Друг дома (Уйда)/ДО

Друг дома
авторъ Уйда, пер. Анна Николаевна Энгельгардт

Оригинал: англійскій, опубл.: 1879. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Вѣстникъ Европы», №№ 8-9, 1879.

ДРУГЪ ДОМА
РОМАНЪ УЙДА.

"Si l'emploi de la Comédie est de corriger

les vices, je ne vois pas par quelle raison
il y en aurait de privilégiés".

Molière.

Лягушка, сидѣвшая въ оврагѣ, плюнула на свѣтящагося червяка.

-- Зачѣмъ ты плюешься?-- спросилъ свѣтлякъ.

-- Зачѣмъ ты свѣтишь?-- отвѣчала лягушка.

I.

— Какъ это скучно, сестра, — сказала старшая миссъ Мойра изъ Брегъ-Мойра своей меньшей сестрѣ.

— Скучно, сестра. Но вѣдь мы обѣщали Арчи. Мы обѣщали Арчи и къ тому же мнѣ хочется посмотрѣть, какъ она поживаетъ съ человѣкомъ, который продавалъ ковры.

И вотъ коляска, увозившая двухъ миссъ Мойра изъ Бретъ-Мойра, съ ихъ пледами, моськами, рожками отъ глухоты и курьеромъ, продолжала катиться по Римской Кампаньѣ, по крутымъ и поросшимъ лѣсомъ дорогамъ, которыя вели къ древнему замку Фіорделиза.

Двѣ миссъ Мойра изъ Бретъ-Мойра жили въ своемъ собственномъ помѣстьѣ въ Шотландіи, были очень богаты, очень безобразны, очень эксцентричны, говорили по-англійски съ сильнымъ шотландскимъ акцентомъ, и высказывали свое мнѣніе даже и тогда, когда его не спрашивали; племянница и племянникъ ихъ, дѣти двухъ ихъ сестеръ, носили титулы герцогини Форферъ и маркиза Фингалъ; младшая изъ сестеръ была эхомъ старшей; обѣ носили очки, обѣ были глухи и ни одна никогда не забывала, что Мойра изъ Крегъ-Мойра имѣютъ право сидѣть въ присутствіи королевы и находятся въ родствѣ съ половиной знатнѣйшихъ фамилій и самой голубой кровью въ Великобританіи.

Онѣ готовились навѣстить родственницу и тревожно отыскивали сквозь очки замокъ Фіорделизу, гдѣ она проживала. Наконецъ, Фіорделиза показалась: сѣрая, ветхая и древняя твердыня, окруженная кипарисовыми деревьями, съ садами, примыкавшими, по итальянскому обычаю, къ воздѣланнымъ полямъ, разстилавшимся по холмамъ и равнинамъ, и на которыхъ произростали зерновые хлѣба, виноградъ и оливковыя деревья.

— Славное помѣстье, хотя немного запущено, — замѣтила старшая миссъ Мойра, когда онѣ въѣхали въ темную аллею изъ старинныхъ дубовъ, — а языческія изображенія красуются даже на воротахъ.

Она закрыла глаза, чтобы не видѣть статуи, изображавшей Благочестіе и стоявшей въ нишѣ стѣны. Ихъ привела противъ воли въ эту языческую страну опасная болѣзнь любимой сестры, матери юной Гресь Форферъ, а такъ какъ сестра поправилась, то обѣ спѣшили поскорѣй убраться изъ грѣховной страны и только остановились на нѣсколько дней въ Римѣ, чтобы отдохнуть, такъ какъ младшая изъ сестеръ была слабаго здоровья и не могла путешествовать безъ передышки.

Внезапная остановка экипажа заставила старшую миссъ Мойра открыть глаза. Онѣ подъѣхали въ парадному подъѣзду Фіорделизу.

Подъ колоннадой великолѣпной галереи, построенной Браманте, стояла красивая темнобровая женщина, въ обществѣ двухъ джентльменовъ, и поджидала гостей.

То была лэди Чаллонеръ.

Она сбѣжала съ каменныхъ ступенекъ и бросилась къ коляскѣ, горячо привѣтствуя прибывшихъ.

— Милая миссъ Мойра, какъ вы добры, что пріѣхали! И милая миссъ Елисавета съ вами. Ахъ! какъ я жалѣю, что я не въ Римѣ! Мы ѣдемъ туда послѣ завтра. Если бы только я знала, что вы пріѣдете, я, конечно, съѣздила бы туда на прошлой недѣлѣ. Позвольте мнѣ представить вамъ: м-ръ Чаллонеръ; князь Іорисъ. Пожалуйста, скорѣе укройтесь отъ солнца. Даже въ ноябрѣ мѣсяцѣ оно страшно печетъ. Эти плэды должны очень стѣснять васъ. Робертъ… Іо…

— Enchanté de l’honneur de vous voir, mesdames, — проговорилъ высокій, статный темноглазый господинъ съ привѣтливой улыбкой и низкимъ поклономъ, и сойдя со ступенекъ, подалъ руку старухѣ.

— Цыцъ, любезный!. Неужели вы разучились говорить на родномъ языкѣ? — отвѣчала рѣзко старшая миссъ Мойра, и, опершись на руку хозяина, какъ она думала, вошла въ домъ вмѣстѣ съ нимъ, въ то время какъ сестра шла съ хозяйкой, которая тараторила ей на ухо, съ приставленнымъ къ нему рожкомъ. Второй господинъ съ шотландскимъ лицомъ и нѣмецкими манерами, представлявшій нѣчто среднее между лейпцигскимъ профессоромъ и американскимъ сенаторомъ, хотѣлъ-было также предложить руку дамамъ, но не съумѣлъ этого сдѣлать и остановился на пол-дорогѣ, дѣлая видъ, что успокоиваетъ лаявшую болонку.

Все общество прошло въ галерею, а оттуда въ большую комнату, гдѣ около двадцати человѣкъ, англійскихъ и американскихъ резидентовъ Рима, были собраны въ честь двухъ миссъ Мойра изъ Брегъ-Мойра и пили чай, ѣли виноградъ и разсматривали картины и китайскія вазы. Усѣвшись, обѣ лэди принялись оглядывать съ нѣкоторымъ удивленіемъ и смутнымъ неудовольствіемъ величественную, обтянутую вышитыми обоями гостиную.

— Итакъ, вы Джоанъ Пергъ-Дугласъ? — сказала старшая миссъ Мойра, глядя въ очки на свою хозяйку. — Вы были двѣнадцатилѣтней дѣвочкой, когда мы въ послѣдній разъ видѣли васъ… двадцать лѣтъ тому назадъ, да! двадцать лѣтъ съ хвостикомъ. Скажите мнѣ, почему вашъ милый мужъ говоритъ съ нами по-французски?

— Позвольте мнѣ, сударыня, — проговорилъ джентльменъ, походившій на лейпцигскаго профессора и на американскаго сенатора, — освободить васъ отъ плэдовъ.

— Не суйся безъ толку, любезный, — отвѣтила рѣзко миссъ Мойра. — У сестры моей неладно въ легкихъ, а домъ твоего господина сыръ.

Джентльменъ отскочилъ отъ нея.

— Никогда же видывала я такого смуглаго шотландца, какъ вашъ милый мужъ, Джоанъ, — продолжала миссъ Мойра, упорно стоя на своемъ и глядя въ очки на изящнаго, черноглазаго господина, который съ смущеніемъ пробормоталъ:

— Plait-il, madame?

— Неужто вы такъ зажились среди папистовъ, что забыли родной языкъ? — спросила миссъ Мойра, все еще думая, что обращается къ соотечественнику.

— Эти пледы должны очень мѣшать вамъ. Позвольте мнѣ… — началъ съ отчаяніемъ другой господинъ, котораго только-что распекли.

— Развѣ ты не можешь подождать, пока тебя позовутъ! — сказала лэди съ яростью. — Неужели вы не съумѣли вымуштровать какъ слѣдуетъ своихъ слугъ, лэди Джоанъ? Какой смуглый человѣкъ для шотландца, вашъ мужъ, хотя и очень красивъ. Отчего это онъ не говоритъ на родномъ языкѣ?

— Это не мужъ мой, — отвѣчала поспѣшно лэди Джоанъ, краснѣя и смѣясь. — Вы ошибаетесь, дорогая миссъ Мойра. Я совсѣмъ не умѣю знакомить людей. Это Іорисъ, другъ нашего дома. Вотъ мужъ мой, м-ръ Чаллонеръ, вы его приняли за слугу и разбранили за пледы.

Благовоспитанные двадцать особъ, пившихъ чай въ Фіорделизѣ, не были однако настолько благовоспитаны, чтобы удержаться отъ легкаго хихиканья, слушая этотъ разговоръ.

— Те-те-те! — закричала старшая миссъ Мойра; она никогда не сознавалась въ своихъ ошибкахъ, хотя бы вы доказали ихъ, какъ дважды-два четыре. — Этотъ человѣкъ встрѣтилъ насъ, навѣрное онъ встрѣтилъ насъ у дверей (я вѣдь не ошибаюсь, сестра?) Разумѣется, онъ встрѣтилъ насъ, лэди Джоанъ! Если здѣсь хозяинъ, — обратилась она съ внезапной энергіей къ джентльмену, котораго ей рекомендовали, какъ м-ра Чаллонера, и который въ эту минуту подавалъ ей чашку чая и молочникъ со сливками, — если вы здѣсь хозяинъ, то почему же вы ведете себя не такъ, какъ подобаетъ хозяину. Да хозяинъ ли вы здѣсь, полно?

М-ръ Чаллонеръ, памятуя о присутствіи двадцати благовоспитанныхъ особъ и слыша неблаговоспитанное хихиканье, котораго они никакъ не могли сдержать, попросилъ миссъ Мойра сказать ему: много ли надо ей положить сахару въ чашку или мало?

— Я сама могу положить себѣ сахару! — отвѣчала рѣзко эта лэди. — Итакъ, вы мужъ лэди Джоанъ? Вы ведете себя совсѣмъ не такъ, какъ подобаетъ вести себя мужу. Но я такъ и думала, что тотъ слишкомъ смуглъ для шотландца.

— Угодно вамъ сливокъ? — пробормоталъ м-ръ Чаллонеръ, склоняясь надъ серебрянымъ молочникомъ, въ то время, какъ миссъ Мойра таращила глаза на короны и гербы, красовавшіеся на стульяхъ.

— Чей это гербъ? — спросила она. — Такого я не встрѣчала ни на сѣверъ отъ Туида, ни на сѣверъ отъ Темзы; форма щита…

— Милая миссъ Мойра, позвольте мнѣ представить вамъ моихъ гостей, — произнесла лэди Джоанъ, уклоняясь отъ разговора объ геральдикѣ, чтобы представить двадцать благовоспитанныхъ особъ.

Но миссъ Мойра не такъ-то легко было сбить съ толку. Наклонивъ голову столько разъ, сколько того требовала вѣжливость, она опять принялась теребить м-ра Чаллонера и вернулась къ своимъ оригинальнымъ разспросамъ.

— Красивый домъ, — закончила она, переводя очки съ рѣзного потолка на мозаичный полъ, — красивый домъ; онъ вашъ?

М-ръ Чаллонеръ пробормоталъ что-то невнятное и потянулся за сахаромъ.

— Купили его? — спросила рѣзво миссъ Мойра.

— Нѣтъ… не совсѣмъ.

— Наняли?

— Не совсѣмъ. То-есть вѣрнѣе сказать…

М-ръ Чаллонеръ поправилъ pince-nez и, будучи человѣкомъ аккуратнымъ, старался подыскать настоящее выраженіе.

— Охъ, Создатель! но если вы его не купили и не наняли, то онъ не вашъ совсѣмъ, и какъ же это могло придти вамъ въ голову пригласить насъ?

М-ръ Чаллонеръ подумалъ про себя: къ чему это немилостивое провидѣніе насылаетъ старыхъ дѣвъ въ Италію съ туманныхъ береговъ Альбіона, и пробормоталъ что-то про «друга, стараго друга».

— О! это вотъ тотъ смуглый господинъ, не правда-ли? Онъ совсѣмъ не старъ, — отвѣчала миссъ Мойра, и такъ, вы и ваша милая жена, вы живете здѣсь изъ дружбы. Что-жъ, это такъ водится, что-ли, въ этой странѣ папистовъ, сэръ?

М-ръ Чаллонеръ пробормоталъ, что онъ полагаетъ, что такъ водится… дома-такъ велики, дворянство такъ бѣдно…

— И онъ женатъ, конечно? Какъ относится къ этому его жена? Лэди Джоанъ приглашала насъ въ себѣ. Я навѣрное это помню. Не такъ-ли, сестра?

— Совершенно вѣрно, сестра. Она приглашала насъ къ себѣ.

— Іорисъ не женатъ, — произнесъ м-ръ Чаллонеръ, соображая, скоро ли наступитъ конецъ этому допросу. — Онъ очень добрый малый. Мы очень дружны съ никъ. Не желаете-ли посмотрѣть мои оранжереи? Я много занимаюсь цвѣтами…

— Арчи просилъ насъ повидать его дочь и мы пріѣхали. И жена ваша приглашала насъ, къ себѣ, я навѣрное это помню…

Въ эту минуту лэди Джоанъ попросила позволенія представить миссъ Мойра англиканскаго священника.

Раскланявшись съ англиканскимъ священникомъ, миссъ Мойра опять принялась пытать несчастнаго Чаллонера.

— Эге! вѣдь это опасная штука, два хозяина въ дому?

— Конечно, опасная, — подтвердила, младшая миссъ Мойра.

— Вамъ не случается ссориться?

— Никогда, — отвѣчалъ съ жаромъ м-ръ Чаллонеръ, опуская однако свои холодные глаза.

— Ну, такъ вы особенный человѣкъ, сэръ, — произнесла миссъ Мойра съ паѳосомъ, — но лэди Джоанъ Пертъ-Дугласъ никогда не отличалась кротостью. Всѣ женщины изъ фамиліи Пертъ-Дугласъ не отличаются кротостью. Сами-то вы смирны на видъ…

— Позвольте мнѣ показать вамъ птичникъ моей жены. Слава птичника въ Крегъ-Мойра… — началъ м-ръ Чаллонеръ.

— Нѣтъ, все-таки, я думаю, что вы поступили неблагоразумно, и такъ я скажу Арчи, — продолжала миссъ Мойра, не трогаясь даже похвалой своему птичнику. — Это хорошенькое помѣстье и она навѣрное говорила, что оно ея собственное, и вы пожалуйста не оскорбляйтесь, потому-что я всегда говорю то, что думаю, но этотъ папистъ слишкомъ красивъ собой, а лэди Джоанъ все еще молодая женщина…

— Любезная лэди! я рѣшительно не понимаю, что вы хотите этимъ сказать…

— Ну, такъ вы глупы, сэръ, — отрѣзала миссъ Мойра.

— Не хотите-ли взглянуть на птичникъ моей жены? У ней есть рѣдкія породы…

— Эге! Джоанъ Пертъ-Дугласъ пристрастилась къ пѣтухамъ и курамъ, вотъ какъ? Ну, что-жъ, вкусы у людей мѣняются съ годами! Женщины изъ фамиліи Пертъ-Дугласъ всегда были своенравны. Три поколѣнія прошли на моихъ глазахъ и всѣ любили командовать. Хорошо, я пойду поглядѣть на ваши цвѣты и на вашихъ птицъ. Но какъ могутъ быть они вашими, когда вы живете въ домѣ этого паписта?

— Да вѣдь домъ его былъ совсѣмъ развалина. Мы потратили на него много денегъ. Мы всегда рады помочь пріятелю, — пробормоталъ м-ръ Чаллонеръ, предлагая руку своей мучительницѣ.

— Г-мъ! — усмѣхнулась миссъ Мойра, однако смягчилась, дозволила сводить себя въ оранжерею, похвалила индюшекъ и только слегка поморщилась, проходя мимо открытыхъ дверей часовни, гдѣ нѣсколько крестьянъ молилось, стоя на колѣняхъ. Она вернулась въ гостиную въ болѣе милостивомъ расположеніи духа и даже соблаговолила выпить вторую чашку чаю и поѣсть фруктовъ, которые подалъ ей съ изысканной граціей князь Іорисъ. Миссъ Мойра сквозь очки слѣдила за всѣми движеніями князя Іориса, когда онъ отошелъ на другой конецъ большой гостиной.

— Онъ изящный и привлекательный человѣкъ, — обратилась она къ своему хозяину, — и я все-таки думаю, что вы глупо дѣлаете, что живете съ нимъ въ одномъ домѣ. Нечего хмуриться: — я старуха и люблю говорить всѣмъ правду въ глаза и вы знаете, что мы съ Арчи задушевные друзья и пріятели и отъ васъ не скроешь, что Джоанъ Пертъ-Дугласъ всегда была бѣдовая и дѣлала все, что ей взбредетъ на умъ. Боже мой, сэръ! Неужто вы думаете, что ее выдали бы замужъ за такого незначительнаго человѣка, какъ вы, если бы она не была бѣдовая. Ни за что на свѣтѣ! Они горды, какъ не знаю кто, а вы продавали ковры и все такое въ Багдадѣ.

— Право, сударыня…. — м-ръ Чаллонеръ поправилъ pince-nez и подумалъ, что такая любезность еще непріятнѣе давишней распеканціи.

— Ну, ну, ну… нечего топорщиться, мы вѣдь знаемъ о васъ всю подноготную, — проговорила миссъ Мойра шутливо. Ваши предки были честные люди, сидѣли на землѣ моего кузена Алланделя въ продолженіи нѣсколькихъ поколѣній сряду. Набожный все былъ народъ, но мелкіе торговцы. Я хорошо помню, когда была маленькой дѣвочкой и гостила въ Алланделѣ, то покупала иголки и булавки и все такое въ мелочной лавочкѣ вашей бабушки. Она продавала также табакъ и почтовыя марки, — помнишь, сестра?

— Помню, сестра. Она торговала также и гостинцами.

— Боже мой, сэръ, мы говоримъ это не въ укоръ вамъ. Ваша родня честные и набожные люди. Но все же я не скрою отъ васъ, что когда мы узнали, что вы залетѣли такъ высоко, что помолвлены съ дочерью Арчи, то вытаращили глаза и…

М-ръ Чаллонеръ повалилъ на полъ вазу. Она принадлежала къ дому и не стоила ему ни копѣйки, а трескъ осколковъ избавилъ его отъ дальнѣйшихъ воспоминаній объ Алланделѣ.

— Сестра, намъ пора ѣхать. Солнце заходитъ, — сказала старшая миссъ Мойра, когда осколки вазы были подобраны. — Ну-съ, сэръ, послушайтесь совѣта старой женщины и не забывайте, что ваша добрая жена изъ рода Перть-Дугласъ, а женщины изъ рода Перть-Дугласъ всегда были бѣдовыя, а у вашего паписта очень красивое лицо и привлекательныя манеры. О! сердитесь, сколько хотите! А здравый смыслъ есть здравый смыслъ! Но все же я очень рада, что вы такъ довѣряете своей женѣ, это хорошо рекомендуетъ васъ обоихъ и доказываетъ, что она остепенилась; и мнѣ очень жаль, если я досадила вамъ, напомнивъ про вашу бабушку; но тутъ нечего стыдиться, рѣшительно нечего. Она была добрая, набожная душа, и я не изъ таковскихъ, чтобы задирать передъ вами носъ, хотя откровенно сознаюсь, что когда вы женились на Джоанъ, то мы поссорились съ Арчи…

М-ръ Чаллонеръ, сознавая, что внезапное молчаніе воцарилось среди двадцати хорошо-воспитанныхъ особъ, засѣдавшихъ въ гостиной, въ которой голосъ его мучительницы звучалъ ужасно громко и отчетливо, пожелалъ отъ души, чтобы мозаичный полъ разверзся подъ нимъ, и поглотилъ бы его, какъ нѣкогда бездна поглотила Курція.

— Джоанъ — красивая женщина, — продолжала миссъ Мойра, закутываясь въ свои плоды, — но она изъ рода Перть-Дугласъ и у нея бѣдовые глаза. Попомните мои слова, когда я уѣду. Хорошенько присматривайте за ней и за ея папистомъ. А теперь, прощайте и благодарю васъ за гостепріимство, лэди Джоанъ. Очень, очень рада, что вы занялись такимъ добрымъ дѣломъ, какъ хозяйство и откармливаніе птицы, и надѣюсь, что вы не бросите его; и будьте увѣрены, что я напомню про васъ моей племянницѣ, Форферъ, хотя она никогда не видала васъ и я сомнѣваюсь даже, чтобы она знала о вашемъ существованіи, и вы совсѣмъ не кузина ей, какъ увѣряете — совсѣмъ нѣтъ; одинъ изъ вашихъ прадѣдовъ женился въ прошломъ столѣтіи на седьмой дочери тогдашняго герцога и они доводились двоюродными братьями прапрадѣду отца Арчи; но все-таки, знаете, это считается, и я непремѣнно поклонюсь ей отъ васъ; итакъ, прощайте, и благодарю васъ за гостепріимство и постараюсь отплатить вамъ за него, когда вы пріѣдете къ намъ на сѣверъ. И хотя я полагаю, что вы не таскаете повсюду за собой вашего паписта, однако, передайте ему, что мы будемъ рады видѣть его у себя, потому-что, быть можетъ, для спасенія его души было бы полезно, если бы онъ пріѣхалъ туда, гдѣ истинная вѣра, и мы попросимъ нашего священника день и ночь молиться за него Богу, потому-что онъ вѣжливый и пріятный человѣкъ и жалко думать, что онъ будетъ горѣть въ огнѣ цѣлую вѣчность.

— Mille remerciments, mesdames, et à revoir, — пролепеталъ князь Іорисъ, смутно догадываясь, что онѣ высказываютъ добрыя пожеланія на его счетъ, и подалъ ихъ по букету изъ геліотропа и розъ.

Миссъ Мойра взяли букеты и уѣхали съ моськами, пледами, рожками отъ глухоты и курьеромъ, назадъ въ Римъ.

— Хорошія манеры великая вещь, сестра, — произнесла старшая миссъ Мойра, нюхая геліотропъ.

— Да, сестра. Что ты хочешь этимъ сказать?

— То, что у паписта хорошія манеры, а у торговца коврами нѣтъ, — отвѣчала старшая миссъ Мойра. — Давай Богъ, чтобы лэди Джоанъ не замѣтила этого и не увлеклась. Только я сомнѣваюсь въ этомъ, сестра.

— И хорошо дѣлаешь, что сомнѣваешься, сестра. Ты всегда, была проницательна.

Старшая миссъ Мойра презрительно повела носомъ.

— Не надо быть проницательной, Елисаветъ, чтобы видѣть, что папистъ гораздо милѣе, чѣмъ человѣкъ, продававшій ковры. Но она была очень ласкова съ нами и мужъ ея, кажется, добрый человѣкъ и она остепенилась; я всѣмъ буду такъ говорить: она остепенилась, и мы должны сдѣлать для нея все, что можемъ, сестра. Она вѣдь дочь Арчи.

— Она дочь Арчи, сестра.

Старшая миссъ Мойра, вѣроятно, измѣнила бы своимъ дружескимъ намѣреніямъ, если бы услышала, какое напутствіе послала имъ вслѣдъ лэди Джоанъ.

— Ненавистныя старыя корги! — кричала она. — Я думала, что онѣ никогда не уберутся! Скверныя старухи! Зачѣмъ ты не велѣлъ имъ замолчать, Робертъ? И какого, осла разыграли вы, Іо, выйдя ихъ встрѣчать. Конечно, онѣ догадались, что домъ вашъ, а эти старыя идіотки никакъ не могутъ понять…

— Онѣ, кажется, довольно безобидныя старушки, — произнесъ князь Іорисъ по-итальянски, немного робко, стоя подъ колоннадой и смотря на закатъ солнца.

— Вздоръ! это самыя противныя старыя чертовки, какія только существуютъ на свѣтѣ, но вамъ каждая старая корга кажется доброй. У васъ всѣ добры! И пришла же мысль, дарить имъ розы! Розы продаются въ настоящую минуту по франку за цвѣтокъ! А вы вдругъ вздумали подносить ихъ имъ! Онѣ до смерти надоѣли м-ру Чаллонеру, допытываясь, кто вы такой и чей этотъ домъ. Но вы всегда дѣлаете глупости. Только помните одно. Подарите въ другой разъ вмѣстѣ съ розами свою голову, если хотите, но прошу покорно не компрометтировать меня!

Князь Іорисъ молчалъ. Прислонясь къ колоннѣ, онъ глядѣлъ, какъ солнце заходило за холмы.

Лэди Джоанъ Чаллонеръ и ея супругъ отправились занимать благовоспитанныхъ особъ, собранныхъ у нихъ въ гостиной, награждая иныхъ улыбками и виноградомъ на прощанье, а другихъ удерживая обѣдать.

II.

Солнце заходило на Пинчіо въ первый день декабря. Позади св. Петра небо было залито пурпуромъ и золотомъ. Было четыре часа пополудни и на Пинчіо толпилась обычная фешенебельная толпа гуляющихъ, верхомъ на лошадяхъ, въ экипажахъ, покрытыхъ гербами, тутъ были фланирующіе денди, красивые артисты, усталые больные, патеры въ черныхъ рясахъ, солдаты въ кирасахъ, курчавыя дѣти, семинаристы въ лиловыхъ рясахъ и пуще всего фешенебельныя лэди, неумолчно болтавшія о первой охотѣ на лисицъ въ нынѣшнемъ году, о первомъ придворномъ балѣ, о новыхъ пріѣзжихъ и о здоровьѣ папы.

Солнце величественно заходило за круглые куполы, воздвигнутые для успокоенія безпокойной души Нерона; но никто почти не глядѣлъ на солнечный закатъ, взгляды всѣхъ приковывались къ одной женщинѣ, и на пути ея раздавались замѣчанія: — Господи! да это Etoile, а съ нею Коронисъ, и затѣмъ, обращаясь къ сосѣдямъ:

— Да, да, вѣдь вправду это Etoile съ Коронисъ, — съ тономъ легкаго разочарованія, потому что она была похожа на любую изъ хорошо одѣтыхъ женщинъ, а люди считаютъ, что талантъ долженъ отпечатываться и въ наружности человѣка. Общество думаетъ, что талантливые люди, должны носить ливрею, подобно тому, какъ въ золотой вѣкъ раздѣленія людей по кастамъ евреи и потерянныя женщины одѣвались въ желтыя платья.

— Онѣ даже не набѣлены и не нарумянены! — замѣтила одна дама и почувствовала себя оскорбленной.

Тѣмъ не менѣе и эта дама и вся остальная толпа продолжала глазѣть.

Доротею Коронисъ всѣ они видали много разъ въ бинокль въ Ковентгарденѣ, въ большой оперѣ и на театрѣ въ Баденѣ, но почти никто изъ нихъ не видѣлъ Etoile и поэтому они уставилась на нее съ непоколебимымъ нахальствомъ благовоспитанной толпы зѣвакъ.

— Онѣ какъ-будто не замѣчаютъ насъ, — продолжала раздосадованная отсутствіемъ бѣлилъ и румянъ дама.

— Чертовски важничаютъ, — пробормоталъ одинъ англичанинъ, приподнявшій-было поспѣшно шляпу, но сердито нахлобучившій ее вновь, потому что поклонъ его остался незамѣченнымъ.

Коляска проѣхала мимо, но обѣ женщины, сидѣвшія въ ней, глядѣли на закатъ солнца, а не на толпу. Толпа почувствовала себя оскорбленной и начала сердиться. Государи берутъ на себя трудъ раскланиваться съ прохожими: съ какой стати эти двѣ женщины, гербомъ которымъ служитъ только искусство, пренебрегаютъ этой обязанностью?

— Кто такое эта Etoile? — спрашивала толпа.

— Загадка, для разрѣшенія которой еще не нашлось Эдипа, — отвѣчалъ одинъ баринъ, считавшій себя острякомъ.

— Загадка существуетъ только въ вашемъ воображеніи, — замѣтилъ другой, пожилой и степенный.

Замѣчаніе его было нелѣпо, такъ какъ загадка, существующая только въ воображеніи, естественно самая мудреная изъ всѣхъ, потому что, само собой разумѣется, ее никакъ нельзя разрѣшить.

Коляска остановилась и сидѣвшія въ ней дамы купили букеты изъ пармскихъ фіалокъ. Толпа воображала, что въ этомъ дѣйствіи скрывается какой-то таинственный смыслъ и подозрительно глядѣла на большую собаку, бѣжавшую за экипажемъ, какъ-будто думая, что и она не спроста высунула языкъ и махаетъ хвостомъ.

Одна изъ привилегій славы заключается въ томъ, что знаменитость не можетъ вымыть рукъ или раскрыть зонтика, не возбудивъ подозрѣнія, что это дѣлается не спроста.

— Это дѣйствительно Etoile?-- спрашивала толпа.

Вообще говоря, публика всегда была склонна думать, что она не она, а кто-то другой.

Она не видѣла ихъ. У ней была дурная привычка — не видѣть окружающихъ. Когда ей выговаривали за ея невнимательность, она просила прощенія утѣхъ, кого не замѣтила, коей не легко прощали. Люди предпочитаютъ оскорбленія невниманію.

Житейская мудрость не требуетъ, чтобы мы замѣчали солнечный закатъ, но, Боже сохрани, проглядѣть поклонъ и не отвѣтить на него. Солнце, если мы оставимъ его безъ вниманія, не обидится ни насъ, все-равно какъ не обрадуется, если мы найишемъ тысячу сонетовъ, въ которыхъ восхвалимъ его, какъ источникъ свѣта. Мужчина или женщина, оскорбленные нами, будутъ забрасывать насъ каменьями.

— Это дѣйствительно Etoile? — спрашивала толпа и почти не обращала вниманія на блестящую, цыганскую красоту ея спутницы, великой пѣвицы Боронисъ, потому что она уже была ей знакома, и съ жаднымъ любопытствомъ вглядывалась въ ту, кого она называла Etoile. Ее трудно было даже разглядѣть; она была закутана въ соболя, завалена фіалками и завернута въ старинныя фламандскія кружева. Видны были только большіе, задумчивые и серьёзные глаза, глядѣвшіе на солнечный закатъ.

Кто-то охарактеризовалъ популярность какъ привилегію быть привѣтствуемымъ такого сорта людьми, которымъ вы не желали бы кланяться.

Можно сказать, что слава есть привилегія быть оклеветаннымъ тѣми, кто вамъ кланяется, и тѣми, кто не кланяется.

— Кто она? — спрашивала толпа на Пинчіо. Никто этого не зналъ. Поэтому всѣ утверждали, что отлично знаютъ. Всѣ показанія расходились между собой, но это никого не смущало. Свѣтъ, подобно отцу Іосифа, надѣляетъ своихъ любимцевъ пестрымъ платьемъ, которое разрывается ихъ братьями.

— Она говорила… — началъ-было степенный, пожилой господинъ, членъ многихъ клубомъ. Но никого не интересовало узнать, что она про себя разсказывала. — Pas si bête! Натурально, она съумѣла сплести исторію; ей не учиться стать сочинять. Вѣдь это ея ремесло.

Старый фланёръ не нашелъ слушателей и задумчиво оперся о парапетъ. Онъ былъ въ числѣ техъ многихъ людей, которые вѣрили тому, что она про себя разсказывала. Исторія ея была проста и сравнительно не богата событіями, а потому совсѣмъ неправдоподобна. Еслибы она разсказывала, что у ней каждую ночь мѣнялись любовники и она убиваетъ ихъ поутру. Въ своемъ саду, какъ еврейки временъ французскаго регентства, ей бы, можетъ быть, повѣрили: это не показалось бы невѣроятнымъ и невозможнымъ. Толпа на Пинчіо, когда имя ея произнесено было впервые, прониклись-было восторгомъ и привѣтливостью; но затѣмъ почувствовала, что восторгъ ея окатили холодной водой, а потому начала шипѣть, какъ это всегда дѣлаетъ огонь, когда на него брызнутъ водой.

— Очень умна, вы говорите? О, да, безъ сомнѣнія; но кто она? Никто не знаетъ.

— О, нѣтъ, напротивъ всѣ знаютъ. Она дочь нищаго и найдена на порогѣ дома. Она кардинальская дочка; она грѣшокъ одной княгини; она любовница Ротшильда; она пассія одного перваго министра; она дочь бѣднаго де-Морни; она была невольницей на Кавказѣ, у черкесовъ; она крѣпостная изъ Бѣлоруссіи; ее нашли полузамерзшей отъ холоду съ тамбуриномъ въ рукѣ у Венсеннскихъ воротъ; отецъ, ея на каторгѣ, мать содержитъ трактиръ. Нѣтъ, оба были наполеоновскими шпіонами и очень богаты; нѣтъ, они умерли. Нѣтъ, никто этого не знаетъ. Бѣдный императоръ, конечно, зналъ, а теперь тайна умерла вмѣстѣ съ нимъ. Она не принята въ обществѣ; она вращается въ самомъ высшемъ свѣтѣ; ее нигдѣ не принимаютъ; ее всюду принимаютъ. О! это неправда. Чѣмъ меньше говорить о ней, тѣмъ лучше.

Когда свѣтъ рѣшитъ, что во многоглаголаніи нѣтъ спасенія, то немедленно наговоритъ съ три короба, и такъ было на Пинчіо, гдѣ вопросы не умолкали.

— Зачѣмъ она сюда пріѣхала? — Долго ли останется? — Будетъ ли выѣзжать въ свѣтъ? — Намѣрена ли принимать у себя? — Сдѣлаетъ ли визиты въ посольства? — Русскіе ли это соболя на ней? — Костюмъ, кажется, отъ Ворта? — Зачѣмъ она повернулась спиной въ публикѣ и не слушаетъ музыку?

Такъ болтали они въ волненіи и глядѣли на нее въ лорнеты и изъ-подъ зонтиковъ. Никто въ сущности ничего не зналъ, кромѣ того, что она пріѣхала въ Римъ изъ Парижа, черезъ Ниццу и Геную, прошлою ночью; но всѣмъ казалось, что тутъ что-то неладно. Къ чему она повернулась къ нимъ спиной и покупала фіалки.

Лэди Чаллонеръ тоже находилась въ числѣ гуляющихъ, въ сопровожденіи мужа и князя Іориса.

— Это Etoile?-- спросила она, когда коляска проѣхала мимо нихъ и она услышала, какъ близъ-стоявшіе произнесли это имя.

— Неужели это въ самомъ дѣлѣ Etoile?-- скажите, обратилась въ ней франтиха американка, по имени миссисъ Генри Кламсъ.

— Говорятъ. Я сама ее никогда не видѣла, — отвѣчала лэди Джоанъ. — Іо, я и м-ръ Чаллонеръ, мы только-что были у ней съ визитомъ, но не застали дома. Она привезла мнѣ письма!

— Въ самомъ дѣлѣ! Какъ интересно! — сказала франтиха американка. — Какой изящный экипажъ. Совсѣмъ шикарный, честное слово!

— Вы можете за деньги достать въ Римѣ всё, что угодно, — замѣтила лэди Джоанъ съ пренебреженіемъ — сама она была пѣшкомъ. — Я должна быть съ ней любезна, Вуатель просилъ меня объ этомъ и мой отецъ также. Я позову ее обѣдать. Не пріѣдете ли и вы, миссисъ Кламсъ?

— О, благодарю васъ, вы очень добры! — отвѣчала миссисъ Генри Кламсъ. — Мнѣ до смерти хочется ее видѣть; я держала пари въ Нью-Іоркѣ о томъ, какъ она причесывается. Но она, говорятъ, ужасно рѣзкая. Кирусъ Бутерфильдъ — знаете, тотъ, что пишетъ въ Саратогской тетѣ — писалъ ей, прося прислать свою подробную біографію, начиная ото дня крещенія и — повѣрите ли? — ея секретарь, тоже женщина, кажется, отослала ему его письмо обратно. Каково?

Лэди Джоанъ засмѣялась.

— Я полагаю, что ей особенно неудобно было бы исполнить желаніе Кируса Бутерфильда. Дивлюсь, съ какой стати пріѣхала она въ Римъ.

— Развѣ это такая диковинка, пріѣхать въ Римъ? — спросилъ князь Іорисъ на своемъ мягкомъ римскомъ нарѣчіи.

— Нѣтъ, разумѣется; какіе вы пустяки говорите! Но только, разумѣется, она пріѣхала не спроста. Она пріѣхала вмѣстѣ съ Коронисъ.

— Самой очаровательной женщиной въ Европѣ, — произнесъ м-ръ Чаллонеръ торжественно и благоговѣйно.

— Жалкая тварь, — объявила лэди Джоанъ.

— Нѣтъ, право, въ чемъ дѣло? — спросила миссисъ Генри Кламсъ съ живымъ интересомъ. — Вѣдь она замужемъ за герцогомъ Санторенъ, такъ вѣдь?

— Герцогъ собирается развестись съ ней.

— Не можетъ быть!

— Санторенъ очень неблагодаренъ: она столько разъ платила его долги, — пробормоталъ князь Іорись.

— О! для васъ, Іо, всякій, кто только поетъ, ангелъ! замѣтила лэди Джоанъ раздражительно. Если она заплатила его долги, то онъ заплатилъ за это своимъ именемъ! Всѣмъ извѣстно, что за женщины — эти актрисы. Я увѣрена, что и Etoile не лучше.

— Душа моя, — произнесъ м-ръ Чаллонеръ съ укоризной, — ты ошибаешься. Развѣ твой отецъ…

— Мой отецъ настоящій оселъ, когда въ дѣло замѣшается юбка, и если она ему понравится, то онъ готовъ побожиться, что она начинена всякими добродѣтелями. Онъ очень носится съ ней; Вуатель тоже, хотя никому не вѣрятъ, а ей вѣритъ! Я думаю, что она хитрѣе другихъ, вотъ я все.

— Я ничего не слыхалъ… — началъ-было князь Іорисъ.

— Вздоръ! — перебила лэди Джоанъ: — про нее разсказываютъ кучу исторій, одна сквернѣе другой. А ужъ дыму безъ огня не бываетъ, это вѣрно. Въ какой день позовемъ мы ее обѣдать?

— Я читала нѣсколько лѣтъ тому назадъ, у себя на родинѣ, что она жила съ кочегаромъ, въ котораго влюбилась на Ліонской желѣзной дорогѣ, задумчиво провозгласила миссисъ Кламсъ, роясь въ своихъ воспоминаніяхъ.

М-ръ Чаллонеръ и князь Іорисъ расхохотались.

— Я не слыхала про кочегара, но слышала кучу вещей, такихъ же неприличныхъ, — объявила лэди Джоанъ, — Какой день назначимъ мы? Удобно ли вамъ будетъ, миссисъ Кламсъ, если мы назначимъ 6-е число?

Они шли въ толпѣ народа, направлявшагося въ Корсо и болѣе или менѣе оживленно разговаривавшаго про Etoile и Доротею Коренись.

Рѣдко кто высказывалъ что-нибудь лестное объ этихъ двухъ знаменитостяхъ или что-нибудь правдивое. Но служить предметомъ такихъ разговоровъ и составляетъ то, что люди называютъ славой, и съ самыхъ дней Горація свѣтъ дивился, что предметы этой славы не чувствуютъ особенной благодарности за такое отличіе.

— Зачѣмъ ты плюешься? — спросилъ свѣтлякъ.

— Зачѣмъ ты свѣтишь? — отвѣчала лягушка.

III.

Вступивъ на Корсо, м-ръ Чаллонеръ вспомнилъ, что ему надо повидаться съ однимъ пріятелемъ; жена его и князь Іорисъ продолжали вдвоемъ прогулку по Корсо.

То было какъ разъ то время дня, когда эта улица бываетъ всего люднѣе и наряднѣе. Неправильныя окна были частію освѣщены, частію оставались во мракѣ; лампы висѣли надъ балконами, драпированными краснымъ сукномъ; въ раскрытыя двери церквей виднѣлись священники въ бѣлыхъ ризахъ съ зажженными свѣчами въ рукахъ; кучки pifferari заглушали печальные, монотонные звуки музыки, игравшей на Цинчіо; вотъ прошелъ отрядъ bersaglieri съ развѣвающимися султанами; копыта лошадей стучали о мостовую, барабаны громко били.

— Желала бы я знать, Іо, понравится ли вамъ Etoile; вы любите людей со странностями! — проговорила лэди Джоанъ въ то время, какъ они двигались среди этого живописнаго хаоса. Спутникъ ея отвѣчалъ съ любезной граціей: — Кто бы она ни была, а для меня она можетъ быть лишь la ter sa incommoda.

Лэди Джоанъ засмѣялась, польщенная, и они прошли мимо оживленныхъ и смѣющихся группъ къ палаццо ди-Венеція. Въ углу, близъ Bipresa del Barben, гдѣ пересѣкаются двѣ улицы въ этомъ людномъ и приличномъ кварталѣ, стоялъ небольшой домъ, придавленный съ двухъ сторонъ двумя угрюмыми дворцами и извѣстный обществу и торговцамъ, какъ Casa Чаллонеръ. Лэди Чаллонеръ проворно взбѣжала на лѣстницу Casa Чаллонеръ, а спутникъ ея прошелъ за ней съ равнодушнымъ видомъ человѣка, возвращающагося къ себѣ домой. Домъ былъ не освѣщенъ; только одна лампа горѣла въ прихожей, но лэди Чаллонеръ увѣренно прошла въ маленькую комнатку, пропитанную табачнымъ дымомъ, увѣшанную турецкими коврами и уставленную турецкими диванами. На одинъ изъ этихъ дивановъ князь Іорисъ опустился съ усталымъ видомъ. Лэди Джоанъ зажгла папироску, стиснула ее эубами, сбросила свои мѣха и стала перебирать пачку писемъ.

— Вотъ принесла ее сюда нелегкая, — пробормотала она сквозь зубы: — эта старая обезьяна, Вуатель, распространяется на нѣсколькихъ страницахъ объ ея совершенствахъ. Терпѣть не могу совершенныхъ людей.

Князь Іорисъ растянулся на диванѣ и закрылъ глаза; лэди Чаллонеръ просматривала свою корреспонденцію. Минутъ десять царствовало безмолвіе, нарушаемое только стукомъ часовъ. По прошествіи десяти минутъ лэди Джоанъ нетерпѣливо взглянула на Іориса.

— Полно вамъ валяться, Іо. Помогите мнѣ сообразить, что намъ предстоитъ на будущей недѣлѣ, какъ мнѣ устроиться съ этимъ обѣдомъ.

Онъ вздохнулъ, приподнялся и вынулъ записную книжку изъ кармана. — Завтра у насъ обѣдаютъ англиканскій епископъ съ женой. — Съ женой! Прекрасно, дальше. — 3-го вы собиралась быть на аукціонѣ. — Не могу пропустить его. Дальше? — 4-го оперный день. — Après? — Пятаго костюмированный балъ въ греческомъ посольствѣ. — Шестого, въ субботу? — Приглашены на чай въ два дома, англійскія фамиліи — не могу произнести ихъ.

— Хорошо, выкинемъ вечера. Остановимся на шестомъ числѣ. Возьмите нѣсколько моихъ визитныхъ карточекъ и надпишите ихъ.

Онъ повиновался и присѣлъ къ небольшому письменному столику.

— Она вѣдь знаменитость въ своемъ родѣ, — продолжала его пріятельница, — а потому пріятнѣе показать ее прежде всего у себя дома, пока она, такъ-сказать, новинка. Кого мы пригласимъ? Надо позвать умныхъ людей, интересующихся такого рода личностями. Пригласите лэди Кардифъ; она не ужаснется, если Etoile какъ-нибудь нарушитъ приличія.

Онъ покорно надписалъ визитную карточку; и она продиктовала еще съ дюжину именъ, опираясь на его плечо въ то время, какъ онъ писалъ.

— Теперь надпишите карточку къ Etoile, — скомандовала она. — Я пошлю вмѣстѣ съ запиской, для вѣжливости. Эта старая бестія, Вуатель, и папа такъ носятся съ ней…

— Я не могу, однако, адресовать карточку Etoile?

— Разумѣется, нѣтъ! Напишите: графинѣ д’Авеннъ. Этакая: нелѣпость! а папа и Вуатель всему этому вѣрятъ, и титулу, и тому подобное.

— Почему же имъ и не вѣрить? — спросилъ Іорисъ, запечатывая карточки.

— Какъ бы да не такъ, графиня! Ну, теперь скорѣе. Вы знаете, мы обѣдаемъ въ семь часовъ, потому что вечеромъ мы ѣдемъ въ театръ. Пошлите завтра утромъ Ансельмо разнести карточки. А къ Etoile занесите сами; къ ней вамъ будетъ по дорогѣ. Я сейчасъ напишу записку.

Она подошла къ письменному столу и написала любезную записку, оканчивавшуюся такъ: «Пожалуйста, отбросьте всякія церемоніи и приходите къ намъ въ субботу; мой милый папа и столько общихъ знакомыхъ такъ много говорили мнѣ про васъ, что я не могу считать васъ посторонней и мужъ мой будетъ такъ же радъ, какъ и я, чести принять Etoile въ нашемъ римскомъ домѣ».

Затѣмъ написала другую, начинавшуюся такъ: «Любезнѣйшій Вуатель, — исполнить самое мимолетное желаніе ваше составляетъ для меня радость и священнѣйшую обязанность; вы знаете, какъ я люблю и почитаю талантъ» и пр. и пр.

Послѣ того она написала еще съ полдюжину писемъ привычной рукой; вскочила съ мѣста и подбѣжала къ своему пріятелю, рисовавшему при свѣтѣ лампы и запустила пальцы въ его мягкіе волосы: — какой вы лѣнтяй, Іо! какъ мало подвинулся вашъ рисунокъ, въ то время какъ я написала цѣлыхъ пятнадцать писемъ.

Въ эту ночь князь Іорисъ, проводивъ лэди Джоанъ въ театръ и затѣмъ домой, возвращался при бѣломъ свѣтѣ римской луны въ свой собственный маленькій старинный дворецъ въ улицѣ Рипетта и, проходя мимо Hôtel de Russie, занесъ записку лэди Джоанъ къ графинѣ д’Авеннъ.

— Etoile, хорошенькій псевдонимъ, подумалъ онъ; желалъ бы я знать, кому она еще служитъ путеводной звѣздой, кромѣ самой себя? Она великая художница, это всему свѣту извѣстно, но желалъ бы я знать, что она за женщина.

Между тѣмъ думать о женщинѣ и интересоваться ею — было недозволенной для него вольностью и роскошью.

Ключъ отъ его мыслей висѣлъ на кушакѣ лэди Джоанъ, когда она бодрствовала и лежалъ подъ ея подушкой, когда она спала — такъ по крайней мѣрѣ она думала, и это ее удовлетворяло.

IV.

Кто была Etoile? Свѣтъ вообще такъ же часто повторялъ этотъ вопросъ, какъ и толпа на Пинчіо. Но никто не хотѣлъ слушать того, что она сама о себѣ разсказывала. Никто не нуждался въ фактахъ. Факты почти такъ же незанимательны, какъ и математика, — если только это не такого рода факты, которые можно шептать на ухо съ замираніемъ сердца. А этого-то рода факты — единственные, которые могутъ быть интересны для другихъ — какъ на зло отсутствовали въ жизни великой бельгійской художницы. Свѣтъ пополнялъ этотъ пробѣлъ. Свѣтъ надѣляетъ насъ исторіей, подобно тому какъ портной надѣлаетъ платьемъ: онъ изучаетъ наше лицо и фигуру и выбираетъ для насъ самое подходящее, по его мнѣнію. Нравится ли вамъ то, что вамъ навязываютъ — до этого нѣтъ дѣла ни свѣту, ни Ворту: вы обязаны носить то, что для васъ выбрали. Благодарите судьбу за то, что у васъ есть имя. Ни Вортъ, ни свѣтъ не стали бы заниматься вами, если бы его у васъ не было.

Утромъ того дня, какъ общество гуляло на Пинчіо, оно прочитало въ газетахъ, что Etoile пріѣхала въ Римъ для поправленія здоровья. Доктора предписали покой и болѣе теплый климатъ, чѣмъ парижскій или брюссельскій. Общество прочитало это извѣстіе и, отложивъ газеты въ сторону, принялось ломать голову: что бы это значило? А вѣдь, навѣрное, что нибудь да значитъ. И очень важное, конечно. Здоровье, какъ бы да не такъ! Вотъ вздоръ какой! Вѣрно, тутъ замѣшанъ тотъ скульпторъ, знаете?.. Нѣтъ, вопросъ въ деньгахъ!.. Ахъ, въ деньгахъ!… И, нѣтъ, хуже этого!.. Ее выслали, просто выслали по повелѣнію Елисейскаго дворца. Вы понимаете? И всѣ начинали шептаться, кивать головою, дѣлать видъ, что понимаютъ, потому что никто ничего не понималъ, а само собой разумѣется, что нельзя же было въ этомъ признаться. Когда какое-нибудь имя вертится на языкѣ у публики, публика любитъ, чтобы отъ него отдавало гнилью. Публикѣ нравится думать, что Байронъ совершилъ кровосмѣшеніе; что Мильтонъ былъ грубое животное; что Рафаэля убили его пороки; что Паскаль былъ полоумный; что Ламартинъ жилъ и умеръ нищимъ; что Сципіонъ промоталъ казенныя деньги; что Ѳукидидъ и Фидій воровали; что Элоиза и Ипатія были просто-на-просто женщины вольнаго поведенія, а Руесъ былъ такимъ любимцемъ публики въ сущности потому, что былъ большой негодяй, при всемъ своемъ талантѣ. Когда стихи Шиллера заставляютъ публику плакать и молиться, она любитъ припоминать, что онъ не могъ написать ни строчки безъ того, чтобы возлѣ него не пахло гнилыми яблоками и что когда онъ умеръ, то въ его конторкѣ не нашлось достаточно денегъ, что покрыть издержки на погребеніе. Благодаря яблокамъ и бѣдности похоронъ, онъ кажется менѣе великъ, болѣе доступенъ, не такой божественный. Etoile не держала при себѣ гнилыхъ яблоковъ, и публика тщетно нюхала направо и налѣво. Если бы она носила мужское платье, путешествовала съ женатымъ герцогомъ и была влюблена въ пьянаго живописца, то нѣтъ сомнѣнія, что свѣтъ лучше понималъ бы ее. А теперь онъ былъ раздосадованъ и считалъ ее притворщицей. Въ сущности, невинность женщины ни для кого неинтересна. Она лишаетъ только пищи для разговоровъ о ней. Во всякомъ случаѣ, когда женщина знаменита, свѣтъ не хочетъ остаться ни съ чѣмъ. Онъ присочинитъ ей исторію по своему вкусу. Онъ какъ великій портной: онъ лучше знаеть, какое платье ей къ лицу.

Etoile прохаживалась по заламъ и галереямъ Ватикана, не подозрѣвая сплетенъ или, лучше сказать, равнодушная къ тому, что распускалось на ея счетъ. Въ полдень она вернулась въ свою гостинницу, нашла у себя нѣсколько визитныхъ карточекъ и въ два часа ее видѣли катающуюся съ княгиней Вѣрой фонъ-Регонвальдъ, посланницей и умной женщиной. Княгиня фонъ-Регонвальдъ или княгиня Вѣра, какъ ее обыкновенно называли, была австріячка по рожденію и жена посланника другой великой державы, не Австріи. Она была прелестнѣйшая изъ женщинъ, когда-либо блиставшихъ при дворѣ; лицо у нея было какъ у Ченчи, походка Діаны, улыбка ребенка, грація цвѣтка, глаза газели, фантазія поэта и станъ, который бы Тиціанъ охотно далъ Венерѣ. Княгиня Вѣра была великой общественной силой, и когда общество увидѣло Etoile въ ея коляскѣ, то подумало, что, пожалуй, извѣстіе о здоровьѣ и справедливо. Напротивъ того, миссисъ Кламсъ, когда, коляска Регонвальдовъ проѣхала мимо нея, объявила, что это нелѣпо.

Миссисъ Генри Кламсъ провела свою раннюю молодость на пильной мельницѣ дальняго запада въ хозяйственныхъ занятіяхъ и въ посѣщеніяхъ церкви въ промежутокъ между ними; ближайшій городъ былъ отъ нея въ пятистахъ миляхъ разстоянія; а теперь, когда молодость, отлетѣла отъ нея, она вдругъ превратилась въ европейскую щеголиху, благодаря удивительнымъ обѣдамъ, безграничному гостепріимству, политическимъ любовникамъ и долларамъ своего мужа, которымъ не была числа. Но все же въ роли европейской щеголихи, миссисъ Генри Кламсъ не чувствовала твердой почвы подъ ногами и еще наканунѣ, вечеромъ, на Пиніо, при видѣ Etoile, закутанной въ темный, оливковаго цвѣта, бархатъ, безъ всякихъ украшеній, въ нее заронялось непріятное сознаніе, что въ ея костюмѣ слишкомъ много пуговицъ, слишкомъ много яркихъ цвѣтовъ, слишкомъ много бахромы; что шляпка ея слишкомъ пестра и что ея парижское божество предательски поступило съ ней и облекло ее въ одежды, приличныя только «полу-свѣту». Это сознаніе ущемило ее и заставило воскликнуть: «нелѣпо!» не смотря на природное добродушіе.

Соотечественницы миссисъ Генри Кламсъ принимаются при европейскихъ дворахъ зачастую только на томъ основаніи, что никто не знаетъ, откуда онѣ явились, но если бы какой-нибудь неугомонный инквизиторъ вздумалъ изслѣдовать это, то очень часто его развѣдки привели бы его въ различные мало-привлекательные вертепы на «Bowery» или въ винные погребки на «Frisco», въ трактиръ, содержащійся бывшимъ каторжникомъ, или въ мѣняльную лавку нѣмецкаго еврея.

Но это не мѣшаетъ миссисъ Генри Кламсъ и ея соотечественницамъ интересоваться чужой біографіей, и даже о своихъ собственныхъ соотечественницахъ онѣ охотно и съ величайшей откровенностью разскажутъ вамъ, что миссисъ Улиссъ Вашингтонъ продавала нѣкогда вареный картофель, что миссисъ Элоиза Добсъ застрѣлила своего перваго мужа въ Санъ-Луи и всякія другія біографическія подробности этого рода съ полнымъ пренебреженіемъ патріотическаго предразсудка.

— Никто не знаетъ, откуда она взялась? — сказала миссисъ Кламсъ въ своей собственной гостиной, наливая себѣ въ рюмку кюрасо изъ маленькаго хрустальнаго боченка. То былъ ея пріемный день. — Никто не знаетъ, откуда она взялась? — повторила она съ нѣкотораго рода торжествомъ.

— Кому нужно знать, откуда берутся артисты? Мнѣ, по крайней мѣрѣ, не нужно, — вмѣшалась лэди Джоанъ Чаллонеръ съ великодушіемъ, достойнымъ такой великой покровительницы искусства, какою она себя считала.

— Когда они ограничиваются ролью артистовъ, конечно, нѣтъ, — возразила миссисъ Генри Кламсъ. — Вы ихъ не видите и не обязаны съ ними разговаривать; но подумать только, что княгиня Вѣра, которая навѣрное считаетъ, что ангелы и императрицы не достойны вычистить ей башмаковъ…

— Княгиня Вѣра до безумія увлекается искусствомъ, — сказала лэди Джоанъ. — Я сама люблю искусство, какъ вамъ извѣстно, но все же есть всему гранищі. Но какъ бы то ни было, а я обязана съ ней познакомиться, а потому очень рада, что княгиня Вѣра расчищаетъ мнѣ путь. Іо, намъ пора ѣхать. Что это вы разсматриваете? ахъ, портретъ Etoile!

Князь Іорисъ положилъ на столъ альбомъ съ надписью «Célébrités», бѣгло взглянувъ на страницу, на которой онъ былъ раскрытъ и гдѣ красовался профиль, точно бѣлая камея, на черномъ фонѣ, и подъ нимъ стояли слова: «Etoile».

— Что, эти портреты имѣются въ продажѣ? — спросилъ онъ у хозяйки дома, поспѣшая за лэди Джоанъ.

— Да, конечно. Вотъ этотъ стъитъ всего пять франковъ. Кажется, это фотографія Гупиля, — отвѣчала миссисъ Бламсъ. — Но она не интересна; вотъ посмотрите лучше Жюдикъ или Круазетъ…

Но не Жюдикъ и не Круазетъ интересовали его.

— Идемъ, возьмите Спита, — сказала рѣзко лэди Джоанъ, и бросила ему на руки маленькую собачку въ то время, какъ они сходили съ широкой, покрытой ковромъ Обюсона, лѣстницы великолѣпнаго американскаго жилища. — Эта баба права: княгиня Вѣра поступаетъ совсѣмъ нелѣпо, — продолжала лэди Джоанъ: — но я нашла, что не слѣдуетъ намъ говорить, потому что намъ предстоитъ познакомиться съ Etoile. Гдѣ мое пальто?

Князь Іорисъ, когда они вышли на улицу, воспользовался минутой, когда лэди Джоанъ торговала въ одной лавкѣ китайскую вазу и нашелъ въ другой магазинъ, гдѣ приказалъ достать для него фотографію Гупиля. Хозяинъ магазина отвѣчалъ съ поспѣшностью, что у него есть ихъ нѣсколько. — Мы выписали ихъ, ваше сіятельство, она вѣдь здѣсь, а потому портреты требуются, — добавилъ онъ, понижая голосъ. Іорисъ купилъ портретъ и сунулъ его въ карманъ пальто.

— Гдѣ вы пропадали, Іо? Вы мнѣ были нужны, — спросила сердито лэди Джоанъ. Она сердилась потому, что ей не удалось выторговать китайскую вазу.

— Я выходилъ поглядѣть, не будетъ ли дождя. Я боялся, какъ бы вы не промокли, — отвѣчалъ онъ и вернулъ ей хорошее расположеніе духа, купивъ для нея вазу. То былъ прелестный образецъ китайскаго искусства.

— Etoile! — Онъ повторялъ это слово, благополучно проводивъ до прихожей свою пріятельницу, довольную своей вазой, и ушелъ къ себѣ домой одѣваться въ обѣду. Имя было для него обаятельно. Онъ разглядывалъ фотографію при свѣтѣ фонарей, идя домой и, придя туда, заперъ ее въ потайной ящикъ. У него были потайные ящики, о существованіи которыхъ лэди Джоанъ не знала. Особа, занимавшая его мысль, и портретъ которой онъ только-что пріобрѣлъ, всегда звалась этимъ именемъ съ тѣхъ поръ, какъ только могла себя запомнить; крестьяне прозвали ее такъ, когда она была еще ребенкомъ, потому что она очень скоро бѣгала, а ея длинные, бѣлокурые волосы развѣвались вокругъ нея и она напоминала имъ падающую звѣзду, когда проносилась мимо нихъ лѣтними вечерами въ зеленыхъ Арденнахъ. Первое, что она могла запомнить, это — селеніе, залитое солнцемъ, окруженное зелеными рощами и расположенное на берегу свѣтлыхъ водъ Мёзы, въ самомъ сердцѣ страны Жака и Розалинды, не имѣющей въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ равной себѣ въ мірѣ. Домъ, въ которомъ она жила, былъ очень старъ и отличался тою живописностью, тѣми разнообразными переливами свѣта и тѣней, той оригинальностью и тѣмъ характеромъ, который усвоивался человѣческими жилищами въ тѣ вѣка, когда люди ничего лучшаго не просили у Господа Бога, какъ свѣковать тамъ, гдѣ жили ихъ дѣды и отцы, и передать свое жилище своимъ сыновьямъ и внукамъ.

Она была очень счастлива въ этомъ зеленомъ гнѣздѣ, гдѣ родилась. Она знала въ совершенствѣ всѣ дикорастущіе цвѣты той мѣстности; знала всѣдъ птицъ, обитавшихъ въ лѣсахъ; она была дружна со всѣми окрестными крестьянами, разыскивала ихъ заблудившихся овецъ и укрощала собакъ, которыхъ они боялись. Она любила вѣтеръ и дурную погоду столько же, сколько любила солнце и зной, любила тихія лунныя ночи, когда соловьи заливались въ рощахъ. Она не боялась, если ночь застaвала ее одну на какомъ-нибудь уединенномъ пригоркѣ и ей ничего не значило промокнуть на дождѣ до костей. Она любила природу, какъ какой-нибудь германецъ, и такъ же безсознательно, какъ какой-нибудь грекъ. — «Tu es folle!» — говорила ей ея старая гувернантка, когда она смѣялась и плакала отъ радости при видѣ первыхъ цвѣтовъ, пробивавшихся весной изъ темной, сырой земли, и, становясь на колѣни, цѣловала цвѣты. — «Tu es folle!» — говорила старая гувернантка и то же самое всегда говоритъ свѣтъ поэтамъ.

Въ лѣсахъ Мёзы жилъ старый человѣкъ, не говорившій ей, что она сумасшедшая. Онъ былъ родомъ нѣмецъ, былъ замѣчательнымъ художникомъ въ свое время, пока параличъ правой руки не положилъ конецъ его карьерѣ и всѣмъ надеждамъ на славу. Онъ былъ печаленъ и одинокъ — угрюмаго и молчаливаго нрава; но онъ полюбилъ ребенка, который вѣчно пребывалъ на вольномъ воздухѣ, наблюдая за тѣмъ, какъ бѣгутъ облака и какъ вѣтеръ рябить поверхность воды, и далъ истинное направленіе ея страстному влеченію въ искусству. Пятнадцати лѣтъ отъ роду она создала такія вещи, которыя ея учитель находилъ болѣе замѣчательными, нежели признавался ей. Она рисовала весь день на воздухѣ, на пригоркахъ и у рѣки; вечера и ночи она просиживала за книгами. Она была вполнѣ счастлива. По временамъ въ маленькій домикъ на берегу рѣки наѣзжалъ человѣкъ, пріѣздъ котораго переворачивалъ все въ домѣ вверхъ дномъ и о которомъ со страхомъ и трепетомъ толковали поселяне. Онъ разсѣянно цѣловалъ ее, задавалъ ей ариѳметическую задачу или выучить стихи наизусть, проживалъ нѣсколько дней и уѣзжалъ. Ей говорили, что это ея отецъ — графъ Рауль д’Авеннъ.

Въ былые воинственные дни графы д’Авеннъ были гордымъ и могущественнымъ родомъ, господствовавшимъ въ равнинахъ дикихъ Арденнъ, были ревностными католиками и не столько царедворцами, сколько волнами. Мало-по-малу, въ междоусобицахъ и заговорахъ, они потеряли свои земли и свое величіе, пока у нихъ ничего не осталось, кромѣ традиціи. Послѣдній представитель ихъ рода былъ человѣкъ весьма честолюбивый, но мало образованный. Политическій игрокъ, политическій заговорщикъ, онъ проводилъ жизнь, путаясь въ предательской паутинѣ политическихъ интригъ и, наконецъ, палъ ихъ жертвою. О немъ мало знали — его дочь всего менѣе. Онъ разбилъ сердце своей жены и промоталъ ея деньги. Умеръ онъ такъ же таинственно, какъ и жилъ. Онъ прошелъ по землѣ, не оставивъ по себѣ слѣда. Въ свѣтѣ происходитъ много таинственнаго, но только люди, погрязшіе въ будничной жизни, не хотятъ этому вѣрить. Великое несчастіе имѣть романическую исторію. Филистеры всегда думаютъ, что вы лжете. Въ сущности, романы очень часто встрѣчаются въ жизни, гораздо чаще, быть можетъ, чѣмъ общія мѣста. Но общія мѣста всегда кажутся правдоподобнѣе.

Однажды тѣнь ея отца прошла въ послѣдній разъ по солнечному припеку и исчезла навсегда; и письма его прекратились и ничего не стало о немъ слышно; а затѣмъ пришла вѣсть, что онъ умеръ, и она одна осталась представительницей славнаго рода графовъ д’Авеннъ. Ее это почти не поразило. Она такъ мало его знала. Отецъ ея появлялся и исчезалъ, какъ метеоръ. Затѣмъ пересталъ появляться; это не казалось страннымъ. Черезъ годъ послѣ того, какъ пришло извѣстіе о его смерти, ея бабушка, разсудивъ, что послѣ ея смерти внучка останется одинокой съ скуднымъ состояніемъ и именемъ, прошлое величіе котораго совсѣмъ безполезно въ настоящемъ, рѣшилась пожертвовать собственнымъ спокойствіемъ и переѣхать въ большой городъ. Онѣ отправились въ Парижъ, покинувъ воды зеленаго Мёза и тѣ веселыя лѣсистыя селенія, которыя лежатъ въ сторонѣ отъ большой дороги и такъ свѣжи и прелестны. Etoile горько рыдала; но была тѣмъ не менѣе полна восторженнаго удивленія я надежды. Она забывала, что тысячи людей, раньше ея, питали такія же надежды и жалко погибали въ борьбѣ за существованіе. Еслибы молодость не отличалась такою забывчивостью, зрѣлые годы не знавали бы славы.

Онѣ пріютились въ одномъ уголку стараго Парижа въ виду деревьевъ Люксанбургскаго сада. Вихрь великихъ идей и смутныхъ ожиданій проносился въ умѣ ребенка, который учился усерднѣе многихъ взрослыхъ людей и которому поэты различныхъ націй были какъ родные. Въ этомъ веселомъ городѣ Etoile непрерывно занималась искусствомъ и науками. Друзей у нихъ было мало, и эти немногіе принадлежали къ числу гордыхъ, обѣднѣвшихъ дворянскихъ фамилій, для которыхъ занятіе искусствомъ казалось унизительнымъ. Но вотъ Etoile пріобрѣла себѣ личнаго друга. Случай свелъ ее съ старикомъ, чье имя было съ дѣтства знакомо ей: то былъ великій художникъ, геній котораго созрѣлъ среди мощныхъ бурь первой имперіи. Старикъ долго, молча глядѣлъ на нее — и жесткія черты его лица смягчились, и онъ обнажилъ передъ ней свою сѣдую голову. — Мое солнце закатилось, г-сказалъ онъ: — радуюсь глядя, какъ восходитъ ваше. Слова Давида все еще были закономъ въ Парижѣ и во всемъ мірѣ искусства. Онъ сохранилъ ея тайну и самъ послалъ ея первую картину на выставку.

— Эта картина одного изъ моихъ учениковъ, — вотъ все, что отвѣчалъ онъ на разспросы.

Картина была простымъ этюдомъ и изображала жницу, возвращающуюся при солнечномъ закатѣ съ обнаженнаго поля, но она имѣла мгновенный и безспорный успѣхъ. За ней послѣдовали другія, болѣе законченныя, подъ которыми стояло: Etoile. Въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ эти картины считались произведеніями мужчины и, когда впервые разнесся слухъ, что ихъ пишетъ женщина, дѣвушка, то весь парижскій grand monde громко расхохотался и не повѣрилъ. Ихъ сила, ихъ глубина, анатомическая точность и пуще всего глубокая меланхолія не позволяли этому вѣрить — такъ говорили всѣ. Тѣмъ не менѣе свѣтъ, видавшій осуществленіе столькихъ невозможныхъ вещей, долженъ былъ склониться передъ неотразимостью факта. — Пора имъ узнать истину, — сказалъ Давидъ и сказалъ ее. Etoile пожалѣла, что истина обнаружилась: чистое честолюбіе истиннаго художника находитъ блаженство въ творчествѣ, но восхваленія толпы кажутся ему пошлостью. Давидъ прожилъ столько, чтобы увидѣть ея торжество, но не столько, чтобы оградить ее отъ терній, которыми устланъ путь славы. Etoile занимала собой Парижъ, а вмѣстѣ съ нимъ и весь міръ. Въ домѣ ея въ Парижѣ сходились по зимамъ всѣ великіе люди. Она вліяла на нихъ больше, чѣмъ они на нее. Она вела жизнь блестящую и богатую всѣми плодами ума. Въ минуты отдыха она написала комедію въ стихахъ, имѣвшую шумный успѣхъ на сценѣ одного большого театра и нѣсколько поэмъ напечатаны были въ другихъ журналахъ за подписью Etoile. — У ней всѣ таланты, — говорилъ свѣтъ съ досадой. Если бы у ней были при этомъ всѣ пороки, быть можетъ, свѣтъ простилъ бы ей ея таланты. Но, къ несчастію для ея репутаціи, у ней не оказывалось ни одного порока. Немногія женщины могли похвастаться дружбой съ ней и ни одинъ мужчина не могъ похвалиться ея любовью. Десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ она оставила домикъ на берегу Мёзи; десять лѣтъ, отмѣченныхъ блестящимъ успѣхомъ, если не счастіемъ. Талантливые люди рѣдко бываютъ счастливы — развѣ только въ мечтахъ или въ первые моменты любви. Слава принесла Etoile свои сладкіе и свои горькіе плоды. — Это Etoile? — спрашивали всѣ, когда она проходила. Люди, прозябающіе въ неизвѣстности, воображаютъ, что такое вниманіе со стороны толпы удивительно какъ пріятно. Но ей вдругъ надоѣли ея блестящіе успѣхи; они показались ей глупой, пошлой, избитой сказкой. — О, свѣтъ, неужели ты не можешь дать мнѣ ничего лучшаго? — неблагодарно спросила она свѣтъ, щедро осыпавшій ее лавровыми вѣнками. Глубокая апатія овладѣла ею. У ней появился кашель. Когда доктора предписали ей отдохнуть и уѣхать въ Италію, она этому очень обрадовалась.

V.

Въ восемь часовъ вечера, шестого декабря, Etoile или графиня д’Авеннъ всходила по лѣстницѣ дома, занимаемаго Чаллонерами, гдѣ ее ждала женщина, долженствовавшая олицетворить собою для нея римскую прозу.

Сама Etoile была утомлена и блѣдна; на ней не было никакихъ драгоцѣнностей, но только букетъ блѣдно-желтыхъ чайныхъ розъ на груди; платье ея изъ нѣжной, маисоваго цвѣта матеріи, отдѣланное черными кружевами Шантильи, вышло изъ самыхъ искусныхъ парижскихъ рукъ и мягкими складками ложилось вокругъ нея, сообщая ей простую и безыскусственную грацію. Она безпечно, равнодушно отправилась на обѣдъ, спрашивая себя: понравится-ли ей дочь такъ, какъ нравится отецъ; она шла на-встрѣчу своей судьбѣ, такъ, какъ это всегда бываетъ съ людьми, совершенно безсознательно.

Войдя въ прихожую и сбросивъ съ себя мѣховое пальто, она услышала женскій голосъ, пѣвшій простонародную римскую пѣсенку подъ акомпаниментъ гитары. Когда возвѣстили ея имя, голосъ умолкъ и подъ драпировкой изъ восточной шелковой матеріи, висѣвшей на дверяхъ, которыя вели въ комнаты, появилась сама пѣвица, въ черномъ бархатномъ платьѣ, съ небольшимъ ожерельемъ изъ брилліантовыхъ звѣздъ вокругъ горла, сверкавшимъ при каждомъ ея движеніи. У ней была классическая голова, пригодная для бюста Минервы, египетскій профиль, блестящіе глаза, зеленые днемъ, черные вечеромъ, густыя брови и привѣтливая улыбка, обнаруживавшая очень бѣлые и ровные зубы. — Какъ я рада! наконецъ-то мы встрѣтились! Сколько разъ я старалась познакомиться съ вами въ Парижѣ и въ Брюсселѣ! — закричала лэди Джоанъ съ жаромъ. — Дочь вашего отца всегда будетъ для меня доброй знакомой, — отвѣчала гостія искренно.

Лэди Джоанъ, все еще не выпуская гитары изъ рукъ, позвала гостью съ оживленными комплиментами въ камину, пододвинула низенькое кресло ближе къ огню, проговорила нѣсколько милыхъ фразъ объ отцѣ, о миломъ старикѣ Вуателѣ, спросила про другихъ общихъ знакомыхъ и затѣмъ, какъ-бы случайно и совершенно мимоходомъ, повернулась и представила господина, который все время стоялъ подлѣ, выпрямившись во весь ростъ, спокойный и незамѣченный, точно лордъ, дожидающійся королевы у трона. — Князь Іорисъ… графиня д’Авеннъ. Іорисъ — большой другъ моего мужа, самый близкій другъ его. О! онъ, разумѣется, слышалъ про васъ. Кто же не слыхалъ! Но только, какъ и всѣ мы, онъ зналъ васъ подъ именемъ Etoile. Это такое прелестное имя!

Князь Іорисъ глядѣлъ картиной и поклонился, какъ царедворецъ, и, опершись рукой на каминъ, принялся болтать милый вздоръ своимъ мелодическимъ голосомъ. Въ эту минуту вошелъ, нѣсколько поспѣшно, какъ актеръ, запоздавшій своимъ появленіемъ, джентльменъ съ шотландскимъ лицомъ и нѣмецкими манерами, котораго лэди Джоанъ, слегка нахмуривъ свои чёрныя брови, представила какъ м-ра Чаллонера. М-ръ Чаллонеръ, главное достоинство котораго заключалось въ его невозмутимости при всевозможныхъ обстоятельствахъ, поглядѣлъ сквозь лорнетъ, неуклюже поклонился, и въ торжественныхъ, напыщенныхъ фразахъ принялся увѣрять свою гостью, какъ ему лестно принимать ее въ своемъ домѣ. Немедленно, вслѣдъ затѣмъ появилась другая гостья, миссисъ Генри Кламсъ, разряженная въ платьѣ, которое ее такъ туго стягивало, что она едва двигалась и вся усыпанная голкондскими рубинами. — Никакихъ драгоцѣнныхъ камней! каково! а у ней должно быть ихъ пропасть! — размышляла миссисъ Кламсъ, уставясь на чайныя розы Etoile и рѣшая въ умѣ, что съ артистами вообще всегда приходится разочаровываться, точно такъ же, какъ и съ коронованными особами. Ее сопровождалъ маркизъ де-Фонтебрандо, пьемонтецъ, служившій при дворѣ, красивый, изящный человѣкъ, учившій ее, какъ ей ходить, сидѣть и говорить, и зачастую страдавшій отъ ея любви къ яркимъ цвѣтамъ и малому знакомству съ лексиконами. Ея супругъ тоже былъ приглашенъ, но разъ навсегда установилось, что онъ нигдѣ не показывался; онъ всегда бывалъ или простуженъ, или занятъ корреспонденціею изъ Нью-Іорка. Фонтебрандо занимался также и его воспитаніемъ. Явились и остальные гости: англійскій мировой судья, извѣстный острякъ; лэди, извѣстная всей Европѣ подъ именемъ маркизы де-Кардифъ, нѣсколько итальянцевъ, нѣсколько русскихъ и, наконецъ, любимецъ лэди Джоанъ, сѣдоватый англичанинъ — космополитъ, по-имени Сильверлей Боль, самое популярное лицо на всѣхъ англійскихъ вечерахъ на континентѣ, потому что никто не умѣлъ лучше его подсластить чай или милѣе разсказать самыя непозволительныя исторіи о вашихъ сосѣдяхъ. Доложили, что обѣдъ поданъ. Фонтебрандо повелъ къ столу Etoile, м-ръ Чаллонеръ предложилъ руку лэди Кардифъ, а хозяйка пошла подъ руку съ лучшимъ другомъ м-ра Чаллонера.

— Какъ она вамъ показалась, Іо? — спросила она его на ухо. — Pas grand’chose! — равнодушно прошепталъ онъ въ отвѣтъ, пожавъ плечами. Зеленые глаза лэди Джоанъ радостно засверкали. Она повѣрила ему.

Обѣдъ былъ хорошо изготовленъ, простъ и безъ претензіи. Блюдъ было немного, но всѣ отличныя; цвѣты стояли въ старинныхъ фаянсовыхъ вазахъ; фарфоръ былъ старинный, бѣлый съ золотомъ, хрусталь венеціанскій, фрукты безподобные. Все шло какъ по маслу, и единственной фальшивой нотой былъ голосъ миссисъ Кламсъ, но при современномъ складѣ общества эта фальшивая нота раздается всюду, начиная съ вершинъ горъ и кончая тронными залами.

Миссисъ Кламсъ продолжала думать, что артисты вѣчно разочаровываютъ человѣка. Etoile, какъ на зло, говорила очень мало.

Порою въ обществѣ она бывала очень молчалива, порою весьма краснорѣчива. Умы, подобные ея уму, похожи на бѣгущій потокъ воды; онъ отражаетъ то, что его окружаетъ: то тихо течетъ, то бурлитъ, то мраченъ, то свѣтелъ, смотря по тому, протекаетъ ли онъ по песку или по мху, подъ небомъ, покрытымъ тучами, или же позолоченнымъ солнцемъ: потокъ все тотъ же, но отражающіеся въ немъ предметы бываютъ различны. Миссисъ Генри Кламсъ, которая сама нисколько не зависѣла отъ обстоятельствъ или отъ окружающаго и которая, не переставая, сыпала вопросы и болтала неумолчно при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ и только два раза въ жизни прикусила язычокъ, разъ въ одной лондонской гостиной, въ другой — во время солнечнаго затмѣнія, когда, какъ она увѣряла, у нея «душа ушла въ пятки», глазѣла на Etoile черезъ столъ и пожаловалась своему ближайшему сосѣду на то, что «умные люди могутъ быть такъ глупы».

Сосѣдъ ея, англійскій мировой судья, самъ очень умный и веселый человѣкъ, отъ всего сердца поддакнулъ ей, но просилъ ее подумать, какъ было бы тяжело жить на свѣтѣ, если бы умные люди всегда говорили умныя вещи. — Подумайте только, какъ выгодно для обыкновенныхъ смертныхъ то, что талантливые люди могутъ казаться иногда глупыми. Миссисъ Генри Кламсъ запихала въ ротъ bouchie de dame и неопредѣленно улыбнулась. Она не поняла, а Фонтебрандо сидѣлъ слишкомъ далеко, чтобы у него можно было попросить объясненія. — Если это Etoile, то зачѣмъ она молчитъ и не занимаетъ насъ, — размышляла тѣмъ временемъ особа совсѣмъ иного сорта, чѣмъ миссисъ Генри Кламсъ, а именно маркиза де-Кардифь, душа и сердце которой перешли къ ней безъ всякаго измѣненія отъ ея прабабушки временъ Людовика XIV и которая никакъ не могла понять, зачѣмъ артистовъ хоронятъ по христіанскому обряду, или приглашаютъ обѣдать и тому подобное. — Это въ самомъ дѣлѣ Etoile, говорите вы? вы увѣрены въ этомъ? — спросила она у своего хозяина. — Да, да, — отвѣчалъ м-ръ Чаллонеръ, не зная, слѣдуетъ ли ему гордиться или стыдиться своей гостьи. — Дорогой лордъ Арчи очень расположенъ къ ней… просилъ насъ сдѣлать для нея все что можно… вы знаете, какъ онъ добръ… моя жена въ него. Дорогая лэди Кардифь, возьмите эту шпигованную куропатку. — Она на видъ гораздо благовоспитаннѣе васъ, мой дорогой сэръ, подумала милэди, переводя лорнетъ съ Etoile на куропатокъ. — Вы говорили, что любите встрѣчаться съ знаменитостями… что они забавляютъ васъ, — продолжалъ ея хозяинъ, какъ-бы извиняясь. — Она безспорно великій талантъ.

— Конечно, конечно, и я въ восхищеніи, — отвѣчала милэди, жуя куропатку. — Скажите ей, чтобы она пріѣзжала на мои понедѣльники. Я сама скажу ей это послѣ обѣда. Она очень хорошо одѣта. Платье на ней отъ Ворта? — Вѣроятно; говорятъ, она большая мотовка. — И я увѣрена, что она имѣетъ право на мотовство; какъ весело, должно быть, проживать заработанныя деньги и не возиться ни съ какими повѣренными! О! да! это платье навѣрное отъ Ворта. Его банты отличишь между тысячью другихъ. И эти чайныя розы… очень, очень мило. Онъ совсѣмъ иначе одѣваетъ тѣхъ, кто ему нравится, и простыхъ милліонершъ, какъ наша милая миссисъ Генри Кламсъ.

Etoile, не подозрѣвая объ этихъ критическихъ замѣчаніяхъ, перебрасывалась словами съ своими сосѣдями: Фонтебрандо и графомъ Сергѣемъ Рублецовымъ, по временамъ взглядывая на свою хозяйку, которая самымъ любезнымъ образомъ улыбалась ей въ отвѣтъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Etoile, сама не зная почему, наблюдала за человѣкомъ, котораго лэди Джоанъ посадила на почетное мѣсто. Онъ былъ очень высокъ и строенъ и отличался тѣмъ неуловимымъ изяществомъ манеръ, которое хотя и не всегда бываетъ достояніемъ людей аристократическаго происхожденія, но у другихъ почти никогда не встрѣчается; у него были тонкія, красивыя черты, овальное, безбородое лицо, нѣжная, смуглая кожа, задумчивыя брови и тѣ глаза, которые притягиваютъ женщинъ и властвуютъ надъ ними; у него былъ чудесный голосъ, необыкновенно граціозныя и мягкія манеры и весь онъ, казалось, соскочилъ съ картины Веласкеза или Вандейка. Etoile замѣтила, что онъ внимательно слѣдитъ за всѣми желаніями лэди Джоанъ; покорно наклоняетъ голову, когда она противорѣчитъ ему, что случалось черезъ каждыя пять минутъ; называетъ ее madame съ строгой церемонностью и обращается черезъ весь столъ къ м-ру Чаллонеру, величая его «mon cher», чаще и радушнѣе, чѣмъ это требовалось. Порою онъ взглядывалъ на Etoile. Глаза его были задумчивы, мечтательны и, когда онъ хотѣлъ, вполнѣ непроницаемы. У него были томныя вѣки и длинныя черныя рѣсницы, свойственныя итальянскимъ глазамъ. Когда глаза его загорались, глаза лэди Джоанъ, слѣдившіе за нимъ, тоже загорались. Глядя на Etoile, онъ думалъ, какъ долго спустя признавался ей, слѣдующее: Эта женщина не то святая, не то муза. — Она никогда не любила. — Она идеалистка. — У ней сильныя страсти, но онѣ еще дремлютъ. — Мечты ея — худшій врагъ мужчинъ. — Она не заботится о томъ, что объ ней думаютъ. — Она привыкла поступать по-своему и до сихъ поръ совершенно равнодушно относилась къ мужчинамъ; къ нѣкоторымъ дружески, но ни къ кому съ нѣжностью. — Она кажется холодной, но я думаю только, что она никѣмъ здѣсь не заинтересована. — Она живетъ только головой. — Чувственность въ ней еще не пробуждалась. — Она не отъ міра сего. — Мысли ея блуждаютъ далеко отъ насъ. — Она недостаточно пуста, чтобы находить удовольствіе въ обществѣ людей своего поколѣнія. — У ней милые глаза: они такъ многое высказываютъ безсознательно, что говорятъ почти все. — У ней красивыя руки. — Она превосходно одѣта. — Я буду ненавидѣть ее. — Или обожать. — Что изъ двухъ? Пока не знаю. — Вѣрнѣе то и другое вмѣстѣ.

Такъ думалъ онъ объ Etoile, наблюдая ее черезъ столъ, въ то время какъ разговаривалъ съ хозяйкой, которая дразнила его съ свойственнымъ ей рѣзкимъ, веселымъ юморомъ и не давала договорить почти ни одной фразы. Онъ походилъ на степенную, большую охотничью собаку, на привязи у хозяина. Въ глазахъ его сверкала гордость и энергія выражалась въ его орлиныхъ чертахъ, но за столомъ Чаллонеровъ онъ былъ тихъ и молчаливъ; порою же изысканно внимателенъ и любезенъ.

Etoile замѣтила это и дивилась, какого рода отношенія связывали ихъ. Она сообравила изъ того, что было сказано имъ самимъ и о немъ, что онъ римскій дворянинъ, придворный и владѣлецъ имѣнія, о которомъ они безпрестанно упоминали, называя его Фіорделиза и которое, по какому-то непонятному устройству, принадлежало также повидимому и лэди Джоанъ. — Какой великолѣпный виноградъ! — спросилъ какъ-то мировой судья: — онъ изъ вашего помѣстья?

Лэди Джоанъ кивнула утвердительно головой. — Да, онъ изъ моихъ виноградниковъ… въ Фіорделизѣ.

— Любите ли вы виноградъ? — спросилъ Іорисъ у Etoile, сидѣвшей напротивъ него. — Позвольте мнѣ прислать вамъ винограду… изъ Фіорделизы.

«Что такое Фіорделиза?» подумала Etoile. — Она не знала, что хотя Фіорделиза была собственностью Іориса, но послѣдній былъ еще болѣе безусловной собственностью лэди Джоанъ. — Какое хорошенькое имя, Фіорделиза? — вопросительно сказала она, благодаря его.

Лэди Джоанъ не дала ему отвѣтить.

— Да, это была старая, глупая развалина, когда мы поселились въ ней; намъ пришлось безъ конца исправлять и внутри и снаружи, — отрѣзала она, разбивая грецкій орѣхъ.

Etoile показалось, что лицо римскаго князя слегка поблѣднѣло, какъ будто отъ гнѣва, но она подумала, что, быть можетъ, это ей только такъ показалось: у всѣхъ артистовъ живое воображеніе. Онъ вытащилъ цвѣтокъ изъ воды, стоявшей близъ него и сталъ продѣвать его въ петлицу сюртука.

Когда кончился обѣдъ, всѣ перешли въ одну изъ трехъ или четырехъ небольшихъ пріемныхъ комнатъ въ домѣ, — маленькую комнату съ коврами изъ Смирны, покойными диванами и множествомъ картинъ и китайскаго фарфора. Здѣсь лэди Джоанъ открыла сигарный ящикъ и, развалясь на диванъ, выразила надежду, что всѣ курятъ.

Всѣ курили, за исключеніемъ Etoile. — Ахъ! графиня, вы право очень благоразумно дѣлаете, что не курите, — сказалъ князь Іорисъ, подходя къ ней. — Сигара въ устахъ женщины неизящна, а въ нашихъ безсмысленна.

Лэди Джоанъ поспѣшно подошла къ нимъ, съ сигарой въ рукѣ.

— Какія вещи вы говорите, Іо, — пробормотала она съ досадой. — Вы знаете, что лэди Кардифъ дымитъ, какъ паровикъ. И какъ вы были глупы за обѣдомъ! Ступайте и займите разговоромъ мирового судью; вы видите, что м-ръ Чаллонеръ надоѣлъ ему до смерти.

Онъ повиновался, и хотя противъ воли, но подошелъ къ мировому судьѣ съ обычной ему привѣтливостью и очаровательной любезностью манеръ, которыя у него, какъ у истаго итальянца, никогда не были привѣтливѣе и очаровательнѣе, какъ тогда, когда ему что-нибудь очень досаждало. Лэди Джоанъ представила лэди Кардифъ графинѣ д’Авеннъ и, произведя желанную диверсію, вернулась занимать мужчинъ.

Ее попросили спѣть. — Іо! — закричала лэди Джоанъ, — гдѣ послѣдняя пѣсенка, которую вы для меня переписали? ту, которую, помните, пѣла дѣвушка изъ Транстевера, когда мы возвращались съ гулянья.

Іорисъ оставилъ мирового судью и сталъ искать пѣсенку. Пѣсенку отыскали, но лэди Джоанъ не захотѣла ее пѣть — она спѣла другую; старая испанская гитара переброшена была у ней на лентѣ черезъ плечо; черный бархатъ, мягко облекавшій ее, и сверкающіе брилліанты могли бы послужить этюдомъ для живописца; ея прекрасные зубы блестѣли, а глаза горѣли и любовно обводили слушателей, останавливаясь долѣе всѣхъ на лицѣ Іориса, который отвѣчалъ такимъ же любовнымъ взглядомъ, какого отъ него ожидали, но…

«Этотъ человѣкъ притворяется; зачѣмъ онъ притворяется?» подумала графиня д’Авеннъ и посмотрѣла: не наблюдаетъ ли м-ръ Чаллонеръ, подобно ей, за тѣмъ, что происходило. Но м-ръ Чаллонеръ былъ слишкомъ хорошо вымуштрованъ тринадцатилѣтней супружеской жизнью, чтобы наблюдать за чѣмъ-нибудь; м-ръ Чаллонеръ на другомъ концѣ комнаты бесѣдовалъ о политикѣ съ мировымъ судьей, вполголоса, чтобы не мѣшать пѣнію жены. Онъ никогда не мѣшалъ женѣ; онъ былъ образецъ мужа девятнадцатаго вѣка. Много есть такихъ, какъ онъ, но только, быть можетъ, не столь совершенныхъ. Пѣніе его жены было пріятно, хотя она пѣла не въ тактъ и съ грубымъ акцентомъ; но все же голосъ былъ по природѣ богатый и она съ такой энергіей и такимъ brio передавала простонародныя пѣсенки, что не уступала самимъ римлянкамъ. Она была всего красивѣе, когда пѣла, потому что жесткое выраженіе ея лица смягчалось при этомъ.

— Позвольте мнѣ похвалить ваше платье, милая графиня, — говорила тѣмъ временемъ лэди Кардифъ, усаживаясь возлѣ Etoile. — Вамъ навѣрное надоѣли похвалы вашимъ талантамъ. Какія прелестныя вещи придумываетъ Вортъ для людей со вкусомъ! Онъ одѣваетъ также и миссисъ Кламсъ, вонъ ту даму, но какая разница! Я такъ рада, что вы удостоиваете заниматься туалетомъ. Это какъ-то сближаетъ васъ съ нами прочими, простыми смертными; талантливые люди зачастую, знаете…

— Слишкомъ похожи на Симеона Столпника; я съ вами совершенно согласна. Въ посконномъ мѣшкѣ гораздо больше аффектаціи, нежели въ шелкѣ. Кромѣ того, быть одѣтыми со вкусомъ пріятно для самого себя. Какъ зовутъ эту удивительную даму, которая нашла нужнымъ увѣшаться рубинами для простого, непритязательнаго обѣда?

— Миссисъ Генри Кламсъ. Фонтебрандо выдумалъ ее и навязалъ всѣмъ намъ; онъ очень умно это, устроилъ. У него совсѣмъ нѣтъ денегъ, а у нихъ цѣлыя груды. Какъ кто-то сказалъ въ прошломъ столѣтіи (кажется, герцогъ Орлеанскій), онъ, не имѣя возможности сдѣлать ее маркизой Фонтебрандо, чего, я увѣрена, ему бы вовсе не хотѣлось, онъ самъ сдѣлался м-ромъ Генри Кламсъ, и это ему гораздо выгоднѣе.

— Понимаю. Вы бываете у нихъ?

— Да, разумѣется. Всѣ бываютъ у нихъ. Они отлично живутъ; все благодаря Фонтебрандо. Вы долго пробудете въ Римѣ?

— Всю зиму, я думаю.

— Отлично! Я надѣюсь, что то, что говорятъ про васъ, невѣрно… будто бы ваши легкія не въ порядкѣ.

— Немного, кажется, но ничего серьёзнаго. Лэди Джоанъ очень красива, когда поетъ, — продолжала Etoile, чтобы перемѣнить разговоръ.

Англійская маркиза приставила лорнетъ къ глазамъ и поглядѣла на пѣвицу.

— Красивая женщина, да, и хорошаго рода, и молодая, и не дура и замужемъ за м-ромъ Чаллонеромъ! Удивительно странныя вещи встрѣчаются въ жизни, не правда ли? — продолжала маркиза де-Кардифъ задумчиво. — Ничего страннѣе этой миссисъ Чаллонеръ я не встрѣчала. Вы знаете ея отца? Въ самомъ дѣлѣ! Милый человѣкъ: совсѣмъ не похожъ на нее, не правда ли? Да, я уѣзжаю; очень сожалѣю, что должна васъ оставить, но мнѣ нужно побывать еще въ одномъ мѣстѣ. Я потихоньку удалюсь, пока она такъ громко заливается. Очень рада, что вы пріѣхали въ Римъ, милая графиня. Не забывайте моихъ понедѣльниковъ.

— Я полагаю, она принята въ обществѣ? — замѣтила лэди Кардифъ своему хозяину, бросившемуся со всѣхъ ногъ провожать ее.

— Кто? Etoile? О, разумѣется, про нее никогда не было слышно ничего невыгоднаго.

— О, любезный м-ръ Чаллонеръ, я не о томъ говорю. Развѣ это что-нибудь значитъ? Мы принимаемъ тысячи людей, про которыхъ разсказываютъ ужасы (м-ръ Чаллонеръ замигалъ)! Толпы прекрасныхъ людей не приняты въ обществѣ — и толпы дурныхъ приняты. Если женщина принята въ свѣтѣ, то все-равно рѣшительно, что бы она ни дѣлала. Никому нѣтъ дѣла до того, какъ она ведетъ себя. Принята ли она въ свѣтѣ? Вотъ все, что спрашивается. Что касается этой женщины въ частности, то она очень мила. И само собой разумѣется, что всякій, съ кѣмъ вы знакомы, будетъ принятъ у меня и во всѣхъ другихъ домахъ. Вы не бываете у Русполи? Нѣтъ? Ахъ! да, вы съ ними не знакомы. Очень жаль. Благодарю васъ. Какъ холодно. Добрый вечеръ.

И, поцарапавъ на прощанье м-ра Чаллонера своей бархатной лапкой, маркиза де-Кардифъ приказала каретѣ ѣхать въ палаццо Русполи, оставивъ м-ра Чаллонера раскланиваться на вѣтру послѣ всѣхъ царапинъ, которыми она его наградила. Къ счастію для него, кожа у него была толстая нему были ни почемъ не только царапины, но и болѣе серьёзныя раны.

Князь Іорисъ, прослушавъ три пѣсни съ тѣмъ влюбленнымъ взоромъ, какой отъ него требовался, нашелъ, что онъ исполнилъ свой долгъ, и потихоньку отошелъ и усѣлся въ уголку на диванѣ возлѣ Etoile. Подобравъ осыпавшіеся лепестки чайной розы, онъ принялся непринужденно болтать съ ней о разныхъ вопросахъ въ искусствѣ, глядя на нее тѣмъ внимательнымъ и почтительнымъ взглядомъ, который лестнѣе всякихъ комплиментовъ. Лэди Джоанъ увидѣла это и пѣла фальшиво въ продолженіи двухъ секундъ. Затѣмъ бросила гитару съ поспѣшностью и небрежностью, отъ которой та могла пострадать и, выбравшись изъ кружка своихъ поклонниковъ, подошла къ. дивану, гдѣ Іорисъ все еще вертѣлъ въ рукахъ лепестки чайной розы и толковалъ объ искусствѣ.

— Вы хотите сопровождать ее завтра въ Loggo? — рѣзко переспросила, она. — О чемъ вы думаете, Іо? Вы должны обойти со мной завтра мастерскія; затѣмъ мы должны поглядѣть бюстъ у Фрикко, а потомъ епископъ Мелита долженъ у насъ завтракать и предстоитъ еще куча разныхъ дѣлъ. Вы никуда не можете ѣхать завтра. Кромѣ того, ей служитъ въ качествѣ чичероне старый padre Marcello — человѣкъ, мизинецъ котораго лучше знакомъ съ Римомъ, чѣмъ вся ваша безтолковая особа.

Она говорила это, смѣясь, и разгоняя табачный дымъ своей классической рукой.

Іорисъ покорно поклонился.

— Я, какъ и всегда, къ вашимъ услугамъ.

— Такъ ли это? — спросила грубо лэди Джоанъ, не въ силахъ долѣе скрывать своего раздраженія. — Если такъ, то не заставляйте меня въ другой разъ ждать, цѣлыхъ двадцать минутъ, какъ сегодня у Фрикко: гдѣ вы были?

— Я былъ въ Ватиканѣ.

— Хорошо; такъ будьте здѣсь завтра въ десять часовъ утра. Не забудьте же. — Какъ, вы уже уѣзжаете? такъ рано? Очень жаль; теперь всего еще одиннадцать часовъ, — продолжала она съ самой привѣтливой улыбкой, въ то время какъ Etoile вставала съ дивана, не подозрѣвая, что лепестки ея розы упали на жерло волкана.

— Мы должны подружиться ради моего отца, — говорила лэди Джоанъ; — какъ я рада, что вы пріѣхали въ Римъ! — и проводила свою гостью сквозь всѣ комнаты до передней, съ ласковыми фразами, составляя различные пріятные планы о будущемъ, совмѣстномъ времяпрепровожденіи. Іорисъ, вырвавшись изъ-подъ опеки, бросился въ переднюю и завернулъ въ мѣховое пальто маисовые и черные банты Ворта и подалъ Etoile свою руку.

— Какъ она хороша собой и мила, — сказала Etoile, въ то время, какъ они сходили съ лѣстницы.

Іорисъ молчалъ.

— Вы дружны съ лордомъ Арчи? — спросилъ онъ послѣ минутнаго и, какъ ей показалось, неловкаго молчанія.

— Да; я коротко съ нимъ знакома; милый, добрый лордъ Арчи.

— Я тоже очень люблю лорда Арчи.

— Вы имъ родня?

— Вовсе нѣтъ, — отвѣчалъ Іорисъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. — Вы позволите мнѣ явиться къ вамъ. Быть можетъ, я могу быть намъ полезенъ. Безъ сомнѣнія, у васъ много знакомыхъ въ Римѣ, но все же…

М-ръ Чаллонеръ перехватилъ ихъ на лѣстницѣ вмѣстѣ съ миссисъ Генри Кламсъ и Фонтебрандо, которые тоже уѣзжали.

— Моя жена зоветъ васъ, Іорисъ, — сказалъ этотъ джентльменъ, — она опять не можетъ доискаться какой-то пѣсенки.

— Вы позабыли вотъ это, — сказалъ Іорисъ, уже на улицѣ, вырвавшись отъ м-ра Чаллонера и подавая въ окно кареты большой, черный, испанскій вѣеръ. — И не слушайте того, что говорила лэди Джоанъ. Я буду имѣть честь сопровождать васъ завтра въ полдень въ Loggé и хотя, конечно, я не могу сравниться по познаніямъ съ padre Marcello, но все же, если усердіе и добрая воля могутъ быть для васъ полезны въ моемъ родномъ городѣ…

Лошади, наскучивъ ждать, рванулись съ мѣста и карета покатилась по неровной мостовой, причемъ фраза Іориса такъ и осталась неоконченной.

VI.

Лэди Джоанъ Чаллонерь происходила изъ очень хорошаго рода. Фамилія Пертъ-Дугласъ была безспорно древняя и знатная. Отецъ ея, Арчибальдъ Ангусъ Пертъ-Дугласъ, пятый графъ Арчистонъ — котораго всѣ его пріятели звали Арчи — былъ не богатъ, хотя и находился въ родствѣ со всею знатью. Онъ не засѣдалъ въ палатѣ лордовъ, но состоялъ на государственной службѣ и имѣлъ мѣсто при дворѣ. Онъ былъ обаятельный человѣкъ и всѣ его любили и баловали. Мать ея была красавица и славилась остроуміемъ; бабушка тоже. Лэди Джоанъ, девятнадцати лѣтъ, вышла замужъ за м-ра Роберта Чаллонера, джентльмена темнаго происхожденія, съ сомнительнымъ родствомъ и сомнительнымъ состояніемъ. Люди очень дивились тому, что такая красивая, знатная дѣвушка, какъ Джоанъ Пертъ-Дугласъ выходитъ замужъ за м-ра Чаллонера. Если бы она была чуть-чуть поумнѣе, то, разумѣется, она бы всѣмъ разсказывала, что обожаетъ своего мужа и ни за кого другого не вышла бы. Но такъ какъ она всѣмъ объясняла, что терпѣть его не можетъ, то на эту причину не могли ссылаться даже самые слѣпые поклонники ея. Два или три лица знали истинную причину этого страннаго брака, но такъ какъ одинъ весьма популярный и знаменитый политическій дѣятель былъ посаженымъ отцомъ молодой, то никто не выказывалъ неприличнаго любопытства насчетъ истинныхъ причинъ ея замужства. Тѣмъ не менѣе, однако, Чаллонеры находили болѣе удобнымъ проживать за границей. Тринадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ лордъ Арчи подвелъ дочь къ брачному алтарю, дивясь про себя — онъ не былъ посвященъ въ ея тайну — почему Джоанъ, производившая такой фуроръ въ свѣтѣ, оказалась такой нетерпѣливой и не захотѣла выждать болѣе приличной партіи. По истеченіи этихъ тринадцати лѣтъ, лэди Джоанъ была все еще молода и прекрасна. Много похожденій пережила она съ тѣхъ поръ, какъ имя м-ра Чаллонера послужило ей щитомъ отъ сплетенъ и злословія. Такъ какъ торговое предпріятіе, въ которомъ участвовалъ м-ръ Чаллонерь, сначала въ качествѣ приказчика, а затѣмъ и компаньона, велось въ Дамаскѣ и Алеппо, то театромъ похожденій лэди Джоанъ служилъ «дальній востокъ» и, быть можетъ, сквозь золотую привму разстоянія похожденія лэди Джоанъ удесятерялись въ европейскихъ умахъ, какъ въ миражѣ; какъ бы то ни было, а путешественники, возвращавшіеся съ Востока, передавали много странныхъ разсказовъ и утверждали, что дочь лорда Арчи «кутитъ на пропалую»: азіатскіе министры пляшутъ по ея дудкѣ и турецкіе паши у ней на посылкахъ; большіе банкиры повинуются ей какъ малыя дѣти и императорскіе пароходы всегда готовы къ ея услугамъ; она скакала на арабскихъ лошадяхъ по Сирійской пустынѣ въ сопровожденіи красивыхъ кавалеровъ, и не одинъ молодой, титулованный гяуръ находилъ во время своего путешествія во святымъ мѣстамъ, что нѣтъ убѣжища болѣе отраднаго, какъ ея домъ съ плоской крышей въ Дамаскѣ, съ замороженнымъ шампанскимъ и отсутствующимъ м-ромъ Чаллонеромъ, засѣдавшимъ въ конторѣ. Онъ велъ торговлю ювелирными издѣліями и коврами, пряностями и колоніальными товарами и разъѣзжалъ по Дамаску и другимъ городамъ Востока, считался великимъ человѣкомъ среди евреевъ, турокъ и персіанъ, и могъ также пускать пыль въ глаза соотечественникамъ, толкуя про свою жену, урожденную Пертъ-Дугласъ и ея кузину, графиню такую-то, и ея кузину, герцогиню такую-то. Когда шесть лѣтъ позже, разоривъ весьма хорошее предпріятіе слишкомъ хитрыми спекуляціями, онъ нашелъ нужнымъ разстаться съ восточными базарами и, жить насчетъ приданаго жены, послѣдняя вывезла изъ-подъ палящаго неба Востока болѣе смуглую кожу на своемъ красивомъ лицѣ, большое искусство свертывать папироски, много хорошаго турецкаго табаку, нѣсколько великолѣпныхъ восточныхъ уборовъ, и много воспоминаній — иныя нѣжныя, иныя болѣе остраго характера — и безусловную увѣренность, что можетъ пренебрегать всѣми десятью заповѣдями до тѣхъ поръ, пока облечена въ броню снисходительности и одобренія м-ра Чаллонера. Она выучила наизусть арабскую поговорку, что «женщина, за которой стоитъ мужъ, можетъ обернуть луну вокругъ пальца». Мужъ былъ до такой степени ей полезенъ, что въ минуты слабости она была ему почти благодарна и всегда называла его Робертомъ, рѣдкая снисходительность съ ея стороны, такъ какъ она ни ему и никому другому не давала забывать, что она «урожденная Пертъ-Дугласъ».

Но переплывъ Черное море, лэди Джоанъ увидѣла, какъ на ея горизонтѣ выросла, подобно колоссу родосскому, mrs Grundy, британская Bona Dea. Живя на Востокѣ, лэди Джоанъ была очень молода, очень безпечна и смѣялась надъ приличіями. Къ англо-персидскому обществу жалкихъ искателей приключеній, голодныхъ торгашей, шарлатановъ-спекулянтовъ, евреевъ, грековъ и всякихъ другихъ ничтожествъ она относилась съ безграничнымъ презрѣніемъ. Она дѣлала все, что хотѣла. Вѣдь она Пертъ-Дугласъ, и если бы ей вздумалось проплясать карманьолу въ ихъ конторахъ, то вся меркантильная грязь Малой-Азіи должна была бы почесть себя польщенной, и только: и она плясала карманьолу. Но когда колоссальная тѣнь mrs Grundy легла на ея дорогѣ, лэди Джоанъ поняла необходимость измѣнить свой образъ жизни. Само-собой разумѣется, что она презирала mrs Grundy такъ же, какъ презирала меркантильную грязь. Mrs Grundy была старая вѣдьма и представительница всѣхъ старыхъ вѣдьмъ, вмѣстѣ взятыхъ. Но все же надо было задобрить ее и даже въ странѣ чичисбеевъ все же лучше было жить въ ладу съ обществомъ. Подобно тому, какъ во время оно безпардонные рыцари большихъ дорогъ вступали въ монашескія кельи и хоронили Dick the Devil или Dent du Sanglier подъ рясой брата Филарета или брата Іосифа, такъ и лэди Джоанъ, вступая въ общество, замуровала свои восточныя похожденія подъ печатью забвенія. Никто не долженъ былъ вспоминать о томъ, что она желала забыть. Это было рѣшено. Такое требованіе женщины весьма охотно предъявляютъ добродушію или такту человѣчества. И если случайно лэди Джоанъ встрѣчала стараго пріятеля, настолько невѣжливаго или недобраго, чтобы намекнутъ на прошлое, она глядѣла на него во всѣ глаза и рѣшительно не понимала, что онъ хочетъ сказать. Фактами нельзя было сбить съ толку лэди Джоанъ: величіе ея фантазіи увлекало ее далеко отъ прозаической дѣйствительности. Въ самомъ дѣлѣ, не существовало великаго человѣка во Франціи, въ Англіи или въ Германіи, котораго бы она не называла «своимъ дорогимъ А., В. или С.». Будь онъ критикъ или канцлеръ, ученый или генералъ, геологъ или первый министръ, — въ устахъ лэди онъ превращался въ стариннаго, лучшаго друга, хотя бы она только мелькомъ видѣла его въ домѣ своей матери, когда была еще ребенкомъ и играла въ куклы. Встрѣчались непріятные скептики, намекавшіе, что удивительно, какъ при такихъ неограниченныхъ литературныхъ и политическихъ связяхъ, лэди Чаллонеръ могла выдти замужъ за м-ра Чаллонера; но такіе люди были въ меньшинствѣ. Большинство попадало на удочку ея разсказовъ о дорогомъ А., В. и С. въ моменты, когда A. затѣвалъ большую войну, B. занимался развѣнчиваніемъ королей, а С. выпускалъ въ свѣтъ книгу, дѣйствіе которой было такъ же сильно, какъ и дѣйствіе молота Тора, а ея многочисленные приверженцы и поклонники съ значительнымъ и конфиденціальнымъ видомъ разносили по свѣту: «а вѣдь она знала объ объявленіи войны пять дней раньше, чѣмъ кто другой», или: «а вѣдь онъ писалъ ей въ тотъ самый вечеръ, какъ диктовалъ отреченіе отъ престола», или: "а вѣдь она читала всѣ корректуры, прежде чѣмъ онѣ отсылались въ «Revue des Deux-Mondes», и эти фикціи приносили ей большую выгоду; всякому казалось, что кое-что должно же быть и вѣрно, многое даже вѣрно, — вѣроятно, почти все, потому что люди никогда не хотятъ допустить, не могутъ допустить, чтобы они были жертвой такого наглаго обмана. Какъ большіе, такъ и маленькіе люди всегда извинялись въ томъ, что знаются съ лэди Джоанъ; каждый ссылался на сосѣда и видѣлъ въ его дѣйствіяхъ оправданіе своимъ собственнымъ. Но такъ какъ она объ этомъ не знала, то это нисколько не нарушало ея покоя. Да и вообще у лэди Джоанъ былъ тотъ счастливый нравъ, который позволяетъ игнорировать всякую вражду и принимать всѣ оскорбленія, не поморщась, и если она даже узнавала, что кто-нибудь дурно отзывался о ней, — она встрѣчала обидчика съ самой любезной улыбкой и съ самымъ горячимъ привѣтомъ; словомъ, поступала какъ истинная христіанка: получивъ ударъ по ланитѣ, тотчасъ подставляла другую. Это оказывалось весьма здравой политикой. Гордыя женщины и чувствительныя женщины понимаютъ намеки и оскорбляются колкостями, и такимъ образомъ преждевременно и высокомѣрно изгоняютъ самихъ себя изъ общества. Онѣ отрекаются отъ престола въ тотъ моментъ, какъ увидятъ желаніе лишить ихъ короны. Но лэди Джоанъ была чужда такая щепетильность. Отреченіе отъ престола — величественная вещь, нѣтъ сомнѣнія, но власть гораздо выгоднѣе. «Хорошо воспитанная собака не дожидается побоевъ», говоритъ старая поговорка. Но благовоспитанная собака терпитъ холодъ и голодъ и предоставляетъ крохи, падающія съ накрытаго стола, другимъ, менѣе воспитаннымъ и болѣе практическимъ собакамъ. Людямъ скоро надоѣдаетъ бить собаку, которую никакъ не прогонишь. Благовоспитанность была хороша въ тѣ времена, когда само общество было благовоспитанно. Но эти времена миновали. Общество принимаетъ теперь благовоспитанность за дерзость. Лэди Джоанъ понимала это и никогда не сердила общества. «Эта старая корга честитъ меня на всѣхъ перекресткахъ», говаривала она про какую-нибудь вдовствующую графиню, не отдававшую ей визита. Но, встрѣчая эту самую графиню, она восклицала: «Ахъ! дорогая да ли Бланкъ! Гдѣ вы остановились? Я такъ жалѣю, что такъ мало видѣла васъ! Пріѣзжайте къ намъ обѣдать, пожалуйста! Назначьте день! Пожалуйста, назначьте день».

И девять разъ изъ десяти лэди Бланкъ смилуется и оставитъ карточку или даже и отобѣдаетъ въ Casa Challoner. Потому что обѣды въ Casa Challoner были хороши, и въ ней практиковалась аксіома, что не то, что выходитъ изъ вашихъ устъ, привлекаетъ вамъ друзей или враговъ, но то, что вы вкладываете въ чужія уста. Кромѣ того, «какъ вы оттолкнете женщину, которая не понимаетъ, что вы хотите ее оттолкнуть?» сказала однажды лэди Бланкъ. И дѣйствительно, лэди Джоанъ отличалась этимъ благимъ непониманіемъ. Такимъ образомъ, она наслаждалась жизнью и въ Европѣ, какъ въ Азіи. Бывали времена, когда она могла «перебросить свой чепецъ черезъ мельницу» и плясать карманьолу, и затѣмъ наступало время, когда ей приходилось застегнуться на всѣ пуговицы и присѣдать передъ mrs Grundy. И кромѣ того, когда наступало лѣто, въ ея услугамъ была Фіорделиза.

VII.

На слѣдующее утро князь Іорисъ, вѣрный своему слову, явился въ тотъ моментъ, какъ всѣ колокола Рима возвѣщали полдень, въ «Hôtel de Russie» и спросилъ графиню д’Авеннъ. Но ему сказали, что ея нѣтъ дома, что она вышла одна и на разсвѣтѣ. Онъ оставилъ карточку и направился по Корсо въ Casa Чаллонеръ.

— Какъ вы поздно пришли, Іо? вѣдь я вамъ говорила быть здѣсь въ десять часовъ, — налетѣла на него лэди Джоанъ, въ совершенной ярости.

Она уже была совсѣмъ одѣта, чтобы идти изъ дома. Впервые другъ ея нашелъ, что платье ея черезъ-чуръ коротко, а башмаки худо сшиты, и что глаза ея зеленые при солнечномъ свѣтѣ. Онъ сжалъ обѣ ея руки и опустился передъ ней на одно колѣно.

— Простите меня. У меня голова болѣла и мнѣ пришлось прочитать и отвѣтить на нѣсколько писемъ.

— Я думала, вы отправились къ Etoile. Вы вчера толковали объ этомъ, — сказала лэди Джоанъ, и гнѣвное подозрѣніе мелькнуло у нея въ глазахъ.

— Etoile! Cara mia! можетъ ли другая женщина отвлечь меня отъ васъ?

Онъ стоялъ передъ ней на колѣняхъ на тигровой кожѣ и губы его ласкали ее еще нѣжнѣе самыхъ словъ.

— Не будьте такимъ дуракомъ, Іо; мы должны вести себя разсудительно… по крайней мѣрѣ, въ такой ранній часъ дня, — сказала лэди Джоанъ.

Но она улыбалась, отталкивая его, и если бы онъ не былъ такимъ дуракомъ, то черная туча собралась бы надъ ея густыми черными бровями.

— Пора ѣхать, однако, — сказала она, высвобождаясь изъ его объятій, и откидывая волосы съ его лба съ грубой ласковостью. — Мы и то опоздали, и я ужасно боюсь, что этотъ торговецъ изъ Парижа купитъ маленькія картины Чеккино… мальчишка начинаетъ смекать кое-что въ ихъ цѣнѣ и запрашиваетъ такія деньги!

Іорисъ забралъ ея плэдъ, зонтикъ и маленькую собачку и пошелъ за нею по лѣстницѣ. У дома ихъ ждалъ фіакръ. Когда она не брала его пони, она ѣздила въ наемномъ экипажѣ. «Держать собственныхъ лошадей — одно хвастовство», говаривала она: «снобсы гоняются за этимъ, я — нѣтъ», прибавляла она съ свойственной ей безцеремонной шутливой манерой. «Я всегда говорю м-ру Чаллонеру, что у меня есть ноги, а когда устану, то беру фіакръ. Фіакры такъ дешевы».

И дѣйствительно, они были дешевы, такъ какъ Іорисъ всегда платилъ за нихъ. Фіакръ покатился, а м-ръ Чаллонеръ спокойно глядѣлъ на ихъ отъѣздъ изъ окошка, потому что дружба его и вѣра въ ихъ обоихъ были несокрушимы.

— Какого вы мнѣнія объ Etoile? — спросила она Іориса дорогой.

Etoile очень занимала ее самой.

— Она мнѣ не особенно нравится, — безпечно отвѣчалъ тотъ, закуривая сигару.

— Что, она привлекательна, по-вашему?

— Нисколько.

— Намъ придется часто видѣться съ ней. Вуатель такъ настоятельно рекомендовалъ мнѣ ее.

Другъ ея пожалъ плечами.

— Отчего вы пожимаете плечами? Развѣ вамъ съ ней скучно?

— Я нахожу ея манеры дерзкими. Она точно васъ не видитъ. Она nonchalante; она равнодушна. Я думаю, что она холодна.

— Вамъ бы хотѣлось, чтобы она была къ вамъ неравнодушна, Іо! — сказала лэди Джоанъ съ тревожнымъ и ироническимъ взглядомъ.

— О! Dieu m’en garde!

Это было сказано съ такимъ искреннимъ паѳосомъ и такимъ безпечнымъ и веселымъ смѣхомъ, что лэди Джоанъ, вполнѣ успокоенная, карабкалась и спускалась съ различныхъ темныхъ и неблаговонныхъ лѣстницъ, забираясь въ сопровожденіи своего друга на чердаки молодыхъ живописцевъ. Чаллонеры были извѣстны какъ покровители молодыхъ живописцевъ и особенно покровительствовали тѣмъ прилежнымъ молодцамъ, которые отличаются талантомъ придавать новымъ картинамъ видъ старыхъ. Лэди Джоанъ обожала искусство: такъ, по крайней мѣрѣ, она всѣмъ говорила. Она проводила теперь почти все свое время въ посѣщеніи мастерскихъ, ухаживаньи за живописцами и покупкѣ картинъ: чѣмъ дешевле она ихъ покупала, тѣмъ была довольнѣе. Молодые живописцы, правда, говорятъ самыя безпощадныя вещи о такихъ патронахъ въ минуту откровенности, запивая макароны виномъ въ Osteria за городскими воротами. Но вѣдь это не что иное, какъ неблагодарность артистической натуры, которая, какъ извѣстно, всегда ополчается на своихъ благодѣтелей. Многіе люди (за исключеніемъ художниковъ) выносили впечатлѣніе, что лэди Джоанъ большой знатокъ въ искусствахъ. Она съ такой самоувѣренностью изрекала свои приговоры и такъ была убѣждена въ ихъ непогрѣшимости, что убѣждала въ томъ и другихъ. Она знала, что въ нашъ вѣкъ рекламъ скромность служитъ на погибель человѣка. Знатоки и спеціалисты находили лэди Джоанъ поразительно невѣжественной и безнадежно взглядывали другъ на друга, когда она утверждала про крестъ византійской работы, что это произведеніе Челлини, или принимала берлинскую pâte dore за Capo di Monte; присвоивала Агнесѣ Сорель ювелирныя украшенія стиля рококо или Андрею Мантеньѣ панель эпохи болонскаго упадка. Но знатоковъ и соціалистовъ на свѣтѣ немного, а лэди Джоанъ имѣла, главнымъ образомъ, въ виду толпу, состоящую изъ необразованныхъ людей. Въ самомъ дѣлѣ, трудно представить себѣ, до какой степени мало образованныхъ людей въ кругу такъ-называемыхъ образованныхъ классовъ. Разсчитывать на невѣжество людей обыкновенно бываетъ выгодно, и лэди Джоанъ не даромъ на него разсчитывала. Правда, промахи ея нерѣдко обнаруживались и вызывали хохотъ, но такъ какъ смѣялись обыкновенно надъ ней за-глаза, то ей было отъ этого ни холодно, ни жарко. Ей даже и въ голову не приходило, что надъ ней могутъ смѣяться. Такъ и въ это утро, она измѣрила многое множество лѣстницъ, перебывала въ двадцати мастерскихъ живописцевъ, и скульпторовъ, и рѣзчиковъ. Она торговалась какъ жидъ, дѣлала милліоны ошибокъ, которыя другъ ея поправлялъ за ея спиной sotto voce; разсаживалась передъ мольбертами, курила сигары художниковъ; намекала о своемъ громадномъ вліяніи на англійскую прессу и на англійскихъ покупателей; накупила по фабричнымъ цѣнамъ пропасть картинъ и terra cotta; надоѣла до смерти и утомила свыше мѣры своего спутника, хлопала по плечу художниковъ и обращалась съ ними за панибрата и необыкновенно какъ была довольна собой и своимъ времяпрепровожденіемъ, пока, наконецъ, не пробили часы на сосѣдней церкви и не напомнили ей объ ея общественныхъ обязанностяхъ.

— Ѣдемъ завтракать, Іо, — сказала она, выходя изъ послѣдней студіи и бросая окурокъ своей сигары. — Да, да, вы непремѣнно должны завтракать съ нами. У насъ будетъ епископъ Мелитта и жареная баранина. О, да, насъ ждетъ нестерпимая скука, но вы непремѣнно должны быть. Если епископъ позавтракаетъ съ вами, то это «замажетъ имъ рты» на цѣлыхъ двѣнадцать мѣсяцевъ.

Кому надо было «замазать рты», она не объясняла, но спутникъ ея понималъ, что это неопредѣленное выраженіе относилось къ mrs Grundy съ ея миріадами ртовъ.

— Qui est Madame Gründee, ma chère? — спросилъ князь Іорисъ, впервые услышавъ про эту могущественную особу; но съ тѣхъ поръ онъ узналъ, что m-me Grundy была Bona Dea лэди Джоанъ.

Въ настоящемъ случаѣ князь Іорисъ содрогнулся при мысли о жареной баранинѣ, а англійскій епископъ представлялся ему какимъ-то невѣдомымъ и неописаннымъ звѣремъ; но онъ привыкъ повиноваться и покорно послѣдовалъ за лэди Джоанъ въ ея домъ, гдѣ смахнулъ пыль съ себя и вымылъ руки въ собственномъ святилищѣ м-ра Чаллонера, съ той милой общностью владѣнія, которая характеризовала дружбу его съ этимъ джентельменомъ. Лэди Джоанъ тщательно вывела запахъ табачнаго дыма изъ своей персоны, пригладила волосы, поспѣшно пробѣжала въ своей уборной статью въ «Contemporary Review» о спорѣ между Валентиніаномъ и Дамасомъ во дни первобытной церкви и приказавъ Іорису придти пять минутъ спустя послѣ нея, такъ, какъ бы онъ только-что пріѣхалъ въ ея домъ, приготовилась встрѣтить во всеоружіи англиканскаго епископа Meлитту съ женой и угощать ихъ доморощенной бараниной. Епископъ Мелитта былъ худой, чопорный и ученый человѣкъ, бывшій въ свое время свѣтиломъ въ Кембриджѣ. Жена его была не менѣе чопорная, но болѣе плотная особа, дочь декана и племянница, сестра, невѣстка безчисленнаго множества канониковъ, ректоровъ и всякаго рода пасторовъ. Они были представлены Чаллонерамъ два дня тому назадъ, и м-ръ Чаллонеръ, который могъ съ успѣхомъ дѣйствовать въ качествѣ тяжелой артиллеріи, когда требовалось, немедленно пригласилъ ихъ завтракать и обѣдать на одной и той же недѣлѣ. Въ такихъ случаяхъ, какъ настоящій завтракъ, Casa Challoner превращалась въ храмъ семейнаго счастія: въ ней царили пиво Васса и домашній миръ; на столѣ лежалъ «Times» и говорилось «моя душа» черезъ каждыя пять минутъ; въ ней щеголяли простой англійской кухней и простыми англійскими привязанностями; обсуждали политику съ англійской точки зрѣнія и вздыхали, что здоровье заставляетъ жить вдали отъ милой, доброй родины. — «Славная женщина, что бы они тамъ про нее ни говорили», — думала жена епископа, слабой стрункой которой были семейныя добродѣтели. — «Премилая женщина», — думалъ епископъ въ то время, какъ лэди Джоанъ слушала съ самымъ горячимъ, повидимому, интересомъ описаніе новой системы религіознаго надзора надъ корабельнымъ экипажемъ и выказывала совершенное знакомство съ его послѣдней статьею въ «Contemporary Review». Послѣ завтрака она повезла епископа съ его женой и м-ра Чаллонера въ наемномъ ландо кататься на Пинчіо и по Корсо въ виду цѣлаго города, что уже само по себѣ было достаточно, чтобы заставить прикусить злые языки, по крайней мѣрѣ, на годъ; и, раскланиваясь съ знакомыми, попадавшимися ей на улицѣ, она чувствовала, что можетъ безнаказанно посѣщать столько маскарадовъ, сколько ей вздумается.

Послѣ того она отправилась пить чай съ епископомъ и его женой, на ихъ квартиру, на piazza di Spagna, гдѣ встрѣтила нѣсколько англійскихъ почтенныхъ особъ, вдовъ и старыхъ дѣвъ, съ которыми толковала про своихъ знатныхъ родственниковъ и предлагала свое содѣйствіе для устройства лоттереи въ пользу постройки новой протестантской церкви, о чемъ они просили правительство. Послѣ этого, наскучавшись до-смерти, съ похвальной энергіей и терпѣніемъ (корень ея успѣховъ лежалъ въ томъ, что она никогда не показывала, что ей скучно), она справедливо подумала, что заслужила отдыхъ и развлеченіе, приказала супругу ѣхать домой, что онъ безпрекословно исполнилъ, а сама, развалившись въ ландо, освященномъ присутствіемъ епископа, принялась хохотать до слезъ, выкурила штукъ двѣнадцать папиросъ, и отправилась въ гости къ Іорису въ его собственный домъ, весело отобѣдала въ его обществѣ и въ обществѣ двухъ или трехъ другихъ своихъ любимцевъ, которые затѣмъ поѣхали съ ней вмѣстѣ въ театръ Capranica, гдѣ смотрѣли очень остроумную и забавную, хотя далеко неприличную народную комедію, и веселилась отъ всей души, и, напѣвая отрывки веселыхъ арій, вернулась домой въ турецкую комнату, гдѣ опять пѣла, съ гитарой на колѣняхъ, пила черный кофе и курила до тѣхъ поръ, пока комната не наполнилась такимъ густымъ облакомъ, какъ та, что скрывала обыкновенно отъ глазъ смертныхъ нѣжныя проказы Юпитера.

VIII.

Только въ четыре часа утра разрѣшено было князю Іорису идти домой. Онъ съ облегченіемъ вздохнулъ, когда привратникъ заперъ за нимъ дверь; поглядѣлъ на звѣзды, закурилъ сигару и задумчиво пошелъ домой.

Первое время, по прибытіи съ Востока, лэди Джоанъ очень скучала. Зимній сезонъ еще не начинался; воздухъ былъ удушливъ; улицы безлюдны; ей недоставало горячаго, раскаленнаго неба, шумныхъ базаровъ, бѣшеныхъ скачекъ по пустынямъ; она находилась въ томъ расположеніи духа, свойственномъ англичанину, когда люди другихъ націй говорятъ про него: «что ему хочется кого-нибудь убить». Лэди Джоанъ хотѣлось кого-нибудь убить — и она вскорѣ нашла себѣ жертву. На различныхъ балахъ, на которыхъ она появлялась, когда наступилъ зимній сезонъ, она замѣтила человѣка, который не обращалъ на нее никакого вниманія. Въ его стройной фигурѣ и изящномъ лицѣ, непроницаемыхъ глазахъ и холодныхъ взорахъ было нѣчто такое, что обаятельно подѣйствовало на нее. Но что дѣйствовало на нее еще обаятельнѣе — это то, что онъ относился въ ней холодно и равнодушно и даже избѣгалъ ея. Тщетно вертѣлась она около него, бросала на него молніеносные взгляды, тщетно проносилась мимо него въ бѣшеномъ вальсѣ и кокетничала напропалую съ его самыми короткими пріятелями; онъ не обращалъ на нее вниманія и она, повидимому, скорѣе отталкивала его, нежели привлекала. Однажды вечеромъ она потребовала, чтобы ей представили его. Онъ пытался-было уйти отъ своей судьбы, но она была предопредѣлена свыше; пріятель его, желавшій больше угодить высокомѣрной и красивой иностранкѣ съ береговъ Евфрата, чѣмъ ему, приперъ его къ стѣнѣ; бѣжать было невозможно, не показавшись неучемъ. Его подвели къ ней совсѣмъ противъ его воли и представили.

«Она похожа на змѣю», подумалъ онъ про себя. Въ ней было все, чего онъ не любилъ въ женщинѣ: — рѣзкій голосъ, рѣзкія манеры, мужскія ухватки, нахальный взглядъ. У ней не было ни одной привлекательной женской черты: она дурно одѣвалась, дурно танцовала; она была ему противна. Она хорошо это видѣла и рѣшилась наказать его за это. Она пригласила это въ себѣ; онъ не могъ не сдѣлать ей визита. Когда онъ вошелъ, она какъ-будто не слыхала этого, лицо ея было закрыто обѣими руками; когда она повернула его къ нему, оно казалось удивленнымъ и смущеннымъ; въ глазахъ ея стояли слезы; она неопредѣленно и торопливо пробормотала о quelques amertumes; намекала на vie incomprise, упомянула про mariage mal assorti. Это удивило его. Быть удивленнымъ, значитъ до нѣкоторой степени быть заинтересованнымъ. Эта женщина, которая такъ безумно вальсировала, скакала сломя голову и походила на молодого, темноброваго bersagliere, не была счастлива въ душѣ — у ней былъ грубый мужъ… она вздыхала по тихомъ семейномъ счастіи, котораго никогда не знавала… скрывала усталость и горечь подъ маской дерзкаго вызова и веселости! Этотъ странный контрастъ заинтересовалъ его. Кромѣ того, мужчины всегда готовы сочувствовать горю женщины, когда не они причинили его. Они, безъ сожалѣнія, растопчутъ женщину, которую поранили, но жертва чужой жестокости всегда внушаетъ имъ нѣжность и негодованіе въ оскорбителю.

Лэди Джоанъ знала это и, тщетно перепробовавъ всѣ другія приманки, приняла видъ жертвы. Когда она встрѣчала довѣрчиваго человѣка, она всегда превращалась въ жертву м-ра Чаллонера и корыстолюбія своей семьи, которая принесла ее въ жертву грубому Крезу.

Когда Іорисъ ушелъ отъ нея, онъ уже былъ наполовину побѣжденъ. — Почему она довѣрилась мнѣ? — спрашивалъ онъ самого себя. Разсудокъ и тщеславіе могли подсказать только одинъ отвѣтъ. Когда такая женщина, какъ лэди Джоанъ, влюбится, то тому, въ кого она влюблена, трудно уйти отъ нея. — «У ней походка карабинера, ноги крестьянки, зубы цыганки, глаза тигрицы и манеры рыбной торговки», — говорилъ онъ самому себѣ и тѣмъ не менѣе не могъ позабыть страннаго блеска этихъ глазъ; не могъ позабыть, какъ онъ видѣлъ эту самонадѣянную, повелительную, загорѣлую наѣздницу изъ Сирійской пустыни всю въ слезахъ и робко молящую его о симпатіи. Длинныя прогулки по утрамъ, уединенные вечера съ пѣніемъ, подъ гитару, позднія ночи, когда курился турецкій табакъ, пѣлись турецкія пѣсни и турецкія монеты сверкали въ распущенныхъ черныхъ косахъ, а блестящіе, гордые глаза глядѣли съ краснорѣчивымъ призывомъ — лихорадочно смѣняли другъ друга до тѣхъ поръ, пока не сдѣлали свое дѣло и онъ не очнулся отъ своего кратковременнаго и чувственнаго увлеченія скованнымъ по рукамъ и по ногамъ и осужденнымъ занять на горе и радость мѣсто въ трехугольникѣ Casa Challoner. Само-собой разумѣется, что постепенно онъ убѣдился, что Крезъ былъ человѣкъ не особенно богатый и охотно спекулировавшій всѣмъ, что ему ли попадалось на дорогѣ, начиная отъ желѣзныхъ дорогъ до чашекъ Capo di Monte, и что тиранъ человѣкъ, готовый ежедневно обѣдать съ нимъ и дружелюбно поглядывать на него изъ-за газеты послѣ обѣда; готовый сердиться на слугъ за всякій вздоръ, но ни за что не желавшій дать ему случай спросить: что онъ предпочитаетъ: сабли или пистолеты?

Само-собой-разумѣется, что мало-по малу онъ увидѣлъ, что не мало фикцій пущено было въ ходъ для того, чтобы вскружить ему голову и что если кто-нибудь и былъ жертвой въ этомъ домѣ, то у жъ; разумѣется, не лэди Джоанъ. Мало-по-малу онъ до того привыкъ къ изобрѣтательности своей любовницы, что не вѣрилъ ей даже и тогда, когда она случайно говорила правду. Но ко всему этому онъ привыкъ постепенно и въ одномъ только не могъ усумниться ни на минуту: въ ея страсти къ нему; она была слишкомъ ревнива, слишкомъ требовательна, слишкомъ бурна, чтобы онъ могъ усумниться въ ея существованіи и силѣ. Бывали минуты, когда его собственная угасшая страсть съ трудомъ просыпалась и онъ съ большимъ усиліемъ и почти отвращеніемъ отвѣчалъ на настойчивую и неугасимую любовь своей повелительницы. Въ этотъ вечеръ, возвращаясь домой, онъ чувствовалъ себя особенно усталымъ отъ проведеннаго дня, отъ проведеннаго вечера. Такъ много провелъ онъ подобныхъ. Онъ зналъ наизусть всѣ пѣсни и всѣ улыбки также. Онъ прошелъ въ свою спальную, снялъ пальто и закурилъ сигару. На стѣнѣ висѣлъ портретъ женщины, съ египетскимъ профилемъ, классической головой, безпощадной челюстью и жесткимъ ртомъ; онъ взглянулъ на него и съ нетерпѣніемъ отвернулся, какъ-бы досадуя на его присутствіе. И дѣйствительно, онъ не имѣлъ права висѣть здѣсь, потому-что то былъ портретъ чужой жены. Но не это соображеніе смущало его. Онъ досталъ съ книжной полки нѣсколько старыхъ нумеровъ одного европейскаго журнала и отыскалъ тамъ поэмы, подписанныя именемъ «Etoile».

Онъ читалъ до тѣхъ поръ, пока лампа не стала гаснуть, а воробьи не зачирикали въ его саду передъ разсвѣтомъ. — Неужели возможно, что эта женщина никогда не любила? — спросилъ онъ самого себя, закрывая книгу и укладываясь въ постель.

Утро уже наступило.

IX.

— Желала бы я знать, — говорилъ ли ей что-нибудь Вуатель? — задавала себѣ вопросъ по-утру лэди Джоанъ.

Она чувствовала себя неловко! — Она теперь испытывала то же чувство, какое всегда просыпалось въ ней, когда на нее глядѣли изъ-подъ зеленыхъ очковъ пытливые глаза великаго ученаго, посѣтившаго ее въ домѣ съ плоской крышей въ Дамаскѣ, когда на столѣ стояло замороженное шампанское, а м-ръ Чаллонеръ находился въ своей конторѣ. Ее тревожило непріятное сознаніе, что Вуатель зналъ больше о ней, чѣмъ это ей было пріятно; кромѣ того, онъ былъ задушевный другъ блестящаго политика, бывшаго у ней посаженымъ отцомъ. — Я полагаю, что она всё знаетъ и увѣрена, что она ни на что мнѣ не нужна, — разсуждала она въ полдень и послѣ этого одѣлась какъ можно изящнѣе и скромнѣе и вмѣстѣ съ приличнымъ платьемъ приняла и приличныя манеры, откровенныя, но не вольныя, ласковыя, добродушныя и развязныя, которыя у нея бывали на-готовѣ для людей, съ которыми не нужно было прикидываться святошей, но опасно было показываться en débardeur, и въ этомъ нарядѣ, съ самой привѣтливой улыбкой на губахъ, отправилась вѣстаринный дворецъ, близъ садовъ Колонна, куда графиня д’Авеннъ перебралась наканунѣ, и, заставъ ее дома, настояла, чтобы пріятельница ея отца и дорогого Вуателя провела остатокъ дня съ нею вмѣстѣ. Это будетъ благодѣяніемъ съ ея стороны, говорила она: м-ръ Чаллонеръ уѣхалъ въ Орбителло, а Іо, бѣдный Іо долженъ промучиться весь день при дворѣ по случаю пріѣзда одного иностраннаго государя. — Разумѣется, она должна была кутить напропалую, но этому никто не повѣритъ, глядя на нее, — размышляла лэди Джоанъ, съ смущеніемъ наблюдая за своей гостьей у себя за завтракомъ. — Она искренно въ это вѣрила. Какъ! женщинѣ дана полная возможность… весело жить… ну, и разумѣется, эта женщина… будетъ весело жить: каждому идіоту это понятно. Ей не нравилась ея гостья. Она ее не понимала и ее раздражало подозрѣніе, что Вуатель сообщилъ ей непріятныя для лэди Джоанъ вещи; и хотя она любила покровительствовать артистамъ, но не любила артистовъ-женщинъ, тѣмъ болѣе такихъ, которыя горды, какъ Люциферъ, и такими глазами обводятъ комнату, какъ будто съ-разу видятъ, что этотъ китайскій фарфоръ поддѣльный, картины подправлены, а античныя вещи сдѣланы вчера. Тѣмъ не менѣе она была очень любезна, показала гостьѣ нѣсколько дѣйствительно художественныхъ вещей, которыя она держала на всякій случай для знатоковъ. И за завтракомъ, разрѣзая жирныхъ куропатокъ и наливая легкое вино, она казалась образцомъ умной, добродушной, откровенной и гостепріимной хозяйки. Никто лучше ея не умѣлъ разыграть роль, когда она того хотѣла, и «Etoile», подкупленная ея добродушіемъ и умомъ, размышляла, что Вуатель могъ быть очень несправедливъ, когда бывалъ предубѣжденъ. Великіе люди бываютъ порою такъ же несправедливы, какъ и маленькіе. — Милый Вуатель! — произнесла лэди Джоанъ съ азартомъ. — Я такъ люблю его. Люди называютъ его циникомъ, но я увѣрена, что у него есть сердце; онъ былъ истиннымъ отцомъ для меня въ Дамаскѣ. «Etoile», слыша эти похвалы Вуателю, почувствовала себя чуть не виновной виною отсутствующаго пріятеля, который величалъ свою пламенную и благодарную поклонницу «Прозой Рима».

— Вы должны позволить мнѣ познакомить васъ съ моими друзьями Скропъ-Стерсъ, сказала лэди Джоанъ умоляющимъ голосомъ. — Сегодня ихъ назначенный день, и я обѣщала, что привезу васъ, если можно. Вѣдь вы поѣдете, не правда ли, чтобы одолжить меня? Я такъ много говорила имъ про васъ. Они такіе милые, добрые, умные люди и умираютъ отъ желанія познакомиться съ вами, просто умираютъ! О съ этимъ она потащила ее въ темныя сѣни и заставила карабкаться по крутой, темной и безконечной лѣстницѣ. Etoile слѣдовала за ней, не желая отказать въ такой бездѣлицѣ и желая по возможности угодить дочери лорда Арчи. — Я велѣла Іо встрѣтить меня здѣсь. Скропъ-Стерсъ такъ любитъ его, — говорила лэди Джоанъ, проворно карабкаясь на четвертый этажъ. — О! да! ужасная вышина! но они такъ бѣдны! Милый, старый лордъ Джорджъ ухитрился промотать пять состояній.

Она приподняла грязную драпировку и провела Etoile черезъ плохо освѣщенный корридоръ въ большую, мрачную, скудномеблированную комнату, гдѣ собранъ былъ конгрессъ изъ сорока или пятидесяти лэди того неопредѣленнаго возраста, который вращается между двадцатью и шестидесятью. Главнымъ центромъ притяженія служилъ чайный столъ, вокругъ котораго онѣ вращались, какъ планеты вокругъ солнца.

— Какъ вы поживаете, милыя? — кричала лэди Джоанъ, цѣлуясь съ большинствомъ изъ нихъ съ горячей привѣтливостью. — Іо пріѣхалъ? Нѣтъ? О! похоже на него! Ахъ! извините, какая и позабывчивая! Да! я умолила ее, какъ видите. Позвольте мнѣ представить вамъ мою пріятельницу, графиню д’Авеннъ. Вы больше знаете ее подъ именемъ Etoile… Позвольте мнѣ…

Лэди Джоанъ видѣла, какъ при имени Etoile удивленіе, нервная дрожь любопытства, смѣшаннаго съ ужасомъ, пробѣжало, какъ электрическій ударъ. Такой трепетъ овладѣваетъ голубкой, когда подъ голубымъ небомъ она завидитъ коршуна. Лэди Джоанъ такія вещи очень забавляли. Хотя она и старалась задобрить mrs Grandy, однако отъ всей души ненавидѣла эту высокоторжественную особу и любила «привязать ей гремушку на хвостъ», какъ она выражалась, когда могла это сдѣлать безнаказанно.

— Это такая честь, мы такъ рады, мы такъ счастливы! Вы долгіе годы были нашимъ идоломъ! — пролепетала младшая изъ сестеръ Скропъ-Стерсъ въ неописанномъ волненіи. Старый лордъ Джоанъ подошелъ и отпустилъ старинный, чопорный поклонъ и, приставивъ лорнетъ къ подслѣповатымъ глазамъ, наградилъ Etoile взысканнымъ комплиментомъ. — Но какъ бы не нашли страннымъ, что она принята у насъ въ домѣ? — прошептала младшая сестра Марджори, худая, суетливая особа, съ бахромой изъ волосъ на нервномъ лицѣ въ то время, какъ отецъ ея занималъ Etoile. Лэди Джоанъ набила ротъ кекомъ. — И, нѣтъ, милочка; она вездѣ бываетъ; она закадычный другъ княгини Вѣры. Конечно, о ней ходили странныя исторіи, но вы знаете, что я не сплетница. Но ради самого Создателя, куда запропастился Іо?

Марджори покраснѣла. Она всегда краснѣла, когда произносили это ими.

— Мы еще не видѣли его сегодня, — пробормотала она.

— Что касается вашей пріятельницы, я ей очень рада. Но только мнѣ показалось, что миссисъ Мидльуэ, какъ будто немного… немного удивилась. Но вамъ лучше знать, милая Джоанъ; и всякій, кого рекомендуетъ милый лордъ Арчи…

Миссисъ Мидльуэ была жена священника, толстая, увядшая, некрасивая женщина, съ двумя дочерьми-невѣстами. Она была чрезвычайно какъ взыскательна, на счетъ знакомствъ и имѣла весьма скудныя денежныя средства. Она гостила лѣтомъ въ Фіорделизѣ и если кто-нибудь позволялъ себѣ намекнуть: — знаете… вы не находите страннымъ, что… понимаете?.. — миссисъ Мидльуэ отвѣчала: — вы говорите про милыхъ Чаллонеровъ? О! какъ люди злы и несправедливы! Точно будто-бы самая откровенность этой дружбы не служитъ достаточной гарантіей! Помилуйте, лэди Гибрайдесъ завтракала тамъ вчера! я ее видѣла!

Но миссисъ Мидльуэ, будучи воплощеніемъ приличій и имѣя двухъ дочерей-невѣсть, совсѣмъ насупилась при входѣ знаменитости, имя которой прозвучало чѣмъ-то страшнымъ въ ея ушахъ. Поломавъ голову надъ тѣмъ, какихъ денегъ могло стоить темное бархатное платье, она приняла еще болѣе накрахмаленный видъ, чѣмъ обыкновенно, и прошептала своей сосѣдкѣ, что наша милая лэди Джоанъ всегда такъ неосмотрительно добра, — что она благородная душа, судитъ всѣхъ по-себѣ и не вѣритъ въ дурное. Сосѣдка, чопорная старая дѣва въ синихъ очкахъ, написавшая весьма ученую книгу о привилегіяхъ и наказаніяхъ весталокъ, пробормотала въ отвѣтъ, что въ наше время общество вездѣ такое смѣшанное, что страшно ѣздить въ гости; не знаешь, съ кѣмъ придется встрѣтиться. — Милая лэди Джоанъ! она такъ неосторожна и добра! — вздохнула миссисъ Мидльуэ, причемъ чувства ея возмутились еще сильнѣе при видѣ balayeuse изъ настоящаго стараго кружева Mâlines, мелькнувшей изъ-подъ безнравственнаго темнаго бархатнаго платья Etoile. Видъ этой balayeuse наполнилъ ея душу мучительной горечью. Настоящее старое кружево Mâlines! и имъ подметаютъ пыль! Подумать только! Да! бываютъ въ жизни минуты, когда женѣ капеллана становится трудно вѣрить въ божественный промыселъ!

Тѣлъ временемъ Etoile, не подозрѣвая о волненіяхъ, которыя она причиняла, улыбалась старомоднымъ комплиментамъ лорда Джорджа и дивилась, зачѣмъ ее привезли въ этотъ дамскій парламентъ. — Я счастливъ, что мнѣ досталась честь принимать въ моемъ старомъ, печальномъ домѣ такую геніальную и блестящую особу, — говорилъ старый лордъ Джорджъ, отпуская поклоны à la Бруммель и прижимая руку къ сердцу. Онъ былъ теперь слабый, немощный старикъ, но нѣкогда слылъ красавцемъ и до сихъ поръ умѣлъ отличать симпатичныхъ женщинъ, когда встрѣчалъ ихъ. Лэди Джоанъ не была ему симпатична, но только онъ не смѣлъ высказывать этого при дочеряхъ. Лордъ Джорджъ былъ денди и красавецъ въ тѣ дни, когда и онъ и наше столѣтіе были еще молоды; у него было нѣкогда большое состояніе, но онъ промоталъ его и теперь доживалъ вѣкъ печальнымъ, никому ненужнымъ старикомъ. Въ своемъ собственномъ домѣ онъ трепеталъ своихъ дочерей, которыя были къ нему жестки, какъ желѣзо, хотя для всего остального міра были мягки, какъ воскъ, разыгрывая во всемірной комедіи необходимыя, но второстепенныя роли «полезностей». Онѣ были некрасивыя, отцвѣтшія и лукавыя дѣвы, но если надобно было присмотрѣть за какимъ-нибудь подросткомъ, выполнить непріятное порученіе, встрѣтить пріѣзжаго на желѣзной дорогѣ въ дождливый день, то сестры Скропъ-Стерсъ употреблялись для этого. Лишь бы вы были приличной особой, вы всегда могли разсчитывать на услуги сестеръ Скропъ-Стерсъ; онѣ готовы были позвонить за васъ въ колокольчикъ и истерзать вашего врага, разлить за васъ чай, и проводить ваши бренные останки на кладбище. Лэди Джоанъ съ ея практичностью оцѣнила всю выгодность дружбы съ этими прекрасными молодыми особами въ первую же зиму, провелеаную въ Италіи. Поэтому она немедленно заключила съ ними самый тѣсный союзъ, цѣловала ихъ всѣхъ при каждой встрѣчѣ, писала имъ по десяти записокъ въ недѣлю, которыя всѣ начинались съ «Безцѣннаго друга!» и кончались «тысячью поцѣлуевъ». Это не былъ тотъ genre, который ей былъ всего болѣе по-сердцу, но она могла примѣняться къ нему, когда было нужно.

Сегодня чело ея было гнѣвно. Другъ ея, князь Іорисъ, не пріѣхалъ, какъ она ему приказывала. Она любила таскать его сюда; во-первыхъ — потому, что онъ до смерти скучалъ, а во-вторыхъ — потому, что ее забавляла несообразность его присутствія среди всѣхъ этихъ «святошъ», какъ она выражалась. Она понимала также, что это для нея крайне выгодно, потому что всѣ эти матроны и старыя дѣвы хоромъ возражали всѣмъ злоязычнымъ людямъ: — Помилуйте! да это самая чистая дружба! самыя невинныя отношенія! Ну, развѣ наши славные Скропъ-Стерсь стали бы принимать ихъ вмѣстѣ… развѣ бы они допустили это, если бы было что-нибудь и пр. и пр.

Когда Etoile вернулась въ этотъ вечеръ домой, она увидѣла у себя въ прихожей мужское мѣховое пальто, а въ ея пріемной къ ней протянулась стройная рука, а тихій, мелодическій голосъ произнесъ: — Простите мнѣ, что я осмѣлился дожидаться васъ, мнѣ не хотѣлось уйти, вторично не заставъ васъ дома? Темноволосая, изящная голова князя Іориса показалась въ сумракѣ вечерняго освѣщенія.

X.

— Вы должны непремѣнно побывать въ Фіорделизѣ, — настаивала лэди Джоанъ нѣсколько дней спустя. Князь Іорисъ казался смущеннымъ и недовольнымъ, но прибавилъ съ вѣжливымъ усиліемъ: — быть можетъ, Фіорделиза будетъ такъ счастлива, что заинтересуетъ васъ своей древностью и историческими воспоминаніями; величіе же ея давно утрачено.

«Что это за Фіорделиза такая?» думала Etoile.

Лэди Джоанъ принялась объяснять ей это, не дожидаясь ея разспросовъ, въ то время, какъ онѣ ѣхали по Кампаньѣ. Она вѣчно объясняла. Обыкновенно всякія объясненія бываютъ ошибкой; всякій, кто беретъ на себя трудъ объясняться, ставитъ себя этимъ самымъ въ неловкое положеніе; но она владѣла этимъ искусствомъ въ совершенствѣ и оно вывозило ее съ большинствомъ людей. Она жила въ состояніи вѣчнаго извиненія. Это отчасти забавляло Etoile, когда она начала замѣчать это, — отчасти было ей противно. Ей, какъ женщинѣ вполнѣ равнодушной къ тому, что говорилъ о ней свѣтъ, это стремленіе примирить самоуслажденіе съ самооправданіемъ представлялось забавнѣйшей аномаліей. — Почему ей не быть Мессалиной, если это ей такъ нравится; или св. Цециліей, если это ей больше по-вкусу? — думала Etoile: — но къ чему проводить жизнь въ усиліяхъ примирить добродѣтель съ порокомъ и, потягивая водку, увѣрятъ, что пьешь холодный чай?

Но это было заблужденіе безпечнаго и гордаго характера: лэди Джоанъ была практичнѣе. Она знала, что гораздо благоразумнѣе выдавать коньякъ, который пьешь, за су-фунгъ и что вы можете тянуть водку, сколько душѣ вашей угодно, если вамъ удастся убѣдить всѣхъ и каждаго, что это чай. Когда Теодоръ Гукъ желалъ напиться пьянымъ, не скандализируя клубъ, котораго онъ былъ посѣтителемъ, онъ спрашивалъ лимонаду. Слуги знали, что ему требуется. Лэди Джоанъ такъ громко требовала чаю, что ее могли слышать съ береговъ Тибра въ сирійскихъ пустыняхъ, откуда она явилась въ Римъ. Тѣ, кто услуживалъ ей, знали въ чемъ дѣло. А перезрѣлый клубъ, то-есть общество, былъ увѣренъ, что она пьетъ чай. Общество скорѣе повѣритъ чему угодно, нежели тому, что его можно водить за носъ.

И вотъ теперь она пустилась въ пространная объясненія: Фіорделиза — старинный замокъ и принадлежитъ Іорису, но они живутъ тамъ; это для него выгодно. Іо такъ бѣденъ; Іо такъ слабъ; они такъ любятъ его; бѣдный Іо! безъ ея надзора и безъ совѣтовъ м-ра Чаллонера онъ завтра же разорится. Да! конечно! ему очень выгодно то, что они тамъ живутъ и они очень много улучшили имѣніе. Оно было такъ запущено, что трудно себѣ представить, когда они впервые поселились въ немъ! Никто представить себѣ не можетъ, сколько оно стоило ей хлопотъ! Но если она разъ за что возьмется, то кладетъ всю свою душу: не такъ, какъ Іо; бѣдный Іо! онъ бы ни одного сантима не получилъ доходу съ имѣнія, если бы она не работала, какъ волъ. Одинъ уходъ за шелковичными червями чего стоитъ! и они такъ скверно пахнутъ, эти бестіи! и она почти изъ дому не выходила въ продолженіи трехъ мѣсяцевъ, какъ ей пришлось ходить за ними; но за то она получаетъ триста фунтовъ стерлинговъ въ годъ на одномъ сырцѣ; а подумать только, что значитъ триста фунтовъ стерлинговъ для бѣднаго Іо! Разсуждая такимъ образомъ, она подгоняла пони. Она такъ привыкла держать эти рѣчи, что онѣ текли съ ея языка, какъ вода съ мельничнаго колеса. Разнообразись въ подробностяхъ, смотря по слушателямъ, онѣ сослуживали ей службу передъ сотнями собесѣдниковъ въ годъ; онѣ заставили mrs Grundy примириться съ Фіорделизой и даже по временамъ посѣщать ее.

— Домъ былъ чистая развалина, когда мы впервые въѣхали въ него, продолжала она, хлестнувъ бичомъ пони Пиппо. Когда мы познакомились съ Іо, онъ былъ наканунѣ разоренія; мы поставили его на ноги. Онъ мотъ, думаете вы? о, нѣтъ! онъ только очень слабый человѣкъ. Іо слабъ; какъ воскъ… готовъ отдать голову, если у него не будетъ ничего другого. Настоящій св. Мартинъ съ его плащомъ. Кромѣ того, онъ настоящій ребенокъ въ дѣлахъ; младенецъ проведетъ его за носъ. Если бы не мы, онъ бы совсѣмъ пропалъ.

— Чувствуетъ-ли онъ, какъ слѣдуетъ, чѣмъ вамъ обязанъ? — спросила Etoile, лежа въ коляскѣ и начиная смутно сожалѣть объ отсутствующемъ другѣ.

Лэди Джоанъ искоса поглядѣла на нее.

— О! я не знаю, — пробормотала она съ легкой досадой. Онъ знаетъ, что не можетъ обойтись безъ меня, если вы это подразумѣваете. Мы потратили также бездну денегъ на его помѣстье; но мы очень къ нему за то привязались. Я разбила нынѣшній годъ три новыхъ виноградника; выписала лозу изъ Португаліи. Я вскопала старый, запущенный садъ и засадила его хересомъ. Я буду дѣлать хересъ черезъ три лѣта.

— А если вашъ другъ женится? — высказала Etoile совершенно равнодушное, но весьма естественное предположеній. Глаза лэди Джоанъ засверкали, какъ сталь на солнцѣ.

— Женится! Она тяжело перевела духъ и стиснула зубы, но черезъ секунду оправилась и, улыбаясь, отвѣчала: — Ахъ! да я очень желаю, чтобы онъ женился, только бы сдѣлалъ приличную партію. Но, видите-ли, бѣдный Іо… онъ очень ко мнѣ привязанъ; ему все кажется, что другой такой женщины не существуетъ на свѣтѣ, и все такое. Но все это вздоръ, конечно. Я постоянно твержу ему, чтобы онъ не былъ такимъ дурачкомъ.

— Онъ живетъ надеждой на смерть м-ра Чаллонера, а пока дозволяетъ м-ру Чаллонеру воздѣлывать свои виноградники?

«Чортъ бы тебя побралъ! что тебѣ насказалъ Вуатель?» подумала лэди Джоанъ съ яростью въ душѣ, но пріятной усмѣшкой на лицѣ. — М-ръ Чаллонеръ умретъ! Душа моя, онъ будетъ жить вѣчно! Я думаю, что онъ безсмертенъ. Право, я такъ думаю. Кстати, онъ хотѣлъ пріѣхать сегодня, но пришли телеграммы и задержали его, слава тебѣ Господи! Мы лѣтомъ освобождаемся отъ его присутствія, знаете. Онъ ѣздить на воды въ Германію, съ моей маленькой дочкой Эффи и ея гувернанткой. Вы видѣли эту швейцарскую дѣвушку? Ужасный уродецъ! Мнѣ кажется, что она поступила къ намъ изъ «café-chantant» въ Веве. М-ръ Чаллонеръ пригласилъ ее. Разумѣется, Эффи учатъ не слушаться меня и всячески досаждать мнѣ. Охъ, душа моя, вы и не подозрѣваете, сколько у меня непріятностей.

— А люди думаютъ, что м-ръ Чаллонеръ такой прекрасный человѣкъ. Я полагаю, что и вы прежде такъ думали?

— Я… всегда думала, что онъ самое противное животное въ мірѣ, и не перемѣнила своего мнѣнія, — отвѣчала его жена съ однимъ изъ тѣхъ внезапныхъ взрывовъ досады и откровенности, которые по временамъ налетали на нее неожиданно и перевертывали вверхъ дномъ всѣ ея планы и старательно возведенные карточные домики приличія. Послѣ этого, сообразивъ, что она провралась, она покраснѣла и рада была, что Пиппо закусилъ удила и отвлекъ вниманіе.

— Іо очень огорчается вашимъ отношеніемъ къ нему, — внезапно сказала она. — Онъ объявляетъ, что вы его не любите… правда это?

— Нисколько; у него восхитительныя манеры. Я считаю его великолѣпнымъ «laquais de place».

Лэди Джоанъ расхохоталась съ восторгомъ. Я непремѣнно передамъ ему это! Бѣдный Іо! Я полагаю, что вы удивляетесь, что онъ такъ часто бываетъ у насъ; но, видите-ли, онъ намъ очень полезенъ и мы ему полезны и онъ одинокъ, а потому…

— Я ничему не удивляюсь.

Лэди Джоанъ замолчала. Она размышляла про себя: стоитъ-ли стараться увѣрить въ существованіи мнимой дружбы женщину, которая жила въ Парижѣ и была знакома съ Вуателемъ.

Іорисъ вышелъ встрѣчать ихъ. На немъ былъ черный бархатный костюмъ; въ рукѣ онъ держалъ широкополую шляпу; вокругъ горла повязана была красная ленточка, а сбоку у него стояла собака. Онъ былъ похожъ на портретъ Веласвеза.

— Возьмите мое пальто, Іо. О! какъ вы безтолковы! — кричала лэди Джоанъ. Вы знаете, что графиня д’Авеннъ говоритъ про васъ? Она говоритъ… не забудьте эту корзинку… она говоритъ, что находитъ васъ превосходнымъ «laquais de place!»

Іорисъ покраснѣлъ, но низко поклонился. — Я радъ, что графиня д’Авеннъ находитъ во мнѣ хоть это ничтожное достоинство, — отвѣчалъ онъ, взглядывая на нее съ кроткимъ упрекомъ. Глаза его хорошо повиновались ему и гораздо краснорѣчивѣе высказали то, чего не съумѣлъ бы высказать языкъ другихъ мужчинъ.

— Monsieur le prince! — отвѣчала Etoile съ улыбкой, подавая ему руку: — когда я увижу, что вы займете болѣе высокую ступень въ общественной іерархіи, я приму это въ соображеніе. А теперь… — не забудьте этой корзинки!

Іорисъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ, а лэди Джоанъ засмѣялась, не особенно довольная тѣмъ, что Etoile передразнила ея тонъ и приказаніе.

«Какъ онъ будетъ ненавидѣть ее!» утѣшала себя лэди Джоанъ въ то время, какъ они входили въ домъ. Но въ этомъ лэди Джоанъ ошибалась: Іорисъ былъ скорѣе расположенъ ненавидѣть самого себя. «Неужели я кажусь ей такимъ дуракомъ?» думалъ онъ неотступно, пока водилъ по дому, показывая различныя старыя картины, мраморныя произведенія и этрусскія драгоцѣнности, отрытыя въ землѣ.

Они завтракали въ столовой, гдѣ лэди Джоанъ выставила на полкахъ весь свой китайскій фарфоръ, вазы и прочее, на показъ всѣмъ и для соблазна того многострадальнаго и щедраго класса людей, которые «проѣзжаютъ черезъ Римъ». Іорисъ сидѣлъ на одномъ концѣ стола, а жена м-ра Чаллонера на другомъ и отдавала приказанія и все время трещала про свои вина, своихъ крестьянъ, своихъ птицъ и свои фрукты. На одной изъ стѣнъ висѣлъ портретъ покойной матери Іориса. Etoile удивилась, что онъ тутъ его оставилъ.

— Дѣйствительно ли вамъ принадлежитъ Фіорделиза? — внезапно спросила она, когда лэди Джоанъ оставила ихъ на минуту однихъ и голосъ ея доносился издали, причемъ слышно было, что она распекаетъ птичницу за то, что та слишкомъ дешево продала живность на рынкѣ.

— Фіорделиза? — повторилъ онъ съ изумленіемъ. Да, разумѣется! мой родъ владѣетъ ею вотъ уже тысячу двѣсти лѣтъ!

— М-ръ Чаллонеръ, вѣроятно, арендовалъ ваше помѣстье?

— О, нѣтъ! я бы ни за что не согласился на это!

— Вы, значитъ, уступили его имъ?

— Лэди Джоанъ дѣлаетъ мнѣ честь жить въ немъ… да!

— А вашей прислугѣ нравится, что ее распекаютъ?

— О, это пустяки! она не обращаетъ на это вниманіе.

— Но по какому праву она распекаетъ слугъ? потому что распекаетъ васъ самихъ, — такъ, что ли?

— Потому что она распекаетъ всѣхъ и каждаго; у нѣкоторыхъ женщинъ есть эта привычка, — отвѣчалъ Іорисъ, пожимая плечами.

Etoile улыбнулась. Улыбка эта задѣла его. Она показалась ему презрительной, хотя была только веселой. Сердитый голосъ лэди Джоанъ продолжалъ доноситься до нихъ, онъ покрывалъ крики птицъ и объясненія птичницы. Черезъ минуту появилась сама лэди Джоанъ, держа въ одной рукѣ кучу перьевъ, а въ другой хлыстъ.

— Зачѣмъ вы спускаете съ цѣпи эту проклятую собаку? — сказала она Іорису: — она задушила двухъ лучшихъ моихъ индюшекъ. Я купила ихъ всего лишь на прошлой недѣлѣ — по сорока франковъ за штуку! Я сказала имъ, что если они ее опять спустятъ, то я ее повѣшу!

Іорисъ вспыхнулъ. — Вы не били, надѣюсь, опять Цезаря?

— Совсѣмъ напротивъ! Такъ отхлестала его, что чудо. Будетъ помнить индюшекъ, которыхъ задушилъ. Зачѣмъ вы велѣли спустить его съ цѣпи? эта подлая бестія ломаетъ и топчетъ растенія!

— Cara Джоанна! Невозможно держать собаку вѣчно на привязи!

— Ну, такъ совсѣмъ не держите ея! Я повѣшу ее, если она будетъ спущена съ цѣпи еще разъ, вотъ и все! Я сейчасъ сказала это Пьетро, а онъ заревѣлъ, какъ баба, и Маріанина тоже хнычетъ… Я думаю, вы слышали ихъ визги; Цезарю, видите, это обидно! Чортъ бы его побралъ! Я его повѣшу, если онъ будетъ душить моихъ птицъ. Вы такой идіотъ, Іо, что любите эту собаку!

И ушла, какъ и пришла.

— Извините, если я на минуту оставлю васъ. Я пойду взглянуть на собаку, — поспѣшно проговорилъ Іорисъ съ румянцемъ на щекахъ.

— Я тоже пойду взглянуть на нее, — отвѣчала Etoile. — Но какъ вы позволяете бить собаку? Она не должна этого дѣлать.

Іо сдѣлалъ одинъ изъ тѣхъ жестовъ, которыми итальянцы выражаютъ, что боги сильнѣе людей и наперекоръ судьбы не пойдешь. Они нашли собаку въ ея конурѣ; она робко выползла изъ нея, все еще дрожа отъ боли и отъ страха, и принялась ласкаться къ Іорису: Іорисъ погладилъ ее, поцѣловалъ и старался всячески утѣшить.

«Не лучше было бы отстоять ея свободу?» думала Etoile, видя, какъ любили другъ друга хозяинъ и собака, и тоже приласкала собаку, а Іорисъ подозвалъ управителя:

— Тнета, выслушайте меня! Наблюдайте строго за тѣмъ, чтобы Цезарь былъ всегда на цѣни, когда синьора находится здѣсь. Само собой разумѣется, что во всякое другое время вы можете спускать его съ цѣпи; а если онъ что-нибудь испортитъ или причинитъ какой-нибудь вредъ, то исправляйте все на мой счетъ; не доводя до свѣдѣнія синьоры. Я буду платить за всѣ убытки. Но только старайтесь, чтобы синьора не видѣла Цезаря на свободѣ, и чтобы она никогда не знала, если онъ сдѣлаетъ какую-нибудь бѣду. Понимаете?

— Понимаю, ваше сіятельство. Но какъ же быть лѣтомъ?

— До того еще далеко, — отвѣчалъ Іорисъ нетерпѣливо и, обратясь въ Etoile, Извинился, что распоряжается въ ея присутствіи и пригласилъ ее идти осмотрѣть вмѣстѣ съ нимъ помѣстье.

— Прикажите спустить Цезаря и онъ пойдетъ съ нами.

— Я не могу этого сдѣлать. Она будетъ недовольна.

— Развѣ собака ея собственная?

— Нѣтъ, моя.

— Но у васъ нѣтъ, значитъ, своей воли?

Онъ молчалъ.

— Я слышала всѣ ваши приказанія управителю, — продолжала она. — Извините меня, но не проще ли было бы, вмѣсто всѣхъ эти ухищреній, сказать лэди Джоанъ, что вы не позволяете ей бить собаку и желаете, чтобы она была всегда на свободѣ?

Іорисъ нетерпѣливо вздохнулъ.

— О! съ ней ничего этимъ не возьмешь. Вы не понимаете. Она такъ привыкла поступать по-своему… и не могу досаждать ей.

— Бѣдный Цезарь! А вѣдь вы, кажется, его любите.

— Цезарь терпитъ ту же долю, что и я.

Онъ проговорилъ эти слова такъ тихо, точно будто бы они нечаянно сорвались у него съ языка.

«Въ чемъ заключается секретъ Фіорделизы?» дивилась про себя Etoile, какъ раньше ея дивились обѣ лэди изъ Крегъ-Мойра.

Фіорделиза была залогомъ рабства Іориса. Если бы онъ никогда не пускалъ сюда лэди Джоанъ, онъ былъ бы свободнымъ человѣкомъ. Когда лэди Джоанъ пробыла нѣсколько мѣсяцевъ въ Римѣ, все еще не оправившись отъ жаровъ Востока, ее испугала перспектива провести лѣто въ Римѣ. Она объявила, что умретъ отъ маларіи, но что ея лордъ такъ скупъ, что ни за что не найметъ для нея дачи. Послѣ того она рыдала, съ ней сдѣлалась истерика и даже цѣлую недѣлю у нея была лихорадка. Что могъ сдѣлать Іорисъ, какъ не повергнуть къ ея ногамъ ключи отъ Фіорделизы? Она притворно отказывалась сначала, затѣмъ согласилась переѣхать туда.

— Это скучное, старое мѣсто, — говорилъ его хозяинъ, и прислалъ изъ города все, чего требуетъ современный комфортъ; большіе, высокіе покои прибрали; запущенный садъ привели въ порядокъ, онъ отправилъ туда своихъ лошадей и пригласилъ жену м-ра Чаллонера для villeggiatura. Въ переносномъ смыслѣ — онъ надѣлъ колодки на свои руки.

«Какой безумецъ!» подумалъ м-ръ Чаллонеръ, услышавъ объ этомъ планѣ, во вслухъ весело сказалъ:

— Вы очень добры. Но не.ъ стѣснитъ ли это васъ? Нѣтъ? въ самомъ дѣлѣ думаю, что жена моя не достаточно крѣпкаго здоровья, чтобы, путешествовать. Это большое несчастіе.

Бываютъ женщины съ такимъ счастливымъ нравомъ, что воображаютъ, что если онѣ наградятъ кого своей любовью, то за нее мало заплатить всѣми сокровищами міра. Лэди Джоанъ была изъ такихъ женщинъ. Когда онъ уступилъ ей Фіорделизу, онъ вручилъ свою судьбу въ ея руки. Онъ этого не зналъ, но она знала. Выжить жильца, который не хочетъ выѣзжать, всегда бываетъ затруднительно… Приходится разбирать иногда крышу, прежде чѣмъ законъ придетъ на помощь хозяину. Но такая женщина, какъ лэди Джоанъ, будетъ сидѣть даже подъ открытымъ небомъ, наперекоръ небу и землѣ и всѣмъ стихіямъ до тѣхъ моръ, пока крышу снова наведутъ. Іорисъ, который воображалъ вмѣстѣ съ Мюссе: «que les soleils de juin font l’amour passager»… думалъ, что его ждетъ мимолетный, веселый романъ, кратковременный, какъ жизнь бабочки. Но лэди Джоанъ думала совсѣмъ иначе. Она завладѣла замкомъ съ алчностью цыганки и ненасытностью оккупаціонной арміи. Она надѣла пару высокихъ сапогъ, осмотрѣла помѣстье, замѣтила безпорядки и рѣшила, что перемѣнитъ все это. Лѣто еще не успѣло пройти, а она уже распоряжалась въ имѣніи полновластной хозяйкой; до наступленія зимы, она доказала его хозяину, что намѣрена завладѣть ими обоими. Когда наступила слѣдующая весна, она уже не ждала его приглашенія и не находила нужнымъ прибѣгать въ истерикѣ; она считала рѣшеннымъ дѣломъ, что переѣдетъ въ Фіорделизу. И переѣхала. На этотъ разъ м-ръ Чаллонеръ сопровождалъ ее и привезъ съ собой нѣсколько пачекъ англійскихъ сѣмянъ и модель кухоннаго котла. Семья поселилась въ Фіорделизѣ съ смѣлостью цыганъ и сообразительностью пруссаковъ. Она стала проводить аллеи, рубить деревья, разбила садъ на манеръ усыпанныхъ пескомъ параллелограмовъ Соутъ-Кенсингтона, распоряжалась въ домѣ, какъ въ своемъ собственномъ, приглашала обѣдать и завтракать англичанъ и американцевъ, и пристрастилась въ взрощенію поросятъ и цыплятъ.

— Мы такъ много сдѣлали для этой старой развалины! — говорила лэди Джоанъ, кроя чехлы для мебели, въ то время, какъ ея супругъ покупалъ «Птицеводство» Тегетмейера. "L’audace, l’audace, toujours de l’audace! было ея девизомъ, — и удивительное дѣло, какъ онъ пригоденъ въ жизни, почти такъ же, какъ и на войнѣ.

Пять лѣтъ слишкомъ протекло съ того лѣта, когда лэди Джоанъ впервые собралась погостить въ Фіорделизѣ и теперь она искренно считала себя ея законной владѣтельницей. Тѣмъ временемъ м-ръ Чаллонеръ неукоснительно освящалъ своимъ присутствіемъ, своими цвѣточными сѣменами и кухонными котлами домашнюю жизнь въ Фіорделизѣ, и въ началѣ каждаго лѣта всѣ посѣтители видали, какъ онъ съ важностью созерцалъ индюшекъ своей жены или поливалъ свои цвѣты, и среди этихъ невинныхъ занятій, всегда находилъ случай разсѣянно замѣтить:

— Да, да, мы много сдѣлали для этого помѣстья; моя жена только тогда и счастлива, когда можетъ дѣлать добро; да, мы купили этихъ бершайрскихъ свиней. Вѣдь нѣтъ на свѣтѣ скота лучше англійскаго.

Общество считало м-ра Чалловера весьма любезнымъ и удивительно близорукимъ. Но м-ръ Чаллонеръ не страдалъ ни любезностью, ни близорукостью. Онъ безпрестанно ссорился съ женой по поводу всякихъ пустяковъ; но никогда не ссорился съ ней изъ-за Іориса. Какую лучшую месть могъ бы онъ придумать для себя, чѣмъ зрѣлище человѣка, ежедневно и ежечасно понукаемаго, распекаемаго, поднимаемаго на смѣхъ, лишеннаго всякаго тѣни собственной воли, обязаннаго отдавать отчетъ въ каждомъ часѣ, проведенномъ внѣ дома?

М-ръ Чаллонеръ былъ подобенъ дофину, которому дозволялась роскошь держать мальчишку, съ тѣмъ, чтобы его сѣкли, когда онъ самъ провинится. Мщеніе!..

N’allons pas chercher à faire une querelle,

Pour an affront qui n’est que pure bagatelle.

Не было существа на землѣ, которому бы м-ръ Чаллонеръ былъ такъ много обязанъ, какъ Іорису. И немудрено, что онъ совершенно искреннимъ тономъ говорилъ:

— Іорисъ! О! это отличный малый… нашъ первый и лучшій другъ!

XI.

— Эта связь длится уже нѣсколько лѣтъ, но я не думаю, чтобы они были пара другъ другу, — говорила лэди Кардифъ, наблюдая въ лорнетъ фигуры Іориса и жены м-ра Чаллонера, проходившія по анфиладѣ ея собственныхъ многочисленныхъ покоевъ. Они были у нея съ визитомъ въ ея пріемный день. — Я не думаю, чтобы они были пара другъ другу; онъ воплощенный романъ, а она олицетворяетъ собой биржу. Эросъ, который былъ бы ему по-праву, — нѣжный, кроткій богъ безмолвія и полумрака; а ея Эросъ — шумный торговый агентъ, съ карманами и руками, набитыми объявленіями. И какъ не прилично, сказать мимоходомъ, выставлять такимъ образомъ на-показъ свои отношенія.

Etoile, успѣвшая тѣмъ временемъ подружиться съ злоязычной маркизой и тоже пріѣхавшая къ ней съ визитомъ, слегка покраснѣла.

— Вы часто обѣдаете у нея, лэди Кардифъ?

— Какимъ трагическимъ тономъ вы говорите это! Нѣтъ, дорогая графиня, я не часто обѣдаю у нея. Напротивъ того. Я нахожу слишкомъ разорительнымъ покупать всякій разъ послѣ обѣда какой-нибудь горшокъ или блюдо, или безобразнаго … ихъ дешевле можно пріобрѣсти въ лавкѣ. Но она меня забавляетъ. Умная женщина… знаетъ, какъ угодить обществу и никогда не замѣчаетъ, когда ее щелкаютъ но носу. Какъ это удобно!

— Вѣроятно, ей не приходится переносить щелчковъ? — замѣтила Etoile. — Всѣ, повидимому, такъ любятъ ее.

Изъ чувства уваженія въ отсутствующему старому другу и не желая злословить о женщинѣ, которой дружески пожимала руку, она вступалась за нее, хотя въ душѣ и не одобряла ея поведенія.

Лэди Кардифъ улыбнулась и опустила лорнетъ.

— О, конечно, люди любятъ ее. Она не знаетъ скуки. А это самое популярное качество. Кромѣ того, она имѣетъ несокрушимый оплотъ въ своемъ добрѣйшемъ мужѣ. Съ такимъ мужемъ, какъ м-ръ Чаллонеръ, вы можете считать себя въ безопасности. Вамъ вовсе не надо о немъ думать. Онъ существуетъ — и этого съ васъ достаточно. Онъ всегда будетъ сидѣть за вашимъ обѣденнымъ столомъ и красоваться на вашихъ визитныхъ карточкахъ. Этого довольно. Онъ представляетъ за васъ респектабельность, и вамъ не нужно брать на себя трудъ быть самой респектабельной. Респектабельность такая вещь, что форма ея гораздо пріятнѣе, чѣмъ самая сущность. Къ счастью для насъ, общество довольствуется одной формой.

И съ этими словами лэди Кардифъ, остроумнѣйшая изъ женщинъ по наслѣдству, такъ какъ ея бабушка загоняла Фокса и привела въ трепетъ Сидни Смита, встала съ мѣста, чтобы saжечь папироску.

— А любовь, — спросила Etoile, — при чемъ она въ вашихъ воззрѣніяхъ?

— Любовь — десертъ, душа моя, — отвѣчала лэди Кардифъ. — А я говорю про супъ, рыбу и жаркое… и про человѣка, который доставитъ вамъ все это. Молодыя женщины мало думаютъ о жаркомъ. Онѣ влюбляются въ какого-нибудь красиваго осла, который говоритъ имъ комплименты во вкусѣ французскихъ фельетоновъ, и думаютъ, что вся жизнь пройдетъ въ томъ, что онѣ будутъ глядѣть на луну и цѣловаться. А онъ, какъ женится, такъ сейчасъ примется проматывать ихъ приданое, посылаетъ ихъ къ чорту двадцать разъ на дню, а улыбки свои приберегаетъ для гостей, и при этомъ изъ десяти разъ девять бываетъ ревнивъ, какъ турокъ. Луна и поцѣлуи — прекрасная вещь въ своемъ родѣ, но ихъ слѣдуетъ отнести на второй планъ. Это уже десертъ. Вы не можете питаться имъ. Эти милыя бездѣлицы созданы для Паоло и Франчески, а не для мистера и миссисъ Римини. Я очень безнравственна? Дорогая графиня, я только практична. Покладливый супругъ, который никогда ни о чемъ васъ не разспрашиваетъ и не заботится о томъ, съ кѣмъ вы переписываетесь… ахъ! я бы вамъ дала въ мужья лорда Кардифа, — тогда бы вы узнали, какое это блаженство. Вамъ это непонятно? — Ну, да, разумѣется, потому что вы поэтъ и не даете, себѣ труда понимать общество. Вы живете на Олимпѣ, а мы простые смертные.

Маркиза де-Кардифъ любила называть себя старухой. Но у ней сохранились отъ молодости три вещи: прекрасный цвѣтъ лица, откровенный смѣхъ и душевная свѣжесть. Она была свѣтской женщиной до кончика ногтей и провела бурную и веселую жизнь; она обращала ночь въ день; читала только Фильдинга и Бальзака и не чуждалась безнравственныхъ людей, если только они не были скучны. Она была величественна и все еще хороша собой, и походила на императрицу, когда входила въ гостиную, покрытая брилліантами. Съ другой стороны, она умѣла хохотать до слезъ; умѣла дѣлать добро и тщательно скрывать это; уважала людей несуетныхъ, когда ей таковые встрѣчались, хотя и считала направленіе ихъ умовъ въ нѣкоторомъ родѣ возвышеннымъ помѣшательствомъ. И при всей своей проницательности была такъ мягкосердечна, что самый злостный шарлатанъ могъ исторгнуть слезы изъ ея глазъ и деньги — изъ ея кошелька. Она постоянно проводила зиму въ Римѣ и никогда не жила съ лордомъ Кардифомъ. Онъ и она были рады всякому обществу, кромѣ общества другъ друга. Она была торіемъ старой школы и чистокровнымъ легитимистомъ; вѣрила въ божественное право и никакъ не могла понять, къ чему понадобилась избирательная реформа. Тѣмъ не менѣе, ея пророкомъ былъ Вольтеръ, а молитвенникомъ — правила Ларошфуко; и хотя она не видѣла спасенія внѣ Готскаго альманаха, но быстрый умъ придавалъ порою ея мыслямъ какую-то демократическую окраску. Аномаліи всегда забавны — и лэди Кардифъ была самой забавной женщиной въ Европѣ.

— Почему вы не курите? — спросила она у Etoile. — Вы напоминаете мнѣ Талейрана и вистъ. Какую печальную старость вы готовите себѣ, моя милая графиня? Вы стали что-то очень серьёзны. Мнѣ кажется, вы слишкомъ серьёзно смотрите на жизнь. На вашъ поэтическій взглядъ она представляется чѣмъ-то прекраснымъ и грознымъ, въ родѣ трагедіи Эсхила. Вкладывать душу въ жизнь — великая ошибка: это значитъ давать своимъ врагамъ залогъ, который вамъ придется выкупать цѣной своей погибели. Но безполезно толковать объ этомъ. Для васъ была и будетъ трагедіей, а для насъ, простыхъ смертныхъ, она была и будетъ трактатомъ о вистѣ. Вотъ и все!

— Трактатомъ о вистѣ! Нѣтъ, хуже того. Это — тюремный списокъ, куда вносятся имена всѣхъ тѣхъ, кою сажаютъ въ заточеніе только за то, что ихъ нельзя подкупить деньгами, интригами, мошеннической хитростью или пороками.

Лэди Кардифъ засмѣялась и съ нѣжной лаской помогая своей гостьѣ закутаться въ мѣховое пальто.

— Свѣтъ — не что иное, какъ Гарпагонъ, а вы и вамъ подобныя, вы — Maître Jacques. «Puisque vous l’avez voulu!» говорите вы, и откровенно величаете его въ глаза: «avare, ladre, vilain, fefisemathien», а Гарпагонъ отвѣчаетъ вамъ палочными ударами и кричитъ: «Apprenez à parler!» Бѣдный maître Jacques! Когда и читаю о немъ, я всегда думаю, къ какому роду геніальныхъ людей принадлежитъ онъ. Не обижайтесь, душа моя. Онъ былъ настолько уменъ, что понималъ, что его не простятъ за то, что онъ говоритъ правду — и все-таки говорилъ. Истинный типъ генія.

Etoile уѣхала домой задумчивая, съ смутною тревогой къ душѣ.

Она поселилась въ старинномъ дворцѣ, главный фасадъ котораго обращенъ былъ на Monteeavallo, а заднія окна выходили на сады Роспильози.

Комнаты были громадныя, со сводами, благородныхъ размѣровъ, превосходными фресками, работы неизвѣстнаго художника временъ Караччи. Здѣсь она поселилась на зиму и чувствовала, что могла бы прожить двадцать лѣтъ сряду. Она охотно просиживала бы къ одиночествѣ въ своихъ расписанныхъ фресками покояхъ тѣ часы, которые не проводила среди статуй Ватикана или Капитолія, или подъ деревьями виллы Боргезе и Памфиди. Но не легко отдѣлаться отъ общества или укрыться отъ гласности человѣку, составившему себѣ извѣстность; гости охотно навѣщали Etoile, и чтобы они не отнимали у ней всей недѣли, она по неволѣ должна была назначить у себя пріемный день по воскресеньямъ.

— Я не буду пріѣзжать къ вамъ по воскресеньямъ, — объявилъ Іорисъ, когда услышалъ объ этомъ. Etoile улыбнулась: — О, да, вы пріѣдете, если вашей повелительницѣ угодно будетъ приказать вамъ сопутствовать ей.

— Plаit-il? — спросилъ Іорисъ съ невиннымъ видомъ; затѣмъ прибавилъ вполголоса: — вы жестоки.

Въ Casa Чаллонеръ принимали по средамъ, посвящая этотъ день торжественнымъ жертвоприношеніямъ Bona-Dea. Въ этотъ день все въ домѣ было прибрано, какъ въ матеріальномъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи; трубки и сигары заперты подъ замомъ; слишкомъ откровенныя статуэтки удалены съ глазъ долой; красивые поклонники изгонялись и маленькая Эффи, очень мило одѣтая, усердно ласкалась къ своей мамашѣ; а м-ръ Чаллонеръ былъ такъ радушенъ и разговорчивъ, какъ только умѣлъ. Іорисъ обыкновенно изгонялся по средамъ, но лэди Джоанъ имѣла обыкновеніе поминать его имя черезъ каждыя пять минутъ.

— Іо поѣхалъ купить мнѣ нѣсколько камелій, или: Іо отправился за картинами но моему порученію. А не то она подсовывала его фотографію подъ самый носъ миссисъ Грюнди и говорила: — да, это Іо… вы встрѣтили его у меня на прошлой недѣлѣ. Красивъ, говорите вы? Да, пожалуй, но мы не думаемъ объ его наружности. Мы дружески расположены къ нему, бѣдный Іо!

И миссисъ Грюнди уѣзжала успокоенная и на слѣдующую среду привозила свою дочку.

И всѣ жены банкировъ, консуловъ и негоціантовъ, всѣ мелкотравчатые дворяне и свободнорожденные республиканцы, которые не бывали по воскресеньямъ на Montecavallo, имѣли привычку сравнивать восхитительныя среды, проводимыя за чайнымъ столомъ и въ дружесюй бесѣдѣ, съ нечестивыми воскресными днями.

— Говорятъ, что въ комнатахъ графини Etoile ни зги не видать изъ-за густого табачнаго дыма… и у ней подаютъ всякаго рода ликеры… всякій играетъ и поетъ, что кому вздумается. Князь Шельдъ нѣлъ прошлый разъ пѣсни, какія поются въ café-chantans и въ кордегардіяхъ и передразнивалъ Терезу и кошекъ на крышахъ… о, скандалъ! чистѣйшій скандалъ! говорятъ…

И не будучи приняты по воскресеньямъ, они ѣздили и пили чай по средамъ и разсуждали о томъ, какое счастіе вращаться въ безукоризненномъ обществѣ.

— Да, я тоже не бываю у нея по воскресеньямъ; или, по крайней мѣрѣ, бываю очень рѣдко, говорила лэди Джоанъ, и тѣнь сожалѣнія, омрачавшая ея откровенное лицо, досказывала остальное.

— У Etoile по воскресеньямъ бываетъ очень весело, — объявила лэди Кардифъ, которая поѣхала въ воскресенье, и увѣрилась, что не промахнулась, встрѣтивъ въ дверяхъ княгиню Вѣру, а нѣсколько дальше — другую посланницу.

— Я очень люблю ее; я ужасно ее люблю, хотя она совсѣмъ не уважаетъ, кажется, знатности и титуловъ; она презрительно, просто презрительно обошлась съ княземъ Шельдомъ и была необычайно любезна съ маленькимъ, старенькимъ, смѣшнымъ грибомъ, лѣтъ восьмидесяти отъ роду, по крайней мѣрѣ, только за то, что тотъ собаку съѣлъ на Бетховенѣ и на Шуманѣ.

Іорисъ, несмотря на свой отказъ, бывалъ время отъ времени во воскресеньямъ, но пріѣзжалъ одинъ, и рѣдко. Онъ говорилъ Etoile: — вы сказали, что я рабъ и я не хочу являться въ цѣпяхъ передъ вашими безпощадными, насмѣшливыми глазами и… мнѣ вовсе не весело бывать у васъ, когда другіе васъ монополизируютъ.

Лэди Джоанъ онъ говорилъ: — Ахъ! ma chère, вы знаете, что я боюсь знаменитостей. Оставьте меня въ покоѣ. Я слишкомъ часто встрѣчаюсь съ ней въ вашемъ домѣ для моего спокойствія. Это была не ложь; но его слушательница понимала ее не въ томъ смыслѣ и была довольна и спокойна.

— Его не притянешь къ ней и на арканѣ, — говорила она своему сторожевому псу, Маржори Скрапъ.

У сторожевого пса чутье было болѣе тонкое и онъ уже почуялъ опасность. Разъ или два сторожевой песъ, проходя мимо дворца, занимаемаго Etoile, видѣлъ, какъ въ него входила стройная фигура князя Іориса. Сестры Скрэпъ-Стерсъ разыгрывали неоцѣненную роль Цербера у дверей Casa Чаллонеръ, и лэди Джоанъ снабжала ихъ за это свѣжими яицами и овощами съ самой признательной аккуратностью. Церберъ зачастую надоѣдалъ ей до смерти, но былъ ей полезенъ и она ласкала его. Она звала сестеръ своими дорогими дѣвочками, хотя онѣ были старше ея, всегда приглашала ихъ на второстепенные обѣды, надѣляла ихъ выкройками для платьевъ, возила въ театры, посылала имъ дичь, медъ и вино, приглашала гостить въ Фіорделизу и позволяя Маржори вдосталь любоваться княземъ Іорисомъ.

Бѣдная Маржори въ первыя времена, какъ лэди Джоанъ только-что прибыла съ береговъ Евфрата, обуреваемая желаніемъ убить кого-нибудь, послужила для нея не сторожевымъ псомъ, но лапкой, которой вытаскиваютъ изъ печи жареные каштаны. Прежде чѣмъ лэди Джоанъ достигла той чудной неустрашимости, съ вершины котррой она теперь приглашала церковь завтракать въ Фіорделизѣ, — въ тѣ времена, когда она еще была подъ гнетомъ опасеній, внушаемыхъ ей призракомъ британской Bona-Dea, мелькнувшемъ передъ ея глазами, когда она выходила на берегъ въ Бриндизи, — она считала необходимымъ быть осторожной. Въ видахъ предосторожности, она заставила Іориса ухаживать за своей дорогой пріятельницей Маржори, и всюду таскала ее съ собой. Іорисъ смѣялся, жалѣлъ самого себя и повиновался. Онъ граціозно разыгрывалъ роль въ этой низкой комедіи, и его жертва предалась самымъ дикимъ надеждамъ, столь же необузданнымъ, какъ онѣ были неосновательны. Когда она убѣдилась, что надъ ней подшутили, что она послужила лишь ширмой для удобства другого лица, страсть пережила убитую надежду. Она изнывала отъ ярости и горя, но молчала. Порвать съ Casa Чаллонеръ значило бы никогда не видѣть Іориса; она продолжала цѣловать свою пріятельницу при людяхъ и наединѣ, носила въ груди свою подавленную страсть и, какъ голодный, питалась взглядомъ, голосомъ, жестами любовника своей пріятельницы. Она усматривала то, что ускользало отъ ея пріятельницы; она предвидѣла время, когда, по пословицѣ, черезъ-чуръ натянутая струна лопнетъ; она отмѣчала всѣ ошибки своей пріятельницы, она видѣла все ея тиранство и понимала, что та злоупотребляетъ своей властью, и ждала… хотя сама бы не могла сказать, чего она ждетъ.

Лэди Джоанъ хорошо было извѣстно ея безуміе и она подсмѣивалась надъ нимъ про себя, но была очень довольна. Оно было ей полезно, а это соображеніе для лэди Джоанъ было выше всѣхъ остальныхъ.

Съ теченіемъ времени Маржори Скрэпъ привыкла къ своему положенію, если и не примирилась съ нимъ и признала владычество лэди Джоанъ за неизбѣжный фатумъ. Но теперь она возненавидѣла свою новую соперницу той смертельной ненавистью, которая не знаетъ жалости и не имѣетъ себѣ равной, — ненавистью неизвѣстной и недовольной женщины къ женщинѣ знаменитой и обожаемой. Etoile вовсе о ней не думала, смутно сожалѣла о ней иногда, какъ о покорной рабынѣ общества и прихвостнѣ лэди Джоанъ. Но Маржори Сирэпъ думала о ней съ утра до ночи, слѣдила за каждымъ ея движеніемъ, ловила, каждое слово, изучала шелестъ ея платья, и ненавидѣла ее пуще всего за то выраженіе, какое принимали глаза Іориса, когда глядѣли на нее; въ тиши ночной она грезила о ней и, просыпаясь, бормотала: — я достаточно вытерпѣла… этого я не потерплю! нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

Если бы Etoile приласкала Скрепъ-Стерсъ, если бы она пріѣзжала къ нимъ пить чай, подарила бы сестрамъ какія-нибудь хорошенькія бездѣлушки, хвалила бы ихъ акварельные рисунки и купила который-нибудь изъ нихъ — быть можетъ, даже этотъ вихрь злобы и ненависти улегся бы. Но она неспособна была на это.

— Душа моя, вы кажется совсѣмъ не боитесь черни, — говорила ей лэди Кардифъ, — но вѣдь чернь-то и воздвигаетъ гильотины; а геніальная женщина для черни та же Марія Антуанетта «проклятая гордячка австріячка» — и чернь не успокоится, пока не отрубить ей голову.

XII.

— Chère comtesse Etoile, извините меня, но вы совсѣмъ не практичны! — говорила лэди Кардифъ однимъ утромъ, катаясь на Пинчіо. — Не можетъ же быть, чтобы вы желали наживать враговъ; право, вы не можете желать этого, у васъ ихъ и безъ того довольно! Я не хочу быть рѣзкой, но не могу не высказать вамъ того, что думаю. Къ чему вы наживаете себѣ враговъ безъ всякой нужды? Объясните мнѣ.

— Что такое я сдѣлала? — спросила Etoile удивленно и нѣсколько разсѣянно. — Она думала о томъ, что ей говорилъ наканунѣ Іорисъ въ палаццо Фарнезе, гдѣ былъ раутъ.

— Что вы сдѣлали? — повторила лэди Кардифъ, — Какъ что? да вы сразили на смерть нашу любезную миссисъ Генри Кламсъ! Безсознательно, полагаю, но тѣмъ хуже! Вы глядѣли на нее и не поклонились ей, точно не видали ее. Я буду всѣмъ говорить, что вы не видѣли ея, если меня спросятъ.

— Я въ самомъ дѣлѣ не видала ея, — отвѣчала Etoile, хотя сознаюсь, что охотно не замѣтила бы ея и намѣренно, если хотите знать.

— Боже милосердый! Она оскорбила васъ?

— Нисколько; но зачѣмъ я съ ней буду знаться? Она гораздо необразованнѣе моей горничной, и въ десять разъ пошлѣе.

— Разумѣется! но что-жъ изъ этого?

— А то, что пошлость еще больше рѣжетъ глаза, когда является разряженной въ пухъ и прахъ, а тутъ пошлость соединяется еще и съ безнравственностью.

Лэди Кардифъ переложила зонтикъ изъ одной руки въ другую.

— Ужасно вы рѣзко выражаетесь; конечно, все это кажется очень страшно, когда вы представляете это въ такомъ свѣтѣ. Но вѣдь всѣ съ ней знакомы. Таковы нравы въ наше врешь Почему вы не напишите комедію въ родѣ «L’Etrangère?» или «La Famille Benolton» и не выскажете тамъ все это? Мы бы стали рукоплескать вамъ на сценѣ; но въ жизни все это очень неудобно. Вы не сердитесь за мою откровенность.

— Пожалуйста, будьте всегда откровенны. Продолжали ли бы вы знакомство съ миссисъ Кламсъ, если бы мужъ ея разорился.

— Боже милостивый! разумѣется, нѣтъ; да она и не разсчитываетъ на это. Она знаетъ свое мѣсто. Знаться съ ней, когда бы она разорилась! Вотъ идея! Вы, пожалуй, думаете, что и Фонтебранда сталъ fîler le parfait amour, послѣ того какъ она разорилась.

— Бѣдная женщина! — произнесла Etoile.

— Напрасно вы ее жалѣете, душа моя. Вы можете быть увѣрены, что она отлично знаетъ, чего стоятъ мои визиты и его преданность. Если бы завтра она вылетѣла въ трубу, то переплыла бы себѣ спокойно океанъ и открыла бы таверну, какъ ни въ чемъ не бывало.

— Кстати, вы поѣдете на балъ въ Эшеансъ?

— Я не люблю баловъ.

— Прекрасно; если вы не любите танцовать, то не танцуйте, хотя знаете, если женщина не танцуетъ, то про нее непремѣнно распустятъ, что у нея одна нога короче другой или одна нога изъ пробки или что-нибудь другое, такое же ужасное. Но почему бы вамъ не показываться на балахъ? Только показываться. На балы вѣдь ѣздятъ какъ въ церковь. Этого требуютъ приличія, — чтобы не казаться чудачкой. Я бы на вашемъ мѣстѣ поѣхала. Наша милая Джоанъ покажетъ себя во всемъ блескѣ; Іо будетъ торчать у ней за стуломъ во время ужина и будетъ служить у ней на посылкахъ: — Іо, дайте мнѣ майонезу. — Іо, подайте лэди Кардифъ землянику. — Іо, передайте мнѣ землянику. Вы бы послушали ее! Я ухмылялась невольно и всѣ ухмылялись, кромѣ ея превосходнаго деревяннаго супруга. На ней былъ надѣтъ великолѣпный уборъ изъ сапфировъ, и я слышала отъ нея пять различныхъ исторій о томъ, какъ она его добыла. Извѣстно вамъ, откуда она его достала? Я думаю, что объ этомъ лучше всего знаетъ Іо. Она желала, чтобы мы взяли акціи какого-то общества разведенія кроликовъ въ Кампиньѣ. Умная женщина! Право она очень забавна. Полъ-жизни ея проходить въ томъ, что она трепещетъ, какъ бы люди не подумали, что у ней есть любовникъ, а другую половину она проводитъ въ страхѣ, какъ бы они не подумали, что у ней его нѣтъ. Я оставила ее на балѣ, а между тѣмъ уѣхала только въ пять часовъ утра. Бѣдный Іо казался очень утомленнымъ. Какая хитрая штука — любовь.

Etoile молчала. Она думала о томъ, какъ она встрѣтила его въ тотъ же вечеръ въ палаццо Фарнезе только раньше. Ее сердило — хотя она находила его неблагоразумнымъ — что онъ поѣхалъ послѣ того на этотъ балъ.

Въ это время коляска проѣхала мимо боскетовъ виллы Meдій, озаренныхъ розовымъ свѣтомъ заходящаго солнца, и они увидѣли подъ деревьями лэди Джоанъ и Іориса. Лэди Джоанъ послала имъ поцѣлуй съ веселой и привѣтливой улыбкой. Іорисъ, кланяясь, покраснѣлъ, а затѣмъ поблѣднѣлъ.

— Умная женщина, лэди Джоанъ, — продолжала лэди Кардифъ. — Знаетъ какъ угождать людямъ, а къ этомъ-то все и дѣло, повѣрьте мнѣ. И вотъ почему она достигаетъ своихъ цѣлей. Цѣли ея мелкія, согласна: она желаетъ, чтобы къ ней ѣздили въ гости, какъ и къ другимъ, чтобы ее приглашали на чашку чая жены священниковъ и на балъ жены банкировъ и вообще желаетъ играть роль въ обществѣ дюжинныхъ людей. Вотъ въ чемъ заключается ея честолюбіе. Но поглядите, чѣмъ она добивается того, что ей нужно? а тѣмъ, что улыбается женщинамъ, которыхъ ненавидитъ, и дѣлаетъ видъ, что какой-нибудь грошовый капелланъ можетъ переносить ее своими проповѣдями на небо! О! все это кажется вамъ неизмѣримо ничтожнымъ, — замѣтила она съ нетерпѣніемъ, такъ какъ Etoile непочтительно разсмѣялась: — Вы умный, поэтическій народъ, создаете себѣ свой собственный міръ, какой-то утесъ среди волнъ, подобно гробницѣ Шатобріана. Но, душа моя, мы хотимъ жить въ свое удовольствіе, а люди, живущіе на утесѣ, среди волнъ, и залетающіе къ намъ, подобно орламъ, только мѣшаютъ намъ. Это вѣрно. Вы заставляете насъ размышлять, а общество терпѣть не можетъ размышленія. Вы называете вещи ихъ именами, а общество этого не выноситъ. Вы трубите намъ въ уши про наше ничтожество, а мы совсѣмъ не хотимъ этого слушать, потому что слишкомъ хорошо знаемъ объ этомъ сами. Вы содрогаетесь отъ грѣха, а мы согласились въ томъ, что грѣха вовсе не существуетъ, а есть только различіе въ мнѣніяхъ, которое, лишь бы оно не задѣвало насъ, до насъ не касается: преступную любовь мы зовемъ «liaison», лганье — сплетнями, долги — временнымъ затрудненіемъ, безнравственность — шалостью и такъ далѣе; и такъ что мы придумали этотъ хорошенькій словарь приличныхъ псевдонимовъ, намъ никакъ не можетъ быть пріятно, когда намъ бросаютъ въ лицо страшныя, допотопныя слова, приличныя лишь въ книгахъ, которыхъ никто не читаетъ, какъ Мильтона, напримѣръ, или библіи. Мы не желаемъ мыслить. Мы не желаемъ разсуждать. Мы не хотимъ ни о чемъ заботиться. Давайте намъ хорошіе обѣды и много денегъ и дайте намъ затмить своихъ сосѣдей. Вотъ евангеліе девятнадцатаго столѣтія.

И лэди Кардифъ, наблюдавшая за свѣтомъ и за своимъ поколѣніемъ съ тѣмъ же полу-презрительнымъ, хотя и добродушнымъ смѣхомъ, съ какимъ она наблюдала за дѣтьми, обирающими елку или за молодыми дѣвчонками, кружащимися въ котильонѣ, перевела духъ послѣ своей длинной рѣчи, и, закуривъ папироску, поѣхала домой, вздыхая по блаженнымъ днямъ Людовика XIV.

— Іо, отчего за не разговариваете? — спрашивала тѣмъ временемъ лэди Джоанъ, проходя подъ деревьями мимо кіоска.

— Mais, ma chère, отъ этихъ экипажей столько шума.

— Глупости! видѣли вы Etoile?

— Видѣлъ.

— Она проѣхала съ лэди Кардифъ. Какая противная женщина, эта лэди Кардифъ! Не могу постичь, чѣмъ она вамъ нравятся; она такъ дерзка, какъ только можно быть. Я совершенно не вѣрю тому, что лордъ Кардифъ бросилъ ее потому, что она вздула его хлыстомъ за то, что онъ повезъ другую женщину въ Ричмондъ…

— Ça se pent, — проговорилъ Іорисъ, пожимая плечами: — если только не было чего-нибудь похуже. Многіе говорятъ, что было похуже.

Въ эту минуту къ нимъ присоединился м-ръ Сильверли Бель. Лэди Джоанъ очень любила его; м-ру Сильверли Бель очень льстило ея вниманіе. У него была мягкая, кроткая улыбка, которая никогда не была слаще и кротче, какъ тогда, когда онъ злословилъ; въ этомъ проходила его жизнь. Никто не могъ бы назвать Сильверли Веля злымъ; онъ никогда не отзывался дурно ни о комъ; онъ только «сожалѣлъ», онъ только «желалъ», онъ только «опасался». Когда кто-нибудь оказывался настолько безнравственнымъ, что Сильверли Бель былъ вынужденъ, какъ спаситель общества, утопить этого человѣка въ чайникѣ, то онъ всегда вздыхалъ, дѣлая это и имѣлъ крайне огорченный видъ. Лэди Джоанъ оцѣнила по достоинству всѣ его качества: улыбки, вздохи, и все прочее. Онъ сначала былъ очень предубѣжденъ противъ нея, но она такъ привѣтливо встрѣчала его, такъ настойчиво звала къ себѣ, такъ превозносила его, что онъ сдался и чувствовалъ себя польщеннымъ, водя подъ руку такую красавицу на чайныхъ вечерахъ разныхъ старыхъ дѣвъ и клержименовъ. Въ награду онъ отдалъ всего себя въ ея распоряженіе: улыбку, вздохи и все прочее, и это оказалось неоцѣненнымъ. — Сильверли Бель увѣряетъ меня, что тутъ ничего нѣтъ такого. Онъ долженъ знать; онъ такъ часто у ней бываетъ, — говорила миссисъ Грюнди, время отъ времени, когда ей бросалась въ глаза фигура лэди Джоанъ, за плечомъ которой красовался профиль Іориса.

Искусство нравиться гораздо болѣе, чѣмъ думаютъ, основано на томъ, чтобы самой восхищаться другими, и лэди Джоанъ обезоруживала предубѣжденія, своихъ недоброжелателей, выказывая самое неподдѣльное восхищеніе ихъ особами. Вы можете быть очень дурного мнѣнія о женщинѣ, но не можете, дурно отзываться о ней послѣ того, какъ она сто разъ повторитъ вамъ, что смерть, какъ любить васъ. Лесть крайне успѣшное и популярное орудіе; она всесильна.

— Микель-Анжело былъ дуракъ, — говорилъ, напр., м-ръ Прахъ, англійскій скульпторъ, бодавшійся съ римскою знатью и прозванвый артистами вообще Фидіемъ Пратъ, конечно, въ насмѣшку, но онъ серьёзно принялъ это прозвище за комплиментъ. Геніальный дуракъ, но все-таки дуракъ! — утверждалъ Фидій-Пратъ, сдвигая на бокъ свою красную феску. — Всю свою работу дѣлалъ самъ: подумайте только, какая потеря времени. Полжизни проводилъ, обтесывая камень; дѣлалъ работу чисто каменьщика. Ну, а я вотъ нанимаю шестьдесятъ рабочихъ и никогда не притрогиваюсь къ мрамору, никогда не притрогиваюсь! а поглядите, сколько статуй въ годъ я выпускаю.

— А идея, м-ръ Пратъ? — замѣтила Etoile. — Вы ихъ тоже занимаете или обходитесь безъ нихъ?

— Идеи! Идеи! — повторилъ Фидій, вытаращивъ глаза, и, насупившись, съ чувствомъ обиды отошелъ къ своимъ мраморнымъ дѣтищамъ, которыя безсмысленно глазѣли въ пространство, такъ какъ въ нихъ было меньше души, чѣмъ въ любой нюренбергской деревянной куклѣ.

Онъ женился двадцать лѣтъ тому назадъ на двадцати тысячахъ годового дохода, въ лицѣ наслѣдницы одного альдермена, и его произведенія красовались въ судебныхъ палатахъ и общественныхъ залахъ, во дворцахъ и въ паркахъ. На что ему были идеи? Тѣмъ не менѣе, онъ почувствовалъ все неприличіе такого намека.

Лэди Джоанъ, которая привезла Etoile въ его мастерскую, усмѣхнулась про себя, хотя сама въ это время ахала надъ статуей, изображавшей «Горе», объявляя, что готова отрѣзать ножницами складки ея туники, до того мраморъ былъ похожъ на нитяную ткань.

— Какъ вы могли заговорить съ нимъ объ идеяхъ? — прошептала она Etoile. — Разумѣется, онъ имѣетъ свои идеи; талантливые молодые итальянцы продаютъ груды идей за сто франковъ. Все, что принадлежитъ доброму старому Фидію въ его скульптурныхъ произведеніяхъ, — это имя, выставленное на пьедесталахъ.

Лэди Джоанъ засмѣялась.

— Но Фидій на-вѣки возненавидитъ васъ. Почему вы не скажете ему, что его купающаяся Венера прекрасна?

И она пошла за насупившимся Фидіемъ и объявила ему, что его «Сабрина» — самое благородное произведеніе нашего вѣка. «Сабрина» была закутана съ головы до ногъ; Фидій-Пратъ считалъ голое тѣло варварствомъ; онъ находилъ также, что очень легко дѣлать его, — стоитъ только изучить анатомію.

— Какая умная женщина жена Чаллонера, — замѣтилъ нѣсколько часовъ спустя добрый Фидій своей супругѣ. — На твоемъ мѣстѣ я бы оставилъ карточку у ея дверей.

Жена его, стоявшая до сихъ поръ на томъ, что Casa Чаллонеръ слишкомъ неприличное мѣсто, чтобы водиться съ ней, уступила на этотъ разъ убѣжденіямъ мужа и завезла карточку, а нѣсколько дней спустя прислала пригласительный билетъ, гласившіе: «Миссисъ Прать. Принимаетъ по вторникамъ». Лэди Джоанъ съ торжествомъ улыбнулась при видѣ пригласительнаго билета. Музыкальныя собранія у миссисъ Прать по вторникамъ считались одними изъ избраннѣйшихъ римскаго свѣта.

---

Іорисъ встрѣчалъ Etoile въ двухъ или трехъ знатныхъ домахъ, въ посольствахъ и дворцахъ, гдѣ лэди Джоанъ не бывала, но куда она позволяла ему ѣздить въ надеждѣ, что когда-нибудь проберется туда по его пятамъ. Etoile смотрѣла сначала на него, какъ на какой-нибудь портретъ или статую; но портретъ этотъ улыбался, а статуя говорила; онъ расхаживалъ возлѣ нея по благороднымъ галлереямъ, гдѣ геній прошлаго глядѣлъ ни мелочность настоящаго; когда она разговаривала съ другими, то стоялъ возлѣ, молча, и слушалъ ее; тамъ, гдѣ она бывала, онъ слѣдовалъ за нею, какъ тѣнь; тамъ, гдѣ его не было, она чувствовала, что ей какъ будто чего-то недоставало. Etoile, съ того времени, какъ она восторгалась Шекспиромъ, Расиномъ и Гете въ лѣсистой тѣни своихъ мирныхъ Арденнъ, не знавала иной страсти, кромѣ страсти къ искусству, но свѣтъ не могъ повѣрить такой простой вещи. Весьма рѣдко бываетъ, чтобы свѣтъ былъ настолько простъ, чтобы повѣрить истинѣ. «Я — истина и у меня очень мало знакомыхъ», — говоритъ джентльменъ въ комедіи Конгрева: — когда онъ приходить, большинство стремится уйти. Etoile была художницей до мозга костей; художница поглощала въ ней женщину. Мужчины считали ее холодной… потому что она была къ нимъ холодна. Они ухаживали за ней на всѣ лады, но это ее не трогало. Порою, когда она видѣла влюбленныхъ, гулявшихъ подъ деревьями, при свѣтѣ луны или молодую женщину съ ребенкомъ на рукахъ, ей хотѣлось полюбить. Но любовь не приходила. Она находила, что художникъ для того, чтобы быть великимъ, долженъ много времени проводить наединѣ съ самимъ собой и съ природой, и весь свой досугъ она посвящала искусству. Когда ей случалось бывать въ гостяхъ, это развлекало ее на полчаса, а затѣмъ ей становилось скучно. Она больше любила свою библіотеку, свою мастерскую, свое уединеніе или же открытый воздухъ, гдѣ каждый проносившійся вѣтерокъ переносилъ ее въ воображеніи въ лѣта ея счастливаго дѣтства.

— Вы добродѣтельная женщина, — сказалъ ей однажды единъ великій и мудрый человѣкъ.

— Нѣтъ, мнѣ все чего-то какъ будто недостаетъ.

Между тѣмъ свѣтъ вообще зналъ, что она знаменита, думалъ, что она счастлива, и не вѣрилъ, что она добродѣтельна. Іорисъ, какъ и всѣ другіе, находилъ удивительнымъ, что молодая женщина, принадлежащая къ высшему обществу, проводила свое время въ занятіяхъ и въ размышленіи. Пріѣзжать къ ней рано поутру и заставать ее надъ старыми хрониками и ветхими манускриптами, улавливающей нити спорныхъ событій или вникающей въ мысли забытаго прошлаго, стало для него очень заманчиво. Его привлекало и вмѣстѣ съ тѣмъ дразнило то обстоятельство, что чистыя отвлеченности поглощаютъ ее, — то же, что составляетъ удовольствіе для другихъ женщинъ, едва лишь на одну минуту останавливаетъ ея вниманіе. Онъ сознавалъ, что познакомить эту женщину съ земной страстью значить совлечь ее на землю и подрѣзать крыла, уносящія ее въ небо, и ему хотѣлось сдѣлать это — и съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе. Тѣмъ временемъ женщина, воображавшая, что хранитъ ключъ отъ его мыслей, не подозрѣвала обо всемъ этомъ.

---

— Какъ нелѣпо, что она бываетъ въ такихъ мѣстахъ! — сказала однажды лэди Джоанъ, сидя за завтракомъ и съ яростью бросила газету, гдѣ имя Etoile стояло въ числѣ приглашенныхъ на раутъ одной великой княгини. — Почему нелѣпо? — спросилъ Іорисъ сквозь зубы, не глядя на нее. Лицо его потемнѣло и онъ поднялъ газету. — Почему? — передразнила лэди Джоанъ, — почему? Потому что это хуже нежели нелѣпо; это отвратительно. — Почему? — спросилъ Іорисъ холодно.

Лэди Джоанъ разразилась хохотомъ.

— Боже мой, Іорисъ! Гдѣ вы жили? А еще утверждаете, что знаете Парижъ, какъ свои пять пальцевъ!

— Я васъ не понимаю, — продолжалъ тотъ еще холоднѣе.

— О, вы меня не понимаете! скажите! Но развѣ вы не знаете какую она жизнь вела!

— Вполнѣ невинную? Это рѣдко бываетъ, но развѣ это запрещено, развѣ это худо?

Лэди Джоанъ пожала плечами и снова расхохоталась.

— Невинную! Сами вы невинный! Прочтите-жа вотъ это, если мнѣ не вѣрите.

И она подала ему письмо, которое вынула изъ письменнаго столѣ. То было письмо отъ человѣка, потерпѣвшаго неудачу на томъ поприщѣ, на которомъ Etoile встрѣтила успѣхъ, человѣка, завидовавшаго ей всей душой, что не помѣшало ему ухаживать за ней, конечно съ такимъ же неуспѣхомъ. Лэди Джоанъ хорошо его щнала и напивала ему, задавъ, между прочимъ, два-три небрежныхъ вопроса объ Etoile. Въ отвѣть тотъ прислалъ ей преувеличенный сводъ всѣхъ клеветъ, распускаемыхъ про Etoile.

— Доказательно, если вѣрно, — безпечно произнесъ Іорисъ, возвращая ей письмо. — Но къ чему намъ ссориться изъ-за нея; сегодня она здѣсь, завтра ея нѣтъ.

Сердце его билось отъ гнѣва и досады, и мучительное сомнѣніе, какъ тѣмъ, промелькнуло въ его мозгу, но онъ привыкъ скрывать свои мысли и ощущенія отъ своей повелительницы. Въ эту минуту вошелъ м-ръ Чалловеръ.

— Мы говоримъ объ Etoile, Робертъ, — сказала его жена: — не правда ли, со стороны стараго дурака Вуателя было очень безразсудно убѣдить отца прислать ее мнѣ?

М-ръ Чаллонеръ привыкъ понимать жену съ двухъ словъ.

— Безъ сомнѣнія, это было очень безразсудно, — повторилъ онъ самымъ внушительнымъ и деревяннымъ голосомъ. — Надо быть очень осмотрительнымъ въ своихъ знакомствахъ, а на ея счетъ ходятъ такіе странные слухи.

— Да, да! конечно; лучше было бы, если бы мы съ ней вовсе не знакомились, но когда она уѣдетъ отсюда, то знакомство порвется само собой, а если она пріѣдетъ сюда на будущую зяму, то можно и не возобновлять его. Вотъ телеграмма изъ Сициліи, Іорисъ.

Телеграммы изъ Сициліи сыпались дождемъ въ Casa Чаллонергъ. Въ благодарность за пріятное убѣжище, какое они нашли въ освобожденной Италіи, м-ръ Чаллонеръ и его жена (или, вѣрнѣе, жена м-ра Чаллонера и онъ) рѣшились наградить ее трубчатымъ мостомъ. Мостъ долженъ былъ идти черезъ Мессинскіе проливы, черезъ заливъ Фаро и соединить Сицилію съ материкомъ и навѣки устранить разбойничество и варварство. Но до сихъ поръ еще этотъ мостъ существовалъ только на бумагѣ, хотя объявленіе о немъ было напечатано и акціи распроданы четыре года тому назадъ, и шотландскій герцогъ стоялъ номинально во главѣ предпріятія, и великое множество клерковъ и агентовъ суетилось въ Калабріи и въ Cannon Street. — «Мой мостъ», говорила лэди Джоанъ, подобно тому, какъ говорила «моя ферма» о Фіорделизѣ. Она считала себя очень дѣловитой женщиной. Вѣкъ денегъ, концессій, капиталистовъ произвелъ типъ женщины-финансиста. Другія столѣтія создавали ученую и изящную гетеру, святую и аскетическую отшельницу, героиню знамени Алой-Роаы, la dame de beauté, всю сотканную изъ грацій и свѣта, философа-prédense, революціонерку и каждый изъ этихъ типовъ сообщилъ особый отпечатокъ своему столѣтію. Девятнадцатый вѣкъ, заимствовавъ окраску отъ всѣхъ этихх типовъ, создалъ новый, въ лицѣ женщины-спекулянта. Женщина, съ замираніемъ сердца слѣдящая за hausse и baisse; женщина, къ сердцу которой даетъ доступъ только золотой ключъ, которая создаетъ банки, затѣваетъ компаніи, держитъ маклера, подобно тому, какъ въ восемнадцатомъ вѣкѣ держала обезьяну, а, въ двѣнадцатомъ рыцаря; спеціальное искусство которой заключается въ томъ, чтобы во-время продать и купить, которая посвящена въ тайны желѣзныхъ дорогъ и каналовъ, открытія новыхъ водъ и проведенія новыхъ улиць; которая набираетъ любовниковъ, соображаясь съ концессіями, которая цѣлуетъ своихъ пріятельницъ затѣмъ, чтобы вытянуть изъ нихъ секреты, довѣренные имъ мужьями — кто можетъ сказать, какой приговоръ изрекутъ надъ ней будущіе вѣка.

XIII.

На слѣдующій день погода была ненастная и холодная. Теплые и солнечные дни, стоявшіе во время карнавала, смѣнились суровыми вѣтрами, дувшими изъ ущелій Абруццъ и Апеннинскихъ горъ и вздымавшихъ бурныя волны на темномъ Тибрѣ.

Іорисъ пришелъ домой озябшій и унылый. Онъ сидѣлъ въ своей спальной, подъ зоркимъ взглядомъ висѣвшаго тамъ портрета, и рылся въ массѣ бумагъ, стараясь составить себѣ понятіе о своемъ положеніи и о своихъ обязательствахъ относительно громадныхъ международныхъ работъ, предпринятыхъ въ заливѣ Фаро, въ которыя онъ дозволилъ замѣшать свое имя. Все, что онъ могъ понять — это что его деньги таютъ, какъ, воскъ. Онъ никогда не былъ богатъ, но, довѣривъ управленіе своими финансами лэди Джоанъ, становился съ каждымъ днемъ бѣднѣе. Денежныя потери были единственнымъ результатомъ всѣхъ предпріятій, въ которыя она его втягивала. Скучныя цифры рябили у него въ глазахъ, нескончаемыя письма наводили тоску. Онъ зналъ, что значитъ разореніе, и что-то въ родѣ разоренія глядѣло ему въ лицо со страницъ, испещренныхъ цифрами, и изъ кипы различныхъ дѣловыхъ писемъ. Голова его болѣла, и сердце также. Онъ былъ свободенъ, тиранъ его отправился подъ руку съ красавцемъ Дугласомъ Грежъ, прихвативъ для приличія Сильверли Беля въ классическій концертъ, который давала лэди Анни Монмоутширь въ своемъ отелѣ; а потомъ должна была обѣдать съ деканомъ св. Эдмонда, въ томъ же самомъ великолѣпномъ отелѣ, съ тѣмъ строгимъ соблюденіемъ свѣтскаго декорума, которому ни страсти, ни развлеченія, ни скука никогда не могли заставить лэди Джоанъ измѣнить, подобно тому какъ страсти, развлеченія или скука не могли заставить дамъ эпохи Борджія пренебречь постомъ или исповѣдью во грѣхахъ. Инстинктивно Іорисъ, выйдя изъ дому, усталый и въ тоскливомъ настроеніи, направился въ тотъ старый дворецъ, на порогѣ котораго его всегда охватывало какое-то поэтическое и юношеское чувство. Было пять часовъ вечера. Etoile не было дома, но она должна вернуться черезъ нѣсколько минутъ, — сказали ему. Онъ вошелъ, бросился на кушетку и сталъ ее ждать. На столикѣ возлѣ лежала раскрытая книга. Онъ взялъ ее въ руки. То была «Nélida» Даніеля Стерна. Она была открыта на слѣдующемъ краснорѣчивомъ мѣстѣ, дышавшемъ презрительнымъ негодованіемъ мужественной натуры въ мелкому эгоизму трусливыхъ душъ.

«Marcher environnée des hommages que le monde prodigue aaz apparences hypocrites; jouir à l’ombre d’on mensonge de lâches et furtifs plaisirs; ce sont là les vulgaires sagesses de ces femmes, que la Nature а faites également impuissantes pour le bien qu’elles reconnaissent et pour le mal qui les séduit; également incapables de soumission ou de révolte, aussi dépourvues du courage qui же résigne à porter des chaînes que de la hardiesse qui s’efforce à les briser».

«Вотъ портретъ Джоанъ», подумалъ Іорисъ, и съ нетерпѣніемъ бросалъ книгу, досадуя, что ему напоминаютъ о томъ, что бы ему хотѣлось забыть. Однако ему было пріятно думать, что Etoile прочитала его мѣсто — и такъ какъ оно было подчеркнуто карандашомъ, то онъ подумалъ, что, видно, и она вспомнила о лэди Джоанъ, когда подчеркивала его. Онъ думалъ, что въ ней говорила ревность, но ошибался.

— Это вы! — произнесъ голосъ лэди Кардифъ, вошедшей въ эту минуту въ комнату.

Хотя она вообще никогда ничему не удивлялась, но присутствіе его здѣсь такъ удивило ее, что у ней вырвалось это восклицаніе. «Онъ, кажется, здѣсь совсѣмъ какъ у себя дома», подумала она въ то время, какъ Іорисъ со свойственной ему веселой любезностью поздоровался съ ней.

— Любезный князь, очень рада васъ видѣть; я зашла на минутку; мнѣ сказали, что она сейчасъ вернется. Какія славныя комнаты, — не правда ли? и сколько цвѣтовъ! Для головы вредно, но для глазъ — красиво, — говорила лэди Кардифъ, усаживаясь въ кресло и закуривая папиросу. — Желаете курить? Или она вамъ не позволяетъ? Мнѣ она позволяетъ. Отвратительная погода, — не правда ли? Я только-что изъ концерта лэди Анны; они настраивали свои инструменты въ продолженіи цѣлыхъ двухъ часовъ; но крайней мѣрѣ, мнѣ показалось, что они настраиваютъ инструменты; но всѣ говорюсь, что они исполняли ор. 101. Великолѣпная вещь, говорятъ они. Я рѣшительно не постигаю ея прелести. Ваши друзья, Чаллонеры, были тамъ, — по крайней мѣрѣ, лэди Чаллонеръ была тамъ; она-то и сообщила мнѣ, что это ор. 101.

— Лэди Джоанъ любитъ музыку, — замѣтилъ Іорисъ, раздражаясь не въ мѣру при одномъ упоминовеніи объ особѣ, которую онъ надѣялся здѣсь позабыть.

— О! это значить, по-вашему, любить музыку — восхищаться какимъ-то op. 101?

И лэди Кардифъ перешла отъ разговора о музыкѣ къ политикѣ, и хотя собесѣдникъ ея напрягалъ всѣ свои усилія, чтобы быть любезнымъ, но лэди Кардифъ въ душѣ забавлялась, видя, что глаза его невольно обращаются въ ту сторону, гдѣ стояли часы во вкусѣ Людовика XV на пьедесталѣ.

Наконецъ, вернулась Etoile съ прогулки и принесла съ собой цѣлую кучу фіалокъ, собранныхъ ею собственноручно въ лѣсу. Лэди Кардифъ наблюдала за молчаливымъ рукопожатіемъ, какимъ она обмѣнялась съ Іорисомъ, прикидываясь, что очень занята спичкой, которая никакъ не хотѣла зажигаться. «Ага!» подумала, она, опытная въ этихъ дѣлахъ и понимающая ихъ значеніе. «Такъ вотъ какъ! Что-жъ, почему бы и не такъ! Но только ему придется выдержать сильную борьбу, а способенъ ли онъ. къ борьбѣ? Съ такой бой бабой, какъ эта милая женщина, которая любитъ ор. 101, нелегко справиться». И сказала вслухъ:

— Господи! какъ скучны эти спички; милый князь, нѣтъ ли у васъ другихъ? Благодарю васъ. Ахъ, фіалки! какая ихъ куча и какъ онѣ мокры! Вы бы могли ихъ купить, сколько угодно, на любомъ перекресткѣ… Но эти вещи дли меня то же, что и ор. 101. Вы ничего не слыхали про ор. 101? — О! благодарю, душа моя, но мнѣ, право, надо ѣхать. Я хотѣла только дождаться васъ, чтобы сказать вамъ и пр. и пр.

И она выставила какой-то пустой предлогъ для своего посѣщенія. Въ сущности, она пріѣхала, чтобы поболтать въ свое удовольствіе въ сумеркахъ,, но понимала, что, по меньшей мѣрѣ, одинъ изъ присутствующихъ желалъ, чтобы она уѣхала, а лэди Кардифъ была слишкомъ доброй и благовоспитанной женщиной, чтобы не сообразить съ-разу, въ чемъ дѣло, и не принести себя въ жертву. Она распрощалась, отлично разыгравъ, что очень торопится, и Іорисъ проводилъ ее до кареты. «Господи!» повторяла самой себѣ лэди Кардифъ, сидя въ экипажѣ. «Все это добромъ не кончится. Какая жалость, что на немъ такая обуза! Онъ такъ хорошъ собою и у него такія прекрасныя манеры, а вѣдь это такая рѣдкость въ наши дни! Какая жалость!»

Тѣмъ временемъ Іорисъ вернулся въ комнаты, наполненныя запахомъ фіалокъ.

— Я боюсь, но это послѣднія въ нынѣшнемъ году, — сказала ему Etoile, когда онъ вернулся. — Тюльпаны уже отошли. Я больше всего люблю фіалки. Я помню, что маленькимъ ребенкомъ я сильно плакала, когда наши слуги бросали ихъ въ сиропъ и кипятили… продавать ихъ на перекресткахъ, кажется мнѣ, почти также безжалостно. Вы понимаете меня, или все это для васъ ор. 101?

— Я понимаю васъ, — отвѣчалъ онъ со вздохомъ и съ улыбкой. — Могу я остаться у васъ? Я очень усталь. Въ переносномъ смыслѣ, я цѣлый день простоялъ на перекресткѣ, покупая и продавая. Я усталъ, жнѣ скучно и тоскливо. Могу я остаться?

— Разумѣется, — отвѣчала она, слегка покраснѣвъ.

Она вязала букеты изъ фіалокъ и вкладывала ихъ въ вазы на каминѣ. Глаза его съ нѣжностью слѣдили за всѣми ея движеніями.

— Почему вы не носите колецъ? — вдругъ спросилъ онъ.

Она разсмѣялась.

— Изъ тщеславія! Они портятъ руку, скрываютъ ея форму.

— Это мысль скульптора; я думаю, что она справедлива. Ваши руки такъ хороши, что не нуждаются въ украшеніяхъ…

— Или въ комплиментахъ.

— Правда — не комплиментъ. Я никогда не говорю комплиментовъ вамъ; вы это очень хорошо знаете. Скажите… вы читали книгу Даніеля Стерна: «Nélida»?

— Да, это не особенно умная книга, даромъ, что написана умной женщиной, но…

— Не одинъ отрывокъ въ ней краснорѣчивъ. Думали ли вы обо мнѣ, когда отмѣчали его?

— Да.

Онъ взялъ книгу и снова молча прочиталъ отрывокъ. Затѣмъ со вздохомъ отложилъ книгу.

— Точно съ нея списано, — сказалъ онъ презрительно.

— Вы не въ правѣ этого говорить! — поспѣшно замѣтила Etoile; ей было пріятно его замѣчаніе, хотя она и упрекнула его, и вмѣстѣ съ тѣмъ досадно на себя за его чувство. — Это, безъ сомнѣнія, похоже на все; это похоже на тысячи женщинъ, похоже на всѣ слабыя мірскія страсти, прикрывающіяся маской приличія и пошлой мудрости; но не вамъ говорить это про нее!

— Почему?

— Потому что это нечестно.

Онъ громко разсмѣялся.

— Нечестно! Я такъ честенъ относительно ея, какъ и она относительно меня. Повѣрите мнѣ, преступная страсть, идущая наперекоръ свѣту, можетъ быть честна, потому что она должна быть сильна; но въ такой интригѣ, какъ наша съ ней, — гласной, какъ бракъ, но закутанной лицемѣрнымъ покровомъ общественной лжи, — не можетъ бытъ честности, потому что мы всѣхъ обманываемъ: людей, самихъ себя; лжемъ на каждомъ шагу, на каждомъ словѣ, въ каждой мысли. Это настоящій адъ лжи.

— Замолчите.

— Зачѣмъ? Дайте мнѣ, наконецъ, разсказать вамъ правду. Ни одна женщина не имѣла на меня такого вліянія, какъ вы. Я думаю, что вы могли бы сдѣлать изъ меня все, что вамъ угодно, если бы я всегда былъ возлѣ васъ. Вы похожи на цвѣты, которые вы любите; вы напоминаете людямъ про бога, котораго они забыли. Цвѣты не сознаютъ своего вліянія такъ же, какъ и вы не сознаете вашего. Вы не разсердились? Простите меня.

Etoile помолчала съ минуту.

— Разсердилась, нѣтъ! не то. Но не это не хорошо относительно ея. Кромѣ того, вы такъ не думаете.

— Предоставьте ей самой позаботиться о себѣ; она это съумѣетъ сдѣлать, повѣрьте. Вы говорите, что я не думаю того, что сказалъ про васъ? Поглядите мнѣ въ лицо.

Она взглянула ему въ лицо тѣмъ спокойнымъ, откровеннымъ и невиннымъ взглядомъ, какимъ всегда глядѣла въ лицо мужчинъ. Страсти ихъ никогда ее не волновали и она сдерживала ихъ или уходила отъ нихъ безъ всякаго усилія. Но передъ глубокимъ мечтательнымъ взглядомъ его глазъ, взглядомъ ласкающимъ, горячимъ, таинственнымъ, говорящимъ о страсти, въ которой онъ не смѣлъ признаться, она опустила глаза; что-то въ его глазахъ удивило, смутило, видѣло ее.

— Князь Іорись, — холодно сказала она, — уже половина седьмого. Васъ ждутъ въ Casa Чаллонеръ. Вы забываете о своихъ обязанностяхъ.

Іорисъ опомнился и отвелъ отъ нея глаза.

— Я не поѣду туда сегодня; я поѣду домой и буду обѣдать одинъ. Но онъ не тронулся съ мѣста; молчаніе воцарилось между ними; онъ облокотился на старый желтый мраморъ камина; вѣки прикрыли его краснорѣчивые глаза. Слуга принесъ лампу. Сердце ея сильно забилось. Она боялась, что была слишкомъ жестка съ нимъ.

— Обѣдайте у меня, — сказала она нѣсколько торопливо. — Черезъ полчаса я жду моего стариннаго друга Вумтеля; онъ долженъ пріѣхать изъ Парижа. Согласны? Ну, тамъ сидите и читайте «Nélida», пока я пойду, переодѣнусь.

Онъ поцѣловалъ ея руки; оставшись одинъ, онъ сталъ читать не «Nélida», но бурную исторію своего сердца. Тѣмъ временемъ онъ надѣялся, что снѣгъ на Альпахъ задержитъ барона Вуателя.

XIV.

Снѣгъ на Альпахъ не задержалъ барона Вуателя; въ девять часовъ и десять минутъ онъ внесъ въ комнаты Etoile свои зеленые очки, свою сѣдую бороду и свое язвительное остроуміе, и, увидя Іориса, казавшагося какъ-бы у себя дома, и въ петличкѣ котораго красовалась одна изъ ея чайныхъ розъ, подумалъ, ухмыляясь себѣ въ бороду: — A la bonne heure! Этимъ всегда кончается. Желалъ бы я знать, какого сорта этотъ человѣкъ, что плѣнилъ нашу равнодушную красавицу!

Они очень весело отобѣдали и провели нѣсколько пріятныхъ часовъ у камина, и Вуатель ну за что не угадалъ бы, что Іорисъ желалъ ему провалиться въ свѣтъ, до того Іорисъ былъ милъ, любезенъ, и, когда въ полночь оба простились съ хозяйкой, проводилъ Вуателя въ его гостиницу и, сжимая обѣ его руки, высказалъ, какую честь и какое удовольствіе доставляетъ ему знакомство съ знаменитымъ путешественникомъ. — «Обаятельный человѣкъ, — подумалъ Вуатель. — У него прекрасныя манеры и историческое лицо».

Тѣмъ не менѣе покачалъ головой, всходя на лѣстницу своей гостиницы.

Вуатель отправлялся въ Бриндизи и могъ пробыть въ Римѣ всего лишь двое сутокъ. Большая экспедиція, снаряженная тремя государствами, поручена была его руководству, и ему некогда было читать романы. Вуатель былъ ученый изслѣдователь всякихъ пустынь, но онъ вмѣстѣ съ тѣмъ умѣлъ наблюдать и людей; онъ былъ старъ и рѣзокъ, хитеръ и ученъ; знакомство съ цивилизованной и варварской жизнью расположило его такъ же цѣнить простое мужество, какъ оно цѣнилось въ Спартѣ, и сдѣлало его отчасти нечувствительнымъ къ преимуществамъ всякаго рода, на которыя претендуютъ цивилизованные люди. На этомъ пунктѣ онъ былъ своенравенъ и сильно раздражалъ иныхъ слушателей. У него была неприличная память на всѣ мелочи; его нельзя было обмануть; онъ видѣлъ насквозь ложь и лицемѣріе, но всего несноснѣе было то, что онъ вѣрилъ въ честность, когда встрѣчалъ ее въ дѣйствительности, и глубоко презиралъ ходячія людскія мнѣнія о порокѣ и добродѣтели.

Ложась спать въ этотъ вечеръ, Вуатель нашелъ у себя на столѣ медоточивую записку, гласившую, что такъ какъ газеты возвѣстили объ его прибытіи, то м-ръ и лэди Джоанъ Чаллонеръ просятъ его не забытъ объ искреннѣйшихъ и преданнѣйшихъ изъ его друзей. Вуатель, который былъ человѣкъ неблагодарный, или слылъ по крайней мѣрѣ за неблагодарнаго у всѣхъ, кромѣ разныхъ дикихъ племенъ, которыя его обожали, свернулъ записочку и закурилъ ею свою трубку. Но на другой день, повидавшись съ королемъ, нѣсколькими министрами, съ полусотней археологовъ и ученыхъ, онъ нашелъ время заглянуть въ Casa Чаллонеръ, гдѣ былъ встрѣченъ съ самымъ восторженнымъ привѣтомъ и самыми тоскливыми вздохами о томъ, что онъ можетъ подарить всего лишь полчаса.

Было пять часовъ вечера и, какъ нарочно, среда, пріемный день лэди Чаллонеръ, и она была окружена толпою дамъ; Вуатель внушалъ ужасъ миссисъ Грюнди, потому что имѣлъ самыя ужасныя идеи о полигаміи и также потому, что про него говорили, что онъ съѣлъ своего юнгу въ котлетахъ на Караибскихъ островахъ. Но лэди Джоанъ, съ полнымъ пренебреженіемъ на этотъ разъ къ своей Bona-Dea, приняла его съ безусловнымъ обожаніемъ и восторгомъ, настаивала на томъ, чтобы онъ закурилъ трубку и выставила передъ нимъ всевозможные ликеры, какіе только существуютъ на свѣтѣ. Вѣдь онъ такой дорогой и давнишній другъ! Развѣ она можетъ забыть, съ какой добротою онъ относился къ ней въ милые, былые дни, въ дорогомъ Дамаскѣ! Вуатель позволялъ ей ухаживать за собой, попивалъ ликеры, курилъ трубку въ кругу чопорныхъ вдовъ и дѣвъ и говорилъ съ самымъ неподдѣльнымъ добродушіемъ:

— Мы не забыли Дамаска, неправда ли? Какое вкусное шампанское très-sec пивали мы у васъ тамъ, Джоанъ, и какъ ловко Горась Веръ сбивалъ головки у бутылокъ. Мы стрѣляли при этомъ въ кошекъ, бѣгавшихъ по крышамъ, и въ воронъ также. Вы никогда не давали промаха въ тѣ дни. Что, ваша рука также тверда и теперь? Веселое то было времячко, очень веселое! Бѣдный Джекъ Сивиль!

Лэди Джоанъ почувствовала, что ее точно обдали ледяной водой, и еще усиленнѣе и жарче стала подчивать его ликёромъ.

«Все та же самая, — думалъ Вуатель, глядя на нее, — все та же самая, только постарѣла; да и чего ей мѣняться; и здѣсь есть кошки, вороны и шампанское, и я полагаю, что у добраго Роберта есть контора, гдѣ онъ можетъ торчатъ по цѣлымъ днямъ».

Въ эту минуту вошелъ Іорисъ.

— Іо, идите сюда и позвольте мнѣ представить васъ самому дорогому другу, какой только у меня есть… моему второму отцу, — закричала лэди Джоанъ.

«Мы уже познакомились вчера», вертѣлось-было на губахъ Вуателя, но онъ увидѣлъ, что Іорисъ церемонно поклонился ему, какъ незнакомый человѣкъ; Вуатель былъ старъ и сметливъ; онъ могъ въ одно мгновеніе ока схватить сущность дѣла и угадать многое; онъ сдѣлалъ видъ, что не узналъ Іориса и почувствовалъ, что Іорисъ ему за это благодаренъ.

— Онъ большой вашъ пріятель? — спросилъ Вуатель у лэди Джоанъ, а parte. — Да, такой же большой пріятель вѣроятно, какъ Джекъ Сивиль? Бѣдный Джекъ! Этотъ человѣкъ красивѣе; но вѣдь за то вы и находитесь въ странѣ живыхъ картинъ. Джекъ только рисовалъ ихъ.

Лэди Джоанъ покраснѣла и смутилась.

— М-ръ Чаллонеръ арендуетъ имѣніе Іориса, — отвѣчала она поспѣшно: — князь очень бѣденъ, знаете, и м-ръ Чаллонеръ былъ расположенъ къ нему.

— Чаллонеръ былъ также очень расположенъ къ бѣдному Джеку, да и къ Горасу также, — отвѣчать Вуатель съ невинной задумчивостью. — Вашъ мужъ всегда былъ очень добръ. Итакъ, вы арендуете имѣніе? Выгодная ли это операція? Страна-то вѣдь здѣшняя красива, да, кажется, прибыли въ ней мало.

— Мы дѣлаемъ это не для прибыли, — отвѣчала лэди Чаллонеръ почти рѣзко, потому что терпѣніе ея подвергалось страшному испытанію.

— Что значитъ жить въ поэтической странѣ! — замѣтилъ Вуатель; — но всего удивительнѣе сама фантазія; когда я ѣлъ того юнгу, про котораго, я слышу, разсказываетъ своей сосѣдкѣ вотъ эта превосходная лэди въ полиняломъ красномъ платьѣ, то онъ мнѣ казался такимъ же вкуснымъ, какъ нѣжная телятина. Все это сила фантазіи; моимъ гостямъ онъ такъ же показался вкусенъ, какъ телятина и даже еще вкуснѣе. Безъ сомнѣнія, въ улицѣ Pall-Mall жареный юнга показался бы мнѣ отвратительнымъ. Всѣ мы игрушки обычая, не такъ ли, сударыня?

Лэди въ полиняломъ красномъ платьѣ была лэди Джоржъ Скрупъ-Сторъ и при этой неожиданной рѣчи, обращенной къ ней, пришла въ такой ужасъ, что лишилась способности отвѣчать ему. (Я слышала своими ушами, какъ онъ самъ сознался въ этомъ, говорила всегда впослѣдствіи лэди Джоанъ, когда при ней заходила рѣчь о томъ, что Вуатель съѣлъ корабельнаго юнгу).

— Ахъ! онъ былъ очень миленькій мальчикъ, сударыня, и мы съѣли его подъ соусомъ изъ мускатнаго орѣха и каперсовъ, — продолжалъ Вуатель и всталъ и ушелъ, а хозяйка пошла провожать его на лѣстницу.

Іорисъ, подъ предлогомъ предложить ему зонтикъ, послѣдовалъ за нимъ на улицу, гдѣ шелъ небольшой дождь.

— Я сейчасъ сдѣлалъ видъ, что не узналъ васъ, дорогой баронъ, потому что лэди Джорджъ такъ часто говорила объ удовольствіи, съ какимъ она представитъ меня вамъ, что я не хотѣлъ лишать ее этой радости, — объяснялъ онъ съ самой любезнѣйшей улыбкой: — она такъ почитаетъ васъ. Вуатель посмотрѣлъ ему въ лицо сквозь зеленые очки.

— Понимаю, — сухо отвѣчалъ онъ, и они разстались съ вѣжливымъ поклономъ на мостовой передъ Casa Чаллонеръ.

Вуатель чувствовалъ, что опасность неминучая грозитъ Etoile, и если бы только его караванъ не былъ въ сборѣ и его арабы не вооружены съ ногъ до головы, и конвой не дожидался его въ песчаныхъ степяхъ, то онъ остался бы въ Римѣ, чтобы видѣть, какъ разыграется этотъ романъ и взять его нити въ свои руки, если понадобятся. «Красивый человѣкъ и обаятельный, но слабый, боюсь», думалъ Вуатель.

Послѣ этого онъ направился въ домъ Etoile. Въ эту минуту впервые въ жизни онъ пожалѣлъ, что не ея отецъ и не можетъ ей сказать: — Берегись!

За обѣдомъ онъ осторожно старался вывѣдать отъ нея истину, такъ какъ ны въ чемъ не былъ увѣренъ.

— Я видѣлъ сегодня вашего вчерашняго гостя, — сказалъ онъ ей безпечнымъ тономъ послѣ обѣда.

— Да, — красивый человѣкъ, очень красивый! Я видѣлъ его у Джоанъ Чаллонерь.

Etoile молчала.

— Онъ ея пріятель, не такъ ли?

— Они большіе друзья, да!

Вуатель проницательно глянулъ на нее и усмѣхнулся.

— Гмъ! Дружба — такое вѣдь эластичное слово. У нашей милой Джоанъ столько было такихъ друзой, хотя, кажется, до сихъ поръ ни одинъ не отдавалъ ей въ аренду своего помѣстья. Какого рода его помѣстье?

— Оно велико, но, кажется мнѣ, не очень прибыльно.

— Когда имъ управляетъ Джоанъ? Еще бы!

— Зачѣмъ вы ѣздили къ ней, если ее не любите?

— Душа моя, она меня любитъ.

— Ну, томъ вы очень неблагодарны.

Вуатель засмѣялся.

— Она стала удивительно какъ прилична, право. У ней подается чай и кэкъ. Въ Дамаскѣ она насъ угощала шампанскимъ и икрой. Я напомнилъ ей про Дамаскъ. Оглядка на прошлое всегда бываетъ такъ пріятно. Мнѣ показалось, что она не знаетъ, чтобы князь, котораго она взяла въ аренду, много разговаривалъ со мной. Удивляюсь, что она позволяетъ вамъ дарить ему чайная розы. О! тысячу извиненій, я не хочу сказать этимъ ничего особеннаго! Но только мнѣ кажется, что лэди Джоанъ не благоволитъ къ вамъ, а вѣдь она можетъ быть очень непріятна, когда разсердится. О, пожалуйста, не глядите на меня съ такимъ спокойнымъ пренебреженіемъ; и надѣюсь, что вы скоро уѣдете изъ Рима, — не правда ли? Она озлоблена, говорите вы? — Да, я думаю, что она озлоблена. Не весело выдти замужъ за м-ра Чаллонера и продавать чайныя чашки и ухаживать за миссисъ Грюнди; не весело для человѣка, родившагося въ иной долѣ, и, разумѣется, должно ожесточать душу. Затѣмъ я бываю у нея? — Помилуйте, я ей оказываю этимъ величайшую услугу. Я бываю у ней чисто изъ христіанскаго милосердія. «Добрый старикъ Вуатель обѣдалъ со мною», — хвастается лэди Джоанъ и это придаетъ ей извѣстный вѣсъ. Кромѣ того, если вы будете бѣгать отъ всѣхъ красивыхъ женщинъ, за которыми водятся грѣшки, то вамъ совсѣмъ нельзя будетъ ѣздить на званые обѣды. Именно истому, что я кое-что о ней знаю, она и рада оказать мнѣ вниманіе. А званый обѣдъ вещь пріятная послѣ пустыни. Хотя я могу питаться одними овощами, но люблю также и устрицы. Извѣстно ли мнѣ ея прошлое? — О, разумѣется, она знаетъ, что мнѣ все извѣстно, — заключилъ ои съ язвительной усмѣшкой. — Теперь она, говорятъ, проповѣдуетъ платоническую любовь и продаетъ картины, и находятся люди, которые вѣрятъ въ то и въ другое. Ну, что-жъ, людская наивность неизмѣрима.

И онъ вытянулъ ноги съ довольнымъ видомъ, потягивая херзсь.

— Платоническая любовь и картины, — повторилъ онъ съ усмѣшкой, — славная комбинація, весьма популярная, полагаю, чортъ меня побери! Я видѣлъ сегодня Іориса, какъ вамъ уже говорилъ; онъ представляетъ странную фигуру за ея чайнымъ столомъ. Онъ былъ бы болѣе у мѣста на нашей плоской крышѣ въ Дамаскѣ. Да! онъ никогда не разстанется съ нею. замѣтьте это. Я прочиталъ его судьбу на его лицѣ. Джекъ Сивиль тоже тогда бы не разстался съ ней, если бы не умеръ. Съ ней могъ бы справиться только какой-нибудь буянъ и забіяка… такой, который ее бы самое заткнулъ за поясъ. Единственный законъ, который она признаетъ, — это кулачное право. А этотъ человѣкъ — джентльменъ и притомъ же слабъ. Онъ безвозвратно погибъ. Онъ вѣдь не прибѣгнетъ съ ней къ кулаку, ни къ буквальномъ, ни въ переносномъ смыслѣ. Это, кажется, его портретъ, вонъ тамъ? — Да.

Etoile разсердилась на себя, что покраснѣла.

Вуатель подошелъ въ мольберту и молча постоялъ передъ нимъ; затѣмъ вернулся въ прежнее мѣсто. — Лицо, достойное кисти Джіорджоне или Тиціана; настоящее историческое лицо; вамъ бы слѣдовало нарисовать его въ кольчугѣ. Господи! если бы онъ зналъ все, что я могъ бы ему поразсказать.

Вуатель снова язвительно усмѣхнулся.

— Но, приходится держать языкъ за зубами, — осторожно прибавилъ онъ, надѣясь, что Etoile станетъ его разспрашивать. Но она объ этомъ и не подумала; напротивъ того, она постаралась перемѣнить разговоръ. Ея честной натурѣ было противно слушать дурные отзывы о женщинѣ, которую общество, хотя и по недоразумѣнію, считало ея другомъ. Но, прощаясь съ нею, Вуатель замѣтилъ ей, крѣпко пожимая ей руку и съ нѣкоторой тревогой въ своихъ проницательныхъ глазахъ. — Méfiezvous! Помните это, помните это. Я желалъ бы, чтобы Арни не знакомилъ васъ съ нею и желаю, чтобы вы уѣхали цѣлы и невредимы изъ Рима. Если вы останетесь здѣсь, то накупите у ней побольше кружевъ и намекните ей, что вы можете подвинуть французское правительство купить для Лувра картину одного изъ стариннѣйшихъ мастеровъ. О! душа моя! если вы будете такъ упрямы, что не захотите задобрить змѣю, пододвинувъ ей чашку съ молокомъ, то она васъ непремѣнно ужалитъ. Это неизбѣжно.

Когда онъ разстался съ нею, слезы стояли въ старыхъ, рѣшительныхъ глазахъ его. Она же, думавшая до сихъ поръ, что участь ея въ ея собственныхъ рукахъ и никогда не вѣрившая въ силу рока или какихъ бы то ни было обстоятельствъ, лежащихъ внѣ натуры самого человѣка, — она тоже ощущала какое-то глухое безпокойство, и долго сидѣла погруженная въ думы у потухавшаго камина….

---

Въ то время какъ Etoile сидѣла у камина, а поѣздъ увозилъ Вуателя на югъ, Іорисъ всходилъ по лѣстницѣ своей гостиницы. Было десять часовъ вечера; сегодня былъ балъ, для котораго требовался его конвой. Онъ былъ въ бальномъ костюмѣ и нѣсколько орденовъ висѣло у его петлицъ. Его собственное мнѣніе на этотъ счетъ не уважалось.

— Ордена неумѣстны въ частныхъ домахъ — постоянно утверждалъ онъ, — ихъ слѣдуетъ носятъ только при дворѣ или въ посольствахъ. Увѣряю васъ, ma chère, что внѣ этого считается дурнымъ тономъ надѣвать ихъ.

— Надѣвайте ихъ, когда вы ѣдете со мной, — отрѣзала лэди Джоанъ.

Она знала лучше, чѣмъ онъ, ту сферу, въ какой вращалась; женамъ банкировъ и консуловъ, мелкотравчатымъ дворянамъ и свободнымъ американскимъ республиканцамъ и всѣмъ снобсамъ вообще очень импонировали ордена.

Лэди Джоанъ была одна, когда онъ вошелъ и лежала на диванѣ. М-ръ Чаллонеръ совершалъ свой послѣобѣденный сонъ къ своей собственной небольшой каморкѣ.

— Какъ ты поздно, Іо! — закричала она и, вставъ, обняла руками его шею.

Онъ не противился, хотя ему было совѣстно. Сердце упрекало его въ вѣроломствѣ, но не относительно ея чувствовалъ онъ себя вѣроломнымъ.

— Почему ты не пріѣхалъ къ обѣду? — спросила она, лаская его шелковистые волосы. — Робертъ былъ золъ, какъ медвѣдь. Ты теперь сталъ очень неаккуратенъ. Гдѣ ты пропадаешь?

— Мнѣ приходится часто являться ко двору и я пропасть времени трачу въ этой скучной Месеннской конторѣ, — отвѣчалъ Іорасъ и, опустившись на скамейку, положилъ голову на ея колѣни. Онъ чувствовалъ себя утомленнымъ, не въ духѣ, досадовалъ на нее и на себя. Онъ сознавалъ сабя трусомъ и предателемъ. Тѣмъ не менѣе она была одна, въ комнатѣ царствовалъ полу-свѣтъ; сила привычки взяла свое. Страсть его давно обратилась въ привычку, а когда страсть и привычка сживутся между собой, то весьма не скоро и съ большимъ недовѣріемъ замѣчаетъ, наконецъ, привычка, что подруга ея испарилась и оставила ее къ одиночествѣ. Часы проходили, она была счастлива, а ему не хотѣлось думать, что онъ вѣроломенъ. Затѣмъ она позвала его съ собой на балъ, гдѣ очень веселилась. Онъ никогда не танцовалъ; она плясала всю ночь напролетъ.

XV.

М-ръ Чаллонерь, какъ подобаетъ добродѣтельному человѣку, который не ѣздитъ на костюмированные балы, и благоразумному человѣку, котораго не безпокоятъ привидѣнія, проснувшись по-утру, комфортабельно выпилъ въ постелѣ чашку холоднаго чая, затѣмъ взялъ холодную ванну, прочиталъ утреннія газеты, повидался съ своей маленькой дочкой и ея гувернанткой, и затѣмъ неторопливымъ шагомъ направился по улицамъ, черезъ Тибръ, къ угрюмому старинному зданію въ центрѣ Трастевере, и вошелъ въ одну изъ многочисленныхъ дверей, выходившихъ на мрачную, широкую каменную лѣстницу, — дверь, отличавшуюся отъ окружающихъ современнымъ украшеніемъ въ видѣ мѣдной дощечки, на которой стояло внушительными буквами: «Società Italiana-Inglese del Ponte Calabrese-Siciliano», а подъ ними надпись: «Bureau della Direzione». Когда м-ръ Чаллонеръ всходилъ по этой мрачной лѣстницѣ и проходилъ въ эту дверь, онъ чувствовалъ себя счастливымъ, еще счастливѣе, чѣмъ въ обществѣ своей маленькой дочки и ея гувернантки. Во-первыхъ, онъ былъ директоромъ, — что ему чрезвычайно нравилось. Слово директоръ звучало такъ торжественно и важно; ему постоянно не везло въ его предпріятіяхъ, но слово «директоръ» всегда ослѣпляло его на счетъ значенія этого факта; оно какъ-будто выражало собой богатство и общественное уваженіе. Но всего слаще казалась дѣловая конторка м-ру Чаллонеру, потому что за ней онъ мстилъ Іорису, той утонченной местью, какой не замѣчалъ свѣтъ, дивившійся, что м-ръ Чаллонеръ какъ-будто не испытываетъ ни малѣйшаго желанія отмстить Іорису. Онъ разорялъ его.

Мостъ черезъ заливъ Фаро былъ однимъ изъ тѣхъ дутыхъ предпріятій, судьба которыхъ заранѣе предопредѣлена и названіе которыхъ звучитъ разореніемъ. Даже если бы его и удалось когда-нибудь построить, то торговля цѣлаго ряда вѣковъ не могла бы покрытъ гигантскія издержки. А онъ къ тому же и не могъ быть выстроенъ: море и вѣтры не допускали этого.

— Кто говорилъ, что онъ будетъ выстроенъ? — раздражительно закричала лэди Джоанъ, разсерженная наивностью Іориса, котораго удивило и смутило это извѣстіе. — Кто говорилъ, что онъ будетъ выстроенъ? Мы только предлагали попытаться выстроитъ его. Это совсѣмъ иное дѣло.

Когда онъ никакъ не могъ понять, въ чемъ тутъ разница, она назвала его дуракомъ. Предложить было выгодно, а строить убыточно.

Въ это утро, вернувшись изъ конторы, м-ръ Чаллонеръ вошелъ безъ приглашенія въ комнату жены, не замѣчая или не желая замѣчать ея сердито нахмуренныхъ бровей.

— Худыя вѣсти изъ проливовъ, Іорисъ, — сказалъ онъ безъ всякаго предисловія, и началъ вытаскивать изъ кармановъ письма, бумаги и телеграфическія депеши.

Лицо Іориса, уже и безъ то блѣдное и усталое, поблѣднѣло еще сильнѣе.

— Очень худыя извѣстія, — повторилъ м-ръ Чаллонерь съ притворнымъ вздохомъ, — я боюсь, что мы много потеряемъ. Прочитайте эти письма.

«Мы» было простой метафорой; это неопредѣленное, метафорическое мѣстоименіе ежечасно раздавалось въ Casa Чаллонеръ и въ Фіорделизѣ, но ровно ничего не значило.

Всѣ письма были худыя и не могли быть хуже; всѣ они писали о безпокойныхъ рабочихъ, требующихъ платы, объ остановившейся работѣ, по недостатку денегъ, о несносныхъ приливахъ, смывавшихъ и уносившихъ начало постройки и — что хуже всего — о томъ, что акціонеры недовольны и жалуются и начинаютъ поговаривать о назначеніи слѣдственной коммиссіи.

Измѣнчивое лицо Іориса перешло отъ блѣдности къ гнѣвному и яркому румянцу.

— Я заплачу имъ, — проговорилъ онъ, сквозь зубы.

— О, небо! какой вы дуракъ! — закричала лэди Джоанъ съ крайней досадой. — Почему вы болѣе чѣмъ герцогъ Обенъ должны или обязаны имъ платитъ! Неужели вы воображаете, что каждому, что имя его стоить на объявленіи, онъ возьметъ да и вывернетъ свои карманы для этихъ безпокойныхъ скотовъ? Работа пріостановлена на время за недостаткомъ фондовъ; пусть они обратятся къ тѣмъ, кто ихъ нанималъ. Мы не наниматели.

— Я расплачусь съ ними, — повторилъ Іорисъ, — если продать Фіорделизу.

— Продать Фіорделизу!!

Она вскочила на ноги. Тигрица, защищающая своихъ дѣтенышей, не могла бы быть больше разъярена. — Продать Фіорделизу! Съ ума онъ сошелъ? или она помѣшалась? или земля выскочила изъ своей орбиты? Продать Фіорделизу?!

М-ръ Чаллонерь поднялъ глаза и увидѣлъ превращеніе, совершившееся съ его женой: глаза ея сверкали, губы тряслись, голова была откинута назадъ, голосъ звенѣлъ намъ охотничій рогъ, дыханіе прерывалось.

— Душа моя, ты забываешься! — произнесъ м-ръ Чаллонерь съ достоинствомъ. — Если нашъ другъ желаетъ продать свое помѣстье, то какое намъ до этого дѣло?

М-ръ Чаллонерь высказалъ это для очищенія совѣсти, потому что никто изъ его собесѣдниковъ его не слушалъ. Онъ собралъ всѣ письма и ушелъ въ свою каморку. Онъ всегда уходилъ отъ сценъ. Въ его каморку, хотя довольно отдаленную отъ комнаты жены, до него все-таки подавали яростные взрывы ея голоса. М-ръ Чаллонеръ набилъ трубку турецкимъ табакомъ и развернулъ «Pall-Mall Gazette».

XVI.

Etoile была на раутѣ въ палаццо Фарнезе, одномъ изъ многихъ знатныхъ домовъ, не открывающихъ своихъ дверей для лэди Джоанъ. Раутъ давался въ честь бразильскаго императора императрицы, путешествовавшихъ по Европѣ. Дѣло было не Пасхѣ, и въ Римѣ все еще толпились знатные иностранцы, хотя уже и готовились къ отъѣзду въ сѣверныя страны.

Іорисъ пріѣхалъ поздно, очень поздно: онъ вырвался изъ Casa Чаллонеръ, сославшись на обязанность сопровождать короля, обязанность, существовавшую только въ его воображеніи, и оставилъ лэди Джоанъ сердитую и угрюмую, надъ шифрованными телеграммами и ариѳметическими выкладками, курящую турецкій табакъ и вьющую чорный кофе. Онъ издали увидѣлъ Etoile, разговаривавшую съ двумя иностранными посланниками и княгиней Вѣрой. Онъ увидѣлъ, что ея глаза остановились на немъ, и она перемѣнилась въ лицѣ, что дыханіе ея стало чаще и хотя онъ не могъ слышать ея словъ, но былъ увѣренъ, что они утратили свою ясность и краснорѣчіе и что стали разсеянными и безсвязными. Онъ улыбнулся, подошелъ къ ней и вмѣшалея въ разговоръ. Затѣмъ незамѣтно отвелъ ее въ сторону; онъ былъ необыкновенно ловокъ на эти вещи и къ тому же палаццо Фарнезе такъ обширенъ, что пять-сотъ человѣкъ, собранныхъ въ его громадныхъ покояхъ, казались пригоршнею листьевъ, брошенныхъ въ озеро.

— Я хочу попросить васъ кое-о-чемъ, если только вы обѣщаетесь не быть со мной жесткой, — прошепталъ онъ, нѣжно глядя на желтыя розы, приколотыя къ ея груди.

— Развѣ я бывала съ вами жестока? Говорите.

— Вы никогда больше не бываете у нея, — сказалъ онъ еще тише.

— Нѣтъ, и вы знаете почему?

Онъ колебался съ минуту, потомъ сказалъ съ застѣнчивостью, придававшей ему ласкательную и молящую грацію.

— Лучше было бы, если бы вы изрѣдка бывали у нея.

— Почему?

— Увы! вы знаете ея характеръ, ея раздражительность и своенравіе; если она сочтетъ себя оскорбленной, то станетъ мстить…

— Вамъ? — спросила Etoile со смутной тревогой.

— Ахъ! не мнѣ, но вамъ!

— Мнѣ! — повторила она тономъ глубокаго равнодушія и презрѣнія. — Что можетъ сдѣлать мнѣ эта женщина? какіе пустые страхи! Неужли вамъ не стыдно высказывать ихъ?

— Увы! — промолвилъ Іорисъ со вздохомъ и умолкъ; онъ думалъ про низкія клеветы, распускаемая его любовницей, но не посмѣлъ сказать про нихъ.

— Я понимаю, что дружба между вами невозможна, — прошепталъ онъ, но было бы благоразумнѣе придерживаться свѣтскихъ приличіи; если бы вы бывали у нея изрѣдка…

— Я не хочу.

Etoile вдругъ повернулась съ нему; глаза ея загорѣлись гнѣвомъ и онъ не могъ не восхититься ея прямодушіемъ и откровенностью.

— Когда я въ первый разъ поѣхала къ ней, я не знала, какая она женщина. Теперь я знаю. Я стала вашимъ другомъ, болѣе чѣмъ другомъ; я пользуютъ вашимъ довѣріемъ. Быть можетъ, вы напрасно были откровенны со мною; быть можетъ я дурно сдѣлала, что допустила васъ быть откровеннымъ, — не спорю; но сдѣланнаго не передѣлаешь. Мы не можемъ забыть того, что было говорено. Если она пріѣдетъ ко мнѣ, я вѣжливо приму ее, изъ уваженія къ ея отцу, но сама я къ ней не поѣду ни за что на свѣтѣ! Я не стану притворяться, что уважаю ее, когда въ душѣ считаю ее презрѣнной… ни за что на свѣтѣ! Моя дружба никогда не была пустой, лживой, свѣтской формальностью.

Она говорила съ энергіей и волненіемъ. Личное соперничество ея съ этой женщиной служило для нея лишнимъ поводомъ дѣйствовать, относительно ея, вполнѣ прямодушно.

— Вы чудная женщина; но вы не отъ міра сего, — сказалъ онъ, цѣлуя ея руки съ нѣжнымъ и восхищеннымъ взглядомъ.

— Я стараюсь быть справедливой, — отвѣчала Etoile съ утомленіемъ.

Іорисъ вздохнулъ. Прямодушіе казалось ему прекрасной вещью, потому-что было такъ не похоже на то, что онъ встрѣчалъ въ женщинахъ, игравшихъ роль въ его жизни, не оно стѣснило его. Онъ чувствовалъ, хотя и ненавидѣлъ себя за за чувство, что легче имѣть дѣло съ женщинами, умѣющими лгать и приворяться, — эти свойства онъ до сихъ поръ считалъ присущими всѣмъ женщинамъ.

— Справедливость очень трудная и очень рѣдкая вещь, — сказалъ онъ съ колебаніемъ.

— Да, гораздо болѣе трудная, чѣмъ простое состраданіе, но человѣкъ обязанъ быть справедливымъ даже ко врагу, если не хочетъ быть низкимъ.

Она вдругъ остановилась и покраснѣла, сообразивъ, что она призналась, что считаетъ его любовницу своимъ врагомъ. Онъ улыбнулся, отчасти довольный, отчасти смущенный.

— Вы героиня и вмѣстѣ съ тѣмъ дитя, и прежде всего — муза, — нѣжно проговорилъ онъ. — Но вы не созданы для нашего низкаго и пошлаго свѣта.

— Кругомъ достаточно женщинъ, которыя для него созданы. Идите къ нимъ. Почему вы къ нимъ не идете?

Она слегка улыбнулась, говоря это.

— Я не хочу.

— Ну, такъ не жалуйтесь на меня.

— Развѣ я жалуюсь?

Они говорили почти шопотомъ; возлѣ нихъ никого не было; большой покой былъ заполненъ благоуханіемъ розъ; надъ головами у нихъ блестѣли яркія, но нѣжныя краски фресокъ. Она опустила свои глаза передъ его взглядомъ.

— Зачѣмъ вы говорите со мной о ней? — упрекнула она его съ болью и нетерпѣніемъ въ голосѣ. — Вы поступаете вѣроломно относительно ея и относительно меня. Вы бы должны помнить это.

— Я никогда не могъ бы быть вѣроломнымъ относительно васъ, — прошепталъ онъ, такъ близко наклоняясь къ ней, что она почувствовала его дыханіе у себя на лбу, а щека его почти касалась ея щеки. Она очень поблѣднѣла; онъ видѣлъ, какъ сильно билось ея сердце.

— Вы не свободный человѣкъ я не имѣете права говорить такъ.

— Я буду свободенъ.

Они оба умолкли; за дверьми послышалось движеніе и шумъ голосовъ. Они были больше не наединѣ съ розами, свѣтъ, врагъ страсти, настигалъ ихъ. Великая императрица, для которой давалось это празднество, старая, милая дама въ вязаной шали и ея супругъ довели своего хозяина почти до изступленія, разспрашивая про хронологію и исторію каждаго скульптурнаго украшенія и каждой фрески на стѣнахъ и на потолкахъ. Они пожелали видѣть Etoile. Она пошла представляться имъ.

— Ужасная тоска! — прошептала на ухо лэди Кардифъ; но такъ какъ вы, душа моя, сильна въ хронологіи и въ исторіи, то, быть можетъ, не будете чувствовать себя твой несчастной, какъ нашъ бѣдный хозяинъ. Право, королей и императоровъ не надо было бы ничему учить; они гораздо милѣе, когда умѣютъ говорить только: какъ вы поживаете?

Іорисъ, увидя, что лэди Кардифъ глядитъ на него, принялся изо всѣхъ силъ любезничать съ одной соотечественницей, герцогиней Чёли.

«Желала бы я знать, онъ ли ловитъ въ свои сѣти Etoile или самъ старается выбиться изъ сѣтей, — думала лэди Кардифъ, слѣдя за нимъ взглядомъ. — Это большая разница. По началу будетъ и конецъ. Но мнѣ страшно. Онъ недостаточно энергиченъ, чтобы отдѣлаться отъ своего тирана. Что касается ея, если она любитъ его, то онъ долженъ быть Петраркой или Мирабо. Наша дюжинная любовь не удовлетворить ее. Свѣтскія страсти вспыхиваютъ, какъ спички, которыя хотя и бываютъ иногда обмокнуты въ петроль, но нисколько не похоже на солнце или на звѣзды, какія ей требуются». Не правда-ли, Іорисъ? — спросила она вдругъ громко.

— Что прикажете? — сказалъ Іорисъ, оставляя свою герцогиню.

— Я думала вслухъ; по своей дурной привычкѣ я думала, что изъ милліона мужчинъ ни одинъ не съумѣетъ любить женщину, какъ Мирабо, и изъ десяти милліоновъ ни одинъ, какъ Петрарка. А женщины, какъ нашъ Рафаэль въ юбкѣ, хотятъ непремѣнно любви Мирабо или Петрарки, которой нельзя найти. Не найдя солнца и звѣздъ, какъ вы думаете, удовлетворится такая женщина пламенемъ спички?

Онъ казался раздосадованнымъ.

— Я полагаю, что она сама всего лучше знаетъ, какое пламя можетъ удовлетворить ее, — холодно отвѣчалъ онъ; и мнѣ казалось, что она и не нуждается въ чьемъ-либо пламени, кромѣ своего собственнаго.

Лэди Кардифъ улыбнулась.

— Я очень рада слышать это отъ васъ; вы часто видаетесь съ нею, и полагаю, хорошо изучили ее съ этой стороны. Конечно, геній подобенъ моллюску-кораблику, который держится на волнахъ, благодаря своей раковинѣ и чувствуетъ себя, какъ дома, въ великомъ океанѣ и не боится бурь. Но шальной камень, брошенный съ проплывающей мимо лодки, можетъ разбить раковину — и что станется тогда съ корабликомъ? Онъ пойдетъ ко дну, какъ самое обыкновенное созданіе. О! нѣтъ, я мы на что не намекаю! Скажите мнѣ, кто эта женщина въ черномъ и красномъ, съ крупнымъ жемчугомъ на шеѣ; никогда ея не видывала раньше. Румынская княгиня? Ахъ, онѣ всѣ княгини въ Румынія!

Тутъ лэди Кардифъ оставила его на покоѣ; но онъ не вернулся къ герцогинѣ.

— Пойдетъ ко дну, какъ самое обыкновенное созданіе! Эти слова звучали въ его ушахъ и преслѣдовали его. Онъ понималъ, какой смыслъ скрывала эта метафора. Онъ зналъ, кого она сравнивала съ корабликомъ, безопасно плывшимъ по бурному житейскому морю. Неужели его рука швырнетъ камень съ проплывающей мимо лодки и заставитъ его пойти ко дну. Спаси Боже!

Гости началѣ разъѣзжаться. Онъ вышелъ на улицу. Мимо него медленно проѣхала карета. Онъ велѣлъ своему экипажу слѣдовать за нею. Когда Etoile вышла изъ кареты, онъ встрѣтилъ ее у ея подъѣзда:

— Неужели вы думали, что я уйду, не простившись съ вами, — сказалъ онъ и повелъ ее по лѣстницѣ. Въ большихъ покояхъ лампы догорали, каминъ потухалъ, цвѣты благоухали. Онъ снялъ съ нея кашемировую шаль и его руки охватили ее вмѣсто шали.

— Вы меня любите, я васъ люблю, — мягко проговорилъ онъ. — Возьмите меня такимъ, какъ я есть, и сдѣлайте такимъ, какъ вы желаете. Я вашъ.

XVI.

Лэди Чаллонеръ не даромъ жила въ Дамаскѣ; она научилась тамъ спекулировать. Въ Азіи и въ Африкѣ спекулянты всякаго рода кишатъ какъ москиты. Въ запущенныхъ садахъ колыбели міра англійскіе банкиры, французскіе финансисты, греческіе, итальянскіе и нѣмецкіе agents d’affaires жирѣютъ, какъ саранча, и какъ саранча пожираютъ всякую жатву; фантастическіе города арабскихъ сказокъ служатъ вертепами, въ которыхъ царятъ сыны Израиля, и великолѣпныя и чудныя страны, нѣкогда восхищавшія Александра Македонскаго и удивлявшія Геродота, бѣдствуютъ подъ игомъ тирановъ, могущихъ заткнутъ за поясъ Фараоновъ, Митридатовъ и Тамерлановъ съ братіей, тирановъ, скипетромъ которыхъ служить перо, трономъ — грязный конторскій табуретъ, а символомъ — пара ножницъ. Лэди Джоанъ иногда вздыхала по Азіи: «on revient toujours à ses première amours». Въ Азіи рабочіе никогда не осмѣлились бы требовать уплаты денегъ; тамъ можно было искать защиты у любезныхъ пашей, которые знали бы, какъ поступить съ толпой оборванныхъ землекоповъ. Она вздыхала по Азіи, но такъ какъ у ней не было волшебнаго жезла, чтобы перенесть Мессину по ту сторону Дарданельскаго пролива, то она обратила свои взоры, faute de mieux, къ Лондону. Но только для того, чтобы привести въ исполненіе задуманные планы, ей необходимо было ѣхать самой, и немедленно, въ Лондонъ. А вознамѣрилась она ни болѣе, ни менѣе, какъ заново пустить въ ходъ свое предпріятіе съ мостомъ черезъ заливъ Фаро, окрестивъ его новымъ именемъ: «Средиземной компаніи для облегченія сообщеній съ югомъ». Она знала, или полагала, что знаетъ тотъ сортъ людей, какой требуется для того, чтобы муссировать предпріятіе; она знала, или по крайней мѣрѣ думала, что знаетъ маріонетокъ, которыми необходимо было замѣстить герцога Обена. Она сообщила о своемъ планѣ мужу. М-ръ Чаллонеръ задумчиво и торжественно устремилъ взоръ въ пространство.

— Да, это можетъ удасться! — проговорилъ онъ медлительно съ тономъ человѣка, который никогда себя не скомпрометтируетъ. — Да, это можетъ удасться… я такъ думаю; но ты понимаешь, конечно, что тебѣ надо самой ѣхать въ Лондонъ.

— Конечно, я это понимаю, — угрюмо проговорила она съ геройской рѣшимостью. Она знала, что надо ѣхать въ Лондонъ и ѣхать безъ него. Она проводила тревожные дни и безсонныя ночи, терзаемая желаніемъ и опасеніемъ: желаніемъ ѣхать и осуществить свои планы и опасеніемъ оставить его безъ себя, вмѣстѣ съ женщиной, которую она ненавидѣла. Если она не пойдетъ, то Фіорделизу, чего добраго, продадутъ, а Іорисъ безъ Фіорделизы не имѣлъ и десятой цѣны въ ея глазахъ. Если бы ей пришлось выбирать, между Іорисомъ и Фіорделизой, она бы выбрала Фіорделизу. Страсть въ ней была сильна, но корыстолюбіе еще сильнѣе. Dame du comptoir въ ней пересиливала Клеопатру….

---

Каждое утро Іорисъ собирался открыть ей истину и никакъ не могъ собраться съ духомъ. Наконецъ она уложилась и уѣхала, и онъ отпустилъ ее, не сказавъ ей правды.

— Мнѣ легче будетъ написать ей, — говорилъ онъ самому себѣ, по обыкновенію нерѣшительныхъ, слабыхъ людей оттягивая непріятное объясненіе до послѣдней минуты. Она уѣхала, увѣренная въ томъ, чего не существовало: она уѣхала, воображая, что отъѣздъ ея сокрушаетъ его.

Когда поѣздъ, увозившій ее, скрылся изъ виду, онъ тяжело перевелъ духъ, какъ человѣкъ, свалившій съ плечъ тяжесть, которую таскалъ слишкомъ долго. Затѣмъ отправился къ женщинѣ, которую любилъ.

— Радуйтесь со мной, — закричалъ онъ, бросаясь въ ея ногамъ: — она уѣхала!

— Уѣхала?

Онъ громко разсмѣялся.

— Да! она уѣхала; я больше не рабъ, потому что любовь — счастіе, а не иго.

Соловьи пѣли на деревьяхъ и пѣніе ихъ казалось ему восхитительнымъ.

---

Лэди Джоанъ уѣхала, но оставила за собой свою сторожевую собаку, прикованную въ Форуму Траяна. Въ своемъ мрачномъ, пыльномъ углу три сестры списывали свои картины и приводились какъ образецъ дочерней любви за то, что наняли своимъ престарѣлымъ родителямъ помѣщеніе на берегу моря. Іорисъ, зная, что за нимъ слѣдятъ, былъ на-сторожѣ. На всѣ разспросы онъ отвѣчалъ уклончиво и неопредѣленно. Разъ или два онъ ходилъ въ Santa Maria Begli Angeli, смотрѣть какъ списывала Маржори картину Доменикино и давалъ ей совѣты съ тѣмъ тонкимъ пониманіемъ искусства, которое его отличало. Иногда онъ приходилъ въ ихъ мрачную, скучную квартиру. Онъ дѣлалъ это затѣмъ, чтобы отвести имъ глаза.

— Вы спрашиваете, что дѣлаетъ Etoile? Право, не умѣю вамъ сказать. Она наняла себѣ виллу, переѣхала туда и заперлась ото всѣхъ. Говорятъ, она принялась за какую-то большую картину, — отвѣчалъ онъ такъ натурально и равнодушно, что почти убѣдилъ ихъ. Почти, но не совсѣмъ, потому что Маржори, душа которой томилась ревностью и подозрѣніями, нѣсколько разъ въ наемной коляскѣ ѣздила кататься въ окрестности виллы, занимаемой Etoile, и раза два или три видѣла знакомую фигуру, слышала стукъ лошадиныхъ копытъ и Іорисъ проѣзжалъ мимо нея, не замѣчая фигуры женщины, нагнувшейся на лугу, какъ будто она рвала траву. И вотъ Маржори, вернувшись домой, написала письмо своей дорогой пріятельницѣ, находившейся въ Лондонѣ, прибавивъ въ посткриптумѣ, какъ можно безпечнѣе: — «Іо совершенно здоровъ, какъ кажется; мы рѣдко видимъ его теперь, когда васъ здѣсь нѣтъ. Говорятъ, что онъ проводитъ все свое время на виллѣ Etoile; его привлекаетъ, по всей вѣроятности, ея археологическая картина! Au revoir, дорогая».

---

Etoile и не подозрѣвала, что ей можетъ грозить какая-нибудь опасность со стороны лэди Джоанъ. Онъ былъ свободенъ, думала она; онъ любить ее, онъ свергнулъ недостойное иго. Она знала, что онъ пишетъ въ Англію, но объясняла это запутанностью его дѣлъ.

— Они могутъ разорить меня; я связанъ съ ними денежными обязательствами, — говорилъ онъ.

Разъ она сказала ему:

— Если они могутъ разорить васъ, какъ вы говорите, то примиритесь съ этимъ; разрубите гордіевъ узелъ всѣхъ этихъ спекуляцій и обязательствъ; хотя вы будете бѣдны, за то развяжетесь съ ними. Его подмывало послѣдовать ея совѣту; его подмывало отказаться отъ Фіорделизы и бросить остатки своего состоянія въ руки этой гарпіи и такимъ образомъ купить себѣ свободу. Но онъ былъ слишкомъ нерѣшительнаго характера, чтобы сдѣлать такой безвозвратный скачокъ въ неизвѣстное. Онъ ждалъ, онъ надѣялся; онъ медлилъ и разсчитывалъ, что случай выведетъ его изъ затрудненія. Онъ былъ счастливъ ея любовью и, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ непослѣдовательностью мужчины, порою какъ будто бы жалѣлъ, что погнался за ея любовью и не прошелъ мимо; — со временемъ она упрекнетъ меня за это, думалось ему. Etoile бережно обращалась съ нимъ. Онъ такъ долго былъ рабомъ; ей нравилось обращаться съ нимъ какъ съ королемъ. Даже тогда, когда онъ бывалъ капризенъ, несправедливъ и деспотиченъ, какимъ часто бываетъ влюбленный человѣкъ, она склоняла голову подъ игомъ и была терпѣлива, какъ Гризельда.

«Онъ такъ много выстрадалъ», думала она и допускала его вымещать на ней страданія, перенесенныя имъ отъ другой женщины. До сихъ поръ она была горда; теперь она принесла ему въ жертву свою гордость, подобно тому какъ пожертвовала бы для него всѣми царствами земли, если бы владѣла ими.

Въ писаніяхъ одного стараго забытаго поэта разсказывается исторія одной женщины, которая была королевой въ тѣ дни, когда міръ былъ еще молодъ, и царствовала надъ многими землями: она полюбила одного плѣнника, и выпустила его на свободу, и думая, что для его гордости будетъ пріятнѣе, если она перейдетъ въ низшее званіе, отказалась отъ престола, бросила свой скипетръ, смѣшалась съ простыми дѣвушками и думала: — «такъ онъ сильнѣе будетъ любить меня»; но онъ, сдѣлавшись королемъ, думалъ только о престолѣ и о скипетрѣ и, завладѣвъ ими, не глядѣлъ на женщинъ, толпившихся у воротъ, и не узналъ ее, потому что въ ней онъ любилъ только королеву. Такимъ образомъ, свергнувъ съ себя корону, она лишилась родомъ и своего возлюбленнаго и своего королевства. Мудрый человѣкъ изъ толпы сказалъ ей: «тебѣ бы слѣдовало оставаться на твоемъ золотомъ сѣдалищѣ и давать ему чувствовать, что ты вольна въ его жизни и смерти, да хорошенько мучить его, да подольше водить за носъ и казаться неприступной. Вѣдь мужчины такія же легкомысленныя твари, какъ мошки».

Но Etoile не читала этой исторіи, а если бы и прочитала, то не усмотрѣла бы въ ней аллегоріи на свою собственную судьбу.

XVII.

Однажды утромъ Etoile сидѣла въ своей студіи. Было три часа пополудни и дождь освѣжилъ воздухъ. Въ поляхъ, за ея садомъ, люди собирали виноградъ; ихъ веселые крики доносились до нея вмѣстѣ съ смѣхомъ дѣтей и скрипомъ телѣгъ, проѣзжавшихъ вдоль аллей, усаженныхъ виноградной лозой. Вдругъ дверь студіи внезапно отворилась; Іорисъ, молча, вошелъ и торопливо прошелъ по мраморному полу и бросился къ ней. Онъ былъ худъ и очень блѣденъ; онъ опустился передъ ней на колѣни, и покрылъ ея руки поцѣлуями.

— Любовь моя, я долженъ разстаться съ тобой! — прошепталъ онъ. — Я долженъ ѣхать въ Парижъ; я буду не долго въ отсутствіи, но… но…

Etoile внезапно оттолкнула его неожиданнымъ движеніемъ, при которомъ вся кровь и жизнь, и душа, бывшія въ ней, бросились ей въ лицо и пламенемъ загорѣлись на щекахъ.

— Вы ѣдете… къ ней?

— Клянусь честью, нѣтъ! — закричалъ Іорисъ и вскочилъ такой же взволнованный и такой же негодующій, какъ она сама. — Какъ! вы оскорбляете меня, думая, что я могу оскорбить васъ и послѣдовать за этой женщиной. Лѣтъ, я ѣду въ Парижъ по дѣлу, гдѣ замѣшана моя честь, — вотъ и все; я ѣду, чтобы попытаться спасти что-нибудь для тѣхъ, кто довѣрялъ мнѣ въ этой проклятой, безумной сицилійской затѣѣ. Что до нея, то она въ Шотландіи! какъ вы могли такъ усумниться во мнѣ?

Она судорожно схватила его руки и поблѣднѣла какъ смерть.

— Вы ѣдете не къ ней, не правда-ли?

— Клянусь вамъ памятью моей покойной матери, если вамъ надобны клятвы, нѣтъ! клянусь небомъ, разстилающимся надъ нашими головами, — нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!

Она горько зарыдала и жалобно прижалась къ нему.

— О! моя любовь! моя жизнь! къ чему ты покидаешь меня? Чѣмъ я прогнѣвала тебя? Чѣмъ провинилась? Развѣ ты несчастливъ?…

Онъ поцѣловалъ ея закрытые глаза и заключилъ въ свои объятія.

— Мы были слишкомъ счастливы! Боги всегда завидуютъ счастью людей. Неужели ты думаешь, что я разстался бы съ тобой изъ-за пустяковъ. Честь вынуждаетъ меня ѣхать. Я долженъ ѣхать, чтобы спасти тѣхъ, кто мнѣ вѣрилъ: другого исхода нѣтъ. Выслушай и постарайся успокоиться. Я скоро вернусь.

Голосъ его задрожалъ и подавленное рыданіе остановилось въ горлѣ; онъ прижималъ ее къ своему сердцу, и она чувствовала, какъ горячія слезы падали изъ его глазъ на ея лицо.

---

Въ ясное октябрьское утро лэди Джоанъ Чаллонеръ сидѣла въ комнатѣ улицы Риволи, въ костюмѣ глубокаго траура. Она лишилась своего отца, который утонулъ во время бури на морѣ, разбившей его яхту. Тяжелое, черное платье было все облито крепомъ и другими символами горести, и записная книжка, которую она держала въ рукахъ, тоже была окаймлена чернымъ ободкомъ, но лицо ея сіяло торжествомъ подъ дорожнымъ загаромъ; глаза ея свѣтились счастіемъ. Она побѣдила. Трансфертъ компанейскаго дѣла совершился безповоротно. И передъ ней сидѣлъ Іорисъ. Комната была мала и душна и отдѣлана съ безвкусной роскошью. Золоченые часы стукали съ лихорадочной торопливостью. Солнечные лучи горячо и ослѣпительно отражались цинковыми крышами, напротивъ окна. Іорису было душно въ этой комнатѣ; онъ очень похудѣлъ и сдался очень больнымъ. Онъ былъ кругомъ обманутъ; онъ сталъ жертвой измѣны и предательства. Такъ говорилъ онъ самъ себѣ, подобно разбитымъ націямъ, которыя говорятъ то же самое, когда, благодаря своему малодушію и бевурядицѣ, потерпятъ пораженіе на войнѣ.

— Іо пріѣхалъ по случаю трансферта, — говорила она своимъ знакомымъ и роднымъ.

— Іо пріѣхалъ, чтобы утѣшить меня въ моемъ горѣ, — говорила она своимъ короткимъ пріятелямъ.

Мужъ ея уѣхалъ на какія-то воды, несмотря на позднюю осень. Новая сицилійская колонія появилась на свѣтъ божій въ образѣ акцій и объявленій на толстой бумагѣ, цвѣта crème. Іорисъ прибылъ слишкомъ поздно, чтобы измѣнить что-либо; онъ увидѣлъ, что ему ничего не остается, какъ подписать то, что она желала, чтобы онъ подписалъ. Лэди Джоанъ оправляла складки своего крепа съ такимъ сознаніемъ, что она управилась бы съ имперіями, если бы отъ нея это потребовалось.

— Какой у тебя болѣзненный видъ, Іо, — ласково сказала она ему въ первую минуту ихъ встрѣчи. — Все это потому, что ты стосковался по мнѣ. Я больше никогда не разстанусь съ тобой, никогда, никогда!

Онъ содрогнулся, но промолчалъ.

Она вѣрила въ то, что говорила, и намѣревалась привести это въ исполненіе. На свой грубый, необузданный, неделикатный ладъ она любила его…

Парижъ былъ скученъ, потому что сезонъ еще не начинался, а трауръ не позволялъ ей развлекаться, ѣздить въ театры и посѣщать концерты на открытомъ воздухѣ; но все-таки то былъ Парижъ и она могла обѣдать въ café, и кататься лунными вечерами au Bois, и расхаживать по улицамъ, и заглядывать въ магазины и развлекать себя на различный манеръ… и даже изъ своего траура она умѣла извлечь пользу. Вотъ онъ теперь на ея глазахъ и подъ ея руками, и она не выпустить его больше до тѣхъ поръ, пока не вернется благополучно въ Фіорделизу.

Позднѣе, въ вечеръ его пріѣзда, ревнивыя опасенія проснулись къ ней.

— Я слышала, что вы почти не разставались съ Etoile во время моего отсутствія? — внезапно спросила она, не спуская съ него глазъ.

Но Іорисъ ожидалъ допроса и лицо его было непроницаемо.

— Разумѣется, я видѣлся съ нею нѣсколько разъ, — отвѣчалъ онъ.

— Я слышала гораздо больше, слишкомъ много.

— Вѣрьте во что вамъ угодна! Мнѣ это все равно.

— Вы жестоки, Иренео.

— Нѣтъ, это вы подозрительны и несносны!

— И это вы мнѣ говорите послѣ всею того, что я сдѣлала ради васъ, послѣ того, что я выстрадала для васъ.

— Къ чему же вы говорите глупости.

— Вы не ухаживали за ней?

— Кто сказалъ вамъ, что я за ней ухаживалъ?

— Маржори.

— Она хочетъ насъ поссорить; она завистница.

— Но Etoile влюблена въ васъ!

— Не говорите мнѣ такихъ вещей ни про какую женщину; я этого не люблю.

— Это правда.

— Правда или нѣтъ, — не повторяйте этого, потому что это мнѣ непріятно. Развѣ я не пріѣхалъ къ вамъ?

Она успокоилась. Тщеславіе и самонадѣянность ослѣпляли ее настолько, что она не замѣчала, насколько отвѣты его уклончивы. Но совѣсть Іориса не была спокойна на счетъ этой уклончивости. Онъ считалъ себя неповиннымъ въ томъ, что обманываетъ своего тирана, но сознавалъ себя виновнымъ передъ той, которую любилъ, виновнымъ въ томъ, что отрицалъ эту любовь. Какой презрительный огонь зажегся бы въ спокойныхъ, задумчивыхъ глазахъ Etoile… если бы она знала объ этомъ.

— Еще немного — и все разъяснится, — говорилъ онъ, подобно тому, какъ въ Фіорделизѣ говорилъ себѣ: — легче будетъ написать. И вотъ, онъ жилъ въ Парижѣ и ненавидѣлъ себя за это и каждый день, просыпаясь, говорилъ себѣ: — «сегодня я все скажу ей и уѣду вечеромъ въ Римъ». И каждый разъ день проходилъ, а истина все еще не была открыта…

И другая, худшая бѣда стряслась надъ нимъ… онъ стыдился вернуться къ Etoile и сказать ей: — «я виноватъ, я измѣнилъ тебѣ!»

XVIII.

На дворѣ стояла поздняя осень; въ Римѣ начались непрерывные, скучные, томительные дожди; вѣтеръ бушевалъ на улицахъ, и туманъ, и облава окутывали городъ. Пробило шесть на часахъ мрачнаго, стариннаго палаццо, въ которомъ Скрэпъ-Стерсъ обитали близъ Форума Траяна. Сегодня впервые возобновлено было священнодѣйствіе чаепитія и собранія престарѣлыхъ дѣвъ и вдовицъ въ этихъ священныхъ покояхъ. Всѣ матроны и дѣвственницы британскихъ острововъ и свободной американской республики еще не прибыли въ Римъ, во многія уже находились тамъ и многія пріѣхали въ этотъ темный, скучный вечеръ выпить чаю, который служилъ какъ-бы очищеніемъ и поѣсть добродѣтельнаго кэку. Священнодѣйствіе уже кончилось; только двое или трое изъ короткихъ знакомыхъ оставались: то были м-ръ Сильверли Бель и миссисъ Макскрипъ, дѣвственная лэди, написавшая ученый трактатъ «О наказаніяхъ и преимуществахъ весталокъ».

Они стояли у камина и бесѣдовали.

— Она все еще здѣсь? — спрашивала миссисъ Макскрипъ.

— Все еще здѣсь, — отвѣчалъ Сильверли Бель.

— Наняла великолѣпную виллу, извѣстную подъ названіемъ Рокальди?

— Да; она должна проживать кучу денегъ.

— Откуда она ихъ беретъ?

— Да! откуда? не слыхать, чтобы она была капиталисткой. Конечно, заработываетъ деньги, — но какъ? вотъ вопросъ.

— Я надѣюсь, что мы больше никогда не встрѣтимся съ нею въ обществѣ, — объявилъ авторъ «Преимуществъ и наказаній», съ дрожью послѣ всякаго слова.

— Врядъ ли, — отвѣчалъ м-ръ Сильверли Бель съ новымъ вздохомъ и вынулъ письмо изъ кармана.

— Вотъ небольшой отрывокъ, который я могу прочесть вамъ, не нарушая довѣрія. Это писано мнѣ нѣсколько недѣль тому назадъ, нашимъ отсутствующимъ другомъ: «…Мой бѣдный отецъ говорилъ мнѣ за нѣсколько дней до того, какъ отправился въ свое роковое плаваніе, что онъ былъ съ ней знакомъ не короче того, какъ бываютъ знакомы люди съ женщинами дурного поведенія; видалъ ее въ мастерскихъ художниковъ и на выставкахъ. Онъ просто выходилъ изъ себя, что кто-нибудь могъ вообразить, что онъ рекомендуетъ ее. Вы можете сообщить объ этомъ всѣмъ. Мой отецъ былъ самаго низкаго о ней мнѣнія. Я думаю даже, что ея картины писаны не ею самой». Развѣ это не печально? — сказалъ чтецъ, окончивъ это сообщеніе.

— Бѣдная, милая лэди Джоанъ, — замѣтила миссисъ Макскрипъ. — Это просто низко! Такъ злоупотреблять ея гостепріимствомъ. Но она такъ всегда довѣрчива.

— Да! она сама такъ прямодушна, что не подозрѣваетъ о лжи!

— Именно, — вторилъ Сильверли Бель, — ея добротой злоупотребляютъ. Ей бы слѣдовало разспросить, разузнать хорошенько, прежде нежели принять къ себѣ въ домъ особу, которую рекомендовалъ такой завѣдомо безнравственный человѣкъ, какъ баронъ Вуатель; онъ безспорно великій человѣкъ — мы всѣ это знаемъ, но совершенно безсовѣстный. Человѣкъ можетъ открыть новый континентъ — и все-таки нарушать всѣ приличія обыденной жизни.

Всѣ лэди вздохнули хоромъ, а старуха лэди Джоржъ, прислушивавшаяся глухимъ ухомъ въ разговору, склонясь надъ своимъ вязаньемъ, пробормотала:

— Безнравственный! онъ людоѣдъ!

— Если бы это только! — мягко прибавилъ Сильверли Бель; — можно представить себѣ, что ужасныя муки голода человѣка, потерпѣвшаго кораблекрушеніе, могутъ довести его до такой ужасающей крайности. Но совершенно хладнокровно, среди обстановки повседневной жизни, ввести извѣстную авантюристку въ домъ благородной и безупречной лэди…

— Какъ вы можете называть авантюристкой великую художницу? — спросилъ лордъ Джорджъ съ юмористическимъ выраженіемъ въ своихъ мутныхъ старческихъ глазахъ.

— Я хочу этимъ сказать, — поспѣшно заявилъ Сильверли Бель, — что когда никто не знаетъ, откуда явился человѣкъ, чѣмъ онъ живетъ…

— Etoile кредитуется у банкира Роттингера. Я бы желалъ тоже у него кредитоваться. — сказалъ лордъ Джоржъ, меланхолически подмигивая глазомъ. — Если ей понравился Іорисъ, то я считаю, что ему выпала завидная доля; я бы желалъ быть на его мѣстѣ; къ чему онъ уѣхалъ? Онъ глупъ, если не понимаетъ своего собственнаго счастья?

— Счастья! — повторилъ Сильверли Бель въ ужасѣ. — Дорогой сэръ, извините меня, вы съ ума сошли. Какая худшая участь могла постигнуть нашего обаятельнаго, но слишкомъ перемѣнчиваго друга, какъ попасть во власть безсовѣстной, хотя и геніальной женщины, которая…

— Вы находите, что безсовѣстная, но не геніальная женщина лучше? Ну, разумѣется, онъ нашелъ такую, — пробормоталъ сэръ Джоржъ, играя табакеркой.

Но дочери заглушили его слова своими воплями.

— О! папа! какъ вы можете такъ говорить! какъ вы смѣете такъ говорить! Конечно, вы шутили, но все-таки…

Лордъ Джоржъ спасся отъ грозы въ другую комнату.

---

Былъ вечеръ и Etoile сидѣла одна. Лампы были зажжены и распространяли мягкій свѣтъ въ большомъ покоѣ, озаряя бѣлые бюсты и мраморныя статуи, эскизы, сдѣланные углемъ, и зеленыя группы пальмъ и другихъ растеній, и мягкія очертанія фресокъ. Неконченная картина «Сорделло» стояла на большомъ дубовомъ мольбертѣ; Etoile не прикасалась къ ней со времени отъѣзда Іориса; единственная вещь, оконченная въ ней, было лицо поэта, и это лицо было лицомъ Іориса. Она сидѣла одна и ничего не дѣлала. Впервые въ жизни часы ея были ничѣмъ не наполнены; они приходили непрошенные — и уходили, ничего не принеся съ собой. Тѣ счастливые дни, когда она не знавала скуки, какъ не знавала праздности, отлетѣли. «О! любовь моя! какъ дорого я заплатила за нее!» думала она со слезами на глазахъ. Дверь тихо отворилась. Онъ вошелъ блѣдный, какъ смерть, исхудавшій, измученный, пристыженный. Она увидѣла его сквозь слезы, туманившія ея глаза; съ крикомъ невыразимой радости бросилась она къ нему. Черезъ нѣсколько минутъ онъ выпустилъ ее изъ своихъ объятій и опустился передъ ней на колѣни.

— Вы — добрый геній моей души! Что мнѣ сказать вамъ? Простите ли вы меня?..

Она оперлась на его плечи — въ то время, какъ онъ стоялъ на колѣняхъ — и пристально поглядѣла ему въ лицо и почувствовала, что ей какъ-будто вонзили ножъ въ сердце.

— Вы были… съ ней?!

Слова были такъ тихо сказаны, точно съ трудомъ выдавились изъ горла. Онъ спряталъ свое лицо въ ея колѣняхъ. Она поняла, что онъ былъ ей невѣренъ.

Наступило долгое молчаніе, нарушаемое только стукомъ падающаго дождя на дворѣ. Руки его все еще обнимали ее, лицо было спрятано въ ея колѣняхъ.

— Можете ли вы простить меня? — проговорилъ онъ, наконецъ: — клянусь, я не обманывалъ васъ; я не хотѣлъ ѣхать къ ней. Меня обманули, провели, хитростью заманили къ ней. Я согрѣшилъ передъ вами, но не сердцемъ.

— Вы были съ ней? — повторила она, и если бы у ней въ груди повернули настоящій ножъ, ей бы не было больнѣе.

— Я сознался, — устало проговорилъ онъ, — мужчины слабы и низки; мы не стоимъ вниманія. Я все время ненавидѣлъ себя, и все-таки… Мой ангелъ, поглядите на меня! ахъ! не глядите такъ, вы меня ругаете!

— Вашъ ангелъ! и вы могли!..

Сердце ея словно разорвалось; она оттолкнула его и залилась горькими слезами. Іорисъ подхватилъ ее, рыдающую, въ свои объятія и поцѣловалъ въ закрытые глаза.

«Она проститъ меня», подумалъ онъ: «если бы она не простила, то не плакала бы. Тщеславныя и жесткія женщины не горюютъ… онѣ мстятъ».

И грѣхъ его показался ему легкимъ, потому что его отпустили ему.

XIX.

Лэди Джоанъ вернулась въ Римъ торжествующая и счастливая. Выбравъ ясный день, она отправилась въ Фіорделизу, въ сопровожденіи м-ра Сильверли Беля и еще одного изъ своихъ поклонниковъ. «Я спасла это помѣстье для Іориса», хвасталась она своимъ спутникамъ.

— Пріѣзжалъ ли сюда князь съ кѣмъ-нибудь въ мое отсутствіе? — спрашивала она крестьянъ, обходя имѣніе.

Они сообщили ей, что князь рѣдко пріѣзжалъ и всегда одинъ.

«Если такъ, то, конечно, между нимъ и Etoile ничего не было такого», съ довольствомъ подумала она: «онъ бы прежде всего привезъ ее сюда, если бы между ними что-нибудь было». Такія глупыя вещи, какъ деликатность чувства, ей никогда и въ голову не приходили. Она провела пріятный день и съ захожденіемъ солнца поѣхала въ Римъ, чувствуя, что для умной женщины открыты всѣ радости жизни.

— Что эта авантюристка, все еще здѣсь? — спросила она у своихъ спутниковъ въ то время, какъ экипажъ катился по освѣщенной золотистыми лучами заходящаго солнца равнинѣ.

— Какая авантюристка?

— Etoile.

— Да! Она пребываетъ въ своемъ уединеніи на виллѣ Рокальди.

— Что она, пишетъ что-нибудь?

— Неизвѣстно; она еще ничего не кончила; говорятъ, она больна.

Лэди Джоанъ улыбнулась.

— Она влюблена въ Іо, вы знаете? — писала ему въ Парижъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — спросилъ Сильверли Бель осторожно, — а онъ?…

— Терпѣть ее не можетъ! — отвѣчала лэди Джоанъ; Іо чуждается любви, какъ вамъ извѣстно; онъ такъ же, какъ и я, дорожитъ одной только дружбой!

Сильверли Бель кашлянулъ, не зная что сказать. Къ счастію, солнце очень красиво закатывалось, и онъ сдѣлалъ какое-то замѣчаніе на счетъ этого.

Лэди Джоанъ въѣхала въ городъ съ улыбкой на лицѣ; ей было пріятно думать, что Etoile больна и не кончила начатой картины. Она высадила своихъ спутниковъ у ихъ квартиръ и затѣмъ отправилась къ Іорису. Его не было дома, но она вошла, какъ обыкновенно это дѣлала, и прошла мимо слуги по лѣстницѣ въ его кабинетъ: — мнѣ нужно взять бумаги у вашего господина, — объявила она. Слуга не смѣлъ мѣшать ей входить, когда ей вздумается. Она говорила правду: ей нужно было взять какія-то бумаги, относящіяся до новаго акціонернаго общества, вызваннаго въ жизни ея стараніями; эти бумаги, она знала, должны лежать у него на письменномъ столѣ. Въ кабинетѣ было темно, но она взяла свѣчу и принялась безцеремонно рыться между письмами, книгами и всякаго рода документами, которыми былъ заваленъ столъ. Вдругъ, среди этой массы дѣловыхъ бумагъ и оффиціальныхъ писемъ, ей бросился въ глаза почеркъ, отъ котораго вся кровь хлынула ей въ голову, а рука схватила записку, писанную этимъ почеркомъ, какъ кошка хватаетъ добычу. То была записка отъ Etoile, написанная въ этотъ же день и забытая имъ по непривычной разсѣянности на столѣ, вмѣсто того, чтобы быть спрятанной въ тотъ потайной ящикъ, о существованіи котораго посѣтительница его и не подозрѣвала. Лэди Джоанъ прочитала записку. Она была не длинна, но содержаніе ея открыло ей истину, такъ долго отъ нея скрываемую. Она три раза сряду прочитала записку; кровь отхлынула отъ ея лица, а зубы стиснулись, какъ зубцы стального капкана. Она была обманута, одурачена, осмѣяна. И наконецъ — знала это. Первымъ движеніемъ ея было движеніе раненой тигрицы: броситься и растерзать. Безумная ярость овладѣла ею: если бы онъ теперь предсталъ передъ нею, она, кажется, убила бы его. Но благоразуміе вскорѣ охладило ея ярые порывы. Какая польза убить человѣка? Онъ пострадаетъ десять минутъ, а вы будете страдать всю жизнь. Есть другіе способы отмстить. Первымъ движеніемъ ея было движеніе каждой женщины, узнающей, что она брошена для другой. Вторымъ движеніемъ было болѣе властное надъ ней соображеніе о личной выгодѣ. Какъ ни были необузданны и дики ея страсти, она никогда не увлекалась ими настолько, чтобы упустить изъ виду личный интересъ, практическій разсчетъ. Убить Іориса… даже поссориться съ нимъ — значило лишиться Фіорделизы.

Фіорделиза была на первомъ планѣ; а онъ — на второмъ. Если бы не Фіорделиза, она бы прогнала его съ глазъ долой или сдѣлала бы что-нибудь еще хуже; но Фіорделиза держала ея ярость на серебряной цѣпи. Годы сказывались на ней и скоро уже улыбка ея перестанетъ околдовывать мужчинъ. Если она лишитъ себя Фіорделизы, то никогда больше не найдетъ другого такого царства, гдѣ все подвластно ея волѣ. И она знала это.

— Тебѣ никогда больше не встрѣтить другого такого дурака, — сказалъ ей разъ мужъ, въ припадкѣ откровенности, и она знала, что это правда…

И вотъ она рѣшилась молчать и притворяться.

Заслышавъ его медленные шаги на лѣстницѣ и усталый голосъ въ передней, она встала, отперла дверь и пригласила его войти. Когда онъ вошелъ, она обвила руками его шею.

— У меня лихорадка и ознобъ, Іо; потрогай мои щеки и руки. Я слишкомъ захлопоталась для тебя въ Фіорделизѣ. Гдѣ ты провелъ день?

И она поцѣловала его. И почувствовала, что онъ содрогнулся. И снова поцѣловала его; она нашла, какъ отмстить ему; такъ отмстить, чтобы не лишиться Фіорделивы. Если бы она не знала истины, она была бы подозрительна, надоѣдлива, ревнива, сердита, придирчива, любопытна; вѣчно бы разспрашивала и шпіонила; и Іорисъ рано или поздно, выведенный изъ терпѣнія, проговорился бы наконецъ и разбилъ свои цѣпи.

Но кто предупрежденъ, тотъ на-сторожѣ.

Зная истину и рѣшившись дѣлать видъ, что она не знаетъ ее, она стала оказывать ему такое довѣріе, пополамъ съ такой преданностью и жалкой любовью, что у него руки опускались и языкъ прилипалъ къ гортани, когда онъ хотѣлъ сказать ей правду.

— Господи! хоть бы она возненавидѣла меня, въ безсиліи мечталъ онъ.

Но она не выказывала ему ненависти. Она укротила свой нравъ и обращалась съ нимъ, какъ терпѣливая Гризельда.

Иногда она играла своей жертвой, какъ кошка съ мышкой. Иногда, лежа на диванѣ, она подзывала его къ себѣ и, обхвативъ своими руками его руку, говорила:

— Не оставляй меня, милый: я больна и слаба. Но я опять поправлюсь весной… въ нашей милой Фіорделизѣ.

XX.

Лэди Джоанъ сидѣла одна въ своей турецкой комнатѣ. Комната была пыльна и вся пропитана табачнымъ дымомъ; цвѣты, приносимые туда, увядали. Но это ее не смущало. Жизнь удивительно какъ упрощается, когда въ человѣкѣ нѣтъ поэтическихъ наклонностей. Она сидѣла совсѣмъ одна въ своей турецкой комнатѣ и лицо ея было мрачно, брови нахмурены, зубы втиснуты. Она знала теперь, гдѣ онъ находился въ тѣ часы, которые проводилъ не съ нею; а теперь онъ былъ не съ нею. Она видѣла, слышала, понимала все, что происходило въ немъ; все, что онъ скрывалъ отъ нея. Она стойко выносила это съ терпѣливостью, какая является у человѣка только тогда, когда у него въ виду великая цѣль. Она имѣла въ виду отмстить и завладѣть Фіорделизой.

Въ бурные годы своей обильной приключеніями жизни, она пріобрѣла много друзей; одинъ въ особенности былъ ей полезенъ. Онъ былъ всего лишь мелкій стряпчій, но очень ловкая и хитрая пройдоха. Онъ былъ очень смышленъ не въ юриспруденціи, которую оставилъ въ покоѣ, но въ спекуляціяхъ… въ тѣхъ неопредѣленныхъ, но пышныхъ спекуляціяхъ въ дальнихъ, невиданныхъ мѣстахъ, въ южныхъ или западныхъ моряхъ, откуда легко вернуться съ исторіями о серебряныхъ рудникахъ и брилліантовыхъ копяхъ и о повелителяхъ дикарей, обитающихъ въ жалкихъ дворцахъ, но надѣленныхъ великодушными сердцами. Съ этимъ стряпчимъ лэди Джоанъ вела дѣятельную переписку, ласкала его, баловала, почти любила за то, что онъ былъ ей такъ полезенъ и звала его Теодоромъ, съ той трогательной дружеской фамильярностью, характеризовавшей всѣ ея отношенія съ самыхъ юныхъ лѣтъ ея жизни.

Письма, полученныя ею, были отъ Теодора. Онъ находился въ настоящую минуту не въ Тихомъ океанѣ, но въ хорошо знакомой ей конторѣ лондонскаго Сити. Онъ привезъ гигантское предпріятіе съ Коралловыхъ острововъ — предпріятіе, которое существовало пока еще только въ идеѣ, подобно тому, какъ и Левіаѳанъ въ началѣ находится лишь въ состояніи эмбріона.

Идея заключалась въ томъ, чтобы провести желѣзныя дороги по всѣмъ Коралловымъ островамъ и завести между ними пароходство; то-есть не то, чтобы въ самомъ дѣлѣ выстроить дороги и завести пароходство, потому что Теодоръ совсѣмъ объ этомъ не думалъ, а думалъ только о томъ, о чемъ думаютъ всѣ умные люди, а именно: получить концессію на постройку дорогъ и заведеніе пароходовъ. Денежные интересы Теодора были связаны съ Коралловыми островами; у него были тамъ, или, по крайней мѣрѣ, онъ говорилъ, что у него тамъ есть, лѣса пряностей, сахарныя плантаціи; быть можетъ, цѣлые острова, быть можетъ, даже и нѣсколько женъ-дикарокъ; по крайней мѣрѣ онъ называлъ своими друзьями короля У-у-та и короля Фя-фи-фа, и короля Зи-ву-за и разныхъ другихъ черныхъ величествъ. Отъ этихъ королей онъ разсчитывалъ получить все, что ему нужно, и идея эта уже пустила корни во многихъ меркантильныхъ умахъ, — почвѣ, какъ извѣстно, весьма плодородной.

Объ этомъ-то писалъ теперь Теодоръ и надъ его письмами задумалась лэди Джоанъ. Она рѣшила, что Іорисъ отправится за Коралловые острова. Другія женщины сочли бы это столь же труднымъ, какъ снять куполъ св. Петра и перенести его черезъ горы. Но для лэди Джоанъ затрудненій не существовало.

— Онъ уѣдетъ туда, — сказала она самой себѣ и лицо ея прояснилось. — Она не видѣла другого средства отнять его у своей соперницы, какъ сослать. Она не стала ломать головы надъ тѣмъ, какъ она этого добьется. Ей удавались болѣе трудныя вещи.

Она придвинула чернильницу и стала писать письмо Теодору. «Здоровье Іо сильно пострадало отъ всѣхъ этихъ хлопотъ и волненій», заключила она свое письмо. «Его терзаетъ желаніе разсчитаться съ старыми акціонерами. Нельзя негодовать на такое благородное, хотя и преувеличенное понятіе о долгѣ. Я думаю, что ваша идея какъ разъ то самое, что ему нужно. Я еще ему о ней не говорила. Когда все дѣло созрѣетъ, тогда мы станемъ дѣйствовать; вы скажете мнѣ. Лучше всего вамъ было бы самому пріѣхать; ваша комната готова. Путешествіе съ вами было бы ему полезно и кто знаетъ? Можетъ быть, мы всѣ со временемъ пустимся въ путь. Мнѣ давно уже хочется поглядѣть на эти дальнія страны и синія моря. Іо долженъ какъ-нибудь заработать деньги; пріѣзжайте, Тео, и поскорѣй».

И подписалась «Джоанъ», съ красивымъ росчеркомъ.

Но, написавъ письмо, она продолжала сидѣть угрюмая и нахмуренная. Хоть и сладка месть, а все же не на столько, чтобы заглушить горечь обмана и обиды.

Она пошла и сама опустила въ почтовый ящикъ письмо, какъ и слѣдуетъ умной женщинѣ — и затѣмъ отправилась дѣлать визиты.

— Ступайте туда сами, если хотите; я не поѣду, — отвѣтилъ Іо съ раздражительныхъ пренебреженіемъ, когда заслышалъ объ этомъ планѣ. Онъ зналъ Теодора и считалъ его пошлымъ, хитрыхъ интриганомъ, и терпѣть его не могъ.

— О, разумѣется, я пошутила, — поспѣшила она заявить, будучи слишкомъ умной, чтобы показать сразу всѣ свои карты. — Подумать только, чтобы я поѣхала! Развѣ я могу жить гдѣ-либо, кромѣ милой, старой Фіорделизы! Но шутки въ сторону, имѣешь ли ты понятіе, amor mio, какія суммы ты истратилъ на этихъ заморскихъ рабочихъ? Я свела итоги. Боюсь, что мнѣ придется сообщить тебѣ нѣчто… весьма непріятное. Хочешь я скажу тебѣ?..

— Послѣ, послѣ, — поспѣшно отвѣчалъ онъ.

— Хорошо, — сказала лэди Джоанъ съ тѣмъ изумительнымъ терпѣніемъ, къ которому она пріучила себя теперь. — Но только не брани меня, если наживешь хлопотъ, вотъ и все. Кстати мнѣ нужна еще артель въ девяносто рабочихъ, чтобы отдѣлать новые виноградники. Деньги? Ну, разумѣется, у тебя есть деньги для этихъ заморскихъ бестій, а для полезнаго, домашняго дѣла нѣтъ! Кстати, Іо, какого ты мнѣнія о примѣненіи нашего способа обработки и ирригаціи въ Тихомъ Океанѣ? Тео говоритъ, что почва тамъ изумительно плодородна, но нуждается въ хорошей обработкѣ, какъ и твоя земля, пока я не взяла ее въ руки.

— Ну, такъ возьми въ свои руки эти дикіе острова, — отрѣзалъ Іорисъ нѣсколько грубо и презрительно.

Она добродушно засмѣялась.

— Слишкомъ далеко ѣхать, да и въ Фіорделизѣ пока не могутъ обойтись безъ меня. Я никогда не любила никакого мѣста такъ, какъ Фіорделизу. Какъ я жду апрѣля мѣсяца, чтобы снова поселиться подъ милой, старой крышей. А ты?

Іорисъ молчалъ.

— Такъ какъ Фіорделиза моя, — началъ онъ съ колебаніемъ…

— То она значитъ и моя, — докончила она, улыбаясь ему.

Вошелъ м-ръ Чаллонеръ съ руками, по обыкновенію, биткомъ набитыми бумагами и газетами.

— Очень хорошая эта идея относительно Тихаго Океана, — сказалъ онъ самымъ торжественнымъ тономъ. — Обѣщаетъ много выгодъ. Теодоръ знаетъ, гдѣ раки зимуютъ… Если бы только найти капиталиста и выпустить акціи? Чудный климатъ, очаровательное путешествіе, интересное, неиспорченное населеніе, почва, которая, говорятъ, можетъ считаться садомъ вселенной…

— Ты еще не пишешь объявленіе, Робертъ, — сухо замѣтила его жена. — Я спрашивала Іо, не хочетъ ли онъ прокатиться туда. Морской воздухъ принесъ бы ему пользу; онъ кажется такимъ больнымъ. Дѣла такъ досаждаютъ ему.

— Я почти самъ готовъ ѣхать туда, — сказалъ м-ръ Чалловерь съ свойственнымъ ему духомъ самопожертвованія. — Я думаю, что тамъ можно найти великолѣпная разновидности Ninfea, преимущественно Ninfea rubra.

— Всѣ мы со временемъ съѣздимъ туда, — объявила лэди Джоанъ съ присущей ей счастливой рѣшимостью: — какъ-нибудь въ промежуткѣ между сборомъ винограда и наступленіемъ весна, чтобы не быть очень долго въ отсутствіи изъ Фіорделизы.

Іорисъ стоялъ между ними въ знакомой комнатѣ, гдѣ онъ такъ часто бывалъ и которая давила его своими стѣнами и потолкомъ, но не находилъ въ себѣ силы закричать, какъ ему хотѣлось: — отставьте меня въ покоѣ! отвяжитесь отъ меня; пусть я буду разоренъ, но свободенъ. Онъ молчалъ, обвѣсивъ голову, мѣняясь въ лицѣ, пока въ немъ шла борьба между желаніемъ сказать имъ правду и нерѣшительностью. Она взглянула на него своими проницательными глазами — и прочитала, что творилось въ его душѣ, точно будто бы онъ высказалъ свои мысли. Нѣсколько времени тому назадъ она пришла бы въ неописанное бѣшенство, разразилась бы яростными упреками; но опасность, грозившая ей, сдѣлала ее благоразумной и она сдержала себя.

— Мы всѣ вмѣстѣ туда поѣдемъ, — повторила она, съ самой откровенной и веселой улыбкой. — Ты, Робертъ, поѣдешь за своими водяными лиліями, я за коралломъ, Іо затѣмъ, чтобы нажить состояніе. А затѣмъ мы привеземъ съ собой лиліи, кораллы и деньги обратно въ Фіорделизу и заживемъ счастливѣе, чѣмъ когда-либо.

М-ръ Чаллонеръ улыбался добродушнѣе, чѣмъ когда-либо.

— Мы, разумѣется, поѣдемъ съ тобой, душа моя, за лиліями и за коралломъ, — любезно отвѣчалъ онъ. — Что касается состоянія, то это какъ будетъ угодно Іо. Мы не имѣемъ право убѣждать, тѣмъ менѣе уговаривать его; онъ самъ себѣ господинъ; мы только его друзья.

Некому было слушать этихъ возвышенныхъ рѣчей, но м-ръ Чаллонеръ никогда не сбрасывалъ театральной тоги и не разставался съ театральной декламаціей даже въ интимномъ, семейномъ кружкѣ.

Лэди Джоанъ опять отправилась съ визитами.

— Теодоръ, — вы помните Теодора Уайта? — говорила она своимъ знакомымъ. Онъ гостилъ у насъ въ Фіорделизѣ два года тому назадъ — и зимою тоже. Вы знаете, что онъ пользуется огромнымъ вліяніемъ въ Тихомъ Океанѣ, — да, на всѣхъ этихъ удивительныхъ тропическихъ островахъ, гдѣ произрастаютъ разныя пряности, про которыя мы такъ много читаемъ, но ничему не вѣримъ: онъ спасъ тамъ жизнь нѣсколькимъ королямъ дикарей, и у него тамъ есть обширныя владѣнія; и ему, въ самомъ дѣлѣ, пришла въ голову прекрасная идея, а именно: устроить цѣлую сѣть парового сообщенія между всѣми островами; со временемъ изъ нихъ можетъ образоваться морской союзъ. Теодоръ мастеръ на различныя комбинаціи. Не пожелаете ли вы принять участіе въ дѣлѣ? Если да, то я сообщу вамъ все, что о немъ узнаю. Тео заѣдетъ сюда, прежде чѣмъ отправится обратно въ Тихій Океанъ. Мнѣ сдается, что это предпріятіе заинтересуетъ Іо. Если бы только оно помогло ему. Увы! да! онъ ужасно много денегъ ухлопалъ на этихъ иностранныхъ рабочихъ; никто другой этого бы не сдѣлалъ; но онъ такъ благороденъ и всегда готовъ пожертвовать собой. Бѣдный Іо! право, если бы мой мужъ не сдерживалъ его, то онъ разорился бы въ одну недѣлю. М-ръ Чаллонеръ тоже очень великодушенъ, но онъ практичнѣе Іо. Хотѣлось ли бы вамъ поглядѣть на эти Коралловые острова и на ихъ милое, первобытное, неиспорченное, младенческое населеніе? Мнѣ бы хотѣлось.

XXI.

Іорисъ вышелъ изъ ихъ дома послѣ бесѣды о кораллѣ и водяныхъ лиліяхъ, и вернулся въ себѣ домой. Портретъ ея болѣе не висѣлъ у него на стѣнѣ; онъ снялъ его, сославшись на то, что боится какъ бы это не повредило ея репутаціи. Вмѣсто него, висѣлъ какой-то темный святой на золотомъ фонѣ, работы какого-то стариннаго мастера.

Но когда онъ взглядывалъ на то мѣсто на стѣнѣ, ему все мерещилось, что на него устремлены ея жесткіе глаза, хотя ихъ больше тамъ и не было.

Золотые плоды на апельсинныхъ деревьяхъ виднѣлись въ открытый балконъ; небо было нѣжное свѣтло-голубое, какимъ его любилъ Рафаэль; птицы щебетали. Наступила весна.

Онъ сидѣлъ, опершись головой на руки. Ему было и стыдно и больно, совѣсть упрекала его въ трусости; бремя обязательствъ и непоправимыхъ ошибокъ давило его. По временамъ дрожь пробѣгала по его тѣлу; онъ чувствовалъ глубокое утомленіе.

Онъ хорошо зналъ, что разоренъ или будетъ разоренъ въ весьма близкомъ будущемъ. Это лишало его послѣдней воли и рѣшимости. Передъ нимъ лежала кипа нераспечатанныхъ писемъ; онъ съ отвращеніемъ отвернулся отъ нихъ; эти часы дня онъ привыкъ проводить съ Etoile и, откидывая своей рукой волосы съ ея лба, съ улыбкой глядѣть въ ея глаза. Уныніе и печаль, одолѣвшія имъ въ настоящую минуту, почти убили его любовь къ ней.

«Зачѣмъ она послушала меня», — думалъ онъ съ самой нелогичной неблагодарностью, которая бываетъ въ любви. «Я не тотъ человѣкъ, какого ей надо, — и никогда имъ не буду».

Зачѣмъ не оставилъ онъ музу въ холодныхъ сферахъ искусства? Зачѣмъ познакомилъ онъ ее съ человѣческими радостями и горестями? Совѣсть упрекала его и ея угрызенія дѣлали его несправедливымъ и капризнымъ.

«Зачѣмъ повѣрила она мнѣ?» думалъ онъ.

Да! онъ почти желалъ, чтобы онъ никогда не любилъ ее, а она его.

Вдругъ дверь его комнаты отворилась и въ багровыхъ лучахъ заходящаго солнца появилась она. Онъ всталъ, пораженный видомъ ея лица, и яная, что важная причина привела ее къ нему въ домъ. Волосы ея падали на глаза, которые были мрачны и влажны; губы очень блѣдны. Она торопливо подошла къ нему; руки ея дрожали, дотрогиваясь до его рукъ.

— Я пришла; можетъ быть, я дурно сдѣлала; я не могла дождаться тебя. Говорятъ, мое имя стало сказкой въ ея домѣ и ты молча позволяешь клеветать на меня. Правда это? Это не можетъ быть правда. Ты вѣдь не трусъ?

Слова эти точно ножомъ рѣзнули его по сердцу. Онъ поблѣднѣлъ, какъ смерть.

— Такъ-то та вѣришь въ меня? — уклончиво проговорилъ онъ, съ досадой отталкивая ея руку.

— Неужели это правда, — пробормотала она. — Мнѣ передавали, что въ ея кружкѣ вошло въ обыкновеніе бранить меня, а ты стоишь и слушаешь, они распинаютъ меня, а ты отрекаешься… отрекаешься…

— Отъ чего?

— Отъ того, что любишь меня.

— Никто не знаетъ про нашу любовь; въ этомъ и заключается ея прелесть! Кто наговорилъ тебѣ этихъ вещей?

— Женщина, желающая мнѣ добра, да и тебѣ тоже. Она давно уже слышала это, но не рѣшалась сообщить мнѣ; наконецъ, рѣшилась. Другъ мой, неужели это правда?

— Что правда? — спросилъ Іорисъ съ нетерпѣніемъ и смущеніемъ. — Я не понимаю, о чемъ вы говорите. Вы совсѣмъ на себя не похожи.

— Не похожа! но неужели правда, что вы позволяете ей клеветать на меня.

Онъ сердито отошелъ и сталъ глядѣть на заходившее за апельсинными деревьями солнце. Совѣсть терзала его и онъ искалъ убѣжища въ притворномъ негодованіи и раздраженіи.

— Вы засидѣлись въ одиночествѣ и вамъ въ голову приходятъ всякія фантазіи. Почему вы не ѣздите въ свѣтъ, какъ тогда, когда я впервые съ вами познакомился? Это было бы гораздо благоразумнѣе и вамъ не приходили бы въ голову разныя нелѣпости.

— Когда васъ нѣтъ со мной, я лучше люблю быть. одна, вы это знаете. Кромѣ того, я не могла бы вынести, еслибы увидѣла васъ съ нею.

— Вы ревнуете?

— Я ревную!

Она произнесла это слово съ невыразимымъ презрѣніемъ. Ей казалось, что оно ставитъ ее на одинъ уровень съ этой низкой интриганткой и злой женщиной. Ревнуетъ, она! когда она нашла его въ рабствѣ и онъ самъ пришелъ въ ней съ жалобами, и научилъ ее презирать своего тирана!

— Не думаю, чтобы я ревновала, — холодно проговорила она. — Это слово неподходящее. Могу ли я ревновать къ той, которая, какъ вы сами давно мнѣ это сказали, вамъ опротивѣла? Нѣтъ, это не то.

— Нѣтъ, это то, — отвѣчалъ онъ, въ эту минуту забавляясь ея горемъ. — Да, вы ревнуете, моя гордячка. Но напрасно. Я не могу порвать съ нею теперь же… то-есть какъ съ знакомой, я запутанъ въ разныхъ дѣлахъ, какъ вамъ уже говорилъ. Что касается клеветы, то какъ могу я запретить ей говорить то, что ей взбредетъ на. умъ. Собака лаетъ, вѣтеръ носитъ. И охота вамъ слушать равный вздоръ. Какъ! вы, моя муза, слушаете сплетни! О, какой стыдъ!

Слабая улыбка появилась у нея на лицѣ; она взглянула на него — и вся любовь ея выразилась въ этомъ взглядѣ.

— О, скажите только одно слово — и я повѣрю.

Его глаза не глядѣли на нее.

— Я уже говорилъ это слово. Этого довольно.

Сомнѣніе уязвило ее въ сердце, но она промолчала.

— Простите меня, — сказала она послѣ минутнаго молчанія, — если я васъ оскорбила.

— Я прощаю, — великодушно объявилъ онъ, — онъ, который былъ кругомъ виноватъ, и поцѣловалъ ее. Впервые она слегка отшатнулась отъ него.

— Она все еще не знаетъ истины? — устало спросила она.

— Нѣтъ. Я никогда не говорю съ ней о васъ. Этакъ лучше… пока.

— Когда же это кончится?

— Если бы я не былъ почти разоренъ, то сегодня же вечеромъ.

— Развѣ она можетъ помочь или повредить вамъ?

— Брошенная женщина всегда бываетъ злѣйшимъ врагомъ.

Etoile встала и снова поглядѣла на него.

Она была очень блѣдна.

— Но вы не позволите ей переѣхать въ Фіорделизу? Это по крайней мѣрѣ вы сдѣлаете для меня?

Онъ молчалъ.

Рѣшимость и энергическая воля, какихъ онъ еще никогда не замѣчалъ въ ней, выразились у нея на лицѣ.

— Вы не пустите ее въ Фіорделизу, если любите меня, я этого требую.

— Не пущу, клянусь вамъ.

Онъ говорилъ поспѣшно, но рѣшительно.

Послѣ этого она ушла изъ его дома, гдѣ почти никогда не бывала и не любила бывать, потому что онъ казался ей, также какъ и Фіорделиза, оскверненнымъ воспоминаніями о прошлой, низкой страсти.

Когда она выходила изъ него при свѣтѣ вечерняго солнца, двѣ темныхъ фигуры торопливо проходили по той сторонѣ улицы: то были двѣ сестры изъ-подъ Форума Траяна.

— Вотъ ея сторожевыя собаки, — прошепталъ онъ. — Онѣ видѣли васъ. Вамъ бы не слѣдовало пріѣзжать. Я-бы самъ явился жъ вамъ послѣ солнечнаго заката.

Онъ церемонно поклонился ей и остался съ непокрытой головой. Ея лошади умчали ее домой при лучахъ заката.

Сторожевой песъ поспѣшно направился въ Casa Чаллонеръ.

— У меня есть, наконецъ, положительныя доказательства, дорогая! — восклицало это удивительное существо. — Она вышла изъ его дома… изъ его дома… мы видѣли это собственными скалами… пять минутъ тему назадъ!

Взглядъ лэди Чаллонеръ вдругъ сталъ очень холоднымъ.

— Я знаю это, душа моя, — спокойно отвѣчала она. — Она постоянно бываетъ у него. Что же Іо можетъ тутъ подѣлать, какъ не выпроводить ее всякій разъ изъ дому? Онъ джентльменъ и слишкомъ мягкосердеченъ, иначе поступилъ бы рѣзче.

— Но это отвратительно.

— Конечно; но чего же другого ждать отъ нея?

— Это отвратительно.

И сторожевая собака оскалила зубы… въ интересахъ нравственности… разумѣется. Лэди Джоанъ холодно улыбалась.

— Бѣдный Іо! онъ воображалъ, что она Коринна, десятая муза, и желалъ позабавиться, вотъ онъ теперь и наказанъ! Конечно, ему, бѣдному, очень тяжко приходится за то, что онъ полюбезничалъ въ моемъ домѣ съ иностранкой. Вы знаете, какъ Іо любезенъ съ дамами, но вѣдь вы знаете также, что это ровно ничего не значитъ.

Маржори знала это… знала по личному опыту. Она вздохнула и помолчала.

— Но почему вы не поговорите съ нимъ объ этомъ? — робко замѣтила она. — Вѣдь это, право, отвратительно.

Лэди Джоанъ расхохоталась.

— Поговорить съ нимъ! Покорно благодарю! Какое мнѣ дѣло? По-дѣломъ ему; самъ захотѣлъ поиграть съ огнемъ — и обжегся. Намъ съ вами, милочка, остается одно только: не водиться съ Etoile; мы съ ней и не водимся. Пусть Іо самъ выкарабкивается, какъ знаетъ, когда самъ наглупилъ.

XXII.

Прошло нѣсколько времени и отчужденіе между Etoile и Іорисомъ стало сказываться все сильнѣе и сильнѣе. Хотя страсть долго ослѣпляла Etoile и до сихъ поръ держала повязку на ея глазахъ, но теперь она смутно стала понимать что что-то неладно. Съ терассы своей дачи она могла видѣть вдали сѣрыя башни Фіорделизы, окруженныя темными кипарисовыми деревьями. Они глядѣла на темныя пятна, виднѣвшіяся еще дальше; то были его рощи, она это знала, и чувствовала себя утѣшенной. «Тамъ, на крайней мѣрѣ, ей больше никогда не бывать», думала она, «я если онъ не позволитъ ей ѣхать въ Фіорделизу, то она поневолѣ узнаетъ правду».

И она прохаживалась взадъ и впередъ по терассѣ, пока солнце не закатилось и сумракъ приближающейся ночи не скрылъ отъ нея Фіорделизу. Слуга принесъ ей письмо… одно изъ тѣхъ краткихъ посланій, которая разбиваютъ всю жизнь въ короткихъ, несложныхъ словахъ.

Письмо извѣщало ее, что ея парижскій домъ сгорѣлъ до основанія; ничто не было спасено, кромѣ ея собственнаго бюста, работы Шлезингера, а такъ какъ бѣда никогда одна не приходитъ, то другое извѣстіе гласило, что завѣдующій ея денежными дѣлами въ Бельгіи обокралъ ее и бѣжалъ.

Первая мысль ея была объ Іорисѣ. «Очень ли это огорчитъ его?» — Вѣдь я стала теперь вдвое бѣднѣе. И она приказала заложитъ лошадей и везти ее въ Римъ. Первымъ движеніемъ ей было сказать ему все и спросить его совѣта. Іориса не было дома. Она спросила, куда онъ уѣхалъ — впервые въ жизни разспрашивала она про него. Слуга, знавшій кое-что и о многомъ догадывавшійся, засмѣялся: — Гдѣ же ему быть, madama mia, какъ не въ Casa Чаллонеръ. Онъ пріѣхалъ сюда вмѣстѣ съ милэди въ пять часовъ и затѣмъ они вмѣстѣ уѣхали.

Etoile ничего не сказала; она прислонилась къ подушкамъ кареты, вся похолодѣвъ и поблѣднѣвъ

Слова этого человѣка словно зарѣзали ее.

— Вези въ Casa Чаллонеръ, — сказала она кучеру холоднымъ, звонкимъ голосомъ.

Слуга, стоявшій у дверей, услышалъ приказаніе и испугался; лошади направились къ Corso по озареннымъ луною и газовыми рожками улицамъ Рима. Чувство отвращенія безраздѣльно овладѣло ею. ѣхать туда, найти его тамъ, бросить имъ въ лицо правду, выразить имъ все свое презрѣніе — вотъ что влекло ее впередъ.

Въ лунномъ сіяніи, у дверей дома, стояли двѣ фуры, запряженныя двумя волами и до-верху нагруженныя.

— Мы укладываемъ вещи, миледи, — скагалъ одинъ изъ слугъ ея кучеру на его вопросъ. — Миледи завтра переѣзжаетъ въ Фіорделизу. Ваша госпожа пріѣхала въ гости въ такую позднюю пору? Что-жъ, я пойду доложу; у насъ никого нѣтъ, кромѣ князя Іориса.

И онъ захохоталъ, какъ слуга въ Италіи хохочутъ надъ такими вещами — и пошелъ въ домъ.

— Вези меня дальше! — оказала Etoile кучеру и, остановивъ его въ одной изъ прилегавшихъ боковыхъ улицъ, вышла изъ экипажа и пошла одна по улицѣ.

Итакъ, ея соперница ѣхала въ Фіорделизу.

Оскорбленіе вонзилось ей въ душу, точно огрѣла. Она ѣдетъ въ Фіорделизу, — эта женщина, которую онъ не любилъ и презиралъ; она будетъ жать въ его домѣ, проведетъ съ нимъ все лѣто, будетъ царитъ тамъ. Оскорбленіе казалось ей свыше силъ. Въ эту минуту страшной боли, страшнаго униженія Etoile утратила ясность души, террѣливость и нѣжную жалость къ нему.

Она чувствовала себя обманутой, униженной и поруганной. Впервые, съ тѣхъ поръ, какъ губы его коснулись ея губъ, она думала не о немъ, а о самой себѣ.

Такія минуты глубокаго самоуниженія переживаются всѣми, кто любилъ глубоко. Она была горда и честна и безгранично вѣрила; она чувствовала, что обманъ, которому она подверглась, свыше ея силъ. Она прохаживалась взадъ и впередъ при ясномъ свѣтѣ лунной ночи, смѣнившей пасмурный и удушливый день.

Она совсѣмъ забыла о своихъ денежныхъ потеряхъ. Темный и спокойный уголокъ, гдѣ стоялъ домъ ея врага, былъ теперь совершенно безлюденъ. Волы ушли и увезли за собой фуры. Дверь была настежъ открыта. Привратникъ тоже ушелъ. Лампы горѣли при входѣ. Комнаты наверху были освѣщены и оттуда доносились звуки гитары и голосъ, пѣвшій страстныя народныя пѣсни. Etoile стояла у дверей въ нерѣшимости. Вдругъ до нея долетѣлъ мужской смѣхъ: то онъ смѣялся.

Она содрогнулась и отошла отъ дверей. Онъ могъ смѣяться тамъ, — онъ, говорившій ей: — сдѣлайте меня такимъ, какимъ вы желаете, чтобы я былъ, — я вашъ. — И вотъ онъ тамъ. Онъ обманулъ ихъ обѣихъ.

Вдругъ въ тиши ночной раздался скрипъ запирающейся двери; она была возлѣ дома и увидѣла выходившаго изъ него Іориса.

Привратникъ, поспѣшно вернувшійся изъ погреба, заперъ за нимъ дверь и заложилъ ее крюкомъ для большей безопасности. Іорисъ пошелъ по тротуару въ тѣни стѣнъ, и вдругъ, увидѣвъ ее, остановился съ крикомъ радости и вмѣстѣ съ тѣмъ гнѣва.

— Боже мой! что случилось? — поспѣшно проговорилъ онъ, и, оглядѣвшись кругомъ, и видя, что никого нѣтъ по близости, хотѣлъ взять ея руки; но она быстро отскочила отъ него.

— Такъ-то вы вѣрны мнѣ? — сказала она тихимъ голосомъ.

Онъ измѣнился въ лицѣ. И искалъ спасенія въ гнѣвѣ.

— Такъ-то вы стережете меня? что мы дѣлаете здѣсь въ такой поздній часъ? вы слѣдите за мной? я не хочу, чтобы вы слѣдили за мной.

— Вы завтра пустите ее въ свое помѣстье?

Онъ молчалъ.

— Она ѣдетъ туда? это правда?

Онъ не отвѣчалъ; онъ былъ очень блѣденъ и снова попытался завладѣть ея руками.

— Вы взволнованы и сердиты; вы на самое себя не похожи; какъ очутились вы на улицѣ въ этотъ часъ ночи? Гдѣ ваши слуги? Вы слѣдите за мной? я не хочу, чтобы вы слѣдили за мной; этого съ меня слишкомъ довольно и безъ васъ.

— Должно быть, не довольно, если вы все-таки къ ней ѣздите.

— A! вотъ и упреки! вы такая же женщина, какъ и другія; вы не выше ихъ; вы подозрѣваете, вы обвиняете.

— Я ни чего не подозрѣваю, я вижу, что вы вышли изъ ея дома; вы не можете отрицать, что она переѣзжаетъ въ ваше помѣстье; вѣдь завтра она переѣзжаетъ въ Фіорделизу?

Онъ молчалъ.

— Переѣзжаетъ она завтра Фіорделизу?

Онъ молчалъ. Она засмѣялась и смѣхъ этотъ оледенилъ его душу.

— И вы въ первыя же минуты нашего знакомства жаловались мнѣ на свое рабство! къ чему вы дѣлали это, если вы сами этого хотите? къ чему вы возбуждали мою жалость, приходили ко мнѣ и плакались на свою судьбу? Кто изъ насъ ослѣпленъ? кто обманутъ? кто одураченъ? она или я? Что вы хотѣли всѣмъ этимъ доказать? къ чему вы лгали?

Каждое слово ея вонзалось въ его душу, какъ терніе; совѣсть горько упрекала его, но но тому самому онъ и разсердился.

— Вы оскорбляете меня! быть можетъ, я и заслужилъ это. Что остается дѣлать человѣку, когда его преслѣдуютъ двѣ женщины, слѣдятъ за каждымъ его шагомъ, ловятъ каждое его слово? Я веду собачью жизнь! Ложь! да, я лгу! безъ свободы не бываетъ правды. Но вы такъ же мало оставляете мнѣ свободы, какъ и она.

— Я предоставляю вамъ полную свободу; вы можете идти къ ней, если хотите

Кровь ударила ей въ голову; въ глазахъ потемнѣло; невыразимая горечь, невыразимое униженіе, невыразимая тревога кипѣли въ ней. Она сама почта не сознавала, что говорила.

— Развѣ вы не вольны идти къ ней? идите къ ней и поднимайте на смѣхъ меня и мое имя; топчите меня въ грязь.

— Она никогда не говоритъ про васъ.

— Неправда. Она всѣмъ разсказываетъ, что я безнадежно влюблена въ васъ, а вы молча слушаете и не опровергаете ее.

— Если вы вѣрите чужимъ сплетнямъ…

Непривычное волненіе ея выразилось рыданіями.

— О, милый мой! кому я повѣрю, если ты скажешь мнѣ, что это неправда? Цѣлому свѣту не повѣрю. Ну, скажи мнѣ по чести, что она знаетъ правду?

— Нѣтъ, она не знаетъ правды, — отвѣчалъ онъ съ несвойственной ему грубостью. — Нѣтъ, она не знаетъ правды. Я не говорилъ ей правды. Я трусъ. Вы этого признанія желали добиться отъ меня. Вамъ пріятно оскорблять меня?

Она не отвѣчала. Вдругъ она взяла его руки и прижала къ своей груди.

— Милый мой, я на колѣняхъ готова буду просить у тебя прощенія, если ты сейчасъ пойдешь въ ней въ домъ и скажешь ей всю правду. Сейчасъ же, не теряя минуты.

Сердце ея шибко билось.

Онъ глядѣлъ въ землю и не поднималъ на нее глазъ.

— Вы такая же женщина, какъ и всѣ другія, — сказалъ онъ съ раздражительной уклончивостью. — Вамъ не любовь мои нужна, а торжество надъ соперницей.

Она выпустила его руки и отвернулась отъ него. Послѣ всѣхъ тѣхъ любовныхъ часовъ, которые они провели вмѣстѣ, вотъ какъ онъ понималъ ее!

— Идите къ ней! — сказала она, отталкивая его рукой: — идите въ ней: она годится вамъ въ подруги, а не я.

Эти слова разлучили ихъ на вѣки. Холодный свѣтъ луны легъ между ними. Не оглядываясь назадъ, ушла она отъ него въ сумракъ къ дожидавшемуся ее экипажу. Онъ стоялъ какъ человѣкъ, которому нанесенъ смертельный ударъ, но который отъ гордости не показываетъ и вида, что онъ задѣтъ. Онъ не послѣдовалъ за нею. Жизненные пути ихъ разошлись на-вѣки, подобно тому, какъ холодный свѣтъ луны разлучилъ ихъ тѣни. Вверху, въ домѣ, тихо затворилось одно окно и за нимъ въ потемкахъ женщина весело расхохоталась, очень довольная. Все удается тѣмъ, кто умѣетъ ждать. Ей оставалось ждать терпѣливо и молча, не двигая, повидимому, ни однимъ пальцемъ дли достиженія своей цѣли, и цѣль будетъ достигнута. Держаться зубами и ногтями за свою добычу, и быть глухой и слѣпой ко всѣмъ, кто говорилъ ей правду — вотъ въ чемъ заключалась ея сила — и она побѣдила.

А завтра поѣдетъ въ Фіорделизу.

XXIII.

Пять часовъ пополудни бьетъ на часахъ въ Фіорделизѣ. На старой терассѣ слышится стукъ чашекъ, носится дымъ отъ сигаръ и раздаются звуки гитары. Красная bynonia на южной стѣнѣ вся покрыта цвѣтами; павлинъ расхаживаетъ по длинной травѣ; пчелы носятся надъ цвѣтами земляники. Лэди Джоанъ смѣется и поетъ, настраивая свою гитару; она откинулась на спинку низенькаго плетенаго стула, и чувствуетъ себя вполнѣ счастливой.

У ней гости; нѣсколько приличныхъ, добродушныхъ господь расхаживаетъ послѣ завтрака по цвѣтнику. Въ числѣ ихъ м-ръ Сильверли Бель шепчетъ миссисъ Макскрипъ:

— О, да! это уже теперь старая исторія, но, къ несчастію, вполнѣ, вполнѣ достовѣрная.

— Неужели? она сторожила его въ полночь?

— Да! совершенно вѣрно! и у дверей дома милой лэди Джоанъ, и произвела такой скандалъ! И точно будто бы лэди Джоанъ принимаетъ какое-нибудь… не совсѣмъ приличное участіе въ нашемъ другѣ.

М-ръ Сильверли Бель вздыхаетъ и кажется огорченнымъ.

— О, нѣтъ, это преувеличено… по крайней мѣрѣ, я думаю, что это преувеличено. Іорисъ вѣдь джентльменъ; онъ ничего ровно не говоритъ; и трудно узнать истину, но нѣкоторые прохожіе говорятъ, что… право, это такъ печально. Она мнѣ нравилась одно время. Да! у ней пріятныя манеры, пока не узнаешь ее покороче… Но, у ней нѣтъ нравственности… и нѣтъ состоянія!… знаете, говорятъ, она понесла большія денежныя потери и гонялась за Іорисомъ въ ту ночь, чтобы онъ помогъ ей въ ея денежныхъ затрудненіяхъ. Но вѣдь это только ухудшаетъ дѣло.

— О! да, только ухудшаетъ, — подтвердила миссисъ Макскрипъ: — я по крайней мѣрѣ никогда не вожусь съ артистами и рада, что и на этотъ разъ осталась вѣрна своему правилу.

— Да, вы хорошо сдѣлали! — произнесъ Сильверли Бель и вздохнулъ.

— Вы, значитъ, больше не бываете у ней? — спросила миссисъ Кламсъ.

М-ръ Бель чувствуетъ, какъ его сѣдые волосы встаютъ дыбомъ на его головѣ.

— Бывать у ней! Бывать у ней! Му dear madame!

— Вы такъ страшно добродѣтельны, м-ръ Бель, что спасли бы Содомъ и обратили бы Лота въ соляной столбъ, — кричитъ эта веселая особа, забавно путая библейскія событія. — Альбертъ, велите подать кабріолетъ и принесите мою шаль.

Миссисъ Генри Кламсъ, которая не глупа въ своемъ родѣ и привезла съ собой юморъ янки изъ своихъ родныхъ лѣсовъ, забавляется всѣмъ, чего здѣсь наслушалась, и смѣется про себя, уѣзжая.

— Честное слово! — бормочетъ она, направляя кабріолетомъ въ ворота, — если бы Альбертъ влюбился въ другую женщину, я бы не съумѣла такъ ловко отдѣлаться отъ нея и оставить ее въ дурахъ. Честное слово! у меня бы не хватило терпѣнія. Я бы просто побѣжала и отхлопала ее по щекамъ.

И она мысленно склоняется передъ превосходствомъ лэди Джоанъ.

Красное солнце заходить; красные цвѣты горятъ. Маленькая Эффи играетъ. М-ръ Чаллонеръ, мирно растянувшись въ креслѣ, дремлетъ, прикрывъ глаза носовымъ платкомъ и размышляетъ… Коралловые острова далеко. Іорисъ бѣденъ. Еще нѣсколько удачныхъ спекуляцій, и кто знаетъ! Старыя помѣстья быстро разоряются, а старыя имена быстро меркнуть. Фіорделиза красивое мѣсто. Она будетъ славнымъ приданымъ со временемъ для маленькой Эффи: и кажется съ помѣстьемъ связанъ титулъ?

И м-ръ Чаллонеръ видитъ въ своемъ воображеніи дѣтей Эффи, царящихъ тамъ, гдѣ не суждено родиться дѣтямъ Іораса.

Сторожевая собака смиренно сидитъ въ тѣни у стеклянной двери и вышиваетъ подушку, начатую ея пріятельницей и надоѣвшую ей, и время отъ времени бросаетъ долгіе, голодные, тревожные взгляды на Іориса и думаетъ про себя.

— Feetina lente! Pazienza! кто знаетъ? иногда испорченная, усталая и равнодушная душа достается тому, кто сторожить ее, подобно тому какъ красивая бабочка съ перешибленнымъ крылышкомъ попадаетъ въ паутину терпѣливо-снующаго въ потомкахъ свою основу паука; кто знаетъ?

Жена м-ра Чаллонера, съ перевязью отъ гитары на плечѣ, тоже закрыла глаза, но не мечтаетъ, потому что рѣдко позволяетъ себѣ такія глупости. Она женщина практичная, а не простушка. Она думаетъ, думаетъ и улыбается.

Она получила все, чего желала, и очень довольна; она чувствуетъ себя побѣдоносной, какъ великій Наполеонъ. Она одна царить въ Фіорделизѣ. Въ крайнемъ случаѣ у нея есть Теодоръ и Коралловые острова. Если Іорисъ будетъ непокоренъ, она пошлетъ его на Коралловые острова и будетъ говорить обществу: — Ахъ! бѣдный Іо! такъ это, право, печально! Мы дѣлали все, что могли, чтобы спасти его помѣстье!

И она, и общество будутъ любезно улыбаться другъ другу. И она думаетъ объ этомъ, и картина эта такъ нравится ей, что она тоже начинаетъ дремать и грезить, пока гитара не выскальзываетъ у ней изъ рукъ и струны, убаюкивавшія такъ много ушей любовными пѣснями, не порываются.

Одинъ Іорисъ не грезитъ, потому что для него умерла надежда и свобода погибла навсегда.

А. Э.

"Вѣстникъ Европы", №№ 8—9, 1879