Евлампеева дочь (Нефедов)/ДО

Евлампеева дочь
авторъ Филипп Диомидович Нефедов

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.

Москва, 1890.

Евлампеева дочь
(Повѣсть.)

…Всяко, сударь, на свѣтѣ бываетъ. Идетъ, къ примѣру сказать, по улицѣ тротуаромъ человѣкъ, здоровый, веселый, идетъ и мечтаетъ о жизни; и вдругъ обваливается съ высокаго дома карнизъ, и прямо ему на голову; человѣка ужь того и нѣтъ! Или такъ: изъ ничтожества сразу другой превознесется и станетъ надъ многими повелѣвать. А иной цѣльную жизнь мается, какъ рыба объ ледъ бьется и неожиданно, передъ кончиною, Богъ ему богатство пошлетъ. Рѣдко, а бываетъ это. И выходитъ, никто заранѣе судьбы своей опредѣлить не властенъ. Случается, однако, что счастье человѣкъ и самъ беретъ, не дожидаясь череда; но въ такомъ разѣ, по размышленію людей благочестивыхъ, врядъ-ли безъ грѣха дѣло обходится…

Разскажу я вамъ одну исторію. Жила въ нашемъ городѣ дѣвица. Нельзя сказать, чтобы она знатнаго рода или высокаго происхожденія была, а изъ самаго простого званія: прямо надо говорить, папаша ея былъ прежде дворовымъ человѣкомъ, а мамаша небольшую коммерцію вела — жареной печенкой, пирогами да разнымъ мужицкимъ овощемъ на базарѣ торговала. Не природные они городскіе, а натеки, то есть, пришлые, чужестранные. Фамилья ихняя объявилась въ нашемъ городѣ тому назадъ лѣтъ двадцать. Такъ какъ Евлампей Иванычъ, — папаша этой дѣвицы — съ-измалѣтства служивши при своихъ господахъ, въ совершенствѣ лакейскую должность произошелъ, то съ перваго-же разу на хорошую линію попалъ: занялся въ городѣ офиціантской частью… По нашему мѣсту, ежели такое занятіе да въ настоящія руки попадетъ, то лучшаго маленькому человѣку ничего и пожелать невозможно: потому, во-первыхъ, — прибыльно, а во-вторыхъ, — офиціантъ ничѣмъ не обвязанъ, грозы хозяйской надъ собой не чувствуетъ, живетъ на полной слободѣ, и самъ себѣ господинъ. Шибко тогда пошелъ въ гору Евлампей Иванычъ: богачи рвутъ его на всѣ стороны, едва съ артелью поспѣваетъ заказы принимать. Старшенькую дочку — по двѣнадцатому годку была — въ школу опредѣлилъ, потомъ, когда подучится, думалъ даже въ гимназію перевести; остальныя ребятишки еще малы, на печкѣ сидѣли, но и тѣхъ въ свое время хотѣлъ въ училище отдать: но по прошествіи не больше какъ всего трехъ годовъ почти скоропостижную кончину принялъ. Зимою это случилось: служилъ онъ на богатой свадьбѣ и, бѣгая во фракѣ да бѣломъ галстукѣ изъ теплыхъ покоевъ черезъ дворъ по морозу на кухню, жестоко простудился, схватилъ скоротечную чахотку и черезъ два мѣсяца лежалъ подъ образами. Со смертью семейству его уже не до высокаго образованія!… Пока нажитое покойнымъ изъ рукъ не выплыло, семейство ничего — существовало, а какъ все попрожили, нужду пришлось терпѣть. Но вдова оказалась женщиной предпріимчивой и открыла эту самую коммерцію. Сама съ утра до ночи на базарѣ торгуетъ, а старшая дочь по дому за сестренкою, да братишками присматриваетъ. Такъ и жили, переколачивались.

Подросли дѣти. Матери новая забота: нужно ихъ къ дѣлу опредѣлить, чтобы хлѣбъ себѣ добывали. Пристроила вдова старшую дочь къ намъ на фабрику, въ ткацкое отдѣленіе по шпульной части; младшую къ портнихѣ въ ученье отдала, а мальчишекъ къ намъ же, на прядильню, въ присучальщики за машины поставила. Поразсовала такимъ манеромъ дѣтишекъ, а сама коммерцію продолжала вести.

Наша мануфактура одна изъ первыхъ въ городѣ: у насъ и прядильная, и ткацкая, и ситцевая. Народа разнаго больше трехъ тысячъ пропитаніе отъ нея получаютъ. Ежели издали посмотрѣть на фабрику, — настоящая картина! Пятиэтажные, да шестиэтажные каменные корпуса, трубы выше иной колокольни, вездѣ флигеля, да разныя зданія улицами идутъ, а по лугу разноцвѣтные ситцы разстилаются: что иной уѣздный городъ — никуда въ сравненіи съ ней не годится! И мѣстоположеніе прекрасное: по отлогому берегу зданія расположены, рѣка, словно лентой синей, фабрику огибаетъ, а на другомъ, возвышенномъ берегу, поблизости, лѣсъ большой стоитъ. Ужь очень прекрасно и для глазъ, и для воздуха было. Извѣстно, на фабрикахъ какими ароматами несетъ: тутъ и пыль масленистая отъ трепальныхъ да чесальныхъ машинъ, отъ красокъ да паровъ ядовитыхъ не продохнешь, а по корридорамъ и двору, мѣстами, какъ ни привычны мы, безпремѣнно за носъ схватишься, зажмешь его и бѣжишь прочь, какъ отъ заразы. Ну, вотъ лѣтней порою откроешь окошко или форточку — изъ лѣсу и потянетъ сосновымъ запахомъ, да пріятнымъ воздухомъ. Я по лѣтамъ домой иначе и не ходилъ, какъ черезъ этотъ лѣсъ, а обѣдать приносили мнѣ на фабрику. Обыкновенно два часа на обѣдъ давалось: перекусишь наскоро — и въ рощу! Слава Богу, зиму то зимскую всего наглотаешься въ мотальной, и дорога одна и та же опротивѣетъ до невозможности! Ну, лѣтомъ и поблаженствуешь! Въ будни часокъ погуляешь, а въ праздники съ утра заберешься въ лѣсъ и до ночи тамъ время въ удовольствіе свое проводишь. Наровишь только всегда поглуше куда забиться, чтобы на глаза хозяевъ не попадаться, потому какъ въ праздники всѣ богачи въ рощу съ семействами пріѣзжаютъ: напитковъ всякихъ съ закусками привезутъ, чай кушаютъ, а молодые въ бесѣдкѣ танцуютъ подъ музыку. Жуки эти, черно-рабочіе фабричные, залягутъ на травѣ и поглядываютъ изъ-за деревъ на увеселенія хозяйскія, а нашему брату, приказчику, какъ-то и неловко: увидитъ кто изъ хозяевъ — свой или чужой — все равно, подзоветъ къ себѣ, и стоишь передъ нимъ, пока онъ съ тобою говоритъ, безъ фуражки, словно передъ иконою или въ храмѣ Господнемъ; а попробуй, накрой голову, такъ безпремѣнно на худомъ счету послѣ очутишься, скажутъ: «гордеянъ, страху передъ хозяевами не чувствуетъ и должнаго почтенія къ нимъ не оказываетъ»! Разумѣется, главный приказчикъ не будетъ безъ шапки стоять, особливо который изъ ярманочныхъ, тоже нѣмецъ колеристь или англичанинъ директоръ; вмѣстѣ съ господами хозяевами чай и напитки кушаютъ, и мало передъ ними стѣсняются; ну, а я въ то время должность не очень важную занималъ, раздавалъ пряжу мотальщицамъ и въ полномъ подчиненіи у главнаго конторщика находился.

Хозяева наши были люди холостые. Одинъ старшій братецъ еще при жизни своего папаши женился на богачихѣ и ушелъ къ ней въ домъ, такъ какъ у родителей его супруги другихъ дѣтей не было, и, кромѣ наличнаго капитала, фабрику отъ тестя своего получилъ. Остались хозяева послѣ своего папаши совсѣмъ молоденькими, а дѣло повели не хуже, пожалуй что и получше, чѣмъ люди зрѣлыхъ лѣтъ. Не только заминки въ дѣлахъ или умаленія въ производствѣ не произошло, а наоборотъ, кругъ дѣятельности расширили, порядки учредили строгіе. Когда, по прошествіи десяти лѣтъ, начали сводить баланецъ, оказалось, что наслѣдственный отъ родителя капиталъ вдвое пріумножился. Правда, на первыхъ порахъ они пользовались совѣтами старшаго братца: такого ума и характера неограниченнаго былъ господинъ, что многіе фабриканты съ нимъ въ дѣлахъ совѣтовались, а мѣщанки однимъ именемъ Конона Яковлевича своихъ ревуновъ, ребятишекъ, въ трепетъ приводили и заставляли сразу притихнуть. Но какого чрезвычайнаго ума ни былъ бы человѣкъ, а въ пустопорожнюю голову другого онъ ничего не вложитъ; значитъ, въ младшихъ братьяхъ ужь свой, прирожденный талантъ былъ! И дѣйствительно, сами такіе молоденькіе, а лица у нихъ стариковскія: серьезныя, говорятъ про одно дѣло и никогда не усмѣхнутся, — развѣ иной разъ, по какому особому случаю, выпьютъ, ну такъ нѣсколько повеселѣютъ, но это въ годъ разъ, много два случалось, не больше. Первые милліонщики, а жили нераскочно, отъ всякихъ обчественныхъ дѣдовъ отстранялись, ни во что въ постороннее не входили, занимались своей фабрикой и жили только для однихъ себя. Основательные молодые люди, фондументальные! Характеромъ, кромѣ середняго, всѣ по старшемъ братцѣ: гордые и неприступные! Старикъ покойный, папаша ихній, другого склада и понятій былъ человѣкъ. Тотъ, бывало, со всякимъ простымъ рабочимъ поговоритъ, распроситъ его, кто онъ, велика-ли семья, и во все вникнетъ и ежели узнаетъ, что человѣкъ нужду терпитъ, безпремѣнно ему помощь окажетъ. Доступный, съ открытымъ сердцемъ былъ покойникъ!.. При томъ же и помнилъ, что родитель на его глазахъ самъ эти ситцы набивалъ, да вмѣстѣ съ набойщиками капиталъ свой наживалъ. Ну, а нонѣшніе хозяева ужь этого не помнятъ, потому и великатны!

Каждый братъ завѣдывалъ своей частью. Хотя и были директоры, механики и колеристы, но хозяева до всего сами доходили. У насъ, на ткацкой, распоряжался средній братъ, Геннадій Яковлевичъ, — всего ему тогда было двадцать два года. Онъ въ другихъ братьевъ не вышелъ, а больше по своему папашѣ пошелъ, хотя наружностью мало на родителя походилъ: тотъ высокій, дюжій и представительный былъ мужчина, а Геннадій Яковлевичъ роста средняго, сложенія нѣжнаго, темнорусый и тонколицый, но карактеромъ и улыбкою своего пріятнаго лица совершенный папаша: обходительный, простой и ко всѣмъ доброжелательный. Увидитъ, кто изъ служащихъ что не такъ дѣлаетъ, только учтиво скажетъ: «Ты, Иванъ Петровъ, вотъ такъ-бы»!… и больше ничего. А если кто провинится въ чемъ, то никогда не прогонитъ человѣка и штрафъ на него не прикажетъ писать, пожуритъ тихонько, скажетъ: «впередъ этого не дѣлай, дуракъ»! и велитъ опять къ своему дѣлу идти. «Только, пожалуйста, до братцевъ объ этомъ не доводите», проситъ насъ. Дѣйствительно, попадись виноватый на Павла Яковлевича, — другой братъ, что подъ Геннадьемъ Яковлевичемъ, — бѣда: никакихъ словъ въ оправданіе не приметъ, даже и слушать не станетъ, а затопаетъ, забранится и закричитъ: «гоните его съ фабрики въ шею»!

Три мѣсяца прошло, какъ Евлампеева дочь къ намъ въ ткацкую опредѣлилась. Звали ее Ниною, — дворовые часто своимъ дѣтямъ благородныя имена давали, господамъ своимъ подражали. Молоденькая, лѣтъ шестнадцати, много семнадцати, а въ работѣ пожилымъ не уступала. Собою была не дурна: высокенькая, личико бѣленькое, словно у природной барышни, а глаза какъ васильки, и волосы свѣтлые да густые; одѣвалась хотя бѣдненько и просто, но всегда къ лицу. Одно только дѣвушку портило: щедушна очень! Извѣстно, живя въ сиротствѣ да въ заботахъ, не раздюжѣешь. Вела себя очень даже скромно. Другія мотальщицы, особливо изъ себя которыя посмазливѣе, завсегда стараются передъ глазами приказчиковъ вертѣться, а Нина держалась въ сторонкѣ, вида своего ничѣмъ не показывала, тише монашенки жила, воды не замутить.

Однажды, вскорѣ послѣ Пасхи, отобѣдавши въ конторѣ, пошелъ я по рощѣ разгуляться. Весна въ томъ году, помню очень хорошо, была ранняя: еще въ апрѣлѣ земля просохла, кругомъ все зазеленѣлось, и по лугамъ желтые цвѣточки запестрѣли, а въ началѣ мая такая ужь благодать наступила, что и сказать невозможно! Вошелъ я въ лѣсъ, — Боже мой! — воздухъ какой, благоуханіе и отъ пѣнія пташекъ по всей рощѣ веселіе да радость идетъ. Такъ бы никогда, кажется, оттуда и не вышелъ, жилъ бы тамъ и умеръ. Погулялъ съ часокъ, поблаженствовалъ — и на фабрику. Выхожу на проѣзжую дорогу — Геннадій Яковлевичъ изволитъ прогуливаться. Снялъ я картузъ, поклонился и хотѣлъ дать ему пройти, а онъ ко мнѣ съ вопросомъ:

— На фабрику, Дороѳей Ильичъ? — говоритъ.

— Точно такъ, сударь! — отвѣчаю. — Вздумалось разгуляться!

— Такъ пойдемъ вмѣстѣ.

— Слушаю-съ.

Пошли. Идемъ прохладно, не торопимся.

— Да ты что же, — спрашиваетъ, — безъ фуражки? Жарко, что-ли, тебѣ?

— Никакъ нѣтъ съ, — говорю. — А такъ какъ вы хозяинъ, такъ изъ уваженія…

— Накройся, — говоритъ. — Ты знаешь, не люблю я этого…

— Слушаю-съ.

Надѣлъ картузъ. Идемъ. Думаю, о чемъ бы съ нимъ разговоръ начать… Вижу — книжка у хозяина въ рукѣ.

— Книжечку изволили читать? — предлагаю ему вопросъ.

— Да, хотѣлъ читать, но въ лѣсу такъ хорошо, что и страницы не прочелъ. Чудесный день!

— Это точно такъ, — поддерживаю разговоръ: — рѣдкостную весну намъ Богъ послалъ. Посмотрите, сударь, всякое Божіе твореніе радуется, птички звонко распѣваютъ, каждая вѣточка, былиночка къ солнышку тянутся, словно поцѣловаться хотятъ…

Взглянулъ онъ на меня сбоку, посмотрѣлъ такъ въ лицо.

— Ты любитель природы, — говоритъ. — Вотъ я читаю — показалъ на книжку — сочиненія Тургенева. Какъ онъ вѣрно и хорошо природу описываетъ! Ты не читалъ?

— Гдѣ же, сударь, намъ читать! Сами изволите знать, много-ли у насъ слободнаго времени. Въ праздникъ ину пору и почиталъ бы, да книжекъ-то у насъ нѣтъ.

— Ежели желаешь, — говоритъ, — я тебѣ могу дать. Нынѣшніе сочинители описываютъ настоящую жизнь. Кромѣ удовольствія, можешь даже изъ книжки и пользу себѣ извлечь.

Поблагодарилъ я хозяина. Дорогою онъ разсказывалъ, про что въ книжкахъ нонѣчные сочинители пишутъ, и такъ меня заинтересовалъ, что я тутъ же хотѣлъ попросить книжечки, но помѣшали… Не подалечку изъ лѣсу дѣвушка показалась, повернула на проѣзжую дорогу и сама къ фабрикѣ направляется. Вижу, съ длинной косой, въ бѣлоземельномъ съ голубенькими цвѣточками платьицѣ, фигурка такая высокенькая да стройная, словно тростиночка гибкая. Хозяинъ замѣтилъ.

— Не знаешь, что за барышня? — спросилъ.

— Да, кажется, изъ нашихъ… Глядѣть, не мотальщица-ли, Евлампеева дочь, — отвѣчаю. — Можетъ, изволили когда ее видѣть?

— Можетъ быть, и видѣлъ, но хорошо не помню.

Догнали мы дѣвушку, изравнялись, она пообернулась и поклонилась намъ. Хозяинъ пріостановился.

— Ты у насъ работаешь? — спросилъ.

— Такъ точно, — отвѣчаетъ, — я у васъ въ мотальщицахъ, Геннадій Яковлевичъ.

— Что я тебя не помню, точно никогда и не видалъ? — говоритъ.

— Гдѣ же вамъ меня помнить? Насъ много на фабрикѣ, каждую трудно признать, — отвѣчаетъ, и въ лицѣ у ней алый румянчикъ выступилъ. — Вотъ я васъ такъ каждый день вижу.

Сказала эти слова и на хозяина своими васильками посмотрѣла, а щеки такъ и алѣютъ, словно въ саду розанъ нѣжный. Даже она мнѣ о ту пору не въ примѣръ красивѣе показалась, чѣмъ прежде.

— Славная дѣвушка, — сказалъ хозяинъ, когда мы отъ Нины нѣсколько впередъ поотошли. — Давно она у насъ служитъ?

— Четвертый мѣсяцъ, сударь.

— Удивительно, какъ я раньше ее не видѣлъ! Зналъ, что живетъ Евлампія Ивановича дочь, а самое ее не видалъ.

Началъ разспрашивать, какъ она работаетъ и тому подобное, а подъ конецъ такой вопросъ задалъ:

— Ведетъ себя… хорошо?

— Поведенія хорошаго, — отвѣчаю: — держитъ себя даже очень скромно. Аккуратная дѣвушка, очестливая.

Хозяинъ посматриваетъ на травку и кустики, а по лицу у него что-то свѣтлое перебѣгаетъ.

— Хорошее личико у дѣвушки, — погодя сказалъ, — и манеры славныя, а голосокъ какой!

— Не дурна собою, — говорю, — только въ одномъ есть недостаточекъ.

— Въ чемъ, въ чемъ?

— Надо бы подюжѣе хоть немножко, а то очень ужь тоща.

Усмѣхнулся.

— У тебя вкусъ особенный, — сказалъ. — Вонъ коровы — дюжія, а красы въ нихъ мало.

Вышли мы изъ лѣсу, прошли лугъ, и къ плотинѣ.

— Славная дѣвушка! — сказалъ хозяинъ и оглянулся. — Ну, ты къ себѣ, а мнѣ на ситцевую фабрику надо зайти.

Слышу: первый свистокъ — къ сбору фабричныхъ. Взошелъ я на крылечко, поглядѣлъ въ слѣдъ хозяину. Идетъ не спѣша къ ситцевымъ корпусамъ, а самъ нѣтъ-нѣтъ, да въ сторону рѣки и оглянется. Смотрю: Евлампеева дочь по лугамъ идетъ, спѣшитъ, заслышавъ свистокъ, и такъ-то легко да красиво идетъ.

На другой день Геннадій Яковлевичъ пришелъ въ контору, прямо къ столу старшаго конторщика, посидѣлъ недолго, поговорилъ съ нимъ, и къ намъ, — только рѣшотка отдѣляла контору отъ мотальной. Спросилъ меня, какова пряжа, не часто ли рвется и прочее, что дѣла касается. Потомъ отправился по корпусу, гдѣ женщины со шпуль пряжу эту разматываютъ. У одной посмотритъ на работу, взглянетъ у другой и такимъ манеромъ идетъ черезъ весь корпусъ. Я не выпускаю его изъ виду и потихоньку посматриваю… Обыкновенно онъ такъ дѣлывалъ: пробѣжитъ шпульной, видитъ, что всѣ на своихъ мѣстахъ, за работой, и живо назадъ вернется. А въ этотъ разъ какое-то особенное вниманіе оказываетъ. Любопытно! Вижу, далеко ужь прошелъ и, какъ будто, въ нерѣшительности: поглядываетъ по сторонамъ и кого-то глазами отыскиваетъ. Повернулся въ глаголикъ… Тутъ я догадался. Въ нашемъ отдѣленіи было эдакое въ сторонѣ мѣстечко, какъ-бы закоулочекъ: мы прозвали его глаголикомъ. Рѣдко туда кто даже изъ нашего брата, прикащика, заглядывалъ: работали тамъ дѣвки пожилыя, да лицомъ всѣ не красивыя. Нинѣ-то вотъ промежду ихъ мѣсто и досталось. Недолго, однако, въ глаголикѣ хозяинъ пробылъ: вижу, обратно идетъ.

— Пряжа — говоритъ — хороша, — и остановился у моего стола: — моталки не жалуются.

— Точно такъ-съ, отвѣчаю: — послѣдняя партія вышла очень даже доброкачественная.

Заглянулъ ко мнѣ въ книгу, въ которой росписана выдача работъ, увидѣлъ графу Нины Евлампеевой и слегка улыбнулся… Ушелъ въ машинное отдѣленіе, гдѣ миткаль ткутъ. Передъ вечеромъ шпульницы принесли сдавать работу, съ ними и Нина. Принимаю я отъ нихъ выработку, записываю имъ въ книжки, и у себя въ книгѣ отмѣчаю, а самъ украдкой на Евлампееву дочь взглядываю. — Недурна дѣвченочка, — думаю… Желательно было мнѣ Нину пора спросить, на счетъ чего съ нею хозяинъ разговаривалъ, но при другихъ постѣснился: пожалуй, съ дуру еще на что подумаютъ, а я человѣкъ женатый и держалъ себя въ обращеніи съ женскимъ поломъ сурьезно. Опять и то принялъ въ соображеніе: какое мнѣ дѣло до ихняго разговора? Одно пустое любопытство!

Только съ этого самаго дня и начало развиваться: какъ хозяинъ въ шпульную, такъ ужь безпремѣнно къ Евлампеевой дочери. Слово-другое скажетъ, посмотритъ на нее и отойдетъ. Сядетъ въ конторѣ, разговариваетъ съ бухгалтеромъ, а самъ глаза за перегородку устремляетъ. — Приглянулась, должно быть, дѣвченка хозяину, раздумываю про себя. Ну что-жь, отчего же и не поиграть, не потѣшить себя? Не только хозяева молодые или главныя лица по фабрикѣ, а даже незначительные прикащики имѣютъ свой предметъ. У насъ на этотъ счетъ очень просто водилось: приглянулась кому моталка или прядилка, подмигнулъ ей, выходи, молъ, въ коридоръ, и съ двухъ-трехъ словъ дѣло полажено! Даже люди пожилые, степенные, которые супругой и дѣтьми обвязаны, и тѣ на фабрикѣ свой предметъ заводятъ. Такой ужь, значитъ, у насъ климатъ особенный… Сталъ я примѣчать. Хоша дѣло самое обыкновенное, но лицо-то въ этомъ случаѣ важное замѣшалось — хозяинъ.

Недѣля минула, двѣ, съ мѣсяцъ времени прошло, а положительнаго ничто не предвидится. Зайдетъ Геннадій Яковлевичъ въ мотальную, перемолвится тамъ словомъ, — и только, а яснаго обозначенія все нѣтъ. Товарки Нинины пересмѣиваются и шушукаютъ промежь себя, но прямо и онѣ ничего не высказываютъ. Ну а у насъ ежели что такое пронюхаютъ, первымъ долгомъ все на улицу вымести. Разгуливаясь когда по лѣсу, встрѣтишь Геннадія Яковлевича; если увидитъ, поговоритъ, а то углубится въ книжку и никого не замѣчаетъ. Приводилось и такъ его видѣть: гуляетъ, держитъ въ рукѣ разогнутую книжку, а самъ куда-то въ даль смотритъ и мыслями Богъ знаетъ гдѣ носится. Иногда въ лѣсу повстрѣчаешь и Нину, — послѣ обѣда возвращается на фабрику, — но чтобы когда-нибудь съ хозяиномъ вмѣстѣ увидѣть, — ни разу не доводилось. Значитъ, ничего такого нѣтъ, не стоитъ понапрасну и любопытничать. Бросилъ я эту глупость и пересталъ вниманіе обращать… Но что-жь вы полагаете, сударь? Вѣдь дѣвченка-то завлекла хозяина!

Отправился я разъ обѣденной порой въ рощу. Неоднократно замѣчая, что Геннадій Яковлевичъ прогуливается съ книжкой по одной и той-же дорогѣ, я, чтобы не отвлекать его отъ чтенія, сталъ выбирать другія мѣста, гдѣ ни дорожки, ни тропинки не проложено. Походишь, присядешь гдѣ, и любуешься, а иногда и на травку приляжешь, глядишь сквозь зеленыя верхушки дубовъ, да сосенъ, на небо лазоревое и блаженствуешь… Вотъ такъ-то однажды я прилегъ, лежу между кустами и мечтаю. Тишина въ лѣсу, однѣ птички весело распѣваютъ и на разные голоса заливаются. — Господи! какая это красота и вверху и внизу, — развожу такъ я мыслями: — тамъ вонъ небо ясное, солнышко красное свѣтитъ; здѣсь роща, деревья въ пышномъ убранствѣ, цвѣточки разные изъ травы повысунулись и глядятъ, и благоуханіе вокругъ распространяется… Значитъ, это все на радость человѣку создано!.. А мы злобствуемъ, другъ дружку осуждаемъ и топимъ своего ближняго. И всему этому причина" — дьяволъ, который нами руководствуетъ и человѣка на человѣка направляетъ… Зачѣмъ только Господь Богъ дозволилъ окаянному смущать міръ, зачѣмъ допустилъ властвовать надъ сердцами человѣческими?.. Итакъ я, сударь, въ ту пору высоко занесся разными мечтаньями, что послѣ даже своему духовному отцу на исповѣди признался. Помню, батюшка меня за это пожурилъ. «Это» — сказалъ онъ, — тебя бѣсъ свободомыслія искушалъ. Впередъ избѣгай, а то для тебя не хорошо можетъ выдти"… Ну-съ, лежу я, мечтаю и мыслями своими нивѣсть какъ высоко заношусь, — вдругъ… Я даже отъ испуга перекрестился. — За кустами, почти надъ самымъ правымъ ухомъ, мужской голосъ не громко раздался:

— Скажи мнѣ только одно слово…

И голосъ порвался… Жду… Отвѣта нѣтъ.

— Я тебѣ все сказалъ, — слышу черезъ минуту мужской голосъ, — и голосъ тотъ мнѣ знакомъ. — Я долго не рѣшался говорить, думалъ, что это такъ… пройдетъ… Но вотъ ужь мѣсяцъ, а чувства во мнѣ все сильнѣе; я измучился… Скажи-же, милая!

На этотъ разъ я услыхалъ другой голосъ.

— Нѣтъ.

— Что «нѣтъ?» Не любишь?!

Не могу достовѣрно сказать, точно ли это такъ было, или только мнѣ почудилось: не то вѣтерокъ по листьямъ прошелестилъ, не то изъ чьей-то груди вздохъ протяжный вылетѣлъ.

— Зачѣмъ вы это мнѣ сказали! — словно жалобой какой зазвучалъ другой, женскій ужъ голосъ.

— Да вѣдь я люблю тебя! Неужели ты мнѣ не вѣришь?

— Ахъ, не говорите! — взмолился женскій голосъ. — Не слышала бы я отъ васъ ничего, жила бы вѣкъ спокойно и никто въ жизнь не узналъ, что у меня на сердцѣ, — и сквозь тихія рыданья слышались эти самыя слова…

Первое, что мнѣ пришло въ голову, — это вскочить и какъ можно скорѣе безъ оглядки бѣжать! Но скоро опамятовался и перемѣнилъ намѣреніе. Вѣдь меня услышатъ, подумаютъ, что нарочно подкрался и подслушиваетъ. Нѣтъ, будь что будетъ, а я останусь: притворюсь, что заснулъ, и не пошевельнусь… Вы догадались, сударь, на кого я налетѣлъ?

— О чемъ же ты плачешь? — спрашиваетъ мужской голосъ. Развѣ я тебя обидѣлъ?

— Ничѣмъ вы меня не обидѣли, Геннадій Яковлевичъ, — но только чувствъ своихъ я вамъ не открою, — отвѣчалъ женскій голосъ. — Нѣтъ, не бывать нашей любви!

Каково? Молоденькая, а какой отпоръ!

— Отчего же не бывать? — спрашиваетъ Геннадій Яковлевичъ.

— Вамъ нельзя меня любить… Годъ, два, пожалуй, вы еще будете любить, а тамъ жениться вамъ надо. Тогда я не перенесла бы этого… Зачѣмъ мы такія несчастныя!

— Никогда я не женюсь! Нина, милая, хорошая, такъ ты любишь меня?

— Позвольте, — и почудилось мнѣ опять, будто она затрепетала и поднялась. — Забудьте про слова свои прелестныя!.. Я бѣдная, простая дѣвушка.

— Постой! куда ты?

— Не бывать этому! — воскрикнула. — Ахъ, зачѣмъ вы только про свою любовь мнѣ сказали! — и упорхнула птичка.

Повыждалъ я немного времени, осторожно приподнялся, съ минутку прислушался и тихонько эдакъ пораздвинулъ кусты: вижу, — прогалинка, гдѣ бесѣдовала парочка, трава попримята, и никого ужь нѣтъ. Повернулъ я въ противуположную фабрикѣ сторону и, давай Богъ ноги, бѣжать, бѣжать! такого кривуля задалъ, едва, едва ко второму свистку поспѣлъ!

Ничего я, кажется, худого не сдѣлалъ, — не нарочно же ихъ подслушивалъ! — а чувствовалъ, точно я чужую вещь похитилъ или что другое не хорошо сдѣлалъ. Молодъ — двадцати восьми лѣтъ еще тогда мнѣ не исполнилось — и потому малодушенъ былъ. Насилу вечера дождался. На мое счастье, хозяина послѣ обѣда не видалъ, а на ту, Нину, и глазъ поднять не смѣлъ. Вотъ какой легкомысленный характеръ имѣлъ!

Дома поужиналъ и завалился спать, началъ было уже засыпать, — вдругъ эта самая лѣсная исторія поднялась!.. И полѣзло, и полѣзло въ голову, ворочаюсь съ боку на бокъ и хоть-бы на секунду какую забылся. Жену даже обезпокоилъ, раза два она пробуждалась.

— Что ты все ворочаешься? — спроситъ. — Али что кусаетъ?

— Да, покусываетъ, — промолвишь. — Сейчасъ засну.

А куда спать! Все думаю про исторію за кустами. Слышу, что онъ говоритъ и что она ему отвѣчала… Хитрая видно, дѣвченка, сразу не хочетъ поддаться, упорствомъ больше хозяина завлекаетъ. Но какъ вспомню: «ахъ, зачѣмъ вы про любовь свою мнѣ сказали! и въ ушахъ опять жалоба да тихій плачъ послышатся, такъ инда жалко сдѣлается дѣвченку. Вѣдь она любитъ хозяина чистосердечно, а его любовь не принимаетъ. Значитъ, за судьбу свою опасается… Оно и дѣйствительно: склонись она на его любовь, а дальше-то что? Положимъ, Геннадій Яковлевичъ доброй души человѣкъ, не кинетъ несчастную на произволъ, какъ прочіе, не оставитъ безъ всякаго вниманія и наградитъ, но все же… особливо, ежели дѣвушка станетъ продолжать къ нему свои чувства. Представляется мнѣ Евлампеева дочь, какъ она въ первый разъ съ хозяиномъ встрѣтилась: щеки заалѣлись, глазки-васильки на него уставились и лицо словно все преобразилось… Но врядъ ли, думаю, на самъ дѣлѣ она такова, вѣрнѣе всего просто фокусничаетъ. Откуда чему въ ней взяться, чѣмъ она превосходитъ другихъ мотальщицъ? Тѣ — мѣщанскія дочери, а эта изъ лакейской семьи. Не много, полагать надобно, особенныхъ чувствъ отъ папаши съ мамашей получила, образованія тоже высокаго не достигла. Развѣ только одно, родилась она въ то время, когда еще Евлампей Ивановичъ за господами состоялъ, и въ ней три золотника дворянской крови находится. Но про это мы неизвѣстны. Почему жъ хозяинъ къ ней такое пристрастіе возымѣлъ?.. Не постигаю!.. Словно бы ужь это неспроста… Но опять тоненькая Фигурка мнѣ представляется, личико нѣжное съ алыми щечками, глазки лазоревые, и сдается, что если бы я самъ на мѣстѣ хозяина очутился, безпремѣнно бы Нину Евлампееву полюбилъ… Право, ей Богу, сударь, такъ вотъ точно и подумалъ! Какихъ несообразностей съ человѣкомъ не бываетъ… Всю ночь напролетъ продумалъ, на зорькѣ лишь забылся.

Ну-съ, что-то дальше будетъ — посмотримъ! Прежде всего Евлампеева дочь прекратила хожденіе черезъ лѣсъ, хоша ей рощей гораздо ближе къ домику, гдѣ она квартиру снимала, чѣмъ улицами ходить, потому у самаго моста онъ приткнулся, и городомъ идти на полверсты дальше выйдетъ. Стала она на фабрику и домой улицами въ компаніи съ товарками ходить, а ужь не одна, какъ прежде она хаживала. Геннадій Яковлевичъ по шпульной прогуливается, но къ ней рѣдко подходитъ… Точно промежду ними отчужденіе произошло. По видимости, оно такъ и выходило, но на самомъ-то дѣлѣ совершенно на оборотъ, — по крайней мѣрѣ что хозяина касается. Чѣмъ рѣже онъ къ Нинѣ навѣдывался, тѣмъ больше въ немъ сердце распалялось. Понятно, часто подходить не было никакого резонта, потому со всѣхъ сторонъ глаза и уши, стало про чувства свои изъясняться неудобно, а свидѣться съ ней на-единѣ не выпадаетъ случай. Вижу, спокоя не знаетъ себѣ Геннадій Яковлевичъ, нигдѣ мѣста не найдетъ: убѣжитъ въ ткацкую — летитъ ужь обратно; пойдетъ по шпульной, — съ половины назадъ, присядетъ въ конторѣ, возьметъ книжку и будто читаетъ, а глаза за перегородку путешествуютъ. Вчужѣ за него становилось больно! Такое важное лицо, первая, можно сказать, персона въ городѣ, а отъ лакейской дочери прискорбіе души имѣетъ! А та хоть бы улыбнулась ему когда, съ пріятностью на него посмотрѣла, — ничего, только вспыхнетъ, увидитъ его, и притаится, какъ птичка пойманная, и глядитъ испуганно… Не выдержалъ хозяинъ. Улучилъ разъ минуту, увидалъ, что я одинъ, и подошелъ ко мнѣ.

— Дороѳей Ильичъ, — заговорилъ, и на лицѣ у него безпокойство написано. — Могу я на тебя въ одномъ частномъ дѣлѣ положиться?

— Помилуйте, сударь! я для васъ…

— Хорошо, — перебилъ, — благодарю… Вотъ эту записочку, — подаетъ мнѣ конвертикъ — пожалуйста, отдай Нинѣ Евлампіевнѣ… Но сдѣлай это такъ, чтобы изъ постороннихъ никто не замѣтилъ и она не знала, черезъ кого ей письма доставлено.

— Слушаю-съ, въ точности самымъ аккуратнымъ образомъ исполню. Прикажете отвѣтъ получить?

— Отвѣта не будетъ. А если она завтра у тебя пораньше домой попросится, то отпусти ее.

Такъ вотъ оно какой оборотъ дѣло принимаетъ! подумалъ я… Можетъ, по настоящему, мнѣ слѣдовало отказаться отъ такого порученія, такъ какъ рискъ большой съ моей стороны передъ другими хозяевами, если бы отъ этого что особенное случилось. Но, во первыхъ, видя со стороны Геннадія Яковлевича такое безпокойство и большую совѣстливость а во вторыхъ, — онъ же надо мной главный хозяинъ! — оказываетъ мнѣ передъ всѣми прочими довѣріе, то я не посмѣлъ его воли ослушаться и порученіе точнымъ образомъ исполнилъ.

Весь слѣдующій день Евлампеева дочь была сама не своя: то покраснѣетъ, то побѣлѣетъ и сидитъ въ задумчивости, о работѣ и не заботится. Однако, до пяти часовъ кое-какъ протянула, а потомъ является ко мнѣ и говоритъ:

— Дозвольте мнѣ отлучиться, Дороѳей Ильичъ.

Ну, я такую политику показываю, какъ-будто ничего а не знаю.

— Что-же, говорю — ты своего урока не окончила?

Потупилась, вся зардѣлась.

— Дѣло одно требуетъ… — чуть слышно промолвила.

Хотѣлъ, было, легонько выговорить, принимая отъ нее урокъ, что мало сработала, но какъ вижу ея большое смущеніе — промолчалъ.

Не утерпѣлъ я, въ окошечко за ней посмотрѣлъ: вижу, къ рощѣ направилась и походка у ней какая то нерѣшительная… И съ чего, самъ не знаю, сердце во мнѣ туже минуту упало!… Надо полагать любопытство ужь очень разгорѣлось!… Ну, значитъ, сегодня должно быть рѣшеніе… Думалъ я такъ на фабрикѣ, думалъ дома, и на утро съ тѣми же думами въ мотальную прибѣжалъ. Съ нетерпѣніемъ ожидаю развязки. Грудь словно что сжимаетъ.

Какіе въ лѣсу разговоры велись, что тамъ происходило, про это я ужь много времени спустя узналъ. Утромъ Нина, какъ ни въ чемъ не бывало, въ свое время явилась, поздоровалась со мной безъ всякаго конфуза и открыто мнѣ въ лицо посмотрѣла. Вотъ тебѣ и на! Что же это такое?.. Примѣтилъ только, что какъ будто у дѣвушки горькая усмѣшка шевельнулась… Хозяинъ раза три въ контору прибѣгалъ, но на самое короткое время и въ какомъ-то будто разстройствѣ, а къ намъ въ отдѣленіе и не заглянулъ. Это ужь окончательно меня сразило: ничего постигнуть не могу! А дня такъ черезъ три Геннадій Яковлевичъ въ Москву уѣхалъ: получилъ депешу отъ Василія Яковлевича, братца своего, что подъ Конономъ Яковлевичемъ шелъ и большую часть года по дѣламъ мануфактуры въ столицѣ проводилъ. Только хозяинъ уѣхалъ, Евлампеева дочь неожиданно такого рода заявленіе дѣлаетъ:

— Увольте меня, Дороѳей Ильичъ…

— Какъ? что такое?

— Я дала обѣщаніе.

— Какое обѣщаніе? Кому?

Въ Боголюбово сходить, Божіей Матери помолиться.

— Это отъ работы-то? Подожди, въ августѣ Владычица сама къ намъ въ гости пріѣдетъ. Намолишься, сколько будетъ душѣ твоей угодно.

— Я должна исполнить свое обѣщаніе, отпустите…

Не понимаю! Что говорить, нѣтъ словъ, что путешествіе къ святымъ мѣстамъ или на богомолье къ чудотворнымъ иконамъ дѣло похвальное, но всему есть свое время и опредѣленный часъ. Наши хозяева на что ужь, кажется, люди набожные, ни одного праздника не пропустятъ, чтобъ къ заутренѣ и обѣднѣ въ храмъ Божій не съѣздить, и очень любятъ, когда ихъ подданные аккуратно службу церковную посѣщаютъ; по изъ-за работы, хотя бы и на богомолье, — строго воспрещалось; а если ужъ ты не можешь преодолѣть своего усердія, то получи чистый разсчетъ и убирайся съ фабрики. У насъ такое положеніе существовало: живи пока не прогонятъ, а ушелъ по доброй волѣ — въ другой разъ не смѣй и являться, не примутъ. Полагая, что Нина фабричныхъ порядковъ не знаетъ, сталъ ей излагать и совѣтовать. Жалко мнѣ ее было.

— Все равно, — говоритъ, — пожалуйте мнѣ расчетъ.

— Да вѣдь у тебя семейство. Братишки много ли добудутъ, — шесть цѣлковыхъ всего оба въ мѣсяцъ, — а надо себя на что-нибудь содержать, жизнь у насъ въ городѣ дорога.

Ничего въ резонтъ не принимаетъ. Экой карактерецъ!

— Ну, на время поставь кого за себя. Мѣсто, по крайности, за тобою останется!…

Подумала.

— Очень хорошо, — говоритъ, — я найду кѣмъ замѣстить.

Доложилъ я главному конторщику. Отпустилъ, только хотѣлъ заработокъ придержать до возвращенія, но подоспѣла дачка, и я исходатайствовалъ выдать ей зажитыя деньги. Обѣщала въ пять сутокъ свое богомолье окончить.

Наступилъ срокъ — не подъявляется. Геннадій Яковлевичъ изъ Москвы воротился. Первымъ долгомъ — въ наше отдѣленіе, не заходя даже въ контору; ласково такъ кивнулъ мнѣ головой и по шпульной побѣжалъ. Минуты такъ черезъ двѣ назадъ ко мнѣ, самъ въ безпокойномъ видѣ. Я догадался: узналъ ужь отъ моталокъ!

— Не знаешь, когда Нина Евлампіевна придетъ? — спрашиваетъ.

— Да ужь срокъ прошелъ: хотѣла въ пять сутокъ обернуться.

Постоялъ, словно въ нерѣшительности какой, и потомъ промолвилъ:

— А какъ ты полагаешь: воротится она бъ намъ на фабрику?

Я, не подумавши, въ отвѣтъ ему и брякнулъ:

— Безъ всякаго сомнѣнія, сударь: не сегодня, такъ завтра подъявится.

Посмотрѣлъ онъ на меня испытующимъ окомъ, какъ будто что на лицѣ моемъ желалъ прочитать, и медленно повернулся, направилъ шаги въ контору.

И жестоко же, сударь, я ошибся, сказавъ такія слова хозяину! Которую на свое мѣсто Нина моталку поставила, первая она мнѣ и вѣсть принесла, что дѣвченка больше работать у насъ не станетъ. Такъ этимъ супризомъ меня ниспровергнула, что я не скоро могъ съ чувствами собраться и въ свой разумъ взойти. Передъ хозяиномъ себя оконфузилъ — разъ, а другой, что очень, мнѣ обидно сдѣлалось: зачѣмъ обманнымъ образомъ поступила? Надумала совсѣмъ уходить, — сказала бы прямо, а то богомолье выдумала… Но нечего дѣлать, при первомъ же случаѣ, скрѣпя сердце, Геннадію Яковлевичу доложилъ. Посоловѣлъ даже хозяинъ, услыхавши про самовольный уходъ Евлампеевой дочери! Посидѣлъ у меня за столомъ, руками лицо свое закрылъ и тяжело такъ вздохнулъ.

— Богъ съ ней! — съ трудомъ слово вынесъ и поднялся.

— А эту, сударь, моталку, что намѣсто бѣглянки поступила, уволить прикажете? — спросилъ я.

— Зачѣмъ? Если она хорошо свое дѣло знаетъ, пускай работаетъ. Ужь потому одному ей не откажу, что она Ниной Евлампіевной рекомендована.

Какъ за обманный поступокъ отплатилъ! Что значитъ душа въ человѣкѣ добрая!

Въ большомъ уныніи Геннадій Яковлевичъ все время пребывалъ, а порою, я замѣчалъ, даже какъ бы онъ внѣ себя… Да чего, сударь, мое дѣло ужь совсѣмъ стороннее, а я самъ безъ Нины въ какую-то грусть впалъ. Пройдешь мотальной, взглянешь, гдѣ она работала, и внутри что-то сразу пусто сдѣлается… Ей Богу, сударь, правду вамъ сказываю. Хоша она у насъ и пяти мѣсяцевъ не прожила, а ужь очень я привыкъ каждый день видѣть ее личико бѣленькое, да глазки хорошіе!… Такъ это мы и продолжали вплоть до Нижегородской ярмонки: хозяинъ въ уныніи и внѣ себя ходитъ, а я въ этой самой грусти…

Отправили на ярманку товаръ, ситцы, стали прикащики собираться, понадобился лишній человѣкъ^ Петръ Яковлевичъ, меньшой братъ, который ситцевою Фабрикою управляетъ, требованіе въ нашу контору: нѣтъ ли у насъ надежнаго кого изъ приказчиковъ для ярмоночной торговли? Геннадій Яковлевичъ прямо на меня указалъ.

— Хотя мнѣ и не хотѣлось бы тебя отпускать, — сказалъ, — но ты можешь себя тамъ заявить и со временемъ перейти на должность ярмарочнаго приказчика.

— Покорно благодарю, сударь, — говорю. — Чего же бы ужь лучше для меня!

Укатилъ я къ Макарью. Взялъ ярмонку, отторговался вмѣстѣ съ прочими служащими и въ началѣ сентября домой воротился. А у хозяевъ вообче такое правило: всѣ приказчики, сколько бы ихъ тамъ на ярмонку не ѣздило, обязаны, по возвращеніи, прямо съ дороги въ домовую контору въѣхать. Въ числѣ прочихъ и я попалъ. Тамъ ужь всѣ хозяева насъ ждутъ. Вижу, Геннадій Яковлевичъ привѣтно и весело мнѣ кланяется-, пріѣхалъ и самый старшій братецъ, Кононъ Яковлевичъ, — его капиталы, что послѣ родителя достались, въ обчемъ съ другими братьями производствѣ находились. Встрѣтили насъ очень хорошо, потому торговали мы отлично на Нижегородской», главному прикащику хозяева руку подали, исключая Конона Яковлевича, который только головой ему, но не безъ пріятности мотнулъ, а это по нашему очень много означало: ужь если Кононъ Яковлевичъ только обойдется съ человѣкомъ какъ слѣдуетъ, не обругаетъ и не нагонитъ страха, такъ каждый почитаетъ себя за самаго счастливаго человѣка на свѣтѣ. Главный прикащикъ первымъ долгомъ шкатулку съ деньгами, при помощи двухъ артельщиковъ, на столъ передъ хозяевами поставилъ, ключикъ отъ нея и отчетъ Василью Яковлевичу съ почтеніемъ вручилъ.

— Садитесь, молодцы! — приглашаютъ насъ хозяева.

— Эй, Степка! чаю живо подавай! — командуетъ Павелъ Яковлевичъ.

— Хорошо поторговали, господа, — говоритъ Василій Яковлевичъ — онъ, находясь постоянно въ Москвѣ, научился болѣе вѣжливо обращаться со служащими, особливо съ ярмоночными прикащиками, — такъ не собачился, какъ старшій братецъ.

— Слава Богу, — отвѣчаетъ главный прикащикъ, — если бы вдвое больше товара препорція была, такъ и тотъ бы весь продали. Торговали преимущественно за наличныя, а платежи всѣ аккуратно должники оправдали.

— Это намъ очень пріятно слышать, — говоритъ Павелъ Яковлевичъ.

— Старайтесь и на будущее время за наличныя торговать, — вставилъ слово и младшій, Петръ Яковлевичъ: — главное, чтобы не распускать въ кредитъ!

Не угодно ли, ему отъ рожденія семнадцати еще нѣтъ, а понятія какія имѣетъ зрѣлыя!

— Торговлей-то вы мастера хвастаться, — сказалъ Кононъ Яковлевичъ, — а сколько за ярмонку вы промотали — объ этомъ умалчиваете? Чай, не мало хозяйскихъ денежекъ въ трактирѣ у Барбатенко оставили, да въ Кунавинѣ спустили!

Главный нашъ съ усмѣшечкой почтительной отвѣчаетъ:

— Сколько на себя израсходовали, — увидите изъ представленнаго отчета, сударь. Что на счетъ веселыхъ мѣстъ, то наши молодцы, кажется, туда и не заглядывали, Кононъ Яковлевичъ. Развѣ только, кто потихоньку отъ меня, — въ этомъ завѣрять васъ не могу, въ одномъ смѣю поручиться: хозяйскіе интересы въ такомъ случаѣ нисколько не пострадали.

— Ну, ты за себя ручайся, а за другихъ-то не очень! — вспылилъ было старшій хозяинъ, но сейчасъ же обошелся, услышавъ вопросъ Василья Яковлевича.

— Прикажете, братецъ Кононъ Яковлевичъ, пересчитать деньги?

— Чего же дожидаться? Начинай!

Какъ открыли шкатулку, увидѣлъ старшій хозяинъ свертки съ золотомъ, да пачки съ радужными и прочими, такъ несъ и осатанѣлъ, впился глазами въ деньги и не оторвется… Другіе братья считаютъ, а онъ глядитъ и только одно твердить:

— Разсматривайте каждую, смотрите, фальшивой бумажки не всучили ли!

Мы, младшіе приказчики, въ отдаленіи отъ стола, за которымъ деньги считаютъ, кушаемъ чай и любуемся на эту картину. Въ первый разъ я удостоился такой великой чести, попалъ въ домовую контору, сижу теперь на мягкомъ стулѣ въ присутствіи всѣхъ господъ хозяевъ и вижу, какъ при мнѣ огромныя суммы повѣряютъ. Такъ это важно происходитъ, въ полной тишинѣ и почтительности, что съ непривычки, что ли, на меня страхъ даже сталъ находить… Конона Яковлевича голосокъ: «разглядывайте хорошенько, нѣтъ ли фальшивой», раздается среди тишины. Признаться сказать, съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда церемонія эта окончится, и я пойду домой, чтобы вмѣстѣ съ своимъ семействомъ чаю напиться!… Часа два считали, наконецъ насъ ослободили.

— Съ отчетомъ вѣрно, — сказалъ Василій Яковлевичъ: — вся касса на лицо. Подробности послѣ, на досугѣ разсмотримъ. Ты, Иванъ Михайловичъ, съ нами еще посидишь, а вы, господа, можете и по домамъ расходиться.

Мы всѣ поднялись, стали хозяевъ за угощеніе благодарить. Геннадій Яковлевичъ смѣется, — глядитъ на меня съ улыбкой, самъ такой веселый.

— Иванъ Михайловичъ, — къ главному обращается. — Доволенъ ли ты Корягинымъ?

Тотъ взглянулъ на меня глазами — Корягинъ я и есть самый, — и отвѣчаетъ.

— Молодецъ расторопный. Новичекъ въ торговомъ дѣлѣ, а не ударилъ себя лицомъ: быстро въ знаніе дѣла вникнулъ и пониманіе въ обращеніи съ покупателями большое оказалъ.

Геннадій Яковлевичъ такъ весь и просіялъ.

— А ты при немъ подобнымъ образомъ не отзывайся — поосадилъ немножечко главнаго Кононъ Яковлевичъ: — возмечтаетъ о себѣ молокососъ и начнетъ зазнаваться. Поди, больше въ Кунавинѣ, да у Кузнецова вникалъ, чѣмъ хозяйскимъ дѣломъ занимался^[1].

Приказчики на шутку хозяина тихонько хихикаютъ, а онъ смотритъ на меня и усмѣхается, но не ядовито, какъ завсегда. Лицо у Конона Яковлевича было круглое, чисто выбритое, только однѣ жиденькія бачки за щеками торчали, а волоса черные коротко острижены и съ макушки мѣсяцъ свѣтилъ. Даже большое сходство съ прежними подъячими имѣлъ, которые послѣ своего уничтоженія въ нашемъ городѣ адвокатствомъ промышляли. Ну, довольные хозяйской лаской и угощеніемъ, повышли мы вонъ изъ конторы.

— Удивленье, какой сегодня Кононъ Яковлевичъ веселый — переговариваютъ дорогой приказчики. — Шутилъ даже… Это съ нимъ въ три года только разъ случается…

Дома мнѣ, конечно, обрадовались. Матушка — родительница, жена съ сынишкомъ встрѣтили. Разумѣется, всѣмъ по подарочку и гостинчиковъ привезъ. Разспросы про ярмонку посыпались, сами мнѣ разныя новости сообщаютъ. Что-то ужь очень прекрасно мнѣ послѣ разлуки въ своемъ гнѣздѣ показалось. Поужинали — и спать. Когда мы съ супругой улеглись, она и говоритъ:

— А у меня, Дороѳей Ильичъ, для тебя есть что-то новенькое. Нарочно къ ночи берегла… Разсказать ли?

Я зѣвнулъ. Съ дороги спать хотѣлось.

— Ну что, говори, пожалуй.

— Ты ничего про своего хозяина, Геннадія Яковлевича, не слыхалъ?

— Гдѣ же мнѣ про что слышать? Сама знаешь, два мѣсяца въ отлучкѣ пробылъ.

— Такъ. А я думала, что и до васъ слухъ ужь дошелъ. У насъ весь городъ про это толкуетъ.

— Да что? Не тяни, разсказывай скорѣе, а то засну.

— Геннадій Яковлевичъ съ Евлампеевой дочерью очень близокъ, — должно быть, сошлись.

У меня и сонъ прошелъ.

— Что ты?! Врешь!

— Что мнѣ врать то, — не много пообидѣлась супруга: — истинную правду тебѣ сказываю. Весь городъ ужь знаетъ.

— Да что знаетъ то?…Мало ли, что зря болтаютъ, такъ всему и надо вѣрить?

— Да ты подожди. Чай, не одинъ разъ ихъ вмѣстѣ видали: рядышкомъ въ шарабанѣ катаются. Онъ сидитъ, а Нина лошадью правитъ.

Я даже съ подушки приподнялся.

— Окрестись, — говорю, — образуй себя! Развѣ это статочное дѣло, чтобы хозяинъ открыто со шпульницей себя показывалъ? Геннадій Яковлевичъ человѣкъ совѣстливый, благородный.

— А ты слушай, — супруга продолжаетъ. — Хозяёва нонѣшнымъ лѣтомъ на дачу не выѣзжали. Геннадій-то Яковлевичъ туда Нину и укрылъ, самъ по вечерамъ къ ней ѣздитъ, а въ праздники цѣлые дни вдвоемъ проводятъ и катаются. Ваши же моталки, когда по грибы ходятъ, встрѣчали ихъ постоянно.

— Да неужъ-то все это правда? И давно?

— Съ мѣсяцъ времени будетъ. А теперь онъ ей фатеру нанялъ! У Фирсычева, что на прогонѣ, повыше моста, гдѣ прежде онѣ жили, — большой домъ на каменномъ фундаментѣ въ пять комнатъ и съ мезониномъ… Мамаша Нинина теперь ужь я торговлишку свою прекратила: не видать ее больше на базарѣ.

— Еще-бы она за лоткомъ съ печенкою сидѣла! съ злобой ужъ какой-то я женѣ сказалъ: — довольно, кажется, вполнѣ и того, что дочка не стѣсняется публично себя съ хозяиномъ показывать! Бестыдница, милліонщика срамитъ!

— Ну ужь ты и опрокинулся! Не совсѣмъ-то публично: это на дачѣ они только вдвоемъ катаются, а по городу ни разу ихъ вмѣстѣ никто не встрѣчалъ.

Хитрая дѣвченка! лежу это я и съ злостью думаю. Нечего сказать, ловко умѣла обойти хозяина и дѣльцо чисто обработала: на полномъ, значитъ, теперь содержаніи!.. Прекрасно! Такъ вотъ для чего всѣ эти Фокусы она тогда продѣлывала! Не всякая актриса, пожалуй, на театрѣ свою роль такъ съиграетъ, какъ у насъ лакейская дочка… Молодецъ Нина Евлампеевна!.. Внутри меня ворочается что-то, словно мельничный жерновъ, и ударяется, — даже грудь инда стало ломить… Досада все эта разбираетъ… На ярмонкѣ жилъ — вспоминалъ о дѣвченкѣ, иногда по ночамъ, — днемъ, за дѣлами, вспомнишь ли о комъ! — она живо мнѣ представлялась: въ образѣ кроткомъ и съ тихою печалью на лицѣ… такъ что и жалѣлъ-то я ее и тяжести никакой не чувствовалъ, а даже совсѣмъ на оборотъ легость и веселость духа испытывалъ… А теперь кромѣ одной злости и вражды къ ней ничего въ себѣ не находилъ. Самъ знаю, что глупо злиться, и такъ думаю: что мнѣ до нея? Развѣ она когда чѣмъ завлекала меня? Да вѣдь и я женатый человѣкъ, сынишка у меня ужъ пяти годковъ; что я за оболтусъ, что такими мыслями озадачился!.. Супруга, притронувшись къ моему плечу, должно приласкаться желала… Я, какъ на нее зыкнулъ:

— Отстань!

— Господь съ тобой, — проговорила: — что ты сердитый какой?

— Спать хочу… Чай, знаешь, умаялся въ дорогѣ-то.

Не то чтобъ я съ женою плохо жилъ, чтобъ ссорились мы съ нею и тому подобное — нѣтъ, этого не было; а только я равнодушно къ ней относился, приверженности особой не чувствовалъ: жилъ, какъ всѣ у насъ мужья съ женами, живутъ… Только я отъ жены не баловалъ… Ну а тутъ еще эта, Евлампеева дочь!..

Жена заснула ли, — не могу объяснить, а я все думаю про дѣвченку и злюсь, злюсь…

На фабрикѣ скверно день провелъ. Всѣ съ пріѣздомъ меня поздравляютъ, разныя новости передаютъ, и самъ главный конторщикъ со мною куда обходительнѣе, чѣмъ раньше, и даже первый на исторію съ хозяиномъ намекнулъ; но я слушаю и принимаю все равнодушно! Замѣнявшій меня приказчикъ сдалъ книги, вступилъ я въ свои прежнія обязанности, и сижу за столомъ статуемъ каменнымъ. Одинъ изъ моихъ подручныхъ, Васька, — въ мальчикахъ еще онъ на фабрикѣ служилъ — подлетѣлъ ко мнѣ и началъ, было, про счастье Нины Евлампеевны докладывать. Я какъ схвачу его за вихры и давай трясти, да приговаривать: «молодъ еще, молодъ! подожди не много, сперва годы въ мальчикахъ выживи, въ приказчики выдь и настоящимъ человѣкомъ сдѣлайся, а потомъ ужь и про счастье дѣвокъ разсуждай*! Приговариваю такъ, а самъ подручнаго трясу. Больно надралъ ему вихры! Въ теченіе дня еще нѣсколькимъ мальчишкамъ далъ по рвачкѣ, въ моталкамъ за всякую бездѣлицу придирался и пушилъ ихъ до невозможности… Прямо сказать, въ родѣ какого изверга своимъ подчиненнымъ себя показалъ. Геннадій Яковлевичъ, веселый да радостный, подбѣжалъ, поздоровался такъ легко и словомъ пріятнымъ меня обласкалъ.

— Я очень радъ за тебя, Дорофей Ильичъ, — сказалъ. — Иванъ Михайловичъ вчера, послѣ вашего ухода изъ конторы много для тебя лестнаго говорилъ. Надѣюсь, Макарій къ повышенію тебѣ по должности послужитъ.

Не почувствовалъ я, сударь, добродѣтели и расположеніи хозяйскаго.

— Что же, Ивану Михайловичу недовольнымъ мною быть не чѣмъ, сударь, — отвѣтилъ: — старался изъ всѣхъ силъ, въ. поведеніи себя ни чѣмъ не замаралъ…

Хозяинъ посмотрѣлъ мнѣ въ рожу идольскую.

— Да ты что? Или нездоровъ?

— Съ дороги, должно быть, сударь, а можетъ и отъ пищи перемѣнной… не совсѣмъ здоровится.

— Обратись къ доктору. Въ одиннадцать часовъ онъ будетъ на Фабрикѣ.

— Пройдетъ и такъ, сударь.

Вижу, хотѣлъ онъ еще что-то сказать, но, взглянувъ опять на харю мою, промолвилъ: „ну да объ этомъ послѣ“… и отошелъ.

Вмѣсто признательности, злоба во мнѣ поднялась и противъ Геннадія Яковлевича.

Дня съ три я извергомъ себя велъ. И чего въ эти дни не наслушался! По фабрикѣ говоръ о хозяинѣ, встрѣтишься съ кѣмъ изъ знакомыхъ — разговоръ про него же, на базарѣ, въ лавкахъ только и словъ, что про Геннадія Яковлевича, да Евлампееву дочь! И какихъ басенъ только не насочиняли! Просто до нестерпимости ужъ стало! А хозяинъ опять порадовать меня захотѣлъ, въ субботу объявилъ:

— Тебѣ жалованье прибавлено: пять рублей въ мѣсяцъ. Не много, но ты самъ знаешь, какъ мои братцы на этотъ счетъ тугоньки: не любятъ служащимъ жалованья прибавлять. Все же тебѣ годится; получалъ двадцать, а теперь будешь получать двадцать пять рублей въ мѣсяцъ.

Еще бы не годилось! Шестьдесятъ рублей въ годъ, по тогдашнему моему положенію, много значило. Но и тутъ, сударь, настоящей признательности я хозяину не выразилъ, поблагодарилъ я его прехолодно и самымъ безсовѣстнымъ образомъ… Не обидѣлся на скотство мое, а улыбнулся пріятно и сказалъ:

— Иванъ Михайловичъ тебя на Крещенскую въ Харьковъ возьметъ: онъ объ этомъ ужь говорилъ со мной. А потомъ, года черезъ два — конечно, отъ старанія твоего будетъ зависѣть — и окончательно на должность ярмоночнаго перейдешь.

И опять что-то желалъ еще другое сказать, но улыбнулся и головою лишь тряхнулъ: „послѣ, молъ, скажу, а теперь ты все еще идоломъ глядишь“.

Домашнимъ, однако, я объявилъ о прибавкѣ жалованья. Конечно — рады! Матушка на икону перекрестилась, а жена повеселѣла, и сынишка запрыгалъ. Но меня и жалованье не куражитъ.

Лежимъ мы ночью съ женой и оба не спимъ. Думала ли она о чемъ — не знаю, а я все про Евлампееву дочь… Какъ я жалѣлъ ее, непутную, а она что сдѣлала! Отговаривалъ ее отъ богомолья», выхлопоталъ ей заработокъ и устроилъ на время ея отлучки, чтобъ она мѣсто не потеряла, другую моталку… Прямо надо говорить, дурака хорошаго разъигралъ!.. На богомолье увольте!.. Экъ на какія ужъ хитрости поднялась!.. Безбожница!…

— Жалко Геннадія Яковлевича, — сказалъ я вслухъ. — Ничего она не стоющая дѣвчонка и совсѣмъ пропащая. Помнишь, по лѣту къ Боголюбимой отпросилась, обѣщаніе, видишь, она должна исполнить, — а вмѣсто моленья-то просто ловушку хозяину подстроила. Не побоялась даже грѣха, — святыми мѣстами дурной умыселъ прикрыть!

— Не грѣши самъ, — супруга-то мнѣ въ отвѣтъ. — Недавно на базарѣ я съ Палагеей кривой повстрѣчалась, такъ она мнѣ разсказывала, какъ онѣ вмѣстѣ съ Евлампеевой дочерью въ Боголюбово ходили. "Не ожидала я, что съ ней попритчилось, " — разсказываетъ Палагея. "Пришли мы въ монастырь, стали передъ иконой Царицы Небесной. Нинушка пала на колѣна и таково то усердно молится, къ Заступницѣ хорошо вздыхаетъ!.. Я ужь отмолилась, устала, отъ, поклоновъ-то и поясницу у меня разломило, а Нина, знай, все молится, и такъ молится, что я ровно бы въ жизнь свою такой молельщицы непривидывала. — «Пойдемъ», говорю: — «вонъ товарки наши ужь вышли изъ церкви». А она и не слышитъ, все молится, все молится, да къ землѣ передъ Заступницей Небесной припадаетъ и горькими, слезами сама обливается. — «Пресвятая Богородица» — шепчетъ, — «спаси меня! Помоги!.. Не дай мнѣ, сиротѣ беззащитной, погибнуть»! «Инда меня», — разсказываетъ Палагея, «слезы прошибли, глядючи какъ она, эдакая молоденькая, да убивается»…

— Стой! — закричалъ я. — Это правду кривая тебѣ передавала?

— Экій ты, испугалъ меня! — супруга замѣчаетъ. — Ну что кричишь!.. Съ чего кривой лгать-то? Чай, ужь она не молоденькая, и хоть глазъ одинъ у нея съ изъяномъ, а совѣсть въ ней не поврежденая, прямая.

— Ну, разсказывай, что дальше-то?

— А дальше вотъ что она говорила: "Вывела я дѣвушку изъ церкви, заглянула ей въ лицо, а у ней глазыньки въ кулакъ наплаканы. Послѣ, какъ пошли мы въ обратный путь, къ домамъ, я Нину дорогой и спросила: " — "Видно, " — «говорю, — „у тебя дѣвонька, горе-печаль большая есть на серцѣ“? — А она, помолчавши мало, мнѣ и отвѣчаетъ: — „Горе меня впереди ждетъ, Палагея Евстигнѣевна, а пока одна тоска мучитъ — сме-е-ертная тоска! Если я превозмогу себя, тоску свою преоборю, то, можетъ, и горя того впереди избѣгну, а нѣтъ… Богъ одинъ знаетъ, какая участь меня постигнетъ“. — „Такъ объ этомъ ты, касатушка, со слезами къ Владычицѣ припадала, что-бъ она, Матушка, злосчастную судьбу твою -отвратила“? — „Молила о томъ я Пресвятую Дѣву Богородицу“, — отвѣчала Нина, — „чтобъ Она помогла мнѣ тоску мою одолѣть да избыть“. — „Должно быть“, замѣтила кривая, протеперешнее свое тогда и намекала».

Выслушалъ я супругу и такъ легко вздохнулъ, точно бы съ меня тяжелая гора свалилась. А жена вотъ что промолвила: — А ты впередъ, Дороша, не осуждай человѣка, а прежде разузнай доподлинно, и потомъ ужь говори. Евлампееву дочь ты обвинилъ въ страшномъ грѣхѣ, а на повѣрку вышло, что она дѣйствительно къ Владычицѣ ходила. Хотя многія теперь и завидуютъ ей, а Богъ одинъ знаетъ, что у нея на душѣ. По новости своего положенія дѣвушкѣ теперь и весело, любовь ее радуетъ, а послѣ, можетъ, она еще и не такими слезами станетъ обливаться!

Не вытерпѣлъ ужь тутъ я, обхватилъ рукой жену и крѣпко ея головушку къ груди своей прижалъ.

— Добрая ты моя! — выговорилъ я. — Золотое у тебя сердечушко, Аксиньюшка!

И такъ она мила и дорога мнѣ вдругъ стала, что и выразить словами невозможно. Словно я жену свою въ эту минуту и узналъ, какъ слѣдуетъ, впервые увидалъ душу въ ней хорошую, человѣческую, а не бабью…Совѣстно мнѣ, сударь, во всѣхъ своихъ слабостяхъ вамъ признаваться, — я человѣкъ уже пожившій, — но какъ вспомнишь про эту самую исторію, и что съ нею въ моей жизни связано, такъ, повѣрите ли, будто вотъ сейчасъ опять все передъ глазами проходитъ, и кровь въ жилахъ сильнѣе забьется. Ни злобы ужь этой дурацкой, ни чувствъ прежнихъ къ Нянѣ Евлампеевнѣ съ этой минуты во мнѣ не стало, а что-то новое, хорошее, да тихое появилось, и жалость — только не прежняя, а человѣку доброжелательная.

— Боролась дѣвушка, — разсуждаю, — съ горькими слезами молилась… Какую, значитъ, муку въ душѣ своей она носила, превозмогая себя!.. Но любовь ее поборола… Ну и рѣшилась!

— Ты что бормочешь-то? — жена пробудилась. — А я, Дороша, какъ у тебя на груди-то сладко забылась! Пора и тебѣ спать; усни, родной!

Такъ-то вотъ, сударь.

Хотя перемѣна въ судьбѣ Нины Евлампеевны огромная произошла, но сама она нисколько не измѣнилась. Другія, въ ея положеніи очень возгордятся или отчаянность на себя напустятъ, а она даже еще скромнѣе да тише стала. Переѣхала съ семействомъ на новую квартиру и уединенный образъ жизни повела. Братишки, по прежнему, на прядильной въ присучальщикахъ продолжали работать, а она съ мамашей, кромѣ хозяйства по дому, ничего другого не знали. Геннадій Яковлевичъ къ нимъ ежедневно пріѣзжалъ, все равно какъ въ свой домъ, нисколько не стѣсняясь, что сосѣди его видятъ: открыто себя держалъ. А по прошествіи нѣкотораго времени, Нина Евлампеевна начала у себя принимать барышень, учительницъ изъ женской гимназіи: какъ я узналъ, она съ ними науками стала заниматься, — въ гимназію она, какъ я уже докладывалъ вамъ, не могла, такъ теперь хотѣла въ образованіи себя подогнать. Ну, конечно, въ городѣ поговорили, посудачили, а потомъ и перестали косточки перемывать. Дѣло самое обыкновенное! Только за одно хозяина осуждали: очень открыто къ ней ѣздилъ; слѣдовало бы, какъ другіе прочіе, въ секретѣ попридерживать и виду не показывать. Разумѣется, за глаза Нину. Евлампеевну иначе не называли, какъ «сударынею Геннадія Яковлевича», а фабричные мальчишки, когда она по улицѣ проходила, кричали вслѣдъ: «вонъ, Нина Геннадія Яковлевича идетъ»! Но въ глаза всѣ передъ ней лебезили, уваженье большое оказывали и всякія льстивыя рѣчи говорили. Братцы Геннадія Яковлевича тоже про эту исторію узнали, но вниманія никакого не обратили: — дѣло самое обыкновенное. Такъ все само собой и образовалось.

Но узналъ я Нину Евлампеевну, какой она есть человѣкъ, когда сталъ у нея бывать и увидѣлъ, какъ она при всемъ довольствѣ жила и вела себя. Когда я отъ глупостей своихъ освободился, пришелъ опять въ свой прежній образъ, Геннадій Яковлевичъ разъ мнѣ и говоритъ:

— Ты, Дороѳей Ильичъ, побывалъ бы у Нины Евлампіевны: она давно желаетъ тебя видѣть.

Вотъ я, сударь, въ праздничекъ однажды пріодѣлся получше и отправился, — конечно, постарался такъ пройти, чтобы сосѣди ихніе меня не примѣтили, предосторожность эту я потому взялъ, что могутъ на дѣвушку разное наплести… Приняла меня, какъ ближайшаго сродственника! Но что-то словно бы слегка меня кольнуло…Ничего, прошло. Усадила на кресла, велѣла подать самоваръ и сама на диванчикъ усѣлась, чай разливать стала и угощать. Мамаша ея сухарей обсыпныхъ въ корзинкѣ подала, къ намъ присоединилась. Осматриваюсь: комната, свѣтлая и чистая съ приличной, но не богатой обстановкой: диванъ мягкій, два кресла и съ дюжину вѣнскихъ стульевъ, по угламъ кругленькіе столики, покрытые вязаными салфеточками, на диванѣ я креслецахъ тоже такія вязаныя, въ одномъ простѣнкѣ большое зеркало, а у глухой стѣны — фортопьнны. Не очень чтобы роскошно!

— А что-жь, мамаша, братцы къ чаю не вышли? — къ матери обратилась Нина Евлампеевна.

— Праздникъ сегодня — погулять пошли.х

Сперва разговоръ шелъ обыкновенный; хозяйка разспрашивала, какъ я поживаю, что на фабрикѣ дѣлается и тому подобное. А потомъ ужъ, когда мамаша чаю напилась и ушла по хозяйству хлопотать, Нина Евлампеевна въ такомъ родѣ разговоръ начала:

— Какъ я обрадовалась, Дороѳей Ильичъ, когда мнѣ мужъ сказалъ, что вамъ жалованья прибавили и со временемъ васъ ярмоночнымъ прикащикомъ сдѣлаютъ.

Я немножко было позамялся, но вижу, что она спокойно это сказала и на лицѣ ея миломъ будто радость, -сейчасъ же оправился отъ своей конфузливости.

— Да-съ, — говорю, — сударыня премного я Геннадіемъ Яковлевичемъ доволенъ. Очень имъ обвязанъ!

— Что же, онъ только должное вамъ оказалъ, потому что вы работаете добросовѣстно и много лѣтъ у нихъ служите, ~а жалованье получали небольшое… Только вы, — прибавила юна, — называйте меня по имени, а сударыней не величайте, мнѣ не нравится это слово. Хотя я и жена Геннадію Яковлевичу, но съ нимъ не вѣнчана, и я знаю, многіе меня за это осуждаютъ. Такъ вы ужь не называйте меня «сударынею».

— Слушаю-съ.

Пособрался я съ духомъ и предложилъ такой вопросъ:

— А какъ вы, Нина Евлампеевна, привыкаете ли въ новомъ своемъ положеніи?

Она посмотрѣла на меня. Что за личико! Глазки синіе любовью сіяютъ, по щечкамъ нѣжная краска разливается, и вся она чѣмъ-то особеннымъ да новымъ мнѣ показалась.

— Я счастлива, Дороѳей Ильичъ, я люблю, и меня любятъ, а это въ жизни все. Пускай меня люди осуждаютъ, Богъ съ ними! я зла никому не сдѣлала, и мнѣ ничего не нужно. Изъ-за любви своей я все готова перенести, и перенесу. Мнѣ нечего стыдиться, я всѣмъ прямо могу въ лицо смотрѣть!… Вотъ одно, если онъ любить меня перестанетъ, тогда я несчастье свое не перенесу…

— Что вы говорите! Развѣ это возможно?…

— Бываетъ, — сказала. — Но я въ Геннадія вѣрю. Знаю, что ему не дозволятъ со мной обвѣнчаться, такъ мнѣ этого и не нужно: только бы онъ любилъ меня!

Признаюсь, не мало я тутъ подивился, слушая отъ нея слова эти рѣшительныя и видя въ ней такую самоувѣренность.

Мамаша въ горницу нѣсколько разъ входила, подсаживалась къ намъ и въ разговоръ вступала, подконецъ и братишки съ гулянья пришли. Замѣтилъ я также, что Нина Евлампеевна къ родительницѣ своей съ большимъ почтеніемъ относится, братьевъ любитъ и попеченіе о нихъ большое имѣетъ, но держитъ себя съ ними, какъ старшая. Я полюбопытствовалъ, спросилъ, не думаетъ ли она братьевъ снять съ должности, потому, какъ будто теперь имъ ужь не ловко на прядильной въ присучальщикахъ оставаться, но она и договорить мнѣ не дала.

— Что вы, — перебила: — развѣ можно мальчиковъ къ праздности пріучать? Если бы имъ поменьше лѣтъ было, я отдала бы ихъ въ школу, но теперь ихъ не примутъ. Такъ пускай они работаютъ, трудятся и сами на ноги станутъ.

Показала она мнѣ свои комнаты.

— Вотъ эта, — говоритъ, — мамашина комната. Здѣсь кабинетъ Геннадія… эту вы знаете — передняя. Братья въ мезонинѣ помѣщаются… А вотъ тутъ (когда мы въ зальце воротились) — рядомъ, моя спальня.

Чистыя комнатки, вездѣ прибрано, но роскошества никакого. Только въ спальной ширмочки орѣховаго дерева; кроватка съ бѣлоснѣжнымъ покрывальцомъ изъ-за нихъ виднѣется; у стѣнки столикъ, зеркальцо на немъ, разныя вещицы, да въ овальной рамкѣ портретъ Геннадія Яковлевича поставленъ. Еще шкафчикъ съ книжками стоитъ.

— Очень хорошо у васъ, — говорю, — но обстановка довольно скромная.

— А другой мнѣ и не надо, — говоритъ, — если бы я была даже богачиха, на свои деньги жила, то и тогда лучше обстановки не завела. Вотъ только одна у меня роскошь — рояль.

— Сами играете? — полюбопытствовалъ.

— Гдѣ же мнѣ еще играть? Только еще учиться начинаю… Вѣдь, я, Дороѳей Ильичъ, стала опять и наукамъ обучаться. Покойный папаша мечталъ въ гимназію меня отдать, но померъ, и я должна была тогда даже школу оставить. А я хочу себя образовать.

Часа два просидѣлъ, — и не замѣтилъ, какъ время пролетѣло!

На прощанье зоветъ, чтобы я посѣщалъ ее, и если супруга моя не постѣснится, то очень бы желала съ ней познакомиться. Я къ себѣ ее въ гости приглашаю.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣчаетъ, — у меня знакомыхъ, кромѣ учительницъ, никого нѣтъ. Но я не знаю, — говоритъ, — какъ ваша супруга на мое положеніе смотритъ.

Домой я такой довольный собою и веселый воротился, что жена замѣтила, что лицо у меня красивѣе сдѣлалось. Ну, про все женѣ разсказалъ", она выслушала меня съ большимъ вниманіемъ.

— То-то же вотъ, — сказала. — А ты что намеднись мнѣ говорилъ, какихъ мнѣньвъ о ней былъ?… А она, голубушка, къ тебѣ со всѣмъ своимъ расположеніемъ, и со мной желаетъ познакомиться. Безпремѣнно я сама къ ней первая схожу.

Ну-съ, сударь, больше ужь году любовь хозяина съ Ниной Евлампеевной продолжалась. Самъ я изрѣдка къ ней захаживалъ, чаще-то стѣснялся ходить, а супруга моя постоянно ее посѣщала, и Нина Евлампеевна у насъ бывала. Не только женѣ, но и родительницѣ моей она до черезвычайности полюбилась, просто нахвалиться никакъ не могли. Геннадій Яковлевичъ, черезъ это самое знакомство, еще больше ко мнѣ расположенія возъимѣлъ и доброжелательство оказывалъ: на всѣ главныя ярмонки меня посылаетъ. Все шло отлично, но хозяину, Павлу Яковлевичу, пришло желаніе въ супружество вступить. А у насъ по купечеству, да и по мѣщанству такой изстари обычай установленъ: никогда младшій братъ не женится раньше старшаго. Василій Яковлевичъ почему-то себя на безбрачіе обрекъ; значитъ, очередь какъ разъ за Геннадіемъ Яковлевичемъ стояла. Вотъ хозяева и мамаша ихняя Геннадію Яковлевичу и говорятъ, что надо ему себѣ невѣсту найти и жениться, во первыхъ потому, что ужь пора, двадцать четыре года исполнилось, я во вторыхъ — другой братецъ Павелъ Яковлевичъ положилъ намѣреніе въ бракъ вступить и невѣсту уже себѣ нашелъ — милліонщицу. Геннадій Яковлевичъ имъ отвѣчаетъ, что пока расположенія къ супружеской жизни не чувствуетъ. Павлу Яковлевичу непріятно это показалось, но уступилъ, такъ какъ невѣстѣ его полные лѣта не вышли: шестнадцати годовъ ей не было. Оставили Геннадія Яковлевича на время въ покоѣ. Ну, полгода скоро пролетѣли, опять за него принялись: «женись!» Онъ отнѣкивается: «не желаю» говоритъ.

— Да надо же, — ему говорятъ: — ты задерживаешь своего брата.

Тотъ въ отвѣтъ:

— Такъ пускай онъ женится, я ему не препятствую.

Тѣ настаиваютъ.

— Ты старше, ему нельзя раньше тебя.

Не поддается Геннадій Яковлевичъ; «не желаю», и конецъ.

Тутъ Павелъ Яковлевичъ осердился.

— Ты что же, — спрашиваетъ, — на безбрачіе себя, какъ братецъ обрекаешь, что ли?

— Да, я жениться не намѣренъ, — отвѣчаетъ.

Павелъ Яковлевичъ изъ себя вышелъ.

— А любовницу намѣренъ содержать? — вспыхнулъ какъ порохъ. — Мы тоже про твою развратную жизнь знаемъ.

Мамаша ихняя, какъ услыхала подобныя слова, по своей женской слабости, конечно, въ слезы, а другіе братья сторону Павла Яковлевича приняли и напали… Слушалъ ихъ Геннадій Яковлевичъ, слушалъ, да подъ конецъ всего и сказалъ:

— Хорошо, я исполню ваше желаніе, женюсь", но въ выборѣ невѣсты вы мнѣ не препятствуйте.

Разумѣется, родные обрадовались; но мамашѣ пришло на умъ полюбопытствовать:

— У тебя на примѣтѣ есть невѣста?

Геннадій Яковлевичъ въ отвѣтѣ прямо объявилъ:

— Невѣста у меня давно ужь есть, — сказалъ, — Нина Евлампіевна.

Такая тутъ кутерьма поднялась, разсказывали послѣ горничныя и лакеи, что только Боже упаси!

— Какъ, на любовницѣ жениться? — кричитъ одинъ.

— Шпульницу хочешь взять! — другой налетѣлъ. — Въ родство съ лакеемъ… Безстыдникъ! Весь нашъ родъ, фамилію почетную хочешь осрамить, пятно наложить…

И пошли, и пошли… а мамаша вся въ слезахъ, только съ трудомъ могла выговорить:

— Ты убьешь меня, Генаша!… Я не перенесу такого удара.

Можете себѣ представить, сударь, какая съ этого времени катавасія въ хозяйскомъ домѣ пошла! Рѣдкій день того не проходило, чтобы къ Геннадію Яковлевичу не приставали, да не требовали, что бы онъ прекратилъ всякое сношеніе съ Ниной и женился. Но онъ крѣпко на своемъ стоитъ:

— Кромѣ Ниночки ни на комъ не женюсь.

— Ну, — сказалъ Павелъ Яковлевичъ, — ничего намъ съ тобой не остается дѣлать, какъ доложить о твоихъ поступкахъ братцу Конону Яковлевичу.

— Можете, — отвѣчаетъ. — Хотя онъ и старшій мнѣ братъ, я во всемъ другомъ готовъ ему подчиниться, но чувство свое и совѣсть я никому не позволю насиловать.

Видятъ, что угрозами ничего съ нимъ не подѣлаешь, стали лаской его уговаривать.

— Если тебѣ кажется, что Евлампеева дочь не достаточно удовлетворена, можешь ее вознаградить: ты въ своемъ капиталѣ воленъ и можешь поступать, какъ тебѣ угодно.

— А чѣмъ, — спрашиваетъ, — я могу Нину за любовь ея ко мнѣ вознаградить?

— Любовь ваша дѣло было обоюдное, а чтобы она, отвыкнувши отъ работы, не шлялась, опредѣли ей извѣстную сумму… Пожалуй, если желаешь, выстрой ей домъ.

— А чувство мое, совѣсть моя останутся покойны? — спрашиваетъ.

— Ты напрасно такъ близко къ сердцу принимаешь. Это въ тебѣ слабость отъ академіи осталась… Повѣрь, какъ будутъ у ней денежки, да свой домъ, такъ она гораздо счастливѣе заживетъ, чѣмъ съ тобой. Можетъ замужъ выйти: женихъ хорошій при ея состояніи найдется.

— Въ самомъ дѣлѣ?! Хорошо, совѣтомъ вашимъ воспользуюсь — домъ ей выстрою, а тамъ увидимъ. Благодарю васъ за поданную мысль.

Отъ Нины Евлампеевны хозяинъ скрывалъ, всячески старался никоимъ образомъ виду ей не подать, что у него съ братьями такія непріятности. Но сколько не таи, какъ ни скрывай, а рано или поздно все наружу выйдетъ. Разговоры промежду хозяевами въ четырехъ стѣнахъ велись, а всѣ уже на Фабрикѣ объ этомъ знали и по городу въ трубы протрубили.

Конечно, Нина Евлампеевна и сама догадалась, но при Геннадіи Яковлевичѣ никакого безпокойства она не показывала. Домъ, дѣйствительно, хозяинъ для нея выстроилъ. Лѣтомъ плотники срубъ изъ крупнаго отличнѣйшаго лѣса срубили, поставили на мѣсто, явились печники да столяры, и къ осени, не подалеку отъ хозяйскаго дворца, выросли такія прекрасныя хоромы, что только всѣмъ на заглядѣнье. И домъ этотъ съ землею Геннадій Яковлевичъ на имя Нины Евлампеевны записалъ. Слышалъ я потомъ отъ него самого, что о постройкѣ дома онъ ничего ей не сказывалъ, а когда совсѣмъ отстроили, онъ пріѣхалъ къ ней на квартиру, поцѣловалъ въ руку и объявилъ:

— А у меня, Ниночка, для тебя подарокъ есть — и подалъ ей бумагу на домъ.

Такъ она, вмѣсто того чтобы обрадоваться, поблѣднѣла вся, а потомъ, заглянувши въ бумагу, съ горечью ему сказала:

— Зачѣмъ ты это сдѣлалъ? Развѣ я тебя за богатство твое, да подарки люблю. Ничего мнѣ отъ тебя не надо, милый, только люби ты, не покидай меня!…

Да какъ всплакнетъ! Упала къ нему на грудь и плачетъ, рѣкой разливается. Должно быть, провѣдала, что домъ этотъ братья ему посовѣтовали выстроить… Къ чести Нины Евлампеевны, надо прямо сказать, не интересантка она была, ничего отъ него лишняго не требовала и строго на-строго запрещала цѣнныя вещи себѣ дарить. Большого труда ему стоило тогда успокоить бѣдную.

— А домъ я на тебя подписалъ, чтобы ты никогда въ другой разъ не подумала, что я могу тебя разлюбить или оставить. Я знаю, что тебя городскія сплетни тревожатъ, но ты не обращай на нихъ никакого вниманія…

— Я тебѣ вѣрю, милый, — сказала, — я знаю, что ты не кинешь свою Нину… Но твои родные… Я ужасно ихъ боюсь!

— И бояться ихъ нечего. Чего бы ты еще могла съ ихъ стороны опасаться, то и это устранено: ты имѣешь теперь землю и свой домъ.

— Дорогой! На что мнѣ домъ и земля?

— Все къ тому, чтобъ ты была спокойна.

Вотъ, сударь, передъ Здвиженьемъ Нина Евлампеевна съ семействомъ въ свой домъ перешла, новоселье спраздновала. Самъ я, признаться, поопасался ее поздравить, потому до другихъ хозяевъ объ этомъ могло дойти — и Геннадій Яковлевичъ меня предупредилъ, а супруга моя была тамъ и повеселилась. Не много гостей собралось: двѣ барышни — учительницы, Геннадій Яковлевичъ съ пріятелемъ, — тоже онъ изъ учителей нашей гимназіи, — да свое семейство и больше никого. Потанцовали подъ фортопьяны, пѣсенокъ хорошихъ попѣли и въ большое удовольствіе время провели. Хозяйка дома, разсказывала жена, такою веселою да счастливою глядѣла, что Аксинья моя просто налюбоваться вдоволь на нее не могла.

— И такой она красавицей мнѣ показалась, — говоритъ, — и рѣчи у нея умныя, обращеніе съ людьми тихое да привѣтливое, что я тутъ же и подумала: какъ хозяину не любить эдакую разумницу? А барышни эти, и учитель такъ хорошо да любовно съ нею ведутъ себя.

Только въ свой домъ, благослови Богъ, — она переѣхала, какъ по всему городу и затрубили:

— Ну, значитъ, теперь скорая отставка «сударынѣ».

— Далъ клятву братьямъ, какъ домъ выстроитъ, такъ и невѣсту будетъ сватать.

— Довольно съ нея: два года проклаждалась, да барствовала.

— Отошли красные дни сударынѣ. Глядите, мамашенька-то опять скоро на базаръ съ печенкой выдетъ торговать.

— Ну, съ какой стати ей за прежнюю коммерцію приниматься! Вонъ домина-то какой, а еще, отъ вѣрныхъ людей я это слышалъ, Геннадій-то Яковлевичъ сто тысячь чистоганомъ Нинѣ отвалилъ: бери, только отвяжись отъ меня!

Ну и такъ еще изъясняли, что Нина обманнымъ образомъ счастье это пріобрѣла: приласкала его на послѣдяхъ-то, подсунула ему какую-то бумагу подписать, онъ подмахнулъ, ничего не подозрѣвая — и вотъ у нея теперь домъ съ землею и огромаднѣйшій капиталъ!

А Геннадій Яковлевичъ ежедневно продолжаетъ себѣ посѣщать свою Ниночку, потому близко она живетъ: вечеромъ сидитъ, и днемъ, куда поѣдетъ, къ ней, хоть на минуточку, а безпремѣнно завернетъ. Братья между тѣмъ ожидаютъ, когда онъ, такъ сказать, образумится и заявитъ имъ е своемъ желаніи въ законный 6paifb съ богатою дѣвицей вступить. Пора, — домъ ужь поставленъ, чего же еще медлить? Но тотъ не спѣшитъ и визиты свои къ «сударынѣ» учащаетъ. Сами ужь напоминаютъ:

— Оставьте меня въ покоѣ, — отвѣтилъ: — я вамъ не мѣшаю поступать, какъ вы хотите, предоставьте-же и мнѣ свободу распоряжаться собою.

— Да, вѣдь, ты же домъ ей выстроилъ, — дѣлаютъ возраженіе. — Мы отъ тебя не ожидали, что ты ужъ братьевъ родныхъ станешь обманывать.

— Напрасно въ этомъ меня попрекаете. Совѣта вашего я послушалъ, — домъ построилъ, — но слова не давалъ, что Нину Евлампіевну оставлю.

— Послѣ такого съ твоей стороны поступка, ты выходишь самый безсовѣстный человѣкъ, — одинъ изъ братьевъ подноситъ.

— А еще въ Москвѣ въ Практической академіи образованіе свое получилъ. Не многому же тебя тамъ научили, что ты своихъ братьевъ и честь нашего дома на послѣднюю дѣвку промѣнялъ! — другой его потчуетъ.

— Прошу такъ о близкой и дорогой мнѣ особѣ не отзываться! — вспылилъ.

Пригласили Конона Яковлевича. Надо вамъ сказать, что старшаго братца рѣшались безпокоить только въ рѣдкихъ и самыхъ важныхъ случаяхъ. Пріѣхалъ. Конечно, онъ также давно про сожительство своего братца съ дѣвушкой зналъ, но значенія этому никакого не придавалъ, потому — вещь самая по нашему мѣсту обыкновенная. Выслушалъ онъ тѣхъ братцевъ, выслушалъ и этого, виноватаго; погрызъ ногти — у него привычка была, когда думаетъ о дѣлахъ или чѣмъ разстроенъ, кусать ногти, и, помолчавши, сказалъ Геннадію Яковлевичу:

— Слушай, братъ Геннадій. Всю эту канитель ты долженъ нарушить и окончательно изъ головы дѣвчонку выкинуть. Вспомни, какого ты рода, кто мы и съ кѣмъ ты кровь нашу хочешь смѣшать? Первые богачи не только въ городѣ своемъ, но и по Москвѣ не много такихъ отыщется, сыновья мануфактуръ-совѣтника, и ожидать надо въ скорости потомственнаго дворянства, а ты всей нашей фамиліи безчестье наносишь. Стыдно тебѣ! Оставь, предай забвенію свой юношескій грѣхъ и женись: препятствовать твоему выбору никто не станетъ; найди себѣ невѣсту воспитанную, съ образованіемъ и равнаго съ нами рода — нечего и упоминать, что и съ капиталомъ — это прежде всего ты долженъ имѣть въ виду! — и я самолично поѣду въ домъ ея родителей твоимъ сватомъ. Назначаю тебѣ съ сего числа трехмѣсячный срокъ и семь дней граціи. Ежели по минованіи онаго срока и льготныхъ дней ты не образумишься, то съ тобою будетъ поступлено, какъ съ несостоятельнымъ должникомъ и даже безъ всякаго снисхожденія. Ты хоша и братъ мой единокровный, но что я разъ сказалъ, то и будетъ, и не было еще на свѣтѣ такой силы, которая измѣнила бы мое рѣшеніе. Помни это, Геннадій, и кончай скорѣе свою музыку.

Договоривъ свою рацею, Кононъ Яковлевичъ ни слова ужь больше не прибавилъ, поднялся съ кресла и на половину мамаши отправился. Нужно чести приписать нашимъ хозяевамъ: почтеніе своей мамашѣ они великое оказывали, и хоша не всегда слова ея въ резонтъ принимали, но заботились о ней и берегли, какъ дите малое. Вотъ и Кононъ Яковлевичъ пошелъ засвидѣтельствовать мамашѣ свое сыновнее почтеніе. Старушка на совѣщаніи ихнемъ въ этотъ разъ не присутствовала, потому знала, что старшій ужь приглашенъ, и безъ нея вразумленіе настоящее Генаша получитъ, а ей, при сильной любви къ нему, пришлось бы только лишнее сокрушеніе сердца переносить, глядя на любимаго своего сына… Когда шаги Конона Яковлевича затихли, Василій Яковлевичъ привзнялъ голову и на заблудшаго чуть не со слезами посмотрѣлъ.

— Что, братецъ Геннадій, — сказалъ: — тронуло ли тебя хоть сколько-нибудь слово братца Конона Яковлевича?

Тотъ молчитъ.

— Почувствовалъ ли ты въ душѣ угрызеніе совѣсти, или все еще нѣтъ?

— Почувствовалъ, — сказалъ Геннадій Яковлевичъ и пошелъ къ Ниночкѣ.

— Безпремѣнно онъ теперь, братцы, образумится, — говоритъ, Петръ Яковлевичъ: — знаетъ, что съ Конономъ Яковлевичемъ шутить невозможно.

— Ну а ты, братецъ Петръ, можешь и помолчать, — говоритъ Павелъ Яковлевичъ. — Тебѣ бы въ подобныхъ случаяхъ и не мѣсто.

И на утро слѣдующаго числа въ городѣ и на Фабрикѣ про все знали и безо всякаго стѣсненія трактовали.

— Вонъ до чего ужь дошло: чуть за воротки не схватились!

— Павелъ Яковлевичъ на Геннадія Яковлевича наскочилъ съ кулаками, а младшій промежду ихъ всталъ: «бейте», говоритъ, «меня, коли вамъ честь вашего рода не дорога!»

— Каковъ! Это самый младшій-то, Петенька? Мо-олодчина! Ну?

— А Василій Яковлевичъ глядитъ на нихъ съ прискорбіемъ. «Что вы», говоритъ, «или ополоумѣли! Сейчасъ замириться, чтобъ я видѣлъ, а то брата Конона Яковлевича позову! Эй, двѣ бутылки шампанскаго!» Ну и примирились, по братски разцѣловались.

— Ловко! Ай да Василій Яковлевичъ! Мо-о-олодчина!

— И все это междоусобіе изъ-за той, сударыни-то! Нуко-съ, разладъ въ какомъ семействѣ посѣяла! Да Кононъ Яковлевичъ скрутитъ… Онъ — герой! Когда только къ фабрикѣ подъѣзжаетъ, такъ у всѣхъ его служащихъ поджилки дрожатъ и зубъ на зубъ не попадаетъ. Такъ чтобы онъ эдакую пичужку, Евлампееву дочь, да не слопалъ?!

Сладко ли Нинѣ Евлампеевнѣ подобные разговоры было слышать? До чего вѣдь, до какой низости не доходили! Фабричные пьяные, прикащики-лавочники и бабы-охальницы пріостановятся ночью передъ ея домомъ, да разговоры то такіе и ведутъ. А увидятъ Геннадія Яковлевича, и разбѣгутся. Ну, кто и почище да повыше по городу стоялъ, не лучше себя вели относительно этой исторіи…

Зима ужь наступила. Въ городѣ съ нетерпѣніемъ ожидали Рождества, потому послѣдній срокъ волѣ Геннадія Яковлевича долженъ былъ на святкахъ окончиться. Дни онъ, какъ и прежде, на фабрикѣ, а вечеромъ — у своей Ниночки время проводитъ. Въ Филипповнахъ, по ночамъ, часто на дачу вдвоемъ катались. Подкатитъ къ крылечку тихимъ образомъ парочка лошадокъ въ легонькихъ саночкахъ, посадитъ хозяинъ дѣвушку, укутаетъ се съ головы до ножекъ, и полетятъ, только полозья визжатъ, да изъ подъ лошадиныхъ копытъ снѣгъ облаками вздымается, мелкой крупой бьетъ въ лицо сѣдоковъ, шубы ихъ обсыпаетъ. Ночь это ядреная, свѣжая, на небѣ мѣсяцъ свѣтитъ, и поля бѣлыя разстилаются, да сверкаютъ, а они несутся отъ города да отъ людей дальше, все дальше. Ниночка къ нему прижмется, смотритъ на звѣзды, на мѣсяцъ, и не сдержится, вздохнетъ.

— Хорошъ вольный свѣтъ, — промолвитъ. — Но вотъ люди не таковы…

— Не всѣ, дорогая, — перебиваетъ Генадій Яковлевичъ: — есть и добрые, хорошіе.

— Я такихъ мало знаю… И чего они хотятъ, за что другихъ губятъ, что тѣ имъ сдѣлали! — вотъ чего я не въ силахъ понять.

— И не поймешь никогда, милая. Ни одинъ мудрецъ не разгадалъ, что такое человѣкъ. Да спроси любого, зачѣмъ устраиваетъ гадости и чего онъ добивается, повѣрь, ни одинъ не въ состояніи отвѣтить, а если и отвѣтитъ, то солжетъ или неправду скажетъ.

— Вѣдь мы себя называемъ христіанами, а Христосъ велѣлъ всѣхъ любить и зла никому не дѣлать.

— Вотъ ты справедливо сказала: «называемъ себя христіанами». Да, только называемъ, а сердцемъ и всѣми своими поступками мы хуже всякихъ язычниковъ.

— Смолкла моя Ниночка, — это все самъ Геннадій Яковлевичъ мнѣ разсказывалъ, — думаетъ видно о чемъ-то, и, точно, повернула ко мнѣ личико, глаза засвѣтились, и хотѣла ужь что то сказать, но остановилась на одной звѣздочкѣ и вдругъ измѣнилась въ лицѣ.

— «Смотри, смотри! Звѣздочка на даетъ!… — вскрикнула. — Ахъ, это моя звѣздочка съ неба скатилась».

И прижалась ко мнѣ еще плотнѣе, и вся дрожитъ, и на глазахъ слезы.

— «Нѣтъ, — утѣшаю ее, голубку мою: — не твоя это звѣздочка скатилась. Твоя — вонъ гляди! — высоко сіяетъ на чистомъ небѣ, не упадетъ она, и ни одной тучки не видать, которая ее хотя бы на время закрыла».

Хотѣлъ ли онъ этими словами печаль дѣвушки разогнать, или крѣпко на себя надѣялся и ничего впереди не страшился, но тучка-то эта ужь не далеко хоронилась, день отъ дня все росла, темнѣла, а къ Рождеству выросла въ большую страшную тучу, надвинулась на звѣздочку и закрыла ее собою.

На третій день великаго праздника вотъ что въ домѣ хозяйскомъ произошло. Пріѣхалъ Кононъ Яковлевичъ, позвалъ, брата Геннадія въ кабинетъ и приступилъ къ допросу.

— Нашелъ себѣ невѣсту?

Братъ молчитъ.

— Мясоѣдъ нонче короткій. Надо спѣшить, чтобы до масленицы свадьбу сыграть. Говори, у кого выбралъ?

Ни слова въ отвѣтъ брату.

— Ежели тѣ, которыхъ знаешь, тебѣ не нравятся или не по вкусу, то я укажу на отличнѣйшую барышню, съ капиталомъ и образованіемъ. Не здѣсь, а въ сосѣднемъ губернскомъ городѣ: дочка потомственнаго почетнаго гражданина Желѣзникова. Въ твоемъ вкусѣ будетъ: въ институтѣ окончила прошедшимъ лѣтомъ только вышла, — молоденькая, значитъ, собою пышечка. Я старшій вамъ братъ, худого своимъ не пожелаю.

Заговорилъ тутъ и младшій братъ.

— Братецъ! Прошу васъ не безпокойте себя по напрасну. Всѣ эти наши разговоры ровно ни къ чему не поведутъ. Я не женюсь.

— Слышалъ. Но я, кажется, порядочный срокъ далъ тебѣ на размышленіе. Могъ одуматься!

— Мнѣ нечего одумываться, братецъ Кононъ Яковлевичъ. Семейство не хочетъ, чтобъ я женился на дѣвушкѣ, которую люблю, и я не иду противъ воли родныхъ. Не принуждайте же и вы меня на другой жениться.

— Значитъ, ты отказываешься отъ выгодной партіи только изъ за той… своей… Она всему главная причина?… Хорошо. Причину ту мы устранимъ. Но сперва скажи: ты продолжалъ бы жить въ беззаконномъ союзѣ?

— Покоряясь волѣ семейства, — исхода изъ настоящаго своего положенія я не вижу.

— Да, вѣдь, такъ жить безнравственно! — закричалъ ужъ старшій братъ.

— Безнравственно дѣвушку завлечь и бросить; это ужь даже подлость будетъ. Безнравственно, не любя, жить съ своей женой и измѣнять ей, но жить съ дѣвушкой душа въ душу, ежеминутно чувствовать, что есть у тебя близкая душа, и быть увѣреннымъ, что и она тоже самое испытываетъ, — это ни одинъ человѣкъ безнравственностью не назоветъ, братецъ Кононъ Яковлевичъ.

Старшій братъ ужъ ногти кусаетъ и съ лица зеленѣетъ.

— Такъ это по твоему нравственность? — зашипѣлъ. — Да ты выходишь первый развратникъ!..

Младшій ему съ твердостью отвѣчаетъ:

— Развратники тѣ, кто мѣняетъ женщинъ, кто по скотски….

Не далъ старшій окончить младшему, видно тотъ не въ бровь, а прямо въ глазъ попалъ.

— Ахъ ты пащенокъ! негодяй… Да смѣешь-ли ты подобныя слова мнѣ говорить?… Завтра же не будетъ твоей…

Бранное дурное слово выговорилъ, и брата тоже не хорошо обозвалъ!.. Львенкомъ тутъ вскинулся нашъ Геннадій Яковлевичъ:

— Такъ вотъ ты какой блюститель нравственности! — смѣло въ лицо старшему брату началъ, и пошелъ отчитывать.

Если бы не подоспѣла на тотъ случай ихняя мамаша, — она въ трепетѣ съ перваго начала къ разговору въ кабинетѣ прислушивалась, — то могло, кажется, братоубійственное избіеніе произойти: никогда, — разсказывалъ лакей, въ такомъ бѣшенствѣ Конона Яковлевича никто не видывалъ.

— Скручу… Ихній родъ весь съ лица земли сотру! — захлебываясь, да бѣгая по кабинету, кричитъ ужъ при мамашѣ. — Выгоню… Домъ отыму… Желтымъ билетомъ награжу.

Ну, вотъ тутъ оно самое-то настоящее и разыгралось, сударь. Брата Геннадія взять подъ опеку, то есть денегъ ему изъ капитала никогда не выдавать и учредить надъ нимъ домашній надзоръ, а на фабрикѣ имѣть особый присмотръ, чтобы ни подъ какимъ видомъ онъ не могъ къ своей «сударынѣ» проникнуть. Сдѣлалъ такое распоряженіе Кононъ Яковлевичъ, наказалъ, подъ страхомъ прогнанія, служащимъ строго исполнять его, и къ высшему начальству въ городъ поѣхалъ.

— Проживаетъ у насъ дѣвица одна, — изъясняетъ начальству. — Не здѣшняя, натека… дѣвка вольнаго поведенія… Прошу ее изъ нашего города выслать, такъ какъ она нашей фамиліи большое униженіе доставляетъ.

— Кто такая? — начальство спрашиваетъ.

Сказалъ. Начальство отвѣчаетъ:

— Затруднительно. Необходимо сперва справки навести; возьмите на короткое время терпѣніе. Что можно сдѣлать, мы, конечно, для васъ сдѣлаемъ, не позволимъ вашей фамиліи оскорбленіе наносить.

— Хорошо, я возьму терпѣніе. Но нельзя-ли ей сію минуту желтый билетъ выдать?

— И для этого нужно предварительно справки навести. Безъ достаточнаго основанія мы не имѣемъ права такъ поступать.

— Какія же еще нужны основанія? Открыто съ моимъ братомъ живетъ.

— Но съ другими?… вы не можете указать?

— Что же я слѣдить, что ли, за всякой дѣвкой буду?.. Но увѣренъ, что со всѣми путается. Мой братъ, полагаю, въ ослѣпленіи. По всему вѣроятію, эта дрянь чѣмъ-нибудь къ себѣ его приворожила.

Улыбнулось высшее начальство.

— Все же намъ свѣдѣнія о дѣвицѣ той необходимо собрать. Вы не безпокойтесь, мы скоро это сдѣлаемъ: черезъ недѣлю вамъ отвѣтъ дадимъ.

Начали по городу квартальные рыскать, — въ то время полиція не была по новѣйшему образована, — фискалы вездѣ шнырять, да всякія темныя личности ночнымъ временемъ по сосѣднему забору лазать. Взберутся это на него, засядутъ тамъ, да подзорныя трубки и наводятъ прямо въ окошки къ Нинѣ Евлампеевнѣ… Однажды сосѣди и запримѣтили, что кто-то влѣзаетъ на заборъ и садится; ну, конечно, за ночныхъ гостей приняли, потихоньку сзади къ нимъ подкрались да здоровенной арясиной по спинѣ какъ хватятъ — кувыркомъ на улицу Фискала съ забора… Подняли было крикъ, въ амбицію вломились.

— Мы по приказанію высшаго начальства! — кричатъ.

— А вы не въ урочные часы не лазайте, — отвѣчаютъ ямъ, — не пугайте мирныхъ обывателей.

— Мы на своемъ посту, наблюденія производимъ.

— Да развѣ начальство вамъ дозволитъ по чужимъ заборамъ поститься? Ахъ, вы полуночники!… Караулъ! воры… Помогите, православные!

Фискалы поскорѣе на утекъ. Поди, разбирай ночной-то порой, а обыватели бы сбѣжались и во что ни попало отъ всего усердія наклали… И такъ послѣ жалобились, долго спина у каждаго дотронуться не давала!

Ровно черезъ недѣлю Коновъ Яковлевичъ покатилъ къ начальству — отъ нетерпѣнія своего дождаться отвѣта не могъ на дому.

— Добытыя свѣдѣнія неблагопріятны для васъ, — начальникъ его встрѣтилъ. — За дѣвицей ничего дурного не могли усмотрѣть, живетъ уединенно и принимаетъ къ себѣ однѣхъ учительницъ и какую-то женщину, даже вашего братца ни разу не замѣтили.

— Неправда! — перебилъ Кононъ Яковлевичъ. — Онъ у ней былъ: я нарочно своего человѣка подсылалъ, такъ онъ своими глазами его видѣлъ.

— Можетъ быть, не отрицаю, — наши не досмотрѣли, на это значенія не имѣетъ. Слѣдовательно, впредь до собранія дальнѣйшихъ и положительныхъ свѣдѣній о поведеніи дѣвицы, одного изъ вашихъ желаній исполнить я никакъ на могу.

— Очень жаль. Это, значитъ, разврату потворствовать.

Видно, словами подобными начальство обидѣлось.

— Это значитъ, господинъ Громовъ, — высшее начальства ему въ отвѣтъ, — что безъ всякаго основанія позорить женщину безчеловѣчно.

Побагровѣлъ старшій хозяинъ, но ничего — проглотилъ.

— Относительно же другого вашего желанія, то оно совершенно не выполнимо. Госпожа Голицынская, фамилія дѣвицы, — здѣшняя гражданка, имѣетъ въ городѣ недвижимую собственность, землю и домъ…

— Это все братнино.

— По нотаріальнымъ книгамъ земля и домъ принадлежатъ мѣщанской дѣвицѣ Нинѣ Евлампіевнѣ Голицынской. Высылать-же изъ мѣста жительства мы имѣемъ право только тѣхъ, кто не представить въ удостовѣреніе своей личности письменнаго вида, или по приговору суда, но чтобъ удалить мѣстную гражданку, имѣющую постоянную въ городѣ осѣдлость и домъ, то для этого требуется неопровержимое доказательство въ неблагонадежности лица.

— Да она и въ политикѣ не благонадежна, могу васъ въ этомъ завѣрить, — обрадовался, было, случаю этимъ воспользоваться Кононъ Яковлевичъ.

— А! если вы имѣете доказательства, то сдѣлайте одолженіе, дайте ихъ… Я сейчасъ позвоню: вы разскажите, а чиновникъ по секретной части со словъ вашихъ запишетъ, и мы произведемъ строжайшее дознаніе.

Влопался Кононъ Яковлевичъ! Слово-то это выпалилъ, да и на попятную, за руку начальника…

— Не звоните!… Я только думаю… Я хотѣлъ сказать, что при вольномъ поведеніи этой дѣвицы отъ нея всего нужно ожидать…

— Такъ у васъ никакихъ фактовъ нѣтъ? Нечего, слѣдовательно, и безпокоиться… Совѣтую вамъ на будущее время, въ такихъ случаяхъ, осторожнѣе быть. А свѣдѣнія мы все-таки пособеремъ, можетъ что откопаемъ…

Всѣ ногти себѣ; отъ злости Кононъ Яковлевичъ изгрызъ, 'ѣдетъ съ кучеромъ въ домъ братьевъ и дорогою вслухъ бранится.

— Скоты, подлецы… Въ заговорѣ съ братомъ.

Въ домѣ съ бѣшенствомъ на Геннадія Яковлевича напалъ.

— Отыми у ней домъ. Уничтожь купчую!

Но дѣло ужъ сдѣлано, назадъ не вернешь. Прочіе братья спохватились, но обвинять некого: сами же совѣтъ подали домъ выстроить. Кононъ Яковлевичъ въ ярости своей, не зная что дѣлать, узнавъ, что въ прядильной Нины Евлампеевны братишки работаютъ, приказалъ ихъ немедленно съ фабрики сослать. А тѣхъ ужъ на банбросы перевели, повысили значитъ, потому съ понятіемъ мальчики оказались.

Опять вездѣ фискалы, да темныя личности зашныряли. По городу во всѣ трубы и органы поютъ.

— Слопаетъ! безпремѣнно слопаетъ, — по улицамъ орутъ фабричные. — Живъ не разстанется, пока всее до чиста не сглодаетъ.

— Молодчина Кононъ Яковлевичъ! Герой!

А въ каменныхъ высокихъ палатахъ, за самоваромъ и вареньями сидѣли купчихи и очень тужили о мамашѣ Геннадія Яковлевича.

— Какое огорченіе Аннѣ Ѳедоровнѣ съ сынкомъ! Вотъ Богъ за чьи-то грѣхи покаралъ!

— Слышно, не-спроста это на него. Не подсыпали-ли ему чего въ чай или въ вино?

— Очень можетъ быть! Отъ такихъ все станется.

Въ положеніи Геннадія Яковлевича, надо прямо говорить, время наступило пребезобразное. Находясь у себя въ домѣ и на Фабрикѣ подъ присмотромъ, онъ все единственно, какъ бы подъ арестомъ былъ. Видѣться онъ съ Ниночкою могъ лишь изрѣдка, и то развѣ когда украдкою. Хоша его служащіе всѣ и обожали, но Конона Яковлевича ужасно боялись. Конечно, Геннадій Яковлевичъ не послушался бы старшаго братца, взялъ бы свою часть капитала и ушелъ изъ родительскаго дома; но ему было очень жалко мамаши, и онъ не хотѣлъ огорчать ее. Часто ихъ вдвоемъ въ ея комнатахъ заставали.

— Неужели ты, Генаша, не въ силахъ съ нею разстаться, — говоритъ мамаша.

— Нѣтъ, родная. Люблю я ее и ни на кого въ жизни не промѣняю.

— Да за что ты любишь ее? Вѣдь она простая, дочь лакея, въ шпульницахъ у насъ жила.

— Если бы вы ее знали, мамаша, что это за дѣвушка, какая въ ней душа прекрасная и какая деликатная, то вы сами бы ее полюбили и лучше жены мнѣ бы не пожелали.

— Господь съ тобою, какія ты рѣчи говоришь! — ужасается старушка. — Сотвори молитву. Что она мнѣ за сноха!

— А вы, дорогая матушка, повидайте ее, посмотрите хоша разъ и поговорите съ нею. Вы только взглянули бы, какъ она живетъ, съ какой любовью и уваженіемъ къ своей матери относится, о братьяхъ заботится и бѣднымъ потихоньку помогаетъ.

— Что ты, что говоришь! Пойду я къ ней… Опомнись! Ахъ, Генаша, ровно она тебя околдовала… И не говори ты мнѣ про нее! Не поминай никогда!

А черезъ нѣсколько времени, какъ только вдвоемъ съ сыномъ останутся, такъ старушка первымъ долгомъ:

— Видѣлся, что-ли, опять съ своей-то?

— Видѣлся, милая.

— Ну что же она?

— Виду при мнѣ не показываетъ, но не легко ей, бѣдной, дается. Похудѣла, живости прежней въ ней не стало… О своемъ горѣ скрываетъ, но о васъ безпокоится.

— Что ей до меня-то?

— Опять я вамъ повторю, что вы ее не знаете, мамаша. Она говоритъ: «мое горе — пустяки, я молода и все перенесу, а вотъ каково твоей мамашѣ, она за тебя вся измучилась!»

— Вонъ она какая!… Такъ и сказала?

— Да, родная.

Гордая была старушка Анна Федоровна, держала себя, какъ графиня или княгиня какая, а не простая купчиха. Но тутъ, горничная ея подмѣтила, она отъ сына поотвернулась, и глаза ея нѣсколько разъ мигнули.

— А ты, Генаша, исповѣдуйся на первой-то недѣлѣ: постъ близко… Да воздержись до Пасхи, не ходи къ своей-то. Можетъ, не попройдетъ ли какъ съ тобою, не станешь ли ее позабывать. Братъ Кононъ тебѣ хорошую дѣвушку высмотрѣлъ.

— Пускай онъ своего сына на ней и женитъ, если она ему очень нравится. Григорью его скоро двадцать лѣтъ!

— Не очень ты противъ него иди, Генаша! Вѣдь онъ старшій тебѣ братъ, вмѣсто отца.

— Если бы живъ былъ папаша, матушка родимая, такъ развѣ бы я терпѣлъ такую долю!

— Перестань, не вспоминай… Мнѣ и безъ того горько, а ты еще про отца упомянулъ… Отъ того то, видно, ты мнѣ всѣхъ и ближе да милѣе, что весь карактеромъ и лицомъ въ него уродился.

Великій постъ наступилъ, время быстро катитъ, Пасха ужъ не далеко. Кононъ Яковлевичъ лютуетъ и ждетъ, какъ просохнетъ, чтобы везти Геннадія къ невѣстѣ.

Нина Евлампеевна дѣйствительно, какъ мамашѣ хозяинъ говорилъ, ни кому виду не показывала, крѣпилась. Но чего ей только эту муку-мученическую стоило перенести! И прежде, мальчишки, да фабричные пьяные вслѣдъ ей кричали, а теперь, какъ узнали, откуда вѣтеръ-то подулъ, такъ кучами ночью подъ окошки подходили и озорничали. Въ праздникъ и на улицу лучше ужъ не показывайся, увидятъ и загогочутъ.

— Го-го-го! У-у-у!

Приказчики въ лавкахъ, когда ей самой доведется что покупать, улыбочки особенныя строятъ, штучки въ разговоры веселыя подпустятъ. Да что, про все и передавать какъ-то отвратительно! Нина Евлампеевна цѣну всему этому хорошо знала, и хоша подъ-часъ возмущалась, но съ равнодушіемъ къ площаднымъ выходкамъ и фабричному безобразничанью относилась. Ее другое тревожило, — разладъ въ семействѣ. Жалко ей было Анны Ѳедоровны и Геннадія своего. Что ни говорите, а какъ чуть не два года на вашихъ глазахъ семейныя непріятности происходятъ, и знаешь, кто всему причиною, да ежели еще хотятъ разлучить съ любимымъ человѣкомъ и родъ вашъ до чиста истребить, такъ по неволѣ придется не только вздыхать и ручьи слезъ проливать, а, можетъ, даже кровью плакать. Къ тому же, съ Геннадіемъ Яковлевичемъ свиданія у ней стали рѣдкія да короткія: нельзя ему было засиживаться, старшій братъ каждый день нарочно за двѣ версты изъ своего дома пріѣзжалъ, чтобъ справиться, дома ли Геннадій, если нѣтъ, то къ кому выѣхалъ. Слухъ этотъ опять распустили, что невѣсту хотятъ сватать… Ну, о Пасхѣ она и стала что-то задумываться…

Супруга моя разъ на Святой застала ее въ этой задумчивости. Оправилась, быстро себя въ чувства привела, ласково встрѣтила мою жену, но заговорила, и изъ глазъ у нея вдругъ слезы одна за другой и потомъ часто, часто, какъ градинки посыпались. Аксинья ее приголубила, заглянула ей въ личико, и, должно быть, по глазамъ моей супруги Ниночка отгадала, что у той въ эту минуту въ сердцѣ добромъ. Какъ упадетъ ей головкой на грудь, — и зарыдала.

— Вотъ она, судьба-то моя злосчастная, — плачетъ. — Какъ я ее давно страшилась!… И не пощадила она меня горькую. Обрушилась на мою головушку!

— Поплачь, милая, поплачь, — моя то ей говоритъ. — Убиваться-то тебѣ и не слѣдъ бы, ничего вѣдь такого еще нѣтъ, изъ-за чего сокрушать себя, но ты все же поплачь вволю, голубка моя бѣлая: легче отъ слезъ-то человѣку бываетъ.

— Отнимутъ его у меня, отнимутъ! — убивается сердечная. — Я предчувствовала, что меня впереди ожидаетъ… Какъ я боролась!.. Письмо его тогда первое принесли, черезъ Дороѳея Ильича оно шло, — Геннадій мнѣ послѣ объ этомъ открылъ, — не хотѣла къ нему на свиданіе идти, но рѣшилась… Вышла въ рощу, сказала, что не могу быть его женой и убѣжала… не знаю, какъ тогда меня ноги несли, вся я шаталась и кровь въ жилахъ застыла… Вѣдь я его полюбила, еще когда онъ меня и не видѣлъ!…

Отняла головку, на плечо Аксиньи положила и продолжаетъ.

— Ходила въ Боголюбово, просила помощи у Пречистой Богородицы, съ фабрики нарочно ушла, чтобы не видѣть его никогда… Собиралась въ монастырь постричься: тамъ любовь свою хотѣла похоронить… Совсѣмъ ужь приготовилась, мама благословеніе свое мнѣ дала… И вдругъ, точно какой невѣдомой силой толкнуло меня къ нему, сама ему написала, и въ тотъ же день мы съ нимъ на дачу уѣхали…

— Ну вотъ это и Хорошо, и слава Богу! — моя то ей лепечетъ. — Тебя ужъ и поотпустило, свободнѣе грудь-то дышетъ.

— Господи, какое я съ нимъ счастье узнала! — отнявъ отъ плеча свою головку и откинувшись на спинку дивана, выговорила Ниночка съ большимъ чувствомъ и глаза ея прекрасные счастіемъ засвѣтились, — Сидимъ мы вмѣстѣ, говоримъ и наговориться не можемъ, онъ мнѣ про все разсказываетъ, гдѣ и что видѣлъ, путешествія за границу и по нашимъ столичнымъ городамъ, читаетъ со мною… А поѣдетъ онъ съ дачи на фабрику, мы прощаемся, прощаемся, и никакъ разстаться не можемъ. Уѣдетъ онъ, а я останусь одна… И вѣдь я не скучала цѣлый день: хожу по комнатамъ, или гуляю, а сама въ какомъ-то волшебномъ снѣ… Словно летаю по странамъ чудеснымъ, гдѣ люди новые и жизнь особенная, — летаю, и онъ со мною, называетъ какія это страны, какой городъ, дворецъ… Передъ вечеромъ приду въ себя, хвачусь его и вспомню, что Геннадій сейчасъ пріѣдетъ. Кидаюсь въ дверь, бѣгу по двору, за ворота… А онъ и летитъ, мой милый, мой дорогой! «Заждалась!» кричитъ съ дороги, и выпрыгиваетъ изъ экипажа, точно онъ скорѣе такъ ко мнѣ поспѣетъ…

Моя только слушаетъ, вздыхаетъ сладко и улыбкой своей поощряетъ Ниночку.

— А ночи лѣтнія съ нимъ въ саду, — мечтаетъ. — Вверху небо синее и звѣзды свѣтятъ. Я полюбила одну звѣздочку и подолгу на нее смотрѣла. Небольшая она и не такъ ярко блеститъ, какъ другія, кротко она сіяетъ, и свѣтъ отъ нея тихій, спокойный, какъ будто она сказать хочетъ: «смотри на меня, и тебѣ всегда будетъ хорошо!» И улыбнешься ей тоже тихо и радостно. Отведешь глаза, взглянешь въ глубь аллеи, а тамъ темь страшная… Жутко сдѣлается… Сядемъ мы съ Геннадіемъ на скамейку, я головой къ нему на плечо склонюсь, а онъ рукой меня обниметъ, и сидимъ мы одни долго, долго, ни слова не промолвимъ, и обоимъ намъ такъ хорошо и сладко! Опять будто во снѣ гдѣ-то летаю, вижу море безбрежное, гуляю съ нимъ въ садахъ какихъ-то райскихъ и въ душѣ моей блаженство разливается… Да ужь за одни такіе часы, какъ я благодарна! Но въ одну зимнюю ночь, я видѣла, скатилась съ яснаго неба моя звѣздочка, и затмилось мое счастье.

Такъ она прекрасно мечтала, что моя Аксинья и пересказать всего не могла. Замѣтила, что та опять задумалась, и молвила:

— Спою-ка я вамъ пѣсенку, Нина Евлампеевна.

Голосокъ у моей былъ недурной, и пѣвала она иногда дома: раздумаешься это когда о жизни человѣческой, взгрустнется тебѣ и сидишь пригорюнившись; а она какъ примется пѣть, и разгонитъ всю печаль. Вотъ и тутъ Аксинья спѣла пѣсенку про красавицу, что сидитъ она задумавшись и тоскуетъ, а кончается эта пѣсенка словами:

Туманъ разтуманится,

Дитятко мое,

За туманомъ спрятано

Счастьице твое.

Не тоскуй, красавица,

Съ ночи до утра,

Улыбнется счастьице,

Какъ пройдетъ пора.

— Хорошая пѣсенка, — похвалила Ниночка. — И славно вы спѣли ее, милая Аксинья Петровна.

Но все же грусти ея въ конецъ пѣсенка не разогнала, хотя и много поуспокоилась дѣвушка. Барышни-учительницы къ ней пришли. Такъ она сію же минуту въ прежній свой видъ пришла!… Съ Аксиньей моей горемъ своимъ подѣлилась, а при образованныхъ барышняхъ себя не выдавала: гордость свою соблюдала. Понятно, тѣ про ея положеніе извѣстны были и пришли къ ней, чтобы разговорами своими хорошими развлеченіе ей доставить.

Вскорѣ и для насъ самихъ затруднительное положеніе наступило. Сперва, на Ѳоминой, повезли Геннадья Яковлевича за сто верстъ невѣсту эту смотрѣть. Онъ не хотѣлъ ѣхать, на-отрѣзъ было отказался, но мамаша ихняя уговорила.

— Ты только посмотри, — говорила: — предложенія не дѣлай, а посмотришь и познакомишься съ барышнею… Больше отъ тебя ничего и не потребуютъ.

— Вѣдь это, мамаша, комедія выйдетъ, — упорствовалъ сынъ. — Развѣ Желѣзниковы не знаютъ, съ какой цѣлью меня въ ихъ домъ привезутъ! Да еслибы и не знали, то потомъ, уѣду я, въ городѣ разные толки пойдутъ, станутъ говорить: «пріѣзжалъ женихъ смотрѣть, да не понравилась дочка Желѣзникова». Не хорошо намъ изъ за одного каприза брата, Конона Яковлевича, дѣвушку конфузить.

— Никакого конфуза для барышни не можетъ выйти. Могутъ сказать, что женихъ имъ не понравился. Уступи старшему брату, потѣшь его!

— Тѣшить его я не намѣренъ, мамаша…

— Да не его, а меня успокой!… Ради меня ты это сдѣлай, только съѣзди… Барышня воспитанная, образованная. Генашинька, съѣзди, сынокъ милый!… А тамъ, что Богу угодно будетъ.

— Изъ послушанія вашего, матушка, я не выхожу, исполню ваше желаніе… Но повѣрьте, на моей совѣсти останется пятно.

И повезли Геннадія Яковлевича невѣсту смотрѣть…

Кононъ Яковлевичъ расхваливалъ по пріѣздѣ съ смотринъ: такая барышня, что на рѣдкость, — всему обучена и собой очень красива: полная, лицо круглое, бровь черная. Дорогою, на возвратномъ пути Кононъ Яковлевичъ и не спросилъ брата, — понравилась-ли ему барышня, — а на другой день, по пріѣздѣ обѣщалъ въ домъ къ мамашѣ быть.

На утро семейный совѣтъ: мамаша, Кононъ Яковлевичъ и другіе братья въ полномъ составѣ собрались; Василья Яковлевича изъ Москвы телеграммой вызвали. Старшій засѣданіе открылъ отчетомъ о поѣздкѣ, расписалъ яркими колерами невѣсту, ея родителей, домъ и прочее. Превосходнѣе ничего требовать невозможно.

— Надобно теперь формальное предложеніе сдѣлать, — закончилъ отчетъ свой Кононъ Яковлевичъ.

— Если жениху понравилась дѣвушка, такъ зачѣмъ останавливаться? — мамаша отвѣчаетъ. — Спросить его…

— Я полагаю, мамаша, что жениха намъ и спрашивать нѣтъ надобности, — поспѣшилъ отвѣтомъ Кононъ Яковлевичъ, — Здѣсь все наше семейство: вы, родительница, я старшій братъ, и всѣ прочіе… Ежели наше общее согласіе будетъ, то и объявимъ сватьямъ формальное предложеніе… Сватъ мнѣ сказывалъ, что нашъ женихъ невѣстѣ понравился.

Конечно, всѣ согласны и довольны.

— Но женихъ-то какъ? — мамаша говоритъ. — Ему невѣста нравится ли?

— Если бы не нравилась, — сказалъ:*уши у него хлопкомъ не заложены, слышитъ.

— Такъ что же ты, Генаша, намъ скажешь? — мамаша къ жениху съ вопросомъ.

— Барышня мнѣ очень понравилась, — отвѣтилъ тотъ.

— Слышите? — старшій подхватилъ. — Значитъ, вставайте, помолимся Богу, вы, мамаша, его благословите, и пошлемъ Желѣзниковымъ формальное предложеніе. Вставайте — и самъ первый съ кресла поднялся.

— Позвольте, братецъ Кононъ Яковлевичъ, — дрогнувшимъ голосомъ остановилъ Геннадій Яковлевичъ. — Я только сказалъ, что барышня мнѣ понравилась, но жениться на ней я не могу.

Но не тутъ-то было: на словахъ поймали Геннадія Яковлевича!

— Нѣтъ, ужь теперь на попятную поздно, братъ! — поднялись всѣ. — Сказалъ: нравится, и женись.

Даже Анна Ѳедоровна, мамаша, сторону прочихъ приняла.

— Ужь какъ ты хочешь, а женись, Геннадій. Понравилась барышня, значитъ, къ той у тебя было одно увлеченіе, просто по молодости своихъ лѣтъ, забаву для себя въ ней нашелъ.

— Что вы говорите, матушка! — съ горечью сказалъ Геннадій Яковлевичъ. — Не увлеченіе, не забава это съ моей стороны, когда я три года ее люблю. Нина все мое счастье, радость жизни, и я за нее готовъ умереть…

Старушка только руками отмахивалась, слушая такія ужасныя слова непокорнаго сына.

Старшій братецъ кусалъ ногти.

— Да ты понимаешь ли, съ кѣмъ и что говоришь! — не совладѣлъ съ собою и накинулся онъ на брата. — Ты бы долженъ былъ насъ всѣхъ благодарить, что мы о тебѣ такъ заботимся, и ежечасно возсылать молитвы къ Всевышнему, что нашли подобную невѣсту… Подумай, погляди на себя, какимъ ты сталъ черезъ свою развратную жизнь, и стоишь ли того, чтобъ воспитанная и красавица барышня за тебя вышла замужъ!… Одному надобно удивляться, какъ ты могъ ей понравиться?! Развѣ что при всемъ своемъ образованіи, у дѣвушки въ головѣ чего не хватаетъ. Такой ли ей мужъ надобенъ!

— И прекрасно, братецъ, она найдетъ себѣ достойнаго жениха, а я останусь вѣрнымъ своей привязанности.

— Увидимъ!… Да что мы его слушаемъ? Позабыли совсѣмъ. Давайте, помолимтесь Богу, мамаша и братцы!…

Геннадій Яковлевичъ убѣжалъ. Помолились безъ него.

— Ну, дай Богъ часъ добрый! — сказалъ по окончаніи Кононъ Яковлевичъ. — Чтобы начатое нами благополучно совершить — свадьбу сыграть.

— Да что начинать-то? — промолвила мамаша. — Женихъ нашъ убѣжалъ.

— Не безпокойтесь, прибѣжитъ… А то и насильно его притащимъ.

— Ужъ я не знаю, на что. и рѣшиться… Не повременить-ли, Конаша, дѣлать формальное-то предложеніе?

— Какъ это возможно, мамаша! Тогда мы все дѣло испортимъ; надобно торопиться. Мнѣ сегодня утромъ донесли, что онъ вечеромъ наканунѣ успѣлъ у той… побывать.

Старушка махнула рукой и съ сокрушеніемъ промолвила:

— Ну, дѣлайте, что хотите… Ты — старшій братъ, вмѣсто отца родного надъ ними поставленъ.

— Успокойтесь. Я его образую, приведу къ сокращенію. Главное, чтобы онъ не видѣлъ своей… дѣвчонки. Очень я опасаюсь, черезъ какое-нибудь волшебство она не приворотила ли его къ себѣ. Давно ужь эта мысль у меня въ головѣ бродитъ.

— Я и сама объ этомъ подумываю.

— Ничего, я устрою и къ общему удовольствію всего достигну. Вы только успокойтесь, мамашенька!

На ткацкой день нѣтъ Геннадія Яковлевича, другой нѣтъ… Павелъ Яковлевичъ вмѣсто него командуетъ… А на третій до насъ вѣсть дошла, что Геннадій Яковлевичъ подъ домашнимъ арестомъ ужъ сидитъ, и ни кого до него строго настрого не велѣно допускать. Это старшій поусердничалъ: въ комнату къ заключенному двухъ надежныхъ прикащиковъ посадилъ, — одинъ денной, а другой ночной — и въ корридорѣ на двѣ смѣны стражу учредилъ: четверыхъ мытильщиковъ, что съ плотовъ на рѣкѣ миткаля полощутъ, дюжихъ и здоровенныхъ такихъ молодцовъ приставилъ, по двое на смѣну, также дневную и ночную. Ни къ узнику доступа, ни ему выхода нѣтъ: даже мамашу старшій упросилъ, чтобы она не входила, и мытильщикамъ было приказано, что если она, по слабости материнскаго сердца, вздумаетъ посѣтить — не допущать.

— Вышибу я изъ головы его дурь, заставлю покориться! — Кононъ Яковлевичъ говорилъ.

Формальное предложеніе было послано, и на него отъ родителей невѣсты полное согласіе получено, а Геннадій Яковлевичъ рѣшительнымъ образомъ отказался ѣхать къ невѣстѣ.

— Покорись! — настаивалъ старшій.

— Не покорюсь.

— Я тебѣ въ послѣдній разъ говорю: покорись!

— И я говорю въ послѣдній разъ: не женюсь ни на комъ, кромѣ Нины.

По фабрикамъ, по городу стонъ ужь стоитъ.

— Подъ арестомъ! Вотъ оно какъ!

— Родную мать не допущаютъ.

— Настоятельный человѣкъ! Изломаетъ всего, душу всю вымучитъ, а своего добьется.

— Молод-дчина! Герой Кононъ Яковлевичъ!

Черезъ двѣ недѣли новый слухъ: Геннадій Яковлевичъ нездоровъ, сильная «порча» въ немъ открылась: за колдуномъ ужь послали, чтобы «отворотъ» сдѣлать.

— Испортила! Вотъ она какая…

— Въ чаю дала. Какъ отъ невѣсты-то на Ѳоминой воротился, — сейчасъ же къ ней побѣжалъ: хотѣлъ на прямикъ сказать, что, молъ, «прощай, невѣсту себѣ усваталъ». Она — извѣстно ужь какъ у нихъ это, непутныхъ, ведется, — обласкала его, ульстила всячески и потомъ сказала: «желаю тебѣ счастія, миленькій, женись съ Христомъ! Выкушай только со мною въ останные чашечку сладенькаго чайку»…

— Ахъ, подлая!…

— Геннадій Яковлевичъ, конечно, ни на что дурное не подумалъ, довольно ужъ, кажется, имъ она награждена была, — домъ выстроилъ, сто тысячъ ей наличными выдалъ и на разставаньѣ еще двадцать прикинулъ, — чашку принялъ, а въ чаю-то зелье это самое и было положено: изъ приворотнаго корня сокъ и съ заговорной молитвой.

— А-а-хъ! Какіе изверги на свѣтѣ есть!

— Еще она когда его чарами своими приворожила! Живши у нихъ на фабрикѣ, въ лѣсу съ нимъ повстрѣчалась и тогда же на Геннадія Яковлевича духомъ волшебнымъ напустила: съ перваго же раза подѣйствовало, — тосковать по ней зачалъ. А потомъ, она нѣсколько разъ въ чаю ему подносила: какъ запримѣтитъ, — воръ дѣвка! — что онъ начинаетъ отъ нея отклоняться, такъ и дастъ приворотнаго зелья.

— Такъ, такъ… А то чего же бы ему три года и возиться съ нею!

— Ну, а въ послѣдній-то разъ дала ужь выпить ему «вѣчнаго»: до гроба отъ нея не отстанетъ.

Къ намъ на ситцевую фабрику одинъ изъ смѣнныхъ прикащиковъ завернулъ. Позабылъ вамъ сказать, что въ то время я окончательно на должность постояннаго ярмоночнаго прикащика перешолъ и, когда не находился въ отъѣздѣ, въ ситцевой конторѣ занимался. Пришелъ смѣнный и по секрету намъ сообщаетъ:

— Въ совершенномъ изступленіи находится, — тихонько разсказываетъ. — «Это медленное убійство»! — кричитъ. «Отпустите меня… я хочу ее видѣть… или я руки на себя наложу»… Ночью чуть по водосточнымъ трубамъ съ третьяго этажа не спустился: открылъ окошко и вылѣзъ. Я едва успѣлъ его схватить и удержать. Ждутъ колдуна этого, за пятьсотъ верстъ, нарочнаго отправили… Не знаю какъ мнѣ и быть: хозяинъ ночью не спитъ, и того гляди изъ окошка выпрыгнетъ, а я — человѣка": съ шести-то часовъ вечера, да до шести утра изволь продежурить, ни разу не задремавши — не вынесешь! И такъ ужь мнѣ что-то не по себѣ… А главное — страшно", онъ какъ полоумный.

— Допускаютъ къ нему хоть мамашу-то?

— Вотъ послѣдніе то дни, какъ убѣдились, что Геннадій Яковлевичъ испорченъ, такъ Аннѣ Ѳедоровнѣ дозволили входить.

— Ну и что же она?

— Извѣстно — плачетъ, жалко ей своего любимчика.

— А-ахъ ты, Господи! — вздыхаетъ контора.

Жалѣли и на фабрикѣ всѣ Геннадія Яковлевича, а я ужъ и подавно: черезъ него на должность хорошую меня перевели, и благополучіе будущей своей жизни получилъ. Съ Аксиньей у себя по вечерамъ сидимъ, тужимъ о благодѣтелѣ… Я не скрою, правду скажу, нѣсколько поколебался въ Нинѣ Евлампеевнѣ: ужъ и въ правду не подѣлала ли она чего съ нимъ? Словъ нѣтъ, она дѣвушка хорошая и впослѣдствіи достойною оказалась, но все же подобная къ ней со стороны молодого человѣка приверженность, — какъ вы хотите, безъ посторонней силы невозможна… Нонѣшные образованные люди не вѣрятъ этому, смѣются, а я самъ въ книжкахъ читывалъ про волшебниковъ, и самолично примѣры видалъ: сколько этихъ порченыхъ у насъ въ церквахъ бываетъ, какое съ ними бѣснованіе происходитъ, и не рѣдко даже выкликаютъ имя человѣка, который ихъ испортилъ!.. Супруга моя тоже, какъ будто бы, немного на это склонялась, но прямого утвержденія не дѣлала и за Нину заступалась.

— Ты бы на нее поглядѣлъ, — говорила: — на кого она стала похожа. Куда ея красота дѣвалась, лицо осунулось, глаза ввалились, и сама не въ полномъ разумѣ!… Ночи на-пролетъ не спитъ, — мать говоритъ, — а день въ оцѣпененіи проводитъ: какъ опустится на диванъ, сядетъ, и пока ея не поднимутъ — съ мѣста не тронется. По временамъ всплеснется и громко простонетъ: «Господи, да когда же этому всему конецъ будетъ»? А въ другое время слышатъ: въ груди и горлѣ у нея что-то заклокочетъ, вотъ такъ: у-у-о, у-у-о! и ручки крѣпко въ кулачки сожмутся, и эдакъ дрожитъ, дрожитъ, какъ въ лихорадкѣ злой, а губы плотно сомкнутся… Сегодня къ ней въ горницу я и не входила, посидѣли мы съ матерью-то и вмѣстѣ погоревали. Какъ убита женщина! Тоже за дочку опасается: не испортили ли ее злые люди!

Вотъ тутъ и поди, разберись съ дѣлами-то!

А по городу слухи все распространяются. Въ домѣ Громовыхъ какъ въ гробу теперь стало. Ни слова во весь день ни отъ кого не услышишь, прислуга ходитъ на цыпочкахъ, хозяева сумрачные, да унылые показываются. Точь въ точь какъ покойникъ въ дому на столѣ… Тишина мертвая по всѣмъ покоямъ стоитъ…

За день до прибытія колдуна, такъ часовъ около пяти, — вечерній чай у насъ въ конторѣ собирались пить, — неожиданно зовутъ меня въ домъ.

— Что такое, несчастье случилось?

— Смѣнный ночной свалился, захворалъ, — отвѣчаетъ посланный. — Должно, васъ на его мѣсто опредѣлили поставить: кого еще надежнѣе васъ!

«Вотъ тебѣ и Троицкая»! подумалъ, — я готовился уже на ярмонку ѣхать. Но и не это, главное, меня озадачило, а то, что я буду въ родѣ жандара при хозяинѣ, благодѣтелѣ своемъ состоять!.. Ужъ и высказать не могу, какъ это меня огорчило и разстроило!.. Но идти надо: откажутъ, лишусь мѣста — куда я съ семействомъ дѣнусь? Кононъ Яковлевичъ ни на какой чужой фабрикѣ мнѣ жить не дастъ… Пошелъ, голову свою побѣдную понуривши.

Дѣйствительно, такъ точно, какъ посланный говорилъ: въ жандары въ хозяину опредѣлили, въ ночные назначили! Я попросилъ Петра Яковлевича, чтобы женѣ дали знать, — хватились бы домашніе, стали безпокоится.

— Я пошлю, — сказалъ, — Пойдемъ, Корягинъ! Я тебѣ инструкцію сообщу, какъ его держать слѣдуетъ…

Подымаемся по лѣстницамъ. Убранство вездѣ какое! Ковры дорогіе постланы, зеркала отъ полу до потолка, цвѣты въ мраморныхъ вазахъ, заграничныя растенія въ кадкахъ стоять. Дворецъ, чертоги царскіе! А живутъ скромно: ни баловъ, ни вечеровъ — ничего не дѣлаютъ, кромѣ именинъ и торжественныхъ случаевъ. Но вездѣ тишина полная: муха пролетитъ — услышишь. Ужь и въ правду, не покойникъ ли въ палатахъ?.. На одной изъ площадокъ Петръ Яковлевичъ пріостановился и сталъ излагать инструкцію… Стыдно даже о содержаніи ея передавать, сударь!… Достигли третьяго этажа, въ корридоръ повернули, тамъ два Аники-воина стоятъ, мытильщики, вытянулись въ струнку передъ молодымъ хозяиномъ. Взялся за ручку, повернулъ, и половинка двери отпахнулась. Боже мой, кого я увидѣлъ! Живой мертвецъ… Темный весь сдѣлался, ни кровинки въ лицѣ, одна кожа да кости остались. Я поклонился хозяину низко, а въ глазахъ что-то сразу заволокло, но улыбку его слабую примѣтилъ, словно онъ мнѣ обрадовался.

— Вотъ здѣсь будетъ твое мѣсто, — указалъ Петръ Яковлевичъ на кушетку у двери, гдѣ дневной прикащикъ стоялъ. — Ты, Полѣновъ, сдай смѣну Корягину. Можешь съ братцемъ разговаривать, но чтобы содержать все въ тайности и дѣйствовать по инструкціи… Прикажешь тебѣ чаю подать? — обратился къ заключенному.

— Да, вели, Петя! Мы съ Корягинымъ попьемъ!

Стою я — и глазъ на хозяина поднять не смѣю. Совѣстно! А онъ:

— Я очень радъ тебѣ, Ильичъ, — сказалъ. — Разсказывай скорѣе, что знаешь… Твоя видѣла?.. Была тамъ?..

Пересилилъ я себя, взглянулъ…

— Ахъ, Геннадій Яковлевичъ! Сударь… — и дальше языкъ не поворотился.

— Сюда пойдемъ, къ окошкамъ… Хотя я и ничего не боюсь, но противно мнѣ, что эти стражники изъ мытильной или лакей станутъ подслушивать… Садись вотъ здѣсь, къ столу письменному. Разсказывай потихоньку… Да что ты не въ своемъ образѣ? Или что не ладно? Не мучь, говори скорѣе!

— Ничего, все слава Богу, благополучно… Новы… Ахъ, какая съ вами большая перемѣна, сударь!

Усмѣхнулся… Морозъ у меня даже по кожѣ прошелъ отъ этой его усмѣшки!..

Дверь отворилась, лицо горничной въ корридорѣ промелькнуло, и въ комнату съ подносомъ одинъ изъ Аникъ воиновъ выступилъ.

— Поставь чай и не приходи, пока я не позволю, — сказалъ хозяинъ.

— Слушаю, сударь Геннадій Яковлевичъ.

Далъ время молодцу вылѣзти, поприслушался, и ко мнѣ:

— Разсказывай скорѣе! — говоритъ. — Вѣдь я три недѣли не видалъ ея и никакой вѣсточки отъ нея не получалъ. Лишили возможности и переписку вести.

Вижу я, что съ лица перемѣнился и корпусомъ тоньше сдѣлался, — онъ и такъ не дюжъ былъ, — но разумъ у него настоящій и порчи никакой въ немъ не замѣтно.

— Ахъ, Геннадій Яковлевичъ… Сударь! Да что же это?

— Будетъ тебѣ… Говори!

Собрался я съ духомъ и не спѣша, исподволь, разсказалъ про все, что зналъ и что ему отъ меня слышать желалось. Сѣрые глаза его такъ и загорѣлись, по исхудалымъ щекамъ красочка нѣжная выступила, и весь онъ въ слухъ обратился. «Бѣдная моя, бѣдная!» вздыхаетъ, а самъ внимательно меня слушаетъ. «Измучили ее, въ могилу вгонятъ»…

— Все бы ничего, — говоритъ. — я выдержу… Но вотъ Ниночка-то!… Какъ представлю себѣ ея положеніе, такъ въ окно бы и выпрыгнулъ, да къ ней!.. Я и то разъ отъ тѣлохранителей моихъ чуть не улизнулъ — по трубамъ хотѣлъ спуститься. Жалко, Понкратовъ тогда проснулся и схватилъ меня.

— Успокойте себя, сударь. Нина Евлампеевна не одна, ее навѣщаютъ добрые люди. Барышни эти хорошія, вашъ пріятель, тоже что по учительской части, и моя супруга. А теперь по секрету, черезъ жену, Нина Евлампеевна про все будетъ знать.

— Потому-то я и радъ, что тебя ко мнѣ приставили. Но ты можешь спать крѣпко, я противъ тебя на побѣгъ не рѣшусь. Вотъ ужо, ночью, я тебѣ все раскажу, все… и о Ниночкѣ узнаешь, что тебѣ не извѣстно. А теперь, вѣроятно, скоро нагрянетъ мой главный тюремщикъ. Садись опять къ двери на кушетку, а я за книжку примусь. Да скажу сейчасъ-же: меня отъ порчи будутъ лечить, за колдуномъ послали…

Я только головой мотнулъ.

— Слышалъ ужъ?..

Занялъ я свой постъ и началъ комнату оглядывать. Большая, высокая и свѣтлая, съ двумя окнами прямо на лѣсъ, — луга зеленые разстилаются, плотина, черезъ которую я гулять хожу. Это — кабинетомъ служило. Письменный столъ зеленымъ сукномъ покрытъ, справа у стѣны поставленъ, по сторонамъ его два мягкихъ кресла, а у стола, гдѣ хозяинъ сидитъ, орѣховаго дерева, съ рѣшетчатымъ изъ соломки сидѣньемъ креслецо; диванъ, стулья и все прочее. А по стѣнамъ около выходной двери шкафы съ книгами: много, и всѣ онѣ въ отличныхъ переплетахъ. Въ углу образъ Спасителя въ золоченой ризѣ. Рядомъ — арка, на ней драпировка штофная и черезъ нее другая комната, поменьше — спальня Геннадія Яковлевича… Нечего вамъ, сударь, и передавать въ подробностяхъ: обстановка великолѣпная!.. Ну, а сейчасъ тюрьма, золотая клѣтка, а все же клѣтка, и выпуску изъ нея на волю нѣтъ.

Долго мы прождали: не является главный тюремщикъ. Солнышко уже закатилось, лѣсъ весь румянцемъ вспыхнулъ, а нѣсколько погодя и потемнѣлъ. Рѣка свѣтлой полосой выступила, изъ прирѣчныхъ кустовъ соловьи защелкали. Геннадій Яковлевичъ окошко открылъ.

— Сударь! — вырвалось у меня какъ-то само собою.

— Чего испугался? Будь спокоенъ… Слышишь, соловьи начали пѣть.

Позвонилъ хозяинъ. Приказалъ ужинъ подать, и на меня особую порцію. Огонь зажгли… Вдругъ по корридору и прямо къ нашей двери шаги, — частые, да скорые шаги застучали.

— Является! — Геннадій-то Яковлевичъ мнѣ тихо съ дивана, передъ которымъ на столѣ приборъ поставили.

Я вскочилъ, шаги пріостановились.

— Кто тамъ на дежурствѣ? — слышенъ голосъ самого Конона Яковлевича.

— Новый-съ. Ярмоночный прикащикъ, господинъ Корягинъ, сударь! — кто-то изъ Аникъ отвѣчаетъ.

И шаги ужь у самой двери раздались. Я вытянулся и весь замеръ на своемъ посту. Пріотворилъ, заглянулъ въ комнату на двѣ секунды, показалъ свое круглое лицо съ бачками, да макушку съ яснымъ мѣсяцемъ, профыркнулъ мнѣ: «Смотри! ты мнѣ за него отвѣчаешь» — и захлопнулъ дверь.

Отъужинали. Превосходными кушаньями меня накормили и отличнѣйшимъ виномъ за ужиномъ подчивали. Въ одиннадцать часовъ пошли въ его спальню, онъ раздѣлся за ширмочкой, на кроватку… Увидѣлъ я его тутъ въ одномъ бѣльѣ — Боже милостивый, въ чемъ душа только держится! Ножки тоненькія, грудь впалая, — воротникъ не застегнуть былъ. — Ключицы выставились и всѣ ребра сквозь сорочку пересчитывай, а лицо, хотя и сильно перемѣнившееся — пріятное, носъ этотъ прямой, красивый, усикъ чуть примѣтенъ, а на подбородочкѣ хоть бы волосокъ одинъ, хоша онъ никогда не брился, на головѣ волосы густые да темные къ верху и назадъ зачесаны, лобъ высокій, открытый, и брови темныя надъ глазами изгибаются. Красивое, благородное лицо! Но худъ до невѣроятности! Легъ онъ самъ, а меня на кресло супротивъ посадилъ и принялся про все разсказывать.

До бѣла свѣта онъ мнѣ разсказывалъ, а всего не досказалъ, оставилъ на будущее время.

— Я бы отъ нихъ отдѣлился, — заключилъ. — Даже огласки бы не побоялся. Но не хочу мамашу прогнѣвать: знаю, что уходъ мой изъ дома родительскаго сразитъ ее! Но теперь я ни на кого бы не посмотрѣлъ, убѣжалъ, если бы случай представился. Вотъ до чего они меня довели!

Ничего, все-таки я часика три послѣ этого соснулъ. Сперва поворочался на кушеткѣ, ко вздохамъ тяжелымъ хозяина поприслушивался, а потомъ таково сладко заснулъ. Утромъ въ шесть часовъ дежурство свое дневному прикащику сдалъ, отъ котораго самъ наканунѣ принялъ, и укатилъ домой, не дождавшись пробужденія Геннадія Яковлевича: видно, не задолго передъ утромъ только успокоился и спалъ теперь, сердечный, какъ дите невинное.

Дома супругѣ подъ строгимъ секретомъ я все повѣдалъ. Скрутилась живою рукою — и къ Нинѣ Евлампеевнѣ. Передала, что слѣдуетъ; обрадовалась та несказанно, ожила вся, но скоро веселость ея пропала, и она сильно о чемъ-то задумалась…

А безъ меня, во время дневной смѣны, и колдуна этого самаго на тройкѣ въ тарантасѣ привезли. Я увидѣлъ его на слѣдующее утро, но Геннадій Яковлевичъ, какъ я на дежурство свое явился, сейчасъ же и началъ о немъ разсказывать:

— Пріѣхалъ колдунъ, — говоритъ. — Разумѣется, дали знать брату Конону Яковлевичу. Сколько тамъ времени прошло — я не знаю, — но ровно въ часъ дня, — я читалъ, — обѣ половины двери распахнулись, и увидѣлъ зрѣлище: впереди показался высокій, здоровый старикъ, съ лицомъ заросшимъ сивыми волосами и такою же сивою кудлатою головою, одѣтъ въ поношенный и провощенный армякъ изъ верблюжьяго сукна желтоватаго цвѣта, подъ стать волосамъ, въ пестрядинныхъ портахъ, засученныхъ въ рыжіе голенищи громадныхъ сапогъ, и съ большою мѣховою шапкою въ обѣихъ рукахъ. За нимъ слѣдуютъ мамаша и старшій братъ. Старикъ еще отъ двери уперъ въ меня свои большіе, зеленые глазищи, валить прямо на меня и кричитъ:

— «Вижу, вижу, чѣмъ ты, дѣтинушка, нездоровъ»!

— Я отъ роду подобнаго голоса не слыхивалъ: густой и силы невѣроятной. Даже братъ плечомъ дернулъ, а мамаша отъ испуга пріостановилась.

— «Присядь, присядь, дѣтинушка! — кричитъ передъ самымъ уже моимъ лицомъ и своими глазами меня пожираетъ, точно съѣсть намѣревается. — „Ты небойся меня, парень! Я старичекъ добренькій, я такимъ, какъ ты молоденькимъ, вотъ что на ушко шепну“…

Нагнулся надъ самымъ моимъ ухомъ и гаркнулъ:

— „Всѣхъ бѣсовъ изъ тебя повышугну!..“

— Меня пошатнуло отъ его голоса. До сихъ поръ онъ у меня въ ушахъ стоитъ. Поразилъ меня старикъ и видомъ своимъ, и голосомъ дикимъ! Нервы у меня и такъ ужь разстроены, а тутъ это лѣсной человѣкъ…

— „Принесите мнѣ съ ключевой водою серебряную ендову, три восковыхъ свѣчки и чистенькій уголекъ!“ — сказалъ лѣсной дѣдъ.

— Исполнили его приказаніе — за ендовой Кононъ Яковлевичъ самъ въ кладовую ходилъ. Прилѣпилъ свѣчки къ краямъ сосуда, зажегъ и сталъ что-то про себя нашептывать; окончилъ, углемъ по водѣ провелъ и ко мнѣ:

— „Семьдесятъ семь бѣсовъ въ тебѣ, дѣтинушка, теперь сидитъ. Вотъ сколько въ нутро твое вогнали“.

Мамаша перекрестилась, а братъ замѣтно поблѣднѣлъ..

— „Кто же, дѣдушка, это съ нимъ сдѣлалъ?… Дѣвка“?

— „Дѣвка не дѣвка, да и не мужняя жена“.

Переглянулись братъ съ мамашей, на меня посмотрѣли.

— „Можешь ты ихъ устранить“? — братъ спрашиваетъ.

— „О-охъ! трудно мнѣ съ ними тягаться, больно трудно, родимые“!

— „Такъ какъ же? Надобно больного полечить, старикъ…“

— „Нѣшь попытать?… Постараюсь ужъ… Надобно. Затѣмъ меня сюда и привезли. Не опасны для меня эти пакостники, семьдесятъ бѣсовъ съ бѣсенятами молоденькими, а вотъ тѣ, что семь-то старыхъ дьяволовъ — вотъ кто солоны мнѣ достанутся. Да буду смогаться, какъ-нибудь, да ужъ и тѣхъ одолѣю, осилю. Вылечу на-чисто!… Но сперва, сударики мои, уговоръ мы заключимъ. За вылечку мнѣ тыщу руб левъ пожалуйте: пятьсотъ на столъ сейчасъ выложите, а другіе пятьсотъ по окончаніи!…“

Братъ стадъ торговаться, просить уступки, но старикъ рѣшительно объявилъ, что ни копѣйки не „снесетъ“, что у него такой уставъ для богачей положенъ.

— „Выдадимъ тебѣ сейчасъ половину, а какъ ты не вылечишь“? — брать спрашиваетъ.

— „А я сейчасъ видимостью докажу, сударики: при васъ, на глазахъ, семьдесятъ-то бѣсовъ съ бѣсенятами изъ него выгоню“.

Зажегъ опять свѣчки колдунъ и принялся надъ водою нашептывать, но теперь можно было отрывочныя слова слышать.

— „Во имя Отца и Сына“, — шепчетъ. — „Небомъ одѣваюся… облакомъ покрываюся… препояшуся поясомъ святыя Богородицы…. Шилды! былды!… Какъ врата адовѣ разверзаются“.

Надоѣло мнѣ это шутовство. Всталъ я и началъ по кабинету ходить. А колдунъ шепчетъ:

— „Такъ бы изъ раба Божія“. — „А? не понравилось ужъ шю“! — громко себя перебиваетъ. — „Забѣгалъ нашъ паренекъ!“ — „Шилды, былды… свяжи и сокрути до единаго изъ семидесяти“… — „Но, но! Закочеряжились, не хочется изъ души христіанской, да опять въ тартарары?… Потерпи, дѣтинушка, потерпи, успокоишься… Го, го, го-о! Да сколько ужъ ихъ въ посудину-то понабралось“! — „Шилды, былды… изъ жилъ, изъ рукъ и изъ ногъ… суставовъ, изъ крови“… — Да всѣ ли вы здѣсь, окаянные? Али еще кто изъ васъ тамъ остался?» — «Изъ ноздрей и ушей»… Стой! Всѣ. — Шилды-былды! Аминь".

Мамаша только крестится, а съ лица брата потъ льется. Думаю: за умнаго тебя человѣка всѣ почитаютъ, Кононъ Яковлевичъ, а ты позволяешь лѣсному шарлатану себя дурачить!… Но старикъ опять ко мнѣ.

— «Теперь присядь, дѣтинушка»!

Я не хотѣлъ, но матушка умоляя на меня взглянула, и я опустился на стулъ. Старикъ три раза сдунулъ съ воды, провелъ надъ нею три креста углемъ и повернулъ на меня свое лицо. Я отвернулся… Не могу его глазъ выносить!

— «Сейчасъ ты успокоишься, парнюженька… Эти пакостники-то ослабили его, такъ онъ сейчасъ на стульчикѣ-то заснетъ. Ну-ка, погляди на меня! Не бойся… Вотъ такъ… Гляди!… Хорошо… Дако я еще ручкою своею помашу… Такъ, гоже! Засыпаетъ… Ну, спи, дитятко! Сладко заснулъ паренекъ»…

На этомъ мѣстѣ я перебилъ Геннадія Яковлевича.

— Не ужели вы и въ правду заснули?

— Да еще какъ, Ильичъ! Два часа спалъ, какъ мертвый… Только я сталъ въ глаза колдуна смотрѣть, — дремать началъ, сонъ такъ меня и клонитъ! Онъ ручищею своею передъ лицомъ водитъ — и я Забылся, но что они говорятъ, еще слышу… Слышалъ, какъ братъ старику сказалъ: «половину я тебѣ выдамъ, но съ однимъ условіемъ: кромѣ отворота брата отъ той, ты обязанъ за ту же цѣну его приворотить къ невѣстѣ». — «Ладно, приворотимъ и къ невѣстѣ». Старикъ запросилъ прибавки, но братъ настоялъ, и тотъ, кажется, согласился… А дальше ужь ничего не слыхалъ и проспалъ до самаго обѣда. Теперь ты поздравь меня: семьдесятъ бѣсовъ изъ меня изгнаны.

— Однако, удивительно, сударь… Усыпилъ онъ васъ!

— Но не посредствомъ волшебства — это вздоръ, и ты, пожалуйста, никому не вѣрь, что есть колдуны или волшебники. Въ глазахъ старика много есть магнетизма: вотъ чѣмъ онъ меня усыпилъ. Этотъ магнетизмъ и во мнѣ, и въ тебѣ есть, но въ слабой степени, а у старика его много… Теперь изъ меня еще нужно семь старыхъ бѣсовъ выгнать.

— Тѣхъ эдакъ же будутъ прогонять?

— А вотъ завтра увидишь.

Передалъ ему отъ Нины Евлампеевны поклонъ и сообщилъ, что отъ жены узналъ. Выслушалъ съ какой-то жалостью.

— Ахъ Ниночка, Ниночка! Да когда же я тебя увижу, милая!…

Присѣлъ къ окошечку и посматриваетъ на лѣсъ… Что-то, по изгнаніи изъ него семидесяти бѣсовъ, онъ печальнѣе мнѣ показался, чѣмъ наканунѣ, когда я въ первый разъ увидѣлъ его подъ домашнимъ арестомъ.

Поужинали своимъ чередомъ. Онъ легъ, а меня попросилъ около себя посидѣть.

— Пока я не засну, побудь тутъ, — говоритъ. — Странно!… все старикъ этотъ и глаза его мнѣ представляются… Нервы, что ли совсѣмъ у меня разстроились…. Впрочемъ глупость я думаю и про глупость говорю. Теперь засни, Ильичъ, насъ рано подымутъ…

— Кто?

— Завтра узнаешь.

Но въ эту ночь я не заснулъ: и самъ о колдунѣ все думалъ, и Геннадій-то Яковлевичъ во снѣ бредилъ, про старика этого страшнаго вспоминалъ и кричалъ: «боюсь, уйди отъ меня»… Да и спать некогда было: въ полночь я услышалъ въ корридорѣ частые шаги Конона Яковлевича…

Вскочилъ, какъ встрепанный.

— Не спишь?

— Никакъ нѣтъ-съ, сударь.

— Буди скорѣе брата. Пора! Ждутъ его.

— Я готовъ! — слышу голосъ изъ спальни. — Сію минуту выйду.

Кононъ Яковлевичъ схватилъ меня за руку и потащилъ къ образу.

— Поклянись передъ Спасителемъ — рукой на икону показываетъ, — что ни отцу, ни матери, ни женѣ и никому не скажешь, что увидишь и услышишь. Дай клятву.

Конечно, я съ испуга поклялся, ничего не понимая.

— Ты поѣдешь съ нами!

Вышли мы втроемъ на дворъ. Еще утренняя заря не занялась. На дворѣ высоченный старикъ, въ армякѣ и мѣловой шапкѣ, двое Аникъ воиновъ, и въ отдаленіи двѣ пролетки, кучера на козлахъ сидятъ. Я какъ взглянулъ на этого лѣсного страшилища, такъ сразу и отгадалъ, что это и есть колдунъ: словно меринъ сивый.

— Готово, дѣдушка, — старшій хозяинъ сказалъ.

— Трогайте! — пробубнилъ колдунъ. — На лошадь не смѣй никто!… Потому, она лошадь — а кто ложь? Сатана.

На обратномъ разрѣшаю.

Тронулись. Впереди Кононъ Яковлевичъ съ узникомъ, за нимъ этотъ сивый меринъ, я съ Аниками позади; въ нѣкоторой отдаленности, шажкомъ кучера въ экипажахъ. Этотъ церемоніалъ еще свечера колдунъ со старшимъ хозяиномъ учредилъ, а машрутъ намъ такой обозначилъ. Прошли мы черезъ нашу плотину, повернули направо, обогнули лѣсъ и направились по малоѣзжей дорожкѣ къ мѣсту, извѣстному у насъ подъ названіемъ «Семи ключей». Верстъ шесть — семь отъ хозяйскаго дома до нихъ, два часа скорымъ шагомъ пропутешествовать. Колдунъ то и знай подгоняетъ: «поскорѣе! До солнышка, чтобы на зарѣ»… Всѣ въ испаринѣ. Поспѣли: заря ужь пышетъ, но солнце еще не выходитъ. Сивый меринъ взялъ Геннадія Яковлевича за руку и къ источнику повелъ, а Кононъ Яковлевичъ установилъ порядокъ охраны_t чтобы младшій братъ не сбѣжалъ.

Мѣстность «Семи Ключей» пустынная. Съ трехъ сторонъ поле, — дичь, а съ четвертой, гдѣ изъ пригорка ключи бьются — лѣсокъ, соснячекъ молодой. Ключи эти, выйдя изъ подъ земли, тутъ же всѣ соединяются, и тоненькимъ да такимъ гулкимъ ручейкомъ въ овражекъ бѣгутъ и по немъ дальше рѣчкой веселой несутся. Колдунъ съ Геннадіемъ Яковлевичемъ въ овражекъ этотъ спустились, къ ключамъ поднялись, а мы, стражи, въ такомъ положеніи находимся: я съ кучерами на этомъ берегу, что съ поля, молодцы изъ мытильной въ оврагѣ съ разныхъ сторонъ и въ отдаленіи другъ отъ друга поставлены, а Кононъ Яковлевичъ въ середкѣ, шагахъ въ двадцати отъ источника. Смотримъ: колдунъ припалъ на колѣна передъ ключами, гдѣ они въ ручеекъ соединяются* и принялся шептать; съ четверть часа наговоръ производилъ. Больной тутъ же, у деревца стоитъ. Видимъ, сивый меринъ снялъ свою овчинную шапку, зачерпнулъ чашкою водицы изъ источника и молодому хозяину поднесъ.

— Испей, дѣтинушка!

Да такъ это громко, что и лѣсокъ за нимъ повторилъ:

«Испей, дѣтинушка!»

— Глотками. До семи разъ!

И лѣсокъ опять:

«Глотками. До семи разъ».

Что за чудеса! Жутко инда дѣлается…

«Теперь отдохни, посиди!

Присѣлъ Геннадій Яковлевичъ подъ деревцомъ на травку и посиживаетъ. Колдунъ спустился, съ Конономъ Яковлевичемъ что-то секретно говоритъ. Въ скоромъ времени обратно двинулись. Братья сѣли въ одну пролетку, а я удостоился чести вмѣстѣ съ колдуномъ въ другой ѣхать. Ну, а тѣ, Аники воины, за нами пѣхтуромъ поспѣшали. Дорогой спутникъ мой въ разговоръ со мною вступилъ и, между прочимъ, спросилъ:

— Ты изъ приставниковъ?

— Да я прикащикъ… старшій хозяинъ меня назначилъ.

— Выходитъ, ты лицо довѣренное, на тебя хозяева располагаются.

Говоритъ такъ, и глазищами на меня поводитъ. Чувствую, неловко мнѣ съ нимъ и стараюсь избѣгать его взглядовъ. Однако, полюбопытствовалъ, задалъ колдуну вопросъ:

— Да что такое, почтенный, съ нашимъ молодымъ хозяиномъ приключилось?

— Теперь ничего, — парень обойдется. Ладно, сдоганулись еще не поздно и меня во время позвали.

— А что, развѣ больно ужъ плохо съ нимъ приходилось?

— Тебѣ открою, — и въ ухо мнѣ шепотомъ: — вчера семьдесятъ ихъ выгналъ, а еще въ немъ сидитъ семь, да какихъ? — самыхъ лютыхъ да ста-а-рыхъ.

— Такъ ключи-то наши при чемъ же? — тоже шепотомъ его спрашиваю.

— А, видишь ли, ты, парень, диво-то какое тутъ выходитъ. Чтобы семерыхъ шишигъ изъ него выгнать начисто, такъ надобно семь утреннихъ зорь и съ семи ключей съ наговоромъ ему воду пить, а то вода изъ рѣчки или изъ одного ключа тѣхъ не осилитъ. Вчера старшой-то вашъ, когда я ему обсказывалъ все обстоятельно, и доложилъ мнѣ о вашихъ „Семи ключахъ“. Понялъ теперь?

— Понялъ, старичекъ почтенный. Значитъ, семидневный курсъ леченья будетъ. Такъ-съ…

И узналъ я, сударь, что Кононъ Яковлевичъ со всѣхъ съ насъ, не исключая и кучеровъ, взялъ клятву держать про это леченіе въ тайности!.. Дальновидный человѣкъ!

Съ дежурства, конечно, я домой, и ни слова о волшебномъ похожденіи. Прямо залегъ спать. Къ обѣду всталъ и отъ супруги узналъ неожиданную новость: Нина Евлампеевна мамашѣ Геннадія Яковлевича письмо отправила: пишетъ она въ этомъ письмѣ самомъ, что собралась уйти въ монастырь, проситъ Геннадія Яковлевича отъ неволи освободить и желаетъ ему всякаго счастья. Я даже не повѣрилъ, — не можетъ этого быть.

— Вѣрно, — супруга отвѣчаетъ. — Писала она въ какой-то монастырь къ игуменьѣ, та ей въ отвѣтъ прислала: „съ удовольствіемъ“, пишетъ, „просимъ милости, мы будемъ очень рады“. Приписочка еще въ письмѣ-то: обитель очень бѣдная, такъ въ казну монастырскую побольше денежный вкладъ сдѣлать проситъ игуменья.

— Если бы не отъ тебя эти слова слышалъ, никому бы въ жизнь не повѣрилъ.

— Объ этомъ, должно быть, она, голубушка, все и задумывалась. До отчаянія вѣдь доходила. Мать боялась, чтобы чего она съ собою не подѣлала, не рѣшилась съ жизнью своею молодою покончить. Ну, Богъ надъ несчастною и сжалился, вложилъ ей добрую мысль. Нонеча у нотаріуса была съ матерью, домъ свой на нее перевела. Теперь собираетъ все, что изъ одежи получше есть, и продать хочетъ, а потомъ и отправится въ обитель-то.

— А куда именно?

— Никому не сказываетъ.

Такъ это, сударь, меня смутило, что просто до невозможности. Сказать хозяину — его въ крайнее отчаяніе повергнешь, а не сказать — опять не хорошо выходитъ… Просто не знаю, что придумать! Рѣшился повременить, выждать, что леченіе покажетъ…

И что же? Точно чуяло сердце Геннадія Яковлевича: вечеръ и всю ночь въ тоскѣ провелъ. Мамаша приходила навѣстить. Вошла съ такимъ веселымъ, довольнымъ лицомъ, но, посидѣвши съ сыномъ, ушла со слезами на глазахъ: материнское сердце, — жалко видѣть сына въ такомъ уничиженіи и горемъ убитымъ. Но о письмѣ Ниночки, видно, ни слова не сказала.

Съ полуночи опять мы поднялись, и тѣмъ же порядкомъ, въ томъ же составѣ, на ключи двинулись. Ту же самую штуку продѣлывали, что и въ первый разъ, только больше Геннадію Яковлевичу отдыху дали: ослабъ онъ слишкомъ, и уныніе еще больше въ немъ растространилосъ. Спалъ ли онъ днемъ — не знаю, но до урочнаго часа и въ этотъ разъ мы съ нимъ бодрствовали.

Пришелъ я опять на свое дежурство, смѣнилъ Полѣнова. Вижу, хозяинъ ужь совсѣмъ на себя не похожъ», точно къ смерти приговоренный сидитъ, даже моего прихода не примѣтилъ. Я тихонько откашлянулся. Поворотилъ слабо головушку… Увидѣлъ, вскочилъ, и ко мнѣ, самъ весь дрожитъ и, задыхаясь, говоритъ:

— Слышалъ?… Слышалъ? Пойдемъ ко мнѣ… Ниночка, Ниночка!… До чего тебя довели!…

Я его успокаиваю, плету, самъ не знаю что, и вотъ ужь чувствую, сію минуту я зареву.

— Если бы мнѣ только написать ей! — ломаетъ руки. — Но вѣдь у меня все отобрали: ни бумаги, ни чернилъ… Знаю, что и тебѣ принести нельзя; васъ всякій разъ обыскиваютъ.

— Точно такъ, сударь, — говорю. — Но употреблю всѣ силы, чтобы бумаги и хоть карандашъ вамъ доставить: за сапогъ суну, въ сапогахъ у насъ не обыскиваютъ.

Какъ бросится ко мнѣ на шею, принялся меня цѣловать, да въ объятіяхъ душить, откуда только сила въ немъ взялась.

— Дорогой! Спаситель мой! Я до смерти твою услугу не позабуду.

Поуспокоился… потомъ немного задумался, взглянулъ на меня и покачалъ головою.

— Нѣтъ, не приму я твоей услуги! Тебя братъ Кононъ съѣстъ.

— Прогонитъ… Больше ничего со мною не сдѣлаетъ, а замарать ни чѣмъ не замараетъ. Клятвы въ этомъ тоже ему не давалъ… а для васъ я готовъ все претерпѣть.

Сжалъ онъ тутъ крѣпко на крѣпко мою руку и сказалъ:

— Зналъ я, Дороѳей Ильичъ, что ты мнѣ человѣкъ преданный, но такого самоотверженія, скажу откровенно, я и отъ тебя не ожидалъ. Будь же ты увѣренъ, что, если бы мнѣ вскорѣ умереть пришлось, я не оставилъ бы тебя безъ средствъ къ жизни.

— Что вы, сударь, развѣ я награды какой себѣ ищу?

— Понимаю. Такія услуги не оцѣниваются деньгами… Я сегодня просилъ мамашу, — отъ нея вѣдь я узналъ о Ниночкѣ, — чтобъ она позволила мнѣ написать, во она не рѣшилась, отказала мнѣ… Тс…

Шорохъ платья въ кабинетѣ послышался. Отскочилъ я отъ хозяина. Сама Анна Ѳедоровна къ намъ изволитъ жаловать. На головѣ легонькій темный платочекъ, а на плечахъ большая теплая шаль, и она съ руками въ нее закуталась. Что значитъ совершенныя ихъ лѣта, подумалъ: весна, а онѣ въ теплое кутаются! Поклонился почтительно старушкѣ.

— Здравствуй, Дороѳей… Извини, по отчеству-то позабыла, какъ тебя величаютъ.

— Все равно, сударыня. Ильичъ, — говорю.

— О чемъ вы тутъ бесѣдуете?… Да что я спрашиваю, мало ли про что мужчины разговариваютъ! А я опять тебя провѣдать, сынокъ! — и опустилась на кресло, шалью своею все накрывается.

— Озябли, матушка? — сынъ спрашиваетъ.

— Да, весна, а вечеръ сегодня нѣшто прохладный, зябну, Генаша. Куда ты? — ко мнѣ съ вопросомъ, замѣтивъ, что я за драпировку пячусь. — Ты, чай, не мѣшаешь намъ!

— Наговорился я съ Геннадіемъ Яковлевичемъ, сударыня, я теперь на свой постъ нужно отправляться.

— Развѣ что такъ?… Пожалуй, займи свое мѣсто, а то не ровенъ часъ, Кононъ заглянетъ: дастъ тебѣ гонку.

Посидѣла Анна Ѳедоровна съ любимымъ своимъ сынкомъ въ спальнѣ. Тихія они промежду собою рѣчи вели, — да я и не старался прислушиваться: съ какой стати! Думаю о своемъ предложеніи хозяину: какъ я это сдѣлаю и не попадусь ли? Думаю, и вдругъ голосъ Геннадія Яковлевича явственно:

— Родная ты моя!

И смолкло. Даже тихія рѣчи прекратились. А черезъ минуту, двѣ, шелестъ платья, и хозяйка сама выходитъ, — драпировку за собою опускаетъ.

— Генашинька задремалъ… Нарочно драпировкой-то закрыла, чтобъ его не тревожить, а я съ тобою здѣсь посижу, потолкуемъ- давай. Ежели онъ скоро проснется, такъ я на минуточку еще войду на него взглянуть.

Я, конечно, всталъ, изъ почтенія стоя хотѣлъ разговаривать, но она такъ повелительно рукою сдѣлала. Я повиновался — съ краешку на кушетку присѣлъ. Начала меня разспрашивать, какъ я живу съ женою, хорошо ли, согласно, про дѣтокъ полюбопытствовала узнать, и о родительницѣ моей освѣдомилась. Сказала, что помнитъ еще, когда я служилъ у нихъ на Фабрикѣ въ мальчикахъ, какъ потомъ меня прикащикомъ сдѣлали, и чего, чего не припомнила, да не поразсказала старушка, а всего и получаса времени не прошло, какъ со мною заговорила. Но во время бесѣды этой часто тревожилась: то ей слышалось, что сынъ Кононъ идетъ, и она выпрямлялась, точно подняться хотѣла, то голосъ Генашеньки чудился…

— Однако, пора мнѣ и спать. Загляну, крѣпко ли спитъ Генаша.

Подошла, открыла съ осторожностью занавѣску и посмотрѣла.

— Э, да ты ужъ проснулся, -сказала и скрылась за штофной матеріею.

Не задержалась долго, снова показалась…

— Постарайся опять заснуть, — на ходу, поворачиваясь лицомъ въ спальню, говоритъ. — Раздѣнься, да и спи. Прощай!

Закуталась съ руками въ шаль, поклонились мнѣ съ привѣтливостью, промолвила: «прощай, Дороѳей Ильичъ!» и съ гордой осанкой удалилась. Погодя Геннадій Яковлевичъ меня зоветъ.

Раздѣлся ужъ, лежитъ въ кроваткѣ.

— Спасибо тебѣ, голубчикъ! Очень я тебѣ благодаренъ за предложеніе услуги. Можетъ, я усну, и ты вздремнешь.

Смотритъ гораздо лучше, руку мнѣ жметъ и улыбкою еще разъ со мною прощается.

На утро третью зорю беремъ. Все по прежнему; колдунъ еще одного страшнаго бѣса выгналъ. Къ утрени ужъ благовѣстятъ, мы къ дому подъѣзжаемъ… Слава Богу, благополучно доѣхали, а лошадь наша вся въ мылѣ…

Передъ уходомъ со смѣны Геннадій Яковлевичъ мнѣ и говоритъ:

— Ты подожди, сегодня не приноси, что вчера обѣщалъ. А попроси отъ моего имени, чтобы жена твоя туда сходила и сказала, что я погибну, если Ниночка уѣдетъ… Опасаюсь я, что васъ теперь строже будутъ обыскивать.

Не въ состояніи вамъ сказать, сударь, подслушалъ ли кто нашъ разговоръ съ хозяиномъ, или ужъ стѣны въ комнатахъ съ ушами были, только когда я отъ него вышелъ, то Кононь Яковлевичъ меня позвалъ.

— Корягинъ, покажи-ка мнѣ свои сапоги!

Дѣла, однако, подумалъ!… Полѣнова тоже приглашали, а лотомъ мы ужъ и безъ всякаго приглашенія, какъ только обыскивать, — стали и сапоги, и чулки вытрясывать.

Послѣ третьей зари уныніе покинуло Геннадія Яковлевича: за то имъ овладѣло какое-то новое безпокойство. И въ дежурство Полѣнова, и въ мое мечется онъ изъ угла въ уголъ, подбѣгаетъ безпрестанно къ окошкамъ и смотритъ на рощу въ бинокль. Разсмотрѣть ли ему что въ лѣсу желалось, или представлялось что отъ леченья-то — объяснить не умѣю. Товарищъ мой по службѣ увѣрялъ, что хозяина нечистая сила туда манила", видѣлъ онъ, будто бы, на краю лѣса женщину, которая бѣлымъ платкомъ махала, а хозяинъ у окна стоялъ и въ бинокль глядѣлъ. Видѣніе это Полѣновъ замѣтилъ уже на пятыя сутки со дня перваго хожденія къ «семи ключамъ», значитъ, только что по изгнаніи пятаго бѣса изъ порченаго.

Но мнѣ хорошо памятно свиданіе матери съ сыномъ въ это самое число. Ночью также Анна Ѳедоровна пожаловала. Долго они промежду себя о чемъ-то вели тихія рѣчи; долетали изъ спальни порою до меня вздохи и будто чьи-то всхлипыванія… Не ради любопытства, а просто отъ скуки разгуливалъ я взадъ и впередъ по кабинету, и, проходя, черезъ открытыя драпри раза по два вотъ что видѣлъ: сынъ стоитъ передъ матерью на колѣнахъ, а она положила на его темноволосую голову обѣ руки и заглядываетъ ему съ любовью въ лицо. Затѣмъ я слышалъ, какъ сынъ прерывающимся голосомъ умолялъ свою мать.

— Благослови, родная! Никакой во мнѣ нѣтъ порчи… Это выдумали люди… Благословишь меня, и я буду по прежнему здоровъ, веселъ и счастливъ… Нѣтъ, не по прежнему, а въ тысячу разъ больше! Одна ты, родная, твое благословеніе спасутъ меня и навсегда успокоятъ.

И, въ отвѣтъ на моленіе сына, я отлично разслышалъ слова матери:

— Благословляю тебя, любимый мой сынъ, Геннадій… — и остановилась. — Сперва мнѣ скажи, не потаи, — дрогнувшимъ вдругъ голосомъ и всхлипывая продолжала старушка: — на доброе ли просишь ты благословенія матери, не умыслилъ ли ты чего нехорошаго?… Открой мнѣ!

— Нѣтъ, дорогая! не на худое, а на одно доброе, хорошее и святое прошу меня благословить.

— Вѣрю! Будь же ты отъ меня дважды, трижды благословенъ, ненаглядный мой сынъ! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

Въ эту секунду у меня въ горлѣ запершило, и я поотошелъ къ сторонкѣ… Побоялся, что кашель мой дурацкій помѣшаетъ чистымъ, горячимъ слезамъ, которыя тамъ лились на старушечьи руки матери и молодую голову сына…

Не забуду я, пока живъ на свѣтѣ, и той заря прекраснаго весенняго утра, когда у «Семи ключей» сѣдой колдунъ выгналъ послѣдняго бѣса. Долго упрямился старый дьяволъ, изъ останныхъ силъ выбивался, чтобы не покориться волѣ страшнаго колдуна, даже, чудилось намъ, изъ лѣсочка ему кто изъ товарищей, чертей, голосъ подавалъ: «крѣпись, молъ, не выходи!» Но подконецъ обезсилѣлъ дьяволъ и вылетѣлъ изъ души человѣческой.

— Экъ онъ шарахнулся! — загремѣлъ колдунъ. — Посиди, отдохни, дѣтинушка! Шибко онъ тебя нудилъ, окаянный!

— Совсѣмъ, дѣдушка? — спросилъ Кононъ Яковлевичъ, вытирая клѣтчатымъ платкомъ лицо, лобъ и лысину.

— Видишь, чай, самъ, какимъ веселымъ братикъ твой глядитъ? Теперича, именитый купецъ, ты успокой себя: отъ той… самъ знаешь, отъ кого! — напрочь его отворотилъ! Всего паренька къ невѣстѣ своей воротитъ, и онъ всѣмъ сердцемъ къ ней горитъ.

Дѣйствительно, Геннадій Яковлевичъ посиживаетъ на травкѣ, пледъ подстеля, и весело на всѣхъ посматриваетъ.

— Ну, что же? Не отправляться ли ужъ? — погодя спросилъ довольный Кононъ Яковлевичъ.

— А, пожалуй, что и время. Подымайся, Геннадьюшко, стань, дитятко, на рѣзвы свои ноженьки и бѣги веселехонько! — колдунъ зоветъ.

Старшій братъ поджидаетъ младшаго въ оврагѣ, поглядываетъ на него. Видитъ: приподнялся съ травки Геннадій Яковлевичъ, всталъ на рѣзвы ноженьки и ступилъ къ оврагу… Повернулся старшій, зачастилъ по овражку, на нашу сторону направляется, гдѣ я на своемъ посту нахожусь и экипажи съ кучерами ждутъ-, за хозяиномъ и колдунъ съ Аниками валятъ.

— Эка, верещитъ, да хрюкаетъ какъ! — загремѣлъ старикъ. Слышите? Это онъ, что сейчасъ коего я выпугнулъ, перекинулся въ свинью съ поросенкомъ!

Прислушались. Ахъ, ты Боже! И вправду гдѣ-то визжитъ и хрюкаетъ! Инда всѣхъ жуть проняла: жилья близко нѣтъ, а поросенокъ верещитъ, и свинья, должно боровъ здоровый, потому басомъ такъ: «хрю, хрю»… Лошади бьютъ ногами, храпятъ, Фыркаютъ; кучера ихъ сдерживаютъ — куда! — воротятъ въ сторону и тащатъ за собою кучеровъ, особенно та, на коей хозяева пріѣхали, сажень на тридцать отъ мѣста уперла… Старшій хозяинъ скорѣе, безъ оглядки, изъ оврага вонъ и прямо къ экипажу-, за нимъ и наши Аники взмахнули; одинъ колдунъ не торопится, претъ спокойно. Нашъ кучеръ первый совладѣлъ и подъѣхалъ, за нимъ и другой, хозяйскій, подъѣзжаетъ.

— Ну, садись, прикашикъ! — колдунъ мнѣ говоритъ и самъ грузно на подножку ступаетъ.

Кононъ Яковлевичъ тоже заноситъ ногу и, не поворачиваясь, говоритъ:

— Ты, Геннадій, съ той стороны зайди, — и самъ сѣлъ. — Но гдѣ же онъ?

Оглянулись — нѣтъ Геннадія Яковлевича.

— Да онъ же за мною шелъ, — говоритъ старшій хозяинъ. — Я слышалъ его шаги…

— Точно такъ, сударь, — подаетъ съ козелъ голосъ кучеръ. — Они за вами шли. Пріостановились закурить папироску.

— А потомъ?

— А потомъ лошадь заартачилась… Я ужъ не видѣлъ…

— Эй, вы! — крикнулъ хозяинъ на Аникъ. — Добѣгите-ка за оврагъ, поглядите, не тамъ ли онъ гдѣ…

Кинулись въ овражекъ, взбѣжали на пригорокъ, гдѣ ключи, и поглядѣли за сосенки, въ кусты…

— Что?

— Никакъ нѣту… не видать.

— Покличьте!

Зазѣвали во всю глотку ребята.

— Ге-енна-адій Я-ко-в-ле-вичъ! Су-ударь? По-ожа-луйте! Бра-тецъ зову-утъ.

Не показывается и не откликается на зовъ молодой хозяинъ. Я взглянулъ на старшаго хозяина… Вдругъ онъ поблѣднѣлъ и позеленѣлъ весь, соскочилъ съ пролетки.

— Корягинъ! — нечеловѣческимъ голосомъ вскрикнулъ. — За мной! — и въ оврагъ, къ лѣску. — Эй, черти! — на мытильщиковъ кричитъ. — Бѣгите, ищите по лѣсу, кричите… Ему не куда еще убѣжать!

Лѣсокъ молодой, но частый, вереска и чаплыжника много, трава отъ росы сырая.

— Не скроется! Не убѣжитъ! Некуда! — рвется и мечетъ Кононъ Яковлевичъ. — Найду! Не убѣжишь.

Полчаса мы полазили по этому лѣску. Нигдѣ на тропинку не набрели, не только на дорогу. Кононъ Яковлевичъ мокрый, съ искаженнымъ лицомъ и пѣною у рта.

— Не уйдешь… Гдѣ-нибудь въ кустахъ завалился…

— Сударь! — услыхали голосъ издалека. — На слѣдъ напалъ, — подалъ голосъ одинъ изъ мытильныхъ ребятъ.

Туда мы съ хозяиномъ и кинулись. Вѣтки хлыщутъ намъ по лицу, иглы хвоевъ колютъ руки, сами всѣ мокрые. Добрались наконецъ.

— Вотъ-съ… Свѣжій. Отъ лошадиныхъ копытъ… Должно верхами, на двухъ лошадяхъ.

Увидѣлъ хозяинъ слѣды лошадиныхъ копытъ, — пуще да вишняго поросенка завизжалъ!

— Негодяи! Мерзавцы! Выпустили изъ рукъ, не уберегли! Скорѣй домой, и погоню во всѣ концы!… А ты, скотина, что? — ко мнѣ ужъ это лично. — Ты долженъ былъ видѣть.

— Глазъ не спускалъ, сударь, все глядѣлъ. А какъ лошади отъ нечистой силы задурили, я ужъ тутъ не могъ слѣдить — затменье ума нашло…

Замѣтилъ я кое-что, но хозяину не сказалъ: онъ же самъ съ меня клятву передъ образомъ взялъ никому не говорить, что увижу и услышу на «Семи ключахъ»!

Колдунъ преспокойно на пролеткѣ посиживаетъ, услыхалъ насъ, да ласковымъ и одобрительнымъ словомъ встрѣчаетъ:

— Знать, паренекъ-то, купецъ, того… фю-фю-ю!

— Ахъ ты, старый чортъ! — взгрызся на него хозяинъ. — Черезъ тебя все и произошло!… Колотите его, ребята! бейте въ мою голову!

— Э-ге-ге-ге! Со мною-то, старичкомъ, такъ хочешь? Это отъ тебя, замѣтно, благодарность-то?…

— Бейте! столкните его съ пролетки…

Здоровяки наши, послушные волѣ хозяйской, подвинулись было къ колдуну, зашли съ обоихъ крыльевъ, хотя и съ осторожностью. Но старичекъ на нихъ даже и не прикрикнулъ, а выпучилъ только свои хорошенькіе глазки и повелъ ими въ сторону то одного, то другого. Аники наши отъ него и попятились.

— А теперича я… Посторонитесь-ка, ребятки… Али ужъ вы отошли?… Я со старшимъ-то вашимъ перемолвлюсь, — старичекъ говоритъ и ножку свою, въ бревнышко порядочное выдетъ, потихоньку спускаетъ, да глазками этакъ умильно на хозяина взираетъ. — Подожди, я не задержу тебя…

— Пойдемъ! — хозяинъ мнѣ говоритъ, и самъ — къ пролеткамъ своимъ, да на подушку легче пуху поднялся. Нѣтъ, я одинъ… Ты съ тѣмъ… Чортъ съ нимъ! Довези — изъ три шеи! — толкнулъ изо всей силы въ широкую спину кучера и укатилъ.

— Напрасно ты не обождалъ! — въ догонку колдунъ пустилъ. — Всего я одну пару словъ тебѣ сказалъ бы. Экій прыткій, терпѣнья не хватило.

Дорогою старичокъ говорилъ:

— Нѣтъ, сударикъ, ты перво, подоговору, денежки уплати, да сверхъ того поблагодари меня за труды и безпокойство: я изъ за паренька сколько всего испринималъ! Я свое дѣло сполнилъ, при свидѣтеляхъ нечисту силу изъ него выжилъ, начисто ослобонилъ…

— Кажется, почтенный дѣдушка, уговоръ промежду васъ шелъ, чтобы молодого хозяина отъ одной барышни отворотить, а къ невѣстѣ его приворотить? — осмѣлился испросить.

— А ты нѣшь думаешь, что онъ не къ невѣстѣ своей убѣгъ? Эхъ ты, простота! Поди, сегодня же и обвѣнчаться успѣютъ.

— Да вы про кого говорите, почтенный?

— А ты про кого спрашиваешь?

— Я, конечно, на счетъ той барышни, которую сродственники въ невѣсты молодому хозяину усватали?

— Экой ты, дуракъ! — обругалъ. — Чего онъ не понимаетъ? Вѣдь та ш, сродственниковъ невѣста, а не его, парня-то…

— Однако, какъ же это…

— Молчи, коли не понимаешь! — прикрикнулъ.

Вотъ подите же! смѣялся я надъ этимъ сивымъ мериномъ, а теперь не смѣю передъ нимъ слова пикнуть: чувствую, что я нахожусь въ полной его власти, и онъ можетъ, какъ ему угодно, мною повелѣвать!

Передъ самымъ ужъ домомъ колдунъ промолвилъ:

— Поди, матка-то бѣглеца какъ обрадуется! Обузу мы съ нея сняли.

Кононъ Яковлевичъ, возвратившись съ «Семи ключей» и отдавъ приказанія гонцамъ, вбѣжалъ безъ образа своего въ половину мамаши, кинулся на диванъ и около часа въ совершеннѣйшемъ оболдѣніи изволилъ пребывать…

— Сбѣжалъ… Безпремѣнно обвѣнчаются… Передъ тѣмъ, Желѣзниковымъ, меня оконфузилъ, — выпаливаетъ такъ, но уже холостыми зарядами. — И колдунъ не помогъ… Вся моя дѣятельность прахомъ пошла!

— Должно быть, Богу ужь такъ угодно было, Конаша! — мамаша ему въ утѣшеніе говоритъ.

Не внемлетъ. Сидитъ и все про одно и то же бормочетъ.

Наконецъ, ровно что его подняло, вскочилъ и не своимъ голосомъ на весь домъ закричалъ:

— Зарѣзали меня, зарѣзали! Передъ цѣлымъ свѣтомъ посмѣшищемъ сдѣлали!

И только ужъ послѣ этого опомнился, въ себя пришелъ, и устыдился своей слабости.

— Всѣхъ ихъ, негодяевъ, разкассирую! Кромѣ стражниковъ да приставниковъ, кто могъ той… дать свѣдѣніе, что мы у «Семи ключей» Генашку лѣчимъ! Строжайшее слѣдствіе надо всѣми назначу. Эй, кто тамъ? Позвать братьевъ!

Но не удалось. Во первыхъ, старушка Анна Ѳедоровна за весь нашъ караулъ заступилась, а во вторыхъ, и младшіе братья поддержали:

— Всѣ мѣры были приняты, братецъ Кононъ Яковлевичъ: и клятву вы отъ нихъ брали, и обыскъ ежедневно самый тщательный производили. Но ежели бы кто изъ нихъ и подалъ извѣстіе, виноватаго мы не разыщемъ, а сослать намъ всѣхъ невозможно, всѣ трое ярмоночные: кѣмъ ихъ замѣнишь!

Посланные къ ночи ни съ чѣмъ воротились: не нашли! А спустя три дня пріѣхали и сами молодые, прямо въ домъ новобрачной въѣхали, и всему городу стало извѣстно, какъ все устроилось, гдѣ вѣнчались, и прочее.

Условлено было заранѣе. Невѣста сама подала жениху знакъ, — бѣлымъ платкомъ изъ рощи въ окно помахала, — когда все къ свадьбѣ приготовили; по двое сутокъ кряду въ лѣску, что близь «Семи ключей», съ ночи до солнечнаго восхода стояли двѣ осѣдланныя лошади, а невѣста все время поджидала въ какомъ-то селѣ, всего въ десяти верстахъ отъ города. Какъ женихъ отъ стражи въ лѣсокъ скрылся, ту же минуту изъ за деревьевъ появился верховой — на учителя полагали — съ другой лошадью, на которую бѣжавшій вспрыгнулъ, и понеслись черезъ кусты прямо въ село, гдѣ третьи ужъ сутки въ потаенномъ мѣстѣ скрывалась невѣста; прискакали и, секунды лишней не промедливъ, въ церковь — и обвѣнчались. Погоня мимо гналась, а молодые у священника послѣ вѣнца за свадебнымъ стопомъ пировали.

Но вотъ что, для меня, сударь, въ произшествіи у «Семи ключей» и устройствѣ этой свадьбы, оставалось нѣкоторое время загадочнымъ. Нинѣ Евлампеевнѣ никто изъ всѣхъ насъ о леченіи молодого хозяина не давалъ знать — въ этомъ я и сейчасъ готовъ присягнуть. Я объявилъ, вамъ уже извѣстно, хозяину желаніе доставить письмо Ниночкѣ. Онъ сперва принялъ, но потомъ отказался, и разговору объ этомъ предметѣ больше промежду нами не возобновлялось. О лакеяхъ, горничныхъ и кучерахъ здѣсь и помину не можетъ быть. Стало, кто же извѣстіе подалъ? Ключъ отъ этой тайны мнѣ въ тотъ же день, вечеромъ, былъ врученъ; имя я не назову, — если сами не догадаетесь, то и особа эта навсегда для васъ останется загадкою.

Будто бы, за четыре дня ровно до произшествія у «Семи ключей», утромъ въ домѣ Нины Евлампеевны неожиданно появилась незнакомая дама, очень прилично одѣтая, въ черной шляпкѣ съ густой вуалью и персидскою шалью на плечахъ. Ниночка сама незнакомой дамѣ и дверь отперла, — мамаша ея въ то время на кухнѣ хлопотала. Ниночка въ изумленіи отступила, неизвѣстная дама тоже пріостановилась. Смотрятъ одна на другую.

— Кого вамъ угодно? — Ниночка робко спрашиваетъ.

— Вы хозяйка дома? — спрашиваетъ дама.

— Точно такъ.

— Васъ мнѣ и угодно, — говоритъ неизвѣстная дама. — Можно войти?

— Просимъ милости!

Дама съ густою вуалью въ зальцо прошла. Молодая хозяйка за нею. Дама высокая, съ гордой осанкой, вошла и сѣла на кресло. Въ груди Ниночки что-то вдругъ забилось. Итакъ она смотрѣла печальною и была очень блѣдною, а тутъ еще смутилась и больше поблѣднѣла.

— Садитесь и вы, — приглашаетъ хозяйку неизвѣстная гостья.

Ниночка въ замѣшательствѣ присѣла на стулъ. Дама смотритъ на нее и молчитъ.

— Твое лицо мнѣ нравится, — помолчавши, сказала дама.

Ниночка хотя и въ смущеніи, но съ признательностью отвѣчаетъ;

— Очень рада. Благодарю васъ… Позвольте мнѣ узнать.. — Послѣ узнаешь, — перебила гостья. — Скажи, отчего ты такая блѣдная и грустная?

Ниночка опустила голову.

— Правда, что ты въ монастырь уходишь?

— Правда, — та прошептала и еще ниже нагнула голову.

— Почему? Ты молода, хороша собою. Тебѣ пожить хочется. Что заставляетъ тебя черную рясу надѣть?

Та — ни слова.

— Скажи.

Ниночка привзняла свою головку, лицо все у нея вспыхнуло, и въ глазахъ слезы.

— Не спрашивайте! — тихо взмолилась.

— Ты мнѣ писала…

Ниночка быстро поднялась и смотритъ на даму.

— Я? Вамъ писала?… — выговорила.

Гостья подняла густую вуаль.

Ниночка слабо вскрикнула, всплеснула руками, и хотѣла убѣжать", но ноги у нея подкосились, она тихо опустилась и сейчасъ бы упала. Дама поддержала ее, и голова Ниночки очутилась на колѣняхъ у гостьи. И, будто бы, неизвѣстная дама положила дѣвушкѣ на голову свои руки, долго гладила ея волосы, потомъ приподняла ея личико, нагнулась и поцѣловала въ губы.

— За письмо твое я и полюбила тебя, — сказала. — Есть, значитъ, въ тебѣ сердце и Богъ!

Открыла свою шаль, достала какое-то письмо и подала Ниночкѣ.

— Тебѣ… Что въ немъ — я не знаю, и тебя не буду спрашивать. Прочитаешь безъ меня… Я ухожу.

И еще разъ поцѣловала дѣвушку, простилась.

— А въ монастырь подожди уходить. Рано. Еще успѣешь.

Письмо, которое осталось въ рукахъ Ниночки, было отъ Геннадія Яковлевича…

На слѣдующій день, по окончаніи курса леченія, по городской площади ѣхалъ тройкою тарантасъ; въ немъ сидѣлъ здоровый старикъ въ овчинной шапкѣ, и, махая кожанымъ бумажникомъ, во все горло оралъ:

— Вотъ онѣ, трудовыя-то гдѣ денежки! Всѣ до копѣечки я съ него, идола, вытащилъ. Упрямился, не хотѣлъ отдавать. Да со мною вѣдь много не наразговариваешь! Вымоталъ!

Народъ кругомъ смотрѣлъ на него и сдержанно, боязливо, въ полголоса говорилъ:

— Вотъ онъ самый! Колдунъ-то.

И вотъ, сударь, подхожу я теперь къ самому концу этой исторіи. Мнѣ ужъ за сорокъ лѣтъ, много я людей насмотрѣлся, и хорошія, согласныя семьи видѣлъ, но такой пары, какъ Геннадій Яковлевичъ съ супругою, — я, по истинной правдѣ вамъ скажу, ни разу не встрѣчалъ. Такая чудесная дама изъ Нины Евлампеевны вышла, что дай Богъ всякому доброму человѣку подобную супругу имѣть. Умница, ко всѣмъ людямъ жалостливая и добрая: сколько она добродѣтели творитъ, помогаетъ каждому, кто только къ ней за помощью прибѣгаетъ, и сама отыскиваетъ всѣхъ, кому добро оказать! Много народу за нее молятся Богу. На счетъ образованія тоже поставила себя превыше тѣхъ, кто съ губернанками, да въ институтѣ воспитывались. Ну а какъ она любила своего мужа — объ этомъ и говорить нечего.

Но и тутъ злоба, да глупость людскія отъ нихъ не отвязались. Братья, кромѣ старшаго, съ Геннадіемъ Яковлевичемъ скоро примирились, но Нину Евлампеевну у себя не принимали; только мамаша, Анна Ѳедоровна, всегда на своей половинѣ ласкала ее, любовалась и говорила:

— Что мнѣ за сношеньку Богъ далъ! Ежели бы у меня дочь родная была, то я и ту больше бы не любила, какъ мою Ниночку.

Въ домахъ высшаго купечества Нина Евлампеевна тоже принята не была. Дочь лакея, бывшая мотальщица, и мужа черезъ волшебство достала… Гдѣ же имъ съ такою знаться! Впрочемъ и то надо сказать, что, пожалуй, Нина Евлампеевна и сама бы не охотно съ ними компанію водила: опричь глупыхъ разговоровъ, да бабьихъ пересудовъ заняться умному человѣку отъ нихъ нечѣмъ.

Черезъ три года послѣ свадьбы Анна Ѳедоровна скончалась. Геннадій Яковлевичъ купилъ себѣ имѣніе, попросилъ раздѣла съ братьями и уѣхалъ изъ города съ семействомъ въ свое помѣстье. Богъ наградилъ ихъ троими дѣточками: два мальчика и дѣвочка у нихъ явились. Но Геннадій Яковлевичъ вскорѣ началъ прихварывать. Чѣмъ ужь его доктора не лечили: и лекарствами разными, и на кумысъ посылали, и въ теплые края онъ ѣздилъ. И всегда съ нимъ находилась его вѣрная подруга и хранительница, ни разу она не покидала его на чужихъ людей и вездѣ при немъ была неразлучно… Но ни богатство, ни доктора не спасли, однако, Геннадія Яковлевича отъ смерти: чахотку, говорятъ, не излечишь. Умеръ, тому назадъ, онъ два года. Народъ пріѣхалъ его хоронить за сотни верстъ, изъ города тоже множество людей отправились", одного Конона Яковлевича на похоронахъ его не было. Не могъ онъ съ братомъ при жизни помириться, и съ мертвымъ не захотѣлъ проститься… Да, вотъ и разсуди: Геннадій Яковлевичъ на тридцать четвертомъ году померъ, а Кононъ Яковлевичъ и шестидесяти все живъ и еще лѣтъ тридцать проживетъ. Почему это такъ? Геннадій Яковлевичъ опричь добра больше ничего другого людямъ не сдѣлалъ, а Кононъ Яковлевичъ… Ну, да видно, хорошіе люди дѣйствительно Богу нужны.

Если бы не дѣтки, Нина Евлампеевна безпремѣнно бы вслѣдъ за мужемъ въ сырую могилу сошла…

Но малыши удержали. Окружили они мамашу свою, молодую да красивую, прильнули къ родимой и не оторвутся…

— Что ты все плачешь, мамочка? — лепечутъ. — Развѣ ты не любишь насъ? Тебѣ скучно съ нами? Знаемъ, ты все папы ждешь. Да онъ скоро пріѣдетъ. Мы всѣ съ тобой побѣжимъ встрѣчать. Да, мамочка, правду? Утри же слезки!.. Ну, вотъ ты ужъ и не плачешь. Дай за это поцѣловать себя… Мамочка, милая, хорошая! Какъ мы тебя любимъ!

И живетъ молодая вдова у себя въ имѣніи; вся она ушла въ воспитаніе своихъ дѣточекъ. Живетъ съ нею родительница ея и одна изъ ея учительницъ, которая вмѣстѣ съ Ниною Евлампеевной дѣтокъ обучаетъ, а братья помогаютъ имѣніемъ управлять. Мы съ женою часто навѣщаемъ Нину Евлампеевну: первые всегда у нея гости, а жена съ ребятишками цѣлое лѣто въ имѣніи ихнемъ проводитъ. Самому мнѣ долго нельзя: я теперь въ Москвѣ большую должность, занимаю.

Начали, было, къ молодой, вдовѣ и женишки хорошіе свататься, но она передъ всѣми ими дверь крѣпко затворяла: ни за кого въ другой разъ не выйдетъ жена покойнаго Геннадія Яковлевича!…

Мнѣ никогда этой исторіи не позабыть. Когда мои дѣти выростутъ, я скажу имъ, что отъ Геннадія Яковлевича ихъ отецъ жить пошелъ, а черезъ Нину Евлампеевну онъ мать ихнюю узналъ, полюбилъ ее отъ всего сердца и навсегда…

Да, я не забуду…

А Кононъ Яковлевичъ? Богъ еще знаетъ, каковъ его смертный часъ будетъ… Въ послѣднія минуты, когда привольный бѣлый свѣтъ станетъ изъ очей его уходить, представится умирающему печальное лицо Геннадія Яковлевича, и вспомнитъ жестокій человѣкъ про всѣ свои злыя дѣла, съ которыми душа его сейчасъ должна предъ праведнаго Судію явиться…

Можетъ, вы подумаете, что я вамъ басню разсказалъ или изъ своей головы что присочинилъ? Ошиблись бы въ этомъ жестоко, сударь! Нѣтъ-съ, такой исторіи никакой сочинитель не выдумаетъ. А если вы захотите слова мои провѣрить, поѣзжайте въ этотъ городъ… Ежели угодно, я его назову. Тамъ всѣ помнятъ и подтвердятъ до единаго слова… Да чего? И посейчасъ тамъ подобныя исторіи бываютъ, только въ другомъ, можетъ, нѣсколько видѣ и съ другими лицами… Да и въ одномъ ли только нашемъ городѣ такія исторіи происходятъ! Россія-матушка велика, а на свѣтѣ всяко бываетъ.

Такъ-то, сударь!

Филиппъ Нефедовъ.

1890 г. 17 сентября,

дер. Дубрава.

↑ Купавино (слобода) и заведеніе Кузнецова — притонъ всевозможныхъ безобразій въ Нижегородской ярмаркѣ.

[1] Купавино (слобода) и заведеніе Кузнецова — притонъ всевозможныхъ безобразій въ Нижегородской ярмаркѣ.

[1]

Евлампеева дочь (Нефедов)/ДО

Евлампеева дочь (Повѣсть.)

Евлампеева дочь
(Повѣсть.)