Еврейка (Салиас)/ДО

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru • Рассказ туриста.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ I. ИСКРА БОЖЬЯ. —ТЬМА. — МАНЖАЖА. — ЕВРЕЙКА. — ВОЛГА. Изданіе А. А Карцева. МОСКВА.

1891.

http://az.lib.ru

ЕВРЕЙКА.
РАЗСКАЗЪ ТУРИСТА.

I.

Я намѣренъ разсказать подробно, правдиво и безъ прикрасъ, какъ судьба хотѣла заставить меня похитить чужую жену, вдобавокъ — противъ моей воли, да еще вдобавокъ — изъ одной части свѣта въ другую. Случай этотъ изъ туристской жизни не особенно замѣчателенъ, но не лишенъ того, что называется — coleur locale, да кромѣ того отчасти и назидателенъ… хотя бы для юношества!..

Однажды, какъ говорится, въ одинъ прекрасный день, а вѣрнѣе — въ сумерки 12-го апрѣля 1864 года — я очутился на полудикомъ африканскомъ берегу, въ аллахоспасаемомъ градѣ Танхерѣ Марокской имперіи. Какъ попалъ я въ Танхеръ?!

Очень просто. Быть въ Гибралтарѣ и отказать себѣ въ затѣѣ побывать на томъ берегу, который такъ отчетливо и заманчиво рисуется въ ясную погоду за голубымъ проливомъ, отдѣляющимъ Европу отъ Африки — очень мудрено.

Побывать въ другой части свѣта лестно для туриста, искрестившаго Европу вдоль и поперекъ. Переѣзжай на пароходѣ это синее русло, кажущееся простой широкой рѣкой, и тогда, хоть отчасти, хоть немного, да побывалъ въ Африкѣ; и къ тому же на одномъ изъ самыхъ дикихъ ея береговъ, хотя и ближайшихъ къ Европѣ.

Итакъ однажды… мнѣ пришлось съ двумя соотечественниками сидѣть и ждать въ Гибралтарѣ трое сутокъ тотъ пароходъ, который бы доставилъ меня въ Малагу. Между тѣмъ на рейдѣ Гибралтара появился случайный гость, пароходикъ, носящій громкое названіе Lion, нескромно намекая собой на государственный бельгійскій гербъ.

Этотъ «Левъ», старый, крошечный, полинялый, съ двумя маленькими колесиками, заявилъ устами маленькаго и тоже старенькаго, и тоже какъ бы полинялаго капитана, что онъ зайдетъ въ Танхеръ, по пути въ Могадоръ, если будутъ пассажиры.

Это была первая побудительная причина поѣздки въ Танхеръ. Но гдѣ же тамъ, на африканскомъ берегу преклонить голову? возникъ вопросъ не послѣдней важности.

Въ гостиницѣ, гдѣ я стоялъ, обѣдала за общимъ столомъ англичанка, очень любезная, очень коричневая и очень словоохотливая. Оказалось, что она обитательница Танхера и содержитъ тамъ… гостиницу!.. Иначе говоря, домъ, въ которомъ она живетъ, заключаетъ въ себѣ отдѣльныя комнаты съ постелями и даже… о прогрессъ! называется по ея фамиліи Ashton’s hotel.

Въ Танхерѣ гостиница!.. И стало быть table d’hôte или вѣрнѣе сказать table d’hôtesse любезной, но коричневой Mistriss Ashton…

Вторая побудительная причина ѣхать.

Но какъ осмотрѣть Танхеръ и его окрестности? Пожалуй, съѣдятъ…

Въ Гибралтарѣ меня всюду водилъ, все показывалъ и много разсказывалъ гидъ, молодой еврей Майкель. И онъ вдругъ между прочимъ (вѣроятно, по совѣту англичанки) заявилъ мнѣ, что семь разъ былъ въ Танхерѣ съ иностранцами (и ихъ не съѣли) и слыхалъ всегда отъ нихъ, что Танхеръ очень и очень интересенъ!.. Итакъ даже гидъ есть для поѣздки въ Африку.

Это было третьей побудительной причиной.

Но какъ пріѣхать назадъ?!. Это былъ уже аргументъ сильный.

И вдругъ, какъ по щучьему велѣнью, капитанъ «Бельгійскаго Льва» объявилъ (вѣроятно тоже по наущенью мистриссъ Аштонъ), что онъ въ Могадоръ не пойдетъ. Завезетъ насъ въ Танхеръ, съѣздитъ въ Кадиксъ, затѣмъ вернется чрезъ три дня опять въ Гибралтаръ и отсюда поѣдетъ опять за нами и привезетъ насъ обратно.

Русскій, съ которымъ мы вмѣстѣ уже давно колесили по Испаніи, объявилъ, что неприлично, видя Африку на подачу руки, не побывать въ ней. Другой русскій, съ которымъ мы разстались въ Севильѣ и котораго снова нашли въ Гибралтарѣ — тоже прельщался мыслью побывать въ Танхерѣ.

Итакъ боги этого непремѣнно хотѣли.

12-го апрѣля (что въ тотъ годъ было въ Свѣтлое Христово Воскресенье) рано утромъ, мы поднялись, узнали, что вѣтеръ очень силенъ, что погода будетъ ужасная, но, скрѣпя сердце, все-таки двинулись съ мѣшками въ рукахъ по пустымъ, еще спавшимъ улицамъ Гибралтара.

Чрезъ часъ мы были на «Бельгійскомъ Львѣ» и увидѣли… Увы! Увидѣли уже слишкомъ поздно… что это былъ не левъ, а скорѣе старая, худая крыса. А вдали направо, за мысомъ, на которомъ испанскій городокъ Альхесирасъ, виднѣлся бушующій Гибралтарскій проливъ, извѣстный своей вѣтреностью, своимъ непостоянствомъ и вообще сквернымъ характеромъ, по милости котораго онъ пользуется между моряками самой дурной репутаціей.

Мистриссъ Аштонъ и Майкель были, конечно, съ нами въ числѣ пассажировъ и обѣщали намъ пять часовъ ѣзды.

Предполагалось часа полтора или два ѣхать вдоль береговъ Испаніи до городка Тарифы и знаменитаго Трафалгара, а затѣмъ часа три, чтобъ перерѣзать проливъ и быть на томъ берегу.

Это предполагалось… Но вѣдь извѣстно, что человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ, особенно на морѣ, а тѣмъ болѣе въ бурю.

Въ семь часовъ утра мы двинулись съ мѣста. Доѣхали до мыса, обогнули его и увидѣли, что предстоитъ намъ.

Когда открылся изъ-за мыса весь Гибралтарскій проливъ, у меня сердце дрогнуло. Все разстояніе отъ береговъ Африки, плававшихъ въ туманѣ, было сѣдое отъ волнъ, заворачиваемыхъ свистящимъ вѣтромъ.

Погода становилась ужаснѣе съ каждымъ часомъ. Черезъ четыре часа ѣзды (вмѣсто полутора) появилась Тарифа. Берегъ ея былъ весь бѣлый, полный пѣны отъ бьющихся объ него волнъ; самъ городокъ съ своими башнями, тоже весь бѣлый, какъ-то фантастически плавалъ въ серебристомъ туманѣ за брызгами этихъ волнъ, рѣзко и отчетливо рисуясь падъ лохматыми свинцовыми тучами. Среди гула непогоды и свиста вѣтра, Тарифа словно дрожала и колебалась въ глубинѣ грозно поднявшагося и бушующаго залива. Картина была именно какъ-то фантастична, но мнѣ было не до нея. Я отвернулся, готовясь къ пыткѣ; оглянувъ весь проливъ, я понялъ, что вскорѣ должно произойти со мной.

Кто дѣйствительно сильно страдалъ на морѣ, тотъ знаетъ эти невыразимыя муки, съ которыми иногда соединяется даже обморокъ или безсознательное состояніе съ тоскливымъ бредомъ.

Отъ Тарифы мы пустились уже прямо перерѣзывать проливъ, да еще вдобавокъ наискось. Вдали, въ туманѣ, хотя и виднѣлся мысъ, за которымъ Танхеръ, но капитанъ обѣщалъ еще пять часовъ ѣзды, а то и болѣе, семь и восемь… потому что мы шли противъ теченія и переплывали проливъ, держась лицомъ къ океану, такъ какъ вѣтеръ гналъ воду изъ океана въ море, и насъ могло отнести въ Сеуту. А вѣтеръ этотъ все усиливался… Менѣе чѣмъ черезъ часъ уже укачало всѣхъ. Проводникъ нашъ Майкель лежалъ среди палубы безъ чувствъ. Ко мнѣ перебросило понемногу съ палубы третьяго класса какого-то мавра. Я помню какъ во снѣ весь этотъ переѣздъ. Какіе-то обрывки мыслей и воспоминаній, обрывки наблюденій за пароходомъ, палубой, пассажирами, за сѣдыми холмами, которые покрывали насъ брызгами, перелетая черезъ борта; затѣмъ трескъ нашего «Льва», который, какъ утка, какъ щепка, нырялъ и прыгалъ и бился во всѣ стороны. Изрѣдка я глядѣлъ на вздымавшіяся волны и трусилъ, потому что капитанъ и экипажъ показывали черезчуръ много дѣятельности и заботливости — прескверный признакъ въ этихъ людяхъ!

Очевидно, что не было большой бури, была маленькая, но вѣдь и пароходъ тоже былъ крошка, а налѣво отъ насъ торчитъ извѣстная скала, о которую Гибралтарскій проливъ ежегодно разбиваетъ десятки судовъ.

II.

Въ мученіяхъ и смутныхъ соображеніяхъ прошло много времени… Прошелъ цѣлый длинный день…

Наконецъ, я вдругъ замѣтилъ, что качка уменьшилась, что берегъ Испаніи, къ которому я сидѣлъ лицомъ, совершенно исчезъ за туманомъ.

Изъ этого слѣдовало, что берегъ Африки за спиной и близко. Да, кажется, и въ самомъ дѣлѣ смеркаться стало.

— Посмотрите-ка! говоритъ кто-то: за вами мысъ съ маякомъ, за этимъ мысомъ сейчасъ появится Танжеръ.

Я не обернулся.

— А! Танжеръ! Танжеръ! радостно восклицаетъ вскорѣ нѣсколько голосовъ и глядятъ черезъ меня.

Я не оглянулся, не шевельнулся. Я ждалъ видѣть Африку и Танжеръ съ нетерпѣньемъ туриста, чуть не съ Севильи, но теперь мнѣ было не до него.

— Сколько ѣзды осталось? говорю я.

— Минутъ двадцать; полчаса самое большое.

Я снова пришелъ въ тупое состояніе ожиданія. По палубѣ заходили, потому что уже можно было ходить, не падая. Майкель всталъ съ пола и сѣлъ; мавра прогналъ лакей обратно въ III классъ, капитанъ пересталъ хлопотать, спросилъ шоколаду, да поскорѣе, чтобъ успѣть выпить. Наконецъ, раздались дикіе крики около парохода и стукъ веселъ. Пароходъ, окруженный лодками, сталъ… Я оглянулся.

Увидя Танжеръ, я вполнѣ убѣдился, что мы ѣхали не день, а вѣчность, что Европа не за проливомъ, а тамъ гдѣ-то, далеко осталась за нами, что мы, если не на новой планетѣ, то ужь, во всякомъ случаѣ, въ иной части свѣта, въ Африкѣ. Да, это была Африка; та, которую ожидалъ я, а не та, которая, въ сущности, за пять часовъ ѣзды отъ береговъ Испаніи. Гибралтаръ неширокъ, а какой страшный, громадный переходъ!

Я никогда не выѣзжалъ изъ Европы; это былъ первый разъ, первое впечатлѣніе иного, не европейскаго. Мнѣ показалось, что и земля тутъ другая, и небо иное. Еще въ Гибралтарѣ мнѣ казалось, что я, въ сущности, недалеко отъ Россіи, 8—10 дней ѣзды. Отсюда мнѣ казалось, что до Россіи въ годъ не доѣдешь.

Что-же особеннаго въ Танжерѣ? Физіономія его, разумѣется, маврская, и ту роль, какую, положимъ, негръ играетъ въ толпѣ европейцевъ, ту же роль играетъ Танжеръ (въ моемъ воображеніи) среди всѣхъ видѣнныхъ мною городовъ.

Во-первыхъ, городъ кажется крохотнымъ. Во-вторыхъ, это первый городъ, въ которомъ я не вижу ни одной колокольни съ крестомъ. Надъ нимъ возвышаются по праву и царятъ двѣ мечети; въ третьихъ, хотя городъ раскинулся по скату небольшой горы и хотя онъ близко, я не вижу ни одной улицы, ни одного окна и ни одной крыши. Представьте себѣ въ глубинѣ залива, среди темной зелени, кучу большихъ, разставленныхъ кое-какъ, бѣлыхъ ящиковъ. Бока — голая бѣлая поверхность, и сверху то же. Представить себѣ любой домъ на боку или кверху ногами — нелѣпо. Почему? Потому что есть окна и крыша, которыя станутъ въ ненормальное положеніе. Домъ Танхера перекатывайте и ставьте какъ угодно — онъ сохранитъ вполнѣ свою внѣшнюю физіономію, потому что это бѣлый каменный ящикъ съ одинаковыми боками. Онъ, какъ квадратная косточка домино, будетъ все стоять отлично и съ той же физіономіей.

Эти ящики ярко бѣлѣли, свѣже вымазанные; вокругъ городка тянулась черная крѣпостная стѣна, очень низкая и далеко не родня укрѣпленіямъ, оставшимся отъ мавровъ въ Испаніи.

Съ лодокъ, которыя окружили нашъ пароходъ, шелъ вой — предложенья садиться. Одинъ вопилъ по-испански, прибавляя Ser, другой по-англійски, прибавляя испанскія слова и слово мусью.

Мы, наконецъ, сѣли въ одну лодку и, сильно качаемые, добрались до берега, но остановились по мелководью сажени за двѣ. Съ берега бросилось человѣкъ 15 съ дикими криками. Каждый кричалъ, каждый теребилъ кого-либо изъ насъ и становился спиной къ лодкѣ, таща насъ съ нея на себя. Лодочники вступили съ ними въ бой, началось сраженіе и кулаками и веслами. Нѣкоторые ретировались. Мы сначала ничего не понимали. Лодочники, отбивъ приступъ, влѣзли въ воду и прежде, чѣмъ мы опомнились, каждый изъ насъ сидѣлъ верхомъ на маврѣ. Всѣми силами сдерживая равновѣсіе, съ ужасомъ глядя въ воду и на мелькающія въ ней ноги импровизованныхъ коней, каждый изъ насъ стремительно мчался на берегъ.

На берегу насъ окружила пестрая, грязная и крикливая толпа. Тутъ было слышно шесть или семь различныхъ языковъ. Если въ Европѣ удивляются легкости, съ какой русскіе говорятъ на разныхъ языкахъ, то эта честь скорѣе принадлежитъ жителямъ Марокко. Тутъ были мальчишки 10 и 11 лѣтъ, говорившіе по-испански и по-англійски, перемѣшивая разумѣется слова, но выговаривая отлично. А профессоровъ этихъ языковъ, я думаю, тамъ нѣтъ! Это самоучки! Двое говорили и по-французски, но плохо; одинъ по-нѣмецки, но едва-едва.

Всѣ фразы на всѣхъ языкахъ были однѣ: предложеніе услугъ. Насъ рвали на части. Мы сначала-было отвѣчали, но стали сами путаться въ языкахъ. Я даже, вспыливъ, выговорилъ вдругъ на чистѣйшемъ россійскомъ нарѣчіи: «Слушай, чертенокъ, оставь меня въ покоѣ!..»

Пославъ всѣхъ къ чорту, на всѣхъ языкахъ, одного au diable, другого al diablo, третьяго zum Teufel, и такъ далѣе, мы велѣли Майкелю вести насъ прямехонько къ англичанкѣ, кабачекъ-гостиница которой назывался Ashton’s-hotel.

Подошли къ воротамъ города. Таможня!

— Что-о-о-о? протянули мы всѣ.

— Помилуйте! Да позвольте узнать, какого рода промышленность и производство покровительствуется въ Марокко? Дрова, рогатый скотъ? Такъ въ нашихъ сакъ-вояжахъ нѣтъ ни осинъ, ни дубовъ, ни быковъ, ни козловъ; а бурнусовъ и ермолокъ еще менѣе.

Мавръ огромнаго роста, съ тюрбаномъ, котораго Майкель величалъ капитаномъ, потребовалъ открытія дорожныхъ мѣшковъ. Мы, съ полузлобой, съ полусмѣхомъ взялись за ключи, но едва открывался мѣшокъ, мавръ, не нагибаясь, просилъ движеньемъ руки — закрыть. Это было: исполненье формальности, иначе говоря, мавръ обезьянничалъ таможенныхъ чиновниковъ Гибралтара.

Вступили въ улицу, въ сажень шириною, прошли площадку и уже крохотнымъ, извивающимся корридорчикомъ, среди низенькихъ ящиковъ съ дырами, т. е. домовъ съ дверьми, то спускаясь, то подымаясь, дошли до одного дома съ европейской дверью и окошками. Англичанка была на порогѣ; и комнаты были уже приготовлены.

Комнаты порядочныя, для Танхера — отличныя, и главное — постели чистыя.

О, великая нація! чуть не со слезами восторга воскликнули мы. Всюду проникла, и повсюду хорошее съ собой принесла; даже въ Танхерѣ — Бирмингамъ или Ливерпуль учинила! Великая нація! Да здравствуетъ Англія, хотя бы за это…

— А вотъ обѣдъ-то… обѣдъ-то каковъ! сказалъ я.

— Ну, батюшка, возразилъ одинъ изъ моихъ спутникрвъ: вы не забывайтесь и помните, что вы не въ grand hôtel du Louvre въ Парижѣ, а въ Танхерѣ…

Черезъ часъ явился къ намъ красивый старикъ съ громадной чалмой, сѣдыми усами и бородкой, въ бѣломъ бурнусѣ, въ бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ и съ босыми и голыми по колѣна ногами.

Онъ позвалъ насъ обѣдать, отлично изъясняясь по-англійски. Это былъ Аджъ-Ахметъ, майордомъ mistriss Ashton, дворецкій гостиницы. Я мало видалъ такихъ стариковъ. Толстенькій, пухленькій какъ булка, съ полными розовыми щечками, безъ одной морщинки на свѣжемъ лицѣ; бодрый, сильный, дѣятельный и умный, т. е. плутъ первой степени. Онъ улыбался, болталъ, служилъ и бѣгалъ какъ юноша, а ему, говорили, шелъ седьмой десятокъ лѣтъ.

Въ ожиданіи обѣда мы многое узнали отъ ожившаго Майкеля: что Левъ уже ушелъ, обѣщаясь зайти черезъ три дня, что въ Танхерѣ будетъ ярмарка и придутъ на нее люди, называемые кабилами, и что вообще марокинцы очень любятъ ѣсть ослятину.

Первое насъ обрадовало, второе привело въ восторгъ, а третье смутило по отношенію къ table d’hôte нашего кабачка; однако въ восемь часовъ вечера мы сѣли за столъ съ рѣшимостью ѣсть все…

Обѣдъ былъ… о! великая нація! былъ отличный. Середи обѣда появилось было блюдо двусмысленное и подозрительное. Ворохъ рису, пополамъ съ какимъ-то соромъ, и какіе-то кусочки чего-то! Можетъ оно-то и есть мѣстное любимое кушанье… ослиная задняя нога! Однако голодъ преодолѣлъ. Попробовали. — Диво!

За обѣдомъ появился одинъ образчикъ этой націи — цѣлая колокольня съ рыжими бакенбардами. Онъ молчалъ, какъ пристрѣленный. Потомъ мнѣ сказали, что это одинъ изъ секретарей при англійскомъ консулѣ и что онъ ходитъ обѣдать въ гостиницу.

Послѣ обѣда, чтобъ не терять драгоцѣнное время, мы собрались въ гости въ сосѣдній домъ, конечно подъ покровительствомъ сѣдовласаго Аджъ-Ахмета. Сначала мы послали Майкеля предупредить о нашествіи, а затѣмъ, черезъ десять минутъ мы уже входили въ одну изъ дыръ одного изъ ящиковъ. Первое, что поразило меня — чистота и опрятность, второе — устройство дома. Тутъ я понялъ, почему нѣтъ окошекъ ни у одного дома. Вотъ вамъ домъ Танхера. Возьмите большой ящикъ, снимите крышку и поставьте въ него другой ящикъ тоже безъ крышки, такой же вышины, но поуже. Разстояніе между ихъ стѣнками — будутъ комнаты, а средина второго ящика внутренній дворикъ, у котораго потолокъ — вѣчно голубое небо. Всѣ окна комнатъ вькодятъ въ этотъ дворикъ. Потолокъ комнатъ или крыша есть терасса, идущая по дому вокругъ дворика; на ней всегда цвѣты въ горшкахъ и бѣлье на веревочкахъ.

Всѣ стѣны и полъ и потолокъ обмазаны глиной и выкрашены бѣлой краской. Ни пылинки, ни соринки. Комнатъ крошечныхъ четыре, если домъ одноэтажный, иногда пять, шесть. Пріемная, кладовая, гдѣ вещи и деньги, спальня, гдѣ (какъ въ каютѣ) по стѣнамъ большія полки; такъ-что внизу спитъ, положимъ, бабушка или дѣдушка, надъ ними сынъ, а тамъ подъ потолкомъ тѣ, у которыхъ много и силы и охоты лазать, то-есть дѣти.

Наконецъ есть конечно и кухня. Обѣдаютъ въ пріемной или во дворикѣ. У каждой комнаты одна дверь, выходящая во дворикъ. Домъ, въ который вошли мы, принадлежалъ еврею и богачу. Поэтому въ пріемной были кресла и стулья и виднѣлась одна (для него) человѣческая кровать, для остальныхъ полки. Мы застали хозяевъ съ гостями: они сидѣли на лавкахъ вдоль стѣнъ.

Хозяевъ, старика и старуху, мы застали разодѣтыми по праздничному. Мы, конечно, заняли стулья и кресла и усѣлись кружкомъ; насъ заставили съѣсть много изюма и лепешекъ, очень вкусныхъ. Затѣмъ хозяинъ похвасталъ рѣдкостью: въ комнатѣ было окно, выходившее на главную улицу. Потомъ онъ велѣлъ позвать дочерей и родню. Пришли человѣкъ шесть; старшая дочь была приряжена, потому что замужняя, но нехороша собой; вторую оторвали отъ работы. Она была въ простомъ ситцевомъ платьѣ, зато очень недурна и мила. Незастегнутый воротъ платья еще болѣе украшалъ ея граціозное личико. Оказалось, что она говоритъ по-испански.

Аджъ-Ахметъ тыкалъ пальцемъ на всякаго и говорилъ:

— Это отецъ, это мать, это тетка, это старшая дочь. Хороша? А что младшая? хороша?

Всѣ усѣлись кружкомъ уже болѣе обширнымъ и начали дружно и усердно молчать… Выходило глупо.

Спутники мои заговорили между собой, дѣлая свои замѣчанія. Предвидя, что при общемъ разговорѣ я попаду въ переводчики вопросовъ и отвѣтовъ, обоюдно неинтересныхъ, я заговорилъ съ младшей дочерью, но такъ-какъ въ эти минуты меня подобострастно слушала, а ее прерывала вопросами вся семья, то интересенъ нашъ разговоръ быть не могъ. Сама дѣвушка конфузилась, мямлила и все придерживала незастегнутый и упрямо незастегивавшійся воротъ платья.

Изъ этого визита я вынесъ столько же мало интереснаго, сколько и изъ любого дома любого города Европы. Мы, наконецъ, встали и вышли. Младшая дочь проводила насъ до порога дома, и мнѣ показалось даже, что здѣсь, безъ родителей, она стала смѣлѣе. Во всякомъ случаѣ, она просто отвѣчала мнѣ, и послѣдній отвѣтъ былъ даже очень милъ.

— Вѣрно мало въ Танхерѣ такихъ красавицъ, какъ вы? сказалъ я.

— Достаточно, чтобъ черезъ пять минутъ вы обо мнѣ забыли! отвѣчала она крайне кокетливо и лукаво, и уже не заботясь о воротѣ, который, разъѣхавшись, раскрылъ ея красивую шею.

Я пріобрѣлъ по крайней мѣрѣ repartie танхерской кокетки.

III.

На утро мы собрались осматривать окрестности Танхера и рано пустились въ путь.

Кое-какъ пробирались мы на лошадяхъ по корридорчикамъ городка, невольно заставляя иногда прохожихъ мавровъ и евреевъ входить въ дома, т. е. влѣзать въ двери ящиковъ, чтобы разъѣхаться съ нами.

Всѣ улицы Танхера ужасно узки; нѣтъ ни одной, кромѣ главной, въ сажень ширины; и всюду тотъ же видъ: стѣны голыя, бѣлыя, аршина въ три-четыре вышины; ни одного окна, и только одна узкая и низкая дыра — дверь. Однообразіе таково, что рѣшительно нельзя замѣтить или отличить ни одной улицы, и можно пройти двадцать разъ по той же самой, въ увѣренности, что идешь по разнымъ улицамъ. Изрѣдка попадались двери болѣе широкихъ размѣровъ, иногда и окошко, но только въ домахъ богатыхъ евреевъ, которыхъ тутъ вообще не менѣе мавровъ. Въ городѣ все, очевидно, готовилось къ какому-то празднику, поэтому во всѣ дыры домовъ видны были старухи или дѣвчонки, моющія полы, или окрашивающія бѣлой краской стѣны и полы; красной, иногда желтой краской, — пороги и карнизы. Проѣхавъ около ста шаговъ, мы выѣхали на главную улицу; она вдвое шире остальныхъ и на ней есть нѣсколько деревянныхъ балагановъ съ навѣсами; на возвышеніяхъ, гдѣ разложенъ всякій скарбъ, всякая продаваемая дребедень, сидятъ, по-турецки поджавъ ноги, и сами продавцы. Общевосточный обычай… Мы вскорѣ же повернули въ ворота и выѣхали за городскую стѣну. Предъ нами открылось широкое, мокрое, глинистое пространство, въ которомъ совершенно увязали наши лошади, съ трудомъ вытаскивая и переставляя ноги. Упади тутъ внизъ съ лошади, такъ кажется воткнешься головой, и станешь перпендикулярно какъ палка. Налѣво, среди такой же грязи и тины, были натыканы шесты; на нихъ висѣли распяленные быки и овцы, съ которыхъ сдирали кожу нѣсколько мавровъ, крича и злобно ругаясь между собой. Это было тоже приготовленіе къ празднику.

Мы поднялись на холмъ. Раскрылись широкія, необозримыя пространства, совершенно голыя: ни деревьевъ, ни жилищъ, ни даже камней; кое-гдѣ невысокій кустарникъ, издали сливающійся съ землей и травой. Всеобщая глушь и дичь. Повсюду отлогіе полухолмы, полугоры, казавшіеся то очень небольшими, то огромными, потому что, за неимѣніемъ чего-либо для сравненія, взоръ, скользя по этому пространству, терялся и не могъ уловить дѣйствительныхъ размѣровъ. Это была или волнистая равнина, или отроги большихъ горъ, которыя начинаются около Тетуана. Однимъ словомъ, видъ былъ не только унылый, или скучный, а одичалый. Это природа, такова, какова она существуетъ безъ присутствія человѣка и безъ его посильной помощи. Подобной дичи я еще нигдѣ не видалъ. Чрезъ часъ ѣзды шагомъ, влѣво на холму появилась бѣлая мечеть или часовня; очень ли она велика или маленькая — я рѣшительно уловить не могъ. Глядишь на нее одну — кажется, велика; оглянешься кругомъ на окрестъ-протянувшуюся глушь, — и мечеть, да и мы сами — крошечные.

Когда въ полдень немного стемнѣло, надвинулись густыя массы сѣрыхъ облаковъ и заклубились надъ нами, то эта картина, гдѣ были три отдѣльные предмета: земля, небо и кучка верховыхъ — стала даже черезчуръ сурова, почти грозна. Дѣйствительно, это была Африка, и мы правы, когда соединяемъ съ этимъ именемъ понятіе чего-то, чуждаго намъ.

Я забылъ сказать, что помимо ѣхавшихъ съ нами Майкеля и Аджъ-Ахмета, съ самаго Танхера за нами бѣжали двое мальчишекъ лѣтъ 12-ти, сыновья владѣльцевъ нашихъ одровъ-лошадей. Мальчишки были уморительные. Одинъ Кадуръ гладко обритый, съ огромными ушами и съ головой въ родѣ груши. Казалось, что на его голыхъ, загорѣлыхъ плечахъ придѣлана не голова, а русскій самоваръ съ большими ручками. Лицо у него было преплутовское; онъ обѣщалъ быть современемъ другимъ Аджъ-Ахметомъ. Мы хохотали надъ нимъ до упаду, но Кадуръ былъ отъ того въ восторгѣ и нарочно выкидывалъ разныя штуки… надѣясь, вѣроятно, на лишній грошъ, который перепадетъ ему при расплатѣ. Другой, постарше на видъ, по имени, былъ угрюмо молчаливъ и полонъ чувства собственнаго достоинства.

Тѣла обоихъ были полуприкрыты сѣрыми грязными бурнусами. Обязанность Таиба и Кадура состояла въ томъ, чтобъ бѣжать за лошадьми, увязая въ тинѣ, и погонять ихъ палками, безъ чего мы, конечно, не выѣхали бы изъ Танхера.

Подгоняли они такимъ образомъ, что я не знаю, какъ мы не перепадали съ лошадей.

Каждый разъ, какъ появлялась гладкая тропа, они, не предупреждая насъ, кидались сзади на лошадей и, барабаня по нимъ, взвизгивали:

— Ер--р--ра! Ер--р--ра!!

Лошади, какъ и всѣ клячи, спотыкались, какъ-то бочкомъ пускались въ галопъ и подпрыгивали такъ, пока Кадуръ и Таибъ продолжали бѣжать сзади и барабанить по нимъ, привизгивая. Затѣмъ барабанщики отставали, лошади шли тряской рысцой, потомъ шагомъ; мы начинали снова мирно разговаривать, но вдругъ… словно непріятель изъ-за траншеи, наскакивали сзади Кадуръ и Таибъ съ палками, и снова одры наши, лягаясь и спотыкаясь, съ мѣста пускались въ галопъ. Я два раза очутился на шеѣ моей лошади и не знаю, какъ не слетѣлъ долой.

При крикѣ: Ер--р--ра! всегда раздавались и наши крики:

— Будетъ! Довольно! Тише! вопили мы, трясясь на этихъ мчащихся одрахъ.

Наконецъ, поднялись мы на довольно высокую гору. Вправо открылось море. Мы были на мысѣ Спартель, который заканчиваетъ собой Гибралтарскій проливъ и уже выдается въ Атлантическій океанъ. Прямо передъ нами раскрывался безконечный зеленоватый просторъ океана. Вѣтеръ вчерашній, столько измучившій насъ, еще не утихъ вполнѣ, и поэтому огромные валы шли изъ океана разбиваться о берегъ. Мы были на горѣ; но ясно долеталъ до нашихъ ушей глухой рокотъ, раздававшійся у берега. Вправо вдали виднѣлся едва-едва розовый клочокъ европейскаго берега.

Подъ нами протянулось безконечной лентой пространство желтаго песка, окаймляющаго море. Этотъ берегъ, изъ мельчайшаго сыпучаго песка, уходилъ, кажется, на сто, а можетъ быть, на тысячу верстъ. Быть-можетъ, вплоть до Могадора тянется онъ, кто знаетъ? Тутъ никто не бывалъ, потому что сухимъ путемъ ѣхать до Могадора еще туристовъ не нашлось.

Спустившись, обогнувъ гору, мы повернули и, перевалившись въ бродъ черезъ потокъ, стали спускаться ближе къ берегу.

Скоро показалась деревушка. Нѣсколько каменныхъ хижинъ съ крышами изъ пожелтѣвшаго хвороста.

Ихъ было maximum 8 или 9. Стѣны на полтора аршина вышины были сдѣланы изъ незатѣйливо наваленнаго кое-какъ камня, ничѣмъ не обмазаннаго; сквозь дыры виднѣлась темная и грязная внутренность, — гдѣ ночуютъ и люди и скотъ. Такіе шалаши строятъ у насъ рабочіе по дорогамъ, чтобъ не ходить каждый разъ ночевать въ село.

Оказалось, что всѣ деревушки Марокко таковы. Здѣсь, оглядываясь кругомъ, я все болѣе убѣждался, что Гибралтарскій проливъ, какъ ни малъ сравнительно, а своего рода — Рубиконъ, политическій и нравственный…

Египетъ и Алжиръ гораздо болѣе удалены отъ Европы, чѣмъ Фецъ и Марокко, а между тѣмъ Каиръ, Александрія, Тунисъ и Оранъ — во всемъ европейскіе пункты. Танхеръ же за пять, много за семь часовъ ѣзды отъ Европы, совершенно то, что съ дѣтства представляется воображенію при словѣ: Африка.

Вонъ на той сѣренькой полоскѣ, думалось мнѣ, плавающей въ розовомъ туманѣ, т. е. на берегу Испаніи — происходятъ теперь выборы въ кортесы, въ Гибралтарѣ устраиваются митинги и говорятся спичи, читаются передовыя статьи Times'а, а здѣсь, на подачу руки, въ виду Европы (не въ переносномъ, а въ дѣйствительномъ смыслѣ этого слова) полная, всесторонняя глушь, какое-то дѣвственное варварство.

Просвѣщенная и просвѣщающая Европа заботится объ изслѣдованіи источниковъ Нила, о прекращеніи торговли невольниками въ центральной Африкѣ, о пропагандѣ началъ добытыхъ наукой, хотя бы даже между эскимосами, о проповѣди святого евангелія въ средѣ каннибальскихъ племенъ дальнихъ окраинъ Австраліи и той же Африки… А здѣсь, въ виду этой Европы, живутъ не люди, а дикіе звѣри… И Европѣ до нихъ дѣла нѣтъ. О Марокко, вообще, какъ-то рѣдко и слышишь.

Въ деревушкѣ не было ни души. Однѣ собаки съ ревомъ окружили насъ. Добиться, почему нѣтъ никого, я не могъ.

Эти бѣдныя лачуги стушевывались, пропадали среди необозримаго пустого берега, въ виду широко развернувшагося океана. Куполъ неба, желтоватая, мертвая окрестность и живой, громадный просторъ океана — окружили восемь-девять лачугъ, гдѣ, быть-можетъ, уже прошли десятки поколѣній людей! Но какіе же это люди?..

IV.

Мы двинулись далѣе, уже приближаясь домой, т. е. къ Танхеру.

Путь нашъ лежалъ вдоль берега, по сыпучему песку; вдали виднѣлась какая-то развалина — это былъ мостъ, оставшійся отъ римлянъ, въ которомъ нѣтъ, разумѣется, ничего замѣчательнаго, развѣ только двѣ вещи. Во-первыхъ, что осталось, уцѣлѣло, пересилило время, побѣдило десятки вѣковъ и еще крѣпко держится: именно то самое, что въ теперешнихъ постройкахъ валится первое — арка! Да, крайніе концы моста разрушились, и осталась среди потока только одна главная, самая широкая арка, имѣвшая право упасть первая. Это замѣчательная вещь, что въ постройкахъ римлянъ арка переживаетъ всѣ остальныя части. То же встрѣчается въ Италіи. То же я видѣлъ въ остаткахъ цирка римскаго — въ Толедо. Тамъ уже ничего не осталось; стѣнъ нѣтъ, только кое-гдѣ возвышается надъ землей кучка камней, и трудно даже прослѣдить линію, очеркъ и размѣры прежняго цирка… но среди всего стоитъ сильная, высокая и могуче сколоченная арка. Она, казалось бы, самая хрупкая часть постройки, побѣдила и вѣка и ломъ поселянина, который въ продолженіе столѣтій приходилъ сюда за матеріалами для своей хижины.

Второе интересно то, что, судя по длинѣ и размѣрамъ моста, тутъ, очевидно, когда-то протекала широкая рѣка; теперь же бѣжитъ смирненькій горный ручей.

Не доѣзжая до этого моста, мы повернули направо и, подымаясь по сыпучему бѣлому песку, среди нелѣпыхъ и уродливыхъ кактусовъ, стали отдаляться отъ берега. Скоро, на зеленомъ холму, среди нѣсколькихъ кустиковъ и маленькихъ деревьевъ, показались хижины, огороженныя плетнями. Такіе же низенькіе шалаши изъ наваленнаго камня, съ крышей изъ хвороста и соломы. Это была деревушка по имени Шарфъ, гдѣ и ожидалъ меня сюрпризъ.

Мы остановились у перваго домика. За плетнемъ, передъ входомъ въ шалашъ, была гладкая, выбитая площадка, въ родѣ тѣхъ, какія существуютъ у насъ для молотьбы хлѣба. На этой площадкѣ были растянуты свѣжія, только-что снятыя двѣ козьи шкуры и одна телячья, на которой валялся голый ребенокъ. Недалеко между деревьями были распялены тѣла несчастныхъ жертвъ, погибшихъ, по словамъ Аджъ-Ахмета, ради приготовляемаго празднества — свадьбы. Откуда-то, изъ-за кустовъ, валилъ черный дымъ и клубами вился чрезъ хижину и площадку… Налѣво бѣлѣлась просто палатка; грязное полотно, протянутое на шестахъ. За полотномъ слышались разговоры, смѣхъ; чрезъ секунду вышла женщина и, увидя насъ, быстро запахнула лицо въ толстый бурнусъ свой. Пока мы слѣзали съ лошадей, Аджъ-Ахметъ ушелъ искать своего пріятеля мавра, къ которому онъ насъ убѣдилъ заѣхать.

Я прямо отправился къ палаткѣ, но кто-то схватилъ меня за руку.

— Туда нельзя, сеньоръ, говорилъ поспѣшно Таибъ, обыкновенно молчаливый: — тамъ женщины. Нельзя!

Я было продолжалъ стремиться, изъ любопытства; но появился Аджъ-Ахметъ и объявилъ, что итти въ палатку, гдѣ женщины, мнѣ ни подъ какимъ видомъ нельзя! Съ нимъ же появился мавръ, желтый и худой, съ рѣденькой черной бородкой клиномъ и узенькими щелками вмѣсто глазъ. На немъ всей одежды былъ одинъ бурнусъ, нараспашку на груди, и чалма. Махая руками и кивая головой, онъ пригласилъ насъ войти въ хижину.

Двѣ женщины въ бѣлыхъ бурнусахъ, въ опущенныхъ капюшонахъ, тщательно закрывая низъ лица полами бурнуса, вышли оттуда и сѣли около двери на заваленкѣ. Мы, нагибаясь, пролѣзли въ дыру этого шалаша, т. е. въ дверь.

Единственная комната не была однако похожа на внутренность шалашей деревни, которую мы видѣли. Полъ, потолокъ и стѣны были удивительно бѣлы и чисты, какъ въ домахъ Танхера. Вдоль стѣнъ лежали низенькія подушки… Направо нѣчто въ родѣ алькова и постель, да! настоящая постель. Не знаю, къ свадьбѣ ли будущей все было устроено и вычищено, или вообще постель и чистота были здѣсь не случайные гости.

Когда мы усѣлись на полъ, на подушки, вотще стараясь подобрать подъ себя ноги и усѣсться спокойнѣе и ловчѣе, въ комнатѣ появилась третья женщина и усѣлась у самыхъ дверей около двухъ женщинъ.

Она была очень недурна собой, лѣтъ 22-хъ, и, главное, не въ уродливомъ толстомъ бурнусѣ, а въ какомъ-то странномъ костюмѣ, совершенно балетномъ. Красная феска съ зеленой кистью, надѣтая на бекрень, на черныхъ вьющихся волосахъ; коричневый бархатный корсетъ съ шитьемъ довольно стройно охватывалъ ея талію; коротенькая цвѣтная юбка съ прошивками; чулки и красные башмаки на очень небольшихъ ногахъ. Затѣмъ серьги, бусы, кольца, ожерелья изъ монетъ и разныя прикрасы… Наконецъ, увы! подкрашенныя слегка брови и вѣки, отчего черные глаза ея блестѣли ярче, но придавали правильнымъ и красивымъ чертамъ какое-то странное выраженіе. Во всякомъ случаѣ она была такъ мила и дико (африкански) граціозна, что нельзя было не замѣтить ея тотчасъ же. Въ надвинутой на бекрень фескѣ было даже какое-то европейское кокетство. Она оглянулась на насъ нѣсколько разъ, хотя не бойко, но и не очень дико или боязливо. Она не была во всякомъ случаѣ до такой степени африканка, какъ ея сосѣдки въ бѣлыхъ бурнусахъ…

Между тѣмъ ушедшій хозяинъ появился снова и поставилъ на полъ подносъ, умостивъ его среди нашихъ ногъ, которыя мы рѣшительно не знали куда дѣвать.

Мавръ посмѣялся надъ нами, усѣлся около насъ на полу, и его ноги исчезли, какъ будто у него и не бывало ихъ. Мы же продолжали таскать, перетаскивать и возиться со своими, жалуясь то на боль въ спинѣ, то на судороги въ колѣнахъ…

На подносѣ были чашки кофе и лепешки. Все довольно сально… Аджъ-Ахметъ разсказывалъ по-англійски, что чрезъ два, три дня будетъ здѣсь свадьба, и жаль, что мы уѣзжаемъ, ибо празднество будетъ замѣчательное. Женящійся, человѣкъ богатый… Даже отрядъ кабиловъ придетъ джигитовать изъ Тетуана. Будетъ диво!

Я переспросилъ что-то у Аджъ-Ахмета по-испански. Женщина въ фескѣ обернулась и, смѣривъ меня немного боязливо глазами, отвернулась снова…

— Вы понимаете по-испански? обратился я къ ней, чрезъ всю горницу.

— Да… Я говорю.

— Вы не мавританка?

— Еврейка, милостію Божіей! Ebrea, por la gracia de Dios!

— Какъ же вы сюда попали… въ эту деревню?

— Я замужемъ за мавромъ! какъ-то странно, и тише произнесла она, косясь на мавра.

Я помолчалъ, поглядѣлъ на нее. Она глядѣла невесело.

— Вамъ должно быть скучно здѣсь?

Она покосилась на Аджъ-Ахмета. Этотъ разговаривалъ съ моими спутниками, но я тотчасъ замѣтилъ, что уши его участвуютъ въ нашемъ разговорѣ.

Женщина эта, мило одѣтая, хорошенькая, да еще говорящая свободно по-испански, заинтересовала меня. Вѣдь мы были на дикомъ берегу Африки, за часъ ѣзды отъ Танхера. Я не допилъ своего кислаго кофе, вышелъ и сѣлъ около нея.

— Какимъ образомъ вы здѣсь? Говорите по-испански? Вы должны скучать страшно? Закидалъ я ее вопросами, видя теперь ясно, что лицо ея далеко невесело, а глаза далеко неглупы.

— Нѣтъ, мнѣ очень хорошо здѣсь! отвѣчала она громко и косясь на Аджъ-Ахмета, сидѣвшаго ближе всѣхъ къ дверямъ.

— Это вздоръ! сказалъ я тише. — Вамъ тутъ очень и очень скучно…

Она отвернулась, вздохнула и промолчала.

Легко себѣ представить мое изумленіе и любопытство. Вѣдь это какой-нибудь романъ, и вдобавокъ мѣсто дѣйствія на голомъ мысу, вдающемся въ Гибралтарскій проливъ, въ мѣстности до того дикой, что даже Танхеръ кажется въ сравненіи какимъ-то Мадритомъ…

— Я здѣсь недавно… шесть мѣсяцевъ… Я жила въ Барселонѣ..

Двѣ мавританки, сидѣвшія съ нами на заваленкѣ, пристали къ ней съ вопросами, очевидно разспрашивая, о чемъ мы говоримъ. Она холодно и терпѣливо сказала имъ нѣсколько словъ.

— Вы испанецъ? обратилась она ко мнѣ.

— Нѣтъ… но изъ Испаніи теперь. Какъ васъ зовутъ?

— Кота Бенъ-Халейнъ.

— Скажите, какъ же вы попали сюда?

Она помолчала.

— Старикъ услышитъ, все перескажетъ мужу… А тогда… бѣда! тихо вымолвила она.

— Это вашъ мужъ?

— Нѣтъ, это его братъ. Послѣ-завтра онъ женится. Мой мужъ ушелъ въ Танхеръ… Мой еще уродливѣе… еще гаже!.. совершенно шепотомъ и грустно добавила она.

Трудно передать, до какой степени сказалась въ ней женщина, когда она произносила эти слова.

Помолчавъ еще секунду, Кота встала и, перейдя площадку, остановилась за плетнемъ, не двигаясь, не оглядываясь, а глядя на протянувшееся вдали голубое море.

Я поглядѣлъ, подумалъ… и вставъ хотѣлъ тоже послѣдовать за ней, но къ дверямъ хижины подошли въ эту минуту двое странствующихъ музыкантовъ-негровъ.

Хозяинъ и Аджъ-Ахметъ крайне обрадовались ихъ появленью, и чрезъ минуту негры уже играли и плясали что было мочи… Это были настоящіе типичные негры, т. е. съ страшными, огромными губами и скулами, крохотными глазками и сдавленнымъ лбомъ, одѣтые оба въ пестрыхъ бурнусахъ, сшитыхъ буквально изъ клочковъ; у одного изъ нихъ была гитара, т. е. какой-то боченокъ съ длиннымъ дышломъ, съ тремя толстыми ноющими струнами, а на кончикѣ дышла, въ видѣ украшенія, тесемочки, ленточки, хвостикъ какого-то звѣрка и разная другая дрянь, мотавшаяся во всѣ стороны. Этотъ негръ былъ, по-крайней-мѣрѣ, въ капюшонѣ, надвинутомъ на голову и дико окаймлявшемъ его глянцовито-черное лицо; другой же, его товарищъ, имѣлъ на головѣ цѣлую сбрую. Это былъ колпакъ, залитый десятками пуговокъ, тесемочекъ, мотающихся шнурочковъ, унизанныхъ раковинами, камешками и вообще безчисленной, безъименной дрянью: тутъ же хвостикъ того же неизвѣстнаго звѣрка; тутъ же лоскутки разныхъ и разноцвѣтныхъ матерій; тутъ же болтаются вмѣстѣ на веревочкахъ: оловянный остатокъ вилки, красненькій кусочекъ черепка, кусочекъ брошки или браслета, двѣ, три монеты и, наконецъ, на самомъ кончикѣ колпака высушенная, зеленая попугаячья голова. Этотъ колпакъ издали быть похожъ на какого-то фантастическаго звѣря — будто какой-то разноцвѣтный ежъ съ птичьей головой. Все это болталось, прыгало, звенѣло, стучало, дребезжало. Въ рукахъ же этого негра были кастаньеты… но, какія? Величиной въ мужскую большую ладонь, да, вдобавокъ, изъ желѣза. Стукъ ихъ заглушалъ не только три несчастныя струны гитары, но и пѣсню, и даже говоръ публики. Негры не плясали, а просто дико прыгали и вертѣлись на одномъ мѣстѣ.

Скоро потъ градомъ катился съ обоихъ…

Аджъ-Ахметъ, заставивъ ихъ плясать, вѣроятно, обѣщалъ, что иностранцы дадутъ побольше соотечественниковъ, и негры удвоили свои старанья. Звонъ желѣзныхъ кастаньетъ все усиливался, хриплое и носовое нытье все громче оглашало окрестность и наконецъ оба они какъ-то скорчились и qui mieux-mieux! начали дѣлать такіе уморительные прыжки, принимать такія позы, дѣлать такія гримасы и безъ того уродливыми лицами, что, право, въ иныя минуты нельзя было сказать: что движется передъ глазами — человѣкъ, созданный, какъ и мы, по образу Божію, или уродливый звѣрь, болѣе жалкій, нежели дикій и страшный.

Чѣмъ болѣе воодушевлялось лицо гитариста (который вертѣлся не такъ быстро и круто), тѣмъ менѣе было оно человѣческое. Раскрытый, улыбающійся ротъ съ толстыми губами, въ которыхъ оскалились зубы, былъ безобразенъ, и это не была улыбка человѣка; глаза его ярко блестятъ, но этотъ взглядъ не человѣческій и не животный, да и не стеклянный взглядъ восковой куклы или набитой гривою чучелы. Что это за жизнь? Право, глядя долго, придешь вполнѣ къ убѣжденію, что если обезьяна — младшій братъ человѣка, то этотъ негръ, родившійся гдѣ-то за Тетуаномъ — ихъ средній братъ, который отдалился отъ перваго и приблизился къ другому только способностью говорить. Да и что говорить? Выражать заученными и общедоступными гортанными звуками очень немногія движенія бѣднаго мозга, раздавленнаго узкимъ черепомъ, да еще упрощеннаго незатѣйливостью окружающей жизни.

V.

Въ самый разгаръ дикой пляски негровъ и пѣсни ихъ, разрывающей не душу, а слухъ — я глянулъ на Коту, все стоявшую на томъ-же мѣстѣ за плетнемъ, и замѣтилъ жестъ, который звалъ меня. Я пошелъ къ ней, спасая уши отъ африканскаго дуэта.

Кота, очевидно, давно ждала меня, и едва я сталъ возлѣ нея, какъ цѣлый потокъ словъ сорвался съ ея языка. Она спѣшила, путала, кидалась изъ прошлаго въ настоящее, разсказывала два раза одно и то же и въ заключеніе всего закрыла лицо руками и начала плакать.

Все это… и встрѣча эта, и разсказъ, и слезы, и горе этой бѣдной женщины — случилось такъ внезапно, предполагаемый мною романъ такъ неожиданно перешелъ въ дѣйствительность, мое любопытство такъ скоро перешло въ жалость… что я готовъ былъ протереть глаза, дабы убѣдиться, что вижу не сонъ. Разсказъ, вкратцѣ, былъ слѣдующій.

Кота, еврейка, родилась въ Танхерѣ. Семейство ея состояло только изъ матери и брата. Когда ей минуло 16-ть лѣтъ, братъ, занимавшійся торговлей, поѣхалъ въ Испанію и взялъ ее съ собой. Они ѣздили изъ города въ городъ, потому что, какъ евреи, не могли надолго поселиться ни въ одномъ изъ нихъ. Побывавъ въ Испаніи, они отправились и во Францію — мѣсяцъ жили въ большомъ городѣ, который называется Парижъ. Затѣмъ вернулись въ Барселону и здѣсь, несмотря на законъ, строго запрещающій пребываніе евреевъ въ Испаніи, устроились и поселились кое-какъ. Братъ обожалъ, баловалъ ее и, говоря на многихъ языкахъ, хотѣлъ, чтобъ и она выучилась по-испански и по-французски. Французскій языкъ ей не дался… Онъ знаетъ его, но очень мало… Братъ вдругъ умеръ и хотя говорилъ, что имѣетъ деньги и дѣла… но она ничего не нашла послѣ его смерти и не знала, куда и къ кому итти, чтобъ узнать, нѣтъ ли у него должниковъ. Да и не до того ей было и отъ горя, и отъ новости положенія. До тѣхъ поръ она ничѣмъ не занималась, только веселилась… Брата вдругъ нѣтъ и денегъ нѣтъ ни гроша; полиція-же, узнавшая объ ея происхожденіи, велитъ выѣзжать… Знакомые — ни одинъ глазъ не кажетъ и никто дома не сказывается. У нея голова кругомъ пошла. Побѣжала она къ одному испанцу, портному, Хименесу, который былъ въ нее влюбленъ. Его не было въ Барселонѣ: онъ выѣхалъ наканунѣ въ Мадридъ. Не помня себя и не зная что дѣлать, она продала кое-что изъ вещей и, взявъ на пароходѣ билетъ, доѣхала до Гибралтара, а отсюда кое-какъ, на купеческомъ кораблѣ, перебралась въ Танхеръ. Приблизясь къ дому матери, она увидала чужія лица… Мать, отъ которой она не получала уже давно никакого извѣстія, потому что не было оказій, да и писать она не умѣла, — мать, уже полгода какъ продала домъ мавру и уѣхала жить въ Могадоръ. Пароходы ходятъ туда пять, шесть разъ въ годъ; корабли еще рѣже, такъ-какъ всѣ идутъ въ Могадоръ прямо изъ Испаніи, не заходя въ Танхеръ. Она очутилась на улицѣ, безъ гроша денегъ и безъ друзей. Окружившая ея толпа была ей знакома, но ни одинъ не предлагалъ ничего. Наконецъ, въ сумерки, къ ней подошелъ старикъ-еврей, богатый, но злой, о которомъ она уже слыхала прежде, какъ объ уродѣ и скрягѣ. Онъ принялъ въ ней участіе и пригласилъ къ себѣ въ домъ ночевать. Она тотчасъ согласилась, потому что устала и была голодна. Старикъ былъ съ ней крайне добръ, обѣщалъ вытребовать изъ Барселоны деньги ея брата и вообще устроить всѣ дѣла ея.

Она у него прожила мѣсяцъ. Старикъ былъ вдовъ, совсѣмъ одинъ и души въ ней не чаялъ. Она снова повеселѣла и стала наряжаться въ то, что онъ дарилъ ей. Вдругъ… однажды старикъ-еврей объявилъ ей, что хотя онъ и старъ, а влюбленъ въ нее и предлагаетъ ей выйти за него замужъ… Старикъ былъ не только старъ и особенно уродливъ, но даже съ язвами на рукахъ и ногахъ.

Она отказала наотрѣзъ… Тогда онъ потребовалъ, чтобъ она заплатила ему за мѣсяцъ жизни въ его домѣ, за пищу, за платья, за все… Иначе онъ грозилъ посадить ее въ тюрьму и объявилъ (а съ нимъ и другой еврей), что ей, какъ воровкѣ, отрѣжутъ руки, накажутъ палками, будутъ возить безъ одежды на ослѣ по базару и т. д… Лучше выйти замужъ, имѣть домъ, деньги, платья, кольца и браслеты. Кота не отвѣчала… Когда стемнѣло, она выскользнула изъ дома и бросилась бѣжать вонъ изъ города… Всю ночь бродила она по этой окрестности кругомъ Танхера и все время чудилось ей, что ее ловятъ, поймаютъ и, засадивъ въ тюрьму, отрѣжутъ руки. Когда разсвѣло, она увидала стѣны Танхера и бросилась бѣжать еще дальше, пока, наконецъ, городъ не пропалъ у ней изъ виду.

Еще день и ночь пробыла она среди голыхъ равнинъ, и каждый разъ какъ показывалась чья-либо фигура, она пряталась въ кусты.

На третій день, на разсвѣтѣ голодъ, уже давно мучившій ее, усилился; она стала пробовать ѣсть листья и была уже просто какъ бы не въ своемъ умѣ… Она забыла о тюрьмѣ и о евреѣ и только думала, какъ бы поѣсть чего нибудь. Сама не зная какъ, она снова пошла въ Танхеръ… но, увидя городъ, остановилась и снова боясь войти… легла на землю.

Когда она пришла въ себя, была ночь. Около нея стоялъ мавръ, разспрашивалъ, потомъ поднялъ, понесъ ее, посадилъ въ хижинѣ, далъ ѣсть, потомъ прикрылъ чѣмъ-то. Стало тепло, хорошо…

Сколько она проспала, Кота и не знаетъ. Проснувшись, увидала, что лежитъ въ хижинѣ мавра.

Скоро пришелъ и онъ — хозяинъ; разспросилъ ее обо всемъ и предложилъ спасти отъ бѣды, заплатить еврею, но съ условіемъ, чтобъ она вышла за него замужъ, или немедленно выходила изъ хижины, куда хочетъ. Черезъ часъ Кота согласилась. Это случилось тому назадъ шесть мѣсяцевъ. Сначала она была счастлива и спокойна. Еврея танхерскаго было бояться нечего. Онъ на нее только косился, но не смѣлъ ни слова сказать, потому что мавръ дѣйствительно все заплатилъ за нее. Мужъ ее обожаетъ, отъ нея не отходитъ; когда ему по дѣламъ надо итти въ Тетуанъ, онъ плачетъ, что надо разстаться съ ней; но она его не любитъ. Онъ ей противенъ, да и все противно ей тутъ. И скучно страшно! Она постоянно всякій день сидитъ тутъ за плетнемъ и глядитъ на европейскій берегъ и ждетъ, что ее спасутъ отсюда, хотя спасти трудно. Мужъ знаетъ, что ей скучно, и стережетъ. Мавританки и братъ постоянно тоже стерегутъ ее.

Вотъ весь разсказъ Коты. Смущенный и разсказомъ ея, и слезами, я вернулся и передалъ все вкратцѣ моимъ спутникамъ. Сначала они приняли этотъ романъ въ Африкѣ со смѣхомъ и шутками, но потомъ и имъ стало жаль Коту, которая вернулась и грустно сидѣла на заваленкѣ, разспрашиваемая мавританками. Замѣтили ли что-нибудь Аджъ-Ахметъ и мавръ — я не знаю.

Что касается Аджъ-Ахмета, то онъ, какъ слишкомъ большой плутъ, не могъ не замѣтить моего отсутствія и затѣмъ моего разсказа спутникамъ по возвращеніи. Мы рѣшили ловко дать ей денегъ, чтобъ никто не видалъ.

Мы вышли для этого на площадку. Кота взяла деньги и не обрадовалась. Дѣйствительно, на что годятся деньги въ дикой пустынѣ? Разумѣется, лучше имѣть ихъ, но здѣсь онѣ и половины цѣны не имѣютъ.

Аджъ-Ахметъ отошелъ къ лошадямъ, мавръ не понималъ по-испански; я воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ снова разспросить Коту, думаетъ ли она положительно спастись и какъ?

Это было съ моей стороны, конечно, не пустое любопытство.

— О, непремѣнно! воскликнула она громко. Я здѣсь жить не могу. Лучше умереть. Хоть въ Танхерѣ и то лучше жить, чѣмъ здѣсь. Я убѣгу при первой возможности, переѣду въ Гибралтаръ на кораблѣ, а тамъ найду какое-нибудь европейское семейство, чтобъ наняться горничной.

— Да легко ли отсюда убѣжать?

— Трудно. Меня стерегутъ даже дѣти ихъ… Но чрезъ три мѣсяца мужъ отправится въ Тетуанъ, этотъ женится, будетъ больше работать и уходить изъ дому. Хижина же, къ счастью, на краю деревушки…

Мои спутники прощались уже съ мавромъ и меня окликнули. Кота пришла вдругъ въ какое-то безпокойство, словно собиралась сказать что-то и не рѣшалась. Между тѣмъ спутники мои, въ сопровожденіи мавра, вышли за плетень къ лошадямъ.

— Ну, прощайте… сказалъ я. Желаю вамъ успѣха, жалѣю, что не могу ничѣмъ помочь…

Кота вдругъ схватила меня за руку и произнесла нерѣшительно…

— Увезите меня… Ради Бога! Я вижу, вы добрый, увезите!

Я не зналъ, что отвѣчать на эту неожиданную просьбу, и молча глядѣлъ на Коту, собираясь съ мыслями.

— Идите-же! Полноте любезничать съ ней! кричали мнѣ спутники.

— Когда придетъ пароходъ, я увижу отсюда, быстро говорила Кота. У меня есть платье европейское, въ которомъ я пріѣхала изъ Барселоны, вуаль и все… Я убѣгу, пріѣду въ лодкѣ на пароходъ. Вы только заступитесь. Капитанъ будетъ бояться принять меня… Вы только заступитесь… Скажите: горничную наняли.

— Ну, батюшка! Мы ѣдемъ! кричали мнѣ между тѣмъ изъ-за плетня. Спутники мои сидѣли уже на лошадяхъ, а Аджъ-Ахметъ и мавръ были уже исключительно заняты мной однимъ.

— Какъ хотите… могъ я только вымолвить и поспѣшилъ къ ожидавшимъ меня.

Мавръ, пока я садился на лошадь, вовсе не любезничалъ со мной, какъ съ моими товарищами. Онъ чуялъ правду. Я, какъ и всякій на моемъ мѣстѣ, утѣшалъ себя мыслью, что не отказалъ, а между тѣмъ Кота не убѣжитъ, потому что ее будутъ стеречь еще болѣе. Мавръ непремѣнно передастъ брату, что были иностранцы, что одинъ много говорилъ съ женой, что она плакала. Ну, а если убѣжитъ? Упросимъ капитана! Можетъ-быть, и спасемъ! Я передалъ все моимъ спутникамъ и мы рѣшили заранѣе приготовить капитана къ появленію Коты. Капитанъ — англичанинъ; это обѣщаетъ успѣхъ! Въ сущности, что можетъ съ нимъ быть непріятнаго; воротясь опять въ Танхеръ, онъ можетъ, въ случаѣ разспросовъ, сказать, что мы увезли Коту. Онъ не можетъ знать и выбирать пассажировъ, когда они пріѣзжаютъ на пароходъ. Зачѣмъ-же Кота просила заступиться?.. Это что-то не такъ!..

Это все были наши серьезныя разсужденія. Затѣмъ начались шутки. Каждый острилъ сколько могъ и придумывались варіаціи на тему: «Похищеніе въ Африкѣ». Театръ представлялъ слѣдующую картину: дикая мѣстность, вдали бродятъ тигры и гіены. На первомъ планѣ русскіе похищаютъ африканку, а на второмъ, мавръ-мужъ съ томагавкомъ (оружіе индійцевъ) въ рукахъ. Чѣмъ оканчивается? Кто побѣдилъ, Европа или Африка? Это было еще покрыто мракомъ неизвѣстности.

Почти вплоть до Танхера имя Коты не сходило у насъ съ языка, и личность этой женщины дѣйствительно заинтересовала насъ.

Когда мы въѣхали въ городскія ворота, случилось нѣчто довольно оригинальное по своей неожиданности. Какой-то прохожій, какъ тигръ, вдругъ кинулся на Кадура, схватилъ его поперекъ тѣла, поднялъ на воздухъ, а потомъ началъ хлопать ладонью по его голой обритой башкѣ. Кадуръ визжалъ и гоготалъ. Аджъ-Ахметъ серьезно объяснилъ, что въ городѣ много охотниковъ ловить Кадура на улицѣ и хлопать по его башкѣ, и что особенно ловко дѣлаетъ это одинъ еврей, Сакёнъ. Кадуръ тоже серьезно подтвердилъ слова Аджъ-Ахмета.

Затѣмъ на главной улицѣ намъ попался маленькій негръ, лѣтъ шести, разумѣется, голый. Кадуръ такъ и бросился ко мнѣ со словами.

— Хотите купить? Онъ продается! Это негритенокъ! презрительно добавилъ онъ, — онъ стоитъ шесть дуросъ (семь рублей пятьдесятъ копеекъ). А его мать на прошлой недѣлѣ продали за сорокъ дуросъ. Водили по улицѣ за руку и все кричали 30 дуросъ! кто больше дастъ? Цѣлый день водили, къ вечеру запродали, болталъ Кадуръ съ ужимками. — Хотите видѣть, senor, какъ одинъ негръ камни ѣстъ и змѣй ѣстъ? Останьтесь въ Танхерѣ до іюля. Онъ приходитъ всегда изъ Тетуана и тутъ на площади все и ѣстъ большіе камни, въ кулакъ, потомъ прыгаетъ и слышно, какъ камни стучатъ въ животѣ, точно въ мѣшкѣ.

Кадуръ болталъ такъ вплоть до гостиницы, но, подойдя къ ея дверямъ, вдругъ бросился опрометью бѣжать назадъ; на порогѣ стоялъ еврей лѣтъ 80-ти — это былъ знаменитый Сакёнъ, умѣющій особенно ловко хлопать ладонью по башкѣ Кадура.

Аджъ-Ахметъ сталъ звать мальчишку, даже приказывалъ вернуться для потѣхи, но Кадуръ не шелъ, и при первомъ движеніи Сакёна, исчезъ за угломъ. Этотъ еврей явился обобрать насъ, продавая бурнусы мужскіе и женскіе, шапки и чалмы, туфли и бусы, индійскіе кинжалы, еврейскія сережки, брошки и т. д.

VI.

Обѣщанное празднество, то-есть ярмарка, наконецъ, наступило. Городъ чуть-чуть оживился, а главное, жители мавры и евреи одинаково принарядились, то-есть на всѣхъ была чистая одежда. Еврейки прогуливались по улицамъ въ темныхъ платьяхъ, широкихъ расшитыхъ золотомъ зеленыхъ поясахъ, которые спускались назади до земли въ родѣ хвоста; кромѣ того на нихъ блестѣли ожерелья, бусы, огромныя брошки, браслеты, кольца и какія-то діадемы надъ лбомъ, гдѣ перемѣшивались съ цвѣтами чудные, черные волосы цвѣта воронова крыла… Костюмъ этотъ оригиналенъ; въ немъ есть что-то особенное, какой-то отпечатокъ древности. Отъ Танхера повѣяло чѣмъ-то ветхозавѣтнымъ, когда еврейки появились на улицахъ. Евреи тоже одѣлись въ снѣжно-бѣлые расшитые жилеты, цвѣтные кафтаны. Мавры, разумѣется, навертѣли на головы огромные бѣлые тюрбаны и драпировались въ свои бѣлые бурнусы, причемъ нѣкоторые очень искусно и красиво. Простой народъ, конечно, остался въ прежнемъ вседневномъ костюмѣ… праотца Адама, прикрытаго рубищемъ бурнуса.

Въ самомъ городѣ перемѣны не было, только народа стало больше отъ сошедшихся изъ деревень и больше крика, неистовыхъ воплей…

Самая ярмарка, или, лучше сказать, просто базаръ, происходила за воротами города. Красиваго ничего тутъ не было, но дикаго пропасть. Мѣстность, во-первыхъ, самая неподходящая для базара: грязный холмъ, слегка подсохшій правда, безъ лужъ и тины, но весь въ рытвинахъ. На этомъ холму, на пространствѣ полудесятины, сидѣли какъ попало женщины-мавританки; около каждой были кучи и вороха всякой дряни: бронзовыя брошки и браслеты, старыя ношеныя платья, жилеты, юпки, шапочки; тутъ же шашка, кинжалъ, домашняя глиняная посуда… Среди нихъ шныряетъ народъ, мужчины и женщины; тутъ же стоятъ, лежатъ и ходятъ ослы, овцы… Рядомъ въ кучкѣ помѣстилась фигура сидящей на землѣ женщины съ закрытымъ лицомъ, около нея нагнулся надъ ворохомъ покупатель, и тутъ же между ихъ головами торчитъ задъ осла и мотается грязный, жиденькій хвостикъ; сюда же лѣзетъ баранъ, испуганный шумомъ. Его бьютъ, онъ кидается и лѣзетъ на другой ворохъ товара, толкнувъ осла на мавра. Мавръ ткнулъ въ свою очередь… Крикъ, споры, брань. Закрытыя лица женщинъ, оранжевыя лица мужчинъ, полуголые покупатели, пять верблюдовъ среди базара, дикимъ крикомъ увеличивающіе всеобщій гамъ и сумятицу, и, наконецъ, черный фонъ всей картины, то-есть грязный холмъ. Мнѣ почудилось въ окружающемъ что-то уже знакомое, словно слышанное или читанное; наконецъ, я вспомнилъ, что именно пришло на память при видѣ этого базара. Я вспомнилъ въ Пропавшей грамотѣ казака, наткнувшагося на кучку вѣдьмъ и чертенятъ, игравшихъ въ карты… Между той кучкой и этой бѣдной, полуголой, грязной и дикой ярмаркой было много общаго.

Направо, около кучки болѣе богатыхъ продавцевъ и покупателей, слышалась музыка… Entendons nous… звонъ, бряцанье и какіе-то дряблые звуки гитары.

На грязной землѣ стояли, сидѣли и даже нѣкоторые лежали, съ разными допотопными инструментами — цѣлая ватага оборванныхъ мавровъ и негровъ. Въ томъ числѣ были и двое уже видѣнные мною въ Шарфѣ. Подойдя къ нимъ и послушавъ съ минуту ихъ адскій концертъ, мы оставили ихъ совершенно счастливыми отъ нѣсколькихъ монетъ; только монеты эти привели ихъ въ сомнѣніе, потому что оказалось, что они испанскихъ денегъ не знаютъ. Аджъ-Ахметъ убѣдилъ ихъ, что эти деньги во всякой лавочкѣ можно обмѣнять на марокскую монету. Кстати сказать, что здѣшняя монета серебряная овальной формы, съ какими-то надписями, а мѣдная — совершенная пуговка съ ушкомъ, слегка подпиленнымъ.

Недалеко отъ воротъ, вдоль невысокой городской стѣны, сидѣло на землѣ рядышкомъ человѣкъ сорокъ мавровъ. Передъ ними прохаживался тоже мавръ, безъ чалмы, съ опущеннымъ капюшономъ, и съ его голой обритой головы падалъ небольшой клокъ оставленныхъ на макушкѣ волосъ, въ родѣ чупа. Бурнусъ, черезчуръ короткій, кончался гораздо выше колѣнъ, превращаясь въ какую-то русскую рубашку съ капюшономъ, и придавалъ ему какой-то кургузый видъ. Онъ прохаживался взадъ и впередъ передъ сидящими, опираясь на тросточку, которою игралъ не хуже любого невскаго франта. Прохаживаясь, онъ съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой разсказывалъ что-то. Для насъ это было нѣчто въ родѣ:

— Ахчи, трру, ндры, чха!

Но публика слушала со вниманіемъ; нѣкоторые съ благоговѣніемъ. Иныя фигуры прямо просились на полотно, въ картину, по своимъ позамъ и выраженію суровыхъ или глупо-глубокомысленныхъ лицъ. Я позавидовалъ одному изъ моихъ спутниковъ, который умѣлъ и могъ срисовать нѣкоторыхъ.

— Аджъ-Ахметъ? Что это? спросилъ я.

— Онъ разсказываетъ о томъ, какъ мавры завоевали Испанію и владѣли ею.

— Ну, а какъ ихъ выгнали, вѣрно не разсказываетъ? спросили мы смѣясь.

— Испанія недалеко, можно и вернуться, хвастливо и самолюбиво отвѣчалъ Аджъ-Ахметъ.

Мы вернулись домой позавтракать, и затѣмъ Аджъ-Ахметъ, сдѣлавшійся нашимъ руководителемъ, такъ какъ гидъ Майкель оказывался ни на что не годенъ, предложилъ намъ итти смотрѣть дворецъ губернатора Танхера и помѣщающійся въ немъ острогъ. Тотчасъ послѣ завтрака, собравъ посуду со стола, снявъ лакейскій фартукъ, Аджъ-Ахметъ взялъ свою тросточку и важно зашагалъ передъ нами, ведя насъ по улицамъ. Мы гуськомъ (какъ и всегда) шли за нимъ, ругая мостовую и спотыкаясь на каждомъ шагу.

По дорогѣ Аджъ-Ахметъ остановился вдругъ и, указывая на колодезь, заговорилъ:

— Это колодезь извѣстный, зовутъ его теперь колодеземъ англичанина.

— Какъ? почему?

Аджъ-Ахметъ сталъ надъ колодеземъ въ позу и разсказалъ:

— Мѣсяцъ назадъ пріѣхалъ сюда изъ Гибралтара молодой англичанинъ, влюбился и началъ ухаживать за женой одного мавра… Однажды мавръ отправился въ Тетуанъ, но ночью вернулся съ дороги, сталъ стучаться въ домъ… Долго не отворяютъ; слышитъ онъ шопотъ и бѣготню, а въ домѣ жила только его жена… Наконецъ, отперли ему дверь… Онъ велѣлъ женѣ итти и позвать къ себѣ въ гости двухъ друзей. Жена ушла. Мавръ заперъ дверь и, доставъ большой ножъ, принялся точить его. Пришли друзья и жена… Мавръ объявилъ, что въ его домѣ есть кто-то. Если это женщина, то, судя по тому, что она прячется отъ него — пришла не съ хорошими намѣреніями и надо отрѣзать ей палецъ. Если это мужчина забрелъ подъ его кровлю, то надо съ нимъ поступить по совѣсти, какъ подобаетъ правовѣрному. Мавръ попросилъ помощи у друзей; они согласились… Жена бросилась имъ въ ноги, начала кричать; ей заткнули ротъ и завалили подушкой, чтобъ не перебудила народъ. Пошли искать и въ первой же комнатѣ въ углу нашли англичанина, который сидѣлъ, скорчившись, ни живъ, ни мертвъ. Они схватили его вытащили на дворикъ, заткнули ему ротъ, хотя онъ, помертвѣвъ отъ страха, не кричалъ… Затѣмъ они повалили его на землю, протянули, одинъ сѣлъ на голову, другой на ноги… Мужъ взялъ ножъ и отрѣзалъ ему по колѣно правую ногу, потомъ лѣвую, потомъ отрѣзалъ руки по локти. Послѣ чего они взяли его и бросили въ этотъ колодезь, вынувъ платокъ изо рта. Воды было немного, и англичанинъ не захлебнулся; онъ началъ стонать… Народъ сбѣжался… Мавръ-мужъ между тѣмъ работалъ у своей двери, прибивалъ къ ней гвоздиками руки и ноги англичанина. Поглядѣли въ колодезь, увидали тѣло, вытащили, но ужь англичанинъ былъ безъ памяти, и никто не зналъ что дѣлать съ нимъ. Положили его на землю; кровь фонтаномъ текла, такъ вдоль улицы ручьемъ и шла по канавкѣ. Мавръ межь тѣмъ собрался рѣзать и жену, но народъ не допустилъ. Пришли солдаты и взяли его. Англичанинъ на разсвѣтѣ умеръ.

— Что же сдѣлали съ мавромъ?

— Англійскій консулъ послалъ жалобу въ Тетуанъ къ нашему императору… Говорятъ, мавру отрѣжутъ голову.

— И женѣ его тоже? добавилъ выросшій изъ-подъ земли Кадуръ.

— Да, и женѣ, добавилъ Аджъ-Ахметъ. — Она съ нимъ и сидитъ въ тюрьмѣ.

— За что же женѣ-то?

— Да этого консулъ требуетъ, чтобъ задать страхъ и женамъ, чтобъ онѣ не входили въ сношенія съ англичанами.

— Ну, а другіе мавры, что помогали, сидятъ?

— За что же? возразилъ Аджъ-Ахметъ. — Они только помогали другу, а не сами рѣзали. Убійца мужъ, по винѣ жены… А друзей за что же наказывать? вопрошалъ Аджъ-Ахметъ въ изумленіи.

— Вѣдь они не убійцы: пріятелю помогали, подпѣвалъ Кадуръ.

— Такъ вотъ, батюшка, какая расправа бываетъ на африканскомъ берегу! Это вы себѣ на усъ мотайте! начали подсмѣиваться надо мной мои спутники, намекая на приключеніе въ Шарфѣ.

— Ну, да если мужъ Коты захочетъ поразузнать, о чемъ рѣчь шла съ Котой, такъ и вамъ не уйти! утѣшалъ я ихъ. — Еще, пожалуй, ошибется, приметъ одного изъ васъ за меня, да и прирѣжетъ, а Аджъ-Ахметъ и Кадуръ будутъ не убійцы, а только помогутъ ему, усѣвшись на голову и на ноги!

Придумывая разныя варіаціи на эту тему, мы дошли, наконецъ, до дворца.

Передъ нами было какое-то глупое бѣлое зданіе, до того простое, что даже стушевалось у меня въ памяти. Помню только двѣ деревянныя колонны, дверь съ арабской аркой, но безъ всякихъ украшеній. Все было тщательно вымазано бѣлой глиной.

— Тутъ живетъ губернаторъ! не безъ волненія произнесъ Аджъ-Ахметъ. Затѣмъ онъ заговорилъ съ солдатами. Сначала разговоръ шелъ тихо, потомъ усилился и наконецъ перешелъ въ крикъ. Они ругались. Дѣло оказалось въ томъ, что солдаты не хотѣли пустить насъ въ пресловутый дворецъ правителя города. Старикъ старался ихъ умаслить, но напрасно… Тогда онъ объявилъ намъ, что надо позволеніе достать чрезъ англійскаго консула. Мы, признаться, судя по внѣшности, не надѣялись найти что-либо интересное внутри и, не жалѣя о неудачѣ, пошли со двора. Солдаты проводили насъ грубымъ смѣхомъ. Недалеко отъ воротъ, направо, мы увидѣли на порогѣ крыльца такого же солдата, но съ менѣе грубой физіономіей. То былъ капитанъ, начальникъ тюрьмы; на просьбу Аджъ-Ахмета видѣть преступниковъ онъ тотчасъ согласился, и мы вошли. Капитанъ былъ молчаливо любезенъ и отворилъ, ни слова не говоря, деревянное окошечко, въ поларшина, которое было продѣлано въ двери, окованной желѣзомъ. Я взглянулъ. Виднѣлся темный подвалъ; въ немъ, на полу, сидѣло человѣкъ четырнадцать мужчинъ и женщинъ. При открытіи окошечка, они всѣ повернули лица; только лицо одного мавра, лѣтъ пятидесяти, было звѣрское, черное, узколобое, съ маленькими хищными глазками, съ шрамомъ на щекѣ. Онъ глядѣлъ на насъ скорѣе нахально, чѣмъ смѣло. На остальныхъ лицахъ читался только испугъ. Всѣ они онѣмѣли въ тѣхъ позахъ, какъ застало ихъ растворенное окно. Выраженіе было одно: неизвѣстность своей судьбы. Быть-можетъ они думали, что пришелъ ихъ послѣдній часъ, и что вотъ черезъ пять минутъ отпилятъ имъ руку, ногу, а то и голову, не давъ дожевать черствый комокъ хлѣба. Въ этотъ грязный подвалъ хода нѣтъ, кромѣ этой двери, отворяемой только для того, чтобъ впустить новаго преступника или вывести одного изъ сидящихъ на казнь. Оправдываютъ рѣдко, какъ объяснили мнѣ. Попалъ сюда волею судьбы — и волею той же судьбы или случая отправляйся на казнь.

Вотъ уголовные законы этой страны, находящейся за пять часовъ ѣзды отъ Европы! Въ первый разъ, за какое бы то ни было преступленье, равно, отрѣзывается лѣвая рука, во второй разъ рецидивисту лѣвая нога, затѣмъ правая рука и правая нога. За важныя преступленія, по рѣшенію губернатора, отрѣзываютъ голову. Немудреное уголовное право! Самое легкое наказаніе есть битье; въ день ярмарки ведутъ преступника къ воротамъ (на горѣ) по имени — ворота палокъ, и здѣсь, послѣ ста, пятисотъ или тысячи палокъ, его сажаютъ на осла — голаго, избитаго и израненаго и въ этомъ видѣ возятъ по всему городу и базару.

Нѣкоторыхъ изъ сидѣвшихъ здѣсь ожидало рѣзанье рукъ и ногъ. Отрѣзанный членъ гвоздемъ прибивается къ забору на томъ же базарѣ. Голова носится на пикѣ и затѣмъ также прибивается на показъ. Въ подвалѣ сидѣлъ одинъ безъ одной руки и ноги, онъ уже два раза попадался въ кражѣ и убійствахъ и теперь приходилось платить головой.

А какая казнь, какъ она происходитъ?! Человѣка привязываютъ руками къ столбу и рѣжутъ голову большимъ ножомъ, что продолжается около четверти часа. Палачъ работаетъ одинъ; преступникъ, пока не потерялъ сознанія, барахтается и хрипитъ подъ ножомъ, обливаясь кровью, которая фонтаномъ бьетъ изъ перерѣзанныхъ жилъ.

А въ то же время за Гибралтарскимъ проливомъ, за пять часовъ ѣзды, англичане спорятъ о цензѣ, о формѣ и даже о деталяхъ представительнаго правленія и читаютъ передовыя статьи Times, или, въ благородномъ негодованіи на дурное обращеніе съ животными, основываютъ общества и наказываютъ человѣка за ударъ кнутомъ по лошади, по собакѣ!

Вечеромъ въ гостиницѣ-кабачкѣ насъ вдругъ посѣтило новое чувство, еще дотолѣ какъ бы незнакомое. Мы скоро догадались, что намъ просто скучно. Въ Испаніи въ эти минуты мы обыкновенно отправлялись (какъ всякій туристъ) за вѣрнымъ лѣкарствомъ, т. е. шли брать билетъ въ дилижансѣ или на пароходѣ для дальнѣйшаго странствія. Въ Африкѣ это было дѣло неподходящее. Надо было ждать терпѣливо слѣдующаго дня и прибытія Бельгійскаго Льва.

VII.

— «Lion-Belge»?! былъ конечно всеобщій вопросъ на утро.

— Не пришелъ!

Мы взбунтовались… Сначала начали браниться, проклинать поѣздку въ проклятый Танхеръ, проклинать бельгійскую крысу и ея капитана, проклинать всѣхъ и все. Затѣмъ объявили, какъ капризныя малыя дѣти:

— Хотимъ уѣхать! хотимъ! хотимъ!..

Аджъ-Ахметъ, Кадуръ, Майкель, Таибъ и tutti frutti были отправлены разузнавать, нѣтъ ли корабля, купеческаго судна, хоть шкуны контрабандистовъ, хоть рыбачьей барки, которые бы согласились взять насъ съ собой если не въ Гибралтаръ, то хотя вообще въ Европу. Хоть въ Кадиксъ, въ Малагу.

— Вѣтеръ попутный! Вѣрно да выйдетъ отсюда въ Европу, сказали намъ.

Черезъ часъ объявили, что есть купеческій корабль, который выходитъ въ Гибралтаръ, въ сумерки.

Мы возблагодарили небо и стали укладывать сакъ-вояжи.

Чрезъ часъ объявили, что вѣтеръ перемѣнился, и корабль выйти не можетъ — ждите до завтра.

Мы пришли въ злобное отчаяніе.

Бѣлобородый Аджъ-Ахметъ всячески однако старался усладить наше пребываніе въ его отечествѣ и началъ даже уговаривать насъ не скучать, приводя въ примѣръ одного англичанина, который жилъ въ Танхерѣ добровольно цѣлый мѣсяцъ и говорилъ, что тутъ не хуже, чѣмъ въ Парижѣ и Лондонѣ.

Однако въ полдень произошло своего рода событіе. Аджъ-Ахметъ вдругъ явился съ сіяющимъ лицомъ

— Lion-Belge пришелъ?! воскликнули мы.

— Нѣтъ!.. А ныньче свадьба въ деревнѣ Шарфъ, у моего пріятеля… гдѣ мы были третьяго дня. Очень интересно вамъ будетъ… Я сейчасъ только вспомнилъ… Я уже нанялъ вамъ ословъ, чтобы ѣхать.

Мои спутники тутъ же собрались, и я собрался; но, выѣхавъ съ ними за городскія ворота, я смутился духомъ и остался. Свадьба предполагалась именно въ той хижинѣ, гдѣ живетъ Кота! Увидаться съ ней — значитъ опять возобновить слезы, глупыя сцены и просьбы о похищеніи — опять попасть въ самое пошлое положеніе.

Однимъ словомъ, я вернулся въ городъ и сталъ увѣрять себя, что слѣдуетъ такъ сдѣлать. Къ чему смущать несчастную женщину? Съ моими спутниками Кота не сказала ни слова въ прошлый разъ и, разумѣется, съ ними не посмѣетъ теперь заговорить. Слѣдовательно, окончательно успокоится. Если же явлюсь я, то, какъ старому знакомому, она возобновитъ свои просьбы и, пожалуй, окончательно соберется спасаться, а я опять не буду знать, что отвѣчать ей.

Увозить женщину отъ влюбленнаго мужа, когда самъ въ нее не влюбленъ — дѣло дѣйствительно не обыкновенное, которое можетъ представиться развѣ только на африканскомъ берегу. А когда мужъ мавръ, жена еврейка, самъ европеецъ, а сцена — Танхеръ, гдѣ отмѣченъ платьемъ и гдѣ всѣ на перечетъ — то это почти невозможно. Разумѣется, еслибъ кто нибудь на моемъ мѣстѣ умиралъ отъ любви къ Котѣ, то многое бы упростилось и стало возможно. Обождать, пока мавръ отправится въ Тетуанъ, заплатить что-нибудь какому-нибудь капитану контрабандистской шкуны, перевезти на корабль не изъ города, а съ пустого берега, и натянуть паруса… Не хитрѣе этого… Но, чтобъ все это сдѣлать, надо оставаться въ Танхерѣ недѣли двѣ, мѣсяцъ и хлопотать. А я, ей-богу, питалъ къ Котѣ столько же нѣжности, сколько къ Аджъ-Ахмету. Жаль мнѣ, конечно, было бѣдную женщину, но вѣдь я поѣхалъ путешествовать не для того, чтобъ спасать и похищать дѣтей отъ злыхъ родителей, женъ отъ ненавистныхъ мужей и т. д. Эдакъ превратишься въ какого-то путешествующаго члена благотворительнаго общества.

Я усѣлся на терассѣ гостиницы, то-есть на ея плоской крышѣ. Видъ былъ отсюда великолѣпный и разнообразный. Весь заливъ Танхера, налѣво синь и ширь Атлантическаго океана, направо — Средиземное море, прямо напротивъ — розовый берегъ Испаніи, утопающій въ лазури Гибралтарскаго пролива. Въ одномъ мѣстѣ виднѣлась ярко-малиновая черта — это былъ песчаный берегъ между Кадиксомъ и мысомъ Трафалгара. Далеко вправо, слѣдя глазами по этой розовой линіи — единственно, что видно отъ всей Европы — я воображалъ, что вижу даже скалу Гибралтара, гдѣ застряла вѣроятно наша проклятая бельгійская крыса; но впрочемъ потомъ оказалось, что эта скала была только на половинѣ пути отъ Тарифы въ Гибралтаръ.

Я скучалъ страшно на этой крышѣ и не зналъ, чѣмъ заняться. Сталъ разглядывать ближайшіе предметы, дома, т. е. ящики безъ крышекъ. Это было интересно; съ своего мѣста я могъ, до мелочей, видѣть внутренность четырехъ домовъ, т. е. дворики patio и всѣ комнаты, прилегающія къ нимъ. Въ одномъ изъ нихъ играли дѣти на коврикѣ и спалъ еврей. Въ другомъ бранились двѣ старухи, кажется изъ-за метлы и одна другой угрожала этой метлой. Въ третьемъ молодой малый и двѣ молодыя дѣвушки качали третью на качеляхъ, устроенныхъ въ дверяхъ patio. Они равномѣрно пѣли, толкая веревки, шутили, смѣялись; молодой малый былъ, очевидно, въ гостяхъ и влюбленными глазами слѣдилъ за качаемой дѣвушкой. Она же, кокетливо покачнувшись на доскѣ, вытянула изъ-подъ юбки маленькую ножку; обвивъ веревки красивыми обнаженными руками, она хитро улыбалась, когда молодой малый бралъ доску и тащилъ, поднималъ ее надъ головой, чтобъ раскачать… Онъ пускалъ доску, дѣвушка вскрикивала, другія смѣялись и снова пѣли, продолжая подталкивать проходящія взадъ и впередъ веревки.

Всѣ они были подо мной, потому что гостиница гораздо выше этихъ сосѣднихъ ящиковъ. Я слышалъ все до мелочей и хотя, къ несчастію, не понималъ языка, за то видѣлъ все и понималъ, что тутъ два влюбленныя танхерскія сердца и двѣ лишнія фигуры дѣвушекъ. Я обернулся въ другую сторону въ четвертый домикъ. Patio былъ пустъ и все тихо, но предъ растворенной дверью комнатки, на шагъ отъ порога, стояла молодая еврейка передъ зеркальцемъ, привѣшеннымъ къ стѣнѣ, и глядѣла на себя. Глядѣть на себя стоило, потому что она была очень хороша собой и только начинала свой туалетъ; слѣдовательно, могла любоваться и на свои плечи, руки и бюстъ.

Но скоро все наскучило мнѣ, — и окрестный великолѣпный видъ, и европейскій берегъ, и лазоревое море, и пѣсни евреекъ, и туалетъ красавицы, и перебранка двухъ старухъ изъ-за метлы Я сталъ невольно смотрѣть въ сторону, противоположную морю.

Деревушка Шарфъ, гдѣ происходила свадьба, была тоже видна отлично съ моей крыши, ибо была только верстахъ въ двухъ разстоянія на высокомъ холму, возвышавшемся надъ желтыми песками унылаго берега и надъ скалистымъ мысомъ, выступавшимъ въ море. Тамъ началась пальба… Я досталъ бинокль и началъ наблюдать за происходящимъ.

На самомъ краю холма, близъ едва виднѣвшейся хижины, гдѣ жила Кота, шевелилась огромная бѣлая масса, очевидно, толпа женщинъ и мужчинъ, въ ихъ бѣлыхъ бурнусахъ; среди нихъ изрѣдка вздымался дымокъ и вился по холму, медленно укладываясь среди народа. Секунды черезъ три послѣ дымка долеталъ до меня залпъ ружей. Наконецъ черезъ четверть часа, вся эта масса съ періодическимъ дымкомъ посреди, двинулась влѣво, разливаясь по холму. Залпы стали чаще, дымъ увеличился и столбомъ стоялъ при тихой погодѣ. Меня стало интересовать все это… Я досадовалъ, что не пошелъ на свадьбу. Я сталъ сердиться на себя и, главное, на безвинную Коту, по милости которой остался…

Этотъ голый холмъ, залитый бѣлой массой, движущейся въ одну сторону, среди пустынной и одичалой окрестности, эти постоянные залпы и синеватый дымокъ, путешествовавшій тоже но холму, наконецъ, эта свадьба съ предполагаемыми дикими обрядами, все начало раздражать мое любопытство и манить; я сталъ разсуждать, увѣрять себя, что глупо итти и притомъ когда дойдешь, то все уже кончится. Спросить же лошадь или осла, приведутъ чрезъ часъ.

Какъ бы то ни было, я вдругъ собрался, но вспомнилъ, что дорога въ Шарфъ идетъ извилинами потому что холмъ отдѣляется отъ окрестности Танхера широкимъ потокомъ, который можно перейти только въ одномъ мѣстѣ, надѣлавъ предварительно пропасть изворотовъ, чуть не оборачиваясь иногда лицомъ къ Танхеру, изъ котораго вышелъ. Я задумался. Пожалуй, проплутаешь, ничего не увидишь и даромъ измучаешься.

— Гдѣ Майкель? спросилъ я, вспомнивъ, что онъ, получая ежедневно условленное жалованье, ничего не дѣлаетъ, предоставивъ насъ Аджъ-Ахмету. Майкель оказался гдѣ-то въ гостяхъ, какъ и всегда. Я послалъ за нимъ.

— Знаете вы дорогу въ Шарфъ, гдѣ свадьба?

— Знаю.

— Вѣрно? Не спросите у меня на половинѣ пути, что такое Шарфъ.

— Вѣрно. Я даже особеннымъ, кратчайшимъ путемъ васъ проведу до мостика.

— Нѣтъ, ужъ за это спасибо! Только напутаете! Ведите обыкновеннымъ путемъ.

Мы отправились почти бѣгомъ.

Дорогой я философствовалъ и разсуждалъ мысленно о томъ, какъ глупо сначала не пойти во время, а потомъ, къ концу, бѣжать.

— Вы ихъ тамъ не застанете: они, ужь, вѣрно ѣдутъ назадъ, говорилъ Майкель.

— И Христосъ съ ними, лишь бы увидѣть что-нибудь.

— Они съ Аджъ-Ахметомъ, и англичанинъ съ ними, а вы будете одни. Нехорошо!..

Майкель пѣлъ на эту тему долго. Я не слушалъ и шелъ скорѣе.

Пришли мы скоро къ мостику; Майкель остановился и бойко заговорилъ:

— Вотъ отсюда берите влѣво, вдоль холма, мимо вонъ этого шалаша, и какъ обогнете его, то тутъ же появится и деревушка.

— Да я вовсе не предполагаю васъ отпускать, замѣтилъ я съ досадой. Вы меня проведете на самую свадьбу и назадъ; если же наши еще тамъ, то можете уйти домой, а нѣтъ — останетесь вести меня назадъ.

Майкель замялся и по-жидовски засѣменилъ ногами и языкомъ. Голосъ его перешелъ въ дискантъ.

— Помилуйте, нашихъ тамъ нѣтъ. Они вѣрно уже въ Танхерѣ; вѣдь все кончилось въ Шарфѣ! началъ онъ пересыпать. Вѣрно они проѣхали другой дорогой. Мы будемъ одни… Помилуйте! Вы не знаете, на что вы идете. Вѣдь тутъ совсѣмъ дикіе живутъ. Они непремѣнно насъ зарѣжутъ. Ихъ цѣлыя кучи, а мы двое и безъ оружія. Они полупьяны теперь. Самъ отрядъ кабиловъ, совсѣмъ дикій, изъ-за Тетуана. Настоящіе африканцы! Они намъ руки и ноги отрѣжутъ, если разсердятся!..

Сначала я думалъ, что Майкелю лѣнь меня вести, хочется итти въ гости, и признаться, я собирался его отпустить, ибо могъ бы уже одинъ найти дорогу назадъ; но когда я увидалъ его фигуру, заметавшуюся отъ трусости, врущую отъ глупаго страха, то мнѣ захотѣлось проучить его.

— Ну, мы съ вами все-таки отправимся. Вы нанялись гидомъ въ Гибралтарѣ, ни къ чему намъ не были годны, такъ хоть теперь послужите мнѣ щитомъ; а если что случится, то васъ, разумѣется, перваго пришпилятъ на пику!

Майкель мнѣ повѣрилъ и окончательно струсилъ. Скверно было даже глядѣть на него.

Чрезъ минуту появилась цѣлая кавалькада. Мои товарищи спускались съ холма.

Впереди ихъ ѣхалъ Аджъ-Ахметъ, а по бокамъ ословъ бѣжали какъ собаченки, вѣчные и неизмѣнные Талбъ и Кадуръ; позади всѣхъ англичанинъ. Я при этомъ сглазилъ англичанина, потому что едва я поглядѣлъ на него, оселъ его споткнулся, англичанинъ перескочилъ верхомъ ему на шею, а съ шеи кувыркомъ на землю. Аджъ-Ахметъ объявилъ мнѣ, что итти незачѣмъ; вся церемонія кончилась, теперь всѣ, и мавры, и негры, и кабилы только пьютъ и ѣдятъ.

Мои спутники разсказали мнѣ, что свадьба была интересна, но очень похожа на черкесскія свадьбы Кавказа. Женихъ, весь закутанный, съѣздилъ верхомъ за невѣстой, сопровождаемый музыкой и залпами изъ ружей. Двое шли около него съ платками и обмахивали мухъ, которыхъ однако не было въ воздухѣ. При обратномъ путешествіи на одномъ изъ ословъ привезли приданое, нѣчто въ родѣ корзины, обвѣшанной всякимъ тряпьемъ, лентами и платками. Отрядъ джигитовъ, называющій себя кабилами, интересенъ по костюму и по дикому виду. Кота въ красивой праздничной одеждѣ.

— Ихъ-то еще увижу, сказалъ я, — а главное надо Майкеля наказать за лѣнь и трусость.

Майкель между тѣмъ шептался съ Аджъ-Ахметомъ и умолялъ его. Этотъ объявилъ мнѣ, что не совѣтуетъ безъ него итти въ деревушку.

— Аджъ-Ахмета всѣ они знаютъ и боятся, вопилъ Майкель: — а намъ однимъ бѣда!

Какъ бы то ни было, мы простились, и я повлекъ Майкеля за собой. Онъ чуть не съ собачьимъ жалостливымъ визгомъ оглядывался на удалявшихся въ городъ.

Конечно итти въ деревушку однимъ, довольно далеко отъ города, на свадьбу, гдѣ веселятся уже опьянѣлые дикари — было немного неосторожно.

И хотя со мной ничего особеннаго не случилось, но однако могло случиться. На защиту и особое покровительство хозяина я разсчитывать очень не могъ, на томъ основаніи, что онъ уже косился на меня прошлый разъ за разговоръ съ Котой. Теперь же, являясь одинъ, послѣ моихъ спутниковъ, я могъ навлечь на себя его подозрѣніе.

Я думаю, еслибъ Майкель меня не взбѣсилъ и не трусилъ такъ гадко и противно, то я вернулся бы… Впрочемъ, сказать по правдѣ… мнѣ теперь уже хотѣлось отчасти видѣть Коту въ праздничномъ нарядѣ.

Аджъ-Ахметъ, пускаясь въ путь, презрительно махнулъ рукой въ мою сторону. Постоянно подсмѣиваясь надъ нимъ и надъ его Танхеромъ, я конечно не пріобрѣлъ въ немъ друга. Относясь ко мнѣ нѣсколько враждебно, Аджъ-Ахметъ уже не разъ ужасался, что меня «родители мои отпустили болтаться безъ себя» и увѣрялъ, что у него есть внукъ моихъ лѣтъ, который еще въ школѣ коранъ учитъ, и что его даже въ Тетуанъ одного не пустятъ родные. Я на это, впрочемъ, отвѣчалъ, что въ Тетуанъ и я одинъ не отправлюсь, даже собаку свою одну туда не пущу. Вообще, надо замѣтить, что Аджъ-Ахметъ былъ почтителенъ къ моимъ товарищамъ, на меня же смотрѣлъ, какъ на мальчишку, улизнувшаго отъ родителей и способнаго на всякую шалость. Сколько разъ я ловилъ на себѣ взглядъ Аджъ-Ахмета, самый жалостливый, говорившій: «О, охъ! молодо-зелено! Пропадетъ робенокъ-то!» Теперь же, провожая меня глазами въ деревушку, онъ полухитро, полупрезрительно ухмылялся.

VIII.

За пять минутъ ходьбы отъ деревни, мы услыхали за собой топотъ. Къ намъ галопировалъ мавръ на отличной лошади. Красивое оружіе его, заткнутое за поясомъ, блестѣло на солнцѣ; бѣлый, какъ снѣгъ, бурнусъ, тонкій и легкій, развѣвался красиво по воздуху. Всадникъ былъ особенно типично живописенъ среди окрестной пустоты.

— Это военный. Это солдатъ или капитанъ, сказалъ Майкель и остановился.

Всадникъ подъѣхалъ, придержалъ лошадь и поздоровался съ нами по-испански.

— Вы на свадьбу? заговорилъ Майкель томительно грустно. Позвольте намъ подъ вашей защитой быть. Вы насъ защитите въ случаѣ чего-нибудь непріятнаго.

— Съ большимъ удовольствіемъ! отвѣчалъ всадникъ, притрогивась къ своему остроконечному колпаку.

Это было ужъ черезчуръ по-европейски. Онъ поѣхалъ шагомъ, но поступь лошади была размашистая и шагистая. Мы стали отставать, и Майкель, успокоившійся при появленіи солдата, представителя власти — снова занылъ.

— Мы эдакъ отстанемъ отъ него. Пойдемте скорѣе.

Нытье Майкеля уже начинало бѣсить меня серьезно. Я готовъ былъ на смѣхъ ему отстать, чтобы итти однимъ.

Солдатъ, по его просьбѣ, старался умѣрить шагъ лошади. Мы молча подвигались впередъ, ибо солдатъ кромѣ двухъ, трехъ фразъ, сказанныхъ по-испански, не зналъ больше ничего и бесѣда его съ Майкелемъ далѣе не пошла.

Наконецъ, до насъ стали долетать крики, хохотъ, иногда какой-то визгъ. Скоро мы поднялись совсѣмъ на холмъ. Налѣво все было залито народомъ въ бѣлыхъ бурнусахъ. Направо — дѣти держали подъ уздцы нѣсколько лошадей; тутъ же бродили ослы и лошаки.

За плетнемъ, около хижины жениха, толпа была гуще, и главные вопли и взрывы хохота и довольства неслись оттуда. Самая площадка казалась пятномъ среди толпы, потому что воѣ наполнявшіе ее были не въ бѣлыхъ бурнусахъ и не танхерцы, а именно джигиты-кабилы.

Я хотѣлъ пробраться туда, но Майкель схватилъ меня за руку.

— Подождите! дайте солдату привязать лошадь; безъ него нельзя итти въ толпу.

Я добровольно дождался солдата, потому что чернѣвшаяся около хижины кучка и всеобщій гвалтъ и сумятица были, въ самомъ дѣлѣ, какъ-то дики для ушей моихъ и глазъ.

Это было, дѣйствительно, нѣчто въ родѣ пира вѣдьмъ и чертей, гдѣ жида съ лягушкой вѣнчаютъ. Гусаръ Пушкина, выѣхавшій въ трубу, верхомъ на метелкѣ, на ночной дьявольскій праздникъ, видѣлъ зрѣлище менѣе интересное.

Мы начали пробираться сквозь толпу: солдатъ впереди, Майкель за нимъ, чуть-чуть придерживаясь за его бурнусъ (уцѣпиться онъ бы и желалъ, да не смѣлъ), за нимъ я. Расталкиваемая толпа оглядывала насъ съ любопытствомъ, особенно меня, потому что мой костюмъ былъ для нихъ нѣсколько страненъ. Я отъ жары снялъ сюртукъ и остался въ фуляровой желтой рубашкѣ, съ широкимъ кушакомъ, а на шляпѣ (еще съ Гибралтара запаслись мы) у меня былъ большой бѣлый вуаль, по примѣру всѣхъ гибралтарцевъ и многихъ англичанъ, путешествующихъ въ Испаніи. Съ этимъ солнцемъ шутить нельзя!

Наконецъ, мы продрались за плетень. Духота была… трудно вообразить, какова она была! Подумаешь, словно мы были не на воздухѣ, а въ закупоренной комнатѣ.

На самой площадкѣ всѣ сидѣли кружкомъ, въ нѣсколько рядовъ: большинство составляли именно кабилы, т. е. просто готентоты или кафры. Я такихъ лицъ, такихъ выраженій, такихъ фигуръ никогда не видалъ, развѣ на картинкахъ путешествій. Всѣ они были черны, какъ негры; были между ними и настоящіе четыре негра. Костюмъ же на всѣхъ такой, что описать невозможно. Каждый былъ одѣтъ по своему, какимъ-то смѣшеньемъ изъ маврскаго платья, европейскаго и еще какого-то. Дать названіе чему-либо изъ одежды этой — нельзя. Полубурнусы и полукафтаны, полуермолки и полукартузы. У нѣкоторыхъ голыя выбритыя головы, у другихъ длинные волосы, собранные снопомъ надъ головой и перекрученные цвѣтнымъ шнуркомъ. Каждое лицо подходило выраженіемъ къ какому-нибудь животному: одинъ точно съ заячьей головой, другой съ кошачьей, третій — точь въ точь свинья или гіена; четвертый съ сдавленнымъ назадъ черепомъ и едва видными, шевелящимися дырками вмѣсто глазъ, съ огромной, несоразмѣрно толстой шеей; кажется, что его цилиндрическая голова начинается прямо съ туловища. Плечи, руки, часть груди, ноги — все голое, черное или сизое, жилистое, мускулистое и, наконецъ, грязное; часто же тѣло просто разноцвѣтное — и саврасое, и гнѣдое, и чалое…

Среди сидящихъ на землѣ рядовъ и всего этого чертовскаго шабаша, едва шевелилась и вилась съ жестами фигура женщины. Она танцовала. На головѣ ея стоялъ подносъ съ чашкой и кофейникомъ. Лица ея мнѣ было невидно… Цвѣтной костюмъ и извѣстнаго рода изящество были мнѣ словно ужь знакомы. Я догадался, что это — Кота.

Всеобщее, дико-любопытное вниманіе приковалось къ танцующей: всѣ слѣдили за ея движеніями, изрѣдка раздавались возгласы одобренія или изумленія, часто просто гвалтъ, иногда же наступало мертвое молчаніе, и слышно было какъ покачивался и постукивалъ кофейникъ на подносѣ. Она танцовала недурно, нѣчто въ родѣ одного испанско-хитанскаго танца, въ которомъ женщина не сходитъ почти съ мѣста. Все заключается въ движеніяхъ одного бюста и рукъ. Подносъ на головѣ, не поддерживаемый руками, былъ, просто, фокусъ… Меня стало интересовать, дѣйствительно ли это Кота, или другая женщина.

Танцующая повернулась, наконецъ, въ мою сторону, слегка покачиваясь и извиваясь подъ темпъ нывшей музыки… Это была дѣйствительно Кота! Мнѣ стало сильно жаль бѣдной женщины. Она плясала на потѣху этихъ дикарей, а лицо ея было чуть-чуть блѣдно и какое-то нѣмое, каменное.

Я стоялъ за сидящими. Кота сразу увидѣла меня и сдѣлала слишкомъ сильное движеніе; подносъ покачнулся на головѣ, чашка съѣхала на край. Еще немного, и все упало бы; но она во-время подхватила его и, снявъ съ головы, поставила на землю. Нѣкоторые стали кричать и показывать жестами, что желаютъ продолженія. Кота тихо отказывалась и, убѣдивъ этихъ звѣрей, пошла въ хижину. На порогѣ она обернулась и глянула на меня… потомъ исчезла въ двери. Я понялъ отлично, что приходить мнѣ не слѣдовало, потому что, не имѣя возможности помочь, я только напрасно смущалъ эту женщину. Мое присутствіе здѣсь былъ дурной и эгоистическій поступокъ. Когда Кота скрылась, общее вниманіе обратилось на меня: всѣ таращились, оборачивались я вопили (т. е. разговаривали), тыкая на меня пальцами другъ дружкѣ.

— Уйдемте отсюда! шепнулъ Майкель. — Стойте около солдата! Убѣжимте поскорѣй!

Онъ, кажется, потерялъ разсудокъ, собираясь стоять и бѣгать въ одно и то же время. Положеніе мое, дѣйствительно, было непривычно, да и непріятно. Быть съѣденнымъ я не боялся, но, судя по всѣмъ лицамъ, меня окружавшимъ, могло легко случиться что-нибудь непріятное. Мысль, что это — ни разу не пришла мнѣ въ голову; я невольно смотрѣлъ на нихъ, какъ на особую двуногую породу. Вдругъ опять появилась изъ дверей хижины Кота и, держа чашку кофе, начала пробираться ко мнѣ; съ противоположнаго конца поднялся съ земли уже знакомый мавръ, братъ ея мужа.

Кота сунула мнѣ чашку и быстро проговорила:

— Я не пришла, потому что за мной подглядывали. Мужъ ничего не знаетъ, но братъ его говоритъ, что если я уйду…

Братъ очутился между нами, прошипѣлъ что-то Котѣ и сжалъ кулаки… Кота отошла…

— Ne parlez pas à cette femme!! C’est très mauvais ici! завопилъ вдругъ Майкель по-французеки загробнымъ голосомъ.

Мавръ сталъ около меня. Онъ не говорилъ по-испански, и я не могъ ничего сказать ему даже для приличія. Положеніе было глупо. Я собирался уже уходить, когда кабилы поднялись; всякій взялъ ружье (я думаю, что Майкель ожидалъ быть сейчасъ же разстрѣляннымъ). Они стали партіями другъ противъ друга, и началось нѣчто въ родѣ французской кадрили. Они сходились, расходились, проходили мѣняясь мѣстами; наконецъ, всѣ вдругъ, скорчившись, сгорбившись, поползли всякій со своего мѣста на середину площадки; нѣкоторые крались совершенно какъ пантеры. За аршинъ отъ средины кабилы разомъ взвизгнули, подпрыгнули и нагнувъ винтовки въ землю, выпалили въ одинъ разъ. Залпъ этотъ оглушилъ меня; густой столбъ дыма покрылъ всю площадку и не расходился, волокнами обвивая толпу.

Джигиты снова забѣгали, заряжая винтовки; снова тѣ же фигуры и подпалзыванья, и снова дымъ, отъ котораго можно было задохнуться. Я собирался итти и невольно взглянулъ на порогъ хижины. Кота стояла около него и дѣлала мнѣ какіе-то знаки, которыхъ я не понималъ…

«Подойти къ ней или нѣтъ?» подумалъ я.

Мавръ отошелъ отъ меня… Кабилы еще разъ выпалили, дымъ страшный заволокъ всей всѣхъ. Я воспользовался имъ и быстро прошелъ къ дверямъ хижины.

— Уйдите отсюда! Безъ Аджъ-Ахмета es malo (дурно)! произнесла она и юркнула въ дверь.

Кто-то сзади схватилъ меня за руку выше локтя. Я, не глядя и воображая, что это Майкель, злобно треснулъ кулакомъ по этой рукѣ. Но рука была желѣзная. Обернувшись, я сталъ лицомъ къ лицу съ тѣмъ же мавромъ.

— Что вамъ надо? спросилъ я его, самъ не зная почему и хорошо помня, что онъ не понимаетъ по-испански.

Онъ громко и сердито заговорилъ что-то по-своему; нѣсколько человѣкъ обступили насъ, и начался гвалтъ. Всѣ глядѣли на меня и на мавра, махали руками и показывали почему-то въ воздухъ. Я же окончательно не зналъ, что дѣлать, не понимая ни звуковъ, ни жестовъ ихъ… Кучку кто-то началъ расталкивать… это былъ солдатъ мой. Онъ спросилъ что-то у мавра-хозяина, показывая на меня головой.

Трое отвѣчали ему разомъ. Мавръ выпустилъ мою руку, на которой появилось грязное пятно, именно въ томъ мѣстъ, гдѣ была его ладонь. Солдатъ прикрикнулъ на всѣхъ и обратился къ мавру-хозяину. Этотъ началъ что-то разсказывать, хрипѣлъ, сопѣлъ и дѣлалъ такіе жесты, что все цѣплялъ пальцами то за бурнусъ солдата, то за мою рубашку. Между прочимъ, онъ показывалъ за плетень, на то мѣсто, гдѣ въ прошлый разъ долго говорили мы съ Котой.

У солдата было удивительно умное лицо, пока онъ слушалъ… Но вдругъ онъ прервалъ хозяина и обратился ко мнѣ:

— Идите за мной!

Онъ двинулся, я за нимъ, ничего не понимая; но лицо его внушало мнѣ безграничное довѣріе. Мы вышли за плетень. Майкель уже стоялъ тамъ, пугливо озираясь на всѣ стороны.

— Ступайте въ Танхеръ и сюда больше не приходите, ни сегодня, ни завтра. Они про васъ много лжи говорятъ! Bicen riivchas mentiras, объявилъ мнѣ солдатъ въ объясненіе всего.

Мы съ Майкелемъ пустились домой. Минутъ черезъ пять я взглянулъ на него. Фигура его была такова, что я тутъ же отъ хохоту чуть не сѣлъ на землю. Не скоро отрезвился онъ, но, наконецъ, и самъ началъ смѣяться, не зная чему. Когда мы входили въ Танхеръ, Майкель уже бойко и подробно описывалъ мнѣ, какъ увидѣлъ, что меня окружили, и какъ, послалъ солдата на выручку. Въ гостиницѣ онъ уже просто превратился въ оратора и, собравъ вокругъ себя кучку, разсказывалъ о сраженіи, которое произошло въ Шарфѣ, и какъ мы побѣдили и какъ онъ дѣйствовалъ съ храбростью и хладнокровіемъ полководца.

Послѣдствіемъ похвальбы и болтовни Майкеля было то, что имя Коты появилось на устахъ прислуги всей гостиницы, Кадура, Таиба и другихъ habitués нашего переулка.

Я сильно досадовалъ — на все случившееся, на болтуна Майкеля, а преимущественно на себя за свой визитъ въ Шарфъ на свадьбу. Ясно, что теперь Кота будетъ подозрѣваема въ чемъ-то…

— Впрочемъ тутъ есть хорошая сторона, утѣшалъ я себя. За ней станутъ строже слѣдить и ей не придется сдѣлать опасную и напрасную глупость, т. е. уйти изъ Шарфа.

Спасти же ее было и прежде болѣе чѣмъ трудно, а теперь становилось окончательно невозможно.

IX.

Въ тотъ же вечеръ мы отправились въ концертъ. Аджъ-Ахметъ, замѣтивъ вѣроятно, съ какимъ презрѣньемъ иностранцы относятся къ музыкѣ въ его отечествѣ — захотѣлъ похвастать и удивить. Въ сумерки онъ все разсылалъ то Кадура, то Таиба съ порученьями въ городъ. Наконецъ вечеромъ онъ объявилъ намъ о сюрпризѣ — концертѣ въ кофейнѣ и, взявъ свою тросточку, повелъ насъ. Послѣ десяти минутъ ходьбы мы нашли въ одномъ изъ домовъ-ящиковъ, на грязномъ полу, человѣкъ 15, сидѣвшихъ въ два кружка. Первый кружокъ, около двери, не былъ занятъ ничѣмъ, второй, въ глубинѣ, храня могильное молчаніе, постукивалъ какими-то камешками по широкой доскѣ. Изрѣдка раздавался смѣхъ или споръ, затѣмъ они снова умолкали и снова постукивали. Кажется, игра эта было нѣчто въ родѣ домино. Такъ-какъ полъ былъ черезчуръ грязенъ, и не было подушекъ, намъ принесли низенькія скамеечки и очистили мѣста въ первомъ кружкѣ. Я тотчасъ досталъ сигаретокъ и угостилъ сосѣдей, по испанскому обычаю. Это имъ очень понравилось… Одинъ даже приложилъ руку къ сердцу и глядя мнѣ въ глаза произнесъ:

— Gracia!

Остальные стали милостивѣе глядѣть на насъ… Съ потолка висѣли три проволоки; каждая оканчивалась на полъаршина отъ земли, и къ концу каждой былъ придѣланъ, очень искусно, простой стаканъ съ какимъ-то жиромъ и фитилемъ. Эти три лампадки обливали дрожащимъ свѣтомъ черныя стѣны, черный потолокъ, и всѣ эти дикія фигуры, ихъ желтыя лица, черныя рѣдкія бородки, огромныя чалмы и сѣрые бурнусы на распашку, на загорѣломъ тѣлѣ.

Въ углу у дверей примостился крошечный шкафчикъ; нто былъ буфетъ. Мавръ, лѣтъ двадцати, предложилъ намъ кофе. Мы объявили, что заплатимъ за кофе, но пить не хотимъ, ибо намъ, иностранцамъ, кофе очень временъ. Мавръ повѣрилъ и остался очень доволенъ, что даромъ получитъ деньги. Мавры, наши собесѣдники, или, лучше сказать, воopужились, каждый, маленькой чашечкой какихъ-то чернилъ и начали прихлебывать. Аджъ-Ахметъ заговорилъ о музыкѣ… Начался между нимъ и маврами разговоръ, скоро перешедшій въ общій крикъ. Мы думали, они ругаются, не хотятъ осчастливить насъ музыкой; но оказалось, что Аджъ-Ахметъ требовалъ, чтобъ начали немедленно, а они хотѣли дождаться прихода одной своей знаменитости въ этомъ дѣлѣ… Мы умѣрили пылъ Аджъ-Ахмета. Чрезъ минутъ десять появился старикъ съ сѣдой бородой и лицомъ далеко не дикимъ. Выраженіе глазъ его и губъ было, напротивъ, крайне доброе, человѣческое. Онъ глядѣлъ на всѣхъ прямо, спокойно; отвѣчалъ тихо и мѣрно на вопли согражданъ своихъ, объявившихъ, что иностранцы ждутъ его, чтобъ послушать музыку… Онъ усѣлся около насъ. Худыя, желтыя ноги исчезли въ секунду подъ бурнусомъ, и предъ нимъ появилась тотчасъ же большая чашка тѣхъ же чернилъ. Молодой мавръ, хозяинъ, былъ около него aux petits soins. Очевидно, что въ Марокко артистъ, виртуозъ, не въ загонѣ, а во всеобщемъ уваженіи. Немудрено! Музыка для дикихъ не забава, не затѣя ради потѣхи, не простое препровожденіе времени… а что же? Не знаю, какъ передать мою мысль. Разскажу лучше, что видѣлъ здѣсь: какъ играли и пѣли одни, какъ слушали, лучше сказать, внимали другіе…

Старикъ, напившись кофе, досталъ откуда-то бандуру съ безчисленными струнами; затѣмъ вынулъ изъ кармана перышко и началъ настраивать ее, цѣпляя струны не пальцами, а именно этимъ перышкомъ. Звукъ былъ сухой и какой-то особенный. Къ каждому звуку присоединялось тренье перышка о струну: поэтому всѣ звуки заключали въ себѣ общій оттѣнокъ и казались монотоннѣе. Изъ второго кружка вышелъ мавръ лѣтъ 30-ти, въ простой ермолкѣ на бекрень и съ цвѣточкомъ въ волосахъ, что не мѣшало ему быть поразительной дурноты, даже уродства. Крохотные глазки, громадный носъ и все лицо, отъ лба до подбородка, въ огромныхъ бородавкахъ. Выраженіе лица было, вдобавокъ, глупое, почти идіотское.

Аджъ-Ахметъ нагнулся ко мнѣ и произнесъ на ухо:

— Поетъ хорошо, но страшный пьяница. Цѣлые дни и ночи пьяный валяется. Разъ чуть было не похоронили, думали, что умеръ… Ужь стали класть въ яму, да ноги не лѣзли; кто-то ногу свернулъ покрѣпче, онъ очнулся и заоралъ… Всѣ бросились бѣжать. Думали, мертвецъ заговорилъ… А поетъ хорошо. Много пѣсенъ знаетъ.

Уродъ взялъ бубенъ въ руки и намазалъ себѣ большой палецъ и часть ладони чѣмъ-то клейкимъ.

Человѣка три сѣли за нимъ и заворотили рукава бурнусовъ. Одинъ развязалъ съ чалмы тюрбанъ и остался въ одной красной ермолкѣ.

Все это были приготовленія… Зачѣмъ трое мавровъ приготовили руки, я не зналъ… Скоро оказалось, однако, по счастью, что это было не съ цѣлью драться.

Наконецъ, усѣвшись покойнѣе близъ висѣвшаго на проволокѣ стакана, отдышавшись и перемолвившись, старикъ ударилъ перышкомъ по струнамъ; уродъ поднялъ надъ головой бубенъ и, ударивъ въ него пальцемъ, сталъ водить по немъ, словно намазывая что-то на бубенъ. Выходила трель. При этомъ онъ нагнулся къ старику и заглянулъ ему въ лицо, словно спрашивая что-нибудь. Старикъ продолжалъ цѣплять струны, не шевелясь и глядя на стѣну, въ одну точку. Уродъ, продолжая ударять въ бубенъ, повернулся въ другую сторону и взглянулъ въ лицо другому сосѣду, кивая головой, словно отвѣчая.

Съ этой минуты и до конца старикъ не шелохнулся и не двинулъ глазами. Онъ замеръ, и только палецъ его съ перышкомъ шевелился на струнахъ, а уродъ ни секунды не просидѣлъ прямо, постоянно поворачиваясь то къ старику, то къ другому сосѣду; иногда онъ опускалъ бубенъ почти къ землѣ и, продолжая ударять въ него, нагибалъ за нимъ и голову, словно прислушиваясь къ звукамъ. Наконецъ, чрезъ нѣсколько минутъ оба запѣли вдругъ въ разъ, разумѣется, въ носъ и едва произнося слова, такъ что съ звуками бандуры и бубна сливались полуносовые, полугорловые звуки голосовъ. Пѣсня была страшно монотонна, безостановочна, тянулась какъ-то еле-еле… словно имъ лѣнь было пѣть.

Это была не лѣнь, а именно настоящій шикъ всѣхъ восточныхъ напѣвовъ.

Едва двое запѣли, остальные, готовившіе руки, начали прихлопывать слегка въ ладоши. Послѣ каждыхъ нѣсколькихъ строкъ появлялось въ родѣ припѣва:

— Ал--лар--ра! Аллара!

Что это значитъ, мнѣ не съумѣли перевести и увѣряли, что ничего не значитъ.

Долго продолжалась монотонная носовая пѣсня, впрочемъ, судя по звукамъ, по манерѣ пѣть, ей и конца быть не можетъ. Въ этихъ пѣсняхъ не чувствуешь подходящаго конца, какъ въ нашей музыкѣ. Пѣсня эта поется, какъ течетъ ручей, и когда бы ни кончилась, чрезъ минуту или чрезъ день, всегда кажется, что оборвалась вдругъ, неожиданно. Вѣроятно, это первоначальный напѣвъ, существовавшій въ доисторическія времена и существующій теперь у дикихъ. Въ пѣснѣ, которую пѣли мавры, были уже уклоненья отъ первобытнаго вида, было нѣчто въ родѣ рулады послѣ всякихъ восьми строкъ, но именно эта возможность счесть строки пѣсни придавала пѣснѣ какой-то примитивный повѣствовательный характеръ.

Картина была оригинальна. Черная комната въ родѣ большой звѣриной конуры; за стѣнами на улицѣ раздаются дикіе крики спорящихъ, разговаривающихъ; изрѣдка мелькаютъ мимо двери навьюченные ослы, на которыхъ смотришь съ пола конуры какъ на великановъ; а тутъ, подъ колеблющимися лучами висящихъ лампадокъ, кружокъ сѣрыхъ капюшоновъ, огромныя чалмы, ермолки, черныя и коричневыя лица и голыя труди. И какъ странны, нелѣпы кажутся эти фигуры хлопающихъ въ ладоши! Лицо пятидесятилѣтнее, суровое, огрубѣлое, заросшее щетиной, а огромныя руки двигаются чуть-чуть, мягко хлопаютъ одна о другую, напоминая движеніе рукъ ребенка, когда онъ поетъ:

Ладушки, ладушки,

Были у бабушки…

Сначала музыка и пѣсня были для зашедшихъ иностранцевъ, но чрезъ пять минутъ мы не существовали для мавровъ… О насъ забыли… Лицо старика преобразилось; глаза его свѣтились сильнѣе изъ подъ лохматыхъ бровей… Онъ пристально глядѣлъ на висящій стаканчикъ съ огонькомъ, но, очевидно, и не замѣчалъ его. Взоръ его былъ не съ нами, а тамъ, гдѣ мысль… А гдѣ? Кто можетъ сказать или хоть предположить, въ какомъ мірѣ носится мысль вдохновеннаго человѣка, родившагося въ какой-нибудь конурѣ, въ родѣ хижинъ деревни Шарфа и ей подобныхъ! Если внѣшнія проявленія его жизни такъ чужды намъ, то каково же разстояніе, какова же непроходимая и бездонная пропасть должна отдѣлять нашу духовную жизнь отъ духовныхъ движеній его существа! Нашъ внутренній міръ, который мы носимъ въ себѣ, шире и богаче, но, быть-можетъ, менѣе интересенъ, чѣмъ тотъ, который сложился внѣ Европы и всего, что обусловливаетъ жизнь ея сыновъ. Напрасно вглядывался я въ лицо поющаго старика, въ его неподвижный взоръ… въ немъ сильно сказывалась жизнь, бьющаяся мысль, своеобразная, но поэтому-то и недоступная пониманію европейца. Догадываться, стало-быть, анализировать, судя по себѣ, значитъ создать что-нибудь въ родѣ тѣхъ сонетовъ, подъ которыми ставится «подражаніе восточному…» Прочтешь самъ — чувствуешь, что чуждо; прочти жителю Востока, и ему будетъ чуждо, даже быть можетъ совершенно непонятно. Кто любитъ и привыкъ наблюдать за лицами себѣ подобныхъ, за движеніями чертъ лица, отражающихъ скрытыя движенія мозга, тотъ знаетъ, что всякій человѣкъ (болѣе или менѣе) обладаетъ одинаковыми движеніями лица, какъ обладаетъ одинаковыми жестами. Тотъ же мозгъ, который управляетъ движеніемъ рукъ, равно управляетъ и едва видимыми движеніями чертъ лица и особенно рта и глазъ. У говорящаго эти движенія сильнѣе, рѣзче обрисовываются, легче ихъ замѣтить. У молчащаго, думающаго, движенья тѣ же, хотя до того тонки, что кажется будто ихъ вовсе нѣтъ. Надо близко знать данную личность, чтобы уловить эти движенія и чрезъ нихъ дойти, дорыться отъ видимаго къ невидимому, отъ выраженія лица къ мысли его. Давно сказано было: «лицо зеркало души!»

Долго вглядываясь въ черты старика-мавра, я, наконецъ, замѣтилъ легкое движеніе въ его физіономіи, слегка отражавшей скрытыя движенія его марокской души. Лицо это, воодушевленное, вдохновленное пѣснью, становилось все живѣе, но, освѣщаясь мыслью, которая шевелилась подъ его чертами, продолжало быть дикимъ, полуживотнымъ, точно радующаяся обезьяна, соображающая собака. Старикъ напомнилъ мнѣ даже именно одну лягавую собаку. Бывало, завидя на землѣ большого паука или червяка, она садилась и, пристально слѣдя за его движеніями, косилась, сворачивая морду какъ-то на бокъ. Въ ея позѣ проливалась тогда догадка, разсужденіе; казалось, она спрашивала себя: «Да что жь это такое?» Отползетъ червякъ, она встанетъ, подсядетъ ближе и опять глядитъ на него, косясь… взглядъ очень умный, а все-таки не человѣческій.

Лицо мавра просвѣтилось, а выраженіе было все-таки какое-то… особенное, марокское.

Если сдѣлать догадку, какія представленія носились передъ нимъ, гдѣ была его мысль, то, какъ подражаніе восточному._… приведу слѣдующее: Мнѣ кажется, что міръ, въ которомъ парила и наслаждалась узкая и слабая мысль его, былъ міръ примитивный, міръ безъ имени, гдѣ свѣтились, шевелились и переливались яркія краски, сливаясь въ одно хаотическое цѣлое и образуя предметъ безъ опредѣленныхъ формъ и безъ имени. Краски эти играли; создавались изъ нихъ сотни новыхъ предметовъ и исчезали, и замѣнялись другими сотнями… Нѣчто въ родѣ дѣтскаго калейдоскопа. Поэтому на лицѣ старика рисовалось наслажденіе не однообразное… Онъ слѣдилъ за движеніемъ, за этой игрой красокъ, за всѣмъ поочередно создававшимся и разрушавшимся передъ его мыслью, но назвать не могъ, не имѣлъ слова для опредѣленія этого калейдоскопа — этой живой, сіяющей фантазмы, капризно движущейся и безконечной въ своихъ проявленіяхъ. Поэтому-то на коричневомъ лицѣ его нельзя было прочесть имени того міра, который преобразилъ его черты.

Повторяю однако опять, что приведенное мною сравненіе съ калейдоскопомъ есть «подражаніе восточному!»

Другой пѣвецъ — уродъ въ ермолкѣ, былъ забавенъ, потому что, несмотря на свою ужасную фигуру, превратился въ ребенка. Онъ вертѣлся, улыбался, точно радовался и, продолжая заглядывать въ лица сосѣдей своихъ, словно не пѣлъ наизусть старой пѣсни, а съ увлеченьемъ разсказывалъ имъ случившееся за минуту назадъ происшествіе, котораго онъ былъ очевидцемъ.

Остальные мавры, и хлопающіе и просто слушающіе, благоговѣйно внимали пѣвцамъ, и, разглядѣвъ ихъ фигуры, я понялъ, что мы вовсе не забавой занимаемся, что все это окружающее насъ — и музыка, и пѣсня, и пѣвцы — вовсе не шутка! Здѣсь совершается что-то особенное, необыденное, не явленіе вседневной жизни… а словно священный обрядъ!..

Но вдругъ… Аджъ-Ахметъ поднялъ палецъ и прервалъ музыку. Вмигъ все преобразилось. Обрядный, священный характеръ исчезъ.

Мы снова очутились на полу грязной кофейни среди нелѣпо дикихъ и грязныхъ фигуръ съ голыми коричневыми ногами. Вдохновеніе однихъ и благоговѣніе другихъ смѣнились снова полуосмысленнымъ выраженіемъ дикаго любопытства: что скажутъ европейцы?! А можетъ быть даже: что дадутъ европейцы!?

X.

Около полуночи, уже будучи давно въ постелѣ, я проснулся снова отъ шума и ходьбы въ корридорѣ и на крыльцѣ. Слышались разговоры и смѣхъ. Потомъ двери на улицу заперли, но смѣхъ и дикое, хрипливое шушуканье между прислугой африканскаго кабачка-гостиницы продолжались около получаса.

Не разъ послалъ я ихъ мысленно къ чорту.

Поутру, когда я раскрылъ глаза, ко мнѣ влѣзъ Аджъ-Ахметъ и, нагнувшись, шепталъ мнѣ что-то на самое ухо. Я съ просонокъ не понималъ и желалъ только, чтобъ онъ отдалился на приличное разстояніе, потому что сосѣдство его устъ и лица было крайне непріятно.

— Что вамъ надо?

Онъ нагнулся опять, и хотя въ комнатѣ никого не было, снова прошепталъ мнѣ на ухо:

— Она за вами прислала! Она еще вчера убѣжала и присылала ночью, да вы уже спали. Она ждетъ!

— Кто она? спросилъ я, не понимая.

— Она! Вы знаете кто!

Я догадался, что это Кота. Какая же другая она? Я сѣлъ на постели и невольно подумалъ: ну, вотъ и здравствуйте! Положеніе было отвратительное. Глупое для меня и опасное для бѣдной женщины.

— Убѣжала! Ждетъ! Прислала! повторялъ я самъ себѣ. Что-жъ тутъ дѣлать? Съ чего начать? Какъ кончить? Ужь если убѣжала, то останавливаться поздно. Надо спасать, надо увозить.

Существуетъ комедія: Le médecin malgré lui. Есть много другихъ комедій въ томъ же родѣ. Но я увѣренъ, что жизнь Европы еще не дала писателямъ темы: «Le ravisseur malgré lui», т. e. врядъ ли кому случалось похищать женщину, да еще чужую жену, противъ своей воли и желанія. Вотъ что значитъ Африка-то! подшучивалъ я самъ надъ собой.

Я думалъ и раздумывалъ, а Аджъ-Ахметъ дѣлалъ надо мной стойку, какъ собака надъ дупелемъ.

— Окажите же мнѣ, кто она? Я ничего не понимаю! заговорилъ я, желая испытать Аджъ-Ахмета.

Едва- замѣтная улыбка мелькнула на лицѣ этого плута, но тутъ же исчезла.

— Она? Я не знаю, кто!

— Откуда убѣжала? Можетъ-быть, это вовсе не до меня касается? Вы ошибаетесь.

— Мнѣ сказали вчера ночью, и теперь опять сказали: разбуди самаго молодого изъ иностранцевъ и скажи, что она убѣжала и его ждетъ. А я самъ по se nada по conosco à nadle.

По-русски: знать не знаю, вѣдать не вѣдаю, т. е. мое дѣло сторона; заварилъ, милый, кашу, такъ и расхлебывай самъ.

Аджъ-Ахметъ, между тѣмъ, взялъ вѣникъ и нѣжно отряхивалъ пыль съ дивана. Его хитрыя губы улыбались прескверно.

— Что-жъ отвѣчать? равнодушнымъ голосомъ произнесъ онъ, но внимательно глядя мнѣ въ глаза.

— Кому?

— Посланному отъ нея, который вчера приходилъ, и теперь ждетъ внизу.

— Кто это? Кадуръ или Таибъ?

— Нѣтъ. Какой-то мавръ.

— Какъ его зовутъ? Изъ Танхера онъ?

— Не знаю. Я его не знаю и ничего не знаю.

«Хитеръ ты, старикъ!» злобно подумалъ я.

— Ступайте и скажите мавру, что я сейчасъ самъ приду, потому что ничего тутъ не понимаю. Это должно быть ошибка.

Аджъ-Ахметъ не шелъ. Я удивился.

— Не могу ли я вамъ въ чемъ помочь?..

— Одѣваться? нѣтъ, спасибо…

— Нѣтъ, въ чемъ другомъ?

Я собралъ всю свою наблюдательную способность и, разглядывая его лицо, пристально уставился глазами въ его блестѣвшіе глазки. Онъ отвернулся, будто обмахивая съ кресла пыль.

— Спасибо! отвѣчалъ я, разсмѣявшись. — Скажите только мавру, чтобъ ждалъ. Надо узнать, что это за недоразумѣніе.

Аджъ-Ахметъ вышелъ. Я въ минуту одѣлся и сошелъ на крыльцо. Вѣчный и вездѣсущій Кадуръ былъ тутъ.

— Гдѣ мавръ, который меня спрашиваетъ?

— Не знаю. А кто!? Зачѣмъ васъ спрашивалъ?!

Я оглянулся. На самомъ углу переулка, шаговъ за пятнадцать, стоялъ незнакомый мнѣ молодой мавръ и дѣлалъ знаки, чтобъ я подошелъ къ нему.

Я отправился. Мавру было лѣтъ 18. Умное лицо и быстрый взглядъ; по фигурѣ и выраженію дѣльный малый, можетъ-быть, негодяй, но плутъ — навѣрно.

— Сказать… ваша милость… Кадуръ уйти! заговорилъ онъ плохимъ испанскимъ языкомъ.

Кадуръ былъ у меня за спиной. Я прогналъ его.

— Что вамъ? Кого? И откуда вы?

— Кота меня прислала къ сеньору. Она убѣжала вчера ночью, во время свадьбы. Я еще вчера стучалъ въ гостиницѣ, да сеньора не хотѣли будить. Она сеньора всю ночь ждала! Пойдемте. Она тутъ у одного еврея въ домѣ.

Вотъ что болѣе или менѣе напуталъ мнѣ малый, плохо изъясняясь, оглядываясь и смолкая, когда появлялись прохожіе.

— Чего она хочетъ отъ меня?

— Я ничего не знаю. Это не мое дѣло! Я взялся только привести сеньора въ домъ. Больше я ничего не знаю, и когда доведу, то уйду… А чтобъ сеньоръ повѣрилъ, что Кота его ждетъ… и что это не alevosia (западня, измѣна), то вотъ пусть сеньоръ увидитъ…

Онъ оглянулся и, не видя никого, быстро вытащилъ изъ-подъ бурнуса голубую косынку, которую наканунѣ я видѣлъ на Котѣ.

— Что это? Я не знаю, чье это!

— Какъ? Сеньоръ-то не знаетъ, чья это вещь. Сеньоръ смѣется! Какъ же ему не знать вещей Коты! произнесъ мавръ, наивно смѣясь. — Сеньоръ этотъ платокъ лучше меня знаетъ. Вѣдь я понимаю: кто сеньоръ для Коты! Пойдемте же! Она ждетъ.

— Да почему я знаю?.. Вы могли стащить этотъ платокъ! произнесъ я и подумалъ: вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, ограбятъ, зарѣжутъ гдѣ-нибудь въ западнѣ.

— Хорошо. Я сейчасъ пойду, только возьму съ собой кого-нибудь, прибавилъ я подумавъ.

Я хотѣлъ взять Майкеля. Ему самому полезно и хорошо, потому что будетъ вторымъ урокомъ не браться за путеводительство въ Танхеръ, да и для меня лучше, потому что такой трусишка, въ случаѣ чего, и визжать гораздъ, и на ноги прытокъ.

— Нѣтъ, сеньоръ, это невозможно. Я не поведу. Сеньоръ не знаетъ ни меня, ни еврея, въ чьемъ домѣ спряталась Кота, а Майкель знаетъ мое имя и еврея, и можетъ все разболтать. Никого нельзя брать. Пусть сеньоръ идетъ одинъ со мной.

Малый объявилъ это какъ ультиматумъ, въ голосѣ его была простота и какая-то наивная откровенность. Я было согласился, но вспомнилъ, что все-таки лучше предупредить моихъ спутниковъ, которые предполагали меня еще въ постели, спящимъ.

— Подождите меня здѣсь. Я сейчасъ вернусь.

— Если сеньоръ приведетъ кого съ собой, я убѣгу.

— Приду одинъ — подождите!

Я пошелъ.

— Не говорите ничего Аджъ-Ахмету! крикнулъ онъ, нагоняя меня снова. — Понимаете, ничего! Онъ ничего не знаетъ и не долженъ знать.

Эта таинственность и осторожность смущала меня, и придя въ залу, гдѣ мои спутники завтракали, я, вмѣсто того, чтобъ предупредить ихъ только, попросилъ совѣта. Они, какъ благоразумные люди, совѣтовали не ходить, напоминали англичанина въ колодезѣ, и т. д. Вдобавокъ пришелъ «Lion-Belge» и выходитъ черезъ два часа. Я сѣлъ за столъ и рѣшилъ позавтракать, а потомъ уложить кое-что. Но совѣсть меня мучила! Если Кота убѣжала — вина моя, хотя, правда, косвенная.

Пока я ѣлъ простывшій бифстекъ, бѣдная женщина не выходила у меня изъ головы; наконецъ, я бросилъ завтракать и всталъ. Всякій, право, сдѣлалъ бы то же на моемъ мѣстѣ.

— Возьмите хоть что-нибудь съ собой! благоразумно посовѣтовали мнѣ.

Револьверовъ у насъ не было. Одинъ изъ моихъ спутниковъ имѣлъ только великолѣпный англійскій casse-tête.

Я взялъ его въ карманъ и, конечно, вовсе невесело и неспокойно вышелъ на улицу.

Изъ-за того же угла торчало полголовы моего мавра. Увидя, что я одинъ, онъ показался весь… Мы пошли.

Я рѣшительно не зналъ, что буду дѣлать чрезъ минуту, и готовъ ли играть комедію: le ravisseur malgré lui. Я шелъ просто для очищенія совѣсти…

XI.

Мы повернули въ ту сторону города, гдѣ я еще ни разу не былъ. Мавръ часто оглядывался и однажды остановился. За нами изъ-за угла показался кравшійся Кадуръ.

— Прогоните его! Запретите ему итти за нами!

Я закричалъ на Кадура. — Онъ скрылся.

Мы пошли опять, но за первымъ же угломъ, при поворотѣ, мавръ сталъ къ забору и меня пригласилъ сдѣлать то же.

— Что такое? Зачѣмъ?

— Т-с-с-с… Молчите!

Мавръ взялъ горсть мелкихъ камней въ руку и притаился. Я ничего не понималъ. За угломъ, по улицѣ, которую мы миновали, послышались легкіе шаги и, наконецъ, вдругъ показалась и наткнулась на насъ фигура того же плута Кадура.

Онъ вскрикнулъ и отскочилъ; но градъ камней трелью простучалъ по его бритой башкѣ, и мавръ яростно кинулся на него.

Кадуръ взвизгнулъ и бросился бѣжать. Мавръ кошкой настигъ его, и такъ ударилъ въ спину, что онъ кубаремъ исчезъ за угломъ. Я не зналъ, бранить ли мавра за эту жестокость, или хохотать надъ перепуганной, дикой фигурой Кадура, когда онъ, хитро кравшись изъ-за угла, попалъ прямо на насъ, какъ куръ во щи.

— Побѣжимте! Онъ не уйдетъ все-таки… Его вѣрно подослали, денегъ дали…

Мы побѣжали и стали поворачивать то вправо, то влѣво… и, наконецъ, два раза прошли мимо одного и того же дома… Я остановился.

— Да вы путаете! воскликнулъ я.

— Разумѣется. А сеньоръ думалъ: нѣтъ?

— Зачѣмъ? Цѣль-то какая?

— Такъ надо! Что за дѣло сеньору? Пусть сеньоръ идетъ скорѣе — сейчасъ домъ.

Очевидно, малый преувеличивалъ возложенное на него порученіе; грѣшилъ par trop de zélé! Мнѣ было все равно, потому что я ничего не понималъ въ этихъ осторожностяхъ: какая выгода была въ томъ, чтобъ путать, какая нужда Кадуру преслѣдовать, не смотря на брань и побои, и, наконецъ, игралъ ли тутъ невидимо какую-нибудь роль Аджъ-Ахметъ!

— Вотъ домъ! объявилъ малый, когда мы были въ совершенно дикомъ и пустомъ переулкѣ, спускавшемся подъ гору.

По обѣ стороны шли заборы, только направо торчалъ небольшой каменный ящикъ, то-есть домъ. Проводникъ мой постучалъ въ дверь; кто-то окликнулъ насъ оттуда. Мавръ отвѣчалъ, и дверь растворилась настежъ. Едва я ступилъ на порогъ, оглядывая все, на сколько можно внимательнѣе, какъ Кота бросилась ко мнѣ, схватила меня за руки и, прежде чѣмъ я успѣлъ опомниться, расцѣловала ихъ по восточному обычаю. Это предисловіе, короткость и нѣжность, съ которой она заговорила со мною, ничего хорошаго не обѣщали. Кота была увѣрена въ своемъ избавленьѣ и избавителѣ. Обернувшись къ мавру, она взяла у него свою косынку и дала ему какую-то монету; онъ, какъ заяцъ, выскочилъ и исчезъ съ веселымъ лицомъ.

— Зачѣмъ ты вчера не пришелъ? Я всю ночь на пролетъ ждала тебя! Я убѣжала вчера, какъ только они перепились виномъ и заснули всѣ. Смотри (она показала на огарокъ въ углу), всю свѣчу сожгла! Всю ночь ждала тебя до сихъ поръ!

Это ты, появившееся въ нашихъ курьезныхъ отношеніяхъ, живость Коты, радость на лицѣ и какая-то поспѣшность — совсѣмъ меня озадачили. Я не двигался съ порога.

— Чего же ты хочешь? Бѣжать на пароходъ? Но есть ли у тебя все нужное для этого? спросилъ я ее.

— Входи… я сейчасъ все устрою… Войди же, а то съ улицы увидятъ прохожіе… Я сейчасъ все устрою.

— Что?!

Кота не отвѣчала и, пройдя внутренній дворникъ, исчезла въ другой двери. Я притворилъ наружную дверь и подвинулся немного впередъ. На землѣ сидѣли двое дѣтей и испуганно глядѣли на меня. Наконецъ одинъ изъ нихъ завылъ и поползъ отъ меня. Страшна моя фигура, вѣрно, не была, но озадачена и глупа, конечно, невыразимо. Я чувствовалъ, что глупъ и смѣшонъ съ головы до пятъ.

Изъ комнаты появился старикъ-еврей, съ длинной сѣдой бородой; за нимъ — молодой малый, лѣтъ двадцати, красиваго еврейскаго типа; потомъ вышла молодая женщина, взяла старшаго ребенка на руки — и вся эта семья раскланялась со мною, прошла мимо меня и вышла на улицу. Дверь захлопнулась за ними, голоса стали отдаляться и смолкли.

Я стоялъ какъ истуканъ, при созерцаніи этого изгнанія всѣхъ, домовладѣльца съ домочадцами, и въ изумленіи даже не отвѣчалъ на ихъ поклонъ…

— Иди сюда! кликнула Кота изъ комнаты.

Я повиновался и, изображая собой двойной знакъ вопроса и восклицанія вмѣстѣ, предсталъ предъ ней.

Комната была обыкновенная, пустая, съ ковромъ и подушками по стѣнамъ.

— Ну, вотъ и нѣтъ никого! объявила Кота.

— Зачѣмъ же ты ихъ прогнала? спросилъ я, тоже ужь почему-то на ты.

— Садись! Пароходъ пришелъ, я видѣла. Я его только и ждала два дня… Онъ идетъ черезъ два часа. Меня ищетъ мужъ по всему Танхеру и съ нимъ другіе. Если приведшій тебя мавръ не продастъ насъ, то меня не найдутъ. У меня тутъ платье… (Она обернулась и, отворивъ небольшой деревянный ящикъ, стоявшій около, вытащила черное платье а вуаль). Я одѣнусь и выйду на берегъ, найму лодку. Ты только предупреди капитана, чтобъ онъ меня впустилъ; объ остальномъ не заботься… Что жъ ты молчишь?

Я дѣйствительно молчалъ и былъ сумраченъ: приходилось положительно начинать похищеніе.

— Дай мнѣ свой паспортъ или видъ… однимъ словомъ, твои бумаги. Я возьму билетъ… Ты, всходя на пароходъ, скажешь, что все уже сдѣлано, и прямо иди ко мнѣ… гдѣ я буду… По городу мы вмѣстѣ итти не можемъ. Тебя и въ костюмѣ узнаютъ…

Все это я вымолвилъ, самъ не зная и не вѣря, точна ли я говорю, а не другой кто.

Кота глядѣла на меня вопросительно. Я повторилъ просьбу о документахъ.

— Какія бумаги? У меня нѣтъ никакихъ!

Я вытаращилъ глаза. Кота сдѣлала то же.

— Да вѣдь безъ бумагъ, безъ вида, тебя не пустятъ даже и на пароходъ… Изъ Марокко-то въ Испанію! На еслибъ капитанъ и согласился тебя принять, то все-таки тебѣ ни минуты нельзя будетъ остаться въ Гибралтарѣ! А въ Испаніи евреи не могутъ жить.

Кота помолчала, поглядѣла на меня и заплакала. Я сталъ разспрашивать, нѣтъ ли у другихъ ея знакомыхъ какого-нибудь вида, чтобъ выѣхать только съ нимъ, а въ Гибралтарѣ устроить остальное. Бумагъ, оказалось, никакихъ она достать не могла. Сама она была когда-то вписана въ паспортъ брата, который, разумѣется, затерялся давно.

— Да нельзя ли какъ-нибудь безъ паспорта? послѣдовалъ ужь чисто женскій, оригинальный, но неизмѣнный вопросъ.

Только въ романахъ и на сценѣ бываютъ похищенія безъ паспортовъ, а въ дѣйствительной жизни существуетъ полиція! отвѣчалъ бы я, еслибъ это было теперь. Тогда же мнѣ было не до того: я думалъ, соображалъ, придумывалъ, спѣшилъ мысленно, и ничего не могъ придумать… Да и нечего было придумать. Капитанъ парохода не принялъ бы Коту ни за что, зная заранѣе, что онъ не можетъ ее высадить на берегъ въ Гибралтарѣ; и вышло бы еще хуже для нея… Воротиться въ Шарфъ, къ звѣрю-мужу, послѣ неудавшагося побѣга и путешествія, пахло уже смертью.

— Запиши меня въ свой паспортъ! плакала Кота: — Пожалуйста!..

— Это невозможно… это подлогъ! объяснялъ я ей; но она, конечно, даже не понимала сказанныхъ словъ и видѣла въ отказѣ одинъ капризъ и нежеланье съ моей стороны.

— Никто не узнаетъ!.. А въ Гибралтарѣ, когда справимъ все, ты вымараешь мое имя…

— Да капитанъ ужь насъ всѣхъ знаетъ… Знаетъ, что у меня не было по дорогѣ сюда ни жены, ни сестры, никого…

— Скажи, что нанялъ здѣсь горничную и записалъ ее на время въ свой паспортъ, плакалась Кота. А то я могу еще войти на пароходъ и спрятаться, такъ что и капитанъ увидитъ только, когда будемъ далеко отъ берега.

Толковать было, очевидно, нечего. Надо было теперь думать только о спасеніи ея отъ ревности и злости мужа.

— Слушай меня, Кота! Тебѣ надо сейчасъ же бѣжать въ Шарфъ и объяснить свое отсутствіе ночью чѣмъ-нибудь другимъ… Чѣмъ знаешь! Ѣхать тебѣ нельзя. Понимаешь? нельзя!.. Займись своими бумагами, справь у консула, испанскаго или англійскаго, какой-нибудь видъ, разсказавъ всю правду, и тогда думай о побѣгѣ. Теперь это невозможно. Все, что я могу, это — дать тебѣ денегъ… сколько могу… Ну, бери ихъ, вставай и ступай сейчасъ же въ Шарфъ.

— Ни за что!.. No lo puedo, no lo quiero! (Не могу, не хочу!) воскликнула она, заливаясь слезами.

Я развелъ руками и замолчалъ.

Далѣе мнѣ разсказывать нашу сцену, кажется, ненужно: Кота отъ просьбъ перешла къ женскому оружію. Кто не знаетъ, въ чемъ заключается всюду и всегда побѣдоносное женское оружіе? Кто знаетъ и испыталъ на себѣ это оружіе (разницы тутъ нѣтъ никакой, дикарка ли эта Африки или великосвѣтская львица), тотъ не удивится, когда я скажу, что терялъ постепенно и присутствіе духа, и разсудительность…

Тутъ только я узналъ, во-первыхъ, что Кота была гораздо хитрѣе, чѣмъ можно было предполагать; во-вторыхъ, что кокетство, то же, что и воздухъ, одинаково разлито вокругъ земного шара, одинаково присуще женщинамъ какъ Европы, такъ и Африки; въ-третьихъ, что всякая женщина, когда она чего очень хочетъ, то будь хоть мавританка, готентотка, но съ человѣчески-женскимъ и красивымъ лицомъ — она опасный врагъ нашей логической мысли. Ce que femme yeut, Dieu le veut! Хорошо зналъ мужскую натуру тотъ, кто это сказалъ, и, надо думать, много глупостей непохвальныхъ и постыдныхъ надѣлалъ онъ въ жизни.

Кота вела gros jeu: ставила послѣднюю копейку на послѣднюю карту. Она уже лгала и увѣряла меня, что она безъ ума полюбила меня, жить безъ меня не можетъ, что она всю жизнь свою болѣе меня не покинетъ. (Хорошъ бы я былъ тогда!). Отъ души надо было простить эту ложь и стараніи обмануть человѣка, чтобъ спастись изъ Танхера. Въ положеніи Коты всѣ средства были хороши, лишь бы вели къ цѣли. Сначала я держался твердо и холодно, но затѣмъ разсудительность моя стала постыдно уступать непріятелю…

Постепенно я попалъ въ роль ветхозавѣтнаго Іосифа… Но, такъ какъ игравшая роль жены Пентефрія была неподдѣльная еврейка и могла мнѣ нравиться, и такъ какъ этотъ Пентефрій-мавръ не былъ, вдобавокъ, моимъ благодѣтелемъ, то я разыгрывалъ роль Іосифа очень плохо. Все, происходившее тутъ, было невыразимо дико и безумно глупо… Не могу вспомнить и обсудить холодно и безпристрастно всю эту нелѣпую, безсмысленную африканскую сцену. Помню, Кота ребячески вела себя, не думая ни о выгнанныхъ хозяевахъ, ни о мужѣ, бѣгавшемъ за ней по Танхеру, а я, къ стыду своему, не былъ благоразумнѣе ея и тоже не очень безпокоился объ этомъ мужѣ, о «Lion-Belge», объ отъѣздѣ, и, наконецъ, обѣщалъ ждать ее со взятымъ билетомъ на пароходѣ… на который, впрочемъ, самъ рисковалъ опоздать!.. И опоздалъ бы непремѣнно, и остался бы одинъ въ Танхерѣ!.. на съѣденіе!..

XII.

Время шло… И много уже времени прошло… Уже давно кто-то стучалъ въ наружную дверь и не очень учтиво. Я сталъ приходить въ себя, т. е благоразуміе и разсудительность стали возвращаться ко мнѣ…

Была ли дверь незаперта, или гость, бившій съ маху, наконецъ вышибъ замокъ — не знаю. Знаю только, что я вдругъ услышалъ, что дверь эта растворилась, и кто-то вошелъ въ patio.

Кота вскочила. Я почему-то пересѣлъ на ящикъ съ ея вещами и опустилъ руку въ карманъ, гдѣ былъ стальной casse-tête.

Высокій, плотный мавръ, съ скверной (ей-богу, съ прескверной!) рожей, лѣтъ 50-ти на видъ, появился въ дверяхъ и остановился, какъ вкопанный, глядя на насъ обоихъ. Онъ поглядѣлъ на Коту, потомъ перевелъ глаза на меня, вытянулъ какъ-то шею, кусая нижнюю слегка дрожавшую губу, и сдѣлалъ шагъ ко мнѣ… И остановился снова, какъ-то запыхавшись и дико оглядывая насъ и всю комнату.

Кота стояла не шевелясь, какъ статуя, и глядѣла на мавра.

Прошло нѣсколько секундъ гробоваго молчанія. Я чувствовалъ словно какой-то чадъ въ головѣ…

— Quien еsі (Кто это?), выговорилъ я наконецъ, напрасно ожидая, что они заговорятъ между собой.

— Mi marido! (Мой мужъ!), невозмутимо спокойно отозвалась Кота, скрещивая руки на груди.

Описать мгновенья, послѣдовавшія за этими словами, трудно, потому что я ихъ просто не помню. Когда я очнулся, мавръ махалъ руками и кричалъ на весь домъ и даже на всю улицу. Кота все такъ же стояла какъ истуканъ и полу-дерзко, полу-злобно смотрѣла на мужа. Я же самъ былъ ужь почему-то не на ящикѣ, а на ногахъ и держалъ вытащенный изъ кармана кас-тетъ, на который изрѣдка взглядывалъ мавръ.

Это былъ невольный и глупый поступокъ, и я опять спряталъ кас-тетъ. Съ этой минуты и до конца мое нравственное и физическое состояніе можно выразить словомъ: На готовѣ! на чеку!..

Мавръ становился все яростнѣе и смѣлѣе. Я мысленно рѣшился играть слѣдующую роль, которая мнѣ вполнѣ удалась, и увѣренъ, что это — лучшее, что можно было придумать относительно дикаго мужа,, въ двойномъ смыслѣ. Я сѣлъ опять на подушки, облокотился на ящикъ и смотрѣлъ мавру въ глаза, упорно, дерзко и насколько можно нахальнѣе…

Это принесло свои плоды: мавръ чаще сталъ взглядывать на меня, становился умѣреннѣе въ своихъ дикихъ крикахъ и вопросахъ, на которые Кота отвѣчала сухо и холодно; наконецъ, онъ исключительно уперся глазами въ меня. Лицо его выражало положительно одно изумленіе.

Я побѣдилъ… но сердце было не на мѣстѣ; въ растворенную дверь могли съ минуты на минуту войти его друзья, братъ (похрабрѣе его), и мое положеніе стало бы дѣйствительно опаснымъ. Кота раскрыла висѣвшій на стѣнѣ шкапчикъ, достала бумаги и карандашъ и, положивъ передо мной, выговорила:

— Пиши!

— Что?

— Пиши… Пиши что хочешь…

Я взялъ карандашъ и началъ что-то писать. Стыдно сказать, но теперь, когда глаза мои поневолѣ глядѣли на бумагу, и я не могъ болѣе упираться ими въ глаза и склоченную бороду мавра и слѣдить за нимъ, рука моя слегка вздрагивала при каждомъ движеніи его въ комнатѣ. Признаться, еслибъ онъ бросился на меня сидящаго на подушкѣ, на полу, съ маленькимъ карандашикомъ вмѣсто кистеня, то, конечно, въ одну минуту задавилъ бы меня, скрутилъ и сдѣлалъ бы все, что захотѣлъ…

— Онъ ничего не знаетъ! заговорила Кота, останавливаясь и словно диктуя письмо. — Я сказала, что ты братъ испанскаго консула и пришелъ по моей просьбѣ написать мнѣ письмо къ матери. Не бойся! Если съ первой минуты ничего не сдѣлалъ, то ужь теперь не посмѣетъ… Лишь бы его братъ не пришелъ… Тогда бѣда! (Голосъ ея въ первый разъ слегка дрогнулъ). Мнѣ теперь бѣжать нельзя. Пусть будетъ со мной что Богу угодно!

На послѣднихъ словахъ голосъ Коты такъ измѣнился, что я пересталъ чертить и съ жалостью взглянулъ на нее; она повернулась къ мужу спиной, потому что по лицу ея потекли слезы. Мавръ вышелъ въ patio и сталъ ходить ворча себѣ подъ носъ, какъ ворчитъ обыкновенно лакей, когда разсердится на барина. Кота прислушивалась къ его ворчанью и вдругъ схватила въ перепугѣ меня за руку.

— Ступай!.. Уходи! Con Dios! Con Dios! Pronto! (Съ Богомъ! Скорѣе!)

Я поднялся… Нервы мои, кажется, были уже натянуты какъ струны. Я чувствовалъ въ себѣ смѣсь Богъ вѣсть чего! И стыдъ, и боязнь! И самолюбіе шевелилось и говорило: «а вѣдь ты трусишь!» И злоба сказывалась на эту дурацкую чалму, которая меня поневолѣ смущала. И хочется выйти поскорѣе изъ западни, и жаль бросить эту бѣдную женщину… на произволъ дикаря. Кота взяла меня за руки, вѣроятно, чтобъ повторить свой татарскій обычай; но я успѣлъ принять ихъ и вышелъ въ patio.

Мавръ, увидя меня, шагнулъ къ дверямъ и сталъ на порогѣ, загораживая собой выходъ.

— Уходи! шепнула Кота. Онъ ждетъ брата съ другими. Они тебя не побоятся. Уходи! Скорѣе! Онъ одинъ ничего не посмѣетъ… Прощай!

Я подошелъ медленно къ мавру и двери. Онъ опустилъ глаза, но не двигался.

— Кота! Скажи ему, чтобъ онъ мирно далъ мнѣ пройти, а то хуже будетъ для него, произнесъ я, указывая на мавра пальцемъ.

Кота сказала ему что-то гораздо длиннѣе моей фразы. Мавръ не шевельнулся, но и не поднялъ глазъ. Я вытащилъ кас-тетъ — одной рукой, а другой взялъ мавра за плечо, чтобъ отстранить съ дороги. Онъ вздрогнулъ и поглядѣлъ мнѣ въ лице, но это была не боязнь, а злоба… Думать было нечего! Я сильно ударилъ, оттолкнулъ его и пролѣзъ въ дверь… Тѣмъ, по счастью, все и окончилось.

Я быстро пустился по улицѣ, не глядя, куда иду, и невольно повторялъ про себя.

— Какое безразсудство! Какая неосторожность!

Въ гостиницу я попалъ нескоро, потому что заплутался въ этихъ проклятыхъ корридорахъ, а прохожіе, конечно, не понимали моихъ разспросовъ о томъ, гдѣ гостиница Ashton.

Первая личность, попавшаяся мнѣ на порогѣ гостиницы, былъ Аджъ-Ахметъ. Онъ пристально поглядѣлъ мнѣ въ лицо и ухмыльнулся и насмѣшливо, и злобно…

— Los senores все уже уложили и на пароходъ идутъ. Вы напрасно гуляете по Танхеру!.. довольно грубо вымолвилъ онъ.

Мнѣ было не до него. Дорожный мѣшокъ мой, конечно, еще не былъ уложенъ; а спутники мои были уже совсѣмъ готовы и спѣшили на пароходъ.

— Мы думали, что вами позавтракалъ ужь какой нибудь кабилъ! встрѣтили они меня шуткой. — Ну, что же Кота? Прибѣжитъ на пароходъ?

Чрезъ четверть часа мы были въ портѣ, и, выѣзжая, снова были принуждены солдатомъ отпереть саки. Онъ слышалъ звонъ, да не зналъ гдѣ онъ! Когда пришлось платить, снова доѣхавъ съ берега въ лодку верхомъ на людяхъ, то наши лошадки превратились въ пантеръ и львовъ, и едва не разорвали насъ въ клочки; едва не переломали намъ руки и пальцы, вырывая деньги. Это были настоящіе дикіе звѣри.

Чрезъ полчаса мы снялись съ якоря и пароходъ двинулся, покачиваясь на волнахъ. Я глядѣлъ на Танхеръ, на деревушку Шарфъ, виднѣвшуюся вдали на холму и, разумѣется, думалъ о Котѣ…

Что сталось съ бѣдной Еврейкой? Вѣроятно она вернулась въ Шарфъ и день за день поневолѣ постепенно примирилась съ своей странной и горькой долей.

А можетъ быть и нѣтъ!

Можетъ быть какой нибудь туристъ, испанецъ или англичанинъ, былъ находчивѣе и рѣшительнѣе меня и перевезъ Коту въ Европу. Давай Богъ!.. Я же остаюсь при скромномъ убѣжденіи, что увозить, противъ своей воли, чужую жену изъ одной части свѣта въ другую довольно мудрено, и подобной африканской bonne fortune я, ни себѣ, ни ближнему моему не пожелаю.