Жестокая война между Египтомъ и Константинополемъ продолжалась нѣсколько мѣсяцевъ. Оба Монарха, чувствуя ужасныя слѣдствія вражды, рѣшились заключить миръ и положить оружіе. Чтобъ упрочить дружескій союзъ, Египетскій Султанъ выдалъ дочь свою за сына Императора Константинопольскаго, а дочь сего послѣдняго обречена въ супруги Султанскому сыну. Монархи, по случаю двойственнаго брака, жили согласно и мирно, какъ друзья, такъ что одинъ не предпринималъ ничего безъ совѣтовъ другаго.
Однажды Султанъ написалъ къ Императору слѣдующее: «Для отца не можетъ быть ничего драгоцѣннѣе дѣтей; въ нихъ оживаетъ онъ и по смерти: не долженъ ли-жь онъ вмѣнить себѣ въ обязанность обезпечить ихъ во время жизни отъ всѣхъ нуждъ и недостатковъ? Убѣжденный въ сей истинѣ, я собралъ сокровища для моего сына; для чего же ты не слѣдуешь моему примѣру и не заботишься о будущемъ благосостояніи своего сына?»
Истинный мудрецъ не полагаетъ своего щастія въ мірскихъ благахъ — отвѣчалъ Императоръ Султану — расточительность истощаетъ, а злополучіе исторгаетъ изъ рукъ нашихъ драгоцѣннѣйшія сокровища. Сынъ мой найдетъ послѣ меня самое надежное и прочное богатство въ душѣ своей, украшенной — неоцѣненными дарами, которыхъ не похитятъ у него ни стихіи, ни время, ни зависть, ни злоба. Умъ его и сердце образованы воспитаніемъ. —
И Египетскій Султанъ убѣдился, что доброе воспитаніе есть самое лучшее наслѣдство, какое только можетъ оставить отецъ своимъ дѣтямъ.
Персидскій Царь, по имени Беграмъ, вступившій на престолъ послѣ отца своего, былъ въ такихъ лѣтахъ, когда люди, неспособные управлять другими, сами имѣютъ еще нужду быть подъ надзоромъ опытности. По его мнѣнію, Государь, превознесенный выше всѣхъ, болѣе всѣхъ долженъ отличаться и пышностію, и великолѣпіемъ, и угожденіемъ своей волѣ. Уклонясь отъ попеченій о благоденствіи своего Государства, онъ возложилъ сію обязанность на Визиря, который, не давая никому отчета въ поступкахъ и дѣлахъ своихъ, во зло употреблялъ власть, ему ввѣренную. Исполнители его воли заботились, какъ и онъ, болѣе о собственномъ щастіи, нежели о благѣ общемъ. Войска, не получая жалованья, не радѣли объ исполненіи своей должности; нигдѣ не было мы порядка, ни правосудія, ни бережливости. Народъ вышелъ изъ терпѣнія, и покорные превратились въ мятежниковъ. Царь узналъ слишкомъ поздо, что Подданные отказались отъ повиновенія, и пробудясь отъ безпечности, старался угадать причину зла, котораго не умѣлъ предвидѣть. Совѣтники, имъ избранные, боясь Визиря, не смѣли открыть ему истины.
Въ одинъ день, когда Беграмъ, погруженный въ задумчивость, прогуливался, и съ сокрушеннымъ сердцемъ размышлялъ о бѣдствіи, ему грозившемъ, встрѣтился онъ съ пастухомъ, который сбирался повѣсить на деревѣ собаку. «Чѣмъ провинилась твоя собака?» спросилъ у, него Беграмъ: «и за что осуждаешь ее на такое жестокое наказаніе!» Въ чемъ провинилась моя собака? — примолвилъ пастухъ — злодѣйка! она измѣнила моей довѣренности; я выростилъ и вскормилъ ее, чтобъ она берегла мое стадо отъ волковъ; а она — неблагодарная! согласясь съ прожорливыми животными, дѣлила съ ними добычу, которую пожирать оставляла на ихъ волѣ. Ахъ! если бы ты зналъ, сколько пострадало мое стадо отъ вѣроломства этой твари! Нещастія управляемыхъ не всегда ли происходятъ отъ нерадѣнія и коварства управляющихъ? —
Сіи слова открыли глаза Царю; онъ увидѣли, сколько ошибся, ввѣрившись Визирю, столь же вѣроломному, какъ пастухова собака, и осудилъ его на такую же казнь, какую по всей справедливости заслужила собака. Такой примѣръ устрашилъ всѣхъ, подобно Визирю употреблявшихъ во зло власть, имъ ввѣренную: съ того времени все пришло въ порядокъ и спокойствіе воцарилось въ Персіи…
Джемшидъ, Царь Персидскій, спрашивалъ у своего Визиря: какія добродѣтели составляютъ украшеніе Царскаго вѣнца и даютъ Государю средства наслаждаться благоденствіемъ на престолѣ? «Ваше Величество!» отвѣчалъ Визирь: «Государи поставлены превыше людей, слѣдственно должны превышать ихъ и своими добродѣтелями. Завоеватели хвалятся мужествомъ и силою; истинные Монархи украшаются правосудіемъ и благоразуміемъ; отцы отечества отличаются милосердіемъ и великодушіемъ — и сіи-то добродѣтели содѣлываютъ ихъ щастливыми.»
Нѣкоторый Дервишъ путешествовалъ по Тартаріи. Пришедши въ городъ Балкъ, онъ почелъ Султанской дворецъ за гостинницу, и вошелъ въ него; осмотрѣвши все, расположился въ прекрасной галлереѣ, положилъ мѣшокъ, разостлалъ небольшой коверъ и сѣлъ на него. Стражи, удивленные такою дерзостью, велѣли ему встать и спросили, что онъ намѣренъ дѣлать здѣсь? — Ночевать въ этой гостинницѣ, отвѣчалъ онъ. «Развѣ ты слѣпъ? это дворецъ, а не гостинница!» вскрикнули раздраженные стражи и велѣли ему немедленно удалиться. Ибрагимъ, тамошній Государь, нечаянно вошелъ туда, и узнавъ объ ошибкѣ Дервиша, не могъ удержаться отъ смѣха; потомъ, подозвавъ его къ себѣ, спросилъ: «не ужь ли ты такъ близорукъ, что не умѣешь отличить дворца отъ гостинницы?» Государь! — отвѣчалъ Дервишь — позволь и мнѣ предложить вопросъ Вашему Величеству: кто первый имѣлъ пребываніе въ этомъ зданіи послѣ того, какъ оно выстроено? — "Мои предки сказалъ Государь. А послѣ нихъ? — «Мой отецъ.» — А послѣ него кому достались эти чертоги? — «Мнѣ.» А послѣ тебя, Государь!… прости моей нескромности…. кто будетъ владѣть дворцомъ? — «Сынъ мой.» Слѣдственно я не ошибся — примолвилъ путешественникъ — зданіе, въ которомъ такъ часто мѣняются жители, не походитъ ли на гостинницу? —
Персіянинъ изъ города Шираза явился предъ Октай Хана, Татарскаго Государя, и сказалъ ему, что, наслышась объ его благотворительности, пришелъ изъ Персіи просить у него помощи для уплаты долга, до пяти сотъ монетъ простирающагося. Октай обошелся съ нимъ милостиво и приказалъ выдать ему тысячу монетъ. Министры представляли Государю, что подаяніе, превышающее мѣру требованія, походитъ болѣе на расточительность, нежели на щедрость. "Этотъ бѣднякъ, до котораго дошла молва о благотворительности моей, перешедши горы и степи, преодолѣлъ многія затрудненія и терпѣливо перенесъ великія непріятности, " отвѣчалъ Октай «великодушно ли поступлю, если не приведу его въ состояніе расплатиться съ долгами, если не вознагражу всѣ издержки, какія сдѣлалъ онъ во время путешествія и долженъ еще сдѣлать, когда пойдетъ отсюда на свою родину?»
Въ одной бесѣдѣ между Греческими и Индійскими мудрецами въ присутствіи Персидскаго Царя Хозроя былъ предложенъ вопросъ: Что всего мучительнѣе въ здѣшней жизни? "Дряхлая старость, соединенная съ крайнею бѣдностію сказалъ Греческій Фцлсісофъ. Всего тягостнѣе болѣзнь тѣлесная, сопровождаемая душевною тоскою — примолвилъ Индіецъ. А по моему мнѣнію, — сказалъ Визирь Бузургемигеръ — на самое величайшее бѣдствіе осуждаетъ себя тотъ, кто, не сдѣлавъ ничего добраго, видитъ приближеніе послѣдней минуты жизни. — Общее одобреніе подтвердило справедливость сего мнѣнія.
Спрашивали Визиря Бузургемигера, какими средствами пріобрѣлъ онъ обширныя познанія? — "Я старался имѣть неусыпность ворона, алчность волка, терпѣніе пса и хитрость кошки, " отвѣчалъ Визирь.
Одинъ дерзкій человѣкъ далъ пощечину Абу-Гацифагу, знаменитому законоучителю Магометанскому и начальнику секты Ганифитовъ. "Я могъ бы заплатить за обиду равною обидой; но я не мстителенъ, " сказалъ ему сей благочестивый человѣкъ «могъ бы обвинить тебя предъ Калифомъ, но я не донощикъ. Могъ бы, въ молитвахъ своихъ къ Богу жаловаться на оскорбленіе, тобою мнѣ причиненное, но я не злопамятенъ. Могъ бы наконецъ въ день страшнаго суда просить объ отмщеніи; но избави меня Боже отъ такой мысли! Напротивъ того, если бы этотъ ужасный день наступилъ въ сію минуту, и мое ходатайство могло бы для тебя быть полезнымъ; то безъ тебя и въ самый рай войти я бы не согласился.» — Удивительный примѣръ души незлобной и миролюбивой!
Поэтъ Асмай, проходя изъ Багдада въ Мекку, шелъ мимо кочующихъ степныхъ Арабовъ, и увидѣлъ прекрасную женщину. Соблюдая законы страннопріимства, она пригласила его отдохнуть въ своей палаткѣ. Между тѣмъ какъ странникъ разговаривалъ съ нею, вошелъ Негръ, весьма безобразный лицемъ. Женщина тотчасъ встала, съ нѣжностію и почтеніемъ подошла къ нему, обтерла потъ съ лица его и съ покорностію ожидала повелѣнія отъ того, кто по видимому не стоилъ быть ея невольникомъ. Когда Негръ вышелъ, то Асмай изъявилъ свое удивленіе и даже досаду. "Не дивись тому, что ты видѣлъ, " сказала ему красавица «этотъ человѣкъ мужъ мой. Самъ Богъ повелѣлъ мнѣ служить и угождать ему; да и Пророкъ предписываетъ намъ въ точности исполнять обязанности нашего званія. Мужъ мой не такъ пріятенъ для взоровъ, какъ бы мнѣ хотѣлось; но найдется ли въ здѣшнемъ мірѣ человѣкъ, который бы могъ похвалиться исполненіемъ всѣхъ своихъ желаній?»
Гарунъ Алрашидъ, забавляясь охотою, увидѣлъ старика, которой близъ своей хижины сажалъ орѣховое деревцо. «Не уже ли этотъ старикъ» подумалъ сей Государь «надѣется пользоваться плодами трудовъ своихъ?» и подошедши къ нему, спросилъ: «Сколько тебѣ лѣтъ?» Четыре года, не болѣе — отвѣчалъ старикъ. Придворные дали замѣтить престарѣлому Арабу, что шутки не у мѣста, когда надобно отвѣчать Государю. — Я и не думалъ говорить не правду — примолвилъ старикъ — не всякой ли правовѣрный Мусульманинъ долженъ исключитъ изъ своей жизни тѣ годы, которые протекли подъ правленіемъ Калифовъ Омміадовъ, заблужденіями заразившихъ нашу вѣру? А Сеффагъ и Мансуръ, хотя и законные Калифы, безъ всякой пощады угнетали подданныхъ, проливали кровь неповинныхъ и наводили на всѣхъ ужасъ; а кто тревожится безпрерывнымъ страхомъ, тотъ можетъ ли сказать, что онъ живетъ на свѣтѣ? Четыре только года прошло съ тѣхъ поръ, какъ Гарунъ вступилъ на престолъ прародительской; и съ сей-то поры, когда занялась заря общаго благоденствія, сталъ я считать годы моей жизни. —
Такая похвала понравилась Калифу: онъ велѣлъ выдать старику тысячу драхмъ золота; потомъ съ улыбкою спросилъ у него: «А когда ты надѣешься собрать плоды съ дерева, посаженнаго тобою?» Государь! — отвѣчалъ Арабъ — мои предки насадили деревья, а мы питаемся ихъ плодами; надобно же и намъ сажать для потомковъ; да и дѣти наши въ свою очередь примутся за то же, чтобы наслѣдники пользовались ихъ трудами. —
Калифъ, довольный симъ отвѣтомъ, велѣлъ выдать старику еще тысячу драхмъ золота. «Вотъ чудо благотворительности!» сказалъ старикъ: «дерево приноситъ плоды не прежде, какъ по прошествіи многихъ лѣтъ — и ты, Государь, сегодня доставилъ мнѣ завидный случай насладиться плодами дерева, лишь только посаженнаго мною.»
Одинъ Турецкой врачъ принужденъ былъ часто ходить мимо кладбища, и всякой разъ отворачивался, чтобы не видать ни могилъ, ни памятниковъ. Сосѣдъ, не рѣдко сопровождавшій его, спросилъ о причинѣ такого дѣйствія. "Каюсь во грѣхѣ моемъ, " отвѣчалъ медикъ "я переморилъ почти всѣхъ, погребенныхъ на этомъ кладбищѣ. Мудрено ли послѣ того мнѣ воображать, что всѣ покойники и покойницы выходятъ изъ гробовъ своихъ и осыпаютъ меня укоризнами за преждевременую смерть свою.
Одинъ изъ Персидскихъ Государей, ненавидимый всѣми за свою жестокость, спрашивалъ у Дервиша: «Какую молитву, угоднѣйшую Богу, могу приносить Ему?» Ложись спать всякой день послѣ обѣда — сказалъ ему Дервишъ — твой сонъ будетъ несравненно пріятнѣе Богу, нежели всѣ молитвы, какія бы ты ни возсылалъ Ему. — Удивленный Султанъ просилъ объяснить сіи загадочныя слова. Твой сонъ — смѣло примолвилъ пустынникъ — по крайней мѣрѣ на нѣсколько минутъ остановитъ бурный потокъ твоихъ жестокостей и доставитъ хотя нѣсколько спокойствія твоимъ нещастнымъ подданнымъ. —