Д. Маминъ-Сибирякъ. Золото. Романъ. Москва. 1895 г. Изд. И. Д. Сытина. Ц. 1 р. 50 к. Трудно передать въ небольшой рецензіи то глубокое впечатлѣніе, какое производитъ безотрадная картина, широко и мастерски написанная въ новомъ произведеніи г. Maиина-Сибиряка. Уралъ, съ его оригинальной, во многомъ отличающейся отъ общерусской жизнью, служитъ фономъ, на которомъ разыгрывается трагикомедія, именуемая «золотой горячкой». Промысловое населеніе, перебивавшееся кое-какъ на работахъ компаніи, захватившей въ свои руки золотоносную дачу въ 50 квадратныхъ верстъ, бросаетъ старыя работы и пускается на поиски свободнаго золота въ новой, открытой для всѣхъ казенной дачѣ. Первый подбиваетъ на поиски старая канцелярская крыса, бывшій служащій еще во время казенныхъ каторжныхъ работъ, Кишкинъ, измотавшійся и опустившійся, когда-то въ доброе старое время воровавшій вмѣстѣ со всѣми. Отъ прежняго ничего у него не осталось, кромѣ неутолимаго аппетита и ненависти къ тѣмъ, кто лучше съумѣлъ устроиться, обезпечить себя. «Въ тѣ поры, — плачетъ старый ворище, — отсѣчь бы мнѣ руки, да и то мало. Дуракъ я былъ». Другіе крали десятками тысячъ, а ему доставались сотни рублей, хотя и ихъ было довольно, какъ видно изъ его воспоминаній о собственномъ домѣ, мадерѣ, картахъ и прочихъ прелестяхъ казенныхъ работъ, когда не кралъ только лѣнивый. Изъ постоянныхъ воздыханій старыхъ служащихъ объ этомъ времени и изъ доноса, который сочиняетъ Кишкинъ на всѣхъ своихъ прежнихъ сослуживцевъ, вырисовывается ужасающая картина казенныхъ работъ. Помимо воровства, составлявшаго самую невинную черту казеннаго завѣдыванія, все управленіе сводилось къ такой эксплуатаціи подневольнаго каторжнаго люда, о которой теперь трудно составить понятіе. Это время выработывало особые типы; наиболѣе интереснымъ и выдержаннымъ является старый штейгеръ Родіонъ Потапычъ, «фанатикъ казеннаго пріисковаго дѣла. Старикъ весь былъ въ прошломъ, въ томъ жестокомъ прошломъ, когда казенное золото добывалось шпицрутенами». Самъ изъ бывшихъ каторжныхъ, онъ неумолимымъ исполненіемъ долга и добросовѣстностью завоевалъ себѣ почетную извѣстность, какъ чрезвычайно знающій и опытный, строгій, но справедливый человѣкъ. Эту преданность дѣлу, а не себѣ, онъ переноситъ затѣмъ съ казеннаго управленія на компанейское, замѣнившее казну, и съ недовѣріемъ и насмѣшкою относится къ старателямъ и вольнымъ пріискамъ. Но такіе типы, конечно, являлись лишь исключеніемъ. Въ общемъ, подъ вліяніемъ растлѣвавшаго всѣхъ каторжнаго труда, жизнь слагалась на чисто животныхъ, по выраженію мѣстнаго населенія, «звѣриныхъ» началахъ. Г. Маминъ съ обычнымъ талантомъ выводить типъ за типомъ различныхъ представителей этого промысловаго люда, не знавшаго иной правды, кромѣ «стихійной», о которой такъ плачутъ теперь иные «народные благодѣтели». Тутъ и рабочіе, какъ безшабашный пьяница Мыльниковъ и его дочь Окся, нарисованные съ неподражаемымъ юморомъ. Мыльниковъ вѣчно пьянъ, бахвалъ и лодырь, пользуется всѣхъ охватившей горячкой и обманываетъ своими рѣчами о золотѣ, которое, по его словамъ, вездѣ такъ и «претъ», только умѣй подбирать. Случайно наткнувшись на «жилку», онъ сматывается окончательно, быстро пропиваетъ все и ютится подъ успокоительной сѣнью кабака. Кабатчикъ Ермошка и его жена Дарья представляютъ не менѣе оригинальную пару. Положеніе Дарьи было самое забитое. Ермошка изводилъ ее всѣми способами, не зная, какъ избавиться отъ старой и больной жены. Дарья тоже жалѣла, что никакъ не можетъ умереть. «Связала я тебя, — говорила она мужу о себѣ, какъ говорятъ о покойникахъ. — Въ самый бы тебѣ разъ жениться… Охъ, нейдетъ моя смертынька»… — «Это ты правильно, — отвѣчаетъ мужъ, — только помирай скорѣе, а то время напрасно идетъ. Совсѣмъ изъ годовъ выйду, покедова подохнешь»… Дарья употребляла всѣ мѣры, чтобы умереть и освободить мужа, которому выбирала сама невѣсть на случай смерти. Но смерть, какъ на грѣхъ, не приходила. «Когда же ты помрешь, Дарья? — серьезно спрашивалъ Ермолай свою супругу. — Эдакъ я съ тобой всѣхъ невѣстъ пропущу»… — «Помру, Ермолай Семенычъ… Потерпи до осени-то». — Съ горя Ермошка билъ безотвѣтную Дарью чѣмъ попадя, но та опять поднималась. «Не по тому мѣсту бьешь, — жаловалась она. — Ты бы въ самую кость норовилъ… Охъ, въ чужой вѣкъ живу! А то страви чѣмъ ни на есть… Вонъ Кожинъ какъ жену свою изводитъ: одна страсть».
Кожинъ, молодой раскольникъ, тоже жертва стихійной правды. Одинъ разъ онъ нарушилъ ее, поддавшись правдѣ человѣческой, полюбивъ глубоко и искренне. Но семья возстала съ той и другой стороны. Влюбленныхъ разлучили, Кожинъ женился по выбору матери и возненавидѣлъ свою жену той же стихійной ненавистью, которая, какъ и прославленная стихійная правда, коренится въ животныхъ началахъ человѣческой природы. «Кожинъ совсѣмъ озвѣрѣлъ и на глазахъ у всѣхъ изводилъ жену. Въ морозъ выгонялъ ее во дворъ босую, гонялся за нею съ ножомъ, билъ до -безпамятства и вообще продѣлывалъ тѣ звѣрства, на какія способенъ очертѣвшій русскій человѣкъ. Знали объ этомъ всѣ сосѣди, женина родня, вся деревня, и ни одна душа не заступилась еще за несчастную бабу, потому что между мужемъ и женой одинъ Богъ судья»…
Золотая горячка, въ концѣ концовъ, обманула всѣхъ, раззоривъ большинство населенія и разшатавъ старые устои жизни, сложившейся на началахъ крѣпостнаго труда. Послѣдній представитель и фанатикъ его, старый штейгеръ сходитъ съ ума и самъ разрушаетъ шахту, стоившую компаніи сотенъ тысячъ рублей. Компанія закрываетъ работы за ихъ невыгодностью, — «и это въ такой мѣстности, гдѣ при правильномъ хозяйствѣ могло благоденствовать стотысячное населеніе и десятокъ такихъ компаній».
Эпическій тонъ, въ которомъ ведется весь романъ, объективное отношеніе автора, не позволяющаго себѣ никакихъ подчеркиваній или лирическихъ отступленій, придаютъ роману художественную законченность, а яркій и колоритный языкъ, сжатый и сильный, дѣлаетъ его однимъ изъ лучшихъ произведеній г. Мамина, которое можно поставить на ряду съ его «Уральскими разсказами» и «Горнымъ гнѣздомъ». Между прочимъ, отличительная черта таланта г. Мамина — художественная объективность, съ особенной силой проявляющаяся въ этомъ романѣ, — послужила поводомъ къ упреку, будто авторъ совершенно равнодушенъ къ тому, что разсказываетъ. Странность такого упрека, намъ кажется, доказываетъ только, что рецензентъ упустилъ изъ виду различіе въ творчествѣ, которое бываетъ субъективнымъ, какъ, напр., у Гаршина или г. Короленко, или объективнымъ, какъ у Гончарова или Писемскаго. Оба вида творчества вполнѣ законны, потому что преслѣдуютъ одну и ту же цѣль — дать художественный образъ. У субъективнаго художника при этомъ на первомъ планѣ его личное настроеніе, то впечатлѣніе, какое на него произвелъ данный образъ. Объективный художникъ не заботится объ этомъ, исчезая самъ за нарисованной имъ картиной, и если она художественна, — если впечатлѣніе вполнѣ отвѣчаетъ дѣйствительному, то задача художника выполнена, и выполнена нисколько не хуже, чѣмъ задача художника-субъективиста. Скорѣе напротивъ, — чѣмъ объективнѣе художникъ, тѣмъ лучше онъ выполняетъ свое назначеніе, тѣмъ сильнѣе впечатлѣніе отъ созданнаго имъ образа. Въ этомъ отношеніи, романъ г. Мамина «Золото» — безупреченъ. Писатель, обладающій меньшимъ талантомъ, пролилъ бы слезу сочувствія и надъ женой Ермошки, и надъ загубленной жизнью Кожина, но врядъ ли вызвалъ бы этимъ отвѣтную слезу у читателя. Художникъ никогда не долженъ забывать, что онъ — не публицистъ, для котораго обязательно высказаться возможно яснѣе, на чьей онъ сторонѣ, — Ермошки или его жены. Для художника обязательно одно — изобразить ихъ обоихъ правдиво, а это ужъ наше, читательское, дѣло, какъ мы къ нимъ отнесемся, кого осудимъ, кого оправдаемъ. Идеальнымъ художникомъ былъ бы тотъ, кто могъ бы быть такъ же безпристрастенъ, какъ природа. Но это — лишь идеалъ, потому что всякій художникъ прежде всего человѣкъ и его сочувствіе или отвращеніе даетъ себя чувствовать помимо его воли. Такъ, въ томъ же романѣ «Золото» читатель не можетъ не видѣть, что всѣ симпатіи автора на сторонѣ тѣхъ его персонажей, въ которыхъ человѣческая правда подавляетъ стихійную. Ему симпатиченъ старый штейгеръ, въ которомъ главную черту характера составляетъ преданность долгу, хотя бы и ложно понятому, и его дочь Ѳеня, несчастный предметъ любви Кожина, очерченная нѣжными штрихами, образъ, полный глубокой поэзіи и дѣвственной красоты. И если не замѣтно этой симпатіи въ обрисовкѣ отношеній Ермошки и его жены, то иначе и быть не можетъ. Палачъ и его жертва равно противны въ данномъ случаѣ, какъ подлинные, не прикрашенные представители стихійной правды, и г. Маминъ явился истиннымъ художникомъ, довѣрившись вполнѣ чувствамъ читателей и воздерживаясь отъ выказыванія собственныхъ.