Естьянская шурма (Богословский)/ДО

Естьянская шурма
авторъ Николай Гаврилович Богословский

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

РАЗСКАЗЫ О БЫЛОМЪ.

ВРЕМЕНА ВОЕННЫХЪ ПОСЕЛЕНІЙ. Сочиненія Словскаго. ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ НОВГОРОДСКОМУ СБОРНИКУ. НОВГОРОДЪ. 1865 г.

ЕСТЬЯНСКАЯ ШУРМА.

I.

На рѣчкѣ Нишѣ широко раскинулась деревня Естьяны, деревня богатая, при столбовой московской дорогѣ, верстахъ въ двухъ отъ знаменитаго въ то время бронницкаго перевоза черезъ рѣку Мсту. Весной и осенью, а вчастую и лѣтомъ обозы, лошадей по сту и болѣе, дожидали перевозу по недѣлямъ — движеніе было большое по дорогѣ; тогда Бронница не могла вмѣщать у себя всѣхъ проѣзжихъ, отчего доставалось много Естьянаммъ. Земли, принадлежащія естьянскимъ крестьянамъ, были самыя лучшія въ Новгородской губерніи. Кому неизвѣстно бронницкое сѣно? Этимъ-то сѣномъ промышляла вся Холынская волость, широко-раскинувшаяся къ Новгороду и къ Ильменю озеру верстъ на сто изъ конца въ конецъ. Въ этой волости было двадцать-девять деревень. Изъ всѣхъ этихъ деревень Естьяны имѣли большее значеніе по своему положенію у большой дороги, многолюдству, богатству и большей развитости крестьянъ; даже Холыня — не менѣе богатая и населенная — уступала Естьянамъ, несмотря на то, что вся волость носила ея имя. Привольно и весело жили крестьяне въ Естьянахъ: хлѣба у нихъ было вдоволь, промысловъ всякихъ, въ деньгахъ не больно нуждались, за то въ деревенскій праздникъ вся волость гостила въ Естьянахъ и гуляла дней по пяти.

Въ 1817 году, въ Ильинъ день, послѣ обѣдни, божонскій священникъ отецъ Андрей, въ эпитрахели, съ крестомъ въ рукахъ, съ открытою головою ходилъ изъ дома въ домъ по Естьянамъ; за нимъ слѣдовали дьячокъ и пономарь: у одного было въ рукахъ блюдо со святой водой и кропило, а другой подъ мышками носилъ хлѣбы. Народъ толпился на улицѣ, не обращая вниманія на священника; шумные разговоры перерывались иногда крикомъ или пѣснью, вдругъ обрывающеюся на полсловѣ смѣхомъ; изъ оконъ выглядывали крестьяне съ раскраснѣвшимися и потными лицами отъ сытнаго угощенія. Дѣвки стояли кучами у большихъ домовъ или у качелей; хороводы, еще не начинались. Священникъ гдѣ-то скрылся въ дому; остался на улицѣ посреди толпы мужиковъ длинный дьячокъ въ нанковомъ синемъ полукафтаньѣ, нескрывающемъ широкихъ голенищъ сапоговъ, осѣвшихъ къ самой ступнѣ. Онъ разсуждалъ горячо, махалъ хлѣбомъ — въ правой его рукѣ, а лѣвою поправлялъ длинные густые волосы, которыми игралъ вѣтеръ. Его неровныя движенія и покачиваніе изъ стороны въ сторону показывали, что онъ уже успѣлъ вкусить отъ празднественной трапезы малую-толику.

У двора Евдокима Немочая, на широкой площадкѣ, раздался здоровый, звонкій голосъ запѣвалы, собрался хороводъ, народъ къ нему прихлынулъ. Сзади густой толпы, до двадцати порядочныхъ дѣвушекъ, взявшись за платки, едва двигались вокругъ и пѣли хоромъ пѣсню; въ срединѣ ходилъ статный парень въ ситцевой, александрійской рубахѣ, заломивши шляпу на бекрень и помахивалъ платкомъ. Это былъ младшій сынъ Немочая — Калина.

Мальчикъ дѣвушкѣ поклону..

И платочекъ изъ рукъ вонъ

пѣли въ хороводѣ. Калина остановился противъ Груни, молодой и красивой дѣвушки, снялъ шляпу и низко поклонился. Груня раскраснѣлась, опустила въ землю глаза, выдернула изъ рукъ его платокъ и бросила на землю. Хороводъ остановился, а пѣсня продолжалась. Долго ломались они другъ передъ другомъ по содержанію пѣсни: вотъ Груня пошла въ средину, хороводъ двинулся, и Калина съ Груней заходили въ срединѣ его, стараясь выражать движеніями содержаніе пѣсни. Около часу расхаживали Груня съ Калиной, окруженные хороводомъ и закончили игру церемоннымъ поцалуемъ. На все это народъ смотрѣлъ молча; только молодые парни, стоящіе за хороводомъ, иногда подмигивали дѣвушкамъ, когда встрѣчали ихъ глаза, или послѣ какой-нибудь остроты, отпущенной полупьянымъ мужикомъ, раздавался оглушительный хохотъ, покрывающій пѣсни. Къ вечеру народъ все больше-и-больше скоплялся на улицѣ. Пьяные мужики, человѣкъ по пяти взявшись за руки, ходили, подергивая другъ друга изъ стороны въ сторону и дико горланя пѣсни, какая кому пришла въ голому. Или, уставившись одинъ противъ другаго и тщетно стараясь соблюсти равновѣсіе, разсуждали, нисколько не слушая и не понимая другъ друга. У домовъ на скамьяхъ и на землѣ было много группъ крестьянъ; имъ выносили ведрами пиво, которое они тянули изъ большой ендовы, переходящей изъ рукъ въ руки. Бабы на всю улицу разсказывали свои секреты и, широко размахивая руками, повѣряли другъ другу свое горе и радости. Ребятишки шмыгали, какъ стрижи вечеромъ, съ крикомъ и воплемъ. Въ иныхъ мѣстахъ молодые парни играли въ городки, хвастая силой и удальствомъ; когда же побѣдители, взобравшись на плеча побѣжденнымъ, ѣздили на нихъ изъ городка въ городокъ, мальчишки съ гиканьемъ и смѣхомъ бѣгали толпами за ними при общемъ веселомъ хохотѣ. Вездѣ, куда ни посмотришь, кипѣлъ и копошился народъ, а въ воздухѣ безостановочно гудѣли пѣсни,

«Праздницкая» — желанный день для русскаго крестьянина! Для него онъ бьется цѣлый годъ, на него онъ тратитъ послѣдній грошъ, чтобъ на славу угостить своихъ родцевъ и сусѣдовъ, чтобъ вдоволь было и пива и вина, и хлѣба-соли всякому хрещоному — встрѣчному и поперечному. Широко распахнуты двери для всякаго, хлѣбъ-соль не сходитъ со стола, пиво и вино подается всѣмъ безъ разбору. Зайдетъ странникъ, его не спрашиваютъ чей онъ и откуда, а подаютъ кусокь пирога и пива — сколько душа приметъ; идетъ ли мимо двора человѣкъ, котораго разъ въ жизни только видѣлъ хозяинъ гдѣ-нибудь на праздникѣ — его усердно просятъ хлѣбомъ-содью, крѣпкимъ пивомъ и зеленымъ виномъ; или ввалится въ избу веселая толпа и садится прямо за столъ; несмотря ни на какую пору, имъ предлагаютъ хлѣбъ-соль и радушное угощеніе. Хозяйка только и знаетъ, что бѣгаетъ въ клѣть за пирогами и лазитъ въ лечь за щами и кашей; а хозяинъ ходитъ въ подъизбицу за пивомъ и виномъ. За то верстъ, за тридцать идутъ на праздникъ. Идетъ другой въ деревню на праздникъ, тащитъ на плечахъ узелъ съ нарядами и сапогами, вовсе не имѣя ни родныхъ, ни короткихъ пріятелей, и въ полной надеждѣ, что будетъ сытъ и пьянъ. Славное русское хлѣбосольство — вѣрное выраженіе славянскаго братства! Ты сохранилось только между простымъ народомъ, наше славянское братство, въ силу котораго такъ крѣпко сплотился русскій народъ; ему всякій землякъ, будь онъ съ Москвы, съ Нижняго, съ Архангельска, все одинъ и тотъ же русскій человѣкъ, тотъ же хрещоный и ему нѣтъ отказа нигдѣ, ни въ тепломъ углѣ, ни въ хлѣбѣ-соли. Пришелся ты русскому человѣку по сердцу — онъ побратается съ тобою, помѣняется крестами за стаканомъ вина и отдастъ за тебя свою послѣднюю копейку и свою душу, только если ты ему по обычью и по норову. Русское братство! Не ты ли было началомъ русской общины; не ты ли спасало Русь, когда ей грозили бѣды, когда оыа возставала предъ изумленными врагами вся поголовно съ такою страшною силой, что могущественные народы трепетали тебя? И на это-то братство, на эту хлѣбъ-соль русскую накладывали руку, хотѣли изъ русскаго человѣка сдѣлать, если не француза, то по крайней мѣрѣ нѣмецкаго бюргера, чтобъ онъ за кружкой пива и въ копоти табачнаго дыма сидѣлъ по цѣлымъ часамъ молча въ харчевнѣ, или толковалъ о политикѣ, не принимая въ ней дѣятельнаго участія. И зачѣмъ было гнать это историческое братство изъ русской земли? Кому оно мѣшало? Мало ли кому… несогласно съ новѣйшими теоріями, не укладывается въ соціальныя рамки Прудона и Луи-Блана… Пировали же наши предки по цѣлымъ недѣлямъ и не ходили по міру, не умирали съ голоду. Прожили же они безъ Миля и Прудона и мы прожили безъ нихъ. Недаромъ русскій человѣкъ отъ нѣмца держалъ себя подалѣе; онъ зналъ, что татаринъ и цыганъ его обманутъ, оберутъ, если оплошаетъ: но этимъ дѣло и кончится; а нѣмецъ норовитъ взнуздать, да сѣсть на тебя верхомъ и ѣздить, поки, совсѣмъ не измочалитъ. И онъ былъ правъ въ этомъ отношеніи, какъ увидимъ ниже.

Между-тѣмъ, на улицѣ народъ все прибывалъ и разгулъ усиливался. Вотъ выдѣлились изъ толпы три мужика еще не очень старые, но одѣтые вовсе не по праздничному, въ лаптяхъ, крѣпко притянутыхъ къ ногамъ длинными ременными оборами, заплетавшими ногу крестъ на крестъ отъ ступни чуть не до колѣна, въ сѣрыхъ поношеныхъ кафтанахъ, застегнутыхъ кожанымъ ремнемъ, на которомъ болтались складень и рогъ, заплетенный берестой. Народъ разступался передъ ними и давалъ дорогу. Мужики вошли въ домъ, хозяйка засуетилась, хозяинъ почалъ угощать виномъ дорогихъ гостей. Это были пастухи. Пастухъ — бранное слово между народомъ; этимъ словомъ доѣдешь другаго мужика лучше, чѣмъ другимъ крѣпкимъ, которое ему уже пріѣлось. Между тѣмъ пастухи у нашего царода пользуются почетомъ. Бездомный бобыль — большею частью изъ Витебской губерніи, безъ пристанища и имущества, съ однимъ только складнемъ и рогомъ — пастухъ нанимается на лѣто пасти стадо и кормится въ деревнѣ у кого день, у кого два, носитъ чужую одежду, того хозяина, у котораго ночуетъ. Какое бы могъ имѣть значеніе онъ въ деревнѣ? Его боятся и уважаютъ, чтобъ онъ не причинилъ какого зла животу, не наворожилъ, не испортилъ бы. Сколько вы ни увѣряйте крестьянина, особенно бабу, что пастухъ не можетъ колдовствомъ сдѣлать ничего, что это — вздоръ, они останутся при своемъ убѣжденіи, что если животы здоровы, что если нѣтъ потраты отъ звѣря, они обязаны умѣнью пастуха заговаривать стадо отъ болѣстей и звѣря. Крестьяне вполнѣ убѣждены, что если осердится пастухъ — наворожитъ такія бѣды, что весь скотъ изведется. Пастухи это знаютъ и пользуются невѣжествомъ крестьянъ, важничаютъ передъ ними, а тѣ оказываютъ имъ почетъ и чествуютъ лакомымъ кускомъ. Конечно, всему этому есть причины: постоянно обращаясь со скотомъ, пастухи подмѣчаютъ его инстинктивныя влеченія, которыя умѣютъ употреблять въ свою пользу; такъ въ большомъ лѣсу у хорошаго пастуха никогда не разбредется стадо, не заблудится корова; у него корова даетъ больше молока, если онъ во время гоняетъ стадо къ водопою, не держитъ его въ лѣсу во время сильнаго овода, но если онъ захочетъ доѣхать мужика, такъ загоняетъ корову, что та начнетъ доиться кровью. Все это поселяетъ въ простомъ человѣкѣ убѣжденіе, что пастухъ — колдунъ, и потому онъ честитъ ихъ, чтобы были къ нему милостивы. За то возмутительно-безсовѣстно пользуются невѣжествомъ крестьянъ пастухи, небрежно пасутъ стадо и даромъ только берутъ деньги съ крестьянъ; по буднямъ пастухъ по цѣлымъ днямъ спитъ гдѣ-нибудь подъ тѣнью или ковыряетъ лапти, а стадо, пущенное на произволъ, бродитъ гдѣ попало. Въ праздникъ же пастухъ всегда угощается въ деревнѣ и ему никто не смѣетъ слова сказать. На всѣ праздницкія пастухи ходятъ другъ къ другу въ гости; деревенскій пастухъ водитъ ихъ изъ дома въ домъ, до стада же имъ нѣтъ заботы — оно брошено безъ присмотра; сплошь и рядомъ случается, что послѣ праздницкой, другой крестьянинъ ищетъ лошади или коровы дня по три и совсѣмъ не находитъ. Это — одно изъ золъ, разоряющихъ крестьянъ; животомъ богатъ крестьянинъ; но гдѣ же можетъ быть хорошъ скотъ, когда такъ дурно пасутъ его лѣтомъ. На это зло не обращаютъ вниманія. Стоитъ ли заниматься такой дрянью, какъ пастухи; безъ нихъ у насъ есть много важныхъ дѣлъ!…

Къ ночи разгулъ пошелъ шумнѣе, завязывались во многихъ мѣстахъ драки, не мало было побито скулъ и носовъ, не мало валялось на улицѣ и за дворами пьяныхъ. Пѣсни далеко разливались въ воздухѣ по зарѣ и вплоть до утра народъ бродилъ и оралъ на улицѣ.

II.

Въ избѣ у Евдокима Немочая было собраніе. Въ переднемъ углу за столомъ сидѣлъ крестьянинъ въ александрійской рубахѣ лѣтъ подъ шестьдесятъ, но здоровый и бодрый; кое-гдѣ пробивалась въ густыхъ рыжеватыхъ его волосахъ сѣдина, лицо его все заросло волосомъ, борода и усы вились космами и закрывали всю грудь; изъ подъ густыхъ и длинныхъ, нависшихъ бровей сверкали маленькіе, зеленоватаго отлива глазки и бойко бѣгали съ предмета на предметъ; носъ немного расплылся по лицу и оканчивался плоскою пуговицею, рдѣвшею багроватымъ цвѣтомъ и покрытый изрѣдка блестящими волосами. Это былъ Знатный. Съ Знатнымъ рядомъ сидѣлъ немного помоложе его земской съ совершенно плѣшивой головой и съ широкой бородой, распущенной по груди, какъ вѣеръ, русаго цвѣта. У окна возлѣ Земскаго помѣщался Немочай; ему было пятьдесятъ-пять лѣтъ, но онъ казался старѣе своихъ товарищей; сухощавое, чистое лицо его все было покрыто морщинами; въ темнокаштановыхъ волосахъ его много было сѣдины, борода его была не велика, клиномъ; рѣдкіе волоса, цвѣта близко къ черному, были жестки и грубы какъ конскій волосъ. Далѣе кругомъ стола сидѣли Осипъ Тимоѳѣевъ, Парѳенъ Ѳоминъ, Архипъ Черный, Парѳянъ Карповъ, Ѳилатъ Александровъ, все пожилые крестьяне. У чулана, опершись на липу, стоялъ старшій сынъ Немочая, Ѳома, здоровенный дѣтина лѣтъ тридцати бѣлый и румяный, съ занимающеюся бородой золотистаго цвѣта по всему лицу.

— Одолѣла насъ вражья сила, говорилъ плавно, не торопясь, Знатный, ровнымъ голосомъ: — попустилъ Господь по грѣхамъ нашимъ, и не откуда ждагь намъ спасенья.

— Сами вы виноваты, Антипъ Спиридонычъ, отвѣчалъ ему разбитымъ, тонкимъ голосомъ Немочай. — Не хотѣли жить въ святомъ согласіи, распустили дѣтей своихъ, вотъ и прогнѣвили Господа-Бога и послалъ на васъ скорбь великую, яковаже не бысть отъ начала вѣка.

— Не такъ думаютъ, Евдокимъ Михайлычъ, замѣтилъ земскій: — высоцкіе; они этимъ похваляются, новизна ихъ обольстила, глаза заслѣпила, считаютъ они великимъ благодѣяніемъ и молютъ еще за графа Бога, что далъ имъ льготъ столько.

— Антихристово навожденье, отвѣчалъ Немочай.

— Нечѣмъ намъ хвалиться, сказалъ Знатный: — было плохо житье, теперь еще плоше приходится, а впредь и не уразумѣешь, что будетъ. Да вотъ хотя бы на счетъ такихъ порядковъ, что вы скажете? Вотъ, Никонъ Степанычъ, прочти-ка эту граматку, пусть послухаютъ хрещоные да умомъ-разумомъ раскинутъ, что изъ этого выйдетъ.

Знатный подалъ земскому листъ бумаги, четко исписанный.

Земскій развернулъ бумагу, стряхнулъ ее, расправилъ рукой по столу и началъ читать нетвердо, повременимъ складывая про себя слова. Всѣ его слушали съ напряженнымъ вниманіемъ.

"Приказаніе графа Аракчеева, октября дня 1816 года.

"По повѣленію его сіятельства генерала графа А. А. Аракчеева, Высоцкая волость, получивъ новое управленіе, пользуются нижеслѣдующими преимуществами:

"1) Пожаловано отъ е. и. в. каждому крестьянину волости въ полную собственность по одной лошади.

"2) Каждое селеніе оной избавляется отъ подводъ въ Спаскую Полѣсть.

"3) Отъ исправленія псковской дороги (эта дорога отстоитъ отъ волости за пятьдесятъ верстъ).

"4) Отъ содержанія сборной избы.

"5) Отъ содержанія сотскаго въ вотчинѣ и отъ посылки его въ Новгородъ.

"6) Отъ подводъ для земскаго суда и фор… рцьт… та… твердо… мыслете… есть… форшт… форъ… форъ… — твердилъ земскій и никакъ не могъ произнести слова форштмейстеровъ.

— Оставь это богомерзкое прозвище и читай дальше, сказалъ Немочай.

Земскій продолжалъ:

"7) Отъ провожанія колодниковъ, которые проводимы будутъ солдатами.

"8) При выходѣ вдовъ или дѣвокъ замужъ за солдатъ, выдается въ награжденіе по двадцати-пяти руб.

«9) Батальонный лекарь будетъ казенными лекарствами лечить больныхъ обывателей безъ всякой платы…»

Невючай плюнулъ на сторону и перекрестился большимъ крестомъ; собесѣдники послѣдовали его привіѣру… «кто пожелаетъ и прививать дѣтямъ коровью оспу» продолжалъ земскій.

"10) Для предохраненія отъ пожаровъ. какъ случилось съ 23-го на 24-го августа въ селѣ Высокомъ (гдѣ, отъ неосторожности одного обывателя, пострадали всѣ крестьяне съ потерею домовъ и имущества), приказывается строго: во всякой избѣ имѣть фонарь и свѣчи и не иначе, какъ съ ними выходить во дворъ; лучину же зажигать въ избѣ не запрещается. Ежели же кто изъ поселянъ будетъ примѣченъ, что выйдетъ въ амбаръ, въ гумно или хлѣвъ не съ фонаремъ, а съ лучиною, или не будетъ имѣть въ домѣ своемъ исправнаго фонаря со свѣчей, то въ примѣръ другимъ строго того накажутъ; зачѣмъ и приказано смотрѣть, и, въ случаѣ неисполненія сего, доносить солдатамъ, у нихъ квартирующимъ. Фонарь долженъ всегда висѣть въ избѣ подъ палатями, такъ чтобы вошедъ въ избу, всякій могъ его видѣть.

"11) Каждому жителю не возбраняется обо всѣхъ своихъ нуждахъ во всякое время входить съ просьбами откровенно въ комитетъ, въ селеніе Вуреги.

"12) Имѣть дороги и мосты, ежели есть въ близости къ деревнямъ, въ исправности.

"13) Всѣ препорученія ввѣряются старшинѣ, коему и исправлять въ точности, а крестьянъ оберегать по долгу совѣсти и присяги.

"14) Непремѣнно руководствоваться особымъ предписаніемъ о нарядѣ подводъ, отнюдь не смѣя безъ вѣдома начальства дѣлать излишній нарядъ.

«15) Денегъ никакихъ съ крестьянъ безъ письменнаго его сіятельства приказанія не собирать.»

Земскій кончилъ, сложилъ бумагу и подалъ Знатному. Настала глубокая тишина. Немочай свѣсилъ голову на грудь и соображалъ; прочіе собѣсѣдники кидали на него любопытные взоры изподлобья; но Немочай все сидѣлъ молча и понуривъ голову.

— Стало-быть, послѣднія времена пришли, Евдокимъ Михайлычъ? спросилъ съ глубокимъ вздохомъ Парфенъ Ѳоминъ.

Немочай окинулъ ястребинымъ взоромъ собраніе,

— Ѳомка! что стоишь развѣся-то уши? Хоть бы пивца принесъ да почестилъ бы дорогихъ гостей, сказалъ онъ сыну.

— Послѣднія времена… антихристово царство… заговорилъ протяжно своимъ разбитымъ голосомъ Немочай: — или не разумѣете, что святое писаніе во очію сбывается. Знаменія небесная въ разумѣніе людямъ приходятъ.

Ѳома поставилъ на столъ большую мѣдную ендову съ пѣнившимся и шипѣвшимъ пивомъ.

— Милости прошу, Антипъ Спиридонычъ, Никонъ Степанычъ и всѣ хрещеные, говорили Немочай, стоя и кланяясь на всѣ стороны. Знатный сложилъ руку, пригнувъ большой палецъ съ мизинцемъ и безъимяинымъ и дунувъ на вытянутыя указательный и средній персты, сотворилъ большой крестъ на себѣ и надъ ендовой, подулъ на нее крестообразно, потянулъ пива и передалъ земскому. Ендова пошла изъ рукъ въ руки.

Немочай оперся обѣими руками на столъ, положилъ на руки голову и заговорилъ.

— Не видѣли развѣ эту зиму знаменія на небеси, когда врата небесныя растворилися и сіяніе славы озарило все небо отъ сѣвера?

— Видѣли, Евдокимъ Михайлычъ, видѣли всѣ хрещоные, заговорили собесѣдники.

— Видѣли и не уразумѣли знаменія сего, отвѣчалъ имъ Немочай.

— А что оно знаменуетъ? спросилъ Знатный.

— Знаменуетъ оно, завелъ разбитымъ голосомъ плавно Немочай: — что съ святой книги снята отцомъ большая первая печать и на землю пришло антихристово царство. Пришелъ онъ, и кроется въ глубинахъ морскихъ, въ пространствахъ аера и посылаетъ на землю клевретовъ своихъ смущать хрещоныхъ людей разными соблазнами. Вотъ ты, Никонъ Степанычъ, читалъ въ бѣсовской-то граматѣ, обратился онъ къ земскому: — что Высоцкая волость пользуется нижеслѣдующими преимуществами. А какія это преимущества? Одно дьявольское навожденіе. Хитро лукавый врагъ ихъ путаетъ. Говоритъ, ни по дворъ въ Полѣсть, ни сотцкихъ не будетъ… подумаешь, что настала красная пора для хрещоныхъ: а тамъ говоритъ, что подводы будутъ брать.

— Значитъ, оно если принять въ разсужденіе знаменіе и все прочее, какъ надо быть, стало быть приходится самъ-то онъ Аракчеевъ и выходитъантихристъ, произнесъ съ разстановкой Парѳенъ Ѳоминъ.

— Не онъ антихристъ, а дѣйствующій силой антихриста, Аполліонъ звѣрь седмирогій, драконъ, ему же царствовать на землѣ сорокъ-два мѣсяца, мучить святыхъ и праведныхъ и устраивать антихристово царство. Ты слышалъ, что Никонъ-то Степанычъ читалъ во вражескомъ писаніи, что лекаря будутъ лекарствами лечить, то есть проклятыми зельями будутъ мучить и отравлять хрещоныхъ, кто не съ доброй воли будетъ принимать на себя знаменіе антихристово. А младенцовъ-то святыхъ удумали они печатію антихристовою печатать, будто бы какую-то коровью оспу прививать. Какъ вырѣжетъ онъ на рукѣ печать, такъ на всю жизнь и останется, съ нею и умретъ.

— А вотъ если кому привьютъ во младенчествѣ оспу эту, у того не бываетъ ужь ей и лицо гладкое, нещадривое; я много видалъ такихъ, возразилъ Знатный.

— Надо сперва испытать, откуда это исходитъ, отвѣчалъ Немочай. — Лучше остаться съ корявымъ лицомъ и сохранить образъ божій, чѣмъ на вѣки-вѣчные погубить душу свою и мучиться, въ гееннѣ огненной. Васъ одолѣла вражья сила, вы потому и стоите за вражью новизну. Укажи мнѣ, гдѣ въ писаніи сказано про коровью оспу?… Да что и говорить про васъ, когда съ доброй воли исказили образъ божій, сбрили себѣ бороды… «Постризало да не взыдетъ на браду твою» — вотъ, что въ заповѣди сказано.

— Не кори насъ напрасно, Евдокимъ Михайлычъ, отвѣчалъ ему огорченный Знатный. — Встали-было мы за святые обычаи нашихъ праведныхъ родителей, да не подъ силу стало — одолѣла вражья сила.

— Кто у васъ всталъ и много ли? спросилъ Немочай съ насмѣшливымъ видомъ.

— Немного насъ было, правду сказать. Захаръ да Петръ съ Высока, Антонъ да Иванъ большой да Трофимъ съ Крупичина, Герасимъ съ Шевелева, Юда съ Наспоротна, съ Горокъ трое еще пристали, начали народу хрещоному говорить, что не слѣдъ Аракчееву кориться да отъ вѣры отступать… Перехватали всѣхъ, заковали и увезли далеко за Сибирь.

— Когда это ихъ провезли? Мимо насъ, кажись, никого не провозили, сказалъ земскій.

— Не мимо васъ и везли; а черезъ Тихвинъ на Ярославъ, чтобы и Москву миновать. Сказываютъ, на край свѣта увезли, гдѣ день-то одинъ разъ въ году бываетъ…

— А не хватило васъ постоять грудью… сказалъ язвительно Немочай.

— Если бы ты видѣлъ, Евдокимъ Михайлычъ, сколько нагнано у насъ солдатъ, видима невидимо, въ каждомъ домѣ по пяти человѣкъ; а еще въ полѣ сколько… Никакой силой не возмешь съ ними. Пришлось кориться, отвѣчалъ Знатный.

— Слухъ носится, что и шинели понадѣвали иныя, сказалъ земскій.

— Да. Всѣмъ этимъ дѣломъ заправляетъ нѣмецъ Бухмаръ (Бухмееръ), прехитростный человѣкъ…

— Двурогій звѣрь, помощникъ ему, иже и чудеса содѣетъ, вставилъ Немочай.

— Онъ сперва, продолжалъ говорить Знатный: — нарядилъ ребятъ лѣтъ отъ десяти до семнадцати. Вдругъ этакъ по всѣмъ деревнямъ понаслалъ солдатъ съ платьемъ, собрали ребятъ на улицу и стали наряжать въ солдатское платье. Завидѣли все это бабы и старухи, ударились выть и причитать, подняли на улицѣ такой гвалтъ, что стонъ стономъ пошелъ. Ну, и то сказать, думали, что сейчасъ и угонятъ… А ребята, народъ глупый еще, не понимаютъ, одна игра на умѣ… Одѣли это ихъ, отпустили, только строго на строго заказали, чтобы во весь день не скидали солдатскаго платья и на другой день велѣли одѣваться въ него же; а чтобы мужицкаго ничего не смѣли носить и въ однѣхъ рубахахъ не ходили, приставили надсмотрщиковъ изъ солдатъ. Ну, ребята глупые, пошли расхаживать по улицѣ, да солдатъ представлять…

— Такъ только ребятъ-то и одѣли? Надъ младенцами издѣваются! замѣтилъ Архипъ Черный.

— Черезъ недѣлю привезли новое платье и взрослымъ, продолжалъ Знатный. — Старое поопаслися дать, чтобы не побрезговали, собрали крестьянъ въ Высокомъ, да поголовно всѣхъ до сорока лѣтъ и одѣли. Истинно горестно смотрѣть было на нихъ: у иного бородища большущая, чуть не до колѣнъ и широкая, во всю грудь — а самъ куцый въ солдатскомъ платьѣ, повернуться не знаетъ какъ въ немъ. Иные подумали, что не стать носить бороду, когда одѣли солдатами, взяли и остригли сами бороды, да волоса на память попрятали, чтобы, какъ умирать станутъ, вмѣстѣ съ ними положили.

— Удумали знатно! замѣтилъ насмѣшливо Немочай. — Не пристанутъ волосы къ бородѣ; коли сами волей остригли! И то сказать, отшатнулись отъ святаго согласія, съ доброй воли вошли въ кабалу антихристову слугѣ.

— Да вѣдь Аракчеевъ — царскій слуга, Евдокимъ Михайлычъ, замѣтилъ земскій.

— Не царскій онъ слуга, а антихристовъ. Нашъ царь не обневолитъ народа хрещенаго въ кабалу идти къ нечистому. Давно ль была пора, что понадобилось ему войско съ супостатомъ биться. Не одѣлъ онъ насильно въ солдатское платье, не велѣлъ брить бородъ: а какъ есть хрещеный во образѣ божіемъ, только на шапки кресты надѣлъ: знай, молъ, что идутъ положить животъ свой за вѣру святую, да за царя, и Богъ помогъ ему побороть враговъ. Обольщаютъ его, застилаютъ глаза всякими хитростями; а кабы онъ зналъ, какое горе терпятъ хрещеные, не далъ бы воли Аракчееву хитрить такъ.

— Дойдетъ и до васъ чередъ, сказалъ Знатный. — Питебская и Хутынская волости полны солдатами; а отъ Хутынской волости до васъ рукой подать.

— Не бывать тому: родители наши умолятъ предъ Господомъ за насъ грѣшныхъ, отвѣтилъ встревоженный Немочай.

— Оборони Богъ! сказалъ Осипъ Тимофсевъ.

— Слыхалъ я за вѣрное, что Аракчеевъ хочетъ всѣ волости здѣшнія на «поселенія» повернуть, проговорилъ Знатный.

— Да еслибъ и хотѣлъ, такъ не попуститъ Богъ; немного ему дѣйствовать: времени-то всего сорокъ-два мѣсяца, отвѣтилъ Немочай.

— А съ которой поры считать-то надо? спросилъ земскій.

— Извѣстно, съ той, какъ онъ началъ хрещеныхъ смущать и утѣснять.

— Ну, такъ ему еще много времени остается, сорокъ-одинъ мѣсяцъ, оно выходитъ не вступно четыре года. Въ это время онъ успѣетъ все русское царство въ солдаты сдать при помощи вражьей силы, замѣтилъ знатный.

Немочай задумался. — А что, Евдокимъ Михайлычъ, если и въ правду онъ до насъ доберется? спросилъ Осипъ Тимофеевъ.

— Не добраться ему до насъ: молитвы родителей нашихъ праведныхъ не допустятъ, говорю я вамъ.

— Крѣпко ты надѣешься на родителей, Евдокимъ Михайлычъ; не застали бы врасплохъ, сказалъ ему Знатный.

— Мы отъ вѣры родителей не отступали; на нихъ и надѣяться можемъ..Мы не фармазоны, возразилъ Немочай.

— И мы твердо держимся отеческихъ преданій, что насъ коришь, и у насъ есть старцы не глупѣе другихъ, отвѣчалъ злобно Знатный. — Кто у васъ есть? Гдѣ у васъ разумѣющіе писаніе?

— А Власъ на Бору? Чѣмъ онъ хуже тебя? Постарше будетъ и въ писаніяхъ гораздъ, самъ книги читаетъ.

— Да вотъ и дочитался. Научилъ васъ бороды брить. Скоро табаки проклятые будете вмѣстѣ курить съ солдатами.

Знатный всталъ изъ-за стола, помолился на образъ и взялся за шапку; за нимъ повставали и другіе.

— Да ты, что жъ? Или хлѣбъ-соль моя тебѣ не по обычаю! Или слово какое сказалъ тебѣ супротивное? спрашивалъ его Немочай, кусая губы отъ злости.

— За твою хлѣбъ-соль благодарствую и за слово ласковое спасибо, отвѣчалъ Знатный; — а мнѣ нужда идти до Новгорода, время не терпитъ.

— Не на чемъ, не осуди, отвѣтилъ Немочай. — Коли нужда гонитъ, держать не стану.

Гости ушли. Ѳома пошелъ провожать ихъ, а отецъ остался сидѣть въ избѣ за столомъ и думать о грозящей бѣдѣ.

III.

Время шло къ вечеру. Солнце уже золотило своими ласкающими лучами поспѣвающую рожь; тихо она колыхалась отъ перелетнаго вѣтра, который то стихалъ, то вдругъ изъ-за посада наносилъ ароматъ отъ скошеннаго сѣна. Сверчки неугомонно трещали во ржи, иногда вскрикивалъ жалобно куликъ или блеялъ бекасъ, описывая дугу на лету. На небѣ не было видно ни одного облачка; темносинее съ сѣвера, оно шло свѣтлѣе къ западу, гдѣ, на краю горизонта, начинало уже принимать легкій розовый оттѣнокъ. Отъ лѣса къ Естьянамъ медленно подвигалось стадо, подымая густымъ облакомъ пыль по дорогѣ; его глухое рычаніе разносилось по полю. Изрѣдка срывался жаворонокъ изъ зелени овса, начиналъ-было трель, но вдругъ затихалъ и падалъ камнемъ на землю. Сѣрый копчикъ, то стремительно проносился надъ полемъ, надъ самой землей, то подымался къ верху, становился на одномъ мѣстѣ, какъ привязанный, и быстро махалъ крыльями. Изрѣдка кое-гдѣ блестѣли на солнцѣ косы между ржанымъ полемъ по дорогѣ; крестьяне возвращались съ покосовъ; слышались звонкія пѣсни дѣвокъ и молодицъ, которыя чуть не бѣгомъ спѣшили на ночлегъ. По большой дорогѣ къ Естьянамъ щедушная, сивая лошадка тащила огромный возъ сѣна, который глухо скрипѣлъ, покачиваясь съ боку на бокъ. На возу, оборотившись животомъ кверху, лежалъ молодой парень въ пестрядинной рубахѣ и порткахъ, босый и безъ шапки и тянулъ съ натугой пѣсню:

Шуба рвана.

Нѣтъ кафтана.

Безъ подошвы сапоги.

Эти слова онъ растягивалъ до безконечности.

— Митька! Что ты воешь, какъ волкъ на болотѣ, окликнулъ лежащаго на возу другой молодой парень, одѣтый въ ситцевую, яркаго цвѣта рубаху, плисовые штаны и сапоги съ набороми. Ямская шляпа съ павлинымъ перомъ едва прикрывала его голову, умащенную деревяннымъ масломъ до послѣдней возможности. На плечѣ онъ несъ синій свернутый армякъ.

Митька приподнялъ свою растрепанную и засоренную сѣномъ голову, похожую на клокъ худаго сѣна, взглянулъ на прохожаго и радостно заговорилъ:

— Ермошка, здорово! Вишь какъ вырядился!

— Не по твоему, чучело косматое! отвѣчалъ Ермолай.

— Ты чего безъ шапки ѣздишь? Этакимъ манеромъ встрѣтится графъ, чѣмъ ты ему почтеніе отдашь?

— Чего ты лаешься? отвѣчалъ Митька. — Какіе здѣсь графы? Не чаешь ли, что тебя за графа сочтутъ, что такъ вырядился, да кланяться тебѣ станутъ. Погоди, дай завтрашняго вечера дождаться, я тѣ бока-то нащупаю подъ ситцевой рубахой.

— Ой-ли полно? Не артачъся! Вотъ пріѣдетъ къ вамъ графъ, такъ плесень-то съ васъ счиститъ. А то вишь ты мохомъ обросъ какъ!

— Заладилъ одно графъ да графъ да графъ… Сказывай толкомъ, не заставь меня съ воза къ тебѣ слѣзть…

— А ну тебя! Что съ тобой, оборотнемъ, толковать! Вишь, кляча-то у тебя, что ракъ ползетъ! сказалъ Ермолай и пошолъ скорымъ шагомъ къ Естьянамъ.

— Оборотень… ворчалъ скозь зубы Митька: — Оборотень. Наемна шкура!… Вишь, похваляется какъ, что плисовы штаны надѣлъ… Оборотень! Я тебѣ, бахвалу, бобылю бездомному, поравняю завтра бока, чтобы глаже сидѣла рубаха… Оборотень!…

Митька снова затянулъ недоконченную пѣсню, повременамъ прерывая ее выразительными возгласами для поощренія лошади.

Подъ самой деревней Ермолай догналъ Груню, ходившую въ хороводѣ съ Калиною Немочаемъ на праздницкой.

Груня — дочь Мирона, тихаго и честнаго крестьянина въ Естьянахъ — славилась своею красотою въ околодкѣ; она была дѣвушка бойкая и неглупая. Отецъ ея, Миронъ, не изъ послѣднихъ былъ мужиковъ въ деревнѣ; но и не славился богатствомъ, какъ Немочай и большая часть жителей Естьянъ — старовѣровъ, которые составляли аристократію въ Естьянахъ и славились богатствомъ на всю окрестность; онъ былъ одинъ работникъ въ семьѣ; у него кромѣ Груни, больше дѣтей не было; потому только успѣвалъ прокормить свою семью.

— Здравствуй, Груня, проговорилъ бойко Ермолай и, снявши свою нарядную шляпу, низко ей поклонился.

— Здорово! отрывисто отвѣчала ему Груня.

— Можется ли?

— А что мнѣ дѣлается. Вишь, какъ вырядился, говорила она, окидывая его бойкимъ взглядомъ.

— Не ходить же такимъ лапотникомъ, какъ ваши ребята. У насъ на яму засмѣяли бы и Калинку, какъ бы онъ явился въ александрійской-то рубахѣ своей.

— Вишь какъ!

— Здѣсь-то онъ важничаетъ, а тамъ бы его и не замѣтили.

— Стало быть, у васъ тамъ ребята такіе гордые, что и подойти къ нимъ не смѣй!

— Не со всякимъ. Примѣрно съ Калинкой… можетъ, и говорить не станутъ; а съ такой кралечкой, какъ ты…

— Я не кралечка, перебила его Груня. — Тамъ у васъ на яму много есть всякихъ. Можетъ, и кралечки есть. А ты мнѣ не моги такихъ рѣчей говорить.

— Да чего же гнѣваешься? Я не то, чтобы чего, а такъ какъ есть, какъ въ хорошихъ людяхъ насчетъ разговору слѣдуетъ, и сердиться тутъ не слѣдъ бы тебѣ, не въ обиду будь сказано.

— Поди-куда ты наторѣлъ языкомъ-то во рту вертѣть, а мнѣ такого слова при добрыхъ людяхъ не моги говорить; а не то насрамлю такъ, что вѣкъ не забудешь, сказала Груня и пошла къ своему двору.

Это было вечеромъ въ субботу. На другой день, въ воскресенье, когда народъ послѣ обѣда выкатился на улицу, Ермолай важно расхаживалъ по Естьянамъ въ своемъ праздничномъ нарядѣ, небрежно накинувъ синій суконный армякъ на плечи. Онъ подходилъ къ большой кучкѣ крестьянъ, въ срединѣ которой стоялъ сѣдой мужикъ съ большой бородой, смотрѣвшій на Ермошку и говорившій:

— Вишь какъ вырядился! А давно ли овчиремъ былъ у насъ?… Поди-узнай его теперь, словно хозяинъ съ ямской слободы; еще, пожалуй, напередъ ему и шапку сымешь?… Берегъ бы лучше деньгу-то на черный день… На синемъ кафтанѣ полосы не засѣешь.

Ермошка тѣмъ временемъ поравнялся съ мужиками, скинулъ шляпу и, кланяясь, проговорилъ:

— Здравствуйте, почтенные, добрые люди!

— Спасибо, спасибо, отвѣчали ему мужики.

Ермошка остановился, надѣлъ шляпу на бекрень.

— Вѣстей какихъ не принесъ ли; вишь ты все къ Питеру поближе живешь? спросилъ сѣдой мужикъ.

— Какъ не быть; есть вѣсти. Любы ли только вамъ будутъ, Ларіонъ Васильичъ, отвѣтилъ Ермошка и запустилъ лѣвую руку себѣ въ затылокъ.

— Ну, съ такими вѣстями проваливай дальше.

— Солдатчина что ли у васъ тамъ въ ямщинѣ? спросилъ кто-то.

— Да какъ сказать? Не то чтобы солдатчина; оно, пожалуй, и не лучше солдатчины, стоитъ того, да только не у насъ въ ямщинѣ.

— Вишь что.

— Опомнясь хозяинъ, дядя Митрофанъ, былъ въ Питерѣ, такъ слыхалъ…

— Слышь ты! дядя Митрофанъ слыхалъ… ну, знать что ни есть да слыхалъ, заговорили между собою мужики.

— А вотъ что слыхалъ, заговорилъ Ермошка, когда мужики призатихли. — Слыхалъ онъ, что нашу Холынскую вотчину царь пожаловалъ!… На этомъ словѣ Ермошка остановился и посмотрѣлъ на мужиковъ.

— Слышь ты, вотчину-то нашу батюшка-царь пожаловалъ, опять затолковали между собою мужики. — Ну, чѣмъ же насъ пожаловалъ? спросило нѣсколько голосовъ вдругъ.

— Нѣтъ, не насъ… а можетъ быть и насъ… Вотъ какъ добрые люди разсудятъ…

— Что ты тамъ такое плетешь? Насъ, да не насъ. Въ толкъ не возмешь. Можетъ, такъ на ямщинѣ тамъ толкуютъ, а съ нами говори по нашему, по христіански, замѣтилъ ему Ларіонъ Васильевъ.

— И на яму такіе же хресгьяне, какъ есть; оно, конечно, народъ бывалый, съ царемъ ѣзжали многіе и всякихъ людей видали — королей, принцевъ иноземныхъ: а такъ же говорятъ, какъ и вы хрещеные.

— Вишь ты навострился онъ какъ въ ямщинѣ; что рѣпу ножемъ рѣжетъ — говоритъ. Чѣмъ же батюшка царь-то пожаловалъ.

— Вотъ что: дядя Митрофанъ говоритъ, что молъ на Питерѣ говорятъ, что батюшка-царь взялъ нашу Холынскую волость да и пожаловалъ.

— Ужь не дядѣ ли Митрофану?

— Не дядѣ Митрофану, а графу Аракчееву подъ военное поселеніе.

— Брешитъ твой дядя Митрофанъ съ похмѣлья.

— Дядя Митрофанъ, Ларіонъ Васильичъ, хмѣльнаго во всю жисть въ ротъ не бралъ. Значится, похмѣлью быть не откуда.

— Ну, такъ попритчилось ему.

— И не попритчилось. А онъ правду истинную сказалъ, хоть побожиться.

— Ну, тебѣ молокососу, хоть разбожись, вѣры дать не можно. Еще бы самъ Митрофанъ говорилъ, да и тому на слово вѣры не далъ бы я…

— Не кори напрасно, Ларіонъ Васильичъ! Умъ бороды не ждетъ, сказалъ разобиженный Ермошка и пошелъ прочь.

— Ишь какія лихія вѣсти принесъ!

— Чтобы ему языкъ внутро поворотило!

— Можетъ и быть тому, когда Высоцкую волость поворотили.

— А ступай ты къ нему антихристу, коли любъ тебѣ.

— Что же надо намъ-то завести дѣлать?

— Обороняться.

— Разбѣжимся по лѣсамъ — не сыщетъ.

— Чего галдишь-то? Лучше скопъ собрать да посовѣтовать всѣмъ хрещенымъ.

— Эй, зови, ребята, на скопъ всѣхъ. Дядю Немочая.

— Немочая зови.

— Собирайте всѣхъ хрещеныхъ.

Гарланили мужики.

Немочай сидѣлъ дома за столомъ; возлѣ него сидѣлъ Калина и читалъ, едва разбирая по складамъ, книгу, писанную полууставомъ четко, точно напечатанную.

И со-со бы-рэ-ютъ-ютъ зе-лі-е са-та-ни-нин-слово-какоонъ-ско-е са-танинское про-зя-ба-ю-ще-е веди-еры-покойрцы-слово-еры, твердилъ Калина и не могъ сложить его.

— Выспрь, сказалъ Немочай.

— Выспрь, повторилъ Калина и продолжалъ читать такъ же дальше: — и сокрушаютъ его въ прахъ…

Въ это время раздался звонкій голосъ Груни подъ окномъ. Калина обернулся къ окну; Немочай запустилъ ему руку въ загривокъ, пригнулъ голову къ самой книгѣ и такъ крѣпко дернулъ за волосы, что у бѣднаго Калины показались на глазахъ слезы. «И потомъ возносятъ надъ устама своима и вдыхаютъ въ ноздріе, оное же восходяще до мозговъ, омрачаетъ діавольскими помыслы умъ и совращаетъ въ я югорское нечестіе. Пріемше нѣкую малую цѣвницу, воздѣваютъ на то…» читалъ плачевно по складамъ Калина, безпрестанно запинаясь. Вошелъ мужикъ и прервалъ тяжкій трудъ Калины.

— Евдокимъ Михайлычъ! хрещеные всѣ собрались на скопъ, просятъ тебя, сказалъ мужикъ, помолившись Богу и поклонившись ему въ поясъ.

— А какая нужда? спросилъ Немочай.

— Да слышь ты, Ермошка съ ямщины вѣсти какія-то принесъ, такъ міръ проситъ тебя разсудить.

— Не што, міръ послухать надо, сказалъ Немочай, взялъ книгу отъ сына, бережно уложилъ ее въ шкапикъ подъ образами и заперъ на замокъ.

— Подай-кось, Калина, кафтанъ да шапку, сказалъ онъ сыну.

— А мнѣ, батюшко, какъ прикажете? спрашивалъ Калина робко отца.

— Тебѣ-то? Вишь тебѣ не сидится дома, словно кто шиломъ торкаетъ… Ну. Да не што, иди. Только смотри, не загуливайся. А то ты радъ всю ночь напролетъ на улицѣ проблыкаться, сказалъ Немочай и медленно пошелъ къ дверямъ. Калина схватилъ шляпу и отправился къ хороводу.

На скопу мужики галдѣли во всю ивановскую… но разобрать было трудно, кто чего хотѣлъ; одна только русская брань произносилась выразительно. Тщетно заводилъ Немочай свои хитрыя рѣчи: его постоянно прерывали: особенно какъ-то шумна была эта сходка, можетъ быть и потому, что мужики еще не успѣли осмыслить хорошенько дѣла или вѣсть о поселеніи ихъ сильно взволновала. Обиженный такимъ невниманіемъ отъ своихъ сосѣдей, Немочай отвелъ въ сторону Ларіона Васильева, потолковалъ нимъ немного и повелъ къ себѣ въ домъ.

Ермошка ходилъ индѣйскимъ пѣтухомъ вокругъ хоровода; ему хотѣлосъ забраться въ средину, чтобы блеснуть своею развязностью: но въ хороводѣ ходилъ Калина, а на Ермошку никто не обращалъ вниманія: днемъ уже успѣли всѣ насмотрѣться на его щегольской нарядъ. Онъ съ завистью и вмѣстѣ съ насмѣшкой поглядывалъ на Калину, кобянился, стоя на мѣстѣ, какъ-бы стараясь показать людямъ, какимъ бы козыремъ онъ заходилъ въ хороводѣ.

На скопу шумъ сталъ утихать и толпа значительно рѣдѣла; мужики подвое и потрое отходили прочь, все еще разсуждая и размахивая руками. Наступила пора ужина; всякій пробирался къ дому, чтобы поѣсть на ночь и завалиться спать. Изъ хоровода то и дѣло исчезали одна за другой дѣвушки; наконецъ онъ совсѣмъ разстроился и играющіе разбились на пары, отдѣлялись по сторонамъ и перешептывались.

Калина догналъ Груню, направившуюся было домой.

— Груня! откликнулъ онъ ее,

— Что скажешь? спросила она и остановилась.

Калина занесъ-было руку, чтобы охватить ее.

— Не замай, произнесла она строго и отвѣла его руку.

— Недотрога! произнесъ съ укоромъ Калина.

— Затѣмъ-то ты меня и звалъ! сказала Груня и направилась къ дому.

— Постой!

— Ну, что тамъ еще? спросила Груня и остановилась.

Калина подошолъ къ ней и сталъ смотрѣть ей въ лицо какъ-то странно.

— Что ты лунемъ-то уставился на меня?

— Э-эхъ! Груня! Груня! произнесъ Калина, вздохнувъ, какъ кузнечный мѣхъ.

Груня разсмѣялась ему въ отвѣтъ.

— Тебѣ все любо да весело!

— Не плакать же мнѣ! Смѣйся пока смѣется, наплакаться еще успѣю.

— Эхъ! Какъ бы ты знала…

— Разскажи, такъ и знать буду.

— Что тебѣ разсказывать! Какъ бы у тебя была тала душа: а то… Калина махнулъ рукой.

— Ну, какъ знаешь. А мнѣ домой пора, и Груня снова направилась къ дому.

— Слушай, Груня, постой на минуточку еще.

Груня остановилась.

— Ну, парень! Да ты никакъ рехнулся! постой да постой: а зачѣмъ? Самъ не знаетъ, говорила Груня.

— То-то и есть. Какъ бы знала…

— Что знать то мнѣ? Завелъ одно — знала да знала. Аль ты только изгиляешься, чтобы время вадить.

— Сегодня меня отецъ за тебя за волосы оттрясъ, произнесъ печально Калина.

— Ну, бѣда еще невелика; головы не оторвалъ.

— То-то и есть, не правду я сказалъ, что ли, что въ тебѣ жалости ни на волосъ нѣтъ. Не правда, что ли?

— Небольшая важность, что отецъ тебя за волосы оттрясъ. А коли больно, такъ заплачь.

— Не въ томъ дѣло, что отецъ за волосы трясъ; бивалъ онъ меня и больнѣе, да не плакалъ; а въ томъ, что въ тебѣ жалости нѣтъ ни на волосъ!

— Жалѣтъ-то нечего. Аль ты умирать сбираешься, аль въ солдаты задумалъ?

— Можетъ, и задумалъ… не почемъ знаете.

— Да ты никакъ, парень, и въ самомъ дѣлѣ рехнулся. Какое у тебя горе?

— Какое горе? Груня, Груня! Жалости въ тебѣ нѣтъ. Вотъ хоть бы мы съ тобой, стоимъ, а ты мнѣ слова ласкова не вымолвила. А вотъ отецъ еще меня за волосы оттрясъ; а за что? Заслышалъ твой голосъ и не утерпѣлъ, чтобы хоть однимъ глазкомъ взглянуть на тебя.

— За дѣло; не заглядывайся!

Она лукаво улыбнулась.

— Дивья тебѣ такъ говорить, когда въ тебѣ, можетъ, жалости ко мнѣ нѣтъ; а я…

— А ну, что ты?

— Что я! А вотъ что я, заговорилъ онъ съ особеннымъ воодушевленіемъ: — когда не вижу тебя, все думвю о тебѣ; а если заслышу твой голосъ, такъ хоть ножъ къ горлу ставь, а ужь загляну на тебя. Я не въ тебя!

Груня вся раскраснѣлась.

— Послушай, Калина, что я скажу тебѣ. Напрасно ты коришь меня, что во мнѣ жалости нѣтъ. Нѣтъ, если ты хочешь знать всю правду истинную, такъ я тебѣ скажу, что ни за кого бы замужъ, кромѣ тебя, не пошла, вотъ ей-богу! Только воля-то не наша.

— Груня! заговорилъ разнѣжась Калина и потянулъ было руки, чтобъ обхватить ее; но Груня увернулась и юркнула въ ворота своего дома.

А Калина долго стоилъ и смотрѣлъ на ворота.

«Вотъ ужо она выйдетъ ко мнѣ», думалъ онъ, ждалъ долго и не дождался. Нехотя отошелъ наконецъ Калина отъ дому и поплелся вдоль дороги, только не къ своему дому, а въ конецъ деревни. Зачѣмъ и куда онъ шелъ — самъ не зналъ, шелъ потому что ноги несли его; а голова была занята чѣмъ-то другимъ; но чѣмъ именно, онъ не могъ дать себѣ отчета. Вертѣлись въ его головѣ какія-то смутныя мысли: и Груня, и отецъ, и свадьба, и еще что-то смутное, чего и самъ Калина растолковать бы не могъ

Калина все шелъ и шелъ прямо, и далеко бы ушелъ, еслибы крикъ на задворцахъ не остановилъ его. Онъ повернулъ въ ту сторону, гдѣ слышалъ крикъ. Чѣмъ ближе подходилъ Калина, тѣмъ яснѣе становились слова.

— А вотъ я тебѣ дамъ знать, наемна шкура, какъ хрещеныхъ людей называть оборотнями! кричалъ одинъ голосъ.

— Что ты, разбойникъ! Кто тебя трогаетъ, отстань! кричалъ другой.

Калина сталъ высматравать изъ-за угла. Онъ узналъ Митьку и Ермошку; его заняла эта ссора и Калина остановился, дожидаясь, чѣмъ кончится ссора.

Недолго дожидалъ Калина развязки. Наступающій Митька изловчился и такъ брякнулъ Ермошку, что у того шляпа отлетѣла чуть не къ самому Калинѣ. Ермошка далъ сдачи, завязалась рукопашная, которая длилась недолго; Митька сшибъ съ ногъ противника, наскочилъ на него и сталъ душить за горло. Бѣдный Ермошка захрипѣлъ. Тогда Калина бросился на выручку, схватилъ Митьку за шиворотъ и далеко откинулъ его въ сторону.

— Подлецъ! нечесаная башка! говорилъ Ермошка, подымаясь на ноги и осматривая свое платье.

Но, увы! зрѣлище для него было самое горькое. Армякъ былъ весь въ грязи, а новая ситцевая рубаха распорота отъ ворота до подола.

— Спасибо, Калина Евдокимычъ, что выручилъ, говорилъ онъ кланяясь Калинѣ: — вѣкъ не забуду твоей услуги.

— Не начемъ, отвѣчалъ Калина и повернулся къ дому: ему не было надобности защищать Ермошку. Митька, выбранивши ихъ обоихъ, сколько хватило у него на то разума, отправился домой.

Подходя ко двору, Калина заслышалъ голосъ отца и притаился у воротъ.

Немочай провожалъ Ларіона Васильевича.

— Спасибо, Евдокимъ Михайлычъ, за хлѣбъ-соль и доброе слово, говорилъ Ларіонъ.

— Не обезсудь, Ларіонъ Васильичъ; чѣмъ богаты, тѣмъ и рады, отвѣчалъ Немочай. — Да побывай самъ на Лучнѣ-то у головы, да усовѣсти его, чтобы собралъ скопъ со всей волости на Воженку въ село. Всѣмъ міромъ надо разсудить; дѣло не шуточное, самъ разумѣешь.

— Ладно, ладно! говорилъ, выходя изъ калитки, Ларіонъ.

IV.

Быстро катилась Мста въ обрывистыхъ берегахъ по песчаному дну; чистая вода крутилась и завивалась вьюрами; мѣстами посреди рѣки виднѣлись песчаныя косы, мѣстами рѣка подкатывалась къ одному берегу, вымывала изъ него пѣсокъ; съуживалась въ маленькій протокъ, оставляя все пространство до другаго берега сухимъ, гдѣ песокъ ложился пластами, какъ широкія ступени. На крутыхъ берегахъ красовались дубы и раскидистая, дуплистая ветла, и индѣ, наклонившись съ кряжа, смотрѣла въ рѣку, точно выбирала себѣ получше мѣсто, свалиться; прочее пространство покрывалась сплошною массою кустарника, за которымъ шли необозримые луга, усѣянные безчисленными стогами сѣна. На лѣвомъ берегу Мсты раскинулось небольшое село Боженка по кряжу; деревянная церковь на погостѣ терялась въ зелени деревъ; а за погостъ къ сѣверу стѣной закрывалъ горизонтъ сосновый боръ, высоко поднявшіея надъ песчанымъ грунтомъ. На востокъ виднѣлись Бронницы, замыкаемыя огромнымъ холмомъ. Построенная на холмѣ каменная церковь ярко блестѣла на солнцѣ и рѣзко отдѣляясь отъ зелени холма, сливалась съ синевою неба. Въ другія стороны тянулись безконечные луга съ раскиданными по мѣстамъ дубами, которые гуще сходились у деревень и закрывали ихъ собою; виднѣлись только дымъ да кое-гдѣ высокій гребень кровли.

Куда вы дѣвались, высокіе дубы, гордо поднимавшіе свои кудрявые, густые верхи? Слѣду не осталось отъ васъ, и еслибы не разсказывали про васъ старики, если бы не увѣряли они, что вы были въ два обхвата толщины, никто бы и не подозрѣвалъ, что вы здѣсь красовались. И васъ не пощадила жесткая рука — красоту нашихъ лѣсовъ и васъ надо было уничтожить, что бы торчали въ глазу, чтобы не застѣняли свѣта. По одной прихоти, изъ страсти, чтобы все падало и стиралось въ прахъ подъ жесткою рукою, человѣкъ ломаетъ и коверкаетъ все, не сознавая самъ зачѣмъ, если на сторонѣ его стоитъ сила. Конечно, не безъ желанія — на развалинахъ прошедшаго создать что нибудь новое… чтобы посадить щедушный прутъ, который еще богъ-вѣсть выростетъ ли… И какъ безобразна бываетъ природа, если человѣкъ погладитъ и поскребетъ ее своею рукою, чтобы придать ей художественный видъ! Ничѣмъ не лучше плѣши во всю голову. По вамъ, дикіе берега Мсты, прошла рука Аракчеева, и вы оплѣшивили. Деревни, дубы, ветлы, кусты… все исчезло, ихъ замѣнило ровное пространство, которое утомляетъ взоръ, наводитъ уныніе. Боженки и слѣдовъ нѣтъ; только въ память тому, что на ней покоились кости родителей праведныхъ, поставили убогую часовеньку, заросшую теперь чахлою ольхою. Правда, берега Мсты, успѣли уже зарасти послѣ Аракчеева ветлою и кустами; но того, что было и какъ было до него, того не воротишь. Мста во время весеннихъ разливовъ разрыла снова берега, снова явились ямы и рытвины, гдѣ ровнялъ Аракчеевъ землю для приличія; время уничтожило поселенныя роты, явились снова деревни и крестьянскія избы, но не на тѣхъ уже мѣстахъ и не въ такомъ безпорядкѣ, какимъ отличаются наши старинныя жилыя мѣста. Деревни вытянулись какъ по ниточкѣ, дома — одинъ въ одинъ, и между ними ровное чиало ровныхъ березокъ. Отвратительное разнообразіе! Какъ въѣдишь въ деревню, взглянешь на первый домъ и отвернешься; знаешь, что и второй и третій такіе же: ничего выдѣляющагося нѣтъ, ни изгибовъ, ни замысловатыхъ поворотовъ; не упрется тебѣ на дорогѣ домъ на встрѣчу, на который смотришь и думаешь: вотъ конецъ дороги и дальше пути нѣтъ; а подъѣдешь къ дому — направо тѣсный пилюхъ, за которымъ деревня распалась на четыре улицы: поѣзжай по которой хочешь. На берегу Волхова и теперь есть деревня Претешно, въ которой мужикъ проблудилъ всю осеннюю ночь и на могъ выбраться: куда ни повернетъ, ему на встрѣчу колодезь; онъ насчиталъ одинадцать колодцевъ, ѣздивъ по деревнѣ; а колодезь былъ всего одинъ посрединѣ деревни; но переулковъ въ ней пропасть: что домъ, то закоулокъ. Вотъ такъ русская деревня!

Рано утромъ со всѣхъ сторонъ, народъ направлялся къ Боженкѣ. Пѣшіе, верхами и на телегахъ перебирались черезъ Мсту въ бродъ мужики, всё болѣе пожилые съ плетеными изъ бересты кошелями за спинами. Около сборной избы скоплялись мужики и располагались группами: иные лежали въ кружокъ на лужкѣ; другіе усѣлись на края телеги, иные просто стояли въ кучѣ и разсуждали. Говоръ, шумъ, ржаніе лошадей… Собаки снюхивались, дрались и лаялись; малодушнѣйшія изъ нихъ забивались подъ ноги лошадямъ и подъ телеги. Пѣтухи разводили за собою куръ между лошадей, точно патрули; иные взлетали на телеги и клевали овесъ подъ самымъ носомъ у лошади.

Въ ожиданіи пріѣзда начальства, крестьяне занимались чѣмъ было ближе. Кто завтракалъ, вынималъ изъ кошеля, ржаные калитки, помазанные творогомъ и кашей, или пироги съ каликой (брюквой), кто мѣнялся лошадями, кто хвасталъ новой телегой или.показывалъ больную ногу лошади, прося совѣта, чѣмъ бы пособить.

Подошли толпой естьянскіе крестьяне; :изъ нихъ выдѣлились Осипъ Тимофѣевъ, Филатъ Александровъ, Парѳенъ Ѳоминъ, Архипъ Черный, Ѳома Немочай и разсыпались между крестьянами. Шумъ увеличился и мужики стали скопляться около агитаторовъ, подосланныхъ отъ Евдокима Немочая.

Заклубилась пыль по дорогѣ отъ Бронницы и показались двѣ телеги — одна впереди на парѣ и сзади объ одной лошади, быстро приближались къ. Боженкѣ.

— Ѣдетъ, ѣдѣтъ! раздалось въ толпѣ; народъ окружилъ сборную избу.

На парѣ пріѣхалъ голова съ земскимъ, на одной Немочай съ Ларіономъ Васильевымъ; народъ встрѣтилъ ихъ почтительно. Голова съ пріѣзжимъ ушли въ избу, на улицѣ сдѣлалось тихо. Голова замѣшкался вд избѣ; толпа начала глухо шумѣть, потомъ сильнѣе и сильнѣе; наконецъ терпѣніе толпы истощилось — она заревѣла. На крыльцѣ показались Немочай съ Ларіономъ; толпа стихла; крестьяне ожидали рѣчей отъ нихъ, но тѣ молчали.

— За чѣмъ вы насъ собирали? спросило нѣсколько голосовъ вдругъ.

— Не мы хрещеный міръ скопляли, а голова, произнесъ своимъ разбитымъ голосомъ Немочай.

— Голову сюда.

— Что онъ томитъ насъ напрасно!

— Собралъ, такъ сказывай зачѣмъ.

— Голову… голову, и толпа загудѣла страшно.

Вышелъ голова съ земскимъ; народъ смолкъ. Голова вошелъ въ толпу, которая почтительно разступилась и окружила его съ Немочаемъ и Ларіономъ Васильевымъ. Земскій остался на крыльцѣ.

— Вотъ, православные и всѣ хрещеные, заговорилъ громко голова: — дошли слухи, что есть царскій указъ поворотить вотчину нашу на военное поселеніе; такъ собрали васъ разсудить міромъ и какому приговору быть.

— Не хотимъ… Не надо. Не быть тому… Такъ и пиши, раздалось въ толпѣ, и снова народъ загудѣлъ.

Какъ только немного стихнулъ шумъ, раздался голосъ

— Просить надо стариковъ, чтобы разсудили, какъ дѣлу быть.

— Стариковъ… стариковъ, загудѣла толпа.

— Немочая, раздался голосъ, покрывшій шумъ.

— Немочая, Немочая, подхватили его посланные, а за ними и вся толпа.

Немочай поклонился на все четыре стороны и заговорилъ, усиливая голосъ, чтобы его могли разслушать.

— Стой… Молчи. Слухай. Немочай говоритъ, раздалось въ толпѣ и она стихла до того, что слышно было, какъ только дышалъ народъ.

— Хрещоные люди, всѣ — святое согласіе и православные. Мы всѣ подъ однимъ Богомъ ходимъ и всѣ — дѣти царя нашего милостиваго; жили мы въ полномъ согласіи, какъ всѣмъ хрещенымъ слѣдъ, никого не утѣсняли, не изобиждали и въ мірскомъ дѣлѣ другъ другу не перечили Не было между нами ни ссоръ, ни обидъ, стояли мы другъ за друга, какъ законъ велитъ и изъ бѣды выручали, и теперь намъ надо постоять за весь народъ хрещеный, постоять и постоять твердо, какъ есть, чтобы обиды никому не было и чтобы мірское дѣло было улажено по общему согласію, по приговору.

Немочай перевелъ духъ и продолжалъ:

— Пришла намъ бѣда неминучая, настаютъ послѣднія времена, власть антихристова грозится на всѣхъ хрещеныхъ, извести насъ и отдать на муки вѣчныя. Великій соблазнъ заводитъ Аракчеевъ въ народѣ и губитъ народъ хрещеный: бороды брѣетъ, дѣтей, младенцевъ въ солдатское платье наряжаетъ, ругается надъ ангельскими душами; жила и пепелища, что наши праведные родители завѣщали, истребляетъ, и церкви роетъ, и могилки праведныхъ родителей заравниваетъ, чтобы и память известь о нихъ, чтобы наши обычаи святые уничтожить и вѣру родителей нашихъ, а повернуть все на нѣмецкій ладъ. Вотъ въ Высоцкой волости онъ уже у хрещеныхъ бороды обрилъ, въ платье солдатское одѣлъ и старыхъ и малыхъ, и дома роетъ; а на мѣсто ихъ строить связи и безъ милосердія палками и батожьями тиранитъ, чтобы отреклись отъ святыхъ обычаевъ праведныхъ родителей и отдались въ кабалу антихристу, и печать антихристову кладетъ на младенцевъ. Замышляетъ и у насъ то же сдѣлать и наши души загубить, отдать подъ власть антихристову. Такъ разсудите, добрые люди, статочное ли дѣло намъ съ доброй воли идти въ кабалу лукавому и дать наругаться ему надъ святыми обычаями нашихъ родителей, и дома и все добро наше разорить? Не обезсудьте на глупомъ словѣ моемъ, произнесъ Немочай и поклонился на всѣ стороны

Минуты съ двѣ молчалъ народъ, какъ будто онъ чего-то еще ждалъ; потомъ вдругъ взрѣвелъ, точно буря; ничего нельзя было разобрать, что кричала, толпа; только гулъ какъ отъ бури носился въ воздухѣ. Мало по малу первый порывъ стихъ и заслышались голоса:

— Такъ и пиши.

— Не быть поселенію.

— Не сдадимся съ доброй воли Аракчееву.

— Лучше всѣ умремъ, а въ кабалу не пойдемъ.

— Пиши, какъ Немочай говорилъ. Всѣ руки за него даемъ. — Пиши приговоръ, что не хотимъ.

— Костьми ляжемъ за вѣру и праведныхъ родителей, раздавались возгласы въ толпѣ.

Голова пожелалъ унимать; но его не слушали, и послѣ большихъ хлопотъ кое-какъ удалось утишить толпу. Голова заговорилъ:

— Оно, конечно, графъ Аракчеевъ.заводитъ въ супротивность крестьянскимъ порядкамъ: но и то, православные, надо разсудить, что не самовольно какъ ни наесть заводить: а на то воля ему дана, значитъ, отъ царской его милости, нашего царя-батюшки. Ладноль оно будетъ, ежели мы примѣрно въ супротивность пойдемъ? Не прогнѣвить бы намъ его царской милости.

Голова кончилъ; народъ еще не успѣлъ поднять шума, какъ Немочай началъ говорить:.

— Сгаточно ли дѣло, чтобы безъ нужды, безъ войны, царь милостивый батюшка завелъ поголовную солдатчину! Недавно была пора, когда его царской милости понадобилось войско, когда супостатъ въ Москву вошолъ, и тогда не было поголовной солдатчины: а собирали, кто по доброй водѣ шелъ, и бородъ не брили и жилья нашего, нетрогали, и указы царскіе были прибиты на всѣхъ будкахъ и столбахъ по городамъ: а теперь на то и указовъ царскихъ нѣтъ, а заводитъ все по мимо воли царской Аракчеевъ по антихристову наущенію. Еслибы милостивый царь-батюшка зналъ, да вѣдалъ, какъ Аракчеевъ утѣсняетъ хрещеный народъ, такъ заковалъ бы Аракчеева въ желѣза, а насъ бы хрещеныхъ ослобонилъ. Затѣмъ и приговоръ надо писать, чтобы недаваться съ доброй воли, доколь указъ не будетъ отъ самаго царя-батюшки милостиваго.

— Такъ! такъ! загремѣла толпа.

— Пиши приговоръ со словъ Немочая, а мы руки даемъ, заревѣла толпа.

— Закону нѣтъ на такой приговоръ; а печать не дамъ отвѣчалъ голова.

— Дашь! мы тебя заставимъ, кричали въ толпѣ.

— Что вы? Рехнулись, что ли? Кто смѣетъ меня заставить? закричалъ голова.

— А вотъ мы смѣемъ, и нѣсколько рукъ потянулись къ головѣ.

— Молчать, разбойники! Я васъ задеру! закричалъ было голова, но ему недали докончить грозной рѣчи: удары кулаками посыпались на него, и голова упалъ на землю Еслибы не заступились за него Немочай съ Ларіономъ, ему бы не быть живому, и такъ ему досталось порядкомъ.

Голову выхватили изъ толпы и отнесли, на телегу.

Вотъ что писалъ объ этомъ произшествіи новгородскій губернаторъ, Николай Назарьевичъ Муравьевъ, графу Аракчееву:

"Сего вечера явился ко мнѣ вручитель сего, г. исправникъ Зиновьевъ, и голова Холынской отчины. Сей съ жалобою, что сегодня онъ былъ жестоко прибитъ его одновотчинными крестьянами на мірскомъ скопу, за то, что не согласился на ихъ приговоръ и не далъ къ нему волостной печати — приговоръ, чтобъ всѣмъ за одно стоять и не соглашаться на распоряженія, которыя имѣютъ послѣдовать при поселеніи, въ ихъ отчинѣ, войскъ. Г. исправникъ разскажетъ вашему сіятельству нѣкоторыя подробности ее, то происшествія, изустно намъ головою разсказанныя.

«Я рѣшился не медля объ этомъ донесть вашему сіятельству; безъ малѣйшей разгласки и просить, да не соизволите ли приказать Перновскому баталіону тотчасъ изъ Хутынской въ Холынскую двинуться, какъ бы собственно для того, что баталіонъ полка короля прусскаго имѣетъ нынѣ же вступить въ Хутынскую волость. Ежели нѣтъ непреодолимыхъ препятствій, сдѣлайте милость не отвергните сей мѣры. Весьма, весьма бы не худо, когда бы и прочихъ баталіоновъ прибытіе по ихъ назначенію было ускорено Даже мнѣ кажется, и о старорусскихъ отчинахъ отлагательства не должно дѣлать, по всѣмъ отношеніямъ. Съ нетерпѣніемъ буду ожидать разрѣшеній касательно холынцевъ. Новгородъ. 28 августа 1817 года».

V.

Не вдругъ еще разошлась сходка; мужики долго шумѣли, спорили и разсуждали, но вели себя скромно: самые задорные изъ нихъ, осмѣлившіеся поднять руку на начальство, тутъ же улизнули домой, чтобы спрятаться или какъ нибудь избѣжать наказанія. Быстро разнеслась вѣсть о сходкѣ съ ея происшествіями, но больше всего толковали объ Аракчеевѣ и объ антихристѣ; нѣкоторыя бабы начали увѣрять, что онѣ даже видѣли, какъ антихристъ леталъ огненнымъ змѣемъ ночью. Паническій страхъ напалъ на всѣхъ; дѣвки по ночамъ не смѣли высунуть ногу за двери; объ ребятишкахъ и толковать было нечего, когда взрослые вздрагивали и крестились, если ночью слышался стукъ или крикъ, а когда завывала собака, приводило всю деревню въ ужасъ. Работа шла не споро; чуть только появлялось въ полѣ два-три мужика, собирались вмѣстѣ и толкамъ не было конца. Все какъ-то распустилось, дѣло валилось изъ рукъ, ждали все чего-то. А время все шло да шло; насталъ и сентябрь, темные вечера, ненастье, мелкій безпрерывный дождь, сильные вѣтры и пронзительный холодъ. Толки объ Аракчеевѣ и антихристѣ стали стихать, народъ поуспокоился, страхъ поупалъ.

Вечеръ былъ такой темный, хоть гласъ выколи. По Естьянамъ брелъ пьяный мужикъ, высоко подымая ноги и шлепая ими изо всей силы; грязь летѣла отъ него во все стороны и попадала ему въ лицо, что приводило въ ярость мужика; онъ еще сильнѣе топалъ, произнося во улицу фразу, которая никакъ не могла относиться къ грязи — а грязь еще больше его облипала. Повременамь онъ останавливался и заводилъ разговоръ съ самимъ собою или затягивалъ пѣсню во всю мочь и на первомъ же словѣ обрывался. Въ избахъ пылала лучина и бросала яркій свѣтъ только на тѣ мѣста на улицѣ, куда приходились окна, отчего между домами мракъ былъ менѣе. У каждаго дома мужикъ останавливался и внимательно смотрѣлъ на окно «А! Петрухинъ! произносилъ онъ, узнавая домъ: — значится изба дальше за Мирономъ на углу… Петрушка! подлецъ!» оралъ онъ во все горло. «Не одналь…» заводилъ онъ нѣтъ и обрывался, плевалъ и бранился. «А вотъ и Миронъ… произносилъ онъ, добавляя одну неизбѣжную фразу. — А человѣкъ хорошій… Хорошій человѣкъ… А ну его!.. Вотъ Аракчеевъ всѣхъ поровняетъ… солдатами подѣлаетъ…» разсуждалъ онъ, стоя противъ Мироновой избы на свѣту. «Ну что жь?.. солдатомъ такъ солдатомъ… Развѣ мы не съумѣемъ?… Здравія желаемъ ваше — ство!» заоралъ онъ во весь ротъ, хотѣлъ вытянуться, потерялъ равновѣсіе и прямо сорвался въ грязь. Фразы посыпались одна за другой; но онѣ ему не помогали: только что онъ хотѣлъ приподняться на рукахъ, руки ему измѣняли, онъ снова падалъ. Съ полчаса барахтался несчастный, всю грязь размѣсилъ, отъ маковки до пятокъ вывалялся въ грязи, извертѣлъ извѣстную фразу на разные лады до невозможнаго, и все не могъ выбраться изъ грязи и никто не шелъ ему на помощь, хотя и слышали его брань и даже близко отъ него стояли дѣа человѣка.

У самаго угла избы давно стоялъ Калина съ Груней; первый опахнулъ ее своимъ кафтаномъ и крѣпко жалъ рукою, нашептывая ей что-то въ ухо. Груня смѣялась по тихоньху и старалась высвободиться изъ рукь Калины.

— Ну, полно, пусти, говорила Груня.

— Погоди еще часочикъ, куда торопиться? отвѣчалъ Калина.

— Аль завтра дня не будетъ?

— Какъ знать, что завтра будетъ. Мудреныя времена настали, Груня! Отецъ только и знаетъ, что толкуетъ о преставленіи свѣта, объ антихристѣ. Страсти такія, что ужасъ! Кажиной день у насъ изба полна народу, по ночамъ ходятъ. Ѳома съ ногъ сбился, все по деревнямъ бѣгамши. И что только они затѣваютъ?

— А что они затѣваютъ?

— Все народъ сбиваютъ, чтобъ стояли міромъ да не давались бы бриться, какъ солдатъ нагонятъ.

--А развѣ солдаты къ намъ идутъ?

— Идутъ ужъ, говорятъ; ѣздилъ сегодня нарочно Ѳома въ Губарево справляться, ждутъ тамъ, говоритъ.

— Такъ и взаболь на солдатъ поворотятъ всѣхъ… А что, если тебя солдатомъ сдѣлаютъ?

— Не сдѣлаютъ, Груня.

— Эво ты! Коли безъ очереди, всѣхъ подъ рядъ будутъ брать въ солдаты, такъ и тебѣ не устоять.

— Будь, что будетъ, а солдатомъ я небуду съ доброй воли: я клятву далъ отцу. Ономнясь призвалъ онъ насъ съ Ѳомой и началъ говорить намъ о послѣднихъ дняхъ, объ антихристѣ; ты знаешь, какъ отецъ умѣетъ складно говорить, ажно слезы насъ прошибли. Вотъ говоритъ онъ намъ все такъ, обо всемъ этомъ, и объ поселеніяхъ завелъ, и говоритъ, что всего живота лишусь, головы своей не пожалѣю, а не допущу хрещеный народъ лукавому погубить, самъ на образъ глянулъ и перекрестился. "Дѣти вы мои дѣти! говоритъ намъ: — постойте за Бога и за святую вѣру, не жалѣйте грѣшной плоти; если и тиранить васъ будутъ, за то душу спасете, сподобитесь въ свѣтлыхъ одеждахъ встать одесную Бога на страшномъ судѣ праведномъ!… Пойдешь въ солдаты, какъ приневоливать станутъ? спросилъ онъ, вдругъ оборотившись ко мнѣ. Я такъ весь и сомлѣлъ. — Что же ты молчишь? говоритъ, Тебѣ я говорю, или съ доброй воли думается кориться антихристу? И думать, смотри, не моги! Въ тартарары тебя прокляну, анаѳемой будешь отнынѣ и до вѣка! «Что ты, клянешь меня? говорю ему; зло взяло меня, знаешь. — Кто тебѣ сказалъ, что я къ антихристу съ доброй воли пойду?» — «Такъ что же молчишь, аль языка, нѣтъ отвѣтить, говоритъ. Пойдешьли? я спрашиваю тебя. — Не пойду, говорю я. — Полно такъ ли? — Да съ чего ты взялъ, что я съ доброй воли чертямъ въ руки отдамся? А онъ мнѣ — поклянись. — Изволь, говорю. Вотъ онъ снялъ съ покутья крестъ и сталъ держать передо мной, а я ему и поклялся и крестъ поцаловалъ; такъ ажно старикъ заплакалъ!

— Ну, а если и взаболь солдаты придутъ и силой приневоливать будутъ?

— Не послухаю.

— А они убьютъ тебя.

— Ну, такъ что жь, что убьютъ?

Груня заплакала.

— Чего ты? глупая! говорилъ Калина, стараясь поднять голову Груни, чтобы поцаловать ее.

— А меня на кого покинешь? отвѣчала, рыдая Груня и упрямо клонила голову на грудь Калины.

— Полно тебѣ, брось, чего ты? Достанется, нѣтъ ли, что мужикамъ, а вашего брата не тронутъ, уговаривалъ Калина.

— А какъ я безъ тебя останусь? И нашего брата неволятъ за мужъ силкомъ за пришлыхъ солдатъ, развѣ не слыхалъ ты.

— А еще что будетъ!.. Да брось ты. Еще какъ удастся сладить съ нами…

Въ это время мужикь свалился въ грязь передъ ними и разсмѣшилъ ихъ. Они забыли горе и стали смотрѣть, какъ онъ барахтался въ грязи.

— Это — Никита Косой; экъ нализался, сказалъ Калина. Какъ ни пьянъ былъ Никита, а осмотрѣлъ, что кто-то за угломъ копошится.

— Кто хрещеный? окликнулъ онъ, по не могъ получить отвѣта:

— Кто хрещеный? снова заоралъ Никита.

— Караулъ! воры! Разбой, закричалъ онъ на всю улицу.

Калина пошелъ по тихоньку къ дому, а Груня юркнула въ ворота. Никита остался на улицѣ, пока не вышелъ Миронъ и не свелъ его домой.

Дома Калина засталъ полную избу народа. Пришла вѣсть, что съ Хутынской волости двинулась рота солдатъ въ Губарево и майоръ ѣдетъ въ Естяны за чѣмъ-то. Думали и гадали, зачѣмъ ѣдетъ майоръ къ нимъ, но никакъ не могли отгадать. Немочай потолковалъ о божественномъ, поуговаривалъ стоять крѣпко за святую вѣру и около полуночи всѣ разошлись.

Только что улеглись спать, раздался легкій стукъ въ окно.

— Ѳомка! глянько въ окно, никакъ стучится кто-то, сказалъ Немочай съ печи сыну.

Ѳома подошелъ къ окну, и спросилъ:

— Кто хрещеный?

— Свой, отвѣчалъ голосъ съ улицы тихо: — отвори Ѳома Евдокимычъ.

— Никакъ Знатный, сказалъ Ѳома отцу.

— Дуй огня, да иди отворяй, говорилъ отецъ, слѣзая съ печки.

Ѳома пошелъ къ печи, выгребъ изъ заметки два горячихъ угля, приложилъ къ нимъ сухую лучину, подулъ… лицо его озарилось багровымъ свѣтомъ, лучина загорѣлась. Онъ зажегъ въ избѣ свѣчу, и съ лучиною пошелъ отворять ворота Знатному.

— Миръ дому сему, говорилъ Знатный, помолившись Богу и поклонившись хозяину.

— Милости просимъ. Откуда Богъ несетъ въ такую пору? спрашивалъ Немочай. — Лучше не спрашивай, Евдокимъ Михайлычъ, былъ дома.

— Ну, что тамъ дѣется у васъ на Высокомъ?

— Окромѣ грѣха ничего добраго… Поражу пастыря и разыдутся овцы, сказано; такъ оно и на самомъ дѣлѣ выходитъ. Знаешь ли что, Власа-то съ Бору взяли и повезли въ Грузино.

— Власа? спросилъ Немочай, едва скрывая радость. — Его зачѣмъ?

— Вѣрно Господу угодно, чтобы пострадалъ за святую вѣру. Страшное гоненіе воздвигъ Аракчеевъ на святое наше согласіе. Говоритъ, что и духу не оставлю старовѣровъ, всѣхъ выведу.

--Господь непопуститъ.

— Послѣднія времена настали, Евдокимъ Михайлычъ; сила его антихристова перемогаетъ хрещеныхъ. У насъ всѣ такъ, устрашились, что не смѣютъ и заявить о своей святой вѣрѣ, православными зовутся…

— Я давно видѣлъ, что у васъ тамъ вѣра святая шатается семо и овамо, и что рано-ли поздно-ли, а отпадутъ, отъ святаго согласія. Хоть бы и Власъ.. Гордость сатанинская обуяла его; никакого совѣта, ни слова разумнаго въ резонъ не бралъ; „я, дескать, всѣхъ умнѣе и старше, недаромъ Господь умудрилъ меня въ грамотѣ и въ святомъ писаніи“; мѣры себѣ не ставилъ. Ну, вотъ и предалъ его Господь въ руки лукавому и наказалъ его гордость.

— Ты что ни говори, Евдокимъ Михайлычъ, а онъ былъ человѣкъ разумный и въ писаніяхъ свѣдущій; имъ только и держались мы. Теперь погибнетъ безъ него святославное согласіе, поддержать некому; народъ такъ сокрушился, что хошь дѣлай съ нимъ, слова поперегъ немолвитъ. А что творится то у насъ! Господи.

— Что же?

— Удумалъ антихристъ-то переженить всѣхъ холостыхъ ребятъ, вдовцовъ и своихъ солдатъ, которыхъ хочетъ поселить на житье у насъ. Самъ по спискамъ назначаетъ кому на комъ жениться; такъ силой и тащутъ невѣстъ въ церковь; попы вѣнчать неуспѣваютъ, свадебъ по двадцати въ день вѣнчаютъ. Такъ не то что говорить, плакать-то не смѣютъ.

— Все за грѣхи Богъ наказываетъ. Да нехошь ли чего перехватить?

— Спасибо; не до того. Я только завернулъ къ тебѣ, Евдокимъ Михайлычъ, на часокъ, троститься, Можетъ посудитъ Богъ намъ больше и свидѣться.

— А то, что ты, Антонъ Спиридонычъ?

— Да, Евдокимъ Михайлычъ, прости, не поминай лихомъ; а я твоего хлѣба-соли и ласковаго слова по гробъ не забуду.

— Да что ты задумалъ, Антонъ Спиридонычъ?

— Задумалъ, Евдокимъ Михайлычъ, идти въ скиты святые, спасти свою душу; дома мнѣ житья не стало: врагъ ищетъ души моей. Какъ отъ васъ-то я пошелъ въ городъ, хорошо, что къ ночи дѣло случилось, вотъ прихожу къ благодѣтельницѣ нашей Ананьишнѣ; а она и говоритъ мнѣ: а Антонъ Спиридонычъ! уходи ты поскорѣе куда тебѣ ближе; не сдобровать тебѣ; вотъ другой день тебя поискомъ здѣсь ищутъ, чтобы заковать да въ Высокое вести». Какъ она мнѣ это сказала — у меня и ноги отнялись, такъ и грянулся на лавку. Вотъ я поопамятовался немного, добылъ лошадей, да прямо ночью-то въ Боръ, думалъ, что у Власа укроюсь. Пріѣзжаю къ нему; а его еще наканунѣ забрали, заковали да въ Грузино увезли. Я подумалъ было къ дому поближе по лѣсу пробраться, такъ куды?… вездѣ солдаты ходятъ съ ружьями. Я опять въ Полѣсть къ Ефиму Снопу, у того день прохоронился, а ночью домой направился. Идти больно опасно было, а идти надо: съ семьей проститься и денегъ захватить на дорогу. День-то лежамши на сараѣ у Снопа, я придумалъ, что лучше идти мнѣ въ скиты святые, чѣмъ отдаваться лукавому въ руки. Знать, угодно Господу было мое желаніе: онъ помогъ мнѣ благополучно добраться до дому. Набрался же я и страху дорогой! Ночь — ни зги не видно; шелъ я лѣсомъ, такъ и въ лѣсу-то солдаты, рубятъ лѣсъ, огни разведены. Ужь я обходилъ-обходилъ ихъ и страхъ — сколько нагнано ихъ! Сталъ къ деревнѣ-то подходить — то и дѣло ходятъ солдаты, человѣкъ по пяти и больше идутъ, разговариваютъ межь собой, оно ужь издали ихъ слышно. Я завалюсь въ канаву или за кустокъ, такъ и пройдутъ мимо. Какъ пришелъ я домой, такъ вся семья такъ и сгорѣла отъ страху. Ну, говорю женѣ и дѣтямъ, не судилъ мнѣ Господь жить съ вами; оставайтесь съ Богомъ жить, а я пойду въ скиты святые; можетъ пройдутъ тяжкія времена и увидимся еще, а теперь прощайте! Поплакали, благословилъ я ихъ на добрыя дѣла, и поскорѣе изъ дому, чтобы до свѣту отправиться было мнѣ можно. До Ксенофонтья всю ночь лѣсомъ прошолъ, тутъ поотдохнулъ немного, да на Плашкино; а оттуда и къ тебѣ зашелъ проститься-только бы мнѣ до Сольцы добраться, а тамъ я буду на полной волѣ.

— Зачѣмъ тебѣ идти далеко: оставайся у насъ; мы тебя не выдадимъ.

— Спасибо, Евдокимъ Михайлычъ. Вамъ и безъ меня хлопотъ много. Какъ еще самихъ Богъ милуетъ.

— Его святая воля. На его милость мы нетеряемъ надежды. Сложились мы всѣ крѣпко стоять и несдаваться. Насилу я уломалъ Ларіона Васильева съ нами совокупиться. Крѣпко онъ упирался; вишь, говоритъ: «мы православные, а вы по старой вѣрѣ». Ну, я и то и сё, не сдается. Вотъ и говорю ему: «Ты знаешь, что мы хоть и по старой вѣрѣ, а всѣ денежные, да и ходатаевъ имѣемъ; значитъ, мы ничего не пожалѣемъ, чтобы не сдаться съ доброй воли; а ужь если и постигнетъ бѣда неминучая, съ нами не пропадешь, всегда выручимъ». Вотъ и послушался. Былъ и скопъ, и всѣ на скопу рѣшили, чтобы несдаваться; приговоръ хотѣли писать такой, такъ голова перечить сталъ, его поколотили. Тѣмъ дѣло и кончилось. Ждали-было за это бѣды, робѣли словно, однако ничего не было. Теперь всѣ пріободрились. Такъ, можетъ, какъ нибудь и устоимъ.

— Дай вамъ Богъ. Ну, прости, Евдокимъ Михайлычъ! Знатный повалился въ ноги Немочаю.

— Да куда ты на такой порѣ? Вишь, темь какая! Хоть свѣту дождаться.

— Ничего; дорога знакомая. Мнѣ только до озера добраться, а тамъ найду лодку, и въ путь.

— Останься, переночуй, до свѣту недолго; хоть отдохнешь.

— Спасибо. Опасно оставаться. Нѣтъ; не держите меня.

— Ну, какъ знаешь; неволить не смѣю, проговорилъ Немочай, и распростился съ Знатнымъ.

VI.

Рано утромъ въ Естьяны прискакалъ исправникъ и разослалъ по всей Холынской волости верховыхъ, чтобы собирали народъ на скопъ въ Естьяны. Встревожился народъ; трусы разбѣжались по лѣсамъ, похрабрѣе стали скопляться въ Естьяны.

У Немочая шло совѣщаніе, идти или нѣтъ на скопъ.

— Ну, неважная вещь, что майоръ пріѣдетъ; съ нимъ говорить можно. Коли зартачится — уступать не надо. Грозить тоже не слѣдъ; а уступать не надо. Онъ слово, а вы — два.

— Развѣ ты, Евдокимъ Михайлычъ, не пойдешь на скопъ? спросилъ Ларіонъ.

— А зачѣмъ я пойду? Невелика важность, что тамъ майоръ будетъ. Безъ меня столкуетесь съ нимъ. Ты, Ларіонъ Васильичъ, сходи посмотри да послухай, что тамъ… какія рѣчи будутъ. Самъ съ нимъ не связывайся. Ну, его, Ваньку Сысоева науськай, онъ его отбрѣеть; рѣчистъ шибко Ванька.

Въ избу вбѣжалъ Калина.

— Майоръ пріѣхалъ! крикнулѣ онъ.

— Ну, идите съ Богомъ; потачки Ему не давайте, да и не задорьтеся много; особенно не грозите ему ничѣмъ. Ну, его; такъ уберется. А послѣ его народу неразпускать; потолкуемъ, какъ уѣдетъ.

Народъ собрался; вышли майоръ съ исправникомъ.

— Здорово ребята, крикнулъ звучнымъ голосомъ майоръ.

— Здорово, здорово, отвѣчали нехотя мужики; кто скинулъ шапку, кто только пошевелилъ; а многіе и до шапокъ не дотронулись.

Майоръ, покрутивъ плечами, крикнулъ.

— Что вы буяните здѣсь!

— Мы не буянили, отвѣчали мужики.

— Какъ не буянили? Какъ вы смѣли прибить вашего голову? А?

— Голова — нашъ; мы выбирали и ставили его, значитъ мы и взыскивать съ него можемъ, какъ супротивъ насъ пошелъ, отвѣчалъ голосъ изъ толпы.

— Кто это говоритъ? Кто?

— Я, отвѣчалъ голосъ.

— Подика-сюда, поди.

— А зачѣмъ я къ тебѣ пойду? Мнѣ и здѣсь хорошо.

Майоръ обратился къ исправнику.

— Разбойники! настоящіе разбойники! сказалъ онъ.

Исправникъ только махнулъ головой.

— Подайте его сюда, ребята! крикнулъ майоръ.

Никто не пошевелился.

— Что же вы, разбойники! Я вамъ приказываю.

— Бери его самъ, коли онъ тебѣ нуженъ, отвѣчали мужики.

Исправникъ проговорилъ что-то тихо майору.

— Я ужо его проберу; будетъ онъ меня знать. А теперь я, ребята, вотъ что вамъ скажу. Я присланъ отъ его сіятельства, графа Алексѣя Андреича Аракчеева объявить вамъ его приказъ, чтобы вы больше сходокъ не собирали и приговоровъ никакихъ не составляли; потому что вы назначены быть переименованными въ военные поселяне.

Поднялся шумъ въ толпѣ.

— Смирно! крикнулъ майоръ.

Толпа пріутихла.

— Слушайте! Я еще разъ вамъ говорю, чтобы не смѣли мірскихъ сходокъ заводить.

— Ну, баринъ, не задорься больно; пока еще не нашимъ командиромъ, мы слухать тебя не гораздъ станемъ; а мірскіе сходы дѣло наше; захотимъ, по три раза на день скопляться будемъ; намъ ты не указъ.

— Хотѣлось, бы знать, кто это такъ отвѣчать мнѣ смѣетъ?

— Тебѣ говорятъ, что я.

Майоръ позеленѣлъ отъ злости.

— Подайте мнѣ его сюда!

Мужики засмѣялись. Исправникъ опять что-то поговорилъ майору.

— Такъ я вамъ еще повторяю, чтобы вы не смѣли сходокъ дѣлать.

— Ты дѣлай свое дѣло, а мы свое будемъ дѣлать. Говори, что еще тамъ тебѣ Аракчеевъ приказывалъ, раздался тотъ же голосъ.

— Какой это дьяволъ тамъ говоритъ? Ну, да хорошо, я ужо съ вами раздѣлаюсь, сказалъ майоръ и ушолъ.

— Вотъ такъ-то лучше, раздался голосъ.

— Я пріѣхалъ вамъ объявить, заговорилъ исправникъ: — что волость ваша поступаетъ въ военное поселеніе, потому всѣ земскіе сборы прекращаются и недоимки вамъ государъ императоръ прощаетъ.

— Мы не желаемъ въ военное поселеніе, а хотимъ остаться въ прежнемъ положеніи; недоимки всѣ заплатимъ сполна, отвѣчали мужики.

— Разговаривать нечего; что вамъ объявлено то и знайте, сказалъ исправникъ и ушелъ.

Мужики остались; шумъ часъ отъ часу дѣлался сильнѣе и сильнѣе; голова хотѣлъ-было уйти, но его удержали.

Вышелъ къ народу Немочай и съ обычною церемоніею началъ рѣчь:

— Хрещеный весь міръ, послухайте моего глупаго слова, коли оно не будетъ вамъ супротивно и придется по обычаю, произнесъ онъ разбитымъ своимъ голосомъ. Народъ смолкъ и со вниманіемъ вслушивался въ слова его.

— Молитеся Богу, хрещеные; а онъ не оставитъ своею милостію, посрамитъ врага нашего лукаваго. Видимо Богъ за насъ: онъ смутилъ лукаваго антихристову слугу, и теперь онъ подсылаетъ къ намъ клевретовъ своихъ съ льстивыми рѣчами, чтобы какъ ни есть уловить насъ хитростью и обольстить корыстью. Знаемое дѣло, что сила его сокрушается и не смѣетъ онъ насъ неволить силою; а потому и обѣщаетъ разныя льготы, чтобы мы съ доброй воли пошли въ кабалу къ нему. Не вѣрьте ему! Земскія повинности не въ такую тягость намъ, чтобы и неподсилу было платить; а на счетъ недоимокъ сумнѣваться нечего: кому въ силу пришло — выплатитъ, а кому не въ силу, мы хрещеные, сложившись, за тѣхъ выплатимъ. Не такъ ли, хрещоные?

— Согласны, всѣ согласны. Умныя твои рѣчи, Евдокимъ Михайлычъ!

— Теперь — хоть насчетъ бы новаго положенія, продолжалъ Неыочай: — одинъ грѣхъ да бѣда всему хрещеному міру. Отнимутъ домы и имущество, а взамѣнъ дадутъ казенныя фатеры, гдѣ и жить-то не знаешь какъ; имущество все твое отнимутъ и отдадутъ солдатамъ; дѣтей отнимутъ, сыновей въ солдаты и угонятъ на всю жисть на край свѣта, а дочерей выдадутъ за солдатъ силкомъ — словомъ, въ конецъ разорятъ. Такъ не лучше ли, хрещеные, платить подати и отбывать земскія повинности да жить по старому, какъ всѣмъ хрещенымъ Богъ велитъ, чѣмъ съ доброй воли идти въ кабалу къ лукавому, польстясь на его хитрыя козни? Такъ ли, хрещеные?

— Такъ, такъ, Евдокимъ Михайлычъ.

— Не хотимъ въ новое положеніе.

— Что велишь, то и сдѣлаемъ.

— Будемъ стоять крѣпко за свое старое положеніе! Подобные возгласы посыпались со всѣхъ сторонъ.

Немочай снова завелъ рѣчь и всѣ стали слушать.

— Теперь надо намъ, хрещеный міръ, разсудить, что дѣлать, какъ дѣлу быть. Перво наперво надо просить милости у нашего царя-батюшки, чтобы не далъ онъ насъ въ обиду Аракчееву. Вотъ слышно, что вся царская фамилія ѣдетъ въ Москву скоро, — такъ мы царицѣ просьбу сперва подадимъ; можетъ, она и упроситъ за насъ царя-батюшку милостиваго. Ладно-ль такъ будетъ?

— Ладно.

— Подавай, Евдокимъ Михайлычъ; а мы всѣ тебѣ на то руки даемъ.

— Дѣлай, какъ знаешь; ты хорошо разсудилъ.

— Пиши, ребята къ царицѣ просьбу.

— Придумано знатно, кричала толпа съ особеннымъ одушевленіемъ.

— Теперь еще надо вотъ что — довѣренность отъ всей волости; чтобы просьбу къ царицѣ писать, такъ надо сперва наперво приговоръ написать объ этомъ. Согласны ли?

— Согласны, согласны, закричала толпа. Земскій пошелъ писать приговоръ. Приговоръ былъ скоро утвержденъ; голова уже не перечилъ больше; онъ передалъ печать Ларіону Васильеву, какъ добросовѣстному, и уѣхалъ домой.

Народъ распустили. Ларіонъ Васильевъ, земской и еще человѣкъ десять отправились къ Немочаю писать просьбу.

— Какъ же, Евдокимъ Михайлычъ, писать-то мы будемъ просьбу? спросилъ Немочая Ларіонъ.

— Я самъ, Ларіонъ Васильичъ, за эвто дѣло не берусь; ни объ чемъ я свой вѣкъ не просилъ, такъ и порядка эвтаго не знаю; а вотъ Никонъ Степанычъ на это дѣло гораздъ — пусть пишетъ, а вы всѣ хрещеные присувѣтайте ему, что по вашему разуму требуется.

Земскій взялъ-было листъ бумаги и перо въ руки, чтобы писать.

— Постой-ка, Никонъ Степанычъ, ты на меня не осердись: что я тебѣ насупротивъ слово скажу. Писать ты немного пообожди, что бумагу задаромъ пачкать да время вадить напрасно; лучше мы сперва наперво потолкуемъ, что писать надать-то, сказалъ Осипъ Тимоѳеевъ.

— Ну, такъ говори, что писать, произнесъ земскій и положилъ перо…..

— Нѣтъ, ужь ты Никонъ Степанычъ, скажи намъ, что писать будемъ, а мы посовѣтуемъ, отвѣтилъ Парѳенъ Ѳоминъ.

— Тебѣ и слѣдъ говорить, Никонъ Степанычъ, подхватилъ Авдей Никитинъ.

Земскій провелъ рукою по лысинѣ, а потомъ по бородѣ, крякнулъ, еще разъ расправилъ свою бороду и нерѣшительно произнесъ.

— Знамое дѣло о чемъ писать. Перво наперво надо писать, что, молъ, мы наслышаны, что Аракчеевъ хочетъ — земскій крякнулъ, посмотрѣлъ. — Ну, положимъ, что Аракчеевъ хочетъ оборотитъ насъ на военныхъ поселянъ…

— Постой, постой, Никонъ Степанычъ, перебилъ его Ѳилатъ Александровъ — смѣкается мнѣ; что наперво надать ее вывеличать послѣдующему: какъ вотъ есть весь титулъ выписать

— Къ ей пишутъ, сказалъ Осипъ Тимоѳеевъ: — Всепресвѣтлѣйшая императрица.

— Анъ нѣтъ, подхватилъ земскій. — Всеавгустѣйшая императрица, пишутъ всегда.

— Ладноль будетъ-то, Никонъ Степанычъ? замѣтилъ Парѳенъ Карповъ. — Еще всепресвѣтлѣйшая — туда-сюда; а августѣйшая-То, что, такое и въ толкъ не взять.

— А что, въ самомъ дѣлѣ, эвто слово значитъ? спросилъ Архипъ Черный.

— Что значитъ… извѣстно, что значитъ, такъ значитъ ее величаютъ, отвѣтилъ земскій.

— Можетъ, и такъ ее величаютъ, почемъ знать намъ темнымъ людямъ — только лучше бы по моему глупому разуму величать ее по своему, по нашему русскому обычаю, возразилъ Осипъ Тимоѳеевъ.

— То-есть какъ? спросилъ земскій.

— Ну, хотъ просто написать «всепресвѣтлѣйшая», отвѣтилъ Осипъ Тимоѳеевъ.

— Да вѣдь оно что же? пожалуй, можно и такъ, сказалъ земскій.

— А какъ я посмотрю, вы толкуете не ладно, вмѣшался Ларіонъ. — Императрицъ-то двѣ, такъ которую просить-то намъ надо,

— Полно правдали? Откуда ты двухъ взялъ? спросилъ Парѳенъ Карновъ.

— А вотъ у насъ въ церкви попъ на обѣдни всегда двухъ поминаетъ. Одна, значится, мать царю, а другая — хозяйка. Такъ которую мы просить-то станемъ? сказалъ Ларіонъ.

Всѣ посмотрѣли на Немочая, который сидѣлъ опершись головою на руки и щурилъ глаза.

Немочай ни сказалъ ни слова.

— А и въ самомъ дѣлѣ, которую же просить надо? еспросилъ Осипъ Тимоѳеевъ.

— Ну, ту, которая постарше, замѣтилъ Василій Евстратовъ.

— Извѣстно, мать; она больше силы имѣетъ, сказалъ Парѳенъ Ѳоминъ.

— Евдокимъ Михайлычъ, что же ты не разсудишь намъ, кого просить-то и какъ писать-то, сказалъ Ларіонъ.

Немочай поднялъ голову, окинулъ всѣхъ своихъ ястребинымъ взгядомъ и проговорилъ тихо:

— Я какъ посмотрю, такъ не слѣдъ намъ просьбы писать.

— Отчего такъ, Евдокимъ Михайлычъ? спросилъ земскій.

— Отчего?… оттого, что ни одинъ изъ васъ ничего незнаетъ.

— Какъ же быть-то? Хрещеный міръ мы обнадежили только, произнесъ въ раздумьѣ Ларіонъ.

— Надо поклониться благодѣтельницѣ нашей Ананьишнѣ; въ городѣ не мало есть свѣдущихъ людей, такъ она намъ съищетъ такого, кто это дѣло уладитъ. Лучше поѣзжайте въ городъ къ Ананьишнѣ.

— Кому же ѣхать, Евдокимъ Михайлычъ?

— Вотъ хоть Никонъ Степанычъ; онъ грамотный, прочитаетъ тамъ, что напишутъ; ну, еще хоть Парѳенъ Ѳоминъ съ Елистратомъ, да еще я своего Ѳомку отпущу и денегъ дамъ на расходы. Такъ дѣло-то будетъ вѣрнѣе. Да къ тому и разузнаете тамъ, кто изъ царской фамиліи напередъ поѣдетъ, тому и просьбу подадимъ.

— Вѣстимо, такъ лучше, сказалъ Ларіонъ и собраніе разошлось.

VII.

Въ Новгородѣ, въ Славномъ концѣ, находился большой деревянный домъ за высокимъ заборомъ; густо кругомъ дома разросся садъ и закрывалъ его со всѣхъ сторонъ; ворота постоянно были на замкѣ, а на дворѣ лаяла большая цѣпная собака. Внутри домъ отличался безукоризненной чистотой. Въ большой комнатѣ весь передній уголъ былъ убранъ старинными образами, большею частію въ богатыхъ окладахъ; передъ образами теплилось три лампадки; убранство комнаты отличалось простотою; столы, кресла, шкафы докладывали о древности своего происхожденія, хотя, благодаря аккуратности и опрятности хозяйки, сохраняли приличный видъ. Сама хозяйка — Ананьишна, женщина лѣтъ пятидесяти, здоровая и объемистая — постоянно творила молитву; она прибирала въ комнатѣ, когда къ ней явился земскій съ товарищами.

— Никонъ Степанычъ! Ѳома Евдокимычъ! восклицала Ананьишна. — Да здоровъ ли Евдокимъ-то Михайлычъ, какъ поживаете?

— Да ништо, слава-богу, отвѣчалъ Ѳома.

— Боже, очисти мя грѣшную! Гости дорогіе! Господи Ісусе! Ставь-ка самоваръ, Танюша. Ахъ, Господи совсѣмъ не ждала, хлопотала Ананьишна.

Подали самоваръ; гости расположились и усѣлись къ столу чаевать.

— Что же, какъ васъ Богъ милуетъ? Все ль у васъ по хорошему? Господи! помилуй мя грѣшную, говорила Ананьишна.

— Пока еще Богъ грѣхамъ нашимъ терпитъ, а впредь на него уповаемъ. Приходится-то намъ плохо, матушка ты наша благодѣтельница, отвѣчалъ земскій.

— Не говори, Никита Степанычъ, послѣднія времена настали, народъ весь помутился. Господи помилуй! произнесла Ананьишна.

— Отецъ сказываетъ тебѣ поклонъ, да еще и съ просьбой послалъ къ тебѣ, благодѣтельница наша, сказалъ ей Ѳома.

— Спасибо ему, спасибо. Помилуй, Господи. Нужда что ли какая пристигла?

— Благодаря всевышняго, нужды мы ни въ чемъ не видимъ. Только вотъ видишь-ли, благодѣтельница ты наша, поручилъ онъ дѣльцо одно устроить, такъ ужь намъ просить опричь тебя, болѣе некого здѣсь.

— Изволь, Ѳома Евдокимычъ; для твоего родителя, за его праведную жизнь, что угодно сдѣлаю. Боже, очисти мя грѣшную!

— Такъ что же, Никонъ Степанычъ, говори, что ли тебѣ-то ближе дѣло знать, обратился Ѳома къ земскому.

— Помилуй мя Боже! произнесла Ананьишна.

Земскій оправилъ бороду и обратился къ Ананьишнѣ.

— Есть намъ нужда до царевой фамиліи, и нужда большая. Не безъизвѣстно тебѣ, благодѣтельница ты наша, что насъ поворотить хочетъ на поселянъ Аракчеевъ. Ну, намъ, дѣло извѣстное, разставаться со старымъ состояніемъ больно нежелательно, такъ и хочемъ просить, чтобы оставили насъ на прежнемъ положеніи.

Ананьишна слушала и творила молитву,

— Такъ вотъ перво-на-перво узнать надо, кто поѣдетъ изъ царской фамиліи въ Москву черезъ нашу волость.

— Что же, узнать можно: у меня есть такіе благопріятели, что сейчасъ узнаютъ. Вотъ хоть бы нашъ фартальный — онъ всѣмъ дѣломъ завѣдуетъ.

— Нѣтъ, ужь ты, благодѣтельница наша, фартальнаго не тревожь; можетъ онъ и хорошій человѣкъ, да только нашему брату съ господами связываться не пригоже; Нѣтъ ли кого по проще, съ кѣмъ бы потолковать намъ безъ сумнѣнія.

— Да, и онъ изъ простаго званія, изъ солдатъ выслужился; а человѣкъ онъ хорошій, табаки только проклятые нюхаетъ, а то отличный человѣкъ. А не то позвать Михайлова, гарнизоннаго солдата. Да ты, я думаю, его знаешь: съ Красныхъ станковъ въ солдаты сданъ за фальшивые паспорты.

— Какъ не знать — парень удалый, онъ бы и просьбу-то намъ, пожалуй, написалъ.

— Ну, такъ: его позвать. Долго вамъ ждать-то придется: далеко живетъ.

— Ничего; пока за нимъ ходятъ, мы по городу пошляемся; а вечеромъ, какъ ссумерится, пусть придетъ и мы соберемся.

На томъ дѣло порѣшили, и всѣ разбрелись кому куда нужно.

Вечеромъ собрались, сѣли за самоваръ, а солдату полштофа водочки поставили, да и сами компаніи ради выпили.

Михайловъ сообщилъ, что сперва поѣдеіъ великій князь Николай Павловичъ, а потомъ императрица Марія Ѳедоровна, и взялся написать просьбу великому князю; а къ императрицѣ не взялся и объявилъ, — что и въ городѣ никто имъ этой просьбы не напишетъ.

Михайловъ ушелъ, обѣщаясь рано утрисъ принести имъ просьбу къ великому князю.

Мужики повѣсили носы; но Ананьишна ихъ утѣшила: она разсказа, что въ Питерѣ какой-то благожелатель есть Извѣковъ, у котораго и молельня въ домѣ; онъ на это дѣло гораздъ и просьбу напишетъ и на все дѣло направитъ.

Михайловъ ушелъ, обѣщаясь рано утромъ принести имъ просьбу къ великому князю.

Утромъ Михайловъ принесъ просьбу; прочитали, поправили; онъ взялъ почти десять рублей ассигн., и естьянскіе говоруны поѣхали домой въ полномъ удовольствіи, что дѣло уладили, хоть не совсѣмъ, но добыли просьбу къ великому князю.

Немочай выслушалъ просьбу и взялся подать ее.

О просьбѣ къ императрицѣ хлопотать отправили въ Петербургъ Василья Евстратова, Ивана Петрова и Ѳилата Александрова и дали имъ на расходы двѣсти рублей.

Прошелъ слухъ, что великій князь поѣдетъ въ среду рано рано утромъ и перемѣнять лошадей будетъ на Мшажкѣ; подстава была уже заготовлена. Большая дорога въ Москву отъ Новгорода шла тогда не тамъ, гдѣ теперь шоссе: она шла на Хутынь, Губарево, Мшажку и черезъ деревню Божонку выходила къ бронницкому перевозу. Еще до свѣту скопилось народу человѣкъ до двухъ-сотъ съ Холынской волости, долго ждали, наконецъ показался фельдъегерь — а за нимъ великій князь; народъ обступилъ станцію.

— Что за народъ? спросилъ великій князь.

— Съ просьбою, ваше высочество, отвѣчалъ народъ.

— Я просьбъ неберу, сказалъ великій князь и отвернулся.

Мужики понурились, лошадей перепрягли и экипажъ ушелъ, а мужики все еще стояли безъ шапокъ, потомъ обступили Немочая и спрашивали, что дѣлать.

— Подадимъ матушкѣ-царицѣ, когда поѣдетъ, отвѣчалъ Немочай, и этимъ успокоилъ немного.

Просьба къ императрицѣ не удалась тоже. Иванъ Петровъ вернулся изъ Петербурга и объявилъ, что самаго Извѣсткова они не нашли, а нашли какого-то другаго, который, разсмотрѣвши довѣренность, нашелъ ее неладною, что она написана не такъ. Нужно ее написать на гербовой бумагѣ и засвидѣтельствовать въ земскомъ судѣ. Переписали довѣренность, но какъ засвидѣтельствовать ее? Если объявить, что они просятъ на Аракчеева, то не только не засвидѣтельствуютъ, а еще пожалуй донесутъ Аракчееву. Земскій удумалъ, что волость хочетъ проситъ о своей бѣдности. Немочай самъ отправился выправлять довѣренность, денегъ не жалѣлъ, довѣренность выправилъ и послалъ ее въ Петербургъ.

Наконецъ посланные явились и привезли просьбу; Немочай съ товарищами стали ждать царицу съ нетерпѣніемъ, чтобы подать ей просьбу, въ полной надеждѣ, что она примѣтъ.

Перемѣна лошадей назначена была въ Губаревѣ, а проѣздъ случился вечеромъ. Народъ весь палъ на колѣни, когда она пріѣхала; но окружающіе ея сказали, что она спитъ, безпокоить нельзя и экипажъ унесся со станціи. Немочай съ двумя товарищами взялъ тройку и погнался сзади. Въ Кресцахъ ему удалось-таки подать просьбу, но не на радость. Императрица отдала просьбу городничему, а тотъ посадилъ Немочая съ товарищами въ острогъ и донесъ губернатору.

Скоро дошла вѣсть до Естьянъ, что Немочай съ товарищами сидитъ въ острогѣ въ Кресцахъ. Вѣсть эта повергла всѣхъ въ уныніе. Немочай, одинъ изъ коноводовъ въ волости и глава всѣхъ раскольниковъ, имѣлъ большое значеніе по своему богатсву, уму и знанію устава; онъ хоть и не зналъ грамоты, но близкое знакомство съ нѣсколькими раскольниками сдѣлало его свѣдущимъ въ раскольническомъ ученіи; особенно же онъ пріобрѣлъ большія свѣдѣнія, когда ему удалось побывать въ Москвѣ: тамъ онъ сошелся съ главными учителями и проживалъ у нихъ по цѣлымъ мѣсяцамъ, а чтобы напитать душу свою словеснымъ «млекомъ и брашномъ», какъ всегда онъ выражался Изъ всѣхъ раскольниковъ въ околодкѣ, Немочай славился своими познаніями; одинъ только и былъ соперникъ у него Власъ на бору, который былъ старше его и притомъ самъ грамотный; онъ да Немочай, какъ зачинщикъ и голова возстанія противъ Аракчеева, были для волости необходимы. Кромѣ нихъ, дѣломъ некому было заправить, развѣ только Ларіону Васильеву. Этотъ былъ тоже умный мужикъ и съ характеромъ, но не имѣлъ такого богатства, какъ Немочай; а главное дѣло, не былъ раскольникъ; а раскольники-то больше всего возставали противъ новыхъ порядковъ; особенно ихъ сокрушала борода. Странное дѣло, что на все это Аракчеевъ мало обращалъ вниманія и допустилъ этому дѣлу разьиграться, когда скрутивши Немочая, онъ могъ бы овладѣть Холынскою волостью такъ же легко, какъ Высоцкою.

Ѳома бросился въ городъ выручать отца, а Калина остался на полной волѣ дома. Несчастіе съ отцомъ немного сокрушало Калину; любовь къ Грунѣ пересилила горе; онъ только искалъ случая повидаться съ ней, постоять и поговорить гдѣ нибудь наединѣ. Къ тому же въ деревнѣ были посѣдки, на которыя отецъ не дозволялъ ходить Калинѣ; а ему такъ хотѣлось: Груня тамъ бывала постоянно, и около ней увивались другіе парни; безъ отца онъ могъ ходить на посѣдки безопасно. Какъ только услыхалъ Калина, что отецъ арестованъ, въ тотъ же вечеръ отправился онъ на посѣдку.

Далеко на краю деревни, у бѣдной вдовы Василисы, собиралась посѣдка. Сильно билось сердце у Калины, когда онъ шелъ на посѣдку; страхъ, что если вернется отецъ и узнаетъ, то быть ему сильно битому, волновалъ его. Но вотъ вошелъ на посѣдку, окинулъ всѣхъ взглядомъ и увидѣлъ, что около Груни сидитъ съ одной стороны Кузьма, Ларіоновъ сынъ, а съ другой — Митька, котораго онъ отбросилъ въ сторону, защищая Ермошку; мѣста ему не было. Калина остановился у порога и сталъ размышлять, какъ бы ему добыть мѣсто около Груни; онъ зналъ, что ему добровольно не уступятъ.

— Калина Евдокимычъ, заговорили въ голосъ дѣвушки: — милости просимъ!

Онѣ рады были, что явился на посѣдку богатый парень, который будетъ подчивать досыта гостинцами.

А Калина все стоялъ. Потомъ онъ быстро подошелъ къ Грунѣ, схватилъ зазѣвавшагося Митьку за плечо и вытолкнулъ вонъ, а самъ сѣлъ на его мѣсто.

— Ахъ ты, старовѣръ проклятый! Какъ ты смѣешь озарничать, разбойникъ? Отецъ въ острогѣ, и тебѣ тамъ быть! закричалъ Митька, и замахнулся-было на Калину.

Посѣдка взволновалась, но всѣ приняли сторону Калины, Митьку выпихнули за дверь.

Какъ только подсѣлъ Калина къ Грунѣ, разобрало Кузьму, зачесались сильно кулаки, чтобы помять бока сопернику; но онъ скрѣпился. Завели играть въ жгуты, потушили огонь; въ избѣ стало темно, хоть глазъ выколи; жгуты пошли въ ходъ, поднялась бѣготня, сплетеніе жгутовъ; дверь то и дѣло скрипѣла; многіе стали выбѣгать.

Грунька въ сѣни вышла, шепнулъ кто-то на ухо Калинѣ.

Тотъ бросился въ сѣни. Не успѣлъ онъ еще затворить дверь, какъ его столкнули съ крыльца и крикнули: «принимай его!» На улицѣ приняли Калину въ кулаки; онъ не оставался въ долгу; побороться ему было трудно и онъ сталъ отступать къ углу избы и вдругъ со всѣхъ ногъ пустился на задворки; за нимъ погнались съ крикомъ: «держи! держи!» Калина успѣлъ скрыться: залѣзъ въ тѣсный промежутокъ между амбарами. Походили вокругъ того мѣста враги Калины, Кузьма съ Митькой; послѣдній запасся толстымъ коломъ и упорно искалъ Калину.!

— Что намъздѣсь напрасно грязь мѣсить? пойдемъ къ его дому; придетъ же домой; не станетъ ночевать на улицѣ, сказалъ Кузьма товарищу.

Они ушли.

Что было дѣлать Калинѣ? Идти нельзя было: могъ онъ наткнуться на враговъ; конечно въ темнотѣ млжно было бы пробраться потихоньку домой, да проклятыя собаки сейчасъ откроютъ: залаютъ, а на лай набѣгутъ враги. Въ проулкѣ оставаться, было худо; холодный, вѣтеръ насквозь пронизывалъ; его сильно продувало; но Калина рѣшился лучше перенести стужу, чѣмъ рискнуть попасться на кулаки враговъ. Онъ остался дожидать тамъ свѣта.

VIII.

Черезъ десять дней привезли Немочая съ товарищами подъ конвоемъ изъ Крестецъ и сдали въ волость, предоставивъ полную свободу. Арестъ этотъ поднялъ высоко въ мнѣніи холынцевъ Немочая; онъ въ глазахъ своихъ одновотчинниковъ казался мученикомъ, и сосредоточивалъ на себѣ общее вниманіе и расположеніе; а скорое освобожденіе на полную волю завѣряло всѣхъ, въ силѣ и въ какой-то сверхъестественной, чудной ему помощи отъ Бога. Случаи, чтобы кто изъ острога возвращался, и еще такъ скоро, между крестьянами были рѣдки, а если и бывали, что иногда выходили изъ острога, то непремѣнно при нескончаемыхъ проволочкахъ и издержкахъ, и то не ранѣе, какъ черезъ годъ.

Самъ Немочай не дремалъ; онъ понималъ, какую важность и силу придало ему заключеніе, а жолчь, расходившаяся отъ злости еще болѣе усиливала его энергію. Онъ задумалъ подать просьбу самому царю въ Москвѣ и сталь сзывать на совѣтъ къ себѣ главныхъ говоруновъ. Всѣ явились, кромѣ Ларіона Васильева, котораго долго ждали.

— Что же это Ларіопъ Васильичъ не жалуетъ? спрашивалъ Немочай.

Никто на вопросъ его не далъ отвѣта; послѣ уже продолжительной паузы, земскій проговорилъ принужденно:

— Посылалъ я Марѳушку сказать ему, да отъ него никакого его толку не добилась.

— Вишь вздумалъ кого посылать!… Самому-то лѣнь было дойти? Ѳомка, сходи-ка ты къ Ларіону Васильичу, да попроси, чтобы пришелъ. Всѣ хрещеные, скажи, собравшись; его одного только нѣтъ, сказалъ Немочай.

— Скажи намъ, Евдокимъ Михайлычъ, что нибудь изъ божественнаго, пока не придетъ Ларіонъ Васильичъ; мы давно ждемъ послухать твоего разумнаго слова, сталъ просить Парѳенъ Карповъ.

— О чемъ теперь говорить, какъ не о послѣднемъ концѣ, ибо время его преспѣваетъ, завелъ своимъ разбитымъ голосомъ плавно и ровно Немочай. — Приближается то время, когда отецъ сниметъ всѣ семь печатей со святой и великой книги, и небо, какъ ветхая одежина, совьется отъ гласа трубнаго, солнце затмится, звѣзды попадаютъ въ бездны, а земля восколеблется и окіянъ-море побѣжитъ на землю, а горы и острова разсыплются прахомъ, ибо столько уже беззаконностей накопилось на землѣ, что въ немочь ей станетъ держаться.

— Да на чемъ же земля-то держится? спросилъ Архипъ Черный.

— Вона! до сихъ поръ не знаешь ты, на чемъ земля держится: извѣстно, на трехъ китахъ великихъ, отозвался земскій.

— Вѣрно твое слово, Никонъ Степанычъ, подхватилъ Немочай: — на трехъ великихъ китахъ стоить земля; а тѣ киты въ морѣ-окіанѣ, и какъ придетъ конецъ земли, тѣ киты великіе зашевелятся и земля восколеблется. Потомъ одинъ китъ ударитъ хвостомъ, зальетъ землю съ одной, другой ударитъ хвостомъ — зальетъ землю съ другой стороны, а третій ударитъ хвостомъ — зальетъ землю съ третьей стороны.

Вошелъ Ѳома.

— Ларіонъ Васильичъ не будетъ, произнесъ онъ громко.

— Да что же онъ тебѣ сказалъ, отчего не придетъ? спросилъ Немочай.

— Некогда чтоль ему — кто его знаетъ, проворчалъ Ѳома, и ушелъ въ чуланъ.

— Поспѣсивился, произнесъ Немочай. — Одинъ въ полѣ — не воинъ, и безъ него дѣло уладимъ, коли послужить для хрещенаго міра тяжело.

— Что же дѣлать намъ? спросилъ Парѳенъ Карповъ.

— Что дѣлать? проговорилъ Немочай, и задувался. — Надо, значитъ, дѣло это міромъ уладить, сказалъ Немочай, надумавшись: — то-есть собрать скопъ и разсудить міромъ: подавать или нѣтъ просьбу царю на Москвѣ; если подавать, то надо составить приговоръ и дать довѣренность написать просьбу, да и выборныхъ избрать, кому нести къ царю просьбу.

— Развѣ ты самъ не поѣдешь? спросилъ земскій.

— Не все же мнѣ подавать; я и то три раза эту службу справлялъ; будетъ съ меня. И то сказать: народу есть и поумнѣе меня. Вотъ хоть бы Ларіонъ Васильичъ, Никонъ Степанычъ, Василій Елистратычь. Да мнѣ и дома надо побыть: мало ли что случиться можетъ…

— Съ просьбой-то, можетъ, до самаго царя доходить надо, замѣтилъ земскій.

— Вѣстимо, дѣло; иначе не зачѣмъ и ходить будетъ, отвѣтилъ Немочай.

— Мудреное дѣло, Евдокимъ Михайлычъ; я ума не приложу, какъ тутъ быть, проговорилъ земскій.

— Малый ребенокъ что ль ты! Полно прикидываться-то. Поѣдетъ еще съ вами самъ Ларіонъ Васильичъ, такъ онъ дѣло-то уладитъ получше нашего. Ну, такъ что еще міръ скажетъ; только ѣхать мнѣ не слѣдъ; лучше и не заводите, чтобы я ѣхалъ, а не то отъ всего дѣла откажусь и уйду спасаться въ скиты; а тамъ, какъ знаете, такъ и дѣло ведите безъ меня.

— Когда же скопъ-то собирать, Евдокимъ Михайлычъ? спросилъ Осинъ Тимоѳеевъ.

— Куй желѣзо, пока горячо: мѣшкать не годится. Дня черезъ два скопу быть надо.

— Кто же просьбу-то напишетъ? спросилъ земскій.

— Поѣдетъ самъ Ларіонъ Васильичъ, такъ и напишетъ.

— Какъ ему писать, когда въ грамотѣ не знаетъ? возразилъ земскій.

— Онъ придумаетъ, а ты напишешь, дѣло и уладится.

— Что ты, Евдокимъ Михайлычъ, статочное ли дѣло, намъ царю просьбы писать. Аль ты только издѣваешься надъ нами?

— Не про тебя и рѣчь, тебѣ что скажутъ, то и пиши, а Ларіонъ — дѣло другое; онъ насъ всѣхъ за поясъ заткнетъ. Ну, да объ этомъ потолкуемъ послѣ тамъ, на скопу.

— Что тебѣ, Ѳомка, Ларіонъ-то сказалъ? спросилъ сына Немочай, когда ушли гости.

— Что сказали? Разъерепенившисъ такъ, что и не подходи, отвѣчалъ Ѳома. — Что вы тамъ съ отцомъ-то помыкаете нами? Не выкупили еще говоритъ.

— Да съ чего же его такъ разбираетъ? У васъ безъ меня-то не было ли чего?

— Чему быть!

— Да ты не ври. По рожѣ вижу, что у васъ было что-то безъ меня. Смотри, лучше-съ добра говори, а если узнаю со стороны, такъ я съ вами раздѣлаюсь по-свойски.

— Я тебѣ вѣрно говорю, чтъ у насъ съ Ларіономъ ничего не было: окромя поклона, да почету, онъ ничего больше отъ намъ не видѣлъ.

— Такъ съ чегожь онъ гнѣвается? Нѣтъ, что ты тамъ не говори, а ужь что ни на есть отъ васъ вышло; Съ доброй воли онъ не сдуритъ. Это я знаю.

— Развѣ нешто изъ-за Кузьки онъ сердится; съ этого, пожалуй, статься можетъ. Только серчать-то ему не съ чего.

— Что съ Кузькой вы сдѣлали?

— Мы? — Ничего.

— Какъ, ничего. Что у васъ такое вышло?

— Опять же не у насъ. Безъ тебя этто Калина на посѣдку ходилъ.

— Ахъ онъ, собачій сынъ! Какъ онъ смѣлъ? Ну, счастливъ его богъ, что больной лежитъ, а то задалъ-бы я ему сбуду, узналъ бы, какъ отцовъ наказъ нарушать! А ты чего смотрѣлъ?

— Меня дома не было: ѣздилъ въ городъ тебя выхаживать. Да еслибы и дома былъ сталъ ли бы онъ меня слухать?

— Что же у нихъ вышло съ Кузькой? говори.

— Извѣстно, что. Поспорили. Кузька-то хотѣлъ поколотить Калинку и ребятъ подбилъ, да Калинка спрятался отъ нихъ за амбары. Не отъ чего же онъ боленъ, какъ отъ эптого, что всю ночь, притаившись отъ ребятъ за амбарами, продрогъ.

— Ну, пусть только поправится… я раздѣлаюсь съ нимъ, Изъ-за чего же они повздорили-то?

— Я же тебѣ говорю: изъ чего ребята на посѣдкахъ спорятъ.

— Изъ-за Груньки, вѣрно?

— Можетъ, и объ ней.

— Далась эта проклятая Грунька! Сколько я разъ говорилъ ему, чтобы не вязался за ней, и билъ-то — а ему всё неймется! Слухай, Ѳома! Скажи ты этому Мирошкѣ голопузому, что если онъ будетъ потакать своей дѣвкѣ улыбничать съ Калинкой, я его со свѣту сживу! Не будь я Евдокимъ Немочай! Такъ и скажи ему.

Земскій прямо отъ Немочая прошелъ къ Ларіону Васильеву, гдѣ засталъ собраніе своего кружка.

— Что вамъ приказывалъ вашъ набольшой-то? спросилъ его Ларіонъ.

— Что ты меня Немочаемъ-то коришь? Какой онъ мнѣ набольшой, я самъ такой же набольшой: нешто я его подчиненный?

— Ну-ну, не гнѣвайся. Лучше разскажи, что придумалъ Немочай? вѣдь у него разума на сотню народа хватитъ!

— Можетъ, и больше; если онъ разсудитъ — дѣло выйдетъ ладно.

— Да ты намъ разскажи сперва какъ разсудилъ, а ладно-ль, нѣтъ ли — дѣло видно будетъ.

— Разсудилъ собрать скопъ, чтобы міръ присовѣтовалъ самому царю просьбу подать въ Москвѣ, въ руки самому.

— Что же! Супротивъ этого и слова нѣтъ: и мы такъ же разсудили. Самъ онъ просьбу повезетъ?

— Нѣтъ, больше не берется за это дѣло.

— Острогъ-то, видно, не по нраву ему пришелся; осадило немного. Это не на мірскомъ скопу лясы распускать! Такъ кому жь онъ присудилъ просьбу везти?

— Тебѣ.

— Видишь, Ларіонъ Васильичъ, и Немочай присудилъ то же, что мы, и на мірскомъ скопу то же всѣ присудятъ. Быть — тебѣ съ просьбой ѣхать къ царю, сказалъ одинъ изъ собесѣдниковъ.

— Какъ бы не Немочай присудилъ — поѣхалъ бы; а теперь не поѣду; что хочешь заводи, а не поѣду; не дамъ себя на послугу Немочаю.

— Ты не Немочаю служитъ будешь, а всему хрещеному міру.

— Не поѣду, говорю… Вотъ и все!

— Ты не поѣдешь, да Немочай не поѣдетъ… кто же поѣдетъ? Безъ васъ кто до царя дойдетъ.

— Оно по правдѣ сказать, Немочай службу эту справлялъ и въ острогѣ посидѣлъ, такъ ему и льготу можно дать. А если его просьба теперь подѣйствуетъ, тогда онъ надъ всѣми верхъ возметъ; съ нимъ и не собразишь. Тебѣ, Ларіонъ Васильичъ, слѣдъ ѣхать, чтобы и наша православная сторона въ мірскомъ дѣлѣ не была послѣдняя.

— А отчего тебѣ самому, Еѳимъ Михайлычъ, не ѣздить; разума что ль не хватитъ?

— Извѣстно, не хватитъ; дѣло мое непривычное: я царя въ глаза не видалъ. Что же я послѣ этого заведу дѣлать?

— Оно отчего и Еѳиму Михайлычу не съѣздить; онъ самъ по себѣ; а кому свѣдущему все надо ѣхать. Ужь подавать просьбу къ самому царь не одному идти, а человѣкамъ десятку или еще поболѣ.

— Умно ты, Омеля, придумалъ! возразилъ съ усмѣшкой Ларіонъ. — Лучше всей волостью къ нему привалить! Да знаешь ли ты, разумная твоя голова, что одного-то или двухъ много; тѣхъ-то къ царю черезъ силу допустятъ. А-то выдумалъ больше десятка. Москву смотрѣть ѣхать, кто не видалъ. Никону Степанычу статнѣе всѣхъ ѣхать: онъ грамотный, порядки знаетъ, сколько лѣтъ земскимъ служитъ и царя видалъ…

— Нѣтъ, Ларіонъ Васильичъ, одинъ я не поѣду: коли ты въ головѣ пойдешь, изволь, я съ тобой готовъ идти, а одинъ — самъ по себѣ не поѣду, хоть убей, возразилъ земскій.

— Вотъ и выходитъ, что Ларіону Васильичу ѣхать надо, вмѣшался Омеля. — И ты, что ни толкуй, а міръ присудитъ тебѣ ѣхать.

— Вотъ, что я вамъ скажу. Слово мое твердо, вы знаете. Если вы міромъ заставляете кориться меня передъ Немочаемъ, отопруся отъ всего дѣла. Пусть будетъ его святая воля, а я и на скопъ не пойду, сказалъ Ларіонъ.

IX.

Еще до свѣту разнеслась вѣсть по деревнѣ о дракѣ Кузьмы съ Калиной; бабы нарочно бѣгали другъ къ другу, чуть не на самый край деревни, чтобы сообщить новость и потолковать досыта.

Едва успѣла въ стать Груня, мать ей задала такую выволочку, что бѣдная Груня сидѣла у окна и горько плакала.

— Безсовѣстная! Грѣха ты не боишься, брюзжала мать у печи: — связалась съ старовѣромъ! Что? На богатство его печалилась! Въ домъ къ нему попасть хочешь, чтобы по буднямъ пшеничные пироги ѣсть. Не возьметъ онъ тебя, да послѣ такого сраму и пастухъ-то тебя не посватаетъ. Ахъ ты, Господи! Не думала я, не гадала, что такая бѣда стрясется. Съ старовѣромъ связаться… Перехрещиваться задумала… Да знаешь ли ты, что за это ни въ семъ вѣкѣ, ни въ будущемъ отпущенія не будетъ. Не ждала я такой бѣды, попуталъ тебя лукавый. Ты у меня смотри, не выдумай уходомъ за него уйти! Прокляну живую. Съ этимъ словомъ она стремительно подскочила къ дочкѣ и добавила еще къ утренней расправѣ.

Вошелъ Миронъ, мать стихла, а Миронъ, не сказавъ слова, сѣлъ у окна и повѣсилъ голову. Груня не смѣла поднять глазъ на отца, который иногда взглядывалъ на нее; въ его глазахъ не было ни злобы, ни упрека, а одно только горе… Груня чувствовала это, не глядя на него, и не могла сдерживать слезъ. Отецъ ничего не говорилъ, по его молчаніе для Груни больнѣе было брани и поддевъ матери. Къ вечеру мать уже и не вспоминала ничего, сердце ея уходилось, а отецъ все хранилъ упорное молчаніе…На другой день. новая вѣсть, что Калина Немочаевъ захворалъ, что ему попритчилось, что то, такъ что своихъ не узнаетъ и на стѣну лѣзетъ, дала новую работу языкамъ въ деревнѣ. Говорили, что и чортъ-то вселился въ него, что когда мать окурила его ладономъ, такъ онъ совсѣмъ помертвѣлъ, что образа, и поднести близко не даетъ, что и трясло-то его, и всякаго вздору намололи, пересказать который мало въ цѣлый вечеръ; а мать все пересказала Грунѣ, не опустила ни малѣйшей подробности, а еще прибавила множество, родительскихъ наставленій, и замѣчаній. Бѣдная дѣвушка! Что она чувствовала въ это время? Ея любовь была опорочена всѣми, даже родной, матерью; имя ея сдѣлалось притчей въ деревнѣ… Не съ кѣмъ ей было слова сказать, не съ кѣмъ, раздѣлить горя. Она не смѣла выдти изъ избы, а если кто приходилъ, она пряталась и дома. Только черезъ двои сутки, которыя она проплакала напролетъ, сознала всю горечь своего. безотраднаго положенія…

Но скоро забыли въ деревнѣ о происшествіи съ Груней; вернулся самъ Немочай, и вниманіе всѣхъ сосредоточилось на немъ и на грозѣ со стороны Аракчеева. Собрался скопъ, шуму было много, долго, не являлись къ народу ни Немочай, на Даріомъ; это еще больше волновало народъ, у православныхъ завязались споры и брань съ раскольниками, общество раздѣлилось на двѣ половины. Послѣ долгихъ усиленныхъ просьбъ, вышли къ народу оба коновода: но они не ораторствовали, давали полную волю говорить народу. Сходка ничего не рѣшила, только разнеслась молва, что Грунька Миронова развела Немочая съ Ларіономъ; общее негодованіе такъ было сильно на Мирона, что, если бы онъ случился на скопу — не быть бы ему живому. Послѣ скопа опять былъ совѣтъ у Немочая, только уже между самыми приближенными. Очень не хотѣлось Немочаю первому протянуть руку Ларіону на мировую; но обстоятельства насильно заставили его склониться къ миру съ Ларіономъ, отъ котораго зависѣло общее согласіе на мірскомъ скопу; на его сторонѣ была большая половина волости, всѣ православные. Земскому было поручено уладить дѣло. Немочай велѣлъ передать Ларіону, что онъ раздѣлается съ Калиной, какъ только тотъ поправится, за раздоръ съ Кузьмой, что Калинѣ будетъ строго воспрещено не только встрѣчаться съ Грунькой, даже думать о ней; что Ларіонъ долженъ оставить семейныя распри ради общей мірской бѣды. Земскому порученіе было ладно: по праву парламентера онъ постоянно ходилъ изъ одного дому въ другой, разносилъ разныя вѣсти и къ вечеру такъ напивался, что едва могъ добрести до дому. Дня два длились переговоры. Ларіонъ упорствовалъ несоразмѣрно; онъ такъ медленно подавался на миръ, какъ кривая свая, которую только тогда успѣютъ забить бабой въ землю, когда: вдоволь намочалятъ ей голову. Черезъ три дня дѣло сладилось: на новомъ скопу положили просить царя на Москвѣ, и депутатами отрядили Осина Тимофеева, Корнилія Алексѣева и Мелетія Денисьева. Немочай отпустилъ съ ними Ѳому, чтобы руководилъ тамъ, у кого писать просьбу и найдти такого человѣка, который бы направилъ на дѣло, какъ слѣдуетъ, а главное — ему была поручена казна отъ отца на расходы.

Проводили депутатовъ и стали ждать себѣ милости. Прошла недѣля въ томительномъ ожиданіи, о посланныхъ никакой не было вѣсти.

Однимъ вечеромъ возвращался изъ Бронницы домой Карпъ Осиповъ, богатый старовѣръ изъ Естьянъ, и одинъ изъ близкихъ людей къ Немочаю, принимавшій дѣятельное участіе въ возстаніи. Онъ былъ уже пожилой, бездѣтный, жилъ только съ женой, а на міру пользовался уваженіемъ за свое богатство. Шелъ Карпъ, пошатывался и думалъ свою думу въ слухъ; на полдорогѣ догналъ его прохожій, завелъ съ нимъ разговоръ. Слово за слово, дѣло пошло откровенно. Карпъ узналъ, что его товарищъ — новгородскій мѣщанинъ Пастуховъ, ѣдетъ въ Зайцево по дѣлу очень нужному. Карпъ разказалъ товарищу про свою заботу; погоревали вмѣстѣ; Пастуховъ высказалъ много дѣльныхъ соображеній по естьянскому дѣлу, пришелся по сердцу Карпу, и когда наступило время разлуки, Карпъ силой затащилъ Пастухова ночевать къ себѣ. Когда они входили въ домъ, Пастуховъ внимательно осмотрѣлъ всѣ входы и выходы, запоры и клѣть, что было не въ домекъ полупьяному Карпу. До полночи протолковалъ Карпъ съ своимъ гостемъ, и такъ подгулялъ, что не помнилъ, какъ онъ спать легъ. Утромъ Карпь проводилъ своего гостя и хвастался всѣмъ, что свелъ знакомство съ хорошимъ человѣкомъ; онъ въ простотѣ своей не подозрѣвалъ, что его ночлежникъ былъ первый воръ въ Новгородѣ, который былъ впослѣдствіи сосланъ въ Сибирь и бѣжалъ оттуда.

Между тѣмъ отъ довѣренныхъ въ Москвѣ не было ни какихъ слуховъ. Они, какъ пріѣхали въ Москву, сряду стали искать, кто бы написалъ прощеніе; нашли такого человѣка, написали просьбу, вернулись домой… полиція накрыла ихъ и арестовала, оттого они не могли подать о себѣ ни какой вѣсти. Вдругъ отъ губернатора пришло въ Холынскую волость предписаніе, чтобы по требованію государя волость избрала четырехъ депутатовъ, которые бы явились къ царю, объяснить свои желанія и неудовольствіе. Міръ избралъ Немочая, Ларіона, земскаго и Карпа Осипова, въ полной увѣренности, что они отстоятъ свои прежнія права и упросятъ царя, чтобы въ Холынской волости не было заводимо поселеніе. Депутаты отправились, напутствуемые общимъ благословеніемъ и желаніемъ полнаго успѣха. Въ Твери они встрѣтились съ прежними депутатами, возвращавшимися домой; тѣ разсказали имъ, какъ были заарестованы въ части, потомъ представлены къ царю, который убѣждалъ ихъ покориться Аракчееву, потому что Холынская волость вмѣстѣ съ Высоцкою, Хутынскою и Пидебскою должны составить одну дивизію военнаго поселенія, а потому они должны убѣждать всѣхъ, чтобы добровольно корились; на это воля его самого и данъ уже указъ.

Выслушавъ ихъ, Немочай не велѣлъ имъ ничего говорить народу, что сказано было царемъ, пока они сами не вернутся домой. Такимъ образомъ одни отправились домой, другіе къ царю въ Москву.

Послѣдніе депутаты съ тѣмъ же вернулись отъ царя, съ чѣмъ и первые: надо было кориться, а не хотѣлось: какъ было разстаться съ прежнимъ привольнымъ житьемъ и идти въ неволю, да еще сбрить бороды, которыя имъ дороже были головы. Немочай уговорилъ товарищей скрыть отъ міру, что говорилъ имъ государь, и попробовать поискать еще какого либо средства сбыть отъ бѣды, товарищи согласились и дали клятву.

Карпъ Осиповъ нашелъ домъ свой не въ добромъ порядкѣ; кто-то похозяйничалъ въ его кладовой безъ него и унесъ добра почти на двѣ тысячи ассигнаціями.

Вечеромъ явились депутаты домой, а рано утромъ прибылъ губернаторъ въ Естьяны, собралъ скопъ, призвалъ депутатовъ и велѣлъ имъ объявить всему міру, что имъ сказано отъ царя. Волей-неволей надо было сказывать народу, что слышали отъ царя; въ присутствіи губернатора вертѣться было плохо: какъ разъ въ кандалы попадешь. Немочай и тутъ нашелся: онъ такъ запутанно и темно толковалъ на скопу, что его никто не понялъ; хоть губернаторъ и старался разъяснить его слова, но толку не добился; ему ни въ чемъ народъ не хотѣлъ вѣрить, а потому мало и слушалъ. Въ полномъ убѣжденіи, что исполнилъ свою обязанность и успокоилъ народъ, губернаторъ оставилъ сходку. Карпъ Осиповъ подалъ жалобу губернатору, что въ то время, какъ онъ ѣздилъ депутатомъ къ царю его обокрали почти на двѣ тысячи. Немедленно была произведено строгое слѣдствіе. Что дѣйствительно обокраули Карпа почти на двѣ тысячи, открыли, а воровъ не нашли, украденнаго и подавно.

Послѣ губернатора депутаты собрали снова скопъ и объявили народу, что имъ дѣйствительно сказано отъ царя было, что военному поселенію быть въ Холынской волости, но что онъ еще посовѣтуетъ объ этомъ дѣлѣ съ сенатомъ, и если сенатъ, присудитъ быть тому, то будетъ, и тогда дадутъ указъ изъ сената, который будетъ прибитъ въ Новгородѣ на улицахъ, на столбахъ и будкахъ. Потому присудили міромъ подать просьбу въ сенатъ и не сдаваться, если неволить станутъ, пока не будетъ указа изъ сената на улицахъ и будкахъ въ Новгородѣ, Въ сенатъ просителями отправили тѣхъ же, кто ѣздилъ въ Петербургъ писать прошеніе царицѣ и къ тому же Извѣкову. Міръ порѣшилъ на этомъ и сталъ ждать себѣ милости отъ сената.

X.

Не прошло и недѣли, какъ отправлены были отъ волости съ просьбой въ сенатъ довѣренные, а изъ Петербурга уже получено было слѣдующее увѣдомленіе:

"Благодѣтелямъ нашимъ и ревнителямъ и благосветни желаю вамъ о христе радоватися.

«Увѣдомляю васъ что мы слухи проняли не ложные, и вамъ можно отъ того понять здѣсь есть всенате. указомъ предписанія что было предписано бороды брить а теперя отъ государя предписано всенатъ указомъ чтобъ оное брадобритне впредь до повеленіи предудержать а только наетой вотчины которая обритая вотчина ея^: для усмотренія пользы будетли полезно оное то постановлено на разсмотрѣніе и предписано о семъ вновъгородъ губернатору то и можно вамъ постараица самимъ выправитца какое предписаніе есть а здѣсь мы о семъ обо всемъ узнали отъ достовереннаго человѣка, ноября 14-го дня 1817 года»^[1].

Письмо это было прочитано на скопу. Оно исполнило радостью сердца всѣхъ; надежда, что можно быть отъ поселенія укоренилась сильно въ крестьянахъ, и они бодро подняли головы.

За радостью всегда слѣдуетъ горе, за счастіемъ — разочарованіе; такъ случилось и съ холынцами. Они почти сряду получили отъ губернатора такую грамоту:

"Холынскому волостному правленію "Приказъ.

«Его императорское величество узнавъ, что Холынской отчины, деревни Естьнь у крестьянина Карпа Осипова, по прозванію Скоробогатова, въ то время, когда -отъ отчины онъ былъ отправленъ къ его величеству въ числѣ выбранныхъ, учинена была неизвѣстными людьми покража, по объявленію того Карпа Скоробогатова на тысячу девять-сотъ рублей, высочайше соизволилъ мнѣ повелѣть изъ своей государевой казны за ту потерю ему Карпу Осипову сдѣлать справедливое вознагражденіе въ знаки своего всемилостивейшаго особеннаго попеченія о благосостояніи, всемилостивѣйше оправляемыхъ въ отличное званіе военныхъ крестьянъ. Во исполненіе таковой высочайшей воли, при семъ препровождаю въ Холынское волостное правленіе тысячу рублей, и предписываю тотчасъ оные вручить съ роспискою деревни Естьянъ крестьянину Карпу Скоробогатову, и во всей отчинѣ учинить извѣстнымъ сей опытъ отличнаго попеченія государя императора о жителяхъ ея! Я не сомнѣваюсь, что они получатъ сіе извѣстіе съ коликою радостію, съ толикимъ же всеподданнѣйшимъ благоговѣніемъ къ отеческому его императорскаго величества попеченію о ихъ благосостояніи, и впредь всегда будутъ тщиться оное заслуживать. Новгородскій гражданскій губернаторъ Муравьевъ. 12-го ноября 1817 года. № 8763»^[2].

Деньги были немедленно выданы Карпу Осипову, а приказъ повергъ волостныхъ властей въ недоумѣніе, объявить ли міру его или нѣтъ; возведеніе ихъ въ отличное звание военныхъ поселянъ не пришлось по сердцу. По совѣту земскаго, было положено сперва спросить главныхъ агитаторовъ, что они на это скажутъ! Голова съ прочими властями и земскимъ отправился на совѣтѣ въ Естьяны къ Ларіону.

Полная изба набилась народу у Ларіона. За столомъ на первомъ мѣстѣ сидѣлъ голова, съ правой стороны Немочай, съ лѣвой — Ларіонъ, далѣе земскій, Сысоевъ, Парѳенъ Ѳоминъ, Архипъ Черный, Парѳенъ Карповъ, еще человѣкъ пять. Засѣданіе началось чтеніемъ приказа губернатора. Земскій прочиталъ его внятно и безъ запинки; онъ успѣлъ затвердить, да и приказъ былъ написанъ нарочито крупно и четко.

— Прочти-ка еще, я что-то не дослышалъ его хорошенько, сказалъ Немочай, когда земскій кончилъ чтеніе.

Земскій прочиталъ снова. — Немочай долго думалъ, никто не нарушалъ тишины.

— Вишь какъ хитро пишетъ! заговорилъ наконецъ Немочай. — И къ чему онъ приплелъ всю нашу волость? Коли была охота купить въ солдаты Карпуху за тысячу рублей, и писалъ бы къ нему: а намъ-то зачѣмъ было всѣмъ писать; не мы воровали у Карпухи добро, не мы за него и просили.

— Дѣло, Евдокимъ Михайлычъ, ведено по слѣдующему, какъ порядку быть подлежитъ. Оно какое бы ни на есть было бы губернатору дѣло до крестьянина, всегда черезъ волостное правленіе учинено, чтобы всѣми своими дѣлами заправляло и что вѣдать надлежитъ — знало, пояснилъ земскій.

— Вольно ты, Никонъ Степанычъ, рѣчистъ; послухать тебя — такъ, пожалуй, подумаешь, что безъ земскаго писаря и царству русскому не устоять. Вишь придумалъ что? что безъ волостнаго правленія нельзя было денегъ выслать Карпухѣ! Да развѣ правленіе за него просило? Самъ онъ лично просилъ губернатора, съ нимъ онъ и вѣдайся. Это только однѣ хитрыя пружины подведены. Вотъ, молъ, знайте, какъ васъ будутъ жаловать и награждать, коли охотой пойдете къ намъ въ кабалу. Больше ничто, насъ только заманиваютъ; а какъ отдадитесь пь руки, не только ихъ жалованье, все свое добро и душу-то у тебя заберутъ.

— Въ бумагѣ-то писано, что отъ самаго государя пожалована тысяча рублей, замѣтилъ голова.

— Совсѣмъ не отъ государя, Корнилій Алексѣичъ. Тамъ писано, что губернатору приказано выдать изъ его казны, Въ этомъ дѣлѣ, какъ онъ ни путалъ, а видно, что вретъ; у государя своя собственная казна у себя, а не у губернатора. Виданное ли дѣло, чтобы губернаторъ государевой казной завиствовалъ! У царя свои есть повѣренные; не разъ случалось, когда проѣзжалъ царь по Бронницамъ и ямщикамъ награды жаловалъ, всегда выдавали тутъ же повѣренные его, а не отъ губернатора получали, возразилъ Ларіонъ Васильевъ.

— Стакнувшись за одно съ Аракчеевымъ, вотъ и расхитряются, чтобы какъ ни наесть хрещеный народъ сбить съ толку: вишь удамано-то въ бумагѣ какъ! Опредѣляемыхъ будто «въ отличное званіе военныхъ поселянъ» отъ самаго государя; а у самихъ указъ сената подъ сукномъ спрятанъ, чтобы остановить забривать въ солдаты. Царь не приказалъ имъ приневоливать. Вотъ они и заманиваютъ, что не дадутся ли имъ съ доброй воли въ руки. Дураковъ нашли. Оттого и пишутъ такія бумаги, что, молъ, какъ возьмутъ такую бумагу себѣ, то дескать мы царю и отпишемъ, что, молъ, больше Холынская волость новымъ званіемъ не брезгуетъ. Вотъ оно все къ чему ведется, сказалъ Немочай.

— Оно какъ дѣло-то хорошенько разберешь, такъ изъ правду такъ выходитъ, какъ Евдокимъ Михайлычъ разсудилъ, поддакнулъ Парѳенъ Ѳоминъ.

— Можетъ, оно и такъ, замѣтилъ голова: — только приказъ этотъ все же надо міру явить, чтобы хрещоные знали.

— Незачѣмъ хрещеныхъ и смущать напрасно, возразилъ Немочай. — Просто взять, да оборотить ему антихристову послугу, эту бумагу, что молъ мы понимаемъ твои хитрости и въ обманъ не даемся.

— Не вышло бы чего изъ этого, Евдокимъ Михайлычъ? спросилъ голова.

— А что онъ сдѣлаетъ? Вотъ какъ не отправимъ бумагу-то и промолчимъ, такъ хорошаго мало будетъ, отвѣчалъ Немочай.

— Какъ же мы отправимъ?

— Мало-ль съ Бронницы народу ѣздитъ; попросить, такъ снесутъ къ губернатору, замѣтилъ кто-то изъ собесѣдниковъ.

— По моему глупому разуму, заговорилъ земскій: — все бы слѣдъ было заявить ее на міру; она ко всему хрещеному міру писана, такъ онъ и разсудилъ бы, слѣдъ ли отправлять ее къ губернатору.

— Говорятъ тебѣ, что незачѣмъ напрасно міръ безпокоить, хрещеныхъ волочить безъ дѣла на скопъ. А ужь если тебѣ такая охота знать приговоръ мірской, такъ хрещеныхъ и здѣсь полно; что они рѣшатъ, то и міръ присудитъ. Какъ быть, говорите всѣ хрещеные? сказалъ Ларіонъ.

Народъ зашевелился въ избѣ; пошло кряканье, кашлянье, шопотъ.

— Какъ присудите, такъ и мы согласны, раздалось нѣсколько голосовъ.

— Чтобы послѣ чего не было, говорите, отправлять или нѣтъ бумагу; а то если запросъ будетъ, съ мірскаго ли согласія оборочена назадъ бумага, такъ чтобы не отпираться, сказалъ голова.

— Извѣстное дѣло, надо оборотить бумагу къ самому губернатору назадъ: мы, молъ, не хотимъ въ его почетное званіе, провозгласилъ Немочай.

— Воротить, воротить бумагу назадъ, раздалось со всѣхъ сторонъ въ избѣ.

— Приговоръ что ли писать? спросилъ земскій.

— Какой тамъ еще приговоръ! отвѣтилъ. Немочай. — взять да сунуть ему назадъ, и все дѣло тутъ.

— Оно, если дѣло по закону вести, отписку надо сдѣлать ему, что мы, молъ, твоей бумаги принять не можемъ и не желаемъ, возразилъ земскій.

— Никонъ Степанычъ дѣло говоритъ; оно, по настоящему, и быть такъ слѣдуетъ, поддержалъ земскаго Ларіонъ.

— Коли по закону слѣдуетъ, пусть и пишетъ самъ, что знаетъ, отвѣтилъ Немочай.

— Надо возвратить приказъ при рапортѣ отъ волостнаго правленія, проговорилъ земскій, обратясь къ головѣ.

Голова оправилъ бороду, поморгалъ глазами и обратилсь къ Ивану Сысоеву.

— Какъ скажешь, Иванъ Сысоичъ?

— Нехитрое дѣло рапортъ написать; Никонъ Степанычъ напишетъ, отвѣчалъ Сысоевъ.

— Земскій — пиши, сказалъ голова.

Долго разсуждали о томъ, какъ и что писать: земскій разъ десять переписывалъ, наконецъ написали:

"Его превосходительству господину новгородскому гражданскому губернатору статскому совѣтнику и кавалеру Николаю Назарьевичу Муравьеву.

"Новгородскаго уѣзда Холынской вотчины отъ волостнаго правленія. "Рапортъ.

«Сего ноября 20 числа получено отъ вашего превосходительства приказъ за № 8,763, въ коемъ предписано, что оной же нашей отчины деревни Естьянъ крестьянину Карпу Осипову Скоробогатову прислано яко бы по его императорскому величеству предписанію изъ вашея государственной сумы выдать денегъ тысячу рублей кои мы приняли но таперича разсмотрѣли, хотя же и принято при приказѣ отъ вашего превосходительства, но на опое не согласны и приказъ обратно при семъ вамъ преобращаемъ, а писалъ сей рапортъ съ повеленія головы Корнелья Алексѣева старшины Ивана Сысоева и крестьянъ земскій Никонъ Степановъ руку приложилъ. У сего рапорта Холынскаго волостнаго правленія печать»^[3].

— Все это написано у тебя ладно, только мнѣ не любо, что ты величалъ его ужь гораздъ; но моему, ему бы большой потачки давать не надо, замѣтилъ Немочай, когда земскій прочиталъ бумагу.

— Ему такъ писать приказано во всѣхъ бумагахъ, Евдокимъ Михайлычъ; вотъ на, посмотри на форму; съ этимъ словомъ земскій вытащилъ изъ кармана засаленую и потертую бумагу, на которой крупно былъ написанъ полный титулъ губернатора и подложилъ къ Немочаю.

— Отстань ты, если тебѣ съ нимъ любо ватажиться, носи ты его антихристово имя у сердца, произнесъ сердито Немочай и откинулъ прочь бумагу.

— Пусть его потѣшается свомъ величаньемъ; насъ отъ этого не убудетъ; благо ему указано, что мы толкуемъ тоже здорово и его хитрости смекаемъ. Только вотъ что мнѣ думается: бумагу эту надо отправить съ кѣмъ ни есть своимъ, чтобы она вѣрно ему въ руки дошла, возразилъ Ларіонъ.

— По слѣдующему, бумагу самому Корнилью Алексѣичу отдать надо губернатору, замѣтилъ земскій.

Голова злобно выглянулъ на земскаго.

— Съ коей стати я бумаги развозить стану? Разсыльный я, что ли? произнесъ онъ сердито.

— Не обижайся, Корнилій Алексѣичъ; я, значится, не въ униженіе тебѣ сказалъ, а такъ единственно потому, по уваженію къ самому дѣлу, чтобы бумага вѣрно къ самому губернатору въ руки попала: а больше ни къ чему другому, извинялся земскій.

— Такъ бы ты и говорилъ. Въ правленьи и безъ меня есть кому дѣло справить, вотъ хоть бы Иванъ Сысоичъ, отвѣтилъ голова.

— А я съ коей стати пойду? Мнѣ какое дѣло? Пусть Карпъ Осиповъ везетъ; изъ-за него хлопоты всѣ пошли такъ пусть онъ и отдувается, возразилъ Сысоичъ.

— И то, послать Карпуху, подхватило нѣсколько голосовъ.

— Карпуху послать, такъ послать, чтобы его подвода была; не даромъ же онъ деньги получилъ; а Ивану Сысоичу надо ѣхать; онъ и въ бумагѣ прописанъ и отвѣтъ съумѣеть держать, коли рѣчь зайдетъ съ губернаторомъ, сказалъ Немочай

— Что вы на меня навалились! Не поѣду я, вотъ и все. Что мнѣ за охота съ доброй воли въ петлю лъзть, возразилъ Сысоевъ.

— Онъ тебя пальцемъ тронуть не посмѣетъ; довѣренный, значитъ, отъ волости, отвѣтилъ Немочай.

— А мнѣ думается, что къ самому губернатору лѣзть въ глаза нѣтъ нужды; полно того, что отдать бумагу солдату, что у него на часахъ стоитъ; этотъ ужь непремѣнно передастъ самому. Значитъ, и опасности никакой нѣтъ, отозвался Ларіонъ.

— Такъ это дѣло и одинъ Карпъ справитъ; мнѣ, значитъ, незачѣмъ и ѣхать, произнесъ весело обрадованный Сысоевъ.

— Ну, тебѣ ѣхать-то все надо; за Карпухой надо присмотрѣть: вишь, какъ онъ любъ пришелся, тысячи не пожалѣли, чтобы закупить его, возразалъ ему Немочай.

Рано утромъ, только что начинало свѣтать, у губернаторскаго дома, толкались два мужика; они со всѣхъ сторонъ заходили и высматривали, пробовали заглянуть и на дворъ. Никто на нихъ не обращалъ вниманія; а они озирались и едва завидѣвъ выходящаго со двора губернаторскаго кого нибудь, чуть не бѣгомъ отходили прочь. Часовой мѣрно ходилъ взадъ и впередъ передъ подъѣздомъ, самъ не понимая зачѣмъ. Мужики прошли мимо часоваго разъ пять, но тотъ не обратилъ вниманія. Наконецъ Карпъ Осиповъ прислонился къ будкѣ, такъ чтобъ его не было видно изъ дому, и сталъ подманивать часоваго рукою.

— Что надо? спросилъ солдатъ.

— Какой губерніи, служивый? спросилъ робко Карпъ.

— Тебѣ на что, сказалъ часовой и пошелъ въ другую сторону.

— Да я такъ подумалъ, не землякъ ли молъ нашъ, и спросилъ, произнесъ Карпъ, когда часовой снова вернулся къ будкѣ.

— Я смоленскій, произнесъ часовой и ушелъ въ другую сторону.

— Смоленскій… а далеко это отсюда?

— Не разговаривай, коли дѣла нѣтъ; на часахъ разговаривать намъ не приказано.

— Ишь ты строгость какая! А къ самому губернатору, ты, служивый, часто ходишь?

— Ступай прочь! тебѣ говорятъ, не разговаривай.

Карпъ отошелъ прочь, пошептался за угломъ съ Сысоевымъ и опять вышли къ губернаторскому дому. Теперь подошелъ къ будкѣ Сысоевъ.

— Я, служба, бывалъ въ Смоленской губерніи: мѣсто доброе, заговорилъ Сысоевъ, когда подошелъ къ нему часовой, и сунулъ ему гривну мѣди.

Часовой взглянулъ привѣтливо.

— Къ губернатору, что ль тебѣ надо? спросилъ онъ Сысоева.

— Намъ до него дѣла нѣтъ никакого; а вотъ ты намъ полюбился, ходишь браво, мы и подумали, что не землякъ ли, побахорить съ тобой захотѣлось, ничего больше, отвѣчалъ Сысоевъ.

— Нечего лясы-то подпускать; я вижу, зачѣмъ вы пришли. Рано забрались, теперь онъ почиваетъ еще, а вотъ какъ зазвонятъ къ обѣднѣ и приходи, въ самый разъ будетъ. Теперь проваливай дальше: разговаривать на часахъ не приказано.

— Хорошій ты человѣкъ, спасибо тебѣ. Только мы не къ губернатору, а такъ…

— Проваливай, говорю, прикрикнулъ часовой.

Сысоевъ съ Карпомъ побрели прочь. Они прошли на рынокъ, побродили, поглазѣли, а къ обѣдни все не звонили; они вошли на мостъ, оперлись на перила и стали глядѣть въ воду. Мимо ихъ прошелъ мѣщанинъ въ синей сибиркѣ, въ накидку. Карпъ вглядѣлся въ него и закричалъ: — эй, почтенный, постой.

Мѣщанинъ прибавилъ только шагу.

— Постой, любезнѣйшій! Пастуховъ, Пастуховъ, закричалъ Карпъ и бѣгомъ пустился догонять его, Сысоевъ кинулся за Карпомъ. Пастуховъ остановился. Пошло здорованье и обниманье, когда Карпъ догналъ Пастухова. Подошелъ и Сысоевъ. Они Пастухову объяснили свое дѣло, что, хоть, отъ вотчины посланы подать губернатору бумагу, да не знаютъ, какъ отдать.

— Подайте часовому, онъ передастъ, посовѣтовалъ Пастуховъ.

— Мы ужь пытались, такъ сердитый такой, говорить не даетъ; не приказано, видишь, разговаривать.

— Разговаривать нечего; подойди, да и сунь ему въ руку бумагу и скажи, что къ губернатору прислано. Подастъ.

Всѣ трое направились къ губернаторскому дому. Карпъ въ Пастуховымъ остановились на углу, а Сысоевъ пошелъ прямо къ часовому, держа передъ собой бумагу. Какъ только поровнялся съ нимъ часовой, онъ сунулъ ему въ руку бумагу, произнесъ скороговоркой: «отдай губернатору самому», и чуть не бѣгомъ пустился обратно къ товарищамъ, и всѣ трое стали высматривать изъ-за угла. Часовой постучалъ въ дверь; вышелъ жандармъ, которому отдалъ часовой бумагу, и заходилъ снова взадъ и впередъ у подъѣзда.

— Ну, теперь ваша бумага дойдетъ, сказалъ Пастуховъ.

Карпъ съ Сысоевымъ съ радости повели Пастухова угощаться въ харчевню.

XI.

Учрежденіе военныхъ поселеній шло съ изумительною быстротою на берегахъ Волхова. Солдаты съ каждымъ днемъ все прибывали и прибывали, Высоцкая волость была уже вся обрита и длинныя вереницы связей потянулись вдоль Волхова, лѣсъ исчезалъ быстро, его будто траву косой косили; если случалась помѣщичья земля въ округѣ, назначенномъ подъ поселеніе, ее скупали насильно и мигомъ давали ей одинаковый казенный видъ; усадьбы исчезали безслѣдно. Бритва зашла уже въ Питебскую и Хутынскую волости; народъ волновался; все было переполнено солдатами, о сопротивленіи нельзя было и думать, бѣжать тоже; народъ съ затаенною злобою покорялся. Подходила очередь и Холынской волости; но крестьяне еще бодрились и не отчаивались въ своемъ спасеніи; коноводы ихъ обольщали разными слухами и надеждами.

Изъ Петербурга пріѣхалъ Иванъ Петровъ и явился къ Немочаю.

Первымъ вопросомъ было: — Что, какъ идетъ дѣло въ сенатѣ?

— Все по хорошему, отвѣчалъ Иванъ Петровъ. — Пріѣхали этта мы въ Питеръ и отправились къ благожелателю твоему Извѣкову, самаго не застали дома: сказали, что онъ въ отлучкѣ, а встрѣтилъ насъ тотъ же господинъ, что и первую писалъ намъ просьбу. Мы ударили ему челомъ, чтобы онъ насъ и на этотъ разъ выручилъ и написалъ бы просьбу въ сенатъ. Долго онъ не подавался на наше моленіе; наконецъ уломали-таки его. Просьбу онъ написалъ намъ разважную, на двухъ листахъ. Пошли мы въ сенатъ. Сторожа, извѣстное дѣло — народъ грубый; однако мы ублаготворили сторожа, онъ намъ вывелъ самого сенатора. Вотъ мы поклонились ему, чѣмъ сказано было, и просьбу вручили. Посмотрѣлъ онъ, повертѣлъ въ рукахъ и приказалъ придти въ понедѣльникъ въ Коломну къ нему за отвѣтомъ. Значитъ, дѣло это правлено по слѣдующему. Меня съ этимъ самымъ отвѣтомъ и послали къ вамъ, чтобы вы не имѣли большаго сомнѣнія на счетъ дѣла, а надѣялись на Бога; въ сенатѣ насъ въ обиду не дадутъ, это вѣрно.

Только что кончилъ Иванъ Петровъ, въ избу поспѣшно вошелъ Парѳенъ Ѳоминъ.

— Я, Евдокимъ Михайлычъ, важные слухи принесъ, такъ пришелъ сказать тебѣ.

— Спасибо, Парѳенъ Ѳомичъ, за добрые слухи; а вотъ послухай, что Иванъ Петровичъ намъ сказываетъ. Тоже вѣсти хорошія привезъ. Просьбу-то нашу приняли въ сенатѣ и ублаготвореніе намъ обѣщали, значитъ, дѣло наше поправилось. А твои слухи? спросилъ Немочай.

Парѳенъ окинулъ избу взглядомъ и съ важнымъ видомъ нагнулся къ самому уху Немочая.

— Говорятъ, что князь Константинъ изъ Аршавы прислалъ приказъ губернатору, чтобы не смѣли насъ неволить въ новое званіе и чтобы земскіе сборы и недоимки сбирали по старому, а Аракчеевъ не смѣлъ бы и касаться насъ, пока онъ самъ на совѣщаніе въ Москву не пріѣдетъ. Вѣрное слово — это Пастуховъ Карпу съ Сысоевымъ говорилъ, въ городѣ, какъ они были, и говоритъ, что и копію можно выходить, только денегъ не пожалѣть — произнесъ шепотомъ на ухо Немочаю Парѳенъ.

Немочай во всѣ глаза поглядѣлъ на Нареена.

— Мудренаго ничего нѣтъ, произнесъ онъ, немного обдумавши дѣло. — Князь Константинъ Богомъ избранъ сокрушить силу антихристову, такъ и въ пророчествѣ сказано.

— Знатное бы дѣло, такъ напередъ всѣхъ — намъ бы къ нему и обратиться, давно бы онъ насъ успокоилъ, замѣтилъ Парѳенъ.

— Ему и безъ просьбы нашей Богъ внушилъ, самъ видитъ. Съ его приказу копію намъ выходить надобно, чего бы намъ ни стоило. Мы ею носъ подотремъ, какъ приставать къ намъ станутъ.

— Выходить ее не мудрено, коли Пастуховъ возьмется, только денегъ не пожалѣть.

— Чего ихъ жалѣть, коли на то припасены. Пусть Парѳенъ Карповъ дастъ изъ общественной казны сто рублевъ. А не то, поѣзжайте вы вмѣстѣ.

На другой день Парѳенъ Карповъ и Парѳенъ Ѳоминъ были уже въ Новгородѣ. Они отыскали домъ Пастухова, но самого не застали дома. Мужики постояли у дома Пастухова, погоревали и поплелись отыскивать Михайлова. Того тоже не было дома: стоялъ въ караулѣ на гауптвахтѣ. Оба Парѳена подошли къ гауптвахтѣ; кромѣ часоваго, мѣрно расхаживающаго по платформѣ, некого было попросить, чтобы выслали Михайлова; къ часовому обратиться они робѣли, а на гауптвахту идти тоже не смѣли. Вотъ и стали они ходить кругомъ гауптвахты, да заглядывать на окна и двери.

— Что вамъ надо? спросилъ часовой, давно за ними слѣдившій.

Парѳены оторопѣли.

— Что вамъ надо? васъ спрашиваютъ, опять спросилъ часовой, не переставая ходить.

— Земляка бы повидать хотѣлось, робко отвѣтили въ голосъ оба Парѳена.

— Кого?

— Михайлова съ Красныхъ Станковъ.

Часовой подошелъ къ двери и стукнулъ: "Эй! "

У обоихъ Парѳеновъ дрогнуло сердце; они было-направились бѣжать, но изъ гауптвахты выглянулъ Михайловъ.

— Тебя земляки спрашиваютъ, сказалъ ему часовой и и пошелъ ходить.

Михайловъ подошелъ къ Парѳенамъ. Послѣ здорованья они отвели его за уголъ и Пароенъ Ѳоминъ сталъ нашептывать ему на ухо, чтобы онъ досталъ имъ копію съ варшавскаго повелѣнія. Михайловъ подробно распросилъ, въ чемъ состоитъ повелѣніе, Пареснъ все разсказалъ ему. Михайловъ задумался.

— Оно, пожалуй, и можно бы, только это дѣло мудреное… Нѣтъ други, что другое, а за это дѣло взяться — бѣды наживешь, проговорилъ онъ, немного подумавши.

— Будь благодѣтель, заставь вѣчно за тебя Бога молить. Окромя тебя выручить насъ некому, взмолились мужики.

— Для васъ, други мои, готовъ все сдѣлать, только это дѣло куда какое трудное!

— Ты только послужи намъ, а мы тебя ублаготворимъ вотъ какъ! Будешь доволенъ.

— Мнѣ отъ васъ ничего не нужно, я и такъ вами много доволенъ. Радъ бы я всей душой для васъ сдѣлать, да мѣсто-то не такое. Надо это выправку дѣлать въ канцеляріи губернатора, а тамъ вѣдь не въ уѣздномъ судѣ или какомъ другомъ мѣстѣ, гдѣ съ цѣлковымъ можно войти. Тамъ все господа важные служатъ, съ синенькой ничего съ ними не подѣлаешь, расходъ ужасти какой большой будетъ.

— Мы за расходомъ не постоимъ, только бы намъ бумагу добыть.

— Да знаете ли вы, что только сотней дай Богъ справиться.

— Коли дѣло за деньгами только, ты не сумнѣвайся; намъ сто рублевъ дано на расходы, всѣ отдадимъ тебѣ, только бумагу добудь.

Михайловъ задумался.

— Попытать можно, произнесъ онъ, какъ-бы обдумавши дѣло. — Завтра, какъ обѣдни отзвонятъ, приходи къ кабаку на рынкѣ — тамъ свидимся.

— Будь другъ, выручи, а мы тебя ублаготворимъ. Они уже хотѣли уйти.

— Постойте, сказалъ имъ Михайловъ: — безъ денегъ туда и носу показать нельзя; а вы сами знаете, что я человѣкъ безденежный, такъ вы мнѣ на расходы-то дайте хоть немного.

— А сколько тебѣ дать?

— Рублей двадцать-пять надо.

Мужики переглянулись. Парѳенъ Карповъ полѣзъ въ карманъ, порылся тамъ, вытащилъ красненькую бумажку и подалъ Михайлову.

— Этого, други, мало; на нихъ ничего не расхитришься, проговорилъ Михайловъ и отдалъ назадъ.

— Да ты бумагу только выходи; а тамъ что будетъ стоить, все тебѣ ублаготворимъ, будь благонадеженъ.

— Вамъ я, кажется, говорю толкомъ, что безъ двадцати-пяти нечего и ходить. Какъ бы еще у меня деньги были, а то сами знаете.

Парѳенъ Карповъ снова полѣзъ въ карманъ, вытащилъ синенькую бумажку и приложилъ къ прежней.

— Съ вами дѣла не уладишь, я вижу, отвѣчалъ Михайловъ и направился-было на гауптвахту.

— Постой, постой, хорошій человѣкъ, мы тебѣ всѣ двадцать-пять дадимъ, только ты не введи насъ въ отвѣтъ передъ обчествомъ, заговорилъ Парѳенъ Ѳоминъ.

— Али я и Бога забылъ! Сумнѣвать.ея вамъ, кажется, не въ чемъ. Завтра у кабака встрѣтимся; если достану бумагу, такъ ее отдамъ вамъ, а если нѣтъ — ворочу деньги назадъ. Вѣрное слово.

Парѳенъ Карповъ отдалъ двадцать-пять рублей Михайлову.

— Такъ завтра у кабака на рынкѣ. А вы припасите и остальныя деньги, чтобы задержки въ чемъ не было, сказалъ Михайловъ и ушелъ на гауптвахту.

Часа еще за два до назначеннаго срока толкались у кабака оба Парѳена. Долго протянулось для нихъ это время, но вотъ зазвонили къ обѣдни… изъ толпы народа вывернулся Михайловъ и знаками имъ указалъ на берегъ рѣки. Тамъ, за каменной стѣнкой, онъ вытащилъ изъ-за обшлага шинели бумагу и прочиталъ. Содержаніе ея было точно такое, какъ разсказывалъ Парѳенъ Ѳоминъ, за исключеніемъ канцелярскихъ выраженій, которыя придавили и видъ дѣйствительно дѣловой бумаги.

— Та ли? спросилъ Михайловъ.

— Та, вотъ те Христосъ та! подхватилъ радостно Парѳенъ Ѳоминъ.

— Такъ вотъ что, други, мнѣ сейчасъ надо отдать пятьдесятъ рублей тому человѣку, который далъ мнѣ списать ее, я ему свой крестъ оставилъ въ закладъ. Бумагу возьмите эту себѣ; она только не очень разборчиво написана — торонился я очень и писать неловко было, да этому горю, пособимъ: у меня есть благопріятель, который такъ перепишетъ, что малый ребенокъ разберетъ. Вы гдѣ остановились?

— На постояломъ у Архипа.

— Знаю. Теперь вы мнѣ дайте деньги и идите домой, а я только снесу деньги и приду къ вамъ.

Деньги Парѳены отдали и съ торжествомъ вернулись на постоялый дворъ, гдѣ ихъ ждали голова съ земскимъ, Они вошли въ особый чуланъ; земскій сѣлъ къ окну, возлѣ него стали голова и Парѳенъ Карповъ, а Парѳенъ Ѳоминъ сталъ у двери и подперъ ее плечомъ. Долго разсматривалъ земскій бумагу, а разобрать не могъ, приноравливался онъ и по складамъ и по верхамъ, дѣло не подвигалось ни на перстъ. Сомнѣніе стало одолѣвать ихъ, подлинная ли эта бумага, или Михайловъ обманулъ, и денежки пропали даромъ. Пришедшій Михайловъ разсѣялъ сомнѣнія: онъ повелъ съ собою Парѳена Ѳомина къ приказному Еловицкому, чтобы переписать почище варшавское повелѣніе. Тамъ выманилъ послѣдніе двадцать-пять рублей и отдалъ Парѳену чисто переписанную копію, а свою черновую тутъ же разорвалъ на кусочки.

Копія съ варшавскаго повелѣнія была читана въ домѣ головы земскимъ при большомъ собраніи народа торжественно и потомъ отослана Немочаю. Ради такого радостнаго событія, земскій загулялъ и остался у головы въ Лучнѣ. Въ Естьянахъ не нашлось ни одного грамотѣя, чтобы прочитать варшавское повелѣніе. Калина хоть уже и поднялся на ноги, но не могъ осилить приказнаго писанія: онъ только зналъ разбирать полууставъ и то не гораздо. Когда протрезвится и воротится въ Естьяны земскій — ждать было долго; Немочай съ товарищами запрягли лошадей и погнали въ Красные Станки къ знакомому грамотѣю, чтобы удовлетворить своему любопытству. Чтеніе бумаги привело всѣхъ въ восторгъ; въ ней говорилось, чтобы Холынскую волость оставить въ прежнемъ положеніи, продолжать собирать съ ней недоимки и земскія повинности губернатору, Аракчееву же не приказано и касаться Холынской волости, пока не будетъ переговорено въ Москвѣ, Съ восторгомъ вернулись домой естьянцы; ихъ надежды осуществлялись, усилія достигали цѣли. Дома ждали вѣсти нерадостныя: изъ Бронницъ дали знать, что пришли уже квартирьеры перновскаго батальйона, который идетъ изъ Новгорода, чтобы забривать Холынскую волость — а отъ Бронницъ до Естьянъ только двѣ версты… Гонцы поспѣшили во всѣ стороны скоплять хрещеный народъ въ Естьяны на мірской сходъ. Сходка на другой день была большая и шумная. Снова прочитали записку изъ Петербурга, потомъ варшавское повелѣніе и занялись разсужденіемъ, какъ быть, если придутъ солдаты. Одни совѣтовали заблаговременно разбѣжаться по лѣсамъ всѣмъ и скрываться, пока не придетъ изъ сената указъ, чтобы оставить ихъ въ прежнемъ положеніи: вѣра въ этотъ указъ въ крестьянахъ была сильна. Другіе говорили, чтобы, какъ только двинутся солдаты въ Естьяны, собраться всѣмъ съ топорами и кольями и отбиваться: однимъ словомъ, затѣять шурму. За это мнѣніе стояли коноводы. Споръ былъ сильный, дѣло чуть не доходило до драки, наконецъ, коноводы пересилили и положили, если только прослышатъ, что солдаты сбираются въ Естьяны, дать тотчасъ знать по всѣмъ деревнямъ и всѣмъ поголовно идти въ Естьяны съ топорами или съ чѣмъ другимъ; а чтобы скорѣе выхлопотать указъ сената, послать въ Варшаву депутатовъ. Всѣ стали упрашивать Немочая, чтобы онъ ѣхалъ, или бы послалъ Ѳому. Немочай не согласился, упираясь на то, что какъ онъ былъ уже у царя самъ, то ѣхать въ Варшаву нельзя ни ему, ни сыну. Міръ избралъ троихъ крестъянъ, далъ имъ двѣсти-пятьдесятъ рублей на расходы и посланные тотчасъ отправились въ Варшаву, чтобы не терять напрасно времени. Все это волновало сильно волость; трусы разбѣжались по лѣсамъ, а озлобленные и посмѣлѣе не нашутку затѣвали дѣло. Слово шурма только и слышалось между крестьянами.

XIII.

Двадцать-шестаго ноября праздновали въ деревнѣ Новоселицахъ Георгію. Осенніе праздники по деревнямъ всегда бываютъ веселы и многолюдны; крестьяне освобождаются въ это время отъ своихъ работъ; хлѣба и прочаго хозяйственнаго добра у нихъ достаточно, да и деньги заводятся, отъ продажи сѣна и хлѣба. Въ Новоселицы валилъ народъ, въ надеждѣ попить вина и пива вдоволь и погулять весело; но гроза уже висѣла надъ ними. Въ Бронницы вступилъ перновскій батальйонъ. Немочай отправилъ въ Бронницы Архипа Чернаго развѣдать, куда и зачѣмъ идутъ солдаты.

Въ Бронницахъ у перевоза стояли три унтеръ-офицера и глядѣли на рѣку. Архипъ сталъ возлѣ ихъ, чтобы свести знакомство или хоть подслушать, не будетъ ли какого разговора насчетъ движенія войска. Долго стоялъ Архипъ; но на него не обращали вниманія служивые и отпускали солдатскія шуточки. Онъ рѣшился самъ заговорить ними.

— Вона, какъ посмотришь, завелъ издалека Архипъ: — если таперича, рѣка, какъ есть рѣки, а весной… оборони Богъ!

Солдаты взглянули на Архипа.

— Вамъ, можетъ быть, здѣсь впервые, такъ вашей милости и неизвѣстно, что по веснамъ здѣсь походитъ, продолжалъ Архипъ.

— А что такое? спросилъ унтер-офицеръ, ближе всѣхъ къ нему стоявшій.

— А вотъ, какъ примѣрно этакъ взять тотъ берегъ и этотъ, т. е. во всю, какъ есть рѣка… Теперь она катится, положимъ, и песочикъ видать; а тогда смулится, что будто глина, вода подымется даже вотъ до этихъ кустовъ — Архипъ указалъ на кусты на противоположномъ берегу — и все вихрами, а ледъ, какъ есть, цѣлыми глыбами такъ плыветъ, вертитъ его, какъ мельничное колесо. Коли если гдѣ подопретъ въ берега, нароетъ этого льду ворохи и землю пробуравитъ. Упаси Боже, что только творится.

— Значитъ, она бойко проходитъ весной, сказалъ одинъ изъ слушателей.

— Ужасти, какъ бойко! Вдругъ такъ подымется и хватитъ; что есть на берегу, все сломаетъ, барка ли что другое. И порядъ схватитъ съ берега баню или амбарушку и претъ ее, перехватывать не подумай, ни какой снастью не удержишь.

— Рѣка эта значитъ, быстрая.

— А вотъ, какъ видите, и пороги есть тамъ повыше города Боровичъ. Занятно этакъ посмотрѣть, какъ барки въ порогахъ, пустятъ. Летитъ этто барка, что и на тройкѣ не догнать; а ее такъ и этакъ гнетъ, только хряститъ сердечная; народу на ней тьма: кто потесями отбиваетъ, кто ведрами воду льетъ. Лоцманъ только знаетъ — кричитъ: «право, лѣво, сильнѣе…» Чуть если не утрафитъ — бѣда!

— Что же сдѣлается?

— Чуть только немного отуритъ, все пропало — или совсѣмъ оборотитъ, или разломитъ, кулье такъ и поплыветъ… А народъ какой смѣлый! На челнахъ всю муку перехватаютъ.

— Вотъ какая сердитая рѣка.

— И не приведи Богъ! А что-то знобко — Архипъ прикорчился немного. — Не въ угоду ли будетъ вашей милости чайкомъ позабавиться! Какъ посмотрю я, люди вы хорошіе и заслуженые. Я то-есть большое имѣю раденье и уваженіе къ военнымъ людямъ. Такъ не осудите, коли что не по нраву.

— Что ты, любезнѣйшій! Помилуй! Мы очень тебѣ благодарны.

— Такъ не ладно ли вотъ въ этомъ трактирѣ, изъ окна и рѣка видна.

Солдаты весело переглянулись и пошли за Архипомъ

— Двѣ пары чаю, крикнулъ Архипъ въ буфетѣ и повелъ гостей въ особую комнату. Чай явился вслѣдъ за ними; солдаты растегнулись; одинъ досталъ изъ-за обшлага коротенькую трубочку и кисетъ съ табакомъ. Архипу не понравилось это зелье; онъ поморщился, но не сказалъ ни слова. Явился на столъ графничикъ ерофеичу, разговоръ пошелъ живѣе и откровеннѣе.

— Стало быть, вы сюда на зимнія квартиры пришли? спросилъ Архипъ.

— Нѣтъ, мы только здѣсь на дневкѣ.

— Какъ это на дневкѣ? Я такого слова въ толкъ не возьму.

— У насъ марши всегда такъ располагаются — день, значитъ, идемъ, а другой отдыхаемъ; это называется дневка.

— Вотъ оно что! Значитъ, вы куда ни на есть дальше направляелесь?

— Не гораздо далеко.

— А куда? сталъ допытываться Архипъ.

— Сказывать-то не приказано. Да тебѣ пожалуй, можно, коли уже такъ любопытно. Мы назначены въ Холынскую волость, забривать, значитъ мужиковъ.

— Вотъ оно что! Значитъ, вы въ Холыню самую идете?

— Нѣтъ, въ Естьяны. Тамъ, говорятъ, скопище бунтовщиковъ, которые всю волость возмутили. Такъ перво-наперво ихъ усмирить. Для этого самаго и боевые патроны выданы.

— Что же это такое?

— Какъ тебѣ сказать! Патроны, то есть чѣмъ мы изъ ружей стрѣляемъ. Вотъ этакъ, значится, свернута бумажка; съ одной стороны въ ней порохъ насыпанъ, а съ другой стороны пуля завернута; вотъ такимъ манеромъ ту сторону-то, что съ порохомъ, скусишь зубомъ, насыпишь на полку пороху, а тамъ патронъ-то въ дуло опустишь и шомполомъ прибьешь — все это солдатъ выдѣлывалъ руками, какъ обыкновенно тогда заряжалось ружье на двѣнадцать темповъ.

— Стадо-быть, въ мужиковъ-то палить станете?

— Прикажутъ, такъ станемъ палить.

— Такъ вы этакъ денька два, аль больше погуляете здѣсь?

— Тебѣ толкомъ сказано, что дневка. Одинъ, то-есть, день, а завтра рано утромъ выступимъ въ Естьяны.

Архипъ потолковалъ еще немного и, распростившись съ пріятелями, во всю прыть поскакалъ къ Немочаю.

Тревога поднялась: во всѣ деревни поскакали гонцы, чтобъ собрался народъ въ Естьяны.

Въ Новоседицахъ къ вечеру народъ разгулялся; несмотря на холодъ, составился хороводъ; улица полна была пьяныхъ. Въ дому у старшины за столомъ кругомъ большой ендовы съ пивомъ сидѣло человѣкъ восемь крестьянъ.

— Ты мнѣ скажи, отчего напередъ весны зима бываетъ? спрашивалъ одинъ сиплымъ голосомъ.

— Вотъ я ѣду съ возомъ, а встрѣчу мнѣ волкъ… говорилъ другой, не слушая никого.

— А какъ мой гнѣдко-то голосъ мой знаетъ! какъ выйду на дворъ да крикну «гнѣдко!», такъ онъ и заржетъ во дворѣ,

— Эко диво, что волкъ; видали мы. А ты скажи мнѣ, почему напередъ весны зима бываетъ? возражалъ первый.

— А этто я поѣхалъ въ лѣсъ за дровами; вотъ ѣду…

— Ну, что, что ѣдешь? Ѣзжали и мы за дровами; а ты скажи мнѣ, почему напередъ весны зима бываетъ?

— Да отстань ты. Экъ его.

— Вотъ волкъ-то сидитъ и глядитъ такъ-таки прямо супротивъ меня.

— Ты не то баешь; а вотъ почему напередъ весны зима бываетъ? Вотъ что.

— Какъ попадетъ тебѣ, Степуха, въ носъ, ты все одно да одно и заладишь.

Бесѣда шла оживленно и никто другъ друга не слушалъ, всякій говорилъ свое.

Въ это время стремглавъ прискакалъ верховой и прямо къ старшинѣ, бросилъ лошадь у воротъ и побѣжалъ въ избу.

— Миръ дому сему, сказалъ пріѣзжій, помолившись Богу и поклонившись сидѣвшимъ. — Василій Матвѣичъ, скопляй людей, да веди сейчасъ въ Естьяны, да накажи, чтобы взяли съ собой топоры или что другое; войско на насъ идетъ. Евдокимъ Михайлычъ съ Ларіономъ Васильичемъ приказали.

Мужики повыскакали изъ-за стола.

— Какъ, что, полно правда-ль? вопросы посыпались на посланнаго.

— Во тѣ Христосъ истинный, правда! произнесъ посланный и перекрестился.

Старшина послалъ десятскаго вѣстить по деревнѣ, чтобы шли въ Естьяны. На улицѣ поднялась суматоха, пѣсни смолкли, народъ скоплялся въ кучи и толковалъ. Черезъ нѣсколько времени потянулись вереницей мужики къ Естьянамъ съ кольями, косами и вилами на плечахъ. Они шли мѣрнымъ шагомъ и тупо смотрѣли въ ноги себѣ, разговоровъ никакихъ не заводили.

Всю ночь со всѣхъ сторонъ плелись къ Естьянамъ мужики, а другіе ударили въ лѣсъ; къ утру въ Естьяны накопилось человѣкъ до трехсотъ.

Только стало свѣтать, народъ выкатился на улицу, вооруженный косами, кольями, вилами и топорами; съ шумомъ и гамомъ двигалась толпа по деревнѣ къ тому концу, который выходилъ къ Бронницамъ; къ ней выбѣгали и приставали еще; а бабы, глядя изъ воротъ, выли и причитали. По дорогѣ къ Бронницамъ были раставлены вершники, чтобы давали знать, какъ подвигаться станутъ солдаты.

Около обѣда прискакали вершники съ извѣстіемъ, что идутъ солдаты; толпа сплотилась у конца деревни. Показались солдаты. За командиромъ, ѣхавшимъ верхомъ, развелось знамя и тянулся не скончаемый рядъ штыковъ, блиставшимъ на солнцѣ. Мужики дрогнули и стали отступать. Когда приблизились солдаты на полвыстрѣла къ мужикамъ, майоръ скомандовалъ; и солдаты стали наступать съ ружьями на перевѣсъ; мужики побѣжали. Посреди деревни, у дворника Борисова были отворены ворота; мужики кинулись на дворъ и заперлись. Солдаты выстроились передъ дворомъ, майоръ выступилъ впередъ и сталъ требовать, чтобы сдались добровольно, а не то грозилъ, что станетъ стрѣлять…

— Ну, ладно, не горячись; теперь насъ не достанешь, отвѣчалъ ему Ѳома Немочай въ щель воротъ.

Майоръ поставилъ у дома караулъ, а прочимъ солдатамъ скомандовалъ вольно; солдаты составили ружья въ сошки и расположились на улицѣ. Тотчасъ же былъ посланъ гонецъ къ губернатору и генералу Княжнину 2-му съ извѣстіемъ о происшествіи.

Въ передней избѣ помѣстились главные агитаторы, кромѣ Ларіона Васильева, который остался дома; сѣни и подвалъ заняли старики, а прочій народъ расположился въ хлѣвахъ, конюшняхъ, на сѣновалахъ и на дворѣ. Ѳома Немочай ходилъ вездѣ и подбивалъ, чтобы упорно стояли и защищались, пока не придетъ изъ сената указъ или не дадутъ какого извѣстія посланные. Какъ только стало смеркаться, многіе изъ мужиковъ задумали убраться съ двора; изъ первыхъ былъ земскій: онъ пробуравилъ солому на кровлѣ и вылѣзъ; за нимъ полѣзли другіе. Ѳома бросился къ отцу, тотъ велѣлъ поставить караульныхъ, чтобы не выпускали народъ со двора, а если что будетъ сопротивляться тѣхъ бить. Такимъ образомъ остальныхъ задержали на дворѣ.

Народъ заволновался и заходилъ по двору, какъ стадо, загнанное въ тѣсное мѣсто; поднялся густой и глухой шумъ. На улицѣ всѣхъ солдатъ поставили подъ ружье, ожидали вылазки; но мужики успокоились и стали искать всякій себѣ удобнаго мѣстечка, чтобы укрыться отъ холода и соснуть. Хлѣва и сѣновалы набились биткомъ; на дворѣ, по угламъ, кучками залегли мужики.

— А что, коли насъ и завтра не выпустятъ, гдѣ мы хлѣба возьмемъ?

— Эво! У Борисова хлѣба вдоволь, дворникъ: всякаго, значитъ, припасу довольно.

— Поди ты… Народу-то сколько… а всѣ почти безъ запасу пришли. Подумаешь, какая простота нападетъ. Былъ на праздникѣ въ Новоселицахъ… пироговъ напечено — пропасть… Что бы захватить съ собой? Такъ невдомекъ было…

— Что мы станемъ дѣлать? Пожалуй, и долго насъ продержатъ… Какъ быть безъ хлѣба?

— А вотъ что, ребята, какъ передъ свѣткомъ народъ придремлетъ, убраться намъ отсюда по-добру по-здорову.

— Поговори ты, чтобъ услышали; бока-то видно, чешутся, да изъ-за тебя инымъ достанется.

— Какъ-то безъ тебя тамъ жена справляется, Захарка? отнесся одинъ изъ кучки къ лежавшему молодому мужику, который только по временамъ вздыхалъ тяжело.

Въ кружкѣ раздался смѣхъ; Захарка отвернулся.

— Лежалъ бы дома за бабой, тепло какъ бы тѣ было!

— И то сказать: еще мѣсяцу не прошло, какъ бабу нажилъ, а тутъ спать кладутъ одного на дворѣ…

Въ избѣ Немочай разговорами отъ божественнаго укрѣплялъ духъ своихъ сподвижниковъ.

Рано утромъ прискакалъ губернаторъ; войска выстроились; на дворѣ народъ столпился у воротъ; Ѳома Немочай сталъ къ самымъ воротамъ, главные агитаторы сидѣли въ избѣ.

— Отворяйте ворота и выходите вонъ со двора! закричалъ губернаторъ.

— А вотъ погоди немного, отвѣчалъ Ѳома.

— Кто смѣетъ мнѣ такъ отвѣчать? Я — губернаторъ и приказываю вамъ повиноваться. Сейчасъ выходите со двора.

— Губернаторъ, губернаторъ, пробѣжалъ легкій говоръ между мужиками.

— А коли ты губернаторъ, такъ прочитай намъ варшавское повелѣніе, гдѣ писано тебѣ, чтобы оставить насъ въ старомъ положеніи! Уведи прочь войско, тогда мы выйдемъ къ тебѣ, отвѣчалъ Ѳома.

— Какой тамъ бездѣльникъ вретъ! Вы его, ребята, не слушайте, онъ васъ обманываетъ: никакого варшавскаго повелѣнія не бывало; а есть указъ отъ государя императора, чтобы возвести васъ въ высокое званіе военныхъ поселянъ. На-те, возьмите, читайте.

— Мы твоего указа не хотимъ; не царемъ онъ данъ, тобой выдуманъ. Указъ царскій долженъ быть прибитъ въ городѣ на площади у столба и на будкахъ, а ты подай намъ варшавское-то повелѣніе; что его прячешь?

Долго бился у воротъ губернаторъ; Ѳома отвѣчалъ ему грубостями; наконецъ, губернаторъ послалъ искать по деревнѣ, нѣтъ ли гдѣ почетнаго и умнаго мужика, который бы могъ уговорить народъ къ послушанію. Нашли Ларіона Васильева и привели. Въ это время пріѣхалъ Княжнинъ. Ларіону дали указъ, чтобы онъ снесъ прочитать народу и уговорилъ къ повиновенію. Ларіонъ пошелъ къ воротамъ; ему отворили; но посланный, вмѣсто того, чтобы уговаривать народъ повиноваться, совѣтовалъ не сдаваться и держаться крѣпко, пока не придетъ извѣстіе изъ Петербурга. Какъ только Ларіонъ вернулся назадъ, его арестовали.

Самъ Немочай высунулся въ форточку окна и закричалъ губернатору:

— Ты хрещенаго народу не смущай напрасно такими указами. Мы еще въ Москвѣ его видѣли; онъ отмѣненъ сенатомъ, потому что сенатъ присудилъ оставить насъ въ прежнемъ положеніи и князь Константинъ тоже приказываетъ тебѣ; а лучше ты вспомни Бога и оставь лукавство. Вели солдатамъ идти домой; тогда мы выйдемъ къ тебѣ и всѣ повинности и недоимки справимъ.

На это Княжинъ отвѣчалъ, что кромѣ объявленнаго имъ указа никакихъ другихъ повелѣній нѣтъ, что власти исполняютъ волю царя и не обманываютъ народъ, что Немочай вовлеченъ въ заблужденіе какими нибудь плутами; онъ обѣщалъ имъ помилованіе, если выйдутъ добровольно. Если же не послушаютъ, то возьмутъ силою и тогда имъ будетъ худо.

Немочай отвѣчалъ, что ихъ силой не возьмутъ, а сами до тѣхъ поръ не выйдутъ, пока не получатъ изъ сената указа, чтобы оставить ихъ въ прежнемъ положеніи.

Княжинъ началъ стращать голодомъ.

— Ты думаешь, что у насъ и хлѣба нѣтъ. Всего довольно! На-ка, посмотри, мы блинки здѣсь подъѣдаемъ, отвѣчалъ Немочай, держа въ рукахъ корку хлѣба.

Дѣлать было нечего: безъ особаго приказанія отъ Аракчеева Княжнинъ не рѣшался принимать насильственныхъ мѣръ, и потому, оставивъ караулы у двора, онъ уѣхалъ съ губернаторомъ въ Бронницы.

Недостатокъ въ съѣстныхъ припасахъ у осажденныхъ становился очень чувствителенъ; стали разсуждать о томъ, какъ бы добыть хлѣба. Сосѣдъ Борисова объявилъ, что у него дома есть до восьмидесяти мѣръ муки. Но какъ добыть? Иванъ Петровъ выдумалъ прорыть ходъ подъ землей на дворъ сосѣда. Проектъ ему же поручили привести въ исполненіе. Подъ смотрѣніемъ Ивана Петрова вырыли въ вечеру на сосѣдній дворъ яму, чтобы можно было проползти одному человѣку. Иванъ Петровъ проползъ и вернулся съ запиской отъ петербургскихъ депутатовъ, гдѣ было писано, чтобы держались до среды (то есть 5 декабря); тогда они обѣщали пріѣхать съ указомъ сената, чтобы оставить ихъ въ прежнемъ положеніи. Записка эта была читана сперва въ передней избѣ, потомъ въ задней и на дворѣ; она поддержала надежду и мужество осажденныхъ. Полѣзли снова за хлѣбомъ на сосѣдній дворъ, но тамъ уже стоялъ караулъ, незамѣтившій, впрочемъ, ни ямы, ни Ивана Петрова, выглянувшаго изъ ямы. Подкопъ сдѣлался безполезнымъ и народъ остался безъ хлѣба. Порція была самая скудная, по маленькому кусочку хлѣба; производилась она съ большими затрудненіями, чуть не съ дракой, другъ у друга вырывали куски изъ рукъ. Многіе рѣшились лучше отдаться живыми въ руки солдатамъ, чѣмъ умирать съ голоду; поднялся шумъ, бѣглецовъ принялись колотить; это не много успокоило. Наконецъ одинъ изъ главныхъ заговорщиковъ задумалъ идти. Ѳома не смѣлъ съ нимъ расправляться; а потому сталъ упрашивать, чтобы онъ остался и кланялся въ ноги; просьбы Ѳомы подѣйствовали. Между тѣмъ пришелъ приказъ отъ Аракчеева, если до двѣнадцати дней не сдадутся добровольно мужики брать дворъ приступомъ.

До назначеннаго въ запискѣ срока не продержались мужики; ни помощь, ни депутаты не являлись; голодъ одолѣлъ и толпа, продержавшись девять дней, сдалась. Главныхъ зачинщиковъ и участниковъ до ста человѣкъ заковали и отправили въ Новгородъ, въ острогъ; прочимъ приказали брить бороды, но крестьяне долго несоглашались; наконецъ бороды стали исчезать одна за другой съ лица.

Такъ кончилась Естьянская шурма, которая, не смотря на то, что почти не осталось ея очевидцевъ, еще живетъ въ памяти народа.

Петербургскіе депутаты были разочарованы въ Петербургѣ. Въ Коломнѣ возвратилъ имъ просьбу, назвавъ ее безсмысленной, мнимый сенаторъ, который былъ не больше, какъ писецъ. Варшавскіе депутаты отосланы были подъ конвоемъ въ Москву, а оттуда прямо въ Оренбургъ въ солдаты. Немочай съ участниками судимы были военнымъ судомъ. Сентенція военнаго суда говорила: «Евдокима Немочаева, Ларіона Васильева и Василья Евстратова, яко начинщиковъ къ буйству и возмущенію, по силѣ 133 и 137 артикуловъ, повѣсить, Ѳому Немочаева, по силѣ 135 и 137 артикуловъ, висѣлицею наказать. Ивана Петрова, Корнилія Алексѣева (голову), Никона Степанова (земскаго), Карпа Осипова, Максима Дмитріева, Василья Амосова, Ивана Сысоева и Марына Ѳилатова, по 135 артикулу, живота лишить, а прочихъ, въ томъ числѣ и Калину Немочая, по 95 артикулу, бить шпиц-рутенами по три дня по разу. А рядоваго Филиппа Михайлова, по 135 и 201 артикулу живота лишить. Сей приговоръ въ присутствіи коммисіи подсудимымъ объявить и до воспосліздованія конфирмаціи содержать ихъ подъ карауломъ при новгородскомъ ордонанс-гаузѣ скованныхъ». Конфирмаціею они были помилованы съ тѣмъ, чтобы сослать ихъ на службу въ Сибирь въ дальнія губерніи. Десять сутокъ вывозили изъ Новгорода преступниковъ на тройкахъ въ Сибирь. Груня была выдана замужъ за какого-то солдата, но скоро исчезла изъ поселеній; о ней и слухъ пропалъ.

Теперь опять явилась деревня Естьяны; она такъ же велика и многолюдна, но не такъ уже богата, а аракчеевскія связи исчезли совершенно.

1863 г.

↑ Подлинное письмо это мы привели буквально. — Авт.
↑ Подлинный.
↑ Подлинный.

[1] Подлинное письмо это мы привели буквально. — Авт.

[2] Подлинный.

[3] Подлинный.

[1]

[2]

[3]