Защита в уголовном суде — в природе теократического государства евреев лежал основной принцип, по которому право и нравственность объединялись в законе посредством религии. В силу этого уголовному судопроизводству поставлена была задача стремиться к материальной правде и избегать всякого формализма, который мог бы воспрепятствовать осуществлению божественного правосудия на земле. Судьи, представлявшие на суде самого Бога (Втор., 19, 17; Пс., 82, 1), обязаны были постановлять приговоры, за которые они отвечали перед высшим судьею — Господом Богом. Нарушение правосудия наказанием невинного считалось тяжким оскорблением Бога, требовавшим искупления и очищения народными бедствиями. Отсюда понятно, что судьи как в интересах подсудимого, так и в интересах народа должны были посвящать особенное внимание всяческому обеспечению невиновного в процессе. Отсюда также вытекало, что положение защиты в уголовном судопроизводстве евреев было необычайно благоприятное. — Уже основные начала уголовного преследования отличались редкою гуманностью. Древнейший законодатель не обязывал израильтян выступать доносителями и обвинителями по дошедшим до их сведения преступлениям (исключение было сделано лишь в отношении идолопоклонства; Второз., 13, 5—9); закон не поощрял обвинителей, а старался лжеобвинителей устрашить наказаниями lege talionis (Лев., 19, 16—18; Второз., 19, 16—19). Публичных обвинителей не было. — Хотя кровная месть в первоначальные времена была не только терпима, но и считалась правом, тем не менее, законодатель и здесь не оставил преследуемого мстителем без защиты и охраны. Он создал для нечаянных убийц шесть вольных городов, населенных священниками. Туда, собственно, мог бежать всякий убийца, и ему обязаны были предоставить защиту и охрану впредь до исследования преступного деяния, учиненного им. Если убийство признавалось невольным, убийца получал защиту и «гоэль» (мститель) не мог его коснуться; если же убийство признавалось предумышленным, то убийца немедленно по выяснении этого обстоятельства выдавался мстителю, который мог с ним сделать все, что ему угодно. A дабы мститель не мог преградить беглецу дороги, таких городов установлено было шесть; вместе с тем было предписано содержать ведущие туда дороги в таком состоянии, чтобы преследуемый не встречал на пути препятствий. — Судилище, перед которым должен был предстать всякий обвиняемый, в древнейшие времена представляло нечто вроде суда присяжных и состояло из так называемых городских старейшин, своей мудростью и честностью внушавших особое доверие. Подобный характер уголовный суд носит в библейские времена; он, по-видимому, остается таковым и в талмудическую эпоху, когда нормы, конституирующие его, расширяются и пополняются. То обстоятельство, что между двумя годными к судейской должности лицами существовали враждебные отношения, делало невозможным совместное отправление ими должностей судей, так как могло случиться, что из-за взаимной вражды у них возникло бы разногласие в ущерб подсудимому. Каждый обвиняемый имел притом право избрать себе либо суд своей общины, либо одно из двух судилищ из двадцати трех судей в Иерусалиме, благодаря чему сохранялась возможность иногда парализовать опасные местные влияния. Судьи должны были соблюдать в отношении сторон полнейшее беспристрастие. Принятие даров было им строжайше запрещено, последовало ли это «с целью пролить кровь невинного» или по какому-либо другому поводу, связанному с настоящим судебным делом. «Дары, — говорит законодатель, — делают слепыми зрячих и извращают дела правых» (Исх., 23, 8; Втор., 16, 19); это требование неподкупности судей получило дальнейшее развитие и в талмудическую эпоху. Тщательно избегали даже малейшего подобия пристрастия. Один из тяжущихся подал однажды руку Мар-Самуилу, чтобы помочь ему высадиться с корабля; Самуил после этого заявил, что он больше не может быть его судьей. То же самое сказал Амемар некоему человеку, который очень предупредительно снял приставшее к его платью перышко. Эта крайняя щепетильность объясняется вышеупомянутым воззрением, по которому судья при отправлении должности заступает место Бога и всякое нарушение им судейских обязанностей, на него возложенных, навлекает кару Всевышнего не только на него самого, но и на весь народ израильский. Судья, забывший долг, говорится в Талмуде, будет виною тому, что Божественное величие отступится от Израиля; напротив, верный долгу судья утверждает мир и обеспечивает присутствие Всевышнего в народном собрании (Мишна, Санг., гл. VII; Маймонид, гл. XXIII).
В публичных заседаниях суда, происходивших в древности у городских ворот, а в позднейшее время — в Иерусалиме, в определенном месте у Храмовой горы, не ставилось никаких ограничений свободной защите и вместе с тем весьма предусмотрительно принимался ряд мер против лживых свидетельских показаний и слабостей судей (Второзакон., 22, 15, 24; 25, 7). В древности у евреев, как и у всех народов, стороны должны были вести тяжбу лично (I Цар., 3, 15—28 и др.). В уголовных процессах, которые происходили публично на площади у ворот храма, каждый из присутствующих имел право выступить в защиту подсудимого, как это видно из описания процесса над пророком Иеремиею, которого обвиняли в богохульстве и государственной измене, и где приведена прекрасная защитительная речь, произнесенная некоторыми старейшинами из народа (Иер. 26, 8—19; подр. об этом см. Адвокатура у древних евреев). Предположение в пользу невиновности обвиняемого (praesumptio boni viri) добросовестнейшим образом соблюдалось вплоть до вынесения приговора. Судьи должны были воздерживаться от вопросов, сбивающих с толку подсудимого; напротив, они относились к нему со всяческим видимым благожелательством, памятуя, что он мог быть невиновен; больше того, не забывая завета мудрого законодателя, не упускавшего из вида возможности ошибки в человеческом приговоре, судьи не отказывали в этом благожелательстве даже лицу уже осужденному. — Еврейское судопроизводство, главным образом талмудическое, прежде всего старалось обеспечить себя не относительно заподозренного, но на счет достоверности его доносителей и свидетелей обвинения; последние предупреждались, что за лжесвидетельство их постигнет эквивалентное возмездие (талион, jus talionis), т. е. такое же наказание, какое они готовили подсудимому, и что в случае его осуждения на смерть они обязаны будут при совершении казни первые наложить на него руки (см. Алиби). Подвергнутый личному задержанию преступник не заточался в темницу и не подвергался тайным допросам, но тотчас по задержании представлялся в суд для возможного оправдания. Тюрьмы для преступников существовали, однако жизнь в них, по-видимому, не была обставлена особыми стеснениями и жестокостями в отношении заключенных. Во всяком случае, что касается места предварительного заключения, то им, по-видимому, служил передний двор тюрьмы, где было много воздуха и света и где заключенным даже не возбранялось совершать юридические сделки. Так, напр., пророк Иеремия совершил в первом тюремном дворе, где он содержался в качестве государственного преступника, договор купли с соблюдением всех формальностей и при свидетелях (Иеремия, 32, 6—14). Из этого, между прочим, следует, что обвиняемый до окончательного приговора не только не терял своих прав, но имел возможность вполне использовать их.
На судебном процессе свидетели ставились против обвиняемого и, чтобы лучше оградить его интересы, весьма обстоятельно допрашивались под его контролем, причем свидетели должны были давать показания лишь о том, что они видели собственными глазами. Они должны были удостоверить точными показаниями самоличность обвиняемого и соучастников, равно условия и обстоятельства совершения преступления; малейшее сомнение в точности или верности свидетельских показаний толковалось в пользу обвиняемого (Сангедр., 37а). Один из главных вопросов, который обязательно предлагался свидетелям и которым имелось в виду усилить позицию защиты обвиняемого, был вопрос о том, предупреждали ли они обвиняемого перед совершением преступления. Если такое предупреждение имело место, то преступление обвиняемого признавалось предумышленным и он осуждался (Сангедрин, 40а, 40б). Показание одного свидетеля не имело доказательной силы: требовалось согласное показание по крайней мере двух или трех способных к свидетельствованию лиц. Малейшее разногласие в показаниях уничтожало их значение. Неспособными к свидетельству для уличения обвиняемого считались женщины, дети, рабы, обесславленные, невменяемые, люди несостоятельные, а равно приговоренные к позорящему наказанию преступники. Собственное признание подсудимого, особенно в преступлениях, сопряженных со смертною казнью, само по себе не имело силы доказательства, ибо предполагалось, что сознавшийся ищет смерти вследствие отвращения от жизни и меланхолии, но не желает сам непосредственно наложить на себя руки (Маймонид, Гилх, Сангедр., XVIII, § 6). К сознанию побуждали преступников уже после произнесенного над ними обвинительного приговора, исходя из убеждения, что исповедь очистит его от совершенного преступления и он предстанет, как праведник пред Богом (М. Санг., VI, 2). Пытки совершенно отсутствовали. — По окончании судебного следствия высказывали свои соображения те из судей, которые считали подсудимого невиновным; признававшие же его виновным отвечали на это с величайшей осторожностью. Выступить с защитительной речью в пользу обвиняемого мог всякий; во вред подсудимому могли говорить лишь судьи, убежденные в его виновности; посторонних обвинителей не допускали. Лишь только возникало сомнение в толковании закона, подсудимый мог требовать, чтобы дело его было передано на рассмотрение Великого Синедриона в Иерусалиме. — По окончании прений у судей отбирались голоса. В случае большинства оправдательных голосов обвиняемый тотчас отпускался на свободу; в противном случае произнесение приговора откладывалось до следующего дня. В эту ночь судьи были обязаны заниматься исключительно ожидающим их решения делом, которое в общем совещании подвергалось всестороннему обсуждению. В это время они должны были воздерживаться от вина и всех удовольствий, которые могли бы нарушить их способность к глубокому размышлению. К утру следующего дня вновь открывалось заседание суда. Те из судей, которые продолжали стоять за обвинение, провозглашали: «Я остаюсь при своем мнении и осуждаю!». Если некоторые из судей не произносили этих слов, то, хотя бы прежде они высказались за обвинение, предполагалось, что теперь они за оправдание. Те, которые первоначально подали голоса за оправдание, не могли изменить свое мнение во вред подсудимому, ибо отсрочка приговора рассматривалась как льгота подсудимому и посему ни в каком случае не должна была вредить ему. Из двадцати трех голосов достаточно было двенадцати для оправдания, но отнюдь не для обвинения. В последнем случае к составу суда прибавлялось по двое судей до тех пор, пока не образовывалось большинство по крайней мере одного голоса за оправдание или трех голосов за обвинение. Когда же число судей возрастало, таким образом, до семидесяти одного и ни одна из этих целей (оправдание или обвинение) не достигалась, совещания длились до тех пор, пока один из неблагоприятных подсудимому голосов не обращался в его пользу и пока в силу достигнутого таким образом большинства ему не выносили оправдательного приговора. — Смертный приговор выносился и приводился в исполнение лишь над преступниками совершеннолетними (13-ти лет). Осужденного должны были вести на казнь два правительственных лица. У входа стоял судебный служитель с флагом в руке; этого флага не должен был упускать из виду другой служитель, сопровождавший преступника верхом, также с флагом в руке. Лишь только кто-нибудь являлся к старейшинам с новыми оправдательными доводами, первый служитель опускал свой флаг и второй, следивший за ним, немедленно отводил подсудимого обратно к судьям. Подобным же образом — и до пяти раз — должен был поступать и второй служитель, когда сам преступник заявлял, что он может выставить новое доказательство своей невиновности. Впереди медленно подвигавшегося шествия выступал глашатай, который громким голосом сообщал о том, кто и за какое преступление ведется на казнь и кто выступал свидетелями против него; в заключение он взывал поспешить, если кто-нибудь может сообщить что-либо в пользу приговоренного к казни (Санг., гл. VI, 1). Если казнь оказывалась безусловно неизбежною, то осужденному к ней, прежде чем он достигал места казни, давали опьяняющий напиток для того, чтобы он менее чувствовал предсмертные муки (ib.). Этот напиток — смесь вина с ладаном — приготовлялся знатными сострадательными иерусалимскими женщинами (ср. Матф., ХХVІІ, 33; Марк., XV, 23). — Ср.: J. Wargha, Die Vertheidigung in Strafsachen, 1879, введение (последнее есть на русск. яз.); Michaelis, Das mosaische Recht; S. Salvador, Histoire des institutions de Moïse et du peuple hébreu, 2 тома; Pastoret, Histoire de la législation, т. IV; Frankel, Der gerichtliche Beweis nach mosaisch-talmudischem Rechte, 1846; Duschak, Das mosaisch-talmudische Strafrecht, 1869; J. Fürst, Das peinliche Rechtsverfahren im jüdischen Alterthume, 1870; Mayer, Geschichte der Strafrechte.
1.3.