Еврейский погром (Гарин-Михайловский)/ДО
| Еврейскій погромъ |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 212. |
Все это уже давно достояніе сѣдой старины.
Это происходило въ Одессѣ, въ началѣ семидесятыхъ годовъ.
Я былъ гимназистомъ старшихъ классовъ.
Наши столы ломились уже тогда отъ сочиненій Писарева, Щапова, Флеровскаго, Миртова, Бокля, Спенсера, Милля и многихъ другихъ.
О предстоящихъ безпорядкахъ на Пасху говорили еще на страстной.
Слухи исходили отъ кухарки и горничной.
Изъ какихъ-то нѣдръ почерпали онѣ свои свѣдѣнія и неохотно, милости ради, дѣлились съ нами.
Какъ-то перемѣнились вдругъ роли: прислуга чувствовала себя хозяевами, а мы зависящими отъ ихъ расположенія къ намъ.
Намъ, молодежи, это нравилось, но отцы и матери чувствовали обиду, скрывая, впрочемъ, ее.
Переговоры съ прислугой вели мы, молодежь.
— Три дня назначено жидовъ бить, а потомъ и кой-какихъ другихъ.
Пожилая кухарка страшно поводила въ сторону глазами и поджимала губы.
Тѣмъ не менѣе, хотя и ждали, но когда началось избіеніе, оно захватило врасплохъ всѣхъ.
— Жидовъ бьютъ!
Это было на второй день Пасхи.
Мы сидѣли въ моей комнатѣ и обсуждали какой-то міровой вопросъ.
Насъ всѣхъ было человѣкъ до десяти товарищей.
— Надо идти.
Мы надѣли шапки и отправились.
Гдѣ-то высоко въ воздухѣ стоялъ гулъ.
— Это туда къ Ришельевской, — сказалъ кто-то, и мы пошли или, вѣрнѣе, побѣжали, какъ бѣжали всѣ кругомъ.
И все явственнѣе становился гулъ, теперь уже ревъ голосовъ: тысячъ, десятковъ тысячъ этихъ голосовъ.
Сердце сильно билось и въ головѣ только одинъ напряженный вопросъ: что-то тамъ?
И вотъ передъ нами прямая, черезъ весь городъ Ришельевская улица.
Мы у конца ея, который ближе къ морю, а съ другого конца громадная, въ нѣсколько кварталовъ толпа.
Такъ и встаетъ въ памяти эта улица, прекрасный весенній день, яркое солнце. И снѣгъ, бѣлый снѣгъ, который вѣтеръ широкими волнами подхватываетъ, не допуская его падать на землю и опять уноситъ его вверхъ, кружа надъ толпой. Потомъ уже поняли мы, что это летѣлъ пухъ отъ разорванныхъ перинъ и подушекъ… А тамъ дальше въ этомъ веселомъ днѣ страшная толпа.
Точно ползъ какой-то отвратительный, тысячеголовый гадъ, скрывая тамъ гдѣ-то сзади свое туловище. И такъ противно всему естеству было это чудовище, такъ нагло было оно съ налитыми глазами, открытой пастью, изъ которой несся вой, страшный вой апокрифическаго звѣря, порвавшаго свою цѣпь и почуявшаго уже кровь.
А съ многоэтажныхъ домовъ съ обѣихъ сторонъ улицы летѣли внизъ стекла, посуда, вещи, мебель, рояли… Они падали и послѣдній дикій аккордъ издавали разомъ лопавшіяся струны.
Быстро смѣняются впечатлѣнія.
Мы уже въ этой толпѣ, общая картина исчезаетъ и въ каждомъ новомъ мгновеніи это что-то уже совсѣмъ другое.
Старикъ больной-еврей на кровати. Около него маленькій гимназистикъ съ револьверомъ.
— Я буду стрѣлять, если тронутъ дѣдушку! — кричитъ изступленно мальчикъ.
Человѣкъ съ черными налившимися глазами бросается на гимназистика, выхватываетъ у него револьверъ, даетъ ему затрещину и гимназистикъ летитъ на полъ. Но все этимъ и кончается и, ничего не тронувъ, толпа вываливается опять на улицу: мальчикъ спасъ своего дѣда!
— Ребята сюда! Го-го!!
И толпа вознаграждаетъ себя и сильнѣе несется непрерываемый лязгъ битыхъ стеколъ и дикій ревъ.
И опять:
— Стой! Стой! Стой!
Кто-то кричитъ, что это домъ какого-то доктора-еврея, очень популярнаго среди бѣдняковъ.
— Хорошій человѣкъ, очень хорошій!
— Хорошій, хорошій!
— А все-таки жидъ?!
— Такъ какъ же?
Мертвая тишина. И чей-то нерѣшительный голосъ:
— Развѣ для порядка одно стекло разбить ему?
Хохотъ, веселые крики «ура» и маленькій камень летитъ въ стекло второго этажа. Дзинь! Удовлетворенная веселая толпа идетъ дальше, забывъ уже свое дѣло, потерявъ вдругъ напряженіе, энергію. Но изъ боковой улицы движется новая толпа и яростно воетъ.
Впереди толпы ѣдетъ телѣга, въ ней лежитъ человѣкъ, весь въ крови, съ блѣднымъ, какъ воскъ, лицомъ, бѣгающими, побѣлѣвшими глазами.
Эти глаза не могутъ ни на чемъ остановиться, ничего не видятъ. Этому человѣку, очевидно, больше не нужна ни эта толпа, ни ея работа, ничего больше не надо ему: онъ мучительно вытягивается и напряженіе вдругъ сразу смѣняется полнымъ покоемъ, онъ точно задумывается.
Смерть! на мгновеніе все замираетъ съ нимъ и опять вопли и крики.
Что? Почему? Какъ?
Масса разсказовъ. Онъ упалъ съ верхняго этажа вмѣстѣ съ вещами. Можетъ быть его столкнули? Солдаты ранили штыками? Еврей выстрѣлилъ?
— Къ генералъ-губернатору. Пусть самъ разбираетъ и смотритъ.
И толпа идетъ съ мертвымъ человѣкомъ на телѣгѣ впереди въ оглушительномъ шумѣ отъ криковъ, отъ звона разбиваемыхъ стеколъ, мебели; подъ вопли попадающихся евреевъ, — ихъ гонятъ, бьютъ, пока не исчезаютъ они подъ ногами толпы.
И опять крики изъ боковой улицы.
— Сюда, сюда!
На углу Пушкинской разбиваютъ синагогу. Толпа и телѣга поворачиваютъ къ синагогѣ.
Подъѣзжаетъ генералъ-губернаторъ.
Онъ сидитъ въ коляскѣ; маленькій, худой старикъ въ мундирѣ, въ орденахъ и кричитъ толпѣ:
— Смирно!
Хохотъ, крики «ура».
Появляется военный оркестръ.
— Что-нибудь веселое!
И оркестръ начинаетъ какой-то веселый маршъ.
— Ура! Ура!
Хохотъ, крики, энергичнѣе летятъ камни въ синагогу. Всѣ стекла выбиты, ломаютъ двери.
— Ура!
— Смирно!
Но камни уже летятъ въ коляску.
Пошелъ!
Коляска мчится, за ней телѣга съ мертвымъ, сзади вся толпа съ гикомъ и воплями:
— Стой! стой!
— Держи, держи! а-ту!
— Го-го-го!
На углу стоимъ мы, кучка гимназистовъ.
Только что разгромили бакалейную лавку.
Веселые добродушные парни подмигиваютъ намъ.
— Эхъ, милый баринъ, — обращается къ одному изъ насъ молодой верзила, — дай-ка папироску?
— И самъ бы радъ покурить, да нѣтъ.
— Ахъ, баринъ бѣдный, курить нечего. Ребята, у кого табакъ?
— Вотъ табакъ, — показываетъ кто-то изъ толпы на запертую табачную лавочку.
— А можетъ лавка русскаго.
— А не все тебѣ равно — русскій жидъ или жидовскій жидъ?
— Баринѣ, прикажи! — подмывающе обращается верзила къ желавшему покурить.
И тотъ… весело машетъ рукой.
Съ дикимъ воплемъ восторга бросается толпа и черезъ нѣсколько минутъ десятки рукъ протягиваются къ намъ съ папиросами.
Лица радостныя, умильныя, блаженныя.
Мы, смущенные, беремъ по папироскѣ и улыбаемся этой толпѣ, а она реветъ:
— Берите больше, все берите. На домъ вамъ снесемъ. Ура!
— Христосъ воскресе!
И мы цѣлуемся съ ними.
— Ребята, водки!
А мы, растерянные, смущенные, торопимся незамѣтно стушеваться, исчезнуть.
Второй день.
Гдѣ-то идутъ войска.
Какой-то еврей шмыгнулъ къ намъ во дворъ…
Надо спрятать, но что скажетъ кухарка?
Долго ее убѣждаютъ, и наконецъ она раздраженно говоритъ:
— Ну, отстаньте отъ меня! Прячьте, коли охота съ жидомъ возиться — меня и себя подъ топоръ подводить.
И высокій дрожащій еврей, молодой, худой поднимается по узкой лѣстницѣ на чердакъ, а кухарка испуганно оглядываетъ дворъ: нѣтъ ли свидѣтелей. И грозитъ ему кулакомъ:
— У, дрянь, не стоишь, чтобъ пропадать изъ-за тебя!
И, довольные, мы опять уходимъ въ городъ.
Тамъ, на кладбищѣ человѣкъ сорокъ опившихся.
Маленькій бѣлый домикъ — мертвецкая — уютно выглядитъ изъ зелени: кругомъ памятники, кресты, могилы, — тишина и покой.
Громадная толпа, какъ мертвая.
Мы протискиваемся и стоимъ надъ трупами.
Окна открыты, но запахъ тяжелый отъ этихъ на полу плотно другъ около друга лежащихъ синихъ вздутыхъ страшныхъ фигуръ въ оборванныхъ, истасканныхъ костюмахъ, по которымъ, какъ по печатнымъ строчкамъ, читаешь исторію ихъ ужаснаго прозябанія на землѣ вплоть до послѣдняго мгновенія, когда въ какомъ-то угарѣ почуялся вдругъ имъ выходъ… И они всѣ лежатъ — это зеркало, это страшное отраженіе окружающей жизни.
Какая-то баба вздыхаетъ:
— Вотъ и Пасха: изъ жидовъ пухъ, а изъ русскихъ духъ…
Пришли войска.
Сухой барабанный трескъ несется по пустымъ улицамъ.
Ловятъ, тутъ же на улицѣ раскладываютъ и сѣкутъ.
Множество слуховъ. Высѣкли даму. Высѣкли унтеръ-офицера съ георгіевскимъ крестомъ. Схватили графа С., но онъ распахнулъ пальто и показалъ свой форменный фракъ со звѣздой.
Общество возмущено.
Одному офицеру въ домѣ моего товарища въ моемъ присутствіи показали на дверь.
Онъ вышелъ на улицу и крикнулъ:
— Только попадитесь мнѣ: всѣхъ перепорю!
Ловятъ облавами. Неожиданно съ двухъ противоположныхъ концовъ появляются изъ боковыхъ улицъ войска, сходятся и всѣхъ попавшихъ въ эту мышеловку подвергаютъ допросу и суду.
Тутъ же разставляются скамьи, появляются розги.
Преображенская улица въ средней своей части сплошь почти была заселена евреями.
Я шелъ къ товарищу, когда вдругъ изъ двухъ боковыхъ улицъ съ барабаннымъ трескомъ появились солдаты.
Я и всѣ со мной метнулись, какъ рыбы, почувствовавшія сѣть.
Куда? За кѣмъ-то я проскочилъ въ подворотню.
Подворотня захлопнулась, и я очутился во дворѣ, биткомъ набитомъ евреями.
Дворъ, какъ бы дно глубокаго колодца.
Изъ раскрытыхъ оконъ всѣхъ этажей этого колодца смотрѣли на меня глаза евреевъ.
Я одинъ среди нихъ русскій, и ужасъ охватилъ меня.
Они теперь могли сдѣлать со мной, что хотѣли: убить и бросить въ эту ужасную помойную яму.
Можетъ быть, кто-нибудь изъ нихъ видалъ, какъ я курилъ папироску, поданную мнѣ изъ разграбленнаго магазина. И меня схватятъ и вытолкнутъ на судъ туда на улицу, откуда уже несутся раздирающіе душу вопли. Просто со злобы вытолкнутъ… А тамъ, можетъ быть, какъ разъ тотъ офицеръ… И я стоялъ, переживая муки страха, униженія, тоски.
Мгновенія казались мнѣ вѣками и съ высоты этихъ вѣковъ на меня смотрѣли изъ всѣхъ этихъ этажей тысячи глазъ спокойныхъ, терпѣливыхъ. Смотрѣли, понимая, конечно, мое положеніе, точно спрашивая:
— А ты, когда ты поймешь, почувствуешь наше?..