Евгений Сю (Мечников)/Дело 1871 (ДО)

Евгений Сю
авторъ Лев Ильич Мечников

Опубл.: 1871. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Дѣло», № 2, 1871.

ЕВГЕНІЙ СЮ.

Національныя особенности и различія хотя и отрицаются съ нѣкоторыхъ поръ слишкомъ горячими приверженцами повсемѣстнаго братства народовъ, на дѣлѣ однакожъ онѣ продолжаютъ проявляться весьма замѣтно, даже на такихъ поприщахъ, на которыхъ никто не думаетъ возбуждать и подстрекать ихъ искуственнымъ образомъ, какъ это бываетъ въ дѣлѣ внѣшней и внутренней государственной политики. Безъ особенныхъ усилій глубокомыслія и проницательности, легко убѣдиться, что даже на поприщѣ такой національной дѣятельности, какъ легкая беллетристика, характеристическія особенности національностей играютъ весьма примѣтную роль. Французская беллетристическая муза сполна выдерживаетъ свой національный характеръ «вѣтреной Лизеттой», воспѣтой Беранже. Имѣя очень мало сходства и съ англійскою чинною лэди, и со степенною нѣмецкою Familienmutter, она не требуетъ отъ своего читателя ни привычки сосредоточиваться, ни уважительнаго отношенія къ ея произведеніямъ. Она навязывается каждому, вовсе не имѣя въ виду внушать своимъ поклонникамъ продолжительныхъ и глубокихъ привязанностей. Если такъ-называемый серьезный читатель презрительно бросаетъ подъ столъ, не дочитавъ до половины, какое-нибудь многотомное ея дѣтище, — она нисколько не смущается этимъ и гордится тѣмъ, что усладила досуги дворника, прачки или празднаго камердинера. «Про серьезнаго читателя, словно говоритъ она, — и безъ меня много книгъ пишется». Вербовать себѣ громадное количество поклонниковъ, проникать въ тѣ укромные чердаки, конурки и подвалы, куда рѣдко проникаетъ какая-бы то ни было книга — ея главнѣйшее стремленіе. И она въ совершенствѣ владѣетъ всѣми приманками и уловками, на которыя, если судить по достигнутымъ ею количественнымъ результатамъ, оказалось падкимъ значительное большинство всего читаюшаго міра. Вѣтреная муза эта не гнушается никакими пріемами, чтобы достичь хоть мимолетнаго, но численно-громаднаго, успѣха. Народившись въ то время, когда большинство читателей требуетъ отъ литературы того-же рода услугъ, какого требовалъ отъ своей Фетиньи покойный супругъ Коробочки, — она доводитъ до артистическаго совершенства искуство чесанія на ночь пятокъ читателю къ нарочитому его удовольствію… Повидимому, она всякимъ литературнымъ достоинствомъ, всякимъ внутреннимъ содержаніемъ жертвуетъ одному только популярному своему значенію. Но это только повидимому: въ сущности-же легко убѣдиться, что тенденціозность составляетъ присущую родовую черту французскаго романа. Какъ ни пусто, безсодержательно и разсчитано лишь на потрясающій эфектъ можетъ показаться намъ то или другое изъ произведеній легкой французской беллетристики, мы однакожъ безъ труда найдемъ въ каждомъ изъ нихъ свою тенденцію, свою общую формулу, подъ которую авторъ гнетъ изображаемыя имъ лица и явленія: иногда тенденція эта можетъ быть до того мелка и ничтожна, что читатель даже не замѣчаетъ ея существованія. Авторъ какой-нибудь «Дѣвицы Жиро», очевидно, задался слѣдующей темой: нѣкоторыя болѣзненныя извращенія физической любви гибельны для организма и съ точки зрѣнія нравственности не заслуживаютъ одобренія. Эта истина составила для него законный предлогъ нарисовать нѣсколько эротическихъ сценъ и пріапическихъ картинокъ; ему нѣтъ дѣла до того, въ какомъ видѣ извѣстныя явленія дѣйствительно могутъ существовать въ современномъ французскомъ обществѣ, и онъ придумываетъ ихъ собственнымъ умомъ, сообразно своей узенькой тенденціи. Подводя общіе итоги дѣятельности такого писателя, вы рѣшительно не можете сказать, въ чемъ заключается его тенденціозная сторона. Такъ, напримѣръ, бывало съ пресловутымъ Дюма старшимъ, который въ одномъ романѣ проводитъ какую-нибудь демократическую, пожалуй, даже соціальную тенденцію, а въ слѣдующемъ романъ снова является апологистомъ аристократической роскоши, величія двора Людовика XIV и т. п. Здѣсь, можетъ быть, кстати замѣтить, что нѣкоторый художественный аристократизмъ встрѣчается у всѣхъ, болѣе или менѣе знаменитыхъ корифеевъ французской беллетристики, даже у тѣхъ, дѣятельность которыхъ посвящена очень опредѣленно и сознательно популяризаціи соціальныхъ задачъ и демократическихъ теорій: обыкновенно это своего рода протестъ противъ крайне буржуазнаго строя той эпохи, въ которую расцвѣлъ французскій романъ и произвелъ наибольшее число замѣтныхъ дѣятелей… Иногда крылатый конь необузданнаго воображенія заноситъ автора въ такія Палестины, гдѣ его тенденція, какъ и все остальное, совершенно теряется въ массѣ всякаго рода фантастическихъ хитросплетеній и невозможностей. Но тѣмъ не менѣе тенденція всегда непремѣнно есть во всякомъ французскомъ романѣ, хотя иногда она и ускользаетъ отъ вниманія читателя. Французскій романистъ никогда не ставитъ своею задачею художественное воспроизведеніе дѣйствительности. Исключеніе составляютъ только очень и очень немногіе очерки и этюды Бальзака, но самое исключеніе это только подтверждаетъ общее правило. Французскій романистъ по преимуществу сочиняетъ свои произведенія, разыгрывая передъ читателемъ родъ кукольной комедіи. Дѣйствующія лица французскихъ романовъ не больше, какъ олицетворенія разныхъ отвлеченныхъ качествъ, добродѣтельныхъ или порочныхъ, смѣшныхъ или доблестныхъ. Авторъ, обыкновенно, самою внѣшнею обстановкою, самою, такъ-сказать, костюмировкою своихъ дѣйствующихъ лицъ, заблаговременно предупреждаетъ читателя о тенденціозномъ ихъ значеніи; самый выборъ именъ есть у него дѣло небезразличное. Во всякомъ случаѣ, при первомъ появленіи каждаго дѣйствующаго лица въ французскомъ романѣ, вы уже знаете, изображаетъ-ли онъ собою подлежащій наказанію порокъ, или долженствующую торжествовать добродѣтель, — шутъ или злодѣй, или герой. А всѣ эти роли также обязательны во французскомъ романѣ, какъ и въ любомъ мелодраматическомъ оперномъ, либретто…

А между-тѣмъ, благодаря этому сочетанію тенденціозности во французской литературѣ съ ея общедоступностью, съ ея крайне демократическимъ тономъ «по плечу всѣмъ и каждому», она стала общественною силою, историческимъ факторомъ современной жизни. Не слѣдуетъ забывать, что предѣлъ успѣха произведеній есть вмѣстѣ съ тѣмъ и предѣлъ распространенія грамотности въ народѣ, — что ея завлекательныя книжки однѣ читались съ жадностью въ мансардахъ и подвалахъ, гдѣ скучено голодное ремесленное народонаселеніе большихъ городовъ… Весьма интересно было-бы узнать, какого рода осадокъ должно было оставлять чтеніе, ихъ въ умахъ, еще доступныхъ для литературныхъ вліяній, мало знакомыхъ съ гастрономическими утонченностями духовной пищи, доходящей до нихъ въ размѣрахъ еще болѣе скудныхъ, чѣмъ пища плотская; весьма-бы интересно было прослѣдить, въ какой мѣрѣ литературныя произведенія этого эстетически довольно грубаго и, пожалуй, даже отчасти балаганнаго рода, удовлетворяли своему назначенію посредничества между вершинами мыслительной дѣятельности и незримыми ея корнями, т. е. тѣми многочисленными, но незамѣтными общественными единицами, которыя ищутъ въ литературномъ произведеніи не просто отдыха и наслажденія, но и знанія житейскаго урока.

На этотъ разъ мы имѣемъ дѣло, съ такимъ авторомъ, который болѣе всѣхъ своихъ собратій способенъ служить представителемъ вообще французскаго романа въ эпоху высшаго его развитія и соціальнаго значенія, т. е. въ промежутокъ времени около 1830 и 1850 г., въ эпоху такъ-называемой буржуазной Франціи, когда окончательно палъ, въ лицѣ реставраціоннаго правительства, старый политическій строй и пока еще не установилась вторая имперія, замкнувшая недавнею седанскою катастрофою цѣлый историческій періодъ политическаго и соціальнаго существованія Франціи.

Евгеній Сю, втеченіе своей слишкомъ двадцатипятилѣтій литературной карьеры, написавъ болѣе ста томовъ романовъ самаго разнообразнаго содержанія, откликнулся на всѣ тѣ явленія, на которыя откликался каждый въ отдѣльности современный ему французскій романистъ; у него мы найдемъ, по меньшей мѣрѣ, по одному образцу каждаго изъ направленій, котораго держались другіе замѣчательные его соперники и друзья. Неистощимая внѣшняя изобрѣтательность Александра Дюма старшаго и психологическій анализъ Бальзака, — археологическая отчасти художественность Виктора Гюго въ его «Notre-Dame de Paris» и либеральная тенденціозность Жоржъ-Занда съ ея демократическимъ натурализмомъ à la Жанъ-Жакъ Руссо, — всѣ эти разнообразныя свойства и качества составляютъ либо фондъ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ романовъ Сю, либо смѣшиваются между собою въ одномъ и томъ-же его произведеніи. Этотъ разносторонній и размашистый талантъ подчинялся кромѣ того еще и нѣкоторымъ разнообразнымъ иностраннымъ вліяніямъ. При всемъ томъ онъ вовсе не представляется намъ безцвѣтнымъ зеркаломъ, отражающимъ то, что попадаетъ въ рамки его оптическаго фокуса. Совершенно напротивъ: литературная личность Евгенія Сю не уступаетъ въ самостоятельности и опредѣленности ни одному изъ помянутыхъ выше беллетристовъ. Болѣе того, — можно безошибочно утверждать, что каждая французская романическая знаменитость того времени заимствовала у Сю больше, чѣмъ сама давала ему взамѣнъ, если не относительно содержанія, то относительно формы. Евгеній Сю значительно обогатилъ арсеналъ тѣхъ орудій, которыми до него располагалъ французскій романъ; онъ ввелъ въ моду потрясающіе эфекты, трущобную литературу, запутанность и хитросплетенность интриги и тому подобныя качества, ставшія отличительными признаками этого рода беллетристики. Все это въ глазахъ современнаго, особенно русскаго читателя можетъ показаться весьма сомнительною заслугою; но не слѣдуетъ забывать, что французскій романъ, только благодаря своимъ грубымъ декоративнымъ, или даже, пожалуй, чисто-вывѣсочнымъ пріемамъ, могъ выполнить свою общественную задачу, состоящую въ популяризаціи нѣкоторыхъ крайнихъ выводовъ мысли и соціальныхъ теорій, къ которымъ нѣтъ возможности непосредственнаго доступа людямъ, стоящимъ, такъ-сказать, у подножія общественной лѣстницы, вдалекѣ отъ тѣхъ свѣтлыхъ ея вершинъ, на которыхъ витаютъ мысль и наука… Во всякомъ случаѣ, какъ-бы ни были сомнительны сами по себѣ эти качества разбираемаго нами беллетриста, они прежде всего показываютъ, что роль его въ современномъ ему литературномъ движеніи была болѣе, чѣмъ самостоятельная, такъ какъ его нововведеніямъ подчинялись люди съ репутаціею, уже вполнѣ установившеюся, какъ, напримѣръ, Бальзакъ, начавшій свою карьеру значительно раньше Сю и стяжавшій уже знаменитость, когда Сю былъ еще мало кому извѣстнымъ дилетантомъ вальтеръ-скоттовскаго и куперовскаго паправленія… Не трудно въ новѣйшихъ романахъ Виктора Гюго, особенно въ «Отверженнныхъ» (Misérables) прослѣдить вліяніе, напримѣръ, «Парижскихъ Тайнъ», которыя въ свою очередь платили извѣстную дань «Notre-Dame de Paris», вышедшей въ свѣтъ почти пятнадцатью годами раньше ихъ и казавшейся Евгенію Сю верхомъ художественно-литературнаго совершенства (см. его письмо къ автору «Notre-Dame de Paris» вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ этого произведенія).

«Я долго не могъ понять, говорилъ мнѣ очень ученый профессоръ французской Швейцаріи, — откуда моя кухарка, старая, полуграмотная женщина, почерпнула нѣкоторый запасъ либеральныхъ мыслей или фразъ касательно различныхъ соціальныхъ и религіозныхъ вопросовъ. Какъ-то мнѣ попался подъ руку одинъ изъ романовъ Сю, — и я почти слово въ слово прочелъ тамъ эти мысли и эти фразы»… Въ доброе старое время баронъ Брамбеусъ наносилъ смертельный ударъ репутаціи автора, презрительно говоря о его сочиненіи: «Ванька, или Сенька! возьми эту книгу себѣ: она про тебя писана». Можетъ-быть, читатель, какъ и я, вспомнитъ этотъ отзывъ книжнаго матадора «Библіотеки для чтенія» былого времени по поводу только-что приведенныхъ словъ французскаго профессора. Но только въ настоящее время, даже предполагая, что единственными читателями Евгенія Сю были только одни Сеньки да Ваньки (хотя это совершенно несправедливо, ибо одъ не менѣе всякаго своего литературнаго собрата пользовался благосклоннымъ вниманіемъ рѣшительно всѣхъ классовъ и слоевъ общества), никто, конечно, не поставитъ ему этого въ упрекъ. Совершенно напротивъ: въ нашихъ глазахъ дѣйствительно громадная численная популярность Сю является весьма важною его заслугою. Его права на наше вниманіе обусловливаются именно тѣмъ, что онъ вносилъ отголоски и выводы лучшихъ идей своего времени туда, куда имъ нѣтъ доступа въ ихъ чистотѣ и въ ихъ систематическомъ развитіи. Популяризаторская дѣятельность Сю имѣетъ значеніе не только по отношенію къ убогимъ пріютамъ полуграмотной французской черни, которой онъ разширялъ кругозоръ и обогощалъ ея скудную фразеологію; но онъ проникалъ и на общественныя вершины, въ салоны, будуары и кабинеты фешенебельныхъ дэнди, въ которые плодъ систематическаго мышленія и науки не проникаетъ иначе, какъ въ маскарадномъ нарядѣ эфектнаго, потрясающаго и легко читаемаго романа. Несомнѣнно, что по обѣ стороны средняго общественнаго уровня, — то-есть и выше и ниже его, — многочисленныя массы людей обязаны посредничеству Евгенія Сю своимъ знакомствомъ съ политическимъ движеніемъ послѣ іюльской революціи и съ демократическими теоріями и воззрѣніями, игравшими столь важную роль въ общественной жизни Франціи сороковыхъ годовъ текущаго столѣтія.

Будучи такъ-сказать вѣрнымъ сыномъ своего поколѣнія, Евгеній Сю нѣсколько разъ измѣнилъ свое внутреннее содержаніе, переживалъ втеченіе своей литературной карьеры нѣсколько ступеней умственнаго и нравственнаго развитія. Колоссальный успѣхъ его произведеній обусловливается главнѣйшимъ образомъ именно тѣмъ, что онъ, по выраженію одного своего безымяннаго біографа, «мѣняетъ свое направленіе и взгляды по мѣрѣ того, какъ мѣняетъ ихъ и самое общество», оставаясь однакожъ постоянно, — прибавимъ отъ себя, — настолько впереди средняго уровня, что въ 1848 г. мы находимъ его въ числѣ весьма немногочисленныхъ литературныхъ приверженцевъ іюньскаго движенія, а въ 1851 г. — въ изгнаніи.

Въ началѣ сороковыхъ годовъ, съ появленіемъ « Парижскихъ Тайнъ», пропагандистское направленіе въ Евгеніѣ Сю беретъ рѣшительный перевѣсъ надъ другими сторонами, преобладавшими въ его прежней дѣятельности, и устанавляется уже окончательно. До конца своихъ дней онъ уже не сходитъ съ пути, на который навело его общественное броженіе, впослѣдствіи разразившееся событіями 1848 г. Ниже мы подробнѣе ознакомимся съ характеристическими особенностями его беллетристической пропаганды. Здѣсь мы должны указать на рѣдкое искуство, съ которымъ Сю умѣетъ заставлять свое необузданное и причудливое воображеніе работать въ томъ направленіи, которое указываетъ ему главная тенденціозная мысль, — своя или заимствованная, до этого намъ нѣтъ дѣла. Онъ съ такою чуткостью прислушивается къ измѣненіямъ въ настроеніи лучшей части общественнаго мнѣнія, что романы послѣдняго періода его дѣятельности, — періода самого длиннаго, такъ-какъ онъ продолжается четырнадцать лѣтъ (отъ 1843 до 1857, т. е. до самой смерти автора), представляются намъ фантастическими узорами или арабесками, вышитыми по канвѣ руководящихъ статей передовыхъ политическихъ журналовъ того времени. Хронологическій перечень этихъ позднѣйшихъ его произведеній можетъ служить указаніемъ на то, что поглощало собою вниманіе передовыхъ политическихъ кружковъ Франціи въ данное время.

Въ началѣ сороковыхъ годовъ Франція начала убѣждаться, что, покончивъ счеты съ реставраціонными порядками и водворивъ на тронѣ въ Тюильрійскомъ дворцѣ «наилучшую изъ республикъ» въ лицѣ «короля-гражданина», она далеко еще не разрѣшила всѣ могущія возникнуть въ ней политическія и общественныя задачи; наиболѣе догадливые стали соображать, что, «лучшая изъ республикъ» могла-бы сдѣлать нѣчто большее для бѣдныхъ массъ народонаселенія, нежели просто оставитъ ихъ за избирательнымъ цензомъ и лишить вообще всякаго участія въ гражданской и политической дѣятельности; наиболѣе смѣлые, какъ, напримѣръ, умѣренный министръ Гизо, настойчиво высказываютъ мысль о необходимости подавлять эти массы неумѣренною работою по дешевой цѣнѣ, чтобы не дать имъ средства опомниться и вдуматься въ свое собственное положеніе. Этимъ бѣднымъ массамъ все ближе и ближе начинаетъ грозить перспектива остаться вовсе безъ работы, такъ-какъ капиталы начинаютъ отвлекаться отъ обыденнаго производства биржевою спекуляціею и т. п. Въ это самое время (въ 1843.г.) Евгеній Сю издаетъ въ свѣтъ свое первое предостереженіе торжествующему мѣщанству — «Парижскія Тайны».

Когда испуганное такими первыми предостереженіями общественное мнѣніе господствующихъ общественныхъ слоевъ и съ офиціальными своими органами начинаетъ ощущать наплывъ благонамѣренной готовности къ нѣкоторымъ либеральнымъ преобразованіямъ, Эжень Сю въ новомъ чудовищномъ и фантастическомъ романѣ, «Вѣчный Жидъ», — обращаетъ его вниманіе на одинъ вопросъ, роковой во всякой католической странѣ и еще болѣе роковой во Франціи, гдѣ съ самаго XVII столѣтія онъ уже столько разъ былъ подымаемъ и на литературномъ и на политическомъ поприщѣ и гдѣ однакожъ онъ до сихъ поръ еще не успѣлъ обрѣсти себѣ даже такого рѣшенія, до какого доработалась въ послѣднее время Италія и самая Испанія, — вопросъ о гражданскомъ значеніи и соціальномъ всемогуществѣ духовенства…

Отъ сознанія зла до стремленія къ его исцѣленію едвали есть даже и одинъ шагъ, такъ-какъ въ человѣческой природѣ самое сознаніе зла есть уже ни болѣе, ни менѣе, какъ желаніе избавиться отъ него… Указавъ бездну пауперизма, кишѣвшую такъ-сказать подъ ногами французскаго общества сороковыхъ годовъ, Сю весьма естественно обращается къ вопросамъ соціальнаго характера, составлявшимъ тогда преобладавшее направленіе французской мысли; онъ изучаетъ, изслѣдуетъ и анатомируетъ въ своихъ произведеніяхъ тѣ кружки французскаго общества, которыя были предметомъ особеннаго интереса для французской интеллигенціи.

Постоянно возроставшее волненіе и недовольство внизу побѣдило наконецъ безпечное равнодушіе высшихъ классовъ. Извѣстно, какою популярностью пользовались въ это время въ кругахъ передовой парижской молодежи страстныя и увлекательныя по своей новизнѣ соціальныя теоріи, пущенныя въ ходъ предшествовавшимъ поколѣніемъ, но разработанныя подробно только поколеніямъ Евгенія Сю. Подъ вліяніемъ этого направленія онъ возымѣлъ счастливую мысль изобразить такъ-сказать въ лицахъ одну изъ наиболѣе замѣчательныхъ частей его — «attraction passionnelle». Съ этою цѣлью имъ былъ предпринятъ цѣлый рядъ романовъ подъ общимъ заглавіемъ « Семи смертныхъ грѣховъ», долженствовавшихъ убѣдить и самаго недальнозоркаго читателя въ той несомнѣнной истинѣ, что самыя пагубныя наши страсти, будучи благоразумно направлены, могутъ послужить стимулами къ весьма почтенной и общеполезной дѣятельности.

Революція 1848 г. застаетъ нашего романиста за началомъ колоссальной исторической эпопеи, — «Народныя Тайны», въ которой онъ пытается, въ pendant къ офиціальной исторіи французскаго государства, начертать демократическую исторію французскаго народа со временъ галльскихъ и до іюньскаго возстанія 1848 года включительно. Сю особенно дорожилъ успѣхомъ этого романа, надъ которымъ онъ усердно трудился въ изгнаніи, въ глуши маленькой савойской деревни, близь Аннеси. Въ 1848 и 49 годахъ онъ издалъ только двѣ первыя его части (весь романъ состоитъ изъ двѣнадцати большихъ томовъ), посвящая большую часть своего времени иного рода популярнымъ изданіямъ, какъ его «Керванскій пастухъ» и «Сельскій республиканецъ» (Le républicain des Campagnes) или демократическія бесѣды о республикѣ, о претендентахъ, о первомъ президентствѣ и о маленькихъ книжкахъ, выпускаемыхъ въ свѣтъ гг. академиками нравственныхъ и политическихъ наукъ"…

Этотъ простой хронологическій перечень наиболѣе замѣчательныхъ романовъ Сю въ позднѣйшую пору его дѣятельности, по нашему мнѣнію, опредѣляетъ достаточно его характеръ, какъ пропагандиста и позволяетъ читателю, даже вовсе незнакомому съ его произведеніями (предполагая, что могутъ оказаться въ наше время и такіе читатели), судить о степени постоянства и искренности, съ которыми онъ посвятилъ себя на служеніе весьма опредѣленнаго рода задачамъ. Клевета враждебныхъ партій, въ особенности клерикальной и бонапартистской, старалась всѣми мѣрами извратить смыслъ его дѣятельности, рисуя его человѣкомъ, лишеннымъ всякаго рода внутренняго содержанія и опредѣленнаго склада идей, — чѣмъ-то въ родѣ беллетристическаго флюгера, вращающагося съ одинаковою готовностью то въ ту, то въ другую сторону, смотря по случайному вліянію политическихъ кружковъ. Такое умышленное извращеніе истины имѣетъ себѣ единственною опорою только то обстоятельство, что, при началѣ своей литературной карьеры, Сю дѣйствительно является горячимъ приверженцемъ феодальныхъ традицій и геральдическихъ предразсудковъ. Такое обращеніе отъ однихъ крайнихъ воззрѣній къ другимъ — явленіе весьма нерѣдкое въ поколѣніи, къ которому принадлежалъ этотъ писатель. Ниже мы увидимъ, что перехода отъ крайне аристократическихъ его тенденцій къ воззрѣніямъ эпохи «Семи смертныхъ грѣховъ» и «Народныхъ Тайнъ» совершился въ немъ не внезапно и не можетъ быть объясненъ однѣми внѣшними побужденіями.

Пропагандистская дѣятельность Евгенія Сю возбудила противъ него всѣхъ безъ изъятія блюстителей литературнаго благочинія во Франціи. Единственнымъ его безпристрастнымъ біографомъ былъ другъ и товарищъ его дѣтства — Александръ Дюма («Les morts vont vite»), изукрасившій, по обыкновенію, арабесками своего воображенія, и этотъ историческій документъ, какъ и любой фантастическій изъ своихъ романовъ… Самъ Сю, съ весьма необычною у французскихъ беллетристовъ скромностью, не только не пользуется удобнымъ случаемъ, чтобы въ своихъ произведеніяхъ говорить о себѣ, но даже обходится безъ роскоши предисловій, на которую, по установившимся во французской литературѣ обычаямъ, онъ имѣетъ несомнѣнныя права. Евг. Сю въ послѣднее время своей жизни писалъ мемуары, но они никогда не были напечатаны. Политическія друзья демократическаго романиста обвиняютъ духовенство Аннеси въ похищеніи ихъ рукописи. Преслѣдованія, которыя Сю терпѣлъ отъ клерикаловъ со времени изданія «Вѣчнаго Жида», и одиночество, въ которомъ онъ жилъ, придаютъ нѣкоторую вѣроятность этому обвиненію. Такъ или иначе, только небольшой отрывокъ этихъ мемуаровъ былъ напечатанъ еще при жизни ихъ автора («Une page de 1 histoire de nies livres. — Bruxelles 1853), но и въ немъ Сю ни слова не говоритъ о себѣ, а только разоблачаетъ интриги императорской полиціи противъ извѣстной родственницы Бонапартовъ, Маріи де-Сольмсъ, впослѣдствіи г-жи Ратацци, добровольно покинувшей Францію, когда она сдѣлалась вотчиною ея кузена. — Вслѣдствіе такого умолчанія Евг. Сю о себѣ и вслѣдствіе несовсѣмъ понятнаго молчанія о немъ его друзей и честныхъ противниковъ, память его сдѣлалась достояніемъ злостныхъ біографовъ въ родѣ пресловутаго Мирекура или безвѣстныхъ авторовъ безцвѣтныхъ статеекъ о немъ въ „France Littéraire“, въ „Biographie Universelle“^[1] и въ біографическихъ словаряхъ Вапро и Фирмен-Дидота…

II.

Какъ большинство литературныхъ дѣятелей, съ которыми намъ приходится имѣть дѣло въ нашихъ очеркахъ легкой французской литературы половины текущаго столѣтія, Евгеній Сю тоже вѣрный сынъ поколѣнія, „рожденнаго слишкомъ поздно для имперіи и слишкомъ рано для революціи“. Будучи въ эпоху ранняго дѣтства свидѣтелями шумныхъ и эфектныхъ политическихъ событій и героическихъ подвиговъ, люди эти пріобрѣли нравственный складъ настолько возбужденный и экзальтированный что не могли мирно ужиться съ будничною, безцвѣтною буржуазною монархіею, которая встрѣчаетъ ихъ, такъ-сказать, у порога ихъ возмужалости. Вмѣстѣ съ тѣмъ, привыкши смолоду не имѣть передъ собою никакой опредѣленной цѣли, они тратили лучшія свои силы на розысканіе этой цѣли. Когда она наконецъ найдена, то силъ и умѣнія экономически распоряжаться этими силами оказывалось такъ мало, что первый беззастѣнчивый противникъ, — вторая имперія, почти безпрепятственно выбросилъ за бортъ этихъ героевъ, считавшихъ себя титанами и атлетами въ дни своей молодости. Такихъ выкинутыхъ за бортъ мы знаемъ много. В. Гюго и Евг. Сю оказываются между ними. Скорая смерть помѣшала послѣднему показать, принадлежалъ-ли онъ къ числу тѣхъ немногихъ избранниковъ, которыхъ помянутая катастрофа только отрезвила и освѣжила, или къ числу того громаднаго большинства, которое захлебнулось и потонуло совсѣмъ въ мутныхъ, холодныхъ волнахъ изгнаннической жизни…

По происхожденію, Сю принадлежалъ къ совершенно особаго рода учено-аристократической семьѣ, поставлявшей съ самаго XVII вѣка для Франціи медицинскихъ знаменитостей. Его дѣды, дяди и отецъ были всѣ болѣе или менѣе знаменитыми адептами Гиппократова искуства и, черезъ свою медицинскую славу, достигали „до степеней извѣстныхъ“, до почетныхъ государственныхъ и придворныхъ должностей и еще болѣе почетной интимности съ самыми высокопоставленными людьми, даже коронованными особами. Этого закала люди отличаются обыкновенно олимпійскимъ презрѣніемъ къ политическимъ треволненіямъ и потрясеніямъ. Такъ точно и отецъ нашего романиста, за своими изслѣдованіями надъ жизненностью», «надъ обезглавленіемъ» и т. п., — весьма замѣчательными по своему времени, повидимому, совершенно не замѣчалъ, какъ «Великая республика» смѣняется имперіею, какъ потомъ вмѣсто Бонапартовъ ему покровительствуютъ Бурбоны…

Будучи рожденъ въ такой семьѣ, Евг. Сю ipso facto съ малолѣтства былъ предназначенъ увеличить одною единицею число знаменитыхъ медиковъ своей родины. Будучи крещенъ императрицею Жозефиною и принцомъ Евгеніемъ, онъ точно также съ малолѣтства предназначался для жизни въ высшихъ сферахъ парижскаго общества. Онъ однакоже не выполнилъ эти наслѣдственныя предназначенія настолько, насколько произволъ одного человѣка въ силахъ нарушить предопредѣленіе почти двухъ вѣковъ.

Антагонизмъ отцовъ и дѣтей, поколѣнія, рожденнаго до рокового перелома французской общественной жизни и послѣ него, рано начинаетъ разыгрываться въ семьѣ будущаго романиста, причемъ сынъ, весьма естественно, отстаиваетъ въ собственной своей особѣ свободу личныхъ склонностей, отецъ — семейную традицію. Въ видахъ преуспѣянія послѣдней, сына заблаговременно помѣщаютъ въ классическій Lycée Bonaparte, гдѣ юный его умъ, черезъ достодолжное начиненіе его разными педагогическими ингредіентами, долженъ утратить всякія революціонныя поползновенія къ самостоятельности и преобразиться въ сосудъ, готовый воспринять всякую премудрость, которую въ него будутъ лить свыше. Сынъ настойчиво напрягаетъ всю лѣнь, на которую можетъ оказаться способною его воспріимчивая и талантливая натура, чтобы сдѣлать свой умъ совершенно непроницаемымъ для супиновъ, герундіевъ и тому подобнаго; семейная традиція однакоже беретъ верхъ въ этой первой борьбѣ, и будущій романистъ волею-неволею становится карабиномъ (медицинскимъ студентомъ).

Послѣ перваго пораженія борьба принимаетъ еще болѣе остервенѣлый характеръ. Благоразумный родитель, сознавая великую истину, что во всякой войнѣ прежде всего необходимы три вещи, во-первыхъ, деньги, во-вторыхъ, деньги, въ-третьихъ, также деньги, — разсчетливо сводитъ своего сына и противника на самую скудную порцію этого «нерва войны», презрѣннаго металла. Благодаря таковой мудрой разсчетливости отца, Евг. Сю имѣлъ случай еще въ нѣжномъ юношескомъ возрастѣ ознакомиться съ нѣкоторыми экономическими учрежденіями, процвѣтающими въ новѣйшемъ Вавилонѣ къ вящшему удовольствію подобныхъ ему богатыхъ наслѣдниковъ разсчетливыхъ и строгихъ родителей. Впослѣдствіи Сю въ нѣсколькихъ своихъ романахъ рисуетъ всякаго рода соблазны, которымъ подвергается въ Парижѣ fi fs de famille (наслѣдникъ богатой семьи), въ особенности если отецъ, думая предостеречь его отъ раззоренія, чрезмѣрно ограничиваетъ его денежныя средства. Юноша тогда неизбѣжно попадаетъ въ руки особаго рода ростовщиковъ мы маклеровъ, состоящихъ на жалованьи у добродѣтельныхъ буржуа, жаждущихъ получать со своихъ капиталовъ чудовищные проценты. Маклера эти тщательно роэыскиваютъ повсюду счастливыхъ недорослей, имѣющихъ впереди вѣрное и заманчивое наслѣдство; розыскавъ, они учитываютъ ему смерть ею отца, т. е. навязываютъ въ займы болѣе или менѣе значительный кушъ, срокомъ по смерть родителей. Благодаря такимъ благодѣтелямъ подростающаго человѣчества, Евг. Сю, еще не кончивъ медицинскаго курса и не выходя изъ-подъ строгой отцовской опеки, производитъ, въ будущемъ своемъ имуществѣ довольно чувствительную брешь. Испуганный родитель спѣшитъ выпроводить его изъ Парижа и принуждаетъ вступить въ качествѣ подлекаря (aide-chirurgien) въ дѣйствующую армію, отправлявшуюся тогда въ Испанію защищать Фердинада противъ либерализма кортесовъ и Ріего.

Въ Испаніи Евг. Сю пробылъ цѣлый годъ, участвовалъ въ сраженіи при Трокадеро (подлѣ Кадиса), рѣшившемъ судьбу Испаніи и карбонаризма цѣлой Европы. Увѣнчанный боевыми лаврами, не имѣя еще двадцати лѣтъ отъ рожденія, онъ возвращается въ 1824 году въ Парижъ къ прежнимъ мирнымъ своимъ экономическимъ операціямъ, но на этотъ разъ отецъ заранѣе былъ на-сторожѣ. Не успѣлъ сибаритъ удивить своихъ прежнихъ товарищей, и въ ихъ числѣ А. Дюма, питомца того-же классическаго лицея, какимъ-то особенно щегольскимъ кабріолетомъ и лукулловскою роскошью двухъ-трехъ обѣдовъ у Верпили Вефура, отецъ предложилъ ему морскую прогулку на острова Тихаго океана и въ Остъ-Индію…

Сю пробылъ цѣлыхъ пять лѣтъ подлекаремъ въ военномъ флотѣ и, благодаря протекціи и связямъ отца, почти все это время онъ провелъ въ отдаленныхъ плаваніяхъ и экспедиціяхъ. Въ 1828 г. ему снова пришлось стяжать боевые лавры подъ Навариномъ. Въ слѣдующемъ за тѣмъ году, по случаю смерти отца, Евг. Сю оставляетъ службу, возвращается въ Парижъ и вступаетъ во владѣніе болѣе-чѣмъ милліоннымъ состояніемъ. Для него наступаетъ та праздная и роскошная жизнь, которую онъ потомъ клеймитъ въ романахъ своей промежуточной эпохи «Артюръ» и «Матильда», но которая, втеченіе довольно долгаго времени, держитъ его подъ своимъ опьяняющимъ вліяніемъ.

Впослѣдствіи Евг. Сю приходитъ чуть не въ священный ужасъ при одной мысли о томъ, что значительное количество молодыхъ людей, плохо или даже и вовсе неподготовленныхъ къ жизни первоначальнымъ своимъ воспитаніемъ, неполучившихъ никакихъ прочныхъ нравственныхъ основъ, никакаго опредѣленнаго направленія, болѣе или менѣе внезапно остается безъ всякой руководящей нити въ этомъ лабиринтѣ всякаго рода приманокъ и соблазновъ, который Гейне сравнивалъ съ лѣсомъ, переполненнымъ хищными звѣрями, и который по-просту называется Парижемъ… Счастливцу открытъ доступъ ко всѣмъ наслажденіямъ, которыми тѣшитъ праздную роскошь этотъ городъ, ставшій всемірнымъ увеселительнымъ центромъ. Ему завидуютъ тысячи голодныхъ бѣдняковъ, ежедневно истощающихся въ тщетныхъ усиліяхъ обезпечить себѣ, трудами своихъ рукъ, скудное свое существованіе… Но Евг. Сю, извѣдавшій собственнымъ опытомъ, что не все то золото, что блеститъ, видитъ нѣчто фатальное, трагическое въ томъ общественномъ положеніи «матушкиныхъ сынковъ», въ которое онъ погрузился со всею пылкостью своей увлекающейся натуры и которое показалось ему райскимъ блаженствомъ послѣ его скитальчества по отдаленнымъ морямъ и геройскихъ подвиговъ въ наваринскомъ дыму и пламени…

Да будетъ намъ позволено совершить здѣсь нѣкоторый анахронизмъ и начать нашъ очеркъ литературной дѣятельности Евг. Сю съ ея конца, а не съ начала. За годъ или за два передъ смертью, считая, что окончаніемъ «Народныхъ тайнъ» онъ по мѣрѣ силъ исполнилъ свой послѣдніый гражданскій долгъ, — сознавая, что его жизни не хватитъ на выполненіе «Всемірныхъ тайнъ», которыя, по его мнѣнію, однѣ только могли-бы быть достаточнымъ продолженіемъ только-что оконченной имъ демократической эпопеи, — Сю возвращается къ давно-оставленной имъ (со времени «Матильды») литературной манерѣ и пишетъ романъ по-душѣ, романъ современно-общественный. Во многихъ отношеніяхъ романъ этотъ несомнѣнно лучшее изъ произведеній Сю и одинъ даетъ ему полное право на то, чтобы передъ смертью воскликнуть вмѣстѣ съ Нерономъ: qualis arlifex регеат! Впрочемъ, на этотъ разъ мы помѣтимъ только то, что этотъ предсмертный романъ его озаглавленъ «Fils de famille» и имѣетъ цѣлью показать, какимъ образомъ столь завидное и столь привилегированное положеніе наслѣдника, богатаго семейства, при условіяхъ воспитанія сравнительно благопріятныхъ, — какимъ образомъ это завидное и привилегированное общественное положеніе для молодого человѣка, одареннаго не хуже и не лучше средняго уровня, служитъ скользкимъ путемъ, ведущимъ къ конечному матерьяльному и нравственному раззоренію, — можетъ быть, къ преступленію и самоубійству.

Въ горахъ Юры, на швейцарской границѣ, живетъ почтенный, а въ особенности богатый землевладѣлецъ, воспитывая съ эмилевскою простотою единственнаго своего сына Мориса. Сначала романъ имѣетъ отчаянно-меланхолическій характеръ. Морисъ Дюмирайль — добрый, здоровый юноша, страстно любитъ свою кузину, сиротку Жанну, которая живетъ у нихъ въ домѣ и платитъ ему взаимностью. Родители согласны на ихъ бракъ, хотя и предлагаютъ сыну увидѣть свѣтъ, Парижъ и его приманки, прежде чѣмъ въ девятнадцать лѣтъ отъ роду связать свою судьбу съ дѣвушкою, превосходныхъ качествъ которой онъ даже оцѣнить порядкомъ не можетъ, потому-что всѣ качества познаются и оцѣниваются нами черезъ сравненія, а Морисъ Дюмирайль, кромѣ своей матери и невѣсты, не видалъ ни одной женщины равнаго съ нимъ общественнаго положенія и развитія. Морисъ Дюмирайль съ гордостью отвергаетъ всѣ подобныя предложенія и предостереженія. «Землевладѣльцемъ я родился, говоритъ онъ, землевладѣльцемъ и умру». И онъ ждетъ-не дождется минуты ступить подъ вѣнецъ со своею прелестною «царицею васильковъ».

У отца Дюмирайля есть сестра, вдова неаполитанскаго посланника Санъ-Привато, и у нея сынъ, — парижскій донъ-Жуанъ самаго высшаго полета. Не имѣя и двадцати пяти лѣтъ отъ рода, Альбертъ Санъ-Привато изъѣздилъ чуть не всю Европу со всякаго рода дипломатическими порученіями, разукрашенъ всевозможными орденами, обладаетъ самою счастливою наружностью, умомъ, талантами и, вдобавокъ ко всему, имѣетъ какой-то дипломатическій знакъ отличія вмѣсто сердца. Удовлетворять всѣмъ мимолетнымъ своимъ капризамъ и постоянному непомѣрному честолюбію. — единственная цѣль его жизни; заставлять всѣхъ окружающихъ плясать по своей дудкѣ — его любимое времяпрепровожденіе. Короче говоря, изъ всевозможныхъ великосвѣтскихъ совершенствъ, этому баловню неаполитанскаго короля, своей маменьки и природы, недостаетъ только одного — состоянія. Бѣда, впрочемъ, поправимая, потому-что этимъ послѣднимъ качествомъ обладаетъ въ весьма значительной степени деревенскій увалень Морисъ. Â обстоятельства сложились такъ, что провались этотъ злополучный Морисъ сквозь землю или инымъ путемъ исчезни съ лица нашей планеты, Альбертъ Санъ-Привато законнымъ путемъ наслѣдства пріобрѣтаетъ себѣ всѣ богатства Дюмирайлей. Чтобы еще болѣе заинтересовать Санъ-Привато въ погибели Мориса Дюмирайля, авторъ заставляетъ дипломатическаго донъ-Жуана, при первомъ его свиданіи съ красавицею Жанною, разгадать въ ней такое богатство натуры, ума и страстей, какого онъ еще не встрѣчалъ ни въ одной великосвѣтской героинѣ. Чтобы достигнуть цѣли, которую подсказываютъ Санъ-Привато корыстный разсчетъ, любовная ревность и инстинктивная антипатія, которую онъ ощущаетъ къ своему двоюродному брату, т, е. чтобы погубить Мориса вконецъ, ему остается только тѣмъ или инымъ путемъ увлечь деревенскаго юношу въ Парижъ и тамъ сблизить его съ образцовою великосвѣтскою камеліею, баронессою Гансфельдъ, которая своимъ вліяніемъ сирены только ускоряетъ естественный ходъ событій. Общественное положеніе Fils de famille дѣлаетъ остальное.

Мы не намѣрены пересказывать здѣсь содержанія этого длиннаго романа. Скажемъ вкратцѣ, что въ Парижѣ Морисъ Дюмирайль находитъ добродѣтельнаго генія въ лицѣ нѣкоего Шарля Дельмара, незаконнаго отца его невѣсты, Жанны. Дельмаръ спасаетъ его отъ шпаги великосвѣтскаго бреттера, но никто и ничто не въ силахъ спасти неопытнаго и страстнаго юношу отъ растлѣвающаго вліянія его общественнаго положенія наслѣдника богатаго семейства, fils de famille. Черезъ нѣсколько лѣтъ мы уже встрѣчаемъ Мориса живущимъ на содержаніи у отвратительной бабы, содержательницы кухмистерской. Въ заключеніе, Жанна увозитъ его отъ жандармовъ, преслѣдующихъ его за поддѣлку денежнаго акта, а потомъ и за убійство. Морисъ спасается отъ тюрьмы, а быть можетъ, и отъ эшафота, только тѣмъ, что поэтически бросается въ пропасть вмѣстѣ съ прежнею своею возлюбленною, въ родныхъ своихъ горахъ. Мораль этой тенденціозной кукольной трагедіи высказывается много разъ устами добродѣтельнаго Дельмара, играющаго въ ней роль Правдина или Стародума: «дѣти всегда бываютъ тѣмъ, чѣмъ ихъ дѣлаютъ родители».

Мы не кончили-бы никогда, еслибы вздумали приводить здѣсь изъ романовъ Евг. Сю все то, что высказано имъ въ разныя времена на вышеуказанную тему, которую, по справедливости, можно назвать его любимымъ конькомъ и обязательнымъ содержаніемъ большей части его романовъ, непосвященныхъ пропагандѣ демократически-общественныхъ идей. «Вы ничего не видите лучшаго для вашихъ дѣтей, какъ обезпеченное, болѣе или менѣе блестящее положеніе въ свѣтѣ, повторяетъ онъ на всевозможные лады французскимъ родителямъ; чтобы завѣщать имъ эту вожделѣнную роскошь и довольство, вы терпите сами всевозможныя лишенія и считаете, что блистательно исполнили свою родительскую обязанность, если, послѣ смерти, оставили имъ нѣсколько десятковъ или даже и сотенъ тысячъ франковъ годового дохода. Но подумали-ль вы, что этимъ самымъ вы подготовили имъ участь Мориса Дюмирайля, вовсе не потому, чтобы за каждымъ изъ нихъ стоялъ какой-нибудь хищническій Санъ-Привато, коварно жаждущій ихъ погибели, а потому, что съ дѣтства пріучивши ихъ видѣть единственную цѣль въ жизни — удовольствіе и накопленіе денегъ, какъ необходимаго орудія къ достиженію этой цѣли, — вы уже тѣмъ самымъ нравственно погубили ихъ съ колыбели, сдѣлавши неспособными къ честному труду, отдавши ихъ беззащитными на жертву страшнаго врага высшихъ классовъ современнаго человѣчества — сластолюбивой праздности… Смертельныя опасности, которымъ я безъ особенной надобности подвергаю своего Мориса на каждомъ шагу, совершаемыя имъ преступленія и уголовныя преслѣдованія, отъ которыхъ онъ спасается только самоубійствомъ, — все это мелочныя подробности, случайности, зависящія отчасти отъ темперамента вашихъ дѣтей, но главнымъ образомъ отъ той скорости, съ которою они растратятъ отъ васъ унаслѣдованное имущество, — все это только пряности, которыми я вынужденъ уснащать свой разсказъ, чтобы вы дочитали его до конца, — вывѣсочныя краски, которыми я размалевываю свою мораль, чтобы она не ускользнула отъ вашего невнимательнаго взгляда». Впрочемъ Сю, рядомъ съ печальною судьбиною Мориса Дюмирайля, т. е. недоросля, проматывающаго свое состояніе и попадающаго изъ блестящей категоріи свѣтскихъ франтовъ въ мрачную когорту паціентовъ уголовнаго суда, рисуетъ и оборотную сторону медали, т. е. тѣхъ немногихъ мощныхъ избранниковъ, которые, въ великосвѣтской борьбѣ за удовлетвореніе мелкаго самолюбія и жажды животныхъ наслажденій, играютъ роль не жертвъ, а палачей въ установленныхъ приличіями границахъ. Такова, его Ришара. д’Отремонъ въ только-что упомянутомъ романѣ; таковъ графъ де-Сернэ въ романѣ «Артюръ», о которомъ дальше еще придется намъ сказать нѣсколько словъ, — разсчетливый, сдержанный, нелишенный по-своему нѣкоторой силы воли, потому-что онъ никогда не переложить червонца изъ «кошелька любви» въ «кошелекъ игры», когда послѣдній истощится неблагопріятною серіею тузовъ или двоекъ, падающихъ упорно на сторону его противника. Въ этомъ случаѣ онъ благоразумно отойдетъ отъ игорнаго стола; точно также благоразумно броситъ она. и любовницу, еслибы для поддержанія сердечныхъ отношеній съ нею понадобилось переложить червонецъ изъ «кошелька игры» въ «кошелекъ сердца».

Эта мораль великосвѣтскихъ романовъ его, конечно, и снова; и снова, и самый романистъ, разбираемый нами на этихъ страницахъ. Но, къ сожалѣнію, вѣчно юны и новы уродливые типы, обрисованные имъ и взятые прямо изъ жизни.

Если читатель потрудится припомнить все то, что ему удавалось читать въ разнообразныхъ романахъ Евгенія Сю на эту поучительную для французскихъ родителей тэму, то онъ, конечно, замѣтитъ, что одинъ нѣсколько своеобразный мотивъ свойственъ рѣшительно всѣмъ подобнымъ изображеніямъ нашего романиста. Мотивъ этотъ всего сильнѣе развитъ въ томъ-же его «Le fils de famille», который заключаетъ въ себѣ какъ-бы сводъ воззрѣній автора на тэму разложенія французскаго буржуазнаго общества, но тотъ-же мотивъ повторяется почти вездѣ съ весьма примѣтнымъ однообразіемъ…

Много разъ вы встрѣчаете въ романахъ Сю нѣжно-любящаго отца, сосредоточившаго всю свою привязанность на единственномъ сынѣ. Отецъ этотъ обыкновенно труженикъ, на собственныхъ своихъ плечахъ вынесшій всю тяжесть нищеты и связаннаго съ нею униженія; а потому его любовь прежде всего заставляетъ его заботиться о томъ, чтобы не коснулась его сына выпитая до дна имъ чаша. Таковъ отецъ добродѣтельнаго Дельмара въ предсмертномъ романѣ Сю. Смолоду онъ былъ простымъ каменьщикомъ, потомъ разбогатѣлъ. Онъ могъ-бы теперь жить въ роскошныхъ дворцахъ, которые прежде штукатурилъ, вися подъ крышею, какъ у Щедрина мужикъ, прокормившій двухъ генераловъ: онъ могъ-бы обращаться за панибрата съ тѣми, передъ кѣмъ снималъ шляпу и почтительно сторонился на улицѣ. Но у старика осталось настолько здраваго смысла, что онъ понимаетъ смѣшную роль, которую ему пришлось-бы играть въ столь несвойственной ему аристократической сферѣ. Привычки скудной трудовой жизни оковали его до конца: его желудокъ не варитъ тонкаго гастрономическаго обѣда, и онъ съ ребяческимъ наслажденіемъ утоляетъ голодъ кускомъ сквернаго сыру на ломтѣ хлѣба; онъ не можетъ обойдтись безъ своей работничьей трубки, набитой вонючимъ табакомъ… Его милліоны пропадаютъ безплодно; на нихъ онъ можетъ себѣ купитъ только насмѣшки и презрѣніе безчисленныхъ блюдолизовъ… Но у старика есть сынъ, маленькій Шарль, находящійся еще въ томъ нѣжномъ возрастѣ, когда будущаго человѣка можно лѣпить, какъ изъ глины. Богатый старикъ будетъ жить въ роскошныхъ хоромахъ, наслаждаться всѣми прелестями аристократическаго far niente, прельщать самыхъ изящныхъ салонныхъ царицъ — въ лицѣ своего наслѣдника и сына. Остатокъ его дней наполненъ этою радужною мечтою; онъ только и молитъ Бога о томъ, чтобы дожить до ея осуществленія… Ему и въ голову не можетъ придти, что онъ своею заскорузлою, но нѣжно-любящею рукою слагаетъ ткань будущей негодности и несчастій на своего маленькаго кумира…

Если вспомнить, что литературная дѣятельность Сю начинается въ достопамятномъ для Франціи 1830 году, то нельзя не призвать, что эта несложная фабула, варьируемая имъ на всевозможные лады, есть какъ-бы символическое изображеніе всего тогдашняго общества. Изъ кого, въ самомъ дѣлѣ, слагалось оно тогда, когда измельчавшіе и утратившіе всякій смыслъ подонки дореволюціонной аристократіи вторично бѣжали заграницу или скрылись по своимъ замкамъ и деревнямъ отъ іюльскаго переворота, въ которомъ имъ мерещились уже новый конвентъ и Робеспьеръ, новая конфискація и т. п. призраки 1793 года? Изъ такихъ стариковъ Дельмаровъ, разбогатѣвшихъ лавочниковъ, подрядчиковъ, спекулянтовъ и ихъ дѣтей, которымъ также систематически, какъ и Шарлю Дельмару, внушалосьпрезрительное отношеніе къ труду, ко всякому обязательному занятію.

Можетъ показаться, что жизнь богатаго мѣщанства ничѣмъ не отличалась отъ жизни кровной аристократіи минувшихъ временъ; и не намъ, конечно, защищать тотъ отжившій элементъ французскаго общества, который напрасно пытались возстановить послѣ вѣнскаго конгресса, такъ-что всѣ эти попытки привели только къ смѣшнымъ анахронизмамъ царствованія Карла X. Осталась ли-бы феодальная аристократія на своихъ мѣстахъ или нѣтъ — это рѣшительно все равно, потому-что самый складъ феодально-аристократической жизни прошелъ и наступило время жизни буржуазно-аристократической. Потомки Рогановъ и Гизовъ, оставшіеся при измѣнившихся условіяхъ жить въ Парижѣ, стали въ сущности такими-же мѣщанами въ дворянствѣ, какъ, и потомки ихъ разбогатѣвшихъ вассаловъ, съ которыми имъ пришлось теперь брататься въ великосвѣтскихъ салонахъ. Классическое благородство (noblesse oblige) обязывало къ тысячѣ нелѣпостей, а иногда даже преступленій: но оно все-таки выводило человѣка изъ предѣловъ животной угодливости своимъ похотямъ и страстямъ. Деньги, — эмблема новаго благородства, — не обязывали ровно ни къ чему — или даже обязывали именно къ этой узкосебялюбивой угодливости: возможность жить въ свое удовольствіе составляла единственное отличіе счастливыхъ избранниковъ отъ презрѣнной толпы, которую безденежье вынуждало наполнять свою жизнь объективными интересами.

III.

По смерти отца, т. е. съ 1829 г., Евгеній Сю бросается въ блестящій водоворотъ той великосвѣтской жизни, пустота и дрянность которой имъ-же такъ живо и образно очерчены. Мы уже указали въ немъ смолоду стремленіе къ артистической роскоши, свойственное впрочемъ всѣмъ безъ исключенія талантливымъ натурамъ того времени. Достаточно напомнить читателю маниловскія мечтанія Бальзака о двѣнадцати литературныхъ маршалахъ на жалованьи отъ правительства, — достаточно напомнить шумную карьеру ближайшаго собрата, соперника и пріятеля молодости Сю, — Александра Дюма старшаго, нѣсколько разъ милліонера и нѣсколько разъ бѣжавшаго отъ тюремнаго заключенія за долги, — Гораса Верне и т. п. Мы не станемъ распространяться о тѣхъ роскошныхъ атрибутахъ, которыми Сю украшаетъ свою праздную жизнь въ Парижѣ, — о лошадяхъ, которыхъ онъ выписываетъ изъ Англіи, о восточной изнѣженности убранства его парижскаго отеля и о его загородномъ замкѣ, въ которомъ онъ ежегодно проводилъ нѣсколько недѣль на берегу моря, на югѣ Франціи. Воображеніе, создавшее фантастическія невозможности, «Вѣчнаго Жида», «Парижскихъ» и «Народныхъ Тайнъ», не могло оказаться скуднымъ на изобрѣтеніе средствъ прожить въ нѣсколько лѣтъ милліонъ, унаслѣдованный отъ родителя.

Къ чести нашего героя надо сказать однакоже, что пустота и безсодержательность его существованія ненадолго могли укрываться отъ него самого за блестящими погремушками непривычной для него обстановки. Нельзя не замѣтить, какъ, съ самаго начала своей великосвѣтской карьеры, онъ усиленно мечется во всѣ стороны, тщетно ища спасительной соломинки, которая-бы помѣшала ему завязнуть въ болотѣ блестящей пошлости, хотя это море и кажется ему единственною возможною сферою человѣческаго существованія, такъ-какъ внѣ его онъ видитъ только грязную, уродливую нищету и жизнь, сведенную на борьбу за скудное удовлетвореніе непосредственныхъ животныхъ нуждъ и потребностей. Подобное нравственное качаніе изъ стороны въ сторону почти всегда выражается въ формѣ дилетантизма. И мы дѣйствительно встрѣчаемъ Сю дилетантомъ въ живописи, въ музыкѣ, въ литературѣ. Онъ пишетъ модныя статейки въ журналѣ модъ и въ «Фигаро», — сочиняетъ плохіе водевили въ сотрудничествѣ съ нѣкоторыми салонными литераторами. Между прочимъ, трудно встрѣтить писателя, который былъ-бы въ равной съ нимъ мѣрѣ чуждъ легкаго юмора и водевильнаго остроумія, необходимыхъ для преуспѣянія этого рода литературныхъ попытокъ… Онъ работаетъ въ мастерской одного извѣстнаго пейзажиста, и т. д.

Вѣроятно, прискучивъ его плохими водевилями, которые принимались отъ него въ уваженіе его положенія въ свѣтѣ, какой-то директоръ театровъ замѣтилъ однажды ему:

— Вы бывали на морѣ, а теперь въ модѣ Фениморъ Куперъ и морскія приключенія. Отчего-бы вамъ не написать эфектной драмы съ кораблекрушеніями и другими морскими ужасами?

— Радъ-бы душевно, но надо сюжетъ.

— Сюжетъ готовъ и не безъ пикантности. У меня есть старый кучеръ. Въ молодости онъ былъ матросомъ на суднѣ какого-то пирата. Однажды за ними погнался англійскій корветъ; они отстрѣливались, пока хватало огнестрѣльныхъ снарядовъ. Истощили весь запасъ и пришлось пропадать. Но въ трюмѣ былъ порядочный запасъ мѣшковъ съ талерами и испанскими піастрами. Пиратъ началъ отстрѣливаться награбленнымъ серебромъ и такимъ образомъ избѣжалъ висѣлицы.

Вмѣсто драмы, Сю выкроилъ изъ этого разсказа свой первый романъ: «Kernock le Pirate», имѣвшій успѣхъ довольно посредственный, какъ имѣлъ-бы его въ то время всякій романъ, обладавшій стилистическими достоинствами, въ особенности-же романъ моднаго куперовскаго жанра. За этимъ первымъ послѣдовало нѣсколько другихъ, — «Атаръ Гюль», «Саламандра» и пр., — и Сю скоро пріобрѣлъ себѣ опредѣленное литературное положеніе морскою романиста. Впрочемъ эпитетъ морского невполнѣ идетъ къ нему, даже и въ эту первую пору его дѣятельности. Въ молодости. — какъ мы уже знаемъ, — Сю былъ отчасти морякомъ противъ воли, и, вѣроятно, это обстоятельство помѣшало ему ощутить къ морской стихіи ту пламенную страсть, которую, говорятъ, она зажигаетъ въ сердцѣ отдающихся ей героевъ. Море, морская жизнь и морскіе нравы играютъ въ этихъ первыхъ романахъ Сю вовсе не такую главную роль, какъ, напримѣръ, въ романахъ почти современнаго съ нимъ Корбьера. У Евгенія Сю эти элементы остаются постоянно на заднемъ планѣ; какъ внѣшняя сторона, декорація или обстановка. Его вниманіе привлекаетъ къ себѣ человѣкъ, т. е., собственно говоря, человѣкъ великосвѣтскій, такъ-какъ въ эту пору его развитія слово «свѣтъ», въ своемъ ограниченномъ салонномъ значеніи вмѣщаетъ въ себѣ, по его понятіямъ, весь міръ, заслуживающій того, чтобы имъ занимался благовоспитанный писатель.

Оставаясь по формѣ вѣрнымъ послѣдователемъ Фенимора Купера, Сю въ то-же время болѣе подчиняется эпидемическому господству байронизма того времени. Объ огульномъ фатальномъ вліяли Байрона на цѣлое поколѣніе было говорено такъ много, что намъ нѣтъ надобности вступать въ какія-бы то ни было разсужденія по этому предмету: мы скажемъ лишь о томъ, въ какой формѣ эта родовая черта отразилась на индивидуальномъ развитіи и значеніи разбираемаго нами романиста.

Сю нѣсколько разъ, устами нѣкоторыхъ своихъ любимыхъ героинь и героевъ, высказываетъ, что Вальтеръ-Скоттъ былъ дли него самымъ лучшимъ противуядіемъ противъ Байрона, мрачную поэзію котораго онъ сравниваетъ съ таинственнымъ замкомъ Манфреда: «она манитъ васъ къ себѣ своимъ таинственнымъ живописнымъ видомъ; но только-что войдя въ нее, вы чувствуете себя околдованнымъ. У васъ съ болью вырываютъ самыя дорогія ваши вѣрованія, а вы не можете ни бѣжать, ни бороться». Однажды исторгнутыя съ болью вѣрованія, какъ и вырванный зубъ, конечно, не выростаютъ вновь у взрослаго человѣка. А между тѣмъ Сю до гробовой доски сохранилъ столько наивныхъ и чистыхъ мечтаній, столько неподдѣльной вѣры въ людей и въ природу, что охлаждающія впечатлѣнія «Манфредова Замка», если онъ дѣйствительно подвергался имъ, могли освободить его развѣ только отъ такого излишка этихъ качествъ, какой мы находимъ въ Маниловѣ.

Ограничивая свой кругозоръ фэшенебельною толчеею великосвѣтскихъ салоновъ, — созерцая сквозь условную призму геральдическихъ и олигархическихъ предразсудковъ, навязанную ему первоначальнымъ воспитаніемъ, Сю долго не можетъ понять, что томящая его пустота есть неизбѣжный результатъ жизни безъ дѣла; и онъ пытается наполнить эту пустоту тѣмъ, что раздуваетъ до чудовищныхъ размѣровъ личные капризы и причуды, мелкія себялюбивыя страстишки свѣтскихъ людей. Ихъ сонную скуку и праздное нытье онъ старается довести до размѣровъ титаническаго страданія. Такимъ образомъ онъ создаетъ цѣлый рядъ героевъ, — Шаффи, Водрэ, аббатъ-де-Тилли и пр., — будто-бы разочарованныхъ скептиковъ, таящихъ въ груди нечеловѣческую мощь, изливающуюся въ формѣ ядовитой и жгучей ироніи, но въ сущности препустыхъ людей, не въ мѣру начитавшихся байроновскаго «Донъ-Жуана», и несмотря на всѣ свои геральдическія притязанія, сильно нуждающихся въ лоскуткахъ байроновскаго художественнаго дэндизма, чтобы прикрыть свою непривлекательную наготу и свое сродство съ прилавковъ и банкирскою конторою… Таковы герои большей части морскихъ романовъ Сю, игравшіе относительно моднаго парижскаго общества ту-же роль, которую лермонтовскій Печоринъ игралъ нѣсколько позже въ Россіи. Самые романы читались легко: ихъ нѣсколько фантастическая обстановка нравилась публикѣ; многіе изъ нихъ обладали несомнѣнными литературными достоинствами, такъ-что репутація ихъ автора очень скоро установилась.

Сю съ самаго начала своей карьеры отличался чрезвычайною легкостью и быстротою, съ которою онъ выполнялъ свои, часто колоссальныя по размѣрамъ, романтическія фантазіи. А между тѣмъ, чѣмъ дальше, — тѣмъ болѣе ощущалъ онъ потребность въ серьезномъ трудѣ, ибо литературный дилетантизмъ, какъ и всякой другой, не могъ пополнить черезчуръ многочисленныхъ пробѣловъ его великосвѣтскаго образованія. Въ такихъ нравственно-гигіеническихъ видахъ онъ задумалъ писать исторію французскаго флота съ пятнадцатаго столѣтія до нашихъ временъ.

Въ 1835 г. онъ выпустилъ первый, а нѣсколько позже четыре послѣдующихъ тома этого произведенія, оказавшагося настолько ниже посредственности, что издатель отказался печатать продолженіе. Несмотря на эту неудачу, историческій трудъ подѣйствовала. благодѣтельно на писателя. Онъ основательно ознакомился съ царствованіемъ Людовика XIV и пріобрѣлъ такимъ образомъ довольно солидный и интересный матерьялъ для романовъ въ родѣ Вальтеръ-Скотта, бывшаго тогда неменьшею знаменитостью, чѣмъ и самъ Куперъ. Впрочемъ отъ Ев. Сю, какъ и вообще отъ французскаго романиста, не слѣдуетъ ждать тяжелой археологической учености и художественной объективности, составляющихъ отличительную черту шотландскаго повѣствователя. Историческіе романы Ев. Сю имѣютъ общаго съ В. Скоттовскимъ жанромъ только чисто-внѣшнюю свою форму и отчасти, пожалуй, то, что содержаніе тѣхъ и другихъ большею частью зазаимствованы изъ эпохи религіозныхъ междоусобій.

Первымъ плодомъ перехода нашего романиста изъ области морскихъ своихъ романическихъ фантазій на почву историческаго романа былъ «Латреомонъ.» А. Дюма въ біографіи Сю, въ которой онъ вообще очень сочувственно относится къ своему сопернику и пріятелю, говоритъ, что этотъ романъ безусловно плохъ, хотя и выказываетъ въ авторѣ большія способности. Мы однакожъ не раздѣляемъ этого мнѣнія. Послѣдующіе, вообще немногочисленные, историческіе романы Сю, и въ особенности «Жанъ Еавалѣе, вождьсевеннскихъ фанатиковъ», несомнѣнно лучше « Латреомона»; но и этотъ первый опытъ Сю на вальтеръ-скоттовскомъ поприщѣ позволяетъ намъ уже поставить его, какъ историческаго романиста, несравненно выше Дюма. Для Сю историческая эпоха не служитъ, какъ для его собрата, только предлогомъ для живописной декоративной обстановки своихъ романовъ: онъ старается схватить внутреннюю физіономію эпохи и ея духъ. «Латреомонъ» не есть цѣлостная историческая картина, а скорѣе этюдъ, — но этюдъ, набросанный мастерски и со смысломъ. Авторъ съ особенною тщательностью очерчиваетъ общій историческій фонъ, на которомъ выступаетъ образъ его героя, одного изъ тѣхъ безпардонныхъ рубакъ и пройдохъ, которыми религіозныя междоусобія щедро надѣлили всю Европу въ XVII столѣтіи.

Il foui’ba jusqu au tombeau,

Il fourba meme le bourreau,

Evitant une mort infâme;

Il fourba le diable en ce point.

Qu’il crut emporter son âme,

Mais le fourbe n’en avait point *).

• ) Онъ плутовалъ до гроба; онъ надулъ даже палача, избѣгнувъ позорной смерти; онъ надулъ чорта тѣмъ, что тотъ думалъ взять его душу, а у плута ея не было.

Въ этихъ нѣсколькихъ стихахъ Сю представляетъ всю біографію своего героя. Но за его рѣзкою и топорною фигурою выступаетъ образъ «великаго короля» Людовика XIV, на которомъ авторъ сосредоточиваетъ всю свою мизантропію и приноситъ его въ жертву своему демократическому чувству. Его отрицательное отношеніе къ королю, которому литераторы и историки этого времени щедро курили фиміамъ за то, что въ его время во Франціи жили великіе люди, несомнѣнно односторонне и преувеличено, какъ преувеличены и односторонни всѣ доктрины и тенденціи, которыя Сю проводилъ въ своихъ романахъ, — какъ односторонни и преувеличены свѣта и тѣни на театральныхъ декораціяхъ. Но тѣмъ не менѣе, въ своемъ «Латреомонѣ», Сю уже выказываетъ то, чего недостаетъ Александру Дюма въ его историческихъ романахъ, — опредѣленное отношеніе къ затрогиваемымъ имъ историческимъ именамъ и событіямъ. Разумѣется,.при одномъ этомъ своемъ солидномъ преимуществѣ, Сю не выдержалъ-бы конкуренціи съ только-что помянутымъ своимъ собратомъ, еслибы вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не ровнялся съ нимъ въ искуствѣ литературнаго «чесанія пятокъ», котораго столь настоятельно требовала отъ беллетристики тогдашняя французская публика. Въ историческихъ своихъ романахъ, какъ и во всякихъ другихъ, Сю платитъ обильную дань этому требованію. Исключительные любители «эфектовъ» преобладаютъ въ числѣ обычныхъ читателей французскихъ романовъ, и авторъ, неимѣющій намѣренія довольствоваться платоническимъ Succès d’estime, обыкновенно посвящаетъ разговорамъ, разсужденіямъ и описаніямъ только небольшіе промежутки между отдѣльными «эфектами», матерьяльно необходимые для того, чтобы нервы читателя успѣли отдохнуть отъ потрясенія и стать способными къ смакованію новой катастрофы. Оттого-ли, что историческіе романы Сю относятся къ эпохѣ (преимущественно ко времени возстановленія нантскаго эдикта), въ которой дѣйствительно больше «дѣйствовали», чѣмъ разсуждали и разговаривали, но только въ нихъ онъ поддерживаетъ вышеуказанный интересъ дѣйствія безъ насилованій здраваго смысла и дѣйствительности, столь часто портящихъ даже лучшія его произведенія. Историческая правда, являясь въ формѣ драгонадъ, способна была удовлетворить даже самыхъ взыскательныхъ любителей потрясающихъ эфектовъ. Съ другой стороны, возбужденный до крайняго предѣла духовный строй темныхъ фанатиковъ, которыхъ Сю изображаетъ въ лучшемъ своемъ историческомъ произведеніи «Жанъ Кавалье, вождь севеннскихъ кальвинистовъ», дѣлаетъ исторически вѣрными тѣ натянутыя добродѣтели, которыя по справедливости воротятъ душу читателя, когда услужливый романистъ навязываетъ ихъ словцо снятому съ модной картинки современному герою, замкнутому, какъ улитка, въ своей завитой и раздушенной субъективности.

Повторяемъ, въ историческихъ своихъ романахъ Евгеній Сю больше, чѣмъ гдѣ-либо, умѣетъ сдержать свое черезчуръ ретивое воображеніе въ предѣлахъ, неоскорбляющихъ на каждомъ шагу эстетическое чувство читателя, Дѣйствія въ нихъ вообще много, и оно развивается живо; характеры въ большей части случаевъ обрисованы яркими и широкими штрихами, но согласно со смысломъ изображаемой эпохи. Въ подробностяхъ обстановки, въ языкѣ, которымъ говорятъ его дѣйствующія лица, авторъ умѣетъ соблюсти историческій колоритъ, не вдаваясь въ отдаленную археологическую трущобность…

Встрѣчаемая въ первый разъ на страницахъ «Латреомона» ненависть Евгенія Сю къ «великому королю», высказавшему пресловутую апотеозу "l’Etat cest moi " составляетъ у автора не случайный мотивъ, а точку отправленія той внутренней переработки, которая впослѣдствіи привела его къ опредѣленному и сознательному общественному міровоззрѣнію послѣдняго періода его дѣятельности, къ тому глубокому демократическому стремленію, которымъ отличались послѣднія его произведенія. Съ этихъ поръ литературная репутація Сю становится на твердую почву и дѣятельность его принимаетъ тотъ опредѣленный характеръ, которому онъ уже не измѣнилъ до конца своей жизни.

IV.

Въ 1838 г., т. е. вскорѣ послѣ «Латреомона», вышелъ въ свѣтъ «Артюръ, журналъ неизвѣстнаго», который, вмѣстѣ съ появившеюся три года спустя «Матильдою (Записки молодой женщины)», произвелъ фуроръ и послужилъ однимъ изъ краеугольныхъ камней колоссальной извѣстности Сю въ салонныхъ и литературныхъ кружкахъ не одной только Франціи. Теперь, безъ сомнѣнія, оба эти произведенія забыты, какъ забытъ какой-нибудь самый блѣдный и безцвѣтный разсказъ, который всѣ мы съ наслажденіемъ прочли, можетъ быть, нѣсколько разъ и заучили наизусть въ года «невозвратно минувшаго дѣтства». Но таково свойство французской беллетристики вообще: она не создаетъ настольныхъ книгъ, а лишь болѣе или менѣе удачныя и жадно глотаемыя публикою эфемериды. Сила большей части ея писателей, въ томъ числѣ и Евг. Сю, заключается главнымъ образомъ въ томъ, что они съумѣли приспособиться лучше другихъ къ этому ея назначенію. Въ числѣ эфемеридъ конца тридцатыхъ и начала сороковыхъ годовъ «Артюръ» и «Матильда» Евг. Сю представляются слишкомъ крупными и многозначительными явленіями.

«Артюръ» является первымъ самостоятельнымъ произведеніемъ Евг. Сю. Видно, что авторъ пережилъ внутренній переломъ, который по частямъ былъ переживаемъ цѣлымъ французскимъ обществомъ того времени. Вѣра въ нерушимость порядковъ, установившихся іюльскою революціею 1830 г., примѣтно начинаетъ проходить. Счастливцы, выдвинутые этимъ поворотомъ капризной судьбы на заманчивыя общественныя вершины, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что происходитъ въ нихъ самихъ и вокругъ нихъ, безсознательно начинаютъ поддаваться новому духу времени…

Тотчасъ послѣ іюльскаго переворота, привилегированныя сословія французскаго общества, только-что вступивъ въ обладаніе новыми правами и преимуществами, помышляютъ единственно о томъ, чтобы создать новую преграду, которая отдѣляла-бы ихъ отъ большинства смертныхъ такою-же китайскою стѣною, какою нѣкогда была аристократическая чистота крови и происхожденія въ золотую годину феодализма. Французскій дэнди 1830 г. понималъ очень хорошо, что единственный цензъ, возвышавшій его надъ столь непривлекательною для него массою или толпою, состоялъ въ деньгахъ; а онѣ, какъ извѣстно, вещь не только наживная, но и проживная по преимуществу. Притомъ, этотъ наживной и проживной атрибутъ соціальнаго могущества и значенія, отдѣляя весьма чувствительно обладающаго имъ счастливца отъ сволочи, стоящей за предѣлами «свѣта», въ то-же время полагалъ непреодолимую преграду сліянію новой аристократіи съ уцѣлѣвшими остатками прежней, подавлявшей своимъ скрытымъ презрѣніемъ и всею тяжестью своихъ геральдическихъ преимуществъ честолюбивыя притязанія новичковъ. Раззорившись, кровный аристократъ становился привилегированнымъ человѣкомъ въ несчастьи, тогда какъ новый его собратъ, будучи постигнутъ такою-же злополучною случайностью, переставалъ вовсе быть привилегированнымъ существомъ и становился «всякимъ». — Надлежало, слѣдовательно, создать такіе атрибуты новой аристократіи, которые-бы, будучи однажды усвоены счастливымъ смертнымъ, дѣлали изъ него однажды навсегда существо избранное и отличное отъ вульгарнаго. Надъ такимъ созданіемъ усердно трудится французская великосвѣтская жизнь и литература начала тридцатыхъ годовъ. Она потому и хватается такъ жадно за Байрона, что его артистическій дэндизмъ казался чрезвычайно удобнымъ и привлекательнымъ суррогатомъ геральдическихъ преимуществъ. Счастливецъ получалъ увѣренность, что цѣлая пропасть отдѣляетъ его уже отъ простыхъ смертныхъ и что обратно перешагнуть черезь эту пропасть въ ряды презрѣнной толпы не заставятъ его никакія неблагопріятныя случайности и невзгоды. Вся первоначальная дѣятельность Сю есть только рядъ усилій изобразить идеальный типъ такого счастливаго дэнди.

Такое настроеніе передовыхъ, или, по крайней мѣрѣ, высшихъ, общественныхъ слоевъ было слишкомъ мелочно и искуственно для того, чтобы быть долговѣчнымъ. И дѣйствительно, не прошло и десяти лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ стремленія достаточной буржуазіи занять возвышенное и изолированное мѣсто прежней феодальной аристократіи крови получило себѣ законную санкцію, — и уже болѣе проницательные люди не могли не замѣтить, что положеніе это само черезчуръ шатко и непрочно, а потому старанія поуютнѣе и попріятнѣе устроиться на немъ — совершенно несвоевременны и тщетны.

«Артюръ», родъ психической автографіи, представляетъ уже безчисленные признаки указанной перемѣны общественнаго настроенія. Весь кругъ дѣйствія этого романа еще строго ограниченъ высшими аристократическими сферами, — но міръ, стоящій внѣ этихъ лучезарныхъ предѣловъ, міръ нищенства и остервенѣлой борьбы за удовлетвореніе непосредственныхъ житейскихъ нуждъ все чаще и неотступнѣе навязывается ихъ герою и автору, тщетно пытающимся расплатиться съ нимъ щедрою филантропіей). Прежніе герои Евг. Сю бросаютъ иногда туго набитые кошельки голодной сволочи съ прибавкою какого-нибудь привѣтствія въ родѣ: «allez, soûlez vous» (ступайте, напейтесь). Новые его герои все болѣе и болѣе считаютъ своею нравственною и гражданскою обязанностью облегчать нужду и страданія тѣхъ темныхъ существъ, которыебезвѣстно копошатся гдѣ-то у нихъ подъ ногами. Съ «Артюра» собственно начинается метаморфоза этихъ великосвѣтскихъ хлыщей, долженствующая преобразить ихъ въ добродѣтельнаго принца Рудольфа «Парижскихъ тайнъ», этого фантастическаго современнаго донъ-Кихота, посвятившаго весь животъ свой и достояніе изцѣленію общественныхъ язвъ и экономической неправды и угнетенія. Въ добродѣтельныхъ герояхъ «Матильды», въ графахъ де-Мортанѣ и де-Рошгюнѣ, эта метаморфоза уже почти осуществлена. Но о нихъ рѣчь еще впереди, и мы пока обращаемся къ Артюру…

…"Рычагъ всѣхъ человѣческихъ побужденій — золото; самые благородные характеры подъ вліяніемъ нищеты унижались до подлости преступленія. Чтобы до конца остаться честнымъ, надо до конца остаться богатымъ. Всякое самопожертвованіе имѣетъ своекорыстную заднюю мысль; всякій человѣкъ подкупенъ, но цѣна и монета, на которую покупается тотъ или другой, измѣняется, смотря по личностямъ. Всякая привязанность имѣетъ свой отрицательный моментъ; а потому безразсудно возлагать надежды на чувство, которое рано или поздно намъ измѣнитъ…"

Такими наставленіями снабжаетъ умирающій, страстно любящій родитель своего двадцатилѣтняго сына Артюра.

«…Въ особенности почитай себя счастливымъ, говоритъ онъ, — за то, что у тебя нѣтъ ни братьевъ, ни сестеръ. Человѣкъ такъ устроенъ, что въ братствѣ онъ неизбѣжно видитъ уменьшеніе наслѣдства. Будучи одинокъ, ты черезъ это останешься чистъ отъ того будничнаго, размѣненнаго на мелочь братоубійства, которое большинство людей совершаютъ каждодневно, какъ мелкій грѣшокъ…»

«Въ золотѣ и счастье, и честь: не забывай этого и умѣй жить одинъ. Истинная мудрость, по моему мнѣнію, заключается въ умѣньи принимать человѣческій родъ за то, что онъ есть, не обольщая себя несбыточными надеждами…»

Начиненный заблаговременно такими мудрыми и скептическими афоризмами, молодой Артюръ является въ свѣтъ съ трезвымъ признаніемъ того, что онъ самъ «нехуже и нелучше другихъ людей», что по себѣ онъ можетъ судить о другихъ, что самонаблюденіе гораздо болѣе почтенное и производительное занятіе, чѣмъ постоянное хожденіе на ходуляхъ, — ни на чемъ неоснованное предположеніе въ себѣ и другихъ всякихъ противоестественныхъ добродѣтелей.

Такой дебютъ обѣщаетъ много; но романа, вообще дѣлитъ участь юношей, подающихъ на самыхъ первыхъ порахъ черезчуръ блестящія надежды, т. е. въ концѣ перваго-же тома онъ совершенно срывается съ колеи и блуждаетъ до конца во всякаго рода неопредѣленностяхъ и туманахъ. Первыя главы «Артюра», имѣющія характеръ задушевной исповѣди автора, производятъ сильное впечатлѣніе своею искренностью, реальною правдою и изобличаютъ въ авторѣ замѣчательный талантъ психическаго анализа и наблюденія. Далѣе слѣдуетъ цѣлое море великосвѣтскихъ любовныхъ интригъ и скачекъ съ препятствіями, сраженій съ морскими разбойниками и платоническихъ дружбъ, гаремной жизни на островѣ Хіосѣ съ тремя невольницами d’agrément и пр. и пр. и пр. Надъ всѣмъ этимъ мутнымъ водоворотомъ ярко и опредѣленно выступаетъ только одно то, что авторъ позналъ тщету кумира, которому ревностно поклонялся до сихъ поръ и, очевидно, не нашелъ еще новаго…

«Артюръ» — несомнѣнный представитель того-же артистическаго дэндизма, который первоначально представляется въ глазахъ Сю идеаломъ человѣческихъ стремленій, къ тому-же представитель наиболѣе безобидный, ибо его общественное положеніе избавляетъ его отъ необходимости общипывать другихъ; въ то-же время его природный тактъ и унаслѣдованная имъ психическая премудрость родителя мѣшаютъ ему перейдти въ столько-же непривлекательный разрядъ общипываемыхъ жертвъ по образу Мориса Дюмирайля. При всемъ томъ «Артюръ» въ глазахъ самого автора есть уже отрицательный герой, долженствующій убѣдить читателя въ несостоятельности байроновскаго дэндизма и скептической великосвѣтской мудрости. Мораль романа — та, что великосвѣтская жизнь есть искуственная и извращенная среда, въ которой добродѣтельнѣйшая женщина является отпѣтою Мессалиною, человѣкъ съ горячимъ и честнымъ сердцемъ — пустымъ хлыщомъ и фатомъ… Артюръ обрѣтаетъ нравственное равновѣсіе только тогда, когда бѣжитъ отъ этихъ извращенныхъ вершинъ съ любимою женщиною въ деревенскую глушь, гдѣ усердно занимается науками и филантропіей.

Между прочимъ романъ представляетъ довольно поучительный эпизодъ: сопоставленіе французскаго дэнди, Артюра, съ англійскимъ лордомъ, Фальмутомъ. Интересно въ этомъ эпизодѣ не то развитіе, которое автора, даетъ въ немъ этимъ двумъ столь сходнымъ и столь различнымъ въ то-же время между собою характерамъ, а интересна та неизмѣримая пропасть, которая отдѣляла англійскую кровную аристократію отъ французскаго высшаго общества тридцатыхъ годовъ: лордъ Фальмутъ въ самыя минуты разгара своихъ чайльдъ-гарольдовскихъ причудъ и фантазій не можетъ вовсе утратить общественнаго смысла, котораго Артюръ не можетъ пріобрѣсти въ наиболѣе счастливыхъ изъ своихъ свѣтлыхъ минутъ. Лордъ Фальмутъ, въ видахъ эксцентрическаго развлеченія, ѣдетъ въ Калькуту собирать матерьялы для спича, который онъ намѣревается произнести въ парламентѣ объ остъ-индскомь вопросѣ, или-же въ Грецію — помогать Канарису жечь турецкіе суда. — Артюръ въ подобныхъ видахъ и случаяхъ обыкновенно ограничивается тѣмъ, что отъ темной брюнетки перепорхнетъ къ розовой блондинкѣ или наоборотъ. Когда лордъ Фальмутъ, въ порывѣ своей пламенной дружбы, предлагаетъ ему изучать политическое и соціальное устройство разныхъ государствъ Европы и, подготовивъ себя такимъ изученіемъ, посвятить свои замѣчательныя способности гражданской дѣятельности, — Артюръ посылаетъ къ чорту и Фальмута, и дружбу вообще — и отправляется въ свой фантастическій palazzo на Хіосѣ, въ объятія трехъ сладострастныхъ рабынь… Какъ ни ничтожны сами по себѣ всѣ эти подробности, онѣ однакоже служатъ выраженіемъ чрезвычайно крупнаго историческаго факта и отчасти заключаютъ въ себѣ ключъ къ разгадкѣ нынѣшняго непонятнаго безсилія и упадка Франціи. Добившись власти въ 1830 г., французская буржуазія словно дожила до желаннаго воскресенья и заботится о томъ, чтобы свалить съ себя грузъ всякихъ заботъ и обязательныхъ занятій. Пока она ни на минуту не сомнѣвалась въ прочности своей побѣды, она устремляла всѣ свои помыслы на то, чтобы конфортабельнѣе размѣститься въ хоромахъ и дворцахъ, изъ которыхъ только-что выгнала феодально-законныхъ ихъ владѣльцевъ; когда же эта золотая увѣренность прошла, когда подъ своими ногами она почуяла грозный ропотъ врага, о которомъ она и думать было-забыла съ тѣхъ поръ, какъ загребла жаръ закорузлыми его руками, — она ничего лучшаго не могла придумать, какъ припрягаться вовсе, вручивъ свою собственную защиту тому, кто первый припугнулъ ее и нѣсколькими выстрѣлами по бульварамъ разогналъ немногихъ ея смѣльчаковъ, дерзнувшихъ, было что-то пробормотать о своихъ правахъ и о священныхъ традиціяхъ 1789 года…

Блѣдные намеки и указанія, заключающіеся въ «Артюрѣ», достигаютъ въ «Матильдѣ» надлежащей ясности и полноты. Прежніе кумиры автора подвергаются здѣсь уже явному поруганію, «свѣтъ», съ его эстетическою утонченностью и свободою отъ суровостей и невзгодъ житейской борьбы за существованіе, рисуется здѣсь уже какого-то мрачною трущобою козней, злодѣйства и порока. Если на палубѣ какой-нибудь потерпѣвшей крушеніе «Медузы», люди свирѣпо пожираютъ другъ-друга подъ вліяніемъ всесокрушающаго животнаго инстинкта голода, то въ этой раздушенной и артистически-обстановленной средѣ, гдѣ всѣ требованія нормальнаго человѣческаго существованія удовлетворены съ утонченнѣйшею роскошью и избыткомъ, по мнѣнію будущаго автора «Парижскихъ тайнъ», въ силу самаго пресыщенія пробуждаются инстинкты не менѣе звѣрскіе и свирѣпые и во имя этихъ инстинктовъ идетъ неменѣе ожесточенная борьба. Дожно сознаться, что въ этой борьбѣ, особливо въ томъ ея видѣ, въ которомъ она воспроизводится въ «Матильдѣ», наиболѣе отвратительная роль выпадаетъ вовсе не на долю «героевъ зла», въ родѣ изображаемаго имъ мулата Лугарто, а на долю тѣхъ безцвѣтныхъ и безличныхъ созданій, каковъ мужъ Матильды, де-Ланкри. Съ первыми хоть отчасти примиряетъ насъ вовсе не титаническая или демоническая сила, запасъ которой предполагается скрывающимся въ ихъ груди, а ихъ призрачность, выдуманность: глядя на нихъ, самый непроницательный читатель очень хорошо понимаетъ, что эти романическіе злодѣи, введенные въ моду Евгеніемъ Сю, принадлежатъ къ довольно безвредной породѣ драконовъ, малюемыхъ китайцами на щитахъ, чтобы наводить ужасъ на непріятеля. Что же касается послѣднихъ, людей такъ-называемыхъ ни то-ни се, обладающихъ обыкновенно репутаціею добрыхъ малыхъ и разнообразными пріятными въ обществѣ талантами, то они по самому существу своему настолько реальны, что не перестаютъ казаться таковыми даже при невозможной мелодраматической обстановкѣ и при" фантастическомъ освѣщеніи романовъ Сю…

Коснувшись супружескихъ отношеній Матильды, мы должны замѣтить какъ-бы въ скобкахъ, что Е. Сю, непричисляемый обыкновенно къ защитникамъ женской эманципаціи и высказывающійся, особенно въ послѣднихъ своихъ произведеніяхъ, горячимъ приверженцемъ какого-то древне-галльскаго семейнаго начала, въ своей «Матильдѣ» выставляетъ въ чрезвычайно яркомъ свѣтѣ рабскую участь, къ которой присуждаетъ женщину гражданское законодательство Франціи. Какъ побочная тенденція въ романѣ, бывшемъ весьма знаменательнымъ литературнымъ явленіемъ своего времени, это обстоятельство, мнѣ кажется, заслуживаетъ быть упомянутымъ…

Напрасно, какъ-будто самъ испугавшись того поруганія, которому онъ подвергаетъ такъ недавно еще дорогіе ему кумиры, Евг. Сю старается въ послѣднихъ главахъ «Матильды», изображеніемъ добродѣтельныхъ патриціевъ въ родѣ принца Дерикура, сгладить или, по крайней мѣрѣ, смягчить впечатлѣніе цѣлаго. Это уже болѣе не въ его власти. Читатель явственно видитъ, что авторъ пережила" эпоху преклоненія передъ узкими и мелкими идеалами первой поры своей молодости и медоваго мѣсяца іюльской монархіи. Онъ рисуетъ, по обыкновенію, невѣрными, преувеличенными штрихами несостоятельность той среды, на которой такъ недавно весь міръ сходился клиномъ въ его представленіи; по вѣрность избранника, имъ мотивовъ изображеній сквозитъ чрезъ декоративную утрировку тоновъ и рисунка. Онъ изображаетъ судьбу двухъ женщина., представляющихъ крайнюю противоположность одна другой по своему положенію въ свѣтѣ, по воспитанію и темпераменту. Въ его романѣ обѣ онѣ идутъ исключительнымъ, натянутымъ, вымышленнымъ путемъ; но тѣмъ неменѣе обѣ доходятъ до конечныхъ результатовъ, которыя дѣйствительно ждутъ сродную каждой изъ нихъ натуру въ этой искуственной и существенно неблаговидной средѣ: Матильда, кроткая и впечатлительная, склонная къ созерцательности и сдерживанію своекорыстныхъ порывовъ, становится, какъ и въ дѣйствительности, жертвою перваго прощалыги, которому отдаетъ ее на жертву рулетка брака. Урсула, дѣятельная и энергическая, становится бездушною куртизанкою не въ силу своей порочности, а въ силу того, что быть жертвою или палачомъ — удѣлъ каждой избранницы, для которой открываетъ свои объятія этотъ плѣнительный свѣтъ. — Точно то-же можно сказать и о всѣхъ другихъ лицахъ и изображеніяхъ этого романа.

Французскіе критики и біографы Сю обращаютъ вниманіе на обстоятельство, которое можетъ показаться читателю совершенно внѣшнимъ и мелочнымъ, — именно, что прежняя великосвѣтская брезгливость уже совершенно покидаетъ романиста въ его «Матильдѣ». Вульгарныя сцены въ cafe Leboeuf, гдѣ гарсоны пальцами вынимаютъ пауковъ изъ напитковъ, подаваемыхъ ими публикѣ, служатъ, по ихъ мнѣнію, несомнѣнною прелюдіею къ тѣмъ сценамъ въ подземныхъ харчевняхъ и кабакахъ, которыми изобилуютъ послѣдовавшія затѣмъ «Парижскія тайны». Гораздо болѣе существенную роль, нежели коллекція шутовъ кафе Лебефа, мелко-буржуазный міръ играетъ въ «Матильдѣ» въ лицѣ Сегрена, мужа Урсулы, и его матери, удовлетворяющихъ нравственнымъ требованіямъ въ несравненно большей степени, чѣмъ всѣ великосвѣтскіе корифеи и протагонисты этого произведенія.

Въ «Матильдѣ» -же, какъ уже было сказано, въ лицѣ графа Мортаня и его питомца Рошгюна, совершаетъ первое свое появленіе новый разрядъ героевъ, долженствующихъ играть очень важную роль въ послѣдующихъ произведеніяхъ, особливо-же въ «Парижскихъ тайнахъ». Это герои чисто-утопическаго свойства, представители чисто-метафизической соціальной добродѣтели въ томъ видѣ, въ какомъ ее понимаетъ авторъ. А потому онъ щедро надѣляетъ ихъ всѣми качествами, которыя въ его глазахъ имѣютъ какую-бы то ни было цѣнность. Счастливая наружность. аристократическая чистота крови, атлетическая сила, почти безумная отвага и т. п. составляютъ совершенно неизбѣжные ингредіенты каждаго изъ нихъ, точно также, какъ и развитое въ нихъ до крайности чувство высокой справедливости, рыцарская любовь къ приключеніямъ и готовность помочь неправоугнетеннымъ. Типъ эти\ъ героевъ послѣдовательно измѣняется и развивается у Евгенія Сю, по мѣрѣ того, какъ развиваются его воззрѣнія на жизнь и соціальную добродѣтель. Отдѣльные элементы или проблески этого типа мы находимъ уже въ лордѣ Фальмутѣ и въ Артюрѣ. Но окончательно онъ обрисовывается въ первый разъ въ графѣ Морганѣ, мужественномъ покровителѣ Матильды. Теперь ему остается пережить только немногочисленный рядъ прогрессивныхъ и послѣдовательныхъ видоизмѣненій.

Нѣкоторая таинственность прикрываетъ еще собою довольно интересную для насъ сторону этого перваго представителя новаго рода странствующаго рыцарства, которымъ Евгеній Сю такъ пользуется и злоупотребляетъ впослѣдствіи. Въ легитимистскихъ салонахъ графини де-Маранъ Мортань пользуется репутаціею отпѣтаго вольтерьянца, революціонера и карбонара. Но мы знаемъ, какъ легко стяжать себѣ подобную репутацію въ подобныхъ салонахъ. «Онъ дамамъ къ ручкѣ не подходитъ!» «Онъ пьетъ одно стаканомъ красное вино!» Или «онъ химикъ! онъ ботаникъ!» Всѣ эти обвиненія въ обветшалыхъ мозгахъ всевозможныхъ тетушекъ и кумушекъ съ неимовѣрною быстротою слагаются въ представленіе чего-то ужаснаго, пагубнаго, что только и можете, быть выражено какимъ-нибудь невполнѣ удобопонятнымъ, но тѣмъ болѣе потрясающимъ эпитетомъ «вольтерьянецъ, фармазонъ, нигилистъ, карбонаръ», смотря по тому, что первое пуститъ въ ходъ такая-же кумушка, но обладающая сравнительно большею эрудиціей… Мортань былъ заключенъ австрійскою полиціею въ «pioinbi» дожева дворца, гдѣ его длинная борода посѣдѣла и онъ утратилъ часть атлетической мощи; но мы знаемъ, что этимъ онъ не обязана, клеветѣ тетушки де-Маранъ. У Мортаня есть какія-то важныя дѣла, отвлекающія его отъ самаго существеннаго дѣла его жизни, отъ покровительства Матильдѣ. По нѣкоторымъ намекамъ автора можно предполагать, что онъ въ самомъ дѣлѣ состоитъ въ преступныхъ связяхъ съ какимъ-нибудь столь ужаснымъ тайнымъ обществомъ, что карбонары передъ этою невѣдомою ассоціаціею могутъ заслужить только презрительные эпитеты, которыми Расплюевъ обзываетъ фокусника Боско при сравненіи его съ Кречинскима… Однакоже въ романѣ этомъ читатель присутствуетъ при государственномъ переворотѣ 1830 г. и вовсе не замѣчаетъ, чтобы бородатый и мускулистый Мортань или его юный alter ego Рошгюнъ принимали при этомъ какое-бы то ни было участіе. Правда, Рошгюна манитъ въ ряды защитниковъ греческаго освобожденія, но онъ точно также отправляется и на Кавказъ, гдѣ сражается противъ горцевъ, заводитъ тѣсную дружбу съ какимъ-то казачьимъ офицеромъ, имѣвшимъ дурную привычку избивать женщинъ и дѣтей въ черкескихъ аулахъ. Спасши взаимно другъ другу жизнь (герои романовъ Сю обыкновенно спасаютъ другъ другу жизнь вмѣсто того, чтобы обмѣняться визитными карточками, или угостить другъ друга сигаркою), Рошгюна. проситъ этого варвара (охота-жъ была дружиться съ нимъ и добровольно становиться подъ одяо съ нимъ знамя, если подъ этимъ знаменемъ точно совершались такіе ужасы) оставить эту дурную привычку — во имя Матильды.

Собственно это и требовалось доказать. Добродѣтельные утопическіе герои Евгенія Сю, въ первую пору своего эмбріологическаго развитія, дѣйствуютъ всѣ «во имя Матильды», т. о. во имя эгоистической личной привязанности. Такъ точно Артюръ становится благодѣтелемъ своего околодка во имя избранницы своего сердца; точно также Матильда замышляетъ завести народную школу и пріютъ, чтобы понравиться своему мужу; но она оставляетъ эту мысль, когда супругъ объяснилъ ей, что для осуществленія этого филантропическаго проекта надо-бы было перевести его охотничьихъ собакъ въ менѣе удобное помѣщеніе…

Въ послѣдующій періодъ своего развитія, когда утопически добродѣтельная личность стала уже называться принцомъ Рудольфомъ «Парижскихъ тайнъ», она, по понятіямъ Евгенія Сю, дѣйствуетъ уже нѣсколько инымъ образомъ: облегчать нужды и страданія несчастнаго человѣчества не въ формѣ единичной благотворительности, а въ видѣ основанія новыхъ экономическихъ учрежденій особаго рода — кажется принцу Рудольфу занятіемъ достаточно почтеннымъ и ненуждающимся въ прикрытіи имени какой-нибудь Матильды, Маріи и т. п.

Наконецъ, нижеслѣдующая сцена изъ «Народныхъ тайнъ» свидѣтельствуетъ, что впослѣдствіи въ сознаніи Сю эта утопическая личность пережила еще одну изъ позднѣйшихъ ступеней развитія…

Добродѣтельный негоціантъ и патріотъ г. Лебренъ приходитъ предлагать руку своей дочери страстно влюбленному въ нее и пользующемуся взаимностью тоже добродѣтельному юношѣ, бѣдному работнику, столяру. Послѣдній внѣ себя отъ радости, — не вѣритъ своимъ ушамъ…

«Мое согласіе на вашъ бракъ однако не безусловное, говоритъ отецъ невѣсты: — вы должны обѣщать, что не принадлежите и не будете принадлежать ни къ какому тайному обществу. Членъ политическаго общества, какъ солдатъ, долженъ подчиняться нѣкоторой дисциплинѣ. Теперь время смутное и со дня-на-день должно ждать, что наши тайныя общества потребуютъ своихъ членовъ на баррикады; я знаю васъ и убѣжденъ, что вы не станете дезертиромъ въ минуту опасности. Я очень цѣню гражданскую доблесть; но согласитесь, я не могу подвергать свою дочь опасности остаться вдовой чрезъ нѣсколько дней послѣ свадьбы…»

Выразивъ своею особою рядъ физіологическихъ и патологическихъ признаковъ отчаянія, юноша не даетъ будущему тестю требуемаго обѣщанія и отказывается принять на этомъ условіи руку своей возлюбленной.

Читатель видитъ, что фантастическая личность идеально-добродѣтельнаго героя романовъ Евгенія Сю слѣдуетъ въ своемъ постепенномъ развитіи по тому-же точно пути, по которому шло и современное ей общество. Сначала оно ищетъ элементовъ величія личности въ какой-то противуестественной гипертрофіи страстей, въ раздуваніи эгоистическихъ побужденій до чудовищныхъ, якобы титаническихъ и грандіозныхъ размѣровъ: это эпоха общественнаго поклоненія байроновскимъ героямъ. Мало-по-малу оно начинаетъ сознавать, что когда-то столь модное страданіе, расплывающееся въ безконечной всемірной скорби, если и можетъ быть интересно для кого-нибудь, то развѣ для самого паціента. Условіемъ благородства страстей, въ эту пору своего развитія, оно ставитъ то, чтобы страсти эти вдохновляли человѣка на общеполезные и почтенные подвиги. Эта эпоха изобилуетъ героями, которыхъ только пламенная любовь можетъ спасти отъ бездны зла и порока. Героини этого времени мечтаютъ, какъ о высшемъ своемъ назначеніи, объ обращеніи посредствомъ внушаемой ими любви всякихъ злодѣевъ на путь добродѣтели и истины. Но однажды выйдя на этотъ путь, общество уже не долго можетъ оставаться на такой промежуточной его точкѣ и не отдать нравственнаго преимущества человѣку, который дѣлаетъ свое дѣло, не требуя, чтобы тутъ непремѣнно была нѣжно-любящая рука, которая-бы гладила его по головкѣ. Мѣрка для оцѣнки человѣческой личности перестаетъ, такимъ образомъ, быть узкоэгоистическою и становится объективною, общественною, перемѣщаясь въ то дѣло, которое дѣлаетъ человѣкъ, принимая во вниманіе степень энергіи и преданности, съ которою онъ его дѣлаетъ.

V.

Въ 1842 г. «Journal des Débats» началъ печатаніе «Парижскихъ, тайнъ». По тѣмъ отголоскамъ^ и подражаніямъ, которыя этотъ замѣчательный романъ вызывалъ десятки лѣтъ во всевозможныхъ литературахъ, читатель легко можетъ судить о громадномъ успѣхѣ, встрѣтившемъ этотъ романъ при первомъ его появленіи. Типографія счастливой газеты, пріютившей его на страницахъ своего фельетона, не могла удовлетворять требованіямъ публики. Было очевидно, что авторъ снова попалъ въ тонъ общественнаго настроенія, и на этотъ разъ уже не одного какого-нибудь кружка.

Люди передовыхъ политическихъ партій радостно привѣтствовали обращеніе даровитаго романиста къ ихъ знамени, хорошо понимая то значеніе, которое должна была имѣть его филантропическая пропаганда въ то время, когда слово пролетарьятъ и пауперизмъ были на языкѣ у всѣхъ и каждаго, когда сыновья самыхъ сановитыхъ тузовъ спекуляціи и биржи становились членами фаланстерій менильмонтанской общины, когда В. Консидеранъ посвящалъ королю свой трактатъ о «судьбахъ общественности.»

Кружки чисто литературные радовались тому, что отечественная беллетристика обогащается новымъ самостоятельнымъ произведеніемъ. Великосвѣтская молодежь видѣла въ принцѣ Рудольфѣ прототипъ новаго вида дэндизма, являвшагося на смѣну нѣсколько поизносившагося скептическаго и разочарованнаго донъ-жуанства тридцатыхъ годовъ. Громадное численное большинство читателей съ наслажденіемъ упивались новинкою, съ восторгомъ встрѣчая на каждомъ шагу неожиданные, потрясающіе эфекты еще неизвѣданнаго имъ рода. Люди, которымъ никогда и въ голову не приходила мысль объ интегральныхъ человѣческихъ нравахъ, которые сочли за государственную измѣну и чуть не за оскорбленіе божественнаго Промысла всякую попытку серьезнаго исцѣленія роковыхъ экономическихъ золъ, еслибы она была предложена имъ въ мало-мальски теоретической и систематической формѣ, умилялись гуманностью воззрѣній автора, чуть не рыдали надъ страданіями Флеръ-де-Мари, мысленно протягивали дружескую руку мрачному Шуринеру… Автору сотнями адресовались трогательныя благодарственныя письма, даже посылались деньги съ просьбою, чтобы онъ по собственному усмотрѣнію употребилъ ихъ на облегченіе нуждъ, которыя онъ такъ мастерски описываетъ въ этомъ своемъ произведеніи…

Громкая слава романа росла не по днямъ, а по часамъ. Извѣстность его проникала далеко за предѣлы обычнаго читательскаго міра. Любопытство задѣвается въ людяхъ, никогда ничего не читавшихъ и даже мало опытныхъ въ этомъ многотрудномъ искуствѣ. Они по складамъ разбираютъ фельетоны «Journal des Débats» и, въ свою очередь, не безъ удовольствія находятъ, что авторъ пресловутаго романа доступенъ для большинства, и что хоть и не накормитъ своей филантропическою проповѣдью голоднаго человѣчества, а все-же спасибо ему и на добромъ словѣ. — Драма, которую Евгеній Сю впослѣдствіи выкроилъ изъ «Парижскихъ тайнъ», иллюстраціи къ этому роману лучшихъ тогдашнихъ рисовальщиковъ, доводятъ популярность Сю въ этотъ моментъ до ея апогея. Издатели предлагаютъ ему значительныя суммы за будущія его произведенія. «Constitutionnel» покупаетъ за сто тысячъ, такъ-сказать, еще на корню «Вѣчнаго жида», который хотя превосходитъ «Парижскія тайны» художественными красотами, однакожъ имѣетъ значительно меньшій успѣхъ.

Ошибочно было приписывать этотъ меньшій успѣхъ «Вѣчнаго жида» тому, что въ это новое свое произведеніе Сю, такъ-сказать, безъ обиняковъ вводитъ фантастическій элементъ и заставляетъ легендарнаго Агасфера принимать дѣятельное участіе въ драмѣ, заимствованной изъ современной парижской жизни. Вѣдь и принцъ Родольфъ «Парижскихъ тайнъ», пользующійся правами феодальнаго государя въ Парижѣ тридцатыхъ годовъ, — и между прочимъ правомъ непосредственнаго суда и смертной казни, — ни чуть не менѣе фантастиченъ, чѣмъ и самый вѣчный жидъ въ романѣ того-же имени. Романы Е. Сю всѣ фантастичны, и относительное ихъ достоинство слѣдуетъ опредѣлять не степенью той беззастѣнчивости, съ какою баснословные элементы принимаетъ въ нихъ участіе: никто не думаетъ измѣрять достоинство, напримѣръ, басенъ Крылова степенью участія въ нихъ мифологическихъ и плеторическихъ персонажей. Это нехудо-бы принять во вниманіе тѣмъ подражателямъ разбираемаго здѣсь романиста, которые и теперь еще отъ времени до времени появляются въ нѣкоторыхъ европейскихъ литературахъ. Напримѣръ, авторъ «Петербургскихъ трущобъ», — т. е. послѣдняго изъ извѣстныхъ намъ переложеній «Парижскихъ тайнъ», — тщательно старается отрѣшить свое произведеніе отъ фантастическихъ невозможностей преизобилующихъ въ подлинникѣ, вѣроятно, думая черезъ это усилить реалистическое значеніе своего романа; между тѣмъ реалистическое значеніе «Парижскихъ тайнъ» и имъ подобныхъ беллетрическихъ винегретовъ включается единственно въ томъ, что они даютъ готовыя и до крайности общедоступныя формулы для нѣкоторыхъ понятій, уже назрѣвшихъ въ обществѣ, но еще неразмѣненныхъ, такъ-сказать, на мелкую ходячую монету; ихъ значеніе измѣряется единственно самымъ кругомъ вульгаризируемыхъ ими идей, предѣломъ ихъ вульгаризаціи и, главное — ихъ своевременностью. «Парижскія тайны» потому и были чрезвычайно знаменательнымъ явленіемъ своего времени, что соединяли эти условія въ крайне благопріятной для себя пропорціи.

«Вѣчный жидъ» имѣетъ значеніе гораздо болѣе ограниченное, такъ-какъ онъ не даетъ такихъ ходячихъ формулъ для обобщенія понятій и чувствъ, повсюду назрѣвавшихъ тогда во Франціи. Это вызовъ, брошенный тогдашней клерикальной партіи, которая подъ покровомъ имперіи, а въ особенности послѣднихъ лѣтъ реставраціи, успѣла совершенно исцѣлиться отъ ударовъ, нанесенныхъ ей событіями второй половины XVIII столѣтія. Буржуазная монархія, мелко скептическая и вольтерьянская, томимая недоброжелательствомъ къ галликанскому духовенству, — очень хорошо знала и о нерасположеніи къ себѣ этого духовенства, но не имѣла мужества и энергіи ни выяснить и установить свои гражданскія къ нему отношенія, ни обуздать его завѣдомо-реставраціонныя козни и интриги. Понятно, съ какимъ радостнымъ потираніемъ рукъ м-сье Прюдомъ, — представитель мелкихъ избирателей царствованія Люи-Филиппа, — долженъ былъ привѣтствовать смѣльчака, дерзнувшаго, своимъ «Вѣчнымъ жидомъ» бросить перчатку этому дородному коту, которому весь «совѣтъ мышей» не смѣлъ привѣсить колокольчика. Но этимъ отважнымъ подвигомъ и ограничивается все значеніе только-что помянутаго нами романа…

Эпоха «Парижскихъ тайнъ» и «Вѣчнаго жида», несмотря на совершенно неровный успѣхъ этихъ двухъ произведеній, обозначаетъ собою высшую точку, до какой когда-либо достигала слава и популярность Е. Сю. Его необычайно плодовитая изобрѣтательность, очевидно, утомилась и нуждалась во временномъ отдыхѣ, а между тѣмъ, обстоятельства сложились такъ, что онъ не могъ выпустить изъ рукъ пера до самаго 1850 г. Съ одной стороны, приверженцы крайней демократической партіи, только-что причислившіе его къ рядамъ своихъ, постоянно ждали отъ него новыхъ заявленій его окончательнаго обращенія отъ легитимистскихъ и католическихъ воззрѣній его молодости къ новымъ началамъ, да и самъ онъ не хотѣлъ дать остыть впечатлѣнію, произведенному «Парижскими тайнами», — съ другой стороны, онъ уже давно успѣлъ растратить состояніе, наслѣдованное отъ отца, и только благодаря неутомимой и усиленно плодовитой литературной дѣятельности, могъ поддерживать роскошный образъ жизни, съ которымъ уже слишкомъ сроднился.

Одинъ изъ-извѣстныхъ парижскихъ издателей беретъ на аренду талантъ пресловутаго романиста за сто тысячъ франковъ въ годъ. Сю обязывается поставлять въ обмѣнъ этой суммы неменѣе десяти томовъ неизданныхъ своихъ сочиненій. Такимъ образомъ является въ свѣтъ до нельзя растянутый «Мартинъ-Найденышъ», родъ современнаго «Жиль-Блаза», имѣющій цѣлью обратить вниманіе читателей на особый разрядъ жалкихъ парій, статистическая цыфра которыхъ, безспорно, весьма значительна среди современнаго французскаго общества, и которые, терпя страданія и невзгоды, неразрывно связанныя съ крайнею необезпеченностью матеріальнаго существованія, стоятъ какъ-то въ промежуткахъ между офиціально-признанными классами и сословіями. По тенденціи, этотъ двадцати-томный романъ можетъ быть уподоблена, диккенсову «Оливеру Твисту»… Но мы боимся долго останавливаться на этомъ произведеніи, чтобы не утомить вниманія читателя.

Явившіеся вслѣдъ за «Мартиномъ» «Семь смертныхъ грѣховъ» носятъ на себѣ, еще въ большей степени, тотъ-же отпечатокъ скороспѣлости и утомленнаго воображеніи. Евг. Сю, какъ сказано, предпринялъ этотъ рядъ повѣстей и романовъ съ цѣлью популяризировать ученіе Шарля Фурье о значеніи и роли страстей въ «гармоническомъ» общественномъ устройствѣ. Но авторъ, очевидно, самъ еще слишкомъ недавно ознакомился съ этимъ замѣчательнымъ утопическимъ ученіемъ и не успѣлъ еще вполнѣ усвоить и переработалъ въ себѣ его существенный смыслъ. Усталостью воображенія легко можно объяснить безхитростность и дѣтскую простоту нѣкоторыхъ изъ романовъ этой серіи; но въ нѣкоторыхъ, наприм., «Скупаетъ» или «Обжорство», — авторъ впадаетъ даже въ явныя противорѣчія съ существеннымъ смысломъ фурьеристской доктрины: въ иныхъ случаяхъ, подъ видомъ фурьеристской теоріи «attraction passionelle», онъ проповѣдуетъ чисто сен-симонистское искупленіе плоти, въ другихъ — даетъ какъ-бы свою санкцію такимъ общественнымъ явленіямъ, противъ которыхъ очень энергически возстаетъ Шарль Фурье и его послѣдователи… Въ силу такихъ многочисленныхъ погрѣшностей автора, его «Семъ смертныхъ грѣховъ» не знакомятъ читателя съ существеннымъ смысломъ того ученія, которое онъ хотѣлъ вульгаризировать. Это, однакоже, не препятствовало этой серіи романовъ имѣть нѣкоторый успѣхъ, успѣхъ довольно заслуженный, такъ-какъ «Семъ смертныхъ грѣховъ», при всѣхъ своихъ недостаткахъ, выводятъ тѣмъ не менѣе французскую беллетристику изъ избитой колеи ходячихъ моралистическихъ воззрѣній.

Въ концѣ 1848 г. появляются первыя главы новаго романа «Народныя тайны», который, съ точки зрѣнія замысла, представляется несомнѣнно грандіознѣйшимъ произведеніемъ всей новой французской беллетристики. Въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ частяхъ этого романа, Евг. Сю выказываетъ снова силу воображенія и художественнаго дарованія, какую мы встрѣчаемъ только на немногихъ лучшихъ страницахъ наиболѣе знаменитыхъ его сочиненій, но не таково, къ сожалѣнію, самое начало «Народныхъ тайнъ». Два первые эпизода: «Драгунская каска» и «Ядро каторжника», относящіеся къ еще неостывшей тогда современности, т. е. къ февральскимъ и іюньскимъ событіямъ того-же самаго достопамятнаго 1848 г., носятъ слѣды блѣдности и усталости воображенія; зато въ этомъ романѣ, съ первыхъ-же его глазъ, Евг. Сю выказываетъ опредѣленность и законченность политическихъ воззрѣній, которой у него не было въ эпоху наибольшей его знаменитости. Изъ человѣка съ тенденціями — онъ сталъ дѣятелемъ политической партіи, т. е. именно тѣмъ, въ чемъ Франція наиболѣе нуждалась въ данную минуту.

Въ силу этой новой метаморфозы автора, начало «Народныхъ тайнъ» встрѣчаете успѣхъ весьма близкій къ тому, которымъ были встрѣчены «Парижскія тайны» при первомъ ихъ появленіи. Евг. Сю снова во множествѣ получаетъ письма отъ вовсе незнакомыхъ ему людей; но на этотъ разъ не съ денежными вкладами, а съ предложеніями выступить кандидатомъ демократическо-соціальной партіи въ законодательное собраніе. Послѣ нѣкоторыхъ колебаній нашъ романистъ принимаетъ это лестное для него предложеніе и терпитъ два раза сряду неудачу на выборахъ, благодаря главнымъ образомъ ненависти къ нему клерикальной партіи, — ненависти, которую онъ заслуживаетъ еще больше своими «Народными тайнами», чѣмъ «Вѣчнымъ жидомъ».

Несмотря на несосгоявшуюся кандидатуру, Евг. Сю, втеченіи всего 1849 г., посвящаетъ только урывками очень немного времени продолженію начатаго романа. Сближеніе съ политическими кружками и болѣе непосредственная политическая пропаганда поглощаютъ его главнѣйшимъ образомъ. Въ это время онъ издаетъ родъ республиканскаго катехизиса, спеціально предназначавшагося для жителей деревень, — два тома «демократическихъ бесѣдъ» объ указанныхъ выше предметахъ въ формѣ неперіодически выходящаго сборника подъ заглавіемъ «Керванскій пастухъ» и памфлетъ, обращенный къ умѣренной республиканской партіи — «На что вы жалуетесь»? Всѣ эти изданія составляютъ теперь библіографическую рѣдкость. Впрочемъ, для оцѣнки личности и значенія Евг. Сю они представляютъ немного интереснаго; такъ-какъ роль его въ этомъ случаѣ ограничивается только тѣмъ, что онъ давалъ литературную форму мнѣніямъ и стремленіямъ кружка, стоявшаго какъ-бы на рубежѣ между передовыми членами временного правительства (изъ числа которыхъ Этьенъ Араго былъ наиболѣе близкимъ пріятелемъ нашего романиста) и вожаками іюньскаго возстанія. «Народныя тайны» гораздо болѣе уяснятъ намъ политическое міросозерцаніе автора въ этотъ позднѣйшій періодъ его жизни, чѣмъ только-что помянутыя его публикаціи, потонувшія, довольно безслѣдно въ наполнявшемъ Францію въ это время морѣ памфлетовъ и брошюръ… Не останавливаясь на нихъ, мы вкратцѣ доскажемъ здѣсь дальнѣйшую судьбу писателя и закончимъ бѣглымъ обзоромъ «Народныхъ тайнъ», составляющихъ дѣйствительно вѣнецъ его беллетристической дѣятельности.

Въ 1850 г. соціально-демократическій конклавъ избралъ Евг. Сю депутатомъ въ новое законодательное собраніе (т. е. въ Assemblée Legislative, которую не должно смѣшивать съ Assemblée Constituante, имѣвшей своимъ назначеніемъ создать новую конституцію для вновь провозглашенной республики). Какъ и большая часть его литературныхъ собратій, составившихъ себѣ политическую славу на чисто-беллетристическомъ поприщѣ, Сю скоро долженъ былъ почувствовать себя не на мѣстѣ на куру лье кихъ креслахъ отца отечества. Парламентская его дѣятельность, къ которой онъ. столь мало былъ подготовленъ всею предыдущею своею карьерою, рѣшительно не заслуживаетъ вниманія. Своею искренностью и чистотою своихъ намѣреній Сю пріобрѣлъ себѣ многихъ политическихъ друзей изъ числа депутатовъ лѣвой. На рукахъ одного изъ нихъ, — полковника Шарраса, — онъ умеръ въ 1857 г. въ изгнаніи… Единственнымъ его чисто-политическимъ подвигомъ было сопротивленіе, оказанное имъ, въ числѣ прочихъ, государственному перевороту 2-го декабря, что и привело его сперва къ кратковременному тюремному заключенію, а потомъ къ изгнанію… Сохраняя до конца своихъ дней твердую вѣру въ то, что катастрофа, прервавшая революціонное движеніе 1848 г., есть не болѣе какъ «кратковременная остановка въ грязи», Евг. Сю словно боится удалиться отъ границъ своей родины, къ которой онъ пылаетъ до конца романическою страстью. Не желая въ то-же, время оставаться въ Женевѣ, которая стала центромъ французской эмиграціи, шумной и переполненной всякихъ интригъ и мелочныхъ треволненій, какъ и всякая другая, онъ избираетъ мѣстомъ своего пребыванія Савойю, тогда принадлежавшую пьемонтскому королевству. Здѣсь онъ съ усиленнымъ прилежаніемъ принимается за работу, словно желая наверстать потерянное время и укоротить годы ожиданія второго пришествія столь возлюбленной имъ галльской республики. Газета «Siècle» купила себѣ исключительное право изданія новыхъ его произведеній, и онъ тотчасъ-же, по освобожденіи изъ тюрьмы, печатаетъ въ ней продолженіе «Народныхъ, Тайнъ…» Но бонапартистская полиція и ненависть клерикаловъ не оставляютъ его въ покоѣ въ изгнаніи. Первая вскорѣ пріостанавливаетъ изданіе этого злополучнаго романа. Въ тоже время галликанская церковь обрушиваетъ на него свои громы; нѣкоторые французскіе и даже итальянскіе епископы издаютъ актъ экскомуникаціи противъ читателей «Вѣчнаго Жида» и "Народныхъ Тайнъ ".

«Въ это время, говоритъ Сю въ единственномъ извѣстномъ намъ небольшомъ отрывкѣ своихъ мемуаровъ, — я дѣятельно работалъ надъ окончаніемъ „Народныхъ, Тайнъ“, убѣждаясь все болѣе и болѣе, что мое посвященіе въ тайны дѣятельной политической жизни способствовало въ высшей степени уясненію моихъ воззрѣній, особснпо на нѣкоторыя стороны безсмертной революціи 1789—1793 годовъ…»

"Я жилъ въ небольшомъ крестьянскомъ домикѣ, въ деревушкѣ Annecy-le-Vieux. Фермеръ съ своей семьею жилъ надо мною. Часто, во время длинныхъ зимнихъ посидѣлокъ, безхитростныя пѣсни моихъ хозяевъ и ихъ гостей, долетая до меня черезъ дурно сложенный полъ, доставляли мнѣ пріятное развлеченіе среди моихъ занятій…

"Существенно противу-клерикальное направленіе моего романа удвоило старинную ненависть ко мнѣ католическаго духовенства. Въ 1853 году архіепископъ аннесійскій счелъ нужнымъ пригрозить анафемою тѣмъ изъ правовѣрныхъ своей эпархіи, которымъ-бы вздумалось прочитать «Вѣчнаго Жида» или-же мое новое произведеніе.

"Священникъ нашей деревни, добрый малый въ душѣ, какъ и большая часть нашего мелкаго сельскаго духовенства, часто встрѣчалъ меня во время моихъ прогулокъ и вступалъ добродушно со мною въ богословскіе споры. Ему казалось, что вѣжливость обязывала его предупредить меня заблаговременно о косвенномъ отлученіи, которое онъ долженъ былъ изречь противъ меня съ своей кафедры въ ближайшее воскресенье. Въ субботу вечеромъ онъ постучалъ въ мою дверь… Я былъ въ горахъ… Моя старая служанка, добрая и честная француженка, но вовсе не ханжа, отворила и приняла гостя съ достодолжнымъ почетомъ…

— Дитя мое, вы рѣдко приходите къ обѣднѣ.

— Что прикажете дѣлать, господинъ священникъ: мой хозяинъ завтракаетъ какъ-разъ въ это время.

— Да и у вечерни я васъ нечасто вижу.

— Тутъ онъ какъ-разъ обѣдаетъ.

— Такъ могли-бы зайдти хоть попозже на Аме-Магіа.

— Въ этотъ часъ онъ полдничаетъ…

"Плутовка, чтобы оправдаться, дѣлала изъ меня сущаго Гаргантюа, несмотря на мое обычное воздержаніе.

— Ну хорошо. Но такъ-какъ вамъ все-же могло-бы завтра придти благочестивое желаніе побывать у обѣдни, то я долженъ предупредить васъ о дѣлѣ крайне важномъ.

— Что прикажете, господинъ священникъ?

— Завтра я долженъ буду у обѣдни прочесть эпархіальное посланіе нашего монсеньора. Онъ находитъ нѣкоторыя сочиненія вашего господина столь нечестивыми, что вынужденъ грозить отлученіемъ каждому, кто вздумалъ-бы ихъ читать. Вы понимаете, что это равняется косвенному отлученію отъ церкви самого сочинителя… Теперь вы предупреждены. — Прощайте.

— Покорнѣйше благодарю за внимательность, господинъ священникъ.

"Въ воскресенье утромъ служанка является ко мнѣ, разряженная, какъ на свадьбу.

— Если вамъ меня не надо, то не отпустите-ли вы меня сегодня къ обѣднѣ?

— Идите съ Богомъ, мой другъ; но съ чего-же вамъ вдругъ вздумалось сегодня?…

— А сегодня будутъ васъ предавать анафемѣ. Я-же никогда не слышала, какъ это дѣлается…

— Въ такомъ случаѣ идите, идите непремѣнно. Потомъ вы мнѣ разскажете, какъ было дѣло.

…"Служанка ушла, и я принялся за работу, и именно за окончаніе эпизода, относящагося къ крестовому походу противъ альбигойцевъ.-- предметъ, нелишенный нѣкотораго эфекта въ данномъ случаѣ.

— Ну что? спросилъ я служанку, когда она вернулась.

— Ахъ, Боже мой! ахъ, Боже мой! — повторяла бѣдная женщина, задыхаясь отъ смѣха.

— Ну, разсказывайте. Папа, монсеньоръ и нашъ священникъ, конечно, не остались-бы довольны, еслибы ихъ анафема произвела на всѣхъ прихожанъ такое-же дѣйствіе, какъ на васъ.

— Да вы знаете-ли Нану? — спросила она, едва говоря отъ смѣха.

— Тетку Нану, что живетъ у мостика?…

— Ну да! она самая и есть… Выходимъ, мы съ нею изъ церкви; она и говоритъ мнѣ: Господи Іисусе! А я-то горемычная лѣтъ десять тому назадъ купила себѣ картинку съ вѣчнымъ жидомъ и съ какими-то стишками: да еще приклеила ее на стѣну, на самомъ видномъ мѣстѣ. Какъ-только прибѣгу домой, сейчасъ-же сорву проклятую и сожгу ее въ печкѣ; а-то какъ-разъ, Боже сохрани, попадешь подъ анафему.

Во французскихъ деревняхъ картинки съ изображеніемъ вѣчнаго жида и съ его легендою, изложенною въ стихахъ, самаго благочестиваго свойства, точно также популярны, какъ у насъ суздальскія изображенія «похоронъ кота мышами», «царицы Милитрисы Кирбитьевны» и имъ подобныя…

Грозить анафемою читателямъ чего-бы то ни было въ деревнѣ, гдѣ едва-ли и одинъ процентъ всего народонаселенія окажется грамотнымъ, — было, конечно, довольно излишнею роскошью. Духовенство разсчитывало этою мѣрою возбудить противъ изгнанника католическій фанатизмъ полудикихъ савойскихъ горцевъ и такимъ образомъ отравить его жизнь посредствомъ цѣлаго ряда мелочныхъ, а иногда и очень крупныхъ непріятностей, при помощи которыхъ ему удавалось не разъ выживать изъ той или другой католической мѣстности, — или же и вовсе изъ сей скорбной юдоли, — ненавистныхъ ему людей, напримѣръ, протестантскихъ проповѣдниковъ въ калабрійскихъ городкахъ и деревушкахъ…

Относительно Евг. Сю эта мѣра не удалась. Онъ заблаговременно успѣлъ привязать къ себѣ своихъ аннесійскихъ согражданъ тою сознательною и отчасти соціалистическою филантропіею, которую со временъ Артюра онъ проповѣдывалъ почти въ каждомъ своемъ произведеніи. Всѣ, лично знавшіе нашего романиста, единогласно утверждаютъ, что онъ постоянно выказывалъ благодушіе и кротость обращенія, смирявшія даже самыхъ заклятыхъ его враговъ. Въ головѣ савойскаго простолюдина, какъ-бы онъ ни былъ нафанатизированъ враждебными вліяніями, совершенно не укладывалось представленіе объ этомъ простомъ и добромъ гражданинѣ, всегда готовомъ помочь «'каждому нуждающемуся кошелькомъ, совѣтомъ или деньгами, — изучавшемъ проявленія ихъ несложныхъ нуждъ и изобрѣтавшемъ средства облегчать ихъ не унизительною единичною и лично») подачкою, а организаціею новыхъ общеполезныхъ учрежденій, — какъ объ извергѣ рода человѣческаго, заслужившемъ грозную анафему церкви… — Такъ или иначе изъ Annecy le Vieux выжилъ Евг. Сю не католическій клиръ, а аневризмъ, открывшійся (1857 г.) прежде, чѣмъ сбылись его упованія на вторичное пришествіе французской республики, «единой и нераздѣльной», «демократической и соціальной…» Короче говоря, галльской республики, въ томъ значеніи этого эпитета, которое онъ стремится развить и популяризировать въ своихъ «Народныхъ тайнахъ или исторіи семьи пролетарія съ древнѣйшихъ вѣковъ…»

Быть можетъ, мы задѣли любопытство читателя на счетъ этого лучшаго изъ произведеній Евг. Сю. Быть можетъ, любопытство его было уже задѣто прежде этимъ романомъ, остававшимся столь долгое время въ качествѣ запретнаго плода, — романъ, о которомъ много приходится слышать, но прочитать или добыть который нелегко, такъ-какъ до сихъ поръ его существуетъ только одно полное и довольно дорогое изданіе, вышедшее въ Брюсселѣ, уже по смерти автора. При жизни своей Евг. Сю неоднократно находилъ издателей для «Народныхъ тайнъ» въ Бельгіи и въ Швейцаріи, но изданіе не доводилось до конца, потому-что таможенные и полицейскіе аргусы тщательно заграждали ему путь во Францію. — Къ сожалѣнію, удовлетворить столь законному любопытству на этотъ счетъ мы можемъ только отчасти — между прочимъ уже и потому, что потребовался-бы по меньшей мѣрѣ цѣлый томъ для изложенія содержанія этого длиннаго и состоящаго изъ искуственно-связанныхъ между собою отдѣльныхъ историческихъ эпизодовъ романа.

Читателю уже извѣстно, что въ романѣ этомъ существуетъ добродѣтельный г. Лебренъ, онъ-же и глава «семьи пролетарія», судьбы которой авторъ предпринялъ разсказать съ древнѣйшихъ галльскихъ вѣковъ и до нашего времени. Однакожъ Марикъ Лебренъ не можетъ быть причисленъ къ современному пролетаріату, потому-что онъ очень богатъ и ведетъ въ Парижѣ торговлю холстомъ. Лавка его состоитъ подъ патронажемъ «меча Бренна», и на ея вывѣскѣ изображенъ сей почтенный галльскій вождь въ тотъ моментъ, когда онъ бросаетъ свой мечъ на вѣсы гордой столицы міра… Эта нѣсколько странная вывѣска и еще болѣе странныя и чисто-галльскія имена членовъ семьи Лебрена, — то обстоятельство, что въ его лавкѣ не встрѣчается даже въ качестѣ прислужника ни одного лица, которое-бы не было чисто бретонской (ergo галльской) крови, — съ первыхъ-же строкъ романа предупреждаютъ читателя, что продажа холста, совершающаяся въ его лавкѣ, имѣетъ нѣчто общее съ классическою «продажею угля» блаженной памяти карбонаризма.

Читателю также извѣстно, что есть въ этомъ романѣ добродѣтельный юноша столяръ, Жоржа, Дюпонъ, который трудами своихъ рукъ кормитъ не только себя, но еще престарѣлаго своего дѣда, когда-то подобравшаго его на парижской мостовой, всхолившаго его дѣтство съ такою нѣжною заботливостью, что въ околодкѣ его прозвали за это «Père-Nourrice», Впослѣдствіи «Pcre-Nourrice» лишился руки на фабрикѣ, гдѣ работалъ всю свою жизнь, и доживаетъ мирно свой вѣкъ на попеченіи у нѣжноблагодарнаго внука…

Мы уже знаемъ, что Жоржъ Дюпонъ страстно влюбленъ въ дочь г. Лебрена, который согласенъ на ихъ бракъ подъ тѣмъ однакожъ условіемъ, чтобы будущій зять не принадлежалъ ни къ какому тайному обществу. Жоржъ отвергаетъ доблестно, счастье всей своей жизни, ибо онъ за нѣсколько дней передъ тѣмъ принятъ съ фантастическою обстановкою массонскихъ ложъ въ тайное общество, «Frères du Guy» — и скорѣе готовъ лишиться и счастья, и самой жизни, чѣмъ измѣнить однажды добровольно принятому на себя обязательству…

Лебронъ привлекаетъ его въ свои объятія: только такому человѣку и можетъ принадлежать его дочь. Къ тому-же она сказала, что будетъ принадлежать Жоржу — или никому; а она недаромъ бретонка. Назначеніе женщины — быть матерью семьи, и Марикъ Лебрена, считалъ-бы для себя проклятіемъ, еслибы воспрепятствовалъ своей дочери исполнить это священное назначеніе. Но Лебрена, не только будущій тесть Жоржа — онъ его духовный отецъ, такъ-какъ онъ президентъ общества «Frères du Guy». — Въ качествѣ духовнаго отца онъ рекомендуетъ юношѣ отложить пока всѣ личныя мечтанія и заботы, а приготовить ружье, ибо дѣло происходитъ въ достопамятный день 23 февраля 1848 г. Предсѣдатель «Frères du Guy» очень скептически относится къ Одилону Баро и къ реформистскимъ банкетамъ, но онъ предвидитъ въ нихъ поводъ къ народному волненію и не можетъ допустить, чтобы народъ еще разъ былъ обманутъ…

Во время этого объясненія Лебрена съ будущимъ зятемъ, въ лавку «Бренова меча» заходитъ молодой и красивый драгунскій полковникъ, который уже нѣсколько дней похаживаетъ вокругъ нея и заглядываетъ въ ея стекла, когда M-lle Лебренъ одна остается за придаваемъ. Полковникъ хочетъ сдѣлать Лебрену значительный заказъ и проситъ его зайти къ нему на слѣдующее утро. Онъ оставляетъ визитную карточку съ великолѣпнымъ графскимъ гербомъ. Жена г. Лебрена не безъ ужаса читаетъ на ней имя: «Гонтранъ де-Плюэрнель».

Отель Плюэрнель — чудо артистическаго и аристократическаго совершенства. На слѣдующій день мы застаемъ юнаго полковника въ его щегольскомъ утреннемъ кабинетѣ, въ скандальномъ обществѣ очаровательной лоретки, прозванной Праделиною за необычайный талантъ импровизаціи. Она иначе не говоритъ какъ тутъ-же сочиненными пѣсенками на модный тогда напѣвъ «de la Rifla», акомпанируя себѣ ножомъ по бокалу…

Лакей почтительно докладываетъ о неожиданномъ посѣщеніи кардинала Плюэрнеля, дяди полковника. Восьмидесятилѣтній старикъ съ умнымъ лицомъ, до крайности похожимъ на выразительное типическое лицо полковника, входитъ за нимъ слѣдомъ… Праделина едва успѣваетъ проскользнуть въ двери, оставляя свой пеньюаръ на креслѣ.

Племянникъ смущенно прикрываетъ ея поспѣшное отступленіе и извиняется передъ сановитымъ родственникомъ… Дядя никогда, впрочемъ, и не предполагалъ, чтобы драгунскіе офицеры жили по образу трапистовъ; но если его племяннику есть время заниматься такими пустяками въ такую критическую минуту, то ему, кардиналу, рѣшительно некогда говорить о нихъ… Онъ пріѣхалъ…

Но тутъ раздается звонкая пѣсня Праделины, которая на голосъ «de la Rifla» проситъ передать ей оставленный ею пеньюаръ, а при сей вѣрной оказіи также и дядюшкино кардинальское благословеніе…

«Въ доброе старое время ее сожгли-бы за это, хотя у нея премилая ножка, разсѣянно замѣчаетъ кардиналъ, — многое изъ добраго стараго времени можетъ ожить теперь, еслибы…» Онъ вздыхаетъ и бросаетъ презрительный взглядъ на племянника, который путается въ доспѣхахъ Праделины, передавая ихъ ей черезъ дверь вмѣстѣ съ упреками за ея нахальство. Лакей докладываетъ о прибытіи Лебрена… Полковникъ велитъ проводить его въ портретную… «Мнѣ некогда, говоритъ кардиналъ, — я хочу сказать, что моя карета готова къ твоимъ услугамъ, если ты хочешь ѣхать со мною…» — «Куда?» изумленно спрашиваетъ племянникъ, который вовсе не за тѣмъ звалъ къ себѣ Лебрена, чтобы бѣжать отъ него куда-бы то ни было. — «Обратить въ деньги все, что ты можешь собрать изъ своего имущества, перевести ихъ на Лондонъ и слѣдовать за мною, куда укажутъ обстоятельства». — «Да, помилуйте, съ чего такъ вдругъ?..» — «Вольно-же тебѣ было не замѣтить раньше, что дѣлается вокругъ тебя и не подготовить своего отъѣзда исподоволь…» — «Неужели вы придаете такое значеніе собраніямъ этой сволочи? Вы преувеличиваете. Правительство даже такъ мало обращаетъ на это вниманія, что войскамъ не приказано до сихъ поръ собраться въ казармахъ». — «Такое ослѣпленіе правительства меня радуетъ. Вообще наступаютъ времена крайне для насъ благопріятныя; но надо дѣйствовать. Ты, наслѣдникъ Плюэрнелей, не можешь измѣнить намъ въ эту давно ожиданную минуту. Подавай въ отставку, пока еще не вышелъ приказъ собираться войскамъ: вечеромъ сегодня будетъ ужо поздно…» — «Бѣжать, когда вы сами говорите, что сраженіе неизбѣжно не сегодня — завтра!»

— «Сраженіе противъ кого? противъ безвѣстной сволочи! Умереть гдѣ-нибудь въ канавѣ, защищая монархію Люи-Филиппа!..»

— «Вы знаете, что я не приверженецъ этого правительства; но я не могу бѣжать передъ сраженіемъ. Пусть сбудется ваше мрачное предсказаніе, но прежде, чѣмъ меня убьютъ, я успѣю изрубить хоть нѣсколькихъ изъ этой сволочи…. — „Таковы вы всѣ! презрительно сказалъ кардиналъ: — и изъ-за васъ мы еще разъ можемъ потерять столь благопріятную минуту“. — „Я не понимаю, какимъ образомъ эта минута для васъ такъ особенно благопріятна?“ — „Ты не понимаешь, ты не можешь этого понять! заговорилъ кардиналъ съ живостью: — Орлеаны будутъ изгнаны; республика провозглашена. Одно изъ двухъ: или республика эта будетъ идти по стопамъ 1793 г. (это самое лучшее для насъ: страна не долго будетъ выносить террористическое управленіе и сама падетъ къ нашимъ ногамъ, видя въ насъ однихъ свое спасеніе), или республика будетъ умѣренная, благодушная, глупая: тогда ждать намъ придется дольше, но зато мы будемъ съ лихвою вознаграждены за долготерпѣніе; мы опутаемъ страну сѣтью нашихъ интригъ подъ носомъ у правительства; мы наводнимъ ихъ камеры своими агентами, которые будутъ парализировать всякую разумную и полезную мѣру; мы затормозимъ всякое движеніе, мы доведемъ страну до оцѣпенѣнія и крайняго изнеможенія; тогда она къ намъ-же обратится за спасеніемъ, будетъ умолять насъ дать ей нашего Генриха V, видя въ немъ единственную свою надежду; но мы все-таки останемся непреклонны, пока она не приметъ всѣхъ нашихъ условій…“

Кардиналъ де-Плюэрнель съ жаромъ развиваетъ передъ племянникомъ свою политическую систему, съ помощью которой плевелы, посѣянные концомъ XVIII столѣтія на французской почвѣ, могутъ быть искоренены до тла; но племянникъ прочно ретранширокался за „честью своего знамени“ и за тайною мечтою объ удачѣ предпринятаго имъ клубничнаго похода противъ М-lle Лебренъ. Недобившись отъ него ничего, осыпавъ его презрительными упреками, дядя, даже не простившись съ нимъ, уѣзжаетъ.

Разставшись съ дядею, Гоптранъ де-Плюэрнель идетъ въ залу, гдѣ г. Лебренъ, въ ожиданіи его, занялся обзоромъ фамильной галереи портретовъ. Изъ числа ихъ вниманіе его обращаетъ на себя родоначальникъ Плоэрнелей, франкскій вождь, полунагой, съ татуированною грудью. Длинныя космы рыжихъ волосъ, собранныя назадъ, поддерживаются на макушкѣ золотымъ обручемъ и падаютъ густыми прядями на его плечи. Большіе рыжіе усы подъ орлинымъ носомъ, направленные внизъ, и ярко-алыя губы, виднѣющіяся изъ-подъ нихъ, придаютъ ему мрачное, дикое выраженіе. Свѣтлые, холодно-сверкающіе глаза, нѣсколько округленные и далеко отстающіе другъ отъ друга, дѣлаютъ его похожимъ на хищную птицу. Этотъ-же самый хищническій и гордый типъ повторяется съ однообразіемъ, бросающимся въ глаза, въ каждомъ изъ многочисленныхъ членовъ семейства Плюэрнелей, которыхъ изображенія Лебренъ видитъ здѣсь передъ собою во множествѣ, въ аристократическихъ костюмахъ всѣхъ вѣковъ. Видъ нѣкоторыхъ изъ нихъ возбуждаетъ въ немъ особенное неудовольствіе, и онъ съ ребяческимъ негодованіемъ показываетъ имъ свой мощный плебейскій кулакъ. Вошедшій полковникъ тоже поражаетъ его своимъ сходствомъ съ портретами предковъ…

Полковникъ обходится съ гостемъ свысока-любезно, разспрашиваетъ о дѣлахъ, о семьѣ, вскользь дѣлаетъ ему значительный заказъ и приглашаетъ съ женою и дочерью на праздникъ, который онъ намѣревается дать своимъ драгунамъ. Лебренъ отвѣчаетъ почтительнымъ языкомъ мольеровскихъ жокрисовъ и рогоносцевъ. Гонтранъ въ восторгѣ отъ его уступчивости, но роль скоро мѣняется: отецъ тѣмъ-же почтительнымъ языкомъ высказываетъ, что онъ очень хорошо видитъ, куда ведетъ любезность и щедрость его амфитріона. Полковникъ приходитъ въ негодованіе.

— Видя въ васъ замашки и воззрѣнія волокитъ XVII вѣка, я думалъ быть вамъ пріятнымъ, говоря съ вами языкомъ рогоносцевъ и обманутыхъ отцовъ мольеровскихъ комедій. Дайте мнѣ честное слово, что *-вы не имѣете позорныхъ замысловъ на счетъ моей дочери, и я повѣрю вамъ.

Негодованіе амфитріона усиливается.

— Помилуйте, отвѣчаетъ глава семьи пролетарія: — теперь ужь не тѣ времена, когда вы могли обольстить мою дочь, избить меня розгами и повѣсить на воротахъ вашего замка, какъ этотъ Гонтранъ де-Плюэрпель (онъ указалъ на одинъ портретъ) поступилъ съ однимъ изъ моихъ предковъ; или какъ этотъ другой и т. д. Теперь вы должны деньгами покупать себѣ право обращаться съ нами, какъ съ презрѣнною, низшею породою. Но на деньги не всякій податливъ, и вы подвергаете себя опасности, что какой-нибудь необтесанный плебей по-плебейски раздѣлается съ вами…

— Это что? Угроза? запальчиво вопрошаетъ полковникъ.

— „Нѣтъ: это урокъ“, — отвѣчаетъ негоціантъ, и дѣйствительно даетъ своему амфитріону длинный урокъ исторіи. Гонтрана поражаетъ, что этотъ плебей, точно также какъ и его кардиналъ дяди, видитъ для Франціи возможность только двоякаго исхода: либо возвращеніе ко всѣмъ соціальнымъ ужасамъ аристократически-клерикальнаго самовластія, либо неуклонности по пути, на которой она выступила съ событіями 1789 г. — Во Франціи, по убѣжденіямъ Лебрена, подтверждаемымъ многочисленными ссылками автора на первоклассныхъ историковъ, до сихъ поръ во всей первоначальной чистотѣ своего первоначальнаго раздвоенія, сохранились двѣ расы, — побѣжденная галльская и хищническая франкская раса побѣдителей, забравшая себѣ достояніе и животы первоначальныхъ обитателей галльской территоріи.

Розыгрывается уличная кровавая драма февральской революціи. Возвращаясь побѣдителемъ съ барикады, Марикъ Лебренъ спасаетъ раненнаго Плюэрнелл отъ рукъ разъяренныхъ инсургентовъ. Въ благодарность за это онъ принимаетъ отъ него единственный даръ — его измятую отъ сабельныхъ ударовъ драгунскую каску, которую тотчасъ-же прячетъ въ особой комнатѣ. Дверь этой комнаты всегда заперта на ключъ, и ни одинъ изъ членовъ семьи не можетъ входить туда прежде достиженія совершеннолѣтія…

Второй эпизодъ относится къ 1849 г. Марикъ Лебренъ, скомпрометированный іюньскимъ возстаніемъ, является намъ каторжникомъ въ тулонской тюрьмѣ. Его освобождаетъ Гонтранъ деПлюэрнель, который, бывъ проученъ февральскими событіями, оставилъ службу и бѣжалъ къ своему дядѣ. Кардиналъ отправилъ его обратно во Францію, гдѣ онъ долженъ служить орудіемъ клерикальной партіи, что однакожъ вовсе не мѣшаетъ ему быть генераломъ въ войскахъ республики и играть значительную роль въ ея управленіи.

Освобожденный изъ тулонской тюрьмы, Марикъ Лебренъ возвращается въ Парижъ и спѣшитъ устроить тамъ свои дѣла, т. е. обвѣнчать свою дочь съ Жоржемъ и утвердить своего сына Сакровира, теперь достигшаго совершеннолѣтія, въ своихъ гражданскихъ и конспираціонныхъ правахъ. Самъ онъ посвятитъ остатокъ своихъ дней, чтобы предотвратить очевидно грозящее Франціи исполненіе предсказаній кардинала де-Плюэрнеля. Передъ отъѣдемъ онъ отпираетъ заповѣдную дверь и ведетъ свою семью въ потаенную Комнату, куда въ то-же время относится ядро, которое онъ, согласно французскимъ порядкамъ, носилъ прикованнымъ къ ногѣ во время своего пребыванія на каторгѣ.

Комната эта есть своего рода археологическій музей „семьи пролетарія.“ Марикъ Лебренъ оказывается потомкомъ галльскаго вождя, который въ свою очередь по прямой линіи происходилъ отъ Бренна. Будучи осуждена на рабство, эта семья, со времени перваго римскаго завоеванія, завела обычай, въ силу котораго каждый ея членъ неизмѣнно передавалъ старшему изъ своихъ потомковъ какой-нибудь знакъ вмѣстѣ съ рукописнымъ разсказомъ о замѣчательнѣйшихъ событіяхъ своей жизни. Такимъ образомъ въ этой заповѣдной кладовой парижской лавки оказывается вѣковѣчная коллекція предметовъ отъ „серпа друидессы“ и „ошейника римскаго раба“ рр „драгунской каски“ и „ядра каторжника“ включительно, изъ которыхъ каждый, относясь къ опредѣленной» эпохѣ, напоминаетъ «семьѣ пролетарія» о томъ или другомъ притѣсненіи,, вынесенномъ ея членами отъ римскихъ или франкскихъ побѣдителей. Для большаго романическаго удобства, авторъ заставляетъ галльскій родъ Лебрена быть въ постоянныхъ столкновеніяхъ съ франкскою феодальною семьею Плюэрнелей, обращающею Лебреновъ въ своихъ рабовъ и вассаловъ по праву завоеванія.

Романъ этотъ есть не что иное, какъ собраніе эпизодовъ, относящихся ко всѣмъ замѣчательнымъ эпохамъ французской исторіи. Въ сложности онъ составляетъ своего рода курсъ отечественной исторіи въ лицахъ, излагаемой отъ лица представителей низшихъ общественныхъ слоевъ. Основное воззрѣніе автора этой «исторіи съ-низу», въ противуположность исторіи общественныхъ вершинъ, которая одна только и существовала втеченіе столь долгаго времени въ европейскихъ литературахъ, основное воззрѣніе Евгенія Сю на соціально-историческую задачу Франціи его времени, высказывается устами Марика Лебрена въ портретной залѣ отеля Плюэрнелей: — «во Франціи остаются несмѣшанными до сихъ поръ два различныя племени: галльское и франкское. Побѣжденные готовы забыть всѣ притѣсненія, которыя они до сихъ поръ вытерпѣли отъ побѣдителей, но они не хотятъ терпѣть новыхъ притѣсненій…» Освобожденіе униженной и обезземеленной галльской расы неутомимо проводится ассоціаціею «Frères du Guy», которую, какъ самое свое дорогое наслѣдство, заботливо хранятъ и передаютъ изъ рода въ родъ члены «семьи пролетарія…»

Не станемъ распространяться о множествѣ другихъ, менѣе замѣчательныхъ романовъ Евгенія Сю. Та значительнѣйшая часть его дѣятельности, которую мы охватили въ нашемъ обзорѣ, достаточно уясняетъ его характеръ, какъ полнѣйшаго и разностороннѣйшаго выраженія демократической Франціи на беллетристическомъ поприщѣ. Романистъ этотъ, какъ мы видѣли, переживалъ лично всѣ тѣ ступени, черезъ которыя проходило современное ему поколѣніе. Отъ эпикурейски-аристократическихъ стремленій начала тридцатыхъ до экзальтированнаго республиканскаго цивизма сороковыхъ годовъ онъ откликнулся на все, чѣмъ жило и волновалось его поколѣніе. Какъ оно, и онъ уступилъ передъ переворотомъ 2 декабря; какъ оно, и онъ не понялъ его истиннаго историческаго значенія… Аневризмъ, унесшій его въ 1857 г., закрылъ ему глаза на-вѣки. Дай Богъ, чтобы седанская катастрофа, этотъ неожиданный аневризмъ, унесшій теперь цѣлый историческій періодъ существованія Франціи, открылъ глаза его преемникамъ и потомкамъ…

Э. Денегри

"Дѣло", № 2, 1871

---

1. Кратко замѣтка о немъ, помѣшенная въ этомъ изданіи, болѣе другихъ свободна отъ систематическаго недоброжелательства и представляетъ лучшій изъ всѣхъ біографическихъ матерьяловъ, которыя вамъ, удалось собрать объ этомъ писателѣ. Толстые французскіе журналы упорно молчатъ о немъ послѣ выхода въ свѣтъ „Парижскихъ тайнъ“.