Египетъ.
правитьОтъ Портъ-Саида до Каира.
правитьДикое зрѣлище представляютъ собою африканскіе порты или вокзалы; издали на васъ кидается вой и гортанный лай; еще вы вдали, а ужъ къ вамъ летятъ со всѣхъ ногъ бронзовые носильщики; одинъ выхватываетъ изъ рукъ вашихъ зонтъ, другой отнимаетъ у третьяго портъ-плэдъ, но портъ-плодъ похищается четвертымъ; четверо еще управляются съ сундукомъ; четверо такъ вообще поощряютъ васъ крикомъ; и всѣ двѣнадцать влекутъ васъ, чуть не подталкивая пинками, въ живую гущу галдящихъ, бьющихъ другъ друга или плачущихъ носачей, чьи изступленные жесты способны нарушить равновѣсіе любого хладнокровнаго джентльмэна; кардонки ваши полетятъ вправо отъ васъ; сами вы увлекаетесь влѣво; крикунъ въ длинной черной одеждѣ (абассіи) и въ круглой коричневой шапочкѣ изъ верблюжьей шерсти кидается на васъ изступленно съ билетомъ, тащитъ васъ за собой въ пестрый водоворотъ; и уже только въ вагонѣ или пароходной лодкѣ вы узнаете, что рядомъ положены чьи-то вамъ совершенно ненужные сундуки; и гдѣ-то, съ неизвѣстной вамъ долговязой миссисъ, путешествуютъ ваппі вещи. Вы протестуете, вы срываетесь съ мѣста, тщетно желая добиться хоть малѣйшаго толка, хоть крупицу понять изъ гортаннаго лая и бѣготни — все напрасно; васъ вплотную кольцомъ сжимаютъ феллахи; всѣ они вытягиваютъ свои длинныя руки къ вамъ египетскимъ стилизованнымъ жестомъ и дружно кричатъ бакшишъ[1]. П когда вы бросите имъ втрое болѣе противъ установленной платы, чуть ли не въ лицо деньги ваши летятъ вамъ назадъ. Вы испуганы: двѣнадцать грозныхъ, бронзовыхъ парней наступаютъ на васъ — вы платите не втрое дороже, а впятеро; и все-таки, получивъ мзду, то тотъ, то другой изъ вовсе вамъ ненужныхъ мучителей подбѣгаетъ къ окну вагона и, гортанно крича, выпрашиваетъ — въ который разъ — свой бакшишъ; если же вы погоните бронзоваго дѣтину, онъ, отойдя отъ васъ на три шага, вдругъ раскричится обиженно самъ съ собою, самъ съ собою расплачется, разѣвая громадный ротъ; вы увидите слезы на обожженныхъ солнцемъ щекахъ его и, испугавшись свой жестокости, вы невольно въ окно ему кинете еще нѣсколько пьястровъ; ту же комедію будетъ тогда продѣлывать съ вами каждый слѣдующій изъ двѣнадцати васъ сопровождавшихъ чертей; будетъ онъ плакать въ уши и поносить товарищей; вамъ не приходитъ въ голову гаркнуть емши[2] или пригрозить палкой рослой ватагѣ;, сдѣлай вы то или другое, вы спасены. Есть три магическихъ слова, дѣйствующихъ стремительно: бакшишъ, мафишъ и емши; при словѣ бакшишъ къ вамъ слетаютъ толпы феллаховъ; при словѣ емши васъ они быстро оставляютъ въ покоѣ; мафишъ[3] — говоритъ себѣ (день, утро, вечеръ) феллахъ: оттого-то разсыпается его домъ, оттого-то блохи скачутъ на его бронзовомъ тѣлѣ.
Крикъ, гамъ и шумъ созданы единственно для того, чтобы въ толпу васъ окружившихъ феллаховъ подскочила нарочито-чистая фесочка, предлагая свои услуги на ломаномъ французскомъ языкѣ: «Десять дней — я къ вашимъ услугамъ, вы заказываете мнѣ поѣздки: въ десять дней вы увидите весь Каиръ. Десять дней — какихъ-нибудь семьсотъ франковъ: слѣдуйте за мной».
Сладкой музыкой прозвучатъ вамъ слова нарочито-чистой фесочки, и вы уже, соблазненные, покорно слѣдуете за ней чрезъ галдящую толпу. Берегитесь — вотъ теперь-то вы, какъ разъ, попадете въ лапы грабителя: семьсотъ франковъ превратятся въ тысячу франковъ: но Каира не увидите вы…
Назиданье тѣмъ, кто путешествуетъ впервые по странамъ востока: нужно быстро умѣть остранять отъ себя всѣхъ любезныхъ проводниковъ; что касается до толпы феллаховъ, то ее нужно или перекричать, или совершенно обратно: покорно отдаться ей; пусть, какъ мячикъ, бросаютъ васъ изъ рукъ въ руки; пусть, какъ легкіе мячики, вещи ваши летятъ надъ вашею головой; вы заплатите въ десять разъ дороже, чѣмъ слѣдуетъ; все же нервы ваши будутъ покойны. Обыкновенно же путешественники въ Египтѣ сперва уступаютъ натиску фелашской черни, потомъ тщетно пытаются съ ней бороться, и, въ концѣ концовъ, измученные и побѣжденные, вмѣсто пріятнаго путешествія переживаютъ адъ.
Въ Портъ-Сайдѣ впервые пришлось мнѣ испытать прелести передвиженія на востокѣ; два съ половиной мѣсяца передъ тѣмъ проживалъ я въ Тунисіи. И наивно я думалъ, что, зная тунисскихъ арабовъ, я сумѣю, конечно, имѣть дѣло съ феллахами; тотчасъ же обнаружилось разстояніе между феллахомъ и берберомъ: тотчасъ и я растерянно заметался между толпой бронзовыхъ дьяволовъ и флегматичнымъ египетскимъ чиновникомъ. Флегматическій египтянинъ не пожелалъ сообщить мнѣ элементарнѣйшихъ свѣдѣній о Каирѣ, которыя онъ былъ обязанъ дать.
И потомъ эта египетская монета, несоизмѣримая ни съ какой другой, гдѣ серебряныя двухпьястровыя монетки (двугривенныя, принимались за малые пьястры (пять милліоновъ), а пятипьястровыя сходятъ за пьястръ. Трудность египетской монетной системы въ томъ, что египетскій фунтъ стерлинговъ немногимъ болѣе англійскаго фунта и состоитъ изъ пьястровъ; а египетскій пьястръ (мелкая монета) немногимъ болѣе турецкаго; это немногимъ болѣе — вѣчный предметъ вашего затрудненія; вы даете англійское золото, вамъ сдаютъ сдачи крупнымъ египетскимъ серебромъ; крупное серебро размѣнивается на франки, марки и доллары; вы отдаете франки, снова египетскій никкель тяжелитъ вашъ карманъ. И поскольку точнаго счета вы не можете произвести, ибо всюду встрѣчаютъ васъ дробныя отношенія, всюду вы переплачиваете; и египетскій фунтъ стоитъ вамъ чуть ли не полтора англійскаго: васъ надуваютъ; и кромѣ того, вамъ навязываютъ постоянный размѣнъ, чтобы вычесть съ любой суммы извѣстный, размѣнный процентъ. Что бы вы ни купили, вы теряете.
Экипажъ быстро проноситъ меня по скучнѣйшимъ улицамъ Портъ-Сайда, городка, печально торчащаго надъ моремъ среди песковъ, городка, украшеннаго статуей Лессепса и переполненнаго гамомъ всѣхъ нарѣчій, куда Европа, Азія, Африка высылаетъ своихъ проходимцевъ, и гдѣ вы слышите англійскую, итальянскую, арабскую, нѣмецкую и китайскую рѣчь; здѣсь увидите вы сирійца въ полосатомъ своемъ балахонѣ съ толстыми змѣевидными веревками, зажимающими ему головной уборъ, — сирійца, важно бредущаго рядомъ съ подозрительной еврейкой въ пернатой шляпѣ и атласныхъ, черныхъ перчаткахъ, натянутыхъ до локтей; вотъ на встрѣчу обоимъ пьяная повалила компанія: грязные, оборванные итальянцы; и съ ними — элегантно одѣтый негръ; вотъ промелькнулъ сухопарый абиссинецъ, совершенно черный, и съ небольшой, клинообразной бородкой; а вотъ, выгнувъ ноги дугой, обвернувъ вокругъ головы свою жестковолосую косу, китаецъ, защищенный соломенной шляпой отъ ударовъ солнца, робко заглядываетъ безпокойными глазками вамъ въ лицо; онъ бѣжитъ съ какимъ-то кулемъ изъ грязнаго закоулка; и вотъ въ ближайшій закоулокъ, такой же грязный, китаецъ ныряетъ; и оттуда глядитъ какой-то вовсе не по-арабски завязанный тюрбанъ; это, можетъ быть, индусъ, житель малабарскаго берега, случайно попавшій въ Портъ-Сайдъ, да и навѣки застрявшій тутъ.
Скучные, грязные плоскокрышіе дома во всѣ четыре стороны горизонта разбѣжались скучными, грязными верандами; сбоку на мигъ открылся каналъ: бокъ морского чудовища, влекущаго грузъ въ Австралію, глянулъ тупо; и опять спрятался за дома; площадь, пыль, чахлыя колючки вмѣсто растеній, — и уже вой, лай, мяуканье бронзовыхъ дьяволовъ: полетѣли люди, тюки, кардонки, хитоны; усмѣхается атласная феллахиня, черная, какъ вороново крыло, бѣленькимъ личикомъ изъ-подъ кружевного сквозного платка, закрывающаго ей нижнюю часть лица. И забилась съ носильщиками компанія европейски одѣтыхъ фесочниковъ: на нихъ сиренево-блѣдные и розовые смокинги; отъ нихъ разитъ одеколономъ и язвительнымъ чеснокомъ. Мимо, мимо: вы проходите всѣ десять египетскихъ казней; чудомъ прорвали вы свирѣпо галдящіе строи, и вотъ уже вы въ вагонѣ, съ билетомъ въ рукѣ и съ головной болью.
Тронулся поѣздъ. Пролетѣли дома — коробки; плоскіе, тусклые пески быстро стали переходить въ бѣлыя тусклыя воды громаднаго озера, подходящаго къ Портъ-Саиду; это озеро — Мензалехъ; издали увидали мы надъ водяной равниной какихъ-то птицъ, бьющихся крыльями: это были, кажется, пеликаны.
Вотъ и станція Кантара, лежащая на берегу озера; на платформѣ нѣсколько рослыхъ негровъ въ длиннѣйшихъ верблюжьяго цвѣта пальто съ перетянутой таліей и такого же цвѣта длиннѣйшихъ фескахъ; ловко они пробѣгаютъ вдоль станціи съ короткими ружьями въ рукахъ: эти бравые молодцы — солдаты суданской арміи. Съ противоположной стороны въ окнахъ вагона лента воды среди унылыхъ песковъ: то — Суэцкій каналъ. Здѣсь проходитъ караванный трактъ изъ Египта въ Сирію; по этому такту нѣкогда ворвались въ Египетъ арабы; по этому тракту Наполеонъ переправилъ въ Сирію войска.
Дальше въ окна стали влетать желтоватые столбы пыли; наши сосѣди арабы повскакали съ мѣстъ затворять вагонныя окна, всюду раздалось щелканье захлопываемыхъ оконъ; всюду грязные на стеклѣ показались зигзаги: побѣжала пустыня, простираясь по обѣ стороны поѣзда; жалко Суэцкій каналъ затеривался средь нея стальной своей водяной лентой и линіей телеграфныхъ столбовъ.
Пустыня!
Какъ будто желтоватое море, не то мертвенно засѣрѣвъ, не то отдавая въ блѣдноватую едва видную прозелень, закипѣло, забило своими сухими валами, и вдругъ — замерло: замеръ вдругъ сухой шелестъ здѣсь бѣгущей волны, на пологихъ скатахъ которой прочертились черноватыя тѣни, отдавая солнцу стальной, непріязненный блескъ. Бѣлесоватую, гладкую поверхность пустыни всюду, всюду мягко избороздили пересыпающіяся другъ въ друга волны, желтовато-беззвучныя, говорящія сердцу ему одному понятную рѣчь; и на этихъ волнахъ безконечностью черныхъ линеекъ начертились зигзаги, отмѣчая тишайшаго вѣтерка тончайшую рябь, отчего бѣловатыя волны — рябыя волны.
Можно было бы легко назвать тѣ цвѣта, въ которые одѣта эта поверхность: бѣлый, сѣрый и желтый — вотъ цвѣта; но оно — не такъ: нельзя назвать цвѣтъ, въ который одѣта пустыня! Назовешь его бѣловатымъ — увидишь, какъ въ его тусклую мертвизну отовсюду въѣдается сѣрая, сѣрая тѣнь: кое-гдѣ улыбаются бѣловатые холмы, кое-гдѣ улыбаются бѣловатыя пятна на склонахъ; назовешь сѣрымъ пустыни цвѣтъ, по и вовсе не сѣрая сѣть покрываетъ пески, а поблекшая, грифельно-сѣрая, легко тронутая желтизной; желтизна же та — зеленоватая желтизна…
Назовите же цвѣтъ, въ который одѣта пустыня!
Всѣ тѣ переходящіе другъ въ друга цвѣтовые оттѣнки образуютъ рельефъ пустыни, напоминающій контуры какого-то еще вчера милаго, громаднаго трупа, едва узнаваемаго сегодня. Таковъ основной фонъ Ливійской Пустыни, образующей въ этомъ мѣстѣ рукавъ; а на томъ основномъ фонѣ едва замѣтные глазу забродили радужные рефлексы: такъ, едва намѣчается издали бликъ красноватый; онъ вливается въ блеклую фіолетовую вуаль; блеклая фіолетовая вуаль пропускаетъ сквозь себя горизонты пространства, затемнѣвшіе — тамъ, тамъ и тамъ…
Что море — пустыня: каждые пять минутъ мѣняетъ она сквозную фату рефлексовъ; вы не уловите ихъ — нѣтъ, нѣтъ! Замучаетъ васъ невѣрная зыбкость постояннаго ея на первый взглядъ выраженія; зыбкость ту въ себя вбираетъ все то, что ни вступитъ въ пустыню; какъ электричество, тяжело гремящее въ тучахъ, ощущаете вы порой, когда и нѣтъ тучъ, такъ же въ пустынѣ ощущаете вы дрожанье миражей, когда ни одинъ миражъ не смущаетъ гладь вдаль летящихъ пространствъ; невидимый миражъ излучаютъ предметы въ пустынѣ: вотъ надъ сѣрымъ холмомъ приподнявшій морду верблюдъ кажется зеленоватымъ верблюдомъ… А вонъ полосатый тамъ бедуинъ въ головномъ развѣвающемся уборѣ перетянутъ черной веревкой: изъ-подъ лиловой вуали невидимаго миража поглядѣлъ онъ на поѣздъ…
Ежеминутно падаетъ окошко; ежеминутно сосѣдъ нашъ, молодой сиріецъ, въ безукоризненномъ смокингѣ, бросается подымать оконное стекло, плюющее въ насъ желтоватыми струями; и потомъ обтираетъ пальцы одеколономъ; молодой сиріецъ предупредительно потчуетъ насъ папиросами: онъ оказывается христіаниномъ, владѣльцемъ табачной фабрики. Отъ времени до времени сообщаетъ онъ намъ любопытныя свѣдѣнія изъ жизни каирской; къ сожалѣнію, свѣдѣнія эти начинаютъ меня не на шутку обезкураживать: весь Каиръ, по его представленію — фифъ-оклокъ. Мой сосѣдъ самодовольно сообщаетъ мнѣ это: онъ старается мнѣ доказать, что ничто европейское ему не чуждо. Узнавши, что мы — русскіе, молодой сиріецъ заводитъ рѣчь о Толстомъ.
— О, Толстой, вашъ писатель-философъ: я почитывалъ его — да, да, да: любопытно, презанимательно.
— Никогда я не сталъ бы писателемъ… Никогда не сталъ бы я учителемъ; вы знаете, я былъ чиновникомъ, разъѣзжалъ по странѣ, однажды меня едва не съѣли скорпіоны…
— Да, да, да: Россія — огромная страна… Никогда бы я не поѣхалъ туда; не на что тамъ смотрѣть.
— Да, въ Каирѣ — другое дѣло: въ Каирѣ, знаете ли, превесело жить: балы, туалеты собранья.
— Да, да, да: вы и я — мы христіане, братья; не глядите на арабовъ, не всѣ погрязли въ мусульманскомъ невѣжествѣ: многіе здѣсь — христіане арабы; ничто цивилизованное имъ не чуждо.
— Вы, конечно, побываете у меня: я, конечно, у васъ побываю; и мы будемъ славно проводить время — всѣ вмѣстѣ.
— Видимо, вы интересуетесь мѣстными нравами… Ахъ, эти феллахи, эти феллахи!
Такъ тараторилъ молодой сиріецъ-арабъ, обтираясь одеколономъ: и чѣмъ болѣе онъ болталъ, тѣмъ болѣе во мнѣ наростала рѣшимость поскорѣй отъ него отдѣлаться.
Турки, греки, сирійцы и европейцы, составляя цвѣтъ египетскаго общества, заслоняютъ всецѣло истинныхъ египтянъ; египтяне здѣсь только пыль вѣковая, несвоевременно лѣзущая на васъ своимъ древнеегипетскимъ контуромъ; тѣ же широкія плечи, та же узкая талія, тѣ же плоскія бедра и такой египетскій лобъ: тонкій, высокій, стройный, подчасъ угрюмый, часто выглядитъ феллахъ величавымъ красавцемъ: и любуясь имъ, вы склонны даже его уважать; но когда вы насмотритесь на него — улетаетъ очарованье.
Феллахъ высокъ, строенъ, здоровъ, выносливъ и кротокъ: но красота, благодушіе, здоровье его васъ пугаетъ, какъ физическое убожество: красота, благодушье, здоровье подчеркнутъ только изнѣженную праздность его. Во времена недавнія рабства феллахъ мечталъ быть рабомъ, чтобы не обрабатывать землю, но сидѣть праздно на корточкахъ у дома владѣльца въ качествѣ ненужнаго слуги; и за это готовъ онъ былъ выносить и побои, и ругань. Въ тѣ еще сравнительно недавнія времена Магометъ-Али, намѣстникъ Египта, образовывалъ грозную съ виду армію египтянъ по европейскому образцу, колебля вѣсы судебъ европейскихъ; Магометъ-Али рылъ каналы, возводилъ крѣпости и мосты, основывалъ высшія учебныя заведенія. И все — напрасно: изъ-подъ палки рылись каналы; учебныя заведенія оставались безъ руководителей; грозную армію египтянъ колотилъ суданскій пророкъ Магди; наконецъ, позорно она побѣжала передъ англійскимъ десантомъ.
До станціи Измаиліи поѣздъ идетъ вдоль песчанаго берега Суэцкаго канала, далѣе окончательно углубляется въ пустыню онъ, чтобъ войти въ зеленую полосу нильской Дельты на станціи Загазигъ.
Загазигь — торговый центръ нижняго Египта; еще задолго до остановки мчится поѣздъ мимо лѣпящихся зданій, грязныхъ вонючихъ закоулковъ и усыпанныхъ сѣномъ многолюдныхъ базаровъ. Прежде всего поражаетъ васъ убожество, грязь, смрадъ: дома — не дома, а какіе-то темносѣрые комья пересохшаго ила; окна и двери — черныя промоины. Вой, крикъ, лай, утрированно истеричные жесты феллаховъ: останавливаютъ вниманіе феллахини, всѣ въ черномъ, напоминающія монашекъ; лица полуоткрыты у нихъ; ротъ и щеки завѣшаны черной вуалью, прикрѣпленной къ толстенькой палочкѣ на носу, спускающейся со лба; живо, насмѣшливо на васъ бросаютъ онѣ свои какіе-то изумленные взоры; на египетскихъ фрескахъ тѣ же взоры увидите вы.
— Многія изъ феллахинь ходятъ уже съ открытыми лицами; вообще женщины здѣсь независимѣе, чѣмъ напримѣръ у насъ, въ Сиріи: ахъ, Сирія, Сирія…
Такъ трещалъ мнѣ въ уши разлюбезный сиріецъ.
Отъ Загазигъ тучныя загустѣли повсюду космы омытыхъ влагой листовъ, махровыхъ цвѣтовъ и многовѣтвистыхъ кустовъ; слышно было на остановкахъ, какъ пощипываюзъ тѣсно жмущіеся другъ къ другу стебли;видно было, какъ наклоняются подъ вѣтеркомъ ихъ гребенчатые ряды; въ одиночку сперва, потомъ — кучками, наконецъ, рощицами закачались высокія пальмы на прямыхъ винтообразно-изрѣзанныхъ стволахъ; здѣсь, тамъ взлетали весело птицы, и затрелили жаворонки въ темнолазурныхъ пространствахъ; уставали глаза отъ чрезмѣрной роскоши и движенія, вдругъ смѣнившихъ мертвизну сухого песка. А въ открытыя окна вагона вмѣстѣ съ дымомъ залетала струя прянаго воздуха; высунувшись въ окошко, можно было легко обонять запахъ какого-то сладкаго тмина, можетъ быть, тѣхъ вонъ желтыхъ цвѣтовъ, засыпающихъ межи зеленаго хлопка.
Всюду, — и камальчики, и каналы убѣгали, пересѣкаясь за валами зелеными насыпей, между которыхъ бѣжали на васъ — вамъ казалось, что прямо съ земли — бѣлосинія полосы островерхаго паруса. Вонъ изъ все тѣхъ же желтенькихъ, ароматныхъ соцвѣтій толстая, черная морда уныло выставилась на васъ: и то — морда пряморогаго буйвола, за которымъ выставился и феллахъ темнокубовымъ подрясникомъ. На зеленыхъ поляхъ — черныя и темнолазурныя пятна феллаховъ, понукающихъ буйволовъ, черныя и темнолазурныя пятна несущихъ воду феллахинь; вотъ за той феллахиней, что стоитъ въ зелени изваяньемъ, на покатыхъ плечахъ укрѣпивъ свой громадный, землистаго цвѣта кувшинъ — вонъ за той феллахиней расплясались шоколодные феллашенки, съ ногъ до головы вываленные въ липкой грязи камальчика; на высокомъ валу — колесо вертящій буйволъ; подъ колесомъ поднимается на веревкѣ съ водою бадья.
На зеленомъ тминными запахами насъ обдающемъ пространствѣ будто изъ ила вылѣпленныя построекъ квадратныя пятна, коричнево-сѣрыя, шоколадныя; дверными отверстіями, точно норами, прозіяли онѣ; плотно жмутся онѣ другъ къ другу, соломенная, плоская крыша трется о крышу сосѣда; и какъ длинныя пальцы, отовсюду воздѣваются предлиннѣйшія жерди колодцевъ: то фелашскія деревушки. Чаще онѣ попадаются на глаза: больше и больше тѣ деревушки — все люднѣй, безобразнѣй онѣ на пути къ Каиру отъ Загазига.
А снова вонъ издали забѣлѣла пустыня, краемъ своимъ будто отрѣзывая куски зеленыхъ пространствъ.
Вотъ поднялась она надъ зеленой страной грядою холмовъ мокаттамскихъ, а на склонѣ холмовъ, будто сѣрая, черносѣрая пыль: то каирскіе дома.
— Пирамида, — вдругъ сказалъ мнѣ сиріецъ, но подгородняя пыль уже проглотила ее.
— Пирамида — опять сказалъ мнѣ сиріецъ.
— Гдѣ?
— Тамъ, тамъ…
Издали, въ желтобуромъ отъ пыли пространствѣ вырисовались два небольшихъ треугольника.
— Это пирамида Хеопса?
— Да, кажется: много ихъ тутъ…
Я опять посмотрѣлъ: два небольшихъ треугольника уже не были видны.
Поѣздъ понесся среди неприглядныхъ, грязныхъ построекъ, гдѣ всѣ стили смѣшались, и гдѣ ничего нельзя было разобрать; справа и слѣва торчали, какъ пальцы, крохотные минаретики: минареты побольше; торчали длинныя, безобразныя каланчи.
Поѣздъ сталъ среди волнъ пыли и пляшущихъ балахоновъ.
— Каиръ, улыбнулся сиріецъ мнѣ.
Я почему-то думалъ… о милой Туниссіи.
Каиръ.
править— Это Каиръ? — удивился я.
— Хаха-а-хаха, — крикнулъ въ окно вагона чернохитонный носильщикъ.
— Да, это Каиръ….
Пять дней я плылъ, на средиземной раскачиваясь зыби; пять дней я плылъ, и плылъ единственно для того, чтобы увидѣть Каиръ съ прилегающими окрестностями, пирамидами, Сфинксомъ; могъ бы я жить безпечально въ сахарійскомъ оазисѣ, Бискрѣ; на югъ Туниссіи могъ бы я углубиться до Гафсы — и далѣе: до передовыхъ аванпостовъ; и, какъ знать, представился бы мнѣ случай — побывалъ бы у туареговъ. Но я предпочелъ пятидневное плаваніе къ Каиру Гафсѣ, Бискрѣ и туарегамъ, чтобъ съ перваго дня глубоко оскорбиться на лордовъ и леди, на хамство феллаховъ, и глотать душную, зловонную каирскую пыль.
Первое, что рѣзнуло меня въ Каирѣ, это — «style oriantal»; этотъ «style oriantal» показался дешевой такой поддѣлкой, и при томъ покрытой грязью поддѣлкой; въ напвости своей я воображалъ, что красоты арабской культуры Туниссіи меня встрѣтятъ и здѣсь; но Египетъ — не сѣверъ Африки; думалъ я — династія берберовъ, нѣкогда побѣдителей Египта, наложить успѣла и здѣсь печать сѣвероафриканской культуры; страшнаго свойства феллаховъ — испепелять побѣдителей — еще тогда я не зналъ.
Въ Каирѣ милліонъ жителей.
Стаями кровожадныхъ блохъ впивается Каиръ въ бѣдное тѣло путешественника; чернохитонныя толпы діаволовъ криками разрываютъ барабанную перепонку ушей; затрещитъ голова подъ лучами яростно ниспадающаго солнца (бьютъ отвѣсно лучи); облако пыли ливійской глаза воспаляетъ зудомъ, залѣпляетъ ротъ, уши и носъ; а къ груди прижимаются вампирныя губы хамсина; кажется, что невидимый кто-то начинаетъ медленно удушать; безвкусной громадой подъ небо взлетаетъ европейскій кварталъ Каира; коростомъ грязи растопорщился арабскій кварталъ; надъ вами безвкусно глумится чортъ знаетъ каковскій стиль обоихъ кварталовъ, по которымъ тащутся конки и самодовольно попыхиваютъ керосиновой вонью стаи красныя автомобилей; наконецъ, самъ собой открывается кошелекъ, и круглые золотые англійскіе фунты выпрыгиваютъ оттуда прелегкомысленно, будто и не фунты они, а глупые мѣдяки.
Пока галдящая черная ватага вещи мои неуклюже кидала въ фаэтонъ, а носатый — носатый извозчикъ (греко-турко-феллахъ) переругивался плаксиво съ участливо обо мнѣ принявшимъ заботы фабрикантомъ сирійцемъ, съ изумленіемъ я глядѣлъ на повсюду разсыпанный соръ; сзади, съ вокзала раздавались гортанные выкрики всѣхъ нарѣчій: чернохитонные дьяволы видно знали нужныя имъ слова на всѣхъ языкахъ: «mare, ihalassa, mer, See»… раздавалось у меня за спиною; тюки летѣли; надъ тюками прыгали сундуки; сакъ-вояжи летѣли, какъ мячики; и летали красные, потные пассажиры съ испуганными глазами навыкатѣ; чернохитонные дьяволы плясали вокругъ: xвxa-а-xвxa плакало, рыдало, жаловалось изо всѣхъ широкооткрытыхъ ртовъ. «Хаха-а-хаха» только и слышалъ я въ мой каирскій мѣсяцъ. Наконецъ, эта фелашская хаха воплотилась однажды въ проводника по имени Ахметъ Хаха. Всѣхъ крикуновъ, носачей, попрошаекъ мы прозвали хахами съ той поры.
Мы распростились съ сирійцемъ; фаэтонъ повезъ насъ въ гостиницу. «Здѣсь по утрамъ, вѣроятно, бываетъ базаръ» подумалъ я, глядя на соръ и сѣно; но на слѣдующей улицѣ я вновь подумалъ: «Вотъ и здѣсь бываетъ базаръ»; то же подумалъ я на третьей, четвертой улицѣ: оказалось, на всѣхъ улицахъ Каира ежедневно бывали базары: сѣно и соръ разсыпались повсюду съ чрезмѣрною щедростью; лишь впослѣдствіи понялъ я причину своеобразнаго кокетства Каира — выглядѣть неприбраннымъ стойломъ: это дѣло рукъ милыхъ извозчиковъ, набирающихъ себѣ подъ ноги неперевязанныя охабки травъ; всюду — морды траву жующихъ животныхъ: мулловъ, ословъ, верблюдовъ и лошадей.
Съ любопытствомъ разглядывалъ я уличную толпу: ни одного бурнуса; темносиніе, почти кубовые, и угольнаго цвѣта хитоны, подпоясанные широкими поясами, будто подрясники, колыхались повсюду на широко шагавшихъ феллахахъ; шоколадные, яичнаго цвѣта и кремовые смокинги арабовъ и негровъ, всегда слащавые и съ непремѣннымъ цвѣткомъ въ петличкѣ изступленно летѣли куда-то, щекоча тростями пространство среди полосатыхъ, грязныхъ, нелѣпыхъ стѣнъ, изъ-за которыхъ торчали порой колоссальныя пальмы да какія-то индійскія деревья, гладкостволыя, странныя; какъ на югѣ Европы для шику порой разводятъ низкорослую, сѣвероафриканскую пальму, такъ въ каирскихъ садахъ съ особой любовью насаждается англичанами индійская флора (Каиръ приблизительно лежитъ на одной широтѣ съ Кашмиромъ): и въ каирскомъ зоологическомъ саду, и на островѣ Гезирэ, и вокругъ бывшаго дворца Измаила (нынѣ Gézireh Palace) и въ саду Эсбекіэ, находящемся въ центрѣ города, — всюду увидите вы индусскую флору; и она — восхитительна.
Злой, сухой, непріятный, обидный Каиръ: вотъ — первое мое впечатлѣніе. При сравненіи съ милымъ Тунисомъ впечатлѣніе это только усиливалось.
Въ Каирѣ милліонъ жителей; въ Тунисѣ ихъ около трехсотъ тысячъ. Тунисъ бѣлоснѣженъ. Издали Каиръ черносѣръ, а вблизи сѣропыленъ, неопрятенъ и грязенъ; и опрятенъ, и чистъ Тунисъ: бѣлизна его стѣнъ распадается, если приблизиться, желтосинимъ, глянцемъ веселаго изразца; и грязнѣютъ темносѣрыя стѣны Каира при попыткѣ приблизиться къ нимъ.
Будто легкій бѣлый цвѣтокъ, возстаетъ издали незабвенный Тунисъ надъ лепетами бирюзоваго озера; въ шелестѣ желтоватыхъ песковъ залегаетъ Каиръ черносѣрымъ и дымнымъ тѣломъ, надъ которымъ, какъ надъ зловонною падалью — день, утро, вечеръ — прямокрылыхъ коршуновъ закружились тяжелыя стаи, точь въ точь такихъ же, какъ на египетскихъ фрескахъ; и фламинго плещутся подъ Тунисомъ розоватыми стаями. Тяжеловѣсные кривые извивы каирскихъ стѣнъ соотвѣтствуютъ прямоугольникамъ стѣнъ тунисскихъ: тяжеловѣсные кривые извивы претенціозно всюду распестрены: всюду здѣсь встрѣтите вы завитки, встрѣтите груды лѣпной работы встрѣтите несуразную роскошь обветшалаго орнамента.
Вотъ арабская дверь Туниса: высокій четырехугольникъ, и въ немъ — подковообразный входъ; простота, изящество архитектурныхъ линій пріятно такъ зажжена павлиньимъ хвостомъ искрометнаго изразца. А вотъ первая попавшаяся дверь Каира: она — низкая, не подковообразная вовсе; высоко взлетаетъ надъ ней стѣна неуклюжими каменными фестонами; и стѣна полосатая (полосатыя стѣны часты въ Каирѣ); черный цвѣтъ вперемежку съ желтымъ, кирпичнымъ и грязновато-розовымъ; вокругъ лепестки, банты, фестоны и прочія загогулины, превращающія тунисскій примитивъ въ арабское барокко (весь Тунисъ примитивъ въ противоположность барокко Каира); весь Каиръ, точно грязный бродяга, спѣшить нацѣпить на пальцы свои краденые перстни: не такъ же ли иные изъ современныхъ египтянъ, не имѣющіе никакихъ традицій, старательно распестрили свою арабскую рѣчь лексикономъ всѣхъ ходячихъ европейскихъ словечекъ; но подъ сиреневонѣжнымъ смокингомъ такого египтянина слышится только вонь непромытаго тѣла; европейскій же лексиконъ понятій — только личина, за которой прячется варварство.
Съ любопытствомъ смотрю я и на каирскую мечеть: еще менѣе сходства между мечетями Туниса и Каира; легкій, бѣлый, квадратный тунисскій минаретъ не высокъ; къ Каирѣ онъ уступаетъ мѣсто круглому, тонкому высоко подъ небо взлетѣвшему пальцу съ безобразнымъ утолщеніемъ посреди и вверху; но лѣпная работа стѣнъ мечети, но полосатыя пятна желтыхъ, черныхъ, сѣрыхъ и розоватыхъ стѣнъ Напоминаютъ мнѣ почему-то тѣло, изуродованное струпьями проказы. Эффектны, пожалуй, мечети эти издалека: ихъ эффектность находится въ обратномъ отношеніи къ разстоянію; наоборотъ, роскошную простоту тунисскихъ и подтунисскихъ мечетей начинаете вы понимать, подходя вплотную къ стѣнѣ; здѣсь поднимается малахитъ колонны; тамъ распляшется кружево изразца, переливающееся всѣми цвѣтами радуги; тронешься вправо — блеснутъ разводы лазури, тронешься влѣво улыбки красныя яхонта.
То же — окна домовъ: нѣтъ помину литой зеленой рѣшетки; нѣтъ помину желѣзнаго пузатаго выступа; неуклюже въ Каирѣ надъ улицей выступаютъ цѣлые этажи; справа и слѣва на васъ будто валится грязными глыбами арабская темная уличка, по которой вы пробѣгаете, приложивъ къ носу платокъ: всей персоной своей вы являете во время того пробѣга сплошной зудящій блохоловный неводъ. Стоитъ вамъ вернуться домой, съ ужасомъ начинаете вы понимать, какой богатый уловъ на себѣ принесли вы.
Нѣтъ ничего естественнѣй отдыха послѣ прогулки въ любомъ простонародномъ арабскомъ кафэ Туниса; и въ деревнѣ нѣтъ ничего проще завернуть въ кафэ; въ Каирѣ этого нельзя и подумать: подумаете и съ отвращеніемъ передернете вы плечами; если бы даже рискнули вы на подобный геройскій поступокъ, всѣ бы вамъ удивились; посѣтители же кафэ, вѣроятно, протянули бы руку за бакшишомъ. Въ Туниссіи вы наравнѣ съ арабами обыватель — ц только. Въ Египтѣ — вы непремѣнно герцогъ, баронъ или князь.
Я пріѣхалъ въ Тунисъ съ предвзятою мыслью о томъ, что современная архитектура арабовъ едва ли заслуживаетъ чего-либо, кромѣ бѣглаго взгляда; неожиданно убѣдился я, что современной архитектуры здѣсь не существуетъ почти; современная архитектура здѣсь — старая архитектура, за исключеніемъ нѣсколько псевдо-мавританскихъ построекъ, въ родѣ тунисскаго Бельведера, или европейскихъ виллъ, изобилующихъ въ Голлеттѣ и Гаммалѣ-Лифѣ. Наоборотъ: полъ Каbра избезображено помѣсью европейской коробки съ арабскимъ домикомъ; о, насколько сицилійская или даже неаполитанская помѣсь благороднѣй современной каирской; современная архитектурная помѣсь построекъ согласно изобрѣтена безвкусіемъ англійскаго капиталиста и европеизированнаго египетскаго паши; эту неуклюжую, неудобную, тяжелую помѣсь встрѣтите вы и въ европейскомъ кварталѣ Каира; ею же изобилуетъ и арабскій Каиръ; среди пяти-шестисемиэтажныхъ европейскихъ домовъ то и дѣло ютятся смѣсительные гротески, коихъ и составныя части — европейская коробка и арабское барокко — уже въ достаточной степени безобразны: произведеніе же обоихъ создаетъ сугубое безобразіе; это сугубое безобразіе только подчеркивается новенькимъ видомъ только что отстроенныхъ и отстраиваемыхъ гигантовъ: Каиръ распираетъ во всѣ стороны вновь и вновь выростающими постройками; предметъ гордости старожиловъ, онъ печальное явленіе для глазъ путешественника, желающаго ближе увидѣть архитектурныя особенности страны.
Строгаго раздѣленія на" Европу и Африку вы не встрѣтите вовсе въ Каирѣ; и потому-то, въ противоположность раздѣльному и въ раздѣльностяхъ цѣльному Тунису, весь Каиръ — половинчатъ. Весь онъ — смѣшанный; а потому тонъ — смѣшонъ; въ смѣхотворности — ужасенъ; въ ужасѣ — тривіаленъ… въ тривіальности — фантастиченъ… Но какой душной фантастикой!
Почему Каbръ фантастиченъ? Потому что весь онъ — неестествеyный; милліонъ жителей, шумъ, громъ увеселеній модернъ: но стоитъ вамъ отойти на нѣсколько сотъ шаговъ отъ Каира, — въ пескахъ, вы въ безлюдьи, въ пустынѣ: въ той самой пустынѣ, которая тысячи верстъ праздно сыплетъ вамъ подъ ноги смертоносный свой и сухой песокъ; изъ-подъ смѣсительныхъ, многоглазыхъ многоэтажныхъ строеній убѣгаетъ пустыня — и предѣла ей нѣтъ: нѣмота, бездорожье, безлюдье; милліонный ревъ чудовища города забываете вы между двухъ песочныхъ холмовъ; тотъ ревъ издали сотрясаетъ вамъ воздухъ съ зеленой узкой принильской полоски, которую съ моккатамскихъ холмовъ, шутя, пересѣкаете вы взоромъ; холмы Моккатама противоположны Гизеху; между тѣмъ уже пустыня и здѣсь, и тамъ. Оттого-то Каиръ вопитъ, рычитъ систитъ и хрипитъ всѣми воплями, хрипами, посвистами, что нѣмая пустыня день и ночь опыляетъ его своей песчаной волной; миги, дни мѣсяцы, года, столѣтья, тысячелѣтья праздно такъ пролетаютъ въ пески; и отсутствуетъ время. Египетскіе гроба только фантазія европейцевъ; тамъ, въ пескахъ, и донынѣ царствуетъ Фараонъ; тамъ донынѣ подъ звуки египетской пѣсни Фараонъ, поднимая волны хамсина, въ колесницѣ налетаетъ бѣшено на Каиръ. Человѣкъ съ псиною головою (точь въ точь такою же, какъ у каирскихъ собакъ) искони грозится подъ стѣнами Каира десятью египетскими казнями: между прочимъ, тьмой, огнемъ, голодомъ, саранчей, смертью, язвою и укусами; тьмой и нынѣ покрываетъ небо хамсинъ; и разитъ небеснымъ огнемъ жестокое небо; не переводится голодъ; саранча пожираетъ посѣвы; смрадныя язвы свои искони разсыпаетъ на людяхъ чума, и терзаетъ жестоко Каиръ, большимъ укусомъ, а Египтетъ — укусами скорпіоновъ.
Такъ подъ песьей грозою испуганно справляютъ пришельцы легкомысленные свои пиры.
Строгаго раздѣленія на Африку и Европу вы не встрѣтите въ каирской толпѣ; многіе англичане ходятъ здѣсь въ фескахъ; многіе египтяне носятъ европейскій костюмъ; но всего нелѣпѣе тѣ изъ феллашскихъ чучелъ, которыя поверхъ длиннаго своего хитона надѣваютъ… кургузенькій пиджачекъ.
Но и самъ по себѣ взятый, арабскій костюмъ не плѣняетъ меня здѣсь нисколько, несмотря на то, что съ перваго взгляда онъ лишенъ однотонности; посмотрите издали вы на тунисскій базаръ: всюду предъ вами бѣлыя привидѣнья бурнусовъ; ни одного бурнуса не встрѣтите вы въ Каирѣ; наоборотъ: черныя, синія, бѣлыя одежды феллаховъ часто пестрятся желтыми и розовыми халатами. Но подойдите вы ближе къ распахнувшемуся тунисцу — нѣжные переливы цвѣтовъ ослѣпятъ вамъ глаза; серединная, покрытая грязью и кишащая блохами, клопами и вшами пестротканность каирца пріѣдается вамъ къ исходу второго дня; и потомъ уже только вы отворачиваетесь, когда она докучно вамъ лѣзетъ въ глаза.
То же — въ лавочкахъ: сколько характерной, чисто мѣстной пестроты просится вамъ въ глаза въ керуанскихъ и тунисскихъ базарахъ; мелодичными гаммами запечатлѣвается, не докучая, она, пестрота, такъ сказать, здѣсь укладывается по спектру; оттого-то легко сливаема она въ бѣлый цвѣтъ ея покрывающихъ стѣнъ и бурнусовъ. Итакой чисто каирской пестроты вы не встрѣтите вовсе; оттого каирская пестрота утомляетъ и разлагаетъ; краски ея, сливаясь, даютъ одну диссонирующую грязь. Вы увидите пестроту дамасскихъ, багдадскихъ кашелитскихъ тканей: востокъ такъ вообще предлагаетъ вамъ Каиръ; такъ вообще — характерно для Каира; и лучшее въ Каирѣ — не каирское вовсе.
Даже во внѣшней подробности бросается противоположность Каира и Туниса: въ покроѣ фески; мягкая, круглая тунисская феска-чечья съ предлиннѣйшей широкой кистью смѣняется въ Египтѣ на общетурецкій срѣзанный конусъ, за которымъ треплется хвостикъ — черный, мышиный, обгрызанный.
Вся та противоположность Туниса и Каира, углубившаяся для меня во время мѣсячной жизни въ Каирѣ, впервые намѣтилась для меня по дорогѣ отъ вокзала къ отелю.
Вотъ и отель: но куда привезли насъ?
Какая-то сонная, носатая хаха ворчливо и непріязненно насъ проводитъ въ покрытый пылью чуланъ: это и есть предназначаемая намъ комната: и-грязь на неопрятныхъ постеляхъ, грязь на умывальникѣ; на полу, мебели, на стѣнахъ — пыль, пыль и пыль. Освѣдомляемся о цѣнѣ — цѣны, равныя перворазряднымъ отелямъ Палермо; вдвое дешевле стоилъ намъ вдесятеро болѣе великолѣпный номеръ въ Тунисѣ. Нечего дѣлать, пока останавливаемся, проклиная фабриканта сирійца, рекомендовавшаго отель.
Останавливаемся, грустно стоимъ надъ вещами; элементарныхъ удобствъ, кажется, вовсе нѣтъ; ежеминутно приходится вызванивать безобразную хаху.
— Этими полотенцами утиралось десять человѣкъ?!
Хаха уноситъ полотенца.
— На этомъ бѣльѣ ночевала рота солдатъ.
Хаха уноситъ простыни.
— Въ рукомойникѣ нѣтъ воды.
Хаха отходитъ къ двери.
— Рукомойникъ нужно вытереть весь.
Xвxa съ той же безмолвной покорностью вытираетъ рукомойникъ.
Сраженные этой покорностью, мы брезгливо и молча оглядываемся: пыль, грязь, нескладица — тѣ же послѣ уборки хахи; тѣ же пыль, грязь, нескладица и въ окнѣ: домовъ черныя убѣгающія громады, пролетающій на велосипедѣ феллахъ; пискъ, хрипъ, трескотня откуда-то къ намъ летящей граммофонной пластинки.
И невольная грусть на душѣ.
— Это — Каиръ? — спрашиваю я.
— Это — Каиръ? — опрашиваемъ мы другъ друга.
Намъ становится грустно. Наскоро отдѣлываемся мы отъ неотвязнаго lunch’а. Фаэтонъ мчитъ насъ съ улицы Nuber Pacha къ Quar-el-Nil мимо сада Эсбекіэ, Chareh Воu lag и Chareh Soliman Pacha.
Это центръ европейскаго квартала.
Справа, спереди, слѣва колоссальные, многоглазые, блистающіе солнцемъ дома; справа, спереди, слѣва отъ насъ раздаются они желтыми, рыжими, кирпичнокоричневыми выступами, — окнами, жалюзи, балконами и натянутой парусиной верандъ, подъ которой спокойные фрачники и бѣлоснѣжныя, бѣлокисейныя дамы, протянувшись въ шезъ-лонгъ, лорнируютъ толпой кишащую, пыльную, усыпанную сѣномъ даль. Широчайшій, не подметенный проспектъ кажется узенькимъ отъ его сжимающихъ справа и слѣва полумавританскихъ построекъ; столбы электрическихъ фонарей присѣдаютъ къ землѣ;, на всемъ — печать грязноватой тяжеловѣсной роскоши, знойной и удушающей тѣсноты. Только тамъ за прохладной стѣною отеля — покой, нѣга; но перебраться туда нѣтъ никакой возможности; день пребыванія въ такомъ отелѣ для двоихъ съ чаями и мелкимъ счетомъ — минимумъ шестьдесятъ франковъ; но и здѣсь встрѣтитъ васъ вовсе не максимумъ удобствъ, а минимумъ неудобствъ; блохи не будутъ, правда, васъ мучить: васъ замучаетъ скука, излучаемая чопорными физіономіями, туалетами табль-д’ота. Внѣ же этихъ отелей васъ замучаютъ блохи, продымитъ пыль.
Волей-неволей приходится предпочитать блохъ.
Тяжелый, пятиэтажный четырехугольникъ съ плоской крышей, отступивши отъ улицы, закрывается справа отъ васъ зеленой, вьющейся и цвѣтущей фатой; подъ кирпично-красною башней съ каменныхъ ступеней глупые львы кидаются гривой на улицу; электрическій фонарь выгибается глупо надъ дверью; здѣсь, въ кирпичнокрасныхъ оконныхъ простѣнкахъ, между зеркаломъ дорогого стекла пріютились сѣрые каменные египтяне, каменныя свои руки прижимая къ каменнымъ бокамъ; на тяжелыя головы ихъ упадаетъ еще болѣе тяжелый карнизъ: вѣроятно то домъ богатаго фабриканта, если только не проживаетъ здѣсь какой-либо знатный паша; рядомъ, изъ переулка, къ кирпичнокрасному чудищу привалилось кирпично-сѣрое, съ черепичатой крышей; его голыя, безстыдныя стѣны вовсе отъ зелени обнажены. Между тѣми домами-коробками, въ остромъ углу, образованномъ перекрестками улицъ, маленькая мечеть поднимаетъ, какъ палецъ, къ четвертому этажу ее тѣснящаго дома облупленный, черносѣрый минаретикъ свой: жалкій обломокъ арабскаго прошлаго тщетно силится здѣсь сохранить себѣ послѣднюю пядь земли; скоро рухнетъ послѣдній обломокъ этого прошлаго, и красноватыя чудища дружно сольются стѣнами, если только какой-нибудь чудакъ англичанинъ не построитъ себѣ шотландскаго замка на опростанномъ мѣстѣ: великолѣпные лорды бѣшено возвеселятся съ великолѣпными лэди; съ бѣшеной милліардершей къ замку подкатитъ бѣшеный милліардеръ; коронованной особѣ улыбнется титулованный авантюристъ.
Но за гуломъ, грохотомъ, смѣхомъ милліоннаго города воцарится слышнѣе безгромная тишина; гдѣ-то близко отъ веселаго пира изъ песковъ, вѣковъ, тысячелѣтій бредомъ просунулась громадная, безносая голова; и чудовищный треугольникъ Хефрена, и чудовищный треугольникъ Хеопса — оба вплотную почти привалились къ городу.
И отъ этого слишкомъ близкаго прикосновенія смерти къ жизни смерть — какъ жизнь; но и жизнь — какъ смерть. Это чувствуете вы съ первыхъ дней въ Каирѣ. Вы хотите видѣть арабовъ Египта: но… гдѣ арабы Египта? Есть въ Египтѣ мертвая безсильная феллашская тѣнь, тѣнь прошлаго: и въ прохожемъ феллахѣ среди пира цвѣтовъ, увеселеній, концертовъ оборотня узнаете вы вдругъ. Въ темномъ своемъ хитонѣ, въ погребальнаго цвѣта подрясникѣ, ходитъ темный тотъ оборотень по вашимъ пятамъ: изъ вѣковъ онъ протягиваетъ вамъ руку; онъ плачется на безсиліе; угрожаетъ грозой и чумой; казнитъ со смѣхомъ: бойтесь, бойтесь его — за него сама смерть. Стаи коршуновъ кружатъ надъ Каиромъ; тѣни ихъ падаютъ на раскаленный каирскій тротуаръ; это въ птицѣ воплотились все тѣ же стаи коршуньеголовыхъ людей, какихъ встрѣтите вы на фрескахъ, въ музеяхъ, въ витринахъ магазиновъ древностей… Кружатся, рѣютъ, плачутся коршуны надъ безумнымъ Каиромъ.
Жизнь, какъ смерть.
Но и смерть, какъ жизнь.
Изо всѣхъ витринъ египетскихъ магазиновъ на васъ выставился бронзовый человѣчекъ съ псиною головой. Песьи головы египетскаго музея древностей живѣй бѣгающихъ по Каиру псовъ; вѣрю, что каирскіе псы — эманація песьеголоваго человѣка, подстерегающаго въ Каирѣ васъ изо всѣхъ темныхъ угловъ.
Въ пирамидахъ, гробницахъ, сфинксахъ больше жизни, чѣмъ во всемъ смертномъ бредѣ ватаги милліардеровъ, нагло возсѣвшей на саркофагѣ со стаканомъ виски въ рукахъ.
Справа, спереди, слѣва пролетаютъ дома-коробки, какъ воплощенныя въ камень, осѣвшія съ пылью тѣни; справа, спереди, слѣва — зажелтѣли тускло проспекты; и нѣтъ имъ числа. Они кишатъ черными, сѣрыми, бѣлыми человѣчками, фаэтонами, осликами, сѣномъ, пылью, и невидимой каирской блохой; и влекутся на пламенномъ тротуарѣ, за ними песьеголовыя тѣни ихъ; а тѣнь фаэтона подчасъ выглядитъ колесницей.
Справа, спереди, слѣва — сюртуки, фески, фески и фески. Самодовольно, надменно выглядитъ каирская феска, — тѣмъ надменнѣе, чѣмъ приниженнѣй коричневатая, круглая изъ верблюжьей шерсти шапка феллаха; самодовольно, гордо за фескою треплется ея черный, обгрызанный хвостикъ; самодовольно подъ нею протянутъ истинноегипетскій носъ; въ то время, какъ верблюжья круглая шапочка просто египетская шапочка, нарочито-чистая фесочка — не просто фесочка: она — фесочка истинно египетская; но всему міру извѣстно, что истинный египтянинъ — радикалъ.
Элегантная хаха фланируетъ по европейскимъ кварталамъ Каира. Здѣсь она развернула свое египетское «Revue», гдѣ на топкомъ, листкѣ только что на улицу выкинутой бумаги еще не просохшими красками отпечатано en toutes lettres: «Мы кое-что, если насъ, посѣщаютъ коронованныя особы всей вселенной». Далѣе слѣдуетъ перечень новоприбывшихъ мистеровъ и миссисъ капитала, длинный перечень герцоговъ, перовъ, баронетовъ, бароновъ. Такъ пріятно осклабливается лицо, самолюбіемъ пьяной хахи; самодовольнѣй закидывается ея крючковатый носъ; тѣнь выдаетъ радикальную хаху: на тротуарѣ вырѣзывается черный птицеголовый контуръ.
Пока созерцаете вы извнѣ нескладицу жизни каирской, блохи, фески, пыль и дома-гротески лишь досадныя мелочи, заслоняющія отъ васъ и природу, и древности Египта. Но какъ скоро вы вспоминаете, что полнѣйшее творческое безсиліе мѣстной жизни, порабощенной извнѣ, есть торжествующее для порабощенныхъ явленіе — и вѣками давимый феллахъ съ наслажденіемъ разлагаетъ все, что ни прикоснется къ нему, ужасъ охватываетъ васъ тогда, ибо призраку подобенъ феллахъ, а человѣкъ способенъ сноситься только съ себѣ подобными; если покоряютъ феллаха, онъ какъ бы говоритъ побѣдителямъ: «только того я и жду». Вѣка феллахъ навязываетъ свое рабство европейцамъ, и азіатамъ, и берберамъ: побѣдитель за побѣдителемъ погружался въ глубокій сонъ, чтобы во снѣ умереть, или… проснуться тѣмъ же феллахомъ; и вѣка пронеслись надъ Египтомъ: каждый вѣкъ отложился лишь слоемъ пепла; куча пепла росла; она растетъ и донынѣ.
Вотъ что говоритъ герцогъ д’Аркуръ о побѣдителяхъ современныхъ намъ египтянъ въ своей книгѣ «Египетъ и египтяне»: «Если исчезла древнеегипетская письменность, раса ее Какъ будто пережила; сколько разъ отмѣчали сходство египетянъ современныхъ съ наиболѣе древними египетскими статуями; эти статуи вѣрно выражаютъ черты еще доселѣ живой расы, единственной, которая способна размножаться и жить въ этой загадочной странѣ. Роды побѣдителей, смѣнявшихъ другъ друга, и соблазненныхъ богатствомъ страны… исчезли, согласно пословицѣ: „Египетъ пожираетъ въ него вторгающіеся народы“. Дѣйствительно, вѣками безчисленные рабы… приведенные смолоду въ эту страну, не имѣли потомства; и въ наши дни навсегда поселяющіяся здѣсь семейства турокъ, вырождаясь и физически и нравственно уже во второмъ поколѣніи, пресѣкаются въ третьемъ. Единственно, что можно предпринять, чтобы избѣгать деморализующаго дѣйствія климата, это бракъ съ феллахиней; но тогда пропадаетъ у потомства европейскій характеръ, потому что отъ такого брака рождаются — египтяне».
Не ужасна ли месть древняго Египта народамъ, приходящимъ смущать въ пустынѣ тишину занесенныхъ песками гробовъ? Побѣдители, прикасаясь къ кучѣ пепла, превращаются въ пепелъ, когда наступаетъ ихъ минутное торжество…
Вотъ компанія палевыхъ смокинговъ увлекаетъ въ кафэ зеленожелтый халатъ, но халатъ упирается; подъ руки его ухватило два палевыхъ смокинга; двѣ нарочито-чистыя фесочки подскочили съ правой и съ лѣвой стороны тюрбана; палевый смокингъ вдругъ заспорилъ съ палевымъ смокингомъ: «Xвxa-а-xвxa» раздалось бойко на весь проспектъ; и на лбахъ, на носахъ отъ усердья бронзовый явственно такъ проблисталъ лоскъ: то вѣроятно компанія истинно египетскихъ студентовъ; не смотрите на то, что у нихъ лица приказчиковъ: въ прошломъ году они освистали Рузвельта, пожелавшаго имъ сказать рѣчь — не касайтесь достоинства истинно-египетскаго человѣка! Истинноегипетскій человѣкъ любитъ принципы свободы и равенства, несмотря на то, что онъ истинно-египетскій человѣкъ; истинно-египетскій человѣкъ — радикалъ; можетъ быть, онъ радикальнѣе истинно-европейскаго студента, что впрочемъ не помѣшаетъ ему по окончаніи курса паукъ путать Карла Пятаго съ Карломъ Великимъ; если же онъ окончитъ египетскій политехникумъ, въ работахъ своихъ онъ не будетъ пользоваться какими-то тамъ машинами: можете быть увѣрены, что онъ обратится къ машинамъ феллашскимъ, ничѣмъ не отличающимся отъ моделей древнеегипетскихъ машинъ. Истинно-египетскій человѣкъ превосходно покажетъ вамъ на доскѣ, что прямая линія есть кратчайшее разстояніе между двумя точками; но на практикѣ ломаную предпочтешь онъ прямой; и прямой смыслъ европейскихъ понятій свободы и равенства получаетъ въ глазахъ его чрезвычайно ломаный смыслъ. Англичане давно знаютъ ломаную египетскаго радикализма. и сепаратизма модернъ; съ каменнымъ безпристрастіемъ они внимаютъ этимъ рѣчамъ, запуская руку въ карманъ сепаратизма; въ результатѣ все же довольны оба другъ другомъ; англичанинъ и сепаратистъ; второй освистываетъ Рузвельта: первый безъ свиста пересыпаетъ деньги изъ кармана свистящаго въ свой карманъ.
На компанію палевыхъ смокинговъ наѣзжаетъ автомобиль съ каменнымъ англичаниномъ; каменный англичанинъ въ сѣрой колоніальной каскѣ; голубая вуаль плещется у него за плечомъ; полицейскій феллахъ, туго затянутый въ свой мундирчикъ, египетскимъ стилизованнымъ жестомъ поднимаетъ руку; и компанія палевыхъ смокинговъ, ковыряя носы, разлетается во всѣ стороны.
Не превратились ли здѣсь повсюду выживающіе арабы въ жалкій тлѣнъ? Отъ араба осталась одна лишь личина; изъ араба въ феллахѣ проснулась древняя, песья голова; нѣтъ, не вѣютъ здѣсь жизнью минареты, мечети, дома и люди, потому что еще въ утробѣ матери души ихъ выгрызли изъ гробовъ исшедшіе невоскресшіе мертвецы; и не вѣетъ жизнью отъ египетскаго возрожденія; истинно-египтяне столь же пепельны, какъ и просто египтяне. Здѣсь въ домахъ, университетѣ, мечетяхъ собираются не люди, а тѣни: весь милліонный Каиръ — городъ утопленниковъ и тѣней; и испуганные пиры англичанъ — пиры тѣневые; не вино проливается изъ бокаловъ въ уста: проливаются струи Леты…
Вотъ одногорбый верблюдъ, нагруженный травою, медленно выступаетъ въ толпѣ; бѣловатый и стройный (о насколько стройнѣе тунисскаго!) вытянулъ онъ лебединую свою шею, и — что за шокингъ! — реветъ себѣ подъ окномъ фешенебельнаго отеля; бронзовый чернохитонникъ феллахъ, перемигиваясь съ сидящими у подъѣздовъ домовъ бѣлотюрбанными слугами, косолапо качается на вершинѣ горба. Вотъ пролетаетъ трамвай облѣпленный феллахами; вѣрно онъ улетаетъ въ арабскую часть города; не садитесь на него никогда: вы рискуете подцѣпить здѣсь нѣчто болѣе скверное, чѣмъ блоху.
Съ особеннымъ любопытствомъ я смотрю на туристовъ; каждый прикидывается старожиломъ страны, человѣкомъ совершенно независимымъ; оттого вѣрно у него такой глупый видъ; оттого-то, по всей вѣроятности, и завелъ онъ себѣ колоніальную каску, едва успѣвши ступить ногой на желтоватый египетскій грунтъ; и голубая вуаль, ему ненужная въ городѣ, затрепалась немедленно за плечами, съ головой выдавая въ старожилѣ неопытнаго новичка; тотчасъ же независимый человѣкъ становится совершенно зависимымъ; обыкновенно недолго испытываетъ прелести одинокой прогулки онъ; къ нему спѣшитъ неожиданный другъ: и любезная хаха легко его за собой уводитъ; и любезная хаха, посадивъ на осла, съ преспокойной насмѣшкою гонитъ старожила по европейскому кварталу Каира — праздно, безсмысленно, на потѣху всѣмъ; и едва не касаясь земли, косолапо болтаются ноги: колоніальная каска непривычно сжимаетъ лондонскій, петербургскій или гамбургскій лобъ. Тогда со всѣхъ сторонъ къ независимому джентльмэну устремляются праздныя, но такія любезныя хахи: предлагаютъ ружья, ткани, бусы и чубуки. Старожилъ вернется къ себѣ теперь не ранѣе полночи; поддѣлками будутъ туго его набиты карманы; кошелекъ — пустъ.
Иногда видишь несчастнаго, потнаго джентльмэна, бросившагося въ объятья къ городовому изъ толпы его обступившихъ хахъ: преспокойный городовой изрядно задубаситъ преспокойныхъ феллаховъ, подставляющихъ спины подъ удары его тяжелой руки; изъ-за спины же городового поднимаетъ палку самъ потный, несчастный мистеръ, думающій, конечно, что теперь-то избавленъ онъ наконецъ отъ посягательствъ на свой карманъ. Тщетная надежда! На него опять нападетъ вереница бронзовыхъ дьяволовъ, а спокойный городовой повернется спиною къ собратьямъ по Аду: песья голова хорошо выполняетъ свое назначеніе — теребитъ, кусаетъ, лаетъ и воетъ.
И стоитъ кругомъ многоголосый вой: подѣломъ!
Если видѣть жизнь въ наглой гульбѣ Каира, то за каирскими стѣнами — многотысячный вой мертвецовъ. Если же есть жизнь въ песчаныхъ, египетскихъ гробницахъ, тогда весь Каиръ — милліонное кладбище.
Оба Египта не могутъ бокъ-о-бокъ существовать: оба Египта, вопреки всѣмъ понятіямъ здраваго смысла, существуютъ однако — то тотъ, то другой, и нѣтъ ихъ отдѣляющей границы: не заразила ли злая, египетская смерть трупнымъ ядомъ Европу? Не заразили ли трупнымъ ядомъ души здѣсь парящихъ тѣней европейскіе мертвецы? Тамъ, за Каиромъ, — вой; тамъ ватаги нищихъ феллаховъ: это — муміи, нагло выкинутыя изъ гробовъ убѣгающимъ отъ попрошаекъ мистеромъ. Долгое время мистеръ попросту разламывалъ черныя куклы покойниковъ, чтобы вытащить изъ грудей зеленовато-синій, каменный истуканчикъ; и душа, лишенная тѣла, воплощалась въ лишенное души феллашское тѣло: у сколькихъ феллаховъ теперь пустая грудь — безъ болванчика, безъ служенья, безъ долга. И сталъ обездушенный феллахъ бездной, изъ которой на мистера потянули сквозняки того свѣта: нельзя безнаказанно смущать сонъ могилъ!
Здѣсь, въ музеѣ, глядятъ на оскаленный ротъ муміи фараона Рамзеса ІІ-го; и потомъ отправляются бражничать въ великолѣпный отель. Но оскаленный ротъ фараона Рамзезса ІІ-го неотступно преслѣдуетъ душу безпечнаго осквернителя: вдругъ оскалится безобразной гримасой доселѣ спокойный вашъ сонъ; та же гримаса мелькнетъ на лицѣ пристающаго къ вамъ на улицѣ чернаго дьявола — на каирскомъ проспектѣ, среди бѣла дня настигаетъ васъ Рамзесъ ІІ-ой, фараонъ. Потемнѣетъ воздухъ, сожмется дыханье: и въ потухающемъ солнцѣ привидится чья-то грозная месть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Окна домовъ крикливо распестрены бѣлыми, синими, красными вывѣсками на англійскомъ, итальянскомъ, арабскомъ, французскомъ, турецкомъ и греческомъ языкахъ (встрѣчаются даже объявленія по-русски); всевозможныя пароходныя агентства выставляютъ въ оконныхъ витринахъ вѣера пестренькихъ своихъ указателей-рекламъ, путешествій, свѣдѣній — надъ листомъ росписаній, откуда вы узнаете, что тогда-то въ Австралію отправляется пароходъ, а тогда-то — въ Индію.
На облитый лучами тротуаръ изъ иныхъ магазиновъ бьютъ цвѣтные каскады ковровъ, шалей, шарфовъ; изъ-за стеколъ блистаетъ оружіе, золотыя курильницы и прочій, совершенно ненужный, но подчасъ изящный блескъ; и на каждомъ углу — табачная лавочка.
Поражаетъ подчасъ въ европейской части Каира великолѣпный, выходящій на улицу салонъ: то табачный магазинъ высшаго пошиба; здѣсь вездѣ разставлена мебель; полъ устилаютъ бархатные ковры; великолѣпныя растенья заграждаютъ выходъ на улицу; если зайдете случайно въ такой магазинъ, вы окончательно растеряетесь, когда долговязый англичанинъ въ незапятнанной бѣлизны пикейныхъ штанахъ — обижающій васъ изяществомъ — папиросу за папиросой снисходительно предлагаетъ для пробы; наконецъ, останавливаетесь вы на двѣнадцати-пьястровой коробочкѣ[4] (египетскія папиросы у насъ въ ресторанахъ дешевле).
Поражаетъ васъ также въ европейской части Каира обиліе лавокъ египетскихъ древностей, по большей части фальсифицированныхъ: пресловутая песья голова неизмѣнно торчитъ оттуда въ видѣ маленькой зеленовато-синей статуйки вмѣстѣ съ брошью, изображающей прямокрылаго коршуна, — точь въ точь такого, какой сейчасъ закружился надъ вашею головою въ пламенной синевѣ; фигурируетъ также египетскій скарабей, ожерелье изъ камней, всевидящее око; многія, многія древности соблазнительно протянутся къ вамъ не ходите въ такую лавку! Въ музеѣ египетскихъ древностей есть особое отдѣленье, гдѣ можете вы баснословно дешево пріобрѣсть какого хотите болванчика, подлинность котораго установлена спеціалистомъ.
Есть на что заглядѣться въ европейской части Каира; и вы понемногу начинаете примиряться съ хоромъ многоголосымъ нарѣчій, привычекъ, вкусовъ, гдѣ послѣднее великолѣпіе буржуазной культуры сочетается съ рядомъ странныхъ для африканской столицы обычаевъ: часто видите вы, напримѣръ, ищущихъ другъ у друга въ головѣ феллаховъ, преспокойно разсѣвшихся подъ окномъ фешенебельнаго магазина; то, что находятъ они въ головѣ другъ у друга, можете, невзначай, подцѣпить и вы
Солнце съ утра поливаетъ блистаньемъ; въ несуразной сумятицѣ города будто слышится лучей трескъ; въ полдень бьетъ отвѣсно лучами трескучее солнце, опаляя блещущей бронзой потомъ покрытые лбы: такъ же въ полдень летаютъ по городу фаэтоны, трамваи, автомобилисты, велосипедисты, шляпы, фески, тюрбаны, вуали, каски.
Иногда на день, на два и на три безъ тучъ отуманится небо: жаркая, темная простирается надъ городомъ мгла; и палящій песокъ взвѣвается отовсюду, проникая къ намъ сквозь оконныя скважины. Вы тогда странно возбуждены; дыханія не хватаетъ, вы прижимаете руку къ судорожно дрожащей груди; глаза ваши съ отвращеніемъ и съ невнятной тревогой улетаютъ за окна: а въ окнѣ, въ душномъ дымѣ песчаномъ, въ раскаленныхъ вихряхъ неумолимыхъ песчинокъ, изъ подъ которыхъ праздно тускнѣетъ злобное, омертвѣлое солнце — такъ же и такъ же мелькаетъ все то же: фаэтоны, трамваи, автомобилисты, велосипедисты, шляпы, каски, вуали, тюрбаны, фески. Одиноко, душно и страшно: стаканъ за стаканомъ выпиваете вы воды; и задергиваете занавѣски, чтобы все тѣ же кирпичнокоричневые дома перестали на васъ мрачно скалиться окнами, и чтобы тѣ же все не неслись — фаэтоны, трамваи, конки, автомобилисты, велосипедисты, шляпы, каски, вуали, тюрбаны, фески.
То — хамсинъ[5].
Чья-то грозная месть тяготѣетъ тогда надъ городомъ; чья-то длинная тѣнь протягивается отовсюду; это тѣнь враждебнаго войска призраковъ, обложившихъ каирскія стѣны; на вершинѣ Хеопсовой пирамиды въ тѣ дни появляется вѣрно черненькій человѣчекъ — не человѣчекъ ли съ псиною головой?
Не самыми ли озлобленными тѣнями кажутся вамъ — фаэтоны, трамваи, шляпы, каски, вуали, тюрбаны, фески?
Иногда Каиръ улыбнется плѣнительно: зашумитъ купами высоковерхихъ пальмъ; зажурчитъ привѣтно золотой струей нильской; солнце повиснетъ низко тогда, поблѣднѣвъ грустнымъ кругомъ; но тяжелыя, золото-карія сумерки расползутся повсюду. Все улыбнется вамъ — тогда; но улыбка эта опять-таки вамъ напомнитъ улыбку двоящихся египетскихъ статуй: смертная то улыбка, посылающая навожденіе; и едва улыбнется вамъ тою улыбкой Каиръ, и едва повѣрите вы той улыбкѣ, тяжесть смерти обниметъ васъ, навалится, гробовою доскою прихлопнетъ великолѣпіе; улыбки той болѣе будете вы бояться, нежели блохъ, чумы и хамсина.
Иногда, на закатѣ, когда и природа и люди двусмысленно улыбаются вамъ, но улыбаются плѣнительно, разсѣкая уличное движенье выступитъ изъ за дома отрядъ египетскихъ музыкантовъ, проблеститъ яростно вопящей мѣдью гремучихъ трубъ: странная, неотвязная музыка плѣнительно затерзаетъ уши; толпы галдящихъ феллаховъ выкинутся тогда изо всѣхъ домовъ и угловъ, чтобъ кричать, бить въ ладоши, присвистывать и приплясывать, вкругъ бирюзоваго цвѣта раззолоченной кареты, окруженной отрядомъ бѣлозолотыхъ гайдуковъ; шествіе замкнетъ отрядъ музыкантовъ; это — свадьба богатаго египтянина.
Если же вы захотите забрести въ каирскій зоологическій садъ, или въ иной какой садъ, роскошно разбитый на Булакѣ, ту же увидите вы индусскую флору; и она — восхитительна.
Кружевныя, обвисшія, нѣжныя, легковѣйныя дерева тонкій свой стволъ утаиваютъ они до земли свисающими вѣтвями; падаютъ, выгибаются, заплетаются, перекручиваются другъ съ другомъ многолистныя вѣтви, вовсе не напоминая вамъ зелень юга Европы, Алжиріи и Туниссіи: зелень та жестколистная, съ темной просинью; или она серебристо-матовая; зелень же эта — нѣжная зелень; не синѣетъ, не серебрится она, янтарѣя чуть-чуть; она привѣтствуетъ васъ легкимъ лепетомъ своихъ изумрудинокъ; легкимъ лепетомъ заалмазятся сквозь нее ноздреватые выступы слезоточивыхъ камней; оттуда сверкающей гремучкой струйка выискривается въ солнечный бассейнъ, до краевъ полный золота и плавающихъ гадовъ: шелестъ, лепеты, свисты и трески. Стаи разодѣтыхъ въ кружево бѣлокудрыхъ бэбэ; стаи бронзовыхъ фелашенковъ; ихъ атласпокрылыя въ пелеринкахъ съ занавѣшеннымъ ртомъ матери, ихъ отцы — нарочитыя хахи; чинно сидятъ они на скамеечкахъ, утопая въ бѣлыхъ, нѣжныхъ цвѣтахъ.
Вотъ просунулась изъ цвѣтовъ ушастая мордочка ящера; и вильнувши въ воздухъ хвостомъ, косолапый ящеръ убѣгаетъ въ зеленую глубину; вотъ цѣлая ихъ семейка сбѣгается на красный песочекъ дорожки, чтобы снова испуганно шаркнуть въ траву, когда сторожъ, опустивъ бѣлотюрбанную голову, лѣниво притащится направить на зеленый газонъ предлиннѣйшую кишку: солнцемъ прыснутъ алмазныя струи, протрещавъ въ сочной зелени свѣсившихся деревъ, откуда порхнетъ иной разъ зеленокрылая птица. Вѣтеръ… Пляшетъ нѣжное, легковѣйное листвяное кружево; пляшетъ нѣжное кружево тѣни. Пламень, пламень и пламень — въ вышинѣ.
Вы пойдете по извилистой дорожкѣ: и вдругъ — гладкія дерева бѣлостволыми твердынями васъ обставятъ со всѣхъ сторонъ, унося въ кубово-черное, кубово-голубое небо непомѣрные гребни косматаго своего листа; тамъ, тамъ — чешется въ вѣтеркѣ одинокій, чудовищный гребень.
Или многими изогнутыми стволиками коварно какъ-то подкрадется древесная стая; но то — одно дерево: каждый его изогнутый стволикъ-вѣтвь подпертъ, какъ костылями, десятками въ землю бѣгущихъ корней; каждый корень — застывшая змѣя; и — прочь отсюда!
Вечеромъ Каиръ становится сѣрожелтымъ; лица прохожихъ покрываютъ карія тѣни; лица прохожихъ кажутся оттого искаженными, чуждыми: въ каждомъ лицѣ оттѣняется знакомое человѣческое выраженіе — псиная голова просовывается изо всѣхъ закоулковъ; милліонный Каиръ — милліонноголовый песъ.
И все такъ же, все такъ же мчатся потоки — фаэтоновъ, автомобилей, трамваевъ, вуалей, касокъ, фесокъ, тюрбановъ; подъ вуалями, касками, фесками и тюбранами узнаете взглядъ чернаго человѣчка.
Непріятный, плѣнительный, дикій, обезумѣвшій Каиръ!
Набродившись вдоль города, ищемъ выхода мы къ священному Нилу, огибаемъ громадное зданіе касръ-ель-нильскихъ казармъ, не суразное, величавое; подъ кирпичножелтой стѣной вытекаетъ струйками вода и играетъ музыка; всякій разъ, проходя здѣсь впослѣдствіи, слушалъ я мелодичную грусть, на душу струившую водяную музыку. Вотъ изъ многихъ десятковъ оконъ смотрятъ солдаты; и какая-то во всемъ томъ грусть. Огибаемъ казармы — вотъ онъ, Нилъ.
Плавно, плавно катитъ онъ свои воды; здѣсь, тамъ раздуваетъ парусъ фелюга; голубыя и бѣлыя полосы парусовъ; паруса островерхіе, необычной формы, прикрѣпленные къ высокому шесту опускающейся мачты, напоминающей колодезь-журавль; эта мачта вмѣстѣ съ парусомъ прикрѣплена къ другой неподвижной мачтѣ; и взлетаютъ мачты: то параллельны онѣ, то къ водѣ перпендикулярны; поднимаются, загибаются, опускаются паруса надъ старинной формы кормой; голубая фелюга, то летитъ, разрѣзая желтыя воды, то недвижно стоитъ среди пляшущихъ и стальныхъ разрѣзаемыхъ носомъ змѣй; голубокрылая птица — фелюга, развернувшая крыло надъ водой; на фелюгѣ силуэтецъ чернаго послушника, натянувшаго веревку: это — лодырь феллахъ.
Прямо мостъ, на мосту — чугунные львы; это — мостъ Касръ-ель-Нилъ. Роскошная зелень косматится съ той стороны Нила; безобразныхъ домовъ не увидите вы тамъ; сотни пальмъ высоко взлетѣли оттуда; блѣдно позолотѣвшее солнце ниспало въ ихъ косматыя лапы. Это — Гезирэ-Булакъ, островъ пальмъ, парковъ, полянъ, обсаженныхъ розами: островъ увеселеній — каирскій Булонскій лѣсъ.
Мы пробираемся черезъ мостъ: мы уже на высокой верандѣ за чаемъ надъ желтоватыми водами; пальмы взлетѣли надъ нами; вечерѣетъ издали черносѣрый Каиръ.
Справа, у насъ подъ ногами, закачалась фелюга; земные поклоны кладетъ богомольно давно уже темносиній лодырь съ кормы; дальше — свистки пароходовъ; стрѣлой летящая моторная лодка разрѣзаетъ зеркальность золотокарихъ водъ; всюду стаи бѣлоголубыхъ парусовъ нагоняютъ другъ друга, чуть вздрагивая, замирая на струяхъ, и потомъ вновь слетая. Засѣрѣли издали мертвенно громадные камни набережной, надъ которой желтоватыя, раскаленныя зданія, остывая, разверзаютъ отверстій своихъ то черныя, а то золотыя отъ солнца стекольныя сотни; вонъ — казарма-чудовище; вонъ — чудовище Семирамисъ-Отель; издали скралось безобразіе этихъ зданій; издали зданія — лишь людскія гнѣздилища, подставляющія въ вечернюю пыль свои тысячи крышъ. Вовсе издали — желтоватые холмы Моккатама; гдѣ однимъ краемъ убѣгаетъ въ пустыню арабскій Каиръ; и оттуда, съ холмовъ Моккатама, многозубчатой стѣною надо всѣмъ городомъ оскалилась каирская цитадель; и она теперь — кружевная; минаретики, минареты, будто острыя пики, на желтизнѣ холмовъ отовсюду протянуты отъ нея; вблизи — какъ песокъ желтоватая цитадель сливается съ моккатамскимъ грунтомъ; и какъ море, издали ежеминутно она мѣняетъ свой цвѣтъ: то не видно ея зубчатаго на пескахъ кружева; призракъ, уходящій въ пески — чуть-чуть она намѣчается издали; то она засѣрѣетъ, темнѣя, наконецъ почернѣетъ: выступитъ отчетливо кружевами зубцовъ; тогда кажется, что черноватая тѣнь упала съ неба на холмы. Слѣва пространства косматой, кудрявой, а то и гладкой, но всегда восхищающей взоръ зелени; зелень лоснится нѣжнѣйшими переливами янтарей, бирюзы, хризолитовъ; шапками пурпурныхъ розъ, кровавымъ цвѣтомъ кактусовъ, иглами и шипами набѣгаетъ прямо она на васъ, разбиваясь о каменный выступъ принильской веранды; путаница тамъ вьющихся растеній, изогнутыхъ какъ-то кустовъ, аллей, пальмъ, разбѣжавшихся во всѣ стороны отъ зеленыхъ луговъ спортивнаго клуба; изрѣдка въ гущѣ просунетъ свою островерхую башенку коттэждъ; и улыбнется веселая виллочка изъ за розовыхъ пятенъ цвѣточныхъ. Здѣсь легко затеряться: далѣе — ботаническій и зоологическій садъ, дышащій къ вечеру всѣми прянными запахами.
Все это окидываемъ мы съ принильской веранды: и Каиръ, и Буланъ. Здѣсь полюбили мы встрѣчи за чаемъ съ золотокаримъ закатомъ. Золотокарій закатъ Египта, и есть ли еще въ Египтѣ закатъ?
Закаты Египта неописуемы: вѣрнѣе, нѣтъ ихъ и вовсе.
Кругъ блистательный солнца ввечеру изнеможетъ грустнымъ и блѣднымъ золотомъ; вотъ, не краснѣя, тускнѣетъ онъ мертвеннобѣлымъ кругомъ, на которомъ протянется явственно пепельная, летящая тихо, фата: это въѣдается въ солнце ливійская пыль, изсушая влажное золото: и вотъ уже изсушенное солнце зеленоватымъ тысячелѣтія папирусовъ пролежавшимъ цвѣткомъ праздно, ненужно, печально зіяетъ изъ пыли; и какая-то съ неба зола безшумно, безостановочно сыплется на дома, на поля, на деревья, на лица людскія; и золой посыпанные дома, и мутнѣющія поля, и неясными контурами изорванныя деревья, и изнуренныя лица дневныя, позеленѣвъ, подъ зеленое небо выступаютъ задумчиво-грустнымъ испугомъ: мигъ и испугъ пронесется отъ краю до краю; будто вздыхаетъ, томится и плачется невѣдомый кто-то, и все же знакомый по снамъ: не такъ ли у насъ ввечеру слышите вы звукъ все тотъ же плачущій, звукъ на осеннесѣрыхъ поляхъ: птица ли то изъ болота вамъ подаетъ голосъ, или надъ верхомъ вѣтеръ осенній разрыдается издалека, вызывая въ душѣ грусть все ту же. И съ чего эта грусть? Откуда она?
Ту щемящую грусть ощущалъ я въ Египтѣ не разъ на закатѣ. Когда же отъ солнца давно пропадутъ слѣды, и оно не коснувшись земли потеряется въ пыли, темное, тусклое, золото проливается въ карія сумерки; медленно загораются золотокарія земли; начинаетъ зловѣще свѣтиться взвѣянный въ воздухъ, золотокарій песокъ; пальмы испуганно вылетаютъ изъ дыма и гари; съ вечера темь истачиваютъ ихъ стволы; только колеблются сами собой ихъ косматыя въ воздухѣ короны; и туда, въ сумеречный испугъ, черная потянется вереница будто воздушныхъ феллашекъ, на плечи поставивъ свои громадные кувшины; тогда по водѣ на водѣ струятся за все той же фелюгой, на которой все такъ же кладетъ поклоны темносиній лодырь съ кормы, — тогда на водѣ извиваются свѣтлыя тяжеловѣсныя змѣи.
Страненъ и страшенъ Каиръ: медленно тлится онъ въ убѣгающемъ свѣтѣ; грудою развалинъ Каиръ глядитъ въ небеса.
Старое развалилось здѣсь; новое развалилось въ развалинахъ стараго; рушится въ настоящемъ грядущее; оттого-то и нѣтъ нигдѣ окончательной смерти; оттого-то и нѣтъ нигдѣ окончательной жизни; въ вопль роженицъ переходитъ смертная агонія — въ вопль роженицъ, не способныхъ отъ бремени разрѣшиться; и Каиръ вопитъ, гремитъ, реветъ и шипитъ всѣми воплями, ревами, громами муки.
Я оглядываюсь вокругъ: тѣни, тѣни и тѣни… Тѣневое войско всякій разъ входило въ Каиръ, когда въ Каиръ входилъ иностранецъ; тѣневое войско и теперь привалилось къ Каиру.
Петля и яма тебѣ здѣсь, человѣкъ!
Грустно мы возвращаемся домой: блохи, фески, пыль и дома — несуразная нескладица! и нездѣшній охватываетъ вдругъ испугъ: каждая блоха, каждая вамъ руку за бакшишомъ протягивающая феска, не просто феска и не просто блоха: здѣсь, такъ сказать, блохи и фески метафизическія: ихъ единственное назначенье — бакшишомъ и укусами изо дня въ день напоминать о грозящихъ ужасахъ того свѣта, ибо хожденіе по Каиру есть хожденіе по мытарствамъ.
«Все, что у васъ, то и у насъ» скалится на васъ, протягивая руку, феллахъ; и въ оскаленномъ ртѣ узнаете оскаленный ротъ фараона Рамзэса ІІ-го, а въ плечахъ и въ рукѣ узнаете жестъ мрачнаго человѣка съ изступленной, оскаленной головой пса.