Елец (Немирович-Данченко)/РМ 1885 (ДО)

Елец
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1885. Источникъ: az.lib.ru • (Из записной книжки скучающего туриста).

ЕЛЕЦЪ.

(Изъ записной книжки скучающаго туриста).

I.

Почему я поѣхалъ въ Елецъ. — Умирающая Тула. — Въ ожиданіи свиньи. — Овидіева метаморфоза. — Бутонъ и скотина. — Гніющій хлѣбъ. — Желѣзно-дорожные Плюшкины и хозяйство на выворотъ. — Зевсы и пигмеи. — Поляковъ и Варшавскій. — Елецъ ночью.

Всѣ великіе города, оставившіе глубокій слѣдъ въ исторіи человѣчества, непремѣнно имѣютъ и великихъ патріотовъ. Вспомните Аѳины, Спарту, Карѳагенъ, Римъ, Византію. Таковъ же точно и Елецъ. Чуть не въ теченіе двухъ лѣтъ В. М. Лавровъ только и толковалъ мнѣ, что о прелестяхъ этого уголка, настойчиво повторяя: «да когда же вы, наконецъ, поѣдете посмотрѣть нашъ городокъ?» И дѣйствительно, мѣсто оказалось въ высшей степени интереснымъ. Несмотря на сѣверное положеніе его, тамъ живутъ «мартышки», не взирая на обиліе благолѣпныхъ храмовъ и столь оглушительные колокола, что глухота здѣсь явленіе довольно общее, въ каждомъ почти купеческомъ дворѣ тутъ пребываютъ «чортики съ хвостиками». Да простятъ меня читатели! Изъ нижеслѣдующаго они убѣдятся, что я вовсе не намѣренъ пользоваться ихъ легковѣріемъ. Міръ А. Н. Островскаго здѣсь до сихъ поръ еще стоитъ нерушимо на своихъ трехъ китахъ. Широкіе лучи яркаго свѣта проникаютъ и сюда, но за то, какъ расплюевскій поросенокъ, во всей своей неприкосновенности удержалось здѣсь темное царство, съ которымъ напрасно борятся новые люди. Ихъ много, но и Дикихъ съ Кабанихами тутъ не перечесть. Они только покрѣпче заперли ворота своихъ домовъ, да позлѣе собакъ выпустили и ужь, конечно, совсѣмъ обросли самою густою и твердою щетиной. Испоконъ вѣку Елецъ славился своимъ хлѣбнымъ рынкомъ. На десятки милліоновъ въ годъ посылаетъ онъ зерна и муки за границу, сюда изъ всего округа стягиваются хлѣбные грузы, но торговля эта какъ была нѣкогда разбойнической, такъ и осталась ею до сихъ поръ. Еще болѣе. Въ другихъ пунктахъ благословеннаго нашего отечества можно торговать честно, — тутъ нельзя. Такъ искони сложилась мошенническая система крестьянскаго ограбленія. Лучшіе люди тутъ просто бросаютъ коммерческое дѣло. Въ слѣдующихъ главахъ я займусь зоологическими изысканіями и покажу такихъ жирныхъ, хищныхъ и злобныхъ пауковъ, нити которыхъ протягиваются Богъ вѣсть на какое далекое пространство, и какія нити! Въ этихъ паутинахъ бьется все, что еще не въ конецъ высосано кулаками, чему они еще оставили минуту жизни. Пускай-де еще до завтра подышатъ, надъ нами не каплетъ!… Царство кулаковъ сложилось здѣсь въ такія рѣзкія формы, пріемы тутъ такъ безцеремонны, кодексъ нравственныхъ правилъ до того оригиналенъ, что самому поверхностному наблюдателю здѣсь только смотрѣть да мотать на усъ, если усовъ хватитъ, потому что мотать приходится много, очень много. Тутъ рядомъ съ глубоко-честною, одушевленною самыми великодушными порывами и помыслами университетскою молодежью ходятъ нагишомъ Адамы до грѣхопаденія. Имъ и звѣриныхъ шкуръ не надо, ибо лѣса, гдѣ водились древа познанія добра и зла, они давно извели и собственная нагота ихъ имъ вовсе незрима. Какъ же было не поѣхать въ этотъ звѣринецъ, не полюбоваться на его допотопную фауну? Прибавьте къ этому еще и монастыри, къ которымъ у меня издавна лежитъ сердце, и вы согласитесь со мною, что не поѣхать сюда было бы въ высшей степени преступно.

Въ Елецъ есть двѣ дороги: или черезъ Тулу и Узловую, или черезъ Орелъ. Есть еще и третья дорога, но она исключительно существуетъ для почтовыхъ Улиссовъ и для безотвѣтной уѣздной корреспонденціи. Если вы захотите отсюда отправить письмо въ Москву, напримѣръ, то оно сначала пойдетъ почему-то на Грязи, а затѣмъ уже полетитъ въ Москву. Зачѣмъ это дѣлается — никому неизвѣстно. Я, разумѣется, поѣхалъ на Тулу и Узловую. Хотѣлось посмотрѣть на умирающій городъ, еще недавно дѣлавшій милліонные обороты, славный своими фабриками и заводами, а теперь съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе пустѣющій. Дѣла нѣтъ. Заказы передаются казною за границу. Городъ бѣднѣетъ. Рабочіе, какъ тараканы въ оставленной избѣ выцвѣли и высохли. «Насъ теперь наскрозь видно»! — объяснилъ мнѣ одинъ изъ нихъ. Купеческія хоромы — что твой Карѳагенъ, только еще стѣны стоятъ да кровли милостію Божіею не проваливаются, да и то пока. Можетъ быть, теперь, когда я пишу это, онѣ рухнули совсѣмъ. Тула вообще шлепнулась о земь со всѣхъ четырехъ копытъ. Даже казенная оружейная фабрика оставила только треть прежнихъ рабочихъ, да и они получаютъ куда меньше, чѣмъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Не буду останавливаться на этомъ кладбищѣ. На каждомъ шагу здѣсь передо мною такъ и вставало Разоренье Глѣба Успенскаго. Кто хочетъ знать нынѣшнюю Тулу, пускай прочтетъ его.

— На насъ теперь, какъ на мертвыхъ, всякая пакость завелась… Ѣдятъ насъ…

— Кто ѣстъ?

— Червь этотъ… Онъ многоразличенъ. Овый въ видѣ жида приползъ, проточилъ себѣ ходы и сталъ толстѣть, а овый въ адвокатскомъ фракѣ… Дай имъ Господь здоровья, пользуются… Такъ пользуются, такъ пользуются…

— Рвутъ куски?

— Коли бы рвали… Кусокъ что! Укуси и иди. Нѣтъ, онъ норовитъ облапить весь пирогъ къ себѣ… Обыватель всталъ, помылся, Богу помолился, а пирога-то нѣтъ, пирогъ-то — ау!… Ищи его… Только и слышно, какъ за стѣнкою адвокатъ ворчитъ. Лапой-то прижалъ, а самъ зубы оскалилъ: на-ко, подступись! Они ловкіе! Опять же чугунка насъ съѣла.

— Вотъ тебѣ и на! Это какъ же?

— А то, что теперь всякая, съ позволенія сказать, скнипа закупаетъ себѣ продовольствіе въ Москвѣ. Послалъ, либо поѣхалъ, и вся недолга. Какой извозъ былъ прежде!

И начались обычныя причитанія. Изъ Тулы на Узловую пришлось поѣхать по ряжско-вяземской желѣзной дорогѣ въ совершенно пустыхъ вагонахъ. Если такіе поѣзда здѣсь часты, то мнѣ остается только поздравить управленіе. Говорятъ, что, тѣмъ не менѣе, грузы здѣсь задерживаются по цѣлымъ мѣсяцамъ. Несмотря на пустоту поѣзда, вокзалъ былъ набитъ до послѣдней возможности. Какіе-то столь тучные обыватели, что взглядъ невольно отыскивалъ тощихъ коровъ фараоновыхъ, которыя должны были бы пожрать этихъ.

Тутъ же, на станціи, я наткнулся на знакомаго. Только у насъ на Руси могутъ случаться такія превращенія. Я долго не могъ узнать въ стоявшей передо мною громадной фигурѣ, нѣсколько неуклюжей, въ первогильдейскихъ высокихъ валенкахъ и тепломъ армякѣ, изящнаго петербургскаго дипломата, ловкаго и стройнаго, еще два года тому назадъ занимавшагося разрѣшеніемъ политическихъ гордіевыхъ узловъ. А. теперь — животъ во всю, лысина тоже какъ слѣдуетъ порядочному человѣку, такъ что скоро, того и гляди, голова совсѣмъ босикомъ будетъ. Вмѣсто красивыхъ, опрысканныхъ духами усовъ, громадная бородища съ весьма подробнымъ меню только что съѣденнаго завтрака, со всевозможными остатками на ней, причемъ оказался почему-то и клокъ соломы. На армякѣ тоже пятна. Ходитъ — точно пробуетъ прочность жидкихъ половицъ. Совсѣмъ медвѣдь, поставленный на заднія лапы.

— Ѳедоръ Петровичъ… Какъ трудно узнать васъ!

— Перемѣнился! — самодовольно забасилъ онъ. Даже и голосъ не тотъ: вмѣсто сладковатаго баритона, то и дѣло жирная густая октава, хоть сейчасъ въ протодьяконы. — Да-съ, перемѣнился, и весьма основательно во всемъ.

— Я вижу.

— Теперь, батюшка, хозяйничаю на новомъ мѣстѣ. Купилъ имѣніе: по всѣмъ швамъ расползалось, ну, а ныньче — слава Богу. Прорѣхи зачинилъ, носить можно.

— Что съ вами случилось? Я бы все могъ предполагать, но васъ внѣ Петербурга — никогда.

— Женился. Пошли дѣти… Сейчасъ во мнѣ хозяинъ и проснулся. Вижу, этакъ нельзя. Этакъ прямо — въ нищіе. Ну — сюда. Взялъ я у пріятеля разоренное гнѣздо, и вотъ работаю. Ничего, везетъ.

— Это я вижу.

— Что вы на мой животъ глядите? Это, батюшка, не брюхо, а самый здоровый эстомакъ, какъ и быть ему слѣдуетъ… Постойте-ка!.. Дайте сбѣгать справиться.

И онъ выбѣжалъ на крыльцо.

— Что это онъ?

— О свиньѣ безпокойство имѣютъ.

— Какъ о свиньѣ?

— Такъ-съ, свинью имъ обѣщали, они и деньги отдали, теперь вотъ надо ѣхать, а свиньи нѣтъ.

— Нѣтъ! — подтвердилъ вернувшійся. — Это чортъ знаетъ! Видѣли бы вы, какая красавица свинья-то! Брюхо — вотъ! Щетинка — щиткомъ… Сало пальцемъ чувствуешь… Носъ… Чему вы смѣетесь?

— Въ прежнее время вы такъ дамъ петербургскихъ расписывали…

— Что дамы! Въ дамѣ какой толкъ! Кромѣ глупости, въ ней ничего… А эта свинья, я вамъ скажу… Сбѣгаю-ка я, посмотрю: авось, и привели… полюбуетесь тогда…

И онъ исчезъ опять.

Дали второй звонокъ. Ѳедоръ Петровичъ былъ безутѣшенъ. Выбѣжалъ еще разъ — свиньи не было.

— Да что вы волнуетесь?

— Что я женѣ скажу? Какъ я безъ свиньи къ ней? Если бы вы только знали, какая свинья-то… Коза, а не свинья.

Тутъ мы всѣ не выдержали и расхохотались.

— Вамъ хорошо смѣяться-то. — И опять полились разсужденія о хозяйствѣ, о способахъ разбогатѣть въ самое непродолжительное время.

— А помните?

— Что такое?

— Какъ вы мечтали поработать для народа… Помните, какъ вы толковали, бывало, на тему: «кая польза человѣку, аще весь міръ пріобрящетъ, душу же свою отщетитъ»?

— И правъ былъ.

— А теперь вы что дѣлаете, а? Не то же ли самое?

— Нѣтъ-съ, извините. Именно для народа… Съ народомъ и для народа.

— Интересно послушать.

— Именно-съ. Мы и есть самые піонеры. Мы именно на дѣлѣ пользу крестьянину и приносимъ.

— Знаю впередъ: даете ему работу…

— Ничего вы не знаете. Во-первыхъ, я его пріучаю къ законности и порядку, чего въ немъ отродясь не бывало. Пустилъ онъ ко мнѣ лошадь, корову — штрафъ. За все штрафъ. Строгость завелъ такую… Военнымъ не бывалъ, а полагаю, что въ ротѣ легче. Вы не улыбайтесь. Захотѣли они кабакъ завести, а луга-то у меня всѣ. Я имъ: сейчасъ запретъ на луга. Они туда-сюда — ко мнѣ. Я имъ: или кабакъ вонъ, или луговъ не будетъ. Такъ кабака и посель нѣтъ. Захотѣли прижать меня. Давай лѣсъ, а то работать у тебя не станемъ. Я ни на какія уступки не пошелъ. Пришла зима — денегъ у нихъ нѣтъ. Опять ко мнѣ. Я отказалъ. Побились, побились, — взять не откуда. Ну, опять… Работать будете? Будемъ! Контрактъ съ неустойкой. Цѣну имъ назначилъ по совѣсти. Вы, вѣдь, меня знаете: не грабитель я, не воръ. Никто у насъ такихъ цѣнъ не платитъ. Ну, за то и смотрю за ними. Чуть упущеніе или что тамъ, сейчасъ по контракту неустойку. Главное, ничего не прощать, не спускать имъ. Теперь они знаютъ. Отношенія у насъ отличныя. Деньги нужны — ко мнѣ. Случалось, не отдаютъ и отрабатывать не приходятъ. Ну, я жду, ничего. Нужда придетъ — ко мнѣ-тогда и на работу даромъ его не беру. Главное, чтобы нервовъ этихъ не было. Если есть нервы да сантиментальное воспитаніе, ну, тогда все пропало! И сами вы ничего не сдѣлаете, и крестьяне избалуются, разорятся, сопьются…

— Позвольте, это, вѣдь, то же крѣпостно’е право. Предоставьте имъ свободу…

— Прахомъ пойти? — прервалъ онъ меня, Я самъ въ Петербургѣ ораторствовалъ. Вы знаете, что такое значитъ оставить ихъ управляться самимъ собою?

— Что?

— А то именно, что сейчасъ же явится кулакъ изъ ихнихъ же: цѣловальникъ, волостной старшина, и всѣхъ ихъ въ такое рабство обратитъ, о которомъ вы, душа моя, понятія не имѣете. А теперь шалишь! Завелся было у меня одинъ паукъ этакій, сталъ ихъ въ петлю затягивать, — я пяти тысячъ не пожалѣлъ, разорилъ его и по міру пустилъ. Что вы думаете? Теперь мои сосѣди, крестьяне, законы какъ знаютъ? Я ихъ этимъ такъ донялъ, что они сами теперь, чуть что, на статьи ссылаются.

Я было началъ толковать о простотѣ отношеній, о задушевности.

— Полноте! Взаимное довѣріе у насъ именно такимъ образомъ пріобрѣтается. Пока они въ васъ видятъ барина, на эстолько вамъ не повѣрятъ! — показалъ онъ на кончикъ мизинца. — Ежечасно будутъ стараться подвести васъ. Ну, а окажетесь вы настоящимъ хозяиномъ, — честнымъ, справедливымъ и, главное, строгимъ, — иное дѣло. Главное, строгимъ. Остальное въ васъ онъ потомъ различитъ, а сначала одно соображаетъ: сантиментально-добръ замлевладѣлецъ, значитъ — дуракъ:, строгъ, за свое цѣпко держится — слѣдовательно, человѣкъ умственный… Это ужь вы сдѣлайте одолженіе. На это у нихъ свой масштабъ.

— И много такихъ, какъ вы?

— То-есть какихъ?

— Думающихъ и дѣйствующихъ такъ?

— Нарождаются… Очень много…

— Ну, а гг. Колупаевъ и Разуваевъ васъ не проглотятъ?

— Видите ли, въ чемъ дѣло: не знаю какъ въ другихъ мѣстахъ, а у насъ кого Колупаевъ съ Разуваемымъ могли проглотить, того они уже и проглотили совсѣмъ, съ косточками. Ну, а нами они подавятся. Теперь остались тѣ, которые крѣпко за свою землю держатся и только прикупаютъ, а не продаютъ ее. Теперь купецъ у барина не возьметъ ничего. На хлѣбѣ обманетъ, — это точно, но ужь землей не полакомится. Теперь у насъ такіе, что, пожалуй, какъ бы купцу съ землей-то удержаться. Потому мы на землѣ сидимъ и ее не истощаемъ, а купецъ изъ земли все давно высосалъ и она только бременитъ его.

— Такъ что при крестьянскихъ банкахъ мужикамъ не удастся у васъ забрать землю?

— У насъ ни-ни. Говорю, кто не крѣпко на землѣ сидѣлъ, того давно купцы съѣли. Остались мы. Мужикъ купитъ землю, точно, и много ее купитъ, но у купца. У этихъ самыхъ Разуваевыхъ и Колупаевыхъ, которые кое-гдѣ сами ужь начали на ладонъ дышать. Жадничали, жрали, жрали, да и объѣлись… Вотъ у такихъ мужичкамъ землю-то и удастся взять. А не у насъ. Да и еще вопросъ: какъ пойдутъ крестьянскіе банки? О нихъ міроѣды только прослышали, а ужь у нихъ подъ ложечкой засосало. Аппетитъ, значитъ, чувствуютъ. Дѣло-то это вотъ какъ умно слѣдуетъ поставить, иначе только еще болѣе Разуваевыхъ расплодишь. У нихъ, вѣдь, всегда ротъ раскрытъ.

— Литературу бросили? Я думаю, ничего не читаете.

— Мало, знаете. Отбило охоту. О самомъ-то интересномъ не пишутъ. Ради Бога, не думайте, чтобы я печать винилъ въ этомъ. Я знаю, тутъ печать не причемъ. А только читать вовсе нечего. Журналы выписываемъ. Я не такъ ужь отсталъ отъ всего, какъ вы полагаете. Даю себѣ отдыхъ. Каждые два года — мѣсяца на три за границу, въ Парижъ, въ Вѣну. Тогда привожу себя въ порядокъ, одѣваюсь щеголемъ. А теперь нельзя…

— Свинья мѣшаетъ?

— Хотя бы… Ее, вѣдь, какъ покупать надо? Всю ощупать! Перчатки-то при этомъ не годятся. Напрасно вы вспомнили о ней. Изъ ума у меня не выходитъ. Ужь очень я облюбовалъ ее. Придется завтра прикащика послать за ней. Да боюсь я. Не такъ онъ ходить будетъ. Она ласки требуетъ. Ее лелѣять надо.

— Чортъ знаетъ, что вы толкуете!

— Не скажите… Я этого барина хорошо знаю… Они два года назадъ тоже свинью привезли къ себѣ. Ходили за ней какъ за родной, ну, и свинья оказалась благодарной. Животное признательное-съ… Ее корми, ходи за ней, предупреждай, а она всегда готова. Она это какъ понимаетъ! Говорятъ: свинья! Нѣтъ, а вы выхольте-ка ее. Свинья! Обозвали глупымъ словомъ, да и рады… Я вонъ себѣ всѣ дѣла поправилъ на свиньѣ. Развелъ ихъ, ну, и ожилъ. Въ нее вникнуть надо, а она себя завсегда оправдаетъ!

Изъ Узловой на Елецъ идетъ отдѣльная вѣтвь. Тутъ я разстался съ превращеннымъ дипломатомъ. Къ намъ сѣли другіе пассажиры. Пока стоялъ вагонъ передъ вокзаломъ, насъ оглушалъ гвалтъ евреевъ, собравшихся здѣсь для пріема хлѣба, присланнаго изъ Ельца. Благодаря безобразіямъ, которыми славится эта желѣзная дорога, у нихъ сгнила большая часть груза, предназначеннаго къ отправкѣ за границу. Объ этомъ я разскажу ниже. Стоитъ остановиться на дѣяніяхъ нашихъ путейскихъ организаторовъ, продѣлывающихъ именно здѣсь самыя невѣроятныя вещи. Когда нашъ поѣздъ двинулся и гулъ обиженныхъ погрузчиковъ замеръ, мой новый сосѣдъ неожиданно обратился ко мнѣ съ вопросомъ:

— Басни читали?

— Какія басни?

— Разныя… «Оселъ и соловей», напримѣръ, «Лисица и ворона», «Земледѣлецъ и змѣя»…

— Читалъ, а что?

— Хорошо, если бы здѣсь былъ баснописецъ. Любопытный сюжетъ имѣется.

— Вы это о чемъ же?

— Видите, въ углу сидятъ?

Я оглянулся: прехорошенькая, но совсѣмъ полумертвая, измученная женщина и рядомъ какое-то неимовѣрное быдло, съ животнымъ выраженіемъ лица, жилистыми лапами и громадными ножищами.

— Изволили замѣтить? Ну, такъ сейчасъ бы можно басню: «Бутонъ и скотина».

— Простите, но я ничего не понимаю.

— Жаль, я не одаренъ. А то бы сейчасъ въ газету. Такъ бы и отпечаталъ: «Бутонъ и скотина». И было бы весьма справедливо, потому что по дѣломъ. Они-съ, — эта самая которая скотина, — торгуютъ у насъ по первой гильдіи. Грабежомъ больше въ ходъ пошли. Извощикомъ въ Москвѣ были, ну, и пьяныхъ купцовъ возили. А тамъ, неизвѣстно какъ, разъ купецъ и пропалъ. Куда пропалъ — доселѣ не открыто, но съ этого самаго случая они, т.-е. скотина, жить пошли. Пріѣхали къ намъ, лабазъ, кабаки, извозъ… ну, первый гражданинъ, какъ есть… И облюбили они эту самую которая, т.-е. бутонъ. Сейчасъ сватовъ послали — отказъ. Потому она здѣсь прикащика одного очень обожала. Ну, Иванъ Петровъ… я про Пія, про этого…

— Его зовутъ Піемъ? — изумился я. — Извощикъ и вдругъ — Пій.

— Нѣтъ, помилуйте. Какъ зовутъ! Его прозвище самое простое: Гужковъ, и все тутъ. А это я его Піемъ за неимовѣрность его… Ну, такъ вотъ онъ самый сейчасъ этого прикащика въ Сибирь, сослалъ.

— Какъ сослалъ?

— Очень просто. Переманилъ къ себѣ на службу, а тамъ объявку въ полицію: украдено у меня столько-то тыщь подъ такими-то номерами. Подозрѣваю прикащика Спинжакова. Обыскъ. Тотъ все время какъ обалдѣлый. Душу отдаю — невиненъ. Видать было. Но только у него нашли въ постелѣ и подъ тѣми самыми номерами; чисто сдѣлано было… Опосля этого папеньку ихняго, т.-е. бутонова родителя, обошли они. Стали вмѣстѣ дѣло вести и разорили его. Силкомъ дочь-то подъ вѣнецъ вели. Изъ коляски-то она прыгала. Въ церкви «нѣтъ» отвѣтила.

— Да какъ же обвѣнчали?

— По нашимъ мѣстамъ все можно. Что и нельзя — сдѣлаютъ! Изъ петли ее вынули… Бьетъ онъ ее. Извѣстно, одно ему имя: скотъ… Вы какъ думаете: какъ ее изъ петли вынули, такъ онъ, замѣсто ласки, чтобъ успокоить, что сдѣлалъ? Кнутомъ ее отвозилъ! Мы слышали, помилуйте! Мы сосѣди. Кричала какъ!… Развѣ у него рука? Лапа!

— Зачѣмъ же вы это шепотомъ разсказываете? Объ этомъ кричать слѣдуетъ.

— Спаси, Господи!

— Какъ такъ? Вѣдь, это мерзавецъ.

— Точно-съ. Имени ему нѣтъ… Но у меня, не угодно ли, пятеро младенцевъ. Тоже ѣсть-пить просятъ. А онъ, — изволите вы его видѣть? — деньгами задушитъ, разоритъ. Что ему! Въ Сибирь сошлетъ. Настоящій Пій, помилуйте. Нѣтъ, жаль, я басней не могу. Сейчасъ бы: «Бутонъ и скотина». Вѣдь, напечатали бы?

— Напечатали бы, — успокоилъ я его.

— Ну, вотъ я и говорю… Помилуйте, про этакаго Пія да не напечатать! Дорого бы взяли только, пожалуй.

— За это газеты не берутъ; онѣ сами платятъ своимъ корреспондентамъ.

— Онѣ платятъ за политику. Это точно! А за это берутъ. Мы знаемъ, помилуйте! Ежели высокимъ слогомъ, ну, тогда сейчасъ деньги, а про обыкновенное — нѣтъ. За басню не заплатятъ. Помилуйте! Кто же бы тогда работалъ, когда бы всѣ басни писать стали?

Большіе черные глаза на блѣдномъ лицѣ несчастной женщины смотрѣли съ такою тоской, что вчужѣ становилось и жутко, и больно. Лицомъ къ лицу я сталкивался здѣсь съ вполнѣ законнымъ убійствомъ. Видишь и знаешь, что ты безсиленъ помочь. Добраго ничего не сдѣлаешь, развѣ только еще болѣе ухудшишь судьбу бѣдной жертвы.

— По начальству пробовали. Молодой слѣдователь у насъ. Вмѣшался, знаете, хотѣлъ въ острогъ Пія-то.

— Ну?

— Смѣнили слѣдователя… И по дѣломъ!

— Какъ по дѣломъ?

— А какъ же? Сказано: Богъ соединилъ, человѣкъ да разъединяетъ.

— Позвольте, какъ же Богъ, если силой?

— Это ужь на отцѣ да на попѣ грѣхъ, а она покоряйся! Все-таки, черезъ церковь, не такъ какъ-нибудь… Что-жь дѣлать? Значитъ ея судьба такая. Тутъ никто ничего не можетъ.

— Да, вѣдь, онъ ее убьетъ.

— Какъ не убить! И то въ чемъ только душа держится. Вы ему на руки-то посмотрите. Развѣ это руки? Лопаты, и тѣ меньше бываютъ. А онъ ее какъ жаритъ-то! Во что попадя… Храни Богъ, високъ подвернется.

— За что-жь онъ бьетъ ее?

— Мало любишь, говоритъ. Не вижу я въ тебѣ ласки. Ты ежечасно горѣть должна, и чуть я что, ты сейчасъ со всей своей охотой и даже съ ликованіемъ! Вонъ онъ что поетъ ей!

Станція за станціей и всюду однѣ и тѣ же картины: горы гніющаго подъ дождемъ хлѣба. Ничѣмъ неприкрытые мѣшки валяются по мѣсяцамъ. Зеленая плѣсень на хлѣбѣ, говорятъ, грибы растутъ на немъ, а желѣзная дорога спокойно смотритъ на это. У нея, видите ли, нѣтъ вагоновъ! Дѣло въ томъ, что Елецъ, если считать по 600 пуд. хлѣба на вагонъ, отправляетъ всего около 20,000 вагоновъ хлѣба. Несмотря на то, что желѣзная дорога беретъ за перевозку страшныя цѣны, у нея не хватаетъ вагоновъ на весь грузъ въ 2.000,000 пудовъ, а потому хлѣбъ долженъ оставаться брошеннымъ за станціей, въ полѣ, причемъ, какъ я уже говорилъ, мѣшки рвутся, хлѣбъ гибнетъ. Какъ ухитрилась дорога при такомъ громадномъ движеніи грузовъ дойти до столь подлаго состоянія — для меня объяснилось очень скоро. Давно какъ-то помѣщикъ Плюшкинъ (Гоголь забылъ разсказать объ этомъ) попалъ случайно къ таковой же помѣщицѣ Коробочкѣ, ночью, въ мятель. Дѣлать нечего, пришлось остановиться у нея. Черезъ девять мѣсяцевъ послѣ того, Коробочка, неожиданно прибывъ въ городъ къ протопопу отцу Кириллу, разрѣшилась у него отъ бремени младенцемъ мужескаго пола. Сей «тайный плодъ любви несчастной», придя въ соотвѣтствующій возрастъ, соединилъ въ себѣ скупость своего папеньки Плюшкина съ необычайнымъ хозяйственнымъ геніемъ Коробочки. Желѣзная дорога на Елецъ попала впослѣдствіи именно въ руки къ этому господину. Шутки въ сторону. Слушая о распоряженіяхъ управляющаго этой дорогой, къ счастію, смѣненнаго или замѣненнаго теперь, я иначе и не могъ ихъ объяснить, какъ счастливымъ сочетаніемъ свойствъ, унаслѣдованныхъ отъ двухъ этихъ незабвенныхъ гоголевскихъ типовъ. Дѣйствительно, представьте, какъ велось желѣзно-дорожное хозяйство. Чтобы меньше тратить, разбивавшіеся, портившіеся вагоны отсылались въ Калугу и бросались тамъ совсѣмъ. Ихъ не чинили, какъ вообще мало чинили и поправляли самый путь. Всѣ стремленія путейскаго генія были направлены къ тому, чтобы какъ можно менѣе тратить, а если возможно, то и совсѣмъ ничего не расходовать на ремонтъ. Теперь дошло до того, что при недостаточномъ подвижномъ составѣ не хватаетъ 150 вагоновъ. Принимаютъ хлѣбъ съ условіемъ отправить его не раньше, какъ черезъ мѣсяцъ.

— А вагоны стоятъ въ Калугѣ?

— Тамъ и брошены. Все, что должно было идти на поддержку и поправку ихъ, зачтено въ экономію.

Вотъ онъ, герой нашего времени, какъ слѣдуетъ понявшій слово экономія! Въ самомъ дѣлѣ, не бросалось ли вамъ въ глаза, что прежде, опредѣляя человѣка, стоящаго у того или другаго руля, говорили о его талантахъ, свѣдѣніяхъ, ловкости, хотя бы даже о воспитаніи? Теперь этого нѣтъ. Выступили какіе-то новые люди, за которыми ни талантовъ, ни ума, ни свѣдѣній не числится. Когда ихъ хотятъ похвалить, то только и могутъ найти одну фразу: «NN склоненъ къ экономіи». Какая это экономія безъ ума и безъ свѣдѣній, видно хотя бы здѣсь, на этой печальной дорогѣ.

— Отчего же хоть не прикроютъ хлѣбъ отъ дождя?

— Да, вѣдь, для этого же опять-таки надо брезенты купить!

А какъ строена самая дорога — любо-дорого посмотрѣть. Честь и слава г. Варшавскому, соорудившему такой изумительный путь! Вотъ человѣкъ, очевидно, уже совсѣмъ не склонный къ экономіи… на чужой счетъ! Это поэтъ, художникъ, — все, что хотите. Прямая линія — внѣ законовъ красоты, вонъ ее, прямую линію! Геометрія говоритъ, что прямая линія есть кратчайшее разстояніе между двумя точками, — что за дѣло г. Варшавскому до геометріи? Ни въ Шкловѣ, ни въ Бердичевѣ геометрію въ разсчетъ не принимаютъ. Почти всюду почва ровная: ни горъ, ни пропастей. Вообще самая выгодная для рельсоваго пути. Прямое разстояніе 132 версты, а выстроено 185 верстъ рельсоваго пути. Такимъ образомъ, 53 версты пошли на соблюденіе законовъ красоты, на замѣну прямыхъ линій кривыми. Зигзаги выходятъ дѣйствительно страшные. Подошла, напримѣръ, дорога къ самому Ельцу и вдругъ ей опять погулять захотѣлось. Что тамъ, въ самомъ дѣлѣ, хорошаго въ Ельцѣ? Ну, опять назадъ, да и дала восемь верстъ крюку. Прикиньте-ка эти восемь верстъ на желѣзно-дорожную табличку, анъ покажется, что ребятишкамъ не только на молочишко, но и на австрійское баронство хватитъ! Оттого и приходится ѣхать чуть не цѣлый день по крошечному пространству, впрочемъ, ознаменованному великими событіями. Здѣсь совершилось когда-то, между прочимъ, одно изъ безчисленныхъ воплощеній Брамы. Извѣстно, что въ этихъ воплощеніяхъ Брама любитъ принимать иногда весьма смиренный видъ. Такъ случилось и здѣсь. На ефремовскій участокъ шоссейной дороги когда-то онъ сошелъ съ небесъ простымъ десятскимъ. Божественное свойство его природы, впрочемъ, сказалось очень быстро, и впослѣдствіи, со скоростью снѣжнаго комочка, обратившагося въ лавину, онъ сдѣлался милліонеромъ и извѣстенъ теперь всѣмъ и каждому подъ именемъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника Полякова. Неукротимые шоссейные инженеры весьма непочтительно и даже жестоко обращались съ воплотившимся Брамой, но онъ, провидя свое будущее величіе, терпѣлъ все и вся. Какія событія, какія воспоминанія!… Поляковъ, Варшавскій!… Читатели поймутъ, сколь торжественное настроеніе охватывало меня по пути къ Ельцу. Какъ жаль, что Русская Мысль, по свойственной ея редакціи грубости нравовъ, не принимаетъ одъ въ державинскомъ стилѣ!

На всѣхъ станціяхъ жалобы и крики. Съ нами ѣхали новые путейскіе Зевсы, несомнѣнно уже не гоголевскаго происхожденія. Бѣдные, они совсѣмъ теряли голову, когда пигмеи-отправители цѣлымъ кагаломъ облипали ихъ отовсюду и во сто устъ, съ ожесточеніемъ и злобой, выкликали свои сѣтованія то чуть не плача, то озлобленно. И что было тутъ сказать? Поневолѣ Зевсамъ приходилось молча созерцать гніющій хлѣбъ, разводить руками и мысленно посылать къ чорту экономное дѣтище Плюшкина и Коробочки. Въ нашъ вагонъ то и дѣло садились владѣльцы грузовъ, чуть не въ полномъ отчаяніи. Нужно было видѣть, до чего ихъ довело ряжско-вяземское управленіе, которому принадлежитъ и эта вѣтвь на Елецъ черезъ Ефремовъ.

— Что же вамъ говоритъ начальство?

— Одно бормочетъ: примемъ мѣры, постараемся.

— Значитъ, слава Богу?

— Мы который годъ ужь видимъ, какъ они стараются! Разорились съ ихнимъ стараніемъ. Лучше бы не старались.

— Денегъ у нихъ нѣтъ!

— Еще бы! Эта дорога — золотое дно. Тутъ только дуракъ не разбогатѣетъ… А у нихъ денегъ нѣтъ.

— Виновата система гарантій. Зачѣмъ желѣзной дорогѣ работать? Не хватитъ — заплатитъ или правительство, или земство, вотъ и вся недолга!… Этакъ-то легко…

Поздно ночью, потому что ѣхавшіе съ нами Зевсы всюду останавливались, чтобы, какъ гоголевскія мыши, все понюхать и уйти, мы, наконецъ, пріѣхали въ Елецъ.

Было темно; шелъ дождь. Городъ казался громаднымъ. Я совершенно по-чичиковски разговорился съ извощикомъ, который, для перваго дебюта, завезъ меня въ какую-то яму, завязъ тамъ и освободился только при помощи проходившаго мимо обоза.

— Большой городъ у васъ,

— Нашъ городъ подлецъ — вотъ что! — ожесточенно обернулся онъ ко мнѣ.

— Это за что же?

— А за то, что на ёмъ, на Ельцѣ, креста нѣтъ — вотъ что! Онъ, Елецъ нашъ, споконъ вѣку душу чорту продалъ! А вы полагали какъ?

— Вотъ тебѣ и на!

— Но которые пріѣзжіе, тѣ хорошіе люди! — смягчился онъ, подвозя меня къ гостинницѣ Попова, единственной, гдѣ можно останавливаться.

У нея одинъ только недостатокъ: г. Поповъ, очевидно, принимаетъ свой Елецъ за Парижъ или за Лондонъ и беретъ за номера такія цѣны, которыя были бы къ лицу развѣ только Итальянскому бульвару или Реджентъ-Стриту.

II.

Въ женской гимназіи. — Отецъ Смарагдъ. — Огорченные купцы. — Христофоръ Колумбъ изъ мелочной лавки. — Между небомъ и землею. — Татьянинъ день.

Не успѣлъ я еще разобраться съ вещами, какъ ко мнѣ постучали. Оказался корридорный.

— Чего вамъ?

— Иные прочіе, которые, значитъ, пріѣзжіе, любопытствуютъ насчетъ театру, слѣдовательно.

— Ну-съ?

— Собственно потому, какъ сегодня пріѣзжій баринъ на цитрахъ играютъ, всѣ идутъ.

— Ничего не понимаю!

— Я это про господина Бауера. Въ женской гимназіи, съ позволенія начальства и при полномъ освѣщеніи, — барабанилъ онъ.

— Концертъ, что ли?

— Оно самое, при участіи дѣвицъ и прочее. Ежели угодно, можете идти.

— Вы разрѣшаете? — улыбнулся я.

— Не препятствуемъ. Рубь за входъ.

Дѣлать вечеромъ было нечего, къ тому же, я сообразилъ, что въ залѣ гимназіи увижу, вѣроятно, все мѣстное общество, да и концертантъ былъ знакомый. Изумило меня нѣсколько «участіе дѣвицъ», но потомъ оказалось, что вмѣстѣ съ г. Бауеромъ пріѣхала пѣвица г-жа Дубасова. Я поѣхалъ. Женская гимназія славится въ Ельцѣ, и не даромъ. Дѣвушки здѣсь получаютъ серьезное образованіе и производятъ самое отрадное впечатлѣніе съ перваго же раза. Печать какой-то особенной дѣловитости лежитъ на нихъ. Самая гимназія содержится исключительно на городскія средства. Ни правительство, ни земство не даютъ ничего. Сборъ за ученіе идетъ въ пользу города, но, разумѣется, не покрываетъ и трети расходовъ. До сихъ поръ здѣсь годовая плата за обязательные предметы не превышала 20 рублей, а съ вмѣстѣ необязательными 25 руб. Какъ ни мала эта плата сравнительно съ тою, какая существуетъ въ другихъ подобныхъ учрежденіяхъ, тѣмъ не менѣе, вопросъ объ увеличеніи ея на 5 руб. разбирался цѣлый годъ и управа колеблется: привести это въ исполненіе, или нѣтъ. Благодаря дешевизнѣ образованія, теперь здѣсь учатся болѣе трехсотъ дѣвушекъ. Не только привилегированныя сословія, но и масса мѣщанства спѣшитъ воспользоваться возможностью дать своимъ дочерямъ мало-мальски сносное воспитаніе. Нужно прибавить, что на первыхъ порахъ именно это самое мѣщанство въ Ельцѣ упорно противодѣйствовало учрежденію гимназіи и роптало противъ нея, но потомъ живо оцѣнило новое дѣло и теперь отъ него нѣтъ отбою. Восемь классовъ съ педагогическимъ отдѣленіемъ усердно посѣщаются горожанками, и, нужно сказать правду, едва ли что-нибудь другое могло такъ поднять Елецъ, какъ именно эта гимназія. Мужская гимназія была здѣсь выстроена… кѣмъ бы вы думали? Поляковымъ! Его превосходительство Самуилъ Соломоновичъ и до сихъ поръ здѣсь числится попечителемъ. Не думайте, впрочемъ, чтобы знаменитый милліонеръ взялъ да такъ — здорово живешь — подарилъ городу зданіе гимназіи. Исторія этого дѣла знакома. Концессію на постройку желѣзной дороги отъ Ельца до Грязей получилъ городъ. Кусочекъ оказался лакомый и Поляковъ сейчасъ же предложилъ свои услуги. Городъ ему передалъ сооруженіе пути. Поляковъ проектировалъ продлить линію до Орла. Явился конкуррентъ. Поляковъ вошелъ въ частное соглашеніе съ земствомъ. Земство хотѣло отдать ему, городъ — Мельникову. Тогда Поляковъ обѣщалъ 200,000 рублей на гимназію. Ельчане сообразили, что С. С. въ такихъ же точно обстоятельствахъ и то же самое обѣщалъ Харькову и обѣщанную сумму уплатилъ какими-то ничего или очень мало стоющими бумагами. Ему поставили условіемъ передать эти деньги въ казну. Деньги были внесены, гимназія выстроена, хотя съ значительными расходами отъ города и отъ земства. Такимъ образомъ, появилась здѣсь сначала мужская, потомъ городъ выстроилъ женскую гимназію. Прошло очень немного съ тѣхъ поръ, и результаты той и другой живо сказались. Елецъ нынѣшній съ Ельцомъ прежнимъ нельзя и сравнить. Правда, три кита живы, правда, Дикіе и Кабанихи еще прочно сидятъ въ своихъ плотно замкнутыхъ гнѣздахъ, но за то и молодежь здѣсь высоко подняла голову и на Татьяниномъ днѣ, на этомъ всеобщемъ праздникѣ русской интеллигенціи, въ Ельцѣ случалось собираться болѣе ста участникамъ, окончившимъ московскій университетъ. А эта цифра на уѣздный городъ совсѣмъ не маленькая, хотя уѣздный городъ уѣздному рознь. Населеніе Ельца, напримѣръ, оффиціально считалось въ 38,000 человѣкъ. Но семнадцать лѣтъ тому назадъ, вздумали сдѣлать перепись, и такихъ оказалось болѣе 57,000 душъ. Теперь, на зло оффиціальной статистикѣ, наберется и всѣхъ 70,000.

Концертъ былъ какъ концертъ. Явилось нѣсколько аляповатыхъ дамъ въ малиновыхъ чепцахъ, но мало. Собакевичей тоже что-то стало не видать. Очевидно, и ихъ обучили хорошимъ манерамъ. Даже и бѣлила здѣсь стали не столь рѣзки. Очевидно, вмѣстѣ съ просвѣщеніемъ, въ среду, уѣздныхъ барынь проникли и издѣлія русской химической лабораторіи. Разумѣется, отъ степной дамы, по выраженію Щедрина, долго еще будетъ дѣтьми пахнуть. Не обошлось дѣло безъ чиновниковъ въ розовыхъ галстухахъ, но г. Бауеръ вѣрно остался доволенъ, хотя одинъ изъ особенно франтовитыхъ купчиковъ и спросилъ меня:

— Это онъ на фортепіанахъ жарилъ?

— Нѣтъ, на цитрѣ.

— Развѣ не все единственно? И тамъ, и тутъ пальцами… По моему, то же самое… одинъ балетъ выходитъ.

Черезъ два-три дня мнѣ удалось перезнакомиться со всѣми достопримѣчательностями Ельца.

Городъ дѣйствительно оказался интереснымъ.

По наружному виду — хоть куда. Говорятъ, лѣтомъ и осенью, въ дождливые дни, онъ ужасно грязенъ и пѣшеходы, застрявъ посреди улицы, взываютъ о помощи. Говорятъ, что, тогда площади обращаются въ Аральскія и Каспійскія моря, но это все только говорятъ. Я былъ зимою, когда всюду лежалъ снѣгъ, и если и представлялась возможность утонуть, то ужь никакъ не въ грязи, а скорѣе въ винѣ, котораго здѣсь выпивается неимовѣрное количество. За то видъ города изъ женскаго монастыря, напримѣръ, былъ въ высшей степени красивъ. Массы домовъ и церквей, грандіозный соборъ, съ честью занявшій бы мѣсто даже и въ Москвѣ, покрывали холмы, сползали въ долины и снова подымались на высоту. Я думаю, что лѣтомъ это должно быть еще красивѣе. Но что здѣсь лучше всего, это — окрестности. Излучины рѣки, зеленая степь, какъ море разстилающаяся во всѣ стороны, безъ перерыва, съ рѣдкими облаками зеленыхъ рощъ и садовъ.

— Нравится вамъ городокъ нашъ? — обратился ко мнѣ полузнакомый обыватель.

— Да, ничего.

— Гнѣздо-съ… гнѣздо подлое!

— Это за что же-съ? — Я, кстати, вспомнилъ рекомендацію извощика: «подлецъ нашъ городъ».

— А за то, что на немъ, какъ на Содомѣ и Гоморрѣ, грѣховъ много. Давно уже вопіютъ ко Господу.

— Такъ.

— Вы на меня смотрите и думаете: дуракъ человѣкъ. Но я свою мысль вамъ скажу: теперь какіе, напримѣръ, мы несчастные люди!

— Это кто же вы? — Мы, напримѣръ, здѣшніе купцы. Не всѣ, а тѣ, коихъ осѣнило, мозги-то которымъ нынѣшнее время пробуравило. Я вамъ говорю, трагедію можно писать. Теперича, жили наши отцы и дѣды, народъ обманывали, въ свиныхъ хлѣвахъ свое удовольствіе получали. Жили, надо сказать, чудесно, ни себѣ, ни собакамъ. Но у нихъ понятіевъ не было и потому считали они себя вполнѣ счастливыми… Вырасли мы — народъ обманывать какъ будто и зазорно, въ хлѣву дышать трудно, а, окромѣ хлѣва и обмана, другаго дѣла у насъ нѣтъ.

— То-есть зачѣмъ же это обманывать?

— Такая у насъ торговля. Вникните и узнаете. Храбрости, чтобы нарушить это правило, у насъ нѣтъ… Мы и всѣ какъ бы въ безвоздушномъ пространствѣ. Торпыхаемся, торпыхаемся, а уцѣпиться не за что. Чувствуемъ, что это не та жизнь, что другое время пришло, новое, и новые люди народились и что эти новые люди смотрятъ на насъ, ну, какъ бы… на верблюдовъ какихъ или мастодоновъ ископаемыхъ, и сами мы свою ископаемость очень хорошо понимаемъ, ну, а сдѣлать ничего не можемъ. А безъ понятіевъ куда лучше!

— То-то у васъ здѣсь и пьютъ.

— Другъ ты мой, ежели намъ не пить, такъ, вѣдь, сейчасъ въ петлю надо. И пьемъ-то мы какъ! Другіе пьютъ, а мы лопаемъ… Льемъ въ себя, и чемъ больше льемъ, тѣмъ болѣе ожесточаемся… На губахъ неподобныя слова, хулу всякую изрыгаемъ, а въ сердцѣ червякъ верть, да верть. Грызетъ! Вы какъ полагаете, есть гдѣ-нибудь такіе пьяницы, какъ въ Ельцѣ?

— Я думаю. Въ Екатеринбургѣ, напримѣръ… Въ Сибири тоже.

— Ну, ужь извините. Нигдѣ нѣтъ. Потому мы теперь совсѣмъ не къ мѣсту. Прежде мы капиталы наживали у себя, въ своемъ углу сидя. Шелъ къ намъ мужикъ, мы сейчасъ шкуру съ него, съ мужика, драли, и ничего. А ныньче шкуру-то мы деремъ попрежнему, но только изъ нашихъ вышли такіе, что насъ же въ глаза костятъ. Живодеры вы, дескать, поганые! Ну, мы, точно, чувствуемъ… Мужикъ придетъ, обдерешь его, по привычкѣ, а потомъ сейчасъ казниться, пить, а завтра опять шкуру драть! У насъ какіе есть! Знаете ли вы базарную площадь съ вѣсами?

— Какже, знаю.

— Ну, такъ одинъ купецъ въ отчаянныхъ чувствахъ Мессалину на ней изобразилъ.

— Что-о?!

— Въ Римѣ такая была. Изволили читать?

— Какже.

— Ну, и онъ тоже. Навелъ туда этихъ дамовъ самыхъ, которыя, значитъ, непотребныя. Изъ березовыхъ вѣниковъ вѣнки заплелъ и въ жертву… какъ его, Гермесу, что ли?…. на базарные вѣсы вѣнки эти возлагать сталъ… Что было горя! Самъ плачетъ и дамамъ самымъ этимъ приказываетъ — плачьте!… Всѣ плачьте, потому подлецы мы — вотъ что! Такъ всю ночь и провели въ дебошѣ. А другой, тоже въ отчаянныхъ чувствахъ, взялъ да и уѣхалъ въ Америку.

— Какъ въ Америку, въ какую?

— Въ настоящую… Силы, говоритъ, у меня нѣтъ на васъ, подлецовъ немытыхъ, смотрѣть… Уѣду я отъ васъ въ Америку. Мы смѣяться давай… Такихъ и билетовъ, говоримъ, нѣтъ, чтобы елецкому купцу да въ Америку. А онъ ругался, ругался да вдругъ — и гайда!

— Что-жь онъ въ Америкѣ?

— Чудесно по-ихнему ругаться выучился!… Такъ у насъ, знаете, все существованіе наше, какъ языкъ у змѣи, раздвоилось!

Удивительное дѣло! На всѣхъ здѣшнихъ купцахъ дѣйствительно лежитъ что-то такое Любимъ-Торцовское. Нѣтъ прежней гармоніи, нѣтъ прежняго спокойствія первогильдейскихъ идоловъ. Они, пожалуй, и теперь остались идолами, но въ этихъ деревянныхъ истуканахъ уже завелись черви и мозжатъ ихъ. Переходное время?!

— У насъ какъ? Въ сосѣднемъ городу тоже купецъ былъ. Выстроилъ онъ церковь, колоколъ отлилъ. Сейчасъ ему за это обѣдъ. За обѣдомъ ему привѣтственную рѣчь. А онъ всталъ да и отвѣчаетъ: «Скоты вы всѣ!» — «Какъ скоты?» — спрашиваютъ. — «Да такъ… Чего вы?… Бога-то, вѣдь, говоритъ, нѣтъ!…» Вотъ вамъ какіе у насъ Христофоры Колумбы являются! И все невзначай. И сопьется невзначай, и человѣкомъ ежели сдѣлается, такъ тоже невзначай. Наитіемъ!… Сегодня не было, а завтра вдругъ… Откуда — никто не знаетъ. А главное то, что намъ приткнуться некуда. Нѣтъ у насъ ничего подъ ногами. Прежній-то купецъ прочно стоялъ на трехъ китахъ, а мы, какъ пузыри на водѣ, наверхъ поднялись, ну, и шипимъ, пока не лопнемъ. Такъ между небомъ и землей и повисли. И ничего мы понять не можемъ.

— Ну, не всѣ. Есть такіе, что и не чувствуютъ.

— Сколько угодно. У насъ еще такіе ироды процвѣтаютъ, которыхъ тоже кромѣ Ельца нигдѣ не найдете. Самые настоящіе ироды, 84-й пробы. Вотъ какъ! Стараго чекану головотяпы. Тѣ по своимъ норамъ сидятъ.

— Чѣмъ же они занимаются?

— Мошенничаютъ! Ждутъ… Придетъ кто, они его кокъ въ голову, ну, онъ и готовъ.

— Посмотрѣть ихъ можно?

— Если бы вы торговали чѣмъ, ну, тогда во всей красѣ бы ихъ увидѣли.

Но я потомъ и безъ торговли познакомился съ подобными типами. На мое счастье, мнѣ ихъ показали «въ натуральную величину». У этихъ уже ни сомнѣній, ни угрызеній. Эти идолы безъ червоточины, настоящіе. О нихъ поговорю потомъ, въ одной изъ слѣдующихъ главъ. Это народъ цѣльный, какъ слѣдуетъ.

На третій день послѣ моего пріѣзда я попалъ въ клубъ, на Татьянинъ день. Точно въ другое царство совсѣмъ-точно это не Елецъ. Иные люди, иные нравы.

Когда я возвратился домой, меня ждало новое знакомство: типъ монаха, котораго я, несмотря на мои постоянныя паломничества по монастырямъ, еще не встрѣчалъ. Интересный въ высшей степени. Непонятно, какъ онъ могъ образоваться здѣсь, въ этомъ далекомъ уголкѣ?

— Отецъ Смарагдъ! — отрекомендовали его.

— Не дикій, а ручной монахъ! — заявилъ о себѣ онъ самъ.

— Какъ это ручной?

— Такъ, меня руками брать можно. Есть монахи дикіе, есть ручные… Я ручной. Въ тѣхъ что толку? Они и кладези премудрости, и адаманты добродѣтели, да пока до этого адаманта доберетесь, всѣ руки себѣ о шипы да колючки издерете… Ну, а со мной сдѣлайте одолженіе.

Заговорили. Оказалось, что Смарагдъ, несмотря на свой «ангельскій чинъ», всю Европу въ той же самой черной рясѣ объѣхалъ изъ любопытства. Побывалъ и на Венѣ, и въ Парижѣ, и Италію знаетъ какъ свои пять пальцевъ. Въ Бари надъ мощами Николая Мирликійскаго, на удивленіе католическимъ прелатамъ, молебенъ спѣлъ, въ Ватиканѣ своимъ человѣкомъ сдѣлался, едва ли не жилъ съ монахами-францисканцами въ Амальфи…

— Ну, и грѣшили, поди, — замѣтилъ кто-то.

— Отчего не грѣшить?… Мы должны грѣшить.

— Вотъ тебѣ и на! Это какъ же?

— Вамъ, мірянамъ, грѣшить нельзя; вы за грѣхъ отвѣтственны.

— А вы нѣтъ?

— Разумѣется, нѣтъ. Мы страдальцы. Діаволу надъ нами власть дана. Онъ сколько хочетъ можетъ насъ искушать. Онъ и искушаетъ, а мы тутъ при чемъ?

— Какъ вы при чемъ?

— Естественно… Что-жь, по вашему, онъ, подлецъ, надъ нами тѣшится, да мы же еще за это отвѣчай? Нѣтъ, это вамъ, мірянамъ, плохо, а монахъ правъ… Монахъ не своей волей грѣшитъ!

«Ручной» монахъ оказался докой на всѣ руки. И хозяйство знаетъ отлично, и судебную часть, — хоть сейчасъ его на ораторскую трибуну. Очевидно, бойкій и способный человѣкъ до послѣдней степени.

— Онъ у насъ тутъ всю округу въ своихъ рукахъ держитъ. Вотъ какъ!… Его одного и слушаются. Въ Задонскѣ отецъ Смарагдъ у насъ первый человѣкъ. И читаетъ онъ много, и интересуется всѣмъ. Адвокаты, и тѣ съ нимъ по своимъ дѣламъ совѣтуются. А барыни — для тѣхъ что отецъ Смарагдъ сказалъ, то и свято!

Съ «ручнымъ» монахомъ я видѣлся еще разъ. Онъ пригласилъ меня въ Тихоно-Задонскій монастырь, но быть тамъ всего лучше весною, а не теперь. Тогда и типовъ богомольческихъ замѣтишь больше, да и окрестности монастыря красивѣе и лучше.

— Довольно хорошо вы святыхъ иноковъ изображаете! — похвалилъ онъ меня.

— А что?

— Иные зубами скрежещутъ, ну, и анаѳемѣ васъ предаютъ. А вы — ничего, продолжайте. Будите насъ. Мы, вѣдь, совсѣмъ заснули… Одурѣли. Насъ полоснуть не мѣшаетъ… По крайности, очнемся. Много и у насъ дряни завелось!

— Вы что думаете? Отецъ Смарагдъ и мазурку танцуетъ! — замѣтилъ кто-то. — По нашимъ мѣстамъ первый кавалеръ.

— Ну, ужь вы!… — замахалъ на него руками монахъ и засмѣялся, не протестуя.

III.

Кулаки и мартышки. — Разбойничающіе миліонеры. — Очумѣлый людъ. — Чортики съ хвостиками. — Почему жидъ въ чести. — Таверны и биржа.

Почти вездѣ у насъ кулакъ сталъ явленіемъ обычнымъ: кулакъ, скупающій земли, кулакъ, плодящій кабаки, кулакъ, задающій впередъ деньги крестьянину и потомъ выматывающій изъ него жилы. Виды и пріемы кулачества столь многочисленны, что за ними и услѣдить нельзя. Въ каждомъ селѣ свой паукъ, у всякаго паука своя тактика. Но всѣ они стараются ладить съ закономъ, совершаютъ свое христопродавчество такъ, чтобы тутъ и комаръ носу не подточилъ. Совсѣмъ не то кулакъ елецкій. Этотъ просто разбойникъ, и пріемы у него прямо мошенническіе, ни на какой законъ не разсчитанные, и система, имѣющая чисто уголовный характеръ. У кулаковъ обыкновенныхъ — эксплуатація, у кулака елецкаго — денной грабежъ и воровство-кража, употребляя техническія выраженія; иногда они доходятъ до вооруженнаго разбоя, но никогда не справляются съ закономъ. Рѣзкость моихъ опредѣленій будетъ вполнѣ понятна читателю, когда я ему разсважу хотя бы ходъ здѣшнихъ хлѣбныхъ операцій. Исеонный елецкій кулакъ въ своемъ домѣ живетъ, какъ въ крѣпости: ворота у него на запорѣ, собаки спущены, дворники чуть не съ дубьемъ. Самъ онъ изъ своего логовища показывается только въ церковь. Водитъ знакомство съ такими же, какъ и онъ, и на случай высокоторжественныхъ дней отпираетъ непремѣнно имѣющіяся у него въ домѣ парадныя комнаты; въ остальное время гнѣздится чуть не въ хлѣву, жретъ капусту, ходитъ свиньей. При домѣ у него имѣются амбары, которые въ базарные дни раскрываются; но такъ какъ крестьянинъ знаетъ, что это за штука, и самъ къ нему не заворачиваетъ, то у хлѣбнаго кулака обязательно имѣются въ распоряженіи «мартышки». Мартышка — съ виду дѣйствительно обезьяна. Живетъ въ проголодь, сохнетъ, какъ муха въ паутинѣ, одѣвается оборвышемъ.. Ея обязанность: чуть свѣтъ, ранымъ-рано, выбѣгать за городъ или за село, гдѣ имѣется отдѣленіе конторы кулака; выбѣгать приходится верстъ за 15, иногда даже за 20. Такая «мартышка» лежитъ во рву или гдѣ-нибудь вообще прячется, высматривая крестьянина, везущаго хлѣбъ въ село или въ городъ, туда, гдѣ базаръ, гдѣ идетъ купля хлѣба для оптовыхъ торговцевъ. Замѣтивъ мужика, мартышка съ налету набрасывается на него.

— Хлѣбъ везешь на продажу?

— Хлѣбъ.

— Почемъ?

Базарная цѣна, положимъ, 40 копѣекъ; мужикъ, иногда желающій отдѣлаться отъ мартышки, запрашиваетъ 50. Казалось бы, никакая торговля при этихъ условіяхъ невозможна, но кулаку выгодно дать всякую цѣну, какую мужикъ ни спроситъ. Почему выгодно, сейчасъ объясню.

— Пятьдесятъ только?… Я беру… Вези туда-то. Ну, хоть къ Брусникину, скажемъ.

Мужикъ обрадованъ. Мартышка дѣлаетъ у него на возу знакъ мѣломъ куда везти, почемъ сторговался и отправляетъ его въ городъ, а самъ опять въ ровъ, ожидать слѣдующую добычу. Случается часто, что двѣ мартышки, перебивая другъ у друга возъ съ хлѣбомъ, надаютъ цѣну еще большую, чѣмъ мужикъ спроситъ, да еще передерутся при этомъ. Ликующій крестьянинъ является на мѣсто, въѣзжаетъ во дворъ. Тутъ уже вся шайка въ сборѣ. Прикащики коршунами высматриваютъ, кого Богъ посылаетъ. Только мужикъ во дворъ, ворота за нимъ сейчасъ на запоръ. Совсѣмъ по-разбойничьи.

— По полтиннику сговорился, — предупреждаетъ мужикъ, уже узнавшій по пути базарную цѣну и боящійся, что ему дадутъ меньше.

— По полтиннику, такъ по полтиннику; у насъ по чести дѣло, не какъ у другихъ. Будь спокоенъ.

— То-то… Потому мы тоже, вѣдь! — бормочетъ про себя успокоенный мужикъ.

— Мы, братъ, тысячей не возьмемъ обмануть тебя. Тоже, вѣдь, въ церковь ходимъ, Богу молимся. Душу-то губить не согласны… Каково ей, душѣ-то, будетъ? Ахъ, страшно!

— У меня сто двадцать пудовъ.

— А вотъ, другъ любезный, вымѣряемъ. Безъ мѣры не согласны. Какъ безъ мѣры платить! Ты скажешь сто двадцать, а вдругъ у тебя всего шестьдесятъ.

— Мѣрь, мѣрь, чего тутъ! — уже пробуетъ величаться мужикъ.

Начинается мѣра.

Какъ устроены у кулаковъ вѣсы и какіе при перевѣсѣ хлѣба употребляются пріемы, это цѣлая поэма. О ней ниже. По мѣрѣ того какъ хлѣбъ вывѣшивается, прикащики его куль за кулемъ ссыпаютъ въ амбаръ. Кончили. Вдругъ, вмѣсто ста двадцати пудовъ, у мужика оказывается только семьдесять два пуда.

— Какъ семьдесятъ два? Мы у себя мѣряли въ деревнѣ! — вопіетъ обкрадываемый.

— Какіе у васъ вѣсы въ деревнѣ!…

— Какъ какіе? Обыкновенные.

— И-и, дуракъ. У насъ вѣсы царскіе. Считай, чего тутъ? При тебѣ гири-то клали, дьяволъ!

Мужикъ начинаетъ считать; оказывается по гирямъ всего семьдесятъ два. Предполагая обманъ, онъ изъявляетъ желаніе взять зерно обратно. Ему не препятствуютъ иногда, иногда съ нимъ и разговаривать не хотятъ.

— Бери, твое дѣло! — благодушествуютъ прикащики въ первомъ случаѣ.

Но зерно уже всыпано въ амбаръ, а въ полу амбара, въ томъ отдѣленіи, куда ссыпали именно хлѣбъ этого мужика, широкія дырья. Начинаетъ мужикъ брать назадъ; у него ужь и семидесяти двухъ пудовъ нѣтъ. Они ушли внизъ подъ полъ. Дѣлать нечего, мужику приходится соглашаться. Тутъ начинается новая комедія. Идетъ онъ къ самому кулаку-милліонеру. Жирный, весь проросшій саломъ, сидитъ купецъ за конторкой. Начинается разсчетъ. Вмѣсто семидесяти двухъ пудовъ, мужику выдаютъ только за семьдесятъ.

— А два пуда?

— Ступай, ступай… Не держи!… Изъ-за каждой мелочи съ вами разговаривать.

И несчастнаго крестьянина гонятъ вонъ.

Прибавьте къ этому, что дроби не считаются: десять пудовъ тридцать фунтовъ считаются за десять пудовъ ровно.

Вы скажете: «развѣ нѣтъ честныхъ купцовъ?»

Есть, но они разоряются. Они не могутъ конкуррировать съ этими піявками. Это вполнѣ понятно. Оптовый торговецъ, скупающій хлѣбъ, если онъ честенъ, не можетъ платить за него выше базарной цѣны. Онъ долженъ предложить ту, которая существуетъ въ данный моментъ. Піявка дастъ дороже, — ей все равно; она свое наверстаетъ потомъ, при обвѣсѣ и другихъ операціяхъ. Честный торговецъ не можетъ уступить дешевле партіи хлѣба, имѣющейся у него, а кулакъ отдастъ, потому что она ему досталась за полцѣны. Результатъ ясенъ. Кулакъ набиваетъ мошну, богатѣетъ; честный торговецъ разоряется, банкрутится, идетъ по міру.

Описанная операція еще не кончена.

Хлѣбъ ссыпанъ, оплаченъ. Его надо отправить въ тотъ или другой пунктъ. Нанимаютъ возчиковъ крестьянъ. Грузятъ мѣшки къ нимъ въ сани. Ихъ перемѣривають, но уже иначе. Покупая хлѣбъ у крестьянина, его обсчитали на сорокъ восемь пудовъ; нагружая его и возчику, вымѣриваютъ такъ, что вмѣсто пятидесяти пудовъ возчикъ обязывается доставить туда-то и туда-то шестьдесятъ. Десять ловко накинули. Доставляетъ хлѣбъ возчикъ на мѣсто. Вывѣшиваютъ; оказывается недовѣсъ. Возчика за шиворотъ.

— Ты укралъ хлѣбъ. По накладной слѣдуетъ столько-то. Гдѣ остальной?

Тотъ клянется, божится.

Въ концѣ-концовъ, онъ еще считаетъ себя счастливымъ, если у него только удержатъ слѣдующія ему деньги.

Такимъ образомъ, за полцѣны доставленный хлѣбъ отправленъ на мѣсто даромъ.

Послѣ этого вопросъ: честно торгующему хлѣбному оптовику можно ли конкуррировать съ подобными соловьями-разбойниками? Разумѣется, нѣтъ. Высокія цѣны, предлагаемыя «мартышками», до такой степени заманчивы для крестьянина, что онъ ни за что не свернетъ къ завѣдомо честному покупщику. Никакъ сообразить не можетъ, что лучше у послѣдняго взять сорокъ копѣекъ, чѣмъ у піявки полтинникъ.

«Ну, на этотъ разъ шалишь, не надуешь!» — соображаетъ крестьянинъ и опять попадается въ ловушку.

Жаловаться? Но жалобу надо доказать, а какъ это сдѣлать, когда ворота на запорѣ и кругомъ все свои люди? Они не станутъ показывать другъ на друга. Бывали, напримѣръ, невозможные случаи. Ретивому мировому судьѣ удавалось обнаруживать обманъ. Но правосудіе обрушивалось не на виновника, не на милліонера, сосущаго кровь, а на его прикащиковъ, положимъ, тоже мошенниковъ, но мошенниковъ голодныхъ, плутующихъ за кусокъ черстваго хлѣба, за право собачьей жизни. И этихъ сажаютъ въ тюрьмы, а хозяинъ отправляется домой, спокойный и чистый. Мнѣ приходилось говорить по этому поводу съ мировыми судьями.

— И знаешь, что не прикащикъ виноватъ, а дѣлать нечего.

— Осудить хозяина!

— Съѣздъ оправдаетъ, скандалъ выйдетъ. А прикащикъ, если бы и не хотѣлъ мошенничать, не смѣлъ бы. Его бы моментально выгналъ хозяинъ. Намъ голубей не надо, говорятъ кулаки. Хозяйскій интересъ — первое дѣло. Хорошій прикащикъ съ налету, какъ коршунъ, бьетъ!

Я сначала полагалъ, что такими художествами занимаются мелкотравчатые, только еще оперяющіеся торговцы. И представьте мое изумленіе, когда оказалось, что самые крупные изъ нихъ и именно суть наинаглѣйшіе плуты. Есть здѣсь нѣкто обладатель нѣсколькихъ милліоновъ, котораго мужики ловили на мелкихъ мошенничествахъ, на обвѣсахъ, самого, самолично, съ разными крючками и другими орудіями этой черной магіи въ рукахъ. Пришлось мнѣ разговориться уже послѣ Ельца въ Москвѣ съ однимъ изъ прикащиковъ.

— Что-жь прикажете? Я долженъ, я ничего не могу. Знаю, что скверно, а дѣлать нечего. Я за свои сто рублей въ годъ столько грѣха приму на душу, что потомъ никакими молитвами не отмолишь. Вѣдь, мы съ кого рвемъ-то? Вѣдь, мы съ голыхъ рвемъ. Съ самой что ни на есть нищеты! А ему что, хозяину-то! Меня въ тюрьму, а хозяинъ правъ, другаго возьметъ съ тѣмъ, чтобы и тотъ поступалъ также. А выпустятъ меня изъ тюрьмы, гдѣ я за него же, вѣдь, сидѣлъ, онъ меня и на порогъ не пуститъ. Ты мнѣ не надобенъ, говоритъ, ты арестантъ теперь, ты тамъ чему, поди, въ тюрьмѣ выучился… Ты меня еще зарѣжешь!

Дошло до того, что, когда сюда агентами различныхъ конторъ заграничныхъ явились жиды, имъ обрадовались Богъ знаетъ какъ. Представьте себѣ, что теперь помѣщики, крупные хлѣбопашцы ужь ни за что не сдаютъ своего хлѣба русскому кулаку, а именно еврею.

— Что же, евреи честно ведутъ дѣло?

— Безукоризненно. Жиды у насъ благодѣтели. Прежде меня, крупнаго помѣщика, русскій кулакъ ухитрялся общипать, подвести подъ неустойку, такъ что, въ концѣ-концовъ, я, бывало, за хлѣбъ и половины его стоимости не получу, а теперь, съ евреями я веду дѣло на совѣсть. Ужь если кто кого обманетъ, такъ я его скорѣе, чѣмъ онъ меня.

— Это какъ?

— Потому ему пробу одну, а доставлю хлѣбъ хуже. Ему, еврею, ждать некогда да возиться. У него дѣло кипитъ подъ рукою, онъ и возьметъ, что ему ни доставишь.

Господа русскіе торговцы въ этомъ отношеніи были люди ловкіе. Этакій налетъ-помѣщикъ, бывало, чтобы заманить его, покажетъ ему удивительную пробу. Зерно крупное, тяжелое, чистое. Тотъ и ухомъ не ведетъ; только контрактъ съ неустойкой, чтобы зерно именно было доставлено согласное съ пробой. Неустойка при этомъ чудовищная. Помѣщику деньги всегда нужны; онъ скорѣй задатокъ. А потомъ доставитъ хлѣбъ — его въ судъ. Оказывается не соотвѣтствующій пробѣ. Въ концѣ-концовъ, наѣзжаютъ становые и взыскиваютъ неустойку. Подобные обороты употреблялись постоянно. Они входили настолько въ систему, что разсказываютъ даже случаи, когда помѣщикъ доставлялъ пробу именно своего хлѣба, а кулакъ ему подмѣнялъ ее на лучшій и потомъ съ него же рвалъ всякіе штрафы, протори, убытки. Короче, нѣтъ такой мерзости, какой бы здѣсь ни продѣлывали эти пауки елецкіе.

А жиды здѣсь дѣйствительно въ чести. Представьте себѣ, что евреи въ Ельцѣ никогда не обсчитываютъ и не обмѣриваютъ. При этомъ они и не разоряются, какъ разоряются русскіе, желающіе торговать честно. Устоять они могутъ только благодаря необычайной быстротѣ оборотовъ. Тамъ, гдѣ еврей довольствуется рублемъ барыша, русскому при его неподвижности и десяти мало. Еврей съ вагона возьметъ пятьдесятъ рублей, а русскому нужно сто пятьдесятъ. При этомъ первый отправитъ сто вагоновъ, сейчасъ же квитанцію заложитъ, на добытую такимъ образомъ сумму отправитъ еще восемьдесятъ, сдѣлаетъ то же, отправитъ 60, потомъ сорокъ, 20… А тамъ за первыя посылки уже получаетъ деньги и опять начинаетъ колесомъ съ головокружительной быстротой вертѣться эта операція. И когда русскій все еще возится съ своими ста вагонами хлѣба, у еврея уже оказывается еще сто вагоновъ доставленными на мѣсто, да въ пути идутъ еще 80+60+40+20=200 вагоновъ. Такимъ образомъ, еврей съ каждаго вагона беретъ барыша меньше русскаго, но вагоновъ этихъ онъ отправитъ втрое больше и очистится ему, въ концѣ-концовъ, несравненно крупнѣйшій барышъ. Заграничная отправка уже почти цѣликомъ перешла въ ихъ руки, главнымъ образомъ, потому, что съ появленіемъ евреевъ крупные производители хлѣба не желаютъ имѣть ничего общаго съ россійскими кулаками, которымъ, поэтому, остался на ободраніе одинъ мужикъ, и дерутъ же они его при каждомъ удобномъ случаѣ! Разумѣется, послѣдствія ясны. Пока одурѣвшій отъ спанья, мелкаго жульничества, безсмысленнаго сопѣнія нашъ россійскій клещъ съ толстымъ брюхомъ занимается грабежомъ крестьянства, жидъ, вертясь, какъ юла, забралъ въ свои руки поставку за границу и коммиссіонерство. У жида агенты жиды же, и они всюду, ему отыскивать ихъ не надо; купецъ долженъ послать агента спеціальнаго, да еще думать, какъ бы его не надули, потому что еврей еврея не надуетъ, у нихъ общее дѣло, а русскаго кулака надуетъ всякій, совершенно основательно соображая, что, обойдись онъ честно, первый же кулакъ обзоветъ его дуракомъ и потеряетъ къ нему всякое уваженіе. Знаете ли, почему тутъ съ однимъ господиномъ перестали дѣла вести? Онъ только что становился на ноги и уже вошелъ въ довѣріе, да, какъ на грѣхъ, случилось ему найти потерянныя кулакомъ деньги и полностью отдать ему. Тотчасъ же съ нимъ превратили всякія сдѣлки.

— Почему?

— Помилуйте! Какое же довѣріе можетъ быть къ его коммерческимъ способностямъ, если онъ такой дуракъ?

Вотъ вамъ кодексъ елецкой коммерческой честности! Разумѣется, пока мужикъ по несообразительности и глупости валитъ все еще. къ платящему выше базарныхъ цѣнъ купцу, послѣднему можно еще обростать саломъ. Но, вѣдь, ничто не вѣчно подъ луною и мужикъ когда-нибудь очнется. Да разрѣшите тѣмъ же евреямъ завтра открыть свои амбары для покупки хлѣба въ розницу въ Ельцѣ, и крестьянинъ разомъ очнется. А теперь продолжается такой порядокъ, при которомъ кулакъ, купивъ у мужика хлѣбъ за 50 копѣекъ съ пуда, съ величайшимъ для себя барышомъ уступаетъ его за 45 коп.

Какимъ путемъ совершается обвѣсъ хлѣба?

Я долго слушалъ и не понималъ сообщавшихся мнѣ по этому предмету свѣдѣній, пока, наконецъ, могъ сообразить, въ чемъ тутъ дѣло. Свѣжему человѣку дѣйствительно не усвоить себѣ сразу всей этой махинаціи, всей этой поэзій плутень. Для уравновѣшенія кадки, куда насыпаютъ хлѣбъ, къ веревкѣ надъ гирями прицѣпляютъ мѣшокъ съ зерномъ тоже на треть или менѣе, столько, сколько надо, чтобы кадка стала ровно. Мѣшокъ этотъ сморщивается кверху, потому что верхняя его половина пуста. Въ этихъ морщинахъ прорѣзана дыра. Пока мужикъ зѣваетъ, его «разговариваетъ» прикащикъ; чуть мужикъ отвлечется, другой прикащикъ мигомъ въ эту прорѣзь спуститъ въ мѣшокъ гирю. Такимъ образомъ получается перемѣръ въ пользу хозяина амбара. Мѣшокъ этотъ всюду извѣстенъ здѣсь подъ именемъ портика съ хвостикомъ. И имъ не брезгуютъ собственноручно орудовать милліонеры: такъ сладка подлая привычка. Мнѣ объясняли, что при этомъ развивается особый охотничій инстинктъ. Мужикъ является звѣремъ, дичью, которую надо изловить; ее и ловятъ при помощи такихъ западней, какъ чортики съ хвостиками. Кадка, въ которую при взвѣшиваніи насыпаютъ хлѣбъ, снабжена незамѣтно устроеннымъ крючкомъ. Съ корцомъ въ рукахъ подойдетъ прикащикъ, незамѣтно зацѣпитъ за крючекъ и тянетъ кверху. Такимъ образомъ хлѣба надо сыпать больше, чѣмъ слѣдуетъ по гирямъ, — опять обвѣсъ мужика. Есть и другіе способы, перечислять которые просто противно и утомительно. Вы представьте себѣ только милліонера-купца, ползающаго на брюхѣ по двору и самолично цѣпляющаго разными крючками вѣсы, а этакаго одного недавно поймалъ мужикъ и имъ же за то былъ избитъ. Не отказываются даже отъ самаго мелочнаго обмана… На крючкѣ виситъ, напримѣръ, гиря и виситъ прочно. Вдругъ старшій прикащикъ кричитъ:

— Эхъ-ма! Да, вѣдь, крючекъ-то соскочитъ. Тащи веревку.

Вмѣсто веревки, тащутъ кусокъ каната, привязываютъ. Мужикъ удивляется.

— Чтой-то это, господа? Дома мѣрялъ — столько мѣръ, а здѣсь…

Хоть на нѣсколько фунтовъ готовы обсчитать эти виртуозы!

И нужно же видѣть, что это за захудалый и очумѣлый народъ здѣшніе крестьяне! Они до того безотвѣтны, до того неспособны къ какому-либо протесту, что, даже иногда и замѣтивъ всѣ эти штуки, молчатъ, понурясь.

— Чего же вы не скажете?

— Пущай… Богъ видитъ. Подавится нашимъ-то хлѣбомъ. Насъ всякая вша ѣстъ и сыта бываетъ.

Знаете ли вы, что такое здѣшняя биржа — нѣкоторымъ образомъ храмъ бога Плутоса, гдѣ собираются всѣ эти столь вѣрно служащіе ему жрецы? Это простой трактиръ на главной елецкой улицѣ, такъ и называющійся биржей.

Я поднялся туда по страшно вонючей, грязной и сальной лѣстницѣ. Думалъ, не ошибся ли, сюда ли? Спросилъ.

— Вамъ кого?

Назвалъ первую попавшуюся фамилію изъ здѣшнихъ хлѣбныхъ тузовъ.

— Пока ихъ нѣтъ-съ, но скоро будутъ. Пожалуйте.

Вошелъ и долженъ былъ схватиться за столъ.

Представьте себѣ громадную залу съ низенькимъ потолкомъ.

Всю ее заволокли облака отъ чада, отъ испареній потныхъ, и грязныхъ тѣлъ, отъ смрадныхъ дыханій. Съ перваго раза, кромѣ этихъ сѣрыхъ облаковъ, и разобрать ничего нельзя. Нѣсколько освоившись, вы видите, что за множествомъ столовъ и столиковъ, плотно другъ къ другу, — локоть къ локтю, сидятъ и дуютъ чай елецкіе торговцы въ грязныхъ армякахъ, кислыхъ полушубкахъ, въ большинствѣ все это оборванное, смердящее, въ бѣльѣ, похожемъ на половыя тряпки, и съ физіономіями, вполнѣ соотвѣтствующими и этимъ полушубкамъ, и этому бѣлью. Видѣлъ я бѣдняковъ крестьянъ, нечистоплотныхъ поневолѣ, но это сборище кулаковъ производило гораздо болѣе ужасное впечатлѣніе. Когда носъ притерпѣлся и глаза разобрались въ этомъ кабакѣ, небритыя лица съ какою-то щетиной и хищными глазами на ожйрѣвшихъ сальныхъ лицахъ такъ и запечатлѣлись въ моей памяти. Они и теперь передо мною — въ-явь. Все это грохочетъ, шумитъ, нагло шумитъ, по-хамски. Въ толпахъ ярко суетятся евреи. Только и слышишь:

— Почемъ хлѣбъ отправили сегодня?

— Сколько вагоновъ, ушло?

— Какъ цѣны?

Потъ льется со лбовъ, насѣкомыя массами свободно разгуливаютъ по головамъ, очевидно, незнакомымъ съ гребнемъ и щеткой. О водѣ не говорю, — посѣтители этой биржи почти сплошь подвержены водобоязни.

— Вонъ этого видите? — показываютъ мнѣ длиннаго, завернутаго въ какія-то тряпки повытчика, совсѣмъ какъ рисовалъ его Гоголь: и небритый волосъ щиткомъ торчитъ, и лицо каменное, штаны оборваны, вмѣсто сапогъ, какіе-то опорки. Грошъ бы подалъ даже Плюшкинъ этому хаму. — Восьмую тысячу десятинъ прикупаетъ.

— Богатъ такъ?!

— Да, за милліонъ перешло.

А вонъ хлѣбникъ, тоже милліонеръ. Густой космой легли на лобъ жирные волосы. Изъ-подъ густыхъ бровей смотрятъ заплывшіе жиромъ, тупые, какъ у борова, глаза, подбородокъ лежитъ чуть не на столѣ, чрево такое, что хоть сейчасъ на салотопенный заводъ. И все свое громадное состояніе человѣкъ сдѣлалъ обвѣсомъ и обмѣромъ. Съумѣлъ такимъ образомъ нажить деньги и одного только не съумѣлъ — усвоить себѣ хоть какъ-нибудь образъ и подобіе Божіе. Свиньей былъ, свиньей и остался. Этотъ даже и не разговариваетъ: мычитъ только да икаетъ. А не догрызъ съ чаемъ кусокъ сахару, завернулъ въ бумажку и положилъ въ карманъ. Я невольно вспомнилъ моего петербургскаго пріятеля, все неустанно проповѣдующаго, что русскіе капиталы нуждаются только въ толчкѣ, что укажи русскому богачу въ нашемъ уѣздѣ, въ нашей губерніи широкое поприще, и онъ охотно двинетъ на него свои милліоны. Интересно знать, какое поприще, кромѣ конюшни, можно указать вонъ этакой озвѣрѣлой скотинѣ? Провинціальный актеръ затесался сюда, сталъ выкидывать самыя жалкія, самыя неостроумныя штуки; нужно было слышать этотъ животный смѣхъ кругомъ. Видно было, что смѣются утробы, именно утробы. Ни у кого тутъ головъ не осталось. Вѣдь, ее, головы-то, для чортиковъ съ хвостиками и всевозможныхъ патріархальныхъ крючковъ да петель не надо… Довольно одной утробы съ руками.

Этотъ грязный кабакъ является для Ельца, такимъ образомъ, чѣмъ-то вродѣ коммерческаго клуба. Тутъ всѣ эти невѣроятные ироды проводятъ цѣлые вечера, задыхаясь въ чаду и смрадѣ. И, вѣдь, какъ неотступно: будни или праздникъ, а они здѣсь. Читать ничего не читаютъ. Я, по крайней мѣрѣ, ни у кого здѣсь не видалъ газетъ въ рукахъ.

— Жаль, что вы сюда попали неудачно.

— А что?

— Представленія бываютъ.

— Да гдѣ же здѣсь?

— Да представленія-то у насъ свои, особенныя! Вы думаете, актеры? Нѣтъ. А вотъ иной разъ этакій господинъ разойдется, да и начнетъ по всей откровенности разсказывать. Всѣ свои потроха на столъ выложитъ: и какъ обманывалъ, и какъ грабилъ. «Вы что? — говоритъ. — Вы дураки, богатѣть не умѣете… Вотъ мы жили и деньги наживали!» Ну, и дойдетъ. Только слушай тогда.

Биржа еще дворецъ въ сравненіи съ тѣми кабаками, куда ходятъ эти ископаемые.

Въ Ельцѣ есть много такъ называемыхъ «тавернъ». Почему уѣздный кабакъ носитъ иностранное имя? Не потому ли, почему одинъ здѣшній сапожникъ написалъ у себя на вывѣскѣ «Изделлери де Пари» и при семъ объявилъ, что онъ Семенъ Лереверстовъ изъ Берлина и Мадрида? Географію они изучали по вывѣскамъ трактировъ и посему его конкуррентъ въ той же улицѣ засвидѣтельствовалъ, что онъ Ѳома Тычкинъ изъ «Золотаго Якоря». Посему и елецкій кабакъ называется таверной. Въ такихъ тавернахъ не диво увидать здѣшняго коммерсанта.

— Какъ вамъ не совѣстно! — убѣждали одного изъ нихъ.

— Была бы свинья пьяна, а изъ какой лужи пьетъ, кому какое дѣло?

Болѣе мѣткаго опредѣленія нельзя было ему и выдумать.

Если бы я не зналъ другихъ людей и другихъ сторонъ елецкой жизни, мнѣ бы, въ концѣ-концовъ, весь этотъ городъ показался большою лужей, въ которой валяются безчисленныя свиньи.

IV.

Окрылявшаяся саранча. — Ликующій носорогъ. — Орлята изъ лабаза. — Двуногій иконостасъ и соломенные дома. — Корреспондентъ-самоучка.

Богатъ Елецъ и другими типами.

Знакомы ли вы съ окрыляющеюся саранчей? Могу увѣрить, что она достойна изученія. Вчера еще она была робка и незамѣтна, а сегодня, почувствовавъ себя въ силѣ, поднимается выше облака ходячаго и старается заслонить солнце. Случалось ли вамъ видѣть людей, почему бы тамъ ни было изъ ничтожества вскарабкавшихся на извѣстную высоту? Въ купечествѣ это чаще, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Сегодня, напримѣръ, прикащикъ или мелкій промышленникъ, завтра послѣ удачнаго оборота или вслѣдствіе какихъ-либо иныхъ причинъ прикарманитъ значительныя деньги, а деньги для него все. Однѣ деньги дѣлаютъ его человѣкомъ и безъ нихъ онъ самъ себя за таковаго не считаетъ. Отнимите у него капиталъ — и онъ нуль; съ капиталомъ же всякому старается залѣзть въ ротъ и не иначе, какъ во всей аммуниціи, т.-е. съ сапогами, какъ слѣдуетъ. Сначала пока еще вновѣ, онъ робокъ. Почву пробуетъ. Скажетъ глупость — и въ кусты. Но мало-по-малу видитъ, что среда совсѣмъ подходящая для него. За глупость ни откуда не влетаетъ затрещина въ затылокъ, дерзость, имъ сдѣланная, вызываетъ смѣхъ, а не побои. Мало-по-малу, убѣдившись, что въ силу капитала затылокъ и бока у него во всякомъ случаѣ будутъ цѣлы, онъ совсѣмъ развертывается и тогда дѣйствительно становится такимъ хамомъ, который не только своего папашу, Ноя, но и мать не поцеремонился бы показать публикѣ въ самомъ непотребномъ видѣ. Тутъ онъ уже нестерпимъ. На одного изъ такихъ наткнулся я въ елецкомъ клубѣ.

— Мы, вѣдь, не образованы! — съ удивительнымъ самодовольствіемъ похвастался онъ, точно его сейчасъ за это по головѣ погладятъ.

— Очень хорошо, что вы это сознаете, только радоваться этому не зачѣмъ.

— Мы, вѣдь, по-французскому не говоримъ и танцы не танцуемъ.

— Это и безъ вашихъ объясненій замѣтно.

— То-то-съ… Мы мужики.

И такъ далѣе, все въ томъ же скучномъ родѣ.

— Они думаютъ, — неизвѣстно про кого сообщалъ онъ, — что мы дураки. Что-жь, а я кочергу согну и завяжу.

— Это еще не доказательство ума.

— Опять и за голенищами у меня складёно больше, чѣмъ у него и во всю жизнь было.

— Деньги-то, вѣдь, удобнѣе носить въ другомъ мѣстѣ… За голенищами даже и неопрятно.

— То-то… Мы что-жь? Мы мужики, а только намъ говорятъ: давайте столько-то… На-те! Мы даемъ… Нами земля держится, — уже совершенно неожиданно доканчивалъ онъ.

А то сидитъ такой франтъ съ другимъ, одѣтымъ похуже и несомнѣнно бѣднякомъ.

— Башка, биштексу хочешь?

Тотъ сладко улыбается.

— Левонтій, подай Башкѣ биштексу. Мы за него заплатимъ. У тебя, Башка, нѣтъ, вѣдь, голый ты, но я за тебя заплачу. Слышишь? Чувствуешь ты это?… Башка, хочешь я тебѣ краснаго вина дамъ?

Башка улыбается еще слаще.

— Ну, вотъ. Самъ я буду пить въ три рубля бутылку, а тебѣ довольно и въ рубль. Правда? Левонтій, дай Башкѣ бутылку вина въ рубль! Мы завсегда за другихъ платимъ. Мы купцы; наше дѣло платить. На-те, возьмите, сколько надо.

Этакій пузырь только и понимаетъ: онъ или вамъ руку цѣлуетъ, или на шею вамъ верхомъ. Другаго у него нѣтъ. Середина для него недоступна. Будьте вы съ нимъ вѣжливы, сейчасъ же ему представляется, что вы въ немъ нуждаетесь, заискиваете, а разъ это такъ, онъ сейчасъ же осѣдлаетъ, и готово.

— Ты садись, садись рядомъ! — приглашаетъ онъ полузнакомаго. — Я ничего, небось не кусаюсь. Хочешь угощу? Тебѣ, поди, не вновѣ купецкое угощеніе… Чего хочешь?

— Послушайте, мы съ вами, кажется, и знакомы-то недавно, а на ты не пили еще!

— Мы, братъ, не гнушаемся. Что-жь? Мы всякаго отогрѣть рады, будь только за это почтителенъ.

Обругаете, онъ сейчасъ хвостъ подъ себя.

— Мы что-жь? Мы мужики, мы по-французскому не говоримъ и танцы не танцуемъ! — начнетъ онъ оправдываться въ собственной своей дикости и нахальномъ невѣжествѣ.

Одинъ эдакій ликующій носорогъ способенъ вамъ испортить вечеръ. Собрались вы вмѣстѣ, толкуете, спорите съ людьми подходящими. Вдругъ откуда ни возьмись «этакая».

— Это вы о чемъ такомъ непонятномъ? Какія такія слова? Полно вамъ дураковъ-то валять, пойдемъ выпьемъ… Купецъ угощаетъ.

— Убирайтесь къ чорту!

— Какъ къ чорту?

— Такъ, прямо къ нему, и не мѣшайте.

— Какъ же это вы? Я къ вамъ при всемъ своемъ капиталѣ съ добромъ… Да я бы, можетъ, и вниманія не взялъ разговаривать съ вами, ежели что…

И пошла писать губернія.

— Они горды… Не хотятъ съ мужикомъ-то. Имъ претитъ, видите ли, что я танцы не танцую… Я не горжусь!… Потому что меня сколько били? — совершенно резонно разсуждаетъ онъ, погружаясь въ свое прошлое. — Развѣ отецъ соображалъ? Полѣно-полѣномъ, кочерга — кочергой. И куда придется. Въ голову, такъ въ голову. Вотъ какъ у насъ! Ну-ка вы, попробуйте! Подите-ка вы!

За то есть и другіе типы; я думаю, въ одной только провинціи и сохранились они.

Съ однимъ изъ такихъ пришлось познакомиться черезъ нѣсколько дней.

Человѣкъ несомнѣнно неглупый, независимый даже (подчеркиваю слово независимый), принесшій городу несомнѣнную пользу, поработавшій на своемъ вѣку не мало, трезво глядящій на вещи и далеко не низкопоклонный, а, между тѣмъ, посмотрите, какимъ онъ является и у себя дома, и публично. На сюртукѣ, на пиджакѣ, на чемъ бы то ни было, говорятъ, и на халатѣ также, у него постоянно красуется св. Анна въ натуральную величину, бутоньерка съ св. Станиславомъ, золотая цѣпочка въ петличкѣ съ различными въ разное время полученными имъ медалями, имъ же имя легіонъ, и тутъ же вдругъ значекъ «Краснаго Бреста», значекъ городскаго головы и громаднѣйшій крестъ св. Пины, который дается за взносъ въ пользу общества распространенія христіанства на Кавказѣ. Когда я въ первый разъ увидѣлъ эту орденскую выставку, я даже нѣсколько изумился: нарочно это, или по невѣдѣнію? Оказалось, по невѣдѣнію, оказалось, что добрый, хорошій и честный, въ сущности, человѣкъ даже въ клубъ надѣваетъ всѣ эти декораціи для того, чтобы съ пріятелями перекинуться въ картишки. Изумило меня одно: почему при всѣхъ этихъ регаліяхъ отсутствуетъ звѣзда Льва и Солнца? Извѣстно, вѣдь, что два ордена легче всего пріобрѣтаются на свѣтѣ: Льва и Солнца, который персидскій шахъ пожаловалъ какому-то кондуктору, и св. Маврикія — итальянскій. Каждый новый министръ въ Италіи спѣшитъ сдѣлать какъ можно болѣе кавалеровъ этого ордена. Къ удивленію, на описанномъ экземплярѣ этихъ брелоковъ не оказалось. Когда я нѣсколько совладалъ съ собою, очнулся отъ впечатлѣнія, произведеннаго на меня этимъ орденскимъ шабашомъ, и разговорился съ счастливымъ обладателемъ описанныхъ декорацій, оказалось, что у него, кромѣ страсти къ орденамъ, есть еще другая страсть — къ постройкѣ соломенныхъ домовъ. Вы улыбаетесь, читатель, подобно одному недомысленному петербургскому критику, никогда не выѣзжавшему изъ столицы и потому сомнительно относящемуся ко всему, что не похоже на Невскій, Поварскую или Гороховую; вы даже, пожалуй, подумаете: «ну, занесъ!» Приглашаю васъ самихъ съѣздить въ Елецъ и полюбоваться на дома изъ соломы, которые не только охотно строитъ, но еще охотнѣе показываетъ описываемый субъектъ. Такъ и мнѣ пришлось сдѣлать поѣздку за городъ для того собственно, чтобы ознакомиться съ этимъ удивительнымъ созданіемъ уѣздной архитектуры.

Извѣстно вообще, что каждый русскій, средней руки, хорошій человѣкъ больше всего заботится о томъ, чтобы немедленно и въ самыхъ широкихъ размѣрахъ облагодѣтельствовать свое отечество. Это наша черта. Если вы попадете пальцемъ на какой-нибудь уѣздный городокъ на картѣ, то, прикрывъ его перстомъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, вы прикроете и несомнѣнно пребывающаго тамъ благодѣтеля. Благодѣтели эти нуждаются только въ одномъ — въ немедленномъ приказаніи осуществить повсемѣстно ихъ проектъ. Я лично былъ знакомъ въ степной полосѣ Россіи, страдавшей отъ засухи, съ экономистомъ, пять лѣтъ трудившимся надъ разработкою проекта объ искусственномъ разведеніи болотъ. Мнѣ разсказывали о другомъ, который, исходя изъ того положенія, что заводское и фабричное дѣло распространяетъ въ населеніи пороки и преступленія, предлагалъ, съ цѣлью немедленнаго водворенія нравственности, ни болѣе ни менѣе, какъ издать высочайшее повелѣніе о немедленномъ закрытіи всѣхъ фабрикъ и заводовъ въ Россіи. Это, вѣдь, пріемъ, извѣстный давно. Проектъ елецкаго крестоносца, разумѣется, не таковъ, но да простятъ меня боги, а обсудивъ подробнѣе всѣ эти соломенные дома и повидавъ ихъ, я не нашелъ ничего хорошаго въ этой выдумкѣ. Зачѣмъ строить ихъ, когда подъ ногами у крестьянъ здѣсь превосходный камень и чудесный матеріалъ для кирпича?

Меня повезли смотрѣть соломенные дома съ нѣкоторою торжественностью.

— Вотъ вы увидите сами! Посмотрите и оцѣните! — съ увѣренностью генія повторялъ крестоносецъ, наслаждаясь моимъ удивленіемъ.

— Изойди всю подвселенную, а такой штуки не найдешь! — когда-то въ Шадринскѣ увѣрялъ меня нѣкоторый изобрѣтатель, создавшій громадный механизмъ съ шестернями, рычагами, винтами и еще Богъ знаетъ чѣмъ для того, чтобы колоть сахаръ, когда это можно сдѣлать и проще.

И дѣйствительно, я былъ изумленъ свыше мѣры.

Во-первыхъ, около знаменитаго соломеннаго дома я увидѣлъ не менѣе знаменитыхъ буйволовъ, затѣмъ необыкновенно добродушный песъ, съ круглою мордой, старался изобразить изъ себя дикое животное и тѣмъ оправдать свое нахожденіе на цѣпи, въ-третьихъ, изъ разныхъ мѣстъ повыскакали остроносыя борзыя, отличавшіяся столь замѣчательными статьями, что оспаривали у соломеннаго дома все его значеніе.

— А вотъ и соломенный домъ мой!

Смотрю: громадная рыжая масса, точно гигантскій комъ глины. Изъ нея торчитъ рядами солома. Часть ея правильными линіями лежитъ вдоль, часть поперегъ, крестъ на крестъ, и все это залито глиной.

— Отчего же все это не оштукатурено?

— Чтобы показать, какъ это хорошо.

— А вонъ внутри какія-то дыры.

— О, ихъ стоитъ залѣпить, и вся недолга.

Сарай, выстроенный изъ такого матеріала, былъ бы великолѣпенъ. Его и нарочно не сожжешь, но жить здѣсь и сыро, и, полагаю, не хорошо. Кровля на этой глыбѣ соломы и глины пестра, какъ конфектная бумажка, заборъ тоже въ мордовскомъ вкусѣ — желтое, красное, зеленое, голубое, въ самыхъ слѣпящихъ глазъ сочетаніяхъ.

— Видите! видите! — торжествовалъ крестоносецъ. — Надо бы постановить, чтобы крестьяне послѣ каждаго пожара не смѣли строить деревяннаго, легко сгорающаго дома. Вы сообразите, какая выгода отъ глиняныхъ построекъ изъ соломы: во-первыхъ, лѣсъ цѣлъ, это разъ; во-вторыхъ, фундаментъ строить не надо; въ-третьихъ, обложи его вокругъ костромъ и зажги, — онъ не сгоритъ, только еще больше окрѣпнетъ. Побѣли его — отлично, ничего лучшаго тогда и не надо!

Оригинальный домъ этотъ былъ внутри убранъ довольно роскошно. Странное впечатлѣніе производила только солома, торчавшая изъ стѣнъ.

— Кто же въ немъ живетъ теперь?

— Зимою никто. Лѣтомъ мы; это наша дача.

— Помилуйте, стѣны насквозь сырыя.

— Теперь. Лѣтомъ они сухи, воздухъ здѣсь легкій… дышать отлично.

Что дѣйствительно хорошо, такъ это видъ отсюда на Елецъ. Городъ съ своими монументальными соборами и бѣлыми домами весь рисовался передъ нами на своемъ холму. Рѣка внизу, синяя даль съ очерками туманныхъ рощъ и садовъ. Солнце било во всю. Снѣгъ горѣлъ серебромъ. Желая показать все свое усердіе, песъ позади заливался, гремя желѣзною цѣпью, причемъ его круглая морда горѣла самодовольствомъ.

Подъ крышей я замѣтилъ скважины и трещины.

— Что же это такое?

Оказывается, что подобные пустяки нисколько не мѣшаютъ дому быть вполнѣ идеальнымъ. Стѣны осѣдаютъ дѣйствительно, но это мелочь; стоитъ только набросать пропитанной глиною соломы; трескаются — та же деталь, тоже лѣкарство, и домъ снова здоровъ.

Во всякомъ случаѣ, считаю необходимымъ дать подробное описаніе этого дома.

Онъ выведенъ 28 аршинъ въ длину, 14 въ ширину. Высота его внутри 6 аршинъ. Въ срединѣ дома проложены три капитальныя стѣны. Для сооруженія такого дома пошло 60 копенъ соломы и 200 рабочихъ дней. Цѣна всему этому 300 рублей. Для постройки только и надобны, что солома, глина и вода. Возводится домъ такимъ образомъ: копается ровъ, уставляются доски въ два ряда. Между ними кладутъ солому вдоль, заливаютъ ее глиной, на этотъ рядъ кладутъ слѣдующій, но уже поперегъ, срѣзанную для того въ надлежащую величину, заливаютъ ее также глиной. Доски переносятъ выше, и промежутки между ними заполняютъ такимъ же образомъ; дойдутъ до верху, опять доски переставляютъ. Когда стѣна возведена до требуемой высоты, доски снимаются совсѣмъ.

— Онъ, вѣдь, мокръ будетъ, весь этотъ домъ.

— Нѣтъ. Надо внутри его обложить соломой и зажечь; онъ обсохнетъ сразу.

— Внутри же остается сырость?

— Жить можно хоть сейчасъ же.

Крыши можно возводить тоже изъ сноповъ соломы, пропитанной глиной, хотя онѣ очень тяжелы.

Прежде у помѣщиковъ дѣлались такіе дома, но у нихъ сначала приготовляли вальки изъ соломы, мочили ихъ въ глинѣ и закладывали стѣной. Это и дольше, и хуже.

Оказывается, что подобные дома сооружены въ селѣ Воронецъ и тамъ уже живетъ масса народа. Кое-гдѣ въ Симбирской губерніи мастеръ, строившій этотъ домъ, поставилъ похожіе. Осадки, по словамъ хозяина, не особенно значительны. На шесть аршинъ постройка осѣла въ 5 вершковъ, но это потому, что жерди были не такъ приспособлены. Окна надо вырѣзывать потомъ, когда постройка уже кончена, если сначала выкладывать ихъ, то потомъ портится и не такъ ложится матеріалъ. Надо дать осѣсть стѣнамъ, подсохнуть и тогда уже пробивать окна. Стойки, обошедшіяся дорого, въ этой постройкѣ для крестьянина не нужны совсѣмъ, а не будетъ стоекъ, вся постройка станетъ садиться ровно вмѣстѣ съ потолкомъ и не будетъ ни щелей, ни дыръ подъ нимъ.

Потомъ, когда я увидѣлъ крестьянскіе дома Елецкаго уѣзда, то соломенные вавилоны оказались дѣйствительно роскошью сравнительно съ ними. Когда-то, во времена оны, здѣсь строились избы изъ дубоваго лѣса, но это было давно, очень давно. Теперь привозятся для этого еловыя жерди, вершка три въ діаметрѣ, иногда и меньше. Изъ этого матеріала дѣлаютъ избу. Она и выходитъ вся сквозная какая-то. Для того, чтобы въ ней жить, надо обложить ее отовсюду землею и навозомъ. Иначе морозъ выгонитъ вонъ или заморозитъ въ ней. А обложишь навозомъ — лѣсъ прѣетъ, гниль сочится въ избу, вонь въ ней непомѣрная.

— А, этотъ матеріалъ дешевъ! — стукалъ по соломенной стѣнѣ хозяинъ.

— Дешевъ, дешевъ. Только, вѣдь, здѣсь, я слышалъ, вся солома идетъ на кормъ скоту.

— Это правда, а лѣсу-то, вѣдь, скоро и вовсе не будетъ. Тоненькія елочки на избы идутъ, да и ихъ-то, знаете, не откуда привозить.

Повторяю, мнѣ этотъ домъ показался неудобнымъ. Онъ чистъ, гораздо лучше крестьянской избы, сгорѣть не можетъ. Это, разумѣется, вѣрно, но кирпичные несомнѣнно лучше, а о каменныхъ в говорить нечего. Камня же здѣсь сколько угодно. Думаю, что почему-нибудь крестьяне и не принимаются за постройку такихъ же. Два, три дома въ селѣ Воронецъ да нѣсколько въ Симбирской губерніи еще ничего не доказываютъ. Я спрашивалъ потомъ у одного мужика объ этомъ дѣлѣ.

— Эхъ, затѣи однѣ!

— Да, вѣдь, лучше же вашей избы.

— Лучше, только неспособно.

— Почему?

— Мышеѣдина. Отъ всѣхъ сосѣдей сейчасъ же мыши сюда сбѣгутся. Имъ въ соломѣ-то чудесно, тепло. Прогрызутъ живо. Что-жь намъ, мѣкаемъ такъ, для мышей строиться-то?

Елецкіе купеческіе и мѣщанскіе типы были бы далеко не полны, если бы я умолчалъ объ очень оригинальномъ явленіи. Еще живя въ Москвѣ, я читывалъ бойкія корреспонденціи отсюда и интересовался, кто ихъ пишетъ. Языкъ живой и даже образный. Знаніе дѣла большое. Даромъ ни одной строки, болтовни нѣтъ. Все, что сказано, сказано обдуманно и, очевидно, вѣрно.

Пріѣхалъ я въ Елецъ. Спрашиваю, кто это?

— Есть у насъ… корреспондентъ одинъ… завелся.

Обыватель, очевидно, считалъ корреспондента молью или вообще чѣмъ-то, что заводится и что, слѣдовательно, выводить надо.

— Что-жь вы, недовольны? Пишетъ дѣльно.

— Жили мы тихо, смирно… Зачѣмъ еще корреспондентъ тутъ?

Знакомая пѣсня: боязнь печатнаго слова. Пусть-де дѣлается всякое безобразіе, только не выноси изъ избы сору.

Тѣмъ не менѣе, я постарался отыскать «корреспондента», и не раскаялся.

Такимъ оказался мѣстный мѣщанинъ, самъ образовавшій себя человѣкъ, знающій всю подноготную своего города и своего района. Онъ собаку съѣлъ въ хлѣбномъ дѣлѣ, и если возьмется когда-нибудь изобразить всякихъ «мартышекъ», «чортиковъ съ хвостиками» и «кулаковъ», то едва ли кто-нибудь сдѣлаетъ это лучше него. Самъ онъ торгуетъ тутъ же. Обороты маленькіе, но даютъ ему средства кормиться и воспитывать въ гимназіи дѣтей.

Я поѣхалъ къ нему; просторный дворъ, весь заставленный телѣгами, лавка, деревянный домикъ. Вся обстановка торговца средней руки. Видимое дѣло, человѣкъ остался на той почвѣ, на которой выросъ, не разорвалъ съ нею, данъ это дѣлаютъ другіе. На другой день мнѣ случилось и лично его увидать: бойкій литературный языкъ, не лишенный остроумія, и ни капли той приниженности, которую вы замѣтите въ другихъ провинціальныхъ корреспондентахъ. Тѣхъ у себя поѣдомъ ѣстъ всякая тля; оторвались они отъ своей почвы и болтаются невѣдомо какъ. Этотъ сидитъ прочно и дли мѣстныхъ Китъ Китычей составляетъ даже предметъ нѣкотораго ужаса. Въ глаза они передъ нимъ завиваютъ хвосты, а за глаза чуть не съ пѣной на губахъ набрасываются. Попробуйте ихъ убѣдить, что его дѣло — дѣло законное, что вся дѣятельность человѣка должна быть открыта.

— Ну, вотъ, слава тебѣ, Господи! Знаемъ, кажется! Жили до сихъ поръ!

Знаете ли вы, какіе остроумные люди есть въ провинціи? Вотъ вамъ не анекдотъ, а то, что мнѣ самому привелось слышать на русскомъ югѣ. Говорилъ человѣкъ солидный, даже, если хотите, философъ. У насъ всякій титулярный совѣтникъ, дослужись до отставки, дѣлается философомъ.

— Ну, въ столицѣ, я понимаю газеты, это нужно. Оттуда къ намъ просвѣщеніе идетъ, ну, и стараются для полученіи мѣстовъ.

— Что?

— Для полученія мѣстовъ. Безъ службы сидитъ человѣкъ и думаетъ. Надумаетъ, напишетъ. Напишетъ, начальство обратитъ вниманіе и сейчасъ ему мѣсто.

Если бы онъ зналъ, какія мѣста отводятся писателямъ, не особенно бы позавидовалъ имъ.

— А у насъ газета, такъ это даже дѣло таинственное и политическое. Въ уѣздѣ, знаете, или въ губерніи…

— Что?

— Политическое, говорю… Вы знаете, кто всѣмъ этимъ орудуетъ? Кому газета наша губернская нужна?

— Кому?

Онъ сдѣлалъ необыкновенно хитрые глаза, помолчалъ-помолчалъ, наслаждаясь моимъ недоумѣніемъ, а потомъ и выстрѣлилъ:

— Бисмарку-съ!

Я даже привскочилъ.

— Какъ Бисмарку?

— Такъ-съ, Бисмарку. Онъ газеты всѣ эти провинціальныя развилъ.

— Позвольте, да причемъ же здѣсь Бисмаркъ?

— При своемъ собственномъ интересѣ. Господину Бисмарку требуется узнать, что у насъ дѣлается. А какъ узнаешь? Шпіоновъ переловятъ, за границу вышлютъ, да и зазорно въ его чинѣ. Помилуйте, вся Европа видитъ и смотритъ на него. Ну, онъ и посодѣйствовалъ, чтобы газеты были. Теперь онъ сидитъ у себя въ Берлинѣ и по этимъ самымъ газетамъ все знаетъ, что у насъ творится, какъ и гдѣ!

Я расхохотался.

— Вы не смѣйтесь. Сдѣлайте одолженіе! Я веселости вашей очень радуюсь, а только смотрите, какъ бы не просмѣяться. Извѣстно вамъ, что Пруссія готовится воевать съ нами?

Тогда этому, впрочемъ, всѣ вѣрили.

— Ну-съ?

— И слѣдуетъ имъ знать, что гдѣ у насъ есть какіе люди, съ кѣмъ дѣло придется имѣть, съ кого сорвать сколько.

Ну, и опять же какіе у. насъ скандалы; имъ это опять на руку. Они и скандаломъ всякимъ воспользуются въ лучшемъ видѣ. Сейчасъ, чуть что, Европѣ покажутъ: вонъ они, русскіе, какіе!

V.

Лихачи и коноплянники. — Откуда произошелъ корнетъ Отлетаевъ. — Самодурство на барской подкладкѣ. — Поэзія прошлаго. — Прогорающіе нобили. — Помѣщикъ Пѣтушовъ и его похожденія. — Былъ конь, да изъѣздился.

Елецъ любопытный уголокъ и въ другихъ отношеніяхъ. Нигдѣ нельзя подмѣтить такихъ интересныхъ типовъ нашего недавняго барства, какъ здѣсь. Я уже выше говорилъ о народившемся дворянинѣ-кулакѣ, ловко конкуррирующемъ съ купцомъ и промышленникомъ, не хуже какого-нибудь Колупаева скупающемъ земли у своихъ коллегъ, благородно затрачивающихъ капиталы за границей или въ Питерѣ. Господа дворяне этого уголка или скопидомничаютъ и прикарманиваютъ десятинку за десятинкой, стараясь, въ то же время, пройти въ земство и устроиться такъ, чтобы кругомъ, на видныхъ вліятельныхъ мѣстахъ, непремѣнно сидѣли свои люди, или же, не мудрствуя лукаво, кутятъ на послѣднее и задумываютъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ возстановить старый барскій бытъ со всѣми его столь безвременно угасшими прелестями. Къ числу первыхъ принадлежатъ несомнѣнно умные и получившіе воспитаніе люди. Они понимаютъ, что новое время — и новыя пѣсни, что возвратъ къ старому невозможенъ, что нынѣ вся сила въ деньгахъ, въ богатствѣ, въ землѣ, и потому идутъ прямо къ этой цѣли. Есть между ними ораторы, подвизавшіеся еще недавно въ разныхъ коммиссіяхъ, шарманки, во всякую данную минуту готовыя залить всѣхъ и каждаго потоками самаго неукротимаго краснорѣчія, но подъ шумъ громкихъ фразъ не упуская дѣлать свое дѣло, т.-е. высматривать, гдѣ что плохо лежитъ. Чичиковы самой послѣдней формаціи! Для меня гораздо симпатичнѣе другой типъ, который здѣсь кратко именуется «коноплянниками». Разумѣется, первые въ естественномъ подборѣ возьмутъ верхъ, послѣдніе погибнутъ. Но не все торжествующее симпатично; этакъ, пожалуй, пришлось бы щедринскую ликующую свинью лобызать прямо въ ея важно поднятый пятачекъ, сіе издавна классическое украшеніе всей этой породы. Коноплянники, мнѣ кажется, названы такъ потому, что они преимущественно оканчиваютъ свое воспитаніе въ конопляхъ и дальше этого по части грамотности не идутъ. Тѣмъ не менѣе, это все народъ добрый, нѣсколько ноздревскаго типа. Удивительно! Послѣ Мертвыхъ душъ Россія прожила столько времени, а, между тѣмъ, лица, выведенныя Гоголемъ, живутъ и до сихъ поръ. Коноплянники — народъ, любящій выпить, поиграть въ картишки, взять приступомъ домъ какого-нибудь мѣщанина, увезти благородную дѣвицу въ таръ-тарары и потомъ самымъ честнымъ образомъ жениться на ней и наплодить такую же массу коноплянниковъ. Это нѣмецкій буршъ на русской почвѣ, съ тѣмъ различіемъ, что буршъ неукротимъ во всемъ, исключая кармана, коноплянникъ же именно карманъ-то и выворачиваетъ при всякомъ удобномъ случаѣ. Выручить пріятеля, отдать ему послѣднее, ни съ того, ни съ сего, позвать къ себѣ незнакомыхъ людей, запоить и закормить ихъ и потомъ при встрѣчѣ едва узнавать ихъ, — это его дѣло. Старое барство оставило «конопляннику» извѣстную широту характера. Одинъ, напримѣръ, несмотря на стѣсненное положеніе, къ своимъ имянинамъ взялъ да и одѣлъ всю деревню въ красныя шелковыя рубахи. Другой, ни съ того, ни съ сего, объявилъ у себя какую-то выставку, съѣхались совершенно незнакомые люди, сейчасъ же отняли у нихъ экипажи и заставили нѣсколько дней кутить напропалую, хотя въ туманѣ будущаго, и весьма близкаго будущаго, уже восходилъ судебный приставъ съ исполнительнымъ листомъ въ рукахъ. Третій, ни съ того, ни съ сего, въ одномъ изъ сосѣднихъ городовъ забралъ всѣ гостинницы на нѣсколько дней и пріѣзжающихъ, даже и по именамъ ему невѣдомыхъ, угощалъ, не видя ихъ въ лицо все это время. Четвертый уже въ самомъ Ельцѣ, на балу, за выпавшій изъ косы одной здѣшней блондинки, считающейся почему-то красавицею, искусственный цвѣтокъ отдалъ пару чудесныхъ лошадей, на которыхъ сюда пріѣхалъ. Тутъ, впрочемъ, коноплянникъ столкнулся съ окрылившеюся саранчей. Цвѣтокъ попалъ въ руки къ какому-то лабазнику, а тотъ, разумѣется, по купецкой привычкѣ, извлекъ изъ него всевозможныя выгоды.

— Что-де хвастаешь… Возьму! А спрошу настоящую цѣну — не дашь? — поджигалъ лабазникъ.

Коноплянникъ на стѣны.

— Дѣвица-то какая, ты только подумай… Про дѣвицу пуще всего.

Коноплянникъ, разумѣется, весь въ огнѣ. Сейчасъ.на пушку полѣзетъ.

— Такъ и быть, что ужь съ тобой! Давай пару (или тройку) лошадей, на которыхъ пріѣхалъ.

Лошади тысячныя. У коноплянника сердце захолонуло.

— Что ты шутишь?

— Ишь! А, говоришь, любишь! Развѣ такъ любятъ? — искушала саранча. — Что-жь, дѣвица не стоитъ твоихъ коней, что ли?

Можетъ быть, разговоры при этомъ были иные, но я ихъ представляю себѣ именно такъ.

Въ концѣ-концовъ, змій съ бумажнымъ цвѣточкомъ въ рукахъ сдѣлалъ свое дѣло и современная Ева, въ видѣ коноплянника, совсѣмъ была имъ околдована. Лабазникъ поѣхалъ домой на чужой тройкѣ, а Ева-коноплянникъ пошелъ пѣшкомъ, но съ цвѣточкомъ въ бумажникѣ.

И такихъ примѣровъ не мало.

Или вотъ еще: въ одномъ изъ сосѣднихъ съ Елецкимъ уѣздовъ вздумалось помѣщику строить замокъ. Замокъ онъ выстроилъ, но деревянный. Замокъ безъ рыцарей невозможенъ. Сейчасъ Петрушекъ и Ивашекъ одѣли папскими швейцарами. Нарѣзали изъ картона латъ, украсили ихъ золоченой бумагой. Шлемы устроили, для чего ощипали всѣхъ пѣтуховъ, неистово горланившихъ при этой операціи. Самъ господинъ украсилъ себя какою-то необыкновенною красною мантіей, на заячьей подкладкѣ, съ хвостами, добытыми у бѣлокъ. Рыцари-феодалы обладали, разумѣется, правомъ жизни и смерти, и вотъ, рядомъ съ замкомъ, ставится висѣлица и на нее, для перваго дебюта, вѣшаютъ несчастнаго пса, провинившагося въ какомъ-то преступленіи. Затѣмъ сеньоръ также пользовался правомъ первой ночи. Теперь этого не добьешься силой. Пошли въ ходъ деньги. Сообразно современному прогрессу военнаго искусства, — что-жь это за замокъ безъ пушекъ? — добыли гдѣ-то пару мѣдныхъ пушченокъ и давай стрѣлять, но тутъ вдругъ вмѣшалась, ни съ того, ни съ сего, врачебная управа и гордаго барона послали въ Казань, въ сумасшедшій домъ. Такъ былъ грубымъ вмѣшательствомъ администраціи положенъ конецъ этой рыцарской поэмѣ. Теперь въ башняхъ замка голубятни, въ сторожевыхъ его выступахъ курятники, а самый замокъ крестьяне прозвали почему-то «дворцомъ». Во дворцѣ поселился г. Разуваевъ, а вмѣстѣ съ нимъ клопы и тараканы. Броненосная дворня разогнана, пѣтухи опять оперились, а мѣдныя пушки какими-то чудесами попали въ руки мѣстнаго исправника, вѣроятно, какъ военная добыча. Въ Ельцѣ такихъ поэтовъ нѣтъ, какъ нѣтъ, напримѣръ, такого неукротимаго баши-бузука, которымъ славился еще недавно сосѣдній округъ. Онъ былъ очень смирный, въ сущности, человѣкъ, но не могъ увидѣть даму, чтобы ее не поцѣловать, все равно: съ мужчиной она шла или нѣтъ, знакомая или незнакомая. Ему все это сходило съ рукъ; но когда онъ завелъ себѣ цѣлую шайку и сталъ на дорогахъ подстерегать всевозможныхъ путешественницъ и заводить ихъ къ себѣ, раба Божьяго отдали подъ судъ и убрали куда-то. А то вотъ вамъ и елецкая достопримѣчательность — г. Пѣтушовъ. Онъ теперь нѣсколько угомонился и засѣлъ у себя въ деревнѣ, хотя къ нему, все-таки; боятся ѣздить: не ровенъ часъ, Богъ знаетъ, что надѣлать можетъ. Деревню его зовутъ логовомъ.

— Что медвѣдь, какъ въ своемъ логовѣ? Шалитъ?

— Нѣтъ. Сидитъ смирно.

— Ну, не къ добру.

— А что?

— Глядите, выкинетъ какую-нибудь штуку.

И, дѣйствительно, выкидываетъ.

Въ доброе старое время Пѣтушовъ объявилъ войну… кому бы вы думали?… ни болѣе, ни менѣе, какъ губернаторамъ. Почему онъ восчувствовалъ къ нимъ такую ненависть, неизвѣстно, но война была объявлена жестокая. Сидитъ разъ Пѣтушовъ въ театрѣ и, на подобіе извѣстнаго животнаго, попавшаго, по недоразумѣнію, за столъ, положилъ ноги на барьеръ, за которымъ оркестръ. По первому ряду идетъ губернаторъ. Пѣтушовъ придалъ лицу разсѣянное выраженіе.

— Позвольте пройти.

Пѣтушовъ насвистываетъ что-то.

— Виноватъ… Пожалуйста, позвольте пройти.

Пѣтушовъ совсѣмъ утопаетъ въ какихъ-то мечтахъ.

— Г. Пѣтушовъ!

— А? что?… Что такое? — выходитъ онъ изъ своей задумчивости.

— Позвольте пройти.

— Я вамъ не мѣшаю, вѣдь. Сижу себѣ. Что вамъ угодно?

— Уберите ноги ваши.

— Пролѣзайте подъ ними, ваше превосходительство, или черезъ… Ну, не стѣсняйтесь, пиль, пиль!

Пѣтушова вмѣстѣ съ его ногами убрали изъ театра и выслали изъ города.

Онъ отправился въ другой, но и тамъ не угомонился.

Въ новомъ городѣ новый губернаторъ. Разъ есть губернаторъ, слѣдовательно, Пѣтушовъ долженъ ему объявить войну.

Война была объявлена тотчасъ же.

Губернаторъ разъ выѣхалъ въ уѣздъ. На пути ровъ. Черезъ ровъ, глубокій и отвѣсный, мостъ. Губернаторъ благополучно проѣхалъ черезъ него. Черезъ полверсты опять рѣченка и опять мостъ. Подъѣзжаетъ губернаторъ, мостъ разобранъ и торчатъ однѣ сваи. Туда — сюда. На той сторонѣ какіе-то люди.

— Куда мостъ дѣвался? — орутъ на нихъ.

— Г. Пѣтушовъ приказалъ разобрать.

— Наводите сейчасъ же!

— Никакъ не смѣемъ ослушаться.

Нужно вернуться назадъ.

Возвращаются къ первому мосту черезъ первый ручей, бенефисъ и тутъ: мостъ разобранъ. На той сторонѣ уже самъ Пѣтушовъ, сидитъ на бережкѣ и трубку куритъ, а по другимъ варіантамъ, на флейтѣ играетъ.

Начинаются опять крики. Пѣтушовъ погрузился въ созерцаніе красотъ природы и на всѣ крики и ругательства не обращаетъ никакого вниманія.

— Господинъ Пѣтушовъ! — начинаетъ молить его, попавшій въ плѣнъ, губернаторъ. — Да пропустите же!

— Вы, ваше превосходительство, Робинзона читали?

— Читалъ.

— Ну, вотъ вы теперь тоже поживите на необитаемомъ островѣ. Вы еще счастливѣе: къ тому тогда Пятница явился, а у васъ исправникъ вмѣсто Пятницы… Спокойной ночи!

Пѣтушову на той сторонѣ подали лошадей и онъ уѣхалъ во-свояси.

А то пріѣхалъ въ уѣздъ какой-то сановникъ. Пѣтушову докладываютъ, что ужь очень важный.

Господина Пѣтушова никакою важностью пробрать нельзя. Онъ напялилъ дворянскій мундиръ и является какъ разъ въ то время, когда сановникъ готовился произносить рѣчь.

— А, Сашка! Здравствуй! — безцеремонно подходитъ къ нему Пѣтушовъ.

— Какъ Сашка? Кто это? Что это?

— Хорошъ! Свинья ты этакая! Старыхъ друзей не узнаешь! Въ одинъ носовой платокъ когда-то сморкались. Да полно же тебѣ дурить, бутузъ ты этакій, узнавай скорѣе, да посылай за шампанскимъ!

Особа въ полномъ остолбенѣніи. Даже чиновники начали посмѣиваться.

— Ну, Сашка, дуракъ… Довольно же, довольно. Не хорохорься… Похорохорился, да и будетъ. Ну, тпрусь, тпрусь, перестань брыкаться….

И Пѣтушовъ сталъ гладить его по воображаемой холкѣ.

Сановникъ былъ не изъ особенныхъ, такъ себѣ. Онъ только въ губерніи могъ быть сановникомъ, но Пѣтушова опять выслали въ третье мѣсто.

Къ этому нужно прибавить, что Пѣтушовъ ранѣе этого никогда не зналъ и нигдѣ не видалъ «особу».

На новомъ мѣстѣ Пѣтушовъ является прямо къ губернатору.

— Г. Пѣтушовъ, кажется?

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство.

— Ну, надѣюсь, что вы успокоились, и мы будемъ съ вами друзьями.

— Если вы не будете свиньей, ваше превосходительство.

Понятно, опять скандалъ.

Пріѣхалъ къ Пѣтушову становой и что-то сгрубилъ ему. Пѣтушовъ выбрилъ ему полголовы, по-арестантски, снялъ долой одинъ усъ, срѣзалъ прочь одну штанину, оставивъ другую, и въ такомъ видѣ выпустилъ несчастнаго на свободу. Даже подъ старость этотъ баши-бузукъ не успокоился. Былъ у него сосѣдъ по деревнѣ, генералъ съ двумя престарѣлыми дочерьми. У генерала завѣдывала хозяйствомъ экономка. Пѣтушовъ какъ-то зазываетъ экономку эту къ себѣ.

— Вы сколько у генерала получаете?

— Двадцать рублей въ мѣсяцъ.

— Я вамъ дамъ пятьдесятъ. Контрактъ на пять лѣтъ. Согласны?

Та въ восторгѣ. Переѣзжаетъ къ Пѣтушову. Немного спустя, отъ имени экономки въ судъ прошеніе. Представляетъ его по ея довѣренности г. Пѣтушовъ. Экономка, дама лѣтъ 68, заявляетъ, что генералъ ее соблазнилъ, и въ качествѣ свидѣтелей выставляетъ его дочерей, старыхъ дѣвицъ. Генералъ лѣтъ семидесяти. Скандалъ. Городъ хохочетъ. Пѣтушовъ торжествуетъ и, несмотря на то, что ему отказываютъ всюду, ведетъ дѣло по всѣмъ инстанціямъ. Немного спустя, впрочемъ, ему самому пришлось съиграть роль короля Лира. Онъ повыдавалъ своихъ дочерей замужъ, отдавъ имъ почти все имѣніе; самъ, впрочемъ, остался съ деньгами. Дочери и ихъ мужья оказались недостаточно почтительны. Отецъ является къ мѣстному присяжному повѣренному и уполномочиваетъ его вести процессъ съ дочерьми. Пишутъ условіе. Присяжному повѣренному, въ случаѣ выигрыша процесса, три тысячи, если же Пѣтушовъ пожелаетъ прекратить дѣло ранѣе — тысячу. Дѣло начинается. Адвокатъ ѣздитъ, тратится. Вдругъ его зоветъ къ себѣ въ деревню довѣритель.

— Вотъ что: я дѣло прекращаю.

— Хорошо-съ. Тогда позвольте получить тысячу рублей.

— Дудки!

— Чего-съ?

— Дудки, говорю! Давайте-ка росписку, что вы никакихъ на меня претензій не имѣете.

— Да вы съ ума сошли? Позвольте..

— Не хотите?

— Разумѣется, не хочу… Я тратился, ѣздилъ…

— Вамъ же лучше, для геморроя полезно… Пишите росписку.

— Ни за что.

— Эй, Тишка, Петръ, Сенька…

Являются гайдуки, здоровые, рослые.

— Скамейку и розогъ!

Адвокатъ блѣднѣетъ, но еще топорщится. Являются розги.

— Согласны выдать росписку?

Скрипя зубами, присяжный повѣренный написалъ ее и выдалъ, но, вернувшись въ городъ, сейчасъ же подалъ жалобу на Пѣтушова. Времена оказались новыя. Мишка, Сенька и Петръ, въ виду присяги, показали согласно истинѣ. Дѣло приняло скверный оборотъ. Пѣтушовъ къ адвокату.

— Берите вашу тысячу, только прекращайте дѣло.

— Нѣтъ… Я теперь ни за что не хочу.

Пѣтушовъ на колѣна.

— Не угодно ли вамъ внести на благотворительныя цѣли 5,000 рублей, тогда дѣло я прекращу.

Нечего дѣлать, пришлось поплатиться.

Новыя врекена въ этомъ отношеніи оказались столь неудобными, что бѣдному Пѣтушову пришлось успокоиться. Онъ теперь живетъ у себя въ деревнѣ тише воды, ниже травы.

Другой помѣщикъ, Морковкинъ, въ былое время построилъ на горѣ домъ съ башнями. На башняхъ постоянно торчали часовые. Если проѣзжій заѣзжалъ въ село къ какому-нибудь крестьянину, того потомъ тащили къ барину на расправу. Крестьянина запарывали.

— За что же?

— Жестокъ былъ, доносовъ боялся. У него крестьяне даже и пить, и ѣсть отучились!

— Да проѣзжіе при чемъ же тутъ были?

— Крестьяне станутъ имъ разсказывать, они дальше, слухи пойдутъ. Потомъ отъ него почти всѣ разбѣжались.

Завести себѣ медвѣдя, построить для него берлогу и переносить въ нее спящихъ помѣщиковъ-гостей, — это въ тѣ «доисторическія» времена ничего не стоило, рѣшительно ничего. Милая шутка и только.

Жившій въ Елецкомъ уѣздѣ Танѣевъ, съ котораго князь Кугушевъ писалъ своего корнета Отлетаева, дѣлалъ и не такія штуки. Онъ, впрочемъ, кромѣ этого, отличался и большимъ добродушіемъ. Разъ, напримѣръ, онъ разозлился на своего управляющаго, посадилъ его на веревку и давай опускать его въ колодезь; колодезь былъ глубокъ. Не сообразилъ пространства, купалъ, купалъ, да и утопилъ. Сейчасъ къ себѣ въ кабинетъ, самъ написалъ на себя донесеніе и зоветъ его жену.

Та является.

Танѣевъ передъ ней на колѣна.

— Мужа твоего утопилъ. Простишь — двадцать пять тысячъ, домъ, дѣтей воспитаю. Не простишь — вотъ сознаніе мое, иди къ слѣдователю. Меня сошлютъ въ каторгу.

Бѣдная женщина согласилась на первое.

Ни съ того, ни съ сего, ѣдетъ, бывало, на дорогѣ крестьяне на телѣгахъ попадаются. Отниметъ у нихъ коней или пристрѣлитъ ихъ.

Тѣ ничего. Знали, что это Танѣевъ.

Дня черезъ два къ нему.

— Чего вамъ?

— Коня пристрѣлить изволили. Баловались.

— Сколько твой конь стоитъ?

— Сто рублей. (А ему красная цѣна, по тѣмъ временамъ, двадцать пять).

— Выдать!

— У насъ, — разсказывали старики, помнившіе это время, — кони почесть и неколѣли. Какъ придетъ ему, коню-то, время колѣть, ну, на большой дорогѣ и сторожишь помѣщика Танѣева. Идутъ — коня поперегъ дороги. Сейчасъ они пистолетъ вынутъ — бацъ. «Какъ ты смѣешь, — кричатъ, — проѣзду мѣшать?!» Ну, мы, извѣстно, шапки долой, стоимъ. «Вашъ конь?» — «Нашъ», — говоримъ. А сами плачемъ. Ну, онъ сейчасъ: «Сколько стоитъ?.. Выдать!» И никогда не торговался, славный баринъ былъ.

Танѣевъ отличился и другой выходкой.

Были въ Ельцѣ два дурака: Гурій Купидоновичъ и дѣвка Саврасна. Ихъ, но приказанію Танѣева, поймали на улицѣ въ Ельцѣ и, несмотря на визгъ, повезли связанными къ Танѣеву. Въ деревнѣ ихъ уже ждали. Танѣевъ приказалъ къ потолку залы подвѣсить клѣтки.

— Птицъ привезли?

— Привезли.

Визжатъ птицы во всю.

— Ну-ка, въ клѣтки!

Дураковъ Гурія Купидоныча и дѣвку Савраску подвѣсили къ потолку и такъ они провисѣли тамъ съ недѣлю. Потомъ надоѣло Танѣеву, и ихъ выпустили, именно тогда, когда они вошли во вкусъ этого дѣла, а дѣвка Савраска, пользуясь необычайностью положенія, даже стала пророчествовать.

У него былъ заведенъ порядокъ такой: когда у крестьянина лошадь пала, ему давали новую, горѣла изба — строили лучшую. Случалось, крестьянина драли за то, что не попросилъ лошади, потерявъ свою. Замѣчательно, что Танѣева крестьяне любили сердечно.

— Какъ же кончилъ Танѣевъ?

— Плохо… Разорился совсѣмъ. Ходилъ, оборванный и грязный, по улицамъ Ельца. Пьяный всегда. Бывало, подойдетъ: «Я Танѣевъ, дайте пятачекъ». Много никогда не просилъ. Прибавлялъ, случалось: «Прежде я по сотнямъ рублей давалъ!» А то придетъ ему въ голову, идетъ, идетъ и трахъ въ окно. Увидятъ, что Танѣевъ это школитъ, ну, и не трогаютъ его. Жалѣли очень. Какой баринъ былъ!

— Теперь такихъ нѣтъ?

— Куда нонѣшнимъ! Они, точно, стараются, но только нѣтъ. До такой степени, какъ онъ, не могутъ.

— А стараются?

— Стараются. Ахъ, какъ стараются, но не могутъ… Крыльевъ тѣхъ нѣтъ, не подняться имъ.

— Такъ и умеръ Танѣевъ здѣсь?

— Въ свиномъ образѣ, точно… Какъ убивались! Бывало, купчихи увидятъ его въ опоркахъ, рванаго, грязнаго, сейчасъ плакать. «Чего вы?» — спрашиваю. — «Какже… мы его помнимъ, голубчика… Бывало, силкомъ насъ таскалъ къ себѣ». Имъ что, имъ нравилось, что силкомъ онъ ихъ таскалъ, дуръ этакихъ.

VI.

Господинъ Олуховъ въ роли дѣвицы Маріи. — Уѣздный Цицеронъ. — Мудрый змій земскихъ собраній. — Почему свинья въ цѣнѣ упала. — Отсутствіе промысловъ. — Крестьянскія хозяйства. — Поѣздка въ Пально. — Конскіе заводы.

Коноплянники теперь подымаются и не на такія штуки.

Недалеко отъ Ельца есть тоже уѣздный городъ, а въ немъ женскій монастырь, какъ водится, скромный и тихій, скромный до того, что о немъ во всемъ округѣ никто ничего не зналъ, точно его и не было. Есть женскій монастырь и въ Ельцѣ^[1], монастырь въ высшей степени интересный и заслуживающій посѣщенія. Тамъ почиваетъ подвижница Меланія, тамъ существуетъ рисовальная школа, разумѣется, маленькая, есть красивый соборъ и, главное, оттуда виды такіе, что художникъ, разумѣется, позавидовалъ бы инокинямъ. Въ описываемомъ нами городѣ монастырь очень бѣдный. Монахинь тамъ болѣе 200.

Изъ числа мѣстныхъ коноплянниковъ самыми сумасшедшими выходками отличался г. Олуховъ.

Олуховъ былъ еще весьма юнъ и, какъ у насъ водится, не по годамъ остроуменъ. Извѣстная вещь, что телята всегда подвижны и рѣзвы, но, обращаясь въ почтенныхъ быковъ или солидныхъ коровъ, они разомъ теряютъ свою грацію и быстроту движеній. Олуховъ славился по всѣмъ окрестнымъ уѣздамъ проказами, надъ которыми очень много смѣялись и которыя потомъ прощались даже задѣтыми людьми.

Но вотъ въ одинъ прекрасный день Олухова не узнаютъ.

Юноша затосковалъ, пересталъ появляться на пирушкахъ и кутежахъ, даже заперся это всѣхъ.

— Что съ тобой, Глашенька?

За женоподобность его называли женскимъ именемъ.

— Скучно, ничего больше, а, впрочемъ, убирайтесь къ чорту!

Впослѣдствіи, послѣ нѣкотораго скандала, дѣло объяснилось весьма просто.

Олуховъ увидѣлъ сборщицу подаяній на монастырь, очень хорошенькую монахиню. Разумѣется, немедленно онъ постарался подъѣхать къ ней, но былъ жестоко отринутъ, причемъ, какъ говорятъ, даже плюнули ему въ лицо съ заушеніемъ и посулили жалобою матушкѣ Анемподистѣ. Матушку Анемподисту Олуховъ боялся весьма мало и ему до нея не было никакого дѣла, но, тѣмъ не менѣе, энергичный отпоръ, встрѣченный тамъ, гдѣ онъ всего менѣе ожидалъ этого, заставилъ его призадуматься. А затѣмъ явилась тоска, юноша совсѣмъ влюбился. Сталъ выискивать случаи видѣться съ сборщицей, но и это не выгорѣло. Она совсѣмъ прекратила свои странствія по городу. Не зная, что ему дѣлать, Олуховъ обратился къ нѣкоему мудрому змію, а мудрый змій, въ видѣ отставнаго капитана, великаго пьяницы и еще болѣе сумасшедшаго коноплянника, чѣмъ Олуховъ, нашелся сразу.

— Ну, братъ! Я бы на твоемъ мѣстѣ и не колебался.

— А.что?

— Да Господь-то наградилъ тебя такимъ портретомъ, что…

— Портретъ? Она мнѣ заплевала портретъ.

— Я не о томъ, а ты, вѣдь, совершеннѣйшая дѣвица самъ. Одѣть тебя — всякій за дѣвицу приметъ. Никакихъ сомнѣній не будетъ.

— Ну? — ничего не понималъ Олуховъ.

— Понимаешь, ты моя сестра и желаешь поступить въ монастырь. Я тебя отвезу туда на испытаніе, ты и поживешь…

— Пашка, сволочь! Я разцѣлую тебя! — обрадовался Олуховъ, вскочивъ, какъ на пружинахъ.

Черезъ нѣсколько дней плачущій Пашка привезъ въ монастырь свою сестру. Сестра, дѣвица несомнѣнно невинная, чистая, какъ голубь, и скромная, какъ только что побитый щенокъ, тоже плакала, такъ что, глядя на ихъ взаимныя слезы, расхныкалась и мать Анемподиста, дама добродушная, хотя и державшая свою обитель въ ежовыхъ рукавицахъ.

— Легко ли, — всхлипывала она, — легко ли, голубушка… Сама знаю, совсѣмъ это тяжкій жребій.

Дѣвица была оставлена.

Прошла недѣля. Все было спокойно. Только семейство и близкіе знакомые Олухова находились въ смертельной тревогѣ. Юноша пропалъ, какъ въ воду канулъ. Извѣстно было, что въ послѣдній разъ его увезъ къ себѣ Пашка. Подали объявленіе въ полицію. Пашку даже потребовали къ исправнику.

— А я почемъ знаю! Что вы ко мнѣ пристаете? Съѣлъ я вашего Олухова, что ли!

Подозрительнымъ показалось, что Пашка, вообще не богомольный, зачастилъ въ монастырь. Думали, не угрызенія ли совѣсти заставляютъ его каяться, ужь не сдѣлалъ ли онъ чего съ Олуховымъ? Но оказалось все просто. Пашка сдалъ въ обитель свою родственницу, потому и ходитъ туда.

Прошла еще недѣля и вдругъ, разъ ночью, поднялся гвалтъ въ городѣ.

Городокъ маленькій, а потому представьте себѣ его ужасъ: на колокольнѣ монастыря ударили въ набатъ, за стѣнами его слышался шумъ, крики, вопли, даже визгъ. Сначала всѣмъ пришла въ голову мысль о пожарѣ, но потомъ оказалось, что пожара никакого не было. Явились власти.

— Что съ вами, матушка? — обратились онѣ къ растерянной матери Анемподистѣ.

— Голубчики, отцы вы наши! Въ Марію, въ дѣвицу Марію бѣсъ вселился.

— Какъ бѣсъ, какой бѣсъ?

— Дѣвица Марія-то мужчиномъ оказалась.

— Что вы толкуете?

Вопли кругомъ расли. Бѣдныя монахини, какъ испуганныя птицы, летали изъ кельи въ келью.

— Вѣрно, бѣсъ… Онъ все… Такая богомольная была, хорошая.

— Да гдѣ она?

— Мы ее въ колокольню заперли, тамъ. Тамъ бѣсъ-отъ.

Двинулись къ колокольнѣ.

Самая мужественная изъ матерей отворила дверь, но всѣ остальныя шарахнулись отъ нея, какъ будто бѣсъ сейчасъ долженъ былъ выскочить оттуда съ пылающимъ хвостомъ и непомѣрно длинными рогами.

Но никого не было.

Власти вошли въ колокольню. Стали подыматься. Кругомъ тьма. Вверху слышенъ шорохъ.

Туда. Исправникъ отсталъ на половинѣ. Помощникъ сдѣлалъ еще нѣсколько ступеней и тоже убоялся. Первый часъ, вѣдь.

«Знаю, что никакихъ чертей нѣтъ, а вдругъ!…»

Прошло еще съ минуту, вдругъ сверху послышался крикъ.

— Что тамъ?

— Здѣсь енъ, ваше высокородіе. Вотъ тутъ.

— Кто тутъ?

— Чорта поймалъ, держу! — слышался радостный голосъ полицейскаго.

Чорта свели внизъ. Принесли огня.

— Господинъ Олуховъ! А мы васъ ищемъ! — изумился исправникъ. — Какимъ образомъ, и въ монашескомъ одѣяніи?

— Спасался, Иванъ Ѳомичъ. Ваши грѣхи замаливалъ.

— Ну, что, выгорѣло ли хоть? — спрашивалъ его на другой день Пашка.

— Ни вотъ эстолько! Еще и шумъ подняла, бестія. То-есть, я тебѣ скажу, такая тамъ нравственность!…

Въ еще болѣе глупомъ положеніи оказался одинъ мѣстный Цицеронъ, надъ которымъ коноплянники съиграли злую и не совсѣмъ остроумную штуку. Ораторъ всѣмъ надоѣдалъ свыше мѣры. Бывало, его посѣщенія считались чѣмъ-то вродѣ глада, труса или нашествія иноплеменныхъ. Какъ куклу испанской королевы Изабеллы, Цицерона можно было завести на сколько часовъ угодно, на два, на три, на пять, на двадцать, и онъ говорилъ, не переставая, говорилъ утомительно, глупо, цѣдя слово за словомъ, захлебываясь и жестикулируя. Онъ до такой степени опротивѣлъ всѣмъ, что пара наиболѣе отчаянныхъ коноплянниковъ задумала съиграть надъ нимъ или съ нимъ комедію, которая чуть не кончилась драмой.

Они телеграфировали одному изъ главныхъ врачей дома сумасшедшихъ, что везутъ товарища, больнаго именно страстью говорить, причемъ, прерываемый, онъ доходитъ до изступленія, до опасныхъ припадковъ, несомнѣннаго бѣшенства. Цицерону приготовили комнату. Обдѣлавъ это дѣло, коноплянники убѣдили оратора, что въ губернскомъ городѣ есть господинъ, до того заинтересованный слухами о его краснорѣчіи, что спитъ и видитъ съ нимъ познакомиться. Cicero, разумѣется, пришелъ въ восторгъ.

— Вотъ это и видно, что человѣкъ умный, понимающій, не то, что вы.

— Куда намъ!

— Да, ужь вамъ далеко! Это истина…

— Разумѣется, мы вотъ выпить, закусить.

Подбили его сдѣлать partie de plaisir въ губернскій городъ. Цицеронъ съ радостью. Всю дорогу коноплянники смаковали эту глупость и тѣшились ею. Привезли.

Не успѣлъ Цицеронъ явиться въ пріемную врача, какъ обратился къ нему съ привѣтственною рѣчью.

Зная, что онъ «доходитъ до изступленія», докторъ не прерывалъ его. Когда источникъ изсякъ, коноплянники свернули на любимую тему Цицерона. Ораторъ точно и ждалъ этого. Сталъ говорить, говорилъ часъ, два, три… Коноплянники сидятъ да подмигиваютъ доктору. Видишь, дескать?

— Помѣшательство несомнѣнное, — шепчетъ имъ тотъ.

— Не хотите ли посмотрѣть мое помѣщеніе? — предлагаетъ оратору врачъ.

Тотъ съ радостью.

Его привели прямо въ комнату, приготовленную заранѣе, и заперли. Тотъ было въ двери, шумъ поднялъ.

— Вотъ, видите ли, начинаются изступленія! — предупреждаютъ коноплянники.

— Да, бѣдный! Какъ жаль! — совершенно равнодушно, по привычкѣ соглашается докторъ.

Коноплянники взяли у него квитанцію въ пріемѣ душевнобольнаго. Возвращаются назадъ.

— А гдѣ Цицеронъ? — спрашиваютъ ихъ.

— Бѣдный!

— Что такое? Что съ нимъ?

— Представьте, Андрей Петровичъ, ни съ того, ни съ сего, сошелъ съ ума…

— Какъ? Что?

— Да вотъ квитанція доктора съ его печатью, на бланкѣ. Мы должны были сдать его въ лечебницу.

— Да въ чемъ же выразилось помѣшательство?

— Кидается на всѣхъ и кусаетъ… Въ спокойномъ состояніи сидитъ довольно тихо, а потомъ вдругъ вскинется и давай набрасываться на всѣхъ.

Цицерона держали недѣли двѣ. Сначала онъ съ ума сходилъ отъ бѣшенства, потомъ успокоился, сообразивъ, что такъ ничего не выйдетъ, и сталъ плакать.

Доктора поняли, что во всемъ этомъ кроется какая-то ошибка. Цицерона, наконецъ, выпустили. Летитъ онъ, какъ тигръ, домой, кидается къ тому, другому, всѣ двери передъ нимъ на замокъ. Люди отъ него, какъ отъ дикаго животнаго, бѣгутъ стремглавъ.

Довели-таки бѣднягу до того, что онъ уѣхалъ въ Москву.

— Какъ же вамъ не стыдно? — усовѣщевали потомъ конопляниковъ

— Чего же стыдиться? Мы пользу принесли.

— Какую же пользу?

— Еще бы!… Край весь избавили отъ болтуна. Теперь у насъ куда какъ спокойнѣе!

Такъ ничего съ ними и не сдѣлали.

Населеніе Елецкаго уѣзда за послѣднія десять-двадцать лѣтъ обѣднѣло очень.

— Чѣмъ вы объясняете это? — обратился я, между прочимъ, къ г. Иванюшенкову.

— Много причинъ. Прежде желѣзныхъ дорогъ не было, а потому вся масса хлѣба гужомъ шла и крестьяне имѣли на этомъ зимній заработокъ. Теперь же зимнихъ заработковъ никакихъ. Зимой мужикъ ничего не дѣлаетъ. Даже на мелочахъ пошли большіе убытки. Прежде, напримѣръ, елецкій мужикъ выкармливалъ свиней, которыхъ увозили въ Германію. По мѣстнымъ условіямъ свиноводство — первое дѣло. Сначала въ Германію отправляли сало, потомъ начали наѣзжать нѣмцы сюда и цѣнность продукта упала на 25 %, — опять крестьянству убытокъ. Промышленности не развито никакой вовсе.

Мнѣ самому пришлось увидѣть, какъ живетъ крестьянинъ Елецкаго уѣзда.

Я воспользовался любезнымъ приглашеніемъ А. А. Стаховича и поѣхалъ къ нему въ село Пально, принадлежавшее нѣкогда М. А. Стаховичу, автору сценъ Ночное и многихъ другихъ, истинному, но скромному поэту, писавшему прелестные стихи, отчасти напечатанные, отчасти нѣтъ.

Былъ чудесный зимній день.

Солнце лучилось на дѣвственно-бѣлыхъ снѣгахъ безконечной степи, во всѣ стороны тянувшейся передъ нами. Что это была за дивная даль, безграничная, широкая! Взглядъ нигдѣ не встрѣчалъ препятствій. Охватывало то же чувство безпредѣльности и величія, которое такъ знакомо людямъ, часто путешествовавшимъ по морямъ.

Наша степь, въ сущности, то же море, только съ неподвижными сугробами снѣга, вмѣсто вѣчно колеблющихся волнъ. По пути въ Пально показалась деревушка, жалкая, жалкая, такая жалкая, что на нее страшно было взглянуть. Нужно именно самому видѣть эти избы, построенныя не изъ бревенъ, а изъ жердей, обложенныя горами земли, рыхлой и грязной, или навоза, тамъ, гдѣ онъ есть. Но навозъ, хотя онъ сочится внутрь избы, заражаетъ ея воздухъ, тѣмъ не менѣе, эту роскошь могутъ позволить себѣ исключительно богатые люди. Бѣднымъ о ней и думать нечего. Бѣдные продаютъ свой навозъ и сами дрожатъ отъ холода въ нетопленыхъ хатахъ.

Я попросилъ кучера подъѣхать къ одной такой и былъ пораженъ, какъ могутъ люди жить, сбившись въ маленькомъ логовищѣ, насквозь продуваемомъ, потому что жерди, изъ которыхъ сложена изба, не приходятся одна къ другой плотно. Внутри воздухъ невозможный. Удивительно, какъ отъ него не умираютъ. Сквозь стѣны просочился навозъ. Печь даетъ мало тепла, потому что ее топятъ скупо. Вся семья сбилась на полатяхъ, такъ какъ внизу стояла стужа.

Однѣ женщины еще кое-что дѣлаютъ зимою. Я не говорю о домашнемъ хозяйствѣ. Оно невелико и требуетъ немного времени. Плетеніе кружевъ — одинъ изъ самыхъ старинныхъ и распространенныхъ промысловъ въ Елецкомъ уѣздѣ и самомъ Ельцѣ.

Особенно хороши шелковыя кружева. Они выше всякихъ сравненій; но барыни, носящія на себѣ эту прелесть, знаютъ ли, какъ оплачивается трудъ крестьянки, работающей надъ ними? При самомъ усердномъ занятіи, не покладая рукъ, болѣе 15 коп. въ день не получишь, да и тѣ съ трудомъ. Дѣло это опять организовано такъ, что все оно идетъ въ пользу скупщиковъ, тѣхъ же кулаковъ, или скупщицъ.

Конскіе заводы, которыми славится Елецкій уѣздъ, — тутъ знаменитые Хрущовскій, Стаховича, Красовскаго и другіе, — не даютъ ничего крестьянину. Они очень мало требуютъ народа, да для службы на такомъ заводѣ и народъ нуженъ спеціальный, пріученный къ этому дѣлу, приглядѣвшійся къ нему. Я осматривалъ одинъ изъ такихъ заводовъ — Стаховича. Мнѣ онъ показался удивительнымъ.

Я не знатокъ и не любитель, но нельзя было оставаться равнодушнымъ при видѣ красавцевъ-коней, которыхъ мнѣ здѣсь показывали. Всѣ эти выхоленные, чистые кони были полны огня и жизни. Здѣсь невольно становилось понятнымъ, что содержаніе подобнаго завода дѣлается преобладающею страстью. Есть даже дамы, которыя по уши уходятъ въ это дѣло.

Когда я возвращался изъ Пально, была легкая мятель.

Степь оказалась неузнаваемой. На каждомъ шагу взметывались подъ вѣтромъ бѣлые призраки и съ долгимъ печальнымъ стономъ уносились далѣе. Кучеръ поминутно терялъ дорогу, да и какая же дорога въ степи зимою, да еще въ мятель? Никакой не полагается или полагается всюду: куда ни поѣхалъ, тамъ и дорога. Призраки такъ сдвигались вокругъ насъ, что скоро совсѣмъ нельзя было разсмотрѣть ничего передъ собою. Мгла шла на насъ, мгла крутилась вокругъ. По одному и тому же оврагу мы плутали очень долго, пока нашли въѣздъ на гребень.

Въ Елецъ мы пріѣхали поздно ночью.

На другой день мнѣ надо было уѣзжать отсюда.

Обстоятельства, вызвавшія меня отсюда, были такъ непредвидѣнны и неожиданны, что я не успѣлъ даже посмотрѣть мужскаго монастыря елецкаго, ограничившись однимъ женскимъ.

А жаль! Говорятъ, что тамъ имѣются весьма и весьма любопытные типы. Мнѣ столько наговорили о нѣкоторомъ отцѣ Авелѣ, что я смотрю на посѣщеніе этой обители, какъ на недоимку, числящуюся за мной.

Мнѣ досадно, что очень мало хорошаго пришлось подмѣтить въ Ельцѣ, кромѣ нѣсколькихъ дѣйствительно свѣтлыхъ типовъ. Между такими необходимо отмѣтить тѣхъ, кто здѣсь во время войны устраивалъ госпиталь «Краснаго Креста». Елецкій оказался лучше всѣхъ въ Россіи. Я не говорю о роскоши, съ которой здѣсь содержались больные; результаты, данные этимъ лазаретомъ, были не въ примѣръ другимъ. Процентъ смертности былъ ниже всѣхъ остальныхъ госпиталей, хотя раненыхъ и больныхъ доставляли сюда въ поѣздахъ умирающими, чуть не трупами. Говорятъ, они казались просто штабелями мертвыхъ тѣлъ. И въ какомъ видѣ ихъ привозили сюда! Трудно представить себѣ этотъ, адъ. Эти грязные и смрадные вагоны, гдѣ люди валялись какъ дрова, полуголодные и совсѣмъ голые! Здѣсь ихъ, прежде леченія, прежде даже, чѣмъ внести въ лазаретъ, должны были чистить и мыть. Казалось, что съ боевыхъ полей сюда доставлялась зараза. Часто окоченѣлые, полумертвецы, по два дня ничего не ѣвшіе, они отходили и возвращались къ жизни только въ рукахъ елецкихъ уполномоченныхъ и врачей «Краснаго Креста». Ничего не жалѣли они для больныхъ и раненыхъ.

Передъ самымъ отъѣздомъ въ нашъ отель явился какой-то полупьяный мужикъ въ овчинѣ. Это бы не изумило меня. Удивительно было то, что онъ говорилъ властнымъ тономъ и его слушались и весьма порядочные люди смотрѣли на него съ увлаженными глазами.

— Любятъ Петровича, любятъ! — восхищался тотъ. — А за что любятъ? Потому у Петровича капиталъ. А не будь капитала, замѣсто любви бы — въ скулу! — самъ онъ опредѣлялъ свое значеніе. — А покажь-ка мнѣ писателя, который издѣся у васъ?

Я въ это время обѣдалъ въ общей залѣ.

— Вотъ онъ какой… Ишь, чистюлька. А денегъ у ево нѣтъ. Коли бы деньги. были, ходилъ бы неглижа!

— Почему же это?

— А потому… Вотъ отъ меня смердитъ, а какой уходъ за мной? Съ виду-то я скотъ, а вонъ Петръ Авксентьичъ какъ распинается, потому чувствуетъ, что онъ со мной рядомъ — ничтожество. Захочу — разказню, захочу — помилую.

— Ну, ужь и разказнишь.

— А что ты думаешь? Я все могу. Не дамъ ему кредита, ну, и конецъ, ну, онъ и не дышетъ… Эй, Петръ Авксентьичъ, а что если я тебѣ кредита не дамъ, дышешь ты?

— Померъ тогда!

— Ну вотъ. Онъ и чувствуетъ!

— Да неужели этотъ высокій толстякъ дѣйствительно такъ богатъ? — спрашиваетъ кто-то.

— Еще бы! Милліоновъ пять есть, если не больше.

— Чего же онъ свиньей такой ходитъ?

— А какъ же? Онъ говоритъ: такъ смѣшнѣй!. Мнѣ, говоритъ, въ грязи лучше, потому грязь здоровѣе.

— Вотъ еще!

— У него теорія своя такая. Есть, говоритъ, грязь простая и грязь животная. Ну, такъ животная грязь во спасеніе.

Вечеромъ отходилъ поѣздъ на Орелъ. Надо было оставлять эти Палестины хлѣбныхъ кулаковъ. Какъ послѣдній отголосокъ Ельца съ его оригинальными типами и нравами, въ вагонѣ мнѣ попались два удивительные субъекта: телеграфистъ, очевидно, преисполненный духомъ благочестія, и дьяконъ, смотрѣвшій на жизнь съ точки зрѣнія настоящаго коноплянника и jeune homm’а.

— Эко грѣхи-то, грѣхи все какіе! — вздыхалъ телеграфистъ.

— Въ чемъ это? Дозвольте узнать, въ чемъ вашъ грѣхъ состоитъ? — вступился дьяконъ.

— Первое, есть такое призваніе мое, чтобы въ монахи.

— Ну-съ… Это грѣхъ, точно.

— Какъ грѣхъ?

— Такъ. Потому какимъ такимъ полезнымъ дѣломъ въ монастырѣ при вашей толстой мордѣ вы заняться можете?

— То-есть какъ-же это, если я хочу каяться?

— При столь неподобной скулѣ даже невозможно… А вотъ что: вы эту брехню выкиньте изъ ума; лучше вотъ скажите мнѣ: по телеграфному вѣдомству у васъ ужь очень танцуютъ хорошо? Это точно?

— У насъ безъ танцу нельзя.

— Ну, вотъ… Я потому къ вамъ… имѣю такое желаніе, чтобы непремѣнно польку и вальсъ выучить. На станціи-то вамъ скучно, да и у васъ службы мало. Не обучите ли меня?

Телеграфистъ даже и не удивился.

В. Немировичъ-Данченко.

---

Въ помѣщенной въ Московскихъ Вѣдомостяхъ (14 августа 1885 г., № 223) корреспонденціи изъ Ельца сообщается слѣдующее:

«Въ среду, 7 августа, въ залахъ городской думы состоялись у васъ два общественныя собранія по одному и тому же предмету: объ упорядоченіи дѣла ссыпки крестьянскаго хлѣба, о существующихъ условіяхъ которой намъ уже не разъ приходилось подробно говорить на этихъ столбцахъ. Еще не далѣе, какъ въ прошлое воскресенье, крестьяне захватили одного ссыпщика за Сосной съ собачкой въ вѣсовой стрѣлкѣ, о чемъ и былъ составленъ на мѣстѣ установленный полицейскій актъ. Чтобы не вводить въ соблазнъ ссыпщиковъ другихъ городовъ, мы не станемъ описывать способа обвѣса съ собачкой, способа, составляющаго спеціальность елецкихъ ссыпщиковъ хлѣба. На Старооскольской дорогѣ, напримѣръ, большинство ссыпщиковъ какъ огня боятся владѣльческаго хлѣба, обыкновенно насыпаемаго на воза съ вѣса. „Купить пожалуй купишь и за цѣну, — признаются сами торговцы, — но какъ его будешь ссыпать вмѣстѣ съ крестьянскимъ, не стать для него перестраивать настроенный уже вѣсовой ладъ“. Воруютъ при ссыпкѣ не всѣ по охотѣ: всѣхъ обвинять огульно было бы и грѣшно; но такъ какъ покупка производится за 30—40 верстъ отъ города, по дорогамъ, гдѣ не обращается вниманія на правильность, и принципъ торговой пользы основывается на привѣсѣ, то воровство само собой какъ бы вошло въ порядокъ вещей. Торговцы сами видѣли и сознавали всю ненормальность и безнравственность нашего главнѣйшаго и по суммѣ оборота крупнаго торговаго дѣла, и сами подали коллективное словесное заявленіе думѣ. Въ виду этого въ среду и было созвано давно уже небывалое собраніе купеческаго и мѣщанскаго сословій. Собраніе происходило въ одной и той же залѣ городской думы: сперва купеческое, а затѣмъ мѣщанское, причемъ на баллотировку былъ поставленъ старостами одинъ и тотъ же вопросъ: желательно ли упорядоченіе дѣла ссыпки, устройство полиціи, отводъ площадей и запрещеніе покупки по дорогамъ? Купцовъ въ собраніе явилось мало, всего 24, которые большинствомъ 23 шаровъ противъ одного отвѣчали утвердительно на вопросъ. Мѣщанъ явилось болѣе двухсотъ. Зала была полна; вновь подходившіе размѣщались по галлереѣ, по лѣстницамъ или корридорамъ. На предложеніе старосты мѣщане отвѣчали утвердительно и безъ баллотировки. На вторичное предложеніе надъ головами поднялся цѣлый лѣсъ рукъ и сотни голосовъ гаркнули: „Желаемъ площадей! Желаемъ единогласно!“ Со стороны мѣщанъ ни одного голоса не оказалось въ защиту существующаго воровства. Для обсужденія подробностей отвода площадей, выбора торговой полиціи и проч. сегодня созывается, собраніе думы. Вѣроятно, выберутъ коммиссію для детальной разработки вопроса. Земство давно уже стоитъ на сторонѣ упорядоченія дѣла ссыпки и давно проситъ отъ города организаціи площадей. Но помимо этого и содѣйствіе высшей администраціи будетъ необходимо нужно на первыхъ порахъ. Дѣло въ томъ, что въ законѣ нѣтъ никакихъ ясныхъ указаній на порядокъ покупки и ссыпки хлѣба, чѣмъ уже и думаютъ воспользоваться остающіеся, хотя и малочисленные, сторонники воровства. Было бы жаль, если бы честное стремленіе большинства не встрѣтило для себя поддержки свыше».

"Русская Мысль", №№ 7—9, 1885

---

1. Авторъ описалъ его въ своихъ очеркахъ: Женскій монастырь (Новости 1885 г.).