ДРУЖОКЪ
ДВѢНАДЦАТЬ РАЗСКАЗОВЪ
ДЛЯ ДѢТЕЙ
В. И. АНДРЕЕВСКОЙ.
править
ОГЛАВЛЕНІЕ.
правитьЧужая вина!
Не въ деньгахъ счастье
Бабушкина сказка
Сестренка Лиза
Любимчикъ
Волшебный фонарь
Яблонька-Коробовка
Дурной совѣтъ
Не хочу учиться
Сонъ въ руку
Новая кукла
Чудовище
ЧУЖАЯ ВИНА.
правитьМаленькой Катѣ только-что минуло семь лѣтъ: мама и папа рѣшили помѣстить ее въ гимназію или, лучше сказать, въ приготовительное училище, которое находилось при гимназіи и изъ котораго она по прошествіи года должна была поступить въ первый классъ. Катю не особенно туда тянуло, но тѣмъ не менѣе, въ одинъ прекрасный день, пришлось ей разстаться съ дорогими родителями, со старушкой няней и съ любимымъ деревенскимъ домикомъ, гдѣ она жила со дня рожденія.
По счастью, домикъ находился всего въ пяти верстахъ отъ города; мама и папа пріѣзжали навѣщать дочурку каждый четвергъ, а въ субботу увозили къ себѣ.
Катя скоро примирилась съ новою жизнью настолько, что почти не скучала, въ особенности когда сошлась съ одной такою же маленькою дѣвочкою, по имени Соня, которую полюбила всей душею.
Да по правдѣ сказать, трудно было и не любить Соню, потому что ласковѣе, добрѣе и привѣтливѣе ее не находилось никого въ училищѣ.
— Ты поѣдешь въ эту субботу въ отпускъ? — спросила однажды Катя свою маленькую подругу, когда онѣ, послѣ урока, отдѣлившись по обыкновенію отъ остальныхъ воспитанницъ, сѣли къ столу и начали играть игрушками.
— Нѣтъ, Катюша, не поѣду.
— Почему?
— Мнѣ некуда ѣхать.
— Какъ некуда?
— Такъ, некуда.
— Развѣ у тебя нѣтъ ни папы, ни мамы?
— Есть, но они живутъ очень далеко.
Катя задумалась.
— Знаешь что, — сказала она по прошествіи нѣсколькихъ минутъ: — пойдемъ попросимъ начальницу отпускать тебя со мною каждую субботу къ намъ въ деревню, хочешь?
— Еще бы не хотѣть! Хочу, если только это возможно. — И, не откладывая дѣло въ дальній ящикъ, дѣвочки весело побѣжали къ. начальницѣ.
— Вѣра Николаевна, — сказали онѣ почтительно поклонившись: — у насъ къ вамъ большая просьба.
— Какая? — отозвалась начальница.
Малютки переглянулись; онѣ знали, что начальница ихъ очень строга, и ни та, ни другая не рѣшалась заговорить первая.
— Что же вамъ отъ меня надобно, — спросила Вѣра Николаевна нетерпѣливо.
Тогда Катя, которая была посмѣлѣе, въ короткихъ словахъ передала суть дѣла.
— Каждую субботу не могу, потому что не имѣю разрѣшенія родителей, а изрѣдка — пожалуй.
Отвѣсивъ вторичный поклонъ, будущія гимназистки молча отошли на прежнее мѣсто.
— И то хорошо, — сказала Соня, самодовольно потирая ручки.
— Но каждую субботу было бы лучше, — возразила Катя. — Попробовать развѣ еще попросить.
— Что ты, какъ можно! Разсердится, совсѣмъ не пуститъ, ты еще не знаешь, какая она бѣдовая…
— Но въ эту субботу непремѣнно отпросись — поѣдемъ.
— Почему же непремѣнно въ эту?
— Потому что въ понедѣльникъ мое рожденіе; папа самъ пріѣдетъ просить, чтобы меня отпустили до вторника, слѣдовательно мы почти три дня можемъ провести на свободѣ.
— Ахъ какъ это будетъ хорошо! — отозвалась Соня, и пріятельницы начали съ увлеченіемъ говорить о томъ, какъ станутъ онѣ веселиться и гулять въ деревнѣ.
Дни проходили незамѣтно, наконецъ наступила давно ожидаемая суббота. Катя и Соня до начала классовъ снова подошли къ начальницѣ.
— Вѣра Николаевна, — заговорила Катя: — сегодня мой папа хочетъ васъ просить, чтобы вы отпустили меня домой не до воскресенья вечера, какъ обыкновенно, а до утра вторника, по случаю моего рожденья.
— Знаю; онъ писалъ мнѣ объ этомъ и я уже изъявила согласіе.
— Соня конечно тоже можетъ ѣхать со мною?
— Нѣтъ, такъ на долго я не могу отпустить ее.
— Вѣра Николаевна, голубушка, — взмолилась Катя, едва сдерживая слезы: — мнѣ очень хочется провести день рожденія съ нею; будьте добры, отпустите ее.
— Нѣтъ, на все время пустить положительно не могу, а ежели хочешь, разрѣшу отправиться въ понедѣльникъ утромъ, съ тѣмъ, что обратно вы вернетесь вмѣстѣ.
— А сегодня нельзя? — отважилась еще разъ спросить Катя.
— Невозможно, — коротко отвѣтила начальница и, видимо не желая продолжать разговоръ, знакомъ руки напомнила дѣвочкамъ, что пора идти въ классы, гдѣ сейчасъ долженъ былъ начаться урокъ рисованія, затѣмъ слѣдовала диктовка, послѣ чего воспитанницы отправлялись завтракать, и въ два часа ихъ распускали по домамъ.
— Мнѣ будетъ скучно сидѣть праздники здѣсь и еще вдобавокъ безъ тебя, — сказала Соня, обратившись къ пріятельницѣ: — я хочу попросить классную даму дать изъ библіотеки почитать что-нибудь.
— Конечно, попроси, она навѣрное не откажетъ; я знаю, что въ нашей дѣтской библіотекѣ есть много интересныхъ книгъ.
— Пойдемъ?
— Пойдемъ.
Дѣвочки подошли къ классной дамѣ и заявили о желаніи получить книгу.
— Возьмите, — отозвалась она: — только, ради Бога, не запачкайте и не разорвите; Вѣра Николаевна очень дорожитъ своей библіотекой и строго взыщетъ, если книга окажется попорченной.
Соня открыла книжный шкафъ и вынула изъ него первую попавшуюся книгу, которая почему-то показалась ей въ особенности интересною и кромѣ того была обдѣлана въ изящный переплетъ.
— Смотрите, Соня, — повторила вслѣдъ ей классная дама: — предупреждаю еще разъ, будьте осторожны, вы взяли одну изъ самыхъ дорогихъ книгъ.
Но Соня ничего не слыхала; она торопливо побѣжала вмѣстѣ съ Катей разсматривать картинки.
Болѣе получаса употребили онѣ на это занятіе, наконецъ оно имъ прискучило.
— Давай лучше играть въ игрушки, пока не пріѣдетъ папа, — предложила Катя: — время еще остается, по моему разсчету онъ долженъ быть здѣсь черезъ полчаса.
— Пожалуй, давай; но какъ?
— Надо придумать что-нибудь новенькое.
— Вотъ что: я принесу воды, мы станемъ купать моихъ жестяныхъ уточекъ; онѣ будутъ плавать на поверхности, это очень забавно…
И Катя опрометью бросилась за водою. Менѣе чѣмъ черезъ пять минутъ вернулась она обратно, держа въ рукахъ большую глиняную чашку.
— Готово, — сказала дѣвочка, поставивъ чашку на столикъ.
— А гдѣ же уточки?
Соня достала изъ продолговатой коробки уточекъ и обѣ подруги, опустивъ ихъ на воду, долго любовались, какъ онѣ, тихо покачиваясь изъ стороны въ сторону, плавали вокругъ борта.
— А вотъ и Медоръ идетъ, — сказала Катя, замѣтивъ большую, мохнатую собаку, общую любимицу училища.
— Здравствуй, дружокъ, здравствуй Медорушка, зачѣмъ изволилъ пожаловать, что скажешь хорошенькаго?
Медоръ вмѣсто отвѣта привѣтливо вильнулъ хвостомъ и, расположившись около низенькаго круглаго столика, сталъ пристально смотрѣть на воду. Это очень потѣшало дѣвочекъ; онѣ громко смѣялись, и по очереди та и другая пальчиками взбалтывали воду, вслѣдствіе чего ихъ маленькія уточки откидывались въ сторону.
— Ахъ! Боже мой, гдѣ книга? — вспомнила вдругъ Соня.
— Здѣсь, у меня, — отвѣчала Катя.
— Снеси пожалуйста на столъ; я боюсь забрызгать ее.
— Ничего не сдѣлается, будь покойна.
— Снеси, ради Бога, — упрашивала Соня.
Но Катя, непремѣнно желавшая поставить на своемъ, несмотря на увѣщанія пріятельницы, не двигалась съ мѣста и даже ни съ того, ни съ сего, вдругъ задумавъ подразнить ее, съ улыбкой, положила книгу на столикъ около глиняной чашки.
— Катя, что ты дѣлаешь? Если мы испортимъ книгу, Вѣра Николаевна никогда не проститъ меня.
Катя не унималась. Соня настаивала, споръ завязался не на шутку. Соня попыталась силою отнять книгу, Катя не давала, защищая ее до тѣхъ поръ, пока вдругъ толкнули чашку съ водой и опрокинули на полъ.
— Ай! — отчаянно вскрикнула тогда Соня: — что ты надѣлала! Но Катѣ было не до книги; она замѣтила, что въ ту самую минуту у подъѣзда остановилась карета, изъ которой вышелъ ея отецъ и, позабывъ обо всѣхъ и обо всемъ, бросилась къ нему навстрѣчу.
— Готова, рѣзвушка? — спросилъ онъ, схвативъ дѣвочку за талью и высоко подымая въ воздухѣ.
— Готова, папочка, давно готова.
— Тогда ѣдемъ немедленно; я тороплюсь, потому что дома, по случаю наступающаго дня твоего рожденья, масса хлопотъ, и мама просила тебя скорѣе пріѣхать, помочь ей въ хозяйствѣ.
Эти слова очень польстили самолюбію Кати: «мама просила помочь въ хозяйствѣ», шутка-ли сказать! Значитъ ее считаютъ не маленькою; она поспѣшно надѣла шляпку, пальто, послѣдовала за отцомъ и сѣла въ карету.
— Здорова-ли мама, няня, что котъ Матросикъ… что моя большая кукла, сшила-ли горничная Дуняша для нея бѣлое платье, какъ обѣщала въ прошлое воскресенье? — осыпала дѣвочка вопросами своего папу, который, едва сдерживая смѣхъ, съ трудомъ успѣвалъ отвѣчать. Карета тѣмъ временемъ быстро катилась впередъ; пара рослыхъ, сѣрыхъ рысакокъ мчалась стрѣлою; Катя была совершенно счастлива; она очень любила скорую ѣзду, въ особенности за городомъ и, высунувшись въ открытое окно, съ наслажденіемъ вдыхала въ себя свѣжій воздухъ. Но вдругъ ей вспомнилась книга въ дорогомъ переплетѣ; вспомнилась опрокинутая глиняная чашка съ водою, вспомнились слова Сони: «что ты надѣлала!»
«Неужели я въ самомъ дѣлѣ испортила книгу!» мелькнула тогда страшная мысль въ ея дѣтской головкѣ: — нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть! — старалась она утѣшить себя, и сейчасъ же снова заговорила съ папой о разныхъ разностяхъ. Но вотъ карета остановилась около давно знакомаго маленькаго деревенскаго домика; дѣвочка увидѣла стоявшую на балконѣ маму и совершенно успокоилась.
Остальная часть субботы и слѣдующій затѣмъ день прошли въ пріятныхъ хлопотахъ и приготовленіяхъ къ предстоящему торжеству. Гостей ожидали очень много, въ саду была предназначена иллюминація; папа самъ, съ помощью лакея, развѣшивалъ фонарики, старшій братъ Модя обѣщалъ устроить фейерверкъ и съ утра возился съ порохомъ… Катя торжествовала.
— Не забудь, папочка, завтра пораньше послать экипажъ въ городъ за Соней, — сказала она, отправляясь спать наканунѣ своего рожденья.
— Нѣтъ, дружочекъ, будь покойна, завтра въ двѣнадцать часовъ ты увидишь здѣсь своего друга.
И дѣйствительно, когда на слѣдующій день часовая стрѣлка висѣвшихъ въ столовой часовъ показывала безъ четверти двѣнадцать, по дорогѣ, ведущей изъ города, показалась отправленная туда часа два тому назадъ карета.
— Ѣдетъ, ѣдетъ, — радостно воскликнула Катя и, не допивъ налитой чашки шоколада, побѣжала на встрѣчу дорогой гостьѣ.
Но каково же было ея изумленіе и ужасъ, когда она увидѣла, что карета пустая.
— Что это значитъ! — спросила бѣдняжка, поблѣднѣвъ какъ полотно и испуганно взглянувъ на кучера. — Почему ты не привезъ барышню?
— Не могу знать, видно не пустили, — отозвался послѣдній: — вотъ письмо отъ начальницы гимназіи вашему папашѣ, тамъ должно быть все написано.
Катя, не помня себя отъ волненія, какъ безумная бросилась на балконъ, гдѣ сидѣли ея родители.
— Читай скорѣе, ради Бога! — сказала она, подавая отцу запечатанный конвертъ.
Въ письмѣ заключалось слѣдующее:
«Милостивый государь Михаилъ Андреевичъ! (такъ звали отца Кати). Къ крайнему сожалѣнію должна сообщить Вамъ непріятное извѣстіе. Въ день Вашего отъѣзда, Соня попалась въ шалостяхъ; она испортила очень дорогую книгу, заливъ ее совершенно водою и затѣмъ, главное, вмѣсто того, чтобы чистосердечно сознаться и просить прощенія, имѣла еще дерзость упорно молчать на вопросъ мой, какимъ образомъ все случилось. Въ виду того, что подобный примѣръ можетъ дурно вліять на остальныхъ дѣтей, я рѣшилась исключить ее изъ училища, и очень рада, что неожиданно нашла попутчика, который сегодня же увезетъ ее отъ меня, чтобы доставить родителямъ. Примите увѣреніе въ совершенной преданности готовой къ услугамъ В. А.»
— Боже мой! — вскричала Катя и, потерявъ сознаніе, какъ снопъ повалилась на полъ.
Мать и отецъ, никакъ не догадывающіеся о причинѣ внезапнаго волненія дочери, страшно переполошились, начали спрыскивать ее водою, оттирать, подносили къ носу различные спирты, но долго не могли привести въ чувство.
Наконецъ послѣ почти получасового обморока бѣдная дѣвочка открыла глаза.
— Я одна виновата, — проговорила она слабымъ, дрожащимъ голосомъ и въ короткихъ словахъ разсказала всѣ подробности.
— Не печалься, Катя, — утѣшалъ отецъ: — дѣло еще можетъ быть не совсѣмъ испорчено. Ѣдемъ сейчасъ въ городъ, объяснимъ лично начальницѣ…
— О, да, да, папочка, ради Бога и какъ можно скорѣе.
Михаилъ Андреевичъ приказалъ немедленно впречь въ карету свѣжихъ лошадей и вмѣстѣ съ женою и дочерью помчался въ городъ.
Чѣмъ ближе подъѣзжали они къ училищу, тѣмъ тревожнѣе билось сердечко Кати.
— Что-то будетъ! — безпрестанно повторяла бѣдняжка и когда наконецъ, достигнувъ цѣли путешествія, узнала, что Соню съ часъ тому назадъ увезли за-границу, гдѣ въ данное время находились ея родители, то пришла въ такое неописанное отчаяніе, что даже опасно заболѣла. По счастію болѣзнь кончилась благополучно. Пролежавъ въ кровати около мѣсяца, Катя поправилась, но сколько ни старалась она затѣмъ узнать что-нибудь о Сонѣ, все-таки ничего не могла добиться путнаго и навсегда лишилась своего дорогого, маленькаго друга.
НЕ ВЪ ДЕНЬГАХЪ СЧАСТЬЕ.
правитьСемья небогатаго чиновника Алсуфьева, состоящая изъ его самого, жены и семерыхъ дѣтей, только что перебралась на дачу; погода была восхитительная и дѣти были совершенно счастливы. Повскакавъ изъ своихъ постелекъ чуть не съ первыми лучами восходящаго солнца, съ громкими криками радости, бѣгали они по небольшому садику, примыкавшему къ ихъ дому.
Павлуша, Вася и Сережа — такъ звали мальчиковъ — играли въ лошадки; Варя, Наташа, Любочка — ловили бабочекъ, а самая старшая, Оля, присѣвъ просто на травѣ въ сторонкѣ, держала въ рукахъ книгу и читала ее повидимому съ большимъ вниманіемъ.
Около часа не отрывала дѣвочка глазъ отъ книги; наконецъ Вася, меньшой изъ братьевъ, набѣгавшись вдоволь, съ раскраснѣвшимися щечками, подошелъ къ ней и, присѣвъ около, тихо спросилъ, что она читаетъ.
— Ахъ, не мѣшай пожалуйста, — отозвалась Оля.
Вася подвинулся еще ближе и, приподнявъ курчавую головку, старался черезъ плечо сестры заглянуть на раскрашенную картинку.
— Какая красавица! — проговорилъ онъ снова.
— Кто? — отозвалась Оля.
— Да эта женщина.
— Какая женщина?
— Которая здѣсь нарисована.
— Она не простая женщина, Вася, — серьезно замѣтила дѣвочка, и нехотя опустила книгу на колѣни.
— А кто же?
— Волшебница.
— Развѣ волшебницы существуютъ на свѣтѣ?
— Конечно нѣтъ; о нихъ говорится только въ сказкахъ.
— Значитъ, ты читаешь сказку?
— Да.
— И находишь удовольствіе?
— Еще бы, сказки вещь интересная, въ особенности когда описываютъ какой-нибудь заколдованный замокъ, гдѣ всюду только и видишь роскошь, блескъ, богатство. А по моему мнѣнію лучше богатства ничего не можетъ быть въ мірѣ; кто богатъ, тотъ долженъ быть счастливъ.
И Оля начала безъ конца разсуждать по этому поводу; Вася слушалъ ее съ большимъ вниманіемъ, стараясь не проронить ни одного слова, такъ какъ дѣти, всѣ шестеро, привыкли смотрѣть на Олю какъ на старшую и всегда считали то, что она говоритъ или дѣлаетъ, отличнымъ.
— Нѣтъ, Оля, — вмѣшалась вдругъ въ разговоръ проходившая мимо мама: — ты жестоко ошибаешься; не всегда счастье бываетъ тамъ, гдѣ богатство, даже и пословица говоритъ: «не въ деньгахъ счастье».
Оля немного сконфузилась, ничего не отвѣчала, но въ душѣ все-таки осталась при своемъ убѣжденіи и, лѣниво закрывъ книгу, пошла вмѣстѣ съ остальными на балконъ къ завтраку, который, какъ всегда, отличался скромностью и состоялъ изъ одного незатѣйливаго блюда — стакана молока съ кускомъ чернаго хлѣба; но дѣти отнеслись къ тому и другому очень благосклонно; одна только Оля оставалась задумчива, до тѣхъ поръ, пока гдѣ-то по близости раздался неожиданно конскій топотъ.
— Смотрите! смотрите! — крикнулъ Сережа и, не допивъ своего молока, стремглавъ бросился къ периламъ.
— Что такое? что? — раздалось отовсюду.
Всѣ невольно обернулись по тому направленію, гдѣ слышался топотъ.
— Посмотрите, какая прелесть! — продолжалъ восторженно мальчуганъ, указывая пальчикомъ на проѣзжавшую въ эту минуту мимо дачи маленькую амазонку.
Она сидѣла на прекрасной, гнѣдой лошади; одѣта была въ щегольское платье, сшитое по послѣдней модѣ, и небольшую круглую шапочку съ козырькомъ, которая очень шла къ ея хорошенькому личику.
Рядомъ съ лошадью бѣжала небольшая собачка, а позади ѣхалъ ливрейный лакей.
— Ахъ, какая счастливица! — невольно вскрикнула Оля, жадно впившись глазами въ дѣвочку и взоромъ провожая ее до тѣхъ поръ, пока послѣдняя, наконецъ, завернувъ за уголъ, окончательно не скрылась изъ виду.
— Почему ты думаешь, что она счастлива? — сказалъ папа, когда нарушенный пріѣздомъ маленькой амазонки порядокъ снова водворился и дѣти опять принялись за завтракъ.
— Да какъ же, папочка, развѣ не пріятно кататься верхомъ на такой красивой лошади и быть одѣтою такъ, какъ она одѣта.
— Положимъ пріятно; но неужели въ этомъ заключается счастье, Оля?
— А то въ чемъ же, папа? Развѣ можно сравнить нашу жизнь съ жизнью маленькой амазонки; у насъ нѣтъ и никогда не.будетъ такого наряда; мы должны ходить пѣшкомъ, или, самое большее, ѣздить на извозчикѣ, а она…
И не договоривъ начатой фразы, Оля поспѣшно выскочила изъ-за стола, молча поцѣловала руки отца и матери и убѣжала въ садъ на прежнее мѣсто.
Но книга уже больше не занимала ее, она все думала объ амазонкѣ; въ душѣ ея закопошилось недоброе, нехорошее чувство — чувство зависти.
Оля вспомнила, какъ мама зачастую говаривала, что завидывать ближнему стыдно, грѣшно. Она, бѣдняжка, сама сознавала это, а между тѣмъ ничего не могла сдѣлать съ собою и чѣмъ больше вдавалась въ тяжелыя думы, тѣмъ мрачнѣе и печальнѣе становилось ея миловидное личико.
— Оля! — раздался вдругъ надъ самымъ ухомъ дѣвочки знакомый голосъ сестренки Наташи.
— А? что? — отвѣтила Оля, встрепенувшись.
— Ты спишь?
— Нѣтъ.
— Какъ же, я зову тебя чуть не въ сотый разъ, а ты ничего не отвѣчаешь?
— Не можетъ быть!
— Честное слово.
— Ну, въ такомъ случаѣ извини, не слыхала. Что тебѣ надобно?
— Папа велѣлъ позвать тебя въ комнату.
— Зачѣмъ?
— Не знаю.
Оля медленно поднялась съ травы и направилась къ дачѣ.
Когда она вошла въ одну изъ небольшихъ комнатокъ, которая разомъ замѣняла гостиную, столовую и кабинетъ, то застала отца сидѣвшимъ у письменнаго стола.
— Папа, ты звалъ меня? — спросила она его..
— Да, дружокъ, я хотѣлъ попросить тебя сослужить мнѣ службу.
— Какую, папочка? Готова съ большимъ удовольствіемъ.
— Дѣло, видишь-ли, заключается въ томъ, что необходимо какъ можно скорѣе доставить эти бумаги моему начальнику, князю Горскому, который живетъ верстахъ въ двухъ отсюда на дачѣ № 33-й; послать кухарку нельзя, она занята приготовленіемъ обѣда, горничная какъ на бѣду сегодня стираетъ, поручить мальчикамъ боюсь — потерять могутъ, такъ хотѣлъ просить тебя, дружокъ, не будешь ли добра отнести.
— Хорошо, папа, изволь, сейчасъ, только пойду переодѣнусь.
И на-скоро перемѣнивъ скомканное ситцевое платье на болѣе приличный туалетъ, Оля взяла изъ рукъ отца свертокъ.
— Туда ступай пѣшкомъ, а назадъ можешь нанять извозчика, — сказалъ онъ, подавая вмѣстѣ съ бумагами нѣсколько мелкихъ серебряныхъ монетъ.
Дѣвочка поблагодарила его и сейчасъ же пустилась въ путь.
День выдался жаркій; солнце жгло невыносимо.
«Вотъ еслибы мы были богаты, — думала она, пробираясь сторонкой подъ тѣнью: — послали бы лакея отнести бумаги, а теперь самой приходится, да еще пѣшкомъ по такому зною. Нѣтъ, нѣтъ, и папа, и мама жестоко ошибаются, думая, что счастье не состоитъ въ богатствѣ; богатство главное благо въ мірѣ, отъ него все зависитъ. Я увѣрена, что эта маленькая дѣвочка, напримѣръ, которая проѣзжала сегодня мимо нашей дачки, совершенно счастлива!»
И опять почувствовала Оля, что зависть заговорила въ ней. «Зачѣмъ, зачѣмъ на ея долю выпало такъ много отраднаго, тогда какъ на мою, напротивъ…» думала бѣдняжка, шагая почти въ изнеможеніи по пыльной дорогѣ.
Но вотъ наконецъ показалась вдали дача № 33-й и, Боже мой, что это была за дача! Какая разница съ ихъ крошечнымъ домикомъ, окруженнымъ жалкимъ палисадникомъ, который носилъ названіе сада. Широкая липовая аллея вела прямо къ роскошной бѣлой лѣстницѣ, уставленной цвѣтами, бюстами и устланной ковромъ; по бокамъ аллеи на-право и на-лѣво разстилался лугъ, весь разукрашенный клумбами розъ, жасминовъ и прочихъ пахучихъ цвѣтовъ.
Оля нерѣшительно отворила чугунную калитку и еще того нерѣшительнѣе пошла по усыпанной краснымъ пескомъ дорожкѣ.
— Что вамъ угодно? — вдругъ раздался позади ея голосъ.
Она обернулась и увидѣла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя точно такого же ливрейнаго лакея, какъ тотъ, который утромъ проѣхалъ позади маленькой амазонки мимо ихъ балкона.
— Мнѣ надо видѣть князя.
— Его сіятельство у себя въ кабинетѣ; потрудитесь обождать.
— Хорошо.
— А какъ прикажете доложить?
— Скажите, что дочь г. Алсуфьева желаетъ передать ему очень нужныя бумаги.
Лакей молча поклонился, мелкими неслышными шажками взобрался по лѣстницѣ и вошелъ во внутренніе покои. Оставшись одна, Оля съ любопытствомъ разглядывала всю окружающую обстановку, причемъ съ каждой минутой все больше и больше приходила въ неописанный восторгъ.
Но вотъ, наконецъ, на террасѣ снова появилась знакомая фигура ливрейнаго лакея.
— Князь проситъ васъ къ себѣ, пожалуйте, — проговорилъ онъ почтительно.
Оля начала взбираться по мягкому ковру, затѣмъ вслѣдъ за лакеемъ прошла цѣлую анфиладу комнатъ, и наконецъ переступила порогъ кабинета, въ глубинѣ котораго на мягкомъ турецкомъ диванѣ полулежалъ довольно пожилой мужчина.
— Здравствуйте, другъ мой, — сказалъ онъ, привставъ съ мѣста и идя на встрѣчу неожиданной посѣтительницѣ. — Благодарю васъ очень за принесенныя бумаги, я давно ожидалъ ихъ.
Оля молча передала свертокъ.
— Отвѣта никакого не надобно? — спросила она опустивъ глаза.
— Нѣтъ, я только желалъ бы просмотрѣть, вѣрно-ли написано; васъ не затруднитъ подождать полчасика?
— Нисколько.
— Въ такомъ случаѣ пожалуйста присядьте.
И князь любезно подвинулъ стулъ Олѣ.
Въ комнатѣ наступило молчаніе и тишина, нарушаемая только мѣрнымъ стукомъ маятника стоявшихъ на каминѣ часовъ.
Оля сѣла съ большимъ удовольствіемъ, такъ какъ чувствовала сильную усталость, и опять отъ нечего дѣлать начала оглядываться кругомъ. Такимъ образомъ прошло болѣе двадцати минутъ; наконецъ князь окончилъ чтеніе.
— Поблагодарите вашего папашу, дитя мое, — сказалъ онъ тогда, снова обратившись къ дѣвочкѣ: — все переписано отлично.
— Значитъ, теперь я могу уйти? — спросила она тихо.
— Можете; но мнѣ кажется, вы немного устали? Отдохните.
— Нѣтъ, ничего, — отозвалась Оля и уже хотѣла встать съ мѣста, чтобы отправиться въ обратный путь, но князь такъ ловко, такъ мило вступилъ въ разговоръ, что незамѣтнымъ образомъ далъ Олѣ возможность отдохнуть еще почти съ полчаса времени.
— Такъ вы говорите, что васъ семеро у родителей и всѣ вы, благодаря Бога, здоровы? — спросилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.
— Да, — отвѣчала Оля и въ первый разъ взглянула въ лицо своего собесѣдника.
Боже мой, сколько страданія, сколько грусти, сколько глубокаго горя было написано на этомъ еще далеко не старомъ и очень красивомъ лицѣ…
Олѣ вдругъ стало такъ жаль князя, что она готова была расплакаться.
— Почему вы спросили, всѣ-ли мы здоровы? — сказала она.
— Потому, дитя мое, что здоровье есть главное благо въ мірѣ; безъ него никто и ничто не мило человѣку; вотъ возьмите хоть меня, напримѣръ. По наружному виду я вѣдь, пожалуй, могу назваться вполнѣ счастливымъ, не правда-ли?
— Еще бы! конечно, вы непремѣнно должны быть счастливы.
— Почему?
— Потому что знатны и богаты.
Князь горько улыбнулся.
— Ахъ, дитя, дитя, — сказалъ онъ, ласково погладивъ Олю по головкѣ. — Еслибы вы знали, какъ тяжело у меня на душѣ, то не позавидовали бы моему богатству.
Эти слова были сказаны такимъ раздирающимъ душу тономъ, что Оля даже въ лицѣ измѣнилась.
— Но что же, что наконецъ мучитъ и печалитъ васъ? — спросила она съ участіемъ, схвативъ руку князя въ свои маленькія ручки.
— А вотъ видите-ли, дружокъ, у вашего папы и мамы семь человѣкъ дѣтей, — у меня только одна дочка; вы всѣ семеро, благодаря Бога, здоровы, а моя бѣдная Зиночка жестоко страдаетъ, хотя глядя на нее съ перваго раза никто не замѣтитъ ея страданія. На видъ она такая же розовая, румяная, цвѣтущая, какъ вы. Недостатка ни въ чемъ не знаетъ и знать не можетъ, потому что все мое богатство къ ея услугамъ, а между тѣмъ жизнь бѣдняжки очень печальна.
— Почему? — сквозь слезы спросила Оля.
— Потому что она глуха и нѣма отъ рожденія, — отвѣчалъ князь почти шепотомъ и при этомъ, не будучи въ силахъ дольше владѣть собою, громко разрыдался.
— Енязь, милый, дорогой, не плачьте такъ, не горюйте! — старалась успокоить его Оля, сама заливаясь горючими слезами.
— Да, да, ваша правда, дитя мое, плакать не слѣдуетъ; слезами ничему не поможешь, тѣмъ болѣе, что она, кажется, вернулась съ прогулки и вѣроятно сейчасъ придетъ сюда.
Не успѣлъ князь проговорить эти слова, какъ въ сосѣдней комнатѣ дѣйствительно раздался шорохъ. Тяжелыя бархатныя портьеры заколыхались, приподнялись и въ кабинетъ съ шумомъ вбѣжала сначала та самая небольшая собачка, которую Оля уже одинъ разъ видѣла и вслѣдъ за нею уже отчасти знакомая ей изящная маленькая амазонка, которою и Оля и вся семья ея такъ любовались утромъ и въ которой она теперь узнала несчастную глухо-нѣмую Зиночку. Бѣдняжка съ горькою улыбкою на хорошенькихъ коралловыхъ губкахъ бросилась къ отцу, обхватила его за шею рученками и знаками старалась передать пріятное впечатлѣніе прогулки верхомъ.
Князь, привыкшій понимать несчастнаго ребенка, отвѣчалъ ей точно такими же знаками.
Оля долго слѣдила глазами за ихъ оригинальной бесѣдой, но затѣмъ ей стало до того грустно и за князя, и за Зиночку, что она съ громкимъ воплемъ выбѣжала изъ комнаты, наняла перваго попавшагося извозчика, пріѣхала домой и подробно обо всемъ разсказала папѣ, мамѣ, братьямъ, сестрамъ, прибавивъ въ заключеніе, что теперь болѣе чѣмъ когда-либо увѣрена что дѣйствительно не въ деньгахъ счастье.
— Слѣдовательно, ты не хотѣла бы быть на мѣстѣ маленькой амазонки, которая, повидимому, съ такимъ удовольствіемъ ѣхала кататься? — спросилъ папа.
Оля отрицательно покачала головой.
— А скажи, дружокъ, сознайся, вѣдь сегодня ты не только любовалась ею, но даже…
— Даже что, папочка? — тревожно переспросила Оля.
— Даже какъ будто завидовала…
Оля, вмѣсто отвѣта, со слезами бросилась на грудь папы и, сознавшись въ своемъ нехорошемъ чувствѣ, дала честное слово, что больше никогда никому въ мірѣ не будетъ завидовать.
БАБУШКИНА СКАЗКА.
править— Бабушка, пойдемъ мы сегодня въ лѣсъ за грибами и ягодами? — сказалъ однажды маленькій Володя, вбѣжавъ вмѣстѣ съ двумя своими сестричками, Машей и Анютой, въ комнату бабушки, которую по обыкновенію застали сидящею на зеленомъ сафьянномъ креслѣ съ работою въ рукахъ.
— Что ты, дружокъ, въ такой-то дождикъ, слякоть и чуть не въ десятомъ часу вечера.
— Ничего, бабуля, дождь скоро перестанетъ, слякоть — не бѣда, можно надѣть галоши; что же касается до поздняго часа, то лѣсъ вѣдь не далеко, мы можемъ скоро воротиться.
Бабушка улыбнулась и отрицательно покачала сѣдой головой.
— Не хочешь? — замѣтилъ Володя, пытливо взглянувъ въ глаза старушки.
— Да, потому что это было бы не дѣло.
— Ахъ, бабуля, бабуля, какая ты право несговорчивая, все у тебя не дѣло! а между тѣмъ до чая еще вѣроятно много времени, мы двадцать разъ успѣли бы воротиться…
Но въ эту самую минуту дверь, ведущая въ сосѣднюю комнату, отворилась, на порогѣ показалась герничная съ подносомъ, уставленнымъ чашками.
Бабушка вмѣсто отвѣта выразительно взглянула сначала на подносъ, потомъ на внука.
— Пожалуй, бабуля, ты права, — замѣтилъ послѣдній: — идти теперь поздно; но тогда чѣмъ бы намъ заняться? — добавилъ мальчикъ обратившись къ сестрамъ.
— Право не знаю, — отвѣчала Анюта.
— Давайте играть въ карты.
— Нѣтъ, скучно.
— Ну, въ шашки, въ домино.
— Еще скучнѣе.
— Не сидѣть же сложа руки, въ самомъ дѣлѣ.
— Конечно.
— Надо что-нибудь придумать.
— Вотъ что я придумала! — сказала маленькая Маша.
— Что тамъ могла придумать? — отозвался Володя, взглянувъ съ пренебреженіемъ на дѣвочку: — ужъ не платья-ли шить твоимъ противнымъ кукламъ?
— Зачѣмъ ты бранишь моихъ куколъ, Володя, онѣ тебѣ ничего не сдѣлали.
— Я не браню ихъ.
— Какъ не бранишь?
— Да такъ не браню.
— Не правда, ты сію минуту назвалъ ихъ противными.
— Ну, не сердись, это такъ, сгоряча, я вовсе не хотѣлъ обидѣть ни ихъ, ни тебя.
И нѣжно обнявъ Машу за талію, Володя горячо поцѣловалъ ее.
— Говори же! говори скорѣе твою мысль, — добавилъ онъ съ улыбкою.
— Попросимъ бабушку разсказать что-нибудь хорошенькое; она такъ прекрасно разсказываетъ!
— Въ самомъ дѣлѣ, — подхватили тогда Анюта и Володя: — бабуля, милая, дорогая, вѣдь ты не откажешь намъ въ этомъ? да, да?
И дѣтки всѣ трое бросились къ старушкѣ.
— Тише, вы меня задушите, — смѣялась она, дѣлая всевозможныя усилія, чтобы освободиться изъ ихъ объятій; — перестаньте! со стула уроните, право уроните…
Но дѣти не унимались; они цѣловали бабулю и вѣшались къ ней на шею до тѣхъ поръ, пока она въ концѣ-концовъ сама предложила разсказать имъ сказку.
— Про кого же вы хотите? — спросила бабушка, когда маленькіе слушатели съ веселыми глазками и раскраснѣвшимися щечками, заранѣе предвкушая обѣщанное удовольствіе, спокойно усѣлись около.
— Про Красную Шапочку! — заявила Маша.
— Нѣтъ, это слишкомъ знакомо, — возразилъ Володя: — лучше про Змѣя Горыныча.
— Вотъ еще выдумалъ, про Змѣя Горыныча… Нѣтъ, бабушка, не слушай его, это вовсе не интересно, — сказала Анюта: — разскажи про Мальчика-съ-Пальчика.
— Не хочу, я наизусть ее знаю, — опять затарантилъ Володя чуть не со слезами.
— Вотъ видите, какіе вы капризные: — одинъ того не хочетъ, другой другого, третій третьяго. Я лучше сама рѣшу, — отвѣчала бабушка.
— Конечно, это будетъ самое лучшее, по крайней мѣрѣ обойдется безъ споровъ.
— Ладно, быть по вашему. Хотите послушать сказку про Бѣлаго бычка? — снова спросила бабушка.
— Хотимъ! — отозвались дѣти.
— А про Краснаго?
— Тоже хотимъ.
— А про Голубого.
— Голубые бычки не бываютъ; — смѣясь замѣтилъ Володя.
— Въ сказкѣ все возможно.
— Ну, тогда пожалуй говори про Голубого.
— А про Зеленаго хотите?
— Все равно и про Зеленаго.
— А про Желтаго?
— Что же, бабуля, ты все только спрашиваешь, хотимъ-ли мы, и ничего не разсказываешь, — серьезнымъ, даже нѣсколько недовольнымъ тономъ возразила Анюта,
Бабушка засмѣялась.
— Хорошо, хорошо, сейчасъ я разскажу вамъ не про бычка, а про одного маленькаго зайчика, который жилъ вмѣстѣ со своимъ отцомъ да матерью въ лѣсу. Жили они въ глубокой ямѣ. Зайчиха сама обложила ее мхомъ и листьями, чтобы было теплѣе и покойнѣе; жили, какъ говорится, припѣваючи, ни бѣды, ни горя никакого не знали, не видѣли, въ особенности маленькій зайчикъ, о которомъ родители постоянно заботились.
Кажется, чего бы еще желать? Такъ нѣтъ, вѣдь… Пришла ему однажды охота пройтись по бѣлому свѣту, людей посмотрѣть, себя показать, и сталъ онъ слезно просить отца съ матерью, выпустить его на свободу.
— Что ты, глупая головушка, — возразила зайчиха: — гдѣ тебѣ по бѣлому свѣту гулять, какъ разъ бѣды наживешь, да и совсѣмъ безъ головы останешься.
— И думать не смѣй о пустякахъ! — строго крикнулъ отецъ: — иначе, расправлюсь по своему!
Но зайка твердо стоялъ на своемъ, и до того докучалъ родителямъ, что они наконецъ, поговоривъ между собою и посовѣтовавшись съ сосѣдями, позволили ему въ одинъ прекрасный день пуститься въ путь-дорогу.
Зайка былъ совершенно счастливъ.
— Одинъ совѣтъ прими, — сказала зайчиха, прощаясь съ дорогимъ дѣтенышемъ. Если ужъ непремѣнно хочешь путешествовать, то путешествуй самъ по себѣ, не сближайся ни съ кѣмъ, кто въ лѣсу повстрѣчается.
— Хорошо, — отозвался зайчикъ и быстро выпрыгнулъ изъ норки въ поле.
Кругомъ все казалось тихо, спокойно; солнышко только что взошло, трава еще была сплошь покрыта росою, птички беззаботно перепархивали съ вѣтки на вѣтку, заливаясь веселою пѣсенкой. Зайка первый разъ въ жизни видѣлъ такую картину.
— Куда путь держишь? — остановила его маленькая бѣлочка, бѣжавшая навстрѣчу.
— Иду на свѣтъ Божій полюбоваться.
— А, вотъ оно что, людей значитъ посмотрѣть.
— Людей посмотрѣть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, себя показать.
— Да найдутся-ли желающіе на тебя посмотрѣть-то?
Эти слова очень не понравились зайкѣ; онъ взглянулъ на свою собесѣдницу сердитыми глазами и, припомнивъ совѣтъ матери: «ни съ кѣмъ не сближаться», хотѣлъ уже идти дальше, какъ вдругъ услыхалъ шорохъ, вслѣдствіе котораго бѣлочка въ одну минуту вскарабкалась на дерево.
«Что бы это могло быть?» — подумалъ зайка и, притаившись за кустикомъ, сидѣлъ ни живъ ни мертвъ.
Шорохъ между тѣмъ становился все сильнѣе и сильнѣе, наконецъ зайка могъ уже совершенно ясно видѣть проходившаго мимо человѣка съ ружьемъ за спиною, но человѣкъ, по счастью, вѣроятно не замѣтилъ его, потому что даже не обернулся.
— Видѣлъ? — снова окликнула зайку бѣлочка, когда шаги охотника затихли.
— Видѣлъ, только…
— Что только?
— Не могъ понять, что это за штука.
Бѣлочка расхохоталась.
— Какая штука, это былъ человѣкъ.
— Неужели?
— Честное слово.
— Такъ вотъ какіе люди бываютъ; я вѣдь ихъ никогда не видывалъ и представлялъ гораздо страшнѣе; теперь, какъ ворочусь домой, всѣмъ зайцамъ похвастаюсь, что, молъ, видѣлъ человѣка.
— Да, но не можешь похвастаться тѣмъ, чтобы онъ тебя замѣтилъ.
— Почему ты такъ думаешь?
— Потому что человѣкъ, котораго ты видѣлъ, прошелъ мимо и не обратилъ на тебя ни малѣйшаго вниманія.
«Противной бѣлкѣ непремѣнно хочется раздразнить меня», — подумалъ зайчикъ, грозно взглянувъ на свою собесѣдницу.
— Не замѣтилъ, потому что я сидѣлъ за кустомъ, — сказалъ онъ недовольнымъ тономъ.
— Вовсе не потому.
— А почему же?
— Просто не удостоилъ вниманія.
— Какой вздоръ! Хочешь, я сейчасъ докажу, что ты ошибаешься?
— Какимъ образомъ можешь ты доказать это?
— Очень просто: выбѣгу къ нему на встрѣчу и сяду передъ самыми глазами.
— Повѣрь, и тогда выйдетъ то же самое.
— То-есть какъ то же самое?
— Человѣкъ пройдетъ мимо, не повернувъ даже головы въ твою сторону.
— Ну, ужъ извини, ничего подобнаго никогда не случится. — И зайка съ этими словами, не помня себя отъ гнѣва и досады, быстрѣе молніи понесся по тому направленію, куда шелъ человѣкъ; менѣе чѣмъ черезъ пять минутъ онъ уже догналъ его, обѣжалъ кругомъ и, присѣвъ на заднія лапки, смѣло посмотрѣлъ въ глаза.
— Ба, ба, ба, какая счастливая встрѣча, — проговорилъ охотникъ, взялъ въ руки ружье, прицѣлился и выстрѣлилъ прямо въ зайку, но по какому-то счастливому случаю пуля не убила неразумнаго звѣрька, а только до крови поранила одну изъ пушистыхъ, мохнатенькихъ ножекъ. Зайка испугался не на шутку и, собравъ всѣ силы, съ прежнею быстротою бросился въ кусты, чтобы скрыться съ глазъ охотника.
Вплоть до слѣдующаго утра просидѣлъ бѣдняжка тамъ, стараясь зализать языкомъ довольно глубокую рану, а затѣмъ, не имѣя больше желанія показываться людямъ, самыми темными, укромными тропинками пробрался обратно домой, гдѣ отецъ и мать встрѣтили его съ распростертыми объятіями.
— Ну что, какъ? — спросили они и затѣмъ, увидавъ запекшуюся кровь на лапкѣ, ахнули отъ испуга.
— Ничего, — отвѣчалъ зайка, стараясь всѣми силами успокоить ихъ.
— Какъ ничего, ты весь въ крови?
— Да ничего же, увѣряю васъ, это простая царапина, не тревожьтесь, мнѣ теперь совершенно не больно, пройдетъ, непремѣнно пройдетъ и даже очень скоро, увидите.
Заяцъ-папаша, какъ мужчина, слѣдовательно болѣе крѣпкій по натурѣ, скорѣе пришелъ въ себя, согласился съ доводами своего шалунишки и, удобно свернувшись въ одномъ изъ угловъ скромнаго жилища, уже готовился заснуть; но зайчиха долго слушала болтовню зайчика; наконецъ и ее стало клонить ко сну, она попробовала остановить его безконечный разсказъ, но зайка не унимался.
— Завтра, дружокъ, разскажешь, — уговаривала зайчиха: — теперь спать хочется, замолчи.
А зайка словно нарочно говорилъ, и говорилъ безъ умолку.
Гдѣ-то вдали на церковныхъ часахъ пробило полночь.
— Слышишь, — сказала тогда зайчиха: — это ни на что не похоже, завтра проспишь долго и встанешь съ больной годовою; я больше не могу тебя слушать, перестань, замолчи, спать пора…
На этихъ словахъ рѣчь бабушки вдругъ оборвалась, она молча, со своею всегдашнею ласковою улыбкою взглянула на внуковъ, которые, несмотря на одолѣвавшій ихъ сонъ вслѣдствіе поздняго часа, слушали ее съ большимъ вниманіемъ.
— Ну, ну, бабуля, что же дальше-то будетъ, — вскричала маленькая Маша, взявъ старушку за руку: — продолжай же, продолжай…
— Что продолжать, когда я сама не помню, на чемъ остановилась, — отозвалась бабушка.
— Ты остановилась на томъ, что когда зайка разсказывалъ матери свои похожденія, то она нѣсколько разъ предлагала ему замолчать, потому что было уже поздно.
— Но я не помню какими именно словами то и другое было сказано.
— Развѣ не все равно?
— Нѣтъ, дружокъ, въ сказкѣ каждое слово много значитъ, — отозвалась бабушка, едва сдерживая смѣхъ.
— Значитъ, теперь и сказку продолжать нельзя? — Испуганно спросилъ Володя.
— Нельзя, коли никто изъ васъ не припомнитъ словъ зайчика.
— Ахъ, какая досада…
— Да, да, это ужасно!
— Стойте! — радостно воскликнула Маша, даже привскочивъ на стулѣ: — вспомнила…
— Вспомнила, такъ скажи, — отозвалась бабушка: — смотри, слово въ слово, чтобы всѣ могли разобрать и разслышать.
Маша для большаго эффекта выступила на середину комнаты, торжественно приподняла рученку и проговорила громко, отчетливо:
— Перестань, замолчи, спать пора! Такъ вѣдь, бабушка? — добавила она обратившись къ старушкѣ.
— Такъ, такъ, Машута, — отвѣтила послѣдняя и, разразившись громкимъ смѣхомъ, встала съ мѣста.
— Чего же ты смѣешься, бабушка?
— Зачѣмъ встала съ кресла?
— Куда собираешься идти и почему не досказываешь сказку?
Въ голосъ спросили дѣти, которыя никакъ не могли понять, что бабушка съ ними дѣлаетъ.^
— Какъ, досказать сказку? — спросила послѣдняя съ удивленіемъ.
— Конечно; что же тутъ смѣшного и страннаго? — замѣтилъ Володя, обхвативъ старушку за талью и стараясь загородить собою дорогу.
— Но вѣдь Маша сама сію минуту сказала: «перестань, замолчи, спать пора!» Ну, я и замолчала, потому дѣйствительно очень поздно. Няня давно позѣвывая стоитъ у дверей и ожидаетъ васъ.
— Такъ вотъ оно что! — сказали дѣти, въ свою очередь громко расхохотавшись: — теперь мы поняли; бабуля хотѣла поймать насъ на словѣ и, надо отдать ей справедливость, сдѣлала очень ловко.
— Мнѣ больше ничего не оставалось, — отвѣчала бабушка, нѣжно цѣлуя внучатъ: — вы такъ увлеклись интереснымъ разсказомъ про зайку, что навѣрное замучили бы меня до полночи; теперь же я права, мнѣ сказано: «замолчи», я и замолчала.
СЕСТРЕНКА ЛИЗА.
правитьЛюбимое занятіе Липочки было рисованіе; какъ только кончала она уроки, такъ сейчасъ стремглавъ мчалась въ свою комнату, чтобы достать изъ шкафчика бумагу, карандашъ, краски, кисточки и принималась за излюбленное дѣло.
Больше всего нравилось ей рисовать цвѣты; и дѣйствительно, надо сказать по совѣсти, они выходили у нея превосходно, — въ особенности розы, ландыши…
Каждый листочекъ, каждый лепестокъ до того казались натуральными, что просто, глядя на нихъ, глазъ оторвать не хотѣлось.
Вотъ и задумала однажды Липочка нарисовать такой букетъ, чтобы подарить бабушкѣ въ рожденіе, и за двѣ недѣли до этого высокоторжественнаго дня принялась за работу.
Работа шла медленно, потому что Липочка не торопилась и старалась отдѣлать каждый цвѣточекъ отчетливо, но тѣмъ не менѣе наканунѣ семейнаго праздника уже была почти совершенно окончена, какъ вдругъ дверь, ведущая изъ комнаты Липочки въ дѣтскую, гдѣ помѣщалась маленькая сестренка Лиза, съ шумомъ отворилась, и на порогѣ показалась дѣвочка съ бойкими черными глазами и чрезвычайно задорнымъ личикомъ.
— Ну же, Липочка, кончай; или играть со мною, мнѣ одной ужасно скучно.
— Сейчасъ, Лиза, сію минуту, только одинъ цвѣточекъ осталось дорисовать — и я къ твоимъ услугамъ.
Лиза надула губки и молча сѣла въ сторону; но не прошло двухъ секундъ, какъ она снова соскочила съ мѣста.
— Минута давно прошла, — крикнула дѣвочка, топнувъ объ полъ ногою: — долго еще придется ожидать тебя?
— Сейчасъ, сейчасъ, — снова отозвалась Липочка, продолжая рисовать.
— Но это наконецъ изъ рукъ вонъ; ты мучаешь меня, я пойду скажу мамѣ.
Липочка улыбнулась, и разсчитывая употребить на окончаніе работы дѣйствительно не больше какихъ-нибудь пяти минутъ, не обращая вниманія на настоятельныя требованія сестры, продолжала рисовать.
— Если ты не хочешь исполнить просьбы моей — добромъ, то я заставлю тебя силою! — бѣшено вскричала тогда Лиза, и схвативъ со стола рисунокъ, въ одно мгновеніе скомкала его рукою и какъ мячикъ швырнула въ топившійся каминъ.
— Ай! — отчаянно простонала Липочка, обернувъ голову по направленію къ камину. — Боже мой, Боже мой! все погибло, все пропало! А сколько старалась, сколько трудилась, сколько свободнаго время убила для букета, отъ котораго теперь ничего не осталось кромѣ воспоминанія!
И бѣдняжка, закрывъ лицо руками, разразилась громкимъ рыданіемъ.
Лиза, съ своей стороны, не желая быть свидѣтельницей отчаянія, сильно хлопнула дверью и побѣжала въ зало играть съ большой охотничьей собакой Милордомъ, повидимому даже не думая о томъ, сколько горя причинила Липочкѣ.
Наконецъ наступилъ часъ обѣда; дѣвочекъ позвали въ столовую.
Липочка вышла съ красными, заплаканными глазами; она была грустна и почти ничего не кушала. По счастью мать въ этотъ день не обѣдала дома; она съ утра уѣхала къ бабушкѣ помогать въ различныхъ приготовленіяхъ къ завтрашнему дню, а отецъ, слишкомъ занятый и озабоченный служебными дѣлами, не обращалъ ни на что вниманія.
Обѣдъ прошелъ благополучно; дѣвочки снова разошлись по своимъ комнатамъ, и выйдя оттуда только на слѣдующее утро, холодно встрѣтились въ комнатѣ матери, куда послѣдняя позвала ихъ, чтобы приказать одѣваться на обѣдъ бабушки.
— Ты можешь надѣть новое бѣленькое платье, — обратилась она къ Лизѣ, а ты… — но тутъ рѣчь мамы оборвалась.
Взглянувъ въ лицо Липочки, она даже отшатнулась назадъ, до того оно показалось ей исхудалымъ, осунувшимся.
— Липочка, что съ тобою? ты больна? — спросила она испуганно.
— Нѣтъ, мама, я здорова, — тихо отозвалась Липочка.
— Тогда что же, наконецъ, случилось? Ты, какъ говорится, на себя не похожа!
— Со мною, мамочка, случилось большое несчастье!..
— Несчастье?
— Да.
— Какое?
— Не вѣрь, не вѣрь, она непремѣнно солжетъ тебѣ! — вмѣшалась вдругъ въ разговоръ Лиза, которая, поблѣднѣвъ какъ полотно отъ страха,, чтобы сестра не разсказала о ея скверномъ поступкѣ, рѣшилась сдѣлать новую гадость, т.-е. оклеветать Липочку въ чемъ-нибудь такомъ, чего ей и на мысль не приходило.
Мама взглянула на Лизу съ недоумѣніемъ.
— Но, другъ мой, я говорю не съ тобою и меня крайне удивляетъ, почему ты заявляешь подобныя вещи о Липочкѣ, которую никто еще никогда во лжи не замѣчалъ.
Лиза сконфузилась, а на глазахъ Липочки выступили слезы.
— Говори, Дипочка, въ чемъ состоитъ твое несчастье? — снова обратилась мама къ старшей изъ дѣвочекъ.
— Я не могу ѣхать къ бабушкѣ… — отозвалась Липочка едва слышнымъ голосомъ.
— Какъ, почему?
— Вчера нечаянно… испортила… рисунокъ, который приготовила въ подарокъ… Теперь не знаю, что сказать въ свое оправданіе, а между тѣмъ, явиться безъ подарка неловко.
— Неужели ты говоришь о твоемъ прекрасномъ букетѣ?
— Да, — отвѣчала Липочка, глотая слезы.
— Какимъ же образомъ могла ты его испортить?
Липочка молчала. Она дѣйствительно никогда никому не лгала, въ особенности мамѣ, а потому рѣшительно становилась въ-тупикъ, не зная какъ вывернуться изъ бѣды, чтобы по возможности оправдать себя и отклонить подозрѣніе относительно Лизы, которую ей не хотѣлось выдавать.
Она хорошо знала строгость отца, способнаго въ порывѣ гнѣва и негодованія не только сдѣлать маленькой сестренкѣ самый грубый выговоръ, но даже высѣчь, и потому совершенно растерялась.
— Но что же ты сдѣлала съ букетомъ? — вторично спросила мама, пристально взглянувъ на обѣихъ дѣвочекъ и стараясь по выраженію ихъ личиковъ угадать то, что обѣ онѣ не высказывали.
— Я… я… по неосторожности залила его чернилами.
— Хорошо, если это такъ, то почему же Лиза предполагала, что ты непремѣнно скажешь неправду?
— Не знаю.
Мама обратилась съ тѣмъ же вопросомъ къ Лизѣ.
— Я боялась, чтобы она не взвалила свою вину на меня, потому что я какъ разъ въ эту минуту находилась у нея въ комнатѣ.
— Странное дѣло, Лиза, изъ одного страха, чтобы тебя не обвинили въ чужой неосторожности, ты рѣшилась, не давъ времени Липочкѣ даже разсказать что было, назвать ее лгуньей.
Лиза молча опустила глаза.
— Откровенно говоря, мнѣ эта исторія не нравится; я вижу, что обѣ вы кривите душой. Кто изъ васъ правъ, кто виноватъ — не знаю; но во всякомъ случаѣ на дѣлѣ должно быть было не то. Въ настоящую минуту объясняться некогда, бабушка ожидаетъ насъ къ завтраку, надо сейчасъ ѣхать; до ея квартиры отсюда довольно далеко, какъ вы сами знаете, а потому извольте немедленно одѣваться; ты, Лиза, въ свое бѣлое платье, а ты, Липочка, въ голубое.
— Но, мама, какъ же сказать насчетъ подарка-то? — спросила Липочка.
— Если ты дѣйствительно залила его чернилами, то такъ и скажи.
Съ этими словами мама вышла изъ комнаты.
Липочка съ упрекомъ взглянула на сестру, полагая, что она хотя тутъ раскается въ своей вспышкѣ и пойметъ, насколько Липочка бережетъ и любитъ ее; но Лиза къ сожалѣнію оставалась попрежнему совершенно спокойна. Она, какъ меньшая, была немного избалована, а къ тому еще своенравна и капризна; маму очень любила, но пользуясь ея добротой, иногда не слушала; отца же безгранично боялась, зная, что онъ за малѣйшій проступокъ всегда взыскиваетъ строго и если выходилъ изъ себя, то не видѣлъ границъ гнѣва.
— Какъ тебѣ не стыдно было сказать мамѣ, что я непремѣнно солгу, — начала Липочка послѣ довольно продолжительнаго молчанія.
— Нисколько; я берегла себя, зная, что если до папы дойдетъ, что я бросила въ печку твой рисунокъ, то онъ расправится со мною по своему.
— Значитъ, изъ этого слѣдовало обвинить меня во лжи?
— Ничего не значитъ, бѣда не велика.
— Для тебя не велика, а мнѣ непріятно, потому что я никогда никому не лгала.
— Какъ никогда никому не лгала, если ты сію минуту уже сказала неправду.
— Я сказала неправду? — съ удивленіемъ переспросила Липочка.
— Конечно.
— Кому?
— Мамѣ.
Липочка широко раскрыла глаза.
— Да, да, сію минуту… Ты сказала мамѣ, что залила рисунокъ чернилами, тогда какъ ничего подобнаго не было.
— Ты развѣ не поняла, для чего это было сказано?
— Для чего бы ни было, но во всякомъ случаѣ — ложь!
— Лиза, Лиза! — съ упрекомъ качая головою, возразила Липочка. — Тебѣ не грѣшно? Не стыдно?..
Но тутъ разговоръ между двумя сестрами волей-неволей долженъ былъ прекратиться, потому что дверь, ведущая въ сосѣднюю комнату, растворилась, и на порогѣ показалась горничная.
— Барышни, — проговорила она: — пожалуйте одѣваться, мамаша скоро готова, карета стоитъ у подъѣзда, а вы еще и не думаете. Пожалуйте!
И взявъ дѣвочекъ за руки, она почти силою отвела ихъ въ дѣтскую, гдѣ съ помощью няни принялась одѣвать какъ можно скорѣе.
Около половины перваго, экипажъ тронулся съ мѣста; въ продолженіе всего пути дѣвочки не говорили ни слова: онѣ не смѣли продолжать тяжелое объясненіе въ присутствіи отца, и душевно были рады, что мама съ своей стороны тоже не дѣлала къ этому перваго шага.
У бабушки собралось много гостей и было очень весело. Сначала Липочка чувствовала себя неловко: всѣ родные безъ исключенія привезли старушкѣ какой-нибудь подарокъ, одна только Липочка явилась съ пустыми руками.
Бабушка, помня ея любовь къ себѣ и постоянное вниманіе, крайне изумилась, но затѣмъ, узнавъ о несчастномъ случаѣ съ чернилами, вполнѣ сочувствовала, и крѣпко поцѣловавъ сконфуженную дѣвочку, просила позабыть о букетѣ.
Липочка мало-по-малу успокоилась; что же касается до Лизы, то она такъ увлеклась разными веселыми играми, что, казалось, не думала и не хотѣла думать о своемъ дурномъ поступкѣ.
Въ числѣ собравшихся гостей было нѣсколько кузинъ и кузеновъ, такихъ же маленькихъ, краснощекихъ, веселыхъ. Чего-чего только они ни придумывали, играли въ кошки-мышки, прятки, фофаны… Наконецъ кто-то изъ присутствующихъ, случайно взглянувъ въ окно, которое выходило на рѣку, гдѣ сосѣднія дѣти катались по льду на конькахъ, предложилъ тоже отправиться туда.
Мысль эта всѣмъ показалась очень заманчивою.
Дѣти, сговорившись, шумною толпою вбѣжали въ гостиную, гдѣ взрослые играли въ карты, и въ одинъ голосъ начали просить позволенія отправиться туда на часокъ, такъ какъ до обѣда еще оставалось много времени.
Получивъ удовлетворительный отвѣтъ, маленькое общество, живо нарядившись въ теплое верхнее платье, съ крикомъ и прыжками высыпало на улицу.
— Липочка, — крикнула мама черезъ открытую форточку: — смотри, чтобы Лиза не упала; не позволяй ей отходить далеко отъ берега, и сама не дѣлай того же; ледъ на срединѣ рѣки еще, говорятъ, не достаточно крѣпокъ.
— Лиза, слышишь? — обратилась тогда Липочка къ сестрѣ.
— Слышу.
— Помни же слова мамы, будь послушна.
Лиза ничего не отвѣчала; взяла за руку одного изъ кузеновъ и помчалась вмѣстѣ съ нимъ любоваться сдѣланнымъ изъ снѣга человѣкомъ; ихъ очень занимала его толстая неуклюжая фигура съ огромной головой и впадинами вмѣсто глазъ.
— Посмотри, Костя, какой смѣшной! — сказала Лиза. — А глаза-то, глаза, какіе уморительные.
Костя подошелъ ближе, и не отрывая глазъ отъ недвигающейся фигуры снѣжнаго человѣка, хохоталъ отъ души.
— Пойдемъ кататься на ледъ, — обратилась къ нему снова Лиза, когда первый порывъ веселья нѣсколько утихъ.
— Не могу, у меня нѣтъ съ собою коньковъ.
— Какая досада; а вотъ я захватила свои.
— Одолжи мнѣ.
— Самой надо, — отвѣчала Лиза и, словно испугавшись, чтобы Костя не вздумалъ еще разъ упрашивать одолжить коньки, живо привязала ихъ къ собственнымъ ножкамъ и не теряя времени пустилась ловко описывать по льду разные круги и зигзаги.
Липочка каталась тутъ же въ обществѣ остальныхъ дѣтей и, помня приказаніе матери, безпрестанно слѣдила глазами за сестренкой, которая, подмѣтивъ это, нарочно стала удаляться отъ берега.
— Лиза! — крикнула тогда вслѣдъ ей Липочка: — мама запретила выходить на средину рѣки, помнишь?
Но Лиза только молча махнула ручкой, улыбнулась и стремглавъ понеслась далѣе.
— Лиза, Лиза! воротись ради Бога! Тамъ ледъ еще тонокъ, онъ не выдержитъ тяжести, ты можешь провалиться! — кричала Липочка, невольно слѣдуя сама за сестренкой.
— Если провалюсь — вытащатъ, — отозвалась послѣдняя.
— Но вѣдь мама запретила!
— Я скажу, что ты увлекла меня силою.
— Перестань, воротись, — умоляла Липочка.
Но Лиза, не слушая ее, катилась все дальше и дальше до тѣхъ поръ, пока ледъ дѣйствительно, не будучи въ силѣ выдержать тяжесть, вдругъ неожиданно затрещалъ и подломился.
Лиза, смекнувъ, что дѣло принимаетъ плохой оборотъ, начала дѣлать быстрые шаги, но чѣмъ старательнѣе, чѣмъ тверже ступала бѣдняжка на расколотыя льдины, тѣмъ больше трещали они подъ ея ноженками и тѣмъ шире и шире становились промежутки, наполненные темною холодною водою.
— Ай! — крикнула она съ отчаяніемъ: — Липочка, помоги!
Но помощь Липочки, при всемъ стараніи послѣдней, оказалась слишкомъ позднею: Лиза не успѣла моргнуть глазомъ, какъ ледяная глыба, на которой она стояла, раскололась пополамъ и она моментально погрузилась въ воду.
Страшный, рѣзкій, никогда не испытанный ею холодъ охватилъ всѣ члены бѣдной дѣвочки; она чувствовала, что руки и ноги коченѣютъ, мысли путаются, голова становится тяжела… Еще одинъ моментъ и несчастная навсегда погибла бы подъ водой, но, по волѣ Провидѣнія, Липочка, позабывъ собственную опасность, кое-какъ перескакивая со льдины на льдину, добралась до Лизы во-время и, ухватившись руками за ея длинные бѣлокурые волосы, вытащила на поверхность, причемъ сама, во-первыхъ, чуть тоже не утонула, а во-вторыхъ, до того порѣзала осколками льда лицо и руки, что вся была забрызгана кровью; платье ея было мокро и разорвано, шляпа и муфта плавали по поверхности воды. Собравъ послѣднія силы, она взяла на руки Лизу, которая совершенно потеряла сознаніе и, не зная что дѣлать, машинально направилась къ берегу; ледъ ежеминутно трещалъ, подламывался, вода выступала наружу, но Липочка, не обращая ни на что вниманія, блѣдная какъ смерть, медленно подвигалась все впередъ и впередъ.
Остальныя дѣти въ первую минуту до того перепугались, что, не двигаясь съ мѣста, стояли какъ вкопанныя; затѣмъ начали кричать, просить помощи, и наконецъ гурьбой бросились домой разсказать о случившемся.
Можно себѣ представить, какой переполохъ поднялся въ квартирѣ бабушки. Бѣдная старушка, гости, прислуга, даже сосѣди бросились къ рѣкѣ.
Родители Липочки и Лизочки были въ отчаяніи; мать лежала въ истерикѣ, отецъ едва держался на ногахъ.
Но каково было общее удивленіе и ужасъ, когда, спустившись съ берега и добѣжавъ до средины рѣки, гдѣ произошла катастрофа, кромѣ двухъ дѣтскихъ шляпъ, одной красной съ темнымъ перомъ, другой синей, ничего не было видно.
— Боже мой, онѣ погибли, утонули! — отчаянно вскричалъ папа, всплеснувъ руками, и какъ снопъ повалился на ледъ.
. "Стоявшіе тутъ по близости гости подняли его, старались успокоить и молча бросились въ разныя стороны. Но вотъ вдругъ среди всеобщей сумятицы и отчаянія послышался слабый дѣтскій стонъ.
Всѣ мгновенно ожили и со словами: «дѣвочки живы!» бросились обратно.
— Онѣ должно быть на берегу, — замѣтила бабушка.
И дѣйствительно, послѣ непродолжительныхъ поисковъ
Липочку и Лизочку нашли подъ развѣсистымъ деревомъ, обѣ онѣ лежали безъ движенья, блѣдныя личики ихъ, обрамленныя мокрыми, обледенѣлыми прядями волосъ, имѣли страшное выраженіе, напоминая собою скорѣй мертвеца, чѣмъ живого человѣка, маленькіе пальчики окоченѣли и вытянулись, платье, обувь, все было насквозь мокро.
— Скорѣе бѣгите за докторомъ, — распорядилась бабушка, пока дѣвочекъ вносили въ комнаты.
Докторъ явился очень скоро, но ему стоило много труда и усилій привести ихъ въ чувство.
— Ради Бога, скажите, могу-ли я надѣяться, что все ограничится обморокомъ и кончится благополучно, — спросила мама.
— Право не знаю, сударыня, пока еще ничего не могу опредѣлить, кромѣ того, что положеніе вашихъ дочерей очень серьезно.
Цѣлую ночь ни мама, ни папа, ни даже старушка бабушка не отходили отъ Липочки и Лизы, которыя хотя были приведены въ чувство, но тѣмъ не менѣе находились или въ какомъ-то тяжеломъ прерывистомъ снѣ, или бредили.
Къ утру Лиза почувствовала себя лучше, но бѣдная Липочка, напротивъ, безпрестанно стонала, металась, говорила несвязныя рѣчи.
Пріѣхавшій снова докторъ объявилъ, что у нея начинается нервная горячка; бабушка и родители сильно встревожились. Лиза же, узнавъ объ опасномъ положеніи сестры, пришла въ такое неописанное отчаяніе, что бѣдной мамѣ, которой и безъ того было тяжело и трудно, пришлось скрывать собственное волненіе и успокоивать ее.
— Если Липочка умретъ, — сказала однажды Лиза, ломая руки: — я не переживу ее, потому что во многомъ виновата передъ ней, и еслибъ ты знала, мамочка, какъ ужасно меня мучитъ совѣсть.
— Но въ чемъ же, въ чемъ, дитя мое? Можетъ быть, ты виновата передъ Липочкой? — тревожно спросила мама.
— Ай, мамочка не спрашивай; неужели ты сама не догадываешься?
— Нѣтъ, дружокъ, право не могу догадаться.
— Помнишь тогда разговоръ нашъ о подаркѣ бабушкѣ?
— Помню.
— Ты ничего особеннаго не замѣтила?
— Напротивъ, я очень хорошо замѣтила въ обѣихъ васъ что-то странное.
Лиза припала бѣлокурой головкой къ груди мамы и, обливаясь горючими слезами, чистосердечно созналась въ томъ, какъ наканунѣ бабушкинаго праздника пришла она въ комнату Липочки, когда послѣдняя доканчивала рисунокъ, и просила поиграть съ нею; какъ Липочка просила подождать немного и, наконецъ, какъ она, Лиза, въ порывѣ негодованія выхватила листъ, на которомъ былъ нарисованъ букетъ, и бросила его въ огонь.
— Это было очень дурно съ твоей стороны, — замѣтила мама: — ты должна была помнить и знать, какъ долго, какъ усидчиво трудилась надъ нимъ Липочка, которая еще потомъ, не желая выдавать тебя, рѣшилась даже принять на себя всю вину, сказавъ мнѣ и бабушкѣ, что нечаянно залила его чернилами.
— Да, мамочка, а я, противная, гадкая дѣвчонка, имѣла духу упрекнуть ее въ этомъ, сказавъ, что такъ или иначе, а все равно, она передъ тобою солгала; затѣмъ, когда мы отправились кататься на конькахъ, и ты приказала мнѣ слушаться Липочки, я этого не сдѣлала; она нѣсколько разъ удерживала меня не ходить на средину рѣки, я пошла нарочно… провалилась… и навѣрное бы утонула, еслибъ она не пришла на помощь; теперь что же выходитъ въ результатѣ: я совершенно поправилась, а она, бѣдная, заболѣла безнадежно, и… и можетъ быть не встанетъ!
— Не надо отчаиваться, Богъ милостивъ, Лиза. Онъ слышитъ наши молитвы и видитъ раскаяніе… будемъ ждать и надѣяться. Господь слишкомъ милосердъ, чтобы не простить тебя, въ особенности, если ты дашь слово никогда больше не дѣлать ничего подобнаго.
Лиза вмѣсто отвѣта молча бросилась на полъ передъ висѣвшимъ въ углу образомъ Спасителя и молилась долго, усердно, горячо, какъ только могла и умѣла.
Здоровье Липочки, между тѣмъ, продолжало внушать окружающимъ сильное безпокойство, въ особенности была одна ночь, когда она положительно находилась на волосокъ отъ смерти, но затѣмъ, мало-по-малу, благодаря искусству доктора, стала поправляться. Лиза была на краю блаженства, но ни на минуту не отходила отъ больной; при малѣйшемъ движеніи ея, подбѣгала къ кровати и всегда первая успѣвала поправить подушки, подать лѣкарство, перемѣнить компресъ; зато какъ сердечно обрадовалась она, когда въ одинъ прекрасный день докторъ объявилъ, что всякая опасность миновала. Выздоровленіе пошло чрезвычайно быстро.
Сначала Липочка сидѣла на кровати, потомъ стала немного бродить по комнатѣ съ помощью матери или Лизы, и наконецъ, по прошествіи двухъ недѣль, совершенно поправилась.
Тогда между сестрами произошло длинное объясненіе, послѣ котораго между ними водворилась такая прочная, неразрывная дружба, что всѣ родные и знакомые, видѣвшіе дѣвочекъ, постоянно восторгались ими.
ЛЮБИМЧИКЪ.
правитьМолочница Матрена нѣсколько лѣтъ кряду поставляла молоко въ одинъ богатый домъ губернскаго города Т.
Деревенька, въ которой Матрена жила вмѣстѣ со своимъ маленькимъ сынишкой Гришей, находилась всего въ полверстѣ отъ заставы.
Она обыкновенно выѣзжала рано утромъ, и распродавъ часть своего товара на рынкѣ, съ остальнымъ, самымъ лучшимъ, направлялась къ роскошнымъ палатамъ господина Нильскаго, гдѣ кухарка Настасья уже поджидала свою пріятельницу съ заранѣе приготовленнымъ кофе.
Иногда, если погода стояла хорошая и дома не было особенной работы, Матрена брала съ собою Гришу.
Прогулка въ городъ на телѣжкѣ, заставленной безчисленнымъ множествомъ жестяныхъ кувшиновъ и кружекъ всевозможнаго размѣра, доставляла Гришѣ большое удовольствіе, въ особенности когда мать давала ему въ руки возжи и кнутъ, которымъ онъ съ наслажденіемъ помахивалъ въ воздухѣ, стараясь вспугнуть и безъ того уже довольно быстро бѣжавшую пѣгую лошаденку.
— Тише, Гришутка, тише, — говорила тогда Матрена сердито: — такъ нельзя, молоко взболтаешь.
Гришутка сейчасъ же сдерживалъ лошадь, боясь, что въ противномъ случаѣ мама или вовсе не возьметъ его въ городъ въ слѣдующую поѣздку, или не позволитъ править.
Въ одну изъ подобныхъ поѣздокъ, Гриша, однако, несмотря на увѣщанія матери, продолжалъ безпрестанно погонять Пѣгана.
— Это ни на что не похоже! — крикнула тогда Матрена, вырвавъ возжи изъ рукъ мальчика. — Говорятъ тебѣ, молоко взболтаешь. Чего загорѣлось! Успѣешь! Знаешь пословицу: тише ѣдешь, дальше будешь.
— Отъ того мѣста, куда ѣдешь, — смѣясь отозвался Гриша.
— Еще что выдумалъ!
— Но, мама, мнѣ сегодня очень хочется пріѣхать поскорѣе.
— Почему? Дожидается тебя что-ли кто въ городѣ?
— Можетъ быть и дожидается.
— Навѣрное! Какъ не дожидаться такого важнаго человѣка!
Гриша молча опустилъ голову; на глазахъ его блеснули слезы. Матрена искоса взглянула на сына и подмѣтила ихъ.
— Кто же тебя дожидается, Гриша? — спросила она ласково и снова возвратила ему кнутъ и возжи.
— Когда мы съ тобою ѣздили послѣдній разъ, мама, — отвѣтилъ Гриша, повеселѣвъ въ одну минуту: — то Настасья сказала, что ея маленькія барышни желаютъ меня видѣть, и очень просятъ, чтобы мывъ слѣдующій пріѣздъ, т.-е. сегодня, явились какъ можно раньше, иначе онѣ уйдутъ въ гимназію. Если же я еще застану ихъ дома, то мнѣ покажутъ комнаты, игрушки, книги, а я никогда не видывалъ, какъ живутъ богатые люди въ городѣ. Это должно быть очень интересно!
Мама улыбнулась.
— Ты бы такъ и сказалъ, голубчикъ, а то почему я могу догадаться, что ты думаешь. Чужая душа — потемки.
— Я не смѣлъ.
— Почему?
— Боялся, что ты разсердишься.
— Чего сердиться…
— Да вотъ разсердилась же за то, что я сталъ погонять лошадь.
— Это другое дѣло: молоко можетъ испортиться отъ скорой ѣзды.
— По твоему, значитъ, надо тащиться шагомъ и рисковать не застать барышенъ, какъ случалось до сихъ поръ.
— Да, ѣхать надо шагомъ; но еслибы ты сказалъ, что тебя ждутъ маленькія барышни, то я бы распорядилась иначе.
Гриша вопросительно взглянулъ на мать.
— Да, — продолжала она: — совершенно иначе.
— Но какъ же, мама, иначе невозможно; чтобы быть на мѣстѣ во-время, надо ѣхать скорѣе, а ѣхать скорѣе нельзя, потому что молоко испортится.
— Можно ѣхать тихо и, вмѣсто того, чтобы прежде стоять на рынкѣ, отправиться прямо къ Нильскимъ, оставить тебя тамъ любоваться комнатами, игрушками, книгами, а самой тѣмъ временемъ обдѣлывать дѣла одной и потомъ на обратномъ пути заѣхать за тобою.
— Въ самомъ дѣлѣ, мама, какая превосходная мысль, какъ это она раньше не приходила мнѣ въ голову. Ты будешь согласна сдѣлать такъ, какъ сейчасъ говорила, не правда-ли?
— Конечно.
Пока вышеописанный разговоръ шелъ между матерью и сыномъ, телѣжка, въ которой они сидѣли, уже въѣзжала на каменную мостовую города и, скромно сторонясь передъ попадавшимися безпрестанно навстрѣчу каретами, колясками и дрожками, завернула наконецъ въ ту сторону, гдѣ жили Нильскіе.
— А, Матрена, добро пожаловать! — крикнула кухарка, увидавъ своего друга-пріятеля. — Раненько сегодня; впрочемъ, мои маленькія барышни давно поджидаютъ Гришутку — онѣ хотятъ до ухода въ гимназію показать свои комнаты и игрушки.
— Знаю, знаю, онъ мнѣ все сообщилъ дорогой; вотъ возьми его, отведи наверхъ, да захвати кстати три бутылки молока и сливокъ; деньги отдашь послѣ, когда ворочусь съ рынка.
— Ладно, — отозвалась Настасья и исполнила все согласно желанію молочницы, которая по прошествіи двухъ часовъ времени, съ опорожненными кувшинами и наполненными деньгами кошелькомъ, заѣхала за Гри шуткой.
Она застала его сидящимъ въ кухнѣ около самовара, вмѣстѣ съ Настасьей.
По лицу мальчика не трудно было догадаться о его безграничномъ счастіи. Онъ держалъ на колѣняхъ прекрасную книгу съ картинками и полную коробку конфектъ.
— Посмотри, мама, барыня подарила! — сказалъ онъ радостно.
— Поздравляю, поздравляю! Ишь какое счастье!
— Это еще не все, мама. Знаешь-ли ты, въ чемъ главное-то счастье состоитъ?! Онѣ обѣщали завтра утромъ пріѣхать къ намъ въ деревню посмотрѣть на наше житье-бытье и провести у насъ нѣсколько часовъ. Какъ обрадуется бѣдная Аксюта, когда я ей разскажу обо всемъ томъ, что видѣлъ сегодня, когда покажу книгу, конфекты, и когда она узнаетъ, что завтра познакомится съ барышнями.
— У тебя развѣ кромѣ его есть еще дочка? — спросила Настасья молочницу, наливая ей стаканъ кофе.
— Нѣтъ.
— А кто же эта Аксюта, про которую онъ говоритъ?
— Дочь нашей сосѣдки, одной бѣдной вдовы. Она живетъ напротивъ и часто приходитъ играть съ Гришей.
— Пей, мама, скорѣе, — торопилъ мальчикъ: — поѣдемъ.
— Сейчасъ, сейчасъ! Все тебѣ надо скорѣе, этакій право, бѣдовый!..
И Матрена, съ наслажденіемъ допивъ вкусный кофе, начала собираться въ путь.
Гришутка усердно помогалъ ей укладывать пустые кувшины да кой-какія покупки, сдѣланные при случаѣ въ городѣ, и очень былъ радъ, когда все оказалось готовымъ. Живо прыгнулъ онъ на облучекъ, живо завладѣлъ возжами и, весело помахивая кнутомъ, вмѣстѣ съ матерью пустился въ путь-дорогу.
Теперь уже нечего было бояться за молоко. Пѣганъ словно тоже это чувствовалъ, потому что мчался по рытвинамъ, колеямъ и кочкамъ съ такою быстротою, что несчастная телѣжка чуть не разлетѣлась въ дребезги. Но вотъ, наконецъ, доѣхали до деревни. Телѣжка остановилась около избы молочницы.
Гриша, слѣзая на землю, первымъ долгомъ взглянулъ на сосѣднее окно, изъ котораго, рядомъ съ посаженнымъ въ разбитый горшокъ розаномъ, выглядывало блѣдное, болѣзненное личико маленькой крестьянской дѣрючки.
— Аксюта! — крикнулъ онъ, махнувъ рукой: — или сюда, я покажу и разскажу тебѣ много новаго.
Дѣвочка не заставила дважды повторять предложенія; менѣе чѣмъ черезъ пять минутъ она уже стояла около телѣжки, изъ которой Матрена, при помощи Гришутки, вынимала пустые кувшины.
Переносивъ все въ избушку и прибравъ Пѣгана, мальчуганъ принялся подробно разсказывать Аксютѣ обо всѣмъ томъ, что видѣлъ въ городѣ и какъ былъ пораженъ роскошною обстановкою въ квартирѣ Нильскихъ.
— Ты представь себѣ, — говорилъ онъ съ увлеченіемъ: — въ залѣ стояли два зеркала, такія высокія, что начинаются отъ потолка и доходятъ до полу; въ нихъ ты видишь не только самого себя, но всѣ сосѣднія комнаты… А стулья-то, стулья какіе дорогіе, даже передать трудно… Картинъ сколько, Аксюта, цвѣтовъ, — и что это за цвѣты, просто заглядѣнье!
— Неужели красивѣе моего любимчика? — перебила Аксюта, слушая разсказъ своего маленькаго друга съ большимъ вниманіемъ.
— Что твой любимчикъ! Жалкая травка въ сравненіи съ тѣмъ цвѣткомъ.
— Нѣтъ, Гриша, этого быть не можетъ! Взгляни хорошенько, — и, взявъ мальчугана за подбородокъ, она повернула его голову по направленію къ окну, на которомъ стоялъ разбитый горшокъ съ розанами.
— Розанчикъ твой, Аксюта, очень красивъ, не спорю; но вѣдь это цвѣтокъ простой, изъ дешевыхъ… У Нильскихъ же все очень дорогіе, заграничные… А сами барышни какія добрыя, ласковыя… Вотъ ты завтра увидишь, онѣ пріѣдутъ сюда… Вы познакомитесь…
— Но, Гриша, захотятъ-ли онѣ играть со мною?
— Почему же нѣтъ?
— Я простая, бѣдная дѣвочка, мнѣ даже не во что одѣться.
— Не думаю, чтобы это могло помѣшать имъ играть съ тобою; я тоже сегодня одѣтъ дурно, однако онѣ обошлись со мною чрезвычайно ласково и обѣщали завтра пріѣхать непремѣнно… Мы много говорили о тебѣ, о твоемъ любимчикѣ; имъ непремѣнно хочется видѣть его…
— Въ самомъ дѣлѣ?
— Да.
— Если такъ, то я очень, очень довольна.
Разговоръ на эту тему продолжался долго и прекратился только тогда, когда на дворѣ совершенно стемнѣло. Гриша направился въ избушку своей матери, а Аксюта — своей. Мальчуганъ заснулъ почти сейчасъ же; дѣвочка, напротивъ, долго ворочалась съ боку на бокъ.
Она слишкомъ была взволнована предстоящимъ знакомствомъ съ городскими барышнями, которыхъ, сама не зная почему, какъ-то дичилась; кромѣ того, еще она страшилась мысли, какимъ образомъ отнесутся онѣ къ ея любимчику-цвѣточку, къ ея розанчику… Вдругъ начнутъ смѣяться, назовутъ жалкой травкой, какъ сейчасъ выразился Гриша… О! этого она никогда бы не въ силахъ была перенести, потому что любила розанчикъ больше всѣхъ и всего на свѣтѣ, называла его любимчикомъ, сама ежедневно поливала, обрывала сухіе листочки, выносила на солнышко.
— Ну, никто какъ Богъ! Къ чему огорчаться раньше времени, — старалась бѣдняжка мысленно успокоить себя, и зажмурила глазки.
Съ наступленіемъ слѣдующаго утра она проснулась уже гораздо спокойнѣе и, наскоро умывшись, одѣвшись, помолившись Богу, побѣжала помогать Гришѣ прибирать его небольшой садикъ, которому онъ, въ ожиданіи дорогихъ гостей, старался придать болѣе приличный видъ. Вмѣстѣ перетаскали они оттуда цѣлый ворохъ сухихъ прутьевъ, соломы и прочаго мусора; вымели единственную дорожку, ведущую отъ входа къ изгороди, затѣмъ вынесли изъ избушки простые деревянные стулья, столъ, скамейку, поставили все это подъ тѣнью развѣсистой яблони, сплошь покрытой бѣлыми пахучими цвѣтами, разостлали на столѣ чистую, бѣлую скатерть и принесли чашки.
Матрена приготовила кофе съ прекрасными сливками, кислое молоко, творогъ, яйца, словомъ — вытащила все, что только нашлось дома.
— Теперь надо пойти немножко принарядиться, — сказала молочница: — да и тебѣ бы, Гриша, не мѣшало перемѣнить платье.
— Сейчасъ, мама, только вынесу послѣднюю корзину сору.
— Ну тебя, Аксюта, есть какой-нибудь сарафанчикъ, кромѣ этого?
— Есть… только не совсѣмъ новый, съ заплатками… — нерѣшительно отозвалась Аксюта.
— Ничего, надѣнь его, по крайней мѣрѣ чистый, будетъ отлично.
— Можетъ быть лучше мнѣ совсѣмъ не приходить?
— Нѣтъ, нѣтъ, Аксюта, не дѣлай этого! — взмолился Гриша: — барышнямъ такъ хотѣлось познакомиться съ тобою… онѣ такія милыя…
Аксюшѣ снова мелькнула мысль о розанѣ. Но по примѣру вчерашняго, она старалась успокоить себя, и никому не говоря ни слова, побѣжала въ свою убогую хижинку. Время, между тѣмъ, подходило къ завтраку; крестьяне возвращались съ полевыхъ работъ на отдыхъ, и единственная улица деревеньки, никогда не отличавшаяся особеннымъ движеніемъ, теперь представляла весьма оживленную картину.
"Скорѣе бы пріѣхали Нильскіе, — подумалъ Гриша: — а тогда всѣ жители разбредутся кто куда; здѣсь сдѣлается такая пустота, да скука, — имъ можетъ не понравиться; но вотъ никакъ и онѣ ѣдутъ, — добавилъ мальчикъ уже вслухъ, пристально вглядываясь на дорогу, ведущую изъ города, по которой дѣйствительно быстро катилась коляска, запряженная четверкою рыженькихъ лошадокъ.
— Ѣдутъ, ѣдутъ! — крикнула Аксюша.
— Ѣдутъ! — отозвался Гриша и бросился навстрѣчу маленькимъ барышнямъ.
Какія показались онѣ ему хорошенькія въ своихъ изящныхъ розовыхъ платьицахъ, съ широкими пунцовыми кушаками, и большими соломенными шляпами; старшая, Леночка, сидѣла на главномъ сидѣньѣ, рядомъ съ матерью; меньшая, Дора, помѣщалась напротивъ; обѣ онѣ держали въ рукахъ по большому пакету, заключавшему массу гостинцевъ для Матрены, Гришуты и даже для маленькой Аксюты, о которой такъ много наслышались изъ разсказовъ Гришутки, что заочно полюбили ее всей душею.
— Здравствуйте! — привѣтливо обратилась г-жа Нильская къ молочницѣ, вылѣзая изъ коляски. — Вотъ видите, мы сдержали обѣщаніе — пріѣхали. Здравствуй, Гришута! А гдѣ же дѣвочка, про которую ты говорилъ? — добавила она, обратившись къ Гришѣ.
— Аксюта?
— Да. Почему ея нѣтъ съ вами?
— Сейчасъ придетъ. Вотъ хижинка ея матери, а вотъ и цвѣтокъ, — обратился онъ къ Леночкѣ, указывая рукою на розанъ.
— Ея любимчикъ, какъ она выражается?
— Не правда-ли? Не дуренъ вѣдь?
— Мало сказать — недуренъ, онъ превосходенъ, — отозвалась Леночка и, остановивъ взоръ на любимчикѣ, долго, долго не могла оторвать глазъ отъ него.
— А Аксюта ужасно боялась…
— Чего?
— Что онъ вамъ не понравится… что вы будете смѣяться… Это для нея было бы очень обидно… Да вотъ она и сама, легка на поминѣ…
Аксюта дѣйствительно въ эту минуту показалась на порогѣ хижинки; она скромно опустила внизъ глаза и видимо конфузилась своего туалета.
Г-жа Нильская подозвала ее къ себѣ, обняла за талью) поцѣловала и сказала нѣсколько привѣтливыхъ словъ. Дѣвочка ободрилась.
Дора и Леночка подошли къ ней и вступили въ разговоръ. Сначала она отвѣчала очень неохотно и даже отъ времени до времени закрывала лицо передникомъ, но затѣмъ^мало-по-малу совершенно оправилась, въ особенности, когда рѣчь зашла о любимчикѣ.
— Это просто прелесть, — повторила Леночка. — Твой розанъ нравится мнѣ гораздо болѣе, чѣмъ всѣ наши драгоцѣнныя растенія, привезенныя изъ-за границы.
— Очень рада.
— Знаешь что?
— Нѣтъ, не знаю.
— Подари мнѣ его.
— Подарить! — простонала она едва слышнымъ голосомъ, и при одной мысли о разлукѣ съ любимчикомъ, чуть не расплакалась.
Матрена позвала завтракать; разговоръ о розанѣ долженъ былъ прекратиться.
Всѣ съ громкимъ радостнымъ крикомъ бросились по направленію къ садику, гдѣ надъ цвѣтущей яблоней ожидало ихъ вкусное угощеніе.
Дѣти были въ восторгѣ; никогда еще не кушали они съ такимъ аппетитомъ. То же самое молоко, тотъ же самый кофе, тѣ же самыя яйца, которыя получали они дома, — но между тѣмъ была большая разница.
— Воздухъ-то, воздухъ какой, — сказала госпожа Нильская: — вотъ, ужъ у насъ въ городѣ такого нѣтъ!
Болѣе часа просидѣли за завтракомъ; затѣмъ встали изъ-за стола, поблагодарили радушныхъ хозяевъ и отправились гулять.
Возвратившись съ прогулки, госпожа Нильская пожелала ознакомиться съ молочнымъ хозяйствомъ Матрены, а дѣти начали играть въ разныя игры. Наконецъ наступила пора подумать о возвращеніи въ городъ.
— Рано еще, мамочка, погоди, — упрашивали маленькія барышни. — Здѣсь такъ хорошо, не хочется домой.
— Но, друзья мои, дольше оставаться нельзя, скоро папа воротится со службы, будетъ ожидать обѣдать. Лучше мы въ другой разъ пріѣдемъ.
Дѣлать было нечего, пришлось согласиться. Гриша нехотя пошелъ передать кучеру приказаніе госпожи Нильской запрягать коляску, а дѣвочки, собравшись на лужокъ, начали разсказывать Аксютѣ про своихъ куколъ.
— Такъ какъ же, Аксюта, насчетъ цвѣтка-то? — вдругъ спросила ее Леночка.
— Что?
— Ты не подаришь?
— Зачѣмъ онъ вамъ?
— Очень нравится.
Аксюта молчала.
— Вѣдь ему у меня будетъ гораздо лучше, — настаивала Леночка: — у насъ есть садовникъ, онъ станетъ ухаживать за нимъ по всѣмъ правиламъ. Отдай, Аксюта, право не будешь раскаиваться.
Аксюта не двигалась съ мѣста.
— Отдай, — шепнула проходившая мимо Матрена. — Вспомни, сколько обновокъ и гостинца привезли тебѣ барышни, а ты не хочешь исполнить ничтожной ихъ прихоти.
— Коли совсѣмъ жаль подарить, — снова начала Леночка: — то дай хотя на время, ну на мѣсяцъ, на два…
— А потомъ? — тревожно спросила Аксюта.
— Потомъ, пожалуй, я возвращу! или съ Матреной пришлю, или сама привезу.
Аксюта продолжала стоять нерѣшительно.
— Отдай же, какъ тебѣ не совѣстно! — повторила Матрена, сильно дернувъ бѣдную дѣвочку за руку.
— Ну, хорошо, — сказала тогда Аксюта: — только ради Бога вы его не пересаживайте изъ горшка, онъ можетъ испортиться.
— Не тронемъ конечно, будь покойна.
Аксюта побѣжала въ свою хижинку, сняла съ окна розанъ, нѣжно обцѣловала каждый цвѣточекъ и со словами: «прощай любимчикъ», едва сдерживая слезы, подала его Леночкѣ.
Коляска, между тѣмъ, была готова; кучеръ подъѣхалъ къ тесовому крылечку домика Матрены, гости попрощались съ нею и, поблагодаривъ за радушный пріемъ, прежнимъ порядкомъ отправились въ обратный путь.
Прошло около мѣсяца; Аксюта сначала очень тосковала по любимчикѣ, но потомъ привыкла; отъ времени до времени получала она о немъ извѣстія черезъ Матрену; но вотъ, однажды, когда молочница, вернувшись изъ города, стала по обыкновенію вмѣстѣ съ Гришуткой прибирать пустые кувшины, Аксюта замѣтила въ глубинѣ телѣжки край того самаго отбитаго горшка, въ которомъ помѣщался ея дорогой розанчикъ. Быстрѣе молніи сбѣжала она съ лѣстницы и какъ безумная бросилась къ телѣжкѣ.
— Гриша, что это такое? — вскричала Аксюта, высоко поднявъ надъ головой разбитый осколокъ.
— Что съ тобою? Чего испугалась? — съ удивленіемъ спросилъ ее Гришутка. — Это просто осколокъ отъ какого-то глинянаго горшка, да ихъ тутъ много. Смотри, даже и съ землею.
— Ты неузнаешь, какіе это осколки?
— Нѣтъ!
— Всмотрись хорошенько, вѣдь это слѣды моего любимчика.
— Перестань говорить пустое, о любимчикѣ не можетъ быть и помину.
Но дѣвочка вмѣсто отвѣта разразилась горькими рыданіями; она вытянула вмѣстѣ съ отбитымъ осколкомъ жалкій высохшій прутикъ, въ которомъ сейчасъ же признала свой розанчикъ.
— Что случилось, Аксюта? О чемъ ты плачешь? — спросила Матрена, выбѣжавъ изъ избушки на крикъ маленькой дѣвочки.
Аксюта молча показала ей засохшій прутикъ.
— Такъ чего же убиваться-то, люди умираютъ, а не то что цвѣты…
— Вѣдь это мой любимчикъ, — сказала Аксюта съ отчаяніемъ.
— Что же изъ этого?
— Говори скорѣе, говори, что съ нимъ сдѣлали и почему онъ засохъ?
— Очень просто: Леночка еще на прошлой недѣлѣ по неосторожности толкнула его, онъ упалъ на полъ, завалился за другой горшокъ, никто не замѣтилъ, вотъ онъ засохъ и испортился. Она просила извиниться передъ тобой и… Да перестань же плакать, дурочка, — добавила Матрена, замѣтивъ, что дѣвочка не унималась. Но Аксюта, при всемъ желаніи, не переставала тосковать и плакать до тѣхъ-поръ, пока эта самая Матрена, вернувшаяся на слѣдующей недѣлѣ изъ города, передала ей отъ имени Леночки какую-то посылку.
— Что это такое? — спросила Аксюта.
— Не знаю, барышня приказала тебѣ самой открыть и распечатать.
Аксюта взяла ножницы, перерѣзала веревку, которою была связана посылка, разломила печати, спорола полотно и, сбросивъ нѣсколько рядовъ газетной бумаги, въ концѣ концовъ добралась до бѣлаго деревяннаго ящика.
— Гриша, помоги, я не умѣю вытащить гвозди, — обратилась она къ своему другу.
— Сейчасъ, — отозвался Гриша и съ помощью длиннаго ножа живо приподнялъ крышку.
Аксюта съ любопытствомъ взглянула въ глубину ящика, гдѣ лежала прекрасная, разодѣтая въ щегольское платье кукла, но кукла такая, о какой бѣдная Аксюта, постоянно жившая въ деревнѣ, не имѣла даже понятія.
Ростомъ кукла была около аршина; когда она лежала на спинѣ, то глаза оставались закрытыми, когда же ее приподнимали кверху, она сама, безъ посторонней помощи, открывала ихъ. Въ одной изъ своихъ маленькихъ ручекъ кукла держала запечатанное письмо.
— Постой, постой, — замѣтилъ Гришутка: — на письмѣ кажется есть адресъ, мы можемъ знать кому оно написано.
— Прочитай, Гришутка, сдѣлай милость! Я вѣдь и печатанныя-то буквы разбираю съ трудомъ, а писанныхъ совсѣмъ не понимаю.
— Сейчасъ. На конвертѣ написано: «Аксютѣ, въ собственныя руки».
— Что же это значитъ — въ собственныя руки?
— То, что кромѣ тебя никто не долженъ распечатывать письмо.
— Но все равно, я вѣдь не разберу, да отъ тебя, Гришута, у меня нѣтъ секретовъ, а потому прошу еще разъ, прочитай.
Гриша исполнилъ желаніе дѣвочки. Письмо было написано Леночкой и заключалось въ слѣдующемъ:
«Милая Аксюта! Прости, я очень виновата передъ тобою, взяла цвѣтокъ и испортила, — не сердись! Позволь мнѣ хотя нѣсколько загладить вину, приславъ въ подарокъ эту куклу; я назвала ее Любочкой, въ память того, что цвѣточекъ ты всегда звала любимчикомъ; цѣлую тебя очень крѣпко и еще разъ прошу не сердиться на искренно любящую тебя Лену Нильскую».
— Милая, милая Леночка, развѣ можно на нее сердиться, когда она проситъ извиненія и кромѣ того еще присылаетъ такой дорогой подарокъ! — съ чувствомъ проговорила Аксюта и, вынувъ куклу изъ ящика, весело понесла ее показать матери.
ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ.
правитьНадя и Алеша только-что пришли изъ школы, куда двѣ недѣли тому назадъ помѣстили ихъ родители. Дѣткамъ очень нравилась школьная жизнь, потому что тамъ они видѣли множество маленькихъ дѣвочекъ и мальчиковъ, такихъ же краснощекихъ, рѣзвыхъ и веселыхъ, какъ сами.
Правда, раннее вставаніе сначала казалось немного не по вкусу, особенно Надѣ, которая любила поспать, но затѣмъ и съ нимъ свыклась настолько, что уже просыпалась сама.
Уроки не утомляли ихъ и не надоѣдали, какъ это часто случается; нѣтъ, наши дѣтки всегда отличались прилежаніемъ и вполнѣ могли бы назваться примѣрными, еслибы только между собой жили мирно да дружно, какъ слѣдуетъ жить брату съ сестрой. А вотъ этого-то у нихъ не хватало: рѣдкій день проходилъ безъ споровъ, слезъ, жалобъ.
Мама и папа, которымъ подобныя отношенія конечно не нравились, очень грустили, но сколько ни старались примирить ихъ, ничего не могли подѣлать.
Время, между тѣмъ, шло обычнымъ порядкомъ, день за день, годъ за годъ. Дѣтки подвыросли и какъ будто бы начали больше любить одинъ другого, по крайней мѣрѣ такъ казалось окружающимъ, потому что ссоры повторялись рѣже. Даже съ наступленіемъ рождественскаго праздника елки, при дѣлежѣ игрушекъ и конфектъ, дѣло обошлось безъ крика.
Мама была совершенно счастлива, папа тоже; о самихъ дѣтяхъ говорить нечего. Радостно забравъ цѣлую охапку подарковъ, они отправились въ дѣтскую, и затѣмъ на слѣдующій день, усѣвшись рядомъ на диванѣ, съ наслажденіемъ вспоминали мельчайшія подробности вчерашняго вечера.
— Можетъ ли быть что-нибудь лучше рождественскихъ праздниковъ? — сказалъ Алеша.
— Это правда, — отозвалась Надя: — я сама люблю не только праздникъ Рождества, но даже приготовленія къ нему. Помнишь, какъ было весело, когда мама, вмѣстѣ съ тетей Лизой, наканунѣ сочельника привезли цѣлый ворохъ корзиночекъ и пакетовъ, стараясь увѣрить насъ, что все это не для елки.
— Да, и затѣмъ заперли дверь въ залу, чтобы мы не входили, пока онѣ увѣшивали гостинцы на дерево.
— Ты еще нѣсколько разъ подбѣгалъ къ замочной скважинѣ, стараясь подсмотрѣть.
— Ну, ужъ неправда, — сердито отозвался Алеша: — я вовсе не подсматривалъ.
— Какъ не подсматривалъ, когда тебя чуть-чуть не ударили дверью?
— Неправда, неправда, — твердилъ мальчуганъ, топая ногами, а самъ при одномъ воспоминаніи о томъ, что его дѣйствительно едва не поймали на мѣстѣ преступленія, покраснѣлъ какъ ракъ.
— Видишь-ли, ты даже теперь краснѣешь!
— Перестань, противная! — крикнулъ Алеша такъ громко, что сидѣвшая въ сосѣдней комнатѣ мама должна была остановить его; но мальчикъ не унимался, продолжая осыпать сестру самыми грубыми словами, такъ что въ концѣ-концовъ пришлось позвать отца для разбора дѣла.
— Что случилось? — спросилъ онъ.
Дѣти оба въ голосъ стали оправдываться.
— Васъ не разберешь, — сказалъ папа: — вижу и знаю только, что какъ тотъ, такъ и другая опять принимаетесь за старое, а между тѣмъ, еще очень недавно оба давали честное слово исправиться.
— Правда, папочка, правда, — отозвался Алеша: — но это случилось въ.послѣдній разъ, больше никогда не повторится.
— Увидимъ.
И папа снова вышелъ за дверь.
Дѣти продолжали сидѣть около стола; онѣ уже не спорили больше, а только искоса поглядывали другъ на друга, выжидая терпѣливо, кто первый начнетъ говорить. Такимъ образомъ прошло около получаса; братъ и сестра твердо выдерживали характеръ. Наконецъ въ передней раздался звонокъ, и вслѣдъ затѣмъ вошла молодая дама, одѣтая въ щегольскую бархатную шубку; это была тетя Лиза, та самая, которая вмѣстѣ съ мамой недавно устраивала елку, и которую Алеша и Надя очень любили, потому что она всегда придумывала для нихъ разныя новыя забавы.
Увидавъ ее, дѣти весело побѣжали навстрѣчу.
— Тетя, милая, дорогая, здравствуй! — кричали они, прыгая около, и наперерывъ другъ передъ другомъ цѣлуя ее.
— Здравствуйте, здравствуйте!
— Говори же, тетечька, скорѣе, что ты еще придумала хорошенькаго?
— Какъ будто я непремѣнно должна что-нибудь придумывать, — смѣясь отвѣчала тетя Лиза. — Ничего не придумала, отстаньте!
— Нѣтъ, нѣтъ не можетъ быть.
— Говорю вамъ — ничего.
Но въ голосѣ тети слышалось совсѣмъ другое; дѣти сразу поняли, и продолжали приставать. Она помучила ихъ еще нѣсколько минутъ и затѣмъ объявила, что пришла пригласить къ себѣ сегодня вечеромъ, такъ какъ мужъ ея купилъ превосходный волшебный фонарь и хочетъ показать имъ интересныя картинки. Ни Надя, ни Алеша никогда не видѣли волшебнаго фонаря, даже не имѣли о немъ ни малѣйшаго понятія и потому пришли положительно въ восторгъ. Алеша отъ избытка чувствъ перекувырнулся на коврѣ, а Надя, схвативъ въ объятія случайно проходившаго мимо жирнаго кота Маркиза, начала танцовать съ нимъ польку.
Тетя Лиза хохотала отъ души, глядя на интересную сцену.
— Что у васъ тутъ творится? — раздался среди всеобщаго веселья голосъ мамы.
— Ахъ, мамочка, ты не знаешь, какое удовольствіе предстоитъ сегодня вечеромъ…
— Нѣтъ, не знаю.
— Тетя приглашаетъ насъ къ себѣ, чтобы показать воздушный фонарь.
— Воздушный фонарь? — съ удивленіемъ переспросила мама.
Тетя расхохоталась еще громче.
— Не воздушный, а заколдованный, — поправилъ Алеша сестру.
— Ни то, ни другое, — отозвалась тетя, сдерживая смѣхъ.
— Ну, да, да, я забыла, какъ онъ тамъ называется, только знаю, что въ родѣ заколдованнаго.
— Вспомнила! вспомнила! — вскрикнула Надя, хлопая въ ладоши: — онъ называется волшебнымъ.
— Ахъ, да, дѣйствительно. Но вѣдь это очень похоже — волшебный и заколдованный, потому я и спутался, — старался оправдаться Алеша.
— Нисколько не похоже, — отозвалась Надя: — волшебный значитъ одно, а заколдованный — другое.
— Да все-таки же похоже.
— Нисколько.
— Нѣтъ похоже!
— Нисколько.
— Нѣтъ похоже!
— Нѣтъ не похоже!
— Похоже!
— Не похоже!
И между дѣтьми снова завязался споръ.
— Друзья мои, вы только что обѣщали не спорить, — остановила ихъ мама. — Предупреждаю, что если въ продолженіе сегодняшняго дня я услышу еще разъ что-нибудь подобное, то не видать вамъ волшебнаго фонаря какъ своихъ ушей!
Дѣти моментально замолчали; при одной мысли лишиться такого большого удовольствія, они приходили положительно въ отчаяніе, и готовы были исполнить все, чего бы отъ нихъ ни потребовали, лишь бы вечеромъ попасть къ тетѣ Лизѣ.
— Ну, такъ до свиданья! — сказала послѣдняя.
— Куда же такъ скоро, погоди, — остановила ее мама.
— Нельзя, — тороплюсь на катокъ, меня тамъ ожидаютъ знакомые вмѣстѣ кататься на конькахъ.
— Одну минуточку погоди, я одѣнусь и пойду съ тобою.
— Хорошо, — отвѣчала тетя, и пока сестра ея пошла одѣваться, въ короткихъ словахъ пояснила маленькимъ племянникамъ устройство волшебнаго фонаря, причемъ въ заключеніе напомнила еще разъ, чтобы они не вздумали снова спорить.
— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что на свѣтѣ! — серьезно отвѣчали дѣти.
— Вотъ я и готова, — сказала мама, показавшись на порогѣ совершенно одѣтая.
— Мамочка, намъ нельзя съ тобою? — нерѣшительно спросилъ Алеша.
— Нѣтъ, дружокъ, сегодня очень холодно.
— А какъ же вечеромъ?
— Вечеромъ мы поѣдемъ въ каретѣ.
Дѣлать было нечего, волей-неволей пришлось покориться.
Проводивъ мать и тетку, дѣти сначала молча сидѣли около окна, но потомъ взялись за игрушки.
— Какую бы придумать игру поинтереснѣе, — сказала Надя.
— Давай играть въ школу?
— Но я не знаю, какъ это играютъ въ школу?
— Очень просто!
— А именно?
— Собери всѣхъ своихъ куколъ, посади рядомъ; я буду представлять учителя, а ты классную даму.
— Затѣмъ?
— Затѣмъ мы станемъ учить ихъ, толковать, сердиться, точно такъ, какъ на учениковъ сердятся и кричатъ въ классѣ, когда они шалятъ или не знаютъ урока.
— Отлично, отлично, это будетъ очень весело, — радостно отозвалась Надя и, вытащивъ всѣхъ своихъ куколъ изъ шкафа, гдѣ онѣ обыкновенно сохранялись, чинно усадила ихъ на деревянный диванчикъ: двухъ большихъ — дѣвочку и мальчика — помѣстила сзади, сказавъ: «это будетъ старшій классъ», а двухъ поменьше — спереди. Мальчику дала въ руки грифельную доску и карандашъ. Когда все было готово, Надя достала съ полки книгу, и начала читать вслухъ сказку про Спящую Красавицу, предупредивъ предварительно куколъ, что когда чтеніе будетъ окончено, онѣ должны разсказать своими словами.
Алеша тѣмъ временемъ всталъ прямо передъ кресломъ и, открывъ тетрадку съ буквами и цифрами, тоже началъ что-то объяснять.
— Постой, Алеша, такъ нельзя, — остановила его Надя.
— Что нельзя, почему нельзя?
— Ты собьешь съ толку учениковъ.
— Это какимъ образомъ?
— Они не будутъ знать, кого слушать — тебя или меня.
Но Алеша, не обращая вниманія на слова сестры, продолжалъ объяснять, и кромѣ того еще, взявъ въ руку пучекъ розогъ, угрожалъ ударить куколъ, въ случаѣ ежели онѣ окажутся невнимательны.
— Это ни на что не похоже, — замѣтила Надя. — Развѣ съ нами такъ обращаются въ школѣ? — и хотѣла вырвать розги у брата.
— Оставь, — крикнулъ онъ, топнувъ ногою, — Я знаю, что дѣлаю.
— Ничего ты не знаешь, глупый, противный мальчикъ.
— Сама ты глупая, противная дѣвочка.
— Нѣтъ, ты глупый и противный!..
— Нѣтъ, ты глупая и противная!..
И позабывъ о своихъ обязанностяхъ учителя и классной дамы, о предстоящемъ вечеромъ удовольствіи, о данномъ обѣщаніи вести себя прилично, дѣти принялись кричать и спорить.
Какъ долго продолжалась бы эта сцена, и чѣмъ бы кончилась, неизвѣстно. Но, по счастью, вдругъ до ихъ ушей донеслись откуда-то звуки музыки.
— Гдѣ это? — съ любопытствомъ спросила дѣвочка.
— Вѣроятно на каткѣ, сегодня вѣдь четвергъ; мама говоритъ, что по воскресеньямъ и четвергамъ музыка всегда тамъ играетъ, — отвѣчалъ Алеша уже гораздо спокойнѣе.
— Какъ жаль, что намъ нельзя пойти!
— Ужасно обидно!
— Хотя бы издали взглянуть на катающихся, это должно быть очень интересно!
— Какимъ образомъ взглянуть, когда ни одно окно не выходитъ на катокъ.
— А между тѣмъ вѣдь онъ, кажется, недалеко.
— Сейчасъ за угломъ нашего дома.
— Знаешь что, Алеша, спустимся съ лѣстницы и добѣжимъ до угла, только на одну минуточку… это такъ близко, простудиться невозможно.
— Пожалуй…
И не долго думая, дѣти, оставивъ на креслѣ своихъ учениковъ, тихонько пробрались въ переднюю, сами безъ помощи лакея надѣли на себя шубки, и никѣмъ незамѣченныя вышли на улицу.
Морозъ стоялъ сильный, но они не ощущали холода, потому что шли очень скоро; только къ несчастью повернули не въ ту сторону, куда слѣдовало и, дойдя до угла, къ крайнему своему удивленію замѣтили, что намѣсто набережной Фонтанки, гдѣ былъ устроенъ катокъ, очутились въ совершенно незнакомой улицѣ.
— Надо взять на-право, — совѣтовалъ Алеша: — придется сдѣлать маленькій кругъ.
— Это ничего не значитъ, лишь бы выбраться на дорогу..
— Конечно.
Взяли вправо, прошли довольно долго, но катка попрежнему не оказалось.
— Алеша, мы, кажется, заблудились! — тревожно воскликнула Надя, и на глазахъ ея выступили слезы.
Алеша ничего не отвѣчалъ. Мысли его путались, онъ вспомнилъ про то, что мама должна скоро воротиться, что вечеромъ у тети Лизы будутъ показывать волшебный фонарь, а ихъ, пожалуй, въ наказаніе за самовольную отлучку накажутъ и не возьмутъ… О, это будетъ ужасно!
— Ужасно! ужасно! — проговорилъ мальчикъ вслухъ и съ отчаянія шелъ еще скорѣе, безпрестанно заворачивая изъ улицы въ улицу, чѣмъ, конечно, съ каждымъ шагомъ они все больше и больше отдалялись отъ дому.
Надя шла по слѣдамъ брата; она точно такъ же ужасалась мысли не попасть къ тетѣ Лизѣ, и крупныя слезы обильно текли по ея раскраснѣвшимся отъ волненія и мороза щечкамъ.
На дворѣ, между тѣмъ, начало смеркаться. Дѣти положительно приходили въ отчаяніе; они стали уже чувствовать голодъ, холодъ, усталость.
— Я не могу дальше идти, у меня озябли руки! — сквозь слезы пролепетала Надя.
— Спрячь въ карманы, какъ я сдѣлалъ, — посовѣтовалъ Алеша, который все еще старался казаться спокойнымъ.
Надя хотѣла послѣдовать его примѣру, но кармановъ на шубкѣ не оказалось.
— Кармановъ нѣтъ! — снова жалобно пропищала дѣвочка.
— Засунь рукавъ въ рукавъ.
Надя попробовала засунуть рукавъ въ рукавъ; но это оказалось крайне неудобно.
— Алеша, какъ хочешь, я дальше не могу идти, — объявила она по прошествіи нѣсколькихъ минутъ, и въ изнеможеніи опустилась на тумбу.
Алеша всталъ около и горько заплакалъ. Прохожіе смотрѣли на нихъ съ удивленіемъ; нѣкоторые останавливались, спрашивали; но дѣти, сами не зная почему, боялись отвѣчать, и на всѣ разспросы только отрицательно качали головами.
— Господа, что вы здѣсь дѣлаете? — сказалъ, наконецъ, подошедшій городовой. — На улицѣ нельзя сидѣть, я заберу васъ въ участокъ…
Эти слова заставили ихъ встрепенуться.
— Мы заблудились! — съ отчаяніемъ проговорилъ Алеша. — Ради Бога, не берите насъ въ участокъ… тамъ должно быть очень страшно… лучше отведите къ мамѣ…
— А гдѣ живетъ ваша мама?
— Здѣсь въ городѣ.
— Но въ какой улицѣ?
— Не знаю.
— Такъ какъ же могу я отвести васъ къ ней?
Дѣти продолжали плакать; городовому стало жаль ихъ.
— Не плачьте, — проговорилъ онъ такимъ ласковымъ голосомъ, что они сразу ободрились и почувствовали къ нему полное довѣріе. — Разскажите мнѣ подробно, почему вы одни, и зачѣмъ ушли изъ дома?
Алешѣ стыдно было сознаться въ своемъ дурномъ поступкѣ, но тѣмъ не менѣе онъ все чистосердечно разсказалъ, какъ было.
— Вы шли на катокъ? — переспросилъ городовой. — Значитъ, онъ отъ вашего дома недалеко?
— Близехонько, только завернуть за уголъ. Пойдемте, вы сейчасъ найдете.
— Да, да, пойдемте, пойдемте! — упрашивала Надя.
— Постойте, милая барышня, надо прежде узнать все обстоятельно; катковъ много на Фонтанкѣ и на каналахъ. Вы не знаете навѣрное, гдѣ именно находится вашъ домъ?
— Нѣтъ, не знаю.
— А вы, баринъ? — обратился онъ къ Алешѣ.
— И я тоже.
— Ну, вотъ видите-ли, какъ же быть-то?
— Вы только приведите насъ къ дому, а квартиру мы найдемъ сами…
Городовой улыбнулся.
— А если я приведу васъ только къ тому мѣсту, можете вы указать домъ?
— Конечно; на углу какъ разъ есть булочная, гдѣ мы постоянно беремъ пирожное…
— Вотъ хотя бы ее-то найти! — добавила Надя.
— Прекрасно; теперь скажите, нѣтъ-ли по близости отъ вашего дома какого-нибудь моста?
— Есть.
— Какъ онъ называется?
— Не знаю.
— Опять бѣда. Можетъ быть вы можете описать мнѣ, какого онъ виду?
— О, это легко… На каждомъ изъ угловъ его поставлено по огромной каменной лошади.
— Слава Богу, теперь я напалъ на слѣдъ, мы не пропадемъ, — радостно отвѣтилъ городовой.
— Почему?
— Мостъ, о которомъ вы говорите, называется Аничкинымъ, — и, взявъ на руки Надю, онъ быстро зашагалъ впередъ. Алеша, крѣпко ухватившись за полу его шинели, съ трудомъ поспѣвалъ слѣдовать за нимъ.
Путешествіе продолжалось около двадцати минутъ; наконецъ, подошли къ мосту.
— Вотъ, вотъ этотъ самый мостъ! — радостно вскричалъ Алеша: — а вотъ и булочная…
— Теперь куда же? — спросилъ городовой.
— На-право за уголъ, первый подъѣздъ.
На подъѣздѣ стоялъ швейцаръ; увидавъ издали дѣтей, онъ бросился навстрѣчу.
— Наконецъ-то, господа, вы изволили возвратиться, — сказалъ онъ, снявъ фуражку. — Дома такой переполохъ, что не приведи Боже! Маменька ваша лежитъ въ обморокѣ, папаша два раза ѣздилъ въ участокъ заявить о томъ, что вы пропали; прислуга вся разослана искать васъ… Идемте, идемте скорѣе…
Городовой и Алеша начали взбираться по лѣстницѣ. Швейцаръ побѣжалъ впередъ, чтобы позвонить.
Папа самъ открылъ дверь, такъ какъ изъ прислуги дѣйствительно никого не было дома и, при видѣ возвратившихся странниковъ, первымъ дѣломъ набожно перекрестился, а затѣмъ пошелъ успокоить жену, которая, узнавъ о великой радости, несмотря на сильную слабость, немедленно встала съ кровати.
— Алеша, Надя! — простонала она дрожащимъ, слабымъ голосомъ: — что это значитъ?
Но дѣти только громко рыдали и ничего не могли отвѣтить. Городовой въ короткихъ словахъ передалъ все, что ему было извѣстно.
Папа щедро наградилъ его деньгами. Дѣти долго не могли успокоиться; но затѣмъ, наконецъ, пришли въ себя, попросили прощеніе, а потомъ освѣдомились нерѣшительно, пора ли одѣваться, чтобы ѣхать къ тетѣ Лизѣ смотрѣть волшебный фонарь.
— Какъ! Вы еще смѣете думать, что послѣ такого сквернаго поступка поѣдете къ тетѣ? — строго отозвалась мама, — Нѣтъ, друзья мои, не только сегодня вечеромъ, но ни завтра, ни послѣ-завтра, я васъ не пущу туда. Что же касается до волшебнаго фонаря, то вы не увидите его раньше будущаго года.
— Да, — подтвердилъ отецъ: — я сію минуту самъ отправлюсь къ тетѣ Лизѣ и попрошу ея мужа, чтобы онъ запаковалъ фонарь въ ящикъ.
Дѣти разразились громкимъ рыданіемъ, которое, впрочемъ, не принесло никакой пользы. Къ тетѣ ихъ не пускали въ продолженіе слѣдующихъ трехъ дней, а фонарь былъ запакованъ въ ящикъ и отнесенъ въ кладовую.
ЯБЛОНЬКА-КОРОБОВКА.
правитьРадостно свѣтило лѣтнее солнышко… Ни одной тучки на небѣ, ни одного облачка… Птички, мошки, букашки, таракашки — все казалось ожило и повеселѣло… Всѣмъ дышалось легко, отрадно…
Дѣти гурьбою высыпали порѣзвиться на зеленый лугъ, усѣянный множествомъ различныхъ цвѣтовъ. Этотъ лугъ былъ ихъ любимымъ мѣстопребываніемъ; онъ находился на краю деревни и служилъ сборнымъ пунктомъ маленькихъ жителей.
За лугомъ тянулась длинная каменная ограда; за оградой возвышался превосходный садъ, который принадлежалъ мѣстному помѣщику; но такъ какъ помѣщикъ здѣсь никогда не жилъ, то садъ былъ отданъ въ полное распоряженіе сторожа-садовника, по имени Назаръ, который съ первыми теплыми днями переселялся туда изъ своей избушки и жилъ въ собственноручно устроенномъ, при помощи сухихъ прутьевъ, шалашѣ, до тѣхъ поръ, пока на дворѣ снова становилось холодно, и въ саду не оставалось не только ни одного яблочка или ягодки, но даже простого забытаго цвѣточка.
Дѣти чрезвычайно любили Назара и считали для себя великимъ праздникомъ, когда онъ приглашалъ ихъ въ садъ, не столько потому, что послѣ подобнаго приглашенія всегда получали въ волю ягодъ и фруктовъ, но сколько потому, что Назаръ зналъ множество интересныхъ сказочекъ, которыя умѣлъ разсказывать съ такимъ оживленіемъ, что маленькое общество готово было слушать ихъ до глубокой ночи.
Собравшись на лужокъ, дѣти весело играли въ горѣлки.
— Однако, довольно бѣгать, — сказала одна изъ дѣвочекъ: — жарко… Пойдемте лучше въ садъ къ дѣдушкѣ Назару, онъ еще вчера обѣщалъ разсказать сказку про Бабу-Ягу Костяную-Ногу.
— Да, да, въ самомъ дѣлѣ, пойдемте! — подхватили остальные.
И не обращая вниманія на нѣсколько пискливыхъ дѣтскихъ голосовъ, заявлявшихъ, что гораздо пріятнѣе играть въ горѣлки, цѣлою толпою направились къ саду.
— Эй, дѣдушка, отопри! — крикнулъ Степа, сынъ сельскаго старосты, стукнувъ въ калитку.
— Кто тамъ? — отозвался Назаръ.
— Я, дѣдушка.
— Да кто «я»? Назовись по имени. Васъ много, по голосу не узнаешь.
— Я, Степа… — пояснилъ мальчикъ: — и не одинъ, а съ цѣлой компаніей товарищей и маленькихъ дѣвочекъ.
— Вотъ какъ! — насмѣшливо отозвался Назаръ и отворилъ калитку.
— О, да васъ, кажется, больше дюжины?
— Пожалуй, что такъ, дѣдушка…
— Ну, значитъ мнѣ невыгодно.
— Почему?
— Потому, угостить надо; по яблоку дать — сразу полтора десятка приходится.
— А тебѣ развѣ жалко?
— «Для милаго дружка и сережка изъ ушка», говоритъ пословица. Неужели же мнѣ для васъ, дорогія дѣтки, жалко яблоковъ? Идите, идите, милости прошу.
И старикъ смотрѣлъ на оживленныя лица мальчиковъ и дѣвочекъ полными любви и искренняго чувства глазами.
Дѣти не заставили дважды повторять любезное предложеніе. Войдя въ садъ, они первымъ дѣломъ разсыпались въ разныя стороны, и съ большимъ удовольствіемъ принялись за вкусныя яблоки и ягоды.
— Кушайте сколько хотите, — издали крикнулъ Назаръ: — только чуръ — кустовъ да деревьевъ не ломать, иначе поссоримся…
— Будь спокоенъ, дѣдушка, ничего не случится, — отвѣчали дѣти, и дѣйствительно все обошлось благополучно.
Угостившись вдоволь, молодежь окружила стараго садовника, прося убѣдительно разсказать сказку про Бабу-Ягу Костяную-Ногу.
Старикъ исполнилъ ихъ желаніе и, по обыкновенію, такъ увлекъ разсказомъ, что они просидѣли до сумерекъ.
На другой день повторилось то же самое; на третій, на четвертый — также.
— Завтра не являйтесь, друзья, — сказалъ онъ имъ. — Мнѣ необходимо отлучиться въ городъ; вернусь вѣроятно поздно и буду слишкомъ утомленъ, чтобы балагурить съ вами. Послѣ-завтра милости прошу.
Дѣти разошлись по домамъ и когда на слѣдующее утро, послѣ завтрака, снова собрались на лужайку, то конечно повели рѣчь о дѣдушкѣ Назарѣ.
— Жалко, его нѣтъ дома, — обратился Степа къ маленькой сестрѣ своей Наташѣ. — Ты не повѣришь, какъ мнѣ хочется яблоковъ.
— Потерпи до завтра; пріѣдетъ — дастъ.
— Потерпи до завтра! Это легко сказать!
— Неужели ужъ такъ хочется?
— Ужасно, Наташа, да яблоки-то какія превосходныя…
— Постарайся забыть о нихъ на время…
— Нѣтъ; лучше знаешь что… — какъ-то нерѣшительно началъ Степа, озираясь на всѣ четыре стороны, словно изъ страха, чтобы кто не подслушалъ.
— Что? — съ любопытствомъ спросила Наташа.
— Проберемся-ка мы съ тобою тайкомъ въ садъ… Я знаю, тамъ за оврагомъ есть дыра въ заборѣ, такая большая, что даже взрослый человѣкъ легко пролѣзетъ.
— Какъ, Степа, тихонько?
— Ну, да, тихонько. Что же изъ этого?..
— Да зачѣмъ же, зачѣмъ, наконецъ, пробираться туда?
— Боже мой, какая ты безтолковая. Конечно, за тѣмъ, чтобы покушать яблоковъ.
— Вѣдь они чужія, Степа… Нѣтъ, нѣтъ, я ни за что не пойду и тебѣ не совѣтую.
Но Степа, вмѣсто отвѣта, молча махнулъ рукой, насмѣшливо улыбнулся и пошелъ по направленію къ овражку.
Наташа въ первую минуту хотѣла бѣжать за нимъ, уговаривать, просить. Но затѣмъ, испугавшись, чтобы остальныя дѣти, игравшія на лужайкѣ, не подслушали ихъ разговора, рѣшила лучше сдѣлать видъ, что ничего особеннаго не случилось и, стараясь придать своему симпатичному личику совершенно спокойное выраженіе, вмѣшалась въ остальную толпу.
— Гдѣ же твой братъ? — спросилъ ее кто-то.
— Не знаю, вѣрно домой пошелъ… Да что его ожидать, будемъ лучше бѣгать, — добавила она поспѣшно, боясь, чтобы какъ-нибудь не выдать себя. Но Степа въ эту минуту показался на дорогѣ. Онъ шелъ прямо изъ сада и казался сильно взволнованъ.
Маленькіе товарищи не обратили вниманія на его блѣдное, испуганное лицо; но Наташа, которая любила братишку болѣе всѣхъ и всего на свѣтѣ, сейчасъ же догадалась, что съ нимъ случилось нѣчто особенное и, улучивъ первую удобную минуту, спросила его.
— Да, Наташа, это правда, со мной случилось ужасное несчастье, — отвѣчалъ мальчикъ вполголоса.
— Но что же именно, Степа? Говори скорѣе, не томи меня.
— Боюсь, подслушаютъ…
— Мы можемъ нѣсколько удалиться отъ нашихъ товарищей, — возразила Наташа и, обнявъ брата за талью, незамѣтнымъ образомъ отвела въ сторону.
— Представь себѣ, я влѣзъ на сукъ той высокой яблони, которая стоитъ посреди сада…
— Коробовки? — перебила дѣвочка.
— Да, коробовки. Влѣзъ для того, чтобы нарвать твоихъ любимыхъ яблокъ… и вдругъ въ ту минуту, когда карманы мои уже были почти наполнены, оставалось только спрыгнуть, сукъ хрустнулъ и вмѣстѣ со мною повалился на землю…
— Боже мой! — вскричала, всплеснувъ руками, Наташа: — ты вѣроятно расшибся?!
— Не въ томъ дѣло; о своемъ ушибѣ я думаю меньше всего; но главное, мнѣ совѣстно передъ дѣдушкой Назаромъ… Коробовка его любимое дерево, онъ такъ любитъ и бережетъ его…
— Исторія крайне непріятная… Какъ тутъ быть, чтобы хотя нѣсколько исправить дѣло?
Степа ничего не отвѣчалъ.
— По моему, надо во всемъ чистосердечно сознаться, — совѣтовала Наташа.
— Сознаться! Нѣтъ, нѣтъ, ни за что на свѣтѣ! Это значило бы выставить себя воришкой передъ всѣми товарищами и рисковать, что который-нибудь изъ нихъ, рано или поздно, проговорится нашему отцу; а ты знаешь, какой онъ строгій на этотъ счетъ…
— Да… не похвалитъ!..
— Высѣкетъ, навѣрное…
— Тогда какъ же быть-то?
— Молчать, больше ничего.
— Но дѣдушка Назаръ завтра же замѣтитъ… Сукъ такъ великъ, что спрятать его нѣтъ возможности.
— Замѣтить-то конечно замѣтитъ, но во всякомъ случаѣ не подумаетъ прямо на меня.
— Ахъ, Степа, грѣхъ-то какой! Во-первыхъ, ты взялъ безъ спросу чужое, слѣдовательно, все равно что укралъ; во-вторыхъ, еще хочешь взвалить вину на другого…
— Иначе невозможно, Наташа, и если только ты меня дѣйствительно любишь, то, ради Бога, молчи, что бы ни случилось.
Наташа согласилась и, вернувшись обратно на лужайку, снова вмѣшалась въ кругъ веселой, беззаботной молодежи; но ни игры, ни пѣсни, ни забавы — ничто не занимало ее; она ждала съ нетерпѣніемъ блаженной минуты, когда придетъ домой и, удалившись въ свою коморку, которая находилась рядомъ съ коморкою родителей, можетъ безъ свидѣтелей вполнѣ отдаться слезамъ и мрачнымъ мыслямъ.
Цѣлую ночь бѣдняжка провела безъ сна; утромъ встала блѣдная, съ больной головою. Степа тоже самое.
Но, по счастью, родители не обратили на нихъ вниманія и, накормивъ завтракомъ, по обыкновенію пустили гулять на лужокъ вплоть до обѣда.
Придя туда, дѣти встрѣтили всѣхъ своихъ товарищей, поджидавшихъ только ихъ, чтобы вмѣстѣ направиться къ дѣдушкѣ Назару.
— Онъ вчера ѣздилъ въ городъ, — сказалъ кто-то изъ присутствующихъ: — навѣрное привезъ кучу новостей, а можетъ быть даже гостинца… Пойдемте скорѣе въ садъ.
— Пойдемте, пойдемте! — отозвались остальные.
Степа молча, украдкой взглянулъ на сестру и, чтобы не выдать себя, безъ возраженій послѣдовалъ за другими.
— Стукни въ калитку, — обратился къ нему толстый, краснощекій Вася, сынъ деревенскаго портного.
— Почему же непремѣнно я? — отозвался Степа. — Насъ тутъ много, всякій можетъ стукнуть.
— Но дѣдушка Назаръ любитъ тебя больше, это каждый знаетъ.
Слова Васи точно иглой кольнули сердце несчастнаго Степы; но боясь навлечь подозрѣніе новой отговоркой, онъ, какъ ни тяжело ему было, осторожно постучалъ въ калитку.
— Кто тамъ? — послышался знакомый голосъ.
— Мы, дѣдушка, пусти скорѣе! — гаркнула вся компанія: — цѣлый день не видѣлись съ тобою, соскучились!..
Старикъ молча вложилъ ключъ въ замокъ, молча повернулъ его; замокъ щелкнулъ, калитка отворилась, и какъ-то особенно тоскливо, жалобно скрипнула на заржавленныхъ петляхъ, по крайней мѣрѣ такъ показалось Степѣ.
— Но, Боже мой, что съ тобой, дѣдушка, ты боленъ? — въ голосъ спросили дѣтки, взглянувъ съ изумленіемъ на бѣднаго Назара, лицо котораго дѣйствительно имѣло ужасное, страдальческое выраженіе.
— Вы еще спрашиваете, что со мною? — отвѣчалъ старикъ, утирая рукавомъ катившіяся по щекамъ слезы: — какъ будто не знаете?
Дѣти широко раскрыли глаза и какъ вкопанныя остановились передъ старымъ садовникомъ.
— Не знаете! — повторилъ онъ раздирающимъ душу голосомъ: — т.-е. лучше сказать, не хотите признаться!
— Да нѣтъ же, дѣдушка, честное слово, мы ничего не знаемъ, — отвѣчалъ Вася, выступивъ впередъ и готовый самъ расплакаться, глядя на слезы старика.
— Если вы не всѣ разомъ виноваты передо мной, то одинъ кто-нибудь непремѣнно.
— Но въ чемъ же, дѣдушка?
— Идемте, я покажу на мѣстѣ то, о чемъ у насъ рѣчь идетъ.
Удивленная толпа молча послѣдовала за Назаромъ; только Степа да Наташа знали въ чемъ дѣло. Но такъ какъ всѣ были заняты исключительно собственными мыслями, то никому въ голову не приходило обратить на нихъ вниманіе. Чѣмъ ближе они подходили къ яблонѣ-коробовкѣ, тѣмъ сильнѣе и сильнѣе бились ихъ наболѣвшія сердечки.
— Вотъ!.. любуйтесь!.. — сказалъ наконецъ Назаръ, остановившись передъ высокой развѣсистой яблоней, одинъ изъ огромныхъ сучьевъ которой, весь осыпанный наравнѣ съ другими прекрасными красными яблоками, лежалъ нагнувшись къ самой землѣ. — Любуйтесь! Чья это работа?
Дѣти, за исключеніемъ Степы и Наташи, онѣмѣли отъ ужаса: во-первыхъ, имъ стало невыразимо жаль Назара, во-вторыхъ, они чувствовали, что ихъ обвиняютъ напрасно, въ-третьихъ, боялись наказанія.
— Не я, не я, не я, — закричали всѣ по очереди.
— Но тогда кто же, наконецъ?
— Можетъ быть вѣтеръ сломалъ… — нерѣшительно заговорилъ Степа.
— Но ни вчера, ни сегодня вѣтра не было; и третьяго дня мы всѣ вмѣстѣ сидѣли здѣсь, подъ этой самой яблонью, и вы слушали сказку про Бабу-Ягу Костяную-Ногу… Сознавайтесь лучше, друзья, и дайте слово, что больше никогда ничего подобнаго не повторится, я не разсержусь.
Наташа умоляющимъ взоромъ взглянула на брата, словно прося его сказать всю правду садовнику; но Степа отрицательно покачалъ головой и подошелъ ближе разсматривать сломанное дерево.
— Не хотите добровольно сознаться въ своемъ дурномъ поступкѣ? — снова спросилъ Назаръ.
— Не то, что не хотимъ, дѣдушка, а не можемъ.
— Почему?
— Потому что считаемъ себя правыми.
— Тогда я самъ укажу виноватаго, — торжественно сказалъ Назаръ.
— Но какъ же ты можешь сказать это, ежели никто не сознается?
— Это ужъ мое дѣло. Вы можетъ быть не знаете, что я немного колдунъ? — добавилъ онъ, улыбнувшись сквозь слезы.
— Неправда, неправда, ты самъ, разсказывая сказки про колдуновъ и волшебниковъ, всегда говоришь, что ихъ на самомъ дѣлѣ не бываетъ.
— Ну, все равно, сейчасъ увидите, какъ ловко уличу я вора, если онъ только дѣйствительно находится между вами. Становитесь всѣ въ кругъ, лицомъ ко мнѣ.
Дѣти исполнили приказаніе.
— Теперь дайте сосчитать, сколько васъ счетомъ.
Оказалось шестнадцать.
— Отлично, — замѣтилъ тогда старикъ и, подойдя къ надломленному суку, перочиннымъ ножикомъ отрѣзалъ одну изъ вѣтвей его, ободралъ листочки, и раздѣливъ на шестнадцать маленькихъ палочекъ, одинаковой толщины и длины, роздалъ ихъ дѣтямъ.
— Что же дальше? — спросили они.
— Дальше будетъ вотъ что: есть у каждаго изъ васъ въ платьяхъ карманы?
— Есть, есть, есть, — послышалось отовсюду.
— Опустите туда палочку вмѣстѣ съ рукою, держите ее крѣпко, чтобы никто не залѣзъ и не отнялъ; затѣмъ, когда потребую, возвратите мнѣ, я на глазахъ всѣхъ буду сличать ихъ и вы увидите, что у того, кто виновникъ случившагося, палочка сама собою сдѣлается вдвое длиннѣе.
Дѣти окружили старика ближе и начали сличать между собою полученныя палочки,
— Ну что, всѣ онѣ одинаково равны? — спросилъ дѣдушка Назаръ.
— Конечно.
— Слѣдовательно, вы спокойны, что съ моей стороны ошибки произойти не могло?
— О, конечно!
— Опускайте ихъ въ карманы.
Дѣти повиновались.
— Разъ, два, три, — командовалъ между тѣмъ Назаръ: — теперь вынимайте; но предупреждаю, палочка виноватаго непремѣнно сдѣлается длиннѣе.
«Хитеръ ты, дѣдушка», — подумалъ самъ собою Степа: — «но я перехитрю тебя», — и, не долго думая, прежде чѣмъ вынуть изъ кармана заколдованную палочку, тихонько переломилъ ее пополамъ.
— Давайте сюда, — говорилъ Назаръ, отбирая у дѣтей палочки и сличая ихъ одна съ другой.
— Ну, что? — нетерпѣливо спрашивали крайне заинтересованные всѣмъ этимъ дѣвочки и мальчики.
— Ничего, — пока виноватаго еще не находится.
«Да и не найдется навѣрное», — подумалъ Степа.
Но вотъ, наконецъ, очередь дошла до него; смѣло подалъ онъ старику переломленную пополамъ палочку.
— Довольно, — сказалъ тогда Назаръ засмѣявшись, — больше мнѣ нечего узнавать; воръ уличенъ… Это Степа!
— Какъ, что, — лепеталъ несчастный: — развѣ моя палочка выросла?
— Нѣтъ, дружокъ, напротивъ, она сдѣлалась короче, потому что ты разломилъ ее пополамъ, чувствуя себя виноватымъ. Знайте, что никакого колдовства съ моей стороны не было и быть не могло; я только попробовалъ поймать васъ на шутку; шутка удалась вполнѣ. Я зналъ заранѣе, что если между вами находится виноватый, то онъ изъ страха, чтобы палочка не выросла въ его карманѣ, непремѣнно постарается надломить ее… Такъ оно и вышло.
Степа, слушая рѣчь старика, покраснѣлъ до ушей; онъ видѣлъ, что оправдаться нѣтъ никакой возможности.
Наташа разразилась рыданіями.
— Воръ, воръ, — слышалось отовсюду.
И это была правда… Какъ ни грустно, какъ ни больно, какъ ни обидно показалось Степѣ слушать подобныя названія — возражать было немыслимо.
«Какой срамъ, какой позоръ», — думалъ между тѣмъ Степа: — «бѣдная мама, она заболѣетъ отъ отчаянія, когда узнаетъ о случившемся, а папа-то, папа-то какъ разсердится!»
— Мы постараемся скрыть гнусный поступокъ Степы отъ его родителей, — сказалъ Назаръ, дружественно взглянувъ на совершенно униженнаго мальчика: — скрыть потому, что это конечно должно сильно огорчить ихъ; а между тѣмъ я Степу знаю давно, знаю съ хорошей стороны и вполнѣ увѣренъ, что больше ничего подобнаго онъ не сдѣлаетъ въ жизни.
Степа вмѣсто отвѣта, обливаясь горючими слезами, бросился на шею добраго садовника.
— Не только, дѣдушка, никогда ничего подобнаго самъ не сдѣлаю, — сказалъ онъ: — но другу и недругу закажу не прикасаться къ тому, что принадлежитъ другому, — и дѣйствительно сдержалъ данное слово.
Маленькіе товарищи и подруги Наташи первое время послѣ случившагося приключенія съ яблоней — смотрѣли на Степу не тѣми глазами, какъ прежде, чуждались его, избѣгали говорить съ нимъ, не принимали въ свои игры; но затѣмъ, тронутые нѣмыми страданіями мальчика, который цѣлыми днями оставался одинъ, снова стали относиться къ нему дружелюбно, а дѣдушка Назаръ, приложившій все стараніе и умѣнье, чтобы залечить яблоньку-коробовку, никогда даже не напоминалъ о прошломъ.
ДУРНОЙ СОВѢТЪ.
правитьКатя была простая крестьянская дѣвочка. Жила она у родителей, а учиться ходила ежедневно въ школу, которая помѣщалась тутъ же въ деревнѣ.
Вернувшись однажды изъ классовъ, дѣвочка послѣ обѣда, по обыкновенію, засѣла за уроки, но такъ какъ она отъ природы никогда не отличалась особеннымъ прилежаніемъ, то уроки постоянно шли у нея вяло. На этотъ разъ ей почему-то особенно не хотѣлось учиться и такая напала лѣнь, что просто бѣда.
Цѣлый часъ просидѣла Катя передъ раскрытой книжкой, но толку не выходило никакого: буквы мѣшались и прыгали въ ея бѣлокурой головкѣ; она съ досадою стукнула кулакомъ по книгѣ, затѣмъ глубоко вздохнула и, безсознательно устремивъ полные слезъ глаза въ окно, которое выходило на дворъ, гдѣ въ данную минуту играло нѣсколько крестьянскихъ ребятишекъ, завидовала въ душѣ въ томъ, что ихъ никто не заставляетъ учиться.
— Катя, а Катя, — вдругъ раздался съ улицы дѣтскій голосъ.
Катя моментально соскочила со стула, вскарабкалась на подоконникъ, отворила форточку и высунулась въ нее по самый поясъ, чуть не столкнувшись носомъ съ такой же маленькой дѣвочкой, одѣтой въ простой ситцевый сарафанъ. Дѣвочка эта была дочь лѣсничаго, звали ее Дашей.
— Я пришла за тобою, — проговорила Даша, озираясь на всѣ стороны, словно боясь, чтобы ее кто не замѣтилъ.
— Зачѣмъ? — спросила Катя вполголоса и тоже какъ-то нерѣшительно.
— Наша работница, Матрена, сейчасъ собирается въ поле сѣно убирать на маленькой телѣжкѣ, — у насъ ихъ двѣ. Если хочешь, отправимся вмѣстѣ, одну телѣжку повезу я, а другую — ты; посадишь въ нее свою сестренку, будетъ очень весело. Тебѣ, кажется, давно хотѣлось устроить такую прогулку?
— Это правда.
— Ну, такъ вотъ, одѣвайся скорѣе.
— У меня еще уроки не готовы, пожалуй не пустятъ.
— Да не надо и спрашиваться; уйди тихонько, никто не узнаетъ.
— Вотъ еще!
— Конечно, никто. Отецъ твой работаетъ на барскомъ дворѣ — я сама его сейчасъ встрѣтила, а мать занята по хозяйству, ей въ голову не придетъ, что тебя нѣтъ дома; мы вѣдь тамъ пробудемъ недолго, сѣно уже скошено, только остается сложить на телѣжки и привезти домой. Это не займетъ много времени.
Катя находилась въ нерѣшимости; предложеніе подруги казалось ей очень заманчивымъ, но уйти тихонько, не спросясь, и еще въ добавокъ не выучивъ уроки — она не рѣшалась; спроситься же не хотѣла потому, что была увѣрена получить отказъ, такъ какъ ни мать, ни отецъ не любили, когда она водила дружбу съ Дашей, которая вообще не отличалась хорошимъ поведеніемъ.
— Что же? — нетерпѣливо сказала послѣдняя.
— Право не знаю, какъ быть; и хочется-то, и…
— И страшно, — добавила съ насмѣшкой грубая Даша. — Ахъ ты дурочка, дурочка!
— Кабы вотъ не уроки, — отозвалась Катя.
— Постой, мнѣ пришла отличная мысль…
— Какая?
— Возьми книжку въ карманъ, и во время дороги туда и обратно читай сколько душѣ угодно.
— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, это превосходно!
Живо захлопнувъ окошко, Катя въ одну минуту перемѣнила платье, причесала головку, посадила даже въ волосы какой-то бантъ, и съ сіяющей физіономіей выбѣжала на улицу.
Погода стояла превосходная; солнышко свѣтило весело, въ воздухѣ чувствовалась прохлада. Катя вздохнула полною грудью; молча взяла она на руки свою двухгодовалую сестренку, которая еще почти не умѣла говорить, свистнула косматую собаченку Полкана, неизбѣжнаго спутника всѣхъ ея прогулокъ, и тихонько, по задворкамъ, выбралась къ домику родителей Даши; тутъ уже ее никто не могъ видѣть.
— Иди скорѣе, — крикнула работница Матрена: — я уже давно готова, мѣшкать нечего, за тобой одной дѣло стоитъ.
— Ну, ну, не ворчи, старая, — отозвалась Катя и, взявъ въ руки приготовленную телѣжку, весело покатила ее по направленію къ полю.
Сестренка Луша была совершенно счастлива; ей никогда еще не приходилось совершать такой далекій путь; дальше деревни да лежавшаго на ея окраинѣ небольшого луга, дѣвочка нигдѣ не бывала. До того же мѣста, гдѣ находился сѣнокосъ, считалось около версты.
Но вотъ, наконецъ, путешествіе окончено. Матрена принялась складывать скошенную траву на телѣжки. Катя и Даша помогали ей; работа кипѣла ключемъ и, по прошествіи очень малаго времени, была приведена къ концу. Маленькую Лушу снова посадили въ экипажъ, но теперь ей уже приходилось сидѣть высоко-высоко на сѣнѣ, что конечно доставляло большое удовольствіе. Поѣздъ готовъ былъ тронуться въ обратный путь, дѣти торжествовали, Полканъ прыгалъ около съ радостнымъ визгомъ.
— Ахъ, какъ здѣсь хорошо, — сказала Катя: — просто не вышла бы!
— Вотъ видишь-ли, а не хотѣла ѣхать.
— Не то что не хотѣла, но…
И дѣвочка съ раскрытымъ ртомъ остановилась на полуфразѣ.
— Но что? — съ любопытствомъ спросила Даша. — Уроки-то?
— Я позабыла прочесть!
Даша расхохоталась.
— Экая важность, я думала Богъ знаетъ что такое?
— Какъ же не важность?! Завтра въ школѣ спросятъ, а я ничего не знаю.
— Вечеромъ повторишь!
— Некогда; послѣ ужина папа сейчасъ спать ложится.
— Тогда вотъ что сдѣлай: завтра или въ школу совершенно спокойно…
— Да, не зная урока идти спокойно — это легко сказать, но не сдѣлать.
— Постой, не перебивай меня, — " съ досадой остановила ее Даша. — Завтра утромъ, говорю тебѣ, отправляйся изъ дому совершенно спокойно; но вмѣсто того, чтобы идти въ школу, приходи ко мнѣ, я спрячу тебя въ мою коморку, гдѣ ты просидишь все время, пока въ школѣ идутъ уроки, а затѣмъ, какъ ни въ чемъ не бывало, воротишься домой. Учитель подумаетъ, что ты не пришла по нездоровью, а дома всѣ будутъ увѣрены, что ты была въ школѣ. Вотъ тебѣ и отлично: волки сыты и овцы цѣлы.
Катя внимательно слушала подругу, слова которой производили на нее тяжелое впечатлѣніе.
— Это все такъ, — отозвалась она, печально склонивъ головку, — но…
— Опять ты свое «но»… Заладила сегодня: «но», да «но». Что же, говори скорѣе.
— Но вѣдь это грѣхъ, Даша, это ложь, это обманъ… Лгать и обманывать кого бы то ни было, а въ особенности старшихъ, стыдно, грѣшно…
— Эй, вы, дѣвицы-красавицы, — раздался вдругъ голосъ Матрены: — чего разболтались, пора ѣхать, торопитесь.
Катя знала, что Матрена не любила два раза повторять одно и то же, а потому, испугавшись, чтобы она ихъ не оставила въ лѣсу, сію же минуту взяла свою тачку.
Въ продолженіе всей дороги онѣ почти не говорили ни слова. Даша нѣсколько разъ принималась подтрунивать надъ нею и уговаривала поступить согласно даннаго совѣта, но Катя только отмалчивалась, думая сама про себя: «грѣхъ, и грѣхъ великій, ни за что не соглашусь; а иначе какъ быть, какъ вывернуться изъ бѣды, тоже не знаю!» Дѣвочки между тѣмъ въѣхали въ село; остановившись около избы Даши, Катя живо ссадила сестренку и прежними окольными путями, никѣмъ не замѣченная, прибѣжала домой.
Отецъ, дѣйствительно, еще не возвратился, а мать, какъ предсказывала Даша, слишкомъ занятая домашними дѣлами, даже не могла себѣ представить, чтобы дѣвочка посмѣла отлучиться безъ спросу, и въ ту самую минуту, какъ она вѣшала на гвоздикъ новый сарафанчикъ, мать позвала ее ужинать. Катя, войдя къ ней, страшно переконфузилась; но мама, по счастью, не замѣтила этого.
— Кончены уроки? — спросила она, поставивъ на столъ чашку съ молокомъ и большой кусокъ чернаго хлѣба.
— Ко… кончены, — отвѣчала дѣвочка съ запинкою.
— Тогда принимайся за ѣду, да ложись спать.
— А нельзя-ли, мама, мнѣ еще разика два-три прочесть ихъ?
— Господи, цѣлое послѣ-обѣда училась, и еще разика два-три прочесть. Откуда вдругъ такое прилежаніе, когда знаешь, что отецъ не любитъ, чтобы ты сидѣла по вечерамъ долго, наканунѣ классовъ.
— Папа, можетъ быть, не скоро воротится.
Но въ ту самую минуту, словно въ отвѣтъ Катѣ, дверь избушки скрипнула и на порогѣ показался отецъ.
— Какъ разъ пріѣхалъ къ ужину, — сказалъ онъ, войдя въ комнату. — Это очень кстати, потому что я порядочно проголодался.. А ты не спишь еще? — обратился онъ къ дочкѣ, ласково потрепавъ се по щекѣ.
— Не только не спитъ, но проситъ позволенія еще заняться уроками, — отозвалась мать.
— Да развѣ она не занималась послѣ обѣда?
— Занималась, и еще хочетъ.
— Не надо, это лишнее; ребенокъ долженъ постоянно во-время укладываться спать, когда на слѣдующій день необходимо вставать рано.
Дѣлать было нечего, пришлось покориться. Катя съ трудомъ проглотила молоко, не докончивъ своей порціи хлѣба, распрощалась съ родителями и ушла въ маленькую коморку, которая замѣняла ей спальню. Когда она встала на молитву передъ висѣвшимъ въ углу деревяннымъ образомъ Спасителя, освѣщеннымъ блѣднымъ, мерцающимъ свѣтомъ лампады, то ей показалось, что этотъ образъ, которому она привыкла молиться съ тѣхъ поръ, какъ только себя помнила, смотритъ на нее какъ-то особенно.
Она почувствовала, что сердечко ее начинаетъ биться ускоренно, что ей дѣлается страшно, стыдно и совѣстно… Зачѣмъ обманула маму, сказавъ, что урокъ выученъ, тогда какъ это вовсе неправда, и когда она, кромѣ того, даже еще тихонько убѣжала изъ дому.
— Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ я послушалась Дашу! — мысленно проговорила дѣвочка. — Теперь понятно, почему мама и папа не хотятъ, чтобы мы сближались… Даша дѣйствительно нехорошая… «А завтра все-таки придется воспользоваться ея совѣтомъ», шепнулъ Катѣ какой-то тайный голосъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что! — почти вслухъ отвѣтила она сама себѣ, и начала раздѣваться съ полнымъ убѣжденіемъ проснуться какъ можно раньше и употребить все свое стараніе — во что бы то ни стало выучить урокъ.
Отецъ между тѣмъ началъ громко читать какую-то духовную книгу.
Перегородка, отдѣлявшая коморку дѣвочки отъ остальной части избы, оставалась полуоткрытою… Дѣвочка могла разслышать все до послѣдняго слова.
Въ книгѣ говорилось о томъ, что какой страшный грѣхъ беретъ на душу человѣкъ, поступая въ чемъ бы то ни было противъ совѣсти и какое сильное огорченіе причиняетъ этимъ своему Ангелу-Хранителю, который, какъ извѣстно, приставленъ самимъ Господомъ для того, чтобы оберегать его въ продолженіе цѣлой жизни.
Каждое слово отца безъ ножа рѣзало сердце Кати. Крупныя слезы текли по щекамъ; она уткнулась лицомъ въ подушку.
Наконецъ голосъ отца затихъ. Мать стала накрывать ужинъ. Катя забылась и проспала вплоть до утра.
Когда она снова открыла глаза, на дворѣ уже начало свѣтать. Она поспѣшно чиркнула спичку и взглянула на часы; стрѣлка показывала половина седьмого; въ восемь надо было отправляться въ школу, слѣдовательно, въ запасѣ оставалось полтора часа.
— Успѣю выучить вчерашній урокъ! — радостно проговорила Катя и, не долго думая, спрыгнула съ кровати, чтобы достать изъ кармана положенную туда вчера книгу. Но какова была неожиданность и ужасъ, когда книги вдругъ тамъ не оказалось.
— Потеряла! — громко воскликнула дѣвочка и, закрывъ лицо руками, горько заплакала.
— Катя, что съ тобою? — окликнула ее мама, которая имѣла обыкновеніе вставать рано, и какъ разъ въ эту минуту отправлялась выпускать скотъ въ поле.
Катя во всемъ созналась чистосердечно. Мама сдѣлала ей строгій выговоръ, но такъ какъ она дала честное, благородное слово, что больше никогда ничего подобнаго не повторится, то не наказала ее.
У отца, на счастье, нашелся запасный экземпляръ точно такой же азбуки; урокъ былъ приготовленъ очень скоро, потому что Катя принялась за него старательно. Ровно въ восемь часовъ она вышла изъ дому, и первый, кто попался ей навстрѣчу, была Даша.
— Я давно тебя караулю, — сказала она Катѣ. — Идемъ ко мнѣ; спрячу такъ, что никто не увидитъ.
— Не надо.
— Какъ не надо, развѣ ты передумала?
— Да.
— Неужели успѣла выучить урокъ?
— Успѣла. Но не въ томъ дѣло.
— А въ чемъ же?
— Въ томъ, что мнѣ надо поговорить съ тобою, если ты имѣешь время.
— Время у меня всегда есть, потому что я никогда ничего не дѣлаю.
И дѣвочки пошли рядомъ. Катя начала подробно передавать все пережитое и перечувствованное со вчерашняго дня, и такъ убѣдительно доказывала насколько стыдно, грѣшно, гадко поступать противъ совѣсти, что Даша, въ началѣ слушавшая ее разсѣянно, въ концѣконцовъ не только согласилась съ нею, но даже раскаялась въ томъ, что давала вчера такіе дурные совѣты.
— Ты пойми, Катя, вѣдь я росту одна, мнѣ некому ничего объяснить, некому ничего растолковать… Матери давно нѣтъ въ живыхъ, а отца постоянно не бываетъ дома.
— Это правда, — отозвалась Катя. — Погоди, я попрошу моего папу, чтобы онъ позволилъ тебѣ иногда приходить къ намъ слушать духовныя книги; изъ нихъ ты узнаешь много интереснаго. Хочешь?
— Еще бы не хотѣть; только едва-ли возможно.
— Почему?
— Да меня, кажется, родители твои недолюбливаютъ.
— Однако, прощай, — сказала Катя, желая уклониться отѣнеловкаго отвѣта: — мнѣ пора въ школу.
— Прощай!
И дѣвочки разошлись въ разныя стороны.
Вернувшись домой изъ классовъ, Катя завела рѣчь о своей маленькой подругѣ.
— Пусть приходитъ, — отвѣчалъ отецъ. — Очень радъ, если она желаетъ исправиться; я употреблю все стараніе чтобы наставить ее на путь истинный.
— Спасибо, папа; значитъ, ей можно придти завтра?
— Да, да, непремѣнно; чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, я всегда готовъ на доброе дѣло.
Катя крѣпко обняла отца, и на слѣдующій же день привела Дашу, которая мало-по-малу до того привыкла, и даже пристрастилась къ задушевнымъ бесѣдамъ добраго крестьянина, что приходила почти ежедневно. Бесѣды эти принесли ей много пользы. Въ продолженіе самаго короткаго срока она очень измѣнилась, и изъ дурной, непослушной, стала доброю, кроткою, всѣми любимою дѣвочкой.
НЕ ХОЧУ УЧИТЬСЯ!
править— Такъ ты, положительно, отказываешься учиться, Зиночка? — спросила Марія Степановна Дунаева свою семилѣтнюю дочь, которая, сидя надъ раскрытою книгою, горько плакала.
— Не хочу, мамочка, положительно не хочу.
— Но развѣ тебѣ не стыдно будетъ передъ подругами оставаться неучемъ?
— Нисколько.
— Вѣдь теперь каждая простая дѣвочка умѣетъ читать и писать!
— Такъ что же? Это меня не касается.
— Хорошо, — отвѣчала мама: — я не буду заставлять тебя учиться до тѣхъ поръ, пока ты сама не пожелаешь.
— О, мамочка, этого никогда не будетъ.
Марія Степановна молча взялась за работу и больше не заводила рѣчи объ ученьѣ.
Зиночка подошла къ этажеркѣ, гдѣ хранились ея игрушки, вынула изъ ящика куклу, игрушечную посуду, самоварчикъ, чайничекъ, отерла слезы и, стараясь позабыть о противной книгѣ, всецѣло отдалась интересной забавѣ.
Время летѣло незамѣтно; день прошелъ до того скоро, что Зиночка не успѣла опомниться, какъ уже подали вечерній чай, вслѣдъ за которымъ няня увела ее въ спальню. Проснувшись на слѣдующее утро, она съ радостью подумала о томъ, что учиться не надобно, и опять взялась за игрушки… Такимъ образомъ продолжалось около недѣли; ни мама, ни папа не заикались объ урокахъ. Зина была совершенно довольна и считала себя чуть-ли не самою счастливою въ цѣломъ мірѣ, до тѣхъ поръ, пока вдругъ однажды случилось слѣдующее обстоятельство.
19-ое декабря былъ день рожденья ея двоюродной сестры, Лиди. Она знала, что у Лиди всегда собираются много дѣвочекъ, время проводятъ очень весело, и съ нетерпѣніемъ ожидала той минуты, когда мама велитъ ей одѣваться.
Наконецъ эта блаженная минута наступила.
— Одѣвайся, Зиночка, — сказала мама, когда висѣвшіе въ столовой часы пробили шесть. — Намъ надо еще по пути заѣхать въ кондитерскую купить конфектъ новорожденной, а затѣмъ не позже семи быть на мѣстѣ.
Зиночка не заставила нѣсколько разъ повторять себѣ это приказаніе; менѣе чѣмъ черезъ двадцать минутъ она уже была совершенно готова и, надѣвъ шубку, вышла въ сопровожденіи отца и матери на улицу.
Сначала пошли они въ кондитерскую, выбрали очень хорошенькую бонбоньерку, потомъ сѣли на извозчика и отправились далѣе.
Пріѣхавъ къ родителямъ Лиды, они застали тамъ уже довольно большое общество, состоящее исключительно изъ такихъ же маленькихъ дѣвочекъ какъ Зина; почти всѣ они были знакомы.
Начались различныя игры: въ жмурки, горѣлки, кошкимышки, и т. п. Наконецъ, когда весь запасъ шумныхъ забавъ истощился, кто-то изъ присутствующихъ предложилъ, въ видѣ отдыха, сѣсть въ столовой вокругъ большого обѣденнаго стола и заняться болѣе спокойною игрою — въ лото. Предложеніе было принято очень охотно; дѣвочки сейчасъ же чинно разсѣлись по стульямъ, Лида принесла какую-то изящную красную коробку — оказалось, что въ этой коробкѣ лежитъ лото — и поспѣшно раздала карты.
— Кто будетъ читать номера? — спросила она, взглядомъ окинувъ все общество.
— Пожалуй, я возьму на себя эту обязанность, — вызвалась Наташа Монкошева, хорошенькая блондинка, съ большими, черными глазами, и сейчасъ же приступила къ дѣлу: — 84, 96, 35, 42, — повторяла она скороговоркою.
Зина совсѣмъ почти не знала цифръ и при одной мысли, что подруги замѣтятъ, ей стало до того страшно и стыдно, что она совсѣмъ растерялась.
По счастью, нѣсколько турокъ прошло благополучно; каждый изъ играющихъ былъ слишкомъ занятъ собственнымъ интересомъ, для того, чтобы обращать на нее вниманіе; но затѣмъ, когда очередь читать номера дошла до нея, правда разоблачилась сама собою.
— Я не могу, — отвѣчала Зина, покраснѣвъ до корня волосъ.
— Почему? — спросила Лида.
— Потому что… дурно знаю цифры.
— Неужели?
— Быть не можетъ!
— Она шутитъ…
Послышалось со всѣхъ сторонъ.
Но достаточно было взглянуть на растерянную физіономію дѣвочки, чтобы повѣрить истинѣ ея словъ: она сидѣла точно приговоренная къ смерти и упорно смотрѣла подъ столъ.
— Тогда придется исключить тебя изъ игры, — насмѣшливо отозвалась Наташа.
— Нѣтъ, зачѣмъ, — вступилась Лида за кузину; — лучше бросимъ лото и станемъ играть во что-нибудь другое.
— Хорошо; но во что же? Бѣгать, кажется, никто не хочетъ.
— И не надо; давайте играть въ фанты.
— Давайте?
— Это очень интересно.
Дѣти громко задвигали стульями, перетаскивая ихъ изъ столовой въ зало. Зина пошла вмѣстѣ съ остальными. Личико ея уже не выражало прежняго удовольствія; ей все казалось, что подруги смотрятъ на нее какъ-то особенно; она чувствовала себя крайне неловко, но волей-неволей все-таки заняла мѣсто между играющими.
— Я буду собирать фанты, — опять вызвалась Наташа и, обойдя всѣхъ, брала то, что ей подавали.
— Ну, а вы что мнѣ пожалуете, — насмѣшливо сказала она, обратившись къ Зинѣ.
Зина сконфузилась.
— Что же молчишь, вѣдь теперь рѣчь идетъ не о цифрахъ.
Эти послѣднія слова окончательно смутили бѣдную дѣвочку.
— Право не знаю, — пробормотала она: — бери, что хочешь.
— Я хочу твой платокъ, — отвѣчала Наташа тѣмъ же насмѣшливымъ тономъ и, получивъ его, отправилась далѣе.
Затѣмъ, когда фанты были получены всѣ сполна, начался розыгрышъ.
— Чей фантъ выйдетъ, тому три раза проскакать взадъ и впередъ по комнатѣ на одной ножкѣ, — торжественно объявила Наташа.
«Вотъ хорошо, кабы мнѣ, — подумала Зина: — это не трудно». Но желаніе ея не исполнилось, фантъ выпалъ на долю Лиды.
— Чей фантъ выйдетъ, тому пропѣть пѣтухомъ!
«Тоже легко исполнить», опять мысленно проговорила сама себѣ Зиночка; но и на этотъ разъ фантъ оказался чужимъ.
— Чей фантъ выйдетъ, тому сказать какіе-нибудь стихи, — выкрикивала Наташа.
Сердце Зиночка забило тревогу; она не знала ни одного стиха и, съ ужасомъ замѣтивъ въ рукѣ Наташи свой носовой платокъ, до того упала духомъ, что чуть-чуть не расплакалась.
— Что же, мы ожидаемъ! — говорили остальные играющіе.
— Я… я… я не помню никакихъ стиховъ, — пробормотала дѣвочка, глотая слезы.
— Если не помнишь, то прочти по книгѣ. Здѣсь на столѣ какъ разъ лежатъ басни Крылова, — добавила Лида, подавая толстый томъ сочиненій Крылова въ красивомъ сафьянномъ переплетѣ.
Зиночка взяла книгу дрожащими руками, машинально открыла ее, стараясь по складамъ какъ-нибудь разобрать буквы, но на первой же строчкѣ спуталась. Буквы запрыгали у нея передъ глазами; она почувствовала, что дрожь пробѣгаетъ по всему тѣлу и, не будучи въ состояніи скрывать внутреннее волненіе, громко разрыдалась.
Подруги обступили ее, разспрашивая о причинѣ внезапнаго горя, но она не въ силахъ была отвѣчать и, бросившись на шею матери, сквозь глухія рыданія просила какъ можно скорѣе отправиться домой.
Мама, все время незамѣтно слѣдившая изъ другой комнаты за ходомъ игры, сейчасъ же догадалась въ чемъ дѣло.
— Хорошо, другъ мой, — сказала она: — поѣдемъ.
И, простившись съ хозяевами, подъ предлогомъ головной боли, немедленно увезла Зиночку.
Во время дороги онѣ не говорили ни слова; но когда вошли въ комнаты, сняли шубы и начали раздѣваться, чтобы ложиться спать, Зиночка первая нарушила тяжелое молчаніе.
— Мамочка, — сказала она вполголоса, словно боясь, что кто подслушаетъ: — Бога ради, съ завтрашняго же дня примемся за уроки! Я только теперь поняла, какъ стыдно оставаться неучемъ, и въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ выстрадала такъ много, какъ другому можетъ быть не придется въ цѣлую жизнь.
— Я это видѣла, — ласково отозвалась мама: — мнѣ было жаль тебя всею душою, но помочь не могла, потому что ты сама виновата…
— Знаю, знаю, дорогая мамочка, зато теперь даю честное слово серьезно приняться за уроки.
И дѣйствительно, Зиночка настолько сдержала данное обѣщаніе, что по прошествіи менѣе чѣмъ двухъ недѣль уже читала совершенно свободно.
СОНЪ ВЪ РУКУ.
правитьВѣрочка и Настя очень любили дядю Петю, который былъ родной братъ ихъ матери, и жалѣли объ одномъ, что живетъ далеко и нельзя видѣться такъ часто, какъ бы имъ хотѣлось.
Зато какой праздникъ, какое удовольствіе было для дѣвочекъ, когда дядя пріѣзжалъ къ нимъ, а еще того болѣе, когда онѣ съ мамой и папой отправлялись навѣшать его.
Дядя жилъ за городомъ, верстахъ въ пяти, на прекрасной маленькой дачкѣ, окруженной со всѣхъ четырехъ сторонъ густою зеленью. Что за садъ былъ у него, просто заглядѣнье: сколько ягодъ, яблокъ, цвѣтовъ! Сколько разныхъ птицъ, звѣрьковъ разгуливало по саду: и курицы, и утки, и индѣйки, даже египетскіе голуби, постоянно сидѣвшіе въ мѣдной клѣткѣ, иногда выпускались на свободу; затѣмъ въ одномъ изъ уголковъ сада былъ устроенъ шалашикъ для кроликовъ, которые жили цѣлымъ семействомъ, состоящимъ изъ отца, матери и чуть-ли не дюжины дѣтенышей; рядомъ, въ загородкѣ, помѣщался ежъ, дальше жила лисица. Однимъ словомъ цѣлый звѣринецъ!..
Удивительно-ли послѣ этого, что дѣвочкамъ нравилось у дяди, который, къ довершенію всего, еще баловалъ ихъ такъ, какъ навѣрное ни одинъ дядя не съумѣетъ.
Но вотъ наступилъ канунъ двадцать девятаго іюня, день его ангела.
Мама объявила Вѣрочкѣ и Настѣ, что онѣ отправляются съ утра къ дорогому имениннику, что тамъ будетъ много гостей, парадный обѣдъ, иллюминація и даже танцы.
Дѣвочки никогда не видали иллюминаціи; онѣ съ нетерпѣніемъ дожидались завтрашняго дня, предстоящихъ удовольствій, и чтобы сократить время, раньше обыкновеннаго улеглись въ постельки.
Проснувшись на слѣдующее утро чуть не съ первыми лучами солнца, Вѣрочка долго ворочалась въ кровати; наконецъ, дождавшись, когда висѣвшіе въ дѣтской стѣнные часы пробили восемь, разбудила младшую сестру.
— Вставай, Настя, — сказала она, осторожно толкая ее въ бокъ: — пора одѣваться!
— Какъ, неужели уже поздно?
— Восемь часовъ.
— Скажи пожалуйста! Какъ я заспалась! Но какой я странный сонъ видѣла, Вѣрочка, еслибы ты знала.
— А именно?
— Представь себѣ: вижу, что мы пріѣхали къ дядѣ Петѣ, идемъ гулять по саду и вдругъ на насъ сыпится такое множество мошекъ, мушекъ, букашекъ, таракашекъ. Мы боимся, хотимъ отъ нихъ убѣжать, спрятаться, а они догоняютъ; входимъ въ зало, гдѣ накрытъ столъ для гостей; намъ говорятъ, что мы не можемъ сидѣть вмѣстѣ съ большими; мы начинаемъ плакать, насъ уводятъ. И какъ бы ты думала, куда?
— Не знаю.
— Въ кухню, къ старой кухаркѣ Акулинѣ!
— Вотъ галиматья-то приснилась!
— Какъ ты думаешь, означаетъ мой сонъ что-нибудь?
— Право не знаю; спроси няню, она мастерица толковать сны.
Настя обратилась съ тѣмъ же вопросомъ къ нянѣ, которая въ эту минуту вошла въ дѣтскую, чтобы помочь дѣвочкамъ одѣваться.
— По моему, этотъ сонъ означаетъ то, что на васъ стрясется какая-нибудь бѣда сегодня, — пояснила няня.
— Ну, няня, перестань, ты вѣчно скажешь что-нибудь такое… этакое…
— Какъ такое-этакое?
— Да непріятное.
— Перестань, не хочу слушать.
— Зачѣмъ же вы меня спрашивали?
Дѣвочки начали молча одѣваться; слова няни въ первую минуту на нихъ нагнали тоску; но затѣмъ, припомнивъ поѣздку къ дядѣ, онѣ настолько увлеклись мыслями о предстоящемъ удовольствія, что мало-по-малу совершенно забыли зловѣщій сонъ.
Около двѣнадцати часовъ къ подъѣзду была подана коляска; Настя и Вѣрочка вышли изъ дѣтской, разодѣтыя въ бѣлыя вышитыя платья съ пунцовыми кушаками; мама и папа не заставили долго ожидать себя. Въ половинѣ перваго всѣ оказались въ сборѣ и, сѣвъ въ коляску, быстро понеслись по направленію къ дачѣ дяди Пети.
Чѣмъ дальше онѣ отъѣзжали отъ города, тѣмъ легче дышалось среди роскошныхъ цвѣтущихъ полей. Маленькія сестрички были совершенно счастливы.
— А вотъ и домъ дяди Пети видно, — сказала Вѣрочка, показывая пальчикомъ направо. Настя обернулась и дѣйствительно увидѣла давно знакомую дачку, которая сегодня, по случаю высокоторжественнаго дня, была вся искусно убрана живыми цвѣтами и разноцвѣтными фонариками.
— Ахъ, какая прелесть! — невольно вскрикнули обѣ дѣвочки, всплеснувъ руками. Коляска въ этотъ моментъ подкатила къ крыльцу и остановилась.
— Здравствуйте, друзья мои, — ласково привѣтствовалъ гостей дядя Петя.
— Здравствуй, дядя! Какъ у тебя хорошо сегодня! — сказала Вѣрочка, крѣпко цѣлуя его.
— Даты еще ничего не видѣла, — замѣтилъ онъ шутя.
— Какъ ничего? А это что?
И дѣвочка снова указала пальчикомъ на разноцвѣтные фонарики.
— Это капля въ морѣ, — отозвался дядя и, взявъ маленькихъ племянницъ за руки, направился вмѣстѣ съ ними въ комнаты, гдѣ все было убрано по праздничному. Въ залѣ стоялъ большой обѣденный столъ, покрытый бѣлою чистою скатерью и установленный дорогою посудою; посрединѣ стола красовались два дѣтскіе прибора съ крошечными рюмочками, стаканчиками и такими изящными миніатюрными вилками и ножами, что Вѣрочка и Настя не могли оторвать глазъ отъ нихъ.
— Для кого это, дядя Петя? — спросила Настя, лукаво улыбаясь.
— Будто не догадываешься!
— Нѣтъ.
— Не можетъ быть, говори правду.
— Для насъ? — нерѣшительно спросила Вѣрочка.
Дядя молча кивнулъ головою.
— Ахъ, какое счастье! Какая радость! — вскричали сестрички. — Ты всегда придумаешь что-нибудь хорошенькое… Спасибо тебѣ! — и обнявъ дядю, онѣ начали ласкать его.
— Перестаньте, задушите, — смѣялся дядя, стараясь высвободиться изъ объятій. — Пустите, кажется кто-то пріѣхалъ.
Въ зало дѣйствительно входили гости.
— Мама, можно пока до обѣда отправиться въ садъ? — спросили дѣвочки, подходя къ матери: — а то будутъ собираться гости, все большіе, намъ съ ними скучно.
— Можно, ступайте; только будьте осторожны, постарайтесь не запачкать и не измять платье.
— О, мамочка, конечно! — отозвалась Настя и взявъ за руку сестру, въ припрыжку побѣжала по направленію къ саду, гдѣ каждая дорожка, каждый кустикъ были ей давно знакомы.
— Вѣра, — обратилась она къ старшей сестрѣ: — ты никогда не выходила за рѣшетку сада?
— Нѣтъ, а что?
— Такъ. Мнѣ почему-то кажется, что тамъ должно быть очень интересно.
— Почему ты думаешь?
— Сама не знаю, кажется!
— Такъ пойдемъ, пожалуй.
— Но мы мамѣ не сказали.
— Это ничего не значитъ, далеко не будемъ забираться.
Сказано — сдѣлано. Дѣвочки не долго думая и не теряя времени въ напрасныхъ разговорахъ, поспѣшили отворить калитку и очутились на полянѣ, прилегающей къ опушкѣ небольшого лѣса.
— Войдемъ въ лѣсъ, — предложила Настя.
— Войдемъ, — согласилась Вѣрочка.
Меньше чѣмъ въ минуту онѣ очутились въ лѣсу, и какъ хорошо, какъ весело, какъ пріятно показалось имъ тамъ. Птички щебетали, перепархивая съ вѣтки на вѣтку; кузнечики чирикали въ травѣ; кругомъ все казалось тихо, спокойно. Дѣвочки увидѣли множество полевыхъ цвѣтовъ; время летѣло незамѣтно; наконецъ Настя вспомнила, что пора возвращаться.
— Да, — отвѣчала Вѣрочка, и уже сдѣлала нѣсколько шаговъ назадъ, какъ вдругъ случайно напала на громадный кустъ черники.
— Настя, — позвала она сестру: — посмотри, какая прелесть!
Настя живо прибѣжала на зовъ и, обрадовавшись находкѣ, столь неожиданной, опустилась сейчасъ же на землю рядомъ съ Вѣрочкою; обѣ принялись угощаться съ большимъ аппетитомъ, и вѣроятно долго просидѣли бы за лакомствомъ, еслибы въ концѣ-концовъ, взглянувъ другъ на друга, не замѣтили, что маленькія ручки ихъ и зубки были совершенно черные.
— Боже мой, что мы надѣлали! — съ отчаяніемъ вскрикнула Вѣрочка. — Какъ показаться теперь на глаза гостей?
— Это ужасно! — отвѣчала Настя, готовая расплакаться.
— Да зубы-то и губы не бѣда, ихъ можно отмыть, вотъ, взгляни на наши несчастныя платья! Онѣ всѣ въ пятнахъ и измяты до невозможности.
Дѣвочки молча оглядѣли одна другую; платья, дѣйствительно, оказались испорченными: масса темно-фіолетовыхъ пятенъ, отъ раздавленныхъ ягодъ придавала имъ противный и отвратительный видъ.
О томъ, чтобы идти въ зало къ гостямъ, нечего было и думать. Дѣвочки разразились громкими рыданіями и, побѣжавъ обратно на дачу, приказали лакею позвать маму на черное крыльцо.
— Что случилось? — спросила послѣдняя, испугавшись.
Онѣ чистосердечно сознались во всемъ; мама разсердилась, хотѣла сію же минуту отправить ихъ домой, но добрый дядя Петя, которому лакей тоже шепнулъ обо всемъ случившемся, немедленно явился на выручку своихъ любимицъ.
— Не брани ихъ, Оля, — обратился онъ къ сестрѣ, т.-е. къ матери Вѣрочки и Насти: — онѣ уже безъ того жестоко наказаны за свое легкомысліе тѣмъ, что не будутъ обѣдать за большимъ столомъ вмѣстѣ съ гостями я прикажу подать имъ кушать въ мою комнату.
Дѣвочки съ благодарностью взглянули на дядю Петю и молча послѣдовали за нимъ.
Но когда дядя и мама удалились снова въ гостиную, когда онѣ услыхали доносившійся до нихъ издали говоръ, шумъ и звонъ тарелокъ, то имъ стало до того скучно, что онѣ расплакались.
— Чего вы, барышни? — вдругъ окликнула ихъ проходившая мимо оконъ старая кухарка Акулина.
— Скучно, Акулинушка, досадно; приходится сидѣть однѣмъ взаперти.
— Вотъ то-то и есть. Зачѣмъ шалили?
— Мы не могли предполагать, что кончится печально.
— Пойдемте ко мнѣ на кухню, коли хотите, тамъ все-таки веселѣе.
Дѣвочки очень обрадовались приглашенію кухарки и послѣдовали за ней съ большимъ удовольствіемъ.
Въ кухнѣ имъ дѣйствительно показалось если не интереснѣе, то по крайней мѣрѣ отраднѣе, въ томъ отношеніи, что онѣ были не однѣ.
Настя дѣла на полъ и, завладѣвъ огромною круглою чашкою, вызвалась помогать кухаркѣ мѣшать ложкою мясной фаршъ для пирожковъ. Вѣрочка подошла къ плитѣ и отъ скуки принялась за остатки шеколада. Маленькая собаченка Амишка, любимица дяди Пети, тоже на этотъ день изгнанная изъ комнатъ за неумѣніе держать себя въ обществѣ, находилась тутъ же. Она взобралась на низенькую деревянную скамейку, служила на заднихъ лапкахъ и отъ времени до времени тихонько взвизгивала, очевидно прося какой-нибудь подачки.
Все это въ другое время навѣрное показалось бы дѣвочкамъ и смѣшнымъ, и забавнымъ, но тутъ имъ было не до шутокъ. Невольно припомнилось толкованіе няни по поводу зловѣщаго сна, и онѣ думали объ одномъ, что послѣ обѣда пожалуй скоро начнется иллюминація, и имъ не придется видѣть ее, такъ какъ бѣленькія платьица, замытыя горничной, не успѣютъ высохнуть, а въ тѣхъ, которыя теперь были надѣты на нихъ, и которыя кухарка достала отъ своей маленькой внучки, конечно, показаться дальше кухни невозможно.
Но вотъ наступила пора обѣда. Мама еще разъ заглянула къ дѣвочкамъ.
— Мамочка, не сердись, что мы пришли сюда, — сказала Вѣрочка. — Въ комнатѣ нестерпимо скучно, и скажи пожалуйста, какъ ты полагаешь, неужели наши платья не скоро еще высохнутъ?
— Полагаю, что не скоро.
— Это будетъ ужасно! Значитъ не придется видѣть ни танцевъ, ни иллюминаціи.
— По всей вѣроятности.
Бѣдняжки снова расплакались и подъ вліяніемъ своей печали не замѣтили, что мама какъ-то многозначительно переглянулась съ кухаркою.
— Однако, я ухожу, — сказала она: — прощайте! Желаю не скучать въ обществѣ Амишки.
Дѣвочки стыдливо опустили глаза.
Акулина накрыла имъ маленькій столикъ, принесла изъ буфета тарелки, ножи, вилки, ложки и пригласила кушать; но имъ, какъ говорится, ничто не шло въ горло, до тѣхъ поръ, пока дверь, ведущая изъ комнатъ въ кухню, отворилась и на порогѣ показался дядя Петя, держа въ рукѣ длинную бѣлую картонку.
Вѣрочка и Настя взглянули на него съ любопытствомъ.
— Какъ вы думаете, что заключается въ этой картонкѣ? — спросилъ онъ ихъ со своей всегдашней ласковой улыбкой.
— Не знаемъ, — отвѣчали онѣ.
— Но какъ бы вамъ казалось?
— Можетъ быть какіе-нибудь большіе фонари для иллюминаціи? — сказала Вѣрочка.
— Или сладкій пирогъ изъ кондитерской, — добавила Настя.
Дядя громко расхохотался.
— Развѣ сладкіе пироги бываютъ такого огромнаго размѣра? — возразилъ онъ.
— Тогда право трудно сказать.
— А вотъ мы сейчасъ посмотримъ!
Акулина развязала толстую веревку, которою была стянута картонка.
— Открывайте! — сказалъ онъ дѣвочкамъ.
Дѣвочки нерѣшительно подняли крышку и — о, радость! — въ картонкѣ оказалось два прелестныя розовыя платья.
— Что это? — вскричали сестрички въ одинъ голосъ.
— Платья, развѣ не видите?
— Для насъ?
— Конечно, иначе для кого же?
— Но откуда ты взялъ ихъ, дядя?
— Двѣ недѣли тому назадъ онѣ были заказаны мною въ городѣ той самой портнихѣ, которая постоянно шьетъ вамъ; не предполагая еще печальнаго случая съ черникой, мнѣ непремѣнно хотѣлось, чтобы сегодняшній день вы получили отъ меня этотъ подарокъ, который теперь совершенно случайно оказался какъ нельзя болѣе кстати; но только я предназначилъ отдать вамъ его вечеромъ передъ началомъ танцевъ. Въ настоящее же время отдаю раньше, иначе вамъ въ самомъ дѣлѣ пришлось бы обѣдать здѣсь на кухнѣ вмѣстѣ съ Амишкой, что крайне неудобно и непріятно всегда и вообще, а сегодня въ особенности, правда?
Дѣвочки вмѣсто отвѣта обѣ разомъ повисли на шеѣ дяди Пети. Со слезами благодарности принялись цѣловать его, и въ короткихъ словахъ разсказали о сегодняшнемъ снѣ и о томъ, какъ перетолковала его няня…
Дядя засмѣялся.
— Ну, вотъ вамъ и сонъ въ руку, — сказалъ онъ: — теперь однако постарайтесь забыть о немъ, идите снова за мною въ мою комнату, одѣвайтесь въ новыя платья и выходите къ гостямъ.
Дѣвочки были совершенно счастливы.
НОВАЯ КУКЛА.
правитьМама подарила Любочкѣ куклу; и что это была за кукла, просто заглядѣнье: ростомъ почти съ годовалаго ребенка, волосы курчавые, да не нарисованные, и не изъ фарфора сдѣланные, а настоящіе, словно у живого человѣка. Можно было чесать ихъ, помадить, завивать.
Любочка очень привязалась къ этой куклѣ, назвала ее Машей и не разставалась съ нею ни на минуту до тѣхъ поръ, пока однажды вдругъ случайно выронивъ изъ окна четвертаго этажа, на мелкія частицы раздробила ея хорошенькое личико.
— У, Маша, какая ты стала некрасивая, — сказала дѣвочка, взглянувъ съ пренебреженіемъ на бывшую свою любимицу; затѣмъ съ досады швырнувъ ее на полъ, сказала, что не хочетъ сохранить даже воспоминанія о прежней Машѣ съ розовыми щечками и привѣтливою улыбкою и поручила нянѣ спрятать куда-нибудь подальше, и ее, т.-е. куклу, и всѣ платьица, даже игрушечный диванчикъ, на которомъ всегда сиживала Маша.
— Да зачѣмъ, барышня, развѣ вы разлюбили Машу, или она въ чемъ-нибудь провинилась передъ вами? — съ недоумѣніемъ спросила няня, которая, только-что вернувшись изъ церкви, еще не знала о случившемся несчастій.
— Нѣтъ, няня, Маша ни въ чемъ передо мною не виновата.
— Тогда, значитъ, вы больше не любите ее?
Любочка опустила глаза и ничего не отвѣчала; ей стыдно было сознаться въ томъ, что она дѣйствительно не можетъ съ прежнимъ чувствомъ относиться къ бѣдной, изуродованной куклѣ, изуродованной по ея же собственной неосторожности.
— Что же вы молчите? — снова заговорила няня, ласково взявъ Любочку за руку.
— Да, да, я не люблю ее, — отвѣчала дѣвочка.
— Неужели?
— Не люблю, не люблю…
— Но почему же, Любочка? Что это значитъ?
— Потому что она гадкая, разбитая…
— Какъ разбитая, что вы говорите? Я не болѣе часу тому назадъ уходила изъ дому и видѣла ее въ совершенной цѣлости. Кто же бы могъ разбить? Это неправда, Любочка.
— Правда, няня, честное слово правда.
— Но я все-таки въ толкъ не возьму, кто могъ разбить ее.
— Ахъ, Боже мой, да я сама. Но что говорить про то, чего не воротишь; прошу тебя объ одномъ — спрячь ее, брось куда-нибудь; однимъ словомъ, сдѣлай, что хочешь…
И быстро выбѣжавъ изъ комнаты, Любочка бросилась на балконъ, а оттуда въ садъ, гдѣ, замѣтивъ большую лягавую собаку Марса, принялась играть съ нею и бѣгать по аллеямъ.
Няня вопросительно посмотрѣла вслѣдъ Любочкѣ, молча покачала головой и отправилась исполнять данное порученіе.
Кукла лежала въ дѣтской на полу ничкомъ, вслѣдствіе чего съ перваго взгляда ничего нельзя было замѣтить; но затѣмъ, когда она нагнулась, подняла ее и увидѣла, что намѣсто хорошенькаго личика остались одни осколки, то даже ахнула отъ испуга.
— Не можетъ быть, чтобы Любочка сама разбила дорогую куклу, — снова заговорила старушка, пристально разглядывая Машу. — Ужъ не твои ли это дѣла? — обратилась она сердито къ сидѣвшей тутъ же въ комнатѣ молоденькой горничной.
— Вотъ еще что выдумали! — отозвалась послѣдняя: — съ какой стати.
— Но тогда кто же?
— Да вѣдь барышня сейчасъ сказала тебѣ, что сама всему виновата.
— Я не вѣрю этому!
— Напрасно; я видѣла все собственными глазами.
— Неужели, Агаша? И ты не лжешь мнѣ?
— Къ чему лгать? Я не только видѣла, а еще спускалась внизъ по лѣстницѣ, чтобы поднять куклу съ тротуара.
— Ахъ, какъ жаль! Ахъ, какъ жаль! — повторяла няня, не выпуская изъ рукъ куклу.
— Сколько ни жалѣй, ничего не поможешь; барышня просила спрятать подальше. Ей, видно, самой, сердечной, больно смотрѣть на свою любимицу.
— Конечно!
— Куда бы прибрать, не знаю.
— Давай, отнесу на плотяной шкафъ въ корридоръ, — предложила горничная и, взявъ несчастную Машу, въ одинъ мигъ закинула ее на верхушку шкафа.
Прошелъ день, другой, третій. Любочка, сначала втихомолку грустившая о куклѣ, мало-по-малу совершенно успокоилась; время потянулось обычнымъ порядкомъ.
Прошло лѣто, наступила осень, а затѣмъ и зима; до рождественскихъ праздниковъ осталось всего двѣ недѣли.
— Мама, у насъ будетъ елка? — спросила однажды Любочка, сидя около топившагося камина вмѣстѣ съ матерью.
— Будетъ, дружокъ.
— А что ты мнѣ подаришь?
— Не знаю, еще не придумала.
— Подари большую куклу; мнѣ очень хочется.
— Вѣдь у тебя была прекрасная большая кукла, которую звали Машей.
— Я еще лѣтомъ уронила ее изъ окна и разбила въ дребезги.
— Неужели? какъ жаль! Но разбить ты ее могла, она вся изъ лайки; развѣ только голова пострадала, а туловищу навѣрное ничего не сдѣлалось… Гдѣ же она теперь?
— Не знаю.
— Вотъ видишь, какъ ты небрежно обращаешься съ вещами; если я куплю тебѣ новую куклу, то и ее навѣрное постигнетъ та же участь.
— Нѣтъ, мамочка, нѣтъ, никогда, — возразила Любочка.
Мама ничего не отвѣтила; Любочка тоже не возобновляла разговоръ; ей, во-первыхъ, стало въ душѣ вдругъ совѣстно передъ куклой, съ которою она поступила такъ безсердечно, а во-вторыхъ, она вполнѣ сознавала, что мама въ правѣ отказать въ ея просьбѣ, такъ какъ она дѣйствительно не умѣетъ беречь дорогія вещи.
На этомъ разговоръ о елкѣ кончился; но черезъ нѣсколько дней дѣвочка опять завела его; мама однако давала такіе лаконическіе и неопредѣленные отвѣты, что Любочка, при всемъ стараніи, никакъ не могла взять въ толкъ, будетъ ли у нея новая кукла или нѣтъ, но видѣла, что въ домѣ происходитъ что-то особенное, что няня и горничная очень озабочены, и что обѣ онѣ какъ будто кого то ищутъ по всѣмъ угламъ и закоулкамъ. Любочку это очень заинтересовало; она рѣшилась спросить няню.
— Кого намъ искать, — улыбнувшись, отвѣчала ей послѣдняя: — никого мы не ищемъ, тебѣ просто кажется.
Не удовольствовавшись подобнымъ отвѣтомъ. Любочка обратилась къ горничной.
— Много будете знать — скоро состарѣетесь, — возразила горничная, и во избѣжаніе дальнѣйшихъ разспросовъ хотѣла выйти изъ комнаты, но Любочка, ловко обойдя кругомъ, заслонила спиною дверь и сказала, что не выпуститъ ее до тѣхъ поръ, пока она не скажетъ правду.
— Какую правду? Я ничего не знаю, оставьте меня; пустите, надо идти гладить бѣлье, утюги простынутъ.
— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ, ты не уйдешь отсюда до тѣхъ поръ, пока не сознаешься, кого вы съ утра до ночи ищете.
Горничная расхохоталась…
— Да, не уйдешь, — серьезно повторила Любочка и принялась упрашивать сказать правду.
— Не смѣю, — отозвалась наконецъ горничная, видѣвшая, что Любочка въ самомъ дѣлѣ не пускаетъ ее: — не смѣю, мамаша разсердится.
— Почему?
— Она не желаетъ, чтобы вы знали.
— Но я не выдамъ тебя.
— Ахъ, Боже мой, барышня, какая вы несносная.
— Несносная или нѣтъ, только я тебя отсюда не выпущу, пока не узнаю правду.
— Что же наконецъ сказать-то вамъ?
— Кого вы ищете.
— Хорошо, скажу, только пустите, и больше ни о чемъ не разспрашивайте; согласны?
— Согласна.
— Мы все время искали куклу Машу, которую, помните, я еще лѣтомъ забросила на шкафъ и о которой теперь совершенно забыла.
— Зачѣмъ она вамъ понадобилась?
— Вы обѣщали дальше не разспрашивать.
— Но она нашлась? По крайней мѣрѣ это, надѣюсь, можно узнать?
— Нѣтъ не нашлась.
— Кто же взялъ ее?
— Она убѣжала.
— Какъ убѣжала?
— Такъ, просто убѣжала.
— Куда?
— Ахъ, барышня, пустите меня гладить, кончу — все разскажу.
Любочка отошла отъ двери; горничная съ громкимъ смѣхомъ проюркнула мимо.
— Что бы это значило? — подумала Любочка: — зачѣмъ имъ старая кукла, куда она могла убѣжать, куклы вѣдь не живые люди; горничная просто смѣется, но почему мама скрываетъ отъ меня истину, вотъ что интересно. Скорѣе бы кончилось глаженье, — допрошу Агашу непремѣнно.
Но какъ ни старалась она найти удобную минутку переговорить съ горничною, случая не представилось, и побѣгъ куклы Маши оставался необъяснимымъ до тѣхъ поръ, пока въ концѣ-концовъ, дождавшись рождественскаго вечера и обѣщанной елки, она вдругъ увидѣла среди громаднаго количества различныхъ подарковъ свою бывшую любимицу, и уже не испорченную, не разбитую, а еще болѣе красивую и нарядную, чѣмъ прежде.
— Маша! — крикнула Любочка, бросившись къ куклѣ: — какъ я рада, какъ счастлива! Но какимъ образомъ изуродованное личико твое снова сдѣлалось красивымъ?
Маша, конечно, молчала, потому что куклы говорить не могутъ, но зато мама Любочки, подозвавъ ее къ себѣ, подробно разсказала, какъ, отыскавъ заброшенную на шкафъ и забытую тамъ куклу, она, не говоря Любочкѣ ни слова, отправила ее въ магазинъ и велѣла подобрать точно такую же головку, какъ была прежде.
— Надѣюсь, дружокъ, ты теперь будешь бережливѣе и не уронишь Машу изъ окошка, — сказала мама въ заключеніе.
Любочка вмѣсто отвѣта крѣпко поцѣловала ее, и прижавъ къ груди куклу, цѣлый вечеръ не разставалась съ нею.
Наконецъ елка догорѣла; надо было отправляться спать. Любочкѣ и тутъ не хотѣлось разлучиться со своей любимицей.
— Няня, я положу Машу съ собою, — сказала она, укладываясь въ мягкую постельку.
— А если она ночью свалится, да вторично разобьется…
— Нѣтъ, я положу къ стѣнѣ.
— Ну, ладно, дѣлай какъ знаешь, — отозвалась няня и вышла изъ комнаты.
Оставшись наединѣ съ Машей, Любочка начала ласкать и цѣловать ее еще больше, осторожно сняла съ нея платьице, сапожки, чулки; бережно сложила все это на стоявшій около кровати стулъ и, положивъ Машу къ стѣнкѣ, уже начала дремать, какъ вдругъ ей показалось, что Маша вздохнула.
— Что съ тобою? — спросила ее Любочка.
— Ничего, — заговорила вдругъ кукла: — мнѣ вдругъ сдѣлалось страшно, боюсь упасть на полъ и снова расшибиться, какъ тогда, помнишь?
— Ахъ, Маша, не вспоминай, теперь тяжело подумать о томъ, какъ тебѣ должно быть было больно, когда ты упала изъ четвертаго этажа на каменную мостовую.
— Больно — это не бѣда; но мнѣ обидно очень показалось, что ты потомъ, увидавъ мое безобразіе, забросила меня, какъ ненужную вещь.
— И ты сердилась, Маша, очень?
— Нѣтъ, Любочка, я не сердилась, только горько плакала, до тѣхъ поръ, пока горничная, по приказанію твоей мамы, наконецъ, отыскала меня на шкафу, всю покрытую пылью и паутиной.
— Бѣдная, бѣдная Маша; прости меня, даю честное слово, что теперь, послѣ всего случившагося, я стану любить и беречь тебя такъ, какъ еще никого никогда не любила въ жизни.
Но кукла смотрѣла недовѣрчиво; Любочкѣ даже показалось, что на ея голубенькихъ глазкахъ блеснула слеза. Затѣмъ, къ довершенію удивленія дѣвочки, она замѣтила, что кукла приподнялась на постели, спрыгнула внизъ и подбѣжала къ окну, которое оказалось открытымъ несмотря на морозъ и снѣгъ, валившій крупными хлопьями.
— Маша, Маша, куда ты? — простонала Любочка.
Но Маша уже стояла на подоконникѣ, нагнулась впередъ, готовясь броситься.
— Ай! — въ отчаяніи крикнула Любочка и хотѣла сдѣлать прыжокъ съ кровати. Но въ эту самую минуту глазки ея открылись; она сообразила, что весь разговоръ съ куклой происходилъ во снѣ.
Окно въ комнатѣ было закрыто. Маша по прежнему лежала около, прислонившись къ стѣнѣ и, смотря своими веселыми глазками на дѣвочку, казалось хотѣла проговорить ей: «что, шалунья, испугалась?»
ЧУДОВИЩЕ.
правитьНиночка стоитъ у окна и думаетъ, чѣмъ бы заняться въ ожиданіи возвращенія няни изъ церкви, куда она уже съ часъ тому назадъ отправилась ко всенощной.
На дворѣ начало смеркаться; но такъ какъ еще не совсѣмъ стемнѣло, то горничная не торопилась зажигать лампы. Въ комнатѣ царствовалъ полумракъ… Кругомъ все было тихо, спокойно…
Мама и папа сидѣли въ гостиной передъ каминомъ и разговаривали.
Гостиная отъ той комнаты гдѣ находилась Ниночка, была далеко; она не только не могла видѣть ихъ, но даже не слышала голосовъ и полагала, что осталась одна въ цѣлой квартирѣ; сначала это вовсе не пугало ее; она съ удовольствіемъ смотрѣла въ окно на прохожихъ и на проѣзжихъ, но потомъ вдругъ неизвѣстно почему ей сдѣлалось страшно.
— Пустяки! чего бояться? — подумала дѣвочка. — Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь я уже не маленькая, скоро десять лѣтъ минетъ, надо быть благоразумною, — старалась она сама себя успокоить и направилась къ шкафу, гдѣ лежали игрушки, чтобы достать свою любимую куклу; но вдругъ, въ ту самую минуту, какъ она взялась за скобку, въ шкафу что-то стукнуло.
Ниночка отскочила въ сторону, полагая, что ей просто кажется; стукъ, между тѣмъ, продолжался все сильнѣе и сильнѣе. Она слышала совершенно ясно, какъ лежавшія на полкахъ игрушки ворочались, падали и сильно стучали одна о другую; бѣдняжка до того испугалась, что со всѣхъ ногъ бросилась въ сосѣднюю комнату громко звать на помощь.
Добѣжавъ до гостиной, она очень обрадовалась, когда увидѣла, что отецъ и мать дома.
— Что съ тобою? — спросили они ее. — Чего ты такъ испугалась?
Но Ниночка не въ силахъ была обстоятельно передать причину своего испуга, а только безсвязно твердила:
— Привидѣніе! Привидѣніе!
— Что такое? — съ улыбкою отозвалась мама. Какое привидѣніе? Ничего подобнаго никогда нѣтъ и не будетъ на свѣтѣ!
— Какъ нѣтъ, мамочка; поди въ дѣтскую, ты сама на дѣлѣ увидишь, что я говорю правду.
— Хорошо, дружокъ, пойдемъ.
— Ни за что не пойду! — отвѣчала Ниночка, прячась за спину матери.
— Не стыдно-ли быть такой трусихой, пойдемъ! — настаивала мама: — подумай, вѣдь ты уже не маленькая.
— Но, мамочка, если бы ты знала какъ страшно…
— Да что же тамъ такое? — полюбопытствовалъ отецъ.
Ниночка въ короткихъ словахъ, и сильно дрожащимъ голосомъ разсказала о чудесахъ, которыя творились въ шкафѣ.
Папа улыбнулся и молча взялъ дѣвочку за руку, чтобы идти изслѣдовать неожиданныя чудеса, но Ниночка упиралась.
— Возьми по крайней мѣрѣ свѣчку! — упрашивала чуть не со слезами Ниночка.
— Изволь, это можно, если ужъ тебѣ очень хочется.
И снявъ съ камина одинъ изъ стоявшихъ бронзовыхъ подсвѣчниковъ, папа зажегъ свѣчку.
— Мамочка, пойдемъ и ты съ нами, — обратилась Ниночка къ матери умоляющимъ взоромъ.
— Ай, ай, ай, какая трусиха! — замѣтила послѣдняя, нехотя вставъ съ мѣста. — Я увѣрена, что шумъ этотъ просто тебѣ померещился.
Но войдя въ дѣтскую, къ общему удивленію, они всѣ трое дѣйствительно услыхали какой-то непонятный шорохъ именно въ томъ шкафѣ, о которомъ говорила Ниночка.
— Слышишь, слышишь, — сказала дѣвочка матери, прижимаясь къ ней совсѣмъ близко.
— Въ самомъ дѣлѣ, это странно; но только, во всякомъ случаѣ, не привидѣніе.
— Тогда что же наконецъ?
— Можетъ быть просто мышь или крыса.
— А вотъ я сейчасъ посмотрю, — сказалъ папа и подошелъ къ шкафу.
— Нѣтъ, нѣтъ, ради Бога! — со слезами сказала Ниночка: — я убѣгу… я не останусь здѣсь…
Но прежде чѣмъ Ниночка успѣла убѣжать, папа уже отворилъ шкафъ, изъ котораго вдругъ выскочилъ какой-то необыкновенный звѣрь на четырехъ лапахъ съ кошачьимъ хвостомъ и высокою мохнатою головою; но голова эта ничѣмъ не походила на обыкновенную голову какого бы то ни было животнаго; не походила потому, что вся кругомъ казалась мохнатою, и не имѣла ни глазъ, ни рта, ни ушей.
Ниночка дрожала словно въ лихорадкѣ, забилась высоко на подоконникъ, отчаянно топала ногами и кричала изъ всей силы.
Мама и папа, между тѣмъ, громко смѣялись глядя на чудовище, продолжавшее безъ остановки прыгать, махать головою и бросаться изъ угла въ уголъ.
— Ниночка, перестань! — сказала, наконецъ, мама, подойдя къ дѣвочкѣ: — лучше разсмотри внимательно что это такое?
Спокойный тонъ, которымъ были сказаны эти слова, заставилъ маленькую дѣвочку опомниться; она крѣпко ухватилась за шею матери и начала всматриваться въ чудовище, которое все-таки по прежнему оставалось для нея непонятнымъ до тѣхъ поръ, пока въ концѣ-концовъ, сдѣлавъ высокій прыжокъ, вдругъ не потеряло свою уродливую голову, на мѣстѣ которой показалась добродушная мордочка общаго любимца и баловня кота Маркиза.
— Маркизъ! это ты? — невольно вскрикнула пораженная Ниночка.
Маркизъ, вмѣсто отвѣта, вспрыгнувъ на окошко, началъ тереться около колѣнъ дѣвочки и, высоко поднявъ свой пушистый хвостъ въ воздухѣ, выдѣлывалъ имъ различные замысловатые зигзаги.
— Но куда же ты дѣлъ твою необыкновенную голову? — продолжала допрашивать Ниночка.
Маркизъ, отъ природы лишенный возможности говорить, конечно ничего не могъ отвѣтить на это.
— Вотъ она, голова-то, которая такъ напугала тебя, отозвалась мама, поднимая съ пола большую скунсовую муфту.
Ниночка широко раскрыла глаза и все-таки не могла понять въ чемъ дѣло.
— Муфта эта лежала, въ шкафу, на нижней полкѣ, — пояснила мама. — Маркизъ, забравшись туда, началъ по свойственной ему привычкѣ обнюхивать все, что попадалось и засунувъ морду въ нее, попалъ такъ далеко, что выбраться назадъ уже не имѣлъ возможности, вслѣдствіе чего выскочилъ на полъ вмѣстѣ съ муфтою въ тотъ моментъ, когда папа открылъ дверцу, и самъ перепугавшись не на шутку, началъ какъ безумный бросаться изъ угла въ уголъ чтобы какъ-нибудь ее сбросить.
— Вотъ оно что! — отозвалась Ниночка, внимательно слушая поясненіе матери относительно муфты: — теперь понимаю! — И въ свою очередь разразилась громкимъ смѣхомъ.