныя и живописныя, и, на придачу къ нимъ, музыку. Всѣмъ этимъ ипподромъ воспользовался такъ, какъ никогда прежде. Правда, Парижъ давно славится своими театральными постановками, вѣрностью, историчностью и блескомъ костюмовъ, живописностью декорацій, оживленностью народныхъ сценъ, но на нынѣшній разъ все это явилось еще въ болѣе высокомъ совершенствѣ, потому что призваны были на помощь современные историческіе памятники: напримѣръ для самой Жанны Даркъ — великолѣпная бронзовая статуйка, выполненная неизвѣстнымъ современнымъ скульпторомъ, и всего два года назадъ подаренная милліонеромъ Ротшильдомъ національному музею Клюнй, въ Парижѣ; для народныхъ костюмовъ — современныя миніатюры рукописей, французскихъ и англійскихъ, а также превосходныя тканыя картины современныхъ настѣнныхъ ковровъ; для декорацій — тѣ-же ковры и тѣ-же рисунки рукописей. Въ отношеніи мимическомъ, сцены народной, дѣйствующей и живущей своею жизнью, толпы были выполнены столько же правдиво и художественно, какъ бывало у мейнингенской труппы. Парижскій журналъ «Revue universelle illustrée» заявилъ, что «Жанна Даркъ» дана была ныньче съ такою роскошью постановки, какая до сихъ поръ была неизвѣстна".
Но, среди всей этой правдивой и вѣрной картинности, всего поразительнѣе было тутъ появленіе еще одного художественнаго элемента, могучаго и принесшаго неожиданныя, еще болѣе возвышающія впечатлѣнія. Это была музыка, талантливая, оригинальная, живописная и драматическая, какой еще никогда не раздавалось въ стѣнахъ цирковъ. Музыка эта была въ одной части легенды только оркестровая, но въ другой — соединенная и съ хорами и солистнымъ пѣніемъ. Все это былъ рядъ нововведеній, прежде еще нигдѣ пеиспробованныхъ, нѣчто совершенно еще небывалое, имѣвшее прототипомъ развѣ только ту геніально задуманную мимическую картину, состоящую изъ инструментальной музыки, и хоровъ, изъ которой Берліозъ составилъ однажды знаменитый свой 2-й актъ «Буря въ лѣсу», въ «Троянцахъ». «Дирекція ипподрома, писалъ рецензентъ Progrès artistique, одной изъ лучшихъ парижскихъ музыкальныхъ газетъ, необыкновенно счастливо вздумала поручить сочиненіе музыки для „Жанны Даркъ“ Шарлю Видору. Это, по общему признанію, одинъ изъ нашихъ самыхъ ученыхъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ вдохновенныхъ композиторовъ. Его талантъ, полный деликатности, благородства и тонкости, способенъ былъ мастерски сообразоваться съ требованіями сюжета, и онъ далъ намъ необыкновенно замѣчательную музыкальную партитуру — фреску очень декоративную и очень удавшуюся»… Подобные же сочувственные отзывы появились, въ прошломъ іюлѣ, и во многихъ другихъ парижскихъ журналахъ. Въ одномъ изъ нихъ, «Monde illustré», было сказано: «прекрасная мимическая легенда, поставленная ныньче въ ипподромѣ и начерченная грандіозными линіями, глубоко прельстила того крупнаго музыканта, которому управленіе ипподрома поручило написать музыку къ этому представленію. Г. Видоръ — одинъ изъ самыхъ значительныхъ и опытныхъ нашихъ композиторовъ, и онъ совершенно по требованію задачи трактовалъ интересныя музыкальныя отдѣльныя пьесы, украшающія теперь этотъ широкій сценаріумъ. Онъ остался очень простъ, при всемъ своемъ стремленіи къ вѣрной передачѣ красокъ, и, ничуть не впадая (ради огромной массы публики) въ банальность, написалъ такую музыку, которая доступна для всѣхъ ушей»… Ко всему этому можно еще прибавить, что музыка «Жанны Даркъ» произвела такой всеобщій эффектъ, что, по поводу общенароднаго годоваго праздника "2/14 іюля (въ память разрушенія Бастиліи) и назначенныхъ къ тому дню высшихъ наградъ за государственныя заслуги, Видоръ былъ представленъ къ полученію ордена Почетнаго Легіона, о чемъ тогда-же газеты парижскія тотчасъ всѣ трубили, указывая на Видора, какъ на человѣка, особенно заслуживающаго національной награды. Орденъ «Почетнаго Легіона» композитору за сочиненную имъ музыку — вещь довольно необыкновенная и рѣдкая во Франціи.
Видоръ не принадлежитъ къ числу композиторовъ великихъ, которыхъ созданія остаются на-вѣки достояніемъ міра. Онъ человѣкъ уже не первой молодости, ему теперь есть ужъ лѣтъ 40 отъ роду, онъ давно уже состоитъ органистомъ при громадной церкви St.-Sulpice въ Парижѣ, очень много сочинялъ на своемъ вѣку, всего болѣе для органа, а также для оркестра; имъ написано также нѣсколько оперъ (всего извѣстнѣе въ Парижѣ его оперы: «Maitre Ambros» и «Corrigane»), но прежнія его сочиненія, по отзыву всѣхъ почти французскихъ критиковъ, мало значатъ въ сравненіи съ нынѣшней его «Жанной Даркъ». Для прочей, не французской публики, Видоръ представляется теперь, послѣ его «Жанны Даркъ», безъ сомнѣнія, однимъ изъ самыхъ выдающихся музыкантовъ новѣйшей французской школы. Его музыка къ «мимической легендѣ» заключаетъ мощь, красоту, грацію, оригинальность, иногда до нѣкоторой степени напоминающія то Берліоза, то Рихарда Вагнера, но гдѣ блещетъ и свой индивидуальный, оригинальный талантъ. Покоряясь требованію громадныхъ пространствъ ипподрома, Видоръ могъ употреблять только духовой и мѣдный оркестръ, но, ко всегдашнему, и такъ уже огромному оркестру ипподрома, прибавлено было множество гобоевъ, фаготовъ, валторнъ, 16 полковыхъ трубъ для многочисленныхъ фанфаръ пьесы, наконецъ, хоръ изъ 150 хористовъ. Все это вмѣстѣ образовало громадную музыкальную армію, въ родѣ тѣхъ, какія любилъ устраивать и какими любилъ дирижировать въ своихъ колоссальныхъ фестиваляхъ Берліозъ. Но не самъ Видоръ управлялъ этими огромными силами; оркестръ и хоръ въ «Жаннѣ Даркъ» велъ Витманъ, обычный капельмейстеръ ипподрома, очень даровитый, живой, энергичный и опытный, одинъ изъ лучшихъ парижскихъ капельмейстеровъ.
Первая картина «Деревушка Домреми», была обставлена съ тѣмъ мастерствомъ, къ которому пріучили весь свѣтъ французскіе декораторы. Съ одной стороны арены шли крестьянскія избы, съ другой — зеленыя лужайки, маленькія проселочныя дорожки, сбоку — большая проѣзжая дорога; прямо передъ деревушкой разстилался прудъ съ водой, и тутъ крестьянки, въ живописныхъ своихъ лотарингскихъ костюмахъ, стирали свое бѣлье, колотили его колотушками, оживленно жестикулировали одна съ другой, какъ-бы въ разговорѣ; по большой дорогѣ мужикъ гналъ быковъ (живыхъ, настоящихъ), запряженныхъ въ телѣгу, другіе крестьяне шли съ поля домой, съ косами и лопатами на плечахъ; нищій, сидящій у дороги, считалъ у себя въ ладони накопленную за цѣлый день милостыню. Тутъ появляется молодой пастухъ со стадомъ овецъ (опять настоящихъ, живыхъ); кругомъ прыгаетъ и лаетъ черная пастушья собака, она хлопочетъ около своего стада, бѣгаетъ вокругъ него, не давая ни одной овцѣ уйти въ сторону; наконецъ, пастухъ загоняетъ все стадо внутрь загона изъ плетня, а самъ садится подъ деревомъ и наигрываетъ на дудкѣ своей очень талантливо сложенную Видоромъ пѣсенку, въ народномъ средневѣковомъ стилѣ. 1-la другомъ краю деревушки, молодыя крестьянскія дѣвушки, сопровождаемыя своими обожателями, ощипываютъ маргаритки, гадаютъ: «любитъ, не любитъ». Вдругъ опрометью прибѣгаетъ къ деревушкѣ мужикъ, и въ ужасѣ разсказываетъ всѣмъ, что за нимъ по пятамъ идутъ толпой грабители, мародеры англійскаго и бургундскаго войска и тотчасъ они будутъ здѣсь. Въ одинъ мигъ остановилась вся трудовая, рабочая жизнь деревушки, каждый вооружается чѣмъ попало, косами, вилами, палками; они дружной, хотя и нестройной толпой, встрѣчаютъ враговъ своихъ, происходитъ ожесточенная схватка, ко впечатлѣнію которой громадно много прибавляетъ тревожная, кипучая музыка Видора. Мародеры одно время почти одолѣваютъ, начинаютъ уже таскать крестьянское добро изъ бѣдныхъ хижинъ, но тутъ является неожиданная помощь: рыцарь Бодрикуръ изъ сосѣдняго городка со своими воинами и стрѣльцами. Крестьяне ободряются, примыкаютъ къ военнымъ людямъ, и грабителей побиваютъ и гонятъ съ кликами торжества прочь отъ деревушки. Всѣ понемногу расходятся по домамъ. И тогда, среди мрака наступившей ночи, растворяется дверь одного изъ крестьянскихъ домиковъ, выходитъ Ліанна Даркъ, еще простая крестьянская дѣвочка, встревоженная бѣдственною, только что совершившеюся сценой — тогда онѣ бывали такъ часты въ этомъ краю Франціи; она полна ужаса и отчаянія. Но тутъ раздаются съ высотъ неба, изъ непрогляднаго мрака, голоса, призывающіе Жанну къ дѣлу защиты и спасенія отечества: это речитативъ нѣсколькихъ сопранъ, съ аккомпаниментомъ двухъ арфъ. Вдругъ блещетъ въ небѣ свѣтъ луны, лучезарный столбъ упадаетъ на землю и освѣщаетъ Ліанну, набожно прислушивающуюся къ голосамъ, и въ это мгновеніе изъ крайнихъ предѣловъ ипподрома, сверху, изъ подъ вершины его стеклянной крыши, съ вышины 12—13 саженъ, спускаются на своихъ крыльяхъ, въ косомъ лучѣ свѣта — два ангела, съ золотой пальмой и золотымъ мечомъ въ рукахъ. Коснувшись земли, они вручаютъ Ліаннѣ и мечъ и пальму, и исчезаютъ въ свѣтломъ облакѣ, поднимающемся изъ подъ земли. Жанна выходитъ изъ оцѣпенѣлости потрясшаго ее видѣнія, она точно просыпается отъ сна, она сзываетъ свою семью, разсказываетъ ей, что сейчасъ здѣсь совершалось, и, не взирая на всѣ усилія удержать ее, прощается съ старикомъ отцомъ и родными, садится на коня, приведеннаго ей рыцаремъ Бодрикуромъ и его стрѣльцами, и съ ними скачетъ на войну. Послѣ мистическихъ серафимскихъ аккордовъ видѣнія, музыка Видора наполняется здѣсь свѣтлыми фанфарами и торжественными звуками патріотическаго гимна.
Вторая картина изображаетъ одинъ уголъ крѣпости осажденнаго англичанами города Орлеана. Въ одну сторону отъ крѣпости и ея эспланады, впереди крѣпостныхъ угловыхъ бастіоновъ — открытая равнина, въ другую сторону — англійскія палатки, часть лагеря. Дѣйствіе воспроизводитъ тѣ факты, которые записаны во французскихъ лѣтописяхъ, а именно, какъ толпы гулящихъ развеселыхъ женщинъ наводнили окрестности французской крѣпости, плохо обложенной съ иныхъ сторонъ, и какъ французскіе воины сотнями тайкомъ выходили изъ крѣпости, бражничали и плясали съ тѣми женщинами. Это дало Видору окказію сочинить pavane guerrière, военную пляску того времени, военный хоръ, пляску гулящихъ женщинъ (pas de ribaudes), Все это очень нравится французской публикѣ и все это очень расхваливаютъ французскіе критики, но, мнѣ кажется, трудно съ ними согласиться. Всѣ эти пляски имѣютъ балетный, условный обликъ: пляшущіе мужчины и женщины не имѣютъ неправильнаго, случайнаго вида и костюма нечаянно сволочившагося съ разныхъ сторонъ сброда: у всѣхъ этихъ женщинъ все одни и тѣ же, одной формы, покроя и цвѣта, одежды и уборы, онѣ выстраиваются на равнинѣ правильными рядами и исполняютъ правильное балетное на. Это нынѣшнимъ глазамъ оскорбительно смотрѣть, особливо когда дѣло идетъ не о гаремѣ какомъ-нибудь, и не о баядеркахъ, и не о цыганкахъ, и даже не о крестьянкахъ-пейзанкахъ, а о дикомъ, безпардонномъ отребьѣ лагерномъ. Музыка Видора тоже не характерна, не исторична и ничѣмъ не напоминаетъ среднихъ вѣковъ. Это просто правильная балетная пляска гораздо болѣе новѣйшихъ временъ. Единственное исключеніе составляетъ первый хоръ въ этомъ актѣ: въ немъ есть нѣчто въ самомъ дѣлѣ историческое, тамъ стариной вѣетъ. И дѣйствительно, программа возвѣщала, что основой для хора-балета въ этомъ мѣстѣ послужила одна знаменитая старинная пѣсенка (Rondel) герцога Карла Орлеанскаго. Но, что вышло истинно удачно и великолѣпно у Видора въ этомъ актѣ, это — штурмъ крѣпости. Англичане, видя, что французское войско безпечно гуляетъ и бражничаетъ, и забыло всякую осторожность, пробуютъ врасплохъ захватитъ городъ: они вдругъ бросаются на приступъ. Военная суета исполнена здѣсь ипподромическими силами — превосходно, конная и пѣшая свалка выполнена съ большимъ мастерствомъ, весь циркъ покрытъ сражающимися, которые бьются на мечахъ и копьяхъ съ ожесточеніемъ и дикой силой. Быть можетъ, тутъ остались не безъ вліянія тѣ сцены боевъ, на какія вся Европа съ удивленіемъ любовалась въ прошломъ году, во время всемірной выставки, въ павильонахъ тунисскомъ и алжирскомъ. Тамъ азіяты изъ Африки цѣлый день давали представленія боевъ на своихъ кривыхъ сабляхъ, бой шелъ свирѣпый и былъ полонъ такого ожесточенія, такого огня, такой дикой энергіи, злобы и силы, что казалось, что сейчасъ будутъ раскроены въ дребезги головы противниковъ этими саблями, летающими, какъ молніи, и черезъ нѣсколько секундъ передъ зрителемъ будутъ валяться бездыханные трупы. И однако, все это было только представленіе и фехтованіе. Быть можетъ, воины ипподрома тоже многому научились у азіатовъ, какъ вся Европа на всемірныхъ выставкахъ — у Востока. Но что во ІІ-мъ актѣ было гораздо выше и интереснѣе боя — это музыка Видора, изображающая штурмъ. Онъ нашелъ, какъ никто прежде, такіе звуки, которые изобразили нѣчто страшное, грозное, зловѣщее, смертоносное, нѣчто такое, отъ чего сердце сжимается въ горошинку, а небо вдругъ покажется съ овчинку. Громадный оркестръ, пущенный вдругъ почти весь унисономъ для одной ноты, грозно топочущейся и толкущейся на мѣстѣ, тогда какъ надъ этой нотой сверкаютъ молніями рѣзкіе фанфары трубъ — это былъ своего рода chef d’oeuvre, новый и неслыханный. Но тутъ являлась Жанна Даркъ, въ латахъ, верхомъ, съ орифламмой, высоко поднятой надъ головой, и окруженная большимъ французскимъ отрядомъ, изъ конныхъ и пѣшихъ воиновъ. Въ одну секунду были прогнаны прочь постыдныя гулящія женщины со всѣмъ ихъ кортежемъ, Жанна съ своими воинами устремлялась на англичанъ, и послѣ недолгаго сопротивленія (какъ это въ самомъ дѣлѣ случилось 400 лѣтъ тому назадъ) одолѣвала ихъ и побѣдно въѣзжала въ городъ по широкому крѣпостному мосту, спущенному на цѣпяхъ, при звукахъ великолѣпнаго торжественнаго марша. «Маршъ этотъ, пишетъ музыкальный критикъ въ „Revue universelle illustrée“ — имѣетъ складъ чего то громаднаго (une envergure énorme) и необычайно блестящую гармоническую звучность».
Третья картина, или третій актъ, всего необыкновеннѣе и всего значительнѣе и по картинности обстановки, и по крупному достоинству музыки. Въ этой картинѣ изображена «казнь» Жанны Даркъ. Если начать даже съ такой, кажется, простой вещи, какъ декораціи, мы имѣемъ передъ глазами что-то такое новое и необычайное, чего отъ роду никогда и нигдѣ не видѣли. Требовалось представить на аренѣ ипподрома большую площадь города Руана, съ костромъ посрединѣ, и со всей массой домовъ и улицъ вокругъ. Какъ это сдѣлать, какъ этого достигнуть въ циркѣ, открытомъ со всѣхъ сторонъ, и со всѣхъ-же сторонъ окаймленномъ тысячами зрителей? Декораторъ Лёмёнье (Lemeunier), съ изобрѣтательностью и фантазіей истиннаго таланта создалъ нѣчто поразительное. Онъ соорудилъ колосальную клѣтку изъ желѣзныхъ горизонтальныхъ прутиковъ, во всю длину, ширину и вышину арены; она спустилась внизъ отъ стеклянной кровли ипподрома и накрыла собою всю арену, словно прозрачный какой-то колпакъ, отдѣлившій вдругъ внутренность цирка отъ окружающаго ее широкаго кольца зрителей. Потушилось разомъ все электричество надъ этимъ кольцомъ зрителей, они остались всѣ въ тѣни, но за то тѣмъ сильнѣе заблестала внутренность ипподрома. И что же увидѣли тогда зрители? На внутренней сторонѣ желѣзной клѣтки, сплошь по рядамъ прутиковъ, былъ необыкновенно талантливо написанъ, какъ декорація, видъ Руана, его домовъ, церквей, уходящихъ вглубь переулковъ, улицъ. Мы отсюда, со своей стороны, видѣли то, что живыми красками было написано на противоположной намъ сторонѣ, а тѣ люди, которые сидѣли по другую сторону арены, видѣли сквозь всю стѣну прозразрачныхъ прутиковъ то, что было изображено на внутренней сторонѣ сквозной желѣзной стѣнки у насъ. Перспектива являлась изумительная, обманывающая глазъ, и впечатлѣніе выходило тѣмъ чудеснѣе, что надъ написанными зубцами городскихъ стѣнъ являлись, по разсчету декоратора, головы нынѣшнихъ зрителей: выходило, что тысячи живыхъ людей, живыхъ лицъ, глазъ, смотрятъ на площадь со стѣнъ крѣпостныхъ зубцовъ и изъ раскрытыхъ оконъ, и принимаютъ участіе въ трагической сценѣ, устремляя глаза на костеръ посерединѣ. «Эффектъ былъ захватывающій, восклицалъ одинъ изъ критиковъ, получаешь впечатлѣніе точно живой дѣйствительности». «Эта декорація, пишетъ другой критикъ, еще болѣе всѣхъ другихъ, подняла всеобщій энтузіазмъ». Раздаются звуки похоронной процессіи. Это нѣчто громадное, глубокое и потрясающее, нѣчто въ родѣ лучшихъ трагическихъ вдохновеній Берліоза. «Шествіе ІІІ-й картины, пишетъ еще другой критикъ, созданія крупнаго мастера. Тутъ слышится высокое вдохновеніе, простое и могучее»… Подъ звуки этого мрачнаго марша тянулась процессія вооруженныхъ солдатъ, духовныхъ братствъ, въ опущенныхъ капишонахъ и съ огромными зажженными свѣчами въ рукахъ, шли кардиналы, весь судейскій людъ и всѣ они разстанавливаются вокругъ костра. Духовенство поетъ гимнъ, — хоръ безъ всякаго инструментальнаго аккомпанимента, одно изъ лучшихъ вдохновеній Видора — впечатлѣніе это — страшное и щемящее сердце. Но пріѣзжаетъ одноколка съ краснымъ палачомъ и его помощниками, они привозятъ свои инструменты, веревки, пучки прутьевъ для растопки, факелы; они поднимаются на верхъ костра и работаютъ тамъ, готовятъ все это для казни. Скользящія маленькія гаммы флейточекъ и гобоевъ въ оркестрѣ изображаютъ словно злобныя похохатыванья и шуточки этихъ страшныхъ рабочихъ. Тогда является телѣжка, на которой везутъ Жанну Даркъ; она въ бѣломъ платьѣ, съ широкими рукавами и распущенными черными волосами; ее напутствуетъ старый сѣдой монахъ. У Жанны нѣтъ театральнаго, напускного стоицизма: она и не думаетъ скрывать, что ей страшно и мучительно, что ей, ахъ, какъ не хочется разставаться съ жизнью! Ея роль героини кончилась и передъ нами простая слабая женщина, которая не человѣчески мучится и страдаетъ за свою молодую, такъ рано кончающуюся жизнь; льетъ потоки слезъ и нѣсколько разъ падаетъ на руки своего духовника, а все-таки ни отъ чего не отказывается, что составляло всю жизнь ея души, и ни на единую Іоту не уступаетъ врагамъ. А мрачный хоръ все поетъ, да поетъ свою неумолимую пѣснь, на фонѣ которой выплываетъ въ оркестрѣ пѣсенка пастуха изъ І-го акта: она рисуетъ носящіяся въ головѣ Жанны воспоминанія объ отцѣ, семьѣ, деревнѣ, родныхъ — это нѣчто въ родѣ того, какъ счастливые мотивы прежней свѣтлой жизни, проносящіеся въ воображеніи Сусанина въ лѣсу, во время сна поляковъ, за немного времени до злой смерти. Жанна теряетъ послѣднія силы, но тутъ опять раздаются «голоса» съ неба, напоминающія ей ея высокій удѣлъ; тихіе переливы арфъ сопровождаютъ эти «голоса». Жанна опять находитъ въ себѣ бодрость, и смѣлою поступью всходитъ на костеръ. Палачи съ четырехъ концовъ запаляютъ факелами костеръ, густой бѣлый дымъ мгновенно застилаетъ и костеръ, и Жанну, и столбъ, къ которому она привязана руками назадъ. Оркестръ и всѣ голоса человѣческіе замолкаютъ, слышны только мѣрные удары похороннаго колокола вдали и потрескиванье дровъ костра. «Мы не знаемъ на всемъ свѣтѣ, восклицаетъ одинъ парижскій музыкальный критикъ, картины болѣе чудесной, до того глубоко потрясающей. Это просто — ужасно и великолѣпно»!..
Но когда, спустя нѣсколько секундъ пронеслись клубы дыма, когда небо прочистилось, когда удалились со сцены всѣ кардиналы, и палачи, и парламентскіе судьи, и воины, и монахи, — имъ болѣе тутъ ничего не надо — и вмѣстѣ ушла опять вверхъ, подъ стеклянную кровлю ипподрома, желѣзная декорація съ видомъ древняго Руана внутри, вдругъ передъ глазами зрителей возникаетъ изумительная, чудесная картина. Нѣтъ болѣе на кострѣ ни Жанны Даркъ въ мученическомъ одѣяніи, ни столба ея, но костеръ чудно преобразился, онъ сталъ пьедесталомъ для великолѣпнаго монумента. На вершинѣ его стоитъ конная статуя Жанны Даркъ, изъ литого золота, вся озаренная потоками электрическаго свѣта съ вышины, и поднимающая къ небу побѣдную свою орифламму. Эта конная статуя — та самая, которая создана была скульпторомъ Фреміэ, которая стоитъ на «площади Пирамидъ» въ Парижѣ и недавно повторена имъ на площади въ Домреми. Я про нее говорилъ выше, и указывалъ на ея великую неудовлетворительность, на крупные ея недостатки. Но какъ она преобразилась тутъ! Это громадный кусокъ золота подъ лучами солнца, залитый свѣтомъ съ неба, и изобразившій Жанну Даркъ; статуя утратила свою мизерность, она дѣйствуетъ на глазъ, на фантазію своей массой, своимъ блистающимъ свѣтомъ. И что за изумительная это была идея, неслыханная и невиданная, изъ костра, изъ орудія мученичества и погибели сдѣлать пьедесталъ торжества и ослѣпительной славы. Казалось, не было ни единаго зрителя, который не былъ до корней души потрясенъ и увлеченъ. Жанна Даркъ сіяла на своемъ кострѣ при звукахъ торжественнаго широкаго гимна всего оркестра, въ стилѣ величавыхъ гимновъ Рихарда Вагнера. И покуда разливались по громаднымъ пространствамъ ипподрома потоки этой тріумфальной симфоніи, на аренѣ показалась народная процессія, состоящая изъ представителей всѣхъ французскихъ провинцій, въ ихъ блестящихъ и живописныхъ костюмахъ. Длинной вереницей это шествіе направлялось къ костру, поднималось вверхъ по ступенямъ, становилось вокругъ неслыханнаго, небывалаго пьедестала, и скоро скрыло его весь. Пьедесталомъ Жаннѣ Даркъ сдѣлался самъ французскій народъ. Картина была поражающая, ослѣпительная.
Недавняя народная мученица, преданная своимъ королемъ, засуженная по всѣмъ правиламъ юридическаго кодекса многими десятками свѣтскихъ и духовныхъ судей, цѣлымъ парижскимъ университетомъ, свѣтиломъ глубины и знанія, дождалась своего дня торжества и славы, и стояла передъ всѣми, въ лучахъ неувядаемой славы, вылитая изъ золота, и сіяющая, какъ благотворное солнце, надъ головами, глазами, руками и грудью цѣлаго восторженнаго и благодарнаго народа.
У Гёте Фаустъ говоритъ въ первомъ еще своемъ разговорѣ съ Вагнеромъ: «Тѣ немногіе, которые что-нибудь уразумѣли въ жизни вселенной, тѣ, которые не умѣли уберечь своего переполненнаго сердца и раскрыли толпѣ свое чувство, свою мысль — ихъ во всѣ времена распинали и жгли!» Одинъ изъ талантливыхъ французскихъ живописцевъ новаго времени, Огюстъ Глезъ, полный той-же самой мысли, выставилъ на всемірной парижской выставкѣ 1855 года превосходную картину подъ заглавіемъ: «Позорный столбъ исторіи». Тамъ была представлена цѣлая громадная масса величайшихъ благодѣтелей человѣчества, униженныхъ, призираемыхъ, казненныхъ, замученныхъ, колесованныхъ, сожженныхъ. Рядомъ съ Галилеемъ, Коперникомъ и многими другими, стояла также у него Жанна Даркъ на кострѣ. Да, все это такъ, все это было, есть, и, вѣроятно, еще долго будетъ на свѣтѣ, но теперь по немногу стали наставать и другіе дни, и для великихъ мучениковъ мысли и дѣла начинаетъ иногда сіять солнце народнаго пониманія и благодарности.