Египет (Белый)/Версия 2/ДО

Опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru • У пирамид.
Сфинкс.
Восхождение на пирамиду.
Около Мемфиса.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Египетъ.

У пирамидъ*).

*) Современникъ". Кн. V.

Издали пирамиды невелики; изъ песковъ просунуты два треугольника; цвѣтъ ихъ — пустыни цвѣтъ: и пирамиды кажутся не примѣчательными. Вотъ пирамида Хеопса; кверху она мягко затуплена, оканчиваясь площадкой. А вотъ острая пирамида Хефрена. Темнолазурный треугольникъ между обоими, образованный небомъ. Вокругъ — ста же темная и пламенная лазурь; гдѣ-то сбоку затеривается третья пирамида; она — небольшая.

Пирамида Хеопса, Акхудъ-Куфу, имѣетъ 70 саженей въ ширину и 175 метровъ по наклону; на тринадцатой ступени ея открывается входъ во внутрь: издали чернѣетъ этотъ входъ малой точкой. Пирамида Хефрена, Уэръ-Кхафра, имѣетъ 136 метровъ въ вышину; на ней нѣтъ выступовъ, образующихъ ступени; верхняя часть ея покрыта розовымъ гранитомъ; гранитъ этотъ вывѣтренъ. Третья пирамида — Нутиръ-Менкаура, простирается вверхъ всего на 66 метровъ. Отъ нея невдалекѣ торчатъ три ступенчатыхъ пирамидки; три пирамидки прячутся также за пирамидой Хеопса.

Эта группа пирамидъ называется группой близкихъ пирамидъ въ противоположность группъ дальнихъ, поднимающихся у Мемфиса.

Пирамиды находятся на громадномъ песчаномъ плато; къ плато проложена сносная дорога, защищенная отъ вѣтра каменными нерилами. Днемъ вверхъ и внизъ по дорогѣ черненькихъ муравьевъ токъ: это люди, мулы, верблюды; вечеромъ уменьшается черненькихъ муравцевъ токъ, пробирающихся вверхъ по склону.

Пирамида сливается съ цвѣтомъ ливійской пустыни; цвѣтъ же ливійской пустыни перемѣнчивъ, какъ море; и сѣрѣютъ мертвенножелтоватые камни пирамидъ, едва отдавая въ блѣдноватую едва видную прозелень; бѣлесовата освѣщенная солнцемъ поверхность; на противоположной отъ солнца сторонѣ отчетливо прочертилась тѣнь; бѣлый, сѣрый и желтый — вотъ цвѣта пирамидъ; бѣловатый, не бѣлый фонъ пирамиды: отовсюду въѣлись въ него сѣрогрифельныя пятна тѣней; и пирамидъ громадные камни — рябые камни; но и грифельносѣрая тѣнь получаетъ явственный желтоватый налетъ; и налетъ этотъ мертвенѣетъ въ сумерки: отдаетъ едва выступающей зеленью; въ полдень же издали на камняхъ разыграется красноватый бликъ; въ лиловатую дымку переходитъ тотъ отблескъ къ солнечному склоненью.

Назовите же цвѣтъ пирамидъ: онъ, какъ его окружающая пустыня, которая желтоватымъ моремъ песковъ разлилась вокругъ; тускло такъ вокругъ засѣрѣла пустыня, пересыпаясь беззвучно грядою песчаныхъ холмовъ; все замерло въ Цей; всѣ оттѣнки слетѣлись къ ней, въѣлись другъ въ друга, образуя рельефъ; надъ которымъ взлетѣли два гигантскіе контура, какъ два трупа; и на нихъ заиграли вѣка радужными рефлексами: мучаетъ васъ пирамидъ невѣрное выраженье; то пустыня безвидно накрыла ихъ своей обманной фатой; невидимый миражъ струится отъ чудовищныхъ реберъ, и пирамида мѣняетъ ежеминутно свой цвѣтъ. Издали лиловѣетъ она; нѣсколько десятковъ шаговъ вы пройдете, она — зажелтѣла; еще ближе — гигантски сѣрѣетъ она тысячью рябыхъ выступовъ; еще пятѣ шаговъ — выцвѣтаетъ: вся она — сплошная тусклость тогда; и тускнѣетъ вокругъ розвалень ею сброшенныхъ камней; а ея чернѣющій входъ, присѣдавшій издали на пески, высоко поднимается надъ вашею головою. Вотъ надъ сѣрою грудой камней бѣловатый верблюдъ кажется зеленоватымъ верблюдомъ. Цвѣтъ же самой пирамиды отсутствуетъ: вся она — тускловато торчитъ своимъ отсутствіемъ цвѣтовъ; вся она — сочетаніе тысячи другъ друга уничтожившихъ красокъ.

Вы приближаетесь къ пирамидѣ; съ бѣшеной быстротой она передъ вами выпираетъ изъ земли; раздается вправо и влѣво; распирается выступами тяжкихъ своихъ ступеней: надъ тупою ея вершиной эластично выгибается небо, образуя дугу небосвода. Каждые пять шаговъ пирамида растетъ: вы прошли еще пять шаговъ, и еще она выросла, поблекла, отяжелѣла; будто каждый вашъ шагъ многотысячный грузъ пудовъ вдавливаетъ въ ея тяжелое тѣло; будто каждый вашъ шагъ приближаетъ васъ къ ней на сотню вѣковъ; короткое разстояніе отъ начала плато до ея подножія равняется тысячамъ, въ обратномъ теченіи промелькнувшимъ днямъ; и когда достигнете вы ея основанія, а она завалится бѣшено надъ вашею головой, вы взгляните на себя — и увидите не себя: вы увидите темноватый призракъ далекаго контура; черезъ рои лѣтъ здѣсь вплотную приваливается прошлое; между мертвеннымъ контуромъ современнаго человѣка и пирамидой образуется мгновенный провалъ тысячелѣтій; закружится голова и испуганно остановится сердце; вы станете не человѣкомъ теперь, а… такъ чѣмъ-то!…

Каждый шагъ, приближающій къ пирамидѣ, снимаетъ съ нея послѣдніе проблески красокъ. Наконецъ, она — вотъ передъ вами: ноздреватая, ужасная, тихая — внѣ цвѣтовъ и внѣ вѣса, внѣ пространственно-временныхъ измѣреній. Вершины ея тогда ужъ не видите вы; издали острогранныя ея ребра надъ вашею годовой образуютъ одну разваливающуюся дугу; грозною грудой взвалились на массивы массивы: тысячи, милліоны массивовъ, будто бы желтоватыхъ, а на самомъ дѣлѣ внѣцвѣтныхъ; и чудовищно и безсмысленно заваливается многомассивная высь; и вотъ — рухнетъ: хаосъ камней, брошенныхъ въ небеса, станетъ хаосомъ низверженныхъ камней.

Вы проводите рукой по глазамъ; вы хотите стряхнуть съ себя эти камни тысячелѣтій. Вы себя увѣрить стараетесь, что предъ вами предстоящее безобразіе есть миражъ; вы тогда говорите сосѣду: «Посмотри: въ яркомъ солнцѣ — яркорыжая пирамида».

И вамъ вѣрятъ.

Такъ возникаетъ у собравшихся вокругъ пирамидъ туристовъ обманное убѣжденіе, будто вѣсомъ она измѣряема; будто она имѣетъ цвѣта; будто въ ней нѣтъ ничего замѣчательнаго; не такъ ли всякое раздраженіе: оно имѣетъ предѣлъ; увеличьте раздраженіе зрѣнія, ощущенія не получится; въ тысячу разъ увеличьте невѣроятность, и невѣроятность получитъ такой обыденный видъ.

Въ дѣтствѣ часто меня тревожилъ кошмаръ. Кошмаръ этотъ не имѣлъ реальнаго образа; образы прихотливой фантазіи не цвѣтили его страннаго безсмыслія: въ тѣ часы мнѣ казалось, когда обычная простота ночи одѣвала меня, и предметы, покрытые тѣнью, выступали знакомыми знаками, — мнѣ казалось тогда: вдругъ — что-то трогалось; и предметы снимались съ мѣста; или даже — наоборотъ, трогался я: даже не я — во мнѣ самомъ что-то трогалось съ мѣста; одна незамѣтная черта отдѣляла меня отъ меня самого, лежащаго въ комнатѣ — и что за ужасъ! Мнѣ казалось, что я — не я, что мое все отстало отъ меня, какъ пустой ярлыкъ, или какъ сухая змѣиная кожа, изъ которой какое-то «я» вышло изъ какого-то «я»; и меты и весь меня окружающій міръ казались мнѣ какими-то знаками на пустой кожурѣ моей личности; а вѣдь въ этой-то личности и заключалось все для меня. И вотъ «я» какое-то отъ того всего уходило, уходило все то, отъ какого-то «я».

— Кто же я? Что же все? Какъ же такъ? Что же это такое?

Такъ во мнѣ бы шепталось, если бъ было чему шептаться; но шептаться было некому, нечему.

Или мнѣ начинало казаться, что невидная грань, отдѣлявшая меня отъ меня самого, начинала протягиваться въ тоскливыхъ верстъ милліоны; изъ-за тѣхъ милліоновъ верстъ я вытягивался къ улетѣвшей предметности, дѣтской комнатѣ, нянѣ, игрушкамъ, родителямъ, безъ надежды осилить все растущій провалъ; отъ меня самого нить вытягивалась чрезъ бездну, и я съ опасностью жизни тащился милліонами верстъ и дней, чтобъ какое-то я, вновь настигло какое-то я, дабы чрезъ ихъ сліяніе пересталъ бы я удивляться всему, сошедшему съ мѣста; въ то же время явственно видѣлъ я иногда, какъ лицо моей матери выступало изъ свѣтлаго круга свѣчки: «Онъ опять кричитъ по ночамъ» слышался мнѣ знакомый и все же чуждый голосъ. — «Это, барыня, ростъ» отвѣчалъ голосъ няни.

Эти кошмары вспоминалъ я часто потомъ; часто я думалъ о томъ, что если бредъ мой былъ ростомъ, то ростъ этотъ заключался вовсе не въ вышину, не въ длину, а въ какое-то чуждое, существующее измѣреніе; выростая въ длину, я проваливался куда-то.

Этотъ дѣтскій кошмаръ я невольно вспомнилъ у пирамиды: что-то было отъ бездны въ тихо высящемся ея очертаніи: безконечность, неизмѣримость являла милліоны отмѣренныхъ верстъ, милліоны отмѣренныхъ дней; эта грозная мѣра отдѣляла тѣ камни отъ обложившей ихъ современности; черносѣрый, гремящій Каиръ — и беззвучіе рядомъ!!

Современность съ ея суетой не можетъ, не хочетъ понять Хеопсовой пирамиды. Невозможность измѣрить вотъ тѣ глыбы тяжестей придаетъ на иной взглядъ и вовсе невѣсомость этимъ камнямъ; невѣсома, безцѣнна для взгляда Хеопсова пирамида; но и паническій страхъ, васъ охватывающій подчасъ, невѣсомъ тоже. А невозможность видѣть внѣцвѣтное сочетаніе цвѣтовъ уявляетъ видъ Хеопсовой пирамиды безцвѣтнымъ: но и воздухъ, которымъ мы дышимъ, — безцвѣтный воздухъ; а какое въ томъ воздухѣ разсыпается злато, а какая тамъ бирюза!

Невѣсомымъ безцвѣтнымъ призракомъ высится Хеопсова пирамида съ невѣсомой, безцвѣтной, сливаясь пустыней. Но онъ есть: есть призракъ — вдругъ отдѣлится отъ пустыни, вдругъ завалится тяжестью надъ вашею головой.

И; предметы вокругъ начинаютъ сходить съ своихъ мѣстъ; то, какое-то «я» отдѣлилось, отстало отъ «я», и рушится въ бездну. Ужасъ и петля тебѣ, современный человѣкъ!…

Ступени Хеопсовой пирамиды состоятъ изъ ряда массивовъ. Массивы эти то ноздреваты, то гладки. Они высятся рядъ за рядомъ. Каждый рядъ образуетъ ступень. У Хеопсовой пирамиды, кажется, до ста сорока ступеней. Каждая оказалась выше моихъ колѣнъ. Многія изъ нихъ мнѣ были по поясъ. А иныя изъ нихъ оказались но грудь. Несоразмѣрна ихъ вышина съ шириной: вышина ихъ достигаетъ иной разъ до полутора метра; средняя вышина — метръ; ширина же менѣе пятидесяти сантиметровъ. Вслѣдствіе этого пирамида крута: мало покатости въ ней; восхожденіе утомительно: далеко не всѣ рискуютъ подняться къ вершинѣ. Стоя внизу, думаешь, что предъ тобою стѣна. Если стать посреди ея, на ребрѣ, подъ и надъ ступенями, кажется, что ребро ея не прямая окружность: вы же стоите на той окружности въ точкѣ касанія; кажетесь сами себѣ изъ воздуха прилѣпленными къ камнямъ; вы испытываете головокруженіе.

Цѣлыми областями хорошо сохранились ступени; а другія области только хаосъ развалинъ; здѣсь едва-едва можно пройти: не вездѣ одинаковы условія восхожденія; пойдете вы безъ проводника, вы запутаетесь въ неодинаковыхъ областяхъ многоступенчатыхъ скатовъ: я говорю областяхъ, ибо ряды ступеней образуютъ неизмѣримость; взоръ затеривается здѣсь. Одна неизмѣримость загибается у васъ подъ ногами, и вы не видите, какъ она соприкасается съ землей; а другая неизмѣримость загибается надъ головою: какъ она выводитъ къ верхней площадкѣ, вы тоже не видите; верхъ и низъ пирамиды пропадаютъ изъ ноля вашего зрѣнія, и дугой выглядитъ ребро. Такъ въ отдѣленный отъ земли шаръ превращается для васъ пирамида; этотъ шаръ кажется вдесятеро огромнѣй своей дѣйствительной величины; пирамида становится земли неизвѣстнымъ спутникомъ; вы на томъ шарѣ становитесь безвозвратно затеряннымъ. Кажется, что возврата не можетъ быть: неизмѣримость невозможно осилить между землей и вами; между верхомъ и низомъ Хеопсовой пирамиды нападаетъ на васъ старинный дѣтскій кошмаръ.

— Кто же я? Что же все? Какъ же такъ? Что же это такое?

Ничего, никого.

Вершина пирамиды увѣнчана маленькою площадкой; площадка имѣетъ до десяти квадратныхъ метровъ; сверху скрадывается разстояніе отъ земли; пирамида опять кажется маленькой; головокруженіе, отчужденность отъ міра уже здѣсь не грозятъ.

У подножія пирамидой сброшенный камень: массивы, осколки ихъ и осколки осколковъ; все это образуетъ трухлявый, всюду раскиданный, известнякъ. Между камнями многія черноватыя щели и впадины; иногда межъ нихъ цѣпенѣетъ чернохитонный феллахъ; мечтательно онъ склоняетъ рукой подпертую голову; глаза его убѣгаютъ въ пространство, излучаютъ покорную грусть; онъ загадоченъ, томенъ. Вы проходите мимо: изъ чернѣющей впадины выкинется феллахъ приставать со своими египетскими амулетами; пропадетъ томная нѣга его замерзшихъ движеній: острыми, хищными станутъ лучистые взоры его; и онъ — дьяволъ….

У подножія пирамидъ разѣвающая рты вереница туристовъ; подбородки ихъ опрокинуты; ихъ затылки прижаты плотно къ плечамъ; у подножія пирамидъ медленно проплываетъ верблюдъ: на верблюдѣ костлявая дама въ вуали и съ подзорной трубою.

Не забуду первой поѣздки на пирамиды. Стоялъ зной первыхъ мартовскихъ дней. Воздуха не хватало. Ежеминутно кровь приливала къ головѣ. Электрическій трамвай насъ помчалъ отъ Булака вдоль каирскихъ предмѣстій. Однообразная равнина раскрылась за цвѣтами, садами и вилочками съ разрѣзающей ее аллеей деревъ; трамвайный трактъ далеко отмѣчался аллеей, убѣгающей къ… треугольникамъ; скромно высились издали треугольники; золотое солнце усаживалось на нихъ.

Травы стали рѣдѣть; песчаныя показались тамъ и здѣсь лысинки; болѣе песковъ, менѣе рябоватыхъ клочьевъ травы. И вотъ уже мы у пустыннаго берега. Это станція Гизехъ. Отсюда рукой подать до плато, на которомъ стоятъ пирамиды. Я взглянулъ прямо; треугольники исчезли уже; добрая четверть неба была отъ насъ заслонена острогранною пирамидой Хеопса.

Съ трудомъ избѣжали мы ревущей сумятицы станціи: обычный, пестрый, современно-египетскій водоворотъ. Здѣсь изъ входа трамвая попадаешь въ объятье феллаха; во мгновеніе ока, онъ нацѣливается на васъ; добрые четверть часа, не отставая навязываетъ онъ услуги, переругивается, иронизируетъ надъ собой и надъ вами, и, наконецъ, добьется своего, когда вы, отирая потъ, въ изнеможеніи присядете на край саркофага, на половину торчащаго изъ песку. Строенъ, высокъ вашъ мучитель; такъ воздушно колыхаются на немъ граціозныя, черныя складки аббасіи; на немъ бѣлая, просвѣчивающая, будто дамская шаль, замѣняющая бурнусъ. Едва увидите вы изъ песковъ граціозную ту фигуру, идущую къ вамъ съ искательнымъ выраженіемъ въ лицѣ, вы спасаетесь въ бѣгство; тщетное бѣгство: ноги ваши мгновенно завязаютъ въ пескѣ; всѣ движенія ваши скованы; а онъ, діаволъ, граціозно, проворно выручаетъ васъ; и ведетъ по дорогѣ къ пирамидному плато, отъ, котораго — къ которому — тянется граціозный строй помпонами украшенйыхъ осликовъ, граціозный строй бѣловатыхъ, тонкихъ верблюдовъ, чьи высокіе горбы увѣнчаны англичанами, высоколукими сѣдлами и пестрыми, восточными ковриками; тутъ увидите вы подчасъ паланкинъ, подъ которымъ въ носилкахъ понесутъ къ пирамидѣ даже стараго паралитика; многошумно, весело, бодро все это тянется вверхъ и внизъ по плато.

Пристаютъ къ вамъ феллахи; вы отвѣчаете молчаніемъ.

— Kommen sie hier! Avec moi… All right… Карашо баринъ.

Молчаніе.

— Orividerci… — раздается насмѣшливо вамъ въ спину.

Такъ пробуетъ завязать съ вами сношеніе феллахъ, соблазняя выкриками всѣхъ нарѣчій.

Молчите!…

Солнце уже садилось. Темная пирамида громадилась передъ нами. Ширилась на Каиръ ея воздушная тѣнь; сколько людей теперь безпредметно томились въ¹ Каирѣ; сколько взглядовъ тускнѣло, сколько рукъ опускали бокалы — оттого, что ширилась на Каиръ пирамиды темная тѣнь. Сама пирамида громадилась передъ нами; она была тиха и грустна. Ея сѣрогрифельный бокъ глядѣлъ на меня рябоватой громадиной; я опустился въ песокъ у тусклаго бока. Кругомъ пошло все вокругъ: я закинулъ голову вверхъ…

Тамъ, тамъ, тамъ — на пирамидномъ ребрѣ я увидѣлъ, что лѣпятся люди; размѣромъ своимъ они напоминали мнѣ оловянныхъ солдатиковъ, но всѣ краски съ нихъ слѣзли. Тусклая кучка туристовъ одиноко затерялась на пирамидномъ ребрѣ — тамъ, гдѣ-то недалеко отъ вершины; тусклая кучка преодолѣвала препятствія; ей приходилось безостановочно вскакивать на массивы въ метръ вышины. Но разстояніе скрало скачки тусклой кучки; она казалась застывшей, напоминавшей движеніе луны по небесному своду. И не сразу я понялъ, что она опускается.

Вонъ еще кучка туристовъ открылась мнѣ на противоположномъ ребрѣ; открывались новыя кучки; можно было бы открыть ихъ еще; но онѣ всѣ затеривались на громадномъ пространствѣ рябоватаго бока; сколько бы тамъ ни лѣпилось людей, все была бы пирамида пустынна; кучки людскія на тѣлѣ ея растирались въ невидную пыль.

Въ солнце въѣлась уже мгла ливійской пустыни; тусклымъ кругомъ оно теперь потухало; на немъ явственно протянулась пепельная фата; можно было въ воздухѣ видѣть летъ милліоновъ пылинокъ; этотъ летъ былъ и грозенъ, и тихъ; на пески просыпалась съ неба зола. Верхъ пирамиды уходилъ въ пепелъ египетскаго заката; мигъ — и отъ краю до краю пронесся египетскій испугъ: солнце ушло, часъ пробилъ. Изъ своего саркофага вѣрно теперь выходилъ человѣчекъ съ псиною головой: въ самый каирскій ревъ проѣдалась теперь хеопсова тишина; самые крики феллаховъ стали тихими криками подъ золотокарими сумерками беззорныхъ свѣченій.

' Послѣдняя кучка туристовъ опускалась надъ нашими головами; люди теперь перестали казаться куколками; въ нихъ сперва намѣчался, а потомъ намѣтился ростъ: явственно видѣли мы опускающееся людское теченіе; различали и крики, и прыжки съ камней на камни; все быстрѣй и быстрѣй неслась на насъ сверху прыгающая компанія; пролеталъ толстоносый взволнованный мистеръ, подавая руку взволнованной лэди и помахивая платочкомъ надъ багровымъ челомъ; пролетали стремительно одинъ за другимъ всѣ двѣнадцать феллаховъ; съ камня на камень они внизъ перекидывали англичанъ. Внизъ пролетѣли всѣ. Мы сидѣли на тринадцатой ступени Хеопсовой пирамиды; съ павшими сумерками прекратилась аттака феллаховъ; только черная тѣнь поднялась отъ насъ близко на тринадцатую ступень. Черное входа жерло ширилось у насъ за плечами; мы сидѣли одни на пустой пирамидѣ; передъ нами было пустое плато; подъ ногами темнѣли падающіе ступеней отвѣсы. Луна начинала тихо вставать.

Мы стали спускаться; въ сумеркахъ не такъ-то легко спуститься съ тринадцати метровыхъ ступеней: слишкомъ высоки они оказались для обычнаго роста; мы порядкомъ- устали, одолѣвая эти ступени; на-дняхъ пройти предстояло намъ всѣ сто сорокъ. Не безъ робости поглядѣлъ я на убѣгающій верхъ: мы рѣшили совершить одни восхожденіе: лучше часами медленно подниматься къ вершинѣ, нежели въ двадцать минутъ, задыхаясь, осилить многомассивную высь; не хотѣлось намъ нарушать тишину восхожденья неумолчнымъ гамомъ проводниковъ.

Мы прошли къ западу отъ Хеопсовой пирамиды. Три пирамидки вышиной отъ пятнадцати метровъ возвышались тамъ изъ песка. Двѣ изъ нихъ являли собой могилы хеопсовыхъ дочерей; такъ завѣряетъ, по крайней мѣрѣ, въ древности Геродотъ, нынѣ же Марріеггъ. Пирамидки эти, будто бы, находились у храма Изиды. Къ югу отъ большой пирамиды начинались ряды мастаба, (мастаба арабское слово, обозначающее «лавочку»); этимъ словомъ называютъ арабы особую форму древнеегипетскихъ гробницъ; всякая гробница состояла изъ надземной построечки съ легкимъ уклономъ известковыхъ или желтокирпичныхъ стѣнъ; желтый кирпичъ этихъ стѣнъ состоялъ изъ смѣси! песка съ камушками; иногда мастаба открывала входъ въ комнатку; иногда же въ ней видна была только ниша, на верху квадратная находилась площадка и могильный колодезь, здѣсь и тамъ открывался близъ мастаба; глубина его иногда достигала весемнадцати, а то и двадцати метровъ. Мастаба къ югу отъ Хеопсовой пирамиды относимы къ пятой мемфисской династіи; здѣсь были похоронены высокорожденные современника фараона Снофру.

На востокъ отъ Хеопсовой пирамиды продолжались гробницы четвертой и пятой династіи: между прочимъ, гробница Сафкихотпа и Мераба, фараоновыхъ сыновей; эта послѣдняя сохранилась лучше другихъ.

Помнится, здѣсь въ пескахъ промолчали мы долго. Камня обломокъ служилъ намъ подножіемъ. Желтоватый входъ полузасыпаннаго мастаба едва торчалъ передъ нами; мертвенно улыбались луной невысокія, плоскія, слегка другъ къ другу наклоненныя стѣны; желтый прямоугольникъ потолка тяжело ихъ давилъ; было пусто и тихо; ни одинъ туристъ не смущалъ тишину могилъ; ни одинъ феллахъ не просунулъ къ намъ свою любопытную голову; лишь до ужаса черная тѣнь рѣзкими косяками изсѣкала мѣсячное, едва надъ пустыней, намѣтившееся свѣченье.

Мы были оглушены; мы были подавлены: было пусто плато пирамидъ; издали лишь! тѣнь одинокаго городового выдѣлялась несвоевременно; да несвоевременно блисталъ огнями у ногъ «Mena Hause» всемірно-извѣстный отель, расположенный у подножія пирамидъ въ пустынѣ: и къ нему-то мы шли; ниже еще долетали гамы феллаховъ — тамъ, откуда гудѣлъ на Каиръ бѣгущій трамвай. Около горизонта, огни каирскихъ домовъ грустно блистали изъ-подъ облаковъ пыли.

И далекіе огни милліоннаго города, и огни близкіе «Mena Hause», коварно укрытаго отъ пустыни листами лапчатыхъ пальмъ — вся, та чудовищная реальность уплывала праздно въ м’аревѣ пустыннаго горизонта: тутъ впервые открылось мнѣ каирское навожденіе: мнѣ открылась глубокая мысль, придающая новую красоту безобразію каирскихъ стѣнъ. Бредъ милліоннаго Каира есть бредъ изъ себя вываливающейся въ ростѣ души дѣтской. Припоминался мнѣ мой старинный дѣтскій кошмаръ и сходящіе съ мѣста предметы; припоминалась чуждая комната, и какой-то другой, не родной, необычный, обращенный ко мнѣ голосъ матери. Когда неожиданно прикасаешься къ иного міра явленью, безобразятся предметы здѣшняго міра и какъ будто сходятъ со своихъ мѣстъ. И каирское безобразіе есть безъ-образность съ мѣста сошедшихъ предметовъ, надъ которыми встали тысячелѣтіями чуждые намъ міры.

Тунисъ, Москву, Петербургъ помѣстите подъ пирамиду — Тунисъ, Москва, Петербургъ исказятся сошедшими съ мѣста предметами. Безобразіе Каира — отъ безумія; а безуміе это, самъ отъ себя оторванный, за границы всего человѣческаго перешедшій умъ. Такой умъ — безобразенъ быть можетъ: тѣмъ не менѣе онъ величествененъ; безобразный Каиръ — въ своемъ безобразіи прекраснѣй и глубже, быть можетъ, эстетически совершеннѣйшаго Туниса. Эстетическая мѣрка не пригодна къ Каиру, ибо его измѣриваешь только метафизически: въ его эстетическомъ безсмысліи открываешь иной, болѣе ледяной, болѣе, быть можетъ, глубокій метафизическій смыслъ…

Усталые и покрытые пылью сидѣли мы въ садикѣ «Mena Hause», ожидая обѣда (обѣдаютъ здѣсь около девяти часовъ); опоясанные красными кусками матерій, бѣлохитонные слуги выступали изъ сумерекъ своими бронзовѣющими лицами: высочайшія фески ихъ выступали изъ-за лапчатыхъ листьевъ. Наконецъ, пробилъ гонгъ: насъ ввели въ сіяющій залъ; роспись египетскаго орнамента являли собой здѣсь и тамъ красноватыя, аляповатыя стѣны; отовсюду поплыли бѣлоснѣжныя дамы, съ длинными вырѣзами на груди; и сѣдыя лэди, съ оголенными лопатками; эти желтыя, голыя лопатки, продушенныя лысины, старость и молодость, затянутыя въ крахмалъ, являли собой не безынтересное зрѣлище: вотъ поплылъ старый достойный лордъ (можетъ быть, пэръ), надуваясь въ серебряныя баки; а вотъ молодые фрачники залавировали вьюнами между шлейфами шелестящихъ дамъ; всѣ казались мило изящными; иные тупо молчали; иные — наивничали; одиноко каталъ хлѣбные шарики салфеткой перевязанный лордъ: разразись громъ небесный, онъ не тронулся бы съ мѣста; у меня явился обидный для его лордскаго достоинства вопросъ: пощекочи я соломенной его носъ, соблаговолилъ бы онъ возмутиться? Но тутъ невольно я заробѣлъ, предъ собою увидѣвъ великолѣпнѣйшаго метръ-д отеля: великолѣпнѣйшій метръ-д’отель подозрительно разглядывалъ меня съ ногъ до головы, и тутъ стало мнѣ ясно, какъ день, что пока придумывалъ я эксперименты надъ лордомъ, великолѣпнѣйшій метръ-д’отель въ свою очередь придумывалъ экспериментъ надо мной; было ясно, что готовился онъ совершить надъ моею особой неприличнѣйшій для джентльмэна поступокъ: онъ готовился освѣдомиться, что собственно намъ угодно въ этомъ фешенебельномъ мѣстѣ; къ ужасу своему понялъ я, что по-своему былъ правъ метръ-д’отель, собираясь освѣдомиться о нашихъ намѣреніяхъ: пропыленныя наши одежды разительный составляли контрастъ съ фешенебельнымъ мѣстомъ симъ: въ фешенебельномъ мѣстѣ семъ что-то вовсе не было видно пропыленныхъ туристовъ: здѣсь обѣдали только проживающіе въ отелѣ: вѣрно за часъ еще до обѣда всѣ они охорашивались предъ зеркаломъ, надѣвая фраки и бальныя платья; оттого-то не удостоилъ насъ взоромъ достойнѣйшій лордъ: и будь я во фракѣ, онъ хотя и съ молчаніемъ, но вовсе не съ тѣмъ для меня унизительнымъ молчаніемъ закаталъ бы изъ хлѣба длинненькія сосиски; унизительное молчаніе его вѣроятно мгновенно передалось великолѣпнѣйшему метръ-д’отелю: и великолѣпнѣйшій метръ-д’отель уже стоялъ предо мной; было поздно спасаться бѣгствомъ отъ унизительнѣйшаго для моего достоинства вопроса этого, какъ никакъ, а слуги; оставалось лично аттаковать великолѣпнѣйшаго метръ-д’отеля, что я и сдѣлалъ: съ гордымъ вызовомъ я посмотрѣлъ на свои ливійской пустыней покрытые башмаки и на его лаковые ботинки, какъ въ зеркалѣ отражавшія лордскую лысину — посмотрѣлъ и сказалъ:

— Что же намъ не покажутъ нашего мѣста?

Мгновеніе мѣрили мы другъ друга глазами — я и великолѣпнѣйшій метръ-д’отель, какъ будто измѣряя предстоящее поле сраженія; и вдругъ (о счастье!) великолѣпнѣйшій метръ-д’отель спряталъ въ усахъ свое мобилизированное достоинство; вы сказали бы, что онъ меня пощадилъ — о нѣтъ: я увѣренъ, что былъ побѣдителемъ въ ту роковую минуту, когда неприличнѣйшій вопросъ застрялъ у него на губахъ, и онъ, покоренный моимъ независимымъ Видомъ, повелъ насъ за боковую колонну зала, точно пряча отъ фешенебельной публики: тотчасъ же снисходительно заказалъ я какого-то дорогого вина; и другъ друга мы поняли; мнѣ казалось, что въ лицѣ великолѣпнѣйшаго метръ-д’отеля пріобрѣлъ я союзника; и даже достойнѣйшій лордъ не каталъ хлѣбныхъ катушковъ съ такой для меня обидною ясностью; я съ своей стороны отложилъ намѣреніе: щекотать соломенной у него въ носу…

Весь обѣдъ мы выглядывали изъ-за колонны; строй развертывался передъ нами за строемъ; это были строи фраковъ, галстуховъ, лысинъ, сѣдыхъ надушенныхъ бакъ, оголенныхъ плечей, шей и грудей; электрическое сіяніе освѣщало и лысину у лорда, и великолѣпнѣйшаго метръ-д’отеля лаковый, черный носокъ: безпредметная фешенебельность и безпримѣрная скука, вѣроятно, распространили славу отеля далеко, далеко, что въ такомъ обиліи собрались здѣсь со всѣхъ четырехъ частей свѣта лучшіе фраки, лучшіе галстухи, лучшія лысины, наипышнѣйшіе баки, наипрекраснѣйшія плечи, шеи и груди всей вселенной: царственной скукой, очевидно, дирижировалъ лордъ; явно онъ задавалъ тонъ сіятельному собранію, замирая въ безсмертной позѣ и лѣпя изъ хлѣба сосиски. Обѣдъ этотъ останется бъ памяти моей навсегда: вопервыхъ, я присутствовалъ здѣсь среди сливокъ вселенной; во вторыхъ, здѣсь я побѣдилъ метръ-д’отеля, состоящаго такъ явно подъ покровительствомъ самого лорда (а кому изъ здѣсь собравшейся публики выпадала удача побѣдоносно сразиться съ нимъ?); въ третьихъ, обѣдъ мнѣ стоилъ болѣе фунта стерлинговъ.

Наконецъ, бросивъ презрительный взглядъ на своего величественнаго противника, подающаго блюда и королямъ (вниманіе!), гордо прошелся я по сіяющей залѣ.

Такъ состоялось посѣщеніе наше «Mena Hause», изъ котораго отбыли мы въ половинѣ десятаго.

Сфинксъ.

Мы вышли — и мы остановились: въ другой міръ, несомнѣнно, попали мы; тотъ міръ, который остался у насъ за плечами, когда вступали мы въ сіяющій залъ «Mena Hause» былъ сумеречнымъ міромъ: то былъ міръ пыли, тусклостей, тѣней и полутѣней; за камнями, гробницами, саркофагами всюду притаились гнѣздилища египетской грусти: пространство, полное испуга, присѣдало на землю тѣнями и полутѣнями; человѣческая тѣнь на пескѣ вытягивала свою полутѣнь.

Теперь мы попали въ неизъяснимую синеву; все показалось намъ прохладнымъ, прозрачнымъ, призрачнымъ; опрозрачнилась прохладная ночь и призрачно забѣлѣли, какъ туманъ, песковъ пространства; въ ярко-синей прохладѣ купалась громадина-пирамида; и мѣсячные лучи бросали на нея изъ-за пальмъ свою стремительную слѣпительность; уста жадно тянули этотъ кубовый воздухъ, весь настоенный на звѣздахъ и блескѣ. Самые голоса и крики феллаховъ изъ-за деревьевъ "Mena Hausen получили какой-то особый, не то металлическій, а не то и зеркальный тембръ; чернохитонныя ихъ тѣла казались мягко изваянными въ пескѣ; а бѣлыя шали ихъ прозрачно дымились въ воздухѣ; такихъ звѣздъ я еще нигдѣ не видалъ; блескомъ сыпали онѣ даже въ мѣсячномъ освѣщеніи. Съ изумленіемъ я увидѣлъ Большую Медвѣдицу: такъ низко отъ горизонта никогда я не наблюдалъ: тутъ я вспомнилъ чьи-то слова о томъ, что на горизонтѣ будто бы можно теперь различать Южный Крестъ, а еще, еще зачерпнуть югъ, какъ вплотную за Ассуаномъ приблизится и кругъ тропикальный.

Мы собрались было ѣхать домой, но съ металлической отчетливостью намъ прокричали феллахи:

— Kommen sie hier!…

— Avec moi…

— All right!…

— Signor!…

— Карашо баринъ! ¹

Мы очутились на двухъ очаровательныхъ осликахъ: ослики побѣжали по направленію къ Сфинксу: можно ли было вернуться въ Каиръ въ эту очаровательную ночь?

Вотъ подъемъ къ плато пирамиды, вотъ широкая песчаная сѣдловина между двумя колоссами (пирамидой Хеопса и пирамидой Хефрена); вотъ спускъ по ту сторону пирамидъ, вотъ… но что тутъ сказать?…

Время построенія Сфинкса въ точности неизвѣстно. Оно измѣряется количествомъ тысячелѣтій. Иные ученые исчисляютъ время это въ 5500 лѣтъ. Сфинксъ уже тутъ стоялъ, когда явились впервые закладывать пирамиды; полуоблупленное его тѣло имѣетъ въ длину 57 метровъ; невысоко оно поднимается надъ поверхностью песковъ. Отъ основанія лапъ до темени — 20 метровъ; каменная голова глядитъ на востокъ; она выражаетъ идею заходящаго солнца; на лицѣ усмотрѣли едва замѣтные слѣды красокъ. До начала XIX столѣтія пустыня покрывала Сфинкса по шею; между лапъ божества была замѣчена каменная доска съ изображеніемъ фараона Тутмозиса IV-го; надъ изображеніемъ прочли гіероглифическія письмена; письмена эти оповѣщали грядущія тысячелѣтія о полуденномъ снѣ фараона Тутмозиса: послѣ охоты на львовъ вздремнулъ фараонъ подъ тѣнью сфинксовой головы; само божество, коего Сфинксъ символъ, явилось тогда въ фараоновой дремѣ. Божество просило освободить его отъ песковъ. Фараонъ велѣлъ раскопать Сфинкса. Но и донынѣ пески продолжаютъ закапывать божество: двадцать пять лѣтъ назадъ можно было явственно различать его протянутыя лапы. Снова лапы теперь покрываютъ пески.

Неопредѣлимъ цвѣтъ пустыни; неопредѣлимы цвѣта пирамидъ; въ той же мѣрѣ неопредѣлимъ цвѣтъ Сфинкса; спереди онъ только кажется темнѣй пирамидъ; это происходитъ отъ ветхости его огромнаго лица: все оно въ скважинахъ, углубленіяхъ, исчерченныхъ тѣнью; движутся тѣни — ни минуты не остается въ покоѣ лицо: сфинксово каменное лицо, все дрожитъ отъ ежеминутно смѣняющихъ другъ друга душевныхъ движеній; 5500 лѣтъ онъ бросаетъ въ пространство мятежные токи какихъ-то душевныхъ, васъ потрясающихъ бурь; нервные токи душъ, ему одному понятныхъ, заряжаютъ васъ одному ему вѣдомымъ электричествомъ: весь электрическій, нервный воздушный Сфинксъ. Каменное его лицо, о, во сколько живѣй и моложе лицъ его окружающихъ пигмеевъ! Вспоминаю невольно разсказъ одного туриста о томъ, какъ слишкомъ онъ заглядѣлся въ темныя впадины сфинксовыхъ глазъ, и о томъ, какъ его, туриста того, предупреждали феллахи:

— «Нельзя безнаказанно глядѣть въ глаза божества.»

Есть одно, Меня поразившее преданіе: Наполеонъ отбилъ носъ Сфинксу ядромъ. Не оттого ли былъ брошенъ впослѣдствіи на каменный островъ завоеватель? Нельзя безнаказанно смущать покой божества…

Ослики наши быстро, быстро пересыпали ногами песокъ; шелестящій пескомъ проводникъ, весь бронзовый, едва поспѣвалъ за нами; голубоватымъ клочкомъ тумана мягко протягивалась его вуаль; впереди было кубовое пространство; кубовое пространство было и сзади — пространство, полное шороховъ, трепетовъ, мѣсячныхъ блесковъ; когда изъ-подъ ослиныхъ ногъ убѣжали назадъ тѣни Хеопсовой пирамиды, насъ охватили мѣсячныхъ блесковъ пространства. Мягкимъ бѣлымъ туманомъ земля уходила изъ-подъ ногъ; мы вскачь поскакали по спуску — къ желтоватой простертой змѣѣ съ громадной, каменной человѣческой головою; змѣя оказалась туловищемъ божества, засыпанаго песками.

Это былъ Сфинксъ.!

Сфинксъ сидѣлъ въ котловинѣ, поднимая нѣмую голову изъ грудъ вычерпаннаго песку- Этотъ песокъ образовывалъ вокругъ нѣчто въ родѣ подковообразнаго вала; на валу шептались туристы; туристъ предъ туристомъ протягивалъ руку по направленію къ чудовищной головѣ; къ чудовищной головѣ протягивался не одинъ бронзовый палецъ. Слѣпитедьная магніевая вспышка не разъ разрывала пространства голубой ночи; серебряно-бѣлый огонь начиналъ трепетать изъ-подъ каменной головы; казенная голова тогда смертельно блѣднѣла отъ наносимаго оскорбленія; превознесенная надъ пескомъ мимо глядѣла она черезъ головы глазѣющихъ кучекъ; тѣ зажигали магній, чтобы и ночью хоть мелькомъ выпросить себѣ взоръ божества: превознесенная голова бросала неподвижные взоры свои не на нихъ: глухую она дозирала мглу восточнаго горизонта… И тамъ, тамъ, за глухой мглою восточнаго горизонта въ это время, быть можетъ, шумѣли ливанскіе кедры; можетъ быть, наливались розы Сарона; можетъ быть, раздавалось пѣніе великопостныхъ псалмовъ; за глухою мглой горизонта не такъ уже далеко Палестина поднимала свои цвѣтущіе, поросшіе макомъ, холмы. Е туда глядѣлъ Сфинксъ.

Въ образѣ выразима предѣльность: безпредѣльному выраженія нѣтъ; образы безпредѣльнаго были бы безъ-образны: они носили бы печать особаго безобразія, вовсе отличнаго отъ обычнаго безобразія, заключающагося въ смѣшанности. Безобразіе безпредѣльности выше самой красоты.

И таковъ Сфинксъ.

Какъ мнѣ выразить, въ образѣ или жестѣ обычной дѣйствительности въ дѣтствѣ меня душившій кошмаръ? Какъ мнѣ этотъ старинный кошмаръ для посторонняго человѣка изваять при помощи словеснаго сочетанья? «Какое-то „я“ вываливалось изъ какого-то „я“; разстояніе между двумя „я“ измѣряемо было милліонами километровъ». Вотъ, пожалуй, точнѣйшая словесная формула къ пережитому мною: и гдѣ тутъ образность? Между тѣмъ никакая образность не сумѣла бы выразить реальную полноту всего пережитаго мною. Но еще труднѣй изваять пережитое мной въ каменномъ изваяній: въ пирамидѣ Хеопса встрѣтилъ я родной тому откликъ. Но пирамида Хеопса — не образъ: она геометрически правильная фигура. Тамъ, гдѣ кончается образный символизмъ, начинается символизмъ числового ряда; символизмъ сухой, ледяной; но это только извнѣ: только льдомъ своей сухости отражаетъ такой символизмъ всѣ безумія личности, всѣ ея вулканическіе взрывы. Не то ли встрѣчаетъ насъ въ Іоанновомъ Откровеніи; не измѣряется ли тамъ Градъ Новый… въ квадратныхъ саженяхъ?)

Есть какое-то цѣломудріе въ покровеніи безумія геометрической формой; цѣломудренно треугольникъ Хеопса покрываетъ бѣшенство безпредѣльности; безконечность — конечна здѣсь.

Вотъ знаменитый психологъ, налившійся въ ресторанѣ: и онъ — безобразенъ; безобразіе усугубится, если, завывъ, знаменитый психологъ вдругъ станетъ на четвереньки предъ изумленнымъ лакеемъ, дѣловито ему подавшимъ счетъ; усугубленное безобразіе остановится здѣсь на границѣ съ мерзостью. Если же, устремивъ очи горѣ, предъ многочисленной публикой съ кафедры, знаменитый психологъ огласитъ громкимъ воемъ стѣны аудиторіи, безобразіе учетверится: перейдетъ за черту… Ужасъ охватитъ насъ тогда: безобразіе будетъ ли тогда безобразіемъ? Если же знаменитый психологъ, отбезобразничавъ, старческимъ голосомъ намъ докторально заявитъ, что поступокъ его только экспериментъ надъ нашей душой, нужный ему для статистики реакціи на такой вотъ его поступокъ, и аудиторіи будутъ розданы статистическіе листки для заполненія ихъ своимъ впечатлѣніемъ, мы окончательно растеряемся: иные изъ насъ ощутятъ явное оскорбленіе, нанесенное имъ знаменитымъ психологомъ, а другіе, какъ знать? Задѣтые въ своихъ безымянныхъ, не передаваемыхъ чувствахъ, не наполнятъ ли они бредомъ отвѣтнымъ свои статистическіе листки: вой отвѣтитъ на вой. Послѣ эти листки напечатаетъ знаменитый психологъ; болѣе того, онъ ихъ снабдитъ комментаріемъ; комментарій же этотъ наглядно покажетъ читающей публикѣ, сколько умалишенныхъ укрываютъ бредъ своего безумія подъ личиною здравости. Какъ тогда назвать поступокъ ученаго? Мерзостью, провокаціей, геніальнымъ предательствомъ? Во всякомъ случаѣ мы почувствуемъ, что борьба не на животъ, а на смерть, возникнетъ между ученымъ и нами: или мы, или они должны будутъ распроститься со свободой и окончить дни въ психіатрической клиникѣ.

Надъ чьей-то душой будетъ совершенъ террористическій актъ.

Вотъ такой террористическій актъ надъ современной душой человѣка произвелъ Египетъ, выбросивъ намъ изъ вѣковъ безумное изваяніе Сфинкса. Надъ пескомъ подымаетъ Сфинксъ окаянную свою голову; въ ней — усугубленное безобразіе; болѣе того: въ ней — безобразіе учетверенное; мало того: учетверенное безобразіе то нужно еще возвести въ энную степень, чтобы представить себѣ, что такое Сфинксъ. И поскольку энная степень безобразія за предѣлами человѣческихъ представленій, какъ и энная степень красоты, постольку Сфинксъ переходитъ всѣ человѣческія мѣры: онъ — отчетливо воплощенная безмѣрность; и ужасно, что безмѣрность эта вложена въ человѣкоподобный образъ: во-ображена — воображена. Чье-то воображеніе сочетало все то съ человѣкомъ: какое-то чуждое «я» столь явно засквозило въ человѣческомъ «я», и, взглянувши на чуждое выраженье сфинксовой головы, мы начинаемъ чувствовать, какъ срывается въ насъ дно человѣческой личности: и само въ себя въ насъ проваливается «я»: здѣсь — окаянство, здѣсь — мерзость, здѣсь — геніальная провокація; здѣсь на безмѣрномъ разбитъ символизмъ геометрическихъ фигуръ: какъ будто бы на хеопсовомъ треугольникѣ намѣтилось вдругъ лицо; какъ будто бы то лицо стало образомъ и подобіемъ лицъ человѣческихъ; какъ будто бы прародимый хаосъ мгновенно предсталъ передъ нами послѣ многомилліоннаго бѣгства человѣческихъ поколѣній отъ его чудовищныхъ странъ: мы убѣгали отъ прародимаго ужаса и тогда, когда были комочками слизи; далѣе убѣгали мы, ставши подобіемъ червей, а когда мы стали обезьянами, бездна легла между нами и прародимымъ.

И вотъ оно, прародимое, насъ настигло, заглянуло въ глаза сфинксовой головой; краснорѣчивая его нѣмота снова заговорила съ нами:

— Ты это знаешь, но ты этого не говоришь^[1].

— Что, что?

— Ты и я — мы одно: то же, все то же: ты это знаешь, и я уличилъ тебя!

— Что я знаю?

Краснорѣчивая нѣмота!

Есть два Египта: есть Египетъ подпирамидныхъ мистерій, звѣздныхъ круговъ и золотого магическаго вѣнца: сѣдобородая магическая тѣнь и теперь, вѣроятно, поднимается къ хеопсовой пирамидѣ; и блистаетъ золотомъ металлическихъ розъ четырехголовый вѣнецъ; и тѣ головы: орлиная, львиная, человѣчья и бычья; четырехустный вопль откликается позднѣе въ четырехголосыхъ благовѣстіяхъ.

Есть и другой Египетъ: и объ этомъ Египтѣ не узнаете вы въ письменахъ герметической мудрости; но тысячи статуй достаточно проклеймили его. Есть эѳіопское что-то въ египетскихъ древностяхъ. Черный дикарь поднимался не разъ съ юга къ Египту. И не разъ на ливійскихъ пескахъ разливались эѳіопскія полчища. Эѳіопъ наложилъ на египетскихъ древностяхъ свои злыя песьи печати.

То не спроста: вѣчно печать утонченнѣйшихъ думъ переходитъ предѣлъ утонченности; запредѣльное ихъ выраженіе принимаетъ личину варварства; личина же приростаетъ къ лицу. Геніальная мысль порождаетъ чудачество; а чудачество вырождается въ идіотство.

Мы не знаемъ примитивнаго человѣка: и нигдѣ нѣтъ подлинныхъ дикарей. Слишкомъ часто дикарь оказывался обломкомъ геніальнаго прошлаго (феллахъ разительный тому современный примѣръ). То же видимъ мы въ памятникахъ искусства: стилизованная линія утонченнѣйшаго искусства легко переходитъ грань, отдѣляющую ее отъ наивной линіи примитивнаго варварства. Наша эпоха намъ показывала не разъ такое. оборотничество. Простодушный эпосъ Гомера превратила исторія въ декадентскую эпопею; декадентъ Гольберъ Гентъ подражалъ будто бы наивнѣйшимъ дорафаэлевскимъ фрескамъ. Удивительно ли соотвѣтствіе стилизованныхъ культуръ, стилизованнымъ косякамъ орнаментальной линіи? Это знакъ того, что культура перешла ей отмѣченный предѣлъ; такъ предѣльныя формы культуры становились формами безпредѣльными: безпредѣльность есть хаосъ: и варварство — въ хаосѣ. Многоуміе тогда превращается въ безуміе; безуміе переходитъ въ идіотизмъ. Приведенный мной примѣръ съ кафедры взревѣвшаго изслѣдователя, есть наглядная модель сочетанія тонкости съ идіотствомъ. Сочетаніе то поражаетъ насъ въ умирающемъ Египтѣ. Повальное идіотство нѣкогда здѣсь пропылавшихъ культуръ открываетъ вдругъ бездну безумій и въ прохожемъ феллахѣ и въ изваянной статуѣ песьеголоваго человѣчка. Песью голову позднѣйшаго идіотства египтянинъ надѣлъ на себя; вотъ почему и снится вамъ песья голова на феллахѣ.

Вотъ такимъ-то безуміемъ сперва поражаетъ Сфинксъ: есть въ Сфинксѣ что-то на первый взглядъ эѳіопское; будто курносая, безносая эѳіопская голова смотритъ дико и злобно громадными впадинами; каменная голова выражаетъ безсмысліе въ осознаніи какого-то глубочайшаго смысла, ей утеряннаго давно: предлагаетъ безсмысленно свои загадки и тайны. И предметы проваливаются вокругъ, и темнѣетъ взоръ, и вываливается разумъ. Не уходите, постойте: если вы теперь торопливо покинете Сфинкса, мстительно за вами погонится его тѣнь; и въ далекомъ сѣверномъ шелестѣ бѣлоствольныхъ березокъ будетъ слышаться вамъ настигающій шелестъ безсмыслія; на безоблачномъ небѣ протянется удлиненная сфинксова тѣнь.

— Что, что, что?

— Это я — прародимый!…

Есть глубокая связь пресыщенья съ суевѣріемъ, съ безуміемъ; суевѣрнѣйшимъ становится пресыщенный; есть такая черта пресыщенья въ эѳіопской каменной головѣ; есть жестъ заревѣвшаго съ кафедры профессора психологіи…

Отчего вы чудите?

Мнѣ скучно: я хочу необычнаго.

Вѣроятно, такъ не одинъ пресыщенный египтянинъ убѣгалъ изъ дворцовъ въ черные ряды эѳіоповъ; надѣвалъ отъ скуки шутовскую псиную голову. Оттого-то такая тоска глядитъ на васъ изъ очей песьеголоваго чорта; песьеголовый чортъ — переряженный египтянинъ. Та черта безумнаго пресыщенья явственно выступаетъ изъ эѳіопской сфинксовой головы. Ни съ мѣста — въ небѣ тронется мѣсяцъ; передвинется тѣнь: страшное лица выраженье перестанетъ кидаться, подбираясь у губъ въ улыбку презрительной пресыщенности. На васъ тогда не обрушится Сфинксъ; онъ уйдетъ самъ въ себя, самъ себѣ загадаетъ загадки и тайны. И испуганный тайной, испугается, вѣроятно, и васъ, задрожитъ передъ малымъ ребенкомъ, ужаснется песчинкѣ. Умягчится каменное лицо.

Есть забитые, робкіе люди: страданіе ихъ заставило пережить не только всѣ ужасы, но и всѣ просвѣтленности послѣ ужасовъ. Переживши все то, они навѣкъ остались напуганными. Но со Сфинксомъ происходитъ нѣчто совершенно обратное. Испугъ зажигаетъ и бури трагедій и бѣшенствъ на его вдругъ помолодѣвшемъ лицѣ. Сфинксъ убѣгаетъ отъ васъ, будто измученный горемъ; вы взволнованно гонитесь за нимъ по пятамъ: нагоняете — видите, вновь переходите за черту; вновь предѣлы васъ окружаютъ; на предѣлѣ предѣловъ — человѣкообразное страдающее божество, какъ герой стоитъ передъ вами; а изъ каменныхъ впадинъ будто падаютъ слезы. Сфинксъ, очевидно, сбѣсился, перешедши черту, отдѣляющую человѣка отъ звѣря; озвѣрѣвъ, ужаснулся; но страданіемъ пересилилъ онъ ужасъ.

И страданіе просвѣтлило его: въ немъ теперь прозвучалъ голосъ иного Египта: къ нему, вѣроятно, теперь подошла сѣдобородая тѣнь, разрѣшить загадку и тайну. И не видно надъ Сфинксомъ, блистаютъ ли розетки лучей четырехголоваго вѣнца; четырехголовый вѣнецъ, голосъ четырехустыхъ благовѣстій на немъ ноетъ, вопіетъ, взываетъ, глаголетъ. Кажется намъ, будто Сфинксъ полетѣлъ черезъ время; тяжкіе грузы съ него свалились въ прошедшія времена; всѣ тѣ во впадинахъ мягко лежавшія тѣни завуалили нѣжно просвѣтленное это лицо; успокоенно смотритъ на васъ луны бирюзоватымъ налетомъ; неземные глаза исполнились нѣгой, томно темнясь легкой грустью о земномъ, прожитомъ. Онъ останется въ памяти вашей ангеломъ.

Тайны путей, культуръ и послѣднихъ судебъ человѣчества, чудесно переходящіе другъ въ друга, во взорѣ сфинксовой головы отпечатлѣлись единовременно: эѳіопское идіотское лица выраженье съ небесной истомой и нѣгой сочетались въ ихъ таинственно связующей грусти; и безносая, дикая, окаянная голова есть воистину голова крылатаго ангела; съ пресыщеніемъ сочеталось здѣсь острое любопытство; быстрота съ окаменѣлой мертвенностью ушатаго, головного убора, отъ котораго праздно такъ отвалились куски; бремя безумное лѣтъ углубило лица кривыя облуплины, чтобы нынѣ младенческая улыбка заиграла весело на тысячелѣтнемъ лицѣ.

Болѣе получаса я въ пескѣ просидѣлъ передъ Сфинксомъ; вмѣстѣ съ нимъ преодолѣвалъ тернистые круги какого-то вѣчнаго, искони вѣдомаго пути. Звѣрь, трупъ, эѳіопъ, титанъ, ангелъ изъ облупленнаго лица на меня смотрѣли по очереди; но и звѣрь, и трупъ, и титанъ, и ангелъ единовременно были даны въ томъ лицѣ; звѣрь, трупъ, титанъ, ангелъ образовали кругъ его головы, изъ котораго просунулось прародимое время: прародимое время просунулось мнѣ шептать все о томъ, что его, времени, больше уже не будетъ; что оно, время, отнынѣ и альфа, и омега. Все то было загадано въ Сфинксѣ единовременно; и развертывая во времени тѣ обрывки сфинксоваго безсмыслія, мнѣ осмысливались мгновенно и пути, и послѣднія судьбы: этотъ смыслъ пролеталъ вихремъ; пролетѣвъ, ускользалъ.

Грустно уставилось на меня лицо тысячелѣтняго Сфинкса, Голосъ все тотъ же недошептывалъ начала давно забытыхъ словъ…

— Что, что, что?!

— Ты знаешь? Ты помнишь?

— Да, я знаю, я помню… Что?

Ослѣпленные и оглушенные Сфинксомъ, мы прошли отъ него къ такъ называемому храму Сфинкса; къ этому храму приходится опускаться внизъ; вездѣ громадные граниты необыкновенно прочной кладки; у входа, сбѣгающаго внизъ, ярко луной освѣщенный феллахъ; пройдя внизъ, попадаешь въ просторную, теобразную комнату: плиты, плиты и плиты; потолокъ находится на уровнѣ пустыннаго грунта, но потолка нѣтъ: небо, звѣзды и мѣсяцъ; и феллахи, сверху стоящіе, — таинственные феллахи въ тѣняхъ и въ блескѣ; сбоку коридоръ, ведущій въ гранитныя ниши. Нѣтъ указаній на то, какую роль игралъ этотъ храмъ; многіе относятъ его постройку къ допирамидному времени.

Снова на осликахъ. Снова рысью пересѣкаемъ пески — къ храму пирамидъ: храмъ пирамидъ — известковыя развалины, луной бѣлѣющія.

Далѣе…

Пыльные, едва мы передвигаемъ ноги; едва поспѣваемъ къ послѣднему трамваю, убѣгающему въ Каиръ (уже почти полночь — по случаю лунныхъ ночей есть сегодня ночью трамвай).

Но едва въ изнеможеніи бросаюсь я на сидѣнье, и едва, гудя, слетаетъ съ мѣста трамвай, какъ приходится уступить мѣсто вздыхающей русской: уступаю мѣсто; задняя площадка набита людомъ; приходится въ легчайшей моей накидкѣ пробираться на переднюю площадку, чтобы болѣе часу ежиться подъ напоромъ вдругъ оледенѣвшаго вѣтра.

Бѣшено жужжащій трамвай пересѣкаетъ пустую равнину; о, какая лучистая, ледяная ночь!… Вотъ — Каиръ.

Снова пересаживаемся мы, и опять ледяная ночь меня кусаетъ изъ-подъ складокъ накидки. Мы теперь съ одного конца на другой пересѣкаемъ Каиръ.

Въ два часа ночи возвращаемся мы въ непривѣтный отельчикъ: завтра переѣзжаемъ мы въ болѣе уютное помѣщеніе.

Восхожденіе на пирамиду.

Мы посмотрѣли на рябоватый бокъ пирамиды. Солнце стояло низко. Лучи обливали убѣгающее ребро матовой желтизной. Сегодня намъ предстояло осилить эту многоступенчатую громадину. Насъ окружали бронзовыя кучки феллаховъ: онѣ стрекотали и жужжали вокругъ насъ; свою свободу отъ нихъ рѣшили мы твердо оборонять. Справа, сзади и слѣва начиналась аттака бронзовыхъ кучекъ: мнѣ казалось, что объявили войну намъ жители пирамидъ, охраняя ревниво свои пустыя владѣнія. Еще издали я принимался ихъ завѣрять: сегодня де не. станемъ мы подниматься; завтра же оды поднимемся въ сопровожденіи не менѣе ста человѣкъ. Увѣренье не дѣйствовало: бронзовыя кучки неотступно слѣдовали за нами.

Мы старались зайти съ того боку, гдѣ не было ни туристовъ, ни бронзовыхъ дьяволовъ. Хитрость наша не удалась: едва-едва обогнули мы незамѣтно ребро пирамиды; но изъ-за ребра вслѣдъ за нами просунулась что-то намъ стрекотавшая голова; къ намъ уже выюркнулъ проворный феллахъ; тѣнь его протянулась за нами, ломаясь на рябовато-желтыхъ массивахъ; за нимъ выюркнулъ другой, третій, четвертый. Дико опять вокругъ заметались черные вьюны. Въ умыселъ нашъ, очевидно, проникли они, образуя вокругъ насъ сѣть организованнаго шпіонства. Совершенно безрезультатно заманеврировали мы; записали круги вокругъ хеопсовой пирамиды; стрекотавшія кучки феллаховъ записали круги вокругъ насъ.

Вотъ, наконецъ, мы удобную улучили минуту: кучки феллаховъ насъ потеряли изъ виду; вверхъ начали мы карабкаться, будто воры; не было въ этомъ карабканьѣ ничего торжественнаго: и мы вовсе не думали, что одолѣваемъ вѣка; только о томъ мы и думали, чтобы насъ не замѣтилъ кто-нибудь изъ надоѣдливыхъ дьяволовъ; отъ надоѣдливыхъ дьяволовъ мы теперь улепетывали въ многомассивную вышину. Это была игра въ кошки мышки. О пирамидѣ забыли мы въ ту минуту, старательно преодолѣвая за, ступенью ступень: нельзя сказать, чтобы восхожденіе было удобно; это было вовсе не восхожденье, а вспрыгиванье; небольшимъ событіемъ казалось преодолѣніе каждой ступени; ничего мы не видали вокругъ; ни на что назадъ не оглядывались: три ступени только и видѣли мы: ту, на которую только что стали, ту, на которой стояли передъ тѣмъ, ту, на которую должны были вспрыгнуть; солнце стояло низко; все же обливало насъ жаромъ оно; мы покрылись испариной; оступалась нога. Такъ около пятнадцати ступеней благополучно осилили мы: именно не прошли, но осилили; и уже на пятнадцатой ступени сказалась усталость. Внизъ тогда поглядѣли и намъ показалось, что мы — такъ высоко; поглядѣли вверхъ — многомассивная высь отсюда была, по крайней мѣрѣ, въ десять разъ выше, чѣмъ у самаго подножія.

Снизу замѣтили насъ: намъ казалось, что насъ поймали съ поличнымъ; и проклятый чернохитонникъ съ крикомъ запрыгалъ намъ вдогонку; я кричалъ, я ругался, я топалъ ногами; я почувствовалъ полное безсиліе свое передъ нимъ; онъ показался мнѣ жителемъ пирамиды; я — случайно застигнутымъ въ его обители воромъ; насъ поймавшій чернохитонникъ кротко сталъ увѣрять, что никоимъ образомъ безъ себя выше насъ не пуститъ, и что вотъ сейчасъ онъ позоветъ къ намъ своихъ сотоварищей; что всѣ вмѣстѣ тогда мы запрыгаемъ вверхъ. Вспомнивъ же время, безрезультатно потраченное на маневры, я рѣшительно заявилъ жителю желтоватыхъ этихъ пространствъ, что спущу его. внизъ изъ его владѣній, если тотчасъ же онъ добровольно насъ не покинетъ самъ; съ крикомъ вцѣпился въ меня тогда пирамидный житель, намѣреваясь сорвать внизъ и позорно пихать обратно; пронзительнымъ голосомъ онъ насъ сталъ завѣрять, что мы безъ него разобьемся, что головы наши разлетятся, какъ глиняные горшки. Борьба началась не на шутку, межъ нами и нападающимъ жителемъ пирамиды. На помощь жъ, нему теперь снизу прыгала, руками размахивающая кучка, приближались трескучіе, мерзкіе голоса. Я окинулъ громадину рябоватаго бока: я почувствовалъ себя затеряннымъ; городового не было здѣсь. О, если бы здѣсь былъ городовой!

Все свое писательское краснорѣчіе призвалъ я къ себѣ на помощь: въ рѣчи, обращенной къ жителямъ пирамидъ, я описывалъ величіе развернутой предъ нами картины и доказывалъ, что истинный джентльмэнъ чувствуетъ въ такіе минуты потребность въ уединеніи и тишинѣ; что когда я вернусь къ новымъ знакомцамъ съ вершины, моихъ новыхъ знакомцевъ ожидаетъ великолѣпный бакшишъ. Можете себѣ представить: они отвѣтили мнѣ, что великолѣпный бакшишъ, разумѣется, за ними, при условіи, однако, чтобы была сохранена драгоцѣнная моя жизнь, которая теперь, будто бы на волосокъ отъ гибели; великолѣпный бакшишъ ускользнетъ отъ нихъ, если я оборвусь. Я замолчалъ: на меня глядѣли сорокъ вѣсовъ и съ десятокъ бронзовыхъ парней; и десятокъ бронзовыхъ парней первѣсилъ четыре десятка вѣковъ.

Хладнокровіе насъ покинуло; мы заявили феллахамъ, что намъ присутствіе ихъ нестерпимо, ибо имъ окончательно чуждо переживаніе культурнаго джентльмэна и лэди; не безъ основанія отвѣтили мнѣ жители пирамидъ, что не такъ вели себя всѣ культурные джентльмэны и лэди на пирамидѣ. Въ негодованіи намъ пришлось слѣзать съ пирамиды (уступить я изъ принципа не хотѣлъ); въ негодованіи послѣдовали за нами наши бронзовые тѣлохранители.

Мы спустились, осыпая другъ друга упреками; мы поглядывали съ презрѣніемъ на феллаховъ; эти послѣдніе съ презрѣніемъ поглядывали на насъ; ш были мы уличены въ позорномъ (поступкѣ; для нихъ стало окончательно ясно, что я хотѣлъ переступить ихъ владѣніе, не внеся таможенной подати; я же негодовалъ на то, что сорокъ вѣковъ заслонила мнѣ подъ носомъ у меня размахавшаяся рука. Насъ притащили къ какой-то въ пескахъ пріютившейся будкѣ; тамъ засѣдала любезная хаха, въ нарочито-чистой фесочкѣ; прелюбезно попросила любезная хаха отъ насъ росписки: мы должны были заявить, что за жизнь нашу администрація пирамидъ снимаетъ отвѣтственность; тогда получаемъ мы право одни подняться на пирамиду. Солнце сѣло уже: было поздно, — доводы хахи невольно подѣйствовали на насъ.

Все же итти ватагой не хотѣли мы вовсе; а ватага продолжала держать насъ въ плѣну; мы тогда отправились къ феллашскому шейху; его назначеніе — слѣдить за поступками безсовѣстныхъ проводниковъ (ватага феллаховъ оказалась здѣсь стройно организованной). Почтенный шейхъ дѣловито выслушалъ заявленія той и другой стороны; онъ самъ выбралъ намъ единственнаго феллаха; этотъ феллахъ долженъ былъ служить нашимъ проводникомъ. Но едва отошли мы отъ шейха, какъ единственный нашъ проводникъ себѣ выбралъ товарища; тотчасъ же появился и товарищъ товарища; независимо отъ насъ мгновенно была мобилизирована и вся черная кучка; подобострастно она бросалась передвигать наши ноги.

Послѣднія средства борьбы были истощены: и мы болѣе не противились.!

Пирамидный житель ухватился за мою правую руку; а другой пирамидный житель, что есть мочи, рванулъ мою лѣвую руку; третій чуть не уперся въ спину мнѣ головой; то же продѣлали съ моею женой, четвертый, пятый, шестой.

И — хопъ, хопъ, хопъ: загалопировали.

Дружнымъ галопомъ влетѣли мы на крутой пирамидный бокъ; сбоку гдѣ-то крылатый рвался хитонъ галопировавшаго феллаха, прижимавшаго къ груди глиняный кувшинчикъ съ водой; дружнымъ галопомъ мчался мальчишка съ кофейникомъ. Хопъ, хопъ, хопъ — въ необорную вышину!…

Дружнымъ галопомъ мы покинули землю: я почувствовалъ себя безвозвратно потеряннымъ для нея: куда мы неслись? Ступень за ступенью пролетала подъ нами; за ступенью отваливалась ступень. Всюду желтыя заулыбались пространства; будто то была мнѣ невѣдомая планета, на которую впервые ступала человѣческая нога; я уже по опыту зналъ, что скоро мы потеряемся вовсе изъ виду для стоящихъ внизу (сумерки начинались уже): кучкою пепла разотремся мы на пирамидномъ боку.

Тихія, странныя, многоуступчатыя пространства; сверху и снизу уходили они отъ насъ въ пепельную мертвизну. Сердце колотилось сильнѣе, все сильнѣе: духъ захватывало, оступалась нога; и когда оступалась нога, грудью я проникалъ къ желтоватымъ массивамъ: и разрывчатое, человѣческое сердце колотилось сильнѣй въ равнодушный каменный бокъ. Тщетно, я вырывался изъ бронзовой десницы феллаха: пирамидный житель продолжаетъ жестоко вскидывать меня вверхъ: хопъ, хопъ, хопъ — галопировали феллахи; хопъ, хопъ, хопъ — галопировали и мы.

Вверхъ, вверхъ, вверхъ изступленно и круто подскакивала людская кучка; внизъ, внизъ, внизъ подъ ноги пролеталъ за массивомъ массивъ. Подъ конецъ перестали мы видѣть рябыя пространства пирамиднаго бока. Подъ конецъ перестали и вовсе мы что-либо понимать; равнодушно, безцѣльно и безконечно мы бросались на прямые каменные углы; скоро стало казаться мнѣ, что я раскачиваюсь на мѣстѣ, а облупленные массивы беззвучно обваливаются подо мной изъ пепельной нависающей глубины; и облупленные массивы нѣмо рушились въ бездну; нѣмо отваливались отъ прикоснувшейся къ нимъ ноги; праздно падали изъ пустого пространства въ пустое пространство, откуда убѣжала бывшая здѣсь когда-то земля; ребро пирамиднаго бока изогнулось дугою; мы очутились на огромномъ желтомъ въ пространствѣ висящемъ шарѣ.

Пустынный шаръ въ пустой пустынѣ,

Какъ дьявола раздуміе,

Висѣлъ всегда, виситъ донынѣ —

Безуміе, безуміе! ¹).

¹) Гиппіусъ.

Что-то похожее на морскую болѣзнь явственно такъ я испыталъ на мгновенье: наши прыжки производили дѣйствіе мертвой зыби. Опять затеребилъ я меня влекущихъ мучителей. И они на этотъ разъ вняли нашимъ мольбамъ.

Мы остановились: четверть пути осилили мы, проскакавъ всего только до сорока ступеней; мы застыли безмолвно на каменномъ выступѣ. И у насъ подъ ногами, сливаясь тѣлами, феллахи образовали тѣсный свой полукругъ. Ниже ихъ простерлась ступенчатая бездна, загибаясь въ мглу сумерокъ — тамъ, тамъ; надъ головой она опять загибалась. Ни конца, ни начала не предвидѣлось этимъ путямъ: сѣрая, тусклая безконечность и середина безъ продолженій; казалось, что пирамидная грань образуетъ окружность; мы же къ той грани едва-едва прилѣпились изъ воздуха; движеніе, грань оторвется — безуміе позатопить сознанье, выдавая земнымъ созданьямъ наши раздробленныя тѣла у подножія пирамидъ.

Въ сумеркахъ, видѣли мы, на землѣ копошились люди: странно они казались отъ насъ отдѣленными неодолимой чертой, и мы перестали понимать, какъ могли сюда мы попасть? Неужели насъ сюда привела только быстрая галопада? Здѣсь мы были уже за чертой на продолженіи какого-то безконечнаго и въ жизни непереживаемаго пути: преодолѣвали пространство и возвращались къ чему-то; намъ казалось — впереди лежатъ ступеней милліарды, и — какъ осилить милліарды тѣхъ ступеней? Здѣсь на каменномъ, тускломъ, круто къ землѣ бѣгущемъ пространствѣ, вдругъ сроднились мы, какъ-то съ тѣсно насъ обступившею кучкой феллаховъ: это вѣрно роднила насъ сиротливость. Будь я одинъ, мнѣ навѣрное, показалось бы, что какое-то «я» вышло изъ какого-то «я» и не могло возвратиться; и предметы, навѣрное, сошли бы съ своихъ мѣстъ.

Не успѣлъ я отдаться наплыву переживаній: кучка феллаховъ потащила снова насъ вверхъ; началась опять безумная галопада: за мои правую и лѣвую руку ухватилось по пирамидному жителю; третій опять уперся въ спину мнѣ головой. Сбоку гдѣ-то крылатый рвался хитонъ подпрыгивающаго феллаха, прижимавшаго къ груди глиняный кувшинчикъ съ водой; дружнымъ галопомъ мчался мальчишка съ кофейникомъ. Хопъ, хопъ, хопъ — галопировали мы въ необорную вышину.

И опять остановка: на этотъ разъ передъ высѣченной площадкой; до площадки той поднимался Наполеонъ. Феллахъ длинную ко мнѣ протянулъ свою руку за папиросой. ¹

— Половина пути пройдена!

Хопъ, хопъ, хопъ — загалопировали. Духъ захватывало, оступалась нога; безпокойное сердце билось, билось и билось; пролеталъ подъ ноги за массивомъ массивъ, когда равнодушно, безцѣльно, безконечно продолжали бросаться мы на прямые и каменные углы; мнѣ казалось, что я раскачиваюсь на мѣстѣ: что-то похожее на морскую болѣзнь явственно шевельнулось вновь.

Галопировали…

Жену мою остановили внезапно: съ ней случилась для многихъ обычная пирамидная дурнота; мы склонились у каменнаго массива, приблизительно на высотѣ ста двадцати ступеней. Признаюсь, въ ту минуту, когда закрывалъ я собой отъ жены тоскливую глубину, мнѣ туда самому захотѣлось стремительно оборваться, не осиливъ препятствій, потому что какое-то «я» вышло, наконецъ, изъ какого-то «я». Но проворный феллахъ быстро началъ меня успокаивать.

— Ничего, ничего: лэди сейчасъ оправится; неужели вы думаете, что этого не бываетъ, особенно съ лэди?

Такъ говоря, онъ водой изъ глинянаго кувшинчика женѣ моей омочилъ виски; онъ смочилъ ей и руки. Но меня охватило что-то въ родѣ испуга: какъ мы спустимся?

Жена оправилась быстро. Мы уже вновь загалопировали въ вышину. И по мѣрѣ того, какъ мы приближались къ вершинѣ, пропадало то чувство необычности, которое мы стали испытывать съ первой четверти пирамиды. Сумерки этому помогали отчасти. Чувство мистическаго головокруженья (реальнаго головокруженья не испытывалъ я) смѣнилось обычнымъ паѳосомъ высоты, хорошо извѣстнымъ тому, кто хотя бы разъ поднимался къ горнымъ вершинамъ: и была ли высота пирамиды дѣйствительной высотой? Совершенно пропала чрезмѣрность Хеопсовой пирамиды, едва на ея вершину ступила нога; обнаружилось, прежде всего, что пирамида не шаръ; во-вторыхъ, обнаружилось, что она стоить на землѣ; разстояніе отъ подножія до вершины какъ-то скрылось до чрезвычайности. Глупый шесть высился на пирамидной площадкѣ; онъ обозначалъ вершины дѣйствительную высоту. Дружно гаркнули отсюда феллахи; дружно протянули руки за бакшишемъ.

Намъ не хотѣлось сходить. Долго мы глядѣли въ пространство. Рядомъ съ нами, застывшій феллахъ протянулъ руку вдаль:

— Все пустыня, пустыня: полтора мѣсяца нужно, чтобы ее пересѣчь, хотя бы вотъ въ томъ направленіи.

— Вы бывали тамъ?

И пока намъ варили кофе, мы смотрѣли въ пустыню подъ дружелюбную феллашскую воркотню.

Ночь уже быстро спускалась на землю. Въ темнотѣ не видали мы вовсе и ближайшихъ ступеней. Многократно насъ запросто со ступеней снимали феллахи.

Спускъ оказался и быстрѣе, и проще подъема: не было въ немъ ничего захватывающаго.

Наконецъ, вновь стояли мы на землѣ. Къ изумленію нашему и вовсе не сказалась усталость.

Вечеромъ мы уютно сидѣли въ пестренькой нашей комнаткѣ (только что мы сняли ее). Каиръ гремѣлъ за окномъ. За стаканомъ вина вспоминали нашихъ московскихъ друзей. Было тихо такъ и уютно. Въ этой простой, незатѣйливой обстановкѣ просто не вѣрилось намъ, что за какихъ-нибудь два часа мы преодолѣвали громадину пирамиднаго бока. То, гдѣ м)ы были, теперь отстояло отъ насъ за милліоны верстъ. Только усталость въ ногахъ напоминала о восхожденіи. Точно на мигъ забылись мы послѣобѣденнымъ сномъ, точно во снѣ совершили мы какое-то астральное путешествіе: мигъ — и проснулись; и уже черезъ минуту вернулись къ тысячамъ маленькихъ мелочей, заслонившихъ невѣроятность.

За стѣной симпатичная наша хозяйка, мадамъ Пешъ, весело наигрывала вальсъ изъ «Веселой вдовы» — наигрывала все то, что симпатичныя комнатныя хозяйки разыгрываютъ въ Москвѣ, Петербургѣ, Парижѣ и Лондонѣ. Мы же усталые, тихіе продолжали болтать о маленькихъ мелочахъ.

Это было въ жаркій, мартовскій четвергъ.

Около Мемфиса.

Еще было раннее утро. Каирская мостовая еще только что разгоралась. Улица Касръ-ель-Нилъ едва начинала напрягать свой къ полудню долженствующій разразиться грохотъ. Еще не былъ великъ потокъ фаэтоновъ, автомобилей, трамваевъ, касокъ, вуалей, фесокъ, тюрбановъ. Мы уже приготовились въ путь; захватили съ собой плащи и свертокъ съѣстныхъ припасовъ.

Около «Savoy-Hôtel» толпилась любопытная публика; стоялъ у подъѣзда великолѣпный автомобиль. Метръ-д’отель, сверкая бѣлизной перекрахмаленнаго бѣлья, во фракѣ стоялъ на подъѣздѣ, весь скромное достоинство: провожали въ Александрію одну изъ многихъ, въ Каирѣ гостящихъ, коронованныхъ особъ.

Вотъ мы уже на вокзалѣ: не такъ-то легко пересѣчь это пестрое столпотворенье, — и что такое? Деревянные помосты, парадное, красное всюду сукно, да бѣлокисейныя дамы, проваливающіяся въ шляпахъ и спрятанныя за кустами цвѣтовъ: тѣ цвѣты — не кусты: то букеты, приготовленные для коронованной особы.

Дальше-дальше.

Мы уже въ поѣздѣ: мы несемся въ сторону, противоположную Александріи; эта желѣзнодорожная линія убѣгаетъ въ верхній Египетъ. На этомъ пути слѣдуютъ одинъ за другимъ примѣчательные для туриста пункты: Бедрехемъ, куда слѣдуемъ мы, и гдѣ открывается Мемфисъ и дальнія пирамиды; далѣе тамъ слѣдуетъ Васта съ вѣтвью въ Фаюміэ и къ Меридову озеру; далѣе слѣдуетъ Ассіу, Луксоръ (развалины Ѳивъ и карнакскій храмъ въ ихъ окрестностяхъ); далѣе слѣдуетъ Ассуанъ; далѣе — Вади-Хадфа; далѣе убѣгаетъ въ Суданъ желѣзнодорожная линія, оканчиваясь въ Хартумѣ. Предо мною въ воображеніи къ югу развертывается лента древнихъ египетскихъ чудесъ: Серапеумъ, который мы увидимъ сегодня; группы саккарійскихъ пирамидъ и пирамиды Абушира, лабиринтъ и пирамиды Меридова озера, Карнакъ, стовратныя Ѳивы, Рамессеумъ, колоссы Мемнона, Элефактида, Пилакъ, Дакке, островъ Филэ, изсѣченные въ храмѣ колоссы у Ибсамбула. Такъ предо мною протянута лента на югъ бѣгущихъ чудесъ: но нынѣ я не могу углубиться въ верхній Египетъ; да и помимо всего останавливаетъ меня вспышка чумы между Луксоромъ и Ассуаномъ.

Зеленыя плодородныя поля смѣняются пальмовымъ лѣсомъ, совершенно безгѣннымъ; громадныя пальмы закрываютъ справа и слѣва кругозоръ. Исчезаютъ людскія селенья, скрытыя строемъ винтообразно исчерченныхъ стволовъ; пальмы то гордо возносятся, отстоя другъ отъ друга на извѣстномъ пространствѣ, то выростаюгь изъ земли пучками вверхъ расходящихся стволовъ; многіе стволы кверху вѣерообразно расходятся. И вотъ станція Бедрехемъ.

Мы сходимъ.

Поражаетъ порядокъ и стройность въ выборѣ осликовъ и проводниковъ; нѣтъ на васъ нападающихъ толпъ феллаховъ. Мы поступаемъ въ вѣдѣніе шейха; шейхъ самъ выбираетъ намъ осликовъ; онъ же договаривается съ нами о цѣнахъ. Наконецъ, намъ данъ проводникъ и осѣдланы ослики; солнце палитъ уже нестерпимо: въ путь, въ путь. Много часовъ намъ придется сегодня трусить по пустынѣ…

Весело мы проскакиваемъ по деревнѣ; весело мы оглядываемся по сторонамъ: здѣсь уже нѣтъ ничего европейскаго; и охватываетъ насъ подлинный современный туземный Египетъ. Малая кучка туристовъ со станціи разсыпается на осликахъ во всѣ четыре стороны горизонта. Мы одни въ толпѣ толкающихъ другъ друга туземцевъ: справа и слѣва сѣрыя, гладкія земляныя стѣны, точно сѣрыя стѣны разрытыхъ холмовъ; стѣны эти иногда безоконныя; мрачно зіяютъ здѣсь и тамъ грязныя жерла дверныхъ отверстій; пыль, грязь, солома; насъ толкающія феллахини; закачались у нихъ на плечахъ громадные сѣрые кувшины; всюду видишь людей, грызущихъ толстыя свои трости; это трости освѣжительнаго сахарнаго тростника, одновременно служащія и дорожными посохами, и освѣжительнымъ напиткомъ; ножичкомъ въ дорогѣ феллахъ срѣзаетъ сочный кусочекъ трости и посасываетъ его.

Весело іЈы минуемъ деревню; высокая и совершенно безтѣнная стѣна пальмоваго лѣса придвигается къ намъ вплотную. Мы уже среди частыхъ стволовъ: но солнце продолжаетъ бросать на насъ сверху свою стремительную слѣпительность. Здѣсь, тамъ почва изрыта; она напоминаетъ мѣсто нѣкогда выкорчеваннаго города: если бы срубить лѣсъ, почва явила бы здѣсь громадныя впадины, нѣкогда занятыя стѣнами и фундаментами домовъ; но ни стѣнъ, ни случайно оставшагося камня не встрѣтите вы. Эти-то ряды ямъ отовсюду поднимаютъ подъ небо свои тонкіе мачтовые стволы. Проводникъ насъ останавливаетъ:

— Мемфисъ…

— Этотъ пустырь?

— Да, больше ничего не осталось отъ Мемфиса…

Нѣтъ, остались лишь двѣ поверженныя колоссальныя статуи Рамзеса II-го; передъ двумя колоссами послѣдовательно останавливаются ослики.

Первая статуя розоваго гранита; у ней перешиблены ноги; громадная каменная, отбитая корона лежитъ на землѣ около головы. Судя по формѣ, это корона верхняго Египта^[2]. Статуя поражаетъ развѣ что своими внушительными размѣрами; послѣ художественныхъ перловъ каирскаго музея древностей, послѣ изумительнаго сфинкса, подробно на ней какъ-то не хочется останавливаться: насколько благороднѣй, величественнѣй подлинное лицо этого фараона, выставленнаго въ томъ же музеѣ. Самъ Рамзесъ II-ой былъ прекраснѣе обоихъ своихъ колоссовъ. Время пощадило черты его лица, едва ли не болѣе, чѣмъ камень изображенія.

Несравненно огромнѣе второй сѣрый известковый колоссъ, открытый въ 1820 году; на его правомъ плечѣ изваяно фараоново имя. Недалеко отъ этого колосса нѣкогда былъ мемфисскій центръ, обнесенный бѣлой стѣною; тутъ же былъ и храмъ Фта.

Далѣе, далѣе…

Мы выѣзжаемъ изъ лѣса: благоуханныя зеленѣющія пространства; пряный запахъ дурманить; изъ пустыни проносится вѣтерокъ; всюду на поляхъ разбросаны буйволы; всюду на поляхъ темносиніе, черные подрясники работающихъ феллаховъ. Черныя стѣны деревни Саккара огибаемъ мы: за ней нѣкогда находилось главное кладбище Мемфиса; здѣсь встрѣчаются гробницы IV и V династіи. Далѣе въ подбѣгающей къ Саккара пустынѣ высятся двѣ группы пирамидъ (среди нихъ пирамиды Пени I и Пени И)..

Невыразимое пространство песковъ уже на насъ набѣжало; м!ы ѣдемъ по самому краю пустыни; зеленѣютъ сзади поля съ отбѣгающимъ вдаль уже пальмовымъ лѣсомъ и съ покинутой деревушкой; справа — тѣже принильскія зеленѣющія пространства. Слѣва — песчаная, холмами давящая и мелко вѣтромъ исчерченная зыбь; впереди сѣверная группа пирамидъ Савкары: вонъ пирамида Уны, а вотъ пирамида градусами. И туда-то мы движемся. Меня поражаетъ рѣзкая рукой человѣческой проведенная черта между пустыней и зеленымъ великолѣпіемъ; всюду лишь земляной валикъ вышиной не болѣе метра отдѣляетъ зеленѣющій хлопокъ отъ зыби песковъ. И какъ она здѣсь у зеленаго берега безопасна, пустыня: но углубись въ ея желтую, къ себѣ влекущую даль безъ проводника: забѣлѣютъ тамъ полузасыпанныя твои кости. Нѣтъ ничего легче, какъ углубиться въ пустыню; и съ зеленаго берега углубленье то — пріятное partie de plaisir: но углубись — и пріятное patrie de plaisir превращается въ муку.

Вспоминаю невольно военныя авантюры Камбиза въ этой обманчивой странѣ. Однажды персидское войско, въ походѣ на жителей страны Кушъ^[3], не пройдя и четверти пути, побѣжало въ страхѣ обратно еще до встрѣчи съ непріятелемъ: голодныя стаи персовъ здѣсь убивали по жребію десятаго въ войскѣ для пропитанія. А другой разъ пятидесятитысячная армія персовъ закопалась въ пески, сбитая съ пути египетскими проводниками: изъ величаваго войска не вернулся ни одинъ персъ. Вотъ она — желтовато, песками, смѣется пустыня; углубись въ ея зовущую даль безъ проводника: скоро кости твои забѣлѣютъ въ пространствѣ.

Мы проѣзжаемъ между двумя возвышающимися въ пустынѣ плато; на одномъ плато пирамиды центра; на другомъ — пирамиды сѣверной группы; всѣ они несравненно ниже большихъ пирамидъ.

Пирамида Уны полузасыпана; и она невелика. Она прототипъ пирамидъ шестой династіи. Другая пирамида торчитъ изъ песковъ своими пятью громадными выступами; углы выступовъ округлены каменной розваленью; пирамида та вся будто осыпалась въ бѣгѣ временъ.

Она считается однимъ изъ древнѣйшихъ памятниковъ Египта; вышила ея 61 метръ. ¹

Въ сѣдловинѣ между обоими плато ведутся археологическія раскопки. Вонъ, вонъ вдали люди, засыпанные въ пескѣ. Мой проводникъ спрашиваетъ меня о чемъ-то:

— Да, да, — отвѣчаю разсѣянно я.

И онъ бѣжитъ отъ меня куда-то въ песокъ. Тутъ только соображаю я, о чемъ спрашивалъ меня феллахъ: онъ мнѣ предлагалъ пріобрѣсть мумію, за которой и побѣжалъ.

— Не надо, не надо, — кричу я издали.

Мы продолжаемъ углубляться въ пустыню.

Пирамида градусами проходить мимо насъ. Остановившись, смотримъ мы на ея желтовато-мертвое тѣло; по сравненію съ такой живой Хеопсовой пирамидой, пирамида эта — разложившійся трупъ: вообще саккарійскія и абуширcкія пирамиды производятъ издали впечатлѣніе высоко подъ небо насыпанныхъ песку кучъ; здѣсь, тамъ виднѣются эти многія кучки; издали глазъ ихъ едва-едва отличаетъ отъ песчанаго грунта.

Мы сходимъ съ осликовъ: ноги наши по щиколку убѣгаютъ въ жаркій песокъ; вотъ впереди выросли два сѣрыхъ англичанина въ колоніальныхъ каскахъ; одинъ укрѣпляетъ фотографическій треножникъ среди кучи песка; тѣни ихъ на пескѣ — коленкорово-черныя.

Далѣе.

Пирамида градусами осталась уже позади; издали сбоку блеснули воды абуширскаго озера. Впереди — песокъ. И вотъ мы уже у гробницы Акхутхотена. Эта гробница — «мастаба»; подъ землей она состоитъ изъ серіи комнатъ: подземный проходъ ведетъ въ четырехкодонный вестибюль и въ комнату те-образной формы; эта комната покрыта раскрашенными, слегка выпуклыми изображеніями. Всюду прямоугольныя чистыя плиты, всюду изысканная уютность и простота. Вестибюль простъ; форма колоннъ — четырехугольная.

Великолѣпна и многообразна форма египетскихъ колоннъ; есть колонны четырехугольныя, восьмиугольныя и даже шестнадцатиугольныя; и есть круглыя колонны; есть колонны лотосообразныя, представляющія собой нѣсколько вытянутыхъ и перевязанныхъ лотосовыхъ стеблей, оканчивающихся чашечками капители; иногда капитель изображала пальмовые листы; иногда — четыре въ противоположныя стороны глядящія головы; иногда по столбу колонны выдавалась изъ цѣльнаго камня изсѣченная фигура Озириса; чаще всего пестрою росписью покрыты были эти колонны; онѣ и толще, и короче греческихъ.

Дома древняго Египта были весьма высоки; есть данныя полагать, что было не мало пятиэтажныхъ частныхъ построекъ; обычная форма ихъ — форма равнобокой трапеціи: они были украшены колоннами.

Цвѣта росписи ярки и веселы; эта роспись покрывала цвѣтной матовый грунта; преимущественно краски употреблялись слѣдующія: черная, бѣлая, синяя, зеленая, желтая и коричневая. Цвѣта мужчинъ — кирпичнокрасный; и желтоватобѣлый — цвѣтъ женщинъ; перспектива — отсутствуетъ; голова обычно нарисована сбоку; глазъ — спереди; также изображалась спереди грудь; ноги опять изображены сбоку; фигуры имѣютъ рѣзко очерченный контуръ; контуръ — тотъ черенъ; если онъ отдѣляетъ двѣ одноцвѣтныхъ поверхности, то онъ — красный контуръ; предметы, находящіеся одинъ за другимъ, рисуются одинъ надъ другимъ…

Вся жизнь древняго Египта въ мельчайшихъ подробностямъ отпечатлѣлась на стѣнной живописи; по ней достаточно можемъ мы судить о нарядѣ, времяпрепровожденіи, играхъ, забавахъ, работахъ, ремеслахъ древняго Египта.

Съ восхищеніемъ постояли мы предъ стѣнной живописью, покрывающей те-образную комнатку гробницы Акхутхотепа. Вотъ сборъ папируса, а вотъ птичья охота; вотъ гимнастика и борьба. Вотъ событія жизни Акхутхотепа. Маленькія, едва, выпуклыя, человѣческія фигурки испестрили комнатку прелестнымъ орнаментомъ, состоящимъ изъ всевозможныхъ сплетеній стилизованныхъ животныхъ и человѣческихъ тѣлъ. Болѣе у насъ извѣстна фантастическая символика древне-египетской живописи; менѣе извѣстна эта прелестная едва барельефная роспись египетскаго быта; бытовыя сцены преобладаютъ надъ символическими. Вся эта живопись веселитъ глазъ. Вся гробница смѣется; здѣсь встрѣчаетъ васъ не убѣжище смерти, скорѣй это квартира молодоженовъ.

Вотъ мы снова въ пескахъ: мы приближаемся къ дому Маріетта; это крытое помѣщеніе въ пустынѣ для туристовъ, располагающихся на столахъ со своею провизіей.;

Расположились и мы: часъ отдыха. Ослики наши отжевали свои порціи сѣна.

Далѣе…

Шаговъ четыреста по проваливающемуся песчаному грунту, и мы у гробницы Ти; сюда стоитъ зайти: гробница Ти считается наиболѣе прекрасной саккарійской гробницей. Надписи на гробницѣ величаютъ Ти завѣдующимъ всѣми работами фараоновъ; гробница относится къ времени половины 5-ой династіи. Спускаешься внизъ по убѣгающему въ песокъ ходу и попадаешь въ подземное пространство, окруженное колонками. Это пространство образуетъ правильный квадратъ; сверху — просвѣты. Далѣе проходишь въ коридорчикъ, ведущій справа въ небольшую комнатку (кажется, для жертвоприношеній); коридорчикъ продолжается во внутреннюю комнатку, изукрашенную цвѣтнымъ, едва на стѣнѣ намѣтившимся барельефомъ; цвѣта красокъ здѣсь поражаютъ нѣжноблѣдными своими оттѣнками; поражаетъ рисунокъ виртуозной тонкостью работы.

У входа въ коридорчикъ три изображенія, нѣкогда здѣсь почившаго Ти. Во внутренней комнаткѣ опять серіи бытовыхъ картинокъ: вотъ Ти съ женой; вотъ мастерскія издѣлій слоновой кости; вотъ Ти, присутствующій въ лодкѣ на рыбной ловлѣ; а вотъ и охота на гиппопотама.

Отсюда отправляемся мы въ Серапеумъ. Здѣсь находятся гробницы священныхъ быковъ, аписовъ. Первоначально Аписъ былъ посвященъ богу Фта; онъ являлся его символомъ; названіе быковъ аписами произошло отъ существительнаго апи (сперва гапи), что значитъ судья, впослѣдствіи культъ Озириса представлялъ его судьей подземнаго міра. Быкъ сталъ символомъ аписа Озириса; изъ египетскаго Озири-апи (или Озирапи) произошелъ греко-египетскій Сераписъ. Культъ Сераписа былъ введенъ Птоломеемъ. Храмъ Сераписа, возвышавшійся надъ нынѣшнимъ Серапеумомъ, являлся однимъ изъ средоточій языческаго міра; это было мѣсто, равное по святости Меккѣ или Іерусалиму. Процессіи богомольцевъ ежедневно толпами приходили сюда со всѣхъ сторонъ. Говорятъ, что послѣ римскаго Капитолія храмъ Сераписа былъ великолѣпнѣйшимъ памятникомъ искусства. При храмѣ находилась библіотека, состоящая изъ 300.000 томовъ. Въ царствованіе Ѳеодосія въ храмѣ заперлась кучка вѣрныхъ язычниковъ; одна изъ лучшихъ библіотекъ языческаго міра погибла.

Нынѣ нельзя даже примѣтить стѣнъ первоначальнаго храма. Все засыпано здѣсь песками. Въ 1850 г. Маріэттъ совершенно случайно напалъ на единственный остатокъ великолѣпнаго храма, заключающійся въ подземныхъ гробницахъ аписовъ; эти гробницы состоятъ изъ разсѣянныхъ гробницъ временъ Рамзеса Второго, изъ маленькихъ катакомбъ болѣе поздняго времени и изъ большихъ катакомбъ времени Псамметиха І-го.

Въ эти послѣднія мы и спустились.

Вслѣдъ за темнымъ феллахомъ мы прошли внизъ въ черное жерло, убѣгающее въ песокъ; жаръ раскаленныхъ песчинокъ захватилъ намъ дыханіе. У каждаго изъ насъ въ рукѣ было по свѣчѣ, а у проводника еще лента магнія. Въ нужныхъ мѣстахъ подземная чернота на минуту озарялась немигающимъ бѣлымъ свѣтомъ; и снова потомъ упадалъ на насъ мракъ, потому что свѣчи тускло раздвигали пространство.!

Мы шли по широкому черному коридору до четырнадцати футовъ въ высоту; справа и слѣва разверзались громадныя ниши, дно которыхъ на болѣе, чѣмъ полусажень, находилось ниже уровня коридора; въ этихъ нишахъ стояли гранитныя аписовы гробницы; всѣхъ саркофаговъ можно было насчитать до двадцати пяти. На одномъ саркофагѣ намъ показали начертаніе Камбизова имени. Мрачно свѣтились изъ боковыхъ черныхъ пастей нишей красноватыя гробницы на коридоръ, когда далеко впередъ и назадъ кидалась магніева вспышка отъ пальцевъ феллаха.

Было душно и грозно: я былъ радъ, когда мы вышли наверхъ; подъ палящимъ зноемъ пустыни все же было намъ лучше, чѣмъ въ катакомбной, вызывающей одурь тѣни.

Отсюда предстояло намъ выбрать путь возвращенія. Двумя путями могли бы ѣхать; одинъ путь — это обратный путь: часа два на осликахъ до Бедрехема, и далѣе: въ Бедрехемѣ приходилось часъ еще ждать каирскаго поѣзда; или прямо къ Гизеху пересѣчь пустыни рукавъ, врѣзавшійся въ нильскую полосу зелени. Путь послѣдній мы предпочли; намъ предстояло проѣхать часа три съ половиной въ пустыни подъ яростью нынѣ съ зенита на насъ набросившагося солнца. Проводникъ покачалъ головой: поѣздку черезъ пустыню совершаютъ рано по утру; съ Гизеха, правда, сюда пріѣзжаютъ; мало кто возвращается на Гизехъ; ярость солнца опасна въ пустынѣ: молніеносно здѣсь опаляетъ сознанье блистающій лучами ударъ. Тѣмъ не менѣе, мы стояли за возвращеніе черезъ пустыню. Проводникъ отказался за нами слѣдовать. Къ осликамъ онъ приставилъ мальчишку и показалъ на рыжее впереди бѣгущее пространство песковъ: тамъ былъ нашъ путь.

Мы распрощались съ проводникомъ.

Ни о какой дорогѣ, конечно, здѣсь нельзя было думать: никакой дороги проложить въ пустынѣ нельзя; вѣтры такую дорогу мгновенно желтыми закидаютъ холмами. Единственнымъ маякомъ намъ служили далекія верхушки пирамидъ Абушира. Къ нимъ мы и тронулись.

Жаръ душилъ, блисталъ и сушилъ со всѣхъ четырехъ сторонъ горизонта; сверху падалъ потопъ блеска; и струили снизу свою духоту раскаленныя песчаныя печи. Сбоку душили пространство отовсюду выросшіе холмы. Небо отъ насъ убѣжало высоко: оно казалось вдвое выше, чѣмъ въ городѣ: землю оно, казалось, вбирало въ свой невѣроятный просторъ; кубовый, кубовый, темнокубовый былъ небесный куполъ надъ нами — невѣроятной теми, невѣроятной прозрачности. А кругомъ пустыня казалась кирпично-рыжей и яркой; всѣ тѣ кирпичнорыжіе свѣты, однако, разбѣгались отъ того мѣста, гдѣ пристально останавливался человѣческій взоръ: всѣ тѣ кирпичнорыжіе свѣты выцвѣтали мгновенно; и въ очахъ была лишь безкрасочная мертвизна; и, однако, тамъ по краямъ поля зрѣнія, желтизною, какъ ржавчиной, покрывались пространства; стоило лишь тѣ окружности поля зрѣнія превратить въ центры; и опять выцвѣтали центры; и ржавѣли окружности; и ржавѣло вмѣстѣ съ ними покинутаго центра тусклое пятно. И рыжѣла приближавшаяся розсыпь пирамидъ Абушира.

Сквозь мою колоніальную каску порядкомъ таки начинали покусывать жала острыя солнца. Лица наши, порозовѣвъ, багровѣли и лиловѣли; наконецъ, стали черныя; въ глазахъ метались какія-то грозно-красныя пятна; высоко на приподнятой палкѣ надъ собою я развернулъ плащъ. Подъ конецъ устали глаза: но бокамъ не смотрѣли мы; по бокамъ и нечего было смотрѣть; по бокамъ развернулся міръ тусклостей и міръ кирпичнорыжихъ рефлексовъ, на которые пала, какъ вуаль, краснопятнистая въ глазахъ танцующая сѣть; и все то было пронизано солнечно-бѣлымъ потопомъ, умножавшимъ химеры, мелькающія въ глазахъ. Подъ ногами бѣжали наши, вовсе, не бархатныя тѣни: они казались гладкими, коленкорово-черными.

Арабченокъ-мальчишка, подсунутый намъ проводникомъ, оказался изъ рукъ вонъ плохимъ мальчишкой; онъ бѣжалъ сзади насъ и махалъ безостановочно палкой; и съ безостановочной быстротой совершали ослики свой пробѣгъ по пустынѣ; и безостановочно арабченокъ-мальчишка гнался съ палкой за ними вслѣдъ. Сначала мы ужасались, глядя на арабченка: мы показывали знаками, чтобы онъ не смѣлъ погонять ословъ (ни по каковски не понималъ этотъ темный бѣсенокъ): было страшно глядѣть на ручьями катившійся потъ съ шоколаднаго его личика. Но когда останавливали мы ословъ, арабченокъ-мальчишка подымалъ такой ревъ и гвалтъ, что намъ ничего не оставалось, кромѣ того, чтобы подчиниться его капризнымъ желаньямъ (очевидно, къ ночи хотѣлъ онъ вернуться въ свою деревушку); и арабченокъ-мальчишка продолжалъ махать своей палкой. И съ безостановочной быстротой по пустынѣ совершали ослики свой пробѣгъ. Мы бросали мальчишкѣ апельсинъ за апельсиномъ; мы передавали ему бутылки съ водой. Апельсины съ жадностью уничтожалъ мальчишка, и все гналъ, талъ и талъ насъ по желтовато-тусклымъ пространствамъ.

Наконецъ, мы забастовали. Мы отказались ѣхать впередъ; и подъ тѣнью песчанаго холмика сѣли въ песокъ мы у пирамидъ Абушира.

Это группа четырнадцати пирамидокъ; десять изъ нихъ представляютъ груды развалинъ; мертвыми кучами щебня заторчали тѣ пирамидки передъ нами съ песчанистаго плато. Не успѣли мы ихъ, какъ слѣдуетъ, разсмотрѣть, какъ негодный мальчишка забунтовалъ окончательно. Знаками онъ сталъ показывать намъ, что бросить насъ а осликовъ на произволъ судьбы, если тотчасъ же мы не послѣдуемъ за нимъ къ Гизеху. Нечего дѣлать: снова на осликахъ мчимся мы черезъ песчаные холмики; передъ нами ровное пространство: нѣтъ, вотъ выдѣляются явственно пирамиды Гизеха.

Солнце уже ниспадало; его бѣлые блистающіе лучи стали золотисто блистающими: жаръ не кусалъ головы; не лиловѣли ужъ лица. И багровыя пятна въ глазахъ перестали мелькать. Вотъ незамѣтно слѣва подкралась къ намъ зеленая поверхность долины и мы снова увидѣли валики, отдѣляющіе отъ земли хлопокъ. Выше, все выше заносились громадины Хеопса и Хефрена, и уже издали была подъ ними видна маленькая Сфинксова голова.

Наконецъ, у Сфинкса, усталые, мы отпустили арабченка-мальчишку, кое-какъ протащились, увязая въ пескѣ, мимо двухъ пирамидъ, чтобъ забыться за чаемъ въ маленькомъ ресторанчикѣ, созерцая надъ зеленью вставшія пирамидъ вершины; по трамваю отсюда должны были мы теперь возвратиться въ Каиръ.

И посыпались пеплы; понеслись надъ меркнувшимъ солнцемъ милліоны пылинокъ. И прошелъ по воздуху здѣсь обычный грустный испугъ. А когда зажглись надъ плато золотокаріо сумерки, трамвай уносилъ насъ къ тысячамъ вдали мерцавшимъ огнямъ; въ морѣ садовъ утонули сначала мы; а потомъ гигантскія зданія выросли справа и слѣва; надъ головою всталъ желтоватый и душный дымъ.

Снова мы были въ черносѣромъ Каирѣ.

Андрей Бѣлый. (Окончаніе слѣдуетъ).

"Современникъ". Кн. VI. 1912

↑ Ты — Заратустра.
↑ Бѣлая высокая корона верхняго Египта отличается отъ красной вырѣзанной спереди короны нижняго Египта: фараонъ носилъ то ту, то другую корону.
↑ Эѳіопія.

[1] Ты — Заратустра.

[2] Бѣлая высокая корона верхняго Египта отличается отъ красной вырѣзанной спереди короны нижняго Египта: фараонъ носилъ то ту, то другую корону.

[3] Эѳіопія.

[1]

[2]

[3]