ДЬЯВОЛЬСКОЕ НАВОЖДЕНІЕ.
РАЗСКАЗЪ.
править
Читатель, бывали-ль вы когда нибудь на Волгѣ во время такъ называемаго водополья, тотчасъ послѣ того, какъ пройдетъ ледъ? Жаль очень, если не бывали. Картина, я вамъ скажу, достойная кисти Айвазовскаго! Мнѣ случаюсь видѣть ее въ этомъ положеніи верстахъ въ десяти отъ губернскаго города N… Тутъ есть имѣніе одного моего пріятеля, къ которому, года три тому назадъ, попалъ я какъ разъ во время разлива. Великолѣпная штука! Волга тутъ и въ обыкновенномъ-то своемъ видѣ чуть не верста въ ширину, а какъ разольется-то, такъ я ужь и не знаю, что это такое — Онтаріо въ нѣкоторомъ смыслѣ! Мѣсто же тутъ со всѣхъ сторонъ открытое, такъ что вверхъ и внизъ по теченію верстъ по крайней мѣрѣ на десять видно — ширь, небо, да Волга — и только Волга… Вода шумитъ и несется передъ вами съ быстротою скаковой лошади, захватывая на пути своемъ все, что только попадется въ ея могучія объятія — разорванные плоты, бревна, доски, запоздалыя льдины, опрокинутыя лодки, а нерѣдко и всплывшее на поверхность мертвое тѣло какого нибудь горемыки-утопленника. Вы смотрите и чувствуете, что у васъ кружится голова, но вмѣстѣ съ тѣмъ грудь ваша дышетъ широко и свободно.
Но, увы! въ тоже самое время совершаются на Волгѣ и такія сцены, которыя совершенно уничтожаютъ въ васъ поэзію этого впечатлѣнія и часто чрезвычайно непріятно потрясаютъ вашу душу. При мнѣ случилось вотъ какое происшествіе. По самой почти серединѣ рѣки неслась огромная ледяная глыба, заваленная соромъ, грязью, навозомъ и всякой гадостью, и на этой глыбѣ сидѣла свинья, здоровеннѣйшее животное — какъ теперь смотрю на нее — и испускала такой неистовый визгъ, что, кажется, въ Саратовѣ было слышно. Какъ она затесалась на эту глыбу — ужь и Господь ее вѣдаетъ; но главное — при этомъ зрѣлищѣ поразило меня необыкновенное физіологическое явленіе: есть русская пословица: «неудастся свиньѣ на небо взглянуть» — помилуйте! свинья, про которую я теперь разсказываю — судороги, что ли, сдѣлались съ ней отъ ужасу… или ужь чортъ ее знаетъ, что такое — но только рыло ея съ такимъ отчаяніемъ было устремлено къ небу, какъ будто она хотѣла сказать: Господи! да что жь это со мной?… да куда жь это я?… Неужто такъ-таки ужь прямехонько въ Каспійское Море?…
Впрочемъ, цѣль моего разсказа заключается вовсе не въ томъ, чтобы воспѣвать Волгу и плавающихъ по ней грязныхъ животныхъ; мнѣ, просто, хочется передать вамъ одно очень любопытное происшествіе, случившееся тутъ въ то самое время, когда я гостилъ у моего пріятеля. Слушайте жь, пожалуйста, что это за происшествіе: недалеко отъ упомянутаго имѣнія жилъ въ то время, а можетъ быть, и теперь еще живетъ одинъ богатый купецъ по имени Демидъ Демидычъ Лубковъ, человѣкъ почтенный и въ губерніи очень уважаемый, такъ что, когда онъ въ свѣтлое воскресенье пріѣзжалъ съ поздравленіемъ къ губернатору, такъ тотъ, вмѣсто заведенныхъ трехъ разъ, цаловался съ нимъ обыкновенно до тѣхъ поръ, пока требовалось перевести дыханіе, а мужики и другая губернская мелочь называли его неиначе, какъ ваше степенство; жилъ же Демидъ Демидычъ въ такомъ отдаленіи отъ города потому, что тутъ скуплено было у него на корню пропасть строеваго лѣсу, которымъ онъ и производилъ значительную торговлю, гоняя его въ плотахъ по Волгѣ. Въ неменьшихъ размѣрахъ торговалъ онъ также и хлѣбомъ, скупая его у сосѣднихъ помѣщиковъ по возможно дешевымъ цѣнамъ и отправляя на баркахъ въ наши безхлѣбныя губерніи. Домъ у него тутъ, на самомъ берегу Волги, выстроенъ былъ такой, что хоть бы и самому губернатору пожить, такъ въ пору. И жилъ тутъ Демидъ Демидычъ лѣтъ ужь никакъ пятнадцать, если не больше, сряду. Замѣчательно то, что дѣдушку его звали Демидомъ Демидычемъ, тятеньку — точно такъ же; самъ онъ, какъ видите, Демидъ Демидычъ прозывался, и, наконецъ, сынъ уже взрослый у него былъ — и этого Демидомъ звали. А замѣчательно это потому, что намекаетъ, по моему мнѣнію, на фамильную твердость характера и на похвальное подражаніе обычаямъ предковъ. И дѣйствительно, твердость характера была у Демида Демидыча непоколебимая. Что же касается до другихъ его нравственныхъ качествъ, то они лучше всего выясняются слѣдующимъ фактомъ: однажды священникъ сосѣдняго села, Дягунина, въ которомъ Демидъ Демидычъ состоялъ прихожаниномъ, говорилъ за обѣдней проповѣдь на текстъ: «удобіе вельблюду въ игольные уши пройти, нежели богатому въ царствіе божіе внити»; Демидъ Демидычъ стоялъ, по обыкновенію, впереди всѣхъ, возлѣ праваго клироса и, слушая эти страшныя для каждаго капиталиста слова, крѣпко почесывалъ за ухомъ — какъ вдругъ витія простеръ къ нему руку и проговорилъ угоржественно: — но не тебѣ страшиться этого, рабе божій Демиде! Велика на землѣ благостныя твоя, и райскія двери давно уже отверзты тебѣ, со всѣми твоими чадами и домочадцами!…
Такъ вотъ-съ тутъ, напримѣръ — возьмите какой вамъ угодно пунктъ на нагорномъ берегу Волги — жилъ этотъ Демидъ Демидычъ, а въ верстахъ въ двухъ отъ него, на томъ же берегу, внизъ по ея теченію, стояла покачнувшаяся отъ ветхости лачужка бѣднаго рыбака, извѣстнаго въ околодкѣ подъ именемъ Кондратьича. Кондратьичъ, это былъ небольшаго росту плѣшивенькій старичокъ, лѣтъ ужь пожалуй шестидесяти, если небольше, но старичокъ довольно еще бодрый, живой; и, какъ всѣ рыбаки, самаго веселаго характера, такъ что хозяйка его, старуха Прохоровна, не стоила въ сравненіи съ нимъ мѣднаго гроша. Несмотря на то, Кондратьичъ былъ ревнивъ, какъ Отело, и любилъ ее до безумія, доказательство — что, бывши уже въ такихъ преклонныхъ лѣтахъ, имѣлъ отъ нея сынишку, мальчика лѣтъ десяти, котораго звали Никешкой, хотя Никешка этотъ и выродился несовсѣмъ-то удачно — съ природнымъ кузовкомъ, или яснѣе сказать, горбикомъ на спинѣ. Кто былъ виноватъ въ этомъ дѣлѣ — Кондратьичъ, Прохоровна, шестьдесятъ лѣтъ, или повивальная бабка — и до сихъ поръ остается покрыто мракомъ неизвѣстности. Дѣло въ томъ, что для всякаго другаго обстоятельство это казалось бы наказаніемъ божескимъ; Кондратьичъ же, напротивъ, не могъ нарадоваться на своего сынишку: по крайней мѣрѣ, говаривалъ старикъ, не возьмутъ хоть въ солдаты, да и рыба, дескать, на увѣчныхъ людей идетъ какъ-то охотнѣе: любитъ рыбка увѣчнаго человѣка.
И дѣйствительно, съ тѣхъ поръ, какъ Никешка началъ помогать отцу въ его промыслѣ, рыба такъ и лезла къ старику въ сѣти, точно ошалѣлая. Да и вообще Кондратьичъ былъ совершенно доволенъ своей скромной долей: ловилъ себѣ рыбку, да продавалъ ее въ городѣ, или по сосѣднимъ помѣщикамъ; на хлѣбъ, на соль, значитъ, у него хватало, а большаго ему и не требовалось. И пословица у него такая была; пообѣдаетъ, бывало, старикъ, помолится Богу, вытретъ бороду: — ну, говоритъ, Прохоровна, поѣли… Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто и видѣлъ, такъ не обидѣлъ.
Вотъ и жили такимъ-то побытомъ Демидъ Демидычъ въ своихъ хоромахъ каменныхъ, а (Кондратьичъ въ своей ветхой избёнкѣ, каждый по своему, мирно и счастливо, — какъ вдругъ врагъ рода человѣческаго — вѣроятно, одинъ изъ водяныхъ, проживавшихъ гдѣ нибудь тутъ же, въ сосѣднемъ омутѣ — обратилъ на нихъ свои ястребиные взоры: «какъ это такъ», подумалъ этотъ зловредный господинъ, вертя хвостомъ и крутя рогами отъ негодованія: «чтожь это я сижу тутъ, точно губернаторъ здѣшній — не знаю до сихъ поръ, что и дѣлается вокругъ меня… Скажите пожалуйста… для Демида Демидыча ужъ и райскія двери настежъ давно отворены! А этотъ Кондратьичъ, старый чортъ, всякій день уху съ черствой коркой хлебаетъ, да еще благодаритъ за это создателя… Представьте, какія нѣжности… Погодите-жь, голубчики, вы еще должно быть въ передѣлкѣ-то у нашего брата до сихъ поръ не были? Я-жь васъ, честные люди, выведу на свѣжую воду! Будь я проклятъ, если не выведу! Я докажу всему крещеному міру, чтобы — такіе же точно грѣховодники, какъ, напримѣръ, и лекарь этотъ, что былъ здѣсь недавно на слѣдствіи, какъ, напримѣръ, и пріятель мой, становой приставъ здѣшній, какъ и судья, и исправникъ, и правитель губернаторской канцеляріи и другіе — прочіе… А то — на! поди, ужъ и райскія двери для него отворены. Ахъ ты чортовъ пасынокъ!… Нѣтъ, братъ, шалишь! атанде, ваше степенство!» Подумалъ такимъ образомъ врагъ рода человѣческаго — и удралъ слѣдующую штуку.
Былъ какой-то праздничный день. Вода на Волгѣ начала уже убывать понемногу, но рѣка бурлила ужасно, потому что погода въ этотъ день была сырая и вѣтряная. Несмотря на это, нѣсколько человѣкъ мужиковъ, наемныхъ работниковъ Демида Демидыча, собрались на берегу, недалеко отъ хозяйскаго дома и, сидя на бревнахъ, во множествѣ сваленныхъ тутъ для связки плотовъ, или такъ называемыхъ погоновъ, глазѣли, отъ нечего дѣлать, на Волгу и калякали между собою о всякой всячинѣ, налегая, однакожъ, болѣе всего на то, что: вотъ-де большой праздникъ сегодня, такъ не грѣшно бы было хозяину и пораспоясаться маленько, да поднести по стаканчику винца рабочему человѣку.
Демидъ Демидычъ тоже вышелъ подышать свѣжимъ воздухомъ и, закутавшись въ шубу, сидѣлъ подъ окнами своего дома на лавочкѣ. Всхрапнуть послѣ обѣда и потомъ провѣтриться — ужь это у него было положено.
Итакъ мужики между собой калякали, а Демидъ Демидычъ сидѣлъ, да позѣвывалъ, крестя себѣ ротъ послѣ каждаго зѣвка по три раза аккуратнѣйшимъ образомъ; какъ вдругъ одинъ изъ работниковъ, бродившій случайно возлѣ самой рѣки, закричалъ во все горло:
— Ей, ребята, бѣги сюда: утопленникъ плыветъ!
— Врешь?! отозвались съ бревенъ.
— Вотъ-те Христосъ — плыветъ!
— Гдѣ?
— Вотъ тутотка, недалечко!
Мужики вскочили и побѣжали къ Волгѣ. Въ самомъ дѣлѣ, по рѣкѣ, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ берега, то скрываясь въ волнахъ, то тяжело колыхаясь на ихъ поверхности, медленно подвигался трупъ утопленника, блѣдная, распухшая голова котораго, съ черной окладистой бородой, страшно сверкала на водѣ, потемнѣвшей отъ висѣвшей надъ рѣкой тучи.
Прежде всего мужики сняли шапки, низко поклонились покойнику и пожелали ему царства небеснаго, потомъ выругались, Богъ знаетъ, по какому побужденію, и затѣмъ шумно принялись разсуждать о томъ, что это — дѣйствительно, утопленникъ, что на немъ есть, должно быть, одежда какая-то, и что онъ плыветъ по рѣкѣ. Пока эти глубокомысленные вопросы рѣшались, трупъ двигался себѣ понемногу впередъ, между тѣмъ какъ волны, которыя вѣтеръ гналъ съ противоположной стороны, незамѣтнымъ образомъ подгоняли его все ближе и ближе къ берегу, на которомъ стояли зрители, и вдругъ онъ глухо ударился головою объ одинъ изъ погоновъ, съ дюжину которыхъ было уже связано какъ слѣдуетъ и спущено въ воду — ударился, повернулся поперекъ и сталъ возлѣ самаго берега. Мужики невольно шарахнули всторону.
— Ахъ ты, Господи! Вотъ не было печали — такъ черти накачали!
— Вотъ оказія-то!
— Ну, дѣло! заговорило нѣсколько голосовъ.
— И какъ это онъ, то-ись, братцы вы мои, словно знаетъ, что тутъ — жилое мѣсто… Вотъ диковина-то!…
— Да, подика-съ ты; вотъ все по середкѣ плылъ, а тутъ… да какъ проворно-то, словно живой человѣкъ… Вѣдь вотъ значитъ, что это онъ себѣ погребенія требуетъ. Ей-богу, право…
— Вѣстимо, могилы ищетъ. Ужь это завсегда, важный покойникъ такъ.
— Ахъ ты, притча какая! Какъ же таперь, ребята?
— Какъ? Ужь неминуче дѣло — хозяину надо сказать.
— Чай спитъ.
— Чаво спитъ? А энто вонъ кто на лавочкѣ-то сидитъ — не видишь?
Мужики замахали шляпами и начали кричать во все горло:
— Е--ой, хозяинъ! Ваше степенство! Слышь, аль нѣтъ? Утопленника пришибло къ берегу! Ступай скорѣича! Ей, ваше степенство!
Надобно же вамъ сказать, что въ этотъ день Демидъ Демидычъ находился въ самомъ скверномъ расположеніи духа. Дѣло въ томъ, что утромъ не удалось ему, вопервыхъ, съѣздить къ обѣдни; тутъ еще прикащикъ разсердилъ его чѣмъ-то, а главное — за обѣдомъ поѣлъ онъ неосторожно холоднаго поросёнка подъ хрѣномъ, да жаренаго гуся съ капустой, а какъ всему крещеному міру извѣстно, что гусь свиньѣ — не товарищъ, такъ они тамъ у него, должно быть, и не поладили между собою; причемъ Демидъ Демидычъ ясно чувствовалъ, что поросенокъ бралъ верхъ надъ гусемъ, ибо на желудкѣ у него происходило такое свинство, что ни на что непохоже, — а Демидъ Демидычъ былъ такой человѣкъ, что если у него на желудкѣ заводилось подобное свинство, то онъ всегда ужь попадалъ въ скверное расположеніе духа, и самъ въ это время готовъ былъ на всякое свинство.
— Господи помилуй! проговорилъ онъ, перекрестившись: — никакъ они кричатъ, что утопленника къ берегу прибило? Поди ты вотъ, съ живыми валандайся, да ужь и отъ мертвыхъ-то тебѣ покою нѣтъ.
Съ этими словами Демидъ Демидычъ всталъ и торопливо пошелъ къ рѣкѣ.
— Гдѣ эвто? спросилъ онъ, не отвѣчая на поклоны работниковъ, снявшихъ передъ нимъ шапки.
— Во, эва! Вишь, борода-те торчитъ, отвѣчали работники: — Все по середкѣ плылъ. Мы думали — пройдетъ, молъ, мимо, а онъ — словно, какъ его пырнулъ кто — забирать, забирать, да головой о бревна и ткнулся.
Между тѣмъ утопленникъ такъ плотно прижался къ берегу, какъ будто чувствовалъ, что это — та самая мать сыра-земля, которая такъ для него требовалась.
— Эхъ-ма! дѣло-то выходитъ тово… неподходящее… Вишь, какой гость пожаловалъ, нежданный, непрошенный… проговорилъ Демидъ Демидычъ, нахмурясь и въ раздумьѣ почесывая бороду, — Ну, да ладно, прибавилъ онъ, оживившись: — отгоните-ка его отъ берега-то, ребятушки. Пущай куда знаетъ, туда и плыветъ, а то — вытащи его, такъ опосля хлопотъ и не оберешься… Съ лекаремъ, да съ становымъ тутъ возжайся… Опросы, да распросы пойдутъ, да слѣдствіе — смотришь: рублевъ во сто серебромъ тебѣ его и вкатаютъ. Мы — тоже вѣдь волки-то травленые. Отгоните-ка, отгоните проворнѣй — мнѣ безъ хлопотъ, да и вамъ безъ грѣха…
— Ну, что-жь, отгонимъ, ребята, коль хозяину этого желательно, заговорили мужики. — Ванюха, вонъ багоръ-те на плоту валяется: слѣзь, толкни его багромъ-те! Да слѣзь, дуракъ! чаво ты!…
— Нѣ… братцы, не стану… Богъ съ нимъ… отвѣчалъ молодой парень, отходя всторону.
— Слѣзай кто нибудь, ребята! Митрій, слѣзай хошь ты, оттолкни! Слышь, Митрій!
— Чаво, Митрій? А у самого рукъ-то знать нѣтъ? Слѣзай самъ, да и толкай, какъ знаешь, а то — Митрій…
— Тебѣ сподручнѣй, голова!
— Толкуй! У меня душа-то тоже, чай, не собачья… грѣха-то на нее принимать…
— Ну, ну, полно перекоряться то, братцы, вступился старшій работникъ, мужичокъ съ козловатой, бобровой бородкой: — слѣзь кто нибудь, оттолкни! Уважимъ хозяина-то, а онъ намъ за это для праздника по стаканчику винца поднесетъ.
— Ладно, ладно! подтвердилъ Демидъ Демидычъ: — только проворнѣй, пожалуйста; а это — я вотъ сейчасъ пойду — куфарка вамъ вынесетъ.
Мужики встрепенулись и пріосанились.
— Да оно — для-ча не оттолкнуть; оттолкнуть можно, сказалъ работникъ, котораго звали Митріемъ, и который увѣрялъ за минуту, что душа у него не собачья: — вѣстимо: мертвый человѣкъ — что пень: хоть толкай его, значитъ, хошь нѣтъ — все едино.
— Да ну, Митюха, полно калякать-то по пустякамъ — полѣзай что ли взаправду!
Митюха почесалъ затылокъ, неохотно спустился съ берега, зацѣпилъ багромъ за платье утопленника, отвелъ его за плоты и толкнулъ въ рѣку. Трупъ отплылъ на нѣкоторое разстояніе, но вдругъ пріостановился, закачался и опять было пошелъ къ берегу, словно какъ и въ самомъ дѣлѣ онъ чувствовалъ, что тутъ и село, и погостъ недалеко, и покойная могилка на этомъ погостѣ; но вторичный толчокъ багромъ снова послалъ его въ рѣку; въ то же время набѣжавшая волна захлестнула его, подхватила и отбросила на нѣсколько саженей всторону; онъ изчезъ на минуту въ водѣ и потомъ быстро поплылъ внизъ по теченію.
— Смотри жь, ребятки, сказалъ Демидъ Демидычъ, убѣдившись, что незваный гость больше ужь не воротится: — у меня чтобъ объ ээтомъ дѣлѣ… ни-ни… ни единому человѣку… а то узнаетъ становой — сохрани Господи! Мнѣ — бѣда, а вамъ — вдвое!
— Ужь въ этомъ, ваше степенство, не сумлѣвайся, отвѣтили дружно работники: — мы тоже, значитъ, сами себѣ не вороги — видомъ не видали и слыхомъ не слыхали — во какъ…
— То-то; всякій самъ себя береги; а насчетъ вина, такъ вамъ сейчасъ куфарка тово…
Былъ до сихъ поръ разстроенъ Демидъ Демидычъ по случаю вражды поросенка съ гусемъ, но теперь разстроился еще болѣе и пошелъ домой туча-тучей. Не то, чтобы его мучило сознаніе того, что онъ поступилъ несовсѣмъ по-христіански, отказавши въ честномъ погребеніи покойнику: настоящій комерческій человѣкъ такими пустяками огорчаться не будетъ, а дѣло вотъ въ чемъ: когда Митюха оттолкнулъ вторично отъ берега утопленника, то Демиду Демидычу, какъ человѣку немного суевѣрному, показалось, будто тотъ необыкновенно насмѣшливо посмотрѣлъ на него правымъ глазомъ и потомъ съ угрозой кивнулъ ему головой.
Между тѣмъ мужики усѣлись опять на бревна и, въ ожиданіи выпивки, принялись калякать о только что случившемся происшествіи.
— Какъ ему, братцы вы мои, въ рѣку-то опять уплывать не хотѣлось, жалобнымъ тономъ заговорилъ молодой парень, котораго звали Ванюхой: — такъ и затрепетался, сердечный, какъ его Митюха багромъ-то пырнулъ.
— Какъ же, малый, перебилъ другой парень: — ужь знамо дѣло, что живой человѣкъ — хлѣба, а мертвый — могилы ищетъ. Отчего жь онъ словно рыбина по водѣ-то плаваетъ? Оттого онъ и плаваетъ, что вода мертваго человѣка ни въ жисть не приметъ. Какъ таперича пузырь у него лопнулъ, такъ онъ сейчасъ и пошелъ кверху, потому — земля еси.
— Ты баешь — пузырь, вступился старшій работникъ: — пузырь тоже вѣдь не у кажнаго человѣка дѣвствуетъ: ежели, примѣрно, человѣкъ невзначай потонулъ, такъ онъ, вѣстимо, его подыметъ, а коли, ежели да онъ самъ потопился, по своей охотѣ, такъ какой хошь будь пузырь, а ужь онъ со дна не пойдетъ, потому — чорту баранъ, значитъ. Вотъ такимъ манеромъ на карачкахъ все и сидитъ на днѣ, обхвативши руками голову.
— Да, поди жь ты, вотъ, думай, замѣтилъ одинъ изъ собесѣдниковъ: — найдетъ же этакій сумракъ на человѣка — знаетъ, что и могилы, и погребенія чрезъ такое дѣло лишится, а идетъ на него. Это что значитъ? Это значитъ, что окаянный путаетъ человѣка.
— И не толкуй, малый!
— Таперь дѣло — прошлое, братцы, а я однова совсѣмъ было въ Волгѣ потопиться хотѣлъ, проговорилъ парень лѣтъ двадцати пяти, съ красивой русой бородкой, упорно молчавшій до того времени.
— Господь съ тобой, Ѳедюша! что ты не въ своемъ разумѣ, что ль, былъ? спросилъ съ участіемъ старшій работникъ.
— Ужь, вѣстимо, не въ своемъ разумѣ. Нешто въ своемъ разумѣ человѣкъ въ омутъ головой сунется? И, то-ись, во какъ: ежели бы въ ту пору да не птица какая-то, плавать бы и мнѣ такимъ же манеромъ по Волгѣ: птица избавила.
— Кака жь это така птица тебя избавила?
— И самъ не знаю, дядя Пахомъ. Видѣлъ, что вылетѣла, примѣрно, птица какая-то, а какая?… мнѣ въ ту пору и день то за ночь казался.
— Отчего жь ты потопиться-то хотѣлъ, Ѳедоръ Кузьмичъ — къ становому, что ли, зачѣмъ потребовали? спросило нѣсколько голосовъ.
— Эко важное кушанье! Сталъ бы я топиться отъ становаго — нѣтъ! а это, когда меня въ некрута хотѣли сдавать; отъ этого, значитъ, и приключилось… Ушелъ я въ ту пору изъ своей деревни верстъ за десять; а зачѣмъ ушелъ — и Господь вѣдаетъ: испужался ужъ, стало быть, шибко. Ушелъ это я, братцы вы мои, изъ деревни; иду зря по берегу — потому у насъ тоже, значитъ, эвта самая Волга течетъ. А день былъ такой-то ясный, ведренный; солнышко такъ и палитъ, по водѣ разсыпается; кругомъ — лѣсъ да поле; никого нѣтъ, только рыба въ водѣ плескается, играетъ, значитъ, другъ съ дружкой. И таково-то мнѣ тошно вдругъ стало…. Эхъ, ты, доля моя горькая! На бѣду породила ты меня, матушка, на свѣтъ божій! А пуще всего, братцы вы мои, молодухи моей жалко мнѣ стало. Это было такъ, какъ незадолго до петрова дня, а мы съ ней только что опосля святой повѣнчались. Вспомню, вспомню это я про нее — такъ инда меня… Эхъ!… Легъ я вотъ такъ-то брюхомъ на траву, надъ самой надъ водой, а кручъ — страшнѣющая; обрывъ подо мною — сажени три, больше, и пришелся, должно быть, надъ глыбокимъ омутомъ, потому — гляжу: вода стоитъ въ этомъ мѣстѣ черная, не шелохнется… Легъ это я, лежу — и такой это, знашь, сумбуръ у меня въ головѣ бродитъ… Эхъ, думаю себѣ: сколько ни живи, а умирать когда нибудь все надоть… Бултыхнуться нешто туда вверхъ ногами, да и концы въ воду! хуже эвтого ужь, молъ, не будетъ… Думалъ — думалъ я такимъ-то манеромъ, и ужь вотъ, ребята, лгать не хочу: аль бо я задремалъ, что ли, лежамши-то, али бо душа-то моя нечистому ужь больно понадобилась — только вижу я, что въ эвтомъ таперича самомъ омутѣ хрустальный дворецъ стоитъ: крыша на немъ, стало быть, серебряная, а стѣны — всѣ изъ литаго золота, и огни это въ немъ вездѣ зажжены: такая лиминація — страсть! Неплоше вонъ, какъ иной разъ въ трактирахъ въ Москвѣ зажигаютъ въ ночное время. И музыка, слышь ты, ужь оченно хорошо наигрываетъ, и подъ эту музыку дѣвки это разные танцы танцуютъ, да все нагишемъ, братцы вы мои, да такія бѣлыя все, да гладкія — такъ и лебезятъ, такъ вьюнами и извиваются… и волосы это у нихъ длинные — во до кѣхъ поръ распущены!… Ахъ ты, въ… жидъ-те дери! Такъ-те, знашь, словно какъ кто нибудь и тянетъ туда за голову. Ужь оченно, значитъ, хорошо-то тамъ кажется. Лежалъ, лежалъ я такимъ манеромъ, и вдругъ такой тоись сумракъ у меня въ головѣ сдѣлался, словно какъ ни отца, ни матери, ни молодухи — никого у меня нѣтъ… Въ ушахъ это заурчало, въ глазахъ — темь; ну! надо вотъ совсѣмъ очумѣть человѣку… Вскочилъ это я, разбѣжался: пропадай, молъ, ты, душа неотпѣтая! Только что хотѣлъ внизъ головой бултыхнуться, какъ вдругъ возлѣ меня что-то: фррр… вжжикъ — какъ заужжитъ, да какъ крикнетъ — такъ, братцы вы мои, меня въ сторону и шарахнуло. Гляжу: а это — птица какая-то, страшнѣющая, большая, пропорхнула, знашь, мимо самой почесь моей головы, взвилась и — ихъ ты! затрепеталась на солнышкѣ. И откуда то-ись взялась эвта самая птица — и до сихъ поръ разума не приложишь. И не случись эвтаго въ ту пору — конецъ дѣлу, потопился бы безпремѣнно! А то ужъ оченно испужала-то она меня, да догадался я хрестъ сотворить. Ну, и какъ то-ись хрестъ сотворилъ, такъ и разумъ назадъ вернулся.
— Ну, парень! Богъ тебя помиловалъ, сказалъ дядя Пахомъ, когда Ѳедоръ кончилъ разсказъ свой: — пыряли бы таперь и тебя вотъ такъ-то, какъ давя Митрій пырнулъ того сердечнаго.
На это Митрій ничего не сказалъ и, нагнувшись, началъ потрогивать на ногѣ у себя сапогъ, у котораго подпоролась немного подошва.
— Какъ же это, Хведоръ Кузьмичъ, отъ некрутчины-то тебя ослобонили, спросилъ одинъ изъ работниковъ.
— Какъ ослобонили? Вѣстимо — какъ: продали въ ту пору корову, да теленка продали, свезли въ городъ, что слѣдовало, ну — и забраковали, дай Богъ имъ здоровья!
— Какой же это изъянъ въ тебѣ нашли? волосы, что ли, ужь больно кудрявятся?… засмѣявшись перебилъ тотъ же парень.
— Стало нашли, коли лба не забрили. А все — лекарь въ ту пору — померъ таперь, дай Богъ ему царство небесное! бядовый былъ, Михайла Андреичъ: всталъ на томъ, что серче, говоритъ, у него не на мѣстѣ, да печенка маненько попорчена. Съ тѣмъ и отпустили.
— Ахъ, ты… чортъ… ну… ужь сказать — что бядовый… дружно засмѣялись Ѳедоровы товарищи.
Въ это время работница Демида Демидыча показалась у калитки хозяйскаго дома со штофомъ-въ рукахъ. Мужики встрепенулись; кто кашлянулъ значительно, кто ласково погладилъ бороду, кто подмигнулъ плутовскимъ образомъ другъ другу; на одного только Дмитрія появленіе штофа не произвело, почему-то, особеннаго впечатлѣнія. Увидѣвши работницу, онъ всталъ и вошелъ всторону, размахивая своимъ халадаемъ.
— Митюха! куда жь ты, рази не видишь? закричало нѣсколько голосовъ.
— Нѣ… ребята, не стану, отвѣчалъ Митюха, не оборачиваясь.
— Митюха, да что ты ошалѣлъ, что ли, ступай!
Но Митюха только махнулъ рукой и, почесывая голову, пошелъ вдоль по берегу.
Утопленникъ, такъ безбожно прогнанный Демидомъ Демидычемъ, и по милости котораго товарищи Дмитрія начали теперь справлять праздничный день, какъ слѣдуетъ, плылъ между тѣмъ внизъ по теченію. Жилья тутъ до самой лачуги Кондратьича никакого не было. Волны, ходившія широкими грядами по рѣкѣ, несли его быстро впередъ, и онъ плылъ между безмолвными берегами попрежнему, то раскачиваясь на волнахъ, то стукаясь своей безобразной головой о плывшія рядомъ съ нимъ бревна, чуждый всему живущему; по временамъ только бѣлыя чайки, или рыболовы, какъ называютъ ихъ въ тѣхъ мѣстахъ, носившіяся надъ рѣкой и высматривавшія себѣ добычу, распластавъ свои серебристыя крылья, неподвижно останавливались надъ нимъ въ воздухѣ и смотрѣли на него съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Погода начала между тѣмъ понемногу разгуливаться: вѣтеръ стихъ, проглянуло солнышко, и рѣка сдѣлалась замѣтно спокойнѣе. Въ это время утопленникъ находился уже въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ жилища Кондратьича. И ужь былъ ли то простой случай, или въ мертвомъ человѣкѣ, въ самомъ дѣлѣ, сохраняется нѣчто такое, что заставляетъ его искать себѣ честной могилы — но только, подплывая къ избушкѣ стараго рыбака, нашъ неотпѣтый горемыка очень замѣтно, какъ живой человѣкъ, опять началъ забирать все ближе, да ближе къ берегу…
Въ это время Кондратьичъ, Прохоровна и горбатый Никешка, соскучившись сидѣть въ избѣ и обрадованные тѣмъ, что надворѣ немного выяснѣло, тоже вышли на берегъ съ цѣлію поглазѣть въ свою очередь на рѣку. Старичокъ и старуха сидѣли рядкомъ на опрокинутой лодкѣ, а Никешка бѣгалъ по берегу, собирая разные черепочки, кремешки и плоскіе камушки и искуснѣйшимъ образомъ пуская ихъ по водѣ рикошетомъ — что на простонародномъ языкѣ имѣетъ техническое названіе: печь блины.
Вдругъ Кандратьичъ привсталъ съ своего мѣста и, засторонивши глаза ладонью, внимательно начать смотрѣть на рѣку.
— Никешка! крикнулъ старикъ: глядика-съ — глаза-те у тебя повострѣе — никакъ это утопленникъ плыветъ?
Никешка присмирѣлъ и въ свою очередь устремилъ на рѣку свои умные, каріе глазёнки.
— Ахъ, тятька! протянулъ онъ, разинувъ ротъ отъ удивленія: — и то знать — утопленникъ! Эва, эва! братцы вы мои… Мамушка, глядикось!
Кондратьичъ, Никешка и Прохоровна столпились возлѣ самой рѣки и съ любопытствомъ стали смотрѣть на утопленника, который между тѣмъ все забиралъ ближе къ берегу, все забиралъ — и вдругъ неподвижно остановился въ береговой выемкѣ, гдѣ Кондратьичъ держалъ обыкновенно свою лодку.
Никешка въ испугѣ схватился за отцовскій кафтанъ. Прохоровна ахнула и, крестясь, начала творить молитву. Старый рыбакъ тоже было сначала немного сконфузился, но какъ онъ въ этотъ день не ѣлъ ни гуся, ни поросёнка подъ хрѣномъ, а похлебалъ, по обыкновенію, только ушицы, такъ вѣроятно отъ этого настроеніе мыслей было у него гораздо гуманнѣе, нежели у Демида Демидыча; правда, что долго онъ ахалъ, кряхтѣлъ и переминался съ ноги на ногу, въ раздумьи почесывая то шею, то поясницу и не зная, на что ему рѣшиться въ такомъ критическомъ случаѣ, но чувство справедливости взяло наконецъ верхъ.
— А что, старуха, обратился онъ къ Прохоровнѣ: — какъ, знать, не ахай, а гостя-то вѣдь придется на берегъ выволакивать.
— Касатикъ! вскрикнула съ испуганнымъ видомъ Прохоровна: — что ты это? али разуму у тебя нѣту-ти, что самъ на себя хочешь бѣду накликать? Пырни его чѣмъ нибудь опять въ рѣку-то, благо люди не видятъ. — Бѣда вѣдь!… прибавила она шопотомъ, царапнувъ старика по кафтану своими костлявыми пальцами.
— Пырнуть? Глупая ты баба — во что!… Я пырну, другой пырнетъ — такъ онъ, опосля того, и будетъ мыкаться но Волгѣ-то безъ погребенія? Нѣ, старуха, и не смушшай лучше, и грѣха экаго не возьму себѣ на душу на старости лѣтъ.
— Засудятъ! шептала старуха, опять царапнувъ его ногтями.
— Коли засудятъ? судятъ за худыя дѣла, а я рази худое дѣло дѣлаю?
— Въ острогѣ сгніешь!
— Небось, Господь и батюшка, святой Микола, не попустятъ.
Съ этими словами Кондратьичъ схватилъ валявшійся возлѣ лодки багоръ и принялся няньчиться съ утопленникомъ.
— Не дури, говорятъ, кричала Прохоровна.
Но старикъ не слушалъ. Долго возился онъ съ тяжелымъ, какъ камень, и страшно распухшимъ трупомъ, кашляя, кряхтя и надрываясь изо всѣхъ силъ. Къ счастію, вода въ этомъ мѣстѣ была почти ровна съ берегомъ, и хотя послѣ долгихъ усилій, но старику удалось таки вытащить его изъ рѣки. Когда главное дѣло было кончено, Кондратьичъ отволокъ его къ сторонкѣ, на нѣсколько саженей отъ воды и чинно уложилъ на траву.
Это былъ трупъ человѣка большаго роста. По костюму и по наружности чрезвычайно трудно было рѣшить, къ какой общественной кастѣ принадлежалъ этотъ человѣкъ. У него была, какъ я уже сказалъ, густая, черная и при жизни, должно быть, очень красивая борода; на указательномъ пальцѣ правой руки сверкалъ довольно массивный золотой перстень; на немъ былъ надѣтъ коротенькій дублёный полушубокъ, застегнутый наглухо и подпоясанный черкескимъ ремнемъ съ красивымъ чеканнымъ серебрянымъ наборомъ; далѣе — брюки изъ темнаго трико сверхъ обыкновенныхъ нѣмецкихъ сапогъ и суконный сюртукъ, полы котораго были видны подъ полушубкомъ. Могъ это быть какой нибудь купеческій прикащикъ, или управляющій какого нибудь богатаго барина, а пожалуй и настоящій баринъ — Господь его вѣдаетъ. Видно было только, что въ Волгѣ онъ погостилъ таки порядочно, пожалуй, что даже и прозимовалъ въ ней и всплылъ вовремя водополья, вслѣдствіе того, что у него давно уже лопнулъ пузырь, какъ справедливо замѣтилъ давича одинъ изъ работниковъ Демида Демидыча.
Между тѣмъ какъ Кондратьичъ и Прохоровна, которая и сама начала теперь принимать нѣкоторое участіе въ утопленникѣ, разглядывали, да разсматривали своего нежданнаго гостя, да рѣшали всѣ эти вопросы каждый по своему, Никешка, хоть и уродецъ, но мальчишка шустрый и сметливый, сидѣлъ на корточкахъ возлѣ утопленника и, замѣтивши у него на шеѣ, подъ воротникомъ, какой-то ремешокъ, ужасно заинтересовался этой штукой и началъ понемногу его оттуда вытаскивать; но какъ ни бился, никакъ не могъ овладѣть своей добычей. Понявши наконецъ, послѣ долгихъ соображеній, что къ ремешку должно быть что нибудь привязано, и что ремешекъ не вытаскивается оттого, что утопленникъ очень плотно застегнутъ, онъ отстегнулъ верхнюю пуговицу полушубка, потянулъ — и вдругъ вытащилъ какую-то штуку изъ крѣпкой тюленьей кожи, что-то въ родѣ дорожной сумки, довольно тяжелую, плотно запакованную и перекрученную крестъ-на-крестъ тѣмъ же ремнемъ.
— Тятька! глядико-съ, что у утопленника-то! закричалъ онъ, показывая ее отцу.
— Чаво ты балуешь, пострѣлъ, не замай! крикнулъ въ свою очередь Кондратьичъ, вырвавъ изъ рукъ Никешки его находку; но, взглянувши на нее, заинтересовался и самъ неменѣе мальчика. — Ишь, штука-те и взаправду какая, проговорилъ онъ, разсматривая ее и тряхнувъ раза два надъ ухомъ: — ишь звенитъ, должно быть съ деньгами… однако надо ее спрятать, а то не снялъ бы кто, оборони Богъ.
— Распутай перьва, касатикъ, погляди, что тутъ, перебила Прохоровна, осторожно оглядѣвшись по сторонамъ.
— Это — не наше дѣло, старуха, возразилъ строго Кондратьичъ: — есть тутъ что, или нѣтъ; наше дѣло — сдать съ рукъ на руки становому, да и — квитъ дѣлу.
— Старый, може и вправду деньги… таинственно прошептала Прохоровна, царапнувъ его, по обыкновенію, пальцами.
— А и деньги — не наше дѣло. Мертвецкія деньги въ прокъ не пойдутъ.
— Дури опять! все равно — становой выкрадетъ.
— И Господь съ нимъ! Пущай кто хошь беретъ, а наше дѣло — чтобы сохранно было.
Кондратьичъ хотѣлъ было тотчасъ же бѣжать къ становому, который имѣлъ свою резиденцію верстахъ въ трехъ отъ него, въ извѣстномъ уже читателю селѣ Дягунинѣ, но какъ начинало уже замѣтно смеркаться, то онъ и отложилъ это дѣло до завтрашняго утра.
Затѣмъ Кондратьичъ отыскалъ у себя на дворѣ худенькую цыновку и бережно прикрылъ ею покойника, изъ опасенія, чтобъ его не обнюхали собаки, или не забидѣла бы какая нибудь ночная птица. Собакъ онъ, впрочемъ, не шибко опасался, потому что жилья кругомъ его не было на далекое разстояніе. О волкахъ и подавно не было слышно. Успокоенный съ этой стороны, старый рыбакъ ушелъ потомъ съ своими домашними въ избу и, поужинавши, чѣмъ Богъ послалъ, помолился Богу, забрался съ Никешкой на полати и расположился на сонъ грядущій.
Вскорѣ послѣдовала имъ и Прохоровна. Управившись съ горшками и чашками и нащепавши на утро лучины, старуха погасила огонь и залегла въ свою очередь на печь, гдѣ у нея было устроено постоянное логовище зимою и лѣтомъ, — и въ избушкѣ Кондратьича сдѣлалось душно и темно, какъ въ могилѣ.
Надобно вамъ сказать, что вопреки существующему убѣжденію, будто старые люди всѣ почти, безъ исключенія, подвержены безсонницѣ, Кондратьичъ и Прохоровна спали всегда необыкновенно крѣпко, какъ древніе израильтяне; на этотъ же разъ, странное дѣло, не спалось что-то ни тому, ни другому. Прохоровна безпрестанно шуршала все чѣмъ-то на печкѣ, кряхтѣла, охала, почмокивала языкомъ, да произносила вполголоса разныя божественныя слова. Кондратьичъ, въ свою очередь, тоже все почесывался что-то, да ворочался съ боку на бокъ.
— Кондратьичъ, али не спишь, касатикъ, заговорила наконецъ старуха.
— Да прислушиваюсь — жучка вонъ на кого-то все лаетъ… зѣвнувъ отвѣчалъ Кондратьичъ.
— Жучка лаетъ? Да должно бурлаки лѣсъ гонятъ по Волгѣ, вотъ она и лаетъ; а то може и на мѣсяцъ лаетъ. На кого тутъ лаять… Кондратьичъ, а Кондратьичъ!
— Ась?
— Погляди, касатикъ, что это въ сумкѣ-то у утопленника завязано — размотай, погляди!
— Сказано — не наше дѣло!
— Погляди, болѣзный, послушай моихъ глупыхъ рѣчей. Я вотъ и таперь задремала маленько — то и грезится, что тамъ деньги лежатъ.
Старикъ молчалъ, да покашливалъ.
— А? Кондратьичъ, соколикъ, погляди! повторяла старуха умоляющимъ голосомъ.
Но вы вѣрно понимаете, читатель, что Кондратьичу не спалось рѣшительно по тому же самому, почему и Прохоровнѣ. Старика тоже сильно подмывало заглянуть въ таинственную сумку, но только, какъ мужчинѣ, ему хотѣлось выдержать немножко характеръ.
— Эхъ, старуха, не хотѣлось бы мнѣ…. совралъ онъ, поднимаясь съ своего ложа: — не слѣдовало бы… ну, да ужь — такъ и быть, слѣзай, вздуй огонь.
Черезъ пять минутъ затрещавшая въ свѣтцѣ лучина весело освѣтила закоптѣлую избушку стараго рыбака. Кондратьичъ слѣзъ съ полатей, снялъ со стѣны сумку, которую съ вечера повѣсилъ на гвоздикъ, чтобъ она попросохла немного, подошелъ къ столу и принялся ее разматывать. Оказалось, что это была не сумка, а большая, плоская жестянка, обтянутая сверху тюленьей кожей и съ крышкой, которая такъ глубоко и плотно была на нее насажена, что Кондратьичъ насилу могъ снять ее.
Желая поскорѣй удовлетворить мучившему его любопытству, старый рыбакъ перевернулъ ее вверхъ донышкомъ, тряхнулъ и невольно выбросилъ изъ рукъ, когда изъ нея выскочила толстая пачка новенькихъ, радужныхъ ассигнацій и брякнуло на столъ по крайней мѣрѣ съ пригоршню золота, загорѣвшагося какъ жаръ при яркомъ свѣтѣ лучины.
Нѣсколько времени старшій наши стояли, какъ очарованные. Кондратьичъ ища присѣлъ, ноги у него такъ и тряслись, а Прохоровна, какъ стояла, разиня ротъ и протянувши впередъ свои крючковатые пальцы — такъ и осталась. Старикъ опомнился первый.
— Ха…. эво-съ чаво… старуха… и вправду деньги! вскрикнулъ онъ, захохотавъ глухимъ, сдержаннымъ хохотомъ.
— Касатикъ ты мой! ахнула Прохоровна.
— Нишни! (и старикъ тревожно оглянулъ избу) Никешка-то спитъ, аль нѣтъ? Увидитъ, да выболтаетъ кому по глупости — бѣда!
— Спитъ должно. Слышь, сопитъ, отвѣчала старуха.
— То-то, спитъ ли?
— Спитъ.
Но Никешка не спалъ и во всѣ глаза смотрѣлъ съ полатей на эту сцену, смутно сознавая, что отецъ и мать нашли деньги у утопленника. Старики въ попыхахъ этого и не замѣтили.
— Глядика-съ, золота-те что… а?.. старуха?.. А бумажки-те все какія — сто рублевъ кажная… продолжалъ старикъ сдержаннымъ голосомъ, не зная, за что ему сначала взяться — за кучу разсыпанныхъ на столѣ полуимперіаловъ, или за лежавшую передъ нимъ пачку ассигнацій, которыя точно въ конторкѣ сохранились въ герметически закупоренной жестянкѣ и только лишь поотсырѣли немножко.
— Поди-ка, рублевъ съ тысячу будетъ? шептала старуха, царапая старика пальцами.
— А вотъ погоди; сочтемъ, такъ узнаемъ… Постой… чу!.. никакъ опять жучка брехаетъ?… Чтобъ на бѣду въ оконце не заглянулъ какой лѣшій?..
Старикъ торопливо приподнялъ оконце, просунулъ въ него голову и зорко посмотрѣлъ во всѣ стороны.
— Оборони Господи! проговорилъ онъ, осторожно опуская опять раму.
— Кому быть? Рази шальной какой будетъ шляться въ ночную пору? успокоивала его Прохоровна.
— Ну, гляди же, чтобы Никешка тово… Кондратьичъ сѣлъ за столъ и схватился дрожащими руками за золото.
— Кольки? спросила старуха, когда онъ разложилъ его на ровныя кучки.
— Много, старуха… штукъ полсотни… оченно много, отвѣтилъ Кондратьичъ, принимаясь считать бумажки, раскладывая ихъ одну за другой на столѣ и разглаживая своими морщинистыми ладонями. — Ну, во — колько… гляди… продолжалъ онъ, задыхаясь отъ волненія: — однихъ сотенныхъ двадцать бумажекъ, да десять въ пятьдесятъ рублевъ, да четвертныхъ десять… охъ, инда жутко, старуха… бѣда! допытаются…
— Будя съ тысячу-то, аль нѣтъ?
— Кака те тысяча… да тутъ ихъ… ты гляди глазами-то… кака тысяча… И старикъ опять глухо захохоталъ. — Только мотри ты, прибавилъ онъ, собирая со стола деньги и опять укладывая ихъ въ жестянку: — языкъ не вздумай чесать… слышь? не токма кому — попу надуху не сказывай — пропадемъ!
— Касатикъ!…
И старуха начала успокаивать старика и проклинать и глаза, и языкъ, и душу, и весь бренный составъ свой въ случаѣ, если она скажетъ объ этомъ хоть одной живой душенькѣ; между тѣмъ старикъ, закрывши жестянку, замоталъ ее опять ремнемъ и началъ топтаться по избѣ, смекая въ умѣ, куда бы ему засунуть ее посохраннѣе — въ сундукъ, за печку, или въ пустую корчагу. Вдругъ онъ плюнулъ, перекрестился и проговорилъ, со страхомъ осматриваясь по сторонамъ.
— Господи Іисусе Христе! Да чаво жь это я, старуха?.. Да никакъ меня совсѣмъ ужь тово… лукавый опуталъ? Вѣкъ доживаемъ… того гляди — на погостъ снесутъ насъ съ тобой, а мы хотимъ чужимъ добромъ овладѣть… да можетъ это деньги-то сиротскія, горючими слезами оплаканныя… а? Нѣтъ, старуха, какъ хошь, а я сдамъ ихъ становому съ рукъ на руки.
— И не болтай, старый, накинулась на него Прохоровна, которая и вообразить не могла разстаться съ такими деньгами: — не дамъ я тебѣ экое непутное дѣло сдѣлать. Богъ глупому человѣку счастье посылаетъ, а онъ, на-ка поди, рыло воротитъ… Чай все едино — въ чужія-то руки достанутся… Подай сюда, я въ сундукъ спрячу!
— Нѣ… старуха, и не смущай, не возьму грѣха на душу.
— Подай, говорятъ — силой возьму! Вотъ-те святая пятница, силой возьму!
Съ этими словами Прохоровна, какъ кошка, бросилась на Кондратьича и начала отнимать у него жестянку. Тотъ не давалъ. Оба закашлялись и стояли, согнувшись другъ предъ другомъ и крѣпко уцѣпившись за нее руками.
— Не замай… кх-кх… я-те сказалъ… кх-кх… одно слово… кх… не дамъ… слышь… кх-кх-кх… усиливался проговорить Кондратьичъ.
— Вотъ-те… кх-кх… святая пятница… кх-кх… побожилась… кх-кх… лучше… кх… волей отдай… кх-кх-кх… хрипѣла Прохоровна.
— Уймись… кх… всѣ руки перецарапала… кх-кх… вѣдьма стар… кх-кх-кх… колону… вотъ те… кх-кх… Христосъ колону!..
— Хошь до смер… кх-кх-кх… убей… кх-кх… а ужь… кхкх-кх…
— Провались ты… кх-кх-кх…
— Побожилась… кх-кх-кх…
Но тутъ припадокъ удушья до того овладѣлъ стариками, что ни тотъ, ни другая не могли ужь произнести ни слова и только стояли другъ предъ другомъ въ прежнемъ положеніи и надрывались отъ кашлю… Наконецъ, Прохоровна не выдержала, выпустила изъ рукъ жестянку и, продолжая кашлять, повалилась на лавку. Кондратьичъ этимъ воспользовался, сунулъ въ лахань горѣвшую въ свѣтцѣ лучину, влѣзъ опять на полати и улегся на своемъ мѣстѣ, положивъ соблазнительную жестянку подъ голову. Черезъ нѣсколько времени улеглась и Прохоровна. Нѣсколько времени старики все еще продолжали кашлять, перебраниваясь понемногу между собою, но напослѣдокъ угомонились, и въ избѣ снова воцарились мракъ и молчаніе.
Но вѣдь недаромъ же врагъ рода человѣческаго затѣялъ всю эту исторію и не на вѣтеръ же похвалился онъ сшутить какую-то шутку съ Кондратьичемъ. Хоть въ писаніи и сказано, что онъ есть ложь и отецъ лжи, но читатель сейчасъ увидитъ, что держитъ онъ иногда и честное слово. Старикъ не спалъ и чувствовалъ, что словно червякъ какой ворочается у него подъ черепомъ. Дѣло, впрочемъ, понятное: будьте вы честны, какъ самъ Гарибальди, но попробуйте, положите себѣ подъ подушку кучку золота, да порядочную пачку радужныхъ ассигнацій — такъ нѣтъ, господа, увѣряю васъ, что не заспится вамъ, ужь никакъ не заспится…
Кондратьичъ лежатъ навзничь, растопыривши передъ собой всѣ десять пальцевъ, хотя въ темнотѣ ихъ и не видно было, и усиливался смекнуть по этому инструменту: въ полсотнѣ полуимперіаловъ, въ двадцати сотенныхъ бумажкахъ, въ десяти полусотенныхъ и въ десяти четвертныхъ — сколько будетъ всѣхъ денегъ? Онъ считалъ какъ-то по погтямъ, по суставамъ и по ямочкамъ на верхнемъ сгибѣ, считалъ и рублями, и копейками, и десятками рублей; но — что вамъ угодно — не давалась ему эта ариѳметика — да и кончено дѣло. Ассигнаціи-то, какъ человѣкъ, видавшій на своемъ вѣку деньги, если хотите, онъ и сосчиталъ съ горемъ пополамъ, но какъ только доходило до золота — баста — хоть отказывайся! Но диковиннаго и тутъ опять таки ничего нѣтъ: я — и не Кондратьичъ, а дай мнѣ сосчитать въ настоящее время полсотни червонцевъ — растеряюсь, ей-богу растеряюсь, потому что лѣтъ восемь ужь никакъ и понятія объ нихъ не имѣю — забылъ, что это и за монета такая… Но дѣло-то вотъ въ чемъ: вѣдь ужь Кондратьичъ рѣшился, кажется, представить становому эти деньги; что жь ему за нужда была считать съ такимъ трудомъ чужую собственность? Вопросъ этотъ и самому ему не одинъ разъ приходилъ въ.голову, но, вмѣсто отвѣта, онъ незамѣтнымъ образомъ начиналъ раскидывать своими грѣшными мыслями, какъ бы они съ Прохоровной отлично зажили на эти деньги: «и коровёнку бы купили мы съ ней, думалъ старикъ, и лошадёнку бы завели, и избёнку бы справили, и работника бы принаняли, потому старымъ костямъ и отдохнуть бы не мѣшало маленько» — и въ первый разъ въ жизни доля его казалась ему горька и бездольна… Потомъ корявые пальцы его опять превращались въ червонцы — и онъ пять принимался считать по ногтямъ и суставамъ. Долго маялся такимъ образомъ Кондратьичъ и самъ не замѣтилъ, какъ мысли его остановились наконецъ на вопросѣ: ужь, полно, отдавать ли деньги-то становому? Не послушаться ли старуху-то?.. И вотъ я знаю много господъ, которые не вѣруютъ въ симпатію: не успѣла мысль эта мелькнуть въ умѣ Кондратьича, какъ Прохоровну точно кто нибудь толкнулъ подъ бокъ. Старуха живо вскочила съ своего мѣста, влѣзла на полати и подползла на локтяхъ къ Кондратьичу.
— Чаво еще? спросилъ тотъ съ притворной досадой.
— Кондратьичъ! не серчай, касатикъ! прошамніила Прохоровна, гладя его по головѣ своими крючковатыми пальцами и подбираясь къ нему поплотнѣе: — ну, прости, коли чѣмъ досадила… Чай, для тебя же все, не лиха тебѣ желаючи… послушаешь меня — самому послѣ слюбится.
— Страшно, лебедка, денегъ-то ужь больно много… Вотъ и таперь считалъ, считалъ — и разума не приложишь.
— Ахъ, глупый, глупый! перебила, засмѣявшись, Прохоровна: — денегъ, вишь, много… много — и слава тебѣ Господи! Покрайности, хоть остальной вѣкъ-то безъ горя свѣкуемъ, а помремъ, такъ хоть грѣшную душу помянуть чѣмъ останется. А Никешка-то — рази ему не пригодятся? Малецъ же онъ увѣчный, искалѣченный… Что онъ безъ нихъ? пропадетъ аки былинка изсохшая.
— Эхъ, старуха, смущаешь ты меня, во какъ смущаешь, ажно…
— Не серчай, соколикъ… самъ же опосля…
— Ну, ну, ладно… утро вечера мудренѣе…
— Болѣзный мой…
И на этотъ разъ Прохоровна ласково погладила ему спину.
— Ну, ну, старая…
— Соколикъ!…
— Ступай, ступай на свое мѣсто: спать пора!..
— Не гони, касатикъ…
Словомъ, на радостяхъ Прохоровна такъ ласкалась къ своему старику, какъ будто у нея двадцать лѣтъ съ костей убыло… И врагъ рода человѣческаго снова восторжествовалъ!…
Несмотря на тревожно проведенную ночь, старый рыбакъ проснулся еще гдѣ-гдѣ, только что солнышко начинало выкатываться. Слѣзши съ полатей, онъ долго еще стоялъ середь избы, держа въ одной рукѣ свою жестянку съ деньгами, а другой въ раздумьѣ почесывая то поясницу, то лысину. Раздумывать долго было, однакожь, не время, надобно было идти къ становому.
— Эхъ, проговорилъ наконецъ Кондратамъ съ видомъ человѣка, окончательно рѣшившагося на дурное дѣло: — Господь послалъ, Господь и судить будетъ!
Тутъ онъ отыскалъ подъ лавкой старый, разношенный лапоть, засунулъ въ него жестянку, завернулъ все это грязной онучей и вышелъ вонъ изъ избы; отыскалъ потомъ на дворѣ заступъ, вырылъ въ сторонкѣ, между курятникомъ и навозной кучей, довольно глубокую ямку и, бережно уложивши въ нее свое сокровище, зарылъ ее опять, притопталъ, затрусилъ сѣнцомъ и ушелъ опять въ избу. Затѣмъ Кондратамъ справился какъ слѣдуетъ, подпоясался кушакомъ, взялъ шапку и пошелъ къ становому, въ село Дягунино.
Становой, про котораго я поведу теперь рѣчь, былъ господинъ лѣтъ уже подъ сорокъ и по первому взгляду напоминалъ собою знаменитаго карѳагенскаго полководца — Ганнибала, потому что былъ кривъ на одинъ глазъ, и, когда напивался пьянъ, то ему все представлялось, что онъ лазитъ по альпійскимъ горамъ; впрочемъ, сходство это тѣмъ только и ограничивалось. Волосы онъ стригъ подъ гребенку и носилъ длинныя, рыжія бакенбарды, говорилъ сипло, и, когда сердился, то одинокій глазъ его горѣлъ, какъ раскаленный уголь. Не знаю, какого свойства былъ глазъ у Ганнибала, но глазъ моего становаго производилъ въ стану страшное впечатлѣніе: ишь, шельма: кривой — говаривали мужики — а насквозь видитъ! Въ формулярномъ спискѣ его значилось, что онъ былъ сынъ сельскаго дьячка, служебное поприще свое началъ въ земскомъ судѣ одного уѣзднаго городка писцомъ, служилъ потомъ въ томъ же самомъ городкѣ квартальнымъ надзирателемъ, поступилъ послѣ того помощникомъ къ становому приставу, а наконецъ и самъ принялъ полновластный полицейскій бунчукъ — стало быть, прошелъ сквозь огонь и воду, и мѣдныя трубы. Да чтобъ слишкомъ много не распространяться о способностяхъ этого господина, я вамъ разскажу только, какъ онъ, однажды, при мнѣ допрашивалъ одного преступника. Въ имѣніи моего пріятеля, про котораго я упоминалъ въ началѣ моего разсказа, случилось убійство. Одну изъ горничныхъ дѣвушекъ нашли въ лѣсу зарѣзанною. Явился становой на слѣдствіе. Подозрѣніе падало на одного изъ лакеевъ, Петрушку, который былъ къ ней неравнодушенъ и сильно ревновалъ ее къ кучеру. Становой, мой пріятель и я сидѣли въ кабинетѣ. Выслушавши всѣ касавшіяся до дѣла подробности, становой подумалъ, поерошилъ свои волосы, покусалъ зубами бакены и приказалъ позвать Петрушку къ себѣ. Надобно же вамъ сказать, что Петрушка этотъ былъ, между прочимъ, цирюльникъ и уже неразъ упражнялся надъ физіономіей становато, когда тотъ пріѣзжалъ не обрившись къ моему пріятелю.
— Здравствуй, Петя, здоровъ ли? ласково спросилъ становой, когда Петрушка вошелъ въ комнату.
— Слава-богу, сударь, отвѣчалъ тотъ.
— Ну-ка, братъ, поскобли мнѣ физимордію, и то немножко. Давно ужь мы съ тобой не забавлялись.
— Съ нашимъ удовольствіемъ, сударь, сію минуту-съ.
И Петрушка вышелъ, чтобъ принести горячей воды.
— Ну, конечно, это — его дѣло; тутъ и толковать много нечего, обратился къ намъ становой съ такою увѣренностью, какъ будто вопросъ шелъ о томъ: есть у Петрушки носъ, или нѣтъ.
— Почему жь вы такъ положительно думаете, спросилъ мой пріятель.
— Пхе! на томъ стоимъ, батюшка. Ужь я — что взглянулъ ему на рожу, такъ вижу. И вотъ, посмотрите: если онъ мнѣ здѣсь же, не выходя вонъ изъ этой комнаты, не признается, такъ я позволю выколоть себѣ послѣднее око.
Черезъ пять минутъ становой сидѣлъ въ креслахъ, завѣшанный салфеткою, а Петрушка, стоя передъ нимъ, сбивалъ кисточкой мыло.
Сначала мы не могли понять, что такое онъ съ нимъ затѣваетъ, но скоро догадались, въ чемъ дѣло, и поневолѣ начали убѣждаться, что взглядъ у нашего карѳагенца вѣренъ, какъ у венсенскаго стрѣлка; пока Петрушка брилъ его, онъ прехладнокровно разспрашивалъ его о случившемся происшествіи: да что, да какъ, да почему, гдѣ онъ былъ въ это время, не подозрѣваетъ ли кого и т. п. Петрушка былъ страшно сконфуженъ; руки у него такъ ходуномъ и ходили. Становой только посмѣивался, да вскрикивалъ по временамъ, пронзая его своимъ ястребинымъ глазомъ,: «да тише жь, братецъ, вѣдь у меня рожа-то не опойковая — больно, чай! Что, никакъ опять порѣзалъ?» и, подмигнувши намъ самымъ мошенническимъ образомъ, снова принимался за допросы. Кончилось тѣмъ, что къ концу операціи, рыло его было изрѣзано мѣстахъ въ пятнадцати: кровь такъ и лила; но зато, въ тоже самое время, Петрушка стоялъ уже передъ нимъ на колѣняхъ и торжественно каялся въ томъ, что это, дѣйствительно, было его дѣло.
Къ такому-то магу и волшебнику явился Кондратьичъ съ донесеніемъ объ утопленникѣ. Становой уже былъ на ногахъ и сидѣлъ въ это время на крыльцѣ своей квартиры, въ халатѣ и съ трубкой въ зубахъ.
— А кто тебя просилъ, чортова ты перечница, вытаскивать-то его, крикнулъ онъ, сморщивъ лицо и передразнивая Кондратьича, когда тотъ изложилъ ему, какъ было дѣло: — ты думаешь, что у меня только и заботы, что возиться съ твоими утопленниками? Для чего же ты его вытащилъ?
— Да какъ же, ваше благородіе, жалобно заговорилъ Кондратьичъ: — приплылъ къ берегу… тоже вѣдь человѣкъ есть… въ могилкѣ тоже полежать хочется, хошь бы и мертвому человѣку… какъ не вытащить было, батюшка? Жалко вѣдь…
— Жалко… могилка… перебилъ становой тѣмъ же тономъ: — знаю я васъ, сострадательныя души: съ живаго человѣка шкуру рады содрать, а къ мертвому откуда жалость возьмется. Пошелъ, лысая дура! Да смотри у меня: самъ напакостилъ, такъ самъ и стереги его до моего пріѣзда. Пошелъ, пока я тебѣ бородишки не вытаскалъ!
Кондратьичъ въ первый еще только разъ встрѣчался со становымъ такъ близко, и, вѣроятно отъ непривычки, глазъ его произвелъ на старика страшное впечатлѣніе. Ему показалось почему-то, что этимъ глазомъ онъ нетолько можетъ человѣка насквозь видѣть, но если захочетъ, такъ проникнетъ даже въ нѣдра земныя и непремѣнно отыщетъ тамъ лапоть съ жестянкой, и не уйди становой въ это время въ избу, онъ непремѣнно объявилъ бы ему о своей находкѣ; но благодатное мгновеніе промелькнуло, и Кондратьичъ ушелъ домой съ прежнимъ намѣреніемъ, затаить у себя деньги, во что бы то ни стало.
Дня послѣ того черезъ два, возлѣ знакомой намъ избушки стараго рыбака совершалась одна изъ тѣхъ потрясающихъ душу сценъ, которыя по справедливости имѣютъ мѣсто только въ медицинской литературѣ, и которую я рѣшаюсь описывать на томъ лишь основаніи, что изъ пѣсни слова не выкинешь. Началось слѣдствіе. Часовъ въ десять утра съѣхались къ утопленнику: становой съ своимъ помощникомъ, уѣздный врачъ съ пьянымъ фельдшеромъ, и явилось законное количество понятыхъ. Съ Кондратьича сняли необходимыя показанія. Трупъ раздѣли и осмотрѣли, причемъ въ карманахъ его сюртука и жилета нашли карманные, серебряные часы на черной, шелковой ленточкѣ, носовой платокъ и порт-монне съ мелочью и съ нѣсколькими размокшими ассигнаціями. Все это становой тщательно завернулъ въ бумагу и спряталъ къ себѣ въ карманъ.
Когда наружный осмотръ былъ конченъ, фельдшеръ снялъ сюртукъ, засучилъ рукава и по знаку доктора принялся потрошить утопленника, какъ выражаются у насъ въ простомъ народѣ.
Операція эта совершалась тоже на открытомъ воздухѣ, возлѣ избушки стараго рыбака, потому что въ самой избѣ было и тѣсно, и темно для этого, а другаго удобнаго мѣста у него не было. Самъ Кондратьичъ и Прохоровна стояли въ сторонкѣ отъ мѣста дѣйствія съ такимъ смиреннымъ видомъ, какъ будто лаптя съ жестянкой и на свѣтѣ не существовало: старикъ, сложа руки на животѣ, а старуха, подхвативши лѣвую щеку ладонью и вытирая то носъ, то глаза кончикомъ синяго, клѣтчатаго платка, которымъ была подвязана. Кондратьичъ того и ждалъ, что вотъ-вотъ становой распыжитъ его опять за то, что онъ втюхтирилъ его въ это дѣло; но становой, несмотря на то, что съ Кондратьича взятки были гладки и что со слѣдствія приходилось уѣхать нетолько съ пустымъ карманомъ, но и съ пустымъ желудкомъ, находился почему-то въ отличномъ расположеніи духа и, сидя на опрокинутой лодкѣ Кондратьича, тончайшимъ образомъ любезничалъ съ какой-то смазливенькой бабёнкой, прибѣжавшей откуда-то посмотрѣть на утопленника; фельдшеръ почти уже оканчивалъ свое дѣло и, оскальпировавъ трупъ съ ловкостью индійца, принимался уже за пилу, чтобъ снять съ него дерепъ и проникнуть, наконецъ, въ его мозги, или, такъ сказать, въ святилище его бывшаго разума — словомъ, все шло какъ нельзя лучше; — но вдругъ становой вонзилъ въ Кондратьича свой проникающій душу глазъ и спросилъ, указывая на утопленника:
— Эй, ты, старый тетеревъ, а еще, кромѣ часовъ и кошелька съ деньгами, ничего у него не было? Поди-ка, всѣ карманы со старухой-то своей обшарили, а?
Старикъ почувствовалъ, что у него трясутся поджилки. Опять на мгновеніе мелькнула у него въ головѣ мысль объявить о жестянкѣ; но шутливый тонъ становаго снова возвратилъ ему бодрость.
— Нѣтъ… кормилецъ… чаво шарить? Неча по пустякамъ и шарить… отвѣчалъ онъ, судорожно тронувъ свою сѣдую бородку.
— Да, да, прихеривайся! По рожѣ, братъ, вижу, что шарили. Не грѣши лучше, признавайся, продолжалъ становой тѣмъ же шутливымъ тономъ.
Кондратьичъ хотѣлъ еще что-то сказать, но поперхнулся, закашлялся и безъ всякой причины началъ гладить по головѣ Никешку, который терся во все это время то возлѣ него, то возлѣ матери и со страхомъ посматривалъ, какъ потрошили утопленника.
— А-а! драмодеръ, и ты здѣсь? крикнулъ становой, увидавши горбунчика: — что ты тамъ прячешься, али совѣсть нечиста? Поди-ка, поди сюда, пріятель!
Никешка подошелъ, повертывая плечами и горбикомъ.
— Признавайся, мошенникъ, что вы съ отцомъ нашли еще у утопленника? а то я сейчасъ прикажу тебя выпотрошить: вонъ, видишь? сказалъ становой, схвативши его, шутя, за волосы.
— Ничего, дядюшка, ни синя пороха не нашли, отвѣчалъ сметливый мальчикъ.
— Врешь, шельмецъ!
— Вотъ-те Христосъ, дядюшка.
— Такъ ничего?
— Нѣ…
Но становой ужь черезчуръ расшутился.
— Постой же, мошенникъ, вотъ я тебѣ сейчасъ кишки выпущу, продолжалъ онъ, желая позабавиться надъ мальчишкой и подхвативши его подъ горбикъ, потащилъ его къ фельдшеру.
— Ай, ай, ай! скажу, дядюшка, вотъ-те Христосъ — скажу! съ отчаяніемъ дрыгая ногами, вскрикнулъ перепуганный на смерть Никешка.
— Что? испугался, собачій сынъ! Сказывай же сейчасъ, а то, вѣдь, у меня, братъ, смотри: я шутить не люблю, духомъ выпотрошу. Сказывай же!
— Сумку нашли, дядюшка! отвѣчалъ, всхлипывая, Никешка.
— Какую сумку?
— Съ деньгами, дядюшка! на шеѣ у него висѣла.
— Сумку съ деньгами… медленно проговорилъ нѣсколько озадаченный становой и, спустивъ съ рукъ мальчика, подошелъ съ грознымъ видомъ къ Кондратьичу. — Что жь это ты затѣялъ такое, пріятель, а? Острога, что ли, на старости лѣтъ хочешь понюхать? Гдѣ она? Что за сумка такая? крикнулъ онъ, опять вонзивъ въ ново свой магнетическій глазъ, который на этотъ разъ разгорѣлся, какъ уголь.
Дѣло начало принимать оборотъ весьма любопытный. Кромѣ понятыхъ и бабёнки, съ которой любезничалъ становой, тутъ еще было много посторонняго народу отъ Демида Демидыча, изъ села Дягунина и изъ имѣнія моего пріятеля, сбѣжавшагося взглянуть на утопленника. Всѣ съ любопытствомъ окружили становаго и Кондратьича. Даже лекарь и фельдшеръ оставили навремя свои занятія и въ свою очередь вмѣшались въ толпу.
Положеніе Кондратьича было убійственно жалко. Старикъ былъ блѣденъ и трясся, какъ въ лихорадкѣ, придумывая, на что онъ долженъ рѣшиться: не сознаваться — но онъ понималъ, что это рѣшительно невозможно: родной сынъ выдалъ, что ужъ тутъ больше!… Сознаться, но какъ сознаться — стыдъ-то, срамъ-то какой! Всю жизнь все честнымъ человѣкомъ считался — и на-поди, сразу въ острогъ угодилъ. Въ Волгу, нешто, броситься, да и концы въ воду… Старикъ стоялъ, трясясь на ногахъ, крестился, пытался выговорить что-то и только судорожно чавкалъ своими беззубыми деснами.
— Слушай, старый пёсъ! продолжалъ между тѣмъ становой, медленно и внятно выговаривая каждое слово: — что ты нашелъ у утопленника какую-то сумку съ деньгами, такъ въ этомъ нѣтъ теперь ни малѣйшаго сомнѣнія: собственный твой сынъ вѣдь сказку-то эту разсказываетъ — ребёнокъ, стало быть выдумать ему изъ своей головы этого нельзя — да, или нѣтъ? Такъ ужь лучше сознайся, да отдай безъ грѣха… даю тебѣ честное слово, что тебѣ за это ничего не будетъ. Если же не сознаешься, да я самъ найду ее у тебя — ну такъ ужь тогда не прогнѣвайся, пріятель: мало того, что въ острогъ запрячутъ, прогуляешься, братъ, и по владиміркѣ, да не просто, а схимникомъ этакимъ, знаешь, съ желѣзными четками, да съ веригами на ногахъ… понимаешь ты меня? Ну! Да вѣдь найду же, каналья ты этакая, перерою, по бревнамъ всю лачугу твою размечу. Я всѣ мышьи норы вѣдь знаю, анаѳемы, какъ вы эти дѣла-то дѣлаете: въ старый лапоть, шельма, запряталъ ее куда нибудь, да гдѣ нибудь на дворѣ возлѣ навозной кучи въ землю зарылъ!… Не безпокойся, хоть бы ты ее въ преисподнюю къ чертямъ запряталъ, а ужь найду, братъ; нѣ — ѣтъ, шалишь, старинушка!
При послѣднихъ словахъ становаго Кондратьичъ взглянулъ на него почти съ ужасомъ, зашатался и повалился ему въ ноги.
— Виноватъ, что ли, старый сычъ?
— Виноватъ, кормилецъ… попуталъ лукавый! признался чистосердечно Кондратьичъ: — до старости дожилъ, на чужое доброе не зарился… и самъ не вѣдаю какъ… онъ попуталъ, родимый!
— Хе, да ужъ дѣлать нечего, пришлось на чорта сваливать, заступился становой за своего пріятеля: — ну, да ладно, ладно, деньги-то сюда неси. Посмотримъ, изъ чего бился-то ты по крайней мѣрѣ.
— Сейчасъ, кормилецъ.
Кондратьичъ всталъ и, покручивая головой, пошелъ за сумкой. Прохоровна, озадаченная неменьше Кондратьича, поплелась вслѣдъ за мужемъ, плача, почмокивая языкомъ и не отнимая отъ щеки ладони.
— Мошенникъ! прошепталъ съ негодованіемъ становой, закуривая сигару и занимая прежнее мѣсто на опрокинутой лодкѣ. Лекарь усѣлся возлѣ него. Остальная публика, сгарая отъ любопытства узнать скорѣе, сколько Кондратьичъ укралъ денегъ у утопленника, тоже столпилась возлѣ лодки.
Минутъ черезъ десять Кондратьичъ явился и съ поклономъ подалъ становому извѣстную уже читателю жестянку. Толпа пододвинулась ближе. Становой подозвалъ понятыхъ и, не выпуская изо рта сигарки, размоталъ ремень, снялъ крышку и, предварительно заглянувъ въ жестянку своимъ одинокимъ глазомъ, опрокинулъ ее въ полу своего форменнаго пальто. И странное дѣло! должно полагать, что ужъ это были такія соблазнительныя деньги: когда тяжелая кучка золота и пачка сторублевыхъ ассигнацій бросились ему въ глаза, такъ съ нимъ вотъ что сдѣлалось… Надобно вамъ сказать, что карѳагенецъ нашъ былъ человѣкъ самый безстрастный, а тутъ онъ такъ широко разинулъ ротъ отъ удивленія, что даже не слыхалъ, какъ сигарка у него оттуда выскочила и потомъ… должно быть, онъ почувствовалъ маленькое головокруженіе, потому что съ минуту все казалось ему, что онъ не на опрокинутой лодкѣ сидитъ, а плыветъ на ней куда-то по Волгѣ. Словомъ, Кондратьичъ и Прохоровна далеко не испытали того впечатлѣнія, увидѣвши въ первый разъ эти деньги, какое испытывалъ теперь становой. Остальные зрители тоже не остались равнодушны къ такому великолѣпному зрѣлищу и выразили свое участіе слѣдующими восклицаніями: «Ба-атюшки! Де-е негъ-те куча какая! Братцы вы мои! Дѣ-ѣвонька, глядика-съ! Дя-ядя Ѳедотъ!» На одного только лекаря не произвели они особеннаго впечатлѣнія. Запивалъ, видите ли, онъ по временамъ, и ужь какъ, бывало, запьетъ, такъ недѣли двѣ сряду валяетъ; а это вѣрно было такое время: Эскулапъ нашъ, несмотря на раннее утро, дотого ужь былъ нагрузившись, что, просто, земли подъ собой не чуялъ. Но и онъ промычалъ что-то такое и потянулся было къ становому съ горстью.
Между тѣмъ становой успѣлъ уже овладѣть собою.
— Вотъ было хапнулъ-то, бестія! Ахъ ты, старрр… проговорилъ онъ сдержаннымъ голосомъ.
Между зрителями послышался смѣхъ.
— Ужь ты больно неосторожно, Прохоръ Кондратьичъ: — ты хоть бы половинку, такъ и то ладно бы было, начали подсмѣиваться въ толпѣ.
— Въ купцы знать приписаться задумалъ!
— Эхъ, дѣдушка, въ рукахъ былъ кладъ, да держать не умѣлъ!
— Чорта потѣшилъ, а себя въ изъянъ ввелъ! И въ толпѣ снова раздался хохотъ.
Старикъ былъ блѣденъ, какъ полотно. Ноги у него такъ и тряслись. Становой считалъ между тѣмъ деньги.
— Ни синимъ порохомъ не попользовался, кормилецъ! съ трудомъ проговорилъ Кондратьичъ, усиливаясь хоть чѣмъ нибудь спасти себя отъ бѣды: — какъ лежали, такъ всѣ сполна и остались: полсотни штукъ золотыхъ, двадцать бумажекъ сотенныхъ, десять въ пятьдесятъ рублевъ, да четвертныхъ десять — все сохранно, родимый…
— Старая ты ворона! вотъ что… отвѣтилъ на это становой, взглянувши на Кондратьича съ глубочайшимъ сарказмомъ. И вслѣдъ затѣмъ, почему-то, имъ овладѣла такая непроходимая злость, кадкой онъ не испыталъ даже и въ то время, когда его однажды чуть не запороли до смерти на семинарской скамейкѣ. Онъ мрачно повелъ вокругъ своимъ раскаленнымъ глазомъ и крикнулъ: — Ну! Чего вы тутъ не видали, ракаліи? Прочь пошли! А съ тобой, пріятель, у меня будетъ расправа короткая… Кто мнѣ поручится… кто мнѣ поручится, что ты не укралъ отсюда еще столько же, а? Я тебя!… опять обратился онъ съ грознымъ видомъ къ Кондратьичу.
— Кормилецъ! Ваше благородіе!
И старикъ повалился ему опять въ ноги.
— Я тебя! повторилъ становой еще грознѣе.
Онъ приказалъ было посадить Кондратьича подъ арестъ, но подумалъ, сообразилъ что-то и оставилъ его пока въ покоѣ.
Послѣ того онъ сдѣлалъ необходимыя распоряженія насчетъ погребенія утопленника, сѣлъ въ свой тарантасъ и уѣхать домой.
Вслѣдъ за нимъ уѣхалъ и лекарь. Народъ тоже мало по малу разошелся.
Проводивъ становаго, старый рыбакъ долго стоялъ на одномъ мѣстѣ, грустно понуря свою лысую голову.
— Чтожь таперь?… ни денегъ таперь, ни чести — ничего не остаюсь у Прохора Кондратьича!… проговорилъ онъ наконецъ, безотрадно разводя руками: — не токма добрымъ людямъ — Жучькѣ вонъ — и той стыдно таперь въ глаза взглянуть… Затаилъ вотъ, послушался старухи… ну, таперь — какъ хошь… таперь все едино…
Старикъ хотѣлъ было идти въ избу, но подумалъ, махнулъ обѣими руками, сѣлъ на свою опрокинутую лодку и съ самымъ зловѣщимъ выраженіемъ въ лицѣ сталъ смотрѣть на Волгу, которая катилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, дробясь и сверкая подъ лучами свѣжаго весенняго солнца.
Не меньшему отчаянію предавалась и Прохоровна. Старуха сидѣла въ это время въ избѣ, на лавкѣ и, держа передъ собой на колѣняхъ тотъ самый лапоть, въ которомъ была засунута жестянка съ деньгами, горько надъ нимъ плакала и причитала, какъ надъ покойникомъ:
— Лапоточекъ ли ты мой плетеный, ковы-ы-ренный… Не лежалось-то тебѣ во сырой землѣ съ казной нашей, съ золотомъ… отыскалъ тебя лютый ворогъ нашъ, становой приставъ… и чтобъ ни дна-то ему, кривому псу, ни покры-ы-шки то!
Долго выла и причитала такимъ образомъ Прохоровна, между тѣмъ какъ горбатый Никешка, смутно предчувствуя, что ему воспослѣдуетъ или волосянка, или что нибудь хуже того, сидѣлъ ни живъ-ни мертвъ, спрятавшись на чердакѣ за боровомъ, куда онъ залѣзъ еще до отъѣзда становаго.
Но довольно, господа, и про Кондратьича, и про Никешку, и про Прохоровну. Самъ чувствую, что надоѣлъ вамъ до смерти. Посмотримте теперь, какія козни придумалъ врагъ рода человѣческаго насчетъ Демида Демидыча: эта статья будетъ, пожалуй, полюбопытнѣе, потому что къ тому приступиться чорту было труднѣе, нежели къ Кондратьичу: тотъ и богатъ былъ, и всенощную служилъ у себя въ домѣ каждую недѣлю, и вклады въ церковь божію дѣлалъ, и свѣчки съ золотомъ къ мѣстнымъ образамъ ставилъ, и нищимъ раздавалъ по гривеннику каждое воскресенье, и словомъ, производилъ все, него врагъ рода человѣческаго боится, какъ ладона.
Становой ѣхалъ со слѣдствія и, посматривая на висѣвшую у него на шеѣ жестянку, предавался слѣдующимъ размышленіямъ: «Какъ же я опростоволо-о-осился-то, другъ сердечный!» думалъ онъ нараспѣвъ, если только можно нараспѣвъ думать: «вотъ такъ опростоволосился… Теперь исправникъ непремѣнно пронюхаетъ, собака, сколько тутъ было всѣхъ денегъ… Не такъ бы слѣдовало… бррр… какого дурака-то сыгралъ!… Ну, да дѣлать нечего — что съ возу упало, то пропало… Э-эхъ, значитъ вотъ, что и на мудреца бываетъ простота».
Долго разсуждалъ такимъ образомъ нашъ карѳагенецъ и наконецъ, взглянувъ съ усмѣшкою на своего помощника, ѣхавшаго по обыкновенію вмѣстѣ съ нимъ, запѣлъ съ нѣкоторымъ комизмомъ: «Эхъ, дуракъ ли ты, мой батюшка; дураки ль вы, мои матушки»… На это помощникъ только слегка улыбнулся и отвѣчалъ лаконически: дда-съ… Аѳанасій Иванычъ! (становаго звали Аѳанасьемъ Иванычемъ). Дорога въ село Дягунино лежала недалеко отъ дома Демида Демидыча. Надобно же вамъ сказать, что хоть Демидъ Демидычъ во время сцены съ утопленникомъ и говорилъ, будто становой вкатаетъ ему эту штуку цѣлковыхъ во сто, но это онъ вралъ положительно, потому что находился съ нимъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ. Впрочемъ, вѣдь ужь извѣстно, на чемъ основывается дружба между богатымъ купцомъ и полицейскимъ чиновникомъ: становой разсчитывалъ математически вѣрно, что быть пріятелемъ съ такимъ человѣкомъ чрезвычайно полезно, а Демиду Демидычу еще покойникъ тятенька натолковалъ, что комерческій человѣкъ безъ полицейскаго человѣка свободно дохнуть не можетъ. Какъ бы то ни было, но все таки они были пріятели на столько, что говорили другъ другу ты, и становой рѣдко проѣзжалъ мимо Демида Демидыча, чтобы не завернуть къ нему на перепутье. На этотъ же разъ надобно было заѣхать уже и потому, что, вопервыхъ, былъ такъ называемый адмиральскій часъ, а вовторыхъ, становой былъ голоденъ, какъ поденьщикъ; поэтому, завидѣвши еще издали жилище пріятеля, онъ крикнулъ своему кучеру: ей, Василій, къ Лубкову ступай!
Въ это самое время въ кабинетѣ Демида Демидыча — если только можно дать такое названіе комнатѣ, гдѣ у него стояла конторка съ деньгами, лежали на столѣ счеты и счетныя книги и стояла чернилица съ гусинымъ перомъ — происходила слѣдующая назидательная сцена: Демидъ Демидычъ стоялъ посреди комнаты, въ позѣ Кузьмы Минина-Сухорукаго, точь въ точь какъ этотъ необыкновенный человѣкъ изображенъ на памятникѣ, что находится на красной площади, въ Москвѣ, и, указывая одною рукою на столъ, заваленный толстыми пачками ассигнацій (такой ужь это денежный день былъ), грозно относился къ стоявшему передъ нимъ бѣлокурому жиденькому купчику лѣтъ девятнадцати. Бѣлое, немного рябоватое и въ нормальномъ положеніи очень спокойное лицо его было теперь искажено гнѣвомъ и отливало сине-багровымъ оттѣнкомъ; лицо же купчика, очень впрочемъ похожее на лицо Демида Демидыча, было блѣдно, какъ сальная свѣчка, а жирно напомаженные волосы торчали вихрами въ разныя стороны. Походилъ же этотъ купчикъ на Демида Демидыча потому, что тоже былъ Демидъ Демидычъ, то-есть родной и единородный сынъ его, о которомъ было упомянуто выше, и который въ это утро только что воротился изъ города Л…. гдѣ онъ, по довѣренности отъ отца, получилъ съ разныхъ лицъ тысячъ до тридцати серебромъ денегъ. На эти-то деньги и указывалъ теперь такъ величественно Демидъ Демидычъ — отецъ. Волосы же молодаго Демида Демидыча торчали вихрами по той причинѣ, что отецъ сейчасъ только задалъ ему извѣстнаго рода родительское наставленіе, а за что онъ задалъ ему такое наставленіе, читатель узнаетъ въ то время, когда пріѣдетъ къ нему становой; настоящая же сцена, происходившая между отцомъ и сыномъ, можетъ быть, покажется ему и несовсѣмъ понятна.
— Да ты эвто, чтожь такое надѣлалъ, балалайка ты энтакая? кипѣлъ Демидъ Демидычъ, наступая на сына: — да вѣдь ты эвтимъ дѣломъ-то таперича на десять лѣтъ вѣку моего скороталъ… а? Да ты ужь лучше взялъ бы, да полоснулъ бы меня ножомъ по горлу, такъ хоть безъ убытку было бы по крайности… а?
— Прошибся-съ, тятенька-съ… надули-съ… такъ какъ я настоящихъ тонкостей въ эвтомъ дѣлѣ еще не произошелъ-съ… оправдывался сынъ нетвердымъ голосомъ.
— Не произошелъ?! Такъ происходи жь, дура ты энтакая! вскрикнулъ Демидъ Демидычъ, поддергивая рукава своего синяго кафтана со сборами, и, обѣими руками схвативъ сына за волосы, началъ таскать его въ поволочку, такъ что длинная и тонкая шея бѣднаго малаго вытянулась еще длиннѣе на четверть: — происходи, происходи, приговаривалъ онъ словно подъ музыку: — не прошибайся, да рта-те не разѣвай… происходи! Ну, что? произошелъ таперь? спросилъ онъ, выпустивъ его наконецъ изъ рукъ.
Молодой Демидычъ шатался и еле переводилъ дыханіе.
— Произошелъ ли? повторилъ отецъ.
— Ужъ оченно, тятенька-съ.
— Я-те произойду! Я-те заразъ произойду! Глаза-те, чай, съ тобой были, когда ты деньги-те получалъ? Съ тобой, что ль, онѣ были?
— Были-съ, тятенька-съ.
— И разумъ-атъ тоже, чай, съ тобой былъ, али ты его въ ту пору въ трактирѣ гдѣ пропилъ?
— Это ужь вы совсѣмъ облыжно-съ, тятенька-съ. Я хоть по этому разу въ трактиръ, примѣрно, и заходилъ, но окромя чаю, да постнаго растегая съ груздями у меня ничего и во рту не было, потому я еще не знаю, какъ это и пьянъ-то человѣкъ нанапивается.
— Такъ, стало, онъ съ тобой былъ, разумъ-атъ?
— Ужь извѣстно со мной, тятенька-съ.
— А коли онъ съ тобой былъ, такъ помни, что ты — человѣкъ есть, а не дубина деревянная: думай, значитъ, да соображай… И Демидъ Демидычъ снова вцѣпился въ масляные волосы сына, и опять принялся таскать его, да приговаривать: соображай, балалайка, думай, соображай, соблюдай отца, соблюдай, соблюдай…
Послѣ этой, ужь навѣрно не знаю которой, волосянки, бѣдный малый одурѣлъ окончательно: все это — и отецъ, и, деньги и комната такъ въ глазахъ у него и кружилось.
— Я тебя чему училъ? какъ купецъ должонъ съ деньгами обращаться? продолжалъ между тѣмъ Демидъ Демидычъ. Тутъ онъ схватилъ со стола нѣсколько ассигнацій, смялъ ихъ въ руку и поднесъ къ своему носу. — Гляди: вотъ я ихъ понюхалъ только, такъ ужь знаю, какія онѣ. Вотъ какъ долженъ комерческій человѣкъ… Въ отцѣ — матери прошибись, шалапай ты эдакій, коли разумъ-атъ у тебя шатается, а капиталъ соблюдай… Ты, что лобъ перекрестилъ — такъ должонъ помнить, что ты — комерческій человѣкъ… а ты что эвто надѣлалъ со мной, разбойникъ? Куда мнѣ таперь съ эвтими деньгами-то дѣваться? все едино, что въ омутъ головой сунуться…
Демидъ Демидычъ замолчалъ и съ самымъ зловѣщимъ видомъ началъ опять поддергивать рукава. Лицо молодаго человѣка изобразило страшное отчаяніе.
— Что же-съ, тятенька-съ, проговорилъ онъ на этотъ разъ съ нѣкоторымъ даже остервенѣніемъ: — ужь лучше порѣшите меня какъ слѣдуетъ, нежели каждую, примѣрно, минуту такое зловредное головокруженіе претерпѣватъ-съ… такъ какъ я человѣкъ таперича потерянный-съ, притомъ же съ самаго почесь вчерашняго вечера ни пимши, ни ѣмши, но и съ маменькой не успѣлъ даже какъ слѣдуетъ поздоровкаться, такъ ужь заодно-съ, тятенька-съ…
— Чаво? такъ ты опосля всего эвтаго, что родителя своего увѣковѣчилъ, да ты же еще и огрызаться вздумалъ, собачій сынъ!…
Бѣдному мученику грозило новое головокруженіе. Но вѣрно въ эту минуту кто нибудь усердно молилъ Бога о спасеніи русыхъ кудрей его: въ то самое мгновеніе, какъ Демидъ Демидычъ поднялъ руки и, какъ альпійскій коршунъ, хотѣлъ снова вцѣпиться въ свою добычу, на дворѣ задребежжалъ колокольчикъ, и тарантасъ становаго остановился у воротъ дома.
Разсчитавши, что онъ не успѣетъ произвести этой новой операціи такъ, какъ бы ему хотѣлось, Демидъ Демидычъ ограничился на этотъ разъ тѣмъ, что выругалъ еще нѣсколько разъ сына и торопливо началъ укладывать въ конторку лежавшія на столѣ пачки ассигнацій.
Чрезъ пять минутъ дверь отворилась — и становой, съ драгоцѣнной жестянкой на шеѣ, вошелъ въ комнату.
— Аѳанасью Иванычу! встрѣтилъ его Демидъ Демидычъ: — прошу покорно. Что, батюшка, хорошенькаго на свѣтѣ дѣлается?
— А вотъ-дай сначала передохнуть, да пооправиться маленько. Становой сѣлъ возлѣ стола, вынулъ изъ кармана гребёночку и началъ расчесывать свои безконечныя бакены. — Да что это съ тобой ныньче, Демидъ Демидычъ, спросилъ онъ, вглядѣвшись въ сердитое и встревоженное лицо хозяина: — точно какъ ты сейчасъ только жалованье роздалъ работникамъ, — а?
— Эхъ, ужь и не спрашивай лучше, Аѳанасій Иванычъ, отвѣчалъ Лубковъ, съ досадой махнувъ рукой и нахмурясь еще сильнѣе.
— Что, что такое, батенька?
— Такая страслась бѣда — ума не приложу, какъ и быть таперь съ ней… а все вонъ — оболтусъ-то мой… Убирайся! крикнулъ онъ на сына: — пока я тебя при Аѳанасьѣ Иванычѣ не тово!…
Молодой Лубковъ вышелъ.
— Что такое? повторилъ становой.
— Въ Л… вѣдь я посылалъ дурака-то эвтаго самаго — сейчасъ вотъ только почесь домой вернулся.
— Знаю.
— Надо было тамъ кой съ кого тысячъ до тридцати серебромъ денегъ получить…
— И это знаю.
— Ну, онъ и получалъ ихъ; да въ числѣ этой суммы-те тысячъ до трехъ фальшивыми бумажками ему и всучили…
— Можетъ ли это быть!?
— На вотъ — гляди, коль не вѣришь.
Демидъ Демидычъ отперъ конторку, досталъ изъ нея отдѣльную пачку ассигнацій и подалъ становому, который тотчасъ же и принялся разглядывать ее своимъ одинокимъ глазомъ.
Деньги въ самомъ дѣлѣ оказались довольно подозрительны, но зато сработаны были такъ мастерски, что становой, какъ тоже нѣкоторымъ образомъ артистъ въ своемъ родѣ, пришелъ даже въ нѣкоего рода восторгъ.
— Ну? спрашивалъ между тѣмъ Демидъ Демидычъ.
— Хорошо-о-о! Вотъ работа-то… Ахъ ты канальская штука! повторялъ становой, разсматривая ихъ то на свѣтъ, то съ лица, то съ изнанки: — удивительно! Да, то-есть вотъ какъ: не предупреди ты меня, не узналъ бы ни за какія коврижки.
— Ну? спрашивалъ Демидъ Демидычъ.
— Вотъ ракалія-то! повторялъ становой, продолжая восхищаться бумажками: — кажется, ста цалковыхъ не пожалѣлъ бы, чтобы хоть только на рожу взглянуть этой бестіи, которая ихъ дѣлала… Ей-богу бы не пожалѣлъ. Только я тебѣ скажу, Демидъ Демидычъ, что это работа не здѣшняя. Здѣсь такъ не сдѣлаютъ. Это должно быть оттуда — откуда нибудь… понимаешь… изъ-за моря… замѣтилъ онъ тономъ человѣка, глубоко понимающаго это тонкое дѣло.
— Ужь я не знаю тамъ, откелѣ онѣ — изъ-за рѣки, али изъ-за моря, да ты скажи, что мнѣ-то дѣлать съ ними таперь? спросилъ съ сарказмомъ Демидъ Демидычъ.
Становой задумался.
— Знаетъ ли онъ, по крайней мѣрѣ, кто его оболванилъ-то такъ художественно, спросилъ онъ потомъ у Демида Демидычъ.
— Кто? дуракъ-те мой?
— Да.
— Знаетъ и оболванилъ кто — да что проку-те въ томъ? Нешто сознается? Вѣдь при эвтомъ свидѣтелей не было. А заведи тотъ съ нимъ изъ-за эвтого дѣло, такъ еще, пожалуй, самъ въ лабетъ попадешь; самого, того и гляди, фальшивымъ монетчикомъ сдѣлаютъ. Чай, знаешь, какъ у насъ дѣла-те эвти творятся.
— Погоди, не кручинься, Демидъ Демидычъ, перебилъ становой, обкусывая кончики своихъ бакенъ — что всегда означало, что въ головѣ у него переваривался какой нибудь замыселъ: — дай мнѣ немного подумать, да сообразить, потому дѣло требующее… понимаешь?…
— Подумай-ка и въ самомъ дѣлѣ, Аѳанасій Иванычъ, а я тѣмъ временемъ прикажу чего нибудь закусить подать, сказалъ Лубковъ. — Настасья Петровна! крикнулъ онъ, отворивъ дверь въ комнату своей супруги: — подайте-ка намъ чего нибудь съ Аѳанасьемъ Иванычемъ! ветчинки, да рыбки нѣтъ ли какой, солененькой? Да бутылочку хереску не забудьте, что вчера изъ города привезли.
Закуска была принесена. Пріятели выпили по рюмкѣ водки и закусили, продолжая толковать о подозрительныхъ бумажкахъ; выпили и по другой, и по третьей; выпили и хереску, что вчера изъ города привезли; однимъ словомъ, выпили очень порядочно — Демидъ Демидычъ, вѣроятно, съ горя, а становой, вѣроятно, для вдохновенія.
— Аѳанасій Иванычъ, да что это, я смотрю, за балиндрясы такія у тебя развѣшены? спросилъ хозяинъ, замѣтивши наконецъ жестянку, висѣвшую на шеѣ у становаго.
— Это? Ба! спохватился становой: — такъ ты, стало быть, ничего еще не слыхалъ о сегодняшнемъ происшествіи-то?
— Объ какомъ эвто?
— Про утопленника?
— А — а… это, что старикъ Кондратамъ изъ рѣки-то третьягось вытащилъ. Болтали что-то домашніе.
Но дѣлая такой тонкій отвѣтъ, Демидъ Демидычъ надувалъ пріятеля. Онъ на другой же день зналъ объ этомъ происшествіи и зналъ даже, что это былъ тотъ самый утопленникъ, который приплывалъ къ нему въ гости.
— Ну, а что деньги-то при немъ найдены, и объ этомъ слышалъ? продолжалъ становой.
— Нѣтъ, объ ээтомъ ничего не слыхали.
— Какъ же! вотъ въ этой самой штукѣ-то онѣ и лежатъ. Я тебѣ сейчасъ покажу. Я, вѣдь, къ тебѣ прямо со слѣдствія. Да ты посмотри — денегъ-то сколько; а главное — какъ онѣ сохранились, будучи такъ долго въ водѣ, это — удивительное дѣло! гляди-ка!
Становой раскрылъ жестянку, высыпалъ на столъ червонцы, вытряхнулъ радужныя бумажки и началъ разсказывать Демиду Демидычу, какъ мошенникъ Кондратьичъ хотѣлъ было ими воспользоваться и какъ онъ ловко обработалъ его, стараго чорта.
Въ это время съ Демидомъ Демидычемъ совершилось странное психологическое явленіе, которое, по моему мнѣнію, безъ вліянія врага рода человѣческаго никакъ не могло совершиться: кажется, видалъ вѣдь ужь человѣкъ на своемъ вѣку всякія деньги — сейчасъ только до тридцати тысячъ серебромъ въ конторку спряталъ, да и вообще столько ихъ прошло въ разныя времена черезъ его руки, что, кажется, и пальцы-то его отъ нихъ вызолотились. Если хотите, такъ нельзя было упрекнуть его и жадностію — человѣкъ онъ былъ больше тароватый, нежели скупой; но когда онъ увидѣлъ эти деньги, такъ глаза у него разгорѣлись, какъ у ястреба, котораго дразнятъ кускомъ сырой говядины.
— Эхъ, лобанчики-те хороши! проговорилъ онъ, взявъ горсть золота и взвѣшивая его на ладони: — и бумажки-те, вишь, словно сейчасъ отпечатаны. Вотъ это — такъ деньги, ужь сказать, что деньги.
Было даже мгновеніе, что онъ назвалъ себя дуракомъ за то, что не вытащилъ тогда утопленника и не воспользовался этими деньгами, и подумалъ, что еслибы онѣ къ нему попались, такъ онъ распорядился бы ими поумнѣе Кондратьича. Въ тоже время въ умѣ становаго сверкнула такая геніальная мысль, что лицо его впродолженіе какой нибудь минуты нѣсколько разъ то половѣло, какъ сыворотка, то дѣлаюсь красно, какъ генеральскіе брюки, и одинокій глазъ его игралъ, словно знаменитый брилліантъ въ шапкѣ великаго Могола.
— Хороши? спросилъ онъ у Демида Демидыча.
— Деньги — ничего, первый сортъ деньги, отвѣчать тотъ.
— Давай помѣняемся, если хочешь? Только полтину за рубль — больше не дамъ, продолжатъ становой полушутя и полусерьёзно и въ тоже время стараясь замѣтить, какое вліяніе слова его произведутъ на Демида Демидыча.
— Какъ, вотъ на эвти, на неподходящія-то? спросилъ той.
— Ну, да, отвѣчалъ становой тѣмъ же загадочнымъ тономъ.
Случалось Демиду Демидычу совершать тончайшія комерческія продѣлки, случалось, что называется, рожь на обухѣ молотить въ этомъ дѣлѣ; несмотря на то, предложеніе становаго такъ его озадачило, что онъ широко раскрылъ глаза и нѣколько минутъ смотрѣлъ на него какъ телёнокъ.
— Эвто какъ же такъ, Аѳанасій Иванычъ?
— А такъ… оченно просто: — мы вотъ изъ этихъ, изъ моихъ-то денегъ отсчитаемъ три тысячи рублей, да пополамъ ихъ и раздѣлимъ, а вотъ эти, неподходящія-то, какъ ты ихъ называешь, вложимъ сюда, да и представимъ куда слѣдуетъ — такія, дескать, найдены у утопленника, а тамъ и пусть, если есть охота, допрашиваютъ его, откуда онъ ихъ взялъ. Понялъ?
— Понялъ. Да ты шутишь, али смѣешься, Аѳанасій Иванычъ?
— Разумѣется, шучу. А ты думалъ, что я и взаправду… Ишь глаза-то разбѣжались, у разбойника.
И становой принужденно захохоталъ. Расхохотался почему-то и Демидъ Демидычъ.
Между тѣмъ бутылка хереса была покончена, и купецъ нашъ, какъ человѣкъ къ питью несовсѣмъ привычный, захмѣлѣлъ окончательно.
— Ну, что жь, думай, Демидъ Демидычъ; сто рублей — деньги, заговорилъ опять становой: — по крайней мѣрѣ хоть половину убытку воротишь; а то вѣдь все равно никому не достанутся… Думай, я тебѣ говорю!
— Ну тебя!.. промычалъ Демидъ Демидычъ.
— Смотри, послѣ самъ жалѣть будешь, продолжалъ, пристально вглядываясь въ него становой.
Но Демидъ Демидычъ что-то опять промычалъ и потомъ снова расхохотался, богъ знаетъ по какому побужденію.
Становой немного сконфузился.
— Однакожь, въ гостяхъ хорошо, а дома, говорятъ, лучше; притомъ же у меня еще и дѣло есть. Дай-ка я спрячу опять деньги-то, да и отправляться пора… сказалъ онъ, потянувшись за деньгами.
— Погоди… промычалъ опять Демидъ Демидычъ и прикрылъ ихъ ладонью: — это — чьи деньги?
— Какъ чьи? Да вѣдь я жь тебѣ говорю, что никому не достанутся.
— Нѣтъ… куда онѣ… пойдутъ?
— Куда пойдутъ? А вотъ видишь ли, куда онѣ пойдутъ: я, разумѣется, представлю ихъ, при рапортѣ, исправнику, а тотъ, въ свою очередь, препроводитъ ихъ въ губернское правленіе; губернское правленіе напечатаетъ объ нихъ въ Губернскихъ Вѣдомостяхъ и будетъ вызывать наслѣдниковъ, буде они отыщутся; но наслѣдники, разумѣется, никогда не отыщутся, потому что Губернскихъ Вѣдомостей и въ глаза не увидятъ, а если и отыщутся, такъ тысячу лѣтъ не докажутъ, что они — наслѣдники, ибо они могли бы доказать это только въ такомъ случаѣ, еслибы у него найденъ былъ паспортъ, а какъ таковаго при немъ не имѣется, такъ ужъ это само собою и разумѣется… И кончится эвта самая исторія тѣмъ, что поступятъ эти деньги въ приказъ общественнаго призрѣнія, и то въ такомъ только случаѣ, если достигнутъ до этого благодѣтельнаго заведенія… Понялъ теперь? Позволь-ко однакожь — мнѣ, вѣдь, право, нѣтъ времени… надобно еще ѣхать къ исправнику, прибавилъ Аѳанасій Иванычъ, снова потянувшись за деньгами.
— Погоди… опять остановилъ его Демидъ Демидычъ, прижавъ ихъ еще крѣпче ладонью: — Грѣха въ ээтомъ… какъ ты думаешь… не будетъ?
— Да вотъ этакъ-то будетъ больше грѣха, какъ я-то тебѣ разсказываю.
— Нѣтъ… ты мнѣ скажи… не… не будетъ грѣха?
— Да полно, Демидъ Демидычъ, что ты — ребенокъ, что ль, и въ самомъ дѣлѣ?
— Значитъ… не будетъ… Мнѣ, видишь ли что… мнѣ только, чтобъ грѣха не было… а то я — пожалуй… за него… сорокъ обѣденъ справлю…
— И прекрасно! ты сорокъ, да я сорокъ, и того — восемьдесятъ… Хе-е-е! Да будь онъ грѣшнѣе самого Ивана Васильича Грознаго, такъ мы его изъ тьмы кромѣшной выручимъ.
— Выручимъ; убей меня Богъ, коль не выручимъ! вскрикнулъ Демидъ Демидычъ, которому такая гуманная мысль чрезвычайно понравилась.
Становой понялъ, что надо ковать желѣзо пока горячо.
— Ну, такъ что жь, Демидъ Демидычъ, ходитъ что ль? спросилъ онъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ.
— X… ходитъ… отвѣчалъ Демидъ Демидовичъ.
— Ну, вотъ и прекрасно!
Становой отсчиталъ пятнадцать радужныхъ ассигнацій и подалъ ихъ пріятелю. Тотъ почти безсознательно засунулъ ихъ въ карманъ и проговорилъ, погрозившись на него пальцемъ:
— Только… смотри… Аѳанасій Иванычъ… чтобы — не тово… Тс… ш… ш… ш… а то… понимаешь ты меня?…
— Не безпокойся пожалуйста… что я, ошалѣлъ, что ли?… отвѣчалъ становой, уложивъ въ жестянку остальныя изъ бывшихъ въ ней денегъ и завязывая въ носовой платокъ полученныя отъ Демида Демидыча неподходящія ассигнаціи.
Демидъ Демидычъ мычатъ что-то, не открывая глазъ.
— Ну, прощай, Демидъ Демидычъ, сказалъ становой: — дай Богъ тебѣ добраго здоровья, чинъ комерціи совѣтника и золотую медаль на шею.
Но Демидъ Демидычъ уже храпѣлъ и не слыхатъ этого пріятнаго желанія.
Пока совершалась описанная мною сцена, помощникъ становаго сидѣлъ тоже у своего пріятеля, у одного изъ прикащиковъ хозяина, и тоже былъ значительно подкуражившись. Отыскавши его, становой сѣлъ опять въ свой тарантасъ и поѣхать въ село Дягуннно.
На этотъ разъ карѳагенецъ нашъ былъ совершенно уже въ иномъ расположеніи духа, нежели въ какомъ находился, возвращаясь со слѣдствія.
«Браво, Аѳанасій Иванычъ!» думать онъ, посмѣиваясь: «вотъ обработалъ статейку, такъ обработать — ловко, кругло и безукоризненно… одно только, чортъ возьми: что мнѣ теперь съ жестянкой-то дѣлать? Этихъ денегъ въ нее ни за что не упрячешь… Ба! да у меня съ нюхательнымъ табакомъ есть въ родѣ этой… Хе-е… и отлично! Въ ту-то ужь непремѣнно влѣзутъ. А шкуру-то какую нибудь на нее мы сами натянемъ… Значитъ, и объ этомъ нечего безпокоиться. Главное — любопытно, что тутъ будетъ дѣлать исправникъ… Постой же, анаѳема! Давно мнѣ хотѣлось насолить ему чѣмъ нибудь… Ужь и насолю-жь теперь. Вотъ надуется-то, собака»…
Но что такое Аѳанасій Иванычъ замышлялъ противъ исправника, читатель узнаетъ впослѣдствіи.
Между тѣмъ Демидъ Демидычъ, всхрапнувши хорошенькихъ часика два или три въ своихъ креслахъ, наконецъ проснулся; но долго еще сидѣлъ, выпуча глаза и стараясь привести въ порядокъ свои растерянныя мысли. Когда же онѣ остановились на томъ, что становой подбилъ его на противузаконное дѣло, онъ вскочилъ съ испуганнымъ видомъ и точно такъ же, какъ и Кондратьичъ, началъ креститься, отплёвываться и творить молитву, объясняя себѣ все это точно также неиначе, какъ дьявольскимъ навожденіемъ.
Я не знаю — честный, или безчестный человѣкъ былъ Демидъ Демидычъ, но не будь онъ пьянъ въ этотъ день, такъ онъ ни за что бы не рѣшился на это дѣло, изъ одного ужь только опасенія, чтобъ объ немъ какъ нибудь не дознались. И теперь, когда онъ обдумалъ и сообразилъ все хорошенько, и когда разныя разности полѣзли ему въ голову, имъ овладѣлъ такой страхъ, что хоть посылай въ городъ за лекаремъ — такъ въ ту — пору. За лекаремъ, однако-жь, онъ не послалъ, а приказалъ поскорѣй заложить себѣ лошадь и поѣхалъ къ становому съ твердымъ намѣреніемъ во что бы то ни стало выручить назадъ свои неподходящія деньги; но ему сказали, что становой съ часъ уже назадъ, какъ уѣхалъ въ городъ къ исправнику. Дѣлать было нечего. Пускать это дѣло въ огласку было бы еще хуже. Демидъ Демидычъ подумалъ, подумалъ — и положился во всемъ на волю божію.
Хорошо-съ. Прошло недѣли двѣ послѣ описанныхъ мною происшествій. Случай съ утопленникомъ подробнѣйшимъ образомъ былъ пропечатанъ въ Губернскихъ Вѣдомостяхъ. Въ городѣ, въ уѣздѣ, да и вообще во всей губерніи сначала много толковали объ этомъ, но потомъ перестали и начали толковать о чемъ-то другомъ, потому что вѣдь и въ провинціи безпрестанно случаются новости, смѣняющія одна другую. Становой вымѣнялъ себѣ у полиціймейстера тройку отличныхъ гнѣдыхъ рысаковъ, на которыхъ уже давно точилъ зубы. Демидъ Демныдчъ сначала, какъ я уже сказалъ, побаивался немного, но потомъ и Демидъ Демидычъ поуспокоился, особливо послѣ того, какъ дягунинскій священникъ еще разъ назвалъ его публично чуть не праведникомъ, — однимъ словомъ, все опять вошло въ обычную колею, и происшествія съ утопленникомъ будто и на свѣтѣ не существовало; какъ вдругъ въ N…. случилось новое казусное дѣло, озадачившее не на шутку мирныхъ его обитателей: Богъ знаетъ какъ, откуда и почему по городу разошлось безчисленное множество подозрительныхъ ассигнацій и именно тѣхъ самыхъ ассигнацій, которыя становой вымѣнялъ у Демида Демидыча на деньги утопленника. Жители N…. конечно, того не знали, но я, какъ провидецъ въ этомъ дѣлѣ, долженъ сказать это утвердительно. Какъ они выскочили изъ жестянки, которую становой самъ обтянулъ телячьей шкурой и представилъ исправнику — растерялъ ли онъ ихъ на дорогѣ, или исправникъ принялъ ихъ отъ него, не перекрестившись, и они у него отъ этого изъ рукъ выскочили — хитрая это штука! но если взять въ разсчетъ, что всѣмъ этимъ дѣломъ заправлялъ врагъ рода человѣческаго, такъ то и другое, конечно, легко могло случиться. Какъ бы то ни было, но ассигнаціи выскочили изъ жестянки и разлетѣлись по городу, да вѣдь какъ разлетѣлись-то — страсть! Вездѣ: въ рядахъ, въ кабакахъ, въ харчевняхъ, въ присутственныхъ мѣстахъ ходятъ подозрительныя ассигнаціи — да и кончено дѣло. Только и толку въ городѣ, что объ этомъ необыкновенномъ явленіи. Соберутся ли между собою рядскіе въ гостинномъ дворѣ — тотчасъ же и начинается разговоръ въ родѣ слѣдующаго.
— Да что жь это и въ самомъ дѣлѣ за художество такое въ нашемъ городѣ производится, говоритъ Семенъ Прокофьичъ Василью Егоровичу: — вѣдь это, съ позволенія сказать, совсѣмъ голову съ плечъ несутъ, ей-богу право!
— Это вы, Семенъ Прокофьичъ, должно полагать, насчетъ дѣланыхъ бумажекъ разсужденіе имѣете… отвѣчаетъ Василій Егоровичъ: — помилуйте, да я по эвтому самому случаю почесь всю прошедшую недѣлю въ убытокъ себѣ торговать; какъ пошли таперича толки, что ходятъ молъ такія бумажки по городу, я — дай-ко, молъ, думаю себѣ, погляжу, не попались ли и мнѣ, сохрани Богъ, энтакія-то: глядь — а у меня ихъ рублевъ на двадцать слишкомъ. Что ты прикажешь дѣлать? Словно вѣтромъ ихъ откуда надуло, и никогда эвтаго не бываю, и Господи знаетъ, что это такое.
— Да чего, вступается третій рядскій: — давеча утрось вонъ къ Ивану Самуйлычу тоже какой-то покупатель въ лавку пришелъ, изъ военныхъ должно, потому чаю четвертку взялъ, кофею фунтъ, да полтора фунта сахару; говоритъ: отвѣсь; далъ бумажку въ десять рублевъ; тотъ посмотрѣлъ: ничего, кажется, бумажка; далъ сдачи, что слѣдовало. Опосля стали разглядывать, а она — дѣланая. Вѣрите ли, такъ бѣлугой и заревѣлъ, сердечный.
— Ничего не подѣлаешь.
— Просто бѣда, Василій Егорычъ: хоть совсѣмъ торговлю бросай, потому: поди объяви объ этомъ хошь частному, такъ того и смотри, что самого къ отвѣту потянутъ.,
— Прахъ ихъ возьми… лучше ими съ позволенія сказать…
— Конецъ свѣта приходитъ, ей-богу право.
Встрѣтятся ли два господина на тротуарѣ, разговоръ опять объ одномъ и томъ же:
— Что, Иванъ Иванычъ, козыряли вчера?
— Да, у исправника.
— Ну, что жъ вы сдѣлали?
— А какъ вы думаете, что?
— Не знаю.
— Фальшивую бумажку выигралъ.
— Что вы! ха, ха, ха! Представьте, вѣдь и мнѣ надняхъ такую же точно всучили. Вамъ какую!
— Десяти-рублевую.
— А мнѣ, батюшка, такъ — въ двадцать-пять рублей. Вотъ исторія-то!
— Да-съ, исторія любопытная. Говорятъ, по всему городу ходятъ?
— Пропасть.
— Чортъ знаетъ, что за дикость такая…
И оба господина стоятъ другъ передъ другомъ, вздернувъ плечи и растопыривши руки.
Такія и подобныя имъ сцены разыгрывались ежедневно. Разъ прохожу я по улицѣ. Смотрю: у дверей питейнаго дома стоитъ мужичокъ, держитъ пяти-рублевую бумажку въ рукахъ и реветъ надъ ней голосомъ.
— Что ты, дядя? али деньги нехороши попались? спросилъ я у него.
— Да какъ же, батюшка, заревѣлъ мужичокъ пуще прежняго: — размѣнялъ на рынкѣ десять рублевъ бумажку — во каку одну всучили; нигдѣ не берутъ таперь — кака-то, вишь баютъ, не подходяща; разорви, баютъ, лучше, да брось скорѣй, а то, баютъ, еще въ острогъ за нее попадешь. Что жь мнѣ таперь? вей веревку, да и полѣзай въ петлю, али въ омутъ головой суйся.
И мужичокъ заревѣлъ опять не своимъ голосомъ.
Разумѣется, что такая казусная штука не могла не дойти наконецъ до начальника губерніи, хоть врагъ рода человѣческаго и сплетничалъ на него въ то время, будто онъ не знаетъ, что кругомъ его дѣлается. Узнавши объ этомъ казусѣ, начальникъ губерніи воспылалъ праведнымъ гнѣвомъ и въ одно прекрасное утро приказалъ позвать къ себѣ своего правителя канцеляріи, съ которымъ постоянно совѣтовался во всѣхъ подобныхъ случаяхъ.
— Скажите, пожалуйста, спросилъ у него начальникъ губерніи: — что это за чудеса у насъ дѣлаются? фальшивыя ассигнаціи ходятъ по городу. Чортъ знаетъ, что за исторія… откуда онѣ взялись? Какимъ образомъ? Къ этому же я слышалъ еще, что въ губернское правленіе представлена исправникомъ найденная у утопленника какая-то жестянка съ деньгами, и что деньги эти будто бы точно такія же, какія распущены и въ городѣ? Послушайте, это — что такое… мм…
— Дѣло, дѣйствительно, очень странное, ваше превосходительство, отвѣчалъ правитель канцеляріи: — впрочемъ, я успѣлъ получить объ немъ стороной кой-какія свѣдѣнія; не знаю только, на много ль въ нихъ правды.
— Что жь вы узнали?
— Да разсказываютъ, что, вопервыхъ, жестянка съ деньгами, представленная въ губернское правленіе, вовсе не та, которая была найдена при утопленникѣ; вовторыхъ, что денегъ въ ней было гораздо больше того, сколько представлено, и деньги были совсѣмъ другія, а въ третьихъ, что, будто бы въ тоже самое время купецъ Лубковъ получилъ изъ Л… на довольно значительную сумму фальшивыхъ ассигнацій. Сына его, что ли, обманули тамъ какимъ-то образомъ — ужь навѣрное не умѣю вамъ сказать; но стеченіе обстоятельствъ, какъ вы изволите видѣть, чрезвычайно подозрительное. Впрочемъ, опять таки повторяю вашему превосходительству, что это — пока не больше, какъ одни только слухи. Во всякомъ случаѣ я бы осмѣлился посовѣтовать вамъ назначить по этому дѣлу слѣдствіе и притомъ — какъ можно построже, ваше превосходительство.
— Конечно, слѣдствіе. Это — моя прямая обязанность. Но послушайте… Лубковъ… Я трактовалъ его до сихъ поръ, какъ одного изъ честнѣйшихъ людей… Неужели и онъ тутъ что нибудь? Признаюсь, мнѣ было бы это очень, очень непріятно…
— Ничего не знаю, ваше превосходительство.
Губернаторъ нахмурился и только развелъ руками.
— Хорошо-съ, выберите надежнаго человѣка и распорядитесь, приказалъ онъ правителю канцеляріи.
Въ тотъ же день одинъ изъ губернаторскихъ чиновниковъ особыхъ порученій получилъ предписаніе произвести строжайшее слѣдствіе объ утопленникѣ, вытащенномъ изъ Волги рыбакомъ Прохоромъ Кондратьевымъ. Фамилія этого чиновника была Андреевъ; а Андреевъ этотъ былъ такой человѣкъ, что когда становой, бывшій въ это время въ городѣ, узналъ объ этомъ назначеніи, то долго не могъ различить, на который глазъ онъ кривъ, на правый или на лѣвый, и въ заключеніе спектакля такъ нахлестался съ горя, что ему начало представляться, по обыкновенію, будто онъ лазитъ по Альпійскимъ Горамъ.
Въ такомъ положеніи, часовъ въ одиннадцать ночи, отправился онъ домой, въ село Дягунино.
Ночь эта… Но чтобы описать происшествія этой ночи, я долженъ призвать на помощь всѣ мои скудныя способности… Дорога въ село Дягунино, до самаго почти дома Демида Демидыча, шла по берегу Волги, саженяхъ въ пятнадцати отъ рѣки. Небо въ эту ночь было такъ чисто, что всѣ до послѣдней звѣздочки были въ немъ точно отчеканены, и только возлѣ полнаго, взрѣзъ, такъ сказать, налившагося мѣсяца, неподвижно лежали прозрачной матовой рябью бѣлыя, серебристыя облачка, и ночь была такъ ясна, что на противоположномъ берегу рѣки, поросшемъ лѣсомъ, можно было распознать бѣлую кору березы и отличить клёнъ отъ осинника. Лошади становаго дружно бѣжали по гладкой дорогѣ, мотая головами и побрякивая бубенчиками. Сидя въ своемъ тарантасѣ, Аѳанасій Иванычъ икалъ, отдувался и сильно покачивался изъ стороны въ сторону, смутно сознавая, что онъ заварилъ кашу и кашу знатную, и что этой каши не расхлебать ему теперь никакими ложками; что онъ поступилъ какъ школьникъ, не предупредивши кого слѣдовало о фальшивыхъ ассигнаціяхъ, и наконецъ, что его, исправника, Кондратьича и Демида Демидыча потянутъ на цугундеръ непремѣнно…
— Ва… силій! крикнулъ онъ кучеру.
Тотъ повернулъ голову.
— Ко… торый ч… часъ теперь?
— Да часовъ ужь двѣнадцать, али больше, пожалуй.
— Ну… нужды нѣтъ… а ты все таки… заѣзжай къ Лубкову… слышь ты?
— Слушаю-съ.
— А послѣ заѣзжай… къ Прохору Кондратьеву… слышь ты?
— Что вы, сударь? да вѣдь Прохоръ Кондратьевъ въ Волгѣ потопился намедни. Его еще до сихъ поръ и не вытащили.
— Да… ну, чортъ съ нимъ! А старуха его?
— А старуха, сказываютъ, умомъ рехнулась. Сидитъ, вишь, день и ночь на берегу, да все надъ лаптемъ какимъ-то воетъ. Ужъ больно свыклась стало быть со старикомъ-то — не вынесла.
— Ну… чортъ съ ней… повторилъ становой.
Тарантасъ катился между тѣмъ прежнимъ порядкомъ. До дома Демида Демидыча оставалось всего съ полверсты. Вдругъ становой вскрикнулъ не своимъ голосомъ:
— Стой!
Въ это время онъ увидѣлъ, что изъ рѣки выскочило на берегъ какое-то странное существо въ родѣ огромнѣйшаго орангутанга и начало выдѣлывать руками и ногами такія удивительныя штуки, неплоше вотъ какъ картонный плясунъ, когда вы дергаете его за ниточку.
Лошади остановились. Становой высунулся изъ тарантаса и устремилъ на пляшущую фигуру свой одинокій глазъ; а какъ фигура эта вся, съ ногъ до головы, была облита яркимъ свѣтомъ полнаго мѣсяца, то это и дало ему возможность разсмотрѣть ее въ мельчайшихъ подробностяхъ. Онъ увидѣлъ, что это былъ господинъ по крайней мѣрѣ въ полтора раза выше обыкновеннаго человѣка — плѣшивый, сухой и необыкновенно вертлявый, съ огромной сутулиной на спинѣ и съ бородкой à la jeune France, и что весь онъ какъ будто былъ затянутъ въ темное трико — по крайней мѣрѣ такъ казалось издали.
«Что за ракалія такая?» думалъ становой, всматриваясь въ незнакомаго плясуна, между тѣмъ какъ тотъ откидывалъ передъ нимъ штуки, одну другой хитрѣе и невѣроятнѣе: онъ то скакалъ и крутился, какъ вихорь, то вертѣлся волчкомъ на головѣ, выдѣлывалъ удивительнѣйшіе pas de zéphyr, присвистывалъ и ходилъ въ присядку такъ, что песокъ и мелкіе камушки летѣли изъ-подъ ногъ его чуть не въ тарантасъ становаго; то, согнувши спину и локти, съ невѣроятною скоростью начиналъ выбивать дробь ногами и вслѣдъ затѣмъ дѣлалъ такое дьявольское сальто-мортале, что на нѣсколько минутъ совершенно изчезалъ въ воздухѣ; но вдругъ опять появлялся на прежнемъ мѣстѣ и снова начиналъ кружиться, кривляться, вертѣться волчкомъ и съ оглушительнымъ свистомъ валять въ присядку; но интереснѣе всего было то, что послѣ каждаго такого колѣна онъ останавливался на минуту, обращался къ становому и, вытянувъ назадъ ногу, какъ это производится у насъ на сценѣ, съ невыразимой граціей дѣлалъ ему ручкой. Становой дивился только и повторялъ:
— Ахъ ты, шельма этакая! Вотъ ракалія-то! Ишь ты, ишь ты вѣдь какъ… Ну, бестія!
Не знаю, какъ онъ объяснилъ себѣ это явленіе, но умный читатель мой, вѣроятно, давно уже догадался, что это за танцоръ задавалъ передъ нимъ такую удивительнуло выпляску, чему онъ такъ радовался и за что посылалъ ему воздушные поцалуи.