ѢДЕТЪ! править
I. править
Какъ-то въ первыхъ числахъ мая, зашелъ ко мнѣ однажды приходскій священникъ, отецъ Герасимъ. Войдя въ комнату, онъ оглядѣлъ углы ея и, увидавъ образокъ, принялся креститься. Затѣмъ отеръ со лба крупными каплями выступавшій потъ, провелъ раза два по волосамъ ладонью, пощипалъ небольшую рѣденькую бородку и, поздоровавшись со мною, проговорилъ задыхавшимся голосомъ:
— А я къ вамъ…
— Что прикажете?
— Постойте, дайте отдохнуть маленько…
И, вынувъ изъ кармана полукафтанья пестрый ситцевый платокъ, сперва высморкался въ него, потомъ помахалъ на пылавшее лицо, лоснившееся отъ пота и жара, и затѣмъ присѣлъ на кончикъ стула.
— Задохнулся было! проговорилъ онъ, отдуваясь.
— Почему?
— Бѣгомъ почти… съ утра все бѣгаю.
— Случилось развѣ что-нибудь?
— Эхъ! не говорите!
— Что же?
— Ѣдетъ!
— Кто?
— Владыка.
И онъ махнулъ рукой.
— Что же тутъ такого важнаго? спросилъ я.
— Вамъ-то — ничего!
— Да и вамъ тоже.
— Ничего-то, ничего…
— Начальство свое посмотрите.
— Такъ-то такъ…
— Конечно. Когда же онъ пріѣдетъ?
— Завтра. Сегодня онъ въ Алексѣевкѣ ночуетъ, заутреню простоитъ тамъ, а къ литургіи сюда.
— Кто же сообщилъ вамъ это?
— Отецъ благочинный увѣдомилъ съ нарочнымъ. Нарочный этотъ въ третьемъ часу ночи пріѣхалъ, принялся въ окна колотить. Я думалъ пожаръ случился, анъ вонъ что!
— И отлично.
Но отецъ Герасимъ только въ затылкѣ поскребъ.
— Ужь вы того… заговорилъ онъ, немного погодя, покрякивая и охая: — дозвольте намъ рыбки-то половить…
— Сдѣлайте одолженіе.
— Эхъ, бѣда! проговорилъ онъ въ раздумьи.
— Какая же бѣда-то?
— Угощать-то чѣмъ? Святой, святой, а пищу-то, поди, какъ и мы, грѣшные, принимаетъ!
— Что-жь такое? Наловите рыбы, сварите уху.
— А кто ловить-то будетъ?
— Какъ кто? пригласите кого-нибудь, никто не откажется.
— Это вы такъ говорите!
— И каждый тоже самое скажетъ.
— Ходилъ ужь я, приглашалъ, все село обѣгалъ.
— И что же?
— Нѣтъ ни болячки!
— Старосту попросите, старшину.
— И ихъ просилъ, полштофъ даже ставилъ.
— Ну?
— Полштофъ-то выпили, а народу все-таки не дали. «Это, говоритъ, не наше дѣло!» Да чего! вскрикнулъ батюшка: — насилу у фершала приволочку выпросилъ! Вѣдь вотъ народъ какой! Не даетъ да и на поди! — «У меня, говоритъ, приволочка новенькая, только что куплена, рвать ее не дамъ. Коли уху хлебать любишь, такъ свою бы и заводилъ!» — «Да чудачина, говорю, нешто я для себя хлопочу! Вѣдь владыка, говорю, ѣдетъ; пойми ты это! Вѣдь его, говорю, бараниной, да курятиней не накормишь!» Бился, бился и… опять полштофъ поставилъ!
— Далъ?
— Ну, какъ выпилъ, такъ и подобрѣе сталъ. — «Только смотри, говоритъ, коли разорвешь, такъ ты со мной дешево не раздѣлаешься. Я, говоритъ, за приволочку тысячи рублей съ тебя не возьму». Вонъ вѣдь куда махнулъ-то!
— Отчего же народъ-то не пошелъ, недосугъ что ли?
— Страхъ Божій забыли, какой тамъ недосугъ! Поди сегодня праздникъ!
— Какой это?
— Какъ какой? апостола Іоанна Богослова, забыли нешто?
— Можетъ быть не празднуютъ его.
— Какъ это не празднуютъ! всѣ у кабака сидятъ!.. Праздникъ!
— Отчего же у васъ обѣдни не было?
— Духомъ смущенъ — вотъ и не было.
И вслѣдъ затѣмъ, покачавъ головой и какъ-то захихикавъ, онъ прибавилъ:
— Сейчасъ слесарь Ларіонъ Николаичъ встрѣтился и тоже про обѣдню спрашивалъ. — «Что же это у васъ, батюшка, службы, говоритъ, сегодня не было: ни заутрени, ни обѣдни, ничего не съэтажили, хоть бы старенькую какую разогрѣли!».
И добродушно засмѣявшись, батюшка замѣтилъ:
— Чудакъ-голова!
Но веселое настроеніе это продолжалось не долго, и отецъ Герасимъ снова впалъ въ уныніе.
— Вотъ и лавочникъ тоже, проговорилъ онъ: — молодецъ, нечего сказать! во всемъ отказалъ. Хотѣлъ было у него винца столоваго выпросить бутылочку, другую, балычку… «Владыка, говорю, ѣдетъ, не откажите! Купить, говорю, достатковъ нѣтъ!», а онъ хошь бы что-нибудь! Даже рису на пирогъ не далъ. — «Это, говоритъ, до меня не касается. Вотъ ежели-бъ исправникъ или становой, такъ это точно, говоритъ, соприкосновеніе имѣютъ, а владыки — это дѣло духовное… Это, говоритъ, вы сами, какъ знаете, такъ и расквитывайтесь!» — «Да вѣдь архипастырь!» говорю. — «Это, говоритъ, мы очень хорошо понимаемъ, только главная причина, соприкосновенія нѣтъ!» — «А ты забылъ, говорю: передъ лицомъ сѣдаго возстали!..» — «Нѣтъ, говоритъ, мы очень хорошо помнимъ все это и архипастырское благословеніе завтра принять придемъ». Такъ я ни съ чѣмъ и пошелъ! А того сообразить не хочетъ, что намъ-то гдѣ же взять? Тоже почитай впроголодь живемъ…
И проговоривъ это, батюшка, кряхтя и охая, привсталъ со стула.
— Что вы кряхтите-то? спросилъ я.
— Поясница! отвѣтилъ батюшка и махнулъ рукой. — Однако, я съ вами заговорился… рыболовы-то поди заждались меня…
— Какіе же рыболовы? Вѣдь вы говорите — не пошелъ никто…
— Кое-какихъ набралъ! Дьякона, дьячка, ктитора, сторожа церковнаго, мальчугановъ изъ школы…
— Такъ вотъ вамъ, чего же вы жалуетесь!
— Да вѣдь приволочка-то большая, съ берегу на берегъ… нешто ее легко тащить-то… Съ такой приволочкой быстрота необходима, а то и рыба-то вся уйдетъ…
— Такъ вы бы бреднемъ.
— Да нѣтъ ни одного.
— Посмотрѣть развѣ на вашу рыбную ловлю, проговорилъ я.
— Что же, пойдемте, день отличный, прогуляетесь.
— А гдѣ васъ рыболовы-то ждутъ? спросилъ я.
— Да вотъ тутъ сейчасъ же, возлѣ мельницы.
Я взялъ шляпу, но батюшка словно запнулся и не двигался съ мѣста.
— Ну что же, идемте! проговорилъ я.
— Идемъ-то, идемъ… Только у меня просьба къ вамъ есть.
— Что такое?
— Да все насчетъ винца для владыки. Водку-то нашу, пожалуй, кушать не станетъ, а у меня нѣтъ ничего… какъ бы не огнѣвался!
И переступивъ съ ноги на ногу, добавилъ:
— Хошь хереску, аль мадерцы, да этого бы красненькаго-то… какъ бишь оно прозывается-то… алафитъ что ли?
— Лафитъ то есть…
— Вотъ, вотъ.
И состряпавъ умильную улыбку, онъ вопросительно поглядѣлъ на меня.
— Ну, ладно; пришлю.
— Да хлѣбца бы бѣленькаго, а то у меня баранки, да такъ засохли, что не угрызешь.
— Хорошо, пришлю и хлѣба.
Но батюшка все еще стоялъ и продолжалъ умильно смотрѣть на меня.
— А повара не отпустите? спросилъ онъ.
— Однако, вы угощеніе-то не на шутку затѣяли!
— Какъ же быть-то!.. вѣдь надо же принять… почт''и лице старче… Можетъ, угожу этимъ…
— А вамъ хочется?
— Еще бы! Тоже вѣдь люди; не безъ слабостей и мы.
Я обѣщалъ отпустить повара, и батюшка просіялъ отъ удовольствія.
Немного погодя, мы шли уже вдоль опушки лѣса, направляясь къ мельницѣ, возлѣ которой, по словамъ батюшки, его ожидали рыболовы съ приволочкой.
II. править
Отцу Герасиму было лѣтъ сорокъ пять не болѣе. Это былъ человѣкъ средняго роста, весьма плотный, крѣпкаго сложенія и съ кругленькимъ брюшкомъ, значительно поднимавшимъ передъ его расы. Если посмотрѣть на отца Герасима сбоку, то, благодаря этому брюшку, фигура его представляла нѣчто, напоминающее беременную женщину, въ особенности когда волосы его, весьма густые, были заплетены въ косу. Это былъ самый добродушнѣйшій, тихій и безобидный человѣкъ, какого только можно встрѣтить. Никогда никого не обижавшій, никогда не сказавшій никому ни единаго дерзкаго слова, онъ заслужилъ любовь нетолько своего прихода, но и всего околодка. Его не любилъ только причетъ и не любилъ за то, что отецъ Герасимъ не былъ алчнымъ. — «Нешто такъ съ мужиками возможно обращаться! говорилъ дьяконъ: — трюшникъ за молебенъ!.. Этакъ вѣдь не жрамши насидишься, у насъ дѣти!» — «А коли и мужикамъ-то жрать нечего!» возражалъ батюшка. — «А пьянствовать небось есть деньги!» — «А ты-то не пьянствуешь?» И тѣмъ дѣло кончалось.
Ходилъ отецъ Герасимъ тихо, съ перевалочной, по утиному; постоянно улыбался, постоянно эхалъ (именно: эхалъ, а не охалъ), жаловался на поясницу, которую поминутно растиралъ то одной, то другой рукой и, садясь, непремѣнно кряхтѣлъ. — «Что съ вами?» спросишь его. — «Эхъ, поясница!» Много разговаривать отецъ Герасимъ не любилъ; говорилъ едва слышно, какими-то отрывчатыми фразами, словно только намекалъ, но намекалъ такъ удачно, что его понимали лучше любого говоруна. — «Эхъ! скажетъ бывало: — обѣдня завтра!» и всякому становилось ясно, что отцу Герасиму служить обѣдню лѣнь, и что еслибы возможно было не служить, то онъ съ удовольствіемъ бы это сдѣлалъ. Дѣйствительно, служить обѣдни отецъ Герасимъ былъ лѣнивъ. Ужь онъ, бывало, тенькаетъ, тенькаетъ въ разбитый колоколъ своей церкви, начнетъ часовъ съ семи тенькать, и только часамъ къ девяти явится въ церковь. Однако, служилъ онъ хотя и скоро, но не торопливо; зычно и четко провозглашалъ возгласы, и все шло у него, какъ по маслу. Примется кадить, такъ полну церковь напуститъ дыму. Кадитъ, бывало, а самъ переваливается съ боку на бокъ и какъ-то бокомъ раскланивается Бывало, только что кончитъ: «Благословенно царство Отца и Сына и Св. Духа», какъ ужь дьячекъ пѣлъ «аминь», а дьяконъ, растопыривъ ноги и запрокинувшись назадъ, подхватывалъ: «міромъ Господу помолимся!» и такъ далѣе вплоть до конца обѣдни. Глядишь, въ три четверти часа все уже кончено. Отецъ Герасимъ разоблачился, дьяконъ тоже, дьячекъ побросалъ въ шкафъ книги, и только одинъ трезвонъ во всѣ колокола, жиденькій, тоненькій, какъ шаловливая болтовня бубеньчиковъ, возвѣщалъ о происходившемъ богослуженіи. Отецъ Герасимъ принадлежалъ къ числу поповъ средней руки, т. е. не походилъ ни на старыхъ, ни на молодыхъ. На старыхъ онъ не походилъ потому, что не спрашивалъ у своихъ исповѣдниковъ: — «По родительску не ругался ли? Пьяный по улицамъ не ходилъ ли?», а на молодыхъ потому, что не носилъ ни воротничковъ, ни рукавчиковъ, а главное, не жаловался на каноническія правила, запрещавшія священникамъ стричь волосы и брить бороды. Я сказалъ уже выше, что жадности отецъ Герасимъ не имѣлъ никакой и довольствовался тѣмъ, что ему давали. Поэтому, онъ не вводилъ въ своемъ приходѣ ни таксъ за совершеніе требъ, ни какихъ-либо сборовъ и натуральныхъ повинностей; онъ не собиралъ на Пасху яйцами и пирогами и даже конфузился за дьякона и дьячка, ходившихъ въ это время съ карманами, наполненными яйцами, стянутыми со столовъ прихожанъ. Держалъ себя отецъ Герасимъ скромно, одинаково со всѣми: какъ съ богатымъ, такъ и съ бѣднымъ; любилъ выпить водочки, но допьяна не напивался. Выпьетъ, бывало, сколько нужно — и довольно. Чтеніемъ книгъ отецъ Герасимъ не занимался; даже епархіальныя вѣдомости оставались у него не распечатанными, тѣмъ не менѣе, однако, любилъ разспрашивать про политическія новости и охотно ихъ выслушивалъ. — «Тоже и чтеніе, говорилъ онъ: — на кого какъ дѣйствуетъ. Иному оно въ пользу, а иной изъ прочитаннаго только и почерпнетъ самое что ни на есть негодящее; мысли-то не пойметъ, а верхушку подхватитъ. Вонъ, въ бывшемъ моемъ приходѣ, барышня одна была… та читала, читала, да и кончила тѣмъ, что изъ родительскаго дома съ какимъ-то пьянымъ актеромъ убѣжала!» Лицо у отца Герасима было доброе, веселое, съ выраженіемъ нѣкоторой ироніи, но подшучивать и подсмѣиваться онъ дозволялъ себѣ рѣдко, подъ веселую руку, и то въ самыхъ деликатныхъ выраженіяхъ. За то «матушка» отца Герасима нисколько не походила на своего мужа. Это была женщина высокаго роста, съ грубыми чертами лица, съ рѣзкими манерами, съ дерзкимъ взглядомъ, но эффектная и видная. Король-баба! какъ говорится. Насколько отецъ Герасимъ былъ тихъ, скроменъ и не разговорчивъ, настолько «матушка» была бойка, шумлива и болтлива. По милости ея, въ домѣ отца Герасима никто не уживался, ни работники, ни кухарки. Крикъ ея слышался постоянно и только когда «матушка» спала, въ домѣ было тихо и смирно, за то когда просыпалась, то хоть вонъ изъ дому бѣги. Всѣмъ была она недовольна, хотя сама ничѣмъ положительно не занималась, даже собственныхъ своихъ дѣтей не нянчила. Ребенокъ лежитъ, бывало, въ люлькѣ, оретъ во всю глотку, а «матушка» еще пуще. — «Эй, попъ! кричитъ: — оглохъ что ли ты!… возьми ребенка-то, понянчай!» И отецъ Герасимъ спѣшилъ къ люлькѣ, бралъ ребенка и, словно нянька, ходилъ съ нимъ изъ угла въ уголъ, а матушка сидитъ себѣ подъ окошкомъ да галокъ считаетъ. Случалось даже такъ, что когда работницы убѣгали изъ дома, то отцу Герасиму приходилось самому доить коровъ, гонять ихъ въ стадо и самому мѣсить и печь хлѣбы и пироги. Матушка палецъ о палецъ не ударитъ. Вставала она часовъ въ десять не раньше, расфранчивалась и, если погода была хорошая, шла гулять, а если дурная, то садилась въ кресло и весь день злилась. — «Чего не помолишься-то! кричала она на мужа: — не видишь развѣ, что дожди совсѣмъ залили, носа изъ дома высунуть нельзя!» Она даже обыкновеннымъ женскимъ рукодѣліемъ не занималась: платья свои заказывала мѣстнымъ портнихамъ и тѣмъ же портнихамъ отдавала шить и дѣтское бѣлье. Легкомысліе «матушки» доходило до того, что она ѣздила на станцію желѣзной дороги, отстоящую отъ села Вертуновки верстъ на тридцать, единственно съ тою только цѣлью, чтобы встрѣтить и проводить поѣздъ. Бывало, батюшкѣ бороновать или пахать надо, а «матушка» на станцію лошадей угнала. — «Эхъ!» вздохнетъ онъ, бывало, потретъ поясницу, поскребетъ въ макушкѣ, да тѣмъ и кончится. Вслѣдствіе такой безхарактерности отца Герасима, прихожане надавали ему не мало прозваній. Одни называли его «тряпкой», другіе «бабой», третьи «мокрой курицей», а одинъ шутникъ-управляющій далъ ему кличку «попадьинъ подмастерье». Мѣткое названіе это подходило къ нему какъ нельзя лучше. Шуткамъ не было конца. Тенькаютъ, бывало, къ обѣдни въ ожиданіи «батюшки», а народъ стоитъ и зубы скалитъ. — «Ну, говоритъ, недосугъ, пироги, мотри, ставитъ!..» Однако, возвратимся къ разсказу.
III. править
Не успѣли мы дойти до конца лѣса, за которымъ тотчасъ же находилась и мельница, какъ до насъ долетѣли уже шумные крики нѣсколькихъ голосовъ.
— Ну! проговорилъ батюша: — ужь они никакъ забрели… Эхъ!
— Что же такое! Пускай ихъ!
— Все-таки неловко маленько… подождать бы разрѣшенія слѣдовало…
Дѣйствительно, рыбная ловля была уже въ полномъ разгарѣ. Длинная приволочка, опущенная въ воду громаднымъ полукругомъ, медленно ползла по рѣкѣ, поддерживаемая досчатыми поплавками. Видно было по всему, что народу не доставало. Дьячекъ, ктиторъ и церковный сторожъ тянули по одному берегу, а человѣкъ шесть мальчугановъ по другому. Дьяконъ, на обязанности котораго лежало «заводить» приволочку, т. е. перевозить для заброда веревку съ одного берега на другой, стоя въ крошечномъ челнокѣ, плылъ какъ разъ передъ приволочкой. На немъ было рыжее нанковое полукафтанье, подоткнутое за кукушакъ, и рваная шляпенка, въ видѣ стараго разбрюзглаго гриба, до того надѣтая на затылокъ, что весь лобъ и вся передняя часть головы были наружи. Его сапоги и онучи валялись на берегу. Это былъ совершенный атлетъ: съ широкими плечами, густыми львинообразными волосами, высокаго роста, могучими руками. Огребаясь, онъ вздымалъ весломъ такія волны, какъ будто по рѣкѣ плылъ не человѣкъ, а цѣлый пароходъ. При видѣ дьякона, «батюшка» даже руками всплеснулъ.
— Дьяконъ! крикнулъ онъ: — да ты что это, съ ума что ли спятилъ!
— А что? крикнулъ тотъ, да такимъ басомъ и такъ громко, что голосъ его, словно буря, загремѣлъ по лѣсу и разъ пять поторился эхомъ.
— Какъ что! Да кто же это впереди приволочки-то плаваетъ…
— А ужь вы молчите, когда не смыслите ничего!
— Ты и рыбу-то всю разгонишь. Нешто такъ можно!..
— Небось, не разгоню.
И обратясь къ тянувшимъ дьяконъ заоралъ:
— Ну, чего губы-то развѣсили! Тяни, тяни веселѣй, тяни! Какъ лямку-то тянутъ! Не видали нешто! Тяни, тяни!
— Да не кричи ты, ради Господа!
— Стой! кричалъ дьяконъ не обращая вниманія на батюшку и замѣтивъ, что проволочка, несмотря на всѣ усилія тянувшихъ, не подвигалась: — Стой! стой, зацѣпила!..
И круто повернувъ челнокъ, при чемъ пѣна и волны завертѣлись воронкой, онъ шумно переплылъ черезъ приволочку и достигнувъ мотни, бросилъ съ громомъ весло въ челнокъ, сталъ на колѣни и, засучивъ рукава, принялся что-то тянуть…
— Ну, кричалъ онъ: — подавайся!
Батюшка только рукой махнулъ.
— Что вы? спросилъ я.
— Никакого толку не будетъ!
— Почему?
— Вѣдь рыба-то, поди, не съума сошла! Вѣдь это, прости Господи, точно дикій звѣрь, прибавилъ онъ, досадливо кивнувъ головой на дьякона, все еще продолжавшаго возиться руками въ водѣ — Нешто этакъ возможно!
— Пошолъ! закричалъ вдругъ дьяконъ: — пошолъ!
И вскочивъ на ноги, онъ схватилъ весло, замахалъ имъ въ водѣ, и переплывъ черезъ приволочку, снова очутился впереди подвигавшагося полукруга.
— Пошелъ, пошелъ! гремѣлъ онъ.
— Да не кричи ты! разсердился батюшка.
Дьяконъ тоже обидѣлся.
— А вы не очень! кричалъ онъ, вытаращивъ на насъ бѣлые глаза свои. — Коли такъ, то вѣдь я возьму да брошу.
— Да ужь лучше бросить. Толкъ-отъ одинъ будетъ!
— Вы, можетъ, въ первой приволочкой-то ловите, продолжалъ между тѣмъ дьяконъ: — а ужь я-то ихъ на своемъ вѣку съ сотню перервалъ… Вотъ что-съ! На Волгѣ ловилъ! Такъ вы и молчите!
— А, ну тебя! Съ тобой натощакъ-то нешто столкуешь?
— То-то и есть.
И обратясь къ тянувшимъ прибавилъ:
— Ну! чего стали! Обѣдать что-ли собрались!
— Плохо дѣло! проговорилъ «батюшка» и, потеревъ поясницу, кряхтя и охая, опустился на песчаный берегъ.
Усѣлся съ нимъ рядомъ и я.
День былъ до того жаркій, что песокъ, на который мы сѣли, словно только-что изъ горячей печки былъ высыпанъ. Больно было смотрѣть, такъ весь воздухъ былъ переполненъ солнечнымъ блескомъ; рѣка горѣла зеркаломъ, тянуло въ воду, въ прохладу. Видно было, что и рыбакамъ было не легче. Дьячекъ весь обливался потомъ. Онъ былъ въ одной рубашкѣ, съ заплетенной косичкой, подоткнутой подъ шляпу, и рубашка на немъ была мокрехонька. Только ктиторъ да сторожъ словно не чувствовали жары. Во все время ловли они не проронили ни слова, тянули приволочку, прислонясь другъ къ другу плечами, и ни на минуту не разъединялись. Словно тѣ птицы, которыя сидятъ постоянно бокъ-о-бокъ. Меня даже поразили эти двѣ сухія и поджарыя фигуры съ острыми носами и тонкими губами.
— Стой! закричалъ опять дьяконъ: — выбраживать пора!
— Рано, куда это съ этихъ поръ! вступился батюшка.
— Что-же вамъ! Сто верстъ что-ли тянуть.
— Не сто верстъ, а все-таки вонъ до того затончика дотянуть слѣдуетъ… Тамъ и выбраживать способно.
— А здѣсь не способно нешто? осердился дьяконъ.
— Извѣстно, неспособно; крутобережье!
— А вы знаете, проговорилъ онъ, злобно метнувъ взглядомъ: — что курицу яйца не учатъ.
Раздался общій хохотъ, только ктиторъ да сторожъ хоть бы бровями повели и остановились, прислонившись другъ къ другу.
— Зарапортовался дьяконъ! замѣтилъ дьячекъ и поправилъ ошибку дьякона.
— Зарапортуешься! Вѣдь языкъ-отъ одинъ поди!
И дьяконъ достугнувъ противуположнаго берега, выхватилъ у тянувшихъ веревку, схватилъ ее зубами и отправился обратно къ нашему берегу.
— Ну, дружнѣй, беритесь! кричалъ онъ.
Выскочивъ на берегъ, онъ принялся тянуть веревку. Взялись и мы за нее съ «батюшкой».
— Дружнѣй, дружнѣй! кричалъ дьяконъ: — дружнѣй! Не разводи широко-то!.. дружнѣй!
Но поощрять насъ было совершенно напрасно, ибо приволочка согнувшись кольцомъ, шла и безъ того весьма легко. Наконецъ, клячи были уже въ нашихъ рукахъ. — Дьяконъ быстро вскочилъ въ середку и принялся сводить нижнюю часть приволочки.
— Что-то легко! замѣтилъ дьячекъ: — видно нѣтъ ни рожна!
— Больно ты глубоко видишь! огрызнулся дьяконъ. — Валяй, валяй!
Между тѣмъ, батюшка, стоявшій какъ разъ позади дьякона, замѣтивъ высунувшуюся изъ его кармана бутылку, осторожно вытащилъ ее, понюхалъ, далъ мнѣ понюхать, и спряталъ къ себѣ въ карманъ. Въ бутылкѣ была водка.
— То-то онъ и шумитъ! прошепталъ онъ мнѣ.
Дьяконъ ничего не замѣтилъ и продолжалъ свою команду.
— Валяй, валяй! кричалъ онъ.
Наконецъ, приволочка была вытащена, и — о ужасъ! — половины мотни какъ не бывало!
Батюшка даже руками развелъ.
— Видишь, что ты надѣлалъ! кричалъ онъ; (я никогда еще не видалъ его въ такомъ отчаяніи). — Вотъ ты теперь и расплачивайся съ фершаломъ, какъ знаешь!..
— Я-то тутъ при чемъ! удивился дьяконъ: — нешто это я оборвалъ!
— А кто-же? Вѣдь ты отцѣплялъ-то!
Но дьяконъ нашелся и тутъ.
— Се не рьенъ! крикнулъ онъ вдругъ по французски: — ничего!
И вытащивъ на берегъ всю приволочку, обратился къ сторожу.
— Бѣги скорѣй въ лавочку, возьми пучекъ бичевы англійской. Мы сейчасъ же всю эту прорву зачинимъ. Ну, бѣги скорѣй…
— Вы волъ лучше дьячка пошлите, пропищалъ сторожъ птичьимъ голосочкомъ и, отойдя вмѣстѣ съ ктиторомъ въ сторону, усѣлся рядомъ съ нимъ на горячій песокъ.
— Ну, ты бѣги! обратился дьяконъ къ дьячку.
— А дастъ-ли онъ безъ денегъ-то? спросилъ дьячекъ.
— Ну, какъ не дастъ! Скажи, что батюшка, молъ, прислалъ.
— Съ какой же стати: батюшка? вступился отецъ Герасимъ: — ты разорвалъ, ты и чини.
— Да я починю — только бичевы давайте.
— Фу, ты Господи! вскрикнулъ «батюшка» и опустивъ по самый локоть руку въ карманъ, (извѣстно, что у поповъ карманы глубокіе) загремѣлъ мѣдными деньгами. Сколько надо? спросилъ онъ у дьякона.
— Копѣекъ тридцать.
— Серебромъ?
— Нынѣ ассигнаціями-то бросили считать! пробурчалъ дьяконъ и выхвативъ изъ рукъ «батюшки» деньги передалъ дьячку.
— Катай!
Дьячекъ бросился къ лавку, а дьяконъ какъ будто что-то вспомнивъ, побѣжалъ въ лѣсъ. Но не прошло и двухъ минутъ, какъ дьяконъ, ощупывая карманы, вылетѣлъ изъ кустовъ, подбѣжалъ къ челноку, вскочилъ въ него и переѣхалъ на противуположный берегъ, къ тому самому мѣсту, къ которому причаливалъ, отправляясь за веревкой. Тщательно осмотрѣвъ берегъ и внутренность челнока, онъ опять вскочилъ въ него, принялся работать весломъ и поспѣшно направился туда, гдѣ отцѣплялъ мотню приволочки. Достигнувъ этого мѣста, онъ остановилъ челнокъ, приложилъ ко лбу руку козырькомъ, пригнулся къ водѣ и принялся разсматривать дно рѣки. Онъ даже сбросилъ съ себя полукафтанье и рубаху и обнаженной рукой опустился въ воду. Шарилъ онъ долго, наконецъ, что-то вытащилъ.
— Вотъ она мотня-то! прокричалъ онъ потрясая въ воздухѣ кускомъ мотни аршина въ полтора; вотъ она! за корягу зацѣпила!..
Но видно было по всему, что мотня попалась ему подъ руку случайно и что искалъ онъ совсѣмъ не мотню, а что-то другое, ибо бросивъ мотню на дно челнока, онъ поспѣшно надѣлъ на себя рубаху и поплылъ еще куда-то, въ другое мѣсто. Минутъ черезъ десять, онъ вернулся мрачный и суровый, молча усѣлся на берегъ и поджалъ подъ себя ноги.
— Что, спросилъ «батюшка», али потерялъ что?
Дьяконъ тутъ же смекнулъ въ чемъ дѣло.
— У васъ? крикнулъ онъ весело, и подбѣжалъ къ «батюшкѣ».
— Что?
— Да у васъ! Я по глазамъ вижу!..
— Да что такое, я не знаю…
— Ну, будетъ вамъ… отдайте!
— На, на возьми ужь, Богъ съ тобой!
И отецъ Герасимъ подалъ дьякону вытащенную имъ бутылку съ водкой.
— Мерси боку! крикнулъ дьяконъ.
— Смотри, не быть бы тебѣ на боку! съострилъ батюшка.
Дьяконъ захохоталъ.
— Вуле ву? спросилъ онъ меня.
— Нѣтъ, благодарю.
— Напрасно. А вы? обратился онъ къ батюшкѣ.
— Эхъ! вздохнулъ онъ и, закряхтѣвъ, принялся терѣть поясницу.
— Выпьете что-ли?
Батюшка выпилъ, а послѣ него приложился къ бутылкѣ и дьяконъ, да такъ долго булькалъ, что почти всю бутылку осушилъ.
IV. править
Вскорѣ вернулся дьячекъ съ пучкомъ англійской бичевы, и дьяконъ въ ту же минуту принялся за починку приволочки. Минутъ черезъ двадцать оторванный кусокъ былъ снова прикрѣпленъ къ своему мѣсту и мы опять принялись за рыбную ловлю. Тоней десять сдѣлали мы, исходили всю рѣку, а рыба, какъ нарочно, не попадалась. Даже въ самыхъ лучшихъ затонахъ дѣло оканчивалось одними только раками.
— Жарко больно, говорилъ дьяконъ: — теперь вся рыба, на днѣ, въ омутахъ.
Отчаянію «батюшки» не было границъ.
— Чѣмъ же кормить-то! шепталъ онъ.
— Чего же теперь дѣлать! кричалъ дьяконъ. — Такъ и скажите: хоть тресни, молъ, ваше преосвященство, а рыба не ловится.
И дьяконъ захохоталъ во все горло.
— Эхъ, легкомысленный ты человѣкъ! замѣтилъ батюшка: — тебѣ хорошо, а каково мнѣ глазами-то хлопать.
— А то такъ сдѣлайте, какъ одинъ священникъ, старичекъ. Изжарьте поросенка и скажите: — «Ну, молъ, владыка, рыбы нѣтъ, купить не на что, пусть порося превратится въ карася!»
— Глупый анекдотъ! проговорилъ батюшка съ досадой, а дьяконъ опять захохоталъ.
Такъ ни одной рыбки и не поймали.
Вечеромъ, часовъ въ десять, отецъ Герасимъ снова пришелъ ко мнѣ.
— Къ вамъ опять! проговорилъ онъ.
— Все насчетъ архирея?
— Насчетъ архирея.
— Что такое?
— Поваръ масла прованскаго требуетъ.
— Возьмите.
— Еще… огурчики свѣженькіе, вишь, есть у васъ…
— Есть.
— Ботвинью хотимъ сдѣлать… ужь не откажите!
— Берите; съ удовольствіемъ.
— Бѣда! насилу ноги таскаю! Съ четырехъ часовъ утра бѣгаю… Какъ стадо выгонять стали…
— Какъ же вы съ рыбой-то сдѣлались?
— Купилъ немножко.. И, усѣвшись на кончикъ стула, прибавилъ:
— А теперь другое горе.
— Какое еще?
— Команда вся запьянствовала, медвѣдями нарядилась: и дьяконъ, и дьячекъ. Связались это съ писаремъ съ волостнымъ и теперь въ кабакѣ такіе канты разводятъ, что близко не подходи! Не знаю, что и дѣлать! Пожалуй къ службѣ не будутъ годиться.
— Проспятся! утѣшилъ я батюшку.
— Дьяконъ оретъ на все село и все по-французски.
— Да у кого это выучился?
— Такъ кругъ господъ нахватался кое-чему и коверкаетъ по своему.
— А вы бы въ кабакъ-то сходили, усовѣстили бы ихъ.
— Нешто ихъ усовѣстишь! Отъ дьячка-то отъ нашего самъ владыка отступился.
— Какъ это?
— Такъ и отступился. Былъ онъ, дьячекъ-то, въ крестовую взятъ на исправленіе; на клиросѣ читалъ и разныя черныя работы исправлялъ: печи топилъ, дрова рубилъ, за водой ѣздилъ. Вотъ, однажды, и послали его за водой на архіерейской лошади. Поѣхалъ онъ съ бочкой, да и пропалъ. Недѣли двѣ искали его, наконецъ, нашли гдѣ-то. Оказывается, что лошадь онъ продалъ, бочку тоже и деньги всѣ прокутилъ. Доложили владыкѣ, а преосвященный только рукой махнулъ! — «Видно, говоритъ, горбатаго только могила исправитъ! Отпустить, говоритъ, его домой, а то мнѣ, пожалуй, ѣздитъ не на чемъ будетъ!» Только и всего.
И помолчавъ немного, отецъ Герасимъ прибавилъ:
— Ну ужь и народъ только у насъ! Насилу у старосты бабъ выпросилъ, чтобы полы въ церкви помыть… не идетъ никто! а ужь алтарь самъ вымылъ.
— Чего же ктиторъ-то смотритъ? Это его дѣло!
— Мужикъ онъ, такъ мужикъ и есть. Тоже тамъ съ дьякономъ въ кабакѣ…
— И ктиторъ тамъ?
— Тамъ, рядомъ со сторожемъ сидитъ.
Немного погодя, забравъ все нужное, батюшка сталъ прощаться.
— А вы смотрите, проговорилъ я: — повару водки не давайте, а то онъ вамъ такихъ кушаній настряпаетъ, что не рады будете.
— Нѣтъ, я только рюмочку поднесъ.
— Напрасно.
— Божится, что изготовитъ! «Кой изъ чего, говоритъ, а такой обѣдъ изготовлю, что въ носу зачешется. Я, говоритъ, всѣ архирейскія кушанья до тонкости знаю!»
— Хвалиться-то онъ мастеръ!
И мы съ батюшкой распростились.
V. править
На слѣдующій день вокругъ церкви села Вертуновки, собралась такая масса, что, глядя на народъ этотъ, можно было подумать, что въ Вертуновкѣ происходила ярмарка. Звонъ къ обѣдни начался съ семи часовъ утра, тотчасъ же послѣ заутрени, и такъ какъ архіерея все еще не было, то и рѣшено было звонить вплоть до его прибытія. Народъ стекался со всѣхъ сторонъ. Сморщенныя, дряхлыя старушенки сидѣли на землѣ, вдоль церковнаго фундамента (въ церковь, вымытую и вычищенную никого не впускали), прислонившись къ нему и обнявши сухими руками согнутыя колѣна. Старушки эти были въ чистомъ бѣльѣ, темныхъ сарафанахъ, съ бѣлыми платками на головахъ и искренно радовались, что Господь приведетъ ихъ принять святительское благословеніе — «и помирать, родимая, легче будетъ!» — увѣряли онѣ другъ друга и набожно крестились. Молодежь была настроена нѣсколько иначе; ее болѣе занимало зрѣлище. Посмѣиваясь и весело болтая, молодежь эта раздѣлялась на группы и устроила какое-то гулянье. Народъ былъ вездѣ: и въ оградѣ, и за оградой, и даже на кладбищѣ, расположенномъ въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ церкви. Кладбище пестрѣло праздничными нарядами и преимущественно женскими. Одна молодая баба, вся въ красномъ, склонивши надъ могильнымъ курганомъ голову и кулакомъ, прижимая грудь, выла и причитывала на всю окрестность: — «Ой, ты мой родимый, распѣвала она, на кого ты меня покинулъ, на кого ты меня бросилъ! Не милъ мнѣ свѣтъ безъ тебя, ключевая вода горькая, хлѣбъ насущный камня черствѣй, не пила бы, не ѣла, на Божій бы свѣтъ не глядѣла!» Но, прошло двѣ, три минуты и таже молодица весело смѣялась уже съ подругами, болтала и скалила бѣлые, какъ сахаръ, зубы. Что-жь означалъ вопль этотъ? Былъ ли онъ искреннимъ изліяніемъ горя, или простою только формальностью, рѣшить не берусь, но думаю, что въ немъ была доля того и другого. Набѣжала минута щемящей тоски, облегчилось горе слезами, люди похвалили эти слезы и довольно, къ чему же ныть долго!
Но не одни только мужики и бабы собрались на встрѣчу архіерея. Собралась и вся интеллигенція прихода: два-три купца-землевладѣльца съ своими женами и дѣтьми, волостной старшина со знакомъ на груди, урядникъ съ женой и нагайкой, волостной писарь тоже съ женой, учитель, судебный приставъ, земскій фельдшеръ, тотъ самый, приволочкой котораго мы тщетно ловили вчера рыбу и еще нѣсколько дамъ и дѣвицъ. Фельдшеръ, молодой человѣкъ съ развязными и бойкими манерами, первый танцоръ во всемъ приходѣ, съ желтыми волосами на головѣ и усахъ, пестрившій свою рѣчь французскими словами: пардонъ, мерси, dos-à-dos (это была любимая его фраза) прогуливался съ «матушкой», покручивалъ усы и разсыпался передъ нею любезностями и каламбурами. Расфранченъ онъ былъ въ пухъ и прахъ. На немъ была сѣренькая визитка, бѣлый жилетъ и клѣтчатые панталоны, а на головѣ фуражка съ двумя козырьками (фуражки эти только-что вошли у насъ въ моду и мужики прозвали ихъ: «здравствуй и прощай» такъ какъ одинъ козырекъ былъ спереди, а другой сзади). «Матушка» была положительно царицей всего сборища. Величавая и гордая даже въ будни, она казалась теперь еще величественнѣе и гордѣе. Она была совершенно декольте и только какой-то до крайности прозрачный газъ, словно окуривалъ легкимъ фиміамомъ ея обнаженныя плечи и вздымавшуюся грудь. Голова «матушки» была увѣнчана вѣнкомъ изъ блестящихъ колосьевъ, а на косѣ, свернутой короной, красовался пунцовый бантъ, длинные концы котораго роскошно развѣвались по вѣтру. Легкое кисейное платье, здѣсь и тамъ перехваченное букетами и бантами, пріятно шуршало, скользя по зеленой муравѣ. Фельдшеръ на этотъ разъ былъ особенно любезенъ. Закинувъ руки назадъ и похлопывая себя сзади перчатками, онъ пріятно улыбался, глядя на грудь «матушки» и все говорилъ о какихъ-то изобрѣтенныхъ имъ пилюляхъ, придающихъ лицу дѣтскую свѣжесть, а глазамъ — блескъ нѣги и сладострастія. Матушка просила дать ей этихъ пилюль «на пробу», и фельдшеръ согласился съ тѣмъ, однако, чтобы «матушка» dos-à-dos осчастливила его какимъ-нибудь сувениромъ.
Глядя на эту многочисленную толпу, собравшуюся вокругъ церкви, мѣстный торговецъ Кузьма Васильичъ Ферапонтовъ рѣшился воспользоваться случаемъ и «поддернулъ» къ церкви цѣлый возъ ящиковъ, наполненныхъ всевозможными орѣхами и пряниками; разбилъ на скорую руку палатку и въ палаткѣ этой такъ искусно разложилъ товаръ, что на него заглядывались нетолько крестьянскіе парни и дѣвки, но даже и такія дамы, какъ, напримѣръ, жены урядника и волостнаго писаря. Дамы эти, хотя и дѣлали равнодушныя физіономіи, проходя мимо палатки, но по всему было замѣтно, что онѣ съ большимъ бы наслажденіемъ запустили свои руки, украшенныя перстнями и кольцами, въ эти соблазнительные ящики, еслибы не боялись подобной невоздержанностью повредить своему достоинству. Глядя на торговца Ферапонтова, возлѣ церкви расположился и какой-то проѣзжавшій мимо шабольникъ и въ какихъ-нибудь полчаса распродалъ цѣлый возъ колецъ, серегъ, бусъ и т. п. женскихъ украшеній. Словомъ, вокругъ церкви села Вертуновки было такое стеченіе народа, какого не запомнятъ самые дряхлые вертуновскіе старожилы. Все словно пробудилось и поспѣшило на встрѣчу его преосвященства. Даже мѣстная молодежь мужскаго пола, и та не осталась равнодушною и наскоро составила хоръ, долженствовавшій встрѣтить владыку партейнымъ пѣніемъ. Въ описываемую минуту хоръ этотъ спѣвался въ церковной сторожкѣ и звуки его, несмотря на двойныя оконныя рамы и крѣпко-накрѣпко запертыя двери, все-таки вырывались наружу и сливаясь съ дребезжаніемъ потрясаемыхъ стеколъ, еще болѣе оживляли и безъ того уже оживленную картину.
Между тѣмъ, было уже извѣстно, что въ сосѣднее село Алексѣевку, владыка прибылъ вчера часовъ въ девять вечера, что остановился онъ въ домѣ священника, котораго засталъ въ совершенно трезвомъ видѣ, что преосвященнаго еще на выгонѣ встрѣтили крестьяне села Алексѣевки съ хлѣбомъ и солью, а потомъ цѣлой гурьбой подвалили къ дому священника и подали владыкѣ коллегіальное прошеніе (подъ которымъ, по недосмотру волостнаго писаря подписались даже и давно умершіе), кончавшееся слѣдующими словами: «а потому просимъ нашего попа пьяницу и плясуна отъ насъ принять и поставить намъ такого, который бы къ занятіямъ симъ былъ болѣе равнодушенъ». Было извѣстно уже, что прошеніе это преосвященный принялъ, обѣщалъ разобрать дѣло и долго журилъ попа. Вѣсть обо всемъ этомъ, дошедшая до села Вертуновки, еще вчера вечеромъ, весьма смутила отца Герасима и онъ всю ночь не могъ заснуть.
VI. править
Преосвященнаго ждали съ минуты на минуту.
Духовенство въ полномъ облаченіи, ярко горѣвшемъ на солнцѣ, стояло на церковной паперти и не сводило глазъ съ извивавшейся по лугамъ дорогѣ, по которой приходилось прослѣдовать его преосвященству и по которой только-что проскакалъ какой-то неизвѣстный верховой. Верховой этотъ, скрывшійся въ улицѣ села, заставилъ вздрогнуть нетолько смущенное духовенство, но и всю собравшуюся толпу. Каждый догадывался, что верховой этотъ былъ непремѣнно «нарочный», посланный отцемъ благочиннымъ съ предъувѣдомленіемъ о выѣздѣ преосвященнаго изъ села Алексѣевки. Болѣе всѣхъ былъ смущенъ отецъ Герасимъ. Блѣдный, какъ полотно, и болѣзненно переминаясь съ ноги на ногу, онъ, казалось, силился проникнуть взглядомъ сквозь длинный рядъ избъ и соломенныхъ крышъ, спрятавшихъ верховаго.
— Провалился словно! ворчалъ онъ.
— Не видать! отозвалось нѣсколько голосовъ.
— А пора бы ужь и проѣхать улицу-то.
— Можетъ, такъ кто-нибудь, изъ мужиковъ ѣхалъ! замѣтилъ дьяконъ хриплымъ басомъ.
Какъ видно вчерашній медвѣдь все еще не вышелъ изъ него.
Батюшка даже разсердился.
— Будетъ тебѣ болтать-то! замѣтилъ онъ: — ну, развѣ станетъ мужичекъ такъ лошадь мучать! Понятное дѣло, что это былъ нарочный, отъ благочиннаго.
— Теперь намъ, со страху-то, корова проскочи, такъ и та за благочиннаго покажется! проговорилъ дьяконъ, сплюнувъ.
Въ толпѣ раздался хохотъ.
— Будетъ, будетъ вамъ! замѣтилъ батюшка.
— Квасу бы теперь холоднаго! ворчалъ дьяконъ. — Внутри словно пожаръ идетъ.
— За то вчера весело было.
— Вотъ онъ, вотъ онъ! крикнула толпа.
И дѣйствительно, изъ-за скирды полугнилой и почернѣвшей соломы выскакалъ верховой и, повернувъ по направленію къ церкви (церковь стояла поодаль отъ села, на довольно крутой горѣ), пустился скакать въ гору. Оказалось, что верховой былъ алексѣевскій дьячекъ. Въ старой рваной шляпѣ, съ большими полями, изъ-подъ которой развѣвались густые волосы, въ нанковомъ полукафтанѣ, трепавшемся по вѣтру, дьячекъ этотъ представлялъ изъ себя крайне комичную фигуру. Сидѣлъ онъ, пригнувшись къ шеѣ лошади, съѣхавъ ей почти на холку и нахлестывая кнутомъ справа и слѣва, точно барабанилъ ногами по ребрамъ своего Россинанта. Словно жидъ контрабандистъ, улепетывавшій отъ преслѣдованія казаковъ, мчался дьячекъ по направленію къ церкви. Въ другое время, самъ отецъ Герасимъ расхохотался бы, глядя на дьячка, но теперь было не до смѣха. Дьячекъ, между тѣмъ, подскакалъ къ церкви, словно упалъ съ лошади и, едва переводя духъ, объявилъ, что владыка сѣлъ уже въ карету и «вотъ-вотъ сейчасъ прикатитъ!»
И точно. Не успѣлъ дьячекъ объявить это, какъ по дорогѣ показалась сначала скакавшая тележка, а немного позади ея — карета, запряженная шестеркою лошадей.
— Ѣдетъ! гаркнула толпа и все заколыхалось.
Отецъ Герасимъ чуть не упалъ отъ страха.
— Все ли готово? спросилъ онъ дьякона.
— Извѣстно, все! отвѣтилъ тотъ.
— Платъ на престолѣ откинулъ?
— Откинулъ.
— А антиминсъ развернулъ?
— Развернулъ.
— Ты бы хоть ладонцу пожевалъ, а то отъ тебя такъ и разитъ водкой.
— Это можно!
— А ты чинъ встрѣчи-то помнишь?
— Еще бы! проговорилъ дьяконъ: — какъ только изъ кареты вылезетъ, такъ сейчасъ: исполла э ти деспота!..
— Вотъ и не такъ! перебилъ его батюшка.
— Какъ же?
— Мы становимся на «солею», я подаю на блюдцѣ крестъ, а ты кадишь. Владыка беретъ крестъ, идетъ въ алтарь и преклоняется престолу. Клиръ поетъ тропарь храму… потомъ ты возглашаешь краткую сугубую эктинію «помилуй мя Боже»…
Дьяконъ даже по лбу себя хлопнулъ.
— Вѣрно, вѣрно! проговорилъ онъ: — теперь на половину припомнилъ, а то какъ вѣтромъ изъ головы выдуло. Ну, да и то сказать: и на Машку бываетъ промашка!
— Ты смотри съ пьяныхъ-то глазъ «Рцемъ вси» не запали!
— Небось, не запалю.
На колокольнѣ раздавался трезвонъ во всѣ колокола и духовенство поспѣшило въ церковь занять свои мѣста.
— Ближе, ближе подвигайся! говорилъ батюшка, становясь на солею (такъ называется мѣсто передъ царскими вратами) съ крестомъ, возложеннымъ на блюдце, и обращаясь къ дьякону, раздувавшему угли въ кадилѣ.
Дьяконъ подвинулся.
— А тебя, Константинъ Иванычъ, прибавилъ батюшка, обращаясь къ дьячку: — я Христомъ Богу прошу, не бормотать, когда начнешь сорокъ разъ Господи помилуй читать.
Ввалилъ въ церковь хоръ любителей и, ставъ на клиросъ, принялся откашливаться.
Между тѣмъ, тележка и карета все приближались и приближались. Вотъ миновали онѣ только-что распустившуюся березовую рощу, какъ-то желтѣвшую среди изумрудной зелени луговъ; вотъ спустились въ небольшую западинку, скрылись на минуту, а потомъ опять показались и быстро покатили по гладкой луговой дорогѣ. Пыль, какъ дымокъ, поднималась изъ-подъ колесъ, но благодаря утренней влагѣ, тутъ же опускалась на дорогу. Можно было разсмотрѣть уже, что всѣ лошади, какъ въ тележкѣ, такъ и въ каретѣ, скакали галопомъ. Народъ глазъ не сводилъ съ этихъ двухъ экипажей, а на колокольнѣ, между тѣмъ, трезвонъ шелъ: маленькіе колокола заливались, какъ мелкія пташки, средніе глухо бормотали, а главный треснутый колоколъ словно кашлялъ сухимъ груднымъ кашлемъ. Всѣхъ даже голубей распугалъ съ колокольни этотъ звонъ.
Но вотъ экипажи, прокатившись по лугамъ, въѣхали въ улицу и скрылись. Народъ хлынулъ въ ограду и, разступившись, корридоромъ наполнилъ собою пространство между церковью и воротами ограды. По краямъ этого корридора пестрѣли костюмы вертуновскихъ дамъ, а по серединѣ разгуливалъ урядникъ съ нагайкой, и водворяя порядокъ, кричалъ и шумѣлъ больше всѣхъ. Старушки сгрудились въ притворѣ, охали и набожно крестились. «Матушка» помѣстилась на папертѣ, на самомъ видномъ мѣстѣ и продолжала бесѣдовать съ фельдшеромъ.
Но вотъ экипажи снова выкатили изъ улицы, поднялись на гору и направились къ церкви. Народъ снялъ шапки. Благочинный, въ фіолетовой камилавкѣ и съ золотымъ наперстнымъ крестомъ на груди, соскочилъ съ тележки у калитки ограды, подобралъ рясу и, пробѣжавъ бѣгомъ по корридору, остановился у крыльца. Карета, съ испуганно прижавшимися пристяжными лошадьми, словно втискалась въ ворота ограды и, подъѣхавъ къ крыльцу, остановилась. Лакей соскочилъ съ козелъ, быстро отворилъ дверцу и преосвященный, поддерживаемый съ одной стороны лакеемъ, а съ другой — отцемъ благочиннымъ, вышелъ изъ кареты. Панагія и двѣ звѣзды такъ и блеснули на солнцѣ. «Господи! батюшка ты нашъ!» шептали старухи, а преосвященный поднялся, между тѣмъ, на ступени крыльца, взошелъ на паперть и, медленно и торжественно обернувшись лицомъ къ народу, благословилъ его обѣими руками. Затѣмъ, онъ снова повернулся, осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ и тою же медленной и величавой походкой, перебирая янтарными чотками, вошелъ въ растворенныя двери храма. Благочинный шмыгнулъ за нимъ какъ-то бокомъ и придерживая крестъ на груди. «Архистратизи божіи, служителю божественныя славы», грянулъ хоръ любителей, дьяконъ замахалъ кадиломъ, а преосвященный, подойдя къ священнику, взялъ поднесенный ему на блюдѣ крестъ (причемъ батюшка, чмокнувъ руку архирея, отошелъ въ сторону) поцѣловавъ его и войдя въ растворенныя царскія врата, сдѣлалъ земной поклонъ передъ престоломъ и приложился къ антиминсу.
«Помилуй насъ Боже по велицей милости твоей и по множеству щедротъ твоихъ!..» гудѣлъ дьяконъ, высоко поднявъ правую руку, а хоръ подхватывалъ: «Господи помилуй». Когда эктинія была окончена, преосвященный обернулся къ народу и, держа крестъ въ рукахъ, проговорилъ мягкимъ, едва слышнымъ голосомъ: «Яко подобаетъ Тебѣ слава, честь и поклоненіе Отцу, и Сыну, и Св. Духу». — «Аминь», хватилъ хоръ, такъ что преосвященный даже вздрогнулъ, а дьяконъ ревѣлъ уже: «Благоденственное и мирное житіе», затѣмъ раздалось многолѣтіе и преосвященный, стоя на амвонѣ, осѣнялъ крестомъ народъ. «Исполла э ти деспота», загремѣлъ, наконецъ, хоръ, владыка удалился въ алтарь и обѣдня началась.
По окончаніи обѣдни матушка первая подлетѣла къ кресту. Приложившись и поцѣловавъ руку преосвященнаго, она обратилась къ нему съ слѣдующими словами:
— Ваше преосвящество! осчастливьте! пожалуйте къ намъ на чашку чая…
— Съ кѣмъ имѣю удовольствіе говорить? спросилъ владыка тѣмъ же мягкимъ, бархатнымъ голосомъ, не сводя маленькихъ, узенькихъ глазъ съ костюма матушки.
— Я… я здѣшняя попадья…
— Супруга отца Герасима Мизерандова?
— Точно такъ-съ, ваше преосвященство…
— Благодарствую, весьма благодарствую, проговорилъ владыка: — но извиняюсь, заѣхать къ вамъ не могу…
— Осчастливьте! забормоталъ было «батюшка», польщенный, что владыкѣ извѣстно его имя и даже фамилія, но его преосвященство перебилъ его:
— Извиняюсь, вторично извиняюсь… не могу никакъ. Далъ слово бытъ въ двѣнадцать часовъ у князя Проглядова-Рукавицына…
«Еще двадцать разъ поспѣете!» хотѣла было сказать «матушка», но преосвященный, поклонившись ей, принялся благословлять прихлынувшій къ нему народъ и матушкѣ пришлось отойти.
— Батюшка нашъ, Господи! шептали старухи, крестясь и плача: — привелъ Господь… Слава тебѣ, Царица небесная, мать Богородица святая, удостоила насъ грѣшныхъ… Слава Тебѣ, Господи!
Владыка не пропускалъ никого и благословлялъ всѣхъ, подходившихъ къ нему. На головы дѣтей онъ возлагалъ руку и ласкалъ ихъ. Нѣкоторые подходили по нѣскольку разъ даже, кланялись въ ноги и цѣловали полы его коричневой муаровой рясы. Долго чернѣлъ клобукъ владыки, колыхаясь надъ головами благоговѣйно тѣснившагося вокругъ него народа. Наконецъ, благословивъ всѣхъ, преосвященный снова вошелъ на амвонъ, приложился къ иконамъ Спасителя и Божіей Матери, трижды обѣими руками осѣнилъ крестнымъ знаменіемъ народъ, хоръ снова запѣлъ Исполла э ти деспота и, ведомый подъ руки отцемъ благочиннымъ и батюшкой, вышелъ изъ церкви.
— Посторонись! посторонись! кричалъ урядникъ, разгоняя народъ: — посторонись… вотъ я васъ!..
Дверца захлопнулась, благочинный вскочилъ въ тележку, лакей крикнулъ: «Пошелъ!» и, шагомъ спустившись съ горы, карета снова умчалась, сопровождаемая благожеланіями растроганной и умиленной толпы.
VII. править
Изъ церкви я пошелъ къ больному сосѣду, у котораго провелъ весь день, и только вечеромъ отправился домой. Мнѣ приходилось опять пройти Вертуновкой, какъ-разъ мимо домовъ причта, переулкомъ, носившимъ названіе «поповскаго околодка». Были уже густыя сумерки, но всходившая луна настолько свѣтила ярко, что всѣ встрѣчавшіеся предметы обрисовывались весьма ясно. Большой я охотникъ до такихъ ночей, особенно майскихъ, когда вмѣстѣ съ мягкимъ свѣтомъ луны и мягкій ароматъ разцвѣтающей природы. Прохладно, ароматично; все дышетъ, упивается, живетъ…
Поровнявшись съ домомъ отца Герасима, я увидалъ его, одиноко сидящимъ на ступенькѣ крыльца. На этотъ разъ батюшка не растиралъ поясницу, а сидѣлъ, схвативъ себя руками за животъ, пригнувшись и болѣзненно стеня.
— Что съ вами? спросилъ я.
Онъ только рукой махнулъ.
— Что случилось?
— Животъ! простоналъ онъ.
— Что же именно?
— Какъ есть съ самаго обѣда и до сей поры рѣзь стоитъ… Словно кто ножами кишки мнѣ распарываетъ.
— Отчего же это?
— Съ кушанья съ архирейскаго должно быть!
И вдругъ застонавъ, онъ согнулся въ крючекъ.
— Охъ!
Лицо его было блѣдно, болѣзненно-перекошено. Крупный потъ катился ручьями.
— Вы бы капель иноземцевыхъ приняли.
— Принималъ ужь.
— Что же?
Батюшка головой замоталъ.
— Съ водкой бы.
— Пилъ и съ водкой.
— Можетъ быть это со страху?
— Ну!
— Что же вы ѣли-то?
— Да весь обѣдъ съѣлъ… все, что было изготовлено. Попадья въ гости ушла, я все одинъ и съѣлъ… А теперь вотъ и катаетъ. И, простонавъ нѣсколько разъ, онъ прибавилъ:
— А тутъ еще фершалъ растревожилъ.
— Чѣмъ это?
— Да вонъ, видите! проговорилъ «батюшка», указывая на валявшуюся возлѣ крыльца приволочку, которою мы вчера ловили рыбу. — Принесъ, да. и бросилъ. — «Мнѣ, говоритъ, такой не надо! Ты, говоритъ, новую бралъ, новую и подавай, а не дашь — къ мировому!» Я было рубль серебра за порчу давалъ, такъ куда тебѣ! носъ воротитъ! Придется покупать.
И батюшка снова застоналъ.
— А дороги такія приволочки?
— Двадцать рублей, вишь, заплатилъ. Эхъ, бѣда! все одно къ одному…
— Еще-то что же?
— А еще… просвирку уронилъ! прокряхтѣлъ батюшка.
— Это какъ?
— Сталъ послѣ литургіи владыкѣ просвирку на маломъ блюдцѣ подавать, руки-то трясутся, она и упади на полъ…
— Что же?
— «Подыми» говоритъ.
— И больше ничего.
— Ничего, а все таки конфузно.
— А зачѣмъ онъ пріѣзжалъ-то?
— Извѣстно зачѣмъ. Ревизію производилъ.
— Въ чемъ же состояла ревизія?
— Мало ли въ чемъ! Антиминсъ осмотрѣлъ, мѵро святое, дарохранительницу, въ которой у насъ запасныя частицы хранятся, посмотрѣлъ, не всплеснѣли ли частицы… Мало ли что! Опрашивалъ о приличіи и неприличіи причта.
— Что же вы сказали?
— Извѣстно что! Все, молъ, слава Богу, прилично! Эхъ, все бы это ничего, прибавилъ онъ вздохнувъ: — одно только грустно…
— Что?
— Не осчастливилъ!
И печальная, страшно печальная нотка, зазвучала въ этомъ словѣ.
«Вотъ она гдѣ самая суть-то!» подумалъ я.
Вдругъ дьяконъ, сидѣвшій на крылечкѣ своего дома, рядомъ съ домомъ отца Герасима, заоралъ на весь «поповскій околодокъ».
— Господи! застоналъ батюшка и, повернувшись въ сторону дьякона, прибавилъ плаксивымъ голосомъ: — ну, какъ тебѣ не совѣстно… Тутъ рѣзь въ животѣ, сердце кровью обливается, а ты глотку дерешь! Умираю я, слышишь ли, умираю совсѣмъ!
— Ужь очень пѣсня-то хороша! пробасилъ дьяконъ, подходя къ намъ. (Отъ него такъ и разило водкой). Собственнаго перевода, самолично на французскій діалектъ переложилъ…
— Какая же это пѣсня? спросилъ я.
— Нешто не поняли?
— Нѣтъ.
— Вотъ тѣ здраствуй! Такъ неужто вы не знаете:
— Знаю.
— Ну, такъ вотъ, эту самую я и перевелъ.
Вдругъ въ домѣ напротивъ, распахнулось окно, и дьячекъ, высунувшись въ него по поясъ, крикнулъ:
— Дьяконъ! это ты?
— Я.
— Дергай сюда.
— Зачѣмъ?
— Вонзимъ по рюмочкѣ.
— Можно.
И дьяконъ направился къ дому дьячка.
«Исполла э ти деспота» кричалъ дьячекъ, встрѣчая дьякона.
— Ну! проговорилъ батюшка: — всѣ взбѣсились!
И черезъ силу поднявшись на ноги прибавилъ:
— Нѣтъ, не могу. Моченьки моей нѣту… пойду, въ постель лягу!
Мы распростились, и батюшка, больной и убитый, скрылся въ сѣняхъ своего дома.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ «поповскаго околодка» помѣщался и домъ земскаго фельдшера, весь утонувшій въ полисадникѣ, засаженномъ кустами сирени и черемухи. Проходя мимо, я услыхалъ голосъ матушки. Она стояла въ полисадникѣ подъ окномъ, возлѣ котораго, живописно раскинувшись и съ папиросой въ зубахъ, сидѣлъ фельдшеръ.
— Что же пилюли? спрашивала матушка.
— Нѣтъ ужь пардонъ-съ! раздался голосъ фельдшера: — теперь не дамъ.
— Почему это? вы вѣдь обѣщали…
— Мало ли что было! Вы бы вотъ запретили своему мужу приволочки чужія рвать… вотъ что-съ.
— Я-то чѣмъ же виновата?
— А это называется по нашему: dos-à-dos!
И фельдшеръ грубо захлопнулъ окно.
Подходя къ дому, я чуть не упалъ, наткнувшись на что-то черное, валявшееся поперегъ дороги. Я нагнулся, сталъ разсматривать и въ лежавшемъ узналъ своего повара…
Боль живота прошла у батюшки на другой же день, но онъ долго ходилъ грустный и печальный, часто вздыхалъ и еще чаще задумывался —
«А можетъ быть и къ лучшему!» шепталъ онъ иногда. Но я не распрашивалъ, въ чемъ именно состояло это лучшее.
1862 г. С. Ивановка.