Дублинские трущобы (Лаффан; Тимирязев)/ОЗ 1881 (ДО)
| Дублинские трущобы |
| Оригинал: англійскій, опубл.: 1881. — Источникъ: "Отечественныя Записки", № 6, 1881. az.lib.ru |
ДУБЛИНСКІЯ ТРУЩОБЫ.
править— Помните мои слова, мистрисъ Даулингъ, сказалъ Подгинъ, работникъ мистрисъ Кармоди, останавливая однажды на улицѣ свою телегу: — висѣть ей изъ-за васъ. Я видѣлъ самъ вчера ночью въ два часа, какъ она сидѣла на камнѣ и плакала. И вдругъ подняла обѣ руки и стала грозить вашему дому.
И онъ сжалъ свои кулаки въ видѣ поясненія этихъ словъ.
— Вы всегда, Подгинъ, каркаете, какъ ворона, отвѣчала она холодно: — оставьте ее въ покоѣ.
— Ну, помните, я васъ предупредилъ, произнесъ работникъ и поѣхалъ далѣе на своей телегѣ.
Было свѣтлое, теплое утро дублинской весны; мужъ мистрисъ Даулингъ, газопроводчикъ, ушелъ на работу за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, а ея дѣти бѣгали по дому, состоявшему изъ двухъ комнатъ съ глиняными полами.
Та сторона грязнаго переулка Коммонсъ-Лэнъ, гдѣ находилось ея жилище, была еще въ тѣни, такъ какъ только-что пробило десять часовъ, и отворенная дверь, на порогѣ которой сидѣла мистрисъ Даулингъ, составляла подходящую рамку для ея оригинальной фигуры.
Это была красивая, молодая женщина двадцати семи лѣтъ, съ славными черными глазами и такими же волосами, которые частью ниспадали на ея плечи и спину, а частью были свернуты въ косу на затылкѣ. Лицо ея было все исцарапано и подъ однимъ глазомъ виднѣлся большой синякъ; ея одежда состояла изъ халата, изорванной черной юбки и красной шали, которая отъ времени стала блѣднобурой. На рукахъ она держала грудного ребенка.
Дыша свѣжимъ воздухомъ на порогѣ своего жилища, она задумчиво смотрѣла на домикъ, отстоявшій на нѣсколько шаговъ и находившійся на противоположной сторонѣ переулка. Вскорѣ невидимая рука пріотворила немного дверь этого домика. Увидя это, мистрисъ Даулингъ вскочила, какъ бы желая скрыться въ своемъ жилищѣ. Дверь на противоположной сторонѣ переулка медленно и съ трудомъ отворилась, потому что она висѣла на одной заржавѣвшей петлѣ, и на мостовую вышелъ ребенокъ, маленькій мальчикъ лѣтъ восьми. Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя, зѣвнулъ и безпокойно прижалъ къ себѣ какой-то узелъ, бывшій у него на рукахъ.
Глаза мистрисъ Даулингъ тревожно заблестѣли, она стала переминаться съ ноги на ногу и, наконецъ, обративъ на себя вниманіе ребенка, поманила его къ себѣ.
— Какъ ты ее держишь, Петти? Гдѣ ея голова?
Съ этими словами мистрисъ Даулингъ взяла изъ рукъ ребенка узелъ, который оказался живымъ, поправила его, покачала и снопа отдала ребенку.
— Вотъ смотри, держи ее такъ. Положи руку ей подъ головку.
Ребенокъ былъ по природѣ довольно странный, но тотъ фактъ, что онъ не былъ ни грязный, ни въ лохмотьяхъ, дѣлалъ его замѣчательной и необыкновенной фигурой въ Коммонсъ-Лэнъ. Для своихъ лѣтъ онъ былъ очень малаго роста и слабый, болѣзненный на взглядъ; густые рыжіе волосы окаймляли его лицо, отличавшееся той матовой бѣлизной, которою природа, изъ чувства справедливости, всегда награждаетъ рыжихъ. Такія же рыжія брови и рѣсницы оттѣняли большіе красиво-очерченные глаза блѣдно бирюзоваго цвѣта, скорѣе саксонскаго, чѣмъ кельтическаго происхожденія. Было что-то странное въ этихъ глазахъ, придававшихъ всему лицу ребенка какое-то особое, оригинальное выраженіе. По временамъ, оно неожиданно оживлялось, глаза сначала моргали, а потомъ принимали безчувственное, дикое, мрачное выраженіе, которое мало по малу отражалось и на всѣхъ остальныхъ чертахъ. Ротъ большой, хотя привлекательной формы, выражалъ постоянно странную смѣсь безпомощности и хитрой смекалки, но по временамъ губы его принимали выраженіе не то страха, не то страданій.
— Мать ушла? спросила мистрисъ Даулингъ, пристально смотря на ребенка.
— Ушла, повторилъ ребенокъ странно звучавшимъ голосомъ.
— Она работаетъ? промолвила снова мистрисъ Даулингъ послѣ продолжительнаго молчанія.
Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ отвѣтить, появилась новая фигура. Это была высокаго роста старуха, самаго отталкивающаго вида. Она шла по переулку къ дому мистрисъ Даулингъ. Петти бросилъ на нее испуганный взглядъ. Несмотря на обнаруживаемую имъ иногда сметливость, онъ все-таки былъ ребенокъ и отличался инстинктомъ, неотъемлемой принадлежностью дѣтства. Онъ крѣпко прижалъ къ себѣ живой узелъ и побѣжалъ къ своему дому.
Лицо старухи стало мрачнѣе и грознѣе прежняго при видѣ этого бѣгства.
— А! вотъ вы какъ! произнесла она, съ саркастической улыбкой посматривая на мистрисъ Даулингъ, и потомъ, словно замѣтивъ впервые царапины на ея лицѣ, прибавила съ притворнымъ состраданіемъ:
— О, Боже мой! Какъ Боевая-Курица отдѣлала васъ!
Говоря это и не обращая вниманія на нахмуренныя брови мистрисъ Даулингъ, она усѣлась на порогѣ рядомъ съ нею.
— Да, да, продолжала старуха: — подумаешь, страшно, какія дѣла творятся на свѣтѣ. Но, конечно, такъ Богу угодно! Она все это время насъ обманывала и увѣряла, что ея мужъ матросъ, а онъ присужденъ къ каторгѣ на семь лѣтъ за убійство полисмена. Я ни мало не заступаюсь за полицію, я сама бы съ удовольствіемъ истребила эту дрянь. Съ самаго начала она мнѣ была подозрительна; слишкомъ тиха и сосредоточенна. Какъ вы хотите, а Мадъ — или нѣтъ — Пегги, навѣрно знаетъ ее. Онѣ обѣ могли поразсказать другъ объ другѣ, еслибы захотѣли.
— Но они вовсе не обязаны разсказывать; никто не долженъ обвинять себя, отвѣчала рѣзко мистрисъ Даулингъ: — впрочемъ, я не думаю, чтобы Пегги ее знала. Это было бы сейчасъ замѣтно.
— О, онѣ ужасно хитры и скрытны, продолжала мистрисъ Кармоди еще язвительнѣе: — вѣрьте мнѣ, онѣ знакомы. Боевая-Курица живетъ здѣсь уже три мѣсяца. Бѣдная мистрисъ Магвайеръ не подозрѣваетъ, кому она отдала свой домъ. Мужъ сидитъ уже четыре года, какъ-то она его встрѣтитъ съ…
— Она сегодня пошла за работу, перебила ее мистрисъ Даулингъ, для которой слова ея пріятельницы не представляли ничего новаго: — а малютка осталась на попеченіи Петти.
— Какая важность! Петти слишкомъ хорошая нянька для этого отродья.
— Съ нами крестная сила, мистрисъ Кармоди, замѣтила съ горечью мистрисъ Даулингъ: — вѣдь ребенокъ ни въ чемъ не виноватъ.
— Конечно! А помните, какая она явилась сюда приличная; на улицу не выйдетъ безъ шляпки. Но, говорятъ, она участвовала въ убійствѣ полисмэна не менѣе своего мужа. Правда, это было четыре года тому назадъ; но въ Люканѣ ее всѣ называли Боевой-Курицей, потому что когда расходится, то не уступитъ боевому пѣтуху.
— Я ни мало не ставлю ей въ укоръ, что она заступилась за мужа, я сдѣлала бы то же, не правда ли, цыпленокъ? сказала мистрисъ Даулингъ, цѣлуя своего ребенка.
— И я также, отвѣчала мистрисъ Кармоди: — эта проклятая полиція не оставляетъ никого въ покоѣ. О! нѣтъ, не за это ее винятъ, прибавила она, придавая своему лицу выраженіе оскорбленной добродѣтели.
— Есть люди, которымъ не къ лицу злословить, рѣзко произнесла молодая женщина и, бросивъ вызывающій взглядъ на мистрисъ Кармоди, быстро скрылась за дверью своего дома.
По всей вѣроятности, никто другой изъ обитателей переулка не посмѣлъ бы такъ дерзко обойтись съ вліятельной мистрисъ Кармоди. Но молодая мистрисъ Даулингъ отличалась независимымъ характеромъ и всегда прямо, откровенно высказывала свои мнѣнія. Странно сказать, мистрисъ Кармоди только къ ней одной чувствовала нѣкоторую пріязнь и открыто выказывала это. Она презирала и бранила всѣхъ; зато, всѣ ее и ненавидѣли, смѣшивая съ грязью при всякомъ удобномъ случаѣ. Намекъ на одну изъ оскорбительныхъ сплетней, ходившихъ въ переулкѣ насчетъ мистрисъ Кармоди, придалъ послѣднимъ словамъ молодой женщины значеніе сарказма. Всѣ эти клеветы были измышлены одной безпомощной злобой; но какъ бы то ни было, имена старухи и ея работника Подгина уже давно произносились съ улыбкой въ Коммонсъ-Лэнѣ.
Были еще и другія причины, объяснявшія рѣзкое обращеніе мистрисъ Даулингъ съ ея сосѣдкой. Мистрисъ Кармоди имѣла нетолько лошадь и телегу, но владѣла двумя домиками въ переулкѣ, что придавало ей громадное значеніе. Эти оба домика она отдавала въ наемъ, предпочитая жить въ чужомъ помѣщеніи, но задирала носъ, какъ хозяйка, передъ своими жильцами. Другіе дома, въ томъ числѣ и тотъ, гдѣ жила мистрисъ Кармоди, принадлежали мистрисъ Магвайеръ, большой ея пріятельницѣ, часто довѣрявшей ей собирать деньги съ квартирантовъ. Мистрисъ Даулингъ была жиличкой этой мистрисъ Магвайеръ и потому не имѣла никакого дѣла съ мистрисъ Кармоди, которую боялись и ненавидѣли почти всѣ остальные обитатели переулка за ея скупость и корыстолюбіе, за жестокость къ своимъ собственнымъ жильцамъ и шпіоноство, въ интересахъ мистрисъ Магвайеръ, за жильцами этой послѣдней.
Благодаря своему мужу, газопроводчику, мистрисъ Даулингъ не боялась преслѣдованій мистрисъ Кармоди. Она аккуратно платила деньги и не думала ухаживать ни за домовладѣлицей, ни за ея повѣренной, а, напротивъ, позволяла себѣ очень дерзко обращаться съ ними, что ей спускали изъ уваженія къ той роли, которую она, благодаря своему мужу, играла въ Коммонсъ-Лэнѣ. Вопросъ о первенствѣ, служа источникомъ постоянныхъ споровъ между нею и мистрисъ Кармоди, въ тоже время былъ и связующимъ между ними звеномъ, такъ какъ онѣ, по примѣру высокопоставленныхъ лицъ, находили политичнымъ поддерживать совмѣстно свои права противъ поползновеній демократической черни, состоявшей изъ работниковъ, поденщиковъ и другихъ плебейскихъ обитателей переулка.
Три мѣсяца передъ этимъ, какъ сказала мистрисъ Кармоди, мать Петти и малютки, оставленной теперь на его вполнѣ недостаточное въ глазахъ мистрисъ Даулингъ попеченіе, поселилась въ Коммонсъ-Ленѣ. Она явилась однажды вечеромъ съ обѣими дѣтьми и карзинкой вещей; найдя пустой домикъ, отдававшійся въ наймы, она заплатила впередъ деньги за недѣлю и, получивъ ключъ, тотчасъ помѣстилась въ своемъ новомъ жилищѣ. Никто не зналъ, кто она и откуда. Это была женщина небольшого роста, сухощавая и очень нервная; ея плечи были немного широки для ея роста, но ея классически изваянная голова съ курчавыми черными волосами изящно возвышалась на прямой, круглой шеѣ. Ея лицо было нѣкогда прелестно да и теперь оно было бы еще привлекательнымъ, еслибъ его не портилъ дикій, запуганный, точно у затравленнаго звѣря взглядъ ея карихъ глазъ, съ густыми приподнятыми къ верху рѣсницами. Ея неправильный носъ имѣлъ свою прелесть, а ротъ съ сурово стиснутыми губами отличался рядомъ маленькихъ бѣлыхъ зубовъ, среди которыхъ, однако, недоставало одного передняго. Она была чрезвычайно опрятна, работяща и дѣятельна; была очень тиха, даже застѣнчива, не искала знакомства и жила одна, т. е. старалась жить одна; но одиночество роскошь едва ли возможная въ Коммонсъ-Лэнѣ, гдѣ жизнь преимущественно протекаетъ на улицѣ и все, повидимому, становится общественнымъ достояніемъ.
Въ первый день ея появленія въ переулкѣ, мистрисъ Даулингъ, видя, что у нея на рукахъ маленькій ребенокъ, предложила его подержать, пока она хотя немного устроится въ своемъ новомъ жилищѣ. Она на могла отказаться и это естественно повело къ вопросу: кто ея мужъ? Она отвѣчала, что ея мужъ матросъ, что онъ ушелъ въ далекое плаваніе, что она не знаетъ, когда онъ вернется, и должна заработывать себѣ кусокъ хлѣба, такъ какъ онъ ей ничего не оставилъ. Все это она сказала очень скоро, отрывисто и довольно неохотно. Однако, несмотря на ея молчаливость, мистрисъ Даулингъ удалось вывѣдать у нея хоть въ двухъ словахъ ея исторію, которая казалась очень вѣроятной, особливо въ послѣдующемъ разсказѣ молодой женщины, не пожалѣвшей прикрасъ. Одно только возбуждало сомнѣніе: она не хотѣла сказать, гдѣ жила въ послѣднее время, гдѣ родилась, воспитывалась и вышла замужъ. Ея родственники были недовольны ею и, конечно, не желали бы, чтобъ она открыла ихъ имя; вотъ предлогъ, который она сочинила, чтобъ отдѣлаться отъ празднаго любопытства сосѣдей.
Конечно, все это ни мало не удовлетворило и только окончательно привело въ тупикъ мистрисъ Даулингъ. Однако, она была принуждена прервать свои разспросы, которые, впрочемъ, были навѣяны скорѣе простой любовью къ сплетнямъ, чѣмъ личнымъ интересомъ или какимъ-нибудь злымъ намѣреніемъ. Она сама пользовалась незапятнанной репутаціей и, видя, по прошествіи нѣсколькихъ дней, что мистрисъ Вольшъ ведетъ работящую, честную жизнь, готова была отказаться отъ всякаго подозрѣнія, которое могла возбудить въ ней недостаточность отвѣтовъ на ея первоначальные разспросы. Она тѣмъ охотнѣе это сдѣлала, что новая сосѣдка предложила ей, за извѣстное вознагражденіе, ухаживать за ребенкомъ во время ея отсутствія изъ дома.
Прошло два мѣсяца. Однажды вечеромъ, въ апрѣлѣ, мистрисъ Вольшъ, вернувшись съ работы, зашла за своимъ ребенкомъ къ мистрисъ Даулингъ и онѣ обѣ стояли на улицѣ, какъ неожиданно мимо нихъ прошла молодая дѣвушка. Мистрисъ Даулингъ отвернулась отъ нея съ презрѣніемъ, но мистрисъ Вольшъ вздрогнула такъ сильно, что едва не выронила изъ рукъ ребенка.
— Боже мой! промолвила она, съ трудомъ переводя дыханіе, и, быстро обернувшись, посмотрѣла снова на молодую дѣвушку, которая, замѣтивъ, повидимому, только презрительный взглядъ мистрисъ Даулингъ, опустила голову и поспѣшила удалиться.
— Мистрисъ Вольшъ, вы ее знаете? Вы знаете Пегги! Разскажите намъ!
Эти слова были произнесены мистрисъ Кармоди, которая стояла въ дверяхъ сосѣдняго дома, но, замѣтивъ, какъ вздрогнула мистрисъ Вольшъ при видѣ молодой дѣвушки, подбѣжала къ ней съ любопытствомъ.
Поспѣшные вопросы мистрисъ Кармоди еще болѣе испугали мистрисъ Вольшъ, чѣмъ неожиданное появленіе молодой дѣвушки. Она дрожала всѣмъ тѣломъ и то краснѣла, то блѣднѣла.
— Нѣтъ, она мнѣ только напомнила знакомую. Я ее не знаю. Я ее никогда не видала.
Высказавъ это едва слышнымъ голосомъ, она поспѣшно ушла домой и, затворивъ дверь, прислонилась къ ней спиной, частью отъ того, что ея ноги подкашивались и она не могла сдѣлать ни шага болѣе, а частью отъ инстинктивнаго страха, чтобъ эти женщины своими разспросами не заставили ее выдать себя.
Да, это была Мэри Кеннеди! Сама Мэри Кеннеди! И объ ней говорили съ презрѣніемъ, называя ее Пегги! Боже милостивый! Неужели это была правда, неужели сестра Вильяма Кеннеди была здѣсь? Значитъ, тщетно она скрывалась. Она думала, что тутъ вполнѣ безопасна, что въ этомъ отдаленномъ уголкѣ Дублина никогда не бываютъ окрестные поселяне и что ея слѣдъ исчезъ. И вотъ сестра единственнаго человѣка, который… Она дико озиралась кругомъ, какъ бы опасаясь своихъ собственныхъ мыслей. Дрожа всѣмъ тѣломъ, она добрела до стула и опустилась на него. Что ей было дѣлать? Оставалось одно — перебраться на противоположный конецъ города и искать тамъ лучшаго убѣжища. Сама судьба преслѣдовала ее; иначе чѣмъ было объяснить это непонятное появленіе?
Прошелъ часъ; первая вспышка отчаянія немного улеглась и ей пришло въ голову, что, можетъ быть, Мэри Кеннеди ее не замѣтила. Наконецъ, она такъ перемѣнилась отъ заботъ и лишеній, что молодая дѣвушка врядъ ли ее узнаетъ. Она схватилась за эту мысль, какъ утопающій за соломенку. Она стала припоминать, гдѣ и когда видѣла Мэри Кеннеди, и, наконецъ, пришла къ тому радостному заключенію, что была вполнѣ безопасна и Пегги ее не узнаетъ. Она даже утѣшала себя мыслью, что если молодая дѣвушка и узнала бы ее, что было совершенно невѣроятно, то не захочетъ сознаться, что видала ее прежде. Такимъ образомъ, успокоившись, она заснула, какъ преступникъ, приговоренный къ смерти, казнь котораго отсрочили.
На слѣдующій вечеръ, такъ какъ она уходила на работу прежде чѣмъ вставали мистрисъ Кармоди и мистрисъ Даулингъ, которымъ общественное ихъ положеніе позволяло спать дольше, мистрисъ Вольшъ была готова спокойно отвѣтить на всѣ вопросы. Она ошиблась; эта молодая дѣвушка была очень похожа на ея знакомую, но именно эту дѣвушку она никогда не видала въ жизни.
— Вы знаете, это одна изъ тварей, живущихъ въ старомъ большомъ домѣ на углу, который безчеститъ и позоритъ всю улицу, сказала мистрисъ Кармоди, бывшая самымъ строгимъ судьей нравственности.
Странное чувство овладѣло Гонорой Вольшъ; она на минуту замолчала; сердце ея тревожно, болѣзненно сжалось. Передъ ея глазами мелькнулъ образъ веселой красивой молодой дѣвушки, которую она видѣла два года тому назадъ въ полѣ во время жатвы, и потомъ быстро заслонился мрачной, несчастной фигурой, которая наканунѣ вечеромъ пробиралась по улицѣ со стыдомъ, какъ бы прося ея сожалѣнія и сочувствія. Могла ли она бросить въ нее камнемъ? Еслибъ только сосѣдки знали, кто она сама? Но дикій, жестокій инстинктъ самосохраненія взялъ верхъ надо всѣмъ и, переводя дыханіе, она сказала холоднымъ, рѣзкимъ тономъ:
— Неужели? безстыдница!
Она должна была стать на ту или на другую сторону. Иного выхода для нея не было, и съ этой минуты въ ея сердцѣ развилась страшная ненависть къ Пегги. Мало по малу она стала сваливать на нее всю отвѣтственность за свое горе и несчастіе; Пегги въ ея глазахъ справедливо искупала преступную измѣну ея брата. Живя сама спокойно, тихо, всѣми забытая, она съ злорадствомъ смотрѣла на позоръ Пегги, который отражался, конечно, и на ея братѣ. Упиваясь своей местью, она соперничала съ мистрисъ Кармоди въ презрительномъ отношеніи къ бѣдной молодой дѣвушкѣ.
Въ одно майское утро какое-то незначительное обстоятельство удержало ее дома до полудня. Торопясь на работу, она едва замѣтила телегу, запряженную осломъ, которая въѣзжала подъ арку, соединявшую переулокъ съ сосѣдней улицей. Но маленькій сѣдой старичекъ, сидѣвшій на телегѣ, устремилъ на нее проницательный взглядъ изъ-подъ широкихъ нолей своей шляпы. Она не обратила на него никакого вниманія, а онъ такъ засмотрѣлся на нее, что остановилъ осла, и только когда она исчезла изъ вида, сошелъ съ телеги и повелъ осла подъ уздцы.
Его, повидимому, всѣ знали въ Коммонсъ-Лэнѣ; всѣ женщины высыпали на улицу и привѣтствовали дружнымъ хоромъ.
— А, Динни Гусь! есть у васъ цѣлый чайникъ? или все разбитые? восклицала мистрисъ Брадди.
— Старый разбойникъ! кричала мистрисъ Кармоди: — дайте мнѣ новый котелъ и возьмите назадъ дырявый, который вы мнѣ продали въ прошлый разъ.
— Подождите, подождите, прекрасныя дамы, отвѣчалъ старикъ. — Мистрисъ Брадди, вы сами разбили вашъ чайникъ, а вы, мистрисъ Кармоди, должны знать, что отъ кипятка портится дно котла. Это — воля Божія, и Динни Гусь тутъ не причемъ.
Затѣмъ начался торгъ; хозяйки натащили тряпокъ самаго отвратительнаго вида и пошла игра. Телега была полна посудой, стеклянной, глиняной, оловянной, и другими предметами домашняго хозяйства. Болѣе часа съ обѣихъ сторонъ торговались до упада; наконецъ, Динни Гусь промѣнялъ порядочное количество своего товара на груду тряпокъ и небольшую придачу мѣдными деньгами.
— Ужь я давно у васъ не бывалъ, съ самаго Рождества, сказалъ онъ, закуривая трубку: — что у васъ новенькаго?
— Ничего, отвѣчала мистрисъ Кармоди: — вы шатаетесь по бѣлому свѣту, отъ васъ надо ждать новостей.
— А я думалъ, что у васъ есть новые жильцы. Я только что видѣлъ странную фигуру.
— А, это — мистрисъ Вольшъ! она поселилась въ одномъ изъ маленькихъ домиковъ.
Этотъ простой отвѣтъ, повидимому, произвелъ необыкновенное дѣйствіе на Динни. Онъ вынулъ изо-рта трубку и усмѣхнулся, нахлобучивъ болѣе прежняго свою шляпу съ широкими полями.
— Вы ее знаете? воскликнула мистрисъ Кармоди, сгарая отъ любопытства. — Мистрисъ Даулингъ! Динни знаетъ ее… мистрисъ Вольшъ!
— Kоro? Боевую-Курицу? отвѣчалъ Динни съ презрительной улыбкой: — да кто же ея не знаетъ!
Съ большимъ трудомъ и съ помощью кружки портера, за которую заплатили обѣ пристававшія къ нему съ вопросами женщины, Динни Гусь разсказалъ исторію Гоноры Вольшъ.
— Ея мужъ былъ не матросъ, а садовникъ, котораго приговорили на семь лѣтъ каторги за убійство полисмэна. Она пошла тогда въ работницы на ферму. Сынъ фермера, Вильямъ Кеннеди, въ нее влюбился. Ее прогнали; онъ послѣдовалъ за нею. Остальное вы сами знаете.
Не успѣлъ удалиться Динни изъ Коммонсъ-Лэна, какъ всѣ его обитатели уже знали эту исторію. Злоба и негодованіе наполнили сердце каждаго, и хорошо было для Гоноры Вольшъ, что она до вечера не вернулась съ работы. Наконецъ, наступило шесть часовъ, и она явилась въ переулокъ, не подозрѣвая встрѣчи, которая ее ожидала. У арки, игравшія толпой дѣти вытаращили на нее глаза и съ удивленіемъ указывали на нее пальцемъ: это могло бы служить ей предостереженіемъ, но она ничего не замѣтила. Однако, съ первыхъ шаговъ по переулку, она увидѣла странную перемѣну. Группа женщинъ стояла передъ ея домомъ. Мистрисъ Даулингъ, съ блестящими черными глазами и съ красными пятнами на щекахъ, подошла къ ней и грубо бросила ей ребенка съ оскорбительнымъ замѣчаніемъ, вызвавшимъ общій смѣхъ.
Гонора Вольшъ машинально прижала къ груди малютку; въ глазахъ у нея помутилась и по всему ея тѣлу пробѣжала лихорадочная дрожь. Почти не сознавая что дѣлаетъ, она протянула къ мистрисъ Даулингъ руку съ деньгами и что-то пробормотала. Выведенная изъ себя, мистрисъ Даулингъ ударила ее по рукѣ такъ, что деньги разсыпались, и произнесла такой эпитетъ, отъ котораго гнѣвно сверкнули глаза Боевой-Курицы. Она бросилась въ свой домъ, положила на кровать ребенка, вернулась на улицу съ быстротою молніи и задала мистрисъ Даулингъ такую встрепку, что вполнѣ обезопасила себя отъ повторенія подобной оскорбительной сцены.
Мистрисъ Кармоди послала за полиціей; но когда явился констабль, все уже было кончено: Боевая-Курица ушла домой и заперлась на ключъ. Сквозь дверь можно было разслышать ея рыданія и плачъ дѣтей. Кромѣ того, мужъ мистрисъ Даулингъ, который, возвратясь домой, прекратилъ драку, на отрѣзъ отказался отъ защиты закона.
За этой грозой наступило затишье на двадцать четыре часа. Все это время дверь дома, гдѣ жила мистрисъ Вольшъ, была упорна заперта, и только Петти выходилъ за покупкою съѣстныхъ припасовъ. Боевая-Курица, очевидно, не хотѣла показываться въ публикѣ. Однако, это не могло долго продолжаться. Она жила, какъ всѣ люди ея класса, со дня на день; у нея рѣдко бывало въ рукахъ два шиллинга, и она не имѣла почти ничего, могущаго дойти въ закладъ. Занимаемая ею комната была безукоризненно чиста, но мебели въ ней было очень мало: кровать, соломенный тюфякъ безъ простыни и одѣяло, котелъ, горшокъ, проволочный рашперъ, черный чайникъ съ разбитымъ носикомъ, стулъ, скамейка, сломанный столъ, полка съ нѣсколькими кострюлями и другими кухонными принадлежностями — вотъ вся ея обстановка. Столъ и стулъ были такъ бѣлы, какъ только могли ихъ выбѣлить вода и мыло; на окнѣ стояли два горшка съ гераніемъ и одинъ съ мускусомъ. Полъ былъ чисто выметенъ, хотя, вмѣсто щетки, ей служилъ пучекъ высохшаго вереска.
Конечно, это было не очень роскошное жилище, но все-таки бѣдная женщина была тутъ дома, и, сидя передъ пылавшимъ въ каминѣ торфомъ, она съ отчаяніемъ смотрѣла на свой домашній скарбъ, который собрала съ такимъ трудомъ и которому суждено было разсѣяться.
Конечно, она могла бы жить такъ же грязно и неаккуратно, какъ мистрисъ Даулингъ и мистрисъ Каполи. У первой дѣти ходили въ лохмотьяхъ, хотя ея мужъ заработывалъ до тридцати пяти шиллинговъ въ недѣлю, а у второй вся мебель состояла изъ связки соломы, на которой она валялась съ мужемъ, какъ собака, хотя ихъ сынъ, жившій въ Америкѣ, платилъ за нихъ домовладѣлицѣ. Она зашивала и штопала свое единственное старое платье, а одежда Петти была чиста и цѣла, только онъ изъ нея уже давно выросъ. Она старалась, насколько возможно, загладить прошедшее и удержать себя отъ дальнѣйшаго паденія. Она не была погибшимъ созданіемъ, какъ Пегги и ей подобныя; что бы ни дѣлали, какъ бы съ ней дурно ни обращались, она не дойдетъ до этого позора. Лучше было умереть. Какое право имѣли эти люди вмѣшиваться въ ея дѣла? она была по рожденію выше ихъ всѣхъ. Каполи были поденщики; отецъ мистрисъ Кармоди, несмотря на всю ея гордость, былъ простымъ возницей. Мистрисъ Даулингъ принадлежала къ тому же классу и хотя вышла замужъ за газопроводчика, но не имѣла никакихъ манеръ. Однако, она была очень добра къ ея малюткѣ, думала Гонора Вольшъ, грустно смотря на ребенка. Молоко, которое она покупала для него, было дорого и дурно. Теперь у нея оставалось за душею всего шесть пенсовъ. Стоило-ли трудиться и продолжать борьбу съ судьбой? Ужь не лучше-ли сразу просить милостыни?
Убитая горемъ и заботами, она легла въ постель, не столько изъ желанія отдохнуть, сколько изъ экономіи, чтобъ не жечь топлива и свѣчей. На разсвѣтѣ она встала и, какъ всегда, принялась за уборку комнаты. Ея энергичный характеръ не терпѣлъ бездѣятельности, и она рѣшила не поддаваться судьбѣ, ради своихъ дѣтей и изъ чувства гордости.
Она дала Петти шесть пенсовъ и, затопивъ каминъ, научила его какъ разогрѣть въ кружкѣ молоко и накрошить туда хлѣба. Потомъ, поручивъ его попеченіямъ малютку, она отправилась на работу въ складъ тряпокъ, которыя она разбирала и сортировала. Никто не работалъ болѣе и быстрѣе ея, а потому она была увѣрена, что этой работы никогда у нея не отнимутъ. Къ тому же, тамъ никто не зналъ, кто она и гдѣ живетъ, никто не смотрѣлъ на нее съ презрѣніемъ или съ оскорбительной улыбкой, какъ сосѣдки въ Коммонсъ-Лэнѣ. Конечно, она не могла сказать долго ли продлится подобная безопасность, и къ тому же она очень безпокоилась о своихъ дѣтяхъ: Петти не былъ надежной нянькой, и малютка была слишкомъ тяжела для его слабыхъ рукъ. Онъ могъ ее накормить и, конечно, не оставитъ одну, такъ какъ очень любилъ ее, но могъ легко уронить или пойти съ нею на улицу, гдѣ могло случиться всякое несчастье.
Цѣлый день она работала съ лихорадочной энергіей и вечеромъ вернулась домой, внѣ себя отъ безпокойства. Издали она увидала, что дѣти ждали ее на порогѣ ихъ жилища; Петти, уставшій еще болѣе матери, заботливо держалъ на колѣняхъ малютку. День прошелъ не такъ дурно, какъ можно было ожидать. Около полудня, мистрисъ Даулингъ сжалилась надъ брошеннымъ на произволъ судьбы ребенкомъ, который оглашалъ воздухъ своимъ плачемъ, потребовала его къ себѣ, накормила хорошо приготовленной пищей и убаюкала; когда малютка заснула, добрая женщина дала и Петти часть обѣда своихъ дѣтей, состоявшаго изъ картофеля и капусты съ саломъ, строго приказавъ не говорить ни слова объ этомъ матери.
Такъ прошли и слѣдующіе два дня. Гонора Вольшъ отправлялась каждое утро на работу съ меньшимъ безпокойствомъ. Но, по мѣрѣ того, какъ уменьшались ея опасенія о дѣтяхъ, увеличивались ея личныя страданія. Ея жизнь теперь была вполнѣ изолирована; ни одна изъ сосѣдокъ не хотѣла съ нею говорить, но болѣе всѣхъ возставала противъ нея мистрисъ Кармоди. Она уговаривала домовладѣлицу прогнать Боевую-Курицу изъ дома; но эта достойная дама не жила въ Коммонсъ-Лэнѣ, а потому не заботилась о нравственности своихъ жильцовъ, благо они аккуратно платили деньги. Къ тому же, задняя стѣна домика, занимаемаго Гонорой Вольшъ, была въ полуразрушенномъ видѣ и требовала ремонта при отдачѣ въ наймы новому жильцу. Плата была на три пенса болѣе обыкновенной и всегда вносилась въ срокъ; поэтому, она не приняла въ уваженіе доводовъ своей пріятельницы и приняла на себя роль видимаго орудія Провидѣнія. Мистрисъ Боркъ, отдававшая въ наемъ комнаты, женщина добрая, но боязливая, избѣгала встрѣчи съ Боевой-Курицей, но, однажды, встрѣтившись съ нею подъ аркой, нерѣшительно спросила у нея: который часъ? Привлеченная къ отвѣтственности за этотъ неприличный поступокъ, она старалась оправдать себя замѣчаніемъ, неизвѣстно кого извинявшимъ, ее или парію, что времена тяжелыя и нелегко жить. Однако, чтобъ поправить ошибку и доказать свое полное уваженіе къ общественному мнѣнію, она стала поносить еще болѣе другихъ черную овцу.
Но какъ ни была несчастна и одинока Гонора Вольшъ, она все-таки не поддавалась и гордо держала голову. Она смѣло смотрѣла въ глаза мистрисъ Кармоди и нѣсколько разъ презрительно отказалась уступить ей мѣсто; что же касается до оскорбленій мистрисъ Боркъ, то она никогда ей не отвѣчала, словно ихъ не слышала.
Упорный и жестокій остракизмъ, которому подвергли ее сосѣдки, представлялъ странный контрастъ съ ихъ отношеніемъ къ завзятымъ чернымъ овцамъ переулка, къ тремъ «тварямъ», по выраженію мистрисъ Кармоди, которыя жили въ большомъ угловомъ домѣ. Это были: двѣ молодыя дѣвушки (одна изъ нихъ была Пегги) и старуха; повидимому, эти сомнительныя личности должны были возбуждать въ сосѣдкахъ такую же ненависть и презрѣніе, какъ Боевая-Курица. Но это было не такъ, хотя обитательницы переулка не водили съ ними ни дружбы, ни даже знакомства. Ихъ положеніе было гораздо лучше и къ нимъ выказывали нѣкоторую снисходительность; однимъ словомъ, ихъ терпѣли и даже съ ними разговаривали на улицѣ. Причиной этого любопытнаго явленія, вѣроятно, было то, что въ отношеніи послѣднихъ трехъ личностей была проведена рѣзкая демаркаціонная линія, признаваемая обѣими сторонами, тогда какъ въ первомъ случаѣ эта линія только еще проводилась, и притомъ безъ малѣйшаго согласія одной изъ сторонъ.
Еслибъ Боевая-Курица примирилась съ тѣмъ положеніемъ, которое для нея создали общественныя законодательницы Коммонсъ-Лэна, то она могла бы, по крайней мѣрѣ, пользоваться хоть нѣкоторой вѣжливостью со стороны обѣихъ партій. Но она еще болѣе сторонилась отъ трехъ отверженныхъ созданій, чѣмъ, строгія пуританки Коммонсъ-Лэна сторонились отъ нея. Пегги была младшая изъ обитательницъ большого углового дома. Она была, какъ мы знаемъ, поселянка, лѣтъ двадцати не болѣе, хотя въ ея испитомъ, блѣдномъ лицѣ не было ничего, напоминавшаго молодость или деревенскій воздухъ. Она была очень тиха, застѣнчива, и голосъ ея отличался удивительной нѣжностью. Во время отсутствія матери Петти, она была очень добра къ мальчику, защищала его отъ другихъ дѣтей, которыя постоянно его дразнили. Она часто проводила съ нимъ и малюткой все время до возвращенія домой Гоноры Вольшъ, когда она мгновенно исчезала. Она боялась Боевой-Курицы инстинктивно, хотя не знала ея и не слыхала ея исторіи, разсказанной разнощикомъ, потому что ее старательно держали вдали отъ общественной жизни Коммонсъ-Лэна. Но даже страхъ, внушаемый ей злобными, презрительными взглядами мистрисъ Вольшъ, не удерживалъ ея отъ нѣжнаго обращенія съ ея брошенными, одинокими дѣтьми. Изъ всѣхъ дѣтей переулка ей только и дозволяли водить дружбу съ ними. Другія же или знали кто она, или безсознательно подражали своимъ родителямъ. Умственная неразвитость Петти и малолѣтство его сестры мѣшали имъ. слѣдовать общему примѣру, и потому они оба находились всецѣло въ ея распоряженіи.
Въ одинъ прекрасный майскій вечеръ, Пегги сидѣла съ своими маленькими друзьями у задней стѣны домика, занимаемаго мистрисъ Кармоди; малютка спала на рукахъ у Петти, а молодая дѣвушка говорила въ полголоса съ мальчикомъ, трепля его по щекѣ своими нѣжными бѣлыми пальцами. Вся эта сцена отличалась мирнымъ, даже буколическимъ характеромъ; невдалекѣ свинья, грѣясь на солнцѣ, смотрѣла добродушно на Пегги съ дѣтьми, а пѣтухъ съ курами чистили себѣ перья, приготовляясь къ ужину. Переулокъ былъ пустъ; всѣ его обитатели ужинали и, по стоявшему въ воздухѣ запаху селедокъ, легко было отгадать, что день былъ постный. Наклонные лучи солнца падали на всклокоченные золотисто-каштановые волосы Пегги, а Петти до того хмурился, что его рыжія брови составили нѣчто въ родѣ навѣса надъ глазами. Они сидѣли вмѣстѣ дольше обыкновеннаго, вѣроятно, соблазненные красотою майскаго вечера; ласточки, только что прилетѣвшія, кружились съ пронзительнымъ крикомъ надъ полемъ за домами, а коноплянка, запертая въ маленькой клѣткѣ, громко пѣла.
— Хотѣлъ-ли бы ты, Петти, летать? спросила Пегги, задумчиво смотря на двухъ стрижей, быстро пролетѣвшихъ надъ ихъ головами, и уносясь мысленно въ свое родное селеніе.
Память о прошломъ болѣзненно передернула ея вѣчно грустное лицо. На минуту Мэри Кеннеди очутилась снова на фермѣ своихъ родителей; въ воздухѣ пахло коровами, которыхъ доили, молоко пѣнилось въ деревянной посудѣ, ласточки кружились надъ головами такъ же, какъ теперь. Она все это видѣла какъ бы во снѣ.
— Летать! повторилъ Петти съ улыбкой, какъ бы желая сказать: «Я не такъ глупъ, Пегги».
Онъ взглянулъ на нее, но она закрыла лицо руками, какъ бы отстраняя отъ себя непріятное зрѣлище.
Въ эту самую минуту Гонора Вольшъ, не видя своихъ дѣтей у входа въ переулокъ, гдѣ они обыкновенно ее ожидали, искала ихъ всюду глазами. Она была усталая, голодная и чувствовала себя въ болѣе отчаянномъ и злобномъ настроеніи, чѣмъ когда либо. Въ одной рукѣ она держала свертокъ съ съѣстными припасами для ужина. Увидавъ группу у задней стѣны дома мистрисъ Кармоди, она остановилась, словно пораженная громомъ. Въ глазахъ у нея потемнѣло. Кинуть свертокъ на землю и броситься впередъ, какъ разъяренный звѣрь, было дѣломъ одной минуты. Она схватила одной рукой спящаго ребенка, а другой ударила изо всей силы удивленную Пегги. Потомъ она повернулась и, въ сопровожденіи Петти, поспѣшила къ своей берлогѣ. На порогѣ она остановилась; ея исхудалое, сумрачное лицо горѣло гнѣвомъ, и, оскаливъ свои бѣлые зубы, она произнесла что-то, угрозу или обличеніе, нельзя было разобрать: такъ невнятно она говорила отъ душившей ее злобы. Въ эту минуту ея глаза остановились на громадной фигурѣ мистрисъ Кармоди, которая, выскочивъ на шумъ изъ-за ужина, стояла на порогѣ своего дома. На зломъ лицѣ этой старухи ясно виднѣлась борьба самыхъ низкихъ страстей, возбужденныхъ видомъ молодой женщины, которую она такъ ненавидѣла и преслѣдовала.
— Скажите пожалуйста, какъ вы строги! воскликнула она съ презрѣніемъ: — ха, ха, ха!
Ея громкій, грубый хохотъ раздался въ переулкѣ словно гулъ набатнаго колокола, и всѣ сосѣди выскочили изъ окрестныхъ домовъ. Боевая-Курица сначала подняла голову, чтобъ отвѣчать, но смѣхъ и презрительныя слова мистрисъ Кармоди нашли сочувственный отголосокъ во всемъ переулкѣ. Голова ея поникла, и, съ глухимъ стономъ отчаянія, она исчезла въ своемъ жилищѣ, захлопнувъ за собою дверь.
Въ этотъ вечеръ обитатели Коммонсъ-Лэна созвали военный совѣтъ и, взбѣшенные смѣлой выходкой Боевой-Курицы, рѣшили положить конецъ подобному скандалу. Вслѣдствіе этого рѣшенія, Подгинъ всталъ на слѣдующее утро ранѣе обыкновеннаго и прослѣдилъ бѣдную жертву общественнаго негодованія до склада, гдѣ она работала. Что тамъ сдѣлалъ этотъ ловкій дипломатъ, это извѣстно только ему и уполномочившимъ его лицамъ; но въ этотъ день Гонора Вольшъ съ удивленіемъ замѣтила, что въ складѣ стали обращаться съ нею такъ же холодно и презрительно, какъ и въ переулкѣ; шутки и намеки градомъ сыпались на нее. А на другое утро, благодаря новымъ проискамъ мистрисъ Кармоди, ей прямо объявили, что не нуждаются въ ея услугахъ и передадутъ ея работу «приличной женщинѣ». Тяжелая дверь склада захлопнулась предъ ея носомъ съ такимъ шумомъ, что его отголосокъ звенѣлъ въ ушахъ бѣдной женщины въ продолженіи многихъ дней.
Послѣдняя ея надежда исчезла. Она опустилась на землю въ припадкѣ мрачнаго отчаянія. Этотъ столбнякъ продолжался долго, быть можетъ, нѣсколько часовъ. Наконецъ, она встала и пошла безцѣльно, куда глаза глядѣли. Черезъ нѣсколько времени она очутилась въ одной изъ старыхъ, пустынныхъ, заросшихъ травой улицъ сѣверной части Дублина. Майское солнце грѣло ея истощенную, исхудалую фигуру; она чувствовала теплоту лучей сквозь свою изношенную одежду. Солнце, по крайней мѣрѣ, не дѣлало никакихъ различій. Цвѣты на окнахъ наполняли воздухъ благоуханіемъ, и вязы на берегу канала въ концѣ улицы граціозно колыхали вѣтви, словно мимо ихъ не шло, отверженное всѣми созданіе; она, наконецъ, остановилась и, облокотясь на перила, сложила руки подъ передникомъ.
— Мнѣ остается только вести жизнь бродяги и собирать милостыню по большимъ дорогамъ. Голодная смерть ожидаетъ меня и дѣтей…
На улицѣ послышались шаги. Мимо проходила прилично одѣтая дама. Гонора Вольшъ, повинуясь какому-то неожиданному побужденію, протянула руку и странно звучавшимъ, ей самой незнакомымъ, голосомъ сказала:
— Христа ради, для моихъ двухъ дѣтей!
Дама строго посмотрѣла на нее и, увидавъ дикій взглядъ Боевой-Курицы, показавшійся ей угрожающимъ, стала искать глазами полисмэна.
По счастью, невдалекѣ находился рослый стражъ общественнаго спокойствія, и дама, успокоившись, прибавила торжественно:
— Вы — молодая, сильная женщина, вы должны работать!
— Работать! повторила Гонора Вольшъ, въ ушахъ которой это слово звенѣло, какъ злая иронія: — работать! повторила она съ горечью, оскаливъ свои бѣлые зубы.
— Я васъ велю арестовать, сказала испуганная дама и обернулась, чтобы позвать полисмэна, но въ ту же минуту Боевая-Курица исчезла.
Съ этой минуты приведенная въ отчаяніе молодая женщина приняла за правило: «чѣмъ хуже, тѣмъ лучше». Она предалась пьянству, бросила безъ всякаго присмотра своихъ дѣтей и уже не дорожила никакими приличіями. Она такъ вела себя, что самые злые враги, даже мистрисъ Кармоди, не могли пожелать ничего лучшаго. А ея жестокія, неистовыя выходки держали всѣхъ въ страхѣ. Особенно ея боялись мистрисъ Даулингъ и мистрисъ Кармоди. Она рѣдко бывала дома, но ея появленія въ Коммонсъ-Лэнѣ были такъ же неопредѣленны, какъ и ея положеніе и настроеніе.
Петти и малютка умерли бы съ голода, еслибы имъ не оказали помощи обитатели переулка. Пегги и мистрисъ Даулингъ дѣлили между собою заботы о малюткѣ, а Петти посылали просить милостыню по улицамъ. Онъ не былъ довольно силенъ, чтобы носить съ собою ребенка, и хотя мистрисъ Даулингъ знала, что, удерживая дома малютку, лишаетъ его большого преимущества (ребенокъ для нищаго, просящаго милостыню, значительный источникъ дохода), но ни за что не хотѣла довѣрить малютку слабымъ и непривычнымъ рукамъ Петти.
— Дѣвочка, сказала мистрисъ Даулингъ Пегги, которая высчитывала насколько болѣе мальчикъ набралъ бы денегъ, прося милостыню съ малюткой на рукахъ: — это невозможно! и даже полиція этого не позволитъ. Гордый, холодный тонъ, съ которымъ мистрисъ Даулингъ произнесла эти слова, былъ неподражаемъ. Въ немъ ясно слышались снисходительное нравоученіе и презрительный упрекъ; одна поза этой красивой, но грязной молодой женщины, небрежно и съ лѣнивымъ самодовольствомъ стоявшей, выставивъ одно плечо впередъ, на порогѣ своего дома, представляла любопытный контрастъ съ смиреннымъ, боязливымъ обращеніемъ Пегги, которая, съ краской стыда на блѣдныхъ щекахъ, не смѣла поднять глазъ.
— Отдайте мнѣ ребенка, прибавила мистрисъ Даулингъ, протягивая руки, чтобы взять малютку отъ Пегги: — бѣдняжка, ей рано еще учиться просить милостыню; придетъ и ея время, если Господь попуститъ.
Пегги молча исполнила приказаніе своей собесѣдницы. Она стояла подлѣ Петти посреди улицы у грязнаго, зловоннаго ручейка, который, пробѣгая во всю длину переулка, составлялъ единственный стокъ помоевъ и нечистотъ изъ окрестныхъ домовъ.
— Ступай, Петти, скомандовала мистрисъ Даулингъ: — и принеси домой что-нибудь. Ступай!
— Ступай! повторилъ мальчикъ своимъ страннымъ голосомъ и поплелся къ аркѣ.
— Боже, прости мнѣ грѣшной, что я учу ребенка такимъ нехорошимъ вещамъ! произнесла мистрисъ Даулингъ, смотря въ слѣдъ удалявшемуся Петти.
Маленькій оборванецъ остановился въ концѣ улицы и посмотрѣлъ назадъ; утреннее солнце играло на его рыжихъ волосахъ и измятой рожицѣ; черезъ минуту онъ исчезъ на большой улицѣ, отправившись добывать себѣ кусокъ хлѣба, одинокій и всѣми забытый, какъ воробей.
Пегги тоже смотрѣла ему въ слѣдъ, и глаза ея были отуманены грустью. Но она завидовала судьбѣ Петти; онъ находился въ лучшемъ положеніи, чѣмъ она, и бѣдная молодая дѣвушка, смотрѣла на переулокъ съ болѣзненнымъ отвращеніемъ и ненавистью. Блестящіе, пламенные лучи солнца обнаруживали всю грязь и разрушеніе этой трущобы: разбитыя стекла въ окнахъ, заткнутыя тряпками или бумагой, болтавшіяся на сломанныхъ петляхъ двери, облупившуюся штукатурку на стѣнахъ и щедушную растительность — единственный признакъ весны — украшавшую соломенную крышу жилища мистрисъ Кармоди. Рельефно выставляя на показъ всѣ эти уродства, солнце вмѣстѣ съ тѣмъ жгло всклокоченную, лохматую голову Пегги и увеличивало ея недовольство всѣмъ и всѣми. Она хотѣла предложить мистрисъ Даулингъ понянчить малютку, такъ какъ собственныя дѣти этой доброй женщины шумѣли въ домѣ, вызывая энергичныя мѣры успокоенія, но стыдилась сказать слово и застѣнчиво переминалась съ ноги на ногу, въ высокихъ ботинкахъ съ пуговицами, изъ которыхъ ни одна не была застегнута.
Въ эту минуту дверь противоположнаго дома отворилась, и вышла женщина, держа въ рукахъ ведро съ помоями.
— Здравствуйте, мистрисъ Бради, какъ поживаете? крикнула, ей мистрисъ Даулингъ съ замѣтнымъ оживленіемъ.
Мистрисъ Бради удостоила ее только взглядомъ и, знаменательно махнувъ рукой, вылила ведро на улицу по направленію къ срединѣ, гдѣ протекалъ ручеекъ.
— Мистрисъ Бради, прибавила ея сосѣдка: — ну, что онъ теперь?
— Бушуетъ, отвѣчала лаконически мистрисъ Бради и исчезла съ ведромъ за дверью, которую съ шумомъ захлопнула за собою.
— Вотъ уже третій день мужъ ея запилъ и не даетъ ей покоя, замѣтила мистрисъ Даулингъ скорѣе про себя, чѣмъ для свѣденія Пегги: — она порядочно выноситъ отъ него; вы замѣтили синякъ подъ ея глазомъ?
Пегги утвердительно кивнула головой, хотя старательно избѣгала взглянуть на мистрисъ Бради.
— Вотъ видите, у нея нѣтъ дѣтей, прибавила мистрисъ Даулингъ и хотѣла продолжать далѣе свои поясненія, какъ вдругъ за ея спиной раздался жалобный вопль. — Возьмите! сказала она, поспѣшно отдавая Пегги ребенка: — мнѣ надо распорядиться съ, моей малюткой.
— А если… она… придетъ? спросила Пегги нерѣшительнымъ голосомъ.
— Не бойтесь; впрочемъ, во всякомъ случаѣ это продлится не долго; она не заплатила за квартиру, и мистрисъ Магвайеръ въ пятницу выгонитъ ее на улицу. Что она сдѣлаетъ? Лучше всего ей пойти въ домъ призрѣнія бѣдныхъ. О, погодите я вамъ задамъ!
Эти послѣднія слова относились къ ея собственнымъ дѣтямъ, поднявшимъ страшный гвалтъ, и она посвятила себя на время внутренней политикѣ.
Въ пятницу, какъ заявила мистрисъ Даулингъ — непогрѣшимый авторитетъ по всѣмъ общественнымъ вопросамъ — Гонора Вольшъ должна была подвергнуться выселенію. Но судьбѣ было угодно освободить мистрисъ Магвайеръ отъ этой заботы.
Побуждаемая, вѣроятно, тѣмъ самымъ чувствомъ, которое подсказало Четевайо историческія слова: «Я буду скитальцемъ, но прежде покажу людямъ, на что я способенъ», Боевая-Курица явилась домой въ девять часовъ вечера, внѣ себя отъ отчаянія и отъ жажды утолить свою месть. Она прямо направилась къ дому мистрисъ Кармоди и вызвала ее на открытый бой. Конечно, перчатка не была поднята, и оставалось только аттаковать врага въ его твердынѣ.
Что потомъ произошло было опредѣленно и ясно разсказано мистрисъ Даулингъ, явившейся первой на помощь сосѣдкѣ:
Мистрисъ Кармоди упала въ обморокъ отъ одного страха, а она бросилась, какъ бѣшеная, на шкапъ и побила всю посуду, поломала все, что ей попало подъ руку.
Поднялась неописанная сумятица; курицы, разбуженныя шумомъ, вылетѣли изъ дверей, ударяя крыльями о лица сосѣдей, собравшихся на крикъ. Послали за полиціей, и виновница этого безпорядка, несмотря на неистовыя усилія освободиться, была отведена въ тюрьму.
Мистрисъ Кармоди, сильно избитая, была отправлена въ больницу.
По прибытіи домой Подгина спустя полчаса, десятки голосовъ наперерывъ разсказали ему о случившемся.
— Она ее убила! воскликнулъ Подгинъ, который на этотъ разъ былъ трезвъ: — развѣ я вамъ не говорилъ, что этимъ кончится? Неправда-ли, мистрисъ Даулингъ, прибавилъ онъ, крича во все горло: — я говорилъ, что она кого-нибудь убьетъ? Я сказалъ: висѣть ей изъ-за васъ. Вотъ такъ и вышло.
Тутъ чувство сожалѣнія о своей госпожѣ взяло верхъ надъ самодовольствомъ пророка, предсказанія котораго сбылись, и Подгинъ закрылъ лицо руками.
Мистрисъ Даулингъ не обратила на него вниманія; она тщетно старалась собрать вокругъ себя толпу, чтобъ разсказать новость, которая была извѣстна только ей одной. Но никто не хотѣлъ ея слушать: одни разсуждали болѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ сожалѣніемъ, объ увѣчьяхъ, полученныхъ мистрисъ Кармоди; другіе оцѣняли размѣръ нанесеннаго ей убытка, третьи тайкомъ прибирали къ рукамъ валявшіеся остатки разграбленнаго имущества. Наконецъ, мистрисъ Даулингъ удалось найти слушателя въ молчаливой мистрисъ Бради.
— Погодите, я вамъ разскажу кое-что очень интересное. Вы видѣли его? Онъ только что приходилъ сюда, отыскивая Боевую-Курицу. Еслибъ вы видѣли что съ нимъ сталось, когда я разсказала ему, какъ она ведетъ себя. Онъ спросилъ, гдѣ ее найти? Я передала ему все, что знала. Оказывается, что ея мужъ, Вольшъ, убившій полисмэна, умеръ въ тюрьмѣ на прошлой недѣлѣ. Извѣстіе объ этомъ получено въ Люканѣ, и Кеннеди, о которомъ, помните, намъ говорилъ Динни Гусь, тотчасъ явился сюда за нею.
— Зачѣмъ? спросила мистрисъ Бради.
— А, вѣроятно, хочетъ жениться.
— Врядъ ли, отвѣчала съ презрительной улыбкой мистрисъ Бради.
— Вотъ судьба-то! промолвила мистрисъ Даулингъ, грустно задумываясь: — прійди онъ немного ранѣе, и бывъ можетъ, все пошло бы иначе.
— Такъ было угодно Господу! произнесла торжественно мистрисъ Бради.
— Я не стала бы вмѣшивать Бога въ такія гадости, воскликнула злобно мистрисъ Даулингъ: — онъ теперь пошелъ отыскивать Пегги. Я ему сказала, что Боевая-Курица, повидимому, ее знала. Право, все это для меня непонятно; но Пегги, увѣряю васъ, очень походитъ на этого человѣка. Глаза у нихъ, какъ двѣ капли воды. И онъ страшно поблѣднѣлъ, разспрашивая у меня, на что походитъ молодая дѣвушка. Что бы это значило?
— Не знаю. А, говорятъ, ее упрячутъ въ тюрьму года на два. Подгинъ увѣряетъ, что деньги пропали.
— Я не вѣрю ни одному слову Подгина. Жаль, что этотъ человѣкъ не явился получасомъ ранѣе, и что я не съумѣла его удержать. Но, Боже милостивый, все бываетъ на семъ свѣтѣ или слишкомъ рано, или слишкомъ поздно.
Между тѣмъ въ несчастной трущобѣ, служившей ему домомъ, маленькій Петти, сидя на полу, дрожалъ отъ страха. Шумъ и гамъ на улицѣ до того его испугали, что онъ трясся, какъ въ лихорадкѣ, не обращая вниманія на отчаянные вопли голоднаго, безпомощнаго ребенка, лежавшаго на грудѣ соломы, которая замѣняла теперь проданную кровать.
Одинъ въ темнотѣ, бѣдный мальчикъ вынесъ ужасныя физическія и нравственныя страданія; по временамъ изъ его груди вырывался дикій стонъ, какъ у затравленнаго звѣря.
Малютка мало по малу успокоилась и заснула. Наступила ночь, а съ нею тишина, забвеніе. Петти сталъ рѣже стонать и, прислонившись спиной къ стѣнѣ, устремилъ свои широко раскрытые глаза на дверь, сквозь щели которой виднѣлся мракъ на улицѣ. Вдругъ онъ услыхалъ тихіе шаги и прежде чѣмъ успѣлъ подняться, дверь отворилась и Пегги вошла въ комнату.
— Петти, сказала она боязливымъ шопотомъ: — ты здѣсь, Петти?
— Здѣсь, Пегги! повторилъ онъ поспѣшно, но едва слышно. Узнавъ молодую дѣвушку, онъ вскрикнулъ и протянулъ ей руку съ нѣсколькими мѣдными деньгами.
— Оставь ихъ у себя, отвѣтила Пегги, отталкивая его руку: — а гдѣ малютка?
Она сбросила съ плечъ старую шаль и усѣлась на порогѣ, такъ какъ въ этомъ нищенскамъ жилищѣ не было ни мебели, ни свѣчки. Обнаруживъ спрятанную подъ шалью кружку съ молокомъ и хлѣбомъ, она подняла малютку съ соломы и начала ее кормить. Маленькое созданіе начало было плакать, но пища его тотчасъ успокоила. Петти, грызя корку, которую ему сунула Пегги, смотрѣлъ на нее довольнымъ взглядомъ. Какой-то звукъ снаружи обратилъ на себя его вниманіе. Онъ поспѣшно бросился къ двери.
— Это не мать, сказала Пегги, не повернувъ головы.
Малютка кончила свой ужинъ, и молодая дѣвушка положила его снова на солому.
— Э, мать! повторилъ Петти, схватывая ее за платье и устремляя на нее умоляющій взглядъ.
— Оставь меня, она скоро придетъ, отвѣчала Пегги.
— Скоро придетъ! промолвилъ, какъ эхо, ребенокъ и, совершенно довольный этой вѣстью, выпустилъ изъ рукъ платье Пегги.
Она убѣжала съ кружкой въ рукахъ, и Петти, совершенно просіявъ, воспользовался темъ, что дверь была отворена, выползъ изъ дома и, пробравшись по переулку до арки, помѣстился тамъ на обычное свое мѣсто, гдѣ всегда ждалъ мать.
Улица была безмолвна и пустынна; уродливые старые дома съ неровными крышами рельефно выступали на сѣромъ фонѣ ночи; вездѣ было тихо и темно; только рядомъ съ аркой въ большомъ домѣ, гдѣ жила Пегги, виднѣлся свѣтъ.
Слѣва отъ рѣки несло сыростью и холодомъ; на покрытомъ тучами небѣ не видно было ни одной звѣзды. Долго стоялъ тутъ Петти, наконецъ, отъ усталости и холода, опустился на землю подъ аркой и, прислонясь къ стѣнѣ, не спускалъ глазъ съ улицы, открывавшейся передъ нимъ.
По временамъ пролетала надъ его головой летучая мышь и однажды прошелъ полисмэнъ, дѣлая обходъ своего околодка. Онъ держалъ въ рукахъ фонарь, посмотрѣлъ вокругъ себя сонно, вяло, оффиціально и не замѣтилъ прижавшейся къ стѣнѣ фигуры ребенка, едва не умершаго отъ страха.
Ночь была холодная, и полуодѣтый голодный ребенокъ вскорѣ совсѣмъ окаменѣлъ. Онъ старался не закрывать глазъ, ожидая каждую минуту появленія матери, но отъ времени до времени впадалъ въ забытье. Наконецъ онъ заснулъ. Долго-ли онъ лежалъ на землѣ подъ аркой неизвѣстно; но по прошествіи многихъ часовъ, когда уже ночь смѣнялась утромъ, скрыпъ двери невдалекѣ разбудилъ его.
На улицѣ передъ аркой показались двѣ фигуры: худощавая молодая дѣвушка и рослый, широкоплечій мужчина. Она горько плакала, а онъ, повидимому противъ ея воли, крѣпко держалъ ее за руку.
Примѣчанія.
править- ↑ Настоящій разсказъ талантливаго автора «На улицахъ Дублина», помѣщеннаго въ «Отечественныхъ запискахъ» № 5, 1880 г., составляетъ новый эпизодъ изъ исторіи бѣднаго населенія Ирландской столицы. Хотя въ немъ появляются лица уже знакомыя публикѣ по первому эпизоду: мистрисъ Даулингъ, мистрисъ Кармоди, защитникъ и Лохматка, но онъ представляетъ совершенно самостоятельный, законченный разсказъ, и главными его героями являются уже не дѣти, а взрослыя представительницы нищенскихъ трущобъ Дублина.