Альтруизм — как термин происходит от латинских alter hic («другой этот»), дательный падеж от которых, alteri huic, слился в alteruic. Впервые это слово, кажется, употребил Конт (1798—1857) для обозначения такого образа действия, который вызывается совершенно бескорыстными мотивами и внушается одним только желанием принести счастье другому. В этом смысле А. является противоположностью эгоизму. Две древние религиозно-этические системы — христианская и буддийская — в одно и то же время носят характер и эгоистический, и альтруистический. Самоуничтожение в этой жизни обеспечивает блаженное бытие в будущей. В то время как индивидуальное бытие вообще считается, согласно учению буддизма, матерью всего дурного, самоуничтожение есть путь к вечному счастью. Таким образом, альтруизм буддийский, как и христианский, основывается на стремлении к другому роду существования. Идея эта в христианстве проявляется в обеспечении высшего личного счастья, а в буддизме — в обещании освободить человека в высокоблаженной Нирване от всего дурного, связанного с земным существованием. Почти все этические системы нерелигиозного характера не в состоянии были установить высшую гармонию между эгоизмом и альтруизмом. Некоторые попытки в этом направлении были сделаны в последних сочинениях эволюционной этической школы Герберта Спенсера. Последняя, исходя из психологических оснований, утверждает, что всякий альтруистический акт является, в сущности, эгоистичным — если не в своих мотивах, то по крайней мере в своих эффектах. Так, например, материнская любовь находит глубокое счастье в самопожертвовании. Новый альтруизм явился реакцией против эгоизма французской революционной философии, которая стремится к возведению экономического принципа на степень исключительной творческой силы. Новый же либерализм в политике, религии и экономике, берущий свое начало в сочинениях Руссо, Вольтера и энциклопедистов, хочет изменить весь существующий порядок вещей проповедью такой чрезмерной любви к людям, при которой сам человек не был бы в состоянии всегда пользоваться тем, что ему принадлежало бы по праву.
Эта односторонняя теория, с таким ригоризмом проводящая принцип морального поведения, в свою очередь вызвала контрреволюцию, кульминационным выражением которой явился апофеоз эгоистичного, вне общества живущего человека, «сверхчеловека» ницшеанской доктрины, или «единого» Макса Штирнера, который был предтечей Ницше. Подобной роковой антитезы между «своим» и чужим" счастливо избегла этика иудаизма. Основным мотивом моральной жизни, согласно учению иудаизма, не является стремление к счастью. Мораль заключается во взаимном служении людей; целью человеческой жизни должно быть постоянное служение. В книге Бытия человек призван главенствовать над всеми созданиями. Поэтому все, что живет и дышит, имеет право на участие и принадлежность к обширному кругу человеческого общества; в нем никто не является лишним. Тот, кто захотел бы лишить жизни самого себя, совершил бы преступление против божественного завета, и ему это вменилось бы в такую же вину, как если бы он убил другого человека. — Точной и раз навсегда установленной меры возложенного на нас служения миру нет: она находится в зависимости от тех сил и способностей, которыми мы обладаем. Поэтому нравственное самолюбие побуждает нас стремиться к увеличению своих способностей, сил и разумения, направленных к служению миру. Слабость не есть добродетель. Сильнейшим и способнейшим должен считаться тот, кто сумеет оказать другим наибольшее количество услуг. Исходя из этого, иудаизм призывает каждого к тому, чтобы он «познал самого себя» и стремился к наиболее полному проявлению своих способностей. Самопроявление есть осуществление той части служения, которая стоит выше всего. С другой стороны, чем обширнее сфера этого служения, тем больше средств мы получаем для расширения общественной жизни. Мы — только «управляющие» наших дарований и собственности, хранители их для всеобщего пользования. Если нравственная слабость одного является причиной уменьшения качественного и количественного взаимослужения, то на сильных возлагается обязанность иметь попечение о слабых с тем, чтобы увеличить общее количество нравственной силы в мире.
Идя именно по этому пути, иудаизм примиряет противоречие между эгоизмом и альтруизмом и находит свой высший синтез в идее всеобщего служения. Забота о себе находит свое оправдание только в симпатии и помощи, направленных к другим, ибо лишь они являются достаточным основанием для проявления. В еврейской точке зрения на жизнь как на служение и «ego», и «alter» нашли высшее примирение. Положение Гиллеля «Если не я для себя, то кто же для меня? Если же я только для себя, то что я значу? И если не теперь, то когда же?» — уничтожает противоречие между «своим» и «чужим». Эгоизму предоставлена, таким образом, его законная область, но с тем, чтобы в этой области человек развивал в себе как можно шире способность служения другим; самоуничтожение есть противоречие моральному закону жизни. Но точно так же за альтруизмом сохранено его право на рост, ибо наивысшей целью в устройстве человеческого общества и творения является самоутверждение на почве взаимного служения. Не эгоизм, который питается за счет других, и не альтруизм, который уничтожает человека, заставляя его думать о других, но мутуализм, находящий выражение в великом завете «возлюби своего ближнего, как самого себя», является руководящим принципом еврейской этики [J. E., I, 475—476].
Исходя из указанного выше принципа «взаимного служения», человек в одинаковой степени обязан содействовать благу ближнего, как и остерегаться от причинения ему зла, на практике этика иудаизма все-таки строго различает между этими двумя сторонами человеческих отношений. Обе вместе выражаются общей библейской формулой: םוד מדע ועשה טוב — («устраняйся от зла и твори добро» (Пс., 34, 16). Первая половина этой формулы соответствует идее справедливости, עדק, вторая альтруизму, חסד.
Справедливость проводит резко очерченную черту между моими интересами и интересами моего ближнего. Я не должен переступать эту линию и вторгаться в сферу интересов ближнего, но я имею такое же право защищать сферу своих интересов от всяких покушений на них извне. Альтруизм не довольствуется этим — он рекомендует уступать в пользу ближнего часть того, что находится в сфере моих интересов, или, как выражаются талмудисты, сужать границы своего права — לפנים משודה הדין. Справедливость обязательна для всех без исключения. Ее требования строго нормируются законом, и нарушение ее влечет за собою те или другие неприятные последствия для нарушителя. Альтруизм же, в сущности, не подлежит нормировке; количество добровольных, уступаемых в пользу ближнего прав, казалось, должно было быть предоставлено совести каждого отдельного человека. Тем не менее, однако, у евреев альтруизм уже очень рано вылился в определенные формы, обязательность которых постоянно освящалась религией. Как основа общежития А. не мог быть предоставлен усмотрению каждого человека в отдельности; требовалось создать и в этом отношении нормы, которые обладали бы императивностью и которым подчинялись бы люди почти в такой же мере, как и законам справедливости, охраняющим благополучие всякого гражданина. И несмотря на то, что об А. не может быть, конечно, речи на ранних ступенях человеческой культуры, когда преобладает один только эгоизм сильного, мы еще в древних частях Пятикнижия, не говоря уже о Пророках, видим, что А. вменяется как священная обязанность каждому человеку. Если Пятикнижие не могло, напр., отказаться от института рабства, оно, тем не менее, старалось обставить жизнь раба такими предписаниями, которые облегчили бы его существование. Для этого Тора обращается к альтруизму рабовладельца, но не с просьбой, а с категорическим требованием: «Если обеднеет брат твой у тебя и продастся тебе, не работай с ним работы рабской… ведь это Мои рабы», а потому — «не властвуй над ним с жестокостью» (Лев., 25, 39, 42, 43). Законы о чужестранцах, в древности всегда отличавшиеся особенною враждебностью, напр. у греков или римлян (ius gentium в ранней его форме), в Библии всецело основываются на А. и потому всегда носят характер благожелательный. «Когда поживет у тебя пришлец в земле вашей, не притесняй его; как туземец должен быть для вас пришлец, проживающий у вас; люби его, как самого себя» (Лев., 19, 33—34). А. рекомендуется законом Моисея даже по отношению к врагу. «Если вола врага твоего или осла его заблудившегося найдешь, то возврати его ему. Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношей своей, ты разве воздержишься от помощи ему? Нет, ты развьючь его вместе с ним» (Исх., 23, 4, 5). Тора заботится о бедных, т. е. о том классе людей, существование которого зависит от А. других; вдовице же и сироте, как наиболее беззащитным, она уделяет особенное внимание; к ним присоединяется нередко и чужестранец. В отношении этих людей Тора требует любви и милосердия; их благополучие должно быть предметом заботы всякого состоятельного человека. С точки зрения Торы, при правильном ходе национальной жизни, согласно законам Божьим, бедных вообще не должно быть (Второз., 15, 4); но раз общество уже так устроено, что бедные существуют, то на обязанности всякого лежит облегчать нужду ближнего: «Но если будет у тебя нуждающийся кто-либо из братьев твоих, то не ожесточи сердца своего и не сожми руки твоей перед нуждающимся братом твоим» (Второз., 15, 7).
Особенное значение получает А. в речах пророков, стремившихся к установлению гармонии в человеческих отношениях. Конечно, их речи направлены главным образом против несправедливости, которой полна была окружающая жизнь; но рядом с этим они мечтали о той высшей правде, в виде ли богопознания или милосердия, которая, подобно морю, разольется по всему миру и не оставит ни одного уголка для лжи, зла и несправедливости (Исаия, 11). Средства для этого они усматривали в перевоспитании человека и в развитии в нем альтруизма.
Можно утверждать, что все этическое учение пророков вращалось, главным образом, вокруг двух пунктов: устранения несправедливости и альтруизма как центральных моментов всей этической системы иудаизма (Ис., 56, 1). А. должен объединить всех людей в одну великую семью, и потому следует прилагать все усилия к тому, чтобы воспитать в людях это благодетельное чувство. Об этом именно и заботятся все пророки. Древнейший из пророков, речи которых дошли до нас, Амос (см.), приходит в отчаяние от того, что кругом царит один грубый эгоизм и что душа человеческая стала недоступна другому, противоположному чувству — А. (Амос, 2, 6). Та же тенденция скорбно звучит и у пророка Гошеи, современника Амоса. «Слушайте слово Господне, сыны Израилевы, — говорит он: — вот суд у Господа с жителями сей земли, потому что нет ни истины, ни любви (חסד) на земле» (Гошеа, 4, 1).
Как условие союза Израиля с Богом этот пророк ставит рядом со справедливостью также альтруизм. «И обручу тебя со мною навек и обручу тебя со мною справедливостью и правосудием, любовью и милосердием» (там же, 2, 21). Пророк Миха заявляет: «О человек! Сказано тебе, в чем добро и чего требует от тебя Господь — только действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудро ходить пред Богом твоим». Но яснее всего эта мысль выражена в пророчествах Исаии II. «Вот пост, — говорит он, — который Мне угоден: чтобы ты расторг союз неправды, развязал узы рабства, дал свободу угнетенным и сокрушил всякое ярмо; чтобы ты разделил свой хлеб с голодным, и бедных, бесприютных ввел в дом свой; чтобы ты, увидя нагого, прикрыл его, и чтобы ты не скрывался от единокровных своих» (Ис., 58, 6, 7). Ту же мысль выражает и многострадальный Иов. Разбирая свою прошлую жизнь и поставив друзьям на вид, что он никогда не нарушал требования справедливости даже по отношению к своему рабу («ведь Тот же, кто во чреве создал меня, создал и его и образовал нас в утробе»), он, как бы сознавая, что одна справедливость еще недостаточна для нравственной жизни, продолжает: «Отказывал ли я желанию бедных, и томил ли я глаза вдовицы? Ел ли свой ломоть один? Не ел ли от него и сирота? Видел ли я несчастного без одежды или нищего без покрывала, чтобы не благословляли меня его чресла, чтобы не согрелся он от стрижения моих овец?... Ночевал ли на улице чужестранец? Не отворял ли я дверей моих прохожему?» (Иов, 31, 13, 15, 16, 17, 19, 20, 32).
Только в одном случае Α., в отличие от справедливости, прямо осуждается в библейской литературе. Притчи Соломоновы, вполне признавая обязательность законов справедливости не только в междучеловеческих отношениях, но также в международных, неоднократно рекомендуют А. (חסד) в отношениях одного человека к другому, находя, однако, А. совершенно неуместным в отношениях одного народа к другому: ибо если глава нации добровольно уступает другой нации то, что по праву принадлежит его народу, он только берет у одних и отдает другим; и поскольку он милостив к чужим, постольку же он несправедлив к своим. Эта мысль выражена в кратком афоризме: «Справедливость возвышает народ, а милость нации есть преступление» — בזי וחסד לאומיס חטאה עדקה תדומימ (Притч., 14, 34).
Выше было указано, что, хотя А. и составлял конечный идеал пророков, значительная часть их горячих проповедей была направлена против господствовавшей в их время несправедливости. Иное мы видим в талмудической литературе, отражающей жизнь как периода второго храма, так и времени, следовавшего за разрушением его. В то время у евреев давно уже функционировали правильно организованные суды, усердно разрабатывались вопросы права в галахических школах, и проповедники или агадисты могли всецело посвящать свои силы распространению альтруистической идеи в народе. Различие между правом и А. метко характеризуется в следующем древнем афоризме: «Люди делятся на четыре категории: одни говорят «мое — мое, а твое — твое»; — это категория средних людей, по мнению же некоторых, это категория содомитян. Говорящий «мое — твое», а «твое — мое» принадлежит к категории невежд; — «мое твое и твое твое» — так говорит благочестивый (חםיד); а кто говорит «твое — мое и мое мое» — тот нечестивец». «Мое — мое и твое — твое» вполне соответствует идее права и справедливости; тем не менее, некоторые относят это изречение к категории содомитян. Общество, в котором господствует одно «право» без любви, без готовности жертвовать своим достоянием в пользу страждущего, словом, без альтруизма — такое общество рано или поздно погибнет, как некогда должны были погибнуть Содом и Гоморра. Ту же мысль выразил р. Иоханан в изречении: «Иерусалим разрушен был только потому, что жители его во всех делах строго придерживались правовых норм Торы вместо того, чтобы действовать «суживая границы» своего права — לפניס משודה הדי» (Баба Мец., 306). О многочисленных постановлениях Талмуда, касающихся помощи ближнему, см. Благотворительность. Здесь отметим только, что в делах помощи ближнему Талмуд не различает между евреем и неевреем: "Наши учителя говорили: прокармливают бедных язычников наравне с бедными израильтянами, навещают больных язычников наравне с больными израильтянами и хоронят покойников инородцев наравне с умершими израильтянами «ради всеобщего мира» (Гитт., 61а). — Интересен взгляд талмудистов на А. в тех случаях, когда последний вступает в коллизию с инстинктом самосохранения. Первый случай: некоему вавилонскому еврею начальник города приказал убить кого-то, грозя в случае отказа убить его самого. Еврей пришел к Равве спросить, что ему делать. — «Пусть тебя убьют, — ответил ему Равва, — но не убивай человека. Почему ты думаешь, что твоя кровь краснее крови того человека?» — Другой случай, чисто теоретический, приводит одна древняя барайта: "Двое путешествуют по пустыне. У одного кувшин с водою. Если они будут оба пить, оба умрут раньше, чем достигнут населенной местности; если же один обладатель кувшина будет пить, то он будет спасен. Древний учитель Бен-Патура (он нигде больше не упоминается) учил: пусть лучше оба пьют и оба умрут, но пусть не увидит один из них смерти своего товарища. Впоследствии пришел р. Акиба и стал учить: «Сказано: пусть брат твой живет с тобою (Лев., 25, 36). — С тобою! Твоя жизнь, стало быть, для тебя важнее жизни твоего ближнего» (Баб. Мец., 62а). — Между первым и вторым случаями несомненно существует противоречие. Если с точки зрения «взаимного служения» мнение Бен-Патуры должно быть отвергнуто, т. к. для общества полезнее, чтобы хоть одна жизнь сохранилась, чем обе погибли, то и решение вопроса, данное р. Акибой, также неудовлетворительно: ведь и собственнику кувшина можно предложить вопрос: «в чем ты видишь, что твоя кровь краснее крови твоего ближнего?». Но т. к. подобный же вопрос можно было бы предложить и товарищу, если бы он получил кувшин, то приходится решать вопрос формально, юридически, и признать право на жизнь за тем, кто пользуется в данном случае правом собственности.