Может быть, это слишком громко — Тартюфы[1], — но, если прибавить: Тартюфы маленького роста и большой бездарности, — то будет приблизительно верно. Ибо Тартюф, старый католический Тартюф, был талантлив в лицемерии, и его нравственный цинизм не был цинизмом бессилия. Другое дело — они, почтенные публицисты «Революционной России».
Они против полемики, — это значит, что они оставляют за собой право не отвечать, когда их уличают в мистификации, в извращениях, в популяризации буржуазной лжи…
Они против полемики, которая расстраивает братские ряды, поселяя «колобродство, нелепые умствования и раскол», которая на руку г. Плеве, которая вредит единой, священной, великой (много, очень много прилагательных) цели… которая — говоря кратко — полагает отчетливую грань между рекогносцировочным отрядом буржуазной демократии и партией пролетариата… И они с жадностью, которая внушается им их классовым инстинктом, хватаются за каждую рахитическую идейку, способную — на их взгляд — подорвать политический вес социал-демократии. Ее «догме» они противопоставляют свой самодовольный, свой молодцеватый скептицизм, ее «небоевой» тактике — свою революционную «мимолетность»…
«Мимолетность»… Вы помните краткую, но веселую повесть о скромных похождениях ростовской группы лиц, «тяготевших ко взглядам и методу действий, которым теперь обычно присвоивается имя „социал-революционных“? („Рев. Рос.“ № 15, „По поводу ростовских событий“).
Как игриво переплетаются шаловливые звуки этой повести, поведанной „Р. Р.“, с торжественными аккордами ростовских событий! „Образовалась было группа… Попробовала самостоятельно вмешаться… Попытка оказалась мимолетной“…
Увы, не в последний раз!.. Киевский корреспондент „Р. Р.“ в № 23 этого органа излагает нам печальную повесть новой мимолетности — разумеется, „резко-революционного характера“.
Киевское сообщение, цель которого скомпрометировать Киевский Комитет нашей партии, построено с глубоким знанием интимных пружин человеческого сердца. Читатель не сразу огорашивается суровыми нападками на социал-демократическую организацию, — нет, он проводится предварительно через длинные пропилеи, пред ним раскрываются светозарные возможности, и только потом, в конце, когда „психологический момент“ подготовлен, читателю наносится решительный удар.
Первое письмо из Киева широкими, смелыми мазками рисует „социально-революционную деятельность среди наших рабочих“. „С начала весны наш комитет по 2 — 3 раза в неделю устраивает массовые собрания, небольшие — человек в 20 — 30, и более крупные — в 100—150 человек“. „Темой была — необходимость устроить демонстрацию“. Второе письмо рисует впечатление от кишиневских событий. Далее, изложение событий, с чисто шекспировским расчетом, прерывается письмом „политических заключенных Киевской тюрьмы“ — к „товарищам на волю“. Письмо представляет собой призыв к смелой энергичной борьбе. Затем повествование снова вступает в права. „Еще перед 19 февраля Киевский Комитет Партии С.-Р. организовал целый ряд массовых сходок, на которых обсуждался вопрос о вооруженной демонстрации 19 февраля“. И вот, несмотря на то, что „наш комитет“ вел агитацию на целом ряде сходок, и не просто сходок, а массовых — в пользу демонстрации, и не просто демонстрации, а вооруженной — 19 февраля ничего не состоялось. Почему? Не было, видите ли, достигнуто „необходимое для успеха согласие других организаций“. Заметим это.
Так как „другие организации“ бездействовали, то „рабочие прямо истомились в ожидании непосредственной борьбы“. Даже пассивность с.-д. комитета не устояла: „считаясь с таким настроением, Киевск. Ком. РСДРП уже выпустил призыв на демонстрацию 20 апреля“. А как же социалисты-революционеры? Разумеется, они были на пушечный выстрел впереди событий. „Что касается нашего Комитета, то он решил не только устроить (sic) демонстрацию, но и придать ей резко революционный характер, организовав серьезный отпор полицейским и казацким бесчинствам“. Читатель, все еще находящийся в пропилеях, испытывает приступ радостного сердцебиения: С.-Д. Комитет, наконец, выведенный из состояния летаргии, решил устроить 20 апреля демонстрацию, а главное, с.-р. тоже „решили устроить“ 20 апреля демонстрацию и притом „резко-революционного характера“. Будет буря!
„Перед напором революционной энергии рабочих умолкает умеренный и осторожный голос колеблющихся, и мы решили в пятницу (18 апреля) распространить нашу первомайскую прокламацию, а в субботу — плакаты с призывом на демонстрацию 20 апреля“.
„Пока что — все население Киева страшно взбудоражено. На лицах всех обывателей написана тревога, и в воздухе пахнет событиями“. Все это, по-видимому, в ожидании социал-революционных „плакатов“. Будет буря!
Увы! Последнее письмо сообщает нам, что „события, которыми пахнет в воздухе“, отменены. Кем? Властной рукой Киевского Комитета РСДРП. Опасаясь погрома, он отложил демонстрацию особым извещением[2].
Что же социалисты-революционеры? Они не разделяли этих опасений. Они находили, что отменить демонстрацию — значит «склониться пред угрозами г. Плеве». Они имели налицо «настроение рабочих — лучший залог того, что демонстрация будет носить резко выраженный антиправительственный характер», они имели за собой целый ряд массовых собраний (2 — 3 раза в неделю с начала весны), они назначили демонстрацию «с серьезным отпором», они уже заготовили «плакаты», они уже наполнили киевский воздух запахом событий… Уже все — все было готово. Но С.-Д. Комитет отменяет демонстрацию, — и социал-революционные «плакаты» (разумеется, «резко-революционного характера») остаются неиспользованными. «Как это ни было тяжело, — повествует корреспондент, — пришлось отказаться от устройства демонстрации». Господа! Можно ли энергичнее расписаться в своем бессильном желании «самостоятельно вмешаться»? Можно ли ярче выставить свою «мимолетность»?
Вы утверждаете, что «масса средних рабочих, составляющая силу демонстрации, мало обращает внимания и не особенно ясно понимает фракционные различия». Вы утверждаете, что «рабочие прямо истомились в ожидании непосредственной борьбы».
Вы живописуете нерешительность и умеренность нашего Комитета, становящегося поперек дороги крупным событиям, — и вы неизбежно заставляете спросить: да почему же эти революционно-настроенные массы, мало обращающие внимания на «фракционные» различия, почему они не пошли за вами, за вами, которые были, остаетесь и будете представителями смелой революционной инициативы? Почему? Не потому ли, что у вас нет ничего, кроме вашего «резко-революционного характера»: ни связей с пролетариатом, ни влияния, ни понимания задач массового движения… Спазматический революционизм — самое большее, на что вы способны.
Под острым впечатлением кишиневских событий, под градом чудовищных слухов, распространяемых полицией, Киев ждет погрома и приурочивает его к демонстрации. Власти готовятся зверски расправиться с демонстрантами под предлогом усмирения еврейского погрома[3]. Все сделано для подготовки этого погрома. Выйти в этих условиях на улицу — значило дать врагу сражение при специальных условиях, созданных врагом. Уклониться от этого сражения не значило признать себя побежденным. Это значило оставить за собой право выбрать более благоприятный момент. Конечно, великая победа — превратить подготовляемый погром в политическую демонстрацию. Но горькое поражение — дать врагу возможность превратить подготовляемую демонстрацию в еврейский погром. Переждать острый момент при таких исключительно-неблагоприятных обстоятельствах — тактическая обязанность революционной организации, если, разумеется, она смотрит на демонстрацию, как на средство политического воспитания масс, а не как на исход чувствам спазматического революционизма.
Вы старались сохранять на своей «демократической» физиономии мину снисходительного благодушия по адресу социал-демократии, выключив лишь из нее «Искру», как существо, которому все человеческое чуждо. Но ваша благодушная мина все чаще превращается в нетерпеливую гримасу досады: социал-демократия энергично отстаивает свой классовый характер от ваших «внефракционных» притязаний.
Киевский корреспондент «Р. Р.» выражает «полное недоверие» с своей стороны к социал-демократическим деятелям, переносящим в Россию приемы руководителей организации «Искры» (№ 23).
Одесский корреспондент в том же № сопоставляет нравственную физиономию «Искры» с нравственной физиономией «независимцев» (очевидно, в целях уничтожения «междуфракционных различий»), и, наконец, сама редакция, «пользуясь случаем», сообщает из подполья читателю, что у нее есть в боковом кармане еще один протест от революционеров разных фракций против тактики «Искры»…
Ужас, ужас! Эфес горит, Дамаск пылает, тремя Цербер гортаньми лает: гортанью киевского корреспондента, гортанью одесского корреспондента и коллективной гортанью братолюбивой редакции.
И отведя душу триединым лаем, наш Цербер, «внутри раздираемый на части, извне замолчит», — а недели через две (к выходу нового №) снова заговорит, пожалуй, речью революционного Тартюфа о вреде идейных колобродств и о пользе мирного братолюбивого жития. И найдутся добрые души, которые прольют слезу…
1 июня 1903 г.
