Друзья — хуже врагов (Мармоль)/ДО

Друзья — хуже врагов
авторъ Хосе Мармоль, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: исп. Amalia, опубл.: 1851—1855. — Перевод опубл.: 1868. Источникъ: журнал «Дѣло», NoNo 1-9, 1868.

ДРУЗЬЯ — ХУЖЕ ВРАГОВЪ.

РОМАНЪ ХОЗЕ МАРМОЛЯ

въ пяти частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Измѣна.

Четвертаго мая 1840 года, ночью, около половины одинадцатаго, шесть человѣкъ проходили черезъ дворъ небольшого домика, въ улицѣ Бельграно, въ городѣ Буэносъ-Айресѣ. Возлѣ сѣней, погруженныхъ въ ночную темноту, одинъ изъ спутниковъ останавливается и говоритъ другимъ:

— Еще одна предосторожность.

— Да и такъ мы цѣлую ночь не покончимъ съ предосторожностями, возражаетъ одинъ изъ товарищей, повидимому, самый младшій изъ всѣхъ, имѣвшій сбоку не очень большую шпагу, до половины прикрытую складками плаща изъ синяго сукна, перекинутаго на плечахъ юноши.

— Чѣмъ больше предосторожности, тѣмъ лучше, замѣчаетъ первый говорившій,— намъ нельзя выходить всѣмъ разомъ. Ихъ шестеро: пусть выйдутъ сначала трое и направятся по противоположной сторонѣ улицы, затѣмъ остальные трое пойдутъ по ближайшей сторонѣ, а соединимся мы въ улицѣ Балькарсе, пересѣкающей нашу.

— Недурно придумано.

— Ну, пусть будетъ по вашему, сказалъ молодой человѣкъ со шпагою,— впереди пойду я съ Мерло и съ вами, сеньоръ, прибавилъ онъ, обращаясь къ господину, предложившему совѣтъ. Съ этими словами молодой человѣкъ отодвинулъ засовъ двери, отворилъ ее, плотно завернулся въ свой плащъ и, перейдя на другую сторону въ сопровожденіи названныхъ имъ спутниковъ, пошелъ по улицѣ Бельграно, направляясь къ рѣкѣ.

Спустя двѣ минуты, трое остальныхъ вышли изъ дома, затворили за собою дверь и стали подвигаться по тому же направленію, но по ближайшей сторонѣ улицы.

Человѣкъ, называемый Мерло, шелъ впереди, закутавшись въ свой широкій плащь, тогда какъ одинъ изъ спутниковъ, слѣдовавшихъ позади, сказалъ другому юношѣ съ большой шпагой на поясѣ:

— Какъ это грустно, другъ мой! Можетъ быть, теперь, въ послѣдній разъ мы идемъ по улицамъ родного города. Мы бѣжимъ отюда, чтобы присоединиться къ войску, которому предстоитъ мною кровавой работы, и одному Богу извѣстно, что постигнетъ насъ въ этой войнѣ!

— Самъ я хорошо понимаю все это, однако, мы должны были рѣшиться на этотъ шагъ... Правда, продолжалъ юноша, немного помолчавъ,— я знаю одного человѣка, который думаетъ совершенно иначе.

— Какъ же это иначе?

— Онъ полагаетъ, что долгъ добрыхъ аргентинцевъ приказываетъ намъ оставаться въ Буэносъ-Айресѣ.

— Несмотря на де-Розаса?

— Несмотря.

— Или отправляться къ войску?

— Именно такъ.

— Ба, такъ можетъ думать только трусъ или измѣнникъ.

— Ни тотъ, ни другой. Напротивъ, его мужество граничитъ съ дерзкою отвагою, а природа дала ему самое чистое и благородное сердце во всемъ нашемъ поколѣніи.

— Чего же онъ, наконецъ, отъ насъ хочетъ?

— Хочетъ, отозвался юноша со шпагою,— чтобы всѣ мы оставались въ Буэносъ-Айресѣ, потому что врагъ, съ которымъ нужно бороться, находится здѣсь, а не въ войскѣ. Этотъ человѣкъ дѣлаетъ самый логическій расчетъ, что въ улицахъ погибнетъ гораздо менѣе людей въ день возстанія, чѣмъ влеченіи четырехъ или шести мѣсяцевъ на поляхъ битвы... и безъ малѣйшихъ шансовъ на успѣхъ. Однако прекратимте этотъ разговоръ, потому что въ Буэносъ-Айресѣ воздухъ слышитъ, свѣтъ видитъ, камни и уличная пыль могутъ немедленно передать наши слова палачамъ нашей свободы.

Молодой человѣкъ поднялъ къ небу большіе, черные глаза, совершенно гармонировавшіе съ прекраснымъ, блѣднымъ лицомъ, на которомъ свѣтилась юная, двадцатилѣтняя жизнь.

По мѣрѣ того, какъ оживлялся разговоръ на эту тему, и чѣмъ ближе спутники подходили къ оврагамъ, пролегавшимъ вдоль рѣки, Мерло укорачивалъ шаги или останавливался на одно мгновеніе, чтобы еще плотнѣе завернуться въ свой широкій плащъ.

Когда они дошли до улицы Балькарсе, Мерло сказалъ:

— Здѣсь намъ нужно подождать остальныхъ.

— Хорошо ли вамъ извѣстно то мѣсто на берегу, гдѣ мы должны найти людей?

— Еще бы, замѣтилъ Мерло,— я взялся привести васъ туда, и уже съумѣю сдержать свое слово, какъ вы сдержали свое, отсчитавъ мнѣ сполна условленную плату. Меня-то деньги эти не Богъ знаетъ какъ прельщаютъ, потому что я такой же честный патріотъ, какъ и всякой другой,— но нужно же заплатить молодцамъ, которые перевезутъ васъ на тотъ берегъ, а вы увидите, господа, что это за ловкіе ребята!..

Глаза молодого человѣка съ пристальнымъ, испытующимъ выраженіемъ глядѣли на Мерло, когда подошли трое другихъ спутниковъ, принадлежавшихъ къ этому обществу.

— Теперь мы не должны раздѣляться, сказалъ одинъ изъ нихъ,— впередъ, Мерло, и указывайте намъ дорогу.

Мерло повиновался и, слѣдуя по улицѣ Венесуэлы, прошелъ переулокъ Санъ-Лоренцо и спустился къ рѣкѣ, которой волны спокойно разстилались по природному разноцвѣтному ковру, покрывающему въ этомъ мѣстѣ берегъ со стороны Буэносъ-Айреса.

Тиха и безмятежна была ночь, освѣщенная кроткимъ мерцаніемъ звѣздъ, и свѣжій вѣтерокъ съ юга уже начиналъ возвѣщать приближеніе зимняго холода.

При слабомъ блескѣ звѣздъ открывалась рѣка Ла-Плата,— пустынная и дикая, какъ необозримая водяная степь; шумъ ея волнъ, величаво и тихо разливавшихся на ровномъ берегу, скорѣе казался естественнымъ дыханіемъ этого великана Америки, котораго мощныя плечи поддерживали тридцать французскихъ судовъ въ ту эпоху, къ которой относятся описываемыя нами событія.

Кому приходила иногда фантазія прогуливаться ночною порою по берегамъ рѣки Ла-Платы, въ мѣстности, извѣстной въ Буэнось-Айресѣ подъ названіемъ Низовья (el-Bajo), тотъ можетъ понять, какой унылый, надрывающій душу, и въ тоже время величественный видъ представляетъ вся эта окрестность. Взоръ теряется на далекомъ протяженіи рѣки и чуть-чуть замѣчаетъ вдали трепетный огонекъ одного изъ судовъ, дремлющихъ во внутреннемъ рейдѣ. Въ разстояніи около двухъ сотъ сажень отъ берега раскинулся городъ,— безпорядочный, мрачный, необозримый. Нигдѣ не слышно ни одного человѣческаго звука, и только разнообразный, холодный плескъ волнъ, словно заунывная музыка мертвецовъ, нарушаетъ сонную тишину этого мѣста одиночества и безотвѣтнаго покоя...

Но только наши спутники, зашедшіе сюда среди ночного мрака, чтобы бѣжать изъ отечества, когда ужасы деспота-диктатора стали преслѣдовать сотни несчастныхъ гражданъ,— только эти люди могли отдать себѣ отчетъ въ впечатлѣніяхъ, внушаемыхъ этимъ мѣстомъ, и въ этотъ грустный ночной часъ, когда несчастнымъ предстояло или погибнуть подъ кинжалами своихъ враговъ, или сказать: прости! отечеству, семейству, всѣмъ дорогимъ сердцу, и — если благодѣтельная судьба приведетъ ихъ къ утлой лодкѣ, которая должна перевезти ихъ въ чужую сторону — поискать немного вольнаго воздуха, да въ рядахъ войска, боровшагося противъ тиранніи, выпросить и для себя ружье....

Притомъ же въ ту эпоху, о которой мы говоримъ, всѣ были потрясены ужасомъ — той страшной болѣзнію человѣческаго духа, которая была извѣдана и выстрадана въ Англіи и Франціи задолго до того, какъ мы познакомились въ Америкѣ съ этимъ роковымъ недугомъ.

За арестами, тайными казнями и разстрѣляніями послѣдовали явныя, безцеремонныя убійства, совершаемыя клубомъ бандитовъ, отъ которыхъ съ омерзѣніемъ отвергнулись бы самые ярые сторонники насилія... И этотъ паническій ужасъ, начинавшій овладѣвать всѣми умами, не могъ несообщиться съ силою этимъ людямъ, шедшимъ ночью и въ нѣмомъ молчаніи по направленію къ берегамъ рѣки, чтобы бѣжать изъ отечества, то есть совершить преступленіе противъ тиранніи, безпощадно наказывавшей смертью.

Наши бѣглецы шли, не обмѣниваясь ни однимъ словомъ, и теперь мы можемъ нѣсколько познакомить съ ними читателя.

Впереди всѣхъ шелъ Хуанъ Мерло, человѣкъ изъ простонародья,— того буэносъ-айресскаго простонародья, которое, роднится съ образованнымъ классомъ по платью, и съ дикимъ сыномъ пампасовъ своею упорною апатіею и безпечностью. Мерло, какъ мы уже знаемъ, служилъ проводникомъ остальнымъ спутникамъ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него шелъ полковникъ Франциско Линчъ, находившійся въ отставкѣ съ 1813 года, человѣкъ самаго избраннаго, просвѣщеннаго общества и замѣчательной красоты.

За нимъ слѣдовалъ молодой Эдуардо Бельграно, родственникъ покойнаго генерала этой фамиліи и владѣлецъ значительнаго состоянія, наслѣдованнаго отъ предковъ; это былъ юноша съ мужественнымъ, благороднымъ сердцемъ и свѣтлымъ природнымъ умомъ, обогащеннымъ основательными научными свѣденіями.

Вслѣдъ за нимъ шли Олиденъ, Риглосъ и Майсонъ — всѣ трое аргентинцы.

Въ этомъ порядкѣ они дошли до той части Низовья, которая находится между столицею и холмистымъ возвышеніемъ, обращеннымъ къ предмѣстью по направленію къ улицѣ Реконкиста, то есть они находились неподалеку отъ дома, въ которомъ жилъ резидентъ ея британскаго величества — кавалеръ Мандевилль.

Здѣсь Мерло останавливается и говоритъ:

— Въ этомъ мѣстѣ должна пристать лодка.

Всѣ взгляды обратились къ рѣкѣ и старались сквозь ночную темноту разглядѣть спасительную лодку.

Но Мерло, казалось, искалъ ее на сушѣ, потому что въ то время, какъ тревожные взгляды прочихъ спутниковъ были устремлены на воду, проводникъ, словно не замѣчая рѣки, смотрѣлъ по направленію предмѣстья.

— Нѣтъ, не здѣсь, сказалъ Мерло,— надо пройти немножко подальше.

Общество, дѣйствительно, за нимъ послѣдовало; однако не прошло и двухъ минутъ, какъ полковникъ Линчъ, шедшій за Мерло, различилъ шагахъ въ тридцати или сорока впереди что-то черное, и въ то самое мгновеніе, когда полковникъ обернулся, чтобы сообщить свое наблюденіе товарищамъ, вдругъ яростный окликъ: "кто идетъ!" нарушилъ тишину этой пустынной мѣстности, и заставилъ идущихъ содрогнуться подъ вліяніемъ внезапнаго ужаса.

— Не отвѣчайте; я отойду немного впередъ, чтобы разглядѣть, сколько ихъ тамъ, сказалъ Мерло,— и не дожидаясь отпѣта, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, потомъ со всѣхъ ногъ, отбѣжалъ по направленію къ оврагамъ, и въ тоже время испустилъ пронзительный свистъ.

Страшный, дикій шумъ не замедлилъ отвѣчать на этотъ сигналъ,— шумъ яростной кавалерійской атаки, направленной пятидесятью всадниками, которые въ двѣ секунды, какъ неистовый ураганъ, обрушились на несчастныхъ бѣглецовъ.

Полковникъ Линчъ едва успѣлъ выхватить изъ-за пояса одинъ изъ своихъ пистолетовъ, но, не сдѣлавъ выстрѣла, повалился на землю подъ яростнымъ напоромъ непріятельской лошади.

Майссонъ и Олидонъ дѣлаютъ каждый по одному выстрѣлу, но также падаютъ, подобно полковнику Линчу.

Риглосъ направляетъ остріе своего кинжала противъ груди напирающей на него лошади, однако также валится съ ногъ, не выдержавъ бѣшенаго напора; — конь и всадникъ падаютъ на него. Но всадникъ опять въ тоже мгновеніе поднимается, и его кинжалъ, погрузясь три раза въ грудь Риглоса, дѣлаетъ несчастнаго первою жертвою этой адской ночи.

Линчъ, Майссонъ, Олидонъ валяются по этой землѣ, окровавленные, измятые копытами лошадей, и чувствуютъ, какъ враги, схвативъ ихъ за волосы, ищутъ остріемъ кинжала горло каждаго, побуждаемые дикимъ, пронзительнымъ голосомъ, который изрыгалъ адскую брань, надрывался, командовалъ. Несчастные ползаютъ по землѣ, сопротивляются, кричатъ,— подносятъ свои изрубленныя руки къ горлу, чтобы его защитить... все напрасно! Кинжалъ рубитъ руки, пальцы падаютъ, въ беззащитное горло врѣзываются чудовищные удары, и душа, въ потокахъ крови, высвобождается изъ жертвъ, чтобы призвать мщеніе неба за ихъ мученичество.

И между тѣмъ, какъ убійцы слѣзаютъ съ коней и собираются вокругъ труповъ, чтобы ограбить съ нихъ цѣнныя вещи и деньги,— между тѣмъ, какъ никго ничего не видитъ и не слышитъ въ темнотѣ ночи и въ дикомъ смятеніи этой потрясающей сцены,— въ ста шагахъ отъ нея собралась маленькая группа людей, которая, подобно цѣлому и чрезвычайно эластическому тѣлу, каждую секунду принимала разнообразныя формы и размѣры: тамъ Эдуардо защищался противъ четырехъ злодѣевъ.

Въ самый моментъ нападенія, въ то самое мгновеніе, когда упалъ полковникъ Линчъ, Эдуардо, шедшій за нимъ, почти въ одинъ прыжокъ пробѣгаетъ разстояніе въ пятнадцать футовъ по направленію къ оврагамъ, и это даетъ ему возможность помѣститься на одной линіи съ фронтомъ отряда и увернуться отъ его напора,— планъ, возникшій въ свѣтлой головѣ молодого человѣка и исполненный имъ въ одно и тоже мгновеніе, и этого же времени было для него достаточно, чтобы выхватить шпагу на-голо, сорвать съ своей шеи плащъ и собрать его на лѣвой рукѣ.

Но хотя ему и удалось избѣжать натиска лошадей, все-таки Эдуардо былъ замѣченъ, не смотря на темноту ночи, чуть освѣщенной слабымъ мерцаніемъ звѣздъ. Нога одного изъ всадниковъ задѣваетъ за плечо Эдуардо, и этотъ всадникъ, а также и другіе, его товарищи, съ быстротою мысли поворачиваютъ своихъ лошадей и съ поднятыми саблями нападаютъ на молодого человѣка. Эдуардо не видитъ ничего, но, такъ сказать, отгадываетъ намѣреніе изверговъ и, сдѣлавъ прыжокъ къ нимъ, помѣщается между двумя лошадьми, прикрываетъ голову лѣвою рукою, обернутою плащомъ, и вонзаетъ свою шпагу до самого эфеса въ грудь всадника, находившагося съ правой стороны. Этотъ трупъ еще не успѣлъ свалиться съ лошади, когда Эдуардо отскочилъ на десять шаговъ назадъ, постоянно направляясь къ городу.

Въ это мгновеніе трое другихъ злодѣевъ присоединяются къ тому, который слышалъ паденіе своего товарища и вчетверомъ они нападаютъ на Эдуардо.

Молодой человѣкъ быстро проскользнетъ вправо, чтобы увернуться отъ напора, и въ тоже время направляетъ страшный ударъ въ голову фланговой лошади. Животное, задрожавъ всѣмъ тѣломъ, внезапно валится на другихъ коней, а всадникъ, полагая, что его лошадь ранена смертельно, соскакиваетъ съ нея, чтобы предохранить себя отъ паденія; въ тоже время спѣшиваются и другіе, слѣдуя примѣру своего товарища, хотя и не зная, почему онъ такъ поступилъ.

Прикрываясь плащемъ, Эдуардо отступаетъ еще десять или двѣнадцать шаговъ. Мысль пуститься въ бѣгство на одно мгновеніе представляется его воображенію; однако Эдуардо соображаетъ, что бѣгство только утомитъ и обезсилитъ его, и враги, опять сѣвъ на коней, скоро его догонятъ.

Это размышленіе, быстрое, какъ проблескъ молніи, еще не успѣло совершенно закончиться въ сознаніи Эдуардо, какъ враги опять свирѣпо на нею ринулись; трое изъ яихъ были вооружены кавалерійскими саблями, и четвертый имѣлъ большой ножъ. Спокойно, мужественно, съ силой и ловкостью, Эдуардо отражаетъ ихъ первые удары и, нападая порознь то на того, то на другого изъ своихъ враговъ, не позволяетъ имъ окружить себя.

Злодѣи свирѣпо наступаютъ, мечутся и никакъ не могутъ постичь, какимъ образомъ одинъ человѣкъ можетъ такъ долго имъ сопротивляться.

Въ своей изступленной жаждѣ крови, въ бѣшенствѣ, враги не замѣчаютъ, что отъ товарищей ихъ отдѣляетъ уже разстояніе въ двѣсти шаговъ; съ каждымъ мгновеніемъ эты враги отходятъ все далѣе и далѣе, чего еще къ самомъ началѣ хотѣлъ Эдуардо, чтобы скрыться съ ними въ темнотѣ ночи.

Однако Эдуардо чувствовалъ, что силы его истощаются и что дыханіе его тяжелѣе вырывается изъ груди. Его противники утомляются не менѣе, и намѣреваются направить противъ него послѣднюю яростную атаку. Одинъ изъ нихъ возбуждаетъ прочихъ словами демона. Но въ то самое мгновеніе, когда онъ готовился ударить Эдуардо, молодой человѣкъ нападаетъ своей шпагой на право и на лѣво во всю длину руки, угрожаетъ всѣмъ прочимъ и, какъ грозная стальная молнія, проходитъ по срединѣ враговъ, отвоевывая у нихъ еще нѣсколько шаговъ по направленію къ городу.

Человѣкъ съ ножемъ потерялъ свое оружіе и лишился возможности владѣть рукою, благодаря ловкому удару шпаги Эдуардо, а одинъ изъ враговъ, вооруженныхъ саблями, начинаетъ терять силы по причинѣ обильнаго истеченія крови изъ раны въ головѣ.

Однако четыре злодѣя продолжаютъ напирать неистово. Изкалеченный человѣкъ, въ припадкѣ ярости и боли, кидается на Эдуардо и набрасываетъ на его голову свой огромный плащъ, который врагъ этотъ держалъ на своей лѣвой рукѣ. Эдуардо, не отгадавъ намѣренія противника, думаетъ, что онъ бросился на него съ кинжаломъ въ рукѣ и встрѣчаетъ его остріемъ своей шпаги, которое проходятъ сквозь сердце противника. Также благополучно онъ освобождается отъ плаща. Но въ то самое мгновеніе, когда зрѣніе его освободилось отъ неожиданнаго препятствія, остріе сабли далеко проникаетъ въ его лѣвый бокъ, а лезвее другой сабли раскрываетъ глубокую рану на правомъ плечѣ.

— Изверги! говоритъ Эдуардо,— не удастся вамъ отнести мою голову вашему начальнику прежде, чѣмъ вы не искрошите въ мелкіе куски все мое тѣло!— И собравъ послѣдній остатокъ силъ, Эдуардо парируетъ тьерсомъ ударъ ближайшаго къ нему противника, потомъ бросается впередъ всѣмъ тѣломъ, нанеся отчаянный ударъ. Въ одно и тоже время на землю валятся два человѣка: противникъ Эдуардо, съ пронзенной грудью, и самъ Эдуардо, который не имѣлъ силъ занять свою прежнюю позицію и упалъ, не лишившись однако при паденіи ни сознанія, ни мужества.

Два сражавшіеся съ нимъ злодѣя также бросаются на него.

— Еще живъ я! кричитъ Эдуардо нервнымъ и звучнымъ голосомъ: то былъ первый громкій голосъ, пронесшійся по этой унылой мѣстности и прервавшій молчаніе этой ужасной сцены. И голосъ этотъ отзывался эхомъ на дальнемъ разстояніи въ пустынной окрестности.

Эдуардо нѣсколько оправляется; опершись правой рукой о трупъ, лежавшій возлѣ него, онъ беретъ шпагу въ лѣвую руку и все еще хочетъ продолжать неровный бой.

Но даже и въ этомъ его положеніи убійцы приближаются къ нему съ величайшей осторожностью. Одинъ изъ нихъ подкрадывается сзади Эдуардо и наноситъ саблею чудовищный ударъ въ его лѣвую голень,— ударъ, для отраженія котораго у несчастнаго не было ни времени, ни силъ, и самое его положеніе дѣлало для него это невозможнымъ. Ощущеніе боли заставляетъ Эдуардо сдѣлать послѣднее усиліе, чтобы не упасть, но въ это самое время рука другого убійцы хватаетъ его за волосы, ударяетъ его головой о землю, и колѣно злодѣя становится на грудь молодого человѣка...

— Ага, попался, наконецъ, унитарій! Ужь теперь не вывернешься... кричитъ злодѣй и, обращаясь къ своему товарищу, крѣпко обхватившему ноги Эдуардо, спрашиваетъ у него ножъ, чтобы докончить несчастнаго. Тотъ немедленно передаетъ оружіе. Эдуардо все еще силится вырваться изъ сдавливающихъ его рукъ, но эти усилія заставляютъ только сильнѣе течь изъ ранъ ту немногую кровь, которая еще оставалась въ его жилахъ..

Дикая радость отражается на лицѣ бандита, когда онъ прикасается къ ножу, который ему передастъ товарищъ. Глаза разбойника страшно выкатываются, ноздри расширяются, ротъ полуоткрытъ. Схвативъ лѣвой рукой за волосы почти бездыханнаго Эдуардо и тщательно повернувъ его лицомъ къ небу, разбойникъ подноситъ ножъ къ горлу молодого человѣка. Но въ то самое мгновеніе, когда рука убійцы готова была поразить несчастнаго, вдругъ наносится ударъ, и злодѣй падаетъ лицомъ на тѣло того, который чуть не сдѣлался его жертвой.

— Погоди, доберусь и до тебя! говоритъ громкій и спокойный голосъ человѣка, который, словно свалившись съ неба, направляется съ поднятой рукою къ послѣднему изъ убійцъ, державшему, какъ мы видѣли, Эдуардо за ноги и боявшемуся подойти къ его рукамъ, хотя молодой человѣкъ былъ уже полумертвъ. Разбойникъ выпрямляется, отступаетъ назадъ и вдругъ обращается въ бѣгство, по направленію къ рѣкѣ.

Человѣкъ, повидимому, посланный самимъ Провидѣніемъ, нисколько не думаетъ о преслѣдованіи бѣгущаго и обращается къ раненымъ и трупамъ, между которыми лежалъ Эдуардо. Это имя незнакомецъ произноситъ съ живѣйшимъ выраженіемъ участія и отчаянья. Онъ поднимаетъ тѣло убійцы, упавшаго на Эдуардо, отбрасываетъ въ сторону это тѣло, и затѣмъ, поставивъ одно колѣно на землю, обнимаетъ тѣло молодого человѣка и прикладываетъ свою голову къ его груди.

— Еще живъ! говоритъ онъ, почувствовавъ біеніе пульса. Незнакомецъ поднимаетъ немедленно голову и съ безпокойствомъ озирается вокругъ; потомъ становится на ноги, беретъ лѣвой рукой Эдуардо за поясъ и, взваливъ его на плечо, идетъ съ нимъ къ ближайшему оврагу, гдѣ былъ расположенъ домъ мистера Мандевилля.

Спокойная и увѣренная походка незнакомца показываетъ, что эта мѣстность была ему извѣстна.

— Ахъ, вотъ бѣда-то! вдругъ горестно восклицаетъ онъ,— тутъ уже не осталось и ста шаговъ... а я выбился изъ силъ...

И тѣло Эдуардо вываливается у него изъ рукъ и обильная кровь покрываетъ обоихъ.— Эдуардо! говоритъ онъ, прикладывая губы къ его уху,— Эдуардо! это я Даніэль, твой другъ, твой товарищъ, твой братъ Даніэль!...

Раненый медленно поворачиваетъ голову и полуоткрываетъ глаза. Обморокъ, сопровождавшій обильную потерю крови, начиналъ проходить, и свѣжій ночной вѣтеръ нѣсколько освѣжилъ Эдуардо.

— Бѣги!... спасайся, Даніэль! были первыя произнесенныя имъ слова.

Даніэль, прижалъ его къ груди.

— Не хлопочи обо мнѣ, Эдуардо! Надобно... надобно... постой, схватись за мою шею лѣвой рукою, да не бойся же задавить меня... Однако, что это значитъ?! Развѣ ты дрался лѣвой рукою, что держишь въ ней шпагу?... Ахъ, голубчикъ мой, вѣрно эти злодѣи ранили тебя въ правую!... ну, не случись тутъ я!...

И говоря такимъ образомъ, желая вызвать на губы своего друга какой нибудь отвѣта, хотя одно слово относительно его настоящаго положенія — такъ какъ сямъ незнакомецъ боялся убѣдиться въ опасности ранъ,— Даніэль опять взвалилъ на спину Эдуардо, который, очнувшись отъ своего первого обморока, изнеможенно поворачивался на плечахъ своего спасителя, опять понесшаго его впередъ въ томъ же направленіи.

Движеніе и свѣжій вѣтерокъ возвращаютъ раненному немного жизни, которой на время лишило его истеченіе крови и тономъ самой теплой дружеской признательности онъ говоритъ;

— Довольно, Даніэль, мнѣ кажется, что я могъ бы немного пройти самъ, опираясь на твою руку.

— Это уже не нужно, отвѣчаетъ Даніэль, осторожно опуская его на землю; мы находимся въ томъ мѣстѣ, куда я хотѣлъ донести тебя.

На одно мгновеніе Эдуардо сталъ на ноги; но лѣвая его нога была прорублена почти до самой кости, и при отвѣсномъ положеніи ѣдкая боль во всѣхъ раненныхъ мускулахъ заставила молодого человѣка подогнуть колѣни.

— Я зналъ, что ты не можешь удержаться на ногахъ, сказалъ Даніэль притворно спокойнымъ голосомъ, такъ какъ вся кровь въ немъ застыла при мысли, что раны Эдуардо могли быть смертельными.

— Ну, поблагодаримъ судьбу, продолжалъ Даніэль,— за то, что она привела насъ сюда, гдѣ я могу оставить тебя въ безопасности, пока пріищу средства отправить тебя въ другое мѣсто.

И говоря это, онъ опять взвалилъ на себя своего друга и началъ съ нимъ спускаться съ большимъ трудомъ внизъ рытвины, глубиною отъ четырехъ до пяти футовъ. Эту рытвину начали копать два дня тому назадъ въ разстояніи до двадцати пяти футовъ отъ боковой стѣны дола, расположеннаго на холмистомъ возвышеніи, на которое еще прежде взошелъ Даніэль съ своей тяжелой, но драгоцѣнной ношей; самый домъ принадлежалъ никому иному, какъ резиденту ея британскаго величества, кавалеру Мандевиллю.

Даніэль опускаетъ своего друга на днѣ рытвины, прислоняетъ его къ одной изъ ея сторонъ и спрашиваетъ его, гдѣ онъ чувствуетъ себя раненнымъ.

— Не знаю, но здѣсь.... вотъ здѣсь я чувствую нестерпимую боль, говоритъ Эдуардо, взявъ руку Даніэля и поднося со къ своему правому плечу и лѣвой голени.

Даніэль вздохнулъ свободнѣе.

— Если ты раненъ только въ этихъ мѣстахъ, говоритъ онъ,— то это ничего не значитъ, мой голубчикъ Эдуардо.— И онъ сжимаетъ его въ своихъ объятіяхъ со всѣмъ горячимъ чувствомъ человѣка, который освобождается, наконецъ, отъ мучительнаго безпокойства. Однако отъ давленія его рукъ изъ груди Эдуардо вырывается рѣзкій, болѣзненный стонъ.

— Кажется, еще здѣсь да, здѣсь я еще раненъ, говоритъ онъ, поднося руку Даніэля къ своему лѣвому боку,— но особенно нога лѣвая нога заставляетъ меня страдать невыносимо.

— Постой-ка, говоритъ Даніэль, вынимая изъ кармана платокъ и туго перевязываетъ имъ раненую ногу,— это, по крайней мѣрѣ, задержитъ немного теченіе крови. Теперь, гдѣ же еще... Здѣсь, что ли у тебя болитъ?

— Да, здѣсь.

— Ну, вотъ мой галстукъ,— и онъ крѣпко перевязываетъ грудь своего пріятеля. И все это Даніэль говоритъ и дѣлаетъ, притворяясь совершенно спокойнымъ, хотя спокойствіе начало ославлять его съ тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ, что у Эдуардо была въ груди рана, которая могла задѣть какой нибудь изъ внутреннихъ органовъ. И все это говорится и дѣлается среди густой ночной темноты, на днѣ узкой и сырой рытвины. И какъ бы въ насмѣшку надъ этимъ ужаснымъ и вмѣстѣ поэтическимъ положеніемъ, въ которомъ находились молодые люди — потому что Даніэль былъ также еще юноша — въ это самое мгновеніе донеслись звуки фортепьяно: господинъ Мандевиллъ дѣлалъ сегодня въ своемъ домѣ маленькій вечеръ.

— Ага! говоритъ Даніэль, окончивъ перевязку,— его англійское превосходительство веселится сегодня...

— Въ то время, какъ у воротъ его дома рѣжутъ здѣшнихъ гражданъ! замѣчаетъ Эдуардо.

— Да именно поэтому онъ и веселится. Англійскій резидентъ только тогда можетъ быть хорошимъ англійскимъ резидентомъ, когда вѣрно представляетъ собою Англію; а эта барынька танцуетъ и поетъ вокругъ труповъ, какъ готтентотскія вдовы, только съ того разницею, что тѣ выражаютъ этимъ печаль, а она — радость.

Эта оригинальная мысль, родившаяся въ головѣ человѣка, котораго ѣдкое остроуміе было хорошо извѣстно Эдуардо, заставила его улыбнуться. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но вдругъ Даніэль положилъ свою руку на его губы.

— Я слышу шумъ, сказалъ онъ шепотомъ, ощупью отыскивая въ темнотѣ шпагу.

И дѣйствительно онъ не ошибался. Стукъ лошадиныхъ копытъ различался довольно явственно, и минуту спустя звукъ человѣческихъ голосовъ достигъ до слуха двухъ пріятелей.

Съ каждой секундой шумъ, доходилъ отчетливѣе и, наконецъ, послышался отъ слова до слова разговоръ такого содержанія:

— Послушай-ка, говорилъ одинъ голосъ шагахъ въ десяти или двѣнадцати отъ рытвины,— вырубимъ мы съ тобой огня и отлично все пересчитаемъ при свѣтѣ сигары, потому что я не хочу ѣхать къ Устью, а лучше отправлюсь къ себѣ на покой.

— Пожалуй, давай слеземъ, отвѣчалъ второй собесѣдникъ первому,— и два всадника спѣшиваются, гремя о землю металлическими ножнами своихъ сабель.

Взявъ за повода своихъ лошадей и подойдя къ рытвинѣ, оба они усѣлись шагахъ въ четырехъ отъ Даніэля и Эдуардо.

Одинъ изъ вновь прибывшихъ вынулъ свои курительныя принадлежности, зажегъ трутъ, и, закуривъ толстую бумажную сосульку, сказалъ своему товарищу:

— А ну-ка, подавай мнѣ бумажонки,— одну за другою.

Тотъ снялъ шляпу, вынулъ изъ нея пачку банковыхъ билетовъ и одинъ изъ нихъ подалъ своему собесѣднику, который взялъ его лѣвой рукою, поднесъ къ зажженному концу сигары и, съ силою втягивая въ себя табачный дымъ, освѣтилъ весь билетъ яркимъ отраженіемъ огня.

— Сто! говоритъ человѣкъ, передавшій билетъ, приближая свое лицо къ головѣ товарища, чтобы вмѣстѣ съ нимъ разглядѣть цифру.

— Сто! повторяетъ курившій, выпуская изо-рта густое облако дыма.

И этой же операціи подвергаются всѣ прочіе билеты — всего числомъ 30 той же стоимости. Когда каждый изъ товарищей получилъ на свою долю 1,600 піастровъ, то есть половину изъ 3,000, содержавшихся въ 30 стопіастровыхъ билетахъ, освѣщавшій билеты сказалъ другому:

— А я думалъ, что будетъ больше! Вотъ если бы мы прирѣзали другого, что улизнулъ, то карманы наши были бы набиты потуже!...

— Да куда чортъ несъ этихъ унитаріевъ,— въ отрядъ Лаваллье, что ли?

— Ну, да! Куда же имъ еще дѣваться?!.. Жаль только, что не всѣмъ охота туда отправляться, а то мы каждую ночь могли бы себя такъ потѣшать.

— Ну а если сюда нагрянетъ Лаваллье, да на насъ кто нибудь донесетъ, что тогда скажешь?

— Эка бѣда! Мы, братъ, люди подневольные, намъ приказано... Да ужь, наконецъ, коли случится что недоброе, и мы съумѣемъ прикинуться овечками, а пока до того я готовъ позволить изрѣзать себя въ куски за Возстановителя, и вотъ почему я на такомъ хорошемъ счету у капитана.

— Да, надѣйся, братъ, много! Нѣтъ, коли насъ съ тобой хватятся, такъ ужь намъ съ тобой не сдобровать.

— Чего не сдобровать?! Да развѣ онъ самъ не послалъ насъ въ эту сторону, Моралеса въ Ретиро, а Діэго съ четырьмя молодцами по улицамъ ловить того, что улепетнулъ?... Ну, вотъ завтра мы и скажемъ ему, что, молъ, такъ и такъ, искали всю ночь на пролетъ, и онъ намъ ничего не скажетъ.

— А видѣлъ ты, какъ струхнулъ Камило, когда явился съ донесеніемъ къ капитану? Онъ сказалъ ему, что откуда-то четверо выскочили защищать унитарія, да капитанъ-то, кажись, ему не повѣрилъ, потому что знаетъ, что онъ баба.

— Такъ, да другіе-то не были бабы, а одинъ съ ними не справишься.

— Да, не справишься. Я поѣду къ Устью,— сказалъ вынувшій билеты изъ шапки, поднимаясь на ноги и спокойно садясь въ сѣдло, тогда какъ другой оставался на своемъ мѣстѣ.

— Ну, ладно, сказалъ сидѣвшій на землѣ,— поѣзжай куда знаешь, а я хочу докурить сигару, прежде чѣмъ отправлюсь домой. Завтра рано я тебя отыщу, и мы вмѣстѣ отправимся въ казармы.

— Такъ до завтра, сказалъ вынимавшій билеты и, повернувъ лошадь, понесся рысцою по дорогѣ къ Устью.

Спустя нѣсколько минутъ, оставшійся вынимаетъ изъ кармана какую-то вещь, которую подноситъ къ зажженному концу сигары, торчавшей во рту, и разсматриваетъ оесъ любопытствомъ.

— А вѣдь часики-то золотые! говоритъ онъ,— и никто не видѣлъ, какъ я ихъ снялъ. Значитъ, деньги, которыя я за нихъ выручу, всѣ безъ раздѣла, себѣ возьму.

И онъ разсматривалъ и поворачивалъ часы при свѣтѣ сигары.

— Кажись, идутъ! говорилъ онъ, поднося ихъ къ уху,— только я не знаю.... не знаю, какъ угадать который часъ,— и онъ поворачивалъ на свѣтъ свою дорогую игрушку,— вишь ты, выдумка унитаріевъ теперь я, думаю, будетъ часъ двѣнадцатый....

— И послѣдній твоей жизни, мерзавецъ!— и пораженный въ голову, онъ мгновенно падаетъ навзничь безъ малѣйшаго крика. То былъ тотъ самый ударъ, который прежде Даніэль нанесъ убійцѣ, готовившемуся зарѣзать Эдуардо,— ударъ, сопровождаемый глухимъ звукомъ, безъ сотрясенія, и нанесенный довольно оригинальнымъ оружіемъ Даніэля. Это маленькое и еще почти неизвѣстное намъ оружіе, повидимому, производило на голову дѣйствіе пушечнаго ядра, которое бы ее оторвало, такъ какъ мы видѣли, что оба разбойника повалились, не произнеся ни малѣйшаго звука.

Выйдя изъ рытвины и подойдя къ лошади, Даніэль сейчасъ же взялъ ее за узду, подвелъ къ окраинѣ рытвины и, не выпуская повода изъ руки, спустился внизъ и обнялъ своего друга.

— Мужайся, пріободрись, Эдуардо! Теперь ты свободенъ.... спасенъ, небо посылаетъ тебѣ лошадь,— единственное, что намъ было нужно!

— Да, я чувствую себя бодрѣе, но ты все-таки, пожалуйста, меня поддерживай, я не могу устоять на ногахъ.

— И не принуждай себя, сказалъ Даніэль, опять взваливая Эдуардо на плечи и вынося его изъ рытвины. Потомъ, употребляя неимовѣрныя усилія, онъ встаскиваетъ Эдуардо на лошадь, которая была напугана эволюціями, происходившими возлѣ нея; беретъ шпагу Эдуардо, прыгаетъ на крупъ лошади, охватываетъ руками Эдуардо у пояса, беретъ изъ его ослабѣвшихъ рукъ узду и направляетъ его къ холмистому возвышенію возлѣ дома господина Мандевилля.

— Даніэль, мы не можемъ ѣхать ко мнѣ, потому что тамъ дверь заперта, и я приказалъ слугѣ сегодня не ночевать дома.

— О, нѣтъ, конечно нѣтъ, мнѣ вовсе не приходило въ голову желаніе прогуливаться но улицѣ Ратуши въ то время, когда двадцать патрулей захотятъ освѣтить наши фигуры, окрашенные въ федеральный цвѣтъ крови.

— Да, но мы не можемъ ѣхать и къ тебѣ.

— Еще менѣе, голубчикъ Эдуардо. Смѣю думать, что я еще не дѣлалъ съумазбродныхъ глупостей въ моей жизни, а везти тебя въ мой домъ значило бы тоже, что окончательно и безнадежно рехнуться.

— Но куда же намъ скрыться?

— Это пока мой секретъ, Однако, не засыпай меня пожалуйста твоими распросами. Говори какъ можно меньше.

Даніэль чувствовалъ, что Эдуардо искалъ мѣста куда бы прислониться головой; поэтому Даніэль предложилъ ему опорою свою грудь, и это было теперь необходимо, потому что вторичный припадокъ изнеможенія помутилъ глаза Эдуардо и лишилъ его чувствъ. Однако, къ его счастью, припадокъ скоро миновалъ.

Даніель заставилъ лошадь идти шагомъ, доѣхалъ до улицы Реконкиста и повернулъ къ предмѣстью.

Узкими, глухими переулками, по опаснымъ тропинкамъ, съ которыхъ можно было обвалиться въ глубокіе овраги,— особенно если почва была влажна.,— Даніель добрался, наконецъ, до большей улицы предмѣстья, не встрѣтивъ на всемъ пути ни одной живой человѣческой души. Затѣмъ, повернувъ въ улицу по правую сторону, Даніэль сталъ пробираться какъ можно ближе къ зданіямъ и пустилъ лошадь доброй рысью, какъ бы желая поскорѣе выѣхать изъ этого мѣста, посѣщаемаго въ ночное время нѣсколькими полицейскими дозорными.

Спустя нѣсколько минутъ ѣзды, молодой человѣкъ удерживаетъ лошадь, озирается кругомъ и, убѣдившись, что ничего не было ни слышно, ни видно, заставляетъ лошадь идти шагомъ и говоритъ Эдуардо:

— Ты теперь спасенъ, скоро будешь пользоваться совершенно безопаснымъ убѣжищемъ и медицинской помощью.

— Гдѣ? спрашиваетъ Эдуардо совершенно изнеможеннымъ голосомъ.

— А вотъ здѣсь, отвѣчаетъ Даніэль, направляя лошадь на тротуаръ одного дома, сквозь окна котораго, прикрытыя бѣлыми кисейными и очень плотными занавѣсками и жалюзи виднѣлись огни, освѣщавшіе внутреннее пространство.

Съ этими словами Даніэль подводитъ лошадь къ окну, просовываетъ руку сквозь его рѣшетку и тихонько стучитъ въ стекло. Однако никто не отозвался. Даніэль постучался еще разъ, и тогда женскій голосъ спросилъ боязливо:

— Кто тамъ?

— Это я, Амалія; твой Даніэль, милая кузина!

— Даніэль! произнесъ тотъ же голосъ, и въ тоже время внутри комнаты кто-то подошелъ къ окну.

— Да, Даніэль.

Въ тоже мгновеніе окно было отворено, занавѣска приподнята и молоденькая женщина, одѣтая въ трауръ, перевѣсилась за окно, взявшись за рѣшетку рукою. Однако, увидѣвъ двухъ сѣдоковъ на одной и той же лошади, она отшатнулась назадъ, какъ бы въ сильномъ замѣшательствѣ.

— Неужели не узнаешь меня, Амалія!... Послушай: отопри ради Бога поскорѣе ворота, но только не буди прислугу: отопри сама.

— Да что такое случилось, Даніэль?

— Пожалуйста, не теряй ни одной секунды, Амалія, отопри теперь, когда на улицѣ никого нѣтъ. Тутъ дѣло идетъ о моей жизни, больше, чѣмъ о жизни,— понимаешь ли теперь?

— Ахъ, Боже мой! говоритъ молодая женщина, затворяя окно,— и бросается къ двери залы, отсюда къ воротамъ дома, отпираетъ ихъ, ни мало не заботясь о производимомъ ею шумѣ, и выходитъ далѣе на тротуаръ, говоря Даніэлю:

— Войди!

Это слово звучитъ тѣмъ прекраснымъ тономъ внезапной рѣшимости, который можетъ вылиться только изъ теплой и сильной души женщинъ, когда онѣ совершаютъ какое нпі'іудь геройское дѣло, которое непремѣнно является у нихъ не результатомъ умственной критической работы, а плодомъ вдохновеніи.

— Нѣтъ, подожди еще, говоритъ Даніэль, уже слезшіи съ лошади и поддерживавшій рукою Эдуардо. Въ этомъ положеніи и не выпуская повода лошади, Даніэль подходитъ къ воротамъ.

— Займи-ка мое мѣсто, Амалія, и поддерживай этого человѣка, который самъ не можетъ идти.

Амалія немедленно беретъ подъ руку Эдуардо, который, прислонясь къ воротамъ, употреблялъ неимовѣрныя усилія, чтобы подвинуть впередъ свою лѣвую ногу, сдѣлавшуюся для него непобѣдимой тяжестью.

— Благодарю васъ, сеньорина, о благодарю васъ! говоритъ онъ голосомъ, полнымъ глубокаго и нѣжнаго чувства.

— Вы ранены?

— Да, немного.

— Боже мой, Боже мой! говоритъ Амалія, почувствовавъ на своихъ рукахъ влажность крови.

И тогда, какъ они обмѣнивались этими словами, Даніэль вывелъ лошадь на средину дороги, повернулъ головой по направленію къ мосту и, забросивъ поводъ свободно на шею, отвѣсилъ коню сзади энергической ударъ плашмя саблей Эдуардо, которую ни на минуту не выпускалъ изъ своихъ рукъ. Лошадь, не ожидая повторенія сигнала, понеслась галопомъ въ указанномъ направленіи.

— Теперь войдемъ поскорѣе! говоритъ Даніэль, подходя къ воротамъ и перенося Эдуардо на своихъ рукахъ въ переднюю галерею. Потомъ, заперевъ за собой дверь, Даніэль переноситъ своего друга такимъ же образомъ въ залу и, наконецъ, кладетъ на диванъ этого человѣка, котораго спасъ отъ смерти и такъ ревностно защищалъ втеченіи этой кровавой ночи,— человѣка, который, не смотря на все свое мужество и присутствіе духа, не могъ ни на одно мгновеніе удержаться самъ на ногахъ и былъ слабъ, какъ ребенокъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Первое леченіе

Когда Даніэль уложилъ Эдуардо на диванѣ, Амалія — бѣгомъ поспѣшила въ уютный смѣжный съ залой кабинетъ, отдѣленный отъ нея стеклянной дверью. Здѣсь со стола изъ чернаго мрамора Амалія взяла маленькую алебастровую лампу — при свѣтѣ которой читала Meditations (Размышленія) Ламартина, когда Даніэль постучался въ окно — и, возвратясь въ залу, поставила лампу на круглый столъ изъ краснаго дерева, покрытый книгами и цвѣточными вазонами.

Въ эту минуту, подъ вліяніемъ такъ неожиданно полученныхъ ею впечатлѣній, Амалія была страшно блѣдна и локоны ея свѣтлокаштановыхъ волосъ, гладко зачесанные за уши нѣсколько минутъ тому назадъ, не помѣшали Эдуардо подмѣтить въ двадцатилѣтней женщинѣ очаровательное личико, возвышенный, благородный лобъ, сѣрые глазки, полные глубокаг о смысла и чувства, наконецъ, обворожительную талію; ему могло бы показаться, пожалуй, что черная одежда нарочно выбрана ею для того, чтобы еще болѣе оттѣнить чудную бѣлизну плечь и груди, если бы матерія платья не показывала, что оно служило внѣшнимъ знакомъ печали.

Когда Амалія ставила лампу, Даніель подошелъ къ столу и, взявъ лилейныя, крошечныя ручки своей хорошенькой кузины, сказалъ ей:

— При нашихъ рѣдкихъ свиданіяхъ, душка Амалія, я каждый разъ говорилъ тебѣ о молодомъ человѣкѣ, съ которымъ меня связываетъ самая нѣжная, братская дружба. Этотъ молодой человѣкъ, Эдуардо, тяжело раненъ и теперь находится подъ твоей крышей. Но онъ покрытъ оффиціальными ранами, они — даръ де-Розаса, и, слѣдовательно, моего Эдуардо надобно лечить, скрывать и спасти.

— Да чтоже я могу сдѣлать Даніэль? спрашиваетъ Амалія, обращая сострадательные глазки къ дивану, гдѣ лежалъ Эдуардо, котораго блѣдное лицо, казалось, принадлежало мертвецу, въ рѣзкой противоположности къ черными, блестящими, какъ гагатъ, глазами, бородой и волосами.

— Ты можешь и должна сдѣлать только одно, дорогая Амаліи: сомнѣваешься ли ты въ томъ, что я всегда питалъ къ тебѣ привязанность нѣжнаго брата?

— О, нѣтъ, Даніэль, я никогда въ этомъ не сомнѣвалась!

— Прекрасно, сказалъ юноша, цѣлуя въ лобъ свою кузину,— и отъ тебя прошу только одного: безпрекословно повиноваться мнѣ во всемъ сегодня ночью. Завтра ты по прежнему будешь полной госпожей въ твоемъ домѣ и моею.

— Распоряжайся какъ найдешь за лучшее и дѣлай, что хочешь. Я же теперь никакъ не могу собраться съ мыслями, сказала Амалія, которой лицо принимало свой естественный цвѣтъ.

— Прежде всего и приказываю, чтобы ты сама, не нарушая сна ни одного изъ слугъ, принесла стаканъ сладкаго вина.

Амалія быстро повернулась и побѣжала во внутреннія комнаты. Даніель подошелъ къ Эдуардо, которому минутный отдыхъ началъ понемногу расширять легкія, до сихъ поръ сдавленныя болью и изнеможеніемъ.

— Эта дама, сказалъ ему Даніэль,— моя кузина, очаровательная вдовушка, о которой я говорилъ тебѣ такъ часто, и которая со времени своего переселенія изъ Тукумана, вотъ уже четыре мѣсяца живетъ уединенно въ этомъ домѣ. Если насильственное переселеніе сюда и не соотвѣтствіи съ твоимъ желаніямъ, то я полагаю, что скоро ты примиришься съ своимъ положеніемъ и будешь снисходительнѣе.

Эдуардо улыбнулся, но затѣмъ лицо его сейчасъ же приняло обычное выраженіе серьезнаго сосредоточенія.

— Однако,— мы поступаемъ очень неловко и жестоко, сказала, онъ,— я могу компрометировать положеніе этой женщины..

—Ея положеніе?

— Ну да, ея положеніе. Полиція де-Розаса располагаетъ столькими агентами, сколько людей находится подъ вліяніемъ паническаго ужаса. Мужчины и женщины, господа и слуги — всѣ ищутъ личной безопасности въ доносахъ. Завтра де-Розасъ будетъ знать, гдѣ я нахожусь, и судьба этой молодой женщины будетъ связана съ моею!

— Ну, это мы еще увидимъ, сказалъ Даніэль, приглаживая безпорядочно разбросанные полосы Эдуардо,— затрудненія — это моя родная стихія. И если бы ты, вмѣсто того, чтобы извѣщать меня письменно, захотѣлъ лично объясниться со мною, сегодня вечеромъ, относительно твоего бѣгства, то я держу пари сто противъ одного, что теперь на твоемъ тѣлѣ не было бы ни одной царапины.

— Но какимъ образомъ ты провѣдалъ о мѣстѣ, гдѣ мы должны были отчалить?

— Объ этомъ когда нибудь послѣ, отвѣчалъ Даніэль съ улыбкою.

Въ эту минуту въ комнату вошла Амалія, держа въ рукахъ фарфоровый подносъ, на которомъ стоялъ хрустальный бокалъ съ бордосскимъ подслащеннымъ виномъ.

— О, моя прелестная кузина, сказалъ Даніаль,— боги Олимпа навѣрное дали бы отставку тебѣ и сдѣлали-бъ тебя своимъ виночерпіемъ, еслибъ увидѣли тебя такою, какою я тебя теперь вижу! Ну-ка, дружокъ Эдуардо, хлѣбни немножко вина, это тебя нѣсколько оживитъ, пока придетъ докторъ.

И въ то время, когда Даніэль, наклонивъ голову своего друга, давалъ ему пить подслащенное вино, Амалія въ первый разъ могла разглядѣть Эдуардо, котораго блѣдное, страдальческое лицо носило невыразимо симпатическое выраженіе. И въ тоже время Даніэль и Эдуардо показались ей существами, которыхъ она не могла никогда представлять себѣ даже въ воображеніи: они были съ ногъ до головы покрыты грязью и кровью.

— Теперь, сказалъ Даніэль, принимая подносъ изъ рукъ Амаліи,— мнѣ нужно знать, дома ли Педро.

— Да, онъ дома.

— Отправляйся же въ его комнату, разбуди его и позови сюда.

Амалія уже готовилась отворить дверь залы, когда Даніэль вдругъ сказалъ:

— Постой-ка, Амалія, чтобы выиграть время, похлопочемъ о томъ и другомъ сразу: гдѣ бумага и чернила?

— Въ этомъ кабинетѣ, отвѣчала Амалія, указывая на смежную съ залой комнату.

— Ну, иди же и разбуди Педро.— Даніэль вошелъ въ кабинетъ и, взявъ свѣчу съ маленькаго, стоявшаго въ углу столика, прошелъ въ смежную комнату — будуаръ своей кузины, отсюда въ очаровательную, уютную комнатку — туалетную, пачкая фарфоръ и хрусталь кровью и грязью своихъ рукъ.

— Гмъ! пробормоталъ онъ, заглянувъ въ зеркало и умывая себѣ руки,— если бы Флоренсія видѣла меня въ такомъ неглиже, то подумала бы, право, что я выбѣжалъ изъ ада съ тою неистовою стремительностью, съ какою она умѣетъ бѣгать отъ меня, когда я хочу сорвать поцѣлуй съ ея розовыхъ губокъ! Ну, да ладно! продолжалъ онъ, вытирая себѣ руки драгоцѣнной тукуманской тканью,— вотъ бутылка съ виномъ, которое пилъ Эдуардо. Я также хочу выпить: чтобъ чортъ побралъ де-Розаса, чтобъ Эдуардо поскорѣе выздоровѣлъ и чтобъ моя Флоренсія сдѣлала завтра то, что я хочу сказать ей.— И разсуждая такимъ образомъ, Даніэль выпилъ около полъ-дюжины глотковъ вина изъ великолѣпной вазы, которая стояла на туалетномъ столикѣ Амаліи и которой цвѣты молодой человѣкъ выбросилъ въ умывальный тазикъ.

Затѣмъ Даніэль возвратился въ кабинетъ, усѣлся за небольшимъ письменнымъ столомъ и, съ серьезнымъ въ лицѣ выраженіемъ, которое, казалось, нисколько не гармонировало съ характеромъ молодого человѣка, написалъ два письма, запечаталъ ихъ, надписалъ адресы и затѣмъ пошелъ въ залу, гдѣ Эдуардо обмѣнивался съ Амаліей нѣсколькими словами, относительно того, какъ онъ себя чувствовалъ. Въ тоже самое время дверь залы отворилась, и въ комнату вошелъ человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, высокаго роста, еще сильный, съ совершенно посѣдѣвшими волосами, бородой и усами, одѣтый въ куртку и штаны изъ синяго сукна и съ шляпою въ одной рукѣ. Почтительный видъ, съ какимъ появился этотъ старикъ, внезапно уступилъ выраженію удивленія, когда вошедшій увидѣлъ Даніеля, стоявшаго посреди залы, а на. диванѣ — человѣка лежавшаго въ изнеможеніи и окровавленнаго.

— Я полагаю, Педро, сказалъ Даніэль,— что вы не изъ тѣхъ, которыхъ пугаетъ видъ крови. Вотъ это мой другъ, котораго разбойники опасно изранили. Подойдите-ка поближе. Какъ долго вы служили съ моимъ дядей, полковникомъ Саэнцо, отцомъ Амаліи?

— Четырнадцать лѣтъ, сеньоръ,— со времени боя при Сальтѣ до дѣла при Хунинѣ, гдѣ полковникъ упалъ мертвый на мои руки.

— Кого изъ генераловъ, вашихъ бывшихъ начальниковъ, вы наиболѣе любили и уважали: Бельграно, Санъ Мартино или Боливара?

— Генерала Бельграно, сеньоръ, отвѣчалъ старикъ безъ заминки.

— Хорошо, Педро, въ Амаліи и во мнѣ вы видите дочь и племянника вашего полковника, а вотъ это — племянникъ генерала Бельграно, нуждающійся теперь въ вашихъ услугахъ.

— Сеньоръ, я могу предложить только мою жизнь, и она всегда принадлежитъ тѣмъ, въ жилахъ которыхъ течетъ кровь моего генерала и моего полковника.

— Вѣрю, Педро, но теперь мы нуждаемся не только въ мужествѣ, но также въ осторожности, и особенно въ скромности.

— Понимаю, сеньоръ.

— И больше ничего, Педро. Я знаю; что у васъ честное сердце, что вы не трусъ и, въ особенности, что вы — патріотъ.

— Да, сеньоръ, старый патріотъ, произнесъ солдатъ, поднимая голову съ выраженіемъ благородной гордости.

— Прекрасно, продолжалъ Даніэль,— идите же, и, не будя никого изъ слугъ, осѣдлайте одну изъ упряжныхъ лошадей, подведите ее къ воротамъ, дѣлая какъ можно меньше шума, вооружитесь и приходите сюда.

Отставной ветеранъ поднесъ руку къ. правому виску, точно онъ стоялъ передъ своимъ генераломъ, повернулся на лѣво кругомъ и отправился исполнять полученныя приказанія.

Спустя пять минутъ, послышался стукъ лошадиныхъ подковъ, затѣмъ другая дверь въ залу повернулась на своихъ петляхъ, и въ нее опять вошелъ старый солдатъ. Широкій плащъ или панчо окутывалъ фигуру Педро.

— Знаете ли вы, Педро, гдѣ живетъ докторъ Алькорта?

— За улицей Санъ-Хуанъ?

— Да.

— Знаю, сеньоръ.

— Такъ отправляйтесь къ нему, стучитесь пока вамъ не отворятъ, и передайте ему это письмо, сказавъ, что вы должны отлучиться по другому дѣлу, и что вы опять заѣдете за докторомъ. Потомъ вы отправитесь ко мнѣ, какъ можно поскорѣе вызовите моего слугу, который меня теперь поджидаетъ, и передайте ему вотъ это другое письмецо.

— Слушаю, сеньоръ.

— Еще одно: я передалъ вамъ письмо къ доктору Алькорта; тысячи случайностей могутъ представиться вамъ на дорогѣ, но вы должны позволить изрубить себя въ куски, прежде чѣмъ отдать это письмо.

— Понимаю, сеньоръ.

— Ну, пока все. Теперь три четверти одинадцатаго, прибавилъ Даніэль, взглянувъ на часы, стоявшіе на карнизѣ камина,— въ половинѣ второго вы можете вернуться вмѣстѣ съ докторомъ Алькорта.

Солдатъ опять отдалъ воинскую честь и вышелъ. Спустя нѣсколько секундъ, послышался бодрый галопъ лошади, которой копыта рѣзко стучали въ уединенной Большой улицѣ.

Даніэль далъ знакъ своей кузинѣ пройти въ смежный кабинетъ и, попросивъ Эдуардо оставаться какъ можно спокойнѣе до прихода доктора, сказалъ ему:

— Ты знаешь, кого я звалъ: къ кому же другому мы можемъ имѣть большее довѣріе?...

— Но компрометировать доктора Алькорта, этого еще недоставало!... съ горечью сказалъ Эдуардо,— сегодня ночью, Даніэль, тебѣ пришла упрямая фантазія ставить въ зависимость отъ моей роковой звѣзды судьбу красоты и ума. Жизнь моя слишкомъ ничтожна на этомъ свѣтѣ, чтобы изъ-за нея подвергались опасности женщина, подобная твоей кузинѣ, и мужчина, подобный нашему наставнику.

— Ты остаешься вѣренъ самому себѣ и въ эту ночь, мой милый Эдуардо. Ты потерялъ много крови изъ своихъ ранъ, но твоя серьезность и недовѣрчивая мнительность отъ тебя не отступили. Алькорта мы скомпрометируемъ также мало, какъ и мою кузину. Да если бы было иначе, то всѣ мы находимся теперь въ томъ плачевномъ положеніи, когда честные люди должны стойко поддерживать честныхъ, подобно тому, какъ негодяи стоятъ горою за негодяевъ. Наше общество начинаетъ раздѣляться на убійцъ и жертвъ, и мы, нежелающіе быть убійцами, по неволѣ должны приготовиться быть жертвами, если не имѣемъ силъ карать преступленіе.

— Но Алькорта еще не навлекъ на себя подозрѣній, и ты, приглашая его сюда, можешь сильно его скомпроментировать.

— Ты разсуждаешь не совсѣмъ здраво, Эдуардо. Послушай: ты, и, каждый изъ нашихъ молодыхъ друзей, каждый членъ того поколѣнія, къ которому мы принадлежимъ, и которое воспитывалось въ буэносъ-айрескомъ университетѣ,— каждый человѣкъ можетъ служить живымъ, осязательнымъ, краснорѣчивымъ воплощеніемъ доктора Алькорта. Мы — его идеи въ дѣйствіи; мы — сложное воспроизведеніе его гражданской доблести, его просвѣщенной совѣсти, его философской мысли. Съ высоты кафедры, онъ одушевилъ насъ уваженіемъ ко всему великому,— къ человѣческому благу, къ свободѣ, къ справедливости. Наши друзья, стоящіе теперь подъ знаменами Лаваллье, скинувшіе теперь бѣлыя перчатки чтобы взяться за эфесъ шпаги,— это докторъ Алькорта; Фріасъ — докторъ Алькорта въ военномъ мундирѣ; всѣ друзья прогресса — всѣ они — докторъ Алькорта въ области прессы Монтевидео. Ты самъ, обрызганный кровью, рѣшившійся съ опасностью жизни скорѣе бѣжать изъ отечества, чѣмъ сносить деспотизмъ, подъ которымъ оно стонетъ, ты самъ, милый Эдуардо — ничто иное, какъ олицетвореніе принциповъ нашего профессора философіи и... однако, что за чепуху я тебѣ разсказываю,— вдругъ, прервалъ себя Даніэль, при видѣ двухъ крупныхъ слезъ, скатившихся по изнеможенному лицу Эдуардо,— ну, полно же, полно, перестанемъ объ этомъ толковать. Предоставь хлопотать обо всемъ мнѣ одному, и если мы погибнемъ, то погибнемъ всѣ гуртомъ... Впрочемъ, голубчикъ Эдуардо, я не думаю, чтобы въ аду было хуже, чѣмъ въ Буэносъ-Айресѣ. Отдохни минутку, пока я переговорю кое-о чемъ съ Амаліей.

Съ этими словами онъ направился къ кабинету, быстро мигая глазами, чтобы отереть рѣсницами слезу, вылившуюся, при видѣ слезъ друга.

— Даніэль, сказала при входѣ его Амалія, стоявшая возлѣ чернаго мраморнаго столика и опиравшаяся на него своею алебастровою ручкой,— я право незнаю, что мнѣ съ вами дѣлать: ты и твой пріятель — вы оба забрызганы кровью, вамъ нужно перемѣнить бѣлье и платье, а я ничего не имѣю, кромѣ своего женскаго гардероба.

— Который шелъ бы намъ къ лицу, какъ нельзя лучше, если бы ты могла призанять намъ часть твоей красоты, моя очаровательная кузина. Однако, не печалься: скоро у насъ будетъ платье, бѣлье, все, что намъ нужно. А теперь поговоримъ немного о другомъ.

Даніэль подвелъ свою кузину къ небольшому камчатному дивану пунцоваго цвѣта, и, усадивъ съ собою, спросилъ ее:

— Скажи-ка мнѣ, Амалія, кто изъ твоихъ слугь пользуется твоимъ полнымъ довѣріемъ?

— Педро, Тереза — служанка, которую я привезла съ собой изъ Тукумана,— и маленькая Луиза.

— Кто еще у тебя на годится въ услуженіи?

— Кучеръ, поваръ и два старые негра, прислуживающіе въ комнатахъ.

— Кучеръ и поваръ — бѣлые люди?

— Да.

— Ну, завтра утромъ ты должна отказать этимъ господамъ — бѣлымъ и чернымъ.

— Неужели ты думаешь...

— Если не думаю, то сомнѣваюсь. Послушай меня, Амалія; твоя прислуга должна очень любить тебя, потому что ты добра, богата и щедра. Но при настоящемъ духѣ нашихъ простолюдиновъ, отъ одного приказанія, отъ одного выговора, даже въ минуту капризнаго раздраженія, слуга можетъ сдѣлаться опаснымъ и смертельнымъ врагомъ.. Доносамъ теперь предоставленъ вольный просторъ, и по одному мановенію де-Гозаса жизнь и собственность семейства подвергаются осужденію страшнаго клуба палачей. Венеція, въ эпоху совѣта Десяти, зарыдала бы при видѣ настоящаго положенія нашего отечества. Низшій классъ представляетъ только одно исключеніе. Я говорю о мулатахъ. Негры надменно подняли вверхъ головы, бѣлые опозорены, унижены, но мулаты, вслѣдствіе стремленія, свойственнаго этой смѣшанной расѣ,— стремленія возвыситься и облагородиться,— мулаты почти поголовно сдѣлались врагами де-Розаса, такъ какъ они знаютъ, что унитаріи — просвѣщенные и благовоспитанные люди, которыхъ они постоянно ставятъ себѣ образцами.

— Хорошо, я разсчитаю ихъ завтра.

— Этого требуетъ безопасность Эдуардо, моя, твоя собственная. Ты не можешь раскаяваться въ томъ гостепріимствѣ, которое ты оказала несчастному и...

— О, нѣтъ, Даніэль, не говори мнѣ этого! Мой домъ, и все что я имѣю, принадлежитъ тебѣ и твоему другу!

— Да, ты не можешь раскаиваться, однако ты должна употребить всѣ зависящія отъ тебя, средства, чтобы твое великодушіе, твое самоотверженіе не вооружило противъ тебя нашихъ притѣснителей. Неудобства, сопряженныя съ отставкою твоихъ слугъ, скоро будутъ устранены тобою. Притомъ же Эдуардо останется въ твоемъ домѣ только то время, какое опредѣлитъ докторъ,— во всякомъ случаѣ не болѣе двухъ или трехъ дней.

— Такъ скоро! О, нѣтъ, это невозможно! Его раны, можетъ быть, очень опасны, и поднимать его съ постели значило бы тоже, что убивать его. Я свободна, живу въ совершенномъ уединеніи, потому что это въ моемъ характерѣ. Мои подруги посѣщаютъ меня очень рѣдко, и мы можемъ удобно помѣстить Эдуардо въ пристройкѣ съ лѣвой стороны, совершенно отдѣльно отъ моихъ комнатъ.

— Благодарю, о благодарю, душечка Амалія! Я хорошо знаю, что въ твоихъ жилахъ течетъ благородная кровь моей матери. Но, быть можетъ, для Эдуардо будетъ невозможно оставаться здѣсь. Это будетъ зависѣть отъ многихъ обстоятельствъ, о которыхъ я освѣдомлюсь завтра. Теперь же намъ необходимо похлопотать о постели, въ которую мы должны уложить раненаго послѣ перевязки.

— Да, или сюда... вотъ сюда! И взявъ свѣчу, она прошла вмѣстѣ съ Даніэлемъ въ свою спальню, а отсюда въ туалетную.

Но прежде, чѣмъ мы послѣдуемъ за шагами и мыслью Амаліи, окинемъ взглядомъ эти двѣ послѣднія комнаты.

Стѣны спальни были покрыты бархатистыми обоями съ бѣлымъ фономъ и позолоченными полосками, представлявшими проблескъ свѣта между синеватыми облаками. Два окна, выходившія на дворъ дома, были прикрыты двойными гардинами — батистовыми съ наружной стороны и изъ голубого атласа со внутренней, къ стекламъ оконъ. Полъ былъ устланъ итальянскимъ ковромъ; нога, казалось, утопала въ густомъ слоѣ хлопчатой бумаги. Въ концѣ комнаты, гдѣ она сообщалась съ туалетной, помѣщалась французская кровать изъ краснаго, покрытаго рѣзьбою дерева, застлапвая стеганымъ одѣяломъ гіацинтоваго цвѣта. Между постелью и стѣною стоялъ маленькій квадратный столикъ, покрытый зеленой бархатной скатерью; на столѣ были видны нѣкоторыя книги, золотое распятіе, оправленное въ слоновой кости, небольшой свертокъ музыкальныхъ потъ на великолѣпной хрустальной вазѣ, корзинка изъ сандаловаго дерева, сдѣланная въ Формѣ раковины, съ кусками хлопчатой бумаги, смоченными въ одеколонѣ, и алебастровая лампа., заставленная шелковой золеной ширмочкой. По другую сторону постели стоялъ оттоманъ, покрытый голубымъ бархатомъ, а передъ постелью былъ разостланъ коврикъ изъ ослѣпительно бѣлыхъ и нѣжныхъ кроличьихъ шкурокъ. Въ ногахъ постели виднѣлось небольшое кресло, обитое, какъ и оттоманъ, голубымъ бархатомъ. Далѣе, здѣсь стоялъ маленькій, украшенный серебряной рѣзьбою, секретеръ для писемъ, а по угламъ комнаты, прилежавшимъ къ смежному съ залой кабинету, помѣщались два прекрасные алебастровые ночника, освѣщавшіе этотъ уютный и уединенный храмъ красоты. Наконецъ, съ одной стороны оттомана стоилъ маленькій столикъ изъ померанцоваго дерева; здѣсь, на подносѣ изъ индѣйскаго фарфора, помѣщался чайный сервизъ для двухъ особъ — все изъ фарфора, покрытаго богатой позолотой.

Но драгоцѣннѣе всѣхъ предметовъ съ этой обстановкѣ были крошечные башмачки изъ темной козьей шкурки, обшитыя бѣлой шелковой матеріей; въ длинѣ башмачковъ едва укладывалось шесть дюймовъ, и ширина также соотвѣтствовала этому размѣру: то были туфли Амаліи, стоявшіе на кроличьемъ коврѣ. По стѣнамъ туалетной красовались такіе же обои какъ и въ спальной, а полъ былъ устланъ зеленымъ ковромъ. Два большіе шкапа изъ краснаго дерева, съ зеркалами въ дверяхъ, стояли по сторонамъ роскошнаго туалета, котораго фарфоровыя и хрустальныя вазы были приведены въ безпорядокъ Даніэлемъ нѣсколько минутъ тому назадъ. Противъ туалета находился каминъ изъ вороненой стали съ гладко полированнымъ, мраморнымъ карнизомъ, а въ одной стѣнѣ съ каминомъ помѣщалась ванна изъ того же камня, въ которую вода доставлялась трубами, проходившими между стѣнами. Возлѣ ванны стояло большое кресло изъ индѣйскаго тростника, а передъ зеркалами шкаповъ помѣщались два бѣлые камчатные табурета, обшитые золотою бахромою. Въ одномъ углу этого убѣжища виднѣлся маленькій эластичный диванчикъ, покрытый матеріей того же цвѣта, какъ и табуреты. На двухъ маленькихъ столикахъ орѣховаго дерева стояли двѣ вазы изъ французскаго фарфора, каждая съ букетомъ цвѣтовъ, а по четыремъ столамъ изъ краснаго дерева, стоявшимъ въ углахъ, блестѣли золотыя, украшенныя рѣзьбою курильницы необыкновенно изящной отдѣлки и изысканнаго вкуса,— образчики перуанскаго искуства. Шесть великолѣпныхъ ландшафтовъ и четыре щегленка въ клѣткахъ дополняли обстановку уборной Амаліи, куда дневной свѣтъ проникалъ сквозь окно, выходившее въ маленькій садикъ, расположенный въ главномъ дворѣ. Этотъ свѣтъ умѣрялся двойнымъ дѣйствіемъ занавѣсокъ изъ голубого крепона и батиста. Сбоку одного изъ шкаповъ находилась дверь, сообщавшаяся съ маленькой комнаткой, въ которой спала молоденькая Луиза, выбранная Амаліей для ближайшихъ услугъ.

Теперь послѣдуемъ за Амаліей, которая, войдя въ комнату сладко и спокойно спавшей Луизы, и взявъ со стола ключъ, отворяетъ дверь этой комнаты, выходившую во дворъ. Пройдя вмѣстѣ съ Даніиломъ чрезъ этотъ дворъ, Амалія останавливается передъ противоположнымъ фасадомъ и, отворивъ съ соблюденіемъ наивозможной осторожности дверь въ коридоръ, вводитъ Даніэля въ меблированную комнату.

— Здѣсь жилъ одинъ изъ родственниковъ моего мужа, сказала она,— этотъ родственникъ пріѣзжалъ изъ Тукумана и опять отправился туда три дня тому назадъ. Въ этой комнатѣ Эдуардо можетъ расположиться совершенно удобно и будетъ имѣть все для него нужное.— Съ этими словами Амалія открыла сунлукъ, вынула постельное бѣлье, сама развернула матрацы и занялась приведеніемъ комнаты въ порядокъ, тогда какъ Даніель внимательно разсматривалъ смежную комнату и расположенную за ней столовую, которой наружная дверь находилась противъ двери въ залу, куда съ часъ тому назадъ пошелъ Даніэль, неся на рукахъ Эдуардо.

— Куда выходитъ это окно? спросилъ онъ кузину, указывая на окно, находившееся въ комнатѣ, которая предназначалась для Эдуардо.

— Въ коридоръ, который ведетъ на улицу большими воротами. Вѣдь ты знаешь, что все это зданіе отдѣлено желѣзной рѣшеткой, такъ что когда она заперта, прислуга можетъ входить и выходить воротами, не проходя чрезъ внутреннія комнаты дома. Отсюда теперь вышелъ Педро.

— Да... да... я припоминаю себѣ это... однако, ты не слышишь никакого шума?..

— Да...

— Это...

— Конскій топотъ... И сердце Амаліи стало тревожно биться въ груди.

— Можетъ быть... а вотъ они остановились у воротъ, вдругъ сказалъ Даніэль, взявъ свѣчу изъ сосѣдней комнаты, возвращаясь съ быстротою молніи и открывая ставню окна, выходившаго въ главный коридоръ.

— Ахъ, Боже мой, кто это! сказала Амалія, блѣдная и прекрасная, какъ вечерняя лилія.

— Это они, проговорилъ Даніэль, приблизивъ свое лице къ оконнымъ стекламъ.

— Кто они?

— Алькорта и Педро... о, добрый, благородный, великодушный Алькорта!

И Даніэль выбѣжалъ со свѣчой, прикрывая ея пламя ладонью руки.

Дѣйствительно, то были старый ветеранъ независимости и ученый профессоръ философіи, бывшій въ тожо время медикомъ и хирургомъ.

Педро ввелъ его въ ворота, отвелъ лошадей въ конюшню и затѣмъ проводилъ доктора чрезъ желѣзную рѣшетку, отъ которой ключъ находился у Педро.

— О, благодарю васъ, сеньоръ! сказалъ Даніэль, выходя до средины двора на встрѣчу доктору Алькорта и съ жаромъ пожимая ему руку.

— Ведите-ка меня къ Бельграно, сказалъ Алькорта, стараясь сократить изъявленіе благодарности Даніэля,

— Обождитe одну минуточку, сказалъ Даніэль, проводя его за руку въ комнату, гдѣ оставалась Амалія, тогда какъ старый Педро слѣдовалъ за ними, держа подъ мышкой ящикъ съ хирургическими инструментами.— Имѣете ли вы при себѣ то, что считаете необходимымъ для первой перевязки, о чемъ я убѣдительно просилъ васъ въ моемъ письмѣ?

— Да, я полагаю, что все нужное мною не забыто, и мнѣ понадобится только бинтъ, отвѣчалъ Альпорта, привѣтливо кланяясь Амаліи.

Даніэль взглянулъ на Амалію, которая со всѣхъ ногъ поспѣшила на свою половину.

— Вотъ эта комната, въ которой долженъ поселиться Эдуардо; какъ вы полагаете, не должны ли мы перенести его сюда до осмотра?

— Да, это необходимо, отвѣчалъ Алькорта, взявъ ящикъ съ инструментами изъ рукъ Педро и ставя этотъ ящикъ на столъ.

— Вы, Педро, подождете на дворѣ, сказалъ Даніэль,— или нѣтъ, ступайте лучше и поучите Амалію разрѣзывать бинты для перевязки ранъ: эта часть должна быть вамъ хорошо извѣстна. Теперь, сеньоръ, я долженъ сказать вамъ то, о чемъ умолчалъ я въ моемъ письмѣ: Эдуардо удостоился "оффиціальныхъ" рань.

Горькая улыбка появилась на блѣдномъ, благородномъ и задумчивомъ лицѣ Алькорта, которому едва минуло тридцать восемь лѣтъ.

— Неужели вы думаете, что я съ самаго начала объ этомъ не догадался? отозвался докторъ съ лицомъ, внезапно принявшимъ выраженіе тихой грусти.— Ведите меня къ Бельграно, Даніэль, прибавилъ онъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.

Даніэль провелъ его по двору и вошелъ съ нимъ въ залу дверью, сообщавшеюся съ переднею.

Въ эту минуту Эдуардо, по видимому, спалъ, однако на самомъ дѣлѣ не сонъ, а только окончательное истощеніе силъ смежило его рѣсницы.

При шумѣ входившихъ, Эдуардо болѣзненно поворачиваетъ голову и, увидя Алькорта, остановившагося возлѣ дивана, и дѣлаетъ усиліе, чтобы приподняться.

— Успокойтесь, Бельграно, сказалъ Алькорта голосомъ, полнымъ сордечной теплоты и участія,— успокойтесь, вы видите передъ собою только врача.

И усѣвшись на краю дивана, онъ, впродолженіе нѣсколькихъ секундъ, наблюдалъ пульсъ Эдуарда.

— Хорошо, сказалъ онъ наконецъ,— теперь перенесемъ его въ ту комнату.

Въ это время въ залу чрезъ кабинетъ вошли Амалія и Педро.

Молодая женщина несла въ своихъ рукахъ нѣсколько бинтовъ изъ какого-то, даже неупотребительнаго для перевязокъ, холста, который она разрѣзала по указанію стараго отставнаго бойца.

— Достаточно ли они широки, докторъ? спросила Амалія.

— Да, сеньора. Теперь мнѣ нуженъ будетъ тазъ съ свѣжей водой и губкой.

— Вы найдете все это въ той комнатѣ.

— Очень хорошо, сеньора, сказалъ докторъ, взявъ бинтъ изъ рукъ Амаліи, которая прочитала въ глазахъ Эдуардо выраженіе признательности за ея хлопоты.

Алькорта и Даніэль немедленно усадили Эдуардо въ большое, покойное кресло и, при помощи Педро, перевезли больнаго въ назначенную для него комнату, тогда какъ Амалія остановилась въ залѣ, не смѣя за ними слѣдовать.

Блѣдная, прекрасная, тревожимая сильными ощущеніями этой ночи, Амалія бросилась въ кресло и начала освобождать своими маленькими руками локоны изъ-за висковъ, какъ будто желая этимъ прогнать изъ своей головы цѣлый рой безпорядочно смѣнявшихся мыслей. Гостепріимство, опасности, кровь, самоотверженіе, хлопоты, состраданіе, нѣжное сочувствіе и удивленіе — все это представлялось въ ея сознаніи втеченіе одного часа. Этого было черезъ чуръ много для молоденькой женщины, во всю свою жизнь не подвергавшейся такимъ сильнымъ и внезапнымъ ощущеніямъ,— для этой юной, впечатлительной натуры, на которую житейскія потрясенія и событія могли оказывать гораздо болѣе сильное вліяніе втеченіе одной минуты, чѣмъ на другіе темпераменты въ продолженіе цѣлаго года.

И въ то время, какъ она начинаетъ отдавать себѣ отчетъ въ томъ, что представлялось въ ея воображеніи, мы перейдемъ въ комнату Эдуардо.

Когда молодой человѣкъ былъ раздѣтъ съ большими усиліями, потому что запекшаяся кровь плотно прилѣпила платье къ тѣлу, Алькорта могъ, наконецъ, разсмотрѣть раны.

— Ну, это еще ничего, сказалъ онъ, опуская зондъ въ рану лѣваго бока,— сабля скользнула по ребрамъ и не коснулась груди.

— Это также неважно, продолжалъ онъ, осмотрѣвъ рану на правомъ плечѣ,— въ этомъ мѣстѣ проходятъ плотныя мышцы, и оттого-то рука уцѣлѣла.

— Посмотримъ теперь ногу, проговорилъ онъ далѣе,— и при первомъ же взглядѣ на рану, вмѣщавшую въ длинѣ около десяти дюймовъ, выраженіе тревожной жалости отразилось на подвижной физіономіи доктора Алькорта. По крайней мѣрѣ, впродолженіи добрыхъ пяти минутъ онъ разсматривалъ съ самымъ сосредоточеннымъ вниманіемъ разрубленныя мышцы, внутри раны, которая проходила вдоль голени.

— Ужасный ударъ! проговорилъ докторъ,— однако, ни одинъ изъ важныхъ сосудовъ не тронутъ, но разрѣзъ все-таки очень размашистъ.— Затѣмъ онъ самъ обмылъ раны и сдѣлалъ такъ называемую первую перевязку, не прибѣгая ни къ корпіи, ни къ пластырямъ, которые находились въ его ящикѣ, и употребляя только бинты.

Въ эту минуту у воротъ послышался шумъ остановившихся верховыхъ лошадей. Всѣ напрягли тревожно вниманіе, за исключеніемъ доктора Алькорта, который невозмутимо продолжалъ перевязку плеча Эдуардо.

— Вы отдали письмо ему самому? спросилъ Даніэль, обращаясь къ Педро.

— Да, сеньоръ, ему самому.

— Выйдите и поглядите. Это непремѣнно мой слуга,— кто же другой можетъ еще къ намъ пожаловать?!..

Минуту спустя, Педро возвратился въ сопровожденіи молодого человѣка лѣтъ восемнадцати или двадцати, бѣлолицаго, съ черными глазами и волосами, съ умнымъ плутовскимъ выраженіемі. лица. Несмотря на его лакированные сапоги и черный галстукъ, каждая черта обличала въ немъ сына степей, истаго, кореннаго гаучо съ головы до нитокъ.

— Все ли ты взялъ съ собой, Ферминъ? спросилъ его Даніэль.

— Кажись, что все, сеньоръ, отвѣчалъ слуга, опуская на стулъ большой узелъ. Даніэль поспѣшилъ вынуть изъ узла нужное для Эдуардо бѣлье и одѣть его, такъ какъ теперь докторъ Алькорта уже окончилъ перевязку. Затѣмъ совокупными усиліями они положили его въ приготовленную для него постель.

Войдя въ смежную комнату, вмѣстѣ съ Педро и Ферминомъ, Даніэль умылся и изъ принесеннаго узла переодѣлся въ чистое бѣлье и платье, причемъ не переставалъ давать Педро порученія относительно другихъ слугъ, приказывалъ стереть въ залѣ слѣды крови, сжечь окровавленное платье и т. д.

Между тѣмъ Эдуардо сообщилъ Алькорта въ немногихъ словахъ событіе этой ужасной ночи, и докторъ, склонивъ голову на руку и опершись локтемъ о подушку, слушалъ этотъ потрясающій разсказъ, открывавшій ему начало эпохи крови, и преступленій, которая должна была распространить смерть и ужасъ въ несчастномъ городѣ Буэносъ-Айресѣ.

— Извѣстно ли этому Мерло ваше имя, какъ вы думаете? спросилъ докторъ Эдуардо.

— Я, право, не могу припомнить себѣ, называлъ ли меня при немъ кто нибудь изъ моихъ товарищей. Но если этого не было, то онъ не можетъ знать моего имени, потому что съ нимъ велъ переговоры только одинъ Олиденъ.

— Это обстоятельство немножко меня тревожитъ, сказалъ Даніэль, слышавшій слова Эдуардо,— однако, мы провѣдаемъ обо всемъ завтра.

— Тутъ нужна величайшая осмотрительность, друзья мои, замѣтилъ Алькорта,— и въ особенности надо какъ можно меньше довѣрять прислугѣ. За этимъ происшествіемъ могутъ послѣдовать многія другія въ томъ же родѣ.

— Надѣюсь, что ничего не случится, сеньоръ, сказалъ Даніэль;— если небо привело меня на мѣсто, гдѣ Эдуардо чуть не лишился жизни, то оно же поможетъ мнѣ благополучно окончить дѣло, какъ счастливо начатое.

— Да, будемъ вѣрить въ вѣчную справедливость и въ лучшее будущее! сказалъ Алькорта, съ нѣжностью поглядывая то на Эдуардо Бельграно, то на Даніэля Бельо, которые три года тому назадъ были его любимѣйшими питомцами въ университетѣ. Въ настоящую минуту онъ съ гордостью видѣлъ, какъ плодотворно въ этихъ юныхъ душахъ прозябли сѣмена доблести и самоотверженія, посѣянныя его поученіями.

— Теперь для Эдуардо необходимъ отдыхъ. Передъ разсвѣтомъ онъ будетъ чувствовать лихорадку, обыкновенную въ подобныхъ случаяхъ. Завтра, часовъ въ двѣнадцать, я опять навѣдаюсь къ намъ, прибавилъ докторъ, проводя рукою съ нѣжностью отца по лбу Эдуардо и пожимая его лѣвую руку.

Затѣмъ Алькорта вышелъ во дворъ въ сопровожденіи Даніила.

— Не находится ли въ опасности жизнь Эдуардо, сеньоръ? Выскажитесь откровенно.

— О, нѣтъ, нисколько. Но выздоровленіе можетъ наступить не скоро.

Обмѣнявшись этими словами, они вошли въ залу, гдѣ Алькорта оставилъ шляпу.

Амалія все еще сидѣла въ томъ же креслѣ, въ которомъ мы ее оставили, и склонила голову на руку, которой розовые пальцы блуждали въ локонахъ ея свѣтлокаштановыхъ полосъ.

— Сеньоръ, эта дама — моя кузина. Амалія де-Олабарріэта.

— Дѣйствительно, замѣтилъ Алькорта, обмѣнявшись съ Амаліей нѣсколькими вѣжливыми фразами, и садясь возлѣ нея,— въ лицахъ вашихъ я открываю многія фамильныя черты, и даже могу сказать, не впадая въ ошибку, что между вами есть также и внутреннее родство характеровъ, такъ какъ я замѣчаю, что сеньора также страдаетъ при видѣ страданій ближняго. Эта впечатлительность души, это систематическое влеченіе составляетъ характеристическое качество Даніэля.

Амалія зардѣлась яркимъ румянцемъ, сама не понимая тому причины, и отвѣчала въ безсвязныхъ выраженіяхъ.

Воспользовавшись тою минутою, когда Алькорта давалъ Амаліи разныя гигіеническія порученія по отношенію къ больному, Даніэль поспѣшилъ въ комнату Эдуардо.

— Я долженъ отправиться, Эдуардо, и сопровождать Алькорта. Педро остается къ твоимъ услугамъ въ этой самой комнатѣ. Я могу возвратиться къ тебѣ не ранѣе, какъ завтра вечеромъ. Цѣлый день мнѣ нужно пробыть въ городѣ, но я пришлю провѣдать о тебѣ моею слугу. Позволишь ли ты мнѣ дать твоему слугѣ всѣ тѣ порученія, какія я сочту необходимымъ?

— Дѣлай, что хочешь, Даніэль, но съ тѣмъ, чтобы ты никого не запутывалъ въ мою опасную исторію.

— Опять запѣлъ свое! Ты гораздо умнѣе меня, Эдуардо, однако, есть вещи, въ которыхъ я во сто разъ смышленнѣе тебя. Предоставь мнѣ дѣйствовать. Не имѣешь ли сказать мнѣ чего особаго?

— Нѣтъ, ничего. Пожалуйста, только успокой свою кузину.

— Гмъ! Мы ужъ больно нѣжно начинаемъ дорожить спокойствіемъ моей кузины...

— Полно дурачиться! сказалъ Эдуардо,— иди и побереги себя хоть ради меня и моей къ тебѣ дружбы.

— И такъ, до завтра!

— До завтра!

Даніэль подалъ знакъ Педро и Фермину, которые оставались въ углу комнаты, и вышелъ съ ними во дворъ.

— Возьми-ка, Ферминъ, этотъ деревянный ящикъ, принадлежащій доктору, и приготовь лошадей. Педро, я оставляю Эдуардо на попеченіе моей двоюродной сестры, а въ случаѣ какой нибудь опасности, поручаю защиту его жизни вашему мужеству. Очень можетъ быть, что на Эдуардо напали члены народнаго общества (Sociedad Popular) и очень можетъ случиться также, что нѣкоторые изъ нихъ захотятъ отмстить за своихъ товарищей, убитыхъ Эдуардо, если по несчастью провѣдаютъ о его убѣжищѣ.

— Очень можетъ быть, сеньоръ, но туда, гдѣ живетъ дочь моего полковника, никто не можетъ зайти рѣзать людей, не пройдя сначала по трупу стараго Педро, а для этого надо еще немножко подраться.

— Браво! честь и хвала такимъ молодцамъ! сказалъ Даніэль, пожимая руку солдата,— съ сотней такихъ людей, какъ вы, я бы могъ отвѣчать за все. И такъ, до завтра. Когда мы выѣдемъ, заприте за нами рѣшетку и ворота. До завтра.

— До завтра, сеньоръ!

Алькорта стоялъ уже на ногахъ и прощался съ Амаліей, когда вернулся Даніэль.

— Отправляемся, сеньоръ!

— Я-то ѣду, но вы, Даніэль, должны остаться.

— Извините, сеньоръ, мнѣ необходимо быть въ городѣ, и я пользуюсь этимъ случаемъ отправиться туда вмѣстѣ съ вами.

— Хорошо, ѣдемте же! сказалъ Алькорта.

— Одну минуточку, сеньоръ. Амалія, я сдѣлалъ всѣ нужныя распоряженія. Ферманъ навѣдается къ Эдуардо завтра около полудня, а я пріѣду сюда часовъ въ семь вечера. Теперь ложись отдыхать. Завтра ранымъ-раненько сдѣлай то, о чемъ я тебѣ говорилъ. Больше ничего.

— О, я боюсь только за тебя и твоего друга! сказала Амалія съ внезапнымъ теплымъ одушевленіемъ.

— Вѣрю, но не тревожь себя по пустому.

— О, сеньоръ, Даніель Бельо — человѣкъ очень вліятельный! замѣтилъ Алькорта съ привѣтливой ироніей, взглянувъ своими кроткими, выразительными глазами на лицо своего пылкаго, остроумнаго ученика.

— Любимецъ сеньоровъ Анчореносъ, совѣтникъ его пр—ва господина министра донъ-Фелине, членъ-корреспондентъ народнаго общества реставраціи, продекламировалъ Даніэль съ такою комическою важностью, что Амалія и докторъ Алькорта не могли удержаться отъ веселаго смѣха.

— Вамъ угодно смѣяться, господа, но я на практикѣ знаю, какъ важенъ этотъ пустозвонъ титуловъ для того, чтобы...

— Ѣдемъ, Даніэль.

— Въ дорогу, сеньоръ. До завтра, Амалія.— Онъ поцѣловалъ руку, протянутую ему кузиною.

Пожелавъ доктору спокойной ночи, Амалія проводила ихъ до передней, откуда они прошли во дворъ, вышли чрезъ желѣзную рѣшетку и, повернувъ налѣво, добрались до большаго коридора, выходившаго къ воротамъ, у которыхъ ихъ ожидалъ Ферминъ съ лошадьми. Проходя мимо окна въ комнатѣ Эдуардо, Даніэль увидѣлъ, что старый ветеранъ эпохи войны за независимость сидѣлъ у изголовья раненаго.

Между тѣмъ Амалія не могла возвратиться въ залу, не бросивъ прежде взгляда изъ передней на комнату, въ которой отдыхалъ ея гость. Затѣмъ мѣрными шагами она направилась въ свои комнаты, чтобы въ своей бѣлоснѣжной постели успокоить тѣло, котораго формы могли бы послужить достойной моделью Тиціану, и котораго блестящая, какъ атласъ, розовая кожа обладала, казалось, нѣжнымъ ароматомъ жасминовъ.

Въ это время наставникъ, ученикъ и слуга мчались галопомъ по мрачной, безлюдной Большой улицѣ. Подъѣзжая къ городу тою ложбиною Балькарсе, гдѣ десять лѣтъ тому назадъ отрядъ генерала Лавалльо отмѣтилъ кровью начало будущихъ бѣдствій отечества,— спутники удержали коней и остановились у воротъ дома господина Алькорта, за улицей Санъ-Хуанъ, въ улицѣ Возстановителя.

Тамъ наставникъ и ученикъ, обмѣнявшись нѣсколькими словами, разстались, и Даніэль, въ сопровожденіи Фермина, направился къ рынку, въѣхалъ въ улицу Побѣды, повернулъ налѣво, и вскорѣ Ферминъ, сойдя съ своей лошади, отворилъ ворота дома, куда, сидя на лошади, въѣхалъ Даніэль.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Письма.

Во дворѣ дома Даніэль передалъ свою лошадь Фермину и приказалъ ему, не ложась спать, явиться по первому зову. Потомъ, отворивъ дверь, выходившую во дворъ, Даніэль вошелъ въ обширную комнату, освѣщенную бронзовой лампой, съ которою онъ вошелъ въ смежную уютную комнату. Здѣсь, по стѣнамъ, были прибиты полки съ множествомъ книгъ: то была библіотека и рабочій кабинетъ Даніэля Бельо.

Теперь мы попробуемъ въ общихъ чертахъ набросать портретъ спасителя Эдуардо. Это былъ двадцатипятилѣтній юноша, средняго, но строго пропорціональнаго роста, съ смуглымъ, обыкновенно слегка розовымъ лицомъ, каштановыми волосами, сѣрыми глазами, высокимъ лбомъ и орлинымъ носомъ. Губы его были немного тучны, но ихъ свѣжій цвѣтъ еще рѣзче обрисовывалъ прекрасные, бѣлые зубы. На всей его наружности лежала печать ума, а глаза свѣтились задушевною теплотою. Онъ былъ единственный сынъ донъ-Антоніо Бельо, богатаго южнаго плантатора, котораго общественные интересы ставили въ близкую связь съ сеньорами Анчоренасъ, пользовавшимися въ ту эпоху большимъ вѣсомъ въ федеральной партіи, благодаря ихъ несмѣтнымъ богатствамъ, ихъ родственнымъ отношеніямъ къ фамиліи де-Розаса, и ихъ горячему сочувствію дѣлу федеральнаго диктатора.

Донъ-Антоніо Бельо былъ "степнякъ" (hombre de campo), въ томъ смыслѣ, въ какомъ это выраженіе употребляется въ южной Америкѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ это былъ человѣкъ честный и правдивый. Еще за долго до диктаторства де-Розаса онъ держался мнѣній федеральной партіи; за дѣло федераціи онъ былъ приверженцемъ Лопеца, потомъ Доррего и, наконецъ, де-Розаса, хотя и самъ не могъ объяснить себѣ этого предпочтенія въ области политическихъ тенденцій, не смотря на злую судьбу, постигшую большинство федералистовъ съ тѣхъ поръ, какъ въ 1811 году полковникъ Артмгасъ произнесъ слово "федерація", чтобы возмутиться противъ правительства той эпохи, и до 1829 г. когда этимъ лозунгомъ воспользовался де-Розасъ, чтобы возмутиться противъ свободы страны.

Однако, донъ-Антоніо Бельо былъ согрѣтъ болѣе глубокою любовью, чѣмъ привязанность къ федераціи,— любовью къ своему сыну. Онъ гордился, боготворилъ своего сына, и уже съ самаго нѣжнаго его возраста началъ приготовлять его къ ученому поприщу, желая сдѣлать его "докторомъ", какъ выражался нѣжный папенька.

Въ томъ возрастѣ, въ которомъ мы знакомимся съ Даніэлемъ, онъ уже перешелъ во второй курсъ юридическаго факультета, но, по причинамъ, о которыхъ мы узнаемъ впослѣдствіи, уже нѣсколько мѣсяцевъ не посѣщалъ университетскихъ лекцій.

Жилъ онъ совершенно одиноко, за исключеніемъ тѣхъ дней, когда къ нему являлись деревенскіе гости, рекомендуемые его отцемъ.

Дальнѣйшія событія еще ближе познакомятъ насъ съ жизнію и связями этого юноши, который, войдя въ свой кабинетъ и поставивъ лампу на письменномъ столѣ, повалился въ вольтеровское кресло, закинулъ назадъ голову и погрузился въ глубокое раздумье, продолжавшееся около четверти часа.

— Да, да! вскричалъ озъ вдругъ, вскакивая на ноги и приглаживая рукою волосы, разсыпавшіеся на его лбу,— другого ничего не придумаешь, но и этимъ способомъ я отрѣжу имъ всѣ пути!..

И безъ всякой торопливости, какъ человѣкъ, чуждый малѣйшей тѣни сомнѣнія и нерѣшительности, Даніэль сѣлъ за столъ и написалъ слѣдующія письма, которыя потомъ внимательно перечиталъ.

5-го мая. Половина третьяго утра.

"Теперь мнѣ нуженъ весь твой свѣтлый умъ, милая Флоренсія, какъ всегда нужна твоя любовь, нужны твои капризы, твои наивныя шалости, твои очаровательныя вспышки, чтобы извѣдать все блаженство жизни. Въ тѣ минуты, когда ты говоришь серьезно, ты назвала меня воспитателемъ твоего сердца и головы. Посмотримъ же, какая вышла изъ тебя ученица.

"Мнѣ необходимо знать, какъ разъясняютъ у Доньи Августины де-Розасъ и у Доньи Маріи-Хозефы происшествіе, имѣвшее мѣсто въ Низовьѣ, нынѣшней ночью: какія при этомъ случаѣ упоминаются имена и обстоятельства; словомъ, мнѣ нужно знать, что говорятъ обо всемъ, имѣющемъ отношеніе къ этому происшествію.

"Во второмъ часу по полудни я буду у тебя, и надѣюсь видѣться съ тобой, когда ты уже исполнишь твое дипломатическое порученіе.

"Остерегайся Доньи Маріи-Хозефы; въ особенности же бойся обнаруживать передъ нею, что ты сколько нибудь заинтересована тѣмъ, что желаешь знать; заставь говорить ее самое: тутъ-то ты и должна показать свою находчивость.

"Ты, конечно, понимаешь меня, моя крошка, что это для меня очень важно, и твое недавнее раздраженіе противъ меня, твои дѣтскіе капризы нисколько не должны мѣшать тому, отъ чего зависитъ участь твоего

Даніэля.

— Бѣдняжечка Флоренсія! сказалъ молодой человѣкъ, прочитавъ это письмо,— о, однако, она жива, какъ маленькій бѣсенокъ; и никто не догадается о томъ, что творится въ ея головкѣ, если она этого не захочетъ... Ну-съ, теперь примемся за другое, продолжалъ онъ,— но ужь это надо означить нѣсколькими часами позже. Онъ написалъ и прочелъ слѣдующее, второе письмо:

"5-го мая 1840 г. Девять часовъ утра.

"Сеньору Донъ-Фелипе Арана и пр. и пр.

"Мой достопочтенный другъ и сеньоръ! Въ то время, какъ вы съ доброю и свойственною вамъ неусыпною энергіей боретесь со всѣми опасностями, которыми окружено правительство, благодаря кознямъ и гнуснымъ интригамъ его враговъ, нѣкоторыя, зависящія отъ васъ, власти, тѣмъ не менѣе, стараются въ тайнѣ вредить вамъ и пренебрегаютъ исполненіемъ своихъ обязанностей.

"Напримѣръ, полиція болѣе хлопочетъ о томъ, чтобы показаться независимой отъ васъ, чѣмъ о неослабномъ соблюденіи того, что единственно обусловливаетъ существованіе самой полиціи.

"Вы знаете уже, что въ прошедшую недѣлю эмигрировали болѣе сорока человѣкъ, и полиція, несмотря на предоставленныя ей могущественныя средства, нисколько этому не помѣшала. Его превосходительство Возстановитель былъ извѣщенъ объ этомъ вами, которому я имѣлъ честь сообщить этотъ фактъ. Но было уже достаточно того, что вы извѣстили его превосходительство, чтобы сеньоръ Викторина потерялъ всякую охоту быть бдительнымъ.

"Сегодня въ половинѣ одинадцатаго ночи я возвращался отъ Устья въ городъ, направляясь Низовьемъ. Рядомъ съ домомъ господина Мандевилля я увидѣлъ группу людей, которые, находясь близь берега рѣки, обнаруживали явное намѣреніе сѣсть въ лодку и отчалить, въ чемъ, по всей вѣроятности и имѣли полный успѣхъ. Теперь ваша очередь отплатить сеньору Викгорика, извѣстивъ объ этомъ его превосходительство, который, если даже извѣщенъ уже объ этомъ происшествіи, однако,— беру на себя смѣлость утверждать это — всетаки не знаетъ о числѣ бѣглецовъ, а теперь это обстоятельство было бы уже вполнѣ раскрыто, если бы полиціи угодно было ознаменовать себя вашею неутомимою дѣятельностью и усердіемъ.

"Сегодня я буду еще имѣть честь личнаго съ вами объясненія, и при этомъ, высоко цѣня вашу дѣятельность и свѣтлый умъ, я даже надѣюсь, что вамъ и помимо полиціи извѣстно все случившееся въ эту ночь, со всѣми подробностями и именами, если только мое предположеніе относительно эмиграціи окажется основательнымъ.

"Примите увѣреніе въ глубокомъ и искреннемъ уваженіи вашего всепокорнѣйшаго слуги

Д. Бельо.

— Ахъ, добрѣйшій мой Донъ-Фелипе! вскричалъ Даніэль, хохоча отъ всей души по прочтеніи этого письма,— тебѣ, братъ, и въ шутку-то никто не говорилъ о твоемъ умѣ и дѣятельности! Но въ мірѣ нѣтъ ничего безполезнаго, и ты мнѣ еще пригодишься для многаго... Ну, теперь третье!

5-го мая 1840 года.

"Сеньору полковнику Соломону.

"Согражданинъ и другъ! Во мнѣ болѣе, чѣмъ въ комъ быто ни было другомъ, созрѣло твердое убѣжденіе, что федерація не имѣетъ опоры надежнѣе васъ, а герой Возстановитель законовъ — болѣе преданнаго и отважнаго друга. Вотъ почему въ нѣкоторыхъ кружкахъ, которые я посѣщаю и которые болѣе или менѣе вамъ извѣстны, мнѣ такъ непріятно слышать, будто народное общество, имѣющее васъ достойнымъ представителемъ, не помогаетъ полиціи со всею должною энергіей въ преслѣдованіи унитаріевъ, которые эмигрируютъ изъ столицы, чтобы присоединиться къ мятежническому отряду Лаваллье.

"Возстановителю это должно быть крайне прискорбію; и я, какъ вашъ другъ, совѣтовалъ бы вамъ сегодня же собрать у себя лучшихъ федераловъ, какими располагаетъ общество, съ одной стороны для того, чтобы они отдали вамъ отчетъ въ томъ, что знаютъ относительно послѣднихъ бѣглецовъ, съ другой,— для того, чтобы сообща обсудить мѣры къ преслѣдованію и наказанію тѣхъ, которые захотятъ эмигрировать впредь.

"Мнѣ самому было бы очень пріятно присутствовать въ засѣданіи и, какъ это я дѣлалъ прежде, приготовить федеральную рѣчь для воодушевленія защитниковъ Возстановителя, хотя вы одни блистательно исполняете эту обязанность всякій разъ, когда дѣло касается святого знамени федераціи и жизни доблестнаго Возстановителя законовъ.

Въ случаѣ назначенія вами федеральнаго засѣданія, соблаговолите извѣстить меня о томъ до двѣнадцати часовъ я примите увѣреніе, что я всюду готовъ служить вамъ съ преданнымъ федеральнымъ сердцемъ.

Даніэль Бельо.

— Этотъ баринъ сдѣлаетъ то, о чемъ я ему говорю, замѣтилъ Даніэль голосомъ полнаго убѣжденія, окончивъ это письмо,— этотъ человѣкъ и всѣ господа его разбора, сами того не зная, растерзали бы де-Розаса, если бы только для того, чтобы направлять ихъ, нашлись еще три подобные мнѣ молодца: одинъ въ средѣ сельскаго общества, другой въ войскѣ, третій возлѣ де-Розаса, а я вездѣ, гдѣ нужно... Однако, надо изготовить еще одно письмецо, продолжалъ онъ, открывъ секретный ящикъ въ своемъ письменномъ столѣ и вынувъ бумагу, испещренную условными знаками, съ которыми онъ справлялся по мѣрѣ того, какъ писалъ слѣдующее:

Буэносъ-Айресъ. 5-го мая 1840 г.

"Сегодня ночью пятеро изъ нашихъ друзей, въ то время, какъ хотѣли сѣсть въ лодку, были застигнуты слугами тирана. Линчъ, Риглосъ, Олиденъ и Малесонъ пали жертвами, по крайней мѣрѣ, я до сихъ поръ такъ думаю; пятый спасся чудеснымъ образомъ. Если какимъ нибудь другимъ путемъ до насъ придетъ извѣстіе объ этомъ происшествіи, не произносите ни въ какомъ случаѣ никакого другого имени, кромѣ означенныхъ здѣсь мною".

Сдѣлавъ условную подпись, Даніэль запечаталъ это письмо и надписалъ на конвертѣ.

"А. де 23 — Монтевидео".

Затѣмъ молодой человѣкъ всунулъ это письмо въ другой конвертъ, положивъ подъ свою бронзовую чернильницу, и потянулъ звонокъ.

Ферминъ явился немедленно.

— Тяжелыя времена настали, Ферминъ, сказалъ Даніэль притворно разсѣяннымъ и равнодушнымъ тономъ,— теперь вездѣ производится наборъ, и мнѣ опять нужно будетъ выхлопотать для тебя у генерала Пннедо увольнительный билетъ, разумѣется, если ты самъ не захочешь служить.

— Что хотѣть-то, сеньоръ! отозвался слуга съ тою лѣнивою, протяжною интонаціей, которая такъ характеристична въ дѣтяхъ южно-американскихъ степей.

— Да, продолжалъ Даніэль,— и главное, служба-то теперь будетъ дѣло очень, очень нелегкое. Очень можетъ случиться, что войско двинется по всему протяженію республики, а вѣдь ты не привыкъ къ форсированнымъ маршамъ. Ты родился вх домѣ моего отца и выросъ при мнѣ, пользуясь всѣми возможными удобствами. Кажется я всегда обращался съ тобою ласково.

— Правда, сеньоръ! сказалъ Ферминъ со слезами на глазахъ.

— Ты находишься въ моемъ личномъ услуженіи потому, что я имѣю къ тебѣ полное довѣріе. Ты приказываешь въ моемъ домѣ прочей прислугѣ, издерживаешь денегъ, сколько хочешь, и кажется я никогда тебѣ за это не выговаривалъ, а?

— Правда, правда, сеньоръ!

— Никогда ко мнѣ не приводятъ коня безъ того, чтобы я не выпросилъ другого для тебя, и въ Буэносъ-Айресѣ всѣ любуются лошадьми, на которыхъ ты ѣздишь.

— Я не хочу идти на службу, сеньоръ. Я скорѣе соглашусь, чтобъ меня убили, прежде, чѣмъ васъ оставлю

— И ты рѣшишься умереть за меня, когда я буду находиться въ опасности?

— А то какъ же, сеньоръ! отозвался Ферминъ съ наивностью и чистосердечіемъ восемнадцатилѣтняго юноши, сознающаго въ своей груди присутствіе мужества, которое, кажется, вдыхается вмѣстѣ въ воздухомъ величественныхъ пампасовъ.

— Вѣрю, вѣрю, сказалъ Даніэль,— и если бы я давно не проникъ въ глубину твоего сердца, то былъ бы достоинъ самой плачевной участи, потому что дураки не должны предпринимать заговоровъ.

Послѣднія слова Даніэль произнесъ какъ бы для одного себя; потомъ, взявъ первыя три письма, имъ написанныя недавно, онъ продолжалъ:

— Хорошо, Фсрминъ, тебя не возьмутъ на службу. Теперь слушай, что я тебѣ скажу: завтра, въ девять часовъ утра, ты отнесешь Флоренсіи букетъ цвѣтовъ, и когда она выйдетъ, чтобы взять его, ты всунешь ей въ руку это письмо. Потомъ ты отправишься къ сеньору Донъ-Фелипе Арана и передашь ему вотъ это другое письмо. Оттуда ты пойдешь къ полковнику Саломону и вручишь ему вотъ это письмо. Только смотри, хорошенько читай адресы и не перемѣшай писемъ.

— Будьте спокойны, сеньоръ.

— Слушай еще: раздавши письма кому слѣдуетъ, ты зайдешь къ Марцеллинѣ.

— Это та самая, что...

— Да, она самая; та барыня, которую ты днемъ не пустилъ ко мнѣ, и былъ совершенно правъ. Однако, теперь скажи ей, чтобы она сейчасъ же явилась ко мнѣ.

— Понимаю.

— Въ десять часовъ утра ты вернешься домой, а сели и еще буду въ постелѣ, разбуди меня.

— Слушаю, сеньоръ.

— Прежде чѣмъ уйдешь, прикажи разбудить меня, если кто нибудь будетъ меня спрашивать.

— Слушаю.

— Еще одно слово,— и ступай ложись спать. Ты не догадываешься, какое это слово?

— Да... понимаю, сеньоръ! сказалъ Ферминъ съ видомъ тонкой смѣтливости.

— То-то, я очень радъ, что ты это знаешь; но прошу не забывать: чтобы заслужить мое довѣріе и щедрость, надо держать языкъ на привязи, или надо имѣть желѣзную голову, чтобы навсегда отказаться отъ нескромности.

— Будьте спокойны сеньоръ.

— Хорошо, теперь ступай спать.

Даяіэль заперъ дверь своей комнаты, выходившую во дворъ, когда было уже половина четвертаго этой ночи, въ которую духъ и тѣло Даніэля поработали гораздо больше, чѣмъ у другихъ людей, украшенныхъ громкими именами, впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Поздній обѣдъ.

Когда происходили описанныя нами сцены, въ ночь четвертаго мая, другія, болѣе важныя, событія имѣли мѣсто въ извѣстномъ всѣмъ домѣ, въ улицѣ Возстановителя. Но для полнаго ихъ пониманія необходимо воскресить въ памяти читателя политическую картину, которую представляла въ то время республика.

То была эпоха кризиса, послѣ котораго диктаторство генерала Розаса должно было рушиться, или подняться еще болѣе страшнымъ, кровавымъ чудовищемъ, смотря по ходу событій.

Опасности, окружавшія де-Розаса, возникали изъ трехъ источниковъ: изъ гражданской войны, изъ недружелюбныхъ отношеній къ Восточной Республикѣ (Урагвай) и изъ Французскаго вопроса.

Возстаніе, загорѣвшееся на югѣ, поставило де-Розаса въ то опасное положеніе, какому онъ не подвергался впродолженіе всего своего политическаго поприща. Однако, несчастный исходъ этого недоношеннаго предпріятія предпринятаго безъ всякаго плана и направленія, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, сдѣлалъ еще болѣе сильнымъ и наглымъ побѣдителя де-Розаса, этого любимаго сына случайностей, который всѣмъ своимъ могуществомъ и счастьемъ былъ обязанъ ошибкамъ своихъ противниковъ,

При всемъ томъ, два удара потрясли до основанія все зданіе его власти: пораженіе его отряда на востокѣ, въ предѣлахъ Урагвая, и вторженіе генерала Лаваллье въ провинцію Энтреріосъ.

Побѣда народнаго вождя подняла броженіе въ Корріентесѣ, и дѣйствительно, 6 октября 1839 года, Корріентесъ всталъ, какъ одинъ человѣкъ, провозгласивъ всеобщій протестъ противъ де-Розаса.

Между тѣмъ защитники деспотизма де-Розаса, послѣ пораженія подъ Каганчею, отступили въ Энтреріосъ, и изъ подкрѣпленій, присланныхъ имъ де-Розасомъ, на скорую руку организовалось новое войско.

Генералъ Лавалльо, съ своимъ отрядомъ, увеличившимся въ числѣ, прекрасно дисциплинированнымъ и одушевленнымъ любовью къ свободѣ, даетъ и выигрываетъ дѣло 10 апрѣля 1840 года, потомъ оттѣсняетъ остатки этого второго отряда, который спасся отъ совершеннаго истребленія на полѣ битвы только благодаря страшной бурѣ, свирѣпствовавшей двое сутокъ срядъ.

Съ другой стороны, гроза разразилась и въ другихъ штатахъ, входящихъ въ составъ аргентинской федераціи.

Палата представителей въ Тукуманѣ своимъ декретомъ отъ 7 апрѣля того же 1840 года, перестала признавать въ буэносъ-айресскомъ губернаторѣ диктатора Донъ-Хуана — Мануэля де-Розаса, и, по отношенію къ своей провинціи, лишила его полномочія для веденія внѣшнихъ дѣлъ республики.

За Тукуманомъ послѣдовали и другіе штаты.

Такимъ образомъ, изъ четырнадцати провинцій, входящихъ въ составъ республики, семь возмутилось противъ де-Розаса.

Не то происходило въ провинціи Буэносъ-Айресѣ.

Южное населеніе ея было обезсилено вслѣдствіе неудержимой эмиграціи, послѣдовавшей за гражданскими смутами, и также вслѣдствіе кроваваго мщенія, котораго жертвою недавно сдѣлалось населеніе этой мѣстности.

Сѣверное населеніе не было разрѣжено эмиграціей и убійствами: оно обнаруживало вольный и строптивый духъ. Розасъ зналъ это, но не могъ дѣйствовать противъ сѣвера рѣшительно, потому что не имѣлъ тамъ ни начальниковъ, ни извѣданныхъ приверженцевъ. Всюду ощущалась какая-то роковая неловкость, слышался тотъ глухой шумъ, который всегда служитъ предвѣстіемъ близкихъ общественныхъ потрясеній, и который возникаетъ изъ какого нибудь, тягостнаго для всѣхъ, положенія.

Въ послѣднихъ числахъ марта, генералъ Ла-Мадридъ былъ посланъ де-Розасомъ поддержать его диктаторскую власть, потрясенную въ возмутившихся провинціяхъ. Однако, этотъ прежній соперникъ Кироги, предоставленный почти одному себѣ, не имѣлъ силъ справиться съ возложеннымъ на него порученіемъ, и долженъ былъ долго оставаться въ Кордовѣ для набора солдатъ.

Въ своемъ желаніи поддержать свое вліяніе и положеніе, диктаторъ нагло издѣвался надъ терпѣніемъ жителей Буэносъ-Айреса; и втеченіи марта к апрѣля подвергалъ самому позорному насилію всѣхъ гражданъ, которые не отличались пылкимъ федеральнымъ энтузіазмомъ,— гражданъ изъ всѣхъ классовъ, всѣхъ возрастовъ, всѣхъ возможныхъ профессій. Имъ былъ предоставленъ выборъ — или сдѣлаться солдатами, или взнести деньгами наемную плату за двухъ, десять и даже сорокъ рекрутъ, а до того эти несчастные должны были оставаться въ тюрьмахъ или казармахъ.

Это предвѣстіе эпохи террора съ одной стороны, а съ другой любовь къ отечественной свободѣ, воспламенившая молодежь при шумѣ побѣдъ войска, и поддерживаемая прессою сосѣдней столицы (Монтевидео) — породили обильную, горячечную эмиграцію лучшихъ людей, которые оставляли родной берегъ почти подъ кинжалами кроваваго клуба.

Городъ опустѣлъ. Бѣжавшіе отъ солдатчины скрывались въ домахъ. У кого были деньги и мужество, тотъ эмигрировалъ.

Чтобы бороться съ Лаваллье — побѣдителемъ въ двухъ битвахъ — Розасъ могъ располагать только жалкими остатками войска, загнанными къ р. Паранѣ, въ провинціи Энтреріосъ.

Чтобы усмирить возмутившіяся провинціи, онъ могъ послать, на подмогу своимъ приверженцамъ въ нихъ, генерала Ла-Мадрида, находившагося не въ блистательномъ положеніи, какъ мы видѣли выше.

Въ провинціи Буэносъ-Айресъ, де-Розасъ могъ расчитывать только на своего брата Пруденсіо и на генераловъ Гранаду, Гонзалеца и Рамиреца, стоявшихъ во главѣ ничтожныхъ баталіоновъ, лишенныхъ всякаго моральнаго духа о дисциплины.

Для усмиренія столицы де-Розасъ полагался только на усердную службу общества Висѣличниковъ.

Еще болѣе серьезныя опасности угрожали де-Розасу въ то время, къ которому относится начало нашего разсказа.

Генералъ Риверо, опьяненный своею побѣдою при Каганчѣ, вмѣсто того, чтобы стараться извлечь изъ нея выгоды въ непріятельской мѣстности, прогуливался безъ всякой цѣли изъ конца въ конецъ по урагвайской республикѣ.

Быть можетъ, мелочныя личныя недоразумѣнія, которыя исторія откроетъ впослѣдствіи, поселяли разладъ въ дѣйствіяхъ двухъ генераловъ, которымъ такъ недавно польстило военное счастье. Однако, общественное мнѣніе въ Восточной-Республикѣ высказалось очень недвусмысленно. Отъ перваго государственнаго дѣятеля до послѣдняго гражданина — всѣ понимали тамъ необходимость энергическаго протеста противъ де-Розаса; благородное желаніе поддерживать аргентинскую свободу одушевляло тогда гражданъ Урагвая не менѣе, чѣмъ настоящихъ дѣтей сосѣдней республики. Генералъ Риверо былъ одинъ виноватъ въ своемъ бездѣйствіи. Это заявленіе, выраженное такъ рѣзко и единодушно, заставляло надѣяться, что съ минуты на минуту военныя операціи противъ де-Розаса будутъ направлены одновременно и въ стройной взаимной связи, и самъ де-Розасъ долженъ былъ такъ думать.

Наконецъ, грозное могущество Франціи заставляло диктатора крѣпко призадумываться.

Со времени президентства генерала Риверо, между этимъ генераломъ и французскими агентами на берегахъ ла-Платы фантастически возникъ дружественный союзъ для оборонительныхъ и наступательныхъ дѣйствій противъ общаго непріятеля. Обѣ стороны согласились на довольно важныя взаимныя условія и уступки. До сихъ поръ правительство республики и французскіе повѣренные поступали честно въ своихъ операціяхъ противъ Розаса. Сначала національное самолюбіе аргентинскихъ эмигрантовъ было возмущено французскимъ вопросомъ. Болѣе умѣренные изъ нихъ считали своимъ долгомъ оставаться нейтральными въ этомъ международномъ вопросѣ, который относился къ правительству ихъ родины, каковъ бы ни былъ его внутренній характеръ. Люди съ болѣе полнымъ чувствомъ національной гордости, каковъ былъ, напримѣръ, пѣвецъ Цтусамяго, прямо говорили о "дерзости иностранцевъ".

Неоднократныя и искреннія деклараціи правительства Франціи и ея агентовъ на берегахъ ла-Платы внушили, наконецъ, эмигрантамъ убѣжденіе, что французы нисколько не хотѣли оскорбить достоинство аргентинской націи или посягнуть на какое либо изъ ея священныхъ правъ, и что здѣсь дѣло заключалось только въ томъ, чтобы принудить деспота уважать принципы, всѣми признанные почтенными. Тогда между французскими оффиціальными лицами и эмигрантами завязалась сначала дружба, а послѣ и настоящій союзъ противъ общаго врага.

И такъ, Восточная-Республика (Урагвай), аргентинская эмиграція и французскія власти на берегахъ ла-Платы направляли сообща свои дѣйствія противъ Розаса.

Господина Роже смѣнилъ г. Бюше-де-Мартиньи, а адмирала Леблана — контръ-адмиралъ Дюпоте.

Подъ начальствомъ послѣдняго, блокада была снята на протяженіи всего буэносъ-айрескаго прибрежья, за исключеніемъ того, что находилось въ предѣлахъ устья ла-Платы.

Эта мѣра чрезвычайно ослабила дѣйствіе блокады, и во время командованія названнаго начальника, враги де-Розаса впервые начали отчаиваться въ успѣхѣ своего предпріятія.

Со времени посредничества сѣверо-американскаго командора Никольсона, ни съ одной стороны не было предложеній уладить дѣло миролюбивымъ путемъ. Но 28 февраля 1840 года, на борту корабля ея британскаго величества, происходило свиданіе господина Мандевилля, Донъ-Фелипе Арана и французскаго контръ-адмирала. Этотъ тріумвиратъ подалъ поводъ къ самымъ безотраднымъ подозрѣніямъ. При всемъ томъ г. Бюше-де-Мартиньи не имѣлъ инструкцій, которыя позволяли бы ему отступать отъ ультиматума, предложеннаго господиномъ Роже. Дѣйствительно, мѣсяцъ спустя послѣ свиданія на Актеонѣ, Французскій повѣренный отвергъ наглыя предложенія буэносъ-айрескаго диктатора относительно соглашенія. И этотъ же самый повѣренный, умѣвшій такъ непоколебимо защищать въ отдаленныхъ мѣстахъ права и значеніе своей родины, правительство которой обращало на нихъ такъ мало вниманія,— этотъ-то самый господинъ Мартиньи съ необыкновенною энергіей и энтузіазмомъ содѣйствовалъ и покровительствовалъ всѣмъ предпріятіямъ союзниковъ Франціи противъ де-Розаса.

И такъ, вотъ въ какомъ критическомъ положеніи находился диктаторъ: французскій агентъ употреблялъ въ дѣло всѣ средства, какими располагало его правительство на берегахъ ла-Платы; Восточная-Республика грозила войною; генералъ Лаваллье находился на берегахъ Параны, предшествуемый двумя побѣдами; съ сѣвера Тукуманъ, Сальта и Жужуй, съ запада, до самаго склона Кордельеровъ, Катамарка и ла-Ріоха провозгласили и энергически поддерживали возстаніе; сѣверное населеніе провинціи Буэносъ-Айресъ готово было возмутиться при появленіи первой военной помощи; жители столицы, страдая подъ гнетомъ невыносимой тираніи, спѣшили къ устью рѣки, чтобы бѣжать изъ отечества. Вотъ черты той грозной картины, которую видѣлъ передъ собою де-Розасъ. Весь горизонтъ его власти заволакивался мрачными тучами. Только Англія, устами кавалера Мандевилла, приносила ему то или другое утѣшительное словечко относительно французской блокады. Однако Англія, несмотря на самыя искреннія желанія блага де-Розасу, которыя воодушевляли ея представителя въ Буэносъ-Айресѣ, не могла не признать за Франціей права продолжать блокаду устья, хотя англійская торговля несла чувствительный ущербъ вслѣдствіе этого продолжительнаго стѣсненія одного изъ богатѣйшихъ рынковъ въ южной Америкѣ.

Изъ этого положенія де-Розаса могло освободить только счастье, слѣпое счастье, потому что подобное положеніе допускаетъ только одинъ логическій и естественный исходъ — скорую и неизбѣжную гибель.

Однако онъ не дремалъ и всюду отбивался тѣми средствами, какими могъ располагать. Но повторяемъ, что въ описываемое нами время де-Розаса могло спасти только то сцѣпленіе благопріятныхъ и неожиданныхъ обстоятельствъ, которое называется слѣпымъ счастьемъ.

По крайней мѣрѣ, въ такомъ положеніи озъ находился въ ночь уже извѣстныхъ намъ событій, и въ то самое время, когда они происходили, то есть 4-го мая 1840 года, мы вводимъ читателя въ одинъ изъ домовъ улицы Возстановителя.

Въ совершенно мрачной галлереѣ этого дома лежали на полу, какъ псы, сторожившіе худо притворенную дверь, два гаучо и восемь индѣйцевъ изъ пампасовъ; всѣ они были вооружены карабинами и саблями.

Въ обширномъ квадратномъ дворѣ, неосвѣщенномъ никакимъ фонаремъ, лучъ свѣта пробивался только сквозь щель двери, расположенной въ лѣвой сторонѣ. Дверь эта вела въ комнату, гдѣ посрединѣ стоялъ столъ, съ сальною на немъ свѣчкою, а возлѣ него были разставлены простые стулья, въ которыхъ скорѣе лежали, чѣмъ сидѣли три человѣка съ густыми баками и усами, въ плащахъ и при сабляхъ у пояса, и съ тѣмъ подозрительнымъ выраженіемъ физіономіи, которое служитъ первымъ признакомъ преступленія для парижской или лондонской сыскной полиціи, когда она преслѣдуетъ бѣжавшихъ съ галеръ или приговоренныхъ къ каторжной работѣ.

Въ лѣвой сторонѣ отъ галлереи, чрезъ стѣну, замыкавшую квадратный дворъ, велъ узкій коридоръ, въ которомъ находились три двери — одна направо, другая въ глубинѣ коридора и третья налѣво. Эта послѣдняя дверь вела въ совершенно отдѣльную комнату, неимѣвшую съ другими никакого сообщенія; здѣсь, въ положеніи глубокаго раздумья, сидѣлъ человѣкъ, весь одѣтый въ черный костюмъ. Вторая дверь коридора сообщалась съ узкой, закоптѣлой кухней, наконецъ, дверь по правую руку вела въ переднюю, которая сообщалась съ болѣе обширнымъ отдѣленіемъ дома, гдѣ можно было видѣть столъ, покрытый грубымъ коричневымъ сукномъ, нѣсколько стульевъ, приставленныхъ къ стѣнѣ, полный запасъ оружія въ углу и нѣкоторыя человѣческія лица, о которыхъ мы сейчасъ же будемъ говорить. Свѣтъ проникалъ сюда чрезъ два окна, выходившія на улицу и завѣшенныя гардинами. Перегородка, расположенная съ лѣвой стороны, отдѣляла эту комнату отъ спальни, сообщавшейся съ разными другими покоями, которые находились въ правомъ фасадѣ. Въ одной изъ этихъ комнатъ, освѣщенной, какъ и всѣ прочія, нѣсколькими сальными свѣчками, на постели спала совершенно одѣтая женщина, которой дыханіе затруднялось туго застегнутымъ платьемъ. Въ той комнатѣ, въ которую вела вторая дверь коридора, за квадратнымъ столомъ, сидѣли четыре человѣка.

Одинъ изъ нихъ былъ довольно дюжій мужчина, лѣтъ сорока восьми, съ мясистыми, розовыми щеками, сжатыми губами, высокимъ, но узкимъ лбомъ, маленькими глазами, которые были мрачно закрыты густыми рѣсницами. Весь ансамбль могъ бы быть названъ привлекательнымъ, если бы не бросался въ глаза слишкомъ рѣзко. Этотъ человѣкъ былъ одѣтъ въ очень узкіе штаны изъ чернаго сукна и камзолъ кофейнаго цвѣта. Шею его только въ одинъ обхватъ окутывалъ черный галстукъ, а на головѣ была соломенная шляпа, которой широкія поля совершенно закрывали бы его лицо, если бы въ эту минуту, спереди, поля шляпы не были загнуты кверху.

Три другіе были скромно одѣтые молодые люди отъ двадцати пяти до тридцати лѣтъ, и двое изъ нихъ были чрезвычайно худощавы и блѣдны.

Господинъ въ соломенной шляпѣ перечитывалъ кучу лежавшихъ передъ нимъ бумагъ, молодые люди писали.

Въ одномъ углу этой комнаты замѣчалась другая человѣческая фигура, повидимому, живая. Это былъ старичокъ отъ семидесяти до семидесяти двухъ лѣтъ отъ роду, съ высохшей, чахлой физіономіей, на которую ниспадали пряди взъерошенныхъ и совершенно сѣдыхъ волосъ. Хилое туловище старика, нѣсколько искалеченное, такъ какъ лѣвое его плечо поднималось выше праваго, было одѣто въ военный мундиръ, котораго эполеты съ ихъ потемнѣвшими сосульками, такими же ветхими, какъ и самъ старецъ, торчали — одинъ на груди, другой за плечомъ. Красный шелковый шарфъ, такой же засаленный и потертый, какъ мундиръ, поддерживалъ у пояса короткій тесачекъ, который, казалось, перешелъ по наслѣдству отъ первыхъ витязей эпохи вицекоролевства. Панталоны неопредѣленнаго цвѣта и сапоги, заляпанные грязью, дополняли верхній, видимый для глаза костюмъ этого человѣка, въ которомъ жизнь обнаруживалась только немилосерднымъ постукиваньемъ головы объ стѣну, такъ какъ старичокъ боролся съ немилосердно одолѣвавшимъ его сномъ.

Въ противоположномъ углу, за плечами человѣка въ соломенной шляпѣ, словно большая, толстая змѣя съежилась на полу какая-то другая особа. По виду это былъ жирный, неуклюжій мулатъ, однако на немъ была священническая одежда. Прижавъ колѣни къ груди, онъ наслаждался глубокимъ и безмятежнымъ сномъ.

Въ комнатѣ царило гробовое молчаніе. Но вотъ одинъ изъ писцовъ поднимаетъ голову и погружаетъ перо въ чернилицу.

— Кончили? спрашиваетъ господинъ въ соломенной шляпѣ, обращаясь къ молодому человѣку.

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Ну-съ, читайте.

— Въ провинціи Тукуманѣ: Марко М. де-Авелльянеда, Хозе Торибіо дель-Корро, Пьедрабуэня (Бернаббе), Хозе Колломбресъ. Въ провинціи Сальтѣ: Торибіо Тединъ, Хуанъ-Франсиско Вальдецъ, Бернабе Лопецъ, Сола.

— Больше никого нѣтъ?

— Никого-съ, высокопровосходительный сеньоръ. Это имена дикихъ унитаріевъ, подписавшихъ декреты отъ 7 и 10 апрѣля въ провинціи Тукуманѣ, и декларацію отъ 13 числа того же мѣсяца въ провинціи Сальтѣ.

— Да, и этими актами они перестаютъ признавать меня губернаторомъ Буэносъ Айреса и лишаютъ полномочія для веденія внѣшнихъ дѣлъ! сказалъ съ какою-то неопредѣленною улыбкою этотъ человѣкъ, котораго другіе называли превосходительнымъ сеньоромъ, и который былъ никто другой, какъ генералъ Донъ-Хуанъ-Мануэль де-Розасъ, аргентинскій диктаторъ.

— Прочтите извлеченія изъ полученныхъ сегодня извѣстій, продолжалъ онъ.

— Изъ Ла-Ріохи сообщаютъ отъ 18 числа апрѣля мѣсяца, что измѣнники Брисуэла, называемый губернаторомъ, и Франсиско Эрсильбенгоа, называемый секретаремъ, въ соумышленничествѣ съ Хуанъ-Антоніо Кармоною и Лоренцо-Антоніо Бланко, называемыми президентомъ и секретаремъ палаты, готовятся утвердить такъ называемый законъ, въ силу котораго губорнаторъ Буэносъ Айресъ, уполномоченный по внѣшнимъ дѣламъ республики, свѣтлѣйшій Возстановитель законовъ, губернаторъ и генералъ-капитанъ провинціи Буэносъ-Айэреса, бригадиръ Донъ-Хуанъ-Мануэль де-Розасъ лишается всякаго офиціальнаго значенія; и все это происходитъ по наущенію коновода унитаріевъ, Марко Авелльннеды, называемаго начальникомъ сѣвернаго союза.

— Брисуэла! Эрсильбенгоа! Кармона! Бланко! повторялъ де-Розасъ, неподвижно глядя на сукно стола и желая какъ бы раскаленнымъ желѣзомъ начертать эти имена въ своей памяти,— ну-съ, продолжайте, сказалъ онъ, немного помолчавъ.

— Изъ Катамарки отъ 16 апрѣля извѣщаютъ, что дикій унитарій Антоніо Дульсе, называемый президентомъ палаты, и Хозе Кубасъ, называемый губернаторомъ, предполагаютъ обнародовать такъ называемый публичный актъ, въ которомъ будетъ названъ тираномъ свѣтлѣйшій Возстановитель-законовъ, губернаторъ и генералъ-капитанъ провинціи Буэносъ-Айреса, бригадиръ Донъ-Хуанъ-Мануэль де-Розасъ.

— Я имъ задамъ лакомствъ! {Намекъ на имя унитарія Антоніо Дульсе.} вскричалъ де-Розасъ, сжимая губы и яростно расширяя ноздри. Ну-съ, продолжалъ онъ, обращаясь къ другому писцу, положившему перо на чернильницу.— дайте мнѣ актъ изъ Жужуя отъ 13 апрѣля. Очень хорошо-съ. Теперь читайте копію именъ, подписавшихъ актъ.

И въ то время, какъ писецъ читалъ имена, де-Розасъ свѣрялъ ихъ съ бумагою, которую держалъ въ рукѣ.

— Хорошо-съ, сказалъ де-Розасъ, возвращая бумагу писцу,— какъ же вы помѣтите этотъ документъ?

— "Сообщенія изъ провинцій, захваченныхъ унитаріями", какъ ваше высокопревосходительство изволили приказывать.

— Я этого не приказывалъ; повторите-ка еще.

— Сообщенія изъ провинцій, захваченныхъ измѣнниками унитаріями, произнесъ молодой человѣкъ, поблѣднѣвъ до макушки.

— Нѣтъ, не такъ я говорилъ; повторите еще разъ.

— Сеньоръ...

— Что тутъ сеньоръ! Кричите громче, чтобы никогда не забывать, кричите вотъ такъ: "сообщенія изъ провинцій, захваченныхъ дикими унитаріями."

— "Сообщенія изъ провинцій, захваченныхъ дикими унитаріями", повторилъ молодой человѣкъ нервнымъ, металлическимъ голосомъ, который заставилъ спокойно дремавшаго старца въ мундирѣ открыть глаза.

— Я требую, чтобы ихъ впредь всегда такъ называли; и такъ приказалъ — дикіе, слышите ли, милостивый государь, дикіе!

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ, дикіе.

— А вы уже кончили? спросилъ де-Розасъ, обращаясь къ третьему писцу.

— Готово, высокопревосходительный сеньоръ.

— Читайте.

Писецъ прочиталъ слѣдующее:

"Да здравствуетъ аргентинская конфедерація!" "Смерть дикимъ унитаріямъ!"

"Буэносъ-Айресъ, четвертаго числа мѣсяца мая 1840 года, въ 31 годъ свободы, 25-й независимости и 11-й аргентинской конфедеренціи.

"Генералъ-адъютантъ его высопревосходительства начальнику второго отряда господину полковнику Донъ-Антоніо Рамирецу.

"По приказанію высокопревосходительниго губернатора провинціи, нашего свѣтлѣйшаго Возстановителя законовъ, бригадира Донъ-Хуана-Мануэля де-Розаса нижеподписавшійся симъ извѣщаетъ васъ, господинъ полковникъ, чтобы вы, согласно волѣ его высокопревосходительства, въ показаніяхъ численности войскъ, входящихъ въ составъ отряда, всегда проставляли двойное число, присовокупляя, что половина находится въ линейныхъ войскахъ, и что всѣ воины одушевлены святымъ федеральнымъ энтузіазмомъ.

"О таковомъ распоряженіи его высокопревосходительства покорнѣйше прошу принять къ свѣденію на будущее время.

"Да сохранитъ васъ Господь на многія лѣта."

— Это такъ, сказалъ де-Розасъ, взявъ бумагу изъ рукъ писца,— эй, вы! крикнулъ онъ потомъ, поворачиваясь въ ту сторону, гдѣ старичекъ въ мундирѣ моталъ головою. Тотъ быстро вскочилъ на ноги, словно до него дотронулся электрическій токъ. Тесачекъ старца болтался сзади; одинъ эполетъ висѣлъ на груди, другой за плечомъ, и въ такомъ безпорядочномъ видѣ заспанный генералъ подошелъ къ столу.

— Вы опочивали, жалкій старикашка, а?

— Извините, ваше высокопревосходительство....

— Въ сторону извиненія и подпишите-ка вотъ это.

Старецъ взялъ перо, поданное ему де-Розасомъ, и дрожащимъ почеркомъ написалъ внизу страницы:

"Мануэль Корваланъ".

— Вы могли бы и лучше выучиться писать, когда находились въ Мендоцѣ, сказалъ Розасъ, насмѣхаясь надъ почеркомъ Корвалана, который не отвѣчалъ ни пол-слова, и неподвижно стоялъ у стола, какъ окаменѣлый. Скажите-ка мнѣ, генералъ Корваланъ, продолжалъ Розасъ, все еще улыбаясь,— что вамъ отвѣчалъ Симонъ Перейра?

— Что солдатское сукно не можетъ быть теперь отпущено по прежней цѣнѣ, но что надобно набавить тридцать процентовъ.

— Вотъ оно какъ! сказалъ де-Розасъ, поворачиваясь въ креслѣ лицомъ къ Корвалану,— завтра въ двѣнадцать часовъ отправляйтесь на. нему, и при всѣхъ, кто тамъ у него будетъ, скажите ему отъ меня, повторивъ три раза, что я приказываю ему повиноваться. Поняли?

— Понялъ, высокопревосходитенный сеньоръ.

— Ну-съ, какъ вы ему скажете?

— Господинъ губернаторъ приказываетъ намъ это.

Господинъ губернаторъ приказываетъ вамъ это.

Господинъ губернаторъ приказываетъ вамъ это.

И въ заключеніе этой рѣчи, Корваланъ ударилъ ладонью своей руки по локтю другой съ самой невозмутимой почтительной важностью. Розасъ захохоталъ, писцы улыбнулись, но адъютантъ его высокопревосходительства сохранялъ неподвижную физіономію.

— Скажите-ка мнѣ, генералъ, въ которомъ часу къ намъ прибылъ докторъ, который теперь находится здѣсь?

— Въ двѣнадцать часовъ дня, высокопревосходительный сеньоръ.

— Просилъ чего нибудь?

— Одинъ разъ стаканъ воды и два раза просилъ огня.

— Ничего не говорилъ?

— Ровно ничего, сеньоръ.

— Хорошо. Отнесите ему вотъ эту бумагу, поданную имъ мнѣ вчера: пусть передѣлаетъ, какъ быть надлежитъ, и пусть впередъ не забываетъ распоряженій старшихъ.

— Прикажете отпустить его?

— Да, отпустите, онъ и такъ провелъ двѣнадцать часовъ безъ пищи и въ страхѣ. По дѣломъ: пусть свято уважаетъ то, что я приказываю.

Корваланъ вышелъ, чтобы исполнить полученныя приказанія относительно того человѣка, который, какъ мы видѣли, сидѣлъ, глубоко задумавшись, въ комнатѣ, расположенной на лѣвой сторонѣ коридора.

— Сдѣлано ли извлеченіе изъ свѣденій, доставленныхъ изъ Монтевидео? спросилъ Розасъ одного изъ писцовъ.

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— А донесенія сообщенныя полиціей?

— Записаны.

— Въ которомъ часу они должны были отчалить сегодня ночью?

— Въ десять часовъ.

— А теперь ужь четверть первого! сказалъ Розасъ, глядя на часы и вставая съ мѣста.— То-то, и думаю, струхнули, бѣдняжки! Вы, господа, можете идти. Однако, что это тутъ за чортъ! вскричалъ онъ, замѣтивъ человѣка, который спалъ, съежившись въ углу и завернувшись въ свой балахонъ,— эй, падре Вигуа, ваше преподобіе, очнитесь же, сказалъ онъ, сильно ударивъ по спинѣ человѣка, котораго онъ величалъ преподобіемъ, и который съ пронзительнымъ воемъ вскочилъ на ноги, запутавшись въ своемъ балахонѣ. Писцы вышли одинъ за другимъ, благодаря веселыми лицами господина губернатора за милостивое обращеніе.

Розасъ остался лицомъ къ лицу съ мулатомъ — малорослымъ, жирнымъ, широкоплечимъ человѣкомъ съ огромной головой, плоскимъ и узкимъ лбомъ, отвислыми щеками и плоскимъ носомъ. Вся фигура мулата казалась типомъ униженнаго, втоптаннаго въ грязь человѣческаго достоинства, и на безобразномъ лицѣ лежала неизгладимая печать тупоумія.

Этотъ жалкій человѣкъ, одѣтый клирикомъ, былъ одинъ изъ идіотовъ, потѣшавшихъ Розаса.

Бѣдный мулатъ, словно ошпаренный, глядѣлъ на своего господина, почесывая плечо, а Розасъ заливался самымъ задушевнымъ смѣхомъ, когда опять возвратился генералъ Корваланъ.

— Какъ вамъ это покажется, его преподобіе изволилъ спать въ то время, какъ я работалъ!..

— Очень непохвально, замѣтилъ адъютантъ съ своей вѣчно неподвижной физіономіей.

— И за то, что я его разбудилъ, онъ надулъ губы.

— Ударилъ меня, проговорилъ мулатъ хриплымъ, плаксивымъ голосомъ, раскрывая багровыя губы, между которыми обнаружилъ два ряда маленькихъ, острыхъ зубовъ.

— Это вздоръ, падре Вигуа; наѣшься — какъ рукой сниметъ. Ушелъ докторъ, Корваланъ?

— Ушелъ уже, сеньоръ.

— Ничего не сказалъ?

— Ничего.

— Какой караулъ въ домѣ?

— Восемь человѣкъ въ галлереѣ, три адъютанта въ конторѣ и пятьдесятъ человѣкъ на заднемъ дворѣ.

— Хорошо: отправляйтесь въ контору.

— Если придетъ начальникъ полиціи?..

— Скажите ему, что хотите.

— Если придетъ...

— Если придетъ самъ чортъ, скажите ему, что хотите, сердито перебилъ Розасъ.

— Слушаю-съ.

— Постойте.

— Что прикажите сеньоръ?

— Если придетъ Куитиньо, дайте мнѣ знать.

— Слушаю-съ.

— Ну, ступайте... Хотите откушать?

— Покорнѣйше благодарю, я уже поужиналъ.

— Тѣмъ лучше для васъ.

Корваланъ пошелъ, съ своими эполетами и тесачкомъ, присоединиться къ господамъ, которые сидѣли, лѣниво протянувшись въ креслахъ, въ извѣстной уже читателю комнатѣ, расположенной съ лѣвой стороны двора. Эту-то самую комнату главный адъютантъ его высокопревосходительства называлъ конторой, безъ сомнѣнія, потому, что вначалѣ управленія Розаса здѣсь помѣщалось земское коммисарстно (comisaria le campane), хотя въ настоящее время комната эта давала убѣжище только дремавшимъ и курившимъ адъютантамъ диктатора, который, извращая политическія и гражданскія основы общества, также насильственно распоряжался временемъ, дѣлая изъ ночи день для своихъ занятій, ѣды и развлеченій.

Когда Корваланъ скрылся, Розасъ вошелъ въ смежную комнату слабо освѣщенную нагорѣвшею сальною свѣчкой, и крикнулъ:

— Мануэла!

— Папа! откликнулся голосъ изъ внутренней комнаты, и секунду спустя, появилась та самая женщина, которая, какъ мы видѣли, спала, не раздѣваясь, на постели.

Это была молоденькая дамочка, лѣтъ двадцати двухъ или двадцати трехъ, стройная, нѣжненькая, съ лицомъ, которое могло бы назваться прелестнымъ, если бы выраженіе "миленькое" не шло къ нему ближе.

Цвѣтъ ея кожи былъ блѣдный и смуглый, принадлежащій обыкновенно лицамъ нервнаго темперамента, у которыхъ внутренняя жизнь значительно преобладаетъ надъ жизнью тѣла. Не слишкомъ широкій лобъ молодой женщины былъ, однако, очерченъ правильно и привлекательно, а темнокаштановые волосы, зачесанные за уши, открывали очертанія прелестной и умной головки. Глаза не могли быть названы большими, но въ нихъ замѣчалось много живости и задушевнаго смысла. Прямой, строго соразмѣрный носъ, свѣжій и хорошо поставленный ротъ, наконецъ, пикантное выраженіе оживленнаго личика — все это дѣлало изъ нея одну изъ тѣхъ женщинъ, близь которыхъ мужчины слушаются болѣе любви, чѣмъ благоразумія, и ощущаютъ болѣе земное удовольствіе, чѣмъ экзальтацію души. Обыкновенно замѣчено, что женщины нѣжненькія, блѣдненькія, съ мягкими, слегка обозначенными формами и нервнымъ темпераментомъ, обладаютъ какою-то особенною тайною инстинктивнаго сладострастія, которое легко воспламеняетъ кровь и воображеніе мужчинъ,— совершенно въ противоположность тому, часто отвлеченному впечатлѣнію, какое производятъ другія женщины, у которыхъ бѣлоснѣжный цвѣтъ лица съ румянцемъ, спокойные глаза и непорочная физіономія обличаютъ какую-то внутреннюю вялость, и за это-то качество профаны прозвали подобныхъ женщинъ холодными, а поэты ангелами.

Молодая женщина была одѣта въ платье вишневаго цвѣта, обрисовывавшее ея прекрасную стройную талію и открывавшее плечи — божественныя, обаятельно прелестныя плечи,— какими обладала развѣ одна Марія Стюартъ, достойно за нихъ воспѣтая вдохновенными бардами. Да, у Мануэлы были плечи, на которыя самый гордый унитарій не отказался бы ни на одну минуту склонить голову въ ту эпоху, когда онъ былъ осужденъ на такое безотрадное и тревожное существованіе.

И такъ, эта женщина появилась предъ Розасомъ; и эта женщина была его дочь, которую онъ привѣтствовалъ словами:

— Ты уже спала, кажется, а? Право, я выдамъ тебя замужъ за Вигуя, чтобы вы спали вмѣстѣ до самой смерти. Была Марія-Хозефа?

— Да, папаша, она просидѣла до половины одинадцатаго.

— Кто еще былъ съ нею?

— Донья Паскуала и Паскуалита.

— Съ кѣмъ онѣ ушли?

— Мансилья проводилъ ихъ.

— Больше никого не было?

— Былъ Николе.

— А, старый шутъ ухаживаетъ за тобой.

— За вами, папаша.

— Ну, а британецъ не являлся?

— Нѣтъ, сеньоръ. Сегодня онъ даетъ у себя вечеръ, чтобы слышать не знаю чью-то игру на фортепьяно.

— Кто жъ къ нему отправился?

— Кажется, все одни англичане.

— Хороши они должны быть теперь!

— Хотите кушать, папаша?

— Да, распорядись, чтобъ подавали на столъ.

Мануэла отправилась во внутреннія комнаты, тогда какъ Розасъ, усѣвшись на своей постели, собственноручно снялъ съ себя сапоги и поставилъ на полъ босыя, неодѣтыя въ чулки ноги; потомъ, согнувшись, досталъ изъ подъ кровати спальныя туфли, опять усѣлся и, погладивъ руками свои босыя ноги, надѣлъ туфли. Затѣмъ диктаторъ просунулъ подъ поясъ исподняго бѣлья свои руки и, приподнявъ чрезвычайно тонкую кольчугу, покрывавшую его тѣло до живота, поднесъ руку къ лѣвому боку, и въ продолженіи четырехъ или пяти минутъ занялся чесаніемъ этой части своего тѣла, ощущая при этомъ истинное наслажденіе, такъ какъ въ аргентинскомъ деспотѣ поразительно преобладали всѣ животные инстинкты. Молоденькая дочка Розаса не замедлила возвратиться къ отцу съ докладомъ, что уже подали кушать.

Дѣйствительно, обѣдъ былъ накрытъ въ сосѣдней комнатѣ и состоялъ изъ большого куска жареной говядины, зажареннаго гуся, чашки со сметаною и блюда сладкаго пирожнаго. Передъ однимъ изъ приборовъ стояли двѣ бутылки бордосскаго. Старая мулатка — вѣчная и единственная повариха Розаса — стояла уже въ комнатѣ, чтобы прислуживать за столомъ.

Розасъ позвалъ громкимъ крикомъ Вигуа, оставшагося дремать въ кабинетѣ, а самъ усѣлся съ дочкою за своимъ позднимъ обѣденнымъ столомъ.

— Хочешь жаркого? спросилъ онъ Мануэлу, отрѣзывая и кладя въ свою тарелку увѣсистый кусокъ говядины.

— Нѣтъ, папаша.

— Ну ѣшь, гуся.

И въ то время, какъ дѣвушка, отрѣзавъ косточку гуся, грызла ее больше отъ нечего дѣлать, чѣмъ для того, чтобъ наѣсться, ея папенька пожиралъ говядину, кусокъ за кускомъ, усердно запивая частыми глотками бордосскаго.

— Садитесь, ваше преподобіе, сказалъ диктаторъ, обращаясь къ Вигуа, облизывавшагося при видѣ сочныхъ явствъ и не желающаго дожидать вторичнаго приглашенія.

— Накорми его, Мануэла...

Та положила на тарелку жареное ребрышко и подала мулату, который при этомъ посмотрѣлъ на Мануэлу съ выраженіемъ дикаго озлобленія. Этотъ взглядъ былъ замѣченъ Розасомъ.

— Что съ вами, падре Вигуа. За что глядите на мою дочку такъ немилостиво?

— Она мнѣ дала кость, отвѣчалъ мулатъ, запихивая въ ротъ огромный кусокъ хлѣба.

— Какъ же ты смѣешь такъ невѣжливо обращаться съ тѣмъ, кто долженъ благословлять тебя, когда будешь вѣнчаться съ высоковельможнымъ сеньоромъ Гомецомъ-де-Кастро, португальскимъ дворяниномъ, подарившимъ вчера два реала его преподобію? Не хорошо, Мануэла, не хорошо. Встань и поцѣлуй его преподобію ручку, чтобы укротить сто праведный гнѣвъ.

— Хорошо, завтра я поцѣлую ручку его преподобію, сказала съ улыбкой Мануэла.

— Нѣтъ, сейчасъ же.

— Что это вамъ вздумалось, папа! отозвалась дѣвушка полусерьезно, полушутливо, какъ бы сомнѣваясь въ настоящемъ намѣреніи отца.

— Мануэла, поцѣлуй ручку его преподобію.

— Этого не будетъ.

— Нѣтъ, будетъ.

— Папа!

— Падре Вигуа, приподнимитесь, ваше преподобіе, и поцѣлуйте ее въ губки. Мулатъ всталъ, отрывая зубами часть мяса отъ кости, которую онъ держалъ въ своихъ рукахъ,— и Мануала вперила въ него глаза, сверкавшіе гордостью, негодованіемъ, яростью,— глаза, которые приковали бы къ мѣсту эту машину тупоумія и нравственной деградаціи, если бы Вигуа не поощряло присутствіе Розаса. Мулатъ подошелъ къ дѣвушкѣ, а она, переходя отъ первого энергическаго протеста гордости къ безпомощной слабости, закрыла лицо руками, чтобы защитить его отъ позора, на который осуждалъ ее отецъ. Однако, эта недостаточная, слабая защита лица не простиралась до головы, и мулатъ, которому больше хотѣлось ѣсть, чѣмъ цѣловаться, ограничился тѣмъ, что приложилъ свои губы, покрытыя говяжьимъ жиромъ, къ мягкимъ, блестящимъ волосамъ молоденькой дѣвушки.

— Какой вы олухъ, ваше преподобіе! вскричалъ Розасъ, надрываясь со смѣху,— развѣ такъ цѣлуютъ женщинъ?.. А ты! Поди, какая скромница! Не бось, коли бы поцѣловалъ красивый юноша, тебѣ бы это не было противно.

И онъ вылилъ себѣ въ глотку стаканъ вина, тогда какъ его дочь, покраснѣвъ до ушей, старалась стереть рѣсницами слезы, вызванныя негодованіемъ на ея свѣтлые, живые глазки.

Между тѣмъ Розасъ ѣлъ съ тѣмъ апетитомъ, который обличалъ необыкновенно сильно развитые желудочные мускулы и вообще желѣзный организмъ, привыкшій къ постоянной дѣятельности.

Послѣ жареной говядины, дошла очередь до гуся, сметаны, пирожнаго, и все было чисто прибрано диктаторомъ.

И продолжая обмѣниваться словами съ Вигуа, отрѣзывая ему отъ времени до времени куски жаркого, Розасъ обратился, наконецъ, къ своей дочери, которая хотя молчала, но было ясно видно по быстро измѣнявшимся чертамъ ея лица, что она вела сама съ собою оживленную внутреннюю бесѣду.

— Тебѣ не понравился поцѣлуй, а?

— Есть чѣму нравиться, правду сказать! Вамъ кажется весело унижать меня передъ самой грязной сволочью. Что изъ того, что онъ дуракъ? Эусебіо такой же дуракъ, однако, по его милости я сдѣлалась для всѣхъ посмѣшищемъ, когда онъ обнялъ меня на улицѣ, какъ это вы хорошо знаете. И никто не смѣлъ остановить его, потому что онъ былъ любимый дуракъ господина губернатора, прибавила Мануэла съ такимъ раздраженіемъ въ наружности и голосѣ, которое ясно показывало, какихъ усилій надъ собою ей стоило перенести безропотно это оскорбленіе.

— Да, но я велѣлъ отпустить ему двадцать пять ударовъ, и продержу его въ Сантосъ-Лугаресъ до будущей недѣли.

— Что въ этомъ толку! Развѣ наказаніе заставитъ забыть, въ какомъ смѣшномъ видѣ выставилъ меня этотъ дуракъ? Развѣ ваши двадцать пять ударовъ прекратятъ пересуды и обидныя шутки, которыхъ я сдѣлалась предметомъ? Я хорошо понимаю, что васъ забавляютъ эти дураки: они, можно сказать, составляютъ для васъ единственное развлеченіе. Но свобода, которую вы предоставляете имъ относительно меня, въ вашемъ присутствіи, внушаетъ имъ мысль, будто они и вездѣ могутъ позволить себѣ дѣлать со мною все, что имъ вздумается. Ужь пусть бы еще говорили мнѣ, что хотятъ, но какое наслажденіе вы находите въ томъ, что они прикасаются ко мнѣ и раздражаютъ меня?...

— Это твои собаки,— они къ тебѣ ласкаются.

— Мои собаки! вскричала Мануэла, въ которой волненіе позростало по мѣрѣ того, какъ слова вырывались свободнѣе сквозь ярко покраснѣвшія губы,— собаки мнѣ повиновались бы; да и для васъ собака была бы полезнѣе этого идіота, потому что песъ, по крайней мѣрѣ, былъ бы къ вамъ привязанъ и защищалъ бы васъ, если бы настала та ужасная минута, которую всѣ предрѣкаютъ мнѣ въ двусмысленныхъ, но для меня понятныхъ намекахъ.

Мануэла замолчала, и мрачная туча спустилась на лицо Розаса при послѣднихъ словахъ его дочери.

— Кто же тебѣ говоритъ это? спокойно спросилъ онъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.

— Всѣ, сеньоръ, отозвалась Мануэла, въ которой уже миновало прежнее раздраженіе,— всѣ, входящіе въ этотъ домъ, какъ будто нарочно условились между собою пугать меня опасностями, окружающими висъ.

— Опасностями какого рода?

— О, никто не говоритъ, никто не осмѣливается заикнуться объ опасностяхъ воины или о неудачахъ въ политическихъ дѣлахъ, но всѣ называютъ унитаріевъ людьми, способными каждую минуту покуситься на нашу жизнь... всѣ ревностно внушаютъ мнѣ, чтобы я берегла васъ, чтобы не оставляла одного, запирала бы всѣ двери, и кончаютъ предложеніемъ своихъ услугъ, однако, никто, быть можетъ, не предлагаетъ мнѣ ихъ искренно, и все это представляется мнѣ скорѣе хвастовствомъ, чѣмъ добрымъ желаніемъ.

— Почему же ты такъ думаешь?

— Почему?! Или вы полагаете, что Гарригосъ, что Торресъ, что Арана, что Гарсіа, что всѣ эти люди, которыхъ желаніе пріобрѣсть вашу благосклонность приводитъ въ этотъ домъ, способны рисковать своей жизнію для кого бы то ни было на свѣтѣ?! Если они боятся несчастнаго исхода, то боятся не за васъ, а за самихъ себя только.

— Можетъ быть, ты и не ошибаешься, сказалъ Розасъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ, поворачивая рукой тарелку, стоявшую предъ нимъ на столѣ,— но если унитаріи не убьютъ меня въ этомъ году, то я ручаюсь, что не убьютъ и въ слѣдующихъ годахъ. Однако ты повернула разговоръ совсѣмъ въ другую сторону. Ты разсердилась за то, что его преподобіе хотѣлъ тебя поцѣловать; и желаю, чтобы ты съ нимъ помирилась. Падре Бигуа, продолжалъ онъ, обращаясь къ мулату, облизывавшему языкомъ сладкое дно блюда, въ которомъ прежде было пирожное,— обнимите, падре, мою дочку, и поцѣлуйте ее два раза, а то ужь больно дѣвка-то осерчала.

— Нѣтъ, папа, вскричала Мануэла голосомъ, полнымъ ужаса и нерѣшительности. Трудно было бы опредѣлить этотъ крикъ, потому что онъ служилъ выраженіемъ множества ощущеній, волновавшихъ душу этой женщины, молодой дѣвушки, знатной барышни при видѣ отвратительнаго существа, котораго чудовищный ротъ отецъ хотѣлъ соединить съ нѣжными губками своей дочери, и только лишь для того, чтобы не видѣть никакихъ препятствій своей прихоти, какъ бы она пошла ни была.

— Облобызайте ее, падре.

— Позволь поцѣловать тебя, сказалъ мулатъ, направляясь къ Мануэлѣ.

— Нѣтъ, кричитъ Мануэла, убѣгая.

— Дай я поцѣлую! повторяетъ мулатъ.

— Лови — держи ее, падре, горланитъ Розасъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! возражаетъ Мануэла голосомъ, дрожавшимъ отъ негодованія.

И въ то время, какъ дочь убѣгала, отецъ хохоталъ, какъ съумасшедшій, а мулатъ прослѣдовалъ свою блѣдную, растрепанную жертву, которая постоянно выскользала у него изъ рукъ и могла защищаться только бѣгствомъ. Вдругъ громкій стукъ многихъ конскихъ подковъ о мостовую улицы сразу прекратилъ всю эту домашнюю суматоху.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Капитанъ Куитиньо.

Лошади остановились у воротъ дома Розаса, и послѣ минутнаго молчанія Розасъ подалъ головою знакъ своей дочери, которая сейчасъ же поняла, что отецъ приказывалъ ей узнать, кто пріѣхалъ. Она вышла чрезъ рабочій кабинетъ, приглаживая руками волосы у висковъ, какъ будто желала этимъ прогнать изъ своей головы все, что недавно происходило, чтобы, по своему обыкновенію, усердно оберегать интересы и особу своего отца.

— Кто тамъ, Корволанъ? спросила она старшаго адъютанта, встрѣтившись съ нимъ въ мрачномъ коридорѣ, выходившемъ по дворъ.

— Капитанъ Куитиньо, сеньорита.

Мануэла возвратилась въ сопровожденіи Корволана въ ту комнату, гдѣ находился ея отецъ.

— Капитанъ Куитиньо, доложилъ Корволанъ. какъ только переступилъ за порогъ столовой.

— Съ кѣмъ онъ пріѣхалъ?

— Съ конвоемъ.

— Не объ этомъ я васъ спрашиваю. Или вы думаете, что я оглохъ и не слышалъ конскаго топота?

— Онъ одинъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Впустить.

Розасъ по прежнему сидѣлъ на главномъ мѣстѣ за столомъ. Мануэла помѣстилась по правую его руку, повернувшись спиною къ той двери, въ которую вышелъ Корволонъ; Вигуа усѣлся противъ Розаса, на противоположномъ концѣ стола, а повариха, поставивъ на столъ еще бутылку вина, по знаку Розаса ретировалась во внутреннія комнаты.

Вскорѣ по непокрытому полу кабинета и спальня Розаса застучали шпоры Куитиньо, и затѣмъ въ дверяхъ столовой появился этотъ знаменитый витязь федераціи, держа въ рукахъ широкополую плебейскую шляпу съ чудовищно-широкой красной лентой, оффиціальнымъ знакомъ траура, который наложилъ губернаторъ по своей усопшей супругѣ. Капитанъ былъ закутанъ въ плащъ изъ синяго сукна, открывавшій прочій костюмъ только отъ колѣна до ноги. Растрепанные волосы капитана ниспадали на его потное лицо, и дѣлали еще зловѣщѣе эту одутлую, мясистую образину, поражавшую всѣми тѣми чертами, которыми перстъ Божій неизгладимо отмѣчаетъ преступныя наклонности человѣка.

— Войдите, мой другъ, сказалъ Розасъ, окинувъ его быстрымъ, какъ молнія, взглядомъ.

— Добрый вечеръ. Съ позволенія вашего высокопревосходительства.

— Прошу пожаловать. Мануэла, подай капитану стулъ. Вы идите себѣ, Корволанъ. Мануэла придвинула стулъ къ углу стола, и Куитиньо помѣстился между Розасомъ и его дочерью.

— Ну, чѣмъ же васъ потчевать?

— Всепокорнѣйше благодарю, ваше высокопревосходительство.

— Мануэла, налей капитану винца.

Въ то время, когда Мануэла протянула руку, чтобы достать бутылку, Куитиньо высунулъ наружу свою руку, закинулъ полу плаща на плечо и, взявъ стаканъ, поднесъ его къ Мануэлѣ, чтобы та валила вина, но когда она взглянула въ стаканъ, рука ея отъ нервнаго волненія задрожала такъ сильно, что бутылка стучала о стаканъ, въ который попала только часть вина, а другая часть была пролита на столъ: рука Куитиньо по всей длинѣ была выпачкана кровью. Розасъ сейчасъ же это замѣтилъ, и адская радость съ неуловимой быстротой молніи сверкнула на этомъ лицѣ, съ котораго обыкновенно никогда не сходилъ вѣчный, непроницаемый мракъ совѣсти. Мануэла была блѣдна, какъ трупъ, и машинально отодвинула свой стулъ отъ Куитиньо, когда онъ выплеснулъ вино.

— За здоровье вашего высокопревосходительства и доньи Мануэлиты! сказалъ Куитиньо съ глубокимъ поклономъ, поднося вино къ губамъ.

— Что подѣлываете хорошенькаго? спросилъ Розасъ съ ловко разсчитаннымъ спокойствіемъ, неподвижно устремивъ глаза на скатерть.

— Вы, генералъ, изволили приказывать мнѣ явиться къ намъ послѣ исполненія возложеннаго на меня порученія...

— Какого такого порученія?...

— Да вѣдь вы, генералъ, приказали мнѣ...

— Ахъ, да, да, это насчетъ экспедиціи въ Низовье? Дѣйствительно, Мерло сообщалъ что-то Викторинѣ о лицахъ, хотѣвшихъ бѣжать въ отрядъ дикаго унитарія Лаваллье, и теперь мнѣ помнится, что я просилъ васъ глядѣть въ оба, потому что этотъ Викторина, хотя, безъ всякаго сомнѣнія добрый федералъ, но — что правду таить?— немного туповатъ и очень много лѣнивъ,

— Да-съ.

— И вы были въ низовьѣ!

— Я былъ по ту сторону Устья, заранѣе условившись съ Мерло, что намъ нужно было дѣлать.

— И вы ихъ нашли?

— Да, они были съ Мерло, и по условному сигналу, который онъ мнѣ подалъ, я напалъ.

— И привели ихъ съ собою?

— Зачѣмъ мнѣ и\ъ приводить?! Развѣ ваше высокопревосходительство забыли, что приказывали мнѣ?

— Ахъ, да, вы правы! Эти дикіе просто сбили меня съ голку!

— Да-съ.

— Я просто выбился изъ силъ; не знаю уже, что мнѣ съ ними и дѣлать. До сихъ поръ я только подвергалъ ихъ аресту, и обращался съ ними, какъ отецъ съ своими блудными дѣтьми. Но изъ ничто не останавливаетъ. И я сказалъ вамъ, что добрые федералы должны подумать о своей безопасности, потому что вамъ придется очень плохо, когда Лаваллье одержитъ верхъ.

— Силенки не хватитъ.

— Я хоть сейчасъ готовъ отказаться отъ власти, которую сохраняю въ своихъ рукахъ только потому, что вамъ этого угодно.

— Ваше высокопревосходительсто — отецъ федераціи.

— И вы, какъ я уже сказалъ, должны изо всѣхъ человѣческихъ силъ помогать мнѣ. Дѣлайте, что сами знаете, съ этими дикими, которыхъ не устрашаетъ и тюрьма. Они разстрѣляютъ всѣхъ васъ, когда ниспровергнутъ правительство.

— Коротки руки у нихъ, сеньоръ!

— И я сказалъ вамъ, чтобы вы тоже самое передали всѣмъ вашимъ друзьямъ.

— При всякой встрѣчѣ мы повторяемъ это между собою.

— Сколько же было этихъ молодцевъ?

— Пять человѣкъ.

— И послѣ атаки вы позволили имъ отчаливать, если имъ этого хочется?

— Ихъ уже отвезли въ полицію, такъ какъ Мерло сказалъ мнѣ, что на это было сдѣлано распоряженіе господина начальника полиціи.

— Они сами виноваты; мнѣ это очень прискорбно, но вы, господа, поступаете основательно: вѣдь вы только защищаетесь, потому что если они пересилятъ, то разстрѣляютъ всѣхъ васъ поголовно.

— Эти-то насъ уже не укусятъ, ваше высопревосходительство, замѣтилъ Куитиньо, и на его отвратительной физіономіи промелькнула звѣрская радость.

— Чтожь, вы ихъ порядкомъ проучили?

— Чтобы больше не бѣгали, сдѣлалъ ихъ трупами.

— Были ли при нихъ бумаги? спросилъ Розасъ, не будучи въ состояніи болѣе сохранять маску притворства на своемъ лицѣ, просіявшемъ теперь радостью удовлетворённаго мщенія, когда онъ вывѣдалъ хитростью ужасную истину, которую считалъ для себя неприличнымъ выспросить прямо, безъ обиняковъ.

— Ни у одного изъ четырехъ не было никакихъ бумагъ, отвѣчалъ Куптиньо.

— Изъ четырехъ? Да вѣдь вы сказали мнѣ, что ихъ было пятеро...

— Да, сеньоръ, но такъ какъ одинъ изъ нихъ убѣжалъ...

— Убѣжалъ! вскричалъ Розасъ, и грудь его высоко всколыхнулась, голова вздернулась кверху, а въ глазахъ сверкнулъ тотъ магическій лучъ непреклонной воли, передъ которымъ, словно подъ вліяніемъ какой-то божественной или адской силы, бандитъ совершенно растерялся и остолбенѣлъ.

— Такъ точно, высокопрепосходительный сеньоръ,— убѣжалъ, произнесъ Куитиньо, я голову, потому что глаза его не могли болѣе ни одной секунды выдержать взглядъ Родаса.

— Кто же именно убѣжалъ?

— Не знаю-съ.

— Кто же знаетъ?

— Мерло долженъ знать, сеньоръ.

— А гдѣ Мерло?

— Я не видѣлъ его съ тѣхъ поръ, какъ онъ подалъ сигналъ.

— Да какими же судьбами могъ убѣжать унитарій?

— Не знаю-съ... осмѣлюсь доложить нашему высокопревосходительству... Когда мы ихъ атаковали, одинъ побѣжалъ по направленію къ оврагу... нѣсколько солдатъ спѣшились, чтобы задержать его, но они говорятъ, что у него была шпага, и онъ убилъ ею трехъ нашихъ... а послѣ, говорятъ они, къ нему подоспѣла помощь... и это случилось недалеко отъ дома англійскаго консула.

— Возлѣ консула?

— Да, тамъ, въ концѣ города.

— Ну, хорошо, а послѣ?

— Послѣ прибѣжалъ къ намъ съ извѣстіемъ солдатъ, и я послалъ вездѣ преслѣдовать унитарія, но никто не замѣтилъ, въ какую сторону онъ скрылся.

— А почему не замѣтили? сказалъ Розасъ громовымъ голосимъ и устремилъ яростно сверкавшіе глаза на Куитиньо, въ лицѣ котораго ясно отражался ужасъ дикаго звѣря, въ присутствіи его укротителя.

— Я рѣзалъ другихъ, отвѣчалъ онъ, не поднимая глазъ.

Впродолженіе всего этого разговора, Вигуа мало-по малу отодвигался отъ стола, и, не успѣвъ еще разслышать послѣднія слова капитана, сдѣлалъ со стуломъ такой усердный скачекъ назадъ, что стулъ и голова съ силою ударились о стѣну. Мануэла, блѣдная, дрожа всѣмъ тѣломъ, не двигалась съ своего мѣста и не поднимала глазъ, чтобы не увидѣть руку Куитиньо или не встрѣтиться съ яростнымъ взглядомъ своего отца.

Ударъ стула Вигуа о стѣну заставилъ Розаса повернуть голову въ ту сторону, но этого мгновенія было для него достаточно, чтобы дать новое направленіе своимъ мыслямъ и сообщить другой характеръ своему эластическому внутреннему настроенію, которое онъ, смотря по обстоятельствамъ, могъ совершенно измѣнить, по содержанію и внѣшней формѣ, втеченіе одной секунды.

— Я спрашивалъ васъ обо всемъ этомъ потому, сказалъ онъ, возвращаясь къ своему прежнему спокойствію, — что при этомъ унитаріѣ долажны были находиться донесенія къ Лаваллье, а не потому, чтобы мнѣ было очень досадно, что вы не убили этого негодяя!

— Ну, если бы я его изловилъ!

— Да, какъ же, такъ вотъ и изловите! Нужно быть немножко поворотливѣе, чтобы ловить унитаріевъ. Почему вы не нашли того, кто убѣжалъ?...

— Я буду искать его вездѣ, хоть бы онъ скрылся въ адъ, съ позволенія вашего высокопревосходительства и доньи Мануэлы!

— Какъ же, найдете,— подставляйте мѣшокъ!

— Можетъ быть, мнѣ и удастся найти его.

— Да, я непремѣнно хочу, чтобы его отыскали, потому что бывшія при исмъ сообщенія должны быть очень важны.

— Не безпокойтесь, ваше высокопревосходительство, я найду его, и тогда посмотримъ, какъ-то онъ вывернется изъ моихъ рукъ.

— Мануэла, позови Корвалана.

— Мерло долженъ знать, какъ его зовутъ, сказалъ Куитиньо,— если вашему высокопревосходительству угодно...

— Да, вы переговорите съ Мерло... Не нужно ли вамъ чего нибудь?

— Теперь пока благодарю покорно, сеньоръ. Я служу вашему высокопревосходительству всею моею жизнію и за васъ готовъ, во всякое время и вездѣ, позволить покрошить себя въ куски. Вы и такъ много намъ благодѣтельствуете, защищая насъ отъ унитаріевъ.

— Возьмите это, Куитиньо, для вашего семейства.

Розасъ вынулъ изъ боковаго кармана своего камзола пачку банковыхъ билетовъ, которую Куитиньо принялъ, уже стоя на ногахъ.

— Беру, потому что вашему высокопревосходительству благоугодно мнѣ ихъ давать

— Служите вѣрно федераціи, мой другъ.

— Я служу вашему высокопревосходительству, потому что ваше высокопревосходительство — федерація, и ревностно служу также доньѣ Мануэлитѣ.

— Идите же съ Богомъ.

Розасъ протянулъ Куитиньо руку.

— Моя выпачкана, сказалъ бандитъ, медля подать Розасу свою окровавленную руку.

— Тѣмъ болѣе для васъ чести, другъ мой: это кровь унитаріевъ. И, какъ бы находя особенное наслажденіе въ прикосновеніи къ этой крови, Розасъ пожиналъ въ своей рукѣ и продолженіи нѣсколькихъ секундъ руку своего федеральнаго Куитиньо.

— Буду служить вашему высокопревосходительству до послѣдняго издыханія.

— Ступайте съ Богомъ, Куитиньо.

И въ то время, какъ злодѣй, со взглядомъ, ясно выражавшимъ глубокое пониманіе своего дѣла, выходилъ изъ комнаты, Розасъ измѣрялъ глазами эту человѣческую гилльотину, которая двигалась по мановенію его ужасной воли, и которой остріе, всегда поднятое надъ головою честнаго и умнаго, старца и младенца, воина и женщины, падало, однако, у ногъ повелителя дѣйствіемъ его электрическаго, чарующаго взгляда. Эта мрачная, позорная толпа, поднятая Розасомъ изъ общественной грязи, чтобы ея ядовитымъ дыханіемъ задушить свободу и справедливость, рано пріобрѣла привычку слѣпаго, безотвѣтнаго повиновенія, которое безсмысленная человѣческая матерія всегда оказываетъ силѣ и умственному превосходству, когда они дѣйствуютъ на эту толпу съ одной стороны — страхомъ, съ другой — лестью. И эта адская наука, преподаваемая, въ своихъ основныхъ началахъ, самою природою, впослѣдствіи совершенствуется наклонностями человѣка, расчетомъ, внимательнымъ изученіемъ людей. Это была единственная исключительная наука Розаса, всегда основывавшаго свою власть на эксплоатаціи нечистыхъ человѣческихъ страстей, и однихъ людей натравливавшаго на другихъ, причемъ онъ только подстрекалъ инстинкты и льстила грязнымъ и честолюбивымъ стремленіямъ этого народа, темнаго въ умственномъ отношеніи, мстительнаго, но своей природѣ и пылкаго, вслѣдствіе вліянія климата.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Викторика.

— Спокойной ночи, донья Мануэлита! сказалъ Куитиньо дочери Розаса, встрѣтившись съ нею, когда она вмѣстѣ съ Корваланомъ входила въ кабинетъ своего отца.

— Прощайте! проговорила дѣвушка, прижимаясь къ Корвалану, какъ будто боясь прикоснуться къ этому демону крови, проходившему мимо ея.

— Корваланъ, сказалъ Розасъ, когда адъютантъ его вошелъ съ Мануэлой,— кликните-ка мнѣ Викторику.

— Онъ только что пришелъ и находится въ конторѣ. Спрашивалъ меня, не можетъ ли говорить съ вашимъ высокопревосходительствомъ.

— Пусть войдетъ, а вы садитесь на коня, скачите къ англійскому резиденту и скажите ему, что я сейчасъ же желаю видѣть его у себя.

— А если онъ спитъ?

— Разбудить.

Корваланъ вышелъ исполнить возложенныя на него порученія, волоча за собою тесачокъ на шелковомъ пунсовомъ поясѣ.

— А вы, падре, зачѣмъ такъ испугались Кунтикьо? Покорно прошу поближе къ столу, и не прячьтесь въ углу, какъ паукъ. Чего вы переполошились?

— Рука, произнесъ Вигуа, придвигаясь со стуломъ къ столу, и видимо радуясь, что наконецъ скрылся этотъ человѣкъ, внушавшій ему такой сильный ужасъ.

— Ты тоже не хорошо себя вела, Мануэла, сказала. Розасъ дочери.

— Какимъ образомъ, папаша?

— Ты показывала отвращеніе къ Куитиньо.

— Да вѣдь вы сами видѣли почему!..

— Да, я все видѣлъ.

— Кака, же мнѣ было не...

— Да также, никакъ же! Ты не должна обнаруживать своихъ ощущеній. Послушай-ка меня: людей, подобныхъ той личности, которая только что вышла отсюда, надобно или разить изо всей силы или совсѣмъ не трогать: сильный ударъ ихъ ошеломляетъ, булавочный уколъ дѣлаетъ злыми и свирѣпыми, какъ ядовитыя гадины.

— Я испугалась, сеньора..

— Испугалась!... Этого человѣка я убилъ бы однимъ моимъ взглядомъ.

— Мнѣ страшно стало того, что онъ прежде сдѣлалъ.

— То, что онъ сдѣлалъ, было необходимо для моей и твоей собственной безопасности; и, пожалуйста, прошу тебя иначе и не объяснять себѣ того, что ты увидишь или услышишь возлѣ, меня. Я позволяю имъ понимать часть моей мысли,— ту самую, которую единственно хочу имъ открыть. Онѣ приводятъ ее въ исполненіе, и ты должна показывать при нихъ, что ты совершенно довольна, и обращаться съ ними привѣтливо,— во-первыхъ, потому, что это для тебя необходимо, во-вторыхъ, потому, что я этого отъ тебя требую.— Войдите, Викторика, продолжалъ Розасъ, поворачивая голову къ двери, при шумѣ шаговъ входившаго человѣка.

Викторика былъ мужчина лѣтъ пятидесяти съ хвостикомъ, средняго роста, правильнаго сложенія. Цвѣтъ его лица былъ нѣсколько мѣдно-красный, въ черныхъ волосахъ уже замѣтно начала проглядывать просѣдь; лобъ его былъ широкъ, но расплывался жирнымъ слоемъ мяса возлѣ густыхъ бровей. Въ мрачныхъ, маленькихъ глазахъ замѣчался коварный, холодный взглядъ; двѣ глубокія борозды проходили отъ ноздрей до верхней губы, и все это лицо, отмѣченное жесткимъ, отталкивающимъ выраженіемъ, казалось, было болѣе измято разгуломъ буйныхъ страстей, чѣмъ временемъ.

Говорятъ, что на этомъ лицѣ рѣдко показывалась улыбка. Начальникъ полиціи Розаса былъ одѣтъ въ черные панталоны, коричневый жилетъ и камзолъ изъ синяго сукна, обшитый черными шелковыми снурками. Въ одной петлѣ камзола красовался федеральный девизъ, шириною въ двѣнадцать дюймовъ. Въ правой рукѣ этотъ господинъ держалъ хлыстъ съ серебряной ручкой, а въ лѣвой — широкополую шляпу съ траурнымъ пунсовымъ знакомъ по усопшей супругѣ Возстановителя законовъ.

Отвѣсивъ глубокій поклонъ, но безъ всякой аффектаціи, Викторика усѣлся по приглашенію Розаса на тотъ самый стулъ, на которомъ прежде сидѣлъ Куитиньо.

— Вы не изъ полиціи ли? спросилъ Розасъ.

— Нѣсколько минутъ тому назадъ я былъ тамъ..

— Ну, что новаго?

— Туда привезли трупы унитаріевъ, хотѣвшихъ бѣжать въ эту ночь,— то есть, три мертвыхъ тѣла и одного человѣка, находившагося при послѣднемъ дыханіи.

— Такъ этотъ только сильно раненъ?

— Теперь онъ уже мертвъ. Мнѣ показалось, что и его по справедливости должна была постичь участь товарищей.

— Кто онъ такой?

— Линчъ.

— Извѣстны ли вамъ имена другихъ?

— Да, сеньоръ. Кромѣ Линча, по наведеннымъ справкамъ, оказались Олиденъ, Хуанъ Руглосъ и молодой Майссонъ.

— А бумаги при нихъ?

— Никакихъ не найдено.

— Заставили ли вы Мерло подписать доносъ?

— Да, сеньоръ, всѣ доносы подписываются, какъ ваше высокопревосходительство изволили приказывать.

— Съ вами этотъ документъ?

— Вотъ онъ, отвѣчалъ начальникъ полиціи, вынимая изъ наружнаго кармана своего камзола кожаный портфель со многими бумагами, изъ которыхъ одну онъ вынулъ и развернулъ на столѣ.

— Прочтите, сказалъ Розасъ.

Викторика прочиталъ слѣдующее:

"Я Хуанъ Мерло, родомъ изъ Буэносъ-Айреса, по занятію рѣзникъ, членъ народнаго общества, записанный въ число поставщиковъ съѣстныхъ припасовъ, вслѣдствіе временнаго разрѣшенія его высокопревосходительства свѣтлѣйшаго Возстановителя законовъ, явился къ начальнику полиціи 1 числа сего мая и показалъ нижеслѣдующее: узнавъ отъ служанки дикаго унитарія Олидена, находившейся въ тайной связи съ своимъ господиномъ, что онъ приготовлялся бѣжать въ Монтевидео, я на слѣдующій день представился лично къ дикому унитарію Олидену, котораго зналъ уже давно, и просилъ дать мнѣ въ займы пятьсотъ піастровъ, сказавъ, что я хочу бѣжать въ Монтевидео, но нахожусь въ невозможности заплатить эту сумму за провозъ въ лодкѣ одному моему знакомому, который предлагалъ свои услуги эмигрантамъ. Послѣ нѣсколькихъ распросовъ, Олиденъ убѣдился въ дѣйствительномъ моемъ намѣреніи бѣжать, и открылся мнѣ что онъ самъ, Олиденъ, и его четыре пріятеля, также задумали эмигрировать, но не знали ни одного изъ хозяевъ лодокъ, перевозившихъ эмигрантовъ. Тогда я, податель настоящаго объявленія, вызвался похлопотать о бѣгствѣ ихъ всѣхъ за условную плату восьми тысячъ піастровъ, на что дикій унигарій Олидонъ немедленно и согласился Объявитель сего сначала подавалъ видъ, будто усердно хлопочетъ о дѣлѣ, и, наконецъ, назначилъ имъ для бѣгства день — 1-е число сего мая въ десять часовъ, а самъ я, объявитель сего, долженъ явиться въ тотъ же день около шестаго часа вечера къ Олидену, чтобы узнать отъ него, въ какомъ домѣ или мѣстѣ соберутся всѣ они въ назначенный для бѣгства часъ.

"Все сіе, по долгу защищать святое дѣло федераціи, довожу до свѣденія полиціи, дабы она сообщила сказанное здѣсь его высокопревосходительству, причемъ присовокупляю, что дѣло это было обсуждено и взвѣшено мною вмѣстѣ съ Донъ-Хуансито Розасомъ, сыномъ его высокопревосходительства, и что Донъ-Хуанситъ соблаговолилъ подать мнѣ свои совѣты.

"Въ удостовѣреніе чего и подписуюсь. Буэносъ-Айресъ, мая 3-го 1840 года.

"Хуанъ Мерло".

— На основаніи этого объявленія, ваше высокопревосходительство сегодня ночью изволили отдать чрезъ меня приказанія Мерло, чтобы онъ, относительно дѣйствій, условился съ капитаномъ Куитиньо.

— Когда вы говорили съ Мерло?

— Сегодня, часовъ въ восемь утра.

— Не называлъ ли онъ по имени кого нибудь изъ товарищей Олидена?

— До сегодняшняго утра онъ не зналъ ни одного изъ именъ товарищей.

— Не было ли чего особеннаго въ происшествіи этой ночи?

— Одному изъ унитаріевъ удалось скрыться, какъ мнѣ сообщили конвоировавшіе повозку съ тѣлами.

— Да, сеньоръ, одинъ изъ нихъ скрылся, и надобно найти его.

— Надѣюсь, что найдемъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Да, сеньоръ, непремѣнно надо розыскать, потому что когда рука правительства коснулась унитарія, необходимо, чтобы онъ не имѣлъ права сказать насмѣшливо, будто рука эта не умѣетъ придержать, какъ слѣдуетъ. Въ подобныхъ случаяхъ важно не число людей; одинъ человѣкъ, насмѣхающійся надъ моимъ правительствомъ, также для него вреденъ, какъ двѣсти, какъ тысяча такихъ людей.

— Ваше высокопревосходительство совершенно правы.

— Знаю, что правъ. Но этого мало: по дошедшимъ до меня свѣденіямъ оказывается, что скрывшійся унитарій сражался, и что къ нему кто-то подоспѣлъ на выручку. Ни того, ни другого не должно быть; я положительно этого не хочу. Знаете ли вы, почему эта страна всегда была жертвою анархіи? Потому что каждый, когда ему вздумается, позволялъ себѣ замахиваться на правительство саблей. Жалки были бы вы и всѣ федералы, если бы я потерпѣлъ, чтобы унитаріи дрались съ нами, когда вы исполняете мои приказанія.

— Это еще ново! сказалъ Викторика, дѣйствительно понимавшій всю важность этихъ соображеній и событій этой ночи.

— Да, это ново, и именно потому надо обратить на него особенное вниманіе, потому что при настоящемъ нашемъ положеніи я не желаю, чтобы были еще какія нибудь другія новости, кромѣ исходящихъ отъ меня самого. Это ново, но скоро, очень скоро даже, оно будетъ старо, если мы не примемъ безотлагательныхъ и серьезныхъ мѣръ.

— Но вѣдь съ ними находился Мерло; онъ долженъ знать по имени того, кто убѣжалъ.

— Намъ-то это и нужно знать.

— Я сейчасъ же разыщу Мерло.

— Нѣтъ надобности. Другой будетъ объясняться съ нимъ.

— Слушаю-съ, сеньоръ.

— Другому поручено дѣло съ Мерло, и вы узнаете утромъ, извѣстно или неизвѣстно имя, которое я желаю разузнать. Въ томъ или въ другомъ случаѣ вы будете дѣйствовать, какъ укажетъ необходимость.

— И не теряя времени.

— Очень хорошо-съ: предположимъ, что Мерло не знаетъ имени: что вы тогда будете дѣлать!?

— Я?..

— Да, вы, господинъ начальникъ моей полиціи?

— Отдамъ приказанія полицейскимъ коммисарамъ, главнымъ агентамъ тайной полиціи, чтобы они вмѣнили въ непремѣнную обязанность своимъ подчиненнымъ принять мѣры къ розысканію...

— Унитарія въ городѣ Буэносъ-Айресѣ! перебилъ Розасъ съ язвительной улыбкой, совершенно смутившей бѣднаго сановника, который полагалъ, будто онъ развиваетъ необыкновенно хитрый, инквизиторскій планъ къ преслѣдованію еретика.

— Молодецъ вы, нечего сказать! продолжалъ Розасъ,— а много ли унитаріевъ въ Буэносъ-Айресѣ, какъ вы полагаете, а?

— Будетъ около...

— Да-съ, ихъ у насъ столько, что они могли бы совершенно удобно повѣсить васъ и всѣхъ федераловъ, если бы я не работалъ за всѣхъ, исправляя и вашу должность, г. начальникъ полиціи!

— Я дѣлаю, сколько могу, для вашего высокопревосходительства.

— Вѣрю, что сколько можете, но не сколько нужно. Не угодно ли вамъ меня выслушать. Розыскивать, очертя голову, унитарія въ столицѣ — это тоже, что искать каплю въ морѣ, а между тѣмъ вы имѣете въ рукахъ, если не имя унитарія, то, по крайней мѣрѣ, кратчайшій путь къ его розысканію!

— Я?! отозвался Викторика, болѣе и болѣе приходя въ замѣшательство, но употребляя надъ собой неимовѣрное усиліе, чтобы сохранить спокойное выраженіе на своемъ лицѣ.

— Да, вы, вы, сеньоръ.

— Признаюсь вашему высокопревосходительству, что я недоумѣваю.

— Вотъ это мнѣ и скучно, что я долженъ вамъ все разжевывать. Отъ кого узналъ Мерло о намѣреніи дикаго унитарія Олидена бѣжать?

— Отъ служанки.

— Гдѣ находилась въ услуженіи эта чернокожая, мулатка или какая бы она ни была?

— Въ семействѣ Олидена, какъ значится въ доносѣ.

— Въ семействѣ дикаго унитарія Олидена, сеньоръ донъ-Бернардо Викторика.

— Виноватъ, сеньоръ.

— Съ кѣмъ хотѣлъ бѣжать скрывшійся негодяй?

— Съ дикимъ унитаріемъ Олиденомъ и съ прочими дикими, которые его сопровождали.

— И вы полагаете, что Олиденъ вышелъ на улицу и крикнулъ первымъ встрѣчнымъ дикимъ: "эй, вы, дикіе, убѣжимъ"?!

— Нѣтъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Слѣдовательно, эти дикіе были друзья Олидона?

— Надо такъ полагать, сказалъ Викторика, начинавшій понимать, на что мѣтилъ Розасъ.

— Если они были друзья, то должны были извѣщать одинъ другого?

— Непремѣнно.

— Кто былъ у него сегодня, вчера и третьяго дня?

— Да, она должна знать это.

— Былъ такой-то и такой-то; убиты: Майссонъ, Линчъ и Риглосъ. Ну-съ, между другими именами попробуйте открыть имя бѣглеца, и если этимъ путемъ вы ничего не провѣдаете, то не тратьте по пусту времени.

— Ваше высокопревосходительство обладаете изумительнымъ геніемъ. Я буду дѣйствовать, строго собразуясь съ вашими указаніями.

— Лучше было бы не имѣть надобности въ постороннихъ указаніяхъ. А то мнѣ удивительно весело, что я, не имѣя смышленныхъ помощниковъ, долженъ работать за всѣхъ, отвѣчалъ Розасъ.

Викторика потупилъ невольно глаза, не будучи въ состояніи носить огненнаго, повелительнаго, и въ тоже время насмѣшливаго взгляда Розаса.

— И такъ, теперь вы знаете, что вамъ нужно дѣлать?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Не случилось ли чего особеннаго сегодня ночью?

— Одна дама, Донья Каталина Култо, но ремеслу швея, жаловалась на Гаитана, избившаго плетью сына этой сеньоры, прогуливавшагося верхомъ на площади Ретиро.

— А кто такой ея сынъ?

— Студентъ математическаго факультета.

— За что же Гаитанъ такъ осерчалъ на него?

— Гаитанъ подошелъ къ нему съ вопросомъ, почему узда о лошади не украшена федеральнымъ знакомъ. Юноша — ему то шестнадцать или семнадцать лѣтъ — отвѣчалъ, что его конь и безъ того добрый федералъ, не нуждавшійся во внѣшнихъ прикрасахъ. Тогда Гаитанъ принялся хлестать его до тѣхъ поръ, пока тотъ не упалъ съ лошади.

— Охъ, ужь мнѣ эти унитаріи-молокососы! сказалъ Розасъ, немного подумавъ.

— Я уже нѣсколько разъ говорилъ вашему высокопревосходительству: университетъ и женщины неисправимы. Этихъ студентовъ никакими судьбами не заставишь носить федеральный девизъ. Когда я иду по улицѣ, они нарочно, передъ самымъ моимъ носомъ, отвязываютъ крошечную ленточку, которая торчитъ у нихъ въ петлѣ, и прячутъ ее въ карманъ. Дамъ тоже не упросишь, чтобы онѣ, какъ указано, ѣосили ленты внѣ шляпки и даже безъ шляпки. Эти упрямыя дамы изъ общества унитаріевъ, особенно молоденькія, являются вездѣ безъ федеральнаго девиза.

— Будутъ повиноваться, сказалъ Розасъ съ особеннымъ, рѣзкимъ лаконизмомъ, котораго значеніе было понятно для него одного,— будутъ повиноваться, но еще рано употреблять средство, котораго вы не подозрѣваете и которое я знаю. Гаитанъ молодецъ. Передайте вдовѣ, чтобы она занялась леченьемъ своего сынка

— На эту ночь не будетъ особенныхъ приказаній вашего высокопревосходительства?

— Нѣтъ, вы можете идти.

— Завтра исполню приказанія ваши относительно служанки.

— Я вамъ не давалъ никакихъ приказаній; я только поучилъ васъ тому, чего вы не знаете.

— Покорнѣйше благодарю, ваше высокопревосходительство.

— Не стоитъ благодарности.

Викторика отвѣсилъ отцу и дочери низкій поклонъ и вышелъ изъ этого мѣста, гдѣ, подобно всѣмъ, сюда входящимъ, заплатилъ полную дань униженія, страха, рабскаго подобострастія, не зная, положительно, остался ли Розасъ имъ доволенъ или разсерженъ. Въ этой мучительной, ужасной неизвѣстности систематическій диктаторъ постоянно оставлялъ своихъ слугъ, потому что одинъ страхъ разогналъ бы ихъ отъ него, а довѣрчивая обходительность могла бы внушить имъ слишкомъ высокое о себѣ мнѣніе.

Послѣ ухода начальника полиціи наступило продолжительное молчаніе. Тогда какъ Розасъ и его дочь погрузились въ совершенно разнородныя размышленія, тучный Вигуа безмятежно спалъ, сложивъ на столѣ руки и опустивъ на нихъ голову.

— Ступай ложись спать, сказалъ Розасъ дочери.

— Мнѣ не хочется, сеньоръ.

— Все равно,— уже поздно.

— А вы останетесь одни?!

— Я никода не бываю одинъ. Сейчасъ явится Мандевиль, я не хочу, чтобы онъ но пустому тратилъ время, угощая тебя сладенькими комплиментами. Ступай же.

— Хорошо, папаша:— позовите меня, если что понадобится.

Мануэла подошла къ отцу, поцѣловала его въ лобъ и, взявъ со стола свѣчку, побрела во внутреннія комнаты.

Розасъ поднялся съ мѣста и, закинувъ за спину руки, началъ прохаживаться по комнатѣ отъ двери, которая вела въ его спальню, и куда входили и выходили уже знакомыя читателю лица, до той двери, въ которой скрылась Мануэла.

Эта прогулка продолжались около десяти минутъ, и въ это время Розасъ, повидимому, предался глубокому раздумью, какъ вдругъ послышался топотъ приближавшихся къ дому лошадей. Розасъ пріостановился на одно мгновеніе возлѣ спавшаго Вигуа и, убѣдившись, что лошади остановились у воротъ дома, отвѣсилъ такой сильный ударъ по затылку мулата, что носъ Вигуа непремѣнно расплющило бы о столъ, если бы лице идіота не покоилось на его мясистыхъ рукахъ.

— Ай, ай, ай! взвизгнулъ бѣдняга, вскакивая какъ шальной на ноги.

— Это ничего; проснитесь ваше преподобіе, къ намъ жалують гости. Я прошу выслушать; Боже васъ упаси еще заснуть. Садитесь сбоку господина, который войдетъ сюда, и когда онъ встанетъ, обнимите его.

Мулатъ поглядѣлъ одно мгновеніе на Розаса, потомъ сдѣлалъ что ему было приказано, съ видимыми знаками неудовольствія. Розасъ усѣлся на свое прежнее мѣсто и въ эту минуту вошелъ Корваланъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Кавалеръ Джонъ-Генри Мандевилль.

— Пріѣхалъ ли англичанинъ? спросилъ Розасъ своего входящаго адъютанта.

— Онъ здѣсь, высокопревосходительный сеньоръ.

— Что онъ дѣлалъ, когда вы къ нему явились?

— Собирался лечь спать.

— А ворота его дома были отворены?

— Нѣтъ, сеньорѣ.

— Ихъ отворили, когда вы себя назвали?

— Сію же минуту.

— Что, небось удивился басурманъ (el gringo)?

— Кажется.

— Кажется!.. Да на кой чортъ вамъ глаза, прости Господи!.. Спрашивалъ что нибудь?

— Ничего. Услыша о вашемъ желаніи, сейчасъ же приказалъ осѣдлать своего коня.

— Пусть войдетъ.

Какъ честный британецъ, до мозга костей пропитанный холоднымъ національнымъ эгоизмомъ, господинъ, выводимый нами теперь передъ читателями, не составлялъ исключительнаго явленія между представителями Англіи: такіе британскіе дипломаты встрѣчаются нерѣдко и вездѣ. Но господинъ Мандевилль принадлежалъ къ числу тѣхъ оффиціальныхъ особъ, которыя, забывая свое высокое политическое значеніе и свое человѣческое достоинство, могутъ быть терпимы только въ такомъ обществѣ, во главѣ котораго находится правительство въ родѣ кабинета Розаса; а такъ какъ подобное правительство нигдѣ немыслимо, то мы логически заключаемъ, что подобные резиденты возможны только въ Буэносъ-Айресѣ.

Кавалеръ Джонъ-Генри Мандевилль, англійскій уполномоченный при аргентинскомъ правительствѣ, добился отъ Розаса того, въ чемъ этотъ деспотъ настойчиво отказалъ предшественнику кавалера — мистеру Гамильтону,— т. е. заключенія трактата о прекращеніи торговли невольниками, и изъ этого преимущества надъ Гамильтономъ родились первыя симпатіи кавалера Мандевилля къ особѣ Розаса. Разумѣется, кавалеръ Мандевилль не могъ не знать, что, торжественно празднуя 24 мая 1839 года ратификацію этого трактата, диктаторъ имѣлъ въ виду пріобрѣсть дружбу и покровительство Англіи, такъ какъ съ 23 сентября 1837 года могущественная поддержка сдѣлалась необходимою для Розаса. Однако, каковы бы ни были причины, британецъ все-таки смотрѣлъ на этотъ трактатъ, какъ на тріумфъ, пріобрѣтенный изъ рукъ Розаса.

Но люди, подобные Розасу,— эти исключительныя двуногія натуры, незнающія на землѣ равныхъ себѣ ближнихъ, вовсе не желаютъ имѣть друзей и ни къ кому на свѣтѣ не могутъ питать дружбы; для нихъ человѣчество раздѣляется на враговъ и рабовъ, какой бы націи тѣ или другіе ни были, занимаютъ ли они высокое положеніе или не выходятъ изъ сфсры смиреннѣйшихъ гражданъ.

Моральное обаяніе деспотовъ — эта тайная сила, давящая и порабощающая умы людей,— вмѣстѣ съ непреклонной волей аргентинскаго диктатора, начала дѣйствовать также и на британскаго повѣреннаго, и впослѣдствіи стала рѣшительно господствовать надъ его умственными отправленіями,

Ободряемый своими оффиціяльными пріязненными отношеніями къ Розасу, Мандевилль не боялся тѣснѣе и тѣснѣе сближаться съ нимъ лично, самъ не замѣчая, что въ жизни есть связи, изъ которыхъ человѣкъ выходитъ не иначе, какъ съ порабощенной волей и загрязненной честью.

Разъ подчинившись моральному вліянію, Мандевилль тѣмъ легче долженъ былъ допустить все прочее, и скоро явились для него и личныя униженія, которыя сдѣлали изъ представителя могущественной Великобританіи самаго покорнаго федерала, если не изъ общества Висѣличниковъ, то, по крайней мѣрѣ, изъ той орды позорныхъ крикуновъ, которыхъ обязанностью было трубить о гражданскихъ доблестяхъ Розаса внѣ и внутри предѣловъ республики.

Какъ слѣпое, но въ тоже время могущественное орудіе Розаса. Мандевилль служилъ для нею первымъ боевымъ конемъ въ французскомъ вопросѣ; и, изъ уваженія къ исторической истинѣ, мы должны прибавить, что если Розасъ не извлекъ изъ него всѣхъ ожидаемыхъ выгодъ, то это случилось не по винѣ господина Мандевилля, но вслѣдствіе сущности самого вопроса, такъ какъ британскій кабинетъ не могъ дѣйствовать согласно съ внушеніями своего повѣреннаго въ Буеносъ-Айресѣ, несмотря на то, что этотъ повѣренный усердно и формально доносилъ о преобладаніи Франціи на берегахъ Ла-Платы и о томъ серьезномъ ущербѣ, какой несла британская торговля, вслѣдствіе блокады французами портовъ республики.

Политическое вниманіе Европы было поглощено вопросомъ, касавшимся системы равновѣсія между главными державами. То былъ восточный вопросъ. Россія, Пруссія, Австрія, Англія и Франція схватились за этотъ вопросъ, не добиваясь въ своихъ высокихъ стремленіяхъ — какъ это обыкновенно говорится — ничего другого, какъ поддержанія мира въ Европѣ.

Вопросъ этотъ возникъ изъ наслѣдственной вражды между турецкимъ султаномъ и египетскимъ пашею.

Французы настаивали на томъ, чтобы требованія Мегеметъ-Али были исполнены; Англія не хотѣла и слышать объ этомъ, и соглашалась только, чтобы къ египетскому пашалыку была присоединена часть Сиріи до Кармольской горы. Въ то время, какъ продолжался этотъ споръ, Россія объявила себя естественной защитницей Константинополя противъ всякого врага, который будетъ приближаться къ турецкой столицѣ чрезъ Малую Азію. "Пусть Франція и Англіи дѣйствуютъ противъ Мегометъ-Али и предоставятъ Россіи охранять Константинополь" говорила Россія. Но англійскому кабинету, во главѣ котораго находился тогда лордъ Пальмерстонъ, удалось убѣдить русское правительство въ томъ, чтобы помощь, необходимая для Константинополя, была оказана двумя эскадрами — русскою на Босфорѣ и соединенною англо-французскою въ Дарданеллахъ.

Итакъ, въ первыя, мѣсяца 1840 года, восточный вопросъ предстаплялъ слѣдующій видъ: Россія, Англія, Австрія и Пруссія согласились въ томъ, чтобы Мегемедъ-Али было предоставлено наслѣдственное владѣніе Египтомъ, но Франція отказалась принять такое рѣшеніе. Однако, всѣ державы условились сообща защищать Константинополь, причемъ не переставали зорко слѣдить одна за другою съ недовѣріемъ, составляющимъ характеристическую черту международной европейской политики.

Легко понять, что при такомъ положеніи вещей, Англія вовсе не была расположена внимательно выслушивать своихъ купцовъ, на берегу Ла-Платы. Опасаясь Россіи, Англія должна была хлопотать о сближеніи съ Франціей, въ виду современнаго политическаго вопроса первой важности.

Все это, однако, не обезкураживало господина Мандевилля. Онъ старался, на сколько это было возможно въ его положеніи, сообщить другой ходъ дѣламъ на Ла-Платѣ, рѣшительно ради однихъ личныхъ интересовъ де-Розаса. И предложенія Розаса господину Maртиньо были дѣломъ кавалера Мандевилля, и исключительно его же дѣломъ было свиданіе на Актеонѣ.

Розасъ питалъ къ нему полное довѣріе, т. е., выражаясь точнѣе, зналъ, что Мандевилль, подобно всѣмъ другимъ, находился подъ вліяніемъ страха; притомъ, Розасъ расчитывалъ на его смышленость, когда нужно было прибѣгнуть къ какой нибудь политической интригѣ, точно также, какъ полагался на кинжалы своихъ сообщниковъ, когда нужна была кровавая жертва федеральной системѣ.

Таковъ господинъ, проходящій чрезъ кабинетъ и спальню Розаса, въ его столовую, гдѣ диктаторъ поджидаетъ своего посѣтителя. Этотъ гость, весь одѣтый въ черный костюмъ, былъ мужчина лѣтъ шестидесяти, приземистаго роста, съ широкимъ облысѣвшимъ лбомъ, съ аристократическимъ выраженіемъ физіономіи и съ маленькими голубыми, очень умными и проницательными глазами, въ которыхъ, какъ и на безукоризненно-бѣломъ лицѣ, въ настоящую минуту замѣчалось изнеможеніе. Впрочемъ, это было совершенно естественно, потому что уже пробило три часа, и въ это время людямъ такихъ лѣтъ необходимъ отдыхъ, тѣмъ болѣе, что господинъ Мандевилль еще недавно разгорячилъ свою голову пуншемъ, распитымъ въ обществѣ нѣсколькихъ пріятелей.

— Прошу покорно пожаловать, сеньоръ Мандевилль, сказалъ Розасъ, приподнимаясь со стула, но не дѣлая ни одного шага на встрѣчу англійскому резиденту, который входилъ въ столовую.

— Къ услугамъ вашего превосходительства, сказалъ Мандевилль, кланяясь элегантно, не безъ аффектаціи и подходя къ Розасу, чтобъ подать ему руку.

— Я васъ побезпокоилъ, сеньоръ Мандевилль! произнесъ Розасъ сладкимъ, вкрадчивымъ голосомъ и показывая возлѣ себя, на стулъ тѣмъ движеніемъ руки, которое французъ назвалъ бы жестомъ comme il faut.

— О, напротивъ, совершенно напротивъ, сеньоръ. Ваше высокопревосходительство всегда доставляете мнѣ такое наслажденіе, когда удостоиваете меня чести быть позваннымъ къ вамъ. Здорова ли сеньорина Мануэлита?

— Ничего, слава Богу.

— А и ужь опасался, не случилось ли чего съ нею...

— Почему же, сеньоръ Мандевилль?

— Потому что въ обѣденное время вашего высокопревосходительства она всегда находится съ вами.

— Это правда.

— А въ настоящую.минуту я лишенъ удовольствія...

— Она недавно ушла къ себѣ.

— О, какъ мнѣ прискорбно, что я не явился нѣсколькими минутами раньше!

— Она также будетъ сожалѣть.

— О, это самая любезная женщина между всѣми аргентинками...

— По крайней мѣрѣ, она дѣлаетъ все, чтобы быть любезною.

— И съ блестящимъ успѣхомъ.

— Покорнѣйше васъ благодарю за нее. Впрочемъ, вы не могли пожаловаться на скучный вечеръ.

— Это почему, генералъ?

— Да потому, что вы провели его очень весело у себя дома.

— Генералъ правъ, но только до извѣстной степени.

— Какимъ образомъ?

— Дѣйствительно, ваше высокопревосходительство правы, что я провелъ нѣсколько пріятныхъ часовъ, но я бываю вполнѣ счастливъ только въ томъ случаѣ, когда нахожусь въ присутствіи особъ вашего семейства.

— Вы очень любезны, сеньоръ Мандевилль, сказалъ Розасъ, съ такою тонкою, такою лукавою улыбкой, которая ускользнула бы отъ вниманія человѣка, менѣе проницательнаго, чѣмъ Мандевилль и менѣе, чѣмъ онъ, напрактиковавшагося понимать интонацію голоса и выраженіе физіономіи.

— Съ вашего позволенія, продолжалъ Розасъ,— покончимъ съ комплиментами, чтобы подумать о чемъ нибудь посерьезнѣе.

— Поставляю себѣ честью и особеннымъ удовольствіемъ повиноваться желаніямъ вашего высокопревосходительства, отозвался дипломатъ, придвигаясь къ столу и приглаживая больше по привычкѣ, чѣмъ изъ необходимости, батистовые воротнички своей рубашки, которымъ въ бѣлизнѣ не уступала ласкавшая ихъ рука — прекрасная, аристократическая рука, украшенная розовыми, тщательно обточенными ногтями, лучше всего другого указывавшими на расу, къ которой принадлежалъ кавалеръ Мандевилль: извѣстно, что саксонская раса преимущественно отличается глазами, волосами и... ногтями.

— Когда вы намѣрены отправить вашъ пакетъ? спросилъ Розасъ, закидывая свою руку за спинку кресла.

— По дѣламъ посольства, отправленіе назначено на завтра, но если вы желаете, можно и подождать.

— Именно я этого желаю.

— Въ такомъ случаѣ я распоряжусь, чтобы пакета не отправлять до тѣхъ поръ, пока ваше высокопревосходительство не окончите извѣстій.

— О, мои-то извѣстія окончены еще вчера!

— Ваше высокопревосходительство, позвольте мнѣ предложить намъ одинъ вопросъ?

— Двадцать.

— Могу ли я знать, по какимъ причинамъ должно быть отсрочено отправленіе пакета, если не для того, чтобы подождать дополнительныхъ извѣстій отъ васъ?

— Это очень просто, сеньоръ Мандевилль.

— Ваше высокопревосходительство посылаете отъ себя повѣреннаго?

— Не зачѣмъ.

— Въ такомъ случаѣ, я, право, не могу понять...

— Мои-то извѣстія готовы, да ваши донесенія не готовы, сеньоръ.

— Мои донесенія?

— Я не обмолвился.

— Ваше высокопревосходительство, кажется, изволили слышать отъ меня, что мои депеши окончены... еще вчера онѣ запечатаны, и мнѣ остается изготовить только нѣсколько частныхъ писемъ.

— Дѣло не въ частныхъ письмахъ.

— Еслибы вамъ, генералъ, угодно было объяснить мнѣ...

— Я полагаю, что вы обязаны вѣрно и на основаніи точныхъ данныхъ извѣщать кабинетъ ея величества о томъ положеніи, въ какомъ остаются здѣшнія дѣла въ моментъ отправленія пакета въ Европу,— не такъ ли?

— Совершенно такъ, генералъ.

— Но вы не могли этого сдѣлать, потому что у васъ нѣтъ точныхъ данныхъ.

— Я излагаю моему правительству общій вопросъ, событія общественной жизни, но не могу извѣщать его о тѣхъ явленіяхъ, которыя принадлежатъ къ внутренней политикѣ аргентинскаго кабинета, потому что явленія эти мнѣ совершенно неизвѣстны.

— Этому я охотно вѣрю; однако, знаете ли, сеньоръ Мандевилль, для чего пригодны ваши общіе вопросы?

— Дли чего пригодны? повторилъ дипломатъ, чтобы собраться съ мыслями и не даль опрометчиваго отвѣта, потому что Розасъ сталъ уже на своей настоящей почвѣ — т. е. на почвѣ прочныхъ идей, чуждыхъ всякаго безсодержательнаго словоизверженія. Такимъ тономъ диктаторъ заговаривалъ, когда рѣчь заходила о предметахъ чрезвычайной важности, или когда онъ хотѣлъ смутить своего собесѣдника внезапными ударами неотразимой практической логики.

— Да, для чего они пригодны, сеньоръ, тому правительству, которое читаетъ подобныя "общія" медитаціи?..

— Для того, чтобы...

— Ровно ни для чего, господинъ резидентъ

— Ба!

— Выѣденнаго яйца не стоютъ-съ! Вы, европейцы, всегда тароваты на разныя этакія общія міровоззрѣнія, когда хотите показать, будто понимаете дѣло, въ которомъ, между тѣмъ, не смыслите ни бельмеса. Однако этотъ методъ ведетъ васъ вовсе не къ тому результату, который вы себѣ предположили, а къ совершенно противоположному, потому что обыкновенно вы строите ваши "общія" соображенія на совершенно невѣрныхъ основаніяхъ.

— Ваше высокопревосходительства хотите сказать...

— Хочу сказать, господинъ резидентъ, что вы обыкновенно толкуете о томъ, чего не знаете; по крайней мѣрѣ, а замѣтилъ это здѣсь, въ моемъ отечествѣ.

— Но вѣдь иностранный резидентъ и не можетъ знать всѣхъ подробностей политики, въ которой онъ не принимаетъ участія.

— И потому-то иностранный резидентъ — если желаетъ описать истину своему правительству — долженъ стараться сблизиться съ главою этой политики, выслушивать и принимать къ свѣденію его объясненія.

— Что я всегда и дѣлалъ.

— Ну, не всегда.

— Къ величайшему моему прискорбію.

— Можетъ быть... Скажите, знакомы ли вы съ дѣйствительнымъ современнымъ положеніемъ дѣлъ,— или, изъ угожденія вашему вкусу, нѣсколько "обобщая" этотъ вопросъ: въ какомъ духѣ составлены ваши донесенія о моемъ правительствѣ, препровождаемыя теперь вашему?

— Въ какомъ духѣ?

— Да, сеньоръ, или выражаясь яснѣе — эти донесенія выставляютъ меня въ дурномъ или хорошемъ положеніи? Кто, по вашему долженъ восторжествовать: мое правительство или анархія!

— О, помилуйте, сеньоръ!

— Это не отвѣтъ.

— Знаю.

— Ну-съ?

— Что же, высокопровосходительный сеньоръ?

— Отвѣтъ, подавайте мнѣ отвѣтъ.

— Относительно того положенія, въ какомъ теперь находится правительство вашего высокопревосходительства?..

— Да, да, да.

— Мнѣ кажется...

— Выскажитесь откровенно.

— Мнѣ кажется, что всѣ шансы находятся на сторонѣ вашей, генералъ.

— Вы, конечно, на чемъ нибудь основываете это мнѣніе?

— Разумѣется.

— Именно-съ?

— На силѣ вашего высокопревосходительства.

— О, это очень скользкая фраза для обсуждаемаго нами дѣла!

— Скользкая?

— Да, сеньоръ, потому что если я имѣю силу и средства, то силой и средствами напаслись также и анархисты,— такъ ли я говорю?

— О, сеньоръ!

— Напримѣръ, извѣстно ли валъ положеніе Лаваллье въ Энтреріосѣ?

— Конечно, сеньоръ: онъ не можетъ двинуться съ мѣста послѣ блестящей побѣды Донъ-Кристобаля, покрывшей славою войска Конфедераціи.

— Однако же, генералъ Эчагуэ находится въ бездѣйствіи, за недостаткомъ лошадей.

— Но ваше высокопревосходительство съумѣете пособить всякому горю: вы найдете генералу нужныхъ ему лошадей.

— Извѣстно ли вамъ положеніе Корріентеса?

— Надо необходимо ожидать, что послѣ пораженія Лаваллье, провинція Корріентесъ опять войдетъ въ федеральный союзъ.

— А пока это случится, весь Корріентесъ бунтуетъ противъ моего правительства,— и вотъ вамъ уже двѣ провинціи,

— Дѣйствительно, двѣ провинціи, но...

— Что же-съ?

— Но конфедерація имѣетъ ихъ четырнадцать.

— О, нѣтъ, больно много насчитали!..

— Какимъ образомъ, сеньоръ?

— Да такъ, что теперь ихъ ужъ не наберется четырнадцати: вѣдь провинцій, возмущенныхъ унитаріями, уже нельзя считать федеральными.

— Конечно, конечно, высокопревосходительный сеньоръ, но движеніе въ тѣхъ провинціяхъ не представляетъ большой важности, по крайней мѣрѣ, я такъ думаю.

— Ну, итожь, не говорилъ ли я вамъ, что ваши "общія" соображенія основываются на ложныхъ данныхъ?

— Вы такъ думаете, ваше высокопревосходительство?

— Я думаю то, что говорю, господинъ резидентъ. Тукуманъ, Сальта, ла-Ріоха, Катамарка и Жужуй — провинціи первой важности, и движеніе, о которомъ вы изволили говорить, имѣетъ значеніе настоящей, правильно организованной революціи, располагающей большими средствами и множествомъ людей.

— Это, однако, было бы очень неутѣшительно!

— Что скверно, то скверно, сеньоръ. Тукуманъ, Сальта и Жужуй угрожаютъ мнѣ съ сѣвера до границъ Боливіи; Катамарка и ла-Ріоха съ запада до склона Кордильеровъ; Корріэнтесъ и Энтреріосъ со стороны прибрежья, и кромѣ того еще... кто же такой еще, господинъ резидентъ?

— Кто еще?!

— Да, сеньоръ, объ этомъ я васъ спрашивалъ, но ужь лучше скажу самъ, потому что вы, какъ видно, боитесь назвать моихъ враговъ. Кромѣ указанныхъ мною, мнѣ угрожаетъ еще Ривера.

— Ба!..

— Да-съ, Ривера, и онъ не такъ ничтоженъ, какъ вы думаете, потому что у него есть войско на р. Урагваѣ.

— Чрезъ которую онъ не перейдетъ.

— Можетъ быть, но все-таки надобно предполагать, что перейдетъ. Ну-съ, изволите видѣть: со всѣхъ сторонъ я окруженъ врагами, дѣятельными врагами, за которыхъ усердно руку тянетъ, которымъ всячески покровительствуетъ Франція.

— Въ самомъ дѣлѣ, положеніе довольно серьезное! сказалъ Мандевилль, процѣживая слова по одиночкѣ въ сильномъ замѣшательствѣ, не будучи въ состояніи постичь, зачѣмъ это Розасъ самъ открываетъ окружавшія ею опасности; ясно, что хитрый диктаторъ необходимо долженъ скрывать какую-то заднюю, очень важную для него мысль, которую считалъ неудобнымъ высказать прямо.

— Да-съ, очень серьезное положеніе! повторилъ Розасъ съ величественнымъ хладнокровіемъ, окончательно сбившимъ съ толку дипломата;— и такъ какъ вы теперь уже ознакомились съ обстоятельствами, дѣлающими положеніе это очень скользкимъ, то не угодно ли вамъ будетъ сказать мнѣ, на чемъ вы будете основывать передъ вашимъ правительствомъ надежду на мое полное торжество надъ унитаріями? А что я буду имѣть это полное торжество — въ этомъ не сомнѣвайтесь.

— На чемъ буду основывать эту надежду? На чемъ же другомъ, высокопревосходительный сеньоръ, какъ не на вашемъ могуществѣ, на магическомъ обаяніи вашего имени, на популярности вашей, доставившей вамъ славу и счастье?

— Ха! ха! ха! вдругъ захохоталъ во все горло Розасъ, какъ человѣкъ, соболѣзнующій объ умственной близорукости своего собесѣдника или презирающій его.

— Незнаю, генералъ, проговорилъ Мандевилль, совершенно смѣшавшись при видѣ этого неожиданнаго результата своей любезной Фразы, или лучше своею искренняго заявленія,— не знаю, какое изъ словъ, которыя я имѣлъ честь произнести, могло, къ моему глубокому сокрушенію, возбудить смѣхъ вашего высокопревосходительства!

— Всѣ, всѣ, господинъ европейскій дипломатъ, отвѣчалъ Розасъ съ совершенно откровенной ироніей.

— Однако, сеньоръ....

— Послушайте, господинъ Мандевилль, все, что вы изволили сейчасъ сказать, очень хорошо можно было бы повторить черному, невѣжественному народу, но въ высшей степени неудобно написать лорду Пальмерстону, котораго унитаріи, проживающіе въ Монтевидео, называютъ просвѣщеннымъ министромъ.

— Не угодно ли будетъ вашему высокопревосходительству объяснить мнѣ....

— Извольте, извольте. Я раскрылъ вамъ всѣ опасности, окружающія въ настоящее время мое правительство, то есть порядокъ и безопасность аргентинской конфедераціи,— не такъ ли?

— Совершенно такъ, высокопревосходительный сеньоръ!

— И знаете ли, для чего я перечислялъ намъ всѣ эти опасности? О, вы не догадались, вы не могли объяснить себѣ моей откровенности, которая поставила васъ въ тупикъ! Извольте-съ, я объясню вамъ, для чего. Я знаю, что послѣ этого разговора вы напишете вѣрный и обстоятельный протоколъ, который немедленно препроводите вашему правительству; этого-то именно я и желаю.

— Вы желаете этого! сказалъ Мандевилль, но уже не съ замѣшательствомъ, а съ удивленіемъ.

— Да, я этого желаю, и именно для того, чтобы правительство англійское узнало всѣ эти подробности чрезъ меня самого, прежде чѣмъ узнаетъ ихъ чрезъ органы моихъ враговъ, или, по крайней мѣрѣ, чтобы оно узнало все это чрезъ нихъ и меня одновременно. Поняли ли вы теперь меня? Что могъ бы я выиграть, скрывая отъ англійскаго правительства свое настоящее положеніе, о которомъ оно провѣдаетъ публично и оффиціально тысячью различныхъ путей?.. Скрывать его, значило бы обнаруживать съ моей стороны страхъ, а я не боюсь, рѣшительно не боюсь моихъ настоящихъ враговъ.

— Поэтому-то я и позволилъ себѣ сказать, что ваше высокопревосходительство съ вашей силой....

— Далась вамъ эта сила, господинъ Мандевилль!

— Но если не силою — если ваше высокопревосходительство не имѣете силы...

— Я силенъ, господинъ резидентъ, прервалъ его Розась холодно-рѣзкимъ тономъ, окончательно отнявшимъ у Мандевилля надежду понять сегодня Розаса.

— Слѣдовательно... безсознательно произнесъ дипломатъ, самъ не зная, что говоритъ.

— Слѣдовательно! слѣдовательно!! Иное дѣло имѣть силу, иное дѣло твердо полагаться на нее, чтобы выйти изъ опаснаго положенія. Или вы думаете, что лордъ Пальмерстонъ незнаетъ сложенія и вычитанія? Вы думаете, что сложивъ число враговъ, которые, при могущественной помощи Франціи, угрожаютъ правительству и федеральному порядку страны, просвѣщенный министръ будетъ много вѣрить въ мое торжество, даже если бы вы выставили одинаковую сумму силы въ моемъ распоряженіи? Предположимъ даже, что ваше правительство захотѣло бы поддерживать меня противъ моихъ враговъ, покровительствусмыхъ Франціей: неужели вы полагаете, что изъ Лондона въ Парижъ и изъ Парижа въ Буэносъ-Айросъ можно доѣхать скорѣе, чѣмъ изъ Энтреріоса до Ретиро и изъ Тукумана въ Санта-Фе? Неужели вы думаете, что этого не знаетъ лордъ Пальмерстонъ? Послушайте, господинъ Мандевилль, я никогда не ожидалъ великія и богатыя милости отъ британскаго правительства въ моемъ разладѣ съ Франціей, но теперь ожидаю еще меньше съ тѣхъ поръ, какъ оно получаетъ донесенія, основанныя вами на какомъ-то арсеналѣ моей силы!

— Однако, генералъ, заговорилъ Мандевилль, все болѣе и болѣе отчаиваясь постичь мысль Розаса, затемненную мрачной тучей идей, которая, какъ казалось, была порождена самимъ Розасомъ и возвѣщала для него роковую грозу,— однако, высокопревосходительный сеньоръ, если не силою, войсками, федералами, наконецъ, то чѣмъ же вы надѣетесь побѣдить унитаріевъ?

— Ими самими, господинъ Мандевилль, сказалъ Розась съ нѣмецкой флегмой, устремивъ испытующій взглядъ на своего собесѣдника, чтобы подмѣтить впечатлѣніе, произведенное на него этимъ внезапнымъ открытіемъ завѣтной тайны.

— А! произнесъ дипломатъ, широко раскрывъ глаза, какъ будто воображеніе его расширилось въ необъятномъ кругѣ, начертанномъ этими тремя словами, въ которыхъ онъ видѣлъ объясненіе всего недосказаннаго, всѣхъ парадоксовъ, бывшихъ дли него непроницаемыми съ минуту тому назадъ, несмотря на то, что опытъ и кабинетный талантъ часто позволяли ему понимать алгебраическій языкъ Розаса.

— Ими самими, повторилъ диктаторъ — и это мое главное войско, моя неотразимая или, лучше сказать, моя наиболѣе разрушительная сила противъ враговъ.

— Дѣйствительно, ваше высокопревосходительство ставите меня на ту точку зрѣнія, о которой я вовсе не думалъ.

— Знаю-съ, замѣтилъ Розасъ, никогда не упускавшій случая указать другимъ ихъ заблужденія или незнаніе.— У унитаріевъ, продолжалъ онъ, до сихъ поръ не было и никогда не будетъ того, что могло бы сдѣлать ихъ сильными и страшными, несмотря на то, что ихъ много и что они пользуются могущественной поддержкой. Между ними много способныхъ людей, въ ихъ ряды перешли лучшія военныя силы республики, но имъ недостаетъ общаго центра дѣйствія: всѣ командуютъ и именно поэтому никто не повинуется. Всѣ направляются къ одной цѣли, но всѣ идутъ различными путями и, конечно, никогда не дойдутъ. Ферреръ не повинуется Лаваллье, потому что Ферреръ губернаторъ провинціи, а Лаваллье не хочетъ знать Феррера, потому что Лаваллье — генералъ унитаріевъ, "генералъ-освободитель", какъ они его называютъ. Для Лаваллье необходимо содѣйствіе Риверы, потому что Ривера очень свѣдущъ въ нашихъ войнахъ, но эгоизмъ и мелочное самолюбіе заставляютъ "генерала-освободителя" думать, будто онъ съумѣетъ управиться и одинъ, и потому онъ презираетъ Риверу. Для Риверы необходимо дѣйствовать сообща съ Лаваллье, потому что Лаваллье и глава возстанія, и въ особенности потому, что Лаваллье пользуется популярностью, какой не имѣетъ Ривера. Но Ривера презираетъ его, потому что Лаваллье не милиціонеръ, ненавидитъ его, потому что онъ — "porteno", уроженецъ Буэносъ-Айреоа. Цивильные поди, "бюрократы", какъ ихъ величаютъ, преподаютъ Лаваллье свои совѣты; Лаваллье хочетъ слѣдовать этимъ совѣтамъ, но офицеры презираютъ тѣхъ, которыхъ нѣтъ въ войскѣ; и Лаваллье, не умѣющій командовать, милостиво выслушиваетъ крикъ своихъ подчиненныхъ и, чтобы не раздражить ихъ, ссорится съ умными людьми своей партіи. Всѣ новые унитаріи въ провинціяхъ, уже потому одномъ, что они — унитаріи, заражены тою же болѣзнію, то есть каждый воображаетъ себя начальникомъ, государственнымъ сановникомъ, губернаторомъ, и никто не хочетъ стать въ положеніе солдата, подчиненнаго, гражданина. Итакъ, господинъ уполномоченный ея величества англійской королевы, чтобы уничтожить подобныхъ враговъ, надобно только имъ дать время уничтожить другъ друга ихъ же собственнымъ оружіемъ, а это именно я и дѣлаю.

— О, это геніально! Великолѣпный планъ! съ восторгомъ сказалъ Мандевилль.

— Позвольте, я еще не кончилъ, сказалъ Розасъ съ прежнею флегмою.— Я сказалъ, что подобные враги нисколько не страшны своею численностью. Тутъ надобно принимать въ соображеніе стойкость каждой отдѣльной дроби, каждаго маленькаго кружка, каждаго человѣка особняка. Сравнивая затѣмъ эти дроби съ противоположной силой, прочной, организованной, гдѣ командуетъ только одинъ, гдѣ всѣ прочіе повинуются, какъ руки человѣческой волѣ, необходимо надобно прійти къ заключенію, что торжество этой послѣдней силы упрочено несомнѣнно, хотя бы численной величиной она уступала всей массѣ враговъ. Поняли ли вы теперь, какъ надобно оцѣнивать критически положеніе моихъ враговъ и мое собственное?

И Розасъ не лишился ни на одно мгновеніе той холодной увѣренности, съ какою началъ развивать свой оригинальный планъ военныхъ дѣйствій, бывшій результатомъ глубокаго изученія враговъ, боровшихся съ нимъ въ продолженіе всей ею политической тревожной жизни. Эти враги, желавшіе его уничтожить, доставили ему предъ глазами всего свѣта то величіе, какого онъ никогда не могъ бы достичь своими собственными талантомъ и мужествомъ.

— О, я понимаю, совершенно понимаю, высокопревосходительный сеньоръ! сказалъ дипломатъ, потирая своя бѣлыя, изящныя руки съ довольнымъ видомъ человѣка, избавившагося отъ мучительной неизвѣстности и безпокойства; — я измѣню мои донесенія и употреблю всѣ мои усилія, чтобы лордъ Пальмерстонъ взглянулъ на положеніе дѣлъ съ той точки зрѣнія, какую такъ мастерски, съ такимъ геніальнымъ тактомъ изволили указать ваше превосходительство.

— Дѣлайте, что вамъ угодно; я желаю только, чтобы вы написали истину, проговорилъ Розасъ тономъ неестественнаго равнодушія,— тѣмъ страннымъ тономъ, изъ которого Мандевилль — если бы онъ не находился въ чаду энтузіазма — могъ бы понять, что сцена притворства начиналась.

— Для англійскаго кабинета въ настоящее время также важно знать эту истину, какъ для вашего высокопревосходительства сообщить ее.

— Для меня?!

— Да развѣ ваше высокопревосходительство не видѣли бы въ помощи Англіи могущественную для себя поддержку?

— Что вы хотите сказать?

— Напримѣръ, если бы Англія принудила Францію покончить вопросъ на Ла-Платѣ, развѣ этимъ самымъ торжество вашего высокопревосходительства не было бы уже достигнуто, по крайней мѣрѣ, на половину?

— Но вѣдь вы уже предлагали мнѣ это вмѣшательство Англіи еще въ началѣ блокады!

— Это правда, высокопревосходительный сеньоръ.

— И между тѣмъ отъ пакета до пакета время проходило совершенно безплодно, и вы не получили до сихъ поръ испрашиваемыхъ вами инструкцій.

— Да, но на этотъ разъ при малѣйшемъ намекѣ британскаго кабинета, правительство е. в. короля французовъ немедленно пошлетъ отъ себя уполномоченнаго, который уладитъ съ вами этотъ несчастный вопросъ. Теперь уже я не допускаю въ этомъ ни малѣйшаго сомнѣнія.

— Почему же, позвольте узнать?

— Французское правительство въ настоящее время находится въ ужаснѣйшемъ положеніи, высокопревосходительный сеньоръ. Въ Алжиріи война загорѣлась съ новою, прежде неслыханною, яростью; Абдэлькадэръ сдѣлался теперь опаснымъ врагомъ. Въ восточномъ вопросѣ одна Франція противится рѣшеніямъ четырехъ другихъ великихъ державъ, посредничествующихъ въ распрѣ между султаномъ и египетскимъ пашою. Пятнадцать линейныхъ кораблей, четыре фрегата и другія меньшія суда отправлены французскимъ правительствомъ въ Дарданеллы, и если оно не откажется отъ своихъ требованій, или если Россія захочетъ упорствовать въ своей роли естественной защитницы Константинополя, то король Людовикъ Филиппъ будетъ вынужденъ послать всѣ свои эскадры въ Босфорскій и Дарданельскій проливы. Внутри Франціи спокойствіе также очень ненадежно. Попытка въ Страсбургѣ взволновала всѣхъ наполеонистовъ, а прежнія партіи начинаютъ развертывать знамя парламента. Министерство Сульта — если не рушилось — очень скоро рушится, и оппозиція дѣятельно работаетъ и интригуетъ, чтобы доставить президентское кресло въ совѣтѣ одному изъ своихъ славныхъ коноводовъ. Въ такомъ положеніи для Франціи необходимо какъ можно тѣснѣе сблизиться съ Англіей, и Французскій кабинетъ, изъ такого маловажнаго для него дѣла, каковъ вопросъ на Ла-Платѣ, конечно, не захочетъ сдѣлать лорду Пальмерстону непріятность, очень опасную при настоящихъ обстоятельствахъ.

— Захочетъ или не захочетъ, для меня это рѣшительно все равно, господинъ резидентъ. Я ничѣмъ не рискую въ Константинополѣ или въ Африкѣ, а что касается до блокады, то не я больше всѣхъ отъ нея страдаю, какъ это вамъ хорошо извѣстно.

— Знаю, къ несчастію слишкомъ хорошо знаю, высокопревосходительный сеньоръ: британской торговлѣ приходится очень круто вслѣдствіе этой продолжительной блокады.

— Извѣстно ли вамъ, какъ великъ англійскій капиталъ, запертый въ Буэносъ-Айресѣ французскою блокирующею эскадрой?

— Два милльона фунтовъ естественными произведеніями страны, которыя все болѣе портятся съ каждымъ днемъ.

— Знаете ли вы, сколько расходуется ежемѣсячно на сохраненіе этихъ продуктовъ въ складахъ?

— Двадцать тысячъ фунтовъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Совершенно вѣрно.

— Все это я сообщаю теперь моему правительству.

— Знаете ли вы, какъ велика была стоимость англійскаго транспорта съ мануфактурными произведеніями, перехваченнаго на пути и большею частію сложеннаго въ Монтевидео?

— Милльонъ фунтовъ. И объ этомъ я доношу моему правительству.

— Очень радъ, что вы знаете все это, такъ какъ вамъ пріятно терпѣть всѣ эти невзгоды. Ну, это дѣло ваше. Что до меня, то я съумѣю защищаться отъ блокады.

— Я уже нѣсколько разъ позволилъ себѣ повторять, что для вашего высокопревосходительства все возможно, сказалъ резидентъ съ самой любезной, сладенькой улыбкой, но въ тоже время съ выраженіемъ прочувствованной истины.

— Ну, нѣтъ, положимъ и не все, господинъ Мандевилль, сказалъ Розасъ, откидываясь назадъ въ своемъ креслѣ и устремляя на своего собесѣдника два огненные глаза, какъ будто желалъ проникнуть въ сокровеннѣйшую глубину его души,— нѣтъ, не все-съ; напримѣръ, когда иностранный резидентъ отпираетъ ворота своего дома унитарію, преслѣдуемому правосудіемъ, и скрываетъ его у себя, я не могу разсчитывать, чтобы этотъ резидентъ явился ко мнѣ и съ полною откровенностью сообщилъ мнѣ этотъ фактъ, прося для бѣглеца снисхожденія, на которое я согласился бы безъ всякаго труда.

— Какъ! Неужели было что нибудь подобное? О какомъ же иностранномъ резидентѣ изволите говорить ваше высокопревосходительство?

— Вы не знаете, господинъ Мандевилль? проговорилъ Розасъ, дѣлая удареніе на каждомъ словѣ и пристально, неподвижно глядя на британца.

— Даю честное, благородное слово вашему высокопревосходительству, что...

— Довольно! прервалъ Розасъ, убѣдившійся еще прежде, чѣмъ началъ говорить Мандевилль, что резидентъ дѣйствительно не зналъ того, что нужно было знать диктатору, который собственно для этого и призывалъ его къ себѣ,— довольно, повторилъ онъ, вставая съ мѣста, чтобы не дать замѣтить на своемъ лицѣ выраженія ярости.

Мандевилль опять растерялся, при видѣ этого загадочнаго человѣка, отъ котораго никто не уходилъ совершенно довольнымъ и спокойнымъ.

Розасъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, потомъ вдругъ остановился и положилъ свою руку на спинку кресла, на которомъ сидѣлъ Вигуа, боровшійся съ одолѣвавшимъ его сномъ впродолженіи всего этого нескончаемаго разговора, изъ когоparo мулатъ не понялъ ни полъ-слова. Диктаторъ стоялъ въ положеніи человѣка, сосредоточившаго всю воспріимчивость своей души въ слухѣ: съ запада, по улицѣ Возстановителя, мчался во весь галопъ всадникъ, и стукъ лошадиныхъ копытъ отдавался въ комнатѣ.

— Вѣроятно, полицейскій объѣздъ, сказалъ Мандевилль внимательно прислушивавшемуся Розасу, стараясь какъ нибудь завязать съ нимъ такъ рѣзко прерванный разговоръ.

Розасъ окинулъ его презрительнымъ взглядомъ и сказалъ:

— Нѣтъ, господинъ англійскій резидентъ; этотъ всадникъ — не дозорный, не полицейскій коммиссаръ, а добрый "гаучо", степнякъ, прискакавшій изъ деревни въ городъ.

Дипломатъ слегка сдвинулъ плечами и всталъ съ мѣста.

Въ эту самую минуту Корваланъ вошелъ въ столовую со сложенною бумагою въ рукѣ.

Розасъ развернулъ эту бумагу и не успѣлъ еще прочитать первыхъ строчекъ, какъ выраженіе дикой ярости промелькнуло на его лицѣ, но такъ быстро, такъ неуловимо, что Мандевилль, легко замѣтившій этотъ злобный взглядъ, не зналъ, считать ли его оптическимъ обманомъ или дѣйствительностью.

— Итакъ, вы уже уходите, господинъ Мандевилль, сказалъ Розасъ, прерывая чтеніе бумаги и протягивая руку Мандевиллю, который взялся уже за шляпу.

— Наше высокопревосходительство можете твердо положиться на вашихъ друзей.

— Когда вы думаете отправить пакетъ? спросилъ Розасъ, не слышавшій ни одного изъ словъ резидента.

— Послѣ завтра, высокопревосходительный сеньоръ.

— Напрасно ждать такъ долго. Заставьте-ко вашего секретаря поработать усерднѣе, и отправьте пакетъ завтра вечеромъ или, говоря точнѣе, сегодня вечеромъ, потому что уже четыре часа утра.

— Пакетъ отправится въ шесть часовъ вечера, высокопревосходительный сеньоръ.

— Спокойной ночи, господинъ Мандевилль.

Британскій уполномоченный, отвѣсивъ три или четыре глубокихъ поклона, удалился.

— Корваланъ, распорядитесь, чтобы проводили господина резидента.

— Обнять его, что ли? сказалъ Вигуа.

Розасъ, совершенно не слыша словъ идіота, усѣлся за столъ, развернувъ передъ собой бумагу, и, поддерживая голову обѣими руками, продолжалъ читать, и въ это время глаза его налились кровью, а по лицу пробѣгали всѣ оттѣнки цвѣтовъ — багроваго, огненнаго и блѣднаго.

Спустя около четверти часа, онъ самъ заперъ наружную дверь кабинета и сталъ прохаживаться тревожными шагами по комнатѣ, волнуемый бурею страстей, которыя рѣзко отражались явственными измѣненіями на его физіономіи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Разсвѣтъ.

Утренняя заря 11-го мая смѣнила, наконецъ, эту роковую ночь, свидѣтельницу ужаснаго преступленія и еще болѣе преступныхъ замысловъ.

Нѣжный, румяный проблескъ неба, возвѣщавшій появленіе лучезарнаго источника жизни, не могъ осушить самымъ ласковымъ своимъ лучомъ невинную кровь, обагрившую цвѣтущій берегъ рѣки, поднимавшійся надъ волнами въ своемъ покровѣ изъ розъ и жасминовъ. Однако, этотъ проблескъ осеребрилъ башни и капители величественной столицы, которую поэты называютъ "императрицею Ла-Платы, Афинами и Римомъ Новаго Свѣта".

Заснувъ на своей обширной, мягкой равнинѣ, этотъ городъ, сибаритъ и аристократъ по самой своей природѣ, казалось, лѣнился пошевелиться и хотѣлъ даже послѣ разсвѣта продлить свою ночную дремоту. Въ широкихъ и прямыхъ улицахъ, внизу квадратныхъ домовъ, еще бродили смутныя, сумеречныя тѣни, отъ которыхъ щурятся глаза, а на душѣ дѣлается какъ-то невыразимо жутко.

Южный вѣтерокъ, всегда чистый и свѣжій, въ южныхъ широтахъ Америки, провожалъ изъ города густые, влажные пары ночи, которыхъ еще не успѣло поднять солнце изъ уличной грязи. Еще съ первыхъ чиселъ апрѣля зима 1840 года началась неумолимыми проливными дождями, какъ будто сама природа съ злою радостью издѣвалась надъ ужаснымъ положеніемъ, начинавшимся въ этомъ году для аргентинскихъ гражданъ. Однако, свѣжій вѣтерокъ, напоенный ароматомъ фіалокъ и жасминовъ, устилавшихъ въ это время года окрестныя равнины, наполнялъ городъ тонкой благоуханной атмосферой, которою дышать было необыкновенно легко и отрадно.

Всюду царило лѣнивое затишье, всюду — безмолвіе и пассивная нѣга.

Съ восточной стороны, на горизонтѣ величественной рѣки, благодатный небесный сводъ принималъ перламутровый и золотой отливы по мѣрѣ того, какъ солнце поднималось выше въ своемъ лучезарномъ шествіи къ зениту, и послѣднія тѣни ночи угрюмо собирались слабыми, блѣдными кучками на западѣ, преслѣдуемыя побѣдителемъ — свѣтомъ.

О, зачѣмъ этотъ грозный, таинственный саванъ мрака не висѣлъ вѣчно надъ городомъ, отъ которого отвернулось предвѣчное милосердіе! Если надъ головами этихъ несчастныхъ смертныхъ было изрѣчено разгнѣваннымъ божествомъ роковое проклятіе, — зачѣмъ же, зачѣмъ земля не вращалась для нихъ безъ солнца и безъ звѣздъ, чтобы преступленія и подлость людей не могли профанировать этотъ блескъ мая, видѣвшій тридцать лѣтъ тому назадъ столько достославныхъ событій?... Но природа какъ будто нарочно старается выставить передъ людьми все свое неумолимое могущество именно въ то время, когда человѣчеству хотѣлось бы видѣть въ ней какія нибудь признаки участія къ своимъ страданіямъ. Подъ мрачнымъ покровомъ ночи царственная рука отворила окно дворца и подала сигналъ къ варфоломеевскому избіенію, и на слѣдующій день дивное солнце, взошедшее во всемъ своемъ блескѣ, озолотило своими лучами кровавыя лужи и трупы жертвъ, которыхъ послѣдній предсмертный вздохъ замолкъ даннымъ давно до разсвѣта...

Подобно природѣ, все человѣчество также оставалось равнодушнымъ къ бѣдствіямъ, мрачными тучами собиравшимся надъ головою невиннаго аргентинскаго народа. Одинъ онъ ратовалъ въ дни своихъ побѣдъ и величія, одинъ, совершенію одинъ долженъ былъ выстрадать эпоху своего тяжелаго горя! По странной аналогіи человѣческихъ судебъ этотъ аргентинскій народъ, возникшій въ дикихъ лѣсахъ, чтобы даровать свободу множеству людей и признать ихъ къ свѣжей, обновленной жизни, — этотъ народъ, казалось, былъ предназначенъ къ великимъ подвигамъ и великимъ потрясеніямъ, и долженъ былъ всегда оставаться великимъ — въ доблестяхъ и преступленіяхъ. Да, даже преступленія этого народа, пролившія море слезъ и крови, носятъ оригинальный, чудовищно-грозный характеръ, возвышающій ихъ надъ вульгарными злодѣйствами, потрясающими и обезображивающими гражданскую и политическую жизнь другихъ народовъ.

Одинокій, всѣми оставленный, народъ этотъ сознавалъ, однакоже, свое настоящее положеніе, и инстинктивно, при помощи того внутренняго чутья, которымъ мы всегда угадываемъ наши грядущія бѣдствія, предсказывалъ себѣ, что неумолимая рука тиранніи обрушитъ на его голову новый ударъ, который будетъ ужаснѣе всѣхъ, прежде уже пережитыхъ, но для отраженія котораго несчастный народъ Буэносъ-Айреса не имѣлъ никакихъ средствъ, не имѣлъ даже энергической воли запастись какъ нибудь ими...

Паническій ужасъ — эта ядовитая болѣзнь, оподляющая душу и притупляющая смыслъ,— эта эпидемія, ужаснѣйшая изъ всѣхъ, начинала проникать во всѣ семейства. Отцы боялись своихъ дѣтей, друзья недовѣряли друзьямъ, подлая подозрительность, закравшаяся во всѣ души, взвѣшивала каждое слово, каждый поступокъ сосѣда, и мучила всѣхъ самымъ тяжелымъ и безотраднымъ недовѣріемъ.

Всякій молился въ сокровеннѣйшей глубинѣ своихъ помысловъ за побѣду освободителей; но мысль, что послѣдніе пароксизмы диктатуры будутъ смертельны для тѣхъ, которые имѣютъ несчастіе находиться къ ней близко, — эта ужасная мысль до того пугала все общество, что самые заклятые враги правительства желали, чтобы торжество правды произошло внезапно, мгновенно, чтобы оно поразило тирана прямо въ голову съ быстротой и силою молніи, и этимъ предотвратило бы всякую возможность звѣрскаго мщенія со стороны деспота. Когда же при достиженіи этой цѣли представлялись препятствія времени, разстоянія и обстоятельствъ, то люди, отъ всей души ненавидѣвшіе диктатора, втайнѣ боялись приближенія рѣшительной минуты. Таковъ первый симптомъ ледяного ужаса, который долженъ былъ овладѣть всѣми умами!

И таково было моральное настроеніе жителей Буэносъ-Айреса въ то время, къ которому относится начало нашего разсказа.

И въ тотъ часъ, когда румяная заря загоралась на небѣ и когда безмолвное затишье въ городѣ едва нарушалось однообразнымъ стукомъ повозокъ, ѣхавшихъ на рынокъ, по улицѣ Побѣды шелъ, величественно опираясь на трость, какой-то господинъ, высокаго роста, поджарый, не то что съ блѣдной, а скорѣе съ восковой физіономіей, на которой рѣзко отпечатлѣвались пятьдесятъ или даже пятьдесятъ пять лѣтъ прожитой жизни. Этотъ старичокъ шагалъ съ такою мѣрною важностью, какъ будто вышелъ изъ дому только для того, чтобы подышать свѣжимъ утреннимъ воздухомъ и, ранѣе всѣхъ другихъ гражданъ, показать восходящему солнцу свой огромный цвѣтной жилетъ, спускавшійся даже на животъ, и федеральные знаки, украшавшіе грудь и шляпу этого господина. При всемъ томъ, случайно ли или умышленно, старичекъ имѣлъ несчастіе ронять свою прекрасную камышевую трость съ ручкою изъ слоновой кости два или три раза, на разстояніи нѣсколькихъ десятковъ сажень, и палка постоянно падала позади шедшаго, что заставляло его отступать на нѣсколько шаговъ назадъ, чтобы поднять свою палку и — что было очень естественно — бросить взглядъ на пройденное разстояніе, т. е. по направленію къ полю, такъ какъ господинъ этотъ шелъ съ западной стороны, и по улицѣ Побѣды пробирался къ площади.

Когда трость совершила уже отъ двадцати до двадцати пяти паденій, владѣлецъ ея остановился у двери, уже извѣстной нашимъ читателямъ: то была та самая дверь, въ которую нѣсколько часовъ тому назадъ вошелъ Даніэль, сопровождаемый своимъ слугою.

Прогуливавшійся господинъ прислонился къ уличному столбу, снялъ съ головы шляпу и принялся приподнимать и ерошить свои волосы, какъ это нѣкоторые дѣлаютъ въ самый нестерпимый лѣтній зной. Однако, быть можетъ случайно или по разсѣянности, но только старичокъ началъ обозрѣвать улицу направо и налѣво, и лишь убѣдившись, что возлѣ него не было ни одной живой души, по крайней мѣрѣ, на разстояніи версты, онъ постучалъ ручкой двери, не желая — мы не беремся рѣшать почему — взяться за назначенный для этой цѣли массивный молотокъ, сдѣланный въ видѣ бронзоваго льва и привѣшенный къ двери.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Ангелъ и демонъ.

Не удовлетворяя любопытства читателя, быть можетъ, возбужденнаго въ немъ появленіемъ новой личности въ нашемъ разсказѣ, и прося у добраго старичка Сатурна позволенія не слѣдовать за его мѣрнымъ ходомъ, сдѣлаемъ скачекъ отъ зари къ двѣнадцати часамъ одного изъ тѣхъ дней, когда благодатное небо южной Америки въ буквальномъ смыслѣ кажется блестящимъ пологомъ изъ голубого атласа. Поспѣшимте поскорѣе въ догонку за желтой каретой, запряженной парою прекрасныхъ вороныхъ коней, которые, оставивъ домъ генерала Мансильи, бѣгутъ рѣзвой рысью и стучатъ своими огромными подковами но мостовой улицы Потози. Впрочемъ, не мы одни, по всей вѣроятности, будемъ слѣдовать за экипажемъ: буйное любопытство и пылкое воображеніе двадцати-лѣтней молодежи сильно разгораются при видѣ ручки, высунутой сквозь открытое окошко проѣзжающей мимо кареты и спрятанной въ блестящую палевую перчатку, такую нѣжную, что она кажется скорѣе нарисованнною, чѣмъ надѣтою. Прибавьте къ этому бѣлоснѣжные, кружевные нарукавнички, ласкающіе эту ручку своими крошечными, лилѣйными волнами, и вы легко догадаетесь, что то — божественная ручка... Но женщина, которой она принадлежитъ, гораздо менѣе ея любезна, и, откинувшись въ уголъ кареты, скрываетъ свое лицо отъ взглядовъ прохожихъ.

Экипажъ повернулъ въ Каменную улицу и, проѣхавъ нѣсколько далѣе, остановился передъ домомъ, котораго ворота совершенно справедливо могли быть названы "вратами дантова ада": такъ поражали они глазъ своею ярко-красною, огненною краскою.

Изъ экипажа вышла или скорѣе выпорхнула по двумъ ступенькамъ молоденькая женщина; слегка положивъ свою ручку на плечо лакея. Этотъ граціозный прыжокъ обнаружилъ на одно мгновеніе изъ-подъ волнистаго платья крошечную ножку, обутую въ фіолетовую ботинку. Женщинѣ этой можно было насчитать не болѣе семнадцати или восемнадцати лѣтъ; она была хороша, какъ... очаровательна, какъ... какъ первый лучъ утренней зари,— и да проститъ намъ читатель это нѣсколько эфирное сравненіе... Русые, золотистые локоны, выбѣгавшіе изъ-подъ граціозной соломенной шляпки, рѣзво разсыпались вокругъ лица, которое, казалось, похитило свѣжесть и цвѣтъ у самой роскошной розы. Широкій, умненькій лобъ, влажные, голубые глазки,— такіе же лазоревые, какъ и свѣтившееся въ нихъ небо, и увѣнчанные тоненькими, дугообразными бровями, болѣе темными, чѣмъ волосы,— хорошенькій, почти прозрачный носикъ съ тѣмъ легкимъ изгибомъ, который служитъ признакомъ богатаго воображенія и свѣтлаго ума, наконецъ, крошечный, розовый ротикъ съ нижнею губою, выступавшею впередъ на нѣсколько линій далѣе верхней,— что было, пожалуй, очаровательнымъ недостаткомъ и дѣлало ее похожею на принцессъ австрійскаго дома,— вотъ все, что можно прибавить къ портрету этого прелестнаго, добраго личика, котораго каждая черта обнаруживала благородство души, и чистоту помысловъ, и для изображенія котораго перо всегда оказывается никуда негоднымъ...

Прибавьте къ этому тоненькую талію въ нѣсколько дюймовъ въ обхватѣ, поддерживавшую алебастровый вазонъ, сверху котораго, какъ цвѣтокъ, помѣщалась прелестная головка,— и вы будете имѣть хотя отдаленное понятіе о молоденькой женщинѣ, выпрыгнувшей изъ экипажа. Она была одѣта въ шелковое платье гіацинтоваго цвѣта, а на плечи ей была наброшена бѣлая кашемировая шаль съ оранжевою бахромой. Во всемъ ея существѣ было что-то воздушное, неуловимое; эти тонкія очертанія личика, эти формы, слегка обрисованныя нѣжной, влюбленной кистью природы, казались скорѣе золотымъ идеаломъ поэта, чѣмъ живымъ существомъ, обреченнымъ прозябать вмѣстѣ съ нами въ нашемъ прозаическомъ мірѣ. Молоденькая дамочка взошла на крыльцо, и должна была призвать къ себѣ на помощь всю крѣпость нервовъ, чтобы пройти сквозь пеструю толпу негритянокъ, мулатокъ, китаекъ, гусей, куръ и разныхъ другихъ животныхъ; тутъ же толпились какіе-то люди, пестро одѣтые съ ногъ до головы, и по своей наружности обѣщавшіе рано или поздно попасть на висѣлицу. И вся эта ярмарка загромождала наружную галлерею и часть двора дома, въ которомъ жила донья Марія-Хозефа Эскурра, belle-soeur донъ Хуана-Мануэля Розаса. Къ ней-то теперь и пожаловала наша молоденькая красавица.

Не безъ малаго труда она дошла до двери пріемной, потомъ постучалась легонько въ стекло и вошла въ дверь, надѣясь застать здѣсь кого нибудь, у кого бы можно было спросить о хозяйкѣ дома. Но въ пріемной ока увидѣла только двухъ мулатокъ и трехъ негритянокъ, которыя, усѣвшись комфортабельно и пачкая своими грязными ногами покрывавшую полъ бѣлую циновку, плетеную изъ испанскаго дрока, фамильярно бесѣдовали съ солдатомъ, по физіономіи котораго трудно было рѣшить, гдѣ оканчивалось животное и гдѣ начинался человѣкъ.

Эта публика посмотрѣла дерзкими, любопытными глазами на вошедшую, на которой единственными знаками федераціи были только кончики крошечнаго розоваго бантика, приколотаго съ лѣвой стороны шляпки, тогда какъ находившіеся въ пріемной были щедро изукрашены этими знаками.

Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ въ пріемной царило молчаніе.

— Дома ли донья Марія-Хозефа? спросила молодая дамочка, не обращаясь прямо ни къ кому изъ присутствовавшихъ лицъ.

— Дома, но занята, отвѣчала одна изъ мулатокъ, не поднимаясь со стула.

Одно мгновеніе молоденькая дамочка колебалась; но потомъ, рѣшившись выйти изъ этого затруднительнаго положенія, подошла къ одному изъ оконъ, выходившихъ на улицу, отворила его и кликнула своего лакея.

Тотъ не замедлилъ явиться, и чуть только перешагнулъ чрезъ порогъ пріемной, молоденькая госпожа сказала ему:

— Постучись въ дверь, выходящую во второй дворъ этою дома и спроси, не можетъ ли сеньора донья Марія-Хозефа принять у себя сеньориту Флоренсію Дюпаскьо.

Повелительный тонъ этихъ словъ внезапно озадачилъ шестерыхъ особъ, почувствовавшихъ на себѣ то моральное, импонирующее дѣйствіе, какое всегда оказываютъ на грубыя, темныя головы порядочные люди, когда умѣютъ держать себя на нравственной высотѣ, каково бы ни было положеніе, въ которое они поставлены.

Эта разноцвѣтная публика, вмѣстѣ со всѣмъ классомъ, къ которому она принадлежала, осмѣливалась думать, будто общество сломило всѣ препоны, сдерживающія напоръ мутныхъ человѣческихъ волнъ, и будто все общество это сосредоточилось въ одномъ семействѣ.

Флоренсія — въ которой читатели наши, вѣроятно, узнали капризнаго ангела, игравшаго сердцемъ Даніэля — подождала одну минуту.

Дѣйствительно, скоро явилась опрятно одѣтая горничная, вѣжливо попросившая хорошенькую гостью обождать немного.

Затѣмъ горничная сообщила пяти дамамъ федераціи, что сеньора не можетъ принять ихъ до вечера, но чтобы вечеромъ онѣ потрудились зайти опять.

Дамы не замедлили ретироваться, но при выходѣ одна изъ негритянокъ сердито посмотрѣла на ту, которая была причиной ихъ изгнанія. Этотъ злобный взглядъ, однако, потерялся въ воздухѣ, потому что Флоренсія съ первой минуты своего появленія въ пріемной уже ни разу не посмотрѣла на этихъ странныхъ посѣтительницъ невѣстки буэносъ-айресскаго губернатора, или скорѣе на эти тучи, пропитанныя зачумленнымъ воздухомъ и принадлежавшіе къ темно-красному небу федераціи.

Горничная ушла, но солдатъ, не получившій формальнаго приказанія ретироваться и призванный сюда еще прежде, счелъ себя вправѣ сѣсть, по крайнѣй мѣрѣ, за дверью комнаты, на порогѣ. Флоренсія осталась, наконецъ, совершенно одна.

Усѣвшись на единственный диванъ, находившійся въ пріемной, и закрывъ свои прелестные глазки маленькими ручонками, дѣвушка просидѣла нѣсколько секундъ въ такомъ положеніи, какъ будто желала успокоить свое зрѣніе и душу послѣ отвратительныхъ и неожиданныхъ сценъ, поразившихъ юную гостью при входѣ въ этотъ домъ.

Между тѣмъ донья Марія-Хозефа, находившаяся въ смежной комнатѣ, торопилась выслать отъ себя двухъ женщинъ, съ нею разговаривавшихъ, и при этомъ складывала на столѣ цѣлую кучу прошеній, поступившихъ къ ней сегодня съ приложеніемъ приличныхъ подарковъ въ видѣ, напримѣръ, гусей и куръ, шнырявшихъ по галлереѣ. Прошенія эти чрезъ руки доньи Маріи-Хозефы должны были перейти на благоусмотрѣніе его высокопревосходительства Возстановителя, хотя его высокопревосходительство Возстановитель отлично зналъ, что ни одно изъ нихъ его не побезпокоитъ. Итакъ, хозяйка дома торопилась, потому что сеньорита Флоренсія Дюпаскье, доложившая о себѣ теперь, по своей матери принадлежала къ одной изъ древнѣйшихъ и знатнѣйшихъ фамилій въ Буэносъ-Айресѣ, и фамилія эта издавна находилась въ короткихъ, почти родственныхъ отношеніяхъ къ Розасамъ, хотя, въ настоящее время, подъ предлогомъ отсутствія г-на Дюпаскье, его жена и дочь очень рѣдко появлялись въ обществѣ.

Быть можетъ, читатель пожелаетъ узнать, какія такія у Маріи-Хозефы были дѣла съ негритянками и мулатками, наводнявшими ея домъ. Впослѣдствіи мы это узнаемъ, а теперь достаточно сказать, что въ невѣсткѣ Хуана-Мануэля Розаса прозябали очень многія изъ дурныхъ сѣмянъ, которыя злобный врагъ человѣческаго рода сѣетъ между нами среди ночного мрака, какъ увѣряетъ фантазія Гоффмана. Періодъ времени отъ 1833—1835 года ни можетъ быть объясненъ въ нашей исторіи безъ знакомства съ личностью и дѣятельностью супруги Хуана-Мануэля Розаса, которая хотя и не была женщина съ положительно грубымъ, развращеннымъ сердцемъ, тѣмъ не менѣе обладала большою энергіей и мужествомъ для политическихъ интригъ; 1839-й, 1840-й и 1842-й года остались бы не вполнѣ объяснимыми для насъ, если бы мы не знали, что на "историческомъ позорищѣ" дѣйствовала донья Марія-Хозефа Эскурра. Этихъ двухъ сестрицъ, по всей справедливости, мы должны назвать политическими личностями, которыхъ рѣшительно нельзя игнорировать; во-первыхъ, онѣ сами этого не хотѣли, во-вторыхъ, человѣческія дѣйствія въ области общественныхъ событій не имѣютъ ничего общаго съ поломъ.

Природа не создала невѣстку Розаса способною къ характеристическимъ ощущеніямъ женскаго сердца. Неусыпная, тревожная дѣятельность и дикій огонь политическихъ страстей должны были служить ежедневной пищей для души этой барыни.

Особенныя обстоятельства ея жизни развили эти зародыши, вложенные въ нее самой природою. Положеніе ея зятя и кровавыя смуты въ аргентинскомъ обществѣ открывали для этой женщины обширную, бурную, ужасную сцену, какой только могла пожелать подобная дикая натура.

Еще никогда умственно темное, лишенное всякихъ талантовъ и свѣденій существо не оказало деспоту такихъ важныхъ услугъ, какія оказала Розасу эта госпожа, если только о важности услугъ судить по суммѣ зла, какое тиранъ можетъ сдѣлать гражданамъ; невѣстка Розаса съ неслыханною энергіей, постоянствомъ, даже упорствомъ облегчала ему случаи къ нанесенію зла и еще болѣе распаляла эту демонскую страсть, вѣчно клокотавшую огненною лавою въ его груди....

При всемъ томъ эта женщина ратовала не ради какихъ нибудь побочныхъ разсчетовъ; нѣтъ, она дѣйствовала подъ вліяніемъ искренней страсти, непритворной фанатической преданности своему брату и его насилію. Въ своей слѣпой, яростной, упорной ненависти къ унитаріямъ, она была лучшимъ олицетвореніемъ этой эпохи индивидуальнаго и соціальнаго безумія, порожденнаго диктатурой Розаса. Эта мрачная эпоха, еще до сихъ поръ строго не изслѣдованная, можетъ привести въ ужасъ современное поколѣніе, когда оно увидитъ, до какой степени могутъ быть извращены нравственные принципы юнаго общества, когда извращеніе это навязывается сильною рукою, сталкивающеюся съ частною доброю нравственностью — безпомощною и легко увлекаемою вихремъ общественныхъ оргій, потому что индивидуальнымъ добрымъ качествамъ недостаетъ непреоборимой силы ассоціаціи. Солидарность идей, добрыхъ побужденій, людей, наконецъ, не существовала въ средѣ этого народа, съ дѣтской наивностью думавшаго, что достаточно храбро драться для того, чтобы быть свободною, сильною и великою націей.

При этомъ всеобщемъ разладѣ, при этой плачевной общественной дисгармоніи, люди, чувства добра и правды, принципы совѣсти и чести — все пришло въ страшный хаосъ, столкнувшись съ организованной, плотно спаянной силой преступленія, эксплоатировавшей для успѣха этой борьбы всѣ дурные инстинкты невѣжественной и страстной черни, которая ждала только удобной минуты, чтобы возмутиться противъ лучшаго общественнаго порядка, начинавшаго стѣснять необщественныя привычки дикаго аргентинскаго плебса...

Наконецъ, дверь пріемной отворилась, и изящная ручка хорошенькой Флоренсіи очутилась въ шершавой лапѣ доньи Maріи-Хозефы. Это была приземистая, сухопарая, клячеподобная баба съ костлявой физіономіей, мышиными глазками и растрепанными сѣдыми волосами, въ которыхъ красовался огромный бантъ кроваваго цвѣта. Ей было лѣтъ подъ шестьдесятъ, но лицо ея, скомканное разгуломъ адскихъ страстей, казалось гораздо старѣе.

— Вотъ такъ сюрпризъ! Настоящее чудо!.. А почему же съ вами не пожаловала также донья Матильда? проговорила она, садясь на диванъ съ правой стороны Флоренсіи..

— Мамаша не такъ здорова, но поручила мнѣ передать вамъ поклонъ, искренно сожалѣя, что не можетъ видѣться съ вами лично.

— Если бы я не знала такъ хорошо, донью Матильду и ея семейство, то, право, подумала бы, что она заразилась бреднями унитаріовъ; теперь вѣдь дамъ унитаріевъ можно легко узнать по тому уединенію, въ какомъ онѣ живутъ. Настоящія схимницы! А знаете ли, почему запираются, эти дуры?

— Я? Нѣтъ, не знаю, сеньора. Почему же я это могу знать?

— Онѣ прячутся, чтобы не употреблять девиза, какъ это приказано, или боятся, чтобъ его не приклеили къ нимъ клейстеромъ, и въ этомъ, онѣ, безтолковыя, совершенно ошибаются, потому что я скорѣе приколотила бы имъ девизъ къ головѣ гвоздемъ, чтобъ онѣ не снимали его даже дома и... однако, вы также, Флоренсита, носите его не такъ, какъ слѣдуетъ.

— Все-таки ношу, сеньора.

— Ношу! ношу! это тоже, что ничего не носить. Такъ носятъ и дамы унитаріевъ. Хотя вы и дочь француза, и не считаю васъ, однако, такою нечистою и смрадною (inmimda y asquerosa), какъ всѣ они. Вы носите девизъ, но...

— И этого съ меня достаточно, сеньора, сказала Флоренсія, прерывая со и желая сама дать направленіе разговору, чтобы немного укротить эту человѣческую фурію, въ которой скупость была одною изъ преобладающихъ добродѣтелей.

— Я ношу девизъ, продолжала гостья,— и имѣю при себѣ также вотъ это ничтожное приношеніе, которое мамаша желаетъ передать вашими почтенными руками въ домъ призрѣнія бѣдныхъ женщинъ, такъ какъ мы наслышались, что касса этого заведенія находится въ плачевномъ состояніи.

И Флоренсія вынула изъ кармана своего платья маленькій бумажникъ, оправленный въ слоновую кость; здѣсь были четыре сложенные банковые билета, перешедшіе теперь въ руки доньи Маріи-Хозефы. Флоренсія сочинила маленькую басню; сумма эта образовалась изъ тѣхъ денегъ, которые отецъ Флоренсіи выдавалъ ей ежемѣсячно на дѣла милосердія и на разныя мелкія женскія надобности съ того дня, когда дѣвушкѣ миновало четырнадцать лѣтъ.

Хозяйка развернула билеты и выпучила свои глаза, чтобы вдоволь полюбоваться цифрой 100, выставленной на каждомъ билетѣ. Затѣмъ, сложивъ опять билеты и засунувъ ихъ между своимъ чернымъ платьемъ и грудью, она сказала съ тѣмъ радостнымъ выраженіемъ удовлетворенной скаредности, которое такъ хорошо скопировалъ Мольеръ:

— Вотъ такъ дѣлаютъ добрые федералы! Скажите вашей мамашѣ, что я сообщу Хуану-Мануэлю объ этомъ благородномъ поступкѣ, дѣлающемъ большую честь ея сердцу, а деньги завтра же отправлю къ сеньору Хуану-Карлосу Розадо, эконому въ домѣ призрѣнія.

И при этомъ старуха сжимала рукою билеты, какъ будто боялась, чтобы высказанная ею ложь не обратилась какъ нибудь въ дѣйствительность.

— Мамаша желала бы, чтобы дѣло это не получало никакой огласки, такъ какъ оно составляетъ для нея долгъ совѣсти. И притомъ вамъ извѣстно, что сеньоръ губернаторъ не имѣетъ времени обращать свое вниманіе на всевозможныя мелочи. Онъ весь занятъ войною, и если бы у него не было васъ и Мануэлиты, то едва ли бы онъ могъ успѣшно справиться со всѣми своими дѣлами.

Лесть гораздо легче находитъ доступъ къ испорченнымъ сердцамъ, чѣмъ къ добрымъ, и Флоренсія окончательно обворожила хозяйку своей второй любезностью.

— Чтожь, надо какъ нибудь помогать бѣдняжкѣ! отозвалась она, разваливаясь на диванѣ.

— Не знаю, здорова ли Мануэлита. Говорятъ, что она не спитъ по цѣлымъ ночамъ, и это можетъ заставить ее, напослѣдокъ, слечь въ постель, сказала Флоренсія тономъ живѣйшаго соболѣзнованія.

— Захвораетъ, непремѣнно захвораетъ. Сегодня ночью, напримѣръ, она не ложилась спать до четырехъ часовъ утра.

— До четырехъ часовъ?

— Да, она легла еще позже, когда уже пробило четыре.

— Но мнѣ кажется, что въ городѣ мы избавлены теперь къ счастью отъ всякихъ тревогъ.

— Что вы говорите? Такъ и видно, душечка, что вы не слѣдите за политикой. Теперь-то и нужно удвоить, утроить бдительность.

— Охотно вѣрю. Я не посвящена въ тѣ тайны, которыя такъ достойно сохраняете вы вмѣстѣ съ Мануэлитой, но я полагала только, что такъ какъ театръ войны находится въ Энтреріосѣ, а мы значительно отдалены отъ этой провинціи, то здѣшніе унитаріи не могутъ слишкомъ безпокоить правительство.

— Бѣдняжечка! Вы возитесь только съ вашими шляпками да нарядами. А что вы скажете на счетъ эмиграціи отсюда?

— О, этого имъ невозможно запретить! Берегъ великъ.

— Что, что такое, нельзя запретить?..

— Мнѣ такъ кажется.

— Почему же вамъ такъ кажется, ха, ха, ха?.. разразилась старуха адскимъ смѣхомъ, обнаруживъ три послѣдніе искрошенные желтые зуба, торчавшіе въ ея нижней челюсти,— знаете ли вы, сколькихъ изловили сегодня ночью?

— Незнаго, сеньора, отвѣчала Флоренсія тономъ полнѣйшаго равнодушія.

— Четырехъ, душка моя.

— Неужели?

— Да, четырехъ молодцовъ.

— Но эти уже не убѣгутъ, потому что теперь, вѣроятно, уже арестованы.

— О, что они не убѣгутъ — за это я вамъ ручаюсь, потому что противъ нихъ приняты лучшія мѣры, чѣмъ тюрьма.

— Въ самомъ дѣлѣ? отозвалась Флоренсія съ притворнымъ удивленіемъ, какъ будто ничего не зная о судьбѣ этихъ несчастныхъ. Но отъ сеньоры Мансильи, съ которой она видѣлась съ часъ тому назадъ, Флоренсія уже узнала о страшныхъ событіяхъ прошлой ночи, хотя не слышала еще ни одного слова о томъ унитаріѣ, которому удалось избѣжать смерти.

— Ужь я говорю вамъ, что лучшія! подтвердила старуха,— добрые федералы раздѣлались съ ними, какъ слѣдуетъ. Они ихъ... ихъ разстрѣляли.

— Ахъ, разстрѣляли!

— И отлично распорядились; это было для насъ счастье, хотя оно и сопровождалось маленькой неудачею.

— Ну, если тоіько маленькою, то такія мелочи не должны сильно тревожить людей, подобныхъ вамъ, сеньора.

— Ну, однако. Одному изъ негодяевъ удалось скрыться.

— Но эта неудача можетъ быть легко поправлена, такъ какъ полиція очень дѣятельна въ подобныхъ случаяхъ, какъ я думаю.

— Не совсѣмъ.

— Говорятъ, что по этой части сеньоръ Викторика — настоящій геній, настаивала хитрая ученица Даніэля, желая кольнуть самолюбіе доньи Маріи-Хозефы.

— Кто, кто такой — Викторика?! Пожалуйста, не говорите вы мнѣ вздору! Я, я одна, обдѣлываю все, и больше никто.

— Я сама всегда такъ думала и даже положительно убѣждена, что въ настоящемъ случаѣ вы будете дѣйствовать успѣшнѣе, чѣмъ господинъ начальникъ полиціи.

— Да, ужь въ этомъ-то не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія.

— Хотя съ другой стороны, различныя занятія, которыми вы завалены, быть можетъ, помѣшаютъ вамъ...

— Нисколько, нисколько не помѣшаютъ. Я и сама не понимаю, какъ это у меня на все хватаетъ времени. Прошло не болѣе двухъ часовъ, какъ я возвратилась отъ Хуана-Мануэля, и уже мнѣ болѣе извѣстно о бѣглецѣ, чѣмъ этому Викторикѣ, котораго всѣ такъ расхваливаютъ.

— Неужели?!

— Я не лгу.

— Однако, это рѣшительно непостижимо... въ два часа... вы, женщина!

— Повторяю вамъ, что я говорю сущую правду, подтвердила донья Марія-Хозефа, любившая прихвастнуть своими подвигами, подтрунить надъ Викторикой и возбудить къ себѣ удивленіе тѣхъ, кто съ ней разговаривалъ.

— Вѣрю, сеньора, не смѣю не вѣрить, продолжала Флоренсія, подъѣзжая съ той стороны, съ которой эта фанатическая баба не умѣла хранить своихъ секретовъ.

— Тутъ и толковать нечего.

— Но вы, вѣроятно, употребили цѣлую сотню людей для преслѣдованія бѣглеца.

— И не думала. Зачѣмъ такая суматоха!... Я познала къ себѣ сначала Мерло, который на нихъ донесъ, но этотъ оселъ не знаетъ ни имени, ни признаковъ того, кто убѣжалъ. Тогда я велѣла позвать нѣкоторыхъ солдатъ, участвовавшихъ въ этой ночной исторіи. И вонъ тамъ за дверью ждетъ человѣкъ, доставившій мнѣ наилучшія свѣденія. Вы увидите, что на ловца и звѣрь бѣжитъ! Камило! крикнула старуха,— и солдатъ вошелъ въ пріемную, подойдя къ хозяйкѣ съ шляпою въ рукѣ.

— Скажите-ка намъ, Камило, продолжала старуха,— какіе признаки вы можете указать относительно нечистаго, смраднаго, дикаго унитарія, скрывшагося сегодня ночью?

— Да его тѣло хорошо помѣчено, а одна зарубка находится тамъ, гдѣ я знаю, отвѣчалъ солдатъ съ выраженіемъ плотоядной радости въ лицѣ.

— Гдѣ же это? спросила старая вѣдьма.

— На лѣвой ногѣ.

— Значитъ, онъ былъ раненъ?

— Саблею. Хорошая прорѣха.

— Навѣрное ли вы это знаете.

— Еще бы! Я же его и ублаготворилъ этой зарубкою.

Флоренсія откинулась назадъ, въ уголъ дивана.

— А узнали бы вы его въ лицо; еслибъ увидѣли? продолжала распрашивать донья Марія-Хозефа.

— Нѣтъ, сеньора, но я узналъ бы его по голосу.

— Хорошо, можете идти, Камило.

— Вы слышали? заговорила невѣстка Розаса, обращаясь къ Флоренсіи, которая не упустила ни одного слова разбойника,— изволили понять? Раненъ въ ногу! Это — драгоцѣнное открытіе, стоющее сотни другихъ. Какъ вамъ кажется?

— Мнѣ?! Право не могу догадаться, сеньора, въ чемъ скрывается для васъ важность открытія, что бѣглецъ имѣетъ рану на лѣвой ногѣ...

— Никакъ не можете догадаться?

— Не могу, признаюсь вамъ откровенно, Теперь раненый, я полагаю, лечится въ своемъ домѣ или въ какомъ нибудь другомъ, а вѣдь сквозь стѣны домовъ ранъ видѣть нельзя.

— Какая же вы простенькая! замѣтила со смѣхомъ донья Марія-Хозефа, поднимая свою сухую, костлявую руку и опуская ее на колѣно Флоренсіи,— какъ это вы ничего не смекаете!... Да эта рана даетъ мнѣ три пути розысканія.

— Неужели?

— Конечно. Вотъ послушайте-ка меня, старуху: врачи лечатъ больного, аптекари выдаютъ лекарства для ранъ, и въ третьихъ можно обратить вниманіе на прислугу въ домахъ, гдѣ появились внезапно заболѣвшіе.

— Хорошо, если средства эти окажутся вѣрными, но я думаю, что съ ними нельзя зайти далеко.

— О, у меня въ запасѣ есть еще одно средство на тотъ случай, когда эти ни къ чему не поведутъ.

— Еще одно средство?

— Да, да, ужь повѣрьте мнѣ. Тѣ, которыя я назвала, могутъ служить только на первыхъ порахъ,— для наведенія первыхъ, спѣшныхъ справокъ сегодня и завтра; но во вторникъ я получу, по крайней мѣрѣ, перышко улетѣвшей птицы.

— Нѣтъ, я думаю, что вы не увидите и цвѣта ея перьевъ, сеньора, сказала Флоренсія съ лукавой и вызывающей улыбкой, желая раздражить и расшевелить эту адскую машину, находившуюся возлѣ нея.

— Вы такъ думаете?... Ну, хорошо, подождемъ до вторника.

— Отчего же это будетъ непремѣнно во вторникъ, а не въ какой нибудь другой день?

— Отчего?! Какъ вы полагаете, сеньорита, течетъ ли кровь изъ ранъ унитаріевъ или нѣтъ?

— Да, сеньора, какъ и изъ ранъ всякаго другого человѣка, то есть должна течь, потому что я еще никогда не видѣла крови ни одного человѣка.

— Не забудьте, однако, душечка, что унитаріи — не люди.

— Какъ же это — не люди?

— Да, не люди, а поганые псы, смрадныя гадины, и мнѣ нисколько небыло бы противно пройти по лужамъ ихъ крови.

Нервная дрожь пробѣжала но всему тѣлу молодой дѣвушки; однако, Флоренсія одержала верхъ надъ своимъ чувствомъ негодованія.

— Итакъ, вы допускаете, что изъ ихъ ранъ течетъ кровь? опять спросила донья Марія-Хозефа.

— Да, сеньора, я допускаю это.

— Согласитесь ли вы также со мною, что кровь пачкаетъ бѣлье раненаго?

— Соглашаюсь, сеньора.

— Пачкаетъ бинты, перевязывающіе раны?

— Согласна и съ этимъ.

— Простыни?

— И въ этомъ нѣтъ ничего невозможнаго.

— Полотенца, которыми ухаживающіе за больнымъ вытираютъ свои руки?

— Допускаю и это.

— Вы допускаете все это?

— Да, сеньора, я совершенно и во всемъ съ вами согласна, но всѣ эти вопросы нисколько не разъясняютъ мнѣ дѣла, и я увѣряю васъ честнымъ словомъ, что никакъ не могу взять въ толкъ, что вы хотите сказать?— Дѣйствительно, Флоренсія, несмотря на всю живость своего воображенія, рѣшительно не могла отгадать демонской мысли, которой предшествовали эти наведенія.

— Гмъ, не можете... Скажите-ка мнѣ, когда приходятъ прачки за грязнымъ бѣльемъ?

— Обыкновенно по понедѣльникамъ.

— Да, эдакъ часовъ въ восемь или девять утра, а съ десяти отправляются съ бѣльемъ на рѣку,— поняли теперь?

— Да, немножко, отвѣчала Флоренсія, приведенная въ ужасъ этой шпіонской сообразительностью, которая внушила старой чертовкѣ такую тонкую тактику, какая во всю жизнь не могла придти въ голову ея молоденькой гостьѣ.

— Прачка-то не будетъ тянуть руку за унитаріевъ, да хоть бы было и такъ, все-таки она будетъ стирать бѣлье въ присутствіи другихъ прачекъ, а я отдамъ на этотъ счетъ мои приказанія.

— Ахъ, это превосходный планъ! сказала дѣвушка, употребляя надъ собою неимовѣрное усиліе, чтобы сносить терпѣливо видъ этой женщины, которой дыханіе казалось ей такимъ же ядовитымъ, какъ была злобна ея душа.

— То-то превосходный! Вашъ хваленый Викторика не придумалъ бы этого и въ цѣлый годъ.

— Очень можетъ быть.

— Ужь не говоря объ этихъ безмозглыхъ хвастунишкахъ — унитаріяхъ, которые воображаютъ, будто они ко всему способны.

— О, въ этомъ не можетъ быть ни милѣйшаго сомнѣнія, сказала сеньорита Дюпаскье съ такою живостью и жиромъ, что на мѣстѣ доньи Маріи-Хозефы всякій другой догадался бы, что дѣвушка внутренно совершенно соглашалась съ хвастливыми унитаріями, къ которымъ она принадлежала по своему рожденію и по воспитанію.

— О, Флоренсита! Не выходите замужъ за унитарія! Мало того, что они нечистые, смрадные мерзавцы, это, скажу я вамъ, такое набитое дурачье, что послѣдній федералъ можетъ всѣхъ ихъ сбить съ толку. Ахъ, кстати о брачныхъ узахъ: какъ поживаетъ сеньоръ Даніэль, котораго, давно уже нигдѣ не видно?

— Онъ совершенно здоровъ, сеньора.

— Очень пріятно это слышать. Однако, слѣдите за нимъ повнимательнѣе, послушайтесь моего добраго совѣта.

— Слѣдить внимательнѣе! зачѣмъ же это, сеньора? спросила Флорсисія, какъ любящая женщина, нѣсколько заинтересованная этимъ внушеніемъ.

— Зачѣмъ?... О, вы сами хорошо это знаете. Влюбленные имѣютъ способность отгадывать.

— Что же я должна отгадать?

— Гмъ... Вѣдь вы любите молодого Бельо?

— Сеньора!

— Пожалуйста, нескрывайтесь, я все хорошо знаю.

— Если вы знаете...

— Если я это знаю, то должна предупредить васъ, чтобы вы не позволяли себя обманывать, потому что я люблю васъ, какъ родную дочь.

— Мнѣ опасаться обмановъ! Со стороны кого же? Увѣряю васъ, сеньора, что я рѣшителсно ничего не понимаю, сказала Флоренсія, нѣсколько смутившись, но употребляя надъ собою усиліе, чтобы вырвать у доньи Маріи-Хозефы тайну, на которую та намекала.

— Вотъ это мило! Къ кому же другому могутъ относиться мои слова, какъ не къ самому Даніэлю?...

— О, это невозможно, сеньора. Даніэль никогда меня не обманывалъ.

— Я сама до сихъ поръ такъ думала, но у меня есть факты.

— Факты?!...

— Доказательства. Думали ли вы когда нибудь о Предмѣстьи? Послушайте, будемъ говорить откровенно; меня вѣдь провести трудно.

— Иногда мнѣ случается говорить о Предмѣстьи, но я, право, не вижу, какое отношеніе можетъ имѣть ко мнѣ эта часть города.

— Къ вамъ косвенное, къ Даніэлю — прямое.

— Вы думаете?

— Не я одна, но это знаетъ и такъ думаетъ нѣкая Амалія, кузина нѣкоего Даніэля, короткаго знакомаго и почти нарѣченнаго одной дѣвицы, которую зовутъ Флоренсіей. Ну, что, поняли теперь, моя невинная голубка? сказала со смѣхомъ старуха, гладя своей грязной рукою атласное, розовое плечико Флоренсіи.

— Я нѣсколько догадываюсь о томъ, что вы хотите сказать мнѣ, но думаю, что во всемъ этомъ скрывается недоразумѣніе, проговорила дѣвушка съ притворной увѣренностью, тогда какъ сердце ея почувствовало ударъ, къ которому оно не было приготовлено, хотя ей хорошо былъ извѣстенъ ядовитый языкъ старой сплетницы, разговаривавшей съ нею; но какая женщина не склонна легко повѣрить тому, что она забыта и обманута избранникомъ своего сердца!

— Нѣтъ, ужь извините, сеньорита, я нисколько не ошибаюсь. Кого видитъ Амалія — эта интересная вдовушка, живущая независимо и уединенно въ своемъ домѣ? Только одного Даніеля. Зачѣмъ навѣщаетъ Даніэль, молодой, красивый собою мужчина, свою молоденькую, хорошенькую кузину, совершенно свободную въ своихъ поступкахъ? Ужь вѣрно не затѣмъ, чтобъ перебирать съ нею четки. Чѣмъ объяснить затворническую жизнь Амаліи? Даніэль это знаетъ, потому что онъ одинъ бываетъ въ ея домѣ. Отчего Даніэля никогда уже не видно въ обществѣ? Да оттого, что Даніэль всѣ вечера проводитъ у своей кузины, а потомъ уже, позднѣе, является и къ вамъ. Вотъ каковы нынѣшніе молодые люди: перепархиваютъ съ цвѣтка на цвѣтокъ, словно мотыльки какіе! Однако, однако. что съ вами? Вы поблѣднѣли.

— Это ничего, сеньора, сказала Флоренсія, дѣйствительно поблѣднѣвшая, какъ полотно, потому что вся ея кровь прилила къ сердцу.

— Ахъ, бѣдненькая, ха, ха, ха!.. разразилась пронзительнымъ смѣхомъ донья Марія-Хозефа,— а вѣдь я еще не все сказала... Какъ эти бѣдненькія дѣвушки не въ мѣру впечатлительны!

— Еще не все! проговорила Флоренсія.

— Нѣтъ, нѣтъ, я никому не желаю доставлять горе, сказала старуха, продолжая хохотать во все горло и наслаждаясь муками, которымъ она подвергала сердце своей жертвы.

— Итакъ, прощайте сеньора, пробормотала Флоренсія, вставая съ мѣста и дрожа отъ волненія.

— Бѣдняжечка! Надерите ему хорошенько уши! Не позволяйте водить себя за носъ!!..

И старуха, сидя по прежнему на диванѣ, опять разразилась своимъ злобнымъ хохотомъ; то былъ демонскій смѣхъ, морщившій и расширявшій грубую, отвислую кожу этой физіономіи, тамъ и сямъ усѣянную пятнами; и въ эту минуту смѣющаяся старуха сильно напоминала собою сказочныхъ вѣдьмъ, дѣйствующихъ въ испанскихъ легендахъ.

— Мое почтеніе, сеньора, откланивалась Флоренсія, подавая руку той, которая нарушила свѣтлый миръ ея души и набросила первую тѣнь ужаснаго подозрѣнія на вѣрность любимаго ею человѣка.

— Прощайте, душечка, прощайте. Поклонитесь отъ меня вашей мамашѣ, скажите, пусть поправляется, чтобы мы могли скоро увидѣться. До свиданія,— и глядите въ оба, ха, ха, ха!

И не переставая хохотать, старуха проводила сеньориту Дюпаскье до самаго подъѣзда.

Несчастная молодая дѣвушка сѣла въ свой экипажъ и должна была растегнуть корсетъ, чтобы вздохнуть свободнѣе, такъ какъ въ эту минуту она была близка къ обмороку. Природа надѣлила Флоренсію упорнымъ темпераментомъ, лишеннымъ удобнаго, средства противъ грусти — слезъ которыя, безъ всякаго сомнѣнія, уносятъ съ собою значительную часть физическаго давленія, испытываемаго сердцемъ при внезапныхъ и горестныхъ ощущеніяхъ.

Скоро въ дѣятельной головкѣ дѣвушки возникло критическое размышленіе — верховная способность человѣка, возвышающая его надъ всѣмъ созданнымъ и часто дѣлающая ему еще болѣе тяжелыми тѣ страданія, отъ которыхъ онъ старается избавиться путемъ этого размышленія.

— Дѣйствительно, разсуждала сама съ собой Флоренсія,— Даніэль часто отправляется куда-то верхомъ на лошади, и я до сихъ поръ никакъ не могла узнать, гдѣ онъ бываетъ по вечерамъ. Нѣсколько разъ,— напримѣръ, вчера вечеромъ,— онъ уходилъ отъ меня въ девять часовъ. Никогда не вызывался онъ познакомить меня съ своей кузиной. Съ другой стороны, этой женщинѣ, кажется, извѣстно дно морское. Она знаетъ все, что дѣлается и говорится въ Буэносъ-Айресѣ, и для собранія этихъ свѣденій она располагаетъ всѣми средствами, внушаемыми ей извѣданнымъ коварствомъ ея ума и злобными стремленіями сердца. Эта женщина говорила съ такою твердою увѣренностью, она сказала мнѣ, что у нея есть доказательства. За что ей меня ненавидѣть или обманывать?!.. О, Боже мой, Боже мой, такъ это, значитъ, правда! громко стонала Флоренсія, закрывая руками лицо, съ котораго блуждающій румянецъ то изчезалъ, то опять появлялся. И головка ея терялась въ цѣломъ океанѣ воспоминаній, соображеній и сомнѣній, неимѣя достаточной силы стряхнуть съ себя этотъ дикій сумбуръ, потому что въ Флоренсіи, чувствительность сердца пересиливала, какъ это обыкновенно говорится, блестящій и живой умъ, и заставляла ее всецѣло сосредоточиваться въ тѣхъ положеніяхъ, которыя наполняли все ея существо блаженствомъ или страданіемъ.

Блѣдная, до глубины души взволнованная, Флоренсія раздумывала теперь только о томъ, что говорилъ ей Даніэль объ Амаліи, какъ онъ восхвалялъ красоту своей кузины ея дарованія, ея утонченный вкусъ. Въ такомъ безотрадномъ настроеніи Флоренсія пріѣхала домой въ половинѣ второго, рѣшившись сообщить матери все, что слышала, потому что Флоренсія, любя Даніэля больше всего на свѣтѣ, считала мать первымъ и лучшимъ своимъ другомъ. Къ счастію Флоренсія не застала матери дома, и, усѣвшись одиноко въ залѣ, вся отдалась тяжкому раздумью и не замѣтила приближенія той минуты, когда долженъ былъ явиться Даніэль, о чемъ онъ извѣщалъ сегодня въ своемъ утреннемъ письмѣ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Какіе были у Даніэля агенты.

Въ девять часовъ утра Даніэль спокойно одѣвался при помощи своего вѣрнаго Фермина, который уже исполнилъ всѣ порученія, возложенныя на него господиномъ.

— Сама Флоренсія взяла цвѣты? спросилъ Даніэль своею слугу, проводя щеткою по своимъ темнокаштановымъ волосамъ и жиденькимъ бакамъ, соединявшимся въ бороду согласно съ предписаніями тогдашней федеральной моды.

— Она сама, сеньоръ.

— И письмо?

— Такъ точно, и письмо вмѣстѣ съ цвѣтами.

— А не замѣтилъ, была ли она довольна?

— Кажется, что такъ, но сеньорита изволила удивиться, когда я ей подалъ письмо. Изволила спросить, не случилось ли чего новаго.

— Бѣдненькая! Ну-ка, разскажи, какъ она была одѣта, да разсказывай толкомъ, все, какъ слѣдуетъ. Сначала скажи, что она дѣлала, когда ты пришелъ?

— Изволила находиться въ цвѣтникѣ, между жасминами, и развертывала локоны изъ папильотокъ.

— Свои чудные, золотые локоны!— Ну, ну, продолжай, сказалъ Даніэль, повязавъ черный шелковый галстукъ вокругъ шеи.

— Больше ничего не изволила дѣлать.

— Я спрашивалъ тебя, какъ она была, одѣта.

— Въ бѣлое платье съ зелеными лентами; все было открыто спереди и привязано къ поясу.

— Классическое описаніе, нечего сказать! Это, дружокъ Ферминъ, называется утреннее неглиже. Воображаю, какъ она была очаровательна. Ну, ну, чтожь далѣе?

— Больше ничего.

— Глупъ ты, сердечный.

— Чѣмъ же я виноватъ, что на ней ничего больше не было?!

— Да вѣрно же были какія нибудь ботинки на ногахъ, шаль или платокъ на плечахъ, какая нибудь лента у пояса. Нужно было, братецъ, все это хорошенько разглядѣть!

— Да, было когда мнѣ съ этимъ возиться! отвѣчалъ слуга Даніэля флегматически и съ тѣмъ плутовскимъ выраженіемъ физіономіи, которое составляетъ отличительную черту истаго гаучо, потому что Ферминъ, дѣйствительно, былъ сынъ степей, хотя привычка городской жизни нѣсколько измѣнила типическія особенности его дѣтства.

— Однимъ словомъ — ты глупъ. Теперь скажи-ка мнѣ, кто тамъ теперь?

— Женщина, которую вы приказывали позвать къ вамъ, и донъ Кандидо.

— А, мой учитель чистописанія,— геній прилагательныхъ и риторическихъ отступленій! Зачѣмъ это онъ могъ пожаловать ко мнѣ? Но знаешь ли ты, Форминъ?

— Нѣтъ, не знаю, сеньоръ. Онъ сказалъ мнѣ, что ему нужно переговорить съ вами, что онъ приходилъ еще въ шесть часовъ, но дверь была заперта, и потому онъ опять возвратился сюда въ семь часовъ, и съ тѣхъ поръ ждетъ здѣсь, пока вы его примете.

— Вѣдь эдакій оригиналъ — мой прежній учитель калиграфіи! Онъ никакъ не намѣренъ отказаться отъ привычки безпокоить меня изъ-за пустяковъ; ему видно хочется пріучить меня вставать въ шесть часовъ утра.— Ты впустишь его въ мой кабинетъ, когда уже уйдетъ донья Марселина, а эта барыня пусть пожалуетъ сію же минуту, сказалъ Даніэль, надѣвая долгополый голубой кафтанъ въ родѣ халата, оттѣнявшій бѣлизну прекрасныхъ рукъ молодого человѣка, потому что эти руки, дѣйствительно, могли возбудить зависть въ любой кокеткѣ.

— Прикажете впустить? спросилъ Ферминъ какъ бы въ нерѣшительности.

— Сдѣлайте мнѣ такое одолженіе, мой цѣломудренный сеньоръ донъ Ферминъ,— кажется сказано ясно. Просить сюда же, въ эту минуту, и когда войдетъ эта женщина, плотно притворить вотъ эту дверь и другую, которая ведетъ изъ кабинета въ пріемную.

Минуту спустя оглушительный шелестъ тяжелаго женскаго платья возвѣстилъ Даніэлю шествіе доньи Марселины по смежному кабинету.

Явилась, наконецъ, донья Марселина — въ темнокоричневомъ шелковомъ платьѣ и огромномъ платкѣ, лежавшемъ на плечахъ неизмѣримымъ треугольникомъ, котораго острый конецъ почти волочился по землѣ. Рука держала усердно накрахмаленный носовой платочикъ, по самой его срединѣ, чтобы были видны по концамъ его четыре купидончика, вышитые розовой шерстью. Объемистый красный бантъ съ лѣвой стороны головы дополнялъ видимый гардеробъ этой барыни; самой лучшей принадлежностью ея смуглаго, мясистаго лица были большіе черные глаза, которые въ эпоху своего первобытнаго блеска, вѣроятно, могли быть названы прекрасными, но увы!— сорокъ восемь зимъ были рѣзко написаны на этомъ лицѣ, носившемъ также слѣды многихъ житейскихъ бурь, и напрасно этотъ почтенный возрастъ старались скрыть два большіе свертка щетинистыхъ волосъ, ниспадавшихъ до подбородка и имѣвшихъ какой-то невыразимый оттѣнокъ, средній между цвѣтомъ шоколада и недожаренаго кофе. Прибавивъ къ этому болѣе высокую, чѣмъ низкую фигуру, болѣе дородное, чѣмъ тощее тѣло, котораго наиболѣе видной выпуклостью была грудь, похожая ни дать, ни взять, на плотно набитый животъ,— можно составить себѣ приблизительное понятіе о доньѣ Марселинѣ, которой Даніель кивнулъ головой, не вставая со стула, съ ласковой, но нисколько не фамильярной улыбой, составляющей преимущество высокопоставленныхъ лицъ, привыкшихъ имѣть дѣло съ подчиненными.

— Вотъ именно вы мнѣ и нужны, донья Марселина, сказалъ молодой человѣкъ, указывая на стулъ противъ себя.

— Я всегда къ вашимъ услугамъ, сеньоръ донъ Даніэль, отозвалась гостья, отягивая по бокамъ платье кончиками пальцевъ, какъ будто собиралась танцовать благопристойный, граціозный минуэтъ нашихъ прадѣдовъ, причемъ стулъ совершенно изчезъ подъ этой объемистой тушей.

— Прежде всего, какъ поживаете вы и ваши домашніе? спросилъ Даніэль, имѣвшій обыкновеніе пробираться ощупью, хотя бы и по совершенно извѣстной ему дорогѣ, по которой онъ шелъ еще вчера.

— Скверно, мерзко, сеньоръ,— нынѣшняя жизнь въ Буэносъ-Айресѣ способна очистить самые тяжкіе грѣхи смертнаго.

— Это сильно подвинетъ васъ впередъ въ вашемъ путешествіи по мытарствамъ.

— Другіе больше засѣли въ грѣхахъ, чѣмъ я, да и то сподобятся вѣчнаго блаженства.

— Напримѣръ?

— Напримѣръ тѣ, которыхъ вы знаете.

— Признаюсь вамъ, что я многое легко забываю.

— Ну, а я нѣтъ; хотя бы я прожила двѣсти лѣтъ, все-таки бы каждый день вспоминала, какъ они со мною...

— Непохвально. Мы должны прощать нашимъ врагамъ по слову евангельскому.

— Прощать?! Послѣ того, какъ они смертельно оскорбили меня, лишили добраго имени и смѣшали съ публичными женщинами? О, никогда! У меня сердце Капулетти.

— Э, другъ мой, сказалъ Даніэль, съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха при этомъ сравненіи доньи Марселины,— вы всегда любите преувеличивать, чуть только заговорите объ этой матеріи.

— Какое тутъ преувеличенье! Поставить мени на одну линію со всякой сволочью, смѣшать меня съ нею, гнать меня изъ Буэносъ-Айреса,— меня, которая принимала въ своемъ домѣ цвѣтъ столичнаго общества — развѣ этого мало? Не думайте, чтобы виною было мое поведеніе; нѣтъ, это было политическое мщеніе, потому что мои мнѣнія были всѣмъ извѣстны. Прежде я была окружена избраннымъ обществомъ унитаріевъ. У меня бывали министры, юристы, поэты, доктора, литераторы наша соль земли. И вдругъ я была помѣщена въ разрядъ падшихъ, когда Томасъ Анчоренъ декретировалъ изгнаніе публичныхъ женщинъ,— этотъ старый ханжа и взяточникъ, который вполнѣ заслужилъ написанный на него тогда, извѣстный памфлетикъ, начинающійся такъ:

Зачѣмъ ты бѣлый свѣтъ морочишь...

— Хорошіе стишки, донья Марселина очень хорошіе.

— Премиленькіе. Это было сочинено про него въ 1833 году. Ахъ, это тяжкое оскорбленіе я испытала въ эпоху первой администрація этого изувѣра-гаучо, который мстилъ мнѣ за мои мнѣнія и также, можетъ быть, за мое пристрастіе къ литературѣ, потому что всѣ мы, занимавшіеся ею, были ему ненавистны. Всѣ мои друзья были изгнаны. О, блаженная эпоха Варелы и Гальярдо! Прошла безвозвратно, канула въ вѣчность, какъ говоритъ... помните ли вы, сеньоръ донъ Даніэль?..

И донья Марселина, уже порядкомъ взопрѣвшая впродолженіи своей тирады, провела носовымъ платкомъ по лицу и откинула съ груди на плечи свой необъятный треугольникъ.

— Да, это была вопіющая несправедливость, сказалъ Даніэль съ самымъ серьезнымъ и глубокомысленнымъ выраженіемъ въ лицѣ, котороо несмотря на это носило всѣ признаки самаго задушевнаго внутренняго смѣха.

— Именно вопіющая!

— И отъ которой васъ могла спасти только ваши сильныя связи.

— Да, да, я нѣсколько разъ уже говорила вамъ объ этомъ: меня спасъ одинъ изъ моихъ многоуважаемыхъ благопріятелей, тронутый моей угнетенной и преслѣдуемой невинностью — самымъ плачевнымъ зрѣлищемъ, какъ говоритъ Руссо, патетически произнесла донья Марселина, любившая выставлять на показъ свои литературныя познанія и скрывать свои художества другого рода.

— Руссо былъ совершенно правъ, высказавъ это необыкновенное моральное открытіе, сказалъ Даніэль, употребляя неимовѣрныя усилія, чтобы не прыснуть со смѣху, когда такая личность, какъ донья Марселина, сослалась на такой авторитетъ, какъ Руссо.

— Да, да, именно онъ это написалъ. О, у меня изумительная память! Я знала наизусть отъ доски до доски всю Аргію и Дидону на слѣдующій день послѣ первого представленія.

— Непостижимо!

— А между тѣмъ, это правда. Не хотите ли я вамъ продекламирую сонъ Дидоны и безуміе Креона. Тутъ будетъ около десяти страницъ, и начинается этотъ пассажъ такимъ образомъ:

"О, боги горніе! О рокъ злосчастный мой!..."

— Нѣтъ, нѣтъ, ужь увольте, сдѣлайте милость, сказалъ, прерывая ее, Даніэль, боясь чтобы она не принялась въ самомъ дѣлѣ декламировать это нескончаемое безуміе, сводящее съ ума отъ скуки всякаго, кто видѣлъ на сценѣ или читалъ трагедію классическаго поэта унитаріевъ.

— Ну, какъ вамъ угодно.

— Что же вы теперь читаете, сеньора донья Марселина?

— Теперь читаю "Сына карнавала", а послѣ примусь за "Люцинду", которую оканчиваетъ моя племянница Томазита.

— Хорошія книжки! Кто же васъ ссужаетъ этими безсмертными твореніями? спросилъ Даніэль, склонясь на ручку кресла и устремляя спокойные, проницательные глаза на физіономію этой просвѣщенной читательницы.

— Мнѣ-то ихъ никто не даетъ; ихъ приноситъ къ намъ аббатъ Гаэте для моей племянницы Андреи.

— Аббатъ Гаэто! сказалъ Даніэль, теперь уже безцеремонно разражаясь хохотомъ.

— И я ему за это очень благодарна: образованные люди хорошо знаютъ, что молоденькія дѣвушки должны читать и хорошее, и дурное, чтобы уберечься обольщеній свѣта.

— Совершенно вѣрно, донья Марселина. Я не понимаю только, какимъ образомъ женщина съ вашими политическими убѣжденіями можетъ вести дружбу съ этимъ достопочтеннымъ аббатомъ, сдѣлавшимся въ настоящее время свѣтиломъ первой величины на небѣ федераціи.

— Да, я сама каждый день угощаю его за это порядочными головомойками

— И онъ выслушиваетъ ихъ терпѣливо?

— Ничего себѣ. Смѣется, поворачиваетъ спину и отправляется въ комнату Гертрудиты, которой читаетъ принесенныя съ собой книги.

— Гертрудиты? Такъ у васъ въ домѣ обитаетъ еще какая-то юная Гертрудита?

— Это моя племянница, поселившаяся у меня съ мѣсяцъ тому назадъ.

— Святая великомученица Варвара!.. Да у васъ больше племянницъ, чѣмъ сколько было внуковъ у Адама по линіи Сиѳа, сына Каина и Ады! Читали ли вы библію, донья Марселина?

— Нѣтъ, не читала.

— Ну, такъ ужь вѣрно читали Донъ Кихота?

— И этого не знаю.

— Изволите ли видѣть, этотъ добрый человѣкъ, очень много похожій наружностью и подвигами на генерала Орибо, утверждалъ, что въ обществѣ не можетъ быть прочнаго порядка безъ нѣкоторой спеціальности, и эту-то спеціальность вы исправляете достойнѣйшимъ образомъ.

— Вы хотите сказать о томъ покровительствѣ, какое я оказываю моимъ бѣднымъ племянницамъ?

— Вотъ именно о покровительствѣ.

— Чтожь, я дѣлаю для нихъ все, что могу.

— А что если бы достопочтенный аббатъ увидѣлъ въ вашемъ домѣ то, что нашелъ я, когда явился къ вамъ въ первый разъ по рекомендаціи мистера Дугласа?

— О, Боже, гибель моя была бы неизбѣжна! Но аббатъ Гаэте навѣрное не такъ любопытенъ, какъ сеньоръ донъ-Даніэль Бельо, сказала донья Марселина тономъ любезнаго упрека.

— Согласенъ, что вы правы, но правъ также и я. Въ то время я зашелъ къ вамъ съ письмомъ, которое вы должны были снести по адресу. Я попросилъ у васъ чернилъ, чтобы надписать конвертъ. Вдругъ кто-то постучалъ въ дверь. Вы сказали мнѣ, чтобъ я спрятался въ спальню, и что тамъ на столѣ я найду чернилицу. Я принялся искать, нигдѣ ея не находилъ, отворилъ ящикъ и...

— Вы не должны были того читать, что тамъ было, проказникъ, прервала его донья Марселина еще болѣе медоточивымъ голоскомъ, которымъ заговаривала всегда, чуть только Даніэль напоминалъ ей объ этой исторіи, что случалось при каждомъ ихъ свиданіи.

— Но какъ было бороться съ любопытствомъ? Газеты и журналы изъ Монтевидео...

— Ихъ прислалъ мнѣ мой сынъ, какъ уже и вамъ докладывала.

— Да, но письмо!

— Ахъ, да, письмо! За него эти варвары разстрѣляли бы меня безъ малѣйшаго состраданія. Ахъ, какъ я была неосторожна! Что же вы съ нимъ сдѣлали, мой миленькій,— оно до сихъ поръ у васъ?

— Вы осмѣлились написать, что когда Лаваллье вступитъ въ городъ, вы обрѣжете носы всѣмъ женщинамъ изъ отродья Розасовъ,— о, это тяжкое оскорбленіе, донья Марселина!

— Что прикажете дѣлать... Стою горой за свободу! И притомъ послѣ всего, что я испытала! О, съ какимъ восторгомъ я исполнила бы мою угрозу!.. Однако, письмо-то, письмо еще у васъ, шалунъ вы эдакій? спросила опять донья Марселина, употребляя надъ собой замѣтное усиліе, чтобы улыбнуться.

— Я уже сказалъ вамъ, что завладѣлъ этимъ письмомъ только для того, чтобы избавить васъ отъ опасности.

— Но вы должны были уничтожить, изорвать его.

— Тогда я сдѣлалъ бы непростительную глупость.

— Но зачѣмъ же вы держите его у себя?

— Чтобы при болѣе утѣшительныхъ обстоятельствахъ имѣть въ рукахъ документъ, свидѣтельствующій о вашемъ патріотизмѣ. Я желаю, чтобы впослѣдствіи вы получили достойное вознагражденіе за тѣ услуги, которыя вы мнѣ оказываете.

— Только для этой цѣли вы сохраняете письмо!

— До сихъ поръ вы не давали мнѣ повода руководствоваться какою нибудь заднею мыслію, проговорилъ Даніель съ особеннымъ, значительнымъ удареніемъ на каждомъ словѣ.

— И никогда не дамъ! отозвалась бѣдная барыня, выпуская изъ легкихъ огромный столбъ воздуха, скопившагося въ ея груди впродолженіи разговора о письмѣ, которое постоянно ее мучило, какъ неотступный кошемаръ.

— Охотно вѣрю. Теперь поговоримте о дѣлѣ. Когда вы видѣли Дугласа?..

— Дня три тому назадъ. Вчера онъ отправился съ пятью человѣками, изъ которыхъ двое были рекомендованы ему мною.

— Очень хороши. Вамъ нужно будетъ съ нимъ повидаться сегодня.

— Сегодня?

— Даже сейчасъ.

— За мною не будетъ остановки.

Даніэль пошелъ въ свой рабочій кабинетъ, приподнялъ бронзовую чернилицу и вынулъ оттуда спрятанное тамъ письмо, которое было написано ночью. Затѣмъ онъ вложилъ его въ новый конвертъ и, взявъ перо, возвратился въ спальню.

— Надпишите конвертъ этого письма.

— Я?

— Да, вы, напишите: "г-ну Дугласу".

— Больше ничего?

— Больше ничего.

— Готово, сказала всесвѣтная тетушка, написавъ это имя, причемъ письменнымъ столомъ служило для нея мясистое ея колѣно.

— Вы отправитесь къ мистеру Дугласу, и глазъ на глазъ передайте ему отъ меня это письмо.

— Слушаю-съ.

— Спрячьте письмо у себя возлѣ груди.

— Ужь спрятано. Будьте совершенно спокойны.

— Теперь мнѣ нужно потолковать съ вами о другомъ.

— Я всегда готова къ вашимъ услугамъ.

— Мнѣ необходимо быть въ вашемъ домѣ завтра или послѣ завтра вечеромъ, но такъ, чтобы тамъ больше никого не было,— всего на полчаса.

— Когда вамъ будетъ угодно. Я отправлюсь съ дѣвушками прогуляться. Но какъ намъ быть съ ключомъ?

— Сегодня же вы прикажете сдѣлать другой ключъ, совершенно одинаковый съ вашимъ, и пришлите мнѣ его завтра утромъ, увѣдомивъ меня въ тоже время о днѣ и часѣ, когда вы выйдете изъ дома. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы это было во время всенощной, потому что тогда мнѣ легче быть незамѣченнымъ.

— О, наша улица безлюдна, какъ пустыня. Только лѣтомъ иногда видишь прохожихъ, отправляющихся купаться, такъ какъ домъ расположенъ по близости къ рѣкѣ.

— Я желаю также, чтобы вы оставили настежь всѣ внутреннія двери.

— Тамъ-то украсть нечего,

— Когда нибудь, можетъ быть, и найдется кое-что. Отъ васъ я требую только осторожности и молчанія. Малѣйшая нескромность будетъ стоить вамъ головы, а я не рискую ни однимъ волоскомъ.

— Моя жизнь уже давно находится въ рукахъ вашихъ, сеньоръ донъ Даніэль, да если бы этого и не было, я все-таки была бы согласна пролить мою кровь за послѣдняго унитарія.

— Тутъ нѣтъ никакой рѣчи объ унитаріяхъ, и я никогда не говорилъ вамъ, кто я таковъ,— поняли ли вы все, какъ слѣдуетъ?

— Природа дала мнѣ необыкновенную память, проговорила донья Марселина, которую нѣсколько смутилъ серьезный тонъ послѣднихъ словъ Даніэля.

— Прекрасно. Вообразите себѣ, что я далъ вамъ урокъ въ драматической декламаціи, и затѣмъ намъ надобно разстаться.

Даніэль вошелъ въ свой кабинетъ, отперъ письменный столъ и вынулъ оттуда банковый билетъ въ пятьсотъ піастровъ.

— Вотъ здѣсь вамъ на другой ключъ и на лакомства для вашихъ племянницъ во время прогулки.

— О, вы драгоцѣнный молодой человѣкъ! съ жаромъ сказала любительница декламаціи,— въ одинъ разъ и безъ всякаго интереса вы гораздо щедрѣе, чѣмъ какимъ показалъ себя падре Гаэте относительно моей племянницы Гертруды впродолженіи цѣлаго мѣсяца.

— Однако, вы все-таки старайтесь съ нимъ ладить. Теперь до свиданія.

— Я всегда и по всемъ готова къ вашимъ услугамъ, сеньоръ донъ Даніель, произнесла донья Марселина съ поклономъ, нелишеннымъ нѣкоторой граціи. Затѣмъ эта барыня важной павою поплыла изъ комнаты.

ГЛАВА ОДИННАЦАТАЯ.

Въ которой читатель опять сталкивается съ обладателемъ камышевой трости.

Когда донья Марселина скрылась за дверью, Форминъ ввелъ въ кабинетъ своего господина того старика, который такъ важно прогуливался сегодня утромъ по городу.

Держа въ лѣвой рукѣ шляпу, а въ правой — камышевую трость, этотъ старичекъ вошелъ съ величественною осанкою, потомъ сейчасъ же положилъ шляпу и трость на стулъ и поспѣшно протянулъ Даніэлю руку.

— Здравствуй, мой добрѣйшій и почтеннѣйшій Даніэль. Сегодня мнѣ крайне необходимо переговорить съ гобою, а тутъ какъ нарочно я встрѣчаюсь на своемъ пути съ величайшими затрудненіями,— я, твой первый наставникъ! Однако, я, наконецъ, тебя вижу и, съ твоего позволенія, сажусь.

— Вѣдь вы знаете, сеньоръ, что я обыкновенно встаю не очень рано.

— Ты всегда имѣлъ эту непреоборимую привычку, этотъ врожденный инстинктъ. Часто я долженъ былъ принимать противъ тебя суровыя мѣры, чтобы заставить тебя не пропускать священныхъ часовъ класснаго преподаванія.

— И, однако, со всѣми вашими суровыми мѣрами, вы все-таки не выучили меня порядочно писать, къ величайшему моему прискорбію, мой достойнѣйшій сеньоръ донъ-Кандидо.

— И къ моему неописанному восторгу.

— Неужели?! Въ такомъ случаѣ очень вамъ благодаренъ, сеньоръ.

— Впродолженіи тридцати двухъ лѣтъ, которые я посвятилъ святому, благородному и трудному дѣлу преподаванія, мнѣ пришлось замѣтить, что только тупоголовые ученики пріобрѣтали въ короткое время красивый, разборчивый, легкій и чистый почеркъ, и что дѣти съ рѣдкими и блестящими дарованьями, подобныя тебѣ, никогда не пріучаются писать даже мало-мальски сносно.

— Благодарю за комплиментъ, но признаюсь вамъ, что лучшій почеркъ нисколько не повредилъ бы мнѣ.

— Все это, однако, не мѣшаетъ тебѣ питать ко мнѣ искреннее и глубокое расположеніе.

— Конечно, нѣтъ, сеньоръ; я уважаю васъ, также какъ и всѣхъ людей, заботившихся о моемъ дѣтствѣ.

— И ты согласился бы оказать мнѣ услугу, если бы я къ тебѣ обратился съ просьбою?

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, если бы могъ чѣмъ нибудь служить вамъ. Говорите со мной откровенно.

— Ты хочешь этого?

— Теперь матеріальные интересы вообще сильно потрясены. Мы переживаемъ такое время, когда финансовыя затрудненія сдѣлались очень обыкновенными. Выскажитесь откровенно, сдѣлайте одолженіе, повторилъ Даніэль, желая избавить свого наставника отъ непріятной необходимости первому заговорить о своихъ карманныхъ невзгодахъ, если только они привели сегодня къ нему донъ Кандидо.

— Нѣтъ, я не нуждаюсь ни въ металлическихъ, ни въ бумажныхъ деньгахъ. Благодаря моей бережливости, я успѣлъ скопить маленькій капиталецъ, и теперь доходы съ него обезпечиваютъ мнѣ сносное, безбѣдное существованіе. Я хочу просить тебя о другой, болѣе важной услугѣ. Въ жизни нашей бываютъ ужасныя эпохи. Это — эпохи всеобщаго мрака, плачевныхъ переворотовъ, которые подвергаютъ опасности всѣхъ насъ — невинныхъ и виновныхъ! Эти революціи можно уподобить ужаснымъ, свирѣпымъ бурямъ, которыя, застигнувъ въ открытомъ, тревожномъ морѣ судно, угрожаютъ уничтожитъ его со всѣми пассажирами, не различая добродѣтельныхъ людей отъ злодѣевъ, людей, ходящихъ по путямъ божіимъ, отъ закоренѣлыхъ грѣшниковъ. Я помню одно свое морское путешествіе. Силы небесныя, какое ужасное плаваніе! Съ нами былъ одинъ францисканскій мопахъ. Отличнѣйшій человѣкъ! Нѣтъ, Даніэль, что ни говори, а, право, и между духовными лицами есть предостойнѣйшіе люди... я зналъ такихъ, которые могли бы быть названы образцами христіанскихъ добродѣтелей; есть, правда, между ними и дурные люди, но вѣдь въ жизни все такъ бываетъ и...

— Извините, сеньоръ, вы кажется, удалились отъ своего главнаго предмета, замѣтилъ Даніэль, знавшій по опыту, что этотъ собесѣдникъ принадлежалъ къ числу тѣхъ оригиналовъ, которые никогда не окончатъ своихъ разглагольствованій, если дать полную свободу ихъ неистощимой словоохотливости.

— Сейчасъ, душа моя, сейчасъ, надо же высказать все обстоятельно.

— Я держусь того правила, сеньоръ, что о предметѣ какой нибудь важности лучше всего говорить безъ всякихъ обиняковъ, и прямо, не уклоняясь въ сторону, идти къ заключенію. Итакъ, къ дѣлу, настаивалъ Даніэль, не чувствуя сегодня въ себѣ охоты забавляться или терять безполезно время, хотя иногда его очень смѣшило обиліе разношерстныхъ прилагательныхъ, которыми его прежній учитель чистописанія любилъ уснащать свои нескончаемыя тирады.

— Изволь, буду говорить тебѣ, какъ нѣжному, любящему, благовоспитанному и разсудительному сыну.

— Довольно съ меня и послѣдняго качества,— чгожь далѣе?

— Я знаю, что ты плывешь при попутномъ вѣтрѣ, продолжалъ донъ Кандидо, любившій не менѣе прилагательныхъ всякія риторическія иносказательности.

— Вотъ этого я не понимаю.

— Я хочу сказать, что твои сильныя связи, твои вліятельные друзья, твое собственное высокое значеніе, постоянно укрѣпляемое неизмѣннымъ, блестящимъ, поразительнымъ успѣхомъ твоей завидной общественной карьеры, сильный авторитетъ твоего достойнѣйшаго папеньки...

— О, ради самаго неба, сеньоръ, повѣрьте мнѣ, что есть положенія, которыхъ не можетъ долго выносить мой организмъ,— скажите же мнѣ, наконецъ, что вамъ отъ меня угодно?

— Ахъ, другъ мой, объ этомъ я и рѣчь веду. Ты настоящая фосфорная спичка. Такимъ, совершенно такимъ, я припоминаю тебя, когда ты садился возлѣ меня съ правой стороны въ зеленой курточкѣ и съ волосами до самыхъ плечъ. Если дверь во время уроковъ чистописанія была отворена, ты оставлялъ свою шапку и со всѣхъ ногъ улепетывалъ къ себѣ домой. Итакъ, я сказалъ, что твое видное положеніе, къ которому открыли тебѣ широкую, ровную, просторную и блестящую дорогу связи твоего почтеннаго, умнаго, со всѣми обходительнаго отца, истиннаго патріота, точно также какъ и твои рѣдкія дарованія и твоя глубокая, врожденная склонность къ искреннему задушевному, братскому общежитію съ людьми...

— Очень хорошо, очень хорошо,— что же я могу для васъ сдѣлать?..

— Выслушай меня.

— Слушаю.

— Я знаю, что по мѣрѣ того, какъ горизонтъ событій становится мрачнѣе и гнетъ обстоятельствъ тяжелѣе...

— Ну, надо вооружиться терпѣніемъ! сказалъ самъ себѣ Даніэль, превозмогая себя, къ чему онъ уже привыкъ впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ своей тревожной практической жизни.

— У тебя есть связи.

— Многія,— дальше.

— И въ числѣ ихъ ты пользуешься лестнымъ расположеніемъ господина начальника полиціи донъ Бнрнандо Викторика. Не правда ли?

— Правда, что же вамъ угодно?

— Выслушай же меня, Даніэль. Я выучилъ тебя писать, я любилъ тебя, какъ сына, за твой живой, веселый, игривый, быстрый, дѣятельный...

— Благодарю, благодарю васъ, сеньоръ.

— Изъ всѣхъ моихъ прежнихъ питомцевъ я къ тебѣ одному не боюсь питать чувство дружбы и близкой пріязни въ настоящее время,— въ это роковое время, которое, покрывшись зловѣщею бурною, молніеносною тучею общественныхъ потрясеній и разнузданныхъ страстей, угрожаетъ моему бѣдному, одинокому, безпомощному существованію полнѣйшей, неотразимой, жестокой гибелью.

— Что же вамъ, наконецъ, угодно? спросилъ Даніэль, закусывая губы, но не обнаруживая на своемъ лицѣ ни малѣйшихъ признаковъ нетерпѣнія, которое внутренно онъ давно уже чувствовалъ.

— Я хочу, чтобы ты оказалъ мнѣ большую и очень важную услугу, мой дорогой и уважаемый Даніэль.

— Но вѣдь это же самое вы изволили уже сказать въ началѣ нашей бесѣдыI

— Не горячись, голубчикъ, объяснимся по порядку, послѣдовательно.

— Объяснимся, какъ вамъ угодно, только Бога ради объяснимся, наконецъ.

— Ты имѣешь связи?

— Да, сеньоръ.

— Вліятельныя?

— Да, сеньоръ.

— Ты друженъ также съ Викторикою?

— Да, сеньоръ.

— Такъ видишь ли, мой достойнѣйшій Даніэль, похлопочи...

— О чемъ?

— Ужъ, Даніэль, заклинаю тебя твоими первыми прописями, которыя я поправлялъ съ такимъ наслажденіемъ, исхлопочи, пожалуйста... мы одни?

— Совершенно одни, отвѣчалъ Даніэль, нѣсколько удивляясь, что донъ Кандидо все болѣе и болѣе блѣднѣлъ по мѣрѣ приближенія къ роковому объясненію.

— Такъ ужь ради всего дли тебя дорогого похлопочи, чтобы меня...

— Да что же, что, ради всѣхъ святыхъ угодниковъ?

— Чтобъ меня посадили въ тюрьму, дружочикъ Даніэль, боязливо шепнулъ донъ Кандидо на ухо своему бывшему питомцу, который вдругъ отскочилъ назадъ, неподвижно устремивъ взглядъ на своего собесѣдника, какъ бы желая убѣдиться, не обнаруживаетъ ли физіономія донъ Кандидо какихъ либо признаковъ умопомѣшательства.

— Ты удивляешься? продолжалъ донъ Кандидо,— а между тѣмъ я прошу отъ тебя этой важной услуги, какъ величайшаго, драгоцѣннѣйшаго, спасительнѣйшаго благодѣянія, какое только можетъ оказать смертный.

— Съ какою цѣлію ни желаете подвергнуться тюремному заключенію? спросилъ Даніэль, не находя ни одной мысли, которая могла бы его успокоить на счетъ правильности умственныхъ отправленій его эксъ-наставника.

— Съ какою цѣлію? Гмъ, хочу жить спокойно, безмятежно, безбоязненно, пока пройдетъ ужасная, всесокрушающая тревога, угрожающая всѣмъ намъ.

— Тревога?

— Да, другъ мой, тревога, буря, гроза, ураганъ, погромъ... О, ты еще не знаешь, какія ужасныя, кровавыя революціи могутъ возникнуть между людьми и, въ особенности, какія роковыя ошибки случаются въ такихъ передрягахъ. Въ 1820 г.,— въ томъ ужасномъ году, когда всѣ, какъ будто, рехнулись въ Буэносъ-Айресѣ, я былъ два раза арестованъ по ошибкѣ, а теперь въ 1840 году, когда всѣ подѣлались демонами, я сильно боюсь чтобы мнѣ не отрубили голову тоже какъ нибудь по ошибкѣ. Я знаю настоящее положеніе дѣлъ, знаю, что предстоитъ въ будущемъ, и хочу, чтобы меня посадили въ тюрьму за какой нибудь гражданскій проступокъ, за что нибудь такое, что не принадлежитъ къ области политики.

— Но въ чемъ же дѣло? Что предстоитъ въ будущемъ? спросилъ Даніэль, начиная подозрѣвать, что въ словахъ донъ Кандидо была скрыта какая-то важная мысль.

— Какъ въ чемъ дѣло? Развѣ ты не читаешь "Газету", которая каждый день наполняется звѣрскими угрозами народной ярости, предсказаніемъ кровавыхъ смятеній, рѣзни, смерти?

— Но все это направлено противъ унитаріевъ, а вы, сколь ко мнѣ извѣстно, не замѣшаны ни въ какихъ противуправительственныхъ интригахъ,

— А, нѣтъ, Боже упаси, только видишь ли эти ужасныя, громовыя, потрясающія, изступленныя угрозы направлены не противъ однихъ унитаріевъ, а противъ всѣхъ, и притомъ и трепещу при мысли о роковыхъ ошибкахъ.

— Пустяки!

— О, нѣтъ, другъ мой, не пустяки! Развѣ ты не видишь этихъ страшныхъ, звѣроподобныхъ людей, которые недавно явились, вѣроятно, изъ самой глубины тартара, и которые встрѣчаются теперь вездѣ — въ ресторанахъ, на улицахъ, на площадяхъ, въ священныхъ, благолѣпныхъ вратахъ храмовъ — съ чудовищными у пояса кинжалами, заостренными, какъ верхушка прописнаго А?..

— Ну, что же? Вѣдь вы знаете, что кинжалъ былъ и всегда будетъ оружіемъ федераціи.

— Но я назвалъ только первые страшные, зловѣщіе симптомы той грозы, которую я предсказывалъ. Нуженъ былъ только благопріятный для нея моментъ, чтобы она могла разразиться со всею силою,— теперь моментъ этотъ насталъ.

— Почему же онъ насталъ? Говорите же, сеньоръ!

— О, это тайна, которую я ношу сегодня съ четырехъ часовъ въ моей груди, и которая мучитъ меня, какъ отравленное остріе кинжала.

— Предупреждаю васъ, сеньоръ, что если вы не будете говорить со всевозможной ясностью и безъ всякихъ ядовитыхъ тайнъ въ груди, то я не пойму ни полслова и найдусь вынужденнымъ сказать вамъ, что у меня есть теперь безотлагательное дѣло.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не уйдешь. Выслушай меня.

— Извольте, я слушаю.

Донъ Кандидо всталъ съ мѣста, подошелъ къ двери, которая вела изъ кабинета въ смежную комнату, заглянулъ въ замочною скважину и убѣдившись, что съ противоположной стороны двери никого небыло, возвратился къ Даніэлю и сказалъ ему на ухо таинственнымъ шопотомъ:

— Ла-Мадридъ съ своимъ отрядомъ объявилъ себя противъ Розаса!— Даніэлъ подпрыгнулъ въ своемъ креслѣ; лучъ радости, почти неуловимый лучъ блеснулъ на его лицѣ, и въ тоже мгновеніе изчезъ подъ вліяніемъ желѣзной воли этого молодого человѣка, особенно не умѣвшаго обнаруживать на своемъ лицѣ тѣхъ внѣшнихъ признаковъ, которые у другихъ людей часто выдаютъ внутреннія движенія.

— Вы бредите, сеньоръ, проговорилъ онъ, опять усаживаясь спокойно въ креслѣ.

— Вѣрно, Даніаль, совершенно вѣрно и также справедливо, какъ мы говоримъ теперь вмѣстѣ и наединѣ Не правда ли мы одни въ настоящую минуту?

— Да, сеньоръ и если вы не разскажете мнѣ толкомъ всего, что вамъ извѣстно, то я подумаю, что вы изволите шутить со мною, какъ съ глупымъ мальчишкой.

— Нѣтъ, мой достойнѣйшій и возлюбленный Даніэль, я и не думаю шутить, Выслушай меня, и ты убѣдишься, что я говорю сущую правду. Тебѣ извѣстно, что оставивъ преподаваніе калиграфіи, т. е. четыре года тому назадъ, я обзавелся домкомъ и зажилъ безмятежно, довольствуясь скромнымъ доходомъ съ моего маленькаго капитальца. Для присмотра за домикомъ, хозяйствомъ и за моимъ гардеробомъ я оставилъ у себя въ услуженіи пожилую женщину, бѣлокурую, высокаго роста. Отличнѣйшая женщина — рачительная, усердная, благопристойная, бережливая..

— Однако, сеньоръ, что можетъ быть общаго между этой женщиной и генераломъ ла-Мадридомъ?

— А вотъ сейчасъ увидишь. У этой женщины есть сынъ, съ десяти лѣтъ проживавшій въ Тукуманѣ и поступившій тамъ въ военную службу; примѣрный сынъ, никогда не забывавшій присылать матери часть своихъ заработковъ. Да ты слушаешь ли меня?

— Слушаю, слушаю, сеньоръ.

— Ну, теперь скажу тебѣ, какое отношеніе эта исторія имѣетъ ко мнѣ. Дверь моего дома выходитъ на улицу. Ахъ, да, я и позабылъ тебѣ сказать, что сынъ этой женщины пріѣзжалъ сюда нарочнымъ въ половинѣ прошедшаго года,— понимаешь?

— Извольте, извольте, я все понимаю.

— Такъ вотъ, видишь ли, мои домъ выходитъ дверью на улицу, а также на улицу обращено окно въ комнатѣ моей служанки,— оно, надо тебѣ сказать, безъ рѣшетки. Въ эти послѣдніе мѣсяцы, впродолженіи которыхъ насъ всѣхъ обуялъ смертный страхъ въ Буэносъ-Айресѣ, сонъ рѣшительно меня оставилъ, и я не сплю, а только переворачиваюсь съ бока на бокъ. Прежде я отправлялся поиграть въ картишки къ старымъ, честнымъ, благороднымъ друзьямъ, которые никогда не говорятъ о мрачной политикѣ нашего злополучнаго, бурнаго, опаснаго времени, но теперь я уже не хожу, и послѣ вечерень запираюсь у себя дома.

— О, пощадите меня, сеньоръ! Съ какой стати тутъ приплелись картишки къ...

— А вотъ погоди, я сейчасъ объ этомъ буду говорить.

— О чемъ,— о картишкахъ?

— Нѣтъ, о томъ, какъ бишь...

— О генералѣ Ла-Мадридѣ?

— Да.

— Слава тебѣ, Господи!

— Сегодня эдакъ часа въ четыре утра... Я по обыкновенію не спалъ... вдругъ слышу, что у воротъ остановилась чья-то верховая лошадь, а по стуку сабли, всунутой въ металлическія ножны, догадываюсь, что прискакавшій и спѣшившійся человѣкъ былъ офицеръ или солдатъ. Я не военный герой; видъ крови приводитъ меня въ ужасъ, и я признаюсь тебѣ откровенно, что въ эту минуту я началъ дрожать всѣмъ тѣломъ, какъ осиновый листъ, и съ ногъ до головы меня такъ и обдало холоднымъ потомъ,— уфъ, брррь... ужасное положеніе, неправда ли?

— Продолжайте, сеньоръ, сдѣлайте божескую милость.

— Изволь, душа моя, продолжаю. Я всталъ съ постели, тихонько отворилъ ставню, потомъ форточку окна; на дворѣ было еще очень темно, однако я замѣтилъ, что пріѣхавшій человѣкъ, безъ большаго шума, стучался по другую сторону двери — въ окно моей служанки Николасы, и она, обмѣнявшись съ нимъ нѣсколькими словами, которыхъ и не разслышалъ, отворила окно, послѣ чего поздній гость вошелъ въ комнату. Всѣ мои мысли безпорядочно смѣшались, голову мою можно было уподобить бурному, клокочущему, стремительному вулкану. Боясь коварнаго предательства и не теряя ни одной минуты, я вышелъ босыми ногами во дворъ и заглянулъ чрезъ замочную скважину въ комнату Николасы. И... и... какъ бы ты думалъ, кого я узналъ?..

— Скажите, тогда я буду знать.

— Сына, преданнаго, любящаго, добронравнаго сына Николасы, который сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ. Однако, я не ушелъ въ свою комнату и сталъ прислушиваться внимательно, желая положительно убѣдиться, что мнѣ не угрожала никакая опасность. Николаса предлагала приготовить ему постель, но онъ отъ этого отказался, говоря, что ему какъ можно скорѣе нужно возвратиться къ губернатору, которому онъ съ минуту тому назадъ вручилъ бумаги, посланныя съ нимъ изъ провинціи Тукумана.

— Продолжайте, продолжайте, сеньоръ, и не пропускайте ничего существеннаго, сказалъ Даніэль, котораго уже не пугали прилагательныя, эпизоды и риторическія прибавленія.

— Всѣ слова, произнесенныя ими, неизгладимо напечатлѣлись въ моей памяти, какъ будто были начертаны гамъ раскаленнымъ желѣзомъ. Сынъ сказалъ, что бумаги были отправлены очень богатыми тукуманскими сеньорами, вѣроятно, извѣщавшими въ нихъ губернатора о томъ, что сдѣлалъ генералъ Ла-Мадридъ. Николаса, любопытная, нескромная, острая на языкъ, какъ всякая дщерь Эвы, засыпала сына разспросами по этому поводу, и сынъ, подъ условіемъ строжайшей тайны, сообщилъ ей, что Ла-Мадридъ, вступивъ въ предѣлы Тукумана, сейчасъ же открыто и торжественно объявилъ себя противъ Розаса, что весь народъ принялъ его съ необыкновеннымъ ликованіемъ и что тамошнее правительство сдѣлало его главнокомандующимъ всѣхъ линейныхъ и милиціонерныхъ войскъ въ провинціи, точно также, какъ начальникомъ штаба назначило полковника донъ Лоренцо Луписеи, а командиромъ орденскихъ кираспровъ — полковника донъ Маріано Ачу. Вообрази, другъ мой, какое впечатлѣніе все это должно было произвести на меня, стоявшаго въ одной рубашкѣ у двери комнаты Николасы...

— Да, да, но продолжайте, пожалуйста, сказалъ Даніэль, жадно вслушиваясь въ каждое слово, произносимое донъ Кандидо.— За эти утѣшительныя слова Даніэль готовъ былъ бы заплатить всѣмъ своимъ состояніемъ, а между тѣмъ онѣ не производили никакого видимаго измѣненія въ наружности молодого человѣка, умѣвшаго, какъ мы сказали, побѣждать игру физіономіи могуществомъ своей непреклонной воли.

— Что тутъ еще продолжать, что намъ нужно еще знать? Все, что онъ далѣе говорилъ своей матушкѣ, касалось народныхъ овацій, восторговъ, военныхъ движеній въ провинціяхъ, которыя почти всѣ объявили себя противъ Розаса.

— Но, можетъ быть, онъ произнесъ еще чье нибудь имя, упомянулъ о какомъ нибудь особенномъ обстоятельствѣ?

— Нѣтъ, ничего такого не говорилъ. Онъ пробылъ у матери всего не болѣе десяти минутъ; потомъ далъ ей немного денегъ, поцѣловалъ у ней руку и вышелъ, обѣщая еще зайти къ ней сегодня, если его не отправятъ рано утромъ, потому что этотъ сынъ... о, да я лучше разскажу тебѣ всю исторію.

— А сколько ему лѣтъ?

— Онъ молодъ, очень молодъ,— но болѣе двадцати двухъ или двадцати трехъ лѣтъ отъ роду, высокій, статный, румяный, съ орлинымъ носомъ, хорошо сложенъ, бойкій, мускулистый, расторопный, молодцеватый, мужественный...

— Въ этомъ возрастѣ человѣкъ обыкновенно еще сохраняетъ нравственную свѣжесть. Сынъ, издалека заѣзжающій украдкою къ матери не можетъ не имѣть сердца, честнаго сердца — Донъ Кандидо не солгалъ ни на волосъ, во всемъ, что говорилъ, слѣдовательно, достовѣрность этого событія не подлежитъ сомнѣнію.— О, небо, благодарю тебя! внутренно сказалъ Даніэль, но обращая никакого вниманія на послѣднія прилагательныя донъ-Кандидо.

— Прекрасно, продолжалъ онъ вслухъ,— допустимъ, что все, сказанное вами о генералѣ Ла-Мадридѣ, совершенно справедливо; я все-таки никакъ не могу взять въ толкъ, какое вы извлекаете отсюда слѣдствіе лично для васъ самихъ.

— Для меня? ты долженъ былъ бы сказать — для всѣхъ. Послушай, будемъ говорить откровенно. Какъ ты ни прикидывайся но внѣшнему виду, не можетъ быть, чтобы ты симпатизировалъ правительству, чтобы ты любилъ смятенія и кровь. Такъ ли я говорю?

— Сеньоръ, мнѣ будетъ очень лестно, если вы захотите посвящать меня въ ваши секреты, и я могу поручиться вамъ честнымъ словомъ, что вы не будете имѣть причинъ обвинять меня въ нескромности, но въ настоящемъ случаѣ я не вижу никакой необходимости откровенно высказываться передъ вами относительно моихъ политическихъ убѣжденій.

— Ну, ну, ладно, это — похвальная осторожность, но я, братецъ ты мой, вижу все насквозь. И я говорилъ тебѣ или хотѣлъ сказать, что поступокъ генерала Ла-Мадрида приведетъ господина губернатора въ неописанную, чудовищную ярость, что эта кровавая ярость, словно быстролетный, тончайшій эфиръ, мгновенно сообщится всѣмъ этимъ героямъ, которыхъ ни ты, ни я не имѣемъ чести знать, и которые, повѣрь мнѣ, приходятся съ родни самому сатанѣ. Я скажу тебѣ также, что всѣ угрозы "Газеты" будутъ приведены въ исполненіе, что вытороченные герои начнутъ колоть и рубить съ плеча на право я на лѣво, наконецъ, что я, при всемъ глубокомъ убѣжденіи въ моей незапятнанной, умиленія достойной, голубиной невинности, не могу твердо положиться, чтобы меня не убили, хоть бы, напримѣръ, по ошибкѣ. А этого-то и надобно избѣжать,— ты долженъ оградить меня отъ этой лютой опасности, мой достойнѣйшій, возлюбленнѣйшій сынъ и другъ Даніэль.

— Мнѣ кажется, что, при подобныхъ опасеніяхъ, для васъ было бы всего лучше не выходить изъ дома до тѣхъ поръ, пока не пройдетъ всесокрушающая тревога, какъ вы изволите выражаться.

— Да что же въ томъ толку? Представь себѣ, что эти герои, по ошибкѣ, принимаютъ мой домъ за домъ провинившагося сосѣда, и вмѣсто того, чтобы убить какого нибудь Хуана — Чортъ-его-побери, жестокосердо умерщвляютъ бѣдняжку донъ Кандидо Родригеца, бывшаго учителя чистописанія, человѣка честнаго, мирнаго, незлобиваго и глубоко нравственнаго,— а, что скажешь тогда?

— О, это было бы ужасное приключеніе!

— Да, сеньоръ, для моей кожи — ужасное, кровопійственное, злодѣйское, демонское!

— Но что же намъ, наконецъ, дѣлать?

— Избѣжать его, предупредить его, не допустить ого, предотвратить его, увернуться отъ него, скрыться отъ него.

— Но какимъ образомъ.

— А вотъ выслушай меня. Когда я буду посаженъ въ тюрьму не по приказанію господина губернатора, а по распоряженію какой нибудь ему подчиненной власти, то губернаторъ, который не знаетъ меня и даже не узнаетъ о моемъ арестѣ, такъ какъ меня лишатъ свободы не за политическія преступленія,— губернаторъ, говорю я, не приметъ противъ меня никакихъ суровыхъ мѣръ. Поголовнаго истребленія тюремныхъ обитателей, Богъ дастъ, не случится, да если бы и случилось, то начальникъ тюрьмы всегда успѣетъ предупредить о причинахъ моего заключенія. Я буду жить въ тюрьмѣ также счастливо, какъ живу дома, когда бываю совершенно спокоенъ. Солдаты для меня не будутъ страшны, напротивъ, они будутъ служить для меня гарантіей противъ всякихъ нападеній народнаго общества и въ особенности противъ всякихъ роковыхъ ошибокъ.

— Что же это, можетъ быть, и не лишено нѣкоторой основательности, но даже предполагая, что это — разумно задуманный планъ, какимъ образомъ я могу похлопотать о вашемъ тюремномъ заключеніи, сеньоръ Кандидо? Какой выдумать для этого предлогъ?

— О, ничего не можетъ быть легче! Послушай: отправляйся сейчасъ же къ Викторикѣ и скажи ему, что я нанесъ тебѣ грубое оскорбленіе, и что ты до начала криминальнаго противъ меня процесса, просишь, чтобы меня подвергли предварительному аресту. Меня хватаютъ за шиворотъ, я ни мало не сопротивляюсь,— и вотъ я въ тюрьмѣ до тѣхъ поръ, пока не попрошу тебя отворить мнѣ ея двери.

— Однако, сеньоръ, въ нашемъ обществѣ не принято, чтобы люди моихъ лѣтъ и моего положенія въ свѣтѣ безпокоили полицейскія власти по поводу личныхъ оскорбленій. При всемъ томъ, надо будетъ о васъ подумать, продолжалъ Даніэль, котораго голова, занятая внезапно полученнымъ имъ извѣстіемъ, въ тоже время соображала ту пользу, какую можно было бы извлечь изъ этого человѣка, совершенно потерявшагося подъ вліяніемъ ужаса.— Этотъ господинъ, раздумывалъ Даніэль, согласится на все съ полнѣйшей готовностью взамѣнъ какой нибудь гарантіи противъ опасностей, созданныхъ его воображеніемъ.

— О, я зналъ, что ты примешь мое горестное положеніе близко къ сердцу,— ты, благороднѣйшій, великодушнѣйшій, человѣколюбивѣйшій изъ всѣхъ моихъ прежнихъ питомцевъ! ты спасешь меня, о, неправда ли,— ты меня спасешь?

— Попробую. Согласны ли вы были бы занять должность чиновника при особѣ, которой политическое положеніе даетъ всѣмъ, при ней служащимъ, лучшую рекомендацію въ федерализмѣ?

— О, это былъ бы зенитъ самыхъ смѣлыхъ моихъ желаній! Я никогда не былъ чиновникомъ, но напрактиковался бы не хуже другихъ. И притомъ я готовъ служить даже безъ жалованья. Я согласенъ жертвовать мой служебный гонорарій на тотъ предметъ, на какой будетъ благоугодно моему высокому, достойному начальнику, къ которому съ этой минуты я питаю глубочайшее, благоговѣйное, непреложное уваженіе. Ты спасаешь меня, Даніэль!

И донъ Кандидо заключилъ Даніэла въ свои объятія съ такою теплотою чувства, которую самъ достойный наставникъ назвалъ бы восторженною, пламенною, непреоборимою, всеувлекающею.

— Теперь отправляйтесь спокойно домой, сеньоръ донъ Кандидо, и будьте такъ добры, навѣдайтесь ко мнѣ завтра.

— Непремѣнно, непремѣнно!

— Только ужь разумѣется не въ шесть часовъ утра.

— Нѣтъ, я приду въ семь.

— И это рано. Приходите лучше въ десять часовъ утра.

— Отлично, явлюсь въ десять часовъ, буду точенъ, акуратенъ, непогрѣшителенъ.

— Еще одна слово: храните въ строжайшей тайнѣ извѣстіе о генералѣ Ла-Мадридѣ.

— Я рѣшился не спать сегодня ночью, чтобы даже не бредить объ этой исторіи во снѣ. Клянусь тебѣ, какъ честный, мирный гражданинъ.

— Клятвы здѣсь не нужны, сеньоръ,— итакъ, до завтра, сказалъ съ улыбкою Диніэль, подавая руку своему наставнику и провожая его до двери кабинета.

— До завтра, достойнѣйшій и возлюбленнѣйшій Даніилъ — благороднѣйшій и честнѣйшій изъ моихъ прежнихъ питомцевъ. До завтра, другъ, сынъ и покровитель.

Донъ Кандидо Родригецъ вышелъ изъ дома, держа подъ мышкою свою камышовую трость, но уже не прибѣгая къ тѣмъ предосторожностямъ, какія онъ счелъ необходимыми при входѣ сюда, такъ какъ скоро, очень скоро сеньоръ Кандидо долженъ былъ вступить на службу въ канцелярію великаго сановника федераціи 1810 года.

— Теперь уже двѣнадцать часовъ, Ферминъ,— давай-ка мнѣ фракъ или визитку, что хочешь,— да живо! сказалъ Даніэль своему слугѣ, вошедшему въ кабинетъ въ ту самую минуту, когда донъ Кандидо скрылся за другой дверью.

— Приходили отъ полковника Соломона, сказалъ Ферминъ.

— Съ письмомъ?

— Нѣтъ, сеньоръ, полковникъ Соломонъ поручилъ передать вамъ на словахъ, что онъ не отвѣчаетъ вамъ письменно, такъ какъ не могъ скоро найти чернилицу, но что сегодня въ четыре часа вечеромъ будетъ открыто засѣданіе общества, а васъ просятъ пожаловать въ половинѣ четвертою.

— Хорошо, ну, поскорѣе одѣваться.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Флоренсія и Даніэль.

Большіе башенные часы ратуши еще но пробили двухъ часовъ, когда Даніэль Бельо вышелъ отъ господина министра иностранныхъ дѣлъ, донъ-Фолине Араны, проживавшаго въ улицѣ Депутатовъ, которою молодой человѣкъ продолжалъ идти по направленію къ югу, до улицы Венесуэлы, пересѣкающей городъ отъ востока къ западу. Затѣмъ, повернувъ изъ этой улицы и направляясь къ Низовью, Даніэль дошелъ до улицы de la Reconquista.

У министра онъ не провѣдалъ ничего относительно своего друга Эдуардо, или, говоря точнѣе, имѣлъ причины радоваться, замѣтивъ, что сеньоръ Арана не зналъ ничего положительнаго объ исторіи прошедшей ночи, несмотря на то, что онъ, передъ визитомъ Даніэля, только что возвратился отъ его высокопревосходительства губернатора и употребилъ всѣ зависящія отъ него усилія, чтобы ранѣе Викторикы разузнать о томъ, что случилось въ Низовьѣ. Въ этихъ проискахъ сеньоръ министръ лично сознавался Даніэлю.

Именно этого и домогался Даніэль,— т. е. положительнаго незнанія обстоятельствъ ночной исторіи сановитыми лицами, или путаницы въ донесеніяхъ, поступившихъ къ нимъ; для этого онъ препроводилъ къ нимъ свои ночныя письма, а остатокъ дня посвятилъ рекогносцировкѣ непріятельской мѣстности. И такъ, теперь ему было ясно, что министръ не успѣлъ ничего пронюхать о случившемся ночью. Затѣмъ Даніэль долженъ былъ узнать изъ хорошенькихъ устъ своей Флоренсіи, что говорили донья Августина Розасъ-де-Мансилья и донья Марія-Хозефа Эскура объ этомъ происшествіи, такъ какъ ихъ свѣденія и догадки должны были исходить изъ дома Розаса, куда стекались всѣ донесенія Викторики и его драбантовъ, и гдѣ названныя барыни бывали каждое утро. Наконецъ, сегодня вечеромъ Даніэль долженъ былъ узнать, насколько загадочная ночная исторія была извѣстна народному обществу и его президенту, и не распространился ли уже разными офиціальными и полуофиціальными путями какой нибудь важный слухъ въ городѣ по поводу кроваваго происшествія.

Между тѣмъ, сдѣлавъ визитъ министру, Даніэль не потратилъ времени безъ всякой пользы. Сеньоръ Арана попался въ тончайшую сѣть, сотканную искусными руками этого молодого человѣка, употреблявшаго вмѣсто всякаго оружія свое невозмутимое мужество, и имѣвшаго единственнымъ союзникомъ свой свѣтлый умъ. То была мрачная эпоха, когда всѣ общественныя узы, всѣ побужденія чести и дружбы были ослаблены ужасомъ, который обуялъ всю массу несчастнаго аргентинскаго народа, задавленнаго тиранніей и, говоря откровенно, никогда не умѣвшаго развить въ себѣ тотъ духъ ассоціаціи, который былъ для него всегда дѣломъ первой, вопіющей моральной необходимости. И въ ту грустную эпоху этотъ юноша,— этотъ живой, дѣятельный протестъ противъ Розаса, этотъ благородный, но слишкомъ самонадѣянный герой задумалъ одною силою своего ума разрушить порядокъ вещей, скорѣе созданный соціальными неправдами аргентинскаго народа, чѣмъ усиліями и стремленіями диктатора.

Донъ Фелипе Арана очень высоко цѣнилъ дарованія Даніэля и нерѣдко обращался къ нему за помощью, когда нужно было составить какую избудь офиціальную бумагу или сдѣлать переводъ съ французскаго, такъ какъ въ обоихъ этихъ необыкновенно важныхъ случаяхъ господинъ министръ иностранныхъ дѣлъ напрасно ломалъ свою превосходительную голову. И теперь сеньоръ Арана согласился принять совѣтъ Даніэля,— согласился съ тою наивною, дѣтски-простодушною готовностью своего голубинаго сердца, которую онъ началъ обнаруживать съ 1804 года, когда вступилъ въ братство св. таинствъ. Въ ту пору онъ шествовалъ впереди отцовъ францисканцевъ, въ своей малиновой бархатной шубкѣ и съ колокольчикомъ въ рукѣ, что случалось въ первое воскресеніе каждаго мѣсяца, такъ какъ въ этотъ день, по случаю освященія новой остіи, изъ соборнаго храма выходила торжественно духовная процессія.

Этотъ совѣтъ, принятый сеньоромъ Араною, долженъ былъ произрастить плодоносное дерево для нашего молодого знакомца, которому не доставало только офиціальной поддержки, чтобы быть однимъ изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ въ революціонной драмѣ, возникшей среди буэносъ-айресскаго населенія. Однако, несмотря на совершенное отсутствіе союзниковъ, этотъ юноша успѣлъ развить въ своей головѣ цѣлый планъ энергическаго возстанія противъ Розаса,— планъ, съ которымъ читатель познакомится впослѣдствіи, по мѣрѣ дальнѣйшаго хода событій; скоро намъ представится также случай узнать, въ чемъ заключался важный совѣтъ Даніэля, благосклонно принятый донъ Фелипе Араною.

Теперь возвратимся къ Даніэлю, который, повернувъ изъ улицы Реконкиста, шелъ тою небрежною, но въ тоже время изящною походкою, которая составляетъ врожденное, развитое воспитаніемъ преимущество образованной молодежи, и которую никогда не съумѣютъ удачно скопировать грубые фаты, фальшивые львы. Въ своей черной, застегнутой визиткѣ, въ бѣлыхъ на рукахъ перчаткахъ, находясь въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ и обладая тою выразительною южноамериканскою физіономіей, которая обличаетъ страстную душу и воспріимчивый умъ,— Даніэль былъ очень интересенъ въ глазахъ женщинъ и возбуждалъ глубокую симпатію къ себѣ въ образованныхъ людяхъ, видѣвшихъ въ немъ лучшее украшеніе своего общества. Въ прекрасныхъ глазахъ юноши искрилось огненное воображеніе, а полу-небрежная, полу-надменная осанка — качество, принадлежащее только избраннымъ натурамъ — выражала полнѣйшее довѣріе къ своимъ собственнымъ силамъ и стойкое, безстрашное мужество.

Войдя въ улицу Реконкиста, молодой человѣкъ скоро отыскалъ священное убѣжище, въ которомъ жила боготворимая имъ женщина.

Флоренсія сидѣла за круглымъ столомъ и сумрачно глядѣла на букетъ цвѣтовъ, помѣщавшійся въ стоявшемъ предъ нею, прекрасномъ фарфоровомъ вазонѣ. Но дѣвушка не видѣла цвѣтовъ, не восхищалась ихъ тонкимъ ароматомъ и вся отдалась безвыходному унынію подъ вліяніемъ неотступной мысли, не перестававшей повторять ей отъ слова до слова все, что она, бѣдненькая, недавно слышала отъ доньи Маріи-Хозефф, и въ тоже время Флоренсія старалась нарисовать въ воображеніи, по своему произволу, портретъ этой ненавистной Амаліи, и думала, что изображеніе, ею созданное, совершенно вѣрно съ дѣйствительностью.

Глубокое раздумье до такой степени овладѣло всѣми чувствами Флоренсіи, что она, точно сквозь тяжелый сонъ, слышала только, какъ кто-то позади ея отворилъ дверь и вошелъ въ комнату,— и вдругъ дѣвушка была внезапно пробуждена изъ своего усыпленія теплотою губъ, страстно прильнувшихъ къ ея лѣвой рукѣ, опиравшейся о столъ.

— Даніэль! вскричала дѣвушка, внезапно встрепенувшись и сейчасъ же отступая назадъ.

Это движеніе не имѣло въ себѣ ничего любезнаго, на лицѣ появилось выраженіе не досады, а отвращенія, и лицо это, вмѣсто того, чтобы покрыться очаровательнымъ стыдливымъ румянцемъ, обыкновеннымъ въ подобныхъ случаяхъ, страшно поблѣднѣло, все это до того озадачило Даніэля, что онъ стоялъ нѣкоторое время, какъ вкопанный.

— Кабальеро, {Формула холодной вѣжливости въ обращеніи къ незнакомымъ или очень мало знакомымъ мужчинамъ.} моей матери нѣтъ дома, произнесла Флоренсія спокойнымъ голосомъ, полнымъ достоинства.

— Кабальеро! Матери нѣтъ дома! повторилъ Даніэль, какъ бы чувствуя необходимость сказать слова эти самому себѣ, чтобы убѣдиться, что они были произнесены возлюбленною его сердца,— Флоренсія, продолжалъ онъ,— хоть убей меня, никакъ не понимаю ни этого страннаго тона, ни измѣненій, какія замѣчаю въ твоемъ личикѣ!

— Я сказала, что нахожусь здѣсь одна, и попрошу васъ обращаться ко мнѣ съ тѣмъ уваженіемъ, какое мужчина долженъ оказывать дѣвушкѣ.

Даніэль покраснѣлъ до ушей.

— Флоренсія, ради всею святого, скажи, что ты шутишь, или, наконецъ, скажи, что я потерялъ разсудокъ...

— Нѣтъ, но разсудокъ, а вы потеряли нѣчто другое.

— Другое?

— Да.

— Что же это такое, Флоренсія?

— Мое уваженіе, сеньоръ.

— Твое уваженіе,— я?

— Да и что вамъ до моей привязанности или уваженія? сказала Флоренсія съ мимолетной улыбкою и съ тою презрительною гримаскою, которая дѣлала еще очаровательнѣе ея маленькій ротикъ.

— Флоренсія! съ жаромъ сказалъ Даніэль, дѣлая шагъ впередъ.

— Прошу васъ не забываться, кабальеро! произнесла дѣвушка, не трогаясь съ своею мѣста. Голова ея была гордо поднята вверхъ, а рука протянута къ Даніэлю, который почти касался своими губами ладони своей хорошенькой невѣсты. Но эта фраза и этотъ жестъ сеньориты Дюпаскье были исполнены такого серьезнаго достоинства и твердой рѣшимости, что Даніэль остановился, какъ прикованный къ мѣсту. Затѣмъ, отступивъ нѣсколько шаговъ назадъ, онъ положилъ свою лѣвую руку на спинку кресла, тогда какъ Флоренсія придерживалась за круглый столъ.

Прошло нѣсколько секундъ, впродолженіи которыхъ поссорившіеся влюбленные молча глядѣли другъ на друга, причемъ каждый изъ нихъ приписывалъ себѣ право выжидать объясненій другого. Сцена начинала принимать серьезный характеръ.

— Позволяю себѣ думать, сеньорита, сказалъ Даніэль, прерывая молчаніе,— что если я лишился уваженія, то все-таки сохранилъ право спросить о причинѣ такого несчастія.

— А я, сеньоръ, если не могу руководствоваться правомъ, то все-таки буду слушаться моей капризной фантазіи не отвѣчать вамъ на этотъ вопросъ, отозвалась Флоренсія съ такимъ подавляющимъ высокомѣріемъ, которое способны обнаруживать только женщины съ глубокимъ и очень развитымъ нравственнымъ чувствомъ, когда онѣ обижены или считаютъ себя обиженными любимымъ человѣкомъ, тогда какъ онъ, по ихъ убѣжденію, не имѣетъ права сдѣлать имъ ни малѣйшаго упрека.

— Въ такомъ случаѣ, сеньорита, беру на себя смѣлость сказать, что если это не шутка, выходящая уже изъ границъ, то я вижу въ этомъ несправедливость, отъ которой вы нисколько не выигрываете въ моемъ мнѣніи, холодно сказалъ Даніэль.

— Знаю, но чтожь дѣлать...

Даніэль былъ въ отчаяньи.

— Флоренсія, если вчера вечеромъ я ушелъ въ девять часовъ, то это потому, что одно, очень важное дѣло требовало моего присутствія въ другомъ мѣстѣ.

— Сеньоръ, вы имѣете полнѣйшую свободу входить сюда и выходить отсюда, когда вамъ заблагоразсудится.

— Благодарю васъ, сеньорита, сказалъ Даніэль, закусывая губы.

— Позвольте и мнѣ поблагодарить васъ, кабальеро.

— За что же, сеньорита?

— За ваше необыкновенно честное поведеніе.

— За поведеніе?!

— Вы сегодня что-то плохо слышите, кабальеро,— повторяете мои слова, какъ будто стараетесь заучить ихъ на память, сказала Флоренсія со смѣхомъ, подаривъ Даніэля невыразимо презрительнымъ взглядомъ.

— Есть слова, которыя я долженъ повторять себѣ, чтобы проникнуть въ ихъ смыслъ.

— Тутъ повтореніе совершенно неумѣстно и безполезно.

— Могу ли знать — почему, сеньорита?

— Потому что тотъ, у кого есть глаза, уши и мозгъ, долженъ слышать, что ему говорятъ, и понимать вещи, а глухому...

— Флоренсія! прервалъ Даніэль сердитымъ голосомъ,— тутъ скрывается вопіющая несправедливость, и я сейчасъ же требую объясненія.

— Требую, изволили вы сказать?

— Да, сеньорита, я требую.

— Будьте такъ добры,— повторите это еще разъ.

— Флоренсія!

— Сеньоръ?

— О, это, однако, ужь черезъ чуръ!

— Вы думаете?

— Я думаю, сеньорита, что это — или неблагородная шутка или желаніе найти предлогъ къ разрыву,— желаніе, во всѣхъ отношеніяхъ васъ недостойное. Три года постоянства и любви даютъ мнѣ право спросить о побудительныхъ причинахъ подобной тактики и просить васъ сказать мнѣ, за что я могъ навлечь на себя подобное оскорбительное обращеніе.

— А, вы уже не требуете, а просите, такъ ли я слышала? Это другое дѣло, мой достойнѣйшій сеньоръ, сказала Флоренсія, измѣряя Даніэля съ ногъ до головы самымъ надменнымъ и презрительнымъ взглядомъ.

Лицо Даніэля сильно побагровѣло. Его самолюбіе, его честь, сознаніе полной правоты — всѣ благороднѣйшіе его инстинкты возмутились при этомъ дерзкомъ взглядѣ Флоренсіи.

— Требую или прошу, какъ вамъ будотъ угодно,— но я желаю — слышите ли вы, сеньорита?— я желаю имѣть отъ васъ объясненіе этой сцены, проговорилъ онъ, опять опираясь рукою о спинку кресла.

— Не горячитесь, сеньоръ, сдѣлайте одолженіе, вамъ нуженъ звучный голосъ, а вѣдь вы можете охрипнуть, поднимая такой крикъ. Не забывайте, прошу васъ, что вы говорите съ женщиной.

Даніэль вздрогнулъ. Это напоминаніе было для него тяжелѣе всѣхъ прежнихъ обидныхъ словъ Флоренсіи.

— Я съума сошелъ, о, Боже мой, Боже мой!... застоналъ онъ, понуривъ голову и закрывая глаза рукою

Съ минуту въ залѣ опять не прерывалось молчаніе. Наконецъ, Даніэль заговорилъ первый.

— Послушайте, Флоренсія, за что вы мучите меня такимъ жестокимъ, несправедливымъ обращеніемъ? Неужели вы отказываете мнѣ въ нравѣ просить отъ васъ объясненія?

— Объясненія? Какого объясненія? Моей жестокой несправедливости?...

— Да, да, этого я желаю, сеньорита.

— О, да вѣдь подобное объясненіе было бы величайшей глупостью, кабальеро! Въ наше время несправедливости встрѣчаются сплошь и рядомъ, и, однако, люди, подверженные имъ, не просятъ по этому поводу никакихъ объясненій...

— Да, это такъ по отношенію къ политическимъ вопросамъ, но я полагаю, что теперь...

— Что же вы полагаете?

— Что мы толкуемъ, не о политикѣ.

— Ошибаетесь.

— Какимъ образомъ, сеньорита?

— Конечно, ошибаетесь. Я думаю, что мы съ вами можемъ трактовать единственно о политическихъ дѣлахъ, по крайней мѣрѣ, и имѣю основаніе думать, что только ради этихъ дѣлъ вы и удостоиваете меня вашего вниманія.

Даніэль понялъ, что Флоренсія ставила ему въ укоръ ту услугу, которой онъ просилъ отъ нея въ своемъ вечернемъ письмѣ, и этотъ чувствительный ударъ, нанесенный его любящему сердцу, произвелъ замѣтное измѣненіе въ чертахъ его лица, тогда какъ Флоренсія глядѣла на бѣднаго юношу скорѣе съ выраженіемъ состраданія, чѣмъ досады.

— До сихъ поръ я думалъ, сухо произнесъ, Даніэль,— что сеньорита Флоренсія Дюпаскье сколько нибудь интересовалась судьбою Даніэля Бельо, и что ей, сеньоритѣ Дюпаскье, не было бы въ тягость взять на себя маленькое безпокойство для него, если бы жизни его друзей, а можетъ быть и его собственной, угрожала серьезная опасность.

— О, на счетъ послѣдняго обстоятельства сеньорита Дюпаскье можетъ оставаться совершенно спокойною.

— Вотъ какъ!

— Съ тѣхъ поръ, какъ сеньоритѣ Дюпаскье достовѣрно извѣстно, что въ случаѣ какой нибудь опасности, угрожающей спокойствію сеньора Бельо, онъ всегда найдетъ потайное убѣжище, въ которомъ можетъ укрыться,— убѣжище, полное сладкихъ утѣхъ и неисчерпаемаго блаженства.

— Я?...

— Кажется вамъ говорятъ.

— Убѣжище, полное блаженства, гдѣ я могу укрыться, повторилъ Даніэль, болѣе и болѣе запутываясь въ этомъ безвыходномъ для него лабиринтѣ.

— Но хотите ли вы, сеньоръ, чтобъ я сказала это по-французски, такъ какъ сегодня, вы, кажется, не понимаете ни одного испанскаго слова? Да, я говорю вамъ на чистѣйшемъ кастильскомъ нарѣчіи, что вы открыли убѣжище, полное неисчерпаемаго блаженства, гротъ Армады, очарованный островъ Эдинда, дворецъ фей: не знаете ли вы, сеньоръ Бельо, гдѣ находится этотъ эдемъ?

— Ужасно...

— Напротивъ, сеньоръ, это должно быть очень пріятно. Я говорю вамъ о томъ, что ближе всего къ вашему нѣжному сердцу.

— Флоренсія, ради Бога!

— А, вамъ не нравится, что я сравнила ваше убѣжище съ гротомъ Армиды?... Ну, такъ я сравню это восхитительное мѣсто съ островомъ Калипсо; вы будете Телемакъ. Ну, довольны ли вы теперь?

— Ради неба или, наконецъ, ради ада, гдѣ же находится это мѣсто, что общаго между имъ и мною, чѣмъ и заслужилъ отъ васъ эти безжалостные намеки?...

— Вы серьозно это спрашиваете?

— Флоренсія, это нестерпимо, это ужасно.

— Напротивъ, это очаровательно.

— Что?

— Я говорю о гротѣ. Воображаю, сеньоръ, какіе тамъ роскошные сады,— вы должны знать, счастливчикъ!...

— Да гдѣ же, гдѣ это?

— Въ Предмѣстьи, напримѣръ,— и съ этими словами дѣвушка повернулась къ Даніелю спиною и принялась расхаживать по комнатѣ съ самымъ небрежнымъ видомъ, тогда какъ въ ея неопытномъ сердцѣ бушевала свирѣпая ревность,— этотъ ужасный недугъ любви, съ особенною силою терзающій недозрѣлыхъ и перезрѣлыхъ женщинъ, т. е. на девятнадцатомъ и сороковомъ году жизни.

— Въ Предмѣстьи! вскричалъ Даніель, внезапно подступая къ Флоренсіи.

— Не правда ли вы тамъ нашли для себя упоительный эдемъ? сказала дѣвушка, поворачиваясь къ Даніэлю лицомъ. Впрочемъ, продолжала она, вздернувъ головку и повторяя свою милую гримаску,— совѣтую вамъ беречь ваше тѣло отъ всякихъ ранъ, чтобы убѣжище ваше не было открыто хирургами, аптекарями и прачками.

— Въ Предмѣстьи! Раны! О, Флоренсія, я, наконецъ, умру, если ты не объяснишься понятно.

— О, нѣтъ, не умрете; по крайней мѣрѣ, употребите всѣ ваши старанія, чтобы не умереть въ счастливѣйшую эпоху вашей жизни. Я даже ни мало не опасаюсь, чтобы вы допустили ранить себя въ лѣвую ногу; это — ужасныя раны, когда наносятся саблей.

— О, Боже мой, Боже мой, они погибли, погибли!...

Теперь наступило молчаніе между этими юными собесѣдниками, которые, любя другъ друга до обожанія, тѣмъ не менѣе безжалостно терзали одинъ другому душу, и все это было дѣломъ злобнаго демона, который, принявъ видъ невѣстки диктатора, раздулъ пламя ревности въ сердцѣ молодой и неопытной женщины.

Однако, молчаніе это было непродолжительно. Не давъ Флоренсіи времени очнуться, Даніель бросился къ ея ногамъ и, оставаясь на колѣняхъ, охватилъ ея талію, своими обѣими руками.

— Ради самаго неба, Флоренсія, вскричалъ поблѣднѣвшій, какъ мертвецъ, юноша, глядя въ лицо обожаемой дѣвушки,— ради тебя самой, въ которой я вижу мое небо, моего бога, мою вселенную,— объясни мнѣ твои загадочныя слова... Я люблю тебя, боготворю тебя моей первой и послѣдней любовью въ этой жизни. Ненаглядная моя, свѣтлая моя, чистая моя, отрада моего сердца, повѣрь мнѣ, что эта любовь также принадлежитъ тебѣ, какъ твоя собственная душа. Въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ женщины, болѣе тебя любимой. Но... но... о любви ли намъ говорить въ эту торжественную, грозную минуту, когда смерть витаетъ надъ головами многихъ невинныхъ и также, можетъ быть, надъ моею собственной! Но не думай, голубка моя, чтобы я крѣпко хлопоталъ о своей жизни. Давно уже я рискую ею въ каждый часъ, въ каждую минуту дня, давно уже я веду смертельную борьбу съ грознымъ противникомъ, неизмѣримо превосходящимъ меня силою,— нѣтъ, тутъ поставлена на карту болѣе драгоцѣнная жизнь... Выслушай же меня, Флоренсія, выслушай все, потому что твоя душа всецѣло принадлежитъ также мнѣ, и я, какъ Богу въ молитвѣ, ввѣряю тебѣ мшо страшную тайну: въ настоящую минуту опасность угрожаетъ жизни Эдуардо и Амаліи. Но ихъ кровь можетъ быть пролита только вмѣстѣ съ моего, и кинжалъ, который проникнетъ въ сердце Эдуардо, долженъ также вонзиться и въ мою грудь.

— Даніэль! произнесла Флоренсія, наклоняясь къ любимому человѣку и сжимая его голову въ своихъ рукахъ, какъ будто она боялась, чтобы смерть не вырвала его въ эту минуту изъ ея нѣжныхъ объятій. Безграничная любовь, истина, сильное внутреннее волненіе отражались въ лицѣ и словахъ Даніэля, и Флоренсія начала освобождаться отъ мучительнаго гнета ревности.

— Да, продолжалъ Даніэль, не выпуская изъ своихъ рукъ талію Флоренсіи,— сегодня ночью Эдуардо долженъ былъ сдѣлаться жертвою убійства, мнѣ удалось его спасти чуть живого, и нужно было скрыть его гдѣ нибудь въ безопасномъ мѣстѣ, потому что убійцы были агенты Розаса. Но ни у меня, ни въ своемъ домѣ Эдуардо не могъ найти надежнаго убѣжища.

— Эдуардо раненъ!... О, Боже мой, Боже мой, что же это за ужасный день для моего сердца! Но вѣдь онъ, бѣдненькій, не умеръ,— не правда ли?

— Нѣтъ, онъ пока находится внѣ опасности. Но слушай... слушай дальше: нужно было гдѣ нибудь его укрыть, и я отвезъ его туда, къ Амаліи. Эта Амалія осталась одна изъ всего рода моей матери, эта Амалія — единственная женщина, которую я послѣ тебя люблю на этомъ свѣтѣ,— люблю, какъ сестру, какъ добрый отецъ можетъ любить свою дочь. Боже великій, и я приготовилъ ей гибель,— ей, которая жила такъ спокойно и счастливо!

— Гибель?! Почему же Даніэль? почему?... И она взяла своими руками Даніэля за плечи; его смертельная блѣдность и слова наполнили невыразимымъ страхомъ ея сердце.

— Потому что состраданіе незнакомо Розасу, который считаетъ его даже преступленіемъ. Эдуардо находится въ Предмѣстья, и ты назвала его убѣжище, Флоренсія. Онъ раненъ въ лѣвую ногу...

— Нѣтъ, нѣтъ, они ничего не знаютъ! вскричала Флоренсіи, просіявъ радостью и хлопнувъ своими маленькими ручейками,— но могутъ узнать все. Слушай же!... И Флоренсія, забывъ всю свою ревность при мысли о томъ, что жизнь многихъ невинныхъ находилась на кончикѣ ея языка, сама подняла своего возлюбленнаго и, усадивъ его возлѣ себя въ первое попавшееся подъ руки кресло, передала ему въ пять минутъ весь разговоръ съ сеньорой Мансильей и съ доньей Маріей-Хозефой Эскурой. Но по мѣрѣ приближеніи къ той части прежней бесѣды, гдѣ упоминалось имя Амаліи, разскащица мѣнялась въ лицѣ и слова ея звучали рѣзче.

Даніэль слушалъ молча до самаго конца и сохранялъ самую невозмутимую наружность, когда говорилось о его отлучкахъ въ Предмѣстье, и это полное спокойствіе не укрылось отъ вниманія молоденькой дѣвушки.

— Подлая тварь! сказалъ онъ, когда она окончила свой разсказъ,— все это отродье, кажется, выброшено изъ глубины ада. Всѣ они и всѣ люди партіи Розаса имѣютъ ядъ въ своихъ жилахъ вмѣсто крови, и когда не убиваютъ кинжаломъ, то клевещутъ своимъ нечистымъ языкомъ, и бросаютъ грязью въ чужую честь. Гнусная фурія! Находить отраду въ мученіяхъ бѣднаго молодого сердца...

— Флоренсія, продолжалъ Даніэль, обращаясь къ дѣвушкѣ,— я бы обидѣлъ тебя, если бы позволилъ себѣ думать, что ты заставишь меня оправдываться противъ обвиненій, взводимыхъ на меня этой гнусной женщиной. Все, что она тебѣ наговорила обо мнѣ — подлая клевета, которою она хотѣла тебя помучить, потому что члены этой злодѣйской семьи находятъ наслажденіе въ страданіяхъ другихъ людей. Повторяю, что все это,— клевета, и я не думаю, чтобы ты еще захотѣла провѣрять, на чьей сторонѣ правда.

— Да, вообще это такъ, но въ настоящемъ случаѣ, Даніэль, я могу только отсрочить мое заключеніе.

Флоренсія уже не сомнѣвалась, но никакая женщина сразу не сознается въ томъ, что легкомысленно обвиняла любимаго человѣка.

— Ты сомнѣваешься въ мнѣ, Флоренсія?

— Даніэль, я желаю познакомиться съ Амаліей и убѣдиться моими собственными глазами.

— Изволь.

— Хочу видѣться съ нею,

— Хорошо.

— Хочу, чтобъ это было на этой же недѣли, въ первый разъ, когда мы встрѣтимся съ тобою.

— Согласенъ, чего еще хочешь? сказалъ Даніэль серьезно.

— Больше ничего, отвѣчала Флоренсія, протянувъ ему свою руку, которую онъ удержалъ въ своихъ рукахъ. Во всякое другое время онъ покрылъ бы несчетными поцѣлуями эту милую ручку, но теперь его неотступно преслѣдовала мысль объ опасностяхъ, окружавшихъ его друзей въ Предмѣстьи.

— Увѣрена ли ты, что разбойникъ не назвалъ никакого отличительнаго признака наружности Эдуардо? спросилъ Даніэль.

— Никакого, я это хорошо помню.

— Теперь я долженъ уйти, моя голубочка, и — что для меня еще прискорбнѣе,— я сегодня ужь не забѣгу съ тобою повидаться.

— А вечеромъ?

— И вечеромъ никакъ нельзя.

— Можетъ быть, васъ ждутъ въ Предмѣстьи?...

— Да, душечка Флоренсія, и я возвращусь оттуда очень поздно. Развѣ я не долженъ находиться возлѣ Эдуардо, охранить его жизнь и спокойствіе моей кузины, которую я же впуталъ въ эту кровавую исторію? Неужели же мнѣ оставить Эдуардо, моего единственнаго друга, твоего брата, какъ ты его называешь?...

— Иди, иди, Даніэль, произнесла Флоренсія, вставая съ кресла и опуская внизъ хорошенькіе глазки, въ которыхъ блеснула слеза, что случалось съ этой дѣвушкой очень рѣдко.

— Ты все еще сомнѣваешься во мнѣ, Флоренсія?

— Иди и заботься объ Эдуардо,— вотъ все, что я могу теперь сказать тебѣ.

— Послушай, мы съ тобой не увидимся до завтра, и я хочу, чтобы ты удержала при себѣ то, что никогда не оставляло моей груди. На вотъ, возьми!

И Даніэль снялъ съ своей шеи маленькую цѣпочку, сплетенную изъ волосъ его матери и хорошо извѣстную Флоренсіи. Этотъ порывъ глубокой, благороднѣйшей любви затронулъ самую чувствительную струну въ сердцѣ дѣвушки. Когда Даніэль надѣвалъ ей на грудь цѣпочку, Флоренсія закрыла лицо руками,— и обильныя слезы явились, наконецъ, облегчить страданія этого любящаго сердца. Она уже не сомнѣвалась, она могла только лелѣять Даніэля своей неизмѣримой любовью и нѣжностью, потому что послѣ слезъ сладкаго примиренія женщина вдвое горячѣе любитъ избранника своею сердца...

Двѣ минуты спустя Флоренсія, усѣвшись на диванѣ, страстно цѣловала оставшуюся у ней цѣпочку изъ волосъ, а Даніэль опять шелъ по улицѣ Венесуэлы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

Президентъ Соломонъ.

Противъ приземистой церкви св. Николая, съ правой ея стороны, гдѣ встрѣчаются улицы Корріентеса и дель-Серрито, стоялъ ветхій домикъ съ маленькими, выступавшими впередъ окнами, одностворчатой дверью на улицу и низкой наружной галереей, гдѣ каждый вечеръ, во время богослуженія, навѣрное можно было застать обитателя и владѣльца этого домика,— въ халатѣ, всунутыхъ въ сапоги штанахъ, съ папироской въ правой рукѣ и чашкой парагвайскаго чая (mate или yerba-mate) въ лѣвой; впродолженіи часа чашка эта опять наполнялась горячимъ напиткомъ, по крайней мѣрѣ, чрезъ каждыя двѣ минуты. Это былъ здоровый, рослый мужчина лѣтъ подъ шестьдесятъ, обладавшій такою почтенною дородностью, какой позавидовалъ бы самый жирный быкъ изъ числа тѣхъ, которые красуются на ежегодныхъ выставкахъ Соединенныхъ Штатовъ: каждая рука этого господина казалась ногою, каждая нога — туловищемъ, а туловище могло вмѣстить въ себѣ на худой конецъ съ десятокъ обыкновенныхъ человѣческихъ тѣлъ.

Отъ своего папеньки — въ бозѣ почившаго испанскаго подданнаго и буэносъ-айресскаго торгаша — онъ наслѣдовалъ сообща съ братцомъ Хенаро сосѣднюю съ уже описаннымъ домикомъ лавчонку и скромное прозвище Гонзалеца.

Хенаро — старшій изъ двухъ братьевъ — сталъ во главѣ торговаго заведенія, и преданіе умалчиваетъ, за что буйная молодежь той части города дала ему кличку Соломона. Достовѣрно, однако, что слыша эту кличку, донъ Хенаро приходилъ въ неописанную ярость и совершалъ изумительные подвиги мужества, расправляясь кулаками и дубьемъ съ молодыми озорниками, которые, находясь болѣе или менѣе подъ хмѣлькомъ, величали его этимъ достославнымъ библейскимъ именемъ.

Этотъ торгашъ донъ Хенаро, бывшій въ тоже время капитаномъ милиціи, окончилъ дни свои самымъ плачевнымъ образомъ — въ двадцатыхъ годахъ онъ былъ разстрѣлянъ за участіе въ военномъ возмущеніи, оставивъ супругу свою, донью Марію Ризо, преждевременной вдовицей, а дочь, Кинтину,— сиротою.

Послѣ его смерти лавчонка его перешла во владѣніе младшаго брата — Хуліана Гонзалеца. По внушенію ли народной философіи или, быть можетъ, потому, что имя Соломонъ звучало въ его ушахъ пріятнѣе, чѣмъ родимое прозвище Гонзалеца, этотъ младшій братецъ сталъ прозываться и подписываться: "Хуліанъ-Гонзалецъ Соломонъ," подъ каковымъ экклезіастическимъ именемъ онъ и былъ извѣстенъ всѣмъ своимъ благопріятелямъ. Вотъ какимъ образомъ къ его христіанскому имени присоединилось имя мудрѣйшаго изъ мудрѣйшихъ, дѣлавшее лютымъ тигромъ старшаго брата, отца Кинтины.

Вмѣстѣ съ приращеніемъ имени, этотъ донъ Хуліанъ сталъ также пріобрѣтать приращеніе въ своемъ тѣлесномъ и общественномъ вѣсѣ; благодатная судьба жаловала мелкому торгашу одинъ чинъ за другимъ въ гражданской милиціи (milicia civica) причемъ, однако, занятія той и другой профессіи нисколько не мѣшали ему предаваться вечернему кейфу и чаепійству въ галереѣ своего дома, такъ какъ донъ Хуліанъ-Гонзалецъ Соломонъ и господинъ въ халатѣ, уже извѣстный читателю, составляли одно и тоже, физически недѣлимое, живое существо.

Буря, вскружившая мрачную аргентинскую пыль въ эпоху вступленія Розаса въ администрацію, была настолько сильна, что могла поднять эту увѣсистую глыбу мяса и грязи, потомъ, изъ темнаго угла галереи ветхаго домика, швырнула глыбу эту на высоту полковничьяго чина въ милиціи, а еще нѣсколько позже донъ Хуліанъ попалъ въ президенты народнаго общества Возстановленія. Солидарность членовъ этой ужасной компаніи символически изображалась въ видѣ стержня кукурузы (mazorca), изъ подражанія какому-то древнему обществу въ Испаніи, цѣлію котораго была пропаганда злодѣйства, отчего оно въ умышленно-неправильномъ произношеніи называлось обществомъ Mas-horca {Mas = inagis, болѣе, болѣе, horca = furea, висѣлица, слѣд. общій смыслъ будетъ — Висѣльники, друзья висѣлицы.} и та же нелестная кличка получила приложеніе также и къ буэносъ-айресскому народному обществу.

Въ четыре часа вечера того дня, къ которому относятся предъидущія событія, все пространство улицы передъ домомъ полковника Соломона было занято верховыми лошадьми, украшенными федеральной сбруей, т. е. съ пунсовыми чепраками, уздечками и ремнями, вышитыми розовой шерстью, съ кистями того же цвѣта и съ серебряными бляхами по всей сбруѣ. Несмотря на то, что подобное собраніе было очень обыкновеннымъ явленіемъ въ этомъ мѣстѣ, тѣмъ не менѣе сосѣдніе прихожане церкви св. Николая собрались гурьбою на балконахъ и у оконъ домовъ.

Большая комната или зала въ домѣ Соломона была наполнена самими владѣльцами федеральныхъ лошадей, и всѣ эти рыцари по внѣшнему виду были похожи другъ на друга; они были одѣты одинаково; ихъ костюмъ составляли — черная шляпа съ пунсовой лентой въ четыре пальца шириною, темноголубой камзолъ съ полуаршиннымъ федеральнымъ девизомъ, цвѣтной жилетъ и чудовищный кинжалъ у пояса съ костяною ручкой, нѣсколько высовывавшеюся за ребра съ правой стороны туловища. То было оружіе федераціи, какъ выражался Даніэль. Лица этихъ гостей, казалось, были также однообразно скроены, какъ и ихъ внѣшнее убранство: густыя усища, баки, сходившіеся въ клинообразную бороду, украшали эти физіономіи, которыя можно видѣть только въ мрачныя эпохи общественныхъ потрясеній, такъ какъ воображеніе наше никакъ не можетъ припомнить, чтобы мы встрѣчались съ подобными фигурами гдѣ нибудь прежде на всемъ пространствѣ нашей планеты.

Одни изъ этихъ рыцарей усѣлись на деревянныхъ и соломенныхъ стульяхъ, безпорядочно разставленныхъ въ залѣ, другія — на подоконникахъ, третьи, наконецъ, на сосновомъ столѣ, покрытомъ пунсовой скатертью, гдѣ сеньоръ президентъ Соломонъ имѣлъ обыкновеніе подписывать свое имя, обмакивая перо въ помадную банку, служившую чернилицей въ наслѣдованной отъ брата лавчонкѣ. Всѣ эти господа курили самымъ свирѣпымъ образомъ, наполняя комнату густыми клубами табачнаго дыма, сквозь которые виднѣлись смуглыя, отвратительныя образины курившихъ. Но знаменитаго президента не было между ними. Онъ находился въ смежной комнатѣ и, сидя на доскахъ своей убогой кровати, зубрилъ наизусть нѣчто въ родѣ рѣчи, заключавшей всего не больше двадцати словъ, которыя уже въ двадцатый разъ старался вбить ему въ голову другой, находившійся въ этой комнатѣ человѣкъ — настоящій антиподъ полковника Соломона тѣломъ и душою. Этотъ человѣкъ былъ Даніилъ. Наконецъ между ними завязался разговоръ такого содержанія:

— Ну, что, какъ вы полагаете, будетъ ладно!

— Отлично, полковникъ. У васъ изумительная память.

— Однако, знаете ли, вы ужь, пожалуйста, садитесь возлѣ меня, и если я чего нибудь но припомню — шепните мнѣ на ухо.

— Я хотѣлъ самъ просить васъ объ этомъ. Но не забудьте, полковникъ, представить меня вашимъ друзьямъ и сообщить имъ то, что я уже имѣлъ честь сказать вамъ.

— Это мое дѣло. Ну, теперь можно войти.

— Подождите одну минуточку, Какъ только вы сядете въ кресло, прикажите секретарю прочитать списокъ всѣхъ присутствующихъ членовъ, потому что, видите ли полковникъ, въ нашемъ федеральномъ обществѣ необходимо водворить тотъ порядокъ, какой принять въ палатѣ депутатовъ.

— Да, я уже говорилъ объ этомъ Бонео, но этотъ ротозѣй умѣетъ только болтать безъ умолку.

— Повторите ему еще разъ, и онъ будетъ повиноваться.

— Прекрасно, войдемте же.

И вотъ въ залу засѣданій вошелъ президентъ Соломонъ, сопровождаемый Даніэлемъ Бельо, одѣтымъ въ ту же черную застегнутую визитку съ болѣе широкимъ федеральнымъ девизомъ и безъ своихъ бѣлыхъ перчатокъ.

— Мое вамъ почтеніе, сеньоры, сказалъ Соломонъ самымъ величественнымъ, начальническимъ тономъ, направляясь къ креслу, стоявшему возлѣ сосноваго стола.

— Нижайшее-съ, полковникъ, президентъ, кумъ et caetera, отвѣтилъ каждый изъ присутствующихъ, смотря по тому, какъ кто имѣлъ обыкновеніе привѣтствовать донъ Хуліана Соломона, и всѣ они въ одно и то же время взглянули съ удивленіемъ на молодого человѣка, сопровождавшаго президента. Имъ сейчасъ же бросилось въ глаза, что костюмъ этого юноши не былъ слишкомъ усердно испещренъ федеральными знаками, и что лицо и руки новаго гостя были что-то слишкомъ чисты и нѣжны.

— Господа товарищи, провозгласилъ Соломонъ,— имѣю честь представить вамъ сеньора донъ Даніэля Бельо, сына плантатора донъ Антоніо Бельо, который всѣмъ извѣстенъ, какъ добрый патріотъ-федералъ, и которому я обязанъ многими важными услугами. Этотъ достоуважаемый молодой человѣкъ — такой же стойкій федералъ, какъ и его отецъ; сеньоръ Даніэль Бельо желаетъ вступить въ наше доблестное общество и ожидаетъ прибытія своего отца, чтобы объясниться съ нимъ по этому поводу, а до того проситъ разрѣшенія присутствовать иногда въ нашихъ собраніяхъ и принимать участіе въ нашемъ федеральномъ энтузіазмѣ. Да здравствуетъ федерація! Да здравствуетъ достославный Возстановитель законовъ! Смерть нечистымъ, смраднымъ французамъ! Смерть ихъ королю Луи-Филиппу! Смерть смраднымъ, прокаженнымъ унитаріямъ, подкупленнымъ нечистымъ французскимъ золотомъ! Смерть мятежнику Риверѣ!

Этотъ бѣшеный ревъ, выходившій изъ мощной груди президента Соломона, повторялся хоромъ всѣми присутствующими, которые, не ограничиваясь этими возгласами, при первомъ крикѣ президента выхватили на-голо кинжалы и стали ими махать надъ головами; и этотъ вой, отдававшійся далеко въ окрестности, повторялся уличной толпой, усердно горланившею: "да здравствуетъ!" когда президентъ провозглашалъ "смерть!" — и на оборотъ.

Когда утихъ этотъ взрывъ федеральнаго восторга, Соломонъ усѣлся въ кресло, имѣя по правую руку своего секретаря Бонео, а по лѣвую нашего юнаго друга — Даніэля.

— Господинъ секретарь, сказалъ Соломонъ, важно откидываясь въ своемъ креслѣ.— прочтите списокъ присутствующихъ членовъ.

Бонео взялъ въ руки первую изъ лежавшихъ на столѣ бумагъ и прочелъ зычнымъ голосомъ имена, еще прежде отмѣченныя имъ карандашомъ:

— Присутствующіе въ настоящемъ засѣданіи: сеньоры — президентъ, Кунишьо, Парра, Парра (сынъ), Маэстре, Аленъ, Альварадо, Морено, Гаэтано, Ларасабаль, Мерло, Морейра, Діасъ, Аморозо, Віера, Аморесъ, Масіель, Ромеро, Бонео.

— Всѣ?

— Да, это — присутствующіе, сеньоръ президентъ.

— Прочтите списокъ отсутствующихъ.

— Всего общества?

— Да, сеньоръ. Чтожь, развѣ мы хуже какихъ нибудь депутатовъ? Мы такіе же добрые федералы, какъ и они, и должны знать, кто явился и кто не явился, какъ это дѣлается въ засѣданіяхъ палаты депутатовъ. Читайте же, читайте этотъ списокъ.

— Отсутствующіе, ревнулъ Бонео, и затѣмъ прочелъ списокъ членовъ клуба, набранныхъ въ числѣ 175 человѣкъ изъ всѣхъ классовъ аргентинской общественной іерархіи.

— Браво! Теперь мы познакомились со всѣми, хотя въ этомъ спискѣ есть имена многихъ, завербованныхъ насильно, сказалъ самъ себѣ Даніэль, когда секретарь окончилъ чтеніе бумаги. Затѣмъ молодой человѣкъ тихонько дернулъ президента Соломона за его пространнѣйшіе штаны.

— "Сеньоры, заговорилъ президентъ народнаго общества,— доблестный Возстановитель законовъ представляетъ своею свѣтлѣйшею особою — федерацію; слѣдовательно, мы должны до послѣдняго издыханія вѣрно служить нашему свѣтлѣйшему Возстановителю, потому что мы защитники святого дѣла федераціи".

— Да здравствуетъ доблестный Возстановитель законовъ! гаркнулъ одинъ изъ федеральныхъ членовъ, котораго поддержалъ хоръ всѣхъ прочихъ.

— Да здравствуетъ его достойнѣйшая дщерь, сеньорита Maнуэлита де-Розасъ-и-Эскура!

— Да здравствуетъ герой нашихъ степей (heroe del desierto), Возстановитель законовъ, отецъ нашъ и отецъ федераціи!

— Смерть нечистымъ французамъ и ихъ королю!

— "Сеньоры, продолжалъ президентъ,— для того, чтобы нашъ доблестный Возстановитель могъ спасти федерацію отъ... гмъ, могъ спасти федерацію отъ... а-гмъ... гмъ-гмъ... чтобы нашъ доблестный Возстановитель законовъ могъ спасти федерацію отъ... гмъ...

— Отъ угрожающей ей опасности, шепотомъ подсказалъ Даніэль.

— Отъ угрожающей ей въ настоящее время опасности, мы должны на смерть преслѣдовать унитаріевъ, слѣдовательно каждый унитарій долженъ быть на смерть преслѣдуемъ нами".

— Смерть дикимъ, нечистымъ смраднымъ унитаріямъ, крикнулъ другой изъ членовъ народнаго общества — Ларасабаль, и при этомъ крикѣ всѣ прочіе члены заревѣли хоромъ, поднимая вверхъ обнаженные кинжалы.

— "Сеньоры, мы должны преслѣдовать всѣхъ безъ малѣйшаго состраданія".

— Мужчинъ и женщинъ, гаркнулъ тотъ же Хуанъ-Мануэль Ларасабаль, который казался самымъ ярымъ энтузіастомъ между всѣми своими собратами.

— "Нашъ доблестный Возстановитель не можетъ быть нами доволенъ, потому что мы не служимъ ему со всѣмъ должнымъ усердіемъ," продолжалъ Соломонъ.

— Теперь о вчерашнемъ, шепнулъ Даніэль, показывая видъ, будто вытираетъ платкомъ лицо.

— "Теперь о вчерашнемъ", повторилъ Соломенъ, полагая, что и это упоминаніе должно войти въ составъ его рѣчи.

Даніэль довольно неделикатно дернулъ его за штаны.

— "Сеньоры, продолжалъ Соломонъ,— всѣмъ намъ уже извѣстно, что въ-прошлую ночь нѣкоторые дикіе унитаріи намѣревались бѣжать изъ столицы, но не имѣли успѣха, потому что сеньоръ капитанъ Куитиньо обнаружилъ мужество истиннаго федерала; однако, одинъ изъ дикихъ скрылся неизвѣстно куда, и это будетъ случаться каждый день, если мы не станемъ дѣйствовать со всеусердіемъ, какъ надлежитъ честнымъ защитникамъ святого дѣла федераціи. Я призвалъ васъ, сеньоры, для того, чтобы мы всѣ еще разъ поклялись неусыпно преслѣдовать унитаріевъ, которые намѣреваются бѣжать въ Монтевидео, чтобы присоединиться къ бунтовщику Риверѣ и продать себя французамъ за ихъ грязное золото. Этой клятвы требуетъ отъ насъ доблестный Возстановитель законовъ. И затѣмъ, сеньоры,— да здравствуетъ свѣтлѣйшій Возстановитель законовъ! Смерть всѣмъ врагамъ нашего святого дѣла федераціи!"

— Смерть подъ кинжаломъ дикимъ, нечистымъ унитаріямъ! заревѣлъ третій изъ фанатиковъ-федераловъ; за этимъ крикомъ послѣдовали всѣ обычные возгласы,— и адскій ревъ не унимался продолженіи добрыхъ десяти минутъ, какъ въ самой залѣ, такъ и на улицѣ, гдѣ у оконъ толпилась такая же фанатическая и честная публика, какъ и общество, торжественно засѣдавшее въ домѣ полковника Соломона.

— Прощу слова, сказалъ, поднимаясь съ мѣста, капитанъ Куитиньо.

— Слушаемъ, отозвался Соломонъ, высыпая табакъ изъ папироснаго окурка на ладонь своей чудовищной лапы.

— "Вчера я ужиналъ съ Возстановителемъ законовъ и съ его дочерью доньей Мануэлитой де-Розасъ-и-Эскурра. Я обожаю Возстановителя, потому что онъ — отецъ федераціи, и всѣмъ унитаріямъ, которые попадутся въ мои руки, будетъ тоже, что и вчерашнимъ дикимъ. Правда, одному удалось скрыться, но у него на тѣлѣ остались хорошія помѣтки, и еще сегодня утромъ я послалъ къ доньѣ Маріѣ-Хозефѣ молодца, который съумѣетъ указать ей очень замѣтные признаки; всѣ мы, федералы — мужчины и бабы — должны изъ всѣхъ силъ помогать нашему общему отцу — его высокопревосходительству. Чтобъ быть добрымъ федераломъ надо показать вотъ это". И Кинтиньо обнажилъ кинжалъ и указательнымъ пальцемъ лѣвой руки ткнулъ въ стальное лезвее, на которомъ еще замѣчались кровавыя пятна, оставшіеся на кинжалѣ послѣ вчерашней рѣзни.

При этомъ краснорѣчивомъ жестѣ всѣ масоркеры (члены общества Mashorca) выхватили кинжалы и разразились яростными пожеланіями смерти унитаріимъ, французамъ, Риверѣ, и особенно Луи-Филиппу, какъ они его называли по вдохновенію Розаса.

Впродолженіи всей этой сцены одинъ Даніэль сохранилъ невозмутимую, какъ бы окаменѣлую физіономію, на которой нельзя было прочесть ни энтузіазма, ни страха, ни подобострастія, ни негодованія. Холодно, спокойно, серьезно проникалъ онъ въ сокровеннѣйшую глубину мыслей и совѣсти каждаго изъ присутствовавшихъ, и при этомъ не переставалъ вычислить всѣхъ выгодъ, какія могъ извлечь изъ этого федеральнаго изувѣрства.

Когда смолкъ неистовый крикъ, Даніэль попросилъ у президента слова самымъ твердымъ голосомъ и затѣмъ сказалъ:

— "Сеньоры, я еще не имѣю чести принадлежать къ этому доблестному и патріотическому обществу, хотя и льщу себя надеждою вступить въ него въ непродолжительномъ времени, но убѣжденія мои и симпатіи извѣстны всѣмъ, и я надѣюсь что со временемъ буду имѣть возможность показать себя полезнымъ федераціи и доблестному Возстановителю законовъ не менѣе членовъ народнаго общества, которыхъ заслуги въ этомъ отношенія извѣстны, какъ въ предѣлахъ республики, такъ и во всей Америкѣ.

Новые возгласы и рукоплесканія послѣдовали за этимъ лестнымъ приступомъ.

— Но, почтеннѣйшіе сеньоры, продолжалъ Даніэль,— присутствующимъ здѣсь лицамъ я долженъ выразить особенное, глубокое уваженіе, какого онѣ вполнѣ заслужили отъ всякаго добраго федерала, потому что, не отказывая прочимъ членамъ въ преданности нашему свитому дѣлу, я вижу, однако, что только вы, доблестные сеньоры, готовы отстаивать грудью свѣтлѣйшаго Возстановителя законовъ, тогда какъ прочіе не участвуютъ въ федеральныхъ засѣданіяхъ. Федерація не признаетъ никакихъ исключительныхъ привилегій. Купцы ли, чиновники ли, адвокаты ли — всѣ мы здѣсь равны, и когда назначается засѣданіе или когда нужно что нибудь предпринять для службы его высокопревосходительства,— всѣ должны являться по призыву президента, а не взваливать на немногихъ всѣ труды и опасности. Охотно вѣрю, что всѣ члены общества — безукоризненно добрые федералы, но вѣдь собравшіеся теперь здѣсь, какъ я полагаю, не унитаріи какіе нибудь, чтобы стыдиться быть въ ихъ обществѣ. Я говорю это потому, что таково должно быть мнѣніе и его высокопревосходительства доблестнаго Возстановителя, а его мнѣніе — законъ, и къ этому мнѣнію слѣдовало бы впредь относиться съ большимъ уваженіемъ".

Даніэль разсчиталъ довольно вѣрно. Энтузіазмъ, возбужденный его рѣчью превзошелъ даже его ожиданія. Всѣ находившіеся на лицо члены общества разразились громомъ проклятій и ругани противъ неучавствовавшихъ въ засѣданіи, которыхъ имена были прочтены секретаремъ Бонсо. Появившихся стали называть уже не членами общества, а тайными унитаріями, и Даніель одобрялъ этотъ приговоръ, лукаво улыбаясь или кивая головою.

— Такъ, такъ, мои голубчики, впередъ я васъ буду еще лучше натравливать одного на другого, чтобы вы растерзали другъ друга, говорилъ самъ себѣ Даніэль.

Президентъ Соломонъ еще разъ подтвердилъ присутствовавшимъ членамъ, чтобы они зорко слѣдили за унитаріями и особенно внимательно караулили тѣ мѣста на берегу рѣки, которыя, какъ предполагалось, служили имъ условными пунктами для эмиграціи: послѣ новаго взрыва энтузіазма и новыхъ криковъ засѣданіе окончилось въ половинѣ шестого.

Даніэль, удостоенный федеральныхъ рукопожатій и прижиманій къ сердцу, простился, наконецъ, со всѣми и вышелъ, сопровождаемый до двери на улицу президентомъ Соломономъ, который положительно пришелъ въ телячій восторгъ послѣ его геніальной рѣчи и разсыпался мелкимъ бѣсомъ передъ сыномъ донъ-Антоніо Бельо.

Объ Эдуардо они ровно ничего не знали Даніэль вышелъ совершенно довольнымъ, миновалъ академическую улицу, и на углу улицы де-Куйо нашелъ Фермина, поджидавшаго его съ верховою лошадью. На улицѣ было много народа, и потому Даніэль, садясь на лошадь, сказалъ лаконически:

— Въ девять.

— Тамъ?

— Да.

И великолѣпный бѣлый конь понесъ Даніэля полной рысью но академической улицѣ, по направленію къ предмѣстью. Вскорѣ Даніэль доѣхалъ до улицы Добраго Порядка и былъ въ улицѣ Балькарсе въ то время, когда начиналъ потухать послѣдній сумеречный полусвѣтъ умиравшаго дня.

Уже Даніэль началъ спускаться внизъ по отлогости оврага, какъ вдругъ услышалъ, что кто-то громко звалъ его по имени. Повернувъ голову, Даніэль завидѣлъ шагахъ въ двадцати отъ себя своего почтеннаго учителя чистописанія, который, держа въ одной рукѣ свою камышевую трость, а въ другой шляпу, спѣшилъ за нимъ бѣгомъ и уже начиналъ терять силы.

Весь запыхавшись, добѣжалъ онъ, однако, до стремени и схватилъ своего ученика за ногу, будучи не въ состояніи произнести ни одного слова впродолженіи двухъ или трехъ минутъ.

— Что съ вами, сеньоръ донъ Кандидо, что случилось? спросилъ Даніэль, встревоженный блѣдностію его лица.

— Это ужасная, варварская, злодѣйская, неслыханная процедура, безпримѣрная въ лѣтописяхъ преступленія.

— Послушайте, сеньоръ, вѣдь мы на улицѣ,— объяснитесь толкомъ и, пожалуйста поскорѣе.

— Помнишь ли ты. что я разсказывалъ тебѣ о добромъ, благородномъ, честномъ сынѣ моей почтенной, старой, рачительной экономки?

— Ну-съ?

— Помнишь ли, какъ онъ пріѣхалъ ночью и...

— Да, да. Что же ему приключилось?

— Его разстрѣляли, мой достойнѣйшій и благороднѣйшій Даніэль, его разстрѣляли.

— Когда?

— Сегодня утромъ въ семь часовъ, какъ только онъ вышелъ изъ дома губернатора. Опасались вѣроятно...

— Чтобъ онъ не разгласилъ или что онъ уже разгласилъ то, что ему было извѣстно: я отгадываю вашу мысль.

— Но я-то, я погибъ, уничтоженъ. Что мнѣ дѣлать, о мой возлюбленнѣйшій Даніэль, что дѣлать, о мой...

— Приготовьте ваши перья, чтобы завтра же занять должность старшаго писца при министрѣ иностранныхъ дѣлъ.

— Я?! О, Даніэль!! И въ избыткѣ радости донъ Кандидо покрывалъ поцѣлулми руки своего ученика.

— Теперь идите, пожалуйста, по какой нибудь другой улицѣ и отправляйтесь къ себѣ домой.

— Да, да, я вышелъ на эту улицу, когда Ферминъ вывелъ твоего коня; я послѣдовалъ за Ферминомъ, потомъ побѣжалъ за тобою и...

— Хорошо, хорошо, но вотъ еще въ чемъ дѣло: нѣтъ ли у васъ какой нибудь довѣренной особы — будь она мужчина или женщина, все равно — у которой вы бы когда нибудь провели ночь?

— О, есть, есть и...

— Отправляйтесь же сейчасъ къ этой особѣ и на всякій случай условьтесь съ нею въ томъ, что вы у ней ночевали вчера. И затѣмъ прощайте, сеньоръ.

Даніэль погналъ лошадь, и рискуя сломать шею, пустился вскачь внизъ по отлогости: на большую улицу онъ выѣхалъ уже въ то время, когда она совершенно стемнѣла отъ ложившихся на нее тѣней зданіи или деревьевъ, между вершинами которыхъ погасало послѣднее блѣдное мерцаніе вечера.

По этой самой дорогѣ онъ проѣзжалъ восемнадцать часовъ тому назадъ съ истекавшимъ кровью тѣломъ своего друга: и теперь, какъ тогда, мужественный, благородный Даніэль направлялся къ дому своей прелестной кузины, гдѣ другъ его нашелъ гостепріимство....

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Амалія.

"Если судить по дивнымъ, грандіознымъ красотамъ природы, то Тукуманъ — настоящій земной Эдемъ", писалъ капитанъ Андрьюсъ, въ своемъ "путешествіи по южной Америкѣ", и путешественникъ не очень далекъ отъ истины, употребивъ это метафорическое сравненіе, такое смѣлое, какъ кажется съ перваго взгляда. Все, что можетъ представить тропическая природа роскошнаго, свѣтлаго, поэтическаго въ воздухѣ и на землѣ,— все это здѣсь поражаетъ чуднымъ сочетаніемъ, какъ будто провинція Тукуманъ была назначена избраннымъ жилищемъ духовъ этой пустынной и дикой страны, простирающейся отъ пролива (Магелланова) до предѣловъ Боливіи и отъ Андовъ до Урагвая.

Эта красавица — природа, вполнѣ гармонируетъ съ характеристическими особенностями внутренней человѣческой жизни.

Сердце человѣка преимущественно является результатомъ климата, который, послѣ воспитанія, имѣетъ самое могущественное вліяніе на развитіе первоначальнаго нравственнаго типа. Въ Тукуманѣ, какъ и во всѣхъ благодатныхъ странахъ, согрѣтыхъ лучезарнымъ солнцемъ тропиковъ, сердце вмѣстѣ съ воздухомъ, свѣтомъ, растительностью, является соучастникомъ въ избыткѣ теплоты и жизни, гармоніи и любви, въ томъ избыткѣ, какой всюду представляетъ неустанно-творящая природа.

И среди этого избытка свѣта, цвѣтовъ, птицъ и картинъ родилась Амалія, прелестная вдовушка Предмѣстья, съ которою читатель познакомился въ первыхъ главахъ нашего разсказа; она родилась, какъ родится лилія или роза, полная красоты, свѣжести и благоуханія.

Полковникъ Саэнцъ, отецъ Амаліи скончался, когда ей едва минуло шесть лѣтъ, и несчастіе это случилось въ то время, когда его жена — сестра матери Даніэля Бельо — предприняла одну изъ своихъ поѣздокъ въ Буэнось-Айресъ.

Амалія вдохнула въ себя полной грудью страстно-возбуждающій воздухъ ея родины, и когда, семнадцати лѣтъ отъ роду, повинуясь внушеніямъ своей матери, она отдала свою руку сеньору Олабарріэта — давнему другу семейства, сердце молоденькой дѣвушки еще не успѣло сознательно развиться, и чистый ароматъ этого цвѣтка былъ еще скрытъ между нераспустившимися лепестками.

Руку свою она отдала не мужу, а скорѣе другу, покровителю ея будущей судьбы.

Но суровая судьба Амаліи, повидимому, съ самыхъ раннихъ лѣтъ назначила нести ей тяжелый крестъ горя и испытаній, безжалостно, неотразимо губящихъ молодыя силы, юную жизнь, подобно тому, какъ утлая ладья гибнетъ, разбивается въ щенки попавъ въ черту грознаго водоворота.

Полковникъ Саэнцъ любилъ свою крошку-дочь тою неисчерпаемою любовью, которая близка къ благоговѣйному обожанію,— и полковникъ Саэнцъ сошелъ въ могилу, когда его дочь была еще ребенкомъ!

Сеньоръ Олабарріэта любилъ Амалію, какъ жену, какъ сестра, какъ дочь,— и сеньоръ Олабарріэта умеръ спустя годъ послѣ своей свадьбы!

Эта вторая утрата постигла Амалію за полтора года до того времени, когда начинается нашъ разсказъ, и теперь любящему чувству Амаліи оставалось только сосредоточиться на ея матери; но вотъ, спустя три мѣсяца послѣ смерти сеньора Олабарріэты, Амалія принимаетъ послѣдній вздохъ матери!

Нѣжныя и страстныя натуры, въ которыхъ сильно преобладаетъ чувствительность, хранятъ въ себѣ самихъ зародышъ грусти, и это ощущеніе впослѣдствіи развивается временемъ и обстоятельствами жизни до такой степени, что душа, сама того не сознавая даже, какъ-то тоскливо наслаждается отрадными мечтами или дѣйствительностью своего собственнаго несчастья.

Одинокая, предоставленная сама себѣ Амалія, подобно тѣмъ нѣжнымъ цвѣткамъ, которые свертываются отъ прикосновенія руки или отъ слишкомъ неумѣренныхъ лучей солнца, сосредоточилась въ себѣ самой, чтобы жить воспоминаніями дѣтства или созданіями своего собственнаго воображенія, причудливыми, золотыми иллюзіями, которыя, не имѣя ни формъ, ни цвѣта, ни другихъ качествъ, доступныхъ чувствамъ, тѣмъ не менѣе для души и воображенія кажутся живыми, движущимися фигурами.

Одинокая, оставленная въ свѣтѣ, Амалія захотѣла оставить также свою родину, гдѣ на каждомъ шагу встрѣчалась съ печальными воспоминаніями; она переселилась въ Буэносъ-Айресъ, гдѣ восемь мѣсяцевъ уже жила если не счастливо то, по крайней мѣрѣ, спокойно, когда происшествія 1-го мая дали намъ поводъ съ нею познакомиться.

И двадцать дней спустя послѣ этой роковой ночи мы опять входимъ въ уединенное убѣжище Амаліи, въ Предмѣстьѣ.

Было десять часовъ утра, и Амалія только-что вышла изъ ароматической ванны. Сквозь двойныя гардины изъ голубаго тюля и батиста привѣтливое утро заглядывало въ извѣстный уже читателю кабинетъ, разливая по всей комнатѣ тотъ нѣжный, кроткій колоритъ, какой распространяется на восточной окраинѣ неба въ минуту рожденія новаго дня. Каминъ былъ затопленъ и голубое пламя отъ зажженнаго полѣна, какъ въ зеркалѣ, отражалось на стальныхъ пластинкахъ камина, отчего образовался единственный яркій блескъ въ кабинетѣ.

Золотыя курильницы, разставленныя по угламъ, наполняли комнату тонкимъ ароматомъ горѣвшаго въ нихъ чилійскаго тѣста (pastilla de Chile {Ароматическій составь изъ сухого тѣста.}; щегленки, порхавшіе въ своихъ раззолоченныхъ клѣткахъ, усердно предавались своимъ вокальнымъ упражненіямъ и выдѣлывали причудливыя фіоритуры, которыми эти маленькіе пѣвцы великой оперы природы желали показать, что ихъ крошечныя легкія необыкновенно сильно развиты.

И посреди всей этой женственной нѣги и гармоніи, гдѣ всѣ предметы отражались въ зеркалахъ, на стали и золотѣ, Амалія, одѣтая въ батистовый пеньюаръ, сидѣла въ богатомъ креслѣ передъ однимъ изъ великолѣпныхъ зеркалъ, съ почти совершенно обнаженными руками и грудью, полузакрытыми глазами и откинутой къ спинкѣ кресла головою; десятилѣтняя дѣвочка, стоявшія позади кресла, прелестная и свѣжая какъ жасминъ, не чесала, а скорѣе съ наслажденіемъ разсыпала чудную волнистую косу госпожи своею обнаженною рукою.

Прекрасное и въ тоже время кроткое лицо Амаліи было покрыто легкимъ оттѣнкомъ грусти и задумчивости. Въ этихъ блестящихъ глазахъ, полуоткрывшихся подъ вліяніемъ внутренняго экстаза, было болѣе мечтательности, чѣмъ страстности. Это была какая-то чудная смѣсь земной прелести съ внутренней жизнью или съ тѣмъ сворхестественнымъ блескомъ, которымъ загараются глаза, когда внутренній человѣкъ далеко возвышается надъ землею и когда душа его поглощаетъ, такъ сказать, часть небеснаго свѣта. Однимъ словомъ, природа въ подобныхъ случаяхъ изощряетъ всю свою творческую силу и сообщаетъ всю художественную энергію своей кисти, которою изображаетъ прелестнаго ангела искушенія, называемаго женщиной.

Физическія прелести женщины сообщаютъ внѣшній блескъ и теплоту красотамъ и сокровищамъ ума, которыя въ свою очередь возвышаютъ и даютъ смыслъ матеріальнымъ совершенствамъ. Въ этомъ-то стройномъ сочетаніи сокровищъ внутренней и внѣшней красоты и заключается все обаяніе женщины, достойной этого имени. Слишкомъ необузданная земная страсть смиряется передъ нравственной высотой подобной женщины, тогда какъ съ другой стороны глубокая любовь лишается отвлеченно-духовнаго характера подъ вліяніемъ обаятельныхъ прелестей тѣла, которыя если не зарождаютъ самостоятельно это чувство, то во всякомъ случаѣ поддерживаютъ его силу и свѣжесть.

Амалія также принадлежала къ числу тѣхъ немногихъ избранницъ, которыя соединяютъ въ себѣ двойное наслѣдство неба и земли — дивную красоту тѣла и богато одаренную душу.

Головка Амаліи словно тропическая лилія, тихо качаемая вечернимъ вѣтромъ, изнеможенно, лѣниво склонилась на бокъ, къ спинкѣ кресла, и она, устремивъ свои кроткія глаза на Луизу, съ очаровательной улыбкой спросила ее:

— Я, кажется, спала, Луиза?

— Да, сеньора, отвѣчала дѣвочка, также улыбаясь.

— Долго?

— Нѣтъ, не очень долго, но все-таки долѣе, чѣмъ обыкновенно.

— Говорила ли я что нибудь во снѣ?

— Нѣтъ, ничего не говорили, а только раза два улыбнулись.

— Ахъ, да это правда, я знаю, что я ничего по говорила, а только улыбалась.

— Неужели же вы, когда проснетесь, все помните, что съ вами дѣлалось во снѣ?

— Душка Луиза, тебѣ только кажется, что я сплю, тогда какъ я не сплю вовсе и все помню, отвѣчала Амалія, взглянувъ на свою невинную подругу съ необыкновенно теплымъ выраженіемъ въ глазахъ.

— О, да вы спали! сказала дѣвочка, опять улыбаясь.

— Нѣтъ, Луиза, нѣтъ. Я иногда вовсе не сплю, хотя ты и видишь меня съ закрытыми глазами Какая-то сила, превышающая мою волю, смыкаетъ мои рѣсницы, господствуетъ надо мною, повергаетъ меня въ изнеможеніе. Тогда я не знаю, что происходитъ вокругъ меня, однако и но думаю спать. Я вижу передъ собой предметы, которыхъ нѣтъ въ дѣйствительности, бесѣдую съ окружающими меня существами, чувствую, радуюсь или страдаю, смотря потому, какъ настроена моя душа, и какія картины мнѣ создаетъ мое воображеніе, и однакоже, увѣряю тебя, что я не сплю. Очнувшись отъ этого страннаго состоянія, я хорошо припоминаю себѣ, что происходило внутри меня, даже болѣе — на долго сохраняю впечатлѣнія, управлявшія моей душою; мнѣ все еще мерещатся предметы, представлявшіеся моему воображенію, напримѣръ, даже теперь, мнѣ кажется, что я все еще его вижу въ томъ положеніи, въ какомъ видѣла съ минуту тому назадъ, здѣсь возлѣ меня...

— Видѣли?! Кого же вы видѣли, сеньора? спросила дѣвочка, не зная, какъ объяснить себѣ то, что слышала.

— Кого?

— Да, сеньора, кого вы могли видѣть? Здѣсь кромѣ насъ никого но было, а вы говорите, что видѣли его.

— Мое зеркало... сказала Амалія, улыбаясь и въ первый разъ заглядывай въ зеркало, стоявшее передъ нею.

— А, такъ вы видѣли только зеркало!...

— Да, Луиза, только... однако, одѣнь меня поскорѣе и между прочимъ скажи мнѣ, что ты мнѣ такое толковала, когда я проснулась?

— Ахъ, это о сеньорѣ Бельграно?

— Да, да, кажется ты говорила что-то о немъ... о сеньорѣ Бельграно.

— Ахъ, сеньора, какъ же это вы все такъ скоро забываете!.. Вотъ ужь четвертый разъ вы заставляете меня разсказывать одно и тоже.

— Неужели четвертый разъ? Ну, не сердись, душка Луиза, послѣ пятаго раза я больше не буду тебя объ этомъ спрашивать сказала Амалія, оправляя на себѣ шерстяное платье фіолетоваго цвѣта.

— Извольте, чтожь мнѣ не трудно! замѣтила Луиза,— какъ только я вышла сегодня на дворъ, то сейчасъ же отправилась спросить слугу сеньора Бельграно, какъ здоровье его господина, вѣдь вы приказывали мнѣ спрашивать о здоровьи его каждое утро... Но ни господина, ни слуги я не застала дома и, уже возвращаясь сюда, увидѣла ихъ чрезъ рѣшетку въ саду. Когда я подошла къ сеньору донъ Эдуардо, онъ собиралъ цвѣты для букета. Мы поздоровались и долго говорили о...

— О комъ?

— О васъ, сеньора, все время почти только о васъ однихъ, потому что этотъ сеньоръ ужасно любопытный человѣкъ. Все ему нужно знать — читаете ли вы по вечерамъ, и какія книги читаете, и пишете ли что нибудь, и что вамъ больше правится: Фіялка или жасмины, и сами ли вы кормите вашихъ птичекъ, и... ну, однимъ словомъ, не приведи Богъ, какой любопытный!...

— И вы разговаривали сегодня обо всемъ этомъ?

— Да, сеньора, объ этомъ обо всемъ.

— А о здоровьи и позабыла спросить? Какая же ты право...

— Да зачѣмъ мнѣ было спрашивать о томъ, что я сама видѣла?

— Что же ты видѣла?

— Только слѣпой не замѣтилъ бы, что сегодня сеньоръ Бельграно хромаетъ еще больше, чѣмъ вчера, когда онъ въ первый разъ вышелъ изъ комнаты; а когда онъ садится, то по лицу видно, что у него страшно болитъ лѣвая нога.

— Да, онъ рано началъ ходить.... Какой же онъ, право, упрямый! Вѣдь говорили же ему... сказала Амалія, какъ бы разсуждая сама съ собою и ударяя хорошенькой ручкой о спинку кресла,— и онъ еще собирается куда-то въ городъ! Этотъ Даніэль рѣшительно хочетъ его погубить, а меня свести съ ума! Душка Луиза, поскорѣе, пожалуйста, давай одѣваться, а потомъ...

— А потомъ вы выпьете чашку молока съ сахаромъ, а то вы сегодня страхъ какъ блѣдны, Конечно, ничего еще не кушали, а теперь ужь не рано...

— Будто бы я такъ блѣдна?.. Стало быть не особенно я хороша собой сегодня, Луиза, какъ ты думаешь? спросила Амалія, осматриваясь въ зеркало съ головы до ногъ и повязывая голубую ленточку вокругъ кружевнаго воротничка.

— Нехороши собой сеньора?! О, напротивъ, вы также сегодня прекрасны, какъ всегда. Только лицо немного блѣдноватое, а больше ничего.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да, сеньора, я правду вамъ говорю, а сегодня вечеромъ...

— О, пожалуйста, не говори мнѣ ничего о сегодняшнемъ вечерѣ!

— Развѣ вамъ не хочется быть здоровою сегодня вечеромъ?

— Да ужь право я согласилась бы лучше заболѣть.

— Что вы это, заболѣть!..

— Ну, да, мой другъ.

— А если бы я, сеньора, была постарше, да меня пригласили бы на балъ, то я желала бы быть совсѣмъ здоровою и очень хорошенькою.

— Ну, вотъ видишь ли, душка Луиза, сказала Амалія, которую эта дѣтская наивность заставила улыбнуться,— ты хотѣла бы быть здоровою, а я желала бы заболѣть.

— А, знаю, знаю, отчего!..

— Ты знаешь, почему я хотѣла бы заболѣть?

— Право, знаю, чтожь вы думаете, что я ужь такая дурочка,— хотите отгадаю?

— Ну, говори.

— Чтобъ не надѣвать девиза, что, развѣ не такъ?

— На половину отгадала, замѣтила Амалія со смѣхомъ.

— А что дадите, если отгадаю другую половину?

— Ну, ну?

— Потому что вамъ нельзя будетъ играть на фортепьяно, какъ это вы дѣлаете каждый вечеръ передъ тѣмъ, какъ ложитесь спать, правда?

— Нѣтъ.

— Вотъ тебѣ разъ, что же такое?

— Нѣтъ, теперь ты не отгадала.

— Ну, да не велика бѣда.

— А знаетъ ли Луиза, я на тебя серьезно сердита!

— Ну, это случается еще въ первый разъ, отозвалась Луиза, вѣря и не вѣря словамъ своей госпожи, которая никогда еще не дѣлала ей ни малѣйшаго выговора.

— Правда, что въ первый разъ, но это потому, что сегодня въ первый разъ птички мои оставлены безъ воды.

— Ахъ, да, да, да! сказала Луиза, ударивъ себя рукой по лбу.

— Ну, что, не права ли я?

— Нѣтъ, сеньора.

— Да развѣ ты сама не видишь?

— Нѣтъ, сеньора, вы не правы.

— Стоянка съ водой въ клѣткѣ или нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Ну?

— Что же, сеньора?

— Значитъ ты виновата.

— Нѣтъ, не я сеньора, а виноватъ сеньоръ донъ-Эдуардо.

— Бельграно? Что ты въ своемъ ли умѣ, Луиза?!

— Слава Богу, сеньора.

— Разскажи-ка пожалуйста, что это значитъ.

— А видите ли, сегодня утромъ, когда я пошла спросить о здоровьи нашего больного, то взяла съ собою и сткляночки, чтобы ихъ вытереть. Но этотъ сеньоръ, какъ я уже вамъ говорила, ужасъ какой любопытный, онъ и давай меня разспрашивать, чьи это стклянки и для чего я ихъ ношу съ собою, а когда я ему это сказала, онъ принялся самъ ихъ вытирать и потомъ, пока его слуга ходилъ за водою, сеньоръ Эдуардо, поставилъ ихъ возлѣ своихъ гіацинтовъ. Тутъ я услышала звонокъ, побѣжала и въ торопяхъ позабыла стклянки...

— Ну, вотъ видишь ли, сказала Амалія, лаская розовыми пальцами крылышки своихъ любимцевъ, тогда какъ въ воображеніи еявозникали тысячи разнообразнѣйшихъ мыслей при этомъ наивномъ разсказѣ Луизы.

— Что же мнѣ видѣть, сеньора? упрямо оправдывалась Луиза,— если бы сеньоръ Эдуардо не былъ такой любопытный, то и не позабыла бы стклянокъ...

— Послушай, Луиза.

— Что прикажете сеньора?

— Я еще хотѣла тебѣ сказать...

— Опять будете распекать за что нибудь?..

— Нѣтъ, но буду... А вотъ не знаешь ли ты, который часъ?

— Одинадцать.

— Такъ отправляйся ты къ сеньору Бельграно и скажи ему, что мнѣ было бы пріятно видѣть его у себя чрезъ полчаса, если только онъ можетъ безъ большого труда дойти до моей залы.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Три ключа отъ одной двери.

Пробило пять часовъ вечера на колокольнѣ церкви св. Франциска, и солнце, уже близкое къ горизонту, не обѣщало кроткаго сумеречнаго отблеска послѣ своего захожденія, такъ какъ стояла туманная погода и воздухъ былъ напоенъ густыми, влажными парами, обыкновенными въ Буэносъ-Айресѣ въ зимнее время, которое въ 1840 году довольно рано пожаловало съ своими морозами, т. е. въ послѣднихъ числахъ апрѣля мѣсяца.

Торговая улица, въ которой, однако, напрасно сталъ бы кто нибудь искать торговли или торговцевъ, была уже почти совершенно безлюдна, и между немногими лицами, проходившими по ней, можно было видѣть также двухъ спутниковъ, поспѣшно шагавшихъ по направленію къ рѣкѣ. Одинъ изъ нихъ былъ завернутъ въ короткій, синій плащъ, безъ воротника, въ родѣ того, который носили средневѣковые испанскіе гидальго и венеціанскіе нобили, другой изъ спутниковъ имѣлъ на себѣ какой-то бѣлый балахонъ, спускавшійся чуть не до самыхъ пятокъ.

— Поспѣшимте, мой любезнѣйшій наставникъ, сказалъ господинъ въ синемъ плащѣ своему товарищу, костюмированному въ бѣлый балахонъ,— прибавьте шагу, сдѣлайте милость.

— Если бы мы вышли немножко пораньше, то не имѣли бы никакой надобности идти этимъ утомительнымъ, тревожнымъ, бѣшенымъ маршемъ, отвѣчалъ бѣлый балахонъ, догоняя своего быстроногаго товарища и подбирая подъ мышку свою толстую камышовую трость.

— Что прикажете дѣлать, не я въ томъ виноватъ. Здѣшняя природа, такая же непостоянная, какъ и люди, живущіе на берегахъ Ла-Платы, коварно меня обманула: часа два тому назадъ небо было необыкновенно чисто и прозрачно; я разсчитывалъ на пол-часа вечернихъ сумерекъ, но вдругъ небо ни съ того ни, съ сего стемнѣло, солнце заволоклось туманомъ, и я ошибся въ моемъ разсчетѣ. Впрочемъ, это нк бѣда, мы скоро дойдемъ, а вы ужь пожалуйста, поторопитесь съ работою.

— Поторопиться съ работою!..

— Да, прошу васъ.

— Съ какою же, скажи, сдѣлай одолженіе?

— Впередъ, мой почтеннѣйшій каллиграфъ, Бога ради впередъ.

— А знаешь ли, мнѣ хочется тебѣ что-то сказать, мой дорогой и возлюбленный Даніэль!..

— Только не останавливаясь.

— Не останавливаясь.

— Безъ всякихъ излишнихъ обиняковъ.

— Безъ обиняковъ.

— Ну-съ, въ чемъ же дѣло?

— Что я ощущаю страхъ,— извинительный, естественный, справедливый, глубокій.

— О, сеньоръ, вы всегда ходите въ сопровожденіи двухъ вещей, которыя никогда насъ не оставляютъ.

— Какихъ же это, мой достойнѣйшій и возлюбленный Даніэль?

— Съ неистощимымъ запасомъ прилагательныхъ и съ значительной порціей страха, отъ котораго никакъ не можете отдѣлаться въ продолженіе всей вашей жизни.

— Ладно, ладно, дружокъ. Первое дѣлаетъ мнѣ честь, потому что обнаруживаетъ мое всестороннее знаніе нашего богатаго, прекраснаго, цвѣтущаго языка. Что до второго, то скажу тебѣ, что я познакомился съ этимъ непріятнымъ ощущеніемъ только въ то время, когда мы всѣ въ Буэносъ-Айресѣ заразились тою же болѣзнію и...

— Молчите и идите ровнымъ шагомъ, сказалъ синій плащъ, въ которомъ читатели вѣроятно узнали нашего друга — Даніэля, также какъ въ его собесѣдникѣ — бывшаго учителя чистописанія и еще прежде служившаго топографомъ, о чемъ свидѣтельствовалъ его служебный атестатъ.

— Молчите и идите тише, повторилъ Даніэль, когда они находились на перекресткѣ улицы Балькарсе, гдѣ сходятся три конечные угла улицъ — Санъ-Лоренцо, Независимости о Лухана, какъ улицы эти назывались въ описываемое время.

Спутники слѣдовали спокойной походкой далѣе по направленію къ Предмѣстью, дошли до улицы Кочабамбы, послѣ чего Даніель повернулъ къ рѣкѣ и, вмѣстѣ съ своимъ бывшимъ наставникомъ, остановился возлѣ дома, находившагося съ правой стороны при началѣ этой же улицы Кочабамбы.

— Обернитесь какъ можно осторожнѣе назадъ и посмотрите, не идетъ ли кто по улицѣ, сказалъ Даніэль, когда они дошли уже до воротъ дома. Упрямая камышовая трость опять выпала изъ рукъ своего владѣльца, когда онъ прищуренными глазами озиралъ пройденное разстояніе.

— Никого не видно, мой дорогой Даніэль.

Молодой человѣкъ, съ невозмутимымъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, отперъ дверь ключомъ, который онъ вынулъ изъ кармана, провелъ въ домъ своего товарища и затѣмъ опять заперъ дверь, спрятавъ ключъ въ свой карманъ.

Между тѣмъ донъ-Кандидо сталъ бѣлѣе своего накрахмаленнаго жабо, составлявшаго, какъ и камышовая трость, необходимую принадлежность его персоны.

— Однако, что же все это значитъ? Зачѣмъ ты ведешь меня въ этотъ таинственный, мрачный домъ, мой возлюбленный Даніэль?

— Это такой же домъ, какъ и всякій другой, мой уважаемый наставникъ, сказалъ Даніэль, отворяя дверь галереи и затѣмъ входя въ комнату, служившую залой, тогда какъ донъ-Кандидо трусливо шелъ за нимъ и чуть не лѣзъ на плечи своего прежняго питомца.

— Подождите здѣсь, сказалъ Даніэль, проходя въ смежную съ залой комнату, гдѣ находилась одна изъ тѣхъ брачныхъ постелей, на которыя почти нельзя взобраться безъ помощи лѣстницы; Даніэль приподнялъ стеганое одѣяло и убѣдился, что подъ этимъ увѣсистымъ слоемъ ваты никого не было, затѣмъ перешелъ въ другія комнаты, гдѣ повторилъ туже операцію, что и съ увѣсистымъ одѣяломъ, еще съ четырьмя постелями, покрытыми бѣдно, но очень опрятно, съ щеголеватыми наволочками, обшитыми кружевами — послѣдними остатками минувшей роскоши, окружавшей когда-то эту царицу новаго Рима. Произведя самую тщательную рекогносцировку въ домѣ и войдя въ маленькій дворикъ, Даніэль приставилъ къ стѣнѣ лѣстницу и взошелъ на верхнюю платформу; до наступленія вечерней темноты оставалось еще около четверти часа или двадцати минутъ. Орлинымъ взглядомъ Даніэль окинулъ нее пространство, открывавшееся съ этого мѣста. Вблизи не было никакой другой возвышенности, которая бы господствовала надъ платформою. Насупротивъ дома была видна красивая дача, внизу тянулись хижины, отъ которыхъ начинается улица Санъ-Хуанъ; вправо находились развалившіяся постройки, влѣво стоялъ ветхій сгнившій домъ, къ которому было обращено маленькое окошко кухни того дома, на платформѣ котораго стоялъ Даніэль. Молодой человѣкъ осмотрѣлъ все это въ теченіе одной минуты и затѣмъ сошелъ во дворикъ.

— Мой возлюбленный, уважаемый и достойнѣйшій донъ Кандидо! крикнулъ онъ, находясь но дворѣ.

— Даніэль! откликнулся изъ залы каллиграфъ дрожащимъ голосомъ.

— Пора приниматься за работу, сказалъ бывшій егь ученикъ,— и въ особенности надо какъ нибудь подавить въ себѣ страхъ, продолжалъ онъ, видя, что донъ Кандидо былъ блѣденъ, какъ покойникъ.

— Но... но... Даніэль, что это за домъ! Какая ужасная пустыня! Какая таинственность! И при тѣхъ обстоятельствахъ, которыя насъ окружаютъ!.. Мое положеніе въ качествѣ секретаря при особѣ его превосходительства господина министра и...

— Сеньоръ донъ Кандидо, вы разгласили извѣстіе о поступкѣ генерала Ла-Мадрида.

— О, Даніэль, о, Даніэль!

— То есть вы сообщили объ этомъ мнѣ, но разсказать одному или сотнѣ людей — все равно?

— Но ты... ты меня вѣдь не погубишь, неправда ли, Даніэль? простоналъ бѣдный донъ Кандидо, готовый повергнуться на колѣни передъ молодымъ человѣкомъ.

— Напротивъ, собственно для того, чтобъ спасти васъ, я доставилъ вамъ должность, за которую многіе другіе съ восторгомъ заплатили бы нѣсколько сотенъ тысячъ піастровъ.

— И за это благодѣяніе я готовъ отдать тебѣ мое бѣдное, осиротѣвшее, трепетное существованіе, съ жаромъ сказалъ донъ Кандидо, крѣпко сжимая Даніэля въ своихъ объятіяхъ.

— Вотъ это мнѣ было бы пріятно чаще отъ васъ слышать; ну, теперь за работу, которая будетъ продолжаться не болѣе пяти минутъ,

— Хоть годъ, хоть два, я готовъ служить тебѣ.

— Взойдите, сказалъ Даніэль, указывая донъ Кандидо на лѣстницу.

— Взойти?!.

— Да, на платформу.

— Что же я буду тамъ дѣлать?

— Взойдите же.

— О, Боже, да вѣдь насъ могутъ увидѣть...

— Взойдите же, тысячу дьяв...

— Уже, уже взошелъ.

— И я также, сказалъ молодой человѣкъ, нагоняя тремя прыжками своего товарища,— теперь сядемте вотъ здѣсь.

— Но послушай...

— Сеньоръ донъ Кандидо!..

— Сижу, сижу, Даніэль.

Молодой человѣкъ вынулъ изъ боковаго кармана своего сюртука сложенный листъ чистой бумаги, циркуль и карандашъ, развернулъ бумагу, положилъ ее на платформѣ и сказалъ тономъ, не допускавшимъ возраженія.

— Сеньоръ донъ Кандидо, снимите-ка общій планъ окрестностей этого дома, только управьтесь въ десять минутъ, потому что черезъ пятнадцать будетъ уже совершенно темно.

— Но...

— Въ главныхъ чертахъ; разныхъ побочныхъ деталей мнѣ не нужно, обозначьте только разстоянія и границы. Чрезъ десять минутъ зайдите въ залу, гдѣ я буду ждать васъ.

Холодный потъ выступилъ на лбу донъ Кандидо. По мѣрѣ того, какъ сцена принимала болѣе и болѣе таинственный характеръ, бѣдному каллиграфу чудилось, что его головѣ все ближе угрожалъ ножъ агентовъ Розаса. Съ другой стороны Даніэль дѣйствовалъ на него своимъ магическимъ взглядомъ, подчинялъ его тѣло и душу своему моральному вліянію,— Даніэль, которому донъ Кандидо имѣлъ неосторожность повѣрить тайну роковаго извѣстія.

Донъ Кандидо былъ довольно дюжинный чертежникъ, но порученная ему теперь работа была такъ нетрудна, что еще до истеченіи десяти минутъ все было совершенно окончено. Разстоянія были очень незначительны, и потому глаза топографа могли обойтись безъ всякаго пособія инструментовъ.

Набросавъ очеркъ, донъ-Кандидо сошелъ внизъ, когда вечерніе сумерки окончательно потухали на небѣ и когда все внутреннее пространство дома начинало поэтому застилаться темнотою. Съ камышовой тростью, планомъ, карандашомъ и циркулемъ въ рукахъ, трусливый старичекъ спустился по лѣстницѣ и не отважился войти въ мрачныя комнаты, не окликнувъ предварительно Даніэля.

— Готово? спросилъ молодой человѣкъ, выходя въ дверь къ нему на встрѣчу.

— Кончилъ, только нужно перечертить это на бѣло, исправить и...

— Словомъ, сдѣлать все, что будетъ нужно, сегодня же ночью, чтобы завтра къ десяти часамъ планъ былъ въ моихъ рукахъ.

— Хорошо, хорошо, любезнѣйшій Даніэль. Ну, теперь мы уйдемъ изъ этого дома, а?

— Больше намъ здѣсь нечего дѣлать, сказалъ Даніэль, направляясь къ совершенно мрачнымъ сѣнямъ

Но въ то самое мгновеніе, когда онъ готовился вложить ключъ въ замочное отверстіе, другой ключъ просунулся въ него съ наружной стороны двери, которую отперъ такъ быстро, что донъ Кандидо едва успѣлъ притиснуться къ стѣнѣ галереи, тогда какъ Даніэль отступилъ нѣсколько шаговъ назадъ и поднесъ руку къ одному карману своего сюртука. Это движеніе было сдѣлано, однако, совершенно инстинктивно, потому что Даніэль уже нѣсколько минутъ ожидалъ, что отворится дверь, но предполагалъ встрѣтиться съ женщиной, можетъ быть, даже съ нѣсколькими дамами,но никакъ не съ мужчиной. Но вотъ въ дверь входитъ именно какой-то незнакомецъ, и Даніэль поспѣшно вынувъ изъ кармана то самое оружіе, которымъ спасъ жизнь Эдуардо въ ночь 4-го мая, и котораго мы еще не имѣли случая видѣть днемъ, чтобы дать названіе этой смертоносной игрушкѣ и объяснить ея дѣйствіе.

Вошедшій незнакомецъ поступилъ теперь также, какъ прежде Даніэль — заперъ извнутри дверь, а ключъ спряталъ въ карманъ. Донъ Кандидо трясся, какъ осиновый листъ, и употреблялъ неимовѣрныя усилія чтобы пропихнуть свое тѣло сквозь стѣну. Однако все это были пока одни цвѣточки.

Въ галереѣ было совершенно темно.

Сдѣлавъ первый шагъ впередъ внутрь дома, дошедшій незнакомецъ задѣлъ рукою за грудь донъ Кандидо и внезапно отскочилъ въ уголъ двери.

— Кто здѣсь? закричалъ вошедшій громовымъ голосомъ, выхватывая въ то же время длинный кинжалъ, котораго отточенное остріе коснулась плеча донъ Кандидо, когда протянулась впередъ рука, вооруженная этимъ кинжаломъ. Кругомъ царилъ могильный мракъ и глубокая тишнна послѣдовала за окликомъ незнакомца.

— Кто здѣсь? повторилъ онъ,— отвѣчайте, или я убью васъ, какъ измѣнника — унитарія, потому что только одни друзья республики устраиваютъ засады защитникамъ Розаса...

Никто не отвѣчалъ.

— Кто же здѣсь? отвѣчайте или я убью, повторилъ любезный собесѣдникъ, который, однако, но только не дѣлалъ ни одного шага впередъ, но еще тѣснѣе прижимался къ двери, выставляя впередъ только руку, державшую кинжалъ.

— Вашъ всепокорнѣйшій слуга, мой достоуважаемый добрѣйшій сеньоръ, котораго я хотя не имѣю чести знать, но уважаю всѣми моими помыслами, отозвался донъ Кандидо такимъ медоточивымъ дрожащимъ голоскомъ, что къ незнакомцу опять возвратилось все его мужество, которое его оставило и которымъ онъ при входѣ хотѣлъ смутить неизвѣстнаго противника.

— Да кто вы такой?

— Смиреннѣйшій изъ слугъ вашихъ.

— Какъ васъ зовутъ?

— Сдѣлайте одолженіе, отворите дверь и пропустите меня, мой достойнѣйшій и великодушнѣйшій сеньоръ.

— А, такъ вы не хотите сказать, какъ ваше имя, потому что вы — какой нибудь унитарій или шпіонъ, а?

— Многоуважаемый сеньоръ, я готовъ попасть на висѣлицу для службы свѣтлѣйшаго Возстановителя законовъ, губернатора и генералъ-капитана провинціи Буэносъ-Айреса.

— Да кончите ли вы, тысячу чертой?!... Какъ насъ зовутъ, слышите ли?

— И безъ страха готовъ также претерпѣть висѣлицу для службы вашей и вашего почтеннаго семейства... Вѣдь Господь даровалъ вамъ родную семью, не правда ли?

— А вотъ я вамъ задамъ семью: послушайте...

— Приказывайте, сеньоръ, сказалъ внѣ себя отъ ужаса донъ Кандидо, едва держась на ногахъ.

— Хлопните въ ладоши.

— Хлопать въ ладоши, достоуважаемый сеньоръ?

— Да, сію же минуту, не то убью.

Нашъ донъ Кандидо не дожидался повторенія этой угрозы и принялся усердно бить въ ладоши, рѣшительно недоумѣвая, что означали эти аплодисменты. Убѣдившись, что донъ Кандидо не имѣлъ въ рукахъ оружія, незнакомецъ внезапно бросился на него съ яростью тигра и, приставляя остріе кинжала къ его груди, заревѣлъ:

— Признайтесь, къ которой изъ нихъ вы ходите, а не то я насъ пришпилю къ стѣнѣ.

— Я?

— Да, что вы оглохли, что ли?

— Къ которой изъ нихъ?...

— Ну, да, ужь не къ Андреѣ ли?

— Къ сеньоритѣ Андреетѣ? Сеньоръ!...

— Ну, ну, договаривайте... къ Гертрудѣ, можетъ быть, а?

— Но... но... увѣряю васъ, сеньоръ, что я не имѣю чести знать ни сеньориты Андреи, ни сеньориты Гертруды, никого изъ ихъ достопочтеннаго семейства, ни...

— Признайтесь же, чортъ васъ побери, а не то сію же минуту убью.

— А признайтесь ка вы, къ которой изъ нихъ вы-то сами ходите, или я разможжу вамъ черепъ! раздался возлѣ незнакомца голосъ человѣка, который, схвативъ его за правую руку, осторожно постукивалъ но головѣ какимъ-то тяжелымъ и очень твердымъ предметомъ. Этотъ человѣкъ, какъ, вѣроятно, догадался читатель, былъ Даніэль, стоявшій сначала нѣмымъ и спокойнымъ свидѣтелемъ комической сцены между незнакомцемъ и донъ Кандидо, до тѣхъ поръ, пока не счелъ нужнымъ вмѣшаться въ нее и положить ей конецъ.

— Караулъ!

— Молчите или я отправлю васъ гораздо дальше, чѣмъ вы думаете,— къ сатанѣ, сказалъ Даніэль, нѣсколько сильнѣе надавливая свой инструментъ, что на одну минуту ошеломило противника донъ-Кандидо.

— Пощадите! пощадите! Я священнослужитель, вѣрный федералъ, аббатъ Гаэте! Рѣшитесь ли пролить кровь служителя Божія?...

— Пустите ножъ, падре.

— Отдайте его мнѣ, сказалъ донъ Кандидо, отыскивая ощупью руку, нагнавшую на него такой сильный лихорадочный трепетъ, и схватывая страшный кинжалъ.

— Пустите.

— Я уже отдалъ, уже отдалъ! прохрипѣлъ аббатъ Гаэте,— этимъ именемъ назвалъ себя незнакомецъ.— Теперь освободите меня! продолжалъ онъ, дѣлая усилія, чтобы вырваться изъ желѣзной руки Даніэля.— Пустите меня! Вѣдь вы слышали уже, что я священникъ.

— А къ которой изъ нихъ вы изволили пожаловать въ этотъ домъ, батюшка? сказалъ Даніэль, пародируя вопросъ, предложенный достойнымъ аббатомъ донъ Кандидо.

— Я?!

— Да, вы, лживый попъ, и грязная душонка: вы, котораю я долженъ былъ бы раздавить, какъ ядовитую гадину и освободить общество отъ такого негодяя. Но мнѣ противно проливать вашу скверную кровь, ея испаренія могутъ заразить меня... А, вы дрожите, подлый трусъ, а завтра поднимете вашу демонскую голову, чтобы между другими головами искать ту, которую вы теперь не видите, но которая сама достаточно сильна, потому что заставляетъ васъ дрожать: будьте вы прокляты, кощунствующій извергъ, всходящій на церковную каѳедру съ кинжаломъ въ рукѣ, который показываете народу, возбуждая его къ истребленію честныхъ гражданъ и забывая, что прахъ ихъ ногъ чище и благороднѣе вашей совѣсти...

— Пощадите! пощадите! Пустите меня!.. простоналъ монахъ, болѣе устрашенный громовымъ голосомъ и словами Даніэля, который каплями расплавленнаго свинца падали на его загрязненную совѣсть, чѣмъ матеріальной опасностью своего положенія въ рукахъ этого незнакомаго ему человѣка, котораго слова, какъ приговоръ грознаго судьи, звучали неумолимымъ правосудіемъ.

— На колѣни, мерзавецъ! закричалъ Даніилъ, схвативъ аббата Гаэте за воротъ, наклоняя къ землѣ и безъ особеннаго труда ставя на колѣни.

— Вотъ такъ, сказалъ онъ послѣ непродолжительнаго молчанія,— голову къ землѣ, подлый Іуда, ревнитель этого кроваваго культа, которымъ нынѣ профанируютъ общественную свободу и правду въ моемъ отечествѣ. Вѣдь ты продажное орудіе тиранніи; еслибъ ты не былъ слабъ, какъ насѣкомое, ты былъ бы вреденъ, какъ величайшій злодѣй. Твои убѣжденія, твоя совѣсть, твоя жизнь — все оцѣнено на деньги, и кто больше дастъ, тому ты и принадлежишь... Да, на колѣни, изображай собою въ эту минуту проклятую орду, къ которой ты принадлежишь, когда она колѣнопреклоненною будетъ стоять на эшафотѣ, испрашивая помилованія у Бога, у людей, у палача, и пусть божественный взоръ отвернется, пусть люди закроютъ глаза, пусть человѣческое правосудіе обрушитъ роковой ударъ на шею бандитовъ, торжественно воспѣваемыхъ въ этомъ болотѣ крови и преступленій, которое вы называете царствомъ Розаса. На колѣни, негодяй!— И говоря это, Даніэль съ силою потрясалъ за воротъ аббата Гаэте, который машинально придерживался за молодаго человѣка, потому что отъ сильнаго страха уже готовъ былъ лишиться чувствъ.

— Теперь поговоримъ о другомъ, сказалъ Даніэль, поднимая его вверхъ за шиворотъ, какъ мѣшокъ.

— О, нѣтъ, нѣтъ... Пощадите! простоналъ тотъ изнеможеннымъ голосомъ.

— Ага, пощадите!!.. А щадили ли кого нибудь вы, изувѣры-попы, окровавленные той ужасной политической ересью, которую вы называете федераціей? Къ кому вы имѣли состраданіе? Кого не подвергли оскорбленіямъ, не запачкали кровью? Какой камень не просилъ у васъ пощады въ ту ужасную ночь преступленій, которою вы омрачили небо вашего отечества?..

— Помилуйте! Пощадите!

— Вставай, мерзавецъ, вставай! сказалъ Даніэль, тряся Гаэте рукою и прижимая его къ стѣнѣ.

— Сеньоръ!

— Ключъ отъ этой двери, что спрятанъ у васъ въ карманѣ, сказалъ Даніэль голосомъ, но допускавшимъ возраженія, и въ одну секунду ключъ сталъ судорожно толкать Даніэля въ руку, такъ какъ все тѣло и всѣ члены аббата тряслись, словно въ пляскѣ св. Вита.

Даніэль взялъ ключъ, притащилъ Гаэто къ двери въ залу, сообщавшейся съ галлереей, и далъ ему сзади такой толчокъ въ спину, что бѣдный федералъ полетѣлъ стремглавъ и растянулся во весь ростъ посреди комнаты, Даніэль затворилъ дверь и сказалъ:

— Теперь идемъ поскорѣе... да гдѣ же вы?

— Здѣсь, отозвался донъ Кандидо, находившійся среди двора.

— Да идите же сюда, ради Бога...

— Уйдемъ изъ этого дома, сказалъ донъ Кандидо, подойдя къ своему питомцу и цѣпляясь за его руку.

Даніэль находился уже возлѣ двери на улицу и ощупью отыскивалъ замочное отверзгіе, чтобы отпереть дверь, но вдругъ снаружи былъ всунутъ другой ключъ, и дверь отворилась.

— Святые угодники, небесные херувимы и серафимы! завопилъ донъ Кандидо, обвивая обѣими руками Даніэля.

— Идемъ, идемъ, сказалъ Даніэль почти подъ самымъ ухомъ женщины, отворившей дверь, при слабомъ просвѣтѣ ночи Даніэль узналъ какъ эту женщину, такъ и трехъ дамъ, ее сопровождавшихъ. Отведя донъ Кандидо чрезъ улицу, Даніэль заперъ дверь и, передавяя ключъ первой дамѣ, сказалъ ей:

— Побудьте еще съ четверть часа внѣ вашего дома: аббатъ Гаэте почиваетъ въ залѣ.

— Аббатъ Гаэте! О, Боже великій!.. Трагедія въ моемъ домѣ!!

— Онъ не знаетъ меня, но если вы отопрете для него дверь, то ему можетъ придти фантазія слѣдить за мною.

— Безсмертные боги!

Даніэль плотно завернулся въ свой плащъ, чтобы его не могли ни видѣть, ни слышать другія дамы, и сказалъ:

— Вы, разумѣется, будете увѣрять, что нимало меня не знаете и не постигаете, какимъ образомъ я сюда вошелъ: малѣйшая съ вашей стороны нескромность на мой счетъ будетъ стоить вамъ дорого, почтеннѣйшая донья Марселина, но такъ какъ мы всегда можемъ оставаться друзьями, то, пока отдыхаетъ аббатъ Гаэте, возвратитесь въ лавки и купите какихъ нибудь лакомствъ вашимъ молоденькимъ спутницамъ.— При этомъ Даніэль положилъ въ руку доньи Марселины нѣсколько монетъ, затѣмъ перешелъ чрезъ улицу, присоединился къ донъ Кандидо, ожидавшему его на противоположной сторонѣ, и, взявъ своего эксъ-наставника подъ руку, изчезъ съ нимъ въ мрачной и пустынной улицѣ Кочабамба.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Не одна, а тридцать двѣ Кочабамбы.

— Потише, Даніэль, потише, дружочекъ, а не то я упаду, какъ загнанная кляча! сказалъ донъ Кандидо, когда они дошли до угла улицы Чакабуко.

— Впередъ, впередъ! понукалъ Даніэль, переходя черезъ эту улицу, потомъ поворачивая въ улицу Санъ-Хманъ и затѣмъ поспѣшно шагая по Каменной улицѣ.

— Ну, вотъ мы оставили позади себя четыре улицы, сказалъ напослѣдокъ Даніэль, а пришибленный попъ такъ тученъ, что вѣроятно уже лопнулъ отъ жиру, если только чортъ протащилъ его сквозь замочную скважину двери.

— Ахъ, какой попъ! какой чудовищный попъ, Даніэль! съ ужасомъ произнесъ донъ Кандидо, глубоко вдыхая въ себя воздухъ и опираясь на свою неразлучную камышовую трость.

— О, другъ мой, вы еще его хорошо не знаете!

— И да пощадитъ меня Всевышній отъ такого знакомства.

— Священникъ съ кинжаломъ въ рукѣ,— а, каково?

— Ужасно, Даніэль. Однако, согласись, что мы управились молодцами.

— Еще бы!

— Я, право, самъ себя не узналъ?

— Какъ?

— Самъ себя, говорю, не узналъ.

— Но вы всегда можете показать себя рѣшительнымъ человѣкомъ, почтеннѣйшій другъ мой.

— Нѣтъ, мой возлюбленный Даніэль, мой покровитель и спаситель, при всякомъ другомъ случаѣ я бы сразу умеръ, почувствовавъ остріе кинжала на своей груди.

— Вотъ это скверно! .

— Повѣрь честному слову, Даніэль. Ужь таковъ мой чувствительный, нѣжный впечатлительный организмъ. Кровопролитіе внушаетъ мнѣ ужасъ. А этотъ проклятый аббатъ...

— Потише.

— Что такое? спросилъ донъ Кандидо, поворачивая голову во всѣ стороны.

— Пока ничего, но даже улицы въ Буэносъ- Айресѣ могутъ слышать.

— Да, да; перемѣнимъ разговоръ, Даніэль. Я хотѣлъ сказать тебѣ только, что...

— Ну-съ?

— Что ты самъ виноватъ въ той опасности, которой я подвергался.

— Можетъ быть, однако я, кажется, у васъ не въ долгу.

— Какимъ образомъ?

— Да если я навлекъ на васъ эту опасность, то я же и выручилъ васъ изъ бѣды.

— Это правда, Даніилъ, и съ этихъ поръ я называю тебя моимъ другомъ, защитникомъ и покровителемъ.

— Аминь,

— Но неужели ты думаешь, что этотъ аббатъ....

— Молчите и прибавьте шагу, сказалъ Даніэль, переходя черезъ улицу Соединенныхъ Штатовъ, на углу которой остановился. Опершись локтемъ о столбъ. Даніэль глядѣлъ съ необыкновенно насмѣшливымъ, но въ тоже время привѣтливымъ выраженіемъ на донъ Кандидо, котораго блѣдная физіономія была освѣщена однимъ изъ уличныхъ фонарей, и вдругъ расхохотался самымъ безцеремоннымъ образомъ подъ носъ своего достойнѣйшаго наставника.

— Ты улыбаешься, Даніэль?

— Нѣтъ, сеньоръ, смѣюсь отъ всего сердца, какъ вы изволите видѣть.

— Чтоже подало поводъ къ этому смѣху?

— Да я никакъ не могу вспомнить, какъ это васъ подозрѣвали въ любовныхъ интригахъ, мой добрый учитель.

— Меня?!

— Да развѣ вы забыли, о чемъ васъ спрашивалъ вашъ соперникъ?

— Но вѣдь ты знаешь...

— Нѣтъ, сеньоръ, не знаю, и потому-то я остановился на этомъ мѣстѣ.

— Какъ? Ужь будто тебѣ неизвѣстно, что я ни съ кѣмъ не знакомъ въ томъ домѣ?

— Это-то я знаю.

— Что же тебѣ хочется еще знать?

— Одно обстоятельство, которое вы сейчасъ же разъясните мнѣ, отвѣчалъ Даніэль, забавляясь замѣшательствомъ донъ Кандидо и въ тоже время переводя духъ, такъ какъ Даніэль прошелъ съ своимъ спутникомъ болѣе полмили по тѣмъ улицамъ Буэносъ-Айреса, которыя считаются самыми мучительными для пѣшеходовъ.

— Могу ли я въ чемъ нибудь отказать тебѣ, Даніэль... Говори, спрашивай!

— Мнѣ хочется знать самую простую вещь, именно — въ какой изъ окрестныхъ улицъ вы изволите обитать?

— А, ты хочешь сдѣлать мнѣ честь своимъ посѣщеніемъ?

— Вотъ, вотъ именно этого я желаю.

— О, ничего не можетъ быть легче: я живу въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда.

— Да, я зналъ, что вашъ домикъ находится въ этой части города; чтожь, позвольте мнѣ зайти къ вамъ?

— Сдѣлай милость, голубчикъ,— вотъ сюда, сюда, за мною, сказалъ донъ Кандидо, проходя чрезъ Академическую площадь и поворачивая въ улицу Куйо.

Сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ, донъ Кандидо постучался въ дверь дома, который, по своему внѣшнему виду, носилъ характеръ почтенной старины и ветхости.

Дверь была отворена рослой, поджарой старушонкой, которая навѣрное прожила пятьдесятъ лѣтъ, такъ какъ на ея лицѣ не было ужо никакихъ слѣдовъ цвѣтущей весны жизни. Эта дама, которую испанецъ назвалъ бы по-просту ключницей, но которую болѣе вѣжливый американецъ не лишилъ бы титула экономки, была завернута въ широкій шерстяной платокъ. Отворивъ дверь, она встрѣтила Даніеля обыкновеннымъ взглядомъ старухи, то есть не эгоистическимъ, но чрезвычайно любопытнымъ взглядомъ.

— Есть ли свѣча въ моей комнатѣ, донья Николаса? спросилъ донъ Кандидо.

— Подана уже давно, отвѣчала старушка съ жесткимъ произношеніемъ, отличающимъ уроженцевъ провинціи Куйо, которые, какъ бы долго ни жили внѣ ихъ родины, никогда не лишаются этого акцента, словно у нихъ въ горлѣ на всю жизнь засѣлъ комъ родной земли.

Донья Николаса пошла чрезъ дворъ, и донъ Кандидо ввелъ Даніэля въ залу, гдѣ ничѣмъ не покрытый полъ былъ вымощенъ тѣми чудовищно неровными кирпичами, которые какъ бы нарочно выбирали наши каменьщики добраго стараго времени, чтобы для собственной забавы строить миніатюрныя пропасти и горы; проходя по комнатамъ, Даніэль раза два споткнулся самымъ критическимъ образомъ, несмотря на то, что ноги его достаточно попривыкли къ улицамъ "славнаго и препрославленнаго города", гдѣ люди безъ малѣйшаго труда могутъ сломать себѣ шею, благодаря ухабистымъ стогнамъ этого "новаго Рима".

Вся прочая обстановка залы вполнѣ гармонировала съ этимъ паркетомъ; табуреты, столы и полки съ книгами, переплетенными въ пергаментъ, преимущественно монументально-историческаго содержанія, все это ясно свидѣтельствовало, что хозяинъ занимался обученіемъ нѣжнаго юношества, которое прежде всего научается ломать стулья и писать на столахъ перочиннымъ ножикомъ или пролитыми чернилами.

При всемъ томъ было видно, что донъ Кандидо не любилъ праздности и охотно предавался письменнымъ занятіямъ; въ комнатѣ красовались объемистыя кипы бумаги, нѣсколько плановъ, претолстый толковый словарь, оловянная чернилица и песочница,— и нсе это было разбросано въ толь изящномъ безпорядкѣ, въ какомъ держатъ свои вещи литераторы, вѣроятно, сообразуя внѣшнюю обстановку съ умственнымъ хозяйствомъ головы.

— Садись, Даніэль, отдыхай, сдѣлай привалъ, обратился къ нему донъ Кандидо, опускаясь въ большое кресло, перешедшее къ нему отъ предковъ по наслѣдству и стоявшее передъ столомъ.

— Покорнѣйше васъ благодарю, господинъ секретарь, сказалъ Даніэль, усаживаясь съ другой стороны стола.

— Чтожь, развѣ тебѣ надоѣло называть меня по прежнему своимъ учителемъ?

— О, помилуйте, вы занимаете теперь болѣе видное положеніе.

— Которое я проклинаю каждый день.

— И которое, тѣмъ не менѣе, должны удержать за собою.

— Конечно, конечно, вѣдь это мой спасительный якорь! Къ тому же природа дала мнѣ отличныя, здоровыя, крѣпкія легкія, и сеньоръ докторъ донъ Фелипе Арано но скоро заставитъ меня охрипнуть.

— Но только сеньоръ докторъ, но также и министръ иностранныхъ дѣлъ въ кабинетѣ аргентинской конфедераціи.

— Такъ, такъ, Даніаль. Ты знаешь наизусть всѣ титулы его превосходительства.

— О, на счетъ памяти я еще съ вами потягаюсь, господинъ секретарь.

— Это что за иронія, а? Что ты хочешь этимъ сказать?

— Ничего особеннаго. Мнѣ было только непріятно, что за цѣлую недѣлю службы, вы показали мнѣ только двѣ бумаги сеньора донъ Фелипе, да и то были какія-то малозначащія бумажонки.

— Не вини въ томъ мою разсѣянность, Даніэль. Нѣдь я говорилъ тебѣ, что донъ Фелипе теперь нее время занимаетъ меня перепискою вѣдомостей относительно продовольственныхъ расходовъ войскъ, расположенныхъ въ здѣшней провинціи. Эти вѣдомости господинъ министръ долженъ представить правительству. Но кромѣ тѣхъ двухъ бумагъ, которыя я тебѣ показывалъ, у насъ не были рѣшительно никакихъ документовъ политическаго содержанія. Но скажи мнѣ, Бога ради, Даніэль, почему тебя такъ интересуютъ государственныя тайны? Послушай, Даніэль: вмѣшиваться въ политику въ такое тревожное, грозное время, значитъ подвергать себя тому же, что приключилось со мною въ двадцатомъ году. Былъ я, знаешь ли, въ гостяхъ у одной моей кумушки, родомъ изъ Кордовы, гдѣ приготовляются лучшіе во всемъ свѣтѣ конфекты и пирожное — просто пальчики оближешь — и гдѣ мой отецъ изучалъ латынь. Я долженъ сказать тебѣ, Даніэль, что родитель мой былъ ужасно какой ученый человѣкъ, у-у какой ученый!... Зналъ наизусть, отъ доски до доски, всю грамматику Квинтиліана, всего Овидія, на котораго я какъ-то нечаянно перевернулъ чернилицу, доставшуюся моему отцу по наслѣдству отъ моего дѣдушки, который получилъ ее...

— Отъ кого бы то ни было, это все равно.

— Ну, ладно, ты, кажется, не желаешь, чтобъ я продолжалъ; ужь я знаю тебя, какъ свои пять пальцевъ. Но я спрашивалъ тебя, ради чего ты интересуешься знать тайны донъ Фелипе?

— Да такъ, изъ одного любопытства празднаго человѣка.

— Только-то?!...

— Ну, разумѣется. И, несмотря на это, я такой капризный человѣкъ, что если мое дѣтское любопытство не удовлетворено, то я даже готовъ серьезно сердиться на самыхъ почтенныхъ людей, когда они меня раздражаютъ. И при томъ же услуга за услугу,— вѣдь это совершенно справедливо, не такъ ли, мой достойнѣйшій наставникъ? прибавилъ Даніэль, совершенно подчиняя себѣ робкій умъ донъ Кандидо своимъ значительнымъ взглядомъ, какъ дѣлалъ обыкновенно, когда замѣчалъ колебаніе своего прежняго учителя.

— Справедливо, вполнѣ справедливо и законно, поспѣшилъ отозваться съ отеческой улыбкой секретарь донъ Фелипе, желая изгладить непріятное впечатлѣніе, можетъ быть, произведенное его послѣдними словами ни этого юношу, вліяніе котораго совершенно поработило его. При томъ же этотъ молодой человѣка. доставилъ донъ Кандидо безопасное убѣжище въ такое тревожное для всѣхъ жителей Буэносъ-Айреса время, и этотъ же юноша, благодаря нескромности донъ Кандидо, выспросилъ у него такія свѣденія, разоблаченіе которыхъ неминуемо должно было бы погубить вѣроломнаго секретаря министра.

— Слѣдовательно, мы съ вами совершенно согласны, продолжалъ Даніэль, и въ залогъ прочности нашего союза соблаговолите, мой почтеннѣйшій другъ, взять перо изъ этой чернилицы и дать мнѣ листъ бумаги.

— Что же я буду дѣлать съ перомъ, а ты съ бумагой?

— Писать, разумѣется.

— Ну, однако, довольно мудрено будетъ произвести эту операцію чрезъ такой широкій столъ, если ты будешь держать бумагу, а я перо. Впрочемъ, на, вотъ тебѣ бумага.

Даніэль засмѣялся и принялся складывать нѣсколько разъ бумагу, которую подалъ ему донъ Кандидо. Затѣмъ молодой человѣкъ разрѣзалъ сложенную бумагу на нѣсколько маленькихъ прямоугольниковъ, изъ которыхъ каждый вышелъ по болѣе визитной карточки. Всѣхъ ихъ по счету оказалось 32, и Даніэль подалъ восемь изъ нихъ донъ Кандидо, который никакъ не могъ постичь, что хотѣлъ сдѣлать его ученикъ со всѣми этими бумажками.

— Ну, что же мнѣ съ ними дѣлать?

— О, это самое простое и легкое занятіе. Это хорошее перо?

— Очинено для тонкихъ штриховъ, отвѣчалъ эксъ-учитель, поднося кончикъ пера къ глазамъ.

— Прекрасно; напишите на каждомъ изъ этихъ лоскутковъ цифру 24 англійскимъ почеркомъ.

— Это не хорошее число, Даніэль.

— Почему же сеньоръ?

— Да потому, что это былъ максимумъ ударовъ линейкой, которыми я наказывалъ лѣнтяевъ въ классѣ. Теперь они уже подѣлались очень значительными людьми и именно потому, что не подавали о себѣ въ моихъ глазахъ блестящихъ надеждъ, а теперь, можетъ быть, они захотятъ мстить мнѣ, однакоже...

— Напишите 21, сеньоръ донъ Кандидо.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— 24, 24, 21.... готово, сказалъ донъ Кандидо, написавъ и повторивъ восемь разъ это число.

— Очень хорошо; теперь напишите на оборотѣ билетиковъ: Кочабамба.

— Кочабамба!!

— Да; но что съ вами, сеньоръ? спросилъ спокойнымъ тономъ Даніэль при этомъ трусливомъ восклицаніи донъ Кандидо.

— Видишь ли, это названіе всегда будетъ мнѣ напоминать тотъ домъ, въ которомъ мы были сегодня вечеромъ, и такъ какъ идеи сцѣпляются между собою мгновенно, то названіе это напомнило мнѣ улицу, потомъ домъ и вмѣстѣ съ домомъ этого звѣрскаго, ужаснаго попа и...

— Напишите: Кочабамба, мой достойнѣйшій учитель.

— Кочабамба, Кочабамба, Кочабамба... и того, всѣхъ восемь.

— Возьмите изъ чернилицы перо, очините толще всѣхъ другихъ.

— Да вѣдь это хорошее перо, Даніэль!

— Возьмите самое толстое,

— Пожалуй, мнѣ все равно. Вотъ перо для графленія транспарановъ.

— Отлично. Напишите ту же цифру и то же названіе на этихъ другихъ восьми билетикахъ, но только испанскимъ шрифтомъ,— и Даніэдь подалъ донъ Кандидо еще восемь бумажекъ

— Ты хочешь, чтобы я писалъ разными почерками?

— Да, вы угадали.

— Но вѣдь это запрещено, Даніэль...

— Сдѣлайте одолженіе, сеньоръ донъ Кандидо, пишите такъ, какъ я вамъ говорю.

— Хорошо, хорошо,— ну, готово уже, сказалъ донъ Кандидо, написавъ толстымъ перомъ и испанскимъ почеркомъ цифру и названіе

— Есть ли у васъ цвѣтныя чернила?

— А вотъ карминовыя лучшаго качества, блестящія.

— Напишите же ими вотъ на этихъ другихъ билетикахъ.

— Ту же цифру?

— Да, и то же самое слово.

— Какимъ почеркомъ?

— Французскимъ.

— Самымъ худшимъ изъ всѣхъ возможныхъ почерковъ,— ну, да мнѣ-то что: готово!

— Ну-съ, теперь послѣдніе восемь билетиковъ.

— Какими чернилами?

— Воткните въ черныя чернила то перо, котороо было въ карминовыхъ.

— А какимъ почеркомъ?

— Почеркомъ sui generis, то-есть, поддѣлываясь подъ женскую руку.

— И все тоже самое?

— Разумѣется.

— Написалъ; и того всѣхъ тридцать два билета.

— Да, съ цифрой 24.

— И тридцать двѣ Кочабамбы, сказалъ донъ Кандидо, изъ головы котораго никакъ не выходило это роковое названіе,

— Всепокорнѣйше васъ благодарю, мой почтеннѣйшій другъ, сказалъ Даніэль, сосчитавъ билетики и спрятанъ ихъ въ свой бумажникъ.

— Ужь не собираешься ли ты играть въ фанты, Даніэль.

— Это мое дѣло, достоуважаемый сеньоръ.

— Право, Даніэль, я подозрѣваю тутъ какую-то любовную интрижку,— берегись, эй — берегись голубчикъ! Буэносъ-Айресъ погибъ и съ этой точки зрѣнія, какъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ.

— Рѣшено и подписано. Но чтобы гибель не простиралась на моего прежняго наставника и настоящаго друга, я васъ убѣдительнѣйше прошу забыть навсегда то, что вы сейчасъ писали.

— Даю въ томъ честное слово, Даніэль, сказалъ донъ Кандидо, пожимая руку своего питомца, который уже всталъ на ноги и собирался уйти,— ручаюсь тебѣ честнымъ словомъ, потому что я самъ былъ молодъ, и знаю, чего стоитъ репутація порядочныхъ женщинъ и добрая слава мужчинъ. Ну, повѣрь же моему честному, благородному слову. Будь же совершенно спокоенъ, блаженствуй, наслаждайся безмятежно своимъ счастьемъ и милыми ласками, которыхъ ты вполнѣ достоинъ.

— Отъ души васъ благодарю, другъ мой. Но въ то время, какъ я буду, по вашему совѣту, беречь себя, вы съ своей стороны не забывайте, пожалуйста, моей просьбы относительно плана. Ужь будьте, такъ добры!

— Да ты, кажется, сказалъ, что онъ нуженъ тебѣ завтра утромъ?

— Да, завтра утромъ.

— Ну, что жь, онъ будетъ въ твоихъ рукахъ еще до двѣнадцати часовъ дня.

— И ужь вы потрудитесь принести его сами.

— Самъ принесу.

— А теперь спокойной ночи, мой достойнѣйшій наставникъ.

— До свиданія, мой другъ, мой спаситель, голубчикъ Даніэль, до завтра!

И донъ Кандидо провелъ до наружной двери своего прежняго шаловливаго питомца, который впослѣдствіи долженъ былъ сдѣлаться его защитникомъ и покровителемъ, какъ достойный педагогъ самъ назвалъ сегодня Даніэля. Закутавшись въ свой плащъ Даніэль спокойно шелъ по улицѣ Куйо, раздумывая объ этомъ оригиналѣ, который, шагнувъ далеко за срединную черту жизни, сохранилъ, однако, всю наивность и неопытность ребенка и который въ тоже время обладалъ кое-какими полезными и практическими житейскими свѣденіями.

Это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые не знаютъ ни коварства, ни недовѣрія, на свойственной большинству людей привычки къ тревожной дѣятельности и проискамъ, къ непослѣдовательности и честолюбивымъ стремленіямъ. Это — совершенно исключительныя, безвредныя, безмятежныя существа, остающіяся вѣчно дѣтьми и не видящія въ окружающихъ ихъ условіяхъ жизни ничего, кромѣ наружной оболочки.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Бѣлая роза.

Теперь мы просимъ читателя возвратиться съ нами въ знакомый уже ему домъ въ предмѣстьѣ, утромъ мая и спустя часъ послѣ того, какъ мы оставили тамъ сеньору Амалію Саэнцъ-де-Олабарріэта, оканчивавшую утренній туалетъ въ своей роскошной уборной.

Опять она первая попадается намъ на глаза. Она сидитъ на диванѣ въ залѣ, куда сквозь гардины и жалюзи проникаютъ теплые, блѣдные лучи майскаго солнца.

Амалія покоится на диванѣ; ея лицо пылаетъ болѣе обыкновеннаго, а глаза глядятъ на пышную бѣлую розу, которую она держитъ и разсѣянно ломаетъ руками, не уступавшими въ бѣлизнѣ лепесткамъ этого великолѣпнаго цвѣтка

По лѣвую руку Амаліи сидитъ Эдуардо Бельграно, блѣдный, какъ статуя, съ черными, большими, глазами, подернутыми грустнымъ выраженіемъ, съ вѣками покрытыми легкимъ синеватымъ отливомъ. Но блѣдное лицо представляло рѣзкій контрастъ съ этими глазами, съ бакенбардами и черными, волнистыми волосами, ниспадавшими на его круглые, гладкіе виски, которыми природа хотѣла отмѣтить умственную ясность этого молодого человѣка, точно также какъ широкій лобъ служилъ признакомъ умственной его силы.

— Извольте, сеньора? произнесъ Эдуардо робкимъ голосомъ послѣ непродолжительнаго молчанія.

— Что же, сеньоръ, скажу вамъ откровенно, что вы меня не знаете, отвѣчала Амалія, поднимая голову и глядя въ глаза Эдуардо.

— Какъ, сеньора?

— Вы меня мало знаете, вы смѣшиваете меня съ обыкновенными особами моего пола, если думаете, что губы мои могутъ произнести то, чего не чувствуетъ мое сердце, или, выражаясь точнѣе — такъ какъ мы говоримъ теперь не о сердцѣ — что я могу говорить одно, а думать другое.

— Но я не долженъ, сеньора...

— Я говорю не о томъ, что вы должны или чего не должны дѣлать, прервала Амалія съ очаровательной улыбкой,— я говорю о моемъ долгѣ. Относительно васъ я хотѣла исполнить обязанности человѣческой любви, съ которыми вполнѣ согласуются и убѣжденія мои, и характеръ. Вы искали убѣжища, и я отворила вамъ дверь моего дома. Вы вошли въ него чуть живымъ, и я старалась облегчить ваши страданія. Вамъ нужны были утѣшенія и участіе, и я вамъ въ нихъ не отказала.

— О, благодарю васъ, сеньора!...

— Позвольте, я еще не кончила. Во всемъ этомъ я сдѣлала только то, что повелѣваетъ Богъ и чувство состраданія къ ближнему. Но я бы исполнила на половину свой долгъ въ этомъ отношеніи, если бы одобрила наше намѣреніе: вы желаете удалиться изъ моего дома, но это значитъ желать, чтобы раны ваши опять открылись, чтобы они сдѣлались даже смертельными, потому что рука, ихъ нанесшая, опять направитъ въ вашу грудь оружіе, какъ только откроется тайна, которую могли скрывать благопріятныя обстоятельства и предусмотрительность Даніэля.

— Но вѣдь мы знаете, Амалія, что они не могли открыть никакихъ признаковъ бѣглеца той роковой ночи.

— За этимъ дѣло у нихъ не станетъ. Вы должны оставить мой домъ совершенно здоровый и, можетъ быть, вамъ опять надобно будетъ рѣшиться на эмиграцію, сказала Амалія, потупивъ глаза при послѣднихъ словахъ.— И такъ, выслушайте меня, продолжала она, опять поднимая вверхъ голову,— я свободна, сеньоръ, совершенно свободна; я никому не должна отдавать отчета въ своихъ дѣйствіяхъ и знаю, что при этомъ я исполняю только то, что приказываетъ мнѣ совѣсть. Конечно, запретить вамъ уйти отсюда я не имѣю права, но еще разъ объявляю вамъ, что вы поступите совершенно вопреки моему желанію, если, какъ вамъ этого хочется, оставите этотъ домъ, не находясь въ полномъ здоровьи и совершенной безопасности.

— Какъ, мнѣ этого хочется! О, нѣтъ, Амалія, нѣтъ!! съ жаромъ сказалъ Эдуардо,— нѣтъ, я бы всю жизнь, цѣлую вѣчность желалъ провести въ этомъ домѣ. Въ двадцать семь лѣтъ моего существованія я тогда только почувствовалъ жизнь, когда чуть ея не лишился; мое сердце познакомилось съ отрадой только въ то время, когда тѣло мое выносило нестерпимыя физическія страданія, однимъ словомъ я только тогда узналъ счастье, когда мнѣ угрожала ужасная гибель. Я люблю воздухъ, свѣтъ, даже дымъ этого дома, но содрогаюсь при мысли объ опасностяхъ, которымъ вы себя подвергаете. Если до сихъ поръ само Провидѣніе оберегало меня, то кровавый демонъ, преслѣдующій насъ, можетъ все-таки открыть мое убѣжище, и тогда... О, Амалія я желалъ бы купить ваше спокойствіе цѣною моего счастья, точно также, какъ отдалъ бы всю мою кровь за одну минуту нашего душевнаго мира

— Но что было бы благороднаго и великаго въ душѣ женщины, если бы и она не подвергала себя какой побудь опасности для спасенія человѣка, котораго... котораго она назвала своимъ другомъ.

— Амалія! сказалъ съ жаромъ Эдуардо, завладѣвъ рукою молодой женщины.

— Неужели вы думаете, Эдуардо, что подъ нашимъ небомъ нѣтъ женщинъ, который посреди житейскихъ невзгодъ могли бы обнаружить самоотверженіе и энергію мужчинъ? О, если въ наше время всѣ аргентинцы забыли, что они мужчины, то позвольте же, по крайней мѣрѣ, женщинамъ сохранить голосъ честной души и благородныя побужденія характера. Если бы у меня былъ братъ, мужъ, дорогой сердцу человѣкъ, и если бы онъ долженъ былъ бѣжать изъ отечества, я бы сопровождала его въ изгнаніи; если бы онъ подвергался опасности здѣсь, я бы защитила его моей грудью отъ ножа убійцъ, и если бы онъ за дѣло свободы долженъ былъ взойти на эшафотъ въ странѣ, гдѣ онъ родился, я бы пошла на эшафотъ съ братомъ, мужемъ, любимымъ человѣкомъ.

— Амалія! Амалія! Я, всѣмъ своимъ существомъ преданный дѣлу моей родины, сочувствую вамъ, преклоняюсь передъ вами... Простите меня, я обманулъ васъ, простите великодушно. Я угадалъ на первыхъ же порахъ ваше благородное сердце; я зналъ, что никакой эгоистическій страхъ не можетъ гнѣздиться въ немъ. Но мое удаленіе отсюда внушено мнѣ другимъ побужденіемъ... честью. Неужели вы не понимаете, Амалія, что происходитъ въ сердцѣ человѣка, которому вы спасли жизнь, для того чтобы она сдѣлалась новою и болѣе полною жизнью.

— Да, повѣрьте мнѣ, Амалія. Моя жизнь еще никогда не принадлежала моему сердцу, а теперь...

— Теперь? спросила Амалія, судорожно потрясая въ своихъ рукахъ руку Эдуардо.

— Теперь я живу сердцемъ, теперь я люблю, Амалія!— И Эдуардо, страшно блѣдный, дрожа всѣмъ тѣломъ подъ вліяніемъ любви и одушевленія, поднесъ къ своимъ губамъ прекрасную руку этой женщины, сердцу которой, вмѣстѣ съ первой любовью, онъ повѣрилъ свою первую надежду на полное счастье въ жизни; и когда онъ судорожно схватилъ эту руку, бѣлая роза выпала изъ нея и по платью Амаліи спустилась къ ногамъ Эдуардо.

При послѣднихъ словахъ молодого человѣка лицо Амаліи ярко вспыхнуло, но этотъ электрическій проблескъ души изчезъ мгновенно, съ быстротою мысли, и прелестная головка тукуманки склонилась внизъ, какъ лилія, помятая вѣтромъ.

Руки молодыхъ людей не разлучались, но молчаніе — это краснорѣчивое выраженіе любви, такое отрадное въ извѣстныхъ случаяхъ,— придало еще болѣе силы послѣднимъ словамъ Эдуардо.

— Простите меня, Амалія, сказалъ онъ, покачавъ головою и приглаживая со лба безпорядочно разбросанные волосы,— простите мою смѣлую необдуманность. Но скажу вамъ только, что я горжусь моей любовью и готовъ признаться въ ней передъ лицомъ самого Бога. Я люблю и не надѣюсь — вотъ въ чемъ все мое оправданіе, если я васъ оскорбилъ.

Кроткіе, влажные, бархатные глазки Амаліи заискрились яркимъ блескомъ и встрѣтились съ влюбленными глазами Эдуардо. Этотъ взглядъ сказалъ ему все.

— Благодарю васъ, Амалія! съ восторгомъ произнесъ Эдуардо, повергаясь къ ногамъ этой богини своего найденнаго рая,— одно слово, умоляю васъ, одно только слово, которое я вѣчно могъ бы сохранить въ моемъ сердцѣ!

— О, встаньте, встаньте, прошу васъ! сказала Амалія, принуждая Эдуардо сѣсть на диванъ.

— Одно только слово, Амалія!

— Относительно чего, сеньоръ? сказала Амалія, зардѣвшаяся яркимъ румянцемъ и какъ бы испугавшаяся, что позволила себѣ зайти такъ далеко.

— Одно слово о томъ, что угадываетъ мое сердце, продолжалъ Эдуардо, опять взявъ руку Амаліи.

— О, довольно, сеньоръ, довольно! сказала молодая вдовушка, выхватывая свою руку и закрывая лицо. Ея сердце выносило ту ужасную пытку, которая происходитъ въ любящей женщинѣ, когда сердце ея хочетъ высказаться, но губы стараются сохранить молчаніе.

— Нѣтъ, продолжалъ Эдуардо,— позвольте мнѣ, по крайней мѣрѣ, въ первый и можетъ быть въ послѣдній разъ произнести у вашихъ ногъ клятву въ томъ, что я посвящаю всю мою жизнь любви къ единственной женщинѣ, которая, вмѣстѣ съ первымъ отраднымъ чувствомъ, возбудила въ моей душѣ первую надежду на земное счастье. Я люблю, Амалія, люблю, какъ только можетъ любить человѣкъ, подъ знойнымъ небомъ Буэнось-Айреса...

Амалія положила руку на плечо Эдуардо; она глядѣла на него изнеможенными, любящими глазами; на розовыхъ губахъ ея промелькнула мимолетная улыбка. Спокойно и не отводя отъ молодого человѣка глазъ, полныхъ любви и нѣги, она указала рукою на бѣлую розу, лежавшую на полу.

— Ахъ! вскричалъ Эдуардо, поднимая поспѣшно цвѣтокъ и поднося его къ губамъ,— нѣтъ, Амалія, я не допущу красоту лежать у моихъ ногъ, я самъ всю жизнь проведу передъ нею на колѣняхъ, я вѣчно сохраню ее въ моемъ сердцѣ, какъ удержу при себѣ эту розу

— И я думаю, что ничто не можетъ помѣшать нашему счастью въ этомъ мірѣ.

— Какая нибудь отъявленная глупость, которую могутъ очень легко совершить нѣкоторыя особы въ извѣстныхъ положеніяхъ жизни, въ этомъ лучшемъ изъ міровъ, какъ сказалъ, не помню кто, проговорилъ, входя, Даніэль Бельо, неслышно пробравшійся чрезъ внутреннія комнаты.

— Пожалуйста, господа, не стѣсняйтесь, продолжалъ онъ, видя что Эдуардо хотѣлъ отодвинуться отъ Амаліи, къ которой сидѣлъ такъ близко на диванѣ.— Но такъ какъ ты любезно поспѣшилъ очистить для меня мѣсто, то я усядусь между вами, друзья мои.

Затѣмъ Даніэль, усѣлся между своимъ пріятелемъ и кузиной и, взявъ каждаго изъ нихъ за руку, проговорилъ:

— Начинаю съ того, что я могъ слышать только послѣднія слова Эдуардо,— повѣрьте мнѣ, дѣтки,— но все равно, хоть бы я ихъ и вовсе не слышалъ, потому что я давно уже считалъ ихъ совершенно возможными. Прошу принять сіе мое извиненіе, господа, прибавилъ онъ, кланяясь съ комической важностью своей кузинѣ, зарумянившейся, какъ маковъ цвѣтъ, и Эдуардо, нахмурившему брови.

— Гм. Такъ какъ вы, господа, не благоволите отвѣчать мнѣ то ужь позвольте вашему покорному слугѣ говорить дальше. Какъ вамъ будетъ угодно, сеньора кузина: чтобъ экипажъ соньоры Дюпаскье заѣхалъ за вами, или вы сами желаете ѣхать въ своемъ, къ сеньорѣ Дюпаске.

— Я сама поѣду, отвѣчала Амалія съ принужденной улыбкой.

— Слава тебѣ Господи, проглянуло солнышко. А, и вы также, сеньоръ донъ Эдуардо? Воздадимъ хвалу Вакху, покровителю веселости. А я ужь серьезно боімся, что вы разсердились на меня за то, что я невольно подслушалъ кое-что изъ того, другого прочаго, что вы весьма натурально хотѣли сообщить другъ другу въ этомъ очаровательномъ замкѣ, въ которомъ я намѣренъ когда нибудь долго прогостить съ моей Флоренсіей. Вѣдь вы не откажете мнѣ въ этой чести, сеньора донья Амалія.

— Очень пріятно.

— Ну, и отлично. Ну-съ, теперь условимся во времени и будемъ пунктуальны, какъ англичане, которые обманываютъ развѣ только у насъ въ Америкѣ. Въ десять часовъ,— что ты на это скажешь кузина?

— Нельзя ли позже?

— Ну въ одинадцать?

— Еще позже, замѣтила Амалія.

— Такъ въ двѣнадцать?

— Пожалуй въ двѣнадцать.

— Ну, и превосходно. И такъ, въ двѣнадцать часовъ ночью, ты явишься къ Флоенсіи, чтобы сопровождать ее на балъ, такъ какъ только съ этимъ условіемъ сеньора Дюпаскье соглашается отпустить свою дочку.

— Хорошо.

— Кто же тебя проводитъ въ экипажѣ?

— Я, сказалъ поспѣшно Эдуардо.

— Потише, потише, кабальеро. Вы сегодня не должны никого провожать въ двѣнадцать часовъ ночи.

— Какъ же сеньора поѣдетъ одна.

— А какъ же вы можете провожать ночью двадцать четвертаго мая? возразилъ Даніэль, пристально глядя на Эдуардо и дѣлая особенно выразительное удареніе на словахъ двадцать четвертаго.

Эдуардо потупилъ глаза, но Амалія, сразу понявшая при помощи своего живаго воображенія, что слова эти должны были заключать какую-то тайну, обратилась къ своему кузену съ тою внезапностью, которую обнаруживаютъ женщины, когда въ ихъ сердцѣ затронуто чувство тревожнаго участія.

— Могу ли узнать, спросила Амалія,— почему сеньоръ не можетъ сопровождать меня именно 24 мая?

— Твой вопросъ возникъ совершенно естественно, однако, есть вещи, которыя мы, мужчины, должны скрывать отъ милыхъ дамъ.

— Не замѣшалась ли тутъ какъ нибудь политика?

— Можетъ быть.

— Я не имѣю никакого права требовать отъ Эдуардо, чтобы онъ сопровождалъ меня, но думаю, что я располагаю правомъ посовѣтовать ему и тебѣ самому быть осторожнѣе.

— Я отвѣчаю тебѣ за Эдуардо.

— За обоихъ, поспѣшила подхватить Амалія.

— Ладно, за обоихъ. Ну-съ, мы порѣшимъ на томъ, что въ двѣнадцать часовъ ты отправишься къ Флоренсіи. За кучера сядетъ Педро, а слуга Эдуардо будетъ твоимъ лакеемъ. Пріѣхавъ къ госпожѣ Дюпаскье, ты сядешь сейчасъ же въ ея экипажъ, чтобы отправиться на балъ, а твой экипажъ пріѣдетъ за тобою въ четыре часа утра.

— О, Боже, четыре часа! Довольно будетъ и одного.

— Маловато будетъ.

— А мнѣ кажется, что для жертвы, которую я приношу, будетъ даже слишкомъ достаточно.

— Знаю, Амалія, но жертву эту ты приносишь ради безопасности твоего дома и, слѣдовательно, ради спокойнаго пребыванія въ немъ Эдуардо. Двадцать разъ я уже повторялъ тебѣ: не быть на этомъ балѣ, устронваемомъ въ честь Мануэлы, которая приглашаетъ тебя по протекціи Августины,— значило бы дѣлать имъ непріятность, а для насъ это очень опасно. Августина усердно добивается знакомства съ тобою, и предпочла это средство. Явиться на балѣ и уѣхать раньше всѣхъ прочихъ дамъ значило бы обратить на себя всеобщее и нисколько не дружелюбное вниманіе.

— Да какое мнѣ дѣло, что думаютъ обо мнѣ эти люди!? сказала Амалія довольно рѣзкимъ, презрительнымъ тономъ.

— Разумѣется, что сеньора нисколько не должна дорожить выгоднымъ мнѣніемъ о себѣ этой публики, и я вовсе не одобряю твоего желанія, Даніэль, заставить ее присутствовать на этомъ балѣ, сказалъ Эдуардо, обращаясь къ своему другу.

— Браво, исполать вамъ, герои! вскричалъ Даніэль, кланяясь поперемѣнно Амаліи и Эдуардо;— на васъ сошло вдохновеніе свыше, и я совершенно убѣждаюсь, что моей кузинѣ не зачѣмъ ѣхать на балъ. Ладно, пусть не ѣдетъ. Только ей не мѣшало бы заняться сожженіемъ своихъ голубыхъ обоевъ и драпри, чтобы не поразить непріятно артистическаго зрѣнія шпіоновъ, когда они явятся сюда съ визитомъ чрезъ нѣсколько дней.

— Какъ, эти негодяи въ моемъ домѣ! вскричала Амалія, и глаза ея засверкали...— ну, чтожь, продолжала молодая женщина,— моя прислуга сдѣлала бы съ ними то, что обыкновенно дѣлается съ собаками,— выгнала бы всѣхъ ихъ на улицу.

— Отлично, превосходно! сказалъ Даніэль, потирая себѣ руки, и затѣмъ, откинувъ голову къ спинкѣ кресла, глядя въ потолокъ, онъ спросилъ съ ледянымъ спокойствіемъ:

— Ну, что какъ твои раны Эдуардо?

Нервная дрожь, словно электрическій токъ, внезапно пробѣжала по всему тѣлу Амаліи. Эдуардо ничего но отвѣчалъ. Онъ и Амалія одинаково поняли, что въ вопросѣ Даніэли заключалось ужасное напоминаніе прошлаго и въ то же время предостереженіе отъ будущихъ несчастій.

— Я поѣду на балъ, Даніэль, сказала Амалія, и на глаза ея навернулись слезы, вызванныя униженной гордостью.

— И все это изъ-за меня,— о, это ужасно! сказалъ Эдуардо вставая съ мѣста и въ сильномъ волненіи прохаживаясь по комнатѣ. Онъ даже не чувствовалъ боли отъ этихъ торопливыхъ шаговъ въ своей лѣвой ногѣ, которая едва могла становиться на полъ.

— Э, друзья мои, сказалъ Даніэль, также вставая, взявъ Эдуардо за руку и опять усаживая его на диванъ,— съ вами надо, кажется, обходиться, какъ съ малыми дѣтками. Изъ-за чего же я и хлопочу, какъ не ради вашей собственной безопасности? Вѣдь я убѣдилъ также и госпожу Дюпаскье быть сегодня на балѣ съ Флоренсіей. А для чего, Амалія? Какъ ты полагаешь, дружокъ Эдуардо, для чего это? Да для того чтобы хотя отчасти освободить васъ всѣхъ на будущее время отъ чрезвычайно опасныхъ подозрѣній. Смерть летаетъ надъ головами всѣхъ: остріе оружія виситъ къ воздухѣ, и всѣхъ надобно спасти. Взамѣнъ маленькихъ пожертвованій, я доставляю всѣмъ вамъ надежную гарантію и самъ ею укрываюсь. Ради великаго дѣла свободы я долженъ дорожить теперь дружбою, даже уваженіемъ этихъ людей, чтобы въ послѣдствіи при первой удобной минутѣ сорвать съ себя маску и... Однако, мы, совершенно между собою согласились, неправда ли? прервалъ онъ самъ- себя и, благодаря изумительному господству надъ своими ощущеніями, вызывая улыбку на свое, съ минуту тому назадъ серьезное и мрачное лицо, чтобы не позволять своей кузинѣ открыть что нибудь изъ его таинственной политической жизни.

— Хорошо, я согласна; въ двѣнадцать часовъ буду у сеньоры Дюпаскье и постараюсь быть любезною съ этими новыми подругами, такъ какъ тебѣ непремѣнно хочется, чтобъ я имъ надоѣла.

— Что за вздоръ! Мадамъ Дюпаскье — очень добрая женщина, а Флоренсія въ восторгѣ отъ тебя съ тѣхъ поръ, какъ узнала, что ты ей не соперница...

— Но Августина, чего она еще желаетъ вести со мной знакомство и дружбу,— тоже изъ ревности?

— Да, изъ ревности.

— И она тебя ревнуетъ?

— Увы? Къ несчастію не меня

— Кого же.

— Тебя.

— Вотъ какъ!

— Да, тебя. Она много наслышалась о твоей красотѣ, твоихъ великолѣпно убранныхъ салонахъ и нарядахъ, и нѣтъ ничего мудренаго, что этой царицѣ красоты и моды захотѣлось познакомиться съ своей соперницей. Вотъ въ чемъ все дѣло.

— Хорошо, а чтожь будетъ дѣлать Эдуардо.

— Я беру его съ собою и сейчасъ же.

— Теперь?

— Да. Вѣдь ты согласилась уступить мнѣ его на сегодня.

— Но осторожно ли для него выходить днемъ? Вѣдь ты говорилъ, кажется, что возьмешь его къ себѣ поздно вечеромъ на нѣсколько часовъ.

— Совершенно справедливо, но и не могу быть здѣсь опять до завтрашняго утра.

— Ну?

— Да то, что Эдуардо будетъ сопровождать меня.

— Днемъ?

— Днемъ, сейчасъ же.

— Но его увидятъ.

— Нѣтъ, сеньора, не увидятъ: мой экипажъ стоитъ у воротъ.

— Ахъ, я и не слышала, какъ онъ подъѣхалъ, сказала Амалія.

— Я зналъ это.

— Что жь, ты имѣешь даръ ясновидѣнія, какъ шотландцы?...

— Нѣтъ, прелестная кузина, но я умѣю читать по человѣческимъ физіономіямъ, и когда я вошелъ, въ эту залу....

— Сдѣлайте одолженіе, сеньора, прикажите вашему кузену замолчать, чтобы онъ не сказалъ какой нибудь глупости, замѣтилъ Эдуардо, прорывая Даніэля и сопровождая свои слова совершенно понятною для Амаліи улыбкою.

— Э, э, э, нашъ почтенный Эдуардо, кажется, ожидалъ отъ меня повторенія того, что онъ, вѣроятно, говорилъ тебѣ, душка Амалія, до моего появленія, потому что называетъ глупостью ту фразу, которую не далъ мнѣ договорить.

— Да вы необыкновенно злы, кабальеро! сказала Амалія, сопровождая свои слова чувствительнымъ для Даніэля жестомъ, т е. вырывая два или три гладкіе волоска изъ его головы совершенно незамѣтно для Эдуардо и такъ быстро, что Даніэль противъ воли вскрикнулъ.

— Что такое? спросила Амалія съ самымъ серьезнымъ лицомъ и взглянувъ на своего кузена прекрасными блестящими глазками.

— Ничего, моя прелесть. Я раздумывалъ въ эту минуту, что ты и Флоренсія будете сегодня очаровательнѣе всѣхъ дамъ на балѣ.

— Слава Богу, что ты сказалъ хоть одну умную вещь, замѣтилъ Эдуардо.

— Ладно, ладно, душа моя, однако тебѣ не мѣшаетъ взять шляпу и откланяться.

— Уже?

— Да, уже.

— Но вѣдь еще рано.

— Напротивъ, сеньоръ, уже поздно. А что, видно вамъ не очень хочется отсюда ретироваться? Подумаешь, право, дружокъ Эдуардо, что ты родомъ шведъ, такъ какъ о соотечественникахъ Карла XII и настоящихъ подданныхъ храбраго Бернадотта разсказываютъ, будто они располагаются на постоянномъ жительствѣ тамъ, куда пришли. Вотъ ужь двадцать дней, какъ ты гостишь въ этомъ домѣ и тебѣ все мало, ненасытный!

— Даніэль, тебѣ бы не мѣшало быть завтра утромъ у Флоренсіи.

— А для чего это, сеньора?

— Чтобы получить отъ нея прощальную аудіенцію.

— Вотъ какъ, ужь и прощальную! По поводу наговоровъ доньи Маріи Хозефы все ужь, кажись, улажено.

— Нѣтъ, я сама буду говорить съ Флоренсіей.

— И просить ее, чтобъ она меня отъ себя выгнала?

— Да.

— Чортъ возьми, это, однако, не весело.

— А все-таки я скажу ей...

— Что?

— Сегодня вечеромъ я урезоню эту бѣдную дѣвушку и выставлю ей на видъ всѣ непріятности, ожидающія ее въ обществѣ такого несноснаго мужа.

— Ага! Око за око... Эдуардо, шаркните ножкой сеньорѣ Амаліи!

— Ну! что съ нимъ подѣлаешь... Ужасный человѣкъ.

— Однако, о другихъ членахъ моого семейства ты этого не скажешь, братъ, проговорилъ съ улыбкою Даніэль, отходя отъ дивана къ окнамъ, тогда какъ руки Амаліи и Эдуардо, казалось, желали бы прощаться цѣлый день.

Ни онъ, ни она не говорили ни слова. Но глаза ихъ высказывались краснорѣчиво. Когда Даніэль повернулся, Эдуардо направлялся къ двери, а глаза Амаліи были устремлены на бѣлую розу.

— Душка Амалія, сказалъ Даніэль, находясь уже одинъ съ своей кузиной,— никто внимательнѣе меня не будетъ беречь Эдуардо. Я охраняю всѣхъ васъ, а себя поручаю покровительству неба. Никто также не желаетъ больше меня твоего счастья. Я все угадываю и все одобряю. Предоставьте хлопотать мнѣ. Довольна ли ты?

— Да, сказала Амалія не безъ волненія.,

— Эдуардо тебя любитъ, и это меня радуетъ.

— Ты думаешь?

— А ты сомнѣваешься?

— Не довѣряю своей судьбѣ.

— Развѣ въ этой судьбѣ ты не находишь счастья?

— Да и нѣтъ.

— Ну это какая-то загадка,

— А между тѣмъ я говорю только то, что чувствую въ глубинѣ моей души.

— Значитъ, ты его любишь и не любишь?

— О, нѣтъ, я люблю, я страстно люблю его, Даніэль.

— Что и требовалось доказать.

— Я счастлива тою любовью, которую къ нему чувствую, и, однако, боюсь быть любимой имъ.

— Суевѣрная!

— Можетъ быть: но виновата ли я, если несчастье сдѣлало меня такою?!

— Несчастье, другъ мой, обыкновенно ведетъ къ счастью

— Хорошо, но иди же, тебя ждетъ Эдуардо.

— И такъ, до скораго свиданія! сказалъ Даніэль, цѣлуя въ голову свою кузину.

Минуту спустя, пріятели усѣлись въ экипажъ, и когда лошади понеслись бодрой рысью, у одного изъ оконъ залы была поднята гардина, и два взгляда обмѣнялись нѣмымъ прощальнымъ привѣтомъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Двадцать четвертое число

Солнце уже скрывалось за горизонтомъ и погружало въ вѣчность день 24 мая 1840 года, канунъ годовщины великой южно-американской революціи. Тридцать лѣтъ тому назадъ, въ этотъ самый день 1810 года, навсегда рушилась власть послѣдняго изъ нашихъ вицекоролей, котораго городской совѣтъ сдѣлалъ президентомъ правительственной юнты и котораго ограниченный авторитетъ нѣсколько часовъ спустя поднялся выше противъ воли городскаго совѣта, но согласно съ желаніемъ народа

Звѣздное ночное небо разстилалось надъ столицею, и изъ дворца прежнихъ намѣстниковъ испанскаго монарха распространялось освѣщеніе, удивлявшее буэносъ-айресскихъ жителей, которыхъ зрѣніе давно уже привыкло къ мрачному, могильному виду этой городской крѣпости, резиденціи губернаторовъ до и послѣ революціи Этотъ дворецъ уже давно былъ оставленъ своими настоящими обитателями, и разрушительная рука донъ Хуана-Мануэля Розаса обратила его въ казарму и конюшню.

Въ эпоху президентства эти обширныя залы, въ которыхъ давались пышные балы и веселые вечера, блестѣли самой изысканной роскошью; потомъ залы эти были театромъ любовныхъ интригъ и семейныхъ раздоровъ и, наконецъ, были разграблены и обезображены рукою деспота Розаса.

Но въ этотъ день обширные покои опять были чисто подметены, убраны коврами изъ Сенъ Франсиско и мебелью, взятою на прокатъ добрыми федералами по случаю бала, который гвардейская пѣхота давала въ честь сеньора губернатора и его дочери. Его высокопревосходительство, однако не могъ на немъ присутствовать, такъ какъ въ тотъ же самый день долженъ былъ удостоить своимъ посѣщеніемъ обѣденный столъ кавалера Генри Мандевилля, праздновавшаго у себя тезоименитство своей королевы. И здоровье его высокопревосходительства могло пострадать, если бы онъ изъ-за стола захотѣлъ явиться на балъ. Поэтому, онъ поручилъ торжественно дочери присутствовать на балѣ также и отъ его имени.

Яркіе фонари на площади Побѣды, внутреннее освѣщеніе дворца, разливавшееся 25-го мая чрезъ длинныя стеклянныя галлереи до самой площади, уличная суматоха, ржаніе лошадей и особенно приближеніе этого достопамятнаго "двадцать пятаго числа", всегда производящаго магическое впечатлѣніе на аргентинцевъ — все это привлекало къ двумъ обширнымъ площадямъ безчисленныя толпы этого буэносъ-айресскаго народа, такъ легко переходящаго отъ слезъ къ смѣху, отъ важнаго къ пустому, отъ великаго къ малому,— народа съ испанской кровью и французскимъ характеромъ, хотя не такого мнѣнія былъ о немъ Даррего, когда съ высоты трибуны закричалъ къ окружавшимъ ею оппонентамъ: "молчать, итальянцы!" Народъ этотъ, однимъ словомъ, могъ бы быть довольно интереснымъ предметомъ психологическаго изученія, если бы только кто нибудь сумѣлъ читать по тѣмъ, лишеннымъ всякаго плана и послѣдовательности, безпорядочнымъ листкамъ, которые составляютъ исторію этой націи.

Экипажи приглашенныхъ на балъ начинали съ трудомъ пробираться по улицамъ, прилегавшимъ къ площадямъ Побѣды и "28-го мая". Кучера сдерживали лошадей, лакеи вели ожесточенную войну съ уличными мальчуганами Буэносъ-Айреса, настоящими чертенятами, которые на полномъ бѣгу лошадей толкали лакеевъ съ ихъ мѣстъ и цѣплялись за рессоры.

Вдругъ одинъ экипажъ, ѣхавшій со стороны Ретиро, по направленію къ площади Побѣды, наткнулся на какую-то подвижную кондитерскую, пріютившуюся у стѣны соборной церкви. Вокругъ экипажа поднялся страшный гвалтъ, присутствующіе яростно горланили, что кучеръ передавилъ нѣсколько десятковъ людей: для грубой черни нѣтъ ничего забавнѣе и пріятнѣе, какъ взводить сотню нелѣпыхъ обвиненій, когда она чувствуетъ свою силу и убѣждена въ своей солидарности съ высшей властью.

Дозорные сбѣжались. Экипажъ былъ осажденъ безчисленнымъ людомъ. Стали искать мертвыхъ, раненыхъ и, разумѣется, ни тѣхъ, на другихъ не оказалось; но женщины голосятъ навзрыдъ, мальчишки кричатъ, дозорные дѣйствуютъ кулаками направо и налѣво, экипажъ не трогается съ мѣста.

— Поѣзжай! Что на нихъ смотрѣть. Хоть сверни головы всѣмъ встрѣчнымъ, только ступай, кричитъ кучеру одинъ изъ сидѣвшихъ въ экипажѣ.

— Господинъ дозорный! говоритъ другой изъ нихъ, высовывая изъ окошка голову и обращаясь къ полицейскому, который буквально ѣздилъ верхомъ на упорныхъ зачинщикахъ шума,— господинъ дозорный, кажется, никто не искалеченъ. Раздѣлите эти деньги между тѣми, которые растеряли здѣсь свои пряники, и распорядитесь, чтобъ мы могли проѣхать, потому что намъ нельзя терять времени.

— Да ужь я напередъ зналъ, что крикъ поднялся не изъ-за чего! сказалъ драбантъ сеньора Викторика, спрятавъ пачку банковыхъ билетовъ въ свой карманъ,— прочь съ дороги, сеньоры, гаркнулъ онъ потомъ,— дайте проѣхать честнымъ федераламъ, которые, можетъ быть, спѣшатъ по дѣламъ нашего Возстановителя!

Трубы Іисуса Навина не такъ скоро разрушили своимъ зычнымъ звукомъ стѣны Іерихона, какъ эти слова полицейскаго заставили толпу прижаться къ стѣнкѣ собора, и въ одну минуту выѣздъ съ площади былъ очищенъ.

— Проѣзжай черезъ улицу федераціи, потомъ поверни въ улицу Депутатовъ! сказалъ кучеру первый изъ говорившихъ.

Нѣсколько минутъ спустя экипажъ свободно проѣзжалъ мимо дома его превосходительства сеньора донъ Фелиппе Араны, въ улицѣ Депутатовъ, и чрезъ десять минутъ ѣзды остановился на перекресткѣ улицъ Университетской и Кочабамбы.

Изъ экипажа вышли четыре человѣка, и одинъ изъ нихъ приказалъ кучеру быть на этомъ самомъ мѣстѣ въ половинѣ одинадцатаго ночи.

Завернувшись въ свои плащи, четыре товарища пошли по направленію къ рѣкѣ по улицѣ Кочабамба, въ это время мрачной и молчаливой какъ пустыня.

Они шли попарно, но вдругъ на углу послѣдней улицы, которая вола къ одинокому дому, куда они направлялись, спутники наши встрѣтились лицомъ къ лицу съ тремя прохожими, также накутанными въ плащи и шедшими со стороны улицы Валькарое.

Тѣ и другіе остановились и нѣкоторое время молчали, вѣроятно, желая приглядѣться другъ къ другу.

— Надо выйти изъ этого положенія, сказалъ одинъ изъ пріѣхавшихъ въ экипажѣ,— во всякомъ случаѣ насъ четверо противъ троихъ. И съ послѣднимъ словомъ онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и обратился къ тремъ неизвѣстнымъ съ вопросами:

— Могу ли узнать, сеньоры, не для насъ ли вы побезпокоились остановится на дорогѣ?

На этотъ вызывающій вопросъ не послѣдовало никакого другого отвѣта, кромѣ веселаго хохота троихъ спутниковъ.

— Ахъ чортъ васъ возьми, вы небось думали, что вотъ у насъ такъ сейчасъ душа въ пятки ушла?! сказалъ говорившій прежде, къ которому присоединились также и его товарищи, такъ какъ они всѣ узнали другъ друга по смѣху и голосу. Всѣ они принадлежали къ одному дружескому обществу и теперь вмѣстѣ продолжали путь по направленію къ рѣкѣ.

Чрезъ нѣсколько шаговъ они дошли до двери, которую, вѣроятно, еще помнятъ читатели, хотя, быть можетъ, и не такъ хорошо, какъ достойный наставникъ Даніэля.

Никто изъ пришедшихъ не постучался въ дверь, но одинъ изъ нихъ приложилъ губы къ замочному отверстію тихо произнесъ слова: двадцать четвертое.

Дверь не замедлила отвориться и потомъ опять была заперта за послѣднимъ изъ пришедшихъ.

Спустя нѣсколько минутъ въ томъ же мѣстѣ были произнесены тѣже самыя слова, и въ дверь были впущены еще два человѣка. И затѣмъ впродолженіи четверти часа сюда являлись и другіе посѣтители но два и по три человѣка съ тѣми же словами, произносимыми съ тою же осторожностью.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Балъ.

Между тѣмъ еще съ девяти часовъ вечера во дворецъ правительства начали собираться гости, приглашенные на балъ, который давался въ честь его высокопревосходительства губернатора и его дочери; въ одинадцать часовъ залы были уже полны народомъ, и первая кадриль приходила къ концу.

Большая парадная зала была залита потоками свѣта. Золотое шитье военныхъ мундировъ и драгоцѣнные камни дамъ блестѣли при свѣтѣ многихъ, стеариновыхъ свѣчей, разставленныхъ самымъ безвкуснымъ образомъ, но все-таки достаточно освѣщавшихъ обширное пространство залы.

При всемъ томъ здѣсь было что-то совершенно негармонировавшее ни съ мѣстомъ, гдѣ былъ устроенъ праздникъ, ни съ самымъ праздникомъ. На каждомъ шагу встрѣчались какія-то новыя физіономіи, грубые, накрахмаленные, угрюмые кавалеры, чувствовавшіе себя не въ своей тарелкѣ посреди этого салоннаго блеска и свѣтскаго общества. Дамы то и дѣло обмахивались вѣерами, упорно молчали и величественно поднимали свои тяжелыя головы, видимо желая задать тона, но внутренно сознавая, что это имъ вовсе не къ лицу. Все это представляло довольно рѣзкій контрастъ съ мѣстомъ бала, такъ какъ въ этихъ салонахъ прежде сходились всегда лица лучшаго буэносъ-айресскаго общества, демократическаго въ политикѣ, но отличавшагося всегда безукоризненнымъ аристократическимъ тономъ и изящными манерами. Что же до характера самого праздника, то всѣхъ тяготило какое-то экзотическое молчаніе, всюду замѣчалась неуклюжая и вовсе не праздничная принужденность.

Это молчаніе сопровождало и танцы.

Военные новой эпохи задыхались въ своихъ тѣсныхъ, застегнутыхъ мундирахъ, болѣзненно схватывая свои руки, стиснутыя въ перчаткахъ и потѣли отъ боли въ ногахъ, всунутыхъ въ убійственно тѣсные сапоги; воины полагали, что на балу нельзя быть иначе, какъ туго затянутыми и съ величественно-важнымъ выраженіемъ физіономіи.

Молодые граждане, воспитанные въ новой соціальной іерархіи, созданной Возстановителемъ Законовъ, чистосердечно думали, что самая утонченная элегантность и любезность заключались въ угощеніи дамъ яичными желтками и сухариками.

Наконецъ, изъ дамъ однѣ явились на балъ по просьбѣ мужей; эти принадлежали къ обществу унитаріевъ. Другія досадовали, что не находились исключительно въ своемъ обществѣ, это федеральныя сеньоры. И тѣ и другія были въ отвратительнѣйшемъ расположеніи духа,— однѣ глядѣли подозрительно, другія пасмурно.

Но вотъ явилась сеньорита — дочь губернатора, и оглушительные федеральные возгласы провожали ее по галлереямъ и заламъ.

Ея почетное мѣсто въ концѣ залы было немедленно окружено плотною стѣною добрыхъ защитниковъ святаго дѣла; ободренные присутствіемъ дочери Возстановителя, они радостно принялись снимать перчатки, въ которыхъ такъ долго были стиснуты ихъ руки, привыкшія къ свѣжему воздуху свободы...

Дамы реставраціи одна за другою спѣшили привѣтствовать почетную гостью, бывшую первымъ звеномъ въ ихъ соціальной цѣпи.

Другія дамы при появленіи сеньориты Мануэлы скрылись въ уборную, нѣкоторыя стали прохаживаться по заламъ, а иныя, не прибѣгая къ этимъ уловкамъ, по прежнему сидѣли граціозно на своихъ мѣстахъ.

Однако Мануэла, повидимому, совершенно не замѣчала ни презрительнаго невниманія однѣхъ, ни притворно льстивой вѣжливости другихъ барынь.

Ласковая со всѣми, сообщительная и простодушная, Мануэла возбудила къ себѣ симпатію и пріятное чувство также и въ тѣхъ немногихъ гостяхъ, которые могли безъ предубѣжденій судить о личности этой первой несчастной жертвы своего отца.

На ней была бѣлая тюлевая мантилья сверху розоваго атласнаго платья, а голова и грудь были украшены бантами изъ лентъ того же цвѣта. Въ этомъ нарядѣ она не блистала пышной красотой, но была чрезвычайно мила и интересна (buena moza), какъ обыкновенно говорится для опредѣленія mezzo termine между красотою и привлекательной правильностью.

Спустя нѣсколько минутъ послѣ Мануэлы явилась и сеньора донья Августина Розасъ-де-Маненлья, но теперь энтузіазмъ мужчинъ и удивленіе дамъ были внушены не страхомъ или подобострастіемъ, но непритворнымъ чувствомъ наслажденія.

Здѣсь мы должны нѣсколько обстоятельнѣе пояснить это замѣчаніе, такъ какъ названная нами личность вполнѣ этого заслуживаетъ.

"Донья Августина Розасъ-де-Мансилья была прелестнѣйшая женщина своего времени" — должна написать современная хроника, для того чтобы тоже самое когда нибудь повторила исторія, опираясь на правдивое свидѣтельство безпристрастныхъ и независимыхъ писателей, которые настолько добросовѣстны и умны, что не захотятъ руководствоваться критеріумомъ мелочнаго своелюдства, партіи или политическихъ убѣжденій. Мы назвали исторію, потому что она должна будетъ произнести свой приговоръ надъ всей семьею донъ Хуана-Мануэля Розаса, такъ какъ всѣ члены этого семейства болѣе или менѣе принимали участіе въ различныхъ эпизодахъ и въ разныя эпохи его деспотическаго, мрачнаго управленія. Въ свою очередь Августина, бывшая въ эпоху описываемыхъ событій совершенно чуждою политики, жившая исключительно для самой себя, окруженная роскошью и неотвязчивыми поклонниками,— и она также впослѣдствіи сдѣлалась одною изъ наиболѣе видныхъ политическихъ личностей, когда правительство ея брата приняло дипломатическую, величественную внѣшность. Имя Августины вмѣстѣ съ именемъ Мануэлы упоминалось во всѣхъ книгахъ, журналахъ, разговорахъ, трактовавшихъ объ аргентинскихъ дѣлахъ, между плебеями и аристократами, друзьями и недругами.

Въ описываемую нами эпоху младшая сестра Розаса, супруга генерала донъ Люціо Мансилья, не имѣла никакого политическаго значенія и нисколько не думала ни о федералахъ, ни объ унитаріяхъ. Въ это время умъ ея, за неимѣніемъ ли благопріятныхъ случаевъ или вслѣдствіе медленнаго развитія, не обнаруживалъ той обширной дѣятельности и силы, какими ознаменовалъ себя впослѣдствіи, въ новый періодъ управленія ея брата, которое началось внѣшними раздорами.

Полная жизни, свѣжести и красоты, Августина была настоящимъ пышнымъ цвѣткомъ Ла-Платы и возбуждала восторгъ нетолько мужчинъ, но даже самихъ женщинъ, которыя, своими зоркими, обыкновенно пристрастными въ этихъ случаяхъ, глазами, не находили, однако въ сестрѣ губернатора никакихъ недостатковъ, кромѣ нѣсколько тучныхъ рукъ и недостаточно граціозной таліи.

При всемъ томъ, эта скульптурная Діана, эта роскошная Ревекка для живописи не гармонировала въ строгомъ смыслѣ съ типомъ красоты XIX вѣка. Въ ея формахъ замѣчалось, такъ сказать, слишкомъ много пестраго, было очень мало нѣжныхъ очертаній, тонкихъ профилей, глазъ не находилъ кроткаго умнаго, осмысленнаго выраженія, что все вмѣстѣ составляетъ типъ прекраснаго лица въ полномъ значеніи, по понятіямъ нашего времени. Такова была въ 1840 году донья Августина Розасъ-де-Мансилья, явившаяся на балъ во всемъ блескѣ красоты и роскоши. Ея руки, шея и голова были покрыты брилльянтами, и слишкомъ узкій корсетъ придавалъ румянцу ея лица тотъ яркій оттѣнокъ, который казался непривлекательнымъ только однимъ дамамъ унитаріевъ. Но большинство гостей, собравшихся въ залахъ, особенно мужчины, привыкнувъ считать Августину царицею между аргентинскими красавицами, ожидали, что сегодня вечеромъ она навсегда пріобрѣтетъ себѣ этотъ неоспоримый титулъ.

Она была одѣта въ бѣлое атласное платье съ блондами того же цвѣта, а греческая прическа волосъ открывала очертанія ея круглой, прелестной головки, увѣнчанной брилльянтовымъ уборомъ, на которомъ красовался федеральный бантъ.

Даже не присѣвши послѣ своего прихода, красавица прохаживалась по залѣ подъ руку съ своимъ мужемъ — генераломъ Мансилльей, который въ эти минуты, казалось, вспоминалъ о своей былой молодости, о великосвѣтскомъ, образованномъ обществѣ, которое посѣщалъ этотъ салонный кавалеръ, когда еще тѣломъ и душею принадлежалъ къ партіи унитаріевъ. Всѣ слѣдили за Августиной глазами. Но вдругъ во всѣхъ углахъ залы нослышался глухой шепотъ. Всѣ взглянули по направленію къ двери, и сама Августина, повинуясь общему впечатлѣнію, устремила свои прелестные глазки въ ту сторону, куда глядѣли всѣ присутствующіе: днѣ молодыя женщины входили подъ руку въ залу — сеньора Амалія Саэнцъ де-Олабарріэта и сеньорита Флоренсія Дюпаскье.

Первая изъ нихъ, слѣдуя строгому этикету вдовства, была одѣта въ темно-лиловое платье, сверху прикрытое мантильей, обшитой блондами. Вокругъ ея таліи, граціозной и тонкой, какъ у греческой статуи, была повязана лента того же цвѣта, которой концы ниспадали но краямъ мантильи; маленькій бантикъ изъ лентъ по срединѣ груди дополнялъ этотъ простой и изящный костюмъ. Ея волосы были завиты, и тонкіе, блестящіе локоны ниспадали на бѣлую, какъ снѣгъ, шею; между ними, съ правой стороны головы, красовалась великолѣпная бѣлая роза. Сзади головы, прекрасные каштановые волосы были собраны въ двойною косу, пришпиленную, првидимому, только одною золотою булавкою, которой конецъ былъ украшенъ драгоцѣнною жемчужиною; и подъ этой косой, съ лѣвой стороны головы, чуть виднѣлся кончикъ красной ленточки — оффиціяльное украшеніе, предписанное подъ страхомъ тяжкихъ наказаній возстаповителемъ аргентинской свободы.

Флоренсія была одѣта въ бѣлое креповое платье, а волосы ея также были убраны въ локоны. Съ лѣвой стороны головки Флоренсіи хитро и кокетливо выгладывала вѣтка съ красненькими цвѣточными почками, замѣнявшими отвратительный символъ федераціи.

Августина погибла. Она была свергнута съ своего трона всеобщимъ мнѣніемъ, перешедшимъ на сторону новой красавицы — Амаліи.

Сеньорита Дюпаскье была очаровательна, но всѣ давно уже это знали, тогда какъ Амалія въ первый разъ показывалась въ обществѣ.

Нѣсколько молодыхъ людей поспѣшили предложить новымъ гостьямъ руку и провести ихъ къ кресламъ, потому что на этомъ балѣ ни одна сеньора не приняла на себя роли хозяйки.

Былъ ли это простой случай или дѣйствіе инстинкта, сближающаго людей одного общественнаго уровня, совершенно неизвѣстныхъ другъ другу, только Амалія усѣлась съ Флоренсіей въ томъ углу залы, гдѣ собрались дамы, явившіяся на балъ по желанію своихъ мужей,— дамы далеко не федеральныхъ убѣъденій, какъ и ихъ супруги, которые, правду сказать, были несравненно трусливѣе своихъ дражайшихъ половинъ.

Флоренсію сію же минуту ангажировалъ какой-то юный пріятель Даніэля на кадриль, начинавшуюся въ эту минуту. Но Амалія — предметъ всеобщаго вниманія — не была, однако, приглашена. Обыкновенно случается, что за первымъ сильнымъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ прелестной, незнакомой женщиною, являющеюся въ бальной залѣ, на мужчинъ нападаетъ какая-то робость: они не рѣшаются ангажировать красавицу на танецъ, потому что никакъ не могутъ думать, чтобы подобная женщина не получила уже до двадцати приглашеній на этотъ вечеръ и боятся встрѣтить отказъ при первомъ же поклонѣ.

Но бѣдненькая Амалія никого не знала, никѣмъ не была приглашена. Молодые люди обманывались, и она осталась одна возлѣ какой-то пожилой сеньоры, сильно напоминавшей своими манерами одну изъ старушекъ-маркизъ временъ Людовика XIII или вице-короля Песуала въ столицѣ бывшей имперіи инковъ.

— Вы поздно изволили пожаловать, сеньорита, сказала пожилая сеньора Амаліи, обращая къ ней одинъ изъ тѣхъ чуть замѣтныхъ, но изящныхъ поклоновъ, которые отличаютъ только великосвѣтскихъ барынь, съизмала пріучающихся вѣжливо наклонять голову и улыбаться глазами.

— Это правда, но я не могла пріѣхать раньше, отвѣчала Амалія, также кланяясь своей сосѣдкѣ, по лицу и костюму которой сейчасъ же догадалась, что говоритъ съ знатною особою, не очень горячо преданною дѣлу федераціи, такъ какъ на головѣ пожилой сеньоры помѣщался только миніатюрный бантикъ, почти совершенно закрытый чернымъ блондовымъ уборомъ.

— Мнѣ кажется, что я имѣю честь первый разъ васъ видѣть. Вы, вѣроятно, пріѣхали изъ Монтевидео?

— Нѣтъ, сеньора, я съ нѣкотораго времени поселилась на постоянное жительство въ Буэносъ-Айресѣ.

— А, такъ вы не здѣшняя?

— Нѣтъ, сеньора, я родомъ изъ Тукумана.

— Ну, вотъ видите ли, мнѣ сейчасъ бросилось въ глаза, что вы не моя соотечественница.

— Однако, все-таки позволяю себѣ думать, что и ваша соотечественница.

— Да, какъ аргентинка, но я говорю собственно о Буэносъ-Айресѣ.

— Вы правы, я — провинціалка, какъ насъ здѣсь называютъ, замѣтила Амалія съ такою очаровательною улыбкою, которая окончательно расположила въ ея пользу добрую барыню, увидѣвшую теперь, что она имѣетъ дѣло съ образованной женщиной.

— Я хорошо знакома съ матерью Флоренсіи, сказала старушка,— не родственница ли вы этой дѣвушки?

— Нѣтъ, сеньора, она удостоиваетъ меня только своей дружбы. Меня зовутъ Амалія Саенцъ-де-Олабарріэта, проговорила Амалія, предупреждая любопытство своей собесѣдницы, уже замѣтивъ въ ней привычку много говорить и распрашивать,— привычку, довольно распространенную на балахъ между нѣкоторыми дамами, потерявшими надежду танцевать.

— Ахъ, такъ это вы — вдова де-Олабарріэта! Я васъ отчасти знаю. Довольно часто слышала ваше имя. И, разумѣется, то, что я слышала, нисколько не преувеличено.

— Я полагаю, сеньора, что въ Буэносъ-Айресѣ есть достаточно о чемъ поговорить и не вспоминая о бѣдной, никому неизвѣстной вдовѣ.

— Да-съ, о вдовѣ, не имѣющей по красотѣ ни одной соперницы,— о вдовѣ, которая, какъ я слышала, сдѣлала изъ своего дома храмъ уединенія и хорошаго тона. Ахъ, сеньора, если бы вы знали, какъ мало хорошаго осталось теперь въ Буэносъ-Айресѣ, и какимъ отсутствіемъ порядочнаго общества страдаетъ столица, то нисколько не раскаивались бы въ своей одинокой жизни!...

— Однако, сеньора, сказала Амалія, мнѣ кажется, что здѣсь общество не подходитъ подъ ваше замѣчаніе.

— По крайней мѣрѣ, я чувствую, что сижу здѣсь, какъ будто между турками въ Константинополѣ.

— Тѣмъ лучше.

— О, нѣтъ, сеньора, напротивъ тѣмъ хуже, потому что вовсе не весело быть зрительницей всѣхъ этихъ чиновническихъ фигуръ, толстыхъ ногъ и пошловатыхъ физіономій... Не знаете ли вы, кто этотъ господинъ, дѣлающій мулинетъ своей бѣлой перчаткой и выставляющій на показъ такой чудовищный федеральный девизъ? спросила Амалія.

— О, будто вы не читаете "Газету?"

— Какую газету?

— "Торговую Газету".

— Нѣтъ, никогда не читаю, да если бы и читала...

— Еслибъ читали, то сейчасъ же догадались бы, что этотъ кабальеро — никто другой, какъ ея редакторъ. Его зовутъ Николай Мариньо. Это тотъ самый, что проповѣдуетъ поголовное истребленіе унитаріевъ. Первого декабря 1828 года я видѣла изъ оконъ своего дома, какъ этотъ господинъ горячо обнимался на улицахъ съ революціонерами. Потомъ онъ вступилъ чиновникомъ въ министерство, Гвидо въ эпоху администраціи Бьюмонта. Въ 1833 году онъ пописывалъ патріотическія статейки въ "Классификаторѣ," затѣмъ участвовалъ въ редакціи "Возстановителя законовъ." Въ эту эпоху онъ уже обнималъ только однихъ федераловъ. Теперь редактируетъ "Газету" и обнимается съ чортомъ. Однимъ словомъ, это та журнальная кляча, которую вы можете заложить въ какой угодно возъ, и она повезетъ его съ одинаковымъ усердіемъ. У этого господина не было за душей ни одного своего мнѣнія, но онъ такъ умѣлъ прилаживаться къ чужимъ, что я положительно увѣрена, что онъ износилъ меньше перчатокъ, чѣмъ направленій, которыя защищалъ одинаково бойко... Редакторомъ же онъ сдѣлался потому, что не было случая сдѣлаться плантаторомъ или содержателемъ трактира. Въ эпохи общественнаго упадка такіе барышники не только терпимы, но и въ почетѣ у слабоумной публики. Уваженіе къ нимъ измѣряется въ такія времена успѣхомъ ихъ надувательной системы. И онъ преуспѣваетъ, этотъ журнальный скоморохъ двадцати двухъ различныхъ направленій... плачущій и смѣющійся, смотря по требованію обстоятельствъ и по желанію подписчиковъ.

— Да, сеньора, сказала со смѣхомъ Амалія, забавлявшаяся одушевленіемъ и аттестаціями сеньоры N .

— А знаете ли, что я вамъ скажу? продолжала сеньора N...

— Что такое?

— Я замѣчаю, что Николай Мариньо что-то ужь слишкомъ пристально къ вамъ присматривается своими волчьими глазами, а это очень непріятно для молодой и такой прелестной женщины, какъ вы.

— Благодарю васъ, сеньора.

— И въ особенности для женщины съ вашими правилами и убѣжденіями. Вѣдь вы не рѣшились бы принять подобнаго человѣка въ вашемъ домѣ,— не правда ли?

— Мой кругъ знакомства уже составленъ, и я съ трудомъ согласилась бы его расширить, сказала Амалія, увертываясь отъ прямого отвѣта.

— И особенно для этого господина, продолжала сеньора N... А онъ все не сводитъ съ васъ глазъ, все щурится на васъ. Вѣдь честь-то какая! Редакторъ "Газеты!" Начальникъ знаменитой городской стражи (serenos)! А вотъ, наконецъ, супруга отвлекаетъ его отъ пріятнаго созерцанія.

— Такъ эта дама въ цвѣтномъ атласномъ платьѣ съ желтою и черною гарнитурою и съ золотой сѣткой на головѣ — супруга сеньора Мариньо.

— Да, его жена.

— Знаете ли, сеньора, между всѣми этими дамами мнѣ особенно было бы интересно знать, которая изъ нихъ Мануэлита и которая — Августина?

— Теперь онѣ обѣ танцуютъ въ другой залѣ. Вамъ, вѣроятно, уже успѣли сообщить, что Августина красавица?

— Да, такого мнѣнія о ней все общество. Но вы развѣ не считаете ее красавицей?

— Конечно считаю, только я называю ее федеральной красавицей.

— Что же вы хотите этимъ сказать?

— Что она душечка съ пунцовой физіономіей.

Амалія засмѣялась.

— Это не недостатокъ, сеньора. Вѣдь это цвѣтъ розъ, сказала она сеньорѣ N...

— Да, цвѣтъ Розасовъ {Въ подлинникѣ de las rosas — игра словъ, намекающая на фамилію диктатора.}

— Но развѣ, по вашему, она не можетъ быть названа прелестной дамою?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ?

— Она хорошенькая мужичка, но все-таки мужичка,— то есть румянецъ во всю щеку, руки и плечи дебелыя, и вся она какъ-то слишкомъ жестка для хорошаго тона и слишкомъ вѣтрена и пуста для умнаго человѣка.

— Эта сеньора, подумала Амалія,— настоящій кладъ на балѣ, однако попасться ей на глаза довольно опасно, потому что она, кажется, поссорилась со всѣмъ человѣчествомъ.

— Плохо бы вамъ пришлось, сеньора, сказала Амалія, если бы Августина узнала, какъ низко вы цѣните ея красоту, потому что обыкновенно особы нашего пола не прощаютъ этого булавочнаго укола.

— Ба! Вы думаете, что она не знаетъ? Вы маете, что вся эта публика не догадывается, какими глазами мы на нее смотримъ?

— Мы?

— Да, мы. Пусть же она знаетъ, что если мы являемся на ихъ балы, то дѣлаемъ это только для нашихъ сыновой или мужей.

— Все-таки слишкомъ свободная критика не совсѣмъ безопасна.

— Это наше единственное утѣшеніе. Пусть же это знаютъ, пусть видятъ разницу между ихъ дамами и нами. Впрочемъ, мы не подвергаемся никакой опасности: что они могутъ намъ сдѣлать?.. Мы вѣдь говоримъ всегда такъ между собою,— въ обществѣ женщинъ однѣхъ убѣжденій.

— Всегда? спросила Амалія съ необыкновенно лукавой улыбкой.

— Всегда, какъ и въ настоящую минуту, напримѣръ, отвѣчала сеньора N... тономъ увѣренности.

— Извините, сеньора, я еще не имѣла чести сообщить вамъ мой образъ мыслей.

— Полноте шутить! Вы сообщили мнѣ его, какъ только сѣли возлѣ меня.

— Я?

— Да, сеньора, мы, вы сами. Ваше лицо, ваши манеры, вашъ языкъ, вашъ костюмъ — все это неизвѣстно, невидано, неупотребительно между дамами современной федераціи. Да, вы изъ нашихъ, какъ тамъ себѣ не отговаривайтесь.

— Благодарю васъ, сеньора, благодарю, сказала Амалія, съ своей обычной улыбкой.

Въ эту минуту сеньора N... любезно поклонилась другой дамѣ, усѣвшейся противъ нея.

— Вы знаете, кто это такая?

— Я уже сказала вамъ, сеньора, что никого здѣсь не знаю?

— Будто бы не знаете генеральши Полонъ?

— Нѣтъ.

— Хорошая, добрая женщина, отличная подруга. Но новыя связи, въ которыя она попала, благодаря положенію своего мужа, лишили ее послѣднихъ слѣдовъ порядочнаго общественнаго тона, и теперь она приглашаетъ на свои зимніе вечера, извѣщая... какъ бы вы думали, о чемъ она извѣщаетъ въ своихъ пригласительныхъ билетахъ?

— Конечно, о днѣ и часѣ.

— Хорошо, но еще о чѣмъ?

— Еще? Обыкновенно пишется, что имѣетъ быть вечеръ, означается день и часъ пріема гостей, а больше я, право, не знаю, что еще...

— Ну, слушайте же: извѣщаетъ, что въ началѣ вечера будутъ подавать кофе со сливками,— вотъ чудачка!..

Амалія не могла удержаться отъ смѣха, слишкомъ неумѣреннаго въ такомъ мѣстѣ; но когда она повернула голову, чтобы по возможности скрыть этотъ смѣхъ, глаза ея радостно заблестѣли: въ это самое мгновеніе Даніэль входилъ въ дверь залы, и Амалія его увидѣла. Въ это время Флоренсія прогуливалась по заламъ со своимъ кавалеромъ въ танцахъ — короткимъ пріятелемъ Даніэля, который, взглянувъ мелькомъ на свою возлюбленную, направился къ кузинѣ.

Но прежде чѣмъ родственники и возлюбленные успѣютъ обмѣняться словами, мы поспѣшимъ выйти съ читателемъ изъ бальной залы и покажемъ ему другую сцену, совершенно непохожую на ту, которую оставляемъ; затѣмъ, подхвативъ читателя подъ руку, мы употребимъ всѣ усилія, чтобы какъ можно скорѣе доставить его обратно въ освѣщенныя залы нашей старой крѣпости.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Даніэль Бельо.

Молодой Бельо явился на балъ въ половинѣ двѣнадцатаго ночи; но прежде, чѣмъ мы туда за нимъ послѣдуемъ, посмотримъ, что онъ дѣлалъ цѣлые три часа раньше въ таинственномъ домѣ улицы Кочабамбы, къ которому, какъ мы видѣли, приближались разные, завернутые въ плащи, люди съ условнымъ лозунгомъ, который отворялъ для нихъ дверь дома, опять запиравшуюся за вошедшими посѣтителями.

Просимъ читателя войти съ нами въ этотъ домъ въ половинѣ десятаго ночи,— онъ застанетъ тамъ чрезвычайно интересное засѣданіе отважныхъ людей, поставленныхъ, однако, въ чрезвычайно рискованное положеніе.

Сегодня, ночью зала доньи Марселины, выходившая окнами на улицу, была обращена въ какое-то бивачное мѣсто. Брачная кровать и четыре постельки миленькихъ племянницъ хозяйки были перенесены изъ спальни въ эту залу; всѣ стулья этой комнаты, столовой, три сундука и какая-то скамья, на которой, казалось, возсѣдалъ привратникъ какого нибудь монастыря, были разставлены кругомъ, насколько позволяло уютное пространство комнаты, обращенной на эту ночь въ пріемную залу, въ одномъ концѣ которой помѣщался сосновый столъ съ двумя сильными на немъ свѣчками, а передъ столомъ находилось кресло, какъ казалось, игравшее роль президентскаго въ этой ночной сессіи.

Въ залѣ доньи Марселины размѣстились многіе посѣтители, кто на стульяхъ, кто на постеляхъ. Комната была освѣщена только слабымъ мерцаньемъ звѣздъ, проглядывавшимъ сквозь небольшія, тусклыя стекла оконъ. Собесѣдники говорили шепотомъ, и по временамъ тотъ или другой изъ нихъ подходилъ къ окнамъ и съ напряженнымъ вниманіемъ осматривалъ впередъ и назадъ мрачную и пустынную улицу Кочабамбу.

Но вотъ посреди собранія раздался дрожащій, глухой звонъ башенныхъ часовъ.

— Половина десятаго, сеньоры, и никто не можетъ забыть назначеннаго часа, когда нужно явиться на совѣщаніе чрезвычайной важности. Кто не пришелъ, навѣрное уже не придетъ.

Вмѣстѣ съ послѣднимъ изъ этихъ словъ, произнесенныхъ хорошо знакомымъ намъ голосомъ, ставни оконъ были притворены, и свѣтъ изъ сосѣдней комнаты проникъ чрезъ дверь въ залу.

Минуту спустя, сеньоръ донъ Даніэль Бельо усѣлся въ кресло, стоявшее передъ сосновымъ столомъ; по правую руку Даніэля помѣстится донъ Эдуардо Бельграно. Прочія мѣста были заняты другими посѣтителями, собравшимися въ числѣ двадцати одного человѣка, изъ которыхъ самому старшему было не болѣе двадцати шести или двадцати семи лѣтъ отъ роду. По лицамъ и костюмамъ ихъ было видно, что всѣ они принадлежали къ избранному и образованному обществу столицы.

— "Друзья мои, сказалъ Даніэль, окидывая взглядомъ все собраніе,— сегодня ночью мы должны были соединиться здѣсь въ числѣ тридцати четырехъ человѣкъ, а между тѣмъ я насчитываю только двадцать три. Но каковы бы ни были причины, но которымъ друзья наши насъ оставляютъ, не будемъ никого обзывать оскорбительнымъ названіемъ "измѣнника", и пусть ихъ необъяснимое поведеніе нисколько насъ не устрашаетъ. Тридцать два патріота были выбраны мною. Каждый изъ нихъ получилъ своевременное извѣщеніе, въ которомъ былъ означенъ часъ совѣщанія въ этомъ домѣ, и я знаю, господа, на чью честь можно положиться въ Буэносъ-Айресѣ.

"Теперь прибавлю нѣсколько словъ для того, чтобы наша сходка въ этомъ домѣ не внушала вамъ никакихъ опасеній. Если бы мы были застигнуты здѣсь слугами тирана, то, разумѣется, роковой приговоръ былъ бы произнесенъ надъ нами въ ту же самую минуту. Но если онъ располагаетъ силою, то я дѣйствую хитростью и предусмотрительностью. Этотъ домъ обращенъ заднею стѣною къ берегу рѣки. Вода протекаетъ въ нѣсколькихъ саженяхъ отсюда, и двѣ барки, находящіяся теперь у берега, готовы каждую минуту принять насъ на бортъ. Въ случаѣ внезапной тревоги, мы выйдемъ отсюда чрезъ окно задней комнаты, обращенное къ рѣкѣ. Если бы даже и послѣ этой вылазки мы подверглись нападенію, то мнѣ кажется, что двадцать три человѣка, болѣе или менѣе достаточно вооруженные, могутъ безъ особенныхъ затрудненій проложить себѣ дорогу къ берегу рѣки. Когда мы будемъ на баркахъ, то желающіе опять возвратиться въ городъ должны будутъ только проплыть берегомъ незначительное пространство, чтобы потомъ высадиться на удобномъ мѣстѣ, а желающіе эмигрировать будутъ держать путь къ восточному берегу, къ которому и причалятъ чрезъ нѣсколько часовъ. У воротъ, выходящихъ на улицу, караулитъ мой вѣрный Ферминъ, у задняго окна, обращеннаго къ рѣкѣ, стоитъ слуга Эдуардо, всѣмъ намъ уже извѣстный своею честностью и преданностью. Наконецъ на платформѣ дома находится человѣкъ, на котораго я полагаюсь совершенно твердо; ею не совсѣмъ прыткая храбрость служитъ для насъ лучшей гарантіей, потому что если страхъ отнимаетъ у него языкъ, то не отниметъ ногъ, которыми онъ будетъ потрясать крышу, бѣгая взадъ и впередъ въ минуту опасности. Это прежній учитель почти всѣхъ насъ, незнающій, кто здѣсь находится; но ему извѣстно, что здѣсь нахожусь я, и этого съ него достаточно. Ну, довольны ли вы?"

— Вступленіе было пространно, но оно наконецъ, окончилось, и я полагаю, что послѣ этого объясненія всякій изъ присутствующихъ здѣсь долженъ быть также спокоенъ, какъ если бы находился въ Парижѣ, сказалъ молодой человѣкъ съ черными глазами и веселой, честной физіономіей, игравшій во время тирады Даніэля цѣпочкой, сплетенной изъ волосъ и висѣвшей у него на шеѣ.

— Нѣтъ, мой другъ, и знаю, какъ мнѣ надобно распорядиться, и знаю также, что ни одинъ изъ васъ не чувствуетъ себя спокойнымъ, и что я отвѣчаю за то, что можетъ случиться съ вами. Теперь обратимся къ предмету нашего совѣщанія.

"Вотъ, сеньоры, первый документъ, о которомъ я желаю говорить вамъ, продолжалъ Даніэль, вынимая одну изъ бумагъ, которыя находились въ его портфелѣ,— это списокъ лицъ, эмигрировавшихъ изъ нашего отечества въ Восточную Республику за апрѣль мѣсяцъ и первую половину мая Эмигрировали сто шестьдесятъ человѣкъ, и все это были молодые люди, полные благороднаго патріотизма и любви къ свободѣ. И такъ, наша дружина въ Буэносъ-Айресѣ считаетъ сто шестьюдесятью сподвижниками менѣе. Я имѣю свѣденія, что, послѣ убійствъ 4-го мая, люди, занимающіеся перевозкою эмигрантовъ на восточный берегъ, заключили уже болѣе трехсотъ сдѣлокъ по своей профессіи.

"Слѣдовательно, на іюнь мѣсяцъ въ Буэносъ-Айресѣ будетъ четырмя-стами или пятью-стами патріотовъ меньше, и такимъ образомъ съ 1848 года и до сихъ поръ эмиграція удалила изъ нашего отечества двѣ трети нашей либеральной молодежи.

"Теперь не угодно ли вамъ будетъ ознакомиться съ положеніемъ революціоннаго войска и внутреннихъ провинцій, для того чтобы лучше оцѣнить этотъ фактъ эмиграціи.

"Послѣ дѣла съ донъ Кристобалемъ, гдѣ была выиграна битва и проиграна побѣда, защитники свободы расположились близь Большаго Источника, гдѣ осаждаютъ отрядъ Эчагуэ, загнанный къ Скаламъ, и въ случаѣ новаго сраженія всѣ шансы, повидимому, находятся на сторонѣ генерала Лаваллье. Если онъ одержитъ верхъ, то непосредственнымъ слѣдствіемъ будетъ переходъ чрезъ Парану, и всѣ наши военныя силы двинутся на Буэносъ-Айресъ. Въ случаѣ же пораженія Лаваллье, остатки его войска придутъ на сѣверъ нашей провинціи, чтобы тамъ вновь организоваться, такъ какъ для переправы чрезъ рѣки имъ будутъ служить блокирующія суда. И такъ, вы видите, что въ томъ и другомъ случаѣ провинція Буэносъ-Айресъ ожидаетъ генерала Лаваллье.

"Въ другихъ провинціяхъ либеральная лига приняла грозные размѣры. Тукуманъ и Сальта, Липоха, Катамарка и Жужуй уже не принадлежатъ тирану. Всѣ эти провинціи объявили себя противъ него и формируютъ войска. Монахъ Альзао уже не въ силахъ потушить этотъ пожаръ, и Кордоба сдастся при первой угрозѣ. Розасъ поднялся на Ла-Мадрида; Ла-Мадридъ больше знать его не хочетъ".

— Какъ? спросили въ одинъ голосъ всѣ члены собранія, вскакивая съ своихъ мѣстъ, за исключеніемъ Эдуардо, который, казалось, весь погрузился въ свою мрачную думу.

— "Вы это сейчасъ узнаете, господа, только, пожалуйста, потише, не возвышайте голоса: еще рано кричать въ Буэносъ-Айресѣ.

"Я сказалъ истину: генералъ Ла-Мадридъ, которому Розасъ поручилъ овладѣть тукумайскимъ паркомъ, позволилъ революціонерамъ захватить его, и 7-го апрѣля украсилъ грудь свою знакомъ свободы и втопталъ въ грязь позорный девизъ федераціи Розаса".

— Браво! браво!..

— "Тише, тише, господа. Вотъ этотъ документъ, я вамъ прочту его:

"Свобода или смерть!

"Приказъ по войскамъ изъ 9 апрѣля 1840 года.

"Вслѣдствіе распоряженія высшаго правительства назначаются: генералъ Донъ Грегоріо Араосъ-де-ла-Мадридъ главнокомандующимъ всѣхъ линейныхъ и милиціонерныхъ войскъ провинціи; полковникъ донъ Лоренцо Лугонесъ — начальникомъ штаба; полковникъ донъ-Маріано Ача — шефомъ орденскихъ кирасиръ".

Живѣйшій восторгъ наполнилъ сердца всѣхъ слушателей. Въ ихъ средѣ не было слышно теперь ни выкриковъ, ни бурныхъ возгласовъ и пожеланій, но лица говорили краснорѣчиво, и въ теплыхъ взаимныхъ объятіяхъ молодыхъ патріотовъ было много глубокаго смысла. Даніэль окинулъ эту сцену своимъ орлинымъ взглядомъ; онъ не предавался энтузіазму, но старался проникнуть въ глубину человѣческаго сердца, старался постичь настоящій характеръ этого прекраснаго моральнаго одушевленія.

— "Итакъ, вы видите, господа, продолжалъ онъ съ своимъ невозмутимымъ хладнокровіемъ,— что повсемѣстно революція идетъ впередъ исполинскими шагами, но и революція эта все-таки должна прійти къ концу,— и почему же мы не можемъ допустить, что она будетъ развиваться логично, что заключеніе ея будетъ имѣть мѣсто тамъ, гдѣ скрывается конечная цѣль либеральнаго движенія? Эта цѣль сосредоточена въ одной головѣ, и голова эта находится въ Буэносъ-Айресѣ. Если всѣ усилія должны быть направлены на этотъ пунктъ, то не заключается ли, сеньоры, весь нашъ священный долгъ въ томъ, чтобы содѣйствовать побѣдѣ здѣсь, въ рѣшительную минуту"?...

— Да, конечно, разумѣется! съ жаромъ сказали всѣ молодые люди.

— "Тише, господа, пожалуйста, тише. Сначала — логика, а послѣ уже энтузіазмъ.

"Вы говорите да; но именно съ вашимъ образомъ дѣйствій въ этомъ отношеніи я никакъ не могу до сихъ поръ помириться.

"Я началъ съ того, что указалъ вамъ на огромную цифру эмиграціи изъ нашего отечества, и эта цифра, быть можетъ, еще увеличится вами... но выслушайте меня.

"Когда нужно побѣдить принципъ, укоренившійся въ сознаніи народа или одного его класса, то для этого необходимо бороться съ этимъ народомъ или классомъ оружіемъ логики или мечемъ.

"Когда задача заключается въ томъ, чтобы воевать съ правительтвомъ, котораго власть основывается на моральномъ значеніи, то необходимо подкопать основы этой власти, лишивъ ее популярности, будь то посредствомъ трибуны, печати или открытаго военнаго возстанія. Но когда приходится бороться не съ принципомъ, а съ системою, воплощенною въ- личности одного человѣка не съ моральною инсинуаціей, а съ матеріальной силой, движущейся, какъ кровавая гильотина по волѣ этого человѣка,— тогда необходимо уничтожить вмѣстѣ съ человѣкомъ машину и волю.

"Сосчитайте патріотовъ, уже выбывшихъ изъ Буэносъ-Айреса, сообразите, сколько людей унесетъ отсюда эмиграція и впредь, если мы не будемъ ей противиться всѣми силами, и затѣмъ скажите мнѣ, развѣ этого числа защитниковъ свободы не было бы достаточно, дли того чтобы содѣйствовать въ столицѣ революціи, которую внесетъ въ нашу провинцію оружіе генерала Лаваллье или военныя силы коалиціи въ Буйо?..

"Эмиграціи оставляетъ здѣсь только женщинъ, трусовъ и масоркеровъ, а вѣдь Буэносъ-Айресъ — главный центральный пунктъ, откуда исходитъ власть Розаса.

"Неужели триста или четыреста человѣкъ, ставшіе въ ряды войска генерала Лаваллье могутъ совершенно гарантировать побѣду либеральнаго оружія? А между тѣмъ, сеньоры, трехсотъ или четырехсотъ отважныхъ людей совершенно достаточно для того, чтобы повѣсить на фонарныхъ столбахъ Розаса и всѣхъ его масоркеровъ въ тотъ день, когда на нихъ, какъ снѣгъ на голову, нагрянетъ извѣстіе о приближеніи къ столицѣ какого нибудь изъ революціонныхъ отрядовъ.

"Мы не можемъ возвратить тѣхъ, которые уже эмигрировали, но, покрайней мѣрѣ, остановимъ этотъ потокъ эмиграціи, увлекающій многихъ искать далеко отъ родины свободу, которую они могли бы найти здѣсь, отважно занеся вооруженную руку надъ головой тирана.

"Вы скажете, что опасно оставаться въ Буэносъ-Айресѣ, что при первомъ крикѣ свободы, улицы наши наполнятся трупами и кровью! Но развѣ въ войскѣ менѣе опасностей и кровопролитія? Развѣ изгнаніе не подвергаетъ человѣка бѣдствіямъ и униженію?

"Довѣрьте мнѣ, друзья мои, я поставленъ къ Розасу ближе всѣхъ насъ: я рискую болѣе, чѣмъ жизнію, подвергая мою честь оскорбительнымъ подозрѣніямъ моихъ соотечественниковъ, но повѣрьте мнѣ, что буэносъ-айресская молодежь, оставляющая родной городъ, не могла придумать худшей тактики, И неужели я такъ несчастенъ, что никто изъ васъ не раздѣляетъ моего мнѣнія?.."

— Да это также и мое мнѣніе, мое глубокое убѣжденіе. Я скорѣе умру подъ кинжаломъ друзей тирана, чѣмъ оставлю городъ. Здѣсь находится Розасъ, а его-то мы должны будемъ искать въ тотъ день, когда одинъ изъ нашихъ отрядовъ вступитъ въ провинцію. Со смертью Розаса, куда бы мы ни обратили глаза, нигдѣ не встрѣтимъ ни одного врага, сказалъ одинъ изъ молодыхъ людей.

— "Вы также держитесь этого образа мыслей, друзья мои?" спросилъ Даніэль.

— Да, да, мы должны оставаться здѣсь, отвѣчали съ жаромъ всѣ присутствующіе.

"Сеньоры, сказалъ Эдуардо Бельграно, когда опять водворилось молчаніе,— каждое изъ словъ, произнесенныхъ сеньоромъ Бельо, вполнѣ согласуется съ моими собственными убѣжденіями, и однакоже я былъ однимъ изъ желавшихъ оставить родину, и даже теперь не могу ручаться, чтобы съ минуту на минуту я не повторилъ попытки эмигрировать. Позвольте же разъяснить вамъ это противорѣчіе между моимъ образомъ мыслей и поведеніемъ на практикѣ.

"Справедливо, что мы должны оставаться, справедливо, что, не обращаясь къ эмиграціи, мы, напротивъ, должны болѣе и болѣе собирать роковой кругъ возлѣ Розаса, чтобы задавить тирана, когда пробьетъ часъ благопріятный для аргентинской свободы. Эта теорія вполнѣ раціональна и цѣлесообразна, съ общей точки зрѣнія и въ примѣненіи ко всякому другому народу, поставленному въ то положеніе, въ какомъ теперь находится нашъ народъ. Но въ этомъ отношеніи мы, аргентинцы, представляемъ рѣшительную практическую аномалію. Объяснюсь обстоятельнѣе.

"Сеньоръ Бельо сказалъ, что трехсотъ или четырехсотъ человѣкъ совершенно достаточно, для того чтобы справиться съ Розасомъ въ городѣ. Я съ этимъ согласенъ, мало того — я предполагаю даже, что въ Буэносъ-Айресѣ остаются не только всѣ эмигранты недавняго времени, но даже всѣ эмигрировавшіе унитаріи 1820 и 1830 годовъ, и что Розасъ имѣетъ противъ себя въ столицѣ двѣ, три, даже четыре тысячи человѣкъ враговъ. Но знаете ли, сеньоры, чему равносильна эта цифра оппозиціи въ Буэносъ-Абресѣ? Она равносильна значенію одного человѣка.

"Партія сильна не численностью своихъ членовъ, но прочною ассоціаціею. Цѣлый милльонъ изолированныхъ людей нисколько не сильнѣе, сеньоры, двухъ, трехъ человѣкъ, единодушно соединенныхъ идеями, волею и матеріальными усиліями.

"Изучайте, какъ хотите, философію диктаторства Розаса, но вы всегда увидите, что причина его деспотическаго самовластія заключается въ разъединеніи гражданъ. Розасъ — не диктаторъ націи. Люди, подобные намъ, слишкомъ развиты для того, чтобы придти къ такому вульгарному и близорукому мнѣнію: Розасъ деспотически осаждаетъ каждое семейство въ домѣ, каждаго человѣка въ его комнатѣ, и для этого чуда ему ней у ясно ничего другого, кромѣ нѣсколькихъ десятковъ убійцъ.

"Наши маленькія американскія общества, невѣжественныя и въ тоже время эгоистическія, грубыя и сангвиническія, но умѣющія руководствоваться ни цѣлію общественнаго добра, ни опытомъ науки, ни чувствомъ патріотизма,— эти общества не знаютъ другихъ принциповъ ассосіаціи, кромѣ католицизма и политической независимости.

"Не понимая всѣхъ выгодъ ассоціаціи вообще, мы всего менѣе умѣли создать солидарность политическихъ партій.

"Какой-то духъ органической, наслѣдственной инерціи довершилъ дѣло нашего моральнаго паденіи, и мы, называющіе себя мужчинами, сегодня сходимся между собою, трактуемъ съ большимъ жаромъ, соглашаемся дѣйствовать единодушно, а завтра ссоримся, измѣняемъ другъ другу, или, по крайней мѣрѣ, забываемъ собраться опять

"Но безъ ассоціаціи, безъ дружнаго сплоченія, безъ надежды организовать могущественный рычагъ нравственной силы и прогресса, называемый въ Европѣ ассоціаціей,— на что же мы можемъ разсчитывать въ той борьбѣ, которую предпринимаемъ? На раздраженіе всѣхъ гражданъ?— О, сеньоры, оно давно уже существуетъ въ средѣ нашего народа, и между тѣмъ масоркеры, т. е. горсть негодяевъ, нападаютъ на насъ порозньии дѣлаютъ съ нами, что имъ заблагоразсудится. Вотъ что совершается у насъ на практикѣ, во очію, и я лучше желалъ бы умереть въ сраженіи, чѣмъ быть урѣзаннымъ въ своей комнатѣ въ ожиданіи той революціи, которую аргентинцы — всѣ, сколько ихъ есть — не будутъ въ состояніи осуществить, потому что всѣ они, вмѣстѣ взятые, представляютъ силу одного человѣка

"При всемъ томэ, мой почтенный другъ высказалъ одну неоспоримую истину: т. е. было бы всего раціональнѣе и дѣйствительнѣе въ гибели одного Розаса искать совершеннаго подавленія тиранніи. Скажите мнѣ, что вы считаете возможнымъ организовать ассоціацію,— и я буду первымъ патріотомъ, отвергнувшимъ всякую мысль объ оставленіи отечества.

За этими словами послѣдовало всеобщее молчаніе. Всѣ молодые люди уныло потупили глаза въ землю. Одинъ Даніэль высоко поднялъ голову и своимъ взглядомъ, казалось, хотѣлъ проникнуть въ душу каждаго изъ присутствовавшихъ.

— "Сеньоры, сказалъ онъ наконецъ,— я вполнѣ соглашаюсь съ моимъ дорогимъ Бельграно, что духъ индивидуализма, на пагубу нашему отечеству, всегда характеризовалъ аргентинцевъ. Но несчатія, порожденныя этимъ недостаткомъ нашего вѣковаго національнаго воспитанія, подаютъ надежду, что мы измѣнимся къ лучшему. Возбудить васъ къ ассоціаціи, послѣ указанія вамъ необходимости оставаться въ Буэносъ-Айресѣ — составляетъ вторую часть моей рѣчи, которую я намѣреваюсь предложить вашему вниманію. Вы согласились со мною въ томъ, что мы должны выжидать событій въ Буэносъ-Айресѣ; справедливость требуетъ также и того, чтобы вы согласились, что если событія эти застанутъ насъ разъединенными, то мы едва ли съумѣемъ принять въ нихъ какое нибудь полезное участіе.

"Далѣе, не забудемъ, что мы стоимъ на кратерѣ волкана, который кипитъ, бушуетъ, и котораго изверженіе можетъ послѣдовать съ минуты на минуту.

"Совершенныя прежде убійства — еще не конецъ. Это только начало цѣлой цѣпи преступленій, которую тиранъ куетъ для всѣхъ насъ.

"Посредствомъ своей "Газеты" и ея достойныхъ представителей Розасъ уже нѣсколько мѣсяцевъ сряду разжигаетъ ярость своихъ соумышленниковъ.

"Позывъ къ преступленію помутилъ мозгъ нашихъ палачей и они съ горячечнымъ раздраженіемъ ищутъ исхода въ крупныхъ злодѣйствахъ.

"Кинжалы отпускаются, поднятыя руки угрожаютъ ударомъ, жертвы уже выбраны, страшная минута приближается.

"Это будетъ не внезапное мщеніе, но грозная комбинація, коварно задуманная для того, чтобы посредствомъ страха ослабить протестъ общественнаго раздраженія.

"И такъ, если эта грозная минута застанетъ насъ разъединенными, то всѣ мы — не сомнѣвайтесь въ этомъ господа — неминуемо сдѣлаемся жертвами Розаса.

"Дружно соединившись, приведя нашу защиту въ строгую систему, будучи готовыми всѣ сообща мстить за перваго павшаго, мы удержимъ руку убійца., или вызовемъ революцію, или можемъ эмигрировать массою, когда для всѣхъ насъ изчезнетъ послѣдняя надежда пересилить тиранію, или, наконецъ, можемъ умереть въ улицахъ родного города, оставивъ послѣ насъ славный урокъ грядущимъ поколѣніямъ.

"Когда насъ будетъ связывать прочная сила ассоціаціи, то при первомъ же вступленіи въ нашу провинцію нѣкоторыхъ изъ революціонныхъ отрядовъ, дѣйствующихъ въ Энтреріосѣ или организующихся на склонѣ Кордильеровъ, я употреблю всѣ зависящія отъ меня усилія, чтобы ускорить часъ угрожающаго намъ варѳоломеевскаго кровопролитія. Не приходите въ ужасъ, друзья мои: въ великихъ общественныхъ потрясеніяхъ всякая недоношенная комбинація ведетъ не къ желаемымъ, а совершенно противоположнымъ результатамъ. Они хотятъ перерѣзать насъ, предварительно устрашивъ наши умы тѣми дикими угрозами, которыми насъ привѣтствуютъ ежедневно ихъ ораторы и публицисты. И если я достигну того, что кинжалы поднимутся преждевременно и что вмѣсто отдѣльныхъ лицъ, уже пришибленныхъ страхомъ, они встрѣтятъ дружно сплоченный, сильный народъ, тогда я наведу на злодѣевъ тотъ самый ужасъ, которымъ они надѣются помутить наши умы своихъ жертвъ.

"Бываютъ въ жизни моменты, когда самое лучшее, безошибочное средство содѣйствовать развитію какого нибудь политическаго плана заключается въ быстромъ предоставленіи ему того простора, на которомъ онъ желаетъ развернуться. Своею системою экономіи министръ Неккеръ умѣлъ пріостановить ходъ Французской революціи, глухоугрожавшей обществу. Но другой министръ — Калоннъ, преемникъ Неккера, не желая этого поднялъ революцію народа противъ аристократіи и духовенства, расточая государственныя сокровища на удовольствіе двора, и тѣмъ возбуждая еще болѣе революціонный духъ въ обнищавшемъ, притѣсненномъ народѣ, и облегчая развитіе революціи.

"Я, покупающій моимъ спокойствіемъ и именемъ всѣ тайны моихъ враговъ, я, пожимающій въ моей рукѣ окровавленныя руки палачей нашего отечества, когда ярость бушуетъ въ груди,— я ожесточу моими внушеніями ихъ ядовитое сердце, я буду подстрекать ихъ къ преступленію, когда увижу, что это преступленіе обрушитъ на ихъ голову мщеніе угнетеннаго народа. Тотъ самый день, то самое мгновеніе, когда рука отважнаго патріота при свѣтѣ солнца погрузитъ кинжалъ въ грудь одного изъ злодѣевъ,— это мгновеніе, сеньоры, будетъ послѣднимъ для тирана."

Лицо Даніэля загорѣлось огнемъ сильнаго одушевленія, глаза метали искры, его тучныя губы, обыкновенно розовыя, ярко раскраснѣлись. Всѣ взгляды обратились къ нему. Только Эдуардо съ его глубокою, грустно-критическою думою, съ гордымъ, честнымъ и отважнымъ сердцемъ, сидѣлъ неподвижно, опершись локтемъ о столъ и склонивъ голову на руку.

— Да, сказалъ одинъ изъ молодыхъ слушателей,— если нужна ассоціація, то ассоціація сегодня, чтобы защищаться отъ страшнаго клуба, выжидать революцію, повѣсить Розаса.

— "Ассоціація завтра, сказалъ Даніэль, въ первый разъ возвышая голосъ и покачивая своей гордой, прекрасной, умной головою,— ассоціація завтра, чтобы организовать общество нашихъ соотечественниковъ.

"Ассоціація въ политикѣ, чтобы дать отечеству нашему свободу и законы.

"Ассоціація въ торговлѣ, промышленности, въ литературѣ и наукѣ, чтобы покровительствовать ходу просвѣщенія и прогресса.

"Ассоціація во всѣхъ отправленіяхъ жизни, ассоціація всегда, чтобы быть сильными, уважаемыми, чтобы быть европейцами въ Америкѣ.

"Ассоціація отдѣльныхъ лицъ и населеній для философскаго и практическаго рѣшенія вопроса: не была ли эта республика, импровизированная майской революціей, политическимъ монстромъ, возникшимъ по требованіямъ только одного извѣстнаго момента,— или же она должна быть признана окончательнымъ и твердо установившимся фактомъ?

"Ассоціація для изученія составныхъ элементовъ нашего общественнаго организма, чтобы съ точностью изслѣдовать, не сдѣлала ли майская революція роковой ошибки, совершенно устранивъ историческія преданія вмѣстѣ съ деспотической властью чужого короля; ассоціація, наконецъ, для изученія съ точки зрѣнія общихъ причинъ всѣхъ крупныхъ явленій нашей исторической жизни.

"Вы, называющіе себя наслѣдниками обновителей цѣлой половины свѣта, хотите завоевать себѣ отечество, хотите даровать ему гуманныя учрежденія и свободу?

"Такъ вспомните же, что предки ваши, что всѣ американцы представляли ассоціацію братьевъ, отстаивавшихъ въ продолжительной войнѣ свою независимость противъ общаго врага. Соединитесь же и теперь, чтобы дружно вооружиться противъ общаго врага нашей соціальной реформы — противъ умственнаго мрака, внушающаго намъ дикія страсти, противъ политическаго фанатизма, разъединяющаго насъ. Повѣрьте мнѣ, господа, что изъ цивилизаціи мы заимствовали только одни пороки, которые она сообщаетъ, и больше ничего; намъ недостаетъ единодушнаго стремленія къ добру, умственной энергіи, мужества, общественной иниціативы"!...

Во время этой рѣчи Даніэль мало по малу приподнимался съ своего мѣста, и всѣ молодые люди, какъ бы одушевленные его горячимъ увлеченіемъ, также вскочили на ноги. Какъ только послѣднее слово было произнесено, Эдуардо заключилъ въ свои объятія юнаго оратора.

— Посмотрите, господа, сказалъ Бельграно, окинувъ взглядомъ собраніе своихъ друзей и оставляя свою лѣвую руку на правомъ плечѣ Даніэля,— посмотрите, я плачу, а между тѣмъ глаза мои отвыкли отъ слезъ еще съ самаго ранняго дѣтства. Вы догадываетесь ли, почему я плачу? Вѣрно нѣтъ. Ваше чувство возбуждено въ васъ словами моего друга, а мое — мыслью о будущей судьбѣ нашего отечества. Я вѣрю въ его обновленіе, вѣрю въ его величіе и будущую славу. Но эта ассоціація, которая должна возродиться на берегахъ Ла-Платы, не будетъ дѣломъ ни нашего поколѣнія, ни нашихъ сыновей. И слезы мои порождены безотраднымъ убѣжденіемъ, что никто изъ насъ не увидитъ этой утѣшительной зари просвѣщенной аргентинской свободы, потому что у насъ нѣтъ ни характера, ни историческихъ привычекъ, ни необходимаго воспитанія для составленія той братской ассоціаціи, которую только великое дѣло независимости могло внушить нашимъ предкамъ...

— Молчи, Эдуардо, ради самаго неба молчи, шепнулъ Даніэль на ухо своому другу.

— "Да, друзья мои, продолжалъ Даніэль,— мы соединимся вмѣстѣ плотной стѣною, а съ этой утѣшительной мыслью намъ пора уже разстаться. Я составлю уставъ нашего общества; онъ будетъ, разумѣется, немногосложенъ, будетъ служить только выраженіемъ самой простой необходимости — собраться вмѣстѣ въ теченіе четверти часа, когда этого потребуетъ взаимная защита или успѣшный ходъ революціи.

"Сегодня 24-е мая. Мы разстанемся прежде, чѣмъ разсвѣтъ 25-го мая застигнетъ столькихъ аргентинцевъ, собравшихся вмѣстѣ и не могущихъ съ радостнымъ чувствомъ свободы привѣтствовать восходящее солнце.

"Пятнадцатаго іюня мы опять соберемся въ этомъ же самомъ домѣ и въ тотъ же часъ.

"Еще одно слово: пусть каждый изъ васъ употребитъ всѣ свои усилія и все вліяніе, чтобы удержать вашихъ друзой отъ эмиграціи. Если же они твердо рѣшились бѣжать, пусть обратятся ко мнѣ: я отвѣчаю за безопасность ихъ предпріятія. Но ищите меня только для этой помощи, а во всякомъ другомъ случаѣ бѣгите отъ меня, порицайте мое поведеніе въ присутствіи робкихъ и равнодушныхъ людей, не бойтесь бросать грязью въ мое имя: придетъ минута, когда я очищу его на святомъ жертвенникѣ отечественной свободы. Довольны ли вы и питаете ли вы ко мнѣ полное довѣріе"?

Молодые люди бросились къ Даніэлю, и теплыя объятія были отвѣтомъ каждаго изъ нихъ.

Затѣмъ отворялась дверь залы, потомъ были отворены ставни оконъ, выходившихъ на улицу, и минутъ черезъ десять изъ всего собранія молодыхъ патріотовъ оставались только Даніэль и Эдуардо, которые возвратились изъ залы въ ту комнату, гдѣ происходило засѣданіе. Со шляпами на головахъ и коричневыми плащами на плечахъ молодые люди остановились возлѣ стола и встрѣтили здѣсь человѣка, находившагося въ смежной комнатѣ и слышавшаго отъ слова до слова все совѣщаніе, такъ какъ дверь комнаты была нарочно для этого оставлена полуотворенною.

— Ну, что, сеньоръ?

— Что Даніэль?

— Довольны ли вы?

— Нѣтъ.

Эдуардо улыбнулся и началъ прохаживаться по комнатѣ.

— Но къ какому же мнѣнію вы пришли, сеньоръ? спросилъ Даніэль своего новаго собесѣдника.

— Что всѣ они вышли наэлектризованными святымъ патріотическимъ энтузіазмомъ, что всѣ они въ настоящую минуту способны на самое великое и геройское самоотверженіе, но что до 15 іюня и половины ихъ не будетъ въ Буэносъ-Айросѣ, а другая половина совершенно забудетъ объ ассоціаціи.

— Но въ такомъ случаѣ, чтеніе остается дѣлать, что дѣлать, сеньоръ?! съ горечью произнесъ Даніэль, ударяя кулакомъ но столу и на одно мгновеніе забывая то уваженіе, какое онъ повидимому, питалъ къ этому человѣку, котораго открытое, благородное лицо обличало душевную силу и умственное превосходство.

— Что дѣлать?.. Настаивать, неутомимо настаивать и оставить неоконченнымъ дѣло, которое довершатъ, быть можетъ, наши правнуки.

— Но Розасъ?.. проговорилъ Даніэль.

— Розасъ служитъ самымъ лучшимъ и правдивымъ выраженіемъ нашего соціальнаго механизма, и этотъ самый порядокъ поддерживаетъ его и враждуетъ съ нами.

— Однако же, если бы кто нибудь убилъ Розаса...

— Кто? спросилъ съ улыбкою собесѣдникъ Даніэля.

— Какой нибудь отважный патріотъ, сеньоръ.

— Нѣтъ, Даніэль, это мечта. Чтобы быть убійцею тирана, нужно имѣть одно изъ двухъ: или очень продажную душу, чтобы торговать своимъ кинжаломъ, а такіе люди не существуютъ въ средѣ нашей партіи,— или же слишкомъ ярый политическій фанатизмъ, котораго не существуетъ въ нашемъ вѣкѣ.

— Такъ что же намъ дѣлать, наконецъ?

— Работать, въ потѣ лица работать. Только дружная и честная работа людей, соединенныхъ не личными мелкими интересами, а добрыми общественными стремленіями и великими человѣческими цѣлями, можетъ открыть намъ выходъ изъ нашего настоящаго положенія. Даже одинъ человѣкъ, завербованный на служеніе свободѣ и цивилизаціи, представляетъ торжество, какъ бы маловажно оно ни было,— такъ ли я говорю, Бельграно?

— Совершенно справедливо, сеньоръ.

— Но мы достаточно уже поработали сегодня ночью. Идемъ отсюда, друзья мои, доблестные юноши. По крайней мѣрѣ, небо не должно оставить безъ награды чистоту вашей совѣсти.

— Идемте, сеньоръ, сказали молодые люди, проходя въ залу за этимъ человѣкомъ, который, казалось, давно уже оказывалъ на нихъ сильное моральное вліяніе.

Онъ самъ предложилъ руку Эдуардо, съ трудомъ передвигавшему свою лѣвую ногу.

Вѣрный Ферминъ сидѣлъ у воротъ дома, зорко присматриваясь, если кто нибудь приближался къ дому.

— Пріѣхалъ ли экипажъ? спросилъ его Даніэль.

— Онъ уже около получаса стоитъ на углу улицы.

Ночной сторожъ пропѣлъ одинадцать часовъ.

По одному слову Даніэля, Ферминъ вошелъ внутрь дома и возвратился оттуда вмѣстѣ съ слугою Эдуардо, занимавшимъ задній караулъ, послѣ чего новое лицо. Эдуардо и его слуга пошли на уголъ улицы, чтобы сѣсть въ экипажъ.

Оставшись возлѣ дома одинъ съ своимъ слугою, Даніэль вошелъ во дворъ и слегка свиснулъ. Дрожащій, умоляющій, робкій голосъ отвѣчалъ съ верхней платформы дома.

— Я здѣсь. Позволишь ли сойти мнѣ съ этой мрачной, ужасной, холодной высоты, мой возлюбленный и сердечно уважаемый Даніэль?..

— Да, слѣзайте, мой достойнѣйшій и возлюбленнѣйшій наставникъ, сказалъ Даніэль, подражая голосу и риторическому пафосу нашего добраго пріятеля донъ Кандидо Родригсца.

— Даніэль, ты повергаешь мою душу и тѣло...

— Идемте, идемте, сеньоръ, насъ ждутъ въ экипажѣ.

И таща за собой донъ Кандидо, Даніэль вышелъ изъ дома доньи Марселины, послѣ чего Ферминъ заперъ дверь, спрятавъ ключъ въ свой карманъ. Донъ Кандидо и Даніэль сѣли въ экипажъ, который, какъ только Ферминъ и Мануэль вскочили на запятки, изчезъ въ мрачной улицѣ Кочабамбѣ. Четверть часа спустя, экипажъ высадилъ въ улицѣ Возстановителя, по ту сторону церкви Санъ-Хуана, человѣка, о которомъ мы говорили, и затѣмъ продолжалъ путь до дома Даніэли, куда всѣ остальные пріѣхали, около половины двѣнадцатаго ночи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Надежды, надежды...

— На новую площадь,— сказалъ Даніэль своему кучеру-англичанину, который затѣмъ погналъ лошадей во всю рысь, направляясь къ указанному ему мѣсту, чтобы высадить донъ Кандидо, жившаго, какъ мы уже знаемъ, неподалеку отсюда. Затѣмъ молодые люди, къ сопровожденіи своихъ камердинеровъ, вошли въ домъ Даніеля.

Еще проходя по залѣ, Даніель уже разстегнулъ свою визитку, и развязалъ галстукъ, чтобы какъ можно скорѣе замѣнить свой будничный костюмъ бальнымъ. Для этого необыкновенно эластичнаго темперамента, всецѣло отдавшагося бурному, житейскому морю, не существовало ни одной досужей или лишней минуты, потому что всѣ онѣ были посвящены дѣятельности ума и сердца.

— Послушай, однако, этакъ я за тобой не поспѣю, сказалъ Эдуардо, съ большимъ трудомъ переставлявшій ноги.

— Но обрати же вниманіе и ты, что скоро пробьетъ двѣнадцать часовъ, что въ это время Амалія и Флоренсія должны уже явиться на балъ, и что я также долженъ быть тамъ, чтобы охранять ихъ и способствовать нѣкоторымъ, чрезвычайно необходимымъ теперь знакомствамъ, отвѣчалъ Даніэль, входя въ свою спальню и раздѣваясь, тогда какъ Ферминъ, отгадывая его мысли, поставилъ передъ зеркаломъ двѣ зажженныя свѣчки и приготовилъ бальный костюмъ,

— Право, я тебѣ завидую, Даніэль! сказалъ Эдуардо, бросаясь въ кресло и протягивая свою слабую больную ногу; въ тоже время онъ разстегнулъ свой сюртукъ, такъ какъ рана на его плечѣ разболѣлась нестерпимо.

— Что, что такое, мой милѣйшій Эдуардо?

— Я говорю, что природа создала тебя самымъ оригинальнымъ и въ тоже время самымъ счастливымъ смертнымъ.

— Ты не шутя такъ думаешь?

— Нисколько, повѣрь мнѣ. Ты обладаешь необыкновенной способностью отрѣшиться отъ ихъ прошлаго и жить настоящей минутой. Ты рискуешь жизнію, душей и тѣломъ предаешься политическимъ рѣчамъ, даешь направленіе событіямъ дня. Твой умъ высоко растетъ, воспламеняетъ, господствуетъ надъ современнымъ положеніемъ, и, двѣ минуты спустя, ты, первый боецъ мысли, провозвѣстникъ великихъ идей, переходишь съ непостижимою легкостью, даже съ ребяческою веселостью отъ самыхъ высокихъ задачъ жизни къ самой вульгарной ея обыденности. Знаешь, гдѣ мы были, что дѣлали,— и между тѣмъ въ эту минуту рисуешься передъ зеркаломъ, какъ самый вѣтреный илъ нашихъ юныхъ франтовъ, помадишь свою голову съ такою рачительностью. какъ будто бы вся твоя спеціальность заключалась въ бальныхъ эфектахъ. Вотъ это-то, мой другъ, и называется счастливымъ характеромъ.

— Ну, что, хорошо ли будетъ вотъ этакъ? спросилъ Даніель, поворачиваясь и указывая на свой батистовый галстукъ, повязанный вокругъ шеи.

— Убирайся ты къ чорту, сказалъ Эдуардо, какъ бы разсердившись не на шутку за этотъ насмѣшливый отвѣтъ своего друга, высказанный съ самой комической серьозностью.

— Уйду и къ чорту, проговорилъ Даніэль, обращаясь къ зеркалу и продолжая свой бальный туалетъ.

— Ну, чтожъ, мой милѣйшій Эдуардо, продолжалъ онъ,— развивай дальше свои психологическія воззрѣнія, ты въ нихъ всегда считалъ себя сильнымъ. Однако, знаешь ли за твою настоящую тираду, я даже не рѣшусь сказать тебѣ: "посредственно." Что же ты не отвѣчаешь?... Ну, изволь, я буду продолжать вмѣсто тебя.

И Даніэль, окончивъ одѣваться, усѣлся возлѣ своего пріятеля и закинулъ свою руку за спинку кресла.

— Послушай, дружокъ Эдуардо, мой характеръ объясняется самымъ простѣйшимъ и легчайшимъ способомъ, потому что онъ, этотъ характеръ-то, служитъ самымъ вѣрнымъ выраженіемъ вѣчныхъ законовъ природы. Въ физическомъ мірѣ, также какъ и въ нравственномъ, все непостоянно, измѣнчиво, временно: контрасты составляютъ красоту я гармонію созданнаго, и ни въ чемъ это безконечное разнообразіе вселенной такъ ясно не отражается, какъ въ человѣческой душѣ. Въ одинъ день, въ часъ, даже въ одну минуту, почтеннѣйшій Эдуардо, наше сердце, внутреннія движенія, тенденціи ума измѣняются, какъ цвѣта на поверхности опала. Когда голова занята серьезнымъ размышленіемъ, то перо, которымъ мы пишемъ, огонь камина, книги, лежащія на столѣ, дѣтскій смѣхъ, пролетѣвшее насѣкомое; словомъ, самое ничтожное обстоятельство, можетъ вызвать рядомъ съ великой мыслію — маленькую, которая, однако цѣпляется за умъ съ такою же силою, съ какою въ немъ возникаетъ и болѣе важное размышленіе. Среди нашего счастія вдругъ раздается бѣглая мысль, и счастье наше померкнетъ на одно мгновеніе, сердце болѣзненно сжимается посреди всѣхъ утѣхъ свѣтлаго существованія. Отъ самаго серьезнаго труда люди инстинктивно переходятъ къ удовольствіямъ или къ самымъ легкомысленнымъ развлеченіямъ. Человѣкъ достигаетъ высшей степени геніальности и душевной энергіи,— глядишь, какая нибудь смѣшная, вульгарная черта примѣшивается къ этой славной, плодотворной жизни. Есть, правда люди, боящіеся разоблачить внезапные скачки своего характера; но тогда они прикрываются маскою притворства, непроницаемаго для дюжинныхъ умовъ, но совершенно прозрачнаго для людей, умѣющихъ критически заглядывать въ душу. Эти актеры вѣчно накрахмаленные и важные въ выраженіи лица, словахъ и пріемахъ,— или люди лгутъ, или же имъ внѣшняя сдержанность проистекаетъ не изъ философской устойчивости души, а изъ недостаточной эластичности ума, дѣлающей ихъ неспособными примѣниться къ разнымъ положеніямъ жизни, и оставляющей ихъ въ невыгодномъ свѣтѣ въ обществѣ. Люди непритворяющіеся, поступаютъ по моему — безпрепятственно отдаются всѣмъ возможнымъ дѣйствующимъ на нихъ впечатлѣніямъ. И притомъ же, Эдуардо, я уроженецъ Буэносъ-Айреса, а вѣдь нашъ народный характеръ во всей Америкѣ извѣстенъ своимъ непостоянствомъ и измѣнчивостью. Здѣсь люди отъ колыбели и до могилы живутъ въ какомъ-то полу-ребяческомъ состояніи, и если они добивались деспотизма, то только для того, чтобы имѣть удовольствіе измѣнить свободѣ. И ты самъ, Эдуардо, думаешь точно также. Однако, хочешь ли, чтобы я научилъ тебя однимъ взглядомъ проникать въ глубину человѣческаго сердца или отгадывать то, что въ немъ дѣлается, по одному слову, произнесенному губами? хочешь ли, я неоспоримо докажу тебѣ, что самые возвышенные умы могутъ переходить отъ важнѣйшихъ идей общественной жизни къ эгоистическимъ и индивидуальнымъ побужденіямъ?... Для этого мнѣ достаточно сослаться на тебя самого.

— На меня, отозвался Эдуардо, взглянувъ на Даніэля.

— Да, на тебя, Эдуардо, на тебя самого. Тебя смутило не то, что я съ такою легкостью перехожу отъ трудныхъ, серьезныхъ политическихъ соображеній къ бальному туалету, нѣтъ, совсѣмъ не то: ты просто досадуешь на свою злую судьбу, не позволяющую тебѣ сопровождать меня.

— Что ты, что ты, Даніэль, Богъ съ тобой!.

— Да ужь нечего тутъ отговариваться. Ты разсуждалъ, какъ философъ въ нашемъ собраніи, а двѣ минуты спустя весь погрузился въ воспоминаніе о возлюбленной своего сердца. Ты думалъ объ отечествѣ, а немного спустя, задумалъ объ Амаліи. Ты размышлялъ о завоеваніи свободы, теперь же занялся крѣпкой думой по части того, какъ бы овладѣть сердцемъ женщины. Ты оплакивалъ невѣжество и ослѣпленіе твоей родины, теперь чуть не плачешь, не видя хорошенькихъ глазокъ твоей милой. Что правда, то правда, Эдуардо. Вотъ это-то и есть человѣкъ, вотъ это-то и природа.

Эдуардо поникъ головою и провелъ рукою по своимъ волосамъ.

— И не думай, пожалуйста, дорогой мой, чтобы я хотѣлъ тебя упрекать въ этомъ отношеніи, продолжалъ Даніэль,— о, нисколько. Мнѣ чрезвычайно пріятно, что ты полюбилъ мою кузину. Эта благородная, глубокопоэтическая и очаровательная женщина можетъ вполнѣ оцѣнить твое сердце и твой характеръ. Она тебя любитъ, ну, чего же тебѣ еще?

— Нѣтъ, Даніэль, это невозможно, она чувствуетъ ко мнѣ только состраданіе.

— Говорятъ тебѣ толкомъ, что она тебя любитъ. Твое собственное драматическое положеніе привлекло къ тебѣ ея сердце.

— Неужели ты это думаешь, неужели ты рѣшишься повторить, что я любимъ Амаліей? спросилъ Эдуардо съ тревожной настойчивостью влюбленныхъ по уши молодыхъ людей, которымъ никогда не надоѣстъ выслушивать отрадныя увѣренія въ ихъ сердечномъ благополучіи.

— Да, я это думаю, и мало ли, что я еще, думаю: напримѣръ, я думаю, что чрезъ годъ или даже и раньше, въ Буэносъ-Айресѣ счастливо заживутъ двѣ влюбленныя четы — Амалія и ты, Флоренсія и я.

— Да, Даніэль, я люблю ее, какъ еще никого не любилъ въ жизни. Тебѣ извѣстна моя жизнь, ты знаешь, что сердце мое всегда было очень неподатливо на эффектныя любовныя шалости, какъ будто хотѣло сохранить всю свѣжесть и энергію чувства для избранной женщины, которая, какъ мнѣ казалось, могла существовать только въ моемъ тревожномъ воображеніи. Но теперь, Даніэль, сердце мое нашло такую женщину, оно любитъ, ее со всѣмъ энтузіазмомъ первой истинной страсти. Обладать этой женщиной, жить неразлучно съ нею, прикрывать ее своею грудью отъ всей обыденной грязи, угадывать ея малѣйшія желанія вотъ въ чемъ и полагаю все счастье жизни, даже славу... Да, эта женщина могла бы возбудить во мнѣ самыя возвышенныя стремленія, могла бы сдѣлать меня способнымъ на гигантскій умственный трудъ. Я бы искалъ славы, домогался бы самыхъ высокихъ цѣлей, чтобы часть блеска упала и на нее! и если бы я былъ божествомъ, я бы отдалъ ей самое лучезарное изъ моихъ свѣтилъ и...

— Хорошо, хорошо Эдуардо, прервалъ Даніэль, приглаживая волоса съ блѣднаго благороднаго лица своего друга,— ты сегодня особенно поэтически настроенъ, но въ твои двадцать семь лѣтъ, любовь безъ этой поэтической экзальтаціи сердца, не была бы истинной любовію.

— Я люблю ее, Даніэль, продолжалъ Эдуардо, почти не разслышавъ словъ своего друга,— люблю ее, и хочу быть ея мужемъ: мое сердце, жизнь, все, что я имѣю — принадлежитъ ей. Мы будемъ жить вдали отъ городскаго шума, будемъ жить всегда въ этомъ домѣ, гдѣ и впервые ее увидѣлъ — неправда ли, Даніэль, что меня ожидаетъ это счастье, скажи мнѣ?...

— Да, да, Эдуардо, но я скажу тебѣ еще больше: скоро мы завоюемъ себѣ свободу, и вмѣстѣ съ нею передъ нами откроется обширное поле для дѣятельности ума. Счастье мы будемъ искать въ нашемъ семействѣ, честной, полезной работы — въ отечествѣ. Мы всѣ заживемъ вмѣстѣ. Выстроимъ себѣ въ Предмѣстье отличный домъ, и въ одной его половинѣ поселишься ты съ Амаліей, а въ другой — я съ моей ненаглядной Флоренсіей, и когда намъ захочется, чтобы и другіе полюбовались нашимъ счастьемъ, то будемъ навѣщать другъ друга — ты меня, я тебя, разумѣется тотъ и другой съ своей супругой...

— Отличный, превосходный планъ, голубчикъ Даніэль! Мы сами будемъ воспитывать нашихъ дѣтей, неправда ли?— и навсегда изгладимъ изъ своей памяти эти мрачные дни нашей молодости, это ужасное время, когда намъ на каждомъ шагу угрожали кинжалы палачей нашего отечества и...

— Ну, вотъ видишь ли? Не правъ ли я быль... Мы были счастливы одно мгновеніе, воображеніе сулило намъ Богъ вѣсть какія сладкія надежды, и ты самъ ни съ того, ни съ сего, подливаешь въ этотъ отрадный нектаръ горечь тяжелыхъ воспоминаній.... Однако намъ пора кончить нашу бесѣду, сказалъ Даніэль, вставая съ мѣста и глядя на часы,— вотъ ужъ двѣнадцать часовъ, мой милѣйшій Эдуардо.

— Ну, отправляйся съ Богомъ.

— Амалія не хочетъ оставаться на балѣ долѣе двухъ часовъ,

— Что жь ей тамъ дѣлать, бѣдненькой?... Ахъ, послушай, вотъ еще что: не позволяй этимъ грязнымъ негодяямъ танцовать съ ней, чтобы они не отравили ее своимъ дыханіемъ,— понимаешь?

— Хорошо, а что дальше будетъ?

— Когда она будетъ выходить, подай ей руку и проводи ее до экипажа.

— А Флоренсію пусть беретъ первый встрѣчный?

— Но вѣдь у тебя двѣ руки...

— Ахъ, чортъ возьми, это правда,— ну-съ, еще что?

— Послѣ бала ты, конечно, проводишь Амалію домой?

— Не пустить же ее одну, какъ ты полагаешь?....

— Ну, такъ ровно въ два часа утра я буду ждать въ твоемъ экипажѣ возлѣ дома госпожи Дюпаскье, гдѣ мы съ тобой перемѣнимъ мѣста: ты пересядешь въ свой экипажъ, а я помѣщусь возлѣ Амаліи, чтобы сопровождать ее въ Предмѣстье.

— Жалѣю очень, кабальеро, что вамъ сначала не угодно у меня отужинать.

— Послушай, Даніэль, вѣдь ужь девять часовъ я ее не вижу, помилосердуй! А завтра, цѣлый день мы проведемъ вмѣстѣ у Амаліи. Ну что жь помиримся, Даніэль?...

— Съ однимъ условіемъ.

— Приказывай!

— Завтра, ты долженъ цѣлый день оставаться въ постели.

— Это еще что за выдумкаі Вѣдь и такъ я провалялся двадцать дней.

— Надобно, братецъ, нѣсколько уменьшить раздраженіе, произведенное въ твоихъ ранахъ сегодня. Чудакъ ты, право: вѣдь цѣлые десять часовъ ты пропрыгалъ на одной ножкѣ, а въ такомъ видѣ влюбленный человѣкъ представляетъ изъ себя самую смѣшную фигуру, сказалъ Даніэль, улыбаясь.

— Да, да.... но это ничего не значитъ, возразилъ Эдуардъ, покраснѣвъ до ушей и изо всей мочи вытягивая свою лѣвую ногу.

— О, люди, люди! продекламировалъ Даніэль, испуская глубокій вздохъ.

— Убирайся ты къ чорту! сказалъ Эдуардо, разваливаясь въ креслѣ.

— Нѣтъ, я желаю отправиться на балъ и прежде всего постараюсь танцовать отъ твоего имени съ напримѣръ, съ доньей Маріей-Хозефой,— идетъ?

— Отстань, пожалуйста, надоѣлъ ты мнѣ, какъ...

— А, ну, такъ ангажирую Амалію... Одобряешь?

Эдуардо, протянулъ свою руку и съ силою пожимая руку своего друга, сказалъ.

— Для Амаліи.

Молодые люди разстались; Эдуардо остался мечтать въ своемъ креслѣ, а Даніэль сѣлъ въ экипажъ, и лошади, выбивая своими подковами искры изъ мостовой улицы Побѣды, понеслись по направленію къ площади того же названія.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Тостъ Даніэля.

Даніэль вошелъ въ бальную залу въ двѣнадцать часовъ, какъ мы уже видѣли въ концѣ седьмой главы.

Флоренсія прогуливалась по заламъ, а Даніэль направился къ своей кузинѣ, сидѣвшей возлѣ злоязычной барыни, которая, казалось, знала наизусть біографію всѣхъ присутствовашихъ.

Даніэль прежде всего позаботился о томъ, чтобы представить свою родственницу Мануэлѣ и хотя Амалія до того была отчасти предубѣждена противъ этой молодой дѣвушки, тѣмъ не менѣе простодушный, искренній тонъ сеньориты Мануэлы Розасъ не могъ не найти симпатическаго отголоска въ добромъ и благородномъ сердцѣ хорошенькой вдовушки.

Съ другой стороны, красота Амаліи, ея кроткій, задушевный голосъ и совершенно непринужденный приличный тонъ легко расположили Мануэлу въ пользу кузины Даніэля, умѣвшаго пріобрѣсть благосклонность всѣхъ, окружавшихъ Розаса, причемъ въ глазахъ дамъ онъ прикидывался влюбленнымъ салоннымъ вѣтренникомъ — очень интересною личностью для прекраснаго пола,— а въ глазахъ мужчинъ казался юношею, подающимъ блистательныя надежды для будущей его службы святому дѣлу федераціи

Мануэла отрекомендовала Амалію доньѣ Августинѣ, которая, какъ страстная послѣдовательница модъ, не замедлила засыпать ее распросами по части нарядовъ, лентъ, блондъ, кружевъ.

Амалія была приведена въ смущеніе этой дѣтской беззаботностью хорошенькой генеральши и по временамъ спрашивала Даніэля глазами, что ей подумать о молодой дамѣ, разговаривавшей съ нею. Но Августина вовсе не замѣчала этихъ взглядовъ и внимательно разсматривала даже швы на платьѣ Амаліи.

Но вотъ къ Мануэлѣ подошелъ съ поклономъ капитанъ Маса, бывшій, казалось, ея кавалеромъ въ этотъ вечерь. Онъ пригласилъ ее пожаловать къ столу, и сцена внезапно перемѣнилась.

Какъ только Мануэла поднялась съ мѣста, танцы остановились, словно по волшебному мановенію.

федеральныя дамы поспѣшили въ перегонку сопровождать блестящее свѣтило федераціи 1810 года. Всякая изъ нихъ старалась протиснуться къ ней поближе, чтобы за столомъ занять мѣсто рядомъ съ нею.

Напротивъ, дамы унитаріевъ или оставались неподвижно на своихъ мѣстахъ, или старались идти какъ можно дальше отъ другихъ, мѣнлясь между собой краснорѣчивыми и значительными взглядами.

Въ то самое мгновеніе, когда поднялись Мануэла и Августина, Даніэль подозвалъ къ себѣ знакомъ одного изъ своихъ пріятелей и сказалъ ему нѣсколько словъ на ухо, послѣ чего этотъ юный пріятель предложилъ руку Амаліи, тогда какъ Даніэль повелъ свою Флоренсію.

— Поздравляю васъ, сказала на ухо Амаліи сеньора N, когда всѣ отправились чрезъ залу и галереи въ столовую.

Амалія отвѣчала улыбкой.

— Я понимаю эту улыбку. Мы съ вами одного мнѣнія. Но тутъ есть довольно серьезное обстоятельство.

— Серьезное? сказала Амалія, останавливаясь и почувствовавъ въ своемъ сильно забившемся сердцѣ если не страхъ, то безпокойство.

— Да, очень серьезное. Мариньо нисколько не обезкураженъ вашимъ отказомъ танцевать съ нимъ...

— Этотъ господинъ съ глазами...

— Да, этотъ господинъ съ скверными глазами.

— Ну, что же?

— Да то, что онъ вездѣ слѣдитъ за вами, не сводитъ съ васъ глазъ и даже сказалъ одному своему пріятелю, что вы будете во чтобы то ни стало принадлежать ему или...

— Съ чѣмъ его и поздравляю, сеньора, однако пойдемте ужинать, сказала Амалія, опять подавая руку своему кавалеру.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы съ этимъ не шутите, проговорила сеньора N,— вы еще не знаете, что это за человѣкъ...

— Этотъ человѣкъ! Этотъ человѣкъ.... сумасшедшій! отвѣчала Амалія, поклонившись сеньорѣ N съ граціозной улыбкой.

Наконецъ, всѣ усѣлись за столомъ. Флоренсія и Амалія сидѣли рядомъ, а Даніэль помѣстился позади ихъ. Мануэла заняла мѣсто на одномъ концѣ стола, имѣя у себя по лѣвую руку сеньора министра государственныхъ имуществъ — донъ-Мануэля Инсіарте, а по правую — резидента ея британскаго величества кавалера Мандевилля, который не задолго предъ тѣмъ разстался съ его высокопревосходительствомъ сеньоромъ губернаторомъ, на дипломатическомъ обѣдѣ, который былъ данъ англійскимъ резидентомъ по случаю тезоименитства ея величества королевы Викторіи; другой сановитый гость господина Мандевилля, сеньоръ министръ Арана также долженъ былъ отправиться къ себѣ домой, вслѣдствіе приключившагося съ нимъ разстройства желудка послѣ обѣда у слишкомъ хлѣбосольнаго резидента.

Противъ Мануэлы, на другомъ концѣ стола, сидѣлъ генералъ Мансилья.

Молчаніе, едва прерываемое стукомъ фарфоровой посуды, сообщало всей сценѣ какой-то мрачный, холодный характеръ. Это былъ — ни дать ни взять — ночной пиръ покойниковъ. Нужно было видѣть, съ какими постными ужимками супруги доблестныхъ защитниковъ святой федераціи подносили ко рту каждый кусочекъ! Вилка, словно пугаясь своей дерзости, тихонько-тихонько поднималась съ тарелки, кусочекъ птичьяго крылышка или пирожнаго подносился ко рту съ такою цѣломудренною осторожностью, съ какою жеманная барышня подноситъ къ своему носу нѣжный цвѣточекъ,— трепетные губки подхватывали деликатно кусочекъ, но не прежде того, какъ осторожные глаза, убѣдились, что никто не видитъ этого смертнаго грѣха: ѣсть то, что подано на столъ именно для этой цѣли...

Витязи федераціи отъ души проклинали весь этотъ церемоніалъ, съ которымъ враждовали ихъ объемистые желудки. Полковникъ Соломонъ отъ досады потѣлъ, полковникъ Санте-Колома крутилъ усы, полковникъ Креспо кашлялъ.

Генералъ Мансилья, понимавшій лучше всякою другого всю комическую неловкость этого молчанія и этой мѣщанской натянутости, вдругъ поднялся съ мѣста среди своихъ федеральныхъ друзей и напыщенно-оффиціальнымъ тономъ провозгласилъ:

— Бомба, сеньоры! {Выраженіе, употребляющееся для того, чтобы предупредить общество о предложеніи тоста.}.

Дамы и кавалеры поднялись на ноги.

— Пью за здоровье первого человѣка нашего времени.— продолжалъ Мансилья,— который навсегда сокрушитъ орду дикихъ унитаріевъ и заставитъ Францію просить помилованія у правительства аргентинской федераціи,— за здоровье доблестнаго героя степей, свѣтлѣйшаго Возтановителя-Законовъ бригадира донъ-Хуано-Мануэля Розаса и также за здоровье его достойной дочери, родившейся для славы и чести Америки!

Слова генерала Мансильи произвели яростный взрывъ федеральнаго энтузіазма, молчаніе уступило мѣсто бурнымъ восторгамъ, изчезла чопорная жеманность, изчезла мѣщанская чинность гостей,

— Бомба, сеньоры, гаркнулъ депутатъ Гарригосъ, вскакивая на ноги съ бокаломъ въ рукѣ; — выпьемъ, продолжалъ онъ, за здоровье нашего американскаго героя, доказавшаго, что мы нисколько не нуждаемся въ гнилой Европѣ, какъ нѣсколько дней тому назадъ довольно удачно выразился въ палатѣ депутатовъ добрый федералъ Анчорена. Пусть Европа научится понимать насъ. Выпьемъ также за драгоцѣнное здоровье его достойнѣйшей дщери — второй героини конфедераціи, сеньориты доньи Мануэлиты Розасъ-и-Эскурра!

Если тостъ генералъ Мансильи вызвалъ живѣйшій федеральный энтузіазмъ, то слова депутата Гарригоса расшевелили дикое изувѣрство этихъ витязей. Всѣ бокалы были осушены до дна, даже въ бокалѣ кавалера Мандевилля не оставалось ни капли вина послѣ такого лестнаго привѣтствія европейскимъ народамъ.

— Бомба, сеньоры! сказалъ президентъ народнаго общества, замѣтивъ знаки, которые ему подавалъ его совѣтникъ, Даніэль Бельо, стоявшій противъ него, за стульями Флоренсіи и Амаліи.

— Дай Богъ, провозгласилъ Соломонъ,— чтобы нашъ доблестный Возстановитель Законовъ, жилъ.... гмъ, жилъ всю жизнь, чтобъ федерація никогда не умирала.... и Америка также... и чтобъ... и чтобъ... ну, однимъ словомъ, сеньоры, да здравствуетъ свѣтлѣйшій Возстановитель Законовъ, его достойная дочь, которой рожденіе мы сегодня празднуемъ, и смерть всѣмъ заморскимъ негодяямъ и басурманамъ!

Всѣ съ федеральнымъ посторгомъ одобрили импровизацію этого достойнаго столпа, свѣточа федераціи. Даже британскій резидентъ и сардинскій консулъ удивлялись огненной силѣ этого спича и залпомъ выпили пѣнистое шампанское изъ своихъ бокаловъ.

Только одна особа никакъ не могла понять происходившаго вокругъ нея или — выражаясь точнѣе — никакимъ образомъ не постигала, чтобы гдѣ нибудь въ подлунной могло происходить то, что теперь совершалось передъ ея глазами. То была Амалія.

Въ сильномъ замѣшательствѣ, Амалія бросала на Даніэля тревожные взгляды,— тѣ выразительные взгляды, которые такъ легко понимать и которые съ выраженіемъ нѣмаго негодованія спрашивали его: "гдѣ я? что это за люди? неужели это Буэносъ-Айресъ — просвѣщенная столица аргентинской республики?" На все это Даніэль отвѣчалъ также глазами и игрою своей умной физіономіи: "послѣ будемъ говорить."

Нѣсколько разъ Амалія поворачивалась и къ Флоренсіи, но находя на ея лицѣ ничего другого, кромѣ самой лукавой ироніи, которая, однако, не давала никакого удовлетворительнаго отвѣта на вопросы Амаліи.

Ни та, ни другая изъ молодыхъ подругъ не отвѣдала еще ни одной капли вина.

Даніэль, зорко наблюдавшій за всѣмъ происходившимъ, дѣлавшій знаки и Соломону, и Санта-Колома, одобрявшій веселыми глазами Гарригоса, посылавшій Мануэлѣ улыбку, Августинѣ — цвѣтокъ, сестрѣ ея Мерседесъ — конфетку, этотъ проницательный Даніэль налилъ теперь вино въ бокалы Амаліи и своей милой Флоренсіи и, наклонившись къ нимъ между двумя стульями, шепнулъ тихонько:

— Надо пить.

— Я? спросила Амалія съ такимъ высокомѣріемъ и съ такимъ достоинствомъ и раздраженіемъ въ голосѣ, что въ эту минуту ее смѣло можно было бы назвать оскорбленною царицей.

Даніэль ничего не отвѣчалъ,

Флоренсіи взяла этотъ трулъ на себя.

— Да, вы, сеньора, вы будете пить,— чокнемтесь со мною! сказала Флоренсія. Только въ то время, когда эти сеньоры станутъ пить за что имъ угодно, мы съ вами потихоньку выпьемъ за побѣду нашихъ друзей... Однако... однако... посмотрите, Амалія, сеньорита Мануэла дѣлаетъ вамъ знакъ!

Дѣйствительно Мануэла граціозно привѣтствовала Амалію своимъ бокаломъ, и хорошенькая тукуманка поспѣшила отвѣчать съ тою же любезною граціей.

— Сеньора! возгласилъ редакторъ Мариньо, по временамъ искоса поглядывавшій на Амалію,— пью за здоровье нашего великаго героя Америки, за здоровье его безсмертной дочери,— смерть всѣмъ дикимъ унитаріямъ, иноземнымъ и туземнымъ!... И за здоровье красавицъ аргентинской республики!... Мариньо опять украдкою взглянулъ на Амалію. Теперь ужь нужно было кричать во все горло, чтобы слова могли быть слышны. Генералы Родопъ и Пинедо съ трудомъ могли произнести свои тосты. Полковникъ Креспо долженъ былъ взлѣсть на стулъ, чтобы привлечь вниманіе общества къ своимъ словамъ. Но полковникъ Соломонъ унялъ шумъ своимъ зычнымъ голосомъ и сказалъ:

— Сеньоры! Достопочтенная сестра его высокопревосходительства, нашего отца, сеньора донья Мерседесъ проситъ на короткое время пріостановить изъявленія федеральнаго энтузіазма, такъ какъ она желаетъ прочесть сочиненное ею стихотвореніе.

Эта старшая сестра хорошенькой Августины была женщина рослая, дородная, съ отвислымъ подбородкомъ и краснымъ, какъ свекла, лицомъ,— и словомъ, по наружности ничто не обличало въ ней музу, утолявшую свою жажду чистыми кастильскими струями; скорѣе можно было думать, что она угостилась нѣсколькими стаканами крѣпкаго пунша.

Въ столовой все стихло. Всѣ взгляды обратились къ вдохновенной федеральной Сафо, передавшей, по обыкновенію, сложенный листъ бумаги своему мужу, стоявшему за ея спиной,— доктору медицины и хирургіи Риверѣ.

Супругъ не рѣшался взять въ руки таинственный плодъ вдохновенія, вслѣдствіе чего между этими двумя, поразительно разномастными супругами произошла шепотомъ перебранка, которая, однако, казалась яростной, свирѣпой, отчаянною, какъ сказалъ бы сеньоръ данъ Кандидо Родригоцъ.

Наконецъ, несчастная бумага попала въ руки слуги, который, но порученію автора, передалъ ее генералу Мансильѣ.

Генералъ развернулъ бумагу, прочелъ ее сначала про себя, потомъ съ неподрожаемымъ комизмомъ, свойственнымъ его ѣдконасмѣшливому характеру, сталъ въ театральную позу и самымъ патетическимъ голосомъ прочелъ слѣдующее:

Сонетъ.

"Ужь солнце блещетъ въ вышинѣ,

Но среди утреннихъ всѣхъ арій

Гласъ слышенъ грозный: смерть тебѣ,

Несчастный, дикій унитарій!

Дрожитъ весь свѣтъ, грохочетъ громъ,

Земля мрачна, ужасна стала,

Но во всемъ ужасѣ своемъ,

Не устрашить ей федерала!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кто смѣетъ намъ писать законы?!..

Нѣтъ, наши недруги въ гробахъ

Поднимутъ вой, поднимутъ стоны,

Чуть лишь блеснетъ клинокъ кинжала'

Въ рукахъ героя федерала!!..."

Мерседесъ Розасъ-де-Ривера.

Чтеніе этихъ стиховъ произвело на присутствующихъ довольно странное впечатлѣніе, почти небывалое на банкетахъ: на всѣхъ напало какое-то повальное трясеніе; одни, какъ Соломонъ и его свита, Гарригосъ и его сподвижникъ, тряслись отъ восторга, другіе, какъ Маноилья, Торресъ и другіе тряслись, удерживаясь отъ душившаго ихъ смѣха.

Для федеральныхъ дамъ эти вирши были образцовымъ произведеніемъ лирики, но всѣ дамы унитаріевъ въ эту минуту имѣли несчастье закашляться, что заставило ихъ закрыть лица платками.

Затѣмъ тосты послѣдовали своимъ порядкомъ, всѣ они были одинаковы по содержанію и выражались почти въ одной и той же формѣ.

Господа Мандевилль и Пиколе-де Гермилльонъ — сардинскій консулъ — каждый въ свою очередь выпили за драгоцѣнное здоровье его высокопревосходительства сеньора губернатора и его молоденькой дочери. И такъ какъ въ подлунной всему положенъ предѣлъ, его же не прейдешь, то и торжественному ужину 21 мая 1810 года также суждено было окончиться.

Дамы опять возвратились въ танцевальныя залы, и въ то время, какъ музыка дѣйствовала раздражительно на ноги молодежи, въ то время какъ Амалія, Флоренсія, Августина, Мануэла и другія аргентинскія красавицы порхали въ французской кадрили,— герои-федералы, какъ ихъ называла донья Мерседесъ Розасъ-де-Ривера въ своихъ безсмертныхъ виршахъ, продолжали весело шумѣть въ залѣ, провозглашая восторженные тосты за преуспѣянье святого дѣла федераціи.

Теперь-то энтузіазмъ поднялся на девяносто градусовъ, потому что страсти людей извѣстнаго разбора проявляются съ самой сильной энергіей за чарой вина, при шумѣ трескучихъ тостовъ и при чоканьи бокаловъ.

И въ эту самую минуту, все доблестное общество проникнулось одной господствующей идеей, которую одинъ изъ присутствовавшихъ поспѣшилъ выразить въ простѣйшей и наиболѣе рѣзкой формѣ, для того чтобы какъ можно отчетливѣе начертать ее въ умахъ всѣхъ: этотъ угадавшій и рѣзко выразившій роковую идею былъ... Даніэль.

Проводивъ Амалію и Флоренсію въ залу и оставивъ ихъ тамъ танцовать съ двумя своими друзьями, молодой человѣкъ возвратился въ столовую и съ спокойнымъ, мы могли бы даже сказать — ужаснымъ лицомъ сталъ на концѣ стола между генераломъ Мансилльси и полковникомъ Соломономъ. Поднявъ свой стаканъ, Даніэль сказалъ твердымъ голосомъ:

— Сеньоры, пью за здоровье первого доброю федерала, который покроетъ себя неувядаемою славою, обагривъ свой кинжалъ въ крови рабовъ Луи-Филиппа, живущихъ между нами, потому что одни изъ нихъ — шпіоны, другіе — предатели и всѣ дикіе унитаріи. Повѣрьте мнѣ, сеньоры, что они выжидаютъ только удобной минуты, чтобы сдѣлать жертвами своей непримиримой прости всѣхъ доблестныхъ защитниковъ героя Америки, нашего достославнаго Возстановителя-Законовъ!"

Никто другой не рѣшился высказать съ такою ясностью и беззастѣнчивостью то чувство, которое одушевляло теперь большинство пирующихъ федераловъ. И какъ обыкновенно бываетъ въ томъ случаѣ, когда кто нибудь угадываетъ и въ удобной формѣ высказываетъ мысль большинства, которое само боится высказаться откровенно,— эти слова вызвали всеобщее изумленіе; но въ ту же минуту громъ рукоплесканій билъ отвѣтомъ на гостъ молодого человѣка, изрекавшаго кровавое проклятіе на людей виновныхъ передъ трибуналомъ святой федераціи только въ томъ, что люди эти были гражданами Франціи, которой правительство было не въ ладахъ съ доблестнымъ героемъ той эпохи дикихъ смятеній и крокакого вандализма...

Самъ генералъ Мансиллья ни мало не подозрѣвалъ никакой задней мысли въ этомъ заздравномъ возгласѣ молодого человѣка, и втайнѣ удивлялся чудовищной экзальтаціи этой головы, которую доктрины времени успѣли помутить и парализовать такъ сильно и такъ рано.

Силы небесныя! Даніэль возбуждалъ дикія страсти изверговъ!.. Да, онъ, дѣйствительно, чувствовалъ въ глубинѣ души, что отдалъ бы нѣсколько лучшихъ лѣтъ своей жизни, если бы хотя одинъ изъ этихъ невинныхъ иностранцевъ, проживавшихъ въ Буэносъ-Айресѣ, сдѣлался жертвою позорнаго убійства... А вѣдь мы сказали, что Даніэль былъ чистая, глубоко-нравственная личность, представитель европейскихъ идей въ своемъ отечествѣ. И мы сказали правду. Онъ желалъ, чтобы эти немногія капли крови побудили Францію, всю Европу нанести смертельный ударъ могущественному тирану федераціи и этимъ не допустили его обагрить кровью цѣлую націю: это было примѣненіе того ужаснаго, но неопровержимаго нравственнаго закона, по которому надобно жертвовать немногими для сохраненія всѣхъ, изъ двухъ золъ выбирать меньшее. Этотъ молодой человѣкъ, всѣми своими помыслами стремившійся къ освобожденію отечества и къ возстановленію въ немъ попраннаго человѣческаго достоинства,— этотъ молодой политическій дѣятель домогался только того, чтобы индивидуальные интересы были принесены въ жертву дѣлу общественнаго спасенія, и онъ домогался этого, рискуя честью своего имени, быть можетъ, всею будущностью, возбуждая къ себѣ ненависть и презрѣніе честныхъ людей и сочувствіе негодяевъ — самую тяжелую кару для нравственно щекотливой совѣсти!

И какъ человѣкъ, исполнившій великій, но тягостный долгъ, Даніэль вышелъ изъ столовой съ спокойнымъ и грустнымъ выраженіемъ въ лицѣ. Въ танцовальной залѣ онъ подошелъ къ своей кузинѣ и шепнулъ ей:

— Ѣхать пора.

Амалія не могла не замѣтить нѣкоторой перемѣны въ наружности Даніэля и спросила его, что это значитъ.

— Нечего, отвѣчалъ молодой человѣкъ, я только что поставилъ на карту мое имя для спасенія моей родины.

— Ѣдемъ, ѣдемъ, Флоренсія, продолжалъ Даніэль, обращаясь къ своей невѣстѣ, подошедшей въ эту минуту къ Амаліи.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Послѣ бала.

Въ то время какъ Даніэль находился за столомъ, сеньора донья Августина Розасъ-де-Мансплльл опять принялась усердно освѣдомляться у Амаліи о нарядахъ, платьяхъ и другихъ подобныхъ матеріяхъ. При разставаніи, хорошенькая генеральша обѣщала часто навѣщать свою новую подругу какъ она ее называла, и выразила надежду, что сеньорита Дюпаскье захочетъ сопровождать ее.

Мануэла Розасъ не засыпала распросами и не обѣщала визитовъ, но выразила Амаліи свое сердечное расположеніе и пожелала, чтобы представился случай къ ихъ взаимному сближенію.

Спустя нѣсколько минутъ послѣ того, какъ Амалія, Флоренсія и Даніэль вышли изъ бальной залы, возлѣ дома госпожи Дюпаскье, въ улицѣ Реконкиста остановился экипажъ.

Высадивъ Флоренсію въ немногихъ шагахъ отъ двери дома, этотъ экипажъ остановился возлѣ другой кареты въ той же улицѣ Реконкиста. Изъ кареты вышелъ Эдуардо Бельграно, и въ это же самое время Даніэль выпрыгнулъ изъ экипажа Амаліи. Молодые люди обмѣнялись нѣсколькими словами, послѣ чего Даніэль сѣлъ въ свой экипажъ, въ которомъ его поджидалъ Эдуардо, помѣстившійся теперь въ другомъ экипажѣ, рядомъ съ прелестною Амаліей.

На козлахъ этого послѣдняго экипажа сидѣлъ старый Педро, лакеемъ былъ слуга Бельграно. Лошади понеслись бодрой рысью по мостовой улицы Реконкиста по направленію къ Предмѣстью. Въ то время, когда экипажъ медленно спускался по отлогости оврага, названнаго по имени храбраго адмирала, стоявшаго во главѣ морской экспедиціи республики противъ бразильской имперіи,— такъ какъ возлѣ этого оврага находился домъ адмирала,— Амалія сообщала Эдуардо всѣ обстоятельства бала, всѣ эти непостижимыя для нея сцены, которыми она должна была любоваться битыхъ два часа сряду, и видя въ первый разъ въ жизни передъ собою подобныхъ субъектовъ, къ которымъ она, по своему воспитанію и привычкамъ, не могла питать ничего, кромѣ глубокой антипатіи.

Въ этомъ заключался разговоръ между Амаліей и ея влюбленнымъ спутникомъ; экипажъ приближался уже къ часовнѣ св. Люціи, откуда нужно было повернуть въ Большую улицу. Вдругъ, на перекресткѣ двухъ дорогъ, къ экипажу подскакали три всадника, которые во весь галопъ пронеслись внизъ по отлогости, спѣша догнать уѣзжавшую далѣе карету.

Намѣреніе этихъ наѣздниковъ не было нисколько замаскировано: двое изъ нихъ, ѣхавшіе рядомъ съ лошадьми экипажа, повернули своихъ коней съ такою быстротою и внезапностью, что старикъ Педро едва успѣлъ притянуть къ себѣ возжи.

Третій изъ всадниковъ подъѣхалъ къ дверцамъ экипажа и самымъ нѣжнымъ, хотя нѣсколько дрожащимъ отъ быстраго галопа голосомъ проговорилъ:

— Сеньора, мы мирные граждане. Я знаю, что вы ѣдете въ сопровожденіи сеньора Бельо, однако въ такое позднее время дороги небезопасны въ этой глухой мѣстности, и я поспѣшилъ вскачь за вашимъ экипажемъ, чтобы имѣть честь конвоировать васъ домой.

Экипажъ остановился.

Старый Педро, насколько было возможно, перегнулся черезъ козлы, внимательно присматриваясь къ головѣ одного изъ всадниковъ, находившихся возлѣ кареты, чтобы угостить его твердымъ свинцовымъ орѣшкомъ, которымъ былъ заряженъ его кавалерійскій пистолетъ, уже игравшій двадцать лѣтъ тому назадъ блистательную роль не въ одной кровавой передрягѣ.

Слуга Эдуардо схватилъ толстую палку, которую онъ еще прежде положилъ между экипажными ремнями, и приготовился отважно броситься на первого врага, который подвернется ему подъ руку.

У Эдуардо не было никакого другого оружія, кромѣ небольшого кинжала вдѣланнаго въ палку, которая служила костылемъ раненому молодому человѣку.

Говорившій всадникъ былъ завернутъ въ широкій пончо (плащъ), и лицо его было совершенно заслонено отъ свѣта экинажныхъ Фонарей.

Ни Амалія, ни Эдуардо не знали этого голоса. Но всѣ женщины обладаютъ способностью инстинктивно угадывать,— способностью, которая позволяетъ имъ между множествомъ людей узнавать того, кто особенно заинтересованъ ихъ красотою. Въ самыхъ затруднительныхъ и необъяснимыхъ обстоятельствахъ жизни женщина сразу съумѣетъ отгадать, относится ли извѣстное приключеніе къ ней лично и кто настоящій виновникъ того или другаго положеніи, котораго причины для другихъ остаются неразгаданными.

Не успѣлъ еще незнакомецъ договорить своего послѣдняго слова, какъ Амалія, наклонясь къ Эдуардо, шепнула:

— Это Мариньо.

— Мариньо! съ удивленіемъ проговорилъ Эдуардо.

— Да, Мариньо... сумасшедшій.

— Нѣтъ, онъ не сумасшедшій, а отъявленный негодяй.— Сеньоръ, громко продолжалъ Эдуардо,— эта дама не нуждается въ другихъ проводникахъ, и потому покорнѣйше прошу васъ ѣхать обратно и приказать тоже самое вашимъ спутникамъ, остановившимъ своихъ лошадей.

— Я не къ вамъ обращался, сеньоръ Бельо.

— Здѣсь нѣтъ никакого сеньора Бельо, но здѣсь къ вашимъ услугамъ сеньоръ...

— Замолчите, Бога ради! съ испугомъ проговорила Амалія и затѣмъ, обратившись къ Мариньо, она сказала:

— Благодарю васъ за вниманіе, сеньоръ, но вмѣстѣ повторяю слова этого кабальеро и убѣдительнѣйше прошу васъ не безпокоиться провожать насъ.

— О, это ужь черезчуръ! Я покорнѣйше прошу, вы убѣдительнѣйше просите — къ чему это! сказалъ Эдуардо, высовывая руку черезъ окошко, чтобы отворить дверцы; но Амалія схватила его за руку и, напрягая всѣ свои усилія, усадила на мѣсто.

— Мнѣ кажется, что этотъ сеньоръ не знаетъ приличнаго обращенія съ порядочными людьми, замѣтилъ Мариньо.

— Люди, останавливающіе въ полночь экипажи на дорогахъ, но моему, не порядочные люди, а разбойники... Ступай, Педро! крикнулъ Эдуардо такимъ металлическимъ и сильнымъ голосомъ, что всадники, находившіеся по бокамъ лошадей, не смѣли остановить экипажа, не получивъ на то вторичнаго приказанія своего начальника. Педро ударилъ но лошадямъ и былъ наготовѣ встрѣтить пулей каждаго, кому бы еще захотѣлось задерживать экипажъ его госпожи.

— Обратите вниманіе, сеньора, что я никого не хотѣлъ обидѣть, сказалъ Мариньо,— и однако самъ подвергся такой обидѣ, которую подобный мнѣ человѣкъ не легко забываетъ.

Съ этими словами Мариньо повернулъ коня и поѣхалъ обратно въ городъ ложбиною Балькарсе; пять минутъ спустя Амалія, подъ руку съ Эдуардо, входила въ свою залу, нѣсколько блѣдная и разстроенная недавней сценой.

Но еще черезъ нѣсколько минутъ Амалія уже говорила Эдуардо:

— Да, я счастлива... и отчего мнѣ не признаться въ своемъ счастьи!

Губы молодой женщины приняли первый горячій, но чистый поцѣлуй любви...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Совѣщанія въ Монтевидео.

Просимъ читателя перенестись съ нами на сѣверный берегъ Лаплаты, куда на нѣсколько часовъ отправляется одно изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ въ нашемъ разсказѣ.

Это было въ послѣднихъ числахъ іюля мѣсяца.

Ночное небо надъ Лаплатою горѣло безчисленными звѣздами, и луна, словно крупная жемчужина между брилльянтами, освѣщала своимъ кроткимъ, серебрянымъ блескомъ тревожныя волны исполинской рѣки, зыблемой сильными порывами степного вѣтра (pampero). Въ тѣсномъ портѣ урагвайской столицы колыхались двѣсти судовъ, точно густой лѣсъ пальмъ, качаемыхъ осеннимъ вѣтромъ.

На дальнемъ горизонтѣ виднѣлось что-то похожее на тѣхъ морскихъ голубокъ, которыя, будучи занесены на эти обширныя воды съ береговъ Патагоніи, кружатся надъ моремъ, задѣваютъ за него крыльями, наклоняются то въ ту, то въ другую сторону между этими водяными горами, до тѣхъ поръ, пока но встрѣтятъ какой нибудь мачты или скалистаго утеса.

То была легкая барка, рѣзво приближавшаяся къ рейду и отважно скользившая по волнамъ грозной рѣки, которая когда свободно разбушуется, дѣлается такою же дикою и злобною, какъ самое бурное море. Съ военныхъ судовъ скоро было замѣчено, что этотъ юркій корабликъ направлялся изъ Буэносъ-Айреса и принадлежалъ къ числу тѣхъ судовъ, которыя въ эпоху французской блокады ежедневно занимались перевозкою контрабанды.

Въ этой утлой баркѣ находились только четыре человѣка. Двое изъ нихъ сидѣли по срединѣ и приготовились убрать парусъ, заставлявшій судно быстро разсѣкать волны. Изъ двухъ остальныхъ, одинъ, въ толстой суконной курткѣ и клеенчатой шляпѣ на головѣ, находился у руля, другой, завернувшись въ непромокаемый плащъ и надвинувъ на лицо большую суконную шапку, перегнулся чрезъ бортъ. Первый безостановочно водилъ глазами отъ паруса къ водѣ и отъ воды къ парусу, другой неподвижно глядѣлъ на одну точку: уже съ полчаса онъ смотрѣлъ въ сторону города, осеребреннаго сіяніемъ луны и раскинутаго вдали амфитеатромъ.

Городъ представлялъ, дѣйствительно, великолѣпную панораму; но не красивое мѣстоположеніе привлекало вниманіе наблюдательнаго пассажира; въ 1840 году видъ города Монтевидео возбуждалъ въ сердцѣ каждаго аргентинца воспоминаніе о томъ разительномъ контрастѣ, какой представлялъ этотъ городъ — убѣжище свободы и прогресса — съ злополучнымъ Буэносъ-Апресомъ. Завидѣвъ зданія Монтевидео, всякій аргентинскій патріотъ припоминалъ себѣ еще живѣе, что здѣсь, въ теченіи одинадцати лѣтъ, аргентинская эмиграція находила себѣ радушный пріютъ, что здѣсь были сосредоточены всѣ благороднѣйшія надежды защитниковъ аргентинской свободы, которые устроили въ стѣнахъ Монтевидео главный обширный очагъ оппозиціи противъ Розаса. Въ этомъ благодатномъ Монтевидео, благодаря разумному правительству, благодаря просвѣщенной политикѣ самоуправленія, населеніе утроилось въ теченіи немногихъ лѣтъ, широко развился торговый и индустріальный духъ и соединились всѣ условія для ниспроверженія сосѣдней диктаторской тиранніи.

Но человѣческое воображеніе всегда любитъ придавать слишкомъ грандіозное значеніе явленіямъ и людямъ, представляющимся издалека, и, безъ сомнѣнія, дѣйствительные историческіе факты были нарисованы уже черезъ чуръ гиперболически фантазіей нашего пассажира, глядѣвшаго на городъ съ борта утлой барки.

— "Они окрѣпли, потому что считали священнымъ принципы ассоціаціи, разсуждалъ онъ самъ съ собою,— въ этомъ новомъ Тирѣ у человѣка не спрашиваютъ, откуда онъ явился, а только спрашиваютъ, что онъ знаетъ и на что способенъ. Изъ какой бы страны земного шара сюда не зашелъ человѣкъ, здѣшнія учрежденія ему покровительствуютъ, соціальныя условія ставятъ его въ независимое положеніе,— и вотъ почему эти люди сдѣлались такими сильными и богатыми. Аргентинская диктатура угрожаетъ ихъ спокойствію, ихъ свободѣ, ихъ промышленному благосостоянію,— и вотъ всѣ они дружно соединились противъ общей опасности, и они непремѣнно ниспровергнутъ этого гиганта, слѣпленнаго изъ грязи и крови нашими прежними раздорами". При этомъ раздумьи живые глаза молодаго человѣка, котораго умное лицо было освѣщено матовымъ отблескомъ мѣсяца, казалось, хотѣли проникнуть сквозь стѣны города, находившагося уже недалеко, чтобы по виду этихъ людей убѣдиться въ блестящихъ качествахъ, которыя имъ приписывало въ эту минуту его воображеніе, витавшее, разумѣется далеко отъ печальной дѣйствительности.

— Какъ вы полагаете, Дугласъ, далеко ли будетъ до рейда? спросилъ молодой пассажиръ, посматривая на свои часы, показывавшіе половину десятого вечера.

— Нѣтъ, ужь теперь близко, сеньоръ донъ-Даніэль, отозвался съ замѣтнымъ англійскимъ акцентомъ человѣкъ, къ которому былъ обращенъ этотъ вопросъ,— мы скоро причалимъ немножко поправѣо отъ этого укрѣпленія.

— А что это за укрѣпленіе?

— Фортъ Санъ-Хозе.

— Развѣ вблизи есть гавань?

— Нѣтъ, сеньоръ, тутъ есть только небольшая пристань, называемая Bano de los Padres, куда причаливаютъ шлюпки военныхъ судовъ; здѣсь и мы можемъ пристать совершенно удобно, такъ какъ вода стоитъ высоко.

Пять минутъ спустя Даніилъ Бельо исходилъ по каменнымъ ступенькамъ пристани и, встряхнувъ свой плащъ, обрызганный водою, слѣдовалъ за мистеромъ Дугласомъ, который, отдавъ нужныя приказанія своимъ подчиненнымъ, сказалъ Даніэлю:

— Вотъ въ этомъ домѣ, сеньоръ.

— Хорошо, вы подождите меня въ трактирѣ,— какъ, бишь, онъ называется?

— Трактиръ "Пароходства."

— Ну, такъ вотъ тамъ наймите для меня комнату; можетъ быть, намъ придется здѣсь и переночевать.

— Какъ же вы пойдете одни? Вѣдь улицы вамъ незнакомы...

— Меня отсюда проводятъ.

— Не прикажете ли мнѣ сначала спросить, дома ли та особа, которую вы желаете видѣть?

— Нѣтъ надобности; если ее нѣтъ дома, я подожду. Вы можете себѣ идти.

Мистеръ Дугласъ ушелъ. Даніэль постучался въ дверь и спросилъ отворившаго ему слугу:

— Дома ли господинъ Бюше-де-Мартиньи?

— Дома-съ, сеньоръ, отвѣчалъ слуга, осматривая Даніэля съ ногъ до головы.

— Такъ потрудитесь передать ему вотъ это сію же минуту, сказалъ Даніэль, вручая слугѣ половину своей визитной карточки. Тотъ взялъ этотъ лоскутокъ бумажки съ нѣкоторой нерѣшительностью, не зная, оставить ли отворенною или захлопнуть дверь на улицу, такъ какъ Даніэль, распахнувъ свой сюртукъ и вынимая изъ кармана жилета половину визитной карточки,— условный знакъ предстоявшаго свиданія,— показалъ слугѣ два красивые, двухствольные, торчавшіе у пояса пистолета, служившіе Даніэлю паспортомъ при выѣздѣ изъ Буэносъ-Айреса.

При всемъ томъ, слуга былъ настолько вѣжливъ, что не захлопнулъ двери и, спустя нѣсколько секундъ, возвратился назадъ, любезно приглашая Даніэля пожаловать.

Даніэль оставилъ свой плащъ, пальто и пистолеты въ маленькой передней комнатѣ, нѣсколько привелъ въ порядокъ свои волосы и вошелъ въ залу, гдѣ господинъ Мартиньи, сидя у камина, перечитывалъ журналы и газеты.

Французскій агентъ, еще молодой человѣкъ, повидимому принадлежавшій къ хорошому обществу, нѣсколько секундъ не сводилъ глазъ съ умнаго и выразительнаго лица Даніэля, который былъ притомъ чрезвычайно блѣденъ. Господинъ Мартиньи не могъ скрыть нѣкотораго удивленія, замѣченнаго также и Даніэлемъ.

Молодой аргентинецъ, желая сразу произвести на хозяина благопріятное впечатлѣніе, заговорилъ на безукоризненномъ французскомъ языкѣ съ радушной улыбкой, при чемъ между его розовыми тучными губами заблестѣли прекрасные бѣлые зубы.

— Вы, вѣроятно, удивляетесь, сеньоръ, видя въ вашемъ старомъ корреспондентѣ еще молодого человѣка, сказалъ Даніэль.

— Да, но это удивленіе уступаетъ мѣсто другому, возбужденному вашей проницательностью, сеньоръ... извините, что не называю васъ по имени: вѣдь оно для меня еще тайна.

— Которая сію же минуту для васъ разоблачится, сеньоръ; откровенность въ письмахъ могла меня компрометировать, личная довѣрчивость въ отношеніи къ такому человѣку, какъ вы, меня нисколько не пугаетъ: меня зовутъ Даніэль Бельо.

Господинъ Мартиньи сдѣлалъ граціозный поклонъ и усѣлся вмѣстѣ съ Даніэлемъ возлѣ камина.

— Я ожидалъ васъ съ большимъ нетерпѣніемъ, сеньоръ Бельо, послѣ вашего письма отъ 20 числа; это письмо я получилъ 21-го числа

— 20 числа я просилъ совѣщанія съ вами на 23 число, а сегодня 23-е іюля, сеньоръ Мартиньи.

— Вы всегда поступаете съ самой строгой точностью.

— Политическіе часы должны всегда идти вѣрно, сеньоръ, иначе, можно рисковать самыми благопріятными обстоятельствами, представляемыми временемъ, которое проходитъ съ такой неуловимой быстротою въ политическихъ событіяхъ. Я обѣщалъ вамъ быть двадцать третьяго числа въ Монтевидео,— и я здѣсь; я долженъ быть обратно въ Буэносъ-Айресѣ двадцать пятаго числа къ двѣнадцати часамъ ночи, и буду тамъ непремѣнно къ этому сроку.

— Ну-съ, что новенькаго, сеньоръ Бельо?

— Скверно, сеньоръ Мартиньи, дѣло было проиграно.

— О, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ!..

— Вы сомнѣваетесь? спросилъ Даніель съ нѣкоторымъ удивленіемъ.

— Оффиціальныхъ подробностей мы, правда, еще не имѣемъ, но судя по частнымъ письмамъ, я имѣю основаніе думать, что дѣло проиграно не было.

— Такъ вы полагаете, что побѣда осталась на сторонѣ генерала Лаваллье?

— Нѣтъ, не то: я просто думаю, что между воюющими сторонами произошло безплодное пролитіе крови.

— Вы ошибаетесь, сеньоръ, сказалъ Даніэль такимъ серьезнымъ и увѣреннымъ тономъ, что господинъ Мартиньи невольно смутился,

— Но вѣдь вы, сеньоръ, не можете руководствоваться никакими другими данными, кромѣ слуховъ въ Буэносъ-Айресѣ, гдѣ событія, разумѣется, истолковываются въ искаженномъ смыслѣ, благопріятномъ правительству генерала Розаса.

— Вы забываете, господинъ Мартиньи, что вотъ ужь цѣлый годъ, какъ я доставляю вамъ и — что вамъ, вѣроятно, не безызвѣстно — также аргентинской коммисіи и здѣшней прессѣ, все, относящееся не только къ положенію Буэносъ-Айреса, но и къ самымъ секретнымъ дѣламъ кабинета Розаса. Вы забываете это, сеньоръ, если думаете, будто изъ городскихъ слуховъ я почерпаю увѣренность въ такомъ важномъ фактѣ, какъ неудача нашего оружія. Повѣрьте мнѣ, что дѣло при Саусе-Грандо, происходившее 16 числа этого мѣсяца, было проиграно революціоннымъ отрядомъ. Донесеніе генерала Эчагуэ, которое я взялъ съ собою, подтверждается частными письмами ко мнѣ отъ заслуживающаго довѣріе лица, находящагося въ войскѣ Розаса и служащаго мнѣ правдивымъ корреспондентомъ.

— При васъ это донесеніе, сеньоръ? спросилъ господинъ Мартиньи съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ.

— Вотъ оно, сеньоръ, сказалъ Даніэль, передавая бумагу, которую французскій агентъ развернулъ безъ ксякой поспѣшности и, опершись о каминъ, прочиталъ слѣдующее:

Да здравствуетъ федерація!

"Главнокомандующій сборнымъ

дѣйствующимъ отрядомъ

аргентинской конфедераціи.

"Главная квартира при Саусе-Гранде, іюля

16-го 1840 года,— въ 31 годъ свободы, 26-й

энтреріосской федераціи, 25-й независимости

и 11-й аргентинской конфедераціи.

Его Высокопревосходительству, сеньору губернатору и генералъ-капитану провинціи Буэносъ-Айреса, доблестному Возстановителю Законовъ, бригадиръ-генералу донъ Хуанъ-Жануэлю де-Розасу представителю высшей правительственной власти Республики.

"Мы вторично удержали за собою поле сраженія послѣ двухчасоваго боя, въ которомъ храбрые защитники національной независимости посрамили безславныхъ рабовъ чужеземнаго золота, а потому, донося вашему высокопревосходительству объ этомъ достославномъ событіи, имѣю честь поздравить съ громадными результатами, которыми оно но замедлитъ сопровождаться.

"Вчера непріятель цѣлый день не прекращалъ сильнаго, но совершенно безполезнаго артиллерійскаго огня, на который наши орудія отвѣчали съ неменьшимъ постоянствомъ и, наконецъ, сегодня, во второмъ часу по полудни непріятель рѣшился повести противъ насъ атаку. Для этой цѣли вся непріятельская кавалерія двинулась противъ нашего праваго фланга, тогда какъ артиллерія сосредоточила, хотя и не безнаказанно, весь свой огонь на центрѣ нашей боевой линіи, вслѣдствіе чего жаркая кавалерійская схватка произошла въ арьергардѣ нашей позиціи, гдѣ были перерублены эти грозные легіоны измѣнниковъ; непріятель потерялъ болѣе шестисотъ человѣкъ убитыми, между ними двухъ полковниковъ и многихъ офицеровъ; двадцать шесть плѣнныхъ, со включеніемъ одного капитана, достались въ наши руки, прочіе разсѣялись — одни къ сѣверу къ монтіэльскому лѣсу, другіе — въ разныхъ направленіяхъ, преслѣдуемые нашей кавалеріей, пока состояніе нашихъ лошадей дѣлало это возможнымъ. Между тѣмъ наша артиллерія не оставалась праздною, съ успѣхомъ отражая огонь непріятеля, а батальоны наши съ невозмутимой стойкостью поджидали приближавшихся и безостановочно стрѣлявшихъ враговъ, чтобы встрѣтить ихъ дружнымъ залпомъ, и это было исполнено такъ удачно, что оставшіеся въ живыхъ измѣнники, не дожидаясь боя въ штыки, побросали свое оружіе и обратились въ безпорядочное бѣгство. Мнѣ уже представлено болѣе ста непріятельскихъ ружей.

"Нашъ уронъ незначителенъ и, какъ я полагаю, не простирается свыше шестидесяти человѣкъ, выбывшихъ изъ строя убитыми и ранеными. Долгомъ считаю засвидѣтельствовать вашему высокопревосходительству, что гг. генералы, начальники отрядовъ, офицеры и всѣ солдаты обнаружили геройское мужество, и я надѣюсь въ самомъ скоромъ времени довершить истребленіе остатковъ непріятельскаго скопища, чтобы потомъ рекомендовать всѣхъ моихъ доблестныхъ сподвижниковъ вполнѣ заслуженному уваженію соотечественниковъ и всѣхъ друзей американской независимости.

"Богъ да сохранитъ ваше высокопревосходительство на многія лѣта.

"Паскуаль Эчагуэ"

"Добавленіе. Въ этомъ бою непріятеля поддерживалъ отрядъ иностранцевъ, которые потомъ сопровождали измѣнниковъ въ ихъ постыдномъ бѣгствѣ.

"Эчагуэ"

"Военный секретарь: Хозе-Франциско Бенитесъ."

— Это донесеніе, сказалъ Даніэль, когда господинъ Мартиньи окончилъ чтеніе бумаги,— изобилуетъ самымъ дикимъ донъ-кихотствомъ, всѣми шутовскими самовосхваленіями, характеризующими оффиціальные акты правительства Розаса, однако въ основаніи всего этого положена несомнѣнная истина: дѣло было проиграно генераломъ Лаваллье.

— Однакоже, полученныя письма...

— Извините, сеньоръ Мартиньи, я вовсе не затѣмъ предпринималъ вояжъ изъ Буэносъ-Айреса въ Монтевидео, чтобы спорить о достовѣрности этого факта, изложеннаго въ настоящомъ донесеніи, такъ какъ съ моей стороны я глубоко убѣжденъ въ томъ, что наше оружіе потерпѣло неудачу. Я полагалъ встрѣтить здѣсь ту же увѣренность, чтобы, не останавливаясь на этомъ несомнѣнномъ фактѣ, мы могли сообща взвѣсить наши шансы и обсудить, что намъ еще остается дѣлать.

— Что же намъ, по вашему мнѣнію, остается дѣлать, сеньоръ Бельо? спросилъ господинъ Мартиньи, уже безъ труда допускавшій, что дѣло не шутя могло быть проиграно.

— Что намъ дѣлать?.. Извольте, сеньоръ, я вамъ скажу, только предупреждаю насъ, что всѣ эти идеи родились не въ головѣ темнаго молодого человѣка, но вытекаютъ изъ самаго положенія вещей, изъ фактовъ, которые всегда говорятъ краснорѣчивѣе людей.

— Говорите, сеньоръ, сдѣлайте одолженіе, говорите, сказалъ французскій агентъ, глубоко заинтересованный этимъ твердымъ тономъ и серьезно-умнымъ выраженіемъ въ лицѣ молодого человѣка.

— Здѣсь уже извѣстно положеніе внутреннихъ провинцій: самыя значительныя изъ нихъ перешли на сторону революціи. Близъ морскаго прибрежья Корріэнтосъ и Энтреріосъ также поднимаютъ оружіе на защиту свободы. Восточная республика съ своей стороны вооружилась противъ правительства Розаса. Франція замкнула сильной эскадрой порты и гавани аргентинской республики. Эти операціи, сеньоръ Мартиньи, продолжаются — однѣ уже два года, другія годъ, третьи — шесть мѣсяцевъ. Ну-съ, какъ вы полагаете, подвигаемся ли мы впередъ или отступаемъ назадъ въ нашей оппозиціи противъ Розаса, то есть на томъ пути, по которому сообща идутъ наши патріоты, восточная (урагвайская) республика и Франція? Французская блокада ограничилась теперь только тѣми портами, которые расположены въ предѣлахъ устья Лаплаты. Во внутреннихъ провинціяхъ революція не подвинулась ни на шагъ впередъ, а вѣдь несомнѣнно, что революція, останавливающаяся въ своемъ ходѣ, имѣетъ всѣ шансы противъ себя. Военныя силы восточной республики остаются въ бездѣйствіи и безполезно упускаютъ время, которымъ пользуется Розасъ. Мы имѣли на своей сторонѣ Корріэнтесъ и Энтреріосъ, а теперь изъ этихъ двухъ провинцій нимъ остается только первая, гдѣ возстаніе скоро можетъ быть подавлено непріятельскими силами, торжествующими во второй провинціи. Слѣдовательно, мы не только не подвигаемся впередъ, но шибко пятимся назадъ. Этотъ печальный ходъ нашего дѣла объясняется весьма просто: враждебныя Розасу усилія не были направлены противъ Буэносъ-Айреса; тамъ-то, сеньоръ Мартиньи, и находится оплотъ тиранніи, тамъ-то и долженъ быть нанесенъ ударъ. Мы проиграли дѣло, но не лишились войска. При настоящемъ энтузіазмѣ патріотовъ отступленіе не есть еще пораженіе на голову. И если бы генералъ Лаваллье, перейдя чрезъ Парану, пошелъ прямо на Буэносъ-Айресъ и въ условленный часъ атаковалъ городъ съ противоположной стороны; далѣе, если бы одновременно съ этой атакой урагвайскій отрядъ, поддерживаемый всѣми аргентинскими эмигрантами, находящимися въ этой столицѣ, подступилъ къ нашему городу со стороны Ротиро,— тогда Розасу оставалось бы или бѣжать или сдаться своимъ врагамъ, потому что городъ въ настоящемъ его положеніи не можетъ оказать сколько побудь серьезнаго сопротивленія. Какъ только городъ будетъ взятъ, тогда нечего будетъ обращать особенное вниманіе на Эчагуэ, Лопеца и Альдао: сила Розаса сосредоточена въ самомъ Розасѣ, Буэносъ-Айресъ — главный очагъ, сердце республики. Прогонимъ Розаса, завладѣемъ городомъ,— и тогда нѣтъ войны, сеньоръ Мартиньи, или въ крайнемъ случаѣ будетъ только незначительная и кратковременная усобица.

— Прекрасно, сеньоръ; вы разсуждаете съ необыкновенной логической послѣдовательностью, и мнѣ пріятно завѣрить васъ, что относительно нападенія на Буэносъ-Айресъ, генералъ Лаваллье вполнѣ раздѣляетъ вашъ образъ мыслей.

— Съ которыхъ поръ?

— Да еще до недавней стычки онъ такъ думалъ.

Глаза Даніэля радостно засверкали.

Господинъ Мартиньи подошелъ къ столу, вынулъ изъ зеленаго сафьяноваго портфеля бумагу и, возвратившись къ Даніэлю, сказалъ ему:

— Вотъ, сеньоръ, потрудитесь взглянуть на это извлеченіе изъ письма генерала Лаваллье, которое было сообщено сеньоромъ Каррилемъ господину Петіону, начальнику французскаго отряда на р. Паранѣ.

"Положеніе генерала угрожаетъ сдѣлаться очень критическимъ. Непріятельскіе солдаты сохраняютъ непостижимую вѣрность Розасу, терпѣливо сносятъ всѣ возможныя лишенія, и на переходъ ихъ подъ знамена свободы разсчитывать невозможно. Отрядъ Эчагуэ, численностью равносильный съ войскомъ генерала, представляетъ довольно безпокойное препятствіе впереди, а между тѣмъ съ тылу формируется другой отрядъ, такъ что съ минуты на минуту генералъ опасается быть поставленнымъ между двумя огнями, вслѣдствіе чего желаетъ знать отъ г-на Петіона, не могутъ ли его суда перевезти двухтысячный отрядъ, находящійся подъ командою генерала Лаваллье, на другой берегъ рѣки."

— Однако, сказалъ Даніэль,— если генералъ Лаваллье такъ думалъ до сраженія, то послѣ него еще болѣе утвердится въ этомъ мнѣніи. Только легко ли намъ будетъ направить одновременную атаку, о которой я говорилъ,— какъ вы полагаете?

— По моему это будетъ не только нелегко, но просто невозможно.

— Будто бы?!..

— Да, сеньоръ, рѣшительно невозможно. Мнѣніе генерала, теперь прочитанное мною, уже получило публичную огласку, и здѣшніе приверженцы Риверы,— въ которомъ Лаваллье имѣетъ еще болѣе заклятаго врага, чѣмъ самъ Розасъ,— стараются выставить мнѣніе это измѣной Лаваллье, прибѣгая ко всѣмъ лазейкамъ софистической аргументаціи. Вѣдь всѣ наши дѣйствія имѣютъ въ виду ниспроверженіе Розаса, однако генералъ Ривера, нежелающій, чтобы варварское правительство аргентинской республики было ниспровергнуто, не только никогда не согласился бы дѣйствовать противъ Буэносъ-Айреса сообща съ Лаваллье, но даже былъ бы не прочь помѣшать этой атакѣ своимъ оружіемъ, если бы былъ въ силахъ это сдѣлать.

— Но вѣдь это рѣшительное безуміе, сеньоръ!

Господинъ Мартиньи сдвинулъ плечами

— Идіоты они, что ли!.. продолжалъ Даніэль,— неужели генералъ Ривера не понимаетъ, что въ этой борьбѣ поставлена на карту судьба его родины еще болѣе, чѣмъ участь нашей республики?

— Да, онъ это знаетъ.

— Ну-съ?..

— Э, другъ мой, для генерала Риверы это менѣе важно, чѣмъ торжество Лаваллье надъ Розасомъ. Да, сеньоръ, между извѣстнымъ кругомъ здѣшнихъ друзей Риверы и аргентинскими эмигрантами открылась страшная пропасть. Эти друзья эксплуатируютъ причудливый, подозрительный характеръ генерала, умышленно его раздражаютъ и переворачиваютъ въ немъ всю желчь. Не угодно ли вамъ, напримѣръ, выслушать этотъ отрывокъ изъ письма одного молодого, очень даровитаго, но въ высшей степени пристрастнаго въ этомъ вопросѣ человѣка. Письмо было адресовано генералу Риверѣ:

"Здѣсь мы попали въ какіе-то тиски, даже въ нѣкоторомъ смыслѣ лишились личной свободы, благодаря коалиціи господъ, между которыми фигурируютъ также нѣсколько нашихъ соотечественниковъ, позволяющихъ безнаказанно поносить ихъ родину и восхваляющихъ съ энтузіазмомъ доблестныхъ героевъ, которые издѣваются надъ святостью трактатовъ, и которыхъ вся профессія заключается въ постыдныхъ прельщеніяхъ и низкихъ интригахъ. Не сочтите сказаннаго преувеличеніемъ; здѣсь, генералъ, мы можемъ интересоваться и увлекаться всѣмъ, только не благомъ и достоинствомъ нашего отечества.

"Здѣсь мы видимъ, что французскіе агенты благосклонно выслушиваютъ только аргентинскихъ сорванцовъ, какъ... и проч., а изъ насъ никто не смѣетъ промолвить и словечка для вашей защиты. Да, генералъ, мы видимъ все, кромѣ того, что желали бы видѣть. Тѣ, которые отправляются на жительство въ Буэносъ-Айресъ, задаютъ здѣсь такого форсу, что упаси Боже."

— Вы видите, продолжалъ господинъ Мартиньи, что тутъ общіе интересы не только не представляютъ прочной связи, но даже находятся въ постоянномъ враждебномъ столкновеніи между собою; слѣдовательно, здѣсь приходится разсчитывать только на силу каждой частной дроби, взятой отдѣльно. Франція, съ своей стороны, желаетъ выпутаться изъ этого вопроса, и инструкціи, которыми я долженъ руководствоваться при моемъ вмѣшательствѣ въ здѣшнюю политику, составлены въ очень ограниченномъ смыслѣ. Какъ ни велико довѣріе, внушаемое мнѣ политическимъ тактомъ Тьера, однако съ этой стороны я не могу васъ много обнадеживать, такъ какъ все вниманіе Франціи поглощено восточнымъ вопросомъ, а тутъ еще подвернулась вновь загорѣвшаяся африканская война...

Лицо Даніэля покрылось смертной блѣдностью.

— Но кто же тутъ всѣмъ распоряжается въ Монтевидео, сеньоръ?

— Ривера.

— Да, Ривера — президентъ, но вѣдь онъ въ походѣ, и слѣдовательно, здѣсь должно же быть какое нибудь уполномоченное правительство, которое заправляетъ дѣлами...

— Нѣтъ, тутъ командуетъ все-таки Ривера.

— А чтожь палата дѣлаетъ?

— Палаты никакой нѣтъ.

— Ну, народъ, наконецъ.

— Нѣтъ и народа. Вѣдь народъ-то еще безгласенъ въ этомъ городѣ. Тутъ всѣмъ распоряжается Ривера,— одинъ Ривера и больше никто. Генерала окружаютъ два-три даровитыхъ человѣка, какъ Васкесъ, Муньосъ и др., и многочисленная когорта дюжинныхъ личностей, которыя враждуютъ съ первыми, потому что эти даровитые люди — друзья аргентинцевъ.

Передъ глазами Даніэля открывалась совершенно новая сцена. Никогда еще онъ и во снѣ не представлялъ себѣ дѣйствительность въ томъ свѣтѣ, въ какомъ теперь изображалъ ее господинъ Мартиньи. Золотымъ идеаломъ нашего юноши была политическая и общественная ассоціація; еще такъ недавно Даніэль простодушно думалъ, что въ войнѣ противъ Розаса все населеніе урагвайской столицы составляло одно тѣло и одну душу, еще такъ недавно Даніэль размышлялъ, что вотъ онъ приближается къ городу, гдѣ интересы народа пересиливали духъ частнаго эгоизма и узкаго своелюдства,— и вдругъ всѣ эти отрадныя иллюзіи разсѣялись какъ дымъ, и теперь нашъ бѣдный мечтатель въ дѣлѣ ниспроверженія Розаса могъ надѣяться только на послѣднія усилія сподвижниковъ Лаваллье, которымъ предстояла или блестящая слава героевъ, или плачевная гибель мучениковъ.

— Хорошо, сеньоръ, сказалъ Даніэль,— я не люблю тратить время въ оспариваніе фактовъ, признанныхъ за несомнѣнные компетентными людьми. Подведемте же итогъ: генералъ Ривера не желаетъ сообща дѣйствовать съ генераломъ Лаваллье; одновременная, дружная атака противъ Буэносъ-Айреса невозможна; дѣло проиграно было защитниками свободы; генералъ Лаваллье держится того мнѣнія, что нужно вступить въ провинцію Буэносъ-Айросъ Въ этомъ видѣ представляются факты, не такъ-ли?

— Совершенно такъ.

— Теперь, по моему мнѣнію, необходимо, во что бы то ни стало, убѣдить генерала Лаваллье вступить въ нашу провинцію въ ближайшемъ къ городу пунктѣ; затѣмъ генералъ долженъ прямо двинуться на столицу, останавливаясь только для того, чтобы разсѣять мелкіе отряды, которыми располагаетъ здѣсь Розасъ. Необходимо рѣшительно атаковать городъ, поставивъ все на карту въ этой атакѣ: реакція будетъ вызвана уже самой смѣлостью предпріятія, и я первый обѣщаю выбѣжать съ сотнею друзей на улицы прежде всѣхъ другихъ, чтобы открыть проходъ нашимъ войскамъ, овладѣть крѣпостью, паркомъ или тѣмъ пунктомъ, какой мнѣ будетъ указанъ.

— Вы благородный, мужественный человѣкъ, сеньоръ Бельо, сказалъ господинъ Мартиньи, съ чувствомъ пожимая руку Даніэля,— однако мое оффиціальное положеніе налагаетъ на меня въ подобныхъ нерѣшительныхъ случаяхъ такую осторожность, что, относительно этой операціи, я могъ бы выразить генералу Лаваллье только мое личное мнѣніе. Однако я могу сдѣлать и болѣе: переговорю съ нѣкоторыми членами аргентинской коммисіи, и если — чему я уже вѣрю — дѣло было проиграно, и генералъ Лаваллье рѣшается вступить въ провинцію Буэносъ-Айресъ, то я сошлюсь на авторитетъ вашего мнѣнія въ защиту благопріятныхъ шансовъ внезапнаго нападенія на столицу.

— Да, сеньоръ, отъ этого зависитъ весь исходъ борьбы. Въ столицѣ находится Розасъ, тамъ — главный центръ его силы. Буэносъ-Айресъ — сердце аргентинской республики и дли свободы, и для тиранніи, для нашего торжества и для нашего пораженія. Захватимъ правительственную власть въ Буэносъ-Айросѣ,— и мы навсегда сломимъ силу Розасовъ.

Господинъ Мартиньи хотѣлъ что-то отвѣчать, но въ это время вошедшій въ залу слуга доложилъ:

— Сеньоры Агуэро и Варела.

— Просить, отвѣчалъ господинъ Мартиньи.

— А мнѣ позвольте откланяться, сказалъ Даніэль.

— Напротивъ, я прошу васъ остаться.

— Одно слово прежде всего.

— Извольте.

— Эти господа извѣстны мнѣ только по наслышкѣ, какъ очень развитые люди, но умѣютъ ли они быть скромными?

— За это я отвѣчаю.

— Въ такомъ случаѣ меня можно свободно назвать по имени, потому что вашей гарантіи съ меня болѣе чѣмъ достаточно, сказалъ Даніэль, подойдя къ камину и окончательно расположивъ въ свою пользу французскаго агента послѣдней любезной фразой.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Аргентинскіе Эмигранты

Въ третій разъ въ своей жизни Даніэль почувствовалъ внутреннюю робость, какое-то тяжелое недовѣріе къ самому себѣ, когда въ залу господина Мартиньи входили эти два посѣтителя, которыхъ имена получили такую громкую извѣстность: имя первого упоминалось при всѣхъ крупныхъ событіяхъ въ республикѣ за послѣднее время, тогда какъ второй гость ознаменовалъ себя извѣстностью въ послѣднихъ потрясеніяхъ. Первый дѣйствовалъ какъ государственный человѣкъ, второй — какъ публицистъ и литераторъ. Первый служилъ живымъ воплощеніемъ партіи унитаріевъ, второй занималъ средину между настоящими унитаріями и тѣмъ новымъ поколѣніемъ, которое было непричастно исключительному духу той и другой партіи, и къ которому самъ Даніэль принадлежалъ по своему воспитанію и убѣжденіямъ.

Извѣстно, что народная традиція вмѣстѣ съ годами любитъ слишкомъ размашисто и грандіозно рисовать людей и событія; съ другой стороны духъ партій принимаетъ болѣе и болѣе односторонній, энтузіастическій характеръ, и, присоединивъ къ этому тѣ несчастія, какія въ продолженіе многихъ лѣтъ обрушивались на эту гордую партію, разсѣянную, но не побѣжденную вмѣстѣ съ паденіемъ зданія непрочной конституціи,— мы легко поймемъ, какую обаятельную силу получили имена передовыхъ людей этой партіи въ кругу молодежи, къ которой принадлежалъ также и нашъ Даніэль. Гиперболическія прикрасы, сопровождавшія эти имена, заставляли ехидно смѣяться старыхъ федераловъ, тогда какъ воображеніе молодыхъ людей восторженно распалялось, потому что молодежь естественно всегда склонна вѣрить героическимъ эпопеямъ и народнымъ легендамъ, восхваляющимъ отечество и людей, пострадавшихъ за него на эшафотѣ, на полѣ битвы или обреченныхъ властью на безотрадную жизнь въ изгнаніи: такія несчастія возбуждаютъ благородную зависть въ юномъ возрастѣ, когда мы вообще склонны смотрѣть на всякое несчастіе человѣка съ точки зрѣнія поэзіи. Такимъ образомъ, имена прежнихъ эмигрантовъ 1829 года, между которыми въ первыхъ рядахъ фигурировалъ Варела и Агуэро, сдѣлались предметомъ восторженнаго удивленія для всей буэносъ-айресской молодежи, нетолько по причинѣ уже совершенныхъ этими людьми подвиговъ, сколько потому, что люди эти были, по народному убѣжденію, способны сдѣлать въ день обновленія аргентинской свободы.

Юриспруденція, литература, политика — всѣ отправленія государственной жизни имѣли своихъ законныхъ представителей въ кругу эмигрантовъ-унитаріевъ, и всякое слово, произносимое ими, для наивной, пылкой молодежи было непреложнымъ закономъ въ области политики, литературы или науки: всѣ желали поближе приглядѣться къ этимъ монументальнымъ представителямъ аргентинскаго прогресса, и въ тоже время всѣ боялись вступить съ ними въ объясненіе относительно чего бы то ни было, касавшагося интересовъ отечества, или — говоря точнѣе — всѣ боялись заикнуться о чемъ нибудь серьезномъ въ присутствіи этихъ непогрѣшимыхъ авторитетовъ. Таковы были наивныя убѣжденія аргентинской молодежи въ описываемое время.

Даніэль съ его самостоятельнымъ, строго критическимъ умомъ принадлежалъ къ числу немногихъ, не раздѣлавшихъ этого общаго голословнаго мнѣнія. При всемъ томъ и Даніэль, подобно всѣмъ другимъ, внутренно сконфузился и не могъ освободиться отъ какого то новаго — мы могли бы даже сказать — навязчиваго впечатлѣнія, встрѣтившись лицомъ къ лицу въ первый разъ въ жизни съ сеньоромъ донъ Хуліеномъ Агуэро, министромъ въ кабинетѣ Ривадавіа, и сеньоромъ донъ Флоренсіо Варелою, братомъ классическаго поэта этого имени и первымъ литераторомъ многочисленной и просвѣщенной партіи унитаріевъ. Даніэль окинулъ быстрымъ взглядомъ двухъ явившихся посѣтителей.

Сеньоръ Агуэро былъ человѣкъ лѣтъ подъ семьдесятъ, правильнаго сложенія, не то чтобы тучнаго, а скорѣе плотнаго и мускулистаго. Бѣлолицый въ своей молодости, онъ сдѣлался очень смуглымъ вмѣстѣ съ годами. Лицо его имѣло жесткое, мрачное выраженіе, глаза были завѣшены густыми, выступавшими впередъ сѣдыми бровями и одинъ изъ нихъ, вслѣдствіе физическаго недостатка, былъ болѣе омраченъ своимъ пушистымъ навѣсомъ, чѣмъ другой, однако живой, маленькій зрачокъ этого мрачнаго глаза имѣлъ взглядъ твердый и проницательный. Широкій лобъ не былъ покрытъ ни малѣйшей морщинкой, а сзади головы были зачесаны на лобъ скудные, бѣлые, какъ снѣгъ, волосы, нѣсколько прикрывавшіе совершенно облысѣвшее темя.

Такимъ представился Даніэлю съ перваго взгляда сеньоръ Агуэро, вошедшій въ залу господина Мартиньи, нѣсколько наклоняясь, по своему обыкновенію, въ правую сторону. На старикѣ былъ застегнутый коричневый сюртукъ, черный галстукъ и того же цвѣта перчатки на рукахъ, изъ которыхъ лѣвая держала тонкую тросточку, служившую для сеньора Агуэро не опорой, а только игрушкой.

Другой изъ гостей — сеньоръ Варела показался Даніэлю настоящимъ антиподомъ сеньора Агуэро. Это былъ рослый, сухопарый мужчина, съ блѣднымъ, выразительнымъ и откровеннымъ лицомъ. Не сходившая съ губъ улыбка обличала мягкій, живой характеръ, а задушевное, теплое выраженіе въ лицѣ доказывало искренность этой улыбки. Маленькіе глазки свѣтились живымъ и умнымъ огнемъ; не слишкомъ высокій, но правильно очерченный лобъ былъ прикрытъ темными, гладкими волосами, ниспадавшими на широкіе виски, обличавшіе скорѣе склонность къ поэтическимъ утѣхамъ, чѣмъ къ политическимъ треволненіямъ: таковы были общія черты, подмѣченныя Даніэлемъ въ сеньорѣ Варелѣ, который былъ весь одѣтъ въ черный, довольно изящный костюмъ, нескрывавинй, однако, природныхъ недостатковъ его высокой и поджарой фигуры.

— Сеньоры, сказалъ господинъ Мартиньи, сначала вѣжливо съ ними поздоровавшись,— позвольте мнѣ представить вамъ нашего давняго друга, котораго, однако, никто изъ насъ до сихъ поръ не видѣлъ.

Сеньоры Агуэро и Варела взглянули на Даніэля.

— Вашъ соотечественникъ, господа, сказалъ Мартиньи.

Даніэль и новые посѣтители обмѣнялись поклономъ. Сеньоръ Агуэро сохранялъ невозмутимо серьезное выраженіе лица; напротивъ, сеньоръ Варела, казалось, привѣтствовалъ Даніэля своей выразительной улыбкой и сказалъ:

— Не будетъ ли нескромностью спросить объ имени новаго посѣтителя?

— Для васъ это не такъ необходимо, продолжалъ сеньоръ Мартиньи,— а вотъ вы мнѣ скажите лучше, не извѣстенъ ли вамъ этотъ почеркъ? Дѣло объяснится такимъ образомъ лучше.

Господинъ Мартиньи вынулъ изъ портфели письмо, которое поднесъ къ глазамъ сеньора Варелы.

— Ахъ, такъ это... И сеньоръ Варела, отведя глаза отъ письма, съ живостью взглянулъ на Даніэля.

— Да, сеньоры, это нашъ постоянный корреспондентъ, съ которымъ мы такъ давно желали познакомиться лично, чтобы выразить ему все наше глубокое уваженіе и признательность, замѣтилъ господинъ Мартиньи.

Сеньоръ Варела положилъ письмо и, не произнося ни слова, заключилъ Даніэля въ свои объятія. Въ этомъ положеніи молодые люди — Варелѣ недавно окончилось тридцать три года — пробыли довольно долго, послѣ чего они оба были блѣдны болѣе обыкновеннаго и глаза ихъ подернулись слезами: каждый изъ нихъ чувствовалъ, какъ будто прижималъ отечество къ своему сердцу.

Сеньоръ Агуэро ограничился тѣмъ, что съ силою пожалъ руку Даніэля и затѣмъ, съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ и холодностью, усѣлся у камина, гдѣ помѣстились также и другіе присутствовавшіе.

— Вы тоже не избѣжали гоненій, спросилъ Даніэля сеньоръ Варела.

— Къ счастью, до этого еще не дошло и теперь я болѣе, чѣмъ когда бы то ни было прежде, застрахованъ отъ всякихъ преслѣдованій въ Буэносъ-Айресѣ.

— Но вѣдь вы эмигрировали?... продолжалъ распрашивать Варела, съ недоумѣніемъ взглядывая на Даніэля, тогда какъ сеньоръ Агуэро смотрѣлъ на огонь и хлесталъ свой сапогъ тросточкою, которую держалъ въ рукѣ.

— Нѣтъ сеньоръ, я не эмигрировалъ; я пріѣхалъ въ Монтевидео только на нѣсколько часовъ.

— И потомъ опять возвратитесь?

— Да, завтра непремѣнно.

Сеньоръ Варела посмотрѣлъ на господина Мартиньи, который понялъ этотъ взглядъ и сказалъ:

— Вы недоумѣваете, сеньоръ Варела, и это весьма натурально. Я вамъ объясню въ чемъ дѣло. Три дня тому назадъ этотъ господинъ письменно извѣстилъ мени, что онъ пріѣдетъ въ Монтевидео для переговоровъ со мною, послѣ которыхъ опять немедленно возвратится назадъ: онъ просилъ у меня какой нибудь условный знакъ нашей встрѣчи, и я послалъ ему половину визитной карточки. Этотъ сеньоръ въ точности исполнилъ свое слово. Вотъ уже часъ, какъ мы пробыли вмѣстѣ, а завтра онъ уѣзжаетъ обратно. Вотъ вамъ и разгадка всей исторіи. Когда вы пришли, я не счелъ нужнымъ утаить отъ васъ это, потому что мнѣ извѣстна ваша осторожность, а чтобы показать вамъ, какъ твердо я на нее полагаюсь, скажу вамъ, сеньоръ, что нашего дорогого гостя зовутъ Даніэлемъ Бельо. Послѣ сегодняшняго вечера мы должны забыть это имя до извѣстнаго времени.

— Сеньоръ Бельо, сказалъ Варела,— давно уже вы возбуждаете въ насъ чувство самаго глубокаго уваженія и сердечной признательности; вы оказали отечеству драгоцѣнныя услуги, постоянно доставляя важныя и достовѣрныя свѣденія поборникамъ отечественной свободы, но участіе, которое вы къ себѣ внушаете, позволяетъ мнѣ сказать, что вы подвергаетесь серьезной опасности, возвращаясь въ Буэносъ-Айресъ, откуда вы выѣхали хотя бы всего ни нѣсколько часовъ.

Даніэль сдѣлалъ жестъ, сопровождаемый тѣмъ выраженіемъ физіономіи, которое иногда равносильно краснорѣчивымъ словеснымъ изліяніямъ, въ которомъ проницательный взглядъ сеньора Варелы безошибочно прочелъ такую мысль:

— Я не хлопочу о себѣ, слѣдовательно, объ этомъ и толковать нечего.

— Ну, что новаго? Я думаю, политическая травля идетъ своимъ чередомъ? Были новыя жертвы? распрашивалъ Варела.

— Да, сеньоръ, отвѣчалъ Даніэль.

Сеньоръ Агуэро повернулъ свое лицо къ Даніэлю, мелькомъ взглянулъ на него и опять сталъ смотрѣть на пламя камина.

— Ктоже и кто пострадалъ сеньоръ Бельо?

— Потрудитесь прочитать вотъ этотъ списокъ, сказалъ Даніэль, передавая бумагу сеньору Варелѣ.

Тотъ прочелъ: длинный списокъ именъ лицъ, арестованныхъ въ теченіи прошлой недѣли.

— Какія же причины подали поводъ къ этимъ арестамъ? Что объ этомъ поговариваютъ? спросилъ сеньоръ Агуэро, когда Варела окончилъ чтеніе списка.

— Причины какъ всѣхъ арестацій, такъ и этого новаго преступленія достаточно изложены въ моей корреспонденціи, начиная съ мая мѣсяца; повѣрьте мнѣ, сеньоръ, что съ этихъ поръ началась для нашего отечества новая эпоха, которую исторія когда нибудь назоветъ временемъ террора. Этотъ терроръ идетъ своимъ чередомъ, сообразуясь съ политическими событіями, и дастъ свои послѣдніе и ужаснѣйшіе результаты, когда Розасъ сочтетъ это за нужное по требованію обстоятельствъ.

— Значитъ, онъ таки порядкомъ труситъ? сказалъ Варела.

Сеньоръ Агуэро утвердительно махнулъ головою и, не сводя глазъ съ пламени камина, принялся описывать мулинеты въ воздухѣ своей тросточкой.

Этотъ утвердительный жестъ былъ замѣченъ Даніэлемъ, который сказалъ на это:

— Нѣтъ, сеньоръ, политическая энергія его правительства чувствуетъ еще большій просторъ чѣмъ прежде, и потому-то дѣйствуетъ въ указанномъ смыслѣ. Ваши газеты — органы вашихъ мнѣній — утверждаютъ, будто Розасъ увеличиваетъ число своихъ жертвъ по мѣрѣ того, какъ положеніе его дѣлается болѣе и болѣе критическимъ, но я долженъ сказать, что въ этомъ отношеніи вы ошибаетесь...

Сеньоръ Агуэро взглянулъ на Даніэля. Слово ошибаетесь не понравилось старому патріоту. Господина Мартиньи болѣе и болѣе удивлялъ твердый тонъ, съ какимъ Даніэль излагалъ свои взгляды.

— Невѣроятно, однакоже, чтобы удачи раздражали человѣка, сказалъ сеньоръ Варела.

— Согласенъ, но если Розаса не раздражаетъ успѣхъ, то также мало могутъ его раздражать и неблагопріятные шансы, его положенія: раздраженіе — не его слабость, сеньоръ Варела. Его диктатура, напротивъ, дѣйствуетъ холодно и систематически. Всѣ ея удары строго разсчитаны. Розасу нѣтъ нужды, чтобы былъ убитъ непремѣнно тотъ или другой человѣкъ; онъ хлопоталъ только о томъ, чтобы въ случаѣ надобности кровь текла ручьями, а тогда ему разумѣется рѣшительно все равно, кому выпало на долю быть его жертвою. Если вы будоте разсматривать съ этой точки зрѣнія его тактику въ теченіе трехъ послѣднихъ лѣтъ, то найдете, что опасность нисколько не раздражаетъ его противъ угнетенныхъ, что онъ опирается на нихъ, какъ на свой оплотъ и потомъ, когда минуетъ опасность, безжалостно поражаетъ ихъ ударами, для того, чтобы они не возгордились той помощью, которую ему оказали. Въ такомъ свѣтѣ онъ представится вамъ до и послѣ южной революціи, до и послѣ самаго критическаго момента во французскомъ вопросѣ. И такимъ же вы застанете его и теперь, когда, угрожаемый опасностью, онъ готовится нанести страшный ударъ, который и нанесетъ безжалостно, если счастье будетъ ему благопріятствовать, а до того Розасъ ограничивается только тѣмъ, что срываетъ ту или другую голову, попираетъ то или другое право по мѣрѣ того, какъ пріобрѣтаетъ въ своемъ положеніи тотъ или другой успѣхъ.

Во время этой тирады, Даніэль мало по малу лишался своей робости, которой поддался сначала, и быстро возвращалъ себѣ всю свою обычную энергію ума и ясность мыслей. Это былъ нервный темпераментъ, кремень, для котораго оживленный разговоръ служилъ огнивомъ, высѣкавшимъ яркія искры ума.

— Однако, сеньоръ Бельо, на самомъ дѣлѣ это не совсѣмъ такъ, какъ вы говорите, замѣтилъ Варела съ тою любезною улыбкою, которою онъ умѣлъ смягчать возраженія, непріятныя для самолюбія своего оппонента.

— Какимъ образомъ? спросилъ Даніэль.

— Да помилуйте, Розасъ сажаетъ въ тюрьму честныхъ гражданъ, Розасъ проливаетъ кровь дряхлаго старика, и это случилось въ то самое время, когда войско диктатора потерпѣло неудачу!..

Сеньоръ Агуэро утвердительно кивнулъ головою и принялся постукивать но камину своей палочкой. По его мнѣнію, Варела, человѣкъ, котораго онъ считалъ своимъ другомъ, окончательно пристыдилъ этого молокососа, осмѣливавшагося не раздѣлять мнѣній сеньора Агуэро и сеньора Варелы. Въ этомъ отношеніи старые федералы и старые унитаріи были всѣ схожи между собою, становясь передъ молодежью на смѣшныя ходули непогрѣшимыхъ авторитетовъ.

— Такъ, вы полагаете, что Розасъ дѣйствовалъ такимъ образомъ именно вслѣдствіе военной неудачи?

— Да, это не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, отозвался Варела.

— Такъ извольте видѣть: Розасъ распорядился относительно извѣстныхъ вамъ средствъ вечеромъ 19 числа, то есть спустя шесть часовъ послѣ того, какъ пришло извѣстіе объ успѣхѣ, одержанномъ его отрядомъ при Саусе-Гранде.

— Но вотъ именно въ этомъ вы и ошибаетесь, дѣло было проиграно отрядомъ Розаса.

— Извѣстно ли вамъ донесеніе, сеньоръ Варела? спросилъ Мартиньи.

— То, что опубликовалъ Розасъ?

— Да.

— Мы именно объ этомъ донесеніи и явились переговорить съ вами. Оно было получено нами часа три тому назадъ.

— Имѣете ли вы какой нибудь документъ, опровергающій достовѣрность опубликованныхъ Розасомъ фактовъ?

— Прочтите, прочтите имъ, сказалъ сеньоръ Агуэро, поворачиваясь къ Варелѣ и указывая на его грудь.

Варела вынулъ изъ своего боковаго кармана бумагу и, обращаясь къ господину Мартиньи, сказалъ:

— Извѣстно ли вамъ содержаніе донесенія?

— Я только-что прочелъ его.

— Ну, слушайте же, какое дикое сплетеніе лжи и нелѣпостей было опубликовано Розасомъ: все это обстоятельно разобрано вотъ въ этой статьѣ, которая будетъ напечатана завтра и которую мы получили въ засѣданіи коммисіи.

Даніэль и господинъ Мартиньи сосредоточили все свое вниманіе.

Сеньоръ Варела началъ читать:

— "Удержавъ за собой поле сраженія. Такъ говорится только въ томъ случаѣ, когда сраженіе имѣло мѣсто въ открытомъ полѣ, а не тогда, какъ одинъ изъ противниковъ былъ атакованъ въ своемъ собственномъ лагерѣ, какъ теперь Эчагуэ, въ чемъ имъ признается самъ. Не нелѣпо ли было бы со стороны коменданта крѣпости, подвергшейся нападенію, сказать, что онъ комендантъ, удержалъ за собой поле сраженія, даннаго въ самой крѣпости? Тутъ прибавлено еще слово: вторично. Это напоминаетъ первое дѣло при Донъ-Кристобалѣ. Тогда оффиціально было повѣщено, будто Эчагуэ разбилъ и преслѣдовалъ непріятельскій отрядъ; а теперь спустя девяносто пять дней, мы застаемъ этого же самого Эчагуэ при Саусе, въ трехъ миляхъ отъ своей столицы; значитъ послѣ перваго дѣла онъ отступилъ, тогда какъ разбитый на голову и преслѣдуемый Лаваллье гнался за нимъ и напалъ на него въ собственномъ лагерѣ побѣдителя. Слѣдовательно, говоря о результатахъ первой стычки, Эчагуэ налгалъ,— почему же ему не налгать и теперь?!..

"Онъ одержалъ верхъ, и между тѣмъ даже послѣ побѣды не оставляетъ своей позиціи. Въ самомъ дѣлѣ, у него нигдѣ нѣтъ и помину о преслѣдованіи, которое было бы естественнымъ результатомъ побѣды. Онъ надѣется только истребить остатки непріятеля. Это еще что за дичь? Кого тутъ еще истреблять? Если онъ говоритъ правду, то, значитъ, шестьсотъ человѣкъ были убиты, остальные убѣжали — одни на сѣверъ, другіе въ сторону Монтіэля.

"Пораженіе и разсѣяніе не могутъ быть болѣе полными. И однако же Эчагуэ не рѣшается утверждать, что будетъ ихъ преслѣдовать, даже не смѣетъ назвать свое торжество полнымъ.

"Въ донесеніи значится, что пѣхота Эчагуэ сама не дѣйствовала наступательно, и только поджидала приближенія пѣхотинцевъ Лаваллье, чтобы встрѣтить ихъ дружнымъ залпомъ, что и было исполнено, послѣ чего, какъ прибавляетъ лживая реляція, Лаваллье обратился въ бѣгство.

"Отсюда слѣдуетъ, что 1) атаку повела наша пѣхота и 2) что, даже послѣ обращенія ея въ бѣгство, непріятельская пѣхота не отважилась перейти къ наступленію и не оставила своей позиціи и 3) что тутъ не могло быть никакой пѣхотной атаки и слѣдовательно, расписаннаго въ реляціи кровопролитія.

"Если же предположить, что шестьсотъ человѣческихъ тѣлъ были оставлены нашей кавалеріей, то здѣсь возникаютъ новыя затрудненія. Если эти шестьсотъ кавалеристовъ пали въ самомъ сраженіи, то и непріятель долженъ былъ бы понести такой же уронъ, а не тотъ, который выставляетъ Эчагуэ, потому что нѣтъ ни малѣйшаго основанія предполагать, чтобы въ общей боевой схваткѣ одна сторона, понесла болѣе значительную потерю убитыми, чѣмъ другая. Въ подобныхъ случаяхъ большой уронъ обусловливается бѣгствомъ и разсѣяньемъ, но здѣсь не было никакого преслѣдованія, по крайней мѣрѣ о немъ совершенно умалчиваетъ Эчагуэ. Когда же и какимъ образомъ были убиты эти шестьсотъ человѣкъ? Если они пали въ схваткахъ и атакахъ, отчего же отрядъ Эчагуэ отдѣлался такой легкой потерею? Далѣе Эчагуэ самъ говоритъ, что кавалерійская схватка произошла въ арьергардѣ его позиціи. Принявъ во вниманіе выгоды этой позиціи, глубокіе рвы, горы, его пѣхоту и орудія, надобно согласиться, что диверсія нашей кавалеріи въ тылъ непріятеля — маневръ, очень трудный и отважный, дѣлающій честь войску и его начальнику.

"Одержавъ полную побѣду съ фронта позиціи, Эчагуэ самодовольно утверждаетъ, будто ваша кавалерія была изрублена въ его арьергардѣ. Она была заперта между пѣхотою Эчагуэ и берегомъ Параны, и притомъ сабли непріятельской кавалеріи крошили ее со всѣхъ сторонъ — тутъ невозможно было бы спастись и одному человѣку: какимъ же образомъ здѣсь оказались бѣжавшіе въ сторону Монтіэля? По воздуху, что ли они летѣли?..

"Эчагуэ взялъ сто ружей. Какими чудесами онъ ихъ взялъ, если согласно съ его донесеніемъ не было никакой встрѣчи между пѣхотою съ той и съ другой стороны, и если его пѣхота не оставляла своей позиціи? Ужь если это такъ, то кавалерійскаго оружія онъ долженъ былъ набрать цѣлыми грудами, по крайней мѣрѣ, могъ снять оружіе съ шестисотъ тѣлъ. Отчего же о кавалерійскомъ оружіи — сабляхъ и пр.— онъ не заикнется?..

"Точно также въ реляціи не сказано, чтобы онъ завладѣлъ хотя однимъ артиллерійскимъ орудіемъ послѣ пораженія нашей пѣхоты, которое должно было бы оставить беззащитными пушки; ни о лошадяхъ, ни объ обозѣ нѣтъ ни полслова. Послѣ всего сказаннаго становится несомнѣннымъ, что послѣ боя, Эчагуэ, дѣйствительно, не покидалъ своей позиціи. Но если онъ не двигался съ мѣста, если не преслѣдовалъ противника, то какъ же согласить все это съ хвастливо-расписанной побѣдой?".

Трудно изобразить непріятное удивленіе, возбужденное въ Даніэлѣ этими двумя авторитетными личностями, старавшимися изо всѣхъ силъ убѣдить себя и другихъ въ томъ, что дѣло при Саусе-Грандо не было проиграно генераломъ Лаваллье, когда онъ, Даніэль, положительно зналъ, что, къ несчастью, результатъ боя былъ именно таковъ. Эти господа, съ горечью раздумывалъ Даніэль, силу факта хотятъ побороть наивными ухищреніями аргументаціи. И однако въ этомъ не было ничего страннаго. Даніэль не былъ эмигрантомъ. Ему былъ невѣдомъ горькій хлѣбъ изгнанія, не зналъ онъ этой жизни, полной однѣхъ иллюзій, надеждъ, фантастическихъ желаній, которыя деспотически завладѣваютъ самыми свѣтлыми умами, когда ихъ охватываетъ лихорадочный жаръ свободы. Всю жизнь эту можно назвать безпрерывнымъ бредомъ о торжествѣ того дѣла, для котораго подобные люди жертвуютъ своимъ спокойствіемъ, своими радостями, будущимъ и настоящимъ своего существованія. При томъ, же, Даніэль не былъ унитарій въ томъ смыслѣ, въ какомъ этимъ названіемъ означались члены партіи ривадавистовъ (приверженцевъ министра Ривадавіа) и не понималъ всего высокомѣрія крайнихъ унитаріевъ, и той роковой заносчивости, которая и сгубила эту партію. Однако Даніэлю пришлось слушать еще далѣе.

— Это, господа, еще не все, продолжалъ сеньоръ Варела,— вотъ-съ, мсье Мартиньи, вотъ, сеньоръ Бельо, не угодно ли вамъ будетъ прослушать этотъ отрывокъ изъ дневника, который обстоятельно ведется въ дѣйствующемъ отрядѣ, и который мы получили нѣсколько часовъ тому назадъ.

Сеньоръ Варела принялся читать:

"14 число. Застрѣльщичій огонь въ самомъ разгарѣ. Непріятель отошелъ отъ насъ на полмили, и мы слѣдуемъ за нимъ съ четырехъ часовъ вечера, чтобы атаковать его. Главнокомандующій, весь его штабъ и всѣ дивизіоны кавалеріи держатъ своихъ коней осѣдланными на готовѣ, такъ какъ все заставляетъ думать, что завтра будетъ дано сраженіе. Со стороны непріятеля къ намъ дезертировали семнадцать человѣкъ.

"15 число. Въ три часа утра вся наша пѣхота при полномъ составѣ орудій снялась съ позиціи и остановилась въ разстояніи пушечнаго выстрѣла отъ непріятельской колонны. Еще до восхода солнца наша артиллерія открыла огонь но непріятельскимъ батареямъ; непріятель потерялъ убитыми нѣсколько человѣкъ, послѣ чего его артиллерія должна была перемѣнить позицію и отъѣхать къ арьергарду. Наша боевая линія была уже сформирована, но, вслѣдствіе этого движенія непріятеля, бой отложенъ до завтра, такъ какъ непріятельскій отрядъ постоянно укрывается непроходимыми рытвинами. Мы думали, что сегодняшній день ознаменуется нашей побѣдой, но это неизбѣжно случится завтра.

"10 число. Огонь нашей артиллеріи не прекращался довольно долго и послѣ захожденія солнца. Въ военномъ совѣтѣ было рѣшено, что мы должны поразить непріятеля въ собственныхъ его окопахъ. Еще съ вечера отрядъ нашъ расположился въ боевой порядокъ и съ нетерпѣніемъ ждалъ разсвѣта. Наконецъ настало утро, но небо было облачно, и потому на разстояніи ста шаговъ ничего нельзя было различить. Когда немного прояснилось, перестрѣлка опять завязалась, и около половины девятого, обѣ воюющія стороны построились въ боевую линію, и наступающее жаркое дѣло было возвѣщено огнемъ нашей артиллеріи; непріятельскія орудія отвѣчали съ необыкновеннымъ упорствомъ. Съ обѣихъ сторонъ перестрѣливались по двадцати орудій.

"Наконецъ пришла очередь и нашей кавалеріи вступить въ бой, и она повела атаку съ примѣрнымъ мужествомъ, но непріятель все прятался за своими глубокими окопами. Въ этой страшной атакѣ многіе изъ нашихъ, въ томъ числѣ полковникъ донъ Закаріасъ-Альваресъ, были убиты, и кавалерія наша должна была отступить по причинѣ препятствій мѣстности и безпрерывнаго артиллерійскаго и ружейнаго огня непріятеля, безнаказанно стрѣлявшаго изъ-за своихъ окоповъ.

"Наша артиллерія неутомимо направляла свой огонь, однако, это помогало немного, и къ величайшему прискорбію храбраго артиллерійскаго офицера, донъ Хасинто-Неньа, одно изъ лучшихъ его орудій было повреждено непріятелемъ.

"Наша пѣхота пошла въ штыки, но также должна была отступить, не будучи въ состояніи перейти чрезъ глубокіе окопы, окружавшіе непріятеля.

"Огонь не умолкалъ съ половины девятого утра за четыре часа по полудни, когда было рѣшено, что мы двинемся къ Пунта-Гарда, чтобы исправить поврежденія, нанесенныя нашей артиллеріи, а также для того, чтобы собрать нѣкоторыя разсѣянныя части отряда, отдѣлившіяся другъ отъ друга во время различныхъ схватокъ. Нашъ отрядъ весь находится въ порядкѣ и одушевленъ энтузіазмомъ, тогда какъ непріятель упорно остается на прежнемъ мѣстѣ, укрѣпляясь неприступными окопами. Почти вся кавалерія его въ разбродѣ.

"Генералъ Эчагуэ, пожалуй, по своему милому обыкновенію, захочетъ приписать себѣ побѣду, но чрезъ нѣсколько дней онъ глубоко разочаруется.

"Мужество, съ какимъ вели себя всѣ, участвовавшіе въ нашемъ дѣйствующемъ отрядѣ, выше всякаго описанія; нужно было самому быть очевидцемъ сраженія".

— Ну, тутъ слѣдуютъ кое-какія частныя извѣстія, сказалъ Варела, окончивъ чтеніе.

Въ залѣ наступило молчаніе, скоро прерванное Даніэлемъ, который произнесъ:

— Ну, что жь, сеньоръ Варела?

— Что же-съ? немедленно подхватилъ сеньоръ Агуэро, сдѣлавъ движеніе плечами, выражавшее досаду и отчасти презрительную насмѣшку.

Даніэль всею силою воли старался сохранить невозмутимое выраженіе лица, чтобы не дать на немъ замѣтить впечатлѣнія, произведеннаго внезапнымъ вопросомъ Агуэро, и чтобы удержать за собой увѣренный тонъ въ бесѣдѣ съ этими двумя замѣчательными передовыми людьми мысли, съ которыми, какъ молодому человѣку, ему приходилось вступить, въ слишкомъ отважный диспутъ.

— Я хотѣлъ сказать только, отозвался Даніэль,— что мнѣ рѣшительно непонятно, какое можно извлечь заключеніе изъ всего, только-что прочитаннаго здѣсь.

— И, однако, это совершенно ясно, сухо замѣтилъ сеньоръ Агуэро.

— Очень можетъ быть, сеньоръ, только повторяю, что мнѣ оно непонятно.

— Все это, любезнѣйшій Бельо, поспѣшилъ вмѣшаться въ разговоръ сеньоръ Варела,— заставляетъ насъ думать положительно, что ужь, въ крайнемъ случаѣ, дѣло не было выиграно ни гой, ни другой стороной.

Даніэль закусилъ губы.

— Оно было проиграно генераломъ Лаваллье, сеньоры, сказалъ онъ поворачиваясь спиной къ камину, закладывая за спину руки и озирая всѣхъ присутствовавшихъ своимъ спокойнымъ, но блестящимъ взглядомъ.— Не понимаю, изъ-за чего генералу Эчагуэ хвастливо выдумывать такой успѣхъ, какъ отступленіе нашего отряда отъ этой позиціи, которую онъ, Эчагуэ, занималъ уже такъ долго и которой не покидалъ во время боя. Логикой аргументацій нельзя разрушить фактовъ. Да и зачѣмъ намъ измѣрять событія желаніями, которыя насъ одушевляютъ? Къ несчастію, я положительно убѣжденъ, что дѣло происходило совершенно иначе, чѣмъ вы думаете. Но если вамъ угодно, я допускаю вмѣстѣ съ вами, что наше оружіе ознаменовало себя побѣдою: что жь, тѣмъ лучше... Согласитесь ли также и вы со мною, что при настоящихъ обстоятельствахъ генералъ Лавалльо долженъ непремѣнно двинуться на Буэносъ-Айресъ? Если вы такъ думаете, то мысль эта теперь, въ каждый часъ, въ каждый моментъ, должна сдѣлаться главнымъ, единственнымъ рычагомъ всѣхъ нашихъ соображеній. Всѣ мы, истинные патріоты, до единаго человѣка, должны изо всѣхъ силъ хлопотать о томъ, чтобы въ этой экспедиціи противъ столицы оружіе наше одержало возможно скорѣйшій успѣхъ,— все равно, вступятъ ли наши войска въ провинцію послѣ побѣды или послѣ неудачи. Если не вы, то я ужь не знаю, кто можетъ теперь имѣть вліяніе на распоряженія генерала Лаваллье, и такъ какъ отъ этого похода зависитъ жизнь нашего отечества, то я не сомнѣваюсь, что вы безотлагательно и ревностно станете дѣйствовать въ томъ смыслѣ, въ какомъ настоящее положеніе вещей дѣлаетъ это необходимымъ. Извините, сеньоры, что я говорю вамъ такимъ образомъ: повѣрьте мнѣ, что только одна любовь къ отечественной свободѣ внушаетъ мнѣ смѣлость прямо высказывать передъ вами мои мнѣнія.

Сеньоръ Варела слушалъ съ восторгомъ, въ его глазахъ и на лицѣ отражалось радостное удивленіе, вызванное болѣе одушевленіемъ и краснорѣчіемъ его юнаго соотечественника, чѣмъ неожиданностью развиваемыхъ имъ взглядовъ.

Сеньоръ Мартиньи потиралъ себѣ руки съ внутреннимъ удовольствіемъ.

Сеньоръ Агуэро раза дна поднималъ свою гордую голову, чтобы взглянуть на этого юношу, который не былъ унитарій и, однако, такъ смѣло высказывалъ свои воззрѣнія, словно предначертывалъ имъ планъ, по которому они должны были дѣйствовать неуклонно.

— Сеньоръ Бельо, сказалъ Варела,— генералъ Лаваллье сообразуется въ военныхъ дѣйствіяхъ только съ своими собственными планами, съ соображеніями чисто военнаго характера: что же мы-то тутъ можемъ сдѣлать?

— О, сеньоръ, самыя сложныя военныя дѣйствія, самыя трудныя и опасныя операціи на театрѣ войны направлялись изъ глубины кабинетовъ людьми, никогда не державшими въ своей рукѣ ничего другого, кромѣ пера.

Говоря это, Даніэль полагалъ, что въ отвѣтѣ сеньора Варелы скрывалась какая-то задняя, невысказанная и, по своему значенію, очень важная мысль. Дѣйствительно Даніэль не ошибался.

Сеньоръ Варела съ его открытымъ честнымъ характеромъ не выдержалъ и съ необыкновеннымъ простодушіемъ замѣтилъ:

— Конечно, мой другъ, конечно, но генералъ Лаваллье дѣйствуетъ только для себя, хлопочетъ для одного себя.

Даніэль провелъ рукою по своимъ закрытымъ глазамъ и потомъ нѣсколько разъ потеръ себѣ виски.

Варела хорошо понялъ, что происходило въ эту минуту на душѣ молодого человѣка, и потому поспѣшилъ сказать:

— Каковъ бы ни былъ планъ военныхъ дѣйствій, которому генералъ Лаваллье намѣренъ слѣдовать въ провинціи Буэнось-Айресъ, но во всякомъ случаѣ торжество Лаваллье несомнѣнно. Онъ нигдѣ не найдетъ серьезнаго сопротивленія, потому что всѣ поспѣшатъ стать подъ его знамена. Побѣда на нашей сторонѣ — въ этомъ нельзя допустить ни малѣйшаго сомнѣнія. Возможно ли, чтобы всѣ въ городѣ и полѣ не возстали противъ Розаса, чуть только для нихъ явится поддержка нашего войска? Вы сами пріѣхали недавно изъ Буэносъ-Апреса; вы могли, какъ очевидецъ сильнаго народнаго негодованія, убѣдиться, что при первомъ же слухѣ о приближеніи генерала Лаваллье, народъ сломитъ въ своихъ рукахъ власть Розаса.

— Я въ этомъ сильно сомнѣваюсь, сказалъ Даніэль съ холоднымъ спокойствіемъ.

Агуэро поднялъ голову и взглянулъ на Даніэля.

Мартиньи посмотрѣлъ на Варелу, какъ бы вызывая его отвѣчать.

— Но вѣдь то, что вы говорите, сеньоръ Бельо, отвѣчалъ Варела съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ,— совершенно несовмѣстно съ патріотизмомъ нашихъ соотечественниковъ, и съ тѣмъ ужаснымъ положеніемъ, которое тяготитъ надъ ними, и отъ котораго они желаютъ избавиться.

— Сеньоръ Варела, я рискую оставить вамъ о своей особѣ довольно непріятныя воспоминанія, но я предпочитаю это несчастье легкомысленнымъ и фальшивымъ завѣреніямъ въ дѣлахъ такой серьезной важности: позволите ли вы мнѣ высказать вамъ правду, хотя бы она и разрушала ваши лучшія надежды?..

— Говорите, говорите, сеньоръ Бельо.

— Я скажу вамъ, сеньоръ, что въ нашемъ Буэносъ-Айресѣ люди не шевельнутъ и пальцемъ до тѣхъ поръ, пока — говоря буквально — оружіе патріотовъ не постучитъ въ двери домовъ, или пока сотня отважныхъ людей, еще остающихся въ стѣнахъ столицы, не отправится изъ дома въ домъ, выхватывая оттуда гражданъ, чтобы они рѣшились наконецъ защищать самихъ себя и отечество.

— О, это совершенно невѣроятно, сеньоръ, возразилъ Варела; въ тоже время сеньоръ Агуэро выдѣлывалъ отчаянные мулинеты своею тросточкой, такъ какъ досада его стала брать верхъ надъ хладнокровіемъ.

— Это можетъ быть невѣроятно, но совершенно справедливо, продолжалъ Даніэль,— впрочемъ объясненія этого моральнаго уродливаго феномена вы не ищите, сеньоръ Варела,— и никто не долженъ искать,— въ большей или меньшей степени патріотизма, въ большей или меньшей мѣрѣ мужества,— нѣтъ, этимъ дѣло нисколько не объясняется. Наши соотечественники во все не сдѣлались жалкими выродками, утратившими былой духъ мужества. Но тутъ есть нѣчто другое, держащее ихъ подъ ярмомъ диктатуры, и дѣлающее ихъ безсильными къ завоеванію свободы. Знаете ли что это такое, сеньоръ Варела?

— Продолжайте, сеньоръ.

— Это индивидуализмъ. Вотъ причина, на которую я намекалъ. Вижу улыбку сеньора Агуэро, но глубокое убѣжденіе въ томъ, что я говорю, позволяетъ мнѣ спокойно выдержать упрекъ этой улыбки.

— Вы ошибаетесь, сеньоръ, это не упрекъ, сказалъ бывшій министръ эпохи президенства.

— Благодарю васъ, сеньоръ Агуэро.

— Продолжайте, продолжайте, съ живостью сказалъ горячій Варела.

— Разрозненность — я не боюсь повторить это слово — вотъ настоящая причина пассивной дремоты нашихъ соотечественниковъ. Розасъ имѣлъ дѣло не съ классами, не съ слоями, а только съ единицами, когда водворилъ свое господство. Онъ только умѣлъ извлечь пользу изъ этого несомнѣннаго факта, и орудіями своей эксплуатаціи выбралъ индивидуальную гнилость, личное предательство, доносъ лакея, слабохарактернаго дурака и продажнаго негодяя на господина, на сильнаго душой, на честнаго человѣка. Этимъ способомъ онъ создалъ ужасъ и недовѣріе не только между классами, повидимому, взаимно солидарными, но даже въ кругу семействъ. Въ Буэносъ-Айресѣ гражданинъ на всѣхъ глядитъ искоса, съ недовѣріемъ, потому что ни на кого не можетъ положиться. И при томъ ходѣ, какой приняли событіи въ этомъ году, можно ожидать, что скоро порвутся даже природныя узы, братъ станетъ бояться брата, мужъ будетъ бояться предательскихъ доносовъ жены. Подъ стѣнами нашей крѣпости загрохочутъ пушки, загудитъ набатный колоколъ, на площади Побѣды раздастся крикъ: "смерть Розасу!" — и каждый гражданинъ останется за дверью своего дома: выходи, молъ, сначала ты, сосѣдушка, да погляди что тамъ такое дѣлается...

Сеньоръ Варела провелъ рукою по лицу.

— Вамъ это тяжело, сеньоръ, неправда ли? продолжалъ Даніель послѣ минутнаго молчанія,— другого ничего и нельзя было ожидать отъ вашего благороднаго, патріотическаго сердца, однако оставимъ въ сторонѣ сердце и обратимся только къ холодному, критическому разсудку: онъ показываетъ намъ, что все, мною высказанное, было порождено причинами, вкоренившимися въ нашемъ обществѣ гораздо ранѣе диктатуры Розаса — тѣми роковыми симптомами, на которые не было обращено должное вниманіе нашихъ первыхъ политическихъ врачей. Но даже независимо отъ всего, что вы отъ меня слышали, скажите, какіе шансы на содѣйствіе буэносъ-айресскаго населенія мы можемъ имѣть въ томъ случаѣ, когда генералъ Лаваллье вступитъ въ нашу провинцію? Въ этомъ отношеніи я уже имѣлъ честь изложить мои мысли г. Мартмньи.

— Повторите мнѣ ихъ, мой другъ, сказалъ сеньоръ Варела.

— Въ короткихъ словахъ, сеньоръ: если генералъ Лаваллье будетъ медлить внутри провинціи, то онъ рискуетъ успѣхомъ всего предпріятія. Если же онъ прямо двинется на столицу, если поведетъ противъ нее дѣятельную атаку, если предложитъ смертельный бой Розасу, то будетъ имѣть на своей сторонѣ всѣ шансы успѣха; во-первыхъ потому, что въ городѣ у Розаса нѣтъ никакихъ дѣйствующихъ войскъ, во-вторыхъ потому, что внезапный натискъ и присутствіе либеральнаго войска возбудятъ народную энергію, когда каждый осязательно убѣдится, что Лаваллье дѣйствительно здѣсь, и что для присоединенія къ нему нѣтъ опасности доносовъ или разъединенія. И если бы операція эта была приведена въ связь съ одновременной вооруженной высадкой урагвайцевъ или аргентинскихъ эмигрантовъ, то въ этомъ случаѣ вѣроятность успѣха обращается въ очевидную его несомнѣнность. Вотъ мои мысли, сеньоръ, вотъ что главнымъ образомъ побудило меня къ этой поѣздкѣ: разъяснить вамъ положеніе нашего отечества, разсѣять ваши благородныя, но несбыточный надежды, и взамѣнъ ихъ предложить вамъ голые факты и вѣрныя гарантіи. Теперь я возвращаюсь въ мой родной Буэносъ-Айресъ, чтобы вмѣстѣ съ немногими друзьями усердно дѣйствовать, какъ нимъ за лучшее укажетъ ходъ событій. Быть можетъ, съ вами мнѣ не придется уже увидѣться... почемъ знать! Отечество наше переживаетъ эпоху страшнаго кризиса. Если побѣдитъ наше оружіе, я первый, сеньоръ Варела, поспѣшу крѣпко-крѣпко обнять васъ, если же судьба посмѣется надъ нашими усиліями, тогда... тогда мы увидимся, можетъ быть, на небѣ, прибавилъ Даніэль съ теплой улыбкой, которая не скрыла, однако, выраженія тихой грусти, омрачившей его юное лицо.

Сеньоръ Варела былъ глубоко тронутъ.

Сеньоръ Агуэро призадумался.

Мартиньи всталъ съ своего мѣста и, тихонько дотронувшись до плеча Даніэля, сказалъ:

— Если Провидѣніе еще не совсѣмъ отвернулось отъ вашей прекрасной родины, то вы, молодой сеньоръ, будете жить еще долго — долго, потому что ваша голова ей нужна.

— И однако я боюсь, чтобы Розасъ когда нибудь не добрался до этой головы, сказалъ съ улыбкой Даніэль, пожимая Мартиньи руки и собираясь откланяться.

— Вѣдь мы завтра еще увидимся, не такъ ли? спросилъ сеньоръ Варела, съ жаромъ пожимая руку Даніэля.

— Нѣтъ, нѣтъ, здѣсь мы не должны болѣе видѣться. Я еще надѣюсь быть полезнымъ нашему дѣлу и ради него хочу поберечь себя. Завтра въ восемь часовъ утра мнѣ нужно сдѣлать еще одинъ визитъ, послѣ котораго я немедленно выѣду изъ Монтевидео. Но мы увидимся въ Буэносъ-Айресѣ.

— Да, да, въ Буэносъ-Аиресѣ, произнесъ сеньоръ Варела, съ чувствомъ сжимая Даніэля въ своихъ объятіяхъ,

Варела хорошо понялъ молодого человѣка, раздѣлялъ его образъ мыслей, и казалось, что въ искреннихъ объятіяхъ этихъ двухъ чистыхъ, свѣтлыхъ личностей высказалось желаніе навсегда соединиться вмѣстѣ среди этой тревожной жизни надеждъ и несчастій.

— Итакъ, прощайте, сказалъ Варела.— Вѣдь наша корреспонденція будетъ продолжаться своимъ порядкомъ?

— Непремѣнно. Прощайте, сеньоръ докторъ Агуэро, или лучше до свиданія въ Буэносъ-Айресѣ.

— Да, сеньоръ Бельо, до свиданья въ Буэносъ-Айресѣ, проговорилъ угрюмо старикъ, съ силою пожимая руку Даніэля, который затѣмъ въ сопровожденіи одного Мартиньи вышелъ въ переднюю.

— Но вѣдь мы еще съ вами увидимся? сказалъ хозяинъ Даніэлю, который взялъ уже свое пальто, непромокаемый плащъ и пистолеты.

— Къ сожалѣнію, это невозможно, уважаемый сеньоръ. Вы уже знаете все, что вамъ нужно знать относительно положенія Буэносъ-Айреса въ настоящее время. Вамъ извѣстна мѣстность, и теперь вамъ остается только развивать вашу политику, какъ вамъ укажутъ ваши благородныя стремленія и ваше оффиціяльное полномочіе. Мою корреспонденцію съ вами я буду вести еще дѣятельнѣе и обстоятельнѣе чѣмъ прежде.

— Да, да, пишите каждый день, если это возможно.

— Буду пользоваться каждымъ удобнымъ случаемъ. Будьте такъ добры, дайте мнѣ отсюда провожатаго къ пароходной пристани, и затѣмъ позвольте сердечно обнять васъ, достойнѣйшій сеньоръ Мартиньи, и не смѣйтесь, если и вамъ скажу слѣдующее: мнѣ кажется, что я въ послѣдній разъ въ жизни вижу людей, съ которыми говорилъ въ Монтевидео.

— Э, полноте!

— Поэтическое суевѣріе молодого человѣка, можетъ быть, но... Прощайте, отъ всей души прощайте, сеньоръ Мартиньи!!

Даніэль вышелъ во дворъ, гдѣ великодушный, благородный агентъ Франціи приказалъ своему слугѣ проводить юного гостя къ гостинницѣ "пароходства," а самъ возвратился въ залу, гдѣ его ожидали сеньоры Агуэро и Варела. Они находились подъ вліяніемъ сильныхъ, но различныхъ ощущеній, возбужденныхъ въ нихъ этимъ страннымъ юношей, который, казалось, все понималъ, надъ всѣмъ возвышался и на все отваживался.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Монологъ на морѣ.

Въ десять часовъ легкое судно мистера Дугласа мчалось стрѣлой, или скорѣе, какъ морская птица, скользило по волнамъ величественной бухты Монтевидео; въ одинадцать часовъ барка оставила уже далеко позади себя послѣднія суда порта и, наконецъ, скрылась за горизонтомъ привольной рѣки, осеребренной кроткимъ луннымъ сіяніемъ. Завернувшись въ свой плащъ и опершись на корму, Даніель уже не искалъ нетерпѣливыми глазами юнаго города, на сѣверномъ берегу Ла Платы, какъ это было двадцать четыре часа тому назадъ; нѣтъ, глаза эти были устремлены на голубой небесный сводъ и, безъ сомнѣнія, не замѣчали покрывавшихъ его золотыхъ звѣздочекъ, такъ какъ молодой человѣкъ весь отдался воспоминаніямъ о своемъ кратковременномъ, но поучительномъ пребываніи въ Монтевидео.

— Подводимъ счеты: политика подчиняется своимъ математическимъ законамъ, разсуждалъ онъ самъ съ собою.

— Пора подвести счеты.

— Я надѣялся застать въ Монтевидео всѣ политическіе интересы въ дружной гармоніи, и нашелъ одну безотрадную ихъ анархію: приходится разочароваться.

— Я думалъ, что народъ этотъ могущественнѣе своихъ единичныхъ предержащихъ властей, и вижу, что и тутъ всѣми верховодитъ также одинъ человѣкъ, не такой кровожадный какъ Розасъ, но все-таки дѣлающій все, что ему благоугодно, и что не нравится народу: еще разочарованіемъ больше.

— Я полагалъ встрѣтить въ ветеранахъ-унитаріяхъ людей практическихъ, уважающихъ прежде всего силу фактовъ и руководящихся трезвыми воззрѣніями,— и убѣдился, что они поклонники иллюзій еще болѣе, чѣмъ всѣ мы грѣшные: третье разочарованіе.

— Я думалъ отъ нихъ научиться знать мою родину, а теперь вижу, что и самъ знаю ее лучше ихъ — опять горькое разочарованіе.

— Я разсчитывалъ, что генералъ Лавиллье и аргентинская компанія дѣйствовали сообща,— и вижу что всякій изъ нихъ идетъ особнякомъ, кто въ лѣсъ, кто по дрова: это ужь пятое разочарованіе.

— Скверно!.. Разочарованій не оберешься, гадко и тошно становится на душѣ .

— Разсмотримъ каждую изъ передовыхъ личностей порознь:

— Французъ Мартиньи — человѣкъ даровитый, честный, вполнѣ преданный нашему дѣлу, но онъ по рукамъ и ногамъ связанъ своими инструкціями и не очень много полагается на свое правительство.

— Сеньоръ Агуэро ничего не говорилъ, а высказался совершенно: это человѣкъ слишкомъ суровый для демократической эластичности, слишкомъ неповоротливый для свободы. Горькіе годы изгнанія медленно сушили его сердце, свѣтлые деньки миновали слишкомъ быстро, и старикъ не замѣтилъ, что втеченіи четырнадцати лѣтъ послѣ паденія президентства у насъ народилось совершенно новое поколѣніе.

— Сеньоръ Варела одаренъ плодовитымъ, дѣятельнымъ умомъ, которымъ быстро усвоиваютоя и переработываются великія идеи; сердце у нею честное и страстное. Вся жизнь его протекла въ предѣлахъ двухъ генерацій, совершенно несходныхъ между собою по своимъ тенденціямъ. Когда нибудь онъ можетъ сдѣлаться уравновѣшителемъ тѣхъ и другихъ воззрѣній. Если бы онъ отсталъ отъ принциповъ нового поколѣнія, то надо было бы приманить его на свою сторону, потому что такое пріобрѣтеніе равносильно побѣдѣ...

— Посмотримъ теперь съ другой стороны:

— Донъ Сантъ-Яго Васкесъ — благородный гражданинъ Урагвая, никогда не забуду я нашего сегодняшняго разговора. Это великая голова. Если бы Восточная республика имѣла хоть съ полдюжины такихъ людей, то можно положительно утверждать, что она располагала бы всѣмъ, необходимымъ для созданія великаго цѣлаго изъ тѣхъ богатыхъ ингредіентовъ, какіе предоставлены ей и природой, и революціей, и которыми республика эта еще не умѣла съ толкомъ воспользоваться.

— Но къ какому заключенію можетъ привести меня наше свиданіе? Что Васкесъ находится не въ своей сферѣ, что его взгляды слишкомъ размашисты и высоки для мелкаго, близорукаго духа партій, благодаря которому эта щедро одаренная природою страна когда нибудь жестоко перекувыркнется... Васкесъ стремится къ солидарности интересовъ восточной и аргентинской республикъ,— а враги его подставляютъ ему ножку, удаляютъ отъ участія въ дѣлахъ подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ — благопріятель и кумъ аргентинцевъ...

— Его мнѣніе о Лаваллье для меня совершенно ново и проливаетъ свѣтъ на многое, чего я прежде но постигалъ: Лаваллье рыцарски отваженъ, безкорыстенъ, но не обладаетъ нужными качествами для того, чтобы стоять во главѣ современнаго движенія. У него, по словамъ Васкеса, нѣтъ твердаго постоянства въ военныхъ комбинаціяхъ, и его мелочное самолюбіе слишкомъ легко поддается раздраженію, когда ему хотятъ дать дружескій совѣтъ или высказать мнѣніе относительно извѣстнаго образа дѣйствій. Въ такихъ случаяхъ генералу кажется, будто его хотятъ осѣдлать, и тогда онъ начинаетъ дѣйствовать, какъ ему заблагоразсудится, по внушенію своего собственнаго генія. Всякое препятствіе раздражаетъ горячаго генерала, и если онъ не можетъ сразить его ударами своей сабли, то сейчасъ же мѣняетъ свои мысли и планы, быстро удаляется отъ упрямаго препятствія и нисколько не хлопочетъ о послѣдствіяхъ такой неблагоразумной тактики.

— Теперь многое для меня объясняется, особенно слова Варелы о Лаваллье.

— Хорошо, счеты подведены — каковъ же итогъ? Выигралъ ли я или проигралъ?.. Конечно выигралъ. Въ области политики человѣкъ всегда рискуетъ сломать себѣ шею, если носится съ иллюзіями. Я освободился отъ многихъ заблужденій, и многое увидѣлъ во всей наготѣ. Я изобразилъ имъ положеніе Розаса, они познакомили меня съ положеніемъ его враговъ. Ну, теперь, да поможетъ намъ небо, а на людей плохая надежда...

— Гмъ, небо!.. произнесъ онъ, и глаза его восторженно взглянули въ небесную вышину, гдѣ величественная луна плыла, окруженная несчетной семьею звѣздъ, тогда какъ въ вулканической и въ тоже время теплой, нѣжной душѣ молодого человѣка, возникли новыя, болѣе утѣшительныя ощущенія. Склонивъ голову на корму барки, устремивъ глаза на блестящій небесный сводъ, Даніэль тихо продолжалъ:

— Вѣчность, вѣчность, ты восторжествуешь надъ всѣми тревогами бренной минуты... И всѣ вѣчные блестящіе міры, зажженные Невѣдомымъ въ этой безбрежной прозрачной вышинѣ, будто сотканной дыханіемъ ангеловъ,— вы увидите когда нибудь на этихъ водахъ пополненіе моихъ дорогихъ сновъ! Да, я вѣрю въ грядущее величіе Америки. Оно начертано перстомъ творящаго Бога на всемъ, меня окружающемъ. И зачѣмъ же иначе природа такъ щедро изукрасила и взлелѣяла своими дарами мою прекрасную родину?

— Эти безпредѣльные берега, гдѣ родится цвѣтокъ отъ каждой упавшей на землю росинки...

— Эти рѣки безбрежныя, какъ море, пересѣкающіяся, словно артеріи исполинскаго тѣла и освѣжающія нѣдра Америки, обильныя всякими металлами...

— Эти темные лѣса, въ которыхъ вѣчно звучитъ полная, величественная гармонія природы...

— Этотъ ароматъ, этотъ свѣтъ, эта полнота, этотъ избытокъ жизни во всемъ и вездѣ. Что все это значитъ, зачѣмъ все это здѣсь?..

— Да, я вѣрю, что въ этой чудной аллегоріи отпечатлѣлось непреложное слово вѣщающаго Бога. Эту страну еще ждетъ грядущее величіе...

— Людскія поколѣнія смѣняются, какъ волны этой мореподобной рѣки.

— Всякій вѣкъ падаетъ на человѣчество, словно разрушительный потокъ, изливаемой рукою неумирающаго времени,— и потокъ этотъ стремительно бушуетъ, все низвергаетъ и уноситъ съ собою, все — поколѣнія и идеи порока и добродѣтоли, великое и малое — въ вѣчный хаосъ ничтожества.

— Но рука созидающей природы — эта другая непреоборимая сила, никогда неумирающая и вѣчно дѣйствующая — борется съ временемъ, опять и опять сѣетъ жизнь тамъ, гдѣ "смерть жатву жизни коситъ"...

— Этотъ роковой потокъ смететъ съ береговъ моей родной рѣки это жалкое поколѣніе, слѣпленное изъ грязи, крови и слезъ; народится новое поколѣніе, за нимъ другое, тамъ слѣдующее, какъ волны, уходящія теперь передъ моими глазами...

— Всему свой чередъ!..

— Каждый народъ имѣетъ свой вѣкъ, свою судьбу, свою эпоху величія на землѣ; и это племя будетъ также имѣть свой моментъ величія, когда обѣтъ Бога, начертанный на окружающей меня природѣ, исполнится на отдаленномъ поколѣніи, которое почтитъ сострадательной слезою заблужденія и несчастія моихъ современниковъ.

— Да я вѣрю въ будущее моего отечества. Но нужно, чтобы рука времени сравняла нынѣ здѣсь живущихъ съ прахомъ земнымъ, изъ котораго мы созданы.

— Да, я вѣрю, но это лучшее будущее еще далеко, неизмѣримо далеко отъ насъ. Родина, родина! Какою жалкою тебя сдѣлали твои нынѣшнія дѣти!!..

— Ты одна, моя ненаглядная, моя свѣтлая Флоренсія примиряешь меня съ жизнію, съ сердцемъ людей, ты одна связываешь мою судьбу съ судьбою моего несчастнаго отечества! И если надежда загробнаго свиданія — не бредъ недужнаго, задавленнаго земнымъ горемъ человѣка,— о тогда съ одной тобой духъ мой желалъ бы витать въ той заоблачной, лучезарной вышинѣ и просвѣтленными глазами глядѣть оттуда на эту землю — свидѣтельницу нашей любви и столькихъ разочарованій, свидѣтельницу попраннаго права, обильныхъ слезъ и вопіющихъ преступленій...

Въ эту минуту луна убѣжала за сѣрое облачко, и Даніэль, свѣсивъ голову на грудь и закрывъ глаза, погрузился въ какую-то нѣмую очарованную нѣгу любви, качаемый сонными ласковыми волнами Ла-Платы подъ безмятежнымъ, освѣщеннымъ сводомъ южнаго неба.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Донья Марія Хозефа Эскурра.

Мы по необходимости должны были отвлечь вниманіе читателя отъ извѣстныхъ ему дѣйствующихъ лицъ нашего разсказа, и нарисовать эту политическую сцену, такъ какъ мы имѣли преимущественно въ виду набросать крупными чертами картину той драматической эпохи со всѣми ея дѣятелями, современными пороками и добродѣтелями. Теперь возвратимся къ главной нити разсказа, и попросимъ читателя сопровождать насъ во второй разъ въ тотъ домъ улицы Возстановителя, гдѣ мы уже были, и откуда не вынесли особенно пріятныхъ впечатлѣній. И теперь, мы застанемъ здѣсь такія сцены, въ которыхъ можетъ, пожалуй, усумниться воображеніе, но достовѣрность которыхъ гарантируетъ правдивая исторія.

Невѣстка его высокопревосходительства Возстановителя законовъ была сегодня занята аудіенціями въ одной изъ внутреннихъ комнатъ, тогда какъ смежная зала, съ ея великолѣпной бѣлой настилкой изъ плетенаго испанскаго дрока, служила пріемною, и была наполнена разнымъ людомъ просителей и просительницъ.

Старая довольно грязная мулатка исправляла должность адъютанта, оберъ-церемоніймейстера и пажа; прислонившись къ двери аудіенцъ-залы, мулатка крѣпко ухватила въ свой кулакъ ея ручку, давая этимъ знать, что никто не смѣетъ войти безъ особаго на то разрѣшенія привратницы, тогда какъ другая ея рука съ жадностью ловила мѣдяки или банковые билеты, предлагаемые просителями, желавшими прежде другихъ насладиться лицезрѣніемъ сеньоры доньи Маріи-Хозефы Эскурры. И никакая пріемная нигдѣ не могла быть наполнена такими разношерстными, разноцвѣтными, разноплеменными посѣтителями.

Тутъ собрались и безпорядочной гурьбой смѣшались негръ и мулатъ, индіецъ и бѣлокожій, разное отрепье человѣчества и буржуазный людъ, пошлыя и честныя личности. И все это волновалось въ безпорядочномъ хаосѣ различныхъ страстей, привычекъ, побужденій и домогательствъ.

Одного привелъ сюда страхъ, другой послушался голоса ненависти; безстыдный развратъ и робкая надежда стояли рядомъ, а тамъ, въ углу, забилось отчаяніе, не знавшее куда и броситься, и гдѣ развѣдать объ участи несчастнаго, попавшаго въ немилость его высокопревосходительства. Но адъютантъ этой своего рода императрицы — если только мы не профанируемъ это августѣйшее названіе, прилагая его къ такому чудовищу, какъ Марія-Хозефа Эскурра — адъютантъ хорошо помнилъ свои инструкціи, и когда одинъ изъ просителей выходилъ послѣ аудіенція отъ невѣстки губернатора, мулатка выбирала слѣдующаго, сообразуясь съ приказаніями своей госпожи и не обращая никакого вниманія ни на слезныя просьбы однихъ, ни на протестъ другихъ, деньгами купившихъ себѣ предпочтеніе: можно было даже замѣтить, что это предпочтеніе оказывалось именно тѣмъ, которые ничего не говорили и ничего не просили, потому что они были позваны по волѣ самой госпожи тогда какъ другіе являлись къ ной назойливыми просителями.

Ручка двери повернулась извнутри и мулатка выпустила оттуда молоденькую негритянку — дѣвчонку лѣтъ семнадцати или восемнадцати, которая прошла по залѣ съ такою надутою важностью, точно придворная дама, получившая одну изъ первыхъ благосклонныхъ улыбокъ своей монархини въ сокровенномъ будуарѣ ея величества. Въ туже минуту мулатка позвала знакомъ бѣлокожаго человѣка, одѣтаго въ синій камзолъ, такого же цвѣта штаны и пестрый жилетъ. Оставивъ свое мѣсто у одного изъ оконъ залы, этотъ человѣкъ, съ суконной шапкой въ рукѣ, медленно пробрался сквозь толпу, подошелъ къ мулаткѣ, переговорилъ съ ней нѣсколько словъ и затѣмъ былъ впущенъ въ смежную комнату, которой дверь въ туже минуту за нимъ затворилась.

Донья Марія-Хозефа Эскурра сидѣла на небольшомъ уютномъ диванѣ, стоявшемъ возлѣ ея постели, завѣшенной бѣлымъ шерстянымъ пологомъ съ пунцовыми шнурками,— и пила парагвайскій чай со сливками, который подавала ей изъ внутреннихъ комнатъ молодая негритянка.

— Войдите, землячекъ, и садитесь безъ церемоній, сказала хозяйка человѣку съ суконной шапкой, который довольно неловко усѣлся на одинъ изъ деревянныхъ стульевъ, стоявшихъ передъ диваномъ.

— Чаю не хотите ли, мой милый?

— Какъ будетъ благоугодно вашей милости.

— Вы, другъ мой, передо мною не стѣсняйтесь, обращайтесь запросто. Теперь мы всѣ равны. Кончилось уже время дикихъ унитаріевъ, когда бѣдный долженъ былъ сторониться передъ новымъ фракомъ или высокой шляпой. Теперь всѣ, всѣ равны, потому что всѣ мы простяцкіе федералы. Вы служите, землякъ?

— Нѣтъ, сеньора. Вотъ ужь будетъ пять лѣтъ, какъ генералъ Пинедо далъ мнѣ чистую отставку, и съ тѣхъ поръ я нахожусь въ кучерахъ.

— Вы служили подъ начальствомъ Пинедо?

— Да, сеньора, я былъ раненъ въ дѣлѣ и получилъ отставку.

— А знаете ли вы, что Хуанъ-Мануэль хочетъ всѣхъ опять позвать на службу?

— Да, я такъ слышалъ, сеньора.

— Скоро, говорятъ, къ намъ пожалуетъ Лаваллье, и всѣ честные граждане должны горой стоять за федерацію, потому что всѣ они — ея дѣти. Хуанъ-Мануэль первый сядетъ на коня, потому что онъ отецъ всѣхъ добрыхъ защитниковъ федераціи. Впрочемъ, не всѣхъ же и завербуютъ въ военную службу; было бы несправедливо подвергать всѣмъ тягостямъ солдатчины тѣхъ, которые могутъ быть полезнѣе федераціи въ другихъ отношеніяхъ.

— Справедливо изволите говорить,

— Вотъ у меня есть списокъ болѣе чѣмъ пятидесяти человѣкъ, которыхъ не поставятъ подъ ружье, потому что они болѣе понадобятся для другой службы. Да будетъ вамъ извѣстно, землякъ, что настоящіе слуги федераціи — тѣ, которые здѣсь, въ стѣнахъ столицы, открываютъ подлыя интриги дикихъ унитаріевъ, не такъ ли?

— Такъ точно, сеньора, я такъ слышалъ, робко произнесъ отставной солдатъ, возвращая стаканъ негритянкѣ.

— Вотъ, я вамъ скажу, негодяи-то! Изъ-за ихъ гнусныхъ происковъ мы не можемъ жить мирно, людямъ нельзя спокойно работать и тихо жить въ кругу своихъ семействъ, чего такъ сильно хочетъ Хуанъ-Мануэль. Вотъ тутъ-то и настоящая служба дѣлу федераціи,— такъ ли я говорю?

— Конечно, сеньора.

— Вѣдь хорошо было бы жить такъ, чтобъ никого не тягали на службу?

— Хорошо, сеньора.

— И быть всѣмъ равными, чтобъ не было никакой разницы между бѣдными и богатыми: вотъ она настоящая федерація, правда, а?

— Правда ваша, сеньора.

— А вотъ этого-то и не хотятъ дикіе унитаріи, и потому всякій, открывающій ихъ мерзости, и можетъ назваться истиннымъ федераломъ; двери Хуана-Мануэля и моя собственная для такого человѣка всегда отворены, онъ можетъ входить къ намъ и просить, чего только душа захочетъ, потому что Хуанъ-Мануэль ни въ чемъ не можетъ отказать тому, кто вѣрно служитъ отечеству, то есть федераціи — поняли, землячекъ?

— Понимаю, сеньора, и я всегда былъ добрымъ федераломъ.

— Знаю, знаю, и Хуанъ-Мануэль также хорошо это знаетъ, и поэтому-то я и призвала васъ къ себѣ въ той твердой надеждѣ, что вы ничего отъ меня не утаите, если знаете что нибудь, могущее клониться къ пользѣ нашего святого дѣла.

— Что же мнѣ знать-то, сеньора, если я постоянно жилъ между федералами?..

— Э, э, почемъ знать!.. Вы, честные люди, способны легко вдаться въ обманъ. Скажите-ка, гдѣ вы служили въ послѣднее время?

— Теперь и нахожусь въ кучерахъ у англичанина.

— Знаю я и это, но передъ этимъ гдѣ вы служили?

— Въ Предмѣстьи, у одной вдовы, богатой сеньоры.

— Которую зовутъ доньей Амаліей, такъ?

— Такъ точно, сеньора.

— О, у насъ вѣдь извѣстна вся подноготная, дорогой землячекъ! Дуракъ тотъ, кто думаетъ провести Хуана-Мануэля или меня!! сказала донья Марія-Хозефа, впившись своими ехидными змѣиными глазками въ лицо бѣднаго кучера, который сидѣлъ, словно на горячихъ угольяхъ, недоумѣвая, о чемъ его станутъ распрашивать.

— Справедливо-съ, отвѣчалъ онъ.

— Когда вы поступили въ услуженіе ко вдовѣ?

— Въ ноябрѣ прошлаго года.

— А отошли отъ мѣста?

— Въ маѣ мѣсяцѣ нынѣшняго года.

— Въ маѣ, такъ ли?

— Такъ точно сеньора.

— А не помните ли, какого именно числа?

— Это было пятого мая, сеньора?

— Вотъ какъ! Пятою мая, говорите вы?... произнесла старуха, тряся головой и произнося съ разстановкой каждое слово.

— Точно такъ сеньора, пятого мая.

— Гмъ, такъ, такъ... Именно этого числа... А почему вы отошли отъ этою мѣста?

— Сеньора сказала мнѣ, что она намѣрена сократить свои расходы, и потому отказала отъ мѣста мнѣ и также повару, молодому испанцу. Но прежде, чѣмъ отослать насъ изъ дома, она дала каждому изъ насъ по золотой унціи, сказавъ, что, можетъ быть, еще возьметъ насъ къ себѣ въ услуженіе впослѣдствіи, и что мы, въ случаѣ надобности, можемъ за помощью обращаться къ ней.

— Какая, однако, добрая барынька! Сокращаетъ расходы и даритъ золотыя унціи! сказала донья Марія-Хозефа тономъ неизобразимаго насмѣшливаго лукавства.

— Да, сеньора, донья Амалія такая добрая госпожа, что и сказать нельзя; днемъ съ огнемъ поискать такихъ, да еще и не найти...

Донья Марія-Хозефа не слышала этого панегирическаго отзыва; она, казалось, вся погрузилась въ таинственную бесѣду съ сатаной — своимъ совѣтникомъ.

— Скажите мнѣ, миленькій землячекъ, сказала старуха, внезапно встрепенувшись,— въ которомъ часу васъ отослала отъ себя донья Амалія?

— Такъ около семи или восьми часовъ утра.

— Развѣ она всегда встаетъ въ это время.

— Нѣтъ, сеньора, обыкновенно она встаетъ очень поздно.

— Вотъ какъ!

— Такъ точно, сеньора.

— А вы не замѣтили ли въ домѣ чего нибудь особенною?

— Нѣтъ, ничего такого, сеньора.

— Не слышали ли ночью гдѣ нибудь шума?

— Не слышалъ, сеньора.

— Кто же при ней остался изъ прислуги, когда васъ разсчитали?

— Остался донъ Педро.

— Это что за господинъ?

— Старый солдатъ, служившій въ прошлыхъ экспедиціяхъ: онъ знаетъ сеньору Амалію съ самого дня ея рожденія.

— Кто же и кто еще?

— Остались еще молоденькая горничная, которую сеньора вывезла съ собой изъ Тукумана, и два старые негра, присматривающіе за хозяйствомъ.

— Хорошо: до сихъ поръ вы говорили правду; однако будьте осторожны и имѣйте въ виду, что то, о чемъ я теперь васъ буду спрашивать,— очень важно для федераціи и для Хуана-Мануэля; поняли вы меня?

— Я никогда и не лгу, сказалъ старикъ, потупивъ глаза передъ мрачнымъ зловѣщимъ взглядомъ, которымъ донья Марія-Хозефа сопровождала свои послѣднія слова.

— А вотъ мы это увидимъ: впродолженіи пяти мѣсяцевъ, когда вы находились на мѣстѣ въ домѣ доньи Амаліи, кто изъ посѣтителей являлся туда ночью или поздно вечеромъ?

— Никто, сеньора.

— Какъ никто?

— Такъ точно, никто, сеньора. За все время, когда я тамъ находился, мнѣ не приходилось видѣть, чтобы кто нибудь приходилъ туда ночью,

— И вы всегда были дома въ это время?

— Я никуда не могъ отлучиться, потому что сеньора часто, если свѣтила луна,— приказывала закладывать лошадей, и я возилъ сеньору къ Устью, гдѣ она выходила изъ экипажа и изволила прогуливаться по берегу ручья.

— Изволила прогуливаться! Вишь какая любительница ночныхъ прогулокъ!..

— Такъ точно, сеньора, она брала съ собою молоденькую донью Луизу и прогуливалась съ нею одна,

— А она крѣпко, должно быть, балуетъ эту молоденькую донью Луизу!

— Да, сеньора, любитъ ее, какъ родную.

— Можетъ быть, Луиза и доводится ей съ родни, а?

— Никакъ нѣтъ, сеньора.

— Гмъ... А злые языки говорятъ, что она — ея дочка.

— Господи, что вы это сеньора? Донья Амалія еще такъ молода, а дѣвочкѣ пошелъ уже тринадцатый годочекъ.

— Такъ Амалія молода, а? Сколько же ей лѣтъ-то будетъ отъ роду?

— Думаю, никакъ не больше двадцати четырехъ лѣтъ, а можетъ и тѣхъ не наберется.

— Бѣдненькая! Одинокая краля!.. Съ кѣмъ бишь, она тамъ прогуливалась.

— Одна съ дѣвочкою.

— Только съ нею, а? И никого тамъ не встрѣчала?

— Нѣтъ, кажись никого, сеньора:

— А въ тѣ вечера, когда она не выѣзжала гулять, не принимала ли она гостей у себя въ домѣ?

— Нѣтъ, сеньора, никого не принимала.

— Вѣрно Богу молилась?..

— Не могу знать, сеньора, но въ домъ никто не входилъ — это вѣрно, отвѣчалъ эксъ-кучеръ Амаліи, который, несмотря на всю свою преданность федераціи, понималъ, что тутъ дѣло касалось немного его чести или безопасности Амаліи, и втайнѣ уже негодовалъ на то, что его считали способнымъ выдать эту, по его мнѣнію, добрѣйшую и благороднѣйшую госпожу.

Донья Марія-Хозефа погрузилась въ размышленіе.

— Это рѣшительно сбиваетъ меня съ толку, сказала она мысленно самой себѣ.

— А скажите, произнесла она вдругъ,— днемъ тоже никто у ней не бывалъ?

— Изрѣдка бывали нѣкоторыя барыни.

— Я васъ спрашиваю о мужчинахъ.

— Приходилъ сеньоръ донъ Даніэль, двоюродный братъ сеньоры.

— Каждый день?

— Нѣтъ, сеньора, раза два въ недѣлю; не больше.

— А послѣ того, какъ вы оставили это мѣсто, вы ни разу не заходили въ Предмѣстье?

— Я былъ тамъ два или три раза.

— Ну-съ теперь слушайте: когда вы туда заходили, не случалось ли вамъ видѣть тамъ еще кого нибудь кромѣ сеньоры?

— Нѣтъ, никого не видалъ больше.

— Такъ-таки никого, а?

— Точно такъ, сеньора, никого не видалъ

— Не было ли въ домѣ больного?

— Нѣтъ, сеньора, всѣ были, слава Богу, здоровы.

Донья Марія-Хозефа опять призадумалась.

— Ну, хорошо, землякъ. До Хуана-Мануэля дошли нѣкоторые слухи объ этомъ домѣ, но я передамъ ему ваши отвѣты, и если вы говорили правду, то оказали услугу сеньорѣ, но если вы что нибудь отъ меня скрыли — вѣдь вы знаете, что Хуанъ-Мануэль не любитъ шутить съ тѣми, которые ни во что ни ставятъ федерацію.

— Я федералъ, сеньора, и всегда говорю правду.

— Тѣмъ лучше для васъ, и затѣмъ можете идти.

Когда отставной кучеръ Амаліи выходилъ изъ двери, донья Марія-Хозефа кликнула свою привратницу-мулатку и шепотомъ спросила ее:

— Здѣсь ли эта дѣвчонка, что вчера пришла изъ Предмѣстья?

— Здѣсь, сеньора.

— Впусти.

Минуту спустя въ аудіенцъ-залу вошла негритянка, лѣтъ восемнадцати или двадцати, съ нахальной и грязной наружностью.

— Ты мнѣ наврала: въ домѣ сеньоры, на которую ты донесла, нѣтъ никакого мужчины и никогда не было никакихъ больныхъ.

— А я, сеньора, клянусь вашей милости, что я сказала сущую правду. Теперь, я нахожусь при мѣстѣ въ лавкѣ, какъ разъ насупротивъ двора дома этой сеньоры, и изъ погреба часто видѣла по утрамъ молодого господина, который не носитъ федеральнаго девиза и въ саду срываетъ цвѣты, должно быть, для нея. Потомъ я частенько видѣла, какъ онъ и она прогуливались подъ ручку по саду, а вечеромъ они садятся другъ къ дружкѣ подъ большимъ деревомъ, и туда имъ подаютъ кофе.

— Откуда же ты все это видѣла?

— Да все же со двора лавки, который приходится прямо противъ двора ихняго дома, и я, бывало, часто подкрадусь къ нимъ очень близко и слѣжу, что они станутъ дѣлать: я ихъ смерть какъ не терпѣла...

— За что?

— Да за то, что они унитаріи.

— Ты почемъ это знаешь?

— Когда донья Амалія проходитъ мимо нашей лавки, то ни зачто не поклонится ни хозяину, ни хозяйкѣ, ни мнѣ; слуги ея никогда у насъ ничего не покупаютъ для дома,— знаютъ, что мы любимъ федерацію; и еще — я часто видѣла сеньору въ голубомъ платьѣ. А какъ только недавно вечеромъ патруль сеньора Мариньо съ двумя солдатами сталъ ходить вокругъ дома, то я сильно обрадовалась, и когда они прошли въ нашу лавку, чтобы навести справки, я разсказала все, что знала, потому что очень люблю федерацію, а эта сеньора любитъ однихъ унитаріевъ.

— Что же ты еще за ней знаешь, чтобы утверждать, что она изъ общества унитаріевъ?

— Что еще знаю?

— Ну, да, говори, что знаешь еще?

— А вотъ я скажу вашей милости: одна моя кума услыхала, что доньѣ Амаліи нужна прачка, да и отправилась къ ней, но сеньора ее выгнала и отдала бѣлье какой-то басурманкѣ.

— А какъ ее зовутъ?

— Не знаю, сеньора, но если вы хотите, то я могу спросить.

— Да, спроси-ка ты объ этомъ.

— И еще доложу вашей милости, что сеньора Амалія, какъ я хорошо слышала своими ушами, пѣла и играла на фортепіано.

— Ну, это еще не велика бѣда.

— Только видите она пѣла пѣсню унитаріевъ о Лаваллье.

— Ты почему такъ, думаешь?..

— Да ужь, слава Богу, я не дура какая.

— А не можешь ли ты поздно вечеромъ подкрасться по двору къ дому и подслушать, что она тамъ такое поетъ.

— Посмотрю, сеньора, можетъ и подслушаю.

— Вотъ если бы ты могла пробраться въ самый домъ и, притаившись гдѣ нибудь, просидѣть до утра — хорошо было бъ...

— Чтожь я тамъ буду дѣлать, сеньора?

— Дура ты! сама же ты говоришь, что тамъ есть молодой господинъ...

— А, та, та, та, понимаемъ, сеньора, очень понимаемъ...

— Ну, то-то же!

— Ужь я ихъ поймаю голубчиковъ...

— Смотри, будь осторожнѣе... Ну, чтоже еще тамъ дѣлалось въ этомъ домѣ?

— Да уже я докладывала вчера вашей милости все, что мнѣ удалося видѣть. Туда почти-что каждый день заходитъ какой-то молодой сеньоръ, какъ я слышала, будто двоюродный братъ этой госпожи, а въ послѣднее время тоже, почитай, что каждый божій день пріѣзжалъ лекарь Алькорте, и потому я и сказала вашей милости, что тамъ навѣрное кто нибудь захворалъ.

— А помнишь, что ты говорила мнѣ вчера?..

— Ахъ, да, да, извините, сеньора,— я сказала вамъ, что больной-то видно никто другой, какъ тотъ молодой баринъ, что срываетъ цвѣточки, потому что сначала онъ все хромалъ на одну ногу...

— Какъ это сначала? Сколько времени будетъ тому назадъ?

— Да эдакъ около двухъ мѣсяцевъ, сеньора. Съ тѣхъ поръ онъ уже не хромаетъ и лекарь тоже пересталъ ѣздить. Теперь молодой баринъ по цѣлымъ часамъ гуляетъ съ доньей Амаліей, да еще такимъ молодцомъ...

— Не хромаетъ уже, а? сказала старуха съ безобразно-циническимъ выраженіемъ въ лицѣ.

— Нѣтъ, сеньора, прытокъ на обѣ ноги.

— Ну, слушай же: высматривай хорошенько все, что дѣлается въ томъ домѣ, чтобы послѣ подробно все разсказать мнѣ: этимъ ты окажешь большую услугу правительству, которое защищаетъ всѣхъ бѣдныхъ, потому что въ федераціи нѣтъ ни бѣлыхъ, ни негровъ — всѣ равны, поняла!

— Это мы понимаемъ, сеньора, и потому я всею душою служу федераціи: ужъ будьте спокойны, что узнаю, все прибѣгу разсказать вашей милости.

— Хорошо, теперь можешь идти.

И негритянка вышла, вполнѣ довольная тѣмъ, что оказала услугу святому дѣлу федераціи и удостоилась бесѣдовать съ невѣсткою его высокопревосходительства — отца федераціи.

Затѣмъ къ доньѣ Маріи-Хозефѣ были впускаемы служанки всѣхъ возможныхъ лѣтъ и моральныхъ достоинствъ, представлявшія оффиціальныя донесенія о томъ, что онѣ знали или воображали относительно поведенія своихъ господъ, своихъ сосѣдей, оставляя въ памяти этой федеральной мегеры длинный списокъ именъ, которыя впослѣдствіи были отмѣчены кровью въ лѣтописи страданій народа, пріученнаго самымъ безнравственнымъ изъ правительствъ къ взаимному шпіонству, доносамъ и клеветамъ: таковы были средства, которыя предпочтительно употреблялъ Розасъ, чтобы разъединить гражданъ и опутать всѣхъ цѣпями паническаго ужаса.

За этими достойными ябедницами передъ зерцало преступленія были допущены немногія лица, явившіяся сегодня съ просьбами и домогательствами, которыя чрезъ посредство невѣстки губернатора, всѣмъ предлагавшей свои услуги, должны были поступить на благоусмотрѣніе высшаго правительства, хотя еще ни одна просьба не была передана Розасу путемъ этого ходатайства, такъ какъ Марія-Хозефа хорошо знала, что онъ достойный родичъ внимательно выслушивалъ только одни доносы и наушничества, что впрочемъ не мѣшало доньѣ Маріи-Хозефѣ принимать посильныя приношенія отъ богатаго и бѣднаго за ожидаемое отъ нея покровительство. Она всѣхъ умѣла обнадежить, говоря: будьте спокойны, я.... ужо я попрошу Хуана-Мануэля, и онъ сдѣлаетъ все, что будетъ можно по этому дѣлу.

Авторъ романа не можетъ входить въ глубокія историческія соображенія, но онъ можетъ нѣкоторыми рѣзкими чертами обрисовать характеръ цѣлой эпохи и этотъ бѣглый образчикъ подлости, до которой уже упало правительство Розаса въ 1840 г., по нашему мнѣнію, достаточно объясняетъ политическія и общественныя явленія, которыя послѣдовали за этой эпохой, въ самое драматическое и мрачное время диктатуры.

Сторонники диктатора постоянно любили выставлять на видъ иностранцамъ только одну внѣшность его политики, говоря: если бы генералъ Розасъ былъ тиранъ, если бы его администрація, дѣйствительно, была такова, какою ее изображаютъ его противники, то нравительство это не было бы терпимо цѣлымъ народомъ впродолженіи столькихъ лѣтъ.

Но какъ оно существовало? Какимъ образомъ могла удержаться оппозиція противъ воли огромнаго большинства? Вотъ въ чемъ вопросъ, вотъ что должно быть рѣшено путемъ послѣдовательной историко-философской критики.

Постоянное упорное усиліе подкопать всѣ основы общественной жизни, систематическій планъ поселить анархическій разладъ въ сословіяхъ, семействахъ и между частными лицами, награждая доносъ, какъ гражданскую добродѣтель, въ невѣжественномъ и склонномъ ко злу простонародьи и прикрывая всѣ возможные пороки, преступленія и моральныя безобразія лозунгомъ федераціи — таковы были преобладающія первыя сродства, которыя употреблялъ Розасъ, чтобы ослабить синтетическую силу народа, пошатнуть всѣ краеугольныя основы солидарности и обратить все общество въ толпу недѣлимыхъ, готовыхъ сносить всѣ посягательства наглаго произвола.

И этотъ пагубный для общественной свободы человѣкъ, имѣлъ счастье также найти въ кругу своего собственнаго семейства личности, какъ нарочно созданныя для того, чтобы быть усердными и пригодными орудіями тиранніи. Между этими почтенными личностями доньѣ Маріи-Хозофѣ Эскуррѣ подобаетъ, безспорно, первенствующее мѣсто: это былъ неистощимый арсеналъ деспота въ преслѣдованіи имъ кровавыхъ и разрушительныхъ цѣлей.

Исторія лучше насъ съумѣетъ изобразить эту женщину и другихъ усердствующихъ слугъ тиранна изъ его собственной семьи тѣми красками, какихъ вполнѣ достойны ихъ чудовищная моральная уродливость, ихъ неутомимая энергія и приснопамятные подвиги подъ знаменами преступленія.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Прологъ къ драмѣ.

Послѣ ночи 24 мая, которою мы заключили вторую часть нашего правдиваго разсказа, частное и общественное положеніе дѣйствующихъ лицъ, точно также какъ и самое направленіе событій времени, подверглись послѣдовательнымъ измѣненіямъ до послѣднихъ чиселъ Іюня мѣсяца.

Время — этотъ великій зодчій нашихъ судебъ — мало по малу изгнало изъ поэтическаго дома въ Предмѣстьи тревожныя ожиданія и безпокойства, обративъ это убѣжище въ безмятежный эдемъ для двухъ любящихъ сердецъ, вполнѣ предавшихся своему обоюдному счастью.

Въ этомъ упоительномъ, таинственномъ одиночествѣ, между опасностями и отрадными надеждами, Эдуардо и Амалія, эти двѣ гармоническія, теплыя души, казалось, находились въ какой-то летаргіи любви и блаженства, забывъ свѣтъ и людей, всецѣло живя только настоящимъ, и счастье это сопровождалось свѣтлымъ душевнымъ миромъ, такъ какъ Эдуардо, среди всѣхъ порывовъ своей страсти, умѣлъ уважать Амалію, которой чистая совѣсть не была омрачена ни малѣйшимъ пятнышкомъ.

Между ними, однако, было условлено, что Эдуардо возвратится въ городъ, чтобы чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ навсегда соединиться съ избранной своего сердца. Но рана на его ногѣ еще до сихъ поръ давала себя чувствовать. Онъ могъ хо дить свободно, однако, при этомъ всегда ощущалъ боль въ ранѣ, и это, вмѣстѣ съ убѣжденіями Даніэля, заставило Эдуардо на короткое время отсрочить день разлуки, хотя и послѣ того эти влюбленные должны были бы видѣться чуть некаждую минуту.

Госпожа Дюпаскье и ея дочь чувствовали къ Амаліи то теплое сердечное влеченіе, которое поэтическая вдовушка внушала всѣмъ, умѣвшимъ понимать ее. Но суровая зима 1840 года, сдѣлавшая дороги трудно проѣзжими, не позволяла госпожѣ Дюпаскье бывать въ Предмѣстья такъ часто, какъ она этого желала бы отъ всего сердца.

Напротивъ Даніэль, которому ни природа, ни люди не могли противопоставить непобѣдимыхъ препятствій, навѣщалъ свою кузину и своего друга почти каждый день. Здѣсь, въ Предмѣстье, и у милой его Флоренсіи сердце и характеръ Даніэля разоблачались въ томъ видѣ, какимъ они вышли изъ рукъ матери-природы: здѣсь онъ былъ, смотря по расположенію духа, нѣжно сообщителенъ, веселъ, остроуменъ, шутливъ, или безвредно ѣдокъ; во всякомъ другомъ мѣстѣ, Даніэль былъ таковъ, какимъ мы уже видѣли его, какъ политическаго дѣятеля.

Въ послѣднее время, сеньора донья Августина Розасъ-де-Мансилья пріѣзжала въ Предмѣстье четыре раза, великодушно принимая извиненія Амаліи, не заплатившей ни одного изъ этихъ визитовъ. Амалія нисколько не заискивала этихъ визитовъ, которые сначала ей положительно не нравились, но потомъ она, наконецъ, увидѣла, что Августина была существо совершенно безобидное, никого своего дружбою не компрометтирующое; молоденькая генеральша только развлекала Амалію и въ тоже время заставляла любоваться своею почти безукоризненной красотой, такъ какъ чувство изящнаго было развито въ Амаліи очень сильно и безпристрастно.

Дѣйствительно, для Амаліи, при ея серьезномъ характерѣ, было забавно видѣть, какъ Августина переворачивала всѣ комоды въ домѣ, вынимала оттуда и разсматривала одну вещь за другою, подробно разспрашивая исторію каждой вощи — начиная отъ фабрики до ея цѣны. Затѣмъ Августина принималась примѣривать къ себѣ всѣ мантильи, воротнички и всѣ возможныя принадлежности гардероба хорошенькой тукуманки, потомъ кружилась и рисовалась передъ большими зеркалами уборной въ разныхъ нарядахъ. И однако это служило развлеченіемъ для Амаліи, которая съ удовольствіемъ дарила Августинѣ то, что ей особенно нравилось между разными выложенными изъ шкаповъ нарядами. Съ своей стороны, Августина прислала Амаліи большого фарфороваго пѣтуха, но спустя три дня письменно просила возвратить ей этотъ подарокъ, такъ какъ безъ этой игрушки ей было очень скучно.

Что касается политическихъ событій, то до 10 іюля, когда произошло сраженіе при Саусе-Гранде, положеніе вещей не измѣнялось: Розасъ выжидалъ, что будетъ дальше, въ Энтреріосѣ царило прежнее бездѣйствіе, въ провинціяхъ Куйо шли медленныя военныя приготовленія, французскіе агенты находились въ нерѣшительности, въ Восточной-Республикѣ не унимались мелкія своекорыстныя интриги.

Между тѣмъ Даніэлю было суждено испытать грустное разочарованіе; въ день 15 іюня, когда должно было происходить вторичное совѣщаніе молодыхъ патріотовъ въ домѣ доньи Марселины, число присутствовавшихъ не превышало семи голосовъ. Изъ членовъ прежняго патріотическаго конгресса болѣе половины уже не было въ Буэносъ-Айресѣ — одни изъ нихъ удалились въ Монтевидео, другіе стали въ ряды либеральнаго войска.

Тяжело было Даніэлю видѣть себя оставленнымъ своими друзьями, такъ нелогично понимавшими свой долгъ службы отечеству; но среди этого одиночества, его гордая, сильная душа была далека отъ безнадежнаго унынія; напротивъ, онъ, казалось, почерпалъ новыя силы въ неудачахъ и съ лихорадочной энергіей старался ускорить кровавый разгулъ масоркеровъ, для котораго недоставало только сигнала. Даніэль именно хотѣлъ помимо воли Розаса поднять преждевременную грозу, чтобы этимъ путемъ возбудить реакцію народа при видѣ нѣсколькихъ десятковъ кинжаловъ, направленныхъ противъ столькихъ невинныхъ жертвъ.

Въ этомъ-то положеніи вещей, и на слѣдующій день послѣ полученія извѣстія о происшедшемъ сраженіи, Даніэль отправился въ Монтевидео, гдѣ имѣли мѣсто уже извѣстныя намъ совѣщанія. Спустя нѣсколько дней по возвращеніи его въ Буэносъ-Айресъ, мы застаемъ Даніэля въ домѣ Амаліи; ни она, ни Эдуардо ничего не знали о поѣздкѣ Даніэля, хотя онъ разстался съ ними на три дня; только теперь, заключая ихъ въ свои объятія и будучи совершенно свободенъ отъ угрожавшихъ ему опасностей, Даніэль разсказалъ имъ о своемъ отважномъ путешествіи, которое прежде умышленно отъ нихъ скрывалъ, чтобы не тревожить безъ всякой пользы своихъ друзей.

Секретъ этотъ былъ открытъ только Флоренсіи, которой молитвы напутствовали ея возлюбленнаго, рисковавшаго своею жизнію для блага отечества.

Въ холодный и туманный вечеръ, въ шестомъ часу, Эдуардо, сидя у камина на низенькомъ табуретѣ возлѣ своей Амаліи, переводилъ ей одно изъ лучшихъ мѣстъ байроновскаго Манфреда, и Амалія, опершись рукою о плечо Эдуардо, лаская своими шелковистыми локонами его блѣдное, благородное лицо, слушала его въ нѣмомъ упоеніи, болѣе наслаждаясь голосомъ, доходившимъ къ ея сердцу, чѣмъ чудными образами, созданными воображеніемъ поэта.

Эдуардо и Амалія представляли собою живую, отрадную картину полнаго человѣческаго счастья — того счастья, которое наполняетъ свѣтлымъ, безпредѣльнымъ миромъ сердце и никому не стоитъ ни одной слезинки; къ этой тихой, чистой отрадѣ не примѣшиваются никакія тайныя угрызенія, часто неразлучныя съ тѣмъ вульгарнымъ счастьемъ людей, которое покупается цѣною какого нибудь нехорошаго дѣла.

Весь міръ этихъ влюбленныхъ заключался въ нихъ однихъ, и глядя на нихъ, можно было бы подумать, что горе устыдится дотронуться до этихъ двухъ существъ, которыя никому не сдѣлали ничего дурного и которыхъ взаимная чистая любовь должна была бы обезоружить всякое враждебное къ нимъ чувство.

Но вотъ у воротъ дома остановился подъѣхавшій экипажъ, и минуту спустя въ залу вошла госпожа Дюпаскье, ея дочь и Даніэль.

Сквозь гардины оконъ Амалія и Эдуардо узнали экипажъ, и такъ какъ имъ незачѣмъ было таиться передъ этими посѣтителями, то Эдуардо остался возлѣ Амаліи, что случилось всего разъ при одномъ изъ визитовъ Августины.

Даніэль находился, по обыкновенію, въ самомъ веселомъ расположеніи духа, потому что вблизи Флоренсіи или кузины сердце его освобождалось отъ всякихъ тревожныхъ заботъ и стремленій, и безотчетно отдавалось всему простору и живѣйшей искренности своихъ естественныхъ ощущеній въ томъ обществѣ, которое Даніэль привыкъ называть и считать своимъ семейнымъ кругомъ.

— Кофе, душечка кузиночка, пожалуйста, поскорѣе давай кофе, мы окоченѣли отъ холода, сказалъ онъ,— мы нарочно ради этого угощенія заѣхали къ тебѣ, только что отобѣдавъ; однако это случилось исключительно по моему вдохновенію, и за этотъ визитъ ты должна благодарить не маменьку и не дочку, а только меня одного.

— Слишкомъ же ты дешево цѣнишь такую важную услугу и потому едва ли заслуживаешь какую нибудь плату, отвѣчала Амалія, обмѣнявшись искренними поцѣлуями съ своими подругами.

— Не вѣрьте ему, Амалія, я сама затѣяла эту прогулку, а этотъ лѣнтяй до самаго утра просидѣлъ бы у камина, сказала мадамъ Дюпаскье, женщина лѣтъ сорока съ благороднымъ, привѣтливымъ лицомъ, которое, однако, носило какое-то болѣзненное и грустное выраженіе, обыкновенно принадлежавшее женамъ и матерямъ унитаріевъ, которыя запершись въ своихъ домахъ и постоянно дрожа за участь близкихъ людей, страдали разстройствомъ здоровья вслѣдствіе хроническаго душевнаго безпокойства.

— Пусть будетъ такъ, какъ говоритъ мадамъ Дюпаскье, однако отсюда никакъ нельзя вывести строго логическаго заключенія, чтобы меня по пятницамъ слѣдовало оставлять безъ кофе.

— Да дайте ужь ему, пожалуйста, кофе, Амалія, а то онъ весь вечеръ будетъ твердить намъ только о кофе, сказала мать Флоренсіи.

— Да, душка Амалія, прикажите подать ему кофе, сколько захочетъ, лишь бы только замолчалъ; онъ сегодня несносенъ, сказала Флоренсія, которой Эдуардо показывалъ гравюры, приложенныя къ полному собранію сочиненій лорда Байрона.

Амалія потянула снурокъ звонка и распорядилась на счетъ кофе.

— Это что за книга, Эдуардо? спросилъ Даніэль.

— Это, другъ мой, сочиненія человѣка, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ раздѣлявшаго твой вкусъ.

— А, ну, значитъ, это Вольтеръ, такъ какъ этотъ философъ утверждалъ, что чашка кофе гораздо лучше стакана воды изъ источника Гипокрены.

— Нѣтъ, не Вольтеръ, сказала Амалія,— отгадай-ка.

— А, ну, такъ непремѣнно Руссо, потому что этотъ гражданинъ Женевы очень любилъ запахъ жаренаго кофе и сейчасъ останавливался, гдѣ только до его носа доходилъ сей ароматъ.

— Видите ли, онъ ищетъ сходства, съ великими людьми чрезъ пристрастіе къ кофе, сказала мадамъ Дюпаскье.

— Да нѣтъ же, все-таки не отгадалъ, замѣтила Амалія.

— Однако еще не признаю себя побѣжденнымъ.

— Ну, говори!

— Вотъ хоть бы Наполеонъ, котораго наслѣдственная болѣзнь еще болѣе ухудшилась, благодаря цѣлымъ тоннамъ кофе, выпитаго имъ впродолжнніе его жизни.

— Нѣтъ, нѣтъ, не отпадалъ.

— Ну, ужь если не отгадаю, кто авторъ книги, то отгадаю, кто ее не писалъ....

— Это не трудно; такъ и быть я тебѣ скажу, что это сочиненія Байрона, сказалъ Эдуардо, показывая Флоренсіи портретъ дочери поэта.

— Развѣ что Байрона. Сей лордъ не пилъ кофе по той простой причинѣ, что кофе былъ любимымъ напиткомъ Наполеона; надо тебѣ сказать, душка Амалія, что Байронъ не то чтобъ ненавидѣлъ Наполеона, а завидовалъ его славѣ, зная, что вмѣстѣ съ Бонапартомъ и имъ, Байрономъ, должны были сойти въ могилу двѣ знаменитости вѣка, и не желая, чтобы военный геній пережилъ лавровѣнчаннаго поэта. Ну, ужъ теперь, кажется, я не сказалъ ничего глупаго?

— Первый разъ за весь вечеръ, замѣтила Флоренсія.

— Вышереченный поэтъ ознаменовалъ себя этимъ и того рѣже, потому что если бы онъ былъ немножко умнѣе да любилъ бы побольше свою жену, когда она считала его съумашедшимъ, то ему не пришлось бы влачить такое горькое существованіе въ сей юдоли плача.

— Я что-то этого не поняла, сказала Флоренсія.

— Да и для всѣхъ это немножко замысловато, добавила Амалія.

— Я хотѣлъ только сказать, отозвался Даніэль, разваливаясь въ креслѣ,— что если бы моя жена усумпилась на счетъ правильности моихъ умственныхъ отправленій только потому, что я бросилъ свои часы въ каминъ, находясь въ зенитѣ поэтическаго экстаза, и если бы эта моя жена вслѣдствіе этого обстоятельства вздумала отъ меня убѣжать, то я, вмѣсто того, чтобы писать къ ней слезливыя эпистолы, какъ сдѣлалъ Байронъ, безъ всякихъ церемоній взялъ бы да и...

— Что, что такое? съ живостью спросила Флоренсія.

— Да я поступилъ бы, какъ настоящій сынъ Испаніи, такъ какъ испанцы лучше всѣхъ умѣютъ распорядиться въ подобныхъ случаяхъ. Но сначала скажи-ка, дружокъ Эдуардо, чтобы ты сдѣлалъ при этакой горестной оказіи?

— Я?..

— Ну да, ты. Вообрази, что твоя жена, которую ты очень любилъ, дала отъ тебя тягу....

— Чтобы я сдѣлалъ? Да тоже, что и Байронъ — писалъ бы ей, убѣждалъ бы возвратиться на путь истины, съ котораго она совратилась въ порывѣ минутнаго безразсуднаго увлеченія...

— Ну, братъ, съ этимъ далеко не уѣдешь...

— А чтобы ты самъ сдѣлалъ?

— Я-то? Сѣлъ бы въ экипажъ, а за неимѣніемъ его, верхомъ на лошадь, а за неимѣніемъ оной отправился бы совершенно спокойно на парѣ своихъ въ тотъ домъ, куда удалилась моя милая бѣглянка, предложилъ бы ей любезно руку и сказалъ бы всѣмъ присутствующимъ: потрудитесь, молъ, почтеннѣйшіе сеньоры, посторониться и очистить дорогу супругу съ супругой.

— А если бы она не хотѣла идти, кабальеро? сказала Флорсисія.

— Ахъ, да... Ну, чтожь, тогда я бы остался тамъ гдѣ изволитъ обрѣтаться моя дражайшая, Единственное затрудненіе заключалось бы только въ томъ, что я подвергался непріятности быть вышвырнутымъ за окно хозяевами дома, но тогда я могъ бы вылетѣть въ обществѣ моей супруги, и, значитъ, дѣло въ шл...

Слова Даніэля были прерваны стукомъ въ дверь залы. Всѣ присутствующіе встрепенулись и сквозь стекляную дверь кабинета увидѣли двухъ входившихъ дамъ — донью Августину Розасъ-де-Мансилья и донью Марію-Хозефу Эскурру; стукъ экипажа, въ которомъ онѣ пріѣхали, не быль слышенъ но песчаной дорогѣ тѣмъ болѣе, что всѣ со вниманіемъ слушали матримоніально-полицейскія соображенія Даніэля. Итакъ, Эдуардо не успѣлъ скрыться во внутреннія комнаты, что онъ дѣлалъ всегда, если являлся кто бы то ни было, кромѣ лицъ близкаго круга, собравшихся теперь у Амаліи.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Первый актъ драмы.

Изъ всѣхъ присутствующихъ только одна Амалія не знала въ лице донью Марію-Хозефу Эскурру; но увидѣвъ вблизи эту плоскую, сухую, отталкивающую физіономію, этотъ узкій лобъ съ разбросанными на немъ волосами, украшенными громаднымъ пунсовымъ бантомъ, который гармонировалъ со всѣмъ прочимъ костюмомъ,— увидѣвъ эту сатанинскую фигуру, Амалія не могла не почувствовать какого-то жуткаго, непріятнаго ощущенія, какого-то безотчетнаго страха и недовѣрія, что заставило ее чуть дотронуться кончиками своихъ пальцевъ до руки, протянутой ей старухой.

— Имѣю честь представить вамъ сеньору донью Марію-Хозефу Эскурру! проговорила Августина,— и при этихъ словахъ нервная дрожь, словно электрическій токъ, прошла по всему тѣлу Амаліи, которая, сама не зная почему, стала искать глазами Эдуардо.

— Вы не ожидали меня въ такую дурную погоду, не правда ли? продолжала Августина, обращаясь къ Амаліи, тогда какъ всѣ прочіе усѣлись вокругъ камина.

Но случайно или съ умысломъ, донья Марія-Хозсфа помѣстилась съ лѣвой стороны Эдуардо. Разумѣется, Амалія остереглась представить Эдуардо, а всѣ прочіе давно уже знали другъ друга,

— Благодарю васъ за этотъ пріятный сюрпризъ, сказала Амалія сеньорѣ Мансилья.

— Сестрица Марія-Хозефа непремѣнно хотѣла выѣхать изъ дома, и такъ какъ ей хорошо извѣстно, что въ этомъ домѣ я бываю совершенно счастлива, то и отдала сама приказаніе кучеру ѣхать сюда.

Даніэль почесывалъ себѣ ухо и пристально глядѣлъ на огонь, какъ будто каминъ завладѣлъ всѣмъ его вниманіемъ.

— Впрочемъ, не мы одни васъ не забываемъ, продолжала Августина,— здѣсь я вижу мадамъ Дюпаскье, которая уже болѣе года меня не навѣщаетъ, здѣсь и неблагодарная, забывающая мои визиты Флоренсія и, слѣдовательно, здѣсь же долженъ находиться и неразлучный съ нею сеньоръ Бельо. Наконецъ, у Амаліи я имѣю удовольствіе видѣть также сеньора Бельграно, который давно уже никуда не показывается, добавила Августина, знавшая на перечетъ всю буэносъ-айресскую молодежь. Донья Марія-Хозефа оглянула Эдуардо съ ногъ до головы.

— Это произошло сегодня совершенно случайно, замѣтила Амалія,— мои знакомые также навѣщаютъ меня довольно рѣдко.

— Если я у васъ и не бываю, Августина, то, по крайней мѣрѣ, дочь моя частенько меня замѣняетъ, сказала госпожа Дюпаскье.

— Послѣ бала я видѣла ее у себя всего два раза.

— Но вы живете здѣсь въ такомъ очаровательномъ убѣжищѣ, что, право, можно позавидовать вашему уединенію, сказала донья Марія-Хозефа, обращаясь къ Амаліи.

— Да, я живу спокойно, сеньора.

— О, въ Предмѣстьи отличное житье, продолжала старуха,— особенно для здоровья.

И указывая на Эдуардо, она сказала Амаліи:

— Сеньоръ, кажется, поправляется?

Амалія вся вспыхнула.

— Я совершенно здоровъ, сеньора, проговорилъ Эдуардо.

— Ахъ, извините, пожалуйста. Но вы такъ блѣдны!

— Это мой природный цвѣтъ лица.

— Притомъ, видя васъ безъ девиза и въ такомъ легкомъ галстучкѣ въ холодную погоду, я приняла васъ здѣсь за домашняго.

— О, что касается до холода, сеньора, то не всѣ къ нему одинаково чувствительны, поспѣшилъ вмѣшаться Даніэль, чтобы предупредить отвѣтъ, который необходимо долженъ былъ заключать или ложь, или излишнюю откровенность,— напримѣръ, шотландцы живутъ въ ледяномъ климатѣ и между тѣмъ ходятъ нагими почти до колѣнъ.

— Мало ли чего не выдумаютъ заморскіе басурманы, но вѣдь мы живемъ въ Буэносъ-Айресѣ! замѣтила донья Марія-Хозефа.

— Гдѣ нынѣшняя зима такъ сурова, добавила госпожа Дюпаскье.

— А вы поставили уже каминъ, сеньора? спросила Марію-Хозефу Флоренсія, старавшаяся, подобно всѣмъ другимъ, отвлечь вниманіе старухи отъ Эдуардо, который, какъ, повидимому, догадывались всѣ, служилъ для нея предметомъ особенныхъ наблюденій.

— Мнѣ и безъ того, душка моя, не мало дѣла, чтобы еще думать объ этихъ пустякахъ. Вотъ когда не будетъ больше унитаріевъ, которые не даютъ намъ ни минуты покоя, тогда мы подумаемъ и о домашнихъ удобствахъ.

— А я не хочу ставить каминъ въ каждой комнатѣ, сказала Августина,— потому что Мансилья вѣчно простудится, отойдя отъ огня.

— Теперь-то Мансилья долженъ находиться въ порядочномъ жару, продолжала донья Марія-Хозефа.

— Какъ! Развѣ сеньоръ генералъ боленъ? спросила Амалія.

— Нѣтъ, онъ находится не въ болѣзненномъ жару, но согрѣтъ сильнымъ энтузіазмомъ, замѣтила старуха,— неужели вы не знаете, что вотъ ужь три дня празднуется пораженіе дикихъ унитаріевъ въ Энтреріосѣ? однако это извѣстно всякому доброму федералу.

— Мы вотъ именно объ этомъ и говорили передъ вашимъ приходомъ, ввернулъ Даніэль,— жаркое было дѣло.

— Гдѣ ихъ порядкомъ пощипали!

— О, ужь я вамъ въ томъ ручаюсь! сказалъ Даніэль.

— И я также, прибавилъ Эдуардо, думавши въ эту минуту о своей неудачной эмиграціи,— но если бы ночь не была такъ темна ..

— Какая ночь?!.. Вѣдь дѣло-то было днемъ, сеньоръ Бельграно, замѣтила донья Марія-Хозефа.

— Конечно, это было днемъ, но мой другъ хотѣлъ сказать, что если бы схватка произошла въ темную ночь, то ни одинъ изъ нихъ не избѣжалъ бы гибели.

— Еще бы! А вы не присутствовали ни на одномъ изъ праздниковъ, сеньоръ Бельграно?

— Мы оба прогуливались вмѣстѣ по улицамъ и любовались флагами, сказалъ Даніэль, боясь чтобы Эдуардо не проговорился неосторожно.

— Какіе тамъ есть миленькіе флаги — чудо! И откуда ихъ берутъ, сеньора? спросила плутовка Флоренсія, обращаясь къ доньѣ Маріѣ-Хозефѣ.

— Ихъ покупаютъ, душечка, или шьютъ собственноручно добрыя женщины, любящія федерацію,

— Я тоже очень люблю федерацію, сказала Августина, но нисколько не намѣрена заниматься сама этой работой. Прошедшій годъ Мансилья просилъ меня объ этомъ, а я выпросила флаги на прокатъ у сеньора Мандевилля и съ тѣхъ поръ держу ихъ у себя и употребляю въ случаѣ надобности: пусть ждетъ, когда я ихъ отдамъ обратно. А вы развѣсили уже флаги, Амалія?

— Нѣтъ, Августина, вѣдь этотъ домъ такъ отдаленъ отъ города.

— И прекрасно дѣлаете. Эти несносные флаги такъ надоѣдаютъ своимъ хлопаньемъ, и ктому еще эти шаловливыя дѣти.... Моя маленькая Эдуардита сегодня чуть не полетѣла съ балкона, желая схватить флагъ рукою.

— Ну, нельзя сказать, чтобы этотъ домъ находился слишкомъ далеко, замѣтила донья Марія-Хозефа.

— Но театръ ужь находится въ самомъ центрѣ города: были ли вы въ театрѣ, донья Марія-Хозефа?

— Нѣтъ, Флоренсита, я не бываю въ театрѣ, но слышала, что тамъ имѣли мѣсто изъявленія федеральнаго энтузіазма: вамъ не случалось ли тамъ быть, сеньоръ Бельграно?

— Ну, слушайте же, когда я соберусь въ театръ, то непремѣнно потащу васъ съ собою, хоть бы насильно.

— Напрасно будешь безпокоиться, душка, мнѣ не до театровъ, отозвалась старуха съ замѣтною досадою, видя, что всѣ, какъ нарочно, не допускали ее говорить съ Эдуардо, особенно лукавая Флоренсія.

— Театръ — самое удобное мѣсто для изъявленій патріотическаго восторга, сказалъ Даніэль.

— Да, но при такомъ страшномъ крикѣ никакъ нельзя слышать музыку, замѣтила Августина.

— Этотъ крикъ, съ самымъ невозмутимымъ видомъ продекламировалъ Даніэль,— лучшая музыка въ прославленіе нашего святого дѣла.

— Вотъ это умно сказано, одобрила старуха.

— Флоренсія, сыграйте намъ что нибудь на фортепьяно!

— Это хорошая мысль, Амалія. Въ самомъ дѣлѣ, Флоренсія, почему бы тебѣ не сыграть.

— Съ удовольствіемъ, мамаша. Что вамъ особенно нравится, донья Хозефа?

— Пожалуйста, не стѣсняйтесь.

— Ну, такъ идите же сюда. Я пою очень дурно, но для насъ постараюсь изо всѣхъ силъ спѣть мой любимый романсъ — гимнъ по случаю дня рожденія Возстановителя. Идите же сюда,— и съ этими словами Флоренсія стала передъ доньей Маріею Хозефой, какъ бы желая сообщить болѣе понудительной силы своему приглашенію.

— Охъ вы, рѣзвушка, если бы вы знали, каково мнѣ тревожить мои старыя кости,

— Нечего тутъ отговариваться, пожалуйте...

— Ну, что тутъ подѣлаешь съ эдакой шалуньей! проговорила старуха, которой лицо искривилось злобной усмѣшкой.— Иду, иду, мать мои,— охъ — охъ, ужь вы меня, старуху, извините, сеньоръ Бельграно,— и съ этими словами старая вѣдьма, какъ бы желая за что нибудь придержаться при вставаньи, оперлась своею костлявою рукой о лѣвую ногу Эдуардо и налегла на нее всею тяжестью своего тѣла. Такъ какъ рука опиралась въ самое чувствительное мѣсто глубокой раны, то Эдуардо, подъ вліяніемъ адской физической боли, закинулъ голову назадъ и не могъ удержать громкаго крика: "ай-ай, сеньора!" послѣ чего, поблѣднѣвъ, какъ мертвецъ, молодой человѣкъ остался въ креслѣ въ полубезчувственномъ состояніи.

Даніэль поднесъ свою руку къ глазамъ и закрылъ ею лицо.

Всѣ, за исключеніемъ Августины, немедленно поняли, что въ этой неловкости доньи Маріи-Хозефы долженъ былъ таиться какой нибудь злой умыселъ; всѣми овладѣло живѣйшее волненіе и мучительное безпокойство.

— Ахъ, Богъ мой, я васъ, кажется, больно придавила, а? Извините великодушно, кабальеро! Если бы я знала, что ваша лѣвая нога имѣетъ такіе чувствительные нервы, то, конечно, попросила бы васъ предложить мнѣ вашу руку. Вотъ что значитъ старость-то постылая! Будь я молоденькая дѣвушка, то вѣрно ваша лѣвая нога такъ бы не разболѣлась, а, что вы на это скажете?.. Извините меня, молодой человѣкъ, не поминайте лихомъ добавила она, глядя на Эдуардо съ выраженіемъ неизобразимаго ядовитаго злорадства. Затѣмъ старуха усѣлась возлѣ фортепьяно, за которымъ уже сидѣла Флоренсія.

Амалія, подъ вліяніемъ внезапно встрепенувшейся въ ней врожденной гордости, забыла всякій страхъ, всякую осторожность передъ лицами, близкими къ Розасу: вставъ съ своего мѣста, она намочила платокъ одеколономъ и подала Эдуардо, который началъ оправляться отъ своей минутной слабости; потомъ, съ живостью отодвинувъ свой стулъ отъ доньи Маріи-Хозефы, Амалія взяла другой и помѣстилась возлѣ любимаго человѣка, нисколько не смущаясь тѣмъ, что сидѣла спиною къ невѣсткѣ и главной наушницѣ Розаса.

Августина ровно ничего не поняла изо всей этой сцены и, по своему обыкновенію, бесѣдовала съ госпожой Дюпаскье о совершенно постороннихъ и малозначащихъ предметахъ.

Флоренсія играла и пѣла въ какомъ-то безсознательномъ замѣшательствѣ.

Донья Марія-Хозефа глядѣла на Эдуардо и Амалію, улыбалась и покачивала головою.

Даніэль стоялъ спиною къ камину и слѣдилъ за всѣми своимъ умнымъ, холоднымъ взглядомъ.

— Это ничего, уже прошло, шепнулъ Эдуардо Амаліи, когда достаточно собрался съ силами.

— Но что это за чудовищная старуха! Она не перестаетъ всѣхъ насъ мучить, съ тѣхъ поръ, какъ сюда явилась, произнесла Амалія, лаская Эдуардо взглядомъ самаго нѣжнаго, безграничнаго участія.

— Здѣсь тепло около камина, сказалъ Даніэль, нѣсколько строго взглядывая на Амалію.

— Да, проговорила мадамъ Дюпаскье,— но...

— Но жаль только, сеньора, что мы будемъ наслаждаться этимъ комфортомъ до десяти или до одинадцати часовъ,— не больше, прервалъ Даніэль, догадавшись, что госпожа Дюпаскье хотѣла заговорить о прощаніи. При этомъ Даніэль послалъ ей выразительный взглядъ, который безъ труда былъ понятъ умною дамою.

— Я именно сама хотѣла это сказать, поправилась мать Флоренсіи;— такъ какъ мы видимся съ Амаліей довольно рѣдко, то желаемъ, по крайней мѣрѣ, вдоволь насладиться удовольствіемъ нашего визита.

— Отъ души благодарю васъ, сеньора, сказала Амалія.

— Вы совершенно правы, замѣтила Августина,— и я сама пробыла бы здѣсь долѣе, еслибы мнѣ не нужно было заѣхать еще въ одно мѣсто.

— Очень жаль, но я не смѣю настаивать, сказала Амалія, мѣняясь съ госпожей Дюпаскье значительнымъ взглядомъ на счетъ послѣдняго замѣчанія Августины.

— Ну, что же, какъ вы находите мое пѣніе? спросила Флоренсія донью Марію-Хозефу вставая съ своего мѣста.

— Восхитительно! Какъ ваша нога, сеньоръ Бельграно,— не болитъ уже?

— Нѣтъ, сеньора, отвѣчала Амалія съ живостью, не поворачивая головы, чтобы не встрѣтиться со взглядомъ доньи Маріи-Хозефы.

— Вы не будете поминать меня лихомъ, нѣтъ,— не будете?

— Не зачто, сеньора, помилуйте, отозвался Эдуардо, дѣлая надъ собою усиліе, чтобы отвѣчать старухѣ.

— А я съ своей стороны обѣщаю вамъ никому не говорить о томъ, что вы такъ слабы на лѣвую ногу, особенно молоденькимъ дѣвушкамъ, потому что если онѣ объ этомъ провѣдаютъ, то захотятъ пощипать васъ за лѣвую ножку, чтобы видѣть васъ въ обморокѣ.

— Не угодно ли вамъ садиться, сеньора, сказала Амалія, указывая на стулъ въ противоположномъ углу камина, причемъ она но прежнему избѣгала взгляда доньи Маріи-Хозефы и только повернула къ ней голову.

— Нѣтъ, нѣтъ, намъ пора ѣхать, подхватила Августина,— мнѣ еще нужно сдѣлать одинъ визитъ и быть дома до девяти часовъ вечера.— И хорошенькая генеральша Мансильи поднялась съ мѣста, надѣвая свою черную бархатную шлянку, которая привлекательно оттѣняла ея прекрасное лицо и бѣлоснѣжную шею.

Напрасно Амалія старалась побѣдить въ себѣ непріятное предубѣжденіе противъ доньи Маріи-Хозефы Эскурры; молоденькая вдова еще не знала всѣхъ честныхъ подвиговъ старухи, но уже одна наглая грубость этой гостьи дѣлала ее для Амаліи рѣшительно антипатичной личностью. И никогда еще эта, въ то время всесильная помощница Розаса не была выпроваживаема съ такою безцеремонною холодностью: Амалія чуть позволила ей дотронуться до кончиковъ своихъ пальцевъ, не поблагодарила за посѣщеніе и не просила бывать въ ея домѣ.

Августина не замѣчала ничего этого, усердно прощаясь съ другими и мелькомъ охорашиваясь передъ большимъ зеркаломъ камина; потомъ она подала свою руку Даніэлю, который и проводилъ ихъ обѣихъ къ экипажу. Но въ двери залы донья Марія-Хозефа еще разъ повернула голову и, обращаясь къ Эдуардо, сказала:

— Смотрите-же, сеньоръ не поминайте меня, старуху, лихомъ. Да не прикладывайте вы одеколона къ ногѣ,— это нехорошо! Мое вамъ почтеніе-съ!

Экипажъ Августины уже мчался, но въ залѣ Амаліи все еще продолжалось молчаніе, наступившее вслѣдъ за удаленіемъ этихъ двухъ дамъ.

Амалія первая прервала это молчаніе и, обведя всѣхъ взглядомъ, спросила съ неподдѣльнымъ удивленіемъ.

— Но что же это за дикая женщина?

— Да, женщина единственная въ своемъ родѣ, замѣтила госпожа Дюпаскье.

— Но какое же зло мы ей сдѣлали, чтобы являться сюда только для того, чтобы всѣмъ дѣлать непріятности, когда она не знаетъ ни меня, ни Эдуардо?!.

— Эхъ, скверно, страшно скверно, кузина! сказалъ Даніэль съ уныніемъ,— всѣ наши усилія пропали даромъ. Эта женщина являлась сюда не съ дружескимъ намѣреніемъ. Чей нибудь доносъ, какое нибудь подозрѣніе противъ Эдуардо — вотъ что привело ее въ твой домъ, и къ несчастью она все открыла.

— Но что же, что такое она открыла?

— Все, Амалія, рѣшительно все. Неужели ты думаешь, что она случайно придавила лѣвую ногу Эдуардо?

— Ахъ, да, да, вскричала Флоренсія,— она узнала про рану на лѣвой ногѣ спасшагося отъ убійства!

Дамы переглянулись съ Эдуардо взглядомъ, выражавшимъ ужасъ.

Даніэль продолжалъ спокойнымъ голосомъ:

— Дѣйствительно, это — единственный извѣстный ей признакъ бѣглеца, спасшагося въ кровавую ночь 4-го мая. Она не могла явится въ этотъ домъ безъ какого нибудь рокового умысла. Съ первой же минуты своего посѣщенія она разсматривала Эдуардо съ ногъ до головы. Только къ нему одному она обращалась, и когда увидѣла, что мы прерывали ея разговоръ съ нимъ, то вздумала сразу открыть истину и отыскивала больное мѣсто, чтобы видѣть на лицѣ Эдуардо дѣйствіе давленія ея руки. Только одинъ сатана могъ внушитъ ей эту мысль, и теперь дьявольская старуха положительно убѣждена, что только давленіе, произведенное ею на несовсѣмъ закрывшуюся рану, могло возбудить въ Эдуардо то впечатлѣніе, которое, словно масломъ помазало по душѣ подлую вѣдьму...

— Но кто могъ открыть ей это?

— Теперь объ этомъ нечего толковать, бѣдняжка Амалія. Я совершенно убѣжденъ въ томъ, что говорю, и знаю также, что въ эту минуту всѣ мы стоимъ на краю пропасти. Намъ остается сдѣлать только одно и притомъ безотлагательно.

— Что такое? спросили всѣ дамы, слушавшія Даніэля съ затаеннымъ дыханіемъ.

— Эдуардо долженъ немедленно оставить этомъ домъ вмѣстѣ со мною.

— Ну, нѣтъ, этого не будетъ, сказалъ Эдуардо, становясь у камина возлѣ своего друга,— нѣтъ, продолжалъ онъ съ засверкавшими гордостью глазами,— я также убѣжденъ, что эта баба замышляетъ противъ меня недоброе, но думаю, что если я открытъ, именно поэтому и долженъ оставаться въ этомъ домѣ.

— Ни одной минуты, возразилъ Даніэль съ своею обычною твердостью въ затруднительныхъ обстоятельствахъ.

— А она, Даніэль? замѣтилъ Эдуардо въ нервическомъ волненіи.

— Она не можетъ спасти тебя.

— Да, но я могу защитить ее отъ оскорбленія.

— Этотъ героизмъ погубитъ васъ обоихъ.

— Нѣтъ, я рискую погибнуть одинъ.

— Предоставь, пожалуйста, мнѣ защищать ее.

— Неужели же они придутъ сюда? спросила Амалія, глядя на Даніэля съ живѣйшимъ безпокойствомъ.

— Да, часа черезъ два, можетъ быть, даже черезъ часъ.

— О, Боже мой, Боже мой!.. Эдуардо, вы должны удалиться, я васъ прошу объ этомъ, сказала Амалія, вставая съ мѣста и подходя къ молодому человѣку, чему инстинктивно подражала также Флоренсіи.

— Да, Эдуардо, уѣдемте съ нами, пожалуйста, голубчикъ, упрашивала милая подруга Амаліи.

— Мой домъ къ вашимъ услугамъ, Эдуардо, моя дочь говорила также и отъ моего имени, прибавила госпожа Дюпаскье.

— О, Боже мой, нѣтъ, нѣтъ, это невозможно. Честь выше всего, и она приказываетъ мнѣ остаться возлѣ Амаліи.

— Я не могу увѣрять, чтобы уже этой ночью случилось что нибудь новое, но есть причины этого опасаться; на случай бѣды, Амалія все-таки не останется одна, потому что чрезъ часъ я возвращусь къ ней опять.

— Но и Амалія также можетъ ѣхать съ нами, сказала Флоренсія.

— Нѣтъ, она должна остаться здѣсь, и я вмѣстѣ съ нею, отозвался Даніэль,— если ночь пройдетъ безъ всякихъ приключеній, то завтра примусь работать, такъ какъ сегодня въ потѣ лица поработала сеньора донья Марія-Хозефа. Во всякомъ случаѣ, намъ нельзя терять времени. Возьми-ка, Эдуардо, свою шляпу и плащъ: намъ пора!

— Оставь меня!..

— Эдуардо! Исполните мою величайшую къ вамъ просьбу! поручите себя благоусмотрѣнію Даніэля сегодня ночью; а завтра.... завтра мы непремѣнно увидимся, какова бы ни была судьба, которая насъ постигнетъ утромъ.

При этихъ словахъ глаза Амаліи, подернувшіеся слезами, глядѣли съ такимъ теплымъ, грустнымъ выраженіемъ сердечной мольбы, что энергія Эдуардо сломилась и губы чуть внятно произнесли:

— Хорошо, я согласенъ ѣхать.

Флоренсія въ восторгѣ хлопнула въ ладоши и побѣжала въ, кабинетъ взять свою шляпку и шаль, повторяя на обратномъ пути:

— Къ намъ, къ намъ, Эдуардо!

Глядя на этотъ порывъ великодушнаго сердца, Даніэль сказалъ съ улыбкой нѣжной любви и полнаго счастья:

— Нѣтъ, мой чистый херувимъ, не къ вамъ и не въ его домъ. Тамъ его могутъ искать. Онъ отправится въ другое мѣсто: ужъ это мое дѣло.

Флоренсія пріуныла.

— Прекрасно, сказалъ Эдуардо,— но увѣренъ ли ты въ томъ, что черезъ часъ будешь находиться у Амаліи?

— Да, черезъ часъ.

— Амалія, я приношу для васъ первую жертву, но клянусь вамъ священной памятью моей матери, что это — самая тяжелая для меня жертва.

— Благодарю, о, благодарю васъ, Эдуардо! Кто же не знаетъ, что въ сердцѣ вашемъ не можетъ гнѣздиться страхъ? Притомъ же, если нужна рука для моей защиты, то вы смѣло можете положиться на Диніэля, который съумѣетъ замѣнить насъ.

Къ счастью, Флоренсія, отыскивавшая въ кабинетѣ мантилью своей мамаши, не слышала этихъ словъ.

Нѣсколько минутъ спустя, домъ Амаліи былъ со всѣхъ сторонъ запертъ накрѣпко; старый Педро, получившій отъ уѣзжавшаго Даніэля нѣкоторыя инструкціи, расхаживалъ отъ галереи до двора, къ стѣнѣ котораго были приставлены съ добрыми зарядами двухствольное ружье Эдуардо и кавалерійскій карабинъ, тогда какъ за поясомъ стараго ветерана независимости торчалъ красивый кинжалъ.

Съ другой стороны, слуга Эдуардо сидѣлъ у воротъ, ожидая приказаній солдата, который, по распоряженію Даніэля, никому не долженъ былъ отворять дверь на улицу до его возвращенія.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Козни унитаріевъ.

Какъ ни спѣшилъ Даніэль, однако ему невозможно было возвратиться черезъ часъ въ Предмѣстье, такъ какъ онъ долженъ былъ сначала проводить въ экипажѣ домой госпоясу Дюпаскье и ея дочь, потомъ оттуда сопровождать Эдуардо далеко отъ улицы Реконкиста, и къ тому еще пѣшкомъ, чтобы не открыть кучеру тайну новаго убѣжища Эдуардо; затѣмъ Даніэль долженъ былъ отправиться къ себѣ домой, отдать кое-какія приказанія своему слугѣ, дождаться, пока осѣдлаютъ лошадь, и уже послѣ всего этого возвратиться въ Предмѣстье.

Такимъ образомъ, было уже около половины девятого, то есть полтора часа послѣ того, какъ Амалія разсталась съ своимъ родственникомъ, нашъ юный герой спускался по отлогости Балькарсе, глубоко размышляя и все болѣе убѣждаясь, что посѣщеніе доньи Маріи-Хозефы было результатомъ какого нибудь подлаго доноса на несчастнаго бѣглеца, и что старая лазутчица своего кроваваго родственника удалилась въ полной увѣренности, что попала на слѣдъ интересной дичи.

— Въ погибели Эдуардо, раздумывалъ Даніэль,— заинтересованъ Розасъ, потому что Эдуардо первому удалось посмѣяться въ это время надъ приговоромъ тирана.

— Заинтересованъ этимъ также Куитиньо и, слѣдовательно, вся ватага масоркеровъ, потому что голова Эдуардо для нихъ необходима, какъ доказательство ихъ усердія, осмѣяннаго мужествомъ моего друга.

— Заинтересована и донья Марія-Хозефа, которой демонская натура въ стремленіи ко злу возмущается и разъяряется каждымъ препятствіемъ, каждою трудностью на этомъ честномъ поприщѣ.

— Итакъ, для всѣхъ ихъ Эдуардо — преступникъ, поставленный внѣ закона.

— Но у этого преступника есть соумышленники.

— Эти соумышленники — Амалія, люди окружающіе Амалію, я, можетъ быть, также сеньора Дюпаскье и Флоренсія.

— Боже сильный, какъ отвратить эту грозу!.. восклицалъ Даніэль изъ глубины души, тревожной и поддавшейся страху въ первый разъ въ жизни при видѣ опасностей, мрачными тучами собиравшихся надъ самыми дорогими для его сердца существами.

По странному противорѣчію нравственной природы, люди съ самий желѣзной волей, невозмутимые среди самыхъ ужасныхъ передрягь политической или боевой жизни, оказываются слабыми въ тѣсной области своихъ ближайшихъ симпатій, дѣлаются робкими, даже малодушными, когда опасность угрожаетъ существамъ, связаннымъ съ ними любовью или дружбою. Для Даніэля ничего бы не значило съ спокойнымъ лицомъ встрѣтить всѣ возможныя политическія невзгоды въ эту эпоху кровавыхъ смятеній или подставить свою грудь картечи на боевомъ полѣ, и этотъ же самый Даніэль переносилъ въ настоящую минуту всѣ пытки безпокойства и страха за людей, которыхъ участь висѣла на волоскѣ

— Однако, подождемъ, что будетъ дальше, и на ихъ удары я отвѣчу искрами, потому что если они — сталь, то я — кремень, раздумывалъ онъ и, какъ бы увлекаемый новымъ приливомъ мыслей, далъ волю своему бодрому рысаку и понесся по направленію къ дому своей кузины. А ночь стояла холодная, туманная, и небо, покрытое тучами, словно грозное прорицалище, хмурилось на дремавшую землю.

Вдругъ, по дорогѣ проходящей отъ устья къ часовнѣ св. Люціи, показались шесть всадниковъ, которые на всемъ скаку повернули своихъ лошадей въ Большую улицу.

Какое-то тайное предчувствіе шепнуло Даніэлю, что у этихъ людей было на умѣ что-то, имѣвшее прямое отношеніе къ его сердечнымъ тревогамъ. Съ быстротою мысли Даніэль удержалъ своего коня и, поровнявшись съ всадниками, далъ имъ проѣхать впередъ, но чуть только они отъѣхали шаговъ на пятьдесятъ, какъ Даніэль опять понесся галопомъ, держась на постоянномъ разстояніи отъ опередившихъ его всадниковъ.

И среди пустынной Большой улицы, подъ мрачнымъ покровомъ ночи, по временамъ освѣщаемой внезапной молніей, хорошъ былъ этотъ юноша, мчавшійся только подъ защитою своихъ пистолетовъ, чтобы вырвать, можетъ быть, какую нибудь жертву у могущественнаго тирана, помѣстившагося во главѣ федераціи и на плечахъ федераловъ...

— Ага, я не ошибся, сказалъ самъ себѣ Даніэль, видя что всадники, спѣшившись у воротъ дома Амаліи, принялись стучать въ нихъ молотомъ и ручками своихъ кавалерійскихъ хлыстовъ.

Но они не успѣли еще повторить свои удары, какъ Даніэль проѣхалъ между ихъ лошадьми и спокойнымъ, рѣшительнымъ голосомъ спросилъ:

— Кого вамъ здѣсь нужно, сеньоры?

— А вамъ что за дѣло? Вы кто такой?

— Ужь если я васъ, господа, объ этомъ спрашиваю, то вѣрно имѣю на это право. Вы здѣсь по дѣламъ службы?..

— Да, сеньоръ, по дѣламъ службы, отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, приближаясь къ Даніэлю и озирая его съ ногъ до головы, когда молодой человѣкъ бодро спрыгнулъ съ коня и сильнымъ повелительнымъ голосомъ закричалъ:

— Отворите, Педро.

Шесть человѣкъ окружили Даніэля, сами не зная, что имъ дѣлать и въ недоумѣніи поглядывая одинъ на другого.

Дверь немедленно отворилась, и Даніэль, отстранивъ отъ нея двухъ прижавшихся къ ней посѣтителей, отважно прошелъ впередъ, говоря:

— За мной, сеньоры.

Всѣ угрюмо послѣдовали за нимъ.

Когда отворилась дверь залы, Амалія стояла у круглаго стола, страшно блѣдная, но вдругъ лицо ея ярко вспыхнуло при видѣ этихъ грубыхъ физіономій, но бѣглый взглядъ Даніэля, далъ Амаліи знать, что она должна была сохранять строжайшее молчаніе.

Молодой человѣкъ снялъ съ себя пончо, сложилъ его на стулъ и, выставивъ на показъ пунсовый жилетъ, который начиналъ входить въ моду между самыми рьяными федералами, вмѣстѣ съ огромнымъ девизомъ, украшавшимъ его грудь, Даніэль спросилъ своихъ спутниковъ, которые все еще недоумѣвали, что имъ слѣдовало дѣлать:

— Кто командуетъ этимъ обходомъ?

— Я, сказалъ одинъ изъ нихъ, подходя къ Даніэлю.

— Офицеръ?

— Ординарецъ капитана Куитиньо.

— Вы пришли арестовать человѣка въ этомъ домѣ, такъ, что-ли?

— Такъ точно, сеньоръ, мы должны обыскать этотъ домъ и арестовать человѣка.

— Хорошо, прочтито-ка вотъ это, сказалъ Даніэль ординарцу капитана Куитиньо, вынимая изъ спосго бокового кармана и передавая унтеру сложенный листъ бумаги.

Тотъ развернулъ бумагу, поглядѣлъ на нее, увидѣлъ украшавшія ее по всѣмъ угламъ печати, и передавая листъ другому солдату, сказалъ:

— Эй, ты, грамотный, читай, что тутъ написано.

Солдатъ подошелъ къ лампѣ и по складамъ разобралъ, наконецъ, слѣдующее:

"Да здравствуетъ федерація!

"Да здравствуетъ достославный Возстановитель-Законовъ!

"Смерть нечистымъ дикимъ унитаріямъ!

"Смерть подлому измѣннику Риверѣ и нечистымъ Французамъ!"

Народное Общество Реставраціи.

"Предъявитель сего, донъ Даніэль Бельо, находится въ службѣ Народнаго Общества, и все, что онъ ни дѣлаетъ, клонится къ пользѣ святого дѣла федераціи, потому что вышеупомянутый Бельо — одинъ изъ лучшихъ ея защитниковъ.

Буэносъ-Айресъ, іюня 10 дня 1840 года.

Президентъ: Хуліанъ-Гонзалецъ Соломонъ.

Секретарь: Бонео.

— Теперь, сеньоры, серьезно проговорилъ Даніэль, взглянувъ на подчиненныхъ Куитиньо, которые находились въ полнѣйшей нерѣшительности,— скажите-ка мнѣ, какого человѣка вы ищете въ этомъ домѣ, который я считаю почти своимъ, и въ которомъ никогда не скрывались дикіе унитаріи?..

Ординарецъ Куитиньо хотѣлъ что-то отвѣчать, но въ эту минуту всѣ повернули назадъ головы при страшномъ шумѣ, который произвели около полдюжины верховыхъ лошадей, въѣхавшихъ въ мощеный дворъ, оглушительно стуча подковами о каменныя плиты. Всадники, гремя шпорами и саблями, спѣшились и безпорядочной толпою повалили въ залу.

Амалія машинально стала близко къ Даніэлю, а маленькая Луиза вцѣпилась въ руку своей госпожи.

— Живого или мертваго, кричалъ входя въ залу, передній изъ новыхъ посѣтителей.

— Ни живого, ни мертваго, капитанъ Куитиньо, сказалъ Даніэль.

— Убѣжалъ, что-ли?

— Нѣтъ, сеньоръ капитанъ, бѣгаютъ отъ насъ только унитаріи, которые, не имѣя духа встрѣтить насъ лицомъ къ лицу, стараются только опутать насъ своими кознями и перессорить другъ съ другомъ. Благодаря ихъ проискамъ и коварнымъ интригамъ, которымъ они учатся отъ нашихъ заморскихъ враговъ, уже и федералъ не можетъ находиться въ безопасности за дверью своего дома, и при такомъ положеніи вещей, чего добраго, завтра донесутъ Возстановителю, что въ домѣ капитана Куитиньо — самаго ревностнаго защитника федераціи — тоже скрывается какой нйоудъ дикій унитарій. Это — мой домъ, капитанъ, а эта дама — моя двоюродная сестра. Я проживаю почти постоянно здѣсь, и для меня, кажется, нѣтъ надобности присягать, что гдѣ живу я, тамъ не могутъ скрываться дикіе унитаріи. Педро, проводи этихъ господъ, пусть обыскиваютъ домъ, гдѣ и какъ имъ угодно.

— Никто не смѣй тронуться съ мѣста! гаркнулъ Куитиньо своимъ солдатамъ, уже приготовлявшимся слѣдовать за Педро,— домъ федерала обыскивать нельзя, а вы такой же добрый федералъ, сеньоръ донъ Бельо, какъ я самъ. Но скажите мнѣ, какимъ же это образомъ донья Марія-Хозефа меня обманула?

— Донья Марія-Хозефа?! сказалъ Даніэль, притворяясь, будто не понималъ ни одного слова изъ всего этого.

— Ну, да, она, донья Марія-Хозефа.

— Что же она вамъ сказала, капитанъ?

— Сказала, что въ этомъ домѣ скрывается унитарій, убѣжавшій отъ насъ въ ту ночь, что она сама его видѣла сегодня вечеромъ и что его зовутъ Эдуардо Бельграно.

— Бельграно!!

— Да, сеньоръ, Эдуардо Бельграно.

— Дѣйствительно, сегодня вечеромъ здѣсь былъ Эдуардо Бельграно, изрѣдка навѣщающій мою кузину, но я хорошо знаю этого молодого человѣка и еще недавно видалъ его въ городѣ совершенно здоровымъ, а вашъ бѣглецъ врядъ ли станетъ разгуливать пѣшкомъ не поморщась, прибавилъ Даніэль съ особенно значительной для Куитиньо улыбкой.

— Что это такое за чертовщина?. Мальчишка я какой ей дался, чтобы играть со много въ бирюльки...

— Все унитаріи мутятъ, капитанъ, они хотятъ одурачить насъ, федераловъ, и, вѣрно, сообщили какую нибудь сказку доньѣ Маріи-Хозефѣ, потому что бабы-то видите ли, не такъ хорошо ихъ знаютъ, какъ мы, которые должны воевать со всѣми ими каждодневно. Однако все это въ сторону, вы отыскиваете этого молодого человѣка, который живетъ въ улицѣ Ратуши, и если онъ, дѣйствительно, тотъ скрывшійся унитарій, то вы, конечно, его признаете. А я съ своей стороны повидаюсь съ доньей Маріей-Хозефой и съ самимъ донъ Хуаномъ-Мануэлемъ, спрошу ихъ, что хорошаго въ томъ, что мы станемъ обыскивать одинъ другого.

— Нѣтъ, донъ Даніэль, вы, пожалуйста, не утруждайте себя: все надѣлали эти собаки-унитаріи, какъ вы сами изволите говорить, сказалъ Кмитиньо, считавшій Даніэля очень вліятельнымъ человѣкомъ у Розаса.

— Чѣмъ же васъ угощать, капитанъ?

— Благодаримъ покорно, донъ Даніэль. Я хочу только, чтобы эта сеньора на меня не сердилась: вѣдь мы не знали, какой это домъ.

Амалія чуть замѣтно кивнула головою, страшно изумленная е столько присутствіемъ Куитиньо, сколько неслыханнымъ мужествомъ Даніэля.

— Такъ вы ужь отправляетесь, капитанъ?

— Да, пора, донъ Даніэль, да и незачѣмъ мнѣ обо всемъ этомъ докладывать доньѣ Маріѣ-Хозефѣ.

— Конечно, конечно, капитанъ: стоитъ ли возиться съ бабами...

— Мое нижайшее-съ, сеньора, опочивайте спокойно, сказалъ Куитиньо, поклонившись Амаліи и выходя со всею своею командою къ лошадямъ, въ сопровожденіи Даніэля.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Опять Мариньо.

Амалія все еще стояла у стола, когда Даніэль, выпроводивъ Куитиньо и заливаясь самымъ искреннимъ смѣхомъ, вошелъ въ залу и направился къ своей кузинѣ, которую обнялъ съ братской нѣжностью.

— Извини, душка Амалія, эти политическія и моральныя ереси я долженъ совершать на каждомъ шагу въ эту эпоху всеобщей комедіи, въ которой мнѣ досталась одна изъ самыхъ странныхъ ролей. Жалкая челядь федераціи! Эти господа располагаютъ страшною силою звѣря, а я дѣйствую смысломъ человѣка. Ну, теперь они рѣшительно сбились съ толку, Амалія, и особенно перессорятся между собою. Куитиньо ничего не скажетъ о случившемся доньѣ Маріи-Хозефѣ, и старая чертовка погрызется съ Куитиньо.

— Но гдѣ Эдуардо?

— Онъ-то въ совершенной безопасности.

— Но они отправятся въ его домъ?...

— Это очень можетъ случится.

— Есть у него тамъ бумаги?

— Никакихъ.

— Но мы съ тобой въ какомъ положеніи?

— Въ отвратительномъ.

— О, Боже мой!...

— Наши дѣла начали идти мерзѣйшимъ образомъ еще съ сегодняшняго вечера. Но штука-то въ томъ, что тутъ ничего не подѣлаешь, и что намъ остается только выжидать событій, чтобы въ нихъ самихъ искать средствъ къ защитѣ отъ опасностей.

— Но когда же я увижусь съ Эдуардо?

— Чрезъ нѣсколько дней.

— О, Боже, чрезъ нѣсколько дней! Вѣдь мы условились въ томъ, чтобы видѣться завтра утромъ.

— Да, но мы тогда не ожидали ночного визита Куитиньо.

— Ну, какъ себѣ хочешь, но если Эдуардо не будетъ у меня, то я отправлюсь къ нему, гдѣ бы онъ ни находился.

— Не горячись, пожалуйста. Я не могу ничего обѣщать и ни въ чемъ отказать тебѣ. Все будетъ зависѣть отъ результатовъ, которыми будетъ сопровождаться визитъ этого демона въ юбкѣ, котораго ты видѣла сегодня вечеромъ въ своемъ домѣ. Не думай, чтобы старуха успокоилась на томъ, что приключилось съ Куитиньо. Напротивъ, она разсвирѣпѣетъ еще больше и сильно потревожитъ всѣхъ насъ. Впрочемъ, меня успокоиваетъ одно обстоятельство.

— Что, что такое, Даніэль?

— Что въ это время, Розасу и всѣмъ его витязямъ и безъ того слишкомъ много хлопотъ.

— Что же случилось? О, говори же, ради самого Бога!...

— Э, пустяки одни, красоточка Амалія, сказалъ Даніэль, нѣжно приглаживая волосы своей кузины, сидѣвшей возлѣ него у камина.

— Да, говори же, въ чемъ дѣло! Ахъ, какой ты, право, несносный!...

— Ладно. Но сначала, скажи ка ты, Луиза, слугѣ Эдуардо, что я выпью чашку чаю вмѣсто его барина, котораго здѣсь уже нѣтъ.

— Повторяю, что ты смерть какъ несносенъ, сказала Амалія, когда Луиза вышла изъ комнаты.

— Знаю, но я все-таки радъ и, кажется, обѣщалъ объяснить тебѣ, почему, да?

— Не помню, сказала Амалія съ дѣтской досадой.

— Ну, слушай же; я радъ, во-первыхъ, потому, что Эдуардо скрытъ въ надежномъ домѣ, а во-вторыхъ, потому, что Лаваллье, въ виду всѣхъ и каждаго вступилъ въ богоспасаемый градъ Санъ-Педро.

— Уже? сказала Амалія съ загорѣвшимися отъ восторга глазами, взявъ за руку своего кузена.

— Да, уже. Либеральное войско находится въ провинціи Буэносъ-Айресъ, всего въ тридцати миляхъ отъ тирана, и мнѣ кажется, что обстоятельство это заключаетъ нѣкоторую важность для нашего Возстановителя.

— Ахъ, такъ мы будемъ свободными, слышишь ли, свободными! съ жаромъ говорила Амалія, тряся руку своего кузена.

— Почемъ знать, почемъ знать, моя крошка! Все будетъ зависѣть отъ хода военныхъ дѣйствій.

— О, Боже правый, Боже великій!... Чрезъ три дня Эдуардо можетъ избавиться отъ всѣхъ опасностей. Неправда ли, Даніэль, что чрезъ три дня Лаваллье можетъ побѣдоносно вступить въ Буэносъ Айресъ?...

— Ну, не такъ ужь скоро, но можетъ нагрянуть къ намъ дней чрезъ восемь, чрезъ шесть. А можетъ и никогда не нагрянуть, душка Амалія .

— О, нѣтъ, нѣтъ, въ этомъ нельзя сомнѣваться,

— Можно, мой ангелочекъ, можно. Если патріоты, воспользовавшись впечатлѣніемъ этой минуты, проникнутъ въ городъ въ какомъ угодно пунктѣ, то Розасъ не выступитъ въ поле, чтобы стать во главѣ немногихъ отрядовъ, которые его поддерживаютъ. Но если генералъ Лавалльо станетъ развлекаться полевыми дѣйствіями, то всѣ шансы могутъ обратиться противъ него. Хочешь ли выслушать извлеченіе изъ приказа но войскамъ?

— О, да, читай, читай! сказала Амалія, въ порывѣ либеральнаго энтузіазма Даніэль вынулъ изъ своего карманного портфеля листъ бумаги и прочелъ:

Главная квартира въ Санъ-Педро.

"Оружію предстоитъ на дняхъ рѣшить судьбу всего населенія республики,— великую задачу свободы многочисленнаго народа, съ надеждою взирающаго на своихъ доблестныхъ защитниковъ.

"Главнокомандующій выставляетъ на видъ начальникамъ, офицерамъ и солдатамъ дѣйствующаго отряда всю важность того славнаго дѣла, которое они должны поддерживать мечемъ въ своемъ отечествѣ...

"Храбрые воины! Вашему оружію ввѣрена судьба республики.

Скоро мы покроемъ себя неувядаемой славой и заслужимъ благословенія милліоннаго аргентинскаго народа, или умремъ на эшафотахъ, разставленныхъ тираномъ, или же будемъ влачить позорное существованіе на чужбинѣ, въ то время, какъ деспотъ будетъ вымещать свою ярость на нашихъ отцахъ, женахъ и дѣтяхъ. Вамъ самимъ предстоитъ выборъ, мои доблестные боевые товарищи!. Полчаса мужества достаточно для славы и благоденствія республики.

"Въ ближайшемъ сраженіи непріятель можетъ выставить противъ насъ многочисленное войско, но это не должно устрашать насъ. Дружная атака ручается за нашу побѣду. Для этого необходимо, чтобы воины свободы показали все свое мужество. Пусть кавалерія стремительно двинется на непріятеля, который но устоитъ противъ отважнаго натиска. Дивизіоны, которые будутъ назначены главнокомандующимъ, соединятся плотно, чуть только непріятель повернетъ спину; остальные будутъ преслѣдовать.

"Главнокомандующій питаетъ полное довѣріе къ своему войску.

"Хуанъ Лавалье".

— Великолѣпно, великолѣпно! вскричала восторженная Амалія, когда Даніэль окончилъ чтеніе приказа.

— Да, моя милая Амалія, я самъ всегда находилъ, что всѣ прокламаціи и приказы по войскамъ чрезвычайно сходны между собою, что всѣ они пишутся необыкновенно увлекательно; но мнѣ бы скорѣе желательно было видѣть это увлеченіе на дѣлѣ. Великъ будетъ генералъ Лаваллье, если поведетъ эту стремительную аттаку противъ стѣнъ Буэносъ-Айреса.

— Да, онъ придетъ.

— Дай то Богъ...

— Но какъ ты имѣешь неосторожность носить эту бумагу въ своемъ боковомъ карманѣ?— можешь попасться.

— Я недавно получилъ ее въ томъ домѣ, гдѣ оставилъ Эдуардо

— Какой же это, однако, домъ?...

— Ничего больше, какъ домъ чиновника.

— Боже мой! И въ домѣ чиновника Розаса ты помѣстилъ Эдуардо?

— Въ томъ-то и дѣло, сеньора, что онъ чиновникъ не Розаса, а мой собственный.

— Твой?!

— Да, но тссс... Чья-то лошадь остановилась у воротъ. Педро! крикнулъ Даніэль, выходя въ галерею,

— Что прикажете, сеньоръ? отозвался вѣрный ветеранъ независимости.

— Тамъ кто-то пріѣхалъ.

— Прикажете отворить, сеньоръ?

— Да, отворите, тамъ уже стучатся.— И Даніэль, возвратясь въ залу, опять усѣлся возлѣ своей кузины.

Амалія поблѣднѣла.

Спокойный, увѣренный въ самомъ себѣ, какъ всегда, Даніэль ожидалъ новаго приключенія, которое, казалось, угрожало ухудшить еще болѣе положеніе его друзей и его собственное, такъ какъ въ этотъ поздній часъ, когда было уже около полуночи, въ этотъ домъ могъ пріѣхать только человѣкъ, имѣвшій отношеніе къ недавнимъ непріятнымъ происшествіямъ.

Вѣрный Педро вошелъ въ залу съ письмомъ въ рукѣ.

— Какой-то солдатъ привезъ это письмо на имя сеньоры, сказалъ онъ.

— Онъ пріѣхалъ одинъ?

— Одинъ.

— А вы смотрѣли вдаль дороги?

— Никого нѣтъ, сеньоръ.

— Хорошо, возвратитесь на ваше мѣсто и глядите въ оба.

— Распечатай, пожалуйста, сказала Амалія, передавая письмо своему кузену

— Ба, ба, ба! заговорилъ Даніэль, развернувъ письмо. Взгляни-ка на эту подпись: вѣдь тебѣ пишетъ очень вліятельный человѣкъ и твой знакомый.

— Мариньо!.. вскричала Амалія, ярко раскраснѣвшись.

— Да, онъ самый; чтожь читать, что ли?

— Читай, сдѣлай милость.

Даніэль прочелъ слѣдующее:

"Сеньора,

"Къ величайшему моему прискорбію, я узналъ, что вы замѣшаны въ довольно непріятномъ и до нѣкоторой степени опасномъ для вашего спокойствія дѣлѣ. Полицейскія власти были извѣщены, будто вы скрывали довольно долго въ своемъ домѣ политическаго преступника, преслѣдуемаго правосудіемъ.

"Теперь получено извѣстіе, что это лицо уже не находится въ вашемъ домѣ, но такъ какъ можно предполагать, что вы знаете его убѣжище, то вамъ, какъ я думаю, слѣдуетъ опасаться дальнѣйшихъ непріятныхъ столкновеній съ администраціей.

"Я не сомнѣваюсь, что въ такомъ затруднительномъ положеніи вы имѣете надобность въ покровительствѣ друга, и такъ какъ въ моемъ положеніи я имѣю нѣкоторыхъ очень вліятельныхъ пріятелей, то и позволяю себѣ предложить вамъ мои услуги въ твердой увѣренности, что если онѣ будутъ приняты, то вы избавитесь отъ всякихъ опасностей, для чего вамъ стоитъ только почтить меня своимъ довѣріемъ и увѣдомить меня, въ какомъ часу завтра вы удостоите меня чести быть принятымъ у васъ для необходимыхъ взаимныхъ соглашеній по этому дѣлу. Убѣдительнѣйше прошу васъ сохранять въ строжайшей тайнѣ это письмо, мой завтрашній визитъ и всѣ другіе, какіе вы позволите мнѣ сдѣлать впредь и...

— О, довольно, довольно! вскричала Амалія, стараясь выхватить письмо изъ рукъ Даніэля,

— Нѣтъ, подожди; тутъ есть еще что-то. И Даніэль продолжалъ:

"Нѣкоторыя весьма важныя причины, быть можетъ, отчасти уже разгаданныя вашею проницательностью, давно уже заставляютъ меня искать случая быть вамъ полезнымъ, хотя, къ несчастью, случай этотъ до сихъ поръ мнѣ не представлялся. Примите увѣреніе въ глубочайшемъ къ вамъ почтеніи и въ безграничной, вѣчной преданности, съ каковою имѣю честь быть, достоуважаемая сеньора, вашимъ всепокорнѣйшимъ слугою и другомъ.

"Николай Мариньо".

— Все, сказалъ Даніэль, глядя на свою кузину съ невыразимо шутливымъ и плутовскимъ выраженіемъ въ лицѣ.

— Но и этого достаточно, чтобы понять, что этотъ господинъ величайшій негодяй.

— Можетъ быть. Но такъ какъ всякое письмо требуетъ отвѣта, то интересно будетъ знать, что вы скажете, сударыня, автору сего посланія.

— Что скажу? А вотъ дай-ка мнѣ письмо.

— Нѣтъ, не дамъ.

— Пожалуйста, голубчикъ мой, отдай письмо.

— Да для чего оно тебѣ?

— О, я бы отвѣтила ему клочками его пошлаго маранья!...

— Ухъ, какая сердитая!

— О, Боже, еще недоставало подобныхъ оскорбленій! Мнѣ, мнѣ предлагаютъ тайныя свиданія, тайную переписку!... И Амалія закрыла лицо своими прекрасными руками.

Даніэль всталъ съ мѣста, прошелъ въ смежный кабинетъ и, возвратясь чрозъ нѣсколько минутъ къ Амаліи, сказалъ:

— Вотъ что мы должны сдѣлать; послушай-ка:

"Сеньоръ,

"Уполномоченный моей кузиной, сеньорою доньей Амаліею Саэнцъ-де-Олабарріэта, отвѣчать на ваше письмо, я поставляю себѣ пріятнымъ долгомъ разсѣять всѣ ваши опасенія на счетъ затруднительнаго положенія моей кузины, такъ какъ она совершенно непричастна къ упоминаемому вами дѣлу и твердо полагается на правосудіе его высокопревосходительства сеньора губернатора, которому я буду имѣть честь лично сообщить завтра утромъ о происшествіяхъ этой ночи, не утаивъ ничего, если только это несчастное столкновеніе подастъ поводъ къ дальнѣйшимъ придиркамъ.

"Свидѣтельствуя вамъ мое нижайшее почтеніе, имѣю честь быть и пр. и пр.

— Но вѣдь послѣ такого письма онъ...

— Да, это письмецо не дастъ ему соснуть во всю ночь отъ страха, что завтра онъ попадетъ въ когти Розаса, и чтобъ этого не случилось, нашъ, редакторъ-селадонъ станетъ завтра изо всѣхъ силъ хлопотать, чтобы замять это дѣло. Да, моя крошка, посредствомъ этой механики я дѣлаю нашихъ злѣйшихъ враговъ нашими полезнѣйшими орудіями.

— О, какъ прекрасно задумано! Отправь же, отправь это письмо.

Даніэль запечаталъ это посланіе и передалъ его солдату, поджидавшему у двери.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Совершенно не дипломатическое занятіе господина Мандевилля.

Въ утро, смѣнившее ночь — свидѣтельницу уже извѣстныхъ читалелю происшествій, т. е. утромъ 6 августа домъ диктатора быль наводненъ фельдъегерями, безпрерывно смѣнявшими другъ друга.

Никто изъ нихъ не былъ задерживаемъ въ конторѣ. Генералъ Корваланъ получилъ приказаніе немедленно впускать всякаго нарочнаго къ Розасу. И адъютантъ его высокопревосходительства, съ шарфомъ на брюхѣ, эполетами за спиною и тесачкомъ между ногами, поминутно бѣгалъ чрезъ просторный дворъ дома, чуть не падая отъ позыва ко сну и отъ сильной усталости.

Физіономія диктатора была также мрачна, какъ его непроглядная, темная душа. Читая донесенія своихъ провинціальныхъ властей о томъ, что Лаваллье переправился чрезъ рѣку, что землевладѣльцы устраивали для него оваціи, поставляли лошадей и т. д., Розасъ неутомимо отдавалъ приказанія относительно военныхъ дѣйствій, сбора войскъ въ главномъ лагерѣ близь Сантосъ-Лугареса (Santos-Lugares — святыя мѣста), относительно гарнизоннаго положенія въ самомъ городѣ. Но недовѣріе — этотъ неугасаемый червь, вѣчно подтачивающій сердце тирановъ — примѣшивалъ нетвердость и страхъ ко всѣмъ его распоряженіямъ, ко всѣмъ его планамъ, которыми онъ хотѣлъ бороться съ окружающими его обстоятельствами, и онъ безпрерывно мѣнялъ свои приказанія.

Диктаторъ назначалъ дежурныхъ начальниковъ внутри города и ежедневно разъ двадцать вымарывалъ эти имена и замѣнялъ ихъ другими.

Его несчастная дочь, во всю ночь несмыкавшая глазъ, отъ времени до времени заглядывала въ кабинетъ отца, пытаясь отгадать по его лицу какое нибудь пріятное извѣстіе, которое бы разсѣяло его дурное расположеніе духа, неоставлявшее его уже такъ долго.

Вигуа раза два просовывалъ свою безобразную голову сквозь дверь кабинета, выходившую въ комнату, которая сообщалась съ узкимъ корридоромъ по правую сторону галереи. Но по лицамъ писцовъ, шутъ его высокопревосходительства, однако хорошо понялъ, что сегодня съ господиномъ его шутить не совсѣмъ удобно,— и потому ограничился тѣмъ, что сидя на полу, пожиралъ кукурузныя зерна, долетавшія до него изъ большой ступки, въ которой старая повариха — мулатка толкла эти зерна, приготовляя мамалыгу (mazamorra) — одно изъ любимыхъ яствъ аргентинскаго повелителя.

Розасъ писалъ какую-то бумагу, писцы также изощрялись въ каллиграфическомъ искуствѣ, когда явился Корваланъ съ словами:

— Не благоугодно ли вашему высоко превосходительству принять сеньора Мандевилля?

— Пусть войдетъ.

Минуту спустя резидентъ ея британскаго величества предсталъ со многими нижайшими поклонами предъ аргентинскимъ диктаторомъ, который, не обращая никакого вниманія на всѣ эти реверансы, приподнялся съ своего мѣста, и сказалъ:

— Потрудитесь пройти чрезъ кабинетъ въ спальню.

Розасъ усѣлся на постель, а Мандевилль возлѣ него съ лѣвой стороны на стулѣ.

— Все ли въ добромъ здоровьи, ваше высокопревосходительство? спросилъ дипломатъ.

— Мнѣ не до здоровья, сеньоръ Мандевилль.

— Однако, это самое главное, замѣтилъ британецъ, приглаживая рукою ворсъ на своей шляпѣ.

— Нѣтъ, сеньоръ Мандевилль, самое главное то, чтобы правительства и ихъ повѣренные не играли своими обѣщаніями.

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Вы согласны съ этимъ?.. Однако ваше правительство и вы, вы иваше правительство все время только лгали и вредили моему дѣлу.

— О, высокопревосходительный сеньоръ, это уже черезъ чуръ!

— Чтожь дѣлать, если вы вполнѣ это заслужили.

— Я?!

— Да, вы, сеньоръ, вы. Вотъ ужь полтора года, какъ вы меня кормите обѣщаніями принять на себя посредничество въ этомъ проклятомъ французскомъ вопросѣ... И однако меня надули вы или ваше правительство.

— Высокопревосходительный сеньоръ, вѣдь я имѣлъ честь показывать вамъ оригинальныя инструкціи моего правительства.

— Ну, значитъ меня надуло ваше правительство. Результатъ все-таки тотъ, что дѣло мое не выиграло отъ васъ ничего, и что по милости французовъ Лаваллье теперь находится въ двадцати миляхъ отсюда, и вся республика подняла оружіе противъ моего правительства.

— О, поведеніе французовъ въ высшей степени предосудительно!..

— Пожалуйста, не прикидывайтесь простачкомъ! Французы дѣлаютъ то, что должны дѣлать, потому что открыто воюютъ со мною. А вотъ вы, англичане, безчестно мнѣ измѣняете. И ради чего вы считаете себя врагами французовъ?.. На кой прахъ притащили сюда столько судовъ, растратили столько денегъ, если трусите француза, когда вамъ приходится заступиться за союзника!..

— Это вовсе не страхъ, высокопревосходительный сеньоръ, а нежеланіе нарушить европейскій миръ, пошатнуть континентальное равновѣсіе.

— Экъ какъ вы раскудахтались съ вашимъ равновѣсіемъ!!. Вы-то и ваши сограждане не слишкомъ равновѣсно держитесь на ногахъ. Измѣна, больше ничего, какъ измѣна, всѣ вы одного поля ягоды. Можетъ быть, и вы, со всѣми вашими инглишменами, такіоже унитаріи, какъ и французы...

— О, нѣтъ, далеко нѣтъ, высокопревосходительный сеньоръ. Я непоколебимо преданъ особѣ вашего высокопревосходительства и вашему дѣлу. Доказательство тому ваше высокопревосходительство имѣете въ моемъ поведеніи.

— Въ какомъ такомъ поведеніи, сеньоръ Мандевилль?

— Хоть бы и въ настоящую минуту.

— Чтожь такое приключилось въ настоящую минуту?

— Я теперь жe хотѣлъ предложить вашему высокопревосходительству мои личныя услуги на тотъ случай, когда вы будете имѣть въ нихъ надобность.

— Ну, что же бы вы сдѣлали, еслибъ мнѣ угрожала гибель, а?

— О, я бы подвелъ къ городу суда ея величества и распорядился бы на счетъ дессанта, чтобы защищать особу вашего высокопревосходительства.

— Чтожь, вы полагаете, что тридцать или сорокъ англичанъ, которые вступятъ на берегъ, будутъ пощажены народомъ, когда онъ весь возмутится противъ меня?

— Если они не будутъ пощажены, то послѣдствія будутъ ужасны!..

— Спасибо вамъ,— меня тутъ разстрѣляютъ, а послѣ англичане станутъ бомбардировать городъ... Успокойся, молъ, разгнѣванная тѣнь... Нѣтъ, сеньоръ Мандевилль, такъ друзей не защищаютъ.

— Однакоже...

— Однакоже, если бы я былъ британскій резидентъ, если бы я былъ Мандевилль, а вы — Хуанъ-Мануэль Розасъ, то я бы въ каждый часъ держалъ наготовѣ судно, въ которомъ мой другъ Розасъ могъ бы легко улепетнуть но добру и по здорову.

— О, да, вы правы, я приму мои мѣры въ этомъ смыслѣ.

— Никто васъ объ этомъ не проситъ. Мнѣ ничего отъ васъ не нужно, ровно ничего. Я только говорю, что бы я сдѣлалъ, будучи на вашемъ мѣстѣ.

— Прекрасно, высокопревосходительный сеньоръ, друзья вашего высокопревосходительства будутъ охранять вашу безопасность, въ то время какъ геній и мужество вашего высокопревосходительства оберегаютъ судьбу этой прекрасной страны и гарантируютъ успѣхъ того справедливаго дѣла, которое вы защищаете. Ваше высокопревосходительство имѣете извѣстія изъ внутреннихъ провинцій?

— Изъ-за чего мнѣ ими интересоваться, этими провинціями, сеньоръ Мандевилль?

— Однако же событія въ нихъ...

— Да я ихъ въ грошъ не ставлю, тамошнія событія! Вы думаете, что если я одолѣю Лавалье и отброшу его въ провинцію, то мнѣ будутъ страшны пошаливающіе тамъ унитаріи?!

— Не то, что будутъ страшны; страхъ недоступенъ для вашего высокопревосходительства, но вѣдь война можетъ продолжаться!...

— Да это-то самое и обезпечитъ мою побѣду, сеньоръ Мандевилль. Для моей системы всего опаснѣе нападенія, направленныя непосредственно противъ меня самого, противъ моей особы. А тамъ пусть ихъ себѣ бушуютъ издалека: намъ это не страшно, напротивъ, это намъ на руку.

— Ваше высокопревосходительство — истинный геній.

— По крайней мѣрѣ, съумѣемъ распорядиться лучше европейскихъ дипломатовъ Жалка была бы федерація, если бы ее защищали такіе высокоумные сеньоры, какъ вы, господа заморскіе гуси! А знаете ли, почему унитаріямъ ничто не удается?

— Думаю, что знаю.

— Нѣтъ, сеньоръ, не знать вамъ этого.

— Можетъ быть, я и ошибаюсь.

— Вѣрно, что такъ, сеньоръ. У нихъ все не клеится оттого, что они подѣлались французами и англичанами.

— Охъ, ужъ эти мѣстныя войны!

— Скажите-ка лучше — наши войны.

— Ну, американскія войны.

— Нѣтъ, аргентинскія.

— Извольте: аргентинскія войны.

— Вотъ для нихъ-то нужны люди, подобные мнѣ.

— Безъ малѣйшаго сомнѣнія.

— Если я справлюсь съ Лаваллье здѣсь, то плевать мнѣ на всю возмутившуюся республику,

— Извѣстно ли вашему высокопревосходительству, что генералъ Насъ двинулся въ Корріэнтесъ?

— Ну, вотъ видите ли?.. Видите ли, какіе олухи царя небеснаго эти унитаріи!

— Это правда, генералъ Насъ ничего не сдѣлаетъ.

— Не то, что ничего не сдѣлаетъ. Онъ можетъ сдѣлать много. Олухи они по другой причинѣ. Безмозглые они ослы потому, что одинъ изъ нихъ идетъ сюда, другой туда — кто въ лѣсъ, кто по дрова — всѣ дѣйствуютъ и воюютъ въ разбродѣ, вмѣсто того, чтобы дружно соединиться и двинуться прямо противъ меня, какъ сдѣлалъ Лаваллье.

— Провидѣніе само вамъ покровительствуетъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Или сатана. Но вы хотѣли сказать мнѣ что-то на счетъ провинцій.

— Хотѣлъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Извольте, я слушаю.

— Вашему высокопревосходительству не стоитъ тратить время на этотъ предметъ.

— На какой такой предметъ, сеньоръ Мандевилль?

— Ваше высокопревосходительство не изволили получать никакихъ извѣстій о Ла-Мадридѣ или о Брисуэлѣ?

— Получалъ, но ужь давно.

— Мнѣ доставлены нѣкоторыя свѣжія новости изъ Монтевидео.

— Когда?

— Въ прошлую ночь.

— И вы являетесь ко мнѣ съ ними въ двѣнадцать часовъ дня!

— Нѣтъ, сеньоръ, теперь десять часовъ.

— Ну, ладно — въ десять.

— Я всегда лѣнивъ, когда дѣло не касается пользы и благоденствія вашего высокопревосходительства.

— Чтожь, не хороши ваши новости?

— Гиперболическія самовосхваленія унитаріевъ!..

— Да что такое случилось? Говорите же, сеньоръ, понукалъ Розасъ съ худо скрытымъ безпокойствомъ.

— Въ частной корреспонденціи меня извѣщаютъ о слѣдующемъ, сказалъ Мандевилль, вынимая нѣсколько бумагъ изъ бокового кармана своего сюртука,— но сначала, оговорился онъ,— угодно ли вашему высокопревосходительству, чтобъ я читалъ?

— Читайте, читайте.

Господинъ Мандевилль прочелъ;

"Въ началѣ іюля генералъ Ла-Мадридъ вступилъ въ провинцію Кордову.

"Письмо, помѣченное 9 іюля изъ Кордовы, доставляетъ слѣдующія общія свѣденія относительно военныхъ дѣйствій унитаріевъ:

"Мадридъ идетъ во главѣ трехъ тысячъ пятисотъ человѣкъ при десяти орудіяхъ.

"Полковникъ Ача расположился лагеремъ съ девятью стами революціонеровъ въ Лома-Бланка, на границѣ Катамарки

"Полковникъ Казанова поднялся съ милиціей Ріо-Секо и Чаньяра.

"Полковникъ Соса командуетъ возмутившимися кирасирами св. Катерины".

— Вотъ все, что сообщаетъ это письмо относительно положенія инсургентовъ въ провинціяхъ.

— Чтожь, этого не мало. Только далеки-то они отъ меня, голубчики, сказалъ Розасъ, котораго, дѣйствительно, не слишкомъ много тревожило движеніе въ провинціяхъ, такъ какъ почти у стѣнъ города ему угрожало болѣе серьезная опасность.

— О, да, это очень далеко! поддакнулъ господинъ Мандевилль.

— Что же вамъ еще пишутъ?

— Мнѣ препроводили вотъ эту прокламацію Брисуэлы.

— Ну-ка, прочтите ее.

Богъ и свобода!

Губернаторъ и генералъ-капитанъ провинціи Ла-Ріохи, бригадиръ донъ Т. Брисуэла своимъ соотечественникамъ.

"Братья и сограждане! Провинціи Тукуманъ, Сальта, Жужуй и Катамарка, раздраженныя бѣдствіями, постигшими всю республику, благодаря тирану Буэносъ-Айреса, и желая навсегда оградить ее отъ козней и произвола лже-диктатора, геройски провозгласили; да здравствуетъ аргентинская республика! Смерть узурпатору Розасу! Этотъ крикъ, сочувственно отозвавшійся въ сердцахъ жителей Ріохи, послужилъ для всѣхъ насъ электрическою искрою, и 5 мая текущаго мѣсяца, добрые граждане нашей провинціи устами своихъ представителей поклялись не допустить, чтобы недостойные честолюбцы осмѣливались ставить грязную пяту на святой алтарь отечества.

"Сограждане! Узурпаторъ д. Х.-М. Розасъ въ глубинѣ своей порочной души рѣшилъ задушить республику: всѣ провинціи, по его плану, должны были обратиться въ орды дикихъ обитателей пустынь. Защитники свободы, люди завоевавшіе отечество столькимъ народамъ своимъ мечемъ и знаніемъ, должны были, по коварному замыслу тирана Розаса, сдѣлаться жалкими изгнанниками, лишенными пристанища, даже солнца своей лучезарной родины, и тамъ, гдѣ дикіе звѣри и хищныя птицы находятъ для себя обильный кормъ, наши доблестные соотечественники, ихъ жены и дѣти не должны были найти даже дерева, которое освѣжило бы ихъ своею тѣнью. Но съ другой стороны, посмотрите на тирана: онъ смѣется въ то время, какъ вокругъ него вся природа и человѣчество рыдаютъ. Онъ спитъ спокойно, потому что неправда и кинжалъ злодѣя охраняютъ его. Онъ, наконецъ, выдумываетъ для своей забавы разныя отличительные банты и девизы цвѣта той крови, которую онъ проливаетъ. Эта картина ужасна, но она правдива.

"Сограждане! Не допустимъ, чтобы солнце Америки, ея богъ въ прежнее время, сказало намъ съ высоты своего недосягаемаго зенита: скройтесь съ лица земли, малодушные черви, вы не стоите моего свѣта. Тѣ гробы, которые вы открыли три вѣка тому назадъ, болѣе васъ заслужили мои ласки, мой блескъ и теплоту. Нѣтъ, друзья мои, употребимъ всѣ наши усилія, чтобы не дождаться этого унизительнаго и справедливаго упрека. Прежде всего будемъ свободны, отворимъ наши двери всѣмъ несчастнымъ, осушимъ слезы столькихъ матерей и женъ, застигнутыхъ одиночествомъ и бѣдствіями, утѣшимъ ихъ въ горькомъ плачѣ. Но также изготовимся бодро къ борьбѣ съ безчестными себялюбцами, желающими играть нашими благороднѣйшими чувствами. Не будемъ ввѣрять судьбу нашего отечества капризамъ и своекорыстнымъ побужденіямъ одного человѣка. Правда, намъ недостаетъ еще многаго, но знайте, что искренность и добрая воля гораздо сильнѣе всякихъ ухищреній и кулачнаго права. Запасшись этими необходимыми качествами, примемся общими силами водружать знамя свободы, основанной на конституціи, которая нелицепріятно охраняетъ права и безопасность богатаго и бѣднаго, сильнаго и слабаго.

"Вотъ искреннія желанія, одушевляющія вашего соотечественника и друга.

"Томасъ Брисуэла". Съ подлиннымъ вѣрно: "Эрсильбеніозъ".

— Дурацкое краснобайство унитаріовъ!

— О, разумѣется больше ничего! завѣрилъ услужливый резидентъ Великобританіи.

— Не знаете ли вы еще чего нибудь?

— Въ сосѣдней республикѣ продолжается анархія между Риверой и аргентинскими эмигрантами, между Риверой и Лаваллье, между приверженцами временнаго правительства и Риверою, между всѣми, однимъ словомъ...

— Это-то мнѣ извѣстно, а въ Европѣ?

— Въ Европѣ?

— Я, кажется, выражаюсь понятно.

— Я полагаю, высокопревосходительный сеньоръ, что восточный вопросъ запутанъ еще больше, чѣмъ прежде, и что кабинетъ моей монархини скоро и удовлетворительно разрѣшитъ несправедливую распрю, которую французы затѣяли съ правительствомъ вашего высокопревосходительства.

— Это же самое вы говорили мнѣ годъ тому назадъ.

— Но теперь у меня есть положительныя данныя.

— Всегдашнія, сеньоръ.

— Восточный вопросъ....

— Ахъ, ужь увольте меня отъ него, сеньоръ Мандевилль.

— Какъ вамъ будетъ угодно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Чтобъ чортъ побралъ ихъ всѣхъ — вотъ чего я отъ всей души желаю.

— Политическій горизонтъ покрылся довольно мрачными тучами.

— Ладно, ладно, но знаете ли еще чего нибудь?

— Пока еще ничего, высоко превосходительный сеньоръ. Вотъ поджидаю пакета.

— Въ такомъ случаѣ, извините меня, я очень занятъ.

— Я не желаю, ваше высокопревосходительство, чтобы вы потеряли хотя одну минуту вашего драгоцѣннаго времени.

— Да, сеньоръ Мандевилль, очень, очень я занятъ, потому что друзья мои не больно-то тароваты на помощь.

И Розасъ вышелъ изъ комнаты, тогда какъ господинъ Мандевилль слѣдовалъ за нимъ сзади такимъ робкимъ, смиреннымъ и съежившимся, какъ будто это былъ не посолъ могущественной державы, а послѣдній рабъ тогдашней федераціи.

Болѣе по разсѣянности, чѣмъ изъ деликатности, Розасъ проводилъ дипломата до двери передней комнаты, сообщавшейся съ корридоромъ; въ этой комнатѣ они застали Мануэлу, отдававшую приказанія старой поварихѣ-мулаткѣ, которая продолжала свою операцію съ кукурузой.

Мандевилль разсыпался въ любезностяхъ и комплиментахъ передъ дочерью диктатора, какъ вдругъ Розасъ — этотъ полу-тигръ, полу-лиса — по внезапному внушенію своего характера, въ которомъ трагическое звѣрство смѣшивалось съ комическимъ шутовствомъ, принялся усердно дѣлать знаки глазами и руками своей дочери, которая съ трудомъ могла, наконецъ, понять пантомиму своего отца.

Но стыдъ и замѣшательство отразились на ея лицѣ, когда она догадалась, что ей приказывали дѣлать, и Мануэла, страшно сконфузившись, сама не знала, что отвѣчала любезному Мандевиллю и должна ли была повиноваться волѣ своего отца. Но одинъ взглядъ Розаса убѣдилъ Мануэлу, что ослушаться было опасно, и эта первая жертва своего папаши, закраснѣвшись до макушки, взяла изъ рукъ мулатки колотушку для толченія кукурузы и дрожащими руками продолжала операцію поварихи.

— Знаете ли вы, сеньоръ Мандевилль, для чего моя дочь толчетъ эту кукурузу?

— Нѣтъ, не знаю, высокопревосходительный сеньоръ, отвѣчалъ резидентъ, поперемѣнно взглядывая на Мануэлу и на ея отца, на повариху и на Вигуа, сидѣвшаго на полу возлѣ ступки.

— Это для мамалыги, сказалъ Розасъ.

— А!

— Вы не изволили никогда кушать мамалыги?

— Нѣтъ, не случалось, высокопревосходительный сеньоръ.

— Однако, бабенка-то наша порядкомъ умаялась. Все утро провозилась вотъ съ этимъ, а кукуруза все-таки цѣла. Поглядите-ка, поглядите, какъ запыхалась, бѣдняжка. Эй вы, ваше преподобіе, эй падре Вигуа, подсобите-ка немножко Мануэлѣ, ужь не сеньору Мандевиллю съ его деликатными ручками этимъ заниматься, тѣмъ болѣе, что онъ — посланникъ.

— О, напротивъ, сеньоръ губернаторъ, я съ величайшимъ наслажденіемъ помогу сеньоритѣ Мануэлитѣ, сказалъ Мандевилль, подходя къ ступкѣ и принимая колотушку изъ рукъ Мануэлы, которая, по знаку отца, немедленно уступила эту кухонную принадлежность, теперь окончательно понявъ, въ чемъ заключалась фантазія ея отца, и будучи не въ состояніи скрыть улыбки.

Резидентъ ея британскаго величества, кавалеръ Мандевилль засучилъ батистовые рукавчики своей рубашки и принялся раздроблять кукурузныя зерна усердными ударами.

— Вотъ такъ, потъ такъ. Никто не скажетъ, что вы англичанинъ: креолъ, настоящій креолъ. Вотъ такъ надо толочь — видишь, Мануэла?.. Смотри и учись, говорилъ Розасъ, чуть не задыхаясь отъ неистоваго внутренняго смѣха.

— О, это очень тяжелая работа для сеньориты! сказалъ господинъ Мандевилль, продолжая толочь съ примѣрнымъ усердіемъ, тогда какъ падре Вигуа съ наслажденіемъ пожиралъ вылетавшія изъ ступки зерна.

— Сильнѣе, сеньоръ Мандевилль, сильнѣе, понатужьтесь еще немножко. Если кукуруза не будетъ хорошо измельчена, то выйдетъ не мамалыга, а чортъ знаетъ что!

Уполномоченный резидентъ, чрезвычайный повѣренный ея величества королевы тріединаго королевства лѣзъ изъ кожи, раздробляя кукурузныя зерна для мамалыги аргентинскаго диктатора.

— Папаша!

Розасъ дернулъ свою дочь за платье, давая этимъ знать, чтобы она молчала, и продолжалъ:

— Если вы устали — бросьте.

— О, нѣтъ, сеньоръ губернаторъ, нисколько! отозвался Мандевилль, постукивая сильнѣе и сильнѣе, не обращая вниманія на то, что уже порядкомъ взопрѣлъ.

— А ну, посмотримъ, подождите минуточку, сказалъ Розасъ, подходя къ ступкѣ и переворачивая въ рукѣ истолченныя зерна. Чтожъ, достаточно уже, продолжалъ онъ послѣ этого наблюденія,— вотъ это значитъ понимать дѣло.

При послѣднихъ словахъ въ комнатѣ показалось новое лицо — донья Марія-Хозефа Эскурра.

— Ваше высокопревосходительство изволите одобрять? спросилъ Мандевилль, приведя въ порядокъ свои батистовые рукавчики и поклонившись новой посѣтительницѣ.

— Отлично, господинъ резидентъ, слова нѣтъ — отлично. Мануэла, проводи сеньора Мандевилля, или иди съ нимъ въ залу, если ему будетъ угодно. Итакъ, до скораго свиданія, другъ мой. Я очень занятъ, ужь такъ занятъ я... что впрочемъ не мѣшаетъ вамъ считать меня вашемъ другомъ.

— За великую честь считаю это для себя, высокопревосходительный сеньоръ, и я не забуду, что бы ваше высокопревосходительство сдѣлали на моемъ мѣстѣ, если бы я былъ на мѣстѣ высокопревосходительства, сказалъ съ особенно значительнымъ тономъ резидентъ, желая напомнить Розасу, что онъ, Мандевилль, принялъ къ свѣдѣнію замѣчаніе насчетъ спасительнаго судна.

— Дѣлайте, что вамъ угодно и затѣмъ мое почтеніе!

Розасъ возвратился въ кабинетъ, сопровождаемый своей невѣсткой, тогда какъ господинъ Мандевилль подалъ руку Мануэлѣ и прошелъ вмѣстѣ съ нею въ большую залу.

— А я съ хорошими вѣстями, сказала донья Марія-Хозефа при входѣ въ кабинетъ.

— Насчетъ чего?

— Да все насчетъ этого сорванца, выскользнувшаго у насъ изъ рукъ 4-го Мая.

— Чтожъ, развѣ его поймали? спросилъ Розасъ, сверкнувъ глазами.

— Нѣтъ еще.

— Нѣтъ?!

— Но скоро поймаемъ. Куитиньо глупъ, какъ рогатая скотина.

— Да гдѣ же этотъ бѣглецъ?

— Сначала сядемъ, сказала старуха, проходя съ Розасомъ изъ кабинета въ спальню.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Изъ которой усматривается, что донъ Кандидо Родригецъ имѣлъ нѣкоторое сходство съ донъ Хуаномъ-Мануэлемъ Розасомъ.

Въ тоже самое утро, когда уполномоченный резидентъ ея британскаго величества приготовлялъ мамалыгу для Розаса, нашъ старый другъ донъ Кандидо Родригецъ расхаживалъ по галереѣ своего дома близь Новой-Площади, одѣтый въ свой неразлучный коричневый сюртукъ, въ который трусливое тѣло каллиграфа облачалось въ грозную эпоху 1820 года. На голову донъ Кандидо до самыхъ ушей былъ надвинутъ бѣлый колпакъ, ноги были всунуты въ истоптанные суконные башмаки, игравшіе роль туфлей, на обоихъ вискахъ красовались два померанцовые листа, съ исподу намазанные свѣчнымъ саломъ, наконецъ, руки комфортабельно покоились въ боковыхъ карманахъ пальто.

Шаткая, неправильныя походка, красныя вѣки, внезапныя измѣненія физіономіи — все это давало знать, что хозяинъ плохо спалъ ночью и теперь находился въ оживленной бесѣдѣ съ самимъ собою.

Два удара въ дверь заставили его сразу остановиться.

Онъ подошелъ къ двери, заглянулъ предварительно въ замочную скважину, но не видя ничого, кромѣ груди какого-то человѣка, рѣшился, наконецъ окликнуть замѣтно дрожащимъ голосомъ:

— Кто тамъ?

— Это я, мой любезный наставникъ.

— Даніэль?

— Да, онъ самый, Даніэль, отворите же!

— Отворить?

— Ну да, ну да, ради всѣхъ святыхъ угодниковъ, оглохли вы, что ли?

— Да, ты ли это, въ самомъ дѣлѣ, Даніэль?

— Толкомъ говорятъ вамъ, что это я, отворите и увидите.

— Послушай: помѣсти свою физіономію противъ замочнаго отверзтія, только на пол-аршина разстоянія, чтобы я могъ устремить на тебя уголъ моего зрѣнія и узнать тебя.

Даніэію сильно хотѣлось ударомъ ноги отбить задвижку и насильно ворваться въ дверь, однако онъ удержался и призналъ за лучшее подчиниться условію, предложенному его требовательнымъ наставникомъ.

— А, ну теперь вижу, что это дѣйствительно ты! сказалъ донъ-Кандидо, отворяя дверь.

— Да, сеньоръ, я, котораго терпѣніемъ вы такъ злоупотребляете.

— Подожди, остановись, Даніэль, не трогайся съ мѣста! кричалъ донъ Кандидо, схвативъ за руку своего питомца.

— Что вы за чушь порете, сеньоръ донъ Кондидо? Почему же я не могу идти дальніе?

— Я хочу, чтобы ты вошелъ вотъ сюда, въ комнату Николасы, отвѣчалъ донъ Кандидо, указывая на дверь, которая вела въ другое отдѣленіе дома.

— Прежде всего скажите, не случилось ли чего новаго?

— Нѣтъ, ничего, но иди въ комнату Николасы.

— Вамъ угодно говорить со мною тамъ, что ли?

— Да; я, я самъ этого хочу.

— Согласенъ, но съ однимъ условіемъ, чтобы объясненіе не продолжалось болѣе двухъ или трехъ минутъ.

И Даніэль, подъ руку съ своимъ эксъ-наставникомъ, во шелъ въ комнату его старой экономки и усѣлся на дырявомъ кожаномъ стулѣ.

Донъ-Кандидо остановился передъ молодымъ человѣкомъ, и, протягивая ему свою руку, сказалъ:

— Пощупай мнѣ пульсъ, Даніэль?

— Мнѣ щупать вашъ пульсъ?!..

— Ну, да.

— Да на кой мнѣ прахъ вашъ пульсъ?

— Ты можешь увидѣть лихорадку, которая меня пожираетъ, жгучимъ огнемъ палитъ, мучитъ еще со вчерашняго вечера. Что ты хочешь сдѣлать со мной, Даніэль?.. Какого человѣка ты помѣстилъ въ моемъ домѣ?...

— Ну, пошло переливанье изъ пустого въ порожнее... Будто вы его не знаете?

— Я зналъ его еще мальчишкой, какъ зналъ тебя и многихъ другихъ, я зналъ его, когда онъ былъ нѣжное, слабое, невинное существо, какъ всѣ дѣти. Но извѣстно ли мнѣ, какую онъ жизнь ведетъ теперь, какихъ держится мнѣній, не замѣшанъ ли въ какихъ нибудь предосудительныхъ поступкахъ? Могу ли я считать его невиннымъ, когда ты приводишь его ко мнѣ подъ таинственнымъ покровомъ ночи и приказываешь, чтобы никто его не видѣлъ и чтобы я никому не заикнулся объ этомъ дѣлѣ? Могу ли считать его другомъ правительства, когда на немъ нѣтъ ни одного изъ федеральныхъ девизовъ, напротивъ, вокругъ шеи повязанъ голубой галстукъ съ бѣлыми полосками? Не долженъ ли я вывести заключеніе, путемъ строгаго логическаго мышленія, что тутъ скрывается какая нибудь политическая интрига, какой нибудь заговоръ, противузаконное стремленіе, революція, въ которой я принимаю участіе, самъ того не зная,— я, человѣкъ мирный, спокойный и тихонравный, я, который по неволѣ, по необходимости, долженъ оставаться рачительнымъ и вѣрнымъ моимъ оффиціяльнымъ обязанностямъ въ моемъ важномъ, отвѣтственнымъ положеніи секретаря при его превосходительствѣ сеньорѣ министрѣ Аранѣ, котораго я глубоко уважаю, точно также, какъ его благороднѣйшую супругу и даже всѣхъ слугъ?.. Неужели ты думаешь...

— Я думаю, сеньоръ донъ Кандидо, что вы просто на просто рехнулись, и такъ какъ я не желаю терять ни моего разсудка, ни времени, то не лучше ли намъ покончить эту конференцію; мнѣ пора идти къ Эдуардо.

— Но какъ долго онъ пробудетъ въ моемъ домѣ?

— Это извѣстно одному Богу.

— Но вѣдь я не могу допустить...

— Вы допустите, однако.

— Даніэль!

— Сеньоръ донъ Кандидо, мой возлюбленный наставникъ, означимте въ немногихъ чертахъ положеніе каждаго изъ насъ...

— Изволь.

— Итакъ, слушайте; чтобы укрыть васъ отъ опасностей, которымъ могла подвергнуть вашу особу федерація, я доставалъ вамъ мѣсто секретаря при сеньорѣ Аранѣ,— не такъ ли?

— Совершенная правда.

— Далѣе; весьма вѣроятно, что не сегодня — завтра, соньоръ Арана купно совсѣми своими секретарями можетъ попасть на висѣлицу, не по распоряженію нынѣ предержащихъ властей, а по волѣ народа, который съ минуты на минуту можетъ поголовно возстать противъ Розаса.

— Ой-ой-ой!.. завопилъ донъ Кандидо, выпучивъ глаза.

— Да, сеньоръ, на висѣлицу безъ всякаго пардона, подтвердилъ Даніэль.

— И секретари тоже?

— Тоже и они, бѣдняги.

— И совсѣмъ не по ошибкѣ?

— Безъ малѣйшей ошибки.

— Бррръ... Ужасно!

— Да, секретари тоже будутъ дрыгать ножками вмѣстѣ съ своимъ министромъ,

— Такъ что если я оставлю мѣсто секретаря, то меня зарѣжутъ масоркеры, а если не оставлю, то меня повѣситъ народъ?..

— Вотъ это логика, такъ логика.

— Логика самаго свирѣпого чорта, Даніэль, логика, добирающаяся до моей шкуры и съ той, и съ этой стороны. и все по твоей милости!

— Нѣтъ, сеньоръ, никто не доберется до нашей достоуважаемой шкуры, если вы будете слушаться меня.

— Да чтожь я долженъ дѣлать? Говори.

— Теперь я покажу вамъ другую сторону вопроса. Мы переживаемъ моментъ кризиса, въ которомъ или Розасъ долженъ побороть Лаваллье, или Лаваллье Розаса, такъ ли я говорю?

— Это вѣрно.

— Ну-съ, въ первомъ случаѣ, вы имѣете надежную поддержку въ домъ Фелипе Аранѣ, чтобы безмятежно продолжать вашу служебную карьеру, а во второмъ случаѣ Эдуардо будетъ служить для васъ лучшей гарантіей противъ петли.

— Эдуардо?..

— Ну да, и нечего тутъ много толковать и пустословить.

— Такимъ образомъ...

— Такимъ образомъ, вы будете держать Эдуардо въ своемъ домѣ, впредь до дальнѣйшихъ моихъ распоряженій.

— Однако...

— Другой, менѣе меня великодушный человѣкъ просто купилъ бы у васъ молчаніе, говоря: сеньоръ донъ Кандидо, я съ наслажденіемъ прочиталъ приказъ по войскамъ Лаваллье, переписанный вами собственноручно и врученный мнѣ сегодня ночью вами же; только не прогнѣвайтесь, сеньоръ донъ Кандидо, при малѣйшей вашей нескромности этотъ документъ попадетъ въ руки Розаса, милѣйшій донъ Кандидо....

— Довольно, довольно, Даніэль!

— То-то же, довольно. Итакъ, по рукамъ.

— Да, по рукамъ. О, Боже милосердный и многомилостивый, я, ни дать, ни взять, другой Розасъ. Наши организмы поразительно сходны! вскричалъ донъ Кандидо, въ волненіи шагая по комнатѣ Николасы и придавливая къ своимъ вискамъ померанцевые листы, служившіе пластырями.

— Что, что такое,— вы схожи съ Розасомъ по организму?...

— Какъ двѣ капли воды, Даніэль.

— Чортъ возьми, вотъ гдѣ открываются двойники-то! Объясните мнѣ, Бога ради, сеньоръ донъ Кандидо, въ чемъ заключается это сходство? Если это справедливо, то я и Эдуардо могли бы сію же минуту оказать человѣчеству воличайшую услугу.

— Я не лгу, Даніэль, мы похожи другъ на друга, какъ близнецы, сказалъ донъ Кандидо, не понявъ шутки Даніэля.

— Но въ чемъ же вы видите это изумительное сходство?

— Въ томъ, что я боюсь, Даніэль, боюсь всего, что меня окружаетъ.

— Вотъ тебѣ разъ! Съ чего же вы взяли, будто сеньоръ губернаторъ боится?

— О, я это знаю. Вчера въ присутствіи, я, видишь ли, писалъ, то есть, собственно говоря, заготовлялъ для тебя копіи съ документовъ, такъ какъ, слѣдуя твоимъ распоряженіямъ, я всегда снимаю одну лишнюю копію,— да, такъ я это, знаешь, пишу себѣ, а сеньоръ министръ въ это время потихоньку шушукался съ сеньоромъ Гарригосомъ и... и... какъ бы ты думалъ, что говорилъ донъ Фелипе?

— Не берусь отгадывать, скажите лучше сами.

— Онъ говорилъ, будто сеньоръ губернаторъ отправилъ на бортъ Актеона четыре большихъ боченка съ золотомъ, и будто съ минуты на минуту надо ожидать, что сеньоръ губернаторъ отплыветъ за-границу, потому что положеніе, въ которое онъ поставленъ, внушаетъ ему страхъ.

— Вотъ какъ!

— Это подлинныя слова сеньора министра.

— Скажите пожалуйста!

— И я чувствую тоже самое: положеніе, въ которое я поставленъ, внушаетъ мнѣ страхъ.

— Тоже, а?

— Тоже, дружокъ, тоже самое. Въ этомъ-то я и нахожу сходство между собою и его высокопревосходительствомъ, потому что, по моему, достойно вниманія, занимательно и интересно то обстоятельство, что въ аналогическіе моменты жизни, мы оба испытываемъ аналогическія ощущенія. Сходство организмовъ!

— Безъ всякаго сомнѣнія, сказалъ Даніэль, раздумывая о прежнихъ словахъ донъ Кандидо.

— Этотъ феноменъ былъ бы положительно невозможенъ, если бы наши организмы не были одинаковы, тождественны, одинаково впечатлительны.

— Такъ четыре боченка съ золотомъ на бортъ Актеона?

— Четыре, душа моя, четыре.

— И онъ боится?

— Боится, дружокъ, боится: такъ сказалъ сеньоръ министръ.

— А больше сеньоръ Арана ничего не говорилъ относительно этого предмета?

— Разумѣется, говорилъ, потому что сеньоръ министръ разсуждаетъ съ такою же комическою послѣдовательностью, какъ и я. "Нужно, другъ мой, сказалъ онъ Гарригосу, подумать и намъ о самихъ себѣ. Мы, говоритъ, никому не сдѣлали зла; напротивъ, говоритъ, по мѣрѣ силъ старались, говоритъ, дѣлать добро, а все-таки не мѣшаетъ, говоритъ, улепетнуть и намъ, сейчасъ же вслѣдъ за губернаторомъ". И это совершенно основательно, Даніэль, я самъ, какъ только провѣдаю, что министръ собирается бѣжать, дамъ знаменитаго стрекача хоть бы къ самому чорту на кулички.

— Что же сказалъ Гарригосъ?

— Тотъ думалъ нѣсколько иначе.

— Хотѣлъ остаться?

— Нѣтъ, не то: старался доказать донъ Фелипе, нѣтъ бишь — сеньору Аранѣ, что не зачѣмъ дожидаться губернатора, что благоразумнѣе было бы не мѣшкая пуститься въ путь-дорогу, чуть только положеніе сдѣлается критическимъ. Ну, потомъ они начали шептаться такъ тихо, что я не могъ уже разслышать ни одного слова.

— Но мѣшало бы вамъ хорошенько прочищать уши въ такихъ случаяхъ.

— Ты сердишься, мой дорогой и уважаемый Даніэль?

— Нѣтъ, сеньоръ, нисколько. Но доставляя вамъ гарантію для настоящаго и будущаго времени, я желалъ бы отъ васъ побольше вниманія и дѣйствительныхъ услугъ.

— Ужь я ли не служу, не усердствую тебѣ, Даніэль... Но не подвергаюсь ли я теперь какой нибудь опасности?

— Рѣшительно никакой; теперь идемте къ Эдуардо, сеньоръ донъ Кандидо.

— Идемъ, идемъ, мой возлюбленный и достойный Даніэль,— онъ въ моемъ кабинетѣ.

Наконецъ, друзья свидѣлись. Разсудительному, всегда послѣдовательному Даніэлю, стоило не малаго труда умѣрить безразсудную горячность молодого влюбленнаго, который во что бы то ни стало порывался видѣться съ своей дорогой Амаліей. Во время этой бесѣды, вѣрный Ферминъ, оставленный прежде Даніэлемъ въ Предмѣстьи, принесъ ему записку отъ Амаліи, которая просила своего родственника поспѣшить къ ней на выручку, такъ какъ чрезъ часъ у ней долженъ былъ производиться домовый полицейскій обыскъ...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Полиція въ домѣ Амаліи.

Возвратясь домой, Даніэль вскочилъ на своего быстроногаго коня и понесся въ Предмѣстье, нарочно выбирая самыя малопроѣзжія улицы, чтобы не быть задержаннымъ городскимъ движеніемъ, такъ какъ препятствія мѣстности были ни почемъ для его великолѣпнаго рысака; но все было напрасно, и Даніэль навѣрное рисковалъ опоздать.

Разставаясь съ своей кузиной сегодня въ девять часовъ утра, чтобы ѣхать въ городъ, Даніэль отдалъ приказаніе Фермину ожидать его въ Предмѣстьи и указалъ домъ, въ которомъ вѣрный слуга могъ найдти его въ случаѣ надобности.

Надобность, дѣйствительно, оказалась. Вскорѣ послѣ отъѣзда Даніэля, его кузина получила письмо, въ которомъ Амалію извѣщали, что ей предстоитъ визитъ полиціи, и молодая женщина немедленно дала знать объ этомъ Даніэлю, не довѣряя своей осторожности въ скандальномъ насиліи, которому ее собиралась подвергнуть администрація.

Затѣмъ она пошла въ ту комнату, которую прежде занималъ Эдуардо; здѣсь Амалія убрала со стола кое-какіе переводы съ англійскаго, которыми любилъ развлекаться молодой человѣкъ, и, убѣдившись, что въ комнатѣ не было ни одного предмета, грозившаго показаться подозрительнымъ въ глазахъ полиціи, возвратилась въ залу, побросала бумаги въ каминъ и принялась расхаживать съ тѣмъ наружнымъ спокойствіемъ, въ какое драпируются люди, приготовившіеся быть героями непріятной сцены. Вдругъ, у самыхъ воротъ двора, послышался лошадиный топотъ; только-что пріѣхавшіе всадники слѣзали съ коней... И это случилось спустя пять или шесть минутъ послѣ отъѣзда Фермина,— гораздо раньше, чѣмъ предполагала Амалія.

Одинокая, окруженная опасностями, простиравшимися и на нѣжно любимаго человѣка, Амалія не могла болѣе притворяться твёрдою; страшно поблѣднѣвъ и лишившись силъ, она изнеможенно упала въ кресло, все-таки употребляя послѣднія усилія, чтобы преодолѣть самую себя.

Старый Педро ввелъ въ залу донъ Бернардо Викторику, полицейскаго коммисара и Николая Мариньо.

Викторика — этотъ сановникъ федераціи, ненавистный и страшный для всѣхъ, нежелавшихъ поддаться современной деградаціи — былъ тѣмъ не менѣе, не такъ уже мерзокъ, какимъ его обыкновенно изображаютъ. Строго и неукоснительно исполняя приказанія диктатора, онъ, однако, поступалъ — когда могъ это сдѣлать, не компрометируя себя — съ похвальной мягкостью, даже съ нѣкоторой полу-терпимостью, которая показалась бы преступленіемъ въ глазахъ Розаса. Эту сердобольную тактику начальникъ полиціи выказывалъ особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда ему приходилось принимать административныя мѣры противъ лицъ попавшихъ, по его мнѣнію, въ бѣду, вслѣдствіе низкаго доноса или вслѣдствіе излишней придирчивости правительства.

Держа въ рукѣ шляпу и отвѣсивъ Амаліи почтительный поклепъ, Викторика сказалъ ей:

— Сеньора, я — начальникъ полиціи, и на мнѣ лежитъ тягостная обязанность произвести обстоятельный обыскъ въ этомъ домѣ: таковъ строжайшій приказъ сеньора губернатора.

— А вотъ эти сеньоры также пришли обыскивать мой домъ? спросила Амалія, указывая на Мариньо и полицейскаго коммисара.

— Вотъ этотъ сеньоръ не имѣетъ подобнаго намѣренія, а это — полицейскій коммисаръ.

— Могу ли узнать, кого или что вамъ угодно искать въ этомъ домѣ?

— Это я вамъ скажу черезъ минуту, отвѣчалъ Викторика съ насупившейся физіономіей, такъ какъ онъ и его товарищи продолжали стоять на ногахъ, не получивъ отъ Амаліи ни малѣйшаго знака садиться.

Она потянула звонокъ и сказала Луизѣ, незамедлившей явиться:

— Проводи этого сеньора и отвори ему всѣ двери, какія онъ тебѣ укажетъ.

Викторика поклонился Амаліи и послѣдовалъ за Луизой во внутреннія комнаты.

Въ сопровожденіи коммисара, Викторика прошелъ въ кабинетъ для чтенія, и отсюда въ великолѣпный будуаръ молоденькой вдовушки. Начальникъ полиціи не былъ одаренъ сильно развитымъ эстетическимъ чувствомъ, чтобы заглядываться на все изящное убранство этого тайнаго храма красоты, въ который такъ часто старался проникнуть влюбленный взглядъ Эдуардо сквозь батистовыя и тюлевыя занавѣски стекляной двери. При всемъ томъ Викторика обладалъ достаточно хорошимъ зрѣніемъ для того, чтобы замѣтить, что вся эта обстановка не обнаруживала большой преданности хозяевъ дома святому дѣлу федераціи.

Ковры, обои, фарфоры — все мозолило глаза начальника полиціи предосудительными цвѣтами: тутъ бѣлый цвѣтъ съ голубымъ, тамъ бѣлый и синій, далѣе голубой или синій только. И густыя брови стараго федерала стали пасмурно сдвигаться и грозно ощетиниваться.

— Можно, пожалуй, и повѣрить Мариньо въ томъ, что тутъ нѣтъ никого спрятаннаго, раздумывалъ онъ,— но все-таки, какъ видно, къ унитаріямъ здѣсь благоволятъ, и очень...

Затѣмъ онъ вошолъ въ уборную Амаліи,— и глаза его разбѣжались при видѣ великолѣпія, поразившаго его въ этой комнатѣ.

— Эй, дѣвочка, отвори-ка вотъ эти шкафы, сказалъ онъ Луизѣ.

— Да что вамъ за дѣло до гардеробныхъ шкафовъ сеньоры? спросила Луиза, поднявъ хорошенькую головку и бойко взглянувъ въ глаза Викторики.

— Ну, не разговаривай!.. Дѣлай, что тебѣ приказываютъ!..

— Вишь какіе любопытные! Ну, нате вамъ! сказала Луиза, хлопнувъ дверью шкапа съ такою быстротою и дѣтскою досадою, что другой, на мѣстѣ угрюмаго сановника, непремѣнно бы расхохотался.

— Хорошо, затвори.

— Можетъ, хотите посмотрѣть, нѣтъ ли кого спрятаннаго вонъ въ этихъ стклянкахъ, что ставятся съ водой для птичекъ?

— Послушай, дѣвчонка, ты что-то черезъ чуръ бойка на языкъ,— смотри, чтобъ не вышло худо. Отвори-ка эту дверь.

— Эту?

— Ну да, эту.

— Да это дверь отъ моей комнаты.

— Ладно, отвори ее.

— Тамъ никого нѣтъ.

— Экая ты, да отвори же, тебѣ толкомъ говорятъ!

— Нѣтъ, ужь, сеньоръ; извините, я не отворю; сами отворяйте, когда вамъ хочется, если вы мнѣ не вѣрите.

Викторика пристально и долго поглядѣлъ на эту десятилѣтнюю дѣвочку, осмѣливавшуюся говорить съ нимъ такъ дерзко, и затѣмъ самъ отдернулъ задвижку двери и вошелъ въ спальную Лупзы.

— Иди же и ты, эй, дѣвочка, сказалъ онъ, видя, что она осталась въ уборной.

— Пойду, если вы прикажете вотъ этому сеньору также не отставать отъ насъ, отвѣчала Луиза, указывая на коммиссара, углубившагося въ разсматриванье золотыхъ курильницъ.

Тотъ бросилъ на нее звѣрскій взглядъ, нисколько, однако, несмутившій безстрашную Луизу, и, поставивъ въ уголъ курильницу, послѣдовалъ за Викторикой.

— Пожалуйста, сеньоръ, не переворачивайте мнѣ постели и послѣ не сердитесь, если я опять пошлю васъ въ стклянки, сказала она Викторикѣ, который заглядывалъ подъ матрацъ постели.

— Куда выходитъ эта дверь?

— Во дворъ.

— Отвори ее.

— Потяните къ себѣ немножко — сама отворится.

Войдя во дворъ, Викторика сдѣлалъ знакъ коммисару, который чрезъ желѣзную рѣшетку прошелъ на заднюю половину двора, а самъ Викторика вмѣстѣ съ Луизою направился въ тотъ флигель, гдѣ находилась столовая и гдѣ прежде помѣщался Эдуардо.

— Кто занимаетъ эту комнату?

— Сеньоръ донъ Даніэль, когда остается ночевать здѣсь, отвѣчала Луиза безъ малѣйшаго замѣшательства.

— А какъ часто это бываетъ въ недѣлю?

— Сеньора приказала мнѣ провести васъ по комнатамъ, а не разсказывать, что дѣлается въ домѣ.

Викторика прикусилъ губы, не зная, что подѣлать съ этой дѣвчонкой, затѣмъ прошелъ въ другую комнату и, наконецъ, въ столовую, нигдѣ не встрѣтивъ ничего, что бы могло навести его на слѣдъ преслѣдуемаго унитарія.

Во все время этого полицейскаго обыска, производившагося со всѣми формальностями, принятыми диктатурой, въ залѣ происходила совершенно другая, но также не менѣе интересная сцена.

Какъ только Викторика и коммисаръ скрылись во внутреннихъ комнатахъ, Амалія, не удостоивая взглядомъ Мариньо, сказала ему: — можете садиться, если вы намѣрены ожидать сеньора Викторику.

Въ эту минуту у Амаліи было не розовое, а ярко-красное лицо; напротивъ Мариньо былъ блѣденъ и разстроенъ въ присутствіи этой женщины, которой красота сводила его съ ума и которой повелительныя — мы могли бы даже сказать — царственныя манеры внушали къ ней глубокое уваженіе.

— Мое намѣреніе, сказалъ Мариньо, усаживаясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Амаліи,— мое намѣреніе, сеньора, заключалось въ томъ, чтобы оказать вамъ услугу, весьма важную услугу, при настоящихъ обстоятельствахъ.

— Благодарю! сухо сказала Амалія.

— Вы изволили получить мое письмо сегодня утромъ?

— Я получила какую-то бумагу, подписанную именемъ Николая Мариньо, какъ прозываетесь, вѣроятно, вы.

— Именно-съ, сказалъ начальникъ городской стражи, стараясь подавить въ себѣ впечатлѣніе, произведенное на него презрительнымъ отвѣтомъ молодой женщины,— въ этомъ письмѣ, или какъ вамъ угодно выражаться, въ этой бумагѣ, я поспѣшилъ предупредить васъ о грозившей вамъ непріятности.

— Могу ли знать, съ какою цѣлію вы брали на себя это безпокойство?

— Я желалъ, чтобы вы приняли мѣры для огражденія вашей безопасности

— Вы слишкомъ добры ко мнѣ и слишкомъ безцеремонны съ вашими политическими друзьями, потому что ваше поведеніе относительно ихъ — положительная измѣна.

— Измѣна!

— Да, я такъ думаю.

— О, это ужъ черезъ чуръ, соньора!

— Я не могу прибрать болѣе соотвѣтственнаго выраженія.

— Изволите ли видѣть, я стараюсь, по мѣрѣ моихъ силъ, дѣлать ближнимъ добро. И притомъ же я зналъ, что сегодня ночью, послѣ визита Куитиньо, въ этомъ домѣ не могъ скрываться никакой подозрительный человѣкъ. При всемъ томъ, донья Марія-Хозефа Эскурра имѣетъ свои особенныя причины преслѣдовать этотъ домъ, точно также, какъ я поставилъ своею цѣлью защищать его. Сегодня утромъ, донья Марія-Хозефа сообщила сеньору губернатору, что въ этомъ домѣ скрывается лицо, давно уже преслѣдуемое правосудіемъ, и его высокопревосходительство потребовалъ къ себѣ сеньора Викторику, отдалъ ему приказаніе, которое начальникъ полиціи теперь и исполняетъ. Мнѣ удалось провѣдать обо всемъ случившемся, и я поспѣшилъ предупредить васъ, рѣшившись въ тоже время лично сопровождать сеньора Викторику, чтобы избавить васъ отъ того или другого затрудненія, въ которое вы могли быть поставлены. Вотъ мое поведеніе, сеньора, и если я измѣняю моимъ друзьямъ, то причины, по которымъ я такъ поступалъ, совершенно меня оправдываютъ. Эти причины весьма уважительны... говорить ли вамъ о непреодолимомъ влеченіи, которое я къ вамъ почувствовалъ съ той минуты, когда имѣлъ счастье увидѣть васъ въ первый разъ?! Съ тѣхъ поръ я поставилъ задачею всей своей жизни — искать средствъ приблизиться къ этому дому, и мое положеніе, мое обезпеченное состояніе, мое вліяніе...

— Ваше положеніе и вліяніе не помѣшаютъ мнѣ оставить васъ одного, такъ какъ вы, кажется, не понимаете, что ваше присутствіе не заключаетъ въ себѣ для меня ничего пріятнаго, сказала Амалія, вставая съ мѣста, отодвигая стулъ, на которомъ она сидѣла и проходя въ кабинетъ, отсюда въ спальню, гдѣ она усѣлась на диванѣ во всемъ блескѣ своей гордой, величественной красоты.

— Ага, подожди же ты, надутая прелестница унитаріевъ! зарычалъ Мариньо, поблѣднѣвъ отъ ярости.

Уже нѣсколько минутъ гордая тукуманка просидѣла одна въ своей спальнѣ, чтобы избавиться отъ пошлостей Мариньо, когда Викторика, возвращавшійся вмѣстѣ съ Луизой по прежнему пути, опять отчутился лицомъ къ лицу съ Амаліей.

— Сеньора, я исполнилъ первую часть возложеннаго на меня порученія и, къ счастью для васъ, могу донести его высокопревосходительству, что я не нашелъ въ этомъ домѣ лица, для котораго былъ произведенъ этотъ обыскъ.

— Могу ли узнать, господинъ начальникъ полиціи, что это за лицо? Могу ли узнать, по какой причинѣ весь мой домъ обшариваютъ такимъ оскорбительнымъ образомъ?

— Но угодно ли вамъ будетъ, сеньора, удалить отсюда эту дѣвочку?

Амалія сдѣлала знакъ Луизѣ, которая ушла, предварительно взглянувъ искоса на Викторику.

— Сеньора, я долженъ отобрать у васъ показанія, но съ вами я не желалъ бы прибѣгать къ обычнымъ формальностямъ; мнѣ бы хотѣлось сообщить этимъ переговорамъ характеръ простой бесѣды.

— Извольте, сеньоръ, говорите.

— Вы знаете донъ Эдуардо Бельграно.

— Да, я его знаю.

— Съ какого времени?

— Я познакомилась съ нимъ двѣ или три недѣли тому назадъ, отвѣчала Амалія, покраснѣвъ, какъ маковъ цвѣтъ и потупивъ внизъ глаза, пристыженная необходимостью лгать въ первый разъ въ жизни.

— Однако, его гораздо ранѣе видѣли въ этомъ домѣ.

— Я уже отвѣчала вамъ сеньоръ

— Можете ли вы доказать, что донъ Эдуардо Бельграно не скрывался въ этомъ домѣ съ мая мѣсяца и до настоящаго времени?

— Мнѣ не зачѣмъ это доказывать.

— Слѣдовательно, это правда.

— Я этого не сказала.

— Но вѣдь вы же сами нежелаете доказывать, что его здѣсь не было!

— Потому что вамъ, сеньоръ, слѣдуетъ доказать противное.

— Не знаете ли вы, гдѣ онъ находится теперь?

— Кто такой?

— Бельграно.

— Нѣтъ, не знаю, сеньоръ, да если бы и знала, то едва ли сказала бы вамъ, отвѣчала Амалія, съ спокойнымъ достоинствомъ поднимая вверхъ голову, потому что теперь ей представился случай сказать истину.

— Извѣстно ли вамъ, что я исполняю строжайшее приказаніе сеньора губернатора? сказалъ Викторика, начиная раскаиваться въ своей снисходительности къ Амаліи.

— Я уже слышала это отъ васъ.

— Въ такомъ случаѣ, вашимъ отвѣтамъ слѣдовало бы сообщить болѣе уважительный тонъ, сеньора,

— Кабальеро, я знаю, съ какимъ уваженіемъ должна относиться къ другимъ и точно также знаю, что и отъ другихъ имѣю право требовать къ себѣ уваженія. Если сеньору губернатору или сеньору Викторикѣ нужны доносчики, то не въ этомъ домѣ они могутъ найти ихъ.

— Вы доносите не на другихъ, а ни самую себя.

— Какимъ это образомъ?

— Вы забываете, что говорите съ начальникомъ полиціи и съ совершеннымъ простодушіемъ обнаруживаете симпатіи къ дѣлу унитаріевъ.

— О, сеньоръ, это не грѣхъ въ той странѣ, гдѣ унитаріи живутъ многими тысячами.

— Да, на пагубу отечеству и имъ самимъ, сказалъ Викторика, вставая съ нахмуреннымъ лицомъ.— Но придетъ день, когда число ихъ поубавится, повѣрьте мнѣ,

— Или прибавится.

— Сеньора!

— Что вамъ угодно, кабальеро?

— Вы злоупотребляете вашимъ поломъ.

— А вы — вашимъ положеніемъ.

— Вы не боитесь вашихъ словъ, сеньора?

— Нѣтъ, сеньоръ. Въ Буэносъ-Айресѣ боятся только мужчины, а мы, женщины, умѣемъ защищать наше нравственное достоинство, которое мужчины втоптали въ грязь...

— Ну, съ бабами пива не сваришь! подумалъ Викторика.— Теперь покончимте, сказалъ онъ, обращаясь къ Амаліи,— потрудитесь отпереть этотъ ящикъ письменнаго стола.

— Это для чего, сеньоръ?

— Я долженъ исполнить послѣдній пунктъ полученнаго мною приказанія,— отоприте.

— Какой пунктъ?

— Осмотрѣть ваши бумаги.

— О, это ужь слишкомъ, сеньоръ, вы пришли сюда для того, чтобы отыскать скрывшагося человѣка; его здѣсь, какъ сами видите, нѣтъ, и я вынуждена сказать вамъ, что не допущу никакого дальнѣйшаго обыска въ этомъ домѣ.

Викторика улыбнулся и сказалъ.

— Отоприте, сеньора, сдѣлайте ваше одолженіе.

— Нѣтъ, не отопру.

— Вамъ не угодно отворить?

— Нѣтъ, нѣтъ.

Викторика направился къ письменному столу, котораго ключъ былъ всунутъ въ замочное отверстіе, но въ это самое время Мариньо, слышавшій весь допросъ изъ кабинета, стремглавъ бросился въ смежную комнату, разсчитывая театральной выходкой побѣдить сердце надменной Амаліи.

— Уважаемый другъ мой, сказалъ онъ Викторикѣ,— я ручаюсь, что въ бумагахъ сеньоры нѣтъ ничего такого, что бы могло служить во вредъ нашему святому дѣлу — ни дневниковъ, ни писемъ нечистыхъ унитаріевъ.

Викторика выпустилъ изъ руки ключъ письменнаго стола и уже Мариньо воображалъ, будто пріобрѣлъ право на признательность этого сердца, такъ презрительно принимавшаго его нѣжности,— какъ вдругъ Амалія, поспѣшивъ къ столу, судорожно его отперла, выдвинула оттуда четыре ящика, въ которыхъ находились нѣкоторыя письма, драгоцѣнныя вещи и деньги. Повернувшись къ Мариньо спиною, Амалія сказала Викторикѣ съ тономъ высокомѣрной досады.

— Вотъ все, что спрятано въ этомъ столѣ,— осмотрите.

Мариньо до крови прикусилъ губы.

Викторика окинулъ бѣглымъ взглядомъ предметы, открытые предъ нимъ Амаліей и, ни до чего не дотрогиваясь, сказалъ ей:

— Я кончилъ, сеньора.

Амалія отвѣчала чуть замѣтнымъ движеніемъ головы и возвратилась на диванъ, чувствуя, что въ глазахъ у нея потемнѣло подъ вліяніемъ тяжелаго впечатлѣнія, произведеннаго на нее послѣднимъ оскорбительнымъ насиліемъ.

Викторика и Мариньо отвѣсили нижайшій поклонъ и вышли чрезъ кабинетъ на встрѣчу поджидавшему ихъ комиссару.

И въ ту самую минуту, когда всѣ садились на лошадей, Даніэль сошелъ съ своего коня, и, обмѣнявшись вѣжливымъ поклономъ съ Викторикой и Мариньо, вошелъ къ своей кузинѣ, разсуждая самъ съ собою:

— Скверно... Я начинаю являться поздно, а это.... дурной знакъ.

Въ свою очередь Мариньо говорилъ Викторикѣ:

— Этотъ гусь долженъ все знать. Онъ — завзятый унитарій, не смотря на своего папашу и на всю свою наружную преданность федераціи.

— Да, надо будетъ не выпускать его изъ виду.

— И изъ подъ кинжала, добавилъ Мариньо,— и собесѣдники поскакали по направленію къ городу.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.

Всѣ въ подозрѣніи.

Спустя около часа великолѣпный скакунъ, на всемъ галопѣ промчавшійся къ дому, шагъ за шагомъ тащилъ своего всадника обратно въ городъ, и всадникъ этотъ ѣхалъ уже не съ гордо поднятой головой и сверкающими глазами, какъ было съ часъ тому назадъ, а съ опущенною на грудь головою и почти закрытыми прекрасными глазами. Видя его въ такомъ положеніи, можно было бы подумать, что безпечный юноша выѣхалъ наслаждаться ласковыми лучами августовскаго солнца, не всегда щедро грѣвшаго суровую зиму 1840 года, и что юноша этотъ предпочиталъ верховую ѣзду утомительной пѣшей прогулкѣ по влажному песку Предмѣстья.

Однако Даніэль совершенно забылъ, зимою или лѣтомъ онъ ѣхалъ, и въ душѣ его напрасно стали бы искать хотя одного отраднаго ощущенія.

Весь отдавшись занимавшимъ его мыслямъ, Даніэль рѣшительно не видѣлъ, что его окружало, и плодовитая голова его изъискивала всевозможныя средства, чтобы одержать верхъ надъ затруднительнымъ положеніемъ людей, которыхъ участь была ввѣрена почти его исключительному попеченію. Это положеніе досаждало Даніэлю тѣмъ болѣе, что ежеминутно отвлекало его вниманіе отъ политическихъ событій, которымъ онъ хотѣлъ посвятить всю дѣятельность своего ума.

Притомъ же, Даніэль былъ суевѣренъ, какъ и его кузина, или даже еще суевѣрнѣе ея, такъ какъ его болѣе воспріимчивое, горячее воображеніе было глубже проникнуто идеей фаталистической неизбѣжности явленій. Смутное тревожное чувство овладѣло молодымъ человѣкомъ въ ту минуту, когда ему стало ясно, что онъ опоздалъ присутствовать на домашнемъ обыскѣ, произведенномъ Викторикою, котораго онъ надѣялся совершенно расположить въ пользу своей родственницы.

При всемъ этомъ, передъ своей кузиной онъ старался казаться совершенно довольнымъ и всѣми силами успокоивалъ ее на счетъ участи Эдуардо. Даніэль условился также съ Амаліей въ томъ, что если нерѣшительное положеніе политическихъ обстоятельствъ продлится болѣе недѣли, то онъ пріищетъ ей какой нибудь маленькій, уединенный домикъ на берегу Санъ-Исидро или въ другой отдаленной мѣстности, гдѣ бы Амалія, не оставляя совершенно своего дома въ Предмѣстьи, могла жить спокойно. Этимъ, какъ говорилъ Даніэль, облегчалась возможность видѣться съ Эдуардо и эмигрировать въ условленную минуту. Наконецъ, Даніэль достигъ того, что разсмѣшилъ свою кузину, къ чему прибѣгалъ постоянно, когда самъ страдалъ и старался скрыть это отъ другихъ.

Такимъ образомъ, погрузясь въ тревожное раздумье, одобряя и отклоняя различныя предположенія, Даніель пріѣхалъ, наконецъ, по улицѣ Реконкиста къ дому госпожи Дюпаскье, чтобы возлѣ своей Флоренсіи подышать немного любовью и счастьемъ въ эту тяжелую ночь страданій аргентинскаго народа. Но то былъ роковой день...

Войдя въ залу, Даніель засталъ госпожу Дюпаскье въ обморокѣ, тогда какъ Флоренсія, сидя на ручкѣ ея кресла, поддерживала лѣвой рукой голову матери и освѣжала ея виски одеколономъ.

— Ахъ, Даніэль, иди, иди скорѣе! тревожно звала молоденькая дѣвушка!

— Но, что же случилось, скажи ради Бога! сказалъ Даніэль, приближаясь къ этой печальной картинѣ.

— Говори тише: она лишилась чувствъ.

Даніэль опустился на колѣни передъ кресломъ и взялъ блѣдную, холодную руку госпожи Дюпаскье.

— Это ничего, она очнется, сказалъ Даніэль немного спустя, пощупавъ нульсъ хозяйки.

— Да, кажется, начинаетъ дышать. Войди, пожалуйста, въ спальню, Даніэль, и принеси оттуда мантилью, платокъ, что нибудь.

Молодой человѣкъ исполнилъ эту просьбу, самъ окуталъ свою будущею тещу, послѣ чего Флоренсія и Даніэль стали передъ ней на колѣни съ каждой стороны и взяли ее за ту и другую руку, неподвижно глядя въ лицо той, въ глазахъ которой съ нетерпѣніемъ ожидали возвращенія чувствъ. Наконецъ, Даніэль рѣшился чуть слышно спросить Флорсисію:

— Но что же такое тутъ было? Эти обмороки случаются съ ней только послѣ какой нибудь сильной непріятности.

— Да, намъ ее и наслала судьба — эту непріятность.

— Когда? Сегодня?

— Даже очень недавно. Не повстрѣчался ли ты на дорогѣ съ Викторикой?

— Нѣтъ.

— Онъ только-что уѣхалъ отсюда.

— Изъ этого дома?

— Да. Онъ былъ у насъ съ комиссаромъ и двумя солдатами, чтобы произвести обыскъ въ домѣ.

— Кого же онъ искалъ здѣсь?

— Не сказалъ намъ этого, но думаю, что Эдуардо, потому что предлагалъ о немъ нѣкоторые вопросы мамашѣ.

— Ну... и чтожь?

— Мамаша отказалась отвѣчать ему.

— Прекрасно.

— Не хотѣла также отворить дверь внутренней комнаты. Эта дверь была случайно заперта, и Викторика велѣлъ разломать ее.

— Почему же было не отпереть двери?

— Мамаша съ самаго начала сказала Викторикѣ, что не намѣрена водить сю по дому, что онъ самъ могъ дѣлать, что ему угодно, такъ какъ сила находилась на его сторонѣ. Моя мамаша показала свое обычное мужество и достоинство. Но оставшись одна, говорила мнѣ много о нашей свадьбѣ и о томъ, что мы должны навсегда выѣхать изъ этой страны. Я видѣла всѣ ея страданія, и на моихъ рукахъ она лишилась чувствъ. Но посмотри... кажется, она приходитъ въ себя... да, да,— и Флоренсія, поднявшись на ноги, обвила своими руками голову матери и покрыла поцѣлуями ея глаза, взглянувшіе прежде всего на нѣжно-любимую дочь.

Госпожа Дюпаскье очнулась отъ своего, обморока.

Эта женщина — типъ всего лучшаго, избраннаго, въ буэносъ-айресскомъ обществѣ — соединяла въ себѣ всю гордость, всю нравственную высоту, весь стойкій духъ истыхъ матронъ республики, которыя, высоко цѣня свое происхожденіе отъ героевъ нашей независимости, питаютъ непобѣдимую антипатію ко всему безславному, бездарному и грязному въ аргентинской націи. Это была одна изъ тѣхъ женщинъ, для которыхъ ярмо диктатуры, угнетавшее народъ, было несравненно тяжелѣе, чѣмъ для мужчинъ, и которая гораздо мужественнѣе мужчинъ умѣла протестовать противъ наглости тиранна.

Исторія администраціи Розаса отмѣтитъ на своихъ кровавыхъ страницахъ имена жертвъ его тиранніи, публично павшихъ подъ остріемъ кинжала или подъ свинцомъ. Возлѣ именъ Розаса, Маса, Орибе и всѣхъ этихъ достопрославленныхъ палачей аргентинскаго народа постоянно записываются имена людей, нежелавшихъ сдѣлаться живодерами своего отечества. Но можно ли составить безконечный мартирологъ людей, замученныхъ нравственными пытками, благодаря кровавой расправѣ этихъ злодѣевъ. Можно ли знать, какъ велико число матерей, сошедшихъ въ могилу по кровавымъ слѣдамъ своихъ сыновей, сколько женъ отправилось въ лучшій міръ отыскивать спутниковъ своей жизни, сраженныхъ свинцомъ Розаса и другихъ плотоядныхъ народоправителей...

— Даніэль! сказала госпожа Дюпаскьо,— намъ необходимо бѣжать отсюда, изъ этой несчастной страны: вы вмѣстѣ съ Эдуардо отправитесь, если можно, даже завтра, а мы съ Флоренсій послѣдуемъ за вами очень скоро.

— Хорошо, хорошо, сеньора. Теперь не будемъ говорить объ этомъ. Вамъ нуженъ прежде всего покой,

— Но могу ли я здѣсь быть спокойна? Неужели выдумаете, что я не дрожу каждую минуту за вину безопасность? Притомъ же, разъ возбудивъ подозрѣнія Розаса, домъ этотъ обреченъ на постоянныя оскорбленія, и каждое входящее сюда лицо подвергаетъ себя шпіонству и преслѣдованіямъ.

— Чрезъ недѣлю, можетъ быть, мы избавимся отъ этого положенія.

— Нѣтъ, Даніэль, не надѣйтесь. Богъ отвратилъ свой взоръ отъ нашего отечества, и мы можемъ ожидать только однихъ несчастій. Я не хочу даже, чтобы и Амалія входила въ этотъ домъ.

— Амалія была удостоена того же визита, какой теперь разстроилъ васъ.

— И она тоже?

— Да; это было часа два тому назадъ.

— Ахъ, мамаша, это все надѣлала донья Марія-Хозефа!

Сеньора Дюпаскье содрогнулась, какъ будто ей назвали самую ядовитую гадину.

Затѣмъ Даніэль обстоятельно разсказалъ все, что происходило въ домѣ Предмѣстья съ десяти часовъ прошедшей ночи.

— Но во всемъ этомъ, прибавилъ онъ,— нѣтъ еще положительной опасности. Никто не можетъ отыскать Эдуардо, я за это ручаюсь. Теперь я буду хлопотать усердно о томъ, чтобы поселить въ Викторикѣ недовѣріе къ ложнымъ доносамъ, полученнымъ Розасомъ отъ его невѣстки. Этимъ способомъ можно будетъ ослабить придирчивую бдительность полиціи. Слѣдовательно, я могу доставить безопасность Амаліи и этому дому. Что же касается до меня персонально, то мнѣ рѣшительно нечего бояться, заключилъ Даніэль, желая внушить своей невѣстѣ и ея матери то спокойствіе, котораго онъ самъ уже начиналъ лишаться.

— Мамаша, сказала Флоренсія,— такъ какъ для Амаліи нѣтъ причинъ избѣгать этого дома, то я желала бы позвать ее сюда къ обѣду; Даніэль также останется у насъ, и мы проведемъ вмѣстѣ весь день.

— Да, да, сказалъ Даніэль,— я желалъ бы, чтобы мы были вмѣстѣ и никогда бы не разлучались.

— Хорошо, такъ распорядись же, сказала госпожа Дюпаскье.

Флоренсія выпорхнула изъ комнаты, написала нѣсколько строчекъ и приказала заложить экипажъ, въ которомъ должна была пріѣхать ея подруга.

Флоренсія возвратилась въ залу чрезъ внутреннія комнаты, какъ вдругъ послышался стукъ въ наружную дверь залы.

Всѣ молчали.

Даніоль всталъ съ мѣста, отворилъ дверь и сказалъ:

— Это Ферминъ. Ты зачѣмъ? спросилъ онъ слугу, не впуская его въ залу, чтобы дамы ничего не могли слышать, если въ этотъ тягостный для всѣхъ день случилось еще что нибудь непріятное,

— Васъ спрашиваетъ сеньоръ донъ Кандидо, отвѣчалъ Ферминъ.

— Гдѣ онъ?

— Здѣсь, въ передней.

Даніэль въ одинъ прыжокъ очутился возлѣ своего эксѣнаставника.

— Не случилось ли чего съ Эдуардо? спросилъ молодой человѣкъ голосомъ, глазами и выраженіемъ лица.

— Нѣтъ, ничего.

Даніэль вздохнулъ свободно.

— Съ нимъ-то ничего, продолжалъ донъ Каидидо,— онъ живетъ хорошо, спокойно, привольно, но тутъ дѣло идетъ о тебѣ.

— Обо мнѣ?

— Да, о тебѣ, неосторожный юноша, повергающій себя въ бездну...

— Самого ада, все равно. Ну-съ, въ чемъ же дѣло?

— Выслушай.

— Э, ради самого бѣса поскорѣе.

— Тише, тише, дружокъ. Викторика говорилъ съ Мариньо.

— Ну?

— Мариньо говорилъ съ Белаустеги.

— Дальше, дальше.

— Белаустеги говорилъ съ Араной.

— Еще что будетъ?

— А я слышалъ, что говорили Белаустеги и Арана.

— И чтоже изъ всего этого выходитъ?

— Выходитъ изъ этого то, что Белаустеги сказалъ Аранѣ, что Мариньо сказалъ ему, Белаустеги, что Викторика говорилъ въ полиціи Мариньо, что онъ Викторика приказалъ комиссару твоей части съ этой ночи обращать особенное вниманіе на твой домъ и слѣдить за тобой въ оба, потому что противъ тебя имѣются ужасныя подозрѣнія.

— Вонъ оно какъ? Что же еще?

— Какъ что еще?! Развѣ тебѣ мало этой грозной, мрачной опасности, которая тяготитъ надъ твоей головою и, весьма натурально, также надъ моею, такъ какъ всѣмъ извѣстны наши тѣсныя, интимныя, почти родственныя отношенія?.. Неужели тебѣ хочется...

— Мнѣ хочется, чтобы вы обождали меня здѣсь одну минутку; разговоръ нашъ мы будемъ продолжать вотъ въ этомъ экипажѣ, который остановился у подъѣзда дома и который завезетъ насъ ко мнѣ.

— Мнѣ ѣхать къ тебѣ, неразумный юноша!..

— Обождите минуточку, мой достойнѣйшій другъ, сказалъ Даніэль, оставляя его въ передней.

— Садись на мою лошадь, Ферминъ, и ступай домой, приказалъ онъ слугѣ, ожидавшему во дворѣ.

— Что тамъ такое? спросили въ одинъ голосъ мать и дочь, когда Даніэль вошелъ въ залу.

— Ничего особеннаго. Извѣстія объ Эдуардо. Скучаетъ, бѣдняжка, и все порывается выйти изъ-подъ своего ареста и полетѣть въ Предмѣстье. Я вотъ хочу отправиться къ себѣ домой и письменно его урезонить.

— О, да, не ѣздите туда сами, сказала госпожа Дюпаскье.

— Вы обѣщаете мнѣ это, Даніэль? говорила умоляющимъ голосомъ Флоренсія, подойдя къ своему жениху.

— Съ удовольствіемъ, сказалъ Даніэль, улыбаясь и сжимая руки своей милой Флоренсіи.

— Мы уже уѣзжаете?

— Да, и въ этомъ случаѣ воспользуюсь экипажемъ, который отправляется за Амаліей, такъ какъ я отослалъ домой моего коня.

— Когда же мы возвратитесь?

— Въ три часа.

— Хорошо; такъ до трехъ часовъ, сказала она, пожимая въ своихъ маленькихъ, бѣлыхъ ручкахъ ту мужественную руку, которую впослѣдствіи она должна была принять предъ алтаремъ.

Даніэль поцѣловалъ руку госпожи Дюпаскье и вышелъ изъ залы, притворяясь совершенно спокойнымъ, хотя спокойствіе, къ несчастію, уже начинало его оставлять.

— Знаешь ли, что я тебѣ скажу, Даніэль? затараторилъ донъ Кандидо, расхаживавшій по передней въ ожиданіи Даніэля.

— Послѣ, послѣ. Поспѣшимте въ экипажъ.

Даніэль вышелъ изъ дома такъ стремительно, что сходя съ крыльца, сильно задѣлъ плечомъ какою-то толстаго мужчину, случайно проходившаго въ эту минуту мимо дома, съ шляпой на затылкѣ и величаво поднятой вверхъ головой.

— Извините, пожалуйста, сказалъ Даніэль, не глядя на незнакомца. Затѣмъ молодой человѣкъ поспѣшилъ къ дверцамъ кареты, самъ отворилъ ихъ и приказалъ кучеру.

— Ко мнѣ!

— Ба, ба, ба,— знакомый голосъ!!.. произнесла случайная личность съ шляпой на затылкѣ, останавливаясь и присматриваясь къ Даніэлю, который всходилъ по ступенькѣ.

— Милостивый государь, позвольте мнѣ сказать вамъ одно слово, продолжалъ незнакомецъ, обращаясь къ Даніэлю.

— Хоть двадцать, сеньоръ, сказалъ молодой человѣкъ, держа одну ногу на ступенькѣ, а другую на землѣ и полуоборачиваясь къ незнакомому собесѣднику, котораго еще не успѣлъ разглядѣть въ лицо, тогда какъ донъ Кандидо, смертельно поблѣднѣвъ, юркнулъ въ экипажъ между ногами Даніэля и забился въ самый уголъ, усердно занявшись вытираніемъ своего лица платкомъ, но очевидно только для того, чтобы скрыть свою физіономію.

— Вы знаете меня?

— Ахъ, да; я столкнулся, кажется, съ господиномъ аббатомъ Гаэте! Сожалѣю душевно, отозвался Даніэль самымъ естественнымъ и невозмутимымъ тономъ,

— А мнѣ кажется, что я слышалъ вашъ голосъ при какомъ-то другомъ случаѣ. А этотъ другой сеньоръ, что сидитъ въ экипажѣ, вѣрно тотъ самый, что... Какъ ваше здоровье, сеньоръ!

Донъ Кандидо три или четыре раза сильно мотнулъ головою, не раскрывая губъ и продолжалъ немилосердно тереть платкомъ свою физіономію.

— Ахъ, да онъ, никакъ, нѣмой!.. продолжалъ аббатъ.

— Что вамъ будетъ угодно, сеньоръ Гаэте.

— Мнѣ очень нравится слышать вашъ голосъ, сеньоръ... Не угодно ли вамъ сказать мнѣ...

— Скажу вамъ, что мнѣ некогда, сеньоръ, отрѣзалъ Даніэль, вскочивъ въ экипажъ и дѣлая знакъ кучеру, который полной рысью погналъ лошадей по направленію къ площади Побѣды, тогда какъ высокой преподобный аббатъ Гаэте остался на мѣстѣ, улыбаясь и съ выраженіемъ сатанинскаго злорадства на лицѣ взглядывалъ на номеръ дома госпожи Дюпаскье.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

О томъ, какъ донъ Фелипе Арана объяснялъ явленія магнетизма.

На время военныхъ дѣйствій, поглощавшихъ все вниманіе Розаса, сеньоръ министръ Арана былъ назначенъ намѣстникомъ губернатора, хотя, правду сказать, по своему уму едвали могъ справиться съ этой головоломной обузой.

Сегодня онъ давалъ аудіенцію Викторикѣ, и не успѣлъ еще начальникъ полиціи, простившись съ министромъ, пройти чрезъ дворъ дома, какъ аббатъ Гаэте, видѣвшій это сквозь стеклянную дверь залы, гдѣ онъ тогда находился, оставилъ дамъ и направился прямо въ кабинетъ министра-губернатора, который, по принципу республиканизма, принималъ всякаго посѣтителя безъ докладовъ и безъ адъютантовъ.

Голова медузы или самоличная душа его покойнаго папеньки не произвели бы своимъ появленіемъ на донъ Кандидо Родригеца того потрясающаго впечатлѣнія, какое произвела физіономія аббата Гаэте, и несчастный секретарь, уже вынесшій столько подавляющихъ, тревожныхъ ощущеній, находился теперь въ такомъ сильномъ переполохѣ, что чуть не повернулся спиною къ губернатору и достоуважаемому аббату.

Но въ этомъ хаосѣ мыслей, закопошившихся въ его головѣ при этомъ грозномъ видѣніи, донъ Кандидо успѣлъ найти наиболѣе удобную увертку: склонить лицо къ самой бумагѣ и писать... писать съ ярой стремительностью, хотя, изъ уваженія къ истинѣ, мы должны сказать, что онъ не писалъ, а только строчилъ на бумагѣ какую-то нелѣпицу.

Донъ Фелипе Арана былъ другомъ всѣхъ духовныхъ, но къ аббату Гаэте министра привлекала не менѣе сильная связь или, быть можетъ, еще болѣе сильная связь, чѣмъ всѣ чувства, сближающія человѣческія сердца, такъ какъ связью этой служилъ — страхъ.

Донъ Фелипе боялся, изступленно боялся какъ опаснаго злоязычія Гаэте, такъ и его близкихъ отношеній къ обществу Висѣльниковъ.

Такимъ образомъ, при входѣ новаго посѣтителя, министръ устремился на встрѣчу ему съ распростертыми объятіями, какъ будто желалъ не только вѣжливо его привѣтствовать, но и прижать къ своему сердцу.

Необходимымъ результатомъ системы Розаса было то, что его лучшіе приверженцы постоянно дрожали другъ передъ другомъ и всѣ вмѣстѣ трепетали предъ человѣкомъ, которому служили.

— Какими чудесами, высокопреподобный, вотъ такъ сюрпризъ! съ жаромъ привѣтствовалъ донъ Фелипе, садясь возлѣ аббата, который, по несчастной случайности, помѣстился противъ самой физіономіи донъ Кандидо.

— Я являюсь къ вамъ по двумъ дѣламъ.

— Говорите, падре, говорите. Вѣдь вы знаете, что я принадлежу къ числу вашихъ старыхъ друзей.

— А вотъ мы это увидимъ сегодня.

— Говорите же, я весь къ вашимъ услугамъ.

— Во-первыхъ, имѣю честь и удовольствіе васъ поздравить.

— Благодарю, отъ всего сердца, благодарю. Чтожъ, всѣ мы должны повиноваться волѣ сеньора губернатора!

— Совершенно справедливо. Мы съ вами, батинька, сидимъ вотъ тутъ, какъ у Бога за пазухой, а онъ неутомимо борется съ измѣнниками.

— Какое же ваше второе дѣло, падре?

— А больше ничего, какъ хочу выхлопотать отъ васъ формальное приказаніе арестовать нѣкоторыхъ богохульственныхъ, нечистыхъ унитаріевъ, которые нанесли мнѣ обиду.

— Будто бы?

— Обидѣли всю федерацію.

— Вотъ какъ.

— И даже самого Возстановителя.

— Тоже и его?

— Всѣхъ.

— Эдакіе негодяи!

— Я болѣе десяти разъ былъ у губернатора, прежде чѣмъ явиться сюда, но не могъ говорить съ нимъ.

— Да, онъ былъ очень занятъ въ послѣднее время.

— Но Викторика-то вѣдь просто баклуши бьетъ, а между тѣмъ не хотѣлъ арестовать мерзавцевъ, на которыхъ я указывалъ: не имѣемъ, дескать, на то никакихъ приказаній.

— Ну, въ исключительномъ эдакомъ случаѣ можно было бы и безъ того...

— Да нѣтъ же, не хочетъ, потому что ему всегда противно дѣлать то, что говорю я или другіе члены нашего общества.

— Его административныя обязанности, можетъ быть...

— Какія тутъ, сеньоръ, обязанности, помилосердуйте! Просто не хочетъ дѣлать по нашему оттого, что онъ не такой добрый федералъ, какъ мы.

— Ну, ужь вы слишкомъ горячитесь, падре.

— Да тутъ по неволѣ сдѣлаешься чортомъ, и если вы, сеньоръ, не отдадите мнѣ этого приказанія, то я... то я... я не ручаюсь за послѣдствія.

— Да что же такое, наконецъ, случилось? спросилъ донъ Фелипе, въ душѣ искренно проклинавшій своего незваннаго посѣтителя.

— Вы спрашиваете, что случилось?

— Да, мнѣ интересно знать, такое ли это дѣло, чтобы могло повлечь за собою уголовныя послѣдствія...

— Уголовныя, батинька, именно уголовныя, выслушайте же меня, сеньоръ донъ Фелипе.

— Съ удовольствіемъ, только успокойтесь, Бога ради.

— Ну, слушайте же: есть у меня тутъ въ городѣ старыя знакомыя,— больше ничего, какъ прачки, давно уже стирающія мнѣ бѣлье. Иду я, знаете, къ нимъ эдакъ подъ вечерокъ,— будетъ ужь мѣсяца два тому назадъ, Хорошо-съ. Отдернулъ задвижку двери, вошелъ и затворилъ за собою дверь. Въ сѣняхъ было хоть глазъ выколи и...

Аббатъ Гаэте всталъ съ мѣста, полузатворилъ дверь кабинета, выходившую въ переднюю и, обращаясь къ донъ Кандидо, сказалъ:

— Подойдите-ка сюда, почтеннѣйшій; станьте вотъ здѣсь, добавилъ онъ, указывая на мѣсто возлѣ двери.

Донъ Кандидо трясся отъ головы до пятокъ, языкъ у него прилппъ къ гортани, и голова его была словно пригвождена неподвижно къ шеѣ, которой мускулы какъ бы одеревенѣли и лишились своего эластическаго свойства.

— Я вамъ говорю, господинъ секретарь, продолжалъ Гаэте,— сдѣлайте для меня ваше одолженіе, станьте вотъ сюда,— не бойтесь, я но волкъ, не укушу васъ.

— Ну, идите же, идите, донъ Кандидо, вѣдь васъ просятъ, сказалъ Арана.

Донъ Кандидо поднялся съ мѣста и тяжелыми шагами поплелся къ мѣсту, указываемому аббатомъ,— ни дать, ни взять, какъ Каменный Гость.

— Ну, вотъ такъ, хорошо, сказалъ Гаэте,— вхожу я, знаете, въ переднюю, въ которой было совершенно темно, и бацъ! натыкаюсь на какого-то человѣка.

И Гаэте пошелъ противъ донъ Кандидо и наткнулся на него.

— Я сію же минуту выхватилъ кинжалъ, сказалъ Гаэте, обнажая чудовищный ножъ, висѣвшій у его пояса,— да-съ, сеньоръ Арана, выхватилъ я мой вѣрный федеральный кинжалъ, который отечество дало всѣмъ своимъ доблестнымъ сынамъ для защиты нашего святого дѣла. Кто тутъ? окликнулъ я, и уже приставилъ остріе кинжала къ груди незнакомца.

И Гаэте въ дѣйствительности направилъ свой кинжалъ противъ груди донъ Кандидо.

— Тотъ отвѣчалъ мнѣ, будто онъ мнѣ другъ. Но такъ какъ я не признаю друзей въ темныхъ переднихъ, то, не долго думая, атакую этого господина и схватываю его за шиворотъ.

Гаэте вцѣпился лѣвой рукою въ галстукъ донъ Кандидо.

Тотъ хотѣлъ что-то сказать, но удержался, вспомнивъ, что при настоящемъ положеніи для него было всего важнѣе сохранять молчаніе. Поэтому, донъ Кандидо съ нѣмою покорностью принималъ участіе въ пантомимѣ Гаэте, клятвенно обѣщая себѣ въ душѣ, что это будетъ послѣдній день его пребыванія въ Буэносъ-Айресѣ, если, по несчастію, не сдѣлается послѣднимъ днемъ его пребыванія на свѣтѣ.

— Но когда я схватилъ его, продолжалъ Гаэте,— кинжалъ выпалъ у меня изъ рукъ,— я нагнулся, чтобы поднять его, и въ эту самую минуту какой-то другой незнакомецъ бросается ко мнѣ и приставляетъ дуло своего пистолета къ моему виску. Я обезоруженъ, смерть витаетъ надъ моей головой, а противникъ мой начинаетъ усердно поносить меня, поносить Возстановителя и федерацію. И какъ только этотъ негодяй выблевалъ все, что только навертывалось у, него на языкъ, они засадили меня въ залу, заперли меня тамъ, что имъ было легко сдѣлать безъ всякаго шума.

— О, да это неслыханная наглость! замѣтилъ донъ Фелипе.

— И я такъ думаю.

— Кто же они были такіе?

— Вотъ тутъ-то и точка съ запятой. Я ничего не могъ разузнать, потому что они отперли дверь фальшивымъ ключомъ, чтобы меня подкараулить, когда убѣдились, что хозяекъ не было дома. Впрочемъ, недавно я наткнулся на одного изъ нихъ и узналъ его по голосу.

— Слышали ли вы когда нибудь о подобномъ гнусномъ скандалѣ, сеньоръ донъ Кандидо?...

Тотъ сдѣлалъ гримасу, какъ бы желая сказать; "ужасно!.."

— Однако что съ вами, мой милый?... На вашемъ лицѣ кровинки не видно...

Донъ Кандидо поднесъ руку къ головѣ и ударилъ себя по лбу.

— У насъ голова болитъ?

Донъ Кандидо кивнулъ утвердительно.

— Хорошо, запишите жалобу сеньора аббата Гаэте и ступайте себѣ, съ Богомъ, домой.

Донъ Кандидо возвратился къ столу и опять принялся писать.

Гаэте продолжалъ:

— Этотъ скандалъ чуть не стоилъ мнѣ жизни, потому что я только что передъ тѣмъ вздремнулъ послѣ обѣда, который раздѣлилъ съ четырьмя моими пріятелями, а ночью со мною чуть не случился апоплексическій ударъ.

— Ужасно! Ужасно!

— По какъ я уже сообщалъ вамъ, мнѣ удалось узнать одного изъ моихъ противниковъ, и если мнѣ не будетъ оказано строжайшее правосудіе, то я самъ отомщу за себя вотъ этимъ, добавилъ Гаэте, указывая на свой кинжалъ, уже всунутый въ ножны и висѣвшій на поясѣ подъ необъятнымъ цвѣтнымъ жилетомъ.

— Кто же этотъ открытый вами?

— Тутъ дѣло не въ этомъ, сеньоръ. А вотъ дайте мнѣ формальное предписаніе относительно ареста этого лица, для имени котораго оставьте мѣсто въ бумагѣ: я самъ съумѣю найти это имя.

— Послушайте, однако...

— Вотъ все, чего я желаю.

— А вы кончили уже, сеньоръ донъ Кандидо? спросилъ донъ Фелипе, не зная, какъ выпутаться изъ этого лабиринта.

Донъ Кандидо мотнулъ головою утвердительно.

— Прочтите-ка сеньору аббату Гаэте, что вы тамъ написали.

Донъ Кандидо поручилъ свою душу Богу, взялъ бумагу и началъ читать:

— "Жалоба, представленная его превосходительству сеньору намѣстнику губернатора достойнѣйшимъ, высокоуважаемымъ федераломъ и патріотомъ, высокопреподобнымъ..".

— Э, э, а, зарычалъ Гаэте, выпучивъ свои страшные глаза и протягивая руку къ донъ Кандидо.

— Что такое? спросилъ Арана.

— Вонъ онъ, вонъ онъ, другой-то.

— Кто такой другой?

— Онъ самый и есть, разрази меня громъ. Этотъ... другой-то, что воевалъ со мной въ передней.

— Что съ вами, что съ вами,— перекреститесь! вскричалъ Арана.

— Пойманы оба, сказалъ Гаэте, потирая себѣ руки.

— Ну, что вы толкуете, Богъ съ вами!

— Да, да, да, сеньоръ донъ Фелипе. Вотъ эта образина — это другой изъ нихъ.

— Я?! Чтобъ я когда нибудь могъ помышлять объ умерщвленіи достойнѣйшаго, всѣмъ свѣтомъ высоко цѣнимаго, христіаннѣйшаго аббата!! возопилъ донъ Кандидо съ такою твердою убѣдительностью, которую самъ онъ назвалъ бы изумительною, необычайною, неслыханною.

— Ладно, ладно. А ну-ка, поговорите еще немножко.

— Вы ошибаетесь, мой глубоко уважаемый, достойнѣйшій сеньоръ. Горячность, порывъ справедливаго раздраженія...

— Какъ васъ зовутъ?

— Кандидо Родригецъ — всепокорнѣйшій слуга вашъ и всего вашего семейства...

— Семейства? Онъ, онъ самый. Ага, попались оба, голубчики!

— Садитесь, сдѣлайте милость, сеньоръ аббатъ Гаэте, сказалъ донъ Фелипе,— тутъ должно быть что нибудь необыкновенное.

— Такъ точно-съ, ваше превосходительство, сказалъ, пріободряясь, донъ Кандидо,— я позволяю себѣ думать, что этотъ достопочтеннѣйшій аббатъ имѣлъ дурной сонъ, насланный нечистой силой.

— Погодите, задамъ я вамъ сонъ!

— Не горячитесь, сеньоръ Гаэте. Вы обвиняете пожилого человѣка, старика, который уже представилъ мнѣ неоднократныя доказательства своей честности и разсудительности.

— Толкуйте вы!..

— Послушайте. Слово сонъ, произнесенное моимъ секретаремъ, наводитъ меня на весьма основательную мысль.

— Что мнѣ за дѣло до вашихъ мыслей, сеньоръ донъ Фелипе? Вотъ этотъ стрекулистъ — одинъ изъ нихъ, а другой... я знаю, кто такой другой.

— Э, да вы выслушайте меня, сдѣлайте ваше одолженіе.

— Ну, это жъ тамъ еще будетъ?

— Въ этотъ самый день вы обѣдали съ нѣсколькими друзьями, говорите вы?

— Да, сеньоръ, обѣдалъ.

— А послѣ легли отдохнуть?

— Легъ отдохнуть.

— Ну, вотъ видите ли, не было бы ничего страннаго, если бы все, что вы разсказываете, было только дѣйствіемъ сомнамбулизма.

— Это еще что за чертовщина?...

— А вотъ я вамъ объясню. Сомнамбулизмъ — это... это явленіе природы, открытое недавно, но припомню хорошенько, кѣмъ именно. Но было доказано, что есть многіе люди, которые говорятъ во снѣ, встаютъ, одѣваются, ѣздятъ на лошади, прогуливаются,— и все это дѣлаютъ, находясь въ глубокомъ снѣ,— разсуждаютъ вслухъ, бесѣдуютъ съ лицами, которыхъ нѣтъ въ дѣйствительности, и были даже такіе чудаки, которые стучались и колотились объ стѣнку, воображая, будто сражаются съ своими врагами. Все это извѣстно подъ названіемъ сомнамбулизма или магнетизма.

— Справедливо изволите говорить, ваше превосходительство, поддакнулъ донъ Кандидо,— и въ Германіи съ особеннымъ рвеніемъ изучаются эти таинственныя, непостижимыя, загадочныя явленія, присущія человѣческому духу. И съ особенной силой проявляются эти изумительные феномены въ людяхъ съ нервнымъ, горячимъ, впечатлительнымъ темпераментомъ, какимъ обладаетъ и достопочтеннѣйшій сеньоръ аббатъ Гаэте. Изъ объясненія его превосходительства сеньора губернатора неопровержимо явствуетъ, что достоуважаемый сеньоръ аббатъ Гаэте находился въ припадкѣ сомнамбулизма...

— Да что вы, на смѣхъ что ли меня поднимаете?..

— Я, мой высокоуважаемый сеньоръ?!..

— Вы намѣстникъ губернатора, сеньоръ донъ Фелипе?

— Да, другъ мой, я намѣстникъ, но въ этомъ случаѣ...

— Въ этомъ случаѣ вы должны оказать мнѣ правосудіе, и если вы не прикажете арестовать вотъ этого господина и того, котораго я знаю, то завтра же я отправлюсь въ Сантосъ-Лугаресъ и буду жаловаться самому Возстановителю.

— Можете дѣлать, что вамъ угодно, но я никого не имѣю права арестовать безъ приказанія его высокопревосходительства.

— Даже этого?

— Этого еще менѣе. Подавайте доказательства, сеньоръ Гаэте, доказательства.

— Да вѣдь говорятъ же вамъ, что это тотъ самый?

— Вы изволили его видѣть?

— Нѣтъ, но слышалъ его голосъ.

— Сновидѣніе, сомнамбулизмъ, мой достоуважаемый сеньоръ, сказалъ донъ Кандидо.

— Погодите, пріятель, я васъ заставлю заснуть, только навѣки.

— Полноте, сеньоръ Гаэте! увѣщевалъ Арана,— свойственно ли вамъ, священнослужителю Божію, человѣку съ вашими достоинствами возводить на ближняго бездоказательныя обвиненія и безпокоить правительство въ то время, когда всѣ мы сильно заняты вторженіемъ мятежника Лаваллье?!...

— Вонъ оно какъ! Ну, я тоже сильно занятъ вторженіемъ этихъ господъ въ темную переднюю съ злымъ противъ меня умысломъ.

— Этотъ человѣкъ тамъ не былъ, не могъ быть, увѣряю васъ,

— А я увѣряю васъ, что былъ, сеньоръ министръ Арана.

— Нѣтъ, я тамъ ее былъ, сказалъ донъ Кандидо, въ первый разъ возвышая голосъ, когда увидѣлъ себя подъ могущественнымъ покровительствомъ намѣстника губернатора.

— А я вамъ въ глаза говорю, что вы были тамъ.

— Нѣтъ.

— Были.

— Повторяю, что нѣтъ, я протестую противъ этого унизительнаго, незаслуженнаго, внезапнаго посягательства духовной власти на мою честь.

— Тише, тише, замолчите, успокойтесь, усмирялъ донъ Фелипе.

— Посмотримъ, какъ-то вы на улицѣ возвысите противъ меня голосъ продолжалъ Гаэте, бросая звѣрскій взглядъ на донъ Кандидо.

— Не принимаю этого вызова, но мы потягаемся съ вами предъ зерцаломъ трибуналовъ.

— Да замолчите же, наконецъ, ради самого Господа! кричалъ донъ Фелипе.

— Прощайте, сеньоръ министръ, я обращусь къ самому губернатору.

— Дѣлайте, что вамъ угодно.

— До пріятнаго свиданія, сеньоръ, сказалъ Гаэте, глядя на донъ Кандидо и подавая руку донъ Фелипе.

— Идите, идите, лунатикъ.

— Подождите, я васъ отправлю на луну...

— Идите лечиться отъ бѣлой горячки...

— Ахъ, да я же тебя...

— Ну, полно же, падре, будьте умнѣе, уйдите.

И потихоньку подталкивая Гаэте, министръ вывелъ его изъ своего кабинета, тогда какъ донъ Кандидо едва могъ усидѣть на мѣстѣ отъ радости, что показалъ такое мужество при нападеніи Гаэте.

— Приношу мою нижайшую и глубочайшую признательность вашему высокопревосходительству за ту благородную и справедливую защиту, которой вы удостоили преданнѣйшаго и смиреннѣйшаго изъ слугъ вашихъ...

— Этотъ несчастный одержимъ злымъ духомъ, ваше превосходительство, сказалъ донъ Кандидо при входѣ донъ Фелипе.

— Нѣтъ, отъ этого Боже упаси! А вы знаете ли, въ чемъ вся суть-то дѣла, донъ Кандидо.

— Врожденная, глубокая, геніальная проницательности вашего превосходительства вразумитъ меня.

— Все дѣло въ томъ, что этотъ аббатъ Гаэте не такъ строго исполняетъ обѣтъ воздержанія, какъ бы слѣдовало: кутнулъ съ пріятелями, о которыхъ онъ самъ говорилъ, да и подрался, гдѣ нибудь — съ кѣмъ именно не помнитъ; ему и вообразилось, что съ вами.

— О, я преклоняюсь предъ изумительнымъ талантомъ вашего превосходительства всегда съ такою легкостью разгадывать скрытыя причины видимыхъ явленій.

— Привычка, мой другъ, привычка имѣть дѣло съ людьми.

— Извините, это — талантъ, это геній.

— Отчасти, можетъ быть, и не безъ того, но ужь и не въ той же степени, какъ мнѣ приписываютъ, сказалъ донъ Фелипе, скромно потупляя глаза.

— Коемуждо по дѣломъ!

— Притомъ же, мы живемъ въ эпоху терпимости и забвенія прошлаго, и я желаю, чтобы моя временная высшая власть основывалась на милосердіи ко всѣмъ и каждому. Завтра событія могутъ принять другой оборотъ, и я хочу, чтобы всѣ съ удовольствіемъ вспоминали о моей правительственной программѣ.

— Благородная программа!

— Прежде всего я хочу быть христіаниномъ — это главное. Однако теперь вамъ пора отправиться къ инокинямъ и исполнить возложенное мною на васъ порученіе.

— Сію же минуту?

— Да, незачѣмъ терять времени.

— Но не захочетъ ли этотъ свирѣпый аббатъ, подкараулить меня гдѣ нибудь въ переулкѣ, какъ полагаете, ваше превосходительство?

— Нѣтъ, я этого не думаю, потому что это было бы уже просто изъ рукъ вонъ. На всякій случай, однако, возьмите свои предосторожности.

— О, непремѣнно, непремѣнно. Я буду глядѣть въ оба, будьте благонадежны, ваше превосходительство.

— Но я не желаю пролитія крови.

— Крови? Клянусь вашему превосходительству, что я употреблю всѣ мои усилія, чтобы не проливать ни одной капли этой драгоцѣнной влаги.

— Прекрасно; вотъ все, чего я требую. Отправляйтесь къ монахинямъ и возвращайтесь къ ночи.

— Къ ночи?

— Ну, да.

— Это — время преступленій, ваше превосходительство.

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего не будетъ, отправляйтесь съ Богомъ, а я на минуточку прилягу, прежде чѣмъ Паскуалита подастъ обѣдать.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ.

При томъ страшномъ, хаотическомъ извращеніи, какому рука Розаса подвергла всѣ основы нравственнаго, общественнаго и политическаго порядка въ средѣ аргентинскаго народа, религія не могла избѣжать всеобщаго потрясенія, потому что ея представители на землѣ, къ несчастію, слѣплены изъ той же измѣнчивой, податливой матеріи, какъ и профаны.

Самыя грязныя страсти, ласкаемыя тираномъ, вырвались на волю, нравственныя начала были извращены самымъ чудовищнымъ образомъ, были сломаны всѣ преграды, сдерживавшія нечистые инстинкты грубаго большинства, воспитаннаго въ испанскомъ фанатизмѣ, и, дикомъ суевѣріи. И при такомъ положеніи федерація не только безстрастно глядѣла на нравственное паденіе духовенства, по и помогала ему всѣми зависящими отъ нея средствами, такъ какъ при этомъ условіи легче было эксплуатировать невѣжественныя страсти и предразсудки бѣднаго, непросвѣщеннаго народа.

Розасъ желалъ освободить совѣсть людей, его поддерживавшихъ, отъ всякой вѣры, кромѣ вѣры въ его могущество, отъ всякаго страха, кромѣ ужаса къ его особѣ, отъ всякой надежды, не исходившей отъ тирана, отъ всякой отрады, кромѣ чада преступленія. Священнослужители, недостойные своего высокаго призванія, согласились помогать кощунствующему тирану, и унизились до того, что согласились обоготворить своего преступнаго владыку: портретъ диктатора торжественно проникалъ въ храмы, былъ встрѣчаемъ священниками въ полномъ облаченіи, которые несли его подъ балдахиномъ черезъ церковь и ставили на престолѣ рядомъ съ образами; а въ преддверіи храма, въ его притворахъ, масоркеры, воспламененные рѣчью своихъ проповѣдниковъ, потрясали кинжалами я клялись обагрить ихъ въ крови унитаріевъ.

Исповѣдь была обращена въ могущественное средство федеральной пропаганды, и кающемуся въ грѣхахъ старались внушить, что Розасъ былъ избранникъ Божій на землѣ и что унитаріевъ, осужденныхъ небомъ, должны преслѣдовать всѣ добрые христіане...

И эта скандальная ежедневная пропаганда распространялась быстро, какъ эпидемія міазмами, заражала духовенство, извращала всякія понятія о нравственности и о святомъ въ самыхъ отдаленныхъ мѣстахъ республики.

Одинъ изъ храбрыхъ либеральныхъ отрядовъ былъ разбитъ на голову превосходными федеральными силами. Спереди ему грозитъ смертью кинжалъ Розаса, съ тылу смерть глядитъ съ снѣжныхъ высотъ Андовъ.

Страшно было отваживаться на эту борьбу съ природой во время самой грозной ея силы, когда человѣка отъ льдовъ можетъ защитить только одинъ Богъ, который, повидимому, иногда наказываетъ его за эту отвагу и заноситъ ногу смертнаго въ такія мѣста, куда, кажется, могутъ пробраться только вѣтры буйные, да лучъ золотаго солнышка.

И, однакоже, наши герои атакуютъ снѣга; многіе, очень многіе гибнутъ въ этой неравной борьбѣ съ природой. Они остаются навсегда похороненными подъ грозными завалами, обрушившимися на ихъ головы. И когда воздухъ, свѣтъ, льды, исполинскіе утесы сохраняли торжественное молчаніе, какъ бы изъ уваженія къ такому мужеству и къ такому безмѣрному несчастію,— въ это время у подошвы Андовъ, въ провинціяхъ Куйо раздается неистовый крикъ епископа — Хозе-Мануэла-Куфразіо, который, поднявъ свой пастырскій жезлъ, подстрекалъ народъ преслѣдовать несчастныхъ, призывая на ихъ голову смерть и истребленіе.

И Розасъ, въ варварскомъ злорадствѣ при видѣ того, что система его увѣнчалась разсчитанными результатами, писалъ епископу провинціи Куйо:

"Поразивъ справедливымъ проклятіемъ дикихъ унитаріевъ, заклятыхъ враговъ Бога и людей,— ваша эминенція показали примѣръ, достойный подражанія для всѣхъ пастырей. Это обнаруживаетъ ваше правильное пониманіе христіанскаго человѣколюбія, которое, для блага народовъ, требуетъ истребленія безбожной, варварской, свирѣпой шайки. Божественное провидѣвіе благословило оружіе свободы и чести, истребивъ дикихъ и свирѣпыхъ унитаріевъ, а потому нижеподписавшійся считаетъ для себя пріятнымъ долгомъ препроводить вашей эминенціи свое искреннее поздравленіе, а также увѣреніе въ неизмѣнной своей къ вамъ благосклонности.

Хуанъ-Мануэль де-Розасъ.

Итакъ, духовенство не избѣжало всеобщаго растлѣнія.

Религіозное чувство въ обществѣ было извращено.

Молодое поколѣніе являлось на свѣтъ посреди культа крови.

И Розасъ, исчадіе федераціи и ея глава, поддерживалъ этотъ скандальный порядокъ и въ тоже время самъ имъ держался.

О, да! Въ этомъ одномъ словѣ — федерація — запечатлѣлось преданіе обо всемъ, что только можетъ обезчестить и исковеркать цѣлый народъ! Нѣтъ ни одного злодѣйства, ни одного позорнаго дѣла, которое не было бы совершено тѣми людьми, которые лозунгомъ своимъ избрали слово: федерація.

Кирога, этотъ бандитъ, котораго потомки наши, пожалуй, сочтутъ сказочнымъ чудовищемъ,— Кирога, который поджегъ свой родной городъ, прошелъ, какъ злодѣйская, кровавая комета надъ головою народа, извѣдалъ всю бездну преступленій, отъ растлѣнія невинной дѣвушки до перерѣзанія горла старцу и младенцу — Кирога, который, утомившись, наконецъ, издѣваться надъ людьми, написалъ на своемъ черномъ знамени религія или смерть!— этотъ злодѣй также назывался федераломъ, и подъ общимъ названіемъ федераціи оставилъ потомству исторію неслыханныхъ преступленіи

Лопецъ провелъ всю жизнь въ грабежѣ и подлогахъ.

Ибарра передавалъ на руки палачей своихъ собственныхъ пріятелей изъ подъ крыши своего дома.

Альдао, монахъ Альдао, завидовавшій кровавой славѣ Кироги, старался, въ своей горячечной жаждѣ преступленій, превзойти его и собою помрачить его извѣстность.

Розасъ соединилъ въ себѣ всѣ инстинкты своихъ предшественниковъ и систематизировалъ свое адское правительство, основанное на преступленіи, вскормленное имъ, направляемое имъ. Всѣ названные нами герои получили свое политическое крещеніе въ той кровавой луясѣ, которая называлась федераціей.

Аргентинская исторія передастъ это слово, какъ выраженіе какого нибудь нечестнаго поступка, какъ условный символъ какого нибудь враждебнаго умысла, реакціи, посягательства противъ прогресса и свободы націи.

Какъ система, федерація никогда не существовала въ республикѣ, и аргентицы никогда не требовали федераціи. Имъ былъ сдѣланъ запросъ всего одинъ разъ, и именно въ то время, когда они приняли конституцію унитаріевъ.

"Унитаріи слишкомъ цивилизованы для нашего народа", говорили федералы въ эпоху конституціонныхъ преній,— "не могутъ управлять имъ, потому что народъ не пойметъ ихъ цивилизаціи".

И въ то же время, федералы требовали, чтобы народъ этотъ управлялъ собою самъ, и самъ для себя писалъ законы...

Какъ будто народъ, слишкомъ отсталый для того, чтобы понимать чужое просвѣщеніе, можетъ быть настолько развитъ, чтобы самому себѣ доставить самое трудное въ политической жизни націй — законы и добропорядочное правительство!!

Федерація не существовала фактически въ республикѣ; это былъ просто органическій порокъ, который желали водворить разные проходимцы, возвысившіеся благодаря всеобщему невѣжеству. У народа есть свои историческія традиціи. Съ 1811 года, гражданскія войны, оффиціальное преступленіе, всеобщій мракъ, застой всѣхъ способовъ къ прогрессу страны, словомъ ея рѣшительное паденіе,— все это было дѣломъ людей, поднявшихъ знамя федераціи. Съ другой стороны, всѣ свѣтлыя преданія республики, всѣ ея честныя стремленія на военномъ поприщѣ, въ области политики, гуманности, науки и литературы — связаны съ именами людей, доставившихъ обильную кровавую работу федеральнымъ кинжаламъ.

Чѣмъ болѣе исторія удаляется отъ эпохи звѣрскихъ вождей федераціи и восходитъ къ первому дню нашей политической независимости, тѣмъ болѣе идеи унитаріевъ отражаются на нашихъ первыхъ патріотахъ.

Федерація желала чѣмъ нибудь узаконить свои разбойничьи подвиги и насилія и торжественно заявила, что ея права на признательность аргентинскаго народа заключаются въ организаціи единства управленія въ республикѣ.

Однако, это единство было порвано аргентинскими Аттилами, которые, выйдя изъ нашихъ дикихъ степей, разбили копытами своихъ лошадей скрижали американскаго запада, на которыхъ уже начали записываться первые факты нашей соціальной революціи.

Провинціи были названы народами; подъ словомъ федерація понимался произволъ каждаго дѣлать, что ему угодно, и каждый дѣлалъ то, что дѣлали Артигасъ, Лопецъ, Бустосъ, Ибарра, Альдао, Кирога и Розасъ.

И между всѣми своими подвигами эти герои съумѣли также обратить религію въ послушное орудіе своихъ личныхъ честолюбивыхъ стремленій.

Розасъ былъ послѣдній, заставившій работать на себя это орудіе, но по грандіозности преступленія ему, безъ всякаго сомнѣнія, подобаетъ пальма первенства. Никто не смѣлъ противиться, и самые сановитые представители религіи старались наперерывъ осквернить и осмѣять ее.

Доминиканскіе и Франциканскіе монастыри, капуцинскія монахини и сестры св. Екатерины дѣлали публичныя политическія манифестаціи, совершенно противныя духу христіанскаго милосердія и человѣческаго достоинства.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

О томъ, какъ донъ Кандидо рѣшается эмигрировать и какими послѣдствіями сопровождалась эта первая попытка.

Его превосходительство министръ намѣстникъ отправилъ своего секретаря къ монахинямъ-капуцинкамъ въ ихъ скромную обитель, находившуюся на улицѣ дель-Такуари. На донъ Кандидо, какъ мы уже знаемъ, было возложено нѣкоторое порученіе,— впрочемъ отнюдь не головоломнаго свойства, такъ какъ донъ Кандидо долженъ былъ во-первыхъ поблагодарить отъ имени его превосходительства игуменью, сестру Марту дель-Розаріо, за присланное ему, министру, пирожное и апельсинное варенье, а во-вторыхъ принятъ отъ игуменьи письмо, адрессованное на имя его высокопревосходительства Возстановителя. Въ этомъ письмѣ достойная сестра Марта поздравляла его съ дарованными провидѣніемъ побѣдами и призывала всѣ дары благодати на главу "героя всѣхъ степей и всѣхъ федерацій", какъ донъ Кандидо величалъ Розаса передъ игуменьей.

Но чуть только нашъ секретарь сталъ опять ногою на улицу, не успѣвъ передвинуть другой ноги съ высокой ступеньки монастырскаго крыльца, какъ проходившая мимо дама, съ безпорядочными черными локонами и большимъ шерстянымъ бѣлымъ платкомъ, котораго острый конецъ волочился пальцевъ на шесть ниже подола, схватила донъ Кандидо за руку и вскричала:

— Ахъ, возможно ли такое счастье! Горніе боги Олимпа повели меня этой тропою. О, теперь, найдя васъ, я не страшусь рока!

— Сеньора, вы ошибаетесь, сказалъ совершенно ошалѣвшій донъ Кандидо,— я не имѣю чести васъ знать и не думаю также, чтобы вы меня знавали, не смотря на рокъ и на боговъ Олимпа.

— Что вы, что вы, я васъ но знаю?! Вы — Пиладъ.

— Нѣтъ, сеньора, я донъ Кандидо Родригецъ.

— Нѣтъ, говорятъ вамъ, что вы Пиладъ, точно также, какъ Даніэль — Улисъ.

— Даніэль?!

— Ну, чтожь, скажете, что я васъ не знаю? А я — сеньора донья Марселина, въ домѣ которой, при вашемъ участіи, разыгралась та страшная трагедія, которая...

— Замолчите, сеньора, ради всѣхъ святыхъ угодниковъ, вѣдь мы на улицѣ...

— Да я и не кричу, говорю шепотомъ; не знаю, слышите ли вы меня...

— Но вы ошибаетесь. Я совсѣмъ не... я не...

— Чтожь вы не?!.. О, легче стократъ было бы для Ореста не узнать своей родины, чѣмъ для меня не узнать моихъ друзей, въ особенности, когда грозная опасность виситъ надъ ихъ главой...— Ну, да, опасность. Васъ и сеньора дона Даніэля хотятъ заклать въ гекатомбѣ! произнесла донья Марселина, поднося свой указательный палецъ къ глазамъ донъ Кандидо, блуждавшими между небомъ и землею, между физіономіей доньи Марселины и монастырской передней.

— Войдите, бога ради, войдите, сеньора, сказалъ донъ Кандидо, схвативъ ее за руку, вводя въ переднюю и усаживая возлѣ себя на скамьѣ.

— Что же это такое? продолжалъ онъ: — какія ужасныя, грозныя предсказанія вы такъ стремительно и внезапно изрекаете? Гдѣ я могъ васъ знать?

— Я отвѣчу во-первыхъ: что видѣла васъ утромъ въ домѣ моего покровителя Даніэля, и что созерцала васъ, когда вы выходили изъ передней моего дома въ ту ночь...

— Тише, тише.

— Хорошо! Присоединю только, что въ эту минуту сеньоръ аббатъ Гаэте предается послѣобѣденному отдохновенію въ моемъ домѣ.

— Въ аду бы ему спать между чертями!

— Тссс...

— Продолжайте, великодушная женщина, продолжайте, пожалуйста.

— Во время обѣда онъ изрыгалъ хулы на васъ и на Даніэля, потрясалъ кинжаломъ, который длиннѣе, чѣмъ мечъ Брута, и съ яростью Ореста поклялся преслѣдовать васъ съ большимъ постоянствомъ, чѣмъ Монтекки преслѣдовалъ Капулетти.

— Съ нами крестная сила!

— Но этого еще мало.

— Мало убить насъ?

— Да, онъ поклялся караулить васъ и Даніэли этой же ночью вмѣстѣ съ четырьмя молодцами и убить васъ, какъ собакъ.

— Сегодня ночью?

— О, при этой мысли Гаэте блѣднѣетъ грозное изреченіе Креона:

"Умру, умрешь, умрутъ они; въ могилу

Всѣ мы сойдемъ безслѣдною стопой..."

— Вы читали "Аргію", сеньоръ Донъ Кандидо?

— Мнѣ не до комедій, сеньора, сказалъ донъ Кандидо, вытирая рукою холодный потъ, катившійся по лбу.

— Это не комедія, а изумительная трагедія!

— Начто вамъ лучшей трагедіи, чѣмъ та, въ которую залѣзъ теперь я, горемычный!

— И хуже всего того, что вы и Даніэль будете невинными жертвами, закланными Юпитеру.

— Невиннымъ! Я-то, по крайней мѣрѣ, бояіусь Богомъ, невиненъ, какъ агнецъ. Но вижу, что въ моей судьбѣ есть нѣчто необычайное, странное, феноменальное. Я колеблюсь между событіями, какъ утлая ладья по прихоти волнъ. О, судьба, судьбина! Не ты виновата, а я самъ, оставивъ мою профессію, которая доставила бы мнѣ теперь якорь спасенія въ моихъ ученикахъ!.. Надо вамъ сказать, сеньора, что я былъ преподавателемъ элементарныхъ наукъ, и руководствовался наилучшими педагогическими методами. Въ восемь часовъ ученики являлись въ классъ, въ десять выходили гулять, тогда какъ я завтракалъ; мой завтракъ обыкновенно состоялъ изъ отварной говядины, яицъ и кофе со сливками, разумѣется, при совершенномъ отсутствіи вина, потому что этотъ напитокъ помрачаетъ умственныя способности, и вотъ почему англичане лишены всякаго смысла. Потомъ, ученіе продолжалось до часу, когда дѣти расходились по домамъ, а я немножко спалъ, но не сномъ этого сатанинскаго аббата Гаэте, котораго должны тревожить безчисленныя, ядовитыя гадюки...

— Тише, тише. Насъ даже здѣсь могутъ слышать. Мы живемъ на огнедышащемъ вулканѣ, и я, не смотря на мой нѣжный полъ, давно уже ненавидима правительствомъ вслѣдствіе моихъ прежнихъ связей и политическихъ убѣжденій. Вы знаете меня?

— Нѣтъ, сеньора, и нисколько не желаю знать.

— Да, да. Я считаюсь весьма опасной личностью.

— Вы?

— Я, въ моей собственной особѣ. Всѣ мои друзья пали жертвами. Приблизкаться ко мнѣ и имѣть надъ своей головой фіалъ ангела смерти — одно и тоже. Я, мои друзья и опасность составляемъ три единства классической трагедіи, какъ это объяснялъ мнѣ очень часто знаменитый поэтъ Лафинуръ, знавшій, что ни къ чему сердце мое не можетъ быть такъ чувствительно, какъ къ урокамъ литературы. Лица, съ которыми я говорю, неизбѣжно обречены гибели...

— И вы говорите мнѣ это теперь!! сказалъ донъ Кандидо, схватывая со скамьи трость и шляпу, и собираясь бѣжать.

— Остановитесь, жертва обреченная! возгласила донья Марселина.

— Я? Возлѣ васъ?..

— А что было бы съ вами и Даніэлемъ, если бы я не поспѣшила предупредить васъ объ угрожающей вамъ опасности?

— А что постигнетъ меня, если я стану продолжать съ вами бесѣду?

— Вы должны умереть во всякомъ случаѣ. Рокъ неумолимъ.

— Чтобы васъ самъ чортъ побралъ, сеньора, вотъ что я вамъ скажу!

— Удержитесь, дерзкій!.. Если вы не будете говорить со мною, то умрете отъ руки Гаэте, а если почтите меня вашей бесѣдой, то васъ повѣсятъ предержащія власти.

— Уфъ! Батюшки!.. сказалъ донъ Кандидо, взглянувъ на донью Марселину изступленными отъ ужаса глазами и трясясь съ ногъ до головы.

— "Неблагодарность! Есть-ли что другое

Преступнѣе тебя въ душѣ людей?"

отвѣчала донья Марселина двустишіемъ испанскаго поэта.

— Прощайте, сеньора.

— Остановитесь. Только одна необходимость заставила меня идти къ Даніэлю, но безсмертные боги позволили мнѣ встрѣтить васъ: клянетесь ли вы поспѣшить къ нему, чтобы сообщить угрожающую вамъ обоимъ катастрофу?

— Да, сеньора, я буду видѣться съ нимъ не позже, какъ черезъ часъ, но поклянетесь ли и вы, съ вашей стороны, никогда не останавливать меня на улицѣ, что бы со мною ни было?

— Клянусь прахомъ моихъ отцовъ! сказала донья Марселина, протягивая руку и трагически понижая голосъ, котораго эхо отдалось подъ сводами монастырской привратной.

Вскорѣ затѣмъ, донъ Кандидо усердно шагалъ по улицѣ Потози, миновалъ Флоридскую, вошелъ въ улицу Побѣды и по Майской площади спустился къ Низовью, оставивъ крѣпость съ правой стороны.

Было уже около трехъ часовъ вечера, то время, когда зимою жители Буэносъ-Айреса никогда не забываютъ своей старой привычки выйти на солнышко, каковы бы ни были политическія событія.

Бульваръ былъ многолюденъ. За великолѣпнымъ дворцомъ сеньора Лаприды, гдѣ тогда жилъ г. Слэдъ — консулъ Соединенныхъ Штатовъ — еще вначалѣ блокады была возведена батарея, съ которой теперь вдругъ раздались пять пушечныхъ выстрѣловъ. Всѣ, проходившіе въ эту минуту по улицамъ, сбирались къ Ретиро, чтобы узнать о причинѣ этой канонады.

Причина была, впрочемъ, обычная и ежедневно подававшая поводъ къ этой пальбѣ,— именно, приближеніе къ берегу какой нибудь французской барки, которая изслѣдовала дно рѣки или хотѣла рекогносцировать какое нибудь условленное мѣсто на берегу, чтобы потомъ причалить ночью и забрать эмигрантовъ. Изъ этихъ барокъ ни одна не была, однако, до сихъ поръ отправлена ко дну тремя большими береговыми батареями, и артиллеристы Розаса любовались только рикошетами своихъ снарядовъ на всколыхнувшихся волнахъ исполинской рѣки.

На этотъ разъ французская шлюпка, въ которую были пущены пять выстрѣловъ, или изъ удали командовавшаго ею офицера, или вслѣдствіе полученныхъ на то приказаній,— подошла, при благопріятномъ теченіи, почти на разстояніе ружейнаго выстрѣла съ порта и, слѣдовательно, находилась подъ выстрѣлами съ крѣпости и съ батареи Ретиро.

Всѣ присутствующіе поспѣшили на пристань, едва-ли не самую худшую въ цѣломъ свѣтѣ, потому что ее умышленно не хотѣли построить, какъ слѣдуетъ.

— Они плывутъ мимо! говорили одни.

— Рубить, колоть ихъ, чуть только ступятъ на берегъ! кричалъ Ларрасабаль.

— Взвести курки! командовалъ Ксимено офицерамъ береговой роты.

— Хотятъ причалить, горланили присутствующіе.

— Прочь, прочь съ дороги, сейчасъ выстрѣлятъ орудія, говорилъ членъ народнаю общества, сидя верхомъ на лошади и по причинѣ своего огромнаго роста, возвышаясь надъ всей этой толпой пѣшихъ и конныхъ людей.

Между тѣмъ барка спустила свой малый парусъ шагахъ въ двухъ-стахъ отъ берега и стала работать веслами.

Но не одна она обращала на себя всеобщее вниманіе.

Въ пятидесяти шагахъ отъ песчанаго прибрежья изъ подъ воды торчала темная и гладкая поверхность большого камня, куда можно было добраться не иначе, какъ пройдя это разстояніе, по крайней мѣрѣ, по колѣно въ водѣ. На этомъ маленькомъ островкѣ,— ближайшемъ къ баркѣ сухомъ мѣстѣ,— стоялъ предметъ всеобщаго вниманія — господинъ въ долгополомъ бѣломъ сюртукѣ, съ шляпою въ одной рукѣ и камышевой тростью въ другой. Безъ всякаго сомнѣнія, господинъ этотъ, не будучи никѣмъ замѣченъ, прошелъ въ водѣ добрыхъ сорокъ аршинъ, потому что только по водѣ можно было дойти до камня.

То былъ, какъ вѣроятно догадывается читатель, нашъ почтенный знакомый донъ Кандидо Родригецъ, который при выходѣ изъ моныстыря возымѣлъ идею эмигрировать хоть бы въ прачешной лоханкѣ, какъ выражался мысленно онъ самъ въ продолжительной бесѣдѣ съ самимъ собою.

— Насталъ твой день, Кандидо, разсуждалъ онъ, торча на камнѣ.— Провидѣніе само привело тебя на это мѣсто. Мужайся и бодрись. Какъ только эта спасительная барка подплыветъ ближе, бросайся стремглавъ въ воду, бѣги, лети, какъ окрыленный, и постарайся укрыться подъ могущественнымъ покровительствомъ этого флага.

Такія-то мысли были внушаемы нашему бѣдному другу страхомъ, котораго справедливо называютъ наихудшимъ совѣтникомъ въ свѣтѣ, и донъ Кандидо не замѣчалъ, что за стѣною у него стояли до ста федеральныхъ кавалеристовъ, которые, хлеснувъ раза два коней, могли бы въ двѣ минуты добраться до нашего философа, при первомъ же его шагѣ къ баркѣ, что и случилось въ дѣйствительности.

Офицеръ, командовавшій баркою, разсматривалъ въ подзорную трубку всю эту многолюдную толпу, собравшуюся на пристани, и взгляды всѣхъ зорко слѣдили какъ за нимъ, такъ и за донъ Кандидо. Вдругъ раздался оглушительный пушечный выстрѣлъ, заставившій содрогнуться нервы всѣхъ присутствовавшихъ, которые устремили глаза на четыре водяныя пирамиды, одна за другою поднимавшіяся въ небольшомъ разстояніи отъ барки, и затѣмъ шумныя восторженныя выкрикиванія сопровождали выстрѣлъ съ крѣпости.

Въ эту минуту барка подняла парусъ и, желая стать подъ южнымъ вѣтромъ, повернула къ западу. Всѣ думали, что она хочетъ подойти ближе къ берегу и первый, пришедшій къ такому предположенію, былъ, къ несчастію, нашъ донъ Кандидо. Парусъ развернулся, донъ Кандидо бросается съ камня, и исполинскими шагами шествуетъ по колѣни въ водѣ. Но чуть только онъ очутился въ этой импровизированной ваннѣ, какъ барка повернула бортъ и понеслась стрѣлою къ востоку при попутномъ южномъ вѣтрѣ. И въ тоже самое время, когда донъ Кандидо выпучилъ глаза и крестообразно сложилъ на груди руки, четыре всадника во весь галопъ мчались къ нему, сильно расплескивая и пѣня воду копытами своихъ лошадей.

Донъ Кандидо не успѣлъ еще повернуть головы, какъ уже былъ окруженъ четырьмя истыми федералами, въ лицахъ которыхъ не могъ прочесть ничего, кромѣ своего смертнаго приговора

— Вы хотѣли бѣжать! сказалъ одинъ изъ нихъ, занося надъ головой донъ Кандидо свой страшный кавалерійскій хлыстъ.

— Нѣтъ, сеньоръ, я возвращался, отвѣчалъ донъ Кандидо, машинально кланяясь лошадямъ и всадникамъ.

— Какъ же вы возвращались, да вѣдь вы шли въ рѣку?

— Да, мои благородные федеральные друзья, я пришелъ сюда отъ сеньора губернатора, при которомъ состою секретаремъ.

— Да вы хотѣли догнать барку! замѣтилъ другой изъ всадниковъ.

— Нѣтъ, сеньоръ, да сохранитъ меня отъ того десница Всевышняго; я хотѣлъ только подойти, какъ можно ближе, чтобы посмотрѣть, нѣтъ ли на суднѣ бѣглецовъ, и въ случаѣ, если бы таковые оказались, я намѣревался извѣстить объ этомъ доблестныхъ защитниковъ федераціи, увѣщевая ихъ побѣдить или умереть за отца всѣхъ чадъ, въ Буэносъ-Айресѣ обрѣтающихся, а также за сеньора донъ Фелипе и его почтеннѣйшее семейство.

Въ толпѣ разнаго люда, окружавшаго по колѣна въ водѣ донъ Кандидо и ожидавшаго трагической развязки этой сцены, вдругъ раздались оглушительные возгласы противъ французовъ и въ восхваленіе федераціи,

Полковникъ Кросно, комендантъ Ксимено, Ларрасабаль и всѣ, находившіеся на пристани, не зная, что происходило и желая все провѣдать какъ можно скорѣе, подняли такой страшный крикъ и стали дѣлать всадникамъ такіе энергическіе жесты, что одинъ изъ этихъ кавалеристовъ посадилъ донъ-Кандидо на крупъ своей лошади при помощи нѣкоторыхъ восторженныхъ федераловъ, стоявшихъ въ водѣ.

И вотъ съ великимъ торжествомъ они повезли до бульвара безстрашнаго секретаря его превосходительства, почтеннѣйшаго донъ Кандидо Родригеца, который бросился въ воду, чтобы подвергнуть французкую шлюпку тщательнымъ наблюденіямъ ради пользы службы.

Нужно ли говорить, что донъ Кандидо сдѣлался предметомъ самыхъ восторженныхъ похвалъ. Однако, мы не можемъ умолчать, что эксъ-наставникъ очень скоро простился съ своими пылкими друзьями, ссылаясь на то, что онъ промокъ до костей; не скроемъ мы также и того, что, вслѣдствіе нѣжной организаціи донъ Кандидо, слабость скоро смѣнила это искуственное мужество, которое отвратило отъ него грозную опасность: онъ долженъ былъ зайти въ сосѣдній ресторанъ и выпить чашку кофе, прежде, чѣмъ явиться къ Даніэлю, выставить ему на видъ всѣ послѣдствія, которымъ подвергался онъ, скромный калиграфъ, приневоленный къ политической, полной треволненій жизни, и предупредить отважнаго юношу, что имъ обоимъ грозила опасность быть закланными въ гекатомбѣ, какъ выражалась донья Марселина.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Два враждебные лагеря.

Было двадцать четвертое августа.

Спокойно и безстрастно спускалось золотое солнце надъ горизонтомъ, окаймлявшимъ цвѣтущія равнины, гладкія, какъ поверхность дремлющаго моря.

Стаи дикихъ птицъ летѣли къ западу, какъ будто въ догонку за солнцемъ.

Южный вѣтерокъ колыхалъ зеленую скатерть полей, поднимая гриву тому или другому молодому коню, затерявшемуся въ степи и глядѣвшему на заходившее солнце.

Вся природа носила тотъ угрюмый, тоскливый, но въ тоже время величественный отпечатокъ, который такъ сильно дѣйствуетъ на воображеніе аргентинцевъ и какъ бы умѣряетъ ихъ сильныя страсти, ихъ горячіе умственные порывы. Да, то была наша американская природа — мать и наставница гаучо.

Это существо по своимъ инстинктамъ приближается къ первобытному человѣку, къ человѣку природы, а по языку и религіи примыкаетъ къ цивилизованному обществу.

Но по своимъ привычкамъ, онъ ни на кого не похожъ, кромѣ самого себя, потому что аргентинскій гаучо не имѣетъ ни гдѣ соотвѣтствующаго ему типа, несмотря на то, что одни старались сравнить его съ арабомъ, другіе съ цыганомъ, третьи съ аборигеномъ нашихъ степей.

Природа сама воспитываетъ гаучо. Самыя дикія ея картины окружаютъ его колыбель, и онъ возрастаетъ въ борьбѣ съ нею и поучаясь отъ нея.

Безпредѣльныя пустыни, одинокое существованіе, бури и непогоды нашею южнаго климата — вотъ что начинаетъ дѣйствовать на его нервьт и умъ съ самаго нѣжнаго возраста, вотъ откуда гаучо почерпаетъ свою личную энергію и увѣренность въ своей силѣ. Одинокій, предоставленный самому себѣ, отгороженный, такъ сказать, отъ теплаго человѣческаго общежитія, онъ вѣчно борется съ природою, съ нуждами, опасностями, и чѣмъ болѣе онъ торжествуетъ, тѣмъ болѣе проникается дикой гордостью. Его умъ дѣлается суровымъ, жизнь съуживается, вмѣсто того, чтобъ развиваться на просторѣ. Одиночество и природа наложили на этотъ умъ свои неотвратимые, неизмѣнные законы: свобода и независимость человѣческихъ инстинктовъ обращаются въ непремѣнныя условія жизни гаучо.

Конь завершаетъ дѣло природы. Это — матеріальный элементъ, усиливающій моральное вліяніе окружающаго міра. Гаучо выросъ на конѣ. Безпредѣльность степей съуживается, сокращается для того, кто вихремъ мчится по нимъ на своемъ конѣ Воспитанный на конѣ, гаучо дѣлается его другомъ и деспотомъ въ одно и тоже время. На конѣ гаучо не боится ни природы, ни людей; это — образецъ наѣзднической ловкости и граціи, который съумѣетъ заткнуть за поясъ и американскаго индійца, и европейскаго вольтижера.

Затѣмъ моральное и физическое воспитаніе гаучо окончательно совершенствуется пастушескимъ промысломъ, которымъ онъ занимается по необходимости и по призванію. Занятіе это дѣлаетъ его сильнымъ, ловкимъ и отважнымъ, сообщаетъ ему, къ несчастію, то равнодушіе къ виду крови, которое играетъ такую важную роль въ нравственномъ воспитаніи гаучо.

Между человѣкомъ и животнымъ существуетъ близкая симпатія, вытекающая изъ условій кровообращенія. Этой симпатіи, сочувственной мягкости, гаучо лишается вслѣдствіе привычки проливать кровь, что составляетъ для него сначала занятіе, потомъ необходимость и, наконецъ, развлеченіе.

Эта жизнь и это воспитаніе внушаютъ ему мысль о необыкновенномъ ею превосходствѣ надъ горожаниномъ, къ которому онъ весьма естественно питаетъ глубочайшее презрѣніе.

Житель города плохо ѣздитъ на конѣ, неспособенъ самъ, не заблудившись, бродить по безпредѣльнымъ пустыннымъ равнинамъ, еще менѣе способенъ удовлетворять своимъ нуждамъ въ подобномъ положеніи; наконецъ, горожанинъ не умѣетъ закинуть на быка арканъ мѣткою рукою гаучо, боится вогнать ножъ по самую руку въ горло животнаго и не можетъ безъ содроганія видѣть свою руку, залитую потоками крови.

Гаучо презираетъ этого бѣлоручку и презираетъ въ тоже время правосудіе, потому что правосудіе исходитъ изъ городовъ, и потому что у гаучо есть конь, кинжалъ и арканъ, есть привольныя степи, гдѣ онъ можетъ жить, не нуждаясь ни въ чьей помощи, кромѣ своей удали, и не боясь никѣмъ быть настигнутымъ.

Этотъ классъ людей составляетъ ядро аргентинскаго народа въ настоящемъ смыслѣ, и постоянно, словно гроза, облегаетъ стѣны городовъ. И однакоже этотъ классъ питаетъ глубокое уваженіе къ извѣстнаго разбора людямъ — именно къ тѣмъ, въ которыхъ наиболѣе рѣзко обозначаются инстинкты истаго гаучо.

Въ образованныхъ обществахъ случается сплошь и рядомъ, что неспособные генералы стоятъ во главѣ многочисленныхъ войскъ, что невѣжественные вожди партій верховодятъ надъ цѣлыми тысячами послѣдователей. Между гаучосами такая аномалія рѣшительно невозможна. Гаучо-начальникъ долженъ быть лучшимъ гаучо. Онъ пріобрѣтаетъ это положеніе только постоянными и гласными доказательствами своего превосходства. Онъ долженъ слыть безстрашнымъ наѣздникомъ, ловко забрасывать арканъ (el lazo), презирать непогоду, нимало не морщиться при видѣ пролитой крови, знать всѣ наши степи, какъ ладонь своей руки, издѣваться постоянно надъ приказаніями гражданскихъ и военныхъ властей, вести ежедневную войну со всякимъ промышленнымъ прогрессомъ, со всякою мѣрою, со всякимъ человѣкомъ,— словомъ со всѣмъ, что только изъ городовъ проникаетъ въ степи.

Безъ этихъ необходимыхъ условій нечего и думать командовать гаучосами; но за то, кто обладаетъ этими условіями и съумѣетъ выставить ихъ на показъ въ настоящую пору,— того гаучо признаетъ своимъ вождемъ и готовъ дѣлать все, что онъ ни потребуетъ.

Таковъ аргентинскій гаучо; его общественное и политическое значеніе въ дѣлѣ нашей революціи выяснится, если мы окинемъ бѣглымъ взглядомъ громадную картину нашей исторіи.

Провинціи по берегамъ Ріо-де-ла-Платы пріобрѣли, по своему протяженію, такую важность въ Америкѣ, что Карлъ III, будучи вынужденъ отклонить оружіемъ притязанія на нихъ португальцевъ, и назначая начальникомъ экспедиціи, которая должна была выйти изъ Кадикса, генерала донъ Педро Себальоса, считалъ нужнымъ возвести на степень вице-королевства провинціи — Ріо-де-Лаплаты, Парагвай, Тукуманъ, Потози, Санта-Круцъ де-ла-Сіерра, Чаркасъ и пограничныя мѣстности Мендоцы и Санъ-Хуанъ. Вице-королемъ былъ назначенъ тотъ же генералъ Себальосъ, которому была вручена королевская грамота, подписанная въ Санъ-Ильдефойсо, 1-го августа 1777 года.

И вотъ нами открыта, покорена и обращена въ испанское вице-королевство прекрасная страна южной Америки, гдѣ предопредѣлено совершиться великому дѣлу обновленія цѣлаго народа, угнетаемаго честолюбіемъ, невѣжествомъ и суевѣріемъ.

Рабство началось въ Америкѣ съ первого же дня ея открытія и обусловливалось кореннымъ переворотомъ въ Европѣ, и, съ другой стороны, американская свобода была обязана другому, не менѣе сильному революціонному движенію на европейскомъ материкѣ: исторія человѣчества нерѣдко представляетъ подобную удивительную зависимость событій.

Великіе общественные перевороты могутъ быть произведены однимъ словомъ, однимъ человѣкомъ, но ихъ послѣдствія не могутъ быть строго разсчитаны или даже насильственно сдержаны въ предѣлахъ одного вѣка, одной генераціи. Генеральныя сословія, собравшіяся во Франціи предъ началомъ революціи, никакъ не могли предвидѣть, чтобы фактъ ихъ собранія сопровождался въ будущемъ ниспроверженіемъ престола, учрежденіемъ республики, потомъ имперіи, всеобщимъ броженіемъ въ Европѣ, распространеніемъ философіи XVIII вѣка, и косвенно — освобожденіемъ испанскихъ колоній въ Америкѣ, притѣсненныхъ непреоборимой силой метрополіи. И однако все это произошло предъ глазами цѣлаго свѣта.

Американскіе колонисты хорошо сознавали тяжесть своего положенія. Южная природа щедро одѣлила смысломъ американцевъ, тогда какъ въ ихъ жилахъ все-таки текла горячая и гордая кровь испанцевъ. Европейскія событія отдавались между ними робкимъ эхомъ, но все-таки отдавались. Кое какія сочиненія изъ XVIII вѣка, печатныя пренія Французскаго конвента, три-четыре журнала, выходившія изъ типографій новой республики,— все это въ видѣ контрабанды провозилось между товарами, которыми мать — Испанія удовлетворяла насущныя потребности своихъ чадъ, и идеи прогресса расходясь въ народѣ, образовали способныхъ людей, хотя совершенно незамѣтно для властей колоній.

Итакъ, тягость положенія была хорошо сознаваема, народъ убѣдился, что дѣло-то не совсѣмъ ладно, желанія всѣхъ были единодушны. Недоставало только рѣшимости, благопріятнаго оборота обстоятельствъ.

Фердинандъ VII свергнутъ съ испанскаго престола, который остается незанятымъ. Провинціи королевства назначаютъ всякая свое правительство или лучше управляются сами, какъ могутъ, среди потрясавшей ихъ бури. Столица буэносъ-айресскаго вицекоролевства также хочетъ избрать своихъ народоправителей и, прикрываясь этимъ предлогомъ, указаннымъ обстоятельствами, произноситъ первое слово свободы 25-го мая 1810 года.

Это движеніе послужило началомъ революціи, разлившейся по всему южноамериканскому континенту.

Буэносъ-Айресъ провозглашаетъ свою революціонную идею, вся Америка ею электризуется,— и вотъ, подъ южноамериканскимъ небомъ загорается гроза, полная славныхъ подвиговъ при ожесточенномъ столкновеніи двухъ материковъ, двухъ принциповъ, двухъ вѣковъ.

Испанія шагъ за шагомъ оспариваетъ свое господство, но также шагъ за шагомъ, втеченіи 15 лѣтъ, Америка поддерживаетъ, защищаетъ свою свободу и, наконецъ, развертываетъ ея побѣдоносное знамя.

Во все время этой борьбы Буэносъ-Айресъ былъ грознымъ, всюду помогающимъ архистратигомъ Америки. Повсемѣстно его оружіе даруетъ свободу или содѣйствуетъ ей; его идеи, его граждане, его сокровища вездѣ работаютъ. Гдѣ не было людей, тамъ воинственная, упорная Испанія сталкивалась съ принципомъ,— гдѣ не было принциповъ — находила подражаніе Буэносъ-Айресу. Провинціи Лаплаты были ея злымъ кошемаромъ, слѣдившимъ за нею, какъ тѣнь за тѣломъ.

Но Испанія воюетъ мужественно. Обильная кровь напояетъ американскую землю, но революція приняла уже слишкомъ грозные размѣры, слишкомъ окрѣпла, и не Испаніи было справиться съ нею въ XIX вѣкѣ; Испанія побѣждена въ Америкѣ, и Америка объявляетъ себя независимою на вѣковѣчныя времена.

Но либеральная идея, охватившая американцевъ въ маѣ 1810 года, возникла изъ слишкомъ обильнаго источника, чтобы указывать только предѣлы политической независимости и гражданской свободы.

Нѣтъ, не за это только сражались американскіе революціонеры, не это только было конечною цѣлію грандіознаго движенія.

Здѣсь имѣлась въ виду совершенная соціальная реформа,— новое перестроеніе общества, воспитаннаго инквизиціей, абсолютизмомъ Испаніи, трех-вѣковыми, наслѣдственными теоріями въ политикѣ, законодательствѣ, философіи и общественныхъ нравахъ. И подъ дымомъ кровавыхъ сраженій, омрачавшимъ американское небо, Буэносъ-Айресъ шелъ, къ несчастію, слишкомъ поспѣшными шагами къ своей смѣлой, хотя и безспорно великой цѣли. Жарко дѣйствуетъ онъ оружіемъ на всемъ континентѣ, и въ тоже время въ его стѣнахъ вырабатывается и формируется его будущее существованіе.

Быть политически свободными и оставаться колонистами въ своихъ соціальныхъ, юридическихъ и философскихъ преданіяхъ — это была бы чудовищная и дикая аномалія.

Совершенно отрѣшиться отъ ржавыхъ испанскихъ воззрѣній въ политикѣ, промышленной дѣятельности, литературѣ, отрѣшиться даже отъ народныхъ привычекъ, усвоенныхъ самимъ испанскими народомъ — значило сообщить революціи глубокое реформирующее значеніе, подняться на высоту требованій времени; значило, наконецъ, дѣлать то, что впослѣдствіи пыталась сдѣлать сама Испанія въ царствованіе Изабеллы II.

Оставаться вѣрнымъ воспроизведеніемъ и дѣда и прадѣда, чтобы посредствомъ этой солидарности съ отеческими преданіями сохранять будью бы связь съ европейской цивилизаціей, значило быть тѣмъ же, чѣмъ были дѣды и прадѣды въ эпоху Карла III и его предшественника. Къ такому воспроизведенію революція, къ счастью никогда не стремилась.

Лучшій альгвазилъ св. судилища не могъ бы думать болѣе ортодоксально и поклялся бы, что внукъ, не сохранившій дѣдовскихъ священныхъ завѣтовъ,— величайшій еретикъ. Однако будемъ продолжать нашъ бѣглый очеркъ грандіозныхъ событій — мы ясно и отчетливо увидимъ, какими послѣдствіями сопровождалось какъ воспроизведеніе внуками дѣда и прадѣда въ своей особѣ, такъ и устраненіе гнилыхъ преданій старины.

Посреди военныхъ тревогъ, Буэносъ-Айресъ, гдѣ собирались идеи всѣхъ американскихъ патріотовъ, также, какъ и боевые контингенты изъ всѣхъ провинцій союза, быстро развиваетъ свою соціальную реформу, и всѣ традиціи колоніи низвергаются авторитетомъ республики. Великіе принципы изслѣдываются и въ тоже время примѣняются на практикѣ. Республиканская форма правленія, представительное правительство, отвѣтственность министровъ, избирательная система, свобода совѣсти, мысли, промышленной дѣятельности, демократическое равенство, ненарушимость личныхъ правъ,— однимъ словомъ все, что только европейский революція считала самымъ священнымъ, самымъ соціальнымъ, пріурочилось на берегахъ Лаплаты. И при сіяніи благодатнаго дня свободы, озарившаго ея волны, изъ революціи возвысились свѣтлыя головы, совершившія для республики не менѣе славные и честные подвиги, чѣмъ тѣ лавры, которые увѣнчали ея военное оружіе.

Но соціальная реформа должна была столкнуться съ двумя враждебными элементами, и, дѣйствительно, они заявили себя подъ различными видами съ первыхъ же дней независимости.

Съ одной стороны, республиканское правленіе, импровизированное революціей, должно было отзываться монархическими пріемами общества, выросшаго и воспитаннаго въ абсолютномъ роялизмѣ.

Съ другой стороны, либеральная просвѣтительная реформа должна была щекотливо задѣть колоніальный народъ, отсталый, невѣжественный, прилѣпившійся къ своимъ преданіямъ.

И эта грубо энергическая, неизбѣжная реакція, сопровождающая великія соціальныя нововведенія, когда, онѣ прилагаются къ неподготовленному къ нимъ народу, дѣйствительно проявилась въ аргентинской республикѣ.

Революція создала во всѣхъ классахъ общества своихъ представителей, свое выраженіе и свои интересы; и прежде всего реакція дала себя почувствовать въ частныхъ возмущеніяхъ, потомъ въ притязаніяхъ различныхъ провинцій и, наконецъ, въ внезапномъ, откровенномъ протестѣ полудикаго степнаго народа, возстановившаго абсолютизмъ и невѣжество своихъ дѣдовъ и прадѣдовъ на зло образованному классу городовъ, представлявшему принципъ цивилизаціи.

Ибарра, Пустосъ, Лопецъ, Кирога съ одной стороны, Ривадавія и приверженцы конгресса съ другой,— были только перемѣнными формами этой глухой, но исполинской борьбы, оспаривавшей въ республикѣ торжество одного изъ двухъ діаметрально противоположныхъ принциповъ, какова колоніальная традиція и революціонная реформа.

Исторію общественныхъ переворотовъ можно справедливо назвать самымъ лучшимъ трактатомъ логики. Извѣстныя причины сопровождаются извѣстными слѣдствіями. И низверженіе монархическаго принципа, импровизированная республика, въ которой не было ни свѣтлыхъ умовъ, ни нравственной доблести, чтобы сохранить ее,— внезапная пересадка идей и пріемовъ образованнаго общества въ среду народа, лелѣявшаго свое удобное невѣжество,— все это была великолѣпная, но непрактическая утопія, которую варварство неминуемо должно было осилить, пока, опытъ самихъ общественныхъ несчастій не создастъ поколѣнія, достаточно сильнаго для того, чтобы возвысить утопію на степень практическаго принципа. Все это должно было случиться и, къ несчастію, дѣйствительно случилось.

Въ то время, какъ идеи и люди воевали изъ-за мѣстныхъ и несостоятельныхъ интересовъ въ эпоху учрежденія республики и при шумѣ послѣдующихъ гражданскихъ войнъ, соціальная реакція глухо угрожала на горизонтѣ Лаплаты, и въ одинъ моментъ, въ который несчастныя событія нашей драматической исторіи очистили сцену, всѣ реакціонерные принципы появились на ней, сосредоточившись въ лицѣ одного человѣка, какъ обыкновенно бываетъ въ великихъ общественныхъ движеніяхъ, благопріятныхъ или пагубныхъ для человѣчества: доброе или злое начало создаютъ изъ всѣхъ идей и инстинктовъ одну массу въ видѣ человѣческой фигуры, которая представляетъ собою принципъ добра или зла, смотря по тому, изъ какихъ элементовъ соткана эта жизнь.

Человѣкъ этотъ былъ Розасъ.

Розасъ — лучшій гаучо во всѣхъ отношеніяхъ, присоединявшій къ своему воспитанію идикимъ наклонностямъ всѣ пороки, сообщаемые цивилизаціей, потому что онъ умѣлъ говорить, лгать и ослѣплять.

Реакція разразилась, и онъ — ея олицетвореніе — волей-неволей долженъ былъ оставаться ей вѣрнымъ, потому что, въ случаѣ его измѣны, жрецы низвергли бы своего идола съ высоты его пьедестала. И вѣрный своему произхожденію, вѣрный принятой на себя задачѣ, Розасъ, упрочивъ торжество реакціи, доставляетъ дикому гаучо, его стремленіямъ и привычкамъ рѣшительное преобладаніе въ буэносъ-айресскомъ обществѣ. Поработивъ Буэносъ-Айресъ, онъ долженъ всѣми силами поддерживать свое господство. Тутъ ужь дѣло вовсе не въ федералахъ и унитаріяхъ; здѣсь ожесточенная борьба возникла между цивилизаціей и варварствомъ. Вслѣдствіе пораженія унитаріевъ цивилизація была временно побѣждена, потому что сами федералы, какъ представители извѣстной политической теоріи, были попраны ногами этого начальника гаучосовъ, который, прикрываясь щитомъ федераціи, ниспровергъ и федерацію, и единство; однако федеральная партія самодовольно улыбалась, приписывая себѣ побѣду и оставляя исторіи право возвести на эту партію справедливое и ужасное обвиненіе въ низкомъ предательствѣ, съ какимъ федералы, изъ желанія одержать верхъ надъ своими политическими противниками, продали честь и свободу отечества бандиту, который впослѣдствіи разбилъ копытами своего коня даже тѣ права, которыя гарантировала федеральная система. Ложь, будто федералисты были введены въ заблужденіе, ложь, будто они не знали Розаса; Розасъ всѣмъ былъ извѣстенъ съ своего пятнадцатилѣтняго возраста. Въ это время онъ былъ отъявленный негодяй, въ шестнадцать лѣтъ онъ былъ бѣглый сынъ, позже — грубый гаучо, платившій черною неблагодарностью своимъ благодѣтелямъ, и затѣмъ онъ всегда слылъ за бандита, неповиновавшагося законамъ своего отечества.

Таковъ былъ человѣкъ, запершійся въ 1840 году въ своихъ окопахъ Сантосъ-Лугареса, такъ какъ противъ столицы шла горсть честныхъ патріотовъ, предводимыхъ генераломъ Лаваллье.

Окинемъ взглядомъ мѣстность до полей Лухана, и тамъ мы примѣтимъ этихъ доблестныхъ крестоносцевъ свободы, въ сумеречномъ полусвѣтѣ догорающаго дня, неясномъ, какъ и предстоявшая имъ участь. Всѣ сидѣли на коняхъ, и маленькій отрядъ былъ раздѣленъ на двѣ части: первою командовалъ генералъ Лаваллье, второю — полковникъ Вилела.

Эти два небольшіе отряда должны были сію минуту разойтись: первый шелъ на югъ, второй оставался на поляхъ Лухана.

Прежде чѣмъ атаковать столицу, генералъ Лаваллье желалъ знать настроеніе южныхъ сельскихъ жителей; на сѣверѣ къ его войску присоединились только незначительныя группы поселянъ, но милиціонеры и линейные отряды оставались вѣрными тирану.

Два отряда разстались при восторженныхъ пожеланіяхъ свободы родины,— той дорогой для честныхъ сыновъ родины, которой поля скоро должны были окраситься ихъ благородной кровью.

Эскадроны шли, а солдаты все еще между собою прощались, махая копьями и саблями.

Но вотъ майскій эскадронъ, принадлежавшій ко второму отряду, затянулъ національный гимнъ — военную пѣсню нашихъ старыхъ легіоновъ, которой слова выходили вмѣстѣ съ жизнью воина, гибнувшаго подъ испанскими копьями. И пока еще на стемнѣвшемъ горизонтѣ виднѣлись предводимые Лаваллье герои, солдаты второго отряда оставались на коняхъ.

Затѣмъ воины свободы развели бивачные костры, чтобы отогрѣть свое окоченѣвшее отъ сильнаго холода тѣло, тогда какъ сердце ихъ было согрѣто сладкими надеждами и воспоминаніями.

Ночь набросила свой звѣздный покровъ надъ этимъ романическимъ лагеремъ, гдѣ каждое бившееся сердце было чисто и достойно покровительства неба. И только звѣзды эти могли бы повѣдать намъ всѣ вздохи стѣсненнаго чувства, выходившіе изъ груди этихъ воиновъ, которыхъ дѣло свободы вырвало изъ объятія матери, любимой женщины, въ ту пору, когда человѣку такъ хочется, такъ сильно хочется пожить полною, молодою душою....

Страшный контрастъ! Въ двѣнадцати миляхъ отъ этого мѣста, гдѣ священная свобода сторожила спокойный сонъ своихъ защитниковъ, орда рабовъ, бредившихъ о преступленіи, спала подъ желѣзною пятою тирана.

Шесть тысячъ солдатъ растянулись въ окопахъ Сантосъ-Лугареса, ожидая, когда раздастся голосъ убійцы отечества, чтобы направить свое орудіе противъ груди людей, имъ же приносившихъ свободу. Измѣнивъ родинѣ, общей матери, эти солдаты могли также измѣнить человѣку, которому продали свои нрава, и потому, среди молчаливой ночи, здѣсь жарко наблюдали три обхода, смѣнявшіеся чрезъ каждые два часа: одинъ ходилъ со внѣшней стороны окоповъ, другой вокругъ лагеря, третій между солдатами. Гдѣ же была палатка тирана? Не обозначалась ли она гдѣ нибудь флюгеромъ или остріемъ копья? Нѣтъ, у Розаса не было палатки. Никому не было извѣстно, гдѣ онъ ночуетъ. Но, быть можетъ, онъ не спалъ за всѣхъ и работалъ?.. Нѣтъ, онъ бѣжалъ. Онъ мѣнялъ мѣсто ночлега и стражу, чтобы никто не зналъ, гдѣ онъ находится.

А въ это время генералъ Лаваллье беззаботно спалъ посреди своихъ молодыхъ сподвижниковъ....

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Пробужденіе аббата Гаэте.

Въ тотъ роковой для донъ Кандидо Родригеца день, когда его попытка эмигрировать окончилась такимъ неудачнымъ образомъ, и даже въ ту самую минуту, когда онъ приближался къ дому Даніэля, все еще вытряхивая воду изъ своихъ сапоговъ и невыразимыхъ, его ученикъ провожалъ отъ себя президента народнаго общества Реставраціи. Доблестный полковникъ явился къ Даніэлю съ просьбою написать федеральный адресъ, который общество намѣревалось преподнести достославному Возстановителю Законовъ, предлагая ему жизнь, честь и всяческое достояніе въ страшной катастрофѣ, поднятой подлыми измѣнниками, нечистыми, смрадными унитаріями. Адресъ былъ обѣщанъ Даніелемъ, съ федеральнымъ жаромъ, умилившимъ брата того вспыльчиваго донъ Хенаро, который отбивался дубьемъ отъ почтеннаго прозвища Соломона, навязываемаго ему подгулявшей молодежью. Адресъ нужно было прислать президенту на слѣдующій день.

Ву полной увѣренности, что его имя, подписанное подъ этимъ приснопамятнымъ документомъ, переходя изъ рода въ родъ, будетъ глубоко чествуемо отдаленнымъ потомствомъ, президентъ простился съ своимъ юнымъ другомъ.

Онъ прощался съ Даніэлемъ въ то самое время, когда появился достопочтеннѣйшій секретарь его превосходительства намѣстника губернатора.

— Даніэль! произнесъ донъ Кандидо, взявъ своего ученика за руку.

— Войдемте, войдемте, мой почтеннѣйшій наставникъ.

— Нѣтъ, выйдемъ, отвѣчалъ новый посѣтитель, стараясь удержать его въ передней. Но Даніэль, подхвативъ его подъ руку, довольно любезно ввелъ въ залу.

— Даніэль!

— Знаете ли вы, сеньоръ, что взглядъ и интонація вашего голоса меня не на шутку пугаютъ?..

— Даніэль, мы погибли.

— Ну, до этого еще пока не дошло.

— Но погибнемъ.

— Весьма можетъ случиться.

— И развѣ не ты приготовилъ эту ужасную, грозную, свирѣпую участь, которая тяготитъ и витаетъ надъ нашими головами?..

— Можетъ быть и я.

— А знаешь ли, что случилось?

— Нѣтъ не знаю.

— И тебѣ ничего не говоритъ твоя совѣсть?

— Нѣтъ, ничего.,

— Даніэль!!

— Послушайте, сеньоръ, я сегодня нахожусь въ веселомъ расположеніи духа, а вамъ, кажется, хочется испортить мнѣ это счастливое настроеніе.

— Въ веселомъ расположеніи духа, когда надъ твоей и моей головой виситъ кровавая коса мрачной парки...

— Не это мнѣ портитъ веселое расположеніе духа, потому что я это уже знаю, а то, что вы не хотите сказать мнѣ толково и безъ обиняковъ, что случилось. Вамъ кажется угодно битыхъ полчаса посвятить разнымъ вступительнымъ разглагольствованіямъ.

— Нѣтъ, выслушай меня

— Слушаю.

— Разсказъ мой будетъ быстръ, порывистъ, стремителенъ.

— Хорошо, далѣе.

— Ты знаешь, что я состою старшимъ секретаремъ при г. министрѣ, нынѣшнемъ намѣстникѣ губернатора.

— Чувствую.

— Каждое утро я отправляюсь въ присутствіе и переписываю всякаго рода бумаги, хотя, признаться, это мнѣ очень нелегко, такъ какъ каллиграфія, хорошая каллиграфія составляетъ достояніе молодыхъ людей или, говоря точнѣе, тридцатилѣтняго возраста, потому что раньше этой жизненной эпохи пульсъ бьется очень тревожно, а послѣ тридцати лѣтъ зрѣніе становится плохимъ, и пальцы утрачиваютъ необходимую гибкость, и все это зависитъ отъ циркуляціи крови, которая течетъ болѣе или менѣе стремительно, смотря по возрасту человѣка и по состоянію его здоровья, хотя на мой личный взглядъ...

— Святители небесные! Да что это вамъ вздумалось читать мнѣ диссертацію!..

— Обращаюсь къ дѣлу.

— Прекрасно.

— Объяснюсь кратко.

— Еще лучше.

— Ну, такъ вотъ сегодня утромъ... и донъ Кандидо разсказалъ все, что съ нимъ случилось у Араны, въ монастырѣ и на пристани, употребивъ добрыхъ полчаса на фабрикацію нѣсколькихъ сотенъ прилагательныхъ и нѣсколькихъ дюжинъ эпизодовъ.

Даніэль слушалъ, размышлялъ и составлялъ планъ съ своей обычной быстротою соображенія и разсчета.

— Такъ онъ сильно былъ встревоженъ своей болѣзнію сомнамбулизма? спросилъ онъ, глядя въ землю и машинально гладя себя рукою по подбородку.

— Да; сначала онъ былъ смущенъ, нерѣшителенъ, изумленъ, потомъ пришелъ въ неописанную ярость и...

— И поглядывалъ поперемѣнно то на сеньора донъ Фелипе, то на васъ въ этомъ состояніи замѣшательства?

— Да, физіономія у него была, какъ у помѣшаннаго.

— (Сомнѣвался... Погрязъ въ преступленіяхъ и невѣжествѣ, и, слѣдовательно, склоненъ къ суевѣрію.)

— Что ты тамъ бормочешь сквозь зубы, Даніэль?

— Ничего, я тоже лунатикъ.

— Но вѣдь это ужасно и...

— Донья Марселина сказала вамъ, что аббатъ Гаэте остался соснуть послѣ обѣда, не такъ ли?

— Да, она...

— Который тогда былъ часъ?

— Около половины четвертаго.

— Теперь четверть шестого, сказалъ Даніэль, взглянувъ на часы.

— И онъ обѣдалъ съ племянницами доньи Марселины.

— Значитъ выпилъ звонко, продолжалъ Даніэль, какъ бы въ сторону.

— Ну, что же ты говоришь? Что намъ дѣлать?

— Идти, и идти какъ можно скорѣе, сказалъ Даніэль, вставая съ мѣста и входя въ свою спальню, гдѣ онъ взялъ плащъ и пистолеты.

— Куда же идти-то? Не подвергаемся ли мы какой нибудь опасности?..

— Идемте же, сеньоръ, иначе сегодня ночью или завтра вамъ придется имѣть дѣло съ аббатомъ Гаэте и съ двумя или тремя его пріятелями.

— Даніэль!!...

— Запри, Ферминъ! Если кто придетъ,— я занятъ.

Отдавъ это приказаніе своему вѣрному слугѣ, Даніэль закутался въ свой плащъ и, увлекая за собой ошалѣвшаго донъ Кандидо, прошелъ по улицѣ Побѣды, повернулъ къ Предмѣстью, потомъ на востокъ и, наконецъ, вышелъ на Столичную площадь, когда солнце уже садилось.

— Даніэль, сказалъ донъ Кандидо унылымъ и дрожащимъ голосомъ,— вѣдь мы приближаемся къ улицѣ Кочабамба.

— Совершенно справедливо.

— Но если насъ увидятъ изъ дома этой ужасной женщины, которая вѣчно сыплетъ трагедіями изо рта,— что тогда?

— Чтожь, тѣмъ лучше.

— Какъ тѣмъ лучше, Богъ съ тобой, голубчикъ!..

— Да, такъ, что мы въ этотъ домъ и идемъ.

— Я?!

— Вы и я,— оба вмѣстѣ.

— О, нѣтъ, да не скажетъ исторія, что тамъ погибъ донъ Кандидо Родригецъ!.. И нашъ старый пріятель стукнулъ о землю своей камышевой тростью и сдѣлалъ полуоборотъ на право, собираясь возвратиться но той же дорогѣ, но которой они шли до тѣхъ поръ.

Данізль, не развертывая плаща, схватилъ съ силою своего спутника за руку и сказалъ ему:

— Если вы возвратитесь, Гаэте сдѣлаетъ вамъ визитъ сегодня ночью; если вы какъ нибудь увернетесь отъ Гаэте, то завтра васъ отправятъ въ Сантосъ-Лугаресъ. Если же вы будете слѣдовать за мною и немного поддерживать меня въ томъ, что я стану говорить и дѣлать, то вы избавитесь отъ всякихъ опасностей.

— Но ты самъ діаволъ, что ли, Даніэль! сказалъ донъ Кандидо, страшно выпучивъ глаза и взглянувъ на своего ученика.— Какже идти?

— Э, да идемте же, повторилъ Данізль, встряхнувъ донъ Кандидо за руку и пристально устремивъ свои блестящіе глаза на этого раба своей воли. И какъ бы подъ вліяніемъ электрическаго удара, эта безхарактерная человѣческая масса покорно послѣдовала за молодымъ человѣкомъ, не произнося ни слова.

Черезъ нѣсколько минутъ Даніэль и его спутникъ дошли до двери дома доньи Марселины, находившагося, какъ извѣстно читателю, въ улицѣ Кочабамба.

Одна изъ половинъ двери была отворена, и въ маленькомъ дворикѣ никого не было. На улицѣ также не было видно живой человѣческой души.

Молодой человѣкъ притворилъ дверь и остался вмѣстѣ съ донъ Кандидо на улицѣ. Затѣмъ онъ постучался въ эту дверь снаружи.

Никто не вышелъ

Даніэль постучался еще сильнѣе, и на этотъ разъ шелестъ шелковаго платья далъ ему знать, что къ нему приближалась хозяйка этого уединеннаго убѣжища.

Дверь полуотворилась, и донья Марселина, въ сильномъ туалетномъ безпорядкѣ, съ растрепанными густыми волосами, высунула свою круглую, черномазую физіономію, на которой отразилось живѣйшее удивленіе при видѣ этихъ посѣтителей, внезапно постучавшихся во врата ея Эдема.

Но драматическое вдохновеніе никогда не оставляло эту дщерь классической литературы, и изумленіе ея выразилось слѣдующимъ двустишіемъ изъ Аргіи.

— "Одинъ и безъ мечаі Безумный воинъ,

О возвратись назадъ скорѣй — въ свой станъ...."

— Проснулся ли Гаэте?

— "Его истомленныя очи

Морфей смежилъ божественной рукой...." отвѣчала донья Марселина.

— Впередъ, впередъ, сказалъ Даніэль тихонько подталкивая донью Марселину и съ силою увлекая за собой донъ Кандидо, когда ему приходила въ голову мысль о бѣгствѣ.

— Что вы хотите дѣлать, отважный юноша? съ ужасомъ спросила донья Марселина.

— Запереть дверь.

И дѣйствительно дверь была имъ заперта на замокъ.

Въ эту минуту лицо Даніэля носило выраженіе твердой рѣшимости.

Донья Марселина была внѣ себя отъ изумленія.

Донъ Кандидо думалъ, что уже насталъ его послѣдній часъ, и чувство, похожее на христіанскую покорность своей участи, начинало наполнять его душу.

— Дома ли ваши племянницы?

— Дома только одна Гертрудита; Андреа и другія вышли со двора.

— Гдѣ Гертруда?

— Чешется въ кухнѣ, потому что аббатъ спитъ въ уборной, а мнѣ хотѣлось прилечь въ постель въ моей комнатѣ.

— Хорошо. Вы, донья Марселина, женщина развитая и при самомъ незначительномъ усиліи вашего блестящаго воображенія догадаетесь, какая сцена представится вашимъ глазамъ или точнѣе вашему слуху, потому что вы все будете слышать изъ залы.

— Но пролитія крови не будетъ?..

— О, нѣтъ, послѣ вы мнѣ выскажете ваше мнѣніе съ литературно-художественной точки зрѣнія. Передъ моимъ уходомъ отсюда, я хочу говорить съ Гертрудитой въ галереѣ.

— Хорошо.

— Я принесъ кое-что для нея и для васъ.

— Но куда же вы хотите теперь войти?

— Хочу повидаться съ Гаэте.

— Съ Гаэте?!..

— Тсссс...

И Даніэль, взявъ за руку донъ Кандидо, вошелъ вмѣстѣ съ нимъ въ залу, тогда какъ донья Марселина отправилась поговорить съ своей Гертрудитой.

Въ залѣ было очень темно, но при слабо вечернемъ свѣтѣ, прорывавшемся сквозь щель въ ставнѣ, Даніэль примѣтилъ тотъ предметъ, котораго искалъ,— т. е. огромное стеганое одѣяло, покрывавшее непомѣрной величины кровать, въ которой доньѣ Марселинѣ захотѣлось прежде прилечь.

Даніэль взялъ одѣяло, подалъ одинъ конецъ его донъ Кандидо, которому подалъ знакъ, чтобы тотъ крутилъ одѣяло въ правую сторону, тогда какъ самъ Даніэль вертѣлъ свой конецъ въ лѣвую.

Донъ Кандндо простодушно думалъ, что имъ просто на просто предстояло повѣсить почтеннѣйшаго аббата, и несмотря на всѣ опасности, какихъ надо было страшиться отъ Гаэте при его жизни, мысль о убійствѣ заставила застынуть всю кровь въ жилахъ добродушнаго каллиграфа.

Даніэль, отгадавшій эту мысль, улыбнулся и, взявъ уже скрученное одѣяло, взглянулъ на донъ Кандидо и приложилъ указательный палецъ къ своимъ губамъ. Затѣмъ онъ подошелъ къ двери: громкій, протяжный и тяжелый звукъ воздуха, вырывавшагося изъ легкихъ аббата Гаэте чрезъ полуотворенный ротъ, убѣдилъ Даніэля, что тутъ незачѣмъ было прибѣгать къ излишнимъ предосторожностямъ тишины, и онъ вошелъ въ комнату въ сопровожденіи донъ Кандидо, уцѣпившагося за его сюртукъ.

Полуотворивъ ставню одного изъ оконъ, выходившихъ во дворъ, Даніэль различилъ при слабомъ сумрачномъ свѣтѣ аббата, который спалъ блаженнымъ сномъ и неистово храпѣлъ, растянувшись лицомъ къ верху на постели и прикрывшись до половины шерстянымъ одѣяломъ.

Даніэль взялъ стулъ, поставилъ его у изголовья между стѣной и кроватью; потомъ далъ знакъ донъ Кандидо сѣсть на этотъ стулъ и когда его наставникъ машинально повиновался, самъ Даніэль поставилъ для себя стулъ съ противоположной стороны. Затѣмъ, передавъ донъ Кандидо одинъ конецъ скрученнаго одѣяла надъ тѣломъ спящаго, Даніэль далъ ему знакъ охватить постель этимъ концомъ снизу, и черезъ нѣсколько минутъ достойнѣйшій аббатъ былъ плотно привязанъ къ кровати посреди груди, но тлкимъ образомъ, что концы узла приходились съ той стороны, гдѣ усѣлся отважный молодой человѣкъ.

Сдѣлавъ это, Даніэль подошелъ къ окну и пропустилъ въ комнату столько свѣта, чтобы аббатъ, открывъ глаза, могъ различить внѣшніе предметы. Послѣ того Даніэль вручилъ одинъ изъ своихъ пистолетовъ донъ Кандидо, который принялъ оружіе дрожащею рукою. Даніэль шепнулъ ему на ухо, чтобы онъ по поданному знаку повторялъ слова своего ученика, который наконецъ усѣлся на своемъ мѣстѣ,

Гаэте продолжалъ усердно храпѣть, когда Даніэль произнесъ громкимъ, глухимъ голосомъ:

— Достойнѣйшій аббатъ федераціи!

Гаэте пересталъ храпѣть.

— Достойнѣйшій аббатъ федераціи!

Гаэте съ трудомъ открылъ свои отяжелѣвшія вѣки, медленно повернулъ свою отуманенную голову, но вдругъ, при видѣ Даніэля, зрачки его сильно расширились; выраженіе неописаннаго ужаса появилось на его лицѣ, и когда онъ хотѣлъ приподнять голову, донъ Кандидо произнесъ съ противоположной стороны постели.

— Достойнѣйшій аббатъ федераціи!

Трудно изобразить изумленіе этого соннаго пастыря, когда онъ, повернувъ голову въ ту сторону, откуда раздавался этотъ новый голосъ, очутился лицомъ къ лицу съ донъ Кандидо Родригецомъ. Съ минуту аббатъ ворочалъ головой на право и на лѣво, и потомъ, какъ бы желая убѣдиться, что онъ не спитъ, сдѣлалъ усиліе, чтобы приподняться, но не спѣша, словно онъ самъ находился еще подъ сомнѣніемъ. Однако скрученное одѣяло, проходившее поперегъ его груди и рукъ, позволяло ему приподнять только одну голову, которая въ туже минуту опять упала на подушку. Но это было еще не все. Когда голова опускалась на подушку, Даніэль приложилъ дуло своего пистолета къ лѣвому виску аббата, тогда какъ донъ Кандидо, по знаку Даніэля, приставилъ свой пистолетъ къ правому виску проснувшагося. И все это было сдѣлано молча, безъ всякихъ жестовъ, и каждый изъ грозныхъ посѣтителей не трогался съ своего мѣста.

Аббатъ закрылъ глаза и смертная блѣдность распространилась по его лицу.

Даніэль и донъ Кандидо отвели прочь свои пистолеты.

— Аббатъ Гаэте, сказалъ молодой человѣкъ,— вы отдали свою душу чорту, и мы, именемъ божественнаго правосудія, пришли наказать это чудовищное преступленіе.

Донъ Кандидо повторилъ послѣднія слова Даніэля, стараясь сообщить своему голосу сверхъестественную, нечеловѣческую интонацію.

Обильный холодный потъ начиналъ стекать по лицу аббата Гаэте.

— Вы поклялись умертвить двухъ похожихъ на насъ особъ, и прежде чѣмъ вы совершите это новое злодѣяніе мы отправимъ васъ въ преисподнюю. Вѣдь вы имѣли намѣреніе убить этихъ двухъ людей, соединившись съ тремя или четырьмя вашими пріятелями?

Аббатъ не произносилъ ни слова.

— Отвѣчайте.

— Отвѣчайте! сказали въ одинъ голосъ Даніэль и донъ Кандидо, опять приставляя свои пистолеты къ вискамъ аббата.

— Да, но я клянусь Богомъ....

— Молчать! Не произносите имени Бога, сказалъ Даніэль! прерывая дрожащій, глухой голосъ устрашеннаго аббата, котораго лицо становилось багровымъ, тогда какъ на лбу выступали блѣдныя пятна.

— Христопродавецъ, фарисей, другъ сатаны, твой часъ пробилъ, и моя сильная рука нанесетъ роковой ударъ! вскричалъ донъ Кандидо, который хотѣлъ показать себя героемъ, когда увидѣлъ, что онъ не подвергался никакой опасности.

— Гдѣ вы разсчитывали найти соучастниковъ въ задуманномъ вами преступленіи? спросилъ Даніэль.

Гаэте молчалъ.

— Отвѣчайте! закричалъ донъ Кандидо громовымъ голосомъ.

— Отвѣчайте! произнесъ въ тоже время Даніэль.

— Я хотѣлъ выпросить ихъ у Соломона, произнесъ аббатъ, не открывая глазъ, болѣе и болѣе дрожащимъ голосомъ.

Его дыханіе становилось съ минуты на минуту тяжелѣе.

— Какой же предлогъ вы хотѣли выставить?

Аббатъ не отвѣчалъ,

— Говорите.

— Говорите! повторилъ донъ Кандидо, опять приставляя свой пистолетъ къ виску Гаэте.

— О, ради Бога возопиль аббатъ, силясь приподняться и опять сваливаясь на подушку.

— Вы боитесь?

— Да.

— Вы должны умереть, сказалъ донъ Кандидо.

Изъ стѣсненной груди аббата вырвался болѣзненный стонъ, сопровождаемый трясеніемъ головы: кровь начинала обильно приливать къ его головному мозгу.

— Вы не умрете, если убѣдитесь, что въ этомъ домѣ вы никогда не видѣли людей, которыхъ намѣрены преслѣдовать, сказалъ Даніэль.

— Но кто же вы?.. спросилъ абатъ, открывая глаза и съ трудомъ ворочая головой по сторонамъ,

— Никто.

— Никто, повторили ученикъ и наставникъ.

— Никто!... произнесъ Гаэте, опять закрывъ глаза, тогда какъ сильная конвульсія прошла по всѣмъ его членамъ.

— Неужели вы не понимате того, что съ вами было прежде и что происходитъ въ настоящую минуту?

Гаэте молчалъ.

— Вы лунатикъ, и въ этомъ состояніи обречены на смерть въ тотъ самый день, когда осмѣлитесь причинить малѣйшее безпокойство людямъ, которые вамъ теперь пригрезились.

— Да! провозгласилъ донъ Кандидо,— вы лунатикъ, и умрете ужасной, свирѣпою, адскою смертью въ ту самую минуту, когда даже подумаете о достойнѣйшихъ изъ людей, которыхъ крови вы жаждете. Правосудіе неба готово обрушиться на вашу голову.

Гнэте едва могъ слышать все это. Второе конвульсивное сотрясеніе дало знать Даніэлю, что этотъ негодяй недалекъ отъ апоплексическаго удара. Развязавъ узелъ одѣяла, стѣснявшаго грудь Гаэте, молодой человѣкъ подалъ знакъ донъ Кандидо, и оба они вышли на цыпочкахъ. Гаэте уже ничего не слышалъ, когда они уходили.

Донья Марселина и Гертрудита, находившіяся у двери зала, хорошо слышали все происходившее, и готовы были съ минуты на минуту разразиться неистовымъ хохотомъ.

— Донья Марселина, сказалъ Даніэль въ передней — вы, при вашей геніальности, конечно, понимаете, какъ надобно продолжать эту сцену.

— О, разумѣется,— сонъ Ореста или, пожалуй, Дидоны.

— Вотъ, вотъ именно. Приснилось, молъ, и больше ничего.

— Вотъ это для васъ, Гертрудита, продолжалъ Даніэль, положивъ 500-піастровый билетъ въ руку племянницы.

Спустя четыре часа послѣ этой сцены аббатъ Гаэте обрилъ себѣ всю голову и не чувствовалъ нѣсколькихъ десятковъ піявокъ, сосавшихъ его кровь за ушами и на вискахъ,— а спустя четыре дня медикъ его высокопревосходительства Возстановителя и докторъ Кордеро уже не ручались за драгоцѣнную жизнь этого федеральнаго проповѣдника.

Между тѣмъ Даніэль совершенно избавился отъ угрожавшихъ ему преслѣдованій, что было для него очень важно именно теперь, когда онъ долженъ былъ чувствовать себя въ полнѣйшей безопасности, чтобы въ потѣ лица поработать для своего отечества, для своей возлюбленной Флоренсіи и для друзей. И какъ бы желая еще лучше припрятать концы въ воду, Даніэль въ тотъ же день препроводилъ президенту Соломону желаемый адресъ, извѣщая его, что онъ Даніэль, проработалъ весь вечеръ надъ составленіемъ этого важнаго документа.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Пустой домъ.

По дорогѣ, которая ведетъ Низовьемъ изъ Буэносъ-Айреса въ Санъ-Исидро, миляхъ въ трехъ отъ города расположено мѣсто, называемое масличной Рощей, ("los Olivos") и дѣйствительно здѣсь виднѣлись сорокъ или пятьдесятъ масличныхъ деревьевъ — остатокъ прежняго, довольно обширнаго лѣса, вблизи котораго въ 1819 и 1820 годахъ располагались лагеремъ военные отряды, ниспровергавшіе правительство и назначавшіе новое, которое на слѣдующій же день должно было само быть ниспровергнуто.

Масличныя деревья, разросшіяся на небольшой возвышенности съ лѣвой стороны дороги, позволяли обозрѣвать узкую ложбину рѣки, далекій берегъ и высокіе обрывы близъ Санъ-Исидро. Но въ 1840 году здѣсь обращалъ на себя особенное вниманіе маленькій, ветхій, одинокій домикъ, расположенный на возвышеніи вправо отъ дороги. Домикъ прежде принадлежалъ семейству Пеллиса, потомъ сдѣлался предметомъ судебнаго иска со стороны сеньоровъ Канавери и былъ извѣстенъ подъ названіемъ пустого дома.

Оставленный втеченіи нѣсколькихъ лѣтъ, домикъ угрожалъ окончательно развалиться, и суровые югозанадные вѣтры, яростно бушевавшіе зимою 1810, довершили бы его разрушеніе, если бы вдругъ это ветхое убѣжище не было исправлено и почти отдѣлано заново внутри, тогда какъ снаружи домикъ продолжалъ сохранять свой прежній искалеченный видъ.

Кто же распоряжался этими работами? Кто приказалъ начать ихъ? Кому понадобился пустой домъ? Никто этого не зналъ и никто объ этомъ не спрашивалъ въ то время, когда и федераламъ, и унитаріямъ пришлось подумать о болѣе серьезныхъ и близкихъ сердцу дѣлахъ.

Какъ бы то ни было, но полуобвалившіяся стѣны домика были оклеены новыми обоями втеченіе трехъ дней, стропила были исправлены, полъ былъ выровненъ; на дверяхъ красовались новые замки, во всѣхъ окнахъ были вставлены стекла.

Прежде это убѣжище, извѣстное каждому подъ названіемъ пустого дома, давало пріютъ только ночнымъ птицамъ; по обвалившимся карнизамъ привольно разгуливалъ вѣтеръ, покачивавшій старыя масличныя деревья, которыхъ шелестъ смѣшивался съ шумомъ тревожныхъ волнъ громадной рѣки, разбивавшихся о черные утесы. Но теперь было видно, что въ этомъ мѣстѣ поселились люди, и притомъ люди, принадлежавшіе къ изысканному, образованному обществу. Немногіе уютныя комнатки были отдѣланы просто и изящно. Зловѣщій крикъ совы былъ смѣненъ гармоническимъ пѣніемъ щегленковъ въ раззолоченныхъ клѣткахъ.

Посреди маленькой залы стоялъ круглый столъ изъ краснаго дерева, накрытый безукоризненно бѣлою скатертью. На столѣ находились три прибора; на хрустальной и фарфоровой посудѣ отражалось пламя небольшой, но очень ярко горѣвшей лампы.

Половина девятого вечеромъ. Изъ-за горизонта надъ Лаплатою поднималась блѣдная, полная луна, словно великолѣпная жемчужина, выхваченная изъ бездны божьей десницею...

Волны тихо разстилались между берегами и, казалось, какъ будто зима сама устыдилась своей ледяной суровости, и въ сѣверномъ вѣтрѣ чуялось уже дыханіе весны.

У подошвы отлогости, незамѣтно спускавшейся къ берегу рѣки, на небольшомъ песчаномъ наносѣ вблизи воды, стояла женщина, въ нѣмомъ упоеніи глядѣвшая на луну, всплывавшую надъ поверхностью рѣки. Было что-то невыразимо затрогивающее душу въ этомъ грустномъ тихомъ взглядѣ. Волосы этой женщины, слегка приподнимаемые вѣтромъ, ласкали блѣдное прекрасное лицо. Вокругь дивной таліи шелестело черное бархатное платье, которое, словно мрачная туча, казалось, хотѣло унести куда-то эту прелестную нимфу пустынной окрестности. Женщина эта была Амалія. Ея поэтическое воображспіе всегда отдавалось могущественному обаянію природы и въ настоящую минуту она слышала и видѣла только своею мыслію, оторвавшись отъ матеріальнаго міра и всецѣло погрузись въ иной, безформенный міръ, въ міръ образовъ, созданныхъ сильно возбужденной фантазіей.

Въ этомъ поэтическомъ экстазѣ Амалія ничего не слышала и не видѣла вокругъ себя, и тихіе шаги человѣка вблизи ея не заставили ее повернуть прелестную головку.

Этотъ человѣкъ былъ Эдуардо.

— Амалія!

— Эдуардо!

Вотъ первыя слова, произнесенныя имя.

— О, ангелъ мой, ангелъ мой, какъ ты хороша! сказалъ Эдуардо, продолжая стоять на колѣняхъ передъ обожаемой женщиной, тогда какъ руки его обнимали талію, а взглядъ его съ блаженствомъ остановился на ея прелестномъ лицѣ.

— Я думала о тебѣ, сказала Амалія, положивъ свою руку на голову Эдуардо.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да, я думала о тебѣ, я видѣла тебя, но не здѣсь, не на землѣ; нѣтъ, я видѣла тебя возлѣ, себя, тамъ... далеко, въ прозрачномъ звѣздномъ пространствѣ, залитомъ розовымъ блескомъ, посреди нѣжнаго аромата и небесной гармоніи, наполнявшей воздухъ... я видѣла тебя въ одинъ изъ тѣхъ моментовъ, въ которые душа моя какъ будто сбрасываетъ съ себя все земное.

— О, другъ мой, другъ мой! говорилъ внѣ себя Эдуардо, садясь на отлогость небольшого наноса и усаживая возлѣ себя Амалію, которой ноги почти касались пѣнистыхъ и расколыхавшихся волнъ.

— Посмотри, моя Амалія, продолжалъ онъ съ жаромъ,— какъ хороша эта величественная, блѣдная луна! Но для меня краше твое доброе, матовое личико... Посмотри, какое море свѣта разлито подъ сводами далекаго неба! Но отраднѣе блестятъ для меня твои дорогіе глазки, твои задумчивые, теплые глазки, чѣмъ всѣ эти небесные брилліанты, вспыхнувшіе ночью. О, почему я не могу подняться съ тобою на самое блестящее изъ этихъ свѣтилъ и, увѣнчавъ тебя всѣмъ созданнымъ блескомъ, преклониться предъ тобою, какъ предъ царицею вѣчной красоты! О, да какъ же я тебя люблю, какъ я люблю тебя, моя Амалія... Я бы обвилъ, я бы закрылъ тебя моими руками, чтобы солнце не смѣло ласкать тебя своими лучами, своимъ горячимъ дыханіемъ я бы навссгду прогналъ отъ тебя непривѣтную зиму...

— Эдуардо! Эдуардо!

— Какъ ты хороша, моя Амалія!.. И Эдуардо откинулъ локоны своей возлюбленной на ея плечи, чтобы все лицо ея было облито серебрянымъ сіяніемъ мѣсяца.

— Ты счастливъ, Эдуардо, неправда ли?

— Счастливъ ли я?! Посмотри, видишь ли ты вотъ ту звѣздочку, самую яркую на всемъ небѣ. То наша звѣзда, Амалія, звѣзда нашего счастья; она горитъ, и сверкаетъ, и искрится, какъ наша любовь въ нашихъ сердцахъ, какъ счастье въ нашихъ глазахъ, какъ ты, моя ненаглядная, наполняешь ограднымъ блескомъ всю мою. душу.

— Нѣтъ, вотъ наше свѣтило, сказала молодая женщина, указывая на маленькую, тусклую звѣздочку, готовую скрыться за горизонтомъ рѣки. Затѣмъ, она склонила прелестную головку на плечо Эдуардо и устремила взглядъ въ лазоревый зенитъ неба.

— Я живу и дышу для тебя, моя Амалія

— Ты меня примирилъ съ надеждой, Эдуардо.

— И ты согласна раздѣлить мою участь, неправда ли?

— Да, согласна.

— Какова бы она ни была?

— Да, какова бы она ни была.

— О, дорогая моя!..

— Если ты будешь счастливъ, я буду искать неисчерпаемое блаженство въ твоей улыбкѣ... Если будешь несчастливъ, я раздѣлю твои страданія... Если судьба, преслѣдующая тебя, готовитъ тебѣ смерть, то по твоимъ кровавымъ слѣдамъ и я пойду отыскивать тебя тамъ, въ иномъ мірѣ...

Эдуардо прижалъ къ своему сердцу это благородное существо, и въ то самое мгновеніе, когда Амалія произносила послѣднія слова, внушенный самой горячей, восторженной любовью, въ воздухѣ раздался отдаленный, протяжный, глухой раскатъ грома, какъ эхо пушечнаго выстрѣла въ гористой мѣстности.

Поэтическія натуры всегда легко поддаются суевѣрію, и наши юные влюбленные, упоенные въ эту минуту полнымъ душевнымъ блаженствомъ, взялись за руки и взглянули другъ на друга съ какимъ-то жуткимъ, неизобразимымъ смущеніемъ. Наконецъ голова Амаліи поникла къ груди, словно омраченная какой-то ужасной, пророческой мыслію.

— Гроза еще очень далека отъ насъ, Амалія, сказалъ Эдуардо,— а теперь надъ нашими головами разстилается благодатное небо, чистое, какъ душа твоя. Нашъ храмъ — вселенная. Вонъ она... видишь ли, какъ горитъ звѣзда нашего счастья?.. Блестящая, какъ твои глаза... милая, хорошая, какъ ты сама... видишь ли ты ее, Амаліи?..

— Нѣтъ... вонъ та, другая, сказала молодая женщина, протягивая вверхъ руку и указывая на маленькую, блѣдную звѣздочку, которая, казалось, была готова погрузиться въ волны исполинской Лаплаты, въ эту минуту спокойной, какъ вся окрестная природа.

Затѣмъ Амалія опять склонила свою голову на плечо молодого человѣка, и глаза ея неподвижно устремились въ прозрачную вышину неба.

Эдуардо глядѣлъ на нее въ нѣмомъ упоеніи. А между тѣмъ у ногъ этихъ двухъ любящихъ и преслѣдуемыхъ жизненной бѣдою существъ продолжали разстилаться тонкія, пѣнистыя волны.

— Зачѣмъ ты отворачиваешь отъ меня твои глаза, ненаглядная моя? сказалъ Эдуардо послѣ минутнаго молчанія.

— О, нѣтъ... Я смотрю на тебя... Я вижу тебя вездѣ, Эдуардо, отвѣчала молодая женщина, взглянувъ на него съ очаровательной улыбкой.

— Но ты какъ будто измѣнилась, хорошая, добрая моя.

— Ты ошибаешься, Эдуардо, я никогда не мѣняюсь.

— Но въ этотъ разъ измѣнилась. Вотъ только что ты вся дышала счастьемъ и любовью, а теперь...

— Теперь?

— Отрадный блескъ этого счастья какъ будто помрачился.

— Это потому, что счастье наше — брилліантъ, который дѣлается тусклымъ отъ нашего же собственнаго дыханія.

— Ты не вѣришь въ наше счастливое будущее?

— Плохо вѣрится.

— Почему же, моя Амалія, почему?

— Не знаю... Наша любовь началась при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ.

— Да какое намъ до всего этого дѣло, если мы можемъ жить одинъ для другого?

— Но были ли мы хотя минуту спокойны съ тѣхъ поръ, какъ впервые обмѣнялись взглядами?..

— Нужды нѣтъ, мы теперь счастливы.

— Счастливы! Развѣ тебѣ не угрожаетъ смерть и также мнѣ, потому что я живу только тобой.

— Но скоро мы будемъ счастливы навсегда.

— Почемъ знать!..

— Почему же, моя Амалія?

— Здѣсь, вотъ здѣсь внутренній голосъ нашептываетъ мнѣ что-то очень грустное, сказала Амалія положивъ руку на сердце.

— Суевѣрная!

— Не странно ли, продолжала молодая женщина, — не странно ли, что въ то самое мгновеніе, когда мы заговорили о несчастья, вдругъ, посреди этой безмятежной, дремлющей природы, раздался громъ, какъ пророческое подтвержденіе моихъ опасеній?

— Но къ чему изъ самыхъ обыкновенныхъ явленій природы усматривать наши будущія бѣдствія?..

— Не знаю... но... я суевѣрна, Эдуардо: ты самъ это сказалъ... Пойдемъ отсюда, прибавила она, вставая.

— Подожди еще немного.

— Нѣтъ, ужъ пора; Даніэль вѣроятно насъ ожидаетъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Привидѣніе.

Амалія еще прежде распорядилась, чтобы никакой свѣтъ не былъ видѣнъ изъ дома. Двери комнатъ были заперты за исключеніемъ тѣхъ, которыя выходили на рѣку, такъ какъ съ этой стороны никто не могъ проходить ночью.

Въ маленькой залѣ Луиза встрѣтила свою госпожу, а во внутреннемъ окошкѣ показалась голова стараго Педро, желавшаго видѣть, что дочь его полковника возвращалась цѣлою и невредимою.

— Даніэля нѣтъ?

— Нѣтъ еще, сеньора, и никто не приходилъ послѣ сеньора донъ Эдуардо.

Но скоро Педро, обозрѣвавшій дорогу изъ своей темной комнаты, заглянулъ въ дверь залы и сказалъ:

— Ѣдутъ сеньоръ донъ Даніэль и Ферминъ.

— Ахъ, слава Богу... присмотрите за лошадьми.

— Даніэль — нашъ ангелъ хранитель, Эдуардо.

— О, Даніэль,— такого другого человѣка нѣтъ въ цѣломъ свѣтѣ, какъ нашъ Даніэль! сказалъ молодой человѣкъ съ нѣкоторою гордостью при томъ лестномъ и вполнѣ заслуженномъ отзывѣ, какого удостоился другъ его дѣтства.

Даніэль вошелъ въ залу своей кузины,— веселый, живой, развязный, какъ всегда. На плечи его былъ накинутъ короткій плащъ, доходившій только до колѣнъ, вокругъ шеи была повязана черная лента, на которую ложились бѣлые воротнички рубашки, причемъ открывалась его мужественная шея.

— Ага! нѣжные голубки еще не кушаютъ!.. Впрочемъ я-то выигрываю отъ этой нелогичности, сказалъ онъ, остановившись возлѣ двери и отвѣшивая одинъ поклонъ своей кузинѣ, другой Эдуардо, третій накрытому столу, на которомъ находились три прибора.

— Мы тебя ждали, сказала, улыбаясь, молодая женщина.

— Меня?!..

— Съ вами, кажется, говорятъ, сеньоръ донъ Даніэль! сказалъ Эдуардо.

— Приношу вамъ мою несказанную благодарность! право такихъ любезныхъ господъ я еще не видывалъ въ цѣломъ свѣтѣ. Но воображаю, какъ вамъ надоѣло меня ждать. Какъ вы скучно, должно быть, провели время!!..

— Да, немножко, отвѣчалъ Эдуардо, покачивая головою.

— Еще бы! Вы вѣчно скучаете невыносимымъ образомъ когда вы наединѣ... Педро!

— Что тебѣ нужно, трещотка несносная!

— Обѣдать, Педро, приказалъ Даніэль, скидая съ себя плащъ и перчатки; затѣмъ, усѣвшись за столъ, онъ налилъ себѣ стаканъ бордосскаго.

— Однако послушайте, сеньоръ, вѣдь это изъ рукъ вонъ какъ невѣжливо: вы садитесь за столъ прежде хозяйки дома.

— Э, достоуважаемый сеньоръ Бельграно, вѣдь я простяцкій федералъ, и такъ какъ наша святая федерація безъ приглашенія разсѣлась на пиршествѣ нашей революціи, то и я могу сѣсть безъ церемоній за этотъ столъ, изображающій собою другую плачевную революцію: тарелки одного цвѣта, блюдо другого, тутъ разставлены стаканы и нѣтъ бокаловъ для шампанскаго, лампа еле-еле дышетъ, одинъ уголъ скатерти волочится по полу, ни дать ни взять, какъ раздушенный платочекъ моей интимной подруги, сеньоры доньи Мерседесъ Розасъ де-Риверы.

Послѣднія слова были намекомъ на одно довольно забавное приключеніе, постигшее недавно Даніэля въ домѣ старшей сестры Возстановителя законовъ, извѣстной уже намъ федеральной музы, которая, презирая своего "прозаическаго" супруга, доктора Риверу, желала бы встрѣтиться, какъ она выражалась, съ пылкимъ юношей, одареннымъ живымъ воображеніемъ, вулканическими страстями, блестящими талантами,— слиться до самозабвенія съ этою страстною натурою, какою на бѣду ей представился молодой Даніэль Бельо. Подъ предлогомъ чтенія записокъ изъ своей жизни, романтическая Мерседитасъ неотступно тащила нашего юношу въ свой будуаръ, и Даніэлю стоило не малаго труда отдѣлаться отъ страстной супруги доктора, передъ которой онъ извинился недосугомъ, обѣщавъ быть у ней на слѣдующій день, чтобы слушать ея интересныя записки. Теперь Амалія и Эдуардо, уже знавшіе это происшествіе съ Даніэлемъ, не могли не расхохотаться отъ всего сердца. Затѣмъ всѣ усѣлись за столъ, и Педро подалъ обѣдъ въ десять часовъ ночи: въ пустомъ домѣ все происходило необыкновенно и носило романтическій характеръ.

— Итакъ, ты обѣщалъ этой сеньорѣ быть у ней для слушанья ея записокъ, но вчера нарушилъ свое слово: полагаю, что сегодня уже, вѣроятно, загладилъ свою ошибку, сказала Амалія.

— Нѣтъ, душечка кузина, отозвался Даніэль, разрѣзывая жареную дичь.

— А, это съ твоей стороны непохвально.

— Можетъ быть, но я буду имѣть честь представиться къ моей восторженной подругѣ не иначе, какъ въ сопровожденіи Эдуардо.

— Это какимъ образомъ? спросила Амалія, нахмуривъ брови.

— Со мною?! вскричалъ Эдуардо.

— Кажется здѣсь нѣтъ другого сеньора Эдуардо...

— Но я еще не лишился разсудка, отвѣчалъ Эдуардо.

— Это очень жаль, даю въ томъ честное слово Даеіэля: я еще не видѣлъ никогда, чтобы избытокъ разсудка приносилъ счастье.

— Послѣ этого я понимаю, почему тебѣ такъ во всемъ, везетъ, сказала Амалія, желая отомстить Даніэлю.

— Дѣло ясное! какъ говоритъ достойнѣйшій президентъ Соломонъ,— и еслибы Эдуардо имѣлъ поменьше разсудка, то съумѣлъ бы воспользоваться могущественной протекціей, которая ему представляется въ настоящемъ его затруднительномъ положеніи, т. е. сдѣлалъ бы визитъ сестрицѣ Возстановителя-Законовъ, читалъ бы съ нею ея записки, обѣдалъ бы съ нею до прихода Риверы, заперся бы съ нею въ залѣ въ то время, какъ Ривера обѣдаетъ, и потомъ... ну, потомъ, ему, Эдуардо, нечего было бы бояться ни доньи Маріи-Хозефы и никого на свѣтѣ.

— Да, да, Эдуардо, вы пользуйтесь этимъ случаемъ.

— Будто вы, Амалія, не знаете Даніэля?!

— Можетъ быть, онъ имѣетъ причины говорить такимъ образомъ...

— Конечно, конечно, кузиночка. Предложенія дѣлаются только въ томъ случаѣ, когда есть надежда, что они будутъ приняты съ одобреніемъ. Вы, какъ думаете, сеньоръ Эдуардо?

— Сдѣлай мнѣ божескую милость, Даніэль, перемѣни этотъ разговоръ.

Лицо Амаліи сдѣлалось очень пасмурнымъ, а Эдуардо, обращаясь къ Даніэлю съ послѣдними словами, насупился такимъ отчаяннымъ образомъ, что Даніэль разразился неистовымъ хохотомъ, сразу обезоружившимъ юныхъ влюбленныхъ, которые поняли, что все это были шутки.

— Э, э, голубчики, да вы неисправимы! вскричалъ Даніэль, продолжая хохотать,— Флоренсія моложе тебя, Амалія, а я моложе Эдуардо, однако Флоренсія и я — мы умнѣе васъ обоихъ, мы ссоримся только три раза въ недѣлю, но это разсчитано для того, чтобы три раза мириться.

— Но вѣдь ты ее этимъ мучишь?..

— Да, чтобъ послѣ доставить живѣйшее наслажденіе; ничто не можетъ быть отраднѣе того счастья, которое смѣняетъ минутную ссору между двумя существами, любящими другъ друга всѣми силами души,— и если я достигну того, что вы будете ссориться три раза въ недѣлю...

— Нѣтъ, нѣтъ, очень тебѣ благодаренъ, Даніэль, сказалъ Эдуардо съ такою живостью, что Амалія улыбнулась.

— Какъ угодно, мое дѣло только предложить.

— Однако, Даніэль, поговоримъ о серьезныхъ предметахъ.

— Это будетъ чудо въ этомъ домѣ.

— Не извѣстно ли тебѣ, что подѣлывается въ Предмѣстьи?

— Домъ еще не взятъ приступомъ, чему надо удивляться въ эту эпоху святого дѣла федераловъ. Прекратилось ли шпіонство?— Вотъ ужь три ночи никого не видно, что также рѣдко между федералами. Я былъ тамъ сегодня утромъ. Все пребываетъ въ томъ же видѣ, какъ было при насъ недѣли двѣ тому назадъ. Я приказалъ сдѣлать новый ключъ къ рѣшеткѣ. Твои вѣрные негры, присматривающіе за хозяйствомъ, цѣлый день спятъ, а ночью караулятъ, и если кто приближается, то они притворяются спящими, однако все хорошо видятъ и слышатъ, что я вполнѣ одобряю.

— О, я должна когда нибудь щедро наградить моихъ старыхъ слугъ!

— Вчера ихъ призывала къ себѣ донья Марія-Хозефа; сегодня они пробыли съ нею все утро, но, конечно, бѣдняжки, не могли ничего сказать, кромѣ того, что знаютъ, именно что тебя нѣтъ дома и что имъ неизвѣстно, гдѣ ты обрѣтаешься.

— Ахъ, какая женщина, какая ужасная женщина. Эдуардо!

— Нѣтъ, не на нее должна обрушиться вся тяжесть нашей мести.

— Только одно обстоятельство благопріятствуетъ намъ.

— Какое?

— Либеральный отрядъ все еще расположенъ близь Лухана, но завтра, т. е. 1. сентября, двинется далѣе въ походъ. Все вниманіе Розаса занято серьезными опасностями, и никто не смѣетъ надоѣдать ему мелкими частными происками. Преслѣдованіе, которому подверглась ты, и которое не даетъ отдыха Эдуардо, внушается личными побужденіями и исходитъ изъ низшихъ сферъ, для всего этого нѣтъ приказанія Розаса. Народное Общество и корифеи федераціи, выжидая событій, не желаютъ принять опредѣленнаго положенія. Такимъ образомъ, послѣ происшествія 23 числа въ послѣднія двѣ недѣли не случилось ничего замѣчательнаго. Но то несчастіе произошло по приказанію Розаса.

— Какое несчастіе? спросила съ безпокойствомъ Амалія.

— А вотъ выслушай: нѣкто Рамосъ, уроженецъ Кордовы, человѣкъ мирный, безвредный и въ политикѣ незначительный, прибылъ съ цѣлымъ обозомъ всякой клади съ юга въ нашъ Буэносъ-Айресъ 21 числа этого мѣсяца. Утромъ 23 числа его жена родила мертваго ребенка и сама осталась въ такомъ положеніи, которое требовало внимательнаго ухода. Рамосъ вышелъ на улицу, чтобы распорядиться относительно похоронъ младенца. Вдругъ полицейскій комиссаръ задергалъ Рамоса, отправился вмѣстѣ съ нимъ на его квартиру и, не обращая никакого вниманія на положеніе его жены, произвелъ подробный и возмутительный обыскъ, ломая мебель и переворачивая даже матрацы подъ больной родильницей. Хотя ничего предосудительнаго не было найдено, однако комиссаръ, исполняя полученное приказаніе, арестовалъ Рамоса и вывелъ его изъ дома подъ конвоемъ своей команды. Приведя несчастнаго въ Санъ-Хозе-де-Флоресъ, комиссаръ сказалъ, что онъ, Рамосъ, долженъ умереть и что его высокопревосходительство Возстановитель-Законовъ даетъ ему "два часа времени, чтобы приготовиться, къ переходу въ вѣчность". Спустя два часа, Рамосъ былъ убитъ пистолетными выстрѣлами команды.

— О, это ужасно... вскричала молодая женщина, закрывая глаза руками.— Но жена?.. Что сталось съ этою несчастною, Даніэль?

— Жена?.. Съ ума сошла, кузиночка.

— О, Боже мой!!.

— Да, съ ума сошла, и скоро умретъ.

Эдуардо знаками просилъ своего друга перемѣнить разговоръ. По лицу Амаліи разлилась смертная блѣдность.

— Когда минуетъ для насъ это ужасное время, продолжалъ Даніэль,— когда мы всѣ заживемъ вмѣстѣ, ты и Эдуардо, моя Флоренсія и я, тогда я поразскажу тебѣ страшныя вещи, прошедшія вблизи тебя и незамѣченныя тобою. Правда, что тогда намъ, вполнѣ счастливымъ смертнымъ, и не захочется толковать о разныхъ ужасахъ. Ну, а теперь выпьемъ.

— Да, выпьемъ за наше будущее счастье, сказали Эдуардо и Амалія, привѣтствуя Даніэля своими стаканами.

— Ты едва омочила губки, Амалія, а вотъ мы съ Эдуардо постарались за тебя, И хорошо сдѣлали, потому что вино укрѣпляетъ, а намъ еще предстоитъ мили три ѣхать берегомъ рѣки.

— До сихъ поръ намъ все какъ-то удавалось, не пропадемъ, Богъ дастъ, и теперь, сказалъ Эдуардо.

— Но если это излишняя самонадѣянность?!.

— Нѣтъ, мой дружокъ, нѣтъ. Слуги Розаса никогда не ходятъ по одиночкѣ, это правда, но ихъ обходы численностью никогда не превосходятъ шести или восьми человѣкъ.

— Но вѣдь васъ всего трое...

— Если насъ только трое, Амалія, масоркеры должны были бы соединиться, покрайней мѣрѣ, въ числѣ двѣнадцати, по четыре на каждаго, да и тогда еще исходъ борьбы могъ бы быть сомнителенъ, сказалъ Эдуардо съ такою твердою увѣренностью, что почти совершенно успокоилъ свою возлюбленную, но только на одну минуту:, любящая женщина никогда не сомнѣвается въ мужествѣ любимаго человѣка, но никогда не желаетъ подвергать это мужество испытаніямъ,— и Амалія съ живостью проговорила:

— Однако вы будете избѣгать всякой стычки,— обѣщаете ли вы мнѣ это?

— Да, если только на Эдуардо не найдетъ припадокъ его прежней фехтовальной ярости. Удивляюсь, какъ это ему не надоѣстъ таскать за собою такую тяжелую шпажищу...

— Я не употребляю таинственнаго оружія, кабальеро, отозвался Эдуардо съ улыбкою.

— Однако оно дѣйствительнѣе и въ особенности — удобнѣе.

— Ахъ, да, да... Въ самомъ дѣлѣ, Даніэль, какое у тебя оружіе, которымъ ты уже надѣлалъ столько ужасовъ?..

— И ты можешь прибавить: столько добра, душка кузиночка.

— Конечно, конечно, извини меня, но отвѣчай. Ты знаешь, я любопытствовала уже такъ часто.

— Подожди, дай мнѣ доѣсть это пирожное.

— Я тебя сегодня не выпущу, если ты не скажешь, о чемъ я спрашиваю.

— Ну, вотъ поэтому я и не хочу тебѣ показать...

— Фу, какой несносный...

— Ну, ну, вотъ оно, таинственное оружіе, какъ выражается Эдуардо.

Даніэль выложилъ на столъ изъ бокового кармана своего сюртука гибкій ивовый стержень, по срединѣ тонкій, около фута длиною, съ большими желѣзными шарами на обоихъ концахъ, и все это было обтянуто очень толстой кожей.

Взятое въ руку за одинъ изъ шаровъ, это оружіе гнулось, но не ломалось, и противоположный конецъ, при малѣйшемъ движеніи руки, получалъ тройной вѣсъ и силу.

— Ну, что, видѣла, Амалія?

— Да, да, спрячь это. Ударъ, нанесенный однимъ изъ этихъ шаровъ, долженъ быть ужасенъ.

— Убиваетъ на повалъ, если наносится въ голову или грудь. Теперь я тебѣ скажу названіе этой машинки. По-англійски она называется life-preserver, по-французски — casse-tête, на испанскомъ языкѣ нѣтъ соотвѣтствующаго выраженія, и потому мы удерживаемъ французское названіе какъ болѣе выразительное, потому что оно буквально значитъ: головоломка. Въ Англіи оружіе это сдѣлалось очень обыкновеннымъ; въ одной французской провинціи оно также употребляется, и Наполеонъ I ввелъ его въ нѣкоторыхъ кавалерійскихъ полкахъ. Для меня оно имѣетъ двоякое достоинство: во-первыхъ, оружіе это спасло жизнь Эдуардо и во-вторыхъ оно всегда готово защищать эту жизнь въ случаѣ надобности.

— О, нѣтъ, этой надобности не случится. Не правда ли, Эдуардо, вы не будете подвергать себя опасности?..

— Нѣтъ, нѣтъ, не буду; я боюсь лишиться возможности бывать въ этрмъ домѣ.

— Онъ разсуждаетъ дѣльно, потому что это — единственный домъ, изъ котораго его не выгоняютъ.

— Его?

— Ну, да, будто ты этого не знаешь, дорогая кузиночка? Нашъ достойный наставникъ выжилъ его не пинками, а скучными разглагольствованіями, моя Флоренсія пріютила его на одну ночь въ своемъ домѣ, но я выпроводилъ его оттуда. Одинъ нашъ пріятель хотѣлъ продержать его у себя двое сутокъ, но его почтенный папаша согласился только на полтора дня и, наконецъ, я впускалъ его къ себѣ только два раза, и сегодня ночью придется впустить въ третій.

— Однако, одинъ разъ я былъ у себя дома, сказалъ Эдуардо съ нѣкоторою важностью.

— Съ васъ и этого достаточно, сеньоръ.

Амалія старалась улыбнуться, но на глазахъ навертывались слезы. Даніэль замѣтилъ это и, взглянувъ на свои часы, сказалъ:

— Половина одинадцатаго: пора ѣхать.

Всѣ встали.

— Возьмите-ка вашъ плащъ и шпагу, почтеннѣйшій Эдуардо.

— Я отдалъ ихъ Луизѣ; вѣроятно она отнесла то и другое во внутреннія комнаты.

Амалія прошла изъ залы въ смежную комнату, потомъ въ слѣдующую. Здѣсь нигдѣ не было огня, и обѣ комнаты освѣщались только блѣдными лучами луны, проникавшими сквозь окна, выходившія на дорогу; эта дорога направлялась между масличными деревьями и пустымъ

Эдуардо и Даніэль кое о чемъ говорили между собою, какъ вдругъ раздался крикъ Амаліи, и въ тоже время послышались ея поспѣшные шаги, приближавшіеся къ залѣ.

Молодые люди опрометью бросились во внутреннія комнаты, но руки Амаліи удержали ихъ на порогѣ двери.

— Что тамъ такое? Что случилось? спросили оба пріятеля.

— Ничего.... но не выѣзжайте.... не выѣзжайте сегодня ночью, отвѣчала Амалія съ смертельно-блѣднымъ и испуганнымъ лицомъ.

— Ради Бога, Амалія, говори-же, что такое? спросилъ Даніэль со своей природной горячностью, тогда какъ Эдуардо старался войти въ мрачныя комнаты, хотя передъ затворенною дверью стояла неподвижно Амалія.

— Я скажу, сію минуту скажу, только не входите туда.

— Развѣ тамъ есть кто нибудь, въ тѣхъ комнатахъ?

— Нѣтъ, тамъ никого нѣтъ.

— Что же значилъ твой крикъ, кузина, и почему ты такъ блѣдна?...

— Я видѣла человѣка, прислонившагося къ окну въ комнатѣ Луизы. Окно это выходитъ на дорогу, и я сначала думала, что это Педро или Ферминъ, но когда я подошла къ окну ближе, этотъ человѣкъ поспѣшно повернулся, закрылъ лицо своимъ плащемъ и удалился почти бѣгомъ. Однако, когда онъ отступилъ отъ окна, луна освѣтила его лицо, и я его узнала.

— Кто же это былъ, Амалія? спросили въ одинъ голосъ молодые люди.

— Мариньо.

— Мариньо! вскричалъ Даніэль, тогда какъ Эдуардо ломалъ себѣ руки.

— Да, это былъ онъ, я не ошиблась. У меня не хватило духу и я вскрикнула.

— Всѣ наши хлопоты пропали даромъ, сказалъ Эдуардо, тревожно шагая по залѣ.

— Онъ, безъ всякаго сомнѣнія, слѣдилъ за мною, когда я вышелъ отъ Араны, проговорилъ Даніэль въ раздумьи.

Потомъ молодой человѣкъ выглянулъ въ дверь, выходившую на рѣку и кликнулъ Педро, который только-что вышелъ изъ залы, убравъ со стола.

— Педро, гдѣ былъ Ферминъ въ то время, какъ мы обѣдали?

— Онъ не выходилъ изъ кухни съ тѣхъ поръ, какъ мы поставили лошадей въ развалившейся конюшнѣ.

— И ни онъ, ни вы ничего не слышали на дорогѣ или вблизи дома?

— Нѣтъ, ничего, сеньоръ.

— И однако какой-то человѣкъ простоялъ, повидимому, довольно долго подъ окнами комнаты Луизы.

Солдатъ поднесъ руку къ своимъ сѣдымъ усамъ и съ силою ихъ потянулъ, точно хотѣлъ ихъ вырвать совсѣмъ съ досады.

— Вы ничего не слышали, Педро. Это могло случиться, однако впередъ нужно караулить внимательнѣе. Позовите-ка сюда Фермина, а сами приготовьте лошадь на которой онъ пріѣхалъ.

Педро вышелъ, не произнеся ни слова, и въ ту же минуту вошелъ слуга Даніэля.

— Ферминъ, мнѣ нужно знать, нѣтъ ли какихъ всадниковъ между деревьями, и если ихъ тамъ нѣтъ, то я хочу знать, по какому направленію они поѣхали и сколько ихъ. Если они выѣхали отсюда, то ты можешь догнать ихъ въ пять минутъ.

Ферминъ отправился, и въ тоже время Даніэль, Амалія и Эдуардо прошли въ комнату Луизы и отворили окно, откуда была видна дорога, тогда какъ саженяхъ въ ста отъ дома возвышались тридцать или сорокъ масличныхъ деревьевъ, которыя, словно ночные великаны, сторожили эту пустынную мѣстность.

Нѣсколько минутъ они уже наблюдали дорогу, направлявшуюся къ деревьямъ, когда Амалія вдругъ сказала.

— Что же это Ферминъ не выѣзжаетъ?

— О, онъ уже далеко отъ насъ, Амалія.

— Но вѣдь онъ былъ бы видѣнъ на этой дорогѣ!...

— Нѣтъ, душка, это не такъ. Ферминъ — добрый гаучо, смекаетъ свое дѣло, и не хочетъ дать себя замѣтить. Я увѣренъ, что онъ спустился внизъ по отлогости, потомъ опять поднялся саженяхъ въ ста и повернулъ къ деревьямъ по верхней дорогѣ... А, вонъ онъ, вонъ онъ, видишь?..

Дѣйствительно, саженяхъ въ пятидесяти отъ пустого дома, по правую сторону дороги и нѣсколько влѣво отъ масличныхъ деревьевъ, показался человѣкъ на гнѣдой лошади, спокойнымъ галопомъ ѣхавшій по дорогѣ, и минуту спустя послышался голосъ этого всадника, затянувшаго одну изъ тѣхъ заунывныхъ народныхъ пѣсень, которыя неразлучно сопутствуютъ гаучо и всѣ сходны между собою однообразіемъ музыкальнаго мотива.

Затѣмъ было видно, какъ онъ придержалъ своего коня и поѣхалъ рысью къ деревьямъ, не переставая пѣть. Вскорѣ онъ изчезъ между деревьями, но нѣсколько минутъ спустя опять быстро промчался чрезъ дорогу, по которой прежде ѣхалъ.

— Преслѣдуютъ Фермина, Даніэль.

— Нѣтъ, Амалія.

— Но посмотри, его ужь не видно...

— Я все понимаю.

— Чтожъ ты понимаешь? спросилъ Эдуардо, не обладавшій тѣмъ чуткимъ талантомъ наблюдательности, благодаря которому Давіэль могъ усвоить себѣ науку гаучо также хорошо, какъ и свѣтъ цивилизаціи.

— Я понимаю, что Ферминъ никого не нашелъ между деревьями, что онъ опять спустился внизъ, сталъ искать какихъ нибудь признаковъ и, напавъ на свѣжій слѣдъ лошадей, поѣхалъ по тому направленію, чтобы убѣдится въ основательности своей догадки.

Собесѣдники возвратились въ залу, и не прошло и десяти минутъ, какъ сквозь дверь ея, выходившую на рѣку, они примѣтили Фермина вихремъ мчавшагося вдоль по берегу. Затѣмъ онъ взобрался рысью вверхъ по отлогости и слѣзъ съ коня передъ дверью залы.

— Тамъ ѣдутъ, сеньоръ, сказалъ онъ съ тою лѣнивою безпечностью, которая характеризуетъ истаго гаучо.

— Сколько?

— Трое,

— По какой дорогѣ?

— По верхней.

— Замѣтилъ ли лошадей?

— Такъ точно, сеньоръ.

— Извѣстна ли тебѣ хоть одна изъ нихъ?

— Такъ точно, сеньоръ.

— Какая?

— Вороной иноходецъ, что подъ сеньоромъ Мариньо.

Амалія съ изумленіемъ взглянула на Эдуардо и Даніэля.

— Хорошо: своди лошадей въ берегу рѣки.

Ферминъ ушелъ, ведя своего коня за узду.

— Но развѣ вы уѣдете? спросила Амалія.

— Не теряя ни одной минуты, отвѣчалъ ей кузенъ.

— Но какъ же мы оставимъ ее одну, Даніэль?

— Ферминъ останется здѣсь; онъ и Педро будутъ намъ отвѣчать за нее. Я долженъ сопровождать въ эту ночь дежурнаго генерала, и ты переночуешь подъ моей крышей.

— Господи милосердный, новыя бѣдствія и тревоги! вскричала Амалія, поднявъ руки къ глазамъ и крѣпко сдавливая вѣки, какъ дѣлала обыкновенно, когда сердце ея невыносимо страдало.

— Да, моя крошка, новыя тревоги; этотъ домъ уже не можетъ служить намъ спокойнымъ убѣжищемъ, надо поискать другого.

— Ѣдемъ же, ѣдемъ, Даніэль, сказалъ Эдуардо съ такимъ страннымъ нетерпѣніемъ и такимъ мрачнымъ выраженіемъ въ свомхъ блестящихъ черныхъ глазахъ, что Амалія, какъ бы отгадавъ его мысль, схватила его за руку и сказала:

— Ради меня, Эдуардо, ради меня...

Эти немногія слова были произнесены такимъ умоляющимъ тономъ, съ такимъ теплымъ любящимъ чувствомъ во взглядѣ и голосѣ, что Эдуардо въ первый разъ отвернулъ отъ нея глаза, не желая, чтобы его ярость была обезоружена этимъ чарующимъ взглядомъ.

— Положись на меня, моя Амалія, сказалъ Даніэль, цѣлуя ее въ голову, какъ дѣлалъ всегда, разставаясь съ нею — съ этимъ прелестнымъ, благороднымъ, великодушнымъ, но въ тоже время безгранично-несчастнымъ существомъ.

Эдуардо пожалъ руку Амаліи, и Педро подалъ ему плащъ и шпагу, проклиная себя мысленно за то, что не могъ привѣтствовать своимъ карабиномъ человѣка, который, какъ подлый шпіонъ, вздумалъ заглядывать въ окно дочери его полковника.

Разставаніе происходило почти молча; всякій изъ прощавшихся друзей находился подъ вліяніемъ различныхъ ощущеній, всякій думалъ свое; Амалію печалилъ отъѣздъ людей, близкихъ ея сердцу, Эдуардо досадовалъ на то, что Мариньо уѣзжалъ отъ него все далѣе, а Даніэлю было досадно, что онъ не могъ разорваться на двое, чтобы охранять Амалію въ пустомъ домѣ, а Эдуардо въ городѣ.

У подошвы отлогости, молодые люди сѣли на коней, а Ферминъ получилъ приказаніе остаться у Амаліи до шести часовъ утра.

Затѣмъ они понеслись галопомъ по Низовью, тогда какъ Амалія слѣдовала за ними глазами, которые поднялись къ небу, когда друзья ея скрылись вдали.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

О томъ, что сильно удивило Мариньо.

— Напрасный трудъ, Эдуардо: мы только заморимъ лошадей и все-таки не достигнемъ, чего ты хочешь, говорилъ Даніэль въ то время, какъ лошади мчались вихремъ.

— Будто ты знаешь, чего я хочу?

— Да.

— Именно?...

— Нагнать Мариньо.

— Отгадалъ.

— Но этому не бывать.

— Полно...

— Конечно, не бывать, и вотъ почему я не протестую противъ твоего каприза, и мы летимъ, какъ два демона, рискуя свалиться кубаремъ и сломать себѣ шею.

— Увидишь, догоню ли я его.

— Онъ опередилъ насъ двадцатью минутами.

— Ну, не такъ ужь много.

— Если не больше.

— Мы ѣдемъ уже, по крайней мѣрѣ, десять минутъ.

— Ну, чтожь будетъ, если и нагонимъ?

— О, тогда я сведу съ нимъ счеты...

— Какимъ образомъ?

— Буду искать съ нимъ ссоры и проколю его, какъ гадину.

— Великолѣпная идея!..

— Если не великолѣпная, то, покрайней мѣрѣ, ясно сознанная.

— Ты забываешь, что ихъ четыре.

— Да хоть бы было пять; однако ихъ только трое: онъ и два ординарца.

— Нѣтъ, четыре: Мариньо, два ординарца и я.

— Ты?! Противъ меня?..

— Да, я, противъ тебя.

— Спасибо!.

Такой разговоръ вели между собой молодые люди, тогда какъ кони ихъ неслись во всю лошадиную прыть. Изъ трехъ миль, которыя нужно было проѣхать, всадники проскакали уже полторы мили, когда Даніэль, боясь, что эта бѣшеная ѣзда можетъ содѣйствовать осуществленію неразумной фантазіи Эдуардо, чему надо было помѣшать во что бы то ни стало,— воспользовался появленіемъ двухъ всадниковъ вправо отъ дороги, ѣхавшихъ по тому же направленію.

— Вонъ посмотри туда, Эдуардо.... вонъ ѣдутъ три человѣка.... съ правой стороны.... саженяхъ въ пятидесяти.... видишь?

— Да, но ихъ только двое.

— Нѣтъ, я видѣлъ троихъ: третьяго незамѣтно, потому что мы находимся на одной линіи.

Эдуардо больше ничего не хотѣлъ слышать и повернулъ своего коня по направленію къ всадникамъ, ѣхавшимъ въ разстояніи почти пятисотъ шаговъ. Онъ мчался поперегъ дороги, слѣдовательно, терялъ время, и все въ сопровожденіи своего неразлучнаго пріятеля.

Проѣзжавшіе незнакомцы, видя этихъ людей, мчавшихся къ нимъ на полномъ карьерѣ, придержали своихъ лошадей и ожидали, что будетъ.

Молодые люди остановили своихъ коней въ четырехъ шагахъ отъ этихъ всадниковъ, и Эдуардо съ досады закусилъ губы, увидя, что онъ потерялъ шесть минутъ времени на безполезное преслѣдованіе совершенно неизвѣстныхъ ему людей — старика и юноши — и въ особенности понявъ, что все это была хитрая стратагема Даніэля.

Убѣдиться въ своей ошибкѣ, повернуть лошадь и опять помчаться по прямой дорогѣ — все это было дѣломъ одной секунды.

Даніэль, руководимый своимъ обычнымъ холоднымъ разсчетомъ, въ которомъ онъ ошибался чрезвычайно рѣдко, былъ увѣренъ, что они не нагонятъ Мариньо, такъ какъ онъ опередилъ ихъ двадцатью минутами на незначительномъ разстояніи въ три испанскихъ мили, и притомъ Даніэль зналъ, что редакторъ Газеты, какъ человѣкъ, не любившій заглядываться на природу, долженъ былъ что стало духу поспѣшить выбраться изъ этой пустынной мѣстности. Поэтому Даніэль почти безъ всякихъ опасеній позволилъ Эдуардо лихо скакать, въ томъ убѣжденіи, что эта ѣзда угрожала имъ только одной непріятностью — сломать себѣ шею, какъ онъ сказалъ еще прежде.

Даніэль держалъ у себя только превосходныхъ лошадей, и на одной изъ нихъ мчался теперь Эдуардо. Однако, бѣдныя животныя не могли же, наконецъ, промчаться во весь духъ три мили, и мало по малу начали выходить изъ повиновенія своимъ всадникамъ и терять силы. При всемъ томъ онѣ, при понуканіяхъ сѣдоковъ, продолжали нестись по дорогѣ, но вдругъ, громкій окликъ часового: "кто идетъ!" дошелъ до слуха молодыхъ людей. Они находились близь овраговъ Ретиро, гдѣ въ то время были расположены солдаты генерала Ролопа, кавалерійскій пикетъ и полроты морского батальона, отправившагося 16 августа въ Сантосъ-Лугаресъ и оставившаго этотъ маленькій отрядъ подъ командою сеньора Масы для охраненія казармы.

— (Слава Богу!..) Отечество! отвѣчалъ Даніэль, удерживая своего коня и также лошадь Эдуардо, у которой съ такою силою потянулъ узду, что при внезапномъ, неровномъ движеніи животнаго, всадникъ чуть не вылетѣлъ изъ сѣдла.

— Что за люди? продолжалъ часовой.

— Честные федералы, отвѣчалъ Даніэль.

— Проѣзжайте.

И уже Эдуардо опять собирался понестись галопомъ, какъ вдругъ громкій, хриплый голосъ закричалъ имъ на встрѣчу:

— Стой!..

Молодые люди остановились.

Объѣздъ изъ десяти всадниковъ спускался по отлогости отъ казармы, гдѣ былъ расположенъ отрядъ Масы.

Трое изъ нихъ выѣхали впередъ, чтобы разузнать о проѣзжихъ со стороны Низовья. Они принялись внимательно разсматривать нашихъ всадниковъ, къ которымъ скоро подъѣхали и прочіе изъ объѣзда.

— Вы должны презентовать мнѣ коня, генералъ, произнесъ Даніэль тѣмъ невозмутимо увѣреннымъ тономъ, который умѣлъ принимать въ самыя критическія минуты и которымъ обезоруживалъ самаго коварнаго и проницательнаго человѣка; теперь нашъ юноша узналъ генерала Мансилью, находившагося сегодня въ должности дежурнаго начальника.

— Вы... вы — здѣсь, Бельо? удивился генералъ.

— Да, сеньоръ, я здѣсь въ собственной особѣ, послѣ того какъ мчался берегомъ съ добрую милю въ надеждѣ нагнать васъ, такъ какъ близь городскихъ постовъ мнѣ нигдѣ не удалось съ вами встрѣтиться. Ужь какъ вамъ угодно, а вы таки должны подарить коня, потому что мой совершенно выбился изъ силъ, благодаря моему желанію во, что бы то ни стало найти васъ.

— Но вы хотѣли отправиться домой въ одивадцать часовъ, а я выѣхалъ въ четверть двѣнадцатаго.

— Такъ, значитъ, я виноватъ?

— Разумѣется.

— Ну, Богъ съ вами, не требую коня.

— Еще бы!..

— Что новенькаго, генералъ?..

— Кажется, ничего.

— Однако, я просилъ позволить мнѣ сопровождать васъ въ вашемъ объѣздѣ, чтобы посмотрѣть на нашихъ солдатъ.

— Я только что началъ съ Ретиро, и намъ придется осмотрѣть всѣ остальные караулы.

— Куда же вы теперь отправляетесь?

— Въ крѣпость.

— Тамъ должно быть спятъ всѣ...

— Что вы хотите, алькады и полицейскіе ундера — ужь какіе это солдаты!

— Прекрасно, генералъ,— по какой же дорогѣ вы поѣдете?

— Низомъ, потому что мнѣ надо еще заглянуть на батарею.

— Хорошо, мы съ вами встрѣтимся на крѣпостномъ плацу.

— Да поѣдемте вмѣстѣ.

— Нѣтъ, генералъ, мнѣ надо сначала проводить въ городъ вотъ этого моего пріятеля, который хотѣлъ было ѣхать сегодня съ нами, да вдругъ захворалъ...

— Да ужь, право, эта нынѣшняя молодежь ни къ чорту не годится... Бабье!..

— Не тоже ли самое я говорилъ вамъ сегодня утромъ?..

— Мало-мальски свѣжая ночь, они ужь и того... въ кусты... Ну, такъ слушайте, слетайте духомъ, и послѣ мы соединимся въ крѣпости; тамъ поужинаемъ.

— Въ одну минуточку, генералъ.

— Ожидаю висъ.

Десять минутъ спустя, Даніэль отворилъ дверь своего дома, ввелъ туда своего друга, и еще немного позже вышелъ одинъ, заперевъ дверь. Онъ сѣлъ на свѣжаго коня, на своего быстроногаго, рѣзваго коня, самаго лучшаго изъ богатыхъ табуновъ своего отца.

Проѣзжая подъ большой аркой Рекова, Даніэль увидѣлъ, что дежурный генералъ во главѣ своего отряда поднимался на майскую площадь; они опять поздоровались близь рвовъ крѣпости, въ которую въѣхали послѣ обычныхъ военныхъ формальностей.

Ночь стояла по прежнему тихая, благодатная. На большомъ плацу форта и въ корридорахъ зданія, гдѣ прежде помѣщалось министерскіе департаменты, толпились, покуривая трубочки и мирно калякая, алькады съ своими помощниками и ординарцами. Въ крѣпости была расположена половина отряда городской стражи (serenos) и почти весь главный штабъ, что все вмѣстѣ составляло численностью отъ четырехъ сотъ пятидесяти до пяти, сотъ человѣкъ. Весь этотъ разнохарактерный гарнизонъ крѣпости состоялъ сегодня ночью подъ командою Мариньо, согласно съ распоряженіемъ военнаго инспектора,— генерала Гинедо.

Трудно изобразить изумленіе начальника городской стражи, увидавшаго Даніэля въ сопровожденіи генерала Мансильи, тогда какъ молодой человѣкъ, по всѣмъ соображеніямъ Мариньо, въ эту минуту долженъ былъ находиться въ пустомъ домѣ,— въ трехъ миляхъ отъ города.

Даніэль не зналъ, что Мариньо въ эту ночь, находился на дежурствѣ въ крѣпости, однако юноша не выразилъ ни малѣйшаго удивленія на своемъ умномъ лицѣ! Совершенно понимая смущеніе Мариньо, Даніэль сказалъ дежурному генералу:

— Вотъ что значитъ въ потѣ лица служить, генералъ, сеньоръ Мариньо оставляетъ перо и беретъ шпагу.

— Это значитъ исполнять свои обязанности, сеньоръ Бельо, отвѣчалъ Мариньо, еще не очнувшись отъ своего изумленія.

— И неусыпно бодрствовать, сказалъ дежурный генералъ,— здѣсь никто не дремлетъ.

— Чего мы, къ сожалѣнію, нигдѣ не видѣли, добавилъ Даніэль, окончательно сбивъ съ толку Мариньо, который раздумывалъ, что если Даніэль сопровождалъ дежурнаго генерала, то, значитъ, человѣкъ, за которымъ онъ, Мариньо, слѣдилъ три часа тому назадъ по дорогѣ къ пустому дому, никакъ не могъ быть Даніэль, и, быть можетъ, также женщина, вскрикнувшая въ темной комнатѣ этого дома, вовсе не была Амалія.

Такимъ образомъ, Мариньо терялся въ догадкахъ, тогда какъ генералъ разговаривалъ съ нѣкоторыми его подчиненными и прошелъ вмѣстѣ съ ними въ одну изъ просторныхъ комнатъ, гдѣ находился столъ, уставленный горячею закускою и нѣсколькими бутылками вина. Мариньо не выдержалъ и съ тою нескромностью, которую всегда обнаруживаютъ сильно озадаченные люди, вдругъ спросилъ Даніэля:

— Вы не прогуливались сегодня одни верхомъ?

— Да, немножко.

— А!..

— Былъ до семи часовъ у сеньора намѣстника губернатора, потомъ, до встрѣчи съ генераломъ Мансильи, вздумалъ прогуляться съ той стороны Ретиро.

— Съ той стороны Ретиро? По дорогѣ къ Санъ-Исидро?..

— Да, да, именно,— по дорогѣ къ Санъ-Исидро. Но потомъ я вдругъ вспомнилъ, что у меня было дѣло близь Сокорро, и я оставилъ свою прежнюю дорогу, внутренно завидуя какому-то счастливцу, который ѣхалъ впереди меня и никуда не сворачивалъ, потому что никакія скучныя дѣла, вѣроятно, не мѣшали его прогулкѣ.

— Впереди васъ?

— Да, тамъ, въ сторонѣ Санъ-Исидро, по верхней дорогѣ, сказалъ Даніэль, такимъ невиннымъ тономъ, что Мариньо рѣшительно недоумѣвалъ и начиналъ думать, что онъ самъ себя одурачилъ.

— Что прикажете дѣлать?.. продолжалъ Даніэль,— намъ, бѣднымъ, нѣтъ и минуты роздыху.

— Ваша правда.

— О, если бы я обладалъ вашимъ талантомъ, сеньоръ Мариньо! Если бы я могъ такъ геніально писать, какъ вы,— тогда и мой потъ могъ бы быть полезенъ нашему святому дѣлу. А то я болтаюсь себѣ, какъ маятникъ, цѣлый день и цѣлую ночь, и Возстановителю отъ меня такая же польза, какъ отъ козла молока.

— Всякій дѣйствуетъ, какъ можетъ, сеньоръ Бельо, отозвался Мариньо, котораго загрубѣлая душа была недоступна даже лести.

— Когда-то настанетъ миръ, когда, наконецъ, воцарятся священные федеральные принципы, проповѣдываемые вами въ Газетѣ!..

— Когда не будетъ ни одного унитарія,— ни явнаго, ни тайнаго, отвѣчалъ федеральный публицистъ.

— Вотъ это самое я говорилъ сегодня сеньору намѣстнику губернатора.

Въ эту минуту явился адьютантъ дежурнаго генерала позвать Бельо и Мариньо къ своему начальнику.

Взошли.

Возлѣ стола двѣнадцать или четырнадцать человѣкъ, стоя почтительно на ногахъ, распивали вино съ дежурнымъ генераломъ. Но странное дѣло! Въ третій или четвертый разъ они уже осушали свои стаканы, и ни одинъ федеральный тостъ не раздался подъ сводами этого дворца, гдѣ въ былое время изъ всѣхъ устъ лились восторженные возгласы за свободу и благо отечества! Мариньо поспѣшилъ выпить, но также не произнесъ ни слова.

— А валъ чего, Бельо? спросилъ генералъ Мансилья.

— Съѣстного рѣшительно ничего, но осушу стаканъ за скорую побѣду нашего федеральнаго оружія.

— И за вѣчную славу Возстановителя Законовъ, добавилъ Мансилья. Всѣ выпили въ какомъ-то смутномъ молчаніи.

— Сеньоръ Мариньо!

— Къ вашимъ услугамъ, генералъ, отозвался тотъ, подходя къ Мансильѣ, который сказалъ ему потихоньку отъ другихъ:

— Прикажите людямъ ложиться спать; это можетъ продлиться долго, а имъ не изъ-за чего изнурять себя.

— Прикажете поднять мостъ?

— Незачѣмъ.

— Вы полагаете, генералъ, что сегодня ночью не будетъ ничего новаго?

— Ровно ничего.

— Уже ѣдете?

— Да, повѣрю еще другіе посты и отправлюсь спать.

— Съ вами хорошій спутникъ.

— Кто такой?

— Бельо.

— О, этотъ юноша настоящее сокровище!

— Изъ чего, генералъ?

— Не знаю, золото или позолоченная мѣдь, только блеститъ, сказалъ Мансилья, улыбаясь и подавая Мариньо руку.

Затѣмъ всѣ спустились по большой лѣстницѣ, и въ то время, какъ Мансилья отправился къ своей командѣ, чтобы сѣсть на лошадь, Даніэль подошелъ къ Мариньо и, сказалъ:

— Завидую вамъ, сеньоръ; вотъ я тоже желалъ бы пріобрѣсти такое положеніе, въ которомъ могъ бы показать свою ревность.

— И вы готовы были бы подвергнуться всѣмъ тѣмъ непріятностямъ, какія переношу я ради блага федераціи?

— Всѣмъ, всѣмъ... даже наговорамъ.

— Наговорамъ?

— Да. Вотъ даже здѣсь мнѣ довелось слышать, что многіе осуждали ваше поведеніе.

— Мое поведеніе?!

— Говорили, будто вы прибыло въ крѣпость только въ одинадцать часовъ ночи, когда должны были явиться въ семь вечеромъ.

Мариньо отвернулъ глаза и покраснѣлъ, какъ вареный ракъ.

— Кто же это говорилъ, сеньоръ Бельо? спросилъ Мариньо дрожащимъ отъ ярости голосомъ.

— Вотъ ужь этого я вамъ не могу сказать, сеньоръ Мариньо. Но вы само знаете — слухомъ земля полнится, и было бы весьма и весьма непріятно, если бы это дошло до свѣденія Возстановителя.

Мариньо поблѣднѣлъ.

— Сплетни, сказалъ онъ.

— Разумѣется. Больше ничего, какъ сплетни.

— Однако, не повторяйте этого, пожалуйста, никому, сеньоръ Бельо.

— Честное въ томъ слово, сеньоръ Мариньо. Я принадлежу въ числу людей, наиболѣе уважающихъ ваши таланты, и къ тому же имѣю свои особенныя причины питать къ вамъ благодарность — за ту услугу, которую вы хотѣли оказать моей кузинѣ.

— Какъ здоровье вашей сестрицы?

— Слава Богу, благодарю васъ.

— Вы ее видѣли?

— Сегодня вечеромъ былъ у нея.

— Я слышалъ, что она переселилась изъ Предмѣстья.

— Нѣтъ, только на короткое время пріѣзжала въ городъ и скоро опять возвращается.

— Ахъ, такъ она скоро возвращается?

— Со дня на день.

— Ѣдемте же, Бельо, закричалъ генералъ Мансилья, уже сидя на лошади.

— Ѣдемъ, ѣдемъ, генералъ; спокойной ночи, сеньоръ Мариньо!

— Прошу васъ забыть всѣ эти сплетни, сеньоръ Бельо...

— О, я ужь больше ничего не помню. Будьте здоровы!..

И Даніэль, вскочивъ на лошадь, выѣхалъ вмѣстѣ съ дежурнымъ генераломъ изъ крѣпости, тогда какъ Мариньо остался въ сильнѣйшемъ замѣшательствѣ о волненіи, не зная, за кого ему считать этого юношу, который постоянно у него вывертывалъ изъ рукъ и всегда являлся преградою въ его частныхъ дѣлахъ. Мариньо инстинктивно его ненавидѣлъ, но, къ своему отчаянью, не могъ вырвать отъ него ни одного доказательства, ни одного неосторожнаго слова, чтобы погубить его.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Дежурный генералъ.

Команда дежурнаго генерала направилась по улицѣ Реконкиста, которая вела къ посту, занимаемому полковникомъ Равело.

Было всего около двѣнадцати часовъ ночи, но въ городѣ все замерло, и только возлѣ будокъ виднѣлись мрачные силуэты городскихъ сторожей, готовыхъ при первомъ сигналѣ тревоги броситься въ крѣпость и соединиться съ своимъ начальникомъ. Прежній веселый и шумный народъ Буэносъ-Айреса, какъ будто, поголовно вымеръ, и нигдѣ не было и малѣйшихъ слѣдовъ той молодежи былого времени, которая съ нетерпѣніемъ ожидала наступленія ночи, чтобы закружиться въ вихрѣ шумныхъ наслажденій. Еще съ вечера, теперь отцы и дѣти запирались за дверьми домовъ, и кто въ эту эпоху террора проходилъ по улицамъ Буэносъ-Айреса послѣ восьми часовъ вечера, тотъ долженъ былъ состоять подъ особеннымъ покровительствомъ федераціи. Тяжелую школу должна была пройти наша молодежь съ 1839 года, чтобы дойти до такой трусливой уступчивости, и недостатокъ личной безопасности загонялъ въ дома — единственное убѣжище гражданъ — всѣхъ, боявшихся на каждомъ шагу встрѣтиться съ кинжаломъ или кистенемъ (chicote) масоркеровъ.

Но, быть можетъ, благодѣтельный сонъ являлся успокоить встревоженные и запутанные умы жителей этого несчастнаго города?.. Желанія были слишкомъ живы, впечатлѣнія прожитаго слишкомъ тревожны, чтобы сонъ могъ доставить забвеніе случавшагося наканунѣ. И какъ только по мощенымъ улицанъ раздался стукъ лошадиныхъ копытъ, когда команда дежурнаго генерала въѣхала въ городъ,— тамъ и сямъ на платформѣ крыши обрисовывалась робкая человѣческая тѣнь или полуотворялась калитка дома, заслоненнаго темнотою, и оттуда выглядывали два тревожные, любопытные глаза.

Лошадь, пронесшаяся галопомъ, давала поводъ думать, что вотъ прискакалъ курьеръ съ вѣстью объ измѣнѣ, о побѣдѣ, о пораженіи.

Какой нибудь шумъ, причину котораго нельзя было открыть сразу, принимался за артиллерійскую пальбу или за натискъ вооруженнаго отряда.

И многимъ изъ жителей столицы въѣхавшая команда Мансильи показалась передовымъ эскадрономъ генерала Лаваллье, вступившимъ въ городъ ранѣе прочаго войска.

Но не одни политическія событія приводили умы въ такое сильное нервное раздраженіе; этотъ печальный образъ жизни обусловливался насколько политикой, настолько же и личными интересами, потому что каждый гражданинъ къ своимъ убѣжденіямъ партіи примѣшивалъ также мысль о своей собственной участи.

Начнемъ съ федераловъ. Они хорошо знали, что за свои политическія убѣжденія не подвергались лично никакой, опасности вслѣдствіе торжества теоріи унитаріевъ, которые являлись вовсе не затѣмъ, чтобы мстить своимъ политическимъ оппонентамъ. Но федералы знали, что тиранъ, названный ими главою федераціи, увлекъ ихъ на тотъ путь личной отвѣтственности, гдѣ дѣло касалось уже не политики, но правосудія,— и федералы боялись.

Люди, принадлежавшіе къ клубу масоркеровъ, обремененные всѣми возможными преступленіями, какія только могутъ взвести человѣка на эшэфотъ, хорошо понимали, что на ихъ головахъ тяготѣло справедливое проклятіе цѣлыхъ тысячъ семействъ и что личныя оскорбленія могли повлечь за собою только личное возмездіе, личную расправу. Въ свою очередь Висѣльники трепетали въ виду побѣды Лаваллье.

Люди, имѣвшіе въ либеральномъ войскѣ родственниковъ, ясно сознавали, что предъ ихъ глазами долженъ былъ разрѣшиться роковой, кровавый вопросъ,— и съ ужасомъ ждали сраженія.

Граждане, не представившіе практическихъ доказательствъ федеральнаго энтузіазма, и, слѣдовательно, подведенные безъ церемоній подъ категорію унитаріевъ, съ безпокойствомъ слѣдили за ходомъ политическихъ событій, дрожали за отечество и за себя ори мысли, что либеральное войско можетъ потерпѣть неудачу.

Такимъ образомъ, все общество, политическія партіи той и другой масти, сословія, раздѣленныя въ настоящее время различными желаніями и надеждами, родственными связями и всякаго рода симпатіями,— словомъ вся масса націи волновалась и приходила въ горячечное умственное раздраженіе при самомъ малозначущемъ, обыденномъ происшествіи.

Даніэль, ѣхавшій возлѣ Мансильи, хорошо замѣчалъ, какъ отворялись окна, какъ на крышахъ возникали человѣческія тѣни, и ясно понималъ, что все это значило.

— Нашъ богоспасаемый градъ не спитъ... Вы не замѣчаете ли, генералъ, что, дѣйствительно, наши граждане еще бодрствуютъ?..

— Всѣ ожидаютъ, мой другъ, отвѣчалъ генералъ Мансилья, который не могъ открыть рта безъ того, чтобы не отпустить какого нибудь лукаваго, двусмысленнаго или ѣдко насмѣшливаго словца.

— Да, и всѣ ожидаютъ одного и того же, генералъ...

— Всѣ, да.

— Удивительно, какъ наша федеральная система способствуетъ единодушію мнѣній!..

Мансилья повернулся и украдкою взглянулъ на это сокровище,, какъ онъ называлъ Даніэля.

— Особенно въ одномъ отношеніи. Догадываетесь?

— Честное слово — нѣтъ.

— Всѣ единодушно желаютъ, чтобы это какъ можно скорѣе окончилось.

— Это? Что такое это, генералъ?

Мансилья опять взглянулъ на Даніэля, такъ какъ вопросъ этотъ вызывалъ генерала на откровенность.

— Положеніе, я хотѣлъ сказать.

— Ахъ, да, положеніе! Но для васъ, генералъ Мансилья, политическое положеніе никогда не минуетъ.

— Это почему?

— Вы не предназначены жить у семейнаго очага. Вамъ нужна политическая арена,— и будь то противъ правительства или за него, но вы всегда будете играть видную роль въ нашемъ отечествѣ.

— Хотя бы въ столицу вступили унитаріи?

— Даже тогда. Я полагаю, что къ нимъ перейдутъ очень многіе изъ нашихъ федераловъ.

— Да. и нѣкоторые займутъ очень высокое положеніе,— на висѣлицѣ, напримѣръ. Впрочемъ, мы всегда должны оставаться возлѣ Возстановителя.

Двойной смыслъ этой фразы не скрылся отъ Даніэля, который, однако, съ дѣтской наивностью продолжалъ:

— Да, онъ вполнѣ заслуживаетъ, чтобы мы не покидали его въ такомъ критическомъ положеніи.

— О, онъ вывернется... Этому человѣку во всемъ страшно везетъ.

— Это потому, что онъ представляетъ собою федеральную систему.

— Самую лучшую изъ всѣхъ возможныхъ системъ, неправда ли? сказалъ Мансилья взглянувъ на Даніэля.

— Я пришелъ самъ къ такому убѣжденію, послѣ преній въ конституціонномъ конгрессѣ.

Мансилья прикусилъ губы. Онъ былъ унитаріемъ въ конгрессѣ; но Даніэль глядѣлъ съ такимъ простодушнымъ видомъ, что хитрый старикъ не могъ хорошенько разобрать, заключался ли въ этихъ словахъ ироническій намекъ или нѣтъ.

Даніэль продолжалъ:

— И система эта никогда не будетъ ниспровергнута унитаріями. Можно сказать, не ошибаясь, что генерала Розаса могутъ осилить только одни федералы.

— Право, подумаешь, что вамъ пятьдесятъ лѣтъ, сеньоръ Бельо.

— Это потому, что я люблю принимать къ свѣденію то, что слышу.

— Что же вы такое слышали?

— Слышалъ между прочимъ о популярности, которою пользуются извѣстные федералы,— о вашей, напримѣръ, генералъ.

— О моей?

— Да-съ, о вашей. Если бы вы не находились въ родственной связи съ сеньоромъ губернаторомъ, то онъ зорко слѣдилъ бы за вами, потому что ваша популярность для него не тайна, и въ особенности ему извѣстны ваши умственныя достоинства и ваше мужество. И несмотря, однако, на это, я слышалъ, будто въ 1835 году онъ сказалъ при одномъ случаѣ, что вы годитесь быть только параднымъ генераломъ.

Мансилья съ живостью притиснулъ свою лошадь къ коню Даніэля и сказалъ нервнымъ голосомъ:

— Подобная пошлость совершенно въ духѣ этого безмозглаго гаучо,— но знаете ли, почему онъ это сказалъ?

— Вѣроятно, въ шутку, генералъ, отозвался Даніэль съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.

— Потому, что онъ меня боится, сказалъ Мансилья, сжимая руку Даніэля и сопровождая имя Розаса неудобнымъ въ печати эпитетомъ,

Эта внезапная откровенность совершенно согласовалась съ характеромъ генерала Мансильи,— уѣ тѣмъ судорожнымъ характеромъ, въ которомъ мужество смѣшивается съ горячностью, смѣлость съ нескромностью. Однако положеніе было очень важно, и Мансилья хорошо понималъ, что зашелъ слишкомъ далеко въ своей откровенности съ Даніэлемъ. Но отступать назадъ было уже поздно, и потому генералъ счелъ за лучшее выпытать подобныя же откровенныя признанія отъ своего юнаго спутника, которому сказалъ съ своимъ врожденнымъ лукавствомъ:

— Я знаю, что при первомъ энергическомъ крикѣ, вся молодежь приняла бы мою сторону, потому что никто изъ васъ не одобряетъ настоящій порядокъ вещей.

— А знаете ли, генералъ, что я самъ тоже думаю! замѣтилъ Даніилъ такимъ тономъ, какъ будто эта мысль представлялась ему въ первый разъ въ жизни.

— И вы первый потянули бы за меня руку...

— Въ революціи?..

— Гмъ, въ... въ чемъ бы то ни было, сказалъ Мансилья, не рѣшаясь произнести это роковое слово.

— Да, мнѣ кажется, что вы имѣли бы многихъ приверженцевъ.

— Но вы-то, вы явились ли бы подъ мои знамена? допытывался Мансилья, желая во что бы то ни стало вынудить какое нибудь откровенное признаніе у этого юноши, передъ которымъ самъ высказался съ такой опасной нескромностью.

— Я?! Изволите ли видѣть, генералъ, я не могъ бы этого сдѣлать по весьма простой причинѣ.

— Именно-съ?

— Да потому, что я поклялся ни въ чемъ не подражать молодымъ людямъ моихъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ они большею частью подѣлались унитаріями, тогда какъ я уважаю и защищаю принципы федераціи.

— Ба! ба! ба!..

И Мансилья отъѣхалъ подалѣе отъ Даніэля, считая его просто молокососомъ, говоруномъ, еще недозрѣвшимъ умственно и не умѣвшимъ безпристрастно отнестись, къ вопросамъ жизни. Даніэль продолжалъ, какъ будто ничего не замѣчая:

— Притомъ же, генералъ, я не люблю вмѣшиваться въ политику и лучше мирюсь съ литературой и съ дамами, какъ я сегодня же вечеремъ говорилъ Августинитѣ, когда она просила меня сопровождать васъ въ вашемъ ночномъ путешествіи.

— Исполать вамъ, сухо отозвался Мансилья.

— Не могу, знаете: мнѣ тоже хочется быть такимъ же добрымъ аргентинцемъ, какъ и генералъ Мансилья.

— Вы это на что мѣтите?

— Хочу сказать, что и мнѣ лестно пользоваться благосклонностью прекраснаго пола.

Любовныя поползновенія были всегда слабою стороною Мансильи, точно также какъ политическія интриги были всегда его конькомъ, на которомъ онъ выѣзжалъ довольно успѣшно,— и Даніэль, какъ говорится, попалъ не въ бровь, а прямо въ глазъ.

— Ахъ, прошли, прошли, наши красны дни!.. продекламировалъ съ улыбкою Мансилья.

— Но за то какое лучезарное прошлое выпало вамъ на долю!

— Прошлое... Что въ томъ толку!..

— Но вы продолжаете блаженствовать также въ настоящемъ.

— Я что-то этого не понимаю.

— Очень многіе унитаріи ненавидятъ генерала Мансилью за то только, что у него такая красавица жена.

— А что, небось хороша моя женка,— хороша, чортъ возьми!.. сказалъ Мансилья, почти останавливая свою лошадь и взглянувъ на своего спутника съ совершенно самодовольнымъ выраженіемъ въ лицѣ.

— Очаровательна, въ чемъ соглашаются даже унитаріи, и если это была ваша послѣдняя сердечная побѣда, то она стоитъ всѣхъ прежнихъ.

— Относительно слова "послѣдняя"...

— Нѣтъ, нѣтъ, я ничего не хочу болѣе слышать, генералъ... я очень люблю Августиниту и вовсе не желаю знать, что вы нарушаете ей вѣрность...

— О, мой дружокъ, если вы умѣете такъ дразнить и обезоруживать женщинъ, какъ мужчинъ, то будете еще счастливѣе меня...

— Я этого не понимаю, генералъ? отозвался Даніэль тономъ самаго естественнаго удивленія.

— Оставимте это, мы ужь возлѣ караула Равело.

Дѣйствительно, они подъѣхали къ посту, гдѣ спали около сотни старыхъ негровъ подъ командою полковника Равело; осмотрѣвъ караулъ, генералъ въ сопровожденіи Даніэля отправился къ четвертому ополченскому батальону, состоявшему подъ начальствомъ Ксимено, и затѣмъ объѣхалъ нѣкоторые другіе караулы.

Но странное дѣло! Хмѣль федераціи, повидимому, пересталъ уже бродить въ груди ея восторженныхъ сыновей: вяло и безжизненно высказывались вопросы, отвѣты и все, что начальники частей говорили съ дежурнымъ генераломъ, и это повторялось вездѣ, во всѣхъ классахъ общества.

Даніэль, видѣвшій и понимавшій все это, говорилъ мысленно самому себѣ на каждомъ шагу.

— Двѣсти человѣкъ только, и я бы могъ передать генералу Лаваллье всю эту сволочь съ связанными руками и ногами.

Было уже около трехъ часовъ утра, когда генералъ Мансилья отправился къ себѣ домой въ улицу Потози.

Даніэль проводилъ его туда. Но онъ не желалъ, чтобы зять Розаса тревожился во снѣ своей нескромностью, и потому юноша сказалъ ему у воротъ дома:

— Мнѣ очень больно, генералъ, что вы потеряли ко мнѣ довѣріе.

— Я, сеньоръ Бельо?!

— Да; зная, что вся наша молодежь отуманена безумцами, эмигрировавшими въ Монтевидео, вы хотѣли испытать меня и съ этой цѣлію стали говорить то, чего въ сердцѣ своемъ нисколько не чувствуете, такъ какъ мнѣ хорошо извѣстно, что лучшаго друга своего на свѣтѣ Возстановитель имѣетъ въ генералѣ Мансилъя. Но къ счастью вы не открыли во мнѣ ничего, кромѣ федеральнаго патріотизма,— не правда ли? спросилъ Даніель притворно робкимъ, заискивающимъ голосомъ.

— Конечно, конечно, отвѣчалъ Мансилья, пожимая руку этому недалекому и добронравному, какъ онъ мысленно называлъ его въ эту минуту.

— И, слѣдовательно, я могу разсчитывать на ваше покровительство, генералъ?

— Во всякое время, Бельо.

— Итакъ до завтра.

— До завтра и благодарю за компанію.

Даніэль повернулъ лошадь и, смѣясь отъ всего сердца, говорилъ самъ себѣ:

— Ты бы, старый пріятель, не оставилъ меня въ покоѣ до тѣхъ поръ, пока думалъ бы, что мнѣ извѣстна твоя тайна. А теперь я и самъ вышелъ, какъ гусь изъ воды; да и тебя разжевалъ, какъ слѣдуетъ: спокойной ночи, генералъ Мансилья!...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Отечество, любовь, дружба.

Возвратясь домой, Даніэль самъ отвелъ своего коня въ конюшню, такъ какъ вѣрный Ферминъ былъ въ отсутствіи, а прочая прислуга ничего не знала о ночныхъ похожденіяхъ своего господина: однако Даніэль разбудилъ одного слугу, которому поручилъ быть готовымъ на случай какихъ нибудь приказаній.

Было четыре часа утра, и Даніэль, войдя въ свои комнаты, освѣщенныя тусклымъ пламенемъ лампы, пожалѣлъ, что въ каминѣ не былъ разведенъ, огонь, такъ какъ утренняя свѣжесть сильно давала себя чувствовать въ суровую зиму 1840 года. Но вѣрнаго Фермина не было дома, а изъ другихъ слугъ никто не смѣлъ входить въ комнаты Даніеля.

Молодой человѣкъ зажегъ стеариновую свѣчу и прежде всего прошелъ въ смежную комнату, гдѣ спалъ Эдуардо.

Тревоженъ былъ сонъ этого страдальца, котораго душа впродолженіи четырехъ мѣсяцевъ вынесла столько различныхъ ощущеній, и на его прекрасномъ лицѣ замѣчался жесткій оттѣнокъ, показывавшій, что это возбужденное воображеніе было смущаемо непривѣтливыми призраками.

Долго глядѣлъ на него Даніэль; другъ его заснулъ недавно, что доказывалъ небольшой огарокъ свѣчки, при пламени которой Эдуардо читалъ одинъ изъ томовъ исторіи Французской революціи. О Даніэль видѣлъ въ этомъ юношѣ живое, трогательное олицетвореніе нашей преслѣдуемой, загнанной молодежи. Мало по малу мысли Даніэля получали большій просторъ,— и вотъ ему чудится, будто въ спящемъ страдальцѣ онъ видитъ олицетвореніе всей безотрадной дѣйствительности, горькій намекъ на судьбу того поколѣнія, къ которому Принадлежали они оба.

Блѣдный, исхудалый, измученный духомъ и тѣломъ вслѣдствіе постояннаго напряженія и безпокойства, Даніэль прошелъ въ свой кабинетъ и бросился въ кресло.

Но вдругъ онъ встрепенулся, поправилъ свои скомканные волосы и съ тѣмъ спокойнымъ лицомъ, которое у него всегда обличало присутствіе какой нибудь возвышенной мысли въ его головѣ,— вынулъ какія-то письма изъ выдвижного ящика своего письменнаго стола; потомъ проставилъ число на одномъ изъ нихъ и затѣмъ написалъ слѣдующее письмо, которое прочелъ совершенно спокойнымъ голосомъ:

"Господину Бюше-де-Мартиньи и пр., и пр.

"Буеносъ-Айресъ, 1-го сентября 1840 года.

"Въ четыре часа утра.

"Многоуважаемый сеньоръ,

"Я получилъ ваши письма отъ 23 и 24 чиселъ прошлаго мѣсяца, и изъ нихъ послѣднее еще болѣе утвердило меня въ томъ отрадномъ убѣжденіи, что благородное дѣло моего отечества находитъ защитниковъ не только въ ея дѣтяхъ, и во всѣхъ людяхъ съ честнымъ сердцемъ, гдѣ бы они ни родились, и хлопоты, употребленные вашими соотечественниками при французскомъ правительствѣ относительно вопроса на берегахъ Лаплаты и въ защиту нашего праваго дѣла — эти честныя усилія пріобрѣтаютъ новое право на нашу признательность этимъ благороднымъ людямъ, составляющимъ исключеніе въ Европѣ, которая такъ плохо насъ понимаетъ и — что еще хуже — намъ зложелательствуетъ.

"Но, платя и мою долю въ нашемъ общемъ долгѣ благодарности, я, тѣмъ не менѣе, долженъ сказать вамъ откровенно, что при томъ положеніи, къ какому привели событія, всякое вмѣшательство со стороны Европы — благопріятное или враждебное нашему дѣлу — не поспѣетъ сюда во время, чтобы имѣть вліяніе на окончательный результатъ, такъ какъ торжество одной изъ двухъ политическихъ партій должно рѣшиться оружіемъ чрезъ нѣсколько дней.

"Для меня лично условія настоящей задачи весьма просты и точны: или городъ будетъ взятъ приступомъ до истеченія двухъ недѣль,— и тогда Розасъ погибнетъ навсегда,— или же либеральное войско отступятъ, и въ этомъ случаѣ ваше дѣло будетъ проиграно На много лѣтъ и мы не въ достояніи будемъ собраться съ новыми силами даже при иноземной помощи.

"Содѣйствовать генералу Лавалье всѣми возможными способами — вотъ все, что намъ внушаетъ настоящее положеніе, но не надобно терять ни одного часа времени, потому что только отъ моральнаго дѣйствія, произведеннаго внезапною атакою города, и нисколько не отъ нападенія на редуты Сантосъ-Лугаресъ, можно ожидать торжества трехтысячнаго войска, считая въ томъ числѣ двѣ трети кавалеріи. Непріятель превосходитъ вдвое своею численностью этотъ отрядъ, тогда какъ, съ другой стороны, на содѣйствіе жителей Буэносъ-Айреса, можно разсчитывать только въ то время, когда стукъ оружія и восторженные возгласы патріотовъ раздадутся въ самыхъ улицахъ города.,

"Этого видимаго нравственнаго противорѣчія въ народѣ, большинство котораго проклинаетъ цѣпи тираніи и съ замираніемъ сердца жаждетъ обновленной свободы,— этой аномаліи, какъ мнѣ хорошо извѣстно, не видятъ унитаріи; они не желаютъ убѣдиться, что въ 1840 году народъ Буэносъ-Айреса не тотъ, какимъ былъ въ 1810 году. Это, если хотите, благородное заблужденіе, но все-таки заблужденіе, и такъ какъ факты, принадлежащіе уже къ области исторіи и въ очію совершившіеся на сѣверѣ нашей провинціи, разрушаютъ многія иллюзіи унитаріевъ и ихъ надежды на энергическую иниціативу столичнаго населенія, то, по моему мнѣнію, весьма нелогично выпускать изъ виду тѣ выгоды, какія имѣетъ на своей сторонѣ войско.

"Невозможно, физически невозможно, соединить теперь въ Буэносъ-Айресѣ и десять человѣкъ во-едино. Индивидуализмъ — вотъ язва, разъѣдающая общественное тѣло нашего народа. Это явленіе вполнѣ объясняется, я могъ бы даже сказать — оправдывается историческими обстоятельствами, но теперь не до философскихъ и умозрительныхъ изслѣдованій: надо принять существующіе факты — худы ли они, хороши ли и на нихъ строить опредѣленныя операціи. Если вооруженная революція оказывается фактически невозможною въ Буэносъ-Айресѣ, либеральное войско должно принять этотъ фактъ къ свѣденію и съ нимъ сообразовать свои дѣйствія.

"Долженъ ли генералъ Лавалье идти противъ Розаса безъ всякой другой помощи, кромѣ своихъ собственныхъ силъ? Долженъ или не долженъ? Вотъ вопросъ, который задаютъ себѣ очень многіе и особенно аргентинская коммисія, которая умѣетъ такъ много говорить и, къ несчастію, такъ мало дѣлать.

"Но прежде чѣмъ рѣшить вопросъ этотъ, я желалъ бы убѣдить генерала Лавалье и всѣхъ на свѣтѣ, что сила Розаса заключается не въ окопахъ, брустверахъ, пушкахъ и солдатахъ Сантосъ-Лугареса, а въ столицѣ, въ здѣшней крѣпости. Буэносъ-Айресъ — голова, все прочее только подчиненные ей члены. Изъ Буэносъ-Айреса должно по всей республикѣ распространиться противодѣйствіе тому ненормальному направленію, какое приняла наша революція. И въ этомъ случаѣ вопросъ можетъ быть выраженъ въ такой формѣ: должно ли двинуться на городъ, обойдя одинъ изъ фланговъ Розаса и не трогая непріятеля въ его окопахъ?

"Въ положеніи генерала Лавалье, я не боялся бы рѣшить этотъ вопросъ утвердительно, такъ какъ, по моему глубокому убѣжденію, въ случаѣ отступленія войска дѣло наше проигрывается и военныя силы погибнутъ. При такой критической крайности я бы предпочелъ сразиться, хотя и съ громаднымъ для себя урономъ, на томъ полѣ, которое представляетъ возможность побѣды.

"Въ самомъ городѣ патріоты не найдутъ серьезнаго сопротивленія; федералы пріуныли уже, вслѣдствіе неизвѣстности исхода и, по крайней мѣрѣ, половина ихъ добровольно перешла бы на сторону генерала Лавалье, чтобы этой измѣной Розасу обезопасить себя на будущее время.

"Въ прежнемъ моемъ письмѣ къ вамъ заключаются подробности относительно расположенія въ городѣ внутреннихъ карауловъ, линейныхъ войскъ и т. д. Если настоящее письмо обратитъ ваше серьезное вниманіе на предлагаемый мною планъ, то желаніе мое будетъ вполнѣ достигнуто, такъ какъ я не сомнѣваюсь, что по критическомъ разсмотрѣніи моей мысли вы ее сами одобрите.

"И затѣмъ покорнѣйше прошу васъ, сеньоръ Мартиньи, всегда вѣрить моему глубокому къ вамъ уваженію и преданности.

"Б".

Даніелъ запечаталъ это письмо особой печатью, написалъ сверху нѣсколько словъ мистеру Дугласу и спряталъ письмо въ потайномъ ящикѣ своего письменнаго стола.

Затѣмъ написалъ слѣдующее:

"Амалія! Въ нашемъ привидѣніи, мнѣ, дѣйствительно, удалось открыть Мариньо, и я постарался сбить его съ толку. Теперь онъ самъ хорошенько не знаетъ, что и подумать обо всей этой исторіи: за мною ли онъ слѣдилъ и тебя ли увидѣлъ въ темной комнатѣ. Однако это сомнѣніе будетъ подстрекать его еще болѣе, и онъ захочетъ отъ него избавиться.

"Съ этихъ поръ за мною будутъ слѣдить еще внимательнѣе, чѣмъ прежде.

"Ничего не подѣлаешь: въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, окружающихъ насъ, лучше всего дѣйствовать смѣлостью, которая въ критическіе моменты замѣняетъ благоразуміе.

"Необходимо возвратиться въ Предмѣстье, и какъ можно скорѣе.

"Собирайся же и будь готова къ переѣзду каждый часъ.

"Событія смѣняются стремительно, и все должно дѣлаться также быстро, какъ быстро настанетъ моментъ нашего торжества или несчастія.

"Да сохранитъ небо всѣхъ добрыхъ!"

Окончивъ это письмо, молодой человѣкъ написалъ послѣднее — къ своей Флоренсіи, которой говорилъ слѣдующее:

"Милая моя крошка! Изнемогая подъ тяжестью безплодной, но ужасной борьбы, которой ты, ангелъ мой, и не подозрѣваешь, я все-таки счастливъ на свѣтѣ, и очень счастливъ, потому что обладаю сокровищемъ твоего сердца, и съ твоимъ чистымъ именемъ на устахъ могу, даже въ настоящую минуту, вознестись молитвенно къ Богу и его ангеламъ...

"Много прошлось мнѣ выстрадать сегодня, я мое единственное утѣшеніе заключается въ увѣренности, что ты исполнишь мое желаніе. Необходимо убѣдить твою добрую мамашу уѣхать съ тобой въ Монтевидео, но какъ можно скорѣе, даже завтра если можно. Я все это устрою.

"И если для твоего спокойствія необходимо, чтобы ты была моей женой до отъѣзда, то завтра насъ соединятъ церковь, какъ соединилъ уже Богъ — навсегда.

"Небо, насъ покрывающее, воздухъ, которымъ мы дышимъ — все предвѣщаетъ несчастье и, быть можетъ... почемъ знать.... Теперь все полно мрачнаго пророчества. Въ подобную минуту я не желаю твоей руки, то есть своего собственнаго блаженства, своего рая. Но я повинуюсь, если это необходимо для твоего отъѣзда.

"Ни о чемъ меня не спрашивай. Могу сказать тебѣ только одно,— что я желалъ бы возвести тебя выше звѣздъ, чтобы воздухъ этой преступной земли не отравлялъ твоего дыханія. Не требуй отъ меня, чтобы я сопровождалъ тебя.... Это невозможно. Судьба моя рѣшена непремѣнно, я прикованъ къ Буэносъ-Айресу и.... но мы увидимся чрезъ недѣлю, много черезъ двѣ. Это цѣлое столѣтіе — неправда ли? Что же прикажешь дѣлать! Но въ воздухѣ, въ свѣтѣ дня, въ облачной вышинѣ, ты будешь говорить со мной, моя Флоренсія, и я буду заботливо хранить твои милыя рѣчи въ томъ убѣжищѣ, которое всецѣло принадлежитъ тебѣ — въ моей душѣ.

"Послушайся меня, желанная моя!..

"Мадамъ Дюпаскье ни въ чемъ не можетъ отказать тебѣ.

"Все, о чемъ я ни просилъ тебя, всегда клонилось къ твоему и моему счастью.

Даніель".

Молодой человѣкъ запечаталъ это послѣднее письмо, спряталъ его у себя на груди и ждалъ утра, чтобы отправить его вмѣстѣ съ другими.

КНИГА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Логовище тигра.

Ранняя утренняя заря обрисовывалась на востокѣ, и неясно рябили въ глазахъ безобразныя, мрачныя группы предметовъ, разбросанныхъ въ окрестности сантосъ-лугаресскаго лагеря.

То были необозримые ряды военныхъ подводъ. Земляныя насыпи, возведенныя возлѣ вырытыхъ окоповъ пирамиды артиллерійскихъ снарядовъ, безпорядочно разбросанныя кучи кожъ и брезентовъ, кавалерійскія кбновязи, оружіе, солдаты, женщины, лодки — все это представляло страшную, хаотическую массу.

Барабанщики бьютъ утреннюю зорю, дикій шумъ въ индійскомъ отрядѣ, перекрикиванье негритянокъ, фырканье лошадей, крикливая ругань гаучосовъ, забрасывающихъ на нихъ свои арканы — все это вмѣстѣ составляло ту дикую, раздирающую слухъ музыку, которая вполнѣ гармонировала съ этой мозолящей зрѣніе картиною.

Главный штабъ помѣщался съ правой стороны, на самомъ концѣ лагеря, въ большомъ шатрѣ, гдѣ, однако не ночевалъ главнокомандующій.

Гдѣ же, наконецъ, могъ ночевать Розасъ? Въ большомъ шатрѣ находилась его постель, но здѣсь онъ не спалъ.

Въ глухую ночь онъ являлся въ лагерь, и раздавалъ приказанія своимъ вѣрнымъ защитникамъ; вотъ онъ только-что былъ здѣсь, но уже, полчаса спустя, никто не зналъ, куда онъ скрылся.

Гдѣ же онъ могъ скрываться?... Завернувшись въ плащъ своего ординарца и нахлобучивъ на себя киверъ, онъ спалъ въ какомъ нибудь потайномъ углу, не боясь никѣмъ быть найденнымъ и узнаннымъ.

Но вотъ онъ, наконецъ, передъ нами и слѣзаетъ съ коня передъ дверью своей главной квартиры, возлѣ которой начальники частей, офицеры и простой людъ, безразлично скучившись, наслаждались чаепитіемъ. Этотъ человѣкъ, одареный чугунной натурой, проведя ночь съ тѣми же удобствами, какими пользовалась его лошадь или, говоря точнѣе, еще съ меньшими удобствами,— былъ однако свѣжъ, бодръ, какъ будто почивалъ въ пуховикахъ и вышелъ изъ молочной ванны.

Лицо его носило черствое, зловѣщее выраженіе, соотвѣтствовавшее дикимъ страстямъ, обуревавшимъ его демонскую душу.

Завернутый въ плащъ, съ офицерской фуражкой на головѣ, безъ шпаги и безъ всякихъ почетныхъ отличій, онъ прошелъ посреди своихъ придворныхъ, своего штаба, никого не удостоивъ своего взгляда.

Посреди шатра помѣщался большой столъ, заваленный, писанными и печатными бумагами.

За столомъ сидѣли въ совершенномъ бездѣйствіи и молчаніи три писца съ блѣдными, осунувшимися лицами; тутъ же находился и генералъ Корваланъ, державшій въ рукахъ толстую кипу бумагъ и отъ нечего дѣлать перечитывавшій надписанные на нихъ адресы.

При появленіи Розаса всѣ встали. Снявъ съ себя фуражку и плащъ, Возстановитель положилъ то и другое на постель и, принялся расхаживать вдоль по шатру, тогда какъ писцы и адъютантъ, неудостоенные ни малѣйшаго привѣтствія, продолжали стоять возлѣ стульевъ, въ которыхъ сидѣли съ минуту тому назадъ.

У двери показался солдатъ съ стаканомъ парагвайскаго чая въ рукѣ. Здѣсь онъ и остановился, словно пригвожденный къ мѣсту.

Розасъ продолжалъ свою прогулку. Обернувшись, наконецъ, онъ протянулъ руку, взялъ стаканъ, отпилъ изъ него три или четыре глотка, опять отдалъ стаканъ солдату и снова принялся расхаживать.

Солдатъ остался на своемъ прежнемъ мѣстѣ съ стаканомъ въ рукѣ.

Двѣ или три минуты спустя повторилась таже сцена, и это продолжалось до тѣхъ поръ, пока автоматъ не отправился за новымъ запасомъ воды.

Секретари и адъютантъ не трогались съ мѣста.

Солдатъ то уходилъ, то опять возвращался съ чаемъ.

Эта пантомима продолжалась съ добрый часъ времени.

Наконецъ Розасъ остановился возлѣ стола и съ осклабленно-ласковымъ видомъ сказалъ писцамъ, какъ будто только теперь ихъ замѣтилъ:

— Садитесь, сдѣлайте милость.

Тѣ усѣлись.

Затѣмъ, повернувшись къ Корвалану, онъ сказалъ ему тономъ удивленія:

— А вы тоже были здѣсь?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Когда пришли?

— Съ часъ тому назадъ.

— Что новаго въ городѣ?

— Ничего нѣтъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Довольны?

— Такъ точно, сеньоръ.

— Ну, а какъ поживаетъ Викторика?

— Вчера вечеромъ я съ нимъ видѣлся,— ничего, хорошо, высокопревосходительный сеньоръ.

— Когда еще его увидите, кланяйтесь ему отъ меня. Вчера его цѣлый день не было здѣсь, и я ужь боялся, не померъ ли нашъ чудакъ. А донъ-Фелипе тоже видѣли?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ,

Розасъ бѣшено захохоталъ.

— Вотъ, я думаю, у кого душа-то въ пятки ушла?.. Ну, а тутъ ничего нѣтъ?

— Часа два тому назадъ были получены водою вотъ эти донесенія.

— Давайте-ка ихъ сюда.

Розасъ взялъ пакеты, распечаталъ ихъ и, взглянувъ на подписи, передалъ бумаги одному изъ писцовъ.

— Прочтите-ка, сказалъ онъ, и опять принялся расхаживать.,

Тотъ прочиталъ слѣдующее:

"Сеньору донъ Хуану-Мануэлю де-Розасу.

Главный лагерь близь Амбриля, льяносы ла-Ріохи.

Августа 8-го 1840 года.

"Достоуважаемый губернаторъ и генералъ.

"Пятаго числа текущаго мѣсяца въ 4 часа вечера сюда прибылъ донъ-Лукасъ Льяносъ, вручившій мнѣ вашу лестную корреспонденцію отъ 2 и 18 числа прошедшаго мѣсяца, изъ которой видно, что ваше высокопревосходительство изволите одобрять мои предложенія, выраженныя въ письмѣ отъ 30 іюня, относительно обмундировки, кавалерійскаго оружія и пр. и пр., что все будетъ передано въ Кордовѣ генераломъ Алеманомъ, котораій подъ предлогомъ поправленія своего здоровья...— Хорошо, хорошо, пусть околѣетъ; и пусть околѣетъ также преподобный Альзао,— вѣдь это онъ пишетъ?

— Такъ точно, высоко превосходительный сеньоръ.

— Потрудитесь поскорѣе сдѣлать извлеченіе. А теперь читайте другое. Это отъ кого?

— Отъ донъ-Висенте Гонзалецъ. Онъ извѣщаетъ о движеніи...

— Я не спрашиваю васъ, о чемъ онъ извѣщаетъ,— читайте.

— "О движеніи мятежническаго скопища Лавалье 30-го и 31-го августа, 1-го и 2-го сентября".

— Читайте о переходахъ.

— "30-го числа....

— Какого мѣсяца?

— Августа, это было сказано прежде, отвѣчалъ писецъ, запинаясь.

— И тутъ не худо было бы повторить. Послушайте вы, прибавилъ Розасъ, обращаясь къ другому писцу,— напомните-ка этому старому ослу, чтобы онъ яснѣе извѣщалъ о передвиженіяхъ скопищъ дикихъ унитаріевъ...

— Чтобы проставлялъ числа?

— Какой же вы однако дубовый.... Ну, да, ну, да, дѣлайте, что вамъ говорятъ. Читайте.

Первый писецъ продолжалъ:

— "30-го числа: около половины девятаго утромъ скопище грязныхъ дикихъ унитаріевъ тронулось съ мѣста и направилось къ Лухану, гдѣ и расположилось лагеремъ въ половинѣ шестого вечеромъ.

"31 числа: мятежникъ Лавалье оставилъ въ Луханѣ обозъ и часть артиллеріи, взявъ съ собою только двѣ гаубицы и два легкимъ орудія. Въ этотъ день мятежникъ держалъ совѣтъ съ своими главными соумышленниками и офицерами; для чего — неизвѣстно.

"1-го числа мятежникъ остается на томъ же мѣстѣ. Отправились только два эскадрона, одинъ — къ Часовнѣ (Capilla del Senor), другой — по направленію къ Чапаме.

"2-го числа въ девять часовъ утра скопище дикихъ унитаріевъ двинулось впередъ.

"Отойдя милю, оно остановилось.

"Въ двѣнадцать часовъ смрадные унитаріи снялись съ лагеря.

"Въ половинѣ второго остановились.

"Въ часъ пошли далѣе.

"Въ три часа все скопище остановилось.

"Въ четыре часа продолжали походъ и въ половинѣ шестого прошли чрезъ рѣчку Чрсу.

"Въ шесть часовъ мятежники приблизились къ двумъ постамъ Рамиреца и открыли огонь".

— Больше ничего нѣтъ.

— Послѣ завтра могутъ быть въ Мерло, даже завтра... пробормоталъ Розасъ, еще тревожнѣе зашагавъ взадъ и впередъ.

— А что говорится вотъ въ этой бумагѣ о Лопесѣ? спросилъ Розасъ, вдругъ останавливаясь послѣ продолжительнаго молчанія.

— Что онъ идетъ къ санъ-Педро.

У двери показался солдатъ съ чаемъ.

— В нѣтъ ли здѣсь бумаги безъ подписи?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Прочтите-ка все — отъ начала до конца.

Писецъ прочелъ слѣдующее:

"Монтевидео, 1-го сентября 1840 года.

"Высокопревосходительный сеньоръ.

"Послѣ моего письма, препровожденнаго два дня тому назадъ, у насъ нѣтъ никакихъ другихъ новостей, кромѣ извѣстія, доставленнаго вчера англійскимъ военнымъ судномъ, пришедшимъ изъ Ріо-Жанейро. Извѣстіе это заключается въ томъ, что новый французскій адмиралъ поставленъ во главѣ экспедиціи, имѣющей цѣлью помогать измѣнникамъ и мятежникамъ — унитаріямъ, которые давно уже продали бы свое отечество иностранцамъ, если бы не защищала его сильная рука в. в. противъ столькихъ недруговъ.

"Здѣсь между дикими унитаріями господствуетъ полнѣйшій разладъ. Одни ругаютъ Лавалье за то, что онъ наступаетъ не такъ поспѣшно, какъ имъ бы хотѣлось. Другіе...

— Посмотрите-ка, Корваланъ, что тамъ за шумъ. Или, нѣтъ, подождите: эй, любезный, поглядите, что тамъ такое,— сказалъ Розасъ солдату, подававшему чай, такъ какъ въ лагерѣ дѣйствительно поднялась какая-то суматоха.

Солдатъ вышелъ; Корваланъ и писцы находились въ мучительной тревогѣ.

— Продолжайте, сказалъ Розасъ писцу.

Тотъ принялся опять за чтеніе:

"Одни ругаютъ Лавалье...

— Слышали мы уже это, не будьте, пожалуйста, олухомъ.

Писецъ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ, и продолжалъ:

"Другіе кричатъ, что онъ не долженъ идти далѣе, не...

— Ну, въ чемъ же дѣло? спросилъ Розасъ возвратившагося солдата, тогда какъ писецъ отмѣчалъ ногтемъ то слово, на которомъ было прервано чтеніе.

— Ничего, сеньоръ.

— Какъ, ничего?

— Пришелъ какой-то разнощикъ съ пряниками, а наши говорятъ, что это шпіонъ Лавалье.

— Да развѣ дороги не скажутъ, откуда онъ явился?

— Не знаю, сеньоръ. Должно быть съ той стороны.

— Хорошо, сказать ребятамъ, пусть расправляются, какъ знаютъ.

Солдатъ ушелъ. Розасъ сдѣлалъ знакъ писцу, чтобы тотъ продолжалъ чтеніе. Писецъ сталъ читать:

"Не увѣрившись въ поддержкѣ всѣхъ гражданъ. И мятежникъ Лавалье, какъ надо думать, самъ не знаетъ, что ему дѣлать: всякій совѣтуетъ ему по-своему. Что касается Риверы...

Голосъ чтеца внезапно оборвался при страшномъ крикѣ, при раздирающихъ душу стонахъ, раздававшихся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ шатра Розаса: его сподвижники убивали бѣднаго торгаша пряниками и подняли крикъ и ликованья звѣрской ярости, наслаждаясь видомъ крови и предсмертными муками своей жертвы.

Этого несчастнаго, почти семидесятилѣтняго старика, звали Антоніо Фрагейро Кальвиньо, онъ занимался продажею разныхъ сластей и въ этотъ день захотѣлъ поторговать своими пряниками въ Сантосъ-Лугаресѣ; судьба сыграла съ нимъ страшную, роковую шутку.

— Продолжайте, сказалъ Розасъ съ величайшею флегмою.

..."Риверы, то онъ вовсе не намѣренъ помогать имъ и отъ всей души желаетъ ихъ гибели, не потому, чтобы онъ не былъ такой же нечистый унитарій, какъ они, а потому что всѣ они никакъ не могутъ поладить между собою.

"Каждый день къ намъ являются эмигранты, и я имѣю причины думать, что бѣглецы большею частію отправляются съ берега Санъ-Исидро въ французскихъ баркахъ. Мнѣ кажется, что эта мѣстность должна быть подвергнута наиболѣе внимательному надзору.

"Завтра я опять буду писать вашему высокопревосходительству, какъ дѣлаю каждый разъ, когда вижу къ тому малѣйшую возможность.

"Сто червонцевъ были выплачены мнѣ немедленно по предъявленіе векселя.

"Молю небо о споспѣшествованіи вашему высокопревосходительству."

— Больше нѣтъ ничего.

— Послушайте, сказалъ Розасъ, обращаясь къ Корвалану,— вѣдь вы, кажется, отправляетесь въ городъ.

— Какъ будетъ угодно вашему высокопревосходительству.

— Да, вамъ нужно побывать тамъ. Повидайтесь съ Куитиньо и скажите ему, что меня извѣщаютъ изъ Монтевидео, будто онъ позволяетъ унитаріямъ за деньги бѣжать съ берега Санъ-Исидро; окажите, что я этому не вѣрю, но что напрасно онъ терпитъ эти сплетни отъ дикихъ унитаріевъ, и что я самъ скоро соберусь сдѣлать ночную прогулку въ тѣ мѣстности.

— Слушаю-съ, высокопревосходительный сеньоръ.

— И передайте его друзьямъ и ему самому все, что вы слышали и видѣли здѣсь,— понимаете?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Не пришелъ ли уже Маса? спросилъ Розасъ солдата, державшаго стаканъ, изъ котораго Розасъ отъ времени до времени отхлебывалъ чай.

— Онъ здѣсь, отвѣчалъ тотъ.

— Пусть войдетъ.

Минуту спустя появился Маріано Маса, начальникъ такъ называемаго морского отряда, игравшій впослѣдствіи такую кровавую и подлую роль въ смутахъ, поднятыхъ Розасомъ.

Это былъ мужчина лѣтъ тридцати пяти, стройнаго роста, рыжеволосый и съ тою кошачьей, коварной физіономіей, на которой неизгладимо и открыто отпечатлѣвались инстинкты порока и злодѣйства.

Съ военной фуражкой въ рукѣ онъ вытянулся въ струнку передъ человѣкомъ, еще недавно обагрившимъ свои руки въ крови его дяди и двоюроднаго брата.

Не удостоивъ его ни малѣйшаго наклоненія головы, Розасъ поглядѣлъ на него и спросилъ:

— Здѣсь ли арестованные вчера?

Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Сколько ихъ?

— Четверо, высокопревосходительный сеньоръ.

— Какъ ихъ зовутъ?

Маса вытащилъ изъ боковаго кармана бумагу и прочиталъ:

— Хозе Іера, испанецъ.

— Говорите — галльего. {Жители испанской провинціи Галиціи (gallegos), пограничной съ Португаліей, пользуются въ Испаніи незавидной репутаціей — людей обиженныхъ смысломъ.}

— Хозе Іера, галльего и его сынъ.

— Ихъ, кажется, прислали изъ Лобоса, а?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Кто же еще?

— Нѣкто Велесъ, уроженецъ Кордовы, и Маріано Альваресъ, буэносъ-айресскій житель.

— Всѣ?

— Больше никого не арестовали, высокопревосходительный сеньоръ.

— Хорошо, разстрѣляйте ихъ.

Маса отвѣсилъ глубокій поклонъ и вышелъ, тогда какъ Розасъ опять принялся расхаживать.

Минутъ черезъ пять онъ остановился и сказалъ:

— Ну, отправляйтесь съ Богомъ, Корваланъ.

Адъютантъ готовился уйти,

— Ахъ, да, побывайте у Маріи-Хозефы и скажите ей, чтобы она дѣйствовала, какъ сама найдетъ за лучшее. Если это унитаріи, пусть ихъ ловитъ.

— Слушаю-съ, высокопревосходительный сеньоръ.

— И еще не забудьте навѣдаться къ Мариньо и сообщить ему... Тутъ голосъ Розаса и вниманіе всѣхъ были прерваны двумя послѣдовательными залпами.

Іера съ сыномъ, Альваресъ и Велесъ пали подъ пулями Розаса, какъ десять минутъ тому назадъ погибъ несчастный Кальвиньо подъ остріемъ федеральнаго кинжала!

— Да, такъ вы сообщите Мариньо, что тутъ дѣлается, продолжалъ Розасъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ,— и скажите ему также, что по его водянистымъ статьямъ, право, можно принять его за увитарія.

И это Розасъ говорилъ въ то время, когда Торговая Газета изрыгала кровь, подстрекая витязей федераціи къ поголовному истребленію всѣхъ унитаріевъ...

Корваланъ, снабженный этими порученіями, изъ которыхъ каждое заключало въ себѣ смерть или несчастье, сѣлъ на лошадь, вѣроятно, нисколько не думая о той печальной знаменитости, какая будетъ связана съ его именемъ, принадлежащимъ если не безусловному злодѣю,— потому что генералъ Корваланъ, дѣйствительно, имъ не былъ,— то во всякомъ случаѣ человѣку, который опозорилъ себя впродолженіи столькихъ лѣтъ пассивнымъ, слѣпымъ повиновеніемъ тупому тиранну. Но чуть только лошадь Корвалана сдѣлала нѣсколько шаговъ, какъ солдатъ, подававшій чай, нагналъ его и позвалъ адъютанта отъ имени Розаса.

Старичокъ слѣзъ съ коня съ большимъ трудомъ и, путаясь ногами о свой тесачекъ, съ прыгающими въ стороны эполетами, вторично предсталъ предъ Розаса, тогда какъ солдатъ отправился за водой, которой требовалъ диктаторъ.

— Вы ужь хотѣли уѣхать?

— Такъ точно, высокопревосходительный сеньоръ.

— Нѣтъ, обождите маленько. Присядьте.

Корваланъ сѣлъ.

— Гдѣ эти бумаги, что были получены вчера? спросилъ Розасъ одного изъ писцовъ.

— Вотъ онѣ, высокопревосходительный сеньоръ,— отвѣчалъ писецъ, указывая на огромную кину, лежавшую на стулѣ.

— Развяжите-ка и подайте сюда одну классификацію.

— Какую прикажете, высокопревосходительный сеньоръ.

— Начинайте съ первой. Отыщите-ка ее.

Писецъ принялся пробѣгать бумаги.

— Вотъ она, высокопревосходительный сеньоръ.

— Читайте.

И Розасъ опять началъ расхаживать, тогда какъ вѣстовой продолжалъ стоять возлѣ двери съ стаканомъ чая въ рукѣ.

Писецъ принялся читать такъ называемыя классификаціи, т. е. списки наиболѣе замѣчательныхъ друзей и недруговъ Розаса, начатые въ 1885 году и оконченные, какъ надо полагать, въ 1844 году. Чтеніе ограничилось только двумя классификаціями и заключалось слѣдующими словами:

"Что касается негровъ нисшаго класса, то девять десятыхъ изъ нихъ готовы защищать дѣло федераціи, и только одну десятую составляютъ люди, по невѣжеству своему, поддавшіеся злымъ прельщеніямъ измѣнниковъ".

— Я кончилъ, высокопревосходительный сеньоръ.

— Хорошо, на этотъ разъ будетъ. Отберите другія бумаги для слѣдующаго чтенія, но только глядите въ оба и когда увидите въ нихъ слово унитаріи, читайте мнѣ всегда — дикіе унитаріи. Возьмите это Корваланъ, передайте Маріи-Хозефѣ и скажите, чтобы она просмотрѣла. Завтра я пришлю ей другія.

— Больше ничего не прикажете, высокопревосходительный сеньоръ.

— Нѣтъ, ничего.

Корваланъ ушелъ.

Въ эту минуту Розасъ взялъ стаканъ, съ водою изъ рукъ солдата.

Стекляная дверь главной квартиры была обращена на востокъ, и стекла были завѣшены пунцовой матеріей. Утреннее солнце поднималось во всемъ своемъ лучезарномъ великолѣпіи, и его лучи, проникая сквозь пунцовыя гардины и принимая ихъ цвѣтъ, отражались въ стаканѣ Розаса и сообщали водѣ кроваво-огненную окраску.

Это оптическое явленіе заставило содрогнуться писцовъ, которые, догадываясь, для чего Розасъ отправилъ классификаціи своей демонской родственницѣ, вдругъ вообразили себѣ, что вода въ его стаканѣ превратилась въ кровь, и были объяты невыразимымъ паническимъ ужасомъ.

Это оптическое явленіе и напуганное воображеніе бѣдняковъ-секретарей представили въ формѣ иллюзіи ужасную истину этой минуты. Да, въ настоящую минуту этотъ человѣкъ пилъ кровь, дышалъ кровью, извергалъ кровь всѣми порами своего тѣла... Онъ мысленно составлялъ планъ убійствъ, которыя должны были превратить въ смрадную лужу крови несчастный городъ Буэносъ-Айресъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Разсерженный Пиладъ.

Молодой Даніэль Бельо со всевозможной спокойной важностью былъ занятъ чтеніемъ краснорѣчивой Торговой Газеты, сидя въ изящномъ зыбкомъ креслѣ, когда къ нему, словно снѣгъ на голову, ввалился, весь запыхавшись, несчастный, вѣчно преслѣдуемый секретарь донъ-Фелипе Араны.

— Даніэль!

— Сеньоръ?

— Даніэль! Даніэль!

— Сеньоръ! сеньоръ!

— Мы погибаемъ.

— Знаю.

— Знаешь и не спасаешь насъ!!

— Ни о чемъ другомъ больше и не думаю.

— Нѣтъ, Даніэль, нѣтъ... не успѣемъ уже.

— Тѣмъ лучше.

— Какъ, тѣмъ лучше?! спросилъ донъ-Кандидо, страшно выпучивъ глаза и усаживаясь на диванѣ возлѣ Даніэля.

— Я говорю, сеньоръ, что въ затруднительныхъ обстоятельствахъ лучше всего кончить сразу.

— Да, но кончить хорошо, неправда ли?

— Или худо.

— Какъ же это худо?

— Да, кончить хорошо или худо, по моему, гораздо лучше, чѣмъ жить между страхомъ и надеждою.

— Чего же мы можемъ опасаться?..

— Да вотъ, напримѣръ, намъ могутъ отрубить головы.

— Пусть рубятъ тебѣ и всѣмъ заговорщикамъ, но за что же мнѣ,— человѣку спокойному, неповинному, миролюбивому, неспособному дѣлать дурное съ умысломъ, съ явнымъ намѣреніемъ, съ...

— Садитесь-ка, мой достойный наставникъ, сказалъ Даніель, прерывая донъ-Кандидо, который въ пылу увлеченія вскочилъ на ноги.

— Что я сдѣлалъ такое, или что замышлялъ сдѣлать, чтобы видѣть себя, какъ теперь, въ положеніи утлаго человѣка, бросаемаго туда и сюда свирѣпыми волнами жизненнаго океана?

— Что вы сдѣлали?

— Да, да, чтоже я такое сдѣлалъ?

— Вотъ наивный вопросъ. Небойсь мало вы наколобродили.

— Я ничего не сдѣлалъ, сеньоръ донъ-Даніэль, и намъ пора навсегда прекратить, разорвать, уничтожить всѣ сношенія между нами. Я всѣми силами души преданъ особѣ доблестнѣйшаго изъ Возстановителей на этомъ свѣтѣ и люблю до послѣдняго члена все семейство его высокопревосходительства, точно также, какъ люблю и готовъ защищать грудью другого сеньора губернатора — доктора донъ-Фелипе, всѣхъ его предковъ и все потомство. Я желалъ...

— Вы желали бѣжать, сеньоръ донъ-Кандидо.

— Я??

— Да, вы, и это оскорбленіе федераціи наказывается смертью.

— Гдѣ доказательства!..

— Сеньоръ донъ-Кандидо, вамъ непремѣнно хочется, чтобы васъ повѣсили.

— Мнѣ!

— И я желаю знать только, кого вы хотите удостоить чести васъ повѣсить — Розаса или Лавалье. Если перваго, то я сію-же минуту могу сослужить вамъ эту службу, сдѣлавъ визитъ полковнику Соломону; если же второго,— то я обожду денька три или четыре, пока сюда войдетъ Лавалье, и при первомъ же случаѣ поговорю съ нимъ о секретарѣ сеньора донъ-Фелипе.

— Такъ, значитъ, меня во всякомъ случаѣ утопятъ?

— Нѣтъ, сеньоръ, васъ вздернутъ на воздухъ, если вы будете упорно пороть чушь, какъ дѣлали до сихъ поръ.

— Но послушай, Даніилъ, дитя мое, развѣ ты не видишь моей физіономіи?

— Вижу, сеньоръ.

— Что же ты въ ней замѣчаешь?

— Страхъ.

— Нѣтъ, не то, чтобы страхѣ, а скорѣе недовѣріе — результатъ ужасныхъ впечатлѣній, недавно меня постигшихъ.

— Въ чемъ же дѣло?

— Съ тѣхъ поръ, когда я вышелъ отъ сеньора губернатора, и до настоящей минуты мнѣ два раза пришлось встрѣтиться съ этими людьми, которые кажутся.... которые представляются...

— Чѣмъ же?

— Дьяволами, переодѣтыми въ людей.

— Или людьми, замаскированными въ дьяволовъ,— не такъ ли?

— Что это за рожи, Даніель, что за ужасныя рожи!.. и въ особенности эти чудовщные кинжалы у ихъ поясовъ. Одинъ изъ этихъ изверговъ когда нибудь распоретъ мнѣ брюхо, какъ ты полагаешь, Даніель, а?..

— Не думаю. Что же вы-то сдѣлали?

— О ничего, ровно ничего. Но вообрази себѣ, что они примутъ меня за другого и....

— Э, полноте, оставимъ это, мой почтеннѣйшій другъ. Кажется, вы сказали, что вы шли отъ Араны, чтобы побывать здѣсь, не такъ ли?

— Да, да, дружокъ Даніель.

— Слѣдовательно, вы имѣли въ виду нѣчто сообщить мнѣ.

— Да.

— Что же это такое, другъ мой?

— Не знаю и не хочу болѣе ничего говорить, Я не намѣренъ болѣе пускаться въ политику и въ откровенности.

— А, такъ вы хотѣли посвятить меня въ какую нибудь политическую тайну?

— Я этого не сказалъ.

— Ну, а я готовъ держать пари, что вы принесли въ карманѣ вашего сюртука какую нибудь важную бумагу.

— Я ничего не принесъ.

— И держу пари также, что когда вы выйдете отсюда наткнетесь на какого нибудь федерала, которому захочется узнать, нѣтъ ли при васъ оружія, то онъ легко найдетъ роковую бумагу и съѣстъ васъ въ одинъ глотокъ!

— Даніэль!...

— Сеньоръ, не угодно ли вамъ будетъ вручить мнѣ принесенные вами документы...

— Съ однимъ условіемъ.

— Имено-съ?

— Ты не долженъ болѣе требовать отъ меня, чтобы я продолжалъ нарушать мои обязанности.

— А тѣмъ хуже для васъ, потому что не пройдетъ и четырехъ сутокъ, какъ Лавалье нагрянетъ въ Буэносъ-Айресъ.

— Но развѣ ты не сошлешься на громадныя услуги, оказанныя мною дѣлу свободы?

— Нѣтъ, если вы остановитесь на половинѣ дорогѣ.

— И ты полагаешь, что Лавалье непремѣнно здѣсь будетъ?

— Для этого онъ пришелъ.

— Между нами будь сказано — я самъ тоже думаю, и поэтому-то хотѣлъ видѣться съ тобою. Недавно произошла стычка.

— Кто, съ кѣмъ?.. судорожно спросилъ Даніэль съ нѣсколько зарумянившимся лицомъ, еще носившимъ слѣды недавнихъ тягостныхъ впечатлѣній. Блѣдный, исхудалый, чахлый Даніэль походилъ въ этотъ день скорѣе на разгульнаго юношу, презирающаго здоровье и жизнь ради чувственныхъ наслажденій, чѣмъ на молодого политическаго дѣятеля, преслѣдующаго высокія и разумныя цѣли.

— Возьми и прочти.

Даніэль развернулъ бумагу, поданную ему донъ-Кандидо, и прочиталъ:

Сенъ-Педро, 1-го сентября.

"Два дня тому назадъ къ намъ явился Маскарилья съ тысячью солдатъ, разсчитывая овладѣть городомъ, который обнаружилъ геройское мужество и съ силой отбросилъ непріятеля. Нападающій отрядъ состоялъ изъ полутораста пѣхотинцевъ и шестисотъ всадниковъ при одномъ артиллерійскомъ орудіи. Атака была направлена на два пункта. Непріятель пробрался было уже до крѣпости, но отступилъ передъ нашимъ дѣятельнымъ огнемъ. Нашъ уронъ превышаетъ сто человѣкъ.

"Прилагаю вамъ копію съ извѣщенія, полученнаго мною отъ главнокомандующаго.

"Завтра буду писать вамъ обстоятельно.

"Сеньору Д...

Хуанъ Камелино".

— Покажите документъ, о которомъ здѣсь говорится, сказалъ Даніэль послѣ продолжительнаго молчанія, неподвижно устремивъ глаза на бумагу, которую онъ держалъ въ рукѣ, тогда какъ его умное лицо омрачилось выраженіемъ грусти и тяжелаго унынія.

— На вотъ, возьми,— сказалъ донъ-Кандидо,— эти важные документы были захвачены въ баркѣ въ прошлую ночь, и я мигомъ поспѣшилъ снять для тебя съ нихъ копіи.

Даніэль, не слушая донъ-Кандидо, взялъ бумагу и прочиталъ:

"Дѣйствующій отрядъ на походѣ. Августа 29-го, 1840 года.

"Сеньору донъ-Хуану Камелино, военному коменданту Санъ-Педро.

"Главнокомандующій съ удовольствіемъ извѣщаетъ васъ, для сообщенія вашимъ подчиненнымъ, что изъ перехваченныхъ донесеній донъ-Феликса Альдао тирану Розасу видно, что моральное настроеніе внутренняго населенія вполнѣ благопріятно дѣлу свободы. Провинціи Кордоба, Санъ-Луисъ и Санъ-Хуанъ отказались дать Альдао требуемую отъ нихъ помощь. Провинція Ла-Ріохо возстала въ массѣ противъ тираніи Розаса, вооруживъ большой кавалерійскій отрядъ и девять-сотъ пѣхотинцевъ. Генералъ Ла-Мадридъ, вступившій въ провинцію Кордобу во главѣ храбрыхъ защитниковъ свободы, скоро явился для оказанія содѣйствія главному либеральному отряду.

"Дивизія Веги совершенно разсѣяла въ Наварро милиціонеровъ, которыхъ собралъ Чирино. Одинъ эскадронъ этой милиціи присоединился къ нашему войску.

"Главнокомандующимъ получено извѣстіе, что милиція Магдалины возстала противъ своихъ начальниковъ въ ту самую минуту, когда ей было приказано примкнуть къ скопищу Розаса. Дѣло свободы идетъ впередъ исполинскими шагами, и главнокомандующій надѣется, что очень скоро вполнѣ заслуженная награда увѣнчаетъ усилія воиновъ свободы, мажду которыми храбрые защитники Санъ-Педро займутъ почетное мѣсто.

"Всѣ эти извѣстія вы сообщите вашимъ сподвижникамъ, потому что либеральное войско не нуждается въ системѣ лжи, которою тираннъ старается скрыть свое критическое положеніе.

"Прошу васъ препроводить копію съ этого извѣщенія мировому судьѣ (juez de paz) въ Барадеро.

"Да сохранитъ васъ Богъ!

"Хуанъ Лавальеръ".

— Ну, что ты объ этомъ скажешь? спросилъ донъ-Кандидо, когда Даніэль окончилъ чтеніе бумаги.

Молодой человѣкъ ничего не отвѣчалъ.

— Идутъ къ намъ, Даніэль, идутъ.

— Нѣтъ, сеньоръ, уходятъ, съ досадою отозвался Даніэль.

И смявъ бумагу въ рукѣ, онъ всталъ и началъ тревожно прохаживаться по комнатѣ, тогда какъ на его лицѣ легко было замѣтить раздраженіе и горькую пронію.

— Да ты съ ума сошелъ, Даніэль!!

— Не я, а другіе положительно рехнулись.

— Да пойми-же ты, вѣдь они разбили Лопеца, почтенѣйшій Даніэль!

— Что въ томъ толку?!

— Уже расположились возлѣ Лухана.

— И это ничего не значитъ.

— Развѣ не замѣчаешь пылкаго, огненнаго, потрясающаго энтузіазма, который ихъ одушевляетъ?

— Къ чему это ведетъ?

— Въ своемъ ли ты умѣ, голубчикъ Даніэль?!..

— Я-то, сеньоръ, въ своемъ, а обезумѣли тѣ, что хлопочутъ о провинціяхъ, открывая этимъ недовѣріе къ своимъ силамъ и не замѣчая счастливаго шанса, который представляется имъ подъ самымъ носомъ. Да, какое-то роковое несчастіе преслѣдуетъ эту партію и вмѣстѣ съ нею отечество!.. съ горечью сказалъ молодой человѣкъ, продолжая шагать по комнатѣ, тогда какъ донъ-Кандидо глядѣлъ на него безсмысленно удивленными глазами.

— Значитъ, мы, федералы, правду говорили...

— Что унитаріи ни къ чорту не годятся,— да, вы совершенно правы, сеньоръ донъ-Кандидо.

Въ эту минуту послышались два сильные удара въ дверь комнаты. Донъ-Кандидо вздрогнулъ.

Лицо Даніэля вдругъ совершенно измѣнилось, какъ будто то была другая физіономія: прежнее волненіе и раздраженіе на этомъ лицѣ смѣнилось невозмутимымъ спокойствіемъ и улыбающимся видомъ.

Въ эту минуту на порогѣ двери показалась женщина съ огромнымъ федеральнымъ бантомъ, черными, жесткими и намасленными локонами, окаймлявшими ея одутлое, смуглое и упитанное лицо, и въ такомъ немилосердно шелестящемъ платьѣ, что, казалось, будто дама эта была одѣта въ обои. Такимъ могъ быть развѣ только еще докторъ Ривера, супругъ рыженькой Мерседитасъ, если бы его одѣли въ женскій костюмъ.

— Уфъ!... пропыхтѣлъ донъ-Кандидо.

— Милости просимъ, сеньора Марселина,— сказалъ Даніэль.

— А, это вы господа.

— Къ вашимъ услугамъ!

— Орестъ и Пиладъ.

— Они самые.

— Вотъ этотъ — Пиладъ, сказала донья Марселина, тыкая въ донъ-Кандидо пальцемъ.

— Сеньора, вы зловѣщая женщина, отозвался тотъ, отступая передъ доньею Марселиной.

— "Твое преступное сильное сердце

"Не вѣдаетъ ни дружбы, ни любви."

— О, если бы я весь былъ выкованъ изъ стали... сказалъ со вздохомъ донъ-Кандидо.

— Въ особенности шея,— не правда ли, мой уважаемый другъ, замѣтилъ Даніэль.

— Какъ! Развѣ голова Пилада обречена въ жертву?..

— Нѣтъ, сеньора, и я васъ прошу не повторять такихъ ужасовъ, я не унитарій и никогда имъ не былъ,— понятно ли?..

— Большая важность — голова....

— Смотря по тому, чья она; если ваша, то плевое дѣло, ну, а моя....

— Да что значитъ ваша тыква послѣ гекатомбъ, обагрившихъ міръ.... Развѣ головы Антонія и Цицерона не были выставлены въ капитоліѣ, какъ читалъ мнѣ безсмертный Хуанъ Брусъ? Дерзайте! Безсмертіе донесетъ ваше имя до отдаленнаго потомства...

— Чтобъ чортъ васъ унесъ на своихъ рогахъ!

— Развѣ Цезарь не палъ, сраженный двадцатью тремя ударами?...

— Даніэль, если эта женщина не кума самого сатаны, то я страшный оселъ.... Эта зловѣщая баба,— вѣдьма или дочь вѣдьмы. Каждый разъ, когда мы приближались къ ней или къ ея дому, насъ постигало какое нибудь несчастіе. Какъ твой прежній наставникъ, какъ твой старый другъ, питающій къ тебѣ уваженіе, дружбу, участіе, я прошу, я требую, чтобы ты выгналъ эту женщину, погрязшую во всякой чертовщинѣ....

— "Какъ смѣетъ святотатственный языкъ твой

"Прекрасной полъ хулою поносить!..

— Прекрасный полъ?! Вотъ она — красавица-то?!... И донъ Кандидо презрительно указалъ пальцемъ на донью Марселину.

— Сеньоръ Даніэль, что это значитъ?!

— Въ шею ее, Даніэль...

— "Въ какой вертепъ завелъ меня рокъ злобный!.."

— Это значитъ, что уважаемый сеньоръ нѣсколько эксцентриченъ, сказалъ Даніэль, взглянувъ на донью Марселину и не будучи въ состояніи скрыть душившаго его смѣха.

— А, онъ вѣрно изучалъ англійскую литературу,— замѣтила гостья, окинувъ презрительнымъ взглядомъ всю фигуру донъ Кандидо, стоявшаго на благородной дистанціи отъ нападающей дамы.— Вотъ если бы онъ, подобно мнѣ, былъ вскормленъ греческою и латинскою музой, не то бы изъ него вышло. Жалкій червь!..

— Эхъ, вы чертова кукла, будто вы знаете по-гречески и по-латыни?

— Нѣтъ, но знаю духъ этихъ мертвыхъ языковъ.

— Вы?!

— Я, я, жалкій прозаикъ...

— Даніэль, душа моя, по шеямъ эту барыню, потому что глупость вѣдь заразительна.

— Не постигаю, сеньоръ донъ-Даніэль, какъ это человѣкъ съ вашимъ литературнымъ, художественнымъ тактомъ можетъ связываться съ подобными дряблыми существами, которыхъ смерть также ничтожна и темна, какъ жизнь, Впрочемъ, нѣтъ: будемъ жить въ постоянной лирической гармоніи между собою. Мы трое прошли чрезъ ужасные фазы трагическаго страданія. Будемъ жить вмѣстѣ и умремъ вмѣстѣ. Вотъ моя рука,— и донья Марселина подошла къ донъ-Кандидо.

— Отстаньте отъ меня, я знать васъ не хочу! сказалъ донъ-Кандидо, отступая.

— "Клянись на этомъ алтарѣ священномъ, со мною Римъ отъ гибели спасти!"

— Отвяжитесь, говорятъ вамъ?

— Донья Марселина, сказалъ Даніэль, будучи не въ силахъ подавить свой смѣхъ, но не желая профанировать имъ грустное настроеніе своихъ мыслей,— вы, разумѣется, желаете кое о чемъ поговорить со мною, такъ войдемте въ мой кабинетъ.

— "Повѣдать я пришла велѣнья неба

"И въ міръ иной стезю вамъ указать..."

— Чтобъ тебѣ самой туда сгинуть, окаянная,— пробормоталъ, крестясь, донъ Кандидо, когда донья Марселина входила съ Даніэлемъ въ кабинетъ.

— Пріѣхалъ Дугласъ, сказала она, затворивъ за собою дверь кабинета.

— Когда?

— Сегодня утромъ.

— А когда отправился оттуда?

— Третьяго дня. Вотъ письмо.

Даніэль прочиталъ бумагу, переданную доньей Марселиной, которая, какъ уже мы знаемъ, служила ему однимъ изъ тайныхъ агентовъ; чтеніе это навело на молодого человѣка глубокое раздумье, впродолженіи котораго гостья успѣла пробѣжать заглавія книгъ, разставленныхъ на полкахъ; причемъ она улыбалась и покачивала головою, какъ будто привѣтствуя своихъ старыхъ знакомыхъ.

— Нe можете ли вы видѣться съ Дугласомъ до трехъ часовъ вечера?

— Можно.

— Скажите ему, что мнѣ нужно его видѣть до наступленія ночи.

— Хорошо, я скажу.

— Назначимъ часъ: я жду его этакъ отъ четырехъ до пяти часовъ вечера.

— Хорошо.

— Пожалуйста, не мѣшкайте, донья Марселина.

— Я полечу на крыльяхъ рока.

— Нѣтъ, лучше отправляйтесь обыкновенной человѣческой походкой: въ наше время неблагоразумно дать себя замѣтить слишкомъ поспѣшными или слишкомъ медленными шагами. И такъ, до свиданья, донья Марселина!

— Да сохранятъ васъ безсмертные боги, сеньоръ!

— Ахъ да, какъ поживаетъ Гаэте?

— Рокъ пощадилъ его,

— Встаетъ уже?

— Нѣтъ, не покидаетъ одра болѣзни.

— Ну, тѣмъ лучше для моего пріятеля, донъ-Кандидо. Мое вамъ почтеніе, донья Марселина.

И въ то время, какъ она уходила въ дверь, сообщавшуюся съ залой, Даніэль, съ полученнымъ письмомъ въ рукѣ, скрылся въ противоположную дверь, которая вела въ его комнату.

Донъ-Кандидо прогуливался въ залѣ, когда возвратилась донья Марселина, передъ которой онъ круто повернулся спиной и принялся разсматривать портретъ отца Даніэля.

Донья Марселина подошла къ бѣдному секретарю и, положивъ свою руку на его плечо, проговорила:

— Умѣешь ли ты страдать?

— Нѣтъ, сеньора, и не желаю умѣть.

— Гаэте живъ! продолжала донья Марселина гробовымъ голосомъ.

Трубный звукъ въ іосаѳатовой долинѣ не произвелъ бы такого потрясающаго впечатлѣнія, какое произвели эти два слова на донъ-Кандидо.

— И кланяется вамъ, продолжала безжалостная дама, не снимая руки съ плеча своего Пилада.

— Сеньора, вы заключили, вѣрно, союзъ съ чортомъ, чтобы погубить мою душу. Отстаньте, наконецъ, отъ меня ради самого неба.

— Онъ васъ ищетъ.

— Да я-то не ищу ни его, ни васъ.

— Онъ ревнивъ, какъ тигръ.

— Пусть его взбѣсится.

— Вы отняли у него сердце Гертруды.

— Сеньора, васъ надо посадить въ съумашедшій домъ. Отстаньте же отъ меня!

— И вы умрете отъ меча Брута!

— Если вы не уйдете, я закричу, чтобы люди пришли и вышвырнули васъ за окошко...

— И желѣзо обагрится нечистой кровью вашего змѣинаго сердца!..

— Святители небесные!! Даніэль!

— Умолкни, дерзкій!

— Вы шпіонъ этого проклятаго патера. Теперь я все понимаю. Даніэль! Даніэль!

— Молчать! Не смѣйте звать Даніэля!

— Васъ надо связать, скрутить, въ колодки васъ, въ кандалы... Даніэль!

— Молчать, дерзновенный!

— Не буду молчать, не хочу молчать... Караулъ! Тутъ шпіоны!!

Даніэль явился въ залу, привлеченный страшными воплями донъ-Кандидо, и, догадываясь, что случилось, спросилъ съ необыкновенно серьезной физіономіей:

— Какая жертва ведется на закланіе?..

— Вотъ это шпіонъ, Даніэль, непремѣнно шпіонъ, сказалъ донъ-Кандидо, указывая на донью Марселину.

— Онъ бредитъ призраками своего преступленія, продекламировала дама, посылая Даніэлю привѣтствіе рукою и уходя изъ зала, тогда какъ ея Пиладъ старался убѣдить Даніэля, что эта женщина служила шпіономъ аббату Гаэте.

— Мы послѣ объ этомъ потолкуемъ съ вами, а теперь, пожалуйста, прекратите вашъ ужасный крикъ, до крайней мѣрѣ, на четверть часа.

И молодой человѣкъ возвратился во внутреннія комнаты.

— Это ничего,— маленькая сцена между двумя презабавными существами, которая въ другое время могла бы разсмѣшить меня до упаду, сказалъ Даніэль, обращаясь къ доктору Алькортѣ и Эдуардо, уже давно сидѣвшимъ въ его комнатѣ.

Къ нимъ-то и приходилъ въ свою спальню Даніэль, разставаясь въ первый разъ съ доньей Марселиной и унося съ собою письмо, привезенное мистеромъ Дугласомъ, извѣстнымъ уже намъ контрабандистомъ унитаріевъ.

Войдя сюда въ первый разъ, Даніэль сказалъ доктору Алькортѣ:

— Вотъ что я получилъ чрезъ Монтевидео.

Докторъ Алькорта взялъ бумагу и прочиталъ слѣдующее:

"Парижъ, 1840 года.

"На мѣсто вице-адмирала Бодена начальникомъ экспедиціи на берегахъ Ла-Платы назначенъ вице-адмиралъ Мако, который и отплыветъ немедленно. Принадлежа къ одной изъ лучшихъ фамилій во Франціи,— Мако оказалъ также очень важную услугу своему отечеству, блистательно окончивъ несогласія Франціи съ Санъ-Доминго и Картагеною.

"Онъ ознаменовалъ себя мужествомъ, и кто знакомъ съ исторіей французскаго флота, тому, конечно, должно остаться памятнымъ блистательное дѣло вице-адмирала съ англійскимъ военнымъ судномъ — Критъ. Во время послѣдней войны между Франціей и Англіей семнадцати-лѣтній юноша Мако находился въ званіи гардемарина на французскомъ военномъ бригѣ. Экипажъ французскаго судна сдѣлался жертвою страшной эпидеміи. Изъ оставшихся въ живыхъ старшимъ былъ гардемаринъ Мако. Видя себя командиромъ французскаго военнаго судна, юноша проникся благородной гордостью и выборъ судьбы рѣшился подтвердить какимъ нибудь блистательнымъ подвигомъ. Вскорѣ затѣмъ онъ повстрѣчался съ англійскимъ военнымъ судномъ — Критъ. Послѣ упорнаго боя, Мако принудилъ стараго англійскаго капитана къ сдачѣ. Увидя, что побѣдителемъ его былъ семнадцати-лѣтній гардемаринъ, командовавшій жалкимъ остаткомъ экипажа, пощаженнымъ страшной болѣзнію, старый англійскій морякъ не хотѣлъ пережить стыда и лишилъ себя жизни.

"Примите увѣреніе" и пр. и пр.

— Да, друзья мои, сказалъ Алькорта по прочтеніи письма,— все предвѣщаетъ близкую развязку.

— Но какую?!

— Развѣ ты не слышишь, Даніэль, что къ намъ идетъ экспедиція?

— Она явится поздно и между тѣмъ побуждаетъ унитаріевъ писать изъ Монтевидео генералу, чтобы онъ не рисковалъ своимъ отрядомъ и подождалъ этой экспедиціи, которая или вовсе не придетъ къ намъ, или заставитъ Розаса вступитъ въ переговоры съ французами еще до прихода ихъ вооруженныхъ силъ изъ Ріо-Жанейро.

— Но вѣдь это было бы возмутительно низко со стороны Франціи! вскричалъ Эдуардо.

— Э, мой милый, политическіе поступки не мѣряются на аршинъ индивидуальной совѣсти...

— Но дѣйствительно ли генералъ Лавалье получаетъ подобные совѣты? спросилъ докторъ Алькорта.

— Да, сеньоръ, съ такими совѣтами къ нему пристаетъ большинство членовъ аргентинской комиссіи, которые всю свою надежду возлагаютъ только на большее войско.

— О если бы я былъ Лавалье! сказалъ Эдуардо.

— Если бы ты былъ Лавалье, то давно бы съ ума сошелъ. Генералу всѣ и во всемъ мѣшаютъ. Упрямое желаніе Панау перевести войско въ Барадеро, вмѣсто того чтобы двинуть его въ Санъ-Педро, заставало Лавалье потерять время и также лошадей, ожидавшихъ его въ первомъ же пунктѣ на дорогѣ. Соперничество Риверы уже впродолженіи цѣлаго года парализируетъ всѣ принимаемыя имъ мѣры. Восторженная непрактичность ученыхъ унитаріевъ сулитъ ему множество сладкихъ надеждъ относительно симпатій въ провинціяхъ, и генералъ идетъ, сталкивается съ дѣйствительностью и не находитъ этихъ хваленыхъ симпатій. Каждый день его самого, его помощниковъ, его офицеровъ засыпаютъ изъ Монтевидео цѣлой грудой противорѣчивыхъ писемъ, въ которыхъ говорится, чтобъ онъ шелъ впередъ, чтобъ не шелъ, чтобъ подождалъ, чтобъ не ждалъ. Десять человѣкъ не могутъ думать между собою согласно. И генералъ сомнѣвается, колеблется, боится дѣйствовать наперекоръ авторитетнымъ мнѣніямъ, и идетъ черепашьимъ ходомъ, развлекаясь разговорами то съ тѣмъ, то съ другимъ, то съ третьимъ начальникомъ горсти людей; теперь уже 3-е сентября, а онъ не отошелъ и мили отъ Лухана. Розасъ же между тѣмъ морально оправляется, его защитники приходятъ въ себя отъ первого переполоха, и генералъ подойдетъ къ городу только для того, чтобы поглядѣть на него, да и вернуться вспять, или, быть можетъ, для того, чтобы кровь потекла неудержимой рѣкою, чего можно было избѣжать двѣ недѣли, даже недѣлю тому назадъ, прибавилъ Даніэль горестнымъ тономъ, живо подѣйствовавшимъ на его слушателей.

— Все это, къ несчастью, правда,— сказалъ докторъ Алькорта,— этотъ народъ долженъ будетъ вынести на себѣ всю ужасную ярость Розаса, потому что съ самого начала не умѣлъ встрѣтить ее отпоромъ.

— Да, сеньоръ, народъ — въ извѣстной степени соумышленникъ той гнусной тиранніи, которая его гнететъ — народъ этотъ заплатитъ своею кровью, свободой и честью за трусливую нерѣшительность вооруженныхъ враговъ тиранна и за эгоизмъ гражданъ, равнодушныхъ къ судьбѣ отечества и къ своей собственной. Да, потечетъ кровь, обильная кровь, если Лавалье отступитъ, и тогда долго-долго нельзя будетъ и мечтать о низверженіи Розаса.

— Но вѣдь все это только предположенія,— замѣтилъ Эдуардо. До сихъ поръ либеральное войско продолжаетъ наступленіе, мы увидимъ его здѣсь, быть можетъ, завтра, и навѣрное — послѣ завтра. А пока до того нашъ уважаемый другъ вполнѣ одобряетъ составленный нами частный планъ,— не такъ ли?

— Да, по крайней мѣрѣ, я нахожу его разсудительнымъ,— отозвался докторъ Алькорта, къ которому былъ обращенъ вопросъ Эдуардо.

— Ты долженъ былъ сообщить наши обѣ мысли, замѣтилъ Даніэлъ.

— Я знаю уже все. Въ первомъ — сомнѣваюсь.

— Нѣтъ, сеньоръ, сомнѣваться незачѣмъ. Правда, насъ немного; мнѣ едва едва удалось соединить пятнадцать человѣкъ, но за то мужество намъ не измѣнитъ. Платформа, которую мы будемъ занимать, послужитъ намъ наблюдательнымъ пунктомъ и въ тоже время поможетъ очистить всю улицу Коллегіи, если генералъ, о чемъ я прошу его, вступитъ чрезъ предмѣстье и направитъ атаку въ самомъ удобномъ пунктѣ — близь оврага Марко; если же генералъ дастъ мнѣ еще двадцать пять молодцовъ, то я отвѣчаю за отступленіе въ томъ случаѣ, когда оно окажется необходимымъ.

— А оружіе?

— У меня въ распоряженіи сорокъ шесть ружей и три тысячи натроновъ, купленные мною въ Монтевидео и сложенные уже здѣсь въ совершенно безопасномъ мѣстѣ.

— Какой же будетъ сигналъ?

— Пусть дадутъ знать мнѣ объ этомъ изъ отряда передъ атакою.

— А сообщенія безопасны?

— Совершенно.

— Въ такомъ случаѣ я еще болѣе одобряю вашу вторую мысль, потому что вамъ необходимо, въ виду всѣхъ возможныхъ послѣдствій, развязаться съ вашими домашними дѣлами. Страшитъ меня только самая минута отчаливанья.

— Ну, это пойдетъ, какъ по маслу, докторъ. Риску тутъ нѣтъ никакого. Я позвалъ къ себѣ моего агента, чтобы отправить его съ письмомъ къ начальнику блокирующаго судна. Въ этомъ письмѣ я увѣдомлю его о предстоящемъ бѣгствѣ и буду просить выслать намъ вооруженную шлюпку, такъ какъ вся опасность заключается въ томъ, что можно наткнуться на одну изъ береговыхъ лодокъ, обозрѣвающихъ ту мѣстность.

— Прекрасно задумано.

— Я извѣщу его также, чтобы онъ самъ назначилъ ночь, часъ и сигналъ, которымъ дастъ знать съ борта о своемъ приходѣ.

— Отплытіе произойдетъ близь Санъ-Исидро?

— Да, сеньоръ. Вѣроятно, Эдуардо сообщалъ вамъ уже все относительно этого предмета?

— Да.

— Какъ же вы полагаете, будетъ ли въ силахъ мадамъ Дюпаскье перенести этотъ вояжъ?

— Я полагаю, что она не въ состояніи прожить и двухъ недѣль въ Буэносъ-Айресѣ. Это одна изъ тѣхъ болѣзней, которыя, не сосредоточиваясь специфически ни въ одномъ органѣ, заражаютъ собою всю жизнь, сушатъ и истощаютъ ее не по днямъ, а по часамъ. Моральное потрясеніе этой сеньоры такъ сильно, что отъ этого она начинаетъ страдать легкими и обнаруживаетъ симптомы чахотки. Однако вольный воздухъ возвратитъ ее къ жизни съ тою же быстротою, съ какою жизнь эта угасаетъ въ затхлой атмосферѣ Буэносъ-Айреса.

— И она твердо рѣшилась? спросилъ Эдуардо.

— Вчера вечеромъ окончательно со мною условилась, отвѣчалъ Даніэль.

— Теперь съ нетерпѣніемъ ждетъ часа отплытія,— прибавилъ докторъ Алькорта,— и соглашается, чтобы Даніэль остался здѣсь. Она любитъ уже васъ, другъ мой, какъ своего сына.

— Я и буду имъ, сеньоръ, и если не могу сдѣлаться ея сыномъ завтра, сегодня же, то это потому, что она не хочетъ. Какъ всякая женщина съ впечатлительнымъ сердцемъ, она суевѣрна и боится допустить свадьбу при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ.

— Да, да, можетъ быть, это и къ лучшему. Кто знаетъ, какая судьба ждетъ всѣхъ насъ! Надо спасти хоть женщинъ,— замѣтилъ докторъ Алькоръ.

— Ну, ужь съ моей кузиной не сладить, сеньоръ... Нѣтъ никакихъ средствъ убѣдить ее ѣхать.

— Даже и Бельграно безсиленъ?

— Ничего не сдѣлаешь, сеньоръ, отвѣчалъ Эдуардо, котораго сердце встрепенулось при этомъ вопросѣ доктора Алькорты.

— Теперь уже два часа, друзья мои. Вы, кажется, сегодня отправляетесь въ Санъ-Исидро?

— Да, сеньоръ, отправимся туда ночью и возвратимся предъ разсвѣтомъ.

— Эй, берегитесь, эй, дѣтки, будьте осторожнѣе!...

— Да ужь это наша послѣдняя поѣздка туда,— сказалъ Эдуардо,— какъ только отправимъ мадамъ Дюпаскье, домъ возлѣ масличныхъ деревьевъ опустѣетъ.

— Ну, и такъ, до завтра.

— До свиданья, сеньоръ.

— До завтра, уважаемый другъ мой.

И молодые люди обняли своего бывшаго профессора философіи, котораго Даніэль проводилъ до наружной двери.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Контрабандистъ людей.

Едва успѣлъ скрыться докторъ Алькорта, какъ послышался стукъ ладонью руки въ дверь кабинета, смежнаго съ спальней.

— Подожди-ка, сказалъ Даніэль Эдуардо, и затѣмъ прошелъ въ свой кабинетъ, недоумѣвая, кто могъ стучать въ комнатѣ, въ которую никого не. впускали безъ его приказанія.

— А, это вы, мой достойнѣйшій наставникъ! сказалъ Даніэль, очутясь лицомъ къ лицу съ донъ Кандидо.

— Да, это я, Даніэль,— извини меня, пожалуйста, такъ какъ ты куда-то запропастился, то я началъ подозрѣвать, не вышелъ ли ты какою нибудь потайною, неизвѣстною мнѣ, дверью, и такъ какъ съ нѣкоторыхъ поръ я избѣгаю уединенія потому что, изволишь ли видѣть, голубчикъ Даніэль,— уединеніе помрачаетъ воображеніе, т. е. то свойство ума, которое, по мнѣнію философовъ, ведетъ и къ худу, и къ добру, почему я и предпочитаю память, которая, если вѣрить Квинтиліану...

— Эдуардо!

— Что такое? отозвался тотъ, входя.

— Какъ! Бельграно здѣсь?

— Да, сеньоръ, и я зову его, чтобы онъ помогъ мнѣ выслушать вашу диссертацію?.

— Такъ этотъ домъ для меня — настоящій омутъ грозныхъ опасностей?!

— Это какимъ образомъ, мой достойный наставникъ?

— Что же это такое, въ самомъ дѣлѣ, Даніэль.... Я требую прямого категорическаго, безхитростнаго объясненія!.. продолжалъ донъ Кандидо, отодвигая свой стулъ отъ Эдуардо,— я хочу взвѣсить и съ математической точностью опредѣлить мое положеніе, хочу знать, какой это домъ?

— Какъ какой домъ!

— Ну, да, что это за домъ, скажи Бога ради?!

— Вотъ-те на! Такой же, какъ и всякій другой.

— Ну, нѣтъ, братъ, шутишь. Не такой же. Тутъ составляютъ свои мрачные ковы и унитаріи, и федералы.

— Какъ такъ, сеньоръ?

— Четверть часа тому назадъ ты принималъ у себя женщину, подосланную для шпіонства этимъ демонскимъ патеромъ, который поклялся истребить, уничтожить меня,— теперь же, изъ твоихъ потайныхъ и сокровенныхъ комнатъ, является этотъ таинственный юноша, незнающій своего домашняго очага и переходящій изъ дома въ домъ съ явными признаками заговорщика и замаскированнаго агитатора....

— Да кончите ли вы, наконецъ, почтеннѣйшій наставникъ?

— Нѣтъ, я не хочу кончить, я повторяю тебѣ тысячу разъ сряду, что въ моемъ затруднительномъ и щекотливомъ положеніи оффиціальнаго лица въ государствѣ, я не могу имѣть ничего общаго съ домомъ, которому трудно прибрать правильный эпитетъ. Не зная, что это за домъ, я не могу впредь переступать чрезъ его порогъ.

— Вы, кажется, позавтракали сегодня съ депутатомъ Гарсіей, сеньоръ, сказалъ Эдуардо.

— Нѣтъ-съ, сеньоръ, я не имѣлъ чести завтракать съ сеньоромъ донъ Бальдомеро.

— Ну, такъ съ Гарригосомъ.

— И съ нимъ не завтракалъ,— и притомъ это вовсе не идетъ къ дѣлу.

— Въ такомъ случаѣ ваша удивительная филиппика была плодомъ вашего собственнаго вдохновенія.

— Разорвемте всѣ связи, сеньоръ Бельграно.

— Однако, однако, сеньоръ донъ Кандидо, замѣтилъ Даніэль,— вы изволили назвать моего друга заговорщикомъ, а это, по-моему, весьма невѣжливо между товарищами по профессіи...

— Какіе это мы товарищи по профессіи?!.. Я былъ учителемъ этого сеньора въ его раннемъ, невинномъ, нѣжномъ возрастѣ. Но съ тѣхъ поръ...

— Послѣ вы тайно скрывали его въ своемъ домѣ, мой уважаемый наставникъ.

— Противъ собственной воли.

— Да ужь какъ бы тамъ ни было.

— Но я ни въ чемъ и никогда не былъ вашимъ товарищемъ, милостивый государь.

— Да вы и теперь ему товарищъ, сеньоръ допъ Кандидо, замѣтилъ Даніэль,— вѣдь вы секретарь сеньора Араны?..

—Ну, чтожъ изъ того...

— А вотъ это — уполномоченный секретарь генерала Лавалье.

— Уполномоченный секретарь генерала Лавалье!... взвизгнулъ донъ Кандидо, постепенно приподнимаясь и пожирая Эдуардо глазами, которые, казалось, хотѣли выскочить изъ своихъ орбитъ.

— Ну да, продолжалъ Даніэль,— и такъ какъ вы секретарь Араны, а онъ — секретарь Лавалье, то отсюда явствуетъ, что вы оба — товарищи по профессіи.

— Секретарь Лавалье!.. И говоритъ со мною!...

— И недавно былъ вашимъ гостемъ.

— И гостемъ моимъ былъ....

— За что и остаюсь вамъ премного благодарнымъ. Я сочту непремѣннымъ своимъ долгомъ быть у васъ дня чрезъ два или три, мой уважаемый collega...

— Вы, въ моемъ домѣ?! Нѣтъ, сеньоръ, для васъ меня нѣтъ и не можетъ быть дома.

— А, ну, это другое дѣло. Я хотѣлъ навѣстить моего прежняго наставника въ сопровожденіи нѣсколькихъ его учениковъ, которые пріѣдутъ съ либеральнымъ войскомъ и могутъ служить лучшей гарантіей въ дѣлѣ справедливаго возмездія, которое готовится нами всѣмъ слугамъ Розаса и Араны. Но если вамъ этого не угодно, всякій воленъ добиваться, чтобъ его повѣсили.

— Но... но... господинъ секретарь, замямлилъ донъ Кандидо, находясь въ самомъ мучительномъ замѣшательствѣ,— я говорю вовсе не на счетъ того... и если придутъ храбрые и благородные защитники его превосходительства сеньора генерала Лавалье то, разумѣется... какъ бишь, гмъ.... Даніэль... скажи за меня, голубчикъ ты мой... ой-ой, пропала моя горемычная головушка... ничего не смыслю... слова не вымолвлю...

— Тутъ не о чемъ много толковать, сеньоръ, замѣтилъ Даніэль,— вамъ все отлично объяснилъ вашъ collega. Всѣ мы хорошо смекаемъ, въ чемъ дѣло, или — говоря точнѣе — должны смекать.

— Только не я, мой дорогой Даніэль,— меня хоть убей, я не пойму никогда, что я такое сдѣлалъ и чѣмъ былъ въ эту ужасную, мрачную эпоху.

Два полновѣсные удара въ дверь прервали этотъ разговоръ, и въ то время, какъ оба секретаря оставались въ кабинетѣ, Даніэль прошелъ въ залу и самъ отворилъ дверь, выходившую въ галерею, чтобы посмотрѣть, кто пришелъ.

— А, это вы, мистеръ Дугласъ! сказалъ молодой человѣкъ новому посѣтителю, уже находившемуся въ галереѣ.

— Да, сеньоръ, я, къ вашимъ услугамъ. Я только что видалъ донью Марселину.....

— И она сказала вамъ, что вы мнѣ нужны, такъ?

— Точно такъ, сеньоръ.

— Это правда. Войдите же, Дугласъ. Вы когда изъ Монтевидео?

— Третьяго дня вечеромъ, сеньоръ.

— Тамъ-то, я думаю, суматоха, а?

— Всѣ порываются идти сюда, а отсюда всѣ хотятъ бѣжать, замѣтилъ англичанинъ, сдвинувъ плечами.

— А вы, знай, пригребаете денежки...

— Ну, не то, чтобъ уже очень. Въ прошлый мѣсяцъ я сдѣлалъ семь рейсовъ и перевезъ шестьдесятъ двухъ пассажировъ, по десяти червонцевъ съ каждаго.

— Чтожъ, этого немало.

— Ба! Голова-то моя стоитъ дороже, сеньоръ донъ Даніэль.

— Ну, разумѣется. Однако, легче поймать самого чорта, чѣмъ васъ.

Англичанинъ захохоталъ.

— Да какъ вамъ сказать, сеньоръ, отозвался онъ,— мнѣ, право, иногда самому хочется быть замѣченнымъ, чтобы посмотрѣть, зададутъ ли они мнѣ страху. Вѣдь это, доложу вамъ, для меня одна забава. Въ Испаніи я занимался контрабандою табака, а тутъ веду контрабанду людьми.

И британецъ опять расхохотался во весь ротъ.

— Да заработки-то плоховаты. Вотъ вы больше заплатили мнѣ за перевозку ящиковъ изъ Монтевидео, чѣмъ другіе за спасеніе ихъ жизни.

— Ну, и такъ, мистеръ Дугласъ, мнѣ опять понадобились ваши услуги.

— Приказывайте, сеньоръ донъ Даніэль. Предоставляю въ ваше полнѣйшее распоряженіе мою барку, четырехъ молодцовъ, умѣющихъ стрѣлять и работать веслами, и меня самого, который постоитъ за четверыхъ.

— Благодарю.

— Если нужно перевезти кого нибудь, то я нашелъ другое мѣсто, гдѣ и самъ чортъ не найдетъ того, кто тамъ спрячется.

— Нѣтъ, я хлопочу не о перевозкѣ людей. Во-первыхъ, скажите мнѣ, когда вы разсчитываете плыть въ Монтевидео?

— Послѣ завтра, если наберу полное число пассажировъ.

— Хорошо. Прежде, чѣмъ вы уѣдете, подождите отъ меня извѣстій.

— Ладно.

— Сегодня ночью вы свезете отъ меня письмецо на блокирующую эскадру.

— Слушаю-съ.

— И привезете оттуда отвѣтъ завтра утромъ до десяти часовъ.

— Даже раньше, если угодно.

— Завтра, около полудня, вы будете у себя дома, чтобы принять два небольшіе чемодана, которые вы припрячьте въ томъ подземельѣ, гдѣ находятся ящики съ оружіемъ. Эти чемоданы, наложенные разными принадлежностями дамскаго туалета, вы потрудитесь сами свезти на бортъ судна, которое я вамъ укажу, когда вы уже доставите мнѣ отвѣтъ на письмо.

— Все постараюсь, исполнить въ точности.

— Хорошо ли вамъ извѣстенъ берегъ близь "Масличной рощи".

— Какъ вотъ это, отвѣчалъ контрабандистъ, показывая Даніэлю ладонь своей огромной руки.

— Можетъ ли тамъ безъ особыхъ затрудненій пристать лодка?

— Смотря по состоянію рѣки. Но тамъ есть маленькій заливчикъ, называемый el Sauce (Ива), куда безъ всякой опасности, даже при низкой водѣ, можетъ войти лодка и скрыться между камнями. Только это будетъ съ милю подальше "Масличной рощи".

— А возлѣ "Рощи"?

— Если вода будетъ стоять высоко, то можно. Только опасно. Но тамъ по всему протяженію берега швыряютъ два вахтенныя суда, и это продолжается до десяти часовъ ночи.

— Оба вмѣстѣ?

— Нѣтъ, обыкновенно порознь.

— Великъ ли экипажъ на нихъ?

— На одномъ восемь, на другомъ десять человѣкъ; и ужь больно легки на ходу..

— Хорошо, мистеръ Дугласъ. Всё это мнѣ было очень важно знать. Значитъ, мы согласились между собою въ слѣдующемъ: вы не уѣдете, не дождавшись отъ меня извѣстій. Сегодня ночью, вы отправитесь къ эскадрѣ и привезете оттуда часовъ въ восемь, и не позже десяти, отвѣтъ на письмо, которое я вамъ передамъ. Завтра, часовъ въ двѣнадцать утра, вы примете у себя два чемодана и сами свезете ихъ на эскадру, когда я дамъ вамъ о томъ знать. Назначеніе платы за всѣ эти хлопоты я вполнѣ предоставляю вамъ самимъ.

— Вотъ это всего лучше, отозвался англичанинъ потирая себѣ руки,— лучше быть нельзя. Люблю имѣть дѣло съ умными людьми. Теперь я жду только письмеца.

— Сію минуту вы его получите, отвѣчалъ Даніэль, направляясь съ свой кабинетъ, тогда какъ контрабандистъ табака въ Испаніи и людей въ Буэносъ-Айресѣ остался вычислять, сколько онъ долженъ былъ запросить за всѣ эти важныя услуги.

И онъ вовсе не былъ единственнымъ спекуляторомъ въ этомъ родѣ. Въ Буэносъ-Айресѣ очень многіе занимались этимъ ремесломъ въ періодъ времени отъ 1838—1842 г. и хотя ихъ дерзкая отвага проистекала изъ корысти, тѣмъ не менѣе справедливо, что они спасли жизнь цѣлымъ сотнямъ добрыхъ и честныхъ гражданъ, которые, безъ покровительства этой странной контрабанды, неизбѣжно пали, бы подъ пулей или кинжаломъ Розаса.

Самыя видныя личности эмиграціи спаслись изъ Буэносъ-Айреса въ лодкахъ контрабандистовъ, и почти вся молодежь оставила родину такъ же, какъ се оставили Насъ, Агрело, Бельграно и др., т. е. подъ покровительствомъ людей, подобныхъ мистеру Дугласу. При этомъ мы не можемъ не остановиться на довольно знаменательномъ и несомнѣнномъ фактѣ: когда доносъ награждался съ необыкновенной щедростью, когда не проходило дня, чтобы агенты Розаса не получали доносовъ отъ природныхъ гражданъ страны,— между всѣми этими иностранцами — итальянцами, англичанами, сѣвероамериканцами — не нашлось ни одного, который захотѣлъ бы обмануть довѣріе бѣглецовъ и выдать ихъ, хотя всѣмъ этимъ контрабандистамъ было хорошо извѣстно высокое общественное положеніе многихъ изъ эмигрантовъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Спасительная шлюпка.

Была туманная, но тихая ночь; рѣка безмятежно дремала, и свѣжій, привѣтливый вѣтерокъ чуть рябадъ поверхность воды, которая, поднявшись выше своего обычнаго уровня, залила прибрежные утесы и плавно, беззвучно разстилалась въ уютныхъ бухтахъ буэносъ-айресскаго прибрежья.,

На дальнемъ, стемнѣвшемъ небѣ кой-гдѣ мелькала одинокая звѣздочка сквозь сѣрыя волны тумана, словно робкая, холодная надежда въ тяжкой глубинѣ бездольной, страдальческой души...

Въ десять часовъ этой ночи, отъ одного изъ блокирующихъ корветовъ отдѣлилась шлюпка съ молодымъ французскимъ офицеромъ, лоцманомъ и шестью матросами.

Сначала шлюпка эта, легкая и граціозная, какъ призракъ ночи, увлекаемый ея дыханіемъ, мчалась съ надутымъ парусомъ на сѣверовостокъ, тогда какъ молодой офицеръ, завернувшись съ свой плащъ и растянувшись на скамьѣ кормовой части, съ безпечностью истаго моряка поглядывалъ по временамъ на небольшую карту, разложенную у его ногъ и освѣщенную фонаремъ, при свѣтѣ котораго юный морякъ, отъ времени до времени, свѣрялся также съ маленькимъ компасомъ, и затѣмъ молча указывалъ рукою въ ту сторону, куда лоцманъ, управлявшій рулемъ, долженъ былъ вести шлюпку. При свѣтѣ того же фонаря, стоявшаго на днѣ шлюпки, были видны лежавшія поперегъ ружья матросовъ.

Спустя около часа, офицеръ взглянулъ на свои карманные часы, внимательнѣе свѣрился съ компасомъ и съ направленіемъ шлюпки; затѣмъ приказалъ немедленно убрать парусъ и взяться за весла, а самъ поставилъ фонарь подъ скамью въ кормовой части.

Верхняя часть веселъ была завернута въ парусину, нижніе широкіе ихъ концы чуть слышно разсѣкали воду.

Огни въ городѣ совершенно скрылись изъ вида; влѣво чуть замѣтно обрисовывалась неясная, мрачная черта прибрежья, все болѣе и болѣе возвышавшаяся по мѣрѣ приближеніи къ ней шлюпки, которая теперь еще быстрѣе неслась на веслахъ, чѣмъ прежде при надутомъ парусѣ.

Наконецъ офицеръ сказалъ одно слово лоцману,— и шлюпка круто повернула къ берегу; по другому слову командира матросы стали чуть дотрогиваться веслами до поверхности воды, и шлюпка ослабила свой ходъ.

Затѣмъ молодой офицеръ усѣлся на днѣ шлюпки въ кормовой ея части, взялъ фонарь, съ нанряженнымъ вниманіемъ поглядѣлъ на компасъ и на карту, и вдругъ поднялъ руку, не сводя все еще глазъ съ компаса и карты.

По этому жесту всѣ матросы сразу выставили весла въ противоположную сторону, и шлюпка остановилась, словно прикованная въ водѣ повреди мертваго затишья и ночной темноты.

Они находились саженяхъ въ пятидесяти отъ берега.

Потомъ офицеръ спросилъ у двухъ матросовъ шляпы. Между этими двумя клеенчатыми шляпами онъ помѣстилъ свой фонарь, чтобы свѣтъ распространялся по прямой линіи и не пробивался въ стороны. Въ этомъ положеніи онъ взялъ фонарь въ руки, поднялся на ноги и сталъ держать его надъ своей головой, обративъ свѣтъ по направленію къ берегу.

Нѣсколько минутъ офицеръ прождалъ въ этомъ положеніи, тогда какъ всѣ его подчиненные отыскивали глазами на берегу сигналъ, который долженъ былъ отвѣчать на этотъ таинственный телеграфъ. Но напрасно.

Молодой человѣкъ покачалъ головою и, поставивъ фонарь на прежнее мѣсто, приказалъ плыть далѣе.

Минутъ пять спустя повторилась таже сцена и съ тѣми же предосторожностями. Опять ничего не вышло.

Офицеръ, уже нѣсколько раздосадованный неудачею, принялся опять разсматривать указанное ему направленіе и, убѣдившись, что онъ не ошибся, что именно это было мѣсто, означенное въ его планѣ, приказалъ подойти немного ближе къ берегу, чтобы миновать заслонявшую ихъ холмистую возвышенность.

Дѣйствительно, чрезъ нѣсколько минутъ шлюпка прошла мимо небольшого мыса, и шагахъ въ ста отъ мѣста первой остановки офицеръ опять принялся дѣйствовать своимъ телеграфомъ.

Не прошло и минуты, какъ этому робкому, дребезжащему свѣту, направленному только на берегъ, съ сосѣдней возвышенности отвѣчалъ другой огонекъ.

— Должно быть здѣсь, сказали всѣ находившіеся въ шлюпкѣ, но такимъ тихимъ голосомъ, что онъ едва касался ихъ собственнаго слуха.

Фонарь два раза поднимался и опускался въ рукахъ офицера, и огонекъ на берегу немедленно изчезъ.

Было одинадцать часовъ ночи.

Часовъ въ семь того же вечера экипажъ съ возницею — Ферманомъ подкатилъ къ подъѣзду дома, госпожи Дюпаскье, и немного спустя по ступенькамъ экипажа взошла эта несчастная сеньора — блѣдная, изнуренная, потрясенная тѣмъ страшнымъ уныніемъ души, которое дѣйствуетъ разрушительнѣе и скорѣе всѣхъ недуговъ, поражающихъ органы; даму эту сопровождала ея дочь — прелестная, какъ первое обѣщаніе любви, чистая, нѣжная, какъ тонкій ароматъ тропическаго цвѣтка: это были совершенные женскіе типы эпохи 1820 рода, которую мы можемъ, пожалуй, продолжить до 1830 года. Революція всегда сообщаетъ современнымъ ей женщинамъ и мужчинамъ, нравственному и физическому типу, особенный характеристическій отпечатокъ, изчезающій вмѣстѣ съ самой эпохой. Мы не будемъ обстоятельно развивать это интересное и фактически вѣрное замѣчаніе; скажемъ только, что отъ тѣхъ женщинъ, память о которыхъ сохранилась въ портретахъ и преданіяхъ, намъ не осталось ничего, кромѣ этихъ портретовъ и преданій...

Экипажъ немедленно понесся по направленію въ крѣпости.

Когда онъ проѣзжалъ возлѣ мѣстности Реколета, ночь уже была очень темна; здѣсь два всадника выѣхали на встрѣчу экипажу и, узнавъ его, слѣдовали за нимъ сзади въ незначительномъ разстояніи.

Но вдругъ по ту сторону Палермо-де-Санъ-Бенито, зданія, тогда совершенно пустого, но скоро обратившагося въ шумный, блестящій дворецъ тиранна,— впереди экипажа показались четыре человѣка, шедшіе въ противоположномъ направленіи.

Два всадника, конвоировавшіе экипажъ, сію же минуту приготовили свое оружіе, скрытое подъ ихъ плащами, рѣшившись мужественно встрѣтить опасность. Но къ счастію незнакомцы, шедшіе впереди, не принадлежали къ числу слугъ Масорки и не только не останавливали экипажа, но даже, проходя мимо, принялись усердно кланяться сидѣвшимъ въ немъ дамамъ и всадникамъ, ѣхавшимъ по обѣимъ сторонамъ кареты. Одною изъ характеристическихъ особенностей эпохи Розаса была страсть людей любезно раскланиваться другъ съ другомъ, хоть бы они въ жизнь свою не видѣлись между собою, и эту оригинальную деликатность можно объяснить только страхомъ, какой ощущали всѣ граждане при встрѣчѣ другъ съ другомъ.

Несмотря на свѣжій ночной воздухъ, госпожа Дюпаскье отъ времени до времени приказывала дочери открыть одно изъ окошекъ и удостовѣриться, ѣдутъ ли ихъ друзья. И каждый разъ, когда молодая дѣвушка исполняла это приказаніе, нисколько для нея не противное, какъ надо было догадываться,— ея прелестную головку замѣчали два глаза, полные любви и недремлющаго вниманія, и одинъ изъ всадниковъ стрѣлою подлеталъ къ дверцамъ кареты, послѣ чего завязывался короткій обмѣнъ задушевныхъ, теплыхъ вопросовъ, между молодой дѣвушкой и юнымъ всадникомъ, между матерью и ея сыномъ, потому что юноша этотъ былъ никто другой, какъ Даніэль — женихъ Флоренсіи.

Послѣ одного изъ такихъ разговоровъ, Даніэль, возвратившись къ своему товарищу и плотно къ нему придвинувшись, положилъ руку на его плечо и сказалъ.

— Хочешь ли выслушать отъ меня признаніе, которое всякій другой постыдился бъ высказать откровенно?

— Ужь не намѣренъ ли ты признаться мнѣ, что ты влюбленъ?... Велика бѣда! Я самъ, братъ, влюбленъ, какъ кошка, и нисколько не стыжусь.

— Нѣтъ, дѣло не въ этомъ.

— Въ чемъ же, наконецъ?

— Я боюсь, трушу.

— Трусишь?! Это скверно,

— Нешутя, Эдуардо. Но только въ эту минуту, во время этого грустнаго переѣзда, передъ тѣмъ смѣлымъ шагомъ, который мы готовимся сдѣлать. Я, который рискую жизнью каждый часъ, каждую минуту,— я трушу! съизмала я любилъ ночь, искалъ опасныхъ приключеній, страшныхъ передрягъ; я выучился укрощать бѣшенаго степного коня только для того, чтобы подвергаться опасности; разсѣкалъ грозные, дикіе волны нашей исполинской рѣки, свирѣпствующей не хуже океана, съ единственной цѣлью стать лицомъ къ лицу съ природой въ мцнуту ея дикаго разгула. Я, съ моимъ закаленнымъ въ невзгодахъ сердцемъ, съ моей твердой и опытной рукою,— я задрожалъ бы какъ осиновый листъ, если бы мы въ настоящую минуту наткнулись на какую нибудь опасность.

— Поощрительно, нечего сказать. Да на кой прахъ и мужество, если не для борьбы съ опасностями?...

— Да, съ опасностями, лично угрожающими мнѣ, но не Флоренсіи, не ея матери. Я не боюсь лишиться жизни, но боюсь, смертельно боюсь заставить ее пролить хоть одну слезинку и подвергнуть ея сердце ужаснымъ пыткамъ, если насъ постигнетъ какое нибудь серьезное приключеніе. Я пугаюсь, какъ дитя, при мысли, что она останется одна — въ отсутствіи отца, при еле дышащей матери и безъ моей защиты въ эту грозную бурю преступленій, бушующую надъ нашими головами. Этотъ страхъ за любимое, несчастное существо, доступенъ только извѣстнымъ сердцамъ, извѣстнымъ натурамъ. Понялъ ли ты меня?

— Да, и хуже всего то, что ты привилъ во мнѣ этотъ страхъ, о которомъ я вовсе не думалъ: страхъ, за жизнь, не ради самой нашей жизни, но ради тѣхъ, которые должны оставаться на этомъ свѣтѣ. Не такъ ли?

— Да, да, Эдуардо. Когда любишь серьезно и увѣренъ въ тепломъ взаимномъ чувствѣ, то жизнь, такъ сказать, разрывается, воплощается въ другой жизни, и смерть уноситъ тогда не всего человѣка, оставляетъ часть его на землѣ, и эта часть болитъ ужасно....

— Но мы уже близко, Даліэль,— чрезъ какихъ нибудь десять минутъ будемъ на мѣстѣ. Бѣдненькая!.. Твоя Флоренсія, по крайней мѣрѣ, съ нами, а она — одна-одинешенька со вчерашняго вечера. О, послѣ завтра, можетъ быть, даже завтра окончится это адское существованіе! Бѣглецы, паріи въ нашемъ собственномъ отечествѣ, подъ крышею нашего родного дома!.. Послушай, Даніэль, мнѣ кажется, что когда запахнетъ порохомъ, когда сюда вступитъ первый эскадронъ Лавалье и мы, въ числѣ двадцати человѣкъ, выйдемъ съ нашими ружьями на улицу, то я.... то я.... стану стрѣлять на воздухъ, чтобы насладиться хоть ароматомъ пороха, если подлые рабы Розаса не захотятъ встрѣтить насъ своею грудью. Вѣдь наши могутъ быть здѣсь послѣ завтра,— какъ ты полагаешь?..

— Да, отвѣчалъ Даніэль,— таковъ маршрутъ наступающаго отряда. Атака можетъ быть открыта послѣзавтра, и вотъ почему я такъ упорно настаивалъ, чтобы этотъ отъѣздъ произошелъ сегодня ночью. Я хорошо себя знаю. Оставайся Флоренсія въ Буэносъ-Айресѣ, я бы и вполовину не чувствовалъ себя такимъ сильнымъ, какимъ могу и долженъ быть въ этотъ критическій моментъ.

— Но Амалія.... эта упрямая Амалія, не хочетъ ѣхать съ ними! съ волненіемъ произнесъ Эдуардо.

— У Амаліи больше мужества, чѣмъ у Флоренсіи, и притомъ это совершенно другой характеръ. Нѣтъ никакихъ человѣческихъ силъ заставить ее отдѣлить свою судьбу отъ твоей. Ты находишься здѣсь, тутъ остается и она; ужь это, братъ, твоя тѣнь.

— Напротивъ, она — свѣтъ, путеводная звѣзда моей жизни! отозвался Эдуардо тономъ гордаго достоинства, какъ будто желалъ сказать: "вотъ какой непоколебимой нравственной энергіей должна обладать любимая мною женщина".

— А, наконецъ-то доѣхали, сказалъ Даніэль, и поспѣшилъ отдать Фермину приказанія, чтобы онъ, по выходѣ дамъ, помѣстилъ экипажъ за задней стѣной.

Минуту спустя карета находилась передъ подъѣздомъ пустого дома. Но никакой свѣтъ, ни голосъ не обличали присутствія человѣческой жизни, и только развѣсистыя деревья шелестѣли въ окрестности.

Но какъ только экипажъ и всадники остановились у подъѣзда, наружная дверь отворилась и глаза пріѣхавшихъ, привыкшіе къ темнотѣ впродолженіи двухъ-часовой ѣзды, разглядѣли на порогѣ двери фигуры Амаліи и Луизы, тогда какъ въ одно изъ оконъ выглянула голова Педро, стараго ветерана, охранявшаго дочь своего полковника съ тою же военной акуратностью, съ какою двадцать лѣтъ тому назадъ онъ отправлялъ аванпостную службу въ старой, почтенной арміи отечества.

Мадамъ Дюпаскье едва имѣла силы выйти изъ экипажа, такъ какъ ѣзда сильно ее утомила. Однако все было приготовлено къ пріему гостей заботливой и предупредительной Амаліей, и больная, подкрѣпивъ себя отдыхомъ и возбуждающими средствами, нѣсколько оправилась. Притомъ же мысль, что она скоро высвободится изъ ядовитой атмосферы и спасетъ свою дочь — эта утѣшительная мысль была лучшимъ лекарствомъ противъ слабости госпожи Дюпаскье въ настоящую минуту.

Согласно съ распоряженіими Даніэля свѣтъ горѣлъ только въ комнатѣ Амаліи, гдѣ единственное окно, находившееся тамъ, было обращено на дворъ дома.

Флоренсія была блѣднѣе, чѣмъ обыкновенно. Сердце ея билось съ тою судорожною неправильностью которую ощущаетъ человѣкъ, когда, находясь въ виду близкой окончательной развязки, желаетъ ея, и въ тоже время боится. Предпринимаемый теперь шагъ былъ сопряженъ съ страшной опасностью.

Но мысль о самой себѣ изчезаетъ изъ горячей головы молодой, страстной женщины, когда опасность угрожаетъ также ея матери, ея любимому человѣку.

Дѣвушка улыбалась своей матери, съ сердечною теплотою въ глазахъ глядѣла на Даніэля, и эти чистые любящіе глазки подернулись очаровательнымъ влажнымъ флеромъ.

Даніель вышелъ; поговоривъ довольно долго съ Ферминомъ, онъ опять возвратился и сказалъ:

— Скоро десять часовъ. Намъ надобно помѣститься у оконъ столовой и ждать сигнала шлюпки, который долженъ быть скоро поданъ. Но Луиза пусть остается здѣсь, чтобы подать въ залу свѣчку, когда я скажу. Ты понимаешь, Луиза, что тебѣ нужно дѣлать?

— Знаю, знаю, сеньоръ, отвѣчала бойкая дѣвочка.

— Идите же, мамаша, сказалъ Даніель, взявъ подъ руку госпожу Дюпаскье,— вы также поможете намъ дѣлать рекогносцировку.

— Извините, отвѣчала она,— но признаюсь вамъ, мнѣ приходится это еще въ первый разъ.

— Что такое, мама? съ живостію спросила Флоренсія.

— Исправлять должность федеральнаго шпіона и вглядываться въ ночную темноту. И въ особенности мнѣ никогда не могло придти въ голову, что я должна буду отправляться съ этого берега въ дальній путь я въ такое глухое позднее время.,

— Да, но вы пріѣдете чрезъ недѣлю въ своемъ экипажѣ.

— Чрезъ недѣлю? Неужели такъ долго надо будетъ воевать съ этой сволочью?

— Нѣтъ, сеньора, отвѣчалъ Эдуардо,— но вы возвратитесь изъ Монтевидео не раньше того, какъ мы сами пріѣдемъ къ вамъ, чтобы сопровождать васъ.

— И это будетъ въ тотъ саммй день, когда мы справимся съ Розасомъ, добавилъ Даніэль, за что и былъ награжденъ пожатіемъ руки своей Флоренсіи, которая не выпускала ее изъ руки Даніэля съ тѣхъ поръ, какъ они вышли изъ комнаты Амаліи въ столовую, гдѣ находились теперь. Здѣсь, свѣтилъ только слабый проблескъ ночи сквозь окна, обращенныя въ рѣкѣ, на которой былъ сосредоточенъ взглядъ всѣхъ присутствующихъ.

По мѣрѣ того, какъ минуты уходили одна за другой, разговоръ становился менѣе оживленнымъ и завязывался съ трудомъ, потому что всѣ были заняты одной тревожной мыслію: условленный часъ пробилъ, а шлюпка не появлялась. Мадамъ Дюпаскье не могла долѣе оставаться въ городѣ. Военныя дѣйствія могли открыться на слѣдующій день, а между тѣмъ нужно было употребить три дня, чтобы вновь условиться съ французскою эскадрою.

— Опоздали, замѣтила Амалія, болѣе другихъ сохранившая присутствіе духа, потому что эту мягкую, податливую, крѣпколюбящую натуру ничто не волновало — ни счастье, ни опасность, ни самая мысль о смерти.

— Вѣтеръ, должно быть, задержалъ, произнесъ Даніэль, стараясь найти какую нибудь причину, которая бы успокоила нѣсколько всѣхъ и его самого въ особенности.

Вдругъ Амалія, стоявшая возлѣ Эдуардо, сказала, указывая рукою по направленію къ рѣкѣ:

— Вонъ, вонъ она!

— Что такое? спросила Флоренсія, встрепенувшись и подбѣгая къ Давіэлю.

Молодой человѣкъ отворилъ окно, разсчиталъ разстояніе отъ дома до воды по блеску волнъ и, примѣтивъ огонь на рѣкѣ, захлопнулъ окно и закричалъ:

— Луиза!

Сердце у всѣхъ тревожно забилось.

Луиза, съ тѣхъ поръ, какъ это было ей приказано, не выпускала подсвѣчниковъ изъ своей крошечной ручки, и теперь прибѣжала со свѣчкой еще прежде, чѣмъ успѣло совершенно смолкнуть эхо ея произнесеннаго имени.

Даніэль поднесъ свѣчку къ окну и, замѣтивъ условленное движеніе огня на водѣ, немедленно затворилъ ставни и сказалъ.

— Идемъ.

Флоренсія дрожала всѣмъ тѣломъ и была блѣдна, какъ полотно.

Мадамъ Дюпаскье была совершенно спокойна и мужественна.

Когда онѣ вышли изъ дому, Даніэль вдругъ ихъ остановилъ.

— За кѣмъ остановка? спросилъ Эдуардо, ведя подъ руку Флоренсію, тогда какъ мадамъ Дюпаскье опиралась на руку Даніэля.

— Вотъ за кѣмъ, сказалъ Даніэль, указывая на мрачную фигуру, всходившую вверхъ по отлогости.

Оставивъ руку мадамъ Дюпасвье, Даніэль пошелъ впередъ.

— Никого не примѣтилъ Ферминъ?

— Ни одной живой души, сеньоръ.

— Въ какомъ разстояніи?

— Да на полверсты по обѣ стороны.

— Видна съ берега шлюпка?

— Только теперь показалась сеньоръ, потому что пристала въ камнямъ; рѣка поднялась знатно.

— Хорошо. Ты все помнишь, что тебѣ сказано?

— Все, какъ есть, сеньоръ.

— Сію же минуту за моимъ конемъ и туда, на бѣлую скалу, что въ трехъ четвертяхъ мили отсюда. Да смотри, подальше, въ рѣку-то, чтобы насъ закрыла большая скала. Тамъ я выйду чрезъ два часа. Для всякой предосторожности не медля садись на лошадь и ступай ждать меня.

— Слушаю-съ, сеньоръ.

Общество начало уже тревожиться промедленіемъ Даніэля. Но онъ скоро ихъ успокоилъ и всѣ начали спускаться по отлогости.

Ночной воздухъ, повидимому, оживилъ больную, потому что она шла довольно бодро, опираясь на руку своего будущаго зятя.

Впереди ихъ шли Флоренсія и Эдуардо.

И все это шествіе открывали Амалія рука объ руку съ маленькой Луизой.

Два раза Эдуардо просилъ Амалію, чтобы она взяла его другую руку; но Амалія, желая пріободрить всѣхъ, отказала наотрѣзъ и замѣтила, что она, какъ феодальная владѣтельница этой пустыни, должна идти впереди всѣхъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ они подошли въ берегу рѣки, гдѣ два дюжіе матроса, сошедши на землю, удерживали и привязывали причалившую шлюпку, случайно вошедшую въ небольшую бухту рѣки.

Когда подошли дамы, молодой офицеръ спрыгнулъ на берегу со всею врожденною любезностью француза, чтобы помочь имъ сѣсть въ шлюпку.

Было что-то невыразимо-торжественное въ этой минутѣ, посреди мрачныхъ призраковъ ночи, среди этаго пустыннаго, словно замершаго берега....

Госпожа Дюпаскье простилась коротенькой фразой:

— До скораго свиданія, Амалія!

Ни одинъ унитарій не могъ въ то время нетолько сказать, но даже подумать, чтобы Розасъ продержался болѣе недѣли..

Но Флоренсія, которой горе такъ рѣдко облегчалось слезами, теперь почувствавала, что на сердцѣ ея стало ужь невыносимо тяжело — и она зарыдала, омочивъ своими слезами плечи и лицо доброй подруги.

Амалія плакала въ глубинѣ своей души, тогда какъ самыя грустныя зловѣщія картины возникали въ ея дѣятельномъ, болѣзненно — раздраженномъ воображеніи.

— Пора, пора, сказалъ, наконецъ, Даніэль, и, подхвативъ свою Флоренсію изъ объятій также плакавшей Луизы, поднялъ вверхъ и сразу посадилъ ее въ шлюпку, гдѣ уже находилась мадамъ Дюпаскье возлѣ молодого офицера.

Еще разъ Флоренсія обмѣнялась съ Амаліей и Эдуардо послѣднимъ прощальнымъ привѣтомъ,— и по командѣ офицера шлюпка отчалила отъ берега, потомъ повернула на югъ, надула парусъ и стрѣлою понеслась вдоль берега, не прибѣгая уже къ прежнимъ предосторожностямъ.

Амалія, Эдуардо и Луиза слѣдили за нею глазами, пока она не скрылась совершенно въ темнотѣ ночи.

Не прошло и восьми минутъ, какъ на берегу, въ той сторонѣ, куда скрылась шлюпка, вдругъ сверкнула молнія, сопровождаемая дружнымъ ружейнымъ залпомъ, который, словно электрическій ударъ, заставилъ сразу содрогнуться сердце Амаліи, Эдуардо и маленькой Луизы.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Федеральный объѣздъ.

Эдуардо все еще смотрѣлъ въ ту сторону, откуда раздался выстрѣлъ, и руки его инстинктивно схватились за пистолеты, спрятанные подъ плащемъ, какъ испуганный голосъ Амаліи прервалъ тишину этого зловѣщаго мѣста, полнаго тайныхъ ужасовъ.

— Пойдемъ, пойдемъ, Бога ради! сказала она, сжимая руку своего друга и стараясь увлечь его въ своихъ слабыхъ объятіяхъ.

Эдуардо, хорошо понявъ всю опасность для Амаліи оставаться долѣе въ этомъ мѣстѣ, обвилъ своей сильной рукою ея талію и сказалъ:

— Да, да, пойдемъ, намъ нельзя терять здѣсь и одной секунды.

Между тѣмъ Луиза, схватившись за платье своей госпожи, также хотѣла помочь ей взобраться на отлогость.

Не успѣли они пройти и двухъ минутъ, какъ второй залпъ заставилъ ихъ машинально остановиться и взглянуть по направленію звука,— и тогда они увидѣли отчетливо, хотя на значительномъ разстояніи, внезапный блескъ посреди воды, за которымъ опять послѣдовалъ залпъ.

— Боже мой! Боже мой! произнесла Амалія.

— Нѣтъ, это отвѣчаютъ съ шлюпки, сказалъ Эдуардо.

— Но ихъ могли ранить, Эдуардо?!..

— Ну, это довольно трудно; пойдемъ, пойдемъ, тутъ другая бѣда на носу.

— Другая...

— Идемъ же скорѣе.

Въ немногихъ шагахъ отъ дому они повстрѣчали Педро, который вгонялъ другую пулю въ свой карабинъ, держа подъ мышкою саблю.

— А, вы уже здѣсь, сказалъ онъ имъ.

— А что, Педро?

— Да то, что теперь не время для прогулокъ въ такомъ мѣстѣ; вотъ что, сеньора.

Еще въ первый разъ въ жизни добрый старикъ счелъ нужнымъ пожурить дочь своего полковника.

— Вы слышали, Педро? спросилъ Эдуардо.

— Да, сеньоръ, я все слышалъ. А только насчетъ сеньоры скажу, что теперь не время для...

— Ну, ну, полно, Педро, я больше не буду, сказала Амалія, хорошо понимавшая всю безграничную привязанность, какую питалъ къ ней этотъ вѣрный слуга ея семейства.

— Я хотѣлъ васъ спросить, Педро, продолжалъ Эдуардо, уже входя въ дверь, не могли ли вы различить, изъ какого оружія были произведены выстрѣлы.

— Ну, ужь это по нашей, кажись, части.... сказалъ солдатъ, запирая дверь и улыбаясь.

— Что же вы скажете на это?

— Да первый-то и второй залпы были даны изъ карабиновъ, а послѣдній разъ выпалили изъ длинныхъ ружей.

— Я самъ тоже думаю.

— Кто не оглохъ, тому слышно, пробормоталъ Педро, казалось, разсердившійся на всѣхъ послѣ опасности, которой подвергала себя его молоденькая сеньора; затѣмъ, во избѣжаніе всякихъ разспросовъ, старикъ отправился зажечь лампу въ самой задней комнатѣ, гдѣ ночевала Эдуардо и Даніэль, когда оставались въ пустомъ домѣ.

Когда Амалія вошла въ залу и скинула съ своей головы черный платокъ, Эдуардо былъ пораженъ ея смертельной блѣдностью.

Молодая женщина усѣлась въ креслѣ, оперлась локтемъ о столъ и склонила лицо на свою бѣлую, нѣжную руку, тогда какъ Эдуардо прошелъ въ темную столовую и, открывъ окно, сосредоточилъ всю свою наблюдательную способность въ слухѣ, такъ какъ все болѣе сгущавшаяся темнота не позволяла ничего различить въ трехъ шагахъ отъ дома.

Кругомъ — ни малѣйшаго звука.

Казалось, будто посреди этого безмятежнаго затишья, не могъ раздаваться голосъ смерти — выстрѣлы, прозвучавшіе здѣсь съ минуту тому назадъ...

Когда Эдуардо возвратился въ залу, Амалія все еще сидѣла въ прежнемъ положеніи.

— Ну, полно же, Амалія, полно,— все ужь прошло, и Даніэль теперь, вѣроятно, уже хохочетъ, какъ угорѣлый,— сказалъ Эдуардо, садясь возлѣ своей милой подруги и приглаживая шелковистыя пряди волосъ, безпорядочно лежавшія на ея головѣ.

— Но столько пуль, столько пуль!... Непремѣнно кого нибудь изъ нихъ ранили ..

— Напрасно это тебя тревожитъ: изъ короткаго карабина не хватишь и за двадцать сажень. Они просто увидѣли тѣнь шлюпки на водѣ, да и ну палить на удачу.

— Но весь берегъ оцѣпленъ.... Что же будетъ съ Даніэлемъ?... Какъ онъ, бѣдненькій, высадится?... Боже мой, Боже мой!...

— Подождетъ до утра, когда уйдутъ дозорные.

— Повелъ ли Ферминъ ему лошадь?

— Да, сеньора, отвѣчала Луиза, входя съ чашкою чая для своей госпожи.

Между тѣмъ Эдуардо опять пришелъ въ залу и сталъ прислушиваться. Его неотступно преслѣдовала одна мысль, и только эта мысль внушала ему безпокойство.

Не пробылъ онъ и трехъ минутъ возлѣ окна, какъ ему показалось, будто онъ слышитъ какой-то шумъ въ сторонѣ Низовья.

Чрезъ миниту шумъ этотъ сдѣлался уже совершенно явственнымъ и былъ производимъ копытами многихъ верховыхъ лошадей.

Вдругъ стукъ копытъ умолкъ, однако теперь можно было различить глухой откликъ нѣсколькихъ голосовъ у подошвы отлогости. Потомъ опять раздался лошадиный топотъ.

— Да. это ясно, разсуждалъ самъ съ собою Эдуардо,— это тотъ самый объѣздъ, что стрѣлялъ по шлюпкѣ. Они остановились подъ горою и, вѣроятно, толковали объ этомъ домѣ... Да, да, въ этомъ не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія... Теперь они объѣдутъ кругомъ и возвратятся по верхней дорогѣ. А, проклятая, подлая судьба!... и молодой человѣкъ до крови закусилъ свои губы.

При входѣ его въ залу, Амалія, такъ хорошо умѣвшая читать въ лицѣ своего друга, поняла, что его тревожило какое-то горестное волненіе, и она первая захотѣла узнать его причину, заговоривъ съ Эдуардо тѣмъ сдержанно-довѣрчивымъ тономъ, какой употребляла обыкновенно, когда всеувлекающій экстазъ любви не сообщалъ ихъ обоюднымъ выраженіямъ большей интимности и теплоты чувства.

— Говорите же, Эдуардо, пожалуйста говорите, понукала, она,— я всегда всею моей душою приготовлена къ несчастью.

— О, нѣтъ, несчастья никакого не будетъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, какъ будто устыдившись, что его возлюбленная могла уловить въ лицѣ его малѣйшіе слѣды страха.

— Что же, наконецъ, съ вами?...

— Можетъ быть... нѣтъ, нѣтъ, ничего... такъ, вздорная фантазія... произнесъ юноша съ улыбкой, покачивая головой и прихлебывая чай, оставленный Амаліей въ чашкѣ.

— Нѣтъ, тутъ что-то кроется, и я хочу знать, что именно...

— Ну, я скажу, пожалуй: подъ горою прошелъ патрульный объѣздъ, вѣроятно тотъ самый, что стрѣлялъ по шлюпкѣ. Вотъ и все.

— Только?.. Хорошо. Теперь вы увидите, отгадала ли я то, чего вы не хотѣли сказать. Луиза, позови Педро!

— Зачѣмъ это? спросилъ Эдуардо.

— А вотъ вы сейчасъ услышите.

Ветеранъ явился.

— Педро, сказала Амалія,— очень можетъ случиться, что сегодня ночью нападутъ на домъ, чтобы произвести здѣсь обыскъ, или что нибудь въ этомъ родѣ,— такъ ужь вы потрудитесь хорошенько запереть всѣ двери и приготовить оружіе.

Эдуардо былъ до глубины души тронутъ и удивленъ этимъ мужествомъ; мужество это проистекало не изъ личной силы организма, но было порождено любовью, возводившею его на степень благороднѣйшаго самопожертвованія, такъ какъ въ эту эпоху всякое вооруженное сопротивленіе, или какое-бы то ни было сопротивленіе вообще агентамъ Розаса, влекло за собою смертный приговоръ или всевозможныя бѣдствія; но Амалія, желая спасти своего жениха, рѣшилась встрѣтить грозу, каковы бы ни были ея послѣдствія.

— Все готово, сеньора: у меня двадцать стволовъ и сабля, отвѣчалъ Педро.

— А у меня четыре ствола и также сабля, сказалъ Эдуардо, внезапно вскочивъ на ноги. Но вдругъ онъ, словно васъ измѣнившись, грустно- усѣлся на свое мѣсто и сказалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, здѣсь не должно быть кровопролитія.

— Что вы хотите сказать?...

— Послушайте, Амалія, вѣдь, наконецъ, жизнь моя не стоитъ того, чтобы вы были свидѣтельницей ужасной сцены, которую мы хотѣли неосторожно приготовить и которая все-таки погубитъ всѣхъ насъ.

— Педро, дѣлайте, что вамъ приказано.

— Амалія!... проговорилъ Эдуардо, взявъ ее за руку.

— Послушайте, Эдуардо, сказала молодая женщина,— въ жизни моей нѣтъ ничего, чтобы не принадлежало любимому мною человѣку, и если судьба готовитъ ему несчастье, я хочу, я должна раздѣлить его пополамъ.

Не успѣла еще Амалія договорить этихъ грустныхъ словъ, въ которыхъ выразилась вся кроткая, любящая энергія ея сердца, какъ по верхней дорогѣ раздался топотъ лошадей, несшихся галопомъ.

Эдуардо всталъ съ невозмутимо спокойнымъ лицемъ и чрезъ галерею, въ которой расхаживалъ Педро, прошелъ въ свою комнату. Здѣсь онъ снялъ съ себя короткій плащъ, вынулъ изъ боковыхъ кармановъ панталонъ два двухствольные пистолета, осмотрѣлъ курки, потомъ взялъ шпагу и поставилъ ее въ углу галереи.

Грозна была сердито нахмурившаяся ночь, и буря дико голосила надъ дремлющей землею...

Не успѣла Амалія обмѣняться нѣсколькими словами съ Эдуардо и Педро, какъ возлѣ двери послышался шумъ голосовъ и затѣмъ зазвенѣли шпоры и сабли слѣзавшихъ съ коней всадниковъ. Затѣмъ послышались сильные удары въ наружную дверь, выходившую на улицу.

— Нашъ планъ окончательно составленъ вмѣстѣ съ Педро, сказалъ Эдуардо, обращаясь къ Амаліи,— мы не отопремъ и не будемъ отвѣчать. Если выбьются изъ силъ и уйдутъ — тѣмъ лучше. Если захотятъ ломать дверь, то это работа нелегкая, потому что дверь крѣпка и надежна; да если имъ и удастся съ нею сладить, то мы встрѣтимъ ихъ уже порядкомъ истомленными.

Удары въ дверь повторились, и затѣмъ были направлены также въ окна залы и столовой.

— Ломай дверь! крикнулъ густой, сильный голосъ, заглушавшій по временамъ циническую брань, которою сопровождались безуспѣшные..у дары въ дверь и окна.

Педро улыбался, спокойно прислонясь къ двери залы.

— Тутъ самъ чортъ ничего не сдѣлаетъ! сказали многіе голоса послѣ неимовѣрныхъ усилій, отъ которыхъ затрещали толстыя доски, утвержденныя массивными переводинами.

— Стрѣляй въ замокъ! гаркнулъ тотъ же голосъ, рѣзко отличавшійся отъ всѣхъ другихъ.

Педро улыбнулся и, повернувъ голову, поглядѣлъ на Эдуардо, стоявшаго посреди залы съ Амаліей, которую держалъ за руку.

Въ эту минуту снаружи раздались четыре выстрѣла изъ карабина, и замокъ упалъ къ ногамъ Педро, который, повернувшись съ невозмутимымъ спокойствіемъ, подошелъ къ Амаліи и сказалъ ей:

— Эти негодяи, чего добраго, будутъ стрѣлять въ окна и вамъ нехорошо здѣсь оставаться.

— Да, это правда, подтвердилъ Эдуардо,— идите въ спальню съ Луизою.

— Нѣтъ, я останусь вмѣстѣ съ вами.

— Послушайте, дитя мое, если вы не уйдете, то я понесу васъ силою, сказалъ Педро спокойнымъ, но такимъ рѣшительнымъ голосомъ, что Амалія хотя и удивилась, однако не смѣла возражать и удалилась съ Луизою во внутреннюю комнату, тогда какъ Педро и Эдуардо помѣстились между двумя окнами, прикрывшись стѣною.

Эта предосторожность оказалась небезполезною, потому что какъ только они заняли свои мѣста, оконныя стекла разлетѣлись въ дребезги и нѣсколько пуль пролетѣли черезъ залу.

Но и нападающіе также принимали свои мѣры. Они хорошо знали, что въ домѣ есть люди, такъ какъ дверь была заперта извнутри и свѣтъ пробивался сквозь отверзтія, просверленныя пулями. Это упорное сопротивленіе сильно раздражало людей, вооруженныхъ саблями и карабинами,— ревностныхъ агентовъ могущественнаго Возстановителя.

Вдругъ отъ страшнаго, почти неотразимаго удара жалобно заскрипѣли желѣзныя петли и пошатнулись толстыя переводины двери, которая угрожала разлетѣться въ щепы, такъ какъ даже стѣны колебались сильно, словно кругомъ происходило землетрясеніе.

— Ну, ничего не подѣлаешь съ этими чертями! сказалъ Педро, отступая въ галерею и заряжая свой карабинъ, тогда какъ возлѣ него, также приготовляя свои пистолеты, шелъ Эдуардо,— съ сверкающими глазами, полуоткрытымъ ртомъ и судорожно стиснутымъ въ рукахъ, оружіемъ.

Второй чудовищный ударъ пошатнулъ домъ до самаго фундамента, и съ верхняго карниза двери осыпалась съ грохотомъ штукатурка.

— Подается, замѣтилъ Педро.

— И чѣмъ это они колотятъ? спросилъ Эдуардо, дрожа отъ ярости и желая, чтобы дверь повалилась какъ можно скорѣе.

— Кругомъ двухъ или трехъ лошадей сразу, отвѣчалъ Педро — этимъ манеромъ мы прошибли ворота крѣпости въ Перу.

Въ это мгновеніе Луиза, обнявъ колѣни Амаліи и не выпуская ее изъ комнаты, говорила со слезами:

— Сеньора, пречистая Дѣва помогла мнѣ вспомнить объ одной вещи... о письмѣ. Я знаю, гдѣ оно лежитъ.. Это письмо можетъ спасти насъ, сеньора.

— Какое письмо, Луиза?

— Да то самое, что...

— Ахъ, да, да... о благодарю тебя, Боже! Это единственное средство спасти его. Давай, скорѣй давай сюда...

Луиза бросилась со всѣхъ ногъ въ небольшому ящику, вынула оттуда письмо и передала его Амаліи.

Тогда Амалія поспѣшила къ двери залы и сказала Эдуардо и Педро, которые находились въ галереѣ и съ минуты на минуту, ждали, что наружная дверь обрушится:

— Ради самого Господа не трогайтесь съ мѣста,— слушайте, но ничего не говорите и не входите въ залу... И не ожидая отвѣта, она отперла дверь, потомъ поспѣшила къ одному изъ оконъ и отворила его настежь.

При этомъ шумѣ десять или двѣнадцать спѣшившихся всадниковъ, оставивъ дверь, поспѣшили къ окну и, повинуясь инстинкту — федеральному инстинкту — направили свои карабины въ распахнувшееся окно.

Амалія не отступила, даже не измѣнилась въ лицѣ и спокойнымъ, твердымъ голосомъ сказала:

— За что вы, господа, нападаете на домъ женщины: здѣсь нѣтъ ни мужчрнъ, ни денегъ.

— Мы вовсе не разбойники! отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, пробираясь между своими спутниками къ окну.

— Но если это военный объѣздъ, то онъ не долженъ былъ бы проламывать дверей этого дома.

— А кто такой живетъ въ этомъ домѣ спросилъ страшный собесѣдникъ, пародируя значительное удареніе съ какимъ Амалія произнесла эти два слова.

— Прочтите это и вы узнаете. Луиза, подай свѣчку.

То было время паническаго страха, когда каждый боялся по ошибкѣ или неосмотрительности впасть въ немилость Розаса, и потому такая увѣренность и тонъ угрозы, звучавшій въ словахъ Амаліи, ея загадочное письмо, при ея молодости и красотѣ, не могли не произвести подавляющаго впечатлѣнія на федеральныхъ героевъ, которые рѣшительно недоумѣвали, какимъ образомъ подобная женщина могла поселиться въ домѣ, гдѣ такъ долго царила холодная, безлюдная пустота.

— Но отворите же, сдѣлайте милость, сеньора, сказалъ, запинаясь и принимая письмо начальникъ команды, потому что то былъ никто иной, какъ Мартинъ Санта-Колома во главѣ своего объѣзда.

— Сначала прочтите, а потомъ я вамъ отворю, если на то будетъ ваше желаніе, отвѣчала Амалія, придавая своему голосу еще болѣе твердости и тонъ упрека, тогда какъ Луиза, стараясь показать себя такою же бодрою, какъ и ея госоожа, поднесла къ окну стекляный фонарь.

Санта-Колома развернулъ письмо, все еще не сводя глазъ съ этой женщины, которая, при свѣтѣ фонаря, представлялась ему какимъ-то величественнымъ призракомъ среди этого пустыннаго, всѣми покинутаго мѣста. Потомъ онъ взглянулъ на подпись, и сильное удивленіе рѣзко отразилось на его лицѣ, которое нельзя было не назвать мужественнымъ и привлекательнымъ.

— Потрудитесь прочитать громко, чтобы всѣ могли слышать, сказала Амалія.

— Сеньора, я начальникъ этого объѣзда, и будетъ совершенно достаточно, если я одинъ прочту письмо, отвѣчалъ Санта-Колома, А затѣмъ пробѣжалъ письмо, которое еще прежде Даніэль выхлопоталъ у дочери Розаса для своей родственницы и въ которомъ, было сказано слѣдующее:

"Сеньора донья Амалія Саэнцъ-де-Олабарріэта".

Достоуважаемая согражданка! Съ душевнымъ прискорбіемъ я узнала, что нѣкоторые неблагонамѣренные люди осмѣлились безпокоить васъ въ вашемъ уединеніи, безъ малѣйшихъ причинъ и безъ всякаго на то приказанія моего отца, который, безъ всякаго сомнѣнія, не потерпѣлъ бы такихъ злоупотребленій, если бы они дошли до его слуха. Вашъ честный образъ жизни можетъ внушатъ подозрѣнія только тѣмъ людямъ, которшь прикрываясь фирмою правительства, преслѣдуютъ свои личныя цѣли; вы принадлежите въ числу лицъ, наиболѣе мною уважаемыхъ, и потому я прошу васъ, какъ подругу, увѣдомить меня немедленно о всякомъ безпокойствѣ, какое будетъ сдѣлано вамъ впредь. Если это произойдетъ безъ приказанія напаши — въ чемъ нечего сомнѣваться — то я сію же минуту извѣщу его обо всемъ, чтобы имя его не сдѣлалось въ другой разъ игрушкою въ рукахъ недобросовѣстныхъ интригантовъ.

Покорнѣйше прошу васъ вѣрить, что оказать вамъ какую нибудь услугу уже давно отъ всей души желаетъ уважающая васъ подруга ваша

"Мануэла Розассъ".

"Августа 23-го 1840 г."

— Сеньора, сказалъ Санта-Колома, снимая шляпу,— я не имѣлъ намѣренія причинить вамъ малѣйшую непріятность и не зналъ, кто живетъ въ этомъ домѣ. Мнѣ показалось, что изъ этого дома могли выйти нѣкоторые изъ бѣглецовъ, недавно отчалившіе отъ этого берега, потому что я перестрѣливался съ непріятельской шлюпкой очень близко отсюда, и такъ какъ здѣсь нѣтъ никакого другого дома...

— То вы и принялись ломать мнѣ двери, не такъ ли?!.. прервала Амалія, чтобы окончательно смутить Санта-Колому.

— Сеньора, такъ какъ мнѣ не отворяли и я видѣлъ свѣтъ... но... но... простите меня великодушно Я не зналъ, что въ этомъ домѣ живетъ подруга доньи Мануэлиты.

— Это ничего-съ... Угодно ли вамъ теперь войти и обыскать домъ?..

И Амалія сдѣлала движеніе, какъ будто желая выйти и отворить.

— Нѣтъ, нѣтъ сеньора. Я прошу васъ только позволить мнѣ прислать сюда завтра рабочихъ для починки двери, которая можетъ быть, немножко покосилась.

— Благодарю васъ; сеньоръ. Завтра я переѣзжаю въ городъ, и это совершенно устраняетъ необходимость починокъ,

— Я самъ, продолжалъ Санта-Колома,— буду извиняться передъ доньей Мануэлитой. Повѣрьте, что тутъ вовсе не было злого умысла.

— Охотно вѣрю всему, и потому извиненія совершенно ненужны въ этомъ случаѣ. Отъ меня же никто не узнаетъ о томъ, что здѣсь происходило; вы ошиблись,— ну, чтожь, это со всякимъ можетъ случиться, отвѣчала Амалія, смягчая голосъ насколько это было возможно въ ея положеніи.

— На коней, сеньоры! Это — домъ федераловъ!.. гаркнулъ Санта-Колома своимъ подчиненнымъ.— Еще разъ прошу извинить меня, продолжалъ онъ, обращаясь къ Амаліи:— спокойной ночи, сеньора!

— Не угодно ли вамъ отдохнуть минуточку?

— Нѣтъ, сеньора, очень и очень вамъ благодаренъ. Вотъ для васъ необходимъ отдыхъ послѣ той тревоги, какую я здѣсь неумышленно поднялъ.

И отъѣзжая отъ окна Санта-Колома все еще не надѣвалъ шляпы.

— Спокойной ночи, сказала Амалія, затворяя окно.

Минуту спустя она лежала безъ чувствъ на диванѣ...

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Изъ сорока только десять.

Въ слѣдующую ночь послѣ уже описанныхъ нами происшествій въ пустомъ домѣ, какіе-то загадочные посѣтители собирались еще съ восьми часовъ вечера въ большой винный магазинъ.

Приходившіе къ мѣсту сбора давали знать о себѣ условленнымъ сигналомъ, послѣ чего дверь магазина отворялась и почти въ тоже мгновеніе захлопывалась опять.

Въ глубинѣ магазина едва различалось слабое пламя свѣчки, поставленной на кучѣ винныхъ ящиковъ, вокругъ которыхъ собирались поздніе посѣтители. И несмотря на значительное разстояніе между улицей и задней стѣной магазина, близь которой они находились, разговоръ, хотя и довольно оживленный, происходилъ шепотомъ. Впрочемъ предосторожность эта объяснялась тѣмъ обстоятельствомъ, что смежный съ магазиномъ домъ, сообщавшійся съ нимъ калиткою во дворѣ, былъ занимаемъ въ описываемое время федеральнымъ семействомъ. Но странно было то, что извнутри были отодвинуты прочь всѣ предметы, загромождавшіе дверь и съ самой двери былъ снятъ толстый засовъ, и, наконецъ, болѣе всего этого возбуждалъ вниманіе рядъ ружей, приставленныхъ къ двери, выходившей во дворъ между стѣною и винными боченками.

При подобной обстановкѣ въ такомъ мѣстѣ, въ такой поздній часъ и въ ту зловѣщую эпоху нетрудно было понять, что смерть висѣла надъ каждой находившейся тамъ головой.

— Десять, произнесъ одинъ изъ нихъ, поднося свои карманные часы къ сальной свѣчкѣ, горѣвшей въ мѣдномъ подсвѣчникѣ, поставленномъ на полу.

— Чтожь, тѣмъ лучше, замѣтилъ другой, вставая и дѣлая нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ.

— Конечно, добавилъ третій,— если бы ничего не имѣлось въ виду, то въ это время мы были бы уже извѣщены.

— Надо полагать, что вступленіе отряда произойдетъ не раньше утра, сказалъ одинъ изъ товарищей, также вставая на ноги, такъ какъ всѣ они сидѣли на винныхъ боченкахъ вокругъ свѣчки.

— Но почему до сихъ поръ не являются прочіе?

— Мы вѣдь не знаемъ, сколько насъ всѣхъ.

— Тебѣ говорилъ что нибудь объ этомъ Бельграно?

— Ровно ничего.

— Бельо тоже не сообщилъ, мнѣ числа всѣхъ тѣхъ, которые должны были собраться здѣсь.

— Дѣло не въ числѣ.

— Ба, это однако очень важно. Неужели вы думаете, что мы — сколько насъ здѣсь въ сборѣ — можемъ что нибудь сдѣлать? отозвался одинъ изъ собесѣдниковъ, по виду самый старшій, хотя ему могло быть не болѣе тридцати пяти лѣтъ отъ роду. Во всей его осанкѣ замѣчалось что-то воинственное.

— Э, да я вамъ скажу, что это значитъ, сказалъ другой.

— А что такое? спросали прочіе.

— Бельо и Бельграно, по всей вѣроятности, назначили нѣсколько пунктовъ соединенія въ этомъ околодкѣ, а можетъ быть и въ цѣлой части города, и назначили общій условный сигналъ, по которому мы должны овладѣть этимъ домомъ и взойти на платформу, какъ бы ни кричали хозяева дома, если только федералы съумѣютъ кричатъ чрезъ нѣсколько часовъ.

— Да, это похоже на правильное, объясненіе; сказалъ господинъ съ воинственнымъ видомъ,— потому что десять или двѣнадцать человѣкъ не могутъ же заставить замолчать пальбу со всѣхъ платформъ этой улицы, и въ случаѣ слишкомъ жаркой схватки мы, при нашей малочисленности, будемъ не въ силахъ оказать Лавалье какую нибудь услугу.

— Я, напримѣръ, будетъ или нѣтъ схватка, уже условился уйти съ четырьмя товарищами, когда отрядъ будетъ проходить по этой улицѣ.

— Уйдете! Вотъ это мило! Тогда насъ останется еще меньше. Куда же это вы вздумали ретироваться?

— Въ домъ Розаса.

— Вы хотите, вѣрно, захватить въ плѣнъ Мануэлу?

— Напротивъ, хочу защищать ее, если бы кто осмѣлился нанесть ей. оскорбленіе.

— И я также.

— И я, и я, отозвались нѣкоторые юноши.

— Но кромѣ этого, что же вы намѣрены дѣлать у Розаса? возразилъ самый угрюмый изъ всѣхъ,— вы думаете, что въ его домѣ станутъ искать убѣжище его приверженцы?

— Я не такъ глупъ, чтобы это думать.

— Ну-съ?

— А бумаги?...

— Ахъ, да!

— Вотъ до нихъ-то я хочу добраться.

— Отъ души желаю вамъ успѣха, мой милый, въ вашей канцелярской экспедиціи, но я полагаю, что хорошій карабинъ теперь нужнѣе всѣхъ вашихъ бумагъ.

— Для военныхъ, можетъ быть, но не для публицистовъ, отозвался нѣсколько запальчиво, юноша, желавшій овладѣть бумагами.

— Что и говорить! И такъ какъ публицисты обяжутъ насъ низверженіемъ Розаса, то справедливость требуетъ, чтобы они же и продолжали начатое дѣло, язвительно замѣтилъ воинственный господинъ.

— Вы, можетъ быть, и не ошибаетесь.

— Еще бы! Пальба газетныхъ щелкоперовъ такъ вотъ и разнесетъ въ пухъ и прахъ всѣ силы Розаса.

— Это уже личности, кабальеро.

— Но ради самого Бога, сеньоры, замѣтилъ одинъ изъ товарищей, еще до сихъ поръ не говорившій,— неужели четыре аргентинца не могутъ собраться вмѣстѣ, безъ того, чтобы не перегрызться другъ съ другомъ?...

— Еще мы не справились съ Розасомъ, и уже начинаемъ спорить, кто больше содѣйствовалъ его паденію — военный элементъ или литературная пропаганда!..

— Да чтожь тутъ...

Внезапный ударъ въ дверь прервалъ отвѣтъ и возбудилъ всеобщее вниманіе; дверь немедленно была отворена, такъ какъ стукъ снаружи былъ произведенъ согласно съ извѣстными всѣмъ условіями.

Минуту спустя Даніэль и Эдуардо были окружены собравшимися здѣсь десятью собесѣдниками.

Молодые друзья явились въ плащахъ и шляпахъ, пестро изукрашенныхъ федеральными девизами. Но лица у обоихъ, въ особенности у Даніэля, носили рѣзкій отпечатокъ грусти и досады. Казалось, что по этимъ лицамъ можно было читать все, что происходило въ эту минуту на душѣ молодыхъ людей. Поэтому желавшій атаковать бумаги Розаса не выдержалъ и сказалъ вновь пришедшимъ:

— Физіономію каждаго изъ васъ, господа, можно уподобитъ бюлетеню Розаса, извѣщающаго о пораженіи Лавалье.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Даніэль,— Лавалье еще не былъ разбитъ, но случилось хуже этого.

— Чортъ возьми, замѣтилъ первый,— ужь что можетъ быть этого хуже я никакъ не могу себѣ представить.

— А между тѣмъ это такъ, замѣтилъ Даніэль.

— Да объяснитесь же толкомъ, ради всѣхъ святыхъ! сказалъ защитникъ военнаго сословія.

— Это очень просто, мой другъ, отвѣчалъ Даніилъ и затѣмъ продолжалъ:

— Сегодня въ шесть часовъ вечера Лавалье началъ свое отступленіе изъ Мерло. По моему личному убѣжденію это равносильно неудачѣ нашего дѣла на цѣлый рядъ лѣтъ, что, безъ сомнѣнія, гораздо важнѣе пораженія отряда.

За этими словами послѣдовало продолжительное молчаніе. Сердце у всѣхъ присутствовавшихъ болѣзненно сжалось. Они всего менѣе приготовлены были услышать такое извѣстіе.

Эдуардо прервалъ молчаніе.

— Однако, замѣтилъ онъ,— Бельо сказалъ вамъ не все: Лавалье, дѣйствительно, отступилъ. Но изъ самихъ свѣденій, собранныхъ Даніиломъ, ясно видно, что генералъ обратился противъ Лопеса, который безпокоитъ его съ тыла, но освободившись отъ этой помѣхи, Лавалье не замедлитъ атаковать Розаса.

— Да, это ясно, какъ божій день, подтвердилъ другой,— теперь я все понимаю. Все это извѣстіе, которымъ Бельо такъ напугалъ насъ, значитъ только то, что побѣда наша отсрочена на нѣсколько дней.

— Безъ малѣйшаго сомнѣнія, поддакнули всѣ прочіе.

— Тутъ и толковать нечего.

— Думайте, какъ вамъ угодно, господа, замѣтилъ Даніэль,— но по моему глубокому убѣжденію дѣло уже рѣшено. Для полученія благопріятныхъ результатовъ генералъ Лавалье долженъ былъ направить свое предпріятіе болѣе на моральныя, чѣмъ на физическія силы Розаса. Удобная минута упущена. Въ средѣ многочисленной федеральной партіи проснется духъ реакціи, и освободившись отъ своего первого впечатлѣнія, партія эта будетъ въ десять разъ сильнѣе насъ. Чрезъ два часа, даже въ эту самую минуту, генералъ Лавалье могъ бы овладѣть Буэносъ-Айресомъ. Завтра онъ уже будетъ безсиленъ. Лопесъ отвлечетъ его за предѣлы провинціи, а между тѣмъ, въ тылу защитниковъ свободы, Розасъ соберетъ новое войско.

— Но какимъ образомъ сдѣлалось извѣстнымъ отступленіе Лавалье?

— Вѣрите ли вы мнѣ, или нѣтъ? Если вѣрите, то избѣгнете вопросовъ, потому что отвѣтъ ни къ чему не поведетъ,— сухо отозвался Даніэль,— достаточно съ васъ знать, что сегодня, т. е. 6 сентября, генералъ Лавалье, дойдя до Мерло, началъ отступать и что извѣстіе объ этомъ получено мною съ полчаса тому назадъ.

— Чтожъ, надо сообщить его также и другимъ.

— Кому другимъ? спросилъ Эдуардо.

— Да какъ же? Развѣ въ этой части города нѣтъ никакой другой сходки нашихъ друзей?...

Даніэль улыбнулся съ какою-то ядовитой горечью, и на лицѣ его отразилась иронія и презрѣніе.

— Нѣтъ, господа, отвѣчалъ онъ,— кромѣ этой нѣтъ никакой другой сходки. Двѣ недѣли тому назадъ сорокъ человѣкъ обязались честнымъ словомъ явиться по моему зову; потомъ число это убавилось до тридцати, вчера до двадцати, сегодня я насчитываю только десять. А знаете ли что это значитъ? Въ этомъ, сеньеры, вся философія диктаторства Розаса. Наша хроническая разрозненность въ самыхъ просвѣщенныхъ классахъ общества, наше вѣчное непониманіе разумной ассоціаціи, нашъ позорный индивидуализмъ, наша апатія, наша нравственная вялость, наше незнаніе того, что значитъ коллективная сила людей,— вотъ что держитъ насъ во власти Розаса. Вздумай онъ завтра рубить всѣмъ намъ головы, и не найдется даже четырехъ аргентинцевъ, которые подали бы другъ другу руку для взаимной защиты. При такомъ разладѣ общества, свобода всегда остается ложью, правосудіе будетъ ложь, человѣческое достоинство — ложь, самый прогресъ и цивилизація останутся пошлой ложью тамъ, гдѣ люди не захотятъ соединиться мыслію и волею, чтобы солидарно раздѣлить между собою горе и радости каждаго; чтобы жать наконецъ совокупной, сплошной жизнію, защищая свободу и права каждаго. отдѣльнаго члена. Гдѣ нѣтъ и двухъ десятковъ людей, которые рѣшились бы соединить вмѣстѣ свою жнавь и судьбу, въ тотъ роковой день, когда поставлены на карту свобода и судьба отечества, свобода и судьба ихъ самихъ,— тамъ неизбѣжно правительство въ родѣ ватаги Розаса, тамъ такое правительство совершенно раціонально, тамъ оно на своемъ мѣстѣ.... благодарю васъ, друзья мои,— честныя исключенія среди этого идіотическаго, выродившагося поколѣнія, сохранившаго всѣ пороки своихъ предковъ и ни одной доблести, Еще разъ благодарю васъ... Теперь мы не можемъ поклониться завтра такому отечеству, какого желали. Но мы должны имѣть такое отечество чрезъ годъ, чрезъ два, чрезъ десять лѣтъ — почемъ знать!.. Мы долны завоевать отечество, по крайней мѣрѣ, для нашихъ дѣтей. И для этой цѣли мы должны начать съ этого же часа новую, безостановочную, утомительную работу по другому плану — работу медленныхъ результатовъ, которые, однако пронесутъ плоды въ свое время. Работа эта — дѣятельная эмиграція, неутомимая пропаганда нашихъ идей вездѣ и во всякое время, работа саблей, при всякомъ военномъ движеніи, работа словомъ и перомъ, гдѣ только найдутся четыре слушателя, потому что то или другое изъ нашихъ словъ можетъ быть занесено на родину воздухомъ, свѣтомъ, рѣзвой волною. На нѣсколько недѣль мое присутствіе въ Буэносъ-Айресѣ еще необходимо, но для васъ этой необходимости нѣтъ. До сихъ поръ я хотѣлъ служить оплотомъ противъ эмиграціи; теперь сцена измѣняется и я буду мостомъ для всѣхъ бѣглецовъ. И такъ, за-границу. Но не забывайте двери вашего отечества, стучитесь, стучитесь въ нее почаще. Пусть извергъ знаетъ, что свобода отзывается эхомъ, пусть его сила, его средства, самый ужасъ, имъ внушаемый, истощаются съ каждымъ днемъ. Вотъ наша программа на длинный рядъ лѣтъ. Мы вступаемъ въ борьбу кровью, головою, всѣми силами нашей жизни. Кто изъ насъ доживетъ до того благодатнаго дня, когда будетъ завоевана свобода,— пусть внушитъ своимъ дѣтямъ, что свобода эта будетъ продолжаться недолго, если все общество но станетъ, какъ одинъ человѣкъ, для ея защиты. Честь родины, свобода, законы, общественное благосостояніе немыслимы до тѣхъ поръ, пока лекарство ассоціаціи не излечитъ страшную язву индивидуализма, который сдѣлалъ и дѣлаетъ наше поколѣніе такимъ безконечно жалкимъ и несчастнымъ. Обнимемся же и простимся, пока судьба не позволитъ вамъ свидѣться подъ лучшимъ небомъ...

Изъ глазъ всѣхъ присутствовавшихъ, еще за нѣсколько минутъ одушевленныхъ блестящими надеждами, теперь потекли обильныя слезы; скоро, въ этомъ мѣстѣ горькаго разочарованія, остался только одинъ изъ нихъ, которому было поручено запереть дверь и охранять оружіе.

Въ заключеніе этой главы мы должны сказать, что здѣсь нашъ романъ принялъ характеръ строгой, практически вѣрной, исторіи, такъ какъ совѣщаніе это, дѣйствительно, имѣло мѣсто въ ночь 6 сентября 1840 года.

Предсказаніе нашего героя — жаркаго защитника принципа ассоціаціи — сбылось во всей безотрадной точности: послѣ отступленія либеральнаго войска весь городъ Буэносъ-Айресъ представлялся обширнымъ кладбищемъ живыхъ мертвецовъ.

Члены страшнаго общества Висѣльниковъ шныряли днемъ и ночью по улицамъ, грабили, убивали, тогда какъ въ Сантосъ-Лугарсеѣ и на гауптвахтахъ, занимаемыхъ командами Мариньо и Куитиньо, этимъ ужасамъ вторили предсмертные стоны другихъ жертвъ.

Обыскъ Висѣльниками какого нибудь дома представлялся адской смѣсью шума, скотской грубости, преступленія,— и все это составляло не человѣческій, отвратительный хаосъ, неимѣющій параллели въ исторіи самихъ варварскихъ тиранновъ.

Тюрьмы наполнялись гражданами.

Улицы обагрялѣсь кровью.

Домашній очагъ пересталъ служить убѣжищемъ для невиннаго человѣка. Такія страницы въ исторіи общественныхъ страданій повторяются рѣдко, да и повторяются ли?!.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Подвѣнечное платье.

Пятое октября.

Весь городъ щеголялъ яркими девизами и былъ драпированъ флагами согласно съ волею диктатора, отправлявшаго такимъ образомъ каждое федеральное празднество. Въ нынѣшній день приходилась годовщина зубной боли, которая въ 1820 году помѣшала Розасу войти въ крѣпость вмѣстѣ съ отрядомъ милиціонеровъ, которыми онъ командовалъ въ войскѣ генерала Родригера. Несмотря на то, что милиція сражалась безъ своего начальника, тѣмъ не менѣе Розасъ праздновалъ эту оказію, какъ свой блистательный военный подвигъ.

Однако оставимъ не надолго городъ и прежде чѣмъ спустимся съ возвышености Балькарсе, окинемъ мѣстность бѣглымъ взглядомъ.

Кругомъ и въ вышинѣ разлито цѣлое море свѣта. Небесный сводъ прозраченъ, какъ чистая совѣсть. Воздухъ нѣженъ и ласковъ, какъ дыханіе матери.

Привѣтливыя, тучныя поля купаются въ волнахъ лучезарнаго блеска; все полно нѣги, отрады, надежды, все представляетъ разительный контрастъ съ могильнымъ уныніемъ, омрачающимъ сосѣдній городъ.

Спустимся внизъ.

Здѣсь мы встрѣтимъ еще болѣе ослѣпительную, дивную красоту, еще болѣе рѣзкій контрастъ или скорѣе насмѣшку надъ всѣмъ, что происходитъ вокругъ; словомъ, мы увидимъ Амалію,— Амалію — во всемъ блескѣ ея красоты, Амалію,— роняющую слезу радости...

Въ это время Амалія была добыча, оспариваемая счастьемъ и гибелью, жизнью и смертью.

Войдемъ.

Зала очаровательнаго дома въ Предмѣстьѣ возвратила себѣ всю прежнюю изящную обстановку и блескъ. Золотое солнышко, проникая сквозь жалюзи и гардины, освѣщало своими матовыми лучами ковры и мебель; въ комнатѣ разносился ароматъ розъ и фіалокъ, гіацинтовъ и левкоевъ, красовавшихся въ маленькихъ вазахъ изъ раззолоченнаго фарфора и тишина въ комнатѣ едва прерывалась шелестомъ вѣтра между ближними деревьями.

Въ залѣ никого не было. Молодая хозяйка, вмѣстѣ съ Луизой, находилась въ уборной и расчесывала народъ большимъ зеркаломъ свои роскошные, распущенные волосы.

Въ ту минуту когда мы входимъ, Амалія, остановившись передъ одномъ изъ гардеробныхъ шкаповъ, разсматривала великолѣпное блондовое платье съ широкими бѣлыми лентами у пояса и на рукавахъ.

Долго глядѣла красавица на эту роскошную, почти воздушную одежду, тогда какъ маленькая Луиза, слѣдя за всѣми движеніями своей госпожи, также любовалась платьемъ и прикасалась къ нему своими пальцами.

— Вотъ это будетъ хорошо, Луиза, это самое нарядное, сказала, наконецъ, Амалія, осматривая роскошное платье со всѣхъ сторонъ.

— Я тоже думаю, сеньора. Неугодно ли вамъ будетъ надѣть?— И она подала платье, которое Амалія тотчасъ же надѣла.

— Отлично, сеньора, чудо, какъ хорошо! говорила Луиза, отступивъ нѣсколько шаговъ назадъ, чтобы лучше полюбоваться костюмомъ своей госпожи.

Но вдругъ Амалія, покачавъ головой, сказала съ недовольной миной:

— Нѣтъ, мнѣ что-то не нравится.

— Помилуйте, сеньора...

— Нѣтъ, нѣтъ, Луиза, не нравится, развяжи скорѣе. Можетъ быть, это и капризъ, но я хочу быть разборчива въ нарядѣ сегодня, въ первый и, безъ сомнѣнія, въ послѣдній разъ въ жизни.

— Полно вамъ, сеньора, такъ кручиниться!.. Вотъ вы увидите, какъ будете разъѣзжать въ Монтевидео по всѣмъ баламъ, театрамъ, словомъ вездѣ,— и мы каждый день будемъ также перерывать шкапы, какъ сегодня, сказала Луиза, складывая платье на кресло.

— Нѣтъ, Луиза, я желаю принарядиться только сегодня,— въ этотъ день за все время моей жизни. Подай мнѣ другое платье.

— Ну, право же, сеньора, я пожалуюсь на васъ завтра сеньору донъ-Эдмардо.

— Завтра?.. Нѣтъ, завтра восходящее солнышко застанетъ насъ уже въ разлукѣ.

— Но не лучше ли было бы ему, сеньора, обождать нѣсколько дней, пока дѣла поправятся?

— Нѣтъ, Луиза, ждать болѣе нельзя ни одной минуты. Я приготовилась къ его отъѣзду всею душою, даже рѣшилась принимать поздравленія съ счастливымъ бракомъ въ это тяжелое, кровавое время. Пусть ѣдетъ сегодня. Только съ этимъ условіемъ, я я согласилась идти къ вѣнцу. Я полечу вслѣдъ за нимъ, какъ только будетъ возможно вырваться изъ этого страшнаго вертепа преступленій.

— Вотъ ужь загуляемъ мы, когда соберемся всѣ въ Монтевидео!..

— Да, въ Монтевидео, проговорила Амалія, надѣвая другое платье, поданное ей Луизой.

— А вы замѣтили, сеньора, какъ поправилась въ нѣсколько дней мамаша доньи-Флоренсіи?.. Такая стала бодрая...

— О, какъ они обрадуются послѣ завтра.

— А здѣсь, сеньора, даже птички не хотятъ пѣть, поглядите-ка!— О Луиза указала своимъ крошечнымъ пальчикомъ на раззолоченныя клѣтки любимцевъ Амаліи, которые также возвратились въ свой привѣтливый уголокъ изъ пустого дома.

— Въ самомъ дѣлѣ, Луиза, вѣдь наши птички сегодня совсѣмъ не пѣли, замѣтила ты?.. сказала Амалія, быстро взглянувъ на клѣтки и какъ бы вдругъ припоминая себѣ что-то забытое.

— Да полно вамъ, сеньора, вы все говорите о такомъ грустномъ!

— Хорошо, хорошо. Будемъ говорить о нашемъ свадебномъ нарядѣ... Сегодня я хочу быть счастлива! вполнѣ счастлива... Ну, что, какъ тебѣ это нравится.

— Чудесно, сеньора, а все не такъ, какъ то, что съ блондами...

— Такъ я выбираю это.

— Да послѣ перваго у насъ лучшаго нѣтъ въ цѣломъ гардеробѣ, сказала Луиза, отходя на конецъ туалетнаго стола, чтобы издали поглядѣть на Амалію, которая осматривалась, то въ большомъ зеркалѣ, то въ зеркалахъ гардеробныхъ шкафовъ, радуясь, что, наконецъ, нашла платье но своему вкусу.

— Да, да, именно это я надѣну. Разстегни-ка Луиза, только осторожно.

— Готово, сеньора.

— Теперь или въ залу и принеси мнѣ оттуда всѣ розы.

Минуту спустя Луиза возвратилась и подала своей госпожѣ вазу съ розами.

Долго Амалія любовалась своими розами и вдыхала ихъ ароматъ, наконецъ выбрала одну изъ нихъ, которую помѣстила въ хрустальную раззолоченную вазу, стоявшую на ея изящномъ туалетѣ.

— Подай мнѣ брилдьянты, Луиза, сказала Амалія, опуская роскошный цвѣтокъ въ воду.

Но въ это самое мгновеніе, по причинѣ-ли значительнаго діаметра вазы или вслѣдствіе наклоненнаго положенія цвѣтка, роза упала на мраморную плиту стола, а оттуда на полъ.

Аналія быстро нагнулась, чтобы поднять ее, но еще быстрѣе въ головѣ молодой женщины промелькнуло зловѣщее раздумье.

— Странно! проговорила она, поднимая розу,— со мною это случилось уже два раза и каждый разъ падала бѣлая роза: въ тотъ день, когда я впервые отдала ему мое сердце и теперь, когда отдаю руку.... Однако... поторопись, Луиза, сказала эта мужественная женщина, видимо боровшаяся цѣлый день съ смущавшими ее опасеніями.

Когда она просунула пальцы сквозь раззолоченную рѣшетку, одинъ изъ щегленковъ издалъ звукъ странный, протяжный, скорѣе похожій на жалобный стонъ, чѣмъ на естественную модуляцію этихъ хористовъ природы.

Амалія видимо смутилась и напрасно качала руками клѣтку, причемъ обыкновенно щегленки заливались прежде своею рѣзвой пѣснью, теперь они молчали и только вяло перескакивали съ одной жердочки на другую.

— Что сталось съ нашими птичками, сеньора? спросила Луиза съ удивленіемъ, видя въ первый разъ такое уныніе маленькихъ пернатыхъ артистовъ.

— Не въ духѣ что-то! замѣтила Амалія, повернувъ голову къ Луизѣ и потупивъ глаза въ тяжеломъ раздумья;— тоскуютъ, бѣдняжки!.. продолжала она грустнымъ голосомъ; потомъ она медленно подошла къ окну, выходившему на дворъ, отдернула гардину, взглянула въ лазоревую вышину неба и долго, слѣдила за маленькой, бѣловатой тучкой, подобно легкому перышку, убѣгавшей въ освѣщенномъ эфирѣ.

— Какой прекрасный день! сказала Амалія,— все такъ спокойно, такъ привѣтливо, только душа моя все чего-то ноетъ, ноетъ... Который часъ, Луиза?

— Прибило три, сеньора.

— Итакъ, чрезъ пять часовъ!... Приведи же все въ порядокъ, Луиза!

Говоря это, Амалія опустила гардины, покачала головою, что дѣлала всякій разъ, когда хотѣла избавиться отъ какихъ нибудь докучливыхъ мыслей, затѣмъ прошла изъ уборной въ свою спальню, затворивъ за собою дверь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Мистеръ Слэдъ.

Теперь мы должны попросить у читателя позволенія нѣсколько отступить назадъ и возвратиться къ другимъ дѣйствующимъ лицамъ нашей правдивой повѣсти.

Послѣ описанныхъ уже нами происшествій въ Санъ-Исидре, Эдуардо оставался совершенно безъ убѣжища, такъ какъ у Даніэля и Амаліи онъ ни въ какомъ случаѣ не могъ оставаться и одной ночи. Вѣчно дѣятельный, никогда не падавшій духомъ Даніэль рѣшился вывѣдать отъ британскаго резидента,— разумѣется съ соблюденіемъ строжайшей осторожности,— нельзя и было помѣстить Эдуардо на нѣсколько дней въ домѣ англійскаго консульства. Въ тоже время Даніэль командировалъ съ той же цѣлію въ два монастыря своего почтеннаго наставника донъ-Кандидо Родригеца, который, выдавая себя за дядю одного безвинно преслѣдуемаго молодого гражданина, долженъ былъ склонить, того или другого изъ настоятелей — дать убѣжище преслѣдуемому въ стѣнахъ обители, какихъ бы матеріальныхъ пожертвованій это ни стоило. Но попытка у кавалера Мандевилля окончилась совершенно безуспѣшно. Даніэль и Бельграно прощались съ британскимъ резидентомъ, принявшимъ ихъ, впрочемъ съ самой изысканной любезностью, какъ къ подъѣзду подкатилъ экипажъ, въ которомъ сидѣлъ донъ-Кандидо, возвращавшійся изъ своей монастырской экспедиціи, чтобы соединиться здѣсь съ своими молодыми спутниками.

Приторная любезность господина Мандевилля до того взбѣсила горячаго Эдуардо, что его фраза при разставаніи сильно походила на дерзость, однако, несмотря на это, слухъ его не обманулъ, и Эдуардо сообщилъ своему пріятелю о подъѣхавшемъ экипажѣ.

Дѣйствительно, карета стояла у параднаго подъѣзда и сидѣвшій въ ней донъ-Кандидо испустилъ изъ своей стѣсненной груди порядочное количество воздуха, когда опять находился вмѣстѣ съ Даніэлемъ и Эдуардо, которыхъ оставилъ у британскаго резидента, уѣзжая по своему порученію въ экипажѣ Даніэля. Лошади мѣрно поѣхали далѣе по тому же направленію, какъ еще прежде Даніэль приказывалъ своему вѣрному слугѣ, когда всходилъ по парадной лѣстницѣ въ господину Мандевиллю.

Какъ только экипажъ заколыхался по безсовѣстно ухабистой улицѣ Реконкиста, Даніэль спросилъ донъ-Кандидо:

— Ну-съ, по какому маршруту?

— Что такое, Даніэль?..

— Къ св. Доминику или къ св. Франциску?

— Видишь ли, я долженъ разсказать тебѣ все, какъ есть, по порядку, обстоятельно и...

— Я все желаю знать, но нужно начать съ конца, чтобы приказать кучеру, куда ѣхать.

— Да ты непремѣнно этого хочешь?

— Ну да, ну да, тысячу чертей!..

— Хорошо, хорошо, но ты не разсердишься?

— Говорите же или мы вышвырнемъ васъ на мостовую! вскричалъ Эдуардо, бросая яростный взглядъ на донъ-Кандидо.

— Эки головы, эки огненныя, шальныя головы!.. Такъ знайте же, свирѣпые юноши, мое дипломатическое порученіе не увѣнчалось успѣхомъ.

— Неужели его не хотятъ принять ни у св. Доминика, ни у св. Франциска? спросилъ Даніэль.

— Нигдѣ.

Даніэль наклонился туловищемъ и, отворивъ переднее окошко, сказалъ слова два Фермину, послѣ чего лошади понеслись болѣе рѣзвой рысью все по той же улицѣ Реконкиста, направляясь къ крѣпости.

— Итакъ, продолжалъ донъ-Кандидо,— чуть только экипажъ остановился у доминиканскаго монастыря, я вышелъ, вошелъ, перекрестился и вступилъ въ мрачныя уединенныя стѣны святой обители; потомъ остановился, ударилъ въ ладоши, и послушникъ, зажигавшій фонарь, вышелъ ко мнѣ на встрѣчу. Я освѣдомился о здоровье всѣхъ и спросилъ, гдѣ обитаетъ преподобный отецъ, котораго ты мнѣ назвалъ. Меня ввели въ его келью, и послѣ обычныхъ привѣтствій я не могъ не отозваться съ сочувственной похвалою о той спокойной, счастливой и святой жизни, какою онъ наслаждался въ этомъ убѣжищѣ мира и тишины. Сказать вамъ надо, юные сеньоры мои, что я съ самой ранней молодости имѣлъ призваніе, склонность, непреодолимое влеченіе къ монастырской жизни. И когда теперь я вспомню, что могъ бы пользоваться безмятежнымъ спокойствіемъ подъ священными сводами божьей обители, вдали отъ политическихъ треволненій, за крѣпкими воротами; запирающимися послѣ вечеренъ,— то не могу простить себѣ моей неразсудительности, моей вѣтренности, моей умственной слѣпоты. Наконецъ...

— Да, да, подавайте вамъ конецъ, конецъ лучше всего, мой достоуважаемый наставникъ.

— Итакъ, я сію же минуту безъ обиняковъ формулировалъ мои главныя предложенія.

— И совершенно напрасно.

— Да развѣ не для этого я къ нему явился?

— Все это такъ, но мы никогда не должны начинать съ того, что составляетъ предметъ вашихъ домогательствъ.,

— Да пусть ужь разсказываетъ далѣе, замѣтилъ Эдуардо, потягиваясь въ углу кареты, какъ будто имъ только и было хлопотъ, какъ бы заснуть хорошенько.

— Продолжайте, сказалъ Даніэль.

— Изволь, мой другъ. Я объяснилъ ему просто и обстоятельно положеніе одного моего племянника, который, будучи безукоризненнымъ федераломъ, тѣмъ не менѣе не избѣжалъ преслѣдованій, благодаря личной враждѣ и худонаправленной ревности злоумышленныхъ людей, недостаточно уважавшихъ славу и честь патріархальнаго правительства нашего достославнаго Возстановителя Законовъ и его достопочтенное семейство. Съ наивозможнымъ краснорѣчіемъ и одушевленіемъ я изложилъ біографію всѣхъ членовъ почтенныхъ семействъ высокопревосходительнаго сеньора губернатора и его превосходительства министра-намѣстника, сказавъ въ заключеніе, что ради чести этихъ пресвѣтлыхъ вѣтвей федеральнаго древа, религія и политика не должны были допустить, чтобы была нанесена какая либо обида моему милому племяннику, представившему уже классическія доказательства федеральной доблести и постоянства; было бы неловко, завершилъ я, безпокоить сеньоровъ губернаторовъ и другихъ высокихъ чиновниковъ, серьезно занятыхъ въ настоящее время животрепещущимъ вопросомъ объ американской независимости, а потому я слезно прошу преподобныхъ отцевъ предоставить въ ихъ обители убѣжище моему невинно гонимому племяннику, оказать ему всяческую защиту и покровительство, а ужь насчетъ денежнаго вознагражденія я, молъ, не постою,— и заплачу хоть золотомъ, хоть кредитными билетами, какъ будетъ благоугодно распорядиться преподобнымъ отцамъ. Такова въ общихъ чертахъ была моя рѣчь, которою я открылъ конференцію. Но вопреки всѣмъ моимъ ожиданіямъ и всякой предусмотрительности преподобный отецъ сказалъ мнѣ:

— Мнѣ очень желательно было бы, сеньоръ, быть вамъ полезнымъ, но мы не можемъ мѣшаться въ политическія интриги, а тутъ ужь, вѣрно, не безъ того, если преслѣдуютъ вашего племянника.

— Протестую разъ, протестую другой, протестую третій, сказалъ я,— противъ всего, что можетъ быть поставлено въ укоръ моему невинному племяннику.

— Это дѣло ваше, отвѣчалъ онъ,— мы же не можемъ затѣвать ссору съ сеньоромъ донъ-Хуаномъ-Мануэлемъ; единственное, что мы можемъ сдѣлать — это молить Господа, да призритъ онъ, милосердный, невинность вашего племянника, буде таковый, дѣйствительно, невиненъ.

— Аминь, сказалъ Эдуардо, на что донъ-Кандидо продолжалъ:

— Тоже самое отвѣчалъ и я, вставая и принося тысячу извиненій въ томъ, что напрасно отнялъ время у его преподобія. Теперь перехожу къ конференціи съ францисканцами.

— Нѣтъ, нѣтъ, довольно о монахахъ, пора бы покончить со всѣмъ, даже съ самой жизнію, потому что это не жизнь, а настоящій адъ!.. вскричалъ Эдуардо, съ силою ударивъ себя по лбу рукою.

— Все это, мой другъ, замѣтилъ Даніэль,— ничто иное, какъ одинъ актъ изъ драмы, называемой жизнію,— жизнію нашего общества и времени, которая представляется самой грандіозной драмою на всемъ бѣломъ свѣтѣ. Но только слабыя души поддаются отчаянію въ борьбѣ съ злой мачихой — судьбою. Вспомни, что это были послѣднія слова Амаліи при разставаніи съ тобою. Она — женщина, но право лучше умѣетъ владѣть собою.

— Спокойно, мужественно умереть — дѣло совсѣмъ иное. Но это хуже смерти, потому что это униженіе. Со вчерашняго дня я уже не знаю, куда приклонить голову. Слуги мои отъ меня разбѣжались, немногіе родственники отрекаются отъ меня; иностранцы, даже церкви, запираютъ передо мною двери... Это хуже, во сто, въ милліонъ разъ хуже удара кинжаломъ.

— Но за тебя стоитъ всею душою женщина, какихъ на свѣтѣ немного, и другъ, способный бороться долго и мужественно. Любовь и дружба охраняютъ, тебя, а вѣдь не всѣ граждане Буэносъ-Айреса располагаютъ этими средствами къ защитѣ. Вотъ ужь три дня, какъ ты не имѣешь ни кола, ни двора и никакого пристанища. У тебя разграблено, конфисковано все имущество до послѣдней нитки. И однако мнѣ удалось спасти для тебя болѣе милліона піастровъ. И съ такою очаровательною невѣстою, какъ Амалія, съ такимъ другомъ, какъ я, съ довольно крупнымъ капитальцемъ, право, грѣшно черезъ чуръ роптать на свою судьбу.

— Да вѣдь я слоняюсь, какъ нищій!

— Полно говорить вздоръ, Эдуардо.

— Куда мы ѣдемъ, Даніэль? Мнѣ кажется, что мы приближаемся къ Ретиро.

— Вамъ кажется совершенно вѣрно, мой возлюбленный наставникъ.

— Да ты въ своемъ ли умѣ, голубчикъ!!..

— Надѣюсь, сеньоръ.

— Будто ты не знаешь, что въ Ретиро расположенъ полкъ генерала Ролона и часть команды Масы?

— Знаю-съ.

— Чтожь, ты хочешь, чтобъ насъ заграбастали?!.

— Это какъ случится.

— О, нѣтъ, нѣтъ, Даніэль, для чего жертвовать собою такъ скоро.. Еще и насъ, можетъ быть, ждутъ впереди счастливыя, солнечныя деньки!.. Воротимся, сыночекъ мой, соколикъ мой, воротимся... Вотъ... вотъ ужь подъѣзжаемъ къ казармѣ! Воротимся же, послушай.

Даніэль опять нагнулся къ переднему окошку и сказалъ нѣсколько словъ Фермину; экипажъ повернулъ на право и чрезъ двѣ минуты стоялъ передъ подъѣздомъ великолѣпнаго дома сеньора Лаприды, гдѣ жидъ тогда мистеръ Слэдъ — консулъ Соединенныхъ Штатовъ. Большія желѣзныя ворота были заперты и въ ста шагахъ отъ рѣшетки чуть виднѣлся свѣтъ въ нижнемъ этажѣ зданія.

Даніэль постучался съ силою два раза, но никто не явился.

— Поѣдемъ назадъ, душечка Даніэль, безпрестанно твердилъ донъ-Кандидо, не выходя изъ экипажа и не сводя глазъ съ карауловъ, совершенно притихнувшихъ въ это позднее время, такъ какъ десятый часъ ночи былъ уже въ исходѣ.

Даніэль постучался сильнѣе и скоро увидѣлъ человѣка, мѣрными шагами приближавшагося къ воротамъ. Этотъ человѣкъ подошелъ къ Даніэлю, взглянулъ на него съ невозмутимою флегмою и спросилъ по-англійски:

— Что угодно?

Даніэль отозвался съ тѣмъ же лаконизмомъ:

— Мистеръ Слэдъ?

Тогда слуга, не произнося ни слова, вынулъ ключъ изъ кармана и отперъ массивныя ворота.

Донъ-Кандидо рѣшился, наконецъ, выйти изъ экипажа и, протиснувшись между Даніэлемъ и Эдуардо, пошелъ вмѣстѣ съ ними вслѣдъ за слугою.

Слуга ввелъ ихъ въ небольшую переднюю, гдѣ знакомъ пригласилъ немного обождать, а самъ вошелъ въ смежную комнату.

Минуты черезъ двѣ онъ возвратился назадъ и посредствомъ той же пантомимы далъ знать, что имъ можно войти.

Пріемная зала была освѣщена только двумя сальными свѣчами.

Мистеръ Слэдъ лежалъ на жесткомъ набитомъ шерстью диванѣ, въ шлафрокѣ, безъ жилета, безъ галстука и безъ сапогъ. Предъ диваномъ на стулѣ стояли двѣ бутылки — одна съ коньякомъ, другая съ водою — и стаканъ.

Даніэль зналъ консула Соединенныхъ Штатовъ только по наружности, но молодому человѣку былъ хорошо извѣстенъ національный характеръ сѣверо-американцевъ.

Мистеръ Слэдъ усѣлся съ неподражаемою флегмою, поздоровался съ посѣтителями, знакомъ приказалъ слугѣ подать стулья и принялся натягивать на себя сапоги и короткій сюртукъ съ такимъ безцеремоннымъ спокойствіемъ, какъ будто бы совершенно одинъ находился въ комнатѣ.

— Нашъ визитъ будетъ непродолжителенъ, гражданинъ Слэдъ, сказалъ Даніэль по-англійски.

— Вы аргентинцы? спросилъ консулъ, мужчина лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ открытымъ, прямодушнымъ лицомъ и скорѣе шероховатою чѣмъ изящною осанкою.

— Да, сеньоръ, всѣ мы трое — здѣшніе, отвѣчалъ Даніэль.

— Это хорошо. Я очень люблю аргентинцевъ,— и консулъ приказалъ знакомъ своему слугѣ поподчиватъ ихъ коньякомъ.

— Отъ души вѣрю, сеньоръ, и потому я пришелъ предоставить вамъ случай выразить ваши симпатіи къ моимъ соотечественникамъ.

— Знаю.

— Неужели вы знаете, для чего я къ вамъ явился, сеньоръ Слэдъ?

— Знаю. Вы хотите укрыться подъ защитою флага Соединенныхъ Штатовъ, такъ?

Эта странная откровенность смутила Даніэля и онъ понялъ, что долженъ былъ держаться того же тона и потому отвѣчалъ совершенно спокойно, выпивъ пол-стакана воды съ коньякомъ:

— Да мы явились съ этой цѣлью.

— Хорошо. Вы уже здѣсь.

— Но вѣдь сеньоръ Слэдъ же не знаетъ нашихъ именъ, замѣтилъ Эдуардо.

— А для чего мнѣ ихъ знать, ваши имена? Здѣсь — флагъ Соединенныхъ Штатовъ, здѣсь оказываютъ покровительство всѣмъ людямъ, какъ бы они не назывались, возразилъ консулъ опять разваливаясь съ невозмутимой фамиліарностью и нисколько не измѣняя своей позы. Тогда Даніэль всталъ съ мѣста и, сильно пожимая его руку, сказалъ ему:

— Вы настоящій сынъ самой свободной и самой демократической націи XIX вѣка.

— И самой сильной, добавилъ Слэдъ.

— Да, и самой сильной, подтвердилъ Эдуардо,— потому что съ такими гражданами, какихъ можетъ выставить великая сѣверная республика, нація должна быть сильна. И молодой человѣкъ подошелъ къ балкону, обращенному къ рѣкѣ, чтобы скрыть вдругъ овладѣвшее имъ горестное волненіе.

— Хорошо, мистеръ. Слэдъ, продолжалъ Даніэль,— однако не всѣ мы трое ищемъ у васъ убѣжища, а желаетъ остаться здѣсь только тотъ молодой человѣкъ, что всталъ съ мѣста. Онъ принадлежитъ къ числу наиболѣе даровитыхъ молодыхъ гражданъ въ нашемъ отечествѣ, и въ настоящее время подвергся преслѣдованіямъ. Не знаю, буду ли также я вынужденъ впослѣдствіи искать для себя этого покровительства, но теперь мы просимъ васъ только за сеньора Бельграно — племянника одного изъ передовыхъ дѣятелей въ войнѣ за нашу независимость.

— А, хорошо. Вотъ — Соединенные Штаты.

— А не ворвутся они сюда? спросилъ донъ-Кандидо.

— Кто?! И при этомъ вопросѣ мистеръ Слэдъ сдвинулъ брови, поглядѣлъ на донъ-Кандидо и затѣмъ расхохотался.

— Я очень друженъ съ генераломъ Розасомъ, продолжалъ онъ.— Если онъ меня спроситъ, кто, да кто находится здѣсь, я ему скажу. А если прикажетъ вырвать ихъ отсюда силою, то у меня есть вотъ это,— и онъ указалъ пальцемъ на столъ, на которомъ лежали нарѣзной штуцеръ, пара пистолетовъ и большой кинжалъ,— а тамъ наверху у меня есть флагъ Соединенныхъ Штатовъ.

Онъ поднялъ руку и указалъ на крышу дома.

— И тутъ же и я къ вамъ на подмогу, сказалъ Эдуардо, возвратившійся отъ окна.

— Ладно, благодарю. Съ вами насъ двадцать.

— Неужели здѣсь уже собрались двадцать человѣкъ?

— Да, двадцать, преслѣдуемыхъ вашимъ правосудіемъ,

— Здѣсь!

— Да, въ другихъ комнатахъ и въ верхнемъ этажѣ; мнѣ говорили уже болѣе чѣмъ о сотнѣ другихъ, желающихъ тутъ поселиться.

— А!

— Пусть приходятъ, милости просимъ. У меня нѣтъ ни постелей, ни средствъ содержать все это общество; но здѣсь консульство и флагъ Соединенныхъ Штатовъ.

— Прекрасно, безподобно, у насъ ни въ чемъ не будетъ недостатка; намъ нужно только ваше покровительство, благородный, великодушный, достойный потомокъ Вашингтона, потому что я также остаюсь здѣсь, сказалъ донъ-Кандидо, поднявъ вверхъ голову и стукнувъ объ полъ своей палкой съ такимъ серьознымъ видомъ и рѣшимостью, что Даніель и Эдуардо переглянулись между собою и не могли удержаться отъ смѣха. Это заставило Даніеля обратиться по-англійски къ мистеру Слэду и нѣсколько разъяснить ему личность и характеръ достойнаго каллиграфа. Эта бѣглая характеристика до такой степени развеселила простодушнаго мистера Слэда, что онъ самъ налилъ донъ-Кандидо и себѣ коньяку и, выпивъ вмѣстѣ съ нимъ, сказалъ:

— Съ этой минуты вы состоите подъ покровительствомъ Соединенныхъ Штатовъ, и если васъ убьютъ, то я прикажу бомбардировать Буэносъ-Айресъ.

— Я не принимаю этой гипотезы, господинъ консулъ и предпочитаю, чтобы Буэносъ-Айресъ сгорѣлъ прежде; а то меня сначала ухлопоютъ, а послѣ будетъ горѣть городъ. Нѣтъ, ужъ слуга покорный?..

— Вы, конечно, понимаете, мой достойный сеньоръ донъ-Кандидо, сказалъ Даніэль,— что все это шутка и что вы должны возвратиться со мною.

— Нѣтъ, ужь какъ себѣ хочешь, а я не уйду отсюда; ты не имѣешь на меня болѣе никакихъ правъ, потому что я нахожусь въ иностранныхъ владѣніяхъ. Здѣсь я проведу всю мою жизнь, охраняя драгоцѣнное здравіе этого примѣрнаго дипломата, котораго я уже люблю всѣми силами моей благодарной души.

— Нѣтъ, сеньоръ донъ-Кандидо, поѣзжайте съ Даніэлемъ, убѣждалъ Эдуардо,— вспомните, что завтра у васъ есть работа.

— Нечего тутъ толковать попусту — не ѣду и баста! И съ этой минуты прекращаются всѣ наши сношенія.

Даніаль всталъ съ мѣста и, отведя донъ-Кандидо въ сторону, завязалъ съ нимъ довольно оживленный разговоръ, чтобы убѣдить его сѣсть опять въ экипажъ. Все было бы, однако, напрасно, если бы молодой человѣкъ въ угрозамъ не присоединилъ обѣщанія не мѣшать донъ-Кандидо вернуться въ территорію Соединенныхъ Штатовъ завтра же, какъ только онъ, донъ-Кандидо, доставитъ Даніэлю нѣкоторыя нужныя свѣденія изъ канцеляріи губернатора-намѣстника.

— Наконецъ, сказалъ донъ-Кандидо, оканчивая свои условія,— я ставлю существенной статью нашего трактата, чтобы я переночевалъ сегодня у тебя, и чтобы завтра — и никакъ ни позже — переселился въ это гостепріимное почетное убѣжище.

— Господинъ консулъ, продолжалъ донъ-Кандидо, обращаясь къ Слэду,— въ эту ночь я буду лишенъ чести, удовольствія, отрады, видѣть надъ своей головой достославный сѣверо-американскій флагъ. Но я употреблю всѣ зависящія отъ меня усилія, чтобы быть здѣсь завтра.

— Хорошо, отвѣчалъ Слэдъ,— я выдамъ васъ только мертваго.

— Какой однако неумѣстной откровенностью отличаются эти сѣверо-американскіе гуси! прошепталъ донъ-Кандидо, взглянувъ на Эдуардо.

— Идемъ же, идемъ, мой другъ, сказалъ Даніэль.

— Ну, такъ и быть — идемъ, Даніэль.

Мистеръ Слэдъ лѣниво приподнялся, простился по-англійски съ Даніэлемъ и, хлопнувъ по плечу донъ-Кандидо, сказалъ:

— Если мы не увидимся болѣе здѣсь, то встрѣтимся въ лучшемъ мірѣ.

— Э, коли такъ, то я не хочу идти, господинъ консулъ! И донъ-Кандидо сдѣлалъ движеніе назадъ, какъ бы желая опять остаться.

— Вѣдь съ вами шутятъ, мой почтенный наставникъ, замѣтилъ Эдуардо.

— Идемъ же, идемъ, уже не рано.

— Отъ этихъ шутокъ, у меня...

— Э, полноте вамъ, идемъ! До завтра, Эдуардо!

Долго молодые люди не выпускали другъ друга изъ объятій и при этомъ съ жаромъ между собою перешептывались.

— Побереги ее — были послѣднія слова Эдуардо при разставаніи съ его другомъ.

Тотъ же слуга, который прежде ввелъ посѣтителей къ своему господину, теперь проводилъ ихъ до воротъ. Когда онъ отпиралъ эти ворота, донъ-Кандидо обратился къ нему съ вопросомъ:

— Эти ворота всегда заперты?

— Да, отвѣчалъ слуга.

— А не лучше ли держать ихъ отворенными?

— Нѣтъ.

— Экій дьявольскій лаконизмъ! Замѣтьте меня хорепеяіко въ лицо, мой дружокъ; признаете ли вы меня въ другой разъ?

— Да.

— Въ дорогу, сеньоръ донъ-Кандидо, сказалъ Даніэль, садясь въ экипажъ.

— Ѣдемъ. Спокойной ночи, честный слуга благороднѣйшаго изъ консуловъ!

— Прощайте, отвѣчалъ слуга, запирая ворота.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

О томъ, какъ донъ-Кандидо Родригесъ сдѣлался родотвеникомъ Куитиньо.

Въ восемь часовъ утра, въ одинъ изъ послѣднихъ дней сентября мѣсяца, почтенный наставникъ Даніэля пилъ ужасными глотками горячій пѣнистый шоколадъ изъ огромной фарфоровой чашки, тогда какъ его прежній ученикъ изготовлялъ, складывалъ и запечатывалъ какія-то бумаги. По лицамъ обоихъ было видно что они всю ночь провелъ безъ сна.

— Даніэль, дружочикъ мой, ангелъ мой, не лучше ли намъ всхрапнуть малую толику, хоть бы на минуточку?..

— Нѣтъ, сеньоръ, теперь не до того,— послѣ. Вы мнѣ еще нужны на одну минуту.

— Но только пусть она будетъ послѣдняя, потому что я ей-же-ей убѣгу въ Соединенные Штаты. Ты знаешь, что прошло уже пять дней съ тѣхъ поръ, какъ я обѣщалъ этому заслуженному и благороднѣйшему консулу переселиться въ его владѣнія.

— Да вы можете попасться, какъ куръ во щи, сказалъ Давіэль, запечатывая пакетъ.

— Какъ. Что такое?

— Вотъ то-то оно и есть! Мало ли что можетъ угрожать тѣмъ владѣніямъ...

— Нѣтъ, братъ, меня ты не проведешь. Вотъ еще сегодня ночью, когда ты писалъ, я просмотрѣлъ до пяти трактатовъ международнаго права и по двумъ курсамъ дипломатіи тѣ главы, въ которыхъ говорится о привилегіяхъ оффиціальныхъ агентовъ и занимаемыхъ ими зданій. Даже экипажи такихъ лицъ, дружокъ Даніэль, пользуются правомъ неприкосновенности, изъ чего я заключаю, что мнѣ можно будетъ совершенно безопасно разъѣзжать въ каретѣ достойнаго консула, безъ страха, безъ непріятнаго волненія, безъ всякихъ камней преткновенія...

— Обратимся къ дѣлу, мой возлюбленный наставникъ. Слушайте внимательно то, что я буду читать и прочитайте хорошенько принесенный съ вами подлинный документъ.

— Вотъ моя бумага, сказалъ донъ-Кандидо.

— То-есть, собственно говоря, бумага донъ-Фелипе.

— Да, но она принадлежитъ къ разряду особыхъ дѣлъ, которыми завѣдую я.

— Итакъ, приступимъ къ дѣлу, сказалъ Даніэль и прочиталъ списокъ лицъ арестованныхъ съ 15 числа сентября.

— Теперь посмотримъ мертвыхъ, сказалъ Даніэль, складывая бумагу, которую читалъ и взявъ другую.

— Остановись, подожди, мой возлюбленный и уважаемый Даніэль: оставимъ мертвыхъ въ покоѣ.

— Нѣтъ, я хочу взглянуть на сумму.

— Сумма проставлена здѣсь, Даніэль: всѣхъ — пятьдесятъ восемь въ двадцать два дня.

— Дѣйствительно такъ: пятьдесятъ восемь въ двадцать два дня.

И Даніэль, сложивъ также и эту бумагу, какъ прежнія, приложилъ къ нимъ свою печать.

— Остается еще маршрутъ дѣйствующаго отряда до Санта-Фе.

— А вотъ что я съ нимъ сдѣлаю, съ этимъ маршрутомъ, мой достойный наставникъ,— и Даніэль, поднеся бумагу къ пламени свѣчки, сжегъ этотъ документъ; затѣмъ заперъ всѣ пакеты въ потайномъ ящикѣ своего письменнаго стола. Потомъ, взявъ перо, молодой человѣкъ написалъ слѣдующее:

"Дорогой Эдуардо, вчера вечеромъ я пробылъ у Амаліи до одиннацати часовъ; она, бѣдненькая, захворала. Нашъ неожиданный визитъ и безпокойство, овладѣвшее ею послѣ нашего отъѣзда, имѣли очень неблагопріятное вліяніе на ея здоровье, и когда я вспомню о моей излишней услужливости къ тебѣ, то, признаюсь откровенно, не вижу въ моемъ поведеніи ничего хорошаго.

"Страшный клубъ Висѣльниковъ продолжаетъ обагрять свои руки кровью. Тюрьмы, военные караулы и лагерь обратились въ настоящее позорище смерти, которая свирѣпствуетъ съ каждой минутой все болѣе, и я имѣю причины думать, что все это не что иное, какъ только прологъ къ еще болѣе ужаснымъ злодѣяніямъ, которыя приготовляются на октябрь мѣсяцъ.

"Всѣ говорятъ о томъ домѣ, гдѣ ты нашелъ убѣжище, и уже ходятъ смутные слухи о томъ, что онъ подвергнется нападенію. Я этому не вѣрю, однако все-таки необходимо приготовиться ко всему. Объ этой новости провѣдала также и Амалія. Она непремѣнно хочетъ, чтобы брачный обрядъ былъ совершенъ перваго октября, такъ какъ ты рѣшился не оставлять родины до тѣхъ поръ, пока тебѣ не будетъ предоставлено это счастье, котораго такъ домогается твое сердце. Но я успѣлъ убѣдить ее, что мистеръ Дугласъ не можетъ быть здѣсь ранѣе пятаго числа, и она должна была покориться необходимости ждать до того времени,

"Все уже окончено, мой добрый другъ. Результатомъ переговоровъ съ Мако будетъ миръ. Однако, я все-таки буду ждать до послѣдней минуты, и уже послѣ того привезу къ тебѣ твою Амалію, какъ мы уже условились.

"Я принялъ уже всѣ мѣры, и съ минуты на минуту, поджидаю сюда моего добраго отца.

"Въ эти два дня я не могу явиться къ тебѣ лично.

"Это письмо вручитъ тебѣ нашъ достойнѣйшій наставникъ, который твердо рѣшился не возвращаться оттуда: пусть его остается съ тобою. Обнимаю тебя сердечно.

Твой Даніэль.

— А вы ужь и задремали, сеньоръ донъ-Кандидо, сказалъ молодой человѣкъ, запечатывая письмо.

— Нѣтъ, любезный Даніэль, я размышлялъ.

— А, ну это другое дѣло,

— Да, я размышлялъ, что если бы почтенная матушка нашего сеньора губернатора не сочеталась бракомъ съ своимъ достойнымъ супругомъ, то весьма вѣроятно, что она не родила бы своего достославнаго сына, и мы не были бы поставлены въ необходимость расплачиваться за супружескую любовь этой высокоуважаемой сеньоры.

— Признаюсь вамъ, другъ мой, эти соображенія еще никогда не приходили мнѣ въ голову, отвѣчалъ Даніэль, передавая запечатанное письмо своему эксъ-наставнику.

— Здѣсь нѣтъ адреса, Даніэль.

— Онъ и ненуженъ. Это письмо къ Эдуардо, и вы ужь, пожалуйста, приберегите его хорошенько.

Даніэль собирался уже позвонить, но въ это самое мгновеніе раздался стукъ въ наружную дверь дома, и вошедшій слуга доложилъ, далеко не спокойнынъ голосомъ:

— Капитанъ Куитиньо!

Донъ-Кандидо откинулся назадъ въ креслѣ и закрылъ глаза.

— Просить, сказалъ Даніэль.— Ободритесь, мой возлюбленный наставникъ, продолжалъ онъ,— это ничего не значитъ,

— Я уже мертвъ, совсѣмъ мертвъ, Даніэль, отозвался донъ-Кандидо, не открывая глазъ.

— Добро пожаловать, капитанъ, сказалъ Даніэль, вставая съ мѣста и встрѣчая Куитиньо, тогда какъ донъ-Кандидо, заслышавъ въ кабинетѣ шаги страшнаго гостя, машинально вскочилъ на ноги, открылъ губы въ видѣ конвульсивной улыбки и протянулъ обѣ руки, чтобы схватить руку Куитиньо, усѣвшагося въ углу стола, за которымъ наставникъ и ученикъ просидѣли такъ долго.

— Когда вы получили мою записочку, капитанъ?

— Часа два тому назадъ, сеньоръ донъ-Даніэль.

— Ужь но захворали ли вы, что являетесь такъ поздно?

— Нѣтъ, сеньоръ, было маленькое дѣльцо.

— Такъ, такъ, я впередъ это зналъ! Когда дѣло коснется пользы службы, дай Богъ чтобы всѣ были похожи на васъ! это же самое я говорилъ вчера сеньору президенту. Если мы желаемъ идти черепашьимъ ходомъ, какъ дѣлаетъ начальникъ полиціи, такъ ужь лучше въ этомъ прямо признаться и не обманывать Возстановителя. Что касается до меня лично, капитанъ, то я ужь, право, позабылъ какъ это люди спятъ. Сегодня всю ночь я запечатывалъ въ пакеты вотъ съ этимъ господиномъ номера Газеты, чтобы распространять ихъ повсемѣстно, такъ какъ Возстановитель желаетъ, чтобы вездѣ былъ извѣстенъ энтузіазмъ федераловъ.

Узнавъ, что Куитиньо явился по приглашенію Даніэля, донъ-Кандидо началъ по немногу приходить въ себя и Даніэль, указывая на него, прибавилъ:

— Вотъ еще недавно этотъ господинъ замѣтилъ мнѣ одно обстоятельство, довольно хорошо извѣстное вамъ самимъ, какъ я полагаю.

— Что же это такое, донъ-Даніэль?

— Да то, что въ Газетѣ нѣтъ и помину ни о васъ, ни о другихъ федералахъ, ежечасно рискующихъ жизнію для защиты федераціи.

— Стало быть тутъ даже не печатаются донесенія?!.

— Кому вы ихъ представляете, капитанъ?

— Теперь обращаюсь съ ними въ полицію, съ тѣхъ поръ, какъ Возстановитель находится съ походѣ. Ужь правду сказать, сеньоръ донъ-Даніэль, хлопотъ не оберешься и все по пустому, какъ этотъ сеньоръ замѣтилъ совершенно справедливо.

— О, сеньоръ капитанъ, сказалъ донъ-Кандидо,— кого не удивитъ это неблагодарное молчаніе о человѣкѣ, оказавшемъ такія неоцѣненныя заслуги!..

— И замѣтьте не со вчерашняго дня.

— Еще бы, помилуйте! поддакнулъ донъ-Кандидо — еще до рожденія вы уже имѣли права на общественное уваженіе, такъ какъ сеньоръ Куитиньо, вашъ батюшка, принадлежалъ къ одной изъ нашихъ древнѣйшихъ знаменитѣйшихъ фамилій. Одинъ изъ вашихъ достопочтеннѣйшихъ дядей, сеньоръ капитанъ, какъ я слышалъ отъ своихъ родителей, былъ женатъ на одной изъ двоюродныхъ сестеръ моей матери, почему я всегда питалъ къ вамъ глубокую родственную симпатію, еще болѣе скрѣпляющую нашу тѣсную федеральную солидарность.

— Такъ значитъ вы приходитесь мнѣ съ родни? спросилъ Куитиньо.

— Помилуйте, да я вамъ даже очень близкій родственникъ, отвѣчалъ донъ-Кандидо: одна и таже кровь течетъ въ нашихъ жилахъ и потому мы должны оказывать другъ другу пріязнь, любовь и покровительство въ видахъ сохраненія нашей крови.

— Если я буду въ чемъ нибудь полезенъ...

— Такъ уже не публикуются о донесенія, капитанъ? прервалъ его Даніэль, опасаясь, чтобы донъ-Кандидо не высказался еще больше.

— Нѣтъ, сеньоръ. Вотъ и теперь я представилъ только-что донесеніе о дикомъ унитаріѣ Сальсесѣ, и оно навѣрное не будетъ опубликовано.

— Какъ, бишь, зовутъ того унитарія?

— Сальсесъ, старикъ Сальсесъ. Мы вотъ только-что его прикололи.

Донъ-Кандидо закрылъ глаза.

— Онъ еще нѣжился въ постели, продолжалъ Куитиньо,— но мы его живо вытащили на улицу и тутъ же съ нимъ покончили. Вчера я тоже представилъ донесеніе о томъ, что мы прирѣзали тукуманца Ла-Мадрита. Въ прошлый четвергъ мы уходили Саньюдо и семеро другихъ, и однако обо всемъ этомъ нѣтъ въ Газетѣ ни слуху, ни духу. Что до меня, то я совершенно согласенъ съ моимъ двоюроднымъ братомъ... какъ бишь его зовутъ.

— Кандидо, отвѣчалъ Даніэль, видя, что у владѣльца этого имени душа положительно ушла въ пятки.

— Да, такъ я сказалъ, что мой братъ Кандидо совершенно правъ. Ну, ужь теперь, когда начнется знатная рѣзня, я никому не намѣренъ отдавать отчета.

— Какъ! Неужели еще что нибудь начнется? спросимъ донъ-Кандидо голосомъ, который, казалось, скорѣе выходилъ изъ гроба, чѣмъ изъ живой человѣческой груди.

— Э, братъ, тутъ-то и будутъ настоящія ягодки!.. Мы уже имѣемъ приказаніе.

— Вы прямо его получили, капитанъ?

— Отъ самого, сеньоръ донъ-Даніэль. Теперь я слушаю одного Возстановителя. Знать не хочу никакой доньи Маріи-Хозефы.

— Порядкомъ, должно быть, вамъ насолила.

— И не говорите! Теперь снюхивается съ Гаэтаномъ, Бадіей и Тронкозо — и все посылаетъ ихъ въ Предмѣстье, все науськиваетъ на того дикаго, что убѣжалъ отъ насъ, какъ будто онъ давно уже не находится въ скопищѣ Лавалье.

— Эта сеньора, значитъ, и на меня точитъ зубы?..

— Нѣтъ, о васъ ничего мнѣ не говорила. А вотъ вашу двоюродную сестрицу смерть какъ не любитъ.

— Я вамъ когда нибудь скажу, за что, капитанъ.

— Сегодня заперлась съ Тронкозо и негритянкой изъ лавки, что находится насупротивъ того дома.

— Вонъ оно, что дѣлаетъ донья Марія-Хозефа въ то время, какъ вы въ потѣ лица работаете для дѣйствительной пользы федераціи!

— Извѣстное дѣло — баба! Шпіонитъ за другими бабами!..

— Да, и эта черномазая служитъ ей подставной лазугчщей. Чѣмъ васъ подчивать, капитанъ?

— Благодаримъ покорно, донъ-Даніэль, я только-что позавтракалъ.

— Что слышали новенькаго?

— О чемъ?

— Не получали ли еще какого приказанія.

— Насчетъ чего-съ?

— Да вотъ хоть бы насчетъ Ретиро!

— А что тамъ такое?

— Ну, да — знаете, большой-то домина?

— А, консульскій?

— Ну, да, да?

— Приказанія-то еще нѣтъ, да мы-то смекаемъ наше дѣло.

— Вотъ этимъ ихъ! И Даніэль поднялъ вверхъ свой правый кулакъ, тогда какъ у донъ-Кандидо, которому Даніэль показался настоящимъ іудою-предателемъ, волосы стали дыбомъ и глаза почти выскочили изъ своихъ впадинъ.

— Стало быть! отозвался Куитиньо.

— Однако приказанія еще нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Тѣмъ лучше, капитанъ.

— Это какъ же тѣмъ лучше?

— Да ужь я вотъ говорю, что эдакъ лучше, и поэтому-то я просилъ васъ къ себѣ. Вашъ родственникъ человѣкъ надежный и посвященъ во всѣ эти тайны.

— Въ чемъ же дѣло?

— Да, знаете, раненько еще начинать тревогу. Ихъ тамъ маловато. А вотъ когда домъ набьется биткомъ, тутъ-то мы и зададимъ трезвону,— эдакъ 8-го или 9-го числа.... понимаете?

— Идетъ, донъ Даніэль! отозвался Куитиньо съ дикой радостью, понявъ мысль Даніэля.

— Только всѣ вмѣстѣ.

Донъ-Кандидо рѣшительно ошалѣлъ и никакъ не могъ понять того, что слышалъ своими собственными ушами.

— Вотъ это будетъ поладнѣе, сказалъ Куитиньо,— да только приказанія-то нѣтъ, донъ-Даніэль, вотъ въ чемъ вся штука.

— А безъ приказанія ни-ни... Я самъ хлопочу уже объ этомъ.

— И Санта-Колома также.

— Знаю и это.

— Больно не любитъ онъ этого заморскаго шелопая.

— Знаемъ мы все, капитанъ.

— Подрался онъ съ нимъ, что ли.

— Да, именно подрался. Если я выхлопочу приказаніе, гуртомъ,— понимаете...

— Я со всѣми моими молодцами, донъ-Даніэль;

— А если, Санта-Колома постарается раньше, вы мнѣ дадите знать?

— Еще бы!

— Это лучше. Мнѣ непремѣнно нужно быть тамъ самому, чтобы наши-то въ порывѣ федеральнаго энтузіазма не вздумали, чего добраго, напасть на бумаги консульства.

— Вонъ еще что!

— Это было бы крайне прискорбно Возстановителю и навлекло бы на республику непріятныя политическія столкновенія,— понимаете?

— Смекаю, донъ-Даніэль.

— Хотя бы Санта-Колома и получилъ приказаніе, я все-таки полагаю, что лучше обождать; пока ихъ наберется больше,— эдакъ къ 8-му или 9-му числу.

— Такъ-то, разумѣется, будетъ лучше.

— То-то будетъ потѣха, капитанъ!

— Мы всѣ ждемъ не дождемся.

— Значитъ, всѣ уже объ этомъ знаютъ?

— Всѣ; но до полученія приказанія мы не смѣемъ распорядиться сами.

— И похвально дѣлаете, вотъ это значитъ быть честными федералами.

— А знаете вы, что мы еще думаемъ?

— Говорите, капитанъ.

— Мы хотимъ держать засады вокругъ дома, начиная съ этой ночи.

— Отлично придумано; только имѣйте въ виду одно обстоятельство

— Что такое?

— Не останавливайте никакого экипажа, задерживайте одвихъ пѣшеходовъ.

— Отчего же экипажей нельзя?

— А оттого, что они могутъ принадлежать консулу, а этихъ-то ужь ни подъ какимъ вздоръ трогать нельзя.

— Почему такъ?

— А потому что они — консульскіе, а все что принадлежитъ консулу, находится подъ покровительствомъ Возстановителя.

— Вишь ты!..

— Задержать консульскую карету все равно, что задержать самого консула.

— Я этого не зналъ.

— Вотъ видите вы, какъ хорошо обо всемъ потолковать вмѣстѣ! Вѣдь Возстановителю было бы не совсѣмъ весело, если бы мы какимъ нибудь глупымъ поступкомъ вовлекли его въ новую войну.

— Я сейчасъ же извѣщу объ этомъ товарищей.

— Да, не теряйте времени, дѣло то, знаете, очень щекотливое.

— Что и говорить!

— И такъ, ничего безъ приказанія.

— Сохрани насъ Боже, сеньоръ донъ-Даніэль.

— А какъ получимъ приказаніе — обождемъ, пусть налѣзутъ побольше.

— Такъ, такъ.

— По рукамъ, капитанъ.

— По рукамъ, донъ-Даніэль. А я ужь имъ скаку, чтобы не трогали ни одного экипажа.

— Да ужь вы повидайтесь со всѣми.

— И такъ, Кандидо, если я могу тебѣ въ чемъ нибудь пригодиться, ты вѣдь знаешь, что я тебѣ не чужой.

— Благодарю тебя, мой достойный и нѣжно любимый братецъ, сказалъ донъ-Кандидо, вставая ни живъ ни мертвъ съ мѣста и взявъ руку, протянутую ему Куитиньо.

— Гдѣ ты живешь?

— Я, другъ мой, я живу..... живу здѣсь.

— Ладно, я буду тебя навѣщать.

— Душевно благодарю....

— Ну, а теперь до свиданія!

И Куитиньо вышелъ вмѣстѣ съ Даніэлемъ, который, прощаясь съ нимъ въ залѣ, просунулъ руку въ свой боковой карманъ и сказалъ:

— Вотъ возьмите это, капитанъ; здѣсь пять сотъ піастровъ, присланныя мнѣ моимъ отцомъ, который поручилъ мнѣ раздѣлить эти деньги между бѣдными федералами, и ужь я попрошу васъ сослужить для меня эту службу.

— Будьте благонадежны, донъ-Даніэль. А когда пожалуетъ сюда сеньоръ донъ-Антоніо?

— Да вотъ жду его съ одной минуты на другую.

— Пожалуйста увѣдомьте меня, когда пріѣдетъ.

— Сочту пріятнымъ для себя долгомъ, капитанъ; дай Богъ всякаго благополучія и да поможетъ онъ вамъ съ прежній изъ усердіемъ служить нашему святому дѣлу.

И Даніэль, возвратившись къ письменному столу, взялъ листъ бумаги и принялся писать, нисколько не замѣчая донъ-Кандидо, по временамъ косившагося на него такими глазами, въ которыхъ отразилось негодованіе, смѣшанное съ какимъ-то глупымъ столбнякомъ. Между тѣмъ Даніэль писалъ слѣдующее.

"Эдуардо, я знаю положительно, что всѣ слухи, относящіеся къ нападенію на домъ Слэда, ограничиваются одними словами, такъ какъ на это нѣтъ никакого формальнаго приказанія. Однако консулъ хорошо сдѣлаетъ, если предупредитъ пріютившихся у него бездомныхъ, чтобы они ни подъ какимъ видомъ не ходили пѣшкомъ, потому что домъ будетъ оцѣпленъ шпіонствомъ. Но въ экипажѣ можно ѣздить безъ всякихъ опасностей и еще лучше, если экипажъ этотъ будетъ принадлежать самому мистеру Слэду. До свиданья".

— Теперь, мой дорогой наставникъ, вы возьмете съ собой два письма вмѣсто одного. И Даніэль поднялъ руку, чтобы вручить ему письмо, но донъ-Каидидо отвѣчалъ съ достоинствомъ:

— О, нѣтъ, нѣтъ! Не думай, что ты можешь вовлечь меня въ твою черную измѣну...

— Вотъ тебѣ здравствуй! Да что вы бредите, что ли, достойнѣйшій братецъ Куитиньо.

— Самому бѣсу доводится братомъ этотъ злодѣй, а не мнѣ!..

— Нѣтъ, ужь не отнѣкивайтесь; вы сами это сказали.

— Да, я самъ не знаю, что говорю, я ошалѣлъ, умомъ свихнулся въ этомъ опутывающемъ меня лабиринтѣ, сотканномъ изъ лжи, преступленія и измѣны! Кто ты, кто ты наконецъ! Опредѣли твое положеніе. Какъ ты осмѣлился говорить въ моемъ присутствіи о нападеніи на домъ, гдѣ я надѣюсь найти убѣжище, гдѣ пріютился этотъ юноша, котораго ты называешь своимъ другомъ, гдѣ....

— О, помилосердуйте, сеньоръ донъ-Кандидо! Неужели вамъ надо все разжеватъ и въ ротъ положить!..

— Да всѣ семь мудрецовъ Греціи ничего не разберутъ во всемъ, что я теперь слышалъ....

— Взгляните же на это, чудакъ вы эдакій! сказалъ Даніэль открывая вторую, еще не запечатанную записку и передавая ее донъ-Кандидо, котораго лицо и глаза дѣйствительно заставляли бояться за правильность его мозговыхъ отправленій.

— А! сказалъ онъ, прочитавъ записку во второй разъ и разинувъ ротъ.

— То то же и есть, что а! милѣйшій донъ-Кандидо. Это называется чужими руками жаръ загребать; это значитъ запутывать людей въ ихъ собственныхъ сѣтяхъ; заставлять ихъ теряться въ ихъ собственныхъ планахъ, дѣлать враговъ своими послушными орудіями,— въ этомъ, наконецъ, вся наука Ришелье, только въ миніатюрныхъ рамкахъ, потому что у насъ нѣтъ ни Англіи, ни Ла-Рошели, да если бы онѣ здѣсь и были, то я дѣйствовалъ бы такимъ же точно образомъ. Ну-съ, теперь отправляйтесь съ Богомъ и спите спокойно въ сѣверо-американскихъ владѣніяхъ.

— Сюда, сюда, къ моему сердцу, возлюбленный юноша, заставившій меня пережить одну изъ самыхъ тяжкихъ минутъ въ жизни.

— Пожалуй, обнимемся, но вамъ ужь пора садиться въ карету, достойнѣйшій братецъ Куитиньо.

— Не оскорбляй меня, Даніэль.

— Итакъ, до завтра, нѣтъ, бишь, до послѣ-завтра.

— До свиданья, дорогой Даніэль.

И бѣдняжка донъ-Кандидо опять заключилъ въ объятія своего питомца, который, съ полчаса спустя старался заснуть, тогда какъ донъ-Кандидо, со вздернутымъ вверхъ носомъ, прогуливался во владѣніяхъ Соединенныхъ Штатовъ, какъ онъ выражался. Эдуардо въ это время перечитывалъ корреспонденцію своего друга.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Сердце — вѣщунъ.

Вечеромъ 5 октября. Мы опять возвращаемся въ Предмѣстье послѣ происшествій, уже описанныхъ въ предыдущихъ главахъ.

Но прежде обратимъ вниманіе на экипажъ, останавливающійся передъ домикомъ бѣдной наружности въ улицѣ Корріэнтеса; въ это же самое мгновеніе изъ домика выходитъ дряхлый священникъ, который затѣмъ садится въ экипажъ, кланяясь двумъ уже сидѣвшимъ тамъ и повидимому поджидавшимъ его севьорамъ. Лошади немедленно понеслись бойкой рысью, обогнули улицу Санпача, по направленію на югъ и при переѣздѣ чрезъ улицу Федераціи, кучеръ долженъ былъ придержать возжи, чтобы не наткнуться на трехъ всадниковъ, ѣхавшихъ со стороны поля на неподкованныхъ лошадяхъ и, какъ казалось, проскакавшихъ галопомъ уже порядочное разстояніе. Одинъ изъ всадниковъ, уже не молодой мужчина, казался начальникомъ другихъ по тому почтительному разстоянію, на которомъ они отъ него держались и по великолѣпной сбруѣ коня, какая употребляется между знатными гаучосами.

Пробило восемь часовъ.

Большая улица Предмѣстья была молчалива, какъ пустыня.

Взоръ терялся на далекомъ разстояніи и не замѣчалъ ни одного живаго существа, ни огонька, ни малѣйшаго признака жизни. Кругомъ — затишь, могильная затишь; только свѣжій вечерній вѣтерокъ тоскливо шелестилъ между древесными листьями.

Тутъ царство таинственнаго уединенія. Въ подобномъ мѣстѣ душа человѣка сосредоточивается въ себѣ самой и жгетъ ее, и мучитъ ее что-то неизвѣстное, неопредѣленное. Въ ночной темнотѣ въ воздухѣ возникаютъ призраки, порожденные самимъ воображеніемъ; тутъ кружатся духи, тамъ сходятся, расходятся, снуютъ какія-то туманныя видѣнья, онѣ внезапно зажигаются и потухаютъ, душа чуетъ какой-то смѣхъ, какіе-то стоны, и еще болѣе ноетъ она, и еще болѣе гнететъ ее что-то назойливо-жуткое — не то, что страхъ, а скорѣе сонъ на яву; что-то, болѣе близкое къ смерти, чѣмъ къ жизненной дѣйствительности, болѣе сродное съ мрачной вѣчностью, чѣмъ съ обыденной скоротечной минутой Но посреди всей этой мертвой затиши, гдѣ-то въ уютномъ уголку, бойко трепетало молодое сердце, и за этимъ непроницаемымъ мракомъ цѣлое море свѣта было невидимо разлито между стѣнами дома Амаліи.

Въ большой залѣ горѣли пятьдесятъ зажженныхъ свѣчей, которыхъ пламя отражалось въ зеркалахъ, на ярко полированной мебели и на хрустальныхъ вазахъ съ цвѣтами, и при блескѣ свѣчей и тѣни цвѣтовъ, хрусталь искрился лазоревымъ огнемъ брилльянта, краснымъ блескомъ рубина, нѣжнымъ свѣтомъ сапфира, яркимъ блескомъ смарагда и кокетливыми переливами опала.

Но посреди всего этого пышнаго блеска, озарявшаго уборную, красота Амаліи сіяла, какъ вечерняя звѣзда посреди цѣлаго сонма ночныхъ звѣздъ. Юная красавица оканчивала свои послѣднія приготовленія и стояла передъ своими великолѣпными зеркалами.

Нѣжный румянецъ смѣнилъ обычную блѣдность на ея лицѣ. Было ли то естественное дѣйствіе этой нечувствительной лихорадки, которая волнуетъ кровь въ рѣшительные моменты нашей жизни? Или, быть можетъ, то былъ восторгъ, возбуждаемый въ женщинѣ зеркальнымъ блескомъ ея уборной, блескомъ ея собственной красоты и игривыми вспышками ея воображенія?.. Не знаемъ, и не беремся изслѣдовать физіологію женскаго сердца — этого капризнаго и неподатливаго предмета для всякаго научнаго изслѣдованія....

Стѣнные часы пробили восемь и послѣ перваго же удара можно было сосчитать всѣ слѣдующіе по біеніямъ сердца Амаліи, сквозь кисею, прикрывавшую ея чудную грудъ. И вдругъ съ губъ и лица изчезла нѣжно-розовая краска, замѣнившись блѣдно-матовымъ отливомъ.

— Да что это съ вами, сеньора?! Вы опять блѣднѣете, когда только-что пробило восемь часовъ.

— Именно отъ этого....

— Оттого что пробило восемь?

— Да, сама не знаю, что дѣлается со мною. Сегодня, съ шести часовъ вечера, при каждомъ боѣ часовъ, у меня на сердцѣ становится такъ тяжело, да ужь такъ же тяжело....

— Три раза я сама уже это замѣтила, начиная съ шести часовъ. А знаете, что я хочу сдѣлать?

— Что такое, Луиза?

— Да я остановлю часы, чтобы вы опять не захворали, когда начнетъ бить девять.

— Нѣтъ, Луиза, этого не нужно. Въ девять часовъ они будутъ уже здѣсь и все кончится. Это ничего не значитъ, все уже прошло, прибавила Амалія, вставая съ мѣста и зардѣвшись прежнимъ румянцемъ.

— Правда ваша, сеньора, это ничего, вы теперь такая же хорошенькая, какъ прежде,— да ужь я вамъ скажу такая хорошенькая, какъ я васъ никогда еще не видала...

— Замолчи, дурочка; лучше поди и кликни мнѣ Педро.

Амалія сняла медальонъ съ своей груди и покрыла его поцѣлуями.

Едва она успѣла опять надѣть его на себя, Луиза возвратилась въ сопровожденіи тщательно выбритаго и причесаннаго Педро, который былъ одѣтъ въ застегнутый до шеи мундиръ і приблизился съ такимъ молодцоватымъ видомъ, какъ будто съ его старыхъ костей свалилось десятка два лѣтъ, въ день бракосочетанія дочери его полковника.

— Добрый мой Педро, сказала ему Амалія,— въ этомъ домѣ все остается по старому. Я хочу навсегда быть для васъ такою, какою была до сихъ поръ, хочу, чтобы вы присматривала всегда за мною, какъ за своей дочерію, и въ доказательство вашей ко мнѣ дружбы, въ моемъ новомъ положенія, хочу, чтобы вы обѣщали никогда не оставлять меня.

— Сеньора, я, то есть съ моимъ, гмъ я.... Э, да что толковать тутъ, сеньора!.. сказалъ старикъ, яростно замотавъ головою, какъ бы желая этимъ движеніемъ прогнать слезы, которыя навернулись на его глаза.

— Съ меня довольно одного вашего да. Я хочу, чтобы на слѣдующей недѣлѣ вы сопровождали меня въ Монтевидео, такъ какъ мой будущій мужъ долженъ въ эту самую ночь эмигрировать, а мой долгъ — слѣдовать за нимъ во всѣхъ обстоятельствахъ его жизни,— что же, согласны ли вы?

— Да, сеньора, да, сеньора, да, да, да! отвѣчалъ старый слуга, важничая, что наговорилъ такъ много словъ.

Амалія подошла къ столу, отперла шкатулку изъ краснаго дерева, наполненную драгоцѣнными вещами, вынула оттуда кольцо и затѣмъ опять обратилась въ прежнему боевому товарищу своего отца.

— Вотъ это колечко, сказала она,— сплетено изъ моихъ волосъ, когда я была еще ребенкомъ. Другой цѣны оно не имѣетъ, и поэтому-то я отдаю его вамъ: сохраните его всегда при себѣ. Мой отецъ постоянно носилъ это кольцо, когда шелъ въ сраженіе.

— Оно, оно самое и есть, какъ не узнать, сказалъ солдатъ, наклоняя голову и цѣлуя, какъ святыню, колечко, бывшее на пальцѣ его полковника.

Глаза Амаліи и Лунзы налились слезами при видѣ этой безъискуственной, неподдѣльной теплоты чувства, вызваннаго отрадными воспоминаніями.

— Теперь потолкуемъ о другомъ, Педро, продолжала Амалія.

— Что прикажете, сеньора?

— Я хочу, чтобы вы были свидѣтелемъ при совершеніи брачнаго обряда. Кромѣ васъ и Даніэля больше никого не будетъ.

Вмѣсто всякаго отвѣта старикъ подошелъ къ Амаліи, схватилъ своими дрожащими руками ея руку и поцѣловалъ ее самымъ искреннимъ поцѣлуемъ.

— Ушли ли уже другіе слуги?

— Еще передъ вечеромъ я ихъ отправилъ, какъ вы мнѣ приказывали.

— Слѣдовательно, вы остались одни.

— Одинъ одинешенекъ.

— Прекрасно. Завтра вы раздѣлите эти деньги между уволенными слугами, не говоря имъ, за что это. И Амалія взяла со стола пачку банковыхъ билетовъ и подала ихъ Педро.

— Сеньора, сказала Луиза,— кажись слышенъ шумъ по дорогѣ.

— Все ли хорошо заперто, Педро?

— Какъ слѣдуетъ быть, сеньора. Только вонъ та желѣзная рѣшетка что выходитъ на задній дворъ.... Богъ вѣдаетъ что съ нею дѣлается... Ужь сказывалъ я вамъ, что два раза я находилъ ее отпертою по утрамъ, когда самъ же ее запираю и прячу ключъ подъ свою подушку.

— Ну, не будемъ говоритъ объ этомъ сегодня....

— Сеньора, повторила Луиза, право, что-то слышно, кажется, карета ѣдетъ сюда.

— Да, и мнѣ кажется.

— Вотъ теперь остановилась, продолжала Луиза.

— Да. Это вѣрно они. Идите же, Педро, но не отпирайте, не узнавъ сначала хорошенько, кто тамъ.

— Будьте спокойны, сеньора. Я хотя и одинъ, ну, а все-таки... Э, да толковать ли!

И старикъ прошелъ чрезъ уборную, въ комнату Луизы и затѣмъ пробѣжалъ чрезъ дворъ, чтобы узнать, кто подкатилъ къ дому дочери его полковника.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Предъ алтаремъ.

Дѣйствительно, какъ вѣрно отгадала Амалія, къ ней пожаловали гости, которыхъ она ожидала уже такъ долго и съ такимъ мучительнымъ замираніемъ сердца.

Изъ своей уборной она слышала, какъ отворилась дверь залы и сію же минуту узнала шаги Даніеля, который приближался чрезъ кабинетъ и спальню.

— Ахъ, сеньора, сказалъ молодой человѣкъ, останавливаясь въ двери уборной и взглянувъ на Амалію,— я полагалъ встрѣтить здѣсь хорошенькую женщину — и нахожу богиню!

— Въ самомъ дѣлѣ? проговорила Амалія, надѣвъ на свою руку бѣлую изящную перчатку.

— Говорю совершенно серьезно! подтвердилъ Даніэль, постепенно приближаясь къ своей кузинѣ и глядя на нее непритворно восторженными глазами: въ первый разъ въ моей жизни я нахожу другую женщину, которою любуюсь также, какъ тою...

— Которой я сегодня же письменно сообщу эту новость.

Ладно, душа моя, а я все-таки сдѣлаю... вотъ это! И Даніэль, мало по малу подкрадываясь къ своей кузинѣ, по мѣрѣ того, какъ говорилъ,— вдругъ обнялъ ее и громко чмокнулъ въ голову, потомъ какъ рѣзвый мальчикъ, отскочилъ четыре шага назадъ и сказалъ:

— Теперь потолкуемъ о серьезныхъ вещахъ.

— Давно бы пора, гадкій шалунъ! произнесла Амалія съа своей милою улыбкою.

— Эдуардо уже здѣсь.

— И я также.

— Ну, и я также. Остается только и мнѣ повѣнчаться ради компаніи.

— Тѣмъ лучше для тебя.

— Здѣсь и священникъ, нужно постараться, чтобы онъ пробылъ здѣсь не болѣе десяти минутъ.

— Это почему?

— А потому, душа моя, что экипажъ долженъ оставаться здѣсь до тѣхъ поръ, пока будетъ оставаться священникъ.

— Чтожъ за бѣда?

— Вотъ это мило! Невзначай можетъ нагрянуть обходъ, экипажъ возбудитъ его вниманіе, станутъ слѣдить и...

— Ахъ, да, да, это правда... Идемъ, Даніэль... Охъ, Боже мой!

— Что съ тобой, душка?!

— Сама не знаю... я хотѣла бы смѣяться надъ собой... И не могу... не знаю, что дѣлается у меня на сердцѣ, что тутъ у меня такое дѣлается, голубчикъ мой...

— Идемъ, Амалія.

— Пойдемъ, Даніэль.

И молодой человѣкъ взялъ свою кузину за руку, обвилъ ея талію своею рукою и въ такомъ видѣ они прошли чрезъ спальню и смежную съ нею комнату въ большую залу, гдѣ уже ихъ поджидали священникъ и Эдуардо, стоявшіе передъ какой-то замѣчательной картиной.

Женихъ былъ весь въ черномъ костюмѣ и бѣлыхъ перчаткахъ. Его блѣдное лицо еще рѣзче оттѣнялось черными волосами и прекрасными глазами, глядѣвшими серьезно и сосредоточенно, что придавало его мужественной физіономіи какой-то особенно художественный оттѣнокъ грусти и мечтательности

Какъ ни была стойка и тверда душа этого человѣка, однако и она не могла не встрепенуться въ ту великую минуту, когда рѣшается вся послѣдующая судьба человѣческой жизни. Бракъ, рѣзко разграничивающій вашу жизнь, отдѣляющій прошлое отъ будущаго, навсегда устанавливающій счастье или несчастье всего грядущаго существованія,— далѣе разлука съ любимымъ существомъ, въ самый моментъ такъ долго выстраданнаго блаженства, наконецъ необходимость бѣгства изъ отечества, посреди множества грозныхъ опасностей — все это были такія обстоятельства, которыя расшевелили бы и менѣе закаленную въ ударахъ судьбы душу, особенно если онѣ должны были всѣ сгруппироваться въ промежуткѣ нѣсколькихъ часовъ.

Однимъ первымъ взглядомъ Эдуардо и Амалія сказали другъ другу такъ много неизчерпаемо отраднаго...

Еще ранѣе Даніэль устранилъ всѣ могущія встрѣтиться препятствія, и священникъ, предупрежденный имъ о необходимости скорѣе окончить обрядъ, немедленно приготовился къ совершенію его.

Окончивъ молитву, священнослужитель сдѣлалъ тотъ запросъ, на который ни одинъ живой человѣкъ не можетъ отвѣчать безъ тревожно бьющагося сердца. Глубокій вздохъ вырвался изъ груди новобрачныхъ, и въ рукопожатіи ихъ, въ быстромъ обмѣнѣ взглядовъ, въ страстной улыбкѣ, сказалось все счастье Эдуардо и Амаліи, которыхъ глаза еще впервые омочились слезою радости, чистой, безоблачной радости. Лица молодыхъ, за минуту предъ тѣмъ блѣдныя, внезапно загорѣлись огнемъ яркаго человѣческаго счастья...

По окончаніи обряда Амалія поцѣловала плакавшую Луизу, и въ это самое мгновеніе Даніэль, подойдя къ Педро, спросилъ его на ухо:

— Ваша лошадь въ конюшнѣ?

— Такъ точно-съ.

— Мнѣ нужна она на часъ времени.

— Слушаю-съ.

Затѣмъ Даніэль подвелъ Амалію за руку къ дивану въ небольшой залѣ и въ то время, какъ Эдуардо благодарилъ священника, Даніэль сказалъ своей кузинѣ:

— Священникъ уѣзжаетъ и я также.

— Ты?

— Да, мадамъ Бельграно, я также уѣзжаю, потому что я рѣшился не щадить своихъ силъ для того, чтобы вашъ супругъ могъ спокойно зажить въ Монтевидео.

— Но что же случилось! Боже мой! Что еще такое? Развѣ ты не обѣщалъ пробыть съ нами до самой минуты отъѣзда?

— Да, и для этого-то мнѣ необходимо отлучиться на одну только минуточку. Послушай, душка; тебѣ извѣстно, что мѣсто отчаливанья выбрано въ сторонѣ Устья, по той причинѣ, что оно никому неизвѣстно. Но я уговорился видѣться съ Дуагласомъ между девятью и десятью часами въ одной изъ бревенчатыхъ построекъ пристани, на тотъ случай, если окажется необходимымъ измѣнить что нибудь въ нашемъ планѣ, и такъ какъ этотъ британецъ не въ примѣръ пунктуальнѣе своихъ соотчичей, и я положительно убѣжденъ, что онъ уже поджидаетъ меня за мѣстѣ нашего rendez-vous, потому что скоро пробьетъ девять часовъ. Чрезъ часъ я опять вернусь сюда, а тѣмъ временемъ Ферминъ, исправляющій должность кучера, отвезетъ священника и возвратится назадъ.

— А какъ же отправимся къ Устью? спросила Амалія, съ живѣйшимъ вниманіемъ слушавшая Даніэля.

— Когда будемъ провожать Эдуардо;— разумѣется, пѣшкомъ.

— Пѣшкомъ?!

— Ну, да, потому что намъ придется проходить мимо загородныхъ домовъ Сомельеры и Брауна, а послѣ мимо залива мы будемъ путешествовать также спокойно, какъ если бы находились въ Лондонѣ.

— Да, да, и мнѣ кажется, что такъ лучше, отвѣчала Амалія,— но ты отправляйся съ Ферминомъ и Педро.

— Нѣтъ, мы отправимся вдвоемъ, ужь предоставь распорядиться мнѣ. Однако, намъ нужно разстаться, потому что я ни успокоюсь до тѣхъ поръ, пока экипажъ будетъ оставаться здѣсь.

— Ты вооруженъ?

— Да, да; иди же простись съ священникомъ.

Они вошли вдвоемъ въ парадную залу, и минуту спустя Амалія и Эдуардо проводили до дверей передней почтеннаго старика-священника, который ради своего святого дѣла не боялся подвергать себя всяческимъ опасностямъ, которыя угрожали ему въ подобное время и въ подобной пустынной мѣстности.

И въ то самое время, когда лошади помчали экипажъ въ городъ и Эдуардо запиралъ наружныя двери дома, Даніэль выѣзжалъ задними воротами, бормоча себѣ подъ носъ одну изъ американскихъ гитарныхъ арій или лучше одну изъ тѣхъ варіацій, которыхъ мотивъ одинаково пригоденъ для всякихъ словъ. Завернувшись въ свой пончо и держа лошадь на мѣрномъ галопѣ, нашъ Даніэль преобразился въ чистокровнаго, безпечнаго гаучо.

Возвратившись въ залу, Эдуардо прижалъ милую жену къ своему сердцу и долго-долго, не произнося ни слова, покрывалъ поцѣлуями эти уста, улыбавшіеся съ такимъ выраженіемъ счастья, эти глазки, искрившіеся такимъ избыткомъ любви... Но вдругъ, какъ бы подъ вліяніемъ электрическаго удара; холодная женщина вырвалась изъ объятій Эдуардо.

— Что это значитъ, Боже мой?.. Что съ тобой, моя Амалія? спросилъ ее, наконецъ, Эдуардо, взявъ ее за руку и усаживая на маленькомъ диванѣ, находившемся въ спальнѣ.

— Ничего, такъ ничего, голубчикъ Эдуардо, уже прошло... О, да какъ же я страдала.... Суевѣріе... Нервы.... сама не знаю... Но уже совсѣмъ, совсѣмъ прошло.

— Нѣтъ, моя Амалія, это не шутка! Тутъ было что-то особенное, чего я не знаю, но желаю знать, потому что я болѣе тебя страдаю въ настоящую минуту.

— Не надо, не надо страдать, мой милый! Недавно пробили часы — вотъ и все!

— Однако...

— Послушай, не распрашивай меня, не урезонивай... Знаю все, что ты можешь мнѣ сказать, но я не могла... не могла себя пересилить... Цѣлый вечеръ меня мучили тѣже впечатлѣнія про каждомъ боѣ часовъ.

— Больше ничего.

— Клянусь тебѣ, ничего.

Эдуардо глубоко вздохнулъ, словно тяжелый камень свалялся съ его сердца.

— Ненаглядная моя, сказалъ онъ,— когда ты вся задрожала, когда такъ внезапно высвободилась изъ моихъ объятій, въ это одно мгновеніе я выстрадалъ адскую, безконечную пытку. Во всемъ этомъ я видѣлъ невольный порывъ отвращенія, внезапный протестъ твоей души, противъ того союза, который приковалъ насъ навсегда другъ къ другу...

— И ты могъ это думать, милый, милый Эдуардо!.. Даже это... О, это ужъ слишкомъ больно!!..

— Просто меня, моя возлюбленная, свѣтлая радость моего сердца, прости меня... Такую тяжелую жизнь пришлось мнѣ выжить, такъ сильна моя любовь и такъ велико блаженство этой минуты, предвѣщающей намъ святыя радости нораздѣльнаго существованія, что отъ всего этого мозгъ мой какъ-то помутился, голова закружилась... Прости же, прости меня, милая моя...

Онъ опять привлекъ ее къ себѣ, ласкалъ чудные локоны, шаловливо разбѣгавшіеся по ея личику, страстно цѣловалъ еы роскошныя рѣсницы, ея свѣтлые, любящіе глазки.

А она говорила ему:

— Теперь я знаю, что значитъ любить... Теперь я люблю первый разъ въ жизни. Это моя первая страсть, мой первый гименей, мой первый день, мое первое счастье...

— Амалія, милая моя...

— Мое сиротство, невзгоды и одиночество моей жизни — я всѣ теперь забываю, мой Эдуардо. Теперь начинается моя жизнь для тебя, тобою, въ тебѣ. Если что нибудь меня пугало, охватывало смертнымъ холодомъ всю душу, то это былъ тотъ грозный, вѣчно преслѣдующій меня призракъ, который неотступно нашептываетъ мнѣ, что во всей моей судьбѣ таится ядъ слезъ, убивающій или дѣлающій несчастными всѣхъ, кто женя любитъ. И если я рѣшилась идти наперекоръ моей зловѣщей звѣздѣ, то это потому, что только цѣною моей руки могла купить твое удаленіе отсюда, Я бы пожертвовала блаженствомъ этой минуты, твоими отрадными объятіями, если бы не боялась причинить тебѣ хотя тѣнь неудовольствія... Ты самъ можешь видѣть, люблю ли я тебя, мой Эдуардо...

— О, небо, такъ много, такъ неизмѣримо много счастья для одного человѣческаго сердца....

Въ комнатѣ стало тихо. Тускло горѣла матовая лампа — и роскошной головки новобрачной осыпались лепестки бѣлой розы...

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.

Свадебный пиръ.

Когда стѣнные часы отсчитали десять ударовъ, Педро отворилъ заднія ворота для возвращавшагося Даніэля, заслышавъ его бойкую пѣсенку въ мрачной и пустынной Большой улицѣ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ оттуда происходила въ тоже мгновеніе совершенно другая сцена. При первомъ же ударѣ часовъ Амалія задрожала еще сильнѣе, чѣмъ прежде, и, скрывъ свою, голову на груди мужа, инстинктивно обвила его своими руками, какъ будто въ этомъ металлическомъ звукѣ пророческій голосъ злого духа возвѣщалъ ей какое-то ужасное бѣдствіе для того, кто наполнялъ собою всю ея жизнь,— для Эдуардо...

— Что же это со мною, милый мой, ненаглядный мой?! спросила она наконецъ,— и глаза ея сверкнули любовью, смѣшанною съ мучительнымъ безпокойствомъ,— что же это такое?.. Еще никогда въ жизни мнѣ не приходилось этого испытывать, и чѣмъ болѣе убѣгаютъ часы, тѣмъ тяжелѣе становится у меня на сердцѣ. Такъ вотъ и ноетъ, и ноетъ... Неужели и возлѣ тебя я не могу найти счастья?...

— Ангелъ мой, у тебя разстроено воображеніе, и больше ничего. Вынесши столько горестныхъ, испытаній, твоя душа волнуется призраками, во они разлетятся при блескѣ моей любви, и я всю жизнь буду лелѣять и охранять твое счастье, твое спокойствіе. Воздухъ Буоносъ-Айреса отравляетъ душу и тѣло. Но скоро ты будешь со мною и далеко отсюда.

— Да, скоро, очень скоро, Эдуардо. Я не могу жить здѣсь, нигдѣ не могу жить безъ тебя.

— Мы будемъ путешествовать вмѣстѣ?

— Отчего бы этого не сдѣлать сегодня ночью?

— Это невозможно.

— Я оставлю все. Луиза и Педро пріѣдутъ послѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, объ этомъ нечего и думать.

— О, возьми, возьми меня съ собою, Эдуардо! Развѣ и тебѣ не жена? Развѣ не должна слѣдовать за тобою всюду?..

— Да, но я также не долженъ рисковать тобою, ненаглядная моя.

— Рисковать мною?..

— Вообрази себѣ, какой нибудь случай...

— А, такъ значитъ ты подвергаешься опасностямъ? Зачѣмъ же меня обманываютъ? Зачѣмъ мнѣ говорили, что все произойдетъ совершенно спокойно.

— Это правда, опасности нѣтъ никакой, но мы должны будемъ, можетъ быть, два, три, даже четыре дня пробыть на рѣкѣ.

— Что мнѣ за дѣло, если я буду съ тобою?..

— Нѣтъ, Амалія, не будемъ ни въ чемъ измѣнять нашъ планъ. Надо и послѣ вѣнца уважать тѣ взаимныя обѣщанія, которыя мы дали другъ другу до совершенія брачнаго обряда. Если чрезъ двѣ недѣли ты не пріѣдешь въ сопровожденіи Даніэля, ты можешь пріѣхать одна; къ тому времена будетъ заключенъ миръ съ Франціей, и для отъѣзда отсюда не будетъ больше никакихъ препятствій. Вспомни, мой ангелъ, что я оставляю тебя, потому что ты итого отъ меня требуешь, а ты въ свою очередь должна остаться здѣсь, потому что я тебя объ этомъ прошу... Однако, кажется, кто-то вошелъ въ залу.

— Вѣрно Луиза.

— Нѣтъ, я думаю, не Даніэль ли.

И молодой человѣкъ, поцѣловавъ въ голову свою дорогую жену, прошелъ въ залу, гдѣ, дѣйствительно, былъ встрѣченъ своимъ другомъ.

Между тѣмъ Амалія, позвавъ къ себѣ Луизу, распорядилась, чтобы Педро подалъ чай въ кабинетъ. Туда же вошла затѣмъ сама Амалія, найдя здѣсь своего мужа и кузена.

— Да поможетъ намъ небо, душка моя, все уже готово и улажено. Только вмѣсто того, чтобы дожидаться утра, Дугласъ временемъ отъѣзда назначаетъ двѣнадцать часовъ ночи. Значитъ, чрезъ два часа — съ Богомъ!

— Для чего же это измѣненіе?

— Вотъ ужь этого я и самъ не могу объяснить тебѣ. Однако, я такъ твердо полагаюсь на предусмотрительность и опытность моего знаменитаго контрабандиста, что какъ только онъ назначилъ часъ, я ни о чемъ его не разспрашивалъ и положительно убѣжденъ, что это должно быть самый удобный часъ для отчаливанья.

Эдуардо взялъ руку своей Амаліо и этимъ прикосновеніемъ, казалось, хотѣлъ передать ей всю свою душу.

Даніэль поглядѣлъ на нихъ съ теплымъ чувствомъ и сказалъ:

— Судьбѣ не угодно было исполнить мои живѣйшія желанія: я хотѣлъ видѣть ваше счастье, самъ наслаждаясь своимъ. Пройдя съ вами сообща школу тяжелыхъ испытаній, я желалъ бы также въ одно время съ вами вырвать, у завистливой судьбы хотя одинъ мигъ отрады, и если бы Флоренсія въ эту минуту находилась возлѣ меня, я счелъ бы себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ свѣтѣ. Однако, хорошо уже и то, что осуществилась хотя половина моихъ золотыхъ надеждъ. Другая половина... э, Богъ не безъ милости!

Въ этихъ трехъ юныхъ существахъ была такъ глубоко развита дѣйствительная теплота сердца. И каждый изъ нихъ такъ живо сочувствовалъ сходной судьбѣ другихъ, что ихъ впечатлѣнія — свѣтлыя и горестныя — взаимно сообщались, какъ бы силою магнетизма, и въ это мгновеніе бѣглая слеза оросила глаза всѣхъ троихъ. Но Даніэль — этотъ исключительный закаленный въ самоотверженіи человѣкъ, жертвовавшій всѣмъ для счастья любимыхъ людей — Даніэль понялъ, что жестоко примѣшивать каплю горечи въ чашу блаженства, которую эти юные страдальцы едва успѣли подвести къ своимъ губамъ.

— Полно, полно вамъ, сказалъ онъ, вставая съ мѣста,— будемъ довольствоваться этики отрадными минутами, отнятыми у злой мачихи — судьбы, будемъ думать только о тѣхъ свѣтлыхъ денькахъ, которые скоро, скоро предстоятъ намъ въ Монтевидео... а все прочее до насъ не касается!

Нѣсколько минутъ спустя явился Педро съ чайнымъ подносомъ, который онъ поставилъ на столѣ, въ кабинетѣ, находившемся, какъ мы уже знаемъ, между большой залой и спальней. Въ этотъ-то кабинетъ и вошла Амалія съ своимъ мужемъ и родственникомъ, сказавъ сначала Педро, что онъ можетъ идти, такъ какъ она никогда не хотѣла, чтобы онъ ей прислуживалъ.

Не прошло и десяти минутъ, какъ Даніаль возвратилъ своимъ друзьямъ прежнюю веселость.

Невозможно было не поддаться вліянію этого, живого, остраго, пылкаго, молодого ума, сообщавшаго разговору самое игривое направленіе.

Оставалось только перессорить влюбленныхъ молодыхъ между собою, чтобы вслѣдъ затѣмъ дать имъ вкусить сладость примиренія и еще болѣе возбудить реакцію любящаго чувства. И вотъ Даніилъ, съ необыкновенно серьознымъ видомъ, отхлебывая свою вторую чашку чая, сказалъ своему, другу:

— Ахъ да, бишь, Эдуардо, вотъ чуть было не забылъ спросить тебя: куда ты дѣвалъ свою шкатулочку съ письмами?

— Какую шкатулочку? какія письма? изумился Эдуардо, тогда какъ Амалія принялась глядѣть на него пристально.

— Вотъ тебѣ на! продолжалъ Даніель, также серьезно,— да ту самую шкатулочку съ письмами, гдѣ, какъ мнѣ помнится, лежали волосы Амаліи, если судить по цвѣту.

— Съ ума ты сошелъ, Даніэль, что ли!...

— Нисколько, благодареніе Всевышнему.

— Къ чему же тутъ скрываться, кабальеро?! Вы дорожите этими воспоминаніями, желаете ихъ сохранить — вѣдь это, полагаю, весьма натурально...

— Но клянусь же тебѣ, душка Амалія, что я въ жизнь свою не заводилъ такой шкатулочки и не знаю, о какихъ письмахъ говоритъ Даніэль.

— Да скажите, пожалуйста, зачѣмъ вамъ отговариваться?! произнесла, закраснѣвшись, Амалія съ иронической улыбкой.

— Видишь, Даніилъ, до чего доводятъ твои шутки! сказалъ Эдуардо, начинавшій понимать фантазію своего друга.

— Да, душа ты моя...

— Да душа ты моя, однимъ словомъ — не хорошо, ты самъ это видишь.

— Чтожъ я вижу?..

— Да то, что Амалія отодвинула свой стулъ отъ моего.

Даніэль расхохотался самымъ безцеремоннымъ образомъ, потомъ всталъ съ своего мѣста, и, соединивъ руки Эдуардо и Амаліи, сказалъ:

— Простофили вы оба, неисправимые простофиля! Моя Флоренсія показала бы болѣе благоразумія.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты, вѣрно, не съ вѣтра же все это взялъ! сказала Амалія, не отнимая своей руки и желая, чтобы ее окончательно разубѣдила.

Однако новый хохотъ Давіэля и взглядъ Эдуардо ясно обнаружилъ, что все это была невинная шутка шалуна кузина, а нѣжное рукопожатіе и невыразимо теплый взглядъ молодо! убѣдили Эдуардо, что туча ревности пронеслась мимо. Въ это мгновеніе влюбленные, казалось, обмѣнивались душами...

Но въ это же самое мгновеніе изступленный голосъ Луизы, какъ громомъ, поразилъ всѣхъ троихъ.

То былъ дикій, пронзительный, ужасный крикъ — и въ то же мгновеніе чрезъ внутреннія комнаты вбѣжала испуганная дѣвочка, тогда какъ во дворѣ дома раздался выстрѣлъ и поднялась какая-то адская суматоха выкрикиваній и торопливыхъ шаговъ.

И прежде чѣмъ Луиза могла произнести хотя одно слово, прежде чѣмъ могла быть кѣмъ нибудь спрошена, всѣ отгадали, силою инстинкта, въ чемъ дѣло, и ужасная истина представилась имъ сквозь стеклянную дверь кабинета;— тамъ, во внутреннихъ комнатахъ, чрезъ которыя прибѣжала испуганная дѣвочка, толпа звѣрскихъ фигуръ спѣшила, чрезъ комнату Луизы, въ уборную Амаліи. И все это — начиная отъ крика до появленія этихъ людей — произошло почти въ неуловимый моментъ.

Но съ тою же быстротою Эдуардо оттащилъ жену въ залу и схватилъ свои пистолеты съ карниза камина. И въ то же самое мгновеніе Даніэль притащилъ столъ и повалилъ его вмѣстѣ съ лампой, чайнымъ подносомъ и всѣмъ, что тамъ находилось возлѣ двери, отдѣлявшей кабинетъ отъ спальни.

— Спаси насъ, спаси насъ, Даніэль, кричала Амалія, бросаясь къ Эдуардо, когда тотъ бралъ пистолеты.

— Да, мой другъ, да, но только сражаясь: теперь ужъ не время говорить.

И эти послѣднія слова были заглушены залпомъ изъ пистолетовъ Эдуардо, выстрѣлившаго въ нѣсколькихъ негодяевъ, уже проламывавшихся въ спальню, тогда какъ Даніэль заваливалъ стульями дверь; на вотъ во дворѣ опять раздается выстрѣлъ, и какой-то дикій, почти львиный ревъ покрываетъ и крики, и выстрѣлы.

— Господи милосердный, они убили Педро! кричала Амалія, обхвативъ лѣвую руку Эдуардо, который никакъ не могъ отъ нея освободиться.

— Нѣтъ, еще живемъ! откликнулся солдатъ, показываясь въ дверь, которая вела изъ залы въ переднюю; его лицо и грудь были обагрены кровью, стекавшею изъ глубокой на головѣ раны, однако Педро мужественно схватываетъ шпагу Эдуардо и отирая лѣвой рукой кровь, залѣплявшую ему глаза, старый воинъ хотѣлъ запереть дверь залы правой рукою, въ которой держалъ саблю.

Перо, самая мысль не можетъ слѣдить за всѣми подробностями этой дикой, ужасной суматохи.

— Ты губишь насъ, Амалія, оставь меня, иди въ залу!.. кричалъ Эдуардо своей женѣ, вцѣпившейся въ его руку и туловище,— но голосъ этотъ заглушался адскимъ шумомъ и крикомъ, проникавшимъ со двора и изъ уборной: толпа нападающихъ ворвалась уже въ спальню, и одинъ изъ нихъ былъ положенъ на мѣстѣ выстрѣломъ Эдуардо.

Въ уборной зеркала, мебель, оконныя стекла, фаянсовый умывальникъ все разлеталось въ дребезги отъ страшныхъ сабельныхъ ударовъ, сопровождаемыхъ адскомъ крикомъ, дѣлавшимъ еще ужаснѣе эту сцену звѣрства и смерти.

Выстрѣлы Эдуардо заставили, однихъ изъ ворвавшихся въ спальню отступить на нѣсколько шаговъ, другіе остановилось за мѣстѣ, какъ вкопанные, не смѣя приблизиться къ столу и стульямъ, наваленнымъ у двери. Но въ это самое мгновеніе два изверга стремительно бросились въ кабинетъ...

— Ага-га! Тронкозо, Бадія!... закричалъ Даніэль, опрокидывая еще одинъ стулъ и вынимая то оружіе, которымъ онъ спасъ жизнь своему другу въ ночь 4 мая — единственное, находившееся при немъ и слишкомъ слабое оружіе въ завязавшейся теперь борьбѣ.

И когда эти два врага, словно два демона, ломились впередъ — одинъ съ пистолетомъ въ рукѣ, другой съ саблей — Эдуардо обхватилъ свою Амалію вокругъ стана, поднялъ ее и положилъ на диванѣ въ залѣ, послѣ чего взялъ, шпагу, которую вынулъ Педро. Старый ветеранъ, успѣвшій запереть дверь залы непрочной щеколдой, дѣлалъ напрасныя усилія, чтобы слѣдовать за Эдуардо въ кабинетъ; послѣ двухъ шаговъ силы Педро окончательно истощились, колѣни его подогнулись и, дрожа отъ ярости, онъ свалился передъ диваномъ, на которомъ лежала молодая женщина.

Вѣрный слуга охватилъ ноги своей благородной госпожи, омылъ ихъ своею кровью, и все еще старался спасти Амалію, удерживая ее на мѣстѣ.

Между тѣмъ, съ быстротою смертоносной молніи, сабля Эдуардо обрушилась на голову одного изъ бандитовъ, стоявшаго ближе къ опрокинутымъ стульямъ и столу, тогда какъ другіе десять или двѣнадцать его товарищей, повинуясь голосу своихъ начальниковъ, напирали на эту слабую преграду. И въ то же время Даніэль добрался до руки другого изъ нихъ и глухимъ ударомъ своей casse-tête раздробилъ ему плечо.

— Саблю возьми, саблю у него возьми! кричалъ Эдуардо, тогда какъ вѣрный Педро, смертельно раненный въ грудъ и голову, дѣлалъ напрасныя усилія, чтобы приподняться и могъ только сжимать ноги Амаліи и слабымъ голосомъ повторяя Луизѣ:

— Гаси свѣчи! Свѣчи гаси, ради самого Господа!!..

Но Луиза ничего не слышала, да если и слышала, то не желала повиноваться, боясь остаться въ потемкахъ, если только можно было чувствовать еще большій страхъ, чѣмъ какой теперь держалъ ее въ оцѣпененіи.

Между тѣмъ два вѣрно разсчитанные удара Эдуардо и Даніэля только привлекли къ нимъ большее число враговъ, такъ какъ теперь, по голосу начальниковъ, къ нападающимъ присоединились и тѣ, которые все грабили и ломали въ уборной. И когда они ринулись на столъ и стулья, самъ Эдуардо, въ досадѣ на это препятствіе, не дававшее простора его саблѣ, старался раздвинуть ногами стулья и уже чуть было не проложилъ свободнаго прохода изъ одной комнаты въ другую, но въ это мгновеніе Даніэль опустилъ свою страшную колотушку на плечо одного изъ отодвигавшихъ стулья отъ двери,— и извергъ занялъ мѣсто, расчищенное Эдуардо.

— Спаси, Амалію, другъ мой, Даніэль, спаси ее! Оставь меня одного, спасай ее!.. кричалъ Эдуардо, дрожа отъ бѣшенства, возбужденнаго не столько боемъ, сколько препятствіемъ, котораго онъ не могъ отстранить руками, такъ какъ своею шпагою онъ отбивался отъ кинжаловъ и сабель, направленныхъ въ него съ противоположной стороны, а ногами раздвигать стулья не рѣшался, боясь оступиться и упасть.

Все это продолжалось около десяти минутъ; наконецъ шесть или восемь изъ бандитовъ рѣшились выйти изъ спальни чрезъ уборную, тогда какъ прочіе, по голосу оставшагося съ ними начальника, продолжали осаждать опрокинутую мебель, но такъ робко, что успѣли отодвинуть неболѣе двухъ или трехъ стульевъ, до которыхъ не могла достать шпага Эдуардо.

Ни одинъ изъ молодыхъ друзей не былъ раненъ и Эдуардо, пользуясь тѣмъ мгновеніемъ, когда его рука отдыхала, повернулъ голову и взглянулъ сквозь стекляную дверь кабинета на свою Амалію, охраняемую умирающимъ старикомъ и слабою дѣвочкою...

Затѣмъ, обратившись къ своему другу, Эдуардо сказалъ по французски:

— Спаси ее чрезъ дверь залы; выходи на дорогу и спускайся въ овраги, что противъ дома, а я чрезъ пять минутъ перебью всѣ лампы, прорвусь сквозь эту сволочь и присоединюсь къ тебѣ.

— Дѣйствительно, другого ничего не остается, отвѣчалъ Даніэль,— я самъ зналъ это, но не хотѣлъ оставятъ тебя одного, да и теперь не хочу. А все-таки попытаюсь спасти Амалію и возвращусь къ тебѣ чрезъ двѣ минуты; только ты не переходи за баррикаду.

И Даніэль съ быстротою молніи бросился въ залу, но въ то самое время, когда онъ разбивалъ одну изъ лампъ и одинъ изъ двухъ зажженныхъ канделябровъ — чудовищный ударъ въ дверь залы отшибъ замокъ, дверь широко распахнулась и въ нее ввалилась шайка тѣхъ демоновъ, которыми окружило себя кровожадное правительство Розаса, во вѣки вѣковъ проклятое въ исторіи аргентинскихъ поколѣній.

Дикій крикъ — словно вмѣстѣ съ нимъ порвались всѣ фибры сердца, вырвался изъ груди Амаліи Высвободившись изъ почти оледенѣвшихъ рукъ Педро и слабыхъ объятій нѣжной Луизы, она стремительно бросилась къ Эдуардо, стараясь прикрыть его своимъ тѣломъ, тогда какъ Даніэль, выхвативъ саблю изъ рукъ Педро, уже испускавшаго дыханіе, также поспѣшилъ въ кабинетъ.

Но вмѣстѣ съ ними ворвались также и убійцы. И когда Эдуардо прижималъ къ своему сердцу Амалію, чтобы дать ей своимъ тѣломъ послѣднюю защиту — всѣ уже смѣшались; Даніэль былъ раненъ кинжаломъ въ руку; кинжалъ проткнулъ чрезъ спину и грудь Эдуардо, котораго только сверхъ-естественное усиліе поддерживало впродолженіи нѣсколько секундъ на ногахъ, потому что онъ уже былъ раненъ смертельно. Вѣрная Амалія поддерживала его въ углу кабинета и рука Эдуардо еще конвульсивно поднималась въ воздухѣ и устрашала убійцъ, тогда какъ въ другомъ углу Даніэль, съ саблей въ рукѣ, геройски защищался противъ ватаги негодяевъ. Въ залѣ два бандита отрѣзывали голову стараго мертваго Педро....

И вдругъ, посреди всей этой сцены, раздается страшный стукъ въ дверь. Луиза въ ужасѣ бѣжитъ въ переднюю, узнаетъ голосъ Фермина и отворяетъ дверь.

Въ эту дверь поспѣшно вбѣгаетъ какой-то почтенный старикъ, покрытый темнымъ плащемъ.

— Стой! Стой! Во имя Возстановителя! кричитъ онъ громовымъ, но въ тоже время болѣзненнымъ голосомъ, какъ будто его всторгала изъ сердца рука природа.

И всѣ слышали этотъ голосъ, кромѣ Эдуардо, котораго душа витала уже далеко, тогда какъ голова склонилась на груди Амаліи; вскорѣ затѣмъ и Амалія лишилась чувствъ и лежала въ лужѣ крови возлѣ трупа своего мужа, своего Эдуардо!

Въ это мгновеніе пробило 11 часовъ.

— Сюда, отецъ, ко мнѣ! Спаси Амалію, кричалъ Даніэль, узнавъ голосъ своего отца.

И въ тоже время молодой человѣкъ, получившій другую глубокую рану въ голову, повалился всѣмъ тѣломъ на руки своего отца, остановившаго однимъ словомъ злодѣйскій кинжалъ и которымъ тоже самое слово произвело столько страшныхъ бѣдствій, столько неслыханныхъ преступленій!!....

Въ родѣ Эпилога.

Историческая лѣтопись, быть можетъ, впослѣдствіи сообщитъ намъ нѣчто интересное относительно дальнѣйшей судьбы лицъ, выведенныхъ въ нашемъ разсказѣ, а теперь она разсказываетъ только, что на слѣдующій день послѣ описанной нами драмы сосѣдніе жители Предмѣстья, зашедшіе изъ любопытства въ тотъ несчастный домъ, не увидѣли ничего, кромѣ четырехъ труповъ; то были безголовый трупъ стараго Педро и тѣла трехъ членовъ народнаго общества. Здѣсь пролежали они до слѣдующаго утра, потомъ ихъ свалили въ полицейскую фуру и въ тоже время были расхищены послѣдніе, достойные вниманія предметы, остававшіеся въ комодахъ, столахъ и шкарахъ.

Разсказываютъ также, что послѣ смерти мистера Слэда, приключившейся спустя нѣсколько недѣль послѣ извѣстныхъ уже намъ событій, донъ-Кандидо Родригецъ былъ принужденъ судебнымъ порядкомъ очистить домъ консульства, потому что упорно отказывался оставить сѣверо-американскія владѣнія, даже послѣ смерти консула, когда въ домѣ не помѣщалось никакое консульство.

О доньѣ Марселинѣ извѣстно только, что она предлагала свою руку донъ-Кандидо въ воспоминаніе опасностей, которымъ они подвергались вмѣстѣ; но донъ-Кандидо съ ужасомъ отклонилъ отъ себя это предложеніе. А Розасъ? Но какой же злодѣй не переживалъ честныхъ людей!

(Конецъ).

"Дѣло", NoNo 1—9, 1868