Евгения (Сальянова)/ДО

Евгения
авторъ Елена Сальянова

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru • Психологический рассказ.

ЕВГЕНІЯ.

ПСИХОЛОГИЧЕСКІЙ РАЗСКАЗЪ.

I.

Губернскій городъ Т* такъ же скученъ, какъ и другіе его соотечественники; но въ немъ есть одна небольшая, опрятная улица, на которую я васъ прошу обратить вниманіе. Въ ней вы найдете одноэтажный сѣренькій домикъ, съ зелеными ставнями, а за домикомъ садикъ, маленькій, чистенькій садикъ, который разъ въ годъ бываетъ довольно милъ, что съ нимъ случается обыкновенно весной; но такъ-какъ весной всякій садъ недуренъ, то о немъ собственно и говорить бы не стоило, еслибъ на это не было совершенно особой причины. А между тѣмъ, вотъ, мы начали говорить, изъ чего всякій догадается, что причина была. И дѣйствительно, въ самомъ густомъ мѣстѣ сада, на деревянной скамейкѣ, подъ вишнею, сидѣла молодая дѣвушка, худенькая и нѣжная, какъ дитя. Ея овальное, блѣдное личико спрятано было отъ солнца въ тѣни вѣтвей, а черные, выразительные глаза внимательно устремлены въ какую-то книжку, которая такъ занимала ее, что въ сосѣдней аллеѣ послышались чьи-то шаги, а она и головы не поднимала. Вся поза ея говорила, что она сильно заинтересована, даже взволнована и въ эту минуту переживаетъ какое нибудь событіе, которое для нея потеряло условный характеръ вымысла и мимо ея сознанія, на зло ея волѣ, охватило ее со всѣхъ сторонъ, какъ живая дѣйствительность. Наконецъ она медленно и глубоко перевела духъ, подняла голову и только тогда замѣтила, что она не одна. Передъ ней стоялъ ловкій, изящно одѣтый мужчина, лѣтъ тридцати, съ лукавой усмѣшкой на сжатыхъ губахъ. Это былъ одинъ изъ недавнихъ ея знакомыхъ въ Т*, т--ій помѣщикъ Александръ Михайловичъ Логуновъ. Увидѣвъ его неожиданно, она вздрогнула.

— Простите, я васъ испугалъ, сказалъ онъ. — Вы не ожидали меня увидѣть, Евгенія Платоновна… Но я уѣзжаю завтра и пришелъ съ вами проститься…

— Такъ скоро? Завтра? спросила она, еще не успѣвъ опомниться отъ нечаянности.

— Восклицаніе ваше очень любезно, отвѣчалъ Логуновъ. — Я боялся вамъ надоѣсть, посѣщая васъ каждый день.

— Напрасно!… Ваше общество, это — почти единственное наше развлеченіе въ Т*. Вѣдь мы — однѣ, вы это знаете, а…

— А на безрыбьи и ракъ — рыба, перебилъ онъ, смѣясь.

— Зачѣмъ вы толкуете такъ лукаво мои слова? съ упрекомъ возразила Евгенія. — Вы не должны пользоваться вашимъ преимуществомъ передо мною, Александръ Михайлычъ.

— Преимуществомъ, Евгенія Платоновна? какимъ преимуществомъ? развѣ у меня есть какое нибудь?

— Я не знаю свѣта, объяснила она. — Его условія, требованія и все, что къ нему относится, мнѣ незнакомо. Я не умѣю даже выражаться такъ, какъ это принято въ вашемъ свѣтѣ.

— Voilà une pointe bien méchante! Въ вашемъ свѣтѣ? Отчего же въ моемъ? Развѣ я принадлежу къ какой нибудь одной кастѣ людей?…

— Тётушка говоритъ, что вы долго жили въ большихъ столичныхъ кругахъ…

— Это — правда; но развѣ изъ этого что нибудь слѣдуетъ?

— Мнѣ кажется, робко отвѣчала Евгенія: — изъ этого слѣдуетъ, во всякомъ случаѣ, что вы знаете свѣтъ гораздо лучше меня.

Логуновъ поклонился.

— Да, сказалъ онъ: — въ этомъ смыслѣ вы, можетъ быть, и правы. Я думаю, что я могъ бы быть вашимъ учителемъ въ этой наукѣ… Но вѣдь вы лукавите… вѣдь для васъ она нисколько нелюбопытна…

— Почему же вы такъ думаете?

— Я это вижу по вашимъ глазамъ, по худо скрытой улыбкѣ… Но не думайте, чтобъ я сталъ осуждать васъ за это. Напротивъ, я нахожу, что вы совершенно правы въ вашемъ равнодушіи къ свѣту.

— Почему же такъ? повторила она, несовсѣмъ понимая.

— Потому что свѣтъ — большой деспотъ. Та педантическая дрессировка, которую вы называете свѣтскими условіями и требованіями, стираетъ съ насъ личный характеръ, а васъ, женщинъ, лишаетъ свѣжести и этой, какой-то особой, живой прелести, которая васъ такъ краситъ. Невинность, то-есть, невѣдѣніе жизни и зла составляетъ нравственную красоту женщины.

Евгенію такъ поразило это сужденіе, что въ первую минуту она не нашлась отвѣчать.

— Невѣдѣніе? прошептала она задумчиво. — Невѣдѣніе зла? Да, вѣдь, это — такое же невѣжество, какъ и всякое другое. Что жь тутъ привлекательнаго? Не знаю, такъ ли я васъ понимаю; но я вамъ признаюсь, Александръ Михайлычъ, я хочу знать жизнь съ обѣихъ сторонъ, и меня огорчаетъ, что я такъ далека отъ этого знанія, отъ всего, что похоже на дѣло, отъ опыта жизни дѣйствительной…

Логуновъ горячо протестовалъ противъ этого направленія. Онъ умолялъ ее не спѣшить, не поднимать завѣсы съ жизни. Она не знаетъ, какъ хороша въ ней дѣвственная простота и чистота сердца. Это ставитъ ее неизмѣримо выше другихъ и т. д. Въ подкрѣпленіе своихъ доводовъ, онъ провелъ очень лестную параллель между нею и свѣтскими женщинами. Евгенія уклонялась отъ такого сравненія, увѣряла, что онъ не знаетъ ея со всѣми ея недостатками и приписываетъ ей такія достоинства, которыхъ въ ней вовсе нѣтъ.

— Въ васъ все прекрасно: развѣ это не большое достоинство? отвѣчалъ Логуновъ, смотря восторженными глазами на дѣвушку. — О! не учитесь этой наукѣ! Оставайтесь такою, какою вы есть и, ради бога, не торопитесь узнавать прозу жизни.

— Я не тороплюсь, отвѣчала она съ усмѣшкой. — Но я не могу не жалѣть о своемъ отчужденіи отъ этой прозы, какъ вы презрительно ее называете, о моемъ невѣжествѣ въ другихъ, гораздо… неизмѣримо болѣе высокихъ вещахъ — договорила она серьёзно, понизивъ голосъ.

— Какія же это вещи? съ любопытствомъ спросилъ Логуновъ.

— Наука, искусство, литература и многое чего другаго, отвѣчала она, слегка краснѣя и запинаясь.

— Конечно, это — предметы очень возвышенные, но… но вопросъ въ томъ: въ какой мѣрѣ они доступны для женщины и… Онъ готовъ былъ сказать еще что-то, но спохватился и замолчалъ. — До сихъ поръ женщины были апостолами другаго неба, продолжалъ онъ, минуту спустя: — неба любви и милосердія. Это — святая миссія, не правда ли? добавилъ онъ, взвѣшивая каждое слово и дѣлая удареніе на послѣдней фразѣ.

— Да, великое призваніе; но, какъ для всякаго призванія, и для него нужны избранные отвѣчала онъ вполголоса.

Наступило молчаніе.

— Вы, кажется, очень любите чтеніе, Евгенія Платоновна? началъ въ прежнемъ тонѣ Логуновъ: — вы были такъ углублены въ ваше занятіе передъ тѣмъ, какъ я имѣлъ дерзость вамъ помѣшать. Не будетъ ли слишкомъ нескромно съ моей стороны, если я спрошу, что вы читали?

— О, нисколько! и съ этими словами она подала ему книгу.

— А, «Дженъ Эйръ» — любимый романъ дѣвицъ! Онъ заглянулъ въ страницу, на которой остановилось чтеніе, и минуту спустя громко перевелъ слова Рочестера, героя повѣсти, къ любимой дѣвушкѣ: «Вотъ моя невѣста, потому что она — мнѣ ровня и мое подобіе!»

— Не правда ли, какъ это прекрасно? спросила она съ одушевленіемъ

— Прекрасно, можетъ быть, но не совсѣмъ вѣрно. И замѣтивъ удивленный взглядъ дѣвушки, онъ пояснилъ свои слова: — Скажите, Евгенія Платоновна, еслибъ васъ любилъ человѣкъ съ душой и любилъ васъ пламенно, искренно — иначе, конечно, васъ и нельзя любить — прибавилъ онъ въ скобкахъ: — какъ вы думаете, остановился ли бы онъ на томъ, чтобъ просто сравнять васъ съ собой въ своемъ сердцѣ? Мнѣ кажется, въ этомъ случаѣ мало равенства, потому что мужчина, истинно любящій женщину, ставитъ ее неизмѣримо выше себя: она становится его идоломъ, божествомъ, которому онъ поклоняется, молится.

— Молится, Боже мой, что вы говорите? воскликнула она съ трепещущей искрой въ глазахъ.

— Вы еще дитя, Евгенія Платоновна! продолжалъ онъ тихо, но какъ-то порывисто. — Вы не знаете еще, что можетъ внушить любовь… Бываютъ минуты, когда не хватаетъ словъ, чтобъ дать выходъ тому, что кипитъ и бродитъ въ душѣ — минуты, въ которыя бываешь полонъ до боли неизъяснимымъ блаженствомъ… Но вы этихъ вещей не знаете… Вашъ часъ не пробилъ еще…

— Да, мнѣ еще рано любить, сказала она сдержаннымъ голосомъ, чертя что-то зонтикомъ по песку.

А для меня, можетъ быть, уже поздно. Но, нѣтъ! слова: «рано и поздно» въ любви не имѣютъ смысла: le coeur n’а pas comme les astres d'évolutions fixes. Придетъ любовь въ сентябрѣ, и опять въ душѣ расцвѣтетъ весна; опять все ликуетъ, благоухаетъ… какъ вотъ теперь въ вашемъ садикѣ… Опять грёзы вьются, какъ павилики, и зеленѣетъ надежда, какъ свѣжая травка, и радужныя мечты несутся навстрѣчу, какъ легкія золотистыя облака… Вонъ, вонъ я вижу, летитъ ко мнѣ чудное облачко, вѣстникъ близкой весны…

Онъ усмѣхнулся, замѣтивъ, что она повернула глаза и посмотрѣла на небо, при чемъ молодая головка ея, до сихъ поръ почти спрятанная въ листьяхъ вишневаго деревца, забавно выдвинулась впередъ, вся осыпанная какъ снѣгомъ, бѣлымъ вишневымъ цвѣтомъ.

— Не смотрите туда, прибавилъ онъ: — облако это видно только моимъ глазамъ.

Евгенія разсмѣялась.

— А, вотъ какъ! говорила она, торжествуя. — Вотъ какъ вы изволите фантазировать! Не догадайся я посмотрѣть, я бы, можетъ быть, вамъ повѣрила. А впрочемъ, какъ знать! можетъ быть, вы дѣйствительно имѣете особый даръ видѣть вещи, такимъ простымъ людямъ, какъ я, недоступныя…

Логуновъ закусилъ губы.

— Смѣйтесь, смѣйтесь, Евгенія Платоновна! отвѣчалъ онъ, немного досадуя на себя. — Вы имѣете полное право, car voici bien une heure que je vous devise de poésie et de pastorale. Но, простите, что я съ этимъ вздоромъ прервалъ ваше чтеніе на такомъ интересномъ мѣстѣ.

— Которому вы, однакожь, не сочувствуете, живо подхватила Евгенія, радуясь случаю перемѣнить разговоръ. — А вѣдь вы, Александръ Михайлычъ, были неправы. Я рѣшительно на сторонѣ Рочестера… Вы дѣлаете изъ женщины идола, въ которомъ вы обожаете ваше собственное созданіе, вашу мечту, то-есть именно то, чего въ ней нѣтъ, что вы сами ей придали, а Рочестеръ любилъ женщину дѣйствительную, свою ровню и свое подобіе! Это гораздо лучше; въ такомъ чувствѣ должно быть больше правды и искренности…

— Однакожь, перебилъ Логуновъ: — если я смотрю на любимую женщину, какъ на бога, то вашъ герои Рочестеръ едва ли не. смотритъ самъ на себя, какъ на бога: «ты мое подобіе, и потому я тебя люблю!» Какая гордость! какое ужасное самолюбіе!

— Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчала Евгенія. — Вы не такъ поняли его слова. Это — не самолюбіе, а возвышенная любовь! Это не ваше языческое поклоненіе низшаго высшему, а сердечное отношеніе равнаго къ равному, признаніе божественнаго родства между ними, любви во имя свободы и равенства! произнесла она восторженно, выдвигаясь совсѣмъ впередъ и поднявъ голову смѣло, почти забывая, что говоритъ съ другимъ… Куда дѣвалась въ эту минуту застѣнчивость, робость? Въ глазахъ сверкало ясное убѣжденіе, голосъ звучалъ грудными, полными нотами.

— Это истинная любовь, я увѣрена; но, можетъ быть, идеалъ ея существуетъ только въ романахъ, продолжала она задумчиво и вдругъ остановилась, взглянула на Логунова, вздрогнула и покраснѣла.

— Вы испугались, Евгенія Платоновна, меня, или вашей собственной смѣлости? спросилъ онъ ее съ улыбкою.

Она молчала.

— Ваша застѣнчивость очаровательна, но… она не должна мѣшать вашей откровенности со мною. Впрочемъ, можетъ быть, я слишкомъ самонадѣянно разсчитываю на вашу откровенность? Вотъ видите, теперь я и самъ испугался своей смѣлости. Но я не могу не быть откровеннымъ съ вами, вкрадчивымъ голосомъ сказалъ онъ. — Вѣрите ли вы въ симпатію, Евгенія Платоновна? спросилъ онъ неожиданно.

— Въ извѣстной степени — да! твердо отвѣчала она.

— Какъ, въ извѣстной степени?

— То есть, я думаю, что симпатія не простирается далѣе перваго впечатлѣнія, и что потомъ, когда люди ближе узнаютъ другъ друга, безотчетное влеченіе уступаетъ мѣсто сознательному чувству… дружбѣ… уваженію.

— Вы говорите сухія правила, а я держу сторону милаго исключенія, перебилъ Логуновъ. — Симпатія не всегда ограничивается простымъ впечатлѣніемъ, Евгенія Платоновна: это нерѣдко — притягательная сила личности, которая дѣйствуетъ на насъ неотразимо… Лицо, голосъ, движенія, разговоръ, характеръ, умъ, все, однимъ словомъ, намъ мило, все нравится въ этой личности…

— Но неужели нравится такъ, безъ всякой причины? спросила Евгенія.

— А вы непремѣнно хотите доискиваться причины? Но какъ до нея добраться? Она часто таится въ кодексѣ недоступныхъ для нашей науки законовъ природы и духа и на такой глубинѣ, въ которой утонетъ самый пытливый умъ… Но оставимъ въ покоѣ науку… Признаюсь вамъ, я не люблю Философствовать, тѣмъ болѣе съ милыми женщинами… Такъ вы не отвергаете симпатіи?

— Развѣ я ее отвергала? тихо спросила она.

— Въ такомъ случаѣ, вы повѣрите мнѣ, если я вамъ скажу, что эту симпатію я чувствую къ вамъ, что я почти почувствовалъ ее съ перваго взгляда. Я прошу васъ, будьте ко мнѣ снисходительны, не подвергайте сомнѣнію эти слова. Надо же вѣрить чему нибудь, иначе мы придемъ къ полному отрицанію, nous arriverons au néant.

— Я ничего не отрицаю, отвѣчала она, оправдываясь и сильно сконфуженная.

— Такъ вы вѣрите мнѣ?

— Да, отвѣчала она коротко и наивно.

Логуновъ началъ съ жаромъ ее благодарить.

«За что онъ благодаритъ?» думала дѣвушка. «Неужели за то, что я не считаю ложью его слова?»

— Дайте же мнѣ вашу руку въ залогъ нашей будущей дружбы.

Евгенія молча протянула ему руку.

— Завтра я ѣду въ деревню и буду у васъ не раньше, какъ черезъ три недѣли. Безъ васъ… я буду часто вспоминать время, проведенное у вашей тётушки, и въ-особенности нашъ сегодняшній разговоръ. Прощайте…

Онъ всталъ, незамѣтно снялъ упавшій на платье Евгеніи бѣлый вишневый цвѣтокъ, посмотрѣлъ на нее съ-минуту въ раздумьи, и потихоньку вздохнувъ, ушелъ.

---

Сѣренькій домикъ съ зелеными ставнями принадлежалъ одной бѣдной вдовѣ города Т*, отдававшей его въ наемъ за дешевую цѣну. Въ ту пору, о которой теперь идетъ рѣчь, въ немъ помѣстилась пріѣзжая изъ столицы барыня, генеральша Елена Васильевна Звѣрева, съ своею племянницею Евгеніею. Елена Васильевна пріѣхала въ Т* хлопотать по какому-то дѣлу, которое обѣщало деньги, и которое, за исключеніемъ скромной пенсіи, было почти единственное, что осталось у ней въ рукахъ по смерти мужа, чиновника, нѣкогда занимавшаго видное мѣсто въ служебной іерархіи. Елена Васильевна была женщина лѣтъ пятидесяти, очень почтенная, добрая и по старымъ понятіямъ хорошо образованная, но пустая и свѣтски-тщеславная. Она была экземпляръ тѣхъ нерѣдко встрѣчающихся у насъ личностей, которымъ образованіе даетъ только внѣшній лоскъ, не проникая до самой основы и зерна, до мысли и сердца, не сливаясь со всѣмъ существомъ, какъ нѣчто ему присущее и съ нимъ нераздѣльное. Наоборотъ, оно порождаетъ въ нихъ рѣзкій, непримиримый психическій дуализмъ: съ одной стороны — принципъ, или слово, блестящее, смѣлое и свободное; съ другой — безсмысленная рутина, старый обычай и предразсудокъ. И между этими крайностями нѣтъ никакой средины, борьбы и страданія, сопряженнаго съ нею; короче сказать — нѣтъ жизненныхъ отношеній. И — странное дѣло! это нисколько не удивляетъ, не рѣжетъ глазъ и не смущаетъ того человѣка, въ душѣ котораго существуетъ подобный разладъ. А если оно, когда нибудь, и выходитъ наружу уже слишкомъ рѣзко, то обыкновенно оправдывается естественнымъ противорѣчіемъ идеала съ дѣйствительностью, или теоріи съ практикой: «не мы, дескать, виноваты, что идея и жизнь — двѣ вещи разныя… Nous ne pouvons rien à l’ordre des choses» и т. д.

Такъ точно и Звѣрева, несмотря на свое воспитаніе, довольно блестящее для того времени, и на обширное чтеніе, стояла въ сущности совершенно въ-уровень съ обыкновенными барынями изъ чиновнаго круга. Въ обществѣ она любила играть роль, но только въ такомъ обществѣ, гдѣ ея умъ могъ блестѣть, гдѣ ея фраза повторялась бы устами истинныхъ цѣнителей фразы и поклонниковъ французскаго «esprit» — въ обществѣ, не только равномъ ей по образованію, но даже — и это было главное — по свѣтскому съ ней положенію. Воспитанная подъ вліяніемъ энциклопедистовъ, она сдѣлалась въ молодости скептикомъ и атеисткой. Но ея скептицизмъ не былъ естественнымъ явленіемъ ума, результатомъ сомнѣнія, возникающаго въ душѣ, какъ ступень переходная отъ безусловнаго утвержденія, отъ легкомысленнаго признанія преданія и всего, что имѣетъ за собою право давности, къ тревожному вопросу, изслѣдованію и сомнѣнію, и наконецъ отъ сомнѣнія къ какой нибудь положительной истинѣ, усвоенной умомъ. Ея скептицизмъ былъ заимствованный изъ книгъ; она поддавалась краснорѣчію, какъ всѣ женщины съ художественной, воспріимчивой натурой, для которыхъ образъ и увлекательная форма — все, и которыя по большей части возвращаются къ завѣтной старинѣ и склонны къ мистикѣ. Такъ и она, на старости лѣтъ, вдалась въ благочестіе и набожность, и одна крайность вызвала другую.

Племянница этой почтенной дамы, та самая, которую мы недавно застали въ саду, была очень молоденькая дѣвушка. На видъ ей казалось не болѣе восемнадцати лѣтъ, но печать сознательной мысли лежала уже на ея бѣломъ лбу, отчего, когда она задумывалась или говорила, оно имѣла видъ старше своихъ лѣтъ. Черные глаза смотрѣли то печально, то гордо; но всегда ясно и такъ открыто, какъ будто изъ нихъ выглядывала ея чистая душа. Дѣтскій, маленькій ротикъ сглаживалъ это выраженіе строгости, а улыбка придавала ея лицу что-то простодушное, дѣтски-довѣрчивое. Ея прямой носикъ съ раздувавшимися ноздрями предвѣщалъ страстную натуру, а легкая складка промежъ тонкихъ бровей — волю, способную, вслучаѣ нужды, сдержать порывъ. Во всей фигурѣ ея, въ осанкѣ, словахъ, обращеніи проглядывала какая-то самостоятельность, невольно внушающая уваженіе… и эта черта была не случайная, не простой призракъ или наслѣдственный отблескъ характера. Она имѣла свои причины. Евгенія очень рано лишилась матери и воспитана была отцомъ, характеръ и образъ мыслей котораго имѣли рѣшительное вліяніе на ея развитіе.

Платонъ Васильевичъ Ярцовъ былъ профессоръ исторіи. Характеръ этого человѣка былъ замѣчательный. Еслибъ онъ жилъ во времена упадка Греціи, онъ принадлежалъ бы къ великой школѣ стоиковъ. Но христіанство научило его, что человѣкъ не можетъ быть самъ предѣломъ, принципомъ и цѣлью собственной жизни, что эта цѣль лежитъ внѣ его, а наука указала ему дорогу къ ея достиженію. Онъ призналъ трудъ основою жизни и передалъ это ученіе дочери. Потерявъ очень рано жену и вынужденный отказаться отъ каѳедры, вслѣдствіе тяжкой грудной болѣзни, онъ сосредоточилъ на ней всю силу своей привязанности и весь пылъ разбитыхъ надеждъ. Воспитаніе ея стало почти единственною задачею, единственнымъ дѣломъ его; но и тутъ онъ былъ прерванъ до срока. Безпощадная смерть застигла его въ то время, когда дочь изъ ребёнка дѣлалась женщиной, когда мысль ея еще окрѣпнуть не успѣла, и она болѣе чѣмъ когда либо нуждалась въ его руководствѣ, въ его любви. Уединенная, бѣдная жизнь съ отцомъ въ Петербургѣ, гдѣ они жили почти совершенными пустынниками, образовала барьеръ между ею и дѣйствительнымъ міромъ. Она не была подготовлена къ той борьбѣ, которая ожидала ее неминуемо за порогомъ отцовскаго дома. Все это камнемъ лежало на сердцѣ отца въ минуты его агоніи. Невыносимо-мучительна была мысль, что онъ долженъ оставить ее, семнадцатилѣтняго ребёнка, безъ средствъ, безъ надёжнаго руководителя. Много тяжелаго горя въ жизни онъ вынесъ съ несокрушимою твердостью, но въ эту минуту мужество ему измѣнило. Онъ горько ропталъ. Съ отчаяніемъ въ душѣ, онъ отдалъ дочь на руки старшей своей сестрѣ — женщинѣ доброй и нѣжно его любившей, но неспособной понять того, что такъ мучило его въ предсмертныя минуты, и что онъ хотѣлъ бы ей завѣщать, какъ единственное, какъ самое драгоцѣнное наслѣдство. Это были горячія, но безсвязныя рѣчи, глубокій смыслъ которыхъ былъ недоступенъ для нея. Онъ заклиналъ беречь сироту, защищать ее отъ зла, предоставить ей полную свободу развитія, выбрать себѣ жизнь полезную; говорилъ что-то такое о необходимости труда для женщины, о независимомъ положеніи ея въ обществѣ… трудной, тяжелой борьбѣ… о возможности пасть, стать жертвой; прошепталъ еще что-то чуть слышно и умеръ, благословивъ тихо-плачущую на его груди дочь.

Съ тѣхъ поръ прошло болѣе полутора года. Потеря нѣжно-любимаго отца произвела страшный кризисъ во всемъ нравственномъ и физическомъ организмѣ Евгеніи и оставила неизгладимый слѣдъ на характерѣ: она какъ-то ушла въ себя, стала робка, молчалива, стала серьёзнѣе, строже къ себѣ. Печать ранней задумчивости появилась на дѣтскихъ чертахъ, и все это гнётомъ легло на ея отъ природы горячій, живой темпераментъ, Что-то давило ей грудь; сердце болѣзненно билось и порывалось наружу. Оно просило сочувствія, но само не легко готово было дать свою любовь. Поэтому-то она нескоро сблизилась съ тёткою. Но ласки и попеченія Звѣревой въ ту пору, когда она лежала больная, по смерти отца, вывели ее изъ оцѣпенѣнія, и когда тётка, въ свою очередь, слегла, она бодро и нѣжно ухаживала за нею. Тутъ первый разъ высказался женскій, чисто практическій характеръ ея и тактъ. Эта мечтательница, этотъ безплотный ангелъ, какимъ считалъ ее покойный отецъ, стала вдругъ ловкой, заботливой хозяйкою, завѣдывающею всѣмъ дономъ. Тётка съ восторгомъ и удивленіемъ смотрѣла на эту метаморфозу. Несмотря на глубокую разницу характеровъ, эти двѣ женщины сблизились, и въ ту пору, когда мы встрѣчаемъ ихъ въ Т*, между ними установились совершенно свободныя отношенія.

Въ первое время послѣ пріѣзда своего изъ столицы, Звѣрева и Евгенія не имѣли почти ни души знакомой въ городѣ. Единственное исключеніе составлялъ Логуновъ, петербургскій знакомый Елены Васильевны, съ которою онъ встрѣчался въ былые годы, при жизни ея покойнаго мужа, въ высшихъ кругахъ чиновной аристократіи. По наружности, Александръ Михайловичъ Логуновъ былъ, что называется, въ обыкновенномъ смыслѣ красивый мужчина. Густые, свѣтло-каштановые волосы изящно окаймляли его небольшой, ровный лобъ; сѣро-голубые глаза, подернутые влагою, имѣли глубокій взглядъ; черты лица были правильны; бѣлая, почти женская рука, съ длинными розовыми ногтями, была поразительной красоты; маленькіе щегольскіе усики худо скрывали лукавую усмѣшку, игравшую на губахъ. Но все это вмѣстѣ носило на себѣ печать личной неопредѣленности. Все было гладко и ровно на этомъ лицѣ. Въ чертахъ невозможно было уловить характера человѣка. Въ пріемахъ замѣтна была изысканная простота, а въ рѣчахъ — искусственность; но все это было прикрыто природною живостью и бойкимъ, самоувѣреннымъ тономъ. Человѣкъ этотъ имѣлъ нѣкоторый успѣхъ въ столицѣ, пошелъ по службѣ довольно быстро; но у него не было той нѣмецкой настойчивости и выправки, которыя такъ нужны, чтобы составить карьеру. При первой значительной непріятности, онъ перессорился, подалъ въ отставку и уѣхалъ въ свою деревню, въ т--ій уѣздъ.

Дня черезъ три послѣ пріѣзда въ Т*, Евгенія успѣла уже познакомиться съ городомъ. Онъ ей не понравился. У него не было своей собственной физіономіи: онъ похожъ былъ на всѣхъ своихъ братьевъ. Резиденція губернатора, съ присутственными мѣстами и красивыми зданіями на одной улицѣ, на другой онъ имѣлъ видъ простаго мѣстечка, съ бѣдными деревянными домиками и съ мостиками вмѣсто тротуаровъ; а стоило повернуть за уголъ — и мѣстечко превращалось въ деревню: тутъ, покосившись набокъ, стоитъ изба, съ огромной лужею подъ воротами; дальше — колодезь, изъ котораго грязная баба черпаетъ воду бадьей, а тамъ — выгонъ со стадомъ коровъ. Какъ уживались всѣ эти предметы рядомъ, Евгенія никакъ не могла понять. Она видѣла только какую-то нестройность. Ее удивили тоже пустынность и какая-то мертвая тишина улицъ. Были минуты, когда она съ робостью задавала себѣ вопросъ: не свирѣпствуетъ ли какая нибудь язва, не посѣтило ли какое нибудь общее бѣдствіе жителей этого города? Они не хотятъ выйти на воздухъ, взглянуть на лѣтнее, темно-синее небо, погулять вдоль берега рѣки, хотя бы только для того, чтобы расправить ноги, чтобы освѣжиться послѣ скучныхъ канцелярскихъ занятій, или хозяйственной суеты.

Мы можемъ видѣть изъ этого недоумѣнія Евгеніи, что она была большая идеалистка и предполагала въ каждомъ человѣкѣ потребность природы. Немудрено: она сама такъ любила ее! Въ маленькомъ домашнемъ садикѣ заключался заколдованный міръ ея сердца: тутъ совершались ея обѣты Богу передъ горящими образами звѣздъ, поздно вечеромъ, передъ тѣмъ, какъ она ложилась спать. Тамъ, подъ плакучими вѣтками ветлы, она ложилась на траву и оставалась такъ долго, любуясь закатомъ солнца, наслаждаясь игрою облаковъ. Тутъ она читала въ тѣни густаго черноклённика, или вишневаго дерева, на скамьѣ — изъ одну изъ такихъ минутъ мы застали ее въ началѣ разсказана другой день, послѣ извѣстнаго намъ разговора въ саду, Логуновъ уѣхалъ изъ города, и знакомыя его остались совершенно однѣ. Одиночество это, однако, недолго длилось.

---

Въ домикѣ, гдѣ поселились пріѣзжія, были еще двѣ небольшія квартирки, окнами выходившія во дворъ: одну изъ нихъ занимала сама хозяйка, а другую — какой-то учитель. Хозяйка, Анна Паладіевна Сушкова, была очень добрая старушка. Съ перваго же дня пріѣзда она была у Елены Васильевны съ визитомъ и потомъ извѣщала ее очень часто, забѣгая то, чтобъ узнать, довольна ли Елена Васильевна квартирою, все ли въ порядкѣ, то, чтобы спросить, не нуженъ ли поваръ: она знаетъ отличнаго, непьющаго человѣка и т. д. Однимъ словомъ, почтенная Анна Паладіевна, узнавъ, что жилица ея — петербургская генеральша, лѣзла изъ кожи, чтобы угодить такой важной особѣ. Сама того, можетъ быть, не замѣчая, она приняла на себя роль фактора и въ собственныхъ глазахъ сдѣлалась какъ бы отвѣтственнымъ лицомъ за всѣ удобства и неудобства жизни на покой квартирѣ. Была ли въ чемъ неисправна горничная, ею рекомендованная, перегорѣлъ ли пирогъ на кухнѣ, былъ ли пересоленъ бульйонъ, или жаркое дурно изжарено — почтенная домовладѣтельница, узнавъ объ этомъ горестномъ обстоятельствѣ отъ людей, разводила руками въ ужасѣ, охала, ходила какъ опозоренная, вызывала тайкомъ виновника или виновницу и выговаривала престрого за нерадѣніе, старалась всячески вразумить, что пріѣзжая барыня — не какая нибудь купчиха или поповна, а знатная дама, и что они должны дённо и нощно объ этомъ помнить, и не должны дѣлать страму ни ей, ни себѣ.

Звѣреву очень забавляла ея суетливая услужливость. Она иногда сама посылала ее просить къ себѣ и нарочно съ ней заводила рѣчь о хозяйствѣ, прислугѣ… «Охъ, ужъ эти людишки, сударыня, говорила она жалобнымъ, тоненькимъ голоскомъ, церемонно усаживаясь на стулѣ: — ужь сколько они вамъ безпокойства дѣлаютъ; а все — оттого, что у васъ душа ангельская, что вы съ ними слишкомъ по благородному обращаетесь…» и проч.

Тогда Звѣрева принималась очень красно доказывать ей необходимость, въ нашъ вѣкъ, гуманнаго обращенія съ людьми… Старушка слушала ее съ подобострастнымъ вниманіемъ, не понимая почти ничего, но тѣмъ пуще дивясь уму генеральши.

Какъ-то разъ, въ разговорѣ, она начала восхвалять Евгенію: «такая, молъ, писанная красавица, да такая тихая, добрая, и все книжки читаетъ; точь въ точь, не въ обиду будь сказано, какъ жилецъ ея — Дмитрій Петровичъ…»

Звѣрева знала, что на одномъ дворѣ съ ними живетъ нѣкто Карницынъ, учитель въ губернской гимназіи, и нѣсколько разъ даже видѣла его изъ окна, какъ онъ возвращался къ себѣ домой съ портфелемъ подъ мышкой, а потому естественное любопытство заставило ее сдѣлать два-три вопроса. Анна Паладіевна разсыпалась похвалами…

«Смирный такой — не то, что чиновники наши здѣшніе; вотъ ужь два года живетъ, а никто отъ него еще слова обиднаго не слыхалъ… словно монахъ какой въ кельѣ, сидитъ у себя за книжкою… Ученый, матушка, Елена Васильевна, въ неверситетѣ, въ Москвѣ, воспитывался, и дефломъ у него есть… примѣрно сказать: у насъ выдается первымъ ученикамъ медаль, съ надписью: „преуспѣвающему“, а въ столицахъ — атестатъ такой.»

Разсказы Анны Паладіевны о разныхъ подробностяхъ образа жизни Карницына заинтересовали Звѣреву и родили въ ней желаніе узнать его поближе. Какъ всѣ свѣтскія женщины, она скучала безъ общества, а въ этой глуши она не могла быть слишкомъ разборчива въ выборѣ людей; къ тому же, Евгенія непремѣнно хотѣла еще учиться. Звѣрева очень вѣрно разсчитывала, что лучше дать ей руководителя, чѣмъ оставить ее одну на произволъ молодой фантазіи. Своимъ чуткимъ, женскимъ инстинктомъ она понимала, что перевѣсъ воображенія надъ положительными и практическими способностями можетъ сдѣлать много вреда такой воспріимчивой натурѣ, какъ у Евгеніи. Она рѣшилась пригласить къ себѣ Карницына, хотя рѣшеніе это стоило ей нѣкотораго усилія надъ собою. Слова «учитель гимназіи» звучали въ ея ушахъ какъ-то очень непривлекательно. Ее возмущала мысль, что въ гостиной ея, рядомъ съ племянницей, будетъ сидѣть человѣкъ дурно одѣтый, съ дурными манерами, какимъ она представляла себѣ Карницына; но она, себя утѣшала, разсчитывая, что если этотъ учитель окажется слишкомъ мужиковатъ, то можно будетъ найти всегда предлогъ его удалить: «вѣдь съ такими людьми не нужно большихъ церемоній.»

Такимъ образомъ Дмитрій Петровичъ Карницынъ познакомился съ Звѣревой и съ Евгеніей. Обѣ съ большимъ любопытствомъ окинули его глазами, первый разъ когда онъ вошелъ: тётка — съ ногъ до головы критическимъ взглядомъ; племянница — зорко и ласково. Евгенію немного смутило выраженіе этого лица — холодное и строгое. Наружность Карницына была некрасивая. Высокій, худой; длинный носъ, впалыя щоки, руки длинныя, плеча костлявыя и приподнятыя немного кверху; голосъ нервный; во взглядѣ что-то слишкомъ устойчивое и строгое; на тонкихъ сжатыхъ губахъ улыбка саркастическая. Черные съ легкой просѣдью волосы зачесаны были назадъ и падали, въ безпорядкѣ, на шею. Печать какой-то сосредоточенности лежала на всемъ человѣкѣ, и, по странному сочетанію идей, напомнила ей отца… Походка его была неровная. Онъ ступалъ какъ-то нетвердо, покачиваясь, опустивъ голову внизъ и размахивая руками. Вообще, пріемы его были неловки и угловаты; сидѣлъ онъ сгорбившись и держалъ одну руку между колѣнями, а другою покручивалъ сзади концы своихъ гладкихъ, длинныхъ волосъ. Онъ былъ одѣтъ очень просто, весь въ черномъ, и съ этой стороны, по крайней мѣрѣ, Звѣрева не была слишкомъ шокирована… Разговоръ не вязался; говорила почти одна она. Карницынъ слушалъ, бормоча иногда, какъ будто бы про себя (что показалось Звѣревой неприличнымъ), и отвѣчалъ односложно, рѣзко.

Языкъ его былъ отвлеченный, книжный; видно было, что онъ не часто говорилъ въ обществѣ.

Наконецъ онъ обратился къ Евгеніи и спросилъ ее: чему она хочетъ учиться? Дѣвушка отвѣчала, запинаясь, что желаетъ учиться русскому языку.

— Гм! произнесъ онъ, взглянувъ на нее очень пристально: — вы… вы жили, конечно, тамъ, въ большомъ свѣтѣ, откуда изгнанъ родной языкъ, между людьми, которые отступились отъ своего и промѣняли его на чужое. Для нихъ не мила наша рѣчь; ихъ ухо не чувствуетъ ея музыки; они лучше любятъ французскую стереотипную фразу. Извините, сударыня, обратился онъ къ Звѣревой, замѣчая, что у той недовольный видъ: — если я высказалъ, безъ всякаго умысла, что нибудь, что вамъ не нравится.

Звѣрева снисходительно улыбнулась и едва замѣтно пожала плечами. «Не знаетъ французскаго языка, это ясно!» подумала она про себя. «Должно быть, семинаристъ.»

— Вы вѣрно — славянофилъ, спросила она насмѣшливо, глядя на руки его, которыя были безъ перчатокъ.

— Счелъ бы за честь принадлежать къ ихъ обществу, хотя раздѣляю ихъ убѣжденія невполнѣ, отвѣчалъ очень спокойно Карницынъ.

Звѣрева закусила губу.

— И такъ, вы хотите заниматься русскимъ языкомъ, послѣ короткаго молчанія обратился онъ снова къ Евгеніи. — Это доказываетъ, что вы сознаете необходимость болѣе тѣсной связи съ народомъ, къ которому вы волею-неволею принадлежите, произнесъ онъ наставническимъ тономъ.

— Вы, м-сьё Карницынъ, принимаете насъ, кажется, за какихъ-то раскольницъ, или ренегатовъ, которыхъ вы призваны возвратить въ лоно истинной церкви, живо вмѣшалась Звѣрева, и на этотъ разъ въ тонѣ голоса ея слышна была уже злая насмѣшка.

Карницынъ немного смѣшался.

— Слова мои, сударыня, не заключали такого смысла, началъ онъ, хватаясь потихоньку за шляпу, чтобы при первой возможности улизнуть, но Евгенія поспѣшила дать разговору другой оборотъ. Говоря, что желаетъ учиться русскому языку, она, разумѣется, имѣла въ виду не граматику, а литературу; наконецъ, она хочетъ выучиться излагать свою мысль изящно и ясно. Можетъ быть, эта программа слишкомъ обширна, но если онъ і:е откажется взять на себя трудъ служить ей руководителемъ, то, конечно, найдетъ въ ней прилежную и преданную ученицу.

Все это сказано было съ такимъ искреннимъ добродушіемъ и съ такимъ ласковымъ взоромъ, что Карницынъ немного примирился. Онъ обѣщалъ учить.

Разговоръ этотъ былъ въ воскресенье, а во вторникъ Карницыпъ уже началъ свои уроки съ Евгеніею. Она читала и разбирала лучшихъ писателей русской и иностранной литературы (Евгенія удивилась, узнавъ, что онъ знаетъ отлично новѣйшіе языки), потомъ разсуждали и спорили. Карницынъ, замѣтивъ истинное желаніе учиться въ Евгеніи, часто засиживался до вечера. Обыкновенно его приглашали остаться пить чай; но онъ пользовался этимъ приглашеніемъ изрѣдка, все продолжая держать себя букой.

Звѣрева, присутствовавшая иногда при урокахъ, имѣла случай замѣтить обширность познаній и крутость убѣжденій Карницына. Первое невыгодное впечатлѣніе изглаживалось, и она становилась съ нимъ любезна. Она была слишкомъ умна, чтобы не цѣнить этого человѣка въ ихъ настоящемъ уединенномъ быту; но, съ другой стороны, она опасалась вліянія на Евгенію этой непрактической души и увлекательнаго фанатизма, который проглядывалъ иногда въ рѣчахъ Карницына. Она опасалась, что Евгенія черезчуръ углубится въ книги и забудетъ, что она — женщина. Короче сказать, на нее находило раздумье, не сдѣлала ли она ошибку, пригласивъ этого человѣка, и не придется ли ей въ этомъ горько раскаиваться?

Евгенія съ жаромъ кинулась въ міръ, открытый ей этимъ учителемъ. Она оживилась, стала бодрѣе и дѣятельнѣе. Душа ея трепетала отъ жажды знанія, отъ избытка горячихъ мыслей, бродившихъ въ ея молодой головкѣ, для которыхъ она часто не находила словъ, а нашедши, радовалась, какъ какому нибудь открытію, какъ новому свѣту, озарившему для нея потёмки. Страсть къ чтенію охватила все существо ея. Она просиживала за книгами цѣлые дни напролётъ и въ эти дни забывала себя, забывала, что существуетъ на этомъ свѣтѣ. Вся жизнь ея получила какой-то новый строй; два міра — мысли и дѣла — перемѣстились въ ея душѣ. Міръ мысли сталъ для нея дѣйствительностью, а дѣйствительность чѣмъ-то призрачнымъ, до того, что подчасъ, погрузившись въ свои занятія, она не слышала и не видѣла, что происходило вокругъ. Въ этой странной метаморфозѣ пролетали для ней минуты тихаго, созерцательнаго счастья.

Ее смущали только личныя ея отношенія къ Карницыну. Характеръ ихъ былъ какой-то неопредѣленный, двойственный. Съ наставникомъ она была весела и свободна; съ человѣкомъ — въ иныя минуты, поставленная лицомъ къ лицу — она вдругъ становилась робка, молчалива. «Отчего это?» спрашивала она себя невольно и не могла рѣшить. А между тѣмъ секретъ этого страннаго явленія таился въ личности Карницына. Несообщительный, замкнутый въ самомъ себѣ, какъ улитка, нѣсколько жолчный, односторонній и непрактическій, онъ вносилъ въ свои отношенія къ людямъ одинъ только жолчный, раздражительный элементъ по глубокой антипатіи къ нашему обществу. Сказать что нибудь такъ, ради шутки, слегка, или войти съ человѣкомъ, безъ всякой нужды, въ простой дружескій обмѣнъ словъ, не серьёзно обдуманныхъ, а скользящихъ легко по разнымъ предметамъ, подѣлиться безъ наставленій, и споровъ простымъ настроеніемъ духа, или минутными, мимолётными впечатлѣніями — Карницыну очень рѣдко случалось. Обстоятельства ли и привычка уединенной жизни, или природа и темпераментъ были виною этой односторонности — въ результатѣ оно выходило все равно. Человѣкъ этотъ точно приросъ къ своей каѳедрѣ и носилъ ее за собою вездѣ. Въ городѣ, одни не любили его, а другіе такъ, просто — чуждались; иные считали его гордецомъ, а другіе — педантомъ. Никто не давалъ себѣ никакого труда съ нимъ сблизиться и узнать его покороче. Но Карницынъ и виду не показывалъ, чтобы все это тяготило его. Онъ никогда никому не жаловался на свое холодное одиночество, на свое отчужденіе отъ общества. Быть можетъ, теперь, когда онъ встрѣтился съ дѣвушкой, которая умомъ и характеромъ такъ близко подходила къ его идеалу женщины, онъ въ первый разъ пожалѣлъ о своей угловатости и суровости нрава. Но онъ думалъ, что недостатки подобнаго рода не будутъ препятствіемъ къ сближенію съ Евгеніей, и только норой безпокоился, замѣчая, какъ она иногда становилась несообщительна, несмѣла, точно боялась его. «Неужели этотъ мой проклятый характеръ прививается къ ней?» думалъ онъ. — Какъ бы то ни было, въ первое время знакомства, Евгенія какъ будто терялась въ присутствіи Карницына. Какъ и всякую женщину, ее привлекала сила ума; но, съ другой стороны, когда между ними не было ни Шекспира, ни Гёте, ни Пушкина, ни Бѣлинскаго, и они оставались съ глазу на глазъ, умственное превосходство ея собесѣдника тяготило ее. Передъ нею и выше ея стоялъ всегда кабинетный дѣятель и педантъ, но рѣдко и почти никогда не видала она человѣка, а ей хотѣлось бы убѣдиться, что за всѣмъ этимъ умомъ и знаніемъ есть что нибудь чистоличное, чисто ему одному только свойственное и для него одного справедливое. Но напрасно глядѣла она на него: на всей внѣшней его оболочкѣ не отражался ни одинъ лучъ затаенной жизни его сердца. Его мимика не дополняла краснорѣчиво слова; его взглядъ говорилъ только о строгости его жизни, о вдохновенной вѣрѣ его въ идею и непоколебимомъ рѣшеніи трудиться для нея до конца жизни. «Онъ смотритъ на меня только, какъ на свою ученицу, какъ на дѣвочку; онъ не хочетъ возвысить меня до себя», думала иногда Евгенія, и это еще болѣе увеличивало ея робость. Съ другой стороны, онъ такъ часто напоминалъ ей отца, что она порою смотрѣла на него съ какимъ-то особеннымъ, страннымъ чувствомъ, точно какъ будто на брата.

Правда, она сознавала смутно, что въ отцѣ ея было болѣе мягкости, теплоты; но убѣжденія, несмотря на разность характеровъ, были тѣ же, и та же любовь къ идеѣ и умственному труду. Она вѣрила, что онъ продолжаетъ дѣло, начатое ея отцомъ, и ей казалось, что лучшаго преемника и самъ онъ не могъ бы для нея избрать.

Музыка, чтеніе, занятія, прогулки, разговоры съ Звѣревой и съ Карницинымъ такъ наполнили жизнь дѣвушки, что въ настоящее время душа ея ничего не просила; желанія и мечты не переходили за черту этой тихой жизни и ея мирныхъ радостей.

II.

У раскрытаго окна, за круглымъ столомъ, сидѣли Евгенія и Карницынъ. Онъ читалъ ей вслухъ статью Бѣлинскаго о романтизмѣ. Облокотясь рукою на подоконникъ, устремивъ большіе, пытливые глаза на него, она слушала съ жаднымъ вниманіемъ. Она была такъ углублена, что не слыхала, какъ скрипнула дверь и не видѣла, какъ на порогѣ показался Логуновъ. Онъ остановился на мигъ. Съ любопытствомъ и не безъ маленькаго удивленія взглянудъ онъ на эту неожиданную для него картину. «Кто этотъ человѣкъ?» подумалъ онъ: «чей голосъ раздается съ такою увѣренностью?» Невольно началъ вслушиваться. Вотъ что читалъ Карницынъ: «Въ наше время жизнь и дѣятельность въ сферѣ общаго есть необходимость не для одного мужчины, но точно также и для женщины, ибо наше время сознало уже, что и женщина — также точно человѣкъ, какъ и мужчина, и сознало это не въ одной теоріи, но и въ дѣйствительности…» Логуновъ смялъ перчатку и прошепталъ сквозь зубы: «Какой вздоръ онъ ей читаетъ: онъ собьетъ ее совершенно съ толку. Но какой огонь въ его глазахъ, а она, Боже мой, какъ глядитъ она на него! Ужь не влюблена ли она?» Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобы разсмотрѣть ближе читающаго. «Какой Дон-Кихотъ!» подумалъ онъ на этотъ разъ съ веселой улыбкой и бодро ступилъ впередъ.

— Здравствуйте, Евгенія Платоновна! произнесъ онъ своимъ звучнымъ голосомъ.

Евгенія быстро встала. Сердце ея забилось не то отъ испуга, не то отъ радости.

— Вы… вы здѣсь? Какимъ образомъ вы вошли въ комнату? Я васъ не замѣтила. Вы, какъ волшебникъ въ сказкѣ, подойдете всегда невидимкой, прибавила она, улыбаясь и болѣе твердымъ голосомъ.

Карницынъ между тѣмъ всталъ и отошелъ всторону.

— О, еслибъ я былъ волшебникъ, я бы снялъ съ васъ тѣ чары, которыя заколдовали вашъ слухъ и зрѣніе въ ту минуту, когда я вошелъ, сказалъ онъ тихо, пожавъ ея руку.

— Ваша правда, отвѣчала она: — Бѣлинскій меня очаровалъ. Но зачѣмъ вы хотите, чтобы мой любимый критикъ-поэтъ потерялъ надо мною эту власть?

— Эта власть можетъ вамъ повредить, отвѣчалъ онъ поспѣшно. Онъ хотѣлъ прибавить еще что-то, но остановился, взглянувъ на Карницына. — Гдѣ ваша тетушка? Здорова ли она? Можно ли ее видѣть?

— Подождите минуточку. Я пойду объявлю ей пріятную новость — и прежде чѣмъ онъ успѣлъ сказать слово, она уже была за дверьми, но вдругъ воротилась и, обратясь къ глядѣвшимъ ей вслѣдъ мужчинамъ: — Позвольте, господа, познакомить васъ: Александръ Михайловичъ Логуновъ — сказала она: — Дмитрій Петровичъ Карницынъ — и тотчасъ же убѣжала.

Черезъ нѣсколько минутъ она воротилась съ тёткой, которая встрѣтила Логунова, какъ близкаго родственника. Она усѣлась съ нимъ на диванъ. Евгенія отошла къ Карницыну. — Послѣ нѣсколькихъ фразъ, «Qu' est ce que c’est, que ce monsieur?» спросилъ Логуновъ шопотомъ. Она объяснила.

— А! отвѣчалъ Логуновъ протяжно. — Онъ на видъ еще не такъ старъ, прибавилъ онъ. — Звѣрева поняла тайный смыслъ этого замѣчанія, и чуть замѣтная улыбка скользнула у ней на губахъ… Да… можетъ быть… отвѣчала она: — но онъ — философъ, немножко педантъ и въ добавокъ — un vrai méthodiste во всемъ, что касается до нравственности.

Евгенія просила Карницына такъ убѣдительно остаться къ чаю, что на этотъ разъ онъ согласился. За чаемъ разговоръ вертѣлся около самыхъ обыкновенныхъ вещей. Логуновъ жаловался на тупость и невѣжество мужиковъ, на хозяйственныя хлопоты, на безпорядки, которые засталъ. Карницынъ говорилъ очень-мало.

Послѣ чая общество перешло въ гостиную.

— Что жь, Елена Васильевна, вы не соскучились подъ этимъ небомъ — покровителемъ дынь и арбузовъ? спросилъ Логуновъ. — Кстати, прибавилъ онъ: — вы позволите мнѣ прислать вамъ первые арбузы съ моихъ бахчей?

Звѣрева благодарила.

— Мы аклиматизируемся, отвѣчала она.

— Ради-бога, не пускайте только корней въ этой вязкой, черноземной почвѣ.

— Вы боитесь, чтобы мы не погрязли въ ней?

— О, нѣтъ; я знаю, что это невозможно; но я боюсь, чтобы вы не срослись съ ней, не ужились здѣсь такъ хорошо, что потомъ не захочется никогда уѣхать отсюда.

— Это было бы всего лучше, и надо быть такимъ эгоистомъ, какъ вы, чтобы желать мнѣ противнаго.

— Что же дѣлать, если я эгоистъ? сказалъ онъ самодовольно, кладя ногу на ногу. — Ну да, я эгоистъ, какъ и всѣ; и признаюсь, мнѣ здѣсь -скучно, по крайней мѣрѣ скучно было въ деревнѣ, а между тѣмъ мнѣ не хотѣлось бы, уѣзжая, лишиться вашего общества навсегда.

— Въ такомъ случаѣ оставайтесь съ нами, поживите здѣсь въ городѣ. Конечно, вамъ надо будетъ пожертвовать Петербургомъ навремя; а на это, я знаю, вамъ трудно рѣшиться.

— Вы думаете? произйесъ онъ, обращаясь къ тёткѣ, а самъ посмотрѣлъ на Евгенію.

— О, разумѣется! отвѣчала смѣясь Звѣрева.

— Это была бы слишкомъ большая жертва! не правда ли, Дмитрій Петровичъ? — спросила Евгенія у Карницына.

— Что это? Петербургъ-то бросить? отвѣчалъ тотъ. — Да, ну, оно — какъ для кого; для инаго, пожалуй — и жертва.

— А для васъ, пожалуй — и не жертва, потому что, бьюсь объ закладъ, вы не любите Петербурга… перебила его Звѣрева.

— Не бейтесь объ закладъ, Елена Васильевна, можетъ быть, проиграете… Я — далеко не врагъ Петербурга, хотя и отдаю преимущество Москвѣ.

— Я такъ и знала. Москвичь тотчасъ же выдаетъ себя предпочтеніемъ своимъ къ Москвѣ не только передъ Петербургомъ, но и передъ всѣми городами въ мірѣ, начиная отъ древнихъ Аѳинъ до новѣйшихъ — то есть до баварскаго города Мюнхена.

— Однакожъ, Елена Васильевна, рѣчь шла только о русской столицѣ, отвѣчалъ съ усмѣшкою Карницынъ. — О заграничныхъ я не могу судить, такъ какъ никогда въ нихъ не жилъ.

— А въ Петербургѣ вы жили? спросилъ Логуновъ.

— Да, жилъ, три недѣли.

— Чтожь, вамъ не понравилось?

— Нѣтъ, не понравилось.

— Чѣмъ же напримѣръ въ особенности?

— Въ особенности впечатлѣніемъ, которое онъ на меня произвелъ, а вообще — натянутостью жизни. Внутри — чиновничество, снаружи — казармы.

— А, Москва-то развѣ лучше? Внутри — купечество и орда помѣщиковъ, а снаружи — монастырскіе куполы: куда какъ хорошо!

— Хорошаго въ этомъ, конечно, ничего нѣтъ; однакожь, купечество, помѣщичья орда, это — ядро Россіи, а петербургское чиновничество — не что иное, какъ наносная почва, на которой ничего не построишь, изъ которой ничего не выростетъ.

— Да, перебилъ Логуновъ: — всѣ москвичи повторяютъ одно и тоже: Москва, дескать — сердце Россіи! и воображаютъ, что этимъ все сказали. Пусть будетъ она, по вашему, сердце, но, согласитесь, что голова Россіи, мозгъ, слѣдовательно, эссенція ея, какъ говорятъ ваши нѣмецкіе мудрецы — Петербургъ.

— Петербургъ — мозгъ Россіи! воскликнулъ Карницынъ. — Помилуйте, какой онъ мозгъ, когда онъ ничего не выдумалъ, не выработалъ ни одной мысли, никакихъ началъ общественной или народной жизни? О чемъ же, скажите на милость, думаетъ этотъ царь Россіи?

— Конечно, ужь не о Москвѣ, насмѣшливо отвѣчалъ Логуновъ. У Петербурга — свои заботы; онъ занатъ дѣломъ и, какъ молодой эгоистъ, вѣчно думаетъ о себѣ; а у вашей Москвы, какъ у старой сплетницы — только и рѣчи, что о сосѣдѣ. Мнѣ кажется, еслибъ не было Петербурга, въ Москвѣ говорить было бы не о чемъ.

— Не знаю; но еслибъ Москвы не было, то у васъ въ Петербургѣ говорить было бы не кому, то-есть разумѣется по-русски и говорить дѣло, а не пустыя фразы.

— Отчегожь вы такъ думаете?

— Да оттого, что всѣ сколько-нибудь извѣстные люди, хорошо говорящіе по-русски и говорящіе дѣло, переселились къ вамъ изъ Москвы.

— Ктожь, напримѣръ?

— Да вотъ, напримѣръ, хоть Бѣлинскій.

Логуновъ нетерпѣливо пожалъ плечами. Онъ былъ несиленъ въ русской словесности и Бѣлинскаго плохо зналъ.

— Бѣлигіскій? отвѣчалъ онъ небрежно: — да, помню. Это — тотъ господинъ, что нѣмецкую философію проповѣдывалъ. Ну, я никакъ не могу согласиться, чтобъ онъ коротко говорилъ по-русски. Его безъ нѣмецкаго словаря читать невозможно, да и съ нѣмецкимъ-то словаремъ мѣстами до смыслѣ, не доберешься.

Карницынъ вспыхнулъ и готовился возражать; Но Елена Васильевна перебила его.

— Да какъ же, Дмитрій Петровичъ; вѣдь вотъ же Бѣлинскій перебрался же въ Петербургъ.

— О! Онъ принесъ жертву.

— Вы. стало быть, думаете, что жертву приносятъ не тѣ, которые бросаютъ Петербургъ, а тѣ, которые ѣдутъ туда? Слышите, Александръ Михайловичъ? Я съ этикъ вполнѣ согласна.

— А я — нѣтъ, отвѣчалъ Логуновъ: — я Петербургъ люблю. Для меня жертва — не возвратиться туда, а разстаться съ людьми, которыхъ я здѣсь нашелъ… Онъ замялся и посмотрѣлъ опять на Евгенію.

— Въ жизни ничего Не дается даромъ, раздался опять строгій голосъ Карницына: — все покупается жертвой.

— Ну, съ этимъ опять я не могу согласиться, отвѣчалъ Логуновъ въ прежнемъ насмѣшливомъ тонѣ: — принять это за правило, значитъ — сдѣлать изъ жизни рынокъ, базаръ, гдѣ все покупается, если не за деньги, то несравненно болѣе дорогою цѣною, цѣною слезъ и мученій; а этому я не вѣрю. Я знаю по опыту, что лучшія блага жизни даются намъ даромъ.

— Да, на минуту; но прочно принадлежитъ одно только то, что мы сами успѣли себѣ заработать и заслужить. Загляните въ исторію и вы убѣдитесь.

— Исторія? перебилъ Логуновъ презрительно: — это — траги-комичсскій фарсъ народовъ, въ которомъ случай играетъ роль мудрой судьбы.

— Вы думаете? Но неужели въ этомъ фарсѣ, какъ вамъ угодно было назвать жизнь народовъ, вы никогда не нападали на слѣды жертвъ, по ступенямъ которыхъ, какъ по лѣстницѣ, человѣчество поднималось къ своей далекой цѣли?

— Фу! какой ужасъ! воскликнулъ Логуновъ съ хорошо сыграннымъ содраганіемъ. — Я знаю только одно: еслибы я повѣрилъ этому языческому, безжалостному закону жертвы, тяготѣющему, какъ вы говорите, надъ человѣчествомъ, я бы проклялъ жизнь, я бы усумнился въ Богѣ! Нѣтъ, нѣтъ! рѣшительно сказалъ онъ: — я не могу съ вами согласиться! Вы дѣлаете изъ жизни какой-то реестръ всесожженія, какое-то вѣчное чистилище мучительнаго искупленія за мнимый грѣхъ! А я ищу въ жизни радости… Я бы хотѣлъ любить и наслаждаться… Любовь есть именно та змѣя, которая изгнала первыхъ людей изъ рая, сказавъ имъ: «вы боги». Но своимъ ядомъ она напоминаетъ и рай!

— Скажите, Евгенія Платоновна, обратился онъ къ дѣвушкѣ, слушавшей съ интересомъ ихъ споръ: — не правда ли, еслибъ жизнь была рядомъ необходимыхъ мученій, то Богъ не вложилъ бы намъ въ душу этого стремленія, этого страстнаго порыва въ блаженству, къ любви?

Она задумалась, какъ будто прислушивалась къ его музыкальному голосу, и отвѣчала не вдругъ.

— Отчего же вы думаете, Александръ Михайловичъ, сказала она тихо: — что нѣтъ счастья жертвовать собою для ближнихъ, для торжества добра и свободы, что нѣтъ радости въ нодицгахъ самоотверженія?

— И вы, туда же? произнесъ Логуновъ, смотря большими глазами на дѣвушку: — въ ваши лѣта, вы вѣрите въ аскетическіе восторги сердца?

— Я не хотѣла сказать, оправдывалась Евгенія: — чтобы всѣ мы обязаны были непремѣнно жертвовать собою и отрекаться отъ счастья на каждомъ шагу. Но мнѣ кажется, что и вы неправы, Александръ Михайловичъ, ища въ жизни одного чистаго счастья, блаженства; неправы ужь по тому одному, что оно недосягаемо. Жажда его, это правда, лежитъ въ нашей душѣ, но мы не можемъ ее утолить.

— Почему жь?

— Потому, что эта жажда блаженства есть только стремленіе къ безконечному, залогъ будущаго развитія… отвѣчала она какъ то таинственно.

— Вѣра, Евгенія Платоновна, это — вашъ женскій конёкъ, а для насъ, тяжелыхъ созданій, недоступенъ этотъ далекій край, куда васъ уносятъ надежды и мечты.

— Однакожь, не можетъ же быть, чтобы и у васъ не было своей святыни?

— И вы хотите знать ее? Извольте. Моя святыня — женщина! Она — солнце жизни! Въ ней живетъ рай на землѣ, безъ нея все мертво и холодно! Все — для нея, всѣ труды человѣка сплетаютъ вѣнокъ цвѣтовъ, вѣнчающій ея прекрасную головку; дорога утаптывается и уравнивается единственно, чтобы ея ножки не спотыкались о щебень… Да, говорите что хотите, женщина есть конечная цѣль человѣчества; все — для нея и все ею! заключилъ Логуновъ, увлекаясь своимъ краснорѣчіемъ.

— Не знаю, какъ это понравится женщинамъ, сухо замѣтилъ Карницынъ: — но я, на ихъ мѣстѣ, отдалъ бы, не задумываясь, всѣ эти сокровища рабскаго обожанія за одно трезвое слово правды отъ равнаго мнѣ.

— Гм! съ вашей педагогической точки зрѣнія, вы можетъ быть и правы, возразилъ Логуновъ: — но въ жизни…

— Правда и въ жизни нужнѣе всего.

— Да, но какая правда? И та сухая мораль, которая въ прописяхъ пишется, и то — правда; четыре правила ариѳметики — тоже правда; но въ жизни этого мало. Освободясь отъ школьныхъ цѣпей, сердце стремится къ другой, высшей истинѣ; а высшая истина жизни это — любовь!

— Любовь, если понимать это слово въ тѣсномъ смыслѣ — любви къ женщинѣ, немыслима безъ уваженія; а какъ вы хотите, чтобы женщина уважала насъ, если мы станемъ валяться у ней въ ногахъ и клясться ей въ небылицахъ?

Логуновъ нетерпѣливо пожалъ плечами. Его начинало бѣсить упорное, неотвязчивое противорѣчіе человѣка, почти незнакомаго съ нимъ, и его жесткій, безцеремонный тонъ.

— Чтобы говорить о любви, отвѣчалъ онъ небрежно: — надо имѣть какое нибудь понятіе о ней. А вы, м-сье Карницынъ — извините мнѣ — кажется, не имѣете рѣшительно никакого. Я пари держу, что вы никогда не любили женщины и не были ею любимы взаимно; вы — слишкомъ серьёзный человѣкъ и слишкомъ большой философъ для этого. Къ несчастью, философія не замѣнитъ любви… Знаете, продолжалъ онъ, откинувъ голову и слегка вздохнувъ: — я ничего не могу себѣ представить жалче и несчастнѣе — Логуновъ ударялъ на эти слова — человѣка, который никогда не зналъ любви женщины къ себѣ! Это — какой-то отверженный судьбою, какой-то парія!

— Да, возразилъ Карницынъ сухо и гордо: — парія, точно; но парія можетъ утѣшить себя отчасти той мыслью, что высокое счастье, котораго онъ лишенъ, изъ ста разъ 99 выпадаетъ на долю людей, вовсе его незаслуживающихъ. Вспомните шекспировскій миѳъ о Титаніи, ласкающей ослиную голову…

Звѣрева закусила губы и косо посмотрѣла на дерзкаго учителя, который осмѣлился въ ея гостиной пикироваться съ ея привилегированнымъ гостемъ… Она вмѣшалась въ ихъ разговоръ и дала ему другой оборотъ. Евгенія посмотрѣла на нее съ благодарностью. Бѣдная дѣвушка поблѣднѣла, замѣтивъ, что споръ принялъ враждебное направленіе. Ей стало досадно на Карницына. Въ первый разъ неласковое чувство противъ этого человѣка шевельнулось у ней на душѣ. За что она осудила именно его, а не Логунова, или обоихъ вмѣстѣ — въ этомъ она не давала себѣ отчета. Логуновъ шутилъ, она увѣрена, безъ дурнаго умысла; но Карницынъ былъ золъ и съ намѣреніемъ — таково было ея впечатлѣніе, по крайней мѣрѣ. Четверть часа спустя, Карницынъ ушелъ. Прощаясь, Логуновъ очень любезно протянулъ ему руку и высказалъ искреннее желаніе, чтобы мосье Карницынъ былъ побѣжденъ не такимъ слабымъ противникомъ, какъ онъ, а самыми могущественными и очаровательными врагами мужскаго сердца, хорошенькими глазками.

Въ этотъ вечеръ контрастъ между Логуновымъ и недагогомъФанатикомъ обрисовался ярко въ глазахъ Евгеніи и взволновалъ безотчетно. Миръ, которымъ она наслаждалась такъ полно, былъ вдругъ нарушенъ. Не говоря о послѣднемъ рѣзкомъ отвѣтѣ, ей было больно, что Карницынъ такъ жолчно спорилъ съ Логуновымъ. Ей показалось, что онъ не уважаетъ его. Отчего такъ мучительна была эта мысль? вѣдь Логуновъ ей — не братъ и не другъ? — все равно, ей было очень тяжело. Съ другой стороны, она угадала вѣрнымъ женскимъ инстинктомъ, что Логуновъ, не смотря на свой свѣтски-любезный тонъ, въ душѣ чувствуетъ антипатію и даже вражду къ ея наставнику. А какъ хотѣлось бы ей, чтобы они были друзьями! Какъ было бы весело, еслибъ, встрѣтясь у нихъ, эти люди поговорили бы мирно и поразсказали бы что нибудь о томъ пестромъ мірѣ, который отодвинутъ теперь отъ нея такъ далеко, далеко! Оба они умны, образованны, и хотя взглядъ на вещи у нихъ совершенно различный, но самое это различіе и интересно. Пусть себѣ шутитъ Логуновъ (Евгенія не вѣрила, чтобы мысли, имъ высказанныя, были его дѣйствительныя убѣжденія); когда нибудь онъ заговоритъ другимъ языкомъ, сброситъ съ себя маску. Она ждала съ тревожнымъ любопытствомъ завтрашняго дня, надѣясь услышать отъ Логунова что нибудь объ ея учителѣ.

Любопытство ея было только отчасти удовлетворено. Сначала Александръ Михайловичъ не сказалъ о Карницынѣ ни полуслова. Онъ казался въ хорошемъ расположеніи духа и цѣлый вечеръ смѣшилъ ея тётку. Темой служили разныя петербургскія личности. Общій кругъ знакомыхъ даетъ всегда готовую канву для разговора. Каждую минуту являлось новое лицо на сцену и каждую минуту оно измѣняло свое положеніе, свой костюмъ, свой складъ рѣчи и физіономіи, смотря потому, говорила ли Звѣрева, или говорилъ Логуновъ. Пріятели вертѣлись и прыгали, какъ маріонетки въ рукахъ. Онъ былъ, если можно такъ выразиться, актеромъ тѣхъ характеровъ, которыхъ онъ выводилъ на сцену. Разсказывая о комъ нибудь, онъ говорилъ его языкомъ, разсуждалъ его умомъ. Видно было, что онъ зналъ хорошо людей, что всѣ пружины ихъ были имъ изучены съ тонкостью зоркаго наблюдателя. Логуновъ не выражалъ о нихъ своего мнѣнія, но заставлялъ ихъ самихъ произносить надъ собою судъ и дѣлалъ это такъ хитро, что никакой рѣшительный приговоръ не могъ имѣть такого дѣйствія на слушателя, какъ это юмористическое изображеніе. Веселость, которую онъ возбуждалъ, клеймила печатью смѣтнаго жертвы, имъ избранныя, и губила ихъ безвозвратно въ мнѣніи Звѣревой. Она смѣялась до слезъ; смѣхъ этотъ заразительно дѣйствовалъ на молодые нервы Евгеніи, хотя чувство справедливости, врожденное ей, брало иногда невольно сторону тѣхъ, которые такъ безотвѣтно и безпощадно были обращены въ каррикатуры. Кромѣ того, эти люди были знакомые Логунова; съ нѣкоторыми изъ нихъ онъ былъ даже, судя по его словамъ, въ пріятельскихъ отношеніяхъ, и это тѣмъ болѣе ее возмущало. Она рѣшилась высказать ему, что, по ея убѣжденію, всѣ лица, съ которыми мы находимся въ короткихъ отношеніяхъ, должны быть для насъ такъ же неприкосновенны, какъ для хозяина — гость, принятый имъ радушно подъ кровъ — во времена патріархальнаго гостепріимства.

— Но мы не живемъ уже въ эти блаженныя времена, съ тонкой усмѣшкой отвѣчалъ онъ.

Хотя Логуновъ не совѣтовалъ ей учиться лживой и опасной наукѣ свѣта, тѣмъ неменѣе онъ любилъ посвящать ее въ ея тайны. Съ этой стороны онъ могъ порисоваться передъ Евгеніей, могъ высказать дѣйствительно нѣкоторое превосходство надъ неопытной домосѣдкою, а это было такъ заманчиво для его тщеславія! И потому онъ воспользовался случаемъ и краснорѣчиво, диктаторскимъ тономъ объяснялъ ей, что въ наше время общественныя отношенія устраиваются не на сердечномъ сочувствіи, а на условіяхъ случая, минутнаго удовольствія и, чаще всего, личнаго интереса. Въ обществѣ мы привыкли скрывать наши чувства и мысли. Но она не должна слишкомъ вооружаться противъ массы. Безъ нея и безъ этого офиціальнаго, свѣтскаго мундира, вмѣсто лоску и мишуры, она увидѣла бы пустоту и грязь, вмѣсто приличной физіономіи — Богъ знаетъ какія лица, и, Богъ знаетъ, что было бы на нихъ написано: какія страсти! какіе пороки! Все, что теперь прячется подъ спудомъ, всплывало бы на поверхность и отравило бы то удовольствіе, которое она находитъ въ рбществѣ. Теперь же, все — гладко, подъ равнымъ, однообразнымъ покровомъ; все носитъ мундиръ и форму, и ничто непріятное, гадкое не царапаетъ глазъ! Какое намъ дѣло до этой грязи? И много ли есть людей, которыхъ дѣйствительно было бы интересно узнать насквозь?… Вы видите, что общество отъ этого въ чистомъ барышѣ, заключилъ онъ съ торжествомъ.

— Боже мой, вздохнула Евгенія: — какая у васъ философія!

— Это — опытная философія… не такая мудреная и отвлеченная, разумѣется, какъ философія вашего учителя… comment l’appelez vyus? Крини… Kap…

— Карницына, подсказала Евгенія. Ее глубоко огорчилъ презрительный тонъ, въ которомъ Логуновъ упомянулъ о Дмитріѣ Петровичѣ.

— Хорошій, неглупый человѣкъ, только — не практикъ, совершенное дитя въ положительной жизни; по, конечно — не такое дитя, какъ вы, Евгенія Платоновна. Онъ уже вынесъ, можетъ быть, тяжелый опытъ изъ нея; жаль только, что этотъ опытъ не сдѣлалъ его практичнѣе.

Дѣвушка молчала. Ей казалось обиднымъ защищать Карницына.

— Вы на меня не сердитесь за откровенное мнѣніе о вашемъ пріятелѣ, котораго вы, кажется, очень почитаете. Его мысли дѣйствительно очень почтенны; только зачѣмъ онъ суетъ ихъ некстати, въ простомъ разговорѣ? Пусть лучше бы поберегъ ихъ для каѳедры. Споръ долженъ быть веселъ, игривъ, а это дѣлаетъ его слишкомъ тяжеловѣснымъ и скучнымъ. Наконецъ, споръ — не турниръ, гдѣ ломаютъ копья въ честь истины, и не серьёзная исповѣдь вѣры. Въ моихъ словахъ вчера было много шутки, а мой ученый противникъ не умѣлъ отличить ее отъ серьёзнаго убѣжденія. Но онъ долженъ быть жолчнаго темперамента, и къ тому же — педантъ, произнесъ Логуновъ съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ прибавить: я бы унизилъ свое достоинство, еслибъ вздумалъ обижаться глупыми колкостями какого-то учителя гимназіи!

Евгенія высказала ему свое удивленіе, что онъ такъ мало уважаетъ своихъ слушателей и, бросая слова на вѣтеръ, играетъ своими убѣжденіями, какъ мячиками. Онъ, смѣясь, сталъ доказывать, что въ спорѣ прежде всего надо думать о томъ, чтобъ онъ былъ занимателенъ и, что нельзя играть убѣжденіями, не высказывая ихъ.

Звѣрева, изрѣдка вмѣшиваясь въ ихъ разговоръ, поддакивала ему. Она удивлялась, какъ хорошо онъ угадалъ характеръ Карницына послѣ одного вечера, проведеннаго съ нимъ.

— Вы совершенно правы, Александръ Михайловичъ, говорила она. — Eugénie et son maître, это — совершенныя дѣти во всемъ, что касается до свѣта: оба мѣряютъ вещи на какой-то идеальный аршинъ. У обоихъ нѣтъ ни малѣйшей обдуманности и хладнокровія. Къ чему весь этотъ пылъ и все это негодованіе? Что, вы думаете передѣлать людей посвоему? Повѣрь мнѣ, Женни, передѣлывать въ сущности нечего. Человѣкъ всегда — одинъ и тотъ же, только покрой его мысли мѣняется… прогресъ… это новая мода… ни болѣе, ни менѣе.

Евгеніи просто не вѣрила своимъ ушамъ; ее смутили и огорчили всѣ эти софизмы. Спорить она не въ силахъ была; но выразила наивное мнѣніе, что свѣтъ долженъ быть очень дуренъ, если онъ навелъ ея тётку на эти мысли.

Логуновъ засмѣялся. Опутавъ ее ловкими фразами, онъ щеголялъ передъ ней знаніемъ людей и мнимымъ своимъ превосходствомъ надъ ними. Всѣ свои изрѣченія онъ выдавалъ ей за мудрость такъ называемаго большаго свѣта и комментировалъ ихъ полушутливо, полусерьёзно. Онъ даже набросилъ на себя интересную тѣнь страданія отъ той лжи, на которой построены наши общественныя отношенія.

Довѣрчивая какъ ребенокъ, Евгенія не замѣчала маленькаго хвастовства, проглядывавшаго въ его словахъ. Она удивлялась только противорѣчію, которое обнаруживалось между его мнѣніями, и не знала, какъ согласить ихъ. Онъ переставлялъ свои мысли иногда совершенно произвольно; а ей хотѣлось понять ихъ, связать ихъ между собою узломъ строгаго порядка, но она боялась вступить въ споръ съ Логуновымъ, чтобы еще болѣе не запутаться въ своихъ заключеніяхъ, инстинктивно сознавая, что она не въ силахъ выдержать состязаніе съ человѣкомъ, болѣе зрѣло развитымъ и болѣе опытнымъ, чѣмъ она. Но она тутъ же мысленно рѣшила, что отдастъ все слышанное сегодня на судъ Карницына.

Въ этотъ вечеръ она долго не могла заснуть. Пестрые лоскутья мыслей и странныя слова сталкивались въ ея головѣ; образъ Логунова носился долго во снѣ передъ ея воображеніемъ, полугрустный и полунасмѣшливый.

Съ головною болью проснулась она въ слѣдующее утро, разсѣянно стала готовиться къ уроку съ Дмитріемъ Петровичемъ, занималась съ нимъ какъ-то лихорадочно и разсѣянно. Это не ускользнуло отъ зоркаго взгляда Карницына.

— Что это вы сегодня, какъ будто не въ своей тарелкѣ? спросилъ онъ ее, перебивая ея чтеніе. — Бросьте читать, когда у васъ не книга на умѣ… Зачѣмъ напрасно напрягать вниманіе? сказалъ нѣсколько жестко строгій педагогъ..

Евгенія вздрогнула и покраснѣла. Это было еще первое недовольное замѣчаніе, которое она слышала отъ своего учителя.

— Браните меня, браните, отвѣчала она покорно: — я это вполнѣ заслуживаю.

— Благодарю васъ, что вы дали мнѣ это право, произнесъ онъ болѣе мягкимъ голосомъ: — но я поберегу его для другаго раза… Вы чѣмъ ни будь разстроены, или только заняты рѣшеніемъ какого нибудь вопроса, какихъ нибудь недоумѣній?…

— Нѣтъ… да… отвѣчала Евгенія, запинаясь… Дѣйствительно, разныя мысли и сомнѣнія бродятъ у меня въ головѣ.

— Сомнѣнія? въ ваши лѣта? О чемъ же, скажите пожалуйста? Въ мои лѣта?… Вы до сихъ поръ считаете меня ребёнкомъ! съ маленькой досадою возразила дѣвушка. — Это наконецъ обидно, Дмитрій Петровичъ.

— Пожалуйста, не обижайтесь, а давайте лучше сморить и вмѣстѣ разсуждать объ этихъ предметахъ, заронившихъ сомнѣніе въ вашу молоденькую голиву… Авось мнѣ удастся ихъ разсѣять….

Но Евгенія уже не слушала его… — Молоденькая?… произнесла она полушопотомъ. — Стоитъ ли, Дмитрій Петровичъ, чтобы вы… человѣкъ такой серьёзный и ученый… спорили о разныхъ ребяческихъ бредняхъ? сказала она громко.

— Евгенія Платоновна, ну, какъ вамъ не стыдно! сказалъ онъ съ упрекомъ, немного помолчавъ. — Можете ли вы даже допустить подобную мысль? Я говорю съ вами, кажется, не какъ съ ребёнкомъ; обращаюсь всегда серьёзно къ вашей мысли; даю вамъ читать книги, которыя я бы и въ руки не далъ иному двадцатипятилѣтнему юношѣ… спорю съ вами, какъ съ равной себѣ… гдѣ же тутъ, скажите, отношеніе къ вамъ, какъ къ ребенку?

У Евгеніи даже глаза заблестѣли отъ удовольствія.

— Вы меня этими словами очень утѣшили, сказала она и протянула ему руку.

— Вотъ ужъ это — совершенно по-дѣтски… Утѣшилъ словами, какъ будто слова мои сказали вамъ другое, чѣмъ мое обращеніе? какъ будто безъ нихъ вы сами не могли-то дѣло разобрать, видѣть уваженіе человѣка? ворчалъ Карницынъ.

— Хорошо, хорошо! Теперь я буду всегда… всегда вамъ вѣрить безъ словъ, отвѣчала она весело: — и будьте вы нѣмы, какъ самъ египетскій сфипксъ, я съумѣю читать даже сквозь эту холодную непроницаемость и, разумѣется, буду все толковать въ свою пользу…

— Зачѣмъ толковать? Никакихъ толкованій не нужно, а надо смотрѣть только просто на поступки наши, какъ на выраженіе нашихъ чувствъ, мыслей, убѣжденій…

Евгенія обрадовалась этому обороту разговора. Ей очень хотѣло бы свести его на сомнѣнія, заброшенныя въ ея умѣ скептическими замѣчаніями Логунова и Звѣревой, а на счастье ея, удобный случай самъ представился,

— Вотъ я и поймала васъ въ противорѣчіи, живо подхватила она. — Вы обращаетесь со мною серьёзно, какъ съ совершеннолѣтнею; а между тѣмъ говорите такія вещи, которымъ… въ свѣтѣ… повѣрили бы одни дѣти… Сказавъ это поспѣшно, она вдругъ спохватилась. Ей стало совѣстно, что она передаетъ не свою, а чужую мысль.

— Какія вещи? какой свѣтъ? спросилъ въ недоумѣніи Карницынъ. — Ей-богу, ничего не понимаю.

— Вы выразили такое мнѣніе, объясняла Евгенія: — что наши поступки, это — результаты нашихъ понятій и чувствъ, такъ сказать, воплощенныя слова, а я хорошо знаю — она сдѣлала удареніе на послѣдней фразѣ: — навѣрно знаю, что люди носятъ маску, застегиваютъ мысли и чувства подъ форменный мундиръ, говорятъ одно, а думаютъ другое, поступаютъ совершенно иначе…

Карницынъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.!

— Вы сами это видѣли, или слышали только отъ другихъ? спросилъ онъ ее медленно, не спуская съ нея своего испытующаго взора.

Евгенія покраснѣла, будто пойманная во лжи.

— Видѣть я сама не могла… вы знаете… я не жила еще въ свѣтѣ; но тётушка, женщина такая опытная, такая умная, не разъ мнѣ это говорила… Я слышала тоже отъ…

— Отъ Логунова? подсказалъ онъ поспѣшно и вопросительно взглянуть на нее.

Дѣвушка потупила глаза.

— Ну, я такъ и думалъ. Онъ — мастеръ проповѣдывать модныя теоріи… Охъ, ужь мнѣ эти свѣтскіе философы!… сказалъ онъ съ легкимъ вздохомъ, закручивая свои волосы. — Послушайтесь моего совѣта, Евгенія Платоновна: не задумывайтесь вы слишкомъ надъ этими глаголами свѣтской мудрости. И легкая насмѣшка звучала въ его голосѣ.

— Вы говорите, Дмитріи Петровичъ, не задумываться; а между тѣмъ каждый выводъ, противорѣчащій той правдѣ, которая живетъ въ моей душѣ, раздается въ ней долго какимъ-то мучительнымъ диссонансомъ и тревожитъ меня до тѣхъ поръ, покуда продолжается этотъ внутренній споръ.

— Но вѣдь у васъ должна же быть способность отличать черное отъ бѣлаго, ложь отъ истины? Тутъ и спорить не о челъ; для этого достаточно одного инстинктивнаго чувства правды… Послѣ этого, зачѣмъ-же вы утверждали, что она живетъ въ вашей душѣ? — Вамъ говорили, продолжалъ, горячась, Карницынь: — что въ свѣтѣ слово — патентованная ложь, ложь, возведенная въ ученіе, въ правило катихизиса… А вамъ на это что отвѣчалъ вашъ собственный, внутренній катихизисъ? Я знаю что!… Онъ вамъ сказалъ, что правда — законъ жизни, что человѣкъ, дорожащій своею честью, дорожитъ и своимъ словомъ, что онъ будетъ считать униженіемъ для себя говорить то, во что онъ не вѣритъ, недостойнымъ себя морочить другихъ фразами… Ein Wort — ein Mann, говорятъ очень мѣтко нѣмцы… Вѣдь, право, смѣшно и жалко надѣвать на себя маску Тартюфа…

— Однакожь, перебила его Евгенія: — эта маска Тартюфа необходима въ свѣтѣ. Безъ нея мы были бы каждую минуту оскорблены зрѣлищемъ человѣческой природы, со всѣми дурными поползновеніями ея.

— Вы смѣшиваете одно съ другимъ, Евгенія Платоновна. Скрывать дурное отъ людскихъ глазъ, не выбалтывать всѣмъ свою душу и носить маску, говорить фразы — большая разница! Таиться со зломъ — вытекаетъ изъ самой сущности нашей природы, ненавидящей и инстинктивно прячущей его отъ другихъ глазъ; это даже косвеннымъ образомъ — дань, которую мы платимъ добру… Ходить же подъ забраломъ, или носить французскій кафтанъ, болтать фразы, это — фальшъ, мишура, чужіе доспѣхи, которыми мы щеголяемъ, актёрство и ренегатство! Да, надо отречься отъ своей личности, надо убить всякую оригинальность, чтобы всю жизнь разыгрывать роль, повторять заученныя фразы… Что такое фраза, какъ не призракъ мысли, наряженный въ пестрые, подкрашенные лоскутья, и что такое пустая гостинная болтовня, какъ не игра въ воланъ, или, если хотите, какъ не размѣнъ самороднаго золота нашей мысли на мѣдные гроши?

Голосъ Карницына замолкъ. Ему совѣстно было немного своего краснорѣчія и излишняго увлеченія, и онъ внутренно побранилъ себя за то, что въ разговорѣ не умѣлъ владѣть собою и кончалъ всегда проповѣдью. Но и теперь онъ еще не успокоился: онъ долженъ непремѣнно разсѣять всѣ сомнѣнія Евгеніи, а онъ не знаетъ, убѣдилъ ли онъ ее, или нѣтъ.

— Что жь, Евгенія Платоновна, вы согласны со мною? спросилъ онъ ее послѣ короткаго молчанія.

— Совершенно согласна… Но… но правда не мѣшаетъ тому, что ложь принята въ свѣтѣ! отвѣчала она, думая еще о словахъ Логунова.

— Въ свѣтѣ? повторилъ Карницынъ. — Дался вамъ этотъ свѣтъ! Богъ съ нимъ! Не стоитъ имъ много заниматься! Куда какъ онъ неинтересенъ! Свѣтской барышней, я надѣюсь, вы никогда не будете… Зачѣмъ же вамъ посвящать себя въ его тайны. Но помните всегда, что слово есть знамя человѣка, а что у свѣтскихъ людей, это — флюгеръ, вертящійся по вѣтру моды.

— Да, да! Мода — вотъ послѣднее слово этого свѣта! Даже тірогресъ называется тамъ модой, сказала Евгенія съ невольною горечью и вся покраснѣла. Слова эти вырвались у нея мимо воли, и теперь ей хотѣлось бы взять ихъ назадъ, такъ какъ, повторенныя другому человѣку, казалось ей, они заключали порицаніе мыслей ея тётки.

— А вы, Дмитрій Петровичъ, какъ думаете объ этомъ вопросѣ, то-есть, о развитіи? спросила она, отчасти чтобы скрыть свое замѣшательство.

— Вы дѣлаете мнѣ сегодня странные вопросы… но, извольте; я готовъ вамъ отвѣчать на нихъ, какъ умѣю… Что такое развитіе, или такъ называемый прогрссъ? Вся жизнь человѣчества заключена въ этомъ словѣ, Евгенія Платоновна! Это — стремленіе къ безконечному, это — безсмертное начало нашего духа! Прослѣдите исторію народа, и вы увидите, что часто ошибаясь, часто падая, много страдая, никогда однакожь не отчаяваясь — человѣкъ вѣчно стремится, постоянно порывается впередъ и выбивается изъ оковъ дѣйствительности; строитъ теоріи, создаетъ кумиры и разбиваетъ ихъ, убѣдившись, что они не соотвѣтствуютъ тому идеалу красоты, добра и свободы, который неотступно носится передъ нимъ, мучитъ и тревожитъ его, для котораго онъ съ любовью жертвуетъ личнымъ своимъ счастіемъ и не жалѣетъ даже своей крови… Безъ него жизнь немыслима; это постоянное движеніе, безконечная, какъ сама вѣчность, работа! И потому, человѣкъ, непреслѣдующій никакой высшей цѣли, остановившійся въ своемъ развитіи, жаждущій однихъ наслажденій, загубившій свою мысль въ фразѣ, уже перестаетъ быть человѣкомъ въ высшемъ значеніи этого слова и приближается къ животному состоянію… говорилъ педагогическимъ тономъ Карницынъ.

— Вы судите строго о людяхъ, сказала со вздохомъ Евгенія. — Трудно совершенствоваться, когда столько препятствій, столько камней преткновенія лежатъ на дорогѣ, когда часто надо карабкаться на стѣну и идти противъ теченія! Трудно человѣку стремиться къ высокой цѣли, когда всѣ условія жизни сковываютъ его волю и дѣлаютъ его рабомъ чужой воли, чужой мысли.

— Трудно — кто говоритъ? Но гдѣ была бы заслуга, еслибъ задача была легкая? Не подвигаясь впередъ, надо оставаться назади и удаляться отъ цѣли; а эта цѣль — свобода, потому что прогресъ есть путь къ ней, Евгенія Платоновна… не надо этого никогда забывать! сказалъ онъ задумчиво.

— А покуда ея нѣтъ, что дѣлать? спросила дѣвушка.

— А вотъ что… Работать умомъ, чтобы выучиться думать, добить знаніе, развить свою самостоятельность и свою волю… Это — долгъ каждаго человѣка, и этого никто не можетъ ему запретить, если только онъ въ состояніи понять свое назначеніе… Можно отнять у насъ свободу дѣйствія, но никто и ничто не въ состояніи похитить у насъ свободу мысли… Тѣло можно сковать, но душу — никогда!… Для нея нѣтъ клѣтокъ, нѣтъ темницы; она улетитъ изъ этихъ рѣшетокъ и останется всегда свободной, какъ птица небесная… Овладѣвъ тайнами общества, человѣкъ уже — не рабъ людей, а самъ — господинъ надъ ними. И что можетъ быть выше этой цѣли, какъ работать для другихъ, внести свой взносъ на пользу человѣчества!…

Карницынъ много еще говорилъ, развивалъ ей свои взгляды на жизнь и на людей, свои идеи о свободѣ, которой онъ давалъ самое широкое значеніе. Отъ общихъ вопросовъ они опять перешли къ частнымъ, съ которыхъ начался у нихъ разговоръ. Карницынъ совѣтовалъ быть болѣе независимой въ своихъ мнѣніяхъ, относиться самостоятельно къ разнымъ свѣтскимъ софизмамъ, не увлекаться блестящей фразой и играющей на ихъ поверхности правдой. Онъ представилъ ей свѣтъ равнодушнымъ къ тому, что хорошо и честно, полнымъ презрѣнія ко всѣмъ благороднымъ, высокимъ идеямъ, чувствамъ и нетолько къ долгу нравственности вообще, но и ко всѣмъ обязанностямъ жизни. Онъ нарисовалъ ей картину легкихъ свѣтскихъ нравовъ, которая оскорбляетъ нравственный инстинктъ всякаго еще неиспорчештаго человѣка; указалъ ей на это злоупотребленіе и искаженіе всѣхъ словъ, на эту путаницу понятій, господствующую въ гостиныхъ и одуряющую людей дотого, что они наконецъ не умѣютъ отличить добро отъ зла, ложь отъ истины, не знаютъ, что можно и что должно. И дорисовавъ ей эту картину до конца, онъ сказалъ ей, что, но его мнѣнію, это легкое обожаніе женщинъ, эти поклоненія, смѣшанныя съ шуткою и легкомысліемъ, заключаютъ въ себѣ полнѣйшее равнодушіе къ добродѣтели женщинъ и совершенное неуваженіе къ ихъ личности… Онъ говорилъ съ жаромъ и съ такой честной и ясной мыслью, — что она проникла ей глубоко въ душу.

Тайный холодъ, которымъ вѣяло отъ взглядовъ Логунова, пугалъ ее безотчетно; но она вѣрила, или хотѣла вѣрить, что это не были его настоящія, собственныя воззрѣнія, а результатъ жизни цѣлой касты, общественнаго быта, съ ихъ обычаями и историческими преданіями. Онъ хорошо изучилъ его, онъ знаетъ всему цѣну — доказательство, что онъ неподчиненъ ему и стоитъ выше его. Не говорилъ ли онъ самъ, что окружавшая его обстановка испортила ему много счастливыхъ дней. Въ его словакъ слышенъ часто какой-то грустный тонъ. И такимъ образомъ, оправдывая его въ простотѣ души, она рисовала по-своему заманчивый образъ человѣка, съ одной стороны, созданный чисто ея фантазіею, съ другой, имѣвшій дѣйствительную точку опоры въ лицѣ Логунова. Онъ то привлекалъ, то отталкивалъ ее, но никогда почти не оставлялъ ея сердца въ покоѣ.

Логуновъ нанялъ себѣ квартиру въ городѣ и павѣщалъ ихъ почти каждый день. Елена Васильевна, просто, ожила со времени его пріѣзда. Онъ былъ особенно почтителенъ и внимателенъ къ ней, говорилъ больше съ ней, чѣмъ съ племянницей, игралъ даже съ ней иногда въ пикетъ и приходилъ, какъ казалось, для нея одной. Съ Евгеніей онъ не искалъ случая оставаться наединѣ и не возобновлялъ послѣдняго разговора; онъ былъ съ нею милъ и любезенъ, но — болѣе ничего.

Если это съ его стороны была тактика, то она удалась отлично. Евгенія, видя его уваженіе къ женщинѣ, которую она такъ нѣжно любила, начала на него смотрѣть другими глазами. Онъ казался ей уже нетолько привлекательнымъ, по и добрымъ человѣкомъ. Изъ благодарности за развлеченіе, доставляемое имъ тёткѣ, она стала еще любезнѣе съ нимъ. Она думала, что человѣкъ, уважающій старость, не можетъ быть пустымъ или холоднымъ эгоистомъ. Она встрѣчала его всегда съ милой улыбкою и иногда, взявъ какую нибудь работу, садилась у стола, около котораго вели свою оживленную бесѣду Звѣрева съ Логуновымъ, и то вмѣшивалась въ разговоръ, то слушала его молча и, въ какомъ нибудь интересномъ мѣстѣ, опускала на колѣни работу и, подымая глаза, слѣдила за мимикой на лицѣ Логунова, какъ будто бы рѣчь его получала для нея новый смыслъ, когда ее дополняли жесты и взоръ. Этотъ взоръ останавливался иногда на ней такъ пристально и такъ выразительно, что дѣвушка быстро краснѣла и опускала глаза. Съ ея стороны все было безъискуственно, безъ затаенной мысли, безъ побужденія женскаго маленькаго тщеславія. Ей никогда и въ мысль не приходило, чтобъ она ему особенно могла нравиться. Она приписывала его взгляды безсознательному увлеченію разсказчика и досадовала на себя за свое смущеніе. А онъ, смотря на нее думалъ: «какъ хороши эти глаза! какъ прелестно это лицо!» И онъ любовался этимъ лицомъ, какъ артистъ любуется головкой Грёза, и кровь горячей волной приливала къ сердцу. Эти взгляды Логунова часто преслѣдовали молодую дѣвушку и съ каждымъ днемъ становились упорнѣе и загадочнѣе для нея. Мѣсяцъ спустя послѣ его возвращенія изъ деревни, прощаясь однажды вечеромъ съ нею и пожимая ей руку, онъ-быстро нагнулся и поцаловалъ ее прежде, чѣмъ та успѣла отнять. Евгенія вспыхнула; ни одинъ человѣкъ еще не дѣлалъ этого, что сдѣлалъ онъ съ ней. Ей было стыдно и досадно, а между тѣмъ онъ сдѣлалъ это такъ просто, какъ самую обыкновенную вещь.

— Зачѣмъ вы это сдѣлали? потупя глаза, спросила она.

— Что такое я сдѣлалъ? спросилъ онъ, усмѣхаясь при видѣ ея замѣшательства.

— Вы знаете… зачѣмъ же спрашивать? Я не хочу… Вы не должны этого дѣлать никогда!

— Не долженъ ручки цаловать, и вы объ этомъ говорите такимъ строгимъ тономъ?

Яркій румянецъ покрылъ щеки Евгеніи; она кивнула головой молча и отвернулась, не смѣя взглянуть ему прямо въ лицо.

«Сколько въ ней дѣтскаго простодушія!» подумалъ Логуновъ. На сердцѣ его шевельнулось горячее чувство.

— Прощайте, сказала она, собираясь уйти.

— До свиданія! отвѣчалъ онъ, опять подавая ей руку. — Sans rancune, не правда ли?

Она ничего не отвѣчала и не дала руки.

— Какъ! вы сердитесь? О! какъ это дурно! Но я не буду больше, даю вамъ честное слово!

Слова этого онъ, однакожъ, не сдержалъ. Съ этого дня подобныя сцены начали повторяться довольно часто и не всегда на прощаньи. Нерѣдко, встрѣчая ее одну, въ саду или въ комнатахъ, онъ останавливался и, протянувъ руки, смотрѣлъ на нее умоляющимъ взоромъ, и она не могла каждый разъ сердиться; а если, случалось, разсердится и пройдетъ гордо мимо, или отвѣтитъ ему съ недовольнымъ видомъ, что ей это не нравится и т. д., тогда онъ весь день — не свой, за обѣдомъ не ѣстъ, на всѣ вопросы Звѣревой отвѣчаетъ однословно; повременамъ украдкой посматриваетъ на Евгенію и какъ будто проситъ у нея прощенія; голосъ его измѣняется, и глядитъ онъ такъ печально; а если она сидитъ молча и отвѣчаетъ ему холодно, онъ уходитъ раньше обыкновеннаго, съ видомъ обиженнаго, несчастнаго человѣка. Тётка украдкой пожимала плечами, удивляясь этой манерѣ ухаживать, и не разъ хотѣла спросить Евгенію, что все это значитъ, но боялась, чтобы вмѣшательство третьяго лица не испортило дѣла, и съ нетерпѣніемъ ждала, что будетъ дальше. Она была такъ увѣрена въ благородствѣ и въ уваженіи къ ней Логунова, что безъ малѣйшаго опасенія позволяла ему оставаться съ племянницей и, считая его хорошимъ человѣкомъ, выгодной партіей, нетолько не мѣшала молодымъ людямъ сблизиться, но полагала даже себя обязанною доставлять имъ случай къ сближенію, отъ котораго часто зависитъ любовь. Влюбиться же они непремѣнно должны; насчетъ этого у нея не было никакого сомнѣнія: оба молоды, интересны и видятся часто — c’est tout ce qu’il faut.

О возможности для Евгеніи влюбиться въ Карницына она и минуты не думала, или, вѣрнѣе сказать, не допускала ея. Учитель гимназіи, какой-то inspiré, некрасивый, худой, какъ мощи, и глазами монаха смотрящій на женщину… allons donc… онъ и порядочнаго комплимента не съумѣетъ сложить, нетолько влюбиться, и еще менѣе внушить къ себѣ «любовь» — такъ думала Звѣрева и была совершенно спокойна съ этой стороны.

А между тѣмъ сердце Евгеніи находилось въ той первой порѣ романтизма, когда оно порывается въ какую-то незнакомую, но всегда обольстительную страну и проситъ, само не знаетъ чего; когда всѣ страстныя и высокія стремленія выоажаются въ тоскѣ, въ неясныхъ грёзахъ, въ поклоненіи какому-то незримому прекрасному идеалу, который сердце боготворитъ, но мысль не въ состояніи себѣ объяснить.

Въ безотчетной тоскѣ по немъ она ощущала какую-то сладость, въ томленьи сердца — своего рода, очарованіе. Душа искала ощупью чего-то и мучилась неутолимой жаждою, пустотою, которую ей хотѣлось бы наполнить, безсиліемъ вызвать къ жизни призраки, возникающіе безъ спроса въ фантазіи, осуществить красоту, которую она чуетъ и носитъ въ себѣ. Она гадала, вѣрила и молилась: гадала о будущемъ, вѣрила въ свой идеалъ, молилась, чтобы онъ исполнился.

Въ восемнадцать лѣтъ духовная дѣятельность обращена вся внутрь, и внѣшній міръ кажется только сценою для той драмы, которая происходитъ въ глубинѣ души. Въ эти лѣта воображеніе играетъ главную роль въ жизни женщины, и потому любовь живетъ больше въ фантазіи, чѣмъ въ сердцѣ. Дѣвушка любитъ, чтобы любить, и сердце бьется болѣе для любви, чѣмъ для предмета ея. Душа полна, и ей хочется передать этотъ избытокъ кому нибудь, погрѣть своимъ огнемъ другую душу, разлить на весь міръ лучи этого горячаго молодаго свѣта.

Предчувствуя близость любви, она одѣвала этого милаго гостя въ радужные парады. Любовь являлась ей чѣмъ-то святымъ и священнымъ. Онъ долженъ быть чистъ и великъ сердцемъ; его образъ олицетворяетъ добро, красоту и правду. Онъ будетъ любить ее безкорыстно, возвышенно. Они пойдутъ вмѣстѣ бодро на дѣло и на трудъ. Съ какимъ трепетомъ преклоняла она колѣни передъ этой святыней сердца; она считала бы оскверненіемъ отдать это сердце человѣку съ пустою душой, съ мелкимъ умомъ и характеромъ! Боже мой, одна мысль объ этомъ — и она вся дрожала отъ ужаса. — Лучше, во сто разъ лучше, никогда никого не любить, чѣмъ привязаться всѣми силами къ человѣку, неспособному ее понять и подать ей руку на полное нравственное равенство!

Въ этихъ мечтахъ и смутныхъ представленіяхъ застало ее признаніе Логунова. Вотъ какъ это случилось.

Логуновъ, пробывъ нѣсколько дней въ деревнѣ, гдѣ кончались послѣднія лѣтнія полевыя работы, возвращался просёлкомъ въ городъ. Онъ заѣхалъ на мельнищу къ знакомому крупчатнику, которому наканунѣ послалъ нѣсколько мѣръ кубанки и пробу лучшихъ сортовъ проса и ржи. Ему нужно было узнать, въ какую цѣну прійметъ хлѣба купецъ, ведущій этимъ продуктомъ огромную торговлю.

Водяная мельница, куда но прекрасной, дубовой лѣстницѣ вошелъ Логуновъ, была отдана на аренду крупчатнику однимъ изъ самыхъ богатыхъ сосѣднихъ помѣщиковъ. Снаружи, она похожа была на большой и стройный швейцарскій «chalet», съ легкими лѣсенками, сходящимися подъ угломъ, и съ разными балконами. Видъ съ балкона былъ на рѣку. Внизу — плотина и шумящая, пѣнистая струя потока, а по ту сторону рѣки, на другомъ берегу — опушка лѣса, зеленымъ мысомъ спускавшагося съ пригорка къ водѣ. У берега качался тяжелый баркасъ.

Евгенія пріѣзжала на мельницу иногда съ тёткой, иногда одна. Съ тѣхъ поръ, какъ Логуновъ прислалъ Еленѣ Васильевнѣ пару гнѣдыхъ заводскихъ коней, онѣ купили себѣ небольшой шарабанъ, «удобку», какъ прозвалъ его старый хозяинъ, и катались почти каждый день, чаще всего отправляясь на мельницу. Въ этотъ день Звѣрева чувствовала себя не совсѣмъ хорошо и отпустила племянницу одну.

Пріѣхавъ на мельницу, Евгенія, по обыкновенію, прошла черезъ плотину, побѣжала въ самую глушь лѣса и сѣла на ворохъ сѣна, снесенный туда ночнымъ караульщикомъ. Она накрыла его большимъ шотландскимъ платкомъ, который тётка дала ей на случай дождя. Какъ хорошо ей было! Уединеніе охватило ее всю какимъ-то дикимъ чувствомъ свободы.

Ольхи и дубы, какъ безмолвные сторожи, стерегли ее въ таинственныхъ стѣнахъ этой зеленой крѣпости, надъ которою синѣлъ бездонный куполъ неба. Взоръ ея тонулъ въ безконечной выси его, а къ душѣ приливали какія-то торжественныя чувства.

Все такъ тихо кругомъ… но вотъ бѣлая драхва пролетѣла надъ нею съ крикомъ, а вотъ этотъ рѣзкій и чистый шумъ, это — полетъ дикой утки, а это — хохотъ лѣснаго пугача, замѣчала Евгенія про себя. Но все опять стихло; только вдали слышится шумъ падающей воды, да въ кудрявыхъ вѣткахъ, чудится, шепчутъ призраки.

Вечерѣло. На ясномъ небѣ, вдали, отливались фантастическія громады облаковъ, какъ огнедышащія горы, хребтомъ оцѣплявшія небо. Фіолетовые, красные и золотые контуры опоясывали ихъ верхушки нѣжной, какъ радуга, каймой.

Поговоривъ съ мельникомъ, Логуновъ хотѣлъ уже кликнуть кучера, какъ неожиданно замѣтилъ «удобку» Звѣревой.

— А, Сидоръ; здорово, братецъ! отвѣчалъ онъ на низкій поклонъ кучера. — Что, барыня здѣсь?

— Елена Васильевна изволили дома остаться, а барышня — тутъ.

— Гдѣ же? спросилъ онъ поспѣшно.

— Въ лѣсокъ пошли, что по тотъ бокъ рѣки.

— Подожди, Антипъ, обратился онъ къ своему кучеру: — пусть лошади отдохнутъ, и съ этими словами онъ отправился по указанному направленію. Онъ прошелъ черезъ рыхлую плотину, которая, казалось, каждую минуту должна быть снесена ревущимъ потокомъ въ рѣку, и вошелъ въ лѣсъ.

Не скоро нашелъ онъ мѣсто, гдѣ укрывалась Евгенія. Сердце его сильно забилось, когда онъ издали увидѣлъ ее.

Она лежала на своемъ импровизированномъ диванѣ, граціозно упираясь въ него локтями. Маленькія, стройныя, скрещенныя ножки выглядывали изъ-подъ платья. Одѣта она была по осеннему. На ней было шерстяное, одноцвѣтное синее платье, а сверху платья — черная, длинная, суконная коота. Соломенная шляпа лежала у ногъ. Волосы зачесаны просто и гладко за уши и свернуты сзади въ массивную косу, которая какъ будто гнела ея головку, давая ей этотъ лѣнивый, стройный полуоборотъ… Должно быть, Евгенія замѣтила подходящаго Логунова, потому что она быстро перемѣнила свое положеніе, покраснѣла и тихонько оправила складки платья.

Логуновъ, поздоровавшись съ ней, объяснилъ, какимъ образомъ онъ заѣхалъ сюда и какъ узналъ, что она — здѣсь.

— Позвольте мнѣ сѣсть возлѣ васъ, Евгенія Платоновна, сказалъ онъ. — Вы, вѣроятно, пробудете здѣсь нѣсколько времени? Обыкновенно, вы возвращаетесь съ прогулки къ чаю, — а теперь — только седьмой часъ… онъ вынулъ часы и показалъ ей.

Когда онъ сѣлъ возлѣ, на сѣно, оба молчали.

Она сидѣла, то опустивъ глаза въ землю, то, поднимая ихъ, обращала разсѣянный и тревожный взоръ на темную листву лѣса, или на небо. Она чувствовала на себѣ его взглядъ, этотъ упорный взглядъ, который какъ будто чего-то просилъ, въ чемъ-то признавался и такъ часто заставлялъ трепетать ея сердце. Молчаніе это еще болѣе ее смущало, но она не могла его прервать: мысли путались въ головѣ, слова не шли на языкъ.

— Какъ эта прекрасная, окружающая насъ картина, началъ онъ, наконецъ, не совсѣмъ ровнымъ голосомъ: — напоминаетъ мнѣ… угадайте что, Евгенія Платоновна?… Вашъ садикъ и первый нашъ разговоръ вдвоемъ… Мѣсто — совсѣмъ непохоже, а между тѣмъ этотъ лѣсъ перенесъ меня въ вашъ тѣнистый пріютъ…

— Садикъ нашъ некрасивъ… Здѣсь лучше… отвѣчала Евгенія, не зная, какъ скрыть свое замѣшательство.

— Ну, нѣтъ, не говорите, перебилъ Логуновъ: — онъ очень милъ! Какъ хороша эта лужайка, гдѣ подъ вишневымъ деревомъ вы сидѣли въ этотъ памятный для меня день. Съ тѣхъ поръ вашъ образъ такъ глубоко врѣзался въ мое сердце, что въ деревнѣ, въ уединеніи, мнѣ часто чудилось: я васъ вижу подъ деревомъ… ваша головка убрана, словно жемчугомъ, бѣлымъ вишневымъ цвѣтомъ, а солнечные лучи окружаютъ ее золотымъ вѣнцомъ. Казалось, въ эту минуту… вся природа убирала васъ всѣмъ, что у нея было самаго свѣжаго, самаго лучшаго! О, я помню все, каждое измѣненіе вашего лица, голоса, каждую складку вашего платья… А вы, помните ли, продолжалъ онъ послѣ минуты молчанія: — хоть что нибудь изъ нашего разговора? и онъ обратилъ къ молодой дѣвушкѣ свои томные, блестящіе глаза. Въ его голосѣ былъ слышенъ легкій трепетъ.

Евгенія на вопросъ его сконила голову утвердительно, но ничего не отвѣчала. Душу ея захватывали, сладко волнуя, этотъ голосъ, который, казалось, подслушалъ трепетное біеніе ея сердца, гармонія словъ, отвѣчавшая какому-то тайному и чуть слышному даже для ея слуха мотиву. Какія-то играющія и будто рвущіяся изъ груди струны бились у нея въ сердцѣ.

— Помните, Евгенія Платоновна — тише и тише, точно у самаго сердца ея, шепталъ этотъ голосъ: — я говорилъ вамъ о прекрасныхъ видѣніяхъ, рисовалъ вамъ черты моего женскаго идеала! А вы… вы стояли въ эту минуту передо мною, какъ олицетворенный идеалъ… Видѣніе стало женщиной… мечта — страстнымъ чувствомъ… любовью… Онъ остановился, съ трудомъ переводя духъ.

— Евгенія Платоновна, я люблю васъ… люблю безгранично, безумно! Онъ схватилъ ея руки и припалъ къ нимъ долгимъ поцалуемъ.

Логуновъ, который сначала такъ осторожно и такъ старательно подбиралъ выраженія, какъ будто хотѣлъ щегольнуть поэтическимъ оборотомъ рѣчи, теперь уже ничего не помнилъ!… Онъ былъ точно въ бреду, и ему чудилось, что какая-то невидимая сила поднимаетъ его надъ землею.

А что сталось съ Евгеніей? Она была внѣ себя. Она сидѣла недвижно, безмолвно и непомнила, сколько времени просидѣла такъ.

— Вы молчите, опомнясь сказалъ Логуновъ: — вы сердитесь за мое признаніе? прибавилъ онъ глухо.

Дѣвушка не поднимала глазъ. Она дрожала вся, съ ногъ до головы.

— Вамъ непріятна моя любовь?

— Нѣтъ! отвѣчала она почти шопотомъ, поднимая на него робкій, полуоткрытый взоръ. — Я лгать не хочу… не умѣю… Вы видите сами… что я… какъ я… Она не въ силахъ была прот должать и опустила опять глаза.

— Неужели я такъ счастливъ? началъ онъ было въ восторгѣ торжествующаго чувства; но вдругъ оробѣлъ, взглянувъ на лицо дѣвушки, на которомъ мало по малу стала замѣтна какая-то крѣпкая дума. Онъ боялся и вообще не любилъ этого выраженія «замкнутости».

— Зачѣмъ вы глядите на меня такъ мрачно? Отчего эта перемѣна? спросилъ онъ съ тревогой.

— Такъ… я не знаю… разныя мысли приходятъ мнѣ въ голову.

— Скажите ихъ мнѣ… не скрывайте отъ меня ничего… я все хочу знать… все.

— Я вамъ скажу, тихо отвѣчала она: — только вы не подумайте, чтобы я ничего не чувствовала… была холодная… не благодарная женщина. Я только думала, что мнѣ слишкомъ рано слушать то, о чемъ выговорили сейчасъ… Я должна еще много сдѣлать, ко многому приготовить себя… къ труду… къ серьёзному дѣлу… къ обязанностямъ…

Въ первую минуту онъ не могъ ничего понять.

— Мнѣ нужны всѣ силы въ настоящее время, продолжала она умоляющимъ голосомъ: — совсѣмъ на другое нужны… Не отнимайте ихъ у меня… Пощадите меня, ради-бога… не любите меня, не говорите мнѣ про это… про вашу… Голосъ ея оборвался; она взглянула ему въ лицо нерѣшительно; губы ея раскрылись, алая волна пробѣжала но лицу.

— Вы требуете невозможнаго! въ сильномъ волненіи отвѣчалъ Логуновъ. — Теперь уже поздно, я не могу не любить… это чувство перешло въ кровь… И чего вы боитесь? Я, право, не понимаю. Вы говорите странныя вещи! Къ чему вы готовите себя? къ какимъ подвигамъ, къ какой дѣятельности?

— Я еще не готова къ жизни, отвѣчала она серьёзно.

— Любовь приготовитъ васъ къ ней лучше всякой науки. Вы — женщина; весь міръ долженъ заключаться для васъ въ любви… ваше призваніе — любить!

— Васъ любить? задумчиво спросила она. Она печально склонила голову и прижала руки къ груди.

— Что съ вами, Евгенія Платоновна?… Ради-бога, скажите, чего вы боитесь, разскажите мнѣ все.

— Простите меня, Александръ Михайлычъ: — но я невольна въ своихъ чувствахъ… Вы не должны принимать это въ дурную сторону. Я знаю, что это глупо съ моей стороны… я говорю и поступаю какъ дитя; но что же мнѣ дѣлать? Въ сердцѣ я слышу неясное предостереженіе, въ умѣ — сомнѣніе, мучительное, несносное сомнѣніе. говорила она почти въ отчаяньи.

— Евгенія Платоновна, вы находитесь подъ вліяніемъ Карницына: онъ поселилъ въ васъ это сомнѣніе, это недовѣріе ко мнѣ.

Она отрицательно покачала головой.

— Вы несправедливы ко мнѣ… Вы вѣрите безусловно вашему учителю, вашему другу, какъ вы называете его, а мнѣ, мнѣ не хотите вѣрить, съ горечью упрекалъ онъ взволнованную дѣвушку. — Тотъ, кто готовъ для васъ на всѣ жертвы, тотъ развѣ меньше достоинъ вѣры?

Томный, краснорѣчивый взоръ признанія былъ отвѣтомъ на этотъ упрекъ. Въ немъ высказалось противъ воли ея чувство.

— Боже, что со мною? произнесла она почти безсознательно.

— Милое дитя! страстно шепнулъ Логуновъ, склоняясь къ ея плечу, и прежде, чѣмъ она успѣла опомниться, сдѣлать одно движеніе, рука его, какъ змѣя, обвилась вокругъ ея стана. Онъ отвелъ руки отъ ея лица, онъ ближе придвинулся къ ней; губы его скользнули жгучимъ слѣдомъ но ея щекѣ и пламеннымъ поцалуемъ сомкнулись на ея полуоткрытомъ, дрожащемъ ротикѣ.

Она быстро освободилась и стала передъ нимъ негодущая, трепещущая. Слезы сверкали въ ея глазахъ.

— Я ненавижу васъ! сказала она вдругъ, глухо и рѣзко; вся мягкость ея изчезла. Гордая и обиженная женщина стояла на мѣстѣ робкой, молящей дѣвушки. — Вы… вы обманули меня, употребили возло мое довѣріе! А вы еще упрекали, что я не хочу положиться на васъ! голосъ ея дрожалъ. Она была вся блѣдна и бѣла, какъ мраморъ, а на щекахъ горѣли два розовыя пятнышка.

Выговоривъ поспѣшно эти слова, она отвернулась и пошла прочь. Сердце сильно стучало у ней въ груди, ноги подкашивались, а голова такъ кружилась, что она почти ничего не видѣла передъ собою. Нѣсколько разъ она спотыкалась о пни и коренья. Онъ догналъ и хотѣлъ поддержать ее; но она оттолкнула протянутую къ ней руку и пошла еще шибче. Замѣтивъ, что онъ идетъ сзади, она обернулась и стала.

— Оставьте меня, произнесла она твердо и сухо. — Уйдите… Я хочу… я требую, чтобы вы ушли.

Логуновъ вздрогнулъ и отступилъ шагъ назадъ. Съ минуту они смотрѣли другъ другу въ глаза: она строго и гордо; онъ робко и вопросительно. Начинало темнѣть; она сдѣлала нетерпѣливый жестъ рукой; онъ поклонился ей низко, снялъ шляпу и прошелъ мимо.

Евгенія стояла нѣсколько минутъ неподвижно, смотря ему вслѣдъ. Вся твердость ея исчезла; она пошатнулась и упала на землю.

«Такъ это правда… я ужь люблю его?» подумала она про себя. Стыдливое чувство охватило все существо ея. Она прижала руки къ груди, какъ будто защищая свое сокровище итъ протянутыхъ къ ней объятій. «Неужели уже поздно?» прошептала она, и ей стало такъ больно, такъ страшно, что двѣ слезы упали у нея изъ глазъ. Долго сидѣла она такимъ образомъ. Безотвязный вопросъ не давалъ ей ни на минуту покоя. — Неужели это томленіе, эта нѣга — спрашивала она себя — это чуткое и упругое состояніе сердца, когда каждое его біеніе раздается во всемъ существѣ какимъ-то особеннымъ ощущеніемъ, какъ будто дано ему вдругъ шестое чувство, эта полнота жизни и радости, проникающая все существо черезъ край и разливающаяся отравой въ крови, эта печаль безъ горя, это волненіе быстрое и горячее — неужели все это — признаки любви? Неужели она любитъ его? Она подняла глаза кверху. Ночь наступала уже. Крупными, чудесными алмазами сверкали миріады звѣздъ на синемъ сводѣ неба. Она тяжело вздохнула. Ей стало до слезъ жаль чего-то, что она утратила, что у ней дерзко, насильственно отняли, безъ спроса, безъ вѣдома ея… Вдругъ она вскрикнула… Ей показалось, что передъ ней стоитъ Логуновъ. Ей чудилось, что онъ опять простираетъ къ ней руки и хочетъ обнять ее. Не помня себя отъ страха, вскочила она съ земли и пустилась бѣжать, безъ оглядки, безъ отдыха! Шумъ водъ въ колесѣ возвратилъ ей сознаніе. Она остановилась, чтобы оправиться отъ испуга, и только тогда вспомнила, что уже очень поздно и что тётка, можетъ быть, безпокоится о ея долгомъ отсутствіи. Торопливо перебѣжала она плотину, обошла мельницу, кликнула кучера и велѣла ему спѣшить скорѣе домой.

— Вона, какъ бѣжитъ! Видно, нечистый пугнулъ! Безстрашная барынька! Ужотко не будетъ бродить одна въ лѣсу… Долго ли до грѣха? проворчалъ мельникъ, видѣвшій какъ Евгенія бѣжала.

Догадалась ли Звѣрева по взволнованному лицу племянницы о встрѣчѣ ея съ Логуновымъ, или нѣтъ — неизвѣстно; по она не сдѣлала ей никакихъ вопросовъ, никакого упрека и сказала ей только, что самоваръ давно уже ее ждетъ.

---

Въ этотъ вечеръ Евгенія робко и нерѣшительно вошла въ свою комнату. Она какъ будто не смѣла переступить за ея порогъ, съ этимъ неровнымъ біеніемъ сердца, съ смутными мыслями въ головѣ, съ сознаніемъ, что что-то необычайное и не совсѣмъ хорошее съ ней случилось. Въ смущеніи, сердца, ей казалось въ эту минуту, что даже стѣны упрекаютъ ее и ея любимцы-цвѣты смотрятъ печально на ту, которая не далѣе, какъ по утру, еще сама была цвѣткомъ чистоты! И чудилось уже бѣдной дѣвушкѣ, что поблекли листья на нихъ и что тѣнь съ ея омраченной души упала на яркую зелень милыхъ растеній. Все кругомъ обвиняетъ ее, видится пугливой совѣсти, и она готова просить прощенія у всего, что ее окружаетъ. Дрожащей рукою она распахнула бѣлыя занавѣси своей дѣвичьей постели и сѣла, опустивъ голову, скрестивъ руки на груди. Она упала на колѣни передъ кроватью и плакала, шепча несвязныя, прерывистыя слова о какомъ-то огнѣ, который жжетъ ей сердце и отравляетъ кровь. Она молилась, но и молитва ее не успокоила. Она прикладывала руки къ губамъ, она сердилась ребяческимъ гнѣвомъ на виновника ея страданій, а между тѣмъ сердце тайкомъ оправдывало и прощало его; она негодовала, а между тѣмъ сердце дарило ему милость свою, отдавало изъ своей сокровищницы самую дорогую жемчужину!

III.

Въ день ангела Евгеніи, 24 декабря, квартира Звѣревой была великолѣпно освѣщена: сѣренькій, одно-этажный домикъ горѣлъ, какъ волшебный фонарь.

Въ городѣ всѣ знали, что у Елены Васильевны праздновалось двойное семейное торжество: имянины и обрученіе племянницы ея, Евгеніи Платоновны, съ Александромъ Михайловичемъ Логуновымъ. Послѣднее надѣлало много шума. На балахъ у губернатора Логуновъ игралъ очень замѣтную роль. Въ качествѣ петербургскаго гостя, зажиточнаго помѣщика и ловкаго кавалера онъ обратилъ на себя общее вниманіе. Нельзя сказать, чтобъ онъ важничалъ или держалъ себя гордо, а между тѣмъ мужчины считали за честь, когда онъ вступалъ съ ними въ разговоръ; у дѣвицъ взоръ оживлялся и сердце сильнѣе билось, когда онъ ихъ приглашалъ на туръ вальса или польки. Сколько хитростей и уловокъ, сколько невинной лжи употреблено было съ ихъ стороны, чтобы протанцовать съ нимъ одну кадриль, выслушать нѣсколько бойкихъ французскихъ фразъ и потомъ повѣрять ихъ шепотомъ на зависть другимъ! Каждое слово, каждый взглядъ передавались съ такою подробностью, что получали какой-то особенный смыслъ, впрочемъ тотчасъ же схваченный догадливыми слушательницами. На этихъ мнимо-краснорѣчивыхъ взглядахъ и будто бы недосказанныхъ фразахъ строились воздушные замки не въ одной горячей головкѣ, какъ вдругъ нежданная новость разразилась надъ ними, какъ громъ. Логуновъ женится на племянницѣ Елены Васильевны Звѣревой — на этой блѣдной, худой, желтой дѣвочкѣ, которая какъ-то вдругъ показалась всѣмъ некрасивою, непривлекательною. Слава его мгновенно затмилась во мнѣніи его почитательницъ: изъ героя, изъ совершеннѣйшаго и самаго милаго, самаго очаровательнаго молодаго человѣка, онъ вдругъ былъ разжалованъ въ обыкновенные люди, прозванъ франтомъ, петербургскимъ хлыщемъ, Хлестаковымъ и проч. Звѣрева непремѣнно хотѣла исполнить обрядъ обрученія въ день имянинъ Евгеніи. Она пригласила Анну Паладіевну, двухъ дамъ съ дочерьми, съ которыми недавно познакомилась, и одного молодаго помѣщика изъ числа близкихъ сосѣдей Логунова, представленнаго ей еще осенью. Къ вечеру невѣсту одѣли въ бѣлое тарлатановое платье. Къ чернымъ волосамъ ея были приколоты двѣ бѣлыя камеліи; въ рукакъ она держала букетъ изъ свѣжихъ цвѣтовъ. Она была прелестна въ этомъ простомъ, воздушномъ нарядѣ, при блескѣ вечернихъ огней. Легкій румянецъ игралъ на ея блѣдномъ лицѣ; глаза горѣли тихимъ, внутреннимъ свѣтомъ. Логуновъ въ этотъ вечеръ былъ такъ же изященъ, какъ и всегда. Глядя на нихъ, присутствующіе шептали другъ другу: «какая прекрасная парочка!..» Читатель, можетъ быть, удивленъ помолвкою Евгеніи… Но развѣ это случилось ужъ такъ неожиданно? Мы оставили Евгенію, когда она прислушивалась къ первому робкому голосу влюбленнаго сердца, а застаемъ невѣстой… Что можетъ быть естественнѣе такого хода вещей?

Логуновъ былъ слишкомъ влюбленъ, чтобы не торопить развязкою, а она слишкомъ глубоко вѣрила его привязанности, чтобы противиться его просьбамъ. Пылкая и восторженная, она не могла отдаться влеченію на половину. Къ тому же она была новичокъ въ дѣлѣ любви. Для нея любовь была чѣмъ-то въ родѣ откровенія свыше, и тотъ, кто внесъ въ ея жизнь этотъ новый элементъ, получилъ въ ея глазахъ силу почти сверхъ-естественную. Суевѣріе сердца заставляло ее смотрѣть на каждый ускоренный толчокъ его, какъ на знаменіе силы, влекущей насъ но тому таинственному пути, который люди привыкли называть «судьбою». Могла ли она противиться ея велѣнью? Вѣдь онъ любитъ ее такъ безгранично, что безъ нея нѣтъ счастья для него; вѣдь сама она успѣла такъ къ нему привязаться, что его радость кажется ей выше собственной!

И когда, однажды, онъ взялъ ея трепещущую руку и спросилъ: «Отчего она такъ дрожитъ? отчего этотъ горячій румянецъ на ея щекахъ, эта искра въ глазахъ? Ужь не любитъ ли она кого, и не онъ ли этотъ счастливецъ?» Тогда дѣвушка чистосердечно сказала: «да». Въ эту первую пору ихъ взаимной любви она была робка и застѣнчива; не высказывалась передъ нимъ, стыдливо таила чувства и мысли. И Логуновъ не умѣлъ вызвать ее на откровенность; онъ какъ будто не подозрѣвалъ скрытыхъ силъ ея души, а до мыслей ея ему точно и дѣла не было. Онъ стучался только въ дверь ея сердца, спѣша овладѣть его сокровищами. Любовь была единственная сторона его отношеній къ молодой дѣвушкѣ, единственная сфера, въ которой они встрѣчались. Внѣ ея они были почти чужды другъ другу. Она вѣрила въ него, но не знала его; онъ думалъ, что, овладѣвъ ея сердцемъ, онъ можетъ отлить ея характеръ въ любую форму и дать ему какое угодно направленіе. Онъ не замѣчалъ, что запугиваетъ ее своею любовью и что, дѣйствуя только на одну сторону, онъ оставляетъ праздными другія — умъ и фантазію, безъ которыхъ у любви подрѣзаны ея могучія крылья. И душа Евгеніи, помимо свѣтлыхъ восторговъ ея, была какъ будто неудовлетворена. Она жаждала еще другихъ радостей. Она сознавала, что союзъ ихъ неполонъ; внутренній голосъ говорилъ ей, что они не должны спѣшить свадьбой, покуда не сойдутся ближе; но что ей было дѣлать? Она знала, что Логуновъ жилъ въ Т*** только для нея; она не могла требовать, чтобъ онъ оставался безконечное время въ скучномъ губернскомъ городѣ… И все это ее безпокоило. Были минуты, когда находило на нее сомнѣніе и раздумье, когда ее смущать зоркій взглядъ Карницына и пугалъ каждый намёкъ на ея любовь. Съ каждымъ днемъ ею овладѣваю сильнѣе и сильнѣе чувство похожее на безотчетный страхъ; она стыдилась и презирала эту боязнь, но не могла ее побѣдить: что-то щемило внутри, что-то ей говорило, что она несовсѣмъ права передъ собственною совѣстью и передъ тѣмъ, кого называла своимъ другомъ, а между тѣмъ отъ кого такъ нечистосердечно прятала свои чувства. Но эти минуты проходили съ первымъ словомъ Логунова, съ первымъ наплывомъ чувства. Съ другой стороны, Звѣрева торопила развитіе любви въ молодой дѣвушкѣ, если можно такъ выразиться: явная радость ея, щедрыя похвалы Логунову, материнскія слезы и благословенія — все это искуственно раздувало искру любви въ ея сердцѣ. И самъ Логуновъ страстными признаніями, постояннымъ вниманіемъ къ ней не давалъ ей времени опомниться и отуманивалъ ея разсудокъ. Но что это за фантазіи и призраки, которые тревожатъ ее? Должно быть, у нея воображеніе разстроено. Какой злой духъ нашептываетъ ей эти лукавыя сомнѣнія? Нѣтъ, это — не злой духъ! О, это — знакомый, родной голосъ! Это — голосъ ея природы, стремленія, живущія въ ней почти съ дѣтскихъ лѣтъ. Это — сомнѣнія Карницына, которыя она угадала; это — его строгій, суровый, жесткій взглядъ на характеръ и образъ мыслей Александра Михайловича. Но какое право Карницынъ имѣетъ его осуждать? шептала сама съ собою Евгенія. За что онъ его обвиняетъ? Логуновъ невиноватъ ни на одну йоту передъ ней; онъ чистъ во всѣхъ отношеніяхъ! Ни одна женщина не вправѣ требовать отъ любящаго человѣка болѣе; онъ доказалъ ей свою привязанность на дѣлѣ; онъ-жертвуетъ всѣми привычками, всѣми удовольствіями для того, чтобы быть ближе къ ней. Отчего же она читаетъ какой-то укоръ въ глазахъ Карницына, отгадываетъ строгій приговоръ на его губахъ? Онъ сталъ какъ будто холоднѣе къ ней съ нѣкоторыхъ поръ, и отношенія ихъ стали еще отвлеченнѣе, безличнѣе. Внѣшняя сторона его обращенія была все та же, но смыслъ, скрывавшійся за нею, измѣнился; слово осталось то же, но значеніе его стало другое. Можетъ быть, онъ сердится на нее за то, что это послѣднее время она занимается съ нимъ нетакъ усердно, и подозрѣваетъ, что она хочетъ бросить свои занятія. Онъ ошибается: она никогда, никогда — ни теперь, ни послѣ замужества — не оставитъ тото, что составляетъ для нея одинъ изъ самыхъ дорогихъ и святыхъ интересовъ жизни!.. Эти мысли мучили Евгенію до слезъ, до физической боли сердца. Она негодовала на себя, что не можетъ преодолѣть ту нѣмоту, которая сковывала ей языкъ всякій разъ какъ она собиралась объясниться серьёзно съ своимъ учителемъ. Она знала гордость Карницына и жесткость его характера; она знала, что эта жесткость не съумѣетъ подойти къ женскому сердцу и что гордость эта была уязвлена ея молчаніемъ. Такимъ образомъ откладывала она со дня на день свой разговоръ съ Карницынымъ. И вотъ она — невѣста; неужели онъ узнаетъ объ этомъ отъ постороннихъ лицъ, а не отъ нея самой? Нѣтъ; дольше скрывать нельзя. И она рѣшилась сказать ему о своей помолвкѣ и о своей любви при первомъ свиданіи съ нимъ. Она ждала его не безъ трепета и смущенія; но прошли три дня, а Карницынъ не являлся; прошла недѣля, а его — все нѣтъ какъ нѣтъ. «Что это съ нимъ»? задавала себѣ часто тревожный вопросъ Евгенія. Встрѣтивъ несовсѣмъ случайно Анну Паладіевну, она прежде всего спросила: «здоровъ ли Дмитрій Петровичъ»? Анна Паладіевна объявила ей, что Дмитрій Петровичъ вотъ уже пятый день какъ простудился и сильно кашляетъ. Докторъ запретилъ ему выходить изъ комнаты, и онъ, бѣдняжка, сидитъ теперь совершенно одинъ въ своемъ кабинетѣ и все читаетъ книжки…

Въ этотъ же день Евгенія написала нѣсколько строкъ Карницыну, въ которыхъ изъявляла ему сожалѣніе о его болѣзни и сообщала ему важное и счастливое событіе своей жизни. Онъ поздравилъ ее въ короткихъ словахъ и выразилъ желаніе, чтобы тотъ человѣкъ, которому она отдавала свою любовь и вручала свое будущее, оправдалъ надежды и горячія вѣрованія ея сердца…

Слова эти были просты и, казалось, искренни… Отчего же Евгенія задумалась надъ ними, читала и перечитывала ихъ съ какимъ-то болѣзненнымъ сомнѣніемъ? Она будто придиралась къ нимъ и отыскивала чего-то, чего, можетъ быть, въ нихъ вовсе не было… «Онъ не вѣритъ въ мое счастье!» подумала она, ощущая во всемъ существѣ какое-то непріятное впечатлѣніе. «О, я знаю, что онъ думаетъ!..» сказала она про себя съ раздраженіемъ и съ стѣсненіемъ сердца. «Нѣтъ, нѣтъ, это — не то… Карницынъ не любитъ Логунова; между ними какая-то тайная вражда — вотъ и все!..»

Но она не могла себя долго обманывать и напрасно хотѣла себя утѣшить. Сдержанный тонъ его записки говорилъ ей ясно, что Логуновъ — не тотъ человѣкъ, за которымъ онъ, ея братъ и другъ, желалъ бы ее видѣть замужемъ; что онъ мало уважаетъ его, считаетъ его обыкновеннымъ свѣтскимъ человѣкомъ… «Что жь, развѣ это неправда?» шепнулъ ей вдругъ внутренній голосъ. Она вздрогнула. Ей больно и страшно было останавливаться на этихъ мысляхъ; она не въ силахъ была разбирать его характера, загадывать о будущемъ. Чары любви окружали Логунова и дѣлали его какъ будто неприкосновеннымъ для анализа… И какъ могла она углубляться въ характеръ своего жениха, испытывая надъ собою еще во всей его непосредственной, обаятельной силѣ первое свѣжее, непреодолимое впечатлѣніе любви? Съ той минуты, какъ онъ сказалъ ей, что любитъ ее, и какъ она сама отдала ему свое сердце, онъ точно преобразился, сталъ другимъ человѣкомъ въ ея глазахъ: она видѣла его въ какомъ-то туманѣ, слушала его въ чаду, и чувство мягкое, нѣжное, растроганное, всепрощающее и всесильное разливало въ ея сердцѣ атмосферу иллюзіи, очарованія и сладкихъ грёзъ въ присутствіи любимаго человѣка. Но бывали минуты, когда эта атмосфера будто разсѣевалась, и она смотрѣла на него не сквозь эту радужную призму любви. Въ такія минуты она искала случая заговорить съ нимъ о чемъ нибудь серьёзно; но она дѣлала это такъ неловко и такъ несмѣло, что каждый разъ должна была остановиться на полусловѣ, краснѣя, какъ будто пойманная въ чемъ нибудь. Иногда какая нибудь любезная французская фраза съ первыхъ словъ зажимала ей ротъ. Легкость и вѣтренность, съ которою говорилъ обо всемъ Логуновъ, непріятно ее удивляли. Онъ какъ будто избѣгалъ всякихъ серьёзныхъ разговоровъ. Оставаясь наединѣ, онъ говорилъ съ нею о любви своей или рисовалъ ей картину ихъ жизни въ Петербургѣ (рѣшено было, что послѣ свадьбы, которая была назначена въ половинѣ апрѣля, молодые проведутъ весну и лѣто въ деревнѣ, а на зиму уѣдутъ въ Петербургъ вмѣстѣ съ Звѣревой). Главною темой въ этомъ послѣднемъ случаѣ служили балы, вечера, театры, восхищеніе красотою Евгеніи, поклоненія и побѣды. Это былъ фонъ, на которомъ онъ проектировалъ всю картину ихъ будущей жизни. Изъ этихъ плановъ, въ которыхъ слышался истинный восторгъ, Евгеніи нетрудно было понять, что она должна будетъ вести жизнь, которая если и несовсѣмъ лишена была нѣкоторой заманчивости для воображенія неопытной дѣвушки, то съ другой стороны, ни характеръ ея, ни направленіе мыслей не влекли ея въ эту среду. Напротивъ, ей бы хотѣлось, чтобы мужъ вывелъ ее на другую дорогу — на дорогу, указанную ей издали отцомъ, а теперь Карницынымъ. По этой дорогѣ она пошла бы бодро и весело, рука объ руку съ нимъ. Но не то ожидало ее впереди: Логуновъ смотритъ на жизнь, какъ на веселый пиръ; онъ хочетъ и для нея устроить тоже вѣчное празднество. Даже изъ Т*** онъ умудрился жить весело: познакомился съ цѣлымъ городомъ, бывалъ часто у губернатора, принималъ у себя гостей, игралъ въ карты, и Евгенія никогда не замѣчала на его лицѣ или въ его словахъ ни малѣйшихъ слѣдовъ утомленія. Онъ читалъ только однѣ французскія газеты и, смотря на серьёзныя занятія Евгеніи, говорилъ саркастически, что покуда у женщины нѣтъ цѣли въ жизни, до тѣхъ поръ она играетъ въ книги, какъ прежде играла въ куклы; по однажды замужемъ бросаетъ ихъ: вся библіотека замужнихъ дамъ состоитъ изъ романовъ.

— У васъ также, Евгенія, сказалъ онъ ей разъ: — покуда нѣтъ цѣли жизни, и потому, чтобы убить время, вы много читаете; но потомъ будетъ некогда: выѣзды, домъ, пріемъ гостей и т. д., отнимутъ весь день.

— Но если я найду время для выѣздовъ и визитовъ, то почему же не найти свободной минуты для книги? — спросила она.

— Потому, что выѣзды и пріемы входятъ въ кругъ вашихъ обязанностей, какъ хозяйки дома и члена общества, а книги, это одна роскошь и прихоть воображенія. — Впрочемъ, читайте, если вамъ весело, прибавилъ онъ съ улыбкою утонченной любезности: — je serais très heureux, si vous fermez toutes les issues par où l’ennui же puisse faufiler.

Какъ всѣ свѣтскіе люди, Логуновъ былъ тщеславенъ. Ему мало было, что вниманіе всего города было обращено на него, занято имъ; онъ хотѣлъ, чтобы и невѣста его сдѣлалась предметомъ похвалъ и удивленія. Къ тому же, она слишкомъ уже засидѣлась дома, и, конечно, отъ этого книжный вздоръ занимаетъ также большое мѣсто въ жизни ея. Это никуда не годится, это дѣйствуетъ вредно на воображеніе. Надо непремѣнно вывести ее изъ того тѣснаго круга, въ которомъ она жила до сихъ поръ, и показать ей хотя краешекъ свѣта, обыкновенно столь обольстительнаго для женщины; надо непремѣнно, чтобы она начала выѣзжать эту зиму. Къ этому желанію подстрекало его съ другой стороны самолюбіе. Въ обществѣ, гдѣ онъ игралъ такую видную роль, всѣ знали, что онъ — женихъ, а между тѣмъ немногимъ удалось видѣть невѣсту; пріятели подсмѣивались надъ нимъ, говоря, что онъ прячетъ отъ всѣхъ прекрасную невидимку и что одна только ревность съ его стороны можетъ нѣсколько объяснить затворническую жизнь молодой восемнадцатилѣтней дѣвушки, пріѣхавшей въ Т** изъ столицы. Всѣ эти толки были въ высшей степени непріятны Логунову: его выставляютъ ревнивцемъ, его невѣсту — жертвою его ревности. Можетъ быть, думаютъ, что она не видала свѣта и не умѣетъ держать себя въ обществѣ или, еще хуже, считаютъ ее какимъ нибудь синимъ чулкомъ! Слухи объ ученыхъ занятіяхъ Евгеніи съ Карницынымъ доходили не разъ до него стороной… Но онъ положитъ скоро конецъ этикъ занятіямъ и этимъ глупымъ толкамъ: онъ имъ покажетъ свою невѣсту… Посмотримъ, что-то они тогда будутъ говорить?

Случай къ выѣзду давно уже представлялся.

Губернаторша, узнавъ, что онъ женится на племянницѣ Звѣревой, нѣсколько разъ говорила, что ей хотѣлось бы очень увидѣть красавицу, побѣдившую его сердце, и выражала свое удивленіе, отчего Звѣрева никуда не показывается. Слова эти были переданы Еленѣ Васильевнѣ и были лестны для ея самолюбія; но она отговаривалась нездоровьемъ, скромнымъ образомъ жизни и недостаткомъ средствъ. Логуновъ возражалъ, что все это не мѣшаетъ быть четыре раза въ году у губернатора и что наконецъ она должна это сдѣлать, если не для себя, то для Евгеніи.

Такимъ образомъ, первый выѣздъ Евгеніи былъ рѣшенъ. Губернаторша приняла ихъ очень радушію, наговорила много любезностей Евгеніи, а черезъ нѣсколько дней была сама съ визитомъ у Звѣревой и пригласила ее съ племянницей на балъ. Все засуетилось въ мирной до сихъ поръ квартирѣ нашихъ знакомыхъ. Елена Васильевна хлопотала и бѣгала, какъ молодая дѣвушка, перебирая наряды въ своихъ картонахъ. Ее безпокоило только одно: что Евгенія не танцовала съ тѣхъ поръ, какъ окончились ея посѣщенія у m-me Potier, и, можетъ быть, перепутаетъ всѣ фигуры въ кадрили или собьется съ такту въ мазуркѣ.

Но страхъ ея былъ напрасенъ. Балъ сошелъ съ рукъ совершенно благополучно. Евгенія, несмотря на свою застѣнчивость и несмѣлость, произвела эффектъ. Красота ея сдѣлала всѣхъ мужчинъ чрезвычайно снисходительными къ тѣмъ недостаткамъ, которыхъ они не прощали въ другихъ — что конечно, съ другой стороны, заставило женщинъ смотрѣть на нее еще строже; но онѣ не рѣшились критиковать ее вслухъ передъ молодыми людьми, восхищенными новымъ хорошенькимъ личикомъ. Молча должны были онѣ выслушивать похвалы ихъ счастливой соперницѣ и только изрѣдка, шепотомъ передавали другъ другу, что Логуновъ совсѣмъ непохожъ на человѣка, влюбленнаго въ свою невѣсту: «танцовалъ съ нею всего одну кадриль и два тура вальса — развѣ это похоже на любовь?» Въ простотѣ своего сердца онѣ и не подозрѣвали, что въ томъ свѣтѣ, къ которому принадлежалъ Логуновъ, имѣть видъ влюбленнаго значитъ умышленно сдѣлать себя смѣшнымъ и что наружное равнодушіе вмѣняется въ обязанность жениху. Женихъ и невѣста дѣйствительно держали себя далеко другъ отъ друга; но, несмотря на это, они слѣдили за каждымъ движеніемъ другъ друга. Онъ остался доволенъ ея манерою держать себя въ обществѣ, хотя онъ одинъ, можетъ быть, видѣлъ

ея недостатки въ этомъ трудномъ искуствѣ. Но недостатки происходили отъ неопытности, а не отъ природной неловкости или отсутствія вкуса; это не могло ускользнуть отъ его зоркихъ глазъ, и онъ уже видѣлъ свою жену царицею петербургскихъ гостинныхъ.

Впечатлѣніе бала на Евгенію было далеко нетакъ отрадно. Каждое движеніе Логунова убѣждало ее, что гостинная — его настоящая сфедва и царство. Евгенія отказалась отъ мазурки и сѣла поодаль отъ танцующихъ. Въ первой парѣ былъ Логуновъ съ племянницей губернаторши, молодой, бойкой дамою, весь вечеръ особенно любезною съ Логуновымъ. Разговаривая съ нимъ, она часто обращала глаза на сторону Евгеніи и о чемъ-то очень таинственно его спрашивала; онъ наклонился къ самому уху ея и отвѣчалъ шепотомъ, съ полудерзкой, полулукавой улыбкой, глядя настойчиво и прищурясь на свою даму. Смѣясь и слегка краснѣя, та погрозила ему пальцемъ… Но втайнѣ мимика эта уколола ее въ самое сердце. Кровь бросилась ей въ лицо. Чувство, испытанное ею, не было похоже на ревность, хотя было такъ же жгуче; это было скорѣе чувство оскорбленной гордости, которое болѣзненно чутко отзывается въ чистомъ, дѣвственномъ сердцѣ любящей женщины. Евгенія поняла только одно: что чужое, совершенно постороннее лицо легкомысленно врывалось въ тайну ихъ сердечныхъ отношеній другъ къ другу и что Логуновъ отвѣчалъ двусмысленной фразой въ легкомъ, насмѣшливомъ тонѣ. Можетъ быть, насмѣшка эта относилась не къ дамѣ, а къ ней самой? Ей стало душно; ей хотѣлось бѣжать изъ этой залы, гдѣ она чувствовала себя отчужденною отъ всѣхъ; но мазурка была еще въ полномъ разгарѣ, и тетка сидѣла на другомъ концѣ комнаты, повидимому, занятая разговоромъ съ какимъ-то почтеннымъ чепцомъ. Отъѣздъ ихъ могъ обратить на себя вниманіе. Мазурка казалась ей безконечной. Она удивлялась, какъ могъ Логуновъ танцовать съ такимъ увлеченіемъ, и досадовала, что онъ, повидимому, даже забылъ о ея присутствіи. Логуновъ замѣтилъ ея смущеніе. Подавая ей руку, чтобы идти къ ужину, онъ тихо спросилъ ее: «Qu' avez vous?» Она отвѣчала ему вопросомъ о таинственномъ разговорѣ съ его дамой. Онъ взглянулъ съ улыбкой на взволнованное лицо своей невѣсты и сказалъ ей весело по-французки, что наказать ее за любопытство. Логуновъ любилъ вспышки женскаго сердца, и эта искра со стороны Евгеніи очень ему понравилась,

Тотчасъ послѣ ужина Звѣрева уѣхала. Она была въ отличномъ расположеніи духа. Балъ перенесъ ее въ знакомую атмосферу. Пріемъ, сдѣланный ей у губернаторши, выдвинулъ ее на первый планъ изъ ряда тамошней чиновной дамской аристократіи, которая въ этотъ вечеръ вдругъ возъимѣла особенное желаніе познакомиться съ почтенной Еленой Васильевной. Разсказывая объ этомъ Евгеніи, старушка смѣялась отъ всей души и нрибавила обыкновеннымъ своимъ, полуфилософскимъ, полусаркастическимъ тономъ нѣсколько колкихъ замѣчаній насчетъ суеты людской.

Съ этого вечера порядокъ жизни въ сѣренькомъ домикѣ измѣнился. Евгенія выступила изъ своего затишья и неожиданно очутилась въ пестрой толпѣ, гдѣ картины и лица смѣнялись ежеминутно, гдѣ все безпрестанно двигалось, какъ въ вертящемся зеркалѣ. Но что давало неудержимый толчокъ этому движенію, какая сила побуждала людей къ этой бѣготнѣ и притягивала ихъ другъ къ другу? — этого Евгенія рѣшительно не могла понять. Что было общаго между ними? Общее было только скука и бездѣйствіе — такъ по крайней мѣрѣ казалось Евгеніи. Въ самое короткое время онѣ перезнакомились почти со всѣмъ городомъ. Сначала эта новая галерея лицъ заняла дѣвушку. Съ живымъ любопытствомъ шла она на встрѣчу къ каждому незнакомому лицу и, слушая его, съ волненіемъ ожидала чего-то: вотъ наконецъ онъ или она договорятся до какого нибудь слова живаго, самостоятельнаго, и она получитъ ключъ къ разгадкѣ этихъ людей. Евгенія почему-то думала, что непремѣнно въ ихъ существованіи должна быть какая нибудь загадка, скрытая мысль… Привычкой и обычаемъ ея идеальная головка ничего не умѣла себѣ объяснить. Но напрасно ждала она: разговоры были всегда одни и тѣ же и имѣли вообще, если можно такъ выразиться, гуртовой, коллективный характеръ; такъ напримѣръ у помѣщиковъ обыкновеннымъ предметомъ преній были — пшеница, просо, молотьба, цѣны на хлѣбъ и охота; у помѣщицъ — соленья, варенья, дѣти и людишки; у чиновницъ между собою — мелкія городскія сплетни и переборки; у дѣвицъ — моды, наряды и чувства… Одинъ говорилъ басомъ, другой — дискантомъ; одна выражались энергически, приправляя свою рѣчь бойкими присказками; другая тянула слова нараспѣвъ, медленно, вяло и Т. д… Короче, это были оттѣнки по возрастамъ, темпераментамъ и положенію въ обществѣ, но не по степени умственнаго развитія и самобытности характеровъ. Разсказы, казалось, заготовлены были издавна такъ же, какъ ихъ соленья, варенья и проч., только можетъ быть, чужими, давно уже остывшими руками и бережно сохранялись въ преемственной кладовой. Чиновники и ихъ жены въ общихъ житейскихъ вопросахъ разсуждали — точно дѣла дѣлали: такъ чинно и такъ униженно-почтительно, словно къ строгой начальницѣ, относились они къ жизни. Ни малѣйшаго отступленія отъ заведеннаго порядка, отъ установленной формы. Все — но ниточкѣ, въ струнку, въ мундирѣ. Между помѣщиками зато форменный мундиръ смѣнялся халатомъ; рамки раздвигались, деревня такъ и выглядывала за ихъ широкой спиною. «Живемъ мы Богу на славу, людямъ — на радость; сѣемъ и жнемъ», казалось, говорили они, весело потирая свои красныя, мускулистыя руки и добродушно смѣясь.. «Добрые люди!» думала Евгенія, слушая ихъ: — «не глядѣли бы они такъ весело на божій міръ, еслибъ не были добрые люди!» У городскихъ жителей припѣвъ былъ заунывнѣе. Видно, что жизнь далась имъ нетакъ легко, что имъ пришлось не какъ первымъ сѣять да жать чужими руками, а самимъ пробивать себѣ дорогу и часто ползкомъ и ничкомъ добираться до цѣли… Жизнь ставила имъ много загвоздокъ; немудрено, что и домашняя философія ихъ жизни была нетакъ проста, а съ чиновничьими запятыми и закорючками… Съ барышнями Евгенія не могла сойтись: въ нихъ ее поражали, съ одной стороны, какая-то первобытная непосредственность чувствъ и мыслей, а съ другой — претензія на что-то высшее, не на образованіе — а на свѣтскость, не на умъ — а на французское щегольство рѣчи. Она замѣтила еще какое-то дворянское пренебреженіе къ труду, зависть къ красотѣ и почти раболѣпное поклоненіе передъ нею и странное, дикое чванство хорошенькихъ передъ некрасивыми. Изъ новыхъ знакомокъ Евгеніи болѣе всѣхъ ей понравилась вдова-помѣщица лѣтъ тридцати пяти, Татьяна Петровна Палащенко. Она пріѣзжала въ городъ на зиму для воспитанія своихъ дочерей; лѣтомъ же увозила ихъ въ свою деревушку, утверждая, что лѣтомъ дѣти должны гулять: за книгами въ жаркую погоду вредно сидѣть. Татьяна Петровна была женщина очень неглупая, добрая и простая. Она полюбила Евгенію.

— Что, милая моя Евгенія Платоновна, сказала она ей однажды, оставшись съ ней наединѣ: — скоро чепецъ надѣнете… Дай вамъ Богъ счастья, чтобы не жаль было воли дѣвичьей. Эхъ, голубушка моя, частенько для насъ чепецъ хуже черной свитки…. Ну, да вамъ-то женихъ хорошій попался, и сами вы — не то, что наши здѣшнія барышни! Только послушайтесь моего совѣта, дорогая моя: не дѣлайте мужу исторій… сказала она, подсаживаясь ближе къ Евгеніи.

— Что это значитъ, Татьяна Петровна, дѣлать мужу исторіи? спросила удивленная дѣвушка.

— А вотъ что, моя голубушка, выслушайте.

И она принялась толковать ей, подробно поясняя примѣрами, называя но именамъ людей и передавая отъ слова до слова цѣлыя сцены въ домашнемъ быту, при которыхъ ей довелось быть свидѣтельницей. Оказалось, что подъ исторіями она разумѣла истерику. Сначала Евгенія съ трудомъ могла удержаться отъ смѣха, но пораздумавъ, нашла, что совѣтъ доброй вдовушки далеко нетакъ глупъ, какъ это могло показаться. Дѣло шло въ сущности не о женской болѣзни, а о той ложной или, вѣрнѣе сказать, напускной чувствительности, посредствомъ которой молодыя и нѣжно любимыя женщины нерѣдко дурачатъ своихъ простодушныхъ мужей, заставляя ихъ дѣлать все, что имъ вздумается. Татьяна Петровна была не профессоръ нравственной философіи, и мораль ея была очень темпа; но Евгенія поняла тайный смыслъ и практическій выводъ изъ ея рѣчей. Онъ былъ тотъ, что взаимное уваженіе необходимо въ любви, а уважать человѣка, изъ котораго каждый день дѣлаешь дурака — невозможно. Смѣясь, обняла она добрую вдовушку, по на сердцѣ у ней было невесело. Она невольно подумала: «Будемъ ли мы жить мирно? Не будутъ ли у насъ маленькія ссоры и сцены другаго рода, изъ-за другихъ причинъ? Терпѣніе, покорность нужны, а у меня ихъ нѣтъ» — шепталъ ей внутренній, вѣчно-тревожный, полный сомнѣній голосъ.

Карницынъ наконецъ выздоровѣлъ. Не медля ни одного дня, поспѣшилъ онъ пожать руку своей ученицѣ. Онъ такъ давно не говорилъ съ нею, и онъ такъ много хотѣлъ ей сказать, что ждалъ съ нетерпѣніемъ перваго урока, послѣ котораго но обыкновенію онъ могъ бы побесѣдовать съ нею наединѣ. Но надеждѣ его долго не суждено было сбыться. Онъ засталъ совершенный переворотъ въ образѣ жизни дѣвушки. Прежде никто не мѣшалъ имъ сидѣть по цѣлымъ часамъ съ глазу на глазъ, читать и толковать между собою сколько душѣ угодно; теперь и четверти часа невозможно было оставаться имъ вдвоемъ. Изъ трехъ разъ — два раза непремѣнно кто нибудь изъ гостей прерывалъ ихъ занятія, потомъ сама Звѣрева безвыходно сидѣла въ той комнатѣ, гдѣ происходили ихъ такъ называемые литературные сеансы. Дѣлала ли она это, чтобъ не возбудить ревности Логунова, или боялась, чтобы посторонніе не заставали ихъ вмѣстѣ, или же имѣла на это свои собственныя, ей одной извѣстныя причины; какъ бы то ни было, но она стояла постоянно третьимъ лицомъ между учителемъ и ученицею.

Какъ ни досадно было это Карницыпу, онъ невправѣ былъ жаловаться. Ему оставалось одно — наблюдать издали за Евгеніей. Ему интересно было смотрѣть на нее въ новой сферѣ, такъ непохожей на ту, въ которой онъ привыкъ ее видѣть. Но главное дѣло было для него — узнать: счастлива она, или нѣтъ? Зная хорошо Евгенію, онъ не вѣрилъ, чтобы это было возможно; но можетъ быть, онъ ошибся насчетъ ея характера; можетъ быть, чувство успѣло уже измѣнить ее: любовь — оселокъ женской природы… Онъ подождетъ и посмотритъ. Недѣля за недѣлею слѣдилъ онъ за нею внимательно, гдѣ бы она ни была, въ гостинной или рабочей комнатѣ… Когда же пришлось ему свести итогъ своихъ наблюденій, Карницынъ долженъ былъ сознаться, что онъ получилъ въ результатѣ странные выводы. Такъ напримѣръ, ему казалось, что въ ея свободномъ, любезномъ обращеніи съ гостями было что-то порывистое и неровное; въ ея веселости ему слышалось что-то принужденное, искуственное… Онъ ловилъ иногда печальную тѣнь на ея лицѣ и замѣчалъ какую-то сдержанность во всѣхъ ея движеніяхъ и разговорахъ. Странно! она сдѣлалась осторожна, она — всегда такая прямодушная и пылкая, когда было затронуто ея личное чувство. Эта осторожность какъ будто еще усиливалась въ обществѣ ея жениха. Она или не хотѣла дать поводъ къ спору, или просто не желала высказываться при другихъ… Это постоянное наблюденіе за собою, должно быть, стоило ей большихъ усилій… Минутами Карницыну казалось, что она боролась съ своимъ чувствомъ… Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сдѣлалъ еще другое, также неутѣшительное открытіе. Для него было ясно, что борьба эта имѣла обратное дѣйствіе на Евгенію. Казалось, она еще сильнѣе влюбилась въ Логунова. Онъ видѣлъ, какъ она мѣнялась въ лицѣ, когда Логуновъ входилъ въ комнату, какъ вздрагивала, когда онъ пожималъ ея руку, и вспыхивала, когда встрѣчались ихъ взгляды. Въ глазахъ ея горѣлъ какой-то новый огонь, болѣе яркій и болѣе горячій, чѣмъ тотъ, который до сихъ поръ освѣщалъ ея лицо. Было ли это пробужденіе страсти, или вліяніе внѣшнихъ, случайныхъ причинъ — онъ не могъ рѣшить. Онъ думалъ, что эти частыя посѣщенія гостей, удаляющія ее отъ жениха, и постоянное третье лицо между ними сближало ихъ въ сущности болѣе, чѣмъ прежніе ихъ разговоры наединѣ. Онъ зналъ, можетъ быть, по опыту, что для дружескихъ отношеній необходима короткость, но любовь, питающаяся въ молодомъ, неопытномъ сердцѣ поэзіей и препятствіями, ловитъ налету минуты, секунды и въ одно мгновеніе проживаетъ гораздо больше, чѣмъ дружба въ долгіе, свободные часы, и это мгновеніе сильнѣе дѣйствуетъ на душу.

Карницынъ былъ очень не радъ новому образу жизни своей ученицы… На душѣ его становилось холодно, когда онъ думалъ, что всѣ способности ея могутъ завянуть, и что но такой колеѣ пойдетъ ея жизнь… «Можетъ быть, она современемъ втянется въ эту сферу, или притупится въ ней, наконецъ, сила отпора? Что сдѣлаетъ она одна противъ всѣхъ?» Такого рода мысли занимали его въ одинъ изъ послѣднихъ февральскихъ вечеровъ, когда кругомъ него, въ небольшой гостинной Елены Васильевны, весело жужжалъ рой женскихъ голосовъ. Племянница губернаторши, затѣйница всѣхъ возможныхъ parties de plaisir, была въ восторгѣ отъ пикника, предложеннаго на общее рѣшеніе Логуновымъ. Онъ приглашалъ все общество пріѣхать къ нему въ деревню на тройкахъ обѣдать и чай пить и потомъ, поздно вечеромъ, вмѣстѣ вернуться обратно въ городъ: санная дорога — великолѣпна; домъ его выстроенъ и отдѣланъ, и онъ будетъ счастливъ отпраздновать новоселье въ такомъ миломъ обществѣ. Приглашеніе было принято единодушно съ живымъ выраженіемъ удовольствія и благодарности. Оставалось только условиться насчетъ дня и мѣста отъѣзда. Выбрали воскресенье и назначили общее rendez-vous у Елены Васильевны. Логуновъ пригласилъ и Карницына; но тотъ отказался, ссылаясь на нездоровье.

Въ воскресенье, въ 12 часовъ утра, въ прекрасный морозный день жесть троекъ стояли у воротъ квартиры Звѣревой, а черезъ полчаса пестрая толпа дамъ, дѣвицъ и мужчинъ высыпала на крыльцо, раздѣлилась на партіи и размѣстилась по предварительно составленной программѣ. Дорога до самой деревни была ровная, какъ поверхность замерзшей рѣки, и мягкая, какъ коверъ. Тройки неслись, словно движимыя паромъ; пристяжныя фыркали, весело встряхивая гривами, и только что не хватали землю; колокольчики рѣзкою трелью глушили воздухъ. Небо темнѣло надъ бѣлою степью.

Логуновъ ждалъ гостей у подъѣзда и ввелъ ихъ въ изящно меблированныя хоромы… Пожимая руку Евгеніи, онъ тихо привѣтствовалъ ее, какъ будущую хозяйку этого дома и всѣхъ угодій… Осматривая комнаты, ей казалось, что она — уже жена его, что она сидитъ съ нимъ въ новомъ своемъ домѣ, и какое-то никогда неиспытанное ею отрадное и тихое чувство — вѣроятно знакомое всѣмъ любящимъ молодымъ женамъ — проникло и охватило все существо Евгеніи… Душа ея какъ будто умилилась: на нее дохнуло вѣяніе этого счастья… Какъ хотѣлось ей остаться хотя на нѣсколько минутъ съ нимъ одной, сказать ему, какъ она любитъ его; но толпа, какъ пчелы, гудѣла въ комнатахъ.

Въ четыре часа сѣли, за столъ. Обѣдъ былъ роскошный и обличилъ въ амфитріонѣ тонкаго гастронома. Тосты предлагались за тостами; шампанское лилось рѣкой. Были импровизированы рѣчи, хотя неочень складныя, но принятыя съ восторгомъ, а одинъ доморощенный стихотворецъ прочелъ даже стихи въ честь жениха и невѣсты.

Послѣ обѣда Логуновъ затѣялъ прогулку за нѣсколько верстъ, въ имѣніе сосѣда, графа N. Возвратились къ чаю; вслѣдъ за тѣмъ былъ поданъ ужинъ, и только въ полночь радушный хозяинъ позволилъ гостямъ подумать объ отъѣздѣ, но не простился съ ними, а, какъ было условлено, отправился ихъ провожать. Тутъ ждалъ гостей сюрпризъ. Спереди и сзади замыкали поѣздъ большіе дроги; на этихъ дрогахъ, въ тулупахъ, перетянутыхъ низко синими поясами, сидѣли двѣнадцать пѣсенниковъ и двѣнадцать пѣсенницъ, наряженныхъ въ красивыя шубки и въ повязки, шитыя золотомъ и серебромъ. Каждый и каждая изъ нихъ держали по разноцвѣтному фонарю. Пламя то вспыхивало, то, казалось, потухало. Какъ только тронулось шествіе, пущено было нѣсколько ракетъ, взвившихся змѣйками по небу… Вмѣстѣ съ тѣмъ пѣсни огласили воздухъ и дружнымъ хоромъ смѣняли одна другую. Чистые, прекрасные голоса раздавались въ далекомъ полѣ громкимъ, нѣсколько дикимъ оркестромъ. Иногда онъ стихалъ, но тотчасъ же голосъ запѣвалы или занѣвальщицы, какъ смычокъ капельмейстера, подавалъ сигналъ къ общему аккорду голосовъ. Эти пѣсни, эти волшебные огни придавали что-то фантастическое окружающей картинѣ. Степи, какъ и неба, не видно было конца, а только вдали, точно туманная полоса облака, бѣлѣла въ перспективѣ граница между небомъ и землей… Когда оканчивалось пѣніе, въ полѣ царствовала глубокая тишина: только слышно было, какъ хрустѣлъ снѣгъ подъ ногами лошадей, да какъ гудѣли колокольчики. Вдругъ на половинѣ дороги произошла въ атмосферѣ одна изъ тѣхъ быстрыхъ перемѣнъ, которыя такъ часто застигаютъ въ дорогѣ несчастныхъ проѣзжихъ въ нашихъ степныхъ губерніяхъ. Набѣжалъ вѣтеръ — и какимъ то глухимъ, какъ гнѣвъ закипающимъ ропотомъ, разнесся онъ по небу; все громче и громче, точно далекій отзвукъ раската, раздавался сердитый грохотъ въ воздухѣ и наконецъ забушевалъ съ пронзительнымъ гуломъ и свистомъ; мятель взвилась, какъ дымка, по верхушкамъ сугробовъ, а небо всполохнулось, какъ бурное море — и вмигъ грозныя скалы свинцовыхъ тучъ сорвались съ своихъ невидимыхъ основъ и разбѣжались тысячью кудрявыхъ и клубящихся волнъ… Фонари погасли, пѣсни замолкли и словно застыли въ воздухѣ.

Сколько поэзіи было для Евгеніи въ этой ночи! Она вполнѣ ею наслаждалась. Кругомъ — великолѣпная, чудесная картина, а возлѣ нея — такъ близко къ ней, что она слышитъ его дыханіе — сидитъ ея женихъ. Въ ушахъ ея раздается завываніе бури, а здѣсь, у самаго ея сердца, поетъ ей что-то его милый голосъ. Она почти не слышитъ словъ, по для нея онъ звучитъ гармоничнѣе всякой мелодіи…

Изъ этого состоянія вывелъ ее стонъ Елены Васильевны. Старушка почувствовала себя вдругъ дурно. Обѣдъ, многочисленныя закуски и, наконецъ, холодъ, застигшій ее въ открытыхъ саняхъ — все это вредно подѣйствовало на слабое здоровье Звѣревой. Къ тому же, все это послѣднее время она много выѣзжала, хлопотала и хотя, какъ всѣ нервныя женщины, легко оживлялась въ обществѣ, и разсѣянность будто сгоняла болѣзнь, тѣмъ неменѣе она была сильно утомлена, и только ея природная живость и энергія пересиливали до поры до времени болѣзнь. Но эта прогулка нанесла ей рѣшительный ударъ.

На рукахъ внесли старушку, почти обезпамятѣвшую отъ сильныхъ страданій. Ей казалось, что огонь жжетъ ее внутри. — Логуновъ поѣхалъ за докторами, но не засталъ ни одного. Больная провела ночь безъ сна и въ жару. Докторъ, лечившій ее со времени ея пріѣзда, явился поутру. Онъ едва замѣтно покачать головой, щупая ея пульсъ. Но это зловѣщее движеніе не ускользнуло отъ Евгеніи. У нея кровь застыла въ жилахъ, ноги подкосились и зубы стучали, какъ въ лихорадкѣ.

— Иванъ Ѳедоровичъ! спросила она глухо, провожая доктора: — какъ находите вы тётушку?

— Она — плоха, моя добрая Евгенія Платоновна… отвѣчалъ грустно чувствительный старичокъ: — Но — Богъ милостивъ! Его милосердіе всемогуще; обратитесь къ нему… и, пожавъ холодные ея пальцы, поспѣшно надѣлъ шинель и ушелъ изъ комнаты. Евгенія долго стояла безъ движенія, безъ мысли, тупо смотря на затворившуюся дверь. Съ той минуты, когда къ ней вернулось сознаніе, она не оставляла комнату тётки ни днемъ, ни ночью… Она молилась сколько было силъ; но видѣла ясно, что нужно было чудо для спасенія тётки, и въ отчаяніи сердца просила объ этомъ чудѣ. Чудо, однакожь, не совершилось. У Звѣревой открылось воспаленіе. Въ рѣдкія минуты, когда она приходила въ себя, она обращала на Евгенію свои блуждающій взоръ и говорила, что чувствуетъ приближеніе смерти, что, умирая, она молится о ея счастьи и проситъ ее не предаваться слишкомъ печали… Со смертью ея у нея останется въ цѣломъ мірѣ одинъ только покровитель — ея женихъ, и ему она должна во всемъ ввѣриться, отдать свою судьбу въ полное его распоряженіе. Въ иныя минуты она со слезами роптала, что Богъ не позволилъ ей дожить до замужства Евгеніи, увидѣть ее пристроенною, счастливою, и, ломая руки, спрашивала себя: какъ будетъ жить Евгенія одна до своего замужства? На кого она оставитъ ее? Кому можетъ поручить? Что скажетъ провинціальный людъ?…. Какими глазами будетъ онъ смотрѣть на молодую дѣвушку?… «Нѣтъ! такъ невозможно ей остаться — шептала она минуту спустя, когда Евгенія умоляла ее успокоиться: — ты — ребенокъ, ты ничего не понимаешь… Свѣтъ золъ… и не прощаетъ никому, кто нарушаетъ его обычаи» — и потомъ, схвативъ въ свои горячія руки холодную руку Евгеніи, она говорила несвязно и чуть слышно: — «Береги себя, мое дитя!… будь осторожна!… Женни!…» Истощенная этими усиліями, она впадала опять въ безпамятство и въ бреду повторяла тѣ же самыя слова.

Новая мысль явилась въ головѣ больной. Она подозвала и себѣ Евгенію и Логунова и просила, чтобы они обвѣнчались на другой день въ ея домѣ; но Логуновъ со вздохомъ ей напомнилъ, что теперь — масляница, а потому ужъ нельзя вѣнчаться… Стонъ вырвался изъ груди Звѣревой, когда она услышала этотъ отвѣтъ… Наконецъ, за два дня до смерти она попросила къ себѣ Анну Паладіевну и долго оставалась съ нею наединѣ. Въ эту торжественную минуту она забыла разстояніе, существовавшее между скромною мѣщанкою и собою; она протянула еа руку, какъ равной себѣ женщинѣ, прося ее жить съ Евгеніей до ея свадьбы и о ней заботиться. Старушка съ подобающимъ смиреніемъ благодарила за довѣріе, оказанное ей Еленой Васильевной, и обѣщала имѣть попеченіе объ Евгеніи, какъ о родной дочери. Потомъ Звѣрева говорила о чемъ-то очень таинственно съ Логуновымъ, который вышелъ отъ нея съ влажными глазами. Въ тотъ же день она отдала Евгеніи свою шкатулку, въ которой хранились пятьсотъ рублей — весь небольшой ея капиталъ: съ нимъ Евгенія въ состояніи будетъ прожить до свадьбы и можетъ купить себѣ кое-что для приданаго. Съ этой стороны она спокойна: замужство съ Логуновымъ обезпечиваетъ ее совершенно въ будущемъ и сулитъ ей столько же семейныхъ радостей, сколько и свѣтскихъ удовольствій… «Люби его, Женни! замѣтила она: — онъ — прекрасный человѣкъ… Ты — счастливица, что у тебя будетъ такой мужъ…»

Звѣрева умерла спокойно на рукахъ Евгеніи и Логунова, благословивъ ихъ на новую жизнь.

IV.

Послѣ похоронъ тётки образъ жизни Евгеніи совершенно измѣнился. Она никуда не выходила; сидѣла иногда по цѣлымъ днямъ, запершись въ своей комнатѣ, и являлась только въ гостииную, чтобы сказать нѣсколько словъ Логунову и Карницыну, навѣщавшихъ ее довольно часто послѣ первыхъ девяти дней ея траура, или изрѣдка чтобы принять какую нибудь гостью, приходившую утѣшать ее въ ея горести. Но посѣщенія постороннихъ лицъ были очень тяжелы для Евгеніи, и всѣ эти утѣшенія, холодныя и формальныя, только ее раздражали.

Безстрастный покой овладѣлъ ею послѣ этого отчаянія, которое она испытала, лишившись нѣжно любимой тётки, и ей не хотѣлось выйти изъ этого душевнаго затишья. Но любовь Логунова врывалась пстерпѣливо въ ея сердце и нарушала его таинственную тишину. Онъ искренно жалѣлъ о смерти Звѣревой, но продолжительная печаль была антипатична его легкомысленной и живой натурѣ: всякое горе скользило по ея поверхности, никогда не касаясь до дна. Къ тому же, собственно говоря, смерть тётки его невѣсты не могла быть для него горемъ: онъ не терялъ съ ней ничего; но она стала теперь на дорогѣ къ осуществленію его желаній, удаляя срокъ его свадьбы, и потому онъ жалѣлъ и досадовалъ, что она пришла такъ некстати. Эту досаду свою на судьбу онъ невольно обращалъ на Евгенію, которая стала опять сосредоточенна, молчалива и задумчива. По правдѣ сказать, это сильно ему наскучило. Въ первыя недѣля послѣ смерти тётки она избѣгала длинныхъ свиданій съ Логуновымъ наединѣ. Она видѣла, что ея печаль раздражала его; но не могла вызвать насильно улыбку на своихъ губахъ. Его тонъ сталъ рѣзче, и въ немъ слышна была порою увѣренность въ своихъ правахъ, какъ жениха, и вмѣстѣ съ тѣмъ что-то покровительствепное; этотъ тонъ какъ будто требовалъ послушанія и покорности; такъ, напримѣръ, онъ настаивалъ, чтобы свадьба назначена была сейчасъ послѣ поста, и жаловался, что Евгенія не думаетъ о немъ, не хочетъ понять, какъ мучительно это ожиданіе; даже дѣлалъ часто ей по этому поводу маленькія сцены. Евгенія умоляла отложить на три мѣсяца свадьбу, со слезами показывая ему свое черное платье; онъ отвѣчалъ, что смерть одного лица не должна останавливать хода жизни другихъ людей. Она говорила, что ей грустно было бы идти къ вѣнцу съ этимъ гнётомъ на душѣ и начать новую жизнь съ этой апатіей, овладѣвшей ею. Она хочетъ войти съ улыбкой въ его домъ, а теперь долго еще это невозможно. Тутъ наступали упреки въ холодности и требованія въ новыхъ увѣреніяхъ, которыя, насильственно ей навязанныя, смущали и утомляли ее. Застѣнчивость, которая лежитъ въ основаніи женской любви, инстинктивно этимъ возмущалась, и лепестки ея сердца стыдливо свертывались отъ прикосновенія этой эгоистической страсти. Каждая подобная сцена какъ будто охлаждала свѣжее и юное ея чувство. Нужно было его лелѣять, какъ нѣжный цвѣтокъ, холить бережливо и охранять его отъ слишкомъ горячихъ лучей, чтобы дать ему развиться вполнѣ, а онъ жегъ его своимъ зноемъ! Въ его любви было что-то чувственное, и оно смутно производило на нее непріятное впечатлѣніе. Она была почти еще ребенокъ; ея сердце просило болѣе нѣжности, чѣмъ страсти, и тѣмъ сильнѣе въ на_: стоящемъ душевномъ своемъ настроеніи чувствовала она потребность нестолько въ влюбленномъ, сколько въ другѣ. Она удивлялась, отчего ея женихъ не хочетъ сдѣлаться повѣреннымъ ея души; отчего она, такъ сильно его любящая, не смѣетъ и не можетъ излить передъ нимъ своего сердца; отчего боится высказать ему свои мысли; отчего сердце рвется навстрѣчу къ нему и вмѣстѣ чуждается и прячется отъ прикосновенія его рукъ? Она любила, а между тѣмъ чувствовала себя одинокой; она готова была открыть ему свое сердце, разсказать, какъ часто мечтала о немъ, какъ болѣла ея душа, когда она видѣла, что онъ не сочувствуетъ ея взглядамъ на жизнь; однимъ словомъ — передать все, что она испытала съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ ей дорогъ. Но онъ не понимаетъ ея и не умѣетъ читать въ ея сердцѣ. Она ждетъ, чтобы онъ приласкалъ ее нѣжнымъ, вызывающимъ на откровенность словомъ, а онъ подступаетъ къ ней съ требованіями, съ упреками и съ страстными увѣреніями… Увы! порывъ ея проходитъ, и стоитъ она передъ нимъ съ нѣмымъ вопросомъ на лицѣ: «чего еще онъ хочетъ отъ нея?» и съ трогательнымъ упрекомъ во взорѣ: «за что онъ мучитъ ее?» Но съ другой стороны, думала она, онъ одинъ въ цѣломъ мірѣ былъ привязанъ къ ней такъ сильно; онъ отдалъ ей свою жизнь; онъ любилъ ее безкорыстно. Онъ первый тронулъ ея сердце и пробудилъ въ немъ новую жизнь, и теперь, когда она осталась совершенно одна, Евгенія невольно искала опоры въ его привязанности, и на Логунова опять были обращены въ настоящую минуту всѣ любящія и нетронутыя силы этой глубокой и горячей натуры.

Карницынъ ужь болѣе не сомнѣвался насчетъ причины того душевнаго разлада, въ которомъ находилась Евгенія. Онъ — такъ по крайней мѣрѣ показалось ему — видѣлъ собственными глазами ея борьбу… Она была такъ ясно и такъ трогательно написана на ея измѣнившемся, выразительномъ лицѣ… Этотъ печальный, лихорадочный, сосредоточенный взоръ говорилъ не о душевной скорби по той, которая покинула этотъ міръ, а о другой, болѣе земной скорби — о сердечныхъ волненіяхъ… Въ этомъ слабомъ, томномъ голосѣ звучала нота какой-то затаенной боли или напрасно подавляемой страсти. Несчастіе, постигшее ее, какъ будто ослабило ея власть надъ собою, а уединеніе возвратило ей ея прежнюю, безъискуственыую свободу. Карницынъ страдалъ за нее; онъ съ невыразимымъ страхомъ смотрѣлъ на будущее и не въ силахъ былъ дольше молчать. Покуда продолжалась ея печаль о смерти тётки, до тѣхъ поръ онъ не смѣлъ насильственно вторгаться въ ея откровенность. Но теперь она успѣла успокоиться; теперь настала минута для откровеннаго объясненія. Неужели онъ не откроетъ ей глазъ насчетъ ея жениха? Неужели онъ не поможетъ ей освободиться изъ-подъ слѣпой силы страсти и оставитъ ее одну пройти тяжелый путь сомнѣній, темныхъ загадокъ, сердечныхъ недоразуменій и мучительной борьбы? Нѣтъ, онъ долженъ поговорить съ нею, какъ старшій братъ и наставникъ. Какъ ни трудна была для его молчаливаго, суроваго нрава иниціатива откровенности, но онъ рѣшился и… приступилъ къ вопросу прямо, открыто и какъ-то по своему — жестко. Въ первую минуту Евгенія ничего не отвѣчала, такъ была она поражена неожиданностью; но она скоро оправилась и встрѣтила спокойно его взглядъ, въ которомъ обычное, строгое выраженіе смѣнилось какимъ-то теплымъ лучемъ участія, и простила ему этотъ нѣсколько грубый подступъ къ ея дружбѣ. Она не умѣла лгать и притворяться; съ Карницынымъ еще менѣе, чѣмъ съ другими, и чистосердечно, хотя съ невольной краскою въ лицѣ сказала, что любитъ искренно и горячо Логунова… Въ неудержимомъ порывѣ любящаго сердца, для котораго похвала милому человѣку есть одно изъ самыхъ сильныхъ искушеній, она принялась съ жаромъ превозносить характеръ и достоинства Логунова. Она призналась, что они несовсѣмъ сходны въ своихъ взглядахъ и понятіяхъ, и это противорѣчіе, конечно, тяжело для нея; но оно должно исчезнуть со временемъ, когда жизнь ихъ сольется тѣсно, когда они узнаютъ лучше другъ друга, и дѣйствительность поставитъ ихъ въ болѣе простое, свободное отношеніе. Теперь любовь угнетаетъ разсудокъ и вытѣсняетъ всѣ другіе интересы жизни, но это не значитъ, чтобы они измѣнили имъ или не признавали права ихъ надъ собою. Она говорила отъ души, много; она какъ будто хотѣла вознаградить себя за долгое молчаніе, хотѣла во что бы то ни стало убѣдить Карницына, который слушалъ ее молча, съ какимъ-то средоточеннымъ вниманіемъ.

Онъ глядѣлъ по прежнему угрюмо, и ея вѣра не отразилась на его лицѣ. Напрасно, казалось, расточала она свою откровенность и свое краснорѣчіе.

— Я долго ждалъ этой минуты, началъ онъ наконецъ, взявъ ея руку: — но я зналъ, что вы придете ко мнѣ и скажете.

— Трудно было, отвѣчала она, пожимая его руку.

— Отчего трудно? Неужели потому, что я молчалъ и глядѣлъ сурово? Но развѣ и вамъ, какъ всѣмъ женщинамъ, нужны красныя слова и сладкія рѣчи?… Что жъ, я бы, пожалуй, и радъ, да откуда ихъ взять? Я — не мастеръ на это… Къ тому же я слишкомъ васъ уважаю, чтобъ подкупать васъ риторикой… Я предоставляю это другому… Скажите, этимъ ли путемъ онъ завладѣлъ вашимъ сердцемъ? жестко обратился онъ къ ней,

— За что вы такъ обижаете его и унижаете меня? произнесла она съ чувствомъ оскорбленной гордости — за него и за себя.

— Ни того, ни другаго, Евгенія Платоновна!… Что женщины любятъ краснорѣчіе въ дѣлѣ сердца и что вашъ женихъ, какъ мнѣ кажется, долженъ обладать этимъ даромъ въ совершенствѣ — такое млѣніе неоскорбительно ни для кого…

— Женщинамъ нравится не музыкальная сторона краснорѣчія, а сила чувства, которая звучитъ въ словахъ.

— Да, но звукъ и самъ по себѣ, или лучше сказать — музыка звуковъ можетъ производить сотрясеніе въ молодыхъ, воспріимчивыхъ нервахъ, какъ ваши.

— Вы намекаете на то, что у меня играютъ нервы, а не говоритъ душа, отвѣчала съ упрекомъ Евгенія. — Вамъ стыдно, стыдно думать это послѣ того, что я вамъ говорила сейчасъ!

— Не думать стыдно, а лицемѣрить, не договаривать свою мысль: вотъ что грѣшно и стыдно! Вызнаете меня: я — рѣзокъ и грубъ, но я — правдивъ. Если… если вы не хотите слышать отъ меня правду, то вамъ стоитъ сказать слово, и я не заикнусь о ней… Но если вы желаете ее знать, то… то вы не должны обижаться, какъ ни рѣзка была бы она, потому что я не могу васъ обманывать, ей-богу не могу!

Она сидѣла, отверпувшись отъ него и сдвинувъ слегка брови. Онъ облокотился на столъ и закручивалъ въ кольца свои жидкіе волосы съ какимъ-то ожесточеніемъ.

— Вотъ женщины! скажи только что нибудь, что задѣваетъ ихъ самолюбіе, сейчасъ и отвернутся!… Вы сердитесь, Евгенія Платоновна?

— Я не сержусь, но мнѣ досадно, мнѣ больно, что вы обвиняете другихъ безъ малѣйшей съ ихъ стороны вины…

— Да, да, я виноватъ, можетъ быть… Но скажите, что пользы, еслибы я молчалъ? Вѣдь вы уже угадали, что я думаю о вашемъ женихѣ, о вашей любви, вашемъ счастьи… это не скрылось отъ вашихъ глазъ — иначе вамъ не трудно было бы говорить со мною объ этомъ?

— Что вы думаете? сказала Евгенія, быстро оборачиваясь къ нему съ неизъяснимымъ волненіемъ въ голосѣ: — что вы думаете объ Александрѣ Михайлычѣ, о нашей любви? Каковы бы ни были мои догадки, мои предчувствія, если хотите — все равно; я хочу слышать подтвержденія ихъ въ ясномъ, положительномъ словѣ… Можетъ быть, меня пугаютъ призраки. Разсѣйте ихъ, или дайте имъ опредѣленный образъ…

— Вы правы, мой разумный другъ! Призраки, недосказанныя слова опаснѣе ясно выраженной мысли… Послушайте, однакожь: прежде, чѣмъ вы рѣшитесь отъ меня ее услышать, испытайте себя; не будетъ ли это для васъ слишкомъ больно и тяжело?… Я уважаю это чувство. Любовь не любитъ прикосновенія къ ней чужихъ рукъ. Она ненавидитъ, къ несчастью, размышленія; оттого этотъ чистый родникъ счастья обращается такъ часто въ источникъ скорби и страданія!

— И чтобы избавить отъ нихъ меня, вы хотите, чтобы я анализировала свои чуства. Такъ ли? Ученица угадала ли вѣрно мысль учителя? — Говорите: я хочу все знать, сказала она такъ твердо, какъ будто въ нѣсколько минутъ успѣла приготовиться на бой съ опаснымъ противникомъ.

— Совершенно… совершенно такъ. Такая вѣрная догадка женщины не есть одно знаніе мыслей учителя, но также и внутреннее ея сознаніе. Не отпирайтесь, Евгенія Платоновна, перебилъ онъ ее, замѣтивъ, что она собирается протестовать противъ его словъ: — я тоже умѣю читать въ вашихъ глазахъ и въ вашемъ лицѣ оттѣнки вашихъ мыслей. Наконецъ, я знаю васъ лучше, сто разъ лучше, чѣмъ знала васъ ваша тётушка, или вашъ женихъ. Онъ… онъ васъ вовсе не знаетъ, знать не можетъ — гдѣ ему васъ понимать! Его взглядъ ослѣпленъ внѣшнею красотою; онъ скользитъ по поверхности, но онъ не заглядываетъ никогда глубже… въ душу, въ сердце, въ мысль!… одушевляясь, говорилъ Карницынъ.

— Но вы сами, которые это говорите, знаете ли душу, сердце и мысль этого человѣка? Открывалъ ли онъ передъ вами свой внутренній міръ? были ли вы его другомъ, братомъ?

— Его душа — не густые потёмки, Евгенія Платоновна. У такихъ людей все — наружу, потому что, кромѣ наружнаго, и нѣтъ ничего. Внутри — пусто! каждое слово, каждое движеніе отражаетъ, какъ зеркало, цѣликомъ ихъ мысли и чувства, а въ этомъ отраженіи виденъ только одинъ призракъ ихъ, одна игра фразъ.

Евгенія сидѣла неподвижная, точно прикованная къ мѣсту; ноги у нея подгибались, дыханіе сперлось въ груди; только на губахъ блуждала улыбка, но какая-то болѣзненная, жалкая улыбка.

— Я жестокъ, я безжалостенъ къ вамъ, Евгенія Платоновна, началъ снова Карницынъ упавшимъ тономъ: — но этого требуетъ долгъ — долгъ дружбы. Вы, можетъ быть, возненавидите меня, и каждое слово, которое я произношу, можетъ быть, отдаляетъ насъ другъ отъ друга… Мнѣ это тяжело… такъ тяжело, продолжалъ онъ проводя рукою по лбу: — что я бы отдалъ часть жизни, чтобы не говорить вамъ подобныхъ вещей. Вѣдь, поймите: я убиваю собственными руками одну, единственную радость моей жизни… Я знаю, что теперь у васъ на умѣ не то; но все равно: подумайте объ этомъ послѣ когда нибудь, когда успокоится я перегоритъ въ васъ первый угаръ любви, и скажите тогда, что я васъ любилъ больше, во сто разъ больше, чѣмъ самого себя, что я дѣйствительно былъ вашъ другъ и братъ.

Онъ замолчалъ на минуту. Послѣднія его слова тронули Евгенію, но она не могла еще протянуть ему руку… какъ другу и брату.

— Вѣдь это — долгъ мой, священный долгъ! сказалъ онъ почти съ отчаяніемъ въ голосѣ, смотря съ грустью на ея блѣдное, почти окаменѣлое лицо. — Послушайте, прибавилъ онъ болѣе спокойнымъ голосомъ, подсаживаясь къ ней: — съ тѣхъ поръ какъ я началъ заниматься съ вами, прошло полгода… Все это время я старался всѣми мѣрами развить самостоятельность вашей мысли, я работалъ надъ нею съ любовью… Въ васъ были заброшены вашимъ отцемъ такія богатыя сѣмена, а природа создала васъ такъ прекрасно, такъ счастливо, что, мнѣ казалось, еще два-три года работы, два-три года ученья — и вы развернетесь, какъ растеніе на солнцѣ разцвѣтаетъ, полнымъ цвѣтомъ, и въ васъ олицетворится идеалъ нашего времени — женщина-человѣкъ! Все, все было въ васъ: воспріимчивость, терпѣніе, любовь къ наукѣ, стойкость въ трудѣ, а главное — сила мысли, печать оригинальности, энтузіазмъ, фантазія — качества ума и сердца, такъ рѣдко соединяющіяся въ одномъ существѣ… Да… да… всѣ данныя, всѣ задатки, всѣ силы! продолжать онъ съ одушевленіемъ, и блѣдныя щеки его покрылись румянцемъ, — Два года, повторяю я — и вы готовы къ жизни, и передъ вами открыты всѣ дороги. Надо только дать полный просторъ всѣмъ силамъ этой природы, не нарушать ея гармоніи, думалъ я — и онѣ скажутся сами собою. Недаромъ на челѣ ея лежитъ какая-то глубокая дума: это — перстъ божій отмѣтилъ ее своею печатью! О, я мечталъ о васъ… я — этотъ холодный педагогъ, этотъ разсудительный философъ, какъ вы меня называете — дѣлался фантазёромъ, мечтателемъ, думая о вашемъ будущемъ… Дорога была, правда, трудная, непротоптанная, но зато — какая свѣтлая, славная! Отецъ вашъ, такъ горячо любившій васъ, не могъ строить для васъ такихъ честолюбивыхъ плановъ, какъ вашъ холодный, суровый учитель!

Глаза Евгеніи по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, свѣтлѣли; на лицѣ сглаживалось это неподвижное выраженіе тоски, тупой боли, нѣмаго ужаса. Что-то доброе скользнуло какъ теплый лучъ на ея губахъ и озарило ея лицо, когда онъ произнесъ послѣднія слова.

— Долженъ ли я продолжать, Евгенія Платоновна? Не лучше ли остановиться на этомъ мѣстѣ? Теперь, когда я прочелъ прощеніе въ вашихъ глазахъ, у меня выпадаетъ изъ рукъ мой жестокій скальпель.

— Нѣтъ, нѣтъ! оканчивайте вашу операцію. Я этого теперь желаю, требую; идите до конца… настойчиво произнесла дѣвушка.

— Да, я мечталъ о вашемъ будущемъ и дорого цѣнилъ настоящее, какъ вдругъ явился этотъ человѣкъ — Логуновъ. Онъ мнѣ не понравился съ перваго взгляда. У меня была всегда какая-то вражда къ свѣтскимъ людямъ; но къ этому у меня особенно сердце не лежало… можетъ быть, потому, что въ немъ, какъ мнѣ кажется, явственно отразился выродившійся характеръ этого типа, а можетъ быть и потому, что я чуялъ опасность для васъ… Впрочемъ, нѣтъ… я не могъ этого предчувствовать: я видѣлъ между вами и югъ бездну. Ваше нравственное превосходство надъ нимъ слишкомъ было ясно для меня, чтобы когда нибудь я могъ предположить возможность… даже возможность любви къ нему съ вашей стороны… Но все равно, чтобы я ни думалъ… я ошибся. Дѣйствительность провела меня какъ дурака… уже съ обычною своею суровостью заключилъ онъ.

— Вы ошиблись, потому что изъ-за вашего идеала вы не видѣли той дѣвушки, которая была у васъ передъ глазами… Предубѣжденіе въ мою пользу ослѣпляло васъ на мой счетъ; по въ мои лѣта нельзя жить такъ отвлеченно, какъ въ ваши. Сердце имѣетъ тоже свои права.

— Я не отрицаю этихъ правъ; но я хочу напомнить намъ только, что вамъ нельзя жить однимъ сердцемъ, а мысль запереть въ ларчикъ и ключъ отъ него отдать мужу. Такая любовь — не истинная; она — случайное явленіе. А этого-то именно я и боюсь для васъ, чтобы любовь ваша не была случайнымъ явленісмъ, минутною вспышкою, которую послѣ придется оплакивать горько всю жизнь… Какъ другъ вашъ, я былъ обязанъ васъ остеречь… Мы много вмѣстѣ занимались, много говорили… можетъ быть, я пробудилъ въ васъ новыя мысли, открылъ новый просвѣтъ въ незнакомый до тѣхъ поръ міръ… Могу ли я оставить васъ теперь одну? не помочь вамъ совѣтомъ, не защитить васъ даже противъ васъ самихъ? говорилъ онъ то порывисто, то запинаясь.

— Защитить меня противъ любви? разразилась она страстно. — Такъ вы думаете, что любовь эта меня унижаетъ, что мой женихъ недостоинъ быть моимъ мужемъ? Вы неправы! произнесла она гнѣвно: — моя привязанность меня возвысила, и въ эту минуту я чувствую даже, что я выше васъ, выше этой самой любовью, которую вы попираете ногами и которая дѣлаетъ меня добрѣе васъ… И онъ, любящій такъ сильно — слышите — лучше васъ! Сердце его нѣжнѣе, мягче вашего… (и голосъ ея самъ звучалъ съ какою-то дѣтской нѣжностью). Судите его, если хотите — мнѣ все равно!… Я знаю, что въ немъ есть недостатки и, пожалуй, большіе — но въ комъ же ихъ нѣтъ? Я даже согласна, что въ немъ ужь слишкомъ много свѣтскости… прибавила она спокойнѣе.

— Да нѣтъ, это не — то! перебилъ онъ нетерпѣливо, раздраженный несправедливостью къ себѣ дѣвушки: — это — не просто свѣтскость. Онъ — дилеттантъ, эпикуреецъ, гастрономъ въ жизни…. Вы слышали сами, что онъ говорилъ о женщинѣ… Она — послѣднее слово въ исторіи; она — его религія, муза его сердца, и т. д. А умѣетъ ли онъ, спрашивается, любить? Понимаетъ ли онъ женщину?… Для него она — прекрасная игрушка, вещь! онъ ищетъ въ жизни однихъ наслажденій; онъ любитъ не изъ потребности нравственнаго союза съ женщиной, а такъ, чтобы наполнить пустоту жизни, дать ей ароматъ, пріятно дѣйствующій на нервы. Это — утонченный дилеттантизмъ, утонченное и изящное праздношатаніе въ жизни. Онъ поиграетъ съ женою два-три года въ любовь и потомъ скажетъ: любовь смѣнилась дружбой, и. будетъ искать другаго чего нибудь.

У Евгеніи слезы подступили къ горлу.

— Вы ошибаетесь… онъ — честный, благородный человѣкъ! могла только выговорить она.

— Послушайте, Евгенія Платоновна: не играйте словами! Что такое: онъ — честный, благородный человѣкъ, и кто оспариваетъ его честь и благородство? Но если эти достоинства не опредѣляются никакими твердыми началами внутри и никакимъ дѣломъ снаружи, то что пользы отъ нихъ? Какая въ нихъ заслуга? Положительныя качества обращаются въ отрицательныя… Наконецъ, честь не поминается одинаково всѣми… Мнѣ, напримѣръ, кажется, что несогласно съ идеею строгой честности жениться на дѣвушкѣ, вѣру, убѣжденія и стремленія которой мы раздѣлить не можемъ.

— Почему же вы думаете, что мы не можемъ сойтись въ убѣжденіяхъ? спросила Евгенія съ горечью.

— Потому, что вы — не изъ тѣхъ, которыя поддаются ярму одной страсти… Вамъ нуженъ трудъ, дѣло, разумное сочувствіе друга, а ничего этого вамъ мужъ не дастъ. Взять же насильно вы сами не захотите, потому что борьба съ мужемъ убьетъ васъ нравственно.

— Вы меня теперь убиваете… Лучше бы мнѣ умереть, чѣмъ слышать то, что вы мнѣ сказали, произнесла она взволнованнымъ голосомъ.

Какъ глубоко страдала она впродолженіе этого разговора, какъ негодовала и сердилась на Карницына за эту жестокую казнь, которую онъ совершалъ надъ любимымъ человѣкомъ! Но она не могла выразить ему всего своего гнѣва и негодованія: словно какая-то тайная сила сдерживала порывъ къ слову, къ пламенной рѣчи, къ крику отчаянія, къ воплю страсти.

— Я васъ предупреждалъ, что моя правда будетъ горька, но вы понадѣялись на свои силы… а теперь — умирать хотите! — Слова были суровы, но голосъ растроганный и нѣжный: — И во всемъ этомъ я же виноватъ!

— Я никого не виню… Это — моя судьба, и, какова бы она ни была, я не могу ее измѣнить… Пусть будетъ моя любовь безумствомъ, отреченіемъ отъ всего, что мнѣ дорого, но покуда она живетъ во мнѣ — я буду вѣрна ей…

— Аминь! отвѣчалъ Карницынъ. — Еще одно слово, послѣднее мое слово, Евгенія Платоновна! Если повязка спадетъ съ вашихъ глазъ до замужства, если что нибудь съ его стороны подтвердитъ мои увѣренія — подумайте еще разъ о томъ, что я вамъ сегодня сказалъ. Еще непоздно. Лучше — разрывъ, какъ ни тяжелъ онъ для женщины, чѣмъ навсегда погубить свою будущность. За нѣсколько лѣтъ счастья отдать всю жизнь, всѣ сокровища внутренняго міра: вѣдь это — плата крови и духа.

Она молчала; тоскливый взоръ ея былъ какъ-то неопредѣленно обращенъ на него, и вся она казалась такой слабой, страдающей, изнуренной!…

— Прощайте, Евгенія Платоновна, заключилъ онъ, вставая: — не поминайте лихомъ за мою медвѣжью искренность.

Онъ крѣпко пожалъ ея руку и тихо вышелъ изъ комнаты. Всю эту ночь онъ не сомкнулъ глазъ. Карницынъ жестоко бранилъ себя за тѣ истины, которыя высказалъ Евгеніи. Ея блѣдный образъ долго его преслѣдовалъ. Двѣ недѣли онъ не являлся въ сѣренькій домъ: ему казалось, что его ученицѣ тяжело будетъ его видѣть, что, можетъ быть, онъ сталъ ей уже ненавистенъ. По окончаніи классовъ въ гимназіи онъ запирался въ свой маленькій кабинетъ и углублялся въ нѣмецкую философію; но можно было бы поручиться, что въ эти долгіе вечера абсолютная истина являлась въ умѣ ученаго педагога въ образѣ печальной дѣвушки съ блѣднымъ лицомъ, съ опущенными на колѣни руками, съ безсознательно-устремленнымъ на него неподвижнымъ взоромъ, съ нѣмымъ выраженіемъ тоски во всей ея строгой фигурѣ…

Этотъ разговоръ съ Карницынымъ произвелъ кризисъ въ душѣ Евгеніи. Онъ далъ твердую точку опоры ея сомнѣніямъ. Ей казалось, что жизнь ея раздвоена и что она должна будетъ оставить одну половину позади себя. О! еслибъ она могла прозрѣть въ будущее, еслибы Богъ далъ ей хотя одну искру предвѣденія! Прошедшее поставлено въ враждебное отношеніе къ настоящему, и она не знала, какъ ихъ примирить между собою. Она стала бояться своего замужства; ей хотѣлось бы отодвинуть его на неопредѣленнное время. Страшно было Евгеніи этихъ мыслей; но чѣмъ старательнѣе она удаляла ихъ отъ себя, тѣмъ упорнѣе возвращались онѣ назадъ…

V.

Разъ вечеромъ шелъ живой разговоръ.

— Повторите, что вы сказали, Александръ Михайлычъ; я что-то не поняла, сказала Евгенія.

— Извольте. Я сказалъ, что, по моему убѣжденію, женщина должна какъ можно меньше жить своею особеною жизнью, что личность ея должна незамѣтно сливаться съ семейной обстановкой, тонуть и теряться въ ней подобно тому, какъ теряется частный человѣкъ въ государствѣ. Вотъ и все. Кажется, я болѣе ничего не говорилъ.

— Довольно и этого, отвѣчала Евгенія съ легкимъ оттѣнкомъ горечи въ голосѣ. — И какъ хладнокровно вы это сказали… А у меня каждое ваше слово отозвалось въ сердцѣ.

— Охота же вамъ волноваться изъ-за такихъ пустяковъ! возразилъ Логуновъ… — Я уже давно замѣтилъ, Женни, что вы создай! себѣ свой особый, маленькій міръ, въ которомъ ваши мечты играютъ роль положительныхъ фактовъ, законовъ, неограниченно властвующихъ надъ вами, и что за нихъ вы готовы идти на ножи… Отучитесь отъ этого… спуститесь съ вашего неба на землю.

Евгенія покраснѣла. Она сдѣлала усиліе надъ собою и сказала, поспѣшно перемѣнивъ тонъ голоса: — Александръ Михайлычъ, если я стараюсь вывѣдать у васъ вашъ настоящій образъ мыслей, то я это дѣлаю единственно потому, что для меня это очень важно. Вѣдь на мнѣ лежатъ въ будущемъ великія обязанности въ отношеніи къ вамъ… Я должна знать, чего вы отъ меня ожидаете, и могу ли я оправдать ваши надежды?

— Чего я отъ васъ ожидаю? переспросилъ Логуновъ: — любви — и болѣе ничего. Я знаю, что у васъ доброе, благородное сердце и что вы меня любите. Болѣе я ничего не желаю, не хочу и не требую.

— Ничего болѣе?

— Ничего.

— А покорности?

Логуновъ усмѣхнулся. — То-есть согласія, вы хотите сказать? Это придетъ само-собою, какъ естественный результатъ любви.

— Нѣтъ, не согласія, а покорности. Зачѣмъ вы увертываетесь отъ прямаго отвѣта. Вы думаете не то.

Онъ пожалъ нетерпѣливо плечами.

— Споръ о словахъ, отвѣчалъ онъ: — покорность невынужденная, свободная, покорность, какъ неминуемое послѣдствіе любви, развѣ это — не то же согласіе?

— Нѣтъ, это — не то. Покорность, это — полное отреченіе отъ своего разсудка и своей воли, полное уничтоженіе своего лица въ другомъ лицѣ.

— Да вѣдь это и есть любовь… Вы сдѣлали очень хорошее опредѣленіе любви.

— Нѣтъ, это не есть любовь… Я вамъ повторяю, что вы увертываетесь. Это нехорошо, Александръ Михайлычъ!… За какого ребёнка вы меня принимаете, что не хотите меня удостоить серьёзнаго отвѣта? Что же мнѣ дѣлать? Доказывать вамъ, что все это — умышленная игра словъ? что вы не то думаете?… Извольте, я вамъ докажу. Если вы подъ покорностью разумѣете неболѣе какъ любовь и согласіе любящихъ между собою, то покорность, по вашему, должна быть взаимная, потому что вѣдь и вы меня тоже любите.

— Можете ли вы въ этомъ сомнѣваться? отвѣчалъ, онъ цалуя ея руку.

— Могу, подтвердила она настойчиво: — и буду, покуда я не добьюсь отъ васъ откровенности… Скажите мнѣ ясно, что вы понимаете подъ покорностью? Просто взаимную уступчивость, или повиновеніе съ моей стороны и власть съ вашей?

— Уступчивость, разумѣется, отвѣчалъ онъ нетерпѣливо. — Но мы не поймемъ другъ друга, Евгенія, покуда будемъ вертѣться въ этомъ кругу отвлеченностей и общихъ понятій. Воображеніе ваше настроено какими-то странными предубѣжденіями. Вы не знаете жизни, не видали ея въ глаза и отъ этого воображаете богъ-знаетъ что. А между тѣмъ дѣло очень просто. То, чего я отъ васъ ожидаю, придетъ само-собой, не требуетъ съ вашей стороны никакихъ усилій.

— Чего же вы ожидаете?

Логуновъ посмотрѣлъ на нее нерѣшительно. Его начинала пугать эта послѣдовательность и настойчивость, и вообще такой разговоръ былъ ему не по вкусу.

— Я ожидаю, что вы будете охотно заниматься хозяйствомъ, но не думайте, чтобъ я желалъ сдѣлать изъ моей жены исключительно хозяйку. Сохрани Вогъ! женщина-кухарка оскорбляетъ мой эстетическій вкусъ столько же, сколько и женщина-педантка, сказалъ онъ съ нѣкоторымъ самодовольствіемъ.

Евгенія на это ничего не отвѣчала, но повторила свой прежній вопросъ:

— А еще?

— Что вы поймете обязанности, которыя возлагаетъ на васъ ваше будущее положеніе въ обществѣ, и займете въ немъ мѣсто, достойное васъ.

— А еще?

— Женни, произнесъ онъ болѣе тихимъ голосомъ: — у васъ могутъ быть еще другія обязанности… священныя обязанности матери… Воспитаніе дѣтей — не легкая задача…

— А еще?

— Да чего жь вы хотите еще? День — не изъ двухъ сотъ сорока часовъ, и человѣкъ живетъ не тысячу лѣтъ. Если все это совмѣстить, то жизнь будетъ очень полна, полна черезъ край, и ни для чего посторонняго не останется мѣста.

Она смотрѣла на него пристально, стиснувъ губы. Онъ опустилъ глаза.

— Ни для чего болѣе?

— Ни для чего… Женни! послушайте, продолжалъ онъ поспѣшно, замѣтивъ, что она вспыхнула: — выслушайте меня спокойно. Я знаю, что васъ тревожитъ… Вамъ жаль вашихъ книгъ и занятій?… Повѣрьте мнѣ: все это — вздоръ; то-есть, пожалуй, и не вздоръ, да только все хорошо вовремя. Есть время учиться несть время жить. Повѣрьте, что мнѣ и покорность вашу испытывать не придется, что разъ настоящимъ образомъ вступивъ въ жизнь, вы сами все это бросите.

— А! воскликнула она. — Договорились-таки наконецъ! Бросить, говорите вы? Какъ бросить? Мнѣ бросить? Никогда. Ни за что въ мірѣ! (Она вскочила съ сверкающимъ взоромъ и съ огнемъ на щекахъ). Заглушить въ себѣ божій даръ? Зарыть всѣ таланты въ землю? Стереть съ своего лица печать свободнаго божьяго созданія? Потушить мысль?… Вотъ чего вы хотите! Вотъ въ чемъ вы ожидаете отъ меня покорности!…

Логуновъ слушалъ это какъ бредъ экзальтированной молодой дѣвушки. «Ну! начала опять!» думалъ онъ, пожимая плечами. «Ей-богу, это похоже на помѣшательство.»

— О! продолжала она тихимъ голосомъ, какъ будто бы про себя: — еслибъ у меня была по крайней мѣрѣ вѣра, что это порабощеніе есть заповѣдь божія! Тогда я, можетъ быть, нашла бы въ себѣ столько силы, чтобы исполнить ее… но у меня нѣтъ этой вѣры! Напротивъ, я слышу въ душѣ тысячу голосовъ, тысячу разъ говорящихъ мнѣ, что я не имѣю права отдавать все, что у меня есть святаго, мое лучшее достояніе уступать въ силу права, котораго я не признаю. Я хочу, чтобы мнѣ была предоставлена свобода мысли и слова — все равно, для чего бы я ее ни употребила. За это употребленіе я дамъ отвѣтъ Богу и своей совѣсти; она одна должна управлять моею жизнью, которая принадлежитъ мнѣ одной.

— Послушайте, Женни, перебилъ ее холодно Логуновъ: — оставимъ эти отвлеченныя пренія. Они производятъ на меня тяжелое впечатлѣніе и портятъ удовольствіе, которое я нахожу въ вашемъ обществѣ, портятъ наши хорошія отношенія. Позвольте мнѣ любить васъ, какъ я умѣю, и съ вашей стороны дайте свободу чувству. Любите меня спроста, безъ затѣй.

Онъ взялъ ея руку и держалъ въ своей. Она не отнимала ея и взволнованнымъ голосомъ отвѣчала:

— Надо знать, кого любишь, надо узнать того, съ кѣмъ будешь жить всю жизнь. Вы надѣетесь, что я буду послушной женой; а я не могу оправдать эту надежду въ томъ смыслѣ, въ какомъ вы ее понимаете… Я не должна васъ обманывать; я неспособна на обманъ, сказала она съ гордостью.

— Развѣ вы меня не любите? спросилъ Логуновъ.

Она отвѣчала, что любитъ.

— А если любите, такъ гдѣ же обманъ? И зачѣмъ загадывать о будущемъ? оно рѣшитъ за себя свои вопросы… Разрѣшите лучше загадку настоящаго — выходите скорѣй за меня замужъ… Чего еще ждать? сказалъ онъ настойчиво.

— Я нахожу нужнымъ ждать, покуда мы не поймемъ другъ друга, отвѣчала она кротко. — Александръ Михайлычъ, я не хочу ничего отъ васъ прятать. Я выскажу вамъ откровенно свои сомнѣнія… Я чувствую, продолжала она послѣ минутнаго молчанія: — что если свобода моя будетъ угнетена, если будущее насильственно разорветъ связь съ прошедшимъ, и любовь моя будетъ жить насчетъ всѣхъ другихъ интересовъ духа, захочетъ наполнить и замѣнить для меня все остальное въ жизни — тогда… я чувствую… любовь моя должна погаснуть и умереть… договорила она чуть слышно.

Логуновъ выпустилъ ея руку. Онъ прошелся нѣсколько разъ въ волненіи по комнатѣ и сказалъ глухо:

— Да, любовь умретъ въ вашей душѣ, Евгенія Платоновна; но не своею, не естественною смертью. Вы… вы сами убьете ее!

— Не вызывайте злато духа во мнѣ, сказала она вздрогнувъ, и глаза ея блуждали. — Защитите меня отъ него, если можете. Еще есть время, произнесла она слабымъ, умоляющимъ голосомъ и невольно, стремительно протянула къ нему обѣ руки. Онъ схватилъ ихъ и, притянувъ ее къ себѣ, обнялъ.

— Люби меня, шепталъ онъ ей: — другъ мой, ангелъ мой, Женни!

— Оставьте, пустите меня! Она быстро освободилась и выбѣжала изъ комнаты. Долго ждалъ ея возвращенія Логуновъ, но услыхавъ, что она заперлась въ своей комнатѣ, ушелъ.

Евгенія, прибѣжавъ къ себѣ, нѣсколько минутъ стояла среди комнаты въ какомъ-то туманѣ. Она схватилась обѣими руками за голову и сжимала ее такъ крѣпко, какъ будто хотѣла вытѣснить какую-то тяжелую мысль. Въ этомъ состояніи она упала на стулъ. Она вся дрожала, прикладывала руки къ горящимъ щекамъ, къ головѣ. «Вотъ чѣмъ онъ отвѣтилъ на всѣ мои признанія и мольбы!» подумала она съ гнѣвомъ, припоминая его поцалуи, но сердясь нестолько за нихъ, сколько за что-то другое. Тайный голосъ шепталъ ей, что еслибы между ними былъ тотъ союзъ, о которомъ она мечтала, гордость ея не была бы оскорблена этой лаской жениха, и сама она тогда любила бы его крѣпче, нѣжнѣе. Ей стало ясно теперь, что онъ любитъ её не за то, что въ ней есть своего особеннаго, а за что-то случайное; что ея характеръ ему не нравится; что всѣ ея стремленія къ знанію и труду онъ считаетъ бреднями. Онъ терпитъ это до поры до времени, но въ его душѣ нѣтъ примиренія; въ ней таится вражда противъ этихъ стремленій и рано или поздно вражда эта должна привести къ открытой воинѣ. Онъ будетъ требовать повиновенія. Онъ — мужъ, и слѣдовательно, по его понятію — властелинъ. Но она знаетъ себя; она не поддастся. Она будетъ отстаивать до послѣдней возможности свою свободу. Она не хочетъ сдѣлаться русской барыней, равнодушной ко всему, кромѣ кухни да своего семейства, или свѣтской дамой, искренно занятой только тряпками да балами. Она неспособна на это; такая жизнь была бы для нея медленной смертью… Но что станется съ его счастіемъ, если она не захочетъ ему уступить? Не должна ли она сдѣлать его счастливымъ? Не связана ли она съ нимъ неразрывно? Можетъ ли она бросить его? О, нѣтъ! она не въ силахъ отказаться отъ своей любви, отъ надежды на счастье!… Онъ такъ любитъ ее; онъ будетъ снисходителенъ. Онъ убѣдится со временемъ, что свободное развитіе мысли и воли въ женщинѣ не мѣшаетъ ей быть доброй, любящей женой, хорошей хозяйкой и матерью. Да, одна надежда на его любовь… Тутъ она задумалась. «За что онъ любитъ меня?» спросила она себя шепотомъ: «Какая слѣпая, могущественная сила притягиваетъ его ко мнѣ? любовь, этотъ полный союзъ двухъ душъ? Но этого союза нѣтъ между нами. Что же это такое, Боже мой?»

Она встала, сдѣлала нѣсколько шаговъ, опустилась на первый попавшійся стулъ и закрыла лицо руками. Когда она отвела ихъ, глаза ея машинально остановились на зеркалѣ, передъ которымъ она сидѣла. Что-то особенное въ ея лицѣ поразило ее. Она подошла поближе и пристально начала вглядываться въ свой образъ — какъ будто это было чужое, незнакомое ей лицо. Ея черные глаза имѣли такой глубокій блескъ; а румянецъ такую оживленную игру красокъ; ея темные шелковистые волоса такъ живописно окаймляли ея лицо, что Евгенія почти не узнала себя. Въ эту минуту она была дѣйствительно прекрасна. Женское тщеславіе на минуту заговорило въ ней, и улыбка затаеннаго удовольствія скользнула у ней на губахъ. Но она недолго предавалась созерцанію собственной красоты. Исчезла улыбка, и вмѣстѣ съ какою-то новою мыслію тѣнь опять набѣжала на ея лицо. И будто отвѣчая на свой мысленный вопросъ, она шептала сама себѣ: «Онъ любитъ вотъ это лицо, эти глаза, этотъ румянецъ и этотъ станъ… Онъ ими восхищается; они — предметъ его увлеченія, его страсти.» «Нѣтъ; быть не можетъ!» почти вскрикнула она, пораженная въ самое сердце: «Онъ не могъ влюбиться въ одно лицо! я — далеко не красавица; у меня даже черты неправильны…» Она еще разъ подошла къ зеркалу. Освѣщенное свѣтомъ того внутренняго огня, который горѣлъ въ ея душѣ, лицо ея выражало сомнѣніе, страхъ, томную нѣгу и сдержанную силу чувства. Въ этомъ видѣ оно казалось еще привлекательнѣе. И это зеркало, въ которомъ она искала опроверженія своихъ тяжелыхъ догадокъ, подтверждало ихъ. Оно точно будто бы говорило: «Смотри, какъ ты хороша! чему же ты удивляешься, на что негодуешь? Развѣ красота не духовная сила и передъ ней нельзя преклоняться, нельзя страстно любить ее? Дитя! спи спокойно: эта красота ручается тебѣ, что онъ не разлюбитъ.»

Евгенія вздрогнула; душа ея отвергшія это дѣтское утѣшеніе. Долго сидѣла она, погруженная въ тревожную задумчивость, что-то припоминая. «Въ васъ все прекрасно! развѣ это не большое достоинство?» произнесъ у самаго ея уха знакомый голосъ, «какъ хороши ваши глаза. Я безъ ума отъ вашей красоты…», и голосъ дрожалъ отъ неподдѣльнаго восторга. «Вотъ гдѣ отвѣтъ на мой вопросъ! онъ самъ шепнулъ мнѣ слово разгадки. Страсть, страсть! — и болѣе ничего… Вспышка… минутное увлеченіе… Вотъ оно что!» презрительно выговорила она, и слезы блеснули у ней въ глазахъ.

— Неужели я угадала? чуть слышно про шептала она, опустивъ руки. — Можетъ быть, я ошибаюсь; о, дай Богъ, дай Богъ! Но какъ узнать правду прежде замужства? Потомъ будетъ поздно… О, если я какъ нибудь увѣрюсь, что это — не ошибка, что я права — тогда я найду въ себѣ силу отказаться отъ его любви! Не хочу я такой любви. Она гордо встряхнула головой. — Я честолюбива, я хочу, чтобы меня любили за мою душу, за сердце и умъ, чтобы во мнѣ любили меня. Неужели я неспособна пробудить въ немъ другаго чувства, жажды другаго счастья? — О, кто отвѣтитъ ей на всѣ эти вопросы? Кто разрѣшитъ всѣ эти сомнѣнія? Темно, темно ея будущее. Ни одинъ лучъ не освѣщаетъ передъ ней дороги. Ошибка возможна и въ ту и другую сторону… О Боже, спаси и защити ее отъ ошибки!…

Долго Евгенія не могла въ эту ночь заснуть. Слова и смутные образы преслѣдовали ее неотступно. Наконецъ сонъ лишилъ ее сознанія, и жизнь взошла въ свой обычный, ночной Фазисъ, въ свой лунный, прозрачный свѣтъ.

«Вы убьете ваше чувство… вы будете убійцей вашей любви!» говорилъ ей во снѣ какой-то жестокій голосъ. «Она виновата, она виновата!» кричали другіе голоса, и цѣлая толпа людей указывала на нее пальцами. Евгенія вскрикнула и… проснулась. «Гдѣ я? что со мною?» шептала она. Но дремота опять овладѣла ею.

Есть минуты въ жизни человѣка, когда страданіе и сила переживаемаго имъ душевнаго движенія рисуются для него въ крайне нререличенныхъ размѣрахъ, въ громадныхъ образахъ, передъ которыми въ его фантазіи вселенная кажется какъ бы одной математической точкой, а человѣчество — семьей лилипутовъ или какою-то сплошною движущеюся массой. Онъ — Гулливеръ, смотрящій на нихъ съ высоты. Все зыблется и расплывается передъ нимъ въ какомъ-то туманѣ, и онъ одинъ стоитъ на твердой землѣ. Онъ одинъ страдаетъ такъ глубоко, одинъ умѣетъ жить полнотою чувствъ; никто никогда еще такъ не любилъ, не мучился и т. д. Онъ гордо созерцаетъ свой образъ, выдѣляющійся рельефно, рѣзко на мутномъ фонѣ окружающаго міра. Въ этотъ моментъ человѣкъ воплощаетъ собой эгоизмъ: онъ забываетъ, что тысячи людей кругомъ его страдаютъ, можетъ быть, несравненно сильнѣе, можетъ быть, льютъ лучшія слезы и лучшую кровь свою, и что въ сравненіи съ этой глубокой скорьбью его собственное горе часто неболѣе какъ пѣсня съ грустнымъ мотивомъ, лирическая элегія передъ кровавой развязкою драмы…

Логуновъ переживалъ подобный моментъ. Ему казалось, что онъ — обиженный и несчастнѣйшій изъ всѣхъ людей въ подобномъ положеніи и что ни одна невѣста не обращалась такъ жестоко и такъ причудливо, какъ Евгенія съ нимъ. Онъ ли мало ее побилъ? Онъ ли не доказалъ ей своей привязанности? а она играетъ его чувствами, ставитъ между ними какія-то небывалыя препятствія, выдумываетъ разныя смѣшныя требованія и мучитъ его всякимъ вздоромъ. Далась ей эта свобода! «Надо бы ей эту дурь выбить изъ головы» думалъ онъ. «Вотъ гибельныя послѣдствія ея воспитанія. Другая на ея мѣстѣ была бы счастлива, а она мучитъ меня и себя богъ-знаетъ изъ за-чего. Но погодите, Евгенія Платоновна! не вѣкъ мы съ вами будемъ женихъ и невѣста! Время уступчивости и покорности съ моей стороны имѣетъ предѣлъ, и когда нибудь я возьму васъ въ руки, и тогда — долой ваши синіе чулки. Къ чорту Карницына! Къ чорту книги! Мнѣ не нужно ученой жены, педанта въ юбкѣ, который вмѣсто милаго, влюбленнаго, женскаго лепета будетъ меня съ ума сводить философскими отвлеченностями, пилить психологическими вопросами, дурачить ссылками на разныхъ писателей и цитатами изъ нихъ… Не люблю я этихъ нововведеній, особенно, если ихъ придется испытывать на себѣ. Нѣтъ, я стою за старый, отцовскій обычай: въ гостинной — свобода, а дома — гаремъ. Дома мужъ — господинъ. Онъ — идеалъ, наука, книга и предметъ для серьёзныхъ занятій. Хватитъ и этого, если захочетъ серьёзно заняться… съ избыткомъ хватитъ!…»

Но Логуновъ былъ далеко не тотъ рѣшительный и крутой человѣкъ, за какого мы были бы вправѣ его принять, судя но этимъ угрозамъ. Не прошло и пяти минутъ послѣ перваго взрыва досады, какъ ему самому стало совѣстно… «Ребенокъ!» подумалъ онъ… «совершенный ребенокъ! Съ чего я буду съ ней спорить и воевать? Все это — фразы и призраки, которые сами собою разсѣются, когда голова занята будетъ положительной жизнью.» И онъ рѣшилъ больше не спорить и не настаивать ни на чемъ; а оставить ее говорить все, что вздумается, въ полной увѣренности, что всегда будетъ имѣть время и средства передѣлать ее но своему. «Съ женщинами надо имѣть терпѣніе», думалъ онъ: «штурмомъ у нихъ ничего не возьмешь, но любовью и лаской можно ихъ привести куда вздумается.»

На другой день онъ былъ съ нею какъ-то особенно предупредителенъ и вкрадчивъ. Онъ извинился за вчерашній свой споръ, отказался отъ нѣкоторыхъ крайнихъ своихъ мнѣній, увѣрялъ, что онъ понималъ ихъ не въ томъ смыслѣ, какой придала имъ Евгенія, что онъ — не деспотъ, какъ она, можетъ быть, заключила изъ его словъ, не приверженецъ старыхъ понятій, а просто — ревнивецъ, который хотѣлъ бы одинъ завладѣть всѣми ея думами и сдѣлаться центромъ ея жизни. Онъ просилъ ее вѣрить ему безусловно и не бояться за свою судьбу, за свою свободу. Онъ будетъ думать только о ея счастіи, и ея счастье, устроенное его руками, будетъ для него дороже всего на свѣтѣ. Евгенія была внѣ себя отъ восторга. Она горько себя упрекала за свои вчерашнія, неблагородныя мысли о любви Логунова и съ счастливою улыбкою любящей женщины подала ему руку. Миръ былъ заключенъ. Дни потекли безмятежно и пріятно для влюбленныхъ. Евгенія повеселѣла и похорошѣла. Глаза смотрѣли свѣтло, и опять заиграла на губахъ ея дѣтски-довѣрчивая улыбка. Она дала волю любящимъ силамъ своего сердца, и въ этой вновь полученной свободѣ сказалась вся красота и свѣжесть первой любви.

VI.

И можетъ быть, этотъ свѣтлый миръ не былъ бы нарушенъ такъ скоро, еслибы между Евгеніей и Логуновымъ не стояло третье лицо — Карницынъ, Карницынъ — этотъ злой духъ Логунова, его Мефистофель, какъ онъ его называлъ. Логуновъ ненавидѣлъ его и худо скрывалъ эту ненависть. Онъ ревновалъ его дружбу къ Евгеніи. Ему было досадно, что тотъ присвоилъ и захватилъ себѣ нѣкоторыя права въ домѣ его невѣсты… Съ своей стороны Карницынъ держалъ себя какъ человѣкъ, увѣренный въ расположеніи хозяйки и рѣшившійся не уступать ни шагу изъ завоеваннаго поля. Со смерти Звѣревой онъ зорко слѣдилъ за Евгеніей, утѣшалъ ее въ горѣ, былъ нѣженъ къ ней, какъ л;ъ больной сестрѣ, и окружалъ ее вниманіемъ, которое иногда до слезъ ее трогало. Онъ не сказалъ ей ни полуслова о ея отношеніяхъ къ Логунову, но дѣйствовалъ по старому: продолжалъ съ нею читать и разсуждать о прочитанномъ. Разбирая въ романахъ характеры извѣстныхъ героевъ и героинь, онъ указывалъ ей на фальшивое настроеніе ихъ любви, на ходули, на которыя она поставлена, и выводилъ отсюда несостоятельность этого чувства, когда оно насильственно оторвано отъ всѣхъ общихъ явленій жизни, связанныхъ между собою нравственнымъ закономъ и силою сознанія. Дѣвушка слушала молча, но глаза ея говорили: «не бойтесь за меня! мой женихъ не такой, какимъ вы его считаете». Она не разсказывала ему ничего покуда, боясь, чтобъ онъ сомнѣніемъ не набросилъ тѣни на ея счастье. Женщина старалась какъ будто укрыться за ученицей. Она съ прежнимъ горячимъ рвеніемъ принялась за свои занятія.

Въ одинъ изъ первыхъ весеннихъ дней Логуновъ засталъ Евгенію за чтеніемъ какихъ-то толстыхъ тетрадей передъ своимъ учителемъ. Улыбка исчезла съ его лица; онъ былъ всегда не въ духѣ, когда заставалъ ихъ вдвоемъ. Онъ спросилъ ее, что это она читаетъ — не сочиненіе ли свое? Евгенія отвѣчала, что это — переводъ съ англійскаго, и высказала сожалѣніе, что переводъ плохъ и что вообще образованіе ея очень ограниченно.

Евгенія не могла ничего сказать болѣе непріятнаго для Логунова. Каждый намёкъ о притязаніяхъ ея на высшее развитіе былъ для него невыносимъ. Къ тому же она сказала это такимъ тономъ, какъ будто это былъ для нея вопросъ о жизни и смерти; на лицѣ Карницына какъ будто промелькнула радость. Дурное чувство шевельнулось на душѣ Логунова: «Я покажу ему, что я буду управлять ею, а не онъ.»

— Для меня вы довольно хорошо образованы, сказалъ онъ по возможности спокойно: — сочинительницей же вы не будете, по крайней мѣрѣ я этого бы не желалъ. Зачѣмъ л;е вамъ добиваться до какого-то совершенства?

— Что значитъ: довольно, Александръ Михайлычъ? отвѣчала она, вспыхнувъ. — Довольно для свѣта, для васъ, можетъ быть!… довольно на сегодня, но не для меня и не навсегда.

Съ этихъ словъ завязался споръ. Логуновъ позабылъ свое рѣшеніе быть снисходительнымъ до поры до времени къ прихотямъ своей невѣсты и въ пылу досады сбросилъ маску съ себя… Онъ высказалъ свои мысли сполна, наотрѣзъ, не щадя дѣвушки, которая слушала ихъ какъ смертный приговоръ. Завѣса спала съ ея глазъ: она увидѣла, что обманывала себя, или… ужасно сказать!… была обманута! Въ глазахъ у нея потемнѣло, сердце ныло и холодѣло, будто отъ прикосновенія какой-то невидимой, леденящей руки. Она была дѣйствительно жалка въ эту минуту; но гнѣвъ ослѣплялъ Логунова. Онъ смутно чувствовалъ, что потерялъ въ одинъ мигъ все то, что выигралъ въ это послѣднее время; но, несмотря на это, онъ не могъ остановиться. Саркастическая улыбка Карницына бѣсила его; онъ не владѣлъ собою. Карницынъ сначала молчалъ, но Логуновъ самъ вовлекъ его въ споръ, инстинктивно обращая къ его лицу самыя рѣзкія изъ своихъ нападеній. Тотъ не въ силахъ былъ выдержать роль безотвѣтнаго слушателя и возражалъ со всѣмъ жаромъ своей фанатической природы. Онъ доказывалъ великое значеніе въ обществѣ и въ семьѣ женщины трудящейся, мыслящей, участвующей во всемъ, что происходитъ кругомъ нея.

— Такъ по вашему она должна выйти на улицу, смѣшаться съ толпой? съ ѣдкой насмѣшкой отвѣтилъ ему Логуновъ, повернувшись на стулѣ. — Хороша будетъ такая женщина!.. Я знаю только одно, что ни за что на свѣтѣ не желалъ бы, чтобы она была моею женой. Я не могъ бы ее любить и уважать: любить — потому что она была бы запятнана прикосновеніемъ этой грязной толпы, уважать — потому что она этимъ осквернила бы святость семейной жизни.

— А свѣтская арена, а балы и вечера — развѣ это — не та же толпа, только въ десять разъ болѣе грязная подъ наружной своею мишурой? Развѣ эта атмосфера, пропитанная насквозь ядомъ соблазна, не въ тысячу разъ опаснѣе для женщины? И руки, глаза, двусмысленныя рѣчи этой толпы не оскверняютъ чистоты женщины, святости домашняго очага? возразилъ Карницынъ.

— О! объ этомъ не безпокойтесь! отвѣчалъ Логуновъ. — У этой толпы есть своя нравственность и свои законы, есть контроль общественнаго мнѣнія, а у вашей, уличной — одни дикіе инстинкты, одинъ нестѣсненный ничѣмъ, совершенно разнузданный произволъ.

— Позвольте, однако, замѣтить, Александръ Михайлычъ, произнесъ съ вынужденнымъ спокойствіемъ Карницынъ: — что я не предлагалъ улицы сферой дѣятельности для женщины. Я говорю только: пусть идетъ она туда, куда влечетъ ее внутреннее призваніе, а не вашъ деспотическій внѣшній законъ. Никто не можетъ сказать, куда она придетъ, что сдѣлаетъ, и какія новыя силы внесетъ въ жизнь, какъ нельзя напередъ опредѣлить русло и теченіе рѣки… а наше дѣло — только избавить ее отъ нашей опеки, отъ этого вѣчнаго и позорнаго несовершеннолѣтія, которое мы ей навязываемъ… Задача — не трудная…

— Задача! сказалъ Логуновъ, все болѣе и болѣе горячась: — задача, которую давно уже рѣшила сама природа женщины; она показала, что у нея только одинъ законъ: это — законъ любви; другаго нѣтъ и не можетъ быть.

— Но до другаго чего ея и не допускали покуда, а потому нельзя знать, есть оно или нѣтъ. Вотъ какъ допустимъ, тогда увидимъ и тогда вправѣ будемъ судить объ этомъ вопросѣ по опыту. А покуда что дѣлать? Приходится подождать, поудержаться отъ этихъ рѣшительныхъ приговоровъ съ плеча.

— Чего ждать? возразилъ Логуновъ. — Чтобы женщина изуродовала свою природу и потеряла всѣ свои милыя качества, чтобы ароматъ выдохнулся, краски поблёкли, и вмѣсто прелестной бабочки осталась эта отвратительная кукла — синій чулокъ! Нѣтъ! пусть дѣлаютъ такіе опыты наши сыновья и внуки, если имъ будетъ охота: можетъ быть, у нихъ кровь будетъ холоднѣе, сердце уже и мозгъ шире! Пусть ихъ любуются на ихъ ученую женщину и празднуютъ ея возрожденіе, а намъ дай богъ не дожить до этого праздника.

Карницынъ съ минуту ничего не отвѣчалъ; онъ только улыбнулся и покрутилъ волосы.

— Я понимаю причину вашего раздраженія, произнесъ онъ наконецъ. — Вы и другіе мужчины, защищающіе свое крѣпостное право надъ женщинами и восхищающіеся ихъ милымъ невѣжествомъ, ненавидите мысль объ ихъ возрожденіи потому, что боитесь открыть имъ глаза. Да, вы боитесь, что когда онѣ станутъ умнѣе, самостоятельнѣе и будутъ больше цѣнить себя и свою любовь, которую онѣ теперь такъ дешево вамъ отдаютъ, тогда исчезнетъ вашъ идеалъ женщины-бабочки, милой игрушки для вашихъ страстей… Но не отчаяваптесь, продолжалъ онъ саркастически: — хорошенькихъ и граціозныхъ игрушечекъ въ вашемъ вкусѣ, всѣхъ этихъ разныхъ бабочекъ, райскихъ пташекъ и тому подобныхъ вещицъ, будетъ всегда довольно въ вашемъ саду, и вамъ будетъ съ кѣмъ позабавиться, перепархивая отъ цвѣтка къ цвѣтку. Что жь? за недостаткомъ другаго чего и это недурно. Вѣдь вы на жизнь смотрите какъ на праздникъ… Не бойтесь, она и останется для васъ праздникомъ.

Но Логуновъ почти не слушалъ его. Онъ видѣлъ, что Евгенія на сторонѣ Карницына: глаза ея блестятъ, глядя на него; она слушаетъ его съ явнымъ сочувствіемъ! Самолюбіе его сильно страдало: быть побѣжденнымъ какимъ нибудь учителемъ-педантомъ, позволяющимъ себѣ издѣваться надъ нимъ въ присутствіи его обрученной невѣсты — одна мысль объ этомъ была для него невыносима. Онъ вообразилъ уже себѣ, что они оба вмѣстѣ будутъ смѣяться надъ нимъ за глаза и называть его отсталымъ деспотомъ, мотылькомъ и т. д. Онъ до такой степени былъ взбѣшенъ, что споръ непремѣнно дошелъ бы до личностей, еслибъ Карницынъ, которому время было идти домой, не ушелъ.

Послѣ ухода его оба молчали. Евгенія сидѣла съ опущеннымъ взоромъ и съ набѣжавшею складкою межъ бровей. Логуновъ въ волненіи ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Наконецъ онъ придвинулъ кресло къ пылающему камину и расположился на немъ комфортабельно.

— Какъ хорошо вы сдѣлали, Eugénie, сказалъ онъ, стараясь придать своему голосу безпечный, увѣренный тонъ: — что приказали затопить каминъ… Эта сырая, холодная погода всегда имѣетъ на меня дурное вліяніе, и вотъ отчего я сегодня въ такомъ отвратительномъ расположеніи духа. А тутъ еще эти скучные споры… вашъ Карницынъ былъ сегодня рѣшительно нестерпимъ. Но забудемъ все это… Придвиньтесь-ка лучше сюда поближе, чтобы я могъ видѣть ваше милое личико, и давайте мечтать о будущемъ.

— У меня голова заболитъ отъ жары, отвѣчала она, не двигаясь съ мѣста.

— Ah! èa, Женни, vous me boudez! сказалъ онъ полушутливо, полусерьёзно, оборачиваясь къ ней.

Не обращая повидимому вниманія на его слова, она встала, взяла со стола тетради и хотѣла отнести въ свою комнату. Она дѣлала это машинально, не глядя на Логунова; уже направилась къ дверямъ, но въ ту минуту, когда она проходила мимо него, онъ вдругъ повернулся и схватилъ ее крѣпко за руки. Евгенія вздрогнула и уронила тетради на полъ. Онъ инстинктивно нагнулся, чтобы поднять ихъ; но въ эту минуту лукавая мысль промелькнула въ его головѣ.

— Вы любите меня, Женни? спросилъ онъ, держа тетради въ рукахъ. — Она подняла на него свои блестящіе, гнѣвные глаза и смотрѣла въ недоумѣніи. — А если любите, то не будете сердиться! и съ этими словами онъ швырнулъ толстый свертокъ въ каминъ. — Туда и дорога! прибавилъ онъ съ злою улыбкой. — Это auto-da-fe пусть будетъ жертвоприношеніемъ вашей любви.

Она не слушала его. На глазахъ у нея блеснули слезы. Она смотрѣла съ какимъ-то страннымъ, неподвижнымъ выраженіемъ на тетради. Вотъ верхній листъ покоробился и поднялся; края загнулись — онъ вспыхнулъ… Не помня себя. Евгенія бросилась на полъ передъ каминомъ. Безстрашно выхватила она рукой верхнюю половину горѣвшей кипы и, бросивъ ее на полъ, нагнулась, чтобы спасти остальную. Все это было дѣломъ одной секунды.

— Что вы дѣлаете? вы обожжетесь! закричалъ Логуновъ, гася ногами горѣвшія на полу бумаги и вмѣстѣ стараясь ее удержать. Но въ эту минуту пылающій лоскутъ бумаги упалъ ей на платье, и оно вспыхнуло. — Воды! воды! закричалъ Логуновъ, бросаясь на помощь.

Онъ снялъ свой сюртукъ и окуталъ имъ Евгепію. На крикъ прибѣжали Дарья и Анна Паладіевна. Огонь былъ загашенъ въ ту же минуту, но онъ успѣлъ обжечь ноги. Евгенію уложили, а Логуновъ, самъ опалившій себѣ обѣ руки, уѣхалъ за докторомъ. Докторъ, пріѣхавшій черезъ полчаса, нашелъ обжогъ неопаснымъ, но былъ озабоченъ испугомъ и вообще раздраженнымъ, взволнованнымъ состояніемъ дѣвушки. Онъ велѣлъ обвязать ей ноги ватой и прописалъ успокоительныя капли. Ночью у ней открылся жаръ; она стонала, въ просонкахъ вздрагивая и приподнимаясь съ постели; «огонь… горитъ!» шептала она въ бреду. «Охъ! Дарья, чулки горятъ!» но къ утру заснула спокойно. Логуновъ не былъ такъ счастливъ. Онъ цѣлую ночь напролётъ не могъ сомкнуть глазъ. Жалость и стыдъ его мучили. Онъ упрекалъ себя горько за свой поступокъ, вся грубость и вся жестокость котораго стали ясны теперь, когда онъ убѣдился на опытѣ, какъ дорого цѣнитъ Евгенія свои тетради. Ему казалось, что онъ никогда такъ не страдалъ, какъ въ эту ночь, и дѣйствительно въ счастливой и гладкой жизни свѣтскаго человѣка это была чуть ли не первая душевная мука. «Проститъ ли Евгенія и какъ приметъ его послѣ болѣзни?» эти вопросы приходили ему безпрестанно на умъ. Помѣщикъ, встрѣтившій его на другой день, испугался — такъ онъ былъ блѣденъ и такъ печально смотрѣлъ.

VII.

Въ городѣ скоро разнесся слухъ о несчастномъ случаѣ и произвелъ маленькую диверсію въ пользу Евгеніи. Всѣ бывшія знакомыя покойной тётки сильно скандализировались тѣмъ, что Евгенія послѣ смерти ея жила одна и принимала мужчинъ (на Анну Паладіевну, смирную и простую старушку, смотрѣли онѣ неболѣе какъ на ширмы). Разныя сплетни начинали ходить по городу; но все это на минуту притихло, когда узнали, что бѣдная дѣвушка чуть не сгорѣла; и многія изъ знакомыхъ сочли своимъ долгомъ навѣстить больную. За этимъ человѣколюбивымъ желаніемъ скрывалось, конечно, нескромное любопытство и надежда найти матеріалъ для новыхъ сплетенъ. Дамы не взяли, однакожь, съ собою своихъ дочерей, считая примѣръ Евгеніи слишкомъ опаснымъ и неприличнымъ для благовоспитанныхъ дѣвушекъ.

Одна только Татьяна Петровна поспѣшила къ своей фавориткѣ съ искреннимъ участіемъ. До свѣдѣнія ея давно доходили неблагопріятные слухи насчетъ Евгеніи; но она имъ не вѣрила. Она знала, что къ Аннѣ Пиладіевнѣ ходятъ разныя приживалки, салонницы, богомолки, бѣдныя вдовушки, которыя распрашиваютъ обо всѣхъ подробностяхъ образа жизни Евгеніи: что дѣлаетъ? часто ли навѣщаетъ женихъ? каковъ онъ къ ней? любитъ ли она его? — словомъ, шарили по всѣмъ уголкамъ и разносили разные толки но городу. За все это Аннѣ Паладіевнѣ сильно досталось отъ почтенной вдовушки. Приняты были разныя мѣры; приживалкамъ заперта дверь; но все это не вело ни къ чему. Сплетня всего охотнѣе питается тайною: запри ей дверь — она тотчасъ выбѣжитъ на улицу и закричитъ во все горло: «смотрите: вотъ дверь заперли, отъ дурныхъ дѣлъ прячутся… Не скроете ихъ, добрые люди; на то я здѣсь, чтобы каждое слово, сказанное шепотомъ, протрубить громко на площади. Я ненавижу тьму; я — другъ свѣта и гласности».

Татьяна Петровна долго ломала голову, раздумывая, какъ бы помочь бѣдѣ. Однажды она задала себѣ такой вопросъ: — Что, еслибы я сама — майорша Татьяна Петровна Палащенко, особа всѣми чтимая — переѣхала къ Евгеніи? Она крѣпко задумалась надъ своимъ намѣреніемъ и исполнила бы его немедленно, еслибъ не побоялась встревожить Евгенію. Но теперь, когда она больна, предлогъ найденъ: она скажетъ, что пріѣхала погостить къ ней, чтобы за ней присмотрѣть. Дарья, дескать, стара — куда ей за всѣмъ поспѣть?… Татьяна Петровна на этотъ разъ недолго оставалась въ нерѣшимости, собрала нѣсколько вещей въ узелокъ, оставила дѣтей на рукахъ старушки-матери, перекрестила ихъ и черезъ часъ сидѣла ужь у кровати Евгеніи.

— А я — къ тебѣ, моя голубушка; да не въ гости, а на житье пріѣхала! Покуда ты нездорова, буду вьюномъ около тебя увиваться вмѣсто твоего жениха, а его мы сюда не пустимъ… Такъ ли, милочка моя, Евгенія Платоновна?

Евгенія усмѣхнулась:

— Да какъ же это вы, Татьяна Петровна, для меня оставите домъ и дѣтей?

Но Татьяна Петровна не дала ей договорить. Она обняла ее и сказала: «Ну, ну, полно! вѣдь не прогонишь меня».

Евгенія очень обрадовалась, что съ нею будетъ жить эта добрая женщина и что она не будетъ теперь постоянно наединѣ съ своими мыслями; а почтенная вдовушка уже торжествовала, что положила конецъ сплетнямъ, наивно вѣря, что репутація ея, какъ честной и правдивой женщины, оградитъ Евгенію отъ клеветы.

Евгенія выздоравливала медленно. По вечерамъ у нея была лихорадка; нервы были такъ разстроены, что малѣйшій шумъ заставлялъ ее вздрагивать. Душевное ея состояніе поддерживало и питало болѣзнь: какая-то тайная работа происходила внутри. Но воля не принимала участія въ этой подземной дѣятельности; она робко отказывалась отъ активной роли, а сама Евгенія была такъ слаба и такъ больна духомъ, что хотѣла бы закрыть глаза на все, что происходитъ въ ней, не думать о прошедшемъ, не гадать о будущемъ и жить настоящимъ днемъ спокойно, почти машинально. Ей пріятно было слушать ласковую и словоохотливую бесѣду Татьяны Петровны; ей пріятно было также, забывшись въ полудремотѣ, прислушиваться къ набожному шепоту молящейся старушки-няни. Эти голоса убаюкивали ее какъ ребенка, и она не, чувствовала одиночества, столь мучительнаго для больнаго.

Логуновъ, которому дверь была заперта къ невѣстѣ во все продолженіе ея болѣзни, написалъ къ ней письмо, въ которомъ просилъ прощенія. Это было такое краснорѣчивое и нѣжное письмо! Отчего же сердце ея отозвалось такъ слабо на его пламенныя слова? Она отвѣчала ему въ короткихъ строкахъ, что она одна виновата во всемъ случившемся; убѣждала не мучить себя напраснымъ раскаяніемъ и забыть все.

Со времени этихъ писемъ прошло двѣ недѣли. Лихорадка, благодаря доктору и бдительному уходу Татьяны Петровны, оставила ее. Она начала поправляться и встала съ постели. Обрадованный этимъ извѣстіемъ, Логуновъ умолялъ ее черезъ Дарью выйти къ нему въ гостинную, позволить хоть взглянуть на себя. Мысль о свиданіи съ женихомъ безотчетно пугала Евгенію; но она понимала, какъ тяжелъ былъ бы ея отказъ для него, и вышла къ нему. Вотъ онъ спѣшитъ къ ней на встрѣчу и почти у самаго порога уже протягиваетъ къ ней руки… цалуетъ ихъ. Глаза ихъ встрѣтились. Это — онъ, все такой же красивый и статный, хотя нѣсколько поблѣднѣвшій, исхудавшій! да — онъ… а между тѣмъ какъ будто — не онъ. Это ощущеніе было мгновенно и быстро; оно укололо ее въ самое сердце, проникло какъ будто насквозь. Она жметъ ему руку крѣпко, она внимательно и тревожно прислушивается къ звуку его голоса… но, странно! пожатіе холодно; голосъ его не доходитъ, какъ прежде, до сердца. Старая музыка не приливаетъ горячей волной къ душѣ… Все какъ-то глухо и пусто! Точно сердце ея ослѣпло, оглохло внезапно! Точно струны его оборвались и замолкли. «Что это со мною? Не остатокъ ли это болѣзни?» шептала она, возвратясь въ свою комнату и стараясь себѣ объяснить эту странную перемѣну. Но нѣтъ — она совершенно здорова. Жизнь снова играетъ; сердце опять просится къ книгамъ и къ музыкѣ. Видъ изъ окошка радуетъ Евгенію и что-то тянетъ ее на воздухъ. Долгій зимній сонъ природы сталъ вдругъ какъ-то чутче, и въ немъ ясно сказались признаки близкаго пробужденія. Теплыя дуновенія чуялись въ воздухѣ; какія-то лѣтнія краски появились на небѣ; на солнцѣ таяло; вдали слышны были разные звуки и голоса какъ будто перекликающихся птицъ… Весна была на дворѣ…

Сколько радости пробуждалъ въ сердцѣ Евгеніи видъ обновляющейся природы, сколько упованій и святыхъ чувствъ! Только одно чувство спало въ ней какимъ-то мертвымъ сномъ — то чувство, которое само есть воскресеніе и обновленіе, любовь — весна и прекрасное утро жизни! Любовь куда-то исчезла, потухла. На мѣстѣ ея она ощущала какую-то болѣзненную пустоту, и тамъ, гдѣ прежде была такая полнота жизни, теперь бродили лишь одни призраки воспоминаній, отъ которыхъ вѣяло холодомъ. Прошлое было оторвано отъ нея, и какъ она ни усиливалась его удержать, оно уходило все глубже и глубже ко дну, и новая волна, какъ будто смѣясь надъ ея усиліемъ, уносила ее все дальше и дальше и примывала къ другому берегу. И вотъ она стоитъ на этомъ берегу: цѣлая бездна отдѣляетъ ее отъ той зеленой дорожки, по которой она должна была идти рука объ руку съ милымъ ея женихомъ.

Ужасъ объялъ Евгенію. Какъ нищая, неимѣющая нитки, чтобы прикрыть себя въ холодъ и вьюгу, стояла она въ опустѣломъ, внутреннемъ своемъ домѣ, гдѣ царствовали мракъ и пустота, и откуда, казалось ей, всякій выходъ въ свѣтлый божій міръ былъ для нея закрытъ… «Господи, неужели все погибло? Столько свѣтлыхъ надеждъ на счастье — куда дѣвались онѣ?» — Потеряны, отвѣчалъ ей внутренній голосъ: потеряны навсегда вмѣстѣ съ вѣрою въ этого человѣка, въ его правдивость и искренность. Онъ не можетъ ей дать того, чего она ожидала отъ него… Но — говорилъ другой голосъ — это значитъ, что ты не его, а себя любила и, мечтая о счастіи съ нимъ, лелѣяла еще и другія болѣе дорогія и милыя для тебя надежды. Гдѣ же было безкорыстіе и преданность, незнающія границъ — эти вѣрные признаки истинной любви? Гдѣ всемогущая милость прощенія, покрывающая недостатки и слабости любимаго человѣка? «Что жь это было: любовь, или очищенный эгоизмъ сердца, щеголяющій только именемъ ея?» спрашивала себя въ отчаяніи Евгенія. И она упрекала себя въ томъ, что не хотѣла простить вину его, что не могла подчиниться характеру и убѣжденіямъ жениха, не умѣла пожертвовать своею личностью, что ея гордость и ея фанатическое стремленіе къ свободѣ убили ея и его счастіе.

Такой жестокій судъ произносила она надъ собою въ одну безсонную, мучительную ночь. Ей было и не вдогадъ, что въ эти минуты она дѣйствительно брала вину его на себя, прощала и забывала. Она забывала, что онъ оскорбилъ въ ней все, что долженъ былъ чтить какъ самобытный голосъ ея природы. Она забыла бурю, которую поднялъ въ ея душѣ тотъ памятный разговоръ съ Логуновымъ, когда онъ развивалъ ей свою теорію семейнаго счастья и женской любви; забыла сомнѣнія, возбужденныя въ ней, и то рѣзкое противорѣчіе между ними, которое такъ явно обнаружилось въ тотъ вечеръ. Не въ этомъ ли противорѣчіи лежалъ корень ея настоящаго охлажденія, и не оно ли разрушило ихъ союзъ? Въ любви своей Логуновъ видѣлъ силу, которая должна завоевать въ свою собственность жизнь женщины, и она была въ его убѣжденіи — законная сила, а потому возникшій споръ между ними казался ему ни болѣе, ни менѣе, какъ капризнымъ сопротивленіемъ слишкомъ свободно развитой дѣвушки или даже, быть можетъ, опасной игрой, которая, какъ всякое препятствіе, разжигала страсть въ его сердцѣ, уже извѣдавшемъ не одну бурю, и служила острой приправой для его притупленнаго вкуса. Правда, ему невесело было вступать въ безконечныя пренія съ своей невѣстой; но иногда его впечатлительная фантазія увлекалась ея оригинальнымъ словомъ; мысль его шевелилась, пробуждаясь минутами отъ лѣниваго сна; нервы играли; кровь обращалась быстрѣе, когда онъ смотрѣлъ, какъ сверкали ея глаза, какъ возвышался и замиралъ ея звучный контральто, какъ ясно отражалась каждая мысль на ея молодомъ, выразительномъ лицѣ; — а между тѣмъ строгое слово сдерживало его порывъ и втайнѣ питало страсть.

Энергическое сердце Евгеніи не могло оставаться долго въ этомъ страдательномъ, разорванномъ состояніи. Она рѣшилась признаться во всемъ Логунову. Да, это — ея обязанность, она не скроетъ отъ него правды, какъ бы она ни была тяжела для нихъ обоихъ и не пойдетъ къ алтарю съ ложной клятвой.

Много чего въ это время передумала и перечувствовала она. Въ дружбѣ Карницына она искала опоры своей рѣшимости. Ей не нужно было ничего говорить: онъ угадалъ все на ея лицѣ.

— Вы спасены, Евгенія Платоновна, мой другъ, моя милая сестра! сказалъ онъ голосомъ, полнымъ волненія. — Я такъ счастливъ за васъ! не говорю — за себя, потому что, клянусь вамъ, я себя забывалъ, я думалъ только о васъ… Но будьте тверды, ради самого Бога; идите до конца! Помните, что возвращаться назадъ было бы постыдно. — Евгенія крѣпко пожала его руку. Видъ ея былъ такой печальный, что сердце его сжалось за бѣдную дѣвушку, которая такъ рано переживала свою первую любовь.

«Возвратъ постыденъ!» Какъ плакала Евгенія надъ этими словами Карпицына. «Все кончено!» съ смертельной тоской говорила она и въ эту минуту она отдала бы, кажется, полжизни, чтобы воскресить умирающее чувство. Она думала съ самозабвеніемъ о немъ; на нее находили минуты, когда она почти готова была пожертвовать собою, и въ этомъ порывѣ самоотреченія догорала послѣдняя искра любви. Но жертвовать собою значило бы обмануть Логунова, сдѣлать его и себя несчастными на всю лишь, и сердце ея, ненавидѣвшее обманъ, отшатнулось отъ этого. О, какъ тяатело ей было разрушить однимъ словомъ счастіе того, который любилъ ее такъ горячо-какъ тяжело было выговорить это слово!

Евгенія дрожала съ ногъ до головы, когда наступила минуса объясненія. Губы ея были сжаты, взглядъ — потухшій, руки — холодныя какъ лёдъ, голосъ слабый.

— Что съ вами? спросилъ Логуновъ тревожно: — вы на себя непохожи… Боже мой! неужели опять лихорадка?

— Нѣтъ, это — не лихорадка… отвѣчала она чуть слышно.

— Но у васъ руки такъ холодны! вы дрожите, вы такъ блѣдны, Eugénie! заботливо сказалъ онъ.

— Я дрожу и блѣднѣю передъ вами, Александръ Михайлычъ, произнесла она съ вынужденною рѣшимостью: — вы видите, я стою какъ преступница передъ вами. Она остановилась. Слезы звучали въ ея голосѣ и дрожали на длинныхъ рѣсницахъ. — Я невиновата, клянусь вамъ, я невиновата! прибавила она торопливо.

— Что такое случилось? Я самъ такъ ужасно виноватъ передъ вами, что я былъ бы радъ простить вамъ какой нибудь маленькій грѣшокъ, или — нѣтъ, не грѣшокъ — какіе у васъ грѣхи? — а можетъ быть какую нибудь прихоть… Фантазію..

Онъ не предчувствовалъ ничего и не могъ понять почему говоритъ она такимъ печальнымъ, серьёзнымъ тономъ.

— Нѣтъ, это — не капризъ и не фантазія! сказала она, собравшись духомъ и не глядя на него. — Если это — не вина съ моей стороны, то это — несчастье для насъ обоихъ. — Я васъ болѣе не люблю! — произнесла она слабо и быстро, но явственно.

Цѣлую, долгую, мучительную минуту продолжалось молчаніе. Въ комнатѣ было такъ тихо, что можно было слышать, какъ билось ея сердце и какъ тяжело дышалъ Логуновъ. Наконецъ протяжный, болѣзненный звукъ, стонъ или вздохъ вырвался изъ его груди. Евгенія встала и протянула ему обѣ руки.

— Простите! шепнула она, склоняясь надъ нимъ.

Онъ какъ будто очнулся и взялъ ее за руку; но вдругъ, точно ужаленный, вскочилъ и отдернулъ руку. Кровь бросилась ему въ лицо. На смутномъ фонѣ его взволнованныхъ чувствъ досада и оскорбленное самолюбіе выдѣлялись явственнѣе всего остального.

— Вы шутите? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

Она печально покачала головой и закрыла лицо руками.

— Что жь это значитъ?… Это… это — невозможно! Это — не правда! Можетъ быть, я былъ виноватъ въ маленькомъ лукавствѣ и хитрости, можетъ быть я дурно поступилъ, бросивъ въ огонь ваши тетради, но… но…

У него духъ захватило. Онъ прошелъ раза два по комнатѣ въ сильномъ волненіи и остановился передъ нею весь блѣдный.

— Это — ужъ слишкомъ, Евгенія!… Я вамъ не вѣрю. Вы говорите это нарочно, чтобы меня огорчить. Что такое я сдѣлатъ? — Я сознаюсь, что у меня не такой возвышенный и современный взглядъ на любовь и на жизнь, какъ у васъ, продолжалъ онъ съ горькой усмѣшкой: — я — не такой ученый человѣкъ, какъ вашъ фаворитъ — Карницынъ; но у меня есть сердце! Я не разсматривалъ своей любви въ микроскопъ, не разлагалъ ея ядомъ холоднаго философическаго анализа, а вы, вы — девятнадцатилѣтняя дѣвушка, вы это сдѣлали!… Быть можетъ, я не довольно чтилъ вашу свободу, какъ вамъ угодно называть ваши фантазіи, не преклонялся передъ ней какъ передъ святыней; но зато я чтилъ какъ святыню вашу и свою любовь! А вы, что сдѣлали вы съ ней, Евгенія Платоновна? Уважили вы любовь человѣка, который вамъ отдался безгранично? Подумали ли вы по крайней мѣрѣ, что нельзя безнаказанно разрушать его счастье?… О, говорите! Да говорите же, ради-бога! Не сводите меня съ ума.

— Я уже такъ наказана, отвѣчала кротко Евгенія: — вы ненавидите, вы презираете меня!

— О! нѣтъ еще! вырвалось у него изъ груди. — И какое это чувство, которое можно но прихоти вырвать съ корнемъ и выбросить, какъ сорную и ненужную траву? Чувства нельзя мѣнять какъ перчатки!… Евгенія! Евгенія! ради-бога скажите, какимъ образомъ… какъ вы могли?… Онъ не въ силахъ былъ договорить.

Евгенія молчала, подавленная, разбитая непритворнымъ страданіемъ, которое слышалось въ каждомъ словѣ его. Передъ этой горестью она была слаба, какъ ребёнокъ; она не находила ни слова сказать въ свое оправданіе. Ей хотѣлось утѣшить его, и она готова была заплакать, что не было въ ея сердце всемогущихъ даровъ утѣшенія.

— Не спрашивайте меня! я сама не знаю какъ это случилось., отвѣчала она ломая руки.

— Но можетъ быть, еще не все пропало?… Можетъ быть, вы ошибаетесь насчетъ вашихъ чувствъ… Такъ скоро, въ какія нибудь три недѣли!… это невозможно… шепталъ онъ про себя.

— Я сказала вамъ одну голую правду… нѣсколько болѣе твердымъ голосомъ отвѣчала Евгенія.

Губы Логунова пошевельнулись; но ни одного звука не вылетѣло изъ нихъ. Нѣсколько минутъ онъ молчалъ, не двигаясь съ мѣста и смотря на нее пристально. Наконецъ краска опять загорѣлась у него на лицѣ. — О! — я недаромъ такъ ненавидѣлъ ваши книги, сказалъ онъ съ жаромъ. — Это — ихъ дѣло! Онѣ окружили васъ холодной атмосферой педантства, въ которой стынетъ молодое чувство!… Послушайте женя, Евгенія Платоновна, бросьте всѣ эти умствованія, всю эту ученость… они ни къ чему не ведутъ; они не дадутъ вамъ счастья, не подарятъ вамъ ни минуты самозабвенія и восторга! Будьте женщиной, и, можетъ быть, ваша любовь вернется, договорилъ онъ съ блеснувшей искрой надежды въ глазахъ.

— Такъ я не была женщиной для васъ до сихъ поръ? Что же я такое, скажите на милость? спросила она, выходя изъ своего страдательнаго положенія.

— Я не знаю, Евгенія, запинаясь отвѣчалъ онъ. — Вы для меня — непонятное существо, феноменъ.

— Вы дѣлаете мнѣ слишкомъ много чести, возразила она: — но въ свою очередь я должна вамъ сказать съ полною откровенностью, что феноменальная женщина не составитъ вашего счастья. Для васъ нужна жена съ совершенно другимъ характеромъ, чѣмъ я… это будетъ истинная женщина въ вашемъ смыслѣ и въ вашемъ вкусѣ! Она не будетъ спорить съ вами, она не будетъ ни въ чемъ вамъ противорѣчить; ваша воля будетъ для нея закономъ, ваша любовь — ея идеаломъ. Она не пожелаетъ другихъ радостей, кромѣ тѣхъ, которыя дастъ ей ваша любовь, и забудетъ все для вашей улыбки! А я не могу забыть, я не могу отдаться вамъ вся: я оставила бы позади себя сожалѣнія, воспоминанія, мечты и образы, которые всегда стояли бы между вами и мною!.. Найдите себѣ такую женщину — это нетрудно — и будьте счастливы съ нею! я желаю вамъ этого отъ всей души. Забудьте недостойную, холодную, эту уродливую дѣвушку, которую вы имѣли слабость полюбить, и благословите судьбу, что не слишкомъ поздно открылась вамъ ваша ошибка. — Слезы блистали въ большихъ глазахъ дѣвушки, голова откинута была назадъ; вся стройная и высокая ея фигура изрисовывалась такъ изящно на фонѣ полуосвѣщенной комнаты.

Она являлась ему во всей своей красотѣ, и, глядя на нее, онъ зналъ съ мучительнымъ чувствомъ: «развѣ есть въ цѣломъ мірѣ женщина прелестнѣе ея, и неужели онъ долженъ ея лишиться?» У него сердце перевернулось; все было забыто въ одну минуту.

— О! Женни! воскликнулъ онъ въ невольномъ порывѣ любви, протягивая къ ней руки: — какъ вы прекрасны! Я теряю разсудокъ, смотря на васъ!… Будь моей Женни, прибавилъ онъ чуть слышно: — я все сдѣлаю… я готовъ душу свою бросить къ твоимъ ногамъ!

— Душу свою не слѣдуетъ никому подъ ноги бросать! отвѣчала она строго, съ легкимъ пренебреженіемъ въ голосѣ. — И вдругъ, будто вспомнивъ что-то, она отступила отъ него шагъ назадъ, посмотрѣла пристально, долгимъ, испытующимъ взоромъ ему въ лицо и сказала, возвышая голосъ: — Такъ это — правда? Вы ненавидѣли мою мысль, мои убѣжденія, мою душу; но любили мою внѣшность! Любили не мою личность, а мое лицо!

— Я не знаю, что вы говорите, отвѣчалъ нетерпѣливо Логуновъ. — Я знаю одно, что люблю васъ страстно, что отдалъ бы охотно жизнь за одну минуту блаженства съ вами… произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, привлекая ее къ себѣ; но дѣвушка уклонилась отъ его ласкъ. Она была страшно блѣдна, голова ея поникла, губы были сжаты. — Евгенія, вы не имѣете права отнимать у меня счастье, сказалъ онъ наконецъ, прихода въ себя.

— Но будущее уже отнято у насъ… Счастье уже невозможно… промолвила она тихо.

— А кто отнялъ? съ горькимъ упрекомъ спросилъ онъ, и при этомъ невольное подозрѣніе запало у него въ душу. — О! я знало кто! Вашъ фаворитъ — Дмитрій Петровичъ: вотъ кто мой врагъ, мой счастливый соперникъ!

— Ложь! клевета! Карницынъ никогда не былъ въ меня влюбленъ, отвѣчала она, вся вспыхнувъ; но въ ту же минуту опомнилась. — Александръ Михайлычъ, это — неправда! Вы сами знаете. Она встала и подошла къ Логунову. Поступь ея была твердая, только руки слегка дрожали, когда она протянула ему свою. — Разстанемся друзьями, тихо сказала она: — разстанемся безъ колкостей, безъ ссоры.

Эти слова были жестокимъ ударомъ для Логунова. Они разрушили послѣднюю надежду, таившуюся еще въ его душѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему стало досадно до боли за ту роль несчастнаго влюбленнаго, которую, какъ ему казалось, онъ разъигралъ передъ Евгеніей съ паѳосомъ, достойнымъ мелодраматическаго героя, Онъ готовъ былъ самъ осмѣять свою печальную фигуру. Свѣтскій человѣкъ, если можно такъ выразиться, на минуту прижалъ влюбленнаго. Напрасно, однакожь, искалъ онъ въ отвѣтъ на послѣднія слова Евгеніи какой нибудь фразы холодной и вѣжливо-злой. Его находчивость измѣнила ему.

— Ваша воля была всегда для меня закономъ, Евгенія Ллатоновна; вы должны мнѣ отдать справедливость хотя въ этомъ… вотъ все, что онъ могъ ей сказать.

Положеніе становилось невыносимо для обоихъ. Оба замолчали. Онъ рѣшился уѣхать дня черезъ два въ Петербургъ и мысленно уже перенесся въ этотъ городъ, гдѣ провелъ столько веселыхъ лѣтъ, и вся пестрая вереница столичныхъ удовольствій промелькнула въ его воображеніи, какъ будто искушая его. Но она не порадовала его; ему было больно думать о нихъ и о скоромъ отъѣздѣ своемъ; ему было жаль разбитыхъ надеждъ. Онъ задумался…

«Былъ ли бы я счастливъ съ нею?» въ первый разъ явилось у него серьёзное сомнѣніе. «Она права: мы дѣйствительно — не пара другъ другу. Съ ея странностями и съ такимъ фанатическимъ, упорнымъ характеромъ у насъ были бы вѣчныя несогласія, вѣчный раздоръ… Вотъ съ Карницынымъ — дѣло другое; съ Карницынымъ она, можетъ быть, ужилась бы…» При этой мысли ревность опять вспыхнула въ его душѣ. «Она останется здѣсь одна», думалъ онъ. «Что она будетъ дѣлать? Можетъ быть, выйдетъ замужъ за этого педагога? Но у Карницына ничего нѣтъ; да и онъ самъ — какой-то странный чудакъ и аскетъ; едвали съумѣетъ затронуть сердце женщины. Евгенія можетъ быть не лгала, утверждая, что онъ въ нее не влюбленъ…» размышлялъ онъ. «Но что же будетъ дѣлать Евгенія въ этомъ городѣ одна, безъ всякаго состоянія? Что ждетъ ее впереди? О! вспомнитъ она его еще неразъ и какъ будетъ жалѣть о прошломъ! Онъ знаетъ, что оставляетъ ее на жертву бѣдности — вѣдь у нея нѣтъ почти ничего… Но что же ему дѣлать? Предложить помощь? О, нѣтъ! Она слишкомъ горда и послѣ сегодняшняго признанія не приметъ отъ него никакой жертвы. Развѣ пріѣхать самому черезъ годъ или два и попробовать снова счастья?…» Ему хотѣлось спросить Евгенію, какіе у нея планы и предположенія насчетъ будущаго; но онъ не рѣшился, боясь оскорбить ея гордость… «Но что скажутъ въ городѣ объ его отъѣздѣ? что онъ бросилъ ее?» Логуновъ вздрогнулъ. Совѣсть шепнула ему, что онъ долженъ былъ бы, какъ честный человѣкъ, объявить на другой день двумъ-тремъ дамамъ изъ здѣшняго лучшаго общества, что Евгенія сама отказала ему и что потому онъ уѣзжаетъ; но это былъ слишкомъ тяжелый подвигъ для его тщеславія, для его мелкой донъ-жуановской гордости.

Евгенія первая прервала молчаніе. Она заговорила съ нимъ такъ ласково и такъ дружески, что онъ былъ растроганъ помимо воли. Онъ все простилъ ей, хотя сердце его и ныло при мысли о невозвратной потерѣ.

Онъ просилъ ее писать къ нему въ Петербургъ; она обѣщала съ условіемъ, что въ письмахъ своихъ онъ не будетъ касаться сердечныхъ вопросовъ.

— Пусть будутъ они окончены между нами навсегда, сказала Евгенія.

— Навсегда! грустно повторилъ Логуновъ. — Какъ печально звучитъ это слово; точно похоронный колоколъ… Да, мы похоронили сегодня нашу любовь…

— Но, умирая, она завѣщала намъ дружбу, примирительно произнесла Евгенія, поднявъ на него глаза, въ которыхъ горѣлъ ясный, теплый свѣтъ.

— Аминь! съ глубокимъ вздохомъ прошепталъ Логуновъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ полчаса еще они провели другъ возлѣ друга. Наконецъ, видя, что она сильно утомлена, онъ всталъ и взялъ ее за руки. Они стояли минуты двѣ безмолвно другъ передъ другомъ, оба блѣдные, со слѣдами страданія и борьбы на лицѣ.

— Прощайте, Евгенія: въ послѣдній разъ позвольте назвать васъ такъ. Не поминайте лихомъ! Помните, что я любилъ, люблю и буду любить васъ, какъ никогда никого не любилъ!…

У него духъ замеръ, руки похолодѣли.

— Прощайте… и простите! со слезами, чуть слышно выговорила Евгенія.

— Вѣдь мы разстаемся не навсегда, не правда ли? О! я вѣрю, что мы еще встрѣтимся; я уѣзжаю съ твердой надеждой васъ скоро увидѣть!

И онъ долго, долго смотрѣлъ на нее, упиваясь въ послѣдній разъ ея красотой.

— Будьте здоровы! Будьте счастливы! Не забывайте. Пишите, слышалось съ обѣихъ сторонъ, но какъ-то глухо и несвязно. Онъ придалъ къ ея рукѣ и страстно цаловалъ ее… Двѣ слезы скатились по блѣднымъ щекамъ Евгеніи.

Скоро въ этой комнатѣ, свидѣтельницѣ послѣдняго свиданія молодыхъ людей, все было тихо и безмолвно, какъ въ могилѣ Евгенія стояла долго на серединѣ ея. Холодъ охватилъ ея душу, и вдругъ ей сдѣлалось страшно, какъ ребёнку въ потьмахъ, и она почти опрометью кинулась вонъ.

VIII.
ДНЕВНИКЪ ЕВГЕНІИ.

3-го октября 1860 года.

Я осталась одна въ широкомъ и пространномъ мірѣ, одна въ этихъ 10-ти квадратныхъ миляхъ, въ которыхъ заключенъ городъ Т***. За этой чертой, какъ и въ предѣлахъ ея, живутъ и движутся люди; но я — чужая между ними и здѣсь, и тамъ! Тамъ, на моей сѣверной родинѣ, живутъ два человѣка, которые знаютъ о моемъ существованіи и преданы мнѣ — по крайней мѣрѣ я такъ надѣюсь; но здѣсь нѣтъ никого, никого, кромѣ моей доброй старушки-няни, кто бы подумалъ обо мнѣ съ сердечнымъ участіемъ, съ теплымъ чувствомъ!

Карницынъ вызванъ начальствомъ въ Петербургъ и уѣхалъ двѣ недѣли тому назадъ. Татьяна Петровна остается всю зиму въ своей деревнѣ, за двѣсти верстъ отсюда. У дочерей ея открылась скарлатинъ, и ей нельзя двинуться съ мѣста. Добрая, милая женщина! Она пишетъ и зоветъ на зиму къ себѣ погостить; но, какъ ни заманчиво ея приглашеніе, я отъ него отказалась и остаюсь здѣсь. Мой гордый духъ возмутился и на этотъ разъ; онъ воздвигъ стѣну между мною и особой, которую я люблю; у меня же нѣтъ силъ ее разрушить и нѣтъ желанія перешагнуть черезъ нее. Что же дѣлать? Надо испытать, что можетъ нравственная сила противъ всѣхъ препятствій, мужество и честность — противъ людской злобы, трудъ одинокой женщины — противъ лишеній инуящы! Пусть эта борьба стоитъ мнѣ всѣхъ силъ, пусть это испытаніе будетъ несчастіемъ моей жизни — я рѣшилась на все. Благословеніе отца моего будетъ со мною — я это чувствую; а съ этимъ благословеніемъ никакія проклятія жизни не заставятъ меня упасть на колѣни и просить пощады! Щадить нужно нищихъ духомъ, грѣшныхъ сердцемъ, немощныхъ и преступныхъ, а для себя я прошу только чистоты сердца и силы разума.

Но иногда напрасно я призываю мужество и стойкость къ себѣ на помощь: я чувствую себя беззащитной, слабой, жаждущей слова участія, пожатія дружеской руки, ласковаго взгляда и даже звука человѣческаго голоса! Что можетъ сдѣлать независимость характера и самостоятельность мысли противъ этой алчущей потребности души? И въ такія минуты воспоминанія прошлаго врываются въ мое сердце, какъ потоки свѣжаго воздуха въ душную комнату. Минувшая моя жизнь похожа на уютный и свѣтлый домъ, стѣны котораго увѣшаны портретами милыхъ и дорогихъ лицъ, какъ будто улыбающихся намъ и слѣдящихъ съ любовью за нами изъ своихъ золоченныхъ рамъ, но домъ, гдѣ все дышетъ какой-то теплой атмосферой, во всемъ чувствуется присутствіе чьей-то нѣжной, заботливой руки. Въ сравненіи съ нимъ настоящее мое походитъ на келью монахини, свидѣтельствующую объ отреченіи отъ всѣхъ земныхъ радостей, или на тюрьму, огороженную рѣшетками и желѣзными затворами отъ міра, людей, отъ солнечнаго_свѣта, человѣческаго участія и любви.

"Но что это? неужели ропотъ? Уже — ропотъ, уже — жалобы? Ахъ, я сама не знаю, что это такое — слабость, постыдное отчаяніе, или вопль наболѣвшаго сердца; я знаю одно, что тоска пита на душу, тѣснить грудь, одиночество точетъ жизнь…

И вотъ, чтобы какъ нибудь избавиться отъ этого тяжелаго чувства, чтобы не тяготиться сознаніемъ своего одиночества, я вызываю своего двойника изъ непроницаемой глубины души, вывожу его изъ внутренняго своего міра въ область объективной жизни, освобождаю свое я изъ себя, ставлю его возлѣ и бесѣдую съ нимъ.

И это таинственное нѣкто моей души замѣнитъ мнѣ теперь друга… Я ему все повѣрю, какъ на исповѣди молитвы: выплачу сердце въ скорбныя минуты, изо.тью радость, если Богъ пошлетъ веселыя, распахну завѣсу, которая была спущена почти для всѣхъ и которая ложилась часто тяжелымъ покровомъ на мое сердце. Да! я буду стоять передъ нимъ безъ этого покрова: пусть судитъ меня мой безплотный духовникъ, пусть научитъ правдѣ, утѣшитъ и ободритъ, пусть прошепчетъ таинственное свое слово любви и подастъ мнѣ духовныя силы для жизненнаго подвига!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Среда, 4-го октября, 8 часовъ вечера.

Но прежде, чѣмъ я стану говорить о сегодняшнемъ днѣ, брошу возвратный взглядъ на недавнее прошлое и разскажу, что случилось со мною послѣ разлуки съ Логуновымъ. Со дня его отъѣзда началась тяжелая эпоха въ моей жизни. До того времени я жила своимъ отдѣльнымъ міркомъ: внутренніе интересы занимали меня почти исключительно; психологическіе мотивы руководили моими поступками; но съ этой минуты я должна была изъ необитаемаго, призрачнаго острова ступить на материкъ реальной жизни. Я должна была заботиться о своихъ нуждахъ — о хлѣбѣ, квартирѣ, о работѣ — чтобы достать въ будущемъ денегъ, потому что у меня ихъ оставалось уже очень немного. Какъ ни тяжело было мое пробужденіе, но я должна сказать: «слава-богу, что случилось такъ!» Еслибъ забота о моемъ существованіи не стояла на очереди, еслибъ нужда не стучалась въ мою дверь, у меня, кажется, въ то время руки бы опустились, сердце окаменѣло: дотого я была убита разлукой съ Александромъ Михайлычемъ. Я бы все сидѣла, скрестивъ руки на груди, устремивъ глаза въ какую-то невидимую математическую точку, погрузившись, какъ индіецъ, въ апатическую созерцательность; но дѣйствительность разомъ отрезвила меня, и волею-неволею я должна была встать и идти, то-есть дѣйствовать. Что мнѣ дѣлать? куда идти? я сама еще не знала; но сознаніе строгой необходимости было уже шагъ къ дѣлу — задатокъ будущаго его исполненія.

Первою заботою моей было пріискать себѣ другую квартиру. Та, которую мы занимали съ покойной тётушкой, была для меня слишкомъ дорога. Я наняла двѣ комнаты въ глухой, почти загородной части города, около дѣвичьяго монастыря, за семь рублей въ мѣсяцъ и продала по совѣту Карницына мебель изъ гостинной, такъ какъ она была черезчуръ богата для моей скромненькой квартиры; а главное — представлялся случай продать ее выгодно. Совѣтъ былъ дѣйствительно хорошъ, тѣмъ болѣе, что въ моей шкатулкѣ оставалось всего сто рублей; а это прибавило къ нимъ другую сотню. Но, боже мой, чего мнѣ стоило его выполнить! Каждый стулъ, который уносили, казался частицею изъ моего прошлаго: зданіе разрушалось на моихъ глазахъ! Затѣмъ нужно было разставаться съ сѣренькимъ домикомъ, гдѣ все напоминало мнѣ мою вторую мать, гдѣ каждая вещь и каждое мѣсто было освящено ея памятью и воспоминаніемъ о частыхъ посѣщеніяхъ Логунова, о счастливыхъ минутахъ нашей взаимной любви…

Сердце наше по прихотямъ своимъ и противорѣчіямъ — совершенное дитя. Оно плачетъ о сравнительныхъ мелочахъ, объ игрушкахъ, а между тѣмъ роняетъ спокойно самые цѣнные предметы и со стойкостью отказывается иногда отъ собственнаго счастья… Я твердо разсталась съ Александромъ Михайлычемъ, мужественно простилась съ его любовью; а тутъ почти съ отчаяніемъ отрывалась отъ всякой вещи, съ которою было связано воспоминаніе о немъ. Но думала ли я, что къ этому чувству присоединится другое — болѣе мучительное, къ моему горю — другое; нѣтъ! не горе, а во сто разъ хуже его — жестокая обида самыхъ святыхъ моихъ чувствъ! Видно испытанія мои только что начинались, и имъ не суждено было ограничиться одною внутреннею борьбой…

За недѣлю до моего переѣзда на другую квартиру, я отправилась къ нѣкоторымъ знакомымъ, которыя во время моей болѣзни посѣтили меня и оказали мнѣ вниманіе. Я хотѣла поблагодарить и губернаторшу, принимавшую, по словамъ ея племянницы m-me М***, большое во мнѣ участіе. Я взяла съ собою мальчика, который при жизни покойной тётеньки служилъ намъ вмѣсто лакея. Швейцаръ сказалъ ему, что губернаторша дома. Иду въ переднюю, прошу, чтобы доложили. Лакей посмотрѣлъ какъ-то сомнительно и пошелъ не торопясь.

«Не приказано принимать!» былъ его короткій отвѣтъ. Я такъ оторопѣла, такъ смутилась, что въ первую минуту не поняла всей грубости этого отказа и машинально спустилась по лѣстницѣ. Мнѣ послышалось, что сзади меня кто-то зло смѣется. "Можетъ быть — шептала я — губернаторша больна и велѣла извиниться, а лакеи эти такъ грубы, не умѣли передать ея приказанія; но на умѣ у меня было не то; въ сердцѣ засѣла уже булавка, которая жестоко колола… Въ ушахъ звенѣли слова: «не приказано принимать!» и этотъ наглый смѣхъ сзади меня. Я чувствовала острую боль въ груди, приливъ крови къ головѣ. — «Тутъ должно быть какое нибудь недоразумѣніе; я во что бы то ни стало его разъясню!» подумала я и рѣшилась идти къ ш-ше М***. «Она такая откровенная и любезная; ея обращеніе мнѣ все скажетъ». Должно быть, я не досчиталась всѣхъ ея качествъ. «Скажи твоей барышнѣ, что молъ дома нѣтъ!» передалъ мнѣ мой Данилка отвѣтъ слуги m-me М*** и добавилъ отъ себя: «А я знаю, что дома: Антропка — ихній дворовый — повстрѣчался; онъ мнѣ сказывалъ…» Но я перебила его болтовню и велѣла ѣхать къ женѣ предводителя. Мысли мои помутились; я бродила ощупью во тьмѣ догадокъ, которыя кружились смутно у меня въ головѣ; но ни одна изъ нихъ не давала ключа къ разгадкѣ этой внезапной и невызванной съ моей стороны ничѣмъ перемѣны. О какъ далека я еще была отъ истины! Жена предводителя тоже не приняла; велѣла сказать, что нездорова и лежитъ въ постели. Я дѣйствительно слышала, что она больна и, все еще не понимая въ чемъ дѣло, не подозрѣвая злато умысла, тѣмъ менѣе заговора противъ меня, отправилась къ исправницѣ. Я знала, что эта бойкая женщина, хотя и большая сплетница, вовсе не зла и очень уважала покойную тётушку. Она меня приняла; но за дверьми я слышала, какъ, коверкая французскія слова, она высылала свою шестнадцатилѣтнюю дочь изъ гостинной. Я вошла, сохраняя на лицѣ спокойную улыбку. Я видѣла, какъ она колебалась подать ли мнѣ руку или нѣтъ. Наконецъ она протянула ее, но какъ-то неловко и пригласила сѣсть. Въ ея обращеніи было что-то сухое и принужденное. Разговоръ не вязался. Замѣтно было, что она собиралась мнѣ что-то сказать, но не рѣшалась. Я только потомъ оцѣнила все великодушіе этого деликатнаго молчанія! Черезъ нѣсколько минутъ я встала, чтобы раскланяться

— Что, Александръ Михайлычъ надолго уѣхалъ въ Петербургъ? спросила она вдругъ, останавливая меня.

— Онъ совсѣмъ уѣхалъ! отвѣчала я, глядя ей прямо въ глаза.

— Какъ — совсѣмъ? а вы-то что? воскликнула она съ притворнымъ удивленіемъ: — какъ же это онъ васъ бросилъ?

Кровь ударила мнѣ въ лицо.

— Онъ меня не бросалъ. Мы разошлись — вотъ и все! — произнесла я какъ можно спокойнѣе.

— Господи, какія это дѣла дѣлаются на свѣтѣ! продолжала она: — Женихъ и невѣста души не слышали другъ въ другѣ, какъ голубки ворковали, а тутъ — глядь, ни съ того ни съ сего — разошлись! Воля ваша, а тутъ что-то неладно! Такія исторіи съ нами не случались, и избави отъ нихъ Богъ нашихъ дочерей! Согласитесь, Евгенія Платоновна, что дѣло немножко странно… Съ чего это нашъ голубокъ улетѣлъ? Ужъ не сталъ ли коршуномъ и не обидѣлъ ли онъ бѣдняжку голубку? — договорила она, понизивъ голосъ и вглядываясь въ меня пристально.

Что она хотѣла сказать? Неужели?… О! это… выговорить даже страшно! Въ одну минуту все стало для меня ясно, такъ ясно, что отъ сильнаго свѣта потемнѣло даже въ глазахъ! Ахъ, я не знала до сихъ поръ, что свѣтъ рождаетъ иногда мракъ! Я почувствовала какой-то смертельный холодъ въ душѣ. Да, жало клеветы — жало смерти! Ядъ ея былъ въ моей груди. Зараза, казалось, была даже въ воздухѣ этой комнаты, гдѣ я въ первый разъ ее услыхала… Я задыхалась… Мнѣ хотѣлось бѣжать; но бѣжать отъ врага, не отразивши даже удара — нѣтъ, это слишкомъ постыдно! Я осталась и отвѣчала, хотя я не знаю, откуда взялся у меня голосъ:

— Ваша аллегорія несовсѣмъ вѣрна, Пелагея Филипповна! Коршунъ, о которомъ вы говорите — не Александръ Михайлычъ. О, нѣтъ! онъ совершенно чистъ и честенъ въ отношеніи меня! Я могу сказать это громко передъ Богомъ и передъ людьми… Коршунъ это — низкая клевета, которая не щадитъ ни чести, ни невинности, и хотѣла унизить, уничтожить одинокую и беззащитную дѣвушку. Но она не унизила меня и уничтожить она меня не можетъ! — произнесла я, возвышая голосъ и гордо смотря ей въ глаза. — Скажите это всѣмъ тѣмъ, которые выдумали ее! Но я не стану защищаться и оправдываться передъ ними; вотъ это дѣйствительно меня бы унизило! Богъ имъ судья!… Прощайте, сударыня! Благодарю васъ, что вы были храбрѣе другихъ… сказала я полуиронически, полуискренно и, поклонившись, вышла.

Пелагея Филипповна казалась сконфуженной и какъ будто пристыженной. Слова мои и ихъ тонъ на нее подѣйствовали. Она вѣроятно не ожидала такой смѣлости и гордости отъ дѣвушки, заклейменной общественнымъ приговоромъ. Она колебалась, не зная вѣрить ли мнѣ или нѣтъ, и вѣрно пришла къ тому заключенію, что все это — комедія, искусно разыгранная, и что мое негодованіе — неболѣе какъ маска безстыдства!… Боже мой, что это я говорю! Въ моемъ озлобленіи мнѣ чудится богъ-знаетъ что; въ раздраженіи противъ людской клеветы я сама, кажется, клевещу на людей! Нѣтъ, Пелагея Филипповна, конечно, не думала этого обо мнѣ: я не могла такъ низко упасть въ ея глазахъ… У меня нѣтъ словъ, чтобъ выразить, какъ мнѣ больно, какъ я страдаю!

Всѣ чувства во мнѣ оскорблены. Стыдъ какъ огонь жжетъ лицо; самолюбіе какъ раздавленный червякъ ёжится и топорщится; гордость рвется и мечется во всѣ стороны, точно звѣрь въ клѣткѣ; наконецъ, любовь къ людямъ, это доброе и мирное чувство моей души, какъ будто отравлено какимъ-то острымъ ядомъ, и чувствую мучительное дѣйствіе его въ груди.

Въ ту минуту, когда я выходила отъ исправницы, какъ и теперь, когда я вспоминаю свою обиду, у меня такъ гадко на душѣ: что-то скрежещетъ тамъ, кипитъ и бьется черезъ край! Нервная дрожь пробѣгаетъ по тѣлу; еще секунда — и горячими искрами загорается гнѣвъ!… У меня нѣтъ страдательнаго терпѣнія, христіанской покорности, склоняющей смиренно голову передъ кровавымъ оскорбленіемъ! Я даже думаю, что гнѣвъ въ иныхъ случаяхъ — благородная страсть; надо только удалить отъ него примѣсь мстительности и ненависти… Мстить же я не хочу и не могу, а ненавидѣть еще не умѣю.

Все отнято у меня — доброе имя и уваженіе! связь съ обществомъ расторгнута безъ малѣйшей вины съ моей стороны. Какая-то холодная пустота образовалась вокругъ меня. Я стою одна въ заколдованномъ кругу, изъ котораго выйти невозможно… Неужели невозможно — и никогда? Неужели я осуждена цѣлые годы вращаться около одинокой оси своего существованія, оставленная всѣми, чуждая всѣхъ интересовъ окружающей жизни? Но кто эти всѣ, которые бросили въ меня камень отверженія? Ареопагъ изъ трехъ-четырехъ дамъ, которыя выдумали грязную сплетню въ минуту праздности, потому что не понимаютъ чистыхъ отношеній между мужчиною и дѣвушкою или не вѣрятъ въ чужую добродѣтель…

О, еслибъ кто въ людей проникъ —

Что хуже въ нихъ: душа или языкъ!

невольно вспоминала я слова Чацкаго.

Все равно, кто бы ни были мои судьи, и какія бы побужденія ими ни руководили: вѣдь нравственность судей не берется въ разсчетъ при обвиненіи подсудимаго; а я обвинена, обвинена передъ лицомъ всего здѣшняго общества!… Я не знала, какъ тяжело лишиться сочувствія и уваженія постороннихъ лицъ, которыя порознь не заслуживаютъ сами, можетъ быть, уваженія и сочувствія, но совокупность которыхъ составляетъ грозную, несокрушимую силу, называемую обществомъ. И я возмутилась до послѣдней глубины гордости, я опустилась до дна горечи! О, еслибъ мои враги взглянули на меня въ эту минуту, какъ торжествовали бы они! Но скорби своей я никому не покажу; я спрячу ее отъ всѣхъ глазъ.

Татьяны Петровны я не застала дома. Она готовилась къ отъѣзду въ деревню и должна была вернуться только къ вечеру. Дарья — моя старушка-няня, которую я люблю какъ самую близкую родную — замѣтила, что я очень блѣдна. Она спросила заботливо, что со мною; я отвѣчала, что нездорова. Огорчать ее у меня не хватило духу; она безъ того до сихъ поръ еще украдкою плачетъ о моемъ разрывѣ съ Логуновымъ. За обѣдомъ я не могла ничего ѣсть, словно кость стояла у меня поперекъ горла. Слезы меня душили. Къ вечеру пріѣхала Татьяна Петровна. Я разсказала ей, сохраняя по возможности спокойствіе и хладнокровіе, пріемъ, сдѣланный мнѣ въ кругу бывшихъ нашихъ знакомыхъ, и разговоръ мой съ испразницею. Добрая женщина заплакала и обняла меня крѣпко — крѣпко, какъ будто хотѣла защитить отъ злобы людской. Но энергическая душа моей пріятельницы не могла долго предаваться состраданію; гнѣвъ смѣнилъ скоро нѣжность и овладѣлъ всѣми ея чувствами. Она дала ему полную волю и излила его въ чистосердечной брани противъ свѣтскихъ барынь, губернскихъ сплетницъ. Она выворотила, говоря простонароднымъ языкомъ, всю ихъ изнанку. Господи! чего, чего я не узнала! И подобныя женщины могутъ быть такими строгими блюстительницами нравственности! Въ пылу негодованія она разсказала мнѣ, что давно носились обо мнѣ дурные слухи; что ихъ пустила въ ходъ первая одна здѣшняя помѣщица, мать четырехъ взрослыхъ дочерей, которая острила зубы на Логунова, какъ на хорошаго жениха.

— Все — зависть, голубушка моя, зависть и сквернословіе! Осудить ближняго — да это для женскаго языка слаще меду… Лакомство для нихъ, настоящее лакомство! Пусть подавятся имъ… договорила она сквозь зубы. Я начала было ее успокаивать; куда — и слушать не хочетъ.

— Ты лучше и не говори. Ты вѣдь людей на столько-то незнаешь — и она показала на свой ноготокъ, — Ты все по книжному разсуждаешь и не хочешь понять, что жизнь людская помудренѣе этихъ — вонъ, что у тебя за стекломъ стоятъ. Въ ней не мертвыми буквами, а живыми письменами напечатаны грѣховныя дѣла людей. Впрочемъ, лучше и не читай ея; закрой невинные глаза, а то чадно станетъ, жить не захочешь!

Татьяна Петровна замолчала. По лицу ея пробѣжала грусть, и какая-то задумчивая, странная улыбка, которой я никогда не замѣчала, промелькнула на губахъ.

— Не могли простить, что Александръ Михайлычъ полюбилъ ее, прошептала она про себя минуту спустя. — Знаешь, обратилась она ко мнѣ: — даже племянница губернаторши, и та къ тебѣ ревновала. — О, это — продувная баба, злая и глупая кокетка! Она сказала подъ секретомъ одной своей пріятельницѣ, первой болтуньѣ въ городѣ, что Александръ Михайлычъ на балу у губернаторши въ тотъ вечеръ, когда ты въ первый разъ еще собралась въ свѣтъ, ей признался, что онъ потому только сдѣлалъ тебѣ предложеніе, что не имѣлъ надежды на успѣхъ у нея… Вѣдь безстыдство-то какое! Хвастаться дерзостью мужчины, которую она вѣроятно сама же вызвала! Твой женихъ зналъ женщинъ; на этотъ счетъ онъ былъ старый воробей… Онъ отщелкалъ ее, а она не поняла и говоритъ вездѣ, что онъ былъ влюбленъ въ нее, а на тебѣ хотѣлъ жениться только съ досады. Охъ, какъ же она торжествовала, узнавъ, что онъ уѣхалъ! «Поиграть хотѣлъ съ дѣвочкой — вотъ и все тутъ…» Еще пожалѣла его… Женичка, голубчикъ мой! Говорила я тебѣ тогда, что ты не должна была отказываться отъ такого жениха; въ добавокъ горю онъ уѣхалъ не сказавши никому ни слова — ну, дѣло и вышло дрянь…

Но я просила ее не обвинять Логунова, вспомнить, что онъ уѣхалъ душевно разстроенный и не подумалъ вѣроятно о послѣдствіяхъ для меня его внезапнаго отъѣзда… Татьяна Петровна покачала головой…

— Могло ли кому нибудь въ умъ придти, что люди сочинятъ подобную клевету? сказала я сильно краснѣя. — Кровь бросалась мнѣ каждый разъ въ лицо, когда я должна была говорить о томъ, въ чемъ меня обвиняли.

— Послушайся моего совѣта, голубчикъ мой! Брось этихъ гадкихъ людей, и поѣдемъ со мною въ деревню. Тамъ ты отдохнешь, пополнѣешь, подрумянишься немножко; а то смотри, какая ты стала блѣдная!

Деревня меня тянула, деревня съ ея глубокой тишиною, съ колеблющимися волнами для;и, пшеницы и ячменя, съ привольемъ, просторомъ вокругъ… Поля, лѣсъ, милая хозяйка, а главное, неоцѣненная деревенская свобода — все это сулило такое счастье, лучше котораго въ настоящую минуту мнѣ не могло даже во снѣ присниться. Но мечта не должна была овладѣть мною и заставить забыть условія моей дѣйствительной жизни. Къ тому же, отъѣздъ мой былъ бы похожъ на бѣгство; а если разъ война объявлена между мною и обществомъ, то во всякомъ случаѣ не слѣдуетъ трусить, и, какъ мнѣ казалось, самое лучшее — оставаться спокойно на мѣстѣ и, не обращая вниманія ни на какія обиды, продолжать идти своей уединенной тропинкой. Но, послѣ того какъ я рѣшилась остаться въ городѣ, у меня не было задней мысли поступить наперекоръ и назло людямъ. Я не хотѣла бравировать мнѣнія и обычаи общества; я не думала бросать ему перчатку для удовлетворенія личнаго, желчнаго своего раздраженія противъ него или изъ желанія выказать ему свое пренебреженіе, стойкое равнодушіе къ ихъ приговору. Нѣтъ, я понимала какъ смѣшонъ былъ бы подобный вызовъ, и сколько ребяческой запальчивости и самолюбивой заносчивости скрывалось бы за этой претензіей идти одной противъ всѣхъ. Съ другой стороны, необходимость заставила меня рѣшиться жить одной. Нравственный законъ моей природы призывалъ меня къ труду; сознаніе громко говорило, что я должна стать на независимую ногу безъ чужой помощи. Меня останавливалъ еще въ этомъ случаѣ внутренній обѣтъ, который я себѣ дата: никогда не жить на чужой счетъ и заработывать себѣ хлѣбъ собственными руками. Я зната, какъ это трудно, какія препятствія лежатъ на моей дорогѣ, но именно потому, что она нелегка, я не могла своротить всторону, укрыться отъ дѣйствительности въ зеленую рощу, нѣжить душу въ благодатномъ созерцаніи природы… Нужда сковала уже мои руки и ноги, а воля и сознаніе строгаго долга прикрѣпили меня къ этому городу, куда забросила меня судьба.

Я объявила свое твердое рѣшеніе Татьянѣ Петровнѣ, высказавъ въ короткихъ словахъ мои побужденія и мои цѣли. Она знала, что въ иныхъ случаяхъ, то-есть когда дѣло идетъ о моихъ убѣжденіяхъ, я упряма неменѣе народа, къ которому принадлежалъ ея покойный мужъ; эта черта была ей хорошо знакома. Она ничего не возражала, только вздохнула, покачала головой и, немного помолчавъ, сказала:

— Не будешь ты пророкомъ въ родномъ городѣ, помяни ты мое слово! Не прошибешь ты умненькой своей головкой разнаго рода перегородокъ, которыми заставлена у насъ, какъ заборомъ, жизнь дѣвушки… Стукнешься лбомъ — да и только… Измучишься, состаришься преждевременно и будешь напрасной жертвой!…

— Можетъ быть, несовсѣмъ напрасной! — отвѣчала я грустно.

Она видѣла, что слова ея меня опечалили и не продолжая болѣе.

— Такъ ты хочешь жить одна съ Дарьей и вѣроятно будешь принимать у себя Карницына… опять заговорятъ… произнесла она, стиснувъ зубы.

Огонь пробѣжалъ по моимъ жиламъ.

— Пусть говорятъ! отвѣчала я съ какимъ-то ожесточеніемъ: — Всякій свободенъ говорить и думать что хочетъ… Вѣдь не молчали, когда жила со мною Анна Паладіевна, наконецъ, когда вы были со мною — вы, которую всѣ уважаютъ въ городѣ. Хуже ужь не будетъ, Татьяна Петровна. Теперь, что бы я ни сдѣлала, повѣрьте мнѣ, все будетъ перетолковано въ дурную сторону. Все будетъ казаться подозрительно; все будетъ давать пищу къ пересудамъ… Неужели же изъ боязни передъ ними я должна жертвовать своею свободою, должна кривить душою и забыть ученіе, завѣщанное моимъ добрымъ, честнымъ отцемъ? Нѣтъ! Дорога моя — прямая и ясная, " и я неуклонно пойду по ней…

Этимъ мы покончили навсегда съ этимъ предметомъ.

Карницыну вѣрно разсказала все Анна Паладіевна, узнавшая отъ Данилки о неудачныхъ моихъ визитахъ. Можетъ быть, толки о моей дурной славѣ уже давно до него дошли. Лицо его, когда онъ ко мнѣ пришелъ въ одинъ изъ слѣдующихъ дней, было серьёзнѣе и сумрачнѣе обыкновеннаго, а глаза глядѣли какъ-то мягче и нѣжнѣе на меня. Но съ нимъ я ни за что на свѣтѣ не рѣшалась заговорить объ этомъ предметѣ: гордость и природная моя застѣнчивость были оскорблены одною мыслью, что онъ знаетъ какого рода клевета исключила меня изъ общества. Я сказала ему, что Татьяна Петровна звала меня къ себѣ въ деревню, но что я отказалась и рѣшилась жить одна въ городѣ.

— Вы правы, Евгенія Платоновна: такъ — лучше, отвѣчалъ онъ: — Деревенскій отдыхъ очень полезенъ для здоровья; но еще полезнѣе и нужнѣе для васъ теперь — трудъ. Онъ необходимъ нетолько для достиженія средствъ къ жизни, но и для укрѣпленія вашихъ душевныхъ силъ.

Татьяна Петровна вмѣшалась здѣсь въ разговоръ, и мы провели вечеръ въ задушевной бесѣдѣ втроемъ.

Дружба этихъ добрыхъ, прекрасныхъ и умныхъ людей была для меня большимъ утѣшеніемъ въ эти пробные дни.

Переѣхавъ на новую свою квартиру и устроившись въ ней, я проснулась въ одно воскресенье спокойно и почти весело. Утро было такое прекрасное; небо, казалось, лазуревымъ своимъ навѣсомъ спускалось къ окошку моей маленькой, опрятной комнаты, и вся она, несмотря на свой скромненькій уборъ, свѣтилась въ роскошномъ сіяньи великолѣпнаго утра. Сердце мое отозвалось на этотъ истинно воскресный праздникъ природы; я поспѣшно встала и одѣлась. Вдругъ монастырскій звонъ разнесся въ воздухѣ. Народъ спѣшилъ къ обѣднѣ. Душа моя была какъ будто чѣмъ-то растрогана и порывалась въ тотъ невѣдомый, таинственный міръ, гдѣ для нея исчезаютъ земля и люди и гдѣ встрѣчается она съ высшей правдой, съ высшей истиной. Съ этимъ святымъ трепетомъ я вошла въ церковь. Монахи пѣли на два клироса; я съ трудомъ протолкалась въ толпѣ. Мнѣ хотѣлось пріютиться въ уголокъ, къ окошку: я люблю молиться, глядя на небо. Когда я проходила, одна перешептывающаяся между собою группа дамъ вдругъ замолкла и раступилась передо мною, потупивъ взоры въ землю и дѣлая видъ, будто не замѣчаетъ меня. Изъ разсѣянныхъ молельщицъ онѣ мговенно обратились въ набожныхъ богомолокъ. Одна дама, узнавъ меня, быстро начала класть земные поклоны и, глубоко вздохнувъ, произнесла смиреннымъ, сокрушающимъ душу голосомъ: «Господи! буди милостивъ мнѣ грѣшницѣ!» Къ кому относилась эта молитва — къ ней или ко мнѣ? Другая совсѣмъ опустилась на колѣни и прилегла низко къ полу. Я взглянула на нихъ украдкой и узнала компанію дамъ и дѣвицъ, ѣздившую съ нами на пикникъ въ деревню Логунова. Такъ эти слова покаянія и этотъ актъ уничиженія передъ Богомъ приносились для того, чтобы не признать знакомую? И для этого прибѣгали къ богохульной лжи, и — гдѣ же? подъ тѣми сводами, гдѣ провозглашается ученіе о христіанскомъ братствѣ, въ храмѣ того, который сказалъ: «Любите другъ друга! сія есть первая моя заповѣдь. Не судите, да не судимы будете!» За что отвергнута я моими ближними? какой грѣхъ я совершила, смывшій между нами печать духовнаго родства? Я глотала горькія слезы, прислонившись въ простѣнкѣ. Въ молитвѣ искала я примиренія; но къ сердцу не приливали тихія и пламенныя слова, являющія ея порывъ; души не осѣняло святое ея наитіе! И, словно окаменѣвъ на своемъ мѣстѣ, стояла я безмолвная и безчувственная; но голова у меня слабо кружилась, и въ сердце ныла какая-то тоскливая боль. Я не смѣла обернуть голову; мнѣ казалось, тысячи глазъ устремлены на меня: всѣ смѣются надо мною и говорятъ другъ другу: «Смотрите, вотъ она — обманутая игрушка любви, брошенная женихомъ, изгнанная изъ нашей среды, какъ недостойная нашего уваженія!» Мнѣ страшно сдѣлалось, и съ ужасомъ глядѣла я на себя. Мысли мои помутились; подъ ногами у меня точно разступилась бездна, отдѣлявшая меня отъ людей, и, чтобы не упасть, я невольно опустилась на колѣни. Надо мною раздавалось торжественное пѣніе; благодатная гармонія звуковъ разливалась по моему существу. Я почувствовала вдругъ сладость и какую-то вновь полученную, могучую свободу, которая будто на крыльяхъ поднимала меня надъ землею, и чувство свободы и слова молитвы сливались съ небеснымъ глаголомъ любви и милосердія!… Я молилась, забывъ весь міръ, не помня себя, своего недавняго горя и горькой своей обиды!.. Я получила примиреніе и злобы не было уже въ моемъ сердцѣ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вотъ первые, самые печальные дни, впродолженіе которыхъ я вынесла тяжелое испытаніе, выдержала не одну борьбу съ своими сомнѣніями и страстью; зачѣмъ скрывать? Я старалась говорить о себѣ какъ о третьемъ лицѣ; но я знаю, что часто увлеченіе брало верхъ надъ спокойнымъ тономъ чувствъ… Мой двойникъ, можетъ быть, не одинъ разъ ужаснулся, увидѣвъ, какія мелкія и дурныя побужденія двигали мною, сколько гордости и самолюбія было во мнѣ, сколько разъ впродолженіе этихъ дней я отрекалась отъ смиренія. Я боролась съ собою и вмѣстѣ съ тѣмъ слышала голосъ, ободрявшій меня. О! я не унывала, я вѣрила и знала, что этотъ голосъ — мой господинъ; что въ этомъ и состоитъ его высокое, безконечное могущество; что онъ можетъ подчинить слабаго человѣка, можетъ господствовать надъ нимъ и стать неизмѣримо выше его во всякую минуту его жизни!

И онъ сталъ выше… Дурныя начала побѣждены, и я будто поднялась на гору, съ высоты которой могу спокойно смотрѣть на страсти, волновавшія меня вчера… теперь простертыя у моихъ ногъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . -----

Черезъ нѣсколько дней послѣ описаннаго мною воскресенья я простилась съ Татьяной Петровной. Мы обѣ плакали, разставаясь на полгода другъ съ другомъ. Она обѣщалась увѣдомлять меня о себѣ и взяла съ меня слово писать къ ней обо всемъ, что со мною случится. Отъѣздъ ея оставилъ еще одно пустое мѣсто около меня. Я опять начала тосковать. Письмо Логунова, подоспѣвшее къ этому времени, взволновало давно замолкшія чувства моего сердца. Въ этомъ письмѣ онъ рисованъ мнѣ свою жизнь въ печальныхъ краскахъ; увѣрялъ, что удовольствія не развлекаютъ его, какъ бывало прежде; но что отъ скуки и тоски онъ старается убить ими время; далѣе говорилъ о разбитыхъ своихъ надеждахъ, о грусти сердечнаго одиночества, о холодности женщинъ и т. д. Однимъ словомъ, кое-гдѣ въ его словахъ и между строками звучалъ унылый мотивъ еще неостывшей любви.

Я читала и въ десятый разъ перечитывала это письмо. Зачѣмъ скрывать? Мнѣ было отрадно узнать, что я еще не забыта, еще любима. Прошедшее воскресло въ моемъ сердцѣ, и я на мигъ ушла, погрузилась въ него всѣмъ существомъ… И въ этомъ страстномъ воспоминаніи я тонула, захлёбываясь мечтами, все глубже и глубже зачерпывая обольстительную волну любви…

Очнувшись изъ этого забытья, я испугалась слабости своего сердца и чарующей силы воспоминаній…

Я никогда не жалѣла, что разошлась съ Логуновымъ, и даже теперь, когда я узнала, какія послѣдствія имѣлъ мой разрывъ съ женихомъ, когда увидѣла будущность, полную сомнѣній и загадокъ, ожидающую меня впереди — даже теперь я не могла бы поступить иначе. Но въ эту минуту я ничего не помнила; я безотчетно переживала свѣтлыя мгновенія любви, и эти мгновенія дробились въ моемъ сердцѣ на столько радужныхъ лучей, и столько было въ нихъ живительной теплоты, что, когда я оглянулась на свою настоящую жизнь, меня охватило со всѣхъ сторонъ какимъ-то холодомъ… Въ комнатахъ мнѣ стало невыносимо сидѣть одной; гробовая тишина, казалось, царствовала въ нихъ; книга выпала у меня изъ рукъ. Уйти, убѣжать хотѣлось мнѣ на просторъ, услышать хоть издали говоръ людей, и, надѣвъ наскоро шляпу и бурнусъ, я вышла за городъ. Часа два шла я, не останавливаясь, все впередъ и впередъ. Небо было покрыто облаками; Фантастическими, колесницами торжественно и медленно тянулись они къ западу…

Въ воздухѣ было прохладно; но въ свѣжести этой чувствовалась какая-то живительная влага и деревенскій здоровый ароматъ…

Я проходила мимо полей. Хлѣбъ былъ уже скошенъ и свезёнъ на гумно; только кое-гдѣ просо еще лежало тяжелыми копнами, да и ихъ уже разлучали съ родимою колыбелью и небрежно бросали въ тележки…

Тамъ крестьянки жали серпами высохшіе стебли гороха и укладывали ихъ въ небольшія кучи; тутъ — толпа загорѣлыхъ дѣвочекъ и бабъ обивала палочками подсолнечники, и будто подъ тактъ этой легкой работы затянула какую-то бойкую, веселую пѣсню.

Какъ плохо гармонировала эта веселость съ настроеніемъ моей души, и сама я, блѣдная и печальная, одѣтая вся въ черное, казалась тѣнью между живыми людьми! Даже въ собственныхъ глазахъ въ эту минуту я была какимъ-то призракомъ! Кто я? гдѣ я? Что со мною? для чего я существую? куда иду? Наконецъ, зачѣмъ я здѣсь одна въ полѣ?

Цѣлую минуту стояла я безъ сознанія настоящаго и медленно, будто вспоминая что-то, озиралась кругомъ. Пейзажъ, окружавшій меня, показался мнѣ знакомымъ. Я узнала его: этой дорогой мы ѣхали на новоселье къ Логунову; она ведетъ въ его деревню. Господи! какъ мнѣ хотѣлось взглянуть на этотъ домъ, гдѣ я должна была быть хозяйкою, гдѣ меня ожидали семейныя радости! Я готова была бѣжать туда и, можетъ бытъ, я исполнила бы это желаніе, еслибъ мнѣ не стало стыдно его…

Медленно повернула я назадъ; пошла скоро, не глядя по сторонамъ. Въ эту минуту я неспособна была восхищаться картиной природы, рамки которой все болѣе и болѣе раздвигались по мѣрѣ того, какъ я шла, и перспектива которой все болѣе и болѣе уходила въ безконечную даль.

Когда я подняла голову, то увидѣла по правой рукѣ мельницу, куда я такъ часто ѣзжала съ покойной тётушкою и гдѣ услышала первое признаніе Логунова. Сердце мое сильнѣе забилось. Какая женщина равнодушна къ тому мѣсту, гдѣ она впервые услышала слова любви? Я пошла къ мельницѣ; но какимъ образомъ очутилась я здѣсь — мнѣ невозможно было бы объяснить. Съ неизъяснимымъ чувствомъ постояла я передъ нею, но не рѣшилась идти въ лѣсъ…

Тамъ эхо повторило бы мнѣ каждое его слово; тамъ деревья шептали бы мнѣ про его любовь!

Взобравшись съ трудомъ на кручу, я начала медленно спускаться, чтобы возвратиться домой берегомъ рѣки. Но едва прошла я нѣсколько шаговъ по неровной и рыхлой береговой почвѣ, какъ почувствовала ужасную усталость… Я сѣла на груду камней, нанесенныхъ сюда, можетъ быть, въ водополье. Почти у ногъ моихъ катились небольшія волны; рѣка тихо плескалась въ своихъ берегахъ. По другой сторонѣ ея стоялъ высокимъ валомъ синій туманъ; такой туманъ можно видѣть только въ степныхъ губерніяхъ…

Солнце садилось, удлинняя тѣни отъ каждаго предмета, даже отъ маленькаго камышка, великолѣпно отражаясь въ чистыхъ, глубокихъ волнахъ и накрывая точно золотою, лучезарною сѣткою окружающую природу… Лучъ его озарилъ какъ будто и мою душу, и я глубоко-глубоко вздохнула… Мнѣ стало легче… распустилась петля, стягивавшая въ этотъ день мои чувства, и я встала спокойнѣе… Лодочникъ проѣзжалъ въ это время въ баркасѣ; я кликнула его, прыгнула въ лодку, и мы легко поплыли къ городу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

---

Деньги выходили рубль за рублемъ, и шкатулка моя съ каждымъ днемъ пустѣла. Я обрѣзала какъ только могла свои расходы: ѣла два кушанья за обѣдомъ, по утрамъ пила молоко, носила старыя платья (новыя, сшитыя мнѣ въ приданое, я продала), сама штопала бѣлье, наняла кухарку за три рубля — славная эта женщина, Анфиса — а между тѣмъ деньги выходили съ удивительною быстротою. Дрова такъ дороги (за сажень надо заплатить одинадцать рублей серебромъ), что они стоили мнѣ почти столько же, сколько и квартира. Выписывала только одинъ русскій журналъ; Карницынъ доставлялъ другіе журналы и книги. Безъ него не знаю какимъ образомъ я утоляла бы свою жажду чтенія? Здѣсь почти никто не читаетъ: книга есть роскошь для очень немногихъ! А для меня это — насущный хлѣбъ… Логуновъ называлъ чтеніе прихотью воображенія, а мнѣ кажется, что это — жизнь мысли, могучее орудіе для достиженія свободы, необходимый матеріалъ, безъ котораго жизнь наша была бы задавлена однимъ грубымъ фактомъ, сжата желѣзными тисками мелочей! И душѣ такъ хорошо и привольно въ этомъ мірѣ, точно онъ — родная ея стихія! Тутъ она встрѣчается лицомъ къ лицу съ идеаломъ — съ этимъ первообразомъ своей божественной красоты, съ солнечнымъ свѣтомъ истины. Тутъ она отдѣляется отъ своей личности, выходитъ въ безпредѣльный міръ, живетъ общею жизнью, созерцаетъ всю вселенную, освобождается отъ условій времени и пространства, заключаетъ въ себѣ все человѣчество, всѣ законы бытія! Поэзія и наука, это — сила тяготѣнія къ божеству и притяженія къ человѣчеству.

Мы, обыкновенные смертные, безъ книгъ часто бы пресмыкались на землѣ, а бѣдная фантазія, забитая въ колодки и тѣсныя рамки практической жизни, никогда бы не летала по поднебесью.

Карницынъ говорилъ мнѣ часто, что я должна смотрѣть на книги только какъ на пособіе; что онѣ не могутъ избавить меня отъ работы и не должны становиться сами на мѣсто того, что должно быть самостоятельно выработано моими собственными силами, моимъ собственнымъ мышленіемъ. Онъ правъ; но какъ найти стезю къ этому самостоятельному труду? гдѣ найти сферу, въ которой мысль жила бы внѣ собственнаго я, не изучала бы постоянно своего радужнаго призрака, опредѣлилась бы въ какомъ нибудь дѣлѣ и этимъ дѣломъ непосредственно соприкасалась съ жизнью? Трудиться для другихъ, приносить пользу другимъ — боже мой, для этого я бы не пожалѣла ни силъ своихъ, ни цѣлой жизни! Но кому понадобится моя жизнь; кто вѣритъ въ силы женщины? Выходи замужъ, если можешь; старайся поправиться кому нибудь, если не хочешь умереть безполезнымъ членомъ общества — вотъ единственный твой исходъ; внѣ его — живи паразитомъ, оставайся лишнимъ человѣкомъ въ мірѣ! Сколько горечи, сколько отчаянія поднимается у меня въ душѣ, когда я подумаю, что мильйоны женщинъ погибали раздавленныя колесомъ общественнаго предразсудка, умирали медленною нравственной смертью и кончали ужаснымъ или жалкимъ животнымъ прозябаніемъ. Кто отвѣтитъ за эти души, стерѣвшія съ себя божественное подобіе? кто отвѣтитъ за это нравственное вѣковое убійство половины человѣческаго рода? Исторія глуха къ крику женщинъ, равнодушна къ деспотизму общества или, вѣрнѣе сказать, мужчинъ надъ нею. Я говорю мужчинъ, потому что такъ-называемый прекрасный и слабый полъ развивался до сихъ поръ подъ исключительнымъ вліяніемъ другаго, менѣе прекраснаго, но зато болѣе сильнаго и счастливаго пола, былъ впродолженіе многихъ вѣковъ пассивнымъ и безгласнымъ орудіемъ въ рукахъ мужчинъ, и даже въ настоящее время, хотя и освобожденный изъ рабства, онъ оказываетъ еще мало отпора ихъ стремленіямъ и находится у нихъ еще въ нравственной кабалѣ… Женщины создаютъ нравы; но мужчина предписываетъ законы, которые опредѣляютъ эти нравы, а съ ними и всю жизнь женщины. Онъ хочетъ неограниченно царить въ ея сердцѣ и требуетъ, чтобы вмѣстѣ съ любовью она приносила ему, какъ законную дань, всѣ дары, которые вложилъ въ нее Богъ, вѣроятно по ошибкѣ… Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ они намъ? Вѣдь мы рождены, чтобы любить и приносить въ жертву любви нашу жизнь! Для того ли, чтобы мы слышали внутренній, тревожный, неугомонный голосъ, который намъ говоритъ, что жизнь для насъ, какъ и для мужчинъ, не есть только любовь, но трудъ и свобода; что девизъ ея — «мысль, слово и дѣло»? для того ли, чтобы мы простирали трепетныя руки къ этому запрещенному для насъ плоду, стучались въ двери обѣтованнаго на землѣ царства и носили въ душѣ первообразъ божій… а въ сердцѣ… оковы мужской любви?

Прежде мужчина бралъ наше тѣло; теперь онъ беретъ и нашу душу… Теперь онъ болѣе не говоритъ женщинѣ: «будь моей добровольно, или я тебя силою возьму!»… О, нѣтъ! Въ наше образованное время, при той степени цивилизаціи, до которой человѣчество достигло, языкъ вмѣстѣ съ нравами измѣнился: онъ далеко нетакъ грубъ; мало того — онъ сталъ вѣжливѣе и утонченнѣе… Какъ можно? женщина — существо такое слабое, нѣжное, а онъ — ея признанный рыцарь, ея поклонникъ!

Вотъ съ какою рѣчью относится теперь этотъ благородный рыцарь къ той, которую онъ такъ любитъ называть пошлымъ и лживымъ именемъ своей прекрасной властелники, вѣроятно потому, что онъ чувствуетъ себя самъ ея властелиномъ: «Осчастливьте меня — говоритъ онъ — отдайте мнѣ вашу жизнь и душу вашу въ придачу» — этого, конечно, онъ не говоритъ, но это само собою подразумѣвается. «Я эту жизнь сдѣлаю блаженствомъ, подаривъ вамъ мою любовь и семейное счастіе. Ваша воля будетъ для меня закономъ; слушайтесь только меня и ввѣрьте вашу судьбу въ мое полное распоряженіе…» И если счастливая избранница съ дѣтской довѣрчивостью подаетъ ему руку и краснорѣчивый взоръ ея клянется ему въ безусловной покорности, тогда сладкое чувство разливается по всему его существу, и онъ совершенно доволенъ и собою, и ею.

Но бываетъ иногда иначе. Бываетъ такъ, что эта. счастливица, несмотря на симпатію, которая влечетъ ее къ нему, чувствуетъ нарушеніе гармоніи ихъ союза вслѣдствіе разности взглядовъ и умственнаго неравенства. Ей мало этихъ природныхъ, независящихъ отъ ея воли условій: она требуетъ для дальнѣвшаго своего развитія какихъ нибудь гарантій свободы и оговариваетъ себѣ право на независимость. Она не бросается въ открытыя ей объятія любви; сомнительно выслушиваетъ признаніе неограниченной своей власти надъ будущемъ мужемъ и не хочетъ покорно склонить голову подъ милостивую его опеку. Или случается такъ, что дѣвушка не видитъ для себя необходимости выйти замужъ противъ своихъ чувствъ и убѣжденій и выбираетъ уединенную тропинку. Тогда рѣчь его къ ней бываетъ еще великодушнѣе… Мнѣ кажется, я слышу эти слова, исполненныя героическаго самоотверженія, и невольно прихожу въ умиленіе и въ восторгъ отъ такого благороднаго и широкаго признанія правъ женщины.

«Будьте свободны» — говорятъ намъ тогда мужчины — "думайте "и поступайте какъ хотите; но помните, что съ этого дня вы "дѣлаетесь чужды намъ; вы становитесь предметомъ нашего «осмѣянія, порицанія, или полнѣйшаго равнодушія! Живите, коли желаете, между нами; но не забудьте, что вы теряете всѣ нрава на нашу любовь и на наше уваженіе къ вашей слабости. Покуда вы исполняли ваше призваніе, мы окружали васъ попеченіями, охраняли васъ отъ всего дурнаго, простирали надъ вами нашу опеку и защиту; но теперь, когда вы нарушили законъ вашей природы и высокую цѣль вашей жизни — вы лишаетесь всѣхъ этихъ преимуществъ. Не ждите же отъ насъ ничего; ваша чистота и ваша честь для насъ болѣе недороги… между нами и вами съ этого дня нѣтъ ничего общаго… мы — ужь не ваши естественные защитники и покровители!» (И слава-богу!) "Дороги наши расходятся: идите налѣво, а мы пойдемъ направо; но посмотримъ, что сдѣлаете вы безъ насъ, далеко ли уйдете, будете ли вы счастливы и достигнете ли свободы?

"Слушайте нашъ приговоръ, ultima-ratio нашего суда; слушайте и трепещите!

"Вы можете быть мудры, честны и мужественны, какъ лучшій изъ насъ, гражданъ; но отъ насъ вы не получите никакихъ правъ гражданства и не будете приняты никогда въ нашу общественную среду; всѣ ваши способности и силы останутся безплодными на этой почвѣ. Душа ваша можетъ быть полна жажды знанія, любви самой страстной ко всему высокому; вы можете учиться и стремиться къ пріобрѣтенію знанія… вольному — воля! но знайте, что двери всѣхъ высшихъ нашихъ школъ будутъ для васъ закрыты. На фронтонѣ всѣхъ нашихъ святилищъ науки мы выставимъ большими буквами слова, начерченныя на вратахъ дантова ада: Оставьте всякую надежду вы всѣ, желающія войти! Но это еще не все. Имѣйте только терпѣніе выслушать насъ до конца.

"Прежде у васъ были друзья между нашими женами, сестрами и дочерьми; теперь — проститесь съ ними навсегда! Тѣ, которыя думаютъ какъ вы, не посмѣютъ высказать вамъ явно своего сочувствія и, не имѣя вашей храбрости, будутъ молчать и удаляться отъ васъ; а тѣ, которыя не раздѣляютъ вашихъ взглядовъ и убѣжденій, будутъ громко васъ порицать и отъ васъ отрекутся… Любя и слушая насъ, онѣ будутъ на васъ смотрѣть какъ на прямыхъ враговъ ихъ счастливаго семейнаго быта — враговъ, подрывающихъ основы, на которыхъ мы его "построили… Да, мы ихъ научимъ презирать и ненавидѣть васъ! Всѣ эти несчастія, однакожъ — ничто въ сравненіи съ горемъ, ожидающимъ васъ въ собственной вашей семьѣ! Вотъ гдѣ вы получите заслуженную кару за ваше неповиновеніе; вотъ откуда возстанетъ ужасный призракъ, который долженъ будетъ всю жизнь мучить вашу совѣсть и не дастъ вамъ покоя; вотъ, наконецъ, гдѣ вы услышите проклятіе надъ вашей свободой! Ваши матери будутъ оплакивать васъ какъ потерянныхъ для нихъ дочерей; ваши отцы будутъ заклинать свою родную кровь, молодую вашу жизнь; сестры и братья — сожалѣть о вашихъ заблужденіяхъ и упрекать васъ со слезами въ нарушеніи заповѣди божіей!!.

«Что касается до насъ — если мы и будемъ порою искать вашего общества, то не для того, какъ прежде, чтобы услаждать наше зрѣніе и слухъ вашею наивною, граціею и игривою болтовнею, не для того, чтобы пить изъ вашихъ устъ сладкую отраву любви и счастья — нѣтъ!… мы будемъ искать вашего общества какъ пріятельской бесѣды. Мы послушаемъ, какъ будете вы трактовать о серьёзныхъ предметахъ, какъ будетъ говорить: женщина — не прекрасное дитя любви, кумиръ нашего сердца, но женщина — человѣкъ, свободно-мыслящая какъ мужчина; и потомъ, возвратясь домой и сидя въ кругу нашихъ молодыхъ женъ и сестеръ, мы сравнимъ васъ мысленно съ этими нѣжными и прелестными существами, щебечущими такъ мило восхитительный вздоръ, и скажемъ о васъ: какое уродливое явленіе! какое счастье, что наши пѣвчія-птички, наши прекрасные боги-пенаты на васъ непохожи! Вы — не женщины нашего идеала; вы героинями нашего романа быть не можете — такъ идите себѣ съ миромъ!.. Ступайте дальше отъ насъ!»

Вотъ что говоритъ этотъ гордый и холодный владыка женщинѣ, непризнающей надъ собою его власти и идущей не по торной дорогѣ!..

Онъ предоставляетъ ей свободу; но онъ знаетъ, что свобода безъ средствъ къ развитію ея силъ, безъ точки опоры въ дѣйствительности, безъ поприща для точнаго знанія и обдуманнаго слова, это — неболѣе какъ заманчивый, но пустой звукъ! Онъ не мѣшаетъ жить по собственному ея разумѣнію, но позаботится предварительно отравить эту жизнь тончайшимъ ядомъ, который соединится органически со всѣми ея элементами, медленно убьетъ всѣ радости ея сердца, всѣ отправленія ея духа, и безъ раскаянія, равнодушно онъ подумаетъ, что такая жизнь едваіи не хуже смерти…

«Наслаждайтесь» — говоритъ онъ, а потихоньку прибавляетъ: «горе вамъ!»

Сколько нравственной энергіи нужно женщинѣ, чтобы бороться съ этимъ деспотическимъ, неограниченнымъ правомъ сильнаго, загораживающимъ ей на каждомъ шагу дорогу! Сколько умѣнья и мужества, чтобы не утонуть со своимъ утлымъ челнокомъ въ этой холодной и бездонной пучинѣ жизни! Сколько святой вѣры въ свои убѣжденія, чтобы съума не сойти съ отчаянія!

И эта утонченная и усовершенствованная нашимъ просвѣщеніемъ тираннія, идеализированная, если можно такъ выразиться, тираннія надъ душой женщины — не тоже ли это рабство, которое въ древнія времена подчиняло ее произволу мужчины, а теперь очерчиваетъ свой желѣзный кругъ надъ ея мыслію и свободою — не тоже ли это крѣпостное право, только перенесенное въ другую, высшую сферу? наконецъ — ужасно выговорить! — не есть ли это — насиліе души?

Да, что бы ни говорили, женщина — еще раба, раба общественныхъ предразсудковъ, условно-нравственныхъ законовъ, изданныхъ мужскимъ деспотизмомъ — раба своего собственнаго невѣжества, наконецъ раба любви, потому что тотъ, который ее любитъ, хочетъ привязать цѣпи къ ея сердцу, надѣть повязку на ея умъ, связать ея руки для труда, приковать ее къ своей жизни, подчинить закону своей воли и господствовать надъ нею въ силу умственнаго своего превосходства!..

Ахъ, какъ медленны нравственныя завоеванія! Пока одинъ лучъ истины проникнетъ въ сознаніе людей, солнце успѣетъ сдѣлать нѣсколько вѣковыхъ вращеній около великихъ, еще неизвѣстныхъ своихъ центровъ!..

Когда же настанетъ, наконецъ, историческая очередь разрѣшенію этого вѣковаго вопроса объ освобожденіи женщины? Можетъ быть, когда исторія скажетъ свое послѣднее слово надъ освобожденіемъ народовъ?.. Или, можетъ быть — и это вѣрнѣе всего — когда женщина сама завоюетъ себѣ силою нравственности, талантомъ и трудомъ безсмертное право свое на свободу? Она сама должна провозгласить свою побѣду, какъ сама слезами, страданіями и одному Богу извѣстно какими геройскими подвигами совершить ее!… Да, она совершитъ ее! Я вѣрю въ это, какъ вѣрю въ Бога, какъ вѣрю въ торжество истины надъ ложью, справедливости — надъ деспотизмомъ!.. На колѣняхъ готова я привѣтствовать зарю возрожденія женщины! О, лишь бы мнѣ дожить до нея!

Но довольно объ этомъ! Эти мысли меня слишкомъ волнуютъ; какъ ни сильна моя вѣра въ будущее, но настоящее покрыто еще такою мглою, что туманъ часто ложится на мою душу!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Трудно мнѣ разсказать, какія мысли занимали меня въ это тяжелое время; я помню только хорошо, что думала съ тревогой о будущемъ. Обычай, этотъ всеобщій распорядитель человѣческой жизни, не установилъ для моей никакихъ готовыхъ Формъ или правилъ. Мнѣ хотѣлось бы учиться еще нѣсколько лѣтъ, заняться наукою; а потомъ уже съ этою нитью въ рукахъ выйти изъ лабиринта догадокъ, общихъ стремленій, недодуманныхъ теорій, разныхъ Фантазій и мечтательныхъ воззрѣній на ясную дорогу самосознанной мысли и самобытнаго труда. Но теперь, безъ этой подготовки, что могу я дѣлать, чѣмъ заняться съ пользою? Даже до сихъ поръ мнѣ трудно опредѣлить: есть ли у меня какія нибудь способности, и къ чему онѣ меня влекутъ? У меня сильная охота къ ученью, страсть къ литературѣ; но изъ той посылки, что моя духовная природа имѣетъ склонъ въ ту сторону, а не въ другую, могу ли я сдѣлать логическій выводъ, что этотъ склонъ опредѣляетъ русло моихъ внутреннихъ силъ? У меня нѣтъ ясновидѣнія насчетъ самой себя. Сознаніе, это — поздній плодъ, который недостается такъ легко въ руки и который можно сорвать только въ зрѣлые годы; а я еще такъ молода, что оно не успѣло во мнѣ выработаться. Карницынъ правъ, говоря, что сознаніе можетъ быть свободно только тогда, если оно не заперто слишкомъ тѣсно въ самомъ себѣ; слѣдовательно, нужны опытъ и факты, а ни того, ни другаго не можетъ быть безъ внѣшней дѣятельности.

Я знаю, время еще не ушло. При энергіи моего характера и при страстномъ стремленіи къ знанію я могла бы многое сдѣлать и потомъ пробить себѣ дорогу собственными силами. Но нужда запираетъ мнѣ эту дорогу и гонитъ въ тѣсную колею труда… Жизнь немилосердно торопитъ, а куда идти — не знаю! Я неспособна къ рукодѣлью; въ гувернантки меня здѣсь никто не возьметъ (и сама я только въ послѣдней крайности пошла бы въ чужіе люди); въ Т*** нѣтъ ни одного журнала, гдѣ я бы могла помѣщать хотя переводныя статьи, а посылать въ Петербургъ или Москву, не зная, есть ли въ журналѣ запросъ и мѣсто для статьи, это — попытка почти безъ всякихъ шансовъ на успѣхъ… Въ лавку купецъ меня не найметъ; что же мнѣ остается? въ горничныя идти или уѣхать отсюда и переселиться въ другой городъ, гдѣ общество меня бы не знало и приняло бы въ наставницы дѣтей. Приняло бы незнакомку, пріѣхавшую богъ-знаетъ откуда, богъ-знаетъ кто-такую, неимѣющую никакого патента, диплома, никакого печатнаго аттестата ея способностей? Вѣроятно ли это, и кто можетъ мнѣ поручиться въ успѣхѣ? И для такого шага, необезпеченнаго ничѣмъ, я должна продать всѣ свои вещи, все послѣднее свое имущество и поставить все на одну карту! Нѣтъ, это — слишкомъ большой рискъ! на этой картѣ можно легко проиграть цѣлые годы жизни, можетъ быть, и самую жизнь…

Съ тоскою и болью дѣлала я эти предположенія, строила проекты и планы, но всѣ они, какъ оказалось, не имѣли фундамента — строились на пескѣ. Я впала въ уныніе и пряталась боязливо съ своими тяжелыми мыслями отъ Карницына: мнѣ не хотѣлось, чтобы онъ зналъ, что нужда стоитъ ужъ на порогѣ моей комнаты и глядитъ мнѣ въ глаза. Можетъ быть, это — ложное самолюбіе, но оно сродни гордости, а гордость, это — моя ахилессова пятка.

Въ такомъ состояніи засталъ меня Карницынъ въ одинъ пасмурный и ненастный вечеръ. Я была неразговорчивѣе обыкновеннаго. Вообще въ это послѣднее время на меня часто находили припадки болѣзненной нѣмоты, если можно такъ назвать это странное патологическое состояніе. Я бы все молчала, молчала до неприличія, до самозабвенія.

Карницынъ зналъ эти припадки и иной разъ, замѣтивъ во мнѣ нежеланіе говорить, бралъ книгу, читалъ мнѣ вслухъ или самъ про себя. Но въ этотъ день онъ не былъ въ такомъ снисходительномъ настроеніи и, кажется, пришелъ съ твердымъ намѣреніемъ вызвать меня на разговоръ. Я видѣла по его лицу, что онъ недоволенъ мною. Обыкновенно въ подобномъ случаѣ онъ самъ былъ неразговорчивъ и глядѣлъ сурово (что было у него признакомъ дурнаго расположенія духа, а можетъ быть и сильной досады), или же принимался съ почти перваго слова меня бранить. На этотъ разъ онъ прибѣгнулъ къ послѣднему.

— Что это вы, Евгенія Платоновна, началъ онъ послѣ небольшаго молчанія: — опустили руки? Стыдно терять энергію при первомъ столкновеніи съ жизнью… Ну, скажите сами, на что это похоже? Куда дѣвалась ваша бодрость, гдѣ сила характера? Опять ушли въ себя и, вѣроятно, перебираете всѣ клавиши собственныхъ чувствъ, любуетесь луннымъ свѣтомъ вашихъ мечтаній.

Онъ, кажется, нарочно говорилъ такъ рѣзко, саркастически, чтобы меня разсердить и вывести изъ апатическаго состоянія; но я продолжала молчать и глядѣла на него такъ спокойно, какъ будто онъ говорилъ не обо мнѣ, а о постороннемъ. Дѣйствительно, въ эту минуту я была точно такъ же равнодушна къ себѣ, какъ къ совершенно чужому лицу.

— Не хорошо вы смотрите, сказалъ Карницынъ, встрѣтивъ строго мой взглядъ. — Не надо запирать на замокъ всѣ свои чувства и предаваться хандрѣ… Рано тушить душевный огонь, а вы потушите его непремѣнно, потому что хандра и апатія самые вѣрные гасильщики нашего внутренняго пламени…

— Развѣ я его гашу? монотонно спросила я.

— А что же вы дѣлаете, чтобы питать огонь? сурово вопрошать онъ. — Я давно слѣжу за вашими занятіями; вы будто охладѣли къ нимъ… охоты и прилежанія — меньше… Послѣднее ваше сочиненіе изъ рукъ вонъ плохо.

Я чувствоваіа, что краснѣю. Онъ задѣлъ мою слабую сторону. Этотъ жестокій отзывъ о моей работѣ меня огорчилъ по крайней мѣрѣ на столько же, на сколько и укололъ мое самолюбіе. Равнодушіе и нѣмота мигомъ прошли; но я была слишкомъ смущена, чтобы говорить. Карницынъ сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ моего замѣшательства, и продолжалъ болѣе мягкимъ голосомъ:

— Да, вашъ жаръ остылъ… мнѣ это очень прискорбію. Цѣлые дни проводите вы въ дилеттантическомъ бездѣльи, потому что я не считаю дѣломъ чтеніе. Это — слишкомъ пассивное занятіе.

— Дайте мнѣ собраться съ силами, сказала я, а сама въ это время думала: чѣмъ это такъ плоха моя работа? и ужасно желала спросить его объ этомъ.

— Нельзя собираться съ силами и между тѣмъ усыплять бодрость, поддерживать въ себѣ уныніе. Ничего не падаетъ намъ съ неба, Евгенія Платоновна. Всякій плодъ долженъ быть посѣянъ на землѣ. Помните, что трудъ — зерно, изъ котораго выростастъ этотъ плодъ… Передъ вами будущее, полное загадокъ. Вы должны по возможности предупредить непріятныя случайности, разрѣшить загадки…

— Я готова на все, но научите что дѣлать, сказала я совершенно смиренно. Я видѣла братское участіе ко мнѣ, и дружба, несмотря на свою рѣзкую форму, одержала побѣду надъ моими упрямыми чувствами.

— Я принесъ вамъ новый англійскій романъ, сегодня полученный мною по почтѣ. Переведите его, а потомъ мы его напечатаемъ. Я пошлю его въ Петербургъ. Поторопитесь только, чтобы васъ другой не предупредилъ, а потомъ посмотримъ…

На этомъ мы порѣшили. Я оживилась и повеселѣла. На другой день я встала раньше и принялась за работу. Романъ былъ въ двухъ частяхъ таухницкаго изданія. Въ четыре мѣсяца я кончила переводъ; еще одинъ мѣсяцъ — и онъ былъ исправленъ и переписанъ. Въ это время вотъ какой былъ мой образъ жизни: я вставала въ шесть часовъ; отъ семи до восьми съ половиной гуляла; потомъ садилась за работу; въ часъ обѣдала; послѣ получасоваго отдыха опять принималась за дѣло или читала до семи часовъ. Вечеромъ, два или три раза въ недѣлю приходилъ Карницынъ. Мы вмѣстѣ читали переводъ; онъ исправлялъ его и дѣлалъ бѣглыя замѣчанія; въ десять онъ уходилъ. До одиннадцати я занималась счетами по хозяйству, заказывала обѣдъ, чинила себѣ платье, разговаривала съ старушкой-няней, которая неиначе меня отпускала спать, какъ трижды перекрестивъ.

Едва успѣла я кончить работу, какъ вдругъ Карницынъ получилъ приказъ о переводѣ его въ Петербургъ въ одно изъ учебныхъ заведеній, директоромъ котораго былъ его товарищъ по университету и единственный его пріятель. Не списавшись съ нимъ предварительно, но зная давнишнее желаніе Карницына переселиться въ одну изъ столицъ и служебныя его непріятности въ Т***, онъ прямо отнесся къ его начальству съ запросомъ: нѣтъ ли препятствій къ переводу его на службу въ Петербургъ? Препятствій, разумѣется, не оказалось; директоръ гимназіи былъ радъ-радёхонекъ сбыть съ рукъ Карницына, котораго онъ не любилъ за слишкомъ либеральный взглядъ на педагогику. Карницынъ не могъ оставаться дальше на службѣ въ Т***; онъ былъ слишкомъ стѣсненъ въ своемъ образѣ дѣйствій высшимъ контролемъ… Понятно, какъ тяжело было для него съ его раздражительнымъ характеромъ выносить эту бдительную, ежечасную опеку…

Когда онъ пришелъ объявить мнѣ извѣстіе о новомъ своемъ назначеніи, у меня руки опустились. Сердце мучительно сжалось при одной мысли, что я должна буду лишиться единственнаго друга. Даже улыбка на лицѣ Карницына меня ужалила: «неужели» — подумала я — «ему не больно со мною разстаться?» Но я не знала, какіе планы онъ строилъ для меня. Вотъ что онъ мнѣ предложилъ. Онъ поѣдетъ въ Петербургъ, устроится, приготовитъ для меня маленькую квартиру и тогда напишетъ мнѣ, чтобы я пріѣзжала. Тѣмъ временемъ онъ найдетъ для меня работу, которая дастъ мнѣ средства къ существованію; сфера дѣятельности будетъ у меня шире и свободнѣе; тамъ, наконецъ, у меня могутъ быть знакомые и друзья; словомъ — я заживу новой жизнью.

Когда я его слушала, у меня духъ замиралъ отъ радости; сердце уже билось нетерпѣніемъ насладиться этой жизнью. Она такими яркими красками рисовалась въ моемъ воображеніи: скромная и тихая жизнь стояла передъ глазами какъ заколдованный замокъ въ арабской сказкѣ. Меня такъ манило на сѣверъ, гдѣ я провела столько счастливыхъ лѣтъ въ родномъ домѣ съ отцемъ — туда, гдѣ дано полное поприще мысли человѣка, гдѣ люди не перевариваютъ, какъ пищу или вкусный, плотный обѣдъ, жизнь, а передумываютъ, переработываютъ ее въ страданіи… ахъ, какъ хотѣлось мнѣ уѣхать скорѣе туда, а главное — подальше отсюда! вонъ отсюда!…

Въ Петербургѣ у меня можетъ быть маленькій кругъ знакомыхъ, здѣсь же — одни враги, а мнѣ всего двадцать первый годъ! Мнѣ не по силамъ жить этой забитой, заброшенной, одичадои жизнью!…

Господи, какъ сильно было искушеніе, но внутренній голосъ говорилъ мнѣ, что я не должна ему поддаться. Обдумавъ спокойно, я увидѣла ясно, что обольщалась одной мечтою. Могла ли я ѣхать въ Петербургъ, въ этотъ самый дорогой городъ Россіи, безъ средствъ, безъ опредѣленной дѣятельности, ѣхать на авось, на чистый рискъ? Согласиться на предложеніе Карницына, значило бы согласиться и на его денежную помощь, а эту помощь даже изъ рукъ друга я не хотѣла и не могла принять! Карницыну самому будетъ трудно перебиваться небольшимъ жалованьемъ… нѣтъ, нѣтъ, сто разъ нѣтъ! Наконецъ, могла ли я забыть, что Логуновъ въ Петербургѣ, что пріѣздъ мой могъ показаться ему вызовомъ на возобновленіе прежнихъ нашихъ отношеній? Пусть будетъ мелко чувство, заговорившее во мнѣ; но и оно положило свою тяжесть на вѣсы моего рѣшенія. Какъ ни настаивалъ Дмитрій Петровичъ, я была непреклонна. «Со временемъ», сказала я взаключеніе, «когда мнѣ удастся что нибудь сдѣлать, когда выработаются мои силы и мой характеръ, и я сколачу кой-какія деньги — о, тогда! я лишняго дня здѣсь не останусь».

Черезъ двѣ недѣли онъ долженъ былъ ѣхать. Онъ бывалъ у меня каждый день. Дружба наша наканунѣ разлуки стала еще тѣснѣе. Каждый вечеръ я провожала его, точно хоронила послѣднія радости жизни.

Какъ скоро насталъ день разлуки! У меня силъ не хватаетъ разсказать, какъ горько мнѣ было въ послѣдній разъ пожать его руку! Какъ тяжело было остаться въ четырехъ стѣнахъ моей квартиры одной, совершенно одной!

Въ первые дни послѣ отъѣзда Дмитрія Петровича я напоминала ученаго кота въ «Русланѣ и Людмилѣ», который:

Все ходитъ по цѣпи кругомъ,

Идетъ на право — пѣснь заводитъ,

На лѣво — сказку говоритъ!

Такъ и я вертѣлась около одной мысли, и въ сердцѣ у меня была заведена одна пѣснь — объ отсутствующемъ моемъ другѣ и братѣ!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вотъ главныя внѣшнія и внутреннія явленія, отмѣтившія въ этотъ небольшой промежутокъ времени мою жизнь своими темными красками. Я записывала ихъ въ безпорядкѣ, въ той непосредственной связи, въ которой онѣ являлись въ моей памяти; теперь отчетъ о прошломъ конченъ; я могу говорить о текущемъ днѣ и наконецъ начать свой дневникъ, въ которомъ я помѣстила, можетъ быть несовсѣмъ законно, главу изъ своего прошлаго.

26-го октября, 9 часовъ вечера.

Сегодня я получила письмо отъ Карницына. Онъ разсказываетъ мнѣ подробно свой пріѣздъ въ Петербургъ, хлопоты и бѣготню первыхъ дней. Что касается моего перевода, онъ передалъ мнѣ только, что за переводы вообще платятъ хорошо и принимаютъ ихъ охотно; что онъ отдалъ мой въ редакцію NN, но отвѣта не монетъ получить раньше двухъ недѣль. Онъ обѣщалъ прислать мнѣ въ скоромъ времени новое англійское историческое сочиненіе, изъ котораго я должна сдѣлать краткое извлеченіе.

Въ ожиданіи этой работы я сижу безъ дѣла. Дни проходятъ однообразно. Осень стоитъ пасмурная и сырая. Всякій день — дождь; невозможно выйти на улицу: все залито водою. Небо задернуто сѣрою, тусклою мглою. Скучно смотрѣть на него; еще грустнѣе заглядывать въ свою душу — въ этотъ уголокъ неба, который человѣкъ носитъ въ себѣ… Что-то давитъ ее какъ свинецъ, и какъ свинецъ льется горькая слеза изъ нея… Такая слеза разрываетъ сердце на части; въ ней какъ будто заключена одна изъ тайнъ вѣчности: душа, тоскующая о безконечномъ, человѣкъ, плачущій о потерянномъ раѣ…

Три дня спустя.

Со страхомъ раскрываю я свою шкатулку: изъ нея уже выглядываетъ грозное привидѣніе — нужда. Мнѣ чудится иногда во снѣ, что оно стоитъ у моего изголовья и душитъ меня. Ужасный кошемаръ! На прошедшей недѣлѣ я купила себѣ башмаки и пару перчатокъ. Башмаки были очень нужны, но перчатки? Можетъ быть, я могла бы обойтись еще нѣкоторое время старыми, еслибъ не привычка: Старыя, грязныя перчатки точно липнутъ къ рукамъ, такъ мнѣ въ нихъ неловко и непріятно… Не умѣю я экономничать — вотъ гдѣ корень зла! Скупость, легкая разсчетливость антипатичны, противны моей натурѣ; ее бы надо немного поломать; но въ томъ-то и бѣда, что она такъ трудно гнется! Фортепьяно, которое тётушка взяла для меня на-прокатъ, давно уже отослано. Это — одно изъ самыхъ тяжелыхъ для меня лишеній. Душа порою такъ страстно проситъ музыки, гармоніи звуковъ!

Вчера подъ моимъ окномъ шарманщикъ игралъ какой-то грустный оперный мотивъ… я чуть было не заплакала…

Пятница, 9-го ноября.

Все утро я писала къ Дмитрію Петровичу, а послѣ обѣда пошла немного погулять кругомъ дома. Въ двухъ шагахъ отъ моей квартиры стояла бѣдная женщина съ двумя малютками на рукахъ. У нея былъ изнуренный, страдальческій видъ; дѣти плакали тихимъ, жалобнымъ голосомъ. Она молча протянула руку. Эта нѣмая жалоба тронула меня до глубины сердца. Въ карманѣ у меня былъ одинъ цѣлковый; я тихо положила его въ протянутую руку. Бѣдная мать стояла съ минуту, будто остолбенѣвъ отъ изумленія, не вѣря своей радости. Возвратившись домой, я увидѣла несчастную женщину на колѣняхъ передъ окномъ, съ поднятыми руками: она молилась за меня. Еслибъ эта нищая знала, какъ обогатила она меня въ эту минуту! Я выбѣжала къ ней, и мы вмѣстѣ въ этотъ вечеръ пили чай.

Суббота.

Всю эту ночь я не могла заснуть. Образъ несчастной женщины, брошенной на жертву нуждѣ и пороку, стоялъ неотступно передъ моими глазами. И вдругъ мнѣ пришла мысль — описать ея исторію въ стихахъ. Что если мнѣ это удастся! Что если изъ того пламени, которое охватило мою грудь, блеснетъ хотя одна искра поэзіи. Я вскочила съ постели; руки у меня дрожали, голова была въ огнѣ. Я зажгла свѣчу, накинула на плечи блузу и сѣла за письменный столъ.

Отецъ выучилъ меня писать стихи; Карницынъ столько разъ говорилъ, что у меня много фантазіи, а сама я ощущала въ эту минуту такой горячій притокъ чувства, такой избытокъ мысли. Да, это — минута вдохновенія; надо ловить ее на-лету. Скорѣе, скорѣе за дѣло!…

И вотъ перо мое торопливо опускается въ чернильницу; но вмѣсто того, чтобы лечь на бумагу, оно точно повисло на воздухѣ между моими пальцами. Два часа я просидѣла надъ этой попыткой… Заря занималась, когда утомленная внутренней лихорадкой, бросавшей меня то въ холодъ, то въ жаръ, я кончила. Я потушила свѣчку, подняла стору и прочла свои первые стихи при рождающемся, блѣдномъ солнечномъ свѣтѣ, прочла громко, внятно, будто у меня были слушатели… Когда замолкъ мой голосъ, въ комнатѣ раздался сперва тихій, протяжный вздохъ, потомъ громкій, горькій смѣхъ. И, смѣясь этимъ мучительнымъ смѣхомъ, я изорвала въ мелкіе кусочки листъ бумаги, гдѣ были начерчены параллельныя строчки…

Уже совсѣмъ разсвѣтало, когда я бросилась на постель, чуть не плача съ отчаянія… Но вправѣ ли я огчаяваться? Безъ труда ничего не дается; «трудъ есть завоеваніе и побѣда» говорила я на другой день сама себѣ. Я должна работать, много работать. Конечно, въ одинъ или два мѣсяца я не могу достигнуть блестящихъ результатовъ, но могу получить мѣрку своихъ способностей. Художественность пріобрѣтается нескоро, но природная сила таланта должна непосредственно сказаться… Грустно будетъ убѣдиться, что страстная охота къ поэзіи или къ наукѣ не есть еще вѣрный залогъ дарованія, какъ я это думала прежде…

23-го ноября, пятница; мѣсяцъ спустя.

Вчера я отправила къ Карницыну небольшое стихотвореніе, которое вышло удачнѣе другихъ. Пусть будетъ онъ судьею. Англійское сочиненіе пришло наконецъ. Работы за нимъ будетъ у меня не такъ много. Мой переводъ еще не напечатанъ; но редакторъ обѣщалъ помѣстить его въ свой журналъ. Съ этой надеждою все-таки легче живется!

Я начинаю обживаться съ своимъ одиночествомъ; но какъ одичала я. въ этотъ годъ! Когда посѣщаетъ меня Анна Паладіевна (это случается непремѣнно разъ въ два мѣсяца), я встрѣчаю ее всегда съ замѣшательствомъ и долго даже послѣ ея ухода не могу успокоиться. Впрочемъ, въ этомъ виновата немного сана почтенная Анна Паладіевна. Сколько разъ я ее ни просила мнѣ не передавать городскихъ слуховъ обо мнѣ, она не можетъ утерпѣть, чтобы въ своемъ разговорѣ не сдѣлать ясныхъ намековъ на какую нибудь новую сплетню, сочиненную на мой счетъ, такъ напримѣръ: что я завлекала Карницына, потомъ — что я выхожу за него замужъ, наконецъ, когда онъ уѣхалъ — что онъ нетакъ глупъ, чтобы жениться на мнѣ и т. д.

Я сидѣла всегда какъ на угольяхъ, слушая эти разсказы и часто перебивала мою словоохотливую гостью, предлагая ей чашку чая, до котораго она большая охотница. Сколько крови испортили у меня эти сплетни!…

И зачѣмъ нарушать мое домашнее спокойствіе, зачѣмъ приносить въ мою келью вѣсти изъ того міра, между которымъ и мною стоитъ каменная стѣна?

За эти тяжелыя минуты вознаграждаютъ меня съ избыткомъ письма Карницына и Татьяны Петровны. Отъ Логунова давно уже нѣтъ никакихъ извѣстій. Я чувствовала, что переписка съ нимъ должна оборваться скоро: отношенія наши въ ней были натянуты. Въ послѣднемъ своемъ письмѣ онъ разсказывать мнѣ въ шутливомъ тонѣ, что онъ опять подвизается на гражданскомъ поприщѣ, что за неизвѣстныя ему доблестныя заслуги онъ украшенъ орденомъ св. Анны второй степени, въ которомъ онъ имѣетъ видъ настоящаго государственнаго мужа… и проч. Вообще, какъ ни старался онъ представить въ комическомъ свѣтѣ свою дѣятельность, замѣтно было, что онъ ею доволенъ и попавъ въ свою колею… Дай Богъ ему счастья и успѣха на всѣхъ возможныхъ поприщахъ! Я говорю это отъ души.

Однакожъ, я заговорилась: Дарья нездорова; нужно съ нею посидѣть. Вчера я купила ей фунтъ кофею. Няня такъ привыкла къ нему, что скучаетъ по чашкѣ кофею, какъ я тоскую по обществѣ друга. Но, Господи, какъ она ворчала на меня! я насилу заставила ее принять…

Вторникъ, 16-го декабря.

Все это время я была съ утра до ночи занята. По утрамъ я дѣлала извлеченіе изъ присланнаго мнѣ сочиненія; но вечерамъ трудилась надъ новою задачею: у меня родилась идея повѣсти. Идея эта — изобразить человѣка не какъ героя романа, которому одна любовь даетъ право на вниманіе и все призваніе котораго состоитъ въ томъ, чтобы быть интереснымъ, а вся задача — чтобы умѣть любить; но какъ человѣка, призваннаго къ жизни разумнымъ ея закономъ и дѣйствующаго въ разнообразной средѣ общественныхъ отношеній.

О лицахъ и о завязкѣ повѣсти я не буду говорить: вонервыхъ, характеры лицъ и дѣйствіе еще несовсѣмъ отчетливо выяснились у меня въ головѣ; вовторыхъ, это было бы слишкомъ длинно!

Задача моя хороша; но я чувствую, что она мнѣ не по силамъ. Я не знаю ни жизни, ни народа. Я вижу ужъ теперь, что моя повѣсть построена слишкомъ отвлеченно; характеры — не живыя лица, а голыя олицетворенія общественныхъ отношеніи, дѣйствіе вяло. На каждомъ шагу почва у меня ускользаетъ, и я вишу на воздухѣ… Начну съизнова первую главу, а если не удастся, брошу въ огонь… «Туда имъ и дорога!» скажу я, какъ сказалъ въ ту пору Логуновъ…

18-го января. Четверкъ, 10 часовъ вечера.

Ужасный кошемаръ, душившій меня ночью, повторился на яву! Нужда переступила за порогъ моей квартиры… Всѣ деньги вышли — до послѣдней копейки! Мой золотой браслетъ, подарокъ тётеньки, и серги проданы за безцѣнокъ. Анфиса относила мое шелковое сѣрое платье къ одной купчихѣ. Долго осматривала та, нѣтъ-ли гдѣ нибудь пятнышка и прикидывала, выйдетъ ли изъ него капотъ; но какъ ни вертѣла она его, капотъ не выходилъ. — «Что это, твоя барышня больна, аль природою такъ обижена, что въ рёбрахъ нетолще моего кулака?» спросила она Анфису, отдавая ей платье.

На дворѣ такъ холодно, что я мерзну даже въ комнатахъ; а между тѣмъ не велѣла топить изъ экономіи. Утромъ я работала въ комнатѣ Дарьи, смежной съ кухнею, подъ предлогомъ, что мнѣ веселѣе будетъ работать, глядя на нее… Но всякій разъ, когда я поднимала глаза, я видѣла, что она украдкою утираетъ кулакомъ слезы; мнѣ это было такъ тяжело, что я не могла написать и десяти строкъ.

Карницынъ не совѣтуетъ писать стиховъ: стихотворная форма, но его мнѣнію, можетъ быть годна только для великихъ поэтовъ. Повѣсть моя брошена. Инстинктивное чувство говоритъ, что я обманулась насчетъ своихъ способностей. Что можетъ быть тяжелѣе подобнаго обмана? Посредственность — вотъ мой удѣлъ, и рано или поздно нужно будетъ ему покориться… Противъ своей природы нельзя идти: тутъ не помогутъ никакія титаническія усилія воли, никакая самая горячая любовь… Никто кромѣ Прометея не открылъ секрета похитить священный огонь у неба…

20-го марта.

Я пережила ужасный мѣсяцъ; даже безъ ужаса не могу теперь о немъ вспомнить. Кажется, я была близка къ сумашествію: по цѣлымъ днямъ скиталась какъ привидѣніе изъ угла въ уголъ; во снѣ бредила, дико вскрикивала; на крикъ мои прибѣгала Дарья. Я смутно чувствовала, что ея набожная рука меня креститъ, и ея губы шепчутъ надо мною молитву. Днемъ я иногда находилась въ состояніи, похожемъ на летаргическій сонъ: у меня было сознаніе того, что происходитъ около меня; но сама я точно лишена была способности проявить чѣмъ нибудь тлѣющую во мнѣ слабую искру жизни. Я сидѣла по цѣлымъ часамъ безъ малѣйшаго движенія, запершись въ своей комнатѣ; почти ничего не ѣла, едва отвѣчала на заботливые вопросы няни и все куталась въ теплый платокъ. Мыслей у меня было очень немного; но двѣ или три были забиты въ головѣ такими крѣпкими гвоздями, что онѣ обратились въ какой-то пунктъ помѣшательства. Иногда я повторяла одну и ту же фразу по десяти или двадцати разъ: «Холодно! холодно!» — шептала я про себя, потирая руки. — «Хлѣба нѣтъ!» — повторяла я въ другой разъ машинально. Или еще спрашивала себя: — «Жить? Зачѣмъ жить?» — Однажды я заснула въ девять часовъ вечера и проснулась на другой день въ часъ пополудни. Когда я открыла глаза, я увидѣла передъ собою Дарью. Бѣдная старушка думала, что это — сонъ передъ смертью. Ея слезы возвратили мнѣ сознаніе; настала минута кризиса… Я долго плакала на груди моей доброй няни. — «Не плачь, моя сердечная, моя пташечка, моя голубка!» — шептала она: — «Богъ милостивъ… онъ услышитъ наши грѣшныя молитвы!…»

Въ эту минуту кто-то постучался въ дверь. Дарья пошла отворять, и черезъ минуту на порогѣ моей комнаты показалась худая и блѣдная фигура бѣдной женщины съ двумя малютками, покрытыми какими-то отвратительными лохмотьями… Дрожь пробѣжала по моему тѣлу; съ минуту стояла я въ какомъ-то оцѣпененіи; наконецъ, я провела рукою по лбу, сказала едва слышно: «Войдите!» и сдѣлала два шага впередъ. Что-то сильное, нѣжное и грустное поднялось въ моей душѣ и вмѣстѣ со мною пошло къ ней на встрѣчу…

26-го марта.

Я заложила Аннѣ Паладіевнѣ за восемьдесятъ рублей серебромъ почти все домашнее свое серебро. Она обѣщала не продавать его, даже если я не возвращу ей денегъ къ сроку, то-есть черезъ три мѣсяца. Изъ этихъ восьмидесяти рублей я заплатила свой долгъ хозяйкѣ — двадцать одинъ рубль. Анфисѣ — жалованья за три мѣсяца — девять рублей; купила дровъ на пятнадцать рублей, свѣчей — на два; сахару и чернаго чая — на пять; два фунта кофею Дарьѣ — шестьдесятъ копеекъ; мыла и другихъ мелочей — на одинъ рубль; заплатила молочницѣ одинъ рубль сорокъ коп. Итого издержано пятьдесятъ пять рублей; осталось затѣмъ двадцать пять… Съ ними я проживу еще мѣсяцъ (на столъ у меня выходитъ отъ десяти до двѣнадцати рублей)… а далѣе что будетъ, если не поспѣютъ къ тому времени деньги за переводъ — не знаю — что Богъ дастъ! Я даже стала рѣже писать къ Карницыну, чтобы сберечь лишній гривенникъ…

Порывы мои къ дѣятельности не остываютъ. Какъ нищая — милостыни, такъ я прошу для себя работы. Добрые люди, дайте работу! Я могу быть полезна, если не вамъ, то вашимъ дѣтямъ; могу научить ихъ чему нибудь… О, я буду трудиться, посильно трудиться; буду любить вашихъ дѣтей сердцемъ сестры. Я готова забыть всѣ обиды, всѣ оскорбленія; возьмите только мое свободное время, возьмите въ услуженіе мою мысль, мои познанія на пользу вашихъ дѣтей, для насущнаго хлѣба мнѣ! Что нибудь я должна дѣлать, потому что безъ этого разумнаго чего нибудь я могу съума сойти! Но еслибы даже я постучалась въ дверь каждаго дома города Т*** и попросила работы, то ни одна дверь для меня бы не отворилась… «На васъ лежитъ зараза грѣха!» — сказали бы мнѣ — «убирайтесь прочь!» и захлопнули бы ее съ презрѣніемъ.

Чума клеветы отравила мою жизнь. Уйду, убѣгу отсюда — такъ жить нельзя!

Въ городѣ узнали, что я нуждаюсь въ деньгахъ и говорятъ, что это — подѣломъ мнѣ. Нѣтъ, не могу болѣе писать!

Тоска начинаетъ глодать сердце — опять эта мучительная тоска!

27-го апрѣля.

Мѣсяцъ прошелъ, а съ нимъ канули и послѣднія деньги. Карницынъ прислалъ новый романъ для перевода и говоритъ, что скоро получитъ деньги за первую часть повѣсти и за мою статью, которую онъ нѣсколько исправилъ и отдалъ напечатать. Онъ находитъ, что этой небольшой суммы мнѣ будетъ довольно на проѣздъ въ Петербургъ и на первое обзаведеніе. Какъ далекъ онъ отъ истины!… А на дворѣ все распускается: стебли на деревьяхъ пускаютъ маленькія ночки и новые побѣги; даже крѣпкая почернѣвшая кора, и та точно сбросила свою старую шелуху… Все помолодѣло и обновилось подъ вліяніемъ теплаго луча солнца; только въ моей темницѣ не распустилось ни одного цвѣтка. Я все сижу какъ бѣлка въ клѣткѣ и верчу свое колесо. Я чаще теперь гуляю и охотнѣе всего спускаюсь къ берегу рѣки. Мнѣ пріятно слушать мирный прибой ея волнъ; пріятно любоваться ея зеркальною поверхностью и смотрѣть, какъ надъ нею вьются чайки, а въ вышинѣ плывутъ стада дикихъ утокъ.

3-го мая.

Въ домѣ ни копейки… Можно бы продать нѣкоторую лишнюю мебель; но мнѣ сильно не хочется принимать къ себѣ въ домъ разныхъ любопытныхъ, которые будутъ потомъ разглашать о моей нуждѣ. Нѣтъ! одна мысль, что я увижу у себя чужихъ людей, приводитъ меня въ ужасъ. Я какъ улитка срослась въ своей раковиной и буквально боюсь людей.. Для прогулокъ я выбираю самыя пустынныя мѣста, и если случайно встрѣчу женщину или мужчину порядочно одѣтаго, сердце стучитъ у меня какъ молотокъ; я чувствую лихорадочную дрожь и невольно прибавляю шагу. Это — недугъ какой-то.

Жду съ нетерпѣніемъ Анфису. Я послала ее продать золотое колечко, которое ношу почти съ дѣтства. Покойный отецъ подарилъ мнѣ его. Я думала, что даже смерть меня съ нимъ не разлучитъ; но нужда видно сильнѣе смерти.

«Отецъ! помоги твоей дочери, подари ты ей вмѣсто этого колечка золотую цѣпь терпѣнья, покорности, мужества и стойкости, чтобы эти качества какъ звенья въ ней были дружно переплетены между собою!»

На другой день.

Анфисѣ дали за мое золотое кольцо… полтинникъ! Пятьдесятъ копеекъ за то, что для меня тяжелѣе вѣсило золота, не имѣло цѣны! Но все равно: оно продано, оно въ чужихъ рукахъ, а полтинникъ для меня — большія деньги. На нихъ Дарья, Анфиса и я будемъ сыты, будемъ сегодня обѣдать. Вчера я была такъ голодна, что даже къ вечеру мнѣ сдѣлалось дурно… Я не дождусь обѣда; мы обѣдаемъ сегодня въ двѣнадцать часовъ, а теперь только одиннадцатаго половина! Я даже писать не могу — дотого меня мучитъ голодъ…

9 часовъ вечера.

Обѣдъ былъ у насъ сегодня великолѣпный: супъ, говядина съ картофелемъ и лапша на молокѣ. Мнѣ даже стыдно подумать, сколько я ѣла: двѣ тарелки лапши изчезли какъ ни въ чемъ ни бывало! Хотѣлось мнѣ оставить что нибудь на завтра, а между тѣмъ какъ начала ѣсть — и все забыла. Виновата тутъ немного и Дарья… «ѣшь сердечная моя, ѣшь голубчикъ!» — приговаривала она, подливая въ мою тарелку. Она даже повеселѣла, глядя на меня.

А завтра, что будемъ мы ѣсть? Жду съ замираніемъ сердца почты. Я перевожу по восьми часовъ въ день. Эта механическая работа не даетъ пищи ни уму, ни воображенію; но она утоляетъ нужду въ трудѣ, которая есть голодъ мозга и первая потребность человѣческой природы…

5-го мая 9 часовъ вечера.

Я сыта и счастлива сегодня, хотя и не обѣдала. Радость упала мнѣ точно съ неба.

Напротивъ моей квартиры поселились недавно богатые купцы, у которыхъ большой магазинъ колоніальныхъ товаровъ. Анфиса познакомилась съ кухаркою этихъ купцовъ; та пригласила ее къ себѣ. Хозяйка, увидя ее вчера въ кухнѣ, разговорилась съ нею, спросила, у кого она служитъ, кто я такая и т. д. Анфиса, которая души во мнѣ не слышитъ, расписала меня такъ: «генеральская дочка и такая ученая, по французскому говоритъ, на инструментѣ играетъ… одно слово — чудесная барышня! бѣда только, что послѣ смерти генеральши-тетки, которая пріѣхала изъ столицы, да здѣсь померла. Не въ хорошихъ находится обстоятельствахъ. Деньги-то скоро придутъ изъ Питера, но теперича — житье небогатое». Купчиха слушала ее внимательно и ушла, приказавъ своей кухаркѣ поставить самоваръ для ея гостьи. Черезъ часъ она вернулась и, позвавъ въ сторону Анфису, спросила ее, какъ она думаетъ: буду ли я согласна учить ея дочерей французскому языку и музыкѣ? Денегъ она не пожалѣетъ, лишь бы дочери были хорошо воспитаны. Почтенная моя стряпуха поважничала, помялась, какъ подобаетъ настоящей дипломаткѣ, и отвѣчала, что сказать-то скажетъ, но думаетъ, что я не соглашусь: вѣдь учить недворянскихъ дѣтей — дѣло несподручное генеральской дочери! Какъ я смѣялась, слушая разсказъ Анфисы! Завтра она пойдетъ къ купчихѣ и скажетъ, что я согласна учить ея дочерей и буду у ней сама. Анфиса совѣтовала не давать такъ скоро утвердительнаго отвѣта, а сказать сперва ни то, ни сё: пусть знаютъ, какова имъ честь и цѣнятъ ее какъ слѣдуетъ; а то эти купцы, какъ увидятъ что товаръ идетъ имъ самъ въ руки, сейчасъ цѣну съ него сбавятъ; не въ первый разъ имѣетъ она дѣло съ этими алтынниками! — Но я не поддалась. Мнѣ деньги нужны, нужны привѣтливыя лица, ласковыя слова; мнѣ нужно любить людей! Скучно думать постоянно о самомъ себѣ и имѣть дѣло всегда съ собственнымъ своимъ ищемъ. Такая жизнь — не жизнь, а только подобіе ея. Она, какъ солнечный свѣтъ, отраженный на землю съ луны, достается намъ блѣдный, холодный, слабоосвѣщающій, вовсе несогрѣвающій.

Три дня спустя.

До сихъ поръ нѣтъ и нѣтъ отвѣта отъ купцовъ. Мужъ и жена совѣщаются, разсчитываютъ, а можетъ быть, ужъ раздумали.

А между тѣмъ я ѣсть хочу! Вчера, кромѣ кружки молока, я ничего въ ротъ не брала; сегодня — такъ же… Я чувствую головокруженіе, лихорадку… мнѣ тошно; какой-то червякъ ворочается въ моихъ внутренностяхъ… руки дрожатъ… Одно утѣшеніе, что Анфиса и Дарья сыты.

На другой день, 10 часовъ вечера.

Написавъ эти строки, я поплелась въ кухню; къ счастью, нашла въ ящикѣ стола черствый кусокъ хлѣба… истребила его скоро, несмотря на то, что чуть не изломала на немъ зубовъ… выпила съ Дарьей чашку чернаго кофе и на нѣсколько времени заморила червяка. Но я чувствовала такое истощеніе силъ и такую головную боль, что принуждена была лечь и, хотя не могла заснуть, но забылась и даже бредила. Проснувшись, я опять испытала съ какою-то острою болью признаки голода… я не могла вынести это страданіе и, почти не понимая себя, выбѣжала изъ дому. Сначала мелькнула у меня мысль пойти къ Аннѣ Паладіевнѣ… она — такая хлѣбосолка; но мнѣ стало стыдно идти въ гости, чтобы вкусно поѣсть, и я повернула въ другую сторону. Я пошла куда глаза глядятъ и очутилась за городомъ, въ полѣ. Черезъ полчаса ходьбы я почувствовала такую усталость и слабость, что каждую минуту мнѣ казалось, что я не въ состояніи буду двигаться и вотъ-вотъ сейчасъ упаду. Ужасъ овладѣлъ мною при мысли, что я могу лишиться чувствъ и что некому будетъ привести меня до дому. Свѣжій воздухъ раздражилъ еще сильнѣе мой аппетитъ, и снова внутри меня раздался дикій крикъ: «хлѣба! хлѣба!» Въ изнеможеніи я упала на очутившійся на дорогѣ большой камень. Догарающая заря заливала румянымъ огнемъ полнеба, а съ другой стороны налетали прозрачныя тѣни. Синяя даль равнины темнѣла, теряя свои контуры подъ дымкой ночныхъ тумановъ. «Какъ темно!» — подумала я, кусая себѣ ногти отъ голода. Вдругъ мнѣ стало страшно. — «Гдѣ я, Боже мой?» — спросила я себя, окидывая глазами мѣстность. «На большой дорогѣ сижу на камнѣ одна одинёшенька! Кто нибудь можетъ пройти мимо и принять меня за бродягу». — Стыдъ и страхъ дали мнѣ силу встать и идти скоро. «Лишь бы мнѣ дойти до города», думала я, стараясь прибавить шагу, но шла все медленнѣе и медленнѣе. Наконецъ, очертанія домовъ легкими силуэтами уже рисовались въ сумеркахъ вечера. Я перевела духъ и надѣялась, что дойду благополучно до дому _х какъ вдругъ услышала за собою чьи-то шаги. Сердце застучало у меня въ груди; ознобъ усилился.

— Куда вы такъ спѣшите, моя красавица? — произнесъ мужской голосъ довольно тихо; но мнѣ показалось, что онъ закричалъ у самого моего уха. Я молчала и вошла въ улицу.

— Позвольте васъ довести до дому, продолжалъ этотъ голосъ. — Не бойтесь, пожалуйста: я — вѣжливый кавалеръ; я умѣю обращаться съ такими канареечками, какъ вы, моя хорошенькая!

Я рѣшилась попросить навязчиваго господина меня оставить въ надеждѣ, что серьёзный тонъ на него подѣйствуетъ. Я подняла глаза, но встрѣтила такой нахальный взглядъ, такую двусмысленную улыбку, что поняла безполезность увѣщанія и продолжала идти молча. Онъ сдѣлался смѣлѣе, онъ предложилъ мнѣ руку.

Я не помню, что было въ эту минуту со мною. Къ счастью, двѣ крестьянки со мною поравнялись — и я вздохнула свободнѣе.

Я не отступала ни на шагъ отъ нихъ и рѣшилась спросить: «куда онѣ идутъ?»

— А что, матушка? на что тебѣ? Что о такую пору одинёшенька гуляешь? — сказала одна изъ нихъ, сжалившись надъ испуганнымъ и блѣднымъ моимъ лицомъ.

— Матушки, проведите меня до дому… Можетъ быть, вамъ по дорогѣ; я живу недалеко — вонъ тамъ… сказала я умоляющимъ голосомъ.

— Пожалуй, или съ нами… отвѣчала ласково пожилая крестьянка.

Мой преслѣдователь, услышавъ нашъ разговоръ, шмыгнулъ на другую сторону улицы, но не отставалъ отъ насъ. Поравнявшись съ квартирою, я поблагодарила своихъ спутницъ и быстро позвонила.

— Это — вы, Евгенія Платоновна? А я-то безпокоилась, Господи милостивый! суетясь около меня въ потьмахъ воскликнула Дарья.

Отъ радости, что наконецъ я дома, духъ у меня замеръ, и ни одно слово не могло вылетѣть изъ груди. Напряженное, лихорадочное состояніе, въ которомъ я находилась, истощило послѣднія мои силы: ноги у меня подогнулись, и я протянула руку, чтобы схватиться за Дарью. Но неожиданно я услышала, что кто-то тихо отворяетъ дверь, которую няня въ потьмахъ забыла запереть, и къ неожиданному своему ужасу я увидѣла черную тѣнь въ двухъ шагахъ отъ себя.

— Дарья, заприте дверь! закричала я какимъ-то неестественнымъ голосомъ и черезъ минуту очутилась въ маленькой своей передней. Я перевела духъ, подняла глаза и… увидѣла въ сумеркахъ фигуру молодаго человѣка, гнавшагося за мною.

— Что вамъ угодно, сударь? спросила сердито Дарья.

— А вотъ я съ барышней объяснюсь!

— Мнѣ нечего съ вами объясняться: васъ не знаю, сказала я и хотѣла пройти въ гостинную, но онъ загородилъ мнѣ дорогу.

— Какъ вы смѣете? произнесла я гордо и, обернувшись къ Дарьѣ: — выпроводите этого господина! приказала я и, не оглядываясь, пошла въ свою комнату.

Я не помню, что было со мною, когда я очутилась въ своей мирной кельѣ. Дарья разсказала мнѣ потомъ, что, вернувшись ко мнѣ, она застала меня по срединѣ комнаты. Я стояла, широко раскрывъ глаза, съ неподвижнымъ, блуждающимъ взоромъ и держась обѣими руками за голову. Она заговорила со мною — я не отвѣчала; она взяла меня за плеча — я не двигалась съ мѣста. Наконецъ я пришла въ себя и первымъ моимъ движеніемъ, когда я узнала Дарью, было — броситься къ ней на шею.

— Дарья! не дайте въ обиду сироту! сказата я, рыдая: — защитите меня! Няня, няня, мнѣ такъ тяжело!

Когда прошелъ мои первый припадокъ, Дарья уложила меня спать, заварила мнѣ чаю и ухаживала за мною какъ за ребёнкомъ.

— Дарья! я ѣсть хочу, я голодна! шепнула я, наклоняясь къ самому ея уху. — У меня силъ не было притворяться.

— Господи! всплеснула руками Дарья: — голубушка ты моя, сердечная ты моя! Сейчасъ сбѣгаю въ лавочку, принесу тебѣ бѣлаго хлѣба… купецъ знакомый — въ долгъ дастъ.

Въ эту минуту вошла Анфиса, держа въ рукѣ что-то круглое, завернутое въ платокъ.,

— Здравствуйте, барышня Евгенія Платоновна! здравствуйте, матушка Дарья Петровна! сказала она, низко мнѣ кланяясь и цалуясь съ Дарьей. — А вотъ я вамъ, барышня моя, гостинцу принесла! — и съ этими словами она развязала свой узелъ и высыпала ко мнѣ на колѣни разныхъ кренделей, бубликовъ, прянниковъ и проч. Глаза у меня разбѣжались. Сладко улыбнувшись Анфисѣ и кивнувъ ей въ знакъ благодарности головой, я бросилась какъ звѣрь на лакомую добычу. Дарья проворно побѣжала и принесла мнѣ большую чашку чая. Я попросила Анфису принести самоваръ въ мою комнату, и мы втроемъ пили, закусывая чай сахаромъ и заѣдая свѣжими булками… Господи! какой славный, веселый былъ у насъ пиръ!

На друіой день.

Сегодня ко мнѣ приходила кухарка купцовъ Саловыхъ съ поклономъ и съ просьбой отъ своей барыни, чтобы я къ ней пришла. Я пріодѣлась и отправилась не безъ трепета. Купчиха приняла меня очень любезно, представила мнѣ своихъ дочерей, разсказала, какъ она выбивается изъ силъ, чтобы онѣ были воспитаны нехуже дворянскихъ барышенъ, и много чего — другаго. Наконецъ, когда истощились разсказы, она спросила: «какая будетъ плата за уроки?» Я отвѣчала, сильно краснѣя, что условія мои: «полтинникъ за часъ». Она нашла, что я требую много, что я должна бы уступить, такъ какъ, если я буду заниматься хорошо съ ея дѣтьми, то она отрекомендуетъ меня къ своимъ знакомымъ. Я сидѣла какъ на угольяхъ.

— Увѣряю васъ, сударыня, что я не дорого цѣню свои трудъ, сказала я робко.

Вотъ какую сдѣлку она мнѣ предложила. Я буду заниматься съ ея дочерьми три раза въ недѣлю по полтора часа и за это буду получать семь рублей въ мѣсяцъ; кромѣ того, въ скоромъ времени она купитъ «инструментъ»; я буду давать уроки музыки и получать за нихъ столько же.

Что мнѣ было дѣлать? «Нужда пляшетъ, нужда пѣсеньки поетъ!» я согласилась… Семь рублей, это — мѣсячная плата за квартиру…

28-го мая, 10-ть часовъ вечера.

Боже мой! какая радость, какое счастье! Я получила повѣстку на триста руб. с. Бѣгомъ отправилась я на почту. На имя мое, кромѣ письма, былъ еще большой ящикъ. «Что это такое?» думала я всю дорогу, везя загадочный тюкъ.

Наконецъ онъ былъ распечатанъ, крышка сломана, и — что же я увидѣла? Книги — несчетное множество книгъ! Вотъ сюрпризъ! Сердце у меня билось такъ весело, такъ весело! И каждую книгу я вынимала поочередно, смотрѣла на корешокъ, громко читала его заглавіе, даже заглядывала въ страницы, потомъ клала ее осторожно въ сторону и брала другую. Вотъ пять книгъ «Очерковъ» Маколея; вотъ «Исторія Французской цивилизаціи» Гизо — мои любимые историки! а эти — одна, двѣ, три, четыре… десять книгъ Прескотта; «Шёрли» Корреръ-Бель и «Исторія литературы» Шмидта. Какъ я вдругъ стала богата! Этимъ капиталомъ я проживу цѣлый годъ, цѣлый годъ буду сыта… Добрый, добрый другъ!

Гдѣ же письмо? Только теперь я вспомнила объ немъ. Я опустила руку въ карманъ и вынула изъ него конвертъ съ четырьмя печатями. Въ немъ было коротенькое письмо и шесть пятидесятирублевыхъ бумажекъ. Цѣлую минуту смотрѣла я на нихъ съ любовью.

«Мои деньги, первыя мои собственныя деньги! Я заработата ихъ, я имѣю на нихъ полное, нравственно-законное право!» шепталъ во мнѣ внутренній голосъ, и я была счастлива, я гордилась своими деньгами, я любила ихъ честною любовью труженика къ своей собственности.

Вотъ что писалъ Карницынъ:

"Посылаю вамъ, милый другъ Евгенія Платоновна, триста рублей: двѣсти за первую часть вашего перевода, а сто за вашу оригинальную статью, и пользуюсь этимъ случаемъ, чтобы послать вамъ нѣсколько иностранныхъ сочиненій, которыя доставятъ вамъ много удовольствія и вмѣстѣ съ тѣмъ обогатятъ маленькую библіотеку, помѣщающуюся въ вашей головкѣ.

"Примите ихъ отъ вашего друга и брата

"Дмитрія Карницына."

Сложивъ письмо, я позвала Дарью.

— Няня, няня! идите сюда!

— Кто это тебѣ, моя голубушка, изъ Питера гостинца прислалъ? спросила еще въ дверяхъ Дарья. Но взглянувъ на выложенныя книги, она проворчала недовольнымъ голосомъ: — Фу-ти, Господи! стоило это за тридевять земель везти-то! Довольно у насъ и своихъ! Невѣсть чему обрадовалась… а я думала, на самомъ дѣлѣ какой гостинецъ прислали!

— Не сердитесь, родная моя… Дайте сюда руку, надѣньте-ка очки! сказала я весело моей старушкѣ.

Дарья надѣла очки.

— А вотъ смотрите, продолжала я, кладя ей на ладонь пятидесятирублевыя бумажки и считая ихъ громко. — Что, обманула? Что, это — не гостинецъ?

Дарья моя даже всплеснула руками.

— Что это вы, Евгенія Платоновна? ужь не наслѣдство ли отъ кого получили? спросила вдругъ важно старушка, невѣрившая никогда, что за свою работу я могу получить деньги. Я засмѣялась, да такъ весело, что радостная улыбка освѣтила добродушное лицо Дарьи.

— Это — лучше наслѣдства; это — деньги заработанныя! И я объяснила ей, какимъ образомъ я ихъ заработала. Няня качала только головою и бормотала про себя: — «Мудрено! мудрено!»

Спрятавъ двѣсти рублей въ шкатулку и оставивъ на расходы сто, я отдала ей шкатулку и сказала:

— Дарья! это будетъ намъ запасъ на черный день… Поставьте ее ко мнѣ въ шкафъ, или спрячьте лучше къ себѣ…

Дарья ушла, а я осталась одна въ обществѣ дорогихъ и избранныхъ своихъ гостей…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я такъ счастлива сегодня… Сердце готово выпрыгнуть изъ груди! Подъ ногами я чувствую твердую почву, а руками будто хватаю звѣзды; и эти звѣзды смотрятъ мнѣ въ глаза, какъ добрые друзья — привѣтливо и ласково. На землѣ стелется для меня ясная, хотя и узкая дорожка… Впередъ же — съ Богомъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ЕЛЕНА САЛЬЯНОВА.

"Отечественныя Записки", №№ 1—2, 1863