ЕНДРЕКЪ ЧАЙКА.
правитьСтрастная жажда жизни кипѣла въ душѣ Ендрека Чайки.
Какъ изъ кипящаго котла вырываются горячіе брызги и пѣна, такъ и въ немъ билъ черезъ край пылъ бѣшенаго темперамента, увлекавшій его безъ памяти за каждымъ впечатлѣніемъ, каждымъ страстнымъ желаніемъ, за каждою цѣлью, или безъ всякой цѣли. Казалось, что въ немъ бьется сила, лежащая внѣ его воли и желанія, какая-то стихійность, овладѣвающая имъ самостоятельно, рвущая, теребящая, увлекающая его и заставляющая неустанно метаться въ радостномъ вихрѣ жизни.
Такимъ Ендрекъ былъ съ дѣтства.
Лишь только онъ подросъ отъ земли, какъ сталъ уже плясать до головокруженія, крича, какъ безумный: «хорошо играть и на ножки поглядать». А ему наигрывалъ при этомъ другой Ендрекъ, пиля палочкой о щепку, топая босой ножкой, какъ Бартекъ Бартжей, и напѣвая: «гопъ! гопъ!»
Маленькій, какъ пѣтушокъ, со взъерошеннымъ чернымъ хохломъ, носился Ендрекъ по хлѣву, сараямъ, навѣсамъ и крышамъ, кувыркался на лугу, взбирался по лѣстницамъ, прыгалъ черезъ заборы, смѣялся и шалилъ, убѣгая, какъ сусликъ, отъ отцовскаго ремня сквозь утесы, просѣки, галлереи, между сѣрыми уступами, въ розовой чащѣ клевера, залегающаго въ лощинахъ среди скалъ. Тамъ онъ безумствовалъ въ бѣшеномъ весельи, вызванномъ недосягаемымъ проворствомъ маленькихъ ножекъ и силой остраго взгляда его ясныхъ, сверкающихъ, какъ сталь, глазъ.
По мѣрѣ того, какъ Ендрекъ подрасталъ, мѣста его прогулокъ становились все болѣе отдаленными отъ хаты.
Онъ поспѣвалъ всюду, всюду бѣгалъ, все видѣлъ, всему радовался, и его знали далеко за предѣлами хаты Чаекъ. Всѣхъ веселилъ этотъ мальчикъ, въ которомъ самыя существенныя качества характера горцевъ играли, какъ струны, настроенныя на высокій ладъ.
Когда наступалъ Духовъ день и все въ Подгале горѣло, точно рой свѣтлячковъ, мелькающими по скаламъ и межамъ огнями, тогда всѣ окрестныя деревни знали, гдѣ носится съ горящимъ факеломъ Ендрекъ. «Собачій сынъ! ловкая бестія» — говорили старики, вглядываясь въ ночной мракъ, прорѣзаемый рядомъ кровавыхъ, бѣгающихъ огоньковъ, среди которыхъ одинъ производилъ впечатлѣніе искры, бѣшено носимой хаотическимъ ураганомъ. Всѣ дѣти, дѣвушки и мальчики сбѣгались къ Ендреку, точно привлекаемый свѣтомъ рой бабочекъ. Ендрекъ безумствовалъ. Онъ страстно ловилъ взоромъ всѣ огни, а ноги его бѣшено носились по загонамъ и лугамъ, путаясь въ травѣ, пробѣгая надъ скалистыми обрывами и руслами потоковъ.
Когда Ендрекъ подросъ на столько, что могъ прислуживать въ пастушескихъ шалашахъ, онъ насъ овецъ, вѣрнѣе, пасся вмѣстѣ съ ними по ложбинамъ, спускающимся, точно малахитовыя жилы, среди сѣрыхъ уступовъ скалъ. Въ то время, какъ овцы, разсыпавшись и тихо побрякивая колокольчиками, паслись, не предвидя никакой опасности, Ендрекъ ни съ того, ни съ сего, въ бѣшеной погонѣ за весельемъ, издавалъ пронзительный свитъ, сгонялъ со стремительной быстротой перепуганное стадо и одновременно выбѣгалъ навстрѣчу ему самъ съ свирѣпыми псами.
Не было въ Карпатахъ собаки, которой удалось бы убѣжать отъ него, которую маленькій Чайка не догналъ бы, не схватилъ бы за хвостъ и не скатился бы вмѣстѣ съ нею невѣдомо куда — въ пропасть, такъ въ пропасть, въ потокъ, такъ въ потокъ. Иногда онъ застывалъ на минуту неподвижно на утесѣ; пораженные глаза его страшно расширялись, казалось, что они ничего не видятъ… Но вдругъ онъ просыпался и съ крикомъ: «гэй, хлопцы!» прорѣзавшимъ, точно ружейный выстрѣлъ, тяжелую тишину нѣмыхъ скалъ, — несся со своимъ стадомъ среди звона мѣдныхъ колокольчиковъ, топота и блеянія овецъ и лая доведенныхъ до изступленія собакъ.
Ендрекъ принадлежалъ къ числу тѣхъ горцевъ, взоръ и мысль которыхъ возносятся надъ верхушками хатъ и рвутся туда, гдѣ самыя высокія вершины Карпатскихъ горъ поднимаются въ своемъ каменномъ величіи къ небу.
— Не будетъ изъ тебя хозяина, а будешь ты разбойникомъ, или охотникомъ, или изъ тебя выйдетъ бездѣльникъ, гоняющійся съ сумкой за господами, — пророчили ему настоящіе хозяева, у которыхъ была «склонность къ земледѣлію и степенность» и которые, устремивъ взоръ на Карпаты, говорили: «я никогда этимъ не занимался!»
Изъ него не вышло разбойника, потому что онъ не обладалъ мужественной и жестокой душой и не жаждалъ золота и серебра. Не сталъ онъ также и охотникомъ, такъ какъ не могъ пріучить себя къ терпѣливому выжиданію, лукавому выслѣживанію, подкрадыванію и хладнокровной стрѣльбѣ…
А хозяиномъ онъ не сдѣлался потому, что у него не было хозяйства… За то онъ сталъ превосходнымъ проводникомъ.
Чайка такъ приспособился къ жизни въ Карпатахъ, точно онъ родился отъ этого горнаго воздуха, крутыхъ стѣнъ утесовъ, глубокихъ пропастей и безконечной дали, открывающейся съ вершинъ.
Въ его груди билось сердце, полное могучей, неизсякаемой силы, его легкія работали, какъ неутомимые крѣпкіе новые кузнечные мѣха. Его слухъ поглощалъ весь этотъ огромный, подавленный шумъ, блуждающій въ Карпатахъ за дуновеніемъ вѣтра, вылавливалъ среди него отдѣльные голоса самыхъ далекихъ потоковъ, вздохи и шепотъ вѣтра, шелестъ травъ и сосенъ въ ложбинахъ, далекій топотъ стада, спускающагося къ шалашамъ, мягкую поступь медвѣдя, шорохъ земли подъ когтями суслика, удары копытъ козы по песчанымъ насыпямъ, шумъ орлиныхъ крыльевъ и отзвуки человѣческой жизни, долетающіе изъ безконечной дали сверкающихъ подъ солнцемъ долинъ. Но прекраснѣе всего были его глаза.
«За мои глаза я не въ силахъ отслужить Господу Богу, даже если бы я прожилъ до ста лѣтъ!» — говорилъ Ендрекъ.
Эти глаза могли разглядѣть еле замѣтный слѣдъ человѣческой ноги на черной, сухой поросли, прилѣпившейся къ гранитнымъ камнямъ. Достигая до края горизонта, они видѣли, что происходитъ въ деревняхъ, еле мелькающихъ въ туманной дали. Они блуждали по видимому міру въ вѣчномъ восторгѣ, въ безконечной радости, приближая къ Ендреку міры, запрятанные въ голубой дали, и обнаруживали множество незамѣтныхъ предметовъ подъ ногами, ведя его днемъ и ночью черезъ хаотическій міръ Карпатовъ съ непоколебимою увѣренностью. Мелкія зерна гранитнаго песку, только что проросшій листикъ растенія, качающійся листъ папоротника, мелькающая въ чащѣ бѣловатая подкладка листа малины — все это охватывалъ его взоръ и направлялъ его съ непоколебимою точностью стрѣлы, несущейся къ цѣли. Онъ проникалъ своимъ взоромъ, на самомъ далекомъ разстояніи, въ расплывающіеся посрединѣ уступы, разглядывалъ тропинки, борозды, выступы скалъ, щели и отверстія и направлялся по нимъ всегда безошибочно. Стоя на вершинѣ, онъ заглядывалъ на дно долинъ и, далекій и невидимый, присутствовалъ въ шалашахъ, казавшихся маленькими ящичками. Товарищи смѣялись надъ нимъ, говоря, что онъ видитъ съ Менгушовецкой вершины форелей въ Морскомъ Окѣ, или, стоя на верхушкѣ Кшиваня, его спрашивали: «Ендрекъ! видишь въ Подбаньской деревнѣ, вонъ на томъ пастухѣ, тамъ налѣво?» — «Что?» — спрашивалъ Ендрекъ, который, прежде чѣмъ осмотрѣлся, былъ увѣренъ одну минуту, что могъ бы разглядѣть и это. Незамѣтный для другихъ глазъ орелъ, парящій въ заоблачной вышинѣ, среди ослѣпительныхъ лучей солнца, не укрывался отъ взора Ендрека.
Онъ видѣлъ нору суслика, затерянную среди гранитныхъ глыбъ и травы, среди сумрачныхъ тѣней глубокихъ ущелій, видѣлъ стригущаго ушами барана, каждаго погонщика, впивайся страстнымъ тоскующимъ взоромъ въ красную точку платка и зналъ, что это Зоська или Янтка, къ которой ниспадалъ со своей вершины тихо, какъ тѣнь, неожиданно, какъ пуля, и хищно, какъ ястребъ. Въ темныхъ пространствахъ лѣсовъ, залегающихъ по далекимъ склонамъ горъ и долинамъ, глаза его видѣли стройныя ели и взъерошенныя пихты, старые буки вытягивали къ нему могучіе, покрытые мхомъ, сучья, облупленные пни явора сверкали для него вдали, точно торчащіе удавы. Куда бы онъ ни взглянулъ — на востокъ, западъ, сверкающій югъ или сумрачный сѣверъ, подъ ноги или на самую верхушку небеснаго свода, всюду для него былъ раскрытъ широкій міръ, полный жизни, чудесныхъ явленій и веселыхъ картинъ. Въ темную ночь или въ яркій полдень, въ густой мглѣ или въ ясный сентябрскій день, въ сумеркахъ осеннихъ вечеровъ и среди ослѣпительной зари весенняго утра, онъ видѣлъ все, что окружаетъ его и еще что-то, составлявшее его внутреннюю радость, счастье полнаго, неизмѣннаго наслажденія чувствами. Въ его глазахъ былъ геній зрѣнія, дававшій ему возможность наслаждаться впечатлѣніями, граничащими съ безуміемъ. Когда Ендрекъ пробирался по темнымъ бороздамъ, просѣченнымъ надъ пучиной пропасти, цѣпляясь руками и ногами за небольшія щели и выступы скалъ, его несла вверхъ страстная жажда его взора, надежда на ожидающую его тамъ радость, стремленіе броситься въ пространство, точно на крыльяхъ, на лучахъ этихъ глазъ. Онъ взлеталъ наверхъ, какъ стрѣла, точно его несли туда не ноги, а горный вѣтеръ выдулъ его изъ глубины ущелья, онъ выскакивалъ на свѣтъ, поднимался еще выше на воздухъ съ крикомъ: «гэй, хлопцы!» А его сѣрые, окаймленные черными кругами глаза, жадно и страстно впивались въ окружающій міръ. Его взоръ упивался свѣтомъ, какъ запекшіяся уста пьютъ холодную воду горныхъ ключей.
— Вотъ глаза, такъ глаза! — кричалъ онъ, восторгаясь ихъ совершенствомъ. — И ноги не отстаютъ отъ нихъ! — говорилъ еще Ендрекъ. — Что увидятъ мои глаза, туда меня донесутъ и ноги. Если бы я могъ еще летать!
Но изъ этого ничего не выходило, хотя онъ и пробовалъ иногда. Когда горный вѣтеръ бился о края гранитныхъ утесовъ, тянувшихся съ востока на западъ, Ендрекъ взбѣгалъ на самый высокій утесъ, растягивалъ руками плащъ, подскакивалъ вверхъ, предоставляя вѣтру подхватить его, и падалъ внизъ, барахтаясь въ пескѣ, прежде чѣмъ найти равновѣсіе.
Эти ноги, такъ легко поднимавшія его на вершины, превращались во что-то нечеловѣческое во время танцевъ. При звукѣ гусель и баса у Ендрека начинало колотиться сердце, холодная дрожь пробѣгала по его спинѣ, кожа на головѣ двигалась взадъ и впередъ, а волосы становились дыбомъ, какъ перья на головѣ орла. И онъ танцовалъ, какъ безумный. На блѣдномъ и потномъ лицѣ появлялось выраженіе какого-то изумленія, глаза не видѣли никого и ничего, поднятыя надъ головой руки время отъ времени хватались за волосы, ерошили ихъ, точно припоминая что-то. А ноги! ноги прыгали съ такой страшной быстротой, что присутствующіе на свадьбѣ нагибались для того, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли его ноги такъ сгибаются въ колѣняхъ и бедрахъ.
Казалось, что голени и бедра также имѣютъ суставы и изгибаются въ какомъ-то фантастическомъ зигзагѣ, который вырветъ ихъ съ мѣста — и все полетитъ куда-то къ чорту. Ендрекъ не былъ склоненъ къ дракамъ и не дрался никогда изъ-за чего-нибудь. Но во время танцевъ, когда никто не могъ дождаться своей очереди, потому что Ендрекъ готовъ былъ плясать все время безъ отдыха, другіе танцоры бросались на него гурьбой, валили его на полъ, выносили въ поле и запирали въ гумнѣ. Или же, по старому способу, подымали уголъ сундука, подсовывали подъ него прядь длинныхъ волосъ Ендрека и опускали уголъ на мѣсто. Они убѣгали, а волосы Ендрека оставались зажатыми точно въ волчьей челюсти. Онъ лежалъ и рвался, проклиная и грозя мщеніемъ до тѣхъ поръ, пока дѣвушкамъ не удавалось упросить, чтобы его освободили.
Когда Ендрекъ насъ овецъ въ горахъ, затерянный съ ними среди хаоса скалъ, и вѣтеръ доносилъ до него мимолетный, какъ жужжаніе комара, звукъ гуслей Бартуся, игравшихъ гдѣ-то вдали отправляющимся на прогулку господамъ, Ендрекъ, недолго думая, забиралъ свое стадо и гналъ по направленію къ музыкѣ, для того, чтобы потанцовать до упаду на узкомъ краю уступа. Отправляясь съ сумкой на прогулки, Ендрекъ шелъ, приплясывая. На каждой остановкѣ, если прогулка была, «какъ подобаетъ», съ музыкой, Ендрекъ, вмѣсто отдыха, плясалъ, «такъ что пыль столбомъ летѣла и танцовали мы до утра» — повторялось въ каждомъ его разсказѣ о путешествіи съ господами
Такъ жилъ Ендрекъ Чайка, несомый вихремъ своеги темперамента, не дававшаго ему ни минуты отдыха, ни возможности опомниться, призадуматься надъ жизнью и своей судьбой.
Когда пришло время, Ендрекъ женился. Онъ взялъ дочь нѣкоего Хмыни, жившаго на краю деревни. У нея были свѣтло-голубые глаза на сверкавшемъ румянцемъ и весельемъ лицѣ и бѣлокурые волосы. Больше у нея не было ничего, кромѣ сундука съ оранжевыми платками, синими платьями и красными плахтами.
Ендрекъ ничего и не требовалъ. Но дядя Зоей, старый одинокій Сихля, завѣщалъ ей землю и хату. Земли было столько, что граница ея опредѣлялась слѣдами капавшей съ крыши воды, а хата была такова, что крестьяне говорили: «Что съ ней, точно она потеряла что-то…» Она стояла безъ фундамента, подъ огромнымъ ясневымъ деревомъ, на корняхъ котораго покоились ея углы, и состояла изъ одной комнаты съ маленькимъ оконцемъ, глядѣвшимъ въ узкій проходъ между сараями, съ дырявыми сѣнцами, полусгнившимъ хлѣвикомъ, прилѣпленнымъ къ ней съ задней стороны. Старая, почернѣвшая, покрытая мохомъ и согнувшаяся, она, казалось, припадала отъ страха къ землѣ во время горнаго вѣтра и лѣтней непогоды, передъ чернымъ призракомь ясеня, чудовищная масса котораго бушевала около нея, качая и тормоша ее вмѣстѣ съ огромнымъ кускомъ земли, въ который впились его могучіе корни.
— Ничего! Намъ хорошо, хоть и тѣсно, — говорилъ Ендрекъ.
Богъ сталъ его щедро благословлять, а нищета крѣпко сжала его. Въ одинъ прекрасный день Ендрекъ сосчиталъ, что у него ихъ семеро! «Чортъ васъ знаетъ, куда васъ дѣвать! Откуда вы тамъ беретесь у Господа Бога!» — недоумѣвалъ Ендрекъ и отправился въ корчму для того, чтобы посовѣтоваться со своимъ товарищемъ Сухимъ.
Ясь Сухій охотно пилъ, но никогда не напивался. Онъ лилъ въ себя потоки пива, вина или водки, и только глаза его постепенно подергивались добродушнымъ маслянымъ выраженіемъ. Онъ говорилъ: «Не знаю, куда дѣвается этотъ напитокъ, который я вливаю въ себя!» Это былъ одинъ изъ самыхъ рослыхъ крестьянъ не только въ деревнѣ, но и во всей околицѣ. Когда онъ шелъ по улицѣ, со спокойствіемъ огромныхъ, чрезвычайно тяжелыхъ и сильныхъ созданій, онъ возвышался надъ всей толпой цѣлой головой, крѣпко сидѣвшей на мощныхъ плечахъ. На красивомъ, добродушномъ лицѣ его съ черными, ласково смѣющимися глазами, меланхолически свисалъ длинный, немного красноватый носъ, а на толстыхъ румяныхъ устахъ играла, подъ черными усами, счастливая дѣтская улыбка. О немъ говорили, что если онъ получитъ въ морду на Новомъ Базарѣ, то спохватится лишь въ Поронинѣ, разозлится и разнесетъ корчму.
Дѣйствительно, такъ бывало. И тогда Сухій становился страшнымъ. Прилавокъ со всей посудой разлетался въ дребезги, столы, скамейки, табуреты — все валялось въ избѣ, поломанное и разбитое, а вывороченные столбики крыльца торчали криво подъ висящимъ въ воздухѣ навѣсомъ. Ясь Сухій отомстилъ въ Поронинѣ за Новый Базаръ, и шелъ домой, привѣтливый и улыбающійся.
«И чего, человѣче, разсердился» — думалъ онъ, не чувствуя ни слѣда злобы и не сохранивъ даже воспоминанія о несправедливости и отомщеніи за нее.
Онъ былъ женатъ на старой некрасивой бабѣ, маленькаго роста съ большимъ, краснымъ лицомъ, испещреннымъ толстыми, мясистыми складками, среди которыхъ сверкали маленькіе, свѣтлые, подвижные глаза. Широкія, синія губы сжимались иногда со злобной энергіей.
— Не приходится точить ей зубы! — говаривалъ Ясекъ.
И пила она достаточно!
— Вотъ какіе дьяволы, — говорили о нихъ: — вмѣсто того, чтобы она вела его изъ корчмы, онъ ведетъ бабу.
Они подружились съ Чайкой въ шалашахъ и во время прогулокъ съ господами.
Сухій вскидывалъ на широкія плечи все, что нужно было нести, и шелъ, колыхаясь на огромныхъ ногахъ, спокойно, непринужденно, безъ всякаго усилія, точно его подталкивало что-то — шелъ, поглядывая привѣтливо и довѣрчиво на Чайку. Быстрый и ловкій Ендрекъ видѣлъ за себя, за Яська и за господъ, хозяйничалъ въ сумкахъ, вглядывался въ чащу и былъ по отношенію къ Яськѣ тѣмъ, чѣмъ является быстрая мысль для отяжелѣвшаго тѣла.
Снуя такъ все лѣто изъ долинъ на вершины, съ вершинъ въ долины, бѣгая изъ Польши въ Венгрію и по возвращеніи снова собираясь и спѣша съ другими господами изъ-подъ Гевонта на Кишвань и съ Гавроня на Особиту, — они совершенно выходили изъ рамокъ тѣсной домашней жизни. Ихъ души пріобрѣтали широкій размахъ, смѣлость, отвагу, благородную щедрость, увѣренность въ завтрашнемъ днѣ, жажду смѣлыхъ приключеній, сильныхъ впечатлѣній и свободы. И они не слышали бабьей воркотни и сѣтованій, забывали о всякихъ заботахъ, бѣдахъ и неурядицахъ. Они утопали въ веселомъ, свободномъ трудѣ, доставлявшемъ имъ счастливое и радостное сознаніе силы, выносливости, быстроты, полной гармоніи средствъ и цѣли, слѣдствій и намѣреній.
Этотъ пріобрѣтенный въ горахъ размахъ нельзя было сразу подавить и втиснуть въ рамки будничной жизни.
Ясь Сухій и Ендрекъ Чайка не могли еще долго, по окончаніи лѣта, опомниться и подчиниться на долгіе мѣсяцы осени, зимы и весны — покою, тѣснотѣ и мелкимъ, вседневнымъ заботамъ обыденной жизни.
Закопана готовилось къ зимней спячкѣ.
Всѣ пріѣзжіе разъѣхались, двери и окна хатъ забиты досками. Съ временныхъ лавокъ сняты вывѣски, рестораторы, выйдя изъ пустыхъ комнатъ, стояли на мосту, немытые, съ пухомъ въ волосахъ, въ грязномъ платьѣ, съ грубоватыми манерами, отдыхая послѣ двухмѣсячнаго стѣсненія, въ которомъ жили, прислуживая гостямъ, постоянно «цѣлуя ручки» и «падая до ногъ».
По дорогамъ носился горный вѣтеръ или сверкало яркое сентябрское солнце. Въ лѣсахъ осыпались листья, поля пестрѣли бабами, копавшими картофель, сновали возы, нагруженные пузатыми мѣшками, отъ которыхъ несся острый запахъ свѣжеразрытой земли и сырья отъ розоваго и желтаго картофеля, поцарапаннаго мотыками.
Ендрекъ и Ясь боролись съ этой обыденной жизнью остатками пріобрѣтеннаго въ горахъ размаха и остатками крейцеровъ, еще недобытыхъ бабами изъ сумокъ.
— Ясь! — кричалъ протяжно, какъ сова, Ендрекъ, появляясь въ деревнѣ. И Ясь, сгибаясь пополамъ для того, чтобы выйти изъ низкой комнатки около гумна и сарая, гдѣ онъ проживалъ съ бабой, на улицу, еще съ сумкой и бляхой проводника шелъ за Ендрекомъ. Баба высовывалась изъ двери и глядѣла вслѣдъ, чуя попойку. Они шли поспѣшно какъ бы по важному и неотложному дѣлу, вкатывались къ Копкѣ и пили.
Сухій усаживался у окна, тяжело опустивъ на столъ свои могучія руки, между которыми постоянно появлялись большія кружки пива. Чайка садился на край скамейки, какъ птица на кончикѣ вѣтки, подпиралъ лицо руками такъ, что глаза его исчезали въ складкахъ кожи, а искривленный и растянутый ротъ доходилъ до ушей, пилъ и размышлялъ.
Сухій пилъ и устремлялъ свои становившіеся все болѣе нѣжными и влажными глаза на Ендрека, котораго охватывалъ пьяный туманъ, поднимая со дна души на поверхность неизвѣданныя имъ до сихъ поръ мрачныя мысли. И сколько онъ ни старался разогнать эти мысли, ничто не помогало:
Ихъ семеро, а онъ всего одинъ!
— Ясь! Знаешь, что я скажу тебѣ, это вѣрно, какъ на исповѣди семеро: ихъ, этихъ дѣтей!
— А сколько же ты думалъ, если не семеро!
— Я и не думалъ… И почему дьяв… нѣтъ, Господь Богъ такъ щедро благословилъ меня?
— Ужъ и Господь Богъ.. А ты гдѣ же былъ, когда…
Здѣсь Ясекъ взглянулъ масляными глазами на Ендрека и влилъ въ себя разомъ половину большой кружки пива.
— Семеро! Ясекъ, Войгусь, Зося, Марыня…
— Знаю! Ендрекъ, Терезка и Мацекъ — знаю! У меня нѣтъ — ни-ни, ни слѣда! Мнѣ пригодились бы хоть трое, но нѣтъ никого!
Яська охватывала грусть, масляные глаза наполнялись слезами: — И нѣтъ, говорю тебѣ, ни крошки, ничего! Вотъ какъ; одинъ, какъ перстъ — и что мнѣ дѣлать!
Ендрекъ молчалъ. Голова свѣшивалась на руки, затуманенные глаза блуждали по, комнатѣ: казалось, что онъ свалится со скамейки. И неожиданно онъ подскакивалъ вверхъ, до потолка и съ крикомъ: гэй, хлопцы! — падалъ на ноги, оглядывался, подбрасывалъ плечомъ плащъ и съ покорной миной неловко усаживался.
— Цындру взорвало! — засмѣялся кто-то сбоку.
«Цындра» — это было прозвище Ендрека, которымъ онъ гордился, ибо, что это за человѣкъ, у котораго нѣтъ какого-нибудь прозвища — говорилъ Ендрекъ.
— Взорвало не взорвало, но ихъ семеро, этихъ дѣтей, это я говорю, Ясекъ, какъ на святой исповѣди!
Онъ помолчалъ минуточку и вдругъ началъ пѣть, вглядываясь въ Яся:
Пилъ и гулялъ,
Пока жонки не взялъ.
Стало не на что пить,
Жонку надо кормить…
— Ясь! Маршъ домой, а то мнѣ баба задастъ за это.
— Что мнѣ баба! Баба — баба и есть! Баба на меня, такъ я еще больше задамъ ей! Бабу нужно держать строго! — говорилъ Ясекъ, выкатываясь за порогъ корчмы.
Они обнялись и шли, немного покачиваясь, но смѣло, и, любовно глядя другъ на друга, выкрикивали:
Всѣ вершины обошелъ,
Всѣ исколесилъ.
Улица была пуста — всѣ были въ полѣ, у картофеля и опоздавшихъ овецъ, Ендрекъ и Ясекъ шли, возбужденные, отважные, самоувѣренные и, сближая лица такъ, что почти соприкасались, — продолжали пѣть съ остервенѣніемъ:
Впередъ, хлопче, впередъ,
Ничего не бойся…
Вдругъ Ендрекъ остановился, взялъ Яся за ремень сумки, прищурилъ правый глазъ и, вглядываясь въ него таинственно и довѣрчиво лѣвымъ глазомъ, сказалъ:
— Не знаю, говорилъ я тебѣ или нѣтъ, но скажу, какъ на святой исповѣди: ихъ семеро!
— Пусть себѣ ихъ будетъ хоть семнадцать! Лѣшій ихъ возьми, — бранился Ясь, котораго только теперь охватилъ пьяный угаръ. — Что мнѣ за дѣло, сколько ихъ! Ко всѣмъ чертямъ! Что ты мнѣ все каркаешь: семеро да семеро, а я тебѣ говорю, что у меня нѣтъ ни маковой росинки, ни пылинки — ничего! И началъ пѣть:
Бряцали цѣпи, звенѣли оковы,
Когда насъ въ замокъ провожали новый… —
подхватилъ Ендрекъ, идя въ ногу съ Ясемъ, и они продолжали свой путь, наполняя шумомъ пьянаго пѣнія тишину сентябрскаго дня и обыденной жизни, въ которую была погружена деревня, отзвуками лѣта, прогулокъ, лихой жизни.
Ендрекъ только поздно сосчиталъ «ихъ», но онъ давно зналъ, что «они» существуютъ, какъ лошадь, тянущая возъ, чувствуетъ, когда грузъ увеличивается, хотя и не считаетъ пудовъ, добавляемыхъ кѣмъ то на возъ. И какъ хорошая лошадь думаетъ, что нужно только больше понатужиться и натянуть постромки, такъ и Ендрекъ уравновѣшивалъ тягости жизни большимъ напряженіемъ энергіи, неизсякаемымъ запасомъ которой онъ обладалъ. Его бѣшеный темпераментъ, необдуманная стремительность жизни и доходившій до безумія оптимизмъ никогда не позволяли ему почувствовать ни тяжести жизни, чудовищный трудъ которой онъ несъ, ни бѣдности, которая глядѣла изъ всѣхъ щелей и доходила до нищеты, проникавшей къ нему черезъ всѣ заплаты, составлявшія обычную одежду всей семьи Чаекъ.
Съ перваго дня, когда онъ очутился съ Зоськой въ черной, полусгнившей избѣ, они терпѣли такую же бѣдность, какъ и въ тотъ день, когда Ендрекъ сообразилъ, что «ихъ семеро». Трудиться ли вдвоемъ на двоихъ, или вдвоемъ на семерыхъ — это такая мелочь, которая, пока въ Чайкѣ жила неудержимая жажда жизни, совершенно не проникала въ его сознаніе. ч
Сначала они составляли всѣ вмѣстѣ меньшую кучу, затѣмъ она нѣсколько увеличилась. Иногда пищали отъ голода и холода, какъ пищалъ и Чайка въ дѣтствѣ, иногда же бѣсились отъ веселья, какъ бѣсился и онъ отъ радости, доставляемой чѣмъ бы то ни было: солнечнымъ лучомъ, краюшкой чернаго хлѣба, ложкой похлебки или новой заплатой на порткахъ.
Зима была страшна для Чаекъ. Полусгнившая изба выпускала за ночь все тепло, которое добывала Зоська весь день, сжигая безъ устали собранныя осенью вѣтви и шишки, притащенныя ею щепки съ построекъ, куски негодныхъ колодокъ, гніющихъ подъ заборами хозяйскихъ хлѣвовъ.
Ночью на кровати и на смежной скамьѣ лежала тѣсная куча Чаекъ. Родители и дѣти, дѣвочки и мальчики — всѣ прижимались другъ къ другу, грѣясь взаимно сплетенными тѣлами и дыханіемъ, подъ грудой тряпья, образующаго постель. А надъ всѣмъ этимъ высоко качалась люлька съ «послѣднимъ», который всегда былъ на лицо.
За то днемъ было жарко, если не дулъ вѣтеръ. Тепло, идущее отъ печки, разносило по избѣ паръ отъ горшковъ, добывало изъ кадки острый запахъ прокисшей капусты, изъ мисокъ вонь прогорклаго сала, запахъ пота человѣческихъ тѣлъ, стекавшаго въ духотѣ струей съ блѣдныхъ лицъ. Чайки таяли въ этой жарѣ, раскисали среди горечихъ испареній. Время отъ времени они выбѣгали въ поле на морозъ, сверкающій при ослѣпительномъ блескѣ солнца и бла гоухающій свѣжестью воздухъ Карпатскихъ горъ.
Чайки хватались за всякій трудъ, всякій заработокъ, лишь бы добыть хоть сколько нибудь денегъ, лишь бы прожить. Ендрекъ ходилъ рубить лѣсъ, утопая въ сугробахъ и отряхаясь отъ ледяныхъ сосулекъ, падающихъ съ раскачиваемыхъ вѣтвей елей и пихтъ; караулилъ зимою господскіе дома, сдиралъ кору съ пихтъ для бумажной фабрики, работалъ плугомъ, тесалъ на, постройкахъ, клалъ фундаменты, ставилъ печи, клепалъ въ кузницѣ, корчевалъ просѣки. По каждому требованію и за всякую плату готовъ былъ работать, не чувствуя усталости, не пренебрегая ничѣмъ. Онъ не зналъ, когда ему была выгодна работа, или когда онъ былъ выгоденъ другому. Лишь бы крейцеры звякали въ сумкѣ, а сколько ихъ — все равно, лишь бы они тамъ были.
Зоська также бралась за всякую бабью работу. Взявъ съ собою своего «послѣдняго», завернутаго въ кусокъ полотна, она отправлялась разбивать пласты земли, перебирать картофель, разбрасывать навозъ, очищать овесъ, трепать ленъ или прислуживать господамъ. Вообще, гдѣ только можно было найти заработокъ, — всюду бросалась Ендрекова, работала тихо, охотно, полная заботъ объ этихъ семерыхъ…
Чайки обладали въ высокой степени развитымъ, спеціальнымъ качествомъ горцевъ: они умѣли голодать и трудиться. И какъ еще трудиться! «Сухой хлѣбъ» — это говорилось не въ переносномъ смыслѣ, а было неизмѣннымъ фактомъ каждаго дня.
Основой ихъ благосостоянія служили заработки Ендрека во время прогулокъ съ господами. Если лѣто было хорошее и господа «приличные», а не такіе голыши, которые «носятся, какъ хорошія собаки, и почесываютъ затылокъ изъ за каждой копѣйки», — Ендрекъ запасался на столько, что почти до самаго мясопуста острая нужда не смѣла заглянуть въ его хату подъ ясенемъ. Собранныя деньги Чайки давали взаймы такимъ людямъ, у которыхъ была земля, но не было денегъ, и брали, въ видѣ залога, небольшіе загоны подъ картофель или гряды подъ капусту. Однажды случилось даже что-то вродѣ чуда, осуществленіе какихъ то недоступныхъ, недосягаемыхъ предначертаній! Казалось, самъ Господь на минуту остановился у хаты, трепещущей на корняхъ ясеня: въ хлѣвикѣ при избѣ стояла корова! Она досталась имъ такимъ же способомъ, какъ и гряды и загоны, какъ бы поступила на время на службу къ Чайкамъ. Это была безобразная корова. Низкая, съ широкимъ хребтомъ, выгнутымъ подъ тяжестью огромнаго вздутаго живота, изъ за котораго еле виднѣлся узкій крестецъ и грудь; ноги, колѣни которыхъ были изогнуты* внутрь, опирались на большія, стоптанныя копыта. На тонкой выгнутой шеѣ висѣла огромная квадратная голова, согнутые рога — одинъ впередъ, другой назадъ, какъ у козы, уши большія, косматыя и мокрыя; широкая синяя морда; только глаза у нея были красивые, добродушные коровьи глаза.
Чайки трепетали отъ радости, бѣснуясь около Бжезули, стоявшей терпѣливо, неподвижно, пережевывая свою сѣчку и не обращая вниманія на шумную ораву, вертѣвшуюся у ея морды и хвоста. Она производила впечатлѣніе затерявшейся гдѣ то въ странѣ карликовъ чудовищной игрушки огромнаго ребенка. Но она принадлежала имъ! Она позволяла себя доить и мычала, когда Зоська опаздывала съ ведромъ, наполненнымъ помоями. Чайкамъ казалось, что въ избѣ стало свѣтлѣе, теплѣе и просторнѣе.
Это продолжалось недолго…
Бжезуля вернулась къ своему хозяину, а осиротѣвшій хлѣвикъ пугалъ дѣтей своей черной пустотой. Кромѣ заработка на горныхъ экскурсіяхъ, существовалъ еще одинъ трудъ, отъ котораго Ендрекъ не отказывался, — это взрываніе скалъ въ каменоломнѣ въ Кроквѣ. Ендрекъ любилъ эту работу. Правда, сверленіе скважины для патрона выводило его изъ терпѣнія продолжительностью труда… Но за то какая радость, когда уже фукнуло! И онъ копался съ увлеченіемъ среди сѣрыхъ скалъ, съ гуломъ отрывая кусокъ за кускомъ, пробираясь за лѣсъ, висящій надъ пропастью, разбивая взрывами пороха массивныя скалы и отступая, съ суевѣрнымъ страхомъ, передъ темными нѣдрами пропастей, неожиданно открывающихся подъ оторванными взрывомъ ржавыми глыбами. Ендрекъ вглядывался пристально, не появятся ли изъ черной пасти, панки — злые духи «съ черными рожами», прислушивался, не раздастся ли въ глубинѣ, гдѣ звонко сыпался образовавшійся отъ взрыва щебень, какой-нибудь страшный голосъ. Иногда въ головѣ его, какъ молнія, неожиданно мелькала мысль о кладѣ, и Ендрекъ, подталкиваемый всегда несбыточной надеждой, съ утроенной энергіей взрывалъ скалы. Обыкновенно ему казалось, что тамъ притаилась злая, непобѣдимая сила. Онъ съ нею борется, а она защищаетъ эти скалы, кишащія драконами, которыми онъ считалъ раковины, залегавшія въ утесахъ. Онъ вылущивалъ ихъ оттуда и приносилъ дѣтямъ, указывая «гдѣ находятся глаза». А маленькіе Чайки трепетали отъ радости, сжимая въ рукахъ голову дракона. «Вотъ она, голова дракона — видишь! Вотъ ротъ, а здѣсь глаза». И они носили его съ веселымъ смѣхомъ по избѣ и сараю. Вѣдь это были всѣ до одного «настоящіе Чайки». Несмотря на то, что ихъ было семеро, Ендрекъ страстно любилъ ихъ, радовался ихъ веселой болтовнѣ и слѣдилъ за ними своими живыми глазами.
Когда, съ восходомъ лѣтняго солнца, со скрипомъ открывалась почернѣвшая дверь, и изъ темныхъ сѣней высыпалъ цѣлый рой Чаекъ, вокругъ избы, по окрестнымъ дорогамъ и межамъ разносился веселый смѣхъ, пѣніе и крики, а сосѣди говорили:
— Эге! Чайки вылетѣли!
И всѣ радовались.
Такъ жили Чайки среди жестокой нужды, тяжелаго труда и свѣтлой радости, самой прочной радости, такъ какъ источникъ ея находился въ нихъ самихъ, а не въ, ихъ жизни. Жизнь была такова, что всякій другой рвалъ бы на себѣ волосы отъ непоколебимой увѣренности, что сегодня его задушитъ нищета, или отъ постоянной неизвѣстности, что будетъ завтра, послѣ завтра, черезъ мѣсяцъ, черезъ годъ!..
Но ихъ судьба была уже предрѣшена.
Въ одинъ весенній вечеръ, когда солнце пряталось гдѣ-то за Губаловкой, оставляя за собой пылавшую зарю, когда среди ущелій еще раздавалось тихое хрипѣніе кулика, серны сновали по краямъ просѣкъ, а въ глубинѣ лѣса свистѣли звонко и весело дрозды — Ендрекъ, насыпавъ по обыкновенію въ сумку горсть раковинъ для дѣтей, собравъ свои инструменты, возвращался домой.
Когда, проходя мимо костела, онъ снялъ шляпу и набожно перекрестился, его позвали находившіеся на краю утеса крестьяне, разбивавшіе камни.
— Цындра! Ендрусь! Иди сюда, фукни намъ камень!
— Отчего же не фукнуть! — отвѣтилъ привѣтливо и весело Ендрекъ, легко взобрался на край, тотчасъ набилъ порохомъ уже выдолбленную скважину, зажегъ фитиль и спрятался вмѣстѣ съ крестьянами за уголъ.
Ендрекъ ждалъ — ничего!
Подождалъ еще — ничего. Прошла еще минута — тихо!
— Чортъ возьми! Что случилось?
И онъ побѣжалъ къ огромному обломку скалы, лежавшему въ мертвой тишинѣ. Взглянулъ, дунулъ въ скважину — фукнуло!
Вѣтеръ разнесъ дымъ и пыль въ сторону. На землѣ валялись бѣловатые обломки взорванной скалы и лежалъ, прислонившись спиной къ камнямъ, Ендрекъ, барахтаясь въ крови… Надъ всей долиной носился гулъ страшныхъ отзвуковъ, удалявшихся куда-то въ далекій свѣтъ, ворча грозно, угрюмо, зловѣще.
Опускалась ночь.
Убѣдившись, что жизнь не улетѣла за этими отзвуками и оказавъ первую помощь, крестьяне понесли Ендрека на носилкахъ домой.
Когда они принесли его, совершенно стемнѣло.
Всю ночь ушедшая въ землю хата, надъ которой грозно возвышались чудовищныя вѣтви стараго ясеня, казалось, умирала въ страшномъ горѣ. Изъ-за стѣнъ вырывались и носились надъ крышей страшные вопли Чайки. Съ этимъ воплемъ боли, страха, отчаянія, безумія смѣшивались протяжныя, жалобныя причитанія, дикій вопль и крикъ Зоськи, а логовище, гдѣ спали дѣти, потрясали рыданія, всхлипыванія и отрывочныя, безсознательныя слова…
Тихая весенняя ночь глядѣла яркими звѣздами до утра на хату Чайки, прислушиваясь съ холоднымъ, безжалостнымъ, невозмутимо мягкимъ спокойствіемъ къ стонамъ, воплямъ и мучительнымъ причитаніямъ. На слѣдующій день съ утра пріѣхали врачи. Ничего нельзя было различить при входѣ въ комнатку Чайки въ чудный весенній день, сверкавшій солнцемъ, полосами одуванчиковъ, цикорія и желтымъ ковромъ мелкихъ лютиковъ. Темная комнатка съ маленькимъ квадратикомъ свѣтлаго оконца была наполнена тихимъ, жалобнымъ, непрестаннымъ стономъ.
Хату осаждала толпа бабъ и дѣтей, которыя, точно оцѣпенѣвшее стадо, толкались въ двери и облѣпили окно.
Проталкиваясь въ дверь, врачи только и слышали:. «Не дѣлайте ему операціи, не дѣлайте! Ему не суждено больше жить, не мучьте же его, дайте ему спокойно умереть. Развѣ можетъ жить такой».
Прежде чѣмъ уснуть подъ хлороформомъ, Ендрекъ хваталъ зубами приближавшіяся къ нему руки: онъ не сознавалъ ничего, кромѣ боли.
Теперь онъ лежалъ открытый и спокойный. При слабомъ, зеленоватомъ свѣтѣ видно было, какъ изъ его чудесныхъ глазъ лилась кровь, смѣшанная съ крупинками пороха и щебня. На вытянутыхъ по бокамъ рукахъ висѣли, вмѣсто кистей, оборванные окровавленные клочья. Разбитая бѣлая грудь тяжело вздымалась, на ногахъ виднѣлись мѣстами слѣды какъ-бы ружейныхъ выстрѣловъ.
Зоська прислуживала молча, стараясь не глядѣть своими суровыми глазами на Ендрека, смотрѣла на врачей, исполняя всѣ порученія ловко и быстро.
Только ея руки дрожали, а на шеѣ конвульсивно вздрагивали мускулы отъ усилія, съ которымъ она сжимала зубы, чтобы не разразиться страшнымъ крикомъ, готовымъ вырваться изъ ея души и сжимавшимъ ея горло.
Это тянулось долго.
Наконецъ, врачи ушли въ поле, блѣдные, съ потными лицами и, не снимая бѣлыхъ балахоновъ, съ засученными рукавами, сидѣли молча и курили папиросы…
Въ комнатѣ, откуда валила струя воздуха, пропитаннаго хлороформомъ, карболовой кислотой и іодоформомъ, снова толкались бабы и дѣти, помогая женѣ Ендрека убирать окровавленные куски, толпясь въ изумленіи около постели Ендрека.
Онъ лежалъ нѣсколько дней въ хатѣ, куда безпрестанно заглядывало людское милосердіе. Жена Ендрека почувствовала вдругъ, точно «что-то» сняло съ ея плечъ все бремя обычныхъ заботъ.
Съ одной стороны, всѣ ея мысли были подавлены жгучей, полной отчаянія болью за Ендрека; съ другой стороны, она сознавала, что въ хатѣ творится что-то особенное. Никто ничего не просилъ, а у семьи было не только все необходимое, но и больше. Дѣти были не только сыты, но ходили съ лицами, вымазанными шеколадомъ. Они были не только одѣты, но и обуты, и у каждаго изъ нихъ была еще одежда для перемѣны. Для Ендрека не нужно было ни варить, ни покупать. Въ избѣ, вмѣсто кислятины, шелъ запахъ отъ горшка съ прекраснымъ супомъ, пахло старымъ виномъ и апельсинами.
Душа Ендрековой металась, раздираемая между страшнымъ горемъ и радостью, ворвавшеюся вмѣстѣ съ увѣренностью въ завтрашнемъ и сегодняшнемъ днѣ. До сихъ поръ ей не приходилось никогда заботиться объ Ендрекѣ съ безпокойствомъ и страхомъ: онъ не болѣлъ никогда, не страдалъ и не грустилъ. Всѣ ея тревожныя мысли были сосредоточены на дѣтяхъ, на не оставлявшей ее ни на минуту тревогѣ объ ихъ настоящемъ и будущемъ. Все это теперь исчезло, остался только Ендрекъ, превратившійся въ окровавленные клочья. Она не могла понять, что случилось: счастіе и несчастіе одновременно постучали въ дверь ихъ хижины, столкнулись и сплелись въ какую-то чудовищную загадку… У жены Ендрека не было ни времени, ни силы ума для того, чтобы разобраться въ этомъ хаосѣ.
Ясь Сухій пришелъ взглянуть на Ендрека. Согнувшись въ дверяхъ, онъ стоялъ минуту съ опущенной головой, касавшейся потолка, тяжело опустился на скамейку, но не могъ долго оставаться. Изъ глубины его огромнаго туловища поднималась острая жалость, которой онъ не выносилъ, и глаза его затуманивались при видѣ крови, просачивавшейся сквозь повязки.
Онъ вышелъ, глубоко вздыхая, и направился къ Копкѣ. Пилъ и обдумывалъ, но въ головѣ засѣла одна отчетливая мысль.
«Цындра фукнулъ!» — Онъ бормоталъ все время: «Цындра фукнулъ!» — и больше ничего не могъ понять. Масляные глаза его глядѣли съ обычнымъ добродушіемъ, но иногда въ пиво стекали слезы, и Ясекъ, попавъ въ какую-то темную пропасть, безъ дна, не могъ понять, почему Цындру взорвало.
Объ Еядрекѣ стали заботиться даже «господа чиновники», а черезъ нѣсколько дней пріѣхалъ утромъ тминный полицейскій, посадилъ Ендрека въ телѣжку и отвезъ въ Хабувку, а оттуда въ Краковъ, въ госпиталь.
Непобѣдимая живучесть и сопротивленіе организма вскорѣ одержали побѣду надъ болѣзнью и ослабленіемъ Ендрека. По мѣрѣ того, какъ его раны заживали, по мѣрѣ того, какъ уменьшалась боль и возвращались силы и свобода мышленія, Чайку все чаще раздражала непроглядная тьма, о которую онъ бился чувствомъ и мыслью, какъ о что-то твердое, причиняющее боль. Онъ, который жилъ, постоянно носясь на лучахъ своихъ чудныхъ глазъ, теперь не видѣлъ ничего, моталъ головой, какъ дикая лошадь, которой завязали глаза, и метался по постели, порываясь куда-то бѣжать… Онъ не видѣлъ ничего, не слыхалъ ни одного знакомаго голоса, ни знакомаго говора горцевъ… Онъ напоминалъ человѣка, стоящаго въ темную ночь у моря, надъ которымъ бушуетъ буря: ничего не видать и не слыхать, ни одного голоса, имѣющаго что-нибудь общее съ человѣческою жизнью. Но Ендрекъ вполнѣ сознавалъ, что съ нимъ случилось, и его бѣшеный темпераментъ, подавленный и связанный, готовился къ какой-то безумной выходкѣ.
Въ одну ночь Ендрекъ сорвалъ всѣ повязки, разрывая зубами бинты на рукахъ и груди, колотя руками о кровать и хватаясь окровавленными культяпками за повязки на глазахъ.
Онъ метался и безумствовалъ, бросаясь на сестеръ милосердія и прислужниковъ и кусая ихъ руки. Изъ устъ его, вмѣстѣ съ безумнымъ лепетомъ, вырывалась пѣна, смѣшанная съ кровью изъ открывшихся ранъ. Его успокоили, и опять потянулись дни въ госпиталѣ.
Раны заживали, но въ глазахъ продолжала стоять непроглядная ночь.
Между тѣмъ тамъ, въ хатѣ подъ ясенемъ, становилось все лучше: сочувствіе и милосердіе окружали это гнѣздо нищеты. Господа и доброжелатели горцы — всѣ торопливо шли туда, неся помощь. Маленькіе Чайки, среди толпы дѣтей сосѣднихъ хижинъ, производили впечатлѣніе барскихъ дѣтей въ матросскихъ блузахъ, штанахъ и длинныхъ черныхъ чулкахъ.
О завтрашнемъ днѣ незачѣмъ было безпокоиться.
Женѣ Ендрека скорѣе приходилось искать мѣста для того, чтобы спрятать излишекъ всякаго добра, а въ уголкѣ тряпочки были завязаны деньги, которыя она могла не тратить и спрятала съ мыслью, возникшей при первыхъ накопившихся деньгахъ, — купить корову.
Когда Ендрекъ вернулся и, держа въ двухъ уцѣлѣвшихъ пальцахъ костыль, нащупывалъ передъ собой порогъ, всѣ бросились къ нему, а онъ завылъ вдругъ, какъ ошпаренная собака: Ендрекъ не видѣлъ никого и ничего! Самый младшій изъ дѣтей, не поймавъ на себѣ его взгляда, не узналъ «го и, дергая за рукавъ, повторялъ:
— Кто вы? Кто вы?
Наступило лѣто. Съѣхались господа, и всѣ бросились спасать Чайку. Эта толпа, въ которой жило множество общественныхъ инстинктовъ, не имѣя никакой иной заботы, въ поискахъ за развлеченіемъ и какимъ-нибудь дѣломъ, охотно соединяла дни отдыха съ милосердіемъ. Старые знакомые и доброжелатели Чайки воспользовались этими добрыми желаніями и довели ихъ до дѣятельнаго проявленія. Одни ходили по улицамъ и домамъ, „собирая“, другіе устраивали балы, рауты, лоттереи, лекціи. И все, что дѣлалось, дѣлалось во имя выжженныхъ глазъ Чайки. Танцовали, играли, пѣли, декламировали, веселились, потому что гдѣ-то въ темной полусгнившей хатѣ сидѣлъ слѣпецъ и калѣка.
Другіе шли прямо къ Чайкѣ и помогали его женѣ пожертвованіями и добрымъ совѣтомъ. Одинъ добрый баринъ, котораго звали „панъ дядя“, далъ сразу сколько нужно для покупки коровы, и Бжезуля явилась къ Чайкамъ, не какъ наемница, а въ качествѣ постоянной собственной коровы.
— Не грустно возвращаться домой, когда знаю, что она тамъ, — говорилъ Чайка.
Передъ наступленіемъ зимы Чайки переѣхали въ новую избу изъ двухъ комнатъ, съ высокими дверями и окнами. Они размѣстились просторно, по хозяйски, разставили утварь, развѣсили въ чистой комнатѣ подаренное платье въ кладовой также „что-то“ хранилось. Такъ какъ Богъ, продолжалъ благословлять ихъ, то люлька съ „послѣднимъ“, котораго старшія дѣти называли „нашъ ребенокъ“, качалась высоко надъ кроватью.
Долгое время ея дрекъ еще надѣялся, что глаза его только болятъ, но они существуютъ, что настанетъ день, когда онъ прозрѣетъ и увидитъ все, что совершилось въ ихъ жизни, что чудо, о которомъ ему разсказывали и которое онъ еле могъ кое-гдѣ нащупать двумя сохранившимися пальцами, — онъ увидитъ и убѣдится, что это — сущая правда. Ендрекъ привыкъ во всемъ опираться на свидѣтельство своихъ, когда-то бывшихъ у него чудныхъ глазъ. Возбужденные нервы вызывали какіе-то проблески внутренняго свѣта, принимаемые имъ за проникновеніе солнечныхъ лучей въ выжженные глаза. Онъ ѣздилъ въ Краковъ, совѣтовался со знакомыми, обнадеживавшими его врачами, но, наконецъ, натолкнулся на такого, который сказалъ ему правду: онъ останется слѣпцомъ навсегда, до смерти. Ендрекъ оцѣпенѣлъ. Тупая скорбь, каменная неподвижность мертваго отчаянія, не жалующагося и не бунтующагося, овладѣла имъ на мгновеніе.
Ендрекъ былъ по темпераменту человѣкъ дѣятельный, и всѣ его силы были вполнѣ приноровлены къ этому темпераменту. Онъ слѣдовалъ всегда первому порыву, и приводилъ въ исполненіе то, чего требовалъ этотъ порывъ. Не размышлялъ, не останавливался и не мечталъ: у него не было на это ни времени, ни надобности. Все совершалось такъ, какъ онъ намѣревался поступить.
Ему не нужно было закрывать глаза на дѣйствительность и погружаться въ воображаемые міры, ослѣплять душу для того, чтобы видѣть то, чего хочется. Его мысли, чувства, воображеніе были полны явленій и происшествій изъ жизни, которою онъ упивался всѣми чувствами и которая давала постоянно избытокъ новыхъ, свѣжихъ, радостныхъ, а если и грустныхъ, то всегда жизненныхъ, впечатлѣній. У него не было никакихъ, спрятанныхъ на черный день, созданій фантазіи, образовъ, понятій, надеждъ. Съ той минуты, когда для него погасъ солнечный свѣтъ и исчезла надежда, что онъ когда-нибудь снова засіяетъ, Ендрекъ очутился въ совершенной, безконечной пустотѣ. Въ немъ осталось только сознаніе несчастья, печали, отчаянія, которое Ендрекъ не умѣлъ оправдать, воплотить въ какой-нибудь призракъ фантазіи.
Онъ погрузился во мракъ и бездѣйствіе.
Однажды Ендрекъ все-таки очнулся и велѣлъ мальчику вести себя въ корчму.
Ясь Сухій сидѣлъ тамъ, по обыкновенію, у окна.
— Ясь! Ты здѣсь?
— Здѣсь! Гдѣ же я. больше могу быть! — Ендрекъ усѣлся, отправилъ домой своего мальчика и сталъ пить.
— Ясь! — пододвинь ко мнѣ свое лицо, — говорилъ онъ время отъ времени и проводилъ пальцами по добродушному лицу Яся.
— Ясь! это ты? — спрашивалъ онъ снова.
— А кто же, какъ не я!
Они пили, пили много, и, хотя Ендрекъ начиналъ пьянѣтъ, но сознаніе увѣчья держало его прикованнымъ къ скамьѣ.
Но вскорѣ Цындру, по старому, взорвало.
Крикнувъ дикимъ голосомъ: — Гэй, хлопцы! — онъ вскочилъ, опрокинулъ скамейку, на которой сидѣли другіе, повалился и, быстро и неловко перебирая ногами, грохнулся головой о прилавокъ. Вся корчма задрожала отъ смѣха. Его подняли и старались усадить на скамью, но онъ упирался и кричалъ: — Черти, чего вы сунули меня въ такую темноту, въ такой мракъ, я ничего не вижу? Ясь! нѣтъ ли у тебя спичекъ? Зажги лампу, костеръ или свѣчку или искру, но зажги, а то я ничего не понимаю!
— Вѣдь ты у Копки! Бери и пей! — Ендрекъ снова припалъ губами къ кружкѣ пива и черезъ минуту снова понималъ все и пилъ молча…
Среди носившагося въ избѣ пьянаго шума гдѣ-то изъ угла раздалось пѣніе:
Лишь увидѣлъ тебя на зеленомъ лугу,
Влюбились въ тебя мои очи…
Ендрекъ насторожилъ слухъ, сморщилъ брови и вдругъ завылъ:
— Очи! Какіе это были очи! И куда вы дѣвались, и отчего пропали, кто васъ выжегъ! Глаза мои, глаза! Ничего у меня не было, кромѣ васъ; и я могъ разглядѣть міръ отъ края до края, до другого, третьяго міра! Кто же васъ отнялъ у меня, кто взялъ, кто выжегъ? Ясь, ратуй меня, товарищъ, ратуй! Веди меня къ солнцу, къ свѣту! Идемъ сейчасъ-же, уйдемъ изъ этого мрака! Ясь!
Ясь, снова почувствовавшій невыносимую острую жалость, не хотѣлъ больше пива, въ которое стекали соленыя слезы. Онъ взялъ Ендрека и отвелъ его домой. Съ тѣхъ поръ Чайку не видѣли въ корчмѣ.
Во время болѣзни, въ госпиталѣ, онъ не пилъ; затѣмъ, по возвращеніи домой, долгое время это не приходило ему въ голову, среди царившей вокругъ него суматохи.
Онъ отвыкъ отъ питья, и это неожиданное опьяненіе ни на минуту не вызвало даже намека на свѣтъ въ его глазахъ, не вызвало ни одной надежды со дна души, ни одной радости. Наоборотъ, возбудило противную, отвратительную тоску.
И все это навсегда лишило его обычнаго крестьянскаго утѣшенія въ горѣ: корчмы. Теперь Ендрекъ, какъ узникъ въ темницѣ, отдался размышленіямъ. Онъ опускался на самое дно мрачныхъ пещеръ, въ самыя отдаленныя глубины души, гдѣ онъ никогда не бывалъ до сихъ поръ, и старался найти въ этомъ безнадежномъ мракѣ какой-нибудь путеводный огонекъ, какое-нибудь основаніе, которое удержало бы его мысль отъ приступа чудовищнаго отчаянія. Но тамъ, въ глубинѣ, подстерегали его панки, злые духи немилосердно трезвыхъ понятій, которые, развѣвая обманчивый миражъ вѣры, обнаруживали передъ нимъ всю безмыслицу происшедшаго. Понятія о злѣ и добрѣ, добродѣтели и преступности, наградѣ и наказаніи, справедливости и милосердіи сплелись въ страшной борьбѣ между собой и потеряли основы, на которыхъ покоился весь міръ, потрясли понятіе о Богѣ. Ендрекъ не осмѣливался приблизиться къ этому центру, гдѣ сосредоточились всѣ главныя причины его существованія, не смѣлъ подойти съ сомнѣніемъ къ этому источнику всего, блуждая мыслью вдали.
Но эта мысль должна была неизбѣжно, попривычкѣ, въ которой она развилась и жила, направиться туда и искать тамъ отвѣта. И она пошла и спрашивала дерзко, вызывающе грубо и страстно:
— Отчего такъ случилось?
И отвѣчалъ на это не кто-либо другой, а самъ Ендрекъ. Онъ добывалъ изъ себя то, что вложилъ въ понятіе причины всѣхъ причинъ, и хаосъ въ его умѣ еще увеличился, когда же онъ пытался ступить на путь логическаго разсужденія, рождалось холодное сомнѣніе.
То, что до сихъ поръ объясняло все и управляло всѣмъ, эта первооснова, служившая ключемъ для открыванія всѣхъ таинственныхъ замковъ, эта именно первооснова пошатнулась. Звенья причинъ были связаны такъ:
Ендрекъ страдалъ — нѣтъ страданія внѣ возмездія, нѣтъ возмездія внѣ вины. Что же совершилъ онъ, Чайка, такого чудовищно-сквернаго, чтобы на него пала самая страшная кара, когда-либо постигшая человѣка? И въ то же время онъ не лишился разсудка и сознаетъ свое несчастіе.
Ендрекъ копался въ своей совѣсти съ неумолимой, немилосердной жестокостью. Правда, онъ былъ нехорошимъ человѣкомъ, на душѣ его было множество грѣховъ, но развѣ такихъ же грѣховъ не было у другихъ, развѣ не были отягощены ими всѣ, начиная съ товарища Яся Сухого? Отчего же всѣмъ не выжигаютъ глазъ, не обрываютъ рукъ, не осуждаютъ, не караютъ, какъ покарали его?
Но развѣ покарали? Развѣ Ендрекъ теперь не хозяинъ, развѣ у него нѣтъ хаты, коровы, пищи, одежды — у него, Зоськи и восьмерыхъ дѣтей? Развѣ съ ихъ жизни не свалилось страшное бремя нужды, труда, который сталъ бы, наконецъ, непосильнымъ, бремя заботъ и безпокойства о судьбѣ всей семьи? Ендрекъ зналъ, что это такъ, и зналъ цѣну свалившагося на нихъ богатства, но у него не было чувства собственности, жажды владѣнія. Онъ быль весь порывъ къ дѣятельности, жажда впечатлѣній. Даже если бы у него въ сундукѣ былъ милліонъ, это не радовало бы его такъ сильно, какъ послѣднія двѣ монеты, „полученныя на табакъ“, — говаривалъ онъ. Сознаніе доставшагося ему богатства, которое онъ не добылъ своимъ трудомъ и энергіей и которымъ семья пользовалась со страстной жаждой жизни, не могло наполнить темной пропасти, куда онъ былъ сброшенъ, и удержать его проснувшуюся мысль въ стремленіи разгадать окутавшія ее противорѣчія.
Ендрекъ не считалъ собственную неосторожность главной причиной, изъ-за которой „фукнуло“. Столько лѣтъ онъ обращался совершенно такъ же съ порохомъ и камнями, и все шло хорошо. Теперь „фукнуло“ и фукнуло въ него. Безъ Божьей воли волосъ не упадетъ съ головы человѣка… Значитъ, здѣсь дѣйствовала Его воля? А это счастье, довольство откуда? Отъ милосердія людей? Дойдя до этого мѣста въ своемъ разсужденіи, Ендрекъ почувствовалъ, что мракъ, заслонявшій отъ него солнце, окуталъ все въ его душѣ.
Кому же онъ былъ обязанъ благодарностью и добрымъ словомъ, кому — местью и злобнымъ проклятіемъ? Кто былъ источникомъ дурного, а кто — ключемъ добра?
Всѣ лѣса, поддерживавшіе душевное равновѣсіе Ендрека, рухнули. Сломалось кормило, помогавшее какъ-нибудь плыть въ путаницѣ жизни, среди лабиринта противорѣчій, рухнули основы цѣлаго строя мышленія, которымъ жилъ Ендрекъ вмѣстѣ съ цѣлымъ народомъ.
Одно было вполнѣ ясно: по какимъ-то непонятнымъ причинамъ, судьба не соглашалась, чтобы Чайка владѣлъ глазами и руками, и одновременно жизнь его была-бы свободна отъ тяжелой нищеты. До тѣхъ поръ, пока у него были чудные глаза и здоровыя руки для труда, была и нищета; погибли глаза, руки были разорваны въ клочья — и въ то же время нищета и забота не только покинули темную хату, но и забрали съ собой эту хату, оставивъ Чаекъ въ свѣтлыхъ комнатахъ, въ достаткѣ. Такимъ образомъ за благосостояніе своей семьи онъ заплатилъ собой, заплатилъ тѣмъ, что было въ немъ лучшаго, отдалъ себя для того, чтобы семья всегда имѣла полную миску и одежду.
— Если тебѣ нужны были мои глаза за то, что ты далъ имъ жрать, пусть будетъ такъ, ничего не подѣлаешь, но…
Ендрекъ съ усиліемъ остановилъ мысль и погрузился въ мрачное молчаніе. Но эта мысль осталась въ его душѣ, какъ стрѣла въ натянутой тетивѣ лука.
Онъ чувствовалъ себя человѣкомъ, преданнымъ проклятью, или зачумленнымъ, выброшеннымъ за бортъ, чтобы корабль не пошелъ ко дну, или чтобы не вымеръ весь экипажъ. Онъ утопалъ въ темной безднѣ, за то корабль продолжалъ свой путь на всѣхъ парусахъ, и хорошо, что онъ двигался впередъ… А Ендрекъ тонулъ! Отчего? Отчего?
Однажды его пришелъ провѣдать ксендзъ и, пораженный его мрачной тоской, старался возбудить въ немъ сознаніе счастія, свалившагося на него, высчитывалъ все, что получили Чайки, рисовалъ ему всю силу переворота, совершившагося въ ихъ жизни, и глубину божескаго милосердія, ниспославшаго все это.
— Андрей! — сказалъ онъ, наконецъ: — вы должны чувствовать безграничную благодарность къ Провидѣнію, сжалившемуся надъ вашей нищетой, надъ вашимъ увѣчьемъ и принявшему на себя заботы о вашихъ дѣтяхъ, женѣ и васъ.
Ендрекъ слушалъ сосредоточенно и молчалъ.
Вдругъ кожа на лбу собралась въ странную складку надъ глазами, злобно скривился носъ, и Ендрекъ крикнулъ:
— А гдѣ же мои глаза? А? Развѣ я просилъ объ этомъ? У меня были руки, были глаза, была во мнѣ сила на десятерыхъ, я не просилъ милостыни, не кланялся, не плакалъ, а работалъ, работала и баба, мы бы справились какъ-нибудь йезъ такого милосердія! Наконецъ, если бы мы и пропали, свѣтъ не перевернулся бы вверхъ тормашками. Милосердіе, хорошее милосердіе! Взойдите на паперть и дайте нищему въ морду, а потомъ дайте ему хоть сто, хоть тысячу бумажекъ… Если въ немъ есть хоть какая-нибудь душа, онъ не проститъ вамъ этого удара, не станетъ лизать ваши руки. Или сорвите человѣку голову и положите его потомъ хоть въ золотой гробъ — будетъ онъ вамъ благодаренъ? Сколько стоитъ эта новая хата и все, что сюда принесли люди? Сколько? Ну, пусть двѣ тысячи! Развѣ мои глаза, мои руки моя жизнь, моя сила не стоятъ столько? Хоть бы и сто тысячъ, хоть милліонъ — развѣ у меня спросилъ кто-нибудь, желаю я или нѣтъ продавать за деньги жизнь? Если бы еще жизнь! Если бы меня разорвало на куски! А теперь? Что я теперь? Свинья, запертая съ корытомъ въ темный хлѣвъ? Что осталось у меня? Только то, что чувствую себя живымъ, что могу думать, но я не желаю никому такихъ думъ! Милосердіе! Это — милосердіе! Слишкомъ большіе проценты за такой капиталъ! Если бы я продался цѣликомъ въ неволю еврею, онъ оставилъ бы мнѣ руки и глаза. Пусть кто-нибудь выжжетъ вамъ глаза, а потомъ сдѣлаетъ васъ хоть св. Отцомъ? Развѣ не остались бы вы лучше викаріемъ, какъ теперь? За что меня покарали? За что наградили? Когда я былъ лучше, когда сталъ хуже? Столько же грѣшилъ съ глазами, сколько и безъ глазъ, за что же меня наградили, когда выжгли глаза? Вѣдь если бы я самъ, по собственной волѣ, пожертвовалъ своими глазами, то не просилъ бы денегъ, и пусть бы меня тогда награждали! Но я не думалъ, что мои глаза и руки нужны въ уплату за супъ для дѣтей. А вы думаете, что такой супъ, за отцовскіе глаза, вкусенъ? Спросите у моей бабы, — вкусно ли, когда слезы капаютъ въ миску, спросите, хорошая ли это приправа?
Ендрекъ остановился, его горло сдавили рыданія, отъ которыхъ вздрагивала склонившаяся спина. Онъ выпустилъ стрѣлу, лежавшую на натянутой тетивѣ его страданія, выпустилъ свою злобу и отдался горю.
Добрый ксендзъ-викарій тоже молчалъ, удрученный тяжелымъ страданіемъ, побѣжденный простой логикой того, что слышалъ. Онъ явился сюда съ искреннимъ желаніемъ исполнить свой долгъ, принеся съ собой запасъ обычныхъ и, какъ ему казалось, всегда цѣлебныхъ лѣкарствъ отъ болѣзни человѣческой души. Но онъ не устоялъ передъ этимъ страданіемъ и самъ поддался его могучему потоку. Вмѣсто того, чтобы исполнить свою обязанность, онъ сталъ сочувствовать и страдать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но онъ сдержалъ себя и старался силой своей истины обуздать вырвавшуюся изъ обычной колеи душу Ендрека.
— Видите ли, Андрей, — говорилъ онъ, — то, что представляется вамъ несчастіемъ, омрачило вашъ умъ. Вы осмѣливаетесь осуждать пути Провидѣнія и вашимъ слабымъ умомъ хотите проникнуть въ тайники Его мудрости. Можетъ быть, Богъ допустилъ это увѣчье потому, что возлюбилъ васъ и хочетъ обезпечить вамъ спасеніе, можетъ быть, онъ посылаетъ вамъ испытаніе, можетъ быть, отнявъ у васъ зрѣніе, руки, онъ хочетъ уберечь васъ отъ какого-то тяжелаго грѣха, который лишилъ бы васъ жизни вѣчной и низвергнулъ бы на вѣчную муку въ адъ. Цѣли и дѣла Господа не всегда понятны человѣческому разуму…
Ендрекъ слушалъ внимательно. Его умъ старался отыскать какой-нибудь выходъ изъ этого темнаго хаоса; его душа жаждала во что бы то ни стало мира и свѣтлой радости; онъ повѣрилъ бы каждому разрѣшенію вопроса, которое хоть въ одномъ словѣ было бы согласно съ состояніемъ его души. Никогда до сихъ поръ Ендрекъ не пускался въ разсужденія, въ изслѣдованіе какихъ-нибудь вопросовъ изъ болѣе отвлеченной сферы. У него не было также привычки ни къ внутренней работѣ ума, ни къ веденію подобныхъ споровъ.
Онъ подчинялся всегда быстрымъ рѣшеніямъ своей воли, своего чувства, и то, что онъ говорилъ теперь, было только словеснымъ выраженіемъ чувствъ, которыя терзали его подъ вліяніемъ страшнаго несчастія.
Онъ слушалъ внимательно, но въ этой фразеологіи, которую онъ уже зналъ и принималъ, какъ истину, до тѣхъ поръ, пока его мысль не стала независимой, онъ не слышалъ теперь ни одного голоса, который былъ бы понятенъ его наболѣвшей душѣ и облегчилъ бы ее. Онъ замѣтилъ и запомнилъ только одно: Іисусъ Христосъ выжегъ ему глаза потому, что возлюбилъ его. И онъ старался представить себѣ, выжегъ ли бы онъ глаза кому-нибудь изъ дѣтей, Зоськѣ, или Ясю Сухому? Ендрекъ думалъ, а ксендзъ продолжалъ:
— По сравненію съ Господомъ всѣ мы — только жалкіе грѣшники, и каждый изъ насъ заслуживаетъ страшной кары… Можетъ быть, Провидѣніе, ниспославъ ее вамъ теперь, хотѣло охранить васъ отъ болѣе ужасной кары — вѣчной.
— А Столица изъ Быстраго?
— Какой Столица?
— Да тотъ, который убилъ Тютьку, искалѣчилъ Бульчика, обокралъ чуть не всю деревню, сжегъ сарай у Галейды — и живетъ до сихъ поръ, и ничего ему не дѣлается?
— Милосердіе и терпѣніе Провидѣнія неисчерпаемы: оно даетъ срокъ для исправленія, или, быть можетъ, готовитъ ему кару на томъ свѣтѣ…
— Отчего же оно не хотѣло подождать, пока я исправлюсь? Для чего ему нужны были такъ спѣшно мои глаза? — спрашивалъ Ендрекъ и думалъ о томъ, какъ Іисусъ Христосъ подстерегаетъ, чтобы прижать Столицу на томъ свѣтѣ.
Добрый ксендзъ почувствовалъ, что между его словами и Ендрекомъ лежитъ въ эту минуту непреодолимая пропасть, несмотря на глубокое сочувствіе къ нему.
Ксендзъ былъ молодъ и неопытенъ.
Образованіе, заключившее его умъ въ отдѣльныя ученыя формулы, перерѣзало связь между его чувствомъ и мыслью. Онъ не умѣлъ высказать того, что чувствовалъ такъ, какъ чувствовалъ, не умѣлъ и не смѣлъ. Онъ хотѣлъ наставлять» хотѣлъ преградить плотиной мудрствованій потокъ, кипѣвшаго въ Ендрекѣ страстнаго чувства. Въ первый разъ ему пришлось испытать цѣнность своей науки по отношенію къ великому несчастью, великому чувству, и онъ увидѣлъ, что она безсильна. Съ нѣкоторымъ стыдомъ и отвращеніемъ онъ слушалъ собственныя слова, холодныя, сухія и далекія отъ его собственной души. Они разстались вѣжливо и привѣтливо и, какъ показалось Ендреку, примиренные, такъ какъ за непонятнымъ для него разсужденіемъ ксендза онъ чувствовалъ сердечное сочувствіе, а въ себѣ — возрастающую благодарность и нѣжность, которая стала яснѣе обозначаться и выступать во время бесѣды съ ксендзомъ изъ-за негодованія, гнѣва и мстительности, обуревавшихъ до сихъ поръ его душу. Съ одной стороны, его мысль попадала въ страшный мракъ, гдѣ подстерегали затаенныя злыя и гнусныя чувства; съ другой — изъ страшнаго хаоса, въ который сплелись всѣ его понятія, выдѣлялась яркая точка — людское милосердіе. «Людишки бѣдняги»! — подумалъ онъ въ первый разъ, въ ту минуту, когда низвергалъ передъ ксендзомъ ядъ мстительнаго гнѣва. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ендрекъ, отрѣзанный отъ внѣшняго міра и дѣятельной жизни, превращался изъ существа, только чувствующаго и только активнаго, въ существо мыслящее, разсуждающее.
Въ первыя минуты этой метаморфозы, этого поворота силъ души къ новымъ загадкамъ, главнымъ образомъ въ первые моменты этой умственной бури, когда вошедшія въ привычку понятія столкнулись съ неожиданно сверкнувшей новой правдой, — Ендрекъ чувствовалъ потребность говорить объ этомъ, скрѣпить словомъ молчаливую, но упорную внутреннюю работу. Но не со всякимъ онъ болталъ охотно. Онъ бесѣдовалъ охотно съ Леемъ, вѣрнѣе, высказывалъ свои мысли Лею, такъ какъ Сухій не былъ склоненъ къ подобнымъ разсужденіямъ.
— «Вѣрно, говоритъ, Іисусъ Христосъ возлюбилъ тебя и поэтому выжегъ тебѣ глаза», — понимаешь?
— Неужели? — удивился Леекъ.
— «Человѣкъ, говоритъ, подлецъ и самъ не замѣтитъ, какъ попадетъ въ пекло. Ибо если ты согрѣшилъ, то куда же дѣнешься, какъ не въ пасть дьявола?»
— И правда! Куда же онъ пойдетъ, какъ не въ самое пекло, если виноватъ! — говорилъ Ясь и, довольный тѣмъ, что ясно понялъ эту истину, глядѣлъ масляными глазами на задумчиво сосредоточенное лицо слѣпого Чайки.
— И я выжгу твои глаза, оторву твои руки, чтобы ты не грѣшилъ больше и спокойно могъ попасть въ царство небесное…
— Это спокойнѣе, — вставилъ Ясекъ, — иначе пришлось бы, тяжело, — понимаешь?
— А что касается того Столицы изъ Быстраго, не безпокойся о немъ совершенно. Іисусъ Христосъ наградитъ его здѣсь всѣмъ по горло, а потомъ накажетъ.
— Ну, да! Кого же ему и наказать, какъ не его?
Они бесѣдовали такимъ образомъ долго на тему разговора Ендрека съ ксендзомъ, но Ендрекъ хорошо чувствовалъ, что его слова не соотвѣтствуютъ тому, что творится въ его душѣ, но и то, что говорилъ Ясь, не выражаетъ того, что онъ хотѣлъ бы услышать. Ендрекъ не могъ справиться съ новыми, слишкомъ отвлеченными понятіями, зародившимися въ немъ, а Ясекъ отвѣчалъ ему такими сужденіями, которыя, какъ звонкая монета, были въ постоянномъ обращеніи и срывались съ устъ по привычкѣ.
Несмотря на это, подобный разговоръ былъ пріятенъ Чайкѣ. Каждый изъ нихъ думалъ не то, что говорилъ, но чувствовали они одно и то же, потому что любили другъ друга.
— Если Ясекъ скажетъ мнѣ на корову конь, или на красное, что это зеленое, я не стану и думать, что это не такъ, асъ другимъ, какъ-бы онъ меня ни увѣрялъ, я не согласился бы никогда, -говаривалъ Ендрекъ.
Время уходило, а Чайка все больше углублялся въ размышленія, которыя входили въ его привычку, становились необходимыми для жизни. Вся его страстная и сильная натура сосредоточилась на этихъ мысляхъ, углубилась одиноко въ область размышленій. Все, что отвлекало его отъ этихъ мыслей, было ему непріятно.
Его ушедшая въ себя, болѣвшая душа развивала дальше неожиданно открытую истину. Міръ раздѣлился на двѣ сферы: въ одной скрывалась во мракѣ сомнѣнія грозная, таинственная сила, которая, вслѣдствіе непонятныхъ теперь для Ендрека причинъ, совершала этотъ чудовищный безпорядокъ въ жизни; въ другой, среди сіянія милосердія и страданій, обнаружились людишки-бѣдняги.
Ендрекъ былъ не только благодаренъ имъ за то, что для него сдѣлали, но понялъ теперь до самаго дна, въ чемъ состоитъ мудрость жизни, въ чемъ заключается сила, могущая устранить изъ людской жизни гнетъ таинственной власти, охранить человѣчество отъ ея громовъ, уничтожить страданія жизни и затушить адъ.
Открытіе этой истины доставляло ему такую радость, отъ нея исходилъ такой свѣтъ, что ему казалось, будто онъ прозрѣлъ, будто заря этой радости подняла его запавшія вѣки и обнаружила передъ нимъ еще большій, обширнѣйшій міръ, чѣмъ тотъ, который онъ видѣлъ прежде своими прекрасными глазами.
По мѣрѣ того, какъ эта истина укрѣплялась въ его сознаніи, Ендрекъ прозрѣвалъ и становился страшно чувствительнымъ ко всякимъ проявленіямъ несогласія между людьми. Его тонкій слухъ улавливалъ въ человѣческомъ голосѣ самые легкіе оттѣнки распри, злобы, подозрительности, брюзжанія, и душа его болѣзненно сжималась и вздрагивала съ отвращеніемъ при проявленіи грубости, ссоры, сварливой брани, оскорбленій и мести.
Онъ не могъ усидѣть въ комнатѣ, когда слышалъ, какъ Зоська бранила дѣтей, или начинались ссоры дѣтей между собою. Сплетни, злословіе, легкомысленное осужденіе, приносимыя въ избу сосѣдями, возмущали его на столько, что онъ бралъ свой костыль, уходилъ на обычное мѣсто — у полотна желѣзной дороги, къ старому пограничному буку, усаживался тамъ и, проводя иногда рукой по пахучимъ травамъ, постукивая костылемъ по корнямъ деревьевъ, — размышлялъ. Слѣпой — онъ обладалъ внутреннимъ зрѣніемъ, обращеннымъ къ этому, недавно открывшемуся ему новому міру и озарявшимъ веселымъ свѣтомъ весь жизненный путь, кромѣ одного, темнаго пятна…
Огромный, далекій, неизмѣнный, заполняющій всю ширь, шумъ горныхъ потоковъ исчезалъ иногда изъ его сознанія и черезъ мгновеніе снова возвращался въ видѣ единственнаго теперь отзвука давнихъ дней и единственнаго долетѣвшаго до него извнѣ живого голоса теперешней жизни.
Обиженные люди, народы, живущіе подъ гнетомъ насилія, являются рычагомъ человѣческаго развитія, побужденіемъ искать болѣе совершенныхъ формъ существованія, воплощающихъ общее благо.
Ихъ страданіе является жгучей раной, не позволяющей наслаждаться счастіемъ, прежде чѣмъ она не будетъ исцѣлена. Всѣ эти мечты объ идеальной жизни человѣчества и кровавая борьба, среди которой устанавливаются новые устои жизни, являются стремленіемъ заживить эту рану, уничтожить ядъ ея заразы. Мечтаютъ объ этомъ люди чувствующіе, думаютъ надъ этимъ мудрецы, борются за это герои идеи и мстители за униженныя, притѣсненныя поколѣнія.
Думалъ объ этомъ также и Ендрекъ Чайка. Постигшее его горе и счастье, посѣтившее его одновременно, какъ непосредственный результатъ этого горя, съ такой силой поразили его душу, были такимъ яркимъ выраженіемъ противорѣчій въ установившихся взглядахъ, о примиреніи которыхъ онъ не смѣлъ до сихъ поръ думать, что Ендрекъ неожиданно очутился лицомъ къ лицу съ настоятельной потребностью найти отвѣтъ на вопросы и сомнѣнія; которыхъ онъ до сихъ поръ не смѣлъ разрѣшать.
Провидѣніе и «людишки-бѣдняги» стояли, какъ ему казалось, другъ противъ доуга, въ борьбѣ изъ-за него. Ендрекъ сталъ обсуждать это и, блуждая наткнулся, наконецъ, на еле замѣтную сначала тропинку, приведшую къ безбрежной странѣ, залитой блескомъ счастья.
Ендрекъ, разбираясь въ совершившемся фактѣ своей жизни, постепенно охватывалъ всѣмъ разсудкомъ извѣстную ему область жизни, все, что онъ зналъ, и все, что слышалъ о томъ, какъ живутъ на свѣтѣ, и всюду убѣждался, что огромная область людской жизни находится въ полной зависимости отъ самихъ людей. Область эта такъ обширна, что для власти, случая или воли, стоящей выше человѣка, не оставалось почти ничего.
Когда почернѣвшія стѣны маленькаго костела оглашались страшнымъ, молящимъ стономъ о спасеніи отъ голода, огня, непогоды и войны, отъ неожиданной и внезапной смерти, Ендрекъ думалъ:
— Внезапная смерть, или голодъ, или огонь, война, или даже болѣзнь — все это въ рукахъ людей!
Эта мысль, укосившая его въ какой-то свѣтлый и радостный міръ, сопровождалась страхомъ передъ богохульствомъ, передъ прикосновеніемъ къ тому, что до сихъ поръ было недосягаемо, что стояло выше людей и съ такой силой давило ихъ жизнь, что только легкомысленная забывчивость снимала съ человѣческихъ душъ, на мгновеніе, оковы слѣпого подчиненія этой силѣ и волѣ.
Ендрекъ такъ неожиданно былъ вынужденъ задуматься, былъ такъ неподготовленъ къ тому, что встрѣтитъ его на жизненномъ пути, что, подходя къ этой мысли, онъ чувствовалъ головокруженіе и страхъ, какого не испытывалъ никогда надъ самыми страшными пропастями среди скалъ.
У Ендрека не было героизма мысли, отваживающейся на все: онъ предпочиталъ обходить одну половину открытой имъ истины и, чувствуя ея присутствіе, сознавалъ, что то, чего онъ хочетъ, является борьбой съ той силой, избѣгалъ опредѣлять, называть, представлять себѣ ее, а погружался всецѣло во вторую половину истины, въ ясно очерченный, почти осязаемый міръ своихъ размышленій.
Взвѣсивъ численность и могущество этихъ силъ, низводящихъ на людей зло и несчастій, и сравнивъ это со зломъ, несчастіемъ, мученіями, являющимися непосредственнымъ результатомъ того, что люди представляютъ другъ для друга, Ендрекъ былъ пораженъ и обрадовался. Если бы люди были иными другъ для друга, перестали бы быть орудіемъ кары и мести въ рукахъ… Ендрекъ тревожно избѣгалъ этой части разсужденія и спрашивалъ у жизни, могутъ ли люди быть иными, лучшими?
— Ой, ой! — еще какъ!
Ендрекъ даже порывался бѣжать куда-то отъ радости, вспомнивъ о томъ, какъ люди поступили съ нимъ.
— Если-бы не бѣдняжки-людишки, не осталось бы ни пылинки, ни слѣда отъ Зоськи, отъ дѣтишекъ! Лисицы и вороны давно растаскали бы ихъ косточки.
Ендрекъ прилагалъ это дѣло людей ко всѣмъ извѣстнымъ ему тягостямъ жизни и всюду замѣчалъ, какъ передъ этой силой исчезаютъ мученія, нищета, горе и несчастія, исчезаетъ все зло человѣческой жизни, и народъ становится какой-то страшной силой, которая противопоставляется… Ендрекъ снова остановилъ свою мысль, которая, увлекаемая потокомъ, приблизилась къ покрову, за которымъ скрывалась извѣстная и неизвѣстная власть… Подъ вліяніемъ сильныхъ страданій и гнѣва, онъ пустилъ когда-то стрѣлу въ сторону, но теперь, послѣ трезваго размышленія, теперь, когда онъ не таилъ въ душѣ яда мести, а наоборотъ, хранилъ въ сердцѣ мягкость и сочувствіе, — онъ не только не хотѣлъ борьбы, но испытывалъ нѣкоторое сожалѣніе, что эта борьба живетъ въ его мысляхъ.
Выйдя изъ тѣсныхъ рамокъ своего существованія, нанизывая на нить свѣтлой мысли всѣ сосѣднія хаты и проникая все дальше за свою деревню, за Бѣлый Дунаецъ, Новый Базаръ, Людомиръ, Краковъ, собравъ всѣ извѣстные ему случаи изъ человѣческой жизни, изъ сношеній съ крестьянами, бабами, панами, съ начальствомъ, полиціей, лѣсничими, «жандармами», — Ендрекъ всюду видѣлъ одно: ненужную пагубную враждебность, злонамѣренность и глупость, широко отворявшія двери несчастіямъ, бѣдамъ, мести и карамъ… А сколько-сколько въ душѣ всѣхъ хорошаго!
— Вѣдь если бы они не ждали, пока имъ выжгутъ глаза!.. Что было бы! Что это было бы!
И Ендрекъ утопалъ въ восторгѣ отъ этого чуднаго міра, который могутъ создать люди, міра, изъ котораго исчезло-бы все то, что терзало сердце страданіемъ и держало мысль въ плѣну.
Размышляя такъ, Ендрекъ сиживалъ цѣлыми часами подъ широкой верхушкой стараго бука, покрытаго темными лѣтними листьями.
Разные люди шли дорогой, здоровались съ Чайкой, который отвѣчалъ имъ вѣжливо и охотно бесѣдовалъ со всякимъ, кто подсаживался къ нему.
Шелъ какъ-то той дорогой Ямрозъ (Амвросій) Газа и вѣжливо привѣтствовалъ Ендрека, напряженно прислушивавшагося къ человѣческимъ голосамъ, по которымъ узнавалъ людей. Газу Ендрекъ зналъ мало и рѣдко встрѣчался съ нимъ. Ендрекъ принадлежалъ къ тому классу людей, которыхъ богатые хозяева называютъ «жмудь», «войтки», изъ которыхъ набираются слуги и которые лишены возможности имѣть слишкомъ близкое общеніе съ крупными хозяевами, широко расположившимися на своихъ владѣніяхъ. А Газа былъ крупнымъ хозяиномъ и человѣкомъ, котораго уважали не только за то, что онъ былъ не безъ денегъ. Онъ былъ не глупъ и не кичился передъ другими. Онъ «охранялъ свою честь» съ достоинствомъ, и къ нему не относились слова: «онъ забралъ въ голову, что король, потому что имѣетъ муки больше на два горшка».
— Достойная персона! — говорили о немъ, когда онъ шелъ со строго задумчивымъ выраженіемъ лица, — широкоплечій, не очень высокаго роста, одѣтый въ черный плащъ, съ красными кантами, длиннѣе, чѣмъ носятъ обыкновенно, въ брюкахъ, на которыхъ былъ только одинъ черный шнурокъ, въ широкой шляпѣ, изъ-подъ которой виднѣлось квадратное лицо, выбритое, окруженное длинными сѣдыми волосами подъ шеей. На горбинѣ правильнаго, большого носа держались тяжелые круглые очки. Въ рукѣ большой посохъ, въ зубахъ трубка «достаточная для того, чтобы ее курить втроемъ». Таковъ былъ Газа. Его посохъ и трубка были собственной работы и ясно указывали на его характеръ. Заглянувъ въ его хату, всякій былъ бы пораженъ силой, которая сказывалась во всемъ. Къ нему входили по огромнымъ плитамъ, образовывавшимъ гигантскія ступени. Въ стѣнѣ изъ чудовищныхъ срубленныхъ пихтъ была прорѣзана посрединѣ дверь съ огромными столбами по бокамъ и съ иконой въ рамѣ, густо усѣянной деревянными гвоздями вокругъ. Сама дверь изъ досокъ толщиною въ нѣсколько дюймовъ была прикрѣплена къ вертикальнымъ брусьямъ, нижняя часть которыхъ вращалась въ выдолбленномъ камнѣ, наполненномъ саломъ, смѣшаннымъ съ дегтемъ. На двери былъ огромный тяжелый замокъ, а изъ досокъ, уложенныхъ по лучамъ восходящаго солнца, густо торчали черныя головки желѣзныхъ гвоздей, и «если она хоть кончикомъ задѣнетъ тебя по ногѣ, ты не будешь танцовать больше, хоть бы играли сами ангелы», — такъ говорили объ этихъ дверяхъ.
Позади чистой избы была большая рабочая изба, соединенная съ кузницей. Здѣсь Газа выдѣлывалъ поразительныя вещи: огромные башенные часы, статуи святыхъ, тяжелые замки, точно для крѣпостныхъ воротъ, ручныя мельницы, трубки, перевязи, заставки, кирки и топоры, винты для передвиженія хатъ, части оградъ и мельницъ, кадильницы, ночники — вообще все, что нужно было ему и другимъ и что не нужно было никому; здѣсь же, рядомъ, находилась маслобойня, огромное колесо которой, пропитанное жиромъ и лоснящееся отъ рукъ, казалось, было выковано изъ темной, полированной яшмы.
Необходимость добывать своимъ трудомъ, ловкостью и находчивостью все, что нужно для жизни, превращаетъ каждаго горца въ существо, приспособленное къ всестороннему труду, и эта необходимость, вынуждая къ дѣятельности та кого напримѣръ способнаго человѣка, какъ Газа, давала поразительные результаты. По сравненію съ уровнемъ народной культуры онъ былъ геніальнымъ творцомъ съ могучей силой духа и дѣятельности.
Газа принадлежалъ къ старшему поколѣнію горцевъ, которые обладаютъ большой независимостью и скептицизмомъ трезваго ума, способнаго къ логическимъ выводамъ по всѣмъ вопросамъ жизни и къ критическому анализу понятій, составляющихъ основу народнаго сознанія.
— Въ Бога вѣрь, но не вѣрь Ему, — говорили они скептически, разбираясь въ отношеніяхъ Провидѣнія къ человѣческой жизни, къ дѣйствительно существеннымъ вопросамъ бытія. Но ихъ разсудокъ искалъ одновременно въ разгадкѣ тайны бытія формулу, которая однимъ закономъ объяснила бы цѣлую тьму разнородныхъ явленій міра; искалъ и принималъ ту, которую наслѣдовалъ изъ поколѣнія въ поколѣніе и которую могъ еще критиковать.
— Здравствуйте, Андрей!
— Спасибо, здравствуйте, — отвѣтилъ Ендрекъ, наморщивъ лобъ и настороживъ слухъ, чтобы узнать по голосу, кто къ нему обращается. — Не могу узнать, кто вы? Извините!
— Газа, Ямрозъ, не видите!
— Газа! Газа! Здравствуйте! Здравствуйте! Присядьте на минутку, мы поговорили бы немножко.
Газа сѣлъ, набилъ себѣ трубку, помогъ и Ендреку справиться съ трубкой, закурили.
— О чемъ же вы здѣсь въ полѣ размышляете?
— Думаю и думаю. Скажу вамъ, чѣмъ дольше живетъ человѣкъ, тѣмъ больше у него является такихъ мыслей, которыя онъ не можетъ передать никому. Можетъ быть, не никому, но не всякому въ краѣ. Съ вами я радъ поболтать, такъ какъ знаю, что вы человѣкъ неглупый и можете все понять. А являются такія мысли, что хотѣлось бы, чтобы то же самое думали всѣ.
Начали говорить о томъ, что больше всего интересовало Ендрека и о чемъ говорили съ нимъ всѣ: о выжженныхъ глазахъ и благосостояніи, принесенномъ ему его увѣчьемъ… Ендрекъ поймалъ, наконецъ, нить своихъ самыхъ дорогихъ мыслей и сказалъ запальчиво и радостно:
— Нѣтъ! Ничего не будетъ! Ничего не сдѣлаютъ! Если бы весь народъ, какъ одинъ человѣкъ, отъ мала до велика, крестьяне, бабы, паны или изъ чиновниковъ, жандармы, евреи, нѣмцы, или хотя бы и сыщики, если бы всѣ соединились, никакая сила не могла бы покорить ихъ! Не говорите ничего! Все ничего не значило бы: ни вода, ни огонь, ни громъ, ли вѣтеръ, ни болѣзнь — все ничего не значитъ въ сравненіи съ этой силой! Воду заключатъ въ плотину, вѣтеръ возьмутъ для мельницъ, молніей, не знаю, правда ли, но говорятъ, парни будутъ объ нее зажигать трубки; о болѣзни не было бы и разговору, если бы люди заботились другъ о другѣ и были умны. Взгляните на меня: мнѣ выжгло глаза, искалѣчило руки… Какъ остался въ живыхъ такой обрубокъ, отчего мы не погибли всѣ? Вслѣдствіе людского милосердія! Викарій говоритъ: «Богъ выжегъ тебѣ глаза, потому что возлюбилъ тебя и наградилъ тебя новой избой, и коровой, и деньгами, потому что милосердъ къ тебѣ». Я думаю, — понизилъ голосъ Ендрекъ, — что глаза я выжегъ себѣ самъ, по собственной глупости, а милосердіе и состраданіе всегда было въ людяхъ. Богъ совершенно не касается этого и всего, что относится къ человѣческой жизни. Все, что необходимо, человѣкъ долженъ добывать себѣ собственными руками, собственнымъ потомъ, мученіями, трудомъ и долженъ всегда остерегаться, биться, горевать и гнуться, чтобы какъ-нибудь одолѣть всѣ преграды, все, что мѣшаетъ. И кто же поможетъ тебѣ въ зтсмъ? Кто подыметъ тебя, когда ты упадешь, кто будетъ пахать, сѣять за тебя? Кто спасетъ тебя? Кто же? Взгляните, какъ было со мной? Когда я подумаю теперь, какъ я жилъ, какъ трудился, какъ страдалъ, я удивляюсь! Я не повѣрилъ бы теперь, если бы мнѣ кто-нибудь разсказалъ. А что у меня было? И мы стали бы послѣдними нищими и были бы всѣ такими, пока, наконецъ, болѣзнь и голодъ не унесли бы всѣхъ дѣтей. Кто спасъ? Бѣдняги-людишки! Скажу вамъ: если бы они спохватились во время, не ждали, пока выжгутъ глаза, мы бы и не знали…
Ендрекъ сталъ говорить тихо, съ величайшимъ напряженіемъ и сосредоточенностью мысли.
Газа снялъ очки и глядѣлъ сурово и умно въ слѣпые глаза Чайки. Наконецъ, онъ сказалъ:
— Откуда же взялся міръ?
— Откуда взялся, оттуда и взялся! Что мнѣ за дѣло? Буду ли я знать объ этомъ или нѣтъ, какая мнѣ прибыль отъ этого? Откуда бы онъ ни взялся, смотрите, какъ въ немъ живется! Нужно устраиваться такъ, чтобы на немъ было хорошо…
Ендрека совершенно не интересовали метафизическіе вопросы. Онъ бросился въ глубину разсужденій только подъ вліяніемъ своего несчастія, ярко освѣтившаго ему бытъ людей и его отношеніе къ Богу. Холодный скептицизмъ Газы и невозмутимая метафизика столкнулись въ немъ со страстнымъ чувствомъ, шедшимъ по прямой линіи для того, чтобы схватить не отвлеченную идею, а кровавую и радостную правду жизни, великую направляющую мудрость, единственную силу, могущую вывести людей на путь, ведущій къ главной цѣли всѣхъ стремленій, труда и борьбы — къ счастью.
— А душа? — спросилъ Газа.
— Душа? Такъ вѣдь если люди будутъ жить, какъ я сказалъ вамъ, то будутъ, какъ святые!
Газа всталъ. На его умномъ, суровомъ лицѣ сіяла радость. Ендрекъ еще удержалъ его.
— Я скажу вамъ: самому Богу было бы легче, потому что Ему не пришлось бы заботиться о каждомъ кускѣ, дать или не дать! Подумайте только, что бы это было! Куда ни повернись, всюду міръ трепещетъ отъ любви, отъ радости, счастія! И никто не сидитъ, какъ я, съ выжженными глазами, съ оторванными руками. И никто не плачетъ, не стонетъ, не жалуется, не мститъ, не дерется, не клянетъ и не боится… Взгляну ли на небо или на землю, на Карпаты, на море — нигдѣ нѣтъ страха!.. Люди, ради Бога! — кричалъ Ендрекъ, ослѣпленный своимъ видѣніемъ. — Только не мѣшкайте, не ждите, пока выжгутъ глаза!..