Драматический театр Киселевича. «Люди» И. С. Платона
править«Люди» — в высшей степени приличная драма. Все, что при современных условиях может дать художественный вкус, знание сцены, литературное образование — все это в изобилии имеется в пьесе г. Платона. Очень умело и ловко написанная, пьеса эта на всем своем протяжении держит зрителя на известной высоте художественного интереса. О таланте автора не может быть и речи, его нет, он ни в чем по крайней мере не проявляется, — но все свои обещания он исполняет честно и опрятно, вследствие чего зритель настраивается на беспритязательное и доверчивое отношение. Смотришь пьесу, и твое эстетическое чувство ни разу не оскорбляется, — а, по нынешним временам, и за это спасибо. Все действующие лица — наши старые добрые знакомые, ни одного нового оригинального образа автору не удалось создать, но он так чистенько и добросовестно приодел их, так любовно и внимательно отнесся к ним, что и в этом случае никаких претензий не вызывает.
Вот вкратце ее содержание.
В одном из московских подвалов ютится семья городового Кудинова. Выброшенная из захолустья в свалку городской жизни, не приспособленная к ней, лишенная начала, которое можно было бы ей противопоставить — она разлагается и гибнет. Зритель застает процесс ее разложения уже в полном ходу. Городское влияние — символизированное в одном единственном лице пошлого и развратного лакея Маркелла — оказывается сильнее всех их расшатанных устоев (вот почему нам кажется неверным толкование артиста, изображающего Маркелла, как развязного и легкомысленного малого. Маркелл гораздо значительнее, больше, страшнее). Он продает дочь городового Олю (г-жа Ромаскевич), он цинично осмеивает ту смиренность, приниженность и кротость, которую принесли с собою эти жалкие провинциалы, всею своей наглой деловитостью он опровергает их робкую сантиментальность — он сила, огромная сознательная сила, а не забубенный шут, не душа-человек, как вчера изобразил его способный артист. Все остальные лица — покорны своей беспросветной нищете, пасуют перед ней — все: и жена городового Марфа (г-жа Ларина), принимающая от дочери ее «пакостные деньги», и городовой, докладывающий, что на его посту «все благополучно», и Павел (г. Крамов), прогнанный с места лакей, отвергнутый Ольгой, которая в жестокости нищеты своей, как бы даже издевается над ним («всех жалеть, жалости не хватит»), и сосед Никита, женатый на пьянице, и Тихон, сын Кудинова, чисто орленевский образ, требующий болезненной проникновенности голоса, ласковых и покорных интонаций, детской душевной ясности — качества, которыми уже успела зарекомендовать себя талантливая игра г. Горелова. Один только Мокей, разносчик, «божья птичка», родной брат горьковского Тетерева — только он не поддается окружающей обстановке, только он обладает некоторым противодействием против них. Он говорит: «Идет волна… гора. На гребень поднимает, в бездну кинет… Берега не видно — один Бог впереди. Похочет — вынесет, похочет — нет. Вынесет Бог — хвалу воздай, а нет, — так погибай без стенания, потому волна и Бог, один Бог». Как видите, между братьями есть которая разница, — но не все ли равно, из чего происходит их олимпийски величавое отношение к жизни, их умение встать выше обстоятельств, вне их, не все ли равно, почему произнесли они мудрое слово: пусть! — почему предпочитают они быть зрителями, а не исполнителями! Они — братья, — и все едкие сарказмы — их право!
Напрасно только г. Яковлев, — самый рутинный и шаблонный артист во всей свежей труппе г. Киселевича, — напрасно он так напыщенно декламировал свою выигрышную благодарную роль, напрасно он прилагал столько усилий, чтобы сделать ее подеревянней и побесцветнее — совсем напрасно. Да и вообще, насколько успел определиться этот артист, он непокорно выпячивается из рамок ансамбля и порою ему случается разбить самое цельное и гармоничное настроение, которое создано дружными усилиями прочих артистов (напр., в начале 3-го акта разговор с Маркеллом).
Ему не следовало бы забывать, что только в ансамбле все спасение «художественного театра», что только тогда смогут артисты победить на рынке продуктов художественного творчества, если все они сплотятся воедино, если их скромные капиталы образуют могучий трест цельного настроения.
К сожалению, на этот раз на г. обывателя повлияла масса нелепых и неуклюжих мелочей, которые для всякого сколько-нибудь интеллигентного человека не имеют никакого значения. Обещали спектакль пять-шесть дней тому назад — не дали — это раз. Вместо «Чайки» поставили «Людей» — это два. Режиссер в самую решительную минуту заболел, — а какая же станиславщина без режиссера? — вот вам три. Сулили начало «ровно в 8 часов», но для приспособления дальницких декораций к сцене Нового театра понадобилось много лишнего времени — и занавес поднялся к девяти часам, это четыре. Благодаря дикому устройству сцены — пропала наиболее сильная сторона художественного театра — оригинальная, беспощадно-реальная обстановка. Это пять. И, наконец, эта замена артистов, о которой я говорил в ночной заметке, окончательно убила самое характерное для этой труппы свойство: чистоту отделки, тщательную штудировку ролей, необычайно любовное отношение к своему делу. Г-же Годуновой, напр., пришлось на своих плечах вынести ответственную роль Кати — играя ее почти экспромтом: какая уж тут художественность, до нее ли тут! Тут дай Бог ноги со сцены унести, с настроением или без настроения — все равно.
Впервые: Одесские новости / 24 декабря 1902 г.