1844.
правитьДУША ЖЕНЩИНЫ.
правитьУ вратъ потеряннаго рая
Стояла въ грустной тишинѣ.
На лучшемъ поприщѣ его ты довершишь.
Она умерла. Домъ наполнился плачемъ и стономъ. Друзья, родные цаловали ея поледенѣвшія ноги, чужіе молились лицемъ о землю. Мало-помалу вѣсть о ея смерти разнеслася по городу и со всѣхъ сторонъ собрались люди небывалые, никѣмъ незнаемые: вдовые, сирые, убогіе; многіе не умѣли даже назвать по имени свою утѣшительницу, но каждый разсказывалъ долгую повѣсть о благихъ подвигахъ покойницы.
Между-тѣмъ, душа ея носилась надъ тѣломъ, съ тѣмъ чувствомъ, съ которымъ, кидаясь въ постелю, мы смотримъ на сброшенную одежду; но едва проснувшаяся, душа не совсѣмъ еще покинула земныя связи: еще она дышала смертнымъ воздухомъ, еще радовалась благословеніямъ окружавшихъ страдальческое изголовье, еще скорбѣла ихъ скорби.
Но вотъ, мало-по-малу все ей легче и легче, невольно тянется она въ отрадную вышину, — и съ каждымъ устремленіемъ постепенно скользятъ съ нея земныя узы, какъ капли дождя, сдуваемыя съ листьевъ полуденнымъ вѣтромъ.
Вокругъ нея воздушныя степи, свѣтъ безъ тѣней, ни шороха, ни движенія, ни звука, ни цвѣта, ни образа; ничто не тускнетъ, ничто не шелеститъ, ничто не мелькаетъ, — свѣтло, тихо, безбрежно… душа тянется все дальше и дальше…
Но вотъ, что-то мелькнуло! о радость! то геній-хранитель лучезарный, блистательный, въ его ликѣ она узнала всѣхъ, кого любила въ сей жизни, всѣхъ кто любилъ ее. Геній-хранитель весело манитъ ее за собою… душа тянется дальше и дальше…
Вотъ послышалися ей чудные звуки, тѣ звуки, которыхъ иногда отголосокъ отдается въ сердцѣ человѣка, среди легкаго сна, послѣ долгой, горячей молитвы, звуки, которыхъ онъ не умѣетъ ни выразить, ни сравнить съ чѣмъ либо въ другую минуту…. о! это не обманъ… предъ юною душою во свѣтѣ сіяющія равнины, — не тамъ ли плещутъ живыя струи? — не оттуда ль пашетъ теплый, живительный воздухъ? — такъ уже всѣ земныя страданія кончились, и навѣкъ… навѣкъ все забыто… радость! восторгъ!… уже геній, улыбаясь, отворяетъ кристальныя врата, — душа рванулась къ нимъ всею силою воли… и остановилась: между нею и вратами какъ-будто черная громовая туча; въ той тучѣ мрачныя, неисчетныя обители опускаются одна подъ другую; въ каждой неистовствуетъ одинъ изъ грѣховъ человѣка, отъ перваго крика младенца до послѣдняго стенанія старца; и чѣмъ дальше, тѣмъ мрачныя обители мрачнѣй и обширнѣе; въ самомъ низу клокочетъ черное пламя… тамъ, что-то неизъяснимое падаетъ въ непрестанномъ круженіи, все глубже и глубже, вѣчно и вѣчно — въ бездну бездонную!…
«За мной! за мной!» говорилъ улыбаясь душѣ ея геній-хранитель — «не-ужь-ли ты боишься сей бездны? — быстро пронесешься надъ нею, — добрыя дѣла твоей жизни поддержатъ тебя на полетѣ… мужайся… врата отворены, мое вѣчное лобзаніе ожидаетъ тебя…»
Душа снова рванулась на отрадный призывъ, но заглянула въ широкую бездну и отпрянула въ ужасѣ.
О нѣтъ! — говорила она съ рыданіемъ, мнѣ ли недостойной, мнѣ ли отворятся свѣтлыя двери… меня ли не поглотитъ черная бездна?… — Тамъ, въ низменномъ мірѣ, мнѣ вѣрилось, что какою нибудь доброю мыслію я заслужу еще себѣ помилованіе; тамъ тысячи личинъ одна за другою, скрывали отъ меня тайныя, недосягаемыя побужденія бытія! часто, часто углубляясь въ свое сердце, я искала своего собственнаго судилища, нетерпѣливо срывала одну личину за другою, и далеко въ недосягаемой глубинъ сердца думала видѣть истиннаго судію моей жизни — а этимъ судіею была новая личина, предъ которой я безумно преклоняла колѣно.
Но здѣсь я вижу все яснѣй и яснѣе; здѣсь начинаю зорко читать тѣ неприступныя, таинственныя буквы, смыслъ которыхъ незамѣтно для меня управлялъ мною! — здѣсь я съ отчаяніемъ увѣряюсь, что жизнь моя полна срама и нечистоты, — что не было въ ней поступка, не было чувства, не было мысли, которыя не заклеймены печатію грѣха неизгладимаго!.. —
«О! не унывай!» отвѣчалъ геній, «собери свои силы… старайся припомнить всю жизнь свою… я знаю тебя — еще до разсвѣта ума твоего я стоялъ у изголовья твоей колыбели; ты смотрѣла на меня, ты улыбалась мнѣ и окружавшіе тебя, по невольному чувству, говорили, что у тебя райская улыбка. Ты возрасла, твой умъ и сердце развернулись, и съ той поры начались твои страданія; я знаю ихъ всѣ! сколько разъ я съ молитвою приклонялся къ твоему сердцу, согрѣвалъ его моимъ дыханіемъ, чтобъ оно не разорвалось отъ терзаній — о! тщательно хранилъ я его, тщательно поддерживалъ въ немъ елей доброты и бережно ограждалъ отъ буйныхъ порывовъ жизни, чтобъ не погасла святая лампада твоего духа. О! не на радость явилась ты въ смертномъ мірѣ: не улыбка матери встрѣтила первыя движенія твоего духа; суровый взоръ чуждой тебѣ женщины былъ отвѣтомъ на твои дѣвственныя чувства… Матери у тебя уже не было… мачиха смотрѣла на тебя съ какимъ-то отвращеніемъ, отецъ почти позабылъ о тебѣ… я все знаю: ты рвалась съ любовію къ окружавшимъ тебя, ты хотѣла передать имъ всѣ тайныя, чистыя движенія твоего сердца, всѣ игривыя мечты, которыя пролетали чрезъ твое дѣтское воображеніе… тебя заставляли молчать, надъ тобою смѣялись, тебѣ поставляли въ вину каждую непритворную мысль, каждое откровенное чувство, тебя учили скрываться, тебя учили не любить и не думать, тебя учили покланяться демону самости и расчета — и ты не поклонилась ему, ты сохранила въ себѣ духъ независимый отъ смертнаго срама, ты сохранила въ себѣ младенчество сердца, сохранила въ себѣ радость при видѣ даровъ Провидѣнія, при мысли о высокихъ человѣческихъ мысляхъ.»
— Правда! отвѣчала душа — но отъ чего? — отъ того, что я не могла остепенить моего воображенія; отъ того, что мнѣ скучны казались положительные расчеты жизни; мнѣ надоѣло расчитывать каждый шагъ свой; я лучше любила любоваться произведеніями природы, искусства, не думать о завтрашнемъ днѣ, тѣшить себя мечтами воображенія — не я, а ты, мой геній-хранитель, обуздывалъ его, когда оно вырывалось за непрестуипую границу… то была не добродѣтель — то было… наслажденіе лѣни. —
"Прошли годы. Ты яснѣе поняла жизнь; ты увѣрилась въ ненависти къ тебѣ твоей мачихи; помнишь, какъ она унижала твое дѣвическое тщеславіе; помнишь, однажды принесли тебѣ новый нарядъ, его блескомъ красиво оттѣнялись твои свѣтлорусые локоны, ты одѣлась, подошла къ зеркалу и едва, съ невинною, чистою радостью, замѣтила, что ты не дурна, — какъ вошла твоя мачиха, сурово посмотрѣла на тебя, упрекнула тебя въ томъ, что тебѣ и въ мысль не приходило., она отняла у тебя твой прекрасный нарядъ, — тебѣ было очень горько, ты хотѣла заплакать, хотѣла идти жаловаться къ отцу, и остановилась, скрыла твои слезы и съ кротостію повиновалась…
— Правда, но я боялась моей мачихи, я опасалась, чтобъ отъ жалобы отцу не было мнѣ еще хуже… то была не кротость, но тайный расчетъ, скрывавшійся въ недосягаемой глубинѣ разсудка.
«Прошли еще годы, отецъ по прежнему былъ къ тебѣ холоденъ, мачиха по-прежнему тебя ненавидѣла: не было уничиженія, котораго бы ты не претерпѣла, не было невинной утѣхи, въ которой бы тебѣ не было отказано, не было слова, которое въ обиду тебѣ не было бы перетолковано… ты все сносила съ терпѣніемъ…»
— Я боялась моей мачихи, знала ея власть надъ отцомъ моимъ…
«Пришло время, когда мачиха потеряла эту власть надъ отцомъ твоимъ; между ними появились холодность, раздоръ, упреки; ты могла воспользоваться этими минутами, ты могла открыть глаза отцу твоему, ты могла отмстить мачихѣ, ты могла отлучить ее отъ него — эти мысли приходили тебѣ въ голову, но ты съ трепетомъ отгоняла ихъ, ты старалась напротивъ утишить гнѣвъ отца, ты старалась оправдать твою мучительницу, ты силилась возстановить между ними миръ и согласіе…»
— Такъ! но тайное чувство говорило мнѣ, что когда отецъ ссорится съ своею женою — то мнѣ еще хуже, въ домѣ еще скучнѣе — и къ тому же… льстило моему тщеславію, когда чужіе дивились моему поведенію.
«Наступила перемѣна въ твоей жизни… за тебя посватался человѣкъ, котораго ты не любила и не могла любить; денежныя дѣла твоего отца были разстроены; этимъ замужствомъ онъ думалъ поправить свое состояніе; ты все это знала; знала, что тебя продавали — и ты повиновалась отцу, ты вышла замужъ за человѣка тебѣ немилаго, неспособнаго ни любить, ни понимать тебя…»
— Такъ, я страдала! но тайное чувство заставляло меня на все рѣшиться, чтобы только выйдти изъ родительскаго дома, и увы!… во мнѣ шевелилось другое чувство: моимъ блескомъ, моимъ богатствомъ, наконецъ, моимъ самоотверженіемъ я думала нанести жестокій ударъ моей мачихѣ…
"Ты не обманулась — она возненавидѣла тебя еще болѣе… а ты — ты осталась по прежнему почтительною, покорною, — утѣшительницею отца, миротворицею въ семействѣ…
— Да! но въ глубинѣ моей я утѣшалась тѣмъ, что эта ненависть еще болѣе возвышаетъ мою добродѣтель въ глазахъ людей, меня окружающихъ…
Геній задумался.
"Посмотри, продолжалъ онъ — внизъ на эту пылинку для смертнаго взора, на это таинство для духовнаго; слышишь, оттуда долетаютъ сюда то нестройные, то гармоническіе звуки, которые иногда сливаются со звуками живыхъ райскихъ ключей; это земля, на которой ты жила; важное мѣсто занимаетъ въ планетномъ мірѣ этотъ чудный посредникъ между свѣтомъ и тьмою, котораго таинствъ и мы, чистые духи, вполнѣ постигнуть не можемъ… смотри, земля то блеститъ яркими, могучими лучами, которые освѣщаютъ всю вселенную и преломляются даже о кристальныя врата райскихъ селеній, то погружается въ глубокій, болѣзненный сумракъ; тамъ день и ночь, восходъ и закатъ солнца служатъ символами сего глубокаго таинства, по люди не понимаютъ ихъ… Смотри, въ укромномъ уголкѣ сей обители, чета супруговъ плачетъ, благословляетъ и молится о тебѣ. Узнаёшь ли ты ихъ? Помнишь ли, когда ты однажды, и не впервые, грустила о своей жизни? Помнишь ли то роковое письмо, которое убѣдило тебя, что мужъ твой тебя обманываетъ, что онъ предпочитаетъ тебѣ жалкую, презрѣнную женщину, что ей посвящены всѣ его минуты, а тебѣ и дѣтямъ остаются на долю лишь упреки, досада и презрѣніе; помнишь, какъ ясно тебѣ было, что мужъ забылъ тебя; друзья твои, знакомые говорили тебѣ, что онъ не только не скрываетъ своего поведенія, но явно предъ всѣми старается унизить тебя. Помнишь, въ эту минуту явился предъ тобою прекрасный молодой человѣкъ, робкій, смиренный, но съ свѣтлымъ умомъ, съ пламеннымъ сердцемъ; дѣвственная слава уже осѣняла благородное чело его; онъ преклонилъ предъ тобой колѣно, онъ заговорилъ тебѣ о любви… о! я знаю, любовь его была искренняя и все, что не было въ ней преступленіе, было свято и непорочно. Онъ зналъ твою жизнь, глубоко сострадалъ онъ тебѣ, онъ хотѣлъ освободить тебя отъ презрѣнныхъ цѣпей, унести тебя въ міръ чудный, тебѣ до того еще неизвѣстный. Съ самоотверженіемъ онъ хотѣлъ принести тебѣ въ жертву всѣ сокровища высокой души своей, согрѣть тебя дыханіемъ любви и поэзіи, посвятить тебя въ таинства наслажденій, знаемыхъ немногими, душа его вырывалась въ словахъ, во взорахъ, въ каждомъ движеніи, и магически на тебя дѣйствовала; ты знала, ты вѣрила, что онъ не обманываетъ тебя, ты жалѣла о немъ, ты невольно трепетала… и, какъ боялся я тогда за тебя!… все было въ твою пользу: и мнѣніе свѣта и мнѣніе родныхъ; твой бракъ съ недостойнымъ человѣкомъ могъ быть разрушенъ, долгіе счастливые дни могли быть твоимъ удѣломъ, всѣ бы оправдали тебя… но ты осталась непреклонна, чиста, непорочна.
"Долго длилась любовь его; ни твоя холодность, ни гнѣвъ, ни досажденія, не могли отклонить его отъ тебя; онъ страдалъ, страдалъ невыносимо; исчезла для него прелесть жизни ты это знала, ты жалѣла о немъ и осталась чиста и непорочна.
"Помнишь ли, однажды, вечеромъ, дѣти твои спали, мужъ твой въ объятіяхъ недостойной прелестницы… ты сидѣла одна, вѣтеръ вылъ и наводилъ на тебя невыразимое уныніе; тебѣ было очень грустно; ты вспоминала всю протекшую жизнь и съ ужасомъ видѣла, что ты была одна, всегда одна; не было отзыва на твое сердце, жаждущее любви, не было даже отвѣтной мысли на твою мысль. Печально ты вспоминала о прошедшемъ, еще печальнѣе смотрѣла на будущее. Тогда, невольно представлялся твоему воображенію молодой человѣкъ, однихъ съ тобою лѣтъ, умный, добрый, положившій къ ногамъ твоимъ всю душу свою. Горькое, трудное было въ тебѣ бореніе… въ эту самую минуту онъ явился предъ тобою; печать долгаго, глубокаго страданія была на лицѣ его, рука его была холодна, она судорожно пожала твою руку и какъ огненныя искры посыпались по твоему тѣлу — о, какъ я трепеталъ тогда за тебя!…
"Ты смотрѣла на него, ты любовалась его прекраснымъ лицомъ, которое возвысилось еще красотою страданія… онъ говорилъ мало, но слова его прожигали тебя, ты упрекала себя въ его терзаніяхъ — о какъ трепеталъ я тогда за тебя! Я не могъ проникнуть, что происходило въ твоемъ сердцѣ, въ этомъ тайникѣ, котораго глубины никто не можетъ измѣрить; тамъ все волновалось; чувства, мысли, быстрѣе молніи смѣнялись одно другимъ, то была непостижимая земля въ первую минуту мірозданія!… я видѣлъ одно, что ты терзалась, какъ только можетъ терзаться душа человѣка — я трепеталъ, я скорбѣлъ о тебѣ… но какъ былъ я удивленъ, когда замѣтилъ, что мало-по-малу улеглися въ тебѣ буйныя страсти, ты начала другой разговоръ, съ мудростію змѣиною ты дала другое направленіе его и своимъ мыслямъ, и что же? ты стала говорить о твоихъ болѣзняхъ, о твоихъ тѣлесныхъ недостаткахъ, ты съ намѣреніемъ старалась имъ дать видъ самый безобразный, представить ихъ неизлѣчимыми, — отвратительными!!… Съ удивленіемъ, радостію, горемъ я смотрѣлъ на чудный подвигъ, который ты совершала. Гдѣ другая женщина, которая бы рѣшилась на это? Для внуки Еввы ничто не страшно, ни гнѣвъ, ни презрѣніе — все перенесетъ она, по отвергнуться тѣлесной красоты своей, но волею возбудить отвращеніе даже въ постороннемъ — о, это былъ подвигъ великій и я тщательно внесъ его въ скрижаль твоей жизни. Ты не ошиблась въ твоей цѣли, ты разочаровала молодаго человѣка… горько и прискорбно тебѣ было, что въ ту минуту, когда онъ увлекался къ тебѣ прежними порывами любви, воспоминаніе о твоемъ странномъ разсказѣ производило въ немъ невольное содраганіе и пламенная рѣчь застывала на языкѣ его.
"Этого мало: прошло долгое время; ты захотѣла замѣнить ему себя другою, ты познакомила его съ молодою дѣвушкою, старалась ихъ сблизить и едва замѣтила затеплившуюся любовь ихъ, какъ ревность истерзала тебя; молодой человѣкъ показался тебѣ еще прелестнѣе, твое одиночество еще грустнѣе; все: и женское тщеславіе, и говоръ свѣта, и мысль о мрачномъ одиночествѣ, и досада, и зависть, жгучими язвами падали на твое сердце, но ты, чистая, непостижная, ты все превозмогла! все перегорѣло въ твоемъ горнилѣ, осталось одно: непорочное милосердіе къ ближнему! ты бережно воспитала враждебную тебѣ любовь, ты оживляла, укрѣпляла ее, не день и не два, но цѣлые годы!… и ты достигла своей цѣли: онъ совершенно разлюбилъ тебя смертною любовью, онъ привязался душою къ избранной тобою соперницѣ, ты сочетала ихъ бракомъ, они счастливы, у нихъ дѣти, онъ исполнилъ все, что обѣщало его благородное сердце, но исполнилъ для другой, не для тебя; а ты осталась по прежнему одна, безъ отрады, безъ утѣшенія, безъ надежды на земное счастіе, съ мыслью, что человѣкъ, тебя любившій, не можетъ вспомнить о тебѣ безъ благодарности, но и — и безъ отвращенія!… и ни на чьемъ лицѣ ты не встрѣтила благодарнаго удивленія! никто кромѣ меня не зналъ о благомъ твоемъ дѣлѣ.
— Все такъ — отвѣчала душа, — но всѣ мои терзанія были лишь скорбію о моей собственной жизни… въ далекой глубинѣ сердца… самоотверженія не было, я… я… я не любила его…--
"Кто разгадаетъ тебя, чудная душа человѣка! Наступила другая эпоха твоей жизни: твои дѣти возросли, ты любила ихъ всѣхъ равно, всѣхъ равно лелѣяла, — но старшій сынъ твой невольно чаще другихъ привлекалъ твои взоры, ты въ немъ видѣла отца своимъ дѣтямъ и тщательно берегла его сердце отъ нечистыхъ чувствъ, его умъ отъ нечистыхъ помысловъ. — Разъ, собравшись съ силами, какъ завѣтную тайну ты передала ему жизнь твоего мужа, не для того, чтобъ онъ пересталъ уважать его, но чтобъ примѣръ отца служилъ ему урокомъ; ты раскрыла юношѣ все свое сердце, не утаила предъ нимъ неизглаголанныхъ страданій твоей жизни, ты ввѣрилась чистотѣ и пламени юношескаго сердца… о! какъ ты жестоко обманулась! то, что ты разсказала своему сыну, лишь возбудило въ немъ чувственные помыслы; примѣръ отца сдѣлался для него не урокомъ, но образцомъ; погрязшій въ безднѣ неистовыхъ страстей, онъ предалъ тебя, онъ разсказалъ отцу твои завѣтныя, сердечныя тайны; этого мало, онъ забылъ тебя, онъ провожалъ цѣлые дни въ сообществъ твоей недостойной соперницы, оправдывалъ ее и обвинялъ тебя… велико было твое горе! обидныя рѣчи сына доходили до ушей твоихъ! о! какъ я трепеталъ тогда за тебя! Каждую минуту я ожидалъ, что ты отвергнешь, что ты проклянешь его навѣки, но ты съ кротостію перенесла все: и обиду сына, и упреки мужа; ихъ обоихъ ты старалась смягчить своею любовію, до той минуты, когда сынъ съ рыданіемъ бросился въ твои объятія. И ты простила ему, ты все забыла. Высока и торжественна была эта минута въ твоей жизни.
— Все такъ, — отвѣчала душа, — но я знала нравъ моего сына, я знала, что упреки еще болѣе раздражатъ и удалятъ его отъ меня, я знала, что смирю его одною любовію и — сказать ли? въ глубинѣ моего сердца таилось другое чувство: мнѣ бы досадно было, еслибъ люди заговорили, что я не умѣла привязать къ себѣ своего сына, что онъ отвратился отъ меня.
Геній задумался.
— Но мужъ твой — мужъ! до самаго конца жизни — продолжалъ онъ — ты сохранила покорность и уваженіе къ своему мужу! довольно было одного его слова, и ты исполняла всѣ его, часто своенравныя, желанія, безъ ропота, безъ тѣни неудовольствія.
— Такъ! но я знала и нравъ моего мужа, онъ былъ сумазбродъ и настаивалъ только на томъ, въ чемъ ему препятствовали; самое горячее изъ его желаній теряло для него всю прелесть, какъ скоро оно могло быть исполнено; я это знала, покорность моя его обезоруживала и убивала его своенравіе; легкомысленный, онъ забывалъ собственныя желанія и… оставалось мѣсто для исполненія моихъ; всегда онъ думалъ, что дѣйствуетъ по своей волѣ, но въ самомъ дѣлѣ… всегда дѣйствовалъ по моей… —
"И ничто, ни его жизнь, ни грубое обращеніе, ничто не поколебало тебя; никто даже изъ лучшихъ друзей твоихъ не слыхалъ отъ тебя ни тѣни жалобы, напротивъ, ты въ сердцѣ своемъ и на языкѣ всегда находила оправданіе его поступкамъ.
— Такъ, но въ глубинѣ сердца я чувствовала, что ничто не возбуждаетъ столько людскаго участія какъ молчаливое страданіе; — жалобы на мужа не облегчили бы моего сердца, тогда какъ льстило моей гордости постоянно возбуждать людское сожалѣніе! Кто ропщетъ, тотъ въ половину утѣшенъ, — людямъ уже почти не нужно утѣшать его; для меня же ихъ участіе, ихъ удивленіе… были неистощимы — я это знала. —
"Сверхъ твоего мужа ты имѣла враговъ, ты имъ прощала, ты не роптала, ты старалась, напротивъ, оказывать имъ услуги.
— Но это былъ лучшій способъ не имѣть враговъ… —
"Ты не была предана грѣху порицанія; никогда, ни въ свѣтѣ, ни въ дружеской бесѣдѣ, ни на письмѣ, ни словомъ, ни взоромъ, ты не осуждала никого, ни ближнихъ, ни постороннихъ, ни сильныхъ, ни слабыхъ; для всякаго проступка ты находила оправданіе, для всякой вины прощеніе.
Такъ, потайная мысль говорила мнѣ, что иногда одно неосторожное слово можетъ отозваться въ продолженіи жизни и сотворить намъ врага непримиримаго; эта же мысль говорила мнѣ, что иногда существо самое незамѣтное можетъ причинить намъ много вреда, тѣмъ болѣе опаснаго, что оно неожиданно.
Геній снова задумался.
Между-тѣмъ, душа съ робостію поглядывая въ страшную бездну, отдѣлявшую ее отъ райскихъ селеній, съ восторгомъ замѣчала, что съ каждымъ словомъ генія грѣховныя обители мало-по-малу исчезали; наконецъ, въ недосягаемой глубинѣ отъ страшной бездны осталась лишь одна непримѣтная черная точка.
— Геній, радостно улыбаясь, снова обратился къ душѣ:
«Не унывай! сказалъ онъ: — вспомни все доброе, оставленное тобою на землѣ; вспомни, что не было страданія, котораго бы ты не утѣшила; не докукою вымаливалась твоя милостыня, ты сама отыскивала вдовъ, сиротъ, немощныхъ, заключенныхъ, ты дѣлилась всѣмъ, что имѣла, дѣлилась послѣдней крохою; — я знаю, ты благотворила не изъ тщеславія; не только свѣтъ, но сами снисканные тобою не знали твоего имени: ты скрывала свои добрыя дѣла съ такимъ же стараніемъ, какъ другіе скрываютъ самые злые проступки… Въ семъ дѣлѣ ты не могла имѣть никакихъ корыстныхъ побужденій, ибо одинъ я зналъ все доброе, сотворенное тобою втайнѣ.»
Душа умолкла, въ радостномъ трепетѣ она взглянула еще разъ на непримѣтное пятнышко, которое одно мелькало въ свѣтломъ, безконечномъ пространствѣ, и въ самозабвеніи потянулась къ отвореннымъ, кристальнымъ вратамъ…
Но въ сіе мгновеніе раздался громовый голосъ: «Рано, рано!» проговорилъ онъ съ хохотомъ: «еще остались на тебѣ слѣды земнаго праха, и смертная слѣпота еще не спала съ очей твоихъ. Усердно отыскивала ты, душа правдивая, грѣхи свои въ глубинѣ сердечной, но ты забыла одинъ, самый тяжкій: гордость смиренія!»
И непримѣтная точка разраслась въ мрачную, неизмѣримую бездну, заклокотало черное пламя, геній потупилъ очи, кристальныя врата затворились….