Дьяконъ и смерть.
правитьI.
правитьКогда у павловскаго дьякона, Макара Иваныча, заболѣла жена, ему самому пришлось стряпать обѣдъ, ходить за птицей и доить корову. Жена, женщина крупная, соотвѣтственно и хозяйственные предметы любила большіе и тяжелые. Дьяконъ же, человѣкъ маленькій, красноносый и лысый, едва управлялся съ горшками и ухватами.
Помогало только самолюбіе.
— Бабье дѣло да не сдѣлать!
Онъ сновалъ и суетился между жбанами, горшками и корчагами, съ круглыми очками на носу, какъ алхимикъ или добрый волшебникъ, разговаривалъ съ ними какъ съ друзьями или врагами, — смотря по обстоятельствамъ, впрочемъ, одинаково добродушно.
— Лѣзь, лѣзь, злодѣй… во имя Господне! — говорилъ онъ горшку со щами, поталкивая его въ печь.
Потный, красный, въ потерявшемъ цвѣтъ подрясникѣ, онъ самодовольно смотрѣлъ въ жерло печки, опираясь на ухватъ, какъ воинъ на пику, и благосклонно совѣтовалъ горшку.
— Кипи во славу Божію!
Но щи закипали совсѣмъ не во-время, въ печи поднимался шумъ и трескъ… дьяконица стонала за перегородкой, причитая жалобно. Окруженный тучею мухъ, дьяконъ метался у печи и, призывая на помощь всѣхъ святыхъ, сражался съ ухватами. Но тяжелый горшокъ только колыхался въ печи, расплескивался, случалось, и опрокидывался, — пока однажды дьяконъ не додумался подложить подъ ухватъ скалку и, такимъ образомъ, извлекъ горшокъ изъ печи на вѣсу. Этимъ онъ долго хвасталъ передъ дьяконицей, воздавая хвалу преимуществу мужскаго ума передъ женскимъ, но никогда не забывалъ смиренно добавлять:
— Думаешь: совсѣмъ человѣкъ пропалъ… а Господь-то и надоумилъ! Слышу, какъ бы шепчетъ кто-то на ухо: — подложи скалочку…
Съ коровой было много труднѣе.
Черная, безъ отмѣтинки, нрава строптиваго, она при одномъ видѣ дьякона приходила въ негодованіе, не стояла на мѣстѣ, брыкалась и яростно мычала, точно ей наносили оскорбленіе. Напрасно дьяконъ перебиралъ всѣ милыя слова и вспоминалъ знакомыхъ святыхъ.
— Ну, стой, милая… ну во имя Божіе! Утиши тя Микола угодникъ. Сто-о-й, стерва!
Попадало и въ бокъ дьякону и въ подойникъ.
Тогда дьяконъ пустился на хитрости и, полагая, что корову смущаетъ подрясникъ, надѣлъ женино платье и по бабьи повязался платочкомъ. Корова, хотя и оглядывалась подозрительно и съ недоумѣніемъ, но стояла спокойнѣе.
А дьяконъ про себя посмѣивался.
— Перехитрилъ во славу Божію!
Усталый, но торжествующій, приносилъ онъ женѣ парного молока и говорилъ.
— Собственноручнаго удою… испей-ка во здравьице!
Дьяконица лежала въ чуланѣ, гдѣ было темно, и прохладнѣе чѣмъ въ комнатахъ. Она возвышалась на постели большою и тяжелою, неповоротливой тушей, могла двигать только руками и головой: все остальное распухло, налилось, надулось, ноги были какъ два тяжелыхъ бревна, долго пролежавшихъ въ болотѣ. Дьяконица ясно представляла свое положеніе и оттого лицо у нея было всегда серьезное, какъ бы погруженное въ думу, но рѣчь спокойная.
— На кончикѣ свѣта держусь, — говорила она, — вотъ до сердца дойдетъ… и преставлюсь.
Но дьяконъ горячо протестовалъ.
— Не бойся, старуха. Еще поживемъ во славу Божію!
— Да я не боюсь. Тебя, дурака, жалко оставлять. А кто смерти боится, и въ рай не попадетъ…
— Я хитрый! — бахвалился дьяконъ.
И утѣшительно подмигивалъ дьяконицѣ.
— Погоди, я и смерть перехитрю!
Однако безпокойство его съ каждымъ днемъ росло. Иногда онъ впадалъ въ отчаяніе, уходилъ въ клѣть и тамъ, уткнувшись лицомъ въ сѣно, плакалъ и говорилъ Богу жалостливыя слова. Когда же слова и слезы изсякали, онъ шелъ на рѣчку, бултыхался въ водѣ, подобно тюленю, и оралъ на всю окрестность.
— Го-го-го-о… вотъ такъ холодокъ, во славу Божію!
И возвращался къ дьяконицѣ веселый, пытался забавлять ее тяжеловѣсными шутками, необыкновенно довольный, когда она чуть-чуть улыбалась. Ночью же онъ безпокойно ворочался, не спалъ и все думалъ, все думалъ объ одномъ и томъ же: какъ помочь дьяконицѣ? О фельдшерѣ нечего и думать… больница за сорокъ верстъ, своей лошади нѣтъ, сосѣдскія въ работѣ. Да и не поѣдетъ фельдшеръ даромъ, а денегъ нѣтъ! А денегъ-то, худо-бѣдно, на фельдшера да на лекарства… рублей пять надо! На пять рублей и птицы не наберется, да и ту еще на базаръ везти. Корову продать… все питаніе.
— Хоть бы померъ кто! — шепталъ дьяконъ.
И пугливо спохватился.
— Прости, Господи… что это я, какъ обмолвился! Нѣтъ, ужъ лучше пусть родится кто во славу Божію. Хоть доходу и поменьше, зато въ прихожанахъ приростъ. А впрочемъ… вотъ къ слову сказать про Масленникова. Зря человѣкъ на свѣтѣ зажился. Вѣдь такъ человѣкъ на людской бѣднотѣ отъѣлся, что въ брюхѣ червь завелся. Конечно, и червю надо питаться, — тварь Божія… а человѣкъ-отъ мается! Все бы намъ, глядишь, сорокоустъ заказали. Да и похороны-то… доходъ на цѣлый годъ! Можно бы самого доктора на ямскихъ прикатить.
Но все это были только мечты.
Павловскій приходъ состоялъ изъ тридцати дворовъ, — много ли съ нихъ за годъ доходу соберешь? А дьякону, на псаломщицкой вакансіи, всего только четвертая часть приходится… Священниковъ сюда не назначали, а просто ссылали за разныя провинности, или молоденькихъ посылали для практики въ ожиданіи лучшаго прихода. И жили они здѣсь по мѣсяцу, по два, а въ остальное время дьяконъ являлся единственнымъ представителемъ мѣстнаго духовенства: служилъ часы, утреню, вечерню, поминалъ покойниковъ, читалъ акафисты, самъ трезвонилъ по праздникамъ на колокольнѣ молитвеннаго дома… для совершенія же крестинъ, похоронъ и другихъ требъ по воскресеньямъ пріѣзжалъ сосѣдній батюшка. Дьяконъ прожилъ въ этомъ приходѣ уже восемь лѣтъ и за это время передъ нимъ прошло, по крайней мѣрѣ, тридцать священниковъ. Всѣ они здѣсь страшно скучали и развлекались только повѣствованіями дьякона.
А дьяконъ любилъ вспомнить старину.
Когда-то онъ былъ сапожникомъ въ городѣ, очень искуснымъ въ своемъ ремеслѣ, работалъ на купцовъ и господъ военныхъ.
— По парисской модѣ могъ, — хвалился онъ, — разъ даже на губернаторшу полусапожки сдѣлалъ, съ выкрутасами, такъ очень даже довольна осталась. А городской голова, покойникъ Павелъ Степанычъ, царство небесное, жить безъ меня не могъ, потому — нога у него вся въ мозоляхъ… не сапогъ надо было шить, произведеніе, можно сказать, съ кондибоберомъ, съ клопштосомъ… Для каждой мозольки особый домикъ! Такъ бывало какъ надѣнетъ мою-то работку, вздохнетъ и скажетъ: — «безъ тебя бы, Макаръ Иванычъ, погибель моя»… Онъ-то меня и въ хоръ устроилъ.
По воскресеньямъ Макаръ Иванычъ пѣлъ въ любительскомъ хорѣ, и очень понравился владыкѣ за свой отличный теноръ, когда однажды владыка служилъ въ слободскомъ храмѣ въ день престола Казанской Божіей Матери. Владыка пригласилъ его въ свой хоръ. Макаръ Иванычъ сталъ архерейскимь любимцемъ. Макаръ Иванычъ былъ на высотѣ славы и почета. Макара Иваныча приглашали на купеческія свадьбы. Его бралъ владыка съ собою по епархіи.
Дьяконъ радостно смѣялся, вспоминая все это.
— Макаръ Иванычъ туда! Макаръ Иванычъ сюда!
Работу свою, къ неудовольствію жены, онъ забросилъ совершенно. Его окружали друзья съ басами и октавами, водили его по трактирамъ, воскуряли передъ нимъ ѳиміамъ и совѣтовали поступить на сцену.
— Та-ал-лантъ! — рычали октавы.
А басы хоромъ гудѣли.
— Валяй, братъ… ей Богу! Вонъ Миловзоровъ, тоже изъ нашихъ архерейскихъ, какія въ опереткѣ деньжищи загребаетъ!
Октавы слегка протестовали.
— Фиг-гур-ра у того, положимъ…
— А чѣмъ у Макара Иваныча не фигура? Только каблуки повыше сдѣлать… А онъ самъ мастеръ. За люли-малину короля изобразитъ!
Октавы рычали.
— Къ Славянскому!
Макара Иваныча обнимали, цѣловали.
— Ну-ка еще графинчикъ!
Макаръ Иванычъ растроганно, со слезами на глазахъ, заказывалъ графинчикъ и въ то же время говорилъ.
— Нѣтъ, я Господу послужу!
Тенора заискивали передъ Макаромъ Иванычемъ. Альты слушались движенія его пальца. Дисканта, при встрѣчахъ, пищали тонкими голосками.
— Макаръ Иванычъ, вамъ папаша кланяется!
Даже регентъ, толстый великолѣпный дьяконъ — басъ, — модникъ, всегда ходившій въ бѣлоснѣжныхъ воротничкахъ и рукавчикахъ, — относился къ Макару Иванычу съ уваженіемъ, и совѣтовался съ нимъ.
— А не отхватать ли намъ сегодня, Макаръ Иванычъ, «Иже херувимы» -то Бортнянскаго?
— Владыка болѣе любитъ Турчанинова.
— Ну, отхватаемъ Турчанинова!
Дьяконъ вспоминалъ тогдашнюю жизнь свою какъ бы путешествіе по какому-то веселому морю, — на кораблѣ, украшенномъ флагами. Но въ этомъ морѣ ему суждено было и утонуть… Вѣчный праздникъ, съ колокольнымъ звономъ, архерейскими выѣздами, торжественными богослуженіями и парадными обѣдами… звонъ рюмокъ, большихъ и маленькихъ, въ дыму трактировъ, среди рыкающихъ октавъ и гудящихъ басовъ… вся эта прикосновенность къ духовному міру привела однажды Макара Иваныча къ поступку необдуманному. Онъ былъ на высотѣ славы и почета, но этого ему было уже мало: ему хотѣлось во всемъ быть первымъ. И въ то-же время жило въ душѣ тайное желаніе: отчеркнуть чѣмъ-нибудь отъ себя свое прошлое, какъ бы окреститься въ новую жизнь и ужъ невозбранно пребывать въ духовнопѣвческомъ званіи.
И онъ «окрестился» въ прямомъ смыслѣ слова.
Въ то время существовалъ въ городѣ среди мѣщанъ и ремесленниковъ обычай: послѣ крещенскаго водосвятія омывать свои грѣхи купаньемъ въ «Іордани», то-есть въ проруби. Шли на это, конечно, наиболѣе отчаянныя головы. Едва кончалось богослуженіе, какъ въ разныхъ мѣстахъ рѣки бултыхались въ ледяную воду молодцы, съ вытаращенными глазами выползали оттуда при помощи друзей, — ихъ закутывали въ тулупы и на быстрыхъ тройкахъ съ гамомъ мчали въ трактиры, гдѣ омывшійся выпивалъ водки съ одного духу сколько могъ вмѣстить, пока не согрѣвался.
Макару Иванычу пришлось продѣлать это съ опозданіемъ, послѣ службы, когда рѣка была уже пустынна. Онъ шествовалъ, окруженный рычащими октавами, басами уже въ подпитіи, — даже мелюзга хора собралась посмотрѣть на удивительное зрѣлище.
Шли съ пѣніемъ.
Макаръ Иванычъ — впереди, какъ бы подъ конвоемъ великановъ, изрыгающихъ хвалу Господу, позади звякали бубенцы тройки. Переверзевъ несъ огромный овчинный тулупъ, а басъ Громовъ держалъ подъ мышкой четверть въ шелковомъ мѣшкѣ изъ-подъ просфоръ.
Отъ мороза стоялъ въ воздухѣ туманъ.
Роща была серебристо-бѣлая, неподвижная, застывшая — какъ въ сказкѣ. А съ другой стороны, съ горы, сквозь синеву морозной мглы смотрѣлъ городъ холодкомъ своихъ оконъ и запушенныхъ метелями крышъ. Тамъ высоко взметнулась къ небу соборная колокольня, — съ нея все еще плылъ праздничный трезвонъ.
Шествіе остановилось у проруби.
Она уже успѣла подернуться толстымъ слоемъ льда и Переверзеву пришлось пробивать ее каблуками своихъ огромныхъ сапожищъ, Громовъ же кнутовищемъ очищалъ края проруби.
— Только подъ ледъ не мырни, — шутилъ Переверзевъ.
А Громовъ совѣтовалъ.
— Коли мырнешь, запомни во-о-въ тамъ три проруби, къ нимъ плыви, отъ нихъ свѣтокъ идетъ. А мы пѣть будемъ, чтобъ не сбился.
Хоръ смѣялся.
Переверзевъ мрачно смотрѣлъ въ лицо Макара Иваныча своими выпуклыми и отъ пьянства красными глазами.
— А коль и впрямь мырнешь… не боишься?
Макаръ Иванычъ только засмѣялся въ отвѣтъ.
— Господь выудитъ!
И онъ выпрыгнулъ изъ одежды на ледяной морозъ. Немедленно двое пѣвчихъ перекинули ему подъ мышки полотенце.
— Съ Бо-о-гомъ! — рычали октавы, словно провожая его въ дальнюю дорогу.
А хоръ гремѣлъ.
Во Іорда-а-а…ни…
Темная вода бурлила.
Макаръ Иванычъ хотѣлъ крикнуть.
— Та-щи-те!
Не могъ.
На мигъ ему показалось, что все вокругъ замерзло: и роща, и городъ на горѣ, и небо, и пѣвчіе, — все превратилось въ одну ледяную глыбу. Его багровое лицо съ остановившимся взглядомъ стало такимъ страшнымъ, что пѣвчіе инстинктивно потащили его вонъ, царапая до крови тѣло объ острые края проруби. Подобно обмерзшему судаку появился Макаръ Иванычъ изъ проруби. Онъ сталъ какъ бы деревяннымъ, звонкимъ и ломкимъ, лишеннымъ движеній, глаза стали круглы и безсмысленны, только челюсти дробно и не переставая стучали. И стучали онѣ, — пока завертывали его въ тулупъ, укладывали въ сани, опрокидывали надъ насильно-раскрытымъ ртомъ четверть, и потомъ лихо мчали по оживленнымъ улицамъ, — мимо дымящихъ домовъ, садовъ, покрытыхъ инеемъ и обледенѣлыхъ на постахъ городовыхъ, — прямо къ «Плевнѣ», въ гудящемъ нутрѣ которой принялись уже оттирать Макара Иваныча водкой и снутри, и снаружи. Но Макару Иванычу казалось, что внутри его течетъ огненная рѣка, а снаружи весь міръ, — и люди, и тусклыя свѣчи, и самый гомонъ людской, — все это сковано страшнымъ морозомъ, отъ котораго и самъ онъ никакъ не можетъ оттаять. Потомъ басы и октавы вокругъ него стали выростать до гигантскихъ размѣровъ, они пухли и ширились и наполняли пространство, но голоса ихъ достигали къ нему откуда-то издалека и онъ никакъ не могъ разобрать и понять ихъ словъ. А огненная рѣка все бурлила въ немъ и ужъ выступала изъ береговъ. Къ вечеру Макаръ Иванычъ превратился въ пылающій костеръ, — онъ метался въ бреду и кричалъ, не умолкая:
— Лейте воо-ду… тушите!
Послѣ ему самому было удивительно вспоминать, какъ въ бредовомъ видѣніи онъ бѣгалъ самъ вокругъ себя, съ ведромъ въ рукахъ и плескалъ на себя воду. И онъ всегда былъ увѣренъ, что это душа его хлопотала о спасеніи тѣла. И на ея крики прискакала пожарная команда въ ослѣпительныхъ каскахъ и со звономъ, шумомъ, трескомъ качала воду изъ пожарнаго рукава. По словамъ Макара Иваныча, — онъ шипѣлъ, корчился, но продолжалъ пылать. А вокругъ него октавы и басы выплясывали какой-то дикій танецъ, хохотали, орали, пѣли, и плескали на него горячей водкой. Регентъ же все пытался прикрыть его тулупомъ, огромнымъ и тяжелымъ какъ туча, но тулупъ загорался и самъ регентъ вспыхивалъ и превращался въ языкъ пламени. А Макаръ Иванычъ, или его душа, все продолжали вопить.
— Качай, слободская… качч-а-й!!
Такъ продолжалось долго, очень долго, пока не появился въ отдаленіи, въ нѣкоемъ золотоносномъ сіяніи, архерей, окруженный свѣтлыми духами. Архерей приблизился къ Макару Иванычу и благословилъ его. Макару Иванычу стало такъ радостно, что онъ заплакалъ, и отъ слезъ его пламя стало потухать.
А потомъ наступила тьма…
Два мѣсяца провалялся Макаръ Иванычъ, а когда всталъ, подобно тѣни, и вздумалъ попробовать голосъ, то ему показалось, что это не онъ, Макаръ Иванычъ, поетъ, а воетъ охрипшая собака.
Онъ пришелъ въ полное отчаяніе.
А жена, напротивъ, возрадовалась.
— Сла-ва Тебѣ, Гос-поди!
— Чему радуешься-то?
— Да хоть водку жрать перестанешь совсѣмъ спился… съ пріятелями-то. Ишь, допился до чего, — въ прорубь полѣзъ!
Онъ укоризненно и жалостно смотрѣлъ на нее.
— Я пилъ какъ духовное лицо… развѣ ты можешь это понять! Я какъ царь Давидъ веселился передъ святынею. А теперь буду съ горя пить какъ сапожникъ!
И онъ добавилъ еще.
— Я по совѣсти поступилъ… Господь это видитъ.
— Вотъ и отнялъ голосъ-то!
— Его воля! А тебѣ бы помолчать… знаешь, какъ у апостола сказано: жена да боится…
— Ой, какъ страшно… испугалась!
— Да, да, бояться и уважать должна!
— Колодкой… хочешь?
Она, впрочемъ, смѣялась и въ душѣ жалѣла его.
Но онъ смотрѣлъ строго.
— Помолчи, помолчи… Господь еще окажетъ себя!
Вотъ тутъ-то и случилось самое удивительное.
Макара Иваныча потребовалъ къ себѣ владыка, и когда Макаръ Иванычъ явился къ нему, владыка долго и молча смотрѣлъ на него, покачивая головой.
— Потерялъ голосъ-то?
— Потерялъ, владыка святый…
— Жаль… Жаль! И что это тебѣ вздумалось въ воду лѣзть, тенорокъ ты заблудшій?
— Грѣхи хотѣлъ омыть, владыка святый.
Владыка чуть-чуть улыбнулся.
— А я молился за тебя.
— Знаю! — горячо вскричалъ Макаръ Иванычъ, — мнѣ видѣніе было. Когда я пылалъ какъ костеръ огненный, вы явились, владыка святый, въ сонмѣ свѣтлыхъ духовъ, и потушили!
Владыка еще веселѣе улыбнулся.
— Блажены чистіи сердцемъ, — сказалъ онъ.
И задумался.
— Что же мнѣ теперь дѣлать съ тобой?
Макаръ Иванычъ молчалъ.
— Хочешь въ дьякона?
Макаръ Иванычъ смотрѣлъ, не понимая, широко раскрытыми глазами… и вдругъ молча бросился на колѣни и поцѣловалъ архерейскій сапогъ. И какъ въ туманѣ слышалъ онъ голосъ владыки.
— Только дай мнѣ, владыкѣ своему, слово… не пить!
Макаръ Иванычъ молча поднялъ, какъ-бы въ клятвѣ, руку, но ничего не могъ сказать, только заплакалъ. И все въ томъ же туманѣ онъ вышелъ, вѣрнѣе выплылъ изъ архерейскаго дома, и все время этотъ туманъ прорѣзывался яркимъ солнечнымъ лучомъ, зажигавшимъ душу его восторгомъ. Онъ чувствовалъ теперь какую-то особенную близость къ Богу. — «Онъ будетъ духовнымъ… чудо случилось! Онъ будетъ духовнымъ… будетъ носить длинные волосы и подрясникъ!» Онъ снова прослезился, и тутъ же на крыльцѣ еще разъ поднялъ къ небесамъ руку и далъ торжественное обѣщаніе: не пить больше ни капли водки!
И сдержалъ его…
Воспоминанія совсѣмъ растравляли душу дьякона. Всегда ему удавалось перехитрить свою жизнь. Ужъ вотъ, казалось, совсѣмъ пропалъ человѣкъ… а, глядишь, и самая ошибка обращается на пользу. Это оттого, казалось ему, что онъ всегда поступалъ по совѣсти.
А теперь? Что-же дѣлать теперь?
Онъ бы согласился отрубить себѣ руку, если бы это помогло дьяконицѣ. Онъ и мысли не допускалъ, что она можетъ помереть! Онъ какъ-то не различалъ границъ между собою и ею: вѣдь у нихъ одна душа и одно тѣло. Онъ какъ будто чувствовалъ себя такимъ же тяжелымъ, распухшимъ неповоротливымъ, какъ она.
…Онъ прокрался къ ней въ чуланъ и сѣлъ у изголовья.
— Старуха…
— Ну?
— А что, ежели бабушку Карячиху пригласить?
Дьяконица пошевелила головой.
— Не поможетъ.
— Да вѣдь она вотъ и Масленникова лѣчитъ.
— А лучше ему отъ того?
— То ужъ дѣло Божіе! А все-таки человѣку разумъ данъ: травки она тамъ знаетъ, на угли шепчетъ. Гляди, и поможетъ… во имя Господне!
Дьяконица промолчала.
И дьяконъ принялъ это за согласіе.
Карячиха жила на концѣ улицы въ избушкѣ, вросшей въ землю по самую крышу. Крыша эта всегда казалась дьякону косматой головой вѣдьмы, такъ стара была на ней растрепанная вѣтромъ солома. Изъ-подъ крыши смотрѣлъ на улицу тусклый глазокъ — окно, косое и маленькое, и было оно въ углу, такъ что изба казалась кривой. Внутри, на земляныхъ стѣнахъ развѣшены были пучки травъ, сильно пахнущихъ, и разные страшные предметы, — вродѣ рѣшета, длинной кочерги съ круглой зацѣпкой и шкуры чернаго кота. Впрочемъ, предметы эти были благодѣтельные и дьяконъ хорошо зналъ ихъ значеніе. Кочергой, напримѣръ, Карячиха выбивала холеру, и даже очень успѣшно: въ ихъ селѣ умеръ только тотъ человѣкъ, котораго она била, а дальше холера не пошла. Рѣшето помогало при головныхъ боляхъ и другихъ болѣзняхъ, когда приходилось пускать на человѣка дождь съ молитвой. Но самымъ замѣчательнымъ предметомъ была шкура чернаго кота: она была не замѣнима при трудныхъ родахъ… Сама Карячиха была очень ветха, уже съ трудомъ двигалась, согнутая въ три погибели, и говорила сердитымъ баскомъ. У нея были сѣдые усы и волосы на подбородкѣ. Дьякону пришлось вести ее подъ руку. Она все останавливалась, чтобы отдышаться, и басила.
— А ты примѣчай: коли дуну на нее, а она сотрясется… значитъ, смертушка пришла.
Дьяконъ самъ дрожалъ отъ ожиданія.
Но дьяконица не сотряслась.
Она холодно смотрѣла на Карячиху и медленно поворачивала голову, слѣдя, какъ Карячиха раздувала угли своимъ сердитымъ ртомъ, какъ положила она угли на сковородку какимъ-то таинственнымъ узоромъ, вродѣ осьмиконечнаго креста, посыпала на нихъ травки, задымившей голубоватымъ дымомъ, потомъ помолилась на югъ, на востокъ, на сѣверъ и на западъ, и быстро-быстро зашептала надъ углями.
— Святъ, святъ… святъ, святъ…
Дьяконъ едва улавливалъ ея шопотъ.
— ..Водичка прохладная, отъ трехъ ключей братая, уголекъ Божій обмой! Какъ Мать Пресвяту-Богородицу поила, рабу божью Ѳеклушку напой. Какъ тѣло Христа-Спаса въ Ордань рѣкѣ омыла, тѣло рабы божьей Ѳеклушки омой. Трясовицу, огневицу отгони съ сестрами лихими…
И опять:
— Святъ, святъ… святъ, святъ…
Но когда Карячиха, кончивъ свой таинственный и сердитый шопотъ надъ углями, три раза дунула въ лицо больной, вмѣстѣ съ набранной въ ротъ водою, и этимъ синеватымъ, остро-пахнущимъ дымкомъ, дьяконица закашлялась, отвела сковороду рукой и чуть-чуть улыбнулась.
Карячиха сердито затрясла своей столѣтней головой.
— А ты вѣрь! — пробасила она, — не то не поможетъ…
— Меня дьяконъ каждый день этимъ дымомъ-то угощаетъ, — пошутила дьяконица.
Карячиха даже затряслась и заплевала.
— Вѣрь, говорю… вѣрь!
Дьяконица тихо сказала.
— Я Господу вѣрю.
И отвернулась къ стѣнѣ.
Прошло нѣсколько дней.
Напрасно дьяконъ, съ тайнымъ ожиданіемъ, внимательно присматривался къ дьяконицѣ, — ей не было легче. Она лежала все такая же тяжелая и неподвижная, только складки ни ея губахъ стали какъ-то суровѣе и она смотрѣла, подолгу, неподвижно и тупо куда-то въ одну точку, въ стѣну чулана, словно уже видѣла смерть тамъ, въ ногахъ постели, гдѣ въ щели проникали пыльные лучи.
И она улыбалась имъ долгой, неподвижной улыбкой. Не всегда отвѣчала и на слова дьякона… какъ будто свѣтлые и веселые духи смотрѣли на нее сквозь стѣны и о чемъ-то ей разсказывали, — о чемъ-то невѣдомомъ, но уже близкомъ. Жалко было дьякону смотрѣть на нее. Опять уходилъ онъ въ клѣть, плакалъ и шепталъ.
— Смертушка-матушка, не отымай у меня дьяконицы!
Какъ-то онъ въ тоскѣ бродилъ по степи, задумавшись и перебирая въ умѣ всякіе способы помочь дьяконицѣ, какъ вдругъ столкнулся на дорогѣ съ человѣкомъ, видъ котораго его сначала даже испугалъ. Человѣкъ былъ очень смуглый, почти черный, ростомъ съ придорожную версту, руки у него мохнатыя и черныя, и самъ мохнатый, губы красныя, а глаза мрачные и пылкіе, точно источавшіе красноватый свѣтъ. Дьяконъ подумалъ невольно, что передъ нимъ демонъ, пріявшій видъ человѣческій, вродѣ тѣхъ муриновъ, что являлись пустынникамъ. Но на ремнѣ у пояса, перепоясывавшаго пыльную черную рубашку человѣка, болтались какіе-то таинственные предметы, по которымъ дьяконъ немедленно заключилъ, что передъ нимъ коновалъ.
И его осѣнила блестящая мысль.
— Здравствуйте, здравствуйте, во имя Божіе! — сказалъ онъ.
Человѣкъ остановился и взглянулъ вопросительно.
— По обличью вашему сужу… не лѣкарь ли конскій?
— Ну?
— Звать-то какъ?
— Данило.
— Можете вы, Данило, напримѣръ… ежели опухоль по всему тѣлеси, и въ ногахъ отяжеленіе?
Человѣкъ подумалъ и мрачно сказалъ.
— Кровь пускаю.
— Помогаетъ?
— Помогаетъ… коль не сдохнетъ.
Огненные глаза человѣка таинственно вспыхнули и онъ загадочно засмѣялся.
— Бекбулатова знаешь?
— Земскій въ Завалишинѣ? Какъ не знать.
— Амалека знаешь?
— Кто такой?
— Жеребецъ его. Хорр-ошій жеребецъ! Кровь пускалъ, совсѣмъ на ноги ставилъ.
— Излѣчили?
Человѣкъ мотнулъ головой.
— Сдохъ!
— Какъ-же, извините… вы такъ лѣчите?
Человѣкъ взглянулъ мрачно.
— Не я лѣчу, Богъ лѣчитъ. Я кровь пускаю!
Дьяконъ смотрѣлъ на него въ смущеніи и думалъ про себя: цыганъ или молдаванъ? И опять онъ казался ему бѣсомъ въ человѣческомъ образѣ: муринъ, какъ есть муринъ, и глаза какъ угліе! Но желаніе хоть чѣмъ-нибудь помочь дьяконицѣ побороло его сомнѣнія.
— А не зайдете ли вы, Данило, добреньки будьте, ко мнѣ, къ дьякону здѣшнему? Ужъ я васъ поблагодарю чѣмъ Господь пошлетъ.
— Полтину беру, — сказалъ человѣкъ.
— Во имя Божіе… можно! Заходите. Дьякона спросите, каждый покажетъ.
Человѣкъ мотнулъ головой и пошелъ по дорогѣ.
Дьяконъ смотрѣлъ ему вслѣдъ, какъ онъ вышагивалъ подобно черной верстѣ, слегка раскачиваясь и подымая пыль огромными сапожищами. Опять ему вспомнились пустынники и онъ рѣшилъ ничего не говорить дьяконицѣ, чтобы не испугать ее заранѣе.
— Придетъ, такъ перекрещу его сзади, — думалъ онъ, — коли бѣсъ… разсыпется!
Коновалъ пришелъ вечеромъ, когда дьяконъ доилъ корову. Коновалъ улыбнулся очень сладко, подошелъ тихо, схватилъ дьякона за грудь… и отпрянулъ въ изумленіи.
— Вотъ те на, — сказалъ онъ, — а я думалъ, дѣвка сидитъ!
Дьяконъ въ ярости поднялся.
— Дуракъ… во имя Божіе! Это я надѣлъ, чтобы корова не боялась. Да и дѣвку ништо подобаетъ за грудки хватать? Вотъ вы и оказали себя нечистоплотно…
Но онъ тотчасъ же смягчился.
— Спасибо, что пришли.
— Показывай, — сердито сказалъ коновалъ, — некогда мнѣ лясы точить.
Дьяконъ пошелъ, коновалъ за нимъ, но у крыльца остановился.
— Нешто въ избѣ?
— А гдѣ же еще?
Коновалъ принялся смѣяться.
— Ну и чудакъ дьяконъ! Ходитъ въ бабьей юбкѣ и лошадь въ комнатѣ держитъ.
— Ло-о-шадь?! воззрился дьяконъ, — что это вы, во имя Божіе… мою дьяконицу за лошадь почитаете?
Недоразумѣніе выяснилось.
Но коновалъ обидѣлся, глаза его загорѣлись какъ угли и онъ принялся ругаться.
— Чать я конскій дохторъ. А этой дряни не лѣчу… людей-то! Чего зря звалъ!
Тѣмъ не менѣе, на убѣдительныя просьбы дьякона онъ пошелъ таки взглянуть на дьяконицу. Дьяконица даже испугалась, увидѣвъ въ полутьмѣ чулана чернаго человѣка съ огненными глазами. Онъ посмотрѣлъ пристально ей въ лицо и ткнулъ огромнымъ пальцемъ въ животъ.
— Кровь налилась, — сказалъ онъ, — что же, пустить можно… коровамъ помогаетъ.
И мрачно взглянулъ на дьякона.
— Только за это рупь!
А дьяконица шептала:
— Кого это ты привелъ?
— Конскій лекарь, старуха.
— Коновалъ?
Она смотрѣла на дьякона круглыми глазами.
— Да ты у меня… совсѣмъ дуракомъ сталъ!
Дьяконъ смущенно шепталъ.
— А можетъ попробовать, старуха? Пустить… во имя Божіе?
Дьяконица не отвѣчала ему, посмотрѣла еще разъ въ пылающіе глаза возвышавшагося надъ нею, подобно тѣни, чернаго человѣка, медленно съ трудомъ перекрестилась и отвернулась къ стѣнѣ.
Потомъ у дьякона съ коноваломъ поднялся шумъ на дворѣ. Коновалъ требовалъ платы за безпокойство. И такъ какъ дьяконъ не желалъ платить, коновалъ пришелъ въ ярость и принялся гоняться за курицей. Куры летѣли на крыши, на заборы, а коновалъ протягивалъ къ нимъ черныя руки, еще болѣе пугая ихъ своимъ видомъ.
Но тутъ и дьяконъ впалъ въ ярость.
— А-а… ты такъ! Погоди, погоди, я тѣ сейчасъ заплачу за безпокойство… во славу Божію!
Онъ бросился въ клѣть, чтобы найти какое-нибудь орудіе. Ухватилъ тамъ вилы, но когда выбѣжалъ во дворъ, коновала не было. Дьяконъ выскочилъ за калитку, но и на улицѣ нигдѣ не было видно коновала — словно онъ сквозь землю провалился. Дьяконъ пересчиталъ куръ и одной не досчитался. Въ недоумѣніи и смущеніи вернулся онъ къ дьяконицѣ и та, поругавши его, объяснила ему, что этотъ человѣкъ показался ей сатаной: онъ навѣрное хотѣлъ ей кровь для того выпустить, чтобы душу себѣ взять. Дьяконъ даже ахнулъ отъ такого соображенія и въ душѣ обругалъ себя, что чуть было не далъ чорту себя перехитрить.
— Перекрестить-то я его и забылъ!
И дьяконъ почесалъ въ затылкѣ.
— То-то онъ со злости и сцапалъ все-таки куриную-то душу.
— Унесъ?
— Съ перьями!
— Тебѣ, дураку, впередъ наука. И оставь ты меня, ради Господа, умирать въ покоѣ.
Дьяконъ пришелъ въ отчаяніе и сѣлъ у нея въ ногахъ.
— Не говори ты мнѣ такъ, старуха… не терзай моей души! Ужъ я что-нибудь придумаю. Господь укажетъ! Помнишь, какъ онъ мнѣ про скалочку-то шепнулъ?
Дьяконица посмотрѣла на него съ сожалѣніемъ.
— Совсѣ-ѣ-мъ ты глупый у меня…
Впослѣдствіи дьяконъ еще болѣе укрѣпился въ убѣжденіи, что имѣлъ дѣло съ муриномъ, когда оказалось, что коновалъ исчезъ безслѣдно и что въ деревнѣ его никто даже и не видалъ.
II.
правитьВъ ночь послѣ посѣщенія коновала дьякону приснился страшный сонъ, отъ котораго онъ, впрочемъ, проснулся въ веселомъ настроеніи. Видѣлъ онъ замерзшую рѣку и лѣсъ въ серебристомъ инеѣ. Онъ снова, какъ когда-то, шелъ къ проруби, но шелъ онъ теперь одинъ, въ ночной мглѣ, и въ тишинѣ такой, что воздухъ казался замерзшимъ. Серебристо-мутнымъ пятномъ обозначилась прорубь… онъ остановился на краю ея, и тамъ, въ глубинѣ, увидалъ туманное отраженіе мѣсяца. Зачѣмъ онъ пришелъ сюда, онъ и самъ не зналъ, но что-то мутное въ немъ самомъ привело его сюда. Онъ не испытывалъ страха, но зналъ, что это судьба его рѣшается. Онъ смотрѣлъ въ прорубь, на отраженіе мѣсяца въ ней… и вдругъ увидѣлъ, какъ это отраженіе медленно закрыла тѣнь, какъ будто кто-то высокій всталъ на краю проруби. Онъ поднялъ глаза и тотчасъ понялъ, что передъ нимъ стоитъ смерть.
Но онъ не ощутилъ страха.
— Вотъ сейчасъ… сейчасъ, — думалъ онъ.
А что «сейчасъ», не зналъ и самъ.
Впавшіе глаза смотрѣли на него, челюсти лязгали какъ бы отъ мороза. На высокомъ костякѣ накинутъ былъ, подобно черной простынѣ, длинный плащъ, — такой, какъ въ былое время носилъ октава Переверзевъ, а шляпа, какъ у баса Громова, — широкополая. Замѣтилъ онъ также за плечами косу, сверкавшую на мѣсяцѣ тусклыми пятнами.
Но все-таки дьяконъ не боялся.
Онъ всталъ на колѣни и началъ о чемъ-то долго и жалостно просить. Онъ даже слышалъ свой голосъ, но не разбиралъ словъ, какъ будто говорилъ кто-то посторонній. И тутъ взглядъ его упалъ на ноги страшнаго костяка: ноги эти, съ длинными костяными пальцами, пожимались и слегка трещали какъ бы отъ невыносимаго холода. И жалко стало дьякону… онъ сѣлъ на снѣгъ и торопливо сбросилъ сапоги. Должно быть, онъ просилъ смерть примѣрить ихъ: она, стуча и треща всѣмъ костянымъ тѣломъ своимъ, сѣла. Но сапоги были комариные для ея огромныхъ лапъ. И опять она встала, и ужъ стала еще больше, вытянулась и распухла, и дьяконъ услыхалъ, какъ бы откуда-то издалека, ея сухой, страшный, трескучій голосъ.
— Сшей… мнѣ… сапоги!
И вразъ проснулся.
Онъ лежалъ въ темнотѣ съ открытыми глазами, а голосъ и слова эти все еще звучали въ его ушахъ. Внезапно онъ вскочилъ, оживленный и веселый… какъ все это раньше не пришло ему въ голову? Теперь онъ зналъ, что ему дѣлать. Онъ на цыпочкахъ прокрался къ дьяконицѣ, — та спала, тяжело дыша, и во снѣ стонала.
— Спи, спи, старуха, во славу Божію! — шепталъ онъ, посмѣиваясь и потирая руки.
Еще утро не брезжило.
Дьяконъ поставилъ самоваръ и предался чаепитію на дворовомъ крыльцѣ, мечтая и смотря на небо, которое дѣлалось постепенно свѣтлѣе, — звѣзды на немъ гасли и востокъ уже алѣлъ.
…Съ нетерпѣніемъ дождавшись полдня и ничего не говоря дьяконицѣ, дьяконъ направился къ Масленникову.
Домъ Масленникова ширился и высился въ самомъ центрѣ деревни, — большой, неуклюжій, черный, какъ лицо трубочиста, съ маленькими окнами, придававшими ему выраженіе хитрости, лукавства, и въ то же время какой-то застывшей тяжелой мысли. Широкая грязная заваленка, какъ голенище сапога не по ногѣ, и далеко свѣсившаяся за стѣны прогнившая деревянная крыша, похожая на помятую широкополую шляпу, придавали дому видъ низкорослаго, но широкаго въ плечахъ разбойника, орудіе котораго топоръ — знакъ пожарной повинности, было изображено густою черною краской на углу дома. Хотя домъ этотъ строилъ еще дѣдъ Масленникова, но самъ Масленниковъ былъ образомъ и подобіемъ своего дома. Широкій, неуклюжій, волосатый и загорѣлый до черноты, онъ лежалъ въ просторной темной горницѣ на трехъ составленныхъ вмѣстѣ и прикрытыхъ овчинами лавкахъ, тяжело, трудно хрипѣлъ, но взглянулъ на вошедшаго дьякона зоркими, очень хитрыми и отъ боли злыми глазами.
— Здоровеньки будьте, Микита Евстигнѣевичъ, — сказалъ дьяконъ, покрестившись на иконы и подходя къ хозяину.
Тотъ съ трудомъ протянулъ волосатую лапу.
— Здравствуй, дьяконъ, здравствуй.
Но смотрѣлъ подозрительно.
— Чего пришелъ?
— Провѣдать, Евстигнѣевичъ… дѣло-то сосѣдское.
— Ну, садись!
Онъ молчалъ и смотрѣлъ на дьякона.
Онъ дышалъ такъ хрипло, медленно и тяжело, что напоминалъ дьякону умирающаго механическаго турка, Османъ-пашу, котораго дьяконъ видѣлъ въ городѣ въ паноптикумѣ. Масленниковъ положилъ руку на животъ и слегка гладилъ его.
— Грызь… замучила грызь, дьяконъ! За что Господь наказалъ?!
И Масленниковъ сталъ роптать и жаловаться на Бога, который наказалъ его невѣдомо за что. Потомъ онъ сталъ жаловаться на мужичишекъ, отбившихся отъ рукъ, на бабу, которая ничего не смыслитъ въ дѣлахъ, — «четать-песать» не умѣетъ… а пора-то страдняя: долги собирать надо по роспискамъ, учетъ надо дѣлать на поляхъ, за работой слѣдить. А мужичишки кричатъ: — «куды ему… все равно сдохнетъ». И смѣются и радуются, подлецы! Бывало: — «Микита Евстигнѣичъ, Микита Евстигнѣичъ»… Толпой ходятъ, за кафтанъ хватаютъ: — «благодѣтель нашъ!» А теперь хоть бы кто носъ показалъ, хоть бы рожу кто въ окно всунулъ: — дескать, какъ ты, Микита Евстигнѣичъ? Одинъ лежитъ Микита Евстигнѣичъ… день и ночь… сну нѣтъ. Баба на поляхъ разрывается… А ночью пѣсня мимо дома. Все одно поютъ: померъ, померъ нашъ Антошка, прихожу я, — гробъ на ножкахъ! Хоронятъ, подлецы, живого въ гробъ кладутъ. А Васька Голощаповъ, пьяница, у котораго онъ весной избу-то отобралъ за долгъ, вставилъ образину свою въ окно и злорадно спрашиваетъ.
— Не сдохъ еще?.. Ну, сдохнешь!
Масленниковъ страшно и шумно хрипѣлъ.
— Не сдохну, дьяконъ, не сдохну!
И сверкалъ на дьякона маленькими глазками.
— Еще покажу имъ, сукинымъ дѣтямъ, кто такой Евстигнѣичъ! М-ма-а-сло выжму изъ нихъ! Эка штука… грызь, пройде-е-тъ! У дѣда было, два года валялся… ничего, всталъ.
— Доктора бы вамъ позвать, Евстигнѣичъ, — робко сказалъ дьяконъ, питая тайную мысль.
— До-о-хтора! До-хтора!
Масленниковъ шумно и презрительно плюнулъ.
— Баба тоже клохчетъ: до-о-хтора, до-хтора! А чего они смыслятъ, дохтора-те? До-о-хтора! Заразу пущать… холеру, напримѣръ! Это ихъ дѣло… безбожники! Заѣзжалъ разъ ко мнѣ одинъ такой-то, шапку передъ иконой не снялъ. До-охтора! Карячиха меня лѣчитъ… молитвой! Она молитву можетъ шептать на всякую вещь. На воду, на угли, на траву шепчетъ. Червя только молитвой не возьмешь… а у меня не червь, — грызь!
Дьяконъ искоса взглянулъ на колыхающійся животъ Масленникова, и не повѣрилъ: ему показалось, что тамъ видимо для глазъ шевелится и извивается червь. Онъ грустно потупился отъ неудачи своего предпріятія. Но у него было и другое, и онъ заговорилъ, тайно думая, какъ бы искуснѣе подойти къ дѣлу.
— Жа-а-ль… а то бы онъ и мнѣ старуху, кстати…
— Карячиху позови.
— Звалъ…
— Что же?
Дьяконъ безнадежно махнулъ рукой.
— А мнѣ помогаетъ, — хрипѣлъ Масленниковъ, — пошепчетъ, и замретъ грызь-то. Да вотъ ужъ вѣрно говорю, посмотришь…
Масленниковъ радостно осклабился.
— Черезъ двѣ недѣли встану!
— Дай Боже, — сказалъ дьяконъ съ сомнѣніемъ.
— Вѣрно! И Карячиха говоритъ… а у ней вѣдь наука-то отъ бабушки, сто лѣтъ ейной наукѣ-то. Зна-а-етъ! Вотъ встану, и на охоту пойду. Соскучился по ружью, а теперь самая пора. Слыхалъ, какъ по ночамъ птица кричитъ? Вездѣ кричитъ, вездѣ гогочетъ… зоветъ! Охъ, душа моя тоскуетъ…
Масленниковъ даже сдѣлалъ попытку приподняться на локоть, но тотчасъ безсильно откинулся.
— Вотъ только, — помолчавъ, сказалъ онъ, — сапоги не годятся.
Дьяконъ насторожился.
— Какіе сапоги?
— Мои охотницки. Ржавчина поѣла, промыкать стали, а мастеръ-то вонъ гдѣ… за сорокъ верстъ!
Дьяконъ замеръ.
Масленниковъ самъ шелъ ему на встрѣчу.
— Микита Евстигнѣичъ! — вскричалъ дьяконъ, — а вѣдомо вамъ, что я когда-то былъ… искусныхъ дѣлъ мастеръ?
— Какихъ такихъ дѣлъ?
— На счетъ сапоговъ-то… и всего прочаго! На главной улицѣ къ городу, на Николаевской, мастерскую имѣлъ. На самое губернаторшу разъ полусапожки дѣлалъ… по вѣнской модѣ, съ выкрутасами! А ужъ господа военные такъ очень даже благодарны были. Непромокаемая-то обувь, надо вамъ сказать, Евстигнѣичъ, по моей, какъ говорится, спеціальности!
И дьяконъ даже радостно растопырилъ пальцы въ воздухѣ.
— Во имя Божіе!
Масленниковъ долго и внимательно смотрѣлъ на него, молча смотрѣлъ своими хитрыми глазками, какъ-бы что-то взвѣшивая, потомъ крикнулъ шумно и хрипло.
— Ма-а-ть… а мать!
Никто не отозвался.
— Пошарь-ка, дьяконъ, бабу… на дворѣ гдѣ-нибудь.
Дьяконъ съ трепещущимъ сердцемъ вышелъ на дворовое крыльцо и долго смотрѣлъ на черныя постройки, пока не увидѣлъ худую женщину въ кладовушкѣ. Онъ попросилъ ее придти къ мужу, и когда она пришла, Масленниковъ сказалъ.
— Дай-ка, матъ, сюда мои охотницки боталы.
— Зачѣмъ тебѣ, Евстигнѣичъ?
— Дай!
— Да зачѣмъ тебѣ!
— Не твое дѣло! — крикнулъ Масленниковъ, — давай, коли говорятъ!
И вотъ дьяконъ держалъ въ рукахъ огромные рыжіе сапоги, съ видомъ знатока стучалъ по ихъ подошвамъ, выворачивалъ на изнанку длинныя голенищи. Онъ досталъ свои круглые очки, осѣдлалъ ими носъ и продолжалъ свое изслѣдованіе, бросая краткія и строгія замѣчанія.
— Товарецъ-то аглицкій… износу бы не было. Съ поднарядомъ. Касторкой-бы надо мазать! Подошвы изъ буйвола… пригодятся. И голенищи послужить могутъ… А головки подгуляли.
Онъ взглянулъ черезъ очки.
— Починить, что ли?
Масленниковъ, внимательно слѣдившій за нимъ, приподнялся, наконецъ, на локоть и, задыхаясь, сказалъ.
— Сшей ты мнѣ сапоги… коли мастеръ… новые!
Дьяконъ даже вздрогнулъ, вспомнивъ свой сонъ, и подумалъ: — вотъ оно къ чему… помретъ человѣкъ то, на гробъ заказываетъ!
А вслухъ радостно сказалъ.
— Сошью за первый сортъ!
И подмигнулъ, съ тайной мыслью.
— Пока не сгніютъ, — износу не будетъ!
— Старье-то, — со стономъ откинулся Масленниковъ, что же его носить…
— Ужъ я вамъ сошью, Евстигнѣичъ, какъ на артиллерійскаго капитана. По воздушному океяну ходить будете, яко по суху, — не промокнутъ!
— Шей! — шумно сказалъ Масленниковъ.
И смотрѣлъ внимательно.
— А возьмешь сколько?
— Есть три цѣны, Евстигнѣичъ. За девять можно сшить, за двѣнадцать… и за восемнадцать. За девять, конечно, для простецовъ шьемъ, кои по зайцу ходятъ. За двѣнадцать… повеликатеснѣе, противъ любого болота устоять могутъ. А господа военные всегда за восемнадцать заказываютъ, потому — высшій сортъ… корабли… хоть по рѣкѣ плавай!
Масленниковъ помолчалъ.
— Мои-то за двѣнадцать шиты.
— Да вѣдь правду сказать, Евстигнѣичъ… товарецъ-то хоть и аглицкій, а съ изъянцемъ, съ изъянцемъ. Обратите ваше вниманіе, какъ въ рукѣ мнется. Ломкій товаръ! Развѣ хорошій можетъ такъ ломаться? Онъ и въ старости шелку подобенъ. И подошвы, конечно, буйволовы… Да буйволу-то сколько лѣтъ было? Сто! Вѣрно говорю. А обратите вниманіе на поднарядъ. Кто же такой ставитъ?
— Пятнадцать! — сказалъ Масленниковъ.
— Не извольте торговаться… сдѣлаю по совѣсти.
— Ну, песъ… шей! Только… што бы…
Дьяконъ, по старой привычкѣ, отошелъ къ порогу, постоялъ тамъ и почесалъ въ затылкѣ.
— Задаточекъ-бы, Евстигнѣичъ… во имя Божіе.
— Ну, вотъ… еще невѣдомо что…
— Да вѣдь нѣтъ у меня… ни кепы! Товару-то купить надо? И кстати бы, Евстигнѣичъ, одолжили лошади: съѣзжу въ волость, да такого тамъ товару куплю… сами увидите!
— Нѣтъ лошади, въ работѣ всѣ.
Они, наконецъ, сторговались.
Дьяконъ снялъ мѣрку, а Масленниковъ приказалъ женѣ выдать дьякону десять рублей задатка, на счетъ же лошади сказалъ, что раньше воскресенья не освободится. Дьяконъ вышелъ отъ Масленникова какъ бы въ веселомъ угарѣ. Ощупывая въ карманѣ деньги, онъ не шелъ а летѣлъ по улицѣ, подрясникъ на немъ раздувался отъ быстроты хода, такъ ему хотѣлось сообщить поскорѣе дьяконицѣ необыкновенную новость. Онъ уже разсчитывалъ въ умѣ, какъ отправится въ волость на масленниковской лошади, какъ упроситъ тамъ фельдшера поѣхать осмотрѣть дьяконицу… денегъ-то хватитъ, за покупкой товара, и за визитъ, и за проѣздъ. Одно смущало: былъ вторникъ, до воскресенья еще цѣлая недѣля! Но дьяконъ радостно смотрѣлъ въ небо и шепталъ.
— Господь устроитъ! Шепнетъ что-нибудь…
Еще дьяконъ не успѣлъ дойти до дому, какъ оттуда вышелъ церковный сторожъ и, увидавъ дьякона, закричалъ ему.
— Батюшка требуетъ!
— А что тамъ случилось?
— Не знаю, о. дьяконъ. Приказалъ батюшка, чтобы къ нему… Скажи, говоритъ, чтобы безпримѣнно и сейчасъ же. Нужно, говоритъ…
— Ужъ не треба ли какая? обрадовался дьяконъ, — вотъ хорошо-то бы… во славу Божію!
… Въ крошечномъ поповскомъ домѣ, — избѣ о двухъ оконцахъ, — въ единственной комнатѣ быстро шагалъ изъ угла въ уголъ молодой батюшка. У него еще только стала отростать бородка и онъ ее все какъ бы вытягивалъ, играя пальцами. Онъ что-то напѣвалъ и лицо у него было веселое. Мебели въ комнатѣ было только нѣсколько некрашеныхъ стульевъ, да два бѣлыхъ стола, на одномъ изъ которыхъ кипѣлъ самоваръ. Матушка, такая же молоденькая, разливала чай, а батюшка все ходилъ и распѣвалъ.
Вы мнѣ повѣ-ѣ-рьте,
Всѣ мужчины че-е-рти!
Но у матушки лицо было недовольное.
— Тебѣ хорошо, — говорила она, — тебѣ то ужъ хорошо…
И на глазахъ у нея стояли слезы.
— Такъ поѣдемъ вмѣстѣ, — остановился середи комнаты батюшка.
— Въ чемъ же я поѣду? Послѣдняя кофточка… смотри!
Она вытягивала руку и дергала за рукавъ.
— Даже и починить нельзя… не заплату же изъ другой матеріи накладывать? А юбка! Какъ же я въ такомъ видѣ покажусь передъ людьми-то?
Батюшка былъ сраженъ такимъ аргументомъ.
Онъ вытягивалъ губы и покачивалъ головой съ видомъ сочувствія и сожалѣнія.
— Погоди, Лида, сіе наше пребываніе во чревѣ китовѣ скоро кончится. Ужъ подцѣпимъ такой приходецъ… въ шелкъ наряжу!
— А пока… щелкъ! — улыбнулась сквозь слезы матушка.
И вдругъ впала въ отчаяніе.
— Господи, неужели мнѣ тутъ и родить придется… даже и акушерки неоткуда взять!
— Не пла-а-чь, — болѣзненно сморщился батюшка, — все образуется… что за чай со слезами! Съ коньячкомъ бы… эхъ!
— Тебѣ хорошо, — утирала слезы матушка, — тебѣ-то хорошо, тебя тамъ и коньякомъ напоятъ… развлечешься. А я сиди какъ въ могилѣ…
— Ну, однако… нельзя же мнѣ не ѣхать.
Батюшка опять заходилъ по комнатѣ, такъ же быстро, и что-то засвистѣлъ, но уже менѣе веселое. Въ это время вошелъ дьяконъ. Батюшка такъ и бросился къ нему, проявивъ всѣ признаки необычайной радости: онъ жалъ ему руки, разспрашивалъ о дьяконицѣ, о тысячѣ другихъ предметовъ, не зналъ куда усадить его. Но дьяконъ предварительно помолился чинно на иконы, степенно поздоровался съ батюшкой, затѣмъ направился къ матушкѣ и совсѣмъ покавалерски поцѣловалъ у нея руку.
Матушка зардѣлась отъ радости и отъ смущенія.
— И гдѣ вы это, о. дьяконъ, научились такому свѣтскому обхожденію?
Дьяконъ не спѣша усѣлся къ столу и солидно отвѣтилъ.
— Примѣры тому многіе видѣлъ, и очень даже высокопоставленные. Разъ, когда я губернаторшѣ полусапожки принесъ для примѣрки, самъ его превосходительство въ комнату вошелъ, въ полномъ препарадѣ, съ орденами, и у супруги своей ручку поцѣловали, вотъ точно такъ же… — «Какъ вы, говоритъ, шеръ-бель-три-жоли, поживаете? Все ли въ добромъ здоровьицѣ? И готовы ли, говоритъ, вы, мадамъ, на променадъ ѣхать?» А потомъ что-то съ нею на иностранныхъ языкахъ заговорили, и на меня съ интересомъ посмотрѣли… да и опять въ ручку.
Матушка очень посмѣялась, а потомъ сказала.
— Вотъ только плохо, что вы насъ совсѣмъ забыли, о. дьяконъ… мы тутъ брошены живемъ. Давайте, я вамъ сливочекъ налью.
— Во имя Господне, матушка — отозвался дьяконъ, — со сливочками то я выпью, но вы вѣдь мое положеніе знаете: я замѣсто курицы на яйцахъ сижу.
Духовные такъ и покатились со смѣху.
— Какъ такъ?
— Все вѣдь хозяйство на моихъ рукахъ: я и поваръ, я и скотоводъ, я и братъ милосердія… помимо моего дьяконства. Жалко, одного не умѣю: фальшивыя деньги дѣлать. А безъ нихъ трудно.
И дьяконъ внимательно посмотрѣлъ на батюшку.
— Не требу ли Господь послалъ? — освѣдомился онъ съ видомъ тайнаго ожиданія.
Батюшка махнулъ рукой и засмѣялся,
— Дождешься отъ Мартына ломанаго алтына! Нѣтъ, тутъ дѣло иное. Слыхали вы, о. дьяконъ, о новомъ владыкиномъ распоряженіи?
— Откуда же мнѣ слышать? И какое это распоряженіе?
— Всему низшему причту періодическіе экзамены устраивать.
У дьякона вытянулось лицо.
— Во имя Божіе… какіе экзамены?
— Вѣроятно, касательно знанія служебнаго устава. Вѣдь, у насъ нѣкоторые псаломщики даже читать не умѣютъ. Но навѣрное не скажу. Давно уже поговариваютъ, что владыка новые порядки во всемъ заводитъ. А вотъ на счетъ экзаменовъ бумажку то я получилъ съ опозданіемъ: завтра намъ въ Завалишинѣ у благочиннаго надо быть, — долженъ я васъ представить на экзаменъ.
Дьяконъ съ удивленнымъ лицомъ поднялъ палецъ и указалъ имъ на себя.
— Меня?!
— Да.
— Въ Завалишино?
— Ну, да.
— Повезете меня?
— Ну, конечно.
Дьяконъ поставилъ палецъ передъ носомъ.
— Господь-то! Все устрояетъ, только попроси. А вѣдь мнѣ до зарѣзу надо было ради дьяконицы. Теперь ужъ вижу: поставлю я дьяконицу на ноги… во славу Божію. И потомъ еще вотъ что я вамъ скажу, батюшка…
Дьяконъ сталъ приходить въ радостное возбужденіе.
— Доходъ у насъ предвидится… хор-р-ошій.
— Да что вы, — обрадовался батюшка, — вотъ, Лида, тебѣ и кофточка будетъ… Только откуда бы?
— Масленниковъ умретъ.
Батюшка посмотрѣлъ съ сомнѣніемъ.
— Сто лѣтъ проживетъ!
— Нѣтъ, — сказалъ дьяконъ съ убѣжденіемъ, — мнѣ на него смерть сапоги заказала.
И дьяконъ принялся разсказывать, какъ смерть являлась ему во снѣ и заказала ему сапоги, и какъ у него явилась идея, какъ онъ пошелъ къ Масленникову, какъ Масленниковъ заказалъ ему сапоги и какъ онъ понялъ изъ сего, что Масленниковъ умретъ. Духовные слушали его съ удивленіемъ, а потомъ даже съ нѣкоторымъ почтеніемъ: не каждый день видишь человѣка, у котораго бываютъ вѣщіе сны. Наконецъ, и батюшка съ матушкой, подобно дьякону, пришли въ радостное возбужденіе и отдались мечтамъ о томъ, сколько будетъ съ Масленникова дохода и какъ они его распредѣлятъ. На этой почвѣ вышло у батюшки съ матушкой столкновеніе: матушка находила нужнымъ пріобрѣсти одно, а батюшка другое.
— Безъ хорошей рясы нельзя, — волновался батюшка, — какъ къ епископу являться? Представительство! Солидно-то войдешь, и мѣсто лучше дадутъ. А тебѣ съ кофточкой…
— Такъ тебѣ жалко мнѣ кофточку? Вотъ ты и обнаружился со своей-то любовью!
— Не жа-а-лко… но зачѣмъ непремѣнно шелковую!
Матушка заплакала.
— Не надо мнѣ отъ тебя кофточки!
— Но послушай, Лида…
— Не надо… ничего не надо!
Дьякону пришлось мирить ихъ, онъ напомнилъ, что Масленниковъ еще не умеръ и батюшка помирился съ матушкой на томъ, что отказался отъ рясы. Но тутъ началась борьба великодушій: матушка любовно стала отказываться отъ кофточки, находя, что ряса для батюшки и въ самомъ дѣлѣ нужнѣе, къ тому же онъ будетъ въ ней такой великолѣпный. Это привело батюшку въ умиленіе и онъ принялся цѣловать матушку, говоря, что отъ Масленникова у нихъ хватитъ и на рясу и на кофточку, и тотчасъ же приступилъ къ дьякону съ категорическимъ вопросомъ, какъ къ оракулу.
— Когда умретъ-то?
Дьяконъ развелъ руками.
— Ну, ужъ это отъ Бога, а не отъ меня.
И дьяконъ впалъ въ смущеніе.
— Какъ вотъ только я дьяконицу оставлю?
— Я похожу за ней, — вызвалась матушка, — люблю я ее очень… да и развлеченіе мнѣ.
Дьяконъ только приложилъ руку къ сердцу.
— Ма-а-тушка!
А батюшка говорилъ:
— Другое есть затрудненіе, существенное: гдѣ лошадь возьмемъ?
— Да вѣдь надобность-то, батюшка, казенная, — у почтаря.
— Нѣту, говоритъ. По лѣтней порѣ всѣ лошади на лугахъ пасутся, а народъ въ работѣ, послать за ними некого. А выѣхать-то надо бы къ вечеру обязательно, потому сорокъ-то верстъ на здѣшнемъ коннозаводствѣ скоро не проскачешь!
— Въ луга-то за лошадью я и самъ могу сходить.
— А вѣрно… дѣло! И я съ вами.
Напившись чаю, батюшка съ дьякономъ направились къ почтовой избѣ, возлѣ крыльца которой красовался свѣжевыкрашенный верстовой столбъ, а на углу была прибита вывѣска, изображавшая чернаго коня съ прямыми ногами и хвостомъ трубой, а также великолѣпная черная повозка, какихъ у почтаря и въ заводѣ не было. Самъ почтарь, унылый черный мужикъ съ костылемъ, хромая вышелъ къ нимъ и заявилъ, что лошадей нѣтъ и раньше вечера послать за ними некого.
— А я куда же на деревѣ-то, — похлопалъ онъ по костылю.
Онъ весь сморщился, когда дьяконъ заявилъ, что самъ пойдетъ за лошадью, ему видимо было это непріятно, но скрѣпя сердце онъ вывелъ ихъ на крыльцо и указалъ приблизительно то мѣсто на лугахъ, гдѣ паслись лошади.
— А экипажъ есть? — спросилъ батюшка.
— Екипажи-то… въ работѣ, одинъ остался.
И почтарь пошелъ показывать экипажъ.
Экипажъ стоялъ подъ навѣсомъ и оказался негодною къ работѣ телѣгою, къ тому же о трехъ колесахъ. Четвертое колесо дьяконъ, по указанію почтаря, отыскалъ въ амбарѣ среди всякой рухляди, и оно было больше другихъ, и кривое. Дьяконъ надѣлъ его, подробно осмотрѣлъ телѣгу, съ сомнѣніемъ покачивая головой, но потомъ махнулъ рукою.
— Сойдетъ… во славу Божію. Только надо веревками запастись, на всякій случай.
— Какой случай? — тревожно освѣдомился батюшка, котораго смущала мысль тащиться сорокъ верстъ на этой развалинѣ.
— Да ежели колесо соскочитъ или грядки отвалятся.
Но почтарь сталъ божиться, что онъ на этомъ самомъ «екипажѣ» недавно генерала возилъ. Когда же дьяконъ, вооружившись недоуздкомъ, направился съ батюшкой въ луга, почтарь, усѣвшись на крыльцо, смотрѣлъ имъ вслѣдъ и покачивался отъ смѣха.
Но тѣмъ было не до смѣха.
Лошадей на лугу, у опушки лѣса, было около десятка, но сколько дьяконъ ни бѣгалъ за ними, сколько ни приманивалъ ихъ разными ласковыми словами, они бойко гарцовали, задравши хвосты, и никакъ не хотѣли даваться въ руки. Дьяконъ давно взмокъ, онъ пускался на всевозможныя хитрости, пряталъ батюшку въ кусты съ арканомъ, и направлялъ коней на него… ничего не помогало, конямъ даже правилась эта игра, и они бѣгали съ видимымъ удовольствіемъ. Только одна старая, чрезвычайно высокая и хромая кобыла стояла среди луга неподвижно и посматривала съ завистью на забавляющихся товарищей. Дьяконъ нѣсколько разъ подходилъ къ ней и уходилъ, наконецъ, въ отчаяніи всплеснулъ руками и крикнулъ батюшкѣ:
— Придется этого эшафота брать!
Вели они ее вдвоемъ, вѣрнѣе тянули, а она вытягивала шею, скаля зубы, точно смѣясь надъ нимъ, и упиралась. Завидя ихъ издали, почтарь опять сталъ раскачиваться на крыльцѣ отъ смѣха, но потомъ сталъ попрежнему унылъ и серьезенъ и помогалъ имъ совѣтами, все такими, что дьяконъ сказалъ.
— Съ твоими совѣтами и живымъ не вернешься.
У почтаря засмѣялись только глаза.
Наконецъ телѣга была насколько возможна укрѣплена веревками, въ оглобли введена лошадь. Наложили сѣна, усѣлись и поѣхали къ домамъ своимъ какъ-бы на нѣкую казнь: лошадь шла торжественнымъ шагомъ, величаво переступая несгибающимися ногами и держа голову кверху. А телѣга отчаянно тарахтила. Почтарь, опираясь на костыль, стоялъ у воротъ и долго смотрѣлъ имъ вслѣдъ, весь трясясь отъ смѣха.
Прощаніе было торжественное.
Дьяконъ даже всплакнулъ, оставляя старуху такъ надолго, и увѣщевалъ ее вѣрить въ то, что ужъ что Господь шепнулъ, то такъ и будетъ. Дьяконица ко всѣмъ этимъ хлопотамъ относилась не столько съ сомнѣніемъ, сколько съ равнодушіемъ, но на прощанье сказала.
— Только ты тамъ глупостевъ никакихъ не надѣлай… не ораторствуй очень-то. Да и торопись… умру скоро.
Дьяконъ задергалъ головой, плечами и руками.
— Ни въ жисть не умрешь… я хитрый!
Ѣхали долго тѣмъ-же торжественнымъ шагомъ, пока солнце не начало склоняться къ закату и степь подернулась красноватой мглой. Дьяконъ принялъ рѣшительныя мѣры: въ теченіе получаса онъ съ разными милыми словами, нахлестывалъ кобылу по бокамъ, понуждая ее къ бѣгу, наконецъ вышелъ изъ себя, поднялся въ телѣгѣ и взмахнулъ кнутомъ съ яростнымъ крикомъ.
— Вотъ я-же тебя… во славу Божію!
Но въ тотъ-же моментъ повалился на батюшку и вмѣстѣ съ батюшкой на дорогу, а кобыла неслась впередъ, задравши хвостъ и голову, во весь карьеръ. Карьеръ у нея, однако, былъ тоже торжественный, словно она прыгала на мѣстѣ сразу всѣми четырьмя несгибающими ногами, и батюшка съ дьякономъ легко нагнали ее. Теперь они знали ея слабое мѣсто. Стоило дьякону подняться въ телѣгѣ, какъ кобыла пускалась въ карьеръ.
Батюшка шутилъ.
— Торжественное путешествіе на экзаменъ!
А дьяконъ говорилъ.
— Всегда Господь-то въ самую точку шепнетъ.
И тутъ на досугѣ, среди степного простора, дьяконъ принялся развивать свою мысль.
— Вы подумайте, батюшка, что-бы человѣкъ безъ Господа-то… каждое ему дѣло невдомекъ. А ты его тихаго гласа слушай… Онъ все шепнетъ, и все шепнетъ такъ, что комаръ носа не подточитъ… правильно! Вотъ со мной разъ случай былъ…
Батюшка насторожился, — онъ любилъ слушать дьяконовы случаи.
— Какой? Какой случай?
Дьяконъ на минуту привсталъ въ телѣгѣ.
Установивъ торжественный карьеръ, онъ усѣлся и, слегка взлетывая отъ поворотовъ криваго колеса, заговорилъ.
— Въ старые это годы было, въ тѣ поры я еще подмастерьемъ былъ, науку проходилъ. И былъ я изъ себя парень великолѣпный… красавецъ собой!
Батюшка покосился на дьякона съ сомнѣніемъ, но тотъ этого даже не замѣтилъ.
— Дьяконица-же моя въ то время въ гризетахъ состояла.
— Въ чемъ?!
— Въ шляпной мастерской… мастерица важная была. У насъ ихъ всѣхъ гризетами звали. И былъ я отъ нея, отъ гризеты-то моей, ума лишившись. Бывало, какъ пошлютъ куда съ заказомъ, все я у ихней мастерской промежду оконъ норовлю, а самъ на нее все зеть да зеть… она-же нуль вниманія, будто меня и на свѣтѣ нѣтъ, да и не было, да и не будетъ никогда. Что-жъ ты, думаю, гризета моя… чѣмъ я для тебя плохъ, или чѣмъ-бы я тебя взять могъ… потому хоть помирай безъ нея! Не ѣмъ, не сплю, сохну. Сторожу бывало вечеромъ, — выйдетъ она: идетъ степенно, росту великаго, лицомъ бѣлая, глазокъ строгій, да и глазкомъ-то никуды въ сторону не смотритъ, прямо передъ собой. Забѣгу это я справа, слѣва, словеса какія-нибудь осмѣлюсь сказать… нѣтъ меня, да и все! Въ тоску я впалъ, сталъ въ церковь захаживать, къ Богу обращаться. Встану бывало передъ Владычицей на колѣни да и говорю ей: стой… сто-о-о-й!!
Въ этотъ моментъ голова батюшки описала полукругъ и въ телѣгѣ остались только его ноги. Дьяконъ-же, вытянувъ руки, полетѣлъ въ невѣдомое пространство. Онъ первый и опомнился, бросился къ обломкамъ колеса… колесо разсыпалось на кучу обломковъ и съ нимъ ничего нельзя было сдѣлать. А батюшка стоялъ весь въ пыли и повторялъ.
— Вотъ такъ путешествіе!
Дьяконъ не слушалъ его и придумывалъ, что бы такое сдѣлать, чтобы путешествовать далѣе безъ колеса? Наконецъ, надумался, пошелъ въ кустарникъ, отыскалъ тамъ довольно толстый дубокъ, кое-какъ срѣзалъ его и крѣпко на крѣпко привязалъ веревками подъ телѣгу, такъ что свободный конецъ вытянулся далеко по дорогѣ, поддерживая телѣгу тамъ, гдѣ недоставало задняго колеса.
— Что это вы, о. дьяконъ, дѣлаете?
— Да вотъ колесо устроилъ… во славу Божію! Садитесь, до первой деревни хватитъ.
Они сѣли и поѣхали, со смѣхомъ и шутками, а дубокъ, вмѣсто колеса, шуршалъ позади ихъ. Батюшка смѣялся, что они ѣдутъ на палочкѣ верхомъ. Но хорошо ужъ было и то, что кобыла бѣжала своимъ торжественнымъ карьеромъ, какъ только дьяконъ вставалъ въ телѣгѣ. А позади нихъ отъ дубка поднимались тучи пыли. Насмѣявшись вволю, батюшка сказалъ.
— Ну, разсказывайте, о. дьяконъ, что-же дальше было?
— Дальше-то?
Дьяконъ поднялся въ телѣгѣ и, установивъ карьеръ, усѣлся и началъ.
— Вотъ стою я такъ-то на колѣняхъ и молюсь: научи Господи, что мнѣ дѣлать съ гризетою моею, чтобы сердце ея повернулось ко мнѣ… потому не могу я безъ нея: потравлюсь, либо зарѣжусь! Вотъ какъ подошло подъ самое сердце… ни встать, ни сѣсть, что называется. Разъ такъ-то, подъ воскресенье, лежу въ слезахъ передъ иконою, въ безчувствіи молитвенномъ, и слышу: какъ-бы зоветъ меня кто-то… тихимъ такимъ гласомъ. Поднялъ я голову: вижу, и церковь опустѣла, одинъ я въ темнотѣ, только въ алтарѣ огонекъ мелькаетъ, сторожъ тамъ убирается. Думаю, — не онъ-же это, откуда ему меня знать? Думаю такъ-то, и слышу опять.
— Ма-а…ка-аръ!..
Тихій гласъ, какъ во снѣ.
И зоветъ будто съ правой стороны.
Пошелъ я туда, вижу дверь боковая открыта, вышелъ на крыльцо… никого! Только калитка передо мною въ оградѣ распахнута, а за калиткой улица, и ведетъ улица къ рѣкѣ. И ужъ такъ, какъ-бы ночь въ природѣ, никого на улицѣ, смутно такъ и тихо, и рѣка вдали свѣтлѣетъ. И потянуло меня на рѣку. Иду, смотрю на нее, и думы никакой не стало, легко, свѣтло на душѣ… и вотъ маячитъ будто передо мной тамъ, на берегу, что-то бѣлесое. Маячитъ да маячитъ, а я смотрю, да иду все прямо, и чѣмъ далѣе иду, чего-то мнѣ все радостнѣе. Да всмотрѣлся это… вижу, женщина сидитъ, въ бѣломъ платьѣ, и въ косынкѣ, и уронила какъ-то голову въ руки, плачетъ. Сердцемъ я узналъ: она! Да къ ней. Да подсѣлъ. А она и не шевелится, точно знаетъ, не чужой подсѣлъ. И вздрагиваетъ вся отъ слезъ. А мнѣ ее до слезъ жалко, сижу, думаю: душу-бы я за тебя отдалъ! А молчу… словъ нѣту. Да осмѣлился, по плечу ее нѣжно такъ погладилъ.
— Не плачьте, — говорю.
А и самъ плачу.
Подняла она голову, но даже и не взглянула на меня, говоритъ такъ глухо.
— Зачѣмъ вы меня все преслѣдуете?
— Не преслѣдую, — говорю, — а это меня къ вамъ Господь послалъ, изъ церкви меня сейчасъ позвалъ сюда къ берегу. А я, говорю, гризета, даже и не зналъ, что вы тутъ.
Она вотъ первый разъ и взглянула на меня, и глаза, вижу, такіе большіе, темные, страшные.
— Я, говоритъ, сюда топиться пришла… уходите отъ меня.
Схватилъ я ее за руку крѣпко.
— Нѣтъ, — говорю, — меня къ тебѣ Богъ прислалъ, — будь моей женой!
— Нѣтъ, — говоритъ.
И руку вырвала.
— А коли, — говорю, — топиться хочешь… давай вмѣстѣ, гризета!
И опять она взглянула на меня.
И говоритъ тихо, будто удивленно.
— Утопишься со мной?
— Утоплюсь, — говорю. — И не только съ тобой, — самъ утоплюсь… а ты живи!
Да подошелъ это къ самой кручи.
— Безъ тебя мнѣ не жить… говори слово!
Да смотрю на нее, а она вся свѣтится: не лицо, а ликъ.
Не смѣется, серьезная, а точно всей душой улыбается мнѣ.
— Не надо, — говоритъ.
И руку мнѣ протягиваетъ.
— Вотъ, — говоритъ, — бери! Можетъ, я и полюблю тебя.
Да и пошли мы съ ней рука объ руку къ священнику, а потомъ… и жизнь прожили… во славу Божію!
— А съ чего же она плакала и топиться-то хотѣла? — спросилъ батюшка, когда дьяконъ смолкъ.
— Да любила она крѣпко одного человѣка, а тотъ ее словами улещалъ, да какъ увидѣлъ, что дѣвица разумная и крѣпкая, вильнулъ хвостомъ да и слѣдъ замелъ.
И дьяконъ смолкъ надолго.
Въ ночномъ мракѣ показались огоньки.
Кобыла, зачуявъ близкій ночлегъ, пошла карьеромъ безъ понужденія. Скоро пріѣхали въ деревушку, гдѣ у дьякона былъ знакомый крестьянинъ. Крестьянинъ встрѣтилъ ихъ очень привѣтливо и долго дивовался на дьяконово колесо, а потомъ уговорилъ ихъ взять его тарантасъ, на которомъ они рано по утру и намѣревались выѣхать въ Завалишино, а пока, по приглашенію крестьянина, отправились въ избу кушать чай.
III.
правитьКрестьянинъ былъ человѣкъ высокаго роста, съ очень странно устроеннымъ лицомъ: маленькій лобъ, маленькіе глаза, маленькій носъ, а дальше начиналась длинная, широкая пушистая борода густого чернаго цвѣта, совершенно скрывавшая ротъ, такъ что говорилъ онъ глухо откуда-то изъ-подъ волосъ, — походило, что голосъ звучалъ изъ другой комнаты, а самъ крестьянинъ къ нему только прислушивался. Усадивъ гостей въ горницѣ, онъ немедленно распалилъ самоваръ, бабу заставилъ стряпать верещагу, — особаго рода яичницу, которая верещитъ на сковородѣ, а потомъ всталъ передъ гостями въ задумчивой позѣ и принялся внимательно смотрѣть на нихъ.
— Что это ты такъ взираешь, Софронычъ? — спросилъ дьяконъ.
— Думаю, — глухо отозвалось изъ другой комнаты.
— О чемъ же это ты, во славу Божію, думаешь?
— А вотъ, молъ, не Господь ли васъ послалъ? Одолѣла насъ всякая нечисть: кобылка привалила со степей, по огородамъ какой-то жукъ ползаетъ. А помолиться некому! Причислены мы, вишь ты, къ Завалишину, а благочиннаго-то нишь дозовешься? И дорожится онъ очень, а мы народъ бѣдный, брошеный. А я-то староста здѣшній, и о народѣ заботиться должонъ.
Голосъ въ другой комнатѣ сгустился.
— Помолебствуйте!
Батюшка взглянулъ на дьякона, дьяконъ на батюшку, батюшка засмѣялся и объяснилъ крестьянину, что имъ по неотложному дѣлу надо быть завтра по рану въ Завалишинѣ. На это крестьянинъ отвѣтилъ, что зачѣмъ-же непремѣнно служить днемъ, когда это можно сдѣлать и ночью: Богу-то, вѣдь, все равно.
— Сейчасъ всѣхъ подниму… рады будутъ!
Батюшка взволновался, а дьяконъ пришелъ въ радостное возбужденіе.
— Это вамъ, Софронычъ, хорошо Господь шепнулъ, — сказалъ онъ, и повернулся весь сіяя къ батюшкѣ, — а не отхватать ли намъ… во славу Божію и всѣхъ святыхъ Его?
Батюшка, съ отчаяніемъ на лицѣ, сказалъ что никакъ этого нельзя сдѣлать, потому что служить не въ чемъ, и не съ чѣмъ: нѣтъ ни фелони, ни эпитрахили, ни креста…
Но дьяконъ тотчасъ нашелся.
— Чистая холстина есть, Софронычъ?
— Какъ же не быть, о. дьяконъ.
— Такъ я живымъ манеромъ изъ нея эпитрахиль скрою, — обернулся онъ къ батюшкѣ, — и кресты изъ дѣвичьихъ лентъ нашью… во славу Божію. Будетъ, конечно, безъ бахромы и безъ золота, да вѣдь когда нѣтъ кропила, употребляютъ же пучокъ сѣна.
— А фелонь?
— Обойтись можно… Богъ проститъ.
— А крестъ?
— Кре-е-стъ, — заворчало изъ другой комнаты, — у чернички найдется, ерусалимскій, купаресовый, на гробѣ Господнемъ освященъ… и весь картинами расписанъ.
— А требникъ? — не сдавался батюшка, — вѣдь, я же наизусть ни одной молитвы не знаю!
— У чернички всякая книга есть.
Батюшка слегка расцвѣлъ.
— Еще одно соображеніе, — сказалъ онъ, впрочемъ, неувѣренно, — вѣдь, ежели благочинный узнаетъ… обидится!
— Не узна-етъ! — увѣрило изъ другой комнаты, — у насъ народъ дружный, да намъ и не въ первый разъ проѣзжихъ-то священниковъ привлекать. Разъ даже у насъ одинъ бѣглый священникъ цѣльную недѣлю скрывался.
— Бѣглый?
— Да, отъ жены сбегъ… лю-ю-тая! Хо-о-рошій священникъ, зашибалъ только маненько. Ужъ такъ мы жалѣли, какъ она его нашла. И надо же было случиться, что она ѣхала, а онъ на заваленкѣ сидѣлъ. Не повѣрите, такого-то человѣка она за волосья уцѣпила, да такъ въ тарантасъ посадила и увезла.
— Стро-огая, — покрутилъ дьяконъ головой, съ видомъ искренняго сожалѣнія, — и откуда такіе ефіопы родятся, прости ихъ Господи. Вотъ у меня дьяконица тоже строгая, но души благородной! А черничка далеко живетъ?
— Рядомъ.
— Такъ зови ее, во имя Господне, на совѣщаніе.
Софронычъ ушелъ.
А батюшка совсѣмъ развеселился.
Видимо, все это его радовало, не только какъ заработокъ, но и какъ необыкновенное приключеніе. Онъ сновалъ по горницѣ и, потирая руки, говорилъ:
— Какъ хорошо-то все подошло, о. дьяконъ, правда? Точно въ древнія времена! Ночь… катакомбы… а тамъ, гдѣ-то языческіе воины сторожатъ. Одного только не хватаетъ… била!
— А это что? — насторожился дьяконъ.
— А это въ древней церкви, до появленія еще колоколовъ, употребляли… доски такія гулкія.
Дьяконъ смолчалъ, задумался, потомъ куда-то скрылся, гдѣ-то пропадалъ короткій срокъ и вернулся торжествующій, но ничего батюшкѣ не сказалъ.
Пришла черничка съ узелкомъ.
Она была очень хорошенькая, но видомъ скромная: лицо бѣлое, губы пунсовыя, она ихъ все поджимала, а глаза держала опущенными до полу, но когда ими взглядывала, — батюшка каждый разъ вспыхивалъ и чувствовалъ себя неловко, дьякону же казалось, что въ комнатѣ вспыхивалъ, загорался какой-то нѣжный свѣтъ. Онъ невольно засмотрѣлся на нее, и даже полюбовался, но при этомъ подумалъ.
— Моя дьяконица лучше!
Она была лучше для него съ ея распухшими ногами и старымъ строгимъ лицомъ, онъ съ нѣжностью задумывался о ней и въ душѣ его поднялась тоска: какъ-то она тамъ безъ него? А черничка была очень рада духовнымъ и тотчасъ завела съ батюшкой разговоръ о божественномъ. И видно было, что она относится къ духовнымъ съ полной довѣрчивостью, какъ къ какимъ-то особеннымъ людямъ.
— Когда бѣси смущаютъ, — нѣжнымъ голоскомъ вопрошала она, — какія надо, батюшка, молитвы читать?
Батюшка слегка потерялся и взглянулъ на дьякона, а дьяконъ увѣренно сказалъ.
— Всѣ молитвы противъ бѣса хороши, только читай съ вѣрой… во славу Божію.
— Мнѣ бы хотѣлось самую настоящую……
Дьяконъ чуть-чуть усмѣхнулся.
— Али другія не помогаютъ?
Она сильно вспыхнула, сдѣлалась пунсовой, нахмурилась и сказала сквозь зубы.
— Нѣтъ!
— Что же такъ?
— Сны мучаютъ…
— Для сна, — сказалъ дьяконъ, — самое хорошее средство «Господи помилуй» читать до тѣхъ поръ, пока голова не закружится. А какъ закружится, и уснешь… спокойно, во славу Божію.
Она помолчала, все нахмурившись, а потомъ тихо сказала.
— Уснешь-то, уснешь… а во снѣ-то бѣсъ и лѣзетъ!
Дьяконъ глядѣлъ на нее пытливо, видѣлъ какъ длинныя рѣсницы бросаютъ на ея щеки, какъ-бы грѣховную тѣнь, и ему стало ее жалко. Онъ подсѣлъ къ ней и сталъ потихоньку, ласково гладить ея руку.
— Изгоняй, дѣвица, сей родъ лукавый молитвою и постомъ… а еще лучше: окати себя водой изъ ведра, — какъ рукой сниметъ. Когда я еще въ городѣ жилъ, и мастерской у меня не было, а состоялъ я въ наукѣ, бывали у меня тоже искушенія. Такъ заберусь это я въ погребъ, да и сижу на льду, долго сижу, пока такъ не учнетъ трясти, что зубъ на зубъ не попадаетъ. Бѣсъ-то огонекъ любитъ, сказано — адскій житель, а холоду-то не выдерживаетъ! Бывало какъ рукой сниметъ… во славу Божію!
Черничка улыбнулась, ласково и благодарно взглянула на дьякона, а батюшка принялся смѣяться. Дьяконъ изъ холстины скроилъ эпитрахиль, намѣтилъ кресты изъ красныхъ лентъ и усадилъ черничку шить. Въ узлу у нея оказался и требникъ, и ладонъ, великолѣпный іерусалимскій кипарисовый крестъ, и даже свѣчи, и даже огромное старое мѣдное кадило.
Дьяконъ радовался.
Между тѣмъ вернулся Софронычъ, закрывая рукою носъ, изъ котораго текла кровь.
— Какой-то песъ, — ругался онъ, — снялъ дверь съ амбара да у калитки положилъ… въ темнотѣ-то я расшибся.
— Песъ-то этотъ я, — засмѣялся дьяконъ.
— Прости, о. дьяконъ… да чего это ты у меня домъ-то зачалъ ломать?
— Сейчасъ узнаешь!
И дьяконъ скрылся.
А черезъ минуту по деревнѣ, въ ночной тьмѣ, побѣжали гулкіе удары: дьяконъ усердно колотилъ обухомъ въ крѣпко-сколоченную деревянную дверь, утвержденную на обрубкахъ. Что-то тревожное было въ этихъ звукахъ и въ тоже время торжественное. Народъ сталъ поспѣшно собираться на этотъ необычный призывъ. Большинство бабъ захватило съ собою изъ божницъ иконы, мужики пришли съ фонарями на палкахъ, — тьма ожила, забѣгали тѣни, улица наполнилась смутнымъ говоромъ. А дьяконъ все гулко колотилъ по калиткѣ.
— Бухъ… баххъ! — бѣжало по деревнѣ.
Дьяконъ взмокъ, но радостно улыбался и говорилъ толпѣ между ударами.
— Чѣмъ не трезвонъ, во славу Божію?
Вышелъ батюшка въ бѣлой эпитрахили, съ крестомъ въ рукѣ. Къ серединѣ улицы поставили столъ, накрытый скатертью, на него — глиняную чашку съ водой, по краямъ чашки утвердили свѣчи. Софронычъ разжегъ кадило. Вокругъ стола встали мужики съ фонарями, передъ столомъ бабы съ иконами. Тишина въ воздухѣ была такая, что пламя свѣчей колебалось только отъ дыханія людей. Прежде чѣмъ приступить къ служенію, батюшка о чемъ-то посовѣтовался съ дьякономъ и, обратившись къ толпѣ, сказалъ:
— Братіе! Обыкновенно полевой молебенъ оплачивается суммой, собранной со всѣхъ по общей раскладкѣ. Мы же сдѣлаемъ иначе. Да кладетъ кійждо на тарелку по достатку своему при цѣлованіи креста. И вамъ и намъ лучше будетъ. А кто отдѣльно закажетъ молебенъ уважаемому святому, оплатитъ соотвѣтственно. Согласны?
Толпа зашумѣла.
— Ладно, батюшка! Согласны!
А Софронычъ прогудѣлъ какъ бы откуда-то изъ-за сосѣдняго плетня.
— Не заботь, отецъ, свою душу, все будетъ хорошо.
Началось торжественное служеніе.
Тьма вздрагивала, волновалась и словно прислушивалась къ пѣнію, смутныя лица людей выступали изъ тьмы на багровый свѣтъ свѣчей подобно ликамъ съ иконы небеснаго воинства, по-за толпой избы какъ бы шевелились и безшумно вытягивались: все вокругъ полно было смутнаго, фантастическаго движенія тѣней.
Съ неба смотрѣли звѣзды.
Софронычъ подтягивалъ густымъ, чревовѣщательнымъ басомъ, у чернички оказался прекрасный альтъ. Но умилительнѣе всего было пѣніе дьякона. Когда онъ называлъ какого-нибудь святого:
Вла-а-сіе… моли Бога о насъ!
то казалось, что самъ святой присутствуетъ тутъ же и охотно исполняетъ просьбу дьякона. Бабы расчувствовались и плакали, а. мужики шумно вздыхали. Мѣдное кадило тяжело звякало и ароматный дымъ клубился надъ столомъ, туманя пламя свѣчей. Безконечно читались заказные акаѳисты, такъ что батюшка взмокъ, охрипъ, но имѣлъ видъ веселый. То и дѣло, возводя очи къ звѣздамъ, онъ взывалъ къ какому-нибудь святому.
— Святителю отче Нико-о-лае…
А дьяконъ и хоръ подтягивали.
— Mo-ли Бога…
И ужъ они смолкали и батюшка читалъ дальше, а чревовѣщательный басъ все тянулъ какъ бы откуда-то изъ тьмы.
— О на-а-а-а-съ!
На столъ сыпались поминанья съ звенящими пятаками и ржавыми гривнами, такъ что батюшкѣ пришлось въ концѣ молебна вставить краткую литію о усопшихъ, при чемъ дьяконъ съ такимъ чувствомъ произносилъ имена умершихъ, что бабы принялись навзрыдъ плакать и волненіе охватило толпу: всѣмъ казалось, что покойники бродятъ гдѣ-то вблизи во тьмѣ и отзываются горестными голосами на звуки торжественнаго пѣнія:
— Въ-ѣ-чная па-а-мя-я-ть…
Когда же закончилось молебствіе, дьяконъ всталъ съ тарелкой рядомъ съ батюшкой, а народъ сталъ подходить къ кресту и батюшка всѣхъ кропилъ. На тарелку, звякая, падали рыжія и черныя монеты. Между пѣніемъ дьяконъ поманилъ къ себѣ черничку.
— Тебя какъ звать-то, дѣвушка?
— Аннушкой.
— Ты вотъ что… пріѣзжай-ка къ намъ въ Павловку, милости прошу, къ дьяконицѣ моей. Она тебѣ лучше насъ, духовныхъ, поможетъ: она все знаетъ!
— Что все? — вскинула черничка глаза.
— У ней тоже бывали искушенія-то. Пріѣзжай-ка, милости прошу… во имя Господне!
Дьяконъ принялся пѣть тропарь, а самъ забиралъ горстями съ тарелки монеты и ссыпалъ ихъ къ карманы подрясника. Съ пѣніемъ двинулись по улицѣ, вспугивая тьму, смутно убѣгавшую передъ ними, а за ними безшумно смыкавшуюся. Батюшка кропилъ въ обѣ стороны на темныя хаты. Вышли за околицу къ полямъ и, отслуживъ тутъ краткое молебствіе, большимъ кругомъ пошли вокругъ деревни. Какъ большіе свѣтляки мелькали и колыхались фонари, надъ толпою въ смутной игрѣ переплетались свѣтъ и тѣни, придавая странную таинственность этому шествію въ полночной мглѣ. Надъ деревней сонно перекликались пѣтухи. Временами съ боковъ мелькали смутныя тѣни собакъ, упорно сопровождавшихъ шествіе, хотя ихъ и гнали; когда же останавливались для молебствія, собаки садились и ждали и во тьмѣ сверкали ихъ глаза. Тучи мошекъ, жучковъ, блѣдныхъ ночныхъ бабочекъ кружились надъ фонарями, бились въ ихъ стекла и сгорали въ пламени свѣчей. А съ полей плылъ ароматъ конопли и дикихъ травъ. Ночь была тиха и тепла, въ небѣ медленно черпала Медвѣдица. И хотя подъ блескомъ звѣздъ таинственно млѣла даль полей, людямъ отъ тусклаго свѣта фонарей казалось, что они движутся въ глубокой мрачной мглѣ. И изъ этой мглы неслись къ звѣздамъ страстныя просьбы.
— Да-а-ждь… до-о-ждь…
Дьяконъ и черничка, а съ ними и толпа, подхватывали:
— Землѣ жа-а-ждущей…
И долго еще слышался басъ Софроныча.
— Спа-а-а-се-е!
Мгла впитывала въ себя эти мольбы и уносила ихъ куда-то вдаль, въ поля, отзывавшіяся вскриками ночныхъ птицъ и свистомъ встревоженныхъ звѣрьковъ. И внезапно эта мгла, когда уже обошли всю деревню и снова подходили къ улицѣ, пропиталась легкимъ багровымъ свѣтомъ, который все усиливался. И вдругъ все какъ бы вспыхнуло багрянцемъ, изъ тьмы рѣзко выступили черные силуэты крышъ…
— Что это? Что это? — всколыхнулась толпа.
И вдругъ люди метнулись къ улицѣ съ рѣзкими тревожными криками.
— Пожаръ! Пожа-а-ръ!1.
Фонари описывали въ воздухѣ круги и дуги, иконы въ рукахъ бабъ словно метались въ испуганномъ бѣгѣ. Люди шумно влились въ улицу и бѣжали какъ безумные, увлекая за собою дьякона и батюшку. Словно краснымъ бенгальскимъ огнемъ освѣщена была улица: въ концѣ ея пылала крыша хаты. Въ тихомъ воздухѣ огонь вздымался кверху какъ пламя свѣчи.
— Пожа-а-ръ, — несся испуганный вопль.
Басъ Софроныча принялъ трескучіе раскаты.
— Люди-и! Тащи ведра… топоры-ы… кто по пожарной части! Миколаевъ, запрягай… бо-о-чку-у!
Мужики бѣжали къ воротамъ хатъ. Собаки лаяли, какъ бѣшеныя.
— Гдѣ гори-и-тѣ?
— Старухи Микулиной!
Бабы комкомъ крутились вокругъ кого-то.
— Вотъ она… здѣсь она!
Хаты точно шевелились, вздрагивали въ отблескахъ багроваго свѣта, свѣтъ этотъ падалъ и на искаженное ужасомъ лицо старухи, которую бабы увлекли подъ руки, потому что она съ трудомъ ходила, а теперь отъ испуга совсѣмъ повисла на ихъ рукахъ и только повторяла хрипло, отрывисто.
— Старикъ… старикъ…
Въ толпѣ бѣжало.
— Вѣдь онъ безъ ногъ у ей!
— Сгоритъ!
— Скорѣй, ребята!
Звучали отчаянные крики.
— Бо-о-чку-у!!.
Дьяконъ стрѣлой несся впереди, монеты въ карманахъ его тяжело звякали, затрудняя бѣгъ, онъ все почему-то обертывался и кричалъ.
— Батюшка… за мной!
Батюшка задыхался.
Эпитрахиль улетѣла у него куда-то за плечо, онъ бѣжалъ съ вытянутыми впередъ руками, словно ловя кого-то, и кричалъ жалостнымъ голосомъ.
— Какая бѣда… о. дьяконъ… какая бѣда!
Дьяконъ обертывался и звалъ:
— Ба-а-бы… съ иконами… за мной!
Пламя зловѣще шумѣло.
Кверху быстро-быстро уносился дымъ, а за нимъ, спѣша, летѣли тучи шипящихъ искръ. Бабы, съ молитвенными и жалостными воплями, толпясь, стали, по указанію дьякона, полукругомъ, иконы засверкали въ ихъ рукахъ, какъ-бы блестками крови, временами онѣ поднимали ихъ и крестили горящую хату. Гулко простучала бочка, мужики кинулись съ топорами, съ ведрами. Ломали плетни, заборы, сносили амбарухи, чтобы не дать огню распространиться дальше. Среди криковъ гудѣлъ басъ Софроныча.
— Лома-а-й! Шибче-е! Дружнѣе!
Но вокругъ избы все росло смятеніе, вопли ужаса, старуха Микулина рвалась изъ рукъ державшихъ ее бабъ, съ хриплымъ безумнымъ крикомъ.
Мужики толпились и не знали, что дѣлать.
Нѣсколько человѣкъ сунулись было къ огню, но отбѣжали, обожженные.
— Ребята… старикъ-то!
— Какъ же…
— Лѣзть надо!
— Какъ полѣзешь…
— Воды-ы сюда!
— Лей воду… туши-и!
— Нишь потушишь…
Старуха вырвалась и метнулась къ двери.
Но мужики поймали ее.
Въ это время дьяконъ сбросилъ подрясникъ и протянулъ его батюшкѣ.
— Держите-ка… тутъ деньги.
— А вы куда?
— Сейчасъ вернусь… во славу Божію! Не просыпьте деньги-то…
Въ своихъ широкихъ сѣрыхъ казанетовыхъ брюкахъ и бѣлой рубахѣ, пущенной за поясъ, дьяконъ бросился къ мужикамъ, растолкалъ ихъ.
— Давайте кафтанъ! — кричалъ онъ, — кто-нибудь, скорѣй кафтанъ!
Софронычъ бросилъ ему кафтанъ.
— Лей воду на меня! — распоряжался онъ.
А самъ залѣзалъ въ кафтанъ.
А въ голосѣ его была такая властность, что мужики, не разсуждая, окатили его водою изъ ведеръ съ ногъ до головы.
— Еще! Еще!
Вода бѣжала съ него ручьями.
Батюшка бѣжалъ за нимъ и кричалъ.
— Куда вы? Куда вы!
Но онъ уже метнулся мокрымъ чернымъ комкомъ въ дымную пасть двери, откуда, почти вслѣдъ за тѣмъ, какъ онъ вбѣжалъ, выбросился огненный языкъ и лизнулъ шарахнувшуюся толпу.
Вслѣдъ за нимъ, какъ въ гипнозѣ, бросилось нѣсколько парней. Крики превратились въ бурю воплей, народъ двинулся къ избѣ, точно хотѣлъ сжать, раздавить ее, потушить пламя своимъ дыханьемъ, слезами и безумными криками.
Но ужъ въ дверяхъ показался дьяконъ.
Онъ дымился, горѣлъ, но изо всѣхъ силъ волокъ за собою что-то. Десятки рукъ ухватились за него, поспѣшно вытащили его, парни подхватили его ношу. Вода ливнемъ полилась на дьякона. Черничка, обжигая руки, тащила съ дьякона кафтанъ, не замѣчая, что на ней самой дымится и тлѣетъ платье. Дьяконъ показался изъ кафтана весь черный, какъ головешка, отъ него шелъ паръ, онъ съ хрипомъ и со свистомъ вдыхалъ воздухъ, но при всемъ томъ весело улыбался.
— Вотъ такъ пламень адскій… во славу Божію! — хрипѣлъ онъ, — чуть не задохся…
Его обступили, радостно смѣялись.
Батюшка чуть не бросился ему на шею и, со слезами, радостно говорилъ:
— И боялся же я!
— Думали, сгоришь! — кричали мужики.
Дьяконъ посмѣивался.
— Я хитрый… въ водѣ не тону и въ огнѣ не горю!
И обернулся къ своей ношѣ.
— Живъ ли?
— Цѣлехонекъ, о. дьяконъ… ничего, отдышится.
— Ну, и пусть еще, во имя Господне, сто лѣтъ проживетъ… у меня рука легкая! А за кафтанъ спасибо: я въ немъ какъ въ облакѣ путешествовалъ.
Софронычъ топталъ кафтанъ ногами и угрюмо басилъ какъ-бы откуда-то издалека.
— Только облако и осталось;
… Потолокъ обрушился въ воющее пламя и съ трескомъ стали падать обгорѣвшія стѣны, образуя шумящій костеръ. Все еще летѣли искры, какъ золотыя пчелы, и багровый дымъ все убѣгалъ вверхъ. Но ужъ дыма становилось все больше и огонь въ немъ смутно бился, прорывался и тухъ. Черными лохматыми тѣнями метались мужики и безпрерывно плескали воду. Бабы хлопотали около старика: онъ былъ подпаленъ немного, но больше перепуганъ, все плевался сажей и непонятно разсказывалъ, что свалился съ наръ и тѣмъ только спасся, потому что припалъ къ полу и дышалъ въ щели, дьяконъ сразу и запнулся за него. Старуха Микулина то голосила надъ старикомъ, то бросалась къ дьякону и принималась цѣловать у него руки, обливая ихъ слезами. А дьяконъ залѣзалъ въ подрясникъ и говорилъ, ощупывая карманы.
— Всѣ ли деньги-то цѣлы?
— До нихъ-ли было, о. дьяконъ!
— Что это вы, батюшка, какъ же не до нихъ… чать это наше пропитаніе!
Пламя пожара быстро тухло, улица погружалась въ мутно-багровую мглу.
…Черезъ часъ дьяконъ и батюшка сидѣли за чаемъ въ просторной избѣ Софроныча, въ компаніи закоптѣлыхъ и обожженныхъ мужиковъ. Черничку дьяконъ усадилъ на почетное мѣсто, подъ божницу, и заставилъ ее хозяйничать.
Въ избѣ было жарко и шумно.
Разговоръ шелъ о злобѣ этой ночи, — о томъ, что Микулина, собираясь на молебенъ, позабыла свѣчу въ сѣнцахъ, оттого и загорѣлась изба: хорошо еще, что не было вѣтра, а то не уцѣлѣть бы и всей деревнѣ. Жалѣли Микулиныхъ: разорились старики, безъ пріюта остались.!
— Развѣ дѣтей нѣтъ у нихъ? — спрашивалъ батюшка.
— Былъ сынъ, да непутевый вышелъ: отъ дому отбился послѣ солдатчины, бродитъ по свѣту невѣдомо гдѣ.
— Одинокіе, значитъ, старички-то?
Мужики шумно вздыхали.!
— Одинишеньки, какъ есть… плохо ихо дѣло! Доведется по міру ходить…
Дьяконъ еще не успѣлъ помыться: былъ черенъ и взъерошенъ, даже носъ у него былъ, какъ у галки, черный, но видъ — веселый.
— Почтенные прихожане… во имя Божіе! — говорилъ онъ.
И какъ только онъ начиналъ говорить, мужики повертывались къ нему и принимались улыбаться во все лицо.
— Я вамъ одну быль разскажу, а вы ее себѣ на усъ помотайте, во имя Господне. А быль-то эта была со мной. Случилось это въ стары годы, еще въ тѣ поры, какъ я въ архерейскомъ хорѣ пѣлъ, и рукомесло свое совсѣмъ забросилъ, а больше съ пріятелями по трахтирамъ ходилъ. Былъ я человѣкъ веселый, изъ себя красивый… чего смѣешься? — повернулъ онъ къ черничкѣ свой черный носъ.
Та улыбалась ласково, но молчала.
— Ты не смѣйся, а вотъ пріѣзжай-ка къ намъ, да поразспроси дьяконицу, каковъ я былъ молодецъ… король! И былъ я въ тѣ поры охотникъ выпить, такъ… малую толику… во славу Божію… пока ноги держутъ.
— А когда не держутъ? — улыбнулся батюшка.
— Тогда ужъ руками помогалъ… а домой все-таки добирался. Вотъ и сижу я такъ-то разъ, подгулявши, въ трахтирѣ… одиноко сижу… водочка, закусочка передо мной, машину слушаю. И входитъ вдругъ пріятель мой, портной Семенъ Иванычъ, покойничекъ теперь, царство небесное. Узелъ у него подъ мышкой, — въ черномъ платкѣ, что-то завязано. — А-а! — говоритъ. И я отвѣчаю: -а-а! Ну, сейчасъ выпили. Онъ и разсказываетъ мнѣ: — сшилъ, говоритъ, на генерала Калатузова парадную форму, несу… да генералъ-то оченно строгій, вотъ и зашелъ я для храбрости стаканчикъ пропустить. Поговорили мы такъ, выпили… ушелъ онъ. Да не прошло и получаса, какъ вбѣгаетъ онъ опять, ужъ безъ узла, и лица на немъ нѣтъ, блѣдный, трясется, да ко мнѣ, да ухватилъ меня за руки.
— Братъ, — говоритъ, — другъ, — говоритъ, — погибель моя пришла… Жисти своей долженъ я рѣшиться!
Да въ слезы.
Влилъ я въ него бальзаму стаканъ, успокоилъ его, такъ что онъ и глаза вытаращилъ. Ну, разсказываетъ: — поѣхалъ, говоритъ, на конкѣ, чтобы поскорѣе, узелокъ рядомъ положилъ… да и впалъ какъ бы въ затмѣніе. Очнулся, оглянулся, а узла-то нѣтъ! А мундиръ-то, говоритъ, съ прочей аммуниціей стоитъ сто двадцать цѣлковыхъ!… Зову я полового: отведите, говорю, намъ кабинетъ для размышленія, и притащите туда всего въ полную плепорцію, у насъ военный совѣтъ будетъ. Засѣли мы съ Семеномъ Иванычемъ въ отдѣльное помѣщеніе, выпили и принялись обдумывать… а тутъ мнѣ Господь-то одно дѣло и шепнулъ.
— Стой, — говорю, — Семенъ, ступай сейчасъ домой и успокой свою душу, да жди меня къ вечеру, а я кое-что придумалъ и домой побѣгу.
Вотъ пришелъ я домой, разсказалъ все супругѣ своей и планъ свой объяснилъ.
А она мнѣ:
— Пьяницы вы оба!
А я вѣдь хитрый… и говорю ей:
— Мы-то пьяницы, плохіе люди, а ты трезвая, стало быть хорошая… вотъ и помоги!
Улыбнулась она на мои слова, пошла въ другую комнату, да и несетъ свои модные сапожки, кои только по большимъ праздникамъ въ церковь надѣвала, моей работы. — Вотъ, говоритъ, возьми, а мнѣ потомъ другіе сошьешь. А любила она тѣ сапожки… и надо правду сказать, не сапожки это были, а произведеніе, герцогинѣ подъ стать, — одни каблуки въ полтора вершка. Прослезился я даже, обнялъ ее. — Ты, говорю, у меня на свѣтѣ одна, а лучше тебя никого и нѣту! Побѣжалъ я по заказчикамъ, хоръ на ноги поднялъ, кое-кого изъ знакомыхъ священниковъ потревожилъ, и даже въ женскій монастырь смахалъ… розыгралъ женины сапожки въ лоттерею! Конечно, не за сапожками гнались, а Германа Иваныча уважали. Черезъ недѣльку я девяносто цѣлковенькихъ Семену Иванычу и вручилъ… ожилъ человѣкъ. А сапожки то кто выигралъ, какъ-бы вы думали? Игуменья женскаго монастыря, мать Таисія… ужъ очень много мы тогда смѣялись, во славу Божію!
И въ избѣ всѣ смѣялись.
Больше всѣхъ смѣялся Софронычъ, онъ весь трясся отъ смѣха и хохотъ его звучалъ какъ бы откуда-то изъ-подъ земли.
— А ловко отецъ дьяконъ-то подвелъ, — загудѣлъ онъ, — вѣрно это… надо намъ старикамъ-то помочь!
Дьяконъ даже взвился надъ столомъ.
— Молодецъ, во славу Божію!!
Мужики шумно оживились.
— Вѣрно, ребята… какъ же бросить сиротъ такихъ…
— Помо-о-жемъ!
— Помощь устроимъ! — гудѣлъ Софронычъ.
— Устро-о-имъ! Въ одно воскресенье всѣмъ селомъ избу поставимъ, пущай живутъ! Кто бревнушко, кто дощечку… міръ великъ человѣкъ, — худо ли, бѣдно ли, а жить можно будетъ.
И всѣмъ было радостно.
— Ай да дьяконъ;
Дьяконъ веселился.
— По любви-то, друзья, жить, и рая не надо! А мы къ вамъ за это будемъ потихоньку пріѣзжать требы исправлять… и васъ къ намъ милости просимъ, во имя Божіе! Всѣмъ и будетъ хорошо.
Батюшка тревожно добавилъ:
— Только чтобы благочинный не дознался!
Мужики шумно увѣрили, что они народъ крѣпкій, никому не скажутъ, а потомъ стали прощаться и уходить.
Когда они, наконецъ, остались одни, батюшка заторопился было спать, но дьяконъ сказалъ, что всякое дѣло требуетъ хозяйственнаго распоряженія и потому необходимо сначала пересчитать деньги. Онъ принялся высыпать ихъ на столъ полными горстями. Денегъ оказалось много, все больше мѣди, и считать ихъ пришлось долго, такъ что батюшка волей-неволей принялъ въ этомъ участіе, хотя глаза его совсѣмъ слипались. Пятаки, трешники, семишники долго звенѣли и звякали въ тишинѣ избы, устанавливаясь въ стопки.
— Шестнадцать рублей! — сказалъ дьяконъ.
И радостно вздохнулъ.
Онъ пододвинулъ къ себѣ четыре стопки и, вынувши платокъ, ссыпалъ ихъ въ него и принялся старательно увязывать.
Но тутъ батюшка потихоньку сказалъ ему:
— О. дьяконъ!
— Ну?
— Вѣдь это у насъ доходъ-то, такъ сказать… не того… не офиціальный, — случайно Господь послалъ. Такъ давайте и раздѣлимъ по товарищески.
— То-есть какъ это?
— Пополамъ.
Дьяконъ взглянулъ удивленно.
— Пополамъ?!
— Ну, да!
Дьяконъ расцвѣлъ.
— Батюшка, — сказалъ онъ, — позвольте… позвольте васъ обнять…
Онъ обнялъ и поцѣловалъ его.
— Это я… за дьяконицу!
IV.
правитьВъ Завалишино пріѣхали къ обѣду.
У благочиннаго въ этотъ день стряпались для гостей пельмени, и онъ пригласилъ на пельмени батюшку, на дьякона-же не обратилъ вниманія, лишь холодно кивнулъ ему. И съ виду благочинный былъ холодный, тощій, длинный, съ длиннымъ, худымъ лицомъ и длинной бородой, цвѣта очень рыжаго. Глаза-же у него были безцвѣтные и какъ-бы мертвые: словно смотрѣлъ не человѣкъ, а заводная кукла. И губы его двигались тоже какъ-то механически, словно на невидимыхъ шарнирахъ. Говорилъ онъ протяжно, длинно, медленно и вяло, точно изо рта у наго, какъ у фокусника, тянулась безконечная бумажная лента.
— Про-шу-у! — тянулъ онъ, длинной, бѣлой рукой указывая батюшкѣ на дверь въ столовую, откуда слышался гомонъ голосовъ.
Дьяконъ вышелъ во дворъ.
Его томило желаніе поскорѣе отправиться къ фельдшеру и потомъ на базаръ за покупками, но на дворѣ подъ навѣсами онъ увидѣлъ многочисленное общество, подобное стаѣ воробьевъ въ ненастье. Тамъ, на грядкахъ телѣгъ, на опрокинутыхъ боронахъ, а то и прямо на землѣ расположилось десятка два дьяконовъ и псаломщиковъ, уже давно и терпѣливо ожидавшихъ великаго часа испытанія. Тутъ былъ тучный дьяконъ Божедомовъ, изъ очень богатаго прихода, одѣтый въ великолѣпный подрясникъ цвѣта весенней зелени, съ золотою цѣпочкою на груди, державшійся гордо и въ отдаленіи. Прислонившись къ телѣжному колесу, сидѣлъ псаломщикъ Выжигинъ, изъ мордовской деревни, въ рваномъ сѣромъ подрясникѣ, съ лицомъ скуластымъ, безволосымъ, злымъ и пыльнымъ, — онъ пришелъ пѣшкомъ за тридцать верстъ, — и съ параличной правой рукой, отчего, когда онъ крестился, рука его забирала выше головы, а потомъ далѣе плеча. И потому надъ нимъ всѣ смѣялись, а онъ всѣхъ ненавидѣлъ. Еще тутъ былъ дьяконъ Ястребовъ, лысый высокій человѣкъ съ грустной улыбкой, и сынъ его, дьячекъ Ястребовъ изъ другого прихода, рослый волосатый человѣкъ въ черной рубахѣ, разбойничьяго вида. Они были извѣстны по всей епархіи тѣмъ, что лѣтъ уже двѣнадцать судились другъ съ другомъ изъ-за трехъ сотенъ кизяка, сожженнаго отцомъ, и іерусалимскаго сундука, похищеннаго сыномъ послѣ смерти матери.
Многихъ дьяконъ зналъ, и тѣхъ, которыхъ зналъ, звалъ по отчеству.
— А-а, Марковичъ, — направился онъ къ Выжигину, — какъ поживаешь во славу Божію?
Выжигинъ, заслышавъ его голосъ, поспѣшно всталъ, и съ лицомъ, внезапно расцвѣтшимъ радостью, тянулъ свою параличную руку куда-то мимо дьяконовой руки. Дьяконъ самъ поймалъ его руку и, крѣпко пожимая, спрашивалъ.
— Трепыхается въ брюхѣ-то?
И говорилъ ободряюще.
— Ничего, ничего, Марковичъ, не трусь, Господь выудитъ!
Выжигинъ хотѣлъ что-то сказать и не сказалъ, только молчаливо улыбался и ужъ не отходилъ отъ дьякона, и все почему-то гладилъ его по плечу. Дьякона окружили и стали жаловаться, что всѣхъ оторвали отъ работы и невѣдомо для чего: какіе же экзамены… или на старости лѣтъ учиться людямъ, забросивши хозяйство? Да тутъ, дай Богъ, только времени на пропитаніе добыть… И кому это надо? Ястребовъ-отецъ жалостно кричалъ, что суда праведнаго нынѣ и у владыки не сыскать, а какіе-то тамъ экзамены повыдумывали, чтобы людей мучить.
— Я человѣкъ лысый! — кричалъ Ястребовъ.
И взмахивалъ у себя надъ головой руками, словно отгоняя мухъ.
— Я отъ горя волосы потерялъ… что отвѣчать буду? — А вы не думайте, Васильевичъ, что отвѣчать-то. — Да какъ-же не думать, Германъ Иванычъ?
Германъ Иванычъ таинственно подмигнулъ.
— Господь шепнетъ!
Изъ отдаленія дьяконъ Божедомовъ насмѣшливо отозвался.
— Самъ не знаешь, никто не шепнетъ. Я вотъ все знаю, такъ ничего не боюсь.
— Все-то только Богу извѣстно, Кириллычъ!
— И мнѣ! Потому что я все Божіе слово прочиталъ.
И Божедомовъ гордо смолкъ въ своемъ отдаленіи.
— А я знаю только одно, — сказалъ Ястребовъ-отецъ, — что есть Господь-батюшка… и не допуститъ Онъ моему сыну-разбойнику надъ правдой торжествовать.
И онъ торопливо принялся говорить что-то о іерусалимскомъ сундукѣ, но Ястребовъ-сынъ грубо прервалъ его.
— Я пусть разбойникъ, а ты воръ!
— Ты воръ! — побѣжалъ Ястребовъ къ сыну, — ты материнъ сундукъ укралъ.
— А сколько я мѣсяцевъ навозъ копилъ для кизяка, ты учитывалъ?
— Разоритель! Непочетникъ!
И пошелъ гвалтъ.
Тщетно пытался Германъ Иванычъ примирить ихъ, дьяконъ и сынъ налетѣли другъ на друга пѣтухами и выкрикивали обидныя слова. Гвалтъ возросъ до того, что старая цѣпная собака принялась яростно лаять, а изъ окна выставилась голова благочиннаго.
— Что-о-о случилось? — спрашивалъ онъ, вяло пережевывая слова.
Ястребовъ-отецъ бросился къ окну.
— Ваше высокоблагословеніе… разбойникъ… двѣнадцать лѣтъ… сынъ… я подавалъ…
Но благочинный замахалъ руками и поспѣшно скрылся. Собака еще долго продолжала лаять и ворчать. За окнами, въ комнатахъ слышался говоръ, смѣхъ и звяканье рюмокъ. Дьякона съ сыномъ, наконецъ, разъединили, и Германъ Иванычъ наставительно говорилъ имъ, а потомъ и всѣмъ:
— Въ миролюбіи жить подобаетъ… во славу Божію. Владыка мнѣ сказалъ: блаженны чистые сердцемъ. А свара человѣку уши застилаетъ, онъ Господа не слышитъ, ибо гласъ Господа тихъ…
Ученый псаломщикъ, прошедшій духовное училище, съ черными усиками и не по лѣтамъ важнымъ видомъ, сказалъ съ легкой насмѣшкою:
— Господь говоритъ въ громъ и огнѣ.
Германъ Иванычъ повернулся къ нему.
— А ты бойся, когда Онъ заговоритъ въ громѣ и огнѣ-то: тогда ужъ поздно съ Нимъ разговаривать, — въ единый духъ испепелитъ!
— А съ вами Онъ, что же, — насмѣхался псаломщикъ, — въ тишинѣ разговариваетъ?
— Въ тихости, другъ, въ тихости… со всякимъ человѣкомъ въ тихости. Онъ завсегда такъ: думаешь совсѣмъ, человѣкъ пропалъ, а Господь-то и шепнетъ!
— И вамъ шепталъ?
— А какъ же! Я потому ничего и не боюсь: Онъ завсегда со мной, Господь-то. Какъ что, а Онъ и тутъ. Вотъ, недавно Онъ мнѣ въ сонномъ видѣніи смерть послалъ, а та мнѣ сапоги заказала.
— Сапоги?!
И всѣ сгрудились вокругъ Германа Иваныча, даже дьяконъ Божедомовъ слегка придвинулся.
— Зачѣмъ же смерти сапоги?
— Всякая Божія тварь холодъ чувствуетъ… только видѣніе-то это вѣщее было: долженъ человѣкъ одинъ въ приходѣ у насъ помереть, и мнѣ было указано сапоги ему сшить. Я пошелъ къ нему, а онъ и заказалъ мнѣ. И ему это на потребу, да и мнѣ на пользу вышлю… Господь-то все къ обоюдному благу устрояетъ. Я этими сапогами смерть-то и перехитрю!
— Какъ такъ?
— Она къ дьяконицѣ подбирается… а я дьяконицу не дамъ, ни за что не дамъ! Я ее, смерть-то, въ жизни ужъ два раза перехитрилъ.
— Какъ же это было, Германъ Иванычъ?
— А вотъ какъ… И Германъ Иванычъ принялся разсказывать.
Незамѣтно онъ оказался въ центрѣ этой пестрой толпы, всѣ встали или усѣлись поближе къ нему и внимательно слушали, а онъ помѣстился верхомъ на колесѣ и разглагольствовалъ.
— Въ тѣ поры я еще въ городѣ жилъ, въ девяносто второмъ году это было, ходила по городу холера. Ходитъ себѣ холера, коситъ народъ православный, а я хоть-бы што… и не думаю о ней, — дѣло-то Божье! Пускай ходитъ Божія тварь, на Бога работаетъ. И шелъ я разъ отъ одного заказчика, — хорошій былъ человѣкъ, штабсъ-капитанъ Зерновъ… задатку я отъ него пять цѣлковыхъ получилъ, иду. Навстрѣчу мнѣ все это черныя телѣги, а я хоть-бы што, иду, посвистываю. И вдругъ чувствую: подкатило… вразъ такъ! И внизъ и вверхъ пошло! Забѣжалъ я въ одинъ дворъ, прочистился… опять иду… а меня и корчитъ, и гнетъ, и мутитъ, и весь свѣтъ передо мной побѣжалъ вправо да влѣво, какъ на волнахъ морскихъ, а нѣтъ-нѣтъ да и вверхъ ногами встанетъ. И дома, и заборы, и телѣги, — перепуталось все, а соборная колокольня точно по небу круги чертитъ. Ноги подогнулись… вижу: падать учну! Сталъ я на перекресткѣ, глаза къ небу возвелъ, шепчу: — Господи, помоги, Господи, научи, шепни, что дѣлать! Смотрю такъ-то вверхъ… а на углу дома, на третьемъ этажѣ, — рука! И показываетъ эта рука пальцемъ куда-то… посмотрѣлъ я по пальцу, вижу — вывѣска: трактиръ! Сердце во мнѣ взыграло… шепнулъ, думаю, Господь-то! Эхъ, — была не была, повидалася… даже силъ прибыло. Забѣжалъ я еще разъ во дворъ, опросталъ себя со всѣхъ концовъ, да въ трахтиръ, да въ отдѣльну комнату, да кричу: — рому, коньяку, водки, рижскаго бальзаму… по-господски што-бы! А тамъ знали меня, смѣются: — Германъ Иванычъ кутитъ! Ладно, думаю… да и ну наливаться. Нальюсь, нальюсь, сбѣгаю, выпростаюсь, и опять наливаюсь, а брюхо ремнемъ изо всѣхъ-то силъ стянулъ. И такое пошло круженіе: все ходитъ, все пляшетъ, и ужъ гдѣ одно лицо, — тамъ десять… А потомъ меня пріятель, портной Семенъ Иванычъ, изъ-подъ стола досталъ и домой предоставилъ.
Германъ Иванычъ сдѣлалъ радостный жестъ.
— Какъ рукой сняло… во славу божію!
Всѣ молчали, въ задумчивости, покачивая головами, только дьяконъ Божедомовъ мрачно сказалъ:
— Враки! Господь пьяницамъ не помогаетъ. Ибо сказано: курильщики табаку и нюхальщики онаго не внидутъ въ царствіе небесное.
— Да я, Кириловичъ, не курю и не нюхаю.
Дьяконъ Божедомовъ гордо пожалъ плечами.
— Все равно!
Въ этотъ моментъ Выжигинъ, все державшійся возлѣ Германа Иваныча и все хотѣвшій ему что-то сказать — (онъ никогда не могъ подобрать настоящихъ словъ и говорилъ не тѣ, какія надобно), вскричалъ высокимъ голосомъ:
— У меня… меня… то-же…
И припалъ ему къ плечу, и заплакалъ.
— У…умер…ла!
Плакалъ онъ тяжело, не закрывая глазъ, только слезы бѣжали по лицу.
А кругомъ него смѣялись.
— Мордовка померла, за которую онъ судился-то… Авдотья… съ назадникомъ!
Выжигинъ повернулся къ нимъ съ искаженнымъ лицомъ.
— Св-вол-лочи! — закричалъ онъ сквозь слезы, — она мнѣ… она мнѣ была… она мнѣ…
Но онъ такъ и не могъ сказать, что она ему, и опять зло, пылко сквозь слезы выкрикивалъ:
— Она… она тамъ… лежитъ… а я… экза… экзаме… я… похоронить не могу… я…
Почему-то смѣялись вокругъ и баскомъ и въ октаву, а Выжигинъ нелѣпо выкидывалъ свою параличную руку.
— Сво…св-во-о…
Но тутъ и Германъ Иванычъ пришелъ въ гнѣвъ.
— Что вы бѣсовскимъ смѣхомъ-то смѣетесь?
— Да вѣдь… по любовницѣ плачетъ!
— А вы нишкните! Ништо любовница не человѣкъ? Христосъ и блудницу простилъ… во славу божію. А вы ништо судьи?
Вокругъ смущенно смолкли.
А Выжигинъ хваталъ Германа Иваныча руками, пытаясь обнять его.
— Мы…лый… она… вѣдь… она меня… косорукаго… она вѣдь….
И опять онъ никакъ не могъ сказать, что она, а Германъ Иванычъ гладилъ его какъ дитя по головѣ и утѣшалъ, перебирая разныя милыя слова и вспоминая знакомыхъ святыхъ. На дворовое крыльцо вышла дѣвочка, пестро разряженная, и звонко крикнула:
— Которые дьячки и дьякона… батюшка требуютъ!
Пестрое общество всполошилось и, отряхиваясь, приглаживаясь, оживленною гурьбой направилось въ домъ. Въ толпѣ Ястребовъ-отецъ протиснулся къ Герману Иванычу и таинственно прошепталъ ему на ухо:
— А какъ вы думаете, старикъ, ежели въ Синодъ подать?
— О чемъ это, Василичъ?
— Касательно сундука-то?
Германъ Иванычъ взглянулъ на него строго.
— Иди къ Богу съ чистымъ сердцемъ, Онъ шепнетъ что сдѣлать!
Ястребовъ-отецъ досадливо отмахнулся.
Зала благочинническаго дома, куда собрались экзаменующіеся, была большая, низкая комната, просто обставленная, съ обиліемъ старинныхъ стульевъ, цвѣтами на окнахъ, портретами владыкъ надъ старымъ клеенчатымъ диваномъ. Крашеный полъ былъ чисто вымытъ, даже лоснился и тяжелые пыльные сапоги входившихъ робко и съ опаской по нему ступали. Въ углу близъ изразцовой печи стоялъ большой ломберный столъ съ зеленымъ сукномъ, передъ нимъ у стѣны — кресло для благочиннаго, и еще три стула для членовъ благочинническаго совѣта и ассистентовъ. Дьякона прошли въ передній уголъ къ образамъ, подальше отъ стола, и съ испуганнымъ видомъ потирали руки, а псаломщики жались позади дьяконовъ. И никто не рѣшался сѣсть, важно разсѣлся только дьяконъ Божедомовъ. Ястребовъ-отецъ схватился было опять съ сыномъ, случайно оказавшимся по сосѣдству, но ихъ тотчасъ же испуганно розняли и разъединили. Выжигинъ все держался около Германа Иваныча. Германъ Иванычъ никогда не бывалъ ни на какихъ экзаменахъ, и ему было любопытно, и даже немного страшно, а потомъ онъ даже погордился и подумалъ: — кабы дьяконица посмотрѣла на него сейчасъ, какъ онъ отвѣчать будетъ. А то, что онъ въ отвѣтахъ блеснетъ, онъ ни мало не сомнѣвался, — службу-то онъ, слава Тебѣ, Господи, изучилъ за восемь лѣтъ… а что будутъ вопросы помимо службы, онъ даже не подозрѣвалъ.
Вотъ дверь стала медленно отворяться, всѣ зашевелились, а потамъ замерли. Важно вышелъ благочинный съ кипой бумагъ, бумаги разложилъ по столу, самъ усѣлся въ кресло. Появился черный тучный священникъ съ суровымъ лицамъ, другой еще толще, такъ-что съ трудомъ протолкнулся въ двери, и былъ собою весь какой-то сѣрый и какъ бы не живой… и еще одинъ маленькій, рыжій, вострый. Всѣ они, говоря полушопотомъ, разсѣлись за столомъ: черный рядомъ съ благочиннымъ, а другіе по бокамъ. Благочинный взялъ какую-то бумагу, не спѣша надѣлъ очки, и, строго взглянувъ по направленію пестрой толпы экзаменующихся, медленно началъ читать консисторскій указъ, заключавшій въ себѣ архіерейское распоряженіе о производствѣ экзаменовъ для испытанія въ познаніи истинъ православной церкви младшихъ членовъ клира. Но члены клира ничего не могли понять изъ этого чтенія, потому что благочинный подолгу жевалъ каждое слово, дѣлалъ къ нему приставки, и при этомъ какъ-бы игралъ губами на невидимой гармоніи.
— А… ар…херейскій…да-а… вотъ!
Въ комнатѣ душно было, и гдѣ-то билась большая муха въ стекло. Безконечная вялая лента словъ все тянулась изо рта благочиннаго, какъ у засыпающаго фокусника, и, казалось, онъ наматывалъ ее себѣ на руку, помогая ею въ чтеніи. Сѣрый батюшка дремалъ и ужъ совсѣмъ сталъ походить на покойника. Но вотъ благочинный положилъ бумагу на столъ, а на нее свою бѣлую длинную руку, и сказалъ:
— Вста-а-ньте!
Должно-быть это слово полагалось по какой-то программѣ, такъ какъ и безъ того всѣ стояли. Тогда благочинный медленно поднялся и самъ.
— Помолимся-я… пойте «Царю небесный».
Дьякона и псаломщики повернулись къ иконамъ, пропѣли довольно стройно указанную молитву, но благочинному показалось этого мало.
— Еще моли-и-тву передъ уче-е-ніемъ!
Но молитвы этой никто не зналъ, а кто и зналъ, давно позабылъ. Всѣ искоса посматривали другъ на друга и поталкивали другъ друга локтемъ. Походило, что младшихъ, членовъ клира поставили въ уголъ и они стояли тамъ, въ смущеніи спиною къ экзаменаторамъ.
— Ну? Что-о-о же? — торопилъ благочинный.
Всѣ молчали.
— Не зна-а-ете?
Кто-то глухо отозвался:
— Забыли.
— Ну тогда я… того… прочита-а-ю… моли-и-тесь!
И благочинный самъ принялся читать молитву, но что-то онъ читалъ ее очень долго и никакъ не могъ кончить, потому что, подходя къ концу, на какомъ-то словѣ, сбивался опять къ началу. Онъ началъ отдуваться и багровѣть и помогать себѣ руками, будто утопалъ и пытался выплыть. Наконецъ, его спасъ черный священникъ подсказавши нужное слово. Благочинный опустился въ кресло въ крайнемъ смущеніи и шепталъ сосѣду:
— Какое-е обстоятѣльство-о… заколдованное мѣсто-о!:
Сдѣлали повѣрку и стали вызывать.
— Выжигинъ!
Псаломщикъ вышелъ къ столу.
Германъ Иванычъ смотрѣлъ вслѣдъ, и ему очень было его жалко… Лицо Выжигина подергивалось, нижняя губа стремилась уйти впередъ, и онъ ее все втягивалъ, больная рука была прижата къ груди, а здоровая не находила мѣста. Онъ испуганно взглянулъ на разложенныя по столу бумаги, точно тутъ собирались судить его, бросилъ мутный взглядъ на чернаго священника, страго глядѣвшаго на него, опустилъ глаза и болѣе не поднималъ ихъ.
— Ну-у-у, — затянулъ благочинный, — что вы скажетее-е… относи-и-тельно… предмета сего-о… какъ его-о… да-а…
И обернулся къ черному священнику.
— Вопрошайте-е, о. Леонидъ!
О. Леонидъ заговорилъ густымъ голосомъ, медленно и отчетливо, словно не торопясь рубилъ что-то очень твердое.
— Кто былъ первымъ праведникомъ?
Выжигинъ молчалъ.
Сѣрый батюшка слегка всхрапнулъ и испуганно полуоткрылъ глаза. Изъ сосѣдней комнаты доносились взрывы смѣха и звонъ рюмокъ.
— Ну-у-у? — тянулъ благочинный.
А самъ, прикрывши ладонью ротъ, нагнулся къ о. Леониду.
— Уповательно-о… Адамъ?
О. Леонидъ отрицательно качнулъ головой.
Благочинный смутился.
— Такъ вопросите поле-е-гче…
О. Леонидъ спросилъ:
— Кто былъ Іисусъ Христосъ?
Выжигинъ молчалъ.
Тутъ ужъ рыжій батюшка, выказывавшій нетерпѣніе, завертѣлся на стулѣ и заговорилъ скороговоркой.
— Что же вы воды въ ротъ набрали? Говорите, говорите… отвѣчайте: кто же былъ Го-спо-дь на-шъ Іисусъ Христосъ?
Выжигинъ молчалъ.
Рыжій батюшка вышелъ изъ себя.
— Да вы въ Бога-то вѣруете? — закричалъ онъ.
Выжигинъ поднялъ глаза.
— Вѣрую! — шумно прошепталъ онъ.
И сдѣлалъ попытку перекреститься, но рука его ушла куда-то за голову, и всѣ принялись смѣяться, а псаломщикъ густо, до слезъ, вспыхнулъ.
И большіе не сказалъ ни слова.
Ему задали еще нѣсколько вопросовъ, но видя тщету своихъ попытокъ, съ миромъ отпустили. Однако, отойдя отъ стола, и уже въ дверяхъ, Выжигинъ обернулся и сказалъ злобно:
— Буду владыкѣ… Жаловаться!
За столомъ пришли въ недоумѣніе, пошептались. Потомъ вызвали нѣсколько молодыхъ псаломщиковъ, отвѣчавшихъ бойко, но не впопадъ, кромѣ одного ученаго-псаломщика, который вдался даже въ подробное объясненіе «тайны Святой Троицы», и его едва могли остановить.
— Довольно… хорошо.
— Но я долженъ еще объяснить, относительно значенія Св. Духа…
— Будетъ… довольно.
— И тайны безсѣменнаго зачатія…
— Да довольно же! Ступайте!
Псаломщикъ отошелъ съ сожалѣніемъ.
Герману Иванычу становилось все больше не по себѣ. Онъ прислушивался къ вопросамъ и отвѣтамъ, и чувствовалъ себя какъ бы въ дремучемъ лѣсу: ужъ тутъ, дѣло было не въ одномъ служебномъ уставѣ, а въ чемъ-то такомъ, въ чемъ онъ не могъ и разобраться. Впрочемъ, онъ сейчасъ же и утѣшилъ себя: — что не знаю, отвѣчу по разумѣнію. Изъ дьяконовъ не выгонятъ и прихода хуже не найдутъ.
— Ничего… Господь выудитъ!
Вокругъ него уже шептались, что малознающихъ будутъ перемѣщать на худшіе приходы, и лица у всѣхъ были растерянныя, кромѣ дьякона Божедомова, который былъ увѣренъ въ себѣ непоколебимо.
Вызваліи Божедомова.
Вышелъ онъ гордо и на вопросы отвѣчалъ съ оттѣнкомъ даже нѣкоторой важной снисходительности.
— Кто былъ первымъ праведникомъ? — повторилъ свой вопросъ черный священникъ.
Дьяконъ отвѣтилъ не задумываясь.
— Сатанаилъ!
Благочинный даже раскрылъ ротъ въ видѣ буквы о.
— Сатана-а?
Дьяконъ важно подтвердилъ.
— Да!
— Изъ какихъ же это вы святцевъ взяли? — сурово усмѣхнулся о. Леонидъ.
— Изъ книги живота, сирѣчь Библіи.
А рыжій батюшка суетился.
— Пусть объяснитъ, пусть объяснитъ… пусть!
Божедомовъ улыбнулся гордо.
— Всуе объяснять… сіе рѣчено бысть! Когда еще ни неба, ни земли не было, а ужъ нѣмецъ на заборѣ трубку курилъ.
— Что-о? Что-о?
— Какой нѣмецъ?
— Обыкновенный нѣмецъ… который трубку куритъ. А какъ звали, не сказано.
Рыжій батюшка даже взмахнулъ руками отъ негодующаго волненія.
— Да причемъ тутъ нѣмецъ?
— Имѣяй уши слышати, да слышитъ. Сіе притча. Сатанаилъ-то кто? Еще когда ни неба, ни земли не было, а ужъ онъ ангеломъ былъ… кто же первый праведникъ-то?
Невольно всѣ засмѣялись, даже сѣрый батюшка ожилъ и проговорилъ какимъ-то могильнымъ голосомъ, не шевеля губами:
— Вотъ такъ дьяконъ: чорта въ праведники произвелъ!
Но смѣхъ этотъ возросъ до удушливаго хохота, когда дьяконъ на вопросъ:
— Кто виновникъ первороднаго грѣха?
Отвѣтилъ съ важностію:
— Адамъ… и его мадамъ.
И при этомъ смотрѣлъ побѣдоносно.
Но дальше стало уже и трудно имѣть съ нимъ дѣло. Онъ зналъ рѣшительно все и ни передъ чѣмъ не затруднялся, отвѣчалъ обстоятельно, со множествомъ славянскихъ рѣченій, но никакъ нельзя было понять о чемъ онъ говоритъ. Благочинный даже побагровѣлъ и нервно гладилъ себѣ бороду, зажимая ее въ кулакъ и постепенно выпуская. Онъ перебивалъ дьякона просьбою: отвѣтить непосредственно на вопросъ.
— Спрашивайте, — гордо говорилъ дьяконъ, — я все знаю!
— Да вѣдь я же васъ и спра-а-шиваю: для чего-о сходилъ на зе-е-млю Господь нашъ Іисусъ Христо-о-съ?
Божедомовъ презрительно улыбался и съ оттѣнкомъ превосходства и снисходительности начиналъ говорить, что діавіола зовутъ «искій кого поглотити», ибо онъ рыщетъ подобно тати въ нощи. Въ писаніи же сказано: «ржа не точитъ и тать не подкапываетъ».
— Ну, хорошо. А для чего же Христосъ-то сходилъ?
Дьяконъ торжественно поднялъ палецъ.
— Имѣяй уши слышати, да слышитъ!
Его, наконецъ, оставили въ покоѣ.
Онъ гордо удалился и Германъ Иванычъ слышалъ, какъ ученый псаломщикъ, смѣясь, прошепталъ ему.
— Да вы хоть бы сказали: для того-молъ, чтобы тать не подкапывалъ.
Божедомовъ отвѣтилъ презрительно.
— Много будутъ знать!
Германъ Иванычъ притомился, отошелъ въ уголокъ и присѣлъ за толпой на стулъ, предаваясь грустнымъ размышленіямъ о дьяконицѣ, какъ вдругъ въ залѣ поднялся велій шумъ. Вызвали дьякона Ястребова. И какъ только Ястребовъ вышелъ къ столу, онъ положилъ на столъ сложенный въ четверо листъ бумаги и быстро началъ говорить, не дожидаясь вопросовъ, что сынъ его въ могилу сводитъ.
— Да здѣсь не су-у-дъ! — сказалъ благочинный.
— Въ суды-то я подавалъ… черезъ васъ же, — ваше высокоблагословеніе. Двѣнадцать лѣтъ, ваше высокоблагословеніе!
— Здѣсь экза-а-менъ!
— Какой мнѣ экзаменъ… Я лысый человѣкъ! Яко Елисей. И ужъ отъ горя все перезабылъ. Ерусалимскій сундукъ, — ваше высокоблагословеніе… матерно наслѣдство!
Изъ толпы раздался грубый голосъ.
— А кизякъ кто сжегъ?
Дьяконъ обернулся и вспѣтушился.
— Ты воръ! Ты воръ!
— А ты сжигатель!
За столомъ пришли въ волненіе.
Благочинный металъ руками, какъ на шарнирахъ, черный священникъ вскочилъ и грозно кричалъ, чтобы замолчали, но Ястребовъ — отецъ прыгалъ у стола, грозилъ сыну и вопіялъ.
— Иди, или сюда… къ суду!
— Иду!
— Иди, иди, — воръ!
— Иду, сжигатель!
Сынъ выступилъ изъ толпы.
Въ волненіи онъ засучивалъ рукава своей черной рубахи, какъ-бы готовясь къ сраженію, лицо его, круглое какъ блинъ, выражало свирѣпость, на все готовую. Онъ шелъ, твердо ступая пыльными сапогами.
— Отдай мой кизякъ!
А дьяконъ наскакивалъ на него.
— Отдай мой сундукъ!
— Навозъ мой верни!
— Материно благословенье вороти!
Къ нимъ сбѣжались дьякона и псаломщики, ухватили ихъ за руки, благочинный что-то кричалъ, и кричалъ о. Леонидъ, и суетился рыжій батюшка. Кончилось тѣмъ, что пришлось удалить сына изъ комнаты, и дьяконъ тотчасъ остылъ. Ему долго объясняли, что здѣсь собрались по владыкину распоряженію для испытанія низшихъ членовъ клира въ писаніи. Дьяконъ моргалъ глазами и грустно улыбался. Когда-же благочинный задалъ ему вопросъ.
— Кто предалъ Іисуса Христа-а?
Дьяконъ горячо заговорилъ.
— Я лысый человѣкъ, ваше высокоблагословеніе.
— Ну такъ что-о-о же?
У дьякона выступили слезы.
— Мнѣ шестьдесятъ шесть лѣтъ, ваше высокоблагословеніе!
Благочинный совсѣмъ разсердился.
— Я спрашиваю-ю: кто предалъ Іисуса Христа-а?
— Іерусалимскій сундукъ, ваше высокоблагословеніе… матерно наслѣдство… прошу принять мѣру! Всѣ суды прошелъ, ваше высокоблагословеніе… гдѣ правда? Двѣна-а-дцать лѣтъ…
На него махнули рукой.
Наступила торжественная минута для Германа Иваныча.
— Павловскій дьяконъ Коловоротовъ!
Онъ чинно, не спѣша, вышелъ къ столу.
Повернулся, помолился на образъ, затѣмъ поклонился сидящимъ за столомъ каждому въ отдѣльности. Вынулъ свои круглые очки, почему-то дунулъ на нихъ осѣдлалъ ими носъ и воззрился на благочиннаго.
— Готовъ во имя Господне!
Все это было сдѣлано чинно и торжественно.
Духовные даже переглянулись: вотъ, дескать, наконецъ нашли мудреца, съ которымъ будетъ легко. Благочинный сдѣлалъ рыжему батюшкѣ знакъ вопрошать. Рыжій батюшка не спросилъ, а выпалилъ.
— Что значитъ выраженіе: трица-единица?
Дьяконъ посмотрѣлъ съ сомнѣніемъ.
— Троица?
— Да, Троица — Единица.
Дьяконъ подумалъ.
— Троіицу-то я знаю, — задумчиво и медленно проговорилъ онъ.
— Ну?
— Это Саваофъ, и Сынъ его Христосъ, и еще Духъ Святый. А Единицы не знаю… Богъ ее вѣдаетъ, что этотакое! — добавилъ онъ съ скромной наивностью..
Духовные опять переглянулись, и улыбнулись.
Рыжій батюшка опять спросилъ.
— Сколько въ православной церкви таинствъ?
Дьяконъ склонилъ голову и подумалъ.
— Сколько ихъ, въ точности не скажу, а пересчитать могу.
— Считайте.
Дьяконъ поднялъ руку и, загибая пальцы, перечислялъ.
— Крестины, похороны, бракоповѣнчаніе… обѣдня, вечерня, всенощное бдѣніе… и сошествіе на землю Господа нашего Іисуса Христа.
Онъ опустилъ руку.
— Итого семь.
Благочинный развелъ руками и хлопнулъ себя ими, о. Леонидъ сдѣлалъ жестъ негодованія, а сѣрый батюшка внезапно ожилъ и затрясся отъ смѣха.
Дьяконъ поправилъ очки и съ наивностью спросилъ.
— Ништо ошибся… во имя божіе?
— Почему-же, — грубовато спросилъ о. Леонидъ, — сошествіе вы считаете за таинство?
— Непонятно сіе уму человѣческому.
— А развѣ вознесеніе понятнѣе? Или, напримѣръ, сошествіе во адъ? Можетъ-быть, и это таинства?
На это дьяконъ отвѣтилъ уже съ увѣренностью.
— Нѣтъ.
— Да почему-же?
— Вознестись-то легче, ибо и всяка душа человѣка по преставленіи возносится… въ обители райскія… или во адъ спускается съ помощію муриновъ. А какъ Господь-батюшка въ плоть облекся, — непонятно… таинство!
Благочинный нашелъ, что вопросы задаются не по разумѣнію вопрошаемаго, и самъ потянулъ изъ себя длинную ленту вопроса.
— На чемъ пла-а-валъ… да-а… плава-а-лъ Господь на-а-шъ… да-а… Іисусъ Христосъ по озер-у Генисаретскому-у?
Дьяконъ слегка закрылъ глаза, представилъ себѣ рѣку, шнырящія по ней суда, и отвѣтилъ безъ промедленія.
— На пароходѣ!
Отвѣтъ былъ такой неожиданный, что собраніе не выдержало, не выдержали дьякона и псаломщики, поднялся общій хохотъ. Но дьяконъ нисколько не смутился и весело оглянулся.
— Вотъ и хорошо, развеселилъ во славу божію!
Смѣхъ былъ продолжительный, а потомъ рыжій батюшка сказалъ:
— Помилуйте, о. дьяконъ, развѣ-жъ тогда были пароходы?!
Дьяконъ сокрушенно развелъ руками, какъ бы снимая съ себя всякую отвѣтственность.
— Пароходы, — строго сказалъ черный квященникъ, — суть изобрѣтенія прошлаго вѣка. Въ тѣ-же времена люди плавали по просту, на кораблецѣ.
Дьяконъ обрадовался.
— Вотъ вѣрно. А по просту-то и лучше!
Тутъ сѣрый батюшка, стирая платкомъ съ глазъ слезы, выдавленныя смѣхомъ, заговорилъ могильнымъ голосомъ, не шевеля губами.
— А дьяконъ-то мнѣ нравится. А семъ-ка я вопрошу его.
— Вопрошайте, о. Василій.
— Отвѣть-ка, дьяконъ: апостоловъ знаешь?
— Какъ-же не знать-то…
— А въ чемъ ихъ призваніе и чѣмъ они занимались?
На это дьяконъ отвѣтилъ немедленно.
— По спеціальности.
— Какой? — воззрился рыжій батюшка.
— Фома столяръ былъ.
— Откуда это ты знаешь?
— Индѣйскому царю дворецъ строилъ. А Петръ рыбакъ-былъ. А кои, можетъ, портными и сапожниками были, неизвѣстно. Знаю только, что все люди простые и неученые, но чистые сердцемъ своимъ.
— Не то-о, — наморщился благочинный.
И уныло потянулъ свою ленту.
— Не то-о-о… тутъ спра-а-шиваю-тѣ… да-а… почему апостолы-ы… да-а, апостолы-ы… называются апо-о-о-о-столами-и?
Дьяконъ задумался.
— По спеціальности, — повторилъ онъ неувѣренно.
— Ка-ко-о-й?
Дьяконъ чувствовалъ, что взмокъ и первый разъ опустилъ голову. Но тутъ взглядъ его упалъ подъ столъ и ему мелькнула блестящая мысль. Онъ продолжалъ смотрѣть, подъ столъ и ухмылялся.
— Что-о-о же молчи-и-шь? — уныло говорилъ благочинный.
— Да вотъ на сапожки ваши смотрю. Заплаточки-то плохо приспособлены…
Благочинный увелъ ногу подъ рясу и сердито насторожился.
— А тебѣ что-о?
— Да вѣдь я же, — радостно сказалъ дьяконъ, — мастеръ! въ городу у меня, восемь лѣтъ назадъ, на Николаевской улицѣ собственная мастерская была. Я на губернаторшу разъ полусапожки дѣлалъ… съ выкрутасами. Не говорю уже о господахъ военныхъ и купечествѣ, на соборнаго протоіерея, о. Виноградскаго, покойничка, царство небесное, обувь шилъ… а ножка-то у него деликатная, съ мозолью! Такъ онъ бывало надѣнетъ, и окажетъ: мерси, чадо мое! На владыку только не шилъ, доселѣ скорблю…
И дьяконъ лукаво подмигнулъ.
— Хотите, ваше высокоблагословеніе, я изъ этихъ-то сапожковъ вамъ атанде съ канифолью сдѣлаю?
Благочинный смотрѣлъ во всѣ глаза и даже какъ бы растопырился.
— Что-о? Что-о?
— За первый сортъ обсоюжу!
Благочинный нерѣшительно вывелъ ногу изъ-подъ рясы и взглянулъ на сапогъ.
— А развѣ еще мооо-жно-о?
— Товаръ издали вижу… опоекъ добрый. Ежели гамбургскіе союзки наложить, еще вѣкъ проносите.
Дьяконъ поднялъ палецъ.
— Во славу божію!
Благочинный сталъ медленно расцвѣтать улыбкою, ротъ его открывался, какъ бы на шарнирахъ, и оттуда полился медленый, басовитый, отрывистый смѣхъ.
— Хха…хха…хха!
И всѣ духовные за столомъ смѣялись и почему-то посматривали на свои ноги. Сѣрый батюшка совершенно ожилъ, какъ бы воскресъ изъ мертвыхъ, весь дергался и трепыхался на своемъ стулѣ и уже рукой смахивалъ съ глазъ слезы. Рыжій батюшка какъ бы сыпалъ горошкомъ, и суроіво улыбался даже о. Леонидъ. А благо чинный все отрывисто гудѣлъ.
— Хха…хха…хха!
Онъ пересталъ даже напоминать механическую куклу, и рѣчь его оживилась.
— Посто-й, по-стой… чудакъ-дьяконъ! А какъ же экзамены-то? На вопросъ-то отвѣча-й: почему апостолы-ы-ва-зыв-аются апо-о-столами?
Дьяконъ опять лукаво подмигнулъ.
— Да я уже сказалъ: по спеціальности. Вотъ я сапоги умѣю шить… а дьяконъ, Богу служу! И они служили Богу.
— Какъ?
Дьяконъ развелъ руками.
— А ужъ этого я не знаю. Кои можетъ священниками были, кои дьяконами, кои дьячками. Думаю только, что Павелъ у нихъ непремѣнно архіереемъ былъ, потому писалъ очень много: доселѣ его письма по церквамъ читаютъ, вродѣ какъ бы резолюціи, — чтобы жена мужа боялась… и подобное, что во славу божію!
Благочинный уже сталъ напоминать іерихонскую трубу.
— Хха…хха… дово-о-льніо… хорошо-о!
Всталъ и кричалъ:
— Перерывъ! Перерывъ!
И махалъ рукою на дьяконовъ и псаломщиковъ, чтобы они уходили. Дьяконъ пошелъ было за другими, но благочинный сказалъ ему:
— А ты… того-о… оста-а-нься-я!
V.
правитьДуховные окружили дьякона и повели въ столовую, гдѣ въ облакахъ табачнаго дыма онъ увидѣлъ множество духовныхъ перорнъ, смутно рисовавшихся, а у стѣны большой столъ, сплошь уставленный винами и закусками. И когда благочинный, съ любезностью автомата, проводилъ дьякона сквозь толпу къ столу, дорогу имъ, какъ огромная тѣнь, загородилъ невѣроятной вышины священникъ и, воззривши на дьякона съ высоты своей, загудѣлъ какъ громадный шмель, слегка покачиваясь.
— Кого вижду?! Да неужто-жъ… Германъ!
Герману Иванычу пришлось по-козлиному задрать голову кверху, чтобы разглядѣть, кто говоритъ. И онъ въ волненіи и въ радости прокричалъ тоже какъ-то по-козлиному.
— Переверзевъ! Боже мой!
Переверзевъ широко разбросилъ руки, задѣвая сосѣдей.
— Пр-риди… почеломкаемся, Купало!
Дьяконъ тоже разбросилъ свои маленькія ручки, но придти ему было трудно, такъ какъ; по замѣчанію кого-то изъ присутствующихъ, на колокольню можно всходить только по лѣстницѣ. Такъ стояли они нѣкоторое время и смотрѣли другъ на друга растроганно, а вокругъ нихъ грудилась толпа. Наконецъ, колокольня соблаговолила согнуться въ три погибели, и дьякона обдало запахами всевозможныхъ винъ и закусокъ. На минуту онъ какъ бы исчезъ въ массѣ жесткихъ кудрей и въ вихрѣ объятія, даже приподнявшаго его съ пола. Объятія раскрылись и колокольня выпрямилась, оставивъ Германа Иваныча слегка помятымъ и какъ бы во всѣ мѣста контуженнымъ. Потирая бока, онъ говорилъ радостно:
— Откуда? Откуда? И іерей… во славу Божію?
— По чину Мельхиседекову, Купало!
— Да какъ же? Когда? Почему?
Переверзевъ махнулъ рукой, точно зацѣпилъ что-то съ потолка и бросилъ на полъ.
— Всѣ, братъ, пропилеи прошелъ… вотъ и допропи-леился!
Вокругъ хохотали, а Переверзевъ гудѣлъ.
— Выпьемъ… какъ въ прежнія времена, когда во Іордани купался!
И Переверзевъ взялъ дьякона подъ руку и повлекъ его къ столу какъ поваръ пѣтуха на закланіе. Ихъ окружили, и дьяконъ сдѣлался центромъ вниманія: ему предлагали то одну бутылку, то другую, и каждый хотѣлъ ему налить.
Но дьяконъ твердо сказалъ:
— Нѣтъ. Я владыкѣ обѣщалъ не пить!
И торжественно поднялъ руку.
— Я своему слову хозяинъ… во славу божію!
И тутъ же ему пришлось объяснять, какъ это произошло, какъ онъ купался во Іордани и какъ изъ сапожниковъ попалъ въ дьякона. И слушать это было такъ весело, что комната наполнилась хохотомъ и гамомъ, и облака дыма волновались. Въ разсказъ дьякона впутывался Переверзевъ и увѣрялъ, что дьяконъ въ одну прорубь нырнулъ, а въ другую вынырнулъ. Дьяконъ оспаривалъ это, а Переверзевъ сталъ клясться и божиться, что онъ самъ видѣлъ. Тогда дьяконъ вышелъ изъ затрудненія, сказавши, что Переверзевъ былъ тогда въ такомъ состояніи, что все видѣлъ въ двойномъ количествѣ. Переверзевъ впалъ въ задумчивость и съ высоты своей прогудѣлъ:
— А возможно…
Гдѣ-то, сквозь шумъ, слышался тягучій басокъ благочиннаго:
— Въ-ѣ-ра-а!
— Ты что, Иванъ Петровичъ?
— Поди-и-ка сюда-а… я тебѣ восьмое-е чудо свѣ-ѣ-та покажу-у!
— Сейчасъ, Иванъ Петровичъ, — я пельмени додѣлываю
Сѣрый батюшка въ комнатѣ у стола превратился совершенно въ живого человѣка, онъ не отходилъ отъ дьякона, и все похохатывалъ, какъ бы извлекая смѣхъ откуда-то изъ живота, и наконецъ заговорилъ, не шевеля губами, своимъ могильнымъ голосомъ:
— А ты мнѣ, дьяконъ, нравишься… А сшей мнѣ сапоги!
Дьяконъ радостно обернулся.
— Могу… во имя Господне!
Сѣрый батюшка отвелъ дьякона въ сторонку и объяснилъ ему, что сапоги ему нужны особенные, почти круглые, совсѣмъ безъ фасону, ибо ноги его страждутъ и имъ нуженъ покой.
Дьяконъ отвѣтилъ увѣренно.
— Кареты сдѣлаю.
— А то-то… съумѣешь ли?
— Не извольте безпокоиться… не сапоги будутъ, а владыкины покои!
Сѣрый батюшка отъ удовольствія опять сталъ извлекать изъ живота смѣхъ. Дьяконъ почесалъ въ затылкѣ, посмотрѣлъ на него искоса, и осмѣлился:
— Задаточекъ бы…
Сѣрый батюшка мгновенно какъ бы опять превратился въ покойника. Лицо его вытянулось и застыло, онъ закрылъ глаза и произнесъ откуда-то изъ глубины могильнымъ голосомъ:
— Сколько?
— Да сами посчитайте: головки стоятъ три семьдесятъ, а получше и дороже, — объяснялъ дьяконъ профессіональнымъ тономъ, — ну тамъ подошва… поднарядъ нужно, гвозди, то, се. Рублей пять надо-бы…
Постоявъ въ видѣ муміи, сѣрый батюшка медленно открылъ глаза.
— Рупь!
— Да помилуйте… что-же на рупь сдѣлаешь?
Сѣрый батюшка опять закрылъ глаза, на нѣкоторое время умеръ и глухо произнесъ могильнымъ голосомъ.
— Два!
Но тутъ дьякона какъ-бы вѣтромъ унесло въ другую сторону: Переверзевъ подхватилъ его подъ руку и подобно духу бури увлекъ его въ укромный уголокъ. Сѣрый батюшка еще разъ повторилъ могильнымъ голосомъ.
— Два?
Но, раскрывъ глаза, увидалъ передъ собой пустое мѣсто, и нѣкоторое время стоялъ въ недоумѣніи. Переверзевъ-же въ это время въ углу таинственно говорилъ.
— Гляди!
И выставилъ изъ-подъ рясы столпообразную ногу въ широчайшихъ шароварахъ, показывая сапогъ, сплошь состоявшій какъ-бы изъ ранъ, плохо забинтованныхъ, полуоторвавшимися заплатками.
— Можешь?
Дьяконъ впалъ въ недоумѣніе и посовѣтовалъ сдѣлать новые, но Переверзевъ на это сказалъ, что приходъ, у него бѣдный и больше двухъ рублей онъ на это дѣло ассигновать не можетъ. И говорилъ еще, что сапоги ему нужны только для параду, а дома онъ, ради экономіи босикомъ ходитъ, дьяконъ-же по старой ихъ дружбѣ долженъ услужить ему.
— Помнишь, какъ я тебя изъ проруби-то вытаскивалъ? А два рубля хоть сейчасъ получи.
— Ну, — сказалъ дьяконъ, — давай… изъ остатковъ товара такія латки наложу… на пріемъ къ архіерею идти не стыдно.
— Хорошо сдѣлаешь?
— Какъ генералъ-лейтенанту!
Дьяконъ въ ту-же минуту поднялся въ воздухъ и нѣкоторое время какъ-бы носился и погибалъ въ жесткихъ, кустарникахъ и пролеталъ по виннымъ погребкамъ, гдѣ ему въ самое ухо какъ-бы ревѣла буря.
--Вѣдь, я тебя люблю, Купало!
Наконецъ, весь измятый онъ опустился на землю, а Переверзевъ гудѣлъ ему.
— Сейчасъ и сапоги сниму.
— А какъ-же вы…
— А я калоши надѣну.
Сѣрый батюшка ужъ опять вертѣлся возлѣ и говорилъ своимъ мертвымъ голосомъ.
— Три!
Но дьякона уже стали брать на расхватъ.
Батюшки одинъ за другимъ тянули къ себѣ дьякона, совѣщались съ нимъ то публично, то, отведя въ уголокъ.
Одинъ жаловался на тѣсноту въ подъемѣ, другой на какія-то «всемѣстныя нажатія». Не успѣлъ и опомниться дьяконъ, какъ у него уже были кучи заказовъ, приглашеній пріѣхать, что-бы и семейство обшить, а въ карманахъ зазвучало сребро и злато въ такомъ обиліи, что дьяконъ уже не закрывалъ рта въ веселой улыбкѣ и напоминалъ человѣка весьма подвыпившаго. Гдѣ-то достали газетный листъ и ножницы, дьяконъ нарѣзалъ тонкихъ полосокъ, набилъ ими карманъ и принялся снимать мѣрки. Черный священникъ тоже отвлекъ дьякона въ уголъ и говорилъ, что онъ тайкомъ ходитъ на охоту и нужны ему къ сапогамъ длинныя голенища. Но онъ рядился такъ, что измучилъ дьякона: прибавлялъ по гривеннику, по двугривенному, такъ что дьяконъ взмокъ. И все-таки изъ-за рубля разошлись. Потомъ всѣ потянулись къ столу и принялись выпивать, съ шутками и прибаутками. Дьяконъ тоже осмѣлился. Онъ давно уже посматривалъ на сардинки, и поднявши одну на вилку, понесъ ее ко рту… но вразъ остановился, медленно положилъ ее обратно, взялъ остатки газетнаго листа, свернулъ его пакетикомъ и, лукаво мигнувъ духовнымъ, снова подцѣпилъ сардинку.
— Не прегрѣшу.
— На дорогу, что-ли, дьяконъ, запасаешь?
— Нѣтъ, я… дьяконицѣ… она у меня… Слова его потонули въ веселомъ шумѣ.
— Клади, клади еще…
— Бери!
— Вотъ языкъ копченый..
Переверзевъ совалъ ему балыка.
— Прячь… благочинный-то богатый!
У дьякона образовался большой пакетъ и онъ совалъ его въ карманъ, радостно улыбаясь.
— Старуха-то будетъ рада… во славу божію!
Въ это время вышла и матушка.
Она была толстая, румяная, веселая, съ черными глазами, а лицо у нея чуточку въ мукѣ.
— Рекоменду-у-ю, — тянулъ благочинный, — вотъ наа-шъ духовный мастеръ са-а-пожныхъ дѣ-лъ!
— Рада, рада, — любезно говорила попадья, пожимая дьякону руку, — оставайтесь съ нами пельменей откушать… сейчасъ вотъ, какъ экзамены они кончатъ.
— Нѣтъ, спасибо, не могу.
— Остава-а-йся-я, — гудѣлъ благочинный.
— Нѣтъ, — упрямился дьконъ, — мнѣ къ старухѣ надо… она у меня скушливая. Вотъ покупки сдѣлаю, во имя Господне… и домой. Батюшка, — обернулся онъ, — скоро поѣдемъ?
— Да какъ управитесь, о. дьяконъ.
И дьяконъ наотрѣзъ отказался отъ пельменей.
Тогда матушка сказала, что она сейчасъ сваритъ ему хоть тарелочку, и побѣжала въ кухню, и скоро вернулась съ дымящейся тарелкой пельменей. Дьяконъ усѣлся съ ними въ уголокъ къ столу, чинно и скромно кушалъ ихъ, прислушиваясь къ шуму, наполнявшему комнату, а самъ думалъ, что хорошо-бы и пельмени-то захватить дьяконицѣ, да не довезешь ихъ и тутъ-же рѣшилъ разспросить матушку о способѣ ихъ приготовленія, что-бы самому приготовить дьяконицѣ и тѣмъ поразить и порадовать ее. И думалъ онъ такъ-же о томъ, что вотъ какъ хорошо все устроилось: теперь онъ доктора, обязательно самого доктора пригласитъ и на ямскихъ его доставитъ! И онъ запускалъ руку въ карманы, нащупывалъ тамъ деньги, и радостно шепталъ съ набитымъ пельменями ртомъ.
— Господь-то… въ самую точку шепнулъ!
Между тѣмъ шумъ въ комнатѣ началъ принимать характеръ всеобщаго спора, и даже какъ-бы ссоры. Поводъ подалъ рыжій батюшка, который гдѣ-то конфиденціально бесѣдовалъ съ чернымъ священникомъ объ экзаменахъ, находя ихъ совершенно для низшаго причта ненужными и даже смѣшными. На это о. Леонидъ возражалъ, что нисшіе члены клира суть солдаты церковной арміи и должны въ совершенствѣ знать весь церковный, какъ онъ выражался, артикулъ, экзамены-же подвигнутъ ихъ къ его изученію. Отсюда разговоръ перешелъ какимъ-то образомъ къ войнѣ, священники стали прислушиваться и вставлять свои замѣчанія, причемъ Переверзевъ прогудѣлъ какую-то еретическую мысль.
И тутъ-то воспалился споръ.
Шаркая по комнатѣ огромными калошами, Переверзевъ гудѣлъ какъ гигантскій шмель.
— Коли, руби, выворачивай кишки… а для чего-же въ колокола-то трезвонить?
Ему стали шумно возражать, а сѣрый батюшка почему-то принялъ эти слова за личное оскорбленіе, такъ-какъ онъ служилъ когда-то полковымъ священникомъ. Онъ опять сталъ напоминать человѣка внезапно восресшаго, причемъ и руки и ноги и животъ заходили у него какъ-то въ отдѣльности, онъ выбросился пѣтухомъ на середину комнаты, всталъ передъ Переверзевымъ, задралъ кверху голову и принялся выкрикивать въ высоту, гдѣ передъ нимъ сквозъ табачный дымокъ маячила какъ-бы голова Голіафа.
— Не по господню-ли повелѣнію истреблены амаликитяне, филистимляне, аммонитяне…
И онъ перечислялъ рядъ именъ, давно исчезнувшихъ съ земли. А голова все маячила надъ нимъ и какъ-бы два огненныхъ фонаря смотрѣли на него сверху. И вотъ вверху тамъ какъ-бы загудѣла труба на самыхъ низкихъ нотахъ.
— Да вѣдь то было… до Христа! А Христосъ чему училъ?!
Сѣрый батюшка продолжалъ что-то яростно кричать, но его перебилъ черный священникъ. Онъ заговорилъ сурово, строго, раздѣльно, словно рубилъ что-то очень твердое.
— Это вѣрно, что Христосъ сказалъ: нѣсть эллинъ, нѣсть іудей… сирѣчь въ церкви божіей. Но вѣдь воюютъ-то не церкви, а государства!
Переверзевъ гудѣлъ.
— А если государства-то христіанскія? Какъ-же они, проливши кровь, одного и того-же Христа за побѣду колоколами-то благодарятъ?
Сѣрый батюшка все прыгалъ передъ нимъ, какъ веселый покойникъ, потрясалъ и руками и животомъ, и кричалъ какъ-бы откуда-то изъ-подполья, не шевеля губами.
— Вѣдь воюютъ-то народы изъ-за правды… какъ-же имъ за торжество правды Бога-то не благодарить? Правильно говорю я или не правильно?
Онъ оборачивался ко всѣмъ, мелькая, какъ сѣрая ракета.
— Правильно или нѣтъ?
Духовные шумнымъ хоромъ говорили.
— Правильно! Совершенно правильно!
И благочестивый тягуче подтвердилъ.
— Пра-авильно-о, о. Виталі-і-й!
Но какой-то козлиный голосокъ сквозь шумъ кратко произнесъ.
— Неправильно!
Всѣ обернулись и вдали, въ углу за столомъ, увидали дьякона. Откушавъ пельменей, онъ скромно утиралъ платкомъ усы и лукаво подмигивалъ.
— Простите меня, простеца, а только это по моему… во имя Господне… неправильно.
— Молодчина, Германъ, — радостно загудѣлъ Переверзевъ, — а ну-ка, обнаружь свою правильность.
Всѣ къ дьякону придвинулись и съ интересомъ ждали, а сѣрый батюшка очутился впереди и смотрѣлъ на дьякона съ такимъ выраженіемъ, словно говорилъ:
— А ты мнѣ, дьяконъ, нравишься…
Дьяконъ чинно началъ, нисколько не смущаясь обиліемъ чиноначалія.
— Дерутся люди божіи потому, что они искони дракуны и забіяки. А Христосъ-то-батюшка приходилъ мирить ихъ. Сказано было, когда онъ родился: въ человѣцѣхъ миръ и благоволеніе… Въ стары-те годы, въ молодые, я тоже былъ большой дракунъ и забіяка номеръ первый. Бывало, какъ придетъ зима да станетъ ледъ настоящій, и пойдутъ городскіе войной на слобожанъ. Слободка-то на той сторонѣ, городъ-то на этой… народу уймища, стоятъ съ обѣихъ сторонъ, а посреди пустое мѣсто. Тутъ тебѣ руготня, тутъ тебѣ смѣшки, да насмѣшки. Слободскіе кричатъ: — «колокольню съѣли, архіереемъ закусили». А городскіе точно на скрипкахъ пилятъ: — «сало-мышка-кошкодеръ, бар-рабанна нику-у-ра»! Ужъ либо тѣ, либо другіе не стерпятъ, да и ну другъ на друга стѣной. И впереди отъ слободскихъ-то бондарь Вавило идетъ, первый боецъ, человѣкъ тушный и рыжій, не идетъ, а валится, претъ какъ быкъ и глаза на выкатъ, красные, и дышетъ съ хрипотой, и реветъ какъ змѣй-горынычъ: бей! И по глазамъ видать ничего человѣкъ не видитъ, не въ себѣ человѣкъ, только кулачищами машетъ… и передъ нимъ улица. И такъ пройдетъ скрозь, и назадъ пойдетъ, переулки дѣлаетъ… ползетъ позади него народъ и кровь свою снѣгомъ оттираетъ. А по нему-то удары какъ по перинѣ звучатъ, назадъ отскакиваютъ. И былъ отъ насъ, городскихъ, на него аппанентъ, золотыхъ дѣлъ мастеръ, Крюковъ, покойничекъ теперь, царство небесное. Жилистый былъ человѣкъ, какъ изъ стальныхъ канатовъ свитый, по нему-то удары гудомъ гудѣли, а онъ хоть-бы што! Кричимъ бывало: — заступай, Миколаичъ!.. Вотъ и претъ Миколаичъ, руки длинны, до колѣнъ, чуть сутуловатъ, а колѣнки какъ-то врозь, точно крадется. Да тигромъ метнетъ! Взревутъ оба. Тотъ медвѣдемъ навалится. Этотъ зайцемъ шмыгнетъ, да волкомъ набросится. А тотъ, какъ слонъ, тупотитъ! Этотъ змѣей обовьется, сожметъ, да броситъ, да отвалится… а тотъ только какъ дубъ отъ бури покрутится, да и шарахнется, да и придавитъ… а ужъ этотъ гляди на немъ верхомъ сидитъ, да по затылку спринцуетъ. А тотъ, какъ лошадь ломовая лягнетъ, да стряхнетъ его… и опять другъ передъ дружкой стоятъ, только почесываются, — начинай сначала. 'Такъ бывало и разойдутся, ни тотъ ни другой верху не возьмутъ. А ужъ другіе съ ними и не тягаются. Вотъ и случилась разъ бѣда. Повздорилъ Крюковъ съ городовымъ, мордобойно повздорилъ, и чуть его не прикончилъ. И засадили раба божія. Приходитъ воскресенье, бою начинаться, а предводителя нашего нѣтъ! Въ разбродѣ народъ-то, волнуется, а слободскихъ претъ сила несмѣтная: знали они про Крюкова-то, и удумали расшибить насъ. Забоялся нашъ народъ, а я тогда воитель былъ, и взяла меня ажно злоба и тоска. Взобрался я на плечи къ пріятелю, портному Семену Иванычу, да и ну кричать:
— Городскіе люди православные! Неужъ свое мѣсто выдадимъ на поруганье… вали, ребята, на врага, Богъ за насъ!
Съ плечъ-то долой, да впередъ бѣгу, а за мною валъ валитъ, съ крикомъ, съ ревомъ, да столкнулись, да пошла стукатень… гляжу, а прямехонько на меня Вавило претъ кулачищами машетъ, улицу раскладыватъ, глазищи красны, ничего не видятъ. Взыграло во мнѣ сердце… Эхъ, думаю, во имя Бога и святыхъ его! Согнулся, да скокомъ на него, да съ разбѣгу головой въ брюхо… только охнулъ человѣкъ, объ ледъ ударился, да тутъ-же и размякъ, лежитъ, какъ куча мяса, не шелохнется, только брюхамъ тяжело водитъ. Слободски-то увидали, да и разстроились, а наши на нихъ, да и ну гнать… разбили, расшибли; а одного человѣка и на смерть разуважили. Вавило-же въ тѣ-поры захворалъ, и долго животомъ маялся. А меня совѣсть взяла: что-жъ, думаю, изъ-за чего это все? И такъ пошло мнѣ смущеніе, далѣ да болѣ, размышлять я сталъ… и вижу: втунѣ людіе злобу плодятъ, не вѣдомо съ чего, только-што на разныхъ берегахъ живутъ, да удальствомъ своимъ бахвалятся. И жалко мнѣ Вавилу-то. Въ тоску я впалъ… пить зачалъ. И вотъ напало разъ на меня въ такомъ-то видѣ мечтаніе сонное: будто приходитъ ко мнѣ святой, — какой святой не вѣдаю, а будто лицомъ на меня похожъ, вотъ словно въ зеркало смотрюсь… а вокругъ головы сіяніе. И смотритъ онъ будто на меня и плачетъ, горько-прегорько плачетъ, а ни слова не говоритъ… и сгинулъ. Проснулся я, подхватился, да бѣгомъ въ слободку къ Вавилѣ, да въ ноги ему палъ, самъ плачу, а самъ кричу.
— Прости! Прости! Согрѣшилъ предъ тобою!
А онъ къ стѣнѣ отвернулся… съ тѣмъ я и ушелъ.
Да мѣсяца черезъ два поправился онъ, ходить зачалъ, и встрѣчается разъ со мной на толчкѣ, посмотрѣлъ такъ жутко да страшно, да вдругъ подходить и въ поясъ кланяется.
— Прости и ты меня!
И пошолъ.
А я догоняю.
— Вавило, — говорю, — что-жъ ты тогда-то не простилъ? Взглянулъ онъ на меня красными глазищами, хрипитъ. — Ко мнѣ во снѣ святой приходилъ, на тебя лицомъ схожъ… послѣ тебя-то.
Да и зашагалъ отъ меня, точно волъ поперъ.
Да вдругъ опять обернулся, да ко мнѣ, и на глазахъ вижу слезы, обнялъ онъ меня.
— Впрямъ прости, говоритъ, — съ чего мы враги? Дурость въ насъ говоритъ… а вѣдь мы о Христѣ братья!
Такъ мы и помирились во славу божію.
Дьяконъ смолкъ.
А потомъ лукаво подмигнулъ.
— Вотъ и разсудите: что-то пріятнѣе и въ чемъ правильность состоитъ!
Среди духовныхъ поднялся веселый шумъ и смѣхъ, раздались возгласы, что дьяконъ-то разсудилъ правильно. Сѣрый батюшка во время разсказа нѣсколько разъ умиралъ и опять воскресалъ, а теперь совсѣмъ воскресъ и кричалъ могильнымъ голосомъ, не шевеля губами.
— А вѣрно! А ты умный, дьяконъ!
Переверзевъ-же пришелъ въ неистовый восторгъ, кричалъ, что «наша взяла», сбросилъ съ ногъ калоши и, къ ужасу благочиннаго, принялся швырять ихъ въ потолокъ, потомъ бросился къ дьякону, подобно льву рыкающему… и дьяконъ взвился куда-то подъ облака, носился въ невѣдомыхъ пространствахъ, когда-же очутился снова на землѣ, поспѣшилъ, подъ шумокъ, къ выходу.
Ужъ близился сѣроватый вечеръ.
Нужно было торопиться, и дьяконъ быстро зашагалъ къ базару и въ знакомой лавкѣ долго выбиралъ товары: головки, подошвы, гвозди, колодки, шила, дратвы, клей, и много другихъ необходимыхъ предметовъ, и потомъ долго и отчаянно рядился. А когда вышелъ изъ лавки, ужъ и заря потухла, и смутно рисовались люди, тамъ и сямъ еще торговавшіяся у ларей и прилавковъ. Да и людей было ужъ мало, только въ одномъ мѣстѣ базара, въ тѣсномъ проходѣ межъ лавокъ, грудилась толпа съ неистовымъ крикомъ, почти ревомъ, волновалась, какъ-бы расплывалась и опять сливалась. Дьякону показалось, что тамъ кого-то бьютъ, но онъ отнесся къ этому спокойно и, по пути, съ громаднымъ узломъ подъ мышкой направляясь къ доктору, пріостановился и заглянулъ черезъ головы толпы. Поднимались руки и на кого-то опускались, и сначала дьяконъ не могъ разсмотрѣть, — на кого, но вдругъ передъ нимъ мелькнуло знакомое черное лицо и на мигъ огненный глазъ обжегъ его.
И дьяконъ принялся вопить.
— Не троньте его, ребята!.. Это Муринъ! Перекрестите его, онъ разсыпится.
Кто-то рядомъ сказалъ.
— Это коновалъ… онъ у мужика лошадь уморилъ.
Но дьяконъ вопилъ.
— Это бѣсъ! Я знаю его!
Коновалъ метнулъ изъ-подъ черныхъ вѣкъ на него такой багрово-пламенный взглядъ, что дьяконъ въ испугѣ перекрестился и забормоталъ.
— Чуръ, чуръ меня! Разсыпься во имя божіе!
Въ тотъ-же моментъ коновалъ сдѣлалъ такой отчаянный жестъ своими черными руками, что мужики разлетѣлись въ стороны. Онъ бросился на нихъ, расшибъ, разметалъ ихъ и въ три огромныхъ прыжка ускочилъ въ переулокъ. Туда съ гамомъ бросились, но его уже нигдѣ не было.
— Я говорилъ: бѣсъ! — возбужденно кричалъ дьяконъ, — видите, видите, онъ сквозь землю провалился! Онъ у меня чуть дьяконицу не погубилъ… да спасибо, что я хитрый, только курицей отдѣлался…
Мужики благодарили дьякона и говорили, что въ другой разъ они ужъ будутъ знать, пусть имъ этотъ оборотень не попадается; — они его такъ перекрестятъ, что ужъ онъ обязательно разсыпится.
Дьяконъ шелъ по темной улицѣ и бормоталъ.
— Хорошо, что тогда Господь дьяконицѣ-то шепнулъ… здороваго я далъ бы маху!
Достигши цѣли своихъ тайныхъ стремленій, — широкой, новой съ иголочки, земской больницы, — дьяконъ съ душевнымъ трепетомъ и даже съ благоговѣніемъ вошелъ на крыльцо, ступая на носки сапогъ, увидѣлъ блестящую дощечку на двери, надѣлъ свои круглые очки и съ трудомъ разобралъ надпись: «земскій докторъ Валерьянъ Павловичъ Чижовъ».
— Чижовъ? Чижовъ? — задумался онъ, — что это за Чижовъ? Знакомое что-то…
Посмотрѣлъ, нѣтъ-ли звонка, нашелъ его и позвонилъ. Долго не отзывались, а потомъ вышла прислуга и сказала, что докторъ сейчасъ не принимаетъ. Но дьяконъ настаивалъ, приводилъ всякіе резоны и говорилъ, что духовную персону докторъ долженъ принять. Прислугѣ это показалось убѣдительнымъ, она провела дьякона въ темную пріемную и пошла съ докладомъ. Дьяконъ остался въ. темнотѣ, съ своимъ узелкомъ подъ мышкой, скромно стоялъ и думалъ, что его теперь уже не выкурятъ отсюда иначе, какъ съ докторомъ, потому-что его къ этому самъ. Господь привелъ. А въ сосѣдней комнатѣ смутно слышался чей-то недовольный мужской голосъ, а потомъ смѣхъ.
— Какая персона? — спрашивалъ голосъ, — что за персона?
— Духовная-съ… они такъ сказали.
— Ха-ха-ха!.. персона, значитъ? Ну, дай туда свѣтъ, взглянемъ на персону.
Прислуга внесла лампу, поставила на столъ. Сейчасъ-же вышелъ и докторъ.
— Что угодно? Съ кѣмъ имѣю честь?
— Дьяконъ я, дьяконъ… во славу божію. Къ вашей: милости съ покорнѣйшей просьбой.
Дьяконъ поклонился чинно въ поясъ и принялся пространно разсказывать про старуху и про то, что онъ не вѣритъ въ старухины рѣчи, будто у ней душа на кончикѣ свѣта держится, а что во всемъ воля божія, а воля: божія его сюда и привела.
— Воля божія? — поднялъ докторъ брови.
Это былъ упитанный толстякъ, еще молодой, съ лицомъ бритымъ, очень довольнымъ и веселымъ, — когда онъ смѣялся, его щеки превращались въ яблоки.
— Ну, ужъ нѣтъ, о. дьяконъ, — звучно и сочно разсмѣялся онъ, — на эту удочку вы меня не подденете! А меня воля божія заставляетъ здѣсь остаться: у меня больница на рукахъ, мнѣ за сорокъ верстъ скакать некогда.
Дьяконъ пришелъ въ ужасъ.
— Какъ-же такъ… во имя божіе!
— Привезите сюда.
— Можно-ли такого болящаго съ мѣста тревожить… вѣдь я вамъ объяснялъ!
— А самъ я не могу.
И докторъ сдѣлалъ серьезное лицо.
— Чѣмъ еще могу служить?
Дьяконъ въ смущеніи опустилъ голову, посмотрѣлъ, куда-то внизъ, подъ ноги доктору, и вдругъ расцвѣлъ, улыбкою во все лицо.
— Такъ не поѣдете?
— Честью завѣряю васъ, о. дьяконъ, не могу за сорокъ верстъ тащиться… у меня больница на рукахъ… пріемъ. А вы чего смѣетесь?
Дьяконъ еще болѣе расцвѣлъ.
— А позволю себѣ спросить васъ, Валерьянъ Павловичъ, вы не въ нашемъ городѣ учились?
— Да, — сказалъ докторъ, немного удивившись.
— А вы не Павла Миколаича Чижова сынокъ?
— Да, его…
— А не знавали-ли вы на главной улицѣ, на Николаевской, сапожника одного, Германъ Ивановичемъ звать?
— Нѣтъ, — пожалъ плечами докторъ, все болѣе приходя въ недоумѣніе, — былъ тамъ въ городѣ какой-то мастеръ, очень искусный, говорятъ, на отца шилъ, и на меня… помню только, что онъ… вотъ вродѣ васъ, такой-же маленькій, и фамилію даже помню.
— Какую-съ?
— Коловоротовъ.
Дьяконъ зардѣлся.
И положилъ себѣ руку на грудь.
— Онъ!
— Кто?
— Это я и есть Коловоротовъ!
Докторъ смотрѣлъ во всѣ глаза.
А дьяконъ поднялъ руку вверхъ.
— Валерьянъ Павловичъ! Спасите дьяконицу… Всемогущимъ Богомъ клянусь: такіе вамъ сапоги сдѣлаю во имя Господне, — вовѣкъ не износите!
Докторъ всплеснулъ руками и принялся хохотать, — онъ упалъ въ изнеможеніи на стулъ, и еще долго хохоталъ, до слезъ, а потомъ принялся кричать въ другую комнату.
— Душенька!
— Ну, что тебѣ, дружокъ? — лѣниво отозвался женскій голосъ. — У тебя тамъ что-то весело?
— Поди скорѣй, Душенька!
Лѣнивой походкой вышла женщина съ книгой въ рукахъ, полная, красивая, но съ лицомъ очень лѣнивымъ: и улыбнулась она лѣниво и точно каждую минуту готова была упасть отъ изнеможенія.
Докторъ все хохоталъ и, указывая на дьякона, кричалъ.
— Хочешь, сей человѣкъ тебѣ духовныя ботинки сдѣлаетъ?
Женщина взглянула, лѣниво приподняла брови, а дьяконъ гордо сказалъ.
— Могу и ботинки!
— Ха-ха-ха! — раскатывался докторъ, — вотъ-такъ одиссеи въ русскомъ отечествѣ приключаются! Помнишь, ты какъ-то говорила, что ужъ никто тебѣ такіе полусапожки не сдѣлаетъ, какъ шилъ сапожникъ Коловоротовъ, когда ты была дѣвочкой?
— Ну?
— Вотъ! Вотъ… онъ самъ передъ тобой!
Женщина взглянула, удивилась, а потомъ вдругъ оживилась и обрадовалась.
— Въ самомъ дѣлѣ?
— Могу! — хвалился дьяконъ, — я все могу! Все сдѣлаю. Полусапожки желаете? Полусапожки смастерю, всему свѣту на удивленье! Вѣнскія туфли? Парисскій шикъ? Все могу… съ канифолью! Только пусть Валерьянъ Павлычъ къ моей дьяконицѣ съѣздитъ!
Женщина просительно взглянула на доктора.
— Дружокъ…
— Поѣду, — хохоталъ докторъ, — разумѣется поѣду! Непремѣнно! Завтра-же явлюсь! Послѣ пріема тотчасъ отправлюсь… ха-ха-ха!
И докторъ продолжалъ хохотать.
А дьяконъ досталъ круглые очки, осѣдлалъ ими носъ, вынулъ изъ кармана пукъ бумаги и, съ чинно-дѣловитымъ видамъ указавъ женщинѣ на стулъ, опустился на колѣни.
— Позвольте мѣрочку снять!
…Вернувшись домой, батюшка съ дьякономъ узнали очень важную для нихъ новость: умеръ Масленниковъ. Дьяконъ тотчасъ принялся за работу и всю ночь шилъ сапоги, а утромъ, передъ похоронами, настоялъ, чтобы ихъ надѣли на покойника. Родные было противились, но дьяконъ строго сказалъ.
— Мнѣ ихъ смерть заказала… а ей Господь повелѣлъ!
И Масленникова, въ новыхъ сапогахъ, заказанныхъ смертью, хоронили очень торжественно, какъ покойника знатнаго и богатаго. Торжество было въ деревнѣ небывалое, дьяконъ смастерилъ даже что-то вродѣ траурной колесницы, на которой и везли колыхающійся черный гробъ, сначала къ церкви, а потомъ на кладбище… былъ заказанъ и сорокоустъ, какъ мечталъ когда-то дьяконъ.
Между тѣмъ докторъ пріѣхалъ въ тотъ-же день, осмотрѣлъ, выслушалъ, выстукалъ и увезъ дьяконицу съ собой.
Она вернулась черезъ два мѣсяца, по первопутку, и еще опиралась на костыли, но уже смотрѣла, по выраженію дьякона, огурчикомъ. По сему случаю дьяконъ устроилъ великій пиръ, созвалъ сосѣдей, пригласилъ батюшку съ матушкой, а на пиру даже выпилъ отъ радости церковнаго вина и расхвастался.
— Старуха, а старуха! Вотъ видишь… я и смерть перехитрилъ!
Дьяконица взглянула на дьякона.
— Во всемъ свѣтѣ, — сказала она растроганно и тихо, — нѣтъ умнѣе моего дьякона…
Дьяконъ смотрѣлъ гордо.