Дружба (Ивченко)/ДО
| Дружба : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 117. |
Петръ Ермолаевичъ проснулся довольно рано и даже черезчуръ рано, потому что ему, неизвѣстно отъ какихъ причинъ, не спалось ночью. Правда, вечеромъ онъ очень плотно поужиналъ въ одной пріятельской компаніи, чего уже давно не позволялъ себѣ вслѣдствіе внезапно обнаружившагося у него катарра желудка.
Ночью его посѣщали сны, которымъ онъ съ дѣтства еще, благодаря маменькиному воспитанію, привыкъ вѣрить и придавать значеніе. И къ утру онъ проснулся совершенно не въ духѣ.
— Не то гадость какая-нибудь по службѣ, не то вѣсти о покойникѣ, — хмуро пробормоталъ онъ и пошелъ въ столовую пить чай.
Чай ему показался невкуснымъ, отдающимъ вѣникомъ, а булка была не та, которую онъ любилъ, и къ тому же не первой свѣжести. Настроеніе духа Петра Ермолаевича стало еще пасмурнѣе. Къ довершенію всего не было газеты. Этого обстоятельства онъ уже рѣшительно не переваривалъ и окончательно разсердился.
Онъ позвалъ дѣвушку, служившую у него около года, весьма старательную, но еще болѣе некрасивую, и рѣзко спросилъ у нея:
— Почему нѣтъ газеты?
— Не подавали еще.
Этотъ отвѣтъ показался ему глупымъ, и онъ повысилъ тонъ:
— Я вижу, что не подавали; ежели бы она лежала на столѣ, я бы у васъ ее не спрашивалъ. Но почему не подавали?
— Не знаю, — недоумѣвающе проговорила дѣвушка.
Петръ Ермолаевичъ понялъ, что его вопросъ былъ, пожалуй, глупѣе, чѣмъ можно было предполагать, когда онъ складывался въ его умѣ, и потому онъ уже окончательно разозлился.
— Вы должны знать! — крикнулъ онъ. — Мнѣ это надоѣло! Всѣ люди во-время получаютъ, одинъ я долженъ ждать. Мнѣ это надоѣло, слышите? Скажите швейцару, что если онъ хочетъ читать газеты, пусть самъ выписываетъ…
— Швейцаръ неграмотный, — заявила горничная.
— Я васъ прошу не разсуждать, а дѣлать то, что я приказываю.
Она пошла къ дверямъ, но въ это время раздался звонокъ, и швейцаръ подалъ газету.
Петръ Ермолаевичъ мгновенно успокоился, закурилъ папиросу и развернулъ свѣжій, еще сыроватый листъ.
Петръ Ермолаевичъ имѣлъ обыкновеніе, въ сущности очень странное, но усвоенное чуть не всѣми петербуржцами, — начинать чтеніе газеты съ объявленій о покойникахъ.
И едва только онъ предался этому интересному занятію, какъ рука его дрогнула, и газетный листъ перегнулся.
Петръ Ермолаевичъ выправилъ его, разложилъ на столѣ и вновь уставился въ одну изъ черныхъ рамокъ, такъ поразившую его заключеннымъ въ ней извѣстіемъ.
Вторично онъ прочелъ уже вполголоса, чтобы услыхать, какъ звучатъ эти странныя слова: «30-го сего декабря, въ 7 часовъ утра, тихо скончался Филиппъ Силычъ Смурскій, о чемъ извѣщаютъ друзей и знакомыхъ родственники покойнаго».
Петру Ермолаевичу вспомнился сонъ, и въ первую минуту почти неуловимое чувство облегченія скользнуло по его душѣ и тотчасъ же сконфуженно скрылось: значитъ, не гадость по службѣ, а покойникъ… И медленно глаза его заволоклись туманомъ, и сердце его пріятно сжалось.
— Бѣдный Филиппъ Силычъ! Бѣдный другъ, бѣдный пріятель… — бормоталъ Петръ Ермолаевичъ, смущенный и опечаленный до глубины души. — Да упокоитъ Господь новую чистую, праведную душу…
И ему показалось, что онъ способенъ будетъ сказать у открытой могилы друга теплую, искреннюю, красивую рѣчь, — такъ онъ былъ умиленъ и растроганъ. Правда, онъ никогда не говорилъ публично, да еще на морозѣ, да еще у могилы друга, но теперь онъ чувствовалъ, что это въ его силахъ и средствахъ.
Онъ очень любилъ покойника! Ни съ кѣмъ не сошелся онъ такъ на службѣ, какъ съ Филиппомъ Силычемъ: десять лѣтъ они прослужили вмѣстѣ, изо-дня-въ-день видѣлись большую часть дня, а потомъ часто вечеромъ играли въ карты съ неизмѣннымъ партнеромъ Ягуновымъ, который тоже очень любилъ Филиппа Силыча и уже считался самымъ закадычнымъ его другомъ, такъ какъ съ дѣтства даже воспитывался съ нимъ.
Эта мысль навела Петра Ермолаевича на думы о Ягуновѣ.
— Воображаю, что испытываетъ теперь Яковъ Ивановичъ!.. Необходимо пойти навѣстить его и сказать ему слово утѣшенія. Ничто не угнетаетъ такъ въ тяжелую минуту жизни, какъ одиночество…
Петръ Ермолаевичъ сталъ спѣшно одѣваться. Газетой онъ уже больше не занимался, и ему рѣшительно было все равно, что дѣлается во Франціи и подвигается ли впередъ японскій вопросъ. Все это интересовало его, но сегодня вопросы эти отодвинулись на второй планъ, и передъ его духовными очами стоялъ образъ бѣднаго Филиппа Силыча.
Затѣмъ, пока Петръ Ермолаевичъ одѣвался, ему приходили на умъ воспоминанія. Хрустальной чистоты была душа покойника. Всѣ любили его на службѣ. Никогда никому не сдѣлалъ онъ зла. Добрый, честный, отзывчивый, онъ скромно совершалъ свой жизненный путь, никого не задѣвая, пробираясь сторонкой, съ выдержкой, упрямствомъ, даже упорствомъ, основаннымъ на сознаніи той пользы, которую онъ приносилъ службѣ своими знаніями, опытностью и дѣловитостью. Начальство любило его, повышало, отличало, и вскорѣ онъ сдѣлался начальникомъ и Петра Ермолаевича, и Якова Ивановича, не переставая быть ихъ пріятелемъ и другомъ и нисколько не измѣнивъ своего прежняго отношенія къ нимъ. Напротивъ, онъ сталъ еще мягче, еще уступчивѣе и деликатнѣе, какъ будто конфузился, что чуть-чуть обогналъ ихъ.
И какъ же они любили другъ друга! При встрѣчѣ непремѣнно лобызались; ходили другъ другу въ гости, и если не случалось нѣсколько дней видѣться, скучали. Оказывали одинъ другому всевозможное вниманіе и добрыя товарищескія услуги. Петръ Ермолаевичъ даже чуть-чуть ревновалъ Филиппа Силыча къ Якову Ивановичу, такъ какъ къ послѣднему Филиппъ Силычъ относился какъ-то любовнѣе, чѣмъ къ нему, хотя это сразу и трудновато было замѣтить. Но Петръ Ермолаевичъ отлично сознавалъ, что дружба, тянущаяся съ дѣтства, имѣетъ всѣ права и преимущества давности, и потому не допускалъ развиваться своему ревнивому чувству и любилъ обоихъ одинаково, будучи благодаренъ имъ за то, что они и на его долю отпускали порядочную дозу дружбы и привязанности. И вотъ такой чудесный человѣкъ умеръ! Умеръ въ цвѣтѣ лѣтъ, такъ какъ ему только-что осенью минулъ пятьдесятъ первый годъ, и три пріятеля торжественно отпраздновали этотъ счастливый день.
— Да, счастье!.. — разсуждалъ, одѣваясь, Петръ Ермолаевичъ. — Гдѣ оно и что оно? — и такъ какъ онъ очень много читалъ и любилъ пофилософствовать, то тутъ же и прибавилъ, — счастья нѣтъ! Полъ жизни проходитъ въ тяжелой борьбѣ за его достиженіе, а когда оно достигнуто, то кажется уже увядшимъ, поблѣднѣвшимъ, лишь преддверіемъ къ новому счастью… Бѣдный другъ!..
Одѣвшись, Петръ Ермолаевичъ присѣлъ къ столу, чтобы просмотрѣть бумаги къ докладу. Вчера онъ не ходилъ на службу, чувствуя себя не совсѣмъ здоровымъ и зная, что Филиппъ Силычъ никогда не бываетъ на это въ претензіи и даже, напротивъ, сердится, если онъ приходитъ въ присутствіе полубольной. Пользуясь этой дружбой, онъ даже въ послѣднее время довольно часто сталъ манкировать службой, отчасти вслѣдствіе «лѣнцы», но больше вслѣдствіе обострившагося катарра желудка. Но чѣмъ больше онъ манкировалъ, тѣмъ добрѣе и милѣе становился съ нимъ Филиппъ Силычъ.
— Отчего онъ умеръ? — продолжалъ разсуждать Петръ Ермолаевичъ. — Ну, я васъ спрашиваю, — обращаясь въ пространство, взывалъ онъ къ кому-то, — отчего онъ могъ умереть? Человѣкъ здоровый, жизнерадостный, не старый!.. Умѣренный въ жизни… и въ занятіяхъ; правда, достаточно полной комплекціи, но Боже мой! Мало ли же есть на Руси полныхъ людей? Ужъ не параличъ ли хватилъ его?
Разсуждая такъ, онъ читалъ бумаги, но рѣшительно ничего не могъ сообразить въ нихъ.
— Однако? — вдругъ прервалъ онъ себя. — Что же это я разсѣлся? Теперь еще довольно рано, и я успѣю съѣздить къ Ягунову и вмѣстѣ съ нимъ отправиться на панихиду.
Онъ уже собирался выйти въ переднюю, какъ въ комнату вошла горничная.
— Что вамъ, Груня? — мягко спросилъ онъ ее, приходя все въ большее и большее умиленіе и размягченіе отъ смерти Филиппа Силыча.
— Тамъ курьеръ изъ департамента пришедши.
Это опять очень не понравилось Петру Ермолаевичу, ибо всегда свидѣтельствовало о томъ, что его желаетъ видѣть директоръ департамента, котораго онъ слегка побаивался и сторонился. Хорошо еще, что его небрежное отношеніе къ службѣ въ послѣднее время покрывалось его покойнымъ другомъ и, вѣроятно, не доходило до начальства. А, вообще говоря, начальство это было строго и требовательно.
— Зовите, — отрывисто сказалъ онъ, волнуясь.
Курьеръ вошелъ, поздоровался.
— Отъ директора? — уже съ пересохшимъ горломъ спросилъ Петръ Ермолаевичъ.
— Отъ нихъ.
— Неужто уже въ присутствіи?
— Съ полчаса. Его превосходительство приказали просить ваше высокородіе прибыть. «Такъ что, скажи, — говорятъ, — чтобы никуда не заѣзжалъ, а прямо, чтобы сюда».
— А, хорошо. Сію секунду ѣду. Видишь, одѣтъ? Ежели бы ты раньше былъ позванъ его превосходительствомъ, то такъ и скажи: они, молъ, одѣты были и ѣдутъ. Слышишь?
— Слушаю-съ.
— Ну, вотъ тебѣ на извозчика.
— Покорнѣйше благодаримъ.
Курьеръ хотѣлъ уходить, но Петръ Ермолаевичъ еще задержалъ его.
— А что, Кузьмичъ, не знаешь… зачѣмъ?
— Что это? — не сразу понялъ курьеръ.
— Зачѣмъ требуютъ?
— Ужъ этого не могу знать.
— А, ну, хорошо; ступай.
Курьеръ повернулся, но Петръ Ермолаевичъ вновь остановилъ его.
— А, что, Кузьмичъ, Филиппъ-то Силычъ?
— Такъ точно. На все воля Божія. По этому самому поводу и требуютъ.
— По этому поводу? — удивился Петръ Ермолаевичъ. — Но… я не понимаю… почему же именно?
— Ужъ этого не могу знать.
Но Петръ Ермолаевичъ вышелъ изъ своей обычной сдержанности и игриво сказалъ Кузьмичу, желая самымъ тономъ задобрить его:
— Ой, врешь, Кузьмичъ, знаешь!
Курьеръ ничего не зналъ, но состроилъ таинственную полуулыбку на лицѣ, такъ какъ долгимъ опытомъ дошелъ до убѣжденія, что всегда выгодно изображать передъ чиновниками конфидента начальства.
— Ей-ей не знаю, ваше высокородіе, — побожился онъ, не переставая улыбаться.
— Ну, какъ хочешь, — съ тревогой въ голосѣ проговорилъ Петръ Ермолаевичъ и, отпустивъ его, сталъ собираться.
Пришлось отказаться отъ посѣщенія Ягунова и, вѣроятно, отъ панихиды. Должно быть, какое-нибудь экстренное дѣло. Придется прокорпѣть надъ нимъ часовъ до пяти, а то и до шести. А тутъ, какъ на зло, проклятая изжога начинается.
Онъ вышелъ, сѣлъ въ сани и поѣхалъ.
Дорогой онъ сталъ соображать.
«Конечно, мѣсто Филиппа Силыча займетъ Ягуновъ. Ну, что-жъ! Ягуновъ достойный человѣкъ и достойный замѣститель покойника, а къ тому же мой другъ. И это, конечно, куда лучше, чѣмъ ежели бы на это мѣсто посадили кого-нибудь совершенно посторонняго, какъ это стало практиковаться въ послѣднее время въ административныхъ сферахъ… Конечно, я не застану сегодня Ягунова на службѣ, такъ какъ, вѣроятно, директоръ отпустилъ его для устройства похоронъ нашего общаго друга. Бѣдный Филиппъ Силычъ! Давно ли ты былъ живъ, и мы видѣлись съ тобою, и играли въ карты, и строили планы на будущее и вдругъ… Вотъ ты уже покойникъ! Не хочется вѣрить этому, но это такъ. Ахъ, жизнь, жизнь! И что же ты за штука, жизнь человѣческая?!.»
Произнеся мысленно этотъ монологъ, Петръ Ермолаевичъ задумался о предстоящемъ свиданіи съ директоромъ, а потомъ сталъ тупо глядѣть на вывѣски.
Какъ только онъ прибылъ на службу, его немедленно позвали къ директору департамента.
Директоръ былъ чрезвычайно полный человѣкъ, никому не протягивавшій руки, кто былъ чиномъ ниже статскаго совѣтника. Лицо у него было широкое, съ котлетообразными бачками; подбородокъ и то мѣсто, гдѣ полагается расти усамъ, было гладко выбрито; цвѣтъ лица его былъ землистый, нездоровый. Сановникъ обладалъ многими орденами и катарромъ желудка и всегда ходилъ въ вицъ-мундирѣ съ орденомъ на шеѣ. Всѣмъ, начиная съ чина статскаго совѣтника, онъ предлагалъ изъ стоявшаго на столѣ ящика папиросы и указывалъ широкимъ жестомъ на стулъ. Кромѣ того, разговаривая съ чиновникомъ не ниже статскаго совѣтника, онъ выпускалъ послѣ затяжки табачный дымъ въ сторону, а всѣмъ остальнымъ прямо въ лицо, окружая себя синеватымъ облакомъ, и въ этомъ случаѣ весьма походилъ на истукана Будды.
Директоръ принялъ Петра Ермолаевича милостиво и даже сдѣлалъ жестъ, чтобы пододвинуть ему стулъ, до чего, однако, Петръ Ермолаевичъ не допустилъ его, почтительно, но съ стремительностью кинувшись къ стулу и успѣвъ на ходу пожать пухлую, какъ утренняя булка, руку начальника.
«Вѣрно, скажетъ мнѣ какую-нибудь гадость», — подумалъ онъ, и сердце его захолонуло.
Но начальникъ былъ не коварно-любезенъ, какъ передъ гадостью, а просто милостиво-любезенъ.
— Я искалъ васъ вчера, Ермолай… Ермолай Ермолаичъ, — началъ онъ, — но мнѣ доложили, что васъ не было въ присутствіи.
«Вотъ, начинается»… — подумалъ Петръ Ермолаевичъ и не осмѣлился подсказать директору своего настоящаго имени. Впрочемъ, это была начальническая слабость перевирать имена даже тайныхъ совѣтниковъ. Этой забывчивости онъ придавалъ оттѣнокъ самостоятельности и независимости.
— Извините, ваше превосходительство, дѣйствительно… вчера… я вчера… то-есть мнѣ сильно нездоровилось…
«Былъ бы живъ Филиппъ Силычъ, онъ бы меня отстоялъ», — только подумалъ Петръ Ермолаевичъ, и жуткое чувство прошло по его душѣ.
— А-а… — участливо протянулъ директоръ, всматриваясь внимательно въ лицо подчиненнаго. — Вы часто болѣете?
— О, нѣтъ! За послѣдніе два года я не явился въ первый разъ на службу, — совралъ онъ.
— Я не къ тому, — сказалъ директоръ. — Мнѣ кажется, судя по вашему цвѣту лица, что у васъ катарръ. Сознайтесь, что у васъ катарръ.
— Дѣйствительно, Максимъ Николаичъ, у меня катарръ. И прежестокій, но это мнѣ все-таки не мѣшаетъ ѣздить на службу.
— Нѣтъ, я не къ тому. У меня также катарръ. Это очень подлая болѣзнь.
— Охъ, не говорите!
— Да, очень подлая. Вы что дѣлаете?
— Сейчасъ у меня дѣло о назначеніи комиссіи…
— Нѣтъ, я не о томъ. Вы что дѣлаете противъ катарра? Принимаете что-нибудь?
— Пью Виши.
— Бросьте. Ничто такъ не помогаетъ, какъ молочная кислота. Принимайте молочную кислоту.
— Это что же такое, ваше превосходительство?
— Это капли. Вотъ онѣ у меня всегда съ собою. Я, пожалуй, вамъ дамъ. Ничего, ничего, возьмите. Діэту держите? Молоко пьете?
— Какъ же, какъ же… и то, и другое.
— Бросьте. Молочная кислота, ничего другого. Да, вотъ что Ермолай… Петровичъ. Вы, конечно, знаете, что… что… Сила Силычъ скончался, такъ вотъ я призвалъ васъ, чтобы сказать, что я представилъ васъ на его должность.
Петръ Ермолаевичъ поблѣднѣлъ, и сердце его скнуло отъ счастья. Онъ не ожидалъ этого и даже не повѣрилъ ушамъ своимъ. Онъ мгновенно почувствовалъ все неудобство сидѣть на стулѣ передъ такимъ начальникомъ и всталъ, разсыпаясь въ благодарностяхъ.
— Ничего, ничего, — успокоилъ его директоръ. — Вы были ближайшій другъ Силы… Филиппыча и, кромѣ того, ревностный чиновникъ. У васъ и изжога бываетъ?
— Охъ, да еще какая!
— Принимайте кислоту, остальное бросьте.
— Слушаю-съ.
— И потомъ скажите мнѣ, какой она эффектъ произведетъ? Но что бы вы мнѣ ни сказали, я впередъ знаю, что кромѣ хорошаго — ничего. Да… еще два слова. О представленіи до поры до времени никому ни слова.
— Слушаю-съ… какъ же… само собой.
— Что это у васъ, бумаги? Ну, это успѣется. Положите здѣсь, я просмотрю. А пока вотъ экстренное дѣло. Возьмите папиросу, — это египетскія. Необходимо сегодня къ шести часамъ, не позже, кончить. Займитесь, — и до свиданья.
Петръ Ермолаевичъ опять разсыпался въ благодарностяхъ.
— Ничего, ничего, очень радъ, — проговорилъ директоръ и сунулъ ему свою мягкую руку.
Петръ Ермолаевичъ вышелъ изъ кабинета и отправился на свое обычное мѣсто. Проходя мимо кабинетика покойнаго друга, онъ опять вспомнилъ о немъ, но уже прежняго жгучаго чувства не было, и даже изжога, мучившая его съ утра, прошла, какъ будто эти два тяжкихъ ощущенія уступили дѣйствію молочной кислоты, которая у него была пока еще только въ карманѣ.
Но вечеромъ чувство дружбы къ покойному товарищу вновь вернулось къ нему со всей силой, и онъ вновь началъ умиляться при воспоминаніи о его душевныхъ качествахъ и даже какъ будто сталъ забывать о нежданно свалившемся на него благополучіи.
«Ахъ, Филиппъ Силычъ, Филиппъ Силычъ, раненько ты насъ покинулъ!» — вздохнулъ онъ, отнесъ приготовленный и проредактированный докладъ въ директорскій кабинетъ и поѣхалъ на вечернюю панихиду.
Тамъ онъ, конечно, засталъ Ягунова. Яковъ Ивановичъ имѣлъ совершенно убитый видъ, и глаза его были красны. Въ оправданіе этого обстоятельства онъ заявилъ Петру Ермолаевичу, что онъ не выноситъ кадильнаго дыма, который ему ѣстъ глаза — но ясно было, что онъ просто-на-просто плакалъ. Къ самому концу панихиды, когда священникъ уже надѣлъ шубу и сталъ уходить, пріѣхалъ директоръ и выразилъ сожалѣніе, что опоздалъ. Не раздѣваясь онъ тотчасъ же уѣхалъ.
Ягуновъ спросилъ Петра Ермолаевича:
— Ты куда?
— Домой, я думаю… куда же?
— Нѣтъ, поѣдемъ ко мнѣ. Кстати я живу, вѣдь, близко отсюда. Ты еще не обѣдалъ? Ну, вотъ видишь; пообѣдаемъ вмѣстѣ, потомъ посидимъ, сколько посидится, будемъ говорить и вспоминать о покойномъ Филиппушкѣ.
Петръ Ермолаевичъ согласился, такъ какъ къ нему вновь вернулась его грусть вмѣстѣ съ изжогой. Послѣднее обстоятельство онъ объяснилъ продолжительнымъ голоданьемъ.
Они поѣхали, пообѣдали, причемъ Петръ Ермолаевичъ воспользовался минутой, когда Ягуновъ ушелъ за папиросами, и выпилъ нѣсколько капель кислоты. Онъ не хотѣлъ, чтобы Яковъ Ивановичъ замѣтилъ это и подумалъ, что онъ подражаетъ директору. И тотчасъ же онъ упрекнулъ себя за измѣну дружбѣ, за коварное отношеніе къ старому пріятелю.
Перешли въ кабинетъ, и, конечно, тотчасъ же разговоръ окончательно сосредоточился на событіи.
— Вѣришь ли, — началъ Петръ Ермолаевичъ, — со мной чуть дурно не сдѣлалось, когда я прочелъ сегодня утромъ. Мнѣ вѣдь никто не далъ знать. Я узналъ изъ газеты.
— Другъ, ты меня прости. У меня голова пошла кругомъ. И потомъ тотчасъ же надо было хлопотать, ѣздить туда, сюда, въ департаментъ, въ бюро, въ полицію, въ газеты, — словомъ, рѣшительно не было времени. Да и что было спѣшить сообщать такую печальную вѣсть! Чѣмъ позже узнать, тѣмъ лучше.
Они помолчали.
— Я радъ, — заговорилъ вновь Ягуновъ, положивъ свою правую руку на колѣно Петра Ермолаевича, — я очень радъ, что ты не отказался провести со мной вечерокъ. Мнѣ было такъ грустно вчера, такъ грустно! Вѣдь это былъ закадычнѣйшій другъ дѣтства, да и самъ по себѣ чудеснѣйшій человѣкъ.
— И я радъ отвести душу!.. — задумчиво проговорилъ Петръ Ермолаевичъ, въ свою очередь кладя лѣвую руку на руку Якова Ивановича, покоившуюся на его колѣнѣ. — Люди рѣдѣютъ. Рѣдѣютъ люди. Старые уходятъ, новые остаются. Но кто такіе эти новые? Мы ихъ не знаемъ. Можетъ быть, они хороши, даже очень хороши, но для насъ они — неизвѣстность… Но когда лишишься друга, котораго любилъ, и уважалъ, и цѣнилъ…
— Это ничего, что люди рѣдѣютъ, — перебилъ его Яковъ Ивановичъ, потихоньку высвободивъ свою руку, — мало ли въ лѣсу подгнившихъ деревьевъ — всѣ не могутъ же стоять вѣчно… Но горько и обидно, когда падаетъ хорошее дерево, срубленное зря, неизвѣстно зачѣмъ. Вотъ тогда дѣлается на душѣ жутко.
— Да, вѣдь вотъ странный законъ, Яковъ Иванычъ: непремѣнно мрутъ лучшіе люди. Мрутъ вотъ хорошіе люди, просто-таки мрутъ. Скверно на землѣ стало, что ли? Не выдерживаютъ они жизни, что ли?
Ягуновъ ничего не отвѣтилъ и поникъ головой.
Въ кабинетѣ стало совсѣмъ темно, и только въ рамѣ отворенной въ переднюю двери виднѣлось освѣщенное пространство столовой, въ которой горничная убирала со стола, тихо позвякивая посудой.
— Да… — вздохнулъ Ягуновъ, — не просто хорошій человѣкъ это былъ, а чудеснѣйшій.
— Да… чудеснѣйшій, — вяло проговорилъ Петръ Ермолаевичъ и почувствовалъ тяжесть на душѣ и въ желудкѣ и отъ обѣда, и отъ минорнаго разговора. Кромѣ того, тьма кабинета удручала его.
Разговоръ какъ-то упалъ, и оба друга сидѣли теперь молча и курили.
Тяжесть все больше и больше давила Петра Ермолаевича. Въ глазахъ его стоялъ блѣдно-желтый, восковой обликъ покойника, котораго онъ увидѣлъ въ гробу, въ носу чувствовался ѣдкій и непріятный дымъ ладана, а въ ушахъ раздавалось унылое панихидное пѣніе. Подымалась изжога, кажется, даже усилившаяся отъ капель, которыя онъ принялъ, и ему вдругъ сдѣлалось тошно, что онъ долженъ здѣсь сидѣть и съ трудомъ выжимать изъ себя похвальныя слова покойнику. И ему вдругъ показалось, что русскій языкъ чрезвычайно бѣденъ похвальными словами, которыя всѣ слишкомъ однообразны, такъ что становится даже неловко часто произносить ихъ.
«Что за дичь, — подумалъ онъ, поймавъ себя на этихъ неясныхъ разсужденіяхъ, — нельзя же бранить только за то, что хорошихъ словъ не хватаетъ»…
Но онъ чувствовалъ утомленіе отъ похвалъ, какъ иногда чувствуютъ утомленіе, когда въ ушахъ стоитъ одинъ и тотъ же назойливый мотивъ, да еще очень несложный.
Повидимому, Яковъ Ивановичъ находился въ такомъ же угнетенномъ настроеніи.
— Бѣдняжка Филиппушка! — вздохнулъ онъ и велѣлъ подать лампу.
Лампу принесли, и въ комнатѣ стало веселѣе.
Петръ Ермолаевичъ сейчасъ же вспомнилъ, что онъ еще не знаетъ причины этой внезапной смерти.
— Но отчего же онъ умеръ? — спросилъ онъ, стараясь внутреннимъ усиліемъ придать мускуламъ лица особенно горестное выраженіе.
По лицу Якова Ивановича прошло тревожное выраженіе.
— Отчего? Отъ невоздержанія. Онъ былъ очень тучнаго сложенія, какъ ты знаешь, и потомъ подкожныя красныя жилки… ему нельзя было пить. А онъ любилъ-таки выпить.
— Кто? — удивился Петръ Ермолаевичъ. — Филиппъ Силычъ любилъ выпить?
— О, да.
— Я никогда не замѣчалъ этого.
— Это не трудно было замѣтить. Онъ любилъ это дѣлать въ ресторанахъ, въ веселой компаніи…
— Какъ въ ресторанахъ? — снова удивился Петръ Ермолаевичъ. — Онъ любилъ ѣздить по ресторанамъ?
— И очень.
Петръ Ермолаевичъ взглянулъ на Ягунова, думая, что тотъ шутитъ. Но на лицѣ Ягунова не было и слѣда шутки; напротивъ, оно было очень серьезно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, печально.
— Вотъ никогда бы не сказалъ этого, — заявилъ Петръ Ермолаевичъ, — а я вѣдь зналъ его близко.
— Я-то вѣдь еще ближе зналъ его, почти съ дѣтства.
Приходилось вѣрить.
Петръ Ермолаевичъ сидѣлъ, понуря голову, въ полномъ недоумѣніи.
— Когда похороны? — спросилъ онъ, чтобы что-нибудь сказать.
— Завтра вечеромъ. Я телеграфировалъ женѣ и жду ее завтра поутру.
— Какой женѣ? — вытаращивъ глаза, спросилъ снова Петръ Ермолаевичъ.
— Не моей, конечно, — улыбнулся Яковъ Ивановичъ. — Его женѣ.
Тутъ ужъ Петръ Ермолаевичъ всталъ, не будучи въ силахъ усидѣть на мѣстѣ.
— Его женѣ?! — повторилъ онъ. — Филиппъ былъ женатъ?!
— И очень.
— Филиппъ былъ женатъ?
— Ну да. Только онъ не жилъ съ женой уже лѣтъ пятнадцать.
Петръ Ермолаевичъ не могъ прійти въ себя отъ изумленія.
— Она ему измѣнила?
— Онъ ей. Отвыкнувъ отъ семейной жизни, онъ и привыкъ къ ресторанамъ и къ неумѣреннымъ возліяніямъ, которыя свели его преждевременно въ могилу. О, онъ не былъ пьяницей. Боже сохрани! Филиппъ — пьяница! Но при его комплекціи даже и то, что онъ пилъ, было много.
Петръ Ермолаевичъ почувствовалъ, какъ онъ спускается съ облаковъ, какъ его подавленное, угнетенное настроеніе проходитъ и наступаетъ облегченіе. Какая-то особенная бодрость начинаетъ разливаться по всему его организму. Сумрачное выраженіе лица исчезаетъ, и на немъ появляется нѣчто вродѣ смутной улыбки. Всегда пріятно узнать что-нибудь нехорошее о человѣкѣ, даже очень любимомъ, потому что чужія добродѣтели угнетаютъ, давятъ, жмутъ, какъ новая неразношенная обувь, а недостатки и пороки ближняго приближаютъ его къ намъ, возвышаютъ насъ въ собственномъ мнѣніи.
Онъ осторожно взглянулъ на своего собесѣдника и прочиталъ на его лицѣ то же выраженіе. Тогда онъ еще больше подбодрился.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже самъ началъ отыскивать недостатки въ только что скончавшемся другѣ.
Разговоръ вдругъ оживился.
— Я его очень любилъ, — говорилъ Яковъ Ивановичъ, — и онъ былъ очень достоинъ тѣхъ чувствъ, которыя къ нему питало большинство, но, надо быть справедливымъ, потому что въ справедливости — уваженіе къ покойнику. И вотъ, я скажу, что, въ сущности, при ближайшемъ разсмотрѣніи, у него былъ нѣсколько тяжелый характеръ.
Петръ Ермолаевичъ уже болѣе не удивлялся.
— Мнѣ самому это порой казалось, — кивнувъ головой, промолвилъ онъ.
— Что было въ немъ особенно нехорошаго… святыхъ людей вѣдь нѣтъ на свѣтѣ, и странно было бы предполагать, что у нашего милаго Филиппа не было недостатковъ… такъ что было въ немъ особенно нехорошо — это то, что онъ былъ тугъ на расплату, а между тѣмъ занималъ направо и налѣво. Тебѣ онъ ничего не остался долженъ?
Петръ Ермолаевичъ подумалъ.
— Нѣтъ, представь, ничего.
— Странно. А мнѣ около трехсотъ. Конечно, эти деньги пропали… Но ничего не подѣлаешь… Богъ съ ними, съ долгами…
Петръ Ермолаевичъ увидѣлъ, что облака, на которыхъ онъ носился еще такъ недавно, остались теперь на недосягаемой высотѣ, а онъ самъ уже твердо стоитъ на землѣ. И самочувствіе его становилось все лучше и лучше. Такъ трудно хвалить! И словъ-то настоящихъ не находится, и подбираются они съ трудомъ, туго приходя на умъ. Но когда приходится злословить, слова бѣгутъ, какъ лошади на скачкахъ, обгоняя другъ друга, а сознаніе, точно жокей, нахлестываетъ ихъ, стараясь первымъ прійти къ призовому столбу.
— De mortuis aut bene, aut nihil[1], — съ чувствомъ сказалъ Петръ Ермолаевичъ, — но нельзя не согласиться съ тѣмъ, напримѣръ, что Филиппушка былъ совершенно не на мѣстѣ въ нашемъ департаментѣ.
«Ну, относительно этого, — подумалъ Яковъ Ивановичъ, — кто же этого не зналъ. Но онъ былъ дипломатъ, ловокъ, умѣлъ угодить начальству, и его держали».
— Большое его достоинство заключалось въ томъ, что онъ умѣлъ со всѣми ладить…
— Да, этого отнять у него было нельзя, — подумавъ, согласился Петръ Ермолаевичъ.
— Я помню, въ гимназіи еще его называли переметной сумо́й. Онъ былъ другъ всѣхъ и никого.
— Это, конечно, очень практично, и намъ слѣдовало у него поучиться.
Они придвинулись другъ къ другу, какъ люди, вдругъ почувствовавшіе особое влеченіе одинъ къ другому.
— Интересно, кто будетъ назначенъ на его мѣсто? — вдругъ сказалъ Яковъ Ивановичъ.
Петръ Ермолаевичъ вздрогнулъ, смутился, но затѣмъ съ самой невинной улыбкой отвѣтилъ:
— Не хитри, другъ. Кому же другому, какъ не тебѣ? У тебя всѣ права и по способностямъ, и по службѣ, и по старшинству.
— Ну, что ты! Всегда назначаютъ кого-нибудь совершенно неожиданно. Вотъ увидишь, посадятъ какого-нибудь лѣнтяя, который будетъ бить баклуши и выѣзжать на чужой спинѣ.
Петръ Ермолаевичъ ничего не отвѣтилъ, но, отвернувшись отъ Ягунова, сталъ особенно усердно раскуривать папиросу надъ стекломъ лампы.
— Вотъ какъ и Филиппъ, — продолжалъ между тѣмъ Ягуновъ, — вѣдь многія серьезныя дѣла дѣлалъ за него я…
И опять начались рѣчи о покойникѣ.
Отведя на немъ душу, оба друга разстались, наконецъ, съ облегченнымъ и радостнымъ сердцемъ, взаимно почувствовавъ большое влеченіе.
Черезъ два дня Ягуновъ посѣтилъ Петра Ермолаевича, который по нездоровью не могъ присутствовать на похоронахъ Филиппа Силыча.
Яковъ Ивановичъ вошелъ слегка растерянный и заключилъ, ни слова не говоря, Петра Ермолаевича въ свои объятія.
— Ну что, похоронили? — спросилъ тотъ, думая, что Ягуновъ расчувствовался подъ впечатлѣніемъ печальной церемоніи.
— Да… Le roi est mort — vive le roi![2]
— Что это? Ничего не понимаю, — прикинулся Петръ Ермолаевичъ.
— Помнишь, мы искали Филиппу замѣстителя. Онъ найденъ. Ты, другъ, представленъ на его мѣсто. Да, да, не дѣлай такого изумленнаго лица. Я всегда думалъ, что нашъ директоръ глупъ, какъ кухонная кастрюля, въ которой можно варить все, что угодно. Но на этотъ разъ ошибся. Онъ оказался на высотѣ и лучшаго выбора сдѣлать не могъ. Поздравляю, поздравляю, Петръ Ермолаевичъ, отъ души. И замѣть, поздравляю, не какъ сослуживецъ, не какъ подчиненный, но какъ другъ, какъ истинный, настоящій, давнишній другъ.
Они съ чувствомъ поцѣловались и даже, кажется, прослезились.