Евсевий Ломбар (Терье)/РВ 1885 (ДО)

Евсевий Ломбар
авторъ Андре Терье, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Eusèbe Lombard, опубл.: 1885. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», №№ 1-3, 1885.

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ РУССКОМУ ВѢСТНИКУ.

ЕВСЕВІЙ ЛОМБАРЪ

РОМАНЪ А. ТЭРЬЕ МОСКВА. Въ Университетской Типографіи (М. Катковъ), на Страстномъ бульварѣ.

1885.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Наемный экипажъ катится по обширному голому и каменистому плоскогорью, обметаемому сѣвернымъ вѣтромъ. Дни замѣтно стали короче, ибо уже конецъ октября, а изъ Лангра мы выѣхали ровно въ четыре часа. Экипажъ этотъ очень ветхій шарабанъ съ тяжелыми скамейками; надъ первою скамейкой навѣсомъ устроенъ кабріолетный верхъ, а на задкѣ поклажа моя такъ и подпрыгиваетъ при малѣйшемъ толчкѣ; на козлахъ возница наклоняется впередъ чтобы стегнуть лошадь, а вѣтеръ такъ и раздуваетъ его синюю блузу. Окаймленная корявыми вязами дорога, бѣлою лентой вьется по мрачной непривѣтливой мѣстности. Направо и налѣво бѣгутъ однообразныя, уже давно сжатыя нивы, между рѣдкимъ жнивьемъ виднѣется каменистая известковая почва, сѣрыя облака низко стелются надъ землей и ползутъ къ горизонту, а на горизонтѣ тамъ и сямъ чернѣется лѣсъ. Мѣстность пустынная. Кое-гдѣ одинокая дикая груша осыпаетъ оголенную залежь своими желтыми увядшими листьями или встрѣчается рядъ искривленныхъ вязовъ со склоненными верхушками они производятъ на душу впечатлѣніе печальнаго похороннаго шествія. Все тихо, — ни звука; слышны только шумъ экипажа, да не громкое позвякиванье конской збруи; время отъ времени вѣтромъ доносится отдаленный лай собаки съ какой-нибудь скрытой за пригоркомъ фермы.

Вотъ въ такое время, въ сумерки, которыя всегда такъ располагаютъ къ размышленію, я углубляюсь въ думы; тревожныя мысли о будущемъ перемѣшаны съ сожалѣніемъ о недавно прошедшемъ, какъ въ букетѣ осеннихъ цвѣтовъ ноготки со скабіозами. Мнѣ очень грустно: вчера, двадцати трехъ лѣтъ отъ роду, я разстался съ семьей, друзьями и удовольствіями для того чтобы похоронить себя въ неизвѣстной деревенской глуши. Я назначенъ отъ правительства сборщикомъ поземельныхъ податей въ мѣстечкѣ Вьйэ-Мутье, и Богъ свидѣтель что я отнюдь не желалъ этой милости. Сердце мое не принимало ни малѣйшаго участія въ выборѣ поприща на которомъ я нахожусь.

Si je suivais mon goût, je saurais où buter.

Меня влечетъ къ себѣ музыка; старикъ дяди, учившійся вмѣстѣ съ Херубини, давалъ мнѣ уроки гармоніи, я сочинилъ нѣсколько мелодій, которыя въ рукописи играются на фортепіано тамъ и сямъ въ нашемъ маленькомъ городкѣ. Въ головѣ у меня бродятъ мечты о созданіи мессъ и оперъ; въ семьѣ же моей есть какое-то инстинктивное отвращеніе ото всякаго рода профессіи которая немедленно не даетъ опредѣленнаго содержанія. Когда я робко заявилъ о своемъ желаніи поступить въ консерваторію, то предложеніе мое подняло такія ужасныя домашнія бури что я уже не посмѣлъ болѣе о немъ заикаться. У васъ въ роду всѣ чиновники. Я сынъ чиновника, и потому было рѣшено что волей-неволей я долженъ избрать себѣ то самое поприще на которомъ такъ усердно подвизались мой отецъ и дядя. Я принужденъ былъ бросить всѣ свои мечты и поступить на государственную службу. Но въ тайнѣ я продолжалъ заниматься изученіемъ музыки; зато я сталъ не болѣе какъ весьма посредственнымъ сверхштатнымъ чиновникомъ. Послѣ трехъ лѣтъ службы, когда и до меня наконецъ дошла очередь, мнѣ все-таки дали мѣсто съ жалованьемъ.

— А главное бросьте свою музыку! сказалъ мнѣ мой начальникъ, вручая мнѣ мое назначеніе.

— Ты начинаешь службу при весьма хорошихъ условіяхъ: тебѣ на долю выпало рѣдкое счастье, прибавилъ мой отецъ, приправляя нравоученіями свой подарокъ, кипы юридическихъ сочинененій. Мать уложила меѣ въ чемоданъ все мое медленно заготовленное приданое и при этомъ замѣтила что всего у меня по дюжинѣ; потомъ обняла меня, прослезилась. Я сѣлъ въ вагонъ, и вотъ какимъ образомъ Филиппъ Делормъ, повернувшись спиной къ искусству и консерваторіи, ѣдетъ въ качествѣ сборщика поземельныхъ податей во Вьйэ-Мутье, мѣстечко затерянное въ глуши лѣсовъ Шатильйоне. Однако я не проникся мудрымъ наставленіемъ своего начальника и вовсе не думалъ бросать музыки. Въ двадцать три года не легко разстаться со своими иллюзіями, казенный кусокъ хлѣба я принимаю лишь по необходимости. Подпрыгивая при каждомъ толчкѣ экипажа, который везетъ меня въ безвѣстное мѣсто жительства, я постоянно говорю самому себѣ что тамъ я буду самъ себѣ голова, могу располагать своимъ временемъ какъ хочу и намѣренъ значительную часть его удѣлять своимъ любимымъ занятіямъ. Во Вьйэ-Мутье, мѣстечкѣ гдѣ только начинаютъ службу, дѣла не можетъ быть особенно много, а слѣдовательно у меня будетъ много времени свободнаго отъ служебныхъ занятій, и я разумѣется сумѣю пользоваться имъ въ свое удовольствіе. Въ головѣ у меня цѣлый рядъ различныхъ мелодій, я ихъ напишу въ своемъ одиночествѣ, и затѣмъ, какъ только у меня будутъ маленькія сбереженія, отдамъ ихъ напечатать въ Парижѣ. Разъ напечатаныя онѣ непремѣнно обратятъ на себя вниманіе людей занимающихся музыкой, и кто знаетъ?.. Какой-нибудь любитель можетъ-быть, подобно мнѣ, увѣруетъ въ мой талантъ и поможетъ мнѣ добывать себѣ средства къ жизни способомъ болѣе соотвѣтствующимъ моему вкусу. Тогда я брошу свое мѣсто и стану жить въ Парижѣ. Я уже готовъ начать басню о горшкѣ молока, какъ вдругъ рѣзкая остановка экипажа возвращаетъ меня къ дѣйствительности. Это возница мой соскакиваетъ съ козелъ чтобы зажечь фонарь. Ночь уже наступила, вся равнина исчезла въ туманѣ, и шагахъ во ста впереди я различаю темную массу лѣса.

— Мы подъѣзжаемъ ко Вьйэ-Мутье? спрашиваю я кучера который снова берется за вожжи и завертывается въ свой кафтанъ.

— Нѣтъ, еще съ часъ ѣзды будетъ.

Лошади снова идутъ рысью, бубенчики опять позвякиваютъ, но звукъ ихъ уже совершенно иной; онъ сталъ полнѣе и гуще какъ звукъ голоса, отражаемый стѣнами длиннаго корридора. Мы спускаемся по отлогости; съ обѣихъ сторонъ дороги густой лѣсъ, при отблескѣ фонарей порой я различаю толстыя вѣтви деревьевъ. Въ то же время я ощущаю влажный запахъ увядшихъ листьевъ и грибовъ, столь свойственный большимъ лѣсамъ; я испытываю чувство удовольствія, и на душѣ у меня проясняется. Мнѣ кажется что мы приближаемся къ мѣстности болѣе пріятной и болѣе мнѣ по сердцу; несмотря на темноту, я угадываю страну холмистую, со свѣтлыми глубокими долинами; лѣтомъ здѣсь все должно сіять роскошною чудною зеленью. Вѣтеръ дуетъ съ меньшею силой въ уцѣлѣвшіе на деревьяхъ листья; самый воздухъ какъ будто сталъ мягче. По временамъ лѣсъ разступается образуя полянки, и въ темнотѣ слышится журчанье ручейковъ. Чрезъ три четверти часа на крутомъ поворотѣ дороги возница оглядывается на меня и, указывая бичемъ на мерцающіе вдали огоньки, говоритъ:

— Вотъ оно Вьйэ-Мутье!

Лошадь, почуявъ близость стойла, прибавляетъ шагу. Мы ѣдемъ мимо луговъ, гдѣ извивается небольшая рѣчка. Проѣзжаемъ по дорогѣ вдоль стариннаго пруда, превратившагося въ садъ съ плодовыми деревьями, а вотъ первые разбросанные по долинѣ домики съ запертыми воротами. Надъ деревьями и крышами я различаю силуэтъ колокольни. Наконецъ экипажъ мой остановился предъ смиреннымъ домомъ, надъ воротами котораго качается и скрипитъ вывѣска, а въ окнахъ виденъ свѣтъ: это гостиница Зеленаго Дуба, я добрался до цѣли своего странствованія.

II.

Въ гостиницѣ Зеленаго Дуба сбираются обѣдать. На кухонномъ очагѣ пылаетъ хворостъ; два вощика съ бичами на шеѣ стоя пьютъ водку. Хозяйка, худощавая и подвижная женщина, съ умными сѣрыми глазами и рѣзкимъ голосомъ, узнавъ о томъ что я новый сборщикъ, вводитъ меня въ столовую, и я пятымъ сажусь за готовый уже столъ, на который висячая лампа проливаетъ свой рѣзкій, непріятный свѣтъ. Хозяинъ гостиницы кушаетъ вмѣстѣ со своими постояльцами; это толстый краснощекій Бургундецъ, съ черными густыми волосами, съ маленькими потонувшими въ жиру глазками; шея у него короткая, какъ у человѣка расположеннаго къ апоплексическому удару, онъ страдаетъ одышкой; его громадный животъ, широкая грудь, драпированная подвязанною у подбородка салфеткой, веселое цвѣтущее лицо, дѣлаютъ изъ него живую вывѣску и рекламу его гостиницѣ. Кромѣ его, за столомъ сидятъ: странствующій, агентъ по торговлѣ спиртными напитками, уѣздный смотритель дорогъ и мой предмѣстникъ, дожидавшійся меня чтобы сдать дѣла.

Все еще подъ впечатлѣніемъ лѣсной прохлады и тряски моего экипажа, я спѣшу согрѣться супомъ и машинально прислушиваюсь къ общей болтовнѣ. Планъ новой дороги по сосѣдству, неожиданная развязка ссоры въ лѣсу, появленіе первыхъ волковъ — вотъ что поочередно служитъ предметомъ разговора собесѣдниковъ.

Предмѣстникъ мой открываетъ ротъ только затѣмъ чтобъ ѣсть и пить. Полагаю что разговоръ этотъ весьма мало его интересуетъ, а такъ какъ мы сидимъ съ нимъ рядомъ, я начинаю его разспрашивать объ условіяхъ мѣстной жизни, о томъ какія здѣсь есть развлеченія, о помѣщеніи конторы, о дѣлахъ службы. Онъ отвѣчаетъ мнѣ односложно, съ видомъ человѣка котораго вдругъ и неожиданно разбудили. Я долженъ капля по каплѣ выжимать изъ него все что желаю знать. — Кругомъ на три мили лѣсъ, отвѣчаетъ онъ мнѣ съ набитымъ ртомъ, — общества мало, развлеченій никакихъ, только одна охота… Что касается дѣла, то по жалованью которое получаешь, его всегда вдоволь… Контора находится въ самой гостиницѣ… Единственное утѣшеніе заключается въ томъ что къ обѣду и завтраку можно выходить въ туфляхъ.

— Можно достать здѣсь фортепіано, книги?

— Фортепіано?… У жены нотаріуса есть фортепіано. А книг… Какъ проведешь цѣлый день разбирая различныя дѣла и бумаги, то ужь досыта начитаешься, поужинаешь и ляжешь спать.

Пока велся этотъ съ трудомъ поддерживаемый разговоръ, обѣдъ пришелъ къ концу. Дессертъ убранъ; подаютъ пиво и карты. Всѣ четверо обѣдавшіе со мною готовятся сѣсть за партію въ полиньякъ, нѣчто въ родѣ ломбера, повидимому доставляющую имъ истинное наслажденіе. Я меланхолически курю сигару, сидя у камина, въ которомъ догораютъ два буковыя полѣна.

Сквозь дымъ я наблюдаю за четырьмя игроками, занятыми пивомъ и картами; особенно внимательно разсматриваю я лицо моего предмѣстника. Онъ маленькаго роста и немного тученъ; цвѣтъ лица у него желтоватый, глаза голубые тусклые, углы рта опущены, лицо выбрито, но брѣется онъ не болѣе раза въ недѣлю, а потому борода его пробивается щетиной со всѣхъ сторонъ, придавая физіономіи какой-то грязный видъ; бѣлье также не отличается особенною чистотой; галстукъ завязанъ узломъ, коричневый сюртукъ затасканъ. Ему, должно-быть, не болѣе двадцати восьми лѣтъ, но небрежность въ одеждѣ придаетъ ему какой-то старческій видъ. Время отъ времени онъ кладетъ карты на столъ, вынимаетъ изъ кармана маленькую роговую табатерку и медленно подноситъ къ своему носу щепотку табаку. Выраженіе лица у него безжизненное, движенія апатичныя и сонныя, какъ у человѣка въ которомъ сидячая жизнь за конторкой и въ гостиницѣ мало-по-малу убила всѣ чувства и стремленія.

Вотъ уже три года какъ онъ здѣсь. Можетъ-быть, подобно мнѣ, онъ пріѣхалъ сюда съ честолюбивыми мечтами и широкими планами… Однообразіе дѣла почти не требующаго умственной работы, общеніе съ людьми заурядными, пошлыми, давящая духовная атмосфера среды въ которой воздухъ не обновляется, все это притупило въ немъ всякія чувства, убило его молодость, остановило въ немъ развитіе всѣхъ силъ и сдѣлало его такимъ каковъ онъ теперь… Пока я его разсматриваю, у меня морозъ пробѣгаетъ по кожѣ, и я говорю самъ себѣ: года черезъ три можетъ-быть ты и самъ сдѣлаешься такимъ же жалкимъ человѣкомъ.

III.

Вотъ я и устроился на новомъ мѣстѣ. Единственное окно моей конторы выходитъ въ садъ. За обнаженными вѣтвями вишень мнѣ виденъ крутой поворотъ дороги, далѣе покрытые изморозью луга, по ней извивается рѣчка Прель, направленіе которой можно опредѣлить по группамъ ивняка растущаго на ея берегахъ: по скатамъ тянутся голыя нивы, а на самомъ горизонтѣ виднѣются покрытые легкимъ туманомъ лѣса. Небо блѣдно-голубаго цвѣта. Ночью морозило, колеса проѣзжающихъ телѣжекъ грохочутъ по окрѣпшей землѣ, въ свѣжемъ утреннемъ воздухѣ раздается пронзительный свистъ бича погонщиковъ. Мимо идутъ разговаривая между собою прохожіе, изо рта у нихъ вырывается дыханіе клубами легкаго пара. Розоватый солнечный свѣтъ причудливо играетъ на покрытыхъ инеемъ кустарникахъ; по нимъ скачутъ воробьи, поклевывая еще не захваченныя морозомъ красныя ягоды боярышника.

Взоръ мой на минуту отрывается отъ окна и устремляется внутрь комнаты. Что за противоположность! Стѣнъ вовсе не видно за длинными полками книгъ въ старинныхъ толстыхъ засаленныхъ переплетахъ; ряды этихъ скучныхъ фоліантовъ поднимаются до самаго потолка, покрытаго густою копотью. Два полѣна медленно тлѣютъ въ каминѣ, сплошь заваленномъ пожелтѣвшими бумагами. Въ цѣломъ контора моя мрачна и уныла, воздухъ въ ней затхлый, всюду чувствуется пыль, въ ней такъ и носится скука которую должны были испытывать всѣ работавшіе здѣсь чиновники. Надъ головой, въ гостиницѣ, слышится топотъ ногъ и смѣшанный гулъ голосовъ, потому что сегодня базарный день.

Я слышу тяжелые шаги по деревянной лѣстницѣ которая ведетъ ко мнѣ въ контору, и затѣмъ чья-то грубая рука стучится ко мнѣ въ дверь.

— Войдите!

Это четверо сонаслѣдниковъ: двое мущинъ и двѣ женщины пришедшіе платить за вступленіе въ права наслѣдства. Мущины вертя въ корявыхъ рукахъ свои шапки подходятъ къ конторкѣ съ мрачнымъ и въ то же время униженнымъ видомъ, они объясняютъ суть своего дѣла со всевозможными полными недовѣрія предосторожностями. Болѣе застѣнчивыя, женщины держатся у стѣнки; ихъ краснощекія съ крѣпко сжатыми губами лица, обрамленныя лиловыми обшитыми чернымъ тюлемъ чепчиками, совершенно безстрастны; только время отъ времени, когда рѣчь заходитъ объ оцѣнкѣ наслѣдства, въ глазахъ ихъ выражается безпокойство и тревога. У поселянъ этихъ капля по каплѣ приходится выжимать подробности о наслѣдствѣ, о движимомъ и недвижимомъ имуществѣ. При каждомъ новомъ клочкѣ земли мущины клянутся и божатся что земля эта никуда не годится, что она не стоитъ своего посѣва и что они готовы ее отдать за ничто. Только благодаря безграничному терпѣнію и искусству стараго ловкаго дипломата удается наконецъ добиться всѣхъ цифровыхъ данныхъ по которымъ можно опредѣлить количество пошлинъ. Наконецъ, послѣ многословныхъ и продолжительныхъ преній, я имѣю возможность произвести весь разчетъ и объявляю имъ полную сумму которую имъ придется внести: сто тридцать два франка и нѣсколько сантимовъ. Общее изумленіе. Съ минуту они всѣ какъ будто громомъ поражены, затѣмъ одна изъ женщинъ рѣшается произвести какое-то междометіе; тогда одинъ изъ мущинъ дѣлаетъ шагъ впередъ и восклицаетъ:

— Какъ же это такъ?.. Нотаріусъ обѣщалъ намъ что мы отдѣлаемся только сотней франковъ!

— Нотаріусъ ошибся.

— Едва ли. Онъ у насъ дока.

Снова начинаются длинныя разсужденія и жалобы на трудныя времена, на дороговизну жизненныхъ припасовъ и т. д. Черезъ четверть часа однако съ глубокими вздохами, ахами и охами они наконецъ рѣшаются раскошелиться; но каждый изъ нихъ желаетъ платить только за то что пришлось на его долю, ни одной копѣйкой больше. Между ними начинаются новыя пренія, сперва робкія вполголоса, затѣмъ они усиливаются и доходятъ чуть не до крика. Женщины также принимаютъ участіе въ спорѣ и ничѣмъ не уступаютъ мущинамъ. Всѣ четверо сонаслѣдниковъ бросаютъ другъ другу въ лицо всевозможные упреки и обвиненія. Сейчасъ ничего не стоившія поля превращаются въ чудеснѣйшія земли; споръ идетъ о томъ какія пошлины приходятся на долю каждаго. Алчность заставляетъ ихъ терять всякое благоразуміе, всякую сдержанность. Въ моемъ присутствіи они съ какимъ-то удовольствіемъ обнаруживаютъ всю свою мерзость, всѣ свои пороки. Одна изъ сестеръ обвиняетъ старшаго брата въ томъ что онъ сжилъ покойнаго со свѣту.

— Да онъ и пришелъ-то къ намъ оттого что ты кормила его гнилымъ картофелемъ.

— А ты уморилъ его на соломѣ, держалъ на морозѣ въ жестокую стужу.,

Душа поселянина обнаруживается: отличительные ея признаки-черствость и алчность. Брань усиливается и переходитъ въ грубую ругатню. Я принужденъ вступиться въ ссору и пригрозить сонаслѣдникамъ тѣмъ что вышлю ихъ всѣхъ за дверь. Они понижаютъ тонъ, и пристыженные тѣмъ что сдѣлали меня свидѣтелемъ своихъ домашнихъ дрязгъ, наконецъ рѣшаются заплатать пошлины. Каждый изъ нихъ аккуратно отсчитываетъ копѣйку въ копѣйку то что приходится на его долю и затѣмъ выкладываетъ деньги на мою конторку; я выдаю имъ квитанціи въ полученіи пошлинъ, и они удаляются ворча себѣ подъ носъ. За дверью пререканія возобновляются, голоса ихъ смѣшиваются съ шумомъ ихъ тяжелыхъ шаговъ по лѣстницѣ. Я же сижу въ конторѣ съ какимъ-то туманомъ въ головѣ и съ глубокимъ отвращеніемъ къ своей службѣ…

IV.

Уже три дня какъ идетъ снѣгъ. Онъ покрываетъ лѣса, борозды полей и скованную льдомъ Прель. Тихо и неслышно пушистыя хлопья снѣга липнутъ къ голымъ вѣтвямъ деревъ, кустарниковъ и болѣе мелкихъ растеній, окутываютъ своимъ бѣлымъ саваномъ крыши домовъ и церковную колокольню. Дороги совершенно испортились. Изъ оконъ своей гостиницы я наблюдаю, какъ хлопья снѣга кружатся въ сѣроватомъ воздухѣ и затѣмъ густымъ слоемъ ложатся на подоконники. Вся деревня какъ будто спитъ подъ этимъ саваномъ. Самые колокола звонятъ какъ-то глухо; никакихъ домашнихъ животныхъ не видно, всѣ они попрятались по хлѣвамъ и конюшнямъ. Издалека доносится скрипъ человѣческихъ шаговъ по снѣгу, стукъ толстыхъ башмаковъ отряхаемыхъ на порогѣ и шумъ поспѣшно захлопываемыхъ дверей. Среди этого общаго соннаго затишья не спитъ и шумитъ только одна гостиница. Сегодня воскресенье и съ самой обѣдни здѣсь множество посѣтителей. Общая зала полна народомъ. Звонъ стакановъ при заздравныхъ тостахъ, голоса и стукъ кулакомъ по столу карточныхъ игроковъ, щелканье билліардныхъ шаровъ, голоса посѣтителей, все это смѣшивается въ общій глухой гулъ, по временамъ покрываемый пронзительнымъ голосомъ гжи Питуазе, хозяйки Зеленаго Дуба. Я пью кофе съ г. Питуазе въ самой глубинѣ столовой и разсѣянно прислушиваюсь къ разговору судебнаго пристава и дорожнаго смотрителя, которые сидя у камина потягиваютъ винцо и курятъ трубки. Они жалуются на жестокую зиму и на свое тяжелое ремесло, принуждающее ихъ быть въ постоянныхъ разъѣздахъ несмотря ни на какую погоду; и ни на какую дорогу. Судебный приставъ многорѣчиво и подробно разказываетъ о томъ какъ вчера онъ чуть не засѣлъ въ какомъ-то оврагѣ по пути на судебное разбирательство въ Ла-Фе.

— Я даже не могъ разобрать гдѣ мы, до такой степени снѣгъ завалилъ всѣ дороги; пожалуй, я и до сихъ поръ еще сидѣлъ бы въ этомъ оврагѣ еслибы по счастью не встрѣтился сборщикъ податей, онъ ужь и проводилъ меня до города.

— Евсевій Ломбаръ?

— Онъ самый… Въ такую-то погоду, когда собаку не выгонишь на улицу, онъ разгуливалъ съ книгой въ рукѣ также спокойно, какъ будто у себя въ конторѣ.

— Вотъ оригиналъ-то!

— Славный онъ малый, но, между нами будь сказано, все-таки сумашедшій… Вѣчно одинъ, ужь одно это въ его годы странно, не правда ли? Никогда не бываетъ въ кафе, въ руки не беретъ ни картъ, ни ружья; только и знаетъ что строчитъ что-то, да словно какой оборотень бѣгаетъ по окрестностямъ…

Я начинаю прислушиваться внимательнѣе. То что сейчасъ было сказано о моемъ Ла-Фейскомъ собратѣ удивительно интересуетъ меня. Въ сборщикѣ земельныхъ податей который не охотится и не играетъ въ карты, а все свободное время пишетъ, я чую родственную себѣ душу, угадываю молодаго человѣка который подобно мнѣ противъ воли взялъ эту службу, котораго, какъ и меня, вкусы и склонности влекутъ на совершенно иное поприще. Репутація оригинала дѣлаетъ мнѣ его симпатичнымъ, и мнѣ очень хочется съ нимъ познакомиться. По уходѣ судебнаго пристава я начинаю разспрашивать Питуазе о сборщикѣ земельныхъ податей въ Ла-Фе.

Евсевій Ломбаръ, какъ и я, холостъ и подобно мнѣ живетъ въ гостиницѣ. Г. Питуазе часто посѣщающій своихъ собратьевъ по сосѣдству не разъ видалъ его за общимъ столомъ въ гостиницѣ Великаго Монарха. Онъ говоритъ что г. Ломбаръ превосходнѣйшій человѣкъ, жаль только что у него нѣтъ никакихъ житейскихъ свѣдѣній.

— Вообразите! восклицаетъ г. Питуазе: — онъ не умѣетъ отличить ни задней части козули отъ бараньей ноги, ни бутылки лучшаго вина отъ самаго плохаго спиртнаго напитка… Какъ-то разъ у Тардиво мы налили ему въ кубокъ настоящаго кортона, а въ рюмку такъ-себѣ дрянца… и что же? Бургонское-то онъ выпилъ безо всякаго вниманія какъ воду, а маленькую рюмочку долго смаковалъ прищелкивая языкомъ… Давать хорошаго вина такимъ простакамъ, по моему, просто Бога гнѣвить!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все что я узналъ о сборщикѣ земельныхъ податей въ Лафе, уже съ недѣлю какъ засѣло у меня въ головѣ. Перелистывая какой-то старый служебный годовой отчетъ, я открылъ что сверхштатную службу онъ долженъ былъ начать подъ начальствомъ одного изъ старыхъ друзей моего семейства. Это показалось мнѣ удобнымъ случаемъ, и я не преминулъ имъ воспользоваться. Я написалъ г. Ломбару письмо напоминая ему объ этомъ обстоятельствѣ и въ то же время выразилъ искреннее удовольствіе что мы съ нимъ сосѣди. Чрезъ два дня послѣ того одинъ изъ мѣстныхъ лѣсныхъ сторожей принесъ мнѣ отвѣтъ слѣдующаго содержанія:

Да, любезный товарищъ, я началъ служить въ В…. и буду радъ побесѣдовать съ вами о нашихъ общихъ друзьяхъ. Насъ отдѣляетъ другъ отъ друга пространство всего въ три мили. Это сущіе пустяки для того кто много ходитъ, а я надѣюсь что у васъ ноги хорошія. Правда, въ данную минуту всѣ тропинки и дороги замело снѣгомъ. А все-таки было бы пріятно кое-когда видаться другъ съ другомъ и вспоминать прежнее житье-бытье; поля бѣлы и безмолвны, лѣса заснули, рѣки замерзли, вся внѣшняя природа зоветъ и манитъ насъ къ бесѣдѣ въ уютной теплой комнатѣ, къ воспоминаніямъ о былыхъ радостяхъ и наслажденіяхъ… Приходите ко мнѣ поскорѣе, а если вы долго ко мнѣ не соберетесь, то я самъ явлюсь къ вамъ.

Евсевій Л...."

Эта записка съ краткимъ описаніемъ природы, съ разсужденіемъ о прелести дружеской бесѣды въ снѣжную зиму, очевидно была написана не дюжиннымъ человѣкомъ. Она проникла мнѣ въ самую душу, а писавшій ее сталъ мнѣ еще симпатичнѣе. Дня два спустя подулъ юго-западный вѣтеръ, погода значительно потеплѣла. Весь лѣсъ, точно проливая слезы, началъ таять, сырые темные стволы и вѣтви деревьевъ сбросили бѣлое покрывало, земля впитала весь снѣгъ. Затѣмъ небо прояснилось снова, завернулъ холодъ и земля подмерзла. Я только что написалъ своему собрату о томъ что сбираюсь къ нему. Послѣ завтра, въ воскресенье, хозяинъ мой Питуазе, всегда готовый ухватиться за всякій случай чтобы пошляться въ своемъ тильбюри, на зарѣ отвезетъ меня въ Ла-Фей.

V.

Еще совсѣмъ темно, но живая, подвижная какъ бѣлка, гжа Питуазе уже успѣла разбудить и поставить на ноги своего супруга, а теперь она и меня зоветъ снизу. Сходя съ лѣстницы, я вижу пылающій очагъ и застаю хозяйку въ короткой блузѣ, съ распущенными по плечамъ волосами; лукаво посвѣчивая глазами, она усовѣщиваетъ своего супруга который, какъ и всѣ тучные люди, никакъ не можетъ скоро проснуться. На столѣ приготовлено теплое вино и дымится какое-то жаркое; хозяйка увѣряетъ что это согрѣетъ насъ теперь и не дастъ вамъ озябнуть въ послѣдствіи. Конюхъ приходитъ доложить что лошадь готова. Хозяинъ надѣваетъ свой походный плэдъ, и закутавшись хорошенько, мы усаживаемся съ нимъ въ узенькую одноколку.

Оставивъ за собой еще покоящіеся сномъ домишки нашей деревни, мы рысцой направляемся къ лѣсу. Рѣзкій вѣтеръ дуетъ прямо въ лицо. На краю свѣтлаго неба еще виденъ золотой серпъ луны между двумя лиловатыми облачками. Разсвѣтъ насъ застаетъ въ лѣсу. Несмотря на холодъ храбрый крошка крапивникъ поетъ гдѣ-то въ кустахъ. Мнѣ весело, я чувствую себя помолодѣвшимъ при мысли что я наконецъ познакомлюсь съ Евсевіемъ Ломбаромъ; дорога мнѣ кажется восхитительною, и я не могу удержаться чтобы не сообщить этого Питуазе.

— Да, вздыхаетъ онъ, до Виве дорога недурна, но затѣмъ намъ придется-таки порядочно потрястись.

Дѣйствительно за Виве шоссе разомъ прекращается, а вмѣсто нея идетъ множество едва наѣзженыхъ дорогъ по пашнѣ и кустамъ. Не знаешь которую изъ нихъ выбрать чтобы на ней засѣсть въ грязи. Лошадь надсаживается и пыхтитъ; Питуазе ругается, мы выбираемся изъ колеи и попадаемъ на камень. Къ довершенію бѣдъ колеса не приходятся по колеямъ сдѣланнымъ телѣгами; одно колесо идетъ у васъ по косогору, а другое вязнетъ въ грязи, мы качаемся и переваливаемся изъ стороны въ сторону, одноколка наша тащитъ за собою ползучія растенія и сухія травы которыя обматываются вокругъ колесъ. Въ этой качающейся и убранной зеленью колесницѣ толстый Питуазе со своимъ сіяющимъ лицомъ и круглою тучною фигурой кажется огромнымъ Силеномъ; про себя я молю небо чтобы въ случаѣ чего одноколка наша валилась на сторону моего хозяина, иначе онъ до смерти придавитъ меня своею толщиной.

Провидѣніе наконецъ сжалилось надъ нами. Черезъ часъ мучительной ѣзды мы выбираемся на прекрасную прямую дорогу, окаймленную съ обѣихъ сторонъ лѣсомъ. Питуазе отдыхаетъ.

Мы ѣдемъ рысью; одноколка наша легко катится по крѣпкой и ровной дорогѣ.

— А вотъ и г. Ломбаръ самъ идетъ къ вамъ на встрѣчу! вдругъ неожиданно восклицаетъ мой хозяинъ.

Я вижу высокаго молодаго человѣка въ сѣромъ пальто; я выскакиваю изъ одноколки и весело бѣгу къ нему на встрѣчу. Въ эту самую минуту въ Ла-Фе начинаютъ звонить въ колокола къ обѣднѣ, и ихъ серебристые чистые звуки какъ будто празднуютъ вашу первую встрѣчу… О, юность! о, легкость и быстрота съ которыми дружатся между собою люди въ двадцать съ небольшимъ лѣтъ! Счастливое время когда сердца людей довѣрчиво стремятся другъ къ другу! За минуту предъ тѣмъ мы были совершенно посторонніе другъ другу люди, а теперь мы уже рука объ руку идемъ вмѣстѣ по дорогѣ и время отъ времени останавливаемся чтобы взглянуть другъ на друга, а колокола продолжаютъ свой праздничный весенній трезвонъ. Мнѣ кажется, я никогда въ жизни не забуду этой опушки лѣса, канавки, полной сухими листьями, покрытыми серебристымъ инеемъ, блѣднаго январьскаго солнца, чистаго прозрачнаго воздуха и веселаго звона колоколовъ…

Евсевію Ломбару двадцать пять лѣтъ. Онъ выше меня ростомъ, крѣпко и хорошо сложенъ. Лицо у него румяное, лобъ нѣсколько выпуклый, волосы бѣлокурые, точно такъ же какъ и молоденькіе усы и борода, которые плохо скрываютъ скорбную складку губъ. Его голубые смѣющіеся глаза съ немного короткими вѣками представляютъ странную противоположность съ грустью разлитой у него въ чертахъ нижней части лица. Несмотря на его могучее сложеніе, во всемъ его обликѣ есть что-то недоконченное, нерѣшительное, колеблющееся, что даетъ мысль о характерѣ сложившемся изъ противоположностей и несоотвѣствій. Его пѣвучій, но плохо поставленный голосъ разомъ отъ грудныхъ вотъ переходитъ къ головнымъ; въ немъ есть грубоватая интонація, и вдругъ она неожиданно переходитъ въ совершенно женскій и притомъ высокій голосъ. Если закроешь глаза, то невольно съ тревогой спросишь себя, не два ли разные человѣка говорятъ, не два ли совсѣмъ различные голоса слышишь.

Онъ замѣчаетъ что я его разсматриваю.

— Ну что же? какъ вы меня находите? простосердечно и вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно неожиданно обращается онъ ко мнѣ. — Соотвѣтствую ли я тому понятію которое вы составили себѣ о вашемъ ла-фейскомъ собратѣ?

Я смѣюсь, онъ также, и мы разомъ становимся другъ другу близки. Мы идемъ подъ руку и уже вполнѣ откровенно бесѣдуемъ другъ съ другомъ. Мы оба именно въ тѣхъ годахъ когда довѣріе и дружба возникаютъ и развиваются быстро. Но кромѣ того у Евсевія такіе простосердечные и откровенные пріемы и рѣчи что невольно и самъ становишься съ нимъ вполнѣ откровеннымъ. Онъ сирота и восьмой ребенокъ въ семействѣ, которое судьба не особенно баловала. Его занятія и сердечная склонность влекли его къ литературѣ, но надобно было думать о средствахъ къ жизни, и его старшіе братья рѣшили что онъ долженъ поступить на государственную службу. Отъ природы неспособный къ борьбѣ, онъ уступилъ и сдѣлался подобно многимъ чиновникомъ.

— Но это не бѣда, говоритъ онъ въ заключеніе своей исповѣди; — въ ожиданіи будущихъ благъ я строчу пока казенныя бумаги, но отъ литературы и не думаю отказываться, точь въ точь какъ вы отъ музыки. Да кромѣ того правительство само того не подозрѣвая, помѣстило меня именно въ такую среду которая какъ нельзя болѣе мнѣ по сердцу. Описывать, рисовать картины деревенской жизни, вотъ мой жанръ; надѣюсь, мои писательскіе труды здѣсь увѣнчаются успѣхомъ, ибо то что я стану описывать, находится у меня предъ глазами и все это я очень люблю. Я вовсе не гонюсь за тѣмъ чтобы мои произведенія сейчасъ же печатались, но мнѣ будетъ весьма прискорбно если мнѣ придется умереть не высказавъ того что, какъ мнѣ кажется, я чувствую какъ-то совсѣмъ особенно….

Евсевій Ломбаръ говоритъ хорошо, съ обиліемъ образовъ и метафоръ, которыя придаютъ его рѣчи нѣкоторую витіеватость и много оригинальности. У него умъ прямой и вмѣстѣ съ тѣмъ очень сложный, простой и въ то же время манерный, онъ то простодушно удивляется, то углубляется въ самый тонкій анализъ. Въ цѣломъ онъ скорѣе мечтатель чѣмъ дѣятель. Еще не дошла мы до первыхъ домовъ Ла-Фе онъ уже не могъ удержаться чтобы не продекламировать мнѣ стиховъ своего собственнаго сочиненія:

La jacinthe a des fleurs et des boutons ensemble.

Les pinsons premier-nés ont des plumes quand tremble

Encore au fond du nid un plus jeune pinson…

Нетерпѣливый голосъ прерываетъ его тираду;

— Идите скорѣе, котлеты того и гляди подгорятъ!

Это г. Тардиво, хозяинъ гостиницы Великаго Монарха. Онъ кричитъ вамъ съ крыльца своей гостиницы, гдѣ онъ стоитъ вмѣстѣ съ Питуазе, котораго толчки нашего утренняго путешествія заставили страшно проголодаться.

— Я заранѣе былъ увѣренъ въ томъ, продолжаетъ г. Тардиво обращаясь ко мнѣ, — что г. Ломбаръ заставитъ васъ забыть часъ завтрака… Это ужь у него такая привычка, и онъ думаетъ что всѣ подобно ему равнодушны къ пищѣ…

Завтракъ за которымъ присутствуютъ ваши оба хозяина на время пріостанавливаетъ нашу откровенную бесѣду, но мы еще горячѣе продолжаемъ нашъ разговоръ послѣ кофе, когда Евсевій уводитъ меня въ свою комнату, смежную съ конторой.

Комната эта явно свидѣтельствуетъ о томъ что въ ней живетъ человѣкъ мало въ ней бывающій и относящійся съ полнымъ презрѣніемъ ко всѣму что касается жизненныхъ удобствъ и роскоши. На стѣнахъ, оклеенныхъ сѣрыми обоями, нѣтъ никакихъ украшеній кромѣ фотографическихъ карточекъ братьевъ и сестеръ Евсевія. На каминѣ стоитъ шкатулка съ письмами, на столѣ десятка два книгъ: Библія, Гомеръ, Подраженіе Христу, Шекспиръ, Монтень, Паскаль, вотъ и все. Въ комнатѣ мы не засиживаемся. Закуриваемъ трубки и идемъ въ лѣсъ. Это древній могучій лѣсъ, прорѣзанный широкими дорогами, по которымъ мы идемъ не слыша звука своихъ собственныхъ шаговъ, ибо подъ ногами у насъ мягкій пушистый мохъ. Мы подходимъ къ широко раскинувшемуся оврагу, дно его поросло молоденькими деревцами, они живописно разбросаны здѣсь группами. На противоположной сторонѣ за кустами виднѣется Ла-Фе, маленькій счастливый и мирный городокъ, домики его съ аспидными крышами тѣсно лѣпятся другъ къ другу, надъ ними возвышаются тонкая стройная колокольня и замокъ, въ зеркальныхъ стеклахъ коего красноватыми лучами играетъ зимнее солнце. Тысячи звуковъ несутся вмѣстѣ съ дымомъ ихъ трубъ, колоколъ звонитъ къ окончанію вечерни, западъ алѣетъ, и здоровый лѣсной воздухъ со всѣхъ сторонъ обдаетъ васъ своею свѣжестью.

— Вотъ мое царство и мой маленькій мірокъ! простирая руки восклицаетъ Евсевій: — когда я здѣсь съ книгой или моими мечтами, то благодарю правительство за то что оно дало мнѣ возможность наслаждаться здѣсь, гдѣ для моего поднято благополучія нѣтъ ни въ чемъ недостатка.

— Какъ ни въ чемъ! неужели эта одинакая и однобразная жизнь васъ удовлетворяетъ?

— А почему бы и нѣтъ? удивленно спрашиваетъ онъ.

— Потому что она лишена многихъ волненій которыхъ нельзя не жаждать въ наши годы… Можетъ-быть я касаюсь слишкомъ щекотливаго предмета, во мнѣ кажется что подобный вопросъ одинъ молодой человѣкъ можетъ сдѣлать другому… Не думаете ли вы, подобно мнѣ, что въ той глуши гдѣ намъ суждено проводить нашу молодость, всего болѣе намъ не достаетъ женскаго общества?

Евсевій отвѣчаетъ лишь пожиманьемъ плечъ. Я продолжаю настаивать:

— Что до меня, то съ тѣхъ поръ какъ я нахожусь въ Вьйэ-Мутье, жизнь моя мнѣ кажется безплодною пустыней… Добродѣтельныя и ничтожныя хозяйки изъ которыхъ состоитъ все женское общество нашей деревеньки ничего не говорятъ моему сердцу, а сердце мое между тѣмъ жаждетъ чтобъ его заставили заговорить… Мучась жаждой любви я дохожу до того что извиняю заблужденія находящихся въ подобныхъ мнѣ условіямъ когда они кончаютъ тѣмъ что влюбляются въ какую-нибудь вовсе не подходящую для себя женщину… Честное слово, бываютъ дни когда плоскій станъ, вздернутый кверху носъ и круглые глаза гжи Питуазе кажутся мнѣ нелишенными нѣкоторой прелести.

— Вы меня удивляете, отвѣчаетъ Евсевій; — признаюсь, женщина не только не влечетъ меня къ себѣ, а даже просто пугаетъ.

Теперь за мной очередь удивляться; онъ читаетъ въ моихъ глазахъ изумленіе, и положивъ мнѣ на плечо свою широкую ладонь, говоритъ съ какою-то грустною улыбкой:

— Не спѣшите судить обо мнѣ, такое душевное настроеніе есть слѣдствіе того двойственнаго воспитанія которое я получилъ въ дѣтствѣ. Меня воспитывали двое старшихъ въ нашей семьѣ: братъ-священникъ и сестра, чистосердечная чувствительная старая дѣвушка, вложившая въ меня все то что во мнѣ есть лучшаго. Она принадлежала къ поколѣнію двадцатыхъ годовъ и читать учила меня по Духу Христіанства Шатобріана и Размышленіямъ Ламартина. Это были ея великіе люди; я выросъ на стихахъ и прозѣ этихъ двухъ писателей. Эта музыка эоловыхъ арфъ восхитительно лелѣяла мой юный слухъ; меня окружала атмосфера безпредметной и благочестивой нѣжности наполненная таинственными отзвуками, коихъ смутная гармонія умиляла меня до слезъ. Я помню какъ для упражненія въ слогѣ сестра диктовала мнѣ звучныя слова безо всякой послѣдовательности, какъ напримѣръ, заря, серафимъ, сумерки, голубь и т. д. и затѣмъ на эти слова задавала мнѣ сочиненіе. Послѣ воспитанія исполненнаго цѣломудренной нѣжности и сентиментальнаго мистицизма я вдругъ перешелъ къ своему брату-священнику, человѣку жесткому и суровому, пропитанному янсенистскими доктринами. На его взглядъ свѣтская жизнь была грѣховною пропастью, женщина — сосудомъ беззаконья, полнымъ нечестія и яда. Особенно жестоко ратовалъ мой братъ противъ женщинъ. Онъ смотрѣлъ на женщину какъ на существо низшее и испорченное, погрязшее въ инстинктахъ животныхъ страстей и, подобно своему господину, сатанѣ, вѣчно занятое обольщеніемъ мущины и вовлеченіемъ его въ бездну грѣха… Благодаря этому дѣйственному направленію воспитанія, душа у меня нѣжная, созерцательная и мечтательная, и въ то же время во мнѣ выработалось инстинктивное отвращеніе ко всѣмъ наслажденіямъ которыя исходятъ отъ женщины… Поймите хорошенько, меня страшитъ не любовь сама по себѣ: у меня, повторяю, душа любящая; но практическое примѣненіе этого чувства внушаетъ мнѣ непреодолимый страхъ. Часто во время своихъ одинокихъ прогулокъ по лѣсу я ощущалъ въ сердцѣ неопредолимую жажду любви и предавался мечтамъ о несбыточномъ счастіи; но «между любовью и мечтами о любви цѣлая пропасть.»^[1] Когда съ высоты своихъ мечтаній я спускался на землю и встрѣчалъ женщину, тотчасъ же отрезвлялся благодаря пошлымъ треволненіямъ жалкой комедіи стрясти. Уловки кокетства, женскія слезы и жалкое паденіе при развязкѣ всей комедіи поселили во мнѣ глубокое отвращеніе. Мнѣ чудилось что мой братъ-священникъ своею грубою рукой срываетъ покровы въ которые завертывалась обольстительница и показываетъ мнѣ подъ ними страшную мертвую голову… и я въ ужасѣ поспѣшно возвращался въ свое идеальное уединеніе… Теперь вы меня знаете iutus et in ente; что вы на это скажете?

— Я васъ жалѣю.

— Не трудитесь; меня жалѣть нечего, въ моемъ одиночествѣ много всякаго рода утѣшеній. Я предаюсь радужнымъ надеждамъ; я присутствую при удивительныхъ волшебныхъ зрѣлищахъ: солнечный закатъ, чудное утро, восхитительные золотистые лѣтніе дни, наконецъ мои собственныя мечты, въ которыхъ я вижу чудныя картины — все это наполняетъ радостью мое сердце, доставляетъ мнѣ истинный праздникъ… Развѣ все это не стоитъ лихорадочно проводимыхъ ночей, которыя непремѣнно влекутъ за собою горькія угрызенія на завтра?

Пока мы такимъ образомъ толкуемъ, солнце садится; холодный туманъ поднимается съ долинъ, медленно ползетъ вверхъ и охватываетъ весь лѣсъ; въ лицо намъ дуетъ рѣзкій вѣтеръ, мы спѣшимъ изъ лѣса, подъ нашими ногами шуршатъ по дорогѣ сухіе листья. Но полуденное январьское солнце заронило намъ въ сердце какой-то согрѣвающій лучъ, въ гостиницу Великаго Монарха мы возвращаемся весело и громко распѣвая.

VI.

Со времени этой первой встрѣчи мы часто видаемся съ Евсевіемъ, то во Вьйэ-Мутье, то въ Ла-Фе. У насъ какое-то таинственное сродство душъ, теперь мы почти старые друзья съ нимъ. Зимніе мѣсяцы пролетѣли скорѣе чѣмъ я ожидалъ. Весна уже вполнѣ наступила, и Вьйэ-Мутье превратился въ укромный уголокъ, гдѣ все цвѣтетъ и поетъ. Каждый день во время утреннихъ прогулокъ я открываю какое-нибудь новое мѣстечко съ необыкновеннымъ разнообразіемъ и обиліемъ всякихъ цвѣтовъ: голубые подснѣжники, водосборы раскрываются точно глаза влюбленныхъ дѣвушекъ; розовыя гвоздики и красные маки невольно наводятъ мысль на чудныя губки, раскраснѣвшіяся отъ жаркихъ поцѣлуевъ. Всю ночь страстное пѣніе соловья раздается въ тишинѣ какъ взрывъ несдержанныхъ желаній.

Весенняя горячка охватываетъ меня та навѣваетъ мнѣ грезы опасныя въ одиночествѣ. Я замѣчаю что во мнѣ какъ и въ деревьяхъ жизненныя силы берутъ свое, и я снова начинаю благосклоннѣе смотрѣть на худощавую фигуру и живые глазки гжи Питуазе въ то время какъ она хозяйничаетъ и вертится вокругъ стола. Эта тридцатилѣтняя, не дурная и не красивая женщина, къ которой я былъ бы вполнѣ равнодушенъ въ другой средѣ, все чаще и чаще приходитъ мнѣ на умъ. Отсутствіе возможности сравненія, привычка видѣть ее предъ собою и вліяніе весны заставляютъ меня открывать въ ней прелести которыхъ я и не замѣчалъ доселѣ. Ея подвижность мнѣ кажется пикантною граціей, ея сѣрые глаза кажутся мнѣ болѣе блестящими, и я не вижу времени въ дружеской болтовнѣ съ нею всякій разъ какъ она по дѣлу зайдетъ ко мнѣ въ комнату.

Недавно утромъ я выразилъ желаніе имѣть нѣсколько вѣточекъ лиловой сирени благоухающей предъ моимъ окномъ. Гжа Птатуазе открыла окно и высунулась изъ него чтобы достать колеблемые вѣтромъ цвѣты. Въ ея склоненной фигурѣ, въ обнаженной до локтя рукѣ, въ ея движеніи, въ изогнутыхъ линіяхъ ея тонкаго стана, во всемъ было что-то вызывающее. На слегка открытой сзади шеѣ у нея колечками завивались волосы, ея тонкая талія казалась болѣе стройною и округленною, изъ-подъ полосатой бѣлой съ голубымъ юпки виднѣлась ея приподнятая нога. Понемножку я сталъ подвигаться къ ней, въ свою очередь высунулся въ окно и почти обеялъ ея станъ своею рукой. Кровь бросилась мнѣ въ голову приливомъ страсти, я уже былъ готовъ схватить ее въ свои объятія какъ вдругъ какъ разъ противъ насъ появилась лунообразная сіяющая физіономія, и г. Питуазе вышелъ изъ-за орѣшника въ глубинѣ сада. Это неожиданное появленіе супруга охранило добродѣтель гжи Питуазе и спасло меня отъ большой глупости.

— Берегитесь! говоритъ мнѣ Евсевій Ломбаръ, когда нѣсколько дней спустя я разказываю ему о своемъ приключеніи; — я не особенно вѣрю въ строгіе нравы вашей хозяйки и думаю что вамъ не трудно будетъ восторжествовать надъ нею; но тотъ день когда эта шаткая добродѣтель уступитъ вамъ можетъ легко также быть днемъ гибели всѣхъ вашихъ плановъ на будущее…

Евсевій зашелъ за мною въ это прекрасное іюньское утро и мы вмѣстѣ гуляемъ подъ густою сѣнью Мегрфонтенскаго лѣса.

— Прежде всего, продолжаетъ онъ, — вы закрѣпостили бы себя въ гостиницѣ Питуазе; затѣмъ, кромѣ свободы, вы лишились бы и другихъ сокровищъ: самоуваженія и индивидуальности. Въ любви нравственное равновѣсіе необходимо, оно устанавливается роковымъ образомъ между двумя влюбленными, а такъ какъ она не въ состояніи возвыситься до васъ, то вамъ пришлось бы понизиться до нея… Да вотъ, говорятъ, вашъ предмѣстникъ былъ что-то очень близокъ съ вашею хозяйкой, а вы сами видѣли до какого умственнаго притупленія онъ сумѣлъ дойти пока жилъ здѣсь. Помню какъ-то однажды я зашелъ его провѣдать и засталъ его за завтракомъ съ этою прелестною особой въ кухнѣ за маленькимъ столикомъ, гдѣ обыкновенно моютъ грязную посуду. Онъ покраснѣлъ при мысли что я засталъ его въ такомъ унизительномъ помѣщеніи, но не смѣлъ шевельнуться и робко продолжалъ кушать за этимъ грязнымъ неубраннымъ столомъ… Вотъ до чего его довела минута слабости къ сѣрымъ глазамъ которые вамъ кажутся такими лучистыми! Бѣгите отъ искушенія, углубляйтесь въ занятія, сочиняйте, а если ужь вамъ такъ необходимы развлеченія, то приходите ко мнѣ; хоть я и порядочный бирюкъ, а все же могу васъ свести къ своимъ друзьямъ, гдѣ вы увидите женщинъ въ тысячу разъ привлекательнѣе гжи Питуазе, отъ которой оборони васъ Богъ!

Я крѣпко жму Евсевію руку.

— Спасибо! говорю я, — вотъ что называется поговорить какъ слѣдуетъ; обѣщаю вамъ что отнынѣ буду всѣ свои желанія держать за семью замками…

Мы выходимъ изъ лѣса. У нашихъ ногъ разстилается волнистая долина покрытая виноградниками и роскошною изумрудною зеленью. Лозы цвѣтутъ; со всѣхъ сторонъ насъ обдаетъ свѣжимъ ароматомъ лѣсовъ, полей и цвѣтовъ. Всѣ эти благоуханія сливаются, разъединяются, ослабѣваютъ и снова усиливаются, какъ сладостное торжественное пѣніе подъ сводами огромнаго собора. Не только одинъ ароматъ смѣняется другимъ, но и горизонтъ смѣняется горизонтомъ. Далеко далеко, за виноградниками и холмистыми равнинами, поднимаются голубыя, величественныя юрскія вершины. И вотъ, въ какомъ-то неизъяснимомъ восторгѣ, мы начинаемъ пѣть…

О избытокъ свѣжихъ силъ и восторговъ въ двадцать пять лѣтъ! Мы глядимъ не наглядимся на чудный міръ Божій, пребываемъ въ какомъ-то постоянномъ восторгѣ, нисколько не устаемъ отъ нашей безконечной ходьбы по доламъ и лѣсамъ. Мы спускаемся въ прохладныя долины покрытыя буксовыми кусточками, мы проходимъ вдоль большихъ прудовъ облитыхъ солнцемъ, гдѣ въ тростникѣ квакаютъ лягушки, мы снова углубляемся въ лѣса и такимъ образомъ бродимъ цѣлый день. Къ вечеру проголодавшись мы возвращаемся домой, спѣшимъ обѣдать и затѣмъ идемъ ко мнѣ въ комнату въ которой открытое окно выходитъ на уснувшую деревню. Евсевій закуриваетъ трубку, надѣваетъ мои туфли и садится въ кресло; я ему немножко играю, — фортепіано я себѣ наконецъ добылъ. Мы читаемъ стихи, онъ декламируетъ мнѣ стихи собственнаго сочиненія. Часы бѣгутъ, вся гостиница погружается въ мирный сонъ. Черезъ перегородку намъ слышенъ только стукъ маятника кухонныхъ часовъ да громкій храпъ г. Питуазе. Мы вмѣстѣ декламируемъ Майскую Ночь, а темносинее усѣянное звѣздами небо въ открытое окно улыбается нашимъ поэтическимъ изліяніямъ, Мы не замѣчаемъ времени, мы счастливы… Съ изумленіемъ, видимъ мы что горизонтъ свѣтлѣетъ, румяная заря встаетъ надъ туманомъ лѣсовъ, и мы ложимся спать при утреннемъ щебетаніи ласточекъ.

VII.

— Сюда, господа, подъ третье дерево, по лѣвую руку кричитъ намъ таинственный воздушный голосъ.

Мы бродимъ по саду фруктовыхъ деревьевъ. Чтобъ избавить меня отъ дурныхъ мыслей и искушеній въ одиночествѣ, Евсевій рѣшилъ устроить мнѣ знакомство въ мѣстномъ обществѣ, и мы теперь вмѣстѣ идемъ въ гости къ нашему валь-брюанскому товарищу, г. Малафоссу.

Подойдя къ третьему дереву покрытому спѣлыми вишнями, мы видимъ въ густой листвѣ двѣ висящія ноги и часть человѣческаго туловища наклоненнаго надъ развернутою тетрадью, на вѣткѣ болтается привѣшенная чернильница, а вотъ наконецъ изъ-за густой листвы показывается и бородатая густоволосая голова…

— Чѣмъ могу служить?… А, здравствуйте, товарищъ! говоритъ г. Малафоссъ, увидя Евсевія. — Вы застаете меня за исполненіемъ моихъ обязанностей; я устроилъ себѣ здѣсь контору, привожу въ порядокъ свои бумаги и въ то же время ѣмъ вишни… Соединяю пріятное съ полезнымъ… Допишу вотъ тутъ кое-что и затѣмъ весь къ вашимъ услугамъ.

Минуты двѣ спустя г. Малафоссъ спускается съ дерева, и Евсевій знакомитъ меня съ нашимъ валь-брюанскимъ товарищемъ. Это очень высокій худощавый малый, одѣтъ весь въ черномъ, движенія у него нервныя и порывистыя. Въ печальномъ выраженіи его лица есть что-то схожее съ грустною физіономіей водяной птицы, носъ у него большой, широкій, глаза ни минуты не бываютъ спокойны, все время бѣгаютъ по сторонамъ.

— Друзья нашихъ друзей ваши друзья, говоритъ онъ пожимая мнѣ руку, — надѣюсь вы раздѣлите со мною мой скромный завтракъ: castaneae molles et pressi copia lactis… а въ вольномъ переводѣ вареный картофель въ мундирѣ и творогъ. Я вычеркнулъ изъ своего обихода говядину, потому что отъ нея становишься слишкомъ полнокровенъ. Пока накрываютъ на столъ, съ вашего позволенія, мы пройдемъ въ контору… Мы товарищи, и я бы желалъ отдать на ваше усмотрѣніе нѣсколько сомнительныхъ дѣлъ…

Контора темна, холодна, неуютна благодаря щепетильному порядку въ обстановкѣ. Надъ каминомъ висятъ нѣсколько гравюръ духовнаго содержанія. На стѣнѣ надъ столомъ за которымъ работаетъ г. Малафоссъ я замѣчаю четырехъугольныя бумажки, на которыхъ его собственною рукой написаны нравственныя изреченія: «Предпочитайте совѣты похваламъ», «Memento quia pulvis es»^[2], «мудрецъ грѣшитъ семь разъ на дню» и т. д.

— Вы разглядываете мою стѣну? говоритъ г. Малафоссъ, перелистывая свой журналъ и въ то же время искоса слѣдя за мною, — это мое нравственное memento. Евреи ходятъ къ Іерусалимской стѣнѣ плакать, а я время отъ времени хожу размышлять къ своей стѣнѣ которая напоминаетъ мнѣ о всѣхъ моихъ недостаткахъ. Когда я ловлю себя на какомъ-нибудь проступкѣ, то списываю изреченіе противъ котораго я согрѣшилъ и наклеиваю его на стѣну, чтобы такимъ образомъ увѣковѣчить воспоминаніе о всѣхъ своихъ слабостяхъ… Увы! вотъ какъ разъ письмо съ выговоромъ отъ моего директора: «Весьма жаль что г. Малафоссъ не относится къ своему дѣлу съ должнымъ вниманіемъ и обдуманностью»… Начальство право, я работаю слишкомъ поспѣшно…

Со глубокимъ вздохомъ онъ что-то царапаетъ на клочкѣ бумаги и затѣмъ облаткой приклеиваетъ новое изреченіе къ стѣнѣ: «Двадцать разъ подумай прежде чѣмъ кончить дѣло».

Завтракъ поданъ, и мы переходимъ въ столовую.

— Я велѣлъ подать для васъ вина, самъ же я теперь пью только воду… Вино портило мнѣ почеркъ, я часто получалъ выговоры отъ которыхъ просто мутилась голова…

Бѣдняга робокъ и малодушенъ до послѣдней крайности; чернильный кляксъ на реестрѣ совершенно лишаетъ его сна. О начальствѣ онъ говоритъ не иначе какъ съ дрожью въ голосѣ. Начальство, «администрацію» онъ представляетъ себѣ въ Парижѣ, на тронѣ окруженномъ молніей и громами, въ видѣ какой-то величественной и ужасной богини отъ которой ничто не ускользаетъ. Благодаря создаваемымъ себѣ вѣчнымъ страхамъ и ужасамъ, онъ дошелъ до того что вообразилъ будто таинственная «администрація» не спускаетъ своего бдительнаго ока съ него и ему вѣчно кажется что око это грозно пылаетъ у него на стѣнѣ. Заброшенный въ селеніе Валь-Брюанъ (гдѣ самое примѣчательное лицо богатый торговецъ свиньями) и замкнутый въ самомъ себѣ, Малафоссъ вертится какъ бѣлка въ колесѣ, мучитъ и вѣчно укоряетъ себя за какіе-то недостатки и промахи. Единственное его развлеченіе заключается въ собираніи старыхъ книгъ, но и за эту невинную слабость онъ укоряетъ себя, какъ за ужаснѣйшій порокъ.

— Страсть эта слишкомъ увлекаетъ меня! говоритъ онъ вамъ; — за то когда я замѣчаю что черезчуръ поддаюсь ей, я налагаю на себя наказанія, и такимъ образомъ стараюсь поддержать въ себѣ нравственное равновѣсіе. Подвижники первыхъ временъ христіанства были весьма изобрѣтательны на такого рода маленькія наказанія, которыя какъ бы служатъ дисциплиной для души… Напримѣръ, когда я бываю недоволенъ собою, то ставлю чернильницу на другомъ концѣ конторы, и когда мнѣ нужно обмакнуть перо, иду черезъ всю комнату и въ это время разсуждаю самъ съ собой о томъ, сколько времени заставляетъ меня терять моя страсть къ собиранію книгъ…

— Бѣдный малый, онъ плохо кончитъ! восклицаетъ Евсевій послѣ того какъ около четырехъ чаеовъ мы распростились со своимъ товарищемъ. — Вотъ что сдѣлали съ нимъ четыре года жизни въ деревенской глуши! А между тѣмъ онъ подавалъ блестящія надежды, онъ кончилъ докторомъ правъ, да еще съ наградой… Если онъ еще нѣсколько лѣтъ проживетъ въ Валь-Брюанѣ, то положительно сойдетъ съ ума. Вотъ опасность которой правительство, само того не зная, подвергаетъ несчастныхъ начинающихъ службу молодыхъ людей, бросая ихъ въ разныя захолустья, гдѣ нѣтъ никакой умственной дѣятельности. Умственное развитіе всей этой молодежи неизмѣримо выше окружающей ихъ среды, они прозябаютъ и гибнутъ какъ растенія, перенесенныя изъ одной страны въ другую. Благодаря отсутствію дѣятельности и скукѣ они мало-по-малу начинаютъ предаваться праздности или впадаютъ въ ипохондрію. Одни предаются игрѣ, другіе влюбляются въ какую-нибудь трактирную служанку, а третьи и хуже того: начинаютъ пить и даже вовсе спиваются. Самые богато-одаренные отъ природы дѣлаются маніаками въ родѣ Малафосса. Будемъ же на сторожѣ, мой другъ, говоритъ въ заключеніе Евсевій, — будемъ крѣпко придерживаться своихъ химеръ; только ухватившись за свои идеалы можемъ мы безопасно совершить наше страствованіе по ужаснымъ и топкимъ болотамъ государственной службы…

Разговаривая такимъ образомъ мы уже давно оставили за собою Валь-Брюанъ и теперь идемъ лѣсомъ по направленію ко Вьйэ-Мутье. Въ этихъ уединенныхъ лѣсахъ, прорѣзанныхъ торфяными залежами, торныхъ дорогъ почти вовсе нѣтъ, и можно идти цѣлыя мили не встрѣчая ни одной живой души. Черезъ часъ мы замѣчаемъ что заплутались. Густой лѣсъ окружаетъ насъ со всѣхъ сторонъ, нѣтъ никакой возможности угадать гдѣ мы находимся. Мы идемъ все прямо черезъ кусты, овраги и полянки. Въ сумерки мы наконецъ выходимъ на опушку и въ глубинѣ долины видимъ селеніе которое намъ обоимъ совершенно незнакомо. Оно состоитъ изъ одной длинной улицы, по обѣимъ ея сторонамъ тянутся деревенскіе домики, отдѣленные другъ отъ друга садами. Мы направляемся въ это селеніе по давно проложенной дорогѣ съ глубокими колеями, по обѣимъ сторонамъ тянутся канавы поросшія крапивой и проскурнякомъ. Тамъ и сямъ между корнями растеній пробиваются съ тихимъ журчаньемъ ручейки, встрѣчаются и камнемъ выложенные колодцы съ неподвижною зеркальною поверхностью водъ. Домики стоятъ въ нѣкоторомъ разстояніи отъ дороги, они обнесены заборчиками съ запертыми калитками, надъ которыми качаются пугала для птицъ. Между нѣкоторыми домиками идутъ зеленѣющія проулки, сквозь нихъ виднѣются желтыя нивы, а далѣе синѣетъ лѣсъ. Коровы отягощенныя молокомъ возвращаются домой и по дорогѣ останавливаются чтобы бросить на васъ любопытный взглядъ своихъ большихъ круглыхъ глазъ.

— Что это за деревня? спрашиваетъ Евсевій крестьянина, который, стоя на порогѣ своей риги, смотритъ на насъ съ тѣмъ же любопытствомъ что и коровы.

— Это Савтножъ, господа.

— Какъ это странно! говоритъ мой другъ, — мнѣ никогда не случалось подходить къ Савтножу съ этой стороны и я думалъ что попалъ къ совершенно незнакомую мнѣ мѣстность… Теперь я начинаю соображать, гдѣ мы… Домъ г. Андріо (совѣтникъ о которомъ я уже говорилъ вамъ) долженъ быть на томъ концѣ деревни. Пойдемте къ нему, мы тамъ найдемъ радушный пріемъ и хорошій ночлегъ…

VIII.

Ла-Маржель, такъ называется жилище г. Андріо, стоитъ внѣ деревни на скалистой возвышенности, по которой садъ террасами спускается до самой рѣчки Савтножъ. Къ дому ведетъ аллея толстыхъ липъ, въ настоящее время распространяющихъ нѣжное, пріятное благоуханіе. Дорогой я спрашиваю Евсевія:

— А вы хорошо знакомы съ господиномъ къ которому меня ведете?

— И да, и нѣтъ; у васъ съ нимъ дѣловыя отношенія, а когда онъ бываетъ у меня въ конторѣ, то у насъ всегда завязывается продолжительная бесѣда, такъ какъ онъ отлично знаетъ мѣстную исторію… Онъ часто приглашалъ меня къ себѣ обѣдать; но я былъ у него только разъ, такъ какъ не особенно люблю бывать въ обществѣ… Тѣмъ не менѣе ручаюсь вамъ что мы будемъ очень хорошо приняты.

По мѣрѣ нашего приближенія къ дому мнѣ начинаетъ казаться что я слышу веселую музыку.

— Кажется тамъ танцуютъ, безпокойно замѣчаю я Евсевію.

— Весьма возможно. Въ Ла-Маржелѣ время проводятъ очень весело.

Мы входимъ во дворъ; окна ярко освѣщены, изъ нихъ доносится веселый смѣхъ и звуки польки исполняемой на фортепіано. Мы положительно попали на какое-то торжество. Евсевій обращается къ служанкѣ и проситъ передать его визитную карточку. Черезъ нѣсколько минутъ мы видимъ что владѣлецъ Ла-Маржеля бѣжитъ къ намъ на встрѣчу; на немъ черный сюртукъ, на устахъ улыбка, лицо нѣсколько возбужденное. Это красивый, статный человѣкъ, волосы у него густые съ просѣдью, лицо открытое, пріемы любезные. Въ профиль, благодаря своему длинному носу, онъ нѣсколько напоминаетъ лошадь, и смѣхъ его также похожъ на лошадиное ржавіе.

— Браво! кричитъ онъ Евсевію, — вы какъ разъ вовремя! Мы подписываемъ сегодня свадебный контрактъ моей дочери, которая черезъ недѣлю выходитъ замужъ, и потому всѣ ликуемъ… Я отъ души былъ бы радъ послать вамъ приглашеніе, но зналъ что вы дикарь… Хе, хе, хе! тѣмъ не менѣе вы вмѣстѣ съ вашимъ другомъ примите участіе въ нашемъ пиршествѣ и веселіи…

Евсевій представляетъ меня, мы разказываемъ о нашемъ приключеніи, и г. Андріо съ громкимъ смѣхомъ толкаетъ насъ въ залу, гдѣ идетъ пированье,

— Мы пообѣдали въ четыре часа, продолжаетъ онъ, — молодежь уже начала танцевать, но все-таки найдется чѣмъ подкрѣпить ваши силы прежде чѣмъ вы также пуститесь въ плясъ.

Въ столовой накрытый покоемъ столъ представляетъ неаппетитный безпорядокъ, который всегда бываетъ слѣдствіемъ обильнаго обѣда и еще болѣе обильныхъ возліяній: въ вазахъ лежатъ остатки конфетъ, фрукты разсыпаны по столу между недопитыми рюмками и стаканами; врывающійся въ окно свѣжій воздухъ колеблетъ пламя свѣчей въ канделябрахъ; въ концѣ стола нѣсколько гостей мущинъ еще сидятъ, курятъ, пьютъ и разказываютъ другъ другу разные случаи на охотѣ. Мы садимся возлѣ нихъ, служанка ставитъ два чистые прибора и подаетъ намъ остатки пира, которые мы съ алчностью поглощаемъ, но въ то же время лица наши выражаютъ невольное смущеніе людей неожиданно попавшихъ въ компанію уже сильно подогрѣтую виномъ и разными угощеніями. Г. Андріо не покидаетъ насъ ни на минуту, то и дѣло подливая намъ въ бокалы шампанское.

— Ха, ха, ха! не то смѣется, не то ржетъ онъ, — надо васъ довести до общей нормы, вамъ слѣдуетъ начать съ того чѣмъ всѣ другіе кончили! У всѣхъ у нихъ въ головѣ настоящій фейрверкъ, а въ ногахъ чистая ртуть!… Ничто не въ силахъ такъ быстро возстановлять силы и возбуждать какъ шампанское, а мой редередъ заставитъ плясать даже разбитыхъ параличемъ… Не пройдетъ получаса вы почувствуете желаніе прыгать какъ вонъ та молодежь въ гостиной.

По окончаніи ужина онъ ведетъ насъ къ себѣ въ комнату, лакей чиститъ вамъ платье и сапоги, и мы пріобрѣтаемъ довольно приличный видъ. Г. Андріо отворяетъ дверь гостиной и представляетъ насъ.

Въ яркой атмосферѣ съ какимъ-то золотистымъ отливомъ, напоенной тонкимъ благоуханіемъ духовъ, фіалковой пудры, цвѣтовъ и пунша, нѣсколько паръ кружатся подъ звуки фортепіано. Наши ослѣпленные взоры въ вихрѣ вальса сперва не могутъ различить ничего кромѣ мельканья тяжелыхъ и воздушныхъ дамскихъ шлейфовъ и мужскихъ черныхъ фалдъ; затѣмъ въ этомъ вихрѣ матерій мы понемножку начинаемъ различать молодыя дѣвическія и женскія лица со влагой въ глазахъ и неопредѣленною улыбкой на устахъ; черные или свѣтлые локоны вьются по плечамъ; мужскія головы съ усами и бородами еще болѣе выдѣляютъ нѣжный контуръ и живой румянецъ женскихъ лицъ; могучія черныя руки обнимаютъ тонкія воздушныя таліи; пары, точно головы близнецовъ, то приближаются, то уносятся вдаль, то снова появляются, то ихъ видишь въ профиль, то прямо, то въ затылокъ. Видъ веселящейся, пользующейся жизнью молодости, измятые цвѣты, мерцаніе огней, все это и насъ охватываетъ, опьяняетъ не менѣе шампанскаго, мы доходимъ до общей нормы.

Вальсъ оконченъ. Предатель Евсевій сообщилъ хозяйкѣ дома что я отличный музыкантъ, и волей-неволей въ благодарность за радушный пріемъ мнѣ приходится сѣсть за фортепіано. Сначала я играю всѣ танцы какіе только знаю, затѣмъ во время перерыва пока танцующіе прохлаждаются пуншемъ я играю мелодіи, сочиненныя мною уже во Вьйэ-Мутье. Этою музыкой я убаюкиваю самого себя. Устремивъ глаза на свѣжія молодыя лица толпящіяся у оконъ или подъ высокими комнатными растеніями, возбужденный обществомъ въ которое такъ неожиданно попалъ, я похожъ на человѣка который пьетъ только воду и потому пьянѣетъ отъ нѣсколькихъ капель вина; я забываюсь, не вижу ничего окружающаго и начинаю играть какъ будто нахожусь въ глубинѣ пустыннаго лѣса.

— Ахъ, какое наслажденіе слушать васъ, вздыхаетъ возлѣ меня какой-то женскій голосъ. Я оборачиваюсь: возлѣ фортепіано сидитъ женщина, изъ-за медленно двигающаюся вѣера я различаю ея лицо.

Ей лѣтъ тридцать пять, тридцать восемь, она небольшаго роста, нѣсколько полная, съ матовымъ чуть-чуть золотистымъ цвѣтомъ лица и съ черными волнистыми волосами; у нея высокій красивый лобъ, на немъ легли уже двѣ-три морщинки, но тѣмъ не менѣе онъ имѣетъ прелесть осенняго зарумянившагося на солнцѣ плода. Блескъ черныхъ глазъ усиленъ легкою темною окружающею ихъ тѣнью, тонкія расширяющіяся ноздри вздрагиваютъ, привлекательная улыбка образуетъ ямочки на щекахъ. Я узнаю ее, такъ какъ былъ ей представленъ при входѣ въ залу, это свояченица гна Андріо, а мужъ ея, Dr. Девареннъ, лѣчитъ здѣсь всѣхъ по сосѣдству.

— Я обожаю музыку, восторженно продолжаетъ она, — а мнѣ такъ рѣдко приходится слышать хорошую музыку!.. Вы очаровали меня… Превознося вашу игру, г. Ломбаръ все-таки недостаточно сказалъ о вашемъ музыкальномъ дарованіи.

Съ тѣхъ поръ какъ я во Вьйэ-Мутье, меня еще не баловали похвалами, и я какъ нектаръ пью сладкія рѣчи, сопровождаемыя ласкающимъ взглядомъ прелестныхъ темныхъ глазъ. Какъ умѣю благодарю мою собесѣдницу, и между нами завязывается длинный разговоръ. Гжа Девареннъ повидимому образованнѣе большинства здѣшнихъ женщинъ. Она старается выражаться красиво, сама прислушивается къ собственному голосу и позволяетъ понять что она даетъ тонъ всему округу. Юность ея относится къ послѣднимъ годамъ царствованія Луи-Филиппа;, пріемы у нея нѣсколько жеманные, настроеніе ума сентиментальное, литературные вкусы принадлежатъ именно къ этой эпохѣ. Она охотно вспоминаетъ стихи Ламартина, но питаетъ слабость къ произведеніямъ Мюссе; признаваясь въ этомъ, она краснѣетъ и потупляетъ глаза. Въ ея довольно пріятномъ разговорѣ есть смѣсь провинціальной неприступности съ довольно дерзкимъ кокетствомъ… Она любитъ романы гдѣ нравственность торжествуетъ, но лишь послѣ того какъ герои минуютъ ужасныя, прикрытыя цвѣтами пропасти.

Я всталъ съ табурета и сѣлъ возлѣ нея; меня замѣнила молодая піанистка, которая изо всѣхъ силъ барабанитъ какую-то кадриль.

— Здѣсь просто задыхаешься, говоритъ мнѣ гжа Девареннъ, — а эта безтолковая стукотня по клавишамъ утомляетъ мнѣ слухъ. Дайте мнѣ вашу руку и пойдемте подышать свѣжимъ воздухомъ.

Мы проходимъ позади танцующихъ и выходимъ на террасу обсаженную липами. Легкій вѣтерокъ шелеститъ листьями, луна скользитъ по небу въ мелкихъ и легкихъ облачкахъ. Съ поля, гдѣ журчитъ Сантножъ, къ намъ доносится запахъ свѣжаго сѣна. Я чувствую на своей рукѣ обнаженную руку хорошенькой женщины; мнѣ кажется что я теперь на сто миль отъ своей конторы и трактирчика гжи Питуазе, о своемъ вульгарномъ увлеченіи и глупомъ приключеніи съ вѣткой сирени я теперь вспоминаю съ мучительнымъ чувствомъ стыда. Тщеславіе мое польщено, свѣтскость пробуждена, и мнѣ невольно хочется вознаградить себя за восемь мѣсяцевъ своего затворничества. Благоухающая теплая лѣтняя ночь дѣлаетъ гжу Девареннъ болѣе откровенною, а мнѣ придаетъ смѣлости. Мы вмѣстѣ восхищаемся таинственною прелестью лѣса вдали, который то обливается голубоватымъ свѣтомъ луны, то погружается въ мягкій сумракъ лѣтней ночи. Природа всегда искушаетъ людей; восхищаясь ея прелестями мы сами начинаемъ чувствовать какое-то опасное умиленіе, къ тому же глаза ночью имѣютъ какую-то особенную прелесть, а влажные глаза гжи Девареннъ въ этой полутьмѣ кажутся мнѣ еще прекраснѣе, и мы вдвоемъ одни бродимъ вдоль террасы предъ домомъ Ла-Маржель… Въ открытыя освѣщенныя окна намъ видно какъ танцуютъ въ гостиной кадриль, а въ столовой мы различаемъ у стола мущинъ за кружкой пива, и между ними видимъ стараго Dr. Деваренна, который выкуриваетъ уже пятую трубку и начинаетъ собесѣдникамъ десятый разказъ о своихъ охотничьихъ похожденіяхъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ гостиной Евсевій Ломбаръ подобно мнѣ опьяненъ шумомъ бала и музыкой. Онъ танцуетъ съ молодою дѣвушкой которой едва ли минуло восемнадцать лѣтъ, на ней бѣлое тюлевое платье, скромно закрывающее весь ея стройный станъ до самой шеи. Цвѣтъ лица ея напоминаетъ лилію, маленькій прелестно очерченный ротикъ выражаетъ чистоту ея души, а большіе невинные глаза какъ будто дремлютъ въ тѣни длинныхъ рѣсницъ, словно прозрачная ключевая вода въ тѣни высокихъ травъ. Евсевій плохой танцоръ, но за то онъ умѣетъ очень краснорѣчиво говорить. Онъ это знаетъ и охотно чаруетъ своего слушателя, особенно если слушатель этотъ съ прелестью новизны соединяетъ въ себѣ и прелесть души удивленной и простосердечной. Евсевія надобно видѣть въ такія минуты, это совсѣмъ другой человѣкъ: глаза его сіяютъ, въ голосѣ его слышится ласка, рѣчь его блеститъ метафорами, красивыми сравненіями, онъ любезенъ и увлекателенъ.

Разговоръ идетъ о растеніяхъ. Евсевій въ этомъ отношеніи очень силенъ и пользуется всѣми своими преимуществами. Молодая дѣвушка, познанія которой въ ботаникѣ никогда не выходили за предѣлы Языка цвѣтовъ, простодушно передаетъ ему все что она почерпнула изъ этой книжечки.

— Резеда — эмблема кротости, барвинокъ означаетъ постоянство, гвоздика — взаимную любовь…

— А бѣлозоръ?

— Я не знаю этого цвѣтка.

— Неужели? развѣ вы никогда не видали этого прелестнаго цвѣтка который здѣсь встрѣчается всюду гдѣ только есть ручьи и луга? Это высокій, стройный, бѣлый цвѣтокъ съ, розовымъ оттѣнкомъ, въ родѣ того нѣжнаго румянца который въ данную минуту разливается по вашему лицу.

Молодая дѣвушка дѣйствительно краснѣетъ, смущается и искоса изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ смотритъ на своего собесѣдника.

— Это-то и есть бѣлозоръ? Я очень бы желала видѣть эта цвѣты.

— Я вамъ принесу бѣлозоровъ… вы позволите?

— Разумѣется…

— Вы кажется живете въ Руврѣ?

— Да, вашъ домъ въ самомъ началѣ деревни. Его видно съ дороги, надъ орѣшникомъ, что въ огородѣ. Вокругъ оконъ вьются ползучія розы, а подъ моимъ окномъ ихъ всего больше…

Разговоръ этотъ самъ по себѣ немногимъ отличается отъ обыкновенныхъ пошлыхъ разговоровъ которые ведутся за кадрилью, но что придаетъ ему значеніе такъ это ласкающіе переливы голоса Евсевія, румянецъ разливающійся по лицу молодой дѣвушки, ея поминутныя изумленія и наивно милый способъ давать свой адресъ. Еслибы на минуту перемѣнить роли, такъ и слышались бы слова Германна, обращенныя къ Доротеѣ: «Домикъ, который ты видишь вонъ тамъ, нашъ домикъ, а вонъ то окно подъ самой крышей — мое окно и можетъ-быть оно когда-нибудь будетъ и твоимъ окномъ…»

Въ то время какъ въ гостиной, при яркомъ свѣтѣ лампъ ведется этотъ разговоръ на нѣмецкій ладъ, мы съ гжей Девареннъ продолжаемъ разгуливать, и бесѣдовать высокимъ слогомъ при нѣжномъ свѣтѣ луны. Намъ надоѣло ходить взадъ и впередъ предъ домомъ наподобіе часовыхъ, мы повернули къ одному изъ флигелей и очутились въ огородѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ фруктовомъ саду. При мирномъ свѣтѣ луны на грядахъ стоятъ покрытые росой кочни капусты, растутъ колючіе съ пушистыми листьями артишоки, фруктовые деревья черными массами выдѣляются на свѣтломъ фонѣ неба. Проходя подъ вишневымъ кустомъ гжа Девареннъ поднимается на ципочки и протягиваетъ руку кверху чтобы сорвать нѣсколько ягодъ. Вдругъ она теряетъ равновѣсіе, я спѣшу ее поддержать, и какимъ-то чудомъ она въ моихъ объятіяхъ. Дама моя молчитъ и неособенно торопится высвободиться. Честное слово, искушеніе слишкомъ велико, дьяволъ толкаетъ меня, и я невольно касаюсь губами бѣлоснѣжнаго затылка, который какъ разъ находится у моего лица. Она вскрикиваетъ, вырывается и бѣжитъ, но скоро устаетъ и я догоняю ее въ концѣ дикой аллеи.

— Это гадко, очень, гадко! съ видомъ разсерженной дѣвочки шепчетъ она.

— Простите, говорю я, — это предательское сіяніе луны опьянило меня, я потерялъ голову.

— Оставьте меня сударь! Если вы потеряли голову, то я потеряю къ вамъ всякое довѣріе…. Идемте въ комнаты.

— Оправьтесь по крайней мѣрѣ отъ волненія, и позвольте предложить вамъ руку…. Клянусь вамъ, я страшно смущенъ…. Я буду въ полномъ отчаяніи, если вы разстанетесь со мной подъ такимъ дурнымъ впечатлѣніемъ.

— Вы сегодня же вечеромъ удаляетесь отсюда? спрашиваетъ она, нервнымъ движеніемъ руки оправляя платье.

— Нѣтъ, завтра утромъ…. Не карайте меня слишкомъ строго, обращаясь со мною какъ съ неблаговоспитаннымъ школьникомъ.

— Вы стоите такого обращенія…. Я согласна принять вашу руку, потому что не сумѣю одна идти въ потьмахъ, но только съ тѣмъ условіемъ что мы сію же минуту вернемся въ домъ.

Такимъ образомъ она снова снисходительно опирается на мою руку.

— Ото всего сердца благодарю васъ за дарованное мнѣ прощеніе….

— О я еще не вполнѣ васъ простила. Я подожду пока не увижу съ вашей стороны доказательствъ искренняго раскаянія.

— Я не успѣю доказать вамъ какъ искренно и глубоко я раскаялся, такъ какъ завтра же утромъ я удаляюсь отсюда.

— Рувръ недалеко отъ Вьйэ-Мутье…. Надѣюсь что вы явитесь туда за полнымъ прощеніемъ какъ только вполнѣ раскаетесь въ своемъ преступленіи.

Мы заворачиваемъ къ дому. Въ эту минуту бьютъ церковные часы, и серебристый звукъ ихъ ясно раздается въ ночной тиши.

— Полночь! говоритъ гжа Девареннъ, подходя къ окнамъ гостиной. — Уже болѣе получаса какъ мы съ вами гуляемъ. На вашей совѣсти будетъ то что я забыла свои обязанности, такъ какъ мнѣ слѣдовало смотрѣть за дочерью.

— А дочь ваша здѣсь?

— Да, развѣ вы не знакомы съ ней? Смотрите, вонъ она танцуетъ съ вашимъ другомъ.

И въ то время какъ мы входимъ въ дверь, она указываетъ мнѣ на молодую дѣвушку въ бѣломъ платьѣ которая полькируетъ съ Евсевіемъ.

Не знаю почему, но открытіе это бросаетъ меня въ холодъ. Я считалъ свою даму моложе, и при видѣ ея взрослой дочери танцующей съ Евсевіемъ я испытываю укоры совѣсти, которыхъ ранѣе не чувствовалъ.

Балъ приближается къ концу. Танцуютъ la Boulangère, этотъ веселый и суетливый танецъ, которымъ обыкновенно заканчиваются провинціальныя вечеринки. Стремящіеся на покой отцы появляются въ дверяхъ, а маменьки разлучаютъ своихъ дочекъ съ кавалерами; пьютъ послѣдній стаканъ пуншу, и затѣмъ всѣ начинаютъ расходиться по приготовленнымъ для нихъ комнатамъ. Почти всѣ гости ночуютъ въ Ла-Маржелѣ. На лѣстницѣ еще слышится нѣкоторое время смѣшанный говоръ и смѣхъ, съ шумомъ отворяются и захлопываются двери, затѣмъ понемногу все въ домѣ затихаетъ. Такъ какъ всѣ комнаты уже заняты, г. Андріо приказалъ приготовить намъ постели на чердакѣ. Хозяинъ самъ провожаетъ насъ въ нашу импровизованную спальню, извиняется за бѣдность вашего ночлега, поетъ намъ припѣвъ пѣсни Беранже и наконецъ при свѣтѣ фонаря оставляетъ насъ однихъ. Надъ нашими головами скрещиваются толстыя стропила и балки, свѣтъ фонаря причудливо по нимъ играетъ. Въ полумракѣ мы различаемъ высокіе шкафы, мѣшки съ овсомъ и хлѣбомъ и множество всякой старой мебели.

— Товарищъ, говорю я Евсевію, который раздѣвается насвистывая какой-то вальсъ, — мнѣ кажется что сегодня вы немножко позабыли о суровыхъ наставленіяхъ вашего брата-священника…. Вы что-то очень часто танцовали съ одною и тою же молодою дѣвицей.

— Это племянница хозяина. Не правда ли какая хорошенькая? Ужасно люблю этихъ простушекъ школьницъ. Въ нихъ прелесть нераспустившагося бутона: лепестки закрыты, едва окрашенныя тычинки въ нихъ дремлютъ и ничего еще не знаютъ объ ожидающей ихъ судьбѣ.

— Да счастливъ будетъ тотъ мужъ который увидитъ какъ солнце раскроетъ эти лепестки!.

— Счастливъ, разумѣется! покачивая головой вздыхаетъ Евсевій, — а затѣмъ?… Я всегда завидую каждой свадьбѣ и въ то же время самъ боюсь брака.

— Вотъ ужь никакъ бы не подумалъ этого видя какъ вы увивались за этою бѣлою какъ ландышъ дѣвушкой.

— Ахъ, другъ мой, вы еще меня плохо знаете, я весь сотканъ изъ противорѣчій… Но признаюсь однако что сегодня я немножко увлекся.

— То-то, другъ мой, я надѣюсь что въ качествѣ шафера мнѣ современемъ придется сопровождать васъ въ Руврскую церковь…

— Вамъ больше огня не нужно? рѣзко перебиваетъ меня Евсевій, онъ завертывается въ одѣяло и тушитъ въ фонарѣ свѣчку, — покойной ночи!

Мнѣ остается только слѣдовать его примѣру. Потонувъ въ своей перинѣ, я начинаю засыпать, вспоминая о пухлыхъ ручкахъ гжи Девареннъ, смотря на мерцающія звѣзды въ окнѣ подъ самою крышей и вдыхая въ себя запахъ свѣжей соломы и сѣна.

IX.

Мы приглашены на цѣлый день къ г. Деваренну. Докторъ, безо всякаго сомнѣнія по наущенію своей супруги, лично пригласилъ насъ къ себѣ. Это маленькій, уже начинающій сѣдѣть, но весьма дѣятельный и подвижной человѣчекъ несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ, представляетъ типъ деревенскаго врача. Круглый годъ въ своемъ грязненькомъ кабріолетѣ онъ разъѣзжаетъ по дорогамъ, горамъ и оврагамъ, съ утра до вечера куритъ и держитъ себя совсѣмъ по-деревенски, что особенно бросается въ глаза своею противоположностью съ изысканнымъ вкусомъ и изящными туалетами гжи Девареннъ. У него очень кругленькое состояньице, заключающееся въ земляхъ, но супруга тратитъ весьма много; полагаютъ что Mlle Генріетта, его единственная дочка, получитъ вовсе не такое большое приданое, какъ это можно думать при видѣ обширныхъ владѣній папаши и строя жизни въ Л’Аббасіалѣ.

Въ назначенный день мы съ Евсевіемъ отправляемся въ Рувръ. Еще съ дороги видны на другомъ берегу Прели аспидныя крыши и идущіе скатомъ къ рѣкѣ сады Л’Аббасіаля. Мы издали можемъ провѣрить описаніе мѣстности сдѣланное молодою дѣвушкой; вотъ орѣшники, а выше среди цѣлой массы роскошныхъ клумбъ виденъ и домъ, и вся его передняя стѣна увита ползучими розами. Платановая аллея ведетъ насъ ко двору дома. Какъ на это и указываетъ самое названіе, домъ этотъ нѣкогда составлялъ часть Руврскаго аббатства и главный его фасадъ со стрѣльчатыми окнами и дверьми со сводами имѣетъ строгій внушительный видъ, напоминающій о его первоначальномъ назначеніи. Насъ проводятъ въ гостиную, и мы застаемъ тамъ гжу Девареннъ съ дочерью, въ разговорѣ съ гостемъ повидимому однихъ съ нами лѣтъ. Хозяйка дома протягиваетъ намъ руку, въ своемъ легкомъ и свѣтломъ платьѣ она кажется ровестницей своей дочери. Mlle Генріетта слегка краснѣетъ. Затѣліъ насъ знакомятъ съ гостемъ.

— Евсевій Домбаръ, Филиппъ Делормъ.

— Фредерихъ Ла-Шапелль, адвокатъ изъ Лангра.

Г. Ла-Шапелль, высокій молодой человѣкъ съ прекрасно расчесанною бѣлокурою бородой, съ голубыми глазами, въ pince-nez, держится безукоризненно. У него много апломба, говоритъ онъ рѣзкимъ докторальнымъ тономъ, самоувѣренность его даже раздражаетъ. Онъ повидимому очень ухаживаетъ за Mlle Генріеттой. Въ то время какъ насъ ведутъ въ садъ, я шепчу Евсевію: «Берегитесь, господинъ этотъ что-то похожъ на жениха», на что товарищъ мой отвѣчаетъ мнѣ только пожиманіемъ плечъ.

Въ продолженіе всей прогулки г. Ла-Шапелль держитъ себя съ нами свысока; если кто-нибудь изъ насъ осмѣливается ему противорѣчить, онъ бросаетъ на него взоръ черезъ pince-nez съ видомъ крайняго изумленія что какой-то маленькій чиновнишка смѣетъ не соглашаться съ его мнѣніемъ. За обѣдомъ онъ старается пустить намъ пыль въ глаза высокопарными адвокатскими фразами. Онъ важнымъ тономъ излагаетъ общеизвѣстныя истины, ссылается на Бастіа и Милля; а когда Евсевій храбро заявляетъ что онъ предпочитаетъ двадцать строкъ изъ сочиненій какого-нибудь хорошаго поэта цѣлымъ томамъ политической экономіи, молодой доктринеръ пытается смутить его доказывая что слѣдуетъ идти за вѣкомъ и что теперь вовсе не время предаваться безполезному пустословію.

— Поэзія, говоритъ онъ, — забава первобытныхъ народовъ въ эпоху дѣтства ихъ, но теперь общество достигло уже зрѣлаго возраста, оно интересуется вопросами научными; въ наше время искусство, если желаетъ быть терпимо, должно быть утилитарнымъ.

— А я утверждаю, восклицаетъ Евсевій, — что во всѣ времена и прежде всего оно должно трогать и очаровывать; если артистъ, вмѣсто того чтобы тронуть меня, захочетъ что-либо доказать мнѣ, онъ мнѣ наскучитъ, я возьму шляпу и уйду.

Адвокатъ пытается восторжествовать надъ своимъ соперникомъ, пробуетъ затопить его приливомъ, впрочемъ, весьма жидкаго краснорѣчія, но борьба съ моимъ другомъ оказывается ему не по силамъ. Евсевій затронутъ за живое, онъ поклялся разрушить обаяніе подъ которымъ находятся обитатели Л’Аббасіаля относительно Лаигрскаго краснобая и, примѣняя свою теорію къ практикѣ, дѣйствительно является какимъ-то чародѣемъ. Онъ забавенъ, поэтиченъ, насмѣшливъ, остроуменъ и т. д. Какъ Протей, онъ обладаетъ способностью придавать своему уму всевозможныя формы, съ удивительною гибкостью подлаживается онъ подъ темпераментъ каждаго человѣка. Онъ какъ кошка выпускаетъ когти на г. Ла-Шапелля, съ гжей Девареннъ романтически сентименталенъ, съ Mlle Генріеттой простодушенъ и нѣженъ, съ докторомъ веселъ и добродушенъ. Словомъ, онъ ослѣпляетъ насъ всѣхъ и дѣлается героемъ дня.

— Кстати, г. Ломбаръ, говоритъ Mlle Генріетта, поднявъ на него свои красивые глаза съ длинными рѣсницами, — а что же обѣщанные мнѣ бѣлозоры?

— Они къ вашимъ услугамъ.

— Да гдѣ же они?

— Внизу, въ долинѣ, съ поражающею меня дерзостью отвѣчаетъ Евсевій. — Я видѣлъ ихъ проходя по дугу, во не хотѣлъ ихъ рвать чтобы затѣмъ вечеромъ подвести вамъ букетъ свѣжихъ только что сорванныхъ цвѣтовъ.

— Пойдемте за ними; ты позволяешь, мама?

— Право, жеманится гжа Девареннъ, — я не знаю будетъ ли это вполнѣ прилично.

— Если вы прикажете, то я пойду съ Mlle Генріеттой! спѣшитъ воскликнуть г. Ла-Шапелль.

— Если такъ, то пожалуй! Идите скорѣе, она повидимому вовсе не намѣрена васъ дожидаться!

Въ самомъ дѣлѣ Генріетта уже бѣжитъ, а Евсевій бросается вслѣдъ за ней. За ними, на нѣкоторомъ разстояніи, по извилистой дорожкѣ спѣшитъ г. Ла-Шапелль. На одномъ изъ поворотовъ молодая дѣвушка останавливается передохнуть; она выглядываетъ изъ-за куста жимолости, видитъ вдали адвоката и поспѣшно скрывается въ густой зелени, Евсевій дѣлаетъ то же самое.

— Пропустимте г. Ла-Шалелля впередъ… что за несносный человѣкъ! шепчетъ она.

— Прелестный малый! предательски замѣчаетъ Евсевій; — жаль только что онъ такъ скученъ.

Затѣмъ они снова пускаются въ путь; минуту спустя въ тишинѣ сумерекъ раздается громкій голосъ адвоката: — гопъ, гопъ! гдѣ вы? подождите меня!

— Хорошо бы сбить его съ дороги! предлагаетъ Генріетта.

— Но какъ же?

— Я ужь знаю какъ это устроить. Прежде всего сойдемте съ дорожки и побѣжимте въ кусты.

Евсевій послушно слѣдуетъ за ней; они прямикомъ спускаются съ холма и по крайней мѣрѣ на пять минутъ опережаютъ своего несноснаго преслѣдователя. Они теперь находятся на узкой грядѣ, усаженной яблонями; уже замѣтно темнѣетъ.

— Подвигайтесь впередъ осторожнѣе, говоритъ Генріетта, — тутъ канава полная воды.

Дѣйствительно въ полутьмѣ трудно разсмотрѣть канаву и отличить воду отъ зелени.

— Дайте мнѣ руку, шепотомъ продолжаетъ Генріетта. — Вы умѣете прыгать?

— Еще бы!

— Ну! разъ, два, три!

И они уже на другой сторонѣ канавы.

— Отлично! говоритъ она. — Стойте. Сюда! кричитъ она приложивъ обѣ руки рупоромъ ко рту.

— Гдѣ вы? спрашиваетъ адвокатъ, успѣвшій добѣжать до конца аллейки.

— Сюда, сюда! кричитъ ему звонкій и нѣсколько насмѣшливый голосъ; потомъ она тише прибавляетъ: — мамаша не можетъ сказать что мы не хотѣли съ нимъ идти… А теперь, бѣжимте!

Затѣмъ слышны спѣшные шаги, что-то тяжелое падаетъ въ воду, раздается досадливое восклицаніе.

— Это онъ! шепчетъ Генріетта, — онъ вѣрно не разсмотрѣлъ канавы… Ну, наконецъ-то мы отъ него избавились! О, не безпокойтесь, говоритъ она, замѣчая смущеніе Евсевія, — воды тамъ не больше какъ по колѣно, онъ отдѣлается только ножною ванной.

Евсевій невольно изумляется что молодая дѣвушка съ такимъ невиннымъ взглядомъ способна на такія предательскія продѣлки; но Генріетта въ полутьмѣ обворожительна, красота ея служитъ смягчающимъ обстоятельствомъ, вина ей прощается. А вотъ они и на лугу, гдѣ бѣлозоры на мягкой влажной муравѣ распускаютъ свои бѣлоснѣжные бутоны. Они рвутъ ихъ вмѣстѣ и дѣлаютъ большой букетъ. Генріетта снимаетъ съ шеи бархотку и подаетъ ее Евсевію чтобы связать ею собранный букетъ. «Это слишкомъ много чести бѣлозорамъ чтобы жертвовать имъ такою бархоткой». Онъ предпочитаетъ связать букетъ травой, а бархотку взять себѣ на память о сегодняшнемъ чудесномъ вечерѣ. Молодая дѣвушка со смущеннымъ видомъ хочетъ взять у него обратно свою бархотку; но онъ благоговѣйно прячетъ ее у себя на груди и клянется что никогда ни разстанется съ нею. Евсевій очень нравится Генріеттѣ; болтая другъ съ другомъ разный прелестный вздоръ (что служитъ всегда прелюдіей любви), они направляются снова въ садъ покрытыми вечернею росой лугами.

А во время ихъ прогулки мы съ гжей Девареннъ бесѣдуемъ сидя на верандѣ у подъѣзда. Докторъ отправился на деревню навѣстить какого-то больнаго, и такимъ образомъ мы сидимъ одни, наблюдая какъ на темнѣющемъ небесномъ сводѣ загораются одна за другою блестящія звѣзды. Разговоръ нашъ принялъ лирическое направленіе; гжа Девареннъ въ духѣ Ламартина разказываетъ мнѣ о своихъ грезахъ и мечтахъ когда она была молодою дѣвушкой и о своихъ разочарованіяхъ когда сдѣлалась молодою женщиной. Шестнадцати лѣтъ она вышла замужъ за человѣка гораздо старше себя и страшно скучала въ деревнѣ, куда ее увезъ мужъ; онъ былъ въ постоянныхъ разъѣздахъ, а она въ постоянномъ одиночествѣ. Она пролила здѣсь много слезъ, и даже теперь, когда наступаетъ полное поэзіи время, когда начинаютъ на небѣ загораться звѣзды, ею надолго овладѣваетъ самое печальное настроеніе духа. Всю нѣжность своего сердца, которую она такъ долго была принуждена таить про себя, она теперь сосредоточила на своей дочери. Она желаетъ чтобъ ея сокровище было счастливѣе ея самой, чтобы бракъ не принесъ ей разочарованій, которыя она испытала сама. Она не станетъ Генріетту торопить замужествомъ. Нѣтъ, ни за что въ мірѣ! Она предоставитъ ей полную свободу выбора когда ей представятся партіи.

— Мнѣ кажется что ей уже представляется партія, говорю я.

— Вы говорите о г. Ла-Шапелль? Да, это прекрасный молодой человѣкъ, но я не стану уговаривать Генріетту выходить за него; если она полюбитъ кого-нибудь другаго, вся моя симпатія тотчасъ же перейдетъ на него.

А «этотъ другой» въ это время выходитъ изъ густой тѣни деревъ любезничая съ Mlle Генріеттой. Я слышу звуки его вкрадчиваго голоса и серебристый смѣхъ его молоденькой спутницы.

— А вотъ и наша молодежь, вздыхаетъ гжа Девареннъ. — Посмотрите какъ они счастливы своею прогулкой!.. Что за чудесная вещь молодость!

— Мама, подбѣгая восклицаетъ Генріетта, — взгляни какихъ прелестныхъ цвѣтовъ нарвалъ мнѣ г. Ломбаръ.

— А что же вы сдѣлали съ г. Ла-Шапелль?

— Я не знаю что съ нимъ, лицемѣрно отвѣтила Генріетта, — мы его не видали…

— Г. Ла-Шапелль? прерываетъ ее появившійся на порогѣ докторъ, — я только что его встрѣтилъ… Онъ упалъ въ канаву и, боясь схватить насморкъ, легъ въ постель…

X.

Евсевій нѣсколько разъ былъ безъ меня въ Л’Аббасіалѣ. Весьма сильно охлажденный своею ножною ванной и обиженный предпочтеніемъ оказываемымъ его сопернику, г. Ла-Шапелль рѣшился ретироваться; такимъ образомъ другой вполнѣ овладѣлъ полемъ сраженія. Хотя до сихъ поръ онъ не дѣлалъ офиціальнаго предложенія, тѣмъ не менѣе всѣ въ домѣ смотрятъ на него какъ на жениха Mlle Генріетты. Это мнѣніе и самого Dr. Деваренна. Посѣтивъ меня во Вьйэ-Мутье, добрякъ этотъ безъ устали твердитъ мнѣ о достоинствахъ моего друга и о всеобщей къ нему любви въ Л’Аббасіалѣ.

— Я ни во что не вмѣшиваюсь, говоритъ кроткій докторъ, — я предоставляю молодымъ людямъ полную свободу видаться другъ съ другомъ подъ покровительствомъ моей жены, которая конечно сумѣетъ устроить все какъ нельзя лучше… Но я увѣряю васъ что онъ уже сильно попался; во всемъ домѣ только и слышно что воркованье влюбленныхъ, имъ всѣ увлечены, даже служанки… Да что же такое! это законъ природы…

Вотъ въ какомъ положеніи находятся дѣла, какъ вдругъ однажды вечеромъ совершенно неожиданно является ко мнѣ Евсевій.

— Каково, бѣдняга-то Малафоссъ! говоритъ онъ. — Предчувствіе меня не обмануло… Съ этими вѣчными сомнѣніями и страхами маніяка да еще съ ипохондріей онъ долженъ былъ кончить такъ или сойти съ ума.

— Да что же съ нимъ случилось?

— Какъ! развѣ вы не знаете?.. Несчастный лишилъ себя жизни!

— Малафоссъ?

— Да. Онъ наканунѣ получилъ молніеносное посланіе отъ начальства… Не знаю за какое-то тамъ промедленіе ему былъ сдѣланъ выговоръ… Онъ удалился къ себѣ въ комнату, на другой день служанка, удивляясь что онъ долго не выходитъ, пошла къ нему, дверь оказалась запертою, она приставила лѣстницу, добралась до окна и заглянула туда… Она чуть не упала навзничь при видѣ Малафосса повѣсившагося на перекладинѣ… Когда слесарь отперъ дверь, тѣло уже совсѣмъ похолодѣло, а веревка такъ и врѣзалась въ шею… Это ужасно!.. Но вотъ что самое худшее: самоубійство законнымъ порядкомъ констатировано, и священникъ не позволяетъ внести тѣло въ церковь… отказывается хоронить его… Завтра безъ отпѣванія хоронятъ нашего бѣднаго товарища… Если желаете, пойдемте вмѣстѣ проводить его прахъ до могилы.

На утро мы вмѣстѣ отправляемся въ Валь-Брюанъ. Льетъ дождь, небо покрыто тяжелыми сѣрыми тучами, онѣ низко висятъ надъ землей и на горизонтѣ точно спускаются на сжатыя нивы и мокрые лѣса. Дорогу разгрязнило, въ бѣловатыхъ колеяхъ съ легкимъ журчаніемъ бѣжитъ вода. Подъѣзжая къ деревнѣ, мы встрѣчаемъ съ разныхъ сторонъ поселянъ, которые также идутъ по топкимъ тропинкамъ на печальныя похороны нашего несчастнаго товарища.

Въ воротахъ сада, гдѣ мы застали бѣднаго Малафосса на вишневомъ деревѣ, теперь стоитъ на двухъ скамьяхъ гробъ, лишенный всѣхъ погребальныхъ украшеній, — простой дубовый гробъ покрытъ бѣлымъ лоскутомъ, а сверхъ него старушка-экономка благоговѣйно положила свѣжей зелени и розмарину. Вскорѣ послѣ нашего прибытія печальное шествіе подъ грозными сѣрыми тучами двинулось на кладбище.

Несмотря на свои странности, Малафоссъ былъ любимъ въ своемъ околоткѣ; за его погребеніи народу много, но все одни мущины. Полевой сторожъ идетъ предъ гробомъ, а гробъ несутъ на рукахъ. Ни одна женщина не осмѣлилась идти противъ церковныхъ правилъ; но въ пустынной улицѣ ведущей ко кладбищу за полуотдернутыми занавѣсками виднѣются тамъ-и-сямъ любопытныя женскія лица, которыя въ какомъ-то ужасѣ осѣняютъ себя при видѣ шествія крестнымъ знаменіемъ. Подъ тяжестью гроба носильщики шлепаютъ по жидкой грязи; они старательно подвернули себѣ штаны, и ихъ тяжелые подбитые гвоздями сапоги какъ-то тяжело ступаютъ въ тактъ шествію. Собака Малафосса, испанская болонка, также присоединилась къ печальной процессіи и все старается идти поближе къ гробу. Полевой сторожъ время отъ времени пытается отогнать ее своею саблей, но упрямое животное снова возвращается къ гробу и съ поджатымъ хвостомъ и опущенными ушами тревожво нюхаетъ воздухъ…

Въ поросшемъ крапивой углу кладбища вырыта могила. Усталые носильщики спускаютъ гробъ; затѣмъ деревенскій политиканъ, не желающій упустить случая высказать свои убѣжденія, развертываетъ какую-то бумагу и положивъ руку на сердце произноситъ рѣчь о деклараціи правъ человѣка, о верховномъ существѣ, которое проникаетъ въ тайники души человѣческой. Евсевій хмуритъ брови; поселяне, вытаращивъ глаза и раскрывъ ротъ, слушаютъ высокопарныя фразы, ничего въ нихъ не понимая. Наконецъ ораторъ смолкаетъ, и гробъ скользитъ въ могилу, на него сыплется съ шумомъ щебень. Тогда четверо крестьянъ, какъ будто инстинктивно понимая что похоронамъ этимъ не достаетъ торжественности и что слѣдуетъ таинство смерти оттѣнить чѣмъ-нибудь необычнымъ, подходятъ одинъ за другимъ къ могилѣ и дѣлаютъ по выстрѣлу изъ своихъ охотничьихъ ружей, а бѣдная болонка воетъ подъ елями кладбища…

Мы съ Евсевіемъ уныло удаляемся. Мы до такой степени проникнуты гнетущею грустью, что чувствуемъ себя не въ силахъ завтракать тамъ гдѣ всего два мѣсяца тому назадъ мы весело закусывали вмѣстѣ съ тѣмъ кого теперь уже нѣтъ въ живыхъ. Мы направляемся въ Рошталлье и только часа два спустя садимся въ трактирчикѣ за столъ предъ дымящеюся миской супа.

Плохонькое мѣстное винцо преодолѣваетъ мрачныя впечатлѣнія утра. Когда мы снова пускаемся въ путь, въ насъ остается только легкая тѣнь грусти, и къ своему удивленію мы незамѣтно начинаемъ даже напѣвать.

— Какъ все легко забывается! восклицаетъ Евсевій, — и какое ничтожное мѣсто занимаетъ умершій холостякъ въ памяти пережившихъ его людей! Прошло всего какихъ-нибудь три часа съ тѣхъ поръ какъ Малафоссъ въ землѣ, а мы уже начинаемъ пѣть. Валь-Брюанскіе поселяне снова вернулись къ своимъ занятіямъ, старая экономка уже навѣрное ищетъ себѣ другаго мѣста; въ данную минуту можетъ-быть одна лишь болонка тоскуетъ по своемъ хозяинѣ въ какомъ-нибудь уголкѣ кладбища… Существованіе холостяка оставляетъ въ жизни такой же легкій слѣдъ какъ и нога пѣшехода на зеленой муравѣ: вечеромъ стебли нагнутся, утренняя роса ихъ подниметъ, а завтра уже ничего и незамѣтно… Горе одинокимъ!

— Сейчасъ слышно что говоритъ человѣкъ для котораго вспыхнула заря любви… Скажите, когда же сватьба?

— Ну, другъ мой, вы задаете мнѣ вопросъ гораздо болѣе трудный чѣмъ вы думаете. Бываютъ минуты когда я щупаю себѣ пульсъ и готовъ сказать что «никогда».

— Вотъ те на! Дѣло, кажется, приняло уже такой оборотъ что отступать вамъ неудобно… Развѣ вы уже перестали находить Mlle Генріетту хорошенькою или можетъ-быть вамъ приданое кажется тощимъ?

— Я не сребролюбивъ, а молодая дѣвушка очаровательна… Можетъ-быть она для меня даже слишкомъ очаровательна, и я боюсь что во мнѣ слишкомъ мало данныхъ чтобы составить ея счастіе.

— Вы слишкомъ скромны.

— Нѣтъ, я только искрененъ… По временамъ любовь меня страшитъ… Я стою предъ нею какъ начинающій сомнѣваться въ своемъ кумирѣ язычникъ, который тихо шепчетъ: «что ты — богъ или кусокъ дерева?»

Мы остановились посреди большой четырехъугольной поляны, окаймленной высокими деревьями, поляны голой, каменистой, казавшейся еще печальнѣе отъ свинцоваго неба и карканья воронъ.

— Да! восклицаетъ Евсевій съ бѣшенствомъ ударяя своею палкой по кусту можжевельника, — я спрашиваю себя, созданъ ли я для любви, по крайней мѣрѣ для любви, какъ всѣ ее понимаютъ!.. для плотской любви съ ея постоянными возбужденіями, съ ея пошлою развязкой, съ будничною суетой, съ вѣчными требованіями женскаго тщеславія и женской чувственности… Ахъ, еслибы дѣло шло только о томъ чтобы разомъ излить всю свою нѣжность и всю свою страсть, какъ игрокъ въ одну ночь спускаетъ все свое состояніе, у меня хватило бы рѣшительности и силы попытать счастія, но любить разумно и каждый день понемножку, какъ мелочной человѣчишка методически тратитъ свой доходъ; нѣтъ, этого я не могу, не чувствую ни малѣйшаго призванія къ такому занятію, а бракъ, мой милый, въ концѣ концовъ и есть это самое занятіе.

— Но зачѣмъ же въ такомъ случаѣ вы ухаживаете за Mlle Генріеттой?

— Ахъ, мой другъ, вотъ въ этомъ-то отношеніи я и считаю себя ужаснѣйшимъ негодяемъ… Въ ней есть обаяніе дѣвственной чистоты, которое меня чаруетъ; когда я съ нею, мнѣ чудится что я вдыхаю благоуханіе нѣжныхъ цвѣтовъ, которое одновременно и раздражаетъ и успокоиваетъ меня…

— Любезный другъ, порядочныя дѣвушки тѣмъ и отличаются что ихъ не подобаетъ срывать какъ цвѣты, чтобы насладиться благоуханіемъ, а потомъ бросить какъ ненужный увядшій букетъ… Я считаю васъ слишкомъ благороднымъ человѣкомъ чтобы подавать Девареннамъ надежды, которыхъ вы не думаете осуществлять… Надобно на что-нибудь рѣшиться.

— Вамъ легко говорить, вы умѣете хотѣть!… Я же несчастное существо, раздираемое на двѣ части двумя противоположными вліяніями моего двойственнаго воспитанія. Когда въ Л’Аббасіалѣ я нахожусь съ глазу на глазъ съ Генріеттой, я чувствую что приливъ идеальной нѣжности уноситъ меня это всего земнаго, — то вліяніе сестры безраздѣльно владѣетъ мною; но какъ только я возвращаюсь въ свое ла-фейское уединеніе, духъ моего брата-священника овладѣваетъ всѣмъ моимъ существомъ и говоритъ мнѣ: «Берегись, ты не созданъ для плотской любви и будешь самымъ плохимъ мужемъ!…»

Лѣсъ которымъ мы идемъ внезапно кончается. Мы достигли вершины холма спускающагося въ долину Прели. У насъ подъ ногами маленькая рѣчка какъ змѣя извивается въ зелени луговъ. Облака мало-по-малу начинаютъ разступаться. Въ широкій просвѣтъ солнце бросаетъ яркій золотистый лучъ на противоположный холмъ на склонѣ коего дымятся трубы домиковъ Рувра. Розовый свѣтъ заходящаго солнца багрянымъ покровомъ охватываетъ густые сады и покрытый цвѣтами фасадъ Аббасіаля… Поэзія этого ландшафта охватываетъ Евсевія и снова погружаетъ его въ думы исполненныя колебаній.

— Вотъ ея домъ, вздыхаетъ онъ, — можетъ-быть въ эту минуту она прогуливается по каштановой аллеѣ, смотритъ на дорогу и спрашиваетъ себя: не увидитъ ли она меня у изгиба рѣки…

— Что намъ дѣлать? говорю я, — будемъ ли мы продолжать нашъ путь во Вьйэ-Мутье, или пойдемъ просить гостепріимства у Dr. Деваренна?

— Идемъ въ Л’Аббасіаль, спускаясь съ холма отвѣчаетъ Евсевій, — кто знаетъ, можетъ-быть сегодня же вечеромъ умъ мой будетъ просвѣтленъ? Я не прощу себѣ если не сдѣлаю послѣдней попытки. Не позже какъ завтра, клянусь вамъ, я во всякомъ случаѣ остановлюсь на какомъ-нибудь рѣшеніи.

XI.

Съ матерями выдающими замужъ своихъ дочерей происходятъ удивительныя превращенія. Повидимому чувствуя себя освобожденными отъ бремени своихъ материнскихъ заботъ, онѣ вдругъ молодѣютъ какъ каштановыя деревья которыя знойнымъ лѣтомъ теряютъ свои листья и затѣмъ снова распускаются въ послѣдніе ясные осенніе дни. Съ тѣхъ поръ какъ гжа Девареннъ почти увѣрена въ томъ что скоро пристроитъ свою дочку, она являетъ собою одно изъ чудесъ такого обновленія. Она порхаетъ и щебечетъ какъ птичка, жеманится и кокетничаетъ какъ молодая вдовушка, одѣвается въ свѣтлыя и яркія платья, которыя даютъ ей видъ старшей эманципированной сестры, а не матери Генріетты. Впрочемъ, несмотря на это легкомысленное настроеніе, она тѣмъ не менѣе находитъ что мой другъ Евсевій черезчуръ медлитъ окончательнымъ объясненіемъ и офиціальнымъ предложеніемъ. Сегодня вечеромъ она повидимому рѣшила во что бы то ни стало вызвать его на окончательное объясненіе, ибо съ самаго десерта она хлопочетъ о томъ чтобъ остаться съ нимъ глазъ на глазъ на верандѣ. Mlle Генріетта скрывается подъ предлогомъ какихъ-то хозяйственныхъ распоряженій; Dr. Девареннъ уводитъ меня покурить въ садъ; Евсевій остается съ глазу на глазъ съ хозяйкой Л’Аббасіаля.

— Вы не очень не довольны что я удержала васъ при себѣ? говоритъ она, бросая ему одинъ изъ своихъ самыхъ обольстительныхъ взглядовъ.

Какъ страстный курильщикъ, Евсевій послѣ обѣда не можетъ обойтись безъ сигары или трубки; про себя онъ ворчитъ на эту причуду, посягающую по его мнѣнію на его самостоятельность, но онъ умѣетъ сдержаться. Онъ кланяется и бормочетъ какую-то вѣжливую фразу.

— Вы прелестный молодой человѣкъ, продолжаетъ гжа Девареннъ, — и въ награду за вашу жертву я дамъ вамъ въ петличку цвѣтокъ.

Веранда уставлена апельсинными и гранатными деревьями; гжа Девареннъ срываетъ вѣточку не распустившихся апельсинныхъ бутоновъ и даетъ ее понюхать несчастному мученику.

— Признайтесь, говоритъ она, — что этотъ запахъ много лучше табачнаго?

Она подходитъ къ Евсевію вплоть и продѣваетъ цвѣтокъ въ петлицу его жакетки.

— Этотъ цвѣтокъ въ данную минуту долженъ вамъ быть особенно пріятенъ… Ну вотъ вы и рыцарь, не достаетъ только поцѣлуя…^[3] Ну, я вамъ позволяю поцѣловать меня…

Евсевію приходится покориться; но церемонія эта и главнымъ образомъ прозрачный намекъ гжи Девареннъ по поводу эмблематическаго цвѣтка сильно его раздражаетъ. Его подозрительность беретъ верхъ, онъ видитъ вокругъ себя лишь женскія хитрости и коварно разставленныя сѣти; онъ хмурится, лицо у него вытягивается.

— Бросьте эту постную физіономію, продолжаетъ гжа Девареннъ, ошибаясь въ причинѣ его недовольнаго вида. — Сядемъ и поговоримъ откровенно; я не чопорна и не зла и не намѣрена читать вамъ проповѣдь по поводу вашего очень замѣтнаго ухаживанія за Генріеттой…

— Если я чѣмъ-либо нарушилъ приличія… начинаетъ сдавленнымъ голосомъ Евсевій, но она не даетъ ему докончить его фразы.

— Не оправдывайтесь, говоритъ она обмахиваясь вѣеромъ, — я понимаю молодость… Я сама еще молода… сердцемъ покрайней мѣрѣ.

Она говоритъ это скромно опуская глазки съ жеманнымъ. кокетствомъ, которое окончательно выводитъ изъ себя уже совершенно болѣзненно настроеннаго Евсевія.

— Да, вздыхая продолжаетъ она, — я впечатлительна и откровенна какъ въ двадцать лѣтъ… Къ несчастію я часто бываю принуждена самой себѣ изливать свои чувства… Ахъ, другъ мой, когда вы женитесь, никогда не ставьте свою жену въ необходимость таить про себя всѣ свои чувства и стремленія… Слишкомъ тяжело не дѣлиться своими думами и мечтами съ человѣкомъ съ которымъ приходится жить! Еслибъ я только разказала вамъ все что мнѣ пришлось выстрадать въ жизни!..

«И все что пришлось выстрадать ея мужу!» подумалъ Евсевій, нервно дергая себѣ бороду.

— Я все такъ глубоко чувствую: и горе, и радость… Я страшно впечатлительна… Генріетта будетъ похожа на меня.

Доведенный чуть не до неистовства, Евсевій уже готовъ грубо закричать: «Тѣмъ хуже сударыня!» но онъ все еще одерживается и только безпокойно двигался на стулѣ.

Гжа Девареннъ начинаетъ приходить въ отчаяніе отъ упорной сдержанвости своего зятя.

— Я надоѣла вамъ толками о себѣ, говоритъ она съ нѣкоторою горестью, — вамъ не сидится, вамъ хочется поскорѣе идти къ Генріеттѣ… Но успокойтесь, прибавляетъ она въ ту минуту какъ молодая дѣвушка съ лампой въ рукахъ входитъ въ гостиную, — вотъ она! Я оставлю васъ наединѣ съ нею; я имѣю полное довѣріе какъ къ ней, такъ и къ вамъ… Можете открыть ей свое сердце, вамъ это разрѣшаетъ ея мать.

Съ этими словами она толкаетъ его на порогъ гостиной и удаляется, но это впрочемъ только такъ кажется: какъ маменька осторожная, она другимъ ходомъ проникаетъ въ столовую, изъ которой отворенная и лишь задернутая зававѣсью дверь ведетъ въ гостиную; она садится у самой двери такъ чтобы слышать весь разговоръ молодыхъ людей.

Генріета сидитъ у столика. Мягкій свѣтъ лампы освѣщаетъ ея дѣвственную воздушную фигуру, ясные голубые глаза, неопредѣленно улыбающіяся уста. Донельзя раздраженный, Евсевій неловко подходитъ къ столу и останавливается предъ молодою дѣвушкой.

— Что съ вами? своимъ ласкающимъ голосомъ спрашиваетъ она его. — Почему вы не садитесь?

Она немножко подвигается чтобы дать ему мѣсто рядомъ съ собою на диванѣ; другъ мой безсознательно повинуется, но садится въ самый уголъ дивана какъ можно дальше отъ своей собесѣдницы.

— Готова пари держать что я знаю что вамъ говорила мамаша! поднявъ пальчикъ и мило улыбаясь говорила она.

— Въ самомъ дѣлѣ? бормочетъ онъ.

И въ то же время онъ выгибаетъ спину какъ ежъ, когда тотъ свертывается для защиты отъ нападающаго на него врага.

— Да, пожалуста не скрытничайте! Она говорила съ вами о нашемъ будущемъ бракѣ и разрѣшила вамъ ухаживать за мной.

— А вы ужь это угадали? восклицаетъ Евсевій, который дѣлается подозрительнымъ при такой смѣлой догадливости.

— Не трудно было угадать по вашему виду и виду мамаши!.. Я вовсе не такъ глупа какъ это думаютъ… И вотъ, продолжаетъ она потупляя глазки и вертя вокругъ пальца конецъ своей ленты, — такъ какъ рѣшено что насъ женятъ, я теперь же поставлю вамъ свои условія: мы будемъ жить въ городѣ; я не желаю хоронить себя въ деревенской глуши и гибнуть въ ней отъ скуки, какъ бѣдная мамаша… Я обожаю свѣтъ и хочу веселиться пока молода.

— Извините, разомъ вскочивъ на ноги отвѣчаетъ Евсевій, — я обожаю деревню и ненавижу свѣтъ… Ни въ какомъ случаѣ не могу взять на себя такого обязательства, это невозможно!

— Невозможно? Съ видомъ балованнаго ребенка восклицаетъ Генріета. — Какъ вы это говорите… Какъ! при первомъ высказанномъ мною желаніи вы отвѣчаете отказомъ?! А, я вижу вы меня вовсе не любите!

— Господи! съ силой восклицаетъ Евсевій, — я и самъ это вижу… Боюсь что мы оба ошиблись. Я очень этимъ смущенъ, и тысячу разъ прошу у васъ прощенья, но говоря чистосердечно: нѣтъ, я васъ не люблю!

Она слушаетъ его широко раскрывъ глаза, ей кажется что она плохо разслышала, потомъ она поражена, оскорблена, у нея вырывается крикъ негодованія, и наконецъ она разражается потокомъ горькихъ слезъ.

Гжа Девареннъ поднимаетъ портьеру и кидается къ дочери.

— Милостивый государь! восклицаетъ она, дрожа всѣмъ тѣломъ и бросая на Евсевія уничтожающій взглядъ, — это низость! Вашему поведенію нѣтъ названія!… Полно, дитя мое, не плачь… человѣкъ этотъ не стоитъ ни одной твоей слезинки!…

На ея крикъ мы съ докторомъ вбѣгаемъ и въ остолбенѣніи останавливаемся предъ картиной которую представляютъ мать и дочь, тогда какъ Евсевій, блѣдный, кусая себѣ губы, стоитъ безстрастный какъ столбъ.

— Что такое? что случилось? восклицаетъ ошеломленный докторъ.

— Господинъ этотъ посмѣялся надъ нашимъ къ нему довѣріемъ и чувствами моей дочери! грозно указывая пальцемъ на несчастнаго Евсевія восклицаетъ гжа Девареннъ.

Тутъ мадемуазель Генріета находитъ умѣстнымъ упасть въ обморокъ. Пока гжа Девареннъ даетъ ей нюхать доли, а докторъ бросается на помощь къ своей дочери, я среди общаго смятенія хватаю Евсевія за руку и шепчу ему на ухо:

— Несчастный, что вы сдѣлали? Уйдемте поскорѣе!

Пять минутъ спустя мы уже молча идемъ подъ сводомъ усѣяннаго звѣздами неба.

— Ради Бога, вдругъ говорю я Евсевію, — разкажите мнѣ какимъ образомъ дѣло дошло до такой крайности?

— Я вамъ обѣщалъ придти къ какому-нибудь рѣшенію, ну и пришелъ, ворчитъ онъ, набивая свою трубку. — Когда мать съ побѣдоноснымъ видомъ объявила мнѣ что дочь похожа на нее, это какимъ-то внезапнымъ свѣтомъ озарило мнѣ разомъ всю будущность… Я видѣлъ себя на цѣлую жизнь связаннымъ съ легкомысленною, причудливою и чувственною женщиной вродѣ самой гжи Девареннъ, обреченнымъ въ продолженіе долгаго ряда лѣтъ на судьбу этого несчастнаго доктора… Нѣтъ! при этой мысли я задрожалъ съ головы до ногъ. Въ то же время я услышалъ за собой шелестъ крыльевъ: то любовь моя навѣки улетала изъ моего сердца… Да, да, она будетъ на нее похожа!.. Мнѣ даже сейчасъ чудилось что въ ея голубыхъ глазахъ искрятся всѣ пороки ея матери… Лучше было прямо высказаться пока еще было время, и я въ этомъ не раскаиваюсь.

— Какъ бы то ни было, но у васъ пренепріятная исторія на шеѣ. Семья эта пользуется здѣсь вліяніемъ, и они могутъ вамъ пребываніе въ Ла-Фе сдѣлать невыносимымъ.

— Пусть будетъ что будетъ! Совѣсть моя ни въ чемъ не укоряетъ меня, и я думаю что поступилъ разумно… Въ свидѣтели тому беру небесныя звѣзды, которыя сверху улыбаются моей вновь обрѣтенной самостоятельности… Привѣтъ мой вамъ, одинокія и чистыя свѣтила, я цѣлый вѣкъ уже не восхищался вами!… Теперь мы снова возвратимся къ нашимъ задушевнымъ бесѣдамъ по закатѣ дня… Я свободенъ, свободенъ!… Да, мой другъ, мнѣ кажется что мой крикъ долетаетъ до нихъ и что они привѣтливо мерцаютъ мнѣ своими золотыми очами въ знакъ братской любви и дружбы ко мнѣ…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XII.

«Дорогой мой Филиппъ», пишетъ мнѣ Евсевій около мѣсяца спустя послѣ происшествія въ Л’Аббасіадѣ, «прибѣгаю къ вамъ въ настроеніи подобномъ тому которое влечетъ невѣрующаго въ церковь, откуда онъ затѣмъ выходитъ уже вполнѣ обращеннымъ; я прибѣгаю къ вамъ больной и тѣломъ и душой. Отнеситесь ко мнѣ съ милосердіемъ. Я не знаю что я сдѣлалъ Богу и людямъ, но вотъ уже съ недѣлю какъ невзгоды градомъ сыплются на меня. Вообразите, на меня сдѣланъ доносъ; мнѣ вмѣняютъ въ преступленіе мои политическія и религіозныя убѣжденія. Это ужё черезчуръ! Это мнѣ-то, не читающему ни одной газеты и воспитанному въ самыхъ нѣдрахъ римской церкви моимъ братомъ священникомъ… Этотъ нелѣпый доносъ уже навлекъ на меня выговоръ со стороны начальства, но полагаю дѣло на этомъ не остановится. Я подвергаюсь всевозможнымъ мелкимъ преслѣдованіямъ со стороны нашихъ сельскихъ властей; во всемъ этомъ какая-то необъяснимая тайна, и чтобы разгадать ее я разчитываю единственно на васъ. Вы говорили мнѣ что префектъ въ Д… вамъ нѣсколько сродни. Пожалуста съѣздите къ нему и постарайтесь разобрать что кроется подъ этими странными нелѣпыми обвиненіями. Вотъ уже недѣля какъ я не сплю, не ѣмъ. Часть ночи я провожу въ созерцаніи небеснаго свода изъ окна моей комнаты. Только далекія свѣтила утѣшаютъ меня своимъ дружелюбнымъ мерцаніемъ, и не будь все вокругъ меня такъ смутно, я пришелъ бы въ восторгъ при волшебномъ зрѣлищѣ падающихъ звѣздъ… Но во мнѣ нѣтъ достаточно спокойствія духа чтобы наслаждаться мирными красотами ночи… Поѣзжайте же скорѣе къ префекту.»

Крайне встревоженный, съ первымъ же утреннимъ поѣздомъ я отправился въ Д… и явился въ префектуру. Обождавъ полчаса я наконецъ предсталъ властелину который въ своей десницѣ держитъ судьбы всего округа: это высокій красивый человѣкъ лѣтъ пятидесяти съ обликомъ стараго кутилы сдѣлавшагося честолюбцемъ. Я назвалъ себя и онъ соблаговолилъ вспомнить о нашемъ дальнемъ родствѣ, затѣмъ въ краткихъ словахъ я объяснилъ ему причину моего посѣщенія. При имени Евсевія онъ нахмурилъ брови и принялъ важный видъ.

— Евсевій Ломбаръ, сборщикъ поземельныхъ податей въ Ла-Фе!… Вольнодумецъ, либералъ, осмѣливающійся порицать дѣйствія и политику правительства императора!… Самыя пагубныя убѣжденія.

Я попытался было возразить, но онъ быстро перебилъ меня:

— Развѣ онъ не присутствовалъ на гражданскомъ погребеніи гдѣ проповѣдывались самыя разрушительныя доктрины?… Всѣ на него жалуются, не далѣе какъ вчера заступающій его мѣсто г. Ла-Шапелль передавалъ мнѣ о его скандальномъ поведеніи; онъ даже сумѣлъ возстановить противъ себѣ самаго достойнаго и самаго снисходительнаго человѣка во всемъ округѣ, совѣтника г. Андріо.

Увы! я это предвидѣлъ: всѣ бѣды на Евсевія навлекъ его разрывъ съ Девареннами.

— Вы можете предупредить вашего друга, съ уничтожающимъ движеніемъ руки продолжалъ префектъ, — что если онъ не смирится, я разобью его въ дребезги какъ стекло.

Аудіенція моя кончена, со мной прощаются холодно-вѣжливымъ поклономъ. Я бросаюсь въ экипажъ и ѣду прямо въ Ла-Фе чтобы передать Евсевію всѣ подробности моего свиданія съ префектомъ.

— Префектъ сильно возбужденъ противъ васъ, говорю я ему входя вечеромъ къ нему въ контору. — Всѣ непріятности на васъ навлекла ваша несостоявшаяся женитьба… Бѣдный другъ, вамъ остается только одно средство и весьма печальное, особенно для меня: необходимо немедленно просить о переводѣ въ какой-нибудь другой округъ.

Въ отвѣтъ Евсевій съ грустною улыбкой подаетъ мнѣ офиціальную бумагу.

— Милый другъ, начальство не стало ждать просьбы съ моей стороны чтобъ услать меня подальше отъ васъ…. Меня назначаютъ, угадайте куда? Въ Польми, въ самую глубь Турени… Меня смѣстили сегодня, а завтра я уѣзжаю.

Мы грустно проводимъ вмѣстѣ вечеръ, послѣдній вечеръ! Я помогаю ему укладывать чемоданъ. Онъ думаетъ выѣхать на разсвѣтѣ, а я тою же ночью принужденъ вернуться къ себѣ. Евсевій провожаетъ меня до возвышенности называемой Ла-Пандю, съ нея видны и мѣстечко Ла-Фе, и дорога во Вьйэ-Мутье.

Все тихо вдоль окаймляющихъ дорогу полей зрѣлаго овса, только одинъ кузнечикъ трещитъ и вторитъ нашимъ шагамъ. Мы оба испытываемъ гнетущую тоску, но тѣмъ не менѣе стараемся скрыть волнующія васъ чувства и даже пытаемся шутить. Эта напускная веселость тяжела и неотзывчива, остроты съ трудомъ срываются съ языка, эхо не вторитъ имъ, точно также какъ оно не вторитъ сухимъ листьямъ падающимъ съ деревьевъ на землю. Наконецъ мы достигаемъ вершины Ла-Пандю.

— Теперь, говорю я Евсевію, крѣпко сжимая ему руку, — вамъ слѣдуетъ вернуться и лечь спать, вѣдь вамъ завтра придется очень рано вставать… Счастливаго пути!… поскорѣе напишите мнѣ о себѣ!

— Прощайте, подавленнымъ голосомъ отвѣчаетъ онъ, — или нѣтъ, до свиданья!… Я чувствую что мы еще увидимся… Земля не такъ обширна! А пока прошу васъ какъ можно больше и чаще писать мнѣ… Я такъ много еще хотѣлъ сказать вамъ, а теперь вотъ ничего не могу сообразить…

Мы поспѣшно и безъ дальнихъ словъ разстаемся другъ съ другомъ. Стоя на кучѣ камней Евсевій слѣдитъ взглядомъ за моими быстрыми шагами. Вдругъ я останавливаюсь чтобы застегнуть пряжку у штиблетъ… и стягиваю ремни, я слышу у себя за спиной прерывистое дыханіе Ломбара.

— Развѣ вы не могли, укоризненно восклицаетъ онъ, — застегнуть ваши пряжки на холмѣ? Мы могли бы по крайней мѣрѣ одной минутой дольше пробыть вмѣстѣ.

Волненіе захватываетъ намъ духъ, и мы бросаемся другъ къ другу въ объятія.

— Проводите меня еще до опушки лѣса!

И мы снова идемъ рука въ руку. Насъ охватываетъ туманъ, лафейскіе огни мелькаютъ въ немъ красноватыми точками.

— Филиппъ, какъ-то восторженно восклицаетъ Евсевій, — вѣрите ли вы въ безсмертіе души?

— Милый другъ, время для философскихъ разсужденій плохо выбрано. Но во всякомъ случаѣ я вѣрю въ продолжительность воспоминанія, а воспоминаніе о васъ будетъ со мною до конца моихъ дней.

— Нѣтъ, нѣтъ! возражаетъ Евсевій, — не все еще кончено… Мы еще увидимся… До свиданія, Филиппъ!… Еще разъ до свиданія!

И мы разстаемся… Я углубляюсь во мракъ лѣса, а его шаги удаляются и замираютъ на дорогѣ.

XIII.

"Польми, 20 ноября. — Дорогой мой Филиппъ, лѣтъ пятнадцать тому назадъ мнѣ дали въ награду за успѣхи Цвѣты краснорѣчій, книжку въ кожаномъ переплетѣ въ которой было описаніе Турени. Воображеніе мое разыгралось и мнѣ кажется что я и сейчасъ еще слышу свой возгласъ:

"О еслибы мнѣ когда-нибудь удалось поѣхать въ Туренъ!

"Турень у меня былъ краемъ гдѣ цвѣтутъ лимоны… Но вотъ я и въ Турени, и чувствую у себя на устахъ горечь разочарованія. Какъ прекрасно кажется намъ все издали! Душа наша — полная противоположность фонарю; кругомъ всегда темно, свѣтъ только вдалекѣ. Я еще очень мало гулялъ здѣсь. Крэза протекаетъ въ шести километрахъ отъ моего домика, но я еще ее не видалъ; я ее приберегаю себѣ къ теплому ясному деньку. Я какъ-то и пошелъ было къ ней да вернулся съ лолдороги. Заранѣе знаю что Крэза окажется много хуже Прели. Лѣса здѣшніе также не могутъ сравниться съ лафейскими лѣсами; здѣсь все сосновый боръ, въ немъ цвѣтетъ только дикій тернъ своими некрасивыми цвѣтами; сѣроватая зелень хвойныхъ деревъ ничего не говоритъ моему сердцу. О возвратите мнѣ мои милые высокоствольные развѣсистые буковые лѣса, какъ въ нихъ прохладно лѣтомъ и какъ они величественны зимой!… О сладкія узы привычки, какъ больно, какъ горько порывать ихъ!… Мнѣ уже не гулять по дорогѣ въ Ла-Пандю, не видать полей съ овсами, не слыхать на закатѣ дня ѣозгласовъ дровосѣковъ. Еслибъ у всего Ла-Фе была бы только рука и, миновавъ пространство, опустилась бы ко мнѣ на столъ, я кажется такъ бы и облилъ ее своими слезами.

"Мой предмѣстникъ, жившій здѣсь съ отцомъ и матерью, дожидался меня чтобы сдать мнѣ дѣла и ознакомить меня съ мѣстомъ моего новаго жительства. Это милый юноша, единственный сынокъ, взлелѣянный подъ крылышкомъ маменьки, чистенькій, гладенькій… Короче, на административномъ нарѣчіи — чиновникъ безукоризненный. На меня онъ производитъ впечатлѣніе ликерной конфетки… На дняхъ, чтобы сдѣлать нѣсколько визитовъ, онъ разодѣлся въ пухъ и прахъ, а въ минуту отъѣзда маменька, папенька и нянюшка все въ домѣ поставили вверхъ дномъ по случаю того что Mr. Alexis не находилъ своихъ визитныхъ карточекъ. Онъ представилъ меня мировому судьѣ и меру, которые «весьма милы и любезны.» Начальникъ «очень милъ и любезенъ»; помощникъ его «какъ нельзя болѣе милъ и любезенъ». Всѣ люди на его взглядъ «милы и любезны», а вся жизнь представляется ему въ видѣ метра, центиметры и миллиметры котораго состоятъ изъ визитовъ. Онъ далъ мнѣ длиннѣйшій списокъ визитовъ которые сверхъ того мнѣ еще слѣдуетъ сдѣлать. Когда я бываю у его папеньки, маменька его тотчасъ же сводитъ разговоръ на насморкъ. Пускай бы разказывала о своемъ собственномъ насморкѣ, но приводится выслушивать исторію насморка и г. мера который простудился на пожарѣ и т. д. Это можетъ навсегда отвратить человѣка отъ милыхъ, любезныхъ людей!.. Чортъ побери, мои лафейскіе Бургундцы по крайней мѣрѣ были не глупы!

"Я живу почти за городомъ у двухъ старыхъ, весьма почтенныхъ и очень набожныхъ дѣвъ, дѣвицъ Малаперъ. У меня хорошая постель, двѣ славныя уединенныя комнатки, гдѣ никто тебя не видитъ и не слышитъ, двѣ надежныя двери на верху лѣстницы ведущей въ мою контору. Каминъ у меня настоящая игрушечка. Рѣчка Эгронна протекаетъ у меня подъ самыми окнами, ее скрываетъ отъ глазъ рядъ стройныхъ тополей; лѣтомъ, отворяя окно, я буду слышать пѣніе птицъ и журчанье воды. Обѣдаю я у себя въ комнатѣ; если вы когда-нибудь сберетесь ко мнѣ, то мы будемъ совершенно одни съ моими книгами уставленными на каминѣ. Но когда-то мы еще увидимся съ вами?.. Ахъ, дорогой мой, у меня тоска по Ла-Фе.

"Цѣлые дни я слышу колокольный звонъ, а вечеромъ здѣсь, какъ и въ Бургундіи, всюду раздается Angelus. И сейчасъ его звонятъ на колокольнѣ: сперва мѣрныхъ девять ударовъ, по три одинъ за другимъ, затѣмъ слѣдуетъ радостный серебристый перезвонъ, звуки несутся по рѣкѣ и замираютъ въ глубинѣ долины… Дверь отворяется, и ко мнѣ въ комнату входитъ скромная молодая Туренка, которая робкимъ и какимъ-то теплымъ тономъ передаетъ мнѣ отъ дѣвицъ Малаперъ приглашеніе отобѣдать у нихъ въ воскресенье. Это Симонна, дальняя родственница моихъ хозяекъ. Ей не болѣе двадцати трехъ лѣтъ, но она кажетъ старѣе, вѣроятно вслѣдствіе матоваго цвѣта ея лица и большихъ темныхъ глазъ которые изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей горятъ какимъ-то сдержаннымъ огонькомъ. Губы у нея довольно толстыя, носъ правильный, лобъ узкій и гладкій; видъ у нея благочестивый, смиренный, главнымъ образомъ вѣроятно благодаря косичкамъ уложеннымъ кружечками на вискахъ которыя почти скрыты подъ оборками туревскаго чепца. Симонна родственница бѣдная, и съ нею обращаются скорѣе какъ со служанкой чѣмъ какъ съ ровней. Она бѣлошвейка и поденно работаетъ у своихъ родственницъ. Бѣдная дѣвушка! Ея положеніе меня трогаетъ, я стараюсь говорить съ нею ласково, стараюсь заставить ее забыть жесткія слова и повелительныя рѣчи дѣвицъ Малаперъ. Уходя она своимъ тихимъ, робкимъ голосомъ спросила меня о томъ, довольно ли у меня для топлива дровъ.

— "Благодарю васъ, дитя мое, у меня есть все что мнѣ нужно; вы можете идти домой, такъ какъ, полагаю, ваша денная работа уже кончена?

— "Да, сударь!.. Впрочемъ, если вамъ что-либо нужно, то я вовсе не тороплюсь и вся къ вашимъ услугамъ.

«Я поблагодарилъ ее и съ нѣсколькими ласковыми словами отпустилъ домой. Она медленно направилась изъ комнаты и еще медленнѣе отворила и затѣмъ затворила за собой дверь, какъ будто ей было жаль оставить меня въ моемъ одиночествѣ… Я слышу какъ скрипятъ ступеньки лѣстницы подъ ея тихимъ, спокойнымъ шагомъ. Я доволенъ тѣмъ что ласковымъ съ ней обращеніемъ и привѣтливымъ прощаніемъ какъ бы смягчилъ ей тяжесть ея дневнаго труда. Удѣлять кое-что другимъ значитъ хорошо употреблять свое время… Но когда начинаешь вдаваться въ высокія разсужденія, слѣдуетъ идти спать, что я и исполняю. Покойной ночи! Пишите мнѣ!»

XIV.

"28 апрѣля. — Не знаю, сидите ли вы этою чудною весной у себя въ конторѣ; что до меня, то мнѣ душно въ четырехъ стѣнахъ, и я съ утра брожу по полямъ. Населеніе Польми, какъ муравейникъ, расползлось всюду: всѣ копаются въ землѣ, возятся со цвѣтами, подстригаютъ кусты. Мущины, женщины, дѣти, всѣ заняты, всѣ работаютъ. Одинъ только я скитаюсь безъ дѣла и какъ-то лѣниво волнуюсь. Я серіозно спрашиваю себя, достойна ли меня та жизнь которую я веду. Вотъ уже скоро шесть лѣтъ какъ я брожу и мечтаю по тропинкамъ, сбираю цвѣты, слушаю пѣніе птицъ и всюду влачу за собою свою нерѣшительность. Я не вижу исхода этой жизни; единственная перемѣна на которую я могу надѣяться, заключается въ томъ что одинъ безплодный день смѣняется другимъ… Природа вокругъ меня прекрасна, и послѣ пятимѣсячной зимы все такъ же свѣжа и чудесна какъ и въ первые дни творенія. Тихій прозрачный воздухъ струится между соснами. Вотъ она весна со своими обычными спутниками! Куропатки парочками улетаютъ въ зеленѣющія нивы, со всѣхъ сторонъ старая земля производитъ новые цвѣты, сіяющіе прелестью и яркостью красокъ. Возвратясь вечеромъ домой я сажусь къ окну и погруженный въ мечты смотрю на вьющуюся по холмамъ дорогу, прислушиваюсь къ тихому шелесту тополей и сладкому журчанію рѣки. Я вижу какъ проходятъ влюбленныя, шепотомъ разговаривающія парочки, какъ возвращаются по домамъ рабочіе. Вотъ идутъ цѣлый день прявшія или шившія женщины, онѣ останавливаются и посматриваютъ на дорогу. Вотъ играютъ, рѣзвятся и кричатъ ребятки, успѣвшіе поспать и отдохнуть послѣ обѣда. Вотъ возвращается домой отецъ съ ношей на плечахъ, малыши бѣгутъ къ нему на встрѣчу, хватаютъ его за руки и съ торжествомъ ведутъ къ дому… Въ окнахъ появляется свѣтъ, вся семья сбирается вокругъ стола и принимается за ужинъ… Но я чуждъ всему. Въ сердцѣ пустота, и умъ бездѣйствуетъ. Немногія мысли приходящія мнѣ въ голову представляются мнѣ легкимъ лѣтнимъ дождикомъ, онъ прыснетъ на сухую землю и тотчасъ же испарится подъ вліяніемъ жгучихъ солнечныхъ лучей. Что это, мозгъ ли мой дѣлается совершенно безплоднымъ, превращается ли для меня Турень въ Капую, или горящему во мнѣ огоньку суждено вѣчно колыхаться какъ вѣтвямъ тополей, а самому мнѣ всю жизнь колебаться изъ стороны въ сторону?.. Нѣтъ, не то, я вижу что причина моего тяжедаго состоянія кроется въ моемъ одиночествѣ. Человѣкъ не можетъ безнаказанно жить отшельникомъ. Птицы, цвѣты и люди, все вокругъ поетъ о бракѣ. А я все одинъ и одинъ, подъ окнами у меня проходятъ возвращающіяся съ работы бѣлошвейки, и имъ, я вижу, также наскучило жить одиноко.

"Одна изъ нихъ меня особенно занимаетъ. Это Симонна о которой я вамъ говорилъ и которая часто работаетъ у моихъ хозяекъ. Глубокимъ огненнымъ взоромъ, скромнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ исполненнымъ страсти лицомъ она производитъ на меня впечатлѣніе Миньйоны, тоскующей по краѣ гдѣ процвѣтаетъ любовь. На положеніи бѣдной родственницы ей еще труднѣе чѣмъ другимъ дѣвушкамъ выйти замужъ. Она нѣсколько внѣ колеи; простымъ работникомъ она сама не удовольствуется, а сыновья землевладѣльцевъ не думаютъ о ней, по крайней мѣрѣ для женитьбы. Итакъ она вянетъ и чахнетъ, весна за весной проходитъ не принося ей ничего кромѣ все болѣе и болѣе пламенныхъ и вѣчно обманутыхъ желаній. Съ каждою новою весной она спрашиваетъ себя: «Не выпадетъ ли мнѣ счастіе на этотъ разъ?» Но пролетаетъ лѣто, проходитъ осень, а жениховъ все нѣтъ какъ нѣтъ. Я чувствую къ ней большое состраданіе и время отъ времени не могу удержаться чтобы не сказать ей нѣсколькихъ отечески привѣтливыхъ словъ. Иногда я подмѣчаю ея пристально устремленный на меня взглядъ. Кто знаетъ? Видя что я холостъ, молодъ и крѣпокъ, можетъ-быть она и говоритъ себѣ: «Почему бы ему не быть мужемъ о которомъ я такъ давно мечтаю?» Въ сущности, она по происхожденію принадлежитъ къ буржуазіи и разница между бѣдною работницей и ничтожнымъ писакой вовсе ужь не такъ велика. Бѣдная дѣвушка! она и не знаетъ сколько разочарованій пришлось бы ей испытать съ такимъ мечтателемъ, каковъ я! Землекопъ или молотильщикъ съ крѣпкими мускулами и алою кровью гораздо болѣе подошелъ бы къ ней чѣмъ туманный мечтатель, ничего не понимающій въ дѣлѣ любви….

"Послѣ чистки предъ праздникомъ Пасхи весь домъ дѣвицъ Малаперъ принялъ вполнѣ весенній видъ. Комнаты провѣтрили, ковры выбили, на окна повѣсили бѣлыя занавѣски. Мое помѣщеніе также не избѣгло общей участи, сегодня послѣ полудня Симонна пришла ко мнѣ перемѣнить занавѣски на окнахъ. Мы были одни, погода стояла теплая, легкій южный вѣтерокъ сыпалъ мнѣ въ комнату лепестки яблочнаго цвѣта изъ сосѣдняго фруктоваго сада. Симонна тихо и легко двигалась по конторѣ, работала не слышно, какъ бы изъ уваженія къ размышленіямъ въ которыя я невольно углубился послѣ чтенія. Наконецъ уборка окончилась, а Симонна все не уходила. Она продолжала ходить по комнатѣ и какъ-то незамѣтно стала подвигаться къ стулу на которомъ я сидѣлъ. Это начинало выводить меня изъ терпѣнія, я поднялъ голову.

" — Неужеди вамъ не надоѣдаетъ вѣчно сидѣть надъ книгами? спросила она меня своимъ протяжнымъ голосомъ. — Я также иногда охотно бы почитала въ воскресенье… Не одолжите ли вы мнѣ на время какой-нибудь романъ?

" — Романъ! широко раскрывая глаза воскликнулъ я. — Нѣтъ, душа моя, такое чтеніе вамъ совершенно неприлично… А вы много прочли романовъ?

" — О Боже мой, вовсе нѣтъ! у меня такъ мало свободнаго времени. Но еслибы вы выбрали и дали бы мнѣ какой-нибудь романъ, то я съ удовольствіемъ стала бы его читать.

«Изъ романовъ у меня только и былъ что Пиччіола, я взялъ съ полки книгу и подалъ ее Симоннѣ. Она поблагодарила меня и принялась перелистывать страницы. Она стояла предо мной молча, не шевелясь, съ потупленнымъ взоромъ, грудь ея слегка волновалась отъ плохо сдерживаемыхъ вздоховъ; она смотрѣла то въ книгу которую держала въ рукахъ, то въ окно изъ котораго былъ виденъ кусочекъ голубаго неба. Я догадывался что она еще не все сказала, что у нея было еще что-то на сердцѣ. Нѣсколько заинтересованный я ожидалъ словъ которыя, казалось, готовы были сорваться съ ея трепетныхъ устъ, какъ вдругъ дверь шумно распахнулась и на порогѣ конторы появился крестьянинъ въ драгетовой курткѣ со словами „миръ честной компаніи!“ а вслѣдъ за нимъ въ комнату ввалился еще другой высокій малый который въ свою очередь повторилъ „миръ честной компаніи!“ Такимъ образомъ ожидаемое мною признаніе замерло на полуоткрытыхъ устахъ Симонны, она взяла корзинку съ бѣльемъ и вышла изъ комнаты.»

XV.

"6 іюля. — Вчера въ бурную ненастную погоду мнѣ пришлось отправиться по дѣламъ къ меру въ Ла-Гершъ. Г-нъ меръ былъ занятъ уборкой сѣна, и мнѣ удалось повидаться съ нимъ только за ужиномъ. Такъ какъ небо все болѣе и болѣе хмурилось, я поспѣшилъ поскорѣе уйти чтобы добраться домой до наступленія грозы. Но было уже слишкомъ поздно; едва успѣлъ я пройти съ четверть мили, какъ начался крупный дождь. Я прибавляю шагу и вдругъ въ темнотѣ различаю женскую фигуру которая, поднявъ платье на голову чтобъ укрыться отъ дождя, идетъ одною со мною дорогой; обгоняя ее, слышу тихій робкій голосъ:

" — Г. Ломбаръ!

"Я оборачиваюсь и узнаю ее по большимъ огненнымъ глазамъ которые сверкаютъ изъ-подъ складокъ поднятаго на голову платья.

" — Какъ? это вы, Симонна! такъ далеко отъ Польми и въ такую бурную погоду?

" — Я работала сегодня въ Куртильскомъ замкѣ и надѣялась до дождя добраться домой… Очень рада что встрѣтилась съ вами, я начинала бояться.

" — Я не могу оказать вамъ никакой помощи, дитя мое, и думаю вамъ не удастся избѣжать ливня.

"Дѣйствительно хляби небесныя разверзлись, и обильные потоки хлынули на землю.

"Какъ быть? по дорогѣ нигдѣ нѣтъ жилья, а отъ Ла-Герша мы у же слишкомъ далеко и возвращаться туда не имѣетъ смысла.

"Вдругъ я вспоминаю о старинныхъ развалинахъ на утесѣ, неподалеку отъ того мѣста гдѣ мы находимся въ данную минуту.

" — Пойдемте, говорю я Симоннѣ, хватая ее за руку. — Ла-Шатьеръ отсюда недалеко, мы тамъ навѣрное найдемъ уголокъ чтобъ укрыться отъ дождя…

"И вотъ мы карабкаемся по узкой каменистой тропинкѣ, превратившейся благодаря дождю въ горный потокъ. Подъемъ крутой, испуганная Симонна судорожно сжимаетъ мнѣ руку и молча идетъ куда я веду ее, она скользитъ, камни катятся у нея изъ-подъ ногъ. Наконецъ мы достигаемъ вершины холма, и на сыроватомъ дождливомъ небѣ обрисовываются обвалившіяся стѣны Ла-Шатьера. Мы пробираемся ощупью по канавамъ и рвамъ сквозь мокрую густую траву и кустарники, выходимъ къ развалинамъ и наконецъ входимъ въ обширную комнату которая нѣкогда вѣроятно служила кухней. Здѣсь мы останавливаемся передохнуть и замѣчаемъ что промокли до костей. Бѣдная Симонна еле двигается, платье мокрыми тяжелыми складками облегаетъ ей тѣло.

" — Ливень слишкомъ силенъ чтобы долго длиться, говорю я ей, — но какъ бы скоро онъ ни кончился вы успѣете страшно простудиться… Надобно какъ-нибудь постараться развести огонь чтобы вамъ обсушиться…

"Я зажигаю спичку и замѣчаю въ углу кучу хворосту, сухихъ виноградныхъ лозъ и вязовыхъ сучьевъ, это вѣроятно огородникъ собралъ сюда весь этотъ хламъ. Я безъ церемоніи завладѣваю всѣмъ горючимъ матеріаломъ, на двухъ большихъ камняхъ устраиваю костеръ, и вскорѣ яркое пламя устремляется въ высокую трубу, на которой еще сохранился гербъ старинныхъ владѣтелей замка.

" — Теперь, говорю я Симоннѣ, — раздѣньтесь и высушите у огня ваше платье, а я пока пойду выкурить трубку и посижу подъ навѣсомъ.

"Я скромно удаляюсь и сажусь подъ навѣсомъ на вывалившійся изъ стѣны камень. Дождь ливьмя льетъ попрежнему, бурные дождевые потоки клокочутъ въ ночной тишинѣ. Сидя спиной къ помѣщенію гдѣ находится Симонна, я курю свою трубку и слышу веселый трескъ огня и шорохъ платья; это Симонна снимаетъ съ себя свою мокрою одежду. Мысль о томъ что у меня за спиной, въ этомъ темномъ помѣщеніи гдѣ мы совершенно одни, раздѣвается женщина, на меня странно дѣйствуетъ. Мною овладѣваетъ не только смущеніе, но даже страхъ… Пожалуста не смѣйтесь! Вы знаете, я не охотникъ до всякаго рода приключеній, а къ такимъ щекотливымъ положеніямъ и вовсе привычки не имѣю. Я смирно сижу въ своемъ уголкѣ и за густыми клубами дыма стараюсь отъ самого себя скрыть свое смущеніе.

" — Готово! вдругъ восклицаетъ Симонна, — вы можете вернуться къ огню.

"Я оборачиваюсь и при колеблющемся отблескѣ костра вижу ее въ короткой юпкѣ безъ чепца и съ распущенными по плечамъ волосами; на шею она накинула себѣ платокъ, но руки у нея обнажены и видъ этого бѣлаго голаго тѣла еще болѣе увеличиваетъ мое смятеніе… Я опускаю глаза, а она совершенно свободно садится предъ костромъ и начинаетъ надъ нимъ сушить свое платье. Я беру охапку хвороста, сажусь по другую сторону огня и прислоняюсь спиной къ камину.

"Съ минуту длилось глубокое молчаніе, въ теченіе котораго я слышалъ учащенное болѣе обыкновеннаго дыханіе молодой дѣвушки. Сидя противъ нея, я испытывалъ, повторяю вамъ, скорѣе цѣломудренный страхъ чѣмъ смущеніе. Я счелъ бы себя послѣднимъ негодяемъ еслибъ осмѣлился воспользоваться нашимъ страннымъ пребываніемъ съ глазу на глазъ, еслибы не оказалъ должнаго уваженія этой дѣвушкѣ, честной, смиренной и набожной, но тѣмъ не менѣе мнѣ было страшно неловко. Чтобы выйти изъ этого опаснаго и смѣтнаго положенія я принялся говорить о чемъ попало. Я говорилъ громко, нескладно, несвязно, какъ человѣкъ начинающій пьянѣть. Въ слуховомъ окошкѣ видѣлось нѣсколько цвѣтущихъ вѣточекъ жасмина, на темномъ камнѣ какъ звѣздочки сіяли его бѣлые вѣнчики, фантастично освѣщенные отблесками нашего костра.

" — Видите ли вы этотъ жасминъ? говорилъ я Симоннѣ, — вѣдь онъ не самъ собой выросъ тамъ… Кто знаетъ, можетъ-быть онъ былъ посаженъ рукой какой-нибудь прелестной владѣтельницы замка въ тѣ времена когда еще существовали и дамы сердца и рыцари?

"И вдругъ я принялся фантазировать на эту тему: жаеминъ живетъ очень долго… Вотъ тотъ что въ окнѣ можетъ быть посаженъ рукой прелестной женщины которая уже цѣлые вѣка покоится въ могилѣ… Сажая жасминное сѣмечко, она конечно не думала о томъ что много, много лѣтъ спустя послѣ ея смерти цвѣтокъ этотъ будетъ говорить о ней двумъ странникамъ которыхъ непогода загнала въ развалины ея замка!..

"Этотъ несвязный, по мнѣнію Симонны, нѣсколько безумный лепетъ она слушала широко раскрывъ свои удивленные глаза и какъ-то нервно нетерпѣливо постукивая ногой объ подъ. Я сообразилъ что мои романтическія предположенія ее не интересуютъ и снова впалъ въ молчаніе.

"Мало-по-малу вслѣдствіе теплоты распространяющейся отъ огня и вслѣдствіе утомительнаго странствованія, по скользкой дорогѣ, я начиналъ чувствовать что мною; овладѣваетъ сладкая истома, я пробовалъ бороться съ ней, но кончилъ тѣмъ что крѣпко уснулъ. Можетъ-быть тѣнь моего брата священника наслала на меня эту благодѣтельную дрему чтобы спасти меня отъ искушенія. Я впалъ въ какое-то оцѣпенѣніе, но сознавалъ еще кое-какіе звуки, я слышалъ журчаніе дождевыхъ потоковъ и трескъ горящихъ вѣтвей, но я не могъ ни двинуться, ни шевельнуть губами. Какъ долго продолжалось это состояніе? можетъ-быть полчаса. Пробудился же я отъ какого-то таинственнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ сладостнаго ощущенія: я почувствовалъ какъ бы прикосновеніе нѣжныхъ свѣжихъ губъ къ моей рукѣ. Я открылъ глаза. Костеръ нашъ еще продолжалъ горѣть, я вскочилъ на ноги и на порогѣ у входа различилъ фигуру Симонны. Она уже успѣла и одѣться, и причесаться.

" — Извините! воскликнулъ я, — я кажется заснулъ….

" — Уже съ четверть часа прошло съ тѣхъ поръ какъ дождь пересталъ, отвѣтила она съ гримаской, въ которой мнѣ почудился упрекъ.

" — Что же вы раньше не разбудили меня, дитя мое?

" — О нѣтъ, зачѣмъ же? нѣсколько дрогнувшимъ голосомъ сказала она, — вы такъ хорошо и крѣпко спали!

"И мы тотчасъ же покинули Ла-Шатьеръ. Пока мы спускались съ тропинки, Симонна съ глубокимъ вздохомъ нѣсколько разъ оглядывалась на развалины.

"Всю остальную часть пути мы совершила молча. Симонна имѣла утомленный видъ, а я чувствовалъ себя въ нѣсколько смѣшномъ положеніи и также молчалъ. На перекресткѣ у моста черезъ Эгронну она вскинула на меня свой жгучій взоръ.

" — Не провожайте меня далѣе, сказала она маѣ; — если только родственницы мои увидятъ насъ вмѣстѣ, тотчасъ вообразятъ себѣ всевозможные ужасы.

«Она быстро обогнала меня и вскорѣ скрылась въ тѣни первыхъ домиковъ по дорогѣ.

„Неправда ли, вы скажете что я глупецъ? Тѣмъ хуже! Я утверждаю что честно велъ себя относительно честной дѣвушки и запрещаю вамъ смѣяться.“

XVI.

Евсевій снова принялся за свои занятія. Прошло уже около мѣсяца съ тѣхъ поръ какъ онъ вмѣстѣ съ Симонной былъ въ Ла-Шатьерѣ. Онъ даже совершенно забылъ бы о своемъ приключеніи еслибы время отъ времени встрѣчи съ Симонной въ корридорахъ и на лѣстницѣ не напоминали ему о странномъ вечерѣ проведенномъ ими въ старинныхъ развалинахъ. Наступила жатва, и дѣвицы Малаперъ, страшно занятыя уборкой хлѣба, взяли къ себѣ свою молоденькую родственницу на все время пока хлѣбъ не будетъ убравъ и свезенъ въ житницу. Евсевій замѣчаетъ пребываніе Симонны въ домѣ по разнымъ мелочамъ, о которыхъ невольно задумывается. Комната его убирается старательнѣе обыкновеннаго, а работница постоянно выбираетъ именно тотъ часъ когда онъ занимается чтобы приносить къ нему въ комнату чистое бѣлье или свѣжую воду. Однажды вечеромъ, вернувшись къ себѣ, онъ увидалъ на столѣ букетъ розъ, положенный сюда какою-то таинственною рукой. Совершенно невинно онъ поставилъ его въ воду, и чрезъ день въ комнатѣ появились новые цвѣты; на этотъ разъ это былъ цѣлый снопъ жасминовъ и геліотроповъ, наполнившихъ всю комнату чрезвычайно сильнымъ запахомъ. Затѣмъ каждые два дня одинъ букетъ смѣняется другимъ, такъ что это наконецъ начинаетъ ему казаться подозрительнымъ. Онъ вспоминаетъ о странномъ ощущеніи испытанномъ имъ при его пробужденіи въ Ла-Шатьерѣ; тогда онъ не обратилъ на него вниманія, принялъ его за сновидѣніе, но теперь невольно даетъ ему иное толкованіе, и поводомъ къ тому служатъ появляющіеся въ его комнатѣ каждые два дня свѣжіе цвѣты.

Онъ приходитъ въ бѣшенство, хватаетъ со стола цвѣты и бросаетъ ихъ за окно. Итакъ всѣ его честныя предосторожности рѣшительно ни къ чему не повели? Симонна намѣрена любить его противъ его воли? Это уже черезчуръ! Онъ положительно возмущенъ неприличнымъ упрямствомъ этой дѣвушки и въ то же время онъ чувствуетъ жалость при мысли о томъ что онъ причиняетъ ей страданія. Природная нѣжность сердца и отвращеніе къ женскимъ хитростямъ ведутъ въ немъ ожесточенную борьбу между собой. И все это происходитъ въ благочестивомъ домѣ дѣвицъ Малаперъ! Симонна имъ родственница! Набожныя дѣвы питаютъ полное довѣріе къ своему постояльцу!.. На мигъ ему приходитъ въ голову сообщить имъ о своемъ тревожномъ положеніи… Но затѣмъ онъ размышляетъ и приходитъ къ тому убѣжденію что подобное открытіе повлечетъ за собою изгнаніе, позоръ Симонны и можетъ-быть навѣки разобьетъ бѣдной дѣвушкѣ всю ея будущность. Да и кромѣ того какъ можетъ онъ быть твердо увѣренъ въ томъ что самъ не ошибается, что не ослѣпленъ глупымъ тщеславіемъ, самоувѣренностію? Неужели онъ способенъ на основаніи воображаемаго предположенія повредить доброй славѣ Симоннѣ? Во всякомъ случаѣ прежде чѣмъ начать дѣйствовать, надобно вполнѣ увѣриться въ томъ что обвиненіе его справедливо!.. Несчастный Евсевій въ полномъ отчаніи, въ смертельной тревогѣ. Чего онъ не догадывается сдѣлать и что избавило бы его это всякихъ треволненій, это выѣхать изъ дома дѣвицъ Малаперъ. Но эгоизмъ обсидѣвшагося холостяка помрачаетъ всѣ его мысли въ этомъ отношеніи. Ему очень хорошо и удобно въ этомъ уединенномъ домикѣ, окруженномъ высокими деревьями и журчащими ручейками, ему и на мысль не приходитъ возможность перемѣнить квартиру. Онъ рѣшается молчать и благоразумно стараться избѣгать всякихъ встрѣчъ съ Симонной. Онъ уходитъ изъ своей комнаты какъ разъ въ тѣ часы когда моладая дѣвушка имѣетъ обыкновеніе являться сюда; онъ столько же хлопочетъ о томъ чтобъ избѣгать ея, сколько она о томъ чтобы съ нимъ встрѣчаться.

Всѣ предосторожности напрасны! Онъ не можетъ сдѣлать никуда ни шагу чтобы не наткнуться на нее: съ корридорѣ, на лѣстницѣ, при входѣ въ садъ — всюду она! Напрасно принимаетъ онъ угрюмый видъ и сухо здоровается съ нею, онъ не можетъ не видѣть ея нѣжнаго, влажнаго, умоляющаго взора, устремленнаго на него съ упрекомъ. Онъ уходитъ и въ бѣшенствѣ, и въ отчаяньи, одновременно и проклиная, и сожалѣя ея молчаливую упрямую неотвязность. И въ то же время онъ дрожитъ при мысли чтобы дѣвицы Малаперъ, со свойственною старымъ дѣвамъ проницательностью, не догадались о безумной страсти своей родственницы. По счастью, обѣ хозяйки такъ поглощены уборкой хлѣба что имъ некогда наблюдать за неосторожною Симонной.

Однажды утромъ Евсевій лицомъ къ лицу встрѣтился съ нею на площадкѣ между двумя дверями, гдѣ не было возможности отступленія. Она покраснѣла, потомъ поблѣднѣла, неговоря ни слова взглянула на него сверкающими какъ фосфоръ въ темнотѣ глазами, схватила его обѣ руки и крѣпко прижала ихъ къ своей груди.

Евсевій вскрикнулъ съ какимъ-то стыдливымъ испугомъ, вырвался изъ ея страстнаго объятія и какъ безумный убѣжалъ изъ дома. Онъ бѣгаетъ по полямъ какъ застѣнчивый Ипполитъ, по тѣлу у него пробѣгаютъ мурашки при одной мысли о такомъ смѣломъ и безстыдномъ нападеніи. Всѣ проповѣди его брата священника приходятъ ему на память; онъ уже не далекъ отъ мысли что дѣвушка эта одержима бѣсомъ или что діаволъ принялъ на себя обликъ женщины чтобъ увлечь его въ бездну грѣховную. Всѣ старинныя средневѣковыя преданія о злыхъ духахъ въ образѣ женщины живо вспоминаются его напуганному воображенію, которое рисуетъ ему самыя мрачныя картины… Онъ идетъ все прямо, проходитъ лѣсами, долинами, и наконецъ совершенно измученный останавливается въ какой-то деревнѣ, заходитъ въ трактиръ и велитъ себѣ подать обѣдать. Чтобы не подвергнуться какому-нибудь новому нападенію, онъ только позднею ночью возвращается къ себѣ домой.

Въ домѣ все тихо, все спитъ. Слава Богу, всѣ улеглись!… Евсевій осторожно вставляетъ ключъ въ замокъ, и по витой лѣсенкѣ тихо пробирается прямо къ себѣ въ контору. Здѣсь только переводитъ онъ духъ, и на цыпочкахъ крадется въ свою комнату, куда только въ отворенное окно проникаетъ слабый свѣтъ лѣтняго неба. Пока онъ ищетъ свѣчку, ему въ темнотѣ чудится легкій шорохъ и какъ будто человѣческій вздохъ. Одъ думаетъ что это галлюцинація и нетерпѣливо чиркаетъ спичкой, она гаснетъ, онъ нервно зажигаетъ другую, третью, четвертую… Наконецъ свѣча горитъ, онъ поднимаетъ ее и тревожнымъ взоромъ обводитъ всю комнату; вдругъ онъ роняетъ свѣчу на столъ, и съ устъ его срывается раздраженное восклицаніе. У его рабочаго стола стоитъ Симонна, блѣдная, съ непокрытою головой, съ опущенными въ землю глазами и съ его романомъ въ рукахъ.

— Извините, г. Ломбаръ, смущенно шепчетъ она.

— Это вы, несчастное дитя! Давно ли вы здѣсь?

— Я только что пришла, когда вы вошли… Я принесла книгу которую вы мнѣ давали читать.

— Хорошо! рѣзко отвѣчаетъ Евсевій, — положите ее на столъ и уходите… Я усталъ. Да кромѣ того ваше присутствіе у меня въ такой часъ совершенно неприлично.

Онъ говоритъ грубо, и раздраженно шагаетъ по комнатѣ. Симонна не противорѣчитъ ему, но не выказываетъ ни малѣйшаго намѣренія удалиться; напротивъ того, она дѣлаетъ нѣсколько шаговъ по направленію къ Евсевію.

— Г. Ломбаръ! умоляюще шепчетъ она.

— Что еще?

— Чѣмъ я васъ разсердила? Почему вы не говорите со мною съ прежнею привѣтливостью?

Эта жалоба, которая съ невыразимою кротостью срывается съ трепещущихъ устъ молодой дѣвушки, возбуждаетъ нѣжность въ сострадательной душѣ Евсевія. Онъ бросаетъ свой грубый тонъ, и съ ласковою убѣдительностью обращается къ Симонвѣ.

— Вы ошибаетесь, дитя мое, говоритъ онъ, — я отношусь къ вамъ попрежнему… Строгость къ вамъ я выказываю въ виду вашей же пользы… Неужели вы сами не замѣчаете какъ вы неблагоразумно ведете себя? Подумайте только о томъ что было бы съ вами еслибы дѣвицы Малаперъ застали васъ здѣсь въ такой поздній часъ? Вы слишкомъ чисты и набожны чтобы не понять этого, а также и того какъ меня огорчаетъ ваше легкомысленное поведеніе.

Онъ дружески беретъ ее за руку и пытается вести ее къ двери корридора.

— Ну же, ступайте къ себѣ… Будьте благоразумны и сдержанны какъ прежде.

Но она какъ будто и не слышитъ его словъ. Она не трогается съ мѣста и пристально смотритъ ему прямо въ глаза; вдругъ, порывисто и неожиданно, она бросается къ нему на шею.

— Не могу! восклицаетъ она, — я васъ слишкомъ сильно люблю!

— Вы съ ума сошли! кричитъ онъ и пытается высвободиться.

Этотъ страстный порывъ произвелъ на него дѣйствіе какъ разъ противное тому на которое разчитывала молодая дѣвушка. Онъ, до глубины души возмущенъ любовью которая насильно навязывается ему и выражается ласками которыя его приводятъ въ ужасъ, леденятъ его.

— Говорю вамъ, вы съ ума сошли, вы сумашедшая! снова громко повторяетъ онъ.

— Ну да! я сумашедшая, безумная, простите меня. Но я люблю васъ, страстно, безумно люблю!

И она еще крѣпче сжимаетъ въ своихъ объятіяхъ Евсевія, гнѣвъ и отвращеніе котораго усиливаются.

— Убирайтесь! кричитъ онъ.

Онъ тащитъ ее къ двери, гребенка выпадаетъ у нея изъ головы, волосы разсыпаются, по плечамъ, и она нервно разражается потокомъ горячихъ слезъ.

Въ ту же минуту дверь конторы отворяется, и дѣвица Малаперъ-старшая, въ кофточкѣ и ночномъ чепцѣ, со свѣчкой въ рукѣ появляется на порогѣ. Отчаянные возгласы Евсевія достигли ея слуха, она подумала что случилось какое-нибудь несчастіе и со всѣхъ ногъ бросилась къ своему постояльцу.

При видѣ растрепанной и плачущей Симонны въ объятіяхъ Евсевія, почтенная дѣва просто остолбенѣла. Отъ изумленія и гнѣва она на время потеряла даръ слова.

— Стыдъ и срдмъ, милостивый государь! переведя духъ наконецъ начала она, — какъ вамъ не совѣстно? А ты, срамница, ступай внизъ, я сейчасъ на ключъ запру тебя въ комнату!…

Она сильною рукой хватаетъ несчастную Симонну и бросаетъ уничтожающій взглядъ на Евсевія.

— Послушайте! начинаетъ бѣдный малый.

— Молчите, сударь! мы завтра объяснимся съ вами.

Она толкаетъ впередъ виновницу всѣхъ бѣдствій и захлопываетъ дверь предъ изумленнымъ, уничтоженнымъ Евсевіемъ.

XVII.

На другой день, уже рано поутру дѣвицы Малаперъ требуютъ Евсевія къ себѣ. Очень спокойный съ виду, но въ сущности крайнѣ возбужденый, онъ является въ комнату нижняго этажа, гдѣ обыкновенно засѣдаютъ обѣ сестрицы. Комната эта, прохладная и чистоубранная, оклеена сѣрыми съ голубыми букетиками обоями; въ ней стоятъ: аналой для молитвы, полукруглый письменный столъ, столикъ для игры въ трикъ-тракъ, четыре стула со спинками въ формѣ лиры и два соломенныя кресла съ подушечками обитыми цвѣтною матеріей. На этихъ-то двухъ креслахъ и возсѣдаютъ дѣвицы Малаперъ со строгимъ и важнымъ видомъ двухъ слѣдственныхъ приставовъ. Mlle Гортензія, младшая, склонила голову къ вязанію, которымъ дѣятельно заняты ея костлявые пальцы; при появленіи Евсевія Mlle Евфрасія, старшая, высокая, сухощавая, величественная особа, съ сѣдыми завитками по обѣ стороны коричневаго пергаментнаго лица, немного поднимается на своемъ сѣдалищѣ и едва отвѣчаетъ на поклонъ подсудимаго.

— Господинъ Ломбаръ, говоритъ она, — вы насъ жестоко обманули…. Не ожидали мы этого отъ васъ.

— Да, кислымъ голосомъ продолжаетъ Mlle Гортензія, — никогда, въ теченіе пятидесяти лѣтъ съ тѣхъ поръ какъ мы живемъ здѣсь, въ домѣ нашемъ не бывало подобнаго скандала….

— У насъ перебывало множество постояльцевъ, и ни одинъ изъ нихъ никогда не дѣлалъ намъ никакихъ гадостей…. И вдругъ вы, сударь… вы, котораго вамъ рекомендовали какъ вполнѣ достойнаго и порядочнаго человѣка….

— Послушайте! восклицаетъ Евсевій тономъ оскорбленной невинности, — признаюсь, всѣ улики противъ меня…. Но слѣдуетъ вникнуть въ суть дѣла…. Въ чемъ обвиняете вы меня?

Mlle Гортензія роняетъ на колѣни свое вязанье, до того она поражена дерзостью вопроса.

— Вы позорили вашъ домъ, строго говоритъ Mlle Евфрасія, — соблазнили дѣвушку находившуюся у насъ въ услуженіи.

— Я… соблазнитель? протестуетъ Евсевій. — Увѣряю васъ что вы страшно ошибаетесь…. Никогда, ни одной минуты, мнѣ въ голову не приходило обманывать ваше довѣріе и соблазнять эту молодую дѣвушку.

— Какъ можете вы отрицать очевидность… послѣ того что я видѣла вчера?… Я и до сихъ поръ еще краснѣю…. Осмѣлитесь ли вы утверждать что вы не воспользовались ея невинностью?

— Она сама вамъ сказала это?

— Послѣ того какъ я застала ее у васъ въ комнатѣ…. у васъ въ объятіяхъ, въ десять часовъ ночи, мнѣ не было никакой надобности разспрашивать ее о подробностяхъ… Мы ее навсегда изгнали изъ своего дома… Намъ ничего другаго не оставалось дѣлать.

— Напрасно, сударыня, вамъ слѣдовало допросить ее, и если она правдива, какъ я это думаю, то она призналась бы вамъ въ томъ что я никогда не поощрялъ ея несчастной страсти.

— Но, какъ бы то ни было, она пала и вы вмѣстѣ съ нею.

— Да вовсе же нѣтъ!… Она болѣе вѣтрена чѣмъ виновна… Она пришла ко мнѣ безъ моего вѣдома, подъ вліяніемъ какого-то болѣзненнаго безумія… Я же тутъ былъ не причемъ, и между нами ничего особеннаго не произошло.

Дѣвицы Малаперъ одновременно и съ полнымъ недовѣріемъ пожимаютъ плечами.

— Кто же вамъ повѣритъ?… краснѣя говоритъ Mlle Евфрасія: — Симонна дѣвушка красивая, а вы мущина.

— Клянусь вамъ памятью моей матери что она вышла отъ меня столь же невинною, какъ и вошла ко мнѣ!

Евсевій клянется такъ убѣдительно, его честное лицо выражаетъ такую искренность что дѣвицы Малаперъ начинаютъ колебаться. Онѣ взираютъ на своего постояльца съ глубокимъ изумленіемъ и съ примѣсью легкой насмѣшки. Въ презрительномъ взглядѣ старой Туренки заключается цѣлая поэма, когда она говоритъ печально стоявшему предъ нею Евсевію:

— Въ такомъ случаѣ это весьма странно!.. Но какъ бы то ни было, происшествіе это скандальное, и этого вполнѣ достаточно…. Вы понимаете, сударь, что въ нашемъ положеніи, мы не можемъ болѣе имѣть васъ у себя постояльцемъ.

— Понимаю, сударыни, съ достоинствомъ отвѣчаетъ Евсевій, — и не далѣе какъ черезъ недѣлю комнаты ваши будутъ къ вашимъ услугамъ.

Съ этими словами онъ раскланивается, а дѣвицы Малаперъ даже не приподнимаются со своихъ мѣстъ чтобы проводить его.

XVIII.

Евсевій совершилъ свое переселеніе съ грустною покорностью судьбѣ. Теперь онъ живетъ въ верхнемъ концѣ Польми, неподалеку отъ холма на которомъ еще виднѣется высокая четырехъугольная башня стариннаго замка.

Это самая бѣдная часть городка, но онъ не могъ нигдѣ въ другомъ мѣстѣ найти себѣ квартиры. Послѣ того какъ разнеслась молва о его приключеніи въ домѣ дѣвицъ Малаперъ, ни одно изъ живущихъ здѣсь семействъ не пожелало дать ему у себя пріюта. Въ сущности въ данномъ случаѣ онъ всѣхъ болѣе пострадалъ; еслибъ онъ дѣйствительно соблазнилъ Симонну, общественное мнѣніе отнеслось бы къ нему съ большимъ снисхожденіемъ. Что же касается истинной виновницы всего случившагося, то она не особенно потерпѣла вслѣдствіе бывшаго съ ней приключенія. Въ теченіе нѣсколькихъ недѣль о ней не было ни слуху, ни духу, а затѣмъ она снова вернулась къ своей обычной поденной работѣ.

Мягкая туренская терпимость снисходительно извинила ей ея вѣтряную неосторожность; всѣ были готовы находить что во всемъ случившемся она поступала естественнѣе чѣмъ странный предметъ ея любви. Исторія эта даже придала ей нѣкоторое значеніе, она вошла въ моду; съ тѣхъ поръ какъ она поссорилась со своими родственницами, дѣвицами Малаперъ, она немножко сбавила съ себя набожности и благочестія; на окрестныхъ пирушкахъ и вечеринкахъ, которыя она посѣщаетъ каждое воскресенье, у нея нѣтъ недостатка въ танцорахъ, и даже самыхъ щеголеватыхъ.

Несправедливость съ которою населеніе Польми отнеслось къ поведенію Евсевія погружаетъ его въ самое мрачное уныніе. Онъ чувствуетъ что задѣта его честь какъ человѣка служащаго, въ немъ страдаетъ и самолюбіе и любовь къ справедливости. Онъ все болѣе и болѣе начинаетъ терять охоту къ литературнымъ занятіямъ; внѣ службы онъ остается празднымъ и предается размышленіямъ въ которыхъ теперь къ его обычному мистицизму присоединилась и мрачная ипохондрія. Въ письмахъ его ко мнѣ встрѣчаются мѣста тревожныя, ярко характеризующія новое болѣзненное настроеніе его ума.

»23 февраля, понедѣльникъ. — Я страшно скучаю. Вы счастливы, очень счастливы! На душѣ вашей нѣтъ никакого бремени, и дѣятельность ваша не прекращается. Вы довольствуетесь цвѣтами, запертыми дверями, возлюбленною на одинъ день и книгой; я же нахожу что эта земная жизнь становится невыносимо утомительною. Чего еще невѣдомаго остается мнѣ вкусить?… А что касается вѣдомаго… довольно! Все это мнѣ страшно надоѣло. Луна мнѣ представляется до нельзя несчастною: ей каждый мѣсяцъ приходится украсившись своею единственною серебряною діадемой совершать однообразную прогулку вокругъ этого ветхаго и вѣчно однообразнаго міра. Всѣ находятъ что жизнь коротка, а мнѣ такъ она кажется безконечно долгою. Пусть себѣ завтрашняя заря охватываетъ яркимъ полымемъ востокъ, для меня въ этомъ зрѣлищѣ не будетъ ничего новаго, сотни разъ видалъ ужь я эту картину… Я похожъ на старую жену странствующаго акробата которая съ полнымъ безстрастіемъ во взорѣ присутствуетъ въ каждомъ городкѣ на представленіяхъ своей труппы. Вѣчно одинъ и тотъ же размалеванный занавѣсъ, однѣ и тѣ же плошки, однѣ и тѣ же мишурныя украшенія, однѣ и тѣ же ужимки, гримасы и улыбки, одни и тѣ же прыжки, скачки и фокусы на веревкѣ и въ обручи. Прелесть новизны представленіе имѣетъ только для окрестныхъ жителей городка или деревушки, гдѣ случайно остановились странствующіе артисты… А чудеса сего міра имѣютъ прелесть новизны лишь для тебя, о юное поколѣніе, къ которому я уже не принадлежу!

"Мысли мои зрѣютъ вмѣстѣ съ годами; онѣ разлетаются по вѣтру какъ легкіе сухіе лепестки чертополоха, и я начинаю не придавать имъ ни малѣйшаго значенія. Мои способности и дарованія точно также покидаютъ меня, они роятся какъ пчелы, улетаютъ и теряются въ туманномъ горизонтѣ. Макбетъ жаловался на то что онъ убилъ сонъ, а я жалуюсь на то что моимъ мозгомъ овладѣваетъ какое-то оцѣпенѣніе. То небольшое количество солнечныхъ лучей которые еще мнѣ свѣтятъ въ жизни — уже болѣе меня не грѣютъ, и то что нѣкогда казалось мнѣ невыразимо прекраснымъ, теперь потеряло для. меня всякую прелесть, поблѣднѣло и полиняло какъ крылья красивой бабочки съ которыхъ при грубомъ прикосновеніи пальцами слѣтали и пыль, и краски. Что мнѣ теперь моя поэзія и ваша музыка?.. Поэзія — это мозговое опьяненіе которое отдѣляется легкими пузырьками, и благодаря хмѣлю какого-то поддѣльнаго вина бросается въ голову… А музыка — это болѣе или менѣе звучная вибрація, проникающая въ самую глубь нашего уха, веселящая или печалящая насъ смотря по тому состоянію въ которомъ находятся въ данную минуту наши нервы. Слѣдовательно для того чтобы придать какой-нибудь интересъ жалкой комедіи существованія, остается выборъ между опьяненіемъ и галлюцинаціей. У каждаго изъ насъ находится въ рукахъ таинственный ящичекъ Пандоры, заключающій въ себѣ, какъ полагаютъ, драгоцѣнности; мы съ любопытствомъ спѣшимъ открыть его, и что же? предполагаемыя сокровища разсѣиваются туманомъ, и въ ящикѣ остаются только сожалѣнія и горечь… Но я лишенъ даже и этихъ послѣднихъ сокровищъ: я болѣе уже не могу ни плакать, ни страдать. Напрасно стараюсь я растрогать себя, я не въ состояніи вызвать у себя на глаза ни единой слезинки. Источникъ слезъ моихъ изсякъ, онъ сухъ какъ трутъ послѣ двухгодовой ужасной засухи.

«Чтобъ источникъ этотъ снова оживился, чтобъ эта запыленная іерихонская роза снова зацвѣла, необходимъ внезапный взрывъ нѣжности, необходимо освѣженіе души потребностью посвятить всего себя любимому существу. Кто произведетъ это чудо? Какое чудное, небомъ благословенное созданіе снова дастъ мнѣ способность страдать и жертвовать собою; какой добрый геній снова дастъ жизнь источнику моихъ изсякшихъ слезъ?..»

XIX.

Бурная, дождливая майская ночь. Уже десятый часъ, но омнибусъ который ходитъ между Польми и станціей желѣзной дороги еще не пріѣзжалъ. Евсевій легъ спать очень рано. Въ былое время онъ никогда не ложился спать прежде прихода курьерскаго поѣзда. Онъ постоянно смутно надѣялся на то что ему готовится неожиданное удовольствіе, что Морисовъ омнибусъ остановится у его двери, что онъ привезетъ ему его друга Филиппа. Теперь онъ уже ни на что болѣе не надѣется, и съ наступленіемъ ночи ждетъ только одного друга котораго онъ зоветъ «своимъ братомъ сномъ». Но вотъ и омнибусъ; вѣтеръ воетъ, дождь ливьмя льетъ, бубенчики звенятъ, Морисъ щелкаетъ своимъ бичомъ, а карета шумно катится по мосту черезъ Эгронну и затѣмъ грохочетъ по мостовой главной улицы городка. Евсевій ничего не слышитъ. Качая мокрыя вѣтви деревъ и завывая вдоль стѣнъ старинной башни, западный вѣтеръ убаюкиваетъ Евсевія, и онъ уже почти забылся сномъ.

Но вдругъ онъ внезапно пробуждается. Стукъ! стукъ! Кто-то громко палкой стучитъ въ окно его комнаты. Евсевій приподнимается и думаетъ что уже наступило утро. Онъ протираетъ себѣ глаза… Нѣтъ, еще совсѣмъ темно, кругомъ мракъ непроницаемый. Онъ въ испугѣ вскакиваетъ и отворяетъ дверь въ прихожую.

— Кто тамъ?

— Я!

— Кто вы?

— Я, Жанъ!

— Какой такой Жанъ? еще не совсѣмъ проснувшись спрашиваетъ себя Евсевій.

Онъ знаетъ нѣсколько человѣкъ носящихъ это имя и не догадывается который изъ нихъ это можетъ быть. Онъ надѣваетъ брюки, зажигаетъ свѣчку и съ сильно бьющимся сердцемъ идетъ къ двери. Онъ пріотворяетъ дверь и видитъ предъ собою молодаго коренастаго малаго въ мундирѣ пѣхотнаго стрѣлковаго полка; юноша бросается къ нему на шею съ восклицаніемъ:

— Какъ! ты не узнаешь меня, дядя Евсевій?… Это я, Жанъ, сынъ Августа Ломбара, изъ Жеменгутта.

— Ахъ, это ты! бормочетъ еще не пришедшій въ себя отъ изумленія Евсевій. — Ну, что же, иди наверхъ.

Маленькій стрѣлокъ поправляетъ у себѣ на спинѣ ранецъ и поднимается по лѣстницѣ вслѣдъ за дядей, который съ усиліемъ перебираетъ въ умѣ своемъ всѣ свои воспоминанія. Теперь онъ вспоминаетъ Жана; это сынъ его брата Августа, онъ зналъ его у себя на родинѣ въ то время когда тотъ былъ еще ребенкомъ и бѣгалъ въ школу. Онъ уже въ то время обѣщалъ что изъ него ничего путнаго не выйдетъ и кажется вполнѣ сдержалъ это обѣщаніе. Видя что отъ него нельзя добиться никакого толку, родители отдали его въ военную службу какъ только ему исполнилось восемнадцать лѣтъ. Затѣмъ Евсевій сталъ получать отъ него поздравительныя письма съ Новымъ Годомъ, на что отвѣчалъ подаркомъ двадцати франковъ и нравоучительнымъ посланіемъ. Этимъ ограничивались всѣ родственныя отношенія между ними, и Евсевій невольно почувствовалъ приливъ нѣкотораго неудовольствія при мысли что его негодный племянникъ такъ безцеремонно безо всякаго предупрежденія вламывается къ нему. Онъ даже не далекъ отъ мысли что малый явился къ нему съ намѣреніемъ сдѣлать ему какую-нибудь пакость, и потому, войдя къ себѣ въ комнату, онъ не безъ нѣкотораго страха ворчливо спрашиваетъ племянника:

— Скажи пожалуста, откуда ты?

— Прямо изъ полка, дядя Евсевій; мы стоимъ въ Бордо, и мнѣ дали шестимѣсячный отпускъ, онъ тутъ у меня въ ранцѣ.

— А куда же ты направляешься?

— Домой, на родину… А такъ какъ я звалъ что Польми недалеко отъ желѣзной дороги, то и вздумалъ завернуть къ тебѣ.

— Но, вѣдь въ билетѣ-то, несчастный, ты отмѣченъ въ Жеменгуттъ?

— Ну, такъ что жь такое?.. Мнѣ захотѣлось проѣздомъ обнять тебя… Впрочемъ, если я тебя стѣсняю…

И въ то же время рѣзкимъ движеніемъ маленькій стрѣлокъ снова взбрасываетъ себѣ ранецъ на плечо.

— Нѣтъ, нѣтъ, нисколько! восклицаетъ Евсевій.

И закуривъ для проясненія мыслей трубку, онъ съ любопытствомъ разсматриваетъ своего племянника. Это красивый, хорошо сложенный юноша, со смуглымъ оживленнымъ лицомъ, съ маленькими усиками надъ чувственными губами, съ застѣнчивымъ и въ то же время вкрадчивымъ выраженіемъ большихъ, красивыхъ темныхъ глазъ. Въ глазахъ этихъ Евсевій подмѣчаетъ какое-то сходство со своею сестрой Гертрудой, этою святою, воспитавшею его дѣвушкой, и это его глубоко трогаетъ. Внутри его что-то шепчетъ ему: «Это твой племянникъ, Жанъ, сынъ брата твоего, Августа, крестникъ сестры твоей, Гертруды… Ты не имѣешь права оказывать ему дурнаго пріема». Онъ смягчается и ласково треплетъ стрѣлка по плечу.

— Садись, говоритъ онъ ему, — ты еще не ужиналъ?

— Нѣтъ, у меня съ самаго Бордо и маковой росянки во рту не было.

— Ты навѣрное проголодался?

— Еще бы, дядя Евсевій! Мнѣ до смерти хочется и ѣсть и пить.

— Подожди-ка минуточку!

Евсевій отправляется шарить въ стѣнномъ шкалу и возвращается съ холодными остатками своего обѣда, кускомъ ветчины, горбушкой хлѣба и бутылкой вина.

— Теперь садись себѣ къ столу и кушай на здоровье.

Племянникъ не солгалъ. Онъ ѣстъ съ алчностью голоднаго волка; въ одно мгновеніе исчезаютъ и хлѣбъ и ветчина; онъ залпомъ пьетъ нѣсколько одинъ за другимъ стакановъ вина и затѣмъ съ изумленіемъ замѣчаетъ что бутылка уже пуста. Онъ встряхиваетъ ее до того потѣшно что вызываетъ широкую улыбку на уста Евсевія.

Уже очень давно не улыбался Евсевій, и онъ глубоко признателенъ племяннику за то что онъ сумѣлъ его развеселить.

— Итакъ, говоритъ онъ, — ты довѣрчиво ѣхалъ въ Польми, не задавая себѣ вопроса о томъ хорошо или дурно тебя здѣсь примутъ?

— Нѣтъ, конечно, дядя, я немножко-таки и побаивался… но въ то же время думалъ про себя: въ сущности чѣмъ же я рискую?.. Развѣ только тѣмъ что меня выставятъ за дверь?.. Въ такомъ случаѣ я поѣду домой… Разумѣется, это меня огорчило бы, но я думалъ также и о томъ что сердце у тебя доброе и что изъ дружбы къ моей крестной матери ты и ко мнѣ не отнесешься враждебно.

Все это онъ говоритъ вкрадчивымъ голосомъ, и слова его глубоко трогаютъ чувствительную душу добраго Евсевія. Онъ все болѣе и болѣе въ верхней части лица племянника начинаетъ находить сходства съ Гертрудой, и это все сильнѣе располагаетъ его къ молодому человѣку. Онъ чувствуетъ какъ глаза его наполняются слезами при воспоминаніи о Гертрудѣ и обширныхъ лѣсахъ его родины. Онъ хватаетъ обѣ руки племянника, съ жаромъ жметъ ихъ и восклицаетъ:

— И ты былъ правъ, мой милый мальчикъ! живи у меня сколько тебѣ вздумается… Завтра я напишу домой что оставляю тебя у себя… Ну, а теперь поцѣлуемся и пойдемъ спать.

XX.

Вотъ уже съ мѣсяцъ какъ Жанъ Ломбаръ живетъ у своего дяди Евсевія, который теперь съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе начинаетъ мириться съ жизнію. Безплодно проводимые часы уступили теперь мѣсто часамъ полезныхъ занятій. Евсевій теперь снова и смѣется, и умиляется. Онъ полюбилъ мальчугана, благодаря которому потерянныя сокровища снова возвращены ему. Онъ любитъ его за всѣ доставляемыя ему Жаномъ волненія, любитъ его за его характеръ, совершенно противоположный его собственному характеру. Эти два отпрыска одного и того же рода и нравственно и физически совершенно противоположны одинъ другому и, какъ противоположности, ихъ невольно влечетъ другъ къ другу. Евсевій представляетъ собой мечтательную, нерѣшительную, нѣжную, мистическую сторону характера рода Ломбаровъ. Въ племянникѣ же сосредоточилась страстность, порывистость и подвижность характера того же рода Ломбаровъ. Въ этомъ двадцатитрехлѣтнемъ юношѣ есть что-то цыганское, рѣзкое, чувственное, задорное и безпокойное. Въ немъ проявляется живость дикой кошки, кошачья гибкость и кошачья хитрость. Насколько Евсевій чуждъ всякихъ чисто плотскихъ наслажденій, настолько Жанъ жадно хватается за нихъ. Дядя склоненъ къ созерцательной мечтательности, племянникъ чувствуетъ глубокое отвращеніе ко всякому занятію требующему долгаго умственнаго напряженія. Несмотря на все это, Евсевій страстно привязывается къ Жану; въ племянникѣ своемъ онъ любитъ все, восхищается въ немъ и достоинствами и недостатками которыхъ нѣтъ въ немъ самомъ. Внезапно развившаяся въ немъ почти отеческая нѣжность къ этому бродягѣ-племяннику ослѣпляетъ его настолько что онъ вовсе не понимаетъ дѣйствительныхъ свойствъ Жана. Онъ не замѣчаетъ ни его постоянно бѣгающихъ какъ у дикаго звѣря глазъ, ни отсутствія воли, почему племянникъ его всегда рабъ своихъ собственныхъ дикихъ порывовъ и желаній, онъ даже не замѣчаетъ въ немъ чрезмѣрнаго пристрастія къ вину; а если Евсевій и замѣчаетъ все это, то надѣется исправить юношу помощью нравственной дисциплины которой намѣревается его подвергнуть.

Съ самыхъ же первыхъ дней Евсевій предпринялъ перевоспитать Жана и пополнить его въ высшей степени небрежное образованіе. Онъ увидалъ что племянникъ его не знаетъ даже и первыхъ правилъ правописанія; онъ далъ ему въ руки грамматику, и каждое утро занимается съ нимъ, заставляетъ его до безконечности писать подъ диктовку. Жанъ наружно кротко покоряется всему, но едва успѣетъ Евсевій повернуться къ нему спиной какъ онъ уже прыгаетъ въ окно и исчезаетъ. Онъ лазитъ по деревьямъ, скачетъ на бѣшеныхъ неосѣдланныхъ лошадяхъ, восхищаетъ крестьянъ своею силой и ловкостью во всѣхъ тѣлесныхъ упражненіяхъ. Евсевій пугается, смотритъ, восхищается, и въ концѣ концовъ оказывается что племянникъ увлекаетъ за собой дядю, а вовсе не дядя направляетъ своего племянника. Евсевій похожъ на курицу высидѣвшую утиное яйцо, во въ глубинѣ души онъ гордится Жаномъ и страстно балуетъ его.

Стрѣлокъ явился въ Польми безъ гроша денегъ, съ одною перемѣной бѣлья и двумя парами носковъ. Евсевій натягиваетъ всѣ свои средства, тратитъ всѣ свои сбереженія на то чтобъ одѣть его какъ слѣдуетъ съ головы до ногъ и притомъ не забываетъ наполнить ему и кошелекъ. Онъ заказалъ у военнаго портнаго неподалеку отъ Польми пару прекраснаго новаго платья и совершенно счастливъ когда идетъ по деревнѣ рядомъ съ Жаномъ одѣтымъ съ иголочки. Дядя и племянникъ предпринимаютъ далекія прогулки по прелестнымъ туренскимъ долинамъ, на отдыхъ останавливаются въ простенькихъ сельскихъ трактирчикахъ. Съ умиленнымъ краснорѣчіемъ говоритъ Евсевій своему племяннику о чудесахъ мірозданія, о красотахъ земли, о стройномъ созвучіи небесныхъ свѣтилъ. Съ кепи на бекрень и съ папиросой въ зубахъ, Жанъ разсѣянно слушаетъ лирическія изліянія дяди и въ то же время искоса посматриваетъ на проходящихъ мимо крестьянскихъ дѣвушекъ. Время отъ времени ухорское восклицаніе племянника, пришедшаго въ восторгъ отъ чудесъ творенія, прерываетъ хвалу Евсевія Творцу и заставляетъ его вспомнить сказку о гусяхъ брата Филиппа.^[4] Онъ горячится и начинаетъ журить своего воспитанника за гнусную чувственность, тотъ отвѣчаетъ ему какою-нибудь рѣзкостью, и между ними происходитъ ссора. Евсевій дуется на племянника, но не долго. Жанъ начинаетъ шутить, смѣшитъ дядю, они обнимаются, мирятся и рука объ руку возвращаются въ сумерки домой вдоль цвѣтущихъ луговъ, по дорогѣ обсаженной благоухающею бѣлою акаціей…

XXI.

Письма Евсевія сперва исполненныя отчаянія, а затѣмъ восторженныхъ похвалъ племяннику, мало успокоиваютъ меня относительно настроенія духа моего прежняго Лафейскаго сосѣда. Я знаю какъ легко приходитъ онъ въ восторгъ, и потому не слишкомъ довѣряю ему. Я знаю Евсевія за самаго непрактическаго въ мірѣ человѣка, знаю какъ онъ мало способенъ составлять себѣ истинное понятіе о дѣйствительности. Что же вполнѣ ясно и очевидно изъ его писемъ — это что онъ совершенно бросилъ свои литературныя занятія и ничего болѣе не пишетъ. Я страдаю при мысли что онъ зарываетъ свой талантъ въ землю и съ веселымъ духомъ бросаетъ занятія въ которыхъ нѣкогда полагалъ все счастіе своей жизни. Я проклинаю въ душѣ нужду которая не позволяетъ мнѣ выѣхать изъ Вьйэ-Мутье; мнѣ хотѣлось бы отправиться въ Польми, повидать моего друга Евсевія, воодушевить, вдохновить его. И вдругъ двойное событіе внезапно и разомъ измѣняетъ всѣ условія моей жизни. Мелодіи мои, напечатанныя на мой собственный счетъ, были изданы въ Парижѣ и мало-по-малу получили нѣкоторую извѣстность. Ихъ замѣтили, въ музыкальныхъ журналахъ о нихъ сказали нѣсколько словъ, и онѣ довольно быстро всѣ распродались; издатель вошелъ со мною въ переговоры и за второе изданіе предложилъ мнѣ весьма изрядное вознагражденіе. Почти около того же времени мой дядя, ученикъ Херубини, умеръ и завѣщалъ мнѣ все свое состояніе, пять тысячъ франковъ годоваго дохода, съ условіемъ что я всецѣло посвящу себя изученію композиторовъ. Я ни минуты не колебался относительно условій наслѣдства, немедленно послалъ отставку, а недѣлю спустя уже сдалъ всѣ дѣла, простился съ Вьйэ-Мутье и полетѣлъ въ Парижъ стремительнѣе ласточки возвращающейся въ свое гнѣздышко.

Теперь мнѣ дышется легко; я свободенъ, могу трудиться сообразно своимъ склонностямъ, могу ѣздить куда пожелаю, могу думать вслухъ и жить какъ хочу!..

Въ видѣ перваго проявленія моей свободы я ѣду повидаться съ Евсевіемъ въ Турень. Я уже написалъ ему о счастливой перемѣнѣ въ моей судьбѣ. Теперь я снова пишу ему о томъ что въ самомъ близкомъ будущемъ надѣюсь быть у него въ Польми.

«Другъ мой, отвѣчаетъ онъ мнѣ, — послѣ завтра мы пойдемъ къ вамъ на встрѣчу! Я говорю „мы“ потому что племянникъ мой будетъ участвовать въ этомъ торжествѣ… Я радуюсь тому что могу показать его вамъ. Вы увидите нѣсколько неотшлифованный камень, во вѣрьте мнѣ, подъ грубою оболочкой его скрывается истинный алмазъ. Вашъ всею душей, дорогой мой. Я безконечно радъ!»

Наконецъ-то настаетъ такъ долго желанный день когда мы снова увидимъ другъ друга. Омнибусъ отъѣзжающій утромъ съ Ормской станціи останавливается на полупути въ Польми, такъ что начиная съ Абильи мнѣ придется идти пѣшкомъ. Что за бѣда! ноги у меня крѣпкія, а отъ Евсевія меня отдѣляютъ всего какія-нибудь три мили. Стоитъ конецъ августа, ночью шелъ дождь, утро свѣжо, небо покрыто облаками, идти пещаною дорогой не жестко, ногамъ пріятно. Омытая росой зелень сіяетъ какъ весной; по откосамъ дороги вѣтви дикаго боярышника и алаго валерстника качаютъ своими маковками какъ бы привѣтствуя меня. Черезъ часъ я вижу на бѣлой лентѣ дороги двѣ черныя точки, которыя мало-по-малу начинаютъ расти и принимать человѣческій обликъ; мнѣ уже кажется что я начинаю различать высокую фигуру Евсевія, затѣмъ громкій возгласъ и звучная тирольская пѣснь подтверждаютъ мою догадку. Это несомнѣнно голосъ Евсевія. Я пускаюсь бѣгомъ, онъ также и черезъ пять минутъ мы въ объятіяхъ другъ друга.

— Вѣдь я же вамъ говорилъ что мы еще увидимся! кричитъ онъ мнѣ своимъ пѣвучимъ голосомъ. — Ахъ, въ жизни есть еще счастливыя минуты!

Пока мы смотримъ другъ на друга чтобъ убѣдиться въ происшедшей въ васъ за три года перемѣнѣ, къ вамъ подходитъ питомецъ Евсевія.

— Вотъ мой племянникъ Жанъ! съ гордостью говоритъ Евсевій.

Племянникъ неловко кланяется мнѣ и искоса довольно смѣло поглядываетъ на меня. Я не могу не придти къ тому заключенію что въ своихъ восторженныхъ письмахъ Евсевій черезчуръ прикрасилъ своего питомца. Онъ мальчикъ красивый, но красота его портится скрытностью во взглядѣ, небрежностью, распущенностью манеръ, хвастовствомъ, нахальствомъ которыя указываютъ на то что онъ долженъ быть и плохой товарищъ, и плохой солдатъ…

Послѣ завтрака племянникъ, на котораго разговоръ нашъ дѣйствуетъ усыпительно, подъ какимъ-то предлогомъ удаляется и оставляетъ насъ съ глазу на глазъ.

— Ну что же, говорю я Евсевію, — я поэзія? вы ничего уже не пишете? ничего не дѣлаете? ничѣмъ не занимаетесь?

— Вы хотите знать чѣмъ я занимаюсь?.. Я занятъ теперь не литературой, а счастіемъ… Я занимаюсь развитіемъ моего племянника. Я радъ что судьба дала мнѣ въ руки эту юную, непочатую душу. Я надѣюсь влить въ нее идеальный ароматъ который не весь выдохнется. Вы можетъ-быть скажете что я напрасно теряю время, но намой взглядъ я употребляю его съ пользой. Современемъ мой мальчикъ будетъ человѣкомъ, и отчасти благодаря мнѣ.

Пока онъ говоритъ, а машинально смотрю въ окно. Шагахъ въ двадцати отъ дома тянутся живыя изгороди фруктовыхъ садовъ, и у одной изъ этихъ изгородей я вижу того кто «современемъ будетъ человѣкомъ»… Кажется онъ ужь какъ слѣдуетъ начинаетъ становиться человѣкомъ. По другую сторону изгороди стоитъ молодая дѣвушка, головка ея виднѣется между краснѣющими вѣтками кизила, и ужь не знаю можетъ-быть у меня временное помраченіе зрѣнія, но мнѣ кажется что Жанъ что-то ужь очень близко наклоняется къ ней и что они заняты дѣломъ въ которомъ положительно нѣтъ ничего идеальнаго.

Мнѣ очень хочется обратить вниманіе Евсевія на парочку у изгороди, но у него такая блаженная увѣренность въ добрыхъ плодахъ его наставнической дѣятельности что я считаю за лучшее смолчать.

XXII.

Мы отправились, Евсевій, племянникъ и я, на сборище въ Куртильскомъ лѣсу между Ла-Гершью и Польми. На полянкѣ, гдѣ звѣздочкой сходятся шесть лѣсныхъ дорожекъ, молодежь устроила танцы. Высокія сосны съ красноватыми стволами и сѣровато-синими макушками пахучею стѣной окружаютъ танцующихъ. Волыночникъ и рылейщикъ, сидящіе на двухъ боченкахъ, составляютъ оркестръ. Большинство молодыхъ людей въ блузахъ; молодыя дѣвушки всѣ въ бѣлыхъ широкихъ кушакахъ, на головѣ у нихъ или круглые туренскіе чепцы или высокіе четырехъугольные уборы отдѣланные серебряными галунами. Пріемы у нихъ тихіе, скромные, лица спокойныя, глаза каріе, ясные. Изъ аллеи, по которой мы идемъ съ Евсевіемъ, весело взглянуть на танцующую среди зеленыхъ вѣтвей молодежь, а звуки незатѣйливыхъ инструментовъ такъ и несутся по лѣсу, гдѣ дружное эхо вторитъ имъ со всѣхъ сторонъ. Подойдя къ самой полянкѣ, мы видимъ что племянникъ также кружится съ другими, охвативъ рукой станъ стройной и красивой дѣвушки, отличающейся изысканностью своего туалета среди простоты остальныхъ деревенскихъ нарядовъ.

— Смотрите, говоритъ мнѣ Евсевій, — видите ли вы молодую дѣвушку что танцуетъ съ жаномъ? Это та самая Симонна о которой я вамъ говорилъ.

— О, да она очень хорошенькая дѣвушка, въ особенности мило ея блѣдное личико со скромно потупленными большими глазами… Мнѣ кажется что племянникъ не такъ сдержанъ какъ его дядюшка… Онъ что-то очень крѣпко прижимаетъ ее къ себѣ.

— Развѣ? Нѣтъ, они просто веселятся, это такъ свойственно ихъ лѣтамъ… Жанъ мой — мальчикъ честный и не переступитъ должныхъ границъ.

Я восхищаюсь увѣренностью Евсевія, но самъ отнюдь не вѣрю въ добродѣтель прелестнаго Жана. Въ совмѣстной жизни дяди и племянника Евсевій представляется мнѣ снисходительнымъ и постоянно обманываемымъ супругомъ. Мы съ Жаномъ спимъ дверь о дверь въ новой квартирѣ сборщика поземельныхъ податей въ Польми, и пока Евсевій мирно храпитъ со «своимъ братомъ сномъ», мнѣ уже не разъ чудилось что дверь отворяется и что кто-то на цыпочкахъ крадется изъ дома на поиски за разнымя ночными похожденіями. Однако мое замѣчаніе все-таки возбудило нѣкоторое подозрѣніе въ умѣ Евсевія, и когда между двумя кадрилями Жанъ, еще весь красный и потный, подходитъ къ намъ, то другъ мой отечески-нѣжно обращается къ нему съ вопросомъ:

— Какъ, мой милый мальчикъ, ты кажется таацовалъ съ Симонной?

— Да, дядя.

— Держи себя съ нею прилично… Не забывай того что она честная, хорошая дѣвушка.

— Что вы, дядя….

Далѣе племянникъ не продолжаетъ, но по насмѣшливому огоньку блуждающему у него въ глазахъ мнѣ кажется я угадываю что онъ знаетъ цѣну Симоннѣ и вполнѣ понимаетъ какъ ему слѣдуетъ держаться съ нею.

Онъ возвращается къ танцамъ, а мы съ Евсевіемъ углубляемся въ лѣсъ, тихонько философствуя и вспоминая наше доброе старое житье-бытье въ Ла-Фе и Вьйэ-Мутье.

Наружно Евсевій измѣнился очень мало, но внутренно весьма сильно. Я нахожу что умъ его, вращаясь въ тѣсномъ кружкѣ однѣхъ и тѣхъ же идей, сталъ еще сумрачнѣе, еще сосредоточеннѣе. Малѣйшія случайности имѣютъ для него значенія великихъ событій. Все свое богатое воображеніе онъ употребляетъ на то чтобы возводить ихъ въ символы, придавать имъ драматическую форму. Спящій ребенокъ, упавшій цвѣтокъ, поющая птица, все служитъ ему матеріаломъ для созданія мистической драмы, онъ занятъ ею цѣлый день, цѣлый день углубленъ въ философскія размышленія. Онъ поэтизируетъ самые прозаическіе случаи изъ своей жизни, выдумываетъ себѣ разныя годовщины, и въ полномъ одиночествѣ празднуетъ ихъ съ какою-то набожною и въ то же время театральною торжественностью. Я съ тревогой замѣчаю въ немъ склонность ко всему необыкновенному, романтическому. Я невольно страшусь за него, видя сколько странностей появилось въ немъ вслѣдствіе его продолжительнаго одиночества, вслѣдствіе его постоянной замкнутости въ самомъ себѣ. Онъ все болѣе и болѣе удаляется отъ практической жизни, и въ этомъ отношеніи я даже радуюсь пріѣзду племянника, который хоть изрѣдка отрываетъ его отъ грезъ и возвращаетъ къ дѣйствительности…

Уже около семи часовъ вечера, и по трактирчикамъ устроеннымъ подъ сѣнію деревъ начинаетъ распространяться запахъ жаренаго мяса. Танцовавшія пары собираются ужинать, онѣ разбрелись по кустамъ; къ намъ направляется племянникъ подъ руку съ Симонной и еще какою-то дѣвушкой.

— Дядя, шепчетъ онъ на ухо Евсевію, — я пригласилъ сисю даму и ея подругу поужинать съ нами.

Евсевій сперва хмуритъ брови, а затѣмъ въ знакъ согласія киваетъ головой.

— Вы ничего не имѣете противъ этого? говоритъ онъ мнѣ. — Пусть ужь лучше они ужинаютъ съ нами; такимъ образомъ они будутъ у насъ на глазахъ, а слѣдовательно и не надѣлаютъ никакихъ глупостей.

И мы всѣ пятеро усаживаемся подъ навѣсомъ перваго попавшаго трактирчика. Въ первую минуту, очутившись лицомъ къ лицу съ жильцомъ дѣвицъ Малаперъ, Симонна было покраснѣла, но затѣмъ весьма скоро оправилась. Въ данномъ случаѣ не могу не удивляться какъ женщины умѣютъ и способны все такъ скоро забывать. Судя по развязности съ которою она отвѣчаетъ на церемонные вопросы Евсевія, никому и въ умъ не придетъ что однажды вечеромъ въ полномъ безуміи она бросилась къ нему на шею. Только время отъ времени она изподтишка поглядываетъ на него, и губки ея при этомъ складываются въ какую-то презрительную гримаску. Она намѣренно жмется къ Жану, своему сосѣду, какъ-то особенно по птичьему изгибается и повидимому въ восторгѣ отъ того что можетъ подразнить Евсевія за то что онъ выпустилъ изъ своихъ рукъ такое сокровище. Но другъ мой и не видитъ ея ухищреній; онъ съ отеческою нѣжностью улыбается глядя на сидящую отъ него по правую руку молодежь. Всѣ женскія уловки и ужимки относившіяся къ нему были ему всегда отвратительны, но теперь, когда онѣ расточаются его племяннику, онѣ ему нравятся, онъ даже находитъ въ нихъ что-то трогательное… И въ невинности своей души онъ внутренно уже начинаетъ мечтать о томъ какъ было бы хорошо еслибы Жанъ былъ годами двумя постарше и еслибъ онъ уже окончилъ свою военную службу, соединить молодыхъ людей, радоваться на ихъ счастіе, заботиться о нихъ… Онъ чувствуетъ себя растроганнымъ и велитъ подать двѣ бутылки шинонскаго вина.

— Бѣдныя дѣвушки, шепчетъ онъ мнѣ на ухо, наклоняясь ко мнѣ, — право, слѣдуетъ повеселить ихъ немножко!..

Сосѣдка моя, Виргинія, черноволосая, черноглазая, курносая дѣвушка, истая Туренка, кушаетъ весьма исправно, по всему видно что не часто ей на долю выпадаютъ такія угощенія. На возвратномъ пути мнѣ поручено было подать ей руку. Евсевій же съ трубкой въ зубахъ подходитъ то къ намъ, то къ другой парочкѣ, и весь поглощенъ своими мечтами и размышленіями. Чрезъ полчаса я замѣчаю что Евсевій страшно отсталъ отъ насъ, а Симонна и Жанъ, наоборотъ, замѣчательно какъ далеко убѣжали впередъ… Честное слово, я вовсе не обязанъ смотрѣть за племянникомъ, а съ другой стороны, Mlle Виргинія заявляетъ мнѣ что у нея болятъ ноги и что она можетъ ходить только по травѣ, а потому мы съ нею сворачиваемъ съ дороги и углубляемся въ сосновый боръ.

XXIII.

Вся Турень занята сборомъ винограда. Все населеніе, и мущины и женщины, съ утра до ночи въ виноградникахъ Богъ винодѣлія даруетъ имъ чудесные дни и прелестныя ночи. Хотѣлось бы разомъ, однимъ взглядомъ обнять всѣ холмы и долины. Все залито яркими лучами солнца. По утрамъ въ воздухѣ носится легкій туманъ и освѣжаетъ согрѣтую солнцемъ землю. Луга, на которыхъ мирно пасутся стада, покрыты алмазными каплями росы. Воздухъ до чрезвычайности чистъ и прозраченъ. Люди на значительномъ разстояніи свободно переговариваются другъ съ другомъ. У каждой виноградной лозы раздаются шутки, возгласы и веселый смѣхъ. Виноградники такъ и пылаютъ на припекѣ, а по влажнымъ нивамъ струится синеватый паръ.

Мы принимаемъ участіе въ общемъ оживленіи, и цѣлые дни проводимъ на воздухѣ. Племянникъ получилъ увѣдомленіе что его полкъ черезъ недѣлю долженъ отправляться въ Мексику. Ему вышелъ приказъ также присоединиться къ полку, и онъ пользуется своими послѣдними свободными днями, съ упоеніемъ предается всѣмъ удовольствіямъ сопряженнымъ со сборомъ винограда, участвуетъ во всѣхъ заботахъ и шуткахъ молодежи. Его цѣлые дни не видно, а домой онъ возвращается лишь поздно ночью. Мы съ Евсевіемъ все время одни, и большею частью гуляемъ по окрестностямъ. Сегодня, вскорѣ послѣ полудня, мы выходимъ изъ лѣсу на дорогу которая ведетъ въ Этабдо. Телѣжки длинною вереницей стоятъ въ тѣни деревьевъ, хомуты подбитые синеватымъ войлокомъ висятъ по вѣтвямъ; волы и лошади спокойно отдыхаютъ въ прохладномъ холодкѣ лѣса и сквозь зеленую листву поглядываютъ на своихъ занятыхъ работой хозяевъ. Надъ животными густымъ роемъ носятся комары и мухи.

Нѣсколько дѣвушекъ сидятъ на оглобляхъ одной изъ телѣгъ, а шагахъ въ пяти отъ нихъ стоитъ кучка молодыхъ людей. Сыплются веселые вопросы, острые отвѣты, шутки, раздается громкій здоровый крестьянскій смѣхъ. Молоденькій мальчикъ, въ тиковыхъ штанахъ, стоитъ на лѣсенкѣ приставленной къ телѣжкѣ и, откинувшись всѣмъ тѣломъ назадъ, ссыпаетъ въ нее свою корзину винограда. Сквозь густую листву развѣсистаго дуба солнце причудливо играетъ своими яркими лучами по его загорѣлому лицу, чернымъ кудрямъ и могучимъ широкимъ плечамъ. Прежде чѣмъ снова углубиться въ лѣсъ, мы еще разъ оглядываемся на виноградники. Всюду зелень, она даже какъ будто искрится за солнцѣ, всюду мелькаютъ бѣлыя спины и яркіе головные уборы; по всѣмъ тропинкамъ тянутся носильщики съ корзинами за плечахъ, наполненными кистями чуднаго спѣлаго винограда, и все это ярко облито теплыми солнечными лучами.

— Я понимаю, восклицаетъ Евсевій, — я понимаю это послѣднее опьяненіе земли въ то время какъ она уже чуетъ что желтѣющіе листья скоро посыплются на ея истощенное лоно…. Закатъ близокъ, дни становятся короче. Еще одна отчаянная пирушка предъ глубокимъ зимнимъ сномъ!… Не то ли же самое бываетъ и съ нами? Но овладѣваетъ ли нами страстное лихорадочное желаніе жить и веселиться какъ разъ въ послѣднюю минуту пира? Конь у воротъ «осѣдланъ и взнузданъ», какъ говорится въ пѣснѣ, и мы съ какимъ-то наслажденіемъ допиваемъ послѣдній кубокъ «на дорожку», ставя ногу въ стремя….

Мы медленно идемъ вдоль тропинокъ, уже покрытыхъ увядающими листьями. Шаговъ нашихъ не слыхать, подъ слабою тѣнью рѣдѣющей листвы мы подвигаемся впередъ и выходимъ на полянку усѣянную осенними фіалками. Мы вдругъ останавливаемся, ибо слышимъ весьма выразительную музыку, слышимъ звукъ поцѣлуевъ, прерываемыхъ тихимъ смѣхомъ влюбленныхъ; а въ то время какъ мы выходимъ изъ-за деревьевъ, влюбленная парочка вскакиваетъ съ помятой травы и бросается въ чащу, но недостаточно быстро — мы успѣваемъ замѣтить мундиръ Жана и Симонну которая какъ страусъ закрываетъ себѣ лицо руками, думая скрыться отъ нашего любопытства….

Но вотъ ихъ уже и не видно за кустами. Слышно только какъ ломаются и трещатъ вѣтки у нихъ на пути, они бѣгутъ со стремительностью дикихъ козъ, преслѣдуемыхъ охотникомъ. Я смотрю на растерянное изумленное лицо Евсевія и не могу удержаться отъ смѣха.

— Послѣднее опьяненіе предъ отъѣздомъ! говорю я подтрунивая.

— Ничего въ этомъ нѣтъ смѣшнаго! съ сердцемъ отвѣчаетъ онъ мнѣ. — Пойдемъ скорѣе домой.

Онъ поворачивается, я за нимъ, и мы молча возвращаемся въ Польми.

XXIV.

Уже десять часовъ вечера, ужинали мы только вдвоемъ. Евсевій лихорадочно шагаетъ по комнатѣ и какъ-то нервно покуриваетъ трубку въ ожиданіи своего племянника. Онъ безмолвствуетъ, пускаетъ густые клубы дыму, останавливается и прислушивается. Нѣтъ, ничего не слышно кромѣ веселаго смѣха и пѣсенъ рабочихъ, или по временамъ какого-то сдержаннаго говора въ сосѣднихъ давильняхъ. Евсевій засовываетъ руки въ карманъ и снова взволнованно начинаетъ ходить по комнатѣ. Но вотъ наконецъ по каменистой дорогѣ раздаются спѣшные шаги, внизу осторожао отворяется дверь и кто-то крадется по лѣстницѣ; входитъ племянникъ, удивленный и вмѣстѣ съ тѣмъ раздосадованный тѣмъ что застаетъ васъ еще не спящими. Впрочемъ, видъ у него по обыкновенію задорный, фуражка на бекрень и папироска въ зубахъ.

— Ага, вотъ и ты наконецъ! глухо начинаетъ Евсевій: — и тебѣ не стыдно?..

— Чего не стыдно, дядя! спрашиваетъ юный шалопай стараясь улыбнуться.

— Ты ведешь себя какъ самый послѣдній негодяй!… Когда ты явился сюда и я позволилъ тебѣ остаться у меня, я надѣялся что ты бросишь свои солдатскія замашки и станешь порядочнымъ человѣкомъ…. Я старался искоренить въ тебѣ дурныя побужденія и внушать тебѣ чувство долга… Ты славно благодаришь меня за мои старанія, компрометтируя меня въ глазахъ всего населенія!

— Что за преступленіе совершилъ я? безстыдно восклицаетъ молодой воинъ.

— И ты еще спрашиваешь?.. Я приказывалъ тебѣ относиться къ Симоннѣ съ уваженіемъ, запретилъ тебѣ склонять къ пороку молодую чистую и невинную дѣвушку…

— Ого! бормочетъ нисколько неубѣжденный его доводами племянникъ. — Я не святой, прибавляетъ онъ затѣмъ, подмаргивая.

— Но во всякомъ случаѣ ты долженъ былъ честно вести себя съ нею… Я сумѣлъ же обойтись съ нею какъ порядочный человѣкъ…

— Вы, дядя?

И снова онъ насмѣшливо подмаргиваетъ.

— Да, я; я могъ бы вполнѣ воспользоваться ея неопытностью и вѣтренностью, но я умѣлъ владѣть собою… Прежде всего я думалъ о ея репутаціи… А тебѣ и горя мало, ты и не подумалъ объ этомъ. Не помышляя о томъ что ты и меня дѣлаешь какъ бы соучастникомъ въ своихъ продѣлкахъ, не помышляя о томъ что я служу здѣсь, ты предаешься своимъ животнымъ страстямъ, ведешь себя какъ самый послѣдній негодяй и въ темномъ уголкѣ лѣса сбиваешь дѣвушку съ пути добродѣтели.

— Да вовсе же нѣтъ! восклицаетъ Жанъ.

Онъ видитъ что дѣло принимаетъ серіозный оборотъ, и смѣло рѣшается во всемъ запереться.

— И ты смѣешь еще оправдываться послѣ того что мы съ Филиппомъ видѣли сегодня!..

— Внѣшность обманчива, тихо возражаетъ племянникъ, — увѣряю тебя, дядя Евсевій, что воображеніе завлекаетъ тебя слишкомъ далеко… Да, я признаюсь, Симонна мнѣ нравится, я ухаживалъ за ней, и она не отталкивала меня. Но въ моемъ поведеніи не было ничего безчестнаго, ничего дурнаго у меня на умѣ также не было… Мы ограничились нѣсколькими невинными прогулками по лѣсу и нѣсколькими поцѣлуями…

Хитрому и льстивому Жану наконецъ удается успокоить дядю и доказать ему что Симонна сама добродѣтель, что онъ не осмѣлился бы и даже не пытался слишкомъ далеко заходить въ своемъ ухаживаніи за нею.

Евсевій въ глубинѣ души только того и желаетъ чтобъ его разубѣдили. Въ его глазахъ соблазнить дѣвушку очень важный проступокъ; объясненія своего племянника онъ находитъ вполнѣ правдоподобными. Затѣмъ онъ вспоминаетъ о томъ что и его самого нѣкогда обвинили въ томъ же самомъ преступленіи; въ то время и противъ него, какъ теперь противъ Жана, были всѣ улики; когда онъ отстаивалъ свою невинность, ему не вѣрили, а между тѣмъ Богу извѣстно какъ мало былъ онъ виновенъ. Весьма возможно что то же самое могло повториться теперь и съ жаномъ. Евсевій пораженъ своими собственными доводами. Набивая трубку, онъ снова перебираетъ ихъ въ умѣ, и когда затѣмъ наклоняется къ свѣчкѣ чтобы закурить, я вижу что чело его разгладилось, а по нѣкоторымъ признакамъ замѣчаю что и настроеніе его духа измѣнилось.

— Отъ души желаю вѣрить тому что ты мнѣ говоришь, мой милый, ворчитъ онъ уже болѣе смягченнымъ тономъ. — Все это весьма возможно. и Боже меня сохрани отъ слишкомъ смѣлаго и поспѣшнаго сужденія! Но тѣмъ не менѣе ты не можешь не согласиться съ тѣмъ что поступать такъ опасно… Какъ бы вы оба ни были благоразумны, но все же вы — дѣвушка и юноша, а плоть наша немощна. Тебѣ слѣдуетъ бѣжать отъ искушенія, уѣхать изъ Польми.

Племянникъ повидимому безъ особеннаго сопротивленія готовъ подчиниться этому требованію. По выраженію его лица мнѣ даже кажется что онъ вовсе не прочь избавиться отъ непріятныхъ послѣдствій своего нѣсколько затруднительнаго положенія.

— Я сдѣлаю все что прикажешь, дядя Евсевій, отвѣчаетъ онъ, опуская глаза.

— Ну и отлично, говоритъ уже совсѣмъ растроганный, Евсевій, — сегодня же вечеромъ ты уложишь свои вещи, а завтра на зарѣ мы выѣдемъ отсюда. Это нисколько не помѣшаетъ тебѣ, мой другъ, думать о Симоннѣ, и если ты ее дѣйствительно любишь, ты можешь по окончаніи срока службы вернуться сюда и жениться на ней. Повѣрь, мнѣ очень грустно торопить тебя отъѣздомъ, но это необходимо… необходимо! Завтра мы съ Филиппомъ проводимъ тебя до Тура.

Жанъ не возражаетъ и покорно укладываетъ свой мѣшокъ. Мы ложимся спать. На другой день на зарѣ мы всѣ трое уже стоимъ на дорогѣ и поджидаемъ подъѣзжающій къ намъ рысцой омнибусъ. Мы садимся въ него, и черезъ четыре часа находимся уже въ Турѣ.

Евсевій видимо взволнованъ. Отъѣздъ племянника который въ теченіе пяти мѣсяцевъ наполнялъ всю его жизнь дѣйствуетъ на него удручающимъ образомъ. Чтобы чѣмъ-нибудь ознаменовать этотъ послѣдній день, онъ заказываетъ въ гостиницѣ роскошный завтракъ. Евсевій, обыкновенно такъ безразлично относящійся къ пищѣ, теперь цѣлые четверть часа разсматриваетъ карточку, чтобы выбрать кушанья по вкусу лакомкѣ Жану. Никакія цѣны его не смущаютъ; онъ заказываетъ устрицъ, омара, куропатокъ, а за десертомъ велитъ подать Вуврейскаго вина. Онъ поднимаетъ свой стаканъ и прерывающимся отъ волненія голосомъ, со слезами на глазахъ обращается къ Жану:

— Ты ѣдешь въ Мексику, говоритъ онъ ему, — старайся быть храбрымъ и мужественнымъ… Отъ этого зависитъ вся твоя будущность… На войнѣ повышенія идутъ быстро, ты можешь вернуться съ нашивками и кто знаетъ можетъ-быть даже подпоручикомъ… Такимъ образомъ по возвращеніи на родину ты будешь въ прекрасныхъ условіяхъ и можешь жениться на Симоннѣ… Влюбленнымъ покровительствуетъ само Провидѣніе… Надѣюсь оно сохранитъ тебя здравымъ и невредимымъ отъ мексиканскихъ пуль… Во всякомъ случаѣ твердо исполняй свой долгъ и знай что мысленно твой дядя Евсевій будетъ всюду слѣдовать за тобой!..

Жанъ, слушая эту рѣчь, уплетаетъ за четверыхъ; мы чокаемся и встаемъ изъ-за стола.

Племянникъ долженъ съ шестичасовымъ поѣздомъ отправиться въ Сенъ-Назеръ, а пока Евсевій водитъ его по городу и показываетъ ему всѣ городскія достопримѣчательности. Мы осматриваемъ Большой мостъ, домъ Тристана, Нотръ-Дамъ-ла-Ришъ, соборъ. Евсевій, желая до конца исполнять свои обязанности наставника, не скупится на историческія объясненія чтобы какъ можно болѣе обогатить познаніями душу Жана. Племянникъ зѣваетъ во всю глотку предъ галлереей хоровъ въ церкви Св. Іуліана и предъ гробницей дѣтей Карла VIII. Наконецъ порядкомъ утомленные мы приходимъ на станцію желѣзной дороги. Всѣ залы уже полны путешественниками. Евсевій подводитъ насъ къ буфету, и въ то время какъ Жанъ опрокидываетъ себѣ въ горло рюмку водки:

— Подождите меня здѣсь! кричитъ онъ вамъ, — я сію минуту вернусь.

Онъ бросается къ желѣзнодорожной библіотекѣ и затѣмъ, весь запыхавшись, минутъ чрезъ пять возвращается снова къ вамъ.

— Я хочу подарить тебѣ кое-что на память, говоритъ онъ племяннику, взглядъ котораго при этомъ проясняется.

Евсевій вынимаетъ изъ кармана книгу: Басни Лафонтена; за первой страницѣ онъ написалъ своимъ четкимъ крупнымъ почеркомъ: «Обогащай непрестанно сердце и умъ — ибо въ этомъ весь человѣкъ».

Племянникъ повидимому не особенно обрадованъ этимъ подаркомъ, всякій другой пришелся бы ему больше по сердцу. Онъ благодаритъ дядю и прячетъ книгу въ карманъ.

Почти всѣ пассажиры уже заняли мѣста, раздается звонокъ; въ ту минуту какъ входить въ вагонъ Жанъ отоодитъ своего дядюшку въ сторону.

— Дядя Евсевій, почесывая себѣ голову говоритъ онъ ему, — когда я уѣзжалъ изъ Бордо, я занялъ у товарища пятьдесятъ франковъ и въ залогъ оставилъ ему свои часы. По пріѣздѣ мнѣ слѣдовало бы расплатиться съ нимъ, и если это тебя не особенно стѣснитъ, то я попросилъ бы тебя…

— Что же ты до сихъ поръ ни слова не говорилъ мнѣ объ этомъ, ворчитъ Евсевій. — Но разумѣется прежде всего долгъ твой слѣдуетъ заплатить.

Онъ вынимаетъ изъ кармана билетъ въ пятьдесятъ франковъ, суетъ его племяннику въ руку и нѣсколько разъ крѣпко его цѣлуетъ.

— Господа, пожалуйте садиться!

Жанъ бросается въ вагонъ третьяго класса, и поѣздъ медленно выходитъ изъ-подъ навѣса наполненнаго паромъ локомотивовъ. Евсевій, стоя на платформѣ, машетъ рукой пока поѣздъ не удаляется на такое разстояніе что кажется лишь маленькою движущеюся, свѣтящеюся точкой.

— Бѣдный малый! вздыхаетъ Евсевій, взявъ меня подъ руку. — А все-таки у него нѣтъ недостатка въ мужествѣ, и я надѣюсь что со временемъ мы сдѣлаемъ изъ него человѣка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

XXV.

"Польми, 5 января. — Мой милый Филиппъ, сердечно радуюсь тому что вы устроили себѣ гнѣздышко по собственному вкусу. То что вы говорите мнѣ о вашемъ уединеніи и вашихъ занятіяхъ приводитъ меня въ истинный восторгъ. Что касается меня, то я все тотъ же что былъ и прежде, и пишу вамъ сидя въ своей пустой комнатѣ въ то время какъ по крышамъ нашего городишки отчаянно стучитъ дождь, а поля обращены въ настоящія озера стоячей воды. Для того чтобы Турень со своими неглубокими долинами, низкими холмами и узкимъ горизонтомъ хоть сколько-нибудь оправдывала преувеличенную репутацію своей красоты, необходимо чтобы все здѣсь было зелено и облито яркими солнечными лучами. Турени не хватаетъ величественности и правильности очертаній, ее можно сравнить съ женщиной которая хороша только своею свѣжестью, стукнетъ тридцать лѣтъ и не останется ни малѣйшаго намека на красоту. Зимой и когда идетъ дождь въ Польми положительно невыносимо. Чувствую себя одинокимъ здѣсь болѣе чѣмъ когда-либо. Отъ племянника имѣю извѣстій мало и то весьма неудовлетворительныхъ. Онъ имѣлъ несчастье тотчасъ по своемъ пріѣздѣ на мѣсто заболѣть, и въ то время какъ я воображалъ его себѣ на войнѣ съ пламенемъ во взорѣ и со штыкомъ въ рукахъ, онъ самымъ глупымъ образомъ поступилъ въ больницу. Болѣзнь его впрочемъ несеріозна, но во всякомъ случаѣ это большое для меня разочарованіе. Годъ начался для меня весьма печально и притомъ молчаливо. Ни откуда никакихъ интересныхъ писемъ. Въ былыя времена перваго января я получалъ съ почты цѣлую кипу писемъ: отъ школьныхъ друзей, отъ товарищей по службѣ и т. д. Всѣ они теперь переженились и уже болѣе мнѣ не пишутъ. Кромѣ нѣсколькихъ пріятныхъ исключеній, какъ ваши письма, я получаю этою осенью лишь полныя орѳографическихъ ошибокъ письма отъ племянниковъ и племянницъ которыя снова отсылаю имъ назадъ, впрочемъ предварительно исправивъ ошибки. Положеніе мое теперь очень печальное, я съ грустью мечтаю объ ароматѣ свѣжаго сѣна въ іюнѣ и объ Ивановомъ днѣ. Обо мнѣ никто не думаетъ, никому нѣтъ до меня дѣла; друзья мои наизустъ знаютъ двѣ-три пѣсенки которыя играетъ мой органчикъ. Они ушли слушать другіе напѣвы, бросили меня съ моимъ органчикомъ и его пѣсенками. Соломонъ правъ: все въ мірѣ суета суетъ… Отъ души желаю вамъ чтобъ огонь вашихъ мыслей никогда не потухалъ. Въ концѣ же концовъ сколько ни старайся омрачать свою душу, все же гдѣ-то въ самой глубинѣ ея найдется нѣчто тихонько влекущее тебя къ счастью… къ счастью невѣдомому!.. Съ невѣдомыхъ высей оно улыбнется вамъ когда-нибудь, какъ нѣкогда улыбались вамъ полянки вогезскихъ лѣсовъ, гдѣ по воскреснымъ днямъ сбирались окрестные крестьяне попить майскаго винца въ то время какъ за зеленою листвой играла музыка…

"На этомъ мѣстѣ моего письма я остановился потому что кто-то постучалъ въ дверь. Это не было невѣдомое счастье пришедшее поздравить меня съ Новымъ Годомъ, нѣтъ, это была горькая неожиданность которая словно камень тяжело обрушилась мнѣ на голову. Я едва успѣлъ оправиться, придти въ себя отъ этого удара и передаю вамъ подробности съ какимъ-то глухимъ внутреннимъ содроганіемъ.

"Итакъ кто-то постучался ко мнѣ. Прежде чѣмъ я успѣлъ отвѣтить, дверь быстро распахнулась и предо мною появилась Симонна. Мнѣ пришло на мысль что она получила письмо отъ Жана и принесла мнѣ его прочесть, а потому хотя я былъ готовъ порицать ея посѣщеніе, тѣмъ не менѣе вовсе не чувствовалъ себя въ расположеніи дѣлать ей выговоръ.

" — Какъ поживаете дитя мое? спросилъ я ее, — нѣтъ ли у васъ новостей отъ Жана?

" — Новостей! воскликнула она, — да у меня есть отъ него новость, только не такая какъ вы думаете.

"Я ничего не понималъ и съ любопытствомъ глядѣлъ на нее, а она съ опущенными внизъ глазами и съ крѣпко стиснутыми губами, нервно перебирала пальцами уголокъ своего вязанаго платка.

" — Извините душа моя, я не понимаю что вы этимъ хотите сказать? Что съ вами?

" — Со мной? а то что я погибла!… Вы не понимаете?… А между тѣмъ мнѣ кажется что это бросается въ глаза… Глядите!… Это вашъ племянникъ повергъ меня въ это ужасное положеніе!

"Съ этими словами она стала ко мнѣ бокомъ какъ разъ противъ окна, и дѣйствительно взглянувъ на нее повнимательнѣе я замѣтилъ что фигура ея какъ-то страшно измѣнилась, приняла какія-то совсѣмъ особенныя очертанія. Но это было для меня такою неожиданностью, такъ поразило меня что я не съ разу могъ сообразить въ чемъ дѣло.

" — Неужели? пробормоталъ я, — не ошибаетесь ли вы?

" — Очень бы желала ошибаться… Но уже нѣтъ никакой возможности, я совсѣмъ измучилась, истерзалась!

"И она принимается плакать.

"Я былъ пораженъ, изумленъ, возмущенъ; я взволнованно ходилъ по комнатѣ въ такомъ смущеніи и отчаяніи какъ будто былъ истиннымъ виновникомъ происшедшаго. Я терялъ голову, предлагалъ ей самые нелѣпые вопросы.

" — Какъ же это случилось? Разкажите мнѣ все… А Жанъ вѣдь клялся мнѣ что никогда…

" — И вы ему повѣрили! отвѣчала она бросая мнѣ презрительный взглядъ изъ-подъ своихъ мокрыхъ рѣсницъ, — онъ малый ловкій, а лгать ему ни по чемъ… Это случилось во время сбора винограда. Онъ такъ сумѣлъ обойти меня что я согласилась идти съ нимъ гулять въ Этаблоскій лѣсъ… Онъ твердилъ мнѣ что будетъ вѣчно любить меня, что женится на мнѣ, и говоря это цѣловалъ мои волосы, глаза, губы… Онъ былъ какъ безумный, я также потеряла разсудокъ… Я уже ничего не сознавала… У меня уже не было силъ защищаться и… и онъ дѣлалъ со мною все что хотѣлъ… Ахъ, дорого плачусь я за свое безуміе!

"Новыя слезы. Несмотря на всѣ мои старанія, мнѣ никакъ не удавалось ее успокоить.

" — Племянникъ мой негодяй! воскликнулъ я. — Но успокойтесь, я напишу ему и даю вамъ слово что по возвращеніи своемъ онъ поправитъ бѣду… Подождите, потерпите…

" — А пока на долю мнѣ выпадаютъ одни страданія! Что скажутъ мои родные?.. Что о мнѣ будутъ всѣ говорить?.. Мнѣ нельзя будетъ никуда показаться… Ждать, терпѣть! Хорошо вамъ говорить такъ.

" — Что же дѣлать, дитя мое?.. Вѣдь не отъ меня зависитъ вернуть его изъ Мексики… Онъ также не властенъ располагать собой… Это несчастная судьба которой мы оба съ вами должны покориться.

" — Да что же будетъ со мной? воскликнула она ломая руки, — мнѣ только остается что броситься въ рѣку.

" — Симонна! Вы хотите къ ошибкѣ прибавить еще и преступленіе… Будьте мужественны, я не покину васъ въ несчастіи… Успокойтесь, я помогу вамъ выростить и воспитать вашего ребенка.

" — А если я вдругъ умру? рыдая проговорила она. — Кто станетъ заботиться о несчастномъ крошкѣ?

" — Я; обѣщаю вамъ въ такомъ случаѣ усыновить его.

"Успокоивъ и утѣшивъ ее насколько могъ, я наконецъ отпустилъ ее. Но согласитесь что это ужасное, жестокое несчастіе. Я страшно раздраженъ на Жана, но въ то же время въ глубинѣ души чувствую снисходительность къ его проступку. Онъ вѣдь вовсе не принадлежитъ къ породѣ мечтателей!

"Симонна вышла на дождь, а я, глядя на потухающій въ каминѣ огонь, взялъ щипцы и сталъ тихонько мѣшать угли и въ то же время разсуждалъ самъ съ собою: еслибы ребенокъ этотъ былъ моимъ, мысли бы у меня теперь были совсѣмъ иныя! Какъ сладко было бы засыпать! Какъ пріятно было бы просыпаться! Какое счастіе, какая отрада, какое спокойствіе! Какъ сладостно было бы думать и заботиться о немъ!.. Я говорилъ бы себѣ: «„Я ему даровалъ жизнь, я воспитаю его по своимъ собственнымъ понятіямъ, разумъ его гибокъ какъ воскъ, я придамъ ему всѣ хорошіе оттѣнки, онъ будетъ носить на себѣ слѣды моей творческой родительской дѣятельности. А когда я буду умирать онъ закроетъ мнѣ глаза. Онъ не только будетъ носить мое имя, не только будетъ имѣть мою душу, но онъ будетъ моимъ живымъ изображеніемъ, будетъ такимъ каковъ я самъ былъ нѣкогда. Онъ будетъ моимъ собственнымъ созданіемъ, я буду видѣть въ немъ самого себя“»… Зачѣмъ же мнѣ же даровано этого счастья?.. Зачѣмъ я не искалъ его?.. Что я говорю не искалъ?.. Оно было у меня въ рукахъ, и я не взялъ его… Я несчастный глупецъ! Прощаюсь съ вами чтобы писать племяннику."

XXVI.

Прошло нѣсколько долгихъ мѣсяцевъ, и Евсевій покинулъ Польми. Положеніе его тамъ сдѣлалось невозможнымъ. По мѣрѣ того какъ проступокъ Симонны становился все болѣе и болѣе очевиднымъ даже для наименѣе наблюдательныхъ людей, рѣшительно всѣ обыватели стали винить дядю несравненно болѣе племянника. Даже люди снисходительные осуждали поведеніе Евсевія, подозрѣвая его въ соучастіи съ Жаномъ. Что же касается людей недоброжелательныхъ, то они открыто заявляли что въ отношеніи Симовны племянникъ только шелъ по слѣдамъ своего дядюшки, такъ сказать только замѣнилъ его, и не разъ когда Евсевій шелъ по улицѣ, моему злосчастному другу приходилось слышать у себя за спиной замѣчанія въ родѣ слѣдующаго: «У дядюшки-то рыльце въ пушку не меньше племянничка!» Ужь не знаю просилъ ли Евсевій о своемъ переводѣ, но его перевели, и на этотъ разъ съ повышеніемъ. Его назначили въ Сенъ-Тибо, мѣстечко находившееся неподалеку отъ его родины, въ округѣ сосѣднемъ нашему прежнему мѣстожительству. Сенъ-Тибо городокъ имѣющій притязанія быть большимъ городомъ. Онъ стоитъ на вершинѣ и по скатамъ высокаго холма. Главную улицу составляютъ высокіе, мрачные и почернѣвшіе дома, построенные въ XVII вѣкѣ лотарингскими дворянами которые поселились здѣсь по взятіи и разграбленіи Ла-Мота. Эти старинныя угрюмыя невзрачныя строенія придаютъ городу видъ монастыря или тюрьмы, но за то изъ ихъ высокихъ оконъ открывается обширный видъ на волнообразную холмистую раввину.

Здѣсь-то теперь и сидитъ Евсевій со своими меланхоличными мыслями. Онъ уже болѣе не говоритъ со мной о своемъ племянникѣ Жанѣ котораго онъ любитъ попрежнему, но который обманулъ всѣ его надежды. Послѣ двухлѣтняго пребыванія въ Мексикѣ, молодой воинъ вернулся во Францію, но безо всякихъ знаковъ отличія; срокъ службы окончился, онъ возвратился кое-какъ влачить свое существованіе въ Жеменгуттѣ и повидимому вовсе не помышляетъ о томъ чтобы загладить свое поведеніе въ отношеніи Симонны. Одинъ только Евсевій и думаетъ о бѣдной дѣвушкѣ, и каждый мѣсяцъ аккуратно высылаетъ въ Польми деньги на содержаніе ребенка.

Уединенная и однообразная жизнь въ Сенъ-Тибо, гдѣ въ теченіе семи мѣсяцевъ подрядъ безостановочно дуютъ вѣтры, еще болѣе развила въ моемъ бѣдномъ другѣ склонность къ мистицизму. Онъ уже болѣе не пишетъ стиховъ какъ въ Ла-Фе, онъ уже болѣе не ищетъ сюжетовъ для повѣстей какъ въ Польми; онъ цѣлые дни проводилъ въ томъ что анализуетъ самого себя, разсматриваетъ себя подъ микроскопомъ. Онъ кропотливо изучаетъ свои собственныя ощущенія, а литературное свое честолюбіе ограничиваетъ веденіемъ дневника въ которомъ записываетъ всѣ свои колебанія, всѣ болѣзненныя мечты и грезы. Дневникъ его есть не что иное какъ краткій перечень его душевныхъ терзаній, это монологъ отшельника, который глубоко чувствуетъ и жаждетъ любви, но за отсутствіемъ возлѣ себя живаго существа всю долгосдерживаемую нѣжностъ, переполняющую его душу, изливаетъ на бумагѣ.

Цѣлую зиму онъ не пишетъ мнѣ ни строчки, потомъ вдругъ весной 1869 года совершенно неожиданно я получаю отъ него весьма любопытное посланіе, изъ коего вотъ главныя выдержки: «Знайте что для меня готовится великое событіе. 24 іюня въ Ивановъ день мнѣ минетъ тридцать лѣтъ. Тридцать лѣтъ! время полной возмужалости, это вещь весьма серіозная. У насъ въ роду парка обыкновенно обрываетъ нить жизни въ семьдесятъ лѣтъ, но я болѣе другихъ торопился жить, и потому съ моей стороны благоразумнѣе будетъ теперь же десять лѣтъ снести на пассивъ. Итакъ, самое большее мнѣ остается еще тридцать лѣтъ земнаго странствованія. Полпути уже пройдено. Поспѣшимъ же, давно пора сѣяться… Что я стану дѣлать начиная съ вечера 24 іюня, я еще хорошенько не знаю, но буду поступать иначе чѣмъ поступалъ до сихъ поръ. Устремивъ свои взоры въ вѣчную жизнь, я буду жить духомъ и только для духа; въ жизни у меня было много обольщеній, я постараюсь понять ихъ нравственное значеніе и буду стремиться къ болѣе высокой цѣли. Съ 24 іюня я сдѣлаюсь новымъ человѣкомъ, и правиломъ моимъ будетъ: „къ лучшему“. Разрѣшаю вамъ написать мнѣ къ этому торжественному дню письмо; всѣхъ моихъ родственниковъ и друзей я прошу написать мнѣ къ этому дню. Двадцать знакомыхъ почерковъ, по крайней мѣрѣ я надѣюсь на это, ознаменуютъ это торжественное событіе. Въ Ивановъ день я задаю пиръ на двадцать человѣкъ, это нисколько не будетъ для меня разорительно, точно также какъ для двадцати приглашенныхъ гостей, такъ какъ съ нихъ въ данномъ случаѣ требуется только по письму… Развѣ вы не видите какъ въ субботу 24 іюня ко мнѣ входитъ почтальйонъ?.. Это впрочемъ только со внѣшней стороны, а со внутренней стороны дѣло будетъ совсѣмъ иное и несравненно болѣе сложное. Но успокойтесь. Я не сдѣлаюсь траппистомъ, но также и не женюсь… Я буду тѣмъ что и былъ, но въ то же время не буду тѣмъ же человѣкомъ какимъ былъ еще наканунѣ. Вы меня не понимаете? Тѣмъ хуже; чтобъ объяснить вамъ все это, мнѣ надо бы написать цѣлую книгу, а у меня въ распоряженіи всего только четыре страницы. Знайте только что я думаю о коренномъ преобразованіи. Мнѣ надоѣло жить безо всякой пользы и влачить какой-то разладъ подъ сводомъ небеснымъ, подъ воздушнымъ куполомъ зеленыхъ лѣсовъ… Я уже достаточно сказалъ… Это послѣднее письмо которое вы получите отъ „прежняго человѣка“. А теперь покойной ночи, не забывайте 24 іюня!..»

XXVII.

Евсевію Ломбаръ въ Сенъ-Тибо.

«23 іюня. — Милый мой Евсевій — У насъ теперь самый разгаръ сѣнокоса, домой мы приходимъ только спать, но тѣмъ не менѣе не думай чтобъ я могла позабыть о тебѣ. Ты получишь и поздравительное письмо, и маленькій подарокъ. Я сдѣлала даже больше, не безъ нѣкотораго труда я уговорила всѣхъ домашнихъ написать тебѣ къ этому дню письма. Аббатъ сначала своимъ мрачнымъ тономъ заявилъ что не слѣдуетъ потакать такому ребячеству. Но я таки настояла на своемъ, и онъ кончилъ тѣмъ что согласился написать тебѣ нѣсколько словъ на картинкѣ духовнаго содержанія, которую и посылаетъ тебѣ. Остальные всѣ также согласились, но не безъ ропота. Что дѣлать, мой милый? у насъ въ семьѣ писемъ писать не любятъ, только мы съ тобою понимаемъ вещи касающіяся чувствъ. Словомъ, ты получишь девять писемъ, включая сюда и дѣтскія посланія. Одинъ только Жанъ не напишетъ тебѣ, мы его уже съ недѣлю какъ не видали. Онъ плохо ведетъ себя, и аббатъ имъ очень недоволенъ. Онъ здѣсь завелъ дружбу съ самыми негодными людьми околотка, у него постоянныя драки съ молодыми людьми окрестныхъ деревень. Аббатъ смотритъ на него какъ на закоснѣлаго грѣшника; я же еще продолжаю надѣяться что, какъ блудный сынъ, онъ когда-нибудь раскается и возвратится на путь спасенія. До свиданія, мой добрый хорошій другъ; всѣ тебя цѣлуютъ. Вмѣстѣ съ моимъ письмомъ ты получишь съ почты альбомъ, который Августъ купилъ въ Швейцаріи; въ одной изъ его крышекъ скрытъ механизмъ, и если его завести, то альбомъ будетъ играть арію изъ Бѣлой женщины и какой-то нѣмецкій вальсъ. Музыка эта съ чистыми какъ кристаллъ звуками навѣрное тебѣ понравится. Слушая ее, думай о своей старой сестрѣ, а я завтра, какъ только загорятся въ небѣ первыя звѣздочки, соединю свои мысли съ твоими. Да хранитъ тебя Господь! До свиданья; нѣжно обнимаю тебя. — Гертруда.»

XXIIІІ.

Девять часовъ утра. Евсевій былъ у обѣдни; онъ возвращается изъ церкви и находитъ у себя на столѣ альбомъ Гертруды, девять писемъ отъ братьевъ и племянниковъ и затѣмъ еще девять писемъ (включая и мое) пришедшихъ къ нему изъ различныхъ уголковъ Франціи. Не распечатывая онъ кладетъ ихъ всѣ въ карманъ съ тѣмъ чтобы всѣ ихъ, одно за другимъ, прочесть на свободѣ въ лѣсу. Чтобы праздновать зарю своего тридцатаго года онъ остригся, обрился, и съ головы до ногъ одѣлся во все новое. Со вчерашняго вечера онъ запретилъ себѣ курить чтобы воздержаніемъ въ этомъ отношеніи возможно рѣзче провести черту между своимъ прошлымъ и тѣмъ днемъ когда онъ совлечется ветхаго человѣка. Приготовившись такимъ образомъ и облекшись во всѣ. свои доспѣхи, онъ медленно выходитъ изъ Сенъ-Тибо, взбирается на суровое плоскогорье Ковы и при утреннихъ солнечныхъ лучахъ Иванова дня смотритъ на обширную долину Бассиньи, усѣянную голубоватыми холмами, которые на горизонтѣ сливаются съ лѣсистыми отрогами Вогезскихь горъ. Изъ деревень разсѣянныхъ у подошвы Сенъ-Тибо несется звучный трезвонъ колоколовъ, изъ трубъ поднимается сизоватый дымокъ, а въ лугахъ на солнцѣ ярко сверкаютъ лезвія косъ. За лугами поднимаютъ свои голыя вершины Ла-Моть и Сентъ-Аннъ, а далѣе Клемонъ со своими лѣсами мысомъ вдается въ холмистую долину. Свѣжій вѣтерокъ гонитъ по небу бѣлыя облака, подвижныя ихъ тѣни бѣгутъ по землѣ, а гдѣ-то высоко въ небѣ подъ самыми облаками звонкою пѣснью заливаются невидимые жаворонки.

Евсевій доволенъ. Онъ, держитъ подъ мышкой альбомъ съ музыкой и въ то же время. любовно перебираетъ рукою письма въ карманѣ. Всѣ приглашенные отвѣтили на его призывъ за исключеніемъ одного только Жана. Это единственная непріятная тучка омрачающая это праздничное утро. Евсевій медленно, идетъ лѣсомъ и приходитъ въ деревню; она стоитъ на полянкѣ по которой извивается прозрачный ручеекъ. Деревня эта называется Бошармуа. Онъ подходитъ къ трактирчику и велитъ подать себѣ завтракать въ садъ, подъ тѣнь дерева усѣяннаго спѣлыми красными вишнями. За десертомъ, состоящимъ изъ вишенъ съ сосѣдняго дерева, онъ читаетъ одно за другимъ всѣ полученныя имъ сегодня письма, а въ промежуткахъ чтенія слушаетъ одну изъ арій своего новаго органчика. Ему кажется что эта музыка съ чистыми какъ кристаллъ звуками исходитъ изъ писемъ, которыя онъ распечатываетъ; она понемногу разгорячаетъ ему голову, опьяняетъ его. На глаза у него выступаютъ слезы, прекраснымъ лирическимъ движеніемъ онъ снимаетъ шляпу и кланяется маленькой деревенькѣ, радушному трактирчику, садику, кустамъ, цвѣтамъ, кланяется небу, пѣснѣ жаворонка, зеленой полянкѣ на которой работникъ точитъ свою косу. Итакъ онъ перешелъ за Геркулесовы столпы тридцати лѣтъ; онъ плыветъ по новому океану къ далекому острову совершенствованія. Отнынѣ душа и тѣло будутъ жить въ мирѣ и согласіи между собою, и благодаря принятому имъ рѣшенію стремиться къ лучшему, онъ не будетъ чувствовать себя одинокимъ и въ самомъ глубокимъ уедивеніи, его уже не будетъ развлекать и увлекать за собою толпа. Онъ безъ ропота будетъ относиться къ тяжелымь минутамъ, онъ будетъ наслаждаться веселыми и счастливыми минутами. Онъ во всемъ будетъ покоряться судьбѣ….. Встрепенись же, сердце, и пусть 24 іюня будетъ первымъ днемъ плодотворнаго развитія!…

Евсевій легко и свободно вскакиваетъ и идетъ уплатить по своему счету, но говоря съ хозяйкой гостиницы, нечаянно бросаетъ на себя взглядъ въ зеркало, висящее позади конторки. Господи, неужели это онъ?… Онъ съ изумленіемъ разсматриваетъ свое совершенно выбритое лицо, своя почти подъ гребень остриженные волосы. И это лицо въ зеркалѣ, его собственное лицо!.. Оно немножко смахиваетъ на физіономію духовнаго; оно въ одно и то же время напоминаетъ ему и брата-священника, и сестру Гертруду: глаза не дурны, но что за выдающіяся скулы! что за ротъ и что за крошечный подбородокъ! По правдѣ говоря, обновленіе 24 іюня ни мало не украсило его по крайней мѣрѣ физически. Чѣмъ больше онъ на себя смотритъ въ зеркало, тѣмъ безобразнѣе онъ себя находитъ; онъ непросто безобразенъ, а даже какъ-то страшно безобразенъ. Онъ начинаетъ сомнѣваться не видитъ ли онъ въ зеркалѣ отраженіе своего двойника, у него начинается головокруженіе. Нѣтъ, положительно ему пора, давно пора, обратиться къ дѣйствительности, а то эта странная экзальтація 24 іюня пожалуй легко можетъ перейти въ тихое помѣшательство.

XXIX.

"Жеменгуттъ, 30 іюня. — Милый мой Евсевій — жалуясь въ моемъ послѣднемъ письмѣ на поведеніе Жана, я никакъ не думала что такъ скоро мнѣ придется писать тебѣ о новомъ печальномъ съ нимъ приключеніи. Повидимому несчастный малый недѣли двѣ тому назадъ подрался въ кабакѣ, и его осудили за нанесенные имъ побои и увѣчья. На семейномъ совѣтѣ было рѣшено отправить его въ Америку. Августъ проводилъ его на станцію желѣзной дороги и посадилъ въ вагонъ, давъ ему на руки пятьдесятъ экю и заплативъ за его проѣздъ на пакетботѣ въ Нью-Йоркъ. Теперь остается только положиться на милость Божію!.. Я очень плакала и много думала о тебѣ, мой добрый другъ. Аббатъ говоритъ что Жанъ существо испорченное и вѣчно будетъ негодяемъ. Но вѣдь ты знаешь какъ мрачно смотритъ на все аббатъ. Жанъ молодъ, и есть еще надежда на его исправленіе. Я въ страшномъ отчаяніи!

"Нѣжнолюбящая тебя Гертруда."

«Телеграмма. — Евсевію Ломбару Сенъ-Тибо, изъ Гавра 30 іюня. Обокрали нынѣшнею ночью. Часы заложилъ. Умоляю прислать сто франковъ до востребованія. Отвѣтъ оплаченъ. Жанъ.»

Эти двѣ новости получены другомъ Евсевіемъ съ утренней почты 1 іюля. На минуту онъ просто остолбенѣлъ отъ негодованія, затѣмъ гнѣвно скомкалъ телеграмму племянника и принялся большими шагами ходить у себя ло конторѣ. Такъ вотъ какой сюрпризъ готовился ему тотчасъ послѣ того какъ ему минуло тридцать лѣтъ: паденіе Жана и повтореніе комедіи разыгранной въ Турѣ!… Пусть другіе смѣются, пусть находятъ племяннику извиненіе въ его молодости и въ обстоятельствахъ связанныхъ съ переселеніемъ на чужбину, Евсевій же находитъ его поступокъ гнуснымъ, низкимъ.

— Богъ съ нимъ! сквозь зубы бормочетъ онъ. — Онъ кажется считаетъ меня за какого-то Геронта?.. Но я рѣшилъ теперь быть твердымъ, одерживать себя… Богъ съ нимъ!

Но вотъ онъ снова перечитываетъ письмо Гертруды.

"Бѣдный, " думаетъ онъ, «и такъ онъ брошенъ на произволъ бурныхъ волнъ житейскаго моря! Кончено, намъ уже больше не видать его! Ему всего двадцать пять лѣтъ! Вѣдь захоти онъ только, онъ былъ бы общимъ баловнемъ у себя дома, а умѣй онъ только держать себя, то былъ бы и общемъ баловнемъ на деревнѣ, гдѣ всѣ такъ восхищались его силой, ловкостью и красотой… И вотъ до чего могъ дойти самый щедроодаренный для дѣятельности юноша! Жанъ былъ — потому что онъ уже болѣе для меня не существуетъ — Жанъ былъ моею полною противоположностью, можетъ-быть по этому-то я и любилъ его такъ горячо. Не везетъ ему. Онъ вѣчно рвется впередъ.и никогда не размышляетъ; его можно сравнить со змѣинымъ хвостомъ который добился главенства и хочетъ вести за собою все тѣло змѣи, а самъ тотчасъ же напарывается на терніе и рветъ себя въ клочья о кустарникъ. Подобно этому есть дѣятельные люди которые бѣгаютъ, возятся, утомляютъ всѣхъ своею суетней и въ концѣ-концовъ не приносятъ никакой пользы ни себѣ, ни людямъ. Бѣдный малый! какъ теперь вижу его, какъ онъ въ кепи на бекрень и съ мѣшкомъ на плечахъ пришелъ сюда въ темную дождливую ночь и бросился ко мнѣ на шею. Какъ теперь вижу его какъ онъ прыгаетъ, рѣзвится, идя рядомъ со мною подъ сѣнью акацій въ цвѣту по уединеннымъ дорожкамъ извивающимся по долинѣ Эгронны…. Да и кто мнѣ можетъ доказать что онъ солгалъ? Онъ вѣтренъ и довѣрчивъ; нѣтъ ничего мудренаго воспользоваться его легкомысліемъ и обокрасть его…. Можетъ-быть въ эту самую минуту онъ въ отчаяніи безъ гроша денегъ въ, карманѣ бродитъ по Гаврской набережной.»

Затѣмъ, съ увлаженными отъ слезъ глазами, Евсевій ощупью беретъ изъ своего стола старый кожаный бумажникъ, вынимаетъ изъ него билетъ во сто франковъ, надѣваетъ шляпу и направляется въ почтовую контору.

Почтовая контора находится въ узенькой удодѣ, въ никнемъ этажѣ холоднаго мрачнаго дома. Евсевій громко стучитъ въ окошечко, приходитъ въ нетерпѣніе отъ того что ему долго не отворяютъ и находитъ что почтмейстеръ относится къ своему дѣду весьма небрежно. Наконецъ онъ слышитъ легкій шорохъ внутри, кто-то спѣшитъ на его нетерпѣливый стукъ. Въ окошечкѣ обрисовывается блѣдное женское лицо, исхудалое и измученное, нѣжныя и тонкія черты его еще болѣе смягчаются густыми, преждевременно посѣдѣвшими волосами. На этомъ блѣдномъ лицѣ какъ-то дивно сіяютъ утомленные темноголубые глаза. Евсевій готовился было излить весь запасъ своего дурнаго расположенія духа, но онъ мгновенно успокоился при появленіи этого симпатичнаго облика. Тихимъ, но удивительно звучнымъ голосомъ почтмейстерша извиняется что заставила его ждать. Она еще очень недавно въ Сенѣтибо и еще не привыкла къ своей новой должности. Смущенно и нетерпѣливо Евсевій объясняетъ ей что онъ желаетъ послать по почтѣ сто франковъ. Она роется у себя въ бумагахъ, наконецъ находитъ свою книгу съ квитанціями и робко дѣлаетъ форменные вопросы Евсевію который подробно объясняетъ свое званіе и фамилію.

— А имя адрессата?

— Жанъ Ломбаръ, въ Гавръ до востребованія.

Говоритъ онъ это и сердито и печально, что видимо поражаетъ почтмейстершу. Она почти невольно поднимаетъ голову, и глаза ея на секунду останавливаются на измѣнившемся лицѣ Ломбара. Она переписывала сегодня утромъ телеграмму Жана и, какъ женщина проницательная, безъ сомнѣнія отчасти угадываетъ то что происходитъ въ душѣ Евсевія. По крайней хѣрѣ онъ это вообразилъ себѣ, и подъ быстрымъ яснымъ женскимъ взоромъ смущеніе его еще болѣе увеличивается. Она также смущается за свой нѣсколько смѣлый взглядъ, щеки ея покрываются легкимъ румянцемъ, и она какъ-то нервно принимается писать. Но ея блѣдныя уста приняли выраженіе состраданія. Она сама какъ видно много страдала и потому понимаетъ страданія другихъ; оторвавъ отъ книги красную квитанцію, она подаетъ ее Евсевію и снова бросаетъ на него взглядъ, на этотъ разъ добрый и мягкій. Затѣмъ окошечко захлопывается, и грустное симпатичное лицо исчезаетъ за тусклымъ стекломъ, а Евсевій, глубоко удивленный тѣмъ что его дурное настроеніе разсѣялось, идетъ и бросаетъ свое письмо въ почтовый ящикъ.

XXX.

Пять часовъ вечера. Окончивъ свои служебныя занятія, Евсевій сбираетъ бумаги и вздыхаетъ съ глубокимъ облегченіемъ. Потомъ онъ вспоминаетъ что часъ уже поздній и спѣшитъ изъ дома чтобы вовремя придти въ почтовую контору. На дворѣ еще стоитъ полуденная лѣтняя жара, но на главной улицѣ, гдѣ всѣ дома высокіе, уже ложатся тѣни, и обыватели начинаютъ отворять окна, чтобы подышать прохладой которую несетъ приближающійся вечеръ; на ступенькахъ входной лѣстницы ребятишки уже принимаются за игры, а надъ аспидными крышами домовъ носятся и щебечутъ ласточки. Евсевій приходитъ на мрачную улицу, гдѣ находится почтовая контора; его опасенія оправдались, окошечко уже заперто. Но ему необходимо чтобъ отчетъ его пошелъ съ вечернею почтой непремѣнно сегодня же, и онъ рѣшается позвонить у дверей почтовой конторы. Гжа Доранакъ, почтмейстерша, сама отпираетъ ему дверь. Ея грустные, усталые глаза привѣтливо сіяютъ при видѣ подателя денежнаго письма, адресованнаго въ Гавръ.

— Извините, ради Бога, съ самымъ заискивающимъ оттѣнкомъ въ голосѣ говоритъ Евсевій, — я знаю что часъ пріема писемъ уже прошелъ, но дѣло идетъ о мѣсячномъ отчетѣ, а администрація шутить не любитъ и требуетъ крайней аккуратности.

— Ахъ, какъ вы счастливы, со вздохомъ отвѣчаетъ она, — что покончили уже со своимъ отчетомъ! Я же совсѣмъ теряю голову. Я совсѣмъ новичекъ въ своей должности и страшно путаюсь въ длинныхъ столбцахъ цифръ…

И дѣйствительно, она имѣетъ видъ страдалицы среди вороха бумагъ которыми заваленъ весь столъ. По звуку ея голоса легко угадать что она страшно озабочена и разстроена. Евсевію становится ее жаль, онъ чувствуетъ искреннее къ ней участіе.

— Если позволите… начинаетъ онъ, — я больше васъ привыкъ къ веденію всякаго рода счетовъ и могъ бы помочь вамъ…

— О, мнѣ совѣстно утруждать васъ…

— Полноте, между служащими не должно быть церемоній, каждый охотно помогаетъ другому.

Онъ входитъ въ контору и садится къ столу; комната выходитъ окномъ на внутренній дворъ, въ ней не особенно свѣтло; Евсевій пробѣгаетъ глазами счетныя книги и въ то же время разсматриваетъ гжу Доранжъ, которая неподвижно стоитъ у окна. Онъ замѣчаетъ что она гораздо моложе чѣмъ онъ думалъ когда видѣлъ ее въ окошечкѣ. Она худощава, видъ у нея хрупкій; ея сѣрое платье широкими складками драпируется у нея за груди, но въ общемъ она весьма изящная и далеко не старая женщина. Ея преждевременно посѣдѣвшіе волосы очень густы, прическа ея не лишена нѣкотораго кокетства, на головѣ у нея небрежно, но красиво наколота черная кружевная косыночка; ротъ у нея правильный и красивый, а когда она улыбается, что случается съ ней весьма рѣдко, то видно два ряда прекрасныхъ бѣлыхъ зубовъ.

Евсевій украдкой посматриваетъ на нее, пока они вмѣстѣ сводятъ кассу; онъ очень скоро освоивается со всѣми счетами, подводитъ итоги, провѣряетъ ихъ, сводитъ балансъ прихода и расхода, и черезъ часъ весь отчетъ у нero въ полномъ порядкѣ.

Впервые лицо гжи Доранжъ оживляется, голубые глаза ея сіяютъ и краснорѣчиво благодарятъ услужливаго помощника, котораго счастливая случайность забросила въ почтовую контору. Но лицо ея проясняется не надолго и затѣмъ снова принимаетъ свое обычное усталое и печальное выраженіе.

— Контора ваша не весела, облокачиваясь на столъ замѣчаетъ Евсевій, — а здоровье у васъ повидимому очень слабое. Вы избрали себѣ весьма тяжелое и скучное поприще.

— Я не избирала его, кротко отвѣчаетъ она, — напротивъ, я сочла себя весьма счастливою когда, оставшись совершенно одна въ мірѣ, получила эту должность.

— Вы имѣли несчастіе потерять мужа?

Она краснѣетъ и едва слышно отвѣчаетъ «да».

— Вы знали Сенъ-Тибо прежде чѣмъ получили сюда назначеніе.

— Нѣтъ. Я долго жила въ Парижѣ, но выросла въ провинціи.

— Ваше новое мѣстожительство должно казаться вамъ нѣсколько мрачнымъ?

Она безмолвно пожимаетъ плечами, а ея печальная улыбка какъ будто говоритъ: «Что дѣлать! бываютъ положенія въ которыхъ довольствуешься рѣшительно всѣмъ»…

— Мѣстность здѣсь очень недурна, холмистая, прекрасныя прогулки… продолжаетъ Евсевій.

— Я очень мало вмхожу изъ дома… У меня такое плохое здоровье! И кромѣ того, деревня дѣйствуетъ на меня удручающимъ образомъ… Больныхъ природа не веселитъ.

— Да, глубокомысленно вздыхаетъ Евсевій, котораго это замѣчаніе наводитъ на его собственныя мрачныя мысли: — міръ преисполненъ печали, которая окружаетъ его со всѣхъ сторонъ словно непроглядный лѣсъ.

Она изумленно смотритъ на него и снова погружается въ молчаніе. Разговоръ обрывается, ведется съ трудомъ. Оба собесѣдника чувствуютъ что они многое высказали бы другъ другу еслибы могли свободно изливать свою душу, но они слишкомъ мало знакомы чтобы повѣрять другъ другу свои печали и горести и потому ограничиваются обмѣномъ самыхъ заурядныхъ замѣчаній. Сумерки охватываютъ и безъ того темноватую контору, и Евсевію кажется что по блѣднымъ щекамъ гжи Доранжъ катятся слезы. Онъ порывисто поднимается со стула, протягиваетъ молодой женщинѣ руку и торопливо уходитъ, какъ бы убѣгая отъ гжи Доранжъ, которая своимъ робкимъ застѣнчивымъ голосомъ снова благодаритъ его за оказанную ей услугу.

XXXI.

Въ Сенъ-Тибо празднуютъ храмовой праздникъ; уже два дня на главной площади города раскинуты палатки торговцевъ и построены балаганы для странствующихъ гимнастовъ, а по самой срединѣ площади раскинутъ обширный шатеръ, въ которомъ съ полудня и до ночи молодыя дѣвушки и молодые люди танцуютъ подъ звуки деревенскаго оркестра. Евсевій любитъ шататься въ толпѣ, онъ вошелъ въ шатеръ и глядитъ на молодежь веселящуюся подъ раздирающій уши вальсъ «Розъ». Особенно слѣдитъ онъ глазами за молоденькимъ мальчикомъ который съ какимъ-то бѣшенствомъ вертитъ свою даму. Чѣмъ дольше онъ на него смотритъ, тѣмъ больше находитъ въ немъ сходства со своимъ племянникомъ Жаномъ. Да, это его улыбка, постоянно блуждающая на яркокрасныхъ губахъ, осѣненныхъ маленькими черными усиками, это его подвижные, блестящіе глаза, его густыя черныя брови; да, тѣ же черты была и у Жана… Были?.. Гдѣ онъ теперь? Что дѣлаетъ онъ въ Новомъ Свѣтѣ, куда онъ теперь уже навѣрное прибылъ? Увидится ли съ нимъ когда-нибудь Евсевій?.. Но вѣдь существуетъ же онъ гдѣ-нибудь на той самой землѣ по которой топочутъ ноги танцующихъ… Бѣдный малый! Онъ и не думаетъ конечно что дядя его въ эту минуту всецѣло занятъ имъ. «Я его слишкомъ сильно любилъ», размышляетъ Евсевій, «чувствую что и теперь еще люблю его; ничто не въ силахъ изгнать его изъ моего сердца. Гертруда и онъ единственные люди которымъ я въ состояніи простить все на свѣтѣ!» Юноша двойникъ Жана все болѣе и болѣе поглощаетъ его вниманіе; по окончаніи вальса Евсевій подходитъ къ жандармскому бригадиру и спрашиваетъ его, не знаетъ ли онъ молодаго человѣка съ черненькими усиками который въ эту минуту пьетъ за буфетомъ. Бригадиръ отвѣчаетъ утвердительно.

— Кто это? спрашиваетъ Евсевій.

— О, не Богъ знаетъ какое добро… Нашему брату практика! пожимая плечами отвѣчаетъ ему бригадиръ.

Евсевій круто поворачивается и уходитъ раздосадованный тѣмъ что двойникъ Жана оказывается негодяемъ. Это еще новое подтвержденіе предсказаній аббата насчетъ племянника. Пока онъ грустно удаляется съ ярмарки, кто-то хлопаетъ его по плечу; онъ поднимаетъ голову и видитъ предъ собой сенъ-тибоскаго нотаріуса.

— Ахъ, очень радъ васъ видѣть! восклицаетъ тотъ, — вы намъ нужны. Мы устраиваемъ сегодня вечеромъ пикникъ подъ большимъ букомъ въ Шорійскомъ лѣсу. Каждый долженъ принести съ собою какое-нибудь яство, но такъ какъ вы человѣкъ неженатый, то захватите съ собой только двѣ бутылки бургонскаго вина.

Напрасно старается Евсевій какъ-нибудь отговориться, нотаріусъ настаиваетъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, вы были бы единственнымъ изъ служащихъ отсутствующимъ на пикникѣ. Будетъ мировой судья съ женой, капитанъ Годаръ, главный лѣсничій и наконецъ новая почтмейстерша, гжа Доранжъ.

Это послѣднее имя случайно упомянутое нотаріусомъ измѣняетъ намѣренія Евсевія. Съ нѣкоторыхъ поръ эта молодая, рано посѣдѣвшая женщина возбуждаетъ его любопытство. Обыкновенно женщины его вовсе не занимаютъ, но гжа Доранжъ такая хрупкая, такая эфирная, она производитъ впечатлѣніе духа уже почти отдѣлившагося отъ плоти и именно поэтому нравится мистику Евсевію. Эти бѣлые волосы, блѣдное прозрачное лицо, плоская какъ у византійскихъ изображеній грудь не могутъ устрашить ненавистника женщинъ. Женскаго въ гжѣ Доранжъ только и есть что глаза, но и то во взглядѣ ихъ уже какъ бы нѣтъ ничего земнаго. Евсевій смотритъ на гжу Доранжъ не какъ за женщину, а какъ на родственную себѣ душу, и потому чувствуетъ къ ней влеченіе.

Онъ уже не отказывается отъ приглашенія нотаріуса и обѣщаетъ къ тремъ часамъ придти къ Шорійскому буку.

Въ условленный часъ Евсевій направляется къ лѣсу. Стоитъ чудный осенній теплый и ясный день; налѣво, надъ равниной Бассиньи, поднимается покрытый роскошною растительностью Клермонъ, а прямо, по направленію къ Лоррену, тянется обширная долина съ лѣсистыми холмами. А что за освѣщеніе! Свѣтдозеленый фонъ усѣянъ свѣтло- и темнолиловыми пятнами, оттѣнки всевозможные, свѣтъ и тѣнь каждую минуту смѣняютъ другъ друга. Евсевій направляется къ буку на звукъ веселаго, смѣха и говора женскихъ голосовъ. Онъ застаетъ все общество расположившимся на травѣ у ручья, бутылка весело переходитъ изъ рукъ въ руки. Дамы, сидя подъ тѣнью бука съ иголкой въ рукахъ, занимаются рукодѣльями и ведутъ оживленную бесѣду между собою; мужья ихъ собрались вокругъ капитана Годара; онъ принесъ дыню и теперь со всѣми подробностями разказываетъ исторію этой дыни, начиная съ той минуты какъ она пустила ростокъ и кончая тѣмъ какъ она совершенно созрѣла у него въ парникѣ.

Капитанъ — старый африканскій служака, получающій пенсію и живущій одиноко въ маленькомъ домикѣ окруженномъ садомъ, который онъ воздѣлываетъ собственными руками. Разказы о своихъ садовническихъ занятіяхъ онъ пересыпаетъ плоскими и довольно сальными шуточками, которыя шепчетъ своимъ слушателямъ на ухо «изъ уваженія къ прекрасному полу» и которыя возбуждаютъ взрывы громкаго смѣха. Евсевій питаетъ отвращеніе къ подобнаго рода шуткамъ и потому спѣшитъ присоединиться къ дамамъ.

Гжа Доранжъ въ своемъ обыкновенномъ сѣромъ платьѣ стоитъ прислонившись къ буку. Въ тѣни которую бросаютъ ей на лицо поля ея соломенной шляпы, глаза ея кажутся еще лазурнѣе и сіяютъ болѣе обыкновеннаго. Всѣ эти дамы, съ которыми она почти незнакома, невольно заставляютъ ее нѣсколько дичиться. Сперва она было отказалась принять участіе въ пикникѣ, ссылаясь на обязанности службы, но такъ какъ съ нѣкоторыхъ поръ ей дана помощница, то она наконецъ уступила уговаривавшей ее женѣ мироваго судьи у которой она нанимаетъ квартиру и которую боялась обидѣть. Остальныя женщины, видящія ее въ первый разъ вблизи, разсматриваютъ ее съ лукавымъ любопытствомъ. Онѣ не могутъ не имѣть чего-то противъ молодой, но съ какимъ-то таинственнымъ прошлымъ женщины которую судьба случайно забросила въ ихъ маленькій, полный сплетенъ и пересудовъ мірокъ. Подъ видомъ участія къ ней онѣ закидываютъ ее коварно нескромными вопросами которые ее чрезвычайно смущаютъ. Къ счастію, съ появленіемъ Евсевія разговоръ мѣняется; капитанъ Годаръ, человѣкъ весьма любезный по природѣ, въ свою очередь подходитъ къ дамысъ и предлагаетъ всему обществу заняться невинными играми.

Это одно изъ любимѣйшихъ развлеченій сельскаго чиновничества. Мущины относятся къ нимъ безо всякаго презрѣнія; игры даютъ имъ возможность позволять себѣ нѣкоторыя вольности, которыя служатъ пріятною противоположностью чопорнымъ и сдержаннымъ привычкамъ общества маленькихъ городковъ. Разыгрываніе фантовъ обыкновенно ведетъ къ милымъ наказаніямъ въ родѣ моста любви, колыбели, колодца и т. д. которыя всегда кончаются поцѣлуями. Правда, случается что судьба заставляетъ играющихъ цѣловать толстыхъ краснощекихъ почтенныхъ матронъ или древнихъ дѣвъ съ пергаментомъ вмѣсто щекъ, но случается и такъ что приходится цѣловать и свѣженькія аленькія щечки молодыхъ дѣвицъ и юныхъ дамъ. Капитанъ Годаръ питаетъ особенное пристрастіе къ такимъ фантамъ, единственному утѣшенію оставшемуся кавалерійскому офицеру въ отставкѣ. Онъ всегда наобумъ какъ придется отвѣчаетъ на вопросы corbilion^[5] чтобы съ него брали какъ можно больше фантовъ, а когда онъ затѣмъ попадаетъ на дно колодца, то обыкновенно выбираетъ самыхъ малыхъ и красивыхъ женщинъ чтобъ извлечь ихъ оттуда. Выборъ его сегодня постоянно падаетъ на гжу Доранжъ, которая, наоборотъ, по мѣрѣ силъ старается избѣгать поцѣлуевъ. Случай заставляетъ и Евсевія поцѣловать почтмейстершу. Ей только что сдѣлалъ сочный поцѣлуй капитанъ, а на Евсевія она смотритъ робкимъ застѣнчивымъ взоромъ въ которомъ, какъ ему кажется, выражается мольба жертвы о пощадѣ. Отчасти по неловкости, отчасти изъ состраданія онъ дѣлаетъ только видъ что касается губами блѣдныхъ щекъ молодой женщины и ограничивается тѣмъ что дружески пожимаетъ ей руку, послѣ чего оба они краснѣютъ.

Настаетъ часъ обѣда; всѣ садятся въ кружокъ подъ букомъ и съ удовольствіемъ принимаются за пастеты изъ дичи, галантиръ и холодную жареную птицу. Куаффійскія и сойерскія вина, смѣняя другъ друга, развязываютъ языки, и подъ букомъ заводится веселая и шумная бесѣда. Капитанъ Годаръ помѣстился рядомъ съ гжею Доранжъ, мучитъ ее своими армейскими любезностями и шепчетъ ей на ухо такія шутки что бѣдной молодой женщинѣ не остается ничего иного какъ дѣлать видъ что она ничего не понимаетъ, а капитанъ только знай себѣ удвоиваетъ свои старанія занимать свою сосѣдку. Холодность этой маленькой съ выразительными глазами женщины все болѣе и болѣе его подзадориваетъ. Онъ мысленно даетъ себѣ клятву что заставитъ растаять эту снѣговую статую, а за дессертомь, когда мущины закуриваютъ сигары, онъ уже доходитъ до того что начинаетъ развивать насчетъ женщинъ такія теоріи отъ которыхъ Евсевію становится просто невыносимо. По мнѣнію капитана, вдовъ любить всего пріятнѣе, въ любви у нихъ болѣе опытности, сердце у нихъ горячѣе, все какъ-то утонченнѣе…

— Но, наивно возражаетъ ему Евсевій, вѣдъ онѣ любили своихъ мужей, и полюбивъ вдову можно подвергнуться весьма невыгодному сравненію.

— Помилуйте! говоритъ капитанъ, — женщины обладаютъ удивительною способностью полнаго забвенія: любя одного всѣми силами души сегодня, женщина уже не помнитъ какъ она любила другаго вчера.

Разговоръ этотъ чрезвычайно изумляетъ Евсевія и повергаетъ его въ глубокую задумчивость; онъ^: приходитъ въ себя лишь къ тому времени когда всѣ готовятся идти обратно въ городъ. День уже склоняется къ вечеру, служанки укладываютъ посуду и остатки пикника; дамы закутываются въ большіе платки, и нотаріусъ подъ руку съ полновѣсною супругой мироваго судьи открываетъ шествіе. Въ эту-то минуту и пробуждается Евсевій отъ своего забытья подъ вліяніемъ голубыхъ глазъ гжи Доронжъ, которая подходитъ къ нему.

— Пожалуста, быстро обращается она къ нему, — дайте мнѣ руку. Вы мнѣ этимъ окажите большую услугу, такъ какъ спасете меня отъ капитана, который во что бы то ни стало желаетъ идти со мною.

Евсевій спѣшитъ исполнитъ ея желаніе, тѣмъ болѣе что капитанъ уже направляется къ гжѣ Доранжъ. Видя что она беретъ подъ руку Евсевія, отставной кавалеристъ съ подавленнымъ проклятіемъ быстро поварачиваеть назадъ.

Евсевій чувствуетъ у своего сердца нѣсколько дрожащую руку молодой женщины и испытываетъ неизъяснимое удовольствіе при мысли что исполняетъ при ней роль покровителя.

— Сдѣлайте одолженіе, простите что налагаю на васъ этотъ трудъ, шепчетъ гжа Доранжъ, — но этотъ непріятный господинъ ужасно приставалъ ко мнѣ за обѣдомъ; я испытывала неопреодолимый страхъ при мысли что мнѣ придется снова быть въ его обществѣ… и я подумала о васъ.

Другъ мой сперва польщенъ, но затѣмъ, начиная размышлять, онъ спрашиваетъ себя, не выбрала ли его гжа Доранжъ только потому что сочла его вполнѣ безобиднымъ. «Она замѣтила», думаетъ онъ, «что съ я минуту колебался когда долженъ былъ ее поцѣловать, и изъ этого заключила что я принадлежу къ числу тѣхъ ничтожныхъ людей, которыхъ женщинамъ бояться нечего». Евсевію нравится быть ненавистникомъ женщинъ, но онъ вовсе не желаетъ чтобы на него смотрѣли какъ на ничтожность. Онъ не желаетъ любить, но онъ былъ бы огорченъ еслибъ его сочли неспособнымъ внушить любовь. Его самолюбіе задѣто, воображеніе работаетъ и вдругъ онъ неожиданно какъ-то выпрямляется.

— Вы подумали обо мнѣ, спустя нѣсколько минутъ говоритъ онъ, — потому что я кажусь вамъ слишкомъ мѣшковатымъ чтобы быть опаснымъ. Сознайтесь, вѣдь такъ?

— Что вы! смущенно и укоризненно восклицаетъ она, — вы очень дурно истолковали мою мысль.

— Нисколько, настаиваетъ онъ, — не оправдывайтесь… Я очень глупо воздержался и не поцѣловалъ васъ подобно другимъ нѣсколько минутъ тому назадъ… И вы сказали себѣ: вотъ человѣкъ съ которымъ мнѣ будетъ вполнѣ безопасно идти.

— Вы ошибаетесь, болѣе твердымъ голосомъ отвѣчаетъ она, — я сказала себѣ и уже не въ первый разъ: вотъ человѣкъ благовоспитанный и деликатный къ которому можмо относиться съ полнымъ довѣріемъ, а потому и подошла къ вамъ.

— Слава Богу! восклицаетъ Евсевій, — я вовсе бы не желалъ чтобы вы приняли мою сдержанность за равнодушіе или безчувственность. Гжа Доранжъ не отвѣчаетъ. Нѣкоторое время они идутъ молча по дорогѣ вдоль густаго лѣса. Молодая женщина совсѣмъ отвыкла ходить, она очень скоро начинаетъ задыхаться, и Евсевій слышитъ какъ она все съ большимъ трудомъ переводитъ духъ. Онъ еще болѣе замедляетъ шагъ; другія пары перегоняютъ ихъ, и они остаются въ лѣсу послѣдними.

— Простите что я васъ такъ задерживаю, говорятъ она, — но я такъ рѣдко гуляю что совсѣмъ отвыкла ходить…

— Я скорѣе готовъ радоваться тому что вы не можете идти скоро, это доставляетъ мнѣ удовольствіе дольше быть съ вами, любезно отвѣчаетъ ей Евсевій.

— Не говорите такъ… Эти пошлыя любезности вовсе не идутъ къ вамъ, а что касается меня, то я ихъ терпѣть не могу….

— Развѣ вы думаете что мнѣ непріятно говорить съ вами?

— Почему же вамъ можетъ быть пріятно говорить со мною? вы такъ мало меня знаете…

— Теперь моя очередь сказать вамъ что вы ошибаетесь… Я васъ знаю достаточно чтобъ угадать что вы много страдали, что жизнь не всегда баловала васъ….

— Да, правда, какъ-то горько вздыхаетъ она.

Такимъ образомъ, медленно слѣдуя по дорогѣ, они наконецъ выходятъ на плоскогорье Коны. Лѣсъ остался за ними. Передъ ними растилается тихая, сырая, обширная равнина, а снизу клубами поднимается туманъ. Свѣтлый серпъ луны тихо серебритъ туманную окрестность и яркимъ свѣтомъ обливаетъ черный крестъ на вершинѣ холма. Всѣ участвовавшіе въ пикникѣ уже давно скрылись изъ глазъ, и Евсевій съ гжей Доранжъ совершенно одни среди пустынной окутанной туманомъ равнины.

— Вы очень устали? спрашиваетъ онъ, замѣчая что она еще болѣе замедляетъ шагъ, еще порывистѣе переводитъ дыханіе.

— Да, отвѣчаетъ она, — я кажется слишкомъ понадѣялась на свои силы, рѣшившись такъ далеко идти пѣшкомъ.

— Отдохнемте немного, говорите Евсевій, усаживая ее на ступеньку у подножія креста.

Она повинуется. Онъ же стоитъ предъ нею и разсматриваетъ ея блѣдное лицо которое при лунномъ свѣтѣ кажется еще блѣднѣе, ея большіе глаза которые ночью сіяютъ еще болѣе.

— Вы страдаете! вдругъ говоритъ онъ. — Я также не особенно могу похвалиться своею жизнью… Вотъ отчего мы и испытываемъ взаимную другъ къ другу симпатію, вотъ почему я и говорю съ вами какъ со старою знакомой…. Хотите считать меня своимъ другомъ?

Она слабо улыбается.

— Да, но съ условіемъ что мы будемъ добрыми друзьями издалека…. такъ какъ въ маленькомъ городкѣ подобномъ Сенъ-Тибо вы не можете не понять этого, слишкомъ близкая дружба между мущиной и женщиной почти невозможна….

— Неправда! почти грубо восклицаетъ онъ, — мы вовсе не мущина и женщина, а двѣ родственныя души… Меня влечетъ къ вамъ именно то что вы нисколько не похожи на всѣхъ тѣхъ женщинъ которыхъ я знавалъ… А противъ нашей духовной дружбы никто ничего сказать не можетъ…

Она снова улыбается.

— Вы мечтатель! Мнѣ кажется что вы ничего не смыслите въ обыденной жизни.

— Вы согласны? снова спрашиваетъ онъ своимъ ласкающимъ голосомъ.

— Согласна! поднимаясь вздыхаетъ она!

— А теперь, продолжаетъ онъ, — чтобы торжественно скрѣпить нашъ дружескій договоръ не откажите мнѣ въ томъ поцѣлуѣ который я не посмѣлъ дать вамъ при здѣшнихъ обывателяхъ, позвольте мнѣ поцѣловать васъ здѣсь предъ этимъ крестомъ….

Она изумленно смотритъ на него; онъ повидимому такъ глубоко убѣжденъ въ важности своей просьбы что она боится оскорбить его отказомъ.

— Позволяю, шепчетъ она подставляя ему для поцѣлуя, свое лицо.

Евсевій со сосредоточенностью и благоговѣніемъ жреца совершающаго таинство касается губами блѣдной щеки гжи Доранжъ, по тѣлу который пробѣгаетъ внезапная дрожъ при этой странной и торжественной ласкѣ.

— Что съ вами? встревоженно спрашиваетъ онъ.

— Ничего… мнѣ что-то холодно… Становится прохладно, и вамъ не слѣдуетъ такъ долго стоять на мѣстѣ, пойдемте.

Онъ снова беретъ ее подъ руку, и они въ молчаніи спускаются по отлогости сквозь туманъ, въ которомъ проглядываютъ первые домики уже уснувшаго Сенъ-Тибо.

XXXII.

Отрывки изъ Евсевіева дневника.-- "20 октября. — Прошло уже болѣе мѣсяца съ пикника и нашей остановки у креста. Прошелъ мѣсяцъ, я впечатлѣніе этого вечера, казавшееся тогда такимъ же свѣжимъ какъ цвѣтокъ сорванный лѣтомъ у ручейка, почти изгладилось. Гдѣ оно, это впечатлѣніе? Спросите, гдѣ капля росы блестѣвшая утромъ на зеленомъ листкѣ? Она исчезла, и ни листокъ, ни утро не увидятъ уже никогда этой самой капли росы… Старѣясь я какъ-то затвердѣваю, становлюсь неподвиженъ; я чувствую это по той трудности съ которою я распускаю свои крылья; чувствую это глядя на тотъ тѣсный кругъ въ которомъ любитъ замыкаться моя мысль. Въ десять лѣтъ жизнь является вамъ бутономъ цвѣтка, лепестки котораго герметически закрыты. Еще ничего не знаешь и смутно надѣешься. Бутонъ наливается и развертываетъ лепестки. Наступаетъ двадцатый годъ, цвѣтокъ совсѣмъ распустился, онъ сіяетъ прелестью красокъ, благоухаетъ нѣжнымъ ароматомъ. Послѣ этого счастливаго времени для цвѣтка наступаетъ пора какой-то бездѣятельности; онъ уже не цвѣтетъ, но отъ зрѣющаго плода распространяется еще какой-то сладостный залахъ. За весной слѣдуетъ лѣто, за лѣтомъ осень… По временамъ, хотя очень рѣдко, отъ увядшаго, засохнувшаго растенія исходитъ еще какой-то ароматъ; невозможно услѣдить, опредѣлить его, онъ исчезаетъ какъ сонъ какъ только пробуешь уловить его…

"Я пошелъ было навѣстить гжу Доранжъ, но нашелъ дверь ея запертою. Вернувшись домой, я въ первый разъ затопилъ свой, каминъ, зажегъ лампу, закурилъ трубку, и дважды повернувъ ключъ въ замкѣ, въ свою очередь заперся. Я все болѣе и болѣе во всемъ разочаровываюсь. Боже, до чего жизнь наша исполнена иллюзій! На какую высокую и голую вершину ни взберись, на горизонтѣ все же видишь другія вершины которыя благодаря разстоянію представляются тебѣ привлекательными, а на самомъ дѣлѣ всѣ онѣ также каменисты и безплодны. — Ахъ, еслибы только Жанъ не покинулъ меня такъ безжалостно или еслибъ я былъ женатъ! Я чувствую себя черезчуръ одинокимъ, и можетъ-быть мнѣ придется еще долго влачить свое одинокое существованіе, такъ какъ закатъ дней моихъ, озаренный сіяніемъ смерти, еще очень далекъ… Что же мнѣ дѣлать до тѣхъ поръ? Весна и лѣто, осень и зима смѣняютъ другъ друга со своими великолѣпными картинами, но какую же прелесть можетъ имѣть сцена когда всѣ любимыя существа и всѣ иллюзіи ее покинули. Развѣ мнѣ знакомы новыя дѣйствующія лица и какое имъ до меня дѣло? На которую скамью мнѣ сѣсть, кому открыть свое сердце? Ужь поздно, уже прозвонили тушить огни, наступаютъ безмолвіе и холодъ ночи… Скажу безо всякихъ фразъ, настоящее мое печально, а будущее еще печальнѣе. Неужели мнѣ придется искать прибѣжища себѣ въ какомъ-нибудь порокѣ? Я и такъ уже курю безъ мѣры и сплю очень долго. Всякое общество утомляетъ меня, я не въ состояніи вести послѣдовательнаго разговора. Съ женщинами я грубъ и глупъ, даже болѣе чѣмъ Ипполитъ; я не поддаюсь ни ихъ любезностямъ, ни ихъ заигрываніямъ. Я совсѣмъ забылъ свой девизъ «къ лучшему». Что касается чтенія, изученія наукъ, я уже достаточно читалъ и учился дабы убѣдиться въ томъ что мнѣ суждено вѣкъ быть невѣждой… Я и дневникомъ своимъ вовсе не дорожу… Знаю что онъ безуменъ. Покойной ночи, иду спать; совсѣмъ понапрасну жгу масло и порчу себѣ глаза.

«22 октября. Сегодня подъ окномъ у меня прослѣдовали два свадебныя шествія со скрипачами во главѣ. Вся природа есть не что иное какъ обширный хороводъ, безостановочно двигающійся хороводъ влюбленныхъ. Горе тому кто выйдетъ изъ него и попробуетъ себялюбиво остаться въ сторонѣ! Жизнь есть не даръ, а ссуда; ея нельзя не пускать въ оборотъ… У васъ есть мысль, подавайте ее; у васъ есть радость, сообщите ее; у васъ есть рана, постарайтесь чтобы къ ней прикоснулась чужая рука… Въ самомъ дѣлѣ ты слишкомъ самонадѣянъ если воображаешь себѣ что тебѣ дали въ руки свѣтильникъ для того только чтобы глупо смотрѣть какъ горитъ и колеблется его яркое пламя. Таинственная сила зажгла твой свѣтильникъ; иди въ путь; вонъ чей-то еще незажженный свѣтильникъ который тянется къ твоему. Скорѣе зажигай его и спѣши далѣе!.. Не спрашивай: зачѣмъ… Ты знаешь, никто тебѣ на это отвѣтить не можетъ; дай только зажечь свой свѣточъ и въ свою очередь зажги другому!… Не садись на краю дороги и не думай что смотрѣть на другихъ будетъ для тебя забавнымъ зрѣлищемъ… Въ этой игрѣ ты изсохнешь, закаменѣешь, у тебя не станетъ ни ногъ чтобы ходить, ни рукъ чтобы жать руку твоихъ братьевъ… Ты такъ и умрешь въ своей неподвижности, безплодномъ любопытствѣ и безполезности…»

XXXIII.

Однажды утромъ, въ апрѣлѣ 1870 года, когда я сидѣлъ за фортепіано, кто-то позвонилъ у моей двери. Какъ говорится въ пѣснѣ: «будучи самъ себѣ слугой и господиномъ», я отпираю дверь и вижу предъ сюбой Евсевія.

— Это я! восклицаетъ онъ, тяжело переводя духъ, и затѣмъ прибавляетъ: — не ожидалъ?

— Входи же, говорю ему, обнимаясь, — входи же!

Теперь мы другъ съ другомъ на ты; говоря его словами, милое ты замѣнило у насъ церемѣнное вы.

— Постой-ка, говоритъ онъ дѣлая полуоборотъ назадъ, и тутъ я замѣчаю что позади него на первой ступенькѣ лѣстницы сидитъ толстощекій, одѣтый по деревенски мальчуганъ, лѣтъ двухъ, и съ важностью сосетъ грошевый леденецъ.

— Пойдемъ! взявъ его за руку нѣжно шепчетъ ему Евсевій. Пока онъ медленно проходитъ первую комнату и ведетъ мальчугана въ мой рабочій кабинетъ, я изумленно разсматриваю его и невольно восклицаю:

— Что это значитъ?

— Терпѣніе! ты все узнаешь по порядку, дай мнѣ только отдышаться немножко… Садись, моя крошка!

Онъ осторожно опускаетъ на коверъ ребенка, имѣющаго видъ испуганной, выхваченной изъ гнѣзда птички. Раскрывъ ротикъ и хлопая глазками, малютка испуганно озирается кругомъ, а когда я подходу къ нему, то закрываемся своимъ фартучкомъ и ни за что не хочетъ изъ-подъ него выглянуть.

— Это ребенокъ Симонны, шепчетъ мнѣ Евсевій; онъ опускается на колѣни предъ малюткой, вынимаетъ изъ кармана пуделя со свисткомъ и книжечку съ картинками, кладетъ все это къ нему на колѣни и самымъ ласковымъ голосомъ говоритъ: "На, моя крошка, играй себѣ, будь умницей. Мы скоро поѣдемъ домой, "

Потомъ онъ бросается въ кресло, шумно отдувается, набиваетъ себѣ трубку, закуриваетъ ее и устремляетъ на меня глубокомысленный взглядъ.

— И изъ Польми, говоритъ онъ: — Симонна умерла.

Я безмолвно удивляюсь, а Евсевій продолжаетъ:

— Да, ты знаешь что я вѣдъ съ нею переписывался и время отъ времени посылалъ ей немножко денегъ. Въ послѣдній же разъ, вмѣсто увѣдомленія о полученіи, ко мнѣ пришло извѣстіе о ея смерти… Бѣдная дѣвушка!.. Настроеніе у меня было тогда совсѣмъ особенное, и признаюсь, заботы совершенно иного рода на время отодвинули мать и ея малютку на задній планъ. Это печальное неожиданное извѣстіе меня страшно разстроило. Я вспомнилъ что торжественно обѣщалъ Симоннѣ въ случаѣ ея смерти взять ребенка къ себѣ… Но съ тѣхъ поръ прошло столько времени что я совсѣмъ было забылъ о данномъ мною обѣщаніи; Симонна была совершенно здорова, и я, подобно всякому должнику, думалъ что срокъ платежа никогда не наступитъ. И вдругъ Симонна почти скоропостижно умираетъ отъ злокачественной лихорадки, ребенокъ остается сиротой, и какой-то внутренній голосъ, таинственный отголосокъ самой покойницы, призываетъ меня къ исполненію моего обѣщанія. Одну минуту я подло колебался, я пытался было войти въ сдѣлку со своею совѣстью. Я говорилъ себѣ: «Ребенокъ у своихъ дѣда и бабки, ему у нихъ будетъ лучше чѣмъ у меня, а если я буду продолжать вносить деньги на его содержаніе и воспитаніе, то исполню все что обязанъ въ данномъ случаѣ сдѣлать вполнѣ честный человѣкъ». По счастію я не послушался этихъ искушеній лукаваго. Я встряхнулъ самого себя. Ребенокъ этотъ сынъ Жана, родной сынъ племянника котораго я любилъ болѣе всего въ мірѣ и котораго и теперь еще продолжаю любить несмотря на его паденіе. Да и кромѣ того, развѣ съ 24 іюня я не поставилъ себѣ девизомъ «къ лучшему»? Я счелъ бы себя послѣднимъ негодяемъ еслибы какъ-нибудь увернулся отъ исполненія этого правила когда къ тому представляется такой случай. «Нѣтъ!» воскликнулъ я, «у тебя есть долгъ который ты долженъ исполнить — и ты его исполнишь!» И я поѣхалъ въ Польми. Тамъ я нашелъ несчастнаго малютку въ бѣдной крестьянской хижинѣ, гдѣ его держали изъ милости, тяготились имъ и стыдились его. Дѣдъ и бабка охотно отдали его мнѣ; я тотчасъ же разобралъ что слезы ихъ одно лицемѣріе и что они страшно рады отдѣлаться отъ бѣднаго мальчугана. Я немедленно взялъ его съ собой, и вотъ онъ… Ты находишь въ немъ сходство съ Жаномъ?

Я разсматриваю ребенка; дѣйствительно, въ его углубленныхъ глазахъ свѣтится что-то дикое и вмѣстѣ ластящееся, точь въ точъ какъ у отца. Замѣтивъ что на него смотрятъ, ребенокъ пугается, бросаетъ свои игрушки и принимается плакать.

Евсевій снова опускается на колѣни и наклоняется къ ребенку. Трогательно смотрѣть какъ этотъ одинокій, неловкій холостякъ старается утѣшить малютку и снова вызвать на уста его веселую улыбку.

— То что ты сдѣлалъ, — прекрасно! совсѣмъ растроганный говорю я ему; — но, другъ мой, ты берешь на себя серіозяую отвѣтственность. Будешь ли ты въ состояніи со своею неопытностью и холостыми привычками воспитывать такого крошку, оказывать ему всѣ тѣ мелкія попеченія и заботы въ которыхъ нуждается такой маленькій ребенокъ.

— Съ Бодіей помощью! вздыхаетъ Евсевій. — Кто знаетъ? можетъ-быть Провидѣніе посылаетъ мнѣ этого ребенка чтобы наполнить мое собственное существованіе, придать моей жизни интересъ котораго въ ней нѣтъ. Я уже теперь не буду несчастнымъ бобылемъ, безполезнымъ для себя и для другихъ. У меня будетъ цѣль, я теперь буду заботиться о живомъ существѣ… Вмѣсто того чтобы жалѣть меня, тебѣ слѣдовало бы поздравить меня съ разсвѣтомъ который для меня наступаетъ.

Я пожимаю ему руку и затѣмъ веду малютку и его пріемнаго отца завтракать. Они должны ѣхать съ четырехчасовымъ поѣздомъ, ибо Евсевій желаетъ непремѣнно завтра утромъ быть въ Сенъ-Тибо. Такъ какъ погода сегодня хорошая, то послѣ завтрака мы садимся въ коляску, и я везу ихъ въ Зоологическій Садъ. Ребенокъ засыпаетъ дорогой и просыпается только въ Саду: странные звѣри и пестрыя птицы среди цѣлой массы цвѣтовъ и зелени приводятъ его въ неописанный восторгъ. По возвращеніи домой онъ уже на половину прирученъ; онъ безъ умолку лепечетъ и тѣмъ умиляетъ Евсевія дочти до слезъ.

Но вотъ мы и на станціи. Другъ мой укутываетъ ребенка въ большой платокъ его матери и сажаетъ его на лавочку въ залѣ. Двери отворяютъ, мы обнимаемся.

— Пріѣзжай меня навѣстить какъ только тебѣ это будетъ возможно! восклицаетъ Евсевій.

Затѣмъ онъ снова беретъ на руки свою ношу и бережно несетъ ее въ вагонъ втораго класса, гдѣ я помогаю имъ устроиться.

— Кто бы могъ предсказать намъ это въ Да-Фе? продолжаетъ мой другъ, еще разъ протягивая мнѣ руку изъ окна вагона. — Я мечталъ перевернуть весь міръ своими поэмами, и вдругъ неожиданно превращаюсь въ отца и воспитателя… Признайся, что жизнь — удивительная вещь!..

Его перерываетъ свистокъ локомотива, ребенокъ принимается плакать, и Евсевію приходится отойти отъ окна; поѣздъ трогается и быстро катится по рельсамъ.

XXXIV.

Ребенка по отцу зовутъ Жаномъ. Онъ теперь въ Сенъ-Тибо и совершенно привыкъ къ своей новой жизни. Онъ спитъ рядомъ съ Евсевіемъ въ крошечной кроваткѣ, которую хозяйка отыскала гдѣ-то на чердакѣ и которая служила люлькой уже двумъ или тремъ поколѣніямъ. Хозяйка Евсевія, старая, упрямая и болтливая женщина; она была страшно поражена неожиданнымъ появленіемъ ребенка у своего постояльца. Она ни одному слову не повѣрила изъ того что говорилъ ей Евсевій о происхожденіи своего пріемнаго сына. Она глубоко убѣждена въ томъ что это плодъ какихъ-нибудь таинственныхъ любовныхъ похожденій ея жильца; она всюду со всевозможными прикрасами разказываетъ эту легенду, и слѣдуетъ признаться что всѣ гораздо болѣе склонны вѣрить ея сказкѣ чѣмъ правдивому разказу Евсевія.

Другъ мой и помышленія не имѣетъ о томъ какіе толки на его счетъ ходятъ по городу. Онъ всецѣло логлащенъ маленькимъ Жанно. Едва кончивъ свои занятія, Евсевій спѣшитъ къ своему питомцу и любуется имъ. Онъ все болѣе и болѣе находитъ въ немъ сходства со своею семьей; каждую минуту въ подвижныхъ глазкахъ ребенка ему мелькаетъ тѣнь его братьевъ и сестеръ. Онъ самъ одѣваетъ Жанно, самъ его кормитъ, самъ водитъ его гулять, вечеромъ онъ его убаюкиваетъ, и когда ребенокъ уже крѣпко спитъ, Евсевій все еще ведетъ съ нимъ нѣжныя бесѣды, наклоняется къ его черешневой кроваткѣ и прислушивается къ его тихому и ровному дыханію. Все, что онъ прежде повѣрялъ своему дневнику шепчетъ онъ теперь ребенку, которому еще лучше спится подъ ласковыя рѣчи пріемнаго отца.

Сегодня вечеромъ Евсевій въ мягкихъ туфляхъ, чтобы не разбудить ребенка, расхаживаетъ у себя по комнатѣ. Ночь апрѣльская тепла, окно осталось отвореннымъ. Въ садахъ заливаются трелями соловьи, луна поднимается изъ-за Клермонтскаго лѣса и бросаетъ свой голубоватый серебристый свѣтъ на колыбельку Жанно. Евсевій смотритъ на ребенка, и ему вспоминается и его собственное дѣтство и дѣтство племянника; онъ обращается къ небеснымъ свѣтиламъ съ мольбой даровать этому юному созданію жизнь менѣе бурную чѣмъ была жизнь его отца и менѣе тревожную чѣмъ жизнь его двоюроднаго дѣда; расхаживая по комнатѣ, Евсевій мысленно бесѣдуетъ со своимъ внучкомъ, который спитъ закрывши глазки и полураскрывъ свои пухлыя губки:

«Спи, Жаннно, спи моя крошка! ты еще всегда успѣешь проснуться для изученія всѣхъ тягостей жизни которая и слишкомъ коротка и въ то же время слишкомъ длинна… Самымъ лучшимъ для меня временемъ была та пора когда я, какъ теперь ты, спалъ въ своей маленькой постелькѣ наканунѣ престольнаго праздника въ жемеягуттѣ, а деревенскіе музыканты ходили отъ одного дома къ другому и разыгрывали серенады. Звуки скрипокъ и флейтъ то приближались, то удалялись… Я закрывалъ глаза; въ полуснѣ я смутно прислушивался къ музыкѣ которая неслась словно съ неба и засыпалъ мечтая объ удовольствіяхъ завтрашняго дня. Завтра приносило съ собою много удовольствій съ примѣсью нѣкоторыхъ непріятностей, а позднѣе разочарованія все болѣе и болѣе отравляли рѣдко выпадавшіе внѣ на долю праздники… Спи, малютка, ты скоро узнаешь какъ часто пробужденія бываютъ тягостны. Съ первыхъ шаговъ въ жизни ты уже почувствуешь колючія тернія вѣчно вонзающіяся въ ноги. Ты начнешь ходить въ школу и узнаешь связанныя съ ученіемъ муки. Румянецъ сбѣжитъ съ твоихъ алыхъ щечекъ, ты кончать учиться — и загадка жизни уже не будетъ попрежнему представляться тебѣ вполнѣ ясною; ты будешь думать что ты что-нибудь знаешь, а на самомъ дѣлѣ ты не будешь ничего знать, не будешь знать ничего ни о внѣшнемъ, ни о внутреннемъ мірѣ; ты ничего не будешь знать ни о другихъ, ни о себѣ, ни о матери, ни о женѣ, ни о дѣтяхъ… Если ты будешь въ жизни любить, ты будешь страдать изъ-за этой любви; если не будешь любить, то зачахнешь отъ тоски одиночества… И такъ ты будешь переходить отъ дѣтства къ юности, отъ юности къ возмужалости, отъ возмужалости къ старости, глядя на то какъ облетаютъ цвѣты, падаютъ листья, блѣднѣютъ краски въ призмѣ чрезъ которую ты съ восхищеніемъ смотрѣлъ на все въ дни своего дѣтства. Ты сдѣлаешься раздражителенъ, угрюмъ и воскликнешь: „Къ чему вся эта ложь? къ чему ведетъ игра гдѣ всѣ кости поддѣльныя? къ чему наша жизнь человѣческая?“ И никто тебѣ не дастъ никакого отвѣта. Человѣкъ подобенъ скиніи въ которой хранится хлѣбъ жизни, но двери коей замкнуты, запечатаны и отвориться не могутъ. Только одна внѣшность извѣстна: ее лѣпятъ, ее пишутъ, ее покрываютъ позолотой, ее переносятъ съ мѣста на мѣсто. Сперва она была сдѣлана изъ новаго дерева, была свѣжею, съ теченіемъ времени она сохнетъ и чернѣетъ, но попрежнему остается запечатанною… Пальцы изранишь себѣ, пытаясь отомкнуть дверь, и можетъ-быть счастье твое что ты не въ состояніи ее отворить… Вдругъ оказалось бы что внутри только одна пустота? вдругъ тамъ нѣтъ рѣшительно ничего?… Спи, моя крошка, лучшее время въ жизни — это время сна…»

Крайне взволнованный Евсевій продолжаетъ ходить по комнатѣ и перебирать въ своемъ умѣ все болѣе и болѣе мрачныя мысли. Вдругъ едва слышный шепотъ заставляетъ его поднять голову и подойти къ колыбели. При свѣтѣ луны онъ видитъ какъ Жанно шевелитъ ручонками и что-то шепчетъ во снѣ. Ребенку что-то снится, онъ раскрываетъ губки и тихо два раза кряду произноситъ: «Мама!» Евсевіемъ овладѣваетъ страшное внутреннее волненіе, рыданія сжимаютъ ему горло, изъ глазъ брызгаютъ слезы, и онъ чувствуетъ какъ понемногу все стихаетъ и успокоивается въ немъ благодаря потоку этихъ неожиданныхъ слезъ.

XXXV.

— А-а, такъ вотъ онъ мальчуганъ-то! Здравствуйте, любезнѣйшій, здравствуйте, чортъ возьми!

И капитанъ Годаръ теребя свою эспаньйолку дружески щекочетъ своею тросточкой Жанно, котораго Евсевій держить за руку. Ребенокъ пугается при видѣ толстаго усатаго человѣка, съ лягушечьими глазами и грубымъ голосомъ, и прячется за ногу своего пріемнаго отца.

— Славный мальчуганъ и будетъ молодцомъ, продолжаетъ капитанъ. — Чортъ побери, сборщикъ, вы малый ловкій. Какъ вы славно стряпаете эту мелюзгу!

— Что это значитъ? съ недоумѣніемъ спрашиваетъ Евсевій.

— Каково, не понимаетъ! а я вѣдь не по жидовски кажется говорю — шутникъ вы этакій, это означаетъ что когда вы беретесь за дѣло, то исполняете его какъ слѣдуетъ. Успокойтесь, я не прошу у васъ никакихъ рецептовъ — у меня этого нѣтъ въ крови и на совѣсти у меня нѣтъ ни одного маленькаго Годара — по принципу!

— Капитанъ! краснѣя восклицаетъ Евсевій, — шутки ваши переходятъ, границы… Я вовсе не отецъ этого ребенка; я его усыновилъ, вотъ и все.

— Разказывайте эти сказки кому другому! Вы ужь никакъ отказаться отъ него не можете; мальчуганъ какъ двѣ капли воды похожъ на васъ, и не меня, старую лису, провести вамъ.

— Повторяю вамъ что вы заблуждаетесь.

— Въ такомъ случаѣ, позвольте сказать вамъ что не я одинъ заблуждаюсь, ибо здѣсь всѣ убѣждены въ томъ что мальчикъ этотъ вашъ собственный…

Съ этими словами капитанъ круто поворачивается на каблукахъ и направляется въ кафе. Евсевій въ какомъ-то остолбенѣніи нѣсколько минутъ стоитъ на улицѣ въ обществѣ Маленькаго Жанно. Онъ до такой степени наивенъ что до сей минуты ему ни разу и въ голову не приходило что его кто-нибудь вздумаетъ считать настоящимъ отцомъ ребенка. Капитанъ открылъ ему на этотъ счетъ глаза, и первая мысль Евсевія была о гжѣ Доранакъ. Такъ какъ во избѣжаніе сплетенъ онъ очень рѣдко бывалъ въ почтовой конторѣ, то и теперь вернувшись изъ Польми еще не успѣлъ побывать тамъ. Если разказанная капитаномъ Годаромъ басня извѣстна всему городу, то по всей вѣроятности она дошла также и до таки Доранжъ, которая его молчаніе принимаетъ за нѣмое подтвержденіе городскихъ толковъ. Сплетни Сенъ-Тибоскихъ обывателей весьма мало смущаютъ Евсевія, но онъ непремѣнно желаетъ оправдаться предъ гжей Доранжъ, единственною особой мнѣніемъ коей онъ дорожитъ. Онъ возвращается домой, поручаетъ своей хозяйкѣ присмотрѣть за ребенкомъ и затѣмъ съ поникшею головой направляется къ квартирѣ почтмейстерши.

Послѣдній поѣздъ уже прошелъ, контора заперта, и гжа Доранжъ одна у себя въ комнатѣ, гдѣ благодаря высокой стѣнѣ предъ окномъ уже царствуетъ вечерній сумракъ. Сидя у открытаго окна, гжа Доранжъ поливаетъ два горшка съ гвоздикой, яркіе цвѣты которой нѣсколько придаютъ веселости этой угрюмой комнатѣ, столь же похожей на контору сколько и на тюрьму.

Поправляя стебли растеній, Людивина Доранжъ думаетъ о Евсевіи Ломбарѣ. Она знаетъ о предполагаемомъ родствѣ Евсевія съ его питомцемъ; всѣ въ городѣ толкуютъ объ этомъ, даже сегодня утромъ она слышала объ этой исторіи. Бѣдный Евсевій страшно тревожится при мысли что его могутъ заподозрить въ томъ на что самъ онъ смотритъ какъ на преступленіе и отнюдь не подозрѣваетъ что сказка эта напротивъ того сдѣлала изъ него какого-то героя. Множество здѣшнихъ дамъ, равнодушно смотрѣвшихъ на этого ненавистника-женщинъ, начинаютъ интересоваться имъ теперь когда онъ осязательно доказалъ что подобно всякому смертному способенъ поддаться искушенію любви. Не отдавая самой себѣ яснаго отчета, Людивина Доранжъ находится въ какомъ-то весьма сложномъ настроеніи духа. До сихъ поръ она смотрѣла на Евсевія Ломбара какъ на человѣка съ возвышеннымъ умомъ, съ прекрасными и честными правилами, но вполнѣ чуждаго тѣмъ слабостямъ которыя могутъ плѣнить сердце даже и самой честной женщины, ибо въ сущности изо всѣхъ добродѣтелей душевная чистота всего менѣе нравится женщинамъ въ мущинахъ. Гжа Доранжъ, несмотря на то что уже давно отрѣшилась это всякихъ иллюзій и увлеченій, узнавъ о томъ что Евсевій доступенъ любви, испытываетъ какое-то чувство удовольствія съ примѣсью нѣкоторой меланхоліи.

Въ эту минуту раздается звонокъ, молодая женщина отпираетъ дверь и краснѣетъ сталкиваясь лицомъ къ лицу съ тѣмъ о комъ она думаетъ несравненно болѣе съ тѣхъ поръ какъ онъ сдѣлался предметомъ толковъ всего городка.

— Простите мнѣ мое позднее посѣщеніе, начинаетъ Евсевій, не смѣя ей протянутъ руки, — но я желалъ непремѣнно сегодня же поговорить съ вами.

Она указываетъ ему на стулъ, бормоча какую-то форменную учтивую фразу, но онъ не садится, а продолжаетъ стоять предъ нею.

— Я сейчасъ узналъ о томъ что въ Сенъ-Тибо сильно занимаются мной и ребенкомъ котораго я привезъ съ собой… Толки эти должны были достигнуть и васъ, а такъ какъ я всего болѣе въ мірѣ дорожу вашимъ уваженіемъ, то и желаю вамъ объяснить…

Она останавливаетъ его легкимъ движеніемъ руки.

— Вамъ нечего объяснять мнѣ, печально говоритъ она, — я не считаю себя въ правѣ судить о вашихъ дѣйствіяхъ…

— Какъ! восклицаетъ онъ, — я считалъ васъ своимъ другомъ, а вы даже не желаете выслушать меня и заранѣе осуждаете…

— Я васъ не осуждаю, отвѣчаетъ она, — напротивъ я убѣждена въ томъ что вы поступили вполнѣ честно.

— Неправда ли? говоритъ онъ, совершенно неправильно понявъ слова молодой женщины; — не правда ли что на моемъ мѣстѣ вы поступили бы точно такъ же?

Они не въ силахъ удержаться отъ улыбки.

— Я не знаю что бы я сдѣлала на вашемъ мѣстѣ, кусая себѣ губы продолжаетъ она: — весьма возможно что я не допустила бы себя до ошибки, а потому мнѣ и не пришлось бы исправлять ея послѣдствій…

— До ошибки!.. бормочетъ Евсевій. — Какъ, и вы также считаете меня способнымъ на…

— Я знаю что вы мущина, а слѣдовательно какъ и всѣ мущины можете быть подвержены безумію которое свѣтъ вполнѣ извиняетъ мущинамъ.

— Господи Боже мой! Да разувѣрьтесь же! простодушно настаиваетъ онъ, — ради Бога разувѣрьтесь, ребенокъ этотъ вовсе мнѣ не сынъ.

Затѣмъ онъ съ увлеченіемъ въ краткихъ чертахъ разказываетъ ей о всей исторіи Жана и Симонны, о рожденіи ребенка и о смерти его матери. Съ энергіей спокойной и чистой совѣсти онъ безжалостно уничтожаетъ романтическій образъ созданный гжою Доранжъ, уничтожаетъ химерическаго Евсевія, доступнаго страсти и искушенію плотской любви, и замѣняетъ его истиннымъ Евсевіемъ съ нѣжнымъ и въ то же время робкимъ сердцемъ, котораго идеальная любовь влечетъ къ себѣ, а страсть пугаетъ.

— Увы! восклицаетъ онъ, — я никогда не любилъ, по крайней мѣрѣ никогда не любилъ такъ, какъ обыкновенно понимаютъ любовь… Я могу признаться въ этомъ вамъ, вамъ, не похожей на всѣхъ другихъ женщинъ.

Людивнаа Доранжъ кусаетъ себѣ губы.

— Дѣйствительно, съ нѣсколько горькою улыбкой говоритъ она, — надобно чтобы во мнѣ было очень мало женственнаго, если я не сержусь за любезность которую вы мнѣ говорите!

— Вижу что я сдѣлалъ еще новую глупость, бормочетъ онъ съ раскаяніемъ, которое вполнѣ обезоруживаетъ гжу Доранжъ. — Простите мнѣ мою неловкость…. Вы для меня болѣе чѣмъ женщина, вы для меня высшее существо въ которомъ нѣтъ ничего грубаго матеріальнаго, и потому-то я и люблю васъ совершенно особенною любовью… Я былъ бы въ отчаяніи еслибы потерялъ ваше уваженіе.

— Вы ничего не потеряли въ моихъ глазахъ, говоритъ, она, протягивая ему руку, — вы самый честный и самый чистосердечный человѣкъ котораго, я когда-либо знала… Я горжусь вашею дружбой.

— Да, неправда ли, вы будете моимъ другомъ? восклицаетъ онъ, — вы будете своими совѣтами помогать мнѣ воспитывать этого ребенка, сына моего племянника?… Я и понятія не имѣю о тѣхъ мелкихъ заботахъ и попеченіяхъ которыя необходимы такому крошкѣ… неправда ли, вы будете помогать мнѣ?

— Обѣщаю, растроганнымъ голосомъ отвѣчаетъ она.

— Благодарю! вы истинно ангельское созданіе.

Онъ хватаетъ ея обѣ руки и горячо пожимаетъ ихъ. Подъ увлеченіемъ преувеличеннаго чувства благодарности онъ порывисто обнимаетъ ее, цѣлуетъ въ лобъ и крѣпко принимаетъ къ своей груди; онъ чувствуетъ какъ сильно бьется сердце молодой женщины, голубые глаза въ темнотѣ сіяютъ какимъ-то фосфорическимъ блескомъ.

— О, пожалуста!.. бормочетъ она, — прошу васъ!…

Онъ замѣчаетъ что она вдругъ страшно поблѣднѣла и пугается что слишкомъ крѣпко окалъ ее въ своихъ объятіяхъ.

— Я настоящій медвѣдь, говоритъ онъ, — я вамъ сдѣлалъ больно.

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего…. Но на сегодня прощайте, до свиданія!

Она быстро отворяетъ дверь ведущую въ заднюю комнату и исчезаетъ за нею, а Евсевій на цыпочкахъ пробирается ко входной двери, браня и укоряя себя за грубость выраженія своихъ чувствъ и неловкость движеній.

ХXXVI.

Домикъ въ которомъ за городомъ живетъ капитанъ Годаръ прячется посреди сада обнесеннаго стѣной. Весь домикъ состоитъ изъ двухъ комнатъ въ нижнемъ этажѣ и чердака въ верхнемъ. Одну изъ этихъ двухъ комнатъ онъ обратилъ въ погребокъ и жалѣетъ только о томъ что лѣтомъ вину здѣсь слишкомъ жарко. Другая же комната служитъ ему спальней, гостиной и кухней. Капитанъ старательно оклеилъ стѣны картинками изъ Journal amusant и Charivari. Надъ каминомъ висятъ три весьма грубо сдѣланныя литографіи, изображающія битву при Содьферино, императорское семейство и короля Виктора-Эммануила. Бѣлый деревянный двухстворчатый шкалъ служитъ капитану и кладовой, и гардеробомъ. Вдоль стѣнъ стоятъ четыре плетеные соломенные стула и два старые чемодана которые сопутствовали капитану во всѣхъ его походахъ и теперь подобно ему самому находятся въ отставкѣ. На комодѣ въ безпорядкѣ урчитъ дюжины полторы пустыхъ бутылокъ, а по полу валяются разбросанныя пробки. Въ одномъ изъ угловъ комнаты помѣщается прибранная какъ въ казармахъ желѣзная походная кровать. Каминъ загроможденъ тарелками и стаканами, точно такъ же какъ и окно, которое никогда не отворяется, ибо для оовѣженія своей берлоги капитанъ довольствуется дверью выходящею въ садъ. Во всемъ жилищѣ замѣтно полное отсутствіе печатнаго слова, за исключеніемъ описанія военныхъ дѣйствій Французовъ въ. Африкѣ, книга которую старый воинъ вѣчно перелистываетъ, потому что въ ней упоминается между прочимъ и о капитанѣ Годарѣ. Во всемъ помѣщеніи царитъ какой-то затхлый воздухъ со смѣшаннымъ запахомъ лежалыхъ плодовъ, табаку и бѣлаго вина, который такъ и бросается въ носъ.

Въ данную минуту солнце ярко свѣтитъ въ эту маленькую комнатку, въ которой жужжитъ цѣлый рой мухъ, въ то время какъ въ Сенъ-Тибо раздается первый ударъ благовѣста къ вечернѣ. Сегодня воскресенье, и по этому случаю капитанъ пригласилъ къ себѣ нѣсколько друзей попить бѣлаго винца и поиграть въ безикъ. У него сидитъ совсѣмъ новый гость, сверхштатный чиновникъ по сбору косвенныхъ налоговъ, бѣленькій и розовенькій какъ куколка, отъ него разитъ всевозможными духами какъ изъ парфюмернаго магазина. Капитанъ взялъ на себя воспитаніе этого юнаго Іожима;^[6] обыгрывая его въ карты, онъ въ то же время учитъ его какъ слѣдуетъ держаться съ женщинами, гдѣ и какъ находить себѣ подходящихъ. Апломбъ стараго кавалериста дѣйствуетъ весьма внушительно на этого бѣлокураго, робкаго и довѣрчиваго юнца; всякому вранью и хвастовству капитана онъ вѣритъ какъ непреложнымъ истинамъ.

— Ну-съ, птенчикъ, говоритъ ему тотъ развертывая свои карты вѣеромъ, — а какъ у насъ дѣла съ курочками?

— Ахъ, капитанъ, въ жизни моей также мало курочекъ какъ и козырей въ игрѣ… Въ Сенъ-Тибо на этотъ счетъ весьма плохо.

— Это въ Сенъ-Тибо-то плохо?!.. Чортъ возьми! другъ мой, простите за выраженіе, но вы страшно врете… Бью и козыряю!.. Въ здѣшней виноградной странѣ дѣвушки стройны какъ спаржа и сладки какъ спѣлыя вишни… Какого же вамъ еще чорта надо?

— У всѣхъ здѣшнихъ дѣвушекъ и безъ меня много ухаживателей, молодцовъ со здоровенными кулаками, тутъ шутки плохи. Да и кромѣ того эти виноградарши съ мозолистыми руками и грубою рѣчью рѣшительно ничего не говорятъ моему сердцу…

— А вамъ все подавай герцогинь, не правда ли?… Сто тузовъ и стопятьдесятъ безика!.. А не нравятся вамъ виноградарши, займитесь мѣщаночками.

— Ну, а эти ханжи, лица у нихъ все строгія, взглянешь такъ даже холодно станетъ.

— Ахъ вы юнецъ этакій! подождите какъ подростетъ у васъ бородка, такъ сами узнаете что ханжи самыя лакомыя птички въ любви.

— Да хромѣ того у нихъ есть еще и мужья…

— Тысячу чертей въ пушку! что вы за мокрая курица!.. Когда я стоялъ съ полкомъ въ Константинѣ такъ и не думалъ о мужьяхъ!.. А ужь если вы боитесь мужей такъ пріударьте за вдовушками… Да вотъ вамъ гжа Доранжъ, кусочекъ лакомый!

— Почтмейстерша?.. Да помилуйте, капитанъ, она совсѣмъ сѣдая.

— Ну такъ что же такое? У нея за то чудные голубые глаза… Угли подъ снѣгомъ!.. Вотъ именно такую-то женщину и нужно для подобнаго вамъ новичка… Тридцать лѣтъ, опытность и горячее сердце при робкихъ пріемахъ. Она право обворожительна… да чего лучше? справьтесь-ка объ этомъ у своего сосѣда, сборщика поземельныхъ податей.

— У г. Ломбара?… Вы полагаете что…

— Голову даю на отсѣченіе — малый то любитель въ своемъ родѣ, мало ли у него бывало интрижекъ, а что касается до нея, то несмотря на свой жеманный видъ она на любовь и очень-таки падка, вѣрьте мнѣ, я человѣкъ опытный. — Она нѣтъ-нѣтъ да и взглянетъ мущинѣ въ глаза какъ кошечка которая любитъ лизать сливки!…

— Капитанъ, вы право меня удивляете!… Гжа Доранжъ послѣдняя изъ здѣшнихъ дамъ которую я осмѣлился бы подозрѣвать…

— Вы можете думать что вамъ угодно, но это фактъ! Нашлись люди которые сторожили на углу противъ почты: Ломбаръ вышелъ отъ своей красавицы въ весьма поздній часъ ночи… Они видаются почти каждый вечеръ и полагаю не для того чтобы вмѣстѣ заниматься дѣлами благочестія. Запишите-ка… Три дамы и козырной король, слѣдовательно у меня полторы тысячи… Желаете отыгрываться?…

XXXVII.

Дневникъ Евсевія.-- "1 іюля 1870 года. — Вчера я возвращался изъ Шорійскаго лѣса по плоскогорью Коны. Никогда въ жизни не случалось мнѣ видѣть такого чуднаго солнечнаго заката: великолѣпныя облака, неподвижныя и трепещущія, словно гигантскіе готовые распуститься маковые цвѣтки, наполняли небесный садъ самою роскошною цвѣтущею растительностью. Великолѣпная тишина, нарушаемая лишь отдаленнымъ крикомъ перепела, царствовала надо всѣмъ плоскогорьемъ подъ лазурнымъ сводомъ неба, усѣяннаго алыми облаками. Рѣдко бываетъ чтобы подъ вечеръ не чувствовалось какой-то особенной братской любви ко всему живущему. Никогда не обмѣнивался я со встрѣчавшимися мнѣ прохожими болѣе привѣтливыми улыбками. У подножія креста я встрѣтилъ молодаго человѣка который шутилъ и рѣзвился съ молодою дѣвушкой, своею возлюбленною вѣроятно. Поровнявшись со мною они на минутку присмирѣли, а затѣмъ снова принялись за рѣзвыя шутки, дѣтскія и страстныя въ одно и то же время. Пугливые возгласы молодой дѣвушки и ихъ веселый смѣхъ радостно раздавались въ тихомъ вечернемъ воздухѣ; въ этой шумной открытой деревенской любви не было ничего неприличнаго, и потому я нисколько не былъ шокированъ ею. Это была любовь здоровая, радостная, какъ все что самородно выростаетъ изъ земли. Мнѣ показалось что на меня мимоходомъ пахнуло ароматомъ свѣжей, хорошей, деревенской розы. Неужели я никогда не почувствую любви, какъ ее всѣ понимаютъ? Неужели для, меня уже миновала пора любви?…

«10 іюля… — Газеты полны слухами о войнѣ. Даже сама природа какъ будто чувствуетъ это. Еще нѣтъ никакихъ враждебныхъ дѣйствій, но что-то говоритъ что можетъ-быть завтра, послѣ завтра, волны забушуютъ. Небо, воздухъ, лѣса, какъ будто шепчутся объ этомъ. Золотистыя нивы, зеленые виноградники, синяя даль, теплый безпокойный лѣтній вѣтеръ, даже птицы тревожно перелетающія съ мѣста на мѣсто, все указываетъ на то что роковой часъ близокъ. Уже съ полвѣка родина моя не видала того что можетъ-быть уже завтра готовится ей. Я ужасаюсь при мысли о предстоящей войнѣ, смотрю на нее какъ на величайшее бѣдствіе. Я не въ силахъ собратъ своихъ мыслей, онѣ по вѣтру разлетаются у меня изъ головы.. Я думалъ весь день съ самаго полудня провести въ Донкурскомъ ущельѣ. О благословенное одиночество! О благословенная тишина! вы для души то же что стаканъ свѣжей воды послѣ нѣсколькихъ дней кутежа! Вы хлѣбъ и вода, двѣ вещи которыхъ ничто не въ силахъ замѣнитъ, два друга къ которымъ всегда возвращаешься. Но особенно теперь, когда всѣ газеты шумятъ, когда вѣтеръ и душенъ, и зноенъ, особенно теперь милы и дороги вы моему сердцу, о тишина! о одиночество! Вы говорите мнѣ о вѣчности въ то время когда настоящее такъ зловѣще… Сколько образовъ прошло предъ моими внутренними очами въ то время какъ я смотрѣлъ на небо и холмы: мертвые, живые, отсутствующіе, и близкіе, прошедшее и настоящее, и судьба человѣческая!!. Какъ мало значенія имѣетъ нынѣшній день въ глазахъ того кто отводитъ ему надлежащее мѣсто въ цѣлой вереницѣ дней!»

"12 іюля. — Сегодня я весь вечеръ пробылъ дома съ Жанно. Шелъ дождь; съ часъ я занималъ ребенка игрушками на полу, затѣмъ уложилъ его спать, а на улицѣ все лилъ дождь и своимъ мѣрнымъ паденіемъ какъ колыбельною пѣсенкой убаюкивалъ моего крошку. Жанно былъ счастливъ какъ король. Маленькими ручонками онъ то ласкалъ меня, то трепалъ меня за бороду. Онъ приблизилъ свое личико къ моему лицу, и вдругъ я почувствовалъ на своихъ губахъ чистыя и свѣжія губки ребенка; этотъ сыновній поцѣлуй былъ мнѣ сладостенъ и проникъ мнѣ въ самое сердце… Я счастливъ тѣмъ что онъ при мнѣ, сынъ Жана!.. Благодаря совѣтамъ и стараніямъ гжи Доранжъ, у него теперь есть все что ему нужно: бѣлье, обувь, легкое платье для лѣта и теплое шерстяное для зимы… Одинъ я никакъ бы не сообразилъ и не придумалъ всего этого. Я счастливъ и въ то же время ощущаю тревогу. Въ смутное время которое мы переживаемъ, какъ знать что съ нами будетъ завтра? Гжа Доранжъ не вѣкъ будетъ жить здѣсь. Да и самъ я не вѣченъ. Сестра Гертруда уже стала стариться; а что касается Августа или брата-священника, то они и не захотятъ заниматься ребенкомъ, да и мнѣ было бы грустно еслибъ онъ попалъ къ нимъ на руки. О его отцѣ, Жанѣ, и говорить нечего. Тамъ, въ Новомъ Свѣтѣ, онъ все болѣе и болѣе предается своемъ цыганскимъ склонностямъ. Извѣстія отъ него наконецъ стали получаться, то съ Куперова Озера; то изъ Сенъ-Луи, то изъ Санъ-Франсиско. Онъ былъ пастухомъ, каменьщикомъ, слугой въ гостиницѣ, а можетъ-быть чѣмъ-нибудъ та хуже еще… Но какъ бы то ни было, для насъ онъ потерянъ, и сынъ на него разчитывать не модетъ. На него разчитывать или надѣяться все равно что на сухой листокъ который крутится въ воздухѣ, или на вѣтеръ который проносится мимо.

"Слѣдовательно, мой бѣдный Жанно, ты можешь надѣяться единственно на меня, да и я, боюсь, опора слабая. У меня нѣтъ ни опытности, ни рѣшительности, ни дѣятельности мысли, необходимыхъ для воспитанія ребенка. Нельзя безнаказанно смѣяться надъ вѣковыми естественными законами руководящими человѣческимъ обществомъ. Отецъ, мать и ребенокъ другъ для друга необходимы и другъ безъ друга существовать не могутъ. Всѣ идутъ одинъ за другимъ, всѣ держатся другъ за друга. Лучше бы мнѣ было сдѣлаться просто добрымъ семьяниномъ, чѣмъ такимъ образомъ отдалиться отъ человѣческаго общества. Да, разумѣется такъ, но развѣ я способенъ довольствоваться этимъ мелкимъ счастіемъ, этою мелкою любовью которыми довольствуются знакомые мнѣ нотаріусы и мировые судьи. Такое счастье, такая любовь мнѣ уже и недоступны. Голубятня моя отмѣчена, ей предназначено вѣчное одиночество… Въ сѣромъ ночномъ воздухѣ раздается бой часовъ, уже одиннадцать часовъ ночи, звонъ колокола каѣется отдаленнымъ, слышится точно во снѣ. Все въ домѣ тихо, я слышу только шумъ дождя, да ровное дыханіе спящаго ребенка. Мнѣ надоѣло писать, надоѣлъ мнѣ и мой безполезный дневникъ. Только одно въ мірѣ никогда не надоѣдаетъ, это неуклонное исполненіе своего долга, все остальное пустота. Удивительно что зная это, я поступаю какъ разъ наоборотъ. Когда я гонюсь за своею химерой я задыхаюсь, утомляюсь, желаю чтобъ она исчезла, а когда она исчезаетъ, то начинаю всюду ее искать. И вотъ ужъ десять лѣтъ какъ длится это безполезное волненіе!

«15 іюля. — Хочу записать впечатлѣніе которое подняло во мнѣ цѣлый рядъ старыхъ впечатлѣній. Рѣчь идетъ о кустѣ смородины, мокромъ отъ дождя и усѣянномъ красными кистями свѣжихъ ягодъ; я видѣлъ этотъ кустъ сегодня у старой кирпичной стѣны. Спѣющая смородина лѣтомъ, въ деревенскомъ садикѣ, всегда будитъ во мнѣ цѣлый міръ старыхъ, уснувшихъ воспоминаній. Я снова кажусь себѣ маленькимъ ребенкомъ у котораго множество всевозможныхъ иллюзій. Вокругъ меня носится золотистая пыль атомовъ былаго времени; въ воздухѣ разлита нѣжность и грусть. Мнѣ видится жеменгуттскій садъ, мнѣ слышится звонъ нашихъ колоколовъ, я вижу себя то въ своемъ платьѣ, когда я въ первый разъ причащался, то въ своей школьнической блузѣ, мечтающимъ о дѣтской идеальной любви. Этотъ кустъ спѣющей смородины, эта старая стѣна у которой онъ росъ, все это говорило мнѣ о томъ что я слишкомъ запоздалъ въ той давно прошедшей жизни, а для новой начинающейся жизни я чужой. Я встряхнулъ мокрыя покрытыя ягодами вѣтки, изъ-подъ нихъ поднялась и вылетѣла бѣлая съ коричневыми крапинками ночная бабочка которая мнѣ такъ была знакома въ эпоху моего дѣтства, — сквозь утренній дождь это былъ точно легкій призракъ моихъ сладостныхъ дѣтскихъ ощущеній.»

ХXXVIII.

Вслѣдъ за лѣтними грозами надъ Сенъ-Тибо разразился ураганъ. Сильные вѣтры, съ утра до ночи дующіе на высокихъ и голыхъ плоскогорьяхъ, составляютъ отличительную черту здѣшней суровой мѣстности. Вѣтеръ, гость знакомый всѣмъ городкамъ Бассиньи, большею частію построеннымъ на высокихъ каменистыхъ утесахъ. Сегодня вечеромъ онъ порывами несется изъ долины и съ силой ударяется о старые высокіе дома на главной улицѣ. Онъ гнетъ деревья, сыплетъ съ крышъ черепицы и отрываетъ плохо прибитые ставни. Онъ врывается во дворъ, воетъ въ корридорахъ, шумитъ и бушуетъ какъ бурное море.

Несмотря на непогоду, Евсевій въ сумерки, уложивъ спать маленькаго Жанно, выходитъ изъ дома, направляется къ перекрестку гдѣ находится почтовая контора, и полуослѣпленный дождемъ и вѣтромъ, останавливается у дверей гжи Доранжъ. Услыхавъ его звонокъ, она сама отворяетъ ему и молча здоровается съ нимъ. Едва войдя въ контору, Евсевій при свѣтѣ небольшой лампы, поставленной на каминѣ, замѣчаетъ по лицу почтмейстерши что она сильно разстроена.

Она блѣднѣе обыкновеннаго, глаза у нея красны и мокры отъ слезъ, судорожно сжатыя губы нервно вздрагиваютъ.

— Господи! что съ вами? восклицаетъ онъ испугѣ.

— Взгляните, упавшимъ голосомъ отвѣчаетъ ему гжа Доранжъ, — что я сейчасъ получила… Читайте!

Она подаетъ ему распечатанное и нѣсколько скомканное письмо.

Евсевій подходитъ къ лампѣ и медленно читаетъ написанное на этомъ клочкѣ бумаги. Подписи разобрать невозможно; это грубое и нелѣпое объясненіе въ любви. Анонимный авторъ письма сперва въ самыхъ пошлыхъ выраженіяхъ говоритъ гжѣ Доранжъ о своей любви къ ней и затѣмъ намекаетъ ей что напрасно допускаетъ она компрометтирующія ее посѣщенія г. Ломбара который недостоинъ ея вниманія, такъ какъ ни мало не стѣсняясь компрометируетъ ее въ глазахъ всего города. Онъ умоляетъ гжу Доранжъ, если она желаетъ скромной и въ то же время пламенной любви, отдать предпочтеніе человѣку серіозному который уже давно пылаетъ къ ней неизъяснимою страстью. Посланіе оканчивалось назначеніемъ гжѣ Доранжъ ночнаго свиданія подъ липами городскаго гулянья.

— Это низость! восклицаетъ совсѣмъ убитый Евсевій, — это писалъ мерзавецъ!

— Да, вздыхаетъ Людивина Доранжъ, — но откуда бы ни исходилъ этотъ ударъ, онъ все-таки ужасенъ, а униженіе жестоко.

— Я въ отчаяніи оттого что былъ косвенною причиной этого оскорбленія, смиренно говоритъ Евсевій, — вмѣсто услугъ дружба моя доставила вамъ одни огорченія и мученія…

— Я нисколько не считаю васъ отвѣтственнымъ за свои горести… Мы оба были неосторожны, вотъ и все… Вы видите, я была права, говоря что дружба между нами невозможна, какъ бы она ни была чиста и невинна.

— Это отвратительно! снова восклицаетъ Евсевій, въ страшномъ волненіи шагая по конторѣ.

— Да, но зло уже сдѣлано… То что осмѣлился мнѣ писать этотъ неизвѣстный, по всѣмъ вѣроятіямъ уже думаетъ весь городъ… Вы понимаете что теперь нашъ долгѣ заключается въ томъ чтобы не давать пищи общественному злословію… Намъ слѣдуетъ прекратить наши свиданія, мы не должны болѣе видаться другъ съ другомъ…

Они садится и закрываетъ лицо своими исхудалыми руками. Евсевій съ поникшею головой и сложеными на груди руками продолжаетъ лихорадочно ходить по комнатѣ. На челѣ его лежитъ глубокая дума, онъ какъ будто борется самъ съ собою. Въ мрачной конторѣ раздаются лишь его шаги, а на улицѣ со страшною силой бушуетъ и завываетъ буря.

Людивина Доранжъ поднимаетъ голову.

— Это необходимо, шепчетъ она, — простимтесь и разстанемтесь!

— Постойте, говоритъ Евсевій, внезапно останавливаясь предъ нею, — выслушайте меня… Я не богатъ и кромѣ того у меня есть пріемный ребенокъ, который еще болѣе увеличиваетъ трудность моего положенія; но все-таки я имѣю жалованье и у меня нѣтъ недостатка въ мужествѣ… Я причина всего зла, мнѣ же и слѣдуетъ исправить его… Желаете чтобъ я былъ вашимъ мужемъ и покровителемъ?

Она вздрагиваетъ, и на мгновеніе большіе голубые глаза ея свѣтятся чувствомъ признательности и нѣжности, но это только одно мгновеніе, и въ слѣдующую затѣмъ минуту чудные глаза ея наполняются слезами. Людивина Доранжъ качаетъ головой.

— Благодарю васъ, говоритъ она, — но принять вашего предложенія я не могу.

— Почему?

— Потому что не считаю себя въ правѣ требовать такой жертвы.

— Что вы говорите о жертвѣ? Это съ вашей стороны будетъ жертвой если вы согласитесь стать женой такого вѣчно, колеблющагося, нерѣшительнаго человѣка, каковъ я. Я понимаю что кромѣ того васъ должна пугать и мысль принять на себя обязанность заботиться о чужомь ребенкѣ; а все же.

— Нѣтъ не то, прерываетъ она.

— Стало-бытъ я вамъ не нравлюсь. А я воображалъ что вы и мнѣ удѣлили бы частичку своего сердца. Я ошибся?

— Нѣтъ, со слезами въ голосѣ отвѣчаетъ она, — дружба моя къ вамъ несравненно сильнѣе чѣмъ вы полагаете, и сердце мое обливается кровью отъ необходимости отказать вамъ. Но… я не могу принять вашего предложенія.

— Въ такомъ случаѣ я ничего не понимаю.

— Не старайтесь понять, не настаивайте! умоляюще восклицаетъ она.

— Сердце ваше не свободно?

Молчаніе. Гжа Доранжъ снова закрываетъ лицо руками и повидимому рѣшилась не отвѣчать болѣе на вопросы. Евсевій, удивленный и обиженный тѣмъ какъ отнеслись къ его предложенію, въ минуту молча ходитъ по комнатѣ, затѣмъ обращается къ гжѣ Доранжъ тономъ въ которомъ слышится горечь разочарованія.

— Вы любите другаго, говоритъ онъ, — почему же сразу прямо и откровенно не сказать мнѣ этого? Я избавилъ бы васъ отъ нескромныхъ и тягостныхъ для насъ обоихъ настояній… Прощайте!

Онъ беретъ шляпу и намѣревается уйти; вдругъ Людивина Доранжъ разражается рыданіями, онъ испуганно оборачивается къ ней, она отводитъ отъ лица руки, быстро вытираетъ себѣ глаза и поднимается со стула.

— Останьтесь, говоритъ она, — я не хочу чтобы вы ушли отсюда составивъ обо мнѣ несправедливое мнѣніе… Я не люблю другаго, а между тѣмъ я не свободна… Я должна сказать вамъ правду и скажу ее, чего бы это мнѣ не стоило…

Она останавливается перевести духъ и затѣмъ продолжаетъ:

— Здѣсь меня всѣ считаютъ вдовой. Я не вдова, у меня есть мужъ, заставившій меня жестоко страдать, но вотъ уже пять лѣтъ какъ мы врозь… Онъ бросилъ меня, куда-то скрылся, я не знаю гдѣ онъ, но тѣмъ не менѣе онъ живъ, и въ глазахъ закона я все-таки его жена.

Затѣмъ съ рыданіями въ голосѣ и со внезапно вспыхнувшимъ на щекахъ румянцемъ она разказываетъ пораженному Евсевію о своемъ бракѣ, наскоро устроенномъ ослѣпленными родителями, о своей несчастной замужней жизни съ игрокомъ и глубокоиспорченнымъ человѣкомъ, о своей внутренней борьбѣ съ самою собой и наконецъ о пошлой и жалкой развязкѣ всего: промотавъ ея приданое и компрометировавъ ее насколько это было возможно, мужъ ея бросилъ домашній кровъ и исчезъ неизвѣстно куда.

— Вы все теперь знаете, говоритъ она, — и разумѣется понимаете… Вѣрьте что будь я свободна, при первыхъ же вашихъ словахъ я съ полнымъ участіемъ протянула бы вамъ руку…

Рыданія снова душатъ ее, и она снова опускается на стулъ.

До сей поры женскія слезы всегда раздражали Евсевія, но сегодня при видѣ этого искренняго горя, при видѣ слезъ на блѣдномъ лицѣ этой женщины, къ которой онъ испытывалъ истинно братскую дружбу, онъ чувствуетъ какое-то отрадное волненіе. Уже не состраданіе заставляетъ биться его сердце, а несравненно болѣе сильное и нѣжное чувство, что-то доселѣ невѣдомое сжимаетъ ему горло и непривычнымъ трепетомъ пробѣгаетъ по всему тѣлу. Впервые онъ сознаетъ что это волненіе любви, впервые онъ испытываетъ жавшіе заключить Людивину Доранжъ въ свои объятія и поцѣлуями осушить слезы на ея лазурныхъ очахъ. Необъяснимое влеченіе бросаетъ его къ ногамъ молодой женщины, но въ ту минуту какъ онъ опускается предъ нею на колѣно, она движеніемъ руки останавливаетъ его.

— Бѣдная! восклицаетъ онъ съ чувствомъ, — позвольте мнѣ васъ утѣшить… Позвольте мнѣ сказать вамъ что привязанность моя къ вамъ будетъ вѣчною!..

— Напротивъ, ей слѣдуетъ умереть, шепчетъ она, это необходимо для нашего обоюднаго спокойствія. Прощайте!

— Понимаю, покорно отвѣчаетъ онъ, — понимаю… На вѣдь это жестоко… Я никогда не сознавалъ этого такъ мучительно какъ сегодня…

— Прошу васъ, говоритъ она глухимъ голосомъ, поднимая на него свои чудные умоляющіе глаза, — ни слова болѣе… Вы прибавили бы мнѣ слишкомъ много страданія. Разстанемся!

Онъ хватаетъ ея руки и покрываетъ ихъ поцѣлуями.

— Я люблю васъ! вырывается у него съ отчаяніемъ.

Она вырываетъ у него руки и мужественно отворяетъ дверь.

— Прощайте! слабо роняетъ она.

И Евсевій шатаясь какъ пьяный выходятъ въ сумракъ ночи подъ бурю непогоды.

Людивина Доранжъ поспѣшно захлопнувъ за нимъ дверь запираетъ ее, и подавляя рыданія опускается на колѣни на то самое мѣсто гдѣ онъ только что стоялъ. Часы бѣгутъ, лампа гаснетъ, а молодая женщина все еще неподвижно стоитъ на колѣняхъ, всецѣло поглощенная сожалѣніемъ о той любви которую она пробудила и теперь безжалостно должна заставить замереть.

ЧАСТЬ ПОСЛѢДНЯЯ.

XXXIX.

Въ Сенъ-Тибо пришло извѣстіе о томъ что война объявлена. Извѣстіе это сильно потрясло Евсевія, несмотря на то печальное и мрачное настроеніе въ которомъ онъ находился со времени своего послѣдняго свиданія съ гжою Доранжъ. Онъ предвидитъ что его родина, Лотарингія, послужитъ первымъ полемъ битвы для враждующихъ сторонъ. Да и самъ я, смотря на неестественное возбужденіе господствующее среди парижскаго населенія, начинаю опасаться за участь моего семейства, живущаго въ одномъ изъ пограничныхъ городовъ. Я рѣшаюсь до наступленія серіозныхъ враждебныхъ дѣйствій поѣхать повидаться съ родными, а также заѣхать на нѣсколько дней въ Сенъ-Тибо къ Евсевію.

Изъ Парижа я выѣзжаю въ непогожій, бурный день. Весь поѣздъ полонъ солдатами которыхъ отправляютъ въ восточныя провинціи. Въ вагонахъ раздаются патріотическія пѣсни и воинственные крики ура! На каждой станціи собравшееся на платформѣ населеніе предлагаетъ солдатамъ вина, съѣстныхъ припасовъ и табаку, а тѣ въ широкихъ размѣрахъ оказываютъ честь этимъ импровизованнымъ угощеніямъ. Всѣ эти демонстраціи носятъ на себѣ характеръ безпорядочности и разнузданности и несравненно болѣе указываютъ на недостатокъ дисциплины чѣмъ на увѣренный въ себѣ и разсудительный патріотизмъ. Значительно запоздавъ на пути, поѣздъ наконецъ подходитъ къ ближайшей отъ Сенъ-Тибо станціи, и я бросаюсь въ объятія Евсевія.

— Ну вотъ! кричитъ онъ мнѣ послѣ первыхъ привѣтствій и поцѣлуевъ, — вотъ она война, и война на самой нашей границѣ!.. Я нѣкогда жаждалъ сильныхъ ощущеній, вотъ они жгучія, мучительныя ощущенія!. Какъ ты полагаешь, можемъ ли мы по добру по здорову выбраться изъ этой войны? Что говорятъ въ Парижѣ?

— Тамъ всѣ весьма сильно экзальтированы, большею же частью люди которые сами себя возбуждаютъ, но для предсказанія чего-либо положительнаго надо бы посредствомъ стетоскопа выслушать самое сердце Франціи. У вашихъ здѣшнихъ виноградарей нервы спокойнѣе и разсудокъ положительнѣе чѣмъ у насъ. Что думаютъ они?

— Любезный другъ, здѣсь также всѣ сильно возбуждены; въ былыя времена при встрѣчѣ съ крестьянами только и слышалось что слово «деньги», а теперь у нихъ только и разговору что о Прусакахъ… Самъ я надѣюсь; я не могу вообразить себѣ чтобы мы могли быть побѣждены. Крылья у насъ гибкія и твердыя; мы слишкомъ весело идемъ и можемъ идти не иначе какъ къ побѣдѣ.,

— Отъ души желаю чтобъ это было такъ; что до меня, то мнѣ кажется что слишкомъ грозныя и мрачныя тучи заволокли горизонтъ.

— Развеселись немножко; у насъ еще три дня относительнаго спокойствія, воспользуемся же ими и насладимся сознаніемъ счастія что мы опять вмѣстѣ…

И мы пользуемся этими днями. Съ каждымъ днемъ мы совершаемъ все болѣе и болѣе далекія прогулки. Какъ и въ Ла-Фейское время, Евсевій желаетъ показать мнѣ лучшія мѣстечки своего округа. Мы посѣщаемъ Ла-Могъ, Утретекуръ, Граффинньискіе лѣса, Ла-Вуаврскій лѣсъ. Домой мы возвращаемся лишь послѣ солнечнаго заката физически измученные, но въ душѣ прекрасно настроенные. Какъ упивались мы природой при первыхъ проблескахъ приближающейся осени! Мнѣ даже кажется что мы вернулись въ далекое прошлое — Мы только уже не строимъ плановъ на будущее, а всецѣло погружаемся въ воспоминанія прошлаго. Въ послѣдній вечеръ моего пребыванія въ Сенъ-Тибо мы возвращались изъ Ла-Фортелльскаго лѣса уже при наступленіи ночи. Въ молчаніи мы прислушивались къ тому какъ спѣлые желуди падаютъ на землю и слѣдили затѣмъ какъ первыя звѣздочки загораются на ясномъ небѣ.

— Зачѣмъ, воскликнулъ Евсевій, — зачѣмъ наше нравственное небо такъ мрачно когда настоящій сводъ небесный такъ ясенъ? Что дѣлается теперь тамъ на границѣ когда здѣсь все такъ тихо, мирно и спокойно?;

Отвѣта на этотъ вопросъ пришлось недолго ждать: вернувшись въ Сенъ-Тибо, мы узнали о двойномъ пораженіи подъ Виссембургомь и подъ Форбахомъ.

— Неужели? совсѣмъ уничтоженный говоритъ Евсевій. — Каково! При самомъ началѣ войны, чуть же на другой день послѣ ея объявленія Прусаки уже во Франціи!.. Какое же ослѣпленіе овладѣло нашими начальниками? Какое же проклятіе тяготѣетъ надъ нашими войсками?

Въ молчаніи, какъ приговоренные къ смерти, смотрамъ мы другъ: на друга.

— Что дѣлать? начинаетъ Евсевій. — Еслибъ у меня на рукахъ не было Жанно и еслибъ я не былъ обязанъ оставаться на занимаемомъ мною мѣстѣ, я схватилъ бы ружье и поступилъ бы въ первый попавшійся полкъ. Мнѣ страстно хочется бросить все, отправиться въ Ланакъ, поступить въ казармы и учиться военымъ пріемамъ.

— Нѣтъ. Ты не долженъ бросать своей кассы и своихъ счетныхъ книгъ, тѣмъ болѣе что и здѣсь ты можешь исполнять свой долгъ и быть полезнымъ. Что до меня, то я только повидаюсь со своими родителями, обниму ихъ и тотчасъ же отправлюсь въ дѣйствующую армію. Я рѣшилъ ѣхать тѣмъ же вечеромъ чтобъ успѣть воспользоваться проходившимъ ночнымъ поѣздомъ. Можетъ-быть завтра будетъ уже слишкомъ поздно. Евсевій провожаетъ меня на станцію.

— Сколько уже разъ прощались мы съ тобой у дверцы вагона, будемъ надѣяться что и сегодня не въ послѣдній. Ну, старый другъ мой, до свиданья!.. До лучшихъ дней!

Итакъ съ тоской въ сердцѣ мы разстаемся.

XL.

Дневникъ Евсевія. "12 августа, 1870 года. Всѣ жили въ мирѣ, и согласіи; желѣзныя дороги не обращали вниманія на границы, свистящіе локомотивы однимъ и тѣмъ же днемъ привѣтствовали нѣсколько различныхъ народовъ; распустивъ свои паруса, корабли свободно плавали по морямъ; пастухъ, растянувшись на мягкой муравѣ, спокойно спалъ среди своего стада; въ городскихъ общественныхъ садахъ весело толпились женщины и дѣти. Вдругъ неожиданно поднимается какая-то безсознательная вражда, какъ на небѣ легкія облачка сбираются въ двѣ темныя грозовыя тучи; раздается пушечная пальба, два народа сталкиваются между собой и взаимно уничтожаютъ другъ друга. Какъ медленно дивижутся ледники, такъ точно какая-то таинственная, сила двигаетъ народами. Отсюда они уходятъ, тамъ наступаютъ. Что имъ за дѣло до того что они рушатъ и давятъ при своемъ передвиженіи?… это неизбѣжно. Боже, неужели жизнь не что иное какъ любопытство или тревога среди хаоса?… Вѣтеръ плачетъ, и душа моя подъ стать ему также печальна. Мы ли побѣдимъ или же насъ сотрутъ съ лица земли? Вотъ вопросъ, который и день и ночь волнуетъ меня. Уже половина Лотарингіи въ рукахъ непріятеля, а войну-то объявили мы! Я спрашиваю себя, исполняю ли я свой долгъ, сидя у себя въ конторѣ вмѣсто того чтобъ идти волонтеромъ. По счастью теперь толкуютъ о томъ чтобы составить по деревнямъ національную милицію, слѣдовательно, какъ и всякій другой, я могу взять ружье въ руки…

17 августа. "15го и 16го дрались вокругъ Метца, дерутся тамъ еще и теперь, въ ту минуту какъ я пишу эти строки… Недолго заставитъ ждать себя какая-нибудь Іена или Ватерлоо. А пока Прусаки все наступаютъ; въ данную минуту они въ Барруа, миляхъ въ двадцати отъ Сенъ-Тибо… Поѣзда ходятъ безпорядочно, со стороны Лотарингіи мы почты уже не получаемъ. Вчера вечеромъ я проходилъ мимо домика гжи Доранжъ; въ конторѣ былъ виденъ свѣтъ, несчастная женщина въ тревогѣ сидѣла одна; одну минуту меня тянуло войти къ ней, пожать ея руку, но я вспомнилъ свою слабость во время нашего послѣдняго свиданія, ея полную энергіи мольбу, и чтобы не поддаться искушенію, убѣжалъ далеко за городъ, въ поля… Когда я вернулся домой, Жанно спалъ крѣпко сжавъ свои кулачки… Спи, мой милый крошка, просыпайся какъ можно позднѣе!… Что до меня, то сонъ, бывшій моимъ утѣшеніемъ, покинулъ меня; это былъ мой послѣдній союзникъ. Я не получаю извѣстій отъ своихъ, ничего не знаю о войнѣ, потерялъ сонъ и покой… А между тѣмъ время идетъ съ какою-то лихорадочною поспѣшностью, часы бѣгутъ за часами; подумаешь, время стремится какъ можно скорѣе покончить съ нашими сомнѣніями и тревогами… Въ то время какъ я пишу, мое жеменгуттское родное гнѣздо уже вѣроятно въ рукахъ Прусаковъ. А мои родные… что съ ними? О священникѣ я не безпокоюсь; но Гертруда, дѣти, Августъ? Августъ такой раздражительный… могъ ли онъ сохранить хладнокровіе? Ихъ навѣрное ограбили, разорили. У насъ дома, гдѣ всегда во всемъ было полное изобиліе, теперь можетъ-быть голодъ. Амбары, кладовыя, погребы, конюшни, все это навѣрное разграблено. Вотъ что такое война?… Лишь бы обитатели нашего роднаго гнѣзда были цѣлы и навредимы! Неизвѣстность страшно терзаетъ меня и лишаетъ всякой энергіи.

19 августа. "Отрядъ непріятельской арміи занял Нэвшато, телеграфныя проволоки обрѣзаны, и вотъ мы лишены всякой возможности сообщенія даже съ ближайшими къ намъ городами. Говорятъ будто уланы доходили даже до Клемона. Они ковали тамъ лошадей, держали себя добродушно и совершенно спокойно уѣхали назадъ. Здѣсь всѣ съ минуты на минуту ожидаютъ ихъ появленія; вывозятъ самыя драгоцѣнныя вещи, роютъ въ садахъ ямы чтобы прятать въ нихъ свое добро, пожарные сдаютъ въ мэрію свои мундиры и сабли, какъ предметы компрометирующіе. Никто и не думаетъ защищаться. Подумаешь что гдѣ нѣтъ войска воинственный духъ во Франціи совершенно исчезъ. Въ душѣ крестьянина преобладаетъ теперь практическая, эгоистическая сторона, онъ послалъ двоихъ сыновей въ армію и думаетъ что сдѣлалъ все что слѣдовало и теперь всецѣло занятъ лишь тѣмъ какъ бы спасти свои пожитки и деньги… Наши общества можно сравнить съ разстроенною арфой, всѣ звучныя хорошія струны сняты, остались лишь никуда негодныя беззвучныя струны, да безполезное дерево, изъ коего сдѣлана сама арфа. Здѣсь царствуетъ глубокое безмолвіе лишь изрѣдка нарушаемое барабаннымъ боемъ, да отдаленнымъ припѣвомъ Марсельезы. Откуда, съ какой стороны придутъ къ намъ хорошія вѣсти?

24 августа. "Сегодня какое-то затишье. Извѣстія нѣсколько удовлетворительнѣе. Изъ Нэвшато Прусаки были двинуты съ такою поспѣшностью что офицеры даже не успѣли съѣсть заказаннаго ими завтрака, а произведенныя ими реквизиціи остались безо всякихъ послѣдствій. Съ другой стороны, полагаютъ что на вогезскомъ склонѣ между Шатенуа и Дамаршемъ появились вольные стрѣлки, которые хотятъ лѣсами пройти къ Сенъ-Тибо чтобы защищать его. Благодареніе Богу!.. Сегодня утромъ лѣсной сторожъ принесъ мнѣ записку отъ Филиппа, помѣченную Нарбонной. Я вообразилъ себѣ доброе старое время въ Ла-Фе, и сердце у меня сжалось при этомъ воспоминаніи. Филиппъ пишетъ мнѣ что ему удалось добраться до Верхней Соны и что онъ поступилъ въ баталіонъ дѣйствующей арміи Верхней Марны. Баталіонъ этотъ займетъ Дангръ, куда не нынче завтра могутъ двинуться Прусаки. Во время этого тяжкаго испытанія судьба старается приблизить насъ другъ къ другу, какъ и во время вашей ранней молодости. Такое совпаденіе показалось маѣ добрымъ предзнаменованіемъ, и остатокъ дня на душѣ у меня было посвѣтлѣе:

26 авнкста. "Восемь часовъ утра, погода восхитительная. Небо снова сіяетъ самою чудною улыбкой, несмотря за то что тысячи труповъ покрываютъ поля Альзаса и Лотарингіи. Изъ окна мнѣ виденъ великолѣпный осенній ландшафтъ: за первомъ планѣ стоятъ деревья съ самою пестрою зеленью, далѣе виднѣются краснѣющіе виноградники, которые незамѣтно сливаются съ синеватою далью. На улицѣ пастухъ играетъ на рожкѣ, какъ будто мы находимся въ полной безопасности. Вокругъ меня точно какой-то оазисъ мира и тишины, и это заставляетъ меня страдать болѣе чѣмъ въ самое смутное время. Вонъ такіе-то именно часы одиночество мое и представляется мнѣ во всемъ своемъ ужасѣ. Когда природа сіяетъ счастіемъ, а у васъ въ сердцѣ тоска и мука, мы горше сознаемъ это печальное несоотвѣтствіе. Хожу вдоль и поперекъ своей комнаты; взглядъ мой падаетъ на чугунную доску камина, и я вижу нѣчто чего никогда прежде не замѣчалъ. Съ одной стороны герба читаешь: «Мари-Жозефъ Симонъ, родившаяся въ 1780 году», съ другой: «Луи-Жозефъ Марси, офицеръ, родившійся 12 апрѣля 1770 года». А внизу отмѣченъ годъ «1852». Благодаря этимъ числамъ въ умѣ моемъ складывается нѣжный, трогательный и вмѣстѣ съ тѣхъ грустный разказъ: потребность сосредоточить другъ на другѣ всѣ интересы своей жизни, привязаться къ одному общему очагу, къ домику выстроенному общими силами, къ садику взлелѣянному общими стараніями, уединиться вмѣстѣ послѣ сорокалѣтняго брака на закатѣ своихъ дней. Я вижу предъ собою этихъ двухъ старичковъ, они умилительно пьютъ кофе и съ гордостью глядятъ за новую доску своего камина. Но только — о, оборотная сторона медали! ему уже болѣе восьмидесяти лѣтъ, а ей болѣе шестидесяти. Они были свидѣтелями всѣхъ ужасовъ революціи, всѣхъ войнъ имперіи, нашествія 1815 года, а теперь оба покоятся въ землѣ, оставивъ какъ воспоминаніе о себѣ лишь эту чугунную доску въ домѣ который уже давно перешелъ въ чужія руки. То же будетъ и съ нами, если мы переживемъ бѣдствія вашего времени. Къ чему намъ страшиться, зарывать въ землю свое имущество, дрожать за свою жизнь? Смерть неизбѣжна; будемъ же ожидать ее съ твердостью, встрѣтимъ ее мужественно.

6 сентября. "Тишина была только кажущаяся, и надеждамъ нашимъ было суждено поблекнуть очень скоро. Произошло ужаснѣйшее событіе, и подробности о немъ пришли къ намъ съ быстротой свойственною печальнымъ новостямъ. Седанъ сдался, Макъ-Магонъ раненъ, императоръ въ плѣну, армія капитулировала, паденіе полное… Извѣстіе это до такой степени подавляющее что никто не хочетъ ему вѣрить. Здѣшній священникъ и капитанъ Годаръ утверждаютъ что все это гнусная клевета, пущенная красными. Нѣкоторые же полагаютъ что императоръ съ умысломъ поступилъ такъ, что это входитъ въ его планъ дѣйствій и что не далѣе какъ чрезъ недѣлю онъ возвратится въ свою столицу… Среди этихъ противорѣчивыхъ толковъ населеніе волнуется, пугается и воображаетъ что непріятель уже вступаетъ въ Сенъ-Тибо.

Вечеръ того же дня. "Несчастіе наше не подлежитъ сомнѣнію. Прусаки двигаются къ Парижу; они идутъ по долинѣ Мэзы и Марны, а слѣдовательно будутъ и у насъ.

8 сентября. "Въ обыкновенное время эти постоянные бури, вѣтры, дожди и тучи казались бы намъ явленіемъ страннымъ, но теперь даже крестьянинъ видитъ въ нихъ живое отраженіе нашихъ собственныхъ тревогъ и мученій. Хоть бы вѣтеръ этотъ дулъ съ поля битвы при Вэртѣ, Форбахѣ, Гравелоттѣ и Седанѣ, хоть бы онъ приносилъ съ собою намъ частичку духа воиновъ со славой падшихъ за родину и тѣмъ самымъ и насъ бы сколько-нибудь воодушевилъ и влилъ бы намъ въ сердца мужество!… О вѣтры, не гните деревьевъ, а вливайте намъ въ душу отвагу и мужество!.. Солнце прорѣзало тучи, снова скрылось, вотъ снова выглянуло:, оно подобно намъ волнуется и подобно намъ ему не сидится на мѣстѣ…

"Если начнешь въ подробности разбирать цѣлую націю, то непремѣнно придешь въ отчаяніе. Смотря на крестьянъ, мѣщанъ, женщинъ, я постоянно твержу себѣ: «несчастная родина, ты гибнешь!» женщины говорятъ что имъ ни до чего нѣтъ дѣла лишь были бы цѣлы и невредимы ихъ мужья и дѣти; крестьянинъ каждый хочетъ оставаться Французомъ, ни за что не желаетъ дѣлаться Прусакомъ, онъ готовъ жертвовать собою, но лишь въ томъ случаѣ если всѣ собою пожертвуютъ. Крестьяне готовы идти въ дѣло, но у нихъ нѣтъ начальниковъ, ихъ мобилизовали, но и только, они скучаютъ и просятся домой. Деревенскіе буржуа еще болѣе деморализованы. Они проклинаютъ вольныхъ стрѣлковъ наравнѣ съ Прусаками. Они исполнены странныхъ противорѣчій; на словахъ они самые ярые патріоты, но когда въ деревнѣ появляются уланы, они не знаютъ какъ угостить ихъ и мирно попиваютъ съ ними винцо. Они жаждутъ мира, и мира немедленнаго, а что касается Альзаса и Лотарингіи, то въ послѣдствіи, приготовившись, ихъ можно будетъ снова отнять у Прусаковъ. Они убѣждены въ томъ что Парижъ не въ силахъ продержаться болѣе двухъ недѣль, и удивляются безумію Парижанъ которые воображаютъ что они въ состояніи защищаться. Цѣлый рядъ счастливыхъ лѣтъ содѣйствовалъ тому что сундуки и амбары у нихъ полны, но зато благоденствіе заронило имъ въ душу сѣмена себялюбія и трусости. Да здравствуютъ бѣдныя страны, гдѣ женщины мужественно даютъ сыновьямъ своимъ въ руки ружья и безтрепетно говорятъ имъ: «Идите и воюйте!»

12 сентября. "Пишу у своего окна, передъ нимъ поднимается группа желтѣющихъ деревьевъ, изъ-за которыхъ порой ко мнѣ доносятся отрывки Марсельезы. Увы! пѣсня эта вошла въ разрядъ самыхъ будничныхъ пѣсенъ и потеряла прежнюю силу, прежнее, могучее вліяніе. Героическую пѣснь, потерявшую свое значеніе слѣдовало бы хоронить въ землю, какъ хоронятъ покойниковъ. Пѣть Марсельезу не думая идти въ дѣло — все равно что играть святыней и профанировать ее. Сегодня утромъ я гулялъ, печально раздумывая о Жеменгуттѣ, сдѣлавшимся прускимъ владѣніемъ, о Гертрудѣ, которой приходится жить на прусской почвѣ; какая-то старушка, работавшая у себя въ саду, подала мнѣ розу; какъ самый подарокъ, такъ и ароматъ цвѣтка подѣйствовали на меня благотворно. Цвѣты ничего не знаютъ, ни о чемъ не думаютъ. Никогда не видывалъ я незабудокъ прелестнѣе тѣхъ которыя собралъ, у ручья сегодня поутру. Вся природа ни о чемъ не знаетъ, а тѣмъ не менѣе земля мнѣ кажется разочарованною. Меня интересуютъ только лица человѣческія, но люди при этомъ не должны говорить. Всѣ такъ покорны судьбѣ, если не равнодушны! Крестьянинъ злобствуетъ на Прусаковъ лишь вслѣдствіе производимыхъ реквизицій и вслѣдствіе того что изъ-за Прусаковъ пріостановились всѣ дѣла. За послѣдніе два мѣсяца я разстался съ очень многими изъ своихъ иллюзій; за послѣдніе два мѣсяца я страшно постарѣлъ. Я полагалъ что безо всякихъ стараній побѣда будетъ наша! Я воображалъ что выгнать изъ Франціи вступившаго врага рѣшительно ничего не стоитъ, я видѣлъ такое множество солдатъ, такое множество вагоновъ съ войсками, а теперь о нихъ ничего не сдышно. Всюду одни Прусаки. Гдѣ же наши? Въ Сенъ-Тибо ничего такъ не боятся какъ ружей, которыя долженъ сюда прислать префектъ. Теперь стоитъ на очереди вопросъ о призывѣ всѣхъ людей отъ двадцатилѣтняго до пятидесятилѣтняго возраста.

" — Вы не пойдете! кричатъ женщины, — уже слишкомъ поздно, объ этомъ надо было ранѣе заботиться…

"Вчера я провелъ вечеръ у мироваго судьи въ надеждѣ видѣться тамъ съ гжою Доранжъ. Но ея не было; она замкнулась въ своей пустой конторѣ. Мнѣ пришлось дѣлать то что и всѣмъ, то-есть играть въ карты. Здѣсь противъ непріятеля и противъ дней невыносимаго томленія, борятся только усиленною карточною игрой. Разошлись только въ полночь. Жена мироваго судьи, ловко обыгравъ насъ на семь франковъ, воскликнула:

" — Мы дадимъ вамъ возможность отыграться въ будущее воскресенье!

" — А гдѣ мы будемъ въ будущее воскресенье? отвѣтилъ я.

" — Увы! гдѣ-то мы будемъ въ будущее воскресенье! вздохнула она, бережно пересчитывая и пряча свой выигрышъ.

"Нотаріусъ, замѣчательно хорошій стрѣлокъ, воскликнулъ, — дѣлать нечего, остается только ѣсть, спать и курить!

"Сыну мироваго судьи, юношѣ лѣтъ семнадцати, страстно хотѣлось какъ въ театръ отправиться въ Нэвшато поглядѣть на Прусаковъ, онъ не преминулъ воспользоваться случаемъ чтобъ удовлетворить своему любопытству.

"Полное разслабленіе по всей линіи!

XLI.

15 сентября. "Съ самаго начала мѣсяца каждый день молятся о спасеніи Франціи. Церковь полна народомъ. Не только женщины толпятся въ церкви, но и наименѣе занятые мущины сбираются сюда. Страхъ подогрѣлъ нѣсколько остывшую вѣру мужей и отцовъ. Я также сегодня вечеромъ былъ въ церкви. Подъ темными сѣрыми сводами ряды головъ склонились для молитвы. При слабомъ свѣтѣ лампадъ и нѣсколькихъ восковыхъ свѣчъ можно было различить бритыя лица священниковъ, преклонившихъ колѣна на клиросѣ. Чтеніе въ полголоса молитвъ время отъ времени прерывалось чьимъ-нибудь кашлемъ или звукомъ шаговъ кого-нибудь изъ запоздавшихъ. Послѣ продолжительной молитвы священникъ сталъ пѣть Господи помилуй и спаси насъ и вся церковь присоединилась къ его пѣнію; звуки расли и раздавались въ ночной тиши какъ крики отчаянія.

"Въ устахъ матерей сыновья которыхъ въ эту минуту можетъ-быть уже мертвы или въ плѣну. Въ устахъ женщинъ которыя трепетали при мысли что у нихъ будутъ отняты ихъ мужья, молитва эта звучала какъ-то особенно трогательно, почти трагично. У всѣхъ молящихся нервы были въ крайнемъ напряженіи, время отъ времени раздавались рыданія. Такое состояніе заразительно, я самъ былъ растроганъ и взволнованъ до глубины души.

"Подвигаясь къ клиросу, вдругъ при свѣтѣ лампады я увидѣлъ серебристые волосы и нѣжный профиль гжи Доранжъ. Она стояла на колѣняхъ склонившись на спинку слѣдующей скамьи, открытый молитвенникъ дрожалъ у нея въ рукѣ. Я подошелъ и прислонясь къ стѣнкѣ, невидимый ею, глядѣлъ на нее. Она безмолвно плакала, слезы текли у нея по щекамъ и падали на страницы ея открытаго молитвенника. Наклонившись немного впередъ, я увидалъ у нея въ молитвенникѣ картинку духовнаго содержанія которыми такъ щедро надѣлялъ меня мой братъ-священникъ и изъ которыхъ я какъ-то далъ одну гжѣ Доранжъ.

"Неужеди воспоминаніе о томъ кто ей подарилъ эту картинку было причиной ея обильныхъ слезъ? — Тайное Чувство самодовольства говорило мнѣ да, и я почувствовалъ себя глубоко растроганнымъ при мысли что между нашими душами существуетъ общеніе съ помощью ничтожной литографіи. Несмотря на мои патріотическія треволненія и святость мѣста гдѣ мы находились, при видѣ ея слезъ я снова почувствовалъ тотъ страстный трепетъ который испытывалъ при нашемъ послѣднемъ свиданіи въ мрачной почтовой конторѣ. Я не въ силахъ былъ оторвать глазъ отъ скорбнаго лица Людивины Доранжъ; мнѣ хотѣлось опуститься возлѣ нея на колѣни и нѣжно прижать ея голову къ своей груди. Я стоялъ въ тѣни до конца службы. По окончаніи послѣдней молитвы, наполнявшіе церковь вѣрующіе съ шумомъ направились къ выходу; гжа Доранжъ не двигалась, рука ея держала закрытый молитвенникъ, она склонилась къ нему и коснулась губами его темнаго переплета. Она поднялась одною изъ послѣднихъ и медленно направилась къ двери, не подозрѣвая что я иду вслѣдъ за нею.

"Въ слабо освѣщенномъ притворѣ церкви мы наединѣ очутились другъ возлѣ друга. Мнѣ показалось что проходя мимо меня она вздрогнула, но она сдѣлала видъ будто не узнала меня, и медленно сошла по ступенькамъ паперти въ узкій переулокъ который идетъ внизъ отъ церкви. Это равнодушіе, разумѣется притворное, оскорбило меня. Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ случай въ первый разъ свелъ меня съ гжою Доранжъ, и упорство съ которымъ она избѣгала меня еще болѣе усилило во мнѣ желаніе поговорить съ нею. Ея слезы во время пѣнія Господи помилуй и спаси насъ, увѣренность въ томъ что воспоминаніе о нашей внезапно оборвавшейся дружбѣ было одною изъ причинъ ея горести, непреодолимое желаніе глубже вникнуть въ тайну ея сердца, словомъ, все тянуло меня нарушить ея запрещеніе.

Я пошелъ вслѣдъ за нею, нѣсколько ускорилъ шаги и скоро догналъ ее. Она отвернулась и пошла еще медленнѣе въ надеждѣ что я обгоню ее, но я неожиданно обернулся къ ней.

— "Послушайте!… растроганнымъ голосомъ началъ было я, но она не дала мнѣ продолжать.

" — Зачѣмъ, съ раздраженіемъ воскликнула она, — зачѣмъ вы меня преслѣдуете?

" — Простите!… Я видѣлъ какъ вы сейчасъ плакали, меня. Это сильно взволновало, и я хотѣлъ спросить васъ…

"Еслибъ у васъ въ самомъ дѣлѣ было какое-нибудь чувство ко мнѣ, грозно и въ то же время испуганно заговорила она, — вы бы оставили меня спокойно выплакаться… Вы знаете что за мною слѣдятъ, подсматриваютъ… вамъ слѣдовало бы имѣть ко мнѣ состраданіе… Прошу васъ, уйдите!

"Въ голосѣ у нея слышались слезы, и я бы долженъ былъ послушаться ея, но съ какимъ-то жестокимъ упорствомъ я не трогался съ мѣста и заграждалъ ей дорогу.

" — Дайте мнѣ руку! воскликнулъ я.

"И не дожидаясь разрѣшенія я схватилъ ея руку, не ту что держала молитвенникъ.

"Это ее изумило, смутило; рука дрожала и судорожно сжимала мои пальцы.

" — Я болѣе чѣмъ когда-либо люблю васъ! прошепталъ я съ такимъ страстнымъ выраженіемъ на которое считалъ себя неспособнымъ…

"Она быстро вырвала свою руку и какъ безумная побѣжала вдоль безлюдной улицы.

«Я какъ прикованный остался на мѣстѣ и самъ испугался своей смѣлости. Звукъ чьихъ-то шаговъ со стороны церкви внезапно вывелъ меня изъ оцѣпенѣнія, и когда я поднялъ голову, Людивина Доранжъ уже скрылась за угломъ улицы.»

XLII.

20 сентября. "Сегодня въ тихій солнечный осенній день высоко въ голубомъ небѣ, гдѣ парятъ птицы небесныя, надъ Сенъ-Тибо пролетѣлъ аэростатъ. Онъ летѣлъ съ востока на западъ, вѣроятно изъ Меца. Солнце золотило его выпуклые края, сотъ пять любопытныхъ людей слѣдили за нимъ тревожнымъ взоромъ, а таинственный воздушный вѣстникъ медленно плылъ въ лазури неба и наконецъ скрылся изъ нашихъ глазъ въ розоватой дали…

"Летаютъ воздушные шары; проходятъ бѣжавшіе плѣнники; линіи желѣзныхъ дорогъ пусты и неподвижны, между ржавыми рельсами уже растетъ трава; телеграфныя проволоки безполезны или оборваны, паукъ плететъ на нихъ свою паутину, а вѣтеръ насвистываетъ какую-то грустную пѣсню; станціи брошены, мосты поломаны, слова «война, Прусаки, пушки» въ устахъ виноградарей; сбирающихъ виноградъ, въ устахъ садоводовъ, сбирающихъ яблоки; подозрительные взгляды, которыми обмѣниваются всѣ встрѣчные, которые въ каждомъ новомъ человѣкѣ видятъ шпіона; ночныя конныя передвиженія непріятеля; всѣ вывѣски сняты, церковные часы стоятъ, въ колокола звонить боятся; почта приходитъ въ самые разнообразные часы; каждый день слышишь разказы объ удивительныхъ похожденіяхъ и ужасахъ; стоитъ побѣжать какому-нибудь ребенку — и всѣ куда-то бросаются со всѣхъ ногъ, стоитъ услышать стукъ копытъ — всѣ дрожать и трепещутъ; крестьяне въ будничные дни собираются по трактирамъ или безо всякаго дѣла шатаются толпами по улицамъ; женщины ежедневно собираются въ церковь, гдѣ все молятся о мирѣ; мертвыхъ хоронятъ необычайно поспѣшно и тотчасъ послѣ похоронъ уже забываютъ о нихъ; веселые танцы забыты, свадьбы откладываются; браконьеры и лѣсные сторожа ночною порой превращаются въ вольныхъ стрѣлковъ; время отъ времени появляются пустые обозы, захваченные непріятелемъ и возвращающіеся наконецъ домой; по дорогамъ какая-то странная непонятная суетня; смутные страшные слухи о растрѣливаніяхъ и пожарахъ; одни и тѣ же разказы передѣланные на тысячу ладовъ; быстрые переходы отъ радостныхъ надеждъ къ самому ужасному унынію; изрѣдка какая-нибудь записка изъ одного дома въ другой; матери въ слезахъ и траурѣ — вотъ вторженіе непріятеля.

22 сентября. "Въ Сенъ-Тибо наконецъ устроилась національная гвардія, а начальникомъ намъ назначили капитана Годара. Сборища наши на площади предъ меріей весьма любопытны: человѣкъ двѣсти въ простыхъ блузахъ, не считая дѣтей и подростковъ. Ружья еще не присланы, и потому ученье у насъ производится безъ оружія; большинство хлѣбопашцевъ и лавочниковъ, изъ которыхъ преимущественно состоитъ наша милиція, въ глубинѣ души молятся чтобы ружья къ вамъ такъ и не доходили.

"Ученье у насъ продолжалось часа три; я слушалъ команду, по мѣрѣ силъ моихъ старался исполнять ее, и въ то же время невольно обращалъ свои взоры на западъ, гдѣ необыкновенно и великолѣпно садилось солнце. Направо, маршъ! И вотъ мы по четыре человѣка въ рядъ маршируемъ по улицамъ; разѣ, два!.. разъ, два!.. Судя по нашему рѣшительному виду можно было бы подумать что ничто не въ силахъ устоять противъ насъ… Тѣмъ не менѣе я не могъ удержаться отъ того чтобы не подумать про себя: "а что если вдругъ въ концѣ улицы появились бы Прусаки, какъ разомъ бы пропалъ у насъ весь нашъ волшебный пылъ!..

"Не успѣлъ я докончить своей мысли, какъ вдругъ изъ садовъ расположенныхъ много выше улицы раздались крики женщинъ: «„Вотъ они!.. Боже, куда же спрятаться?“» Во мгновеніе ока ряды смѣшались; всѣ двѣсти воиновъ разсыпались и со всѣхъ ногъ разбѣжались по домамъ; улица пустѣетъ, двери хлопаютъ, окна закрываются, и дрожа за ставнями жители уже слышатъ топотъ лошадей прусскихъ улановъ… Увы! то былъ не волкъ, а только тѣнь его… или вѣрнѣе, то были друзья, вогезскіе вольные стрѣлки, значительная часть коихъ стоитъ въ Шорійскихъ лѣсахъ. Они прислали въ Сенъ-Тибо двадцать человѣкъ на рекогносцировку и реквизицію, а испуганныя женщины приняли ихъ сѣрые матросскіе кители за прусскіе мундиры. Долженъ сознаться что здѣсь ихъ приняли весьма холодно. На нихъ сердились за произведенную ими тревогу. Да кромѣ того, здѣсь сильно опасаются ихъ сосѣдства, боятся чтобы, присутствіе вольныхъ стрѣлковъ не привлекло сюда Прусаковъ; требованія французскаго лейтенанта были исполнены весьма неохотно и съ большимъ ворчаньемъ. Вотъ до чего мы дошли!…"

XLIII.

25 сентября. "Городъ объятъ ужасомъ. Прусскій отрядъ занялъ Сенъ-Блинъ, а начальникъ его издалъ указъ слѣдующаго содержанія: «Всѣ жители отвѣтственны за движенія и дѣйствія вольныхъ стрѣлковъ. Подъ страхомъ смертной казни каждый житель обязанъ доноситъ нѣмецкимъ властямъ о присутствіи и движеніяхъ непріятеля». Непріятель — это наши. Время отъ времени вѣтеръ доноситъ къ намъ звукъ прусскихъ трубъ и барабановъ. Половина городскаго населенія попряталась въ лѣсахъ, а половина группами бродитъ по улицамъ. Вчера, неподалеку отъ Ландскаго прачечнаго плота, Прусаки привязали къ тополю и разстрѣляли крестьянина, какъ говорятъ, браконьера, котораго они поймали съ ружьемъ въ рукахъ. Несчастный такъ и остался привязанный къ дереву, крестьяне сосѣдняго селенія боятся взять его тѣло чтобъ и самимъ какъ-нибудь не впутаться въ бѣду.

26 сентября. "Я ходилъ смотрѣть тополь который они также разстрѣляли сквозь тѣло несчастнаго Степана, шальвренскаго браконьера. Это еще совсѣмъ молодое дерево растущее на самомъ берегу ручья; пока среди бѣлаго дня, по праву силы и ненависти, совершалось это убійство, ручей какъ и всегда журча бѣжалъ въ своихъ берегахъ. Одно изъ шести отверстій въ деревѣ и до сихъ поръ еще окрашено кровью несчастной жертвы. Пастухъ ножомъ вырѣзалъ на корѣ крестъ, вотъ и все. Насколько я могъ разобрать изъ десяти различныхъ разказовъ, вотъ какъ было дѣло: третьяго дня утромъ Степанъ ушелъ изъ деревни, сказавъ что идетъ отнести деньги брату живущему въ Монтиньи. Что произошло между нимъ и Прусаками въ Фортельскомъ лѣсу — осталось тайной. Извѣстно только что послѣ полудня Степанъ останавливался въ одной изъ лѣсныхъ сторожекъ чтобы вмѣстѣ съ хозяиномъ выпить стаканчикъ винца. Онъ подносилъ стаканъ ко рту въ ту минуту какъ явились Прусаки. Они только что обмѣнялись нѣсколькими выстрѣлами съ вольными стрѣлками, причемъ былъ убитъ одинъ изъ ихъ офицеровъ. Они слѣдили за Степаномъ, видѣли какъ онъ вошелъ въ сторожку и рѣшали что онъ одинъ изъ дравшихся съ ними стрѣлковъ. Сторожку обыскали и нашла въ ней ружье заряженное пулей. Сомнѣнья нѣтъ: Степанъ вольный стрѣлокъ и ружье это принадлежитъ ему. Не слушая его объясненій, они его хватаютъ, поджигаютъ сторожку и уводятъ своего плѣнника съ собой. Затѣмъ у ручья безмолвствующему Степану вяжутъ руки назадъ, за шею привязываютъ его къ тополю и разстрѣливаютъ. Одна пуля попадаетъ ему въ щеку и пять пуль въ животъ… Несчастный повисъ на веревкѣ придерживавшей ему голову, а душа его послѣдовала за душой убитаго прусскаго офицера. Затѣмъ весь баталіонъ съ трубами и барабанами во главѣ прошелъ мимо трупа. Мертваго офицера положили въ повозку, прикрыли плащемъ и зелеными вѣтвями, а разстрѣлянный крестьянинъ остался привязанный къ дереву, теплая струя алой крови окрасила воду ручейка…

27 сентября. "Женщины снова мирно работаютъ въ садахъ, до меня доносятся отрывки дѣтскихъ пѣсенъ и пѣніе птицъ, точно такъ же какъ и стукъ вальковъ которыми прачки колотятъ на плоту бѣлье. Солнце улыбается съ лазоревой высоты какъ бы говоря: «Все кончено, вамъ больше нечего бояться!» Ставни, окна всюду растворяются, часы по обыкновенію звонятъ на колокольнѣ, мошки весело рѣютъ въ потеплѣвшемъ воздухѣ. Изъ оконъ черезъ улицу люди радостно подмигивая раскланиваются другъ съ другомъ. Но страхъ нашъ еще не вполнѣ миновалъ; вонъ тамъ женщины сбирающія коноплю вдругъ всѣ разомъ прервали свое занятіе, вытянули шею и какъ будто прислушиваются къ отдаленному барабанному бою. Но это длится недолго; вотъ онѣ снова уже вырываютъ кастрику и снова болтаютъ между собой…

«Сегодня наконецъ рѣшились похоронить несчастнаго Степана, я также вышелъ изъ Сенъ-Табо чтобы присутствовать при печальномъ обрядѣ. На мать Степана тяжело было смотрѣть. Горе ея выражалось шумно, рыданія смѣнялись криками. Въ церкви она бросалась на колѣна предъ покрытымъ вѣнками изъ дубовыхъ листьевъ гробомъ, склонялась на него головой, обнимала его руками и орошала его своими слезами. Братъ несчастнаго также стоялъ на колѣняхъ и также плакалъ, но болѣе сдержанно. Когда пришла на кладбище, мать еще разъ приложилась ко гробу прежде, чѣмъ его опустили въ землю и воскликнула: „Прощай, мое счастье, прощай, моя опора! я просила тебя не ходить съ ними; я просила тебя непринимать въ этомъ участія!.. Легче мнѣ знать что ты здѣсь подъ землей чѣмъ тамъ!.. Прощай, мое дитятко!“ На еловый гробъ наложили вѣнковъ и вѣтвей какъ для воздаянія чести покойнику, такъ и для того чтобы заглушить звукъ земли падающей на крышку гроба, что всегда такъ больно отзывается въ сердцѣ тѣхъ кто остается въ живыхъ… Потомъ всѣ помолились надъ могилой и разошлись. Я внутренно ложалѣлъ что этого вѣрнаго сына отечества не похоронили подъ деревомь гдѣ онъ умеръ за свою родину. Мѣсто его было тамъ, на опушкѣ лѣса, гдѣ онъ дрался со врагомъ!.. Слезы которыя будутъ проливаться здѣсь во дни поминовенія по умершемъ не могутъ сравниться съ величественною братскою жалобой высокихъ буковъ бывшихъ свидѣтелями героической трагедіи»…

XLIV.

Уже девять часовъ вечера и церковь начинаетъ пустѣть. Подъ сырымъ и мрачнымъ сводомъ пятьдесятъ дѣтскихъ голосковъ уже отвѣтили «аминь» на послѣдніе два возгласа священника. Слышны только звуки шаговъ по каменнымъ плитамъ, да глухой шумъ отворяемыхъ и затворяемыхъ дверей. Сегодня Евсевій не старался стать поближе къ гжѣ Доранжъ. Онъ одиноко стоялъ въ уголкѣ, неподалеку отъ исповѣдальни, окруженный десяткомъ старухъ-крестьянокъ, которыя стоя на колѣняхъ въ тактъ каждой молитвѣ трясли, головой и шевелили подбородкомъ. Онъ медленно идетъ вслѣдъ за другими и выходитъ на паперть. Ночь тихая и ясная, небо усѣяно мелкими облачками, изъ-за которыхъ тамъ и сямъ выглядываютъ золотыя звѣздочки. Евсевій не чувствуетъ ни малѣйшаго желанія вернуться къ себѣ; Жанно спитъ въ своей маленькой черешневой кроваткѣ и будетъ спать не просыпаясь до утренней зари. Почему бы прежде чѣмъ вернуться домой не прогуляться на Плоскогорье Ковы? Послѣ нѣсколькихъ минутъ размышленія Евсевій сходитъ съ паперти и направляется по узкой каменистой дорожкѣ которая ведетъ за городъ.

Въ то время какъ онъ въ ночномъ сумракѣ поднимается въ гору, ему чудится что сзади него раздаются чьи-то легкіе шаги. Онъ останавливается. Звукъ шаговъ приближается; онъ уже различаетъ шуршанье женскаго платья задѣвающаго за изгородь, потомъ трепетно и быстро переводимое дыханіе. Минуту спустя его нагоняетъ тонкая воздушная женская фигура, наброшенная на голову черная кружевяая косынка почта сливается съ темною тѣнью забора, а въ то же время тахій голосъ шепчетъ ему:

— Г. Ломбаръ!..

И онъ узнаетъ Людивину Доранжъ.

Въ первую секунду онъ не вѣритъ ни глазахъ, ни ушамъ, но вслѣдъ затѣмъ ему проходятъ въ голову что какая-нибудь новая тревога заставляетъ гжу Доранжъ прибѣгнуть къ его помощи. Быстрымъ движеніемъ охватываетъ онъ ея руки, и на этотъ разъ она ихъ у него не вырываетъ.

— Ради-Бога, что съ вами? восклицаетъ онъ.

— Простите, еще задыхаясь отвѣчаетъ она, — со мной ничего не случилось. Я просто желаю васъ видѣть, вотъ и все.

Онъ изумленно смотритъ на нее и въ ночномъ сумракѣ широко раскрываетъ глаза.

— Да! продолжаетъ она тяжело переводя духъ, — поведеніе мое должно казаться вамъ страннымъ послѣ того что я недавно сказала вамъ… Но что же дѣлать? когда событія быстро и неожиданно мѣняютъ условія жизни, невозможно во всемъ поступать послѣдовательно.

Она пытается улыбнуться, имъ овладѣваетъ безконечно нѣжное чувство состраданія къ ней.

— Бѣдная! не грозитъ ли вамъ какое-нибудь несчастіе?

— Нѣтъ, я нисколько не боюсь за себя… Но съ тѣхъ поръ какъ прибыли вольные стрѣлки, съ того дня какъ произошло печальное событіе у Ландскаго ручья, мною овладѣло чувство необычайной тревоги. Меня терзало раскаяніе при воспоминаніи о моей жестокости относительно васъ… васъ, который всегда были такъ ко мнѣ добры… да еще въ такое время когда никто не можетъ знать, что съ нимъ случится завтра… Увидя васъ сегодня при выходѣ изъ церкви, я пошла за вами чтобы сказать вамъ какъ я глубоко сожалѣю о случившемся.

Онъ молчитъ и взволнованно жметъ ея руку.

— Пойдемте! говоритъ она. — Хотите пройдемтесь немного.

Онъ беретъ ее подъ руку, и они въ молчаніи достигаютъ вершины плоскогорья. По равнинѣ стелется туманъ, какъ и въ тотъ вечеръ когда они прошлою осенью возвращались изъ жорійскаго лѣса. Сквозь туманъ едва можно различитъ крестъ на холмѣ, но выше небо чисто, прозрачно и усѣяно блестящими звѣздами.

— Какъ я счастливъ что снова съ вами здѣсь! тихо шепчетъ Евсевій.

— И я также! вздыхаетъ она. — Еслибы вы только знали какой тяжелый день я провела сегодня! Ко мнѣ пришло извѣстіе что Прусаки намѣреваются занять Сенъ-Тибо, съ другой стороны полагаютъ что вольные стрѣлки рѣшились защищать городъ… А правительство распорядилось о мобилизаціи всѣхъ мущинъ отъ двадцати до сорока лѣтъ…

— Тѣмъ лучше! невольно восклицаетъ Евсевій, — мое бездѣйствіе, моя безполезность тяготятъ меня, въ конторѣ у меня теперь нѣтъ никакого дѣла, и при мысли что другіе дерутся я краснѣю, стыжусь за свою праздность…. Если родинѣ моей суждено погибнуть, то я по крайней мѣрѣ желаю со славой умереть за нея.

Она поднимаетъ на него свои большіе влажные глаза.

— А Жанно? слабо произноситъ она.

— Я его завѣщаю вамъ….

Съ минуту она молчитъ, затѣмъ съ необыкновеннымъ одушевленіемъ въ взглядѣ восклицаетъ:

— Да, вы правы!… Все это я твердила себѣ въ теченіе дня; меня объялъ безумный ужасъ при мысли что вы можете не нынче, завтра тронуться отсюда, унося съ собою то воспоминаніе о моемъ жестокомъ обращеніи съ вами въ тотъ вечеръ…. Я укоряла себя за свои глупые женскіе предразсудки, за свою низкую трусость предъ тѣмъ что обо мнѣ подумаютъ и скажутъ, и вышла изъ дома твердо рѣшившись видѣть васъ, говорить съ вами, въ послѣдній разъ дружески пожать вамъ руку.

— Такъ вы меня немножко любите? сильно взволнованный спрашиваетъ онъ.

— Да, люблю…. Въ другое время вы не узнали бы объ этомъ, но почему же не быть искреннею теперь?… Мнѣ кажется что еслибъ я это скрыла отъ васъ, то была бы глубоко несчастна и въ этой жизни, и въ будущей….

— Вы меня любите!

Они стоятъ другъ противъ друга въ пустынной равнинѣ, слабо освѣщенной холоднымъ мерцаніемъ звѣздъ. Молодая женщина опускаетъ глаза, лотомъ снова поднимаетъ свой взоръ и храбро смотритъ въ глаза Евсевію.

Онъ обнимаетъ и прижимаетъ къ своему сердцу хрупкій, почти дѣтскій станъ Людивины Доранжъ.

— Да, будемъ любитъ другъ друга! растроганно, и умиленно говорилъ онъ, — можетъ-быть уже завтра мы будемъ разлучены, но нынѣшній вечеръ нашъ…. Доставимъ же себѣ хоть на одинъ часъ блаженство взаимной любви….

Онъ крѣпче снимаетъ ее въ своихъ объятіяхъ, и они безмолвно стоитъ среди пустынной равнины. Лѣсъ дремлетъ, далеко внизу мирно растилается долина окутанная серебристымъ туманомъ. И въ голову не можетъ придти что на разстояніи какихъ-нибудь ста метровъ вольные стрѣлки въ лѣсу расположились лагеремъ подъ сѣнью вѣтвей и что по сосѣднимъ деревнямъ, огоньки которыхъ мелькаютъ въ туманѣ, стоятъ отряды прусскихъ солдатъ. Евсевій и Людивина безмолвствуютъ. Можно подумать что они страшатся разбудить на минуту уснувшихъ вокругъ нихъ опасныхъ людей. Они съ любовью смотрятъ другъ другу въ глаза, и уста ихъ сливаются въ безмолвномъ долгомъ поцѣлуѣ.

Впервые испытываетъ и понимаетъ Евсевій любовь, не мимолетное плотское увлеченіе, но любовь, истинную которая возникаетъ въ двухъ сердимъ, тѣсно связываемыхъ глубокою взаимною симпатіею…

XLV.

Жаворонки заливаются высоко въ небѣ надъ нивами Коны, покрытыми свѣжею утреннею росой, а Евсевій уже снова на плоскогорьѣ; онъ почти не спалъ въ эту ночь, ему не сидѣлось дома, и онъ раннимъ утромъ направился сюда. Онъ испытываетъ потребность снова посѣтить эту благодатную равнину, съ которою теперь у него связаны всѣ самыя лучшія, самыя чистыя воспоминанія. Онъ идетъ не спѣша, наслаждается сознаніемъ своего блаженства, вспоминаетъ мельчайшія подробности вчерашняго дня. Воздухъ чистъ и прозраченъ, вѣтеръ разогналъ туманы, октябрьское солнце весело обливаетъ своими лучами краснѣющую листву лѣсовъ, обширную долину съ голубоватыми холмами на горизонтѣ. Евсевій точно помолодѣлъ, жизнь въ немъ бьетъ горячимъ ключемъ, ему дышется радостно и легко. Склонивъ немного голову и тихо улыбаясь, онъ направляется къ кресту. На колокольнѣ весело бьетъ восемь часовъ, и воздухъ весело несетъ чистые звуки колоколовъ. Евсевій мечтаетъ о томъ что въ эту самую минуту Людивина Доранжъ пробуждается отъ сна, думая о немъ…

Вдругъ громкій топотъ скачущихъ лошадей заставляетъ его поднять голову, и онъ невольно вздрагиваетъ всѣмъ тѣломъ. Десятокъ уланъ во весь опоръ несутся по дорогѣ, ведущей изъ Сенъ-Тибо, и прежде чѣмъ сердце Евсевія успѣло сдѣлать три удара, уланы уже возлѣ него. Во мгновеніе ока онъ окруженъ, командующій отрядомъ унтеръ-офицеръ направляетъ ему въ голову свой карабинъ и кричитъ плохо выговаривая французскія слова:

— Солдатъ сколько?…

— Солдатъ въ Сенъ-Тибо нѣтъ, переводя духъ отвѣчаетъ Евсевій. Еще два карабина направляются ему въ голову.

— Вольныхъ стрѣлковъ… въ лѣсу… сколько?

Весь блѣдный, съ запекшимися губами, онъ отвѣчаетъ послѣ минутнаго размышленія:

— Ни одного… насколько мнѣ по крайней мѣрѣ извѣстно.

— Вы останетесь съ нами и послѣдуете за нами… Sag’ihm, прибавляетъ унтеръ-офицеръ, обращаясь къ улану который исполняетъ при немъ должность переводчика, — dass wenn er fortlauft, ein kugel im köpf! (Скажи что если онъ попытается бѣжать, то ему пулю въ голову!)

Уланъ исполняетъ приказаніе, что впрочемъ совершенно излишне, такъ какъ Евсевій, уроженецъ Вогезовъ неподалеку отъ Альзаса, понимаетъ по-нѣмецки.

Отрядъ трогается въ путь; Евсевій окруженъ конными уланами, лошади бьютъ его копытами, а съ обѣихъ сторонъ на него направлено дуло карабиновъ.

Въ подобныхъ случаяхъ размышляютъ быстро.

— Вольные стрѣлки стоятъ въ Шорійскомъ лѣсу, думаетъ Евсевій, — и прежде чѣмъ мы успѣемъ сдѣлать шаговъ сто по лѣсу, вокругъ насъ засвистятъ французскія пули… Во всякомъ случаѣ на мою долю достанется прусская…

Въ первый разъ въ жизни видитъ онъ предъ собою смерть, и какъ ни твердо рѣшилъ онъ исполнить свой долгъ, онѣ испытываетъ весьма непріятное чувство. Въ одну секунду въ головѣ его пробѣгаютъ воспоминанія о родномъ жеменгутскомъ гнѣздѣ, о племянникѣ Жанѣ который шляется въ Калифорніи, о Жанно который остается одинъ въ цѣломъ мірѣ, о Людивинѣ Доранжъ которая вчера дала ему свой первый и послѣдній поцѣлуй…

Уланы снова пустились вскачь, Евсевій задыхаясь бѣжитъ между ними. До опушки лѣса остается не болѣе ста шаговъ. Четыре всадника, отдѣляются, скачутъ впередъ и почти въ ту же минуту изъ-за деревьевъ раздается ружейный залпъ. Уланы во весь опоръ возвращаются назадъ, одинъ изъ нихъ сильно раненъ, за нимъ вьется кровавый слѣдъ. Шестеро остальныхъ повертываютъ лошадей, но прежде чѣмъ ускакать унтеръ-офицерь поднимается на стременахъ, цѣлить въ Евсевія и стрѣляетъ, затѣмъ весь отрядъ поспѣшно удаляется по направленію къ Сенъ-Тибо, а несчастный Евсевій съ пулей въ груди падаетъ на влажную, росистую траву…

Лошадиный топотъ замираетъ вдали, все снова тихо на пустынной равнинѣ, только высоко въ лазурномъ сводѣ неба звонкою пѣсней заливаются жаворонки.

XLVI.

Лангръ наполняется войсками. Городъ еще не осажденъ, но уже болѣе половины всего округа занято непріятелемъ, съ минуты на минуту ожидаютъ наступленія. На улицѣ Сентъ-Аматръ, которая ведетъ отъ крѣпости къ собору, происходитъ безпрерывное движеніе: ѣдутъ фуры, фургоны для раненыхъ, скачутъ верховые со спѣшными извѣстіями; на тротуарахъ толпятся солдаты всевозможныхъ полковъ, живописные образцы всѣхъ французскихъ корпусовъ пришедшихъ съ юга: гарибальдійцы въ красныхъ рубашкахъ, Бигорскіе вольные стрѣлки въ синихъ беретахъ, стрѣлки съ горъ Атласа въ яркихъ восточныхъ костюмахъ. Вся эта пестрая толпа снуетъ по тротуарамъ, всѣ толкаются, кричатъ, слышатся всѣ южные говоры и нарѣчія; среди этой пестрой толпы съ презрѣніемъ проходятъ регулярныя войска, а тамъ и сямъ мелькаютъ фигуры новобранцевъ-крестьянъ, которыхъ не успѣли еще вполнѣ обмундировать; они останавливаются, растерянно смотрятъ по сторонамъ и видимо не знаютъ какъ имъ быть. Всѣ кафе и всѣ трактиры переполнены. Въ гостиницѣ Европа, гдѣ я столуюсь, мы за обѣдомъ тѣсно сидимъ за столомъ поставленнымъ покоемъ, а новоприбывшіе стоятъ по стѣнкамъ и съ нетерпѣніемъ ожидаютъ окончанія нашей трапезы чтобы въ свою очередь сѣсть за столъ.

Въ ту минуту какъ я кладу себѣ послѣдній кусокъ въ ротъ, мнѣ подаютъ письмо принесенное крестьяниномъ изъ сосѣдняго округа. Едва развернувъ его, я болѣзненно вздрагиваю и въ ужасѣ откидываюсь на спинку своего стула. Извѣстіе краткое и мрачное; вотъ содержаніе письма:

«Гнъ Ломбаръ раненъ, жизнь его въ опасности. Онъ желаетъ васъ видѣть. Пріѣзжайте! Людивина Доранжъ».

Я выхожу чтобы повидать человѣка принесшаго записку. Это виноградарь изъ Сенъ-Тибо, пріѣхавшій навѣстить сюда своего больнаго сына, взятаго въ армію. Обратно онъ ѣдетъ въ три часа и можетъ взять меня съ собою. Я едва успѣю сбѣгать въ штабъ, объяснить въ чемъ дѣло, получить отпускъ и подорожную. Покончивъ со всѣми этими формальностями, я надѣваю штатское платье и спѣшу въ гостиницу Золотого Солнца, гдѣ мой виноградарь уже запрягаетъ въ телѣжку свою лошадь; она съ норовомъ, бьется и брыкается. Да и самъ онъ что-то уже слишкомъ оживленъ. Его зовутъ Фанфанъ Симонъ, онъ навѣстилъ свое дитятко, тотъ опасно боленъ, это разстроило старика, а такъ какъ у него всюду есть друзья, то онъ и налился для своего утѣшенія.

Разъ выѣхавъ на дорогу, мы летимъ какъ вѣтеръ. Лошадь навострила ущи, бросается изъ стороны въ сторону и бѣшено рвется впередъ; что же касается Фанфана, то онъ безсвязно что-то болтаетъ, вскрикиваетъ и тѣмъ еще болѣе горячить ее;

— Валяй во всю!.. грабятъ!… грабятъ!.. Не безпокойтесь, чрезъ два часа мы уже будемъ въ Сенъ-Тибо… Знаете, я вѣдь видѣлъ свое ненаглядное дитятко… Мнѣ бы и не узнать него, такъ его бѣднаго изуродовали… А онъ у насъ всего на всего одинъ-одинешенекъ!.. Онъ былъ баловень всего дома, всѣ только и думали что о немъ. Его взяли съ другими сенѣтибоскими ребятами; многіе изъ нихъ порывались удрать, но мой сынокъ ни за что въ мірѣ! Вотъ какъ мнѣ приходится платиться за эту войну!… Живо, валяй! грабятъ! Ишь ее, боится своей собственной тѣни. Не бойтесь!

— А чтожъ Ломбаръ? нетерпѣливо говбрю я, — разкажите мнѣ о гнѣ Ломбарѣ!

— О сборщикѣ-то поземельныхъ податей?.. Ахъ, ему бѣдному тоже плохо пришлось… Уланы всадили ему пулю въ грудь, и онъ цѣлые два часа безпомощно пролежалъ въ травѣ… Когда его принесли въ городъ, квартирная хозяйка отказалась принять его къ себѣ въ домъ… Всѣ отъ него отшатнулись. Прусаки, знаете, шутить не любятъ, а они сказали что онъ за-одно съ вольными стрѣлками… Вѣдь ни кому не охота чтобъ ему домъ подожгли… Грабятъ! грабятъ!.. Это счастью явилась гжа Дораяжъ… Она женщина отважная и приняла гна Ломбара къ себѣ въ контору… Не бойтесь, увидите что конь мой ударится вскачь безо всякаго съ моей сторожи понуканія!.. Пришелъ докторъ… Больнаго исповѣдали и пріобщили… Врачъ только головой покачалъ… Если малый поправится, то развѣ благодаря счастливой случайности!… Опять! Ахъ, бестія, посмотримъ кто-кого переупрямитъ!… Она боится нарытыхъ по дорогѣ канавъ для задержанія толстыхъ быковъ (Прусаковъ), но это разумѣется нисколько ихъ не задержитъ: и не съ такими препятствіями справлялись они. О, не тревожьтесь, почтмейстерша за нимъ ходитъ очень усердно, никогда бы ему у себя не имѣть такого ухода; малютку она тоже захватила съ собой… Да что толковать! конецъ всему — всегда смерть… Вотъ и моего мальчика того и гляди въ Лангрѣ убьютъ… Что-то скажетъ мать какъ услышитъ что съ сыномъ? Вѣдь мы ничего для него же жалѣли, это также истинно, какъ и то что меня узовутъ Фанфанъ Симонъ и что у меня нигдѣ нѣтъ недруговъ…

Съ этими словами онъ принимается плакать въ три ручья, затѣмъ снова начинаетъ кричать на свою лошадь:

— Ну трогай, каналья! Эта скотина не можетъ пройти по деревнѣ чтобы не останавливаться на каждомъ шагу… Г. Арбидьйо, нотаріусъ, можетъ вы его знаете, такъ вотъ г. Арбидьйо еще намедни говорилъ мнѣ: «Будь эта лошадь моя, я ужъ сумѣлъ бы сбить у нея всю дурь». Нотаріусъ тоже не захотѣлъ принять г. Ломбара… Онъ, видите ли, боялся за свои занятія! Да и въ самомъ дѣлѣ зачѣмъ это сборщикъ податей путался со стрѣлками?… По нынѣшнимъ временамъ каждому впору думать только о самомъ себѣ… А уланы-таки не промахнулись — Пуля-то на вылетъ… Дѣло его конченное, что и толковать! Эй грабятъ, грабятъ! валяй во всю!

И такъ далѣе, и такъ далѣе до безконечности, пока наконецъ къ семи часамъ вечера мы не добрались до Сень-Тибо.

Я звоню у почтовой конторы, отпираетъ мнѣ сама гжа Доранжъ; она еще блѣднѣе обыкновеннаго, губы ея нервно вздрагиваютъ, а воспаленные большіе глаза страшно блестятъ., — Г. Филиппъ Делормъ? говоритъ она, поднимая въ уровень моего лица лампочку, которую держитъ, въ рукѣ.

Я утвердительно киваю головой и въ то же время взглядомъ спрашиваю ее о состояніи моего друга. Углы ея рта со скорбнымъ выраженіемъ опускаются внизъ, глаза наполняются слезами, и не отвѣчая мнѣ ни слова, она впускаетъ меня въ комнату.

Въ конторѣ, ставшей теперь совершенно безполезною, близъ телеграфнаго аппарата устроена постель для Евсевія, который въ данную минуту находится въ безпамятствѣ. Онъ мечется на своемъ изголовьѣ, воспаленные голубые глаза его широко раскрыты. Неподалеку отъ постели стоитъ маленькій Жанно и съ любопытствомъ смотритъ на непривычное для него зрѣлище: на мрачную контору, на пустые ящики, на столъ заваленный корпіей и окровавленнымъ бѣльемъ, на пріемнаго отца, который лежитъ на чужой кровати.

Я сажусь возлѣ умирающаго и беру его за руку:

— Бѣдный мой Евсевій, узнаешь ли ты меня?

Глаза его обращаются ко мнѣ, возбужденіе усиливается.

— Филиппъ! слабо произноситъ онъ. Потомъ съ лихорадочною поспѣшностью безсвязно начинаетъ предлагать мнѣ разные вопросы: — Откуда ты? Изъ Вьйэ-Мутье или изъ Польми?… Видѣлъ ли ты Жана?… Пріѣдетъ ли онъ?

Мысли его путаются. Онъ смѣшиваетъ воспоминанія прошлаго съ впечатлѣніями настоящаго; но даже и въ этомъ безпорядочномъ образѣ мыслей виденъ все тотъ же, прежній Евсевій, рѣчь его какъ и въ былыя времена изобилуетъ образами и метафорами. Минутами разсудокъ его совершенно просвѣтляется, онъ сжотритъ на насъ съ какою-то таинственною улыбкой.

— Тише! шепчетъ онъ, — смерть приближается… Это моя невѣста… Я могъ ей дать только тоненькое колечко безо всякой отдѣлки, безъ каменьевъ, но колечко это чистаго золота…

Затѣмъ голова его тихо покоится на подушкѣ, и лихорадочное возбужденіе смѣняется какимъ-то тяжелымь соннымъ состояніемъ. Мы безмолвно сидимъ у его изголовья. Жанно уснулъ на креслѣ. Итакъ медленно, часъза часомъ тянется вся ночи. На зарѣ, въ ту минуту какъ начинаютъ звонить Angelus, Евсевій снова начинаетъ тревожно метаться, высовываетъ изъ-подъ одѣяла руки и словно ищетъ кого-то.

— Жанно! едва слышно произноситъ онъ.

Гжа Доранжъ беретъ на руки спящаго малютку и подноситъ его къ умирающему. Евсевій переводитъ свой взоръ ребенка на молодую женщину и слабо говоритъ:

— Я отдаю его вамъ…

Онъ испускаетъ глубокій вздохъ, начинается агонія. Чрезъ часъ Евсевій соединился со своею невѣстой, Смертью.

КОНЕЦЪ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 1—3, 1885

---

1. Mais il y a un abîme entre aimer et rêver.
2. Помни что ты прахъ.
3. Обрядъ посвященія въ рыцарское достоинство.
4. Les oies du frere Philippe. Лафонтена.
5. Corbilion игра, заключающаяся въ томъ что одинъ изъ играющихъ говоритъ: Je tous rends mon corbillon, qu’y met-on? А ему слѣдуетъ отвѣчать въ риѳму: un bouton, un cordon и т. д. Кто же отвѣтитъ не въ риѳму, тотъ платитъ фантъ.
6. Іудейскій царь, отступившійся отъ вѣры отцовъ и предавшійся всякому нечестію.