Переводъ Т. Щепкиной-Куперникъ, съ предисловіемъ прив.-доц. M. H. Розанова
Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1904.
Байронъ чувствовалъ въ себѣ какое-то прирожденное тяготѣніе къ югу: южное солнце и тепло, южныя яркія краски, южныя пылкія страсти — все это было ему не только крайне симпатично и привлекательно, но и какъ бы сродни. «Кровь у меня южная» — говоритъ онъ въ стихотвореніи, посвященномъ графинѣ Гвиччіоли. Читатель легко согласится съ этимъ заявленіемъ, если припомнитъ, что Байронъ обладалъ рѣдкимъ по страстности и пылкости темпераментомъ. Неудивительно, что подъ голубымъ небомъ юга онъ чувствовалъ себя гораздо лучше, чѣмъ среди тумановъ Лондона.
Въ Италіи провелъ Байронъ восемь послѣднихъ лѣтъ своей жизни (1816—1824). Эта страна сдѣлалась его второй родиной. Здѣсь развернулся его талантъ во всей своей шири и мощи, здѣсь написалъ онъ свои величайшія произведенія. Уже при первомъ знакомствѣ Италія совершенно покорила нашего поэта: въ первый годъ своего пребыванія въ ней Байронъ пишетъ четвертую пѣснь «Чайльдъ-Гарольда», представляющую не что иное, какъ восторженный апоѳеозъ этой прекрасной страны, ея природы, искусства и литературы.
Во время путешествія въ Римъ, которое дало главное содержаніе этой пѣснѣ, Байронъ посѣтилъ Феррару, старинную столицу герцоговъ д’Эсте, — меценатовъ эпохи Возрожденія. Сюда привлекло его желаніе посмотрѣть ту тюрьму, въ которой въ продолженіе семи лѣтъ томился Торквато Тассо, авторъ прославленной поэмы «Освобожденный Іерусалимъ» (ср. письмо къ Т. Муру изъ Венеціи 11 апрѣля 1817 г.).
Горячимъ поклонникомъ Тасса былъ Байронъ еще въ Англіи. Въ его библіотекѣ, передъ отъѣздомъ на континентъ, имѣлось цѣлыхъ четыре изданія «Освобожденнаго Іерусалима» на итальянскомъ языкѣ. Стихъ изъ Тассо послужилъ ему эпиграфомъ къ «Корсару»; во второй пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда», въ поэмахъ «Лара» и «Паризина» замѣчаются отголоски внимательнаго изученія итальянскаго поэта.
Представленіе объ Италіи и Римѣ у Байрона такъ же тѣсно было связано съ именемъ пѣвца «Освобожденнаго Іерусалима», какъ и у нашего Баратынскаго, мечтавшаго о путешествіи въ «прекрасную Авзонію»:
Небо Италіи, небо Торквата,
Прахъ поэтическій древняго Рима,
Родина нѣги, славой объята,
Будешь-ли нѣкогда мною ты зрима?
Байронъ былъ такимъ же восторженнымъ почитателемъ итальянскаго поэта, какъ и другой нашъ поэтъ — Батюшковъ, прославлявшій Тассо и въ стихахъ, и въ прозѣ. (Стихотворенія «Умирающій Тассо», «Посланіе къ Тассу» и статья: «Аріосто и Тассо»).
Духовнымъ очамъ англійскаго писателя авторъ «Освобожденнаго Іерусалима» рисовался въ двойномъ ореолѣ: вдохновеннаго пѣвца и гонимаго судьбою страдальца. Къ пышнымъ поэтическимъ лаврамъ примѣшивались острыя терніи мученическаго вѣнца. Байронъ былъ всегда краснорѣчивымъ ходатаемъ за права человѣческой личности, пламеннымъ защитникомъ угнетенныхъ и страдающихъ, безпощаднымъ врагомъ деспотизма и притѣсненія. Всякое человѣческое существо, по его воззрѣнію, имѣло право на свободу. Всякое насиліе надъ человѣческою личностью его глубоко возмущало. Еще болѣе возмутительнымъ казалось ему насиліе, направленное противъ отмѣченнаго Божьимъ перстомъ избранника, мирнаго служителя музъ, гордость и славу родной страны.
Такое возмутительное насиліе употребилъ герцогъ феррарскій Альфонсъ II по отношенію къ пѣвцу «Освобожденнаго Іерусалима», подвергнувъ его семилѣтнему заключенію среди сумасшедшихъ въ госпиталѣ св. Анны (отъ марта 1579 г. до іюля 1586 г.). Это заключеніе было одиночнымъ и сопровождалось чрезвычайно суровымъ и грубымъ обращеніемъ съ несчастнымъ поэтомъ. Кромѣ черстваго тюремщика, никто не имѣлъ къ нему доступа. Хотя оффиціальнымъ предлогомъ заключенія выставлялось сумасшествіе Тассо, онъ былъ совершенно лишенъ и медицинской помощи. Вступивъ въ тюрьму въ цвѣтущемъ возрастѣ (ему было тогда всего 35 лѣтъ), поэтъ покинулъ ее черезъ семь лѣтъ, почти старикомъ по наружности, съ ослабленнымъ зрѣніемъ и слухомъ и съ признаками начинавшагося развиваться, подъ вліяніемъ всего испытаннаго, --душевнаго недуга.
Психическое состояніе Тассо въ эти томительно-долгіе годы абсолютнаго одиночества было чрезвычайно тяжело. Его письма, опубликованныя Гвасти въ 1853 г., рисуютъ намъ мрачную картину душевной удрученности и подавленности. Всего болѣе угнетаетъ его одиночество, которое онъ называлъ своимъ жесточайшимъ врагомъ («Е sovra tutto, --пишетъ онъ въ маѣ 1580 г. — m’afflige la solitudine, mia crudele e natural nimica»). Онъ теряется въ догадкахъ относительно причины своего несчастья: «Что сдѣлалъ я? Почему я запертъ въ тюрьмѣ? Если я боленъ, то почему же отказываютъ мнѣ во врачѣ и въ духовникѣ? Если меня обвиняютъ въ чемъ-нибудь, то почему же отказываютъ мнѣ въ возможности защиты?» Напрасно онъ пишетъ трогательныя и убѣдительныя письма къ Альфонсу, --онъ не получаетъ на нихъ никакого отвѣта. Тогда онъ ищетъ прибѣжища въ религіи, начинаетъ считать себя великимъ грѣшникомъ, упрекать за сомнѣнія и колебанія въ вопросахъ католической вѣры — и мало по малу погружается въ бездну мрачнаго мистицизма. Ему начинаютъ слышаться какіе-то таинственные голоса, злой духъ приходитъ искушать его, онъ страдаетъ отъ видѣній и галлюцинацій.
Тюрьма совершенно погубила его чудный поэтическій талантъ. Свой невольный досугъ онъ посвящаетъ исключительно разрѣшенію мучащихъ его вопросовъ философіи и религіи и изнываетъ въ безплодныхъ попыткахъ примирить идеи жизнерадостнаго Возрожденія съ суровой догматикой католицизма. Его духъ падаетъ подъ тяжестью этой задачи. Тассо превращается въ аскета, считаетъ грѣховными всѣ свои поэтическія произведенія и, умирая (въ 1595 г.), завѣщаетъ сжечь «Освобожденный Іерусалимъ».
Задатки такого печальнаго исхода таились, несомнѣнно, въ самой натурѣ Тассо, натурѣ нѣжно-организованной, нервной, до болѣзненности впечатлительный и легковозбудимой. Сынъ переходной эпохи, живя подъ противорѣчивымъ воздѣйствіемъ послѣднихъ отголосковъ Возрожденія и наступившей, въ противовѣсъ ему, католической реакціи, онъ могъ легко сдѣлаться жертвою культурной борьбы своего времени. Герцогъ Феррарскій усугубилъ тяжесть положенія Тассо, превративъ его также и въ жертву деспотизма, и этимъ нанесъ такой ударъ автору «Освобожденнаго Іерусалима», отъ котораго онъ уже не могъ поправиться.
До сихъ поръ не вполнѣ выяснены причины, обусловившія такой жестокій образъ дѣйствій Альфонса. Лучшіе біографы Тассо (Cecchi: Torquato Tasso e la vita italiana del secolo XVI, Firenze 1877 и Solerti: Vita di Torquato Tasso, 1895)) сходятся лишь въ томъ утвержденіи, что, вопреки преданію, любовь къ сестрѣ герцога — Элеонорѣ — не была такою причиною. Эту прекрасную принцессу Тассо зналъ въ теченіе тринадцати лѣтъ, пользуясь ея дружескимъ расположеніемъ и покровительствомъ. Элеонора была на семь лѣтъ старше поэта, и въ моментъ заключенія его въ тюрьму ей уже было сорокъ два года. Черезъ два года, въ 1581 году, принцесса умерла. Что любовь къ ней Тассо не была причиною его заключенія, видно уже и изъ того, что и послѣ ея смерти это заключеніе продолжалось еще пять лѣтъ.
Тассо палъ жертвою рокового стеченія неблагопріятныхъ для него условій, среди которыхъ немаловажную роль сыграли, и придворныя интриги, опутавшія его сѣтью зависти и злобы, и деспотическія замашки избалованнаго мецената, и собственный неуравновѣшенный характеръ поэта. При дворѣ велась противъ поэта систематическая травля въ родѣ той, которой подвергалъ большой свѣтъ нашего Пушкина. Къ его итальянскому собрату вполнѣ примѣнимы лермонтовскіе стихи:
Не вынесла душа поэта
Позора мелочныхъ обидъ;
Возсталъ онъ противъ мнѣній свѣта
Одинъ, какъ прежде…
«Мелочныя обиды» больно уязвляли нервную и болѣзненно впечатлительную натуру Тассо и доводили его до раздраженія, которымъ искусно пользовались его враги, чтобы поссорить поэта съ герцогомъ Альфонсомъ. Кромѣ того, своими неосторожными сношеніями съ Медичи и папою Тассо возбудилъ большое неудовольствіе въ подозрительномъ герцогѣ, увидѣвшемъ въ нихъ чуть ли не измѣну Феррарѣ. Желаніе Тассо отстоять, живя при дворѣ, свою нравственную самостоятельность, его неумѣнье «сгибаться въ перегибъ» и раболѣпствовать — подлили масла въ огонь. Все это, взятое вмѣстѣ, и привело къ роковому исходу; ссорѣ съ герцогомъ и безжалостному семилѣтнемузаключенію въ домѣ сумасшедшихъ. Всѣ эти сложныя обстоятельства, раскрывшіяся только въ наше время, были совершенно неизвѣстны Байрону, когда онъ въ апрѣлѣ 1817 г., вслѣдъ за посѣщеніемъ Феррары, написалъ свое прочувствованное стихотвореніе. Здѣсь все построено на предположеніи, что причиною долголѣтняго за ключенія Тассо была любовь его къ принцессѣ Элеонорѣ.
Я не былъ слѣпъ, а ты была прекрасна —
Вотъ почему судьба моя несчастна, —
въ этихъ словахъ Тассо выраженъ основной мотивъ стихотворенія, проведенный съ начала до конца. Байронъ не имѣлъ въ виду освѣтить личность итальянскаго поэта съ культурно-исторической точки зрѣнія, не думалъ выяснить ту сложную душевную борьбу, которая выпала на его долю, какъ чуткаго представителя переходной и полной контрастовъ эпохи. Такой цѣли не преслѣдовалъ и Гете въ извѣстной трагедіи «Торквато Тассо». Нѣмецкій поэтъ далъ лишь тонкій психологическій эскизъ нѣжно-организованной поэтической натуры, страдающей отъ соприкосновенія съ грубою прозою жизни. Байронъ еще болѣе сузилъ свою задачу, ограничившись характеристикою Тассо въ отношеніяхъ его къ любимой женщинѣ.
Элеонорѣ Байронъ приписываетъ такую же роль въ жизни Тассо, какую играли ; Беатриче и Лаура въ жизни Данта и Петрарки. Его любовь--не минутное упоеніе, не бредъ пылкой крови, а, подобно тому, какъ это было у его предшественниковъ, — явленіе высокаго нравственнаго порядка, исполненное глубины и нѣкотораго мистическаго оттѣнка. Если бы Петрарка потерпѣлъ заключеніе за свою Лауру, то его жалобы, вѣроятно, мало бы разнились отъ тѣхъ, которыя англійскій поэтъ влагаетъ въ уста Тассо.
Хотя Тассо является у Байрона въ нѣсколько одностороннемъ освѣщеніи, но все-таки его «жалоба» исполнена глубокаго лиризма, искренности и трогательности. Образъ несчастнаго пѣвца, свѣтлый умъ котораго начинаетъ мутиться подъ вліяніемъ семилѣтней пытки одиночнаго заключенія, прочно запечатлѣвается въ памяти читателя.
Подобно шильонскому узнику, Тассо изображается жертвою деспотизма. Какъ на Бонниварѣ, такъ и на пѣвцѣ «Освобожденнаго Іерусалима» (законченнаго, вопреки Байрону, задолго до заключенія въ тюрьму) авторъ одинаково прослѣживаетъ ужасающія послѣдствія произвола надъ человѣческою личностью: въ шильонскомъ узникѣ тюрьма подавляетъ врожденное стремленіе къ свободѣ, а въ Тассо она убиваетъ его выдающіяся духовныя способности.
Какъ въ «Шильонскомъ узникѣ» основная мысль подчеркнута въ предшествующемъ поэмѣ сонетѣ, прославляющемъ свободу, такъ «Жалоба Тассо» заключается апотеозой поэта въ будущемъ, служащею осужденіемъ образа дѣйствій герцога Альфонса:
Я перейду къ далекимъ временамъ.
Я превращу мою темницу въ храмъ —
И цѣлые народы. поколѣнья
Сюда толпой придутъ на поклоненье
Этотъ мотивъ еще болѣе развитъ въ нѣсколькихъ строфахъ ІѴ-ой пѣсни «Чайльдъ-Гарольда», въ которыхъ Байронъ снова вернулся къ судьбѣ Тассо, клеймя «презрѣнный деспотизмъ» Альфонса съ новою силою:
Припомнивъ пѣснь, въ ту келью бросьте взоръ,
Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.
Но угасить не могъ тиранъ презрѣнный
Великій умъ поэта своего
И этою ужасною гееной
Безумія, и Тассо торжество
Прогнало сумракъ тучъ; вкругъ имени его
Хвалы и слезы всѣхъ временъ. Въ забвеньѣ
Межъ тѣмъ исчезла бъ память о тебѣ,
Какъ прахъ отцовъ — когда-то самомнѣнья
Исполненыхъ, не будь къ его судьбѣ
Причастенъ ты: теперь твои гоненья
Намъ памятны, и герцогскій твой санъ
Съ тебя спадетъ. Будь происхожденья
Иного ты. родился бъ ты, тиранъ,
Рабомъ того, кто былъ тебѣ на муки данъ.
«Жалоба Тассо» вполнѣ гармонируетъ съ общимъ содержаніемъ и настроеніемъ байроновской поэзіи, подчеркивая лишній разъ одну изъ самыхъ выдающихся ея сторонъ — пламенную борьбу за неотъемлемыя права человѣческой личности.
Въ Феррарѣ, въ библіотекѣ, сохраняются оригинальныя рукописи «Gierusalemo» Тассо и «Pastor Fido» Гварини, вмѣстѣ сь письмами Тассо, однимъ письмомъ Тиціана къ Аріосто, а также чернильница и стулъ, гробница и домъ Аріосто. Но такъ какъ несчастіе болѣе интересно потомству и почти совершенно не интересуетъ современниковъ, то камера, въ которой Тассо былъ заключенъ въ госпиталѣ св. Анны, привлекаетъ больше вниманія, чѣмъ домъ и памятникъ Аріосто — по крайней мѣрѣ я это испыталъ на себѣ. Тамъ есть двѣ надписи, одна на наружныхъ воротахъ, вторая надъ самой камерой, вызывая ненужнымъ образомъ изумленіе и негодованіе посѣтителей. Феррара сильно разрушена и мало населена; замокъ еще существуетъ не тронутымъ и я видѣлъ дворъ, гдѣ были обезглавлены Паризина и Гюго, какъ на это указываетъ хроника Гиббона.
I.
О, долгіе года безвинныхъ оскорбленій,
Жестокой клеветы и травли, и тревогъ,
Кто бъ могъ васъ вынести — и кто бъ не изнемогъ?
Вы, вы ослабили неутомимый геній,
Орлиный, гордый духъ и тѣло сына музъ.
Ты, одиночество! Никто мнѣ не поможетъ
Разрушить тяжкій гнетъ твоихъ проклятыхъ узъ.
И душу точно червь неумолимый гложетъ,
И жажда воздуха и свѣта бьется въ ней,
И сердце и томитъ и сушитъ — все сильнѣй.
Напрасно солнца лучъ сіяетъ лаской кроткой:
Путь загражденъ ему желѣзною рѣшеткой;
Она гнететъ мой умъ, а рабства призракъ злой
Встаетъ насмѣшливо у двери запертой,
Готовой пропустить черезъ свою преграду
Одинъ лишь свѣтъ дневной — короткую отраду —
Да пищу скудную въ опредѣленный часъ.
Я свой безвкусный кормъ вкушалъ ужъ столько разъ
Наединѣ съ собой, поспѣшно и безгласно,
Что одиночество мнѣ больше не ужасно
Во время трапезы, и я могу теперь
Угрюмо пировать — какъ будто хищный звѣрь,
Въ берлогѣ у себя уединясь унылой,
Что ложемъ служитъ мнѣ — послужитъ и могилой.
Все это выше силъ людскихъ. Но и сверхъ силъ
Я долженъ все сносить, какъ до сихъ поръ сносилъ.
И до отчаянья, до полнаго безсилья
Я не позволилъ-бы унизиться себѣ.
Я создалъ для себя магическія крылья
Съ моей мучительной агоніей въ борьбѣ:
На нихъ я, тѣсную покинувши темницу,
Летѣлъ освобождать Господнюю гробницу;
Я душу изливалъ въ честь Бога моего,
Того, кто укрѣпилъ смятенный духъ, Того,
Кто былъ здѣсь на землѣ и есть на небѣ нынѣ.
Я жилъ межъ радостей Божественной святыни,
И чтобъ страданіемъ прощенье заслужить,
Мой плѣнъ я посвящалъ на то, чтобъ изложить
Какъ завоевана была, — какъ нынѣ чтима
Твердыня вѣчная святынь Іерусалима.
II.
Но это все прошло. Любимый конченъ трудъ.
Другъ долгихъ, долгихъ лѣтъ, мой свѣтъ во мглѣ темницы:
О, если на его послѣднія страницы
Украдкой капли слезъ горячія падутъ —
То знайте: до сихъ поръ иныя всѣ страданья
Ни разу у меня не вызвали рыданья.
Но ты! Мой милый трудъ, дитя моей души!
Ко мнѣ съ улыбкою слетало ты въ тиши,
Забвенье мнѣ несло и кроткою любовью
Мирило разумъ мой съ ужасною судьбой.
Но ты уходишь прочь, — и счастье за тобой,
И плачу, плачу я, весь истекаю кровью,
И, какъ и безъ того надломленный тростникъ,
Подъ окончательнымъ ударомъ я поникъ.
Тебя ужъ больше нѣтъ. Какъ будутъ дни унылы!
Что остается мнѣ? Какъ вынесть страшный гнетъ?
Не знаю!.. Лишь въ себѣ искать я долженъ силы;
И вѣрю — ихъ душа сама въ себѣ найдетъ.
Вѣдь я не палъ еще! Вѣдь я не зналъ позора,
Не зналъ раскаянья: причины нѣтъ къ нему.
Они зовутъ меня безумнымъ… Почему?
Ты не отвѣтишь ли на это, Леонора?..
Да, я безумцемъ былъ, что смѣлъ мои мечты
Поднять до тѣхъ высотъ, гдѣ обитаешь ты;
Но то безуміе лишь сердца — не сознанья.
Я зналъ свою вину; и тяжесть наказанья
Я чувствую вполнѣ, хоть и не палъ подъ ней.
Увы! Я не былъ слѣпъ, а ты была прекрасна,
И въ этомъ весь мой грѣхъ, наказанный ужасно,
Замкнувшій жизнь мою навѣки отъ людей.
Но пусть они меня терзаютъ какъ угодно:
Знай, сердце все жъ тебя любить всегда свободно!
Счастливая любовь — та можетъ до конца
Спокойно догорѣть, дойти до пресыщенья;
Несчастные — вѣрны: всѣ чувства, ощущенья
Внѣ чувства одного теряютъ ихъ сердца.
У нихъ въ душѣ царитъ одна любовь навѣки,
Какъ льются въ океанъ сверкающія рѣки,
Такъ въ ней теряется иныхъ страстей волна;
Ея бездонная безбрежна глубина!…
III.
Чу! Слышу дикій крикъ, протяжный и безумный,
Плѣненныхъ душъ и тѣлъ. Сильнѣй! Свистятъ бичи…
И вой… и богохульствъ безсвязныхъ ропотъ шумный…
Но здѣсь есть худшіе безумцы: палачи;
Они терзаютъ умъ, измученный несчастьемъ,
Ненужной пыткою съ какимъ то сладострастьемъ,.
И затемняютъ ей послѣдній жалкій свѣтъ,
Мерцающій въ душѣ. Для ихъ жестокой воли
Восторгъ — усугублять тоску и ужасъ боли.
И я — среди ихъ жертвъ! И мнѣ спасенья нѣтъ,
Въ хаосѣ этихъ лицъ и страшныхъ звуковъ — годы
Мучительно пройдутъ, мнѣ не узнать свободы,
И здѣсь окончится погибшей жизни путь.
О, если-бы скорѣй! я жажду отдохнуть.
IV.
Я терпѣливымъ былъ: молю, еще терпѣнья!
Я позабылъ — не все, чему просилъ забвенья,
И прошлое живетъ. Иль рокъ не повелитъ,
Чтобъ сталъ забывчивъ я настолько-жъ какъ забытъ?
Но есть-ли гнѣвъ въ душѣ къ тѣмъ людямъ, чье велѣнье
Меня въ обитель слезъ повергнуло на вѣкъ
Вь огромный лазаретъ, гдѣ умъ ужъ не мышленье,
Гдѣ каждый человѣкъ уже не человѣкъ,
Гдѣ слово ужъ не рѣчь, а смѣхъ ужъ не веселье,
Гдѣ крики ужаса и вой со всѣхъ сторонъ,
Отвѣтъ удару вопль, отвѣтъ проклятью — стонъ,
И каждый терпитъ адъ въ своей отдѣльной кельѣ:
Насъ цѣлая толпа, но одиноки мы,
Насъ дѣлитъ камень стѣнъ; и всѣ углы тюрьмы
Звучатъ, и эхо шлютъ безумія и бреда.
И могутъ слышать всѣ зловѣщій вой сосѣда,
И слышатъ — но никто не слушаетъ вокругъ.
Никто! Одинъ лишь тотъ, поистинѣ несчастный,
Тотъ, кто не созданъ быть средь этой тьмы ужасной,
Кого не оковалъ безумія недугъ!
Но есть-ли гнѣвъ въ душѣ къ виновникамъ мученья,
Подвергнувшимъ меня всей пыткѣ заточенья,
Унизившимъ меня во мнѣніи людей,
Къ тѣмъ, кто разбилъ навѣкъ надежды жизни всей
И сдѣлалъ мысль мою источникомъ боязни?
Хотѣлъ-бы я отмстить за ужасъ этой казни
И познакомить ихъ съ щемящею тоской,
Съ тѣмъ, что такое стонъ душевной тайной боли,
Борьбою добытый искусственный покой,
И то холодное отчаянье неволи,
Что подрывается подъ стойкость нашихъ силъ.
О, нѣтъ! Я слишкомъ гордъ, чтобы мечтать о мщеньѣ.
Своимъ мучителямъ я даровалъ прощенье
И лишь о смерти бъ я судьбу теперь просилъ.
Ты, князя моего сестра, о, Леонора,
Ему изъ-за тебя я не пошлю укора.
Во мнѣ проклятья нѣтъ — изъ-за одной тебя,
Съ тѣхъ поръ, какъ о тебѣ мечтаю я, любя —
Изъ сердца моего изгналъ я злобу смѣло:
Ей гостьей тамъ не быть, гдѣ ты царишь всецѣло.
Твой братъ мой злѣйшій врагъ — прощаю я врагу,
Хоть не жалѣешь ты — забыть я не могу.
V.
Смотри! Не уступивъ отчаянья порывамъ,
Неугасимую любовь къ тебѣ мою,
Часть лучшую души, такъ глубоко таю
Я въ сердцѣ замкнутомъ и вѣчно молчаливомъ,
Какъ тучи грозовой таинственная мгла
Скрываетъ молнію въ своемъ покровѣ свитомъ,
Пока не вылетитъ воздушная стрѣла —
Такъ и при имени твоемъ не позабытомъ
Пронзитъ живая мысль мое все существо,
На мигъ прошедшее передо мною встанетъ,
Потомъ — исчезнетъ вдругъ, растаетъ и обманетъ,
А я… все тотъ-же я, хоть больше нѣтъ его!
И все-жъ, моя любовь чужда была надеждѣ,
Какъ вѣдаю теперь, такъ понималъ и прежде
Мое ничтожество и твой высокій санъ;
Я вѣдалъ, что не мнѣ блаженный жребій данъ,
И что любовь принцессъ — поэту недоступна.
Да, страсть моя была бъ безумна и преступна,
Когда бы словомъ я иль вздохомъ хоть на мигъ
Могъ выдать эту страсть. Но я душой постигъ,
Что въ отреченіи — безмѣрная отрада.
Моя любовь была сама себѣ награда,
Жила сама въ себѣ. А если я не разъ
И выдавалъ себя нѣмою рѣчью взгляда,
То я наказанъ былъ молчаньемъ милыхъ глазъ.
И все же не горѣлъ страданьемъ и томленьемъ;
Ты мнѣ Святынею божественной была,
Хранимой отъ меня прозрачностью стекла,
Я обожалъ ее съ нѣмымъ благоговѣньемъ,
Благословлялъ ее, слезами обливалъ,
И тихо вкругъ нея я землю цѣловалъ.
Не потому, что ты была принцессой знатной,
Нѣтъ! Но сама любовь рукою благодатной
Тебя обвѣяла сіяніемъ святой
И облекла тебя такою красотой,
Что поражаетъ насъ — не страхомъ, но невольнымъ
Благоговѣнія восторгомъ богомольнымъ,
Достойнымъ лишь того, кто въ небесахъ царитъ.
Въ той дивной строгости для сердца что-то было,
Что прелесть нѣжности земной превосходило.
Не знаю, почему моя звѣзда горитъ
Недвижно предъ твоей. Ты духъ мой побѣдила.
Хотя бъ и дерзостью любить безъ цѣли было,
Мнѣ стоилъ дорого печальный жребій мой,
Но ты — дороже мнѣ! И я мирюсь съ тюрьмой,
И за тебя готовъ на всѣ мои мученья.
Та самая любовь, что страшной цѣпи звенья
Сковала для меня — и облегчаетъ ихъ
И силу мнѣ даетъ нести мой гнетъ смертельный,
И побѣждать тоску унылыхъ дней моихъ,
И на тебя взирать душою нераздѣльной.
VI.
Но въ этомъ чуда нѣтъ. Ужъ съ первыхъ дѣтскихъ лѣтъ
Моя душа была опьянена любовью.
Она съ младенчества склонялась къ изголовью
И въ душу мнѣ лила свой благодатный свѣтъ.
Я смѣшивалъ ее со всѣмъ, что видѣлъ въ мірѣ:
Въ бездушной вещи я — какъ въ дорогомъ кумирѣ —
Умѣлъ ее найти. Изъ мрачныхъ, дикихъ скалъ,
Гдѣ дикіе цвѣты взростали одиноко
И гдѣ часами я, задумавшись глубоко,
Въ сквозной тѣни деревъ трепещущихъ лежалъ,
Мечтая, создавалъ себѣ я — кущи рая.
Смотрѣли мудрецы и, надо мной качая
Главами бѣлыми, твердили, что меня
Одно лишь горе ждетъ, что плохо обѣщаю
Я кончить жизнь и что подобному лѣнтяю
Наука лишь--битье… И, въ сердцѣ ихъ кляня,
Не плакалъ все-же я; молчалъ, снося удары,
И вновь скрывался я, и плакалъ ужъ одинъ--
И снова ждалъ, пока моихъ мечтаній чары
Не встанутъ предо мной, какъ дивный рядъ картинъ.
Шли годы. И душа познала трепетъ странный
И сладкую тоску… И охватилъ меня
Восторгъ одной мечты, неясной и туманной,
Неясной только лишь до памятнаго дня,
Когда я понялъ все — и сердцу вдругъ открылось,
Зачѣмъ оно въ груди до той минуты билось,
И то чего искалъ, что звали всѣ мечты--
Явилось наконецъ: да--мнѣ явилась ты.
Съ тѣхъ поръ утратилъ я свое существованье,
Чтобъ слить его съ твоимъ, и жилъ въ очарованьи;
Вселенной не было ужъ больше предо мной:
Твой образъ заслонилъ отъ глазъ весь міръ иной.
VII.
Да, одиночество мнѣ было прежде мило.
Но Боже! Зналъ-ли я, что приведется мнѣ
Извѣдать власть его навѣки и вполнѣ?
Проклятіе меня отъ жизни отдѣлило;
Все общество мое — безумецъ иль палачъ!
Будь я подобенъ имъ, подкошенныя силы
Меня бы довели давно ужъ до могилы.
Но кто слыхалъ мой бредъ, кто подсмотрѣлъ мой плачъ?
Хоть здѣсь я и терплю ужаснѣе мученья,
Чѣмъ погибающій въ борьбѣ съ волной морякъ.
Тамъ передъ нимъ — весь міръ; мой міръ — вотъ этотъ мракъ
Да келья тѣсная и ужасъ заточенья
Въ пространствѣ лишь едва двойной величины,
Чѣмъ то, что мнѣ они для гроба дать должны;
Онъ гибнетъ — но вокругъ все вольно, все широко,
И можетъ къ небесамъ поднять онъ взоръ упрека.
Но у меня въ душѣ упрека небу нѣтъ,
Хоть тѣнь темничныхъ стѣнъ мнѣ застилаетъ свѣтъ.
VIII.
И все жъ я чувствую день ото дня невольно,
Слабѣетъ разумъ мой — хоть и не гибнетъ, нѣтъ;
Я вижу иногда какой то чудный свѣтъ
И духа страннаго, что дѣлаетъ мнѣ больно:
Страданья мелкія, насмѣшки, пустяки,
Что были бы ничѣмъ — здоровымъ ц свободнымъ,
Но страшныя для тѣхъ, кто гибнетъ средь тоски;
Боль въ сердцѣ… Тѣснота во мракѣ безысходномъ…
Страшна мнѣ до сихъ поръ вражда людей была,
Но могутъ съ ними вѣдь сплотиться духи зла.
Покинутый землей и небомъ позабытый
Я больше не покрытъ Его святой защитой,
И можетъ быть теперь, напавъ изъ-за угла,
Творенье жалкое погубитъ сила зла!
За что-же закалять мой духъ въ такой печали,
Какъ въ пламени горнилъ упругость твердой стали?
За то, что я любилъ то, что не смѣлъ? Любилъ,
Что видѣть, не любя, превыше смертныхъ силъ?…
IX.
Давно-ли пламя чувствъ въ душѣ моей пылало
Со всею яркостью? То время миновало,
И раны, мнится мнѣ, безчувственны мои.
Иначе-бъ я давно разбилъ свой мозгъ несчастный
О прутья крѣпкіе рѣшетки той ужасной,
Когда свѣтъ солнца льетъ сквозь нихъ свои струи,
Съ насмѣшкой горькою. — Но если всѣ мученья,
Какихъ не высказать, сношу я и молчу, —
То это потому, что смерти не хочу
И что навѣты всѣ, и ложь, и обвиненья,
Повергшія меня во мракъ тюрьмы моей,
Самоубійствомъ я-бъ лишь подтвердилъ скорѣй.
Я клевету-бъ еще унизилъ состраданьемъ
И припечаталъ-бы тѣмъ самымъ навсегда
Безумье къ памяти моей клеймомъ стыда.
О нѣтъ! Безсмертіе — удѣлъ моимъ страданьямъ;
Изъ мрачныхъ стѣнъ тюрьмы отнынѣ я создамъ
На поклоненіе народамъ — свѣтлый храмъ.
И ты разрушишься, бездушная Феррара,
Тронъ герцогскій падетъ, тебя постигнетъ кара,
И гордые дворцы разсыплются во прахъ,
И будетъ пустота въ разрушенныхъ стѣнахъ. —
Но лишь одно тогда беречь ты будешь свято:
Вѣнецъ единый твой--безсмертный лавръ Торквато,
И славу лучшую--останки этихъ стѣнъ,
Гдѣ выстрадалъ пѣвецъ свой безпримѣрный плѣнъ.
Такъ будетъ--знаю я. И ты, о Леонора,
И ты, краснѣвшая, поднять не смѣя взора,
При мысли, что тебя любилъ простой поэтъ,
Не вѣнчанный монархъ — ступай! Повѣдай брату,
Что сердце бѣдное, склоняяся къ закату,
Не измѣнилося отъ горя долгихъ лѣтъ,
Отъ зараженія берлоги смрадной ядомъ,
Гдѣ и сама душа гніетъ совмѣстно съ адомъ
(Хоть это жаждалъ онъ прибавить мнѣ пятно).
Нѣтъ! Все еще тебя боготворитъ оно.
Скажи ему еще: когда, покорны власти
Сѣдого времени, предъ нимъ склонятся ницъ
Твердыни башенъ тѣхъ зубчатыхъ и бойницъ,
Что нынѣ стерегутъ часы забавъ и страсти
И плясокъ, и пировъ, и сладостнаго сна —
Когда покинутъ ихъ во мракѣ безъ призора,
Навѣкъ останется святынею одна
Тюрьма, гдѣ я томлюсь! А ты, о Леонора,
Когда исчезнетъ все, чѣмъ обладаешь ты--
Дары рожденія и чары красоты,
Тогда я раздѣлю съ тобой тѣхъ лавровъ славу,
Что осѣнятъ мой гробъ — они твои по праву.
Когда обниметъ насъ могильный вѣчный сонъ--
Никто ужъ нашихъ двухъ не раздѣлитъ именъ,
Какъ въ жизни власть ничья не въ силахъ вырвать грозно
Изъ сердца моего небесный образъ твой.
Да, Леонора, — такъ навѣки насъ съ тобой
Судьба соединитъ, — но горе! слишкомъ поздно.
Т. Щепкина-Куперникъ.
"Въ минуту недовольства самимъ собою или подъ вліяніемъ меланхолическаго настроенія, чувствуя въ душѣ ничтожество славы и похвалъ, Байронъ заявилъ во всеуслышаніе[1], что его муза надолго замкнется въ уединеніи, и всѣ искренніе поклонники его генія сожалѣли о томъ, что не будутъ слышать возвышенной музыки его стиховъ. Но въ его душѣ живы были стремленія, присущія самой его природѣ и не подвластныя человѣческой волѣ. Говоря, что онъ будетъ молчать, онъ, можетъ быть, всматривался въ глубь своей души и видѣлъ тамъ только мрачную, суровую и безмолвную пустыню, подобную песчаному морскому берегу; но приливъ страсти въ свое время снова вернулся и преобразилъ эту дикую пустыню въ картину, полную прежней красоты и блеска. Духъ великаго поэта не можетъ подчиняться даже тѣмъ оковамъ, какія онъ самъ на себя налагаетъ: въ то самое время, когда онъ чувствуетъ себя особенно связаннымъ, онъ, можетъ быть, ближе всего къ моменту самой полной свободы, и одного внезапнаго проблеска довольно для того, чтобы сразу поднять его изъ мрачнаго и угнетеннаго состоянія на высоту ничѣмъ не смущаемой вѣры въ себя. И въ самомъ дѣлѣ, не нужно быть глубокимъ знатокомъ человѣческой натуры для того, чтобы быть увѣреннымъ въ невозможности для Байрона строго соблюдать наложенное имъ на себя обязательство молчанія: нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что могучій духъ поэта только презрительной усмѣшкой отозвался бы на всякую попытку обуздать его вдохновенные порывы.
"Такимъ образомъ, Байронъ вскорѣ снова почувствовалъ свою силу и снова пріобрѣлъ надъ ними ту власть, какая по праву принадлежитъ его благородному таланту, не нуждающемуся ни въ какихъ ограниченіяхъ. Хотя всѣ его герои принадлежатъ къ одной семьѣ, какъ кровные братья, однако, отдѣльные представители этой благородной семьи вполнѣ опредѣленно отличаются другъ отъ друга особенностями ихъ личнаго характера. Каждое изъ этихъ дѣйствующихъ лицъ, появляясь передъ нами, напоминаетъ намъ кого-то другого, чьи чувства, мысли, рѣчи и поступки приводили насъ въ смущеніе своимъ дикимъ и бурнымъ величіемъ. Но при всей однородности этихъ лицъ, они въ то же время страннымъ образомъ не похожи другъ на друга. Каждаго изъ нихъ мы встрѣчаемъ съ еще болѣе глубокимъ сочувствіемъ; мы переживаемъ при встрѣчѣ съ ними удивленіе, ужасъ и скорбь, присутствуя при безконечно разнообразныхъ перипетіяхъ ихъ борьбы, при различныхъ проявленіяхъ могучей страсти, обнаруживающихъ передъ нами всѣ сокровенные извивы человѣческой души, мрачной или озаренной свѣтомъ, возвышающейся или поверженной въ прахъ.
"Отъ этихъ бурныхъ и ужасныхъ изображеній страсти пріятно обращаться къ тѣмъ изъ произведеній Байрона, въ которыхъ онъ явился выразителемъ чувствъ болѣе мягкихъ и болѣе обычныхъ. Его сердце дало намъ много прекрасныхъ и патетическихъ изліяній, нѣжность которыхъ такъ же трогаетъ нашу душу, насколько величіе дрѵгихъ его произведеній волнуетъ и возвышаетъ ее. Читатели, глубоко вникающіе въ поэзію Байрона, никогда не находили въ ней недостатка въ паѳосѣ, но паѳосъ тѣхъ произведеній, о которыхъ теперь идетъ рѣчь, отличается такою глубиною и такъ покоряетъ себѣ, что самъ поэтъ словно пугается его, или, вѣрнѣе, ему какъ будто становится стыдно того, что онъ поддался такому чувству, противъ котораго оказалась безсильною мрачная гордость его ума; онъ старается изгнать эту слабость изъ своего сердца и скрыть отъ посторонняго взора навернувшуюся слезу, подобно человѣку, внезапно охваченному такими чувствами, которыхъ онъ не желаетъ обнаруживать, потому что они, будучи вполнѣ согласными съ его натурой, противорѣчатъ тому внѣшнему характеру, какой эта таинственная натура вынуждена была усвоить въ цѣляхъ самозащиты.
«Есть, однако, одна поэма, въ которой Байронъ почти совсѣмъ отрѣшился отъ воспоминанія о мрачныхъ и бурныхъ страстяхъ: здѣсь и его настроеніе, и общій тонъ совершенно измѣнились, и поэтъ, котораго прежде считали способнымъ изображать одну только смертельную тоску, угрызенія совѣсти, отчаяніе, безуміе и смерть въ ихъ наиболѣе разительныхъ проявленіяхъ, показалъ, что онъ способенъ также раздѣлять и самыя чистыя человѣческія чувства и глубоко понимать горе и скорбь менѣе исключительныхъ натуръ. „Шильонскій Узникъ“ — вотъ произведеніе, надъ которымъ дѣти проливали свои первыя слезы таинственнаго сочувствія скорби, чуждой ихъ счастливому невинному возрасту, — произведеніе, вызывавшее въ благородной, чистой и вѣрующей женской душѣ невыразимо-грустный приливъ любви и нѣжности и заставлявшее старцевъ, почти уже отрѣшенныхъ отъ міра, съ восторгомъ привѣтствовать красоту и силу простодушной братской любви, лучемъ которой озарена и согрѣта эта поэма. Въ „Жалобѣ Тасса“ мы находимъ такую же нѣжность и такой же паѳосъ, какъ и въ „Шильонскомъ Узникѣ“. Байронъ не поддался искушенію изобразить дикую, страшную фигуру заключеннаго въ тюрьму Тасса, не рѣшился представить съ бѣшеною страстью всѣ ужасы этой тюрьмы и описать съ тѣми потрясающими подробностями, которыя были для него такъ привычны, крайнюю степень тоски и отчаянія несчастнаго поэта; онъ изобразилъ Тасса сидящимъ въ своей кельѣ и поющимъ протяжную, грустную, рыдающую жалобу, въ которой, правда, иногда прорываются аккорды безысходной скорби, но гораздо чаще эта скорбь, переходящая въ мрачную покорность судьбѣ, умѣряется пріятными воспоминаніями и смягчается довѣрчивой надеждой на безсмертную славу. Эта скорбь, накоплявшаяся въ теченіе многихъ лѣтъ, до такой степени овладѣла душою поэта, что онъ какъ бы до извѣстной степени утратилъ сознаніе остроты своего бѣдствія. Мы можемъ повѣрить, что онъ произносилъ, наединѣ самъ съ собою, этотъ жалобный монологъ и утромъ, и въ полдень, и ночью, когда, прислушиваясь къ голосу своего сердца, онъ въ то же время обращался къ природѣ, отъ которой онъ былъ насильственно оторванъ, но постоянное присутствіе которой онъ ощущалъ въ своемъ воображеніи». (Вильсонъ).
Въ рукописи поэма помѣчена: «Апенинны, 20 апрѣля 1817». Поводомъ къ ея написанію послужило посѣщеніе Байрономъ Феррары, гдѣ онъ пробылъ одинъ день, на пути во Флоренцію. Въ письмѣ къ Муррею изъ Рима онъ говоритъ объ этой поэмѣ: "Мнѣ думается, что тутъ есть хорошіе «стишки», какъ говорилъ Попу отецъ, когда тотъ былъ мальчикомъ…
Стр. 77. Кто бъ могъ васъ вынести и кто бъ не изнемогъ?
Въ письмѣ къ своему другу Сципіону Гонзагѣ («Di prizione iu Sant’Anna, questo mese di mezzio l’anno 1579») Тассо восклицаетъ: «Ахъ, я несчастный! Я задумалъ написать, кромѣ двухъ эпическихъ поэмъ весьма благороднаго содержанія, четыре трагедіи и уже составилъ для нихъ планъ. Я задумалъ также нѣсколько сочиненій въ прозѣ о предметахъ возвышенныхъ и весьма полезныхъ для человѣческой жизни. Я намѣревался соединить философію съ краснорѣчіемъ въ такихъ произведеніяхъ, которыми я могъ бы оставить по себѣ въ мірѣ вѣчную память. Увы! Я ожидалъ, что моя жизнь закончится со славою и съ похвалами, а теперь, угнетаемый тягостью столь великихъ бѣдствій, я потерялъ уже всякую надежду на возстановленіе своей чести и репутаціи. Боязнь, что мое заключеніе никогда не окончится, увеличиваетъ мою печаль, которая еще болѣе усиливается вслѣдствіе того недостойнаго обращенія, какое мнѣ приходится выносить; неопрятное состояніе моей бороды, волосъ и платья и окружающая меня нечистота крайне мнѣ досаждаютъ. Я увѣренъ, что если бы та, которая такъ мало отвѣчала на мою привязанность, увидѣла меня въ такомъ жалкомъ состояніи и въ такомъ горѣ, — она почувствовала бы ко мнѣ состраданіе».
Что ложемъ служитъ мнѣ, послужитъ и могилой.
Біографъ Тасса, аббатъ Серасси, вполнѣ убѣдительно доказалъ, что главной причиной постигшаго поэта несчастія послужило его стремленіе освободиться, на время или навсегда, отъ службы при дворѣ Альфонса. Въ 1575 г. Тассо рѣшился поѣхать въ Римъ, чтобы воспользоваться юбилейнымъ отпущеніемъ грѣховъ, — «и эта ошибка», говоритъ аббатъ, «усилившая уже ранѣе существовавшее подозрѣніе, что онъ хочетъ искать другой службы, была началомъ его бѣдствій. По возвращеніи его въ Феррару, герцогъ отказался принять его въ аудіенціи; его не принялъ также никто изъ придворныхъ, и ни одно изъ тѣхъ обѣщаній, которыя были даны черезъ кардинала Альбано, не было исполнено. Вслѣдствіе этого Тассо, страдавшій нѣкоторое время отъ этихъ жестокостей, видя себя совершенно отвергнутымъ герцогомъ и принцессами, покинутымъ друзьями и оскорбляемымъ врагами, въ концѣ концовъ потерялъ терпѣніе и, давъ волю своему гнѣву, публично разразился самыми жестокими и оскорбительными обвиненіями противъ герцога и всего дома Эсте, проклиная свою прежнюю службу и уничтожая всѣ похвалы, которыя онъ прежде расточалъ въ своихъ стихахъ какъ этимъ принцамъ, такъ и вообще всѣмъ, кто былъ такъ или иначе съ нимъ связанъ; теперь онъ заявилъ, что всѣ эти люди — шайка негодяевъ, неблагодарныхъ и мерзавцевъ (poltroni, ingrati e ribaldi). За эти оскорбительныя выраженія онъ былъ арестованъ, отведенъ въ госпиталь св. Анны и заключенъ, какъ безумный, въ одиночную келью».
Я долженъ все сноситъ, какъ до сихъ поръ сносилъ.
«Въ госпиталѣ св. Анны въ Феррарѣ показываютъ келью, надъ дверью которой находится слѣдующая надпись: „Почтите, о потомки, сію знаменитую келью, въ которой Торквато Тассо, страдавшій не столько отъ безумія, сколько отъ скорби, провелъ въ заточеніи 7 лѣтъ и 2 мѣсяца, писалъ сочиненія въ стихахъ и прозѣ и былъ освобожденъ по ходатайству города Гергамо, 6 іюля 1586 г.“. Эта тюрьма находится ниже уровня пола госпиталя, и свѣтъ проникаетъ въ нее черезъ задѣланное рѣшеткою окно съ небольшого двора, бывшаго, повидимому, общимъ для нѣсколькихъ келій. Она имѣетъ 9 шаговъ въ длину, отъ 5 до 6 въ ширину и около 7 футовъ въ вышину. Кровать была разнесена по кусочкамъ, и дверь на половину срѣзана многочисленными поклонниками поэта, которыхъ привлекала въ Феррару слава его „стиховъ и прозы“. Тассо содержался въ этой кельѣ съ марта 1579 по декабрь 1580 г., а затѣмъ былъ переведенъ въ сосѣднюю комнату, болѣе просторную, гдѣ, по собственному его выраженію, онъ имѣлъ возможность „ходить и философствовать“. Надпись неправильно приписываетъ его освобожденіе ходатайству жителей Бергамо: въ дѣйствительности онъ былъ освобожденъ по настоянію дона Винченцо Гонзаги, принца Мантуанскаго». (Гобгоузъ).
Но это все прошло. Любимый конченъ трудъ.
«Поэтъ является передъ нами въ такомъ настроеніи, словно двери его тюрьмы уже растворились передъ нимъ. Съ какимъ благородствомъ сильный духомъ пѣвецъ возвышается отъ своихъ горькихъ сѣтованій къ спокойному и ясному восторгу передъ красотами своего „милаго труда“, — Освобожденнаго Іерусалима! Но вскорѣ мы опять увидимъ его „средь этой тьмы ужасной“, и вдохновенный умъ поникнетъ подъ бременемъ бѣдствія. Въ этомъ переходѣ отъ божественнаго восторга къ тяжкой тоскѣ есть нѣчто ужасающее». (Вильсонъ).
Стр. 78. Мой милый трудъ, дитя моей души!
«Освобожденный Іерусалимъ» былъ оконченъ за нѣсколько лѣтъ до заключенія Тассо въ госпиталь св. Анны: первыя 4 пѣсни поэмы были посланы имъ его другу, Сципіону Гонзагѣ, 17 февраля, а послѣднія три — 4 октября 1575 г. Первое изданіе, съ искаженнымъ текстомъ, было сдѣлано однимъ «авантюристомъ и интриганомъ», Ораціо (онъ же Челіо) Малеспини, въ 1580 г.
Но ты уходишь прочь — и счастье за тобой,
И плачу, плачу я…
Гиббономъ также овладѣла «сильная тоска», когда онъ написалъ послѣднюю строчку «Паденія Римской Имперіи», ночью 27 іюня 1787 г. Ср. стихотвореніе Пушкина:
Мигъ вожделѣнный насталъ, — оконченъ мой трудъ многолѣтній.
Что жь непонятная грусть тайно тревожитъ меня? и проч.
Стр. 78. Ты не отвѣтишь ли на это, Леонора?
Вскорѣ послѣ своего ареста Тассо обратился къ Альфонсу съ просьбой о милости въ прекрасной канцонѣ. Въ другомъ стихотвореніи, обращенномъ къ принцессамъ, онъ умолялъ ихъ о состраданіи именемъ ихъ родной матери, которая сама испытала если не такіе же ужасы, то, во всякомъ случаѣ, подобное-же одиночество заключенія.
Для ихъ жестокой воли
Восторгъ — усугублять тоску и ужасъ боли.
Съ перваго же года своего заключенія Тассо долженъ былъ вытерпѣть всѣ ужасы одиночнаго заключенія въ грязной камерѣ. Онъ отданъ былъ подъ присмотръ тюремщика, котораго главное качество — несмотря на то, что онъ былъ самъ поэтомъ и образованнымъ человѣкомъ — заключалось въ безпощадномъ исполненіи всѣхъ приказаній своего государя. Его звали Агостино Мости. Тассо говоритъ о немъ въ письмѣ къ своей сестрѣ: «Онъ обращается со мною со всяческою строгостью и безчеловѣчіемъ» (Гобгоузъ).
Стр. 80.
Я вѣдалъ, что не мнѣ блаженный жребій данъ
И что любовь принцессъ поэту недоступна.
"Совершенно невѣроятно, чтобы Тассо открыто выказывалъ ил и даже тапно питалъ страсть къ Леонорѣ д’Эсте; съ другой стороны, совершенно вѣрно, что «сестра его государя* была рѣшительно непричастна къ его заключенію въгоспнталь св. Анны. Поэтъ и принцесса знали другъ друга больше 13ти лѣтъ; прннцесса была семью годами старше Тассо и въ мартѣ 1579 г. ей минуло 42 года. Она умерла въ февралѣ 1581 г., а Тассо оставался въ заключеніи ещо пять лѣтъ послѣ того. Этотъ фактъ уже самъ по себѣ служитъ достаточнымъ опроверженіемъ легенды. Принцесса была красивая женщина, она покровительствовала Тассо, а онъ писалъ къ ней сонеты и канцоны; но вовсе не она была причиною того, что поэтъ лишился разсудка и свободы». (Кольриджъ).
«Глубокая и неодолимая страсть Тассо къ Леонорѣ, поддерживаемая безъ всякой надежды въ теченіе цѣлаго ряда лѣтъ, проведенныхъ въ мрачномъ одиночествѣ, придаетъ высокое моральное достоинство всѣмъ его чувствамъ. Мы ясно видимъ силу и мощь этого благороднаго духа, который, не взирая на всѣ испытанія, не измѣняетъ предмету своего поклоненія». (Вильсонъ).
Стр. 82. И все жъ я чувствую денъ ото дня, невольно
Слабѣетъ разумъ мой…
«Я не жалуюсь на то», писалъ Тассо вскорѣ послѣ своего заключенія, — «что мое сердце всегда полно скорби, что голова моя всегда тяжела и часто болитъ, что зрѣніе и слухъ у меня ослабѣваютъ, и что весь мои организмъ истощается. Но, кратко сказавъ обо всемъ этомъ, я не могу не сожалѣть объ ослабленіи моихъ умственныхъ способностей… Мой умъ спитъ, а не мыслитъ; мое воображеніе холодно и не рисуетъ никакихъ картинъ; мои внѣшнія чувства бездѣятельны и не даютъ мнѣ никакихъ впечатлѣній; рука моя пишетъ неловко, и перо словно отказывается служить мнѣ… Я чувствую, что я словно скованъ во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ; меня точно одолѣла какая-то необычная тупость и гнетущая неподвижность…»
Я вижу иногда какой-то чудный свѣтъ
И духа страннаго, что дѣлаетъ мнѣ больно.
Объ этомъ духѣ Тассо разсказываетъ въ письмѣ къ Мауриціо Катанео отъ 25 декабря 1585 г., называя его «folletto»: «Этотъ воришка утащилъ у меня нѣсколько кронъ… Онъ раскидываетъ всѣ мои книги, открываетъ мой сундукъ и воруетъ у меня ключи, такъ что я ничего не могу спрятать…» Въ другомъ письмѣ, отъ 30 декабря, поэтъ говоритъ о своихъ галлюцинаціяхъ: «Вдобавокъ ко всѣмъ продѣлкамъ folletto разскажу, что я часто по ночамъ испытываю тревогу. Даже когда я не сплю, мнѣ кажется, что я вижу въ воздухѣ маленькіе язычки пламени, а иногда въ глазахъ у меня такъ сіяетъ, что я боюсь лишиться зрѣнія… Я вижу, какъ изъ глазъ у меня летятъ искры…»
Стр. 84. На вѣкъ останется святынею одна
Тюрьма, гдѣ я томлюсь.
«Люди, вѣрующіе въ земное возмездіе злу, обратятъ вниманіе на то, что жестокость Альфонса не осталась безъ наказанія. Онъ потерялъ уваженіе своихъ подданныхъ и вассаловъ, которые покинули его незадолго до его смерти; даже и похоронили его безъ царскихъ почестей. Его послѣдняя воля осталась неисполненной, его завѣщаніе признано недѣйствительнымъ. Недолгое время спустя Феррара навсегда была утрачена домомъ Эсте…» (Гобгоузъ).
Тогда я раздѣлю съ тобой тѣхъ лавровъ славу,
Что осѣнятъ мой гробъ.
Въ іюлѣ 1586 г. Тассо былъ освобожденъ изъ заключенія, продолжавшагося болѣе семи лѣтъ. Вскорѣ затѣмъ, желая получить наслѣдство, оставшееся послѣ его матери, и увидѣть свою сестру Корнелію, онъ пріѣхалъ въ Неаполь, гдѣ былъ встрѣченъ съ большимъ почетомъ. Между прочимъ, извѣстный атаманъ бандитовъ, Марко ли Шарра, узналъ о мѣстопребываніи великаго поэта, прислалъ ему привѣтствіе и обѣщалъ ему не только свободный проѣздъ, но и свое покровительство въ пути, предоставляя всю свою шайку въ его распоряженіе. Незадолго до своей смерти, Тассо дѣйствительно былъ увѣнчанъ лаврами въ Капитоліи, несмотря на противодѣйствіе со стороны академіи Crusca.
«Радости воображенія много разъ описывались и въ стихахъ, и въ прозѣ; но въ дѣйствительной жизни бываютъ такія минуты, когда нужда и скорбь уничтожаютъ эти радости. Впрочемъ, исторія человѣчества показываетъ, что сила воображенія не парализуется ни физическими страданіями, ни другими неблагопріятными условіями, дѣйствующими на нашу матеріальную природу. Исторія Тассо служитъ можетъ быть наиболѣе возвышеннымъ и трогательнымъ доказательствомъ этой истины, которая неизгладимыми чертами напечатлѣется въ сердцѣ каждаго, кто только увидитъ мрачную, ужасную тюремную келью, гдѣ поэтъ томился болѣе семи лѣтъ. Въ этой сводчатой камерѣ, одинъ видъ которой заставляетъ сердце сжиматься отъ ужаса, Тассо оканчивалъ и исправлялъ свою безсмертную поэму. Въ этомъ отношеніи „Жалоба Тасса“ Байрона представляетъ возвышенный и глубокій нравственный урокъ. По изображенію самыхъ сокровенныхъ чувствъ человѣческой души это — самое краснорѣчивое, самое патетическое, самое сильное и самое высокое изъ всѣхъ произведеній нашего поэта. Какое сердце не тронется этой поэтической „Жалобой“, — какое воображеніе не воспламенится ею, въ какомъ умѣ она не вызоветъ высокихъ мыслей? Если бы Байронъ ничего не написалъ, кромѣ этой одной поэмы, то и въ такомъ случаѣ оспаривать у него право называться великимъ поэтомъ — было бы дѣломъ вопіющей несправедливости или грубаго тупоумія». (Бриджесъ).
- ↑ См. наст. изд. т. I, стр. 571, прим. къ «Одѣ Наполеону».
[[Категория:Татьяна Львовна Щепкина-Куперник , с предисловием прив.-доц. М. H. Розанова]]